Мария Очаковская - Портрет с одной неизвестной

Мария Очаковская

Портрет с одной неизвестной


1. Без названия
Подмосковье, август, 20… г., гуашь/картон
Ветхая золоченая рама рассыпалась буквально у него в руках. Взметнулось и закружилось облако пыли, освещенное солнечными лучами, пробивающимися сквозь небрежно задернутые гардины.

– Настоящая пыль веков, – усмехнувшись, сказал он вслух и, чтобы унять волнение, присел на край стула.

– Реакция мужчины на нарушение эрекции весьма разнообразна, – откликнулся бодрый голос из соседней комнаты.

Там, как выяснилось, работало радио, в первые минуты страшно его испугавшее. Постоянный бубнеж действовал на нервы, он боялся не услышать, пропустить что-то более важное, но выключить радио не решился.

С подрамником пришлось провозиться минут пятнадцать. Старые ржавые гвозди, крепко державшие холст, вытаскивать было некогда, да и неудобно из-за перчаток, пришлось действовать очень быстро, поэтому кое-где остались мелкие дырочки.

– Ничего, ничего, так надо, – подбадривал он себя.

Сердце отчаянно колотилось. Как после изнурительного бега, со лба сбегали ручейки пота. Наконец и с подрамником удалось справиться. Деревянная конструкция полетела на пол. «Время, время», – напомнил он себе.

– Часто половые расстройства наблюдаются у тех, кто постоянно находится в дефиците времени и, боясь не успеть, спешит, – назидательно сообщил радиоголос.

– Это точно, – пробурчал он и начал бережно скручивать холст. Потом завернул его в прихваченную с собой фланель, аккуратно положил в сумку и, закатав перчатку, снова посмотрел на часы.

Если он правильно рассчитал, в запасе оставалось еще минут двадцать. Все получится, все идет хорошо, а уж дальше… все будет просто замечательно.

На улице загрохотала машина. Этого еще не хватало. Но грузовик не остановился, через несколько секунд звук мотора совсем затих. Стараясь абстрагироваться от радио, от гулких ударов собственного сердца, он вслушивался в звуки, доносящиеся с улицы. Время, время. Он отряхнул перчатки и хотел было уже их снять. Нет, еще рано…

Повесив сумку на плечо, он аккуратно прикрыл дверь спальни и прошел через комнату и коридор в прихожую. Оттуда вела еще одна дверь, на кухню. До чего бестолковая планировка, подумалось ему. Он облизнул пересохшие губы. Так, главное, все сделать аккуратно… а еще избежать непредвиденного, не хотелось бы неприятных сюрпризов. В ту же минуту откуда-то из кухни донесся голос, но это было уже не радио…

Он ударил его два раза. В первый раз рука предательски дрогнула. Стоявший человек только громко охнул и покачнулся. А после второго удара упал как подкошенный, нелепо взмахнув руками, лицом вниз. Волосы на его голове мгновенно пропитались кровью. Маленькие красные ручейки потекли на пол, окрасив ворот тенниски.

– Что же я делаю, – часто дыша, прошептал он, наклонившись к лежащему.

По линолеуму стремительно расползалась кровавая лужа. Он поспешно отступил назад, по-прежнему сжимая в руке чугунный пестик.

«Время», – снова напомнил он себе, сунул пестик в сумку, развернулся и быстрым шагом направился к выходу.

2. В картинной галерее Чехия, март 20… г., холст/масло
Павел работал четыре часа. Глаза устали и слезились. Спина затекла. Правая рука отяжелела. Он встал, походил вокруг этюдника, расстеленный под ногами полиэтилен шуршал и мешал сосредоточиться. Дурацкий раскладной стул раздражал. Оставлять начатое не хотелось. Сегодня ему повезло – посетителей в зале было немного. Старушка-смотрительница, докучавшая ему в первый день, унялась. Казалось бы, работать в таких условиях одно удовольствие. Но что-то не складывалось. Простуда, прилипшая еще в самолете, сказалась чудовищной головной болью, насморком и оглушительным кашлем. Руки, ноги ломило. Вот досада – времени в обрез, и сразу заболел! Посидев пару минут с закрытыми глазами, он прикинул, сколько времени остается до закрытия музея. Получалось еще часа два с лишним. «Вечером буду усиленно лечиться». Если все пойдет удачно – завтра в зале он проведет последний день. Потом неделя в мастерской… но лучше не загадывать.

Причин для спешки не было, заказчик со сроками не торопил. Павел выполнял для него уже третий заказ. Сергей Иванович богатый, но щедрый. Всегда платит столько, сколько обещает, точно и в срок. Где он работает, чем занимается – Павел никогда не интересовался и не спрашивал. Просто бизнесмен, и этого достаточно. Они познакомились в ЦДХ на антикварном салоне, который Павел, будучи художником-копиистом, посещал по привычке каждый год и с каждым новым посещением все больше и больше разочаровывался. В тот год салон свел его с Сергеем Ивановичем. Бизнесмен не слишком разбирался в живописи, но умел слушать и ценил мнение профессионала. Первую работу он купил у Павла прямо со стены в мастерской. Это была довольно удачная копия с известного натюрморта Коровина «Гвоздики в белой вазе», еще времен Сурка, старательная, но не без огрехов. Тогда Павел еще не знал, что станет копиистом, были у него честолюбивые мечты о собственных полотнах, надежды… но все это оборвалось в одночасье… и вот уже без малого двадцать лет он занимается копией. Без сомнения, Павел считается первоклассным копиистом, многие его знают. «Широко известный в узких кругах», как он говорит о себе сам. Профессия всегда диктует свои правила. Удел копииста – оставаться в тени. «Павел Берсеньев, копия с работы того-то, в натуральную величину» на обратной стороне холста – это все, что он мог себе позволить.

Спустя короткое время Сергей Иванович позвонил ему посоветоваться.

– Так, знаете ли, хочется красоты и одновременно значительности, – сказал бизнесмен. Он увлеченно украшал недавно отстроенный где-то в ближнем Подмосковье особняк. – Давайте что-нибудь придумаем вместе для кабинета, что-нибудь небольшое, может, портрет.

И они придумали. Выбор пал на одну из работ кисти Левицкого, точнее, портрет Ивана Шувалова, елизаветинского фаворита. Университетские ли заслуги графа были тому причиной или покровительство художественной академии – непонятно. Но Сергей Иванович захотел копию именно с портрета мецената. Работа неизбитая, сочная, небольшая по размеру – словом, то, что требовалось.

– И, пожалуйста, Павел, как вы умеете, с эдакой патиной старины! – Сергей Иванович говорил о кракелюрах, многочисленных хаотично покрывавших всю поверхность красочного слоя трещинках, без которых копия, пусть даже самая виртуозная, оставалась предметом современного изобразительного искусства. С ними же картина сразу приобретала «поживший» вид.

Павел съездил в Павловск, посидел несколько дней в музее. А недели через три отдал заказчику уже готовую работу. Шувалов понравился тому еще больше. Сергей Иванович аж заплясал от радости, увидев копию портрета, и отвалил за нее даже больше, чем условились.

– Однако вы мастер! Да как это возможно! Только паутины не хватает! – нахваливал его Сергей Иванович, не предполагавший, что кракелюрная сетка – это, быть может, самое простое в создании копии.

Постепенно между ними установились близкие отношения. Иногда Сергей Иванович заходил в мастерскую просто так, на чашку чая, и они беседовали. Он смотрел, живо интересовался тем, что делал Павел для других заказчиков, засыпал его вопросами. Невежество бизнесмена окупалось удивительным умением слушать. И хотя Павел был не слишком разговорчив, о своем ремесле он знал много и охотно этими знаниями делился.

Месяца полтора назад у Сергея Ивановича созрел новый заказ. На этот раз все было еще проще. Он сам принес и показал Павлу репродукцию. Малоизвестная и редко тиражируемая работа К. Брюллова – портрет актрисы Джульетты Беллини. Копия, как понял Павел, заказывалась в подарок даме, строго к определенной дате.

– Понимаете, тут поразительное сходство имеется, просто как две капли воды похожи, – несколько раз повторил Сергей Иванович, не входя в подробности. Павлу выбор заказчика понравился, только…

– Позвольте, но ведь эта вещь в Чехии? – спросил он, предвидя издержки, связанные с поездкой.

Но оказалось, что Сергея Ивановича это нисколько не смущает.

Как обычно, сделав запрос в Интернете на Art Professional photos, – через них уже не первый год Павел заказывал репродукции, с которых начиналась работа над копией, и получив стандартное «оплачивайте – высылаем», – он позвонил Сергею Ивановичу уточнить сроки. Недели две ушло на то, чтобы уладить кое-какие формальности с отношением[1] в администрации музея и оформить поездку. И вот три дня назад Павел наконец добрался до Н-ского замка, где в настоящее время располагался городской музей, а в зале № 4, бывшей библиотеке, висел портрет сеньоры Джульетты Беллини кисти русского француза, одного из самых ярких художников XIX века Карла Павловича Брюллова.

Первые два дня после приезда пролетели как один миг. Павел работал быстро, не замечая времени, не чувствуя усталости и голода, пока не иссякнет порыв. Досадовал он только на то, что музей закрывают в шесть и ни минутой позже.

Портрет на самом деле оказался превосходным и нисколько не обманул его ожиданий. Это был настоящий зрелый Брюллов. Модель, сеньора Джульетта Беллини, производила впечатление не просто красивой женщины. Она была личностью и, безусловно, нравилась художнику, умевшему ценить красоту и индивидуальность. Лишенный пафоса и парадности, портрет поражал своей элегантной простотой. Спокойная поза – дама словно присела отдохнуть перед выходом в гостиную – была естественной и убедительной, а вечерний пейзаж за окном подчеркивал ощущение покоя и тишины.

Она сидела в удобном кресле, положив правую руку на миниатюрный столик красного дерева. Левая рука, покоившаяся в складках бархатного платья, держала скрученную в свиток пожелтевшую страницу, на которой отчетливо виднелись две латинские буквы C и B. Автор прибег к излюбленному во времена Возрождения приему ставить подпись на предметах, изображенных на холсте. Золотистые волосы обрамляли правильный овал лица, едва заметные ниточки бровей, широкий открытый лоб, четко очерченные губы… Безусловно, она была молода, красива… и умна, о чем говорил внимательный, чуть высокомерный взгляд уверенного в себе человека.

Но самое главное, что отметил для себя Павел еще в первые минуты «знакомства» с сеньорой Беллини (у него как у опытного копииста была выработана своя, совершенно особая система оценки портретов), она легко, практически сразу, откликнулась и пошла с ним на контакт. В голове как будто зазвучала музыка, тихая, нежная…

Третий день пребывания Павла в Чехии начался неудачно. Во-первых, о себе дала знать простуда, на которую он сперва махнул рукой, с головой уйдя в работу. Всю ночь шел дождь, и к утру в гостиничном номере стало холодно. Павел с трудом поднялся с постели – его разбудил звонок мобильного. Спросонья он никак не мог взять в толк, что от него хотят: звонивший спрашивал, не знает ли он, где сейчас находится какой-то Бурундуков. В трубке затрещало, остальные вопросы он не услышал, но на всякий случай сказал, что ничего не знает, и нажал отбой. Во-вторых, по дороге в музей Павел наступил в лужу и промочил ноги. А в-третьих, он почти на час опоздал.

Сейчас, сидя за этюдником перед своей дамой и глядя, не отрываясь, на ее лицо, он вдруг понял, что ошибся. Спокойный, немного надменный взгляд Джульетты как будто стал теплее. Холодность куда-то исчезла, и чем больше он всматривался в ее лицо, тем меньше понимал, какое оно и каким должно быть на картине. Мелодия, звучавшая в голове, затихла. Теперь ему и вовсе казалось, что модель на портрете «устала» и в ее взгляде появилась какая-то осоловелость.

«Глаз замылился», – подумал Павел, растирая кисть левой руки и затекший от палитры большой палец. Он встал, походил вокруг этюдника, пошуршал расстеленным полиэтиленом и сделал несколько шагов к картине. Казалось бы, за три дня он изучил каждую деталь…

Неожиданно сквозь большие, наполовину прикрытые грязноватыми маркизами окна в зал ворвались солнечные лучи. Освещение изменилось. Павел стоял совсем близко – капризная модель была на расстоянии вытянутой руки… и, бросив взгляд на лицо дамы, застыл на месте… она улыбалась! Несколько секунд он буравил ее глазами. Холодок пробежал по спине. Наваждение какое-то! Легкая полуулыбка играла на ее губах. В глазах появилась лукавая искорка. Как же так? Что же это?

Он приложил руку ко лбу, потер виски. В голове шумело. Температура, что ли? На всякий случай Павел достал из сумки маленькую бутылку минералки и, порывшись в карманах жилета, нашел таблетку аспирина. Старушка-смотрительница тихо сидела на своем стуле. Посетители в конце дня растворились вовсе. В полном недоумении Павел стоял и смотрел на неожиданно развеселившуюся модель.

– Все! На сегодня хватит! – сказал себе он и оглушительно чихнул, громкое эхо прокатилось по залу. Смотрительница дернулась и по-чекистски уставилась на художника.

«Правильно. Пора заканчивать… завтра со свежими силами приду и продолжу», – решил он и стал собираться.

На улице было свежо. Дождь прекратился. Из-за туч робко выглянуло солнце, и в лужах заиграли солнечные зайчики. Павел почувствовал себя лучше. Он решил дойти до ближайшего кафе и напиться чаю, а потом вернуться в гостиницу и хорошенько выспаться. Сегодня он уже не будет ни работать, ни думать о работе. Но мысли, как назло, возвращались в музей, к портрету.

Дорога от замка спускалась по небольшому, покрытому пожухлой травой холму к ручью, который наполнял чудом уцелевший ров вокруг замка. Деревянный мостик, переброшенный через него, выводил к музейной калитке с будкой билетера и к парковке для машин, обсаженной кустами самшита. Напротив входа, через дорогу, стоял трактир. Прелестный каменный домишко под черепичной крышей, как будто сошедший со старой гравюры, буквально врос в землю. Чувствуя себя совершенно разбитым, Павел уселся за столик, достал большой носовой платок и сделал заказ – чайник черного чая, рюмку водки и суп с кнелями. В сумке проснулся мобильный, это была Юлька, его двоюродная сестра.

– Слушай, я через неделю приеду. Ты будешь в Москве?

– Да-да, кодечдо. Я тебя встречу, только скажи домер рейса.

– А как ты сам? Что-то голос у тебя простуженный?

– Да все более или бенее… Дасборк только… Простыл. До все равдо работаю. В субботу буду в Боскве. А как ты?

– Все как обычно. Ничего сенсационного.

– Здорово, что приезжаешь.

– Ну, целую. До встречи.

Павел не спеша сделал глоток чая и, почувствовав вкус мелиссы, сразу вспомнил бабушку, дачу, сиамского кота Сеньку и Юльку, терпеливо сидящую на стуле – она была его первой моделью, слово «натурщица» они еще не знали.

Тогда на даче, с бабушкой и Юлькой, пожалуй, и началось его увлечение рисованием. Цветные карандаши, акварельные краски в плоской картонной коробке с неудобной кисточкой, – правда, потом он приноровился рисовать палочками с ватным наконечником, – немного позже появились фломастеры, привезенные папой из какой-то командировки, они писали сочно, ярко, их не надо было слюнявить, как карандаши, и это оказалось настоящим счастьем.

Как-то бабушка, это было уже в Москве, прихватив папку с его рисунками, отвела Павла в Дом пионеров. Там учили петь, плясать, играть на баяне, ну и рисовать, конечно. Учителем рисования оказался бровастый дядька небольшого роста в короткой меховой безрукавке, он очень обрадовался новому ученику: «У тебя хорошие рисунки. Ну что, хочешь стать художником?» – И усадил его за трехногий мольберт, объяснив, что называется он «рембрандтовским», потому что такую форму мольберта придумал голландский художник Рембрандт. Он прикнопил к мольберту лист бумаги и велел Павлу рисовать натюрморт – вазу с фруктами, стоящую на белом подиуме. Ваза была кособокая, а яблоки и груши – с белыми щербинками. Потом Павлу сказали, что фрукты не настоящие, а из парафина. Сидящие рядом тоже корпели над вазой. Кто-то смотрел на нее сквозь карандаш, чтобы «чувствовать масштаб предмета». На шкафу и на полках стояли гигантские белые безглазые головы, лежали носы, руки и ноги, как будто их отрезали у великанов. Было непривычно, но интересно.

Сначала на рисование его водила бабушка, а иногда мама. Идти было недалеко, все время прямо-прямо, у метро «Кировская» – налево, а потом в переулок, через палисадник, и ты уже на месте. Постепенно осмелев, он стал ходить один. И это было здорово. Он казался себе страшно взрослым, серьезным, большую папку с рисунками Павел нес впереди себя, чтоб было позаметнее. Учитель Павла хвалил. Особенно когда забирать его приходила мама. До него долетали обрывки фраз про «учиться дальше» и про способности. Но и мама придерживалась другого мнения, конечно, учиться, пусть даже рисованию, – можно. Но только в дополнение к французскому языку! «Кем бы ты ни был – язык тебе всегда пригодится, как говорят, будет le pain et le plaisir»[2]. Мама была переводчицей и, понятное дело, отдала сына во французскую спецшколу. Под ее нажимом приходилось зубрить неправильные глаголы и тарабанить фонетические упражнения. А стоило только завести разговор про рисование…. как она сразу теряла к нему интерес.

Память Павла плавно перетекала с одного на другое. Он даже не заметил, как воспоминания затянули его в тот самый черный омут, за ту черту, через которую переступать ни в коем случае нельзя. Он сам запретил себе вспоминать и думать об этом. Он сам так решил. И поэтому еще жил.

3. Служанка Фуншал, середина XIX в., масло/холст
Спина ее выгнулась колесом, по лицу пробежала страшная судорога, голова наклонилась чуть вбок, и черная зловонная рвота тонкой струйкой засочилась изо рта на постель. Члены ее напряглись, на шее надулись вены, руки хватали батистовый ворот рубахи, сбившуюся простыню. По подушке рассыпались драгоценные зеленые камушки – порвалось любимое ожерелье моей госпожи. Пресвятая Дева Мария, не оставь ее милостью своей. Больше трех суток длятся ее страдания. Разве под силу человеку, а тем более женщине, вынести такое. Даже смотреть на ее муки невыносимо.

Запекшиеся губы приоткрылись, госпожа, видно, хотела что-то сказать, но голос ее был так тих, что я не разобрала ни слова. Тяжелые веки приподнялись, она искала глазами меня.

– Я тут, тут, госпожа, я с вами. Что вы хотите, что? Говорите. – Подойдя к туалетному столику, я взяла кувшин и, смочив водой полотняное полотенце, принялась протирать измученное лицо моей хозяйки. «Господи, Твоя воля, избавь ее от страданий». Видно, слова мои были услышаны, и судорога отступила, синьора как будто немного успокоилась, черты ее разгладились, и она чуть заметно кивнула мне.

– Я сейчас, я все сделаю… Что вы хотели, повторите, госпожа, что? – опустившись на колени, твердила я, припав к ее груди, пытаясь услышать хоть словечко. Но она молчала. Несколько минут спустя папаша Жозе, наш садовник, подошел и тронул меня за локоть:

– Оставь, Мариза, разве ты не видишь, все кончено. Ты ей уже ничем не поможешь. Она умерла.

Только после этих слов я заметила ее остановившийся взгляд. Большая черная муха, громко жужжа, покружив, опустилась на впалую щеку моей бедной хозяйки. Хлопнули ставни, теплый влажный ветер ворвался в комнату. Башенные часы на площади пробили пять пополудни. Слезы хлынули у меня из глаз, к горлу подступил комок.

– Ну, ну, поплачь, Мариза, поплачь. Она была хорошей госпожой, доброй, а уж какой красавицей, во всем Фуншале такой не было. – Папаша Жозе похлопал меня по плечу. – Все, отмучилась. Кончились ее страдания. Да и твои тоже. Виданное ли дело, три дня не спишь, от нее не отходишь. Ничего… теперь ей должно быть лучше… хотя… кто же знает. – Он, крестясь, отступил от ложа.

Я почти ничего не слышала из того, что говорил Жозе, а все стояла, плакала и смотрела на мою бедную хозяйку, гладила ее блестящие черные локоны, нежные руки. Я помнила их еще такими маленькими, розовыми, пухлыми, в перевязочках.

– Глаза закрыть полагается, – подал голос из-за моей спины папаша Жозе.

Я и без него знала, что полагается, но говорить ничего не стала. Не первый раз покойника видела. И отца, и братьев своих обряжала и хоронила. И донну Клару, хозяйкину мамашу, и сына ее, он младенцем преставился. «Ох, кто же знал, что Господь заберет ее раньше меня, старухи. Ей бы еще жить да жить», – думала я, накидывая на мою госпожу белый полотняный покров.

– Что же нам теперь делать? Как мы одни, без хозяина? – спросил папаша Жозе, и в голосе его чувствовалась растерянность.

– Что положено, то и будем делать, – оборвала я его. Вот глупый старик, смолоду умом не блистал, а к старости и вовсе дураком сделался.

– Не болтай, Жозе. Лучше сперва сходи позови Аниту, она мне поможет. А потом пойди в Санта-Клару, за отцом Доминианом, он, должно быть, уже вернулся. Если нет – передай служке, что, мол, так и так, мы его ждем.

Вытащив из комода черный креп, я подошла к зеркалу, к тому самому треклятому зеркалу, что осталось после русского художника. Маленькая трещина в правом углу почернела и расползлась. Говорила я хозяйке, плохая примета. Да разве кто меня послушает…

– Да-а-а, Мариза, дожили мы, – снова раздался голос папаши Жозе, который все стоял в дверях и, как мул, качал головой.

– Никакого проку от тебя нету! Иди делай, что велено, да пошевеливайся. – С ним всегда так, не прикрикнешь, с места не сдвинется.

Старик ушел. Оставшись одна, я немного прибрала в комнате, прикрыла ставни, задернула тяжелые занавеси, чтоб не так припекало, приготовила чистое белье, натаскала в кувшинах воды и пошла в кладовую за свечами. А там… так и обомлела на пороге – из-за полок со всякой снедью на меня смотрела ОНА, моя госпожа, внимательно так смотрела, как будто укоряла в чем-то. Поначалу сердце мое обмерло, но минуту спустя я опомнилась. Это же хозяйкина картина. Она сама распорядилась спрятать сюда портрет, когда все началось. Госпожа на нем совсем как живая. Не мне судить, но тот el russo, похоже, и впрямь хороший художник, если люди на его картинах словно живые сидят. Но лучше бы ему не приезжать сюда. Ничего бы тогда не случилось.

Жили бы мы себе и жили, как умели. Не сказать, чтоб очень счастливо. Синьор Гомэш ведь и прежде угрюмый был, неразговорчивый, goto domato, правильно люди говорили – «бирюк». Улыбки на его лице я за все годы, что служила у них, не видела. Но как врача его уважали, можно у любого в Фуншале спросить. И денежки у него водились. Только вот бедняков он не лечил. Может, оттого и водились. Хотя мне за синьору все равно обидно было, жалела я ее. Молодая (синьор-то ее на восемнадцать лет старше), красивая, веселая, добрая. Ни о ком плохого слова за всю жизнь не сказала. Уж я-то знаю, как-никак двадцать с лишним лет за ней хожу. А как стала она замужней дамой, тут слезы и начались. Не любила она его, никогда не любила, старалась полюбить, да не получилось. Это я уже после их возвращения поняла. Она с хозяином в путешествие на Восток уезжала, он у тамошних докторов секреты перенимал.

Я тогда думала, ничего, пройдет, перемелется, детки родятся, вот жизнь у синьоры и наладится. Но Господь по-другому распорядился. После смерти сына промеж них еще больше разлад пошел. Только окажутся вдвоем в комнате, я из-за двери слышу, как он все моей госпоже выговаривает: то платье ее не годится, слишком вырез глубокий, то шляпка, как из «веселого дома», то от подруги вернулась поздно. Ну а когда этот russo приехал и хозяин его лечить стал, тут совсем все вкривь и вкось пошло. Синьора моя ожила, повеселела, как же, такой известный pintor с нее картину пишет. А муженек-то чернее тучи стал. Ходит, глазами сверкает и все на жену шипит. Нет, думаю, из этого добра не выйдет. И как в воду глядела.

Однажды, уже после того, как русский уехал, слышу я их разговор, да и кто меня осудит, что под дверями стояла. Я госпожу свою в беде не оставлю, сирота она, некому больше за нее вступиться. А разговор у них и впрямь был страшный. Провалиться мне на месте, если я еще когда-нибудь слышала, чтоб благородный синьор такие слова жене своей говорил. А она все молчала, терпела, ни словечка поперек не вставила, только уж под конец тихо ему так сказала: «К чему нам друг друга мучить, нет между нами ни любви, ни уважения. Ваше презрение ко мне само подсказывает разумный выход. Отпустите меня. Давайте расстанемся. Вы еще будете счастливы». Не знаю, что он ей ответил, слов я не разобрала, только через мгновение госпожа моя вскрикнула. Тут я не утерпела и постучалась в дверь, благо поднос с лимонадом у меня в руках был.

С того самого разговора в голове у него, видно, и завелись черные мысли. А что тут еще скажешь, коли цветущая молодая женщина, здоровьем госпожу Элену Господь не обидел, в один день взяла да заболела. Сперва на мигрень жаловалась, потом жар и колики в животе начались. Вся затряслась как в лихорадке. А хозяин-то, как назло, к больному уехал. Еще до восхода солнца собрался. Говорит:

– Ты, Мариза, меня рано не жди. Туда да обратно – путь неблизкий.

Теперь-то я поняла, какие дьявольские мысли у него на уме были.

А горлинка моя все терпела, ждала, другого доктора звать отказалась, даже когда ей совсем худо стало, про мужа спрашивала. Да какой тут, его и след уже простыл. Ведь до сих пор о нем ни слуху, ни духу.

На следующее утро госпожа в беспамятство впала. Послали за доктором – а он только руками развел. Зовите, говорит, отца Доминиана, пока не поздно. Так мы с Жозе и поступили. Под вечер госпожа в себя пришла и ей как будто лучше стало. Вот тогда она меня к себе подозвала и тихо прошептала:

– Ты, Мариза, портрет мой себе возьми, сохрани, будет по мне у тебя память. Ты ведь моя единственная, – так и сказала «единственная», – я тебе все отписала…

Тут я залилась слезами. Как же я без нее останусь, никому на всем белом свете больше не нужна, ни семьи нет, ни детей. Вся моя жизнь в ней, в синьоре Элене. Да и много ли мне, старухе-то, надо.

– А его прощаю… – прибавила она, но не договорила, потому что у нее снова судороги пошли. Боль разрывала все ее тело, вырываясь наружу кроваво-черной зловонной рвотой. Не приведи Господи кому такие мучения.

Сколько я так просидела подле своей госпожи, не знаю. Опомнилась только, когда в светильнике у двери затрещала и потухла свеча, а на пороге кто-то кашлянул. Пришла Анита-плакальщица. Сама же ведь за ней посылала. Все правильно, она хоть и любит пропустить рюмку-другую, но зато дело свое знает и не из болтливых. Спустя короткое время в комнату поднялся служка из церкви Святой Клары, хороший мальчик, еще почти ребенок. Положив на стул сверток, он размашисто перекрестился.

– Отец Доминиан скоро будет, и чтицы за ним следом идут, – разнесся по комнате его тонкий детский голосок.

Что же, малыш, отчитайте хорошенько молитву на исход души госпожи моей, синьоры Элены Гомэш.

4. Лиза. Натюрморт с яблоками Валентиновка, август 20… г., акварель/картон
В августе жизнь на даче превратилась в сплошной кошмар. Старые, посаженные еще дедом яблони, всю зиму копившие силы, в середине июля начали плодоносить и к августу, превзойдя самих себя, выдали какой-то неслыханный урожай. Яблоки падали, падали и падали. Разноцветный ковер из плодов, равномерно покрывавший лужайку вокруг дома, садовые дорожки, ежедневно обновлялся. Пара дней простоя в сборе урожая, и этот ковер грозил превратиться в пюре. Паданка – а именно так называется яблоко, упавшее с дерева самостоятельно, – начинала портиться и гнить. Перерабатывать, мочить, варить пюре, варенье, шарлотку было просто некогда, так как все силы уходили на ежедневный сбор урожая. Под тяжестью яблок ломались старые ветки. Тазы, корзины, ведра и коробки, доверху наполненные плодами, заняли все пространство садового домика и террасы.

Молдаване, строившие на станции магазин, пару раз неохотно соглашались рублей за двести собрать урожай и, что самое главное, унести его с собой. На третий раз они запросили больше, Лиза не умела торговаться и ушла. «Буду закапывать», – решила она и, порывшись в сарае, вытащила ржавую лопату, от которой мгновенно отвалился черенок.

Отпускные дни убывали, а плоды прибывали… и ей стало казаться, что теперь она сама напоминает яблоко.

Конечно, поначалу дачная ссылка доставляла ей удовольствие. Работа, компьютер, потные люди, раскаленный асфальт, пылища, бесконечные пробки – в Москве все надоело так, что гиря зашаркала по полу. В городской квартире в центре города было жарко и душно. Кроме того, каждую ночь приходилось отбиваться от полчищ комаров. Из влажного глубокого подвала они поднимались целыми тучами. Как шишига на болоте, Лиза сидела у себя в квартире и ненавидела все кругом. Электрическая комароморилка спасала плохо. Комары не кусали, но пищали. Мерзкий писк не давал уснуть. Вне зависимости от времени суток в открытые окна врывались звуки соседней стройки и крепкому сну тоже не способствовали.

Лиза отчаянно хотела куда-нибудь уехать и, наткнувшись в Интернете на восхитительную фотку безлюдного песчаного пляжа Бретани, захотела еще больше.

«А почему бы и нет? Чем я хуже других?» – подумала она и тут же озвучила свою идею в кабинете директора, вернее директоров, потому что их было двое. Начальство ее выслушало и без колебаний предоставило двухнедельный отпуск. С заказами в августе все равно не густо. Но оформить документы на пустынные морские пляжи у Лизы времени, естественно, не хватило – в турагентстве на нее только руками замахали.

– Виза, билеты, бронирование гостиницы. Девушка, вы что, с Луны свалились?

Планы пришлось менять. Слава богу, есть дача с тенистым садом, а в деревянном доме не жарко и спится замечательно.

«Вот только уединенность мне там не светит», – размышляла она.

С конца мая дачу в Валентиновке плотно оккупировали Лизины домочадцы – мама, Ольга Васильевна, двенадцатилетняя дочь Василиса и домоправительница Серафима, которых Лиза регулярно навещала, исполняя их многочисленные просьбы и капризы. А они, как галчата в гнезде, сидели и настойчиво требовали внимания. Случилось так, что после развода Лизе в их женском коллективе против ее воли досталась роль лидера, главы семейства. А что делать-то, если больше некому! С ее точки зрения, со своими обязанностями она справлялась неважно.

– Нет, с девушками не отдохнешь! У мамы наверняка уже созрел очередной иезуитский план либо ремонта, либо покраски. Словом, прощай отпуск. Знаем, проходили. Хотя… что-то недавно они говорили про… Завидово? Точно! Как кстати!

И Лиза отчетливо вспомнила, что Ольга Васильевна действительно заводила с ней разговор о поездке на Волгу, на дачу к ее институтской подруге. Мол, там прекрасные условия, большой дом, два сенбернара, а Васька обожает собак, и до реки минут десять пешком. Кроме того лес, грибы, парное молоко и прочие сельские радости.

– Вот и славно. Должно быть, им самим уже порядком надоело сидеть на собственной даче. Тогда завтра… нет, сегодня еду в Валентиновку и сразу договорюсь с машиной для девушек. В лучшем виде их погрузят и доставят. Решено.

Недолгие сборы, нехитрый скарб. И вот Лиза уже стоит на улице и ловит машину в область.

Первые дни на даче Лиза отсыпалась, с удовольствием и со знанием дела, потом загорала, читала детективные новинки, спасибо соседке, большой их любительнице. Далее, согласно плану оздоровления, рассекала на велике. Можно было не краситься, ходить в чем придется, вставать когда захочешь, готовить и есть или не готовить и не есть. Не было ни компьютеров, ни служебного мобильного с его заунывным звонком. Компанию ей составляла только кошка Марта. Вечерами они вдвоем вдохновенно собирали 2000-й паззл с гогеновскими таитянками. Примерно на третий день стали заедать быт и яблоки. Лиза пыталась дозвониться до Серафимы. Результат получился неутешительный: та уехала по делам в Москву и в ближайшие дни возвращаться не собиралась. Уединение пришлось нарушить и пригласить сборщиков плодов, впрочем, молдаване с разговорами не приставали. На пятый день, когда Лиза выглянула из окна и увидела прежний пейзаж с яблоками, из ее груди вырвался стон. «Да когда же наконец это кончится!» Но, вспомнив о сретенских комарах, сразу осеклась.

5. В картинной галерее. II Чехия, март 20… г., холст/масло
От музея до отеля было недалеко. Гостиница, замечательная, маленькая, почти семейная, располагалась на окраине городка. Уютный старый каменный дом внутри тоже выглядел совсем несовременно. Старинная деревянная стойка в вестибюле, поживший кожаный диван, кресла, кружевные занавески на небольших окошках – все это погружало в уютную атмосферу прошлого. В номере стояли дубовая кровать, снабженная высокими подушками, периной и лоскутным покрывалом, платяной шкаф начала XX века, крошечное бюро со стулом и сундук, служивший прикроватной тумбочкой. По стенам висели хозяйкины вышивки в рамках, фотографии. Два маленьких окна выходили на овраг, за которым начинался то ли парк, то ли лес. Все здесь было не до фанатизма ухоженное, так что неприятное ощущение стерильности операционной не возникало. Одно слово – рай-место.

«Сейчас попрошу принести мне термос с чаем в номер и залягу под перину лечиться», – решил Павел.

Однако вместе с ключом от номера портье подал ему записку – неудачный день продолжал преподносить сюрпризы. «Кто, зачем, это, скорее всего, ошибка…» Коммуникация была затруднена, так как Павел не говорил по-чешски. В конце концов ему удалось понять, что ошибки никакой нет, часа в три пришла женщина, иностранка, спросила, в каком номере остановился русский художник, и оставила эту записку. Павлу послание сразу так не понравилось, что он захотел его выбросить, не читая. Нет! Как же так! Нельзя… Хотя что-то в глубине души говорило: «Не читай! Не надо! Хуже будет!» Придя в номер, раздевшись, разложив сумку и выпив чаю, он ощутил приятное тепло, ему стало хорошо, уютно. Он смело достал из кармана сложенный вчетверо листок и прочел. Текст был написан по-русски. «Мне срочно надо с вами встретиться. Это очень важно». Далее записка обрывалась. Подписи не было. Почерк небрежный, торопливый, женский. Павел надолго задумался, бред какой-то, но, так ничего и не решив, прилег на кровать и мгновенно заснул. Когда он проснулся, в номере было совсем темно. Включив свет, он обнаружил, что, доставая вещи из сумки, поставил портрет вверх ногами. Быстро вскочив, он переставил его и снова лег.

В дверь постучали.

– Дельзя! – охрипшим насморочным голосом выкрикнул Павел из-под одеяла. Стук прекратился. Это еще что такое? Подойдя к двери, он резко распахнул ее и услышал удаляющиеся шаги.

«Лучше снова лечь», – решил Павел и залпом опрокинул в себя полстакана водки, прихваченной с собой из Москвы. Лекарство подействовало. На сей раз он спокойно проспал до утра.

На следующий день пожилую музейную смотрительницу сменил на посту нервный рыжий юноша. Хорошо выспавшийся, со свежими силами Павел прошел в зал и стал неспешно раскладывать этюдник. Про вчерашние мистификации он не вспоминал. По счастливому стечению обстоятельств последний день работы в зале совпал с каким-то музейным выходным. Приветливая заместительша объяснила, что сегодня в залах будет производиться уборка, а туристов не будет. Но он сможет работать. Какую все-таки отличную ксиву выправил ему приятель из Третьяковки!

Поначалу нервный смотритель проявлял заинтересованность, крутился вокруг этюдника, стоял за спиной – хуже нет, когда смотрят на незаконченную работу, примета плохая. И Павел так недовольно зыркнул на него, что тот мгновенно стрельнул в другой конец зала к своему стулу. Приготовившись, Павел поднял глаза на портрет и вновь услышал прежнюю тихую мелодию. Взгляд сеньоры Беллини ответил ему той же спокойной сдержанностью. «Вот и замечательно! Вот и спасибо вам большое, госпожа Джульетта!» – подумал Павел и с каким-то особенным энтузиазмом продолжил работу.

Дело близилось к концу, в общих чертах портрет был готов. Столик красного дерева, окно с открывавшимся за ним вечерним пейзажем, кресло, бархатный лиф и складки платья, которые бликовали, и с ними пришлось повозиться, волнистые волосы, ореолом обрамлявшие лицо модели, – словом, все это имело уже вполне законченный вид. И с цветом он не напортачил, работая еще в Москве по фотографии. Сейчас он занимался лессировками, накладывая мягкой кистью слой за слоем полупрозрачные тона на руки, плечи и лицо. С рукой, лежащей на столе, он уже справился и остался доволен. Как живехонькая! Другой, державшей свиток, Павел был поглощен в настоящую минуту.

Оторвав взгляд от мольберта, он посмотрел на часы. Время тянулось необычно медленно. Нервный смотритель, вопреки всем существующим инструкциям, куда-то исчез. Павел остался совершенно один. Он встал и, чтобы размять ноги, прошелся по залу. Его шаги гулко отдавались эхом – полупустой зал, бывшая библиотека замка, был небольшим, с высоким, чуть не пятиметровым потолком. Павел подошел к окну. На улице начинал накрапывать дождь. По небу разлился сочный градиент от серого к темно-серому.

Вдруг Павел насторожился и замер. У людей есть интересный рефлекс – безошибочно угадывать, когда на тебя смотрят. Он резко обернулся – в зале по-прежнему никого не было. Но мелодия, звучавшая в голове, стала громче. К инструментам присоединился голос, сочное, лирическое сопрано. Звук усиливался. Павел посмотрел на портрет и по инерции вперил взгляд в тот фрагмент, над которым только что работал… О ужас! Из рук дамы исчез свиток. Как будто его не было вовсе, или она его уронила! Переведя взгляд на лицо дамы, Павел похолодел. Она смотрела на него! И так внимательно, как будто уже давно за ним наблюдала. Вновь на ее губах появилась уже знакомая полуулыбка-полунасмешка.

Какой-то безотчетный страх сковал все его члены. Павел не мог пошевелиться. Секунды бежали одна за другой, а он стоял и смотрел на свою модель как прикованный. Наконец оцепенение прошло, и сначала медленно, а потом все проворней он стал продвигаться к картине, нелепо выставив вперед руку. При этом Павел старался не глядеть даме в глаза.

Его вытянутая рука, не ощутив никакой преграды, вошла в глубь портрета. Натолкнувшись на что-то холодное, Павел быстро отдернул руку. И вдруг обнаружил – абсурдность ситуации достигла апогея! – что держит в руке небольшой серебряный бокал, прежде стоявший на столике возле дамы…

Он закричал бы, если б смог, но голос пропал, в то время, как сопрано пело все громче, форсируя звук, пока не перешло на резкое форте. С каким-то безотчетным ужасом Павел побежал из зала, сжимая в руке серебряный сосуд, но, внезапно остановившись, повернул назад и стремительно бросился к портрету. Еще и еще раз он ощупывал рукой пространство, заключенное в золоченую раму. Ничего, решительно ничего похожего на холст он не находил. В ушах стучало. Не отдавая себе отчета в том, что собирается предпринять, Павел занес ногу и, не дотянувшись до рамы, метнулся к раскладному стулу, приставил его почти вплотную к стене и, перевалившись через раму, буквально нырнул в глубь картины…

6. Натюрморт с пастушком Москва, февраль 20… г., акрил/оргалит
Старуха попалась вредная и фигурку продавать отказывалась. Денег он, конечно, давал мало, бессовестно мало, но не в этом же дело. Сил и времени на бабку он ухлопал столько, что уйти ни с чем просто не мог. Эдик еще раз улыбнулся, улыбка была то, что надо, робкая, извиняющаяся, действовала безотказно, и предпринял новый заход. Голос его звучал убедительно, но мягко, по-малоросски напевно.

– Вы, Клавдия Тимофеевна, все-таки подумайте. Что она у вас стоит, пылится же только, никто ее не видит, а там, сами понимаете, коллекция. И вам деньги нужны. Тут ведь как бывает – достали протереть – голова закружилась, фигурка выскользнула – разбилась. Фарфор дело такое – требует твердой руки.

«Главное, не передавить», – подумал Эдик, и на лбу у него выступили красные, как от укуса комара, волдыри – с некоторых пор его одолевала крапивница. Причем, как всегда, в самый ответственный момент, это при его-то бизнесе, то щеку, то губу разнесет.

– Ты, Эдик, голубчик, все правильно говоришь. Только ведь память это, еще по маме моей. Она актриса была, в оперетте пела, я Светочке рассказывала. Очень она такие безделушки любила. Раньше их много было. Столько лет хранила, а теперь взять и отдать? – Седенькие старушкины кудельки пришли в движение.

– Не отдать, Клавочка Тимофеевна, а продать. Деньги же вам не лишние будут. Вон лекарств сколько надо. Светланка-то, она, конечно, всегда поможет. Вы же знаете, мы для вас все что угодно…

– Спасибо, голубчик, тебе и супруге твоей Светочке…

Вот уже три месяца как Светочка – правда, никакой женой она ему не была – устроилась соцработником. Адреса они вместе выбирали со знанием дела и обхаживали только «перспективных» бабушек. Глаз у Светки теперь наметанный. Если обычного соцслужащего подозрительные старушки дальше порога не пускали, то Светка через две недели уже сидела у них за столом и пила чай с пирожным, которое помимо списка приносила за свой счет. Слушала рассказы о бабкиной молодости, рассматривала фотографии – по отработанной версии, она заочно училась на журналиста и писала статью о старых москвичах. В следующий раз приносила бесплатное лекарство, потому что, мол, сестра работает на аптечном складе. Потом появлялся и сам Эдик, с уговорами продать то, что зоркий Светкин глаз зацепил в скромной старушечьей обстановке. А уж уговаривать он умел, как никто другой.

– Баба Клав, ну, пожалуйста, – неожиданно по-свойски, как-то по-родственному произнес Эдик, – если бы не брат, он у меня единственный из родни остался, я бы никогда вас и просить не стал. День рождения у него, юбилей, пятьдесят лет. Он у меня заслуженный, афганец, только в больнице сейчас.

– Клавочка Тимофеевна, я тортик в холодильник убрала, чтобы не испортился, посуду помыла, расставила, – донесся с кухни бодрый Светкин голос.

Старуха сдалась. Минут через двадцать Эдик и Светка уже выходили из подъезда с завернутым в газету фарфоровым пастушком. Статуэтка ни разу не клееная, в прекрасном состоянии. Неброское клеймо «АП» на тыльной стороне фигурки железно гарантировало штуку грина как минимум за хлопоты. Эдик был доволен.

Мысли о невезении, преследовавшем его в последнее время, отступили. Надоело, конечно, возиться с мелочовкой. Но, как говорится, курочка по зернышку… Эдик умел ждать.

Заныла Светка, хоть бы раз было иначе.

– Только не надо кипиша. Я ж те, голуба, уже сказал, что щас денег у меня нету. Ты что, думаешь, я их печатаю. Всё после.

Светка начала скандалить. Но ласковый голос Эдика, не случайно у него и фамилия была ласковая – Лейчик, действовал как гипноз.

Эдик Лейчик приехал покорять Москву в конце 80-х. Примерно за год до этого посадили его отца. Взяли по 93-й еще старого УК. Многие говорили ему тогда, что времена уже не те и «щас за такое не садят», а некоторые даже посмеивались, мол, подержат и отпустят. Но смеяться Михаилу Борисовичу Лейчику, бывшему замдиректора харьковской комиссионки, пришлось уже на зоне в Якутске. Мать сильно переживала, похудела, осунулась, а через три месяца заказала в ателье три новых платья и уехала в санаторий в Кисловодск с закройщиком.

Жизнь Эди изменилась в одночасье. Впрочем, переменами жили все вокруг, и он, списавшись с отцовой двоюродной сестрой, тетей Соней, отправился искать счастья в столицу. Москва встретила Эдю сурово – тут же, на вокзале, сперли сумку с продуктами. Домашней колбасы и сала тетка не дождалась и Эде не поверила. «Сам небось все в поезде съел, а про жуликов придумал». Отношения у них не сложились с самого начала. Тетя Соня была вредная, злющая, жадная, чуть что, поминала и отцовский срок, и то, что «Москва не резиновая, а они все лезут и лезут». За десятиметровую комнату она драла с Эди три шкуры. Вся работа по дому была на нем. Магазины, рынок, ЖЭК, аптека, уборка, мытье окон. За каждый истраченный рубль он должен был ей отчитаться. Питались они раздельно. В холодильнике у него была своя полка. Тетку не смущало, что дневной рацион племянника иногда состоял из морской капусты с кукумарией на черной горбушке и нескольких слипшихся пельменей. Но Эдя умел ждать, ждать и приспосабливаться, схватывая все буквально на лету. Даже к говору москальскому приспособился, учился не гхэкать, не частить и говорить в растяжку. До института дело, конечно, не дошло. За несколько лет он, молодой, красивый, обаятельный, здоровый, перепробовал десяток разных профессий. Были и винно-водочный магазин, и коммерческая палатка, и джинсы-варенки на Рижской, и матрешки «Горбачев» на Арбате. Вот там впервые он и «отбил десять концов», перепродав икону японскому туристу. Икону, разумеется, ворованную, принес парень-синяк, лет шестнадцати, основательно сидевший на клее. Но происхождение товара и тогда, и теперь Эдика интересовало мало. С «провенансами»[3] он никогда не дружил. Может, поэтому своего антикварного магазина, настоящего, с вывеской и колокольчиком при входе, о котором мечталось, у него никогда не было. А может, потому что Эдя очень любил халяву. Ну ничего с собой поделать не мог, да и школу он прошел отличную. Не любил платить, и все тут! Любой, пусть самый мизерный шанс не заплатить действовал на него, как наркотик. Он был виртуозом халявы. Иногда даже во вред себе. Платить для Эди было равносильно пытке, как будто от себя кусок отрезать. Дерьма через это самое дело он нахлебался столько, что хватило бы на пятерых. Но себя не переделаешь!

Лучшими его клиентами были синяки около винно-водочных, они просили немного, там вообще процветал бартер. И на этот случай у него всегда был запас малобюджетной забористой водки. Но и товар шел пустяшный, не вот вам Фаберже. За три бутылки можно было разжиться немецкой печатной машинкой «Райнметалл», за две ему как-то достался бюст Железного Феликса, ну а чугунный утюг или грузинская чеканка с носатым витязем больше, чем на одну беленькую, не тянули.

Пять лет назад Эдя стал полновластным хозяином в бывшей теткиной квартире. Дождался-таки, высидел! Да и вообще, после паралича тетя Соня стала покладистой. Кроме Эди, у старухи из родни никого не осталось, так что прописать племянника пришлось. Одну из комнат Эдик мигом приспособил под склад, настоящий антикварный склад, обильный, но недорогой. А поскольку товаром для Эдика служило решительно все, то он, не брезгуя, и греб, как пылесос, все подряд. Каждая вещь в конечном итоге получит своего хозяина. Пусть не сейчас, попозже… Эдик умел ждать.

Чего только не было в его заветной комнате! И настенные коврики с лебедями, и выцветшие вымпелы из красного уголка, и офицерский планшет, и танкистский шлем. Были и традиционные самовары с подсвечниками, и мельхиоровые подстаканники, и телевизор КВН с чудом уцелевшей линзой, и граммофон с набором пластинок, и даже немецкая музыкальная шкатулка с танцующей парочкой. В старом серванте еще теткин гэдээровский сервиз «Мадонна» и хрустальные салатницы соседствовали с бодрыми дулевскими фарфоровыми лыжницами, балеринами, гжельскими лебедями и другими пернатыми. Совковый фарфор – шел он сейчас очень бойко, и содержимое полок быстро редело – дополнялся редкими образчиками дореволюционного Кузнецова, Гарднера и немецкими еще довоенными майсеновскими фигурками. На стенах была любовно проэкспонирована небогатая – уж какая есть – коллекция живописи – отец народов, парадный портрет в кителе, незаконченный, правда, еще прижизненный, пейзаж с церковкой, начала века, и пара натюрмортов без подписи, в богатых рамах – они достались Эде вообще бесплатно. Был у него лет семь назад один любимый клиент, помер уже. Со сталинским портретом Эдя решил расстаться – один толстосум, повернутый на «усатом», давал хорошую цену, очень хорошую. А если еще перекупщицу с Измайловской блошки бортануть… ну ладно, как пойдет. Вот кого точно не обойдешь, так это Светку. Въедливая девка попалась, хотя сам ее научил.

Сейчас, выйдя от старухи, Эдя, конечно, понимал, что заплатить Светке надо, это она зацепила, высмотрела поповского пастушка, а за него у Седого он при самом плохом раскладе получит никак не меньше пятидесяти тысяч. Эдик знал, что обещал, но тянул и откладывал неприятное на потом. После паузы он, наконец, мучительно выдавил:

– Я ж только сегодня вечером буду у Седого, так что завтра, голубка. Морген, морген унд них хойте… Прошу, Светик, не нервничай, все тебе отдам. Ну, пока. Мне еще до Севы подскочить надо.

7. По ту сторону картины Чехия, март 20… г., акварель/картон. Коллаж
Поначалу глаза Павла как будто лишились способности видеть. Но зато нос, мистически избавленный от насморка, сразу уловил букет привычных запахов. Олифа? Да. Скипидар? Определенно. Потом еще какой-то незнакомый терпкий цветочный аромат. Мгновение спустя воздушный поток донес что-то совсем неприятное. Так пахнет животное… Следующая волна, и ноздри уловили запах моря…

Постепенно пространство наполнили звуки. Как в оркестре, когда музыканты вступают не одновременно все сразу, а один дополняет другого. Где-то вдали зазвонил колокол, гулко, протяжно, сонно. Поблизости зазвучали голоса людей – двое, возможно, трое беседовали. Один голос принадлежал женщине. Павел не понял, на каком языке они говорят, но по мирному течению разговора догадался, что, по крайней мере, тут никто не ссорится. Это почему-то его успокоило. Потом с улицы легкий ветерок донес плач ребенка, еще мгновение, и Павел услышал цокот копыт… старческий кашель. Откуда-то снизу послышалось скрежетание… Мышь? Крыса?

Наконец к нему вернулось и зрение. В первые мгновения перед глазами предстала размытая картинка… перед ним была все та же просторная комната, что на картине, с большим арочным окном. Справа он увидел второе такое же, наполовину прикрытое ставнями. Струившиеся сквозь них лучи заходящего солнца прочертили на ковре полосатые тени. Мягкий теплый свет подействовал на Павла умиротворяюще. Он вдохнул полной грудью и весь как будто растворился в этом свете, воздухе, ароматах. Какая-то неведомая сладкая нега разлилась по всему телу. «Я сошел с ума, – подумалось ему в этот момент, – но если сумасшествие таково, то пусть… я согласен». Вдруг снизу снова послышался скрежет, и сладкий дурман улетучился. Павел шагнул назад, оглянулся и заметил клетку, стоявшую в углу на высоком плетеном сундуке.

Ее обитатель, небольшой пушистый зверек – то ли ласка, то ли хорек, – издав тревожный клич, принялся яростно грызть прутья клетки. Он пока единственный заметил присутствие чужого в комнате.

– Тихо, я тебе ничего не сделаю, – сказал ему Павел и продолжил осмотр. Удивительно, но даже в таких фантастических обстоятельствах наблюдательность ему не изменила.

Под столиком красного дерева, том самом, что и на картине, он заметил валявшиеся скомканные бумаги. У кресла, тоже старого знакомого, разглядел потускневшую обивку. Теперь оно пустовало. Дамы не было. В другой части комнаты его внимание привлекла изящная резная ширма. А рядом… «Ах, вот оно что! Это же мастерская художника!»… Стоял мольберт, с приготовленным для работы холстом. Взгляд скользнул дальше по стене, где тянулся ряд полок, содержимое которых его ничуть не удивило. Банки и флаконы с пигментами, бутыли с льняным маслом, кисти.

На полу стояли натянутые на подрамники, уже загрунтованные холсты и прислоненная к стене картина без рамы, но, по-видимому, уже законченная. Что-то в восточном духе. «Ясно-ясно, стало быть, тут обитает творец, а это его очередная муза! Воистину миром художника правит женщина!» – подумал Павел и только теперь заметил, что до сих пор сжимает в руке серебряный бокал. Неуверенно подойдя к столу, он вернул его на место, наступив по ходу на валявшиеся на полу бумаги. Павел нагнулся и поднял скомканный листок. Вдруг за спиной послышались шаги. «Что делать? Сейчас откроется дверь!» Думать было некогда… он машинально сунул бумагу в карман и одним прыжком юркнул за ширму, потом присел на корточки и замер.

Дверь со скрипом открылась, и в комнату вошла полная пожилая женщина в надетом поверх платья холщовом фартуке. Она взяла клетку со зверьком и удалилась, что-то бормоча. Павел отчетливо услышал два слова «puzzо» и «bestiola». Так, она, наверное, служанка и говорит вроде бы по-итальянски.

Не решаясь выйти из укрытия – а ну как снова появится, – Павел продолжил разглядывать помещение сквозь резные дырочки ширмы.

«Непостижимо!» – прошептал он, наткнувшись глазами на большое, в пол, зеркало, висящее на противоположной стене, пытаясь представить, в какой части комнаты он стоял, когда в нее попал.

– Значит, я оттуда… то есть сквозь него?

Стараясь ступать как можно тише, Павел приблизился к зеркалу. Его рука уже почти прикоснулась к нему, как вдруг дверь резко распахнулась и в комнату вошел мужчина. От неожиданности Павел резко отшатнулся и изо всей силы ударился виском об угол массивной деревянной рамы. В голове зашумело, из глаз посыпались искры, комната заплясала и поплыла… последнее, что запечатлело его ускользающее сознание, был надвигающийся на него мужчина. Он что-то кричал, размахивал руками, черная тень становилась все больше и больше, пока не поглотила все вокруг…

8. Дама с запиской Чехия, март 20… г., холст/масло
Павел очнулся уже в гостиничном номере и, открыв глаза, долго не мог понять, что с ним произошло. Было зябко, он лежал в одежде поверх одеяла. За окном все было серым и хмурым, порывы ветра раскачивали висящий на столбе фонарь. Голова не болела, но рука нащупала непонятно откуда взявшийся бинт. Павел попытался подняться, и сразу резкая боль стрельнула в висок и затылок.

