Мария Спасская - Волшебный фонарь Сальвадора Дали

Мария Спасская
Волшебный фонарь Сальвадора Дали

1912 год, Ярославская губернияСитуация была безвыходная. Графиня Татьяна Андреевна вновь пересчитала деньги – одиннадцать рублей. И это все, что осталось от семисот двадцати пяти целковых, отложенных на уплату банку по закладным. Пересчитала и, протяжно вздохнув, прижалась лбом к холодному стеклу. За окном в сгущавшихся ранних сумерках белели присыпанные снегом яблони, темнела знакомая с детства беседка, и, позвякивая цепью, глухо лаял старый лохматый Барон.
Невозможно было и представить, что этот старинный усадебный дом, и сад, и сорок десятин земли принадлежат их семье последние дни. Село Привольное неминуемо уйдет за долги, как ушли с легкой руки графа усадьба Каменевка и Старо-Архангельское. Разве могла графиня подумать, отправляясь на пару недель к сестре в Питер, что, вернувшись в свое имение, застанет все в таком виде? Резко обернувшись, Татьяна Андреевна обвела сердитым взглядом темный парадный зал со следами многодневной попойки и с ненавистью уставилась на похрапывающего на диване мужа. Александр, воспользовавшись отсутствием супруги, устроил совершенный бедлам.
Едва подъехав к усадьбе и увидев в будке вместо старого верного Барона свернувшегося на снегу урядника, графиня сразу же почувствовала неладное. Урядник спал, и спал настолько крепко, что не проснулся даже от топота прогарцевавших мимо наемных лошадей, доставивших Татьяну Андреевну со станции в Привольное. Дворня отчего-то жалась по углам, и встречать хозяйку вышел только заспанный мальчишка с кухни. Удивляясь, отчего среди белого дня наступило сонное царство, графиня прошла в дом и чуть не споткнулась о распластавшегося на пороге дьякона из соседнего Расторгуева. Несмотря на ужасающий холод и сквозняки, гуляющие по нетопленным комнатам, духовное лицо посапывало на полу в дезабилье, подложив под голову скомканную рясу.
Перешагнув через спящего гостя, хозяйка прошла сквозь буфетную с начисто опустошенными шкафами, брезгливо окинула взглядом привалившегося в беспамятстве к стене приказчика Тихона в несвежей нижней рубахе и в засаленном котелке. Пытаясь найти мужа среди анфилады комнат, графиня перешагивала через катающиеся по полу пустые бутылки и прикрывала нос надушенным платком – запах перегара был так густ, что его, казалось, можно было резать ножом. Повсюду на темной лаковой мебели валялись предметы туалета и стояли тарелки с объедками и полупустые хрустальные бокалы.
Мужа Татьяна Андреевна обнаружила в парадном зале. Одетый во фрачную пару, граф стоял перед огромным, во весь простенок, разбитым зеркалом, переступая босыми ногами по битому стеклу и рассматривая свое изображение в уцелевший зеркальный осколок, бивнем мамонта свисающий с массивной золоченой рамы. На левой руке его была надета желтая замшевая перчатка, а другой рукой, без перчатки, граф держал коллекционную дамасскую саблю, одну из тех, что в живописном беспорядке были развешаны на стенах его кабинета. Еще не заметив появления жены, граф размахнулся и рубанул по остаткам зеркала, едва успев увернуться от рухнувшей из рамы острозубой махины. Негромко выругавшись, Александр обернулся и только тогда увидел графиню.
– Татьяна Андреевна! – обрадовался он. – Как вовремя! Душа моя, такое горе! Деньги в доме совершенно закончились. Не будьте букой, пошлите за шампанским!
– Где Вера? – сухо осведомилась графиня Каменева.
– Гостит у этой. У своей. Курсистки Сонечки, – промямлил граф, приближаясь к дивану и медленно оседая на него, точно ослабев от беседы с женой.
Стараясь держать себя в руках, Татьяна Андреевна развернулась и, предвидя катастрофу, устремилась к кабинету. По пути она заглянула в людскую, распорядилась протопить дом, отправить гостей восвояси и послать к соседям за дочерью. Распахнув дверь кабинета, графиня сразу же направилась к столу и, выдвинув нижний ящик, достала то, что осталось от отложенных на оплату векселей денег. Одиннадцать рублей! И это все?
Зажав в кулаке оставшиеся деньги, помещица заторопилась обратно, к Александру, желая получить разъяснения. Но супруг уже спал на диване, прижав к груди саблю и сверкая в отблесках свечи битым стеклом на босых ступнях. Пройдя сквозь гостиную, Каменева застыла у окна, глядя на сгущающиеся сумерки, дожидаясь дочери и размышляя, где раздобыть недостающую сумму.
За окном раздался оглушительный грохот, и небо расцветилось тысячами ярких огней. Затем еще раз. И еще. Графиня набожно перекрестилась, пробормотав:
– Господи, помилуй! Час от часу не легче! Не хватало нам фейерверков! Еще лес спалят.
Грохот доносился из пустующей усадьбы Григорово, выставленной на продажу за долги. И по всему выходило, что кто-то в отсутствие Татьяны Андреевны купил соседнее имение и нынче празднует новоселье. Закружились тоскливые мысли на тему предстоящего визита в банк с просьбой об отсрочке по закладным. Вероятнее всего, отсрочку не дадут, ибо Привольное уже заложено-перезаложено, и в скором времени имение выставят на продажу, и новые хозяева их усадьбы так же, как нынче в Григорово, будут давать салют в свою честь. Погруженная в невеселые размышления, графиня стояла у окна до тех пор, пока семнадцатилетняя Вера не ворвалась в гостиную, радостно кинувшись на шею матери. Отстранившись от дочери, графиня холодно спросила:
– Почему ты мне не написала?
– О чем, мама? – округлила глаза девушка.
– Обо всем этом свинстве, – Татьяна Андреевна театрально обвела комнату рукой. – И что отец пропил деньги, отложенные для банка.
– Но, мама, откуда мне было знать? Как только вы уехали, я сразу же перебралась к Сонечке. У них так весело! Каждый день гости! А вчера была новая соседка, Ангелина Лившиц, ее семья на днях поселилась в Григорово. Та самая Ангелина Лившиц! Представляете, мама? Сошедшая с небес дочь шоколадного короля!
История с девочкой-ангелом в свое время наделала в Москве немало шума. Кондитерская Бенедикта Лившица на Никольской улице ничем не выделялась среди прочих заведений подобного рода до тех пор, пока однажды теплой летней ночью под двери магазинчика не подбросили корзинку с новорожденной малышкой. Закутанная в розовые пеленки, крохотная девочка была довольно мила, и обнаруживший ее ранним утром Бенедикт счел это знаком судьбы и решил оставить малютку себе. А развернув пеленки, так и ахнул – на спинке у младенца были крылья!
Падкие до сенсаций журналисты тут же расписали этот случай во всей красе, и в кондитерскую на Никольской толпами повалили покупатели, желая лично увидеть то самое крыльцо, на котором стояла корзинка с крылатой девочкой, и на добряка-немца, удочерившего маленького ангелочка. Хозяин был рад каждому любопытному и не только охотно рассказывал, но и показывал всем желающим крохотную Ангелину – так он окрестил свою названую дочь.
На фоне шумихи вокруг подкидыша бизнес коммерсанта пошел в гору, и вскоре немец открыл несколько новых магазинов в Москве и Санкт-Петербурге. И даже построил кондитерскую фабрику, назвав ее своим именем. Вскоре фабрика Лившица получила мировую известность, ибо владелец ее не только производил отличные конфеты, но и умел их выгодно подать. Изделия упаковывались в красивые коробочки, отделанные шелком, бархатом и кожей, с витиеватой надписью: «Бенедикт Лившиц. Товарищество паровой фабрики шоколада, конфет и чайных печений». Расчет был на то, что эти коробочки, расписанные такими замечательными художниками, как Врубель, Бакст и Бенуа, рачительным хозяйкам будет жалко выбрасывать, и, стоя на полках, упаковки от сладостей послужат напоминанием о фабриканте и его продукции.
С этой же целью выпускались яркие географические карты с подробной информацией об изображаемой стране и непременной фирменной подписью Бенедикта Лившица. Позже в коробки с конфетами и печеньем стали вкладывать коллекционные открытки, составляющие серии бабочек, птиц, рыб, первобытного строя, костюмов народов мира, художников и их картин. Затем коммерсанту пришла в голову еще более замечательная идея – сочинить для каждого сорта «конфект» свою музыку, а ноты вложить в те самые красивые коробочки с фирменным логотипом. И вскоре талантливый композитор, специально приглашенный на фабрику, уже сочинял «кондитерские мелодии» – «Кекс-галоп», «Вальс-монпасье» и «Танец какао».
К совершеннолетию Ангелины фабрика ее приемного отца уже имела несколько наград Всероссийских мануфактурных выставок, получила Гран-при на Всемирной выставке в Париже, и Лившиц даже удостоился звания поставщика двора Его Императорского Величества. Бенедикт, слывущий большим оригиналом, был уверен, что удачу ему принесла крылатая дочь. Она часто появлялась на балах и торжественных приемах, и под платьем с неизменно закрытой спиной проступал небольшой бугорок, глядя на который злые языки уверяли, что это совсем не крылья, а горб. Но немец только отмахивался от досужих сплетен – болтайте что хотите, я-то знаю!
Чтобы не прогневать небо, пославшее ему ангела, шоколадный король не скупился на благотворительность. С каждого проданного фунта печенья Лившиц жертвовал пять копеек серебром, из которых половина суммы поступала в пользу богоугодных заведений Москвы, а другая половина – в пользу Немецкой школы для бедных и сирот. Кроме того, в одном из доходных домов, принадлежавших шоколадному магнату, безвозмездно проживали и столовались неимущие студенты московских институтов.
– И что же, девушка и в самом деле крылата? – вскинула тонкую бровь Татьяна Андреевна, припоминая историю Ангелины.
Вера залилась румянцем и, пожав плечами, смущенно улыбнулась:
– Не знаю, маменька. Мне показалось, что она просто немного сутулится. Представляете, Ангелина вышла замуж за того самого часовщика, ну помните, Сержа Кутасова! Того Кутасова, что создал единственные в мире говорящие часы!
Увидев недоумение в глазах матери, Верочка торопливо принялась объяснять:
– В газетах писали, что Кутасов сделал часы, которые отвечают на любые вопросы! Вот что ни спросишь, они все знают!
– Всего знать невозможно, даже часам. Что за чушь пишут газеты?
– Вероятно, часы эти какие-то особенные. Может быть, даже волшебные. Впрочем, я не знаю. Я их не видела. К ним очередь стоит через всю Никольскую до самого магазина Лившица, туда не протолкнешься.
– Ну конечно, Кутасов свои удивительные часы в магазине у тестя разместил, – усмехнулась графиня. – Чтобы побольше клиентов заманить. Бог с ними, с часами. Ты лучше вот что, Вера, скажи, коротко ли вы сошлись с Ангелиной?
– Виделись всего один раз. А что, мамочка?
Громко стуча пятками по паркету, мимо пробежала босоногая девчонка, зажигая в доме фитили ламп. Глядя на растрепанную фигуру прислуги, мелькнувшую в дверном проеме буфетной, Татьяна Андреевна приняла решение. Она подобрала юбки и направилась в сторону прихожей, строго распорядившись:
– Одевайся, Вера, поехали!
– Куда, мама? – растерялась дочь.
– В Григорово! Нанесем соседям визит!
– Да нет, ну что вы! – испугалась Верочка. – Я не поеду! С Кутасовым так я и вовсе не знакома.
– Перестань говорить ерунду, – отрезала графиня. – Что тут такого особенного? Мы поедем к соседям познакомиться и по-соседски возьмем у них в долг.
– Как в долг?
– Да, моя милая! – Графиня обернулась и, уперев руку в бок, пристально посмотрела на Веру. – Возьмем у них в долг! И просить будешь ты! На правах подруги Ангелины! Кто она такая? Безродная выскочка! Ей будет лестно, если дворяне придут к ней на поклон. Дочь кондитера не посмеет тебе отказать! Тихон, – растолкала она приказчика, – вели запрягать лошадей!
Через несколько минут сборы были закончены, мать и дочь Каменевы вышли во двор. Смеркалось. Большинство домов Привольного стояли темными, в окнах слабо теплились лишь фитильки лампадок – крестьяне экономили на свечах даже в канун Рождества, и только окна барской усадьбы светились огнями канделябров. Зазвенела цепь, залаял Барон, Татьяна Андреевна и Верочка уселись в сани, и графиня ткнула кучера в бок:
– Не стой, Савелий! Поехали!
– Н-но, развеселые! – прикрикнул на лошадей Савелий, нахлестывая гнедых по бокам.
С трудом перебирая копытами, худые лошадки, направляемые твердой рукой возницы, устремились к окраине села. Переливаясь и искрясь, под полозьями саней серебрился выпавший за день снег. Сугробы лежали пушистыми холмами по обе стороны плотно укатанной проселочной дороги, ведущей к проезжему тракту, тянущемуся от Москвы до самого Архангельска. Бескрайняя белая равнина простиралась на многие версты, заставляя седоков в санях щуриться на снег. Издалека, из-за леса, долетали звуки гармоники и звонкий девичий смех – это григоровские крестьяне в честь новоселья господ устроили гулянья на берегу реки. До усадьбы соседей оставалось всего ничего – проехать мимо леса да пересечь мостик через речку Зыбь, когда вдруг в крики гуляющих вплелся волчий вой, протяжный и жуткий. Возница обернулся через плечо и хмуро обронил:
– Слышьте, барыня, как волки озоруют! Надысь Егорку-охотника с ближней заимки сожрали. Можа, назад поворотим?
Испуганно глянув на чернеющие заросли леса, пролетающие мимо саней, Татьяна Андреевна тоненько вскрикнула:
– Какой назад! Почти приехали! Гони скорее, Савелий! Гони что есть мочи!
И, откинувшись на спинку сиденья, крепко зажмурив глаза, громко зашептала, сложив озябшие ладони лодочкой на груди:
– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…
– Ничего, барыня, у меня ружжо на всякий случай имеется, – бормотал Савелий, успокаивая не столько графиню, сколько себя.
Молитве матери тихонько вторила Верочка, пристально всматриваясь в черный перелесок, и ей казалось, что среди деревьев то тут, то там вспыхивают огоньки голодных волчьих глаз.
Усадьба Кутасовых внезапно вынырнула из-за холма, играя в легких сумерках на фоне белого снега кремовой штукатуркой, точно изящная шкатулка слоновой кости на крахмальной скатерти. Особняк окружала величественная кованая ограда, вытянутая ажурной полосой над каменным белым цоколем. Сразу за домом простирался обширный темный парк. Въехав в литые ворота, распахнутые по случаю гуляний, лошади пробежали по утоптанной снежной аллее к сияющему огнями дому и остановились у выгнутой подковой лестницы. К прибывшим тут же устремился вышколенный дворецкий-эфиоп. Несмотря на изрядный мороз, он был в одной лишь зеленой ливрее, шелковых панталонах и туфлях с массивными пряжками.
– Как доложить прикажете? – учтиво спросил африканец на чистейшем русском языке, помогая дамам выбраться из саней. Тем временем расторопный конюх Кутасовых вместе с Савелием отводит запыхавшихся лошадок к коновязи у конюшен.
Шествуя по лестнице особняка, графиня Каменева подала эфиопу визитку, и дворецкий, обогнав приехавших, вбежал в прихожую, потоптал по мраморному полу, оббив с туфлей налипший снег, и устремился в комнаты. Через пару минут из-за двери, за которой он скрылся, показалась степенная горничная и низким голосом вымолвила:
– Барыня просить велели. Пожалте в гостиную.
Гостьи двинулись следом за провожатой. Из глубины дома доносилась музыка. Миновав несколько высоких просторных комнат, со вкусом обставленных изящной светлой мебелью, они оказались в гостиной, из которой и плыли божественные звуки. За роялем в центре зеленой комнаты, освещенной лишь пламенем камина, сидела худенькая девушка с черными кудрями, забранными в небрежную прическу, и с упоением музицировала.
– Добрый вечер, милая! – пропела с порога графиня, с любопытством рассматривая обращенную в сторону дверей спину хозяйки. Сквозь ткань платья и впрямь просматривалась вполне приличная выпуклость. Звуки музыки смолкли, и Ангелина поднялась навстречу гостям.
– Верочка! – с теплотой в голосе воскликнула она. – Как же я рада вас видеть! Прошу прощения, когда играю «Лунную сонату» Бетховена, не могу оторваться. Я имею счастье видеть вашу матушку?
Девушка была мила и непосредственна, и очень молода. Верочка кивнула, смущенно улыбаясь.
– Позвольте представиться, – церемонно проговорила Татьяна Андреевна. – Графиня Каменева.
– Очень приятно! Я Ангелина Лившиц, теперь уже Кутасова.
Серые глаза Ангелины лучились счастьем, смуглые щеки тронул едва заметный румянец.
– Вы великолепно играете, дитя мое, – сказала Каменева, продвигаясь в глубь комнаты и подталкивая перед собой дочь. – Надеюсь, мы будем не просто соседями, а сделаемся добрыми друзьями.
– Очень хорошо, что вы приехали, – искренне улыбнулась хозяйка. – Серж постоянно занят, и я все время одна. Вы видели салют? Серж думал меня развлечь, когда приказывал устроить фейерверк после обеда, но мне без него совсем не весело. Прошу вас, проходите, присаживайтесь. Не угодно ли кофе? Или, может быть, лафиту? За знакомство?
Ангелина заговорщицки подмигнула.
– Премного благодарна, с нас будет довольно и кофе, – с надменным видом отказалась Татьяна Андреевна, располагаясь на диване и пристально следя за дочерью, что устроилась в кресле.
Хозяйка обернулась в сторону двери и крикнула:
– Глафира! Скажите Джою, чтобы приготовил кофе!
Вскоре на столе появился серебряный поднос с турецким сервизом. Подхватив двумя пальцами крышку изящной сахарницы, Ангелина взяла специальными щипчиками кусок рафинада и опустила в крохотную, будто игрушечную, чашку, сверху залив ароматным напитком из покрытого тонкой вязью кофейника. По комнате пополз терпкий аромат. Татьяна Андреевна отметила, что на пальце у девушки кольцо с бриллиантом небывалой величины. Ангелина, улыбаясь, передала гостье чашку.
– Джой варит дивный кофе. Слуга попал к нам из Африки и знает толк в этом напитке. Очень вкусно со сливками! И конфеты берите, это папины. Я больше всего «Галу»[1] люблю.
– Я тоже ужасно люблю «Галу», – сообщила непосредственная Верочка, разворачивая конфету и отправляя себе в рот. – «Гала» самая вкусная. Все время в кондитерской на Яузских Воротах покупаю.
– Есть в этом названии что-то радостное, вы не находите? – подхватила Ангелина. – Серж меня так называет. Гала. Муж говорит, что я – девочка-праздник.
– Позвольте, я тоже отведаю, – заулыбалась Татьяна Андреевна, вытягивая из вазочки конфету в нежно-голубой обертке. – Вы так нахваливаете, что невозможно устоять. – Развернув и откусив кусочек, женщина закрыла глаза и блаженно протянула:
– Божественно!
– Невероятно вкусно! – подхватила Вера, рассматривая картинку на фантике второй конфеты. С фантика смотрела точная копия Ангелины – едущая в санях на тройке сероглазая румяная девица, из-под белой шапочки у нее выбилась темная вьющаяся прядь волос. Нос, губы, овал лица на картинке в точности повторяли лицо хозяйки дома.
– Ой! Ангелина, как картинка на вас похожа! – вырвалось у Веры.
– А это и есть я, – без тени кокетства ответила девушка. – Художник Врубель специально с меня рисовал, чтобы сделать папе приятное.
– Ваш папа такой оригинал! – льстиво заметила Татьяна Андреевна. – Одни расписные дирижабли с его именем над Москвой-рекой чего стоят!
– Это ерунда по сравнению с тем, что сейчас для папиных магазинов задумал сделать Серж! Это будет фантастично!
– Ужасно интересно! – оживилась Верочка. – Умоляю, расскажите!
– Мы придумали поставить в кондитерских специальные конфетные аппараты в виде движущихся фигурок дам и господ. После того как в специальный ящичек покупатель опустит монетку, механические мужчины будут снимать шляпы и, раскланиваясь, протягивать коробку конфет, а механические дамы посылать воздушные поцелуи и делать реверансы, отдавая вашу покупку.
– Невероятно! – восхитилась графиня. – Просто не верится! Людям с такими средствами, как у вас, подвластны любые фантазии!
И, сменив оживленный тон на трагический, горестно вздохнула:
– А вот у нас, милейшая Ангела, дела совсем плохи. Последние денечки в своем имении доживаем. Если на днях не заплатим по векселям, Привольное заберут за долги. Одна надежда на вас. На вас и вашу доброту. Не ссудите ли вы нам с Верочкой тысячу рублей? В следующем месяце мы непременно вернем.
Ангелина всплеснула руками, но, виновато посмотрев на гостей, смущенно проговорила:
– Я очень хочу вам помочь! Но сама я средств не имею, деньгами распоряжается муж. Вечером я непременно побеседую с Сержем, а завтра дам ответ.
Однако Татьяну Андреевну это не устраивало, и она горестно воскликнула:
– Ах, какая беда! Увы, завтра будет уже поздно. Если мы сегодня не найдем деньги – все пропало.
– Что же делать? – совсем растерялась Ангелина, не зная, как утешить гостью.
– Может быть, вы проводите нас к вашему супругу, и мы с ним объяснимся?
– Серж в лаборатории, он работает и никого к себе не пускает! – чуть не плача, проговорила хозяйка. – Это во флигеле, туда сложно добираться. Идет ремонт. Мне, право, неловко…
– Умоляю, милая Ангелина, спасите нас! Поймите, если вы нам не поможете, Верочке и мне негде будет жить и нечего есть! Проводите нас во флигель! Дайте поговорить с Сержем! Не лишайте последней надежды! Дитя мое, ситуация настолько ужасна, что промедление смерти подобно!
– Да-да, я понимаю, – молодая женщина поднялась с кресла и после секундного раздумья встала на ноги. – Ну что же, коли так, пойдемте со мной.
Легким шагом она устремилась к противоположным от входа дверям, распахнула притворенные створки рядом с дубовой панелью и двинулась по узкому темному коридору, кое-где освещенному лишь факелами на стенах. Каменевы торопливо направились за хозяйкой. Вскоре коридор перешел в грубо сработанный переход из красного кирпича, еще не отделанного штукатуркой. Пол был вчерне выложен из сосновых досок и ходил под ногами ходуном. Переход оказался низким и длинным, доходил до винтовой лестницы, поднявшись по которой можно было обнаружить низкую стальную дверь, обитую медными полосами. Приблизившись к двери, Ангелина стукнула кулачком в стальную обшивку и, не дожидаясь ответа, потянула ручку на себя.
Дверь поползла в сторону, и в открывшемся круглом помещении пришедшие увидели высокого статного молодого мужчину с одухотворенным лицом и в кожаном фартуке, повязанном поверх светлых холщовых штанов и льняной рубахи. Стены мастерской пестрели циферблатами всевозможных часов, издающих разноголосое тиканье, но мастер не обращал внимания на раздражающие звуки. Стоя перед опоясывающим круглую комнату столом с полированной столешницей, Кутасов сосредоточенно мастерил что-то из медных пластин.
– Ой! Какая прелесть! Серж! Что же это будет такое? – Ангелина шагнула к мужу, но была остановлена его грозным окриком:
– Гала! Зачем ты? Я же запретил, когда работаю, заходить ко мне в мастерскую! А тем более приводить сюда людей! Убирайтесь вон! Пошли все отсюда!
Часовщик расцепил руки жены, обвивавшие его шею, и буквально вытолкал ее прочь. В центре помещения перепуганная графиня успела заметить страшный стальной скелет, одновременно похожий на человека и на насекомое. Женщины и сами не успели понять, как снова оказались перед запертой дверью, на лестнице.
– Так грубо со мной никто никогда не разговаривал! – первой подала голос графиня Каменева, торопливо спускаясь по лестнице и задыхаясь от быстрой ходьбы.
– Прошу вас извинить Сержа, когда он работает, то никого не желает видеть, – оправдываясь, проговорила хозяйка дома, с трудом поспевая за ней. – Серж опасается происков конкурентов, неоднократно подсылавших к нему своих шпионов, чтобы завладеть тайнами мастерства.
Вера молча спускалась следом, проклиная себя за то, что послушалась мать и попала в столь неприятную ситуацию.
– Вашего мужа это не оправдывает! – тяжело шагая по ступеням, категорично заявила Татьяна Андреевна. – Какая из меня шпионка! Я в механике смыслю не больше, чем в свиноводстве. И, кроме того, существуют нормы приличия, которые принято соблюдать в благородном обществе! И ваш муж, дорогая моя, с этими нормами незнаком! Вера, не отставай! Поторапливайся! Мы немедленно едем домой!
И, одолев последние ступени, графиня вместе с дочерью устремилась по переходу в обратном направлении. Гневно стуча каблуками по дощатому полу, они миновали узкий коридор, стремительно прошли комнаты, ненадолго задержавшись лишь в прихожей, надевая шубы. Хозяйка их не провожала. Она отстала в одном из будуаров, и обиженная Татьяна Андреевна не собиралась ее ждать, чтобы прощаться, и торопила Верочку. Но уже у выхода Ангелина их нагнала, она держала в руках запечатанный конверт.
– Вот, возьмите! – проговорила она взволнованно. – Я искренне хочу вам помочь! Помочь, чем только могу.
– Ах, оставьте! – отмахнулась было графиня, но Вера укоризненно посмотрела на нее. И Каменева взяла потный конверт и молвила, почти не разжимая губ: – Благодарю.
Заметив, что Ангелина прощается с гостями, дворецкий деликатно осведомился:
– Барыня, вы не передумали кататься? Кони запряжены и ждут!
– Да-да, сейчас, только оденусь! – отозвалась новая владелица усадьбы Григорово. И, обернувшись к гостьям, совсем по-детски взмолилась: – Верочка, Татьяна Андреевна! Очень вас прошу, давайте забудем обиды! Поехали кататься! У меня лучшие лошади в столице, папа подарил на прошлый день рождения. Ну, пожалуйста!
Вера вопросительно взглянула на мать, но та, ощущая в руке упругость конверта и желая как можно скорее взглянуть на его содержимое, была непреклонна:
– Спасибо, милочка. В другой раз мы обязательно прокатимся вместе с вами, но сейчас нам необходимо как можно скорее ехать домой.
Простившись с хозяйкой, они покинули особняк и, выйдя в вечернюю тьму, устремились к саням. Присыпанные снегом, сани Каменевых стояли недалеко от хозяйской упряжки и рядом с ее роскошным убранством выглядели немногим лучше наемной кареты. С трудом сдерживаясь, чтобы прямо во дворе не заглянуть в конверт, графиня спрятала подарок в меховой отворот рукава и, посмотрев на дочь, усевшуюся напротив, прикрикнула слуге:
– Савелий, трогай!
В сумерках отдохнувшие и подкрепившиеся сеном кони резво бежали по ночной заснеженной дороге. Где-то совсем рядом раздался волчий вой, и графиня вновь принялась молиться. Но при этом она ощупывала содержимое конверта и с радостью чувствовала под пальцами хрусткие бумажки. Въехав во двор своего имения, Татьяна Андреевна проворно выбралась из саней и устремилась к дому. Верочка семенила за ней. Графиня остановилась под фонарем парадного и под пристальным взглядом кучера вытянула конверт из рукава, оторвала трясущимися от нетерпения пальцами полоску бумаги и вынула несколько белых квитанций.
– Что? Что такое? – не веря своим глазам, разочарованно воскликнула она. – Вера! Верочка! Горбунья над нами издевается! Дала билеты на рождественский благотворительный бал при фабрике Лившица! И это вместо денег! Какая неслыханная наглость!
Кучер что-то неразборчиво проворчал, цокая языком и сокрушенно качая головой, и поплелся к коновязи. Устало понурив головы, мимо барского дома лошади протащили заснеженные сани, но поглощенная обидой графиня не заметила выехавшую за ворота упряжку. Всю ночь, сердясь на мужа за богатырский храп, она ворочалась без сна, собираясь с первыми же лучами солнца отправиться к Кутасовым и швырнуть конверт в лицо заносчивой нахалке, посмеявшейся над ее горем.
Так и не сомкнув глаз, Татьяна Андреевна ранним утром велела запрячь лошадей и, усевшись в сани, поехала к соседям. Добравшись до ворот усадьбы Григорово, графиня, к своему удивлению, нашла их распахнутыми. Кони пронеслись по аллее, ведущей к особняку, и замерли посреди двора. Во дворе царила суматоха. С лицами, сосредоточенными и испуганными, туда-сюда сновали слуги и на все вопросы графини лишь только отмахивались. Татьяна Андреевна поднялась на крыльцо. Навстречу вышел давешний араб-дворецкий. Губы его тряслись, лицо было пепельно-серым.
– Любезный, – стараясь не смотреть на чернокожего слугу, надменно вымолвила Татьяна Андреевна. – Доложи хозяйке: графиня Каменева желает ее видеть.
– Никак невозможно, – чуть слышно пробормотал дворецкий. – Молодая госпожа после вашего ухода поехали кататься на лошадях, да не вернулись. Ночью снарядили людей на розыски и только под утро нашли перевернутые сани и рваное тряпье – все, что осталось и от хозяйки, и от коней. Волки их загрызли.
Дикий, нечеловеческий крик вырвался из флигеля и пронзил утреннюю тишину. Крик перешел в горький плач.
– Хозяин убиваются, – сокрушенно пояснил дворецкий. – Пойду. Как бы чего над собою не сделали.
Скомкав конверт, Каменева небрежно кинула бумагу у крыльца и торопливо вернулась к саням. Устраиваясь поудобнее на сиденье, хотела отдать распоряжение трогать, но кучер вдруг обернулся и, хитро подмигнув, проговорил:
– Я так смекаю. Волки, надо понимать, уже потом свое дело сделали. А сперва мой пыж из этого вот ружьишка, – он кивнул на свой сивый тулуп, под которым угадывались контуры ружья, – горбунью изрешетил.
Графиня испуганно прижала руку в перчатке ко рту, а Савелий, погрозив неизвестно кому кнутом, строго заметил:
– А не заносись высоко, пташка! Оказали тебе уважение – и ты людей уважь. Дай денег, коли просют. Ну, а коли ты к нам по-плохому – и тебе по-плохому выйдет.

Барселона, июнь 2015Кристина отложила смартфон на прикроватный столик, потянулась и откинулась на прохладный шелк подушек. Вне всяких сомнений, номер отеля «Шератон» был одним из немногих мест в Испании, где в это знойное утро жара не сводила с ума. Но, кроме нестерпимой духоты, существовала еще и скука, и если выбирать меж двух зол, то жару в отличие от скуки можно было бы и потерпеть.
В Испанию Кристина приехала с мужем, долларовым миллиардером Прохором Биркиным. Корпорация Прохора, не без иронии названная им «ПроБиркин» и начинавшаяся с какой-то ерунды, со временем обзавелась собственным банком, тысячами гектаров земли в Московской области и невероятным количеством квадратных метров жилой и коммерческой недвижимости в Москве и Питере. Неравнодушный к спорту, Прохор не так давно купил испанский баскетбольный клуб и теперь обитал в Барселоне, проверяя приобретение в деле. Само собой, что дома, в Москве, в просторной квартире на Полянке, было бы гораздо комфортнее, но оставлять без присмотра Прохора, увлекающегося, жадного до жизни и склонного к рискованным авантюрам, было бы по меньшей мере глупо. Мысль о том, что рядом с ее Прохором может оказаться другая, в последнее время неотступно преследовала Кристину, отравляя существование.
Дело было вовсе не в деньгах. Кристина и сама происходила из семьи, мягко говоря, не бедной, и в случае развода по миру бы не пошла. Она просто любила этого некрасивого худого парня с острым кадыком на жилистой шее, шапкой жестких курчавых волос, любила так, что в глазах темнело от ужаса и боли, когда Кристина представляла свое будущее без него. Увидев как-то Прохора в компании общих друзей, Кристина была шокирована, что бывают такие некрасивые люди, которые даже не стремятся хоть капельку себя приукрасить. Парень сильно отличался от окружавших ее юношей, что каждый сезон словно перелетные птицы устремлялись по весне в сторону Милана, чтобы приодеться в точном соответствии с рекомендациями глянцевых мужских журналов. Кристина привыкла к тому, что знакомые старательно демонстрируют друг другу атрибуты статуса, меряясь бриллиантами, швейцарскими часами, спортивными машинами и пентхаусами в центре столицы.
Прохор же был невероятно далек от снобистского пафоса, носил приспущенные на тощем заду потрепанные джинсы, футболки с забавными принтами, поверх которых нараспашку надевал комфортную байковую рубашку в крупную контрастную клетку, и забирал непокорные кудри спиральным обручем. В первый момент, когда их только представили друг другу, он на Кристину даже не взглянул, лишь кивнул отстраненно, продолжая сверлить взглядом лежащий на коленях светящийся планшет.
Амбициозную красавицу, привыкшую к изысканным комплиментам, это изрядно задело, и Кристина задалась целью растормошить угрюмого молчуна. И в процессе выполнения поставленной задачи неожиданно для себя открыла, что Прохор уникален. Он говорит лишь то, что думает. Обязательно делает то, что обещал. И отвечает за свои слова. Да, черт возьми, с ним просто интересно, ибо Биркин как минимум дважды в неделю генерирует оригинальные идеи. А сформулировав, просчитав и признав рентабельной, тут же берется за реализацию проекта.
Как-то, проезжая мимо поля для гольфа, Прохор обратил внимание на вопиющее безобразие, творимое дикими гусями. Коварные птицы стаей зависали над игроками и атаковали их продуктами своей жизнедеятельности. И тут же в голове бизнесмена родилась идея «Гусиной полиции ПроБиркин». Были привлечены специалисты, просчитаны возможные риски, запущен бизнес-проект, и через некоторое время на поля для гольфа выпустили подразделения собак породы бордер-колли, не дающих наглым птицам безнаказанно творить зло.
В другой раз, задумав перебраться в новый офис, Прохор столкнулся с проблемой перевозки трехметровых растений в дубовых кадках. Диспетчеры транспортных компаний категорически отказывались браться за это дело, и только в одном месте согласились организовать переезд, пошутив, что растения – это еще ничего, это они осилят, а вот однажды в их фирму позвонили клиенты и спросили, нельзя ли перевезти небольшой такой зоопарк со слоном и жирафами. И Прохор тут же решил заняться этим бизнесом – перевозкой зимних садов и зоопарков, назвав вновь образованное подразделение своей компании «ПроБиркинZOOпереезд».
Идей было много, и все – одна оригинальнее другой. Энергии Прохора можно было только позавидовать. Он затевал все новые и новые дела. И по мере того, как росли и множились его проекты, увеличивалась и популярность Биркина. Его приглашали на ток-шоу, звали в члены жюри всевозможных конкурсов, его портретами пестрел Интернет. Как-то чета Биркиных гуляла по Манежной площади, и к ним вдруг подбежала ярко накрашенная нетрезвая девица и, бросившись Прохору на шею, стала его целовать, истошно выкрикивая:
– Я люблю тебя, ПроБиркин! Я хочу от тебя ребенка! Трахни меня прямо здесь!
Кристина в изумлении смотрела на полоумную девку все то время, что Прохор отрывал поклонницу от себя и передавал на руки ее подоспевшим приятелям. Парни извинялись на разные голоса, с трудом удерживая разбушевавшуюся подругу, а Кристина с пронзительной ясностью вдруг осознала, что счастье ее невероятно хрупко и в любую секунду может закончиться. Это при Кристине муж делал возмущенный вид и скидывал с себя незнакомку, а если бы Кристины рядом не было? Стал бы Прохор так же хранить ей верность или позарился на чужие прелести? После этого неприятного открытия безмятежная жизнь Кристины превратилась в кошмар. В каждой проходящей девушке ей мерещилась потенциальная соперница, и, чтобы уберечь мужа от грязных домогательств, она повсюду следовала за ним. Теперь она в Испании, в Барселоне, и скучает так, что от зевоты сводит скулы.
Не решаясь расставаться с Прохором, первое время Кристина таскалась следом за мужем по жаре и вместе с ним торчала на стадионе, глядя, как сутулые потные мужики носятся по баскетбольной площадке, отбирая друг у друга мячик, чтобы кинуть его в кольцо и не попасть семь раз из десяти. Прохору происходящее на баскетбольной площадке невероятно нравилось, ибо будило воспоминания детства и юности, когда он сражался за сборную школы и их команда даже брала в первенстве города призовые места. В баскетбол играл он и в стенах экономического института, за блестящее окончание которого получил свой красный диплом.
Устав от стадиона, несколько дней Кристина провела в беготне по магазинам, но это не радовало, ибо не отпускала мысль о возможной сопернице. Остальное время ревнивица провалялась в номере у телевизора, изнывая от тоски и названивая мужу каждые пятнадцать минут, чтобы проверить, не развлекается ли он с другой.
Кинув испытующий взгляд на мужа, сосредоточенно склонившегося над планшетом, Кристина повернулась на живот, подползла к Прохору и заглянула в светящийся экран. Прохор просматривал полученные из московского офиса проекты рекламной компании только что заложенного на Выхино квартала жилых домов.
Дома на Выхино настолько отличались от великолепной архитектуры Гауди, воздухом которой пропиталась за эти дни Кристина, что по спине ее пробежал озноб. Серые коробки были невероятно далеки от дома Бальо с его длинными, вытянутыми колоннами и полным отсутствием прямых линий на фасадах. От парка Гуэля с мозаичными, извивающимися скамейками, с колоннами, напоминающими стволы старых деревьев, и яркими, фантастичными домиками. Ну и, конечно же, от собора Святого Семейства с устремленными в небо причудливыми шпилями, похожими на рыбьи кости.
– Ты знаешь, Про, как умер Гауди? – задумчиво проговорила Кристина, мысленно перебирая в уме удивительные строения архитектора.
– Гауди? – глухо откликнулся погруженный в планшет Биркин. – И как?
– Гениальный архитектор вышел из дома и отправился по своему обычному маршруту в церковь, ибо к концу жизни стал истовым католиком. Он шел, задумавшись, семидесятитрехлетний неопрятный старик, и по рассеянности попал под трамвай. Пока он лежал, умирающий, без сознания, на мостовой, никто из горожан не захотел везти его в больницу. И ни один человек, ни один барселонец не узнал в грязном, дурно пахнущем старике создателя дворца Гуэля, витыми башенками которого все они так любят восторгаться. Непревзойденный архитектор Антонио Гауди – гений, второго такого больше нет и не будет, – он скончался в больнице для нищих, так и не дождавшись врачебной помощи.
– Грустная история, – выдохнул Биркин. – Гении часто плохо заканчивают.
Кристина вдруг вскинула голову и, пристально глядя на мужа, спросила:
– Признайся, Биркин, ты в самом деле полагаешь, что «Атмосфера» – подходящее название для жилого комплекса, построенного на месте свалки радиоактивных отходов? И кто придумал этот ужасный слоган? «Атмосфера, в которой рождаются гении»! Какие гении могут рождаться в типичном спальном районе Москвы, застроенном одинаковыми скучными панельками? Не район, а сущий ад. Серые дома, хмурые люди, ранним дождливым утром спешащие на нелюбимую работу. Место, где рождается плебс. Так будет вернее.
– Тебе что-то не нравится, киса моя? – не отрываясь от планшета, проговорил Прохор, привычным жестом убирая с лица буйные кудри. – По-моему, название хорошее. И слоган звучит жизнеутверждающе.
– Биркин, не смеши меня! Твоя вера в обычных людей – не иначе как продолжение любви к соцреализму в живописи.
– Возможно, – миролюбиво откликнулся Прохор. Он часто думал, что ему невероятно повезло с этой утонченной, умненькой девочкой, душа которой тянется к прекрасному. И пусть то прекрасное, к чему тянется ее душа, не всегда ему понятно, но то, что Кристина другая, не такая, как он, вовсе не практичная и совсем не предприимчивая, наполняло Прохора нежностью и теплотой. Кристина повсюду следовала за ним, жертвуя своими интересами и согревая заботой, и это особенно нравилось Прохору. Он часто смотрел на стройную, красивую жену, и горячая волна счастья захлестывала его. Прохор не умел сказать ей об этом, но полагал, что его любовь и нежность и так очевидны и не нуждаются в словах. – Объясни мне, Крис, что плохого в картинах Дейнеки и Пименова?
– Ничего плохого, – нехотя согласилась Кристина. И, привстав на локте, нависая над мужем, заносчиво продолжала: – Но, помимо «Свадьбы на завтрашней улице», есть Ренуар и другие импрессионисты, о которых ты ничего не желаешь слышать.
– Крис, не заводись, а? – Прохор отложил на тумбочку планшет, поморщился, потер уставшие глаза, страдальчески вытянул толстые губы. – Я начал собирать картины задолго до того, как познакомился с тобой, моя прелесть. И отлично понимаю, что тебе, дипломированной культурологине, не вылезавшей из Лувра, не нравится Дейнека. А мне он нравится. Мой отец – геолог. Всю жизнь провел в поле, открывая месторождения нефти. Это моего отца и его друзей Дейнека на своих картинах рисовал. А ты родилась с золотой ложкой во рту, потому тебе и ближе Моне со своим аристократическим завтраком.
– Ты какого Моне имеешь в виду? – хитро прищурилась Кристина. – Клода или Эдуарда?
– Того, который «Завтрак на траве» написал.
– Они оба написали, сначала Эдуард, затем Клод.
Кристина перегнулась через мужа, взяла с тумбочки планшет и забила в поисковике название картин.