В комнату вошла женщина.

– Вы уже проснулись? Хорошо, – она улыбнулась и присела на стул. – Вам лучше сейчас не вставать. Отдыхайте, пока есть возможность. Хотите чаю? Или воды? Я закажу. Голова еще болит?

– Уже нет, спасибо, – пересохшие губы едва шевелились, – а какой сегодня день? – вспомнив про самолет, заволновался он.

– Пятница.

– Слава богу. Но как я тут оказался?

– Вы упали, ударились головой и потеряли сознание. Это случилось в музее, когда вы работали. Помните?

Павел чуть усмехнулся и кивнул. У его собеседницы оказалась спокойная, даже немного ленивая манера говорить. И двигалась она плавно, не спеша.

– Мне помогли перенести вас в гостиницу. Ваши вещи, мольберт, картина тоже здесь, ничего не пропало. Не волнуйтесь.

– Даже не знаю, как вас благодарить.

– О чем вы. Не стоит. Портрет, в смысле ваша копия, получилась замечательно. Ничего подобного я раньше не видела… просто один в один. Невероятное попадание… очень жаль, что все так вышло… – Дама поднялась со стула, прошлась по комнате и надолго задержалась у портрета, совсем забыв про Павла. – Как холодно. Вы здесь не мерзнете? Знаете, я тоже когда-то в юности увлекалась живописью… бросила, а зря. Ну, да все это в прошлом. Давайте чайку? А то мне скоро надо ехать.

Темы у его собеседницы быстро сменяли одна другую. Павел не успевал следить. На языке у него вертелся только один вопрос, кто, собственно, она такая, правда, в этих обстоятельствах он показался ему не совсем тактичным.

– А как вы сюда попали? – спросил он наконец.

– Разве я вам не сказала? Странно.

Она замолчала, улыбнулась и посмотрела в окно.

«Действительно странно, – подумал Павел, – все странно. Все, что со мной происходит, необычно и похоже на сон. Вот женщина эта, откуда она взялась? А в музее что было, фантасмагория какая-то!»

– Я приехала сюда из Праги, еще вчера… Дело в том, что этот портрет заказали… он мне нужен, он для меня, – дама запнулась, – Сергей Иванович Бурундуков мой муж.

– Кто? – только и смог выдавить из себя Павел, переставший уже чему-либо удивляться. Ах, да, Сергей Иванович. Понятно. Он, признаться, и фамилию-то его не знал или забыл. Хотя, как же это… Сергей Иванович говорил, что брюлловская Джульетта Беллини очень похожа на ту, для кого он портрет и заказывал, «какое сходство, как две капли…», а дама, сидящая напротив, ее полная противоположность. Блондинка, с формами и в возрасте. Павел еще раз стрельнул глазами на свою работу. Да уж…

– Вы что, мне не верите? – словно прочитав его мысли, без тени обиды спросила дама.

– Почему же… Но я, простите, даже не знаю, как к вам обращаться?

– Разве я не представилась? Меня зовут Полина. А вы – Павел. Я с вами знакома заочно.

– Очень приятно.

– Это я вам написала ту записку. Путано получилось, глупо, потому что я волновалась. Понимаете, Павел, Сергей Иванович исчез. Ушел из офиса и не вернулся. Шесть, точнее, даже семь дней назад. Меня в тот день в Москве не было. Я там редко бываю… Живу на два дома. У меня в Праге дочь живет, замуж вышла. И мама. Мы тут давно. Я, конечно, сразу приехала. Милиция, розыск. Странно все это. Водитель, секретарь… никто ничего не знает. Вот я и решила вернуться пока в Прагу – в Москве мне одной не сиделось, – а потом, думаю, приеду прямо сюда. Этот городок и музей местный я хорошо знаю. А вы? Когда Сергея в последний раз видели… впрочем, при чем тут вы… позвольте я заберу эту картину, – неожиданно закончила Полина, и в голосе ее звучала настойчивость.

– Но она еще не закончена.

В дверь постучали, горничная принесла чай и, обменявшись с дамой несколькими фразами по-чешски, удалилась.

– Так я могу ее забрать?

– Нет-нет, портрет не дописан.

– Мне все равно.

– Вещь не закончена, простите, Полина. А потом Сергей Иванович…

– Понятно, – в голубых глазах собеседницы мелькнула сталь, не дослушав, она поднялась. – Что ж, мне пора.

– Мне очень жаль, Полина! Надеюсь, все обойдется. Спасибо вам большое. У вас все будет хорошо, – поспешил успокоить ее Павел, по-прежнему плохо понимая, что происходит.

– Уже не будет, – тихо ответила Полина и закрыла за собой дверь.

Потом, в Москве, Павел пожалел, что не отдал копию Полине, потому что Сергей Иванович так и не появился. В самом деле исчез. А синьора Беллини нашла свое место на стене его мастерской. Работа ему нравилась. Наверное, хорошо, что не отдал…

9. Подруга Валентиновка, август 20… г., акварель/картон
– Ну, наконец-то! Добро дошли! – выглянув за калитку, закричала Лиза. У ворот припарковался старенький серый «Гольф». Через минуту груженная сумками из машины вылезла рослая молодая дама. – Мила, я тебя уже заждалась! Что ж так долго!

– Заштрафовали меня гаишники. Рублев опять нет. Наменяешь мне, пожалуйста. Купила, как вы говорите, болгарский перец – почему болгарский, а не сербский? Будем готовить пэчэну паприку. Любишь? Как мой дедушка ее готовил! Пальчики оближешь! Как тут хорошо… все-таки какие гады, почему заштрафовали. А у меня на Смоленке так противно, душно… – Мила, на самом деле Милица Мркч, была сербкой, переводчицей. Лет восемь назад она на год приехала в командировку в Москву и так здесь и осела. Жила на два дома, кочуя между Москвой и Новым Садом. Как-то на вечеринке, теперь уже непонятно, у кого и где, они познакомились и подружились.

Пытаясь прикурить сигарету, Мила продолжала вытаскивать из багажника пакеты и говорила без остановки.

– Милка, хватит трепаться. Пошли в дом. Будешь зеленые щи?

– Боже мой, как здорово. А где я буду спать? Ой, яблок-то сколько! А где все твои?

Шумная, энергичная, деловая, она налетела, как ураган, обрушивая на Лизу последние новости. Она то исступленно кого-то ругала, то с жаром что-то расхваливала. Милица жила в полярном мире: любовь – ненависть, черное – белое, драка – объятия. Середины не было. Похоже, что редкое чувство покоя посещало Милицу, только когда она усаживалась на террасе старой Лизиной дачи. За окнами, повинуясь ветру, качались ветки сирени, щебетали птицы, издалека доносился лай собак… В любом другом месте Милица держала оборону по всем фронтам, готовая броситься на каждого подозрительного ей человека.

Был уже восьмой час вечера, когда они расположились на террасе. Милица нахваливала зеленые щи, молодую картошку с малосольным огурцом, шарлотку. Ей решительно все нравилось, ела она вкусно, и ее приятно было кормить. Соседский самогон на лимонных корках тоже пришелся ей по душе… Самогонка была крепкая, в чем обе убедились, когда подожгли маленькую лужицу в блюдце, и пошла хорошо. Разговор завязался сумбурный. Обо всем и ни о чем. Про работу Милица говорить не любила, потому что отчаянно ненавидела шефа, Лизка же напротив всегда с удовольствием рассказывала и о забавных клиентах, и о необычных заказах. Уже больше десяти лет она работала в рекламно-полиграфической студии, родившейся буквально на ее глазах, и довольно неплохо сочетала функции дизайнера и копирайтера одновременно. Она проворно комстролила фирменные стили, логотипы, составляла рекламные тексты, придумывала слоганы, и работу, в общем-то, свою любила. А чего… вольные хлеба, свободный график, творчество, начальство непротивное, да еще за все это деньги платят.

С рабочей темы разговор плавно перешел на более близкие, понятные всем женщинам. Обсуждали затянувшееся Лизкино одиночество, сколько можно, уже три года прошло, как они с Сергеем развелись; Милкиного бойфренда, хотя шведский фирмач пятидесяти лет в эту категорию вписывался с трудом.

– Что ты в селибатеры себя записала, не знакомишься ни с кем, – Милка обожала давать советы, – имей в виду, чем старше возраст…

– …Тем шире горизонты…

– Нет, я серьезно. Должен же тебе кто-нибудь глянуться. В твоем возрасте…

– В моем возрасте, Мил, уже любой может глянуться. Вот боюсь влюбиться в нашего сантехника.

– Очень глупо. Женщине надо держать себя в форме, и для здоровья полезно. Ну а как, кстати, у тебя с этим… на работе, Кириллом, что ли?

– Никак, совершенно никак. Да и не нужно это ни ему, ни мне.

Делать ничего не хотелось. Навалилась сыто-пьяная нега. На террасу пришла кошка Марта и уселась на мягкий потрепанный стул. Она была животным с пониманием, не приставала, не навязывалась, просто обходила всех, как будто спрашивала, кому в данный момент нужна.

– Ой, Лизка, какое у нее лицо! Смотри, она мне улыбается!

– Да нет. У нее просто зубы выпадают. Ей же двадцать два года.

Шамкающая кошка, сообразив, что говорят о ней, спрыгнула со стула и залезла на колени к Лизе. Под абажуром вились мотыльки.

– Слушай, подруга, ремонт здесь надо делать. В порядок все приводить. Ты не собираешься? Вон, какая красота стоит, пропадает, – и Милка ткнула вилкой в угол террасы, где черной горой возвышался буфет в стиле «модерн», несколько потертый, с недостающими кое-где витыми медными ручками. – Это тоже дедкино наследство?

– Да, его он вместе с домом купил, еще до войны. Прежние хозяева строили-строили, наводили уют. А потом, бац! Хозяина посадили. А жена испугалась, продала все, что было, и растворилась в неизвестности. Дед ее искал – что-то нужно было, но куда там – никаких следов. Так что это добро от прежней хозяйки: буфет, зеркало, кресло… картина, корзина, картонка… Точно уж не помню, может, бабушка, может, еще кто пустил слух, что перед отъездом старая хозяйка где-то на участке клад зарыла. Зачем? Почему? Бред, конечно, но мы с Ленькой поверили.

– Это сосед твой, который голубенький?

– Ну да, ты же его знаешь – так вот мы с ним в детстве, нам лет по десять было, как кроты, полсада изрыли – все клад искали.

– Ну и?

– Что «и»? Какой клад, Мил, я тебя умоляю. Откуда ему взяться!

– А вдруг, как было бы классно, эх, Лизка, – Милица мечтательно закатила глаза. – Все хотела тебя спросить, чем он занимается, этот Ленька? Он такой всегда аттрактивный, ухоженный.

– Они все ухоженные. А работает он где-то на телевидении.

– Так он журналист?

– Что-то в этом роде, на каком-то музыкальном канале, но журфак так, по-моему, и не закончил.

Пошел дождь и громко застучал по крыше. В саду сразу стало темно. В приоткрытое окно зашелестела сирень, потревоженная каплями дождя. На террасе посвежело.

– Мил, давай еще по рюмочке, а то как-то зябко, – сняв с гвоздя полинялый полушалок, Лиза накинула его на подругу.

– Ты слышала? – Милица вдруг резко вскочила и высунулась в окно. – Там кто-то ходит! Лизка! Слышала?

– А что слышала?

– Ну, как что? Топ-топ-топ? – метнувшись к выключателю, Милка вырубила свет.

В темноте стало страшно, обе стояли, затаив дыхание, и прислушивались. Лиза кашлянула. Пум-пум-пум-пум-пум – донеслось из сада. Было похоже, что кто-то, пробежав несколько шагов, вдруг остановился.

– Вот опять. Слышала? Топ-топ? – шепотом спросила Мила, сверкнув глазами. – Лизка, мне страшно. Может, это… в Москву уедем?

– Да не шепчи ты! Тихо! – Лиза напряженно вслушивалась в тишину. Пум-пум-пум-пум-пум – раздалось опять.

– Мила! Дура! Нервы надо лечить. Это же яблоки падают! Нет там никого.

– В пичку матер! Как ты тут одна ночуешь! От страха с ума сойти можно. Давай наливай теперь твоей самогонки, а то я ночью не засну.

– Она не моя, это как раз Ленька самогон гнал, из яблок.

– Тогда не самогон, а кальвадос!

Старые часы хрипло пробили двенадцать. От самогонки и свежего воздуха их стало клонить ко сну, но ложиться не хотелось. Было жаль расставаться.

– Как хорошо у тебя, Лизка.

– Давай я тебе постелю, а потом еще посидим.

Было уже около трех, когда они наконец решили отправиться спать. Облачившись в ночнушку и присев на кровать, Лиза снова задумалась о яблоках. Но, так ничего и не придумав, решительно щелкнула выключателем и легла. Она уже почти заснула, когда сквозь сон услышала скрип половиц и шаги…

– Она на меня смотрит! – у изголовья кровати, замотавшись в одеяло, стояла Милка. – Таращится просто. Я не могу там спать!

– В чем дело, Мила? Кто смотрит?

– Да тетка эта твоя, с картины. Смотрит на меня. Как ни лягу – она все глядит. Хичкок просто, а не дача – то яблоки топают, то портреты гипнотизируют.

– Ну завесь ее тряпкой – не будет глядеть. Детский сад какой-то. Хотя ладно, давай я пойду к тебе, а ты ляжешь здесь.

– Нет! Я останусь с тобой! – отрезала Милка, – Я одна спать не буду. И свет одна выключать не пойду.

Спать в одиночестве не хотелось еще и шамкающей Марте. Она тоже решила поддержать компанию. Запрыгнув на кровать, кошка заходила по одеялу и заурчала.

– Откуда эта тетка-то, в смысле, картина, взялась? Я что-то раньше ее не видела?

– Ты просто не замечала. Она уже лет пятьдесят в бабушкиной комнате висит. Тоже дедкино наследство, от старой хозяйки осталась.

– А кто ее рисовал?

– Да бог его знает.

– Знаешь, кстати, о картинах…. тебе надо проветриться, выйти в свет. Ты тут на даче одичала. Пошли со мной завтра… там что-то вроде презентации будет. Выставка одной художницы вашей, как-то с Фрейдом еще связано… кормить-поить будут, я специально Любиша возьму – познакомишься. Пойдешь?

– Пойду, но давай немножко поспим, а то уже светает.

10. Встреча в городе Москва, февраль 20… г., акрил/оргалит
На самом деле подскочить Эдику надо было не к Севе. Но Светке об этом знать необязательно. Слишком шустрая стала в последнее время. Так и гешефта своего лишиться можно. На Рязанке в круглосуточном кабаке с романтическим названием «Лунный камень», истероидно подмигивающем разноцветными лампочками, у него была назначена встреча. Там, на нижнем уровне, в бильярдной его ждал вертлявый долговязый тип, и ждал уже давно. Он то сидел за столом и пил водку, то вставал, брал дротик и с силой бросал в мишень.

– Хорошо кидаете, – послышался от дверей елейный голос Эдика. На этот раз дротик угодил в самую сердцевину. – У вас вообще кидать неплохо получается… друзей-товарищей…

– Хорош гнать… кого это я кидал. Сам-то чего… два часа, блин, тебя сижу-дожидаюсь.

– Ну, прости, старик, там такая стоячка на Рязанке, я бы уже давно здесь был.

– Ладно. Проехали. Ну че? Смотреть будешь?

– Опять торопливые попались… – Эдик огляделся по сторонам, – ну не здесь же.

– Да ты че? Нет же никого, – возмутился вертлявый.

– Давай-ка лучше в машине.

Они вышли на улицу и подошли к заляпанному грязью серому «Фольксвагену-сараю» – Эдик не любил дорогие броские машины, серый старый «Пассат» и внимание не привлекает, и влезает в него до фига и больше. Вертлявый сплюнул сигарету в грязный сугроб, достал из спортивной сумки сначала пакет, а уже оттуда маленькую красную коробочку.

– Ордена? Сейчас брать не буду, – отрезал Эдик.

– Чего гонишь? Не сейчас, а когда? Мне бабки нужны.

– Я сказал, не буду. Еще что есть?

Вертлявый выругался, раскрыл пакет и показал содержимое Эдику. В машине было темно, но даже при таком освещении тот разглядел вытканный причудливый охотничий рисунок с лошадьми и собаками – гобелен. Вещица была небезынтересная. Он сразу вспомнил, как на прошлой неделе в Измайлове шпалера с охотничьим сюжетом ушла за две тысячи зелени, но вида, конечно, не подал.

– Что это? – спросил он у вертлявого.

– А я знаю? Вроде, ковер.

– Какого он размера?

– А я его мерил, что ли? Ну примерно такой, – показал тот, расправив руки.

Эдик достал из пакета гобелен и неспешно, не без удовольствия принялся его рассматривать.

– Больше трехсот не дам, резанный он, замацанный, нитки везде торчат. – Хорошо, что в машине было темно, потому что на щеке у Эдика снова надулся и заалел чешущийся волдырь.

– Да ты че, он же, значит, старый очень. Накинь хоть две сотни.

– Нет, старик. Больше трехсот никак. Товар неходкий.

– Ну ты жлоб, – протянул вертлявый. – Знал бы, не поехал.

Торговаться Эдик умел и мог привести десяток аргументов, почему цена такая, а не другая, что он бы всей душой помог, выручил и. т. д., но сейчас ему было просто лень париться. С вертлявым он имел дело не первый раз, знал, что тот хоть и психованный, но отходчивый и в конце концов обязательно уступит. Вещи были краденые, другого сбытчика на такой товар у него нет, и деваться ему некуда. Выпустит пар, пройдется по матушке и заберет лаве, поэтому Эдя молчал.

Минут через пять коммерческие переговоры подошли к своему логическому завершению. Вертлявый вернулся в кабак, а Эдик, бережно свернув гобелен, покатил на Красную Пресню.

– А что? Некислый денек сегодня выдался, копейка в карман упала, – размышлял он по дороге, – так бы и дальше…

На Красной Пресне на набережной в бывшем переходе, а ныне восточном ресторане, в компании друзей гулял Седой. Седого Эдик уважал и даже немного побаивался. За ним чувствовалась сила. И деньги. Работал он по-крупному, с размахом. С копеечным товаром к нему и соваться нечего. Музейная мебель, живопись, бронза. Но поповского пастушка показать можно, Седой любил фарфор, и о его коллекции Эдик не раз слышал. Тем более что с датым Седым договариваться всегда проще.

11. Павел в Москве Холст/масло, весна 20… г.
Он прилетел в Москву в пятницу. А на следующий день, прихватив по дороге букет чего-то весеннего, снова потащился в Шереметьево встречать Юльку. Павел всегда радовался ее приездам, заряжаясь от нее бодростью и хорошим настроением. Она была удивительно позитивным человеком с самого детства.

Юля Потапова, или в узком кругу Хулия, его единственная после смерти мамы родня, доводилась Павлу кузиной. Они были почти ровесники, вместе росли, взрослели, да и сейчас старались почаще перезваниваться и встречаться, несмотря на то, что уже больше десяти лет Хулия жила в Испании. Еще в 90-х законтрактовавшись на какую-то невнятную стажировку, она на полгода улетела в Барселону, где познакомилась с местным преподавателем и спустя некоторое время вышла за него замуж. И вот уже десять лет Юлия мотается между Москвой и Барселоной по два-три раза в год, так, безо всякого дела, потусоваться. Профессор оказался симпатичным дядькой, к тому же весьма состоятельным и нежно ее любящим. Образ жизни своей супруги он не обсуждал, надо в Москву так надо. Каждый Юлькин приезд на Родину сопровождался забубенным пьянством, походами по друзьям, театрам, ресторанам. Она по-детски радовалась всему новому, с восторгом делилась впечатлениями, сорила деньгами. «Как тут у вас здорово! Столько новостей, а какие кафе… и какое разнообразие в магазинах!»

Излюбленной Юлькиной темой в дни московских визитов была холостяцкая жизнь Павла, с чем она никак не желала мириться. Но времени для маневра ей всегда не хватало. Разве за десять дней устроишь счастье брата, учитывая, что еще хочется выпить и закусить во вновь открывшихся московских заведениях. Однажды во время очередного застолья в ресторане они с Хулией и ее подругой, новой кандидаткой в его пассии, заказали «водочные шахматы», где каждая фигура – рюмка с разными настойками и наливками. В разгар веселья и сам крепко заложивший за воротник Павел вдруг разглядел, что Хулия, изловчившись, зацепила вилкой обрывок салфетки и… сунув его в рот, принялась жевать.

– Ты что-то, Юль… уже вообще… на салфетки перешла!

– А я жую и думаю, что это мне попалось такое безвкусное. Спаржа, что ли?

Хохотали они тогда до колик, с тех пор за Юлькой закрепилось новое прозвище Спаржа, но это уже для особо посвященных.

На сей раз у нее была всего неделя, поэтому матримониальные планы пришлось отложить до лучших времен, а привычный ресторанный график уплотнить. Обильные алкогольные возлияния, обычно способствующие разговорам по душам, Павлу не помогли. Помнится, он так и не решился рассказать Юле о том, что произошло с ним в музее в Чехии. Пытался заговорить, мямлил что-то про мистификацию, пыхтел-пыхтел, да так и не смог. И как ей это объяснишь? Но сам он давно все понял и расценивал случившееся как чудо, настоящее чудо. И неважно, на самом деле это было или только в его больной голове существовало. В конце концов с загадками в своей жизни Павел сталкивался не впервые. Он точно знал, что все это знак свыше, вроде поощрения ему, его работе. Он отмечен, он избран… и пусть никому, даже Юльке, про такое не расскажешь, но судьба… судьба ему улыбнулась.

Помахав на прощанье рукой и дав сестре в очередной раз обещание покончить с холостяцкой жизнью, Павел уныло отправился восвояси. В мастерской царил страшный беспорядок. В шкафу не осталось ни одной чистой сорочки. В коридоре лежала так и не разобранная после приезда из Чехии дорожная сумка. Картину хаоса удачно дополнял кот-подросток элитной породы, как нельзя вовремя оставленный соседкой на пару дней для присмотра.

– Вы, Павел, такой добрый, животных любите, сделайте одолжение, только на выходные. Он вообще-то у нас смирный.

Кот висел у нее под мышкой, уставив на Павла желтые глаза-плошки.

– А какой породы ваш котик? – с вымученной улыбкой спросил Павел, ругая себя последними словами.

– Британец, – гордо произнесла соседка и, вручив Павлу туалетный лоток и банку с кормом, с облегчением удалилась.

Кот, благородную кличку которого он моментально забыл, не успела закрыться дверь, оказался настоящим экстремистом. Он беззастенчиво ходил по столам, висел на занавесках, залезал в тарелки, драл диван и, разумеется, гадил везде, кроме своего лотка.

Вот и сейчас следы на полу говорили о том, что британец плотно покушал, хотя помещенные в коридоре миски с кормом и молоком стояли нетронутыми. Нет, он что-то ел, и много, где, спрашивается, нашел, гад, потому что его не только пронесло, но и стошнило. Английский пациент, мирно спавший на хозяйской подушке, чудом избежал расправы: потому что рука Павла уже почти коснулась его загривка, но… слаб человек. Павел издал несколько протяжных вздохов и с отчаянием обреченного, принялся за уборку.

Уже через час пол в мастерской сверкал чистотой, позвякивая ложками, гудела посудомоечная машина, на диване высилась стопка вещей, приготовленных в химчистку. Павел достал из сумки рабочий жилет, особенно ценимый им за множество удобных карманов, и с пристрастием осмотрел масляные пятна.

Из бокового кармана выпал и завалился под стол мятый желтоватый листок. Кот мгновенно зацепил его лапой и, сделав пару кульбитов, стал возить по полу. «Нет, так дело не пойдет. Ты мне опять тут грязь разведешь», – подумал Павел. Добычу, захваченную английским пациентом, пришлось отобрать. Но рука его, потянувшаяся было к мусорной корзине, застыла в воздухе. Павел развернул бумагу. Листок оказался исписанным старообразным убористым почерком. Страничка была без начала. Строчки шли ровными рядами, буквы четкие, круглые, с росчерком. Пригляделся – ба-а-а! Да тут «яти», и текст по-итальянски имеется. Это еще откуда взялось? Вот чудеса. Кто бы это мог?.. Глаза пробегали строчку за строчкой, пока не уперлись в стоявшую в самом низу подпись. Изящная, не размашистая, и вместе с тем не без пафоса… Carl Brulloff.

Удивление ураганом пронеслось у Павла по лицу… чудеса продолжались.

Он присел на краешек дивана и углубился в чтение. Но все, о чем читалось, не задерживаясь, мгновенно вылетало из головы. Он понимал только одно – перед ним доказательство. Документ, подтверждающий его правоту! Все, что с ним случилось, – не фантазия, не бред больного воображения… ЭТО БЫЛО. БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.

12. Письмо Мадейра, Фуншал, 1851 г.
Болезнь моя вынудила меня взять нового доктора, владеющего дивным секретом излечивать сердечные недуги, и уже три опыта, как мне сказывали, служат тому подтверждением. По прошествии четырех недель положение мое улучшилось. В подтверждение признательности моей доктору я предложил написать портрет маслом его молодой жены. Что же касаемо рода, в котором госпожа Элена Гомэш пожелала иметь картину, тут приключилась забавная история. Будучи большой поклонницей Востока, где она провела несколько лет, Элена пришла в восторг в ответ на мое шутливое предложение изобразить ее на манер одалиски. Два дня кряду в мастерскую мою в Quinta da Rosas по ее распоряжению сносили всякий восточный хлам, из которого я, устав противиться, отобрал два-три предмета.

Нынче портрет почти окончен, и я, не имея иной возможности рассказать тебе о результатах, представляю подробное его описание.

Вообрази себе обитательницу гарема, облокотившуюся на ложе из подушек и валиков, с черными локонами распущенных волос, облаченную в шальвары. Левой рукой она обнимает тонкой работы кальян, правая небрежно закинута за голову. Полная гладкая шея украшена смарагдовым ожерельем в виде двух переплетенных меж собою змей, ставшим чуть ли не причиною наших разногласий, расставаться с ним госпожа докторша наотрез отказалась. За окнами проглядывают покрытые дымкой горы Felice isola di Madeira, послужившие источником вдохновения для еще одной моей работы, о которой непременно тебе напишу, потому что ничья благосклонность не будет мне лестнее, чем твоя.

Прижимаю тебя к своему слишком часто бьющемуся сердцу, твой постоянный друг

Carl Brulloff.

13. На выставке Москва, август 20… г., офорт
Выставка, о которой говорила Милка, находилась в буквальном смысле на шишигином болоте. Каширское шоссе, четыре остановки на автобусе от метро, свернуть во дворы… Как житель центра, Лиза редко выбиралась в новые районы и, откровенно говоря, с большой неохотой. Метро знала плохо, так как работала в двадцати минутах ходьбы от дома. И думать было нечего добираться туда на гортранспорте – сгинешь. Прикинув, во что может встать поездка на такси, она тяжело вздохнула. Денег было, конечно, жалко, но… с другой стороны, как она на каблуках, с прической, нарядная потащится на край Москвы? Сомнения улетучились, и она продолжала наматывать круги по квартире, то добавляя к своему туалету какую-то деталь, то поправляя прическу, то меняя туфли на босоножки, то отхлебывая из бокальчика холодный коктейль. Звонок мобильного прервал затянувшиеся сборы. Трубка бодро сообщила, что «они с Любишем уже выехали и будут ждать ее в холле в семь часов». Потоптавшись напоследок у зеркала, Лиза поправила еще не совсем высохшие кудри и вышла из дома. Опоздав на полчаса, она с трудом протискивалась сквозь бурлящую толпу. Художники, критики, фотографы и прочие праздношатайки оживленно беседовали и смеялись. Было жарко, липко. Официальная часть мероприятия задерживалась. Едва различив в толпе Милку с каким-то бравым красавцем, почти что Marlboro-меном, правда, пожалуй, чересчур молоденьким, отчего про себя Лиза определила его как Marlboro Light, она начала плавно продвигаться в их сторону. Вдруг ряды посетителей пришли в движение. Всех пригласили в зал. Там, под светом вспышек, в окружении гостей стояла крупная, коротко стриженная женщина лет тридцати пяти, виновница торжества художница Наталья Ротс.

Как только она заговорила, Лизе стало ясно, что живой отсюда не уйти. Громкий, хорошо поставленный голос сообщил, что выставка картин приурочена к созданию Художественного фонда Зигмунда Фрейда, который она, Ротс, собственно, и возглавляет. Не без гордости Наталья призналась, что уже несколько лет ее посещают знаковые сны, которые она, не решаясь передать психотерапевту, доверяет холстам, постигая таким образом основы психоанализа. Для нее живопись – это то самое «говорящее лечение», о котором писал Фройд, так на немецкий манер называла его художница. Далее для более глубокого понимания ее работ, а также в качестве иллюстрации конфликта между чувством долга и вожделением, художница решила-таки пересказать какой-то из своих снов. На этом этапе Лиза перестала слушать и, отделившись от взгрустнувших гостей, стала рассматривать картины. Среднестатистическая работа представляла примерно следующее: под неким концептуальным, небрежно выписанным образом (будь то дерево, гроб или собачья морда) была проведена жирная черта. Нижняя половина холста полностью посвящалась цитатам мэтра психоанализа. Чувствовалось, что Наталья Ротс каллиграфом не являлась и отдавала предпочтение скорописи. Получив некоторое представление о творчестве художницы, Лиза завертела головой в поисках Милы. Собравшиеся тем временем, прослушав наиболее интимную часть спича и отдав должное смелости и красноречию художницы, стали поглядывать на часы.

Ощутив хлопок по плечу, Лиза обернулась и увидела, впрочем, не сразу узнав, Лешку Машковского, давнишнего, еще школьной поры, приятеля.

– Привет, Лизка. Ты т-т-тоже тут? П-п-приятный сюрприз.

– Вот так встреча, Лешка, сколько лет… очень рада тебя видеть.

– Сейчас фуршет в третьем зале. П-п-пшли…

Теперь она отчетливо вспомнила, что несчастный интеллигентный Лешка еще тогда, в школе, ужасно заикался, но, несмотря ни на что, нисколько не робел и, можно сказать, даже любил поболтать. Правда, беседы с ним, особенно когда он что-то рассказывал, носили изнуряющий характер, и нетерпеливой Лизке с трудом удавалось продержаться до развязки.

Стоявший рядом с Лешкой высокий темноволосый господин, внимательно рассматривающий Лизу, заулыбался и, кашлянув, настойчиво затеребил его рукав.

– А! Забыл, па-а-зволь тебе представить моего друга Па-а…

– Павел, – быстро договорил господин и, не отрывая от Лизы взгляда, церемонно приложился к ее ручке.

– Он тоже ху-у-дожник, – пояснил Лешка.

«Вот и еще одно дарование. Неужели такой же, как Наталья Ротс», – подумала Лиза.

– Копиист, – эхом отозвался Павел и улыбнулся. «Ну, это другое дело!» – решила про себя Лиза.

– А эта кра-а-савица – Лиза, моя давняя зна-а-комая, но чем она занимается, я не знаю. Потому что давно ее не ви-и…

– Действительно, красавица, – подтвердил копиист, на лице его снова заиграла обаятельная улыбка.

– Красавица занимается полиграфическим дизайном, – объяснила Лиза и подумала, что они славно болтают… одна улыбается, другой заикается, а Милка с кавалером пропала.

– А вы, Павел, все время улыбаетесь?

– Разве?

– Да-да, смотрите на меня и улыбаетесь!

– У вас лицо смешное…

– Ни-и-чего себе ко-омплимент! – влез Лешка.

– В смысле живое… – смутившись, тут же исправился Павел.

– Ну, живое – не мертвое. А как вам выставка? – сменила тему Лиза.

– Я не критик… – коротко отозвался копиист.

– А тебе, Леш?

– Я – лицо п-пристрастное, потому что Наталья – моя су-у-пруга. Мое дело маленькое – ф-фуршет. Пойдемте уже, что ли, выпьем?

– Как? Ты? Муж?

Ледоколом разрезая толпу гостей, к ним стремительно приближалась красная, как помидор, Милица, за ней, едва поспевая, шагал Marlboro Light.

– Вот и мы! Добрый вечер. Лиза, я тебя потеряла, какая тут жара, очень пить хочется, где же фуршет, почему кондиционер не работает, здравствуйте, я – Мила, а это мой старинный знакомый Любиш. – Она тараторила, как обычно, и в заключение выразительно посмотрела на Лизу, которая едва успела подумать, что надо бы ее предупредить про мужа, как… о, ужас! Поздно!

– Ну, как вам выставка? – азартно спросила Мила и сделала сладкое лицо. – Я, конечно, не специалист, но такого кошмара давно не видела. Что-то вопиющее… а речь-то вы ее слышали?

В отчаянии Лиза делала ей знаки, кивая на Лешу. Павел, взглянув на нее, снова разулыбался, к счастью, волна оживления прошла по рядам, и приунывшая было публика хлынула в соседний зал с накрытыми столами.

– Что-то тут жарковато. Может, мы тоже чего-нибудь выпьем, Леш? – спросила Лиза. В зале было действительно душно. И Лешка охотно ее поддержал.

– Ну кто тебя за язык тянул. Эта художница его жена, – Милке в ухо процедила Лиза.

– Да? Ну и пусть! Пусть знает, что женился на сумасшедшей.

– Она не сумасшедшая, она просто денег хочет.

За щедро накрытыми столами найти место оказалось задачей не из легких.

Видно было, что ради творчества жены Лешка ничего не жалел. Посетившая добрую сотню всяких презентаций Лиза поразилась обилию водки. Нет, вина и шампанского тоже было вдоволь, но водка… С одной стороны – лето и чудовищная жара, а с другой – десятка полтора художников среди собравшихся. Так что конфликт чувства долга и вожделения Натальи Ротс рискует обернуться выбитыми зубами. Пока же приглашенные весело гремели бокалами и тарелками.

Их компания заняла небольшой пятачок у самого края стола, где было менее людно. Лешка, извинившись, отлучился, как он сам выразился, делать ре-реверансы.

– Я сам слышал о вас от Милы, вы такая шармантная. Что вам предложить? – вспомнив о своем «жениховстве», спохватился Любиш. Он говорил с забавным сербским акцентом, смешно расставляя ударения в словах.

– Спасибо, Любиш, это очень любезно, принесите мне, пожалуйста… вина.

– Сударыня, выпейте лучше водки. С ней жара уходит. – Все четверо обернулись к говорившему соседу по столу. Вид у него был добродушный. В бороде и усах он ужасно походил на Николая II.

– Очень сомнительное утверждение. В первый раз такое слышу, – сразу отозвалась Мила, которой непрошеные советы соседа, конечно же, не понравились. – Возьми мне, Любиш, пожалуйста, тоже бокал ВИНА.

На место Любиша рядом с Лизой тут же проворно просочился копиист. Высокий, с хорошей осанкой, слишком аккуратно для художника одетый, с внимательными карими глазами, он стоял около Лизы, то и дело поглядывая на нее и не решаясь начать разговор.

– Значит, говорите, вы – копиист? Редкая профессия, не так ли? – прервав молчание, спросила Лиза.

– Совершенно справедливо, профессия – редкая. Нас действительно очень немного, – охотно подхватил Павел и улыбнулся.

– Вот, вы опять улыбаетесь. Ах да, у меня лицо смешное.

– Ну нет, я же объяснил, не смешное, а живое. У вас очень богатая мимика.

Но Лиза отвлеклась, краем глаза она увидела, как Любиша и Милицу осаждает «Николай II». Он благодушно басил про неоднородность современного искусства и по-светски раскланивался с проходящими мимо, кому-то жал руку или кивал, ни на минуту не отпуская от себя Милицу.

– А вот этот тип и иже с ним, – бросил он вслед слащавому господину с напомаженными волосами, ни рукопожатия, ни кивка тому не досталось, – современное искусство нещадно эксплуатирует. Нагло, цинично, варварски… Все бы им за бесценок хапнуть.

– А кто это? – поневоле втянувшись в беседу, спросила Милица.

– Да, по большому счету, никто, просто Эдя Лейчик, проныра и торгаш, – ответил «Николай II».

– Вы напрасно так категорично обо всех… Конечно, Лапёхина… Ротс – это, кстати, ее творческий псевдоним, мы с ней вместе в 905-го учились… между прочим, Ротс по-немецки «козявка»…

– В смысле насекомое? – спросила Милка.

– Нет, в смысле в носу.

– Фу, какая гадость!

– Да, Наташка, знаете ли, любит эффектные жесты, феномены, тут кто на чем, а она на феноменах выезжает…

– А у вас, Павел, простите, я отвлеклась, есть творческий псевдоним? – спросила Лиза.

– У меня – нет, да и зачем… копиистам это не полагается, – после паузы произнес Павел, и улыбка его стала немного грустной. Неожиданно его охватило необъяснимое желание поделиться с этой милой, почти случайной собеседницей тем, что так долго мучило его, давило, мешало жить и работать… Ведь он художник, это его настоящая профессия. В голове слегка зашумело от вина или от жары, а перед глазами замелькали, как кадры кинохроники, далекие и счастливые институтские годы.

На самом деле свое решение поступать именно в Суриковский Павел, как мог, скрывал и озвучил родителям его в последний момент. Как-то незаметно подкрались выпускные, а за ними вступительные экзамены. Семью залихорадило. Мама ходила, заламывая руки: «Что же это такое! Вот наградил бог сыном! Был бы нормальный, как все дети. Вон, Шурочкина Ирка поступила в прошлом году в Мориса Тореза. И я бы тебе помогла, и французский у тебя неплохой. Ты что? В армию захотел? Очень хорошо! Пусть тебя отправят в Афганистан! Тут ведь у нас ни связей, ни поддержки. Ты хоть знаешь, что в Суриковский твой по десять лет поступают? И военной кафедры там нет! Нет, ну не идиот, скажите?» Мама пускала слезу, звала отца, звонила бабушке.

– Павлуш, я все понимаю, у тебя увлечение. Так никто тебе не запрещает. Ну, может, отнесем документы на Метростроевскую?

Но Павел молчал и уверенно держал оборону, и даже мамины слезы не могли ее пробить. Внутри у него сидела непонятно откуда взявшаяся уверенность, что все будет хорошо, у него получится.

Мамин бубнеж – она взяла отпуск и все время находилась при нем – прекратился, только когда она вместе с Павлом оказалась в Товарищеском переулке с папкой работ для творческого конкурса.

Следующие недели прошли как во сне… усталые лица членов приемной комиссии, молоденькие девчонки с красными носами и платочками, взрослые мужики-абитуриенты, непрерывно курившие у входа, душные экзаменационные залы.

И вот наконец после томительного ожидания, бессонных, беспокойных ночей раздался звонок. Это была Наталья Николаевна, первая учительница Павла в художественной школе и мамина подруга:

– Все отлично, Павлуш. Я звонила в приемную комиссию приятельнице. Ты – в списках. Молодец! Поздравляю. Я всегда в тебя верила. Теперь учись как следует, у тебя талант – а это обязывает!

Стены, шкаф, книжные полки, улыбающаяся мама – все закрутилось и заплясало перед глазами. Он схватил маму в охапку и, оторвав от пола, неуклюже расцеловал. «Je suis heureux!»[4] – закричал он во весь голос, а комната как будто наполнилась солнечными зайчиками. Он знал, всегда знал, с того самого сентября в четвертом классе, когда бабушка отвела его в Дом пионеров, Павел был уверен, что обязательно будет учиться и станет художником! Первоклассным художником!

Постэкзаменационная эйфория прошла быстро. Уже после первого семестра можно было уверенно поделить весь коллектив первокурсников-живописцев – а они в институте были самыми многочисленными – на две основные группы. К первой, «транзитной», относились прохлаждающиеся, кто продержится в институте год, много два, во вторую группу, «стоиков», входили те, кто имел шанс дотянуть до шестого дипломного курса или, во всяком случае, производил такое впечатление. Учиться было непросто. В Сурке, наследовавшем традиции Академии художеств, испокон века царила трудовая атмосфера. Это была самая настоящая муштра, со студентов сгоняли семь потов, чтобы воспитать «хищный глазомер», точность линий, чувство пропорций, быстроту схватывания «композиционных благозвучаний».

Впрочем, Павел, еще в художке приучивший себя не суетиться, не жаловался, терпеливо постигал и основы рисунка, и законы композиции, и правила цветового баланса, хотя многое из того, что говорилось, было для него уже повторением пройденного. Он умел молча делать то, что от него требовалось, не торопясь по каждому поводу самовыразиться.

К третьему курсу его начали замечать и выделять среди прочих студентов. Наработанное техническое умение постепенно стало входить в «союз с яркой творческой индивидуальностью». В его работах чувствовались и «поставленный глаз», и острая, почти неестественная наблюдательность, и внимание к незначительному, не бросающемуся в глаза. Казалось, он умеет замечать то, чего не видят другие. Было у него и другое редчайшее для художника свойство – юмор. Не остроумие, не ирония, обращающая рисунок в шарж или карикатуру, а именно юмор, заставляющий взглянуть на привычное другими глазами.

На четвертом курсе Павел со всей страстью увлекся портретным жанром. Portraire – говорила мама, – происходит от старофранцузского языка, то есть «изображать». Вот именно этому изображению он и посвящал все свое свободное время. От копирования классиков он перешел к автопортрету, потом перекинулся на портреты близких, соседей, приятелей, мучая их изнурительными сеансами позирования. Сидя, стоя, лежа, за работой, в полный рост, оплечно, акварель, гуашь, уголь, тушь, масло, акрил, смешанная техника… Он пробовал все, отважно экспериментировал, повторяя где-то услышанное: «Гениальное – это когда ЧТО и КАК рождается одновременно».

Не статус, а личность, не только передача внешнего облика, но раскрытие внутренней сути, не натянутая самодемонстрация модели, а естественное «предстояние» и, конечно, убедительная жанровая мотивировка – отличали его творчество.

Он всегда таскал с собой блокнот для набросков, которым доводил и близких и однокурсников до исступления.

Невинная мамина просьба купить к приходу гостей соль, хлеб и нарзан часто оборачивалась страшным криком. Бигуди-катыши на маминой голове, фартук поверх вечернего платья и суетливая мельтешня по кухне могли настолько его увлечь, что, сидя с блокнотом, он забывал и про хлеб, и про нарзан, и про гостей.

Теперь, по прошествии стольких лет, он даже не мог точно припомнить, когда именно началась эта чудовищная фантасмагория с портретами, перевернувшая всю его жизнь. Может, на четвертом курсе? Хотя нет, пожалуй, все началось с того самого вечера, когда в гости к родителям пришел папин друг Петр Михайлович.

Это было в канун какого-то революционного праздника из ныне отмененных. Человек он оказался интересный, яркий, как и отец, работал в Министерстве внешней торговли и объездил полмира. В каждый свой приход он потчевал их курьезными рассказами про свои поездки, про то, как шведский миллионер влюбился в солистку экспортного цыганского хора или как нашего спортсмена, решившего остаться на Западе, отлавливали кагэбэшники. В какой-то момент, заметив на стене одну из картин Павла, он стал расспрашивать его об учебе и, заинтересовавшись, отправился к нему в комнату смотреть работы. Вернулся дядя Петя с твердым намерением заказать у Павла свой портрет:

– Настоящего художника вырастили и молчите! Талант в землю зарываете.

– Его, пожалуй, зароешь, – отозвалась мама. – Вон, все стены увешал. Складывать некуда.

Она все еще оплакивала его несостоявшуюся карьеру переводчика.

– Талант надо поддерживать, – тоном, не терпящим возражений, произнес дядя Петя и принялся обсуждать будущий заказ. Он даже предложил Павлу довольно приличный гонорар, что, конечно, привело родителей в ужас.

– Нет, дорогие мои, каждый труд должен оплачиваться! А тем более – творческий! – настаивал дядя Петя.

Павел был в восторге и так хотел оправдать надежды, что не спал ночами, вынашивая концепцию будущего портрета. Помнится, уже сделав фотографии и набросок углем в интерьере дяди-Петиного кабинета, он никак не мог определиться и в результате написал два варианта, абсолютно разных. Один – в старых традициях изобилующий деталями. По замыслу Павла статуэтки, книги, экзотические детали обстановки были не просто обрамлением человеческой фигуры, а несли свою сверхзадачу. Они участвовали в композиции почти на равных, отражая характер портретируемого и его привычки. В другом варианте, используя прием a la prima, Павел, наоборот, отказался от всего лишнего. Лаконичность, стремительность, широкие свободные мазки и… работа была окончена в три часа. Мама пришла в восторг именно от нее. Но сам Павел, так и не сумев выбрать, который из двух портретов лучше, отдал сразу два. На устроенном по этому поводу ужине Павел чувствовал себя настоящим героем. Успех был безоговорочный. «Такие разные, и везде Петька прямо как живой». И никаких предчувствий…

Потом прошло какое-то время, и появилась его школьная подруга Ляля. Ей тоже захотелось портрет, но только двойной, вместе с мамой. Павлу эта идея понравилась. Они были очень похожи – Наташа, Лялина мама, так, без отчества, ее все и звали, и дочка, – обе миниатюрные, светлоокие, коротко стриженные шатенки, уютные, милые, женственные. Работа могла получиться очень занятной, как в детском журнале, «найди семь отличий», похожи, но все же разные. На сеансах позирования он буравил их глазами, пытаясь подметить все мельчайшие детали несходства.

Случай подсказал ему неожиданное решение: в столярке на Масловке, где в особенно торжественных случаях он заказывал подрамники у мастеровитого Петровича, в тот день не оказалось нужного размера, и он выбрал два одинаковых, поменьше. Тут же в голову пришла идея «разнести» каждую из моделей на свою половину. Что-то вроде диптиха. В едином композиционном пространстве светлой, изящно обставленной гостиной, по обе стороны большого круглого стола, покрытого кружевной скатертью, сидели две женщины. Каждая на своей половине. Нежная, теплая без нарочитости охра их объединяла и уравновешивала. На коленях у дочери царственно восседал большой рыжий кот. Мать держала в руках книгу. Из интерьера гостиной на портрет с ювелирной точностью переместились вазы, фотографии в ажурных рамках, лиана, ползущая по стене. «Важна каждая мелочь, каждая деталь, здесь нет места малозначительному», – рассуждал Павел и работал как сумасшедший. Увидев готовый диптих, дамы захлопали в ладоши и принялись расхваливать его на все лады:

– Замечательно. Какой цвет! Какая техника!

– Бесподобно! В точности наша гостиная! Даже цветок.

– Это называется диптих? – дочки-матери тараторили наперебой, примеряя портреты на стену. – Смотри, мам, можно повесить не вплотную, а чуть-чуть отступить. Получится здорово. Сначала ты, потом кусок обоев, а уже потом я. Павел, ты гений! Как ты это придумал? А какие заказать рамы?

И снова никаких предчувствий, ничто даже не кольнуло внутри. Только сладкий дурман успеха и на его фоне короткий роман с Лялей, красивый, легкий и необременительный, с дискотекой в Лужниках, с каберне на лавочке Сретенского бульвара и пончиками у Арбатских ворот.

Во время учебы в институте в жизнь Павла, его семьи, да и всей страны ворвались перемены. Перестройка, гласность… Горбачев общался с народом, боролся с пьянством. По телеку транслировали бесконечные съезды, заседания, голосования. На Кропоткинской открылся первый частный ресторан. А у винных магазинов выстроились километровые очереди. Журналы стали печатать некогда запрещенных Ерофеева, Некрасова, Дудинцева, Гроссмана.

Потом были занятия, сессия и привычная институтская муштра, этюды, друзья, однокурсники, другие работы и другие портреты. На курсе о нем заговорили, педагоги прочили ему большое будущее. И Павел брался за кисти и писал.

И однажды для Павла и прозвенел первый звонок, закралось в душу неосознанное чувство тревоги. Как будто что-то должно было случиться, предчувствие…

В тот день Павел встретил возле дома школьного приятеля Генку. Не виделись они давно, разговорились, вспомнили всех своих. Павел спросил про Лялю, которая долго не появлялась. Приятель замялся и как-то нехотя ответил, что она сейчас у него. Новость была ошеломляющей, и Павел по крупицам вытянул из того всю предысторию. Оказалось, что счастливая, красивая и комфортная Лялина жизнь рассыпалась, как карточный домик. Сначала в доме разразился чудовищный скандал. Уже в одно это невозможно было поверить. Из-за чего – Генка не знал. Но Ляля поссорилась с мамой так, что ушла из дому. Потом взяла академку, устроилась на какую-то дурацкую работу, жила по подругам и друзьям. За все время дома у матери она появилась только однажды, и то для того, чтобы заставить ее разменять квартиру. Сейчас Ляля жила у Генки и ждала ордер на однокомнатную хрущобу где-то на выселках. Сказанное произвело эффект разорвавшейся бомбы. Павел сразу захотел ее повидать, но Генка сказал, что влиять на нее бессмысленно, о примирении она и слышать не хочет, Лялька очень изменилась. Несколько дней Павел безуспешно пытался до нее дозвониться. Потом решил зайти, но попытка тоже не увенчалась успехом – дома оказался один Генка, в тот вечер Ляля пришла очень поздно, пьяная и сразу легла спать.

Возвращаясь к себе, проходя мимо Лялькиного дома, где он так часто бывал в школе, где дочка-мать терпеливо сидели, позируя ему для портрета, он задержался, глядя на их темные окна. Было тревожно и скверно. Почему-то отчетливо вспомнился Петрович, у которого в тот день он купил два подрамника… «Интересно, зачем я написал тогда диптих? Как вообще в голову пришла эта идея? С чего вдруг? А теперь получилось, что они сами, и Ляля, и Наташа, как там, на портрете, – каждая на своей половине, в своем пространстве, разделенные, отрезанные друг от друга. Может, в этом есть и моя вина? – неожиданно выползло откуда-то из подсознания. – Почему все-таки я написал тогда диптих?» – в который раз спрашивал себя Павел, но ответа не находил.

Эйфория в стране меж тем на институтской жизни почти не отразилась. На перемены в обществе деканат ответил вполне в духе старого режима: «Демократия – это хорошо, но не в живописи. Расслабляться не стоит. Дипломная картина – ваша визитная карточка в будущее. С выбором темы тянуть нельзя, в ноябре все должно быть утверждено». Разве что с портретами ударников соцтруда стало полегче. Ну что ж, диплом так диплом. Одно слово, Сурок – садись да работай.

И Павел работал. Терпеливо, без суеты. Пока однажды не услышал, как прозвенел второй звонок. Уже громче и отчетливей. В тот день он был дома, сидел у себя в комнате, а мама по обыкновению говорила с кем-то по телефону. Неожиданно прозвучавшие в их разговоре слова «шизофрения» и «раздвоение личности» заставили его прислушаться.

– Не дай бог такому случиться! А уж Петьку-то как жаль, просто нет никаких слов.

– Так что там случилось? – спросил он, когда мама положила трубку.

– А ты не знаешь? Я разве тебе не сказала? С Петей беда. Ну, с Петром Михайловичем. Он в больнице, уже месяц. И неизвестно, когда выпишут. Мы говорили с лечащим врачом. Представляешь, прямо язык не поворачивается, диагноз – шизофрения! Раздвоение личности…

Мама еще что-то говорила, а Павел вернулся в свою комнату, долго и нервно рылся в столе. Вот они, нашлись наконец! Это были наброски к дяди-Петиному портрету. Хотя и без них Павел все прекрасно помнил. Портретов было два, и на обоих Петра Михайловича можно было легко узнать. Просто образы были такие непохожие, как будто их писали с двух совершенно разных людей…

«А почему я ТОГДА? Что же это ОПЯТЬ? Какое мерзкое ДЕЖА ВЮ». Мысль заработала быстро и страшно. И хотя еще не все кусочки зловещего пазла встали на свои места – это случится позже, – Павел ощутил, как откуда-то снизу, из желудка, охватывая все внутренности, стремительно поднималось и росло, обдавая холодом, предчувствие страшной беды.

– Простите, я отвлекся. А у вас, Лиза? Есть творческий псевдоним? Вы же дизайнер?

– Пожалуй, это не про нашу честь.

И тут мирная беседа Милки, Любиша и словоохотливого двойника Николая II, настойчиво предлагавшего заказать у него портрет, была неожиданно прервана появлением нового персонажа.

Невысокий пузатый господинчик, с тонкой седой косицей, перехваченной аптечной резинкой, приторно улыбаясь и расшаркиваясь, тихонько подкрался к беседующим. Отодвинув монументальную Милку в сторону, он изловчился и цапнул «Николая II» за бороду.

– Что? Что такое? Что вы делаете? Вы пьяны! – разнеслось по залу возмущенное Милкино контральто, оторопевший Marlboro Light даже отступил на шаг. Прочие зрители, кто с удивлением, а кто с интересом, наблюдали за развитием событий.

– А ты, хлыщ, все обнаженку малюешь!!! Крутобедрых ему подавай! – цедил сквозь зубы пузатый, не выпуская бороды из рук. Жертва, казалось, была готова к такому повороту, но все же испытывала некоторую неловкость. Стараясь сохранять спокойствие, «Николай II» тихо и часто повторял:

– Панкрат, что ты в самом деле, оставь! Панкрат! Вот неймется человеку…

– Да что же вы себе позволяете! – попыталась их разнять возмущенная Мила.

– Лиза, подождите минутку, я сейчас, – произнес вдруг Павел и, налив из бутылки полстакана водки, решительно подошел к потасовщикам: – Панкрат, оставь его, смотри, что я тебе принес, – и поводил стаканом перед замутненными глазам пузатого, – давай лучше выпьем.

Слова Павла подействовали на пузатого магически. Он как-то сразу сник, отпустил бороду и, бросив гневный взгляд на своего оппонента, толкнул его в грудь, потом принял стакан и попытался что-то сказать Павлу.

– Знаю, все знаю, Панкрат, но давай с тобой по рюмочке, – ласково, но убедительно говорил Павел, похлопывая его по плечу.

«А копиист-то ничего», – подумала Лиза, наблюдая эту сцену. Тем временем зрители вернулись к своим тарелкам, а спаскоманда в составе Лешки, Натальи Ротс и еще кого-то третьего приняла у Павла присмиревшего Панкрата.