– Вот, смотри, это «Завтрак на траве» Эдуарда Мане. Видишь, здесь пара обнаженных дам, зато кавалеры при полном параде. Это обстоятельство особенно позабавило парижскую публику, когда картину выставили на «Салоне отверженных», собравшем работы художников, которым жюри отказало в праве участвовать в ежегодной официальной выставке. Там-то и увидел картину Эдуарда Мане другой художник, Клод Моне, и полотно так поразило Клода, что он тоже создал свой «Завтрак на траве», вот этот вот, – Кристина ловко перелистнула изображение, продемонстрировав Прохору картину, о которой шла речь.
– Ничего общего между двумя этими «Завтраками» нет, кроме разве что названия и буйной зелени на заднем плане, – скептически скривился Прохор. – Только голову морочат твои импрессионисты. Тот Моне, этот Мане, и оба с «завтраком»! То ли дело Решетников. Если картина называется «Опять двойка», значит, и изображен на ней виноватый двоечник. И второй такой картины с автором почти с такой же фамилией нет и быть не может.
– Ты скучный рационалист, – надулась Кристина, снова перегибаясь через мужа и возвращая на тумбочку планшет.
– Да нет, вовсе я не скучный, скорее наоборот. Но практичный, тут ты права. Так сказать, продвинутый инвестор. Мне интересны любые необычные проекты. И название нового комплекса, который вот-вот вырастет на месте свалки радиоактивных отходов, вместе со слоганом мне тоже кажется многообещающим и необычным. И в то же время вполне реальным. «Атмосфера, в которой рождаются гении». Очень даже возможно. Почему бы не родиться гению в панельной девятиэтажке? Гении рождаются где угодно.
– Это ты о себе? – улыбнулась Кристина, с иронией глядя на мужа. – Ты же у нас гений из панельного дома!
– Некоторым образом, – туманно откликнулся Прохор. – Вырос я действительно на окраине Москвы в блочной пятиэтажке. Я, конечно, не гений, но кое-чего в жизни добился.
– В том-то и дело, что светлый ум, коммерческая хватка и гениальность – вещи совершенно разные! – горячилась Кристина. – Гении рождаются совсем в другой атмосфере! Радиоактивные отходы способствуют лишь рождению мутантов.
В пылу спора Кристина раскраснелась, ее светлые волосы растрепались, и она сделалась невероятно хорошенькой.
– А гении растут в атмосфере красоты, любви и благополучия, вот как у нас с тобой. Маленького гения надо баловать, холить и лелеять. А в суровых условиях выживания в бандитских районах можно вырастить только хваткого бизнесмена.
– И почему же ты не рожаешь мне гения? – пропуская мимо ушей откровенную подколку жены, прищурился Прохор. – Может, я больше всего мечтаю о собственном гении. Миленьком таком гении, с пушистыми ресничками, крохотными кулачками и розовыми пятками, который будет высокохудожественно расписывать пеленки.
– Опять ты о детях! – вздохнула Кристина, проводя острым алым ноготком по покрытой черным руном груди мужа. Эта тема была ей неприятна, ибо наводила на мысли, что Прохор будет принадлежать не только ей одной, но и их сынишке или, не приведи господи, доченьке. – Никуда я не денусь, когда-нибудь рожу тебе гения. Но я не об этом. Биркин, я просто хочу, чтобы ты полюбил не только приземленный соцреализм, но и другие, высокие стили искусства. На свете есть не только решетниковская «Опять двойка». Еще есть живопись голландцев, так нелюбимый тобой импрессионизм, да и, в конце концов, сюрреализм. Мы больше месяца торчим в Барселоне и до сих пор не побывали в театре-музее Дали. Почему?
– Действительно, почему? – переворачиваясь на спину и подставляя живот под ласки жены, лениво протянул Биркин. И тут же выдвинул наиболее вероятную версию: – Должно быть, туда неудобно добираться?
– Музей недалеко от нас, в Фигерасе, но дело не в этом.
Кристина нырнула под одеяло и с увлечением отдалась накатившему желанию. Под ее пухлыми губами плоть мужа на мгновение напряглась, но тут же опала. Не терпящий недомолвок, Прохор откинул одеяло и, подхватив Кристину под локти, уложил рядом с собой на подушки.
– Так в чем дело, Крис? Договаривай!
– Ни в чем, – с досадой отмахнулась она, никогда не понимавшая, как можно пустую болтовню предпочесть радостям секса.
– Я не отстану, пока не скажешь, – теребил ее Прохор.
Кристина обреченно закатила глаза, как бы поражаясь непонятливости мужа, и неохотно пояснила:
– Театр-музей Дали – местечко настолько престижное, что посмотреть на него едут поклонники со всего мира. Билеты нужно заказывать за месяц вперед.
– Чушь собачья, – наваливаясь на жену и покрывая поцелуями ее шею и грудь, пропыхтел Прохор. И, взяв в ладони ее лицо, нежно выдохнул в губы: – Мы пойдем в этот музей, когда захотим. Вот прямо сейчас и пойдем. Только немного поработаем над созданием гения.

Швейцария, 1912 годСкука. Скука. Скука смертная. И зачем она поехала в Швейцарию? В стерильном, чистеньком Клаваделе все разложено по полочкам, расписано по часам. Вымыто, вычищено, надраено. Даже воздух пропитан хлоркой. И публика вокруг унылая. С такими кавалерами раньше умрешь с тоски, чем от чахотки. Когда врачи поставили Леночке смертельный диагноз, она нисколько не испугалась. Многие болели туберкулезом, а умирали далеко не все. Правда, мама подруги, Аси Цветаевой, не так давно скончалась от этой болезни. Зато перед смертью много времени провела в Швейцарии, на фешенебельных курортах. Цветаевы богатые и могут позволить себе любой каприз.
Леночка всегда завидовала их семье. Взять хотя бы старшую сестру Аси, Марину. Одна, без всякого сопровождения она отправилась в Париж. А ведь Марине на тот момент было всего шестнадцать лет! А ей, Лене Дьяконовой, уже восемнадцать. И чем она хуже Марины? Марине позволяют делать все, что она хочет. Профессор Цветаев во всем идет на поводу у старшей дочери. Потому что любит нежной отцовской любовью.
У Лены нет отца, зато есть отчим. Он тоже любит Лену, правда, любовью совсем не отеческой. Ну, да это даже и к лучшему. Такая любовь не только приятна, но и предоставляет возможность воздействовать на отчима, угрожая рассказать обо всем матери. Хотя мама, должно быть, и сама догадывается, потому и не выносит свою старшую дочь. Смотрит искоса, говорит сквозь зубы. А в чем она виновата? В том, что молода и отчима влечет ее юное тело? Но характер у Леночки решительный, она из всего ухитряется извлечь пользу. Одного намека хватило, чтобы отчим оставил все дела и кинулся наскребать деньги на поездку в Швейцарию.
Дьяконовы никогда не жили богато, и в гимназии скромно одетая девочка чувствовала себя изгоем. Глядя на беззаботных подруг, поедающих шоколад и небрежно оббивающих во время игры в скакалку мыски лакированных туфель, Лена поклялась себе, что у нее в жизни будет все самое лучшее. Лучшие платья, туфли, украшения. И самый лучший дом. Нет, даже не дом, а дворец. Свой замок. Она будет спать лишь с красивыми мужчинами, есть только вкусные вещи и получать от жизни одни удовольствия. Неприятности и заботы не для нее. От Лены всегда-всегда будет пахнуть духами, как от дорогой кокотки, и руки ее непременно будут ухожены, волосы завиты, а ногти покрыты лаком. Ибо она само совершенство – так говорил отчим, жарко дыша в ухо, – и достойна всего самого лучшего. Она и сама это знала. Знала всегда, с раннего детства. И поэтому Леночка нисколько не смущалась, глядя, как младшие братья и сестры лишаются самого необходимого и семья влезает в долги, собирая деньги, чтобы послать ее на лечение.
И вот она в Швейцарии. Томится от скуки в окружении туберкулезников, озабоченных исключительно своим драгоценным здоровьем, а на нее, молодую и зовущую к наслаждениям, не обращают внимания. Ее внимание особенно привлекает высокий светловолосый француз, Эжен Грендель, но с ним неотлучно находится его хлопотливая мамаша, сдувающая пылинки с обожаемого сыночка. Да и обслуживающий персонал санатория, больше похожий на тюремных надзирателей, свято блюдет нравственность своих постояльцев.
Леночка приподнялась на локте и, сложив самолетиком, запустила записку в сторону раскинувшегося на шезлонге Эжена. Завернутые в одеяла и оттого похожие на кули пациенты Клаваделя в этот послеобеденный час принимали воздушные ванны. Дремал на веранде и молодой француз. Выпроставшись из одеяла, Леночка с раздражением смотрела, как пущенный ее рукой самолетик ловко перехватила мадам Грендель и, нимало не смущаясь тем, что письмо предназначается не ей, развернула послание и пробежала его глазами. Кипя от возмущения, девушка скинула одеяло, порывисто встала с шезлонга и почти бегом покинула веранду. Она чувствовала на себе испепеляющий взгляд рассерженной матроны, на сокровище которой покусилась вероломная русская.
Леночка неоднократно слышала, как постояльцы Клаваделя за ее спиной недоумевали, отчего такая юная особа путешествует одна, без опеки родителей? Сплетничали, что, должно быть, она содержанка богатого старика, который оплачивает все ее расходы. А кастелянша санатория как-то даже прочитала наставление мадам Грендель, заявив, что не следует отпускать далеко от себя Эжена, а то русская хищница вцепится в него мертвой хваткой и не выпустит из алчных когтей, стремительно забеременев и заставив на себе жениться. Для Лены это был и в самом деле самый лучший вариант, на который она только могла рассчитывать, и девушка злилась и на богатую французскую курицу, квохчущую над великовозрастным сынком, точно он неоперившийся цыпленок, и на глупую гусыню-кастеляншу, заглянувшую ей в душу и вытащившую на свет божий потаенные мысли.
Предостерегаемый матерью, осторожный Эжен и в самом деле не торопился переходить к делу. Он лишь писал ей стишки собственного сочинения, играя в страсть и дразня мимолетными поцелуями в темных углах коридоров. А утолять любовный пыл, вполне понятный для молодого человека его возраста, бегал к вульгарной вдовушке-итальянке, готовой заловить в свои сети всех санаторных мужчин, начиная от безусых юнцов и заканчивая почтенными старцами.
Желая показать, что нисколько не нуждается в Гренделе, Леночка выбежала на улицу и быстрым шагом отправилась в деревню. В трактире наняла тройку лошадей, запряженных в самые лучшие сани, и, зная, что Грендели будут гулять на веранде еще добрых полчаса, дала вознице на чай и велела гнать во всю прыть по холмам и перелескам. С веранды открывался отменный вид на бескрайние альпийские просторы, и девушка была уверена, что мать и сын при всем своем желании просто не смогут ее не заметить. Она представляла себе, как эффектно выглядят со стороны несущиеся по белому снегу яркие сани, гнедые кони, грациозно выгибающие шеи, и она сама, юная и свежая, точно Снегурочка из сказки Островского, раскрасневшаяся на морозе и прекрасная. Романтичный Эжен не скоро забудет эту картину.
Во время бешеной скачки она кинула взгляд на холм, расположенный по другую сторону от пансионата, и вдруг заметила, что перед большим мрачным домом стоит человек в длинной, до пят, шубе и лисьей шапке и пристально смотрит в ее сторону. Любопытство, смешанное с тщеславием, тут же овладело девушкой. Она нагнулась вперед и крикнула вознице:
– Поворачивайте на холм! Проедем мимо того дома!
Рябой швейцарец, правящий лошадьми, покорно развернулся и, подхлестнув коняшек, устремился туда, куда указывала рука пассажирки. Стараясь выглядеть как можно соблазнительней, Леночка откинулась на застеленную шкурами спинку саней и изобразила на лице загадочную улыбку. Кони стремительно взлетели на возвышенность и понеслись к мрачной громаде одинокого дома. Этот дом Леночка приметила сразу же, как только поселилась в Клаваделе. Окна его никогда не горели, и девушка думала, что там никто не живет. Но из обрывков разговоров постояльцев пансионата поняла, что у дома все-таки есть хозяин, какой-то таинственный богач, которого никто никогда не видел.
И вот теперь она с любопытством смотрела на высокую, закутанную в шубу фигуру. Низко надвинутая на лоб шапка скрывала глаза, но овал лица, ровный прямой нос и плотно сжатый рот были довольно привлекательны. Прежде чем умчаться вдаль, Леночка, недолго думая, помахала мужчине рукой. В принципе он ей понравился. В незнакомце чувствовался характер, и уж точно он был ничем не хуже бесхребетного маменькиного сынка Эжена Гренделя.
Леночка успела вернуться как раз к ужину. Румяная, свежая, пахнущая морозом, девушка вошла в столовую и с видом царицы прошествовала к своему месту. Уселась за сервированный стол и уже взяла в руки вилку и нож, чтобы съесть кусочек морковного пудинга, как волнение, пробежавшее по залу, точно ветерок по колосьям ржи, заставило ее оглянуться. В дверях столовой стоял загадочный тип из дома на холме, и взгляды всех пациентов санатория были прикованы к его собольей шубе, припорошенной снежком. Ничуть не смущаясь столь пристальным вниманием, мужчина, задевая полами шубы за стулья пациентов, неспешно прошествовал к столику Леночки.
Все звуки в столовой стихли, и в повисшей тишине лишь шлепал ладошкой по кисельной подливке, оставшейся на тарелке после пудинга, трехлетний сынишка кастелянши. Незнакомец сдернул с головы шапку, оказавшись красивым шатеном с длинными, откинутыми назад волосами, выдвинул пустующий стул и сел напротив Леночки. Он глядел на девушку невидящими глазами, казавшимися белыми на худом загорелом лице, и от этого взгляда мороз бежал по коже.
– Позвольте представиться, мадемуазель. Серж Кутасов, – тусклым голосом сообщил он по-французски.
– А разве вы… – услышав имя незнакомца, начала было тоже по-французски Леночка, собираясь спросить, отчего он не в склепе жены, как поклялся, но вовремя остановилась.
Провожая Леночку в Швейцарию, Ася Цветаева всю дорогу только и говорила, что о Серже Кутасове. Вернее, о трагедии, случившейся сначала с его молодой женой, а затем и с ним самим.
– Знаменитый часовщик, создатель говорящих часов не так давно женился на крылатой Ангелине, приемной дочери кондитера Лившица, – таинственно шептала Ася, сидя рядом с подругой в наемном экипаже, неспешно везущем девушек к вокзалу. – Кухарка наша говорит, что Ангелина вовсе не крылата, что на спине у нее горб, и Лившиц в целях саморекламы взял из приюта сироту-уродину, но мы с Мариной придерживаемся другого мнения. Марина уверяет, что своими глазами видела у Ангелины крылья, когда позапрошлым летом ездила купаться на Архиерейские пруды. Ну, да неважно. Дело в том, что часовщик и его молодая жена поселились в загородной усадьбе Григорово рядом с Ярославлем – красивейшие места! У меня неподалеку тетя проживает. Молодая чета как раз по соседству с тетей жила. Двоюродная сестра Соня даже подружилась с Ангелиной. И представляешь, Леночка, какое горе! Недавно Ангелину загрызли волки.
Леночка сделала изумленные глаза:
– Так прямо и загрызли? И что Кутасов?
– Ясное дело, овдовел. Но верно говорят, что беда никогда не приходит одна. На следующую ночь после смерти жены у Сержа загорелся дом. Сгорела не только его усадьба, но и соседнее имение. И там погибли люди. Сонечка рассказывала, погибла Вера Каменева с отцом и маменькой.
Девушки сошли на вокзальной площади и тут же столкнулись со снующим в толпе мальчишкой-газетчиком.
– Сенсация! – кричал он во все горло. – Грудная жаба убила шоколадного короля! Скончался Бенедикт Лившиц! Шоколадная империя отошла его зятю Сержу Кутасову! Создатель говорящих часов – теперь шоколадный король! Но Кутасов не выходит из фамильного склепа, поклявшись умереть на могиле молодой жены!
И вот рядом с Леночкой сидел баснословно богатый вдовец Серж Кутасов и проявлял к ней несомненный интерес.
– Как ваше имя, мадемуазель?
– Елена Дьяконова, – с достоинством отозвалась девушка, сквозь слегка прищуренные ресницы рассматривая необычного соотечественника.
Тишина в столовой была словно осязаема. Затаив дыхание, постояльцы санатория прислушивались к их беседе. Даже сын кастелянши перестал шлепать ладошкой по подливе.
– Вы русская? – без выражения обронил Кутасов, переходя на родной язык. – Тем лучше. Мы с женой были бы рады увидеть вас сегодня вечером. Она заинтересовалась вами. Не откажите, сделайте любезность.
– Разве ваша жена не погибла? – осторожно спросила Леночка.
– Конечно, нет. С чего вы взяли?
Природный ум подсказал Елене, что лучше делать вид, словно ничего не происходит. Видя замешательство собеседницы, Кутасов настойчиво уточнил:
– Так вы придете?
– Не знаю, может быть, – уклончиво откликнулась Леночка. И кокетливо добавила: – Я подумаю.
Обслуживающий персонал наконец-то пришел в себя от неслыханной дерзости посетителя, и к Кутасову устремился дежурный медбрат.
– Покиньте помещение! – по-французски потребовал он. – Посторонним не положено находиться на территории пансионата.
– Придете, – проигнорировав и слова санаторного служащего, и игривый тон собеседницы, сурово припечатал Кутасов. – Никуда не денетесь. Ровно в восемь за вами прибудет экипаж. Не опаздывайте, мадемуазель Дьяконова.
Он поднялся во весь свой великолепный рост и, отстранив медбрата, точно мешающуюся неодушевленную вещь, широким шагом покинул столовую. Леночку и раньше в пансионате недолюбливали. За спиной у нее шептались, что мадемуазель Дьяконова не в себе. То ходит мрачнее тучи, а то вдруг ни с того ни с сего примется хохотать как безумная. А теперь, когда к ней подошел загадочный хозяин дома на холме, оказавшийся русским, и подавно смотрели как на прокаженную. Леночка поймала на себе недоумевающий взгляд своего французика и – брезгливый – его мамаши и решила: обязательно пойду! И пусть эти чистенькие сытые буржуа лопнут от своей пуританской морали, которой прикрывают грязные делишки!
Скромный гардероб юной путешественницы не позволял особенно развернуться, но Леночка приложила все усилия, чтобы выглядеть изящно и со вкусом. Стоя перед большим, во весь рост, зеркалом, девушка оглядела себя придирчивым взглядом и осталась довольна. Пушистая белая шапочка выигрышно оттеняла смуглое лицо, темные локоны вились над узким лбом, близко посаженные серые глаза, обычно делающие ее похожей на затаившуюся для броска крысу, сегодня горели как-то по-особенному ярко и казались больше и красивее. Одернув полы шубки, Леночка подхватила со столика перчатки и устремилась на улицу.
Легкий снежок охладил ее пылающее лицо, припорошив меховой воротник и шапочку. Под короткими ботами похрустывала укатанная полозьями саней заснеженная дорога, и, заметив у ворот пансионата запряженный породистыми лошадьми богатый экипаж, Леночка прибавила шаг, опасаясь, что возница, не дождавшись, уедет. Она не сомневалась, что в этот самый момент Эжен Грендель стоит у окна своей комнаты и, прижавшись лбом к морозному стеклу, смотрит на нее, не находя себе места от досады и ревности.
Заметив торопливо идущую девичью фигурку, слуга-африканец спешился и услужливо откинул сафьяновый полог, подбитый норкой. Леночка проворно забралась на мягкое сиденье, позволив чернокожему вознице укутать ее теплым мехом. Кони бежали резвой рысцой, экипаж скользил по мягкому снегу, и девушка, закрыв глаза, полностью отдалась стремительной радости полета. Очнулась она, только когда кони окончательно остановились, замерев на месте. Возница помог ей выбраться и проводил к темному подъезду. Леночка огляделась по сторонам. Окна дома оказались зашторены, свет нигде не горел. Было не похоже, чтобы здесь ожидали гостей. Девушка оглянулась, надеясь на помощь слуги, но африканца нигде не было видно. Он словно растворился в вечерних сумерках.
Растерянная Леночка поднялась по ступеням и осторожно позвонила в звонок. Девушка слышала, как за дверью отчетливо звякнул колокольчик, но никто не торопился открывать. Она позвонила еще раз, и только тогда зазвенели засовы и створка двери поползла в сторону. Затянутый во фрачную пару на пороге возвышался Кутасов с горящей свечой в руке. В бледном, словно припудренном лице его было что-то демоническое, огненные всполохи плясали в застывших белых глазах. Увидев кривую улыбку на губах нового знакомого, Леночка уже пожалела, что приняла приглашение. Поздоровавшись, гостья робко осведомилась, делая шаг назад и решая сразу расставить все точки над «i»:
– Вы один, господин Кутасов? Отчего же ваша супруга не вышла встречать меня вместе с вами?
– Добрый вечер, сударыня, – не отвечая на вопрос, хозяин отошел в сторону, пропуская гостью в прихожую. – Прошу вас, заходите.
И только теперь Леночка поняла, что попала в ловушку, ибо не сможет без помощи хозяина дома вернуться в пансионат. Ночью, пешком, по глубокому снегу – да она просто замерзнет в пути! Не решившись перечить, девушка проследовала за высокой фигурой в темную глубину дома и остановилась в коридоре, услышав берущие за душу звуки музыки. Это была «Лунная соната» Бетховена. Леночка очень любила эту вещицу, да и сама недурно исполняла ее на рояле. Будто кто-то родной коснулся ее лица, и Леночка, заулыбавшись, спросила:
– Господин Кутасов, это играет ваша жена?
Хозяин улыбнулся уголком рта и сдержанно кивнул. При этом мертвые глаза его остались безучастными. Пропустив гостью вперед, он галантно взял ее под руку и увлек за собой по лестнице. Леночка хотела раздеться, оставив в прихожей шубку и шапочку, но Кутасов не позволил ей этого сделать.
– Нет-нет, мадемуазель Дьяконова, оставайтесь как есть! – запротестовал хозяин, с силой возвращая на плечи гостье скинутую было шубку и тем самым причиняя ей боль.
Сердце девушки ушло в пятки. Да он совсем безумен! И, кроме того, очень силен. Но Леночка хотя бы не одна в доме с этим странным человеком. Здесь есть еще и его жена. Возможно, Ася ошиблась, и Ангелина вовсе не погибла, а лишь получила травмы и теперь поправляет здоровье на курорте. Все громче и громче звучали переливчатые аккорды дивной музыки, доносившейся из самой дальней комнаты погруженного в темноту дома. Это немного успокоило Леночку, и она уже смелее проследовала за Кутасовым. Миновав сумеречные залы, они вошли в залитую светом хрустальных ламп шикарно обставленную гостиную, в центре которой стоял рояль, и по клавишам его, извлекая божественные звуки, бойко бегали пальчики сидящей спиной с двери брюнетки, никак не отреагировавшей на их появление. Лопатки ее были круглы, словно под платьем и в самом деле покоились сложенные крылья.
– Добрый вечер, – бойко поздоровалась Леночка, с облегчением опускаясь в стоящее у стены кресло и сдвигая шапочку на затылок.
Пианистка не ответила, продолжая играть. В доме оказалось довольно тепло, и гостья успела запариться. Но, памятуя о предыдущей попытке снять шубку, раздеться не решалась, опасаясь гнева Кутасова. Слушая такую знакомую мелодию, Леночка любовалась шикарным нарядом хозяйки, упрямо ее не замечавшей, и деликатно осматривалась по сторонам. Повсюду роскошь и великолепие. И это все для жены Кутасова. Для горбатой уродины. А у Леночки дома, в Москве, комната обставлена со спартанским аскетизмом, и живет с ней еще и младшая сестра. И платья у нее самые дешевые, из расползающейся бумазеи.
А французик этот, Грендель, смотрит на нее снисходительно, хотя богат и мог бы составить счастье русской девушки. Почему так: одним – все, другим – ничего? Леночка упрямо закусила губу. Ну, еще не вечер! Она свое возьмет! Любой ценой станет богатой и знаменитой. О ней еще заговорят! Ей станут поклоняться, словно богине! Деньги творят чудеса, и все ее желания, точно по мановению волшебной палочки, с приходом богатства начнут исполняться. Чтобы скрасить неловкость, вызванную затянувшимся молчанием, Леночка проговорила, ни к кому конкретно не обращаясь и повышая голос, чтобы перекричать музыку:
– Я была в магазине на Никольской и видела говорящие часы. И даже задавала им вопрос.
– И как? Часы ответили верно? – без особого интереса осведомился Кутасов, стоя в проеме дверей, точно не решаясь зайти в комнату.
– Представьте себе, да! – Она лихо тряхнула шапочкой. – Часы откуда-то узнали, что на мне надет синий капот[2]. Я требую, чтобы мне немедленно открыли тайну часов!
– Неужели вы сами не догадались? – все так же безучастно спросил часовщик.
– О чем? – не поняла гостья.
– Вы меня разочаровываете, мадемуазель Дьяконова. Ведь все так просто. В специальном отделении деревянного корпуса часов сидит перед замаскированным отверстием карлик. Он видит всех, кто обращается к часам, и отвечает на вопрос. Чаще всего вопросы касаются одежды, вот как в вашем, мадемуазель, случае. Или прически. Или спутника. Правда, бывают вопросы с подвохом, но мой карлик – парень сообразительный и ловко умеет выкрутиться из самой затруднительной ситуации.
– Подумать только! – обиженно протянула Леночка. – Какое невероятное надувательство!
– Отчего же надувательство? Всего лишь привлечение клиентов.
Не зная, о чем еще говорить, Леночка замолчала и отвернулась в сторону окна, наблюдая за медленно кружащими за стеклом снежинками. И тут она поймала себя на мысли, что музыка словно бы мчится по кругу. Лишь только звучали заключительные аккорды пьесы, как снова начиналось вступление, и «Адажио» дивным потоком лилось по комнате снова. Изумленно вскинув брови, девушка резко обернулась к Кутасову. Тот все так же стоял, облокотившись о дверной косяк, и пристально рассматривал Леночкин профиль. Заметив изумление на ее лице, Кутасов шагнул к музицирующей супруге и без предупреждения резко крутанул табурет. Развернутая в противоположную от инструмента сторону музыкантша даже бровью не повела, с бесстрастным выражением лица продолжая проворно шевелить в воздухе пальцами, точно играла на фортепиано.
– Что вы делаете? – чуть слышно прошептала Леночка, больше обескураженная выходкой пугающего ее мужчины, чем странным поведением женщины.
Хозяин подхватил жену с сиденья и вдруг разжал объятия, точно бросил. Женщина с металлическим стуком рухнула на пол. Леночка вскрикнула, прижав кулачок ко рту, и, только заметив сложный механизм, скрывавшийся под задравшимися пышными юбками, вздохнула с облегчением. Она не живая! Это механическая кукла!
И, обернувшись к Кутасову, кокетливо улыбнулась:
– А я по ошибке приняла бездушную куклу за вашу супругу. Где же она? Где Ангелина Лившиц?
– Гала? Гала вернулась на небо. А это жалкая пародия, ее механический двойник, – мрачно произнес хозяин дома. – Дрянь. Барахло. Безделушка.
– Но вы сказали, что я привлекла внимание вашей супруги и она желает со мной познакомиться! – растерянно напомнила Леночка.
– Выслушайте меня, мадемуазель Дьяконова, – приближаясь, проговорил Кутасов. Перешагнув через валяющуюся на полу куклу, с пугающим упорством продолжающую шевелить в воздухе пальцами, он присел на винтовой табурет и всем телом подался к Леночке. – Отец мой был часовщиком, имел в Москве магазин на Никольской, в квартире над которым и жил. В соседнем доме располагалась кондитерская Бенедикта Лившица, большого папиного друга.
Я был подростком, когда однажды ночью к нам в дом ворвались грабители. Бандиты сразу же убили отца и долго пытали мать, страшно истязая и требуя показать, где мы прячем деньги. Она не говорила не потому, что хотела сберечь добро. Она просто ничего не знала, ибо отец не посвящал ее в свои дела. Тогда грабители, отобрав у матушки ключи, спустились вниз и забрали из магазина все, что попалось им под руку. А затем убили и мать. Меня спасло только то, что я сразу же получил удар по голове, лишивший меня возможности двигаться и говорить, и злодеи думали, что я мертв. Но я все видел и слышал, и ужас, который я испытал, нельзя описать словами. Утром пришел приказчик, увидел последствия ночного налета и отвез меня в Преображенскую лечебницу. Там я провел много времени, погруженный в непрекращающиеся кошмары. Каждый день ко мне приходил папин друг, дядя Бенедикт, в надежде, что наступило улучшение и меня уже можно забрать домой.
То, что я стану жить у Лившицев, было само собой разумеющимся, ибо мне, несчастному сироте, оставшемуся без средств к существованию, некуда было идти. Видя, что болезнь не отступает, дядя Бенедикт посоветовался с доктором Васильевым, который меня лечил, и по его рекомендации написал в Вену доктору Брейеру, работавшему в институте нервных болезней. И тот пожелал на меня взглянуть. Дядя Бенедикт тут же забрал меня из Преображенской лечебницы, и вскоре мы были в Вене и стояли перед двумя задумчивыми мужчинами, внимательно рассматривающими мое лицо. Одним из двух бородачей профессорского вида был доктор Брейер, вторым – Зигмунд Фрейд. Доктор Фрейд тоже проявил интерес к моему случаю и взялся лечить гипнозом.
Прошло несколько лет. Я выздоровел и поступил на механическое отделение Мюнхенского университета. Окончив обучение, вернулся в Москву и без ума влюбился в Ангелину. Я словно впервые увидел ее. Все эти годы Гала – так называли ее дома – была для меня милой девочкой, добрым ангелом, и я изо всех сил старался ее порадовать. Галу все обожали, доходило до глупости. Дядя Бенедикт выпустил конфеты в честь ее совершеннолетия, назвал их «Гала», а на обертке распорядился нарисовать коней, которых он ей подарил, и Ангелину. Рисовал Врубель, и получилось просто великолепно. Кони неслись вскачь по снежной равнине, увлекая за собой сани, в которых сидела наша Ангелина-Гала. А я, в свою очередь, задумал из этих фантиков сделать для нее на день ангела волшебный фонарь. Вырезал из оберток рисунок, подрисовав коням ноги таким образом, чтобы при движении по кругу создавалось впечатление бега, и наклеил на прямоугольные деревянные пластины, залив лаком.
Их было ровно тринадцать, этих пластин. И на последней картинке прямо за санями я из озорства пририсовал морду волка, так, что при вращении барабана получалось, будто зверь, нагнав сани, собирается в них запрыгнуть. Гала была в восторге. Она без конца крутила игрушку, радуясь ожившей картинке, как ребенок. Она вообще была как ребенок. Беззащитная и доверчивая. И, полюбив ее, я вдруг испытал новый приступ болезни. Я стал до безумия бояться, что с Галой что-нибудь случится и я снова потеряю самое дорогое, что у меня есть. Это стало моей навязчивой мыслью, идеей фикс, и, точно помешанный, я ни на шаг не отпускал от себя Галу. Я хотел быть с ней днем и ночью, оберегать от возможных бед и невзгод.
Попросив ее руки у дяди Бенедикта, я получил согласие, но с обязательным условием. Мы договорились, что перед свадьбой я поеду к Зигмунду Фрейду и проконсультируюсь по поводу своего психического состояния. В кабинете венского психиатра мое внимание привлек висящий в простенке античный барельеф, на котором была изображена красивая женщина – судя по одежде и прическе, жительница Древнего Рима, – она словно двигалась, шла летящей походкой. Беседуя с Фрейдом, я не сводил с изображения глаз. Заметив это, профессор вдруг улыбнулся и проговорил:
– Лишний раз убеждаюсь в избирательности человеческого подсознания. Вы, дорогой друг, совершенно правильно рассматриваете «Градиву», ибо ваш случай – зеркальное отражение ситуации, в которую попал герой одноименной повести Вильгельма Йенсена. В «Градиве» Йенсен рассказывает историю безумца-археолога, влюбившегося в найденный при раскопках Помпеи барельеф с изображением идущей женщины – Градивы[3]. Вот этой самой. – Фрейд указал на стену с барельефом.
– Изящество ее походки поразило археолога, и долгое время он пребывал в плену иллюзий, практически совершенно отойдя от реальности и погрузившись в античный мир. В поисках возлюбленной наш герой даже отправился в Италию и на развалинах Помпей случайно встретил ту, кого искал. Незнакомка обладала той же походкой, что и Градива его мечты. Наш герой был на грани безумия, но встреченная на развалинах девушка оказалась его давней знакомой, соседкой и подругой детских игр, это и спасло археолога от окончательного помешательства. И молодой человек наконец-то понял, что все эти годы подсознательно любил именно эту девушку, свою соседку, обладавшую удивительно легкой и красивой походкой, а барельеф с Градивой, найденный при раскопках, лишь послужил напоминанием о ней.
Так вот, в случае с вашим расстройством, дорогой мой друг, все с точностью до наоборот. Возлюбленная у вас уже есть, но вас беспокоит возможность ее потерять. Вы боитесь отпустить ее от себя из опасения, что без вас с ней что-то случится. Мой вам совет: найдите какую-нибудь вещь, дорогую для вас обоих, разделите ее пополам и всегда носите с собой. Вы и она. Половинки этой вещи будут вас как бы связывать, и, прикасаясь к ним, каждый из вас будет ощущать рядом с собой присутствие другого.
Вернувшись в Москву, мы с Ангелиной обсудили совет профессора и решили всегда носить с собой по одной картинке из волшебного фонаря, ибо этот фонарь был дорог нам обоим. И, вы знаете, мадемуазель Дьяконова, я сразу же внутренне успокоился. Я вынул из фонаря пластинку с несущейся на санях Галой, убрал ее в футляр, который спрятал в карман, и знал, что моя девочка рядом. То же самое сделала и Гала. После свадьбы мы перебрались в подаренную дядей Бенедиктом усадьбу Григорово. Мы жили там неделю, прежде чем пожаловали мать и дочь Каменевы – помещицы из соседней усадьбы.
Они просили денег, но я был занят, а Гала наличных никогда в руках не держала, ибо не имела такой нужды. Не получив желаемое, соседки покинули наш дом в крайнем раздражении, а расстроенная Ангелина поехала кататься на санях. Я работал и вдруг услышал выстрел. Кинулся к окну и заметил, как в сторону Привольного промчались сани тех самых помещиц и в санях их кучер с охотничьим ружьем. Я выбежал на улицу, стал звать Ангелину, но следы полозьев ее саней уводили в лес, точно кони испугались и понесли. Нашли ее только утром. Разбитые сани, горсть окровавленного тряпья и вот это.
Кутасов разжал ладонь, и Леночка увидела деревянный прямоугольник размером с портсигар. Мчащиеся кони на картинке были испачканы засохшей кровью, а в центре деревяшки зияла ровная округлая дыра.
– Это след от дроби, которым стрелял в Ангелину соседский слуга. Ее сначала убили, и только потом волки растерзали труп. А вот вторая картинка от волшебного фонаря. Моя. Взгляните.
Обернувшись к ламберному столику, Кутасов, вставляя недостающие детали, немного поколдовал над игрушкой, которую Леночка до сего момента не замечала, и вот уже перед ней закружилась карусель волшебного фонаря, и кони неслись вскачь по снегу, а в санях, которые они везли, откинувшись, смеялась Гала.
– Вот как он должен выглядеть, волшебный фонарь моей девочки, – с горечью проговорил вдовец.
– Это вы сожгли имение Каменевых? – внутренне холодея, догадалась Леночка.
– Да. Сжег, – ровным голосом проговорил Кутасов. – Но перед тем, как сгореть, мать и дочь долго мучились. Они дорого заплатили за смерть моего ангела. Мадемуазель Дьяконова, хотите узнать, как они умирали?
И, пристально глядя в глаза гостье, Кутасов с нескрываемым наслаждением поведал самые ужасные подробности убийства графини Татьяны Андреевны и Веры. Девушка с интересом слушала, и, наблюдая за ее реакцией, хозяин держался все увереннее и свободнее.
– Поймите, мадемуазель Дьяконова, много лет я балансирую на грани безумия. Только Гала была способна меня остановить в самый последний момент. Но теперь, когда ее нет, я понимаю, что тьма вот-вот сгустится и поглотит меня целиком. Всего. Без остатка. Я убивал Каменевых и чувствовал себя счастливым. Это страшно, мадемуазель. Я не хочу, чтобы такое повторилось, но чувствую роковую неизбежность. Вы очень похожи на Ангелину. Сегодня, увидев вас, я вдруг подумал, что мог бы попробовать начать все с начала. Если, конечно, вы согласитесь стать моей женой.
Гала имела редкий дар направлять безумие в созидательное русло. Доброта Галы не знала предела. При ее участии и покойный дядя Бенедикт стал тем, кем стал, хотя родня и считала его помешанным. Вы знаете, – Кутасов таинственно понизил голос, – глядя на вращающийся волшебный фонарь, я очень часто ощущаю ее присутствие рядом с собой. Я разговариваю с ней, и Гала мне отвечает. Я рассказал Гале о вас, и она пожелала с вами познакомиться. Ее душа сейчас витает рядом с нами. Но душа – это одно. Мне очень не хватает ее теплых рук, глаз, тела…
Задыхаясь от страсти, Серж сдернул с головы Леночки пушистую белую шапочку и принялся гладить по волосам и щекам, трогая пальцем губы. Леночка замерла, боясь пошевелиться. И вот он взял ее лицо в свои ладони и, приблизившись, долго смотрел в глаза. Зрачки его были расширены настолько, что невозможно было понять, какого цвета радужка.
– Ты согласна, Гала? – чуть слышно шепнул он. – Согласна быть моей?
– Да, – выдохнула Елена, прикрыв глаза в расчете на предстоящий поцелуй. Но, так и не дождавшись поцелуя, открыла глаза, взглянула на Кутасова и обомлела. Губы его злобно кривились, точно он прочел в лице своей визави какую-то страшную тайну. Сердце Леночки на секунду замерло и, гулко бухнув, ушло в пятки. А Кутасов с силой оттолкнул ее и закричал так, что пена выступила на губах:
– Ты не Гала! Какой из тебя ангел? У тебя нет души! Ты тварь! Бездушная тварь! Ты не сможешь вдохновлять! Ты готова стать женой безумца! Убийцы! Человека, получающего удовольствие от страданий других! Что движет тобой? Жадность? Любопытство? Или ты и сама такая же, как я? Тогда тебе меня не удержать! Ни за что не удержать на краю бездны! Гала была чистым ангелом, ее ужасала чужая боль, и рядом с ней я хотел стать лучше и чище, дотянуться до ее высот и никогда бы не пошел на убийство. А с тобой я камнем рухну вниз. Ты утащишь меня в свою преисподнюю! Уходи! Слышишь? Убирайся прочь!
Он смял в кулаке ее белую шапочку и запустил в открытую дверь. Леночка подскочила с кресла и стремительно выбежала следом за головным убором. И чуть не упала, налетев в темноте соседней комнаты на едва различимого чернокожего слугу. Тот поднял с пола шапку гостьи и держал ее в руках, согнувшись в почтительном поклоне.
– Извольте следовать за мной, сударыня, я отвезу вас, – церемонно проговорил он, словно был не в курсе только что разыгравшейся отвратительной сцены. Но по глазам его, смотревшим на Леночку с тоскливым сожалением, было заметно, что африканец не пропустил из разговора ни единого слова.
Всю следующую неделю Леночка Дьяконова, с того вечера пожелавшая называться Галой, ходила в деревню, нанимала сани и каталась перед домом на холме в надежде увидеть его хозяина. Но Серж Кутасов так больше и не появился на пороге. Перед самым своим отъездом из Клаваделя новоявленная Гала случайно услышала разговор медбратьев, из которого узнала, что загадочный русский покинул дом, убив чернокожего слугу с особой жестокостью и вдоволь поиздевавшись над трупом.

Фигерас, 1913 годНевыносимо жаркое солнце плавило белые улочки небольшого торгового городка на севере Испании. На Каталонию опустился полдень, а с ним пришла и сиеста. Все реже стучали по пыльной брусчатке Фигераса копыта взмыленных мулов, почти не скрипели деревянные колеса повозок, звук проезжающего мотора не тревожил знойную тишину. За окнами домов стихали голоса, и только ученики муниципальной школы изнемогали от жары и необходимости часами сидеть неподвижно. На возвышении перед классом дремал за кафедрой толстяк-учитель, господин Траитер в видавшем виды цилиндре и с бородой такой длинны, что конец ее он прятал в карман атласного жилета. Одно неосторожное движение грозило обернуться стихийной контрольной, и дети бедняков, посещавшие это непритязательное учебное заведение, сидели тихо, как мышки под веником, стараясь не разбудить патрона.
Звенящую тишину класса нарушал лишь только скрип карандашного грифеля о бумагу – это самозабвенно рисовал свои бесконечные картинки единственный зажиточный ученик, сын уважаемых родителей Сальвадор Фелипе Дали. Отец мальчишки служил в Фигерасе нотариусом, и нотариусу Сальвадору Дали-и-Куси – а именно так звали отца юного рисовальщика – никто никогда не посмел бы перечить. По этой ли причине, или из-за того, что маленький Сальвадор был на редкость странным ребенком, склонным к эксцентричной мистике, учитель водил с учеником некоторое подобие дружбы.
Частенько после уроков мальчик отправлялся к господину Траитеру в гости. Дом учителя долгое время оставался для Сальвадора Фелипе невероятно загадочным местом. В воображении мальчика оно походило на кабинет доктора Фауста. Глаза ребенка разбегались, стоило только переступить заветный порог, и руки сами тянулись к необыкновенным вещам. На полках огромной библиотеки вперемежку с толстенными пыльными фолиантами располагалось немало диковинных вещиц, возбуждавших любопытство и будивших воображение. Была в кабинете сушеная жаба, подвешенная к потолку за лапку и служившая барометром. Стояли на полках колбы, реторты и тигли. Комната выглядела как лаборатория настоящего алхимика.