– Ну, вы – герой! – похвалила Лиза вернувшегося к ней художника.

– Да-да, настоящий герой, – подхватила Милка. – Как вы это сообразили.

– Раз я – герой, можно мне… проводить вас домой? – спросил он у Лизы.

– Героям можно все. Только я пока уходить не собиралась.

Остаток вечера прошел спокойно. Мила с Лизой клещами вытянули из Павла, что смутьян Панкрат, с которым он был знаком прежде, всегда отличался гневливым нравом и конфликт с «Николаем II» возник очень давно и на дамской почве. Павел рассказывал неохотно, скупо и подробностями делиться отказался. «Ну, что же, это по-мужски!» – отметила Лиза. Копиист ей понравился.

Мероприятие подходило к концу, гости, насытившись и хлебом, и зрелищем, постепенно расходились. Засобирались и Мила с Лизой. Любишу, состоявшему в утешителях подле «Николая II», никак не удавалось остановить его нескончаемый монолог. Прерывался тот только для того, чтобы отхлебнуть кофе из чашки, где плавал окурок. Павел пошел проститься с Лешкой, и через несколько минут вернулся с бутылкой водки и одноразовыми стаканами.

– Миротворцем быть выгодно, – подытожил он.

На улице дышалось легко, вечер принес долгожданную прохладу. Поймав машину, они погрузились туда вчетвером. Все были в прекрасном настроении, слегка навеселе, и то и дело вспоминали инцидент с бородой. Теплая водка в пластиковых стаканчиках в такси не пошла.

– А поехали ко мне? У меня, правда, жарко, но есть мороженое и коньяк, – предложила Лиза.

– Наверное, это неудобно, побеспокоим домашних, – вежливо поинтересовался Павел.

– Да бросьте вы фасонить, очень даже удобно. И никого мы не побеспокоим.

Ночная Сретенка радовала тишиной и отсутствием машин. Они вышли на углу Большого Головина. Около арки, ведущей во двор Лизиного дома, в мусорных контейнерах копался бомж. Всецело поглощенный сортировкой найденного, он заметил их не сразу, а увидев, завыл что-то заученное. Оглядев сначала бомжа, потом пакет с водкой, Лиза решительно подошла к нему и протянула бутылку.

– Это вам! – и, улыбнувшись, двинулась с гостями во двор.

От неожиданности бомж присел. Прошло несколько секунд, прежде чем, осознав свое счастье, он возопил, да-да не воскликнул и даже не вскричал, а именно возопил вслед удаляющейся Лизе:

– Красавица! Императрица! Саломея!!!

«Саломея» заливисто расхохоталась и, открыв кодовый замок, запустила гостей в подъезд.

14. Вечер Москва, август 20… г., акварель/бумага
Четвертый этаж без лифта дался нелегко.

– У меня не убрано, – предупредила хозяйка и в подтверждение сказанного чуть не упала, наступив на валявшийся на полу журнал. Небольшая, с высокими потолками, необычной планировки квартира была заставленной, но уютной. В комнатах пахло сигаретами. В обстановке чувствовался богемный флер. Устроив гостей в небольшой столовой, Лиза пошла хозяйничать и бестолково заметалась по кухне. «Так, коньяк, рюмки, где-то должен быть лимон, чашки, кофе, мороженое…» Уронив турку, она вдобавок рассыпала кофе. На шум пришел Павел и предложил помочь.

– Холостяцкий быт, знаете ли, хозяйство в упадке, – объяснила Лиза, выудив из холодильника сморщенный лимон.

– Почему холостяцкий?

– Потому что мама и дочка – на даче у друзей.

– А как же муж?

– Да вот уже три года – совсем никак.

Лицо у Павла вытянулось.

– В том смысле, что мы – в разводе. А где же у меня сахар? Или он отсутствует как класс?

Павел наблюдал за ее мельтешней по кухне и, улыбнувшись, сказал:

– Дома вы совсем другая. Уютная.

– А вы… очень наблюдательны. Впрочем, это свойство профессии… Ну что, кофе готов, пошли?

В столовой тем временем веселье несколько угасло. Любиш сидел на диване, закрыв глаза и уронив голову на грудь. На лбу у него сиял красный волдырь – след комариного укуса. Мила водила зубочисткой по экрану мобильного, но, заметив в дверях Лизу и Павла с подносом, вскинулась и сообщила:

– Бородач с выставки, ну тот, пострадавший, который «Николай II», прислал мне SMS – предлагает встретиться!

– Милка, это победа!

– У тебя тут, Лиз, столько комаров – я включила в розетку какую-то штуковину. Правильно? Бедный Любиш уже совсем спит. Слушайте, Павел, а расскажите нам что-нибудь о копиистах. Я даже не знала, что есть такая профессия.

– Да, в самом деле, расскажите. Почему, например, вы копиист – вот Наталья Ротс гордо называет себя художником? – спросила Лиза и принялась разливать кофе.

– На мой взгляд, главное в словосочетании «художник-копиист» все равно «художник», потому что невозможно сделать хорошую копию… не имея от природы способностей… видеть цвет, пропорции и не владея техникой письма, – ответил Павел.

– Да уж, тут ни за каким Фрейдом не спрячешься.

– Совершенно справедливо. Написать копию, не получив, так сказать, крепкой профессиональной подготовки, не получится.

– Это все хорошо, но послушайте, ведь не секрет, что для многих профессия копииста, художника-копииста, – исправилась Лизавета, – ассоциируется с подражанием, повтором чужого вдохновения, попыткой… – и запнулась.

– Примазаться к чужому таланту? – закончил мысль Павел, но никакого раздражения в его вопросе не было.

– Нет, Павел, вы меня неправильно поняли. Я хотела сказать, что копиисты – совершенно особая категория. Бремя рождения полотна, всякие муки творчества – для вас…

– Не существуют? Да, копиист – не творец. Здесь вы, Лизонька, пожалуй, правы. Наши муки творчества – это попытка «влезть в их шкуру», проникнуться их состоянием, их жизнью, временем, атмосферой, стать на месяц, да хотя бы на пару дней этим самым художником. И штришок за штришком проходить его многомесячный труд, становясь частью воссоздаваемого.

– Но это же подавление своего собственного «я»!

– Я бы, например, с большим удовольствием подавила собственное «я» Натальи Ротс, – вставила Мила.

– Вот именно! Ведь еще неизвестно, понравилось бы вам мое собственное «я», реши я однажды излить его на холсте. К чему эта самодемонстрация? A chacun – sa guerre[5]. Художник-творец – безумен и одержим, копиист – аккуратен и щепетилен. Наш удел – оставаться в тени, – ответил Павел.

– Как обидно! Разве нет?

– Нет, нисколько. Вот вы лучше приходите ко мне в мастерскую, это, кстати, совсем близко, я, как оказалось, ваш сосед. Я вам с удовольствием покажу свои работы.

– В мастерскую – само собой. А вы сейчас нам расскажите, к примеру, над чем трудитесь в данный момент? – не унималась Мила.

– Вообще-то я только что закончил работу и должен отдать ее заказчику. Она пока в мастерской, вы можете на нее взглянуть. Это копия портрета довольно известного художника. Был такой мэтр Ризенер, Анри Франсуа, француз, как вы уже догадались, писал портреты, делал на заказ мебель и очень даже процветал, а тут революция, Наполеон… одним словом, превратности судьбы. Когда в 1815 году русские вошли в Париж, к нему повалили заказы от наших офицеров. А потом ему еще больше подфартило: великий князь Константин Павлович пригласил его в Петербург. Там Ризенер сделался придворным художником, написал портреты Александра I – это, пожалуй, у нас самая известная его работа, – написал еще его жену, князя Юсупова, ну и многих других из знати. В Твери, в Путевом дворце, находится еще одна его работа – портрет великой княгини Екатерины Павловны. Вот с нее-то я и делал копию.

– Так вы специально в Тверь ездили?

– А как же. Не только ездил, но и в музее три дня просидел.

– А нельзя взять репродукцию и с нее сделать копию?

– В общем-то можно, многие так и поступают, копия в этом случае обходится заказчику дешевле, времени уходит меньше, но и получается она посредственной. Я… словом, у меня есть некие правила, или принципы, если хотите. На мой взгляд, любая, пусть даже самая что ни на есть качественная репродукция перевирает цвет.

– Знаем-знаем, в альбомах у Лопухиной румянец то зеленцой, то синевой отдает, – вставила Лиза, – стало быть, вы ездите в музей, чтобы с цветом не промахнуться.

– Совершенно справедливо. Аутентичную авторскую палитру ни на какой фотографии не разглядишь. А француз этот, Ризенер, был не только отличным рисовальщиком, но еще и настоящим мастером цвета, колористические эффекты, двойное освещение и все такое прочее… какая же тут репродукция! Кроме того, любая старая картина… как бы это объяснить, имеет свой дух, или флер, или ауру, которая исходит только от живого полотна, его надо видеть, чувствовать, быть рядом, чтобы поймать, уловить эту самую ауру. Без нее и не настроишься, и ничего не напишешь.

– Надо же.

– Ну а вы как думали!

– У меня на даче есть картина, старая, думаю, очень даже старая. Давайте, вы на нее посмотрите и определите, какая у нее аура, – предложила Лиза, а про себя подумала, что копиист – занятный и славный и с ним интересно.

– О, я – с удовольствием. Почту за честь, – с поклоном ответил просиявший Павел.

– Ну так и что же ваша копия Екатерины Павловны? Удалась? И кто заказчик? – продолжала спрашивать Мила.

– О своих работах как-то не хочется распространяться, вот вы придете в мастерскую, посмотрите и вынесете приговор.

– Ну а заказчик-то кто? Нувориш?

– Что-то вроде того. Словом, небедный человек искал для своей дочери подарок, но такой, чтобы поэкстравагантней. Она, по его словам, девушка начитанная, образованная. Долго выбирали, определялись, какую вещь копировать, натюрморт или, может быть, что-нибудь жанровое. Все ему что-то не нравилось. А потом, слово за слово, и выяснилось, что зовут-то его дочь Екатерина Павловна – вот мы и решили, что лучшего и не придумать – тезка на портрете, да еще великая княжна! И подлинник не где-нибудь во Франции, а под боком, в Твери.

– И когда пойдем смотреть на вашу Екатерину Павловну?

– Да хоть сейчас, я же говорю, мы соседи. Тут пять минут ходу, – с готовностью выпалил Павел и посмотрел на Лизу.

– Нет, сегодня у меня уже ноги не идут, и вообще пора расходиться, – зевая, ответила Мила, – бедный Любиш храпит, надо его будить и домой ехать.

– Ну тогда завтра?

– А что? Ведь завтра суббота.

Посовещавшись, они решили встретиться на следующий день. Сначала Лиза с Милицей навестят Павла в мастерской и посмотрят на Екатерину Павловну. Потом безотлагательный визит Лизы в Валентиновку, «а иначе меня убьет Сима», совместят с шашлыками на пленэре, Любиш, если захочет, может присоединиться к ним по дороге. Милка ходатайствовала о принятии в их ряды «Николая II», ссылаясь на его мольбы о встрече и на то, что он несчастный. В конце концов Лизины и Милины зевки на пятерку с плюсом ускорили сборы. И, разбудив мирно спавшего Любиша, гости отправились по домам.

Попрощавшись с Милицей на углу Большого Головина, Павел медленно побрел по пустынной Сретенке, возвращаться домой не хотелось. Почувствовав прилив бодрости, он решил прогуляться и, свернув на бульвар, зашагал в сторону Тургеневской площади. Завтра он снова ее увидит… Сердце билось, как перед первой школьной дискотекой. Миниатюрная, хрупкая, со светлыми непослушными кудряшками, ясными, широко открытыми, как у ребенка, глазами… Лиза. Неожиданно он поймал себя на мысли, что впервые за долгие годы ему снова захотел написать (это слово вертелось у него на языке еще на выставке) портрет… Павла обдало холодом, и он уронил сумку на асфальт. Неужели… неужели он забыл тот страшный последний год в Суриковском…

Тогда перед дипломом, на майские, Павел выбрался в Суздаль. Устроились они с приятелем, можно сказать, по-барски, в мотеле. Отец накануне с кем-то договорился. Вот уж не город, а шкатулка. Монастыри, церковки, купола. И с погодой несказанно повезло. Небо высокое, широченное, ясно-голубое, с редкими, легкими, как будто сухой кистью мазками белил, облаками, несмотря на строгий наказ родителей только отдыхать – перед отъездом мама отобрала у него даже шариковые ручки – Павел уже почти добежал до гостиничного киоска, чтобы купить «чем и на чем» рисовать, но не дали, спасибо Теме. Он всегда к отдыху относился как к священнодейству. «Даже не начинай, чтоб никаких набросков тут мне. Я тебя знаю. Пошли лучше у местных бабок медовуху поищем. А то ведь их могли разогнать».

Они вышли из гостиницы, прошли через стоянку с экскурсионными автобусами, где Тема гордо припарковал бывшую отцовскую, а теперь уже законную свою «пятерку». Он еще раз похлопал дверями, проверил салон и небрежно огляделся по сторонам. К сожалению, никого достойного этого зрелища не нашлось.

– Ну что? Пошли?

Медовухи они тогда так и не нашли. Зато нашли местную самогонку и трех румяных суздальчанок. Самогонка оказалась ядреная, барышни бойкие. Они заливисто хохотали над каждой Теминой шуткой, а потом ловко проникли в гостиничный номер, невзирая на бдительную охрану.

Вообще, у Темы в жизни было две большие страсти – автомобили и женщины. Машиной управлять он научился лет в тринадцать. Лет с пятнадцати, тайком от родителей, он выводил отцовские то «Жигули», то «Волгу» – одним словом, что стояло, то и выводил из гаража и с ветерком раскатывал по Москве в компании одноклассников, однокурсников и однокурсниц. Последнее, конечно, предпочтительнее. Наконец родители сдались.

– С барского плеча перепало, – объяснял Тема, с удовольствием демонстрируя Павлу ухоженную ярко-желтую «пятерку».

– А что, в Тур-де-Франс желтый – это цвет лидера.

– Что ты понимаешь! Она же с третьим двигателем!

С барышнями у Темы дело продвигалось не так стремительно.

– В машинах ты все-таки, Тем, лучше разбираешься, чем в женщинах, – подкалывал приунывшего Тимофея Павел после очередного «фиаско». Дело в том, что друг влюблялся часто и каждый раз на всю жизнь.

– Если бы я писал твой портрет, – сказал Павел ему на какой-то из давних вечеринок – настроение у приятеля было ниже среднего, его дама не пришла, – я бы обязательно скомпилировал что-нибудь такое сюрное, в духе Дали. Желтое авто – только уж извини, «пятерку» твою придется несколько видоизменить…

– Это еще почему? – на полном серьезе спросил Тема.

– Надо облагородить формы. Из капота в виде огненной лошади вырывается третий движок. На заднем плане… в облаках, в белоснежных одеждах стоит идеальная женщина, собирательный образ. Ну а ты, понятное дело, в центре композиции, возлежишь почти как Гала.

– Голый, что ли?

– Почему обязательно голый? Можно небрежно набросить на тебя какие-нибудь струящиеся шелка. Палитра должна быть сочной, яркой. И назвать ее надо тоже в духе Дали – «Сон, прерванный звуком движка за пять минут до его поломки».

– Не каркай, умник, новый двигатель хрен достанешь. А в общем мне все нравится, ну, кроме поломки. Давай, пиши, я согласен.

И Павел написал. Правда, без буффонады, потому что Тему он любил. Идея с Дали – не прокатила. А вот собирательный автомобильный образ был. Да еще какой! Желто-оранжевая машина-комета, оставляющая за собой яркий огненный хвост с фонтаном искр и летящая на сумасшедшей скорости, служила фоном для улыбающейся Темкиной физиономии. Глаза с привычным веселым прищуром, волосы растрепались от ветра. Он, казалось, только на мгновение обернулся, оторвал взгляд от машины-кометы, которая вот-вот поравняется с ним и увлечет его вдаль, за линию горизонта.

Вскоре после защиты диплома, спустя два месяца после их возвращения из Суздаля, так оно и случилось. Тема разбился. Только вместо машины-кометы была желтая «пятерка» с третьим двигателем. Он умер в реанимации в больнице через двое суток, так и не приходя в себя.

Теперь все части зловещего пазла встали на свои места.

15. В мастерской художника в окрестностях Сретенки Городской пейзаж, Москва, август 20… г., холст/масло
Дом, где находилась мастерская Павла, был в самом деле в двух шагах от Лизы. Надо же, соседи. И оказался не чем иным, как домом «Россия», а точнее, страхового общества «Россия», о чем говорил вензель на кованых воротах, ведущих во двор. Когда-то просторные «квартиры для состоятельных господ» были, понятное дело, превращены в коммуналки. Лиза вспомнила, что еще в школе бывала здесь у одноклассницы, вспомнила входную дверь с табличками, кому сколько звонков, длиннющий коридор с десятком дверей и ванную комнату с тазами и мраморной раковиной. Теперь же историческая справедливость вернула дому его прежний статус – коммуналки доживали свои последние дни. Подходя к арке, о которой говорил Павел, Лиза заметила подъезжавшую Милкину машину.

– А ты ведь ему понравилась, – прозвучало вместо приветствия.

– Похоже, да.

– Ну, а ты что? Как он тебе?

– По-моему, он занятный. И симпатичный…

– И симпатичный… Переборчивая ты слишком, Лизка! Аттрактивный мужчина, и дом у него ничего себе такой… он что, нувориш? – проговорила Милица, разглядывая помпезный фасад.

– Не думаю.

Немного поплутав во дворе, они наконец нашли нужный подъезд, который, в отличие от роскошного фасада, внутри имел привычный облезлый вид и вонял кошками. Подруги поднялись на последний этаж. Старообразный металлический звонок с вежливым пояснением: «Прошу повернуть» звонил не настырно, тихо, впрочем, дверь вообще оказалась открытой, и из-за нее доносились голоса. Не успев переступить порог, спутницы застыли на месте. Из глубины квартиры неожиданно донесся нервный крик, который едва ли можно было расценить как гостеприимное приветствие:

– Убирайтесь отсюда… больше видеть вас не желаю!

– Что это было? Но голос вроде бы не Павла? – обернувшись к подруге, шепотом спросила Лиза.

– По крайней мере, надо зайти и выяснить, – так же шепотом ответила Милка.

– Представляешь, вот позор-то на мои седины… – вновь раздалось из комнаты.

И в прихожую выскочил круглый человечек в берете, с пунцовыми щеками и, схватив габаритный предмет, обернутый бумагой, собрался было назад в комнаты.

– Я сейчас-сейчас, я тебе покажу, все-все покажу. – Из-под берета струился пот, глаза горели, он был очень чем-то расстроен и, заметив их, даже не нашелся сразу, что сказать:

– Ой, извините… Паш, тут к тебе пришли, – прокричал он в комнату.

– Здравствуйте, милые дамы, – в прихожей появился улыбающийся Павел, – проходите, пожалуйста. Я очень, очень рад, – и, обернувшись к пузатому, понизив голос, произнес: – Старик, я же тебе говорил, что ты несколько не ко времени. Ко мне должны прийти…

– Да ты только взгляни. Одним глазком, умоляю. Может, хоть что-нибудь мне объяснишь. – Вид у толстяка был до того несчастный, берет съехал, щеки горели.

– Ну что ж. Если Лиза и Милица будут не против…

– Мы не против, – дуэтом отозвались подруги, – и подождем.

Мастерская Павла была замечательная, больше напоминала музей, и Лизе с Милой тут сразу понравилось. Просторная светлая комната с огромным арочным окном и высоким потолком служила, видимо, и студией, и гостиной, из нее вели три двери, одна из них, на кухню, была открыта. В мастерской царили чистота и порядок, из чего Лиза заключила, что их, конечно же, ждали. Со стен на них смотрели, им улыбались, их разглядывали молоденькие барышни, строгие дамы, надутые вельможи. Кое-где портреты дополнялись весьма аппетитными натюрмортами… фруктовые вазы, медные подносы с морскими гадами. Были и пейзажи а-ля Шишкин. В одной из работ Лиза узнала прямо-таки настоящего федотовского «Свежего кавалера». В другой – и сразу вспомнилась венская галерея – «Юриста» Арчимбольдо. Были и такие, что как будто выбивались из общего ряда, отмеченные небрежной торопливостью двадцатого века. Что-то отдаленно знакомое, угловато-конструктивистское в богатой раме висело над книжными полками. Небольшой стенной проем у двери занимали иконы.

– Какая красота! Да у вас тут просто музей! Неужели это все ваши работы?

Лизина похвала была так приятна хозяину, что он, и без того уже сияющий, буквально обрел нимб довольства и радушия.

– Ну что вы! Здесь много картин моих друзей! А вот эта, например, вы, вероятно, узнаете вангоговские «Подсолнухи», – копия итальянских коллег. Современная живопись – тоже чужая, в смысле дары друзей-художников. Вот, кстати, работа Юрия, – он показал маленький пейзажик с церковкой и кивнул в сторону пузатого. – Впрочем, что же это я… располагайтесь, давайте кофейку или, может быть, чаю? А как там погода… наши планы не нарушит?

Подруги заверили, что с погодой все отлично, как всегда парилка, и от чая по этой причине отказались, но под хлебосольным нажимом хозяина согласились на минеральную воду. Они бродили по комнате, разглядывали картины. Коллекция производила впечатление. Да, это вам не Наталья Ротс. Мила закурила, разглядывая яркий женский портрет без рамы.

– О, с этой работой вышла целая история, – поймав ее взгляд, пояснил хозяин.

– Почему?

– Некто Бурундуков заказал мне эту копию, оплатил аванс и поездку в Чехию, потому что там был оригинал, а сам пропал.

– Надолго?

– Да вот уже несколько месяцев его нет.

– Ну и дурак, портрет, по-моему, прекрасный, – похвалила Милица.

В углу завозился бедолага Юрий – он был занят распаковкой габаритного предмета, который, по всей вероятности, намеревался продемонстрировать Павлу. И вот уже из-под мятых пеленок крафт-бумаги показался женский силуэт в розовато-перламутровых тонах.

Модель – пышнотелая дама с томным взором – по замыслу автора была помещена в ветвистые рога некоего фантастического существа с головой оленя и человеческим телом, облаченным в рыцарские доспехи. Лизе портрет совсем не понравился. Из кухни появился Павел, поставил на стол поднос, уставленный запотевшими стаканами со льдом, и стал разглядывать распакованную работу. Он принял серьезный вид, чтобы не обидеть несчастного Юрия. Тот нервничал:

– Что скажешь, старик? Плохая работа, что ли? Да и похожа она на портрете, хочешь фотографию ее покажу, у меня с собой.

– Не надо, я верю. Так, Юр, объясни толком, кто портрет-то заказал? Муж ее?

– Ну да, муж, а кто же еще! Я тебе говорил. Консул, бельгийский… я вон, видишь, доспехи рыцаря не от балды придумал, а с гравюры ихнего героя, Готфрида Бульонского, выписывал, чтоб ему пусто было. А он ничего не объяснил, через кухню, через черный ход меня выпроводил, сволочь. Вот тварь шенгенская! Я ему кто? Мальчишка? А главное – за что? Почему?

Слушая сумбурную историю «берета», дамы уже понемногу стали догадываться о причине конфликта. Предупреждая Милкину любовь к правде, Лиза наступила ей на ногу и, прошептав как можно тише: «Молчи!», отвернулась к окну.

– Ты, Юр, знаешь, мн-э-э… работа очень сильная. И композиционно… очень необычно. Только вот… ты, старик, на мой взгляд, с этими рогами у рыцаря переборщил. Он же мог это как намек понять…

– С рогами? В каком смысле намек?

– В смысле рогов.

– Как? Ах… в этом смысле? Да я ничего такого и в мыслях не держал! – проговорил совершенно обескураженный Юрий.

– А консул-то, видимо, держал.

– Ах ты, е-мое. Как же так?.. А у тебя водка есть?

– Водка есть. Могу налить, только пить с тобой, прости, не буду – мы сейчас уезжаем, – скороговоркой произнес Павел, отстаивая свое право на дачный пленэр.

– Эх, что с вами разговаривать! Стою тут, унижаюсь… да пошли вы все…

– Старик, ты напрасно, я же тебя сразу предупредил…

Но Юрий уже ничего не слушал и торопливо заматывал работу бечевкой.

– Э-э-эх! Все вы… – но что они все, он выкрикнул уже в коридоре, и голос его затих за дверью.

– Да уж, муки творчества, ничего себе Юрий, – протянула Лиза.

– Художники – народ обидчивый. Не обращайте внимания. Через пару дней объявится.

– Ну, так мы едем или нет? – спросила Милка.

– А посмотреть на Екатерину Павловну?

– Ах да, конечно, – Павел юркнул за стоявшую в углу комнаты ширму. – Она, правда, пока досыхает и без рамы… заказчик сам потом работу оформляет. – Он поставил перед ними сначала мольберт, а уж потом вынес и аккуратно установил на нем небольшой по размеру портрет. Несмотря на свежий запах лака, исходящий от работы, несмотря на отсутствие золоченой рамы, она производила абсолютно музейное, какое-то антикварное впечатление. Хорошенькое, немного грустное личико Екатерины Павловны, обрамленное желтым капором со страусовым пером, было выписано с невероятной тщательностью, черты, складки платья, пейзаж скрупулезно проработаны. Весь холст покрывала легкая сетка разновеликих трещинок. Великая княгиня смотрела на них спокойным, слегка уставшим от позирования и абсолютно живым взглядом.

– «Научитесь писать, как старые мастера, а уж потом творите, как вам нравится» – так, кажется? Ну или что-то в этом роде говорил Дали? Вы, Павел, талант, – наконец произнесла Лиза, увиденное ее поразило.

– Ваша похвала мне приятна вдвойне, – просиял он.

– Просто чудо, а я вчера на копиистов бочку катила…

– Скажите, а вот трещины эти кругом, как вы их делаете? В печке запекаете? И сколько же стоит такая копия? – спросила Мила, которая никогда не забывала о коммерческой стороне дела.

– Кракелюры, иными словами трещины, появляются после специального лака. Современная химия. Никакой печки теперь не нужно. А стоимость зависит от размера оригинала, так как копия его в точности повторяет. Этот портрет небольшой и стоит три тысячи евро. Двойные портреты дороже. Многофигурные композиции, жанровая живопись еще больше. Если вы заметили «Свежего кавалера» – я тогда пробовал, только начинал, – работа небольшая, меньше полуметра в высоту, но деталей очень много – за него мне весьма приличные деньги предлагали… ну да это неинтересно.

– А мне интересно. Скажите все-таки, сколько.

– Пять тысяч.

– Надо же. Я вообще об этой профессии раньше не знала, а выясняется, такое прибыльное дело.

– По разному бывает… – уклончиво ответил Павел.

В это время у Милки в телефоне забренькал Джордже Марьянович. Это звонил Любиш. Надо было собираться.

16. На даче в Валентиновке Подмосковье, август 20… г., бумага/акварель
Субботняя Москва оказалась на редкость пустой. Они быстро добрались до проспекта Мира, где договорились встретиться с Любишем и «Николаем II», в миру оказавшимся Вадимом Некрасовым. Последний явился настоящим франтом, в бежевом льняном ансамбле, соломенной шляпе и с цветами для дам. Тронулись в путь на двух машинах. Пыльная, душная, в постоянном ремонте Ярославка сменилась пыльным и душным наукоградом Королёв.

Сделав короткую остановку для закупки всякой всячины, они наконец оставили громадье многоэтажек позади и свернули в зеленую зону. Вдоль дороги замелькали первые дачки и бабушки с цветами и яблоками.

Строительный ураган, пронесшийся по Подмосковью, не миновал и Валентиновку. Если бы кто-то взялся оценивать строительную стихию, допустим, по восьмибалльной шкале, то здесь, в Валентиновке, ее сила пока не превышала трех-четырех баллов. То тут, то там, конечно, встречались монументальные бетонные заборы, 4-этажные дома-мутанты с башенками, куполами, эркерами и колоннами. Но все же общую картину составляли старые подмосковные деревянные дачи.

Лизин участок примыкал к лесу, хотя в настоящем смысле лесом его назвать было нельзя, скорее так, лесочек. После столичной духоты здесь как-то особенно свежо дышалось. Приунывшие в дороге гости тотчас повеселели. Дом от калитки был почти не виден, состарившийся, но гордый, он затерялся среди сосен и яблонь.

На дорожке, ведущей в глубь участка, появилась улыбающаяся белая с черным кошка – вышла встречать. У крыльца, склоняя ветви на перила, росли старые разросшиеся кусты сирени и гортензии. Следуя за Лизой, гости миновали просторную светлую террасу и оказались на кухне. Там хозяйничала корпулентная небольшого роста женщина лет пятидесяти. Юбка, блузка и надетый поверх фартук отчаянно не согласующихся расцветок были дополнены мятой панамой майонезного цвета и белыми носочками. Всецело поглощенная чисткой кастрюли, она почему-то то и дело окунала щетку в банку с надписью «Гербалайф». Завидев гостей, женщина оторвалась от работы и застыла со щеткой в руках.

– Ой!

– Проходите, располагайтесь… и знакомьтесь, это наша Серафима, – представила ее Лиза. Подойдя к ней, чмокнула в щеку и уже тише добавила: – Сима, это же средство для похудения, – и, нагнувшись, достала из-под мойки бутыль чего-то, видимо, более эффективного.

– Вот. А я и не пойму, чего не оттирается! Здравствуйте! Лиз, что же ты не предупредила, что с гостями?

– Сима, ну как не предупредила, я же тебе утром звонила.

– Ой, Лизавета, я забыла. Что-то у меня сегодня голова идет кругом. С яблоками измучилась, а тут еще уборку затеяла.

На плите дымился большой медный таз с вареньем, на полу валялся веник.

– Это ты во-о-о-время, Серафима. Ну, ничего, уборка так уборка… жили они бедно, но чисто.

– Да мы и не помешаем, – обойдя дам, вышел вперед бодрый «Николай II», в смысле Вадим, тут же прошествовал с сумками к столу и начал деловито выгружать содержимое. По дороге из Москвы он отрекомендовался как гурман и гастроном и приготовление шашлыка взял на себя:

– А где тут у вас шампуры? Лизонька, еще мне нужна большая кастрюля и хороший острый нож. Любиш, у тебя, друг мой, пакет со специями? Эх, жаль, баранинки не было!

– Здравствуйте, Серафима, – подала голос Милица и пошла к ней целоваться.

– Здравствуй, Милочка. Давно тебя не видно.

– Мил, может, покажешь Любишу и Павлу участок, а я пока какой-нибудь аперитив нам соображу, – попросила Лиза.

– Прекрасная мысль! – мгновенно поддержал ее Вадим. – Симочка, можно я вас так буду называть, не откажите в любезности, принесите соль, черный перец, желательно горошек, и красного сладенького…

«Как же все-таки хорошо, что мы приехали, и как чудесно на даче и не работать, – подумала Лиза, – какие все вокруг славные, милые… а копиист – особенно. Во всяком случае, художник-то он превосходный…»

Вадим тем временем, мастерски орудуя ножом, резал чеснок, укроп, кинзу, петрушку и горстями бросал в миску с кефиром, одновременно пел и флиртовал с Серафимой.

– Снова туда, где море огней… так, кажется? Симочка, вы любите оперетту?

К магазинному шашлыку также добавлялись новые ингредиенты. Сима, мгновенно признав гастрономический авторитет гостя, застыла со щеткой в руке и с благоговением наблюдала за процессом.

Вернулись Павел, Любиш и Мила, и всем выдали по бокалу шампанского.

– Через полчаса у меня все будет в полном ажуре. Так что, господа, займитесь костром, – командовал, не давая вставить слова, «Николай II». – А пока я предлагаю тост – за этот гостеприимный дом, за очаровательную хозяйку, и не потому что мы уже уходим, а только из уважения и восхищения. Елизавета, как вас по батюшке?

– Дмитриевна.

– Елизавета Дмитриевна, звучит прекрасно. Будьте здоровы и счастливы! Ура!

Через полчаса, как и было обещано, они уже сидели в саду за накрытым столом, болтали и попивали вино. Салаты, соусы от шефа, зелень, сыры и прочие закуски радовали глаз.

Вадим, напевая, колдовал над дымящимся шашлыком и одновременно вел неспешный рассказ про то, как его кормили шашлыками в Черногории, обращаясь главным образом к Миле.

Лиза слушала невнимательно, то и дело бегая в дом то за солью, то за хлебом, то за вилкой, то за ложкой. На очередном витке она столкнулась в дверях с копиистом.

– Что же вы все сами и сами! Лизонька, скажите, чем помочь, – карие глаза смотрели на Лизу с нежностью, он задержал ее руку в своей, хотел еще что-то добавить, но так и не решился.

– Тогда возьмите в буфете стаканы. Да-да, вот эти. Вы же, кажется, виски пьете?

Тут с кухни донесся характерный запах – Симино варенье пригорело, и пришлось ее звать на кухню.

Они вернулись в сад. За столом царило оживление. Вадим учил Милу, как пить по-гусарски, с локтя. Любиш, следуя советам шеф-повара, хлопотал над шашлыком. Букет ароматов вокруг мангала разжигал аппетит.

Скрипнула калитка, и на дорожке появился элегантно одетый загорелый светловолосый мужчина.

– Высокая фигура вся в белом, прямо главный герой из рассказа с привидениями, – торжественно объявил Вадим, первым заметивший нового гостя.

– Ленька! – окликнула его Лиза. – Молодец, что пришел. Давненько тебя не видела. Мы здесь. Ты как раз вовремя. Рекомендую, мой друг детства и сосед Леонид.

– Лизавета, приветики-приветики. Все флаги в гости нынче к нам? Ты, я вижу, не скучаешь, всем – добрый день, – он поклонился, а потом поочередно расцеловал обеих дам. – А я только с Ибицы вернулся, хотел фотки тебе, Лизавета, показать. Видно, сейчас это некстати. Ой, Милица, дорогая, как же я давно тебя не видел! Хорошо выглядишь, – голос у Леонида был высокий, даже слишком высокий. Он говорил чуть нараспев, тщательно артикулируя, даже слишком тщательно.

– Шашлыки затеяли? Молодцы. А я – увы, на диете.

– Это как всегда.

– Кошмар. Я тебе, Лизавета, моей фирменной еще принес. Та, поди, кончилась?

– Спасибо, Леньк. Может, и правда найдутся волонтеры, хотя у нас тут все с рулями.

– С какими это срулями? Ничего подобного, – возмутился «Николай II». – Так о чем речь? Самогоночка. Очень хорошо. Уважаю. Ну что, господа? – продолжил он, оперативно наполнив рюмку самогонкой. – Как говорится:

Плыл по речке чижик, В генеральском чине. Не выпить ли нам водочки По эдакой причине!
Продегустируем? Симочка, вы нас, я вижу, не одобряете?

– Да пейте, вам же хуже будет. А ты, Лень, как всегда, всех спаиваешь. – Сима еще с юности Леньку недолюбливала и считала, что он плохо влияет на Лизу. – Пойду варенье проверю, – сложив губы скобочкой, сказала она и ушла в дом.

– Домоправительница? – кивнув вслед удалявшейся Симе, спросил Вадим.

– Скорее член семьи. И ангел-хранитель. Да садись же ты наконец, Лень. – Лиза положила ему руку на плечо и усадила на стул, тут же поймав на себе взгляд копииста.

Шашлык получился превосходный – мягкий и в меру острый. Было так вкусно, что некоторое время все жевали молча, не в силах оторваться.

– Как-то писал я портрет одного нового русского, – нарушил тишину «Николай II», – и пригласил он меня к себе в имение. Это, доложу я вам, отдельный разговор. Убили его потом. Царствие ему небесное. Но сейчас я не об этом…

– А вы, Вадим, художник? Портреты пишете? Боже мой, как интересно, – восторженно пропел Леонид, который, судя по всему, придерживался ликероводочной диеты, так как только пил и почти ничего не ел.

– Да еще какие! – дожевывая, ответил «Николай II».

Лиза заметила легкий скепсис на челе копииста, курившего чуть поодаль от стола. «Оно и понятно, художник художника редко хвалит».

– Как мне хочется заказать свой портрет, – произнес Леня, – знаете, мечта такая давняя, дурацкая.

– Отчего же дурацкая, Леонид. Организуем вам портрет в лучшем виде.

– А как же я? – очнулась осоловевшая от еды Милка. – Вы же мне обещали?

– Сначала, конечно, вам, очаровательная Милица, а потом Леониду. Это, доложу я вам, большой труд – позировать.

– Кстати, Павел, о портретах. Хорошо, что вспомнила, вы мне вчера кое-что обещали. Помните, я говорила вам о картине… и вы согласились на нее взглянуть.

– Не только помню, но и в нетерпении жду. Просто не решался вас прервать… – ответил с улыбкой копиист, отставив в сторону виски и почтительно привстав.

– Напрасно вы такой нерешительный. Серафима, ничего, если мы к тебе заглянем? На картину посмотреть?

– Не уходите, подождите, давайте я нас всех щелкну, зря, что ли, фотоаппарат привезла. Сначала я, а потом… Серафима, пожалуйста, тут только одну кнопочку нажать, – и Милица примкнула к остальным.

Осмотр картины – висела она в бывшей бабушкиной, а теперь ее комнате – Симу не обрадовал. Мужчина, гость, а там ведь не убрано. Недовольно что-то пробурчав, она побежала вперед наводить порядок.

Комната была темной, и даже в солнечный летний день густые кусты сирени, росшие прямо под окном, не пропускали достаточно света. Лампочка под потолком перегорела, и Лиза зажгла висящий над кроватью ночник.

– Минуту, сейчас. Освещение, конечно, не comme il faut. Вот, собственно, и наша картина. Ну что скажете, Павел? Каково мнение знатока… есть у нее аура? – При таком освещении портрет выглядел как-то особенно загадочно, и, обернувшись к Павлу, Лиза, не успев договорить, увидела, как тот, пробормотав что-то вроде «боже мой», побледнел и буквально обратился в соляной столб.

– Какой вы впечатлительный, право слово, Павел! Хотя я понимаю, тонкая творческая натура. – Но светский тон Лизавете пришлось оставить. Павел стоял, привалившись к двери, молчал и смотрел на картину так, как будто увидел привидение. Лиза потопталась на месте, помолчала, тронула Павла за рукав и спросила:

– Что с вами? Вам плохо? Паш… знаете… вы тут постойте, а я схожу за водой или, может, лучше кофейку? – И она пошла на кухню, где в обществе потенциальных заказчиков Вадим давал мастер-класс приготовления кофе по-восточному. Через минуту Лиза вернулась с Милой и двумя бокалами с вином и водой на выбор.

Копиист по-прежнему, как пригвожденный, стоял в дверях.

– Дорогой Павел, не принимайте все так близко к сердцу. Присядьте и выпейте глоточек.

– Может, у него сердце больное, а ты ему вино, его надо уложить, – внедрилась Мила.

– Нет… не надо, – наконец выдавил из себя Павел.

– Присядьте, – сказала Лиза и проворно подставила стул. Странно, но, может, ему действительно плохо стало?

Павел сел и прикрыл рукой глаза. Лиза тоже села, продолжая бессмысленно крутить в руках бокалы. Милка топталась в дверях и из-за спины корчила рожи.

В комнату заглянули Леонид и Вадим, но Милка замахала на них руками, и они удалились. Подруги переглядывались, не зная, что предпринять.

– Можно мне вина? – наконец, тихо произнес Павел и попытался улыбнуться.

– Да не вопрос, конечно! – сказала Лиза.

– Вам лучше? – спросила Милка.

– Я… мне… да, мне лучше, намного лучше.

– Слава богу.

– Лиза, вы даже не представляете, – он начал медленно, переводя взгляд то на портрет, то на Лизу, – вы даже не представляете, насколько лучше. Я и не предполагал, то есть… Простите, я, наверное, вас напугал. Милица, вы тоже простите. И теперь я хочу сказать… хотя понимаю, что мои слова вам могут показаться бредом…

– Могут, но это ничего, – резонно вставила Милка.

– Мила, погоди. Так что вы хотите сказать, Паш?

– Тогда с самого начала. Когда я впервые вас увидел – сразу понял, что все это не просто так, – он на минуту остановился. – Это знак, понимаете? Такое чувство, что мы должны были встретиться! И я должен был попасть сюда, к вам на дачу!

«А крыша-то у него – набекрень», – подумала Лиза и почему-то занервничала.

– А при чем тут… – начала она.

– Подождите, не перебивайте, пожалуйста. Хорошо! Нет, давайте лучше так. Откуда у вас этот портрет?

– От деда.

– А у него?

– Вместе с домом купил.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Или вы намекаете на то, что я обчистила ближайший музей? А в чем, собственно, дело? Объясните, наконец.

– Дело в том, Лизонька, что это Брюллов.

– Карл?

– Да, именно, – с энтузиазмом подтвердил Павел, – Карл Павлович Брюллов.

– Какая досада. По правде сказать, я надеялась, что это Рембрандт. А что вы пили, Павел? – с иронией поинтересовалась Лиза.

– Я не понимаю, вы серьезно говорите? Какой Брюллов? Тот, что в Третьяковке? Лиза, я не понимаю, скажи, это шутка? – нетерпеливо спрашивала Милка.

– Никакая не шутка, – серьезно сказал копиист, не отрывая взгляда от портрета. Он даже не заметил, что в дверях показались улыбающиеся физиономии Вадима и Лени. Оба были уже прилично, выражаясь Симиными словами, поддатые.

– Какая шутка, девочки? А нам рассказать? Вы тут уединились, а мы… а нам без вас скучно, – растягивая слова, пропел Леонид.

– Да подождите вы. Тут такое дело… – оборвала их Милица.

– А дело в том, что Павел утверждает, будто картину, – Лиза заговорила нарочито медленно, – которую вы тут видите, написал не меньше не дешевле, как Карл Брюллов. Я правильно вас поняла?

– Да, абсолютно правильно. Но давайте лучше поговорим об этом потом.

– Потом? Как потом? Нет уж, нет уж. Давайте сейчас.

– Не похоже, – отрезал Вадим.

– Я тоже считаю, что не похоже, – согласился Леонид – С какой стати Брюллов – я эту тетку помню с детства, она всегда тут висела. Правда ведь, Лизок?

– Вы, конечно, можете мне не верить. Что ж, это естественно. Но я могу доказать, что прав, – заявил Павел.

– Интересно, как? – спросила Лиза.

– Да-да, я бы тоже с удовольствием послушал. Ты, Паш, конечно, с классиками дело имеешь… Но тут круто забираешь. Брюл-лов, – вставил Вадим.

– Послушайте, вы ему слова сказать не даете. Лизка! Ты что, не понимаешь! А вдруг правда… это же здорово!

– Спасибо, Милица. Похоже, вы моя единственная защитница.

– Но это же просто смешно. Все работы художника такого уровня, доложу я вам, давно в каталогах. Как говорится, посчитаны, пронумерованы, проштампованы… Я, конечно, не эксперт из Третьяковки, но все же в состоянии сказать, что портретец и правда старенький. Девятнашка, вторая половина, подписи нет, а значит, НХ, – Вадим важно подошел к картине, сосредоточенно забегал по ней глазами. – А что на обороте? Посмотреть можно?

– Нет там никакой подписи.

– А что такое НХ? – спросила Мила.

– Это значит – неизвестный художник. Что мне давно известно, – вздохнув, протянула Лизавета. – У деда с бабкой картина долго висела у печки, поэтому ее правый нижний угол пострадал. Ни подписи, ни буквы, ни крючка – ничего не осталось.

– Ну, если вы закончили, можно, я продолжу? – вновь напомнил о себе копиист. Он уже пришел в себя и обрел прежнюю спокойную манеру говорить. – Так вот, художник, чье имя нельзя произносить, долгое время жил за границей.

– В Италии, – не преминул вставить Вадим.

– Не только. В 1849 году для поправки здоровья он отправился на Мадейру, в Фуншал, и прожил там целый год. Потом уехал в Рим и спустя два года умер. Все это время он писал. Многие работы той поры находятся за границей. Они все, конечно, хорошо известны, в меньшей степени, чем те, что находятся у нас, но все же. Многие я знаю только по репродукциям. Кое-что когда-то копировал. Но сейчас не об этом. Брюллов вел обширнейшую переписку. Письма к брату, к семье, друзьям сохранились, кроме того, после его смерти были изданы… Недавно мне попалась на глаза книга с перепиской художника, – продолжал он. – Брюллов в одном из писем, уже не припомню кому, рассказывает, что недавно закончил портрет одной из своих местных почитательниц, г-жи Элены Гомэш, жены его врача. Дама эта большая поклонница Востока. И когда она обратилась к нему с заказом, он предложил ей написать портрет в восточном стиле, представить ее в эдаком экзотическом облачении на манер одалиски, возлежащей на ложе из атласных подушек, в шальварах и в соответствующем антураже.

– У него есть такая работа, «Турчанка», если не ошиба… – подал голос Вадим, но Милица сразу на него цыкнула.

– В письме говорится, что заказчице идея очень понравилась и она немедленно распорядилась натащить в его мастерскую целый воз всякого восточного барахла. Из чего он, дескать, выбрал кальян тонкой работы, пару подушек с затейливым рисунком и что-то еще…

– Чувствую себя как на лекции в Пушкинском, – не унимался Вадим, привыкший больше говорить, чем слушать.

– Да хватит вам, – строго остановила его Милица. – Не хотите – не верьте. А мне лично очень интересно.

– Но помилуйте, господа, нельзя же быть такими наивными… – протянул Некрасов.

– Позвольте, я все-таки закончу. Главное, он упоминает в письме об одной детали, и ее трудно с чем-то перепутать: дама, оформив себя согласно их концепции, несколько переборщила. И художнику стоило большого труда заставить ее отказаться от лишней атрибутики. Единственное, по его словам, с чем она ни за какие коврижки не хотела расстаться, – это смарагдовое ожерелье в виде переплетающихся змеек.

– Боже мой, так вот же оно, – воскликнул кто-то из присутствующих. Собравшиеся загудели.

– Столпились все в спальне, чего в саду не сидится. – С этими словами в комнату вошла Сима, но ее перебили.

– Послушайте! Так если это и вправду Брюллов, значит, его можно продать и разбогатеть! – сказала Милица.

– Очень даже возможно.

– А сколько картина может стоить?

– До фига! – воскликнул Вадим.

– Сейчас сказать сложно, – осторожно ответил Павел.

– Ну хотя бы приблизительно. – настаивала Лиза.

– Сначала надо сделать экспертизу. Получить, как говорится, атрибуцию, – теперь Вадим счел возможным дать разъяснения. – Этим занимаются или в Третьяковке или в мастерской Грабаря.

– Ну а все-таки, – не унималась Лиза.

– Рискну предположить, что речь идет о сотнях тысяч долларов, хотя цен я не знаю. Вполне вероятно, что сумма может превысить и миллион, – подумав, ответил Павел.

В комнате воцарилась тишина. На улице залаяла собака. Где-то далеко застучали колеса электрички.

– Да-а-а, Лизок. Вот так тетка! – протянул Леонид. – А помнишь, как мы ее в детстве боялись!

– Лизка, так это же здорово! Целое состояние, подумать только, ты теперь станешь богатой невестой, – взвизгнула Милка.

– Однако нигилизм Вадима в определенном смысле оправдан. Атрибуцией, о которой он упомянул, вопрос не исчерпывается. Это далеко не все. Когда речь идет о художнике такого масштаба, заявленное произведение должно иметь обстоятельнейший «провенанс» – как, когда, у кого, при каких обстоятельствах картина была куплена, кто был ее владельцем раньше. Это в своем роде биография от дня создания и до настоящего момента. Вы, Лиза, упомянули, что ваш дедушка купил ее вместе с домом. Правильно?

– Да. Еще до войны. Если не ошибаюсь, в 39-м году.

– Это уже хорошо. То есть более шестидесяти лет картина находилась в одних руках и владельца не меняла.

И тут поднялась невообразимая кутерьма. Все заговорили одновременно. Ленька приволок из кухни бокалы и шампанское. Пришла кошка Марта. Любиш запел что-то заздравное сербское. Сима сообщила, что будет немедленно звонить Ольге Васильевне, а то ее дочь с гостями, чего доброго, всю обстановку из дома распродаст. «Николай II» предложил тост, который никто не услышал. Даже Павел, сохранявший прежде серьезность, разулыбался. В Лизиной голове поднялся невообразимый ураган, мысли носились одна за другой, вернее не мысли, а какие-то обрывки-недодумыши. Ей никак не удавалось сосредоточиться. Она даже испугалась, что в суматохе забудет сделать что-то очень и очень важное.

17. Суета Валентиновка, август 20… г., китайская тушь/бумага
С утра накрапывал дождь. Сад дышал свежестью. Лужайки вокруг дома пестрели яблоками. Под окном орал соседский кот, давнишний Мартин ухажер.

Милица, всегда суровая с утра, засобиралась первая и, затолкав в машину еще мутного Любиша, уехала. «Николай II», спавший на втором этаже, признаков жизни пока не подавал. Павел пил кофе и тревожно поглядывал на часы.

– Я надеюсь, вы-то хоть не собираетесь сейчас уезжать? – прервав молчание, спросила Лиза.

– Мы вроде бы перешли на «ты»?

– Ой, да, прости, – ей сразу вспомнились вчерашние ночные бдения с танцами и шампанским на брудершафт. – Просто у меня в голове полная каша. Вам-то что, вы все разъедетесь… а я? Что же мне теперь с этим делать? Куда бежать? И вообще, хорошо это или не очень?

– Да, конечно, хорошо.

– А что мне делать?

– Это зависит от тебя, как сама решишь – оставлять картину или продавать.

– Наверное, продавать… деньжищи-то сумасшедшие, если все действительно так, как ты говоришь…

– Тогда кое в чем я тебе помогу, – улыбнувшись, ответил Павел. – Если ты, конечно, хочешь.

– Ну вот к чему эти «если», одни сплошные «если ты хочешь», «если ты не будешь возражать». Павел! Я хочу и не возражаю! Это же очевидно!

– Тогда давай так, – помолчав, ответил Павел. – Дело это непростое и небыстрое. Может занять несколько месяцев. Вчера я, признаться, совершил большую ошибку. Сам не понимаю, что меня так понесло.

– Ты о чем?

– Напрасно я при всех… о портрете, вот о чем.

– Но так ведь все свои….

– Это понятно… ладно, Лизонька, давай тогда так. Ты сейчас ничего сама не предпринимай, не волнуйся и не суетись. Завтра или послезавтра я приеду сюда с фотографом. Так надо. Повезет – привезу еще и моего институтского учителя, Николая Ефремовича Липатова. Он прекрасно знает старую русскую школу, а уж Брюллова – как свои пять пальцев. Можешь быть абсолютно уверена, он плохого не посоветует. Это для начала. Тут главное не торопиться – хорошее дело должно отлежаться. И вот еще что, Лизонька, будем учиться на моих ошибках, в том смысле, что не надо сейчас болтать лишнего про Брюллова. А то поднимется шумиха. Это тоже главное! Повремени пока с… впрочем, я, наверное, рискую показаться тебе занудой…

– Ах, ты опять! – воскликнула Лизавета и даже вскочила со стула. – Единственное, чем ты рискуешь… хотя это не важно… не буду говорить.

Присев на место, она почувствовала на своей руке ладонь Павла. Большую, горячую и надежную. Посмотрев на него, Лиза продолжила:

– Слушай, Павел, у меня нет никаких знакомых в этой сфере, ни у меня, ни у мамы, и нам на самом деле нужна твоя помощь. Примем ее с удовольствием и благодарностью, без всяких оговорок и «если», – тихо произнесла Лиза. Взглянув на него, она накрыла его ладонь своей. – Мне правда самой не справиться. Я в этом мало что понимаю. Надеюсь только, что тетка наша попадет в хорошие руки, чтоб ее там не обижали, любили.

Павел кивнул и задумался.

Сказанное произвело на него впечатление. Слышно было, как за окном падают яблоки. Звякнула калитка, из магазина вернулась Сима.

– Чуть не забыл, – очнулся копиист, – все, что от тебя сейчас требуется, – это найти хоть какие-нибудь документы, подтверждающие, что картина является вашей собственностью, твоей, твоих родителей. Любые, Лизонька, какие найдешь. Понимаешь? И еще. Поговори со своей мамой. Нужны имя, фамилия прежней владелицы и желательно сведения о ней. Кто такая, откуда приехала, любой, пусть даже самый пустячный фактик в этом деле может оказаться очень важным.

– Понятно, я попробую, хотя с документами в нашей семье напряженка. Как бы сразу не срезаться на первом задании. Теряются они у нас, вот незадача. Да, и еще, если наша картина действительно такая ценная, то твои хлопоты, разумеется, будут оплачены…

– Лиза, я тебя понял, но дальше не продолжай. Давай не будем говорить о деньгах. Знаешь, не лишай меня возможности прикоснуться к истории. Просто так, бескорыстно. Любой другой на моем месте, ну хоть что-то понимающий, отдал бы несколько лет жизни за такой шанс. А сейчас, к величайшему моему сожалению, я должен ехать. Заказчик ждать не станет. Вот только… может, мне и Вадима с собой прихватить?

– Пожалуй, это будет… – Лиза заговорщицки посмотрела на Павла и перешла на шепот, – правильно.

«Не суетиться, не болтать лишнего, сосредоточиться, искать документы, – несколько раз повторила про себя Лиза после отъезда последнего гостя, пытаясь унять охватившее ее беспокойство. – Все будет хорошо. Несколько дней проведу на даче с Симой. А там посмотрим. Тем более скоро приедет мама. Главное – сосредоточиться».

Но как тут можно сосредоточиться, если жизнь превратилась в приключенческое кино, а голова – в кипящий котел! И как можно усидеть на месте, когда нестерпимо хочется с кем-нибудь поделиться.

Как ни гнала она от себя мысли про грядущие миллионы, а они все лезли и лезли в голову. И вот она уже где-то на Мадейре в соломенной шляпе бредет по песчаному пляжу. Дочь Василиса осваивает виндсерфинг, мама, сидя в шезлонге, ведет с компаньонкой беседу о пользе витаминной терапии. И если это будет на Мадейре, то, возможно, Лизе удастся отыскать дом, где когда-то жила та женщина, Элена Гомэш, с их портрета… Или нет, не так! Лучше сидеть где-нибудь на палубе океанского лайнера втроем. Ветер, волны, солнце. Стюард в белом кителе и перчатках приносит ей коктейль… а с капитанского мостика доносится приятный мужской голос: «Лизавета Дмитриевна, хватит накачиваться коктейлями, идите искать документы!»