Господин Траитер слыл в Фигерасе чудаком, собирающим по заброшенным домам различные редкости. Ближе к ночи учитель отправлялся в опасные экспедиции, обследуя старинные замки, покинутые владельцами из-за дороговизны проживания в них. Не обходил он вниманием и оставшиеся без наследников дома покойников. Какие только сокровища не приносил учитель из своих походов! Один раз он вынул из большой шкатулки красного дерева, отделанной гранатовым бархатом, красную блестящую статуэтку Мефистофеля. Зажигая хитроумное устройство – трезубец, воздетый сатаною ввысь, – Траитер устроил фейерверк до потолка, не менее малыша Дали радуясь импровизированному салюту. В другой раз показал юному приятелю четки, размером превосходившие корабельную цепь.
И в тот день, залучив мальчика в гости, учитель внимательно посмотрел на Сальвадора и как бы между делом осведомился:
– Малыш Дали, помнишь тот дом на скале, где проживал чокнутый русский?
– Тот, который повесился? – бесхитростно уточнил мальчик.
– Угу, – интригуя, качнул бородой господин Траитер. – Сегодня ночью я обследовал это богом проклятое жилище на предмет всяких диковин. Должен тебе сказать, что ничего особенно интересного я не нашел, но одна оригинальная вещица привлекла мое внимание. А ну-ка, малыш Дали, взгляни на это…
С изяществом фокусника старик взмахнул руками, и на столе перед мальчиком очутился волшебный фонарь. Крутанув барабан, учитель застыл с довольным видом, наблюдая за реакцией ребенка. Не в силах отвести глаз от мчащихся по снегу лошадей, влекущих сани, Сальвадор Фелипе замер, пораженный. Движущиеся картинки напоминали гипнотические миражи, порожденные его снами. Но не столько лошади и сани потрясли юного Дали, сколько закутанная в меха русская девочка, мчащаяся на санях.
Мальчик знал, что ее зовут Гала, ибо так было написано внизу на каждом рисунке, под копытами лошадей. За санями с Галой мчался волк с фосфоресцирующими глазами. Девочка смотрела прямо на Дали с выражением горделивой скромности, и от этого взгляда сжалось сердце. Живая! Да она же живая! Выразительные ноздри и близко посаженные глаза делали ее похожей на лесного зверька, но при этом по контрасту с поразительной живостью взгляда черты лица были гармоничны, как у Рафаэлевой Мадонны.
– Нравится? – глядя, как обомлел потрясенный ученик, осведомился Траитер. И великодушно махнул рукой: – Можешь взять себе.
Сальвадор недоверчиво обернулся. Учитель шутит? Взять себе русскую девочку? Взять себе Галу?
– Бери, бери, – подбодрил бородатый толстяк. – Праксиноскоп ничего не стоит, ценители не дадут за него и пары монет, ведь у игрушки попорчена пластина.
И только тут юный Дали заметил круглый просвет в беспрерывной череде мелькающих картинок. Не веря своему счастью, он осторожно приблизился к столу и, дождавшись, когда лошадки остановят свой бег, сгреб подарок в охапку и поспешил с ним домой.
С того дня у Сальвадора Фелипе появилась подружка. Запуская волшебный фонарь и глядя, как бегут лошадки, он ждал пару секунд, а затем по всем его членам разливалось блаженное тепло, порожденное ощущением чужого присутствия. Мальчик знал: Гала, его русская девочка, его Галючка, рядом. Как постоянно рядом был его предшественник. Когда-то давно, еще до его рождения, у родителей был другой Сальвадор, который умер от несварения желудка. Второго сына в честь брата тоже назвали Сальвадором и поселили в комнате умершего, застилая кровать, на которой тот скончался, простынями покойного и заставляя донашивать его вещи.
Несколько раз мальчика брали на кладбище, и Сальвадор стоял над могилкой с собственным именем, глядя, как рыдают над ним, покойным, отец и мать. В эти моменты малыш терял ощущение реальности и не понимал, кто он – живой Сальвадор Фелипе Дали или его умерший брат. Чувство раздвоенности было так сильно, что однажды мальчик поделился своими опасениями с Галючкой. Они как раз гуляли по берегу моря, и девочка кидала в воду плоские камушки, наблюдая, как сверкающие на солнце голыши скачут по гладкой бирюзовой поверхности.
– Чтобы убедиться, что ты – это ты, возьми и наложи по куче дерьма в каждом углу вашего большого и красивого дома, – не оборачиваясь, посоветовала новая подруга, озорно блеснув горящими, как угли, серыми глазами. – Тайком проберись в самый дальний угол дома, выдвини ящик с бельем, сделай туда свои дела, на цыпочках покинь место преступления и со всех ног беги в сад. То-то смеху будет, когда прислуга станет искать оставленный тобой сюрприз! Тогда все точно поймут, что ты живой Сальвадор Дали, а не жалкий призрак брата!
Взгляд ее проникал в самое сердце мальчика, на дне которого бережно хранились детские тайны. То ли было, то ли нет, но малыш Сальвадор частенько вспоминал – а может, придумывал, – как он, четырехлетний, разбегается и бьет ногой по голове ползущую по полу на четвереньках двухлетнюю Анну-Марию. Сестренка заливается безудержным плачем, и душу переполняет счастье от утоленной детской ревности. А вот другое воспоминание-тайна. О том, как он скидывает с моста в несущуюся стремнину реки соседского малыша, с которым его отправили на прогулку.
Об этом Сальвадор никогда никому не рассказывал. Даже Галючке. Но ей и не нужно было ничего рассказывать. Подруга и сама о нем все знала. Вместе с Галючкой они прекрасно проводили время, лазая по всему дому и обследуя самые заповедные уголки. И повсюду девочка находила незаконченные рисунки своего дружка. Как-то, забравшись на чердак, они оказались в заброшенной прачечной, посреди которой стояла старая ванна.
– Хорошее место, чтобы поиграть! – обрадовался Сальвадор.
– Отличное место для работы, – откликнулась Галючка. – Я не буду с тобой играть до тех пор, пока ты не закончишь все свои рисунки!
– А потом мы поиграем?
– Ну конечно!
– А во что?
– В кузнечика с рыбьей головой. Ты ведь любишь кузнечиков?
Сальвадор задумался. Кузнечиков он действительно любил, но возникший перед глазами рыбоголовый монстр вызвал у него брезгливую дрожь, переходящую в панический ужас.
– Не хочу так играть! – капризно протянул он, передернувшись от отвращения. – Хочу в короля!
Эта игра была самая любимая. Скинув одежду на пол, обнаженный Сальвадор накидывал на худенькие плечики горностаевую мантию, на голову водружал почти настоящую корону – карнавальный костюм, подаренный родней нежно обожающей его матушки. И так, голышом, в короне и со скипетром, разгуливал он по дому, любуясь на себя во все встречающиеся на пути зеркала и произнося тронные речи, которые увековечат его перед человечеством. В эти минуты всепоглощающая мания величия боролось в нем с патологической застенчивостью. Матушка, донья Фелипа, настрадавшаяся после смерти первого ребенка, воспринимала все его чудачества как милые детские шалости. К тому же, что ни говори, семейная паранойя так или иначе присутствовала у всех Дали, и с этим приходилось считаться.
В семье трагическим шепотом частенько упоминали о том, что дед мальчика, дон Гало Дали Винас, покончил с собой, не сумев справиться с порывами трамонтаны. Затем свел счеты с жизнью и старший сын дона Гало, родной дядюшка малыша Сальвадора. Каждый, живущий в этих краях, знает, что несущийся сквозь горы неистовый ветер, не утихающий по восемь-десять дней, обладает такой силой, что срывает с рельсов составы поездов и делает людей неуравновешенных и вовсе безумными. «Тронутыми трамонтаной». Опасаясь возможной депрессии, донья Фелипа потакала любым капризам сына, стараясь во всем угождать избалованному мальчику, ибо любой запрет вызывал у Сальвадора Фелипе длительный приступ истерики. Где бы его ни застигал отказ, мальчик опрокидывался навзничь, катался по земле или полу, сучил ногами и требовал немедленно исполнить его желание.
– Мы будем играть в короля?
Тишина на чердаке заставила юного Дали оглянуться в поисках Галючки. Мятые корыта, ржавые тазы, стиральные доски – в этом уютном местечке валялся разный старый хлам, но подружки не было.
Мальчик робко позвал:
– Гала! Где ты? Галючка!
Но в ответ услышал лишь сдавленный смешок, как будто бы кто-то ужасно хочет рассмеяться, но изо всех сил сдерживается, зажимая себе рот ладонями.
– Я знаю, ты здесь! – обиженно выкрикнул мальчик, вслушиваясь в тишину в надежде на новый взрыв девичьего смеха.
Так и не дождавшись ответа подружки, не на шутку испугавшийся Сальвадор кинулся вниз по лестнице, вбежал в комнату матушки и зачастил:
– Пожалуйста, мама, прошу вас! Позвольте мне сделать из прачечной на чердаке студию! Мне очень, очень нужно! Ну пожалуйста!
– Да, сердце мое! Пусть это будет студия! – легко согласилась донья Фелипа, целуя сына в темноволосую макушку, которую каждое утро заботливо расчесывала серебряным гребнем и опрыскивала духами. – Все, что ты пожелаешь, любимый!
Тут же отправленная на чердак прислуга вытащила оттуда весь старый хлам, собрав по дому и разложив на специально принесенном наверх столе все незаконченные работы молодого дарования. Туда же принесли закупленные в лавке художественных принадлежностей мольберты, кисти, краски. Все это богатство поступило в полное распоряжение юного Дали. Ванну, что стояла в углу чердака, хотели вынести, но новый владелец студии не позволил этого сделать.
На следующее утро Сальвадор Фелипе, спасаясь от жары, сидел обнаженный в заполненной прохладной водой ванне и дописывал начатый ранее натюрморт, рассчитывая на то, что Галючка, притаившись в уголке, во все глаза смотрит на него. Он принимал горделивые позы, исполненные величия, и представлял, как шикарно выглядит со стороны. В том, что он невероятно красив, Сальвадор ни минуты не сомневался и, любуясь собой как бы глазами Галючки, ласкал себя в самых сокровенных местах, испытывая болезненно сладостное удовольствие, смешанное с нестерпимым стыдом. И, желая ускорить их свидание, он работал как одержимый, стараясь сделать как можно больше и как можно лучше, черпая художественные навыки из книг по искусству.
Галючка вернулась тогда, когда последняя из начатых давным-давно картин была закончена. Подружка поднялась по лестнице следом за отцом, который привел в студию дона Пухоля.
– Тут есть на что посмотреть, – прищелкнул языком мэр Фигераса, внимательно разглядывая работы мальчика.
Приблизившись к стеллажам, гость взял с полки один из томиков полного собрания книг по искусству издательства «Гованс и Грей», состоящего из пятидесяти двух томов и включающего в себя черно-белые иллюстрации великих мастеров живописи с сопроводительными статьями, зачитанными юным Сальвадором до дыр. Дон Пухоль вернул на место замусоленную книжицу и с видом знатока заметил:
– Чувствуется, что на нашего художника оказали влияние Модесто Ургель, Мон Пичот и Мариано Фортуни.
И, обернувшись к зардевшемуся от удовольствия нотариусу, добавил:
– Думаю, помещение театра «Принсипал» отлично подойдет для первой выставки Сальвадора. И, знаете что, дорогой мой сеньор Дали-и-Куси, я ни минуты не сомневаюсь, что когда-нибудь у вашего сына, известного во всем мире художника Сальвадора Дали, будет свой музей.
Галючка, приглашая к игре, выглянула из-за спины дона Пухоля, хихикнула и показала юному Сальвадору язык.

Испания, июнь 2015 годаВ Фигерас Биркины прибыли ближе к обеду. Городок оказался небольшой, и объехать его получилось бы менее чем за два часа. Главной его достопримечательностью был, как и следовало ожидать, театр-музей Сальвадора Дали. Очередь из желающих приобщиться к сокровищам сюрреализма начиналась от старинного собора Святого Петра и тянулась змеей по всей улице, упираясь в двери музея. Кристина окинула взглядом томящихся на солнце людей и сразу же увидела знакомые лица.
– Ой, Прохор, смотри! Маринка Абрамова, мы вместе учились в институте! – воскликнула она, указывая мужу на невзрачную шатенку, застывшую в хвосте бесконечной очереди. – И рядом с ней профессор Горидзе! Знаешь, как мы его называли? Мышиный жеребчик.
– Почему жеребчик? – проследив за изящной ручкой жены, удивился Прохор. – И почему мышиный?
– Вот видите, дорогой мой любитель соцреализма, как плохо не знать классики? – радостно блестя голубыми глазами, уличила мужа Кристина. – Мышиный жеребчик – это выражение из гоголевских «Мертвых душ». А это, между прочим, школьная программа! – Она прикрыла глаза и нараспев процитировала: – «Чичиков непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными словами, подходил к той и другой дробным, мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают старички-щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам». Том первый, глава восьмая.
– Это потому ты такая культурная, что выросла у стен Кремля, – покаянно свесил на грудь курчавую голову Прохор.
– Это потому я культурная, что учительница литературы, старая грымза, заставляла нас учить «Мертвые души» наизусть, – рассмеялась Кристина. – За что я ей премного благодарна.
Прохор чмокнул жену в щеку, пробормотал «ты моя умница» и, по мере приближения к хвосту очереди, с любопытством рассматривал так хорошо отрекомендованного Кристиной седовласого господина преклонных лет с крохотными усиками под крупным орлиным носом. Было в нем что-то одновременно от сицилийского мафиози и от старорежимного профессора, и не только в смысле метафоры. Профессор-искусствовед мог одинаково свободно вращаться и в полукриминальной среде столичных коллекционеров антиквариата, и в шумной тусовке студенческой братии.
Блуждая скучающим взглядом по окрестностям, Мышиный жеребчик тоже увидел приближающуюся пару – роскошную платиновую блондинку с точеной фигурой, затянутую в открытое алое платье, и рядом с ней худощавого брюнета с длинными черными кудрями и лицом, некрасивым до притягательности. Вахтанг Илларионович оживился, раскинул руки, точно собирался обнять весь мир, и устремился навстречу идущим.
– Кристиночка, – звонкий голос профессора серебром разлился по плавящейся от зноя площади, перекрывая уличные шумы. – Королева! Богиня! Звезда! Какая встреча! Глазам не верю! Как тесен мир!
– Это что-то невероятное! – всплеснула руками Марина, устремляясь следом за спутником. – Сначала я встретила Вахтанга Илларионовича, теперь тебя, Кристин! Прямо день нежданных встреч! Привет, подруга! – И, понизив голос, спросила, указывая глазами на Прохора: – Твой муж? Он что, тот самый? Не может быть!
– Еще как может, – дернула плечиком Кристина. – Знакомься, Прохор. Это Марина Абрамова. А это наш самый любимый преподаватель, непревзойденный знаток истории искусств, Вахтанг Илларионович.
– Профессор Горидзе, Вахтанг Илларионович, – солидно представился Мышиный жеребчик, протягивая для рукопожатия изящную узкую ладонь.
– Прохор Наумович Биркин, – авторитетно сообщил миллионер, пожимая протянутую руку. Он намеренно добавлял отчество, которым практически никогда не пользовался.
– Да-да, конечно, я слышал, что одна из моих лучших учениц вышла замуж за уважаемого предпринимателя, однако не думал, что за владельца «ПроБиркин». Вы ведь, Прохор Наумович, персона публичная, пользователи Интернета только и делают, что обсуждают ваши проекты.
Прохор к лести отнесся спокойно, зато Кристина залилась ярким румянцем.
– Приятно слышать, что вы, профессор, считали меня своей лучшей ученицей, хотя я и прогуливала ваши лекции. Стыдно признаться, как раз тему о Дали я пропустила, зато прочла вашу книгу. Нам с тобой, Про, невероятно повезло, ибо Вахтанг Илларионович написал блестящую книгу о Сальвадоре Дали.
– Да-да, никто лучше Вахтанга Илларионовича вам не расскажет о жизни и творчестве художника, – оживленно закивала Марина.
– Я бывал здесь много раз и обожаю это место! Раньше здесь был городской театр «Принсипал», но Дали переделал его в театр-музей одного гения – самого себя! – восторженно говорил Вахтанг Илларионович, озирая причудливые статуи с хлебными батонами на головах и подпорками-костылями, установленными на крыше. – Музей не случайно притягивает к себе людей неординарных, творческих. Это место силы. Мистический магнит. Встретиться за столько километров от дома! Это в высшей степени символично! Я, так сказать, заочно, в аудитории, рассказываю своим студентам обо всех этих красотах и, раз уж мы встретились у стен театра-музея, не могу не предложить вам небольшую экскурсию.
– Интересно послушать, – согласился Прохор.
– Когда-то эта площадь называлась Гала-Сальвадор Дали. Видите, – преподаватель тронул Кристину за плечо и приобнял за талию, – плитки на мостовой образуют лучики, сходящиеся к своему геометрическому центру – сцене, накрытой куполом?
– Вижу, – откликнулась Кристина, внимательно наблюдая за реакцией супруга на заигрывания искусствоведа.
– В этом пространстве, – взахлеб продолжал профессор, не выпуская локоть Кристины из ухоженных пальцев и не торопясь убрать руку с ее талии, – в пространстве, служащем как бы преддверием к вершине творчества Дали, храму его духа, его любимому детищу – я говорю о театре-музее, – художник расставляет знаки своих пристрастий и навязчивых идей. Вот, взгляните, – профессор выпустил Кристинин локоть и описал освободившейся рукой широкий полукруг, указывая на возвышающуюся на постаменте схематичную скульптуру человека, выкрашенную золотом и держащую на голове что-то загадочное, отдаленно напоминающее слипшуюся рыбью икру. – Это атом, – в голосе искусствоведа послышался неподдельный восторг. – Элемент образной системы Дали. Также наука в творчестве художника представлена скульптурой «Памяти Ньютона». А академическое искусство – тремя скульптурами Мейсонье. Их мы увидим позже. Символом же новаторства стал «Обелиск телевидения» Вольфа Фостеля. Вы, Кристиночка, как раз на него смотрите.
– Вот этот вот монстр с телевизором во лбу? – Кристина кокетливо ткнула пальчиком в гигантскую голову во дворе музея, отлично просматривающегося с улицы сквозь прутья забора.
– Нет, деточка, то, на что вы указываете, инсталляция, принадлежащая самому Дали, – ласково поправил рассказчик. – Фостель правее.
– Все это очень интересно, – озабоченно протянул Прохор, и по всему было заметно, что он отнюдь не разделяет восторгов искусствоведа, – однако слишком жарко. Надеюсь, в музее кондиционеры работают?
Не дождавшись ответа от погруженного в созерцание «Обелиска телевидения» профессора, инвестор обернулся к Марине.
– Полагаю, что да, – смешавшись под его пристальным взглядом, откликнулась девушка.
– Тогда не понимаю, чего мы здесь стоим, – Прохор недовольно поморщился. – Нужно уходить.
– Позвольте, куда уходить? – растерялся застигнутый врасплох искусствовед, сдергивая с носа солнечные очки и принимаясь тереть темные стекла полой льняной рубашки. – Мы уже изрядно продвинулись вперед!
– Не вижу в этом никакого смысла, – категорично отрезал Биркин, наблюдая, как новый знакомый водружает очки на тонкую переносицу горбатого носа. И, подхватив жену под локоток, устремился к воротам музея, на ходу обронив: – Присоединяйтесь к нам! Ну же! Скорее!
Через минуту Прохор, потряхивая солидным бумажником и шурша банкнотами, уже договаривался с администратором музея, а еще через пару минут проводил всю компанию через служебный вход. Они прошли сквозь вестибюль, потянув на себя стеклянные двери с утюгами вместо ручек, и Вахтанг Илларионович, словно завороженный, остановился перед огромными окнами, за которыми открывались феерические декорации внутреннего двора.
– В голове не укладывается, как взрослый человек, пусть даже художник, мог на полном серьезе создавать такую ерунду, – хихикнула подошедшая к искусствоведу Кристина.
– Что конкретно вы имеете в виду? – уязвленно проговорил ее бывший преподаватель. – Если вы, душа моя, про фигуру в центре двора, то это «Великая Эсфирь», тянущая цепями колонну Трояна из автомобильных шин. А если про мраморный бюст под перевернутой лодкой, то это «далинизированный» «Раб» Микеланджело, поддерживаемый костылями и укрываемый черным зонтом Галы. Вот вы смеетесь, Кристиночка, а, по мнению Дали, это величайший сюрреалистический памятник в мире.