Но бредовые мечты, бог бы с ними, их можно задушить в зародыше, сменялись чувством тянущей вязкой тревоги, которая накатывала внезапно и обдавала ее холодом. Тогда Лизе казалось, что в связи с картиной, резко подскочившей в цене, обязательно случится что-то недоброе, плохое, и лучше бы, как на компьютере, нажать несколько раз CTRL+Z и отмотать события назад. Нет, тогда отмотается и копиист. Лучше остановиться где-нибудь… Лиза путалась, шла в Симину комнату и подолгу смотрела на портрет.

Дама, с комфортом восседавшая в подушках, в свою очередь тоже смотрела на Лизу. Казалось, она даже несколько приосанилась, взгляд как будто стал более уверенным и загадочным. «Ах, вот, оказывается, ты какая! – Лиза то подходила к ней вплотную, то, сделав несколько шагов назад, вглядывалась в портрет. – И не турчанка ты вовсе! Висела столько лет и молчала. Ну и дура! А теперь что с тобой делать? Надо бы тебя в какой-нибудь музей…» Так они друг с другом беседовали, Лизка просила у нее прощения за то, что скоро с ней, видимо, придется расстаться. Было жалко, потому что с самого детства, сколько помнила себя Лиза, столько помнила она и тетку в спальне над кроватью, она всегда была рядом.

В один из таких вечеров, как раз накануне визита Павла с фотографом, Лизе стало как-то особенно тревожно. То ли оттого, что в этот день ей не удалось дозвониться ни до мамы, ни до Василисы, то ли потому, что на улице разыгралась настоящая непогода. Дождь, робко капавший поначалу, превратился в ливень и отчаянно барабанил по крыше, ветер рвал верхушки деревьев и ломал ветки. Сима побежала на чердак смотреть, не течет ли крыша.

– Ну что ты как вареная! Не видишь, льет? Окно закрой, – бросила она на ходу Лизе, которая бесцельно слонялась по дому, не находя себе места и не зная, чем заняться. Она то брала книгу и сразу ее откладывала, то хватала веник и начинала мести, то принималась искать Марту, спрятавшуюся от раскатов грома.

– Сим, давай, может, чаю выпьем? – предложила Лиза.

– Давай, чайку сейчас хорошо. А то что-то зябко. У меня и наливочка есть, – охотно поддержала Серафима и пошла ставить чайник.

– Слушай, ну, а что ты сама обо всем этом думаешь, – спросила Лиза, когда они уже сидели на террасе и попивали горячий чай с неизменной шарлоткой и облепиховой наливкой, которую Сима усиленно расхваливала.

– …на станции, у одного старичка купила, положительный такой, полезная, говорил, очень, от давления хорошо и от сердца… ой, а горькая какая, – отхлебнув, сморщилась она.

– Я же тебя о другом спросила.

– А, ты все про картину, что ли? Ну, а я-то что? Картина не моя, а ваша. Вам и решать. Только вот, я думаю, что вам с Ольгой Васильевной, да и Васеньке тоже, эти деньги не лишние будут. А то висит – лишь пыль собирает. Никто ее не видит. Если она и вправду такие деньжищи стоит, почему бы не продать. Но боюсь, как бы тебя не надули… растяпа ты, Лизавета, душа нараспашку, – и махнула на нее рукой в подтверждение сказанного.

– Надуют… это ты конкретно кого-то имеешь в виду? Не Павла, надеюсь? – насторожилась Лиза и тоже отхлебнула хваленой облепиховки.

– Нет, Павел не такой. У него тут другие манки… Он… вроде как на тебя заглядывается.

Лиза улыбнулась:

– Интересно, Сима. С чего ты так решила?

– Что же я ничего не вижу, думаешь? Да он с тебя глаз не сводит. Он, видно, парень хороший и на лицо симпатичный.

– Про Павла понятно, – остановила ее Лиза. – Ну все-таки, Сим, кто же меня обманывать станет?

– Да мало ли их, обманщиков-то. Ты, Лизавета, слишком доверчивая. Я тебе всегда говорила, надо быть похитрее. Скорей бы Ольга Васильевна вернулась, вы с ней вместе и решите. Торопиться некуда.

В голове у Лизы зашумело. Наливочка оказалась забористой. Часы хрипло тренькнули, обозначив половину десятого.

– Ой, да у меня же там по третьему кино сейчас начнется, про этих, про цыган. Пошли скорей в комнату, – засуетилась Сима.

Лиза потащилась за ней и, накинув мамину шаль, уютно устроилась на диване. Сима любила сериалы, а это ее кино вообще ни в какие ворота не лезло. Но Лиза все равно сидела и радовалась, что беспокойство отступило, нервная дрожь улеглась. За окном по-прежнему шумел дождь, ветер срывал с деревьев яблоки, а когда на диван к ней подсела Марта, Лизе стало совсем хорошо, и она прикрыла глаза.

Сколько прошло времени – сказать сложно. Неожиданно сквозь сон она услышала голоса и проснулась. Согнав с колен Марту, Лиза нехотя встала и заглянула в соседнюю комнату. За столом сидели Сима и какой-то лысый незнакомец. Это их голоса ее разбудили. Интересно, сколько сейчас времени, не поздновато ли для визитов.

– Это от твоего бывшего, – объяснила, обернувшись, Сима, – он велосипед Василисе передал.

– Вообще-то у нее уже один есть. А где же сам Сергей? Что же он не приехал? – недоумевая, спросила Лизавета.

– Он на отдыхе, – усмехнувшись, ответил мужчина.

– Странно, – протянула Лиза и посмотрела на него. Тот сразу встал, только теперь она заметила, что с его одежды ручьями течет вода. Растянув губы в улыбке, лысый протянул ей руку. Рука была мокрая и липкая.

– Если уж так получилось, разрешите, Лизавета Дмитриевна, и мне на вашу картину взглянуть.

Сима, прятавшаяся за его спиной, отчаянно замотала головой.

– Ну ладно, пойдемте, – согласилась Лиза и тут же себя отругала. «Зачем я это делаю, как бы чего не вышло?»

Они подошли к Симиной спальне. Лизавета открыла дверь и включила свет.

– А мне говорили, что это портрет, – после паузы разочарованно протянул лысый.

– Ну да. А что вас, собственно, не устраивает? – отозвалась Лиза и, переведя взгляд на картину, остолбенела. – Боже мой! Сима! Что это?

Отчаянный крик вырвался из ее груди. Ей стало жутко – женщина с картины исчезла. Как будто ее и не было. Или как будто она просто встала и ушла…

– Сима! – что было сил закричала Лиза, но вышло очень тихо, потому что страх сковал горло.

– Сима, – передразнил ее лысый и, запрокинув голову, захохотал. – Обмануть меня хотела! Не вышло. Придется за это ответить, – он подошел к Лизе вплотную, взял ее за подбородок.

– Сима! Сюда! Скорей! А-а-а! – звала и заходилась в крике Лиза, пока не почувствовала на своем плече чью-то руку.

– Лизавета! Ты чего кричишь? – И она увидела склонившееся над ней Серафимино лицо, такое родное, милое, доброе. – Приснилось чего?

– Симочка. Боже мой, как хорошо, что ты пришла, – тихо произнесла Лиза и вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

– Да я все время здесь была, Марту только гулять выпустила. Дождь-то перестал.

На следующий день ответственное задание, данное Павлом, они с Серафимой вопреки ожиданиям все-таки выполнили. Телефонный разговор с мамой – правда, Ольгу Васильевну по Милкиному и Симиному совету она решила во все детали пока не посвящать (громких имен не оглашать, можно, мол, продать, предлагают хорошую цену) – дал свои результаты. В недрах громоздкого черного платяного шкафа они наконец отыскали неприметную коробку, о которой говорила Ольга Васильевна, с документом, подтверждающим их право на картину. Документик так себе, маловразумительный, вполне в духе того времени. Из него следовало, что некая Софья Станиславовна Шуловская, прежняя хозяйка, передает в собственность В.М. Ладынину, Лизиному деду, вместе с домом и участком предметы мебели и обстановки, далее следует список, в котором за порядковым номером 13 значится картина «Турчанка» в золоченой раме, размер 142 х 92 см, работы неизвестного художника. Нашлись даже кое-какие фотографии Софьи Станиславовны вместе с дедом и бабушкой. Но до того нечеткие, что, кроме горделивой стати прежней хозяйки, разглядеть оказалось решительно ничего невозможно. Кроме того, Ольга Васильевна припомнила, что Софья родом из Польши, лет ей на тот момент было около сорока – сорока пяти, а ее мужа, вроде бы военного инженера, репрессировали. Из боязни ареста Софья так спешно продала дачу и даже денег запросила меньше, чем следовало. Еще Ольга Васильевна посоветовала поговорить с Ленькиной бабушкой, которая на тот момент была уже вполне взрослой девушкой, поэтому прекрасно помнит всех в до– и послевоенной Валентиновке.

– Это же здорово, Лизонька. Ты просто умница. Я даже и предположить такого не мог. Теперь у тебя есть бумага, и эта бумага очень ценная. Молодец, – нахваливал ее Павел по телефону. – Ну а теперь нажимайте на Ленькину бабушку. Старушкам обычно легче вспомнить то, что было лет пятьдесят назад, чем то, что произошло на прошлой неделе.

– Легко сказать нажимайте, бабке-то его уже хорошо за восемьдесят. Ну, ладно, что-нибудь придумаем, Серафима с ней приятельствует, – отвечала Лиза.

Вечером Павел, как и обещал, приехал в Валентиновку. Он привез с собой фотографа и бодрого розовощекого старичка-профессора. С ним, как выяснилось, Павла связывали долгие годы дружбы. Можно сказать, что Николай Ефремович в свое время просто спас его… остановил, удержал на самом краю.

В ту осень после гибели Темы Павел не работал и не искал работы. Он просто лежал у себя в комнате на диване, тупо уставившись в одну точку, путаясь во времени суток. Из дома он почти не выходил. Свой ежедневный рацион, состоящий из чая и сигарет, он, когда матери дома не было, дополнял водкой. Каждый новый прожитый день казался ему все более и более бессмысленным. Все, чему он учился и умел делать, что искренне любил и с чем связывал свое будущее, обратилось в прах, потеряло всякий смысл, как и сама его жизнь. Писать он не мог. А больше он ничего не умел. Да и не хотел.

Навязчивая идея ВИНОВНОСТИ не оставляла его ни на минуту. Портретист-горевестник, убивающий своих моделей. Он превратился в маньяка-самобичевателя, везде и во всем пытаясь отыскать нечто, что указывало бы на его ВИНУ, на его ответственность за то, что произошло.

В конце сентября отец уехал в долгосрочную командировку в Венгрию, мама с ним не поехала, задержалась, боясь оставлять Павла одного. Она упрямо приглашала к Павлу врачей, водила его к экстрасенсам, устраивала консилиумы, кормила его какими-то таблетками, умоляла друзей поговорить с ним, повлиять. Через некоторое время, когда, казалось, ему стало немного лучше, она все-таки уехала. На самом деле Павел схитрил, притворился, потому что к тому времени у него уже созрел план…

Как-то вечером – это было сразу после отъезда матери – к нему зашел Николай Ефремович, без приглашения, без звонка.

– Я безуспешно пытался дозвониться, но у тебя, видно, что-то с телефоном, – с порога объявил он, поглядывая на столик с аппаратом и гудящей рядом трубкой.

– Я болею, извините, Николай Ефремович. – Павел был не готов к общению, он не отвечал на телефонные звонки и никому не звонил сам, даже забыл, когда в последний раз с кем-то разговаривал, он надеялся, что визитер не задержится и уйдет. Но тот вопреки его ожиданиям прошел в коридор, снял и повесил на вешалку плащ и внимательно оглядел Павла.

Николай Ефремович помнил Берсеньева еще с первого курса и именно тогда его приметил. Высокий, немного сутулый, симпатичный юноша с обаятельной улыбкой заметно выделялся среди прочих. Было в нем что-то особенное, как показалось педагогу, обращающее на себя внимание, причем сам Павел ничего для этого специально не делал. Позднее, посмотрев его работы, Николай Ефремович понял. Причиной тому была яркая одаренность молодого человека. Но, даже зная о своем таланте, чувствуя его в себе (обязательно чувствуя, иначе и быть не могло), Павел не выпячивал себя и всегда держался скромно.

– Славный парнишка, талантливый, работоспособный, редко так бывает, – отметил про себя Николай Ефремович, изрядно повидавший на своем веку студентов и всегда охотно принимавший их у себя дома. Он много знал, интересно рассказывал, с кем-то дополнительно занимался, за кого-то ходил просить в деканат, и студенты его любили. Один или с приятелями, Павел тоже стал заходить к нему. Постепенно между ними установились добрые доверительные отношения. Николай Ефремович также бывал у него дома.

Теперь Павла невозможно было узнать. Он очень похудел, осунулся, измученное лицо было до того бледным, что казалось, кожа отливает синевой. Щеки, покрытые многодневной щетиной, впали, под глазами залегли черные тени.

– Неважно выглядишь, – помолчав, произнес Николай Ефремович, – ну да ничего, все исправимо. У меня, Павлуш, к тебе дело.

Легонько отодвинув Павла, он прошел в кухню. Но там из-за грязной посуды и пустых бутылок негде было присесть, и он переместился в комнату. Павел послушно поплелся за ним, с похмелья возражать не было сил. Усевшись на стул, Николай Ефремович заговорил. Говорил он долго, голос его звучал монотонно, спокойно и ровно, так, что в какой-то момент Павел ощутил себя снова на лекции в Суриковском. Только на этот раз ему никак не удавалось сосредоточиться, он не слушал и не слышал, пропуская сказанное мимо ушей. Он просто машинально кивал и ждал, когда Николай Ефремович закончит свою речь и уйдет. Но тот все говорил и говорил…

– Ну что же, так и решим, Павлуш? – спросил Николай Ефремович, тронув его за рукав.

Павел опять машинально кивнул. Он ждал.

Но на следующий день Николай Ефремович пришел снова. И через три дня тоже, но уже с репродукциями и какой-то бумагой, которую Павел, хлопая ресницами, долго и бездумно держал в руках. Он все никак не мог взять в толк, чего от него хотят и почему не оставят в покое.

Как будто не замечая безразличия своего собеседника, учитель терпеливо продолжал.

– Это отношение в Третьяковку, все по форме, так что не волнуйся, работай спокойно. Времени достаточно. Но ты не затягивай, через месяц от тебя ждут результат. Денег, конечно, немного. Провинциальный музей больше не заплатит. Для начала – в любом случае неплохо. Сдашь работу, а там, глядишь, еще что-нибудь подвернется, если халтурить не будешь.

Слово «халтурить» Павла неожиданно задело. Только теперь, пожалуй, до него стало доходить, что предлагает ему Николай Ефремович.

– Я специально на кафедру заходил к Светлакову. Он же у вас вел курс по технологии? Я хотел проконсультироваться. Так он мне сразу тебя рекомендовал. Говорит, что кроме Берсеньева больше никого и нет. Работа сложная, кропотливая, потребует много времени и суеты не терпит. У тебя рука набита, глаз поставлен, пишешь ты быстро, технично. А потом ты сам же рассказывал, что любил эти музейные понедельники и в зале работать тебе нравилось? Так?

Павел кивнул.

– Или я что-то путаю?

– Нет, нет, все так.

– Ну и в чем тогда дело? Или ты забыл, что копия тоже может быть гениальной? Вспомни хотя бы Пуссена, его списки с Беллини, а Тициан, его «Льва Х» от рафаэлевского отличить невозможно! А Марков, а Бруни, а Брюллов! Ты, кстати, знаешь, что за его копию «Афинской школы» был заплачен беспрецедентный по тем временам гонорар? Павел, ты меня слушаешь?

– Да, Николай Ефремович, слушаю, – со вздохом ответил он.

– Вот и замечательно, – улыбнувшись, продолжил учитель. – Как там у Пушкина: «Усыпляя нарочито свою творческую силу»… Ты-то свою усыпить сможешь?

– Теперь точно смогу.

– Тогда не буду повторяться, ты и сам прекрасно знаешь, что через копию прошли все великие мастера, да и вообще все, кто когда-либо брал в руки кисть. Ну, так что? Возьмешься?

– Я сейчас не в форме, болею, – промямлил Павел.

– Бывает, но у тебя еще три дня в запасе. Лечись. А в понедельник как раз и приступишь.

Потом Николай Ефремович рассказал Павлу о заказчике, о том, как с ним познакомился, всплыли еще какие-то новые имена. Голос его от долгого говорения сделался хриплым. А Павел, слушая учителя вполуха, думал о своем. В голове его один за другим мелькали портреты поручиков, гусаров, дипломатов, купчих, кисейных барышень, старух-помещиц… красивых и уродливых, молодых и старых, здоровых и немощных, богатых и нищих… они жили, но теперь все это прошлое, страница истории, для них я неопасен, не страшен, им навредить не смогу…

– Так что надо копировать?

– Левицкого, портрет Николая Новикова.

С разрешения Лизы Павел с фотографом перенесли картину в проходную комнату, где было светлей и просторней. Каждый занялся своим делом. Фотограф – аппаратурой. Николай Ефремович извлек из одного кармана очки и сказал «так», затем из другого кармана лупу и снова сказал «так». Потом он заходил вокруг портрета, закряхтел, затакал и заохал. Сначала Лизе показалось, что охает он, потому что ему все нравится, но оказалось, совсем наоборот. Охал старичок от возмущения – состояние полотна он счел неудовлетворительным. Голос у него был высокий, скрипучий, он раскраснелся и то и дело обращался к Павлу, призывая его в свидетели чуть ли не вандализма. Чтобы не раздражать нервного профессора, а то, чего доброго, еще удар его хватит, Лиза с Серафимой вышли. Но и до кухни долетало скрипуче-недовольное «сколько утрат», «правый нижний почти потерян», «еще чуть-чуть, и осыпаться начнет».

Присев на диван, профессор что-то зашептал Павлу на ухо, потом вскочил и снова закружил вокруг картины:

– Да и была ли здесь подпись? Посмотри хорошенько.

– Похоже, что нет.

– Так, так. Но отсутствие подписи меня как раз не смущает. У него была такая особенность – не подписывать свои произведения. Согласен?

– Абсолютно.

– Кхе-хе, не подписывать, а еще реже датировать, что, разумеется, служило немалым препятствием для установления авторства, – профессор, наклонившись, буравил взглядом обратную сторону портрета. Сима рванулась было смахнуть пыть, но Лиза ее удержала.

– Не один десяток лет мучились с составлением списка…

– Списка его произведений?

– Совершенно справедливо. Первую попытку он предпринял как раз таки сам, но дал далеко не полный перечень работ. Теперь самым полным считается список… Вообще, откровенно скажу, вряд ли встретишь другого такого мастера, в наследии которого числилось бы столько копий. Зачастую его же ученики свою работу приписывали самому Брюллову, – голос старичка взмыл до фальцета, – изнаночку, изнаночку не забудьте и кромки тоже. – Теперь он обращался к фотографу и ткнул шишкастым пальцем на оборотную сторону портрета.

– Да уж, задали задачку. Все-таки, Павлуш, не понимаю, как так можно? Никакой ответственности у твоей протеже…

– Бывает, Николай Ефремович, – примиряюще отвечал Павел.

– Д-а-а уж, – скрипел в ответ старикан. – Ну, да ладно, бумаженцию я тебе отпишу, но в Грабари или в Третьяковку – это уж как собственница решит – вам в любом разе придется обращаться.

– Само собой, Николай Ефремович. А не смогли бы вы кого-нибудь нам порекомендовать?

– Если хочешь совет старика, то лучше несите к Богомазу. Он, хоть и зануда, но очень, очень толковый и работает быстро. Недели на две заберет.

– Он из Третьяковки?

– Там, конечно, раньше все было очень удобно. По понедельникам проводили консультации. Желающие приносили работы, оставляли на недельку, на две и в итоге получали экспертное заключение, в нем и рентген, и технология, по запасникам сличали. А Богомаз – нет, он на улице Радио уже лет двадцать как сидит.

– Так, значит, этот господин в мастерских Грабаря трудится?

– В них самых. Я ему позвоню, предупрежу. Он и сам обрадуется. Такая вещь – шутка ли… не каждый день приходится… да-а-а уж, воображаю. А холст, похоже, нелатаный.

– Ну что, нравится ему картина-то наша или нет? – зашептала Серафима Лизавете. – Старикашка больно сердитый попался. Как думаешь, можно чаю-то им предложить? Или лучше пойду сразу чайник поставлю, а потом их приглашу.

– Давай, – протянула Лиза.

На короткое время Павел вышел из комнаты и сказал, что все идет по плану, профессор на самом деле очень доволен и в ближайшее время свяжется с экспертом, хотя и его мнение многое значит, что диск с фотографиями будет готов уже завтра, а копию купчей можно сделать в любой момент. И от нее, от Лизы, пока ничего не требуется. Самое главное, повторил Павел, чтобы она не суетилась, ну, и поменьше разговоров.

Чаепитие прошло быстро и тихо. Профессор, напоследок сверкнув глазами в сторону Лизы, благосклонно принял кусок шарлотки. Говорил он мало, обращался преимущественно к Павлу. Лиза поняла, что в ближайшее время «тетку» надо будет везти на ТТЭ, технико-технологическую экспертизу, к некоему Богомазу, знакомому старичка-профессора, если, конечно, тот сейчас в Москве. Потом потребуется еще один эксперт, без мнения которого в этой ситуации обойтись нельзя. Фотограф, выпив чаю, попросился посмотреть сад. Сима пошла «собрать гостям яблочек с собой». Лиза молчала, боясь навлечь на себя профессорский гнев. Визитеры засобирались.

На прощание Павел шепнул ей, что все идет даже лучше, чем он предполагал. Лизавете было жаль отпускать его так рано, хотелось подробностей, да и вообще, после ночных кошмаров ей было не по себе, но пришлось смириться и проводить гостей к машине.

Еще неизвестно, какими кошмарами обернулся бы этот вечер, если бы на огонек не заглянул Ленька. Лиза обрадовалась ему и с удовольствием поделилась с ним последними новостями. Чаепитие затянулось далеко за полночь.

Уезжать Павлу не хотелось, а хотелось, чтобы все присутствующие, не исключая уважаемого Николая Ефремовича, куда-нибудь делись, и они остались бы вдвоем с Лизой, до боли хотелось прижать ее к себе, такую хрупкую, трогательную в ковбойке с чужого плеча, а еще… да что тут разводить канитель, все равно ехать надо. Дорогой он даже запретил себе думать о ней, чтобы сосредоточиться на другом, вернее даже, на другой.

Звали ее донна Элена Гомэш. Жила она на затерянном в Атлантике острове Мадейра, в городе Фуншале, более полутора веков назад. Была весьма привлекательной особой и в положенное время вышла замуж за тамошнего всеми уважаемого эскулапа. Как проистекала ее семейная жизнь, была ли она счастлива или же кляла замужество на чем свет стоит – неизвестно. Загадкой было и то, как она, преодолев океан, оказалась в России, на подмосковной даче некоей Софьи Станиславовны, к несчастью, носившей очень распространенную польскую фамилию Шуловская. Только одно Павел знал о ней наверняка, донна Элена умела хранить свои тайны. Вот уже четыре дня он, конечно, не без удовольствия и трепета, бороздил Интернет, корпел над монографиями, справочниками, отчетами с выставок, дневниками, мемуарами. Но донна Элена держалась стойко. Она не вошла ни в один из списков произведений Карла Брюллова. Ее не было ни у Стасова, ни у Сомова, ни у Лестницкой, ни в дневниках учеников Брюллова, не вошла она и в самый полный список, составленный Э.Н. Ацаркиной. Похоже, о ее существовании в России никому не было известно. Если не считать того самого письма… Надежда блеснула, когда на одной из страничек в Интернете Павел прочел, что в Москву с Мадейры едет раритет – пейзаж Брюллова, единственный его пейзаж, написанный маслом и случайно обнаруженный в одной из частных коллекций острова. Вот оно! Значит, все правильно. Ведь целый год Брюллов там жил и работал. Но информацию подавали скупо, дозированно, видимо, до приезда работы в Москву решили не поднимать шумихи. Если повезет и что-то удастся разузнать через знакомых в Третьяковке… Павел быстро сделал пометку в ежедневнике.

Сегодня же, вооруженный новыми сведениями, он азартно уселся за компьютер и почувствовал приятное волнение.

Лиза позвонила ему еще накануне их с Николаем Ефремовичем визита и сообщила, что Батама, то есть Ленькина бабушка, промучившись двое суток, все-таки вспомнила и фамилию бывшего соседа по даче, и кое-что про их семейство. С бабкой им вообще повезло несказанно, они успели ее расспросить, а на следующий день она укатила в санаторий. Оказалось, что муж Софьи Шуловской, тот самый, которого посадили еще до продажи дачи, носил другую фамилию! Звали его Николай Константинович Буже, и был он военным инженером. «Ну, хоть здесь повезло, – подумал Павел, – фамилия редкая. Проще искать». Но Павел даже и предположить не мог, какой полезной окажется эта информация. Кроме того, Ленькина бабушка, дай бог ей еще долгих лет, рассказала, что Николая Константиновича в поселке уважали, что был он «из бывших», почтительный, интеллигентный и от первого брака имел сына Константина, но «то ли Софка с ним не сошлась характером», то ли с отцом отношения не сложились, словом, Костя куда-то делся. «Тоже неплохо – Николай Константинович, Константин Николаевич – семейная традиция может облегчить поиски», – прикидывал Павел. Едва успев заглянуть в Интернет и набрать «Буже», Павел чуть не прослезился от радости. Уже через двадцать минут он мог рассказать о семье бывшего хозяина картины больше, чем Ленькина бабушка и все валентиновские соседи, вместе взятые. А еще через полчаса загадочная донна Элена сдалась, наметилась ниточка, связывавшая старую валентиновскую дачу и уединенный остров в Атлантическом океане.

Дело объяснялось просто, даже слишком просто, отметил про себя Павел. Фамилия Буже давно и крепко была связана с морем. Предок, скорее всего дед Николая Константиновича, Буже Первый, служил на флоте. Высокообразованный моряк, путешественник, он, дослужившись до звания капитана первого ранга, был удостоен большой чести – его назначили учителем великого князя. Юного Алексея Александровича царственная семья, покоряясь воле деда, также предназначила к морской службе. Таким образом, в 60-е гг. Буже Первый начинает знакомить юного моряка с «живой практической стороной морского дела». Под флагом контр-адмирала Посьета они крейсируют сначала в холодных водах Финского залива и Балтийского моря. В 1865 году пределы их морских походов расширяются, Немецкое море, Атлантический океан, Копенгаген, Лиссабон… И вот в длинном списке географических названий – Павел даже крякнул от удовольствия – наконец появляется: «20 августа 1866 года фрегат «Ослябя» бросает якорь в порту Фуншал. Великий князь со своим наставником посещают остров Мадейра. Двухнедельное пребывание на живописном острове начинается с осмотра…» и т. д.

Вот оно! Нашел! И Павел сразу бросился звонить Лизе.

– Пятнадцать лет прошло с момента написания портрета и отъезда Брюллова в Италию. Казалось бы, не такой долгий срок, – с воодушевлением рассказывал он Лизе, – однако что-то в делах красавицы Элены не заладилось, причем не заладилось до такой степени, что пришлось расстаться с портретом. Болезнь или разорение, возможно, смерть мужа?

– Надо же. Несчастная Элена Гомэш. Мне ее даже жалко. Такая красивая, молодая… что же на самом деле у них произошло? А может, она сама к тому времени уже умерла? – отвечала преисполненная энтузиазма Лизавета.

Павел понимал, что на многие вопросы ответов за давностью лет не найти. Но главное в этой истории для него теперь окончательно прояснилось – именно тогда Буже Первый приобрел в собственность, выменял, выиграл в карты, в кости, украл (впрочем, последнее вряд ли возможно) портрет донны Элены. И скорее всего, уже тогда по неизвестной причине об авторе картины забыли.

18. В интерьере старой дачи Август 20… г., холст/масло
Как обычно, Сима уехала в Москву в пятницу вечером, а утром в субботу Лизу разбудил звонок. Не было печали, так подай… трубу прорвало. Звонили соседи. Понятно, что дом старый, разумеется, вызвали слесарей из ЖЭКа, но приехать все-таки придется. Мало ли что? Может, паркет уже вспучило? В Москву тащиться не хотелось до колик. Погода стояла жаркая, душная и липкая и прогулкам по городу явно не способствовала. Да и на даче оставить было некого. Прикинув, на сколько ей придется уехать, Лиза позвонила Леньке. К счастью, он был в Валентиновке – ждал гостей:

– Занеси мне ключи и оставь Марте ее Кити-мити, или чем ты там ее кормишь, я зайду попозже. Кстати, у тебя есть куркума? – спросил он.

– Боже мой, что это?

– Серость ты, Лизавета, хоть и миллионщицей стала. Это приправа такая. Полезная очень. От рака, говорят, предохраняет. Ну, ладно, чеши в свою вонючую Москву, все будет ОК, – бодро пропела трубка.

– Спасибо тебе, Лень, большое. Что бы я без тебя делала, – скороговоркой выпалила Лиза. Соседская новость придала ей такие могучие крылья, что она, успев накрасить один глаз и забыв про второй, без промедления вылетела на станцию.

Поездка на электричке, а потом в метро заняла часа полтора. Лизка уже подбегала к подъезду, когда оттуда вышла соседка тетя Нина.

– Ой, здрасте, Нина Семеновна. Что тут у нас опять? Трубу прорвало? – сразу спросила Лиза.

– Не знаю, Лизочка. Откуда ты это взяла? Я ничего такого не слышала.

– А? Вы же – напротив, у вас, наверное, другой стояк. Ну, ладно, я побегу… простите, – выпалила она уже на ходу и понеслась по лестнице к себе.

Однако ни в подъезде, ни на лестничной клетке перед квартирой никого не оказалось. Войдя в дом и едва успев перевести дыхание, Лиза устремилась инспектировать санузел. Ветхие коммуникации старого здания давно стали притчей во языцех для всех его жителей. Как на корабле, Лиза привыкла бросаться на задраивание пробоин, открывавшихся то по правому, то по левому борту. Стиральная машина, вечно засоряющаяся раковина на кухне, посудомоечный агрегат – все эти мины замедленного действия если не сегодня, так завтра точно протекут. Она заглянула под ванную, под мойку на кухне, ощупала пол и трубы, осмотрела стиральную машинку и, к своему удивлению, никаких признаков протечки не обнаружила. Квартира нижних соседей вообще встретила ее тишиной и покоем склепа.

Какого хрена тогда, спрашивается, ее вызвали! Какую, интересно, трубу и у кого прорвало? Может, это вообще в другом подъезде или в другом доме? Лизка говорила сама с собой и злилась.

– Ну что там у тебя с трубами? Разобралась? – снова появилась тетя Нина.

– Ничего не понимаю. У меня все в порядке.

– А кто звонил? Из ЖЭКа, что ли?

– Да я как-то не спросила, вроде бы соседи снизу.

– Так я их вчера видела, они на дачу собирались – вещи таскали.

– Странно. Кого же тогда залило?

– Подшутили над тобой небось. Кавалеры. Вот и все, – вынесла вердикт тетя Нина, – маме привет передавай.

– Непременно, спасибо, – отозвалась Лиза, внутри закипало негодование. «Что за шутки такие иезуитские! Да и кому это понадобилось? Ладно, быстро принимаю душ, пью кофе и назад, только теперь поймаю машину».

Ленькин номер не отвечал. Она позвонила Павлу – электронный голос сообщил, что «абонент недоступен». «Да ну вас всех!» – и, сбросив джинсы и майку, Лиза отправилась в ванную.

По дороге назад объявилась Милица. Теперь она то и дело порывалась давать советы, как повыгодней пристроить «тетку», и на этот раз завела разговор об одном их с Любишем знакомом.

– Очень-очень обеспеченный тип, и он заинтересовался. Ты подумай. Это же не машина, не квартира – покупателя найти непросто.

– Милка, я тебя прошу, не беги ты впереди паровоза. Не надо раньше времени. Еще даже экспертизы не было. Для начала я хочу дождаться мамы. Потом экспертизы. Поэтому не надо пока ничего никому говорить.

– Да он бы только посмотрел! Но дело твое – поступай как знаешь, – обиженно протянула Милка. – А как у тебя с Павлом? Судя по всему, твое расположение он уже завоевал.

– Мил, я тебя люблю, но говорить об этом сутки напролет отказываюсь. Лучше садись в машину и приезжай. Я сегодня совсем одна. Ой, прости, я перезвоню, а то тут водитель… шибко нервничает.

Машина остановилась у самых ворот. Таксист действительно попался нервный, и у него, конечно, не было сдачи. Лиза попросила подождать минуту и открыла калитку. Водитель вылез из машины, недоверчиво провожая ее взглядом.

На террасе повсюду валялись яблоки. Аккуратно маневрируя между плодами, навстречу хозяйке вышла Марта.

– Ну, как дела, моя милая? Что вы тут все раскидали? А? – Лиза взяла кошку на руки. Марта, понятное дело, заурчала. – Ай-ай-ай, что же вы так… я собирала-собирала… Ну что, покормил тебя Ленька?

Она прошла на кухню, достала из буфета деньги и уже собралась вынести их водителю, как вдруг нога ее наткнулась на что-то мягкое.

На полу в луже крови она увидела абсолютно мертвого Леньку. Он лежал ничком, с нелепо раскинутыми руками, край кипельно-белой футболки пропитался кровью.

Внутри у Лизы как будто что-то щелкнуло, а в голове заработал мерзкий медленно тикающий метроном. Она уронила Марту – так, потом сумку – так-так, потом деньги.

И, подчиняясь заданному ритму, подошла к так-так-калитке.

– Быстрее, – подгоняла она себя, но метроном диктовал свое и тормозил шаг. Она почти ничего не слышала из того, что сказала таксисту, что тот ответил, и только послушно двинулась за ним в дом.

Он звонил куда-то по телефону, о чем-то ее спрашивал, а она путалась, тактакала и трижды сбивалась, называя свой адрес.

Когда приехала милиция, метроном стучал уже тише. В комнатах замелькала милицейская форма и белые халаты. Кто-то в штатском и с папкой, устроившись за столом на террасе, стал задавать вопросы сначала таксисту, а потом Лизе. Кто она такая? Где была? Почему уехала? Кем ей приходится пострадавший? Все ли вещи на месте?

Она изо всех сил старалась сосредоточиться, отвечать четко, ясно, но по щекам струились ручьи слез, нос распух, и приходилось все время сморкаться. На время ее оставили в покое. Потом кто-то в белом халате дал ей стакан воды и таблетку, а кто-то в форме позвал их в глубь дома. Заскользив на рассыпанных яблоках, процессия двинулась в Серафимину спальню.

«Какая же тут грязь», – некстати подумала Лиза, заглянув в комнату. На полу валялись какие-то мятые тряпки, опрокинутый стул и куски позолоченной рамы.

Над комодом на стене, в четко обозначившемся светлом прямоугольнике обоев, торчал гигантский ржавый гвоздь. Картина исчезла.

– Ах, вот почему все это, – протянула Лиза и внезапно почувствовала невероятную усталость.

– У вас что-то пропало, – скорее утвердительно прозвучал вопрос милиционера.

– Да.

– А вот здесь, пожалуйста, поподробней. На стене что-то висело?

– Да. Тетка. То есть картина…

– Какая картина?

– Картина Брюллова. И все это случилось из-за нее.

– Вы шутите? Какой такой Брюллов, Елизавета Дмитриевна?

– Тот самый, – вяло отозвалась Лиза, – который «Гибель Помпеи»…

– Та-а-а-к, – недовольно выдохнул мужчина в штатском, оглядываясь вокруг, – вы хотите сказать, что в ЭТОЙ комнате, в двери которой даже замка нет, висела картина Брюллова?

– Да, висела. Просто сначала мы не знали, что это Брюллов, а когда узнали… ой, как же все это долго объяснять, – пробормотала Лиза.

– Что-что, а время-то у нас с вами есть. То есть вы, Елизавета Дмитриевна, говорите, что только недавно узна…

– Это ваш телефон? – В комнату вошел молоденький милиционер и протянул ей захлебывающийся звонком мобильный.

– Можно? – Лиза посмотрела на штатского.

– Конечно, можно, что вы меня спрашиваете, – буркнул тот, отойдя в сторону.

Звонил Павел. Лизке снова захотелось зареветь.

– Тут такое дело, Паш, приезжай, пожалуйста, если можешь, – замычала она в трубку. Мысли путались, объяснение получилось очень сбивчивым.

– Боже милосердный! Лизонька, с тобой все в порядке? Ты где? На даче? Я сейчас приеду. Держись. Я быстро. Я очень быстро.

Понять, что произошло, не составило труда, Павел как будто ждал чего-то подобного. Меньше чем через час он уже входил на террасу Лизиной дачи, где с безучастным видом и опухшим лицом на табуретке сидела сама хозяйка. Ей даже вопросы перестали задавать.

– Что с тобой, Лизонька, милая? – бросился к ней Павел.

– Ничего страшного. Успокоительное ей дали. А вы кем ей приходитесь? – тут же оживился тип в штатском и указал рукой на соседний стул.

На вопросы Павел отвечал не в пример лучше Лизы. И как-то сразу подкупил следователя своей обстоятельностью. Да, он – друг хозяйки дома, художник-копиист, всю первую половину дня провел на людях, они могут подтвердить, сначала он был у себя в мастерской с заказчиком, потом на автосервисе и на заправке на Олимпийском.

Без суеты и лишних деталей Павел подробно рассказал все, что знал, начиная со злосчастного уик-энда, когда впервые было произнесено имя Брюллова. По его мнению, главной причиной случившегося стала всеобщая любовь трепаться. Все семеро, присутствующие тогда на даче, – себя из списка он тоже не исключал, хотя и с оговорками, – по возвращении в Москву принялись обзванивать друзей и знакомых и обсуждать на все лады чудесное открытие. Куда там! Сенсация! Невероятное стечение обстоятельств, да еще цифры астрономические в головах завертелись… с себя он вины тоже не снимал – такую новость под шашлыки с шампанским не сообщают, надо уметь выбрать время… И вот вам, пожалуйста, для кого-то эта новость прозвучала не просто как сенсация, а явилась прямым руководством к действию.

Павел заверил следователя, что поделился новостью только со своим учителем, профессором Липатовым, которого, кстати, сюда привозил с разрешения хозяйки.

С его точки зрения, найти дачу и последить пару дней за Лизой и домработницей проще простого. Срочно вызвать хозяйку в Москву, ссылаясь на потоп у соседей, – тоже несложно. Дом старый, замки хилые, единственное чего, а вернее, кого воры не учли – это бедолагу Леонида, некстати крутившегося в доме. На все про все у них ушла неделя, может, и того меньше.

Почему они так торопились? Непонятно. Сейчас на руках у Лизы только невнятный документ на владение старинной картиной неизвестного художника и десяток фотографий. Экспертизы фактически еще не было, полотно не атрибутировано, а стало быть, и авторство Брюллова пока не более чем фикция. Получается, что тот, кто украл картину, либо перепродаст ее просто как некое живописное произведение XIX века – в этом случае полученная сумма будет невелика, либо рассчитывает самостоятельно подтвердить авторство. Это очень непросто и по силам только антикварным мафиози.

– Пожалуй, вы правы. Только вот как быть со звоночками? – Следователь надолго задумался. – Я имею в виду всех, кому стало известно, что это картина Брюллова? Всю цепочку до конца не отследишь. Невозможно. Домработница, двое сербов, сама хозяйка, вы… хотя с вами все более или менее понятно… Значит, говорите, Вадим Некрасов тоже художник… Что ж, пообщаемся и с ним. А вам, Пал Николаевич, спасибо за обстоятельный рассказ. – Следователь закончил свою писанину и захлопнул папку. – Теперь, как говорится, поживем – увидим… что даст отработка жилого сектора. Хотя место здесь нелюдное, участок к лесу примыкает…

– Постойте, но ведь ей звонили на мобильный?

– Номерочек мы, конечно, пробьем, только, как показывает практика, это ничего не даст. Одноразовый он, получен по чужому паспорту. Правда, кое-что мы здесь все-таки зацепили. Телефончик ваш я записал, если что… хотя, думаю, это дело у нас заберут. Сами же вы с Елизаветой Дмитриевной ходатайствовать будете… громкие имена, и все такое… но вот на всякий случай – моя визитка. Звоните.

19. Вдвоем Валентиновка, 20… г., гуашь/картон
Когда он закрыл за следователем калитку, начинало смеркаться. Было слышно, как вдалеке прогремел тяжелый товарный поезд. Павел подошел к Лизе и обнял ее за плечи.

Она сидела у окна с застывшим лицом. В открытые окна ворвался свежий, пахнущий яблоками ветер. Павел вскипятил чай и поставил перед ней кружку, в который раз пытаясь с ней заговорить, но она, казалось, его не слышала. Потом резко встала и, повернувшись к нему, быстро и тихо заговорила:

– Знаешь, Павел, мне страшно, мне очень страшно. Эта картина… Лучше бы ее вообще не было! Понимаешь, она нам мстит, наказывает, эта Элена Гомэш, за то, что от нее хотят избавиться. Мне кажется, что теперь нас всех подстерегает беда. Всех. Из-за нее. Лучше бы ее вообще не было!

– Лиза, – начал было Павел, он хотел ее успокоить, но она его перебила:

– Когда была жива бабушка, она никому не разрешала даже перевешивать ее в другую комнату. Тем более продавать: мама давно предлагала, говорила, что хранится она неправильно, зимой жарко, осенью влажно, что надо отдать ее в реставрацию, но бабушка и слышать не хотела.

Лиза то вставала и делала несколько шагов, то опять садилась, не находя себе места.

– Бабушка считала ее талисманом. А на самом деле это проклятье… А теперь… – она не договорила, провела рукой по лицу и, подойдя к окну, стала прислушиваться к звукам на улице.

Боясь, как бы Лиза снова не обратилась в сомнамбулу, Павел быстро подошел к ней, встал рядом и взял ее лицо в свои руки.

– Лизонька, милая. Ну что ты такое говоришь. Не бойся. Видишь, я с тобой. Послушай меня! Все пройдет. Завтра будет новый день. Поедем к твоему Леньке в больницу…

– Как, к Леньке… в какую больницу… – и она остановилась на полуслове.

– В обычную городскую больницу. Сейчас он еще в реанимации, а завтра пойдем. А ты что подумала, дуреха? Все с ним будет хорошо. Ты понимаешь? Удар был сильный, он потерял сознание, но теперь с ним все в порядке.

– Это что… правда? – недоверчиво спросила Лиза, замороженное, опухшее от слез лицо начало оттаивать.

– Конечно, правда. Что ты себе там напридумывала?

– Боже мой, спасибо тебе! Спасибо! Какое счастье! А они, гады, молчали, ничегошеньки мне не говорили… Тогда что же мы сидим, поехали быстрей к нему, – лицо ее ожило, и на нем даже наметилось некое подобие улыбки, – ну, пожалуйста, давай.

– Сегодня нельзя, Лизонька, поздно, не пустят. Это же больница… но угрозы жизни нет! Я только что звонил в приемный покой. Хочешь, сама позвони. Поедем завтра утром. А сейчас тебе обязательно надо отдохнуть и выспаться.

– Тогда завтра? Хорошо? Прямо с утра, пораньше. Боже мой, какое счастье. – Она прижалась к его плечу, светлые кудряшки щекотали ему нос, и Павел, вдохнув аромат ее волос – от них тоже пахло яблоками, – понял, что окончательно влюбился.

– Знаешь, в детстве он был такой маленький, худой. Я же его старше на полгода и всегда по сравнению с ним чувствовала себя дылдой. – Лиза вернулась к столу, взяла кружку, но пить не стала, а, повернув лицо к открытому окну, быстро, словно боясь, что ее оборвут, заговорила: – Да, да, я была и крупнее, и выше. Зимой в шубе он такой смешной был, из рукавов руки-палочки торчат, а под шапку-шлем, вязаную такую, жуткую, на молнии, бабка ему платок надевала. Только попробуй снять! Ленька с бабкой рос. Когда у него родители развелись, ему, наверное, еще десяти не было. Потом вроде бы отец умер. А маман активно устраивала свою личную жизнь. Батама, это сокращенно бабушка Тамара, не любила, когда ее Ленька бабушкой называл, молодящаяся дамочка была, хотя почему, собственно, была, она и сейчас такая, в парике, на каблуках. Только теперь, на старости лет, она помягчела. А в наше детство строгая была, вреднющая: «Леня, не балуй, ешь. Пшенка гонит стронций». Бедный Ленька.

Лизка рассказывала, а Павел слушал, не перебивая. Ему нравилось ее слушать, ему вообще все в ней нравилось. Было видно, что она уже немного пришла в себя, успокоилась.

– Помню, мы как-то с ним с нашего гаража в сугроб прыгали. Из полиэтиленовых пакетов крылья себе сделали, на спину привязали и сигали. Ленька прыгнул, валенок у него с ноги слетел, и в сугробе калоша застряла. Мы ее искали-искали, так и не нашли. Ох, и орала на нас его бабка. А еще мы с ним свинец плавили на костре. А потом в ложку хотели налить. Ложка холодная, свинец горячий и как начал разлетаться в разные стороны. Мне тогда ногу и руку прожгло, а у Леньки на лбу отметина осталась. Батама даже ходила к моим родителям жаловаться. Ругалась, кошмар: «Все твоя, Лизка, выучка!» Она меня не очень жаловала.

– Вы и теперь с ним дружите?

– Теперь как-то меньше. Нас жизнь развела. У него свои интересы, работа, туса, масики всякие, кавалеры то есть. А я… сначала институт, потом замуж вышла, Васька родилась… папа умер. Как мы с мамой все это пережили? Ужас. Сима очень помогала. Она одинокая, бездетная. Приехала как-то сюда в Валентиновку и осталась. Она и член семьи, и палочка-выручалочка, с домом, с Васькой помогает. А дочь Василиса – хорошая, смешная, ей уже двенадцать. Вообще-то я ее балую, из-за Сергея, вроде бы как неполная семья. Какое дурацкое выражение – неполная семья. Как она может быть неполной – или семья, или ее просто нет. Мы же Ваську все так любим, я, бабушка, Серафима и еще другая бабушка, мать Сергея. Прости, Паш, я что-то болтаю и болтаю все подряд. Загрузила тебя по полной… – спохватившись, прервала свой рассказ Лизавета.

– Грузи, пожалуйста, сколько угодно, мне интересно. Я ведь о тебе так мало знаю. Ну и что там дальше с Василисой?

– Я тебя обязательно с ней познакомлю. Она, кстати, стихи сочиняет, с подружкой, чудные такие, забавные. Мы с ней вместе много времени проводим, по кафе, по гостям шлендраем. – Лиза задумалась. – Боже мой! Как хорошо, что я их отправила в Завидово и все это случилось без них! Ты не представляешь, какой был ужас, когда я увидела Леньку…

– Лиза, не надо. Все закончилось и, очевидно, обойдется. Завтра навестим твоего друга детства…

– Да, раньше мы с ним были не разлей вода, – она снова переключилась на Леньку. – Хотя, конечно, в основном на даче общались. Иногда, правда, и в Москве виделись. Я его все к себе в гости звала, но Батама редко отпускала. Вообще, мне его все время почему-то жалко было. То ли из-за бабки, то ли из-за того, что никто, кроме нее, им не интересовался. Помню, приехала я как-то в Валентиновку, каникулы уже начались, а папа мне из Венгрии привез джинсовый костюм. По тем временам просто отпад. И так я себе в нем нравилась, ну и фасонила, понятное дело, направо-налево. А когда Ленька меня в нем увидел, мне почему-то неловко стало. У него же такого нет. Все лето одни джинсы носила, куртку не надевала, чтоб ему обидно не было, а в конце лета ее Леньке подарила, родителям сказала, что потеряла.

– Лиза, скажи, а когда ты поняла, что он, словом, не как все юноши?

– Он, ты знаешь, всегда был какой-то не такой, отличался от других мальчишек. Время проводил или со мной, или с Наташкой. Она тут тоже недалеко жила. Я как-то интуитивно, на уровне подсознания почувствовала его отличие от других. Еще задолго до того, как он меня со своим первым бойфрендом познакомил, – Лизка потерла глаза и зевнула.

Павел уже открыл рот и хотел сказать, что они знакомы всего неделю, а ему кажется, будто это случилось давным-давно, что все время он только о ней и думал, а еще о том, как бы оказаться с ней наедине. Но понял, что после случившегося разговор этот заводить глупо и некстати, поэтому лишь шумно выдохнул скопившийся в легких воздух, подошел к ней, покрепче прижал ее к себе и сказал:

– Лиз, ты уже зеваешь. Тебе надо ложиться.

Ночью он долго не мог заснуть, выходил на улицу, курил, пил воду, чуть не упал на крыльце, поскользнувшись на яблоке, а когда наконец лег и выключил свет, она пришла к нему сама. Все, что случилось дальше, напоминало стремительное падение кометы, прекрасное и лаконичное. Павел даже не сразу понял, что это происходит с ним наяву, а не во сне. Лиза была такой страстной и непредсказуемой, невероятно нежной и в то же время очень трогательной. Засыпая, он уже отчетливо осознал, что еще никогда и ни с кем ему не было так хорошо.

20. В больничной палате Москва, август 20… г., гуашь/картон
Тихо выскользнув из объятий спящего Павла, Лиза посмотрела на часы и отправилась в душ. Так. Начало десятого, воскресенье. Картину украли. У меня в постели копиист, которого я знаю чуть больше недели, а Ленька с разбитой головой попал в больницу. Мысли заработали лихорадочно.

– Ленька – это сейчас главное. С него и начнем, – решила она и, наскоро приведя себя в порядок, стала собираться в больницу. Мыло, зубная паста и щетка, полотенце, тапки, кружка, две чистые футболки, старый мобильник… что еще ему может понадобиться. Минут через десять больничная сумка была готова.

– Как бы чего не забыть, – сказала она вслух и пошла будить Павла. Зайдя в спальню, Лиза задержалась на пороге и минуту-другую его разглядывала. Он спал, но даже от спящего Павла исходило чувство надежности, уверенности и какой-то доброй силы. С Сергеем такого не было…

Волной нахлынули воспоминания из прежней замужней жизни. Теперь ей казалось, будто это не она, не Лиза целых девять лет прожила в браке с Сергеем Селецким, который на всех вокруг умел произвести впечатление. А теперь совсем, совсем чужой человек из чужой жизни. Да, Сергей был другим… их с Павлом даже сравнивать нельзя.

Хотя, надо отдать должное, ее бывший муж всегда был веселым, остроумным, обаятельным, невероятно красноречивым. Он знал бесчисленное количество смешных историй, анекдотов и виртуозно их рассказывал. Друзья боготворили его, всюду он был желанным гостем, да и у них дома редкий вечер проходил без гостей. Веселье, смех, розыгрыши, эскапады, поездки, посиделки на кухне до петухов… Он нравился всем, и ему нравилось нравиться. Года за три до их развода Сергей устроился на новую работу в немецкую строительную фирму и быстро и легко поднимался по карьерной лестнице. Видимо, немцы тоже пали жертвой его обаяния. Зарплаты у них были высокие, и Сергей, почувствовав вкус денег, начал, как говорила Лизина мама, Ольга Васильевна, «валять дурака». Лиза по некоторым признакам по-другому обозначила ситуацию – у Сергея появилась любовница. Она и раньше замечала, догадывалась, но старалась не придавать значения тому, что муж избалован женским вниманием, которое постепенно превратилось для него в своего рода допинг. Однажды Лизины догадки получили, так сказать, вполне материальное подтверждение. Вечером, возвращаясь с работы и купив в киоске сигареты, она прошла через соседний двор. Там при свете одинокого фонаря она заметила знакомую машину, а в ней… если бы эти двое, в одном из которых она узнала своего Сергея, были не так заняты друг другом, они наверняка бы ее увидели, но… «Надо же так изголодаться! Ай-ай-ай. Во дворе, в машине. Что ж, им, должно быть, хорошо, – подумала Лизка и стучать в окошко не стала, – только гадко все это, и мириться с этим я не смогу». Ольга Васильевна ее, конечно, отговаривала: «У тебя дочь растет, не спеши, подумай о ней». Лизка подумала, поговорила с Сергеем, потом еще раз подумала и подала на развод. «В конце концов не на помойке себя нашла»: вкупе с другими недостатками Сергея последний его довод о «естественной полигамии мужчин» довершил дело.

После развода начались болезни, врачи, больницы. Нет, не клиника неврозов, а так, всякое разное: грипп, ОРЗ, ОРВИ, бронхит, астматический бронхит, снова грипп. Тянулось это полгода, не меньше. Мама самоотверженно ее лечила. Она вообще молодец, ведь тогда все легло на ее плечи. И Лизкины хвори, и Василисина школа, и дом, и дача. Ну да ладно, пережили и забыли. Тяжело, с трудом, но забыли. Теперь получается, что они с Сергеем совсем чужие люди.

Стоп! Если об этом думать, ни в какую больницу не успеешь! Пусть все идет как идет… Павел как будто прочел ее мысли и зашевелился. Открыв глаза и увидев Лизу, он расплылся в счастливой улыбке и уже собирался что-то ей сказать, но Лизка сразу пресекла все попытки пожелать ей доброго утра.

– Нам нужно в больницу. Я собралась – жду тебя, кофе на столе и вроде бы еще горячий, – по-деловому сказала она, но лучезарная улыбка, не сходящая с лица Павла, несколько растопила лед, и, смягчившись, она добавила: – Паш, я очень, очень волнуюсь, умоляю, давай побыстрее.

– Лизонька, через пятнадцать минут я буду готов. Ты, пожалуйста, не нервничай и не будь такой суровой.

Ровно через час, прорвавшись через все больничные кордоны, они уже общались с лечащим Ленькиным врачом, а еще через десять минут сидели в палате у страдальца. Слова «скоро поправится» прозвучали как гимн. Лиза была на седьмом небе от счастья: сотрясение мозга, гематома – это пройдет, главное, Ленька жив, слава тебе, Господи, и скоро его выпишут. Она захлопала в ладоши, бросилась обнимать и целовать сначала Павла, который с удовольствием подставлял то одну, то другую щеку, потом Леньку, несмотря на театрального вида синяк, сползающий со лба на правый глаз и щеку. Он морщился и говорил, что ему больно смеяться, а Лизка тараторила без умолку и все никак не могла успокоиться, пока в какой-то момент пациент не приуныл и не остановил ее.

– Ты уж меня прости, Лизавета. Не уберег твоего Брюллова, проворонил, – слабым голосом протянул Леонид и попытался улыбнуться.

– Как ты можешь! Ленька, о чем ты! Вот человек! Да кто же об этом думает?

– Сейчас не думают, потом подумают. Плохой из меня сторож.

«Ну, это уж он напрасно», – мелькнуло в голове у Павла, который только слушал и в разговоре не участвовал.

– Ну а что все же с картиной? Что милиция говорит?

– А что они могут сказать? Тут уж как бог даст. И давай не будем об этом.

Вскоре в палату постучали, и на пороге показались медсестра и милиционер с папкой. Симпатичный, молоденький, в новой с иголочки форме, он выглядел почти игрушечным, каким-то сувенирным.

– Только недолго, – строго предупредила его медсестра. – А вам давно уже надо было уйти, – еще строже добавила она, переведя взгляд на Лизу и Павла. Оба поспешно засобирались.

– Пока, Леньк, держись. Выздоравливай скорей. Я к тебе завтра приду. Что тебе принести?

– Ничего не надо. Все Славик принесет – и спасибо тебе за мобилу. Только Батаме ни слова, умоляю, а то она с ума сойдет!

– Так она же в отъезде! Досадно, а то я, не мешкая, побежала бы к ней докладывать. Ну, целую!

– Чмоки-чмоки, пока.

Тем временем мини-милиционер, подвинув колченогий стул к кровати, церемонно раскрыл папку:

– Расскажите, пожалуйста, о том, что с вами произошло, что вы видели и запомнили. Как можно подробней.

Припаркованная на больничном дворе машина нагрелась до состояния сауны. Малосольные огурцы, купленные утром на рынке и оставленные в пакете в салоне, превратились в рассольник. Павел включил на полную кондиционер, и минуты через две в машину можно было сесть и ехать. Наслаждаясь приятной прохладой, Лизка, теперь совсем успокоенная и довольная, болтала о разных пустяках. Приятно, когда собеседник умеет слушать. Миновав раскаленный Королев, они свернули в зеленую зону.

– Ты знаешь, у меня такое чувство, – Лизка вдруг замолчала и сделала загадочное лицо, – у меня такое чувство, будто все, что происходит… я уже знаю. Все это было предсказано.

– Ты про откровения Иоанна Богослова?

– Нет, я про тебя, про то, что мы познакомимся, про Леньку и картину, про то, что ее украдут. Мне все это предсказали.

– И кто же этот оракул, интересно?

– Это не оракул, а гадалка. Звали ее, кажется, Нателла.

– Лизонька, неужели ты ходишь к гадалкам? Не могу поверить.

– Да я и не ходила, и настоящих гадалок в жизни не видела, – возмутилась она, – меня они никогда не интересовали. На работе кто-то рассказывал о своем визите к ворожее, но, честно говоря, меня это не впечатлило. А тут, понимаешь, все вышло случайно. Была весна, по-моему, март. Мы с Кириллом, это наш арт-директор, делали дизайн пригласительных билетов к 9 мая. Получилось здорово – приглос в виде фронтового письма-треугольника. Представь, бумажка такая пожелтевшая, затертая и сложена один в один так, как складывались те самые треугольники на войне. Внутри текст и рисунки. Но не из нынешних. Был такой художник-фронтовик Кокорин, у него очень пронзительные военные рисунки… но сейчас не об этом. Так вот, вышла я из офиса в кафе пообедать. А Кирилл следом должен был прийти. Погода стояла ветреная, холодная. Поэтому пошла я в кафе поближе, не из дешевых, но зато у них меню постное есть. Точно, Великим постом дело было.

21. Гадалка Москва, март 20… г., картон/графитный карандаш, акварель
Стильное кафе «Телега», появившееся на месте бывшей рюмочной-стояка с сизоносыми завсегдатаями, открылось недавно и старательно привлекало клиентов. Оформление фасада и интерьера было, скорее всего, цельнозаимствованным где-то во французской провинции. Меню представляло собой смешение европейско-русской кухни. Клиентов приятно удивляли беспроигрышные гастрономические лотереи, «комплименты» от шефа в виде крошечных тарталеток или дижестивы после трапезы. Теперь же, в Великий пост, для соблюдающих его появилось отдельное меню. Одним словом, утонченный праздник желудка.

Входя в кафе, Лиза придержала дверь, пропуская вперед женщину с габаритным грузом, оказавшимся уличным штендером. Портье сначала завредничал, но потом, взглянув на посетительниц, согласился убрать его в гардероб. «Профессиональное гадание по руке, лицу, картам…» – прочла Лиза. Дама, освобождавшаяся от экстравагантной накидки-пончо, ее заинтересовала.

– Вы вдвоем? – спросил подошедший официант.

– Нет, – ответила Лиза.

– Кто знает, кто знает, – уклончиво произнесла дама и, стрельнув на нее глазами, прошла в зал.

Посетителей в кафе почти не было. Лиза устроилась за столиком у окна и принялась изучать меню. А на самом деле разглядывала она даму, сидевшую неподалеку. Лиза никогда в жизни не видела настоящих гадалок. Экзотического вида посетительница была в возрасте и в теле. Тот случай, когда полнота не портит, а придает приятную округлость и женственность. Курчавые темные волосы – «наверное, крашеные», – подумала Лиза – контрастировали с белокожим лицом, которое скорее можно было назвать запоминающимся, чем красивым. Изобильные украшения в ушах, на шее и на обоих запястьях были подобраны со вкусом.

К Лизе подошел официант.

– Вы выбрали?

– Ой, нет. Хотя… пусть будет бизнес-ланч, – спохватившись, заказала наобум Лиза.

– Сегодня у нас луковый пирог с супом-консоме, гречишные бретонские блины с сыром и крем-брюле на десерт, – сообщил официант.

– Превосходно, несите, а потом кофе-эспрессо, – ответила Лиза и подумала: «Интересно, подходит ли кофе-эспрессо для гадания?»

– Лучше по-восточному, – послышался вдруг хриплый голос из-за соседнего столика.

– Хорошо, пусть по-восточному, – послушно согласилась Лиза и, посмотрев на соседку, подумала: «Ну и ну! Угадала?»

– А ты садись ко мне, – так же хрипло сказала гадалка и подмигнула.

– А это удобно?

В ответ та только усмехнулась и закурила. У нее был замысловатого вида мундштук и какие-то, судя по запаху, крепкие папиросы. Говорила она с едва уловимым акцентом.

Лиза встала – почему бы и нет, – взяла сумку, мобильный и пересела.

– Тебе когда-нибудь гадали?

– Нет. Никогда.

– Как зовут?

– Лиза. А вас как?

– Нателла. Где ты работаешь, Лиза?

– В рекламном агентстве.

– Устала, наверное?

Вопросы следовали один за другим.

– В каком смысле? Простите. Я вас не поняла.

Нателла не ответила и, посмотрев по сторонам, снова закурила.

– Уютное местечко. Ты часто сюда ходишь?

– Иногда. Нателла, скажите, а сколько стоят ваши услуги, в смысле погадать?

Нателла улыбнулась. Улыбка у нее была странная – губы растянулись, обнажив белый ряд зубов, а глаза, казалось, в этом не участвовали и оставались серьезными и внимательными.

– Разве я тебе предлагала?

– Простите, но вы ведь гадалка?

– Допустим, гадалка. Интересное у тебя, кстати, лицо… живое…

– Живое? Как это?

Лизе принесли суп с пирогом.

– Что значит – живое?

– Ты ешь, ешь. Время еще есть.

«Странная тетка. На вопросы не отвечает. Чего я к ней подсела?» – с досадой подумала Лиза.

– Нателла, вы всегда говорите загадками?

– Да какие тут загадки, – ответила гадалка. Официант принес ей коньяк. Она посмотрела сначала на рюмку, потом на официанта.

– Что это?

– Как что? Коньяк, как вы просили.

– Только не надо петь военных песен! Что это за рюмка? Принеси сразу граммов сто! А ей кофе по-восточному.

– Как скажете, – ответил несколько обескураженный официант и через минуту вернулся с двойной порцией.

– С офиса я съехала, – неожиданно произнесла собеседница и уставилась на Лизу. – Ты никого тут не знаешь, кто квартиру сдает?

– Нет вообще-то. Но могу спросить, – ответила Лиза. «Вот опять! Ну зачем я сказала, что могу спросить? Кто меня за язык тянул? Я ее знать не знаю!»

– Ладно, забудь… не суетись… пустые хлопоты все это… в доме твоем мужика нет – потому и суетишься. Одно бабье…

– Бабье, – повторила за ней Лиза. Она предпочитала называть маму и дочку более интеллигентно «девушки». – Надо же. Но как это у вас получается без карт, без кофейной гущи?

– Давно у тебя уже никого нет, – уверенно и с удовольствием сообщила гадалка.

Лиза что-то пыталась возразить, но Нателла ее перебила.

– Те кавалеры, что крутятся, – не в счет, потеря времени. Ничего не стоят, и ничего с ними у тебя не выйдет. А с мужем давно не живешь. Была у него одна, Марианной звали, но ты гордая! Ну ты пей кофе-то, пей, потом чашку переверни. – Гадалка снова закурила и прильнула к рюмке.

– Вот здесь вы, Нателла, ошибаетесь. Таких имен не было и быть не могло. Что-то уж больно мелодраматично звучит, – разговор Лизу стал раздражать.

– Я тебе вот что скажу. Подождать надо, время твое еще не пришло… будет у тебя все. Познакомишься с одним, видный такой мужчина. А потом еще женщина будет… – Она взяла Лизину руку, долго смотрела на ладонь и задумалась. – Да, точно, женщина, вроде старой знакомой, похоже, ты ее уже давно знаешь…

Лиза чуть не подпрыгнула на стуле.

– Какая еще женщина? Вы вообще о чем?

– О тебе. Сама увидишь, – и, придвинув к себе перевернутую Лизину чашку, засверлила ее глазом. – Вы все ее часто видите. Вокруг нее хлопоты будут, суета, люди снуют… И вот еще что, деньги тут, я вижу. Хочешь, сама посмотри. Много денег, очень. Ты, Лиза, это… поостерегись, осторожней будь, опасность кругом. Черный глаз, завидущий… с него все и пойдет. А с деньгами всегда так бывает, скоро найдешь, скоро и потеряешь. Точно тебе говорю, поостерегись.

«Какая ахинея!» – вынесла про себя приговор Лиза. В это время затренькал входной колокольчик и в обеденный зал заглянул Кирилл. Заметив Лизу, он махнул рукой и направился к их столику. Собеседница неожиданно встала и, оценивающе оглядев Кирилла, тихо сказала:

– Этот, кстати, тоже не в счет! Ну что скажешь, Лиза? Заработала я на коньяк?

– Да-да, – Лизавета не ожидала такого поворота, но почему-то снова послушно согласилась и опять себя за это отругала.

– Запомни, Лизавета. Будь осторожной, – подытожила Нателла и ушла.

– Кто это? Знакомая? – в недоумении застыл Кирилл, провожая взглядом странную посетительницу. Но Лиза даже не услышала вопроса. На столе остыли гречишные блины.

Невнятные гадалкины пророчества выветрились из Лизиной головы в тот же день, а через пару недель вернулись. Слова Нателлы неожиданно нашли подтверждение. Опять случайность. С Лидой, бывшей коллегой Сергея, подругами они не были и созванивались редко. Существовал, вероятно, какой-то повод, почему вдруг Лидия набрала Лизин номер. Поболтав минуту о том о сем, Лиза не удержалась и все-таки спросила ее из глупого женского любопытства…

– Ну ты, мать, даешь. Сколько воды утекло. Думаешь, я всех его баб помню… ой, прости. Да и какая тебе теперь разница, – удивилась Лида и начала перечислять имена всех работающих тогда у них женщин.

– Может, просто с Сергеем рядом крутилась?

– Не знаю, хотя погоди… Лизавета, что я торможу-то! Как же я забыла! В ту зиму у нас в московском офисе немка одна паслась, сволочь редкая, стучала на всех самозабвенно, внешне ничего себе такая, спортивная, блондинистая, и курировала она Серегин отдел. Так вот звали ее Анна-Мария, не Марианна никакая, а Анна-Мария. Поняла?

Лиза молчала и с вытянувшимся лицом прижимала трубку к уху. Вот так-так! Анна-Мария… значит. У нее даже в животе закололо… и не потому, что какая-то немка с двойным именем Анна-Мария четыре года назад закрутила с ее бывшим мужем роман. По большому счету, теперь ей было уже все равно, кто она такая, блондинистая немка или негритянка преклонных годов. История с Сергеем себя изжила, закончилась, прошла. Обмусоливать подробности не хотелось. Но вот откуда эта нагловатая Нателла из кафе узнала, пусть даже слегка перепутав имя… Совпадение? Может, в ее болтовне действительно что-то есть? А как быть с остальным, чего там она еще напророчила, тоже совпадение?

22. Расследование началось Из цикла «Милицейские будни», август 20… г., холст/масло
Надежды дознавателей на то, что Ленька что-то видел и расскажет, не оправдались. Единственное, он запомнил, что примерно через час после отъезда Лизы он зашел проведать кошку, нагнулся в шкаф за банкой корма, а дальше, как в известном фильме, – «упал – очнулся – гипс». Так что Ленька, увы, не помнил и не видел ничего. Он даже сам расстроился, что никак не помог «хорошенькому ментику».

В воскресенье вечером вернулась Сима. Вопреки ожиданиям, новости она восприняла спокойно, присутствия духа не потеряла. Посокрушалась, поохала и принялась оттирать пасту, которой криминалисты изгваздали всю мебель:

– Отпечатки пальцев у них, понимаете, а в доме грязища, словно Мамай прошел.

Когда с уборкой было покончено, Сима с Лизой, предварительно посовещавшись, позвонили Ольге Васильевне, и ее с Василисой возвращение домой удалось отложить на несколько дней. Павла, собравшегося уезжать в Москву, женщины уговорили остаться. С мужчиной в доме спокойней. Несмотря на обычную свою подозрительность, Серафима как-то сразу к нему прониклась: «этот хоть на настоящего мужика похож, не то что некоторые», – она, конечно, имела в виду Леонида, но вслух своих соображений не высказала. В понедельник она, преисполненная собственной важности, отправилась в милицию. Словосочетание «для дачи показаний» ее особенно вдохновило и придало ускорения. Дело в том, что Сима вспомнила, что дня за два до случившегося к ним в калитку постучался парень. Какой он был из себя? Парень как парень, здоровый, высокий, лицо квадратное, на вид вроде русский. И предложил купить картошку. «Ходят такие по дачам, с машины торгуют, мешками». Она сначала отказалась, потом передумала и побежала к соседке, может, он у нее, потому что их калитка дальше к лесу, но оказалось, что ни к ней, ни к арендаторам через два дома парень не заходил вовсе. Это было странно, потому что «эти» обычно стучатся во все дома очень настойчиво, никого не пропуская.

Сосед-пенсионер, из категории особо бдительных, вспомнил, что в пятницу утром, часов около десяти, видел припаркованную около леса машину – серую, грязную, старую на вид иномарку. «Какую, этого он уж не знает, потому что в моделях не разбирается». Сосед заметил, что из нее выходил парень, высокий, плотный – явно не местный. Тогда он еще подумал, что тот приехал мусор выбрасывать – «есть тут некоторые, на помойку идти лень, так бросают пакеты прямо в лесу, никакого сладу с ними нет, гадят и гадят». Некоторое время он наблюдал за парнем из-за забора. Но тот только курил и говорил по сотовому, пакетов с мусором у него не было. «Чего стоит, чего ждет, – наблюдал за ним пенсионер, – если в гости к кому приехал, то спросил бы дорогу, если по нужде вышел, то ушел бы в кусты». Сколько времени там простояла машина, пенсионер точно вспомнить не мог, но часа два как минимум. На тропинке, где стояла та самая иномарка, – бдительный старик с точностью до метра указал милиционерам место, – действительно нашлись «свежие» окурки сигарет «Парламент». Куда парень потом делся, пенсионер не заметил, потому что его интересовал только мусорный вопрос.

Выждав несколько дней, Павел заехал в отделение милиции к следователю. Звали того Валерий Петрович Торопко, и он оказался майором. Так, во всяком случае, к нему обратилась девушка, заглянувшая в кабинет. Внешне Валерий Петрович больше смахивал на бухгалтера – полный, с гладкими румяными щеками, очки съехали на кончик носа – он сидел в тесной, заставленной шкафами и стульями комнате, и поведение его абсолютно не соответствовало фамилии. Он сидел, обложившись бумагами, за столом и, не обращая никакого внимания на разрывающиеся телефоны, неспешно пил чай с булочкой. Стрельнув глазом на принесенную бутылку коньяка, майор поздоровался, отставил в сторону чай, по-лекторски откашлялся и завел неторопливый рассказ о том, как участились в последнее время «культурные кражи». Потом сообщил, что к отработке списка имен, данного ему Павлом в субботу, они уже почти приступили, а опрос соседей, как он и предполагал, дал немного. Составлен фоторобот парня, которого домработница и пенсионер видели в поселке. Похоже, действительно, это одно и то же лицо. Со звонком на Лизин телефон все вышло так, как он и предупреждал, «тупиковая ветка». Коньяк, придавший некоторое оживление разговору, исчез в недрах стола.

– Валерий Петрович, чуть не забыл, вот, собственно, документы, о которых мы говорили, – Павел выложил на стол пластиковую папку, – пока чем богаты…

Майор поправил очки и углубился в чтение. Павел ждал. Чтение затягивалось.

– Уместно ли, Валерий Петрович, в данном случае говорить о вознаграждении? – не выдержал наконец Павел.

– Почему же нет, – охотно отозвался майор и, посмотрев на собеседника поверх очков, изобразил на лице глубочайшее внимание.

– Владелица картины меня, так сказать, уполномочила этот вопрос с вами обсудить.

– Понятненько. Значит, насчет ходатайства о передаче дела Сергеева не передумала?

– А вы что посоветуете?

– Да как вам сказать? – вздохнул Валерий Петрович и видимо советовать раздумал. – Тут уж вам надо самим…

Майор снова закосил глазом на остывший чай, стал перебирать лежащие на столе бумаги, сложил и убрал в очечник очки, потом выразительно посмотрел на настенные часы и откашлялся.

«Война войной, а обед по расписанию», – подумал Павел и решил откланяться.

Майор вежливо встал и протянул ему руку.

– Да, нечего сказать, дело попало в надежные руки, – досадуя на неспешность милиции, Павел вышел из отделения и сразу набрал Лизин номер – он хотел забрать ее из больницы пораньше. И не только потому что соскучился. Стало почему-то тревожно. Металлический голос ответил, что абонент в сети не зарегистрирован. Он позвонил еще пару раз – безрезультатно. Потом сел в машину и закурил. Сосредоточиться никак не получалось. Правду говорят, влюбленный человек глупеет.

– Может, действительно написать ходатайство о передаче дела на Петровку? – прикидывал он.

Неспешность Валерия Петровича надежды не внушала. Но где гарантия, что московские оперативники, засучив рукава, бросятся искать украденную картину? Будучи человеком законопослушным, Павел имел минимальный опыт общения с милицией, а уж со следствием – тем более. И никакими знакомствами в этом мире не обзавелся.

Ну а что, собственно, милиция? Свет клином на ней не сошелся. Что бы ни говорили, но антикварный мир не так уж велик, а вот здесь как раз кое-какие контакты у него имеются. И Павел сразу вспомнил Миру, старинную приятельницу, дочку маминой подруги, которую не раз встречал на антикварном салоне. Почему бы и нет? У нее же был свой антикварный магазинчик в ЦДХ, она давно в этом варится. Павел порылся в телефоне в поисках ее номера. Нет, надо искать дома, в последний раз она давала ему визитку. «Приеду домой и позвоню. Хуже не будет».

Павел еще несколько раз набрал Лизин номер, прослушал, что абонент выключен или находится вне зоны действия сети, и решил, не откладывая, ехать в больницу к Леониду.

23. Снова в больнице г. Королев, август 20… г., холст/масло
У входа в травматологическое отделение в тени под козырьком курил медперсонал. Солнце жарило. На горячих ступеньках спала рыжая кошка. Замешкавшись у двери, Павел выронил из рук бутылку гранатового сока. Бутылка грохнула, ошалевшая кошка подскочила и шмыгнула под скамейку. По раскаленным ступеням растеклась и задымилась кроваво-красная лужа.

– Вот и попили сочку. Что же вы так. Аккуратнее надо, мужчина, – отозвалась разомлевшая от жары толстая медсестра.

– Простите, барышни, – сказал Павел, торопливо собирая осколки. Войдя в вестибюль, он в последний раз позвонил Лизе, не дозвонился и занервничал.

Не дожидаясь лифта, он быстро взбежал на третий этаж по лестнице и, запыхавшись, вошел в палату. Ленька лежал, прикрыв лицо журналом, его сосед что-то слушал в наушниках, Лизы в палате не было. Страдальца с забинтованной головой пришлось разбудить.

– Ну как вы, Леонид? Добрый день. Как самочувствие? А где же Лиза? – без пауз выпалил Павел.

– Приветики-приветики. Самочувствие лучше, – зевая, отозвался Ленька и улыбнулся, потом сразу сунул руку в тумбочку и извлек маленькое зеркальце, – вот с внешним видом пока… да-а-а, с таким фейсом далеко не уедешь… а ко мне еще сегодня прийти собирались… Ну что вы стоите, Павел? Присаживайтесь. Рассказывайте. Что там у вас нового? Вы, кажется, в милиции были – Лизка говорила.

– А где же она сама? – повторил вопрос Павел, застыв в растерянности в дверях.

– Лизавета? А где она? Она тут была. Что вы так волнуетесь? – Ленька снова порылся в тумбочке, и в руках у него появился тюбик с кремом. – Кому-то она звонила или ей кто-то, я не понял, потом вышла, а я уснул.

– Да ушла она, – донеслось с соседней койки.

– Как ушла? Когда?

– С полчаса, может, минут сорок назад, – запахнувшись в линялый халат, сосед, ковыляя, вышел из палаты.

– Как же это? И она вас не предупредила, что уходит? А с кем она разговаривала? Я… я хотел ее подвезти, – с плохо скрытым волнением расспрашивал Павел.

Ленька хитро посмотрел на него и улыбнулся:

– Эх, женскому полу во всем фортуна! Подвезти-увезти. Да не убивайтесь вы так. Сейчас объявится. У Лизаветы всегда семь пятниц на неделе, ее не переделаешь. А что новенького слышно про картину… – он что-то хотел еще спросить, но в руке у Павла задребезжал телефон.

– Ну вот, что я говорил, сейчас объявится.

Но это была не Лиза. В трубке затрещало, прорезался мужской голос.

– Майор Торопко, еще раз здравствуйте. Информация тут новая поступила. Видите, вам, Пал Николаевич, первому звоню, а как же иначе. Пальчики пришли с места преступления. На калитке, на звонке при входе. Спросите у Лизаветы Дмитриевны, известен ли ей некий Тулин Константин Сергеевич, двадцати восьми лет?

– Непременно спрошу. А что? Что с ним, с этим Тулиным?

– Константин Тулин у нас в картотеке, так как ранее привлекался. За квартирную кражу. Срок свой отбыл. Но с антиквариатом у него ничего общего…

В палату стремительно влетела медсестра в белой шапочке и тут же натолкнулась на Павла, стоявшего столбом в дверях. С металлического подноса посыпались таблетки.

– Вот, блин, стоит на проходе! – с чувством сказала «шапочка» и принялась собирать таблетки. Ленька тут же выудил из тумбочки шоколадку, промурлыкав что-то утешительное, протянул ее медсестре, а Павел как будто ничего не слышал, все так же столбом стоял у двери, в то время как в голове у него ураганом вертелся один и тот же вопрос: «Где Лиза?»

24. Майор Торопко Из цикла «Милицейские будни», август 20… г., холст/масло
Нажав отбой, Валерий Петрович отодвинул от себя телефон и облегченно вздохнул. С самого начала дело об украденном Брюллове у майора Торопко энтузиазма не вызывало. Само собой, работу он свою делал, но, честно сказать, без особого рвения. А чего, собственно, задницу-то рвать – все равно висяк. И вообще в последнее время слово «задница» у него не сходило с языка.

Начнем с того, что Брюллов-то у них какой-то не совсем Брюллов. Хотя, конечно, шустрый Пал Николаевич, друг потерпевшей, натащил ему ворох всякой макулатуры, бумаги, фотографии, экспертное заключение какого-то профессора на трех листах. Даже о вознаграждении заговорил, что, конечно, неплохо, но сути не меняет. Майор сразу отзвонился куда следует, но там ему любезно объяснили, что если это даже не Брюллов – в противном случае дело бы у него забрали в первый же день, – искать картину все равно придется, как будто это шедевр классика. А что с остальной текучкой делать прикажете? У него помимо этой кражи восемь дел в производстве. Подкинули бы тогда пару толковых ребят в помощь. Так нет. У них, видите ли, отпускной период. А ему, между прочим, даже законно заработанный отгул не дали. И как это называется, если не задница?

Майор встал, походил по комнате, подошел к окну, щелкнул кнопкой электрочайника, потом потянулся к ящику стола и с удовольствием достал творожный сочник.

И с этими гостями тоже ерунда какая-то. Ну, допустим, пятерых, присутствовавших тогда на даче у потерпевшей, проверить несложно. Но как быть со всеми остальными «посвященными», число которых множится по Москве и области в геометрической прогрессии? Тоже задница… даже не выявишь всех.

Мотив, конечно, очевиден – картина не пустячок, стоит недешево. Валерий Петрович высыпал в чашку пакетик кофе «три в одном», тщательно размешал и, сделав глоток, поморщился. Какая же все-таки бурда! Но чай-то все равно кончился. К чаю Валерий Петрович относился трепетно. Обычно даже на работе у него всегда имелся запасец – черный индийский, черный цейлонский, зеленый китайский. Друзья знали о его слабости и частенько делали ему подношения. И вообще, если бы кто-нибудь спросил Валерия Петровича «Чего ты больше всего хочешь?», он бы без колебаний ответил: «Хочу съездить в Индию, посмотреть на чайные плантации и попить тамошнего дарджилинга». Но никто почему-то не спрашивал. Взяв дымящийся стакан, Валерий Петрович открыл окно и решительно выплеснул содержимое.

Но ведь картина – не батон колбасы, на раз-два ее не продашь. Места, как говорится, знать надо. Аукцион – маловероятно. За границу – только если контрабандой… Любая вещь старше ста лет вывозу из РФ не подлежит (и он похлопал рукой по увесистому тому УК).

Если принять во внимание сжатые сроки – с момента, когда узнали о картине, до кражи прошла всего неделя, – то напрашивается вывод, что это сделал кто-то свой. Тот, кто изначально был знаком с домашним укладом и для него не секрет, что накануне домработница учешет в Москву, а другие родственники не пропалывают укроп на участке. Да и номер телефона потерпевшей он знал.

А если свой, тогда при чем здесь бывший зэк Штопор из Гальянова, то есть Константин Сергеевич Тулин? Он-то как раз в «дело Брюллова» не очень вписывается. Майор еще раз заглянул в компьютер и открыл присланные ему материалы по Штопору. Для двадцати восьми лет его послужной список выглядел солидно: дебютировал Штопор по 158-й за кражу в киоске, но по малолетке отделался воспитательными мерами, спустя три года – исправительные работы за хулиганство по 213-й и, наконец, уже полноценная треха за квартирную кражу по той же 158-й. Взял мелочовку – деньги, золотишко, ноутбук, шубу. Да и квартирка, судя по всему, была не ротшильдова. Никаким антиквариатом там и не пахло. Скорей всего, Костя Тулин и слов-то таких не знает. Ну да ладно.

Взяв ручку, майор подвинул к себе блокнот. Там крупными печатными буквами были выведены римская единица, а под ней маленькие арабские цифры от единицы до семи, против каждой из них стояли имена, фамилии, номера телефонов.

– Ну что же, единица у нас по-прежнему не отвечает, тем хуже для нее, – сказал он себе, набрав первый из списка номер. – Тогда начнем с двойки.

25. Исчезновение Валентиновка, август 20… г., холст/масло
Серафима с удовольствием разливала по чашкам чай, раскладывала в розетки варенье. На столе дымилась неизменная шарлотка.

– Попробуй, я туда малину добавляю, это наше с Ольги Васильевной ноу-хау. – Серафиме нравилось угощать Павла, и сам он ей нравился. И то, что он беспокоится о Лизе, ей тоже нравилось. Хотя волнения его она не разделяла. «Наконец-то у Лизаветы появился приличный ухажер, – думала она, – надежный, заботливый. Не то что некоторые, только и знают, что языками чесать. Вон этот с работы приедет, усядется и давай ля-ля разводить, трепло: «Я тебе то, я тебе это», а чтобы девке помочь – вон хоть картошки привезти – никогда. Нет, Павел не такой, его даже просить не надо, сам первый предлагает и вообще интересный мужчина…»

– Да ну ее! Не переживай, Павел. Вечно она что-то забудет, потеряет. Просишь ее, позвони, как домой приедешь, так нет, никогда не перезвонит. Вот и сейчас в Москву, скорей всего, умотала. Может, вещи какие ей понадобились. Набери московский номер-то. Хотя лучше я сама с обычного позвоню. – Она встала из-за стола и через минуту вернулась. – Нет, смотри-ка, никто не подходит.

– Серафима, как вы думаете, может, Милица в курсе, где Лизавета, или коллеги на работе? Ведь уже больше трех часов прошло, как она ушла из больницы.

– А что ей на работе-то делать, у ней же отпуск, – возразила Сима, но все-таки послушно набрала Лизин рабочий.

– Ну, что я говорила, там ответили, что она еще в отпуску. Да не волнуйся ты, Павел.

– Тревожно как-то после этой кражи, после милиции… – Он чуть было не проговорился про отпечатки пальцев бывшего зэка, о котором решил пока Симе не рассказывать.

– Вообще-то верно, что тревожно. Скорей бы уж Ольга Васильевна с Васенькой приехали. Дочке-то она всегда отчитывается, куда идет, когда вернется. Давай-ка и правда, что ли, Милке позвоним. – Серафима упорно делала ударение на втором слоге и, накручивая телефонный диск, продолжала ворчать: – Ну вот что это такое! Как будто не знает, что о ней волнуются. Разве так можно!

– Что Мила ответила?

– Нет, она тоже не знает. Ой, только бы опять чего не вышло…

Павел встал, походил по террасе и, не находя себе места, в очередной раз вышел на крыльцо курить. Пепельница была полной, в пачке осталась единственная сигарета. Надо бы съездить в киоск на станцию. А заодно…

– Серафима, я за сигаретами, скоро вернусь, – крикнул он из дверей и направился к машине.

Кирилл подъехал за Лизой прямо к больнице. Даже в отпуске покоя не дают. Объявилась Скорикова, владелица клиники пластической хирургии. Полтора месяца молчала, как рыба об лед, а тут вынь да положь. Брендом для Скориковой Лиза занималась задолго до отпуска и порядком подзабыла, чего там и как. Зато отчетливо помнила саму заказчицу, тучную, обильно потеющую женщину, с полным, без единой морщинки лицом, как у целлулоидного пупса, претерпевшим все мыслимые пластические эксперименты. Она приходила к ним в студию раза четыре, ей показывали распечатки, но принять решение Скорикова никак не могла. Выбирать для нее было мукой. Скорикова хмурилась, вместо мимических морщин над бровями собирались пухлые бугорки, потела, вытиралась салфеткой, но, так ничего и не выбрав, уходила.

По дороге в офис Лизе удалось-таки воскресить в памяти и сам логотипчик. Слюняво-рафинадная женская головка – все пожелания заказчицы были учтены – «шею длинней, локонов побольше, разворот головы с легким наклоном». Патока, сироп, конечно, только розового банта не хватает. Помнится, после первого визита «пластической дамы» Лизка даже ходила жаловаться начальству, директора ей посочувствовали, но не более:

– Увы, Лизок, ничего не поделаешь. Марья Ивановна, слушайте «Валенки» – заказчиков не выбирают, – сказал директор Родион.

– Может стошнить, – уныло протянула Лиза.

– Это вы всегда так говорите, Лизавета Дмитриевна, а потом все как-то устраивается. – Директор Кирилл любил обращаться к ней по имени-отчеству, и не потому, что держал дистанцию, и не потому, что она была одним из самых пожилых сотрудников в офисе (тридцать семь лет для полиграфии почти пенсия), а просто из дружеского расположения. Знакомы они были очень давно, правда, в последнее время Лиза заметила… хотя, нет, ничего она сама бы не заметила, если бы не подружкино вмешательство и не ее четкая атрибуция: «Да он тебя клеит, а ты, дура, не понимаешь!» Действительно, ухаживания Кирилла Петровича носили сдержанный, ненавязчивый характер, но, по словам той же подруги, Лизин развод «развязал ему руки». Что делать с развязанными руками шефа, она не знала, честно говоря, руки эти ее даже немного настораживали. Так, чего доброго, еще работу потеряешь!

Ожил телефон. Кирилл уже ждал ее внизу, в печатном салоне. Быстро перекинув на флешку все нужные файлы, Лиза выключила компьютер и захлопнула дверь кабинета – в подтверждение статуса «зама» Лизе выделили собственный кабинет, правда, по размерам он больше смахивал на шкаф, но все равно было приятно. Чтобы не сидеть над душой у ребят в ожидании распечаток, Лиза пошла в курилку. Там в клубах дыма стояла хорошенькая секретарша Танюша и болтала с кем-то по телефону. Она работала у них около года и прославилась тем, что, еще будучи стажером, в полном смысле слова спасла от мусорного ведра тираж социального плаката. Он был заказан их студии каким-то подмосковным экологическим центром, борющимся с застройкой зеленой зоны. Дизайном занимался Кирилл, и, как всегда, все было сделано стильно, ярко, лаконично. Вот только ключевой слоган заказчики, утвердив общую концепцию, в самый последний момент изменили. Кирилл внес изменения и отдал макет в печать. Печатники уже начали выводить первые приладочные оттиски, когда Танюша, похлопав ясными голубыми глазами, посмотрела на монитор и неожиданно для всех сказала:

– Плакат, конечно, классный, только или я не въезжаю, или одну букву переставить надо.

– Какую еще букву? – хором спросили присутствующие и уставились на распечатку. Там объемная кумачовая надпись призывала «Остановить строительный БЕСПЕРДЕЛ!».

Да, опечатка, как с ней ни борись, была, есть и будет настоящей чумой полиграфиста. Экологи, получив тираж с уже исправленным слоганом, долго смеялись, глядя на пробную распечатку: а как это еще называется, то, что они творят с парком, если не беспердел. Танюшка в тот же день была зачислена в штат.

В курилку подошел худенький курьер, сильно смахивающий на комара, держа под мышкой гигантский фотоальбом по Мексике.

– Ты че еще здесь? А цветопроба как? – с недоумением обратилась к нему Таня.

– Да фортануло, Род Петрович выезд отменил. Слушай, Тань, зацени, во прикольно, – он раскрыл книгу и стал тыкать пальцем в какие-то фотки, – клевая шняга.

– Обалденно. Я в шоке.

– Тань, у тебя, кстати, писюк не занят, можно, плиз, мне эту фотку сосканить, я на флеш на трубу залить хотел, так чисто поржать? Во прикол, культура майя.

– Океюшки.

– Прикинь, на звонок предков поставить.

– Супер. Ой, Лиза, вам кто-то звонил сегодня, а я сказала, что вы еще в отпуске. Род Петрович говорил, вы только на следующей неделе выйдете, – встрепенулась Танюшка, оторвавшись от книги. Лизу всегда поражала эта ее способность мгновенно переходить с молодежного на нормальный доступный русский.

– Так оно и было, Тань, пока не появилась Скорикова и еще какой-то новый заказ с пригласительными.

– А тут такое без вас было… – азартно начала Танюшка, но дослушать ее не удалось, снизу раздался недовольный голос шефа.

Заказчики наконец ушли, и они остались за столиком вдвоем с Кириллом. Теперь можно расслабиться. Лизка была голодной и заказала себе салат и мохито, который подействовал молниеносно. Во-первых, потому что она ничего не ела со вчерашнего дня, во-вторых, устала, а в-третьих, все последние дни страшно нервничала. Теперь она почувствовала, как приятная нега разлилась по телу, в голове зашумело, и вся эта суета уже не давила на нее гранитной глыбой. Кирилл, тоже подналегший на коктейли, раскатисто картавя, буравил ее глазами и в третий раз бубнил извинения за то, что вытянул ее прямо из больничной палаты. Они сидели в ирландском баре, уютно примостившемся на крыше старого московского дома на Трубной улице. Место встречи выбирали заказчики, Лиза здесь раньше не бывала и с удовольствием осматривала стильный интерьер.

– Я бы, признаться, не стал вас беспокоить и пошел бы на встречу один. Только без вас, Лизавета Дмитриевна, энти переговариваться категорически отказывались. И я их отлично понимаю… Я бы и сам, знаете ли… Ну так что? Как вы думаете, за неделю с приглосами управимся?

– Да я-то что, я сделаю, сроки нормальные. Вот сколько они сами утверждать будут?

– А что там у них за тираж?

– Штука вроде бы. Слушай ты, а каллиграф-то как же успеет? Тысячу открыток подписать – это не кот начхал…

– Ничего, Лиз. Мы ему помощницу нашли, тоже, знаешь ли, такие кренделя выписывает – загляденье, помните – «Игумен Пафнутий руку приложил»? Чудная, доложу я вам, публика, эти каллиграфы. Бывает, ссорятся между собой, так натурально перья летят. Это же их орудия труда. – Кирилл допил свой карнавального вида коктейль, подал знак официанту повторить, потом встал с места и решительно уселся в кресло рядом с Лизой.

– Так, получается, две разных руки? – спросила Лиза и усмехнулась, вспомнив подружкину фразу про «развязанные руки шефа».

– Не-е-е-т, они как-то между собой умеют договориться, чтоб одним манером все адреса подписать. Ну а как там у вас расследование? Что, фамильное добро не найдено?

– Добро-то – я даже как-то особенно не надеюсь. А Леньке, соседу моему, слава богу, лучше, он через недельку уже выпишется. Надоело в больнице. – Лизин взгляд остановился на гигантских настенных часах. Только теперь она сообразила, что уже восьмой час, а мобильный молчит.

– Это еще что за номер? Эх, разрядился, гад. – Лиза достала и с раздражением бросила телефон обратно в сумку. Просить трубку у Кирилла и разговаривать при нем с Павлом ей почему-то не хотелось.

– Что вы сказали? – Кирилл придвинулся ближе, проворно завладел Лизиной рукой и запечатлел на ней звонкий смачный поцелуй. – А как ваше замечательное семейство поживает? Как дочь, матушка?

– Все слава богу… Послезавтра приезжают. Отдыхали на Волге. Хорошо, что их не было, когда все это случилось.

– Так вы, стало быть, в одиночестве? – вкрадчиво проговорил Кирилл и придвинулся еще поближе. Со стола упал пустой бокал и разбился. Предупредительный официант тенью метнулся к ним с совком и щеткой.

– Ну вот, видите, – ничуть не сконфузившись, произнес Кирилл и снова приложился к ручке, – какой я неуклюжий, а все потому, что робею при вас, Лизавета Дмитриевна.

– Да полно вам, Кирилла Петрович, заливать-то. Вы вон сколько коктейлей намешали, оттого и стаканы летают. А как, кстати, ваше семейство поживает?

– Эх, неромантичный вы человек, Елизавета. А я в самом деле очень соскучился. Без вас на работе как-то пусто.

– Ну так я через два дня выйду. А сейчас мне, Кирилл, пожалуй, надо идти.

– Как? Уже? Нет, нет, так дело не пойдет, я вас не отпущу, – настаивал Кирилл.

– Мне на дачу, это же далеко.

– Ерунда. Какая дача? Поехали лучше в караоке. – Он хватал ее за руки и все тянулся к щеке, пытаясь поцеловать, но прильнул к губам.

Продолжать разговор с окосевшим романтически настроенным Кириллом Лизавета опасалась. Просто потому, что не хотела обидеть отказом. Мало ли что он там себе вообразил. И потом она вдруг поняла, что очень соскучилась, и ей ужасно захотелось увидеть Павла. Картина, кража, милиция, Ленька, больница – в голове все так перемешалось, нужно было говорить одно, а думать про другое, и она забыла и о нем, и о себе, и о том, что все уже у них было. И было замечательно, здорово. И он внимательный, чуткий, нежный и очень-очень надежный. Боже мой! А где же он сейчас? На даче? Или вернулся к себе? И что же я, дура, тут сижу?

– Кирилл. Я поеду. В последнее время поздно возвращаться на дачу стало небезопасно. Я не трус, но я боюсь.

Правильно, решил Павел, невозможно просто так сидеть и ждать, ничего не предпринимая. Может, если Лиза ездила в Москву, она вернется на дачу как раз на электричке? Хотя вряд ли, она сама говорила, что передвигается только на такси. Но Павел все же, как утопающий за соломинку, ухватился за эту идею.

– Подъеду к станции, а там посмотрим. Только бы ничего с ней не случилось. Только бы ничего…

Станция «Валентиновка» выглядела пустынно и на удивление старообразно. Открытые платформы с лавочками, деревянные ступеньки, будка кассы со светящимся окошком, высоченные разлапистые ели, подходящие чуть не вплотную к железнодорожному полотну. По лестнице, стуча каблучками, сошла девушка. Что-то смутно-знакомое померещилось ему в ее очертаниях. Девушка огляделась по сторонам и поспешно зашагала в сторону дачного поселка. Нет, на Лизу она не похожа… совсем другой тип женщин, эдакая девочка-мальчик, Твигги. До Павла долетел сочный, легко узнаваемый аромат туалетной воды Kenzo, и перед глазами его, как памятник прошлым романтическим привязанностям, возникла Жанна.

На самом деле кузина Хулия ворчала на Павла напрасно, потому что никаким закоренелым холостяком он не был. И она это прекрасно знала. Просто трехлетний опыт гражданского брака с одной очаровательной девушкой закончился для обоих неудачно. Познакомились они на премьере какого-то чудовищного фильма в стиле арт-хаус, их места оказались рядом, и весь фильм Жанна (имя выяснилось позже) совершенно уморительно комментировала все происходящее на экране подруге. В противном случае до конца фильма Павел бы не высидел. Когда наконец поползли титры, его соседка уверенно резюмировала, что теперь Ларсу фон Триеру, как порядочному человеку, не остается ничего, кроме как вскрыть себе вены, либо, как вариант, сменить профессию и с сумой отправиться по дорогам Европы.

Жанна была остроумной, язвительной и в тот период страстно увлекалась кино. Нежная, субтильная шатенка невысокого роста, одетая с нарочитой, но хорошо продуманной небрежностью, оказалась еще очень неглупой и неплохо образованной. Она была единственной дочерью весьма состоятельных родителей, то тут, то там училась, но так ничего и не закончила, то тут, то там работала, но нигде подолгу не задерживалась.

Они сошлись быстро и легко. Инициатором отношений выступила Жанна.

– Ты еще даже подумать об этом не успел, а я уже все решила и прекрасно устроила.

Поначалу все ладилось, быт не заедал. Его собственно практически и не было. Зато были упоительные ночи, неиссякаемый поток гостей, обеды и завтраки в кафе… и разнообразные Жанкины увлечения. Охладев к кино, она с головой ушла в мир фотографии, накупила дорогущей техники, сутками сидела в студиях, увешанная аппаратурой, вела репортажные съемки. Потом пришло время здорового образа жизни, фитнеса, обливания ледяной водой. Диеты выбирались по принципу изощренности и сменяли одна другую, начались скипидарные ванны, клизмирование… это увлечение молодой жены далось Павлу особенно тяжко.

Сломался он, когда она записалась в парашютную школу. Раннее утро, теплая постель; выскользнув из нежных объятий супруга (впрочем, расписаны они не были, официоз, отметки в паспорте Жанна не жаловала), хрупкая фигурка устремляется к большому арочному окну спальни, торопливо раздвигая занавески. Она напряженно вглядывается в небо.

– А что, высоточка-то сегодня будет! – с удовольствием констатирует Жанна. Минутные сборы и… она уже где-то там, далеко, на аэродроме, среди таких же увлеченных, свободно парящих в облаках.

Расстались они так же легко и быстро. Ни сцен, ни ссор, ни взаимных претензий.

– Ты милый, но скучный, – произнесла с грустной улыбкой Жанка и устремилась навстречу новой мечте, забрав два рюкзака со снаряжением и фотоаппаратурой, а Павел остался сидеть у своего мольберта.

Влюбиться с тех пор у Павла не получалось, а иначе зачем нужны серьезные отношения, о которых ему твердила Юлька. А еще он боялся, боялся разочарований и потерь. Слишком часто в своей жизни он терял тех, кого любил, к кому был привязан. И вот сейчас с Лизой, ощутив вновь это хрупкое долгожданное счастье, он опять почувствовал страх…

«А что на Лизе было надето утром? – судорожно пытался сообразить Павел. – Вроде бы белый верх, темный низ».

На улице быстро темнело. Оно и понятно, конец августа. У единственного работающего магазинчика загорелся фонарь. Под ним, с комфортом устроившись и разложив на приступочке пластиковые стаканы и нехитрую закуску, выпивала хрестоматийная троица. Вроде бы вполне себе мирная картина, но сердце опять кольнула тревога.

Купив с запасом сигарет, – в последние дни он много курил, пачки по две в день, – Павел задержался на крыльце магазина.

– Электричка давно была? – обратился он к отдыхающим.

– Да только что, пяти минут не прошло, – с охотой отозвался один из мужиков.

– А почему народу-то нет никого?

– Так откуда ж ему взяться, сегодня будний день, дачники-то все больше по выходным и на своих машинах ездят, – вступил в разговор второй.

– Мужики, а вы давно тут сидите? – спросил Павел и сразу сообразил, что спрашивать у них про Лизу бесполезно.

– А тебе-то что за дело? – недобро буркнул третий, стоявший на изготовку со стаканом. – Иди куда шел.

– Ты чего, Степаныч! Человек к тебе уважительно, – загудели двое других.

Павел решил не мешать процессу, спустился с крыльца и пошел к припаркованной на обочине машине. У самой обочины черной стеной вставала лесополоса, отделяющая дачный массив от железной дороги.

Он уже открыл дверцу и хотел сесть, когда откуда-то из-за деревьев, из черноты до него донеслись приглушенные звуки возни. Павел замер, прислушался и, напрягая зрение, внимательно всмотрелся в то место, откуда шел звук. Едва разглядев в темноте движущийся смутный силуэт, он сделал несколько шагов вперед, но тут же вернулся к машине за фонарем. Возня не прекращалась. Свет фонаря выхватил круг мокрой от росы травы, поваленное дерево, кусты. Звуки доносились оттуда. В кустах затрещало, и что-то мохнатое и большое бросилось прямо на него из темноты. От неожиданности Павел выронил фонарь и отступил назад. На обочину выскочила лохматая собака и, прибавив скорости, побежала прочь, держа что-то в зубах. Он быстро подобрал фонарь и стремглав бросился в лес к поваленному дереву. Луч фонаря скользнул по стволу и замер.

На траве лежал человек, уткнувшись лицом в землю… это была женщина… светлая блузка оказалась сильно запачкана грязью. Рядом валялись разодранный полиэтиленовый пакет и свертки с продуктами. Бум. Сердце Павла стукнуло и остановилось. Все. Не успел. Он закрыл глаза, потому что не мог смотреть на лежащее перед ним тело. Но руки сами потянулись к нему. Павел наклонился. Что же делать? Так. Надо отнести ее в машину, скорей, может, еще не поздно. Дрожащая рука коснулась тела. Оно оказалось еще теплым, то есть совсем теплым, можно сказать, даже горячим. Через мгновение тело шевельнулось, и, издав невнятный звук, перевернулось на спину, пахнув на Павла чудовищным многодневным перегаром. Губы на незнакомом лице причмокнули, растянулись в блаженной улыбке, обнажив нестройный ряд металлических зубов.

Звонок мобильного, эхом разнесшийся по лесу, заставил его вздрогнуть.

– Слушай, Паш, я так спешила, что забыла про сигареты. Купи мне, пожалуйста, моих ученических, тонких… если ты еще на станции. – Это была Лиза.

26. Милица. Портрет молодой женщины Август 20… г., смешанная техника/картон
Из кабинета майора Торопко, где было тесно, душно и пахло потом, Милка вышла со страстным желанием его задушить. Вот мерзавец, все настроение испортил!

Вопросики у него еще такие подлые! Да кто он вообще такой, чтобы ее подозревать! Тоже мне, нашел воровку! «Кто может подтвердить, что в субботу утром вы находились у себя дома?» Мерзавец! Лучше бы помылся и рубашку свою вонючую постирал! Вопросы задает – а думать перед этим не обязательно? Больше без адвоката он ее не увидит и не услышит. И Лизке надо бы позвонить, рассказать, как ее друзей в милицейских застенках пытают. Нет, ну это не милиция, а полный беспредел! Все они оборотни в погонах, взяточники, мафия! Им бы только хватать невиновных, обвинять и расстреливать. Хватит! Не страна, а клоака! Больше этот сраный московский контракт подписывать не буду. Досижу до ноября, и баста. Всех денег все равно не заработаешь! И мама там одна…

Ее даже передернуло от воспоминаний о следователе. Идиот!

«Кому из знакомых вы рассказали о картине?» Да мало ли кому? Помочь подруге хотела, вот и рассказала. Я, конечно, понимаю, у Лизки украли портрет, пострадал несчастный Леня, но что же теперь всех близких подозревать? Все, с кем она говорила, – люди приличные, состоятельные. Бред какой-то! Представить себе, чтобы Любиш, технолог словенской строительной компании, или Младо, он вообще в совете директоров… полный бред!

Бледная, с горящими глазами, Милица стремительно подошла к машине и долго не могла попасть ключом в замок.

– В пичку матер! Еще сигареты у этого хрена забыла! – долго копаясь в сумке, со злостью сказала она вслух.

Потом покрутила в руках телефон, но звонить раздумала. В бардачке валялась бутылка минералки. Милка сделала глоток, вода была противной, теплой. Закрыла глаза и попробовала дышать, как советовал ей доктор. Какая все-таки парилка. Приборная панель осветилась и показала 28 градусов за бортом. А у нас ведь еще жарче.

Вспомнились цветущий дедовский сад перед домом, мама в кресле под деревом прячется от солнца, дядя Боэн со сливовицей – не сливовица, а нектар, Збишко на велике – надо же было такое имя парню дать… хотя целовался он все равно здорово. Им хорошо, они там все вместе. А она в этой вонючей душной Москве, не город, а муравейник. Все одна да одна. Тридцать пять лет – а что толку. Рольф приезжает редко, еще реже зовет к себе. Сидит спокойненько в своем Стокгольме. Да и на какой хрен ему сюда тащиться, все, что можно, он уже здесь заработал. А она… Тут Милица остановилась и решила больше о Рольфе не думать, чтобы окончательно не расстроиться.

В Москву возвращаться не хотелось. Сегодня день уже пропал. Может, Леньку проведать? Вот уж попал как кур в ощип, бедный голубенький. Он, должно быть, еще в больнице, а Лизка или на даче, или у него сидит. С работы Милица отпросилась. Переночую у нее, а завтра утром поеду прямо на работу. Заодно узнаю, как там ее новый роман. Вообще-то он действительно ничего, этот копиист…

Полчаса спустя она, несколько успокоенная, выруливала по направлению к городской клинической больнице Королева. Настроение улучшилось. Раздражение улеглось. Она уже въезжала во двор и разглядывала номера корпусов, когда вдруг совершенно неожиданно перед глазами всплыла роскошная гостиная в квартире Драгомира Николича, он когда-то сотрудничал с их фирмой и был другом ее шефа. И не только гостиная, но и холл, и прихожая… Она была у него пару лет назад, всего один раз, случайно, собственно, даже не у него, а у жены, завозила ей паспорт. Все стены начиная от входа и кончая… хотя дальше гостиной ее не пустили, были увешаны дорогими антикварными вещами. Не из тех, что случайно приобретаются на блошиных рынках, нет. Это были настоящие, со вкусом подобранные, правильно расставленные и подсвеченные коллекции старинной мебели, бронзы, гравюр, акварельные пары, белоснежные бисквитные скульптурные группы. Чего там только не было.

Помнится, тогда при входе в гостиную у Милицы просто захватило дух. Чтобы как-то поддержать разговор с молоденькой хозяйкой, так как минут пять ее просили подождать, она похвалила морской пейзаж, висевший недалеко от дверей.

– Как красиво. Это Млет? – поинтересовалась она. На что хозяйка небрежно ответила, что никакой не Млет, а Айвазовский.

Милица остановила машину. Ей вдруг стало холодно.

– Ну и что с того? Человек живет в России уже двадцать лет. Обосновался, купил квартиру, обставил. Да, он богат. Наверное, очень богат. Ну и что? – задала она самой себе вопрос и мгновенно сама же на него ответила: – А то, бестолковая твоя башка, что ему ты тоже про портрет рассказала, когда мы случайно встретились в землячестве. А то, что ты забыла, с большим удовольствием доскажет Любиш.

27. Частное расследование Август 20… г., смешанная техника/картон
В последние дни лета жара в Москве наконец спала. По Сретенскому бульвару вокруг подиума памятника Крупской носились вернувшиеся с каникул дети. Еще со школы Павел отчаянно не любил это время – конец августа. От него веяло ранними подъемами, тошнотворной «пионерской зорькой», линейкой в школьном дворе, недочитанным списком классиков, а перед глазами вставала горластая училка по алгебре.

Он сидел на лавочке на бульваре «у Крупы» (так они всегда ее называли) и ждал Миру. Почти две недели прошло с того злосчастного дня, как украли Лизину картину и как он, не полагаясь на расторопность милиции, занялся ее поисками сам.

О Мире, старинной, еще школьно-институтской поры приятельнице, он вспомнил сразу и не пожалел. И Мира, умница, тут же откликнулась, спасибо ей за это огромное.

Она давно и небезуспешно занималась антиквариатом, несмотря на честно заработанный диплом переводчика, арендовала небольшой офис-форпост в ЦДХ, стрелой летала по Москве со встречи на встречу, была завсегдатаем всех модных тусовок, презентаций, выставок, имела кучу знакомых везде, где только можно, и воспитывала великовозрастного балбеса-сына Федечку.