Кристина окинула быстрым взглядом торчащие из стен театра-музея пластиковые манекены, чередующиеся с обугленными балками, рукомойниками и гротескными чудовищами, которые состояли из улиток, камней с мыса Креус, веток платанов, обломков горгулий из церкви святого Петра, кусков разбитых блюд и старых ящиков от мебели. Скользнув глазами по инсталляциям, она устремилась к институтской подруге, оставив профессора прислушиваться к звукам музыки Вагнера, приглушенно доносящимся из сада.
– Тристан и Изольда, – с видом знатока заключил Вахтанг Илларионович, чувствуя за плечом чье-то горячее дыхание и полагая, что Кристина все еще стоит рядом с ним. Но, обернувшись, увидел улыбающееся раскосое лицо японского туриста, согласно кивающего головой, отчего многочисленные фотокамеры и объективы на его груди энергично подпрыгивали и со стуком ударялись друг о друга.
Пока профессор под музыку Вагнера наслаждался из окна вестибюля видом сюрреалистического сада и геодезическим куполом, девушки бродили по фойе, рассматривая причудливые символичные плакаты, яркие афиши выставок и фантасмагорические скульптуры. Прохор задержался перед фотографией на стене, на которой художник был изображен совсем молодым рядом с забавной конструкцией, больше всего похожей на цирковую арену размером с обувную коробку, в центре арены была установлена миниатюрная тумба с циклично повторяющимся рисунком, имеющим лишь небольшие расхождения на протяжении всей череды «кадров». На картинках была изображена едущая на тройке девочка, откинувшаяся на спинку саней. Услышав за спиной знакомое сопение профессора, Биркин, не оборачиваясь, проговорил, указывая на фото:
– Вахтанг Илларионович, вы знаете о Дали все. Что это за штуковина такая?
– Волшебный фонарь, – с благоговением пояснил искусствовед. – Точнее, праксиноскоп. Волшебный фонарь – это бытовое название игрушки. Между прочим, именно это изобретение послужило прообразом современного кинематографа. Вы тоже, наверное, в детстве рисовали на каждом листке в уголке тетради одного и того же человечка, от рисунка к рисунку слегка передвигая его руки и ноги и, когда пролистывали тетрадь, быстро пропуская страницы через большой палец, человечек начинал двигаться. Тут тот же принцип. В начале двадцатого века подобные праксиноскопы продавались в каждом магазине игрушек, и к ним прилагались наборы самых разных картинок. Летящие птицы, бегущие лошади, танцующие пары. Праксиноскопы водились в каждом доме. Но этот волшебный фонарь особенный. Вещь очень значимая для гениального художника. Я бы даже сказал, его талисман и путеводная нить, неразрывно связывавшая с Галой, женой и музой, вдохновившей Сальвадора Дали на создание его лучших шедевров.
– Да я уж и сам вижу, – с сомнением в голосе проговорил Прохор, делая шаг в сторону и замирая перед белоснежной античной скульптурой в расшитом жемчугом золотом головном уборе, явно не соотносящимся с задумкой древнего скульптора. – А над гипсовым парнишкой для чего так поглумились?
– Это Ганимед, «далинизированный» короной Галы.
– Иными словами, цинично изуродованный. Выставленный в идиотском свете.
Профессор с удивлением взглянул на собеседника, улыбавшегося широкой некрасивой улыбкой, и искренне проговорил, не ожидая в Прохоре подобной наблюдательности:
– Браво, маэстро, вы уловили самую суть творчества гениального мистификатора. Дали обожал любую идею довести до абсурда.
– Но это же бред! – откинул волосы со лба Прохор, рассматривая Ганимеда внимательными карими глазами.
– Бред, и что? – легко согласился Горидзе. – Людям нравится бред Дали. Они готовы платить за него любые деньги. А где же наши девушки? – Профессор вдруг принялся беспокойно вертеть головой. – Пора, Прохор Наумович, двигаться дальше, а то мы и за сто лет все залы не обойдем.
Заметив вдалеке красное платье Кристины и рядом с ней песочный Маринин костюм, Вахтанг Илларионович направился в сторону дам. Следом за ним устремился Прохор. Стоя перед фетровой шляпкой Галы, выполненной в форме ботинка, подруги не замечали приближающихся мужчин, продолжая начатый разговор.
– Только никому не проболтайся, Кристин, ладно? – доверительно шептала Марина. – Честно говоря, мы с Вахтангом встретились перед музеем не случайно. Вахтанг привез меня в Фигерас, потому что мы хотели убежать ото всех. В Москве повсюду знакомые, некуда податься. Думали уединиться в Испании – и вот пожалуйста, столкнулись с вами…
– Вы любовники? – подозрительно прищурилась Кристина.
– Прошу тебя, никому ни слова! У Вахтанга молодая жена и маленький ребенок. Если о наших отношениях станет известно в Москве, его ждут неприятности.
Поджав губы, Кристина неприязненно смотрела на давнюю подругу. Вот она, типичная разлучница. Невзрачная серая мышка, ради которой даже хорошие мужья забывают любимых жен, причиняя им боль и страдания. Эта беспринципная тварь ни перед чем не остановится, чтобы заполучить ее Прохора. Вон как игриво на него поглядывает своими блеклыми глазками. Зычный голос Горидзе вывел Кристину из задумчивости:
– Девочки! А мы вас потеряли!
Искусствовед прибавил шагу и, значительно опередив Прохора, приобнял за талии обеих спутниц и увлек за собой по музею дальше. Из вестибюля они вышли во двор и, поднявшись по пандусу, оказались на сцене театра, увенчанной прозрачным куполом. Прошли мимо титана с кубической головой и с уважением потоптались перед выделяющимся на сером полу желтым прямоугольником, про который профессор сказал, что под ним похоронен Дали.
Давая на ходу пояснения, Горидзе целеустремленно двигался к Залу сокровищ, не сбавляя скорости перед алтарем с возвышающейся восковой фигурой под названием «Твистующий Христос», минуя картину «Взрыв мистической веры в центре собора» и старательно обходя облезлый фонарный столб, установленный в самой середине перехода с целью «далинизировать» археологов будущего. Обшитый красным бархатом, точно шкатулка с драгоценностями, Зал сокровищ хранил в себе важнейшие экспонаты музея.
– Вот, несомненно, одна из величайших картин Дали, – остановившись перед «Корзинкой с хлебом», благоговейно проговорил профессор. – Гала считала картину лучшим подарком художника. Обратите внимание, картина полна таинственности. Она – абсолютная загадка. Полгода Дали овладевал утерянной техникой старых мастеров, стараясь достичь, как он сам это называл, предвзрывной неподвижности предмета. «Корзинка с хлебом» так уникальна, что даже была выбрана в качестве иллюстрации «Плана Маршалла».
– Какого плана? – переспросила Марина.
– Это, дорогуша, программа американской помощи по восстановлению Европы в послевоенные годы, – снисходительно пояснил искусствовед.
– Понятно, – включился в разговор Прохор. И деловито уточнил: – Раз эта картина – самая лучшая из работ Дали, должно быть, и самая дорогая?
– Вовсе нет. Полагаю, что самой дорогой картиной Дали можно смело назвать портрет Поля Элюара. В две тысячи одинадцатом году портрет ушел с аукциона Сотбис за двадцать с лишним миллионов долларов.
– За сколько? – Биркин не поверил своим ушам.
– Приблизительно за тринадцать тысяч евро, – довольный произведенным эффектом, уточнил профессор.
– Вот даже как, – пробормотал владелец корпорации «ПроБиркин» и, сосредоточенно морща лоб, вынул из рюкзака планшет, вышел в Интернет и полностью углубился в изучение заинтересовавшего его вопроса.
Кристину страшно раздражало, что муж поглощен расчетами и не видит окружающих красот. Не замечает «Галарину», проходит мимо «Галы, созерцающей Гиперкубическое распятие», и категорически отказывается смотреть на эскизы к картине «Моя жена, обнаженная, смотрит на свое тело, ставшее лесенкой, тремя позвонками колонны, небом и архитектурой». Зал-лицо известной голливудской звезды Мэй Уэст с камином-носом, глазами-картинами, губами-диваном и невероятным париком-занавесом Прохор также обошел своим вниманием, с головой погруженный в планшет. Уставшие спутницы из последних сил плелись следом за мужчинами – не замолкающим ни на минуту искусствоведом и увлеченным чем-то своим Прохором – и думали только об одном: где бы присесть.
– Не могу больше! – стоя перед очередной лестницей, жалобно протянула Кристина, скидывая узкую модельную туфлю и с наслаждением шевеля затекшими пальцами. – Голова идет кругом! И ноги отваливаются.
– И в самом деле, – подхватила Марина. – Пожалуй, слишком много впечатлений для одного дня.
– Да-да, я тоже что-то проголодался, – не отрываясь от экрана, проговорил Прохор. И, взглянув на Марину, ибо она стояла ближе всех, закончил свою мысль: – Наверняка где-нибудь неподалеку имеется приличный ресторанчик со средиземноморской кухней.
– Не может не быть, – залилась румянцем давняя подруга Кристины.
– Отлично! – воодушевился Биркин. – Немедленно пойдемте обедать. Я угощаю. Как насчет пары махито?
Кристине очень не понравилось, какими глазами Прохор смотрел на хрупкую болезненную Марину. Расправив плечи и прищурив глаза, ревнивица выпалила:
– Насколько я помню по нашему студенческому прошлому, Мариночка предпочитает пиво «Балтику», семерку. И хорошо бы плеснуть в «семерку» побольше водки. Тогда Марина становится невероятно разговорчивая и всем доступная. Но вряд ли, Прохор, мы здесь найдем ингредиенты для любимого коктейля Мариночки, так что лучше нам с ней попрощаться.
Вспыхнув, Марина бросила затравленный взгляд на победоносно улыбающуюся Кристину, повернулась и быстро пошла в противоположную от однокурсницы сторону. Профессор Горидзе было кинулся за ней, но, сделав пару шагов, вернулся назад. Остановился рядом с Прохором и, как ни в чем не бывало, сообщил:
– Понимающие люди хвалят «Овсянку». Говорят, это лучший ресторан Фигераса.
– Вот и славно, – убирая планшет в рюкзак, кивнул Прохор. – Поедем туда и пообедаем.
И, обернувшись к жене, с сердитым удивлением спросил:
– Не понимаю, Крис, что это на тебя нашло? Нехорошо как-то получилось. Марину незаслуженно обидели.
– Что, Про, Марина очень понравилась? – огрызнулась Кристина. – Возьми ее адресок у Вахтанга Илларионовича, он к ней частенько наведывается! Ведь так, Вахтанг Илларионович? Заглядываете к Марине на правах любовника?
Профессор Горидзе побагровел, но стоически перенес нападки не на шутку разошедшейся Кристины, молча следуя за супругами.
– Крис, если ты сейчас же не замолчишь, поедешь в «Овсянку» без меня, – припугнул жену Прохор.
Компания из трех человек, двое из которых вяло переругивались, вышла на улицу и устремилась к парковке.
– А почему «Овсянка»? – без особого интереса осведомилась Кристина, настроение которой окончательно испортилось. – Там что, кашей кормят?
– Ну что вы, Кристиночка, – подал голос искусствовед. – Это название ресторан получил из-за того, что в нем великолепно готовят блюдо из птичек-овсянок. Дали обожал овсянок. Он изобрел свой рецепт, согласно которому птичек нужно живыми опускать в кипяток. От этого они делаются невероятно нежными.
– Фу, мерзость какая! – передернулась Кристина.
– Художник был парень с фантазией, – поддержал супругу Биркин.
– Дали ел овсянок прямо с черепом и косточками, перемалывая крепкими зубами клювики и лапки, – дополнил справку профессор.
– Пожалуй, я поем в «Макдоналдсе», – Кристина остановилась перед машиной, на которой они с Прохором приехали в Фигерас и где в прохладе кондиционера блаженно посапывал водитель.
Биркин распахнул перед женой заднюю дверцу, проговорив:
– Никто не заставляет тебя есть овсянок, киса моя. Я закажу тебе коктейль из морепродуктов или салат с авокадо.
Кристина в бешенстве захлопнула распахнутую дверцу и назло Прохору села на переднем сиденье рядом с водителем, туда, куда обычно садился муж. Прохор вынужден был расположиться рядом с профессором Горидзе и, похоже, не придал этому большого значения, чем очень разозлил жену.
Ресторан миллионеру понравился. В приятный интерьер с молочно-кремовыми стенами и мебелью из черного венге отлично вписались блюда из морских ежей и телятина в горчичном соусе. Вино тоже подавали недурное. Неплох был и десерт из свежих фруктов. Об овсянках никто не вспоминал. За десертом Прохор заметил:
– Хотелось бы подытожить впечатления сегодняшнего дня. Безусловно, Сальвадор Дали был художник талантливый, но заметно не в себе. Возможно, сейчас я кого-то обижу и в меня полетят тапки, но, на мой неискушенный взгляд, подобных гениев в любом сумасшедшем доме пруд пруди. Только основная часть гениев совершенно неадекватна и не поддается управлению извне. Если бы кто-нибудь знал верный способ делать из психов Сальвадоров Дали, он бы озолотился.
– Сразу видно человека с коммерческой сметкой! – похвалил профессор, с уважением глядя на Прохора. Он помолчал, о чем-то размышляя, и снова заговорил: – Я понимаю, что это звучит кощунственно, но вы, Прохор Наумович, снова уловили самую суть вопроса. Скажу вам больше. Такой специалист, способный сделать из одаренного безумца Сальвадора Дали, мне знаком. Да, да! Однажды я присутствовал на защите диссертации, как раз посвященной этой проблеме.
– А конкретнее? – почуяв запах денег, подался вперед Биркин.
– Диссертация касалась вопроса, как на научной основе обращать безумие в гениальность.
– Могу я встретиться с автором диссертации? Было бы интересно замутить в этом направлении проект. Как раз имеются свободные средства, которые не знаю, куда вложить. Думал открыть лабораторию, разрабатывающую противоядие от тетродотоксина. Грешен, люблю отведать рыбу фугу и по себе знаю, каково это, есть вкусную рыбку и думать: умрешь – не умрешь? Убежден, что если бы рядом с тарелкой стоял бокал с минералкой, в которой была бы растворена пара капель противоядия, многие гурманы чувствовали бы себя гораздо увереннее. В мире много небедных любителей экзотики, и выгода, по-моему, очевидна. Но проект с гениями мне кажется более перспективным. Так как, профессор? Познакомите со специалистом? Мы бы с вашим ученым поставили выпуск гениев на поток.
– Боюсь, что без меня ничего не выйдет, – обиженно надулся Вахтанг Илларионович, заподозрив собеседника в нежелании делиться будущими доходами.
– Тогда давайте договоримся так, – протягивая визитку, наморщил лоб Биркин. – Завтра я вылетаю в Москву и буду ждать вашего звонка. А вы, когда вернетесь, переговорите со своим знакомым и в случае его готовности к сотрудничеству подъезжайте в офис на Новослободской. Я как раз только что отремонтировал здание, подходящее для такого рода Центра. Хотя откуда мне знать, подходящее или нет? Пусть ваш специалист сам посмотрит и скажет.
– Не специалист, а специалистка, – поправил Горидзе, потягивая из бокала сухое вино. – Не сомневаюсь, что доктору Левандовской понравится все, что вы предложите.
– Это женщина? – насторожилась Кристина, почувствовав новый укол ревности. – Дались тебе, Про, эти гении!
– Не нужно нервничать, киса моя, – зажав в крупных белых зубах зубочистку, улыбнулся жене неугомонный предприниматель. – Я просто хочу, в стиле Дали, довести до абсурда нашу утреннюю дискуссию и убедить тебя, Крис, что при правильной постановке дела гениальность может зародиться и вызреть не только в панельной многоэтажке на окраине Москвы, но даже в психиатрической лечебнице.
– Почему обязательно женщина? – чуть не плакала Кристина. – Неужели нельзя найти специалиста-мужчину?
– Душа моя, вам не о чем беспокоиться, – прозорливый Горидзе, после истории с Мариной догадавшийся, чем вызвано недовольство Кристины, протяжно вздохнул, едва заметно улыбнувшись с оттенком затаенной грусти в седые усы, и накрыл руку бывшей студентки своей узкой женственной ладонью. – Я видел в последний раз доктора Левандовскую так давно, что, честно говоря, опасаюсь идти к ней на встречу. Боюсь, что из прекрасной феи она превратилась в старую ведьму. Да, честно говоря, и феей-то она никогда не была. Однако, – Вахтанг Илларионович сделался серьезным и обернулся к миллионеру, – в профессиональных навыках Левандовской я ни секунды не сомневаюсь. Вы, Прохор Наумович, можете навести о ней справки. На сегодняшний день это самый талантливый специалист в области психиатрии в этой стране. Доктор Левандовская вот уже много лет возглавляет Преображенскую больницу, а это кое-что да значит.
– Можете быть уверены, Вахтанг Илларионович, я обязательно осведомлюсь о вашей протеже, – делая записи в кожаном блокноте, пробормотал Биркин, мусоля в зубах зубочистку. – Я всегда собираю самую полную информацию о людях, с которыми планирую иметь дело.

Париж, 1929 год– Ваш «Андалузский пес» – это что-то особенное, – с чувством проговорил Камиль Гоэманс, пуская сквозь ноздри сигаретный дым.
Владелец галереи на Рю де Сен сидел за столиком кофейни напротив Луиса Бунюэля, подбирая слова, чтобы как можно лучше сформулировать созревшее предложение. Могучий здоровяк Бунюэль благосклонно слушал заслуженные похвалы мэтра, ибо и в самом деле вместе с Дали создал короткометражный, всего на семнадцать минут, фантазм из страхов и снов.
– В моей галерее сейчас выставляются коллажи Пикассо, Арпа и Магритта. Я видел репродукции картин вашего каталонского друга и считаю, что и работы Сальвадора Дали смотрелись бы рядом с ними вполне уместно, – лил бальзам на душу собеседника галерист.
– Да? – Бунюэль с интересом посмотрел на Гоэманса. – И где же вы их видели?
– Репродукции опубликовали в авторитетном испанском журнале «Черное и белое». Это те самые работы, которые были представлены на выставке испанских художников в Мадриде. Кажется, картины назывались «Фигура женщины у окна», «Венера и моряк» и «Первые дни весны». Образы, манера письма, техника – очень впечатляет!
Еще бы, ведь юный художник запечатлел свое видение мира, до совершенства отточив рисунок и живопись в Школе изящных искусств при Королевской Академии Сан-Фернандо. Сальвадор поступил туда по настоянию отца. Вдохновленный успехами сына, нотариус не пожалел средств, чтобы подготовить малыша Сальвадора к поступлению в лучшее в Испании учебное заведение, с трепетом ожидая появления вылизанных картин, выполненных в традиционной классической манере. Но ожидания его не оправдались, ибо Сальвадор избрал совершенно иную дорогу.
Многие студенты, обучающиеся в Мадриде, проживали в Студенческой Резиденции, походившей на академические городки Англии и Америки, что было по тем временам для патриархальной Испании существенным новаторством. Обитатели Резиденции ощущали себя на передовой полосе прогресса и тянулись ко всему новому, свежему, лишенному привычного застоя. Робкий до фобии юный Дали, не сразу принятый товарищами и с иронией прозванный «поляком» за вычурную манеру одеваться в вязаный берет и пасторский сюртук, особенно сдружился с шумным энергичным здоровяком Луисом Бунюэлем.
А также с мечтательным ненавистником женских грудей Федерико Гарсией Лоркой. К сентиментальному поэту Лорке начинающий художник тянулся даже больше, чем к приземленному Бунюэлю, но гомосексуальная страсть Федерико к товарищу стала камнем преткновения в совсем уже недружеских отношениях двух талантливых студентов. Прочитав написанную Лоркой «Оду, посвященную Дали», Бунюэль забил тревогу, услышав от Сальвадора:
– В конце концов, не будет большого вреда, если я уступлю домогательствам Лорки. В благодарность за оказанную мне честь.
– Да как ты можешь, малыш Дали! Ты же не гомосексуалист! Ты настоящий мужик!
Это было довольно смелое утверждение. На самом деле у Дали с эрекцией имелись большие проблемы, спровоцированные чрезмерным рвением нотариуса приобщить сына к взрослой жизни. Как-то раз, посчитав, что четырнадцатилетний подросток вполне созрел для того, чтобы узнать все о сексе, дон Сальвадор-и-Куси выложил на рояль в гостиной справочник венерических болезней. Пытливый мальчик внимательно изучил книгу, после чего ощутил непередаваемое отвращение к физической близости. Женские половые органы вызвали у юного Сальвадора безудержный ужас, выплескивающийся на всех полотнах, выходивших из-под его кисти. А внушительные члены, изображенные на пояснительных фотографиях справочного пособия, дали повод подрастающему художнику при рассматривании себя, любимого, заподозрить, что настоящим мужчиной ему доведется стать ох как не скоро. Если вообще когда-нибудь доведется.
И только Галючка помогала приятелю справиться с этим наваждением. Сальвадор по-прежнему, как и тогда, на чердаке, с упоением мастурбировал до полного изнеможения, особое наслаждение получая от осознания того, что его русская подружка тайком за ним подглядывает. Именно в эти моменты он ощутил себя великим мастурбатором, и вместе с тем не менее великим эксгибиционистом и вуайеристом, ибо мысленно подглядывал за подглядывающей.