– Опять сессию завалил, гадина, позор на мои седины, в сентябре у него пересдача, а он в Турцию усвистел с какой-то прости-господи, – поделилась она с Павлом. Он привык, что в выражениях Мира не стеснялась, любила, что называется, крепкое словцо, и с легкостью переходила на ненормативный русский. Кстати, когда Павел начал заниматься копией, она была одной из первых, кто с жаром взялся ему помогать с заказами. Хотя главная заслуга, бесспорно, принадлежала Николаю Ефремовичу.

В копиях нуждалась провинция, картинные галереи, краеведческие музеи, создававшие экспозиции в духе нового времени. Обширные связи профессора-искусствоведа очень пригодились. Увы, оригиналов сохранилось немного, да и те в свое время частично ушли на пополнение столичных фондов. Заказы поступали со всей страны: музей писателей-орловцев, Спасское-Лутовиново, Поленово, Клин, Тарханово… За свою работу, – а создание полноценной, «художественно значимой» копии дело непростое и долгое, – Павел, кстати сказать, просил очень немного. Сначала нужно набить руку, а уж потом цену. В среднем на копию у него уходил примерно месяц, после срок сократился до двух-трех недель. Как начинающий копиист Павел брался за все: Левицкий, Репин, Перов, Кустодиев, Серов… Что, конечно, было ошибкой. От такого разнообразия авторских стилей, школ, цветовых решений сносило башку. Что же касается «усыпления своей творческой силы», о которой говорил Николай Ефремович и, как всегда, оказался прав, то с этим пришлось помучиться. Долгое время Павлу приходилось буквально бить себя по рукам, тянувшимся к холсту, чтобы чуточку подправить, «подтянуть» случайную авторскую небрежность, сделать свою копию совершеннее оригинала. Но ничего, привык, справился.

Единственное, с чем Павел никак не мог примириться, так это с чувством уныния, скуки, которое иногда его одолевало. В начальный период работалось ему невесело, как-то механически, монотонно, без полета, «пони бегают по кругу». Честолюбивые юношеские планы «создать такое, чего никогда до него не было» еще не забылись, жили где-то в глубине души.

– Неужели в этом и есть мое предназначение? – часто спрашивал себя Павел. Мысли его возвращались в недавнее прошлое, заставляя анализировать все, что с ним произошло. Для чего все это было? Почему именно он? Именно с ним? Откуда появился и что означает его страшный дар предвидеть беды людей, которых он писал?

На второй год его жизни копииста на горизонте появился, опять-таки с подачи Николая Ефремовича, оптовый заказчик. Этот колоритнейший дядька представился чуть ли не купцом первой гильдии и главой Екатеринбургского собрания промышленников (на тот момент Свердловску еще не вернули его историческое название). Вид у купца был невероятно театральный: атласная косоворотка, мягкие сапоги, окладистая, расчесанная надвое борода. Перед тем как начать разговор, он достал кисет, заправил в ноздрю щедрую щепотку табаку и раскатисто чихнул. Впрочем, к ряженым в стране к тому времени уже привыкли. Казацкие есаулы и сотники частенько поправлялись пивком у Чистых прудов, а Сталин с Брежневым несли круглосуточный караул на Старом Арбате, позируя за умеренную мзду перед фотокамерами.

Порассказав немного о нынешней жизни купечества на Урале, господин Щекин перешел к делу и повел речь об оформлении недавно выделенного Собранию особняка, парадный зал которого предполагалось украсить портретами выдающихся уральских промышленников, прежних, дореволюционных. Заполучить оригиналы Собранию не удалось, хотя и пытались… и поэтому речь пошла о копиях. Щедрые уральские посулы были очень кстати, и Павел, пожав мягкую короткопалую купеческую руку, отправился в Свердловск.

Работа предстояла большая. Помимо трех Демидовых надо было написать повторы с целой плеяды екатеринбургского купечества из местных музеев: Зотовых, Алексеевых, Собакиных, воротил по части спирта, хлебной торговли, сала и разной другой благодати. Портретная галерея поглотила Павла, и он с головой, со всеми потрохами ушел в работу. Имена признанных мастеров XIX века сменяли малоизвестные, давно забытые фамилии. От иных хроникеров быта уральского купечества не осталось ничего, кроме скромной подписи НХ. Попадались и совсем ученические работы, неумелые, искренние, до смешного наивные в своем желании угодить, подольститься к заказчику. Но как бы то ни было, старые портреты завораживали. Лица, глаза, взгляды, неподвижные, устремленные на него из прошлого, не оставляющие ни на минуту, бередили воображение…

Иной раз густые сросшиеся брови или плотно сжатые губы могли рассказать Павлу о человеке вдвое больше, чем короткие сухие строчки в музейном путеводителе. У Павла даже выработался своеобразный ритуал «знакомства», установления контакта с человеком, изображенным на полотне, – это стало важной, необходимой частью работы.

Подходил к концу второй месяц «свердловского сидения» Павла, когда он начал знакомиться с портретом Ивана Ермолаевича Собакина, уральского золотопромышленника.

Иван Ермолаевич, как значилось в распечатках, выданных ему Щекиным, происходил из крепкой купеческой семьи, но первым из Собакиных решил «мыть золото», так сказать, дерзнул вступить на широкое поле золотопромышленности. От двух браков он имел троих сыновей, двух дочерей и без малого миллионный капитал.

С портрета на Павла смотрел старик, хотя Собакину не было еще пятидесяти, когда он позировал. Типично русское лицо с бронзовым загаром, окладистая борода, широкий нос, густые брови и угрюмые серые глаза. Провинциальная, наивная работа неизвестного художника напоминала парсуну… но что-то странное почувствовал Павел, вглядываясь в закопченный, сильно затемненный фон за спиной Собакина, где едва угадывался ковер с висящей на нем, судя по коротким всполохам бликовавшего металла, саблей (?). От портрета повеяло холодом…

– Как только деньжата завелись, так приятелей цела тыща сыщется, а как пошатнулись-то делишки, все и отвалят, как от покойника. Когда только пронюхать успевают, – услышал Павел шелестящий шепот.

– Прохор мой с ребячьих лет на рубле помешался. Скружился от золотишка-то. А ведь оно на то и золото, что никому не заказано… – Даже в музейной тишине голос был еле различим. Он то прерывался, переходил в кашель, то становился слышнее.

– Я ему тогда немножко тово, насыпал в затылок-то, чтоб боялся и поперек отца в дело не лез. А он ни в какую, шельмец, все свое мелет: «Уважь, тятенька, да уважь…» Эх, Прошка, Прошка! Смолоду прореха… кабы мать покойница жива была… – Снова кашель, и страшный монолог продолжился.

– К утру в лесу студено стало, меня сон сморил, а он, сучье отродье, лошадей по-тихому от телеги отвязал да с собой увел. Сам сообразил или кто надоумил, того уж не ведаю. Вот оно как дело обернулось, на отца руку поднял. Кричать не накричишься – верст на тридцать один лес кругом. И уехали, никому не сказавшись… И мороз шибко пробирает, до самых костей… нет, шельмец, не возьмешь, мне бы только до деревни, до Починок дойти, а там… ты у меня по-другому запоешь. Студено, однако, даром что бесснежно, и в сон клонит…

Хлопнула дверь. Голос пропал. Немигающие глаза старика продолжали смотреть на Павла с портрета.

– Вот оно дело как обернулось, – машинально повторил за стариком Павел.

В экскурсионном отделе интеллигентная седенькая дамочка подтвердила Павлу, что Собакин действительно был золотопромышленник, миллионщик и, как многие купцы того времени, благотворитель, щедро жертвовал на церковь, на городское благоустройство. Правда, отличался крутым нравом, самодурствовал. Смерть Ивана Собакина в самом деле покрыта тайной. Даже в местной газете заметка была, что, мол, исчез и где могила неизвестно.

– Вот оно как дело обернулось…

Прошло некоторое время, прежде чем Павлу удалось все хорошенько обдумать, сопоставить и проанализировать. Вслед за стариком Собакиным встретился ему еще один «говорящий» портрет, потом еще. Конечно, подавляющее большинство живописных полотен, которые он копировал, так и оставались безучастными, «немыми». Но… дело набирало обороты. Он научился распознавать их, чувствовать и буквально с первого беглого взгляда мог определить, какой это портрет.

Работа над копией больше не казалась ему скучной, механической, и он, открывая в ней новые привлекательные стороны, привык и полюбил свое ремесло. Про себя самого и про свои «губительные способности» Павел тогда тоже многое понял. Его страшный дар не пропал, а, казалось бы, видоизменился, обрел другие очертания. Но дар этот больше не душит, не гнетет, не убивает в нем художника. С ним можно жить и работать.

В первые дни после кражи именно с Мириной подачи информация о портрете Элены Гомэш оперативно поступила на антикварный портал и в журнал «Русский антиквар». Кроме того, она же выступила инициатором рейда по блошиным рынкам, руководствуясь принципом:

– А вдруг. Сам посуди, все зависит от того, кто украл! Если идиот, то настоящая стоимость работы ему, скорей всего, неизвестна. «Дорогая» – это для него и пять, и десять тысяч долларов. Так ведь? Тогда портрет может всплыть где угодно, даже в Измайлове. Там свободный рынок. Мал горшок да кашу варит… так что дуйте с Лизаветой на блошку, – посоветовала она и еще дала подробные инструкции, как задавать вопросы, чтобы тамошние «барыги» не всполошились.

И они подули в Измайлово, несмотря на Лизины протесты. Вообще настроение «пострадавшей» владелицы Павлу не нравилось. Оптимизма его Лиза не разделяла. К поискам относилась скептически. Тем более что толку от посещения Измайлова было немного. Хотя, конечно, Лиза не уставала горячо благодарить Павла за помощь и при малейшей возможности составляла ему компанию.

– Все-таки не понимаю, зачем тебе все это нужно? Столько сил на поиски уходит. Мне просто жаль твое время, Паш. Неужели ты в самом деле веришь, что картину удастся вернуть?

Но Павел разговоры эти пресекал в зародыше и по наводке Миры отметился еще в трех других местах, где, по ее словам, могли приторговывать антиквариатом «с душком». Лиза же продолжала сомневаться и сетовать, церемонно извиняясь всякий раз, когда не могла участвовать в «их расследовании». Пора у нее была горячая, так как семейство в полном составе вернулось на валентиновскую дачу. И Павла сразу по приезде с ними познакомила. Ольга Васильевна спешно готовилась к празднованию своего 65-летия, приходившегося на последние дни августа. Дочь Василиса догуливала последние каникулярные дни, а Лиза, озабоченная и началом учебного года, и маминым юбилеем, в панике носилась по магазинам. Кража картины и Ленькино ранение дам, конечно, потрясли, особенно переживала Вася.

– Как всегда. Вот не везет, пропустила самое интересное, – сокрушалась она, требуя от Павла детального рассказа о случившемся, а вникнув во все подробности, принялась строить собственные версии преступления. С загадочным видом составляла какие-то схемы и таблицы. Лишиться семейной реликвии было, конечно, жаль, но в траур в Лизином семействе никто не впал. Тем более что здоровье Леонида пошло на поправку.

Сui prodest? Кому выгодно – известная римская идиома, с этого начинается любое расследование, и на тот случай, если кражу картины совершил «не идиот», а кто-нибудь похитрее, у Павла с Мирой тоже был разработан план действий. Заключался он главным образом в том, что Павел должен был обзвонить, договориться о встрече, показать фото и аккуратно расспросить о картине тех людей, а их, к сожалению, даже по самым скромным подсчетам Миры, оказалось немало, словом, тех, к кому гипотетически могла просочиться информация об украденном портрете.

– Антикварный мир не так велик. Москва слухами полнится, слово за слово, от одного к другому, сарафанное радио, понимаешь? – уверенно рассуждала Мира. – Хотя вещь-то краденая, они наверняка приплатят специалисту за молчание. Помнишь, как тот?.. Ну да бог с ним. В этом бизнесе, милый мой, такие акулы плавают! Только зачем я это рассказываю? Тебе надо верить в удачу. Но, откровенно говоря, мутное это дело, Паш.

– Послушай, рассуждая логически, любой, кто имеет намерение хорошо продать антикварную живопись, пусть даже краденую, отдает себе отчет в том, что картине нужны сопроводительные документы – где висела, кто владелец, как к нему попала, ее надо атрибутировать.

– Это ты мне говоришь? Спасибо, а то я не знала.

– Значит, ему наверняка потребуется технико-технологическая экспертиза, заключение. Чего там надо, химический анализ красок? Рентген, датировка холста?

– Вот спасибо, ты мне прямо ликбез устроил.

– Ну ладно тебе, Миранда.

– Слушай сюда, для начала они подделают себе чеки, расписки от прежней фиктивной владелицы, фотки в интерьере ее квартиры – хозяйка, ее любимая болонка и ваш Брюллов, занесут в приходную книгу какого-нибудь антикварного магазина, потом еще товарный чек выпишут, уже на другого владельца. Чем цепочка длинней, тем лучше… И потом по поводу ТТЭ, вполне возможно, если мы нарвались на акул и у них среди экспертов, искусствоведов есть свои люди. Они на «происхождение» картины и глазки закроют, и молчать будут, как рыба об лед.

– Так ты думаешь, что все напрасно?

– Я этого не говорила. И потом, если бы я так думала, я с тобой бы тут не сидела. Мне кажется, что потревожить, так сказать, гнездовья стоит. В Грабари сходить, переговорить с Третьяковскими. Может, даже в Питер смотаться. Там, кстати, всегда была отличная экспертная база.

На том они и порешили. Мира, набросав примерный список имен с телефонами и пожелав Павлу удачи, помчалась на очередную презентацию, выкрикнув уже на ходу:

– Я кому смогу позвоню…

Тонкие шпильки звонко застучали по тротуару, в толпе в последний раз мелькнул бледно-розовый костюм femme d’affaire. Мира ушла, Павел остался сидеть. Поизучав какое-то время длинный список незнакомых фамилий, он подозвал официанта и заказал себе Б-52.

«Ну что? Сиди не сиди, а начинать надо», – так обычно говорят на деревенской свадьбе. На одной такой Павел как-то случайно оказался, будучи на практике под Гороховцом. Правда, там после этой фразы идут за штакетиной из забора…

У него в плане было другое. Собственно отработкой плана, точнее, Мириного списка, Павел в последнее время и занимался. На сегодня, хотя и с оговорками, у них была запланирована четвертая по счету встреча с одним из столпов московского арт-бизнеса.

– Ну все, он вернулся, едем, только давай на мне, – скороговоркой выпалила Мирка, – я за тобой заскочу. Это в Подмосковье. Эх, ехать будем полдня.

28. Утро художника Вадима Некрасова Москва, август 200… г., гуашь/картон
Вадим Некрасов стоял в ванной перед зеркалом и, держа в руке крем-пудру, разглядывал желто-фиолетовый синяк под правым глазом. Тот держался стойко уже пятый день, только менял окрас и, казалось, сходить не собирался. Всхоленная и взлелеянная прежде бородка торчала клокастой мочалкой. Сегодня, если бы не в высшей степени странный звонок, Вадим спокойно остался бы дома.

Идиот, зачем он только поднял трубку! И вот теперь надо бриться, одеваться, выходить из дома, а как, спрашивается, выходить с таким бланшем под глазом и тащиться куда-то на «сучье болото» к следователю, чтобы давать какие-то никому не ведомые показания. Что он вообще может показать, кроме синяка? Чего они от него хотят! Украли картину, сочувствую, а при чем здесь он? Всю или почти всю прошлую неделю он пил и ничегошеньки не помнит. Tabula rasa[6], в чистом виде.

Выходить на улицу не хотелось до судорог. Внутри в животе все ухало и булькало. Глухая, ноющая под правым ребром боль отдавала в поясницу. Одолевала чудовищная отрыжка. Но на все это можно было махнуть рукой, если бы не похмельная тревога и гипертрофированное чувство вины…

«Боже мой! Зачем… зачем, спрашивается, я тогда выпил? Ведь знаю же себя, сколько раз проходили. Одним днем дело не закончится. Стоит только одну малюсенькую рюмочку опрокинуть, буквально пробку понюхать, и пошло-поехало, целая неделя ухнет в эту проклятую прорву. Ведь полтора месяца держался, ни капли в рот, даже курить меньше стал, работал, как негр на плантации, и заказы пошли.

И надо же было в такой штопор войти… а все эта фрейдовщина, Наташкина выставка, будь она неладна. Не пошел бы на нее – ничего бы и не было. А теперь что… Главное, я действительно ни хрена не помню. Первые два дня, как вернулся с той самой дачи – Милочки-югославочки подружки, – у меня были гости. Народу натолкалось, как мух у варенья, приходили, пили, уходили, пили. Сашка Николаев был с Мареком и еще каким-то скульптором, Туся с какой-то красноволосой, или это Туся была с красными волосами, вроде еще кто-то был, да и Светка люберецкая – эта, как штык, на любой тусе, даже сомневаться нечего. Ох, и натолок же я ерунды! Что говорил? Лучше не вспоминать… кого на х… послал, кому в морду дал… хотя, судя по синяку, по морде получил сам. Вот придурок! Отчетливо помню, что звонил Милочке. Ну а дальше… все пошло по привычной схеме – пил в одиночку и из дома не выхо… или все-таки выходил? Кто же тогда ходил за бухлом? Светка? Или, может, Сашка…»

В последний раз обмакнув палец в бежево-розовый тональный крем и намазав синяк, Вадим закрыл крышку, она была с трещиной – и Светка, это же она ее оставила (?), завернула баночку в бумажку, – на ней-то и остановился взгляд Вадима. Почему-то сразу закололо сердце. Муть подступила к горлу.

На клочке бумаги его рукой, довольно подробно, была нарисована схема проезда к какому-то дому. В голове заскрипели тяжелые жернова. Вадим растер виски и мочки ушей. Сунув под язык валидол, а мобильный в карман, титаническим усилием воли Вадим заставил себя открыть входную дверь.

Боже милостивый! Так это же та самая подружки Милочки дача – вдруг вспомнил Вадим и тяжело опустился на стул в прихожей.

29. Кто тут? Жанровая сцена, август 20… г., смешанная техника/бумага
Было около одиннадцати утра, когда Светка подошла к дому Эдика и, стрельнув глазом на окна третьего этажа, решительно взялась за ручку двери. Он наверняка, гад, еще дома. А к телефону не подходит, потому что жмот и, как всегда, денег ей должен. Она трезвонила ему и на обычный паролем, и на мобилу, а уж эсэмэсок наотправляла целый вагон. Все мимо кассы. Гад молчал.

Вот угораздило же ее вляпаться! И что только она в нем нашла? Уже полтора года Светка тянула эту лямку. Сколько раз зарекалась, что в последний раз, сколько раз себе говорила – ничего хорошего с ним не выйдет, нечего ей тут искать, он жучара, каких свет не видывал, а ей уже двадцать семь и давно пора замуж. Даже Ларка, корова, и та полгода назад замуж вышла, и, как девки говорят, она уже на пятом месяце. Да, детей Светке тоже хотелось. И замуж хотелось. Только не абы за кого и не в Люберцах. Там бы уже лет в восемнадцать выскочить могла. За того же Димона, они с седьмого класса вместе гуляли. Только что с того? Пройдет лет десять-пятнадцать и кем он будет, этот Димон? Таким же, как ее папаша, алкашом. Отца своего Светка ненавидела люто. Всю жизнь, сколько она его помнила, он пил, а еще мать бил. В последнее время, правда, присмирел, силы уже не те стали. А вот мать свою Светка жалела. Несчастная она, безответная, все терпела да молчала. А потом взяла и связалась с этими книжниками, «Иисус вас любит», «Помоги себе сам». Спасибо, нашлись умные люди и вовремя подсказали, что книжники на самом деле из секты и им не мать, а квартира ее нужна. Нет, уж, извините, дорогие родственнички, мне такой жизни не надо, нам не по пути. Я как-нибудь сама… Сразу после школы Светка устроилась на работу в Москву, сначала торговала в палатке на Рязанке, с устным счетом у нее никогда проблем не было, потом официанткой взяли в кафе. Там познакомилась с одним. Миха добрый был и не жмот. Сошлись, квартиру сняли, а спустя два года разбежались. Все хорошее когда-нибудь заканчивается. С Эдиком случайно встретились, она в то время на рынке кожгалантереей торговала. Он, значит, взял того, сего, она цену назвала. Ну, накинула для себя по ходу дела самую малость, рублей пятьдесят. А он ей: «А что так больно?», а она ему: «Кто же знал, что у вас, мужчина, такой низкий болевой порог». Это Светка от одного врача услышала. Тогда Эдя ей и говорит:

– Или, девушка, я иду к вашему хозяину, или таки вы мне сообщаете, кто вас учил устному счету.

Вот и разговорились. Эдик сразу ей понравился. Взгляд у него был веселый такой и в то же время ласковый. Кажется, все-все про тебя понимает и жалеет. Это уж потом она разобралась, что взгляд у Эдика все равно, что орудие труда. И вообще, про многое другое тоже поняла. Эх, Эдя, Эдя…

Нет, надо со всем этим кончать. Ничего, пробьемся. Еще молодая, красивая, и мужиков вокруг всегда до фига и больше. Да взять хотя бы Вадика, как он недавно соловьем заливался, каких только комплиментов ей не говорил. Хотя он тоже, конечно, козел…

Но каждый раз, когда появлялся Эдик, Светка бежала к нему как собачонка и делала все, что он ни попросит – врала, притворялась, изображала из себя не пойми кого. Еще спасибо, из собеса уволилась без скандала. Трудовую отдали. Достало, блин, все. И Эдик особенно.

А в последнее время у него вообще чердак снесло. Темнила хренов. Светка злилась, скандалила, обижалась, но потом запсиховала и, подождав для порядка еще день, решила все-таки приехать к нему сама.

Эдик жил в Измайлове и, кроме Светки, адрес свой никому не давал, не доверял – предпочитал делать дела на нейтральной территории. Светке он врал, что эту самую сталинскую двушку на 9-й Парковой он снимает, мол, хозяйка сдает ему только одну комнату, а в другой хранит свои вещи, и поэтому она всегда закрыта. Но она, Светка (нечего ее за дуру держать), улучив момент, заглянула к нему в паспорт и выяснила, что в этой квартире он прописан. Жучара, блин, он и есть жучара, ничего здесь не добавишь.

Светка уже хотела войти в подъезд, но забыла код и, порывшись в сумке, достала записную книжку. В эту минуту открылась дверь, из дома вышла девчонка с таксой на поводке. «Ну, прям как я, – с тоской подумала Светка, провожая взглядом собачонку, отозвавшуюся в ее душе тяжелым набатом, – вот приду сейчас и все ему, гаду, выскажу, и про деньги, и про квартиру, и про то, что ишачу на него, паршивца, полтора года. С меня хватит! Достал! Пусть отдает, что должен! И пошел он в жопу со своими раскладами!»

Подойдя к двери, она сначала потянулась к звонку, но, передумав, азартно достала из сумки ключ.

В коридоре было грязно и чем-то воняло. «Пусть теперь сам свой срач за собой убирает», – со злостью подумала Светка и громко позвала:

– Эй! Алё!

На кухне работал телевизор. Эдик сидел в комнате на диване, скрючившись, облокотившись о высокий подлокотник. Вид у него был до того несчастный, что Светка специально от него отвернулась, чтобы не расчувствоваться и не потерять боевой настрой.

– Алё, Таймыр! – снова окликнула его она. – Ну и вонища у тебя! Че, плохо тебе, что ли?

Она деловито прошла через комнату, открыла окно и раздернула занавески. «Врешь, не разжалобишь! Знаем – проходили!» – на всякий случай подбодрила она себя, но, поскольку Эдик упорно молчал, не выдержала и, подойдя к нему, тронула за плечо… но тотчас отдернула руку. Плечо Эдика было холодным как камень. А сам он, медленно, все так же согнувшись, сполз по спинке на диванные подушки и уставился на Светку пустым остановившимся взглядом.

– Бли-и-и-н, Эдя, ты чего? – протянула Светка. – Что же это? Как же? Эдя? – на глаза навернулись слезы. – А мне-то… а я-то как?..

Вдруг за спиной заскрипела и хлопнула дверь. Светка притихла, прислушалась. Слезы мгновенно высохли. Нет, ничего. Вроде тихо, только на кухне продолжал бубнить телевизор.

– Кто тут? – посидев минуту, тихо спросила Светка, сердце бешено стучало. – Кто тут есть?

Она потихоньку отодвинулась от мертвого Эдика и затаилась.

Подождав минуту-другую, она осторожно выглянула в коридор. Скрипучей оказалась дверь в ту самую комнату, которую Эдик всегда держал на замке. «Что же ты там прятал?» – не успела подумать Светка, как дверь снова скрипнула, и тут же порыв ветра с силой распахнул ее. Ну, если тут кто и был, то уже давно ушел. И она на цыпочках подошла к запретной комнате и заглянула туда. Пахло нафталином, пылью, в страшном беспорядке повсюду валялись какие-то вещи, бумаги, тряпки, битая посуда. Окно в комнате было раскрыто настежь. Ворвавшийся с улицы ветер дунул прямо в Светкино лицо.

– Что же это я? Вот дура! Зачем? – спохватилась она и побежала в коридор, потом на кухню, в комнату. – Где моя сумка? Надо уходить отсюда. Скорей.

Сумка оказалась на плече. Светка проверила ключи и уже совсем было собралась уносить отсюда ноги, как вдруг в последний момент взгляд ее упал на диван. Там по-прежнему с каким-то униженным видом лежал мертвый Эдик, Эдик Лейчик, за которого она так мечтала выйти замуж, с которым спала, которого даже, наверное, любила. Когда ее рука медленно потянулась к телефону и набрала короткий номер, Светка знала, что делает это напрасно.

30. Леонид Август 20… г., акварель/бумага
Ура! Наконец-то дома. Родная уютная квартира, зеркало-консоль, книжный шкаф, старый, еще папин письменный стол с зеленой лампой, на стене фотографии Батамы, молодой, улыбающейся с Галлией Шугуровой, строгой и серьезной, в коллективе врачей. Как хорошо, что она сейчас в санатории. И вся эта история ее не коснулась! Ленькин взгляд скользит по удобному мягкому дивану с наброшенным пледом, по любимому телевизионному креслу с маленькой скамеечкой для ног.

Все вроде бы хорошо. Нет больше больничной палаты, лечащего врача, вонючей столовки и вредной, больно делающей уколы медсестры, все хорошо, но почему-то неспокойно…

– Вот чего так хотелось всю эту чудовищную неделю, – произнес Леонид вслух. – Кофе. Горячего, крепкого, пахучего эспрессо! Какое счастье, что я – дома.

Ленька пошел на кухню. Там было душно. Машинально заглянув в холодильник, он обозрел скудные запасы: банка анчоусов, мумифицированный кусок швейцарского сыра, прокисшие сливки и бутылка французского шампанского. Не густо. Он подошел к окну, открыл форточку. Давно надо было кондиционер купить! Вот, всегда так. То времени нет, то денег жалко.

Минуту-другую гудела кофемашина, наполняя миниатюрную, костяного фарфора чашечку густой ароматной жидкостью. Ленька взял чашку и уютно расположился в бабкином кресле. «Хорошо, что хоть ее нет. Ей все это совсем ни к чему», – подумал он. Взгляд его остановился на висящем над столом небольшом масляном пейзаже. Золотые купола Софии Киевской на фоне темного грозового неба Леньке очень нравились. И не только потому, что это был подарок Вита, который обычно его знаками внимания не баловал. Пейзаж действительно был симпатичный, с настроением; уж в чем-чем, а в живописи Вит разбирался, в отличие от Леньки он искусствовед как-никак. Леньку как раз всегда раздражали, хотя вида он не показывал, нудные и пространные рассуждения приятеля об искусстве. «Философская лаконичность живописи Кандинского, емкие обобщенные образы… трансцендентное понятие в имманентной среде». Вспомнив о Викторе, которого все без исключения почему-то называли просто Вит, Ленька поднялся и подошел к зеркалу. На загорелом лице синяк уже был почти не виден. Ленька поправил волосы и сразу, отдернув руку, поморщился от боли. Шов на затылке еще саднил. На выбритом участке появился короткий ежик. Хорошо хоть всю голову не обрили и волосы длинные, почти ничего не заметно.

В висках застучали молоточки. Тупая звенящая боль, поднимаясь от затылка, разлилась по всей голове. Как назло! Вот зараза! Больше суток не болела. Врачиха предупреждала, что боли сразу не пройдут. Звоном в ушах отозвался сигнал мобильного.

– Алло, зайка, привет. Ну ты как?

– Приветики-приветики, – Ленька с трудом нашел в сумке телефон. Надо же, легок на помине.

– Как твоя голова? Ты говорить можешь? Ты уже дома? – из трубки бодро звучало легкое фрикативное «г».

– Дома я, дома. Выписался.

– Вот какая ты у меня умница!

– Еще бы! Гиря уже до полу дошла в этом клоповнике лежать! Но голова, зараза, еще болит, не отпускает.

– Бедная зайка! Ну, потерпи, скоро пройдет! – голос в трубке смягчился. – Отдохни, полежи пару деньков. И не вздумай по саунам шариться. Знаю я вас, столичных штучек.

– Щаз! Прямо встала и пошла. Ты издеваешься, что ли?

– Ну все, зая, прости, пережили и забыли.

– Кстати, там в больничке такой медбрат… брюнетик, светлоглазый, румянец во всю щеку…

– Ну и что? Как? Все было?

– Да какой там! Я как Щорс с забинтованной башкой, в глазах двоится.

– Телефон-то хоть взяла? Или опять дуру стыдливую из себя строила?

– А вот не скажу.

– Ладно, зай, тут ко мне пришли. Ты давай не разлеживайся. Еще пару деньков, и дела надо делать, как договорено. Люди ждут. Ну, целую. Я завтра позвоню. Не раскисай.

– Целую, – протянул Ленька, нажал отбой и задумался.

Вот и все. Спокойная жизнь кончилась.

31. Допрос фигуранта Из цикла «Милицейские будни», август 20… г., холст/масло
Полуторачасовая беседа с похмельным художником далась майору тяжело. Очень тяжело. И собой он был не доволен. В первые минуты, посмотрев на явившегося, майор подумал: руки дрожат, трясется, синяк под глазом, газводы попросил… так я его, голубчика, голыми руками возьму. А если ему еще и пива предложить, все как по маслу пойдет. Ан нет! Не тут-то было! Еще неизвестно, кто кого-с! Тьфу, вот привязалось. От словесного поноса похмельного у майора задымилась голова. От всех его шуточек, поговорок, смешков, анекдотов, от этих «да-с», «так-с», «в каком вы, ваше благородие, чине-с».

Нет чтобы просто и четко ответить на поставленный вопрос: «Были ли вы 10 августа на даче у Елизаветы Сергеевой?» Так он в ответ буквально чуть не чечетку отбивал у него в кабинете.

«Как же-с, натурально, такой раут пропустить не мог-с».

Мог-с, не мог-с. А соврать в этом потоке словоблудия мог-с? Да нет. Вроде бы не похоже, чтоб он замалчивал, запирался, утаивал что-то. Нет, не похоже. Отвечал, казалось бы, откровенно. Сразу признался, что, когда выпивает, болтает не затыкаясь, и поэтому про брюлловский портрет растрепал всем, кому только можно. Или, если дословно, как это у него было:

«Слаб человек! Только пригублю – несет-с. А тут, вообразите, событие в национальном масштабе. О таком умолчать было выше моих сил-с». И Толстого почему-то приплел. Потом еще спел что-то из оперетты, из «Сильвы», что ли? Хотя нет. Это он уже про другое спел, когда про свое чутье уникальное распинался. Нюх у него на шедевры, видите ли, «чуть не на звезду и на ленту тянет, не говоря уже о докторской».

А ведь действительно, чертяка, на императора Николая II похож. И здорово. Усы, бородка. Ему бы на сцене выступать.

Валерий Петрович ему так и сказал, когда пытался унять его словесный поток:

– Вы ближе к сути, Вадим Роланович (одно отчество чего стоит).

– Да-да, конечно, ближе к сути. Мы так с вами и будем, помните у Пастернака, «во всем мне хочется дойти до самой сути…».

Но хуже всего обстояло дело с тем, чтобы припомнить всех, кто на прошлой неделе у него был и кто мог слышать о картине. Тут цитаты из Вадима Ролановича посыпались, как из училки по родной речи со стажем. И Достоевского вспомнил, и Чехова, и Пушкина, и даже Ленина приплел.

Майор уныло взглянул на свои записи, которые он аккуратно пытался вести в ходе беседы. Да какое тут! Разве чего запишешь, только комический куплет под диктовку или письмо Онегину Татьяны.

Да, продираться через эти словесные дебри оказалось утомительно. В конце концов уже обессиленному Валерию Петровичу удалось-таки выжать из Некрасова примерный список посвященных лиц. Напротив одних фамилий, кого тот помнил точно, он поставил плюсы, против других, а их, к сожалению, было значительно больше, вопросы. Удалось выяснить номера телефонов кое-кого.

Силы Небесные! Сначала сербская братия покатила, после беседы с этой нервной, у которой ни единой гласной в фамилии. Теперь вот богема в полный рост пошла. Какая же задница! Снежный ком! Человек пятнадцать, не меньше. Неужели Вадим Роланович не мог выпивать в одиночку! Да на них всех полгода не хватит. А с чем прикажете к руководству идти? Что докладывать? Или мне им тоже про «море огней» спеть?

Перелистав последние несколько страниц блокнота, Валерий Петрович тяжело вздохнул и почувствовал себя совершенно разбитым. Все последние ночи от жары и комаров он почти не спал. Работы было много, одной писанины – начать и кончить. Жена зудела про 1 сентября, про новую дочкину школу, в которой ей так и не подтвердили место. Теща обижалась, что никто не едет на дачу собирать яблоки. Редкие выходные пролетали как один миг, а об отпуске нечего и заикаться.

Список гостей Некрасова завершало имя с большим жирным плюсом «С. Ключка».

– Была, – уверенно подтвердил художник, – точно была. И не просто заходила, а ночевать оставалась. Далеко живет-с. Не барышня, а ангел, помощница, фея. Мне бы без нее, как поется, «лететь с одним крылом». И натурщица от бога, без жеманства, и на кухне чистый Ватель. Хорошенькая, шустренькая. Фонтан энергии, водопад, брандспойт.

Бедный, бедный Валерий Петрович! Если бы он только знал, если бы мог предвидеть, что в конце этого долгого, душного, утомительного дня, когда он уже совсем соберется домой, судьба преподнесет ему поистине царский подарок. Казалось бы, пустяк, случай, простое совпадение… но нет! Такие пустячки и сплетаются в конечном итоге в настоящее уголовное дело. А вышло-то почти как в известной телеигре – «звонок другу», и все решилось. Позвонил бывшему однокашнику поздравить, тот очередную звездочку обмывал. Подъезжай, говорит, и точка. Неохота, конечно, из Королева в Москву тащиться, но что поделаешь. Подъехал к нему в отделение, а друг как раз в дежурку спустился. Тут все и выяснилось. Глянули случайно в сводку происшествий – и нате вам.

«Криминальный труп в квартире на 9-й Парковой, мужчина, 40 лет, антиквар, Эдуард Михайлович Лейчик… следы ограбления, обнаружила и вызвала наряд сожительница С. Ключка…»

32. Допрос фигурантки Из цикла «Милицейские будни», август 20… г., холст/масло
Светка сидела на неудобном стуле, хмуро уставившись на свои руки, крутила золотое с бирюзой колечко на пальце и ничегошеньки не понимала. На безымянном пальце сломался ноготь – в тот злосчастный день в квартире у Эдика как раз и сломался, – и Светку это ужасно раздражало. Вообще-то руки у нее были ухоженные, с модным маникюром, красивые, и она это знала. Обычно, когда Светка говорила, всегда руками размахивала, «артистическая у вас жестикуляция», как сказал этот, у Вадима, который монументальщик, ну, скульптор, короче. Но сейчас ей было не до жестикуляции. На хмыря за столом она старалась не смотреть. Противный, морду вон какую отъел, улыбочки строит. И чего на него пялиться-то! Дело ясное, что дело темное. Ничего хорошего не жди. Почему опять вызвали? Почему хмырь какой-то другой? Почему про Эдика не спрашивают? Достали, блин, уже. То в одну ментовку ездий, то в другую. Светка боялась и поэтому злилась, или, наоборот, злилась и поэтому боялась.

– Ну что у вас тут за стулья! – не выдержала наконец она. – Здесь такой пупырь торчит, всю юбку уже себе затянула.

Хмырь поднялся и придвинул к ней другой стул.

– Ну, так как насчет Некрасова, Светлана Сергеевна? Вы, как я понял, давно с ним знакомы?

– Ну, можно и так сказать, – протянула Светка, отодвигая новый стул подальше от стола с хмырем.

– Часто у него бываете?

– Не то чтоб часто. Ездию иногда, когда он просит, ну, помочь, короче.

– Ездите?

– Ну да. А что, нельзя? Я в Москве не каждый день бываю. В настоящее время работаю по месту жительства, в Люберцах. Но я же все это уже рассказывала. Чего снова-то?

– Да-да, рассказывали, – ответил хмырь и улыбнулся. – Выходит, вы приезжаете к Некрасову просто так, безо всякого дела?

– Ну, типа того. Скрасить общество, он так сам выражается. Там у него часто собираются клиенты, покупатели, друзья всякие. Бывает, помогаю ему, прибрать-убрать, стол накрыть. А что, нельзя?

– Разумеется, можно. Вы, Светлана, не волнуйтесь. У нас с вами просто частная беседа. Видите, я даже записи никакой не веду. Неделю назад он тоже вас приглашал?

– Ну, вроде да.

– Вроде или да? Давайте поточнее. Были вы у него в гостях в промежуток с 11 по 16 августа?

Светка закусила губу и закрутила колечко.

– Я никак не пойму, что здесь такого-то. Или пропало чего? Так у него реально проходной двор в квартире. Приходили, уходили. Все пьяные в дым. Я-то тут при чем?

– Можете быть уверены, Светлана, что из квартиры Некрасова ничего не пропало, – мягкая улыбка снова заиграла на губах мента, – вы действительно ни при чем. Постарайтесь вспомнить, кто из знакомых у него тогда был. Можете перечислить? Кстати, какого числа вы там были?

– Вроде 12-го. Да, точно 12-го.

– А кого из друзей назвать можете?

– Откуда я всех их упомню? Он что, меня, по-вашему, со всеми перезнакомил? – Тут Светка придвинулась к столу и осторожно спросила: – А с ним, с Некрасовым-то, ничего не случилось? Он вообще живой?

– Некрасов жив, здоров, и с ним все в порядке. Вы лучше вспомните, кто все-таки у него тогда находился.

– Ну, Марек точно был. Только фамилии я его не знаю, она мне ни к чему. Это Вадиков друг еще со школы. Он из них самый, ну как сказать, богатенький Буратино. Приличный такой мужчина, чем занимается, не знаю.

– А еще кто?

– Ну, Шурик Николаев был. Он ювелиром работает, тоже очень приличный, видать, зарабатывает неплохо, только тачка у него задристанная, «Тойота» старая, ну а мне что, я ихних денег не считаю. Потом тетка была, она часто к нему приходит, пожилая, правда, уже лет за сорок, крашенная под «красное дерево», Татой вроде звать. Фамилия мне ее ни к чему, картины она продает, у ней то ли магазин, то ли салон какой-то.

– Видите, Светлана, какая у вас память хорошая. А говорили, не упомню, – мент снова разулыбался, оторвавшись от лежавших перед ним на столе бумаг.

– Потом еще этот монуменальщик был, то есть скульптор, его еще Кинжалом все зовут, типа клички, что ли. Ой, там такая ржачка была, когда он напился, все сперва говорили: «Кинжал согнулся», а под конец уже, когда он совсем никакой был: «Кинжал сломался».

– Кинжал, говорите? Интересно. А с какой целью вы просили у Некрасова адрес дачи Елизаветы Сергеевой?

Тут Светка снова осеклась и закусала губу. Смутная догадка мелькнула у нее в голове.

– Я просила? Я не просила. Вы че-то путаете. И Сергеевой никакой знать не знаю.

– Знать, может, и не знаете, а вот схемку проезда Некрасов вам все-таки рисовал.

– А-а-а, вы про это?

– Про это, про это, так и что скажете?

– Скажу, что я тут не при делах. Это он сам, сам просил. Он, когда пьяный, упрямый, как баран. Собрался ехать к бабе какой-то, сербке, видать, подружке той, у которой дом. Все сперва ей звонил. Он ее так достал, что она трубку брать перестала. Он тогда говорит, вызови мне тачку, к ней поеду. А я ему, Некрасову в смысле, говорю, хорош по ночам шляться, никто тебя там не ждет. Поедет, а потом, знаю я, в машине вырубится, адрес забудет. Говорю, рисуй, как ехать, таксисту покажешь.

– Это в тот же день было? Какого числа?

– Уже после, 12-го или, нет, 13 августа.

– Некрасов нарисовал?

– Ну да. Нарисовал.

– И потом как?

– Да никак. Не поехал никуда, захрапел, короче, прямо на стуле.

– Хорошо, Светлана, очень хорошо, – хмырь снова зашелестел своими бумагами, – еще минут десять, и вы будете свободны.

– Минут десять ладно. А то мне ехать надо. Тороплюсь я.

– Буквально последний вопрос. Когда, Светлана, Некрасов рассказал о картине, о портрете Брюллова?

Опять смутные догадки заставили Светку напрячься, и она отчаянно закрутила колечко, но, прикинув, решила, что она тут совсем не при делах.

– Да он только по этой теме и катался. Можно сказать, вообще не затыкался. Как кто новый в дверь войдет, он снова-здорово, все про картину и про картину, «ошеломляющее открытие» сказал.

– Значит, покойному Эдуарду Лейчику он про портрет тоже рассказал?

– Да как же он мог ему рассказать, если того вообще там не было. Они даже не знают друг друга.

– Стало быть, это сделали вы?

– Да не помню я, рассказывала или нет. Какое мне дело до чужой картины?

– Помните, Светлана Сергеевна, очень даже помните. Дела вам до чужой картины, может быть, и нет, но рассказать о ней вы были должны, просто обязаны. Сначала передали все в точности Эдуарду Лейчику, а потом и схемку показали или по памяти восстановили. И телефон владелицы выяснили. Так было?

Светка даже опешила, не ожидала, что мент на нее так насядет, она уже собралась произнести свое коронное «А что, нельзя?», но передумала.

– Одного вы, Светлана, не учли. Картина, о которой вам с удовольствием рассказал Вадим Некрасов и о которой вы с не меньшим удовольствием поведали Эдуарду Лейчику, – он же, кажется, антиквариатом занимается, – очень старая и очень дорогая, была 17 августа украдена. Пострадал один человек, сильно пострадал, и сейчас он в больнице. А вы, Светлана Сергеевна, за короткий срок оказались причастны к двум уголовным преступлениям. Одно из них убийство, да-да, Эдуард Лейчик, теперь это подтвердили эксперты, был убит. А другое – грабеж с нанесением тяжкого вреда здоровью, статья УК. Это вам не шутки. Так что сейчас либо вы выкладываете мне все о вашем бывшем сожителе, обо всех его связях, махинациях, либо… я даже не буду уточнять, потому что вы наверняка и сами догадываетесь, да и не хочется мне пугать, – голос хмыря смягчился, на губах снова появилась противная улыбочка, – не хочется пугать такую симпатичную девушку. Ну, Светлан, давайте, давайте вспоминайте, кого из друзей покойного Лейчика вы знали. А я вам постараюсь помочь.

33. Портрет антиквара И.И. Чеснокова Август 20… г., холст/масло
Иван Иванович Чесноков летом жил на даче в Абрамцеве, иногда выезжая на недельку-другую в прохладную заграницу, сменить обстановку. В Москве, как объяснила Мира, старикан появляется только осенью. Салон свой он давно закрыл и сейчас работает, что называется, «из дома» и очень много и дорого консультирует. Сын его продолжил семейное дело. Парень толковый, шустрый, но до отца ему как до неба. Через него к старику стекаются все последние новости, так что рынок он знает прекрасно, если что-то интересное появляется, Чесноков всегда в курсе.

Немного поплутав – на дачу к старику Мира тоже ехала впервые, – они наконец добрались до места – дачного кооператива «Московский художник». Сквозь резную желто-зеленую с красными всполохами листву на гостей глядело настоящее деревянное чудо, словно сошедшее с билибинских графических листов, – дача антиквара и коллекционера Чеснокова. Резное крыльцо, веранда, мезонин, ставни с совами на окнах. Дом, небольшой и невысокий, был выполнен с каким-то невероятным в наше время чувством стиля, меры и вкуса. Говорят, чтобы получше узнать человека, надо пойти к нему в гости. Жилище, как зеркало, возвращает хозяину его собственное отражение. Отражение Ивана Ивановича Чеснокова Павлу понравилось.

Открыл им дверь благообразного вида пожилой господин, церемонно приложился к Мириной ручке, поприветствовал Павла и пригласил к себе в кабинет, крикнув на ходу, чтобы Манечка организовала чай. Назвать его стариком язык просто не поворачивался: худощавый, загорелый, с коротким седым ежиком на голове и ухоженными усиками. Тонкую рубашку и трикотажный жилет щеголевато дополнял шелковый шейный платок. Уверенной бодрой походкой он провел их по длинному, отделанному деревом коридору к самой дальней комнате, дверь в которую была приоткрыта. Внутренность дома вполне соответствовала его экстерьеру – стильно, со вкусом и чувством меры. Антиквариат был органично представлен везде, и от него не веяло музеем, было видно, что эти вещи любили и ими пользовались.

– Берсеньев? А я о вас слышал, – усевшись в кресло, заявил Иван Иванович, взгляд у него был живой, внимательный, – и даже видел, в смысле копии ваши. Сейчас скажу что… Боровиковского, кажется, нет, путаю, Левицкого, портрет этого, академического ректора.

– И как ему там, на Рублевке, живется?

– Неплохо, судя по всему, неплохо. Его там любят. А вы – молодец. Сейчас мало кто так умеет. Одни выскочки пошли. А у вас, Мирочка, как дела? Что там, кстати, с вашим мнимым Сомовым? Разобрались?

– Разобрались, Иван Иванович. Ерунда, а не Сомов. Чинзана из-под крана. Вы, как всегда, оказались правы.

Павел сидел и, пока Мира с хозяином оживленно обсуждали продолжение истории с Сомовым, несколько минут с любопытством оглядывал кабинет. Все было оформлено в лучших традициях – темно-синие стены, фотографии, акварели, почти всюду жизнерадостная мебель из карельской березы, включая неведомый предмет, напоминающий по виду шкаф-картотеку, на письменном столе новенький ноутбук.

В приоткрытую дверь просочилось субтильное белокурое создание с подносом и сервировало небольшой круглый столик. Чашки, чайник, варенье, конфеты и хрустальный графинчик с коньяком.

– А вот и чай. Манечка, ангел, спасибо тебе. Посиди с нами, сделай одолжение.

– Я лучше пойду, Иван Иванович, у меня еще дел полно, – тихо ответила ангел-Манечка и так же тихо удалилась.

«Домработница? Дочь? – подумал Павел. – Нет, Мира говорила про сына. Тогда кто – жена? Ай да Иван Иванович!»

Хозяин тем временем стал потчевать гостей чаем, угощать коньяком, себе тоже налил в маленькую серебряную рюмочку и, в продолжение начатого, проговорил.

– Вы же знаете, Мирочка, прежде у нас рынок был надежный, стабильный. Даже японцы об этом писали. Купить картинку означало сделать хорошее вложение. Не только, как говорится, себя порадовать. Да и вещицы попадались не бросовые. Вы, Павел, напрасно коньячком брезгуете, хотя, наверное, за рулем?

– Нет, он-то как раз без руля, это я сегодня шофер, – возразила Мира.

– Все теперь стало по-другому, – вздохнул Иван Иванович, – а уж про наши с вами дела и говорить нечего. Сплошной сумбур и безграмотность, вот и эта ваша, с Сомовым, ничтоже сумняшеся, искусствоведом себя называет. Вот раньше, я понимаю, люди были, настоящие антиквары, коллекционеры… Чуднов, Торсуев, Вишневский, Абрамян…. Он такой музеище русского искусства в Ереване отгрохал, собственно, вся его коллекция там, городу подарил. Только кому теперь это нужно. Они знали и что, и как, и где. Хотя нынче все-таки лучше, чем в жуткие 90-е, которые выдвинули совершенно особый тип, с позволения сказать, антиквара. – Он даже замахал на них руками.

– Да-да, этих и я помню, – поспешно вставила Мира.

– Представьте, Павел, энергичного молодого человека, лет 25—30, не более, с острым, цепким взглядом, чудовищно безграмотного, с большим черным пластиковым мешком в обнимку. Что он в этом мешке тягает? Сам не знает. Почему-то у всех были такие страшные черные пакеты.

– А сейчас эти люди, между прочим, все отлично устроены, – отозвалась Мира.

– Ну, и бог им судья, в таком случае. Все, что можно загнать, они загнали. Все, что нельзя, – тоже. Рынок стал зело скучный, настоящих открытий сегодня мало. А в свое время, помните… хотя вы уже, конечно, этого не застали, когда по Питеру шел настоящий чес, – с удовольствием продолжал воспоминания Чесноков, – весь город на квадраты разбили, кого там только не было, антиквары, коллекционеры, скупщики, землеройки, дилеры по-вашему…

– Я об этом слышала. Еще мосфильмовские, говорят, часто приезжали.

– Да они, правильнее сказать, и не уезжали. И мосфильмовские, и ленфильмовские, – Чесноков остановился и откинулся на спинку кресла. – Впрочем, простите, что-то меня занесло. Вы мне говорили, Мирочка, я помню, об одной вещице. Ну, так показывайте.

– Собственно, показывать, кроме фотографий, нечего, – присоединился к беседе Павел и протянул Чеснокову приготовленный конверт. – Вы, наверное, уже в курсе, что произошло?

– Да-да, мне Мира все объяснила, – в задумчивости ответил Чесноков, разглядывая пачку снимков. Он то быстро перебирал их, то останавливался на одной из фотографий, то снова возвращался к уже просмотренному. Мира с Павлом ждали. Но вот Чесноков отложил снимки в сторону и, хлопнув себя по коленкам, произнес самым торжественным образом:

– Очень хорошая картинка, – а потом, подумав, добавил: – Хотя состояние оставляет желать лучшего. Ее кто-нибудь успел осмотреть?

– К счастью, да. Николай Ефремович Липатов, профессор, с кафедры истории искусств из Суриковского. Он и отписал бумагу, но настоящим экспертным заключением ее, конечно, не назовешь.

– И?

– Несомненное сходство с базовыми материалами эталонных работ Карла Брюллова.

– Что же вам сказать, – голос Ивана Ивановича сделался серьезным, – чудовищно, просто чудовищно.

– Стало быть, вы о ней не слышали?

Чесноков покачал головой и задумался.

– Вот что я вам скажу. Официальные пути для воров закрыты. Ни один антикварный салон, как бы скептически я к ним ни относился, а тем более аукцион их и близко к себе не подпустит…

Павел уже встречался с молодым человеком из московского представительства одного знаменитого международного аукционного дома. И тот буквально замахал на него руками, услышав о краденом портрете. Репутационные риски, сказал он, много выше, чем прибыль от продажи ворованной вещи. Она не идет ни в какое сравнение с ценой вашего Брюллова.

– Остается черный рынок, – продолжал Иван Иванович, – хорошо известно, что нелегальная продажа предметов старины процветает на Балканах. Дело там поставлено на широкую ногу. Многие похищенные и находящиеся в розыске произведения искусства получили прописку именно там. Я имею в виду изготовление фальшивых документов. Слышал, что и на Украине вовсю занимаются «очисткой». Вывозят туда контрабандой. Досмотра никакого, паспорт на границе проверили, и дело с концом. А там ищи ветра в поле…

– Значит, Иван Иванович, вы тоже считаете поиски портрета бессмысленной затеей?

Чесноков снова погрузился в раздумья.

– Есть такая организация Loss Art Research, хотя… не ваш случай и дорого очень. Послушайте. Я вам скажу одну вещь… – Иван Иванович замешкался, – только уж будьте любезны… хотя… Знакомы ли вы, Мирочка, с Севой Петровским?

– Что-то не припомню.

– С ним знаком я, – отозвался Павел.

– Вы? – удивился Чесноков, но продолжать не стал.

– Правда, очень давно его не видел.

– Коли так, попробуйте позвонить ему. А вдруг что и выплывет… Только я вам ничего не говорил, – и на лице у хозяина застыла светская улыбка.

34. Тандем Москва, 90-е годы, акрил/оргалит
Да, Павел нисколько не покривил душой, когда сказал, что не видел Всеволода очень давно. Прошло лет двенадцать или даже больше. Но в этом случае время не имело значения, такое не забывается. Случилось это еще в жуткие 90-е. Павел познакомился с Всеволодом где-то в гостях. Был ли это чей-то юбилей или продолжение фуршета – он уже забыл. Народу собралось много, всякого разного – художники, критики, понятное дело, нувориши, журналисты, какие-то певички-старлетки… Словом, в поместительной квартире одной галерейщицы где-то в сталинке на набережной проходила обычная тусовка. Высокий худощавый мужчина, лет сорока – сорока пяти, в бежевом ансамбле представился Павлу как искусствовед и коллекционер. У него был приятный вкрадчивый голос, правильная русская речь, а на руке красовался гигантский черный перстень с крестом. Он сказал, что знает Павла заочно, видел много его работ и почитает за лучшего копииста нашего времени. Было приятно, хотя, положа руку на сердце, несколько не соответствовало действительности. Впрочем, как обычно, на тусовках дарования собравшихся возрастают пропорционально выпитому. Они обменялись телефонами и договорились встретиться в мастерской у Павла. Тогда он и не предполагал, как эта встреча изменит его жизнь. Через пару дней Всеволод появился, он был по-прежнему импозантен, и на руке его по-прежнему благородно поблескивал перстень. Оглядев стены, увешанные картинами, он остановился у копии с пейзажа Шишкина.

– Прекрасная работа. Я, признаться, даже не думал, хотя… Впрочем, неважно. Вы – замечательный, просто замечательный художник. Послушайте, а напишите что-нибудь мне. Ну, скажем, какой-нибудь пейзаж. Пусть будет, мнэ-э, Саврасов… Что-нибудь из его, например, «окрестностей московских», камерное, небольшое. Я сам, кстати сказать, и с допуском могу договориться. Есть хорошие знакомые и в Третьяковке, и в Русском.

Расспросив о сроках и о цене, Всеволод искренне удивился, что копия обойдется так недорого.

– Как скажете, Павел. Однако ж… мнэ-э… не цените вы себя, не цените. Такой мастер…

На что, помнится, Павел ответил, что не станет сопротивляться, если Всеволод заплатит ему вдвое больше.

– Поймали на слове? Ну что ж, я готов отвечать… а если честно, то со своей стороны могу поспособствовать… Давайте составим с вами некий тандем, так сказать. Я мог бы поговорить кое с кем. Это уж моя епархия. Одним словом, станем набивать себе цену! То есть вам. Идет?

– Разумеется. Буду очень благодарен. Я вообще-то думал, что вы имеете дело с антиквариатом. Но коли так, процент за хлопоты… так любой галерейщик работает. Это само собой разумеется, как дважды два.

В завершение разговора Всеволод извлек из видавшего виды кожаного портфеля роскошнейшую бутыль какого-то арманьяка и предложил отметить их совместный проект. Арманьяк отличнейшего качества и выдержки под разговор пошел как по маслу. Всеволод оказался человеком образованным, прекрасным рассказчиком. В русской живописи ХIX века он был настоящий дока. И, помнится, невероятно удивил Павла, привыкшего к тому, что нынешние искусствоведы с трудом могут перечислить хотя бы десяток художников, не входящих в школьную программу. Петровский много путешествовал по Франции, а на берегах туманного Альбиона, по его словам, просто «дневал и ночевал». На фоне настоящего фейерверка из винных марок, географических названий, имен знаменитостей, громких брендов Павел чувствовал себя подростком из провинции и слушал его, открыв рот. Через пару-тройку дней Всеволод выправил для Павла отношение на работу в Русском музее, а через неделю уже сидел у него в мастерской. Изучая эскизы к будущей копии, он пел комплиментарную работе Павла и потягивал французский коньяк. Для Всеволода было сделано исключение – Павел никогда прежде не соглашался показывать заказчику неготовую работу.

Потом Всеволод стал приходить чаще. Он мог появиться поздно вечером с приглашением пойти в новый ресторан или заглянуть на чашку кофе утром, в компании роскошной брюнетки – владелицы галереи. Забирать готовый заказ он пришел с каким-то одноклеточного вида субъектом, имени которого Павел не запомнил. Осмотрев законченную работу, он щедро расплатился и, как всегда, ловко выудил из портфеля бутылку чего-то дорогого. Одноклеточный унес картину. А Павел, уже изрядно уставший от всякого рода отмечаний, но «что же делать, если неудобно отказать», остался с Всеволодом дегустировать очередной коньячный раритет и слушать похвалы. Позже он часто себя спрашивал, как же все это случилось, как произошло то… словом, то, что произошло, и не мог дать вразумительного ответа.

Он отчетливо помнил то похмельное утро, когда, мучимый чудовищной жаждой, головной болью и мало что соображающий, обнаружил у себя в мастерской антикварную работу – сельский пейзаж какого-то датчанина. Манера письма выдавала XIX век, а производимый на зрителя эффект – среднего, без полета, художника. И тогда в памяти стали проявляться невообразимые подробности вчерашнего вечера и ночи. Присутствовал, разумеется, Всеволод и немыслимое количество граппы… потом вроде бы появилась его знакомая галерейщица с подругой. У нее было экзотическое имя… Галерейщица осуждала Павла за отшельничество. Потом пришел еще кто-то, и начались танцы. О них Павел помнил смутно – чей-то лифчик с прозрачными бретельками… Нет! Детали воскрешать не хотелось. Потом кто-то толок на диске Леннона мелкий белый порошочек… и он, Павел, долго сидел на кухне. Воспользовался ли он щедро предложенным кокаином – припомнить не удалось. Зато всплыли, и довольно отчетливо, детали разговора с Всеволодом!

Собственно, требовалось от него совсем немного. Скучный пейзаж датчанина предлагалось оживить кое-какими деталями, предварительно смыв фахверковый домик, добавить пару русских березок и бабу с корзиной, а в качестве финального аккорда… поставить подпись – Алексей Саврасов.

– Павел, пойми, – припомнился вкрадчивый, убедительный голос Всеволода, – пока у людей с шальными деньгами вкусы не поднимаются выше картины, увиденной ими в школьном учебнике, надо быть полным идиотом, чтобы не воспользоваться этим и не перекрасить «дешевого» датчанина в очень «дорогого» русского. Ты же здесь ничем не рискуешь. Ничем! А получишь втрое-вчетверо больше того, что обычно имеешь с полноценной копии.

От воспоминаний Павла тогда бросило в жар, он заметался по комнате в поисках телефонной трубки. Какой ужас! Что же делать? Порывшись в записной книжке, он набрал номер, по которому очень давно не звонил. К телефону долго не подходили. Наконец он услышал в трубке знакомый голос. В состоянии, близком к панике, он выбежал на улицу и, поймав такси, неуклюже плюхнулся на заднее сиденье. В голове шумело, во рту нестерпимо горчило от выкуренных сигарет, к горлу подступала муть, а откуда-то снизу, из желудка, поднимался парализующий все тело страх.

Задержись он еще на пять минут, наверняка бы увидел аккуратную иномарочку, подъехавшую к дому, из которой вышел импозантный мужчина с большим черным перстнем на руке и вошел в его подъезд. Одноклеточный осторожно придерживал дверь.

Час спустя Павел сидел на кухне в квартире своего институтского преподавателя, Николая Ефремовича, курил одну за другой сигареты и рассказывал историю про выгодный тандем со Всеволодом. За Николаем Ефремовичем еще во времен Сурка закрепилась слава человека-скалы. К Павлу он относился тепло и почти по-родственному. А его совет и помощь не раз пригождались Берсеньеву.

– Вообще-то кое-что подобное я уже слышал, но, честно сказать, не придал значения, просто не поверил. Все-таки большой риск и… Но, с другой стороны, – это совсем особая категория людей…

– Но как? У меня в голове не укладывается! Как все это возможно?

– Что тебя удивляет? Очень даже возможно. Рынок подделок велик и появился отнюдь не теперь. История фальшивок такая же длинная, как история подлинных вещей. Неужели ты забыл, что древнеримские бюсты научились подделывать еще в эпоху Возрождения? Про монеты и говорить нечего. А фальшивые египетские саркофаги, наводнившие постнаполеоновскую Европу…

Павел, конечно, знал, и совсем не понаслышке, о виртуозных подделках Ван Гога, Моне, Сезанна, список мог быть очень длинным. Да, это было раньше и существует по сей день, но не здесь, не рядом, а где-то далеко. Даже будучи копиистом, хорошим копиистом, он никогда не соотносил себя с теми, кто брался ставить чужую подпись под своей работой, не пытался примерить это к себе.

– Не хотелось, чтобы ты повторил печальную судьбу Меегерена, – вновь донесся до него хриплый голос Николая Ефремовича.

– Кого-кого? – рассеянно спросил Павел.

– Стыдно, друг мой, очень стыдно. Тебе-то и не знать. Меегерен – великий копиист, вернее, величайший фальсификатор.

– Простите, я отвлекся. Конечно, я о нем читал. Не волнуйтесь, Николай Ефремович, судьба Меегерена мне не грозит.

Николай Ефремович напомнил Павлу об истории голландского художника, прославившегося своими гениальными подделками. О сенсационной находке шедевра Вермеера «Христос в Эммаусе» говорили все ведущие искусствоведы, критики и антиквары Европы и даже признали эту картину одной из лучших работ Вермеера Дельфтского. На самом деле это была виртуозная работа Меегерена, написанная в манере старого мастера. Подумать только, и Рейксмузеум в Амстердаме, и даже рейхсмаршал Герман Геринг пали жертвами его фальсификаций. И никто ничего бы не узнал, если бы после войны его не привлекли за сотрудничество с фашистами и разграбление национального достояния и ему не грозила смертная казнь. На суде он сделал сенсационное признание, что все последние Вермееры написал сам. Там был даже своеобразный судебный эксперимент, в ходе которого Меегерен должен был доказать, что он умеет имитировать мастера XVII века. И действительно, прямо на глазах у полицейских он сработал нового Вермеера.

– Да что вы! Эти фокусы не по мне… все равно что рисовать тысячерублевую купюру! – воскликнул Павел..

– Ну что же, и на том спасибо.

– Но то, о чем мы говорим, было очень давно! А как же современные технологии, экспертиза? Кажется, сейчас такое уже невозможно. Как и кому Всеволод потом собирается продавать эти картины?

– Думаю, что, во-первых, не он, а они. Одному такое не под силу. А во-вторых и главных, тебе надо быть осторожней, – и учитель поднял худой шишкастый палец. – Ты теперь вроде посвященного адепта. А как они это делают? Могу предположить, что сначала они подбирают картину в соответствующем стиле и соответствующей эпохи где-нибудь, если я правильно понял, в Европе. Там этого добра больше. Потом с помощью кого-нибудь мастеровитого вроде тебя «оживляют» полотно – европейский домик затирают, а вместо него появляется мостик и пасека в саврасовском духе, чтобы конъюнктуре соответствовало. Ну и автограф, конечно, ставят. Думаю, что используют они краску, соскобленную со старых полотен. Потом реставратор, хотя… с этим может справиться и художник, состаривает новый фрагмент. Раньше использовали китайскую тушь для имитации пыли, ну а про печки для создания эффекта трещин ты и сам знаешь. Сейчас же появилось столько всякой всячины, так что наверняка технология у них отлажена.

– А как же экспертиза? Хотя, конечно…

– Вот именно. Приходит эксперт откуда-нибудь из Третьяковки и видит – холст, подрамник, красочный слой – все аутентичное, XIX век, любая технологическая экспертиза это подтвердит. А может, у них есть свой человек и в экспертных кругах. Еще один искусствовед или сам Всеволод, придумывает картине подобающую легенду, и готово дело.

– И где же они надеются это продать?

– А какая нам с тобой разница? Сейчас надо думать о другом. Ты, насколько я понимаю, в большой опасности.

– Не в милицию же мне идти с этой историей!

– В милицию, пожалуй, не стоит. Но, похоже, Всеволод сделал на тебя серьезную ставку и просто так не отстанет.

– Я тоже об этом подумал, – после паузы наконец произнес Павел.

За разговорами время прошло быстро. Совместный с Николаем Ефремовичем план, как выпутаться из скверной истории, созрел только к вечеру. В мастерскую к себе Павел вернулся уже под утро, позвав приятеля в провожатые на всякий пожарный. Дальше все пошло-поехало… почти как в детективе: дверь в квартиру Павла оказалась открытой, аккуратно, без вандализма, антикварный пейзажик исчез, а спустя некоторое время зазвонил телефон. Звонили долго, Павел уже успел упаковать свои работы и покидать в сумку документы и кое-какие вещи. Приятель подогнал к подъезду машину и перевез его на время к себе.

Ровно через две недели, день в день после той роковой вечеринки Павел стоял в аэропорту «Шереметьево» и ждал рейса на Париж. Рядом нервно прохаживалась мама с сигаретой, а школьный друг Генка ее успокаивал.

– Да не волнуйтесь вы, Нина Николаевна, он уже вполне взрослый мальчик.

– Это понятно, Ген, только все равно почему-то тревожно. Ты, Павел, обязательно позвони. Сразу, как прилетишь. Я договорилась, Люсьен тебя встретит. Первую неделю у него поживешь. Он и квартиру тебе поможет снять.

– Мам, ну что ты в самом деле. Все уже обсудили, и не один раз. Не пропаду. Я ведь действительно уже взрослый. Все будет хорошо. Французский опять-таки вспомню. Ты же сама хотела. Как там они говорят, il faut positiver?[7]

– Если бы не все так одновременно навалилось, если б отец не заболел, я бы не переживала. Теперь даже не знаю, смогу ли я к тебе вырваться.

– Ничего, Нина Николаевна, я вырвусь, – пробасил Генка.

Очередь перед таможенным контролем поредела. Провожающие засуетились. На самом деле Павел был даже благодарен Всеволоду. Не случись с ним всего этого, так и сидел бы он у себя в мастерской на Сретенском бульваре. А теперь… в его нагрудном кармане лежали загранпаспорт с долгосрочной визой и кредитная карточка с довольно приличной суммой. 3-комнатная квартира в центре Москвы, она же мастерская, была сдана на полгода вперед. Деньги получены. Вся имеющаяся на тот момент наличность – покупку машины пришлось, увы, отложить до лучших времен – была обращена в приятно шуршащие фантики, франки. Soyez le bien-venu en France[8]. Спасибо маме и учебнику Поповой – Казаковой, французский все-таки он еще не забыл.

35. Парижские каникулы Париж, 90-е годы. Смешанная техника/картон
Mon prince russe[9], – так звала его Франсуаза с первого дня их знакомства. Павел называл ее Фросей. Ей это нравилось, она вообще любила все русское: литературу, водку, икру, мужчин…

Павел написал для нее копию с небольшого пейзажа Ватто, который она хотела продать. Агент из Christie предложил хорошую цену, и Фрося согласилась, а пустующую стену дома заняла копия. Слова «bon prix»[10] на французов, а на француженок в особенности, оказывают гипнотическое воздействие. Франсуаза не была исключением. Впоследствии она ассоциировалась у Павла с миниатюрным ходячим калькулятором. Он всегда поражался ее способности мгновенно считать в уме, без единой бумажки… в ресторане, в такси, в магазине. Кстати, этот пейзаж был его единственным заказом во Франции. Найти работу по специальности в Париже ему так и не удалось. Впрочем, нет, не совсем. Случайно ему подвернулась еще одна халтура, в прямом смысле этого слова – нелепейшая фреска в небольшом арабском ресторанчике в пригороде. Но о ней даже вспоминать стыдно.

С Франсуазой их познакомил Люсьен, это о нем Павел слышал еще дома от матери, и именно он приютил его в Париже в первое время и помог устроиться на новом месте.

Фрося говорила на потрясающем французском. Совсем как актеры со старых виниловых пластинок в школе. Ни у кого прежде Павел не слышал такой красивой, правильной, понятной ему речи. Современный французский язык, который он слышал на улицах, в кафе, в компаниях, язык Люсьена, его друзей был другим – торопливым, небрежным, игнорирующим многие правила. Он изобиловал английскими словами и так называемым арго. Не парень, а чувак, не автомобиль, а тачка… Прошло месяца два, прежде чем Павел научился его как-то понимать. Еще раз спасибо Люсьену, если бы не он, не его терпение, Берсеньев так и остался бы глухим и немым. Нет, жить во Франции, не говоря на французском, мука. Хотя бы потому, что сами французы категорически отказываются забивать себе голову чужими языками.

– Vous ne parlez pas francais? Desole, mais je vous comprend pas.[11]

Это ваша проблема, сожалею, месье, далее следует любезная улыбка, увы, но ничем не могу помочь. «Сожалею, не могу помочь» – своего рода девиз французов, в особенности парижан. Холодная вежливость.

Франсуаза была прекрасно образованна, правда, Павел так и не понял, кто она по профессии. О работе она не говорила, быть может, потому что не работала. Павлу она рассказывала о рыцарях Круглого стола, храбром Роллане, о любовном эликсире Изольды. Восторгалась загадочной «l’ame slave», русской душой. В вечер их знакомства она произвела на Павла впечатление романтической особы, эдакой белой вороны, не от мира сего. В конце вечеринки, перед тем как Павел спустился проводить Франсуазу к машине, Люсьен шепнул ему на ухо:

– Не щелкай клювом, очень богатая невеста.

Слово «невеста» тогда, помнится, резануло слух – Франсуаза, не делая из своего возраста тайны, сама объявила ему, что ей сорок один год. Выглядела она при этом невероятно молодо. Высокая, с прекрасной стройной фигурой, волнистыми светлыми волосами, доходящими чуть не до талии. В ее лице, холеных руках, стати – во всем чувствовалась порода.

– Так ведь она в самом деле из аристократической семьи. У нее и замок имеется где-то в горах, недалеко от Гренобля, – позже прояснил ситуацию Люсьен. – Меня она туда не приглашала, а у тебя шанс есть. Ничего себе такая дамочка, немного странная, не работает, замужем никогда не была, детей нет и вроде бы не лесбиянка. Может, тут что-нибудь позаковыристей. Кто ее знает, чем она в своем фамильном замке занимается? – заключил Люсьен и весело подмигнул Павлу.

Деньги в Париже таяли, как апрельский снег. Казалось бы, еще вчера здесь был целый сугроб, а сегодня осталась только маленькая лужица. Все чаще и чаще Павел стал задумываться о хлебе насущном, с тревогой поглядывая на уличных попрошаек. Одна из них буквально тронула его до глубины души, распевая в вагоне метро хорошо срифмованный жалостливый текст обо всех постигших ее неприятностях на мотив «Бесаме мучо». С работой дело обстояло плохо. С самого своего приезда он искал, спрашивал, просматривал объявления, но все, что предлагалось, его категорически не устраивало. Мойщик посуды, грузчик, помощник маляра…

Его виза истекала через три месяца, маленький французик, с которым Павел занимался рисованием, заболел и угодил в больницу. Подвернулась экзотическая, по московским понятиям, должность выгульщика собак, и Павел уже почти согласился. Он даже познакомился с одной из своих будущих подопечных, когда судьба вновь улыбнулась ему. Франсуаза собралась продавать Ватто и вспомнила о русском копиисте. Коммерческие переговоры длились недолго. Романтическая особа легко, практически играючи, опустила цену на двадцать процентов, и они ударили по рукам.

– Ну и дурак, что согласился, – сказал Люсьен после ухода заказчицы. – Копия у местного художника обошлась бы ей раза в два дороже.

От станции до деревушки Гап Павел добрался пешком, на такси решил сэкономить. Места оказались красивые, живописные, идти было бы одно удовольствие, если бы не сумка с красками и остальной амуницией. Хотя, увидев замок, Павел мгновенно забыл и про нее. Замок, как ему и полагается, стоял на горе, возвышаясь над изумрудного цвета долиной, через которую, петляя, тянулась дорога. С горы, журча, сбегал ручей и, сделав крутой поворот у самого поля, терялся в высокой траве. От такой красоты у Павла захватило дух. Хотелось прямо тут же взять и усесться с красками и альбомом.

Франсуаза встретила его очень радушно. Она Павла ждала и с воодушевлением принялась показывать ему свои владения. Да, там было что показать! Прежде чем они добрались до Ватто, Павел осмотрел восьмиместный гараж с ретромобилями, потрясающую библиотеку, гостиную с гобеленами и семь спален, каждая в своем стиле и цветовой гамме, по дням недели: красная – понедельник, золотая – воскресенье… На этих помещениях Фрося как-то особенно заострила внимание, поглядывая на Павла со значением.

– Впервые в жизни мне захотелось замуж, – сказала ему Фрося, ее голубой глаз покрыла пьяная поволока вожделения. После ужина они спустились в погреб – выбор дижестива во Франции целый ритуал. Там, среди стеллажей с вином, кальвадосом, коньяком, и состоялось их первое сближение. Вечером того же дня и на следующее утро была красная спальня (строго в соответствии с днем недели), и все повторилось. Prince russe, по словам Франсуазы, был на высоте. Начались подарки. Ручка с золотым пером, парфюм, старинный перстень, кожаная куртка… Днем, когда Павел работал – пейзаж Ватто ему все-таки показали, – Фрося исчезала, а потом появлялась с новыми подношениями.

– Опускаюсь все ниже и ниже, – вертелись на языке слова Егора Прокудина из «Калины красной». Попытки Павла выйти прогуляться, дойти до соседней деревни, выпить пивка в ближайшем трактире Франсуаза деликатно пресекала. Без нее никуда. Выходили они только вдвоем, на прогулку в лес, в дорогой ресторан, в магазин одежды. Скидки, бонусы, спецпредложения – калькулятор работал без устали.

– Разве mon prince не будет без меня скучать? – произносила Фрося с обворожительной улыбкой. Она почему-то часто говорила о нем в третьем лице.

Павел пытался возражать, что художнику, мол-де, нужна свобода, что она замечательная и ему с ней хорошо, но иногда он хочет побыть один, что дорогие подарки (ценники с которых Франсуаза по рассеянности забывала снять) он принять не может, но все равно спасибо, но… Далее следовали слезы, обиды, мольбы, объятия. В конечном итоге они оказывались в одной из спален: розовой, голубой, зеленой, среда, четверг, пятница… Вероятно, эта цветовая фантасмагория Франсуазу возбуждала, в постели она была ненасытна до исступления.

Выход оставался один – быстрее дописать копию. Но, к сожалению, технология требовала времени, и Павел работал, работал много, торопясь. Фрося это сразу почувствовала. На следующий день из кармана куртки исчезли его документы и деньги.

Опять слезы, обиды, мольбы, объятья… но паспорт она все-таки вернула. В ту ночь Павел спал один, на маленьком диванчике в библиотеке.

– Я – трус, тряпка, альфонс, жиголо! Почему я не могу сказать ей «нет»? Чего я, собственно, боюсь? Обидеть ее? Потерять заказ? – ругал он себя, засыпая.

Копия, написанная в рекордно короткий срок, была наконец готова. Павел засобирался. Франсуаза занервничала. Придирчиво осмотрев пейзаж, она осталась довольна, но с грустной улыбкой произнесла, что расплатится с ним в четверг. На следующий день, жалуясь на плохое самочувствие, в город она так и не выбралась. В пятницу банк закрылся на два часа раньше.

– Завтра суббота, ничего не работает, в воскресенье тоже. Значит, в понедельник? – ясные голубые глаза смотрели на Павла с нежностью.

«Понедельник – красная спальня», – подумал Павел и ничего не ответил.

– Надеюсь, mon prince не сердится на меня? Я расплачусь с тобой в понедельник. И давай отметим это где-нибудь в ресторанчике в городе.

Был вечер. Солнце почти скрылось за верхушками деревьев. Флюгер-трубадур на крыше гаража развернулся на восток. Франсуаза отправилась в ванную, обычно она проводила там часа полтора, не меньше. Она тщательно следила за собой.

Павел собрал кисти, краски, аккуратно уложил их в дорожную сумку и открыл окно библиотеки. Входная дверь по случайности оказалась закрытой. Ключа нигде не было.

До станции он дошел минут за сорок. Денег хватило на билет, сигареты и бутылку вина. К счастью, в Париже у Люсьена Павел оставил небольшую заначку. С вокзала он приехал прямо к нему. Оказалось, накануне Люсьену звонила Нина Николаевна, мама Павла. Отцу в больнице стало хуже, он лежал в реанимации. Французские каникулы закончились на месяц раньше. Через сутки Павел уже был в Москве.

36. Старые знакомые Москва, август 20… г., акрил/холст
Вернувшись с дачи Чеснокова, Павел, оглушительно чихая, засел на антресолях. Старые телефонные книжки он никогда не выбрасывал, и, если покопаться, можно найти все, что захочешь. Хотя дело было давно… номер наверняка поменялся. Звонить не хотелось, но что поделаешь, как говорят, noblesse oblige. Павел даже обрадовался, когда прослушал в телефоне длинные гудки, и уже собрался повесить трубку. Неожиданно на том конце раздался знакомый голос:

– Алло, у аппарата.

– Добрый день, Всеволод, – только и успел произнести Павел, как тут же в трубке услышал свое имя.

– Павел Берсеньев? Ушам своим не верю. Вот так сюрприз. Здравствуйте, пропащая душа. Сколько лет, сколько зим… много хорошего о вас слышал. Настоящим мэтром стали. Растете, друг мой, растете.

– Спасибо на добром слове, – только и успел вставить Павел.

– Ну, рассказывайте. Очень, очень любопытно, что же вас ко мне привело.

«Ну, что же, раз так – значит так», – подумал Павел. Всеволод всегда был человеком неглупым и осмотрительным, светское радушие и приветливость означали, что обстоятельства их последней встречи он предпочел не воскрешать.

– Невероятно, что вы меня так сразу узнали.

– Да, сразу взял и узнал. Теперь, увы, не разбогатеете… У вас, Павел, к слову сказать, очень примечательный тембр голоса. Вам никто прежде этого не говорил? Впрочем, оставим, простите мою стариковскую болтливость. Ну, так я сгораю от любопытства.

Стариковская болтливость – это что-то новенькое… А в самом деле, сколько ему сейчас? Он, само собой, старше, но как будто лет на десять, не больше, стало быть, ему чуть за пятьдесят. Так что стариковская болтливость прозвучала для красного словца.

– Да, Всеволод, если позволите, я сразу объясню причину моего неожиданного звонка.

То, что он скажет и о чем спросит, Павел, разумеется, хорошо продумал.

Информацию он подавал дозированно, с милицией палку не перегибал. Если уж у обычных торговцев антиквариатом при упоминании о милиции лица серьезнели и приобретали какой-то землистый цвет, то в беседе с Петровским, учитывая его профиль, это было совсем ни к чему. Всеволод – хитрый лис и любую неточность заметит и насторожится. У Павла на этот случай был припасен один серьезный аргумент – его умение молчать, ведь как-никак история с подделками огласки не получила, Всеволод если уж не был ему за это благодарен, то наверняка оценил и запомнил. Почему бы ему в таком случае не оказать любезность? Не так уж много он, Павел, просит. А связи у Всеволода – обширные и ой как могут пригодиться.

Рассказ Павла он выслушал внимательно, ни разу не перебив, только поинтересовался, кто составлял экспертное заключение. Павел слукавил, назвав помимо Николая Ефремовича фамилию своего знакомого эксперта из Грабарей. Имя Всеволоду оказалось известно.

– Вот так, значит, Брюллов, говорите. Давненько таких громких имен не слышал. Впрочем, то, что вы рассказали, настолько невероятно, что даже похоже на правду. Любопытно, очень любопытно… что ж, пришлите мне на почту вашу красавицу. Обещать пока ничего не буду, но попытаюсь выяснить… хотя от дел, признаться, я уже почти отошел… устал, знаете ли, – голос на том конце провода как-то поскучнел, казалось, интерес к разговору у Всеволода пропал.

«Похоже, и тут мимо, – подытожил расстроенный Павел, положив трубку. – Что же получается? Может быть, с самого начала расчеты его были неверными? Время идет, он топчется на месте, и если уж у Всеволода тоже ничего… Правда, чего-то подобного можно было ожидать…»

Чего он совсем не ожидал, так это что Всеволод перезвонит уже через несколько часов. Павел даже опешил, услышав его голос.

– Ну, что же, дорогой мой, красавицу вашу я получил, посмотрел. Загляденье, настоящий objet d’art, ничего не скажешь. И вот звоню, как и договаривались. Игнорировать просьбы старых друзей не в моих правилах.

– Спасибо вам, Всеволод. Я не ожидал, что вы перезвоните так быстро.

– Да погодите, пока не за что благодарить.

Павел напрягся и замер у телефона.

– Собственно, на сегодняшний день нет ничего конкретного. Поэтому пока без имен. Но разговор все-таки был. О вашей красавице или нет, судите сами. Многое совпадает. Говорилось, если дословно, о «роскошном женском портрете в восточном стиле, кальян и прочая атрибутика», об авторе сказано только, что, мол, «круг Брюллова».

– Круг Брюллова? Почему?

– Да-да, именно так. Говорили, что картинка крупная, более метра в высоту. Так вот, слушайте, разговор этот состоялся совсем недавно, но ничем не закончился. Беспредметно пока пообщались, так сказать, составили протокол о намерениях. Но манок притягательный, вне всякого сомнения, знакомый мой, увлеченный собиратель старой живописи, похоже, клюнул. Но пока ни картинки, ни даже фотографии не видел. Ждем-с. Я ему, разумеется, намекнул, что дамочка с обременением, он выслушал и, как мне показалось, напрягся. Ему это все не нужно, он для такого слишком богат. Но обещал сразу сообщить, как только продавец проявится.

– Так кто же все-таки продавец?

– Этого он мне не сказал. А уж милиции и подавно не скажет. Да и предъявить ему пока нечего. За намерения не судят. Фото вашей красавицы своему знакомому я, разумеется, отослал. Наберитесь терпения, Павел, надо ждать. Думаю, это вопрос нескольких дней.

«Ну, наконец-то! Хоть что-то! Первая, можно сказать, ласточка… надежда затеплилась. Значит, не зря, не зря вся эта суета, разговоры, встречи, разъезды. Молодец Иван Иванович! Светлая голова! Надоумил. Сам бы я ни за что не догадался. Так, что же я сижу! Надо сообщить майору. Впрочем… – Павел задумался. – Нет, пока рано, определенно рано. Спугнут чего доброго. А портрет исчезнет. Тут надо деликатно, не по-милицейски. Лучше подождем день, другой и тогда… А Лизавету Дмитриевну можно прямо сейчас побеспокоить».

Павел вдруг вспомнил, что как раз в сентябре Люсьен с друзьями приглашал его погостить в новом доме в Провансе. Ах, как было бы здорово поехать туда вдвоем с Лизой. Перед глазами сразу нарисовалась идиллическая картинка – он и Лиза, зеленый луг, домашний сыр и какое-нибудь местное, без изысков, красное вино… Как было бы славно! Как было… Боже мой, а там-то что происходит? Не успел домечтать Павел и застыл, открыв рот у включенного телевизора.

– …была задержана в связи с вновь отрывшимися обстоятельствами в деле об исчезновении известного московского предпринимателя Сергея Бурундукова и его личного референта Маргариты Геворкян, – поправив очки, договорил ведущий какой-то криминальной программы.

Постойте. Бурундуков… Ничего себе! Стало быть, Сергей Иванович до сих пор не нашелся! Как же так! К своему стыду Павел и думать о нем забыл. На экране появились две фотографии, на одной из них был официальный, но легко узнаваемый Сергей Иванович, на другой смутно знакомое лицо яркой кареглазой красавицы. Взгляд Павла невольно скользнул по стене комнаты и остановился на портрете Джульетты Беллини…

– Действительно, одно лицо.

Но дальше было еще интересней. На экране показалась Полина Бурундукова, та самая, что навестила Павла в гостинице в Чехии! Она стояла перед камерами в окружении журналистов и заметно нервничала, то надевала, то снимала очки, потом наконец решила что-то сказать, но на первый план выдвинулся носатый господин в галстуке и неприятным голосом сообщил приблизившемуся микрофону, что продолжает настаивать на невиновности своей подзащитной. Картинка сменилась. На экране замелькали люди в синей форме. Затем сумрачный закадровый голос произнес, что мера пресечения, учитывая состояние здоровья Бурундуковой, была определена в виде подписки о невыезде, и предложил прерваться на рекламу. Заиграли бравурные аккорды, комнату наполнили слащавые заверения в отличном качестве каких-то подгузников, а Павел в крайнем недоумении продолжал стоять у телевизора.

37. Под дождем Из цикла «Сцены городской жизни», сентябрь 20… г., холст/смешанная техника
Дождь зарядил еще в середине дня. Москва превратилась в одну большую парковку, когда все стоят и никто не едет. Ленинградка, подсвеченная красными стоп-сигналами, тоже стояла и гудела. До «Сокола» Павел добирался часа полтора. Во двор дома было не заехать. Надпись на воротах строго предупреждала о том, что въезд и вход посторонним запрещен, частная собственность ЖСК «На Часовой». Припарковав машину на обочине за несколько метров до калитки, Павел сидел, слушал дождь и ждал Лизу.

Ждать Лизу, встречать Лизу, провожать ее, слушать, наблюдать, обнимать – с Лизой ему нравилось все и ничего не надоедало. За месяц с небольшим знакомства с ней Павел привык к тому, что она есть. Пусть даже не всегда рядом, но просто есть в его жизни, и все. Вот она сейчас придет и начнет что-нибудь рассказывать, привычным жестом отбросив назад светлые намокшие кудри. Машина наполнится звуком ее голоса. Павлу нравился ее голос, низкий, с чуть заметной хрипотцой и какой-то певучий… эх, что тут скажешь, нет музыки слаще, чем звук любимого голоса.

Сегодня вечером они с Лизой договорились встретиться и обмыть Петра I.

– Когда ты еще работать успеваешь?

– Он давнишний. Вчера один старый заказчик пришел в мастерскую, увидел портрет и сразу купил. Мне этот Петр Алексеевич, признаться, не очень нравился. Ну и что? Гуляем?

– Давай, – согласилась Лиза, только попросила подъехать на «Сокол», к Ленькиному дому.

– Это ненадолго, – объяснила она. – Надо же навестить страдальца. Ты приедешь, и я к этому времени буду свободна, как птица. А то давай вместе его навестим?

Павел отказался, но не потому, что он не любил геев и чувствовал себя в их присутствии некомфортно, просто ему не хотелось ни с кем делить Лизу. Сейчас она спустится, и они будут вдвоем.

Он сидел и ждал. Дождь барабанил по крыше машины, в приоткрытое окно падали капли. Дождь был теплый, как летом.

Резкий звонок мобильного заставил Павла вздрогнуть. На дисплее зажглось лаконичное МАЙОР.

– Вечер добрый. Торопко беспокоит.

– Здравствуйте, Валерий Петрович. Чем порадуете? Есть новости? – поинтересовался Павел.

– С этим вам и звоню.

– Неужели Тулин нашелся?

– Нет, с ним пока глухо. Тут другая ниточка потянулась от вашего приятеля Вадима Некрасова. Разговорчивый господин оказался. У него есть натурщица Светлана, фамилия Ключка. Вы с ней случайно не знакомы?

– Нет, в первый раз слышу.

– Так вот, она была у меня на… беседе и призналась, что, услышав от Некрасова о портрете Брюллова, сразу рассказала о нем своему сожителю Эдуарду Лейчику. Это имя вам тоже ничего не говорит?

– Увы, нет.

– Он – антикварщик, но, как бы это сказать, мелко плавает. Короче, Лейчик попросил любовницу узнать адрес и телефон владелицы картины, что та с легкостью исполнила, потому что Некрасов был вдребезги пьяный и мог выболтать что угодно и кому угодно. Произошло это дня за три – за четыре до кражи. Потом Лейчик из ее поля зрения исчез. Поругались они или что-то в этом роде. По словам Ключки, о своей работе он вообще при ней не любил распространяться.

– Так вор он?

– Не торопитесь. Через несколько дней после кражи Ключка, беспокоясь о своем сожителе, – на звонки тот не отвечал, – приходит к нему на квартиру и находит его мертвым. Дверь в комнату, где он хранил свое антикварное добро, взломана.

– Ничего себе, – в замешательстве протянул Павел.

– Кроме того, медэксперты утверждают, что умереть Лейчику помогли. На теле имеются следы от ударов.

– Вот это да.

– Сожительница показала, что в бизнесе у Лейчика не все было чисто и около него крутились подозрительные личности. И последнее – я ей предъявил фото Тулина, и она его опознала. Видела, говорит, его как-то вместе с Лейчиком. Но местонахождение Тулина ей неизвестно.

– Да-а-а… Так что же получается? Постойте, а как же портрет?

– Пока что никак, ищем.

– Значит, узнав адрес и телефон Лизы, Лейчик решил украсть картину, видимо, в надежде ее перепродать, и нанял для этой цели Тулина. Тот установил слежку за домом. Постойте, Валерий Петрович, а тот бдительный сосед и Серафима узнали Тулина по фотографии?

– Ну, 100-процентной уверенности у них нет. Но по приметам многое совпадает. Думаю, что Тулин в Валентиновке был и наблюдение за дачей вел. В день кражи кто-то из этих двоих позвонил Сергеевой и выманил ее в Москву. Мог быть еще третий. В любом случае они потом что-то не поделили или не договорились. Тулин убивает Лейчика, на квартире у которого, кстати, его отпечатки пальцев присутствуют.

– Значит, у него картина? – спросил Павел, но майор его не услышал и продолжил.

– Мне непонятно, почему в таком случае его отпечатков нет в доме Сергеевой, то есть внутри нет, а только на калитке при входе и на звонке. Перчатки надел? Нет, что-то здесь не вяжется. Простите, Павел, у меня тут другой телефон. Ну, будем на связи.

– Мнительная дура! – Дверца хлопнула, и машина наполнилась свежим ароматом арбузной корки – Лиза любила экспериментировать с парфюмом.

– Здравствуй, Лизонька. Чудесно выглядишь, какие у тебя жизнеутверждающие духи, – улыбаясь, произнес Павел, с удовольствием ее разглядывая. Сегодня она опять была какая-то новая, в строгом светло-зеленом деловом костюме.

– Что? Ах да, только я забыла, как они называются. Представляешь, Паш, Ленька вообразил, что у него опухоль мозга. Вот додумался! Говорит, голова еще болит, а к врачу идти отказывается. У него Батама – сама врач, правда, гинеколог, у меня одноклассница медицинское светило, просвечивает всех подряд в какой-то хитрой трубе. А он сидит дома и мнит себе всякую дрянь.

– Я уже не первый раз замечаю, Лиз, что ты говоришь о нем почему-то в женском роде?

– Потому что он сам так о себе говорит.

– Не слышал.

– Еще бы. Что ты, – Лиза замахала на него руками. – При тебе Ленька так никогда говорить не станет. Но сейчас это неважно, потому что он дурак и мнительный!

– Ты не промокла? – спросил Павел и провел рукой по ее волосам. Потом рука задержалась на ее плече и, скользнув на талию, остановилась. Лиза придвинулась к нему и посмотрела ему в лицо совсем близко.

– Да вроде бы нет. Ты тоже сегодня чудесно выглядишь. Нарядился настоящим франтом.

– У нас же намечается выход в свет.

– Ну что? Куда поедем?

– Есть тут недалеко одно местечко… Ты как относишься к французской кухне?

– Это устрицы с улитками? – скривилась Лиза.

– Совсем не обязательно. Я и сам противник заказывать в Москве свежие устрицы. У них там большой выбор: мясо, птица, рыба. Madame, la cuisine francaise est tres varie, – сделав серьезное лицо произнес Павел, – в смысле французская кухня разнообразна.

– Тогда быстрей поехали. Да здравствует разнообразие!

В Лизиной сумке ожил мобильный, салон машины наполнили бодрые аккорды свиридовского «Время, вперед!» – звонила мама.

– Слушай, Лиза, я тебя прошу, поговори с Василисой, – с ходу потребовала Ольга Васильевна – мелкие стычки между бабушкой и внучкой случались каждый день. – Меня она не слушает, может, хоть тебя послушает… изображает из себя неизвестно кого… домашние рыбные котлеты ей сделала, а она не ест… к подружке собралась… сама кашляет и сопит… имей в виду, я ее лечить не буду…

– Ну не ест она рыбу, мам, ты же знаешь.

– А ты ее не защищай. Ребенку нужна домашняя пища… тоже мне, взяли моду дома не есть, у вас одни кафе на уме… как сходят – обеих рвет… к подружке собралась, к Катьке… у них кошка, сама знаешь, потом Васька придет, глаза красные, чешутся, астматический компонент. Я вас больше лечить не буду. Ты должна ей запретить, а то все бабушка плохая, а мать, как всегда, ни при чем.

Было слышно, как у телефона отчаянно запротестовала дочь.

– Вась, что вы опять с бабушкой ругаетесь?

– Лиз, мы не ругаемся. Но рыбные котлеты я есть не буду, они пахнут противно.

– Васька, ну съела бы для порядка хоть одну: и бабушка довольна, и с тебя не убудет.

– Ну, ладно. А ты когда приедешь?

– Васюш, я же вас предупредила, что буду поздно. Пусть бабушка не волнуется, мы с Павлом.

– Тогда скажи ему, что мне Димка сообщил – ты его знаешь, у них дача на углу – в тот день, ну когда нас ограбили, ихние рабочие рыли какую-то траншею у забора. Вот, и могли что-то подозрительное заметить. Надо, чтоб милиция их допросила. Сима говорит, это важно. Только ты не перепутай.

– Хорошо. Ну, все, Васюш, целуемся. – Лиза нажала отбой и повернулась к Павлу: – Ты, кажется, все слышал. Вот никак не уймется мой ребенок. Одни детективы на уме.

– А ребенок, между прочим, прав, и майору я обязательно позвоню. Только где они теперь, эти рабочие? Ой, прости, совсем забыл, – Павел перегнулся через кресло, в руках у него появился букет чайных роз.

– Боже мой! Как приятно, какой ты галантный, Павел, спасибо. – Лиза улыбнулась и наклонилась его поцеловать. Павел задержал ее и прижал к себе. Букет зашуршал и скатился на пол.

В калитке засвистел кодовый замок, пропуская высокую худощавую фигуру молодого человека. Было заметно, что он торопится. Стараясь удержать в руках зонт, мобильный телефон и не наступить в лужу, он неловко прыгнул. Фонтан брызг окатил светлые джинсы.

– Не прошло и получаса… нате вам, пожалуйста, он куда-то намылился, – вновь заговорила Лиза, посмотрев в окно. – Во Ленька дает, мнимый больной, а дома устроил настоящий плач Ярославны.

Машина Павла стояла у разросшегося куста сирени, Ленька их не видел. Он остановился и говорил по телефону. Но вот у обочины остановилась синяя «Тойота», открылась дверь, и Ленька проворно юркнул в салон. Сидевший за рулем симпатичный брюнет наклонился и чмокнул его в щеку.

– А жизнь-то налаживается, – произнесла Лиза заговорщицким тоном. – Все понятно с тобой, Ленечка. Смотри-ка, Паш, а он ничего себе, хорошенький. Интересно…

Павел, которого совсем не интересовала Ленькина личная жизнь, все же послушно посмотрел на сидящих в машине. Они беседовали, и водитель авто делал энергичные жесты, что-то, видимо, объясняя. Приглядевшись, Павел понял, что он с ним знаком, и стал вспоминать его имя. «Тойота» тем временем тронулась и укатила. Да, их познакомила Мира, дело было в ЦДХ, как всегда, на бегу.

– А я, между прочим, брюнета знаю, – сказал Павел и включил зажигание, – ну что, может, мы тоже поедем?

– И кто же он?

– Ты, оказывается, любопытная.

– Ну и что?

– Он – дизайнер интерьеров, весьма процветающий.

– Тогда Леньке ничего не светит. Ну а дальше?

– Мира говорила, что толковый, работает сейчас в Киеве, делает квартиры для тамошних олигархов, часто бывает в Москве, что-то для них выбирает, покупает. То бронзу, то картинки… Его зовут, кажется, Виктор, и он хорошо разбирается в антиквариате. А Мирина похвала дорогого стоит, – в задумчивости протянул Павел.

Лиза что-то ему ответила, потом начала рассказывать какую-то историю… но он ее уже не слышал. Только что сказанные им самим слова вдруг заставили его насторожиться.

38. В гостях у старого учителя Москва, сентябрь 20… г., картон/акрил
С опрокинутым лицом Николай Ефремович слушал рассказ Павла о поисках пропавшего Брюллова. В этой бесконечной суете последних недель Павел совсем про старика забыл и только теперь, когда страсти немного поутихли, решил его навестить. Вид у Николая Ефремовича был невероятно несчастный, он как-то сразу сник, состарился, было заметно, что случившееся он переживал как личную трагедию. Старик слушал, почти не перебивая, и только сокрушенно качал головой.

– Уму непостижимо, Павлуш, как такое могло случиться, – скрипучим голосом произнес он, наконец, и зашаркал на кухню ставить чайник. – Тебе с мятой или без? – донеслось из кухни.

Николай Ефремович пил полезные чаи, как всегда, лечил горло, потому что каждый новый учебный год (в Суриковском он приходится на середину октября) у него, преподавателя с тридцатилетним стажем, начинался с ангины. Больное горло и слабые связки – профессиональное заболевание почти каждого педагога.

– Уму непостижимо, – продолжил скрипеть Николай Ефремович, – вот же оно, только что в руках было… и вдруг пшик. И ведь не абы что, тут, можно сказать, сама история в дверь постучалась, в гости пришла, – на этом месте в голосе старика прозвучали нежные нотки, – такое только раз в жизни случается! И далеко не у каждого. Вот и сидят эти сморчки, искусствоведы, строчат свои труды, ни уму ни сердцу, из пальца высасывают об асимметрии женских грудей в работах Рубенса. Им такой шанс даже во сне не привидится. Эх, Павлуш…

– Ничего, Николай Ефремович, не надо отчаиваться. Не знаю, но мне почему-то кажется, что Брюллов найдется, я и Лизе так сказал, будто он где-то совсем близко, рядом, чуть ли не в соседнем доме.

– Да, – снова покачал головой Николай Ефремович, – ты пей чай-то, а то остынет. У тебя… друг мой, кхе-кхе, – неожиданно на его лице появилась хитрая улыбка, – с хозяйкой-то, с хорошенькой этой, случаем не роман?

Павел вопроса не ожидал и замялся.

– Можешь не отвечать, коли не хочешь. Я только вот что тебе скажу, никакая работа семьи не заменит.

– Это верно, но раньше как-то все не складывалось, а теперь… пожалуй, еще рано планы строить.

– Рано… хочешь, как я, всю жизнь бобылем… Да оставь ты наконец эту ложку, – сказал Николай Ефремович, глядя на то, как Павел усиленно размешивает в чае сахар. – А я ведь, знаешь, тебе сначала не поверил, когда ты мне позвонил и рассказал про портрет. Какой там у него Брюллов, думаю, откуда ему взяться. Кхе-хе… А потом вдруг в голову забрела та самая история про Мендельсона, рыбу и его кухарку.

– Я что-то не понял, вы о чем?

– Недоросль! Ты, стало быть, никогда не слышал, что единственный экземпляр партитуры Баха «Страстей по Матфею» был обнаружен совершенно случайно. Кухарка Мендельсона принесла из рыбной лавки карпа, завернутого в нотные листы. Их использовали вместо оберточной бумаги. Вот он господин Случай. Вот я и думаю, с Берсеньевым всегда что-нибудь эксцентрическое случается. От него всего, чего угодно, ожидать можно. Это, видно, у тебя в крови – удивлять. Пару месяцев назад письмо приволок…

– Нет, письмо я раньше приволок, еще весной.

– Не суть, все равно непонятно, откуда оно у тебя, у разбойника, взялось…

Николай Ефремович напомнил Павлу их разговор, состоявшийся несколько месяцев назад. В самом деле, как все удивительно сложилось. Тогда, вернувшись из Чехии, Павел и сам себе толком не мог объяснить, что с ним произошло и зачем он пришел с письмом к своему учителю. Вместо объяснений он, помнится, просто сказал:

– Если я вам расскажу, вы все равно мне не поверите. Так что лучше примите все как есть.

Николай Ефремович настаивать на объяснениях не стал, пробурчал только, что верит в порядочность Павла и, достав по обыкновению очки и лупу, принялся рассматривать пожелтевший листок. Оторвавшись наконец от письма, он с довольным видом потер руки и самым торжественным тоном произнес:

– Вид у твоей бумаженции вполне аутентичный. Я, конечно, не графолог, но письма ЕГО в руках держал и как-то даже в экспертной комиссии состоял. Мы как раз проверяли подлинность автографа Брюллова на одной сепии. Скажу только, если ты по-прежнему прислушиваешься к моему мнению, я бы такой бумаге поверил. Да ты и сам не лыком шит, сколько с него копий настругал, – Николай Ефремович разволновался, засуетился, принялся искать какую-то книгу, на худых скулах его вспыхнул румянец.

– Однако постой, в списках Ацаркиной ни о какой Элене Гомэш и помина нет. Не веришь, взгляни сам.

Павел, конечно, верил и безмерно ценил мнение своего педагога, который, если что-то утверждал, то уж наверняка, а если нет, никогда не боялся признаться в том, чего не знает. Именно поэтому Николай Ефремович был первым, к кому он пришел за советом, обнаружив у Лизы портрет.

Настойчивый тон Николая Ефремовича вернул Павла в сегодняшний день. Их тогдашняя встреча с письмом Брюллова вспомнилась не случайно, а натолкнула его на новую идею, которая, еще не окончательно оформившись, все зрела и зрела у него в голове.

– Ты просто иллюзионист какой-то. У тебя там случаем ничего больше не завалялось? Рокотов, Аргунов? Может, Ореста, моего любимца, тоже организуешь? Ведь сам подумай, метафизика какая-то. А иначе как все это объяснить! Сначала письмо, потом портрет, а сейчас пшик – и украли. Говорят, если по свежим следам не нашли – пиши пропало. Разве не так?

– Постойте, Николай Ефремович, я вот о чем подумал… Как преступник собирается доказать авторство Брюллова? Для нас с вами это факт непреложный.

– Ну, я бы так пока не говорил, не имея технологической экспертизы, хотя…

– Но все же, согласитесь, манера письма, авторский мазок и прочее… химический анализ красок, рентген, датировка холста, дерева на подрамнике, гвоздей и т. д. Даже все это, вместе взятое, еще не доказывает, что работа написана самим Брюлловым.

– Разумеется, существуют различные категории терминов «Attributed to…» «Studio of…», «Circle of…», а иными словами, работа, «возможно», была написана этим художником, либо кем-то из его учеников, либо неизвестным лицом, близко связанным с художником.

– Вот и я о том же. Для любого мало-мальски правдоподобного провенанса, а без него никак не доказать авторства, нужен исторический факт, а лучше документ, в котором кто-то упоминает об этом портрете. Допустим, если бы архитектор Каминский, живший в 50-е годы XIX века в Италии и удачно купивший для Третьякова портрет Микеланджело Ланчи, написал, что, помимо него, он видел еще и другую работу того же автора – женский портрет, желательно с описанием деталей, – и восхитился или, наоборот, разочаровался, то это дело другое. Но вы и тогда, и сейчас говорите, что упоминаний о портрете нет нигде, даже в самом подробном списке работ Брюллова ни слова. Ни в России, ни за границей о нем никто ничего не знает.

– Но у нас есть письмо Брюллова, – возразил Николай Ефремович.

– Вот именно, а у похитителей его нет! Это письмо – единственное, уникальное, документальное свидетельство, единственное непреложное доказательство его авторства. Если воры рассчитывают сорвать от продажи картины действительно большой куш, уже заранее смирившись с солидными потерями, – официальная продажа принесла бы им много больше – то во что бы то ни стало будут искать это письмо, чтобы доказать авторство Карла Брюллова. Полагаясь на мои слова, так опрометчиво произнесенные тогда на даче у Лизы, они начнут искать печатное издание с перепиской художника. А стало быть, пойдут по фондам, архивам и библиотекам.

– И ты, если я тебя правильно понял, намерен сделать то же самое?

– Да, разумеется, – буквально вскричал Павел.

– Получается, что они будут искать письмо, а ты…

– …а я буду искать грабителей.

Николай Ефремович потянулся к книжному шкафу, достал тяжеленный фолиант и принялся шуршать страницами.

– Где тут у нас библиография… ах, вот, собственно, и она. О-хо-хо-хо-хо… Я скажу, тебе придется потрудиться. Постой-ка. Во-первых, и в главных, Павлуш, есть достаточно объемный архив Брюлловых. Изданный, если не ошибаюсь, в начале века, не знаю, переиздавался ли он позже. Это Ленинка. Он включает письма разных лет самого Брюллова, его родственников, друзей. Затем дневники этого, ученика его, что все последние годы при художнике состоял, в путешествиях сопровождал… как его звали… ах да, Железнов, Михаил Железнов. Труд его называется, – Николай Ефремович заводил шишкастым пальцем по странице, – «Неизданные письма Карла Брюллова и документы для его биографии с предисловием и примечанием…». Он же составил «Живописное обозрение», на него тоже всегда много ссылок встречаешь. Есть еще Давыдов, Рамазанов, князь Гагарин, Мокрицкий, Лукашевич. Да-а-а…

– Многовато.

– А чего же ты хотел? Брюллов, выражаясь на современный манер, был настоящей звездой, медийной личностью, персонэлити, слава о нем по всей Европе прокатилась. Заказать у него портрет дорогого стоило, да и не за всякий заказ он брался. Опоздание на сеанс позирования даже императору Николаю не простил, ушел, не дождавшись. Все хотели его видеть, общаться, дружить, – Николай Ефремович оседлал своего любимого коня, – поэтому мемуаров, воспоминаний о нем как снега зимой. Переписка тоже обширнейшая. Так вот, то, что я тебе назвал, – лишь печатные издания. А ведь есть еще собственно рукописи, в смысле сами письма, и хранятся они в соответствующих отделах в той же Ленинке, в архивах Русского, Третьяковки, в библиотеке Академии художеств. Ну, да что тут рассуждать, список изданий я тебе прямо сейчас составлю.

– Если бы, например, я украл картину и мне необходимо было это письмо, – добавил учитель, продолжая писать, – я бы для начала пошел в Научную библиотеку Третьяковки… хотя нет, туда требуются специальные документы, а это риск быть обнаруженным.

В комнате стало темнеть, густые тени легли на книжные стеллажи, занимавшие все пространство небольшой гостиной. Павел щелкнул кнопкой выключателя.

– Может, еще чайку? – спросил Николай Ефремович, покончив со списком.

– Постойте, как это я раньше не сообразил… ай-ай-ай, – смутная догадка завертелась в голове, и Павел заходил по комнате, – а если… если все, о чем мы с вами тут говорили, они просто тупо скачают из Интернета?

39. Библиотечный детектив Москва, сентябрь 20… г., картон/акрил
После вечера у Николая Ефремовича Павел решил привлечь свежие силы и подключил к поискам соседского подростка, юного виртуоза закачек и монстра нета с невообразимым именем Питимайк. На исходе трех суток камлания в инете, Питимайк изрек: «Паутина в сайленсе». На человеческом языке это означало, что там переписки Брюллова найти не удалось даже такому сверхдотошному юзеру. Павла это обрадовало: если оцифровка библиотечных фондов – дело будущего, значит, анонимный поиск письма через Интернет похитителям ничего не даст.

Преступник вынужден будет искать информацию, так сказать, старым дедовским способом – пойдет в библиотеки и архивы (список которых, спасибо Николаю Ефремовичу, давно определен). То есть, скорей всего, злоумышленник уже это сделал и имеет временное преимущество. Значит, Павлу снова надо торопиться – прямо мир Алисы в Зазеркалье, «чтобы стоять на месте, надо бежать в два раза быстрее»… Поиск информации – тоже своего рода искусство, нужен профессионал, спец!

Павел был москвичом взрослым, настоящей старой формации. В его сознании все, как в брежневское время, делалось «по блату». Три телефонных звонка, и у вас есть то, что вам нужно: волшебные слова, которые надо сказать самому правильному человеку. Так находили «выход» на классных хирургов, заводили знакомство с экстрасенсами, устраивали детей в институт, доставали прикид. Именно поэтому заявиться в Ленинку просто так, как говорится, с улицы, Павел не мог, и прежний метод не подвел – две недели назад у него появился номер телефона Вероники, сотрудницы святая святых РГБ. И Павел рванул на Воздвиженку.