Через несколько лет, проведенных в Мадриде, Сальвадор вновь оказался на чердаке в своей студии, в компании холстов, мольбертов, красок и верной Галючки. Ибо выпускные экзамены студент Дали не сдал. Вытащив билет, он уже хотел было приступить к ответу, но вдруг Гала подтолкнула его в спину и зашептала:
– Приди в себя, малыш Дали! Кому тут отвечать? Этим невеждам? Даже не думай метать перед свиньями бисер!
И, следуя наставлениям подруги, Дали заносчиво оглядел комиссию и нахально заявил, что не станет распинаться перед теми, кто меньше него смыслит в живописи. Естественно, за подобную дерзость студента из Академии отчислили, и, узнав об отчислении, отец юноши страшно негодовал. Правда, сердился он не на сына, а на профессоров университета, ведь нотариус из Фигераса был уверен, что его мальчик не может сделать что-то противное общественной морали. Надо заметить, что Галючка и в самом деле знала, что для ее дружка лучше. Она всегда знала все наперед, эта русская девочка с картинки, и оберегала малыша Дали, точно ангел-хранитель. Или, напротив, искушающий демон, имеющий свои виды на талант художника. Но, как бы то ни было, отчисление пошло юноше только на пользу. Вернувшись домой, Сальвадор с головой погрузился в работу и вскоре не только снял с Бунюэлем «Андалузского пса», но и подготовил те самые картины для выставки.
– Я бы хотел заключить с Дали контракт на полгода на тысячу франков ежемесячного гонорара. – Камиль Гоэманс отставил в сторону пустой бокал и, щелкнув пальцами, заказал еще вина. – А также я готов организовать персональную выставку вашего друга.
Широкое лицо Бунюэля расплылось в улыбке.
– Это отличные новости! Думаю, вам нужно поехать с нами к малышу Дали и рассказать об этом ему самому. Мы с Магриттами и Элюарами как раз собираемся в Кадакес.
– Позвольте спросить, Поль Элюар едет с очередной подружкой? Или с супругой и третьим членом семьи? – разливая по бокалам только что принесенное гарсоном вино, многозначительно вскинул бровь арт-агент, демонстрируя хорошее знание предмета.
Впрочем, все, кто вращался в среде парижской богемы, близкой к кругу сюрреалистов, были так или иначе осведомлены о перипетиях жизни семейства Элюаров. Большой любитель фотографии, известный в Париже поэт-сюрреалист Поль Элюар предпочитал снимать супругу обнаженной. Жена ему вдохновенно позировала, принимая соблазнительные позы, и муж нередко демонстрировал эти снимки в среде коллег по цеху. В кафе на Монмартре ходили по рукам картинки с обнаженной мадам Элюар, и автор снимков снисходительно принимал восторженные отзывы друзей о статях и прелестях своей дражайшей половины. При этом он зорко следил, у кого из приятелей загорится на нее глаз, ибо устал от скучных семейных отношений и жаждал новизны, которую мог бы внести в их брак еще один партнер. Так в постели Элюаров оказался австрийский художник Макс Эрнст.
Знакомство произошло спонтанно. Поэт-сюрреалист, очарованный работами австрийца, прихватил жену и без приглашения отправился в Австрию, знакомиться с Эрнстами. Парижских гостей радушно встретила жена художника Мари, замотанная жизнью женщина, все дни посвящавшая заботе о муже и сыне, а также унылой государственной службе, необходимой для того, чтобы ее Макс мог ни в чем не нуждаться и творить шедевры. Свои полотна Эрнст мастерил в основном ножницами и клеем, создавая в высшей степени непредсказуемые коллажи.
Он просто брал самые разные журналы – глянцевые, научные, детские, рекламные – и резал на разноцветные полосы. Обрезки, не глядя, доставались из кучи и наклеивались в беспорядке на картон, тем самым создавая причудливые картины, исполненные глубокого смысла. Правда, чаще все же получались невыразительные аляповатые аппликации, напоминающие неумелые поделки дошкольника, и даже у терпеливой преданной Мари язык не поворачивался назвать творения мужа искусством. Все чаще и чаще уставшая женщина роптала на судьбу и требовала, чтобы Макс перестал валять дурака, оставил клей и ножницы и устроился наконец на работу, которая даст ему возможность прокормить семью.
Нытье жены казалось еще противнее на фоне восторга Элюаров по поводу его работ, и австриец, насмотревшись эротических фотографий гостьи, всерьез ею увлекся. Поль, с момента приезда в Австрию не спускавший с высокого смазливого блондина с повадками шаловливого мальчишки влюбленных глаз, был на вершине блаженства. Он вскоре присоединился к любовникам, заявив, что таков был их с женой первоначальный уговор. Некоторое время троица беззаботно жила в доме Эрнстов на иждивении безропотной Мари. Жила до тех пор, пока эта грубая деревенщина, чуждая высоких духовных исканий, не устроила безобразную сцену, в ходе которой обозвала мадам Элюар мерзкой ведьмой, заграбаставшей себе сразу двух мужиков, и потребовала, чтобы та убиралась ко всем чертям и больше на пушечный выстрел не подходила к их дому. Обиженные парижане отбыли во Францию. Вместе с ними уехал и Эрнст.
Наблюдавшие за развитием событий парижские сюрреалисты находили, что австриец неплохо устроил свои дела: привыкшие жить на широкую ногу, Элюары спускали за летний сезон на курортах приличные суммы, и для едва сводящего концы с концами Макса Эрнста они были просто даром небес. Вскоре жизнь странной троицы пошла по накатанным рельсам. Один день ничем не отличался от череды других. В то время как Поль просиживал целыми днями в конторе отца, продавая земельные участки и зарабатывая деньги для содержания разросшейся семьи, его супругу нещадно пилила свекровь, быстренько смекнувшая, что к чему.
Если бы мадам Грендель могла повернуть время вспять, она бы ни за что не пошла на эту авантюру, упросив Леночку Дьяконову приехать в Париж, чтобы выйти замуж за ее мальчика. А всему виной эта ужасная война! Вернувшись со швейцарского курорта, Эжен заявил, что завтра же запишется на фронт ополченцем. И тут вдруг пришло письмо от его русской пассии, не дававшей Эжену в Клаваделе прохода. В памяти перепуганной матери всплыли слова кастелянши, уверявшей, что мадемуазель Дьяконова обладает поистине дьявольской энергией, способной свернуть горы, поворотить реки вспять и даже женить на себе Эжена. Достаточно повнимательнее взглянуть на нее, чтобы понять: щуплая некрасивая русская с глазами наглой кошки добьется всего, чего пожелает. Мадам Грендель в тот момент казалось, что стоит Леночке стать женой Эжена, и она ни за что не отпустит ее мальчика на фронт. И французская матрона ответила на письмо Леночки, церемонно упрашивая мадемуазель Дьяконову приехать в Париж в качестве невесты ее сына. Для Эжена эта новость стала скорее неприятным сюрпризом, чем радостью. Он вовсе не собирался связывать себя никакими обязательствами, тем более со случайной знакомой, которую уже забыл как зовут.
С именами и вовсе вышла путаница. Русская вдруг заявила, что теперь ее следует называть не Елена, а Гала. А Эжену посоветовала взять имя Поль Элюар, ибо так для поэта красивее. Надежды матери сбылись наполовину. Женившись, на фронт Поль-Эжен больше не стремился, вполне удовлетворив рвущийся наружу патриотизм работой в госпитале. Молодым отвели этаж в просторном доме семьи, и началась странная жизнь, совершенно не понятная мадам Грендель. Дочку Сесиль, которую Гала родила вскоре после замужества, молодая мать почти сразу же перепоручила заботам бабушки. Сама же Гала, ожидая возвращения мужа, целыми днями гуляла по Парижу в поисках шикарных обновок, покупала милые сердцу безделушки и баловала себя в уютных кофейнях чашечкой кофе с бисквитом. К вечеру она возвращалась в дом свекра и свекрови и вместе со всеми садилась за стол, с аппетитом уплетая самые лучшие куски мяса, ветчины и зелени, которые придирчиво выбирала для себя с общих блюд, совсем не задумываясь о том, как трудно доставать провизию в голодное военное время.
В эти минуты Гала с вызовом смотрела на мужа, отнюдь не скрывавшего своих отношений с другими женщинами. Про дочь почти не вспоминала, не испытывая к малышке материнских чувств, а к домашней работе относилась с брезгливостью, считая мытье, глажку и стирку занятием служанок. Она берегла руки, не уставая делать маникюр и посещать косметолога. До поры до времени мадам Грендель мирилась с барскими привычками невестки, уговаривая мужа быть снисходительной к бедняжке из холодной варварской страны. Но, когда зарвавшаяся потаскушка привела в их добропорядочный буржуазный дом любовника-австрийца, терпение свекрови лопнуло. Мадам Грендель высказала сыну все, что думает о его жене.
И Поль-Эжен вдруг исчез. Пропал. Растворился в парижском тумане. Обезумевшие от горя родители, получившие от него прощальную записку, во всем винили Галу, а та даже не оправдывалась, с неподражаемым равнодушием делая вид, что град упреков относится не к ней. Так же, как прежде, она гуляла по Парижу, сорила деньгами Гренделей и выходила вечером к столу. У этой женщины была поразительная способность не замечать того, чего замечать она не хотела.
В среде сюрреалистов поговаривали, будто бы Гале надоел примитивный толстокожий Макс, только поэтому русская отправилась на поиски мужа. Обнаружился пропавший Элюар в Малайзии и вместе с Галой вернулся в Париж. Втроем они жить больше не хотели. Максу Эрнсту, не собиравшемуся так легко сдавать завоеванные позиции и возвращаться в Австрию, Элюары сняли мастерскую на Монмартре. Он написал прощальный портрет Галы, изобразив ее в образе злобной гарпии, и после этого окончательно рассорился с Элюарами. И вот теперь, избавившись от третьего лишнего, воссоединившиеся супруги планировали с друзьями отправиться в Кадакес, желая сменить обстановку в ожидании окончания ремонта в своей новой квартире в одном из домов на Монмартре.
– Элюар едет в Испанию с женой и малышкой Сесиль, – простодушно поведал Бунюэль, не заметив подвоха.
– Ну что же, если все так благопристойно, – прищурился владелец галереи, – пожалуй, я тоже составлю вам компанию.
– И все же смотрите, дружище, будьте осторожны. Не попадите в сети Элюаров, – озабоченно проговорил здоровяк. – Не стану темнить. Присутствие дочери для них не помеха.
– Сами не станьте объектом их охоты.
– Мне это не грозит, – презрительно отмахнулся тот. – Русская не вызывает у меня ничего, кроме отвращения. Похотливость Галы просто омерзительна. Во время заседаний сюрреалистов она подходит к любому, кто ей понравится, берет за руку и отводит в сторону. В углу они сношаются, совсем как дикие звери, нимало не смущаясь присутствия людей.
– Похоже, вы так разозлились оттого, что вас Гала ни разу не отводила в сторону, – усмехнулся галерист.
– Да я и сам бы не пошел с ней, – широкое лицо Бунюэля вспыхнуло. – Ненавижу женщин, у которых слишком широкое расстояние выше колен. Кажется, что их гениталии располагаются в чем-то вроде ущелья между ногами. Есть она, нет – мне все равно. Я еду в Кадакес обсудить с Дали сценарий нашего будущего фильма. Так что на глупости у меня не будет времени.
– Меня тревожит другое, – Камиль Гоэманс озабоченно почесал мохнатую бровь. – Поль Элюар – известный скупщик картин перспективных авторов. Элюар делает на этом хороший бизнес. Поговаривали, что он подложил Галу под Де Кирико, и итальянец за бесценок отдал Элюарам несколько своих лучших полотен. Да и на Эрнсте они неплохо заработали. Как бы не перебежал мне дорожку наш прыткий поэт и его распутная женушка.
– Вы думаете, они за этим едут в Кадакес?
– Как знать, мой друг. Как знать.

Москва, июль 2015Полуденное солнце замерло в зените, озарив извивающуюся в гранитных пределах Яузу и перекинутый через ленту реки ажурный мостик. Основу Преображенской больницы, выстроенной в традициях русской усадьбы, составлял главный дом с фронтоном и пилястровыми портиками, от которого тянулись в обе стороны крылья, соединяющие главное строение с боковыми флигелями. Это был один из первых специализированных долльгаузов[4] Москвы, построенный еще Петром Первым. Лечебница утопала в зелени старого сада, раскинувшегося на холме над рекой. Пейзаж выглядел бы совсем пасторально, если бы не высокий бетонный забор с растянутой поверху колючей проволокой и решетки на стрельчатых окнах.
По чисто выметенным аллеям больничного сада степенно прохаживались допущенные до прогулок пациенты в халатах и тапочках, жестикулируя и беседуя сами с собой. Некоторые из них сидели в глубине зарослей на скамейках, играя в шахматы, шашки или нарды. Да и просто сидели, раскачиваясь из стороны в сторону по только им ведомой причине и тихонько подвывая сами себе. Некоторые, стараясь вести себя тихо во избежание репрессий, катались по траве или лежали на газоне, широко раскинув руки и рассматривая небо.
Запущенность некогда ухоженного владения наводила на невеселые мысли о скудном финансировании психиатрической лечебницы и заставляла с трепетом и ужасом вспоминать о подвальных помещениях, в которых еще с петровских времен имелись действующие и по сей день гигантские цинковые ванны-саркофаги, оборудованные огромными, размером с водосточную, стальными трубами с крутым кипятком и ледяной водой. Напоминающие скорее орудия пыток инквизиторов, чем приспособления для оздоровительных сеансов, эти ванны применялись для шоковой гидротерапии, процедуры недорогой, но, по уверениям психиатров старой школы, крайне эффективной.
Главврач заведения, доктор Левандовская, к больным относилась внимательно и делала все от нее зависящее, чтобы не только успешно проводить лечение вверенных ее заботам безумцев, но и по возможности скрасить их досуг. Администрация тоже выкручивалась как могла. Это находило выражение в недавно установленных в саду самодельных, грубо сколоченных скамейках и выдаваемых медицинской сестрой на посту настольных играх, купленных в складчину сердобольными сотрудниками больницы. А также в том, что стены больничного корпуса, много лет не знавшего хорошего ремонта, были кое-как выкрашены силами санитаров зеленой краской, маскирующей царящее повсюду убожество под садовую листву.
Внутренняя отделка больницы с петровских времен претерпела некоторые изменения. Неизменной осталась лишь широкая квадратная лестница с литым чугунным ограждением и могучими перилами, по которой поднимались в отдельные палаты первые постояльцы Преображенской лечебницы. Теперь же некогда одноместные палаты вмещали по десятку больных. Зато, обладая недюжинной пробивной силой, главврач Левандовская выхлопотала большую, во всю стену, плазму для холла второго этажа, а в дополнение к плазме выбила еще и мягкие плюшевые диваны, и Вахтанг Илларионович, проходя по коридору, умилился, с каким вниманием здешние постояльцы смотрят познавательную передачу о жизни синих китов.
Остановившись перед кабинетом главврача, подергав ручку и убедившись, что дверь заперта, профессор Горидзе в ожидании хозяйки некоторое время понаблюдал за происходящим в холле и сделал вывод, что образцовый порядок достигается при помощи двух дюжих санитаров, застывших у окна в монументальных позах и внимательно следящих за каждым движением больных. Где-то неподалеку хлопнула дверь, и по коридору уверенно застучали женские каблучки. Санитары подобрались еще больше, вообще, как показалось искусствоведу, перестав дышать. По коридору шла невысокая, похожая на кеглю женщина средних лет, с большим круглым лицом, сурово поджатыми губами и сдвинутыми к переносице широкими бровями. Она строго окинула холл внимательным взглядом и, не заметив непорядка, шагнула к кабинету. И только тогда увидела поджидавшего ее профессора.
– Томочка, здравствуй, – заулыбался искусствовед, поднимаясь с банкетки и протягивая пышный букет роз. – Сто лет тебя не видел! Все хорошеешь!
– Вахтанг? Приветствую, – не скрывая удивления, поздоровалась доктор Левандовская, несколько отстраненно принимая букет и настороженно глядя на посетителя. – Вот уж не ожидала. Какими судьбами в наших краях?
– По делу, Тома, – с обезоруживающей искренностью признался Горидзе. – Чайком напоишь?
– Заходи, если по делу. Только ненадолго. И без тебя забот невпроворот.
Достав ключи из кармана белого халата, женщина открыла запертую дверь, пропустила гостя вперед и, войдя следом, заперлась изнутри. Но тут же раздался стук в дверь, и требовательный женский голос из коридора прокричал:
– Доктор Левандовская! В приемное отделение пациента с острым психозом привезли! Посмотрите?
– Я занята, – сердито откликнулась главврач, наполняя водой из-под крана сначала большую вазу, куда небрежно сунула розы, затем, не закрывая шумной струи, электрический чайник. – Вызовите доктора Белова. Острый психоз – это по его части.
– Белов сказал, что его дежурство закончилось, он не будет никого смотреть и велел послать за вами.
– Я сказала – к Белову! – отчеканила Левандовская, споласкивая две щербатые чашки, кидая в каждую из них пакетик с заваркой и нажимая на клавишу электрического чайника. – Если не хочет работать, пусть пишет заявление по собственному желанию. Или уволю за профнепригодность. Еще вопросы?
За дверью послышался шелест удаляющихся шагов, и Горидзе с восхищением посмотрел на хозяйку кабинета.
– Строго ты их держишь, Томочка.
– С психиатрами по-другому нельзя. Тебе чай с сахаром?
– Один кусочек, если можно.
Профессор пристроился на стуле для пациентов и проникновенно выдохнул:
– Слушай, Том, зачем тебе все это нужно? Ты же большая умница, а прозябаешь в районной больничке! Ты же блестяще диссертацию защитила! Ты должна… Нет – просто обязана, руководить научным центром по созданию гениев из талантливых безумцев!
– Я чего-то не знаю? – Левандовская изумленно вскинула широкие брови, подхватывая закипевший чайник и разливая по чашкам кипяток. – Такой центр существует?
Вахтанг Илларионович с восхищением смотрел на Левандовскую, точно увидел ее в первый раз и поражен необычайно. Точно так же он смотрел и на Кристину Биркину. А перед этим – на невзрачную Марину. Те, кто хорошо знал профессора Горидзе, могли бы поклясться, что так он смотрит на всех без исключения лиц женского пола, невзирая на возраст и экстерьер.
– Пока что нет, не существует. Но, Тома, – прижал Горидзе трепещущую руку к взволнованно вздымающейся груди, – стоит тебе лишь слово молвить, так сказать, заверить спонсора, что ты готова заниматься этой проблемой, как Прохор Биркин выделит деньги под проект.
Похоже, доктор Левандовская была хорошо знакома с Вахтангом Илларионовичем, ибо не обратила на его волнение особого внимания. Зато фамилия спонсора заставила ее насторожиться.
– Тот самый «ПроБиркин»? – Она сделала большой глоток горячего чая и тут же закашлялась. Прокашлявшись, продолжила: – Владелец заводов, газет, пароходов? Он готов выделить под меня деньги? А какие деньги? Доллары? Евро? Рубли?
– Не говори ерунды, конечно, евро, – с видом мученика придвигая к себе стакан, вздохнул искусствовед. Было заметно, что он привык к другим напиткам, гораздо более изысканным, и это мутное пойло из пакетика, да еще в таком непрезентабельном стакане, вливает в себя только из уважения к радушию хозяйки.
– И в чем резоны Биркина? – непонимающе прищурилась психиатр. – В новую игрушку хочет поиграть? Как с Про-мобилем?
Доктор Левандовская имела в виду широко разрекламированный проект по созданию уникальной машины, работающей на некоем секретном и очень дешевом топливе, создание которого недавно финансировал Прохор. Проект так ни во что и не вылился, но название новой машинки – «Про-мобиль» – людям запомнилось.
– Прохор Наумович – деловой человек, – назидательно сообщил Горидзе, отодвигая так и не тронутый чай и даже не замечая этого. – И, надо понимать, вкладывается в проекты, способные принести хороший доход. Я был с ним в Фигерасе, в музее Дали, и господин Биркин считает, что многие обитатели твоей, Тома, лечебницы, направленные умелой рукой в нужное русло, способны стать не менее знаменитыми, чем великий каталонец, и заработать кучу денег как для себя, так и для тех, кто приложил к их становлению руку.
– Вот даже как! – усмехнулась Левандовская.
– Ну да! Это наш шанс! – Искусствовед от возбуждения привстал со стула, но тут же взял себя в руки и, опустившись обратно, поправился: – В смысле, твой шанс, Том, заниматься интересующей тебя темой.
Лицо Левандовской застыло и стало похоже на посмертную гипсовую маску. Широко посаженные прозрачные глаза потемнели, короткий курносый нос заострился и побелел.
– Я давно уже гениями не занимаюсь, – чуть слышно выдохнула она.