Собственно, к этой библиотечной Веронике у Павла было всего два вопроса. Первый касался переписки Брюллова, второй был немного сложнее и носил деликатный характер. Его Павел приберег до личной встречи.

– В эти дни у меня со временем просто беда, но если вы так торопитесь, приходите в обеденный перерыв. У нас тут строго, – предупредила она, – поэтому я смогу уделить вам не более получаса.

– Этого вполне достаточно, спасибо огромное, – поспешил успокоить ее Павел.

– Тогда приходите пораньше, чтобы оформить читательский билет, нужен паспорт и диплом о высшем образовании. Сначала пройдете во 2-й подъезд, а уже потом, с читательским, к нам в первый. Можете подождать меня в курилке. Это в самом низу, в подвале, там, где буфет. Не заблудитесь.

Павел, прежде не бывавший в Ленинке (теперь РГБ), явился часа за полтора до назначенного времени – когда еще выдастся такой случай побродить по этажам легендарной библиотеки. Оформив все, как сказала Вероника, пройдя через КПП и металлоискатели, он оказался в вестибюле. Здесь было неожиданно людно. Приятно удивило обилие юных лиц, каких-то других, непохожих на те, что постоянно отсвечивают в московских клубах. Перед глазами замелькали таблички, указатели, объявления. Двигаясь в общем людском потоке, он со странным чувством, похожим на трепет, поднялся в центральный необъятных размеров зал библиотеки, где, судя по указателю, располагался генеральный алфавитный каталог. Шкафы с картотечными ящиками занимали все пространство зала. У каждой, или почти у каждой, буквы каталога сидел человек с табличкой – консультант. Здесь царила атмосфера деловитой суеты, был слышен особый тихий библиотечный гул – к консультантам подходили люди, на минуту задерживались, молча удалялись, подходили вновь. Все это напоминало какой-то странный бесконечный ритуал.

Подойдя к первому картотечному ряду, мысленно прикидывая его размер – метров восемь, не меньше, – Павел оказался у буквы «А». В закутках за шкафами, под вывеской «Прием требований читального зала № 1, 2, 3» тоже сидели консультанты, и их тоже одолевали вопросами, к некоторым стояла очередь.

Он вышел из центрального зала, побродил по коридорам, поднялся по лестнице в читальный зал № 2, как раз тот, который был указан на его билете. Тишина, аккуратные ряды столов, приятный свет зеленых настольных ламп… вспомнились кадры хроники из детства – здесь время как будто остановилось.

Взглянув на часы, Павел спустился в курилку – она все такая же, как и в «Москва слезам не верит», улыбнулся про себя он.

Антонина посмотрела на свое отражение в витрине и довольно улыбнулась. Цвет хороший, да и прическа, так уложить волосы самой никогда не получится. Дианка все-таки молодец. На работе Тоня отпросилась до обеда. Оставалось еще полчаса, и она, решив себя побаловать, зашла в «Шоколадницу» недалеко от работы. Неделю сидела на диете, ничего, один раз можно себе позволить что-нибудь легкое, штрудель или чизкейк. Тоня в кафе ходила нечасто – дорого. Но сегодня особый день. Еще раз взглянув на свое отражение в зеркале, Тоня прошла в зал, народу было немного, выбрав маленький столик у окна, она села и заказала капучино и яблочный штрудель.

– А вот вечером… – она невольно улыбнулась своим мыслям и сразу отвернулась к окну. Глупо ведь, когда человек вот так сидит один и улыбается. «Антонина, что с тобой? Ты прямо светишься вся», – вспомнились ей слова Александры Ивановны из справочной. Ничего от нее не скроешь. Мысль Тони плыла все дальше. «Милая Шурочка Ивановна, не мучайте меня вопросами, не надо, подождите, я расскажу, обязательно все вам расскажу, когда придет время. А сейчас мне самой непонятно, что происходит. Ведь прошел всего месяц… а кажется, уже минуло так много времени, потому что все изменилось… Сегодня вечером тоже будет кафе или даже ресторан, они как раз договорились встретиться в полвосьмого и вместе отметить их маленький юбилей. Как бы не забыть захватить с собой то, что он просил. Ну а после ресторана… А что, собственно, после ресторана? Антонина, возьми себя в руки! Вот только не беги впереди паровоза! Если будет поздно, домой не поеду и останусь у тети Ани. Надо, кстати, ей позвонить предупредить. А если он пригласит к себе?.. Антонина порылась в сумочке: косметика, зубная щетка – вроде бы ничего не забыла.

– Капучин, пжалста, – бровастая официантка говорила с сильным акцентом.

– Спасибо большое. Какой аромат! – Тоня улыбнулась ей. – Простите, а штрудель? Я еще заказывала яблочный штрудель.

– Вы заказываль?

Официантка вскинула кустистые брови, захлопала ресницами и, заглянув в блокнотик, обернулась назад. Там за соседним столиком сидел мужчина. Не расставаясь с мобильным, он с удовольствием приступил к штруделю, проткнув вилкой золотистую корочку пирога.

– Вы тош заказываль? – обратилась к нему официантка.

– Простите, что? – отложив в сторону мобильный, спросил тот.

– Официантка спрашивает, просили ли вы принести яблочный штрудель? – вмешалась в разговор Тоня.

– Уже не помню… вроде бы нет, – дожевывая, ответил мужчина, уставившись на тарелку, – я как-то машинально…

– Значит, девушка перепутала. Принесите в таком случае еще один штрудель, только на сей раз мне, – бросив взгляд на часы, обратилась Тоня к официантке, которая окончательно сконфузилась и пролепетала:

– Штрудел болше нет.

– Простите, что так вышло, – донеслось из-за соседнего столика.

– Ну что ж, придется посидеть на диете, – с грустной улыбкой сказала Тоня. – Тогда несите счет.

«А на диете посидеть ей бы не помешало…» – подумал Павел, проводив взглядом смелых форм блондинистую даму с соседнего столика, и снова переключился на свой мобильный.

Сегодня у него хороший день, по-настоящему хороший – Лиза пригласила его к себе на ужин и уже раза три перезванивала с вопросами, нет ли у него аллергии на орехи или на морковь и пьет ли он грузинское вино. А главное – именно сегодня он получил заветный листок бумаги, на котором значилось всего два имени, только два. Но именно в них заключалась разгадка тайны, которую он стремился разгадать последние полтора месяца.

– Маргарита Николаевна Ермакова, к. н., факультет искусствоведения МГУ.

– Алексей Михайлович Воеводин, зав. кафедрой истории искусств, профессор, МГПУ.

– Это бывший педагогический ленинский, насколько я понимаю, – объяснила ему Вероника, – тут еще телефоны я записала, но только домашние, сотовых не было.

– Вероника, у меня слов нет, вам… вам бы памятник при жизни поставить, какая вы умница. Спасибо вам гигантское-прегигантское. – Павел готов был ее расцеловать.

– Вы меня захвалили. А на самом деле, если бы не МБА, ничего бы не получилось.

– Тогда слава МБА! А кстати, что это такое?

– Межбиблиотечный абонемент. Есть такая, теперь уже электронная, система межбиблиотечных взаимоотношений. Если, допустим, в одной библиотеке нет требуемой книги, ее запрашивают в других фондах.

– Неужели у вас чего-то может не быть?

– Конечно, может, – усмехнулась Вероника, – так вот, обычно читательские запросы никем не контролируются и абсолютно анонимны. Вы сами знаете. Пришел читатель, отыскал в каталоге шифр, подал требование, подождал, когда книга поступит из хранилища, получил ее и посидел с ней в читальном зале. А у нас еще очень большой поток. Как тут отследишь?

– Никак?

– Я же вам, Павел, уже объяснила. Другое дело МБА, там все фиксируется – кто, что, когда заказал.

– Ах, вот оно что. Значит, вы абсолютно уверены, что книгами по моему списку никто больше не интересовался?

– За последние два месяца – никто. Только эти двое. Причем Ермакова – со знаком вопроса, я указала ее на всякий случай.

– Почему?

– Круг ее интересов – судя по запросам, совпадений с вашим списочком мало – намного шире, кроме того, кое-какие издания по Брюллову комплектовались для нее еще в мае этого года. А вы мне указали четкие рамки – с 15 августа по сегодняшний день.

– Да-да, именно. Не раньше.

– Тогда только Воеводин. А его запросами занималась Стрельникова, из справочной.

– Тем лучше, – решил Павел и снова принялся нахваливать и благодарить, потом осторожно достал из кармана конверт и протянул его Веронике.

Как все-таки ему с ней повезло! Если бы не она… вот что значит спец!

Воеводин? Алексей Михайлович? Профессор, значит. Павел нервно ерзал на стуле – телефон в профессорской квартире не отвечал. Трубку не снимали весь день, и только вечером на звонок отозвался женский голос, мрачно сообщив, что Алексей Михайлович подойти к телефону не может.

– Простите великодушно, но мне очень надо с ним поговорить, это важно и касается его работы, сбора информации… – настаивал Павел.

– Молодой человек, к сожалению, это совершенно невозможно.

– Извините мою настойчивость, но разговор действительно крайне важный.

– Сейчас для него важно только одно – выздороветь. Алексей Михайлович уже второй месяц лежит в больнице. У него обширный инфаркт. Поймите же наконец, молодой человек, – повысив голос, отрезала женщина.

И Павел, пробормотав в очередной раз слова извинений, услышал в трубке длинные гудки.

Вот как? А с какой стати тогда эта, из справочной службы, как ее там… Стрельникова… так любовно подбирает материальчик? Для кого?

На следующее утро Павел решил поехать на Воздвиженку и познакомиться с любознательной г-жой Стрельниковой. Но какая-то любезная пожилая дама с извиняющейся улыбкой ответила, что Стрельникова в отгуле, и, если без нее никак вопрос решить нельзя, предложила подъехать завтра.

Но и на следующий день эту самую Стрельникову он не застал.

– Опять отгул? – возмутился Павел.

– Извините, может, с вами поработает другой сотрудник? Я ничего точно не знаю, но она позвонила и попросила два дня за свой счет. Конечно, так обычно не делается – руководство редко идет навстречу, но Антонина Николаевна на хорошем счету, работает у нас очень давно, – объясняла Павлу все та же любезная пожилая дама.

Пришлось снова «нажать на клавиши» и беспокоить Веронику, которая искренне удивилась, но все-таки узнала для него адрес неуловимой Стрельниковой.

«Без Торопко уже не обойтись, не я же буду ее допрашивать? Да и с какой стати? И все ли в порядке с этой библиотечной дамочкой?» И ему вспомнился тот антиквар, Эдуард Лейчик…

40. Портрет библиографа А.Н. Стрельниковой Раменское, сентябрь 20… г., картон/гуашь
На следующий день около двух Павел и майор, каждый собрав по дороге все пробки, наконец добрались до подмосковного Раменского, где в центре города в скромной пятиэтажке жила неуловимая библиограф Стрельникова. Висевшая на двери табличка предупредила их, что звонок не работает, и они постучали.

Дверь открыла полная светловолосая женщина и сделала удивленное лицо.

– Ой. Я думала, это врач.

Лицо женщины Павлу сразу показалось знакомым. Deja vu какое-то. Где-то недавно, совсем на днях… Боже мой, конечно, это же та самая любительница штруделей из кафе на Воздвиженке! В домашней одежде, без косметики и истероидных кудряшек она выглядела моложе. Только сегодня вид у нее был расстроенный, глаза припухли, веки красные.

– Здравствуйте, – дуэтом сказали они с майором.

– Здравствуйте. А вы к кому?

– Если ваша фамилия Стрельникова, то мы к вам, – оглядев ее, проговорил майор и сделал шаг вперед.

– Минуточку. Для начала, думаю, вам следовало бы представиться, – ответила женщина. Говорила она спокойно, уверенно, без нажима.

Валерий Петрович полез в карман за удостоверением.

– Майор Торопко, следственный отдел.

– А ваш спутник?

– Павел Берсеньев, мой помощник.

– Вот это да! Ну что же, проходите, чем обязана? – Стрельникова отступила назад и кивнула. – Туда, на кухню, пожалуйста.

Они прошли по тесному, заставленному шкафами и книжными полками коридору. Из комнаты донесся скрипучий голос.

– Тоня, кто там?

– Мам, это ко мне, не вставай, – и, уже обернувшись к визитерам, продолжила, – проходите, присаживайтесь. Я – Антонина Николаевна Стрельникова. Чем обязана?

Кухня была чистенькой, уютной, посудная полка с гжелью, занавески с рюшечками, и хозяйка, на первый неискушенный взгляд Павла, на злоумышленницу никак не походила. «А вот майор так не считает», – подумал Павел.

– Дело в том, что нам стало известно… – начал Валерий Петрович.

– Потише, если можно. У меня болеет мать, – прервала его Антонина Николаевна.

– Что вы занимаетесь сбором информации по одной теме для профессора Воеводина, – продолжил майор невозмутимо.

– Подбирать информацию – это вообще-то моя профессия. А Алексей Михайлович Воеводин наш давний читатель, – голос по-прежнему был спокойным и ровным.

К разговору присоединился Павел, чувствовавший себя в этой теме более уверенно. О своем частном архивном расследовании он рассказал Валерию Петровичу только накануне, посвятив в детали по дороге.

– Удивительно, что Воеводин заинтересовался Брюлловым именно сейчас.

– Почему он заинтересовался сейчас, а не год назад – это, простите, не моя компетенция. Удивление вызывает то, что этим интересуются следственные органы. Человек просит подобрать определенную литературу, потому что, возможно, пишет научную работу…

– Воеводин не может писать сейчас никакой работы, – остановил ее Павел, – потому что уже месяц лежит в больнице с обширным инфарктом. Он НЕ МОГ вас ни о чем попросить.

– А вы, Антонина Николаевна, занимаетесь отсебятиной и говорите неправду. Для кого все-таки вы ведете сбор информации? – в разговор снова вмешался майор.

Было видно, как на мгновение невозмутимость их собеседницы исчезла, она вспыхнула, но потом, видимо, взяв себя в руки, не спеша встала, поправила занавеску на окне и ответила.

– Я что-то не понимаю, если это допрос, то должна быть повестка, а если нет, то я вправе не отвечать на ваши вопросы?

– Коль на то пошло, можно и повестку прислать. Только что это вам даст? Отвечать все равно придется, – хмуро произнес майор.

– Ну что же, и отвечу. Только не надо из меня преступницу делать. У меня сейчас вообще голова не тем занята. Я жду врача, моя мама заболела.

– Антонина Николаевна, если вы ни в чем не замешаны, – в разговор опять вмешался Павел, ему стало жалко симпатичную даму, – почему бы вам просто не ответить, для кого вы подбирали материалы по Брюллову. Ведь Воеводин – просто прикрытие. Это же очевидно. Есть подозрение, что вас могли использовать.

– Меня, стало быть, могли использовать. А вас нет? – в голосе Антонины Николаевны мелькнули воинственные нотки, она открыла форточку и, чиркнув спичкой, закурила сигарету. – Настоящая травля. Подумать только, даже милицию задействовали.

– Я не знаю, что вы себе там надумали, – начал было майор, но Стрельникова его оборвала:

– Прикройте дверь, дым в комнату идет. И ничего я не надумала, – она хотела еще что-то сказать, но на сей раз ее прервал Павел.

– Постойте, я вам все объясню. Дело в том, что полтора месяца назад с одной подмосковной дачи была украдена очень ценная картина, вещь уникальная, портрет кисти Карла Брюллова. Было начато расследование. Тот, кто похитил, разумеется, рассчитывает ее продать, дорого продать. Поверьте, речь идет об очень больших деньгах. Но для этого ему нужны документы, личная переписка художника, подтверждающая авторство Брюллова. Без них это будет просто безвестное полотно XIX века. Найти письмо для похитителя, в буквальном смысле, вопрос жизни и смерти. Причем интересовать его должны лишь последние три года жизни Брюллова, с 1849-го по 52-й, его заграничная корреспонденция. Мы предполагаем, что нужной информации он еще не получил, но время идет, он нервничает, торопится. Если все-таки письмо у него… страх быть пойманным может спровоцировать его на отчаянные поступки. Поверьте, Антонина Николаевна, вы подвергаете себя опасности, мы обязаны вас предупредить.

Все это время Стрельникова стояла и курила в открытую форточку, отвернувшись к окну. Когда Павел закончил, она потушила сигарету, присела к столу и долго молчала. Лицо ее было растерянным, спустя несколько минут, избегая смотреть в глаза Павлу, она тихо произнесла:

– Глупость. Какая банальность, в голове не укладывается, какая глупость.

– Простите?

– Письма у него еще нет. Во всяком случае, я его не нашла. Может, кто-то другой, хотя… это не важно.

– Он вам денег обещал? – очнулся майор.

– Денег? – переспросила Стрельникова, казалось, она не сразу поняла, о чем ее спрашивают, а потом неожиданно рассмеялась. – Да уж… Лучше бы обещал денег.

Смех получился какой-то сухой и вымученный. В уголках глаз заблестели слезы.

– Он все твердил про заговор коллег, зависть. Рассказывал, что давно пишет труд, что много лет назад у него украли весь собранный материал и теперь он никому не доверяет. Поэтому нигде и никому не хотел оставлять своих данных. Смешно. Но тогда мне почему-то это показалось правдоподобным, и подозрительность его, и скрытность. Он приходил чуть не каждый день. Ждал меня в кафе. Еще мы встречались в городе, ходили… как все это глупо и пошло… Он сначала не просил меня ни о чем, просто рассказал про свою проблему, я сама предложила аферу с Воеводиным, он историк, почему бы и нет. Требования оформляла на себя, кое-что я сама просматривала. На самом деле это долгая и кропотливая работа.

– Когда вы с ним познакомились?

– 27 августа.

– Его интересовала переписка последних лет?

– Да, все в точности, как вы сказали. Письма с Мадейры, из Испании, Италии. Только я все равно не верю, что он вор. Этого просто не может быть, или мир сошел с ума. Боже мой, – она снова отвернулась к окну.

– Эх, что только ни случается в наше время, – вздохнул Торопко.

Из комнаты послышался голос, Стрельникова вышла. После ее рассказа на Павла накатило чувство неловкости и неудобства, а еще было очень жаль эту интеллигентную, милую женщину. Унылый городской пейзаж за окном с неизменными строительными кранами и грязными гаражами-ракушками навевал уныние. Несколько минут спустя Антонина Николаевна вернулась, она, казалось, пришла в себя, немного успокоилась.

– Вот номер его мобильного телефона, – в руках у нее был листок бумаги. – Простите, но это единственное, чем я располагаю. Адрес мне его неизвестен. Домашнего телефона тоже нет.

– Как же так, Антонина Николаевна? Но имя-то у него есть?

– Его зовут Алексей, фамилия, если она, конечно, не вымысел, Кузьмин, он еще говорил, что дед его был известный московский архитектор.

Майор вопросительно посмотрел на Павла, на что тот только пожал плечами, потом взяв бумажку с телефоном, поднялся и вышел в коридор.

– Фамилия и имя могут быть вымышленными. Вы ему звонили по этому телефону?

– Конечно. Много раз.

– Когда вы с ним виделись в последний раз?

– Вчера вечером.

– Он знает, что вас сегодня не было на работе?

– Нет.

– Вы можете позвонить ему и назначить встречу?

Стрельникова кивнула.

– Вот и замечательно. Давайте скажем, что вам есть чем его обрадовать, и договоритесь на завтра, где вы обычно встречались.

Стрельникова опять кивнула.

– Ну, и последнее, – Торопко достал из кармана конверт, – посмотрите, вы кого-нибудь узнаете на этих фотографиях?

На кухонный стол легла сначала черно-белая малопривлекательная физиономия Константина Тулина, и Стрельникова покачала головой, а затем цветная, та самая, со всей компанией на даче у Лизы, которую Павел сразу после кражи принес майору в отделение.

– Так вот же он, Алексей, – разглядывая снимок, помолчав, ответила Антонина Николаевна. Накрашенный розовым лаком ноготь указал на одного из стоявших на снимке мужчин.

41. Гости на даче Валентиновка, сентябрь 20… г., картон/акрил
Павел завел двигатель и хотел тронуться.

– Погоди. Еще пять минут… есть одна мыслишка.

Вид у майора был очень довольный, он даже улыбнулся и подмигнул Павлу, доставая из кармана мобильный.

– Ну что, Ген? Есть уже чего сказать? Не рано звоню… ну прости, родной, – бодрый голос майора резал слух. Павел едва сдерживал поток вопросов, которые хотел задать Валерию Петровичу, но тот, не обращая на него внимания, продолжал говорить по телефону:

– Это вообще у нас кто? МТС? Да ладно тебе, знаю, что пятница. Хорошо. Не вопрос, не вешаю, жду… Эх, пообедать бы не мешало, – уже тише прибавил он, обратившись к Павлу, – может, в кафе по дороге завернем?

Павел только открыл рот, чтобы ответить, как трубка майора снова ожила. Торопко слушал, потом как-то весь подобрался, посерьезнел и кашлянул.

– Не понял, Ген? Еще раз, плохо слышу тебя. Так ты хочешь сказать… Ах, вот оно что! Ну и дела. Значит, это все тот же номерок?.. Спасибо тебе, Ген, ты даже представить не можешь, какое спасибо, – с чувством произнес Торопко и нажал отбой. Павел снова было рыпнулся задать вопрос, но майор жестом остановил его, прибавив только:

– Погоди, Пал Николаевич, дай подумать. Так, так, так… Тут надо как-нибудь похитрее…

Павлу казалось, что время остановилось, минуты растягивались в часы, а майор все молчал, тер переносицу и кряхтел.

– Вот что, Пал Николаевич, ты давай звони договаривайся о встрече с Сергеевой, а я пошел к библиотекарше. Надо брать ее с собой.

– Зачем с собой?

– По дороге все объясню.

Когда они подъехали к Лизиной даче, уже смеркалось.

У калитки тлела большущая куча листьев, дым, подхваченный ветром, клубами вился по земле. Лиза стояла у калитки с граблями в руках.

– Бог в помощь, Лизавета Дмитриевна! Садоводческие работы? – спросил майор, проворно вылезая из машины.

– Да, какое тут… не горит у меня ничего. Здравствуйте, Валерий Петрович… привет, Паш. Я позвонила, как ты просил…

– Умница. – Павел к ней подошел, но поцеловать ее при Торопко не решился.

– Честно сказать, удачно получилось, что его застала. Ну что, Валерий Петрович, у вас есть какие-то новости?

– Да как сказать, и да, и нет… пару вопросов надо прояснить.

Сидящую в машине Стрельникову Лиза не заметила. В последний раз поворошив граблями листву, Лиза улыбнулась:

– Бесполезняк, потухло все. Ну что? Пойдемте в дом? Серафима шарлотку испекла.

На террасе было уже прохладно, и Лиза повела их в дом, в зимнюю гостиную. Там в кресле у стола сидела Милица. Увидев майора, она вскинула брови и отвела взгляд. Лиза, усмехнувшись, посмотрела на подругу. С кухни доносился звон посуды – Сима всегда шумно хозяйничала. Лиза принялась расставлять на столе чашки.

– Что вы стоите, Валерий Петрович, присаживайтесь. В ногах правды нет.

– А как Ольга Васильевна? Она здесь? – спросил Павел, чтобы поддержать беседу, потому что майор и Милица молчали. Мысли у него в голове путались. Он ждал, что скажет Торопко.

– Нет, они с Василисой остались в городе. Сима к ним тоже сейчас уедет.

– Хорошо, что мы ее застали, – отозвался Павел.

Как будто услышав, что говорят про нее, в комнату с подносом в руках вошла Серафима, за ней с чайником и банкой варенья следовал Леонид. Удивленный взгляд на его лице быстро сменился светской белозубой улыбкой.

– Что стоим? Чего ждем? Давайте за стол, – скомандовала Серафима, – я тебя, Лизавета, предупредила, что у меня есть еще полчаса.

– Вот и замечательно, мы как раз успеем, – сказал майор, опустился на стул и обратился к Серафиме. – Я, собственно, хотел уточнить вот какой момент. Видели ли вы на улице в тот день, когда к вам под видом торговца приходил Константин Тулин, вишневую «девятку»?

– Да я уж теперь и не помню, вроде тогда все сказала, что знала, а в машинах я вообще не разбираюсь. Мне что «девятка», что «пятерка»…

– А вы, Леонид Борисович? Аналогичный вопрос – только, соответственно, в день кражи?

Но Ленька ответить не успел, в кармане у него зазвонил мобильный. Веселый мотив наполнил небольшую комнату.

– Простите, – Леонид, изобразив на лице гримасу, остановился в нерешительности, раздумывая, ответить ли на звонок. Потом все же нехотя полез в карман и достал телефон, сделав несколько шагов в сторону двери.

– Да… Очень рад слышать, – тихо произнес он в трубку. – Правда? Спасибо тебе большое. Только можно, я перезвоню? Не могу сейчас. Как только освобожусь, сразу перезвоню, – и Леонид нажал отбой. – Простите еще раз, повторите, что вы спросили, – обратился он к майору, но тот, казалось, его не слышал, молчал, не спеша размешивая в чашке сахар.

– Ну, так что, Алексей, дождались звонка? Хорошие новости? – наконец прервавшись, громко, четко артикулируя, спросил Торопко и уставился на Леньку.

– Что? – коротко спросил тот.

– Какой Алексей? – удивилась Лиза.

– Алексей Кузьмин. Так ведь, кажется, вы себя называете?

– Какой Алексей Кузьмин? – недоумевая, повторила вопрос Лиза. – Вы что-то путаете.

– Я ничего не путаю. Это вы, Лиза, плохо знаете своего соседа, – и, обратившись к Леониду, продолжил, – ну так что? Нашли вам, Алексей, документ? Вы же его очень долго искали, как только из больницы выписались – бросились на поиски. Еще бы! Такие деньги на кону.

– Просто какая-то фантастика, я даже не понимаю, о чем вы говорите, – озарив присутствующих белозубой улыбкой, ответил Леонид, потом, с шумом подвинув стул, сел.

– Я тоже что-то ничего не понимаю. Валерий Петрович, объясните, – снова вмешалась Лиза.

– Ну, что ж, пожалуйста. Тогда начнем по порядку, 24 августа Леонид Борисович, он же Алексей Кузьмин, выписывается из больницы, 25-го оформляет читательский билет в Ленинскую библиотеку, то есть в РГБ. Видно, очень торопится. А уже 27 августа знакомится с сотрудницей справочной службы библиотеки Антониной Стрельниковой.

– А при чем тут библиотека? – подала недовольный голос Милица, все это время молча сидевшая за столом. – За это что, в тюрьму у вас сажают?

Но майор, пропустив ее слова мимо ушей, продолжал, не переставая буравить глазами Леонида.

– Стрельникова – опытный библиограф, искать нужную информацию с ее помощью значительно проще и быстрее. И Леонид это прекрасно понимает, так ведь? А задача перед ним стоит непростая. Переписка художника Брюллова обширна. Литературы много – найти то самое письмо, о котором он услышал от Павла Берсеньева, здесь, в тот самый день, – это долгий, кропотливый труд. На дом книги не выдают – значит, сидеть придется в читальном зале и не один день. А это риск быть обнаруженным.

Поэтому вы придумываете душещипательную историю о несчастном исследователе и самозабвенно излагаете ее Стрельниковой…

– Ха! Скорей уж это вы, майор, самозабвенно придумываете и излагаете, – продолжая улыбаться, перебил его Леонид, – право слово, столько интересного о себе узнаешь.

Он снова обвел взглядом присутствующих, как будто призывая их посмеяться над хорошей шуткой. Но желающих не нашлось. Ничего не понимающая Лиза, нахмурившись, стояла за спиной у Серафимы, та замерла и с вытянувшимся лицом слушала майора, продолжая держать в руках банку с вареньем. Павел, перебирая кнопки мобильного, молчал. Милица, затаившись в углу, тоже не подавала голоса.

– Стрельникова безоговорочно вам верит, начинает поиски и даже запросы направляет под чужим именем. Все, казалось бы, идет по плану! В результате у вас скапливается большой материал, переписка художника последних лет. Но не тут-то было… того самого письмеца – нет! Ведь вас интересует только то, где есть описание украденного портрета, о котором рассказывал Берсеньев.

Неожиданно майор остановился – на пороге комнаты возник темный силуэт.

– Тоня, – вскричал Леонид и вскочил со стула. – Как ты здесь оказалась?

Стрельникова молчала и во все глаза смотрела на него.

– Это я пригласил Антонину Николаевну, – тихо ответил за нее Торопко, – вероятно, ей будет небезынтересно узнать, для чего на самом деле она комплектовала эти издания.

– Вот что… Ты тоже с ними заодно? Я отказываюсь принимать в этом участие. Вы что, специально меня пригласили, чтобы поиздеваться? Это просто травля! Спасибо, Лиза, за приглашение, но я… Я, пожалуй, пойду… Я не понимаю, в чем провинился. Да, я заинтересовался историей с портретом! Да, я действительно кое-что для себя выяснял в Ленинке. Да, не хотел светиться. Ну и что? Что такого? Скажите мне на милость! В конце концов это мое личное дело, я журналист, ну, назвал чужое имя, но это же не преступление, – Леонид говорил быстро, нервно, почти срываясь на крик.

– Валерий Петрович, в самом деле, что в его поступке плохого? Правда, я тоже не понимаю, почему из этого надо было делать тайну? – попыталась вступиться за Леньку Лиза.

– Не стоит нервничать. Вы не дали мне договорить, – возразил майор.

– Достаточно, я больше не желаю слушать и ухожу. Тоже мне, нашли козла отпущения! – Лицо Леонида покрылось пятнами.

– Хватит, – вскочив со стула, гаркнул на него майор. От неожиданности все вздрогнули. – Хватит, Леня, разыгрывать спектакль. Ты так упорно искал письмо, потому что без него не сможешь доказать авторство Брюллова, значит, не сможешь и продать картину. То есть продать ты ее, конечно, можешь, но за копейки, а тут на кону – огромные деньги.

В комнате повисла тишина.

Ленька приложил руки к вискам и посмотрел на Лизу, на лице которой отобразилась мука:

– Валерий Петрович, что вы такое ужасное говорите?

– Да, действительно, не мог же он сам себе голову пробить? – подала голос Сима.

– Спасибо, Серафима. Теперь вы все слышали? Он обвиняет меня в воровстве! Ничего другого от нашей милиции я и не ждал. Только придется вам, майор, напомнить, что именно я пострадал при ограблении и пролежал неделю в больнице с пробитой головой!

– Да, пострадал и в больнице лежал – но все это было частью твоего плана. Ведь пострадавшего никто не обвинит в краже. Ты с самого начала знал, что накануне в пятницу Серафима, простите, забыл ваше отчество, уедет в Москву и хозяйка останется на даче одна, а кроме нее, никого тут нет. Ты даже мог предположить, что с ключами она побежит именно к тебе. Ты знал и то, что Павел Берсеньев помогает ей с продажей картины и договаривается об экспертизе. Значит, со дня на день портрет увезут из Валентиновки, и где он будет находиться после, непонятно… Времени не оставалось, и надо было действовать… – на минуту Торопко остановился. – Маленький вопрос, почему вы дали Антонине Николаевне какой-то другой телефон? Не тот, официальный, так сказать, который даете всем остальным? – ни с того ни с сего спросил майор, снова обратившись к Леониду на «вы».

– Невзирая на то, что мне неприятно с вами разговаривать, майор, я все-таки отвечу. Возможно, у вас в милиции все обходятся одним мобильным телефоном и приобретение второго номера строго наказуемо. Но в других сферах второй мобильный просто дополнительное удобство. Вам понятно? Я не вижу в этом ничего противоестественного и второй телефон использую в рабочих целях уже не первый год. Для личных звонков – один, для служебных, соответственно, другой.

– Для служебных, – эхом отозвалась Стрельникова.

– Ну что ж, прекрасно, – довольно потирая руки, произнес майор и как-то хитро улыбнулся.

– Прекрасно… Елизавета Дмитриевна, вы помните, что утром в день кражи вам позвонил кто-то из соседей и сообщил о протечке, будто вы залили квартиру на нижнем этаже?

– Разумеется, помню. С этого все и началось. Мне позвонили – я поехала в Москву.

– А теперь скажите, знаете ли вы, чей это телефон? – Майор достал из кармана листок и продиктовал номер, который ни о чем Лизе не говорил, и она покачала головой. Все в ожидании смотрели на Торопко.

– Я знаю, – заговорила Стрельникова, – это телефон Алексея, для служебных целей, как он сейчас объяснил.

– То есть, вы хотите сказать, Леонида?

– Да, – уверенно подтвердила она.

– Прекрасно… А теперь, внимание, – именно с этого номера в день кражи был сделан тот роковой звонок Лизе, который тоже был частью довольно хитроумного плана.

– Ленька… – вырвалось у Лизы, во все глаза смотревшей на него.

– Ох! – единодушно пронеслось по комнате.

– С него все началось, как вы, Лиза, сами сказали. В то утро, не теряя времени, вы уезжаете в Москву, оставляя ключи от дачи Леониду, с просьбой присмотреть за домом и покормить кошку. Леонид отлично знает, что вернетесь вы не скоро. У него достаточно времени, чтобы взять и вынести картину из дома и спрятать ее, а затем разыграть мизансцену с нападением… Надо было только позвонить, изменив голос. Вы спланировали это и организовали. Так, Леня?

– Нет, не так, все не так, – вскричал Леонид, он задыхался и хватал ртом воздух, – это был не я, не я звонил! Это он…

От волнения лицо его пошло пятнами, губы дрожали, на верхней губе выступили капельки пота.

– Кто он? Вы не волнуйтесь, – как-то миролюбиво спросил майор, – мне, например, с самого начала было ясно, что вам помогали.

– Помогали? – голос Леонида сорвался на фальцет. – Тварь, какая тварь, по-мо-га-ли… тварь… Да он сам все и придумал! Это он звонил. Я не мог, мой голос узнали бы… Я думал, он из автомата… а потом он этот телефон мне дал, идиот, скопидом хохляцкий, денег пожалел…

– Так кто это – он? – снова раздался вкрадчивый голос Валерия Петровича.

– Виктор, если не ошибаюсь? – вмешался в разговор Павел, теперь вcпомнивший во всех деталях их короткую встречу в коридоре ЦДХ с Мирой и синюю «Тойоту» у дома Леонида, когда он ждал Лизу.

– Ты знал? – резко обернулся к нему Леонид.

– Догадался.

– Это он тебя приложил? В смысле ударил?

Ленька кивнул.

– И как вы не побоялись, так ведь и убить можно, – подал голос кто-то из присутствующих.

– А ему-то что? Голова у меня, а картина у него! – выкрикнул Ленька.

– Так портрет в самом деле находится у Виктора?

– Да.

– В Москве?

– В Киеве.

– Ленька. Мне кажется, я сплю и у меня – бред, – хриплым голосом заговорила Лиза.

– Вот только не надо, – перебил ее Леонид с недовольной гримасой, – пожалуйста, Лиза, не надо меня стыдить. Ты ничего никогда обо мне не знала, не понимала и не хотела понимать. Разве ты представляешь, что такое одиночество, когда всем на тебя наплевать! Что ты вообще можешь мне сказать! Тебе всегда и во всем везло, тебя все любили и баловали, родители, муж, ребенок, какое тебе дело до меня… ты только снисходила… когда хотела. А мне не нужно ни твоего снисхождения, ни жалости твоей тоже! Меня от нее тошнит! А с этой проклятой картиной? Ведь у бабки моей дома тоже висит одна работа, купленная у Шуловской. Бывает же так, и тут не повезло. Не то, дура, купила. – Он почти перешел на крик, а потом вдруг остановился и, запрокинув голову, начал смеяться. Громко и зло.

– Вон как разошелся, – вновь раздался голос майора. – Ну, что же, преступное сообщество налицо, кража в особо крупном размере. Статья 158 уже имеется, а детали, я думаю, мы сможем прояснить в отделении. Можно у вас телефончик, Лиза, машинку нам заказать?

42. В Твери Март 20… г., картон/масло
Пришла весна, холодная, ветренная. Над городом висели грязно-серые тучи, которые нет-нет да и просыпали на головы пешеходов мелкофракционную снежную крупу. Солнце, казалось, совсем забыло о Москве, поэтому смена дня и ночи была почти условной – короткая пауза в работе уличных фонарей, как в заполярье.

«А что? Обычная мартовская суицидальная погодка», – размышляла Лизавета, возвращаясь домой с работы.

На Сретенке, как всегда, шумела стройка и гудел поток автомобилей, дополняемый истеричными сигнализациями и спецсигналами. Маневрируя между машинами, туда-сюда деловито шныряли загорелые люди в спецовках. Свернув в переулок и сделав несколько шагов, Лиза зажмурилась – каждый раз проходя мимо знакомого до боли и ныне изувеченного особнячка – объекта реконструкции, ей хотелось закрыть глаза, чтобы не расстраиваться. Ведь есть же страны, где старину ценят и охраняют! Есть четкие законы, которые не обойти, не объехать ни одному миллионеру, захотевшему, допустим, в исторической зоне отваять какую-нибудь красоту на свой вкус. Старые дома – это ведь немые свидетели истории, чудом уцелевшие после стольких перипетий. Как можно поднимать руку на свою историю! Как можно уничтожать то, что тебе не принадлежит! Почему какой-то чиновник берет на себя право разрешать снос Военторга или строительство бетонного монстра на Рождественском бульваре? Может, потому, что живет он здесь, в этом чужом большом городе, совсем недавно, не любит его, не знает и боится? Какое ему дело до старого особнячка в переулках Сретенки… А скорее всего, он просто очень денег хочет и поэтому разрешает.

По двору, подхваченные ветром, неслись обрывки бумаг. А в подворотне, под аэрозольной надписью «Красикова-бл…» самозабвенно писали бомжи.

– Вот дела, совсем обнаглели! – не удержалась Лиза. – Раньше хоть прятались!

– Ну, прости, хозяйка! Прости, – извиняющимся дуэтом отозвались бомжи, не прерываясь.

Это было последней каплей, настроение упало до нуля. Поэтому, не успев войти в прихожую, Лизка, отдуваясь, как дельфин, после подъема на 4-й этаж, напустилась на домочадцев:

– А вы, стало быть, пнями сидите. Нет чтобы самим оторваться от стула, позвонить в турагентство и все выяснить. Почему всегда я? Не понимаю. Сколько можно выбирать! Вы мне надоели. Завтра же иду и выкупаю первый попавшийся тур. Все, хватит!

– Ты так кричишь, потому что с нами поехать не сможешь? – после паузы робко подала голос Васька.

На самом деле она была права. Уехать из Москвы Лизке очень хотелось, но на работе об этом и заикаться нечего. Идея отправиться всем вместе отдохнуть на школьные каникулы, прихватив денек-другой для ровного счета, принадлежала ей и родилась давно. Но как назло в офисе объявился мегазаказчик, работы привалило так много, что лихорадило всю студию. А потом была и другая причина – Павел. Так что ряды путешественников поредели. Даже Ольга Васильевна, не любившая самолеты, согласилась лететь. О Ваське и говорить нечего. Жаркие споры вызвал только выбор маршрута. Лиза предлагала им отправиться в «счастливое далёко» – на Мальдивы, Маврикий или Кубу. Васька, только прочитавшая «Лунный камень», голосовала за Индию, при одном упоминании о которой у ее бабушки начиналась диарея. В молодости, еще до рождения Лизы, она провела там почти год. И почти весь год лечилась. Предпочтения Ольги Васильевны были на стороне гигиенически проверенных стран – Франция, Италия, Испания, Португалия.

– Ну, бабуль, там же еще холодно! Купаться нельзя.

– Мам, ребенок дело говорит. Дождь, слякоть, вода холодная – этого и у нас достаточно. Вам надо туда, где тепло и светло.

Ольга Васильевна обвиняла их в заговоре и обижалась, что с ней, как всегда, никто не считается. Словом, мнения разошлись.

– Я одного не пойму – почему не поехать всем вместе, – продолжала прожимать свое бабушка. – Ну ладно Серафима, она дом оставить не может. Хотя чего ты, Сим, в самом деле?

– Нет, Ольгвасильна, я эту вашу Машу одну не оставлю, чего доброго, весь дом спалит. Домработница называется. Ты, Лизавета, горазда набирать… армию прислуги. А за ними глаз да глаз… нет, я лучше в Валентиновке останусь. И потом, чего я там не видела, на курортах этих, – Сима была непреклонна.

– А ты-то что? – наседала на дочь Ольга Васильевна. – Можно подумать, умрут они все без тебя на работе.

– Мам, я же тебе говорила. На неделю – исключено, тут хоть бы дня два выторговать.

– Да она из-за Павла, не хочет его оставлять, что же тут непонятного, – объясняла Василиса.

В итоге выбор пал на Канарские острова. Они подходили по всем климатическим и гигиеническим показателям. Кажется, первым о них заговорил Павел. Да, точно, и гостиницу подсказал где-то на юге острова Тенерифе, еще до того как обиделся и ушел. Собственно, проводив на отдых свой женский монастырь, Лиза и намеревалась уладить это досадное недоразумение.

Вообще, все последние месяцы после ареста Леньки Лиза жила как во сне. Она никак не могла поверить в то, что происходит вокруг. В ее голове не укладывалось, что Ленька взял и украл картину. Ее Ленька, с которым они искали клад и плавили в ложке свинец. Один раз она даже упросила Валерия Петровича, это было уже после его возвращения из Киева, разрешить ей с ним увидеться, но Ленька разговаривать отказался. Его соучастника – того самого дизайнера, хорошенького Виктора – тоже арестовали. Портрет оказался у него в мастерской, где-то недалеко от Киева. Картину изъяли и с помпой доставили в Москву. Валерий Петрович – это был его звездный час – даже пару раз мелькнул в новостях по телевизору. Его хвалили, обещали повысить в звании.

Словом, поднялась какая-то невообразимая кутерьма, еще когда портрет находился на экспертизе. Несмотря на то, что все хлопоты, связанные с продажей картины, Павел взял на себя, Лиза тоже оказалась в гуще событий. Она сразу всем стала очень нужна, и телефон ее не умолкал ни днем, ни ночью. Звонили из музеев, из каких-то газет, с телевидения, хотели посмотреть нового Брюллова, сфотографировать, купить. Звонившие сами назначали цену, потом перезванивали, торговались. Одна дамочка, представившаяся директором какого-то провинциального музея, настойчиво предлагала Лизе выступить дарителем, вернее дарительницей. Отбиваясь от навязчивых звонков, Лиза жила в ожидании. Ей казалось, что все проблемы закончатся с продажей картины. И когда наконец это свершилось, а объявленная аукционная сумма превысила все возможные ожидания, она была на седьмом небе от счастья. Более того, она думала, что счастливы должны быть все. То есть не вообще все, а близкие, кто был рядом, кто переживал, помогал. Например, осчастливить Валерия Петровича Торопко оказалось очень просто. Его давнишняя мечта поехать в Индию наконец стала реальной. Теперь он, наверное, вовсю раскатывает по заветным чайным плантациям, дегустируя тонкие ароматы лучших сортов. Накануне отъезда он звонил поблагодарить Лизу, а заодно рассказал, чем закончилась история с Константином Тулиным, которого в конце концов все-таки арестовали. На допросе тот признался, что действительно следил за Лизиной дачей, адрес которой ему дал Лейчик. Что затевал Эдуард, Тулин точно не знал и, в общем, не интересовался. Он сказал, что Эдик был ему должен и, с его слов, довольно много. Но Лейчик платить не любил, увиливал, врал. В итоге Тулину надело ждать, и он заявился к нему домой. Убивать его он не хотел, ударил всего один раз, а тот схватился за сердце и упал. Получилось случайно. Денег в квартире Тулин так и не нашел, испугался и подался в бега.

Таким образом, в деле о краже Брюллова была поставлена жирная точка.

На работе Лизина программа «осчастливливания» тоже прошла удачно, Родион и Кирилл выглядели вполне жизнерадостно. В печатном салоне на первом этаже с Лизиной помощью произошло полное обновление станочного парка, о котором давно мечтали оба директора, начались разговоры о расширении, новом офисе. А Лизе, теперь уже как партнеру и совладелице бизнеса, причитался даже какой-то процент с прибыли. Какой, она, конечно, забыла, но в конце концов не в этом же дело.

А вот с Серафимой Лизина программа дала сбой. Нанятая в Валентиновку молоденькая домработница Маша исключительно в целях облегчить жизнь Симе стала источником ее бесконечных обид и ревности. Никакие уговоры, что никто ни при каких обстоятельствах не собирается ее заменить, не помогали. Даже авторитет Ольги Васильевны не спасал.

Но настоящая катастрофа произошла с Павлом, которому Лиза, мама и Васька, предварительно проконсультировавшись с автолюбителями, презентовали «Лексус», новенький, белый, блестящий джип. Лизка еще радовалась, что ей ловко удалось умыкнуть паспорт Павла и оформить все документы на машину. Но то ли Лиза допустила оплошность, то ли Павел не так ее понял, все пошло сикось-накось – подарка он не принял, поблагодарил, но отказался, а потом, хотя Лизе это могло просто показаться – прошла-то всего неделя – и вовсе перестал звонить и приходить. Лизка не находила себе места, мучилась, пытаясь воскресить в памяти их тогдашний разговор.

– У него много работы, а ты его все время отвлекаешь, – говорила Ольга Васильевна.

– И не пропал он вовсе, два дня назад заезжал в Валентиновку, семена мне привез, – говорила Серафима.

– Просто он оказался в сложном положении: его любимая женщина – миллионерша, а он не желает быть альфонсом, – говорила Милица.

Вот уж воистину, богатые тоже плачут.

Проводив девочек в аэропорт, Лиза твердо решила со всем этим разобраться, поэтому из Шереметьева, не заходя домой, она отправилась прямо к Павлу: «Не буду даже звонить, то есть позвоню сразу в дверь».

– Лизонька? Как ты тут оказалась? И что же не предупредила? – открыв дверь, растерянно спросил он.

– Специально, иначе ты опять скажешь, что занят.

– Так я на самом деле занят. Я сегодня уезжаю в Тверь. У меня новый заказ.

Лиза прошла в коридор, оглядела приготовленные сумки, этюдник и, испустив несколько протяжных вздохов, наконец произнесла:

– Тогда я с тобой. А что? Мои улетели на Канары, и я, как Пятачок, до пятницы совершенно свободна.

– Со мной? Но это скучно, Лизонька. Тебе быстро надоест, – с улыбкой попытался возразить Павел.

– Зато тебе не будет скучно в дороге. И вообще, я так решила. Мне давно хочется посмотреть, как ты работаешь. Я могу держать палитру, носить тебе чай, отгонять мух и назойливых посетителей. Ты еще не знаешь, какая я полезная.

– Ну, это мне уже хорошо известно.

– Попрошу не издеваться.

– Никакой издевки.

– Вот и славно. Значит, возьмешь?

Широкая улыбка озарила его лицо.

– Куда же я денусь.

– Надеюсь, есть возможность метнуться ко мне за моей зубной щеткой. А теперь, может, ты меня поцелуешь? – с довольным видом она подошла к нему и подставила щеку.

В голове у Лизы уже созрел некий план, в соответствии с которым нужно было обязательно заехать к ней домой, а вернее, во двор, где все еще стоял «Лексус»-отказник, внушавший благоговейный трепет всем соседям. Используя эффект неожиданности, Лиза надеялась подвести Павла к джипу и разом обрушить на него заранее продуманную и отрепетированную речь. Смысл речи сводился примерно к следующему: без него, Павла, все равно ничего бы не было, и безвестный портрет продолжал бы висеть в Симиной комнате и осыпаться, так что хватит валять дурака, бери подарок. Но похоже, из всех Лизиных доводов на Павла подействовала лишь одна в сердцах брошенная ею фраза:

– Надо быть полным болваном, чтобы не принять подарка от человека, который тебя любит.

И вот, полтора часа спустя, в прекрасном настроении они уже катили по Ленинградскому шоссе в сторону области. В унылом грязном автомобильном потоке новенький блестящий «Лексус» выглядел как-то особенно празднично. Павел, быстро освоившись, уверенно вел машину. Лизка с комфортом расположилась рядом и потчевала его последними новостями. Потом позвонила Хулия. Разговаривали они с ней по очереди. Их заочное знакомство с Лизой уже состоялось, а через короткое время Юля собиралась навестить их в Москве.

– Познакомимся, салфеток опять-таки поедим, – подытожил Павел, нажав отбой.

Павел работал четыре часа. Глаза устали и начали слезиться. Спина затекла. Правая рука отяжелела. Он встал, походил вокруг этюдника. Работать стоя он не привык, но неудобный раскладной стул его раздражал. Ему повезло – посетителей почти не было. Будний день, холодный, промозглый, какие уж тут музеи. Только утром, часов в одиннадцать, мимо него протопала небольшая группа школьников. Русская живопись первой половины XIX века их не увлекла. Минут через пять пубертаты испарились. Немного позже появилась пара любознательных иностранцев, ненадолго задержавшихся у его этюдника. В зале было прохладно. Лиза мерзла и ходила греться вниз в буфет, иногда, тайком, чтобы не ругались смотрительницы, прихватывая оттуда то чай, то бутерброды для Павла. Она изо всех сил старалась ему не мешать, но… Неужели придется сидеть тут и мерзнуть еще один день? С Лизой Павлу работалось медленно, и портрет молчал. И, если уж быть откровенным, работать не хотелось вовсе. Нет, надо все-таки успеть…

Мягкая лессировочная кисть вновь аккуратно коснулась лица модели – худенькой большеглазой девушки в открытом летнем платье. Густые, сочно выписанные деревья и уходящая в даль аллея, служившие фоном, были готовы еще в мастерской. Здесь он только немного подправил тона. «Портрет неизвестной в саду».

«Кто же ты такая? Я ведь даже не знаю твоего имени. Как к тебе обратиться? – думал про себя Павел. – И сколько тебе было лет, когда писалась эта работа, кто ее заказывал, муж, родители? И что потом с тобой стало? Неизвестная в саду… как-то несправедливо, что история не сохранила даже твоего имени».

Большеглазая отозвалась. Сначала издалека Павел услышал смех, задорный, заразительный радостный. Смех приближался. Павел энергично продолжал наносить полупрозрачный светло-персиковый тон на ее лицо, шею, обнаженные руки, на которые сейчас было холодно смотреть. Неожиданно в виски стрельнуло резкой пронизывающей болью. Павел зажмурился. Только этого не хватало. Боль не проходила, растекалась по всей голове.

– Я принесла тебе кофе, выпей, погрейся, – у самого уха раздался Лизин голос.

– Спасибо, Лизонька. На всякий случай, есть у тебя анальгин или что-нибудь от головы?

Порывшись в сумке, Лиза разочарованно покачала головой.

– Э-э-эх… Кончилось все. Слушай, так в чем же дело? Я сейчас пулей до аптеки и обратно. Я тебе говорила, что пригожусь. Жди, я быстро, – бросила она уже на ходу.

С Волги задул пронизывающий ветер. Слава богу, аптека оказалась недалеко. Одевшаяся сегодня в легкомысленную развевающуюся шкурку, состоящую из одних разрезов, Лиза уже десять раз себя отругала, изо всех сил стараясь не стучать зубами. Чтобы согреться, она почти бежала. Купив для верности в аптеке сразу несколько видов анальгетиков, она улыбнулась, вспомнив о мамином пристрастии к лекарствам, и побежала обратно. В музее старушка-гардеробщица, с которой Лиза уже успела познакомиться, посоветовала ей не снимать дубленку. Старинный, построенный еще в XVIII веке Путевой дворец, где расположилась картинная галерея Твери, в это время года больше напоминал гигантский склеп. Пустынно, безмолвно, холодно…

– Ах, да. Чем запить таблетку? – И она спустилась в буфет за минералкой. Но там было уже закрыто. Лизка посмотрела на часы: начало четвертого. Вот это я понимаю, рабочий день. В большие полукруглые окна стучал ветер, мелкие крупинки снега бились о стекло. Смеркалось. Лиза медленно поднялась по мраморной лестнице. «Как, должно быть, здесь было здорово лет эдак сто назад, – подумала она. – А что вдруг так тихо стало? Вымерли тут все, что ли?»

По дороге в зал ей не встретилось ни одного человека.

– Ты, наверное, совсем закоченел, – возвестила Лиза свой приход, – я тебе все купила, только запить нечем. Паш! Павел! Ты где? Ау! – позвала его Лиза, но никто не откликнулся. Лиза завертела головой.

– Ау-у-у! Павел! – еще раз позвала она, подхваченный эхом голос гулко разнесся по залу, многократно возвращая «павел-авел-авел». Заглянув в соседний зал, Лиза вернулась к одиноко стоящему этюднику. Копия была почти готова, пахло свежей краской и растворителем. Она хотела присесть, но стула не было.

– Ну, это уже не смешно, – пробормотала Лиза, продолжая оглядываться, сердце забилось чаще, безотчетное чувство тревоги все больше и больше охватывало ее.

Только сейчас она заметила, что у стены, прямо под «Неизвестной в саду», с каким-то униженным видом валяется потертый раскладной стул Павла.

Поначалу глаза как будто лишились способности видеть. Были только едва уловимые запахи свежести, леса, травы… Постепенно пространство вокруг него наполнилось звуками. Сквозь шелест листвы и птичий щебет до Павла донесся звонкий мелодичный смех…

«Боже мой, история повторяется, – пронеслось у него в голове, – все, как тогда… как в тот раз… хотя не совсем… теперь у меня есть, кому можно все это рассказать… она поймет, обязательно поймет».

Примечания
1
Разрешительный документ для работы в залах музея.

2
И удовольствие, и заработок (фр.).

3
Провенанс (англ. provenance – происхождение, источник) – история владения художественным произведением, предметом антиквариата, его происхождение. На художественных и антикварных рынках провенансом подтверждается подлинность предметов. Провенанс может значительно повысить цену художественного произведения, предмета антиквариата.

4
Я счастлив (фр.).

5
У каждого – своя война (фр.).

6
Чистая доска (лат.).

7
Смотри веселей (фр.).

8
Добро пожаловать во Францию (фр.).

9
Мой русский принц (фр.).

10
Выгодная цена (фр.).

11
Вы не говорите по-французски? Сожалею, но я вас не понимаю (фр.).