– Имей в виду, – с угрожающими нотками в голосе проговорил гость, – в твоей ситуации лучше не капризничать. Биркин настроен решительно. Если ты, Тома, откажешься, он найдет другого специалиста, который согласится выполнить эту работу. Всем же будет хуже. И в первую очередь тебе. Я получил из архива университета копию твоей диссертации, и, думаю, любой более-менее способный психиатр сможет в ней разобраться. Ну, так как? Ты в деле?
Лицо женщины ожило так же внезапно, как и застыло. Бледные губы тронула улыбка, на круглых щеках заиграли ямочки, отчего доктор Левандовская сделалась почти красивой. Глаза озарились зеленым светом, и хозяйка кабинета ласково проговорила:
– Ты змей-искуситель, Вахтанг Илларионович, – она перегнулась через стол и провела рукой по щеке мужчины. – И всегда был таким. Коварным соблазнителем. Помнишь, как бросил профессор-искусствовед Вахтанг Горидзе доктора психиатрии Тому Левандовскую?
– Тома, Томочка! – забормотал профессор, ловя губами и исступленно целуя ее пальцы. – Ты же знаешь, я не мог с тобой остаться. Жена болела, сын стал от рук отбиваться.
– Конечно, я все знаю, – невозмутимо откликнулась Левандовская, убирая руку от его лица. – Ты не мог. А я страдала, ночей не спала. Все думала, вернешься ко мне. А ты не вернулся. Не захотел.
– Хотел, очень хотел, но не смог, – вымученно улыбнулся Горидзе.
– Не захотел, не смог – какая разница? Дело прошлое. Давай обсудим детали твоего нынешнего предложения.
Благополучно избежав скользкой темы, искусствовед приободрился и с воодушевлением заговорил:
– Я тут просмотрел твои выкладки, Томка, и подумал, что начать стоит с кого-нибудь из ребят, которых ты описываешь в диссертации. Все-таки это уже готовый научный материал, про этих людей все известно и ясно, в каком направлении к ним подступаться и куда вести.
– Я смотрю, Вахтанг, ты лучше меня разбираешься в психиатрии, – усмехнулась Левандовская, допивая остатки чая. – Тогда зачем тебе я?
– Да ладно, Том, не скромничай, – поерзал на стуле собеседник. – Без тебя ничего не получится. Ты, как Гала Дали, должна взять талантливых безумцев за руку и повести в наше светлое будущее.
– Наше? – В глазах Левандовской вспыхнула робкая надежда, и женщина дрогнувшим голосом уточнила: – Я не ослышалась, Вахтанг? Ты снова хочешь быть со мной?
– Том, ну что ты в самом деле, – он страдальчески закатил глаза. – Я же сказал – не могу. Хочу – но не могу. Я и сам все это время мечтал быть с тобой, да ребенок у меня родился. Совсем маленький, грудной. Как я из семьи уйду?
– Ребенок? – глухо переспросила Левандовская. – Твоя жена недавно родила? Ирина все-таки выздоровела? Я очень за вас рада…
– Не та жена родила, не Ирина, – не зная, куда деть глаза, путался в показаниях профессор. – Другая жена, Юля. С Ириной я развелся.
– Чтобы жениться на Юле? А мне говорил, что ни за что Ирину не оставишь.
– Пришлось. Ты же знаешь, Тома, что жизнь – штука жестокая. Обстоятельства бывают сильнее нас, – окончательно смутился искусствовед. – От нас вообще ничего не зависит. И хватит об этом. Давай поговорим о деле. Так ты готова быть Галой?
– Чьей Галой? – горько откликнулась Левандовская. – Ты крайне невнимательно прочел мою диссертацию, если так ничего и не понял. У каждого Дали должна быть своя Гала. Своя муза. Все строго индивидуально. И, между нами говоря, именно в правильно подобранной «Гале» заключается секрет успеха любого «Дали».
– Этим мы и будем заниматься, – вдохновенно подхватил Горидзе. – Подбирать для гениев муз. И вскоре наводним все сферы человеческой деятельности управляемыми гениями, несущими для корпорации «ПроБиркин» золотые яйца. Должно получиться нечто грандиозное. Ну-с, перейдем к подбору подходящей кандидатуры. Кого из своих пациентов ты видишь в роли Дали?
– Полагаю, – доктор Левандовская, усмехнувшись и кинув на собеседника понимающий взгляд, придвинула к себе его нетронутую чашку и сделала из нее большой глоток. – Полагаю, что проще посмотреть, в каком состоянии каждый из описанных мною пациентов в настоящий момент находится, и, исходя из этого, уже делать выбор. Надеюсь, ты понимаешь, что это информация закрытая, и, посвящая тебя в истории болезней, я совершаю должностное преступление?
– Да ну, Тома, я тебя умоляю, – лицо профессора исказил животный страх. Теперь, когда дело, казалось, на мази, было никак невозможно получить отказ по такому ничтожному поводу, как врачебная этика. – Кому нужны эти больные? В твоей, Том, лечебнице скорее сдохнешь, чем вылечишься. А мы поможем несчастным безумцам почувствовать себя людьми. Не просто людьми, а гениями.
– Ох, Вахтанг, Вахтанг, – она погрозила собеседнику пальцем. – Ты всегда умел меня уговорить.
Допив вторую чашку чаю, доктор развернулась к компьютеру, опустила руки на клавиатуру и проворно забегала подушечками пальцев по клавишам, делая запрос. На экране появилась таблица, и Левандовская приникла к дисплею, вчитываясь в сводки.
– Пациент под номером один скончался в прошлом году в Вологодской лечебнице от пневмонии, пациент номер два был убит в уличной драке. Третий и четвертый эмигрировали из страны. Остается номер пятый. Портнов Илья. Я вижусь с ним довольно часто. Парень лечится амбулаторно. Портнов до сих пор на лекарствах, только тем и спасается.
– И чем пациент номер пять уникален?
– Напрасно иронизируешь. Портнов – гений математики. Он блестящий программист. Перед тем как попасть ко мне, практически закончил работу над программным обеспечением, которое обещало стать посильнее, чем «Майкрософт». К тому же великолепно разбирается в экономике и социологии, а если конкретнее – в теории игр, включающей в себя эти науки.
– Теория игр? Никогда не слышал. Что за штука такая?
– Образно говоря, это такое направление математики, которое занимается тем, что изучает способы сделать лучший ход и в результате получить как можно больший кусок выигрышного пирога, оттяпав часть его у других игроков. Теория игр учит подвергать анализу множество факторов и делать логически взвешенные выводы. Илья подавал большие надежды в этом направлении, пока не попал ко мне в возрасте пятнадцати лет из интерната для одаренных детей в Долгопрудном.
– Очень интересно, – Горидзе подался вперед. – Что же в интернате для одаренных детей пошло не так? Отчего наш гений подвинулся рассудком?
– Это случилось не в самом интернате. В котельной на территории. Давай я поставлю запись гипнотического сеанса. Сам все услышишь.
Психиатр поднялась из-за стола и направилась к стеллажу с многочисленными ящиками, напоминающими картотеку. Выдвинув нижний ящик, достала мелко подписанный прозрачный прямоугольник пластиковой коробки, вынула из нее аудиокассету и, приблизившись к тумбе с техникой, вставила пленку в магнитолу. Нажав на клавишу воспроизведения, вернулась к рабочему столу, опустилась в кресло и, услышав из динамика шипение, за которым последовал ее собственный голос, сопровождаемый металлическим стуком метронома, отвернулась к окну.
– Двадцать второе сентября две тысячи десятого года. Сеанс гипноза проводит доктор Левандовская. Пациент – Илья Портнов тысяча девятьсот девяносто пятого года рождения. Пять, четыре, три, два, один. Илья, ты меня слышишь? Илья! Говори, я приказываю! Говори все, что вспомнишь!
– Я не хотел туда идти, это Пантера! – после непродолжительной паузы сдавленно проговорил ломающийся мальчишеский голос. – Я должен ее слушаться, она дольше живет в джунглях. Она опытнее.
– В каких джунглях живет Пантера, Илья?
– Так мы называем интернат.
– Кто это – мы?
– Пантера, Белка, Хромой Кот и я, Лис. Дольше всех в интернате живет Пантера, она командует нами и учит избегать опасностей. И говорит, кому из охотников нельзя доверять.
– Охотники – это преподаватели?
– Да. И воспитатели. И другой персонал интерната. Не все. Некоторые. Те, которые охотятся. Они накачивают зверье таблетками и насилуют.
– Зверьем охотники называют детей?
– Не всех. Только самых слабых. Тех, кто никому ничего не расскажет. Пантера приказала мне пойти с ней, чтобы поймать охотника с поличным на живца. Она смелая. Ничего не боится. И Белку уговорила не бояться и стать приманкой. А я испугался. Я предал ее! Лежал под ящиками в котельной и смотрел, как охотник ее выволок из-за стального сейфа и начал убивать.
Голос на записи сделался тихим и хриплым, затем перешел в сдавленные рыдания.
– Охотник убил Пантеру. А потом Белку. Он их долго убивал. Очень долго. А я лежал и трясся от страха под ящиками. Прости меня, Пантера! – Мальчик больше не говорил, он неистово кричал. – Я сделаю все, что ты скажешь! Только вернись! Я больше не буду трусом! Прости! Слышишь? Прости!
– Не плачь, Лис, я тебя прощаю, – послышался мягкий голос доктора Левандовской.
– Пантера, ты больше не держишь на меня зла? – всхлипнул подросток.
– Нет, Лис. Не держу.
– Ты… Ты любишь меня? – донесся чуть слышный шепот.
– Да, люблю.
– И я! Я тоже тебя люблю! – взорвался криком мальчик. – Как страшно то, что он с тобой сделал! Не умирай, Пантера! Не оставляй меня одного! Я все, все для тебя сделаю! Возьму все первые места на олимпиадах! Получу Нобелевскую премию по математике! Все ради тебя! Только будь рядом!
Раздались звуки бурных рыданий, тупые удары, как будто бились головой о стену, и запись оборвалась. Не оборачиваясь и все еще глядя в окно, доктор Левандовская глухо проговорила:
– Пропаже двух девочек-подростков из Долгопрудненского интерната никто не придал большого значения: девочка, которую друзья называли Пантера, была склонна к побегам, неоднократно убегала и могла прихватить с собой подругу. Зато учитель математики обратил внимание, что его лучший ученик, Илья Портнов, вдруг утратил интерес к предмету, который он раньше так любил. Юноша углубился в себя и ходил, точно во сне. Илью показали мне, и при сеансе гипноза открылась страшная правда. При осмотре котельной были найдены улики, бесспорно указывающие на совершенное преступление. Под давлением неопровержимых доказательств кочегар сознался в убийстве девочек и назвал имена других «охотников», вместе с которыми в течение длительного времени он развращал детей.
– И что стало с Ильей? – бодрым голосом осведомился искусствовед.
– С Лисом? – круто повернулась Левандовская, покрасневшими глазами пристально всматриваясь в лицо профессора Горидзе. – Он провел в клинике больше двух лет и к прежним увлечениям проявлял интерес только тогда, когда я отменяла таблетки и внушала ему, что Пантера жива и находится рядом с ним. В этом случае юноша демонстрировал чудеса интеллекта.
– И?
– И в настоящий момент Лис состоит у меня на учете и работает в фирме по производству экологически чистой посуды. Он торговый представитель компании. Вся жизнь на колесах. Сегодня здесь, завтра там. Некогда особенно задумываться о прошлом.
– Ну и какое отношение посуда имеет к программному обеспечению и к теории игр?
– Никакого, – доктор Левандовская пожала плечами. – Но только до того момента, пока Лис не перестанет принимать лекарства и не уверует, что его Пантера жива и будет с ним до конца его дней. Вот фотография девушки. Видишь обруч на голове? Не правда ли, два треугольных цветка по краям похожи на кошачьи уши? – Она протянула Вахтангу Илларионовичу снимок хорошенькой русоволосой девочки с черным обручем в волосах и дерзким взглядом круглых карих глаз и продолжила: – За эти ушки ее и прозвали Пантерой. В психологии есть такое понятие, как эмоциональный крюк. У большинства людей он работает безотказно. Бывает, услышишь мелодию, под которую целовался с любимым человеком, и в памяти всплывает забытый образ давнего возлюбленного, и комната, где вы любили друг друга, и запахи, долетавшие из соседнего кафе. У здоровых людей такой крюк, кроме нахлынувших воспоминаний, ничего не вызовет, а у человека с травмированной психикой спровоцирует приступ. Для Лиса такой крюк – силуэт погибшей подруги. Если Лис встретит девочку, у которой будет на голове что-то подобное кошачьим ушкам, он увидит в ней Пантеру. Я отменю лекарства, и Лис станет готов к работе. Надеюсь, у тебя ко мне больше нет вопросов?
– Томочка, ты золото! – Искусствовед пылко припал к руке собеседницы. – Мы обязательно найдем Пантеру – Галу для Лиса – и на выходе получим Дали от математики и программирования!
Конец лета прошел в суетливых хлопотах. И вот наконец в конце сентября свершилось – подходящая кандидатура на роль Пантеры была найдена. Меряя шагами коридор института Изящных искусств, Вахтанг Илларионович прижимал к уху мобильный телефон и прикрывал трубку рукой, точно опасался, что его услышат посторонние:
– Господин Биркин? День добрый, профессор Горидзе беспокоит. Как поживаете, Прохор Наумович? Как драгоценное здоровье вашей супруги?
– Спасибо, здорова, – в голосе инвестора сквозила прохладца. – Вахтанг Илларионович, нельзя ли ближе к делу? Что с музой для математика? Здание Центра давно готово к работе, а результатов я пока что не вижу. Я уже начинаю сомневаться в нашей затее и думаю, что бизнес-проект дал сбой. Со следующей недели я думаю запустить на Новослободскую токсикологов и дать отмашку на начало исследований. Проект с противоядием от тетродотоксина тоже был неплох и, по-видимому, гораздо реальнее, чем идея с гениями.
– Именно об этом я и хочу поговорить. Есть одна девушка. Моя студентка. Поразительно подходит под все параметры Пантеры. Полагаю, пора познакомить их с Лисом. Жду только вашей команды.
– Могу я на нее взглянуть?
– Само собой. Сможете сегодня вечером подъехать в аукционный дом «Гелиополис»? Я владею этим заведением на паях с приятелем и постараюсь сделать так, чтобы наша Пантера работала на выносе лотов.
– «Гелиополис»? Это в Малом Гнездиковском переулке? Подъеду непременно.
– Надеюсь, с супругой? – льстиво осведомился искусствовед. – Честно говоря, я вам немного завидую. Кристиночка – такая прелесть!
– К сожалению, я буду без Кристины, – в голосе Биркина послышалась нежность. – Крис собралась к подруге, хочет развлечься. Сходить в ночной клуб, выпить «пино-коладу», пофлиртовать со смазливыми жиголо. Не хочется нарушать ее планы.
– И вы не против?
– Я полностью доверяю жене. А что за мероприятие планируется в «Гелиополисе»?
– Частные коллекционеры выставляют на торги кому чего не жалко, – усмехнулся Горидзе. – Кстати, в каталоге сегодняшнего аукциона числится занятная игрушка – «волшебный фонарь» Сальвадора Дали. Тот самый, что вас так удивил на фотографии в театре-музее в Фигерасе, – должно быть, помните?
– На память пока не жалуюсь, – иронично откликнулся Прохор. – Страдаю единственно от отсутствия муз для потенциальных гениев. Пожалуй, я куплю эту диковину и преподнесу доктору Левандовской как символ нашего дальнейшего плодотворного сотрудничества.
– Тогда не прощаюсь, Прохор Наумович. Увидимся.
– До вечера, Вахтанг Илларионович.
Остановившись перед аудиторией, профессор Горидзе убрал смартфон в карман приталенного пиджака со стильными заплатами на локтях и потянул на себя ручку двери.

Кадакес, 1929 год– Я задушу эту гадину! Лучше отойди, малыш Дали! Я все равно сверну ей шею!
Скаля в бешенстве зубы, здоровяк Бунюэль склонился над раскинувшейся на песке хрупкой Галой, сомкнув на ее горле крепкие ладони яхтсмена. Маленькая Сесиль громко плакала, запрокинув ставшее некрасивым личико и широко разинув рот. Перед озверевшим другом на коленях стоял худенький усатый брюнет, заламывая руки, и, с видом безумного отчаяния выкатывая глаза, умолял отпустить его возлюбленную.
Отправляясь в летний дом отца Дали, расположенный в уединенной части рыбацкой деревушки Кадакес, Луис Бунюэль ожидал чего угодно, но только не того, что его чудаковатый приятель окончательно лишится рассудка. Сальвадор и раньше давал немало поводов для пересудов. Теперь же стопроцентно утвердил за собой репутацию умалишенного. Правда, в первый момент все было вполне благопристойно. Парижские гости подкатили к побережью на авто поздним вечером. Сальвадор вышел из дома встречать друзей, скользнул по жене Элюара безразличным взглядом и, пожав всем руки, завел беседу с мужчинами. Бунюэль заметил, как на губах владельца галереи заиграла довольная усмешка, ибо Дали пришел в неописуемый восторг, услышав о намерении, с которым Камиль Гоэманс приехал в Испанию. Выставка в Париже! На Рю де Сен, в одном зале с божественным Пикассо! Об этом он не мог и мечтать.
Договорившись утром встретиться на пляже, чтобы обсудить детали предстоящего сотрудничества, парижане отправились в гостиницу «Мирамар». А на следующий день случилась беда. Сальвадора словно подменили. Он хохотал, точно безумный, катаясь по песку и будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Откуда парижским гостям было знать, что стоило Дали приблизиться к кому-нибудь из них, как рядом вырастала Галючка. Явная только для Сальвадора подруга указывала на собеседника тонкой призрачной рукой и серьезно говорила:
– Разве ты не видишь сову у него на голове? Видишь ведь, да? А видишь, как на голове совы блестит какашка?
И Сальвадор заливался безудержным смехом, переходящим в протяжный стон, похожий на плач и вой одновременно. Но это не помешало приезжим взобраться на чердак и долго бродить по студии, рассматривая картины. Осмотр работ Дали оставил у зрителей двоякое впечатление. С одной стороны, это были работы человека, безусловно, талантливого. С другой – совершенно безумного. Студию переполняли перетекающие друг в друга предметы, навеянные замысловатыми скалами мыса Креус, текучей барселонской архитектурой Гауди и потаенными страхами автора. С полотен на гостей смотрели завуалированные под тени вагины и пенисы разнообразных форм, вытянутые пальцы мастурбаторов и перекошенные лица непрошеных гостей из ночных кошмаров.
Однако наиболее гнетущее впечатление на зрителей произвела картина «Мрачная игра». На ней был старательно выписан стоящий у первой ступени лестницы мужчина в перепачканном фекалиями белье, к плечу которого склонился женоподобный юноша с гримасой боли на лице. И все это в окружении самых неожиданных фигур: скульптурного льва, победоносной статуи онаниста на пьедестале, мужских шляп, морских камешков и головы автора полотна с кузнечиком, сидящим на его плотно сжатых губах.
Несомненно, эта картина, так же как и все остальные работы художника, была написана под влиянием светоча сюрреалистов, их иконы и пророка, венского психиатра Зигмунда Фрейда, настоятельно советовавшего вытаскивать на свет божий из подсознания все то, что тревожит и гнетет. И, глядя на эти полотна, не оставалось сомнений, что глубины подсознания Дали были так глубоки и зловонны, что погружаться туда было опасно для психики. При этом техника поражала своей отточенностью, и это еще больше усиливало тягостное впечатление от картин. Сам художник корчился в дверях от распирающего его смеха, не замечая замешательства гостей.
– Не слишком ли много дерьма? – задумчиво проговорил Элюар, и деловитые нотки в его голосе очень не понравились галеристу. – Плохо дело, если наш начинающий гений окажется копрофагом[5]. Тогда его работы мало кого заинтересуют. Надо бы осторожно выяснить этот вопрос. Гала, – окликнул Поль жену.
Гала не обернулась. Она стояла, замерев, в глубокой задумчивости перед «волшебным фонарем» и рассматривала повторенную тринадцать раз подряд закутанную в меха фигурку девочки, сидящей в запряженных тройкой санях. Гала задержала взгляд на завершающей цикл картинке, той самой, где появился хищный зверь. Глаза бегущего за санями волка горели адским пламенем. Среди других странных предметов, раскиданных по студии в полнейшем беспорядке, «волшебный фонарь» занимал главенствующее место. Под его основание была аккуратно подстелена зеленая бархатная салфетка, а медные части до блеска надраены. И в одной из деревянных пластин виднелось проделанное дробью отверстие. В это трудно было поверить, но перед Леночкой Дьяконовой и в самом деле был тот самый «волшебный фонарь» Сержа Кутасова, который она видела в швейцарском Клаваделе.
Знакомство с безумным часовщиком не прошло для нее даром. Она вдруг поняла секрет успеха. Стоит только захотеть, и станешь чертовски богатой и невероятно знаменитой. Главное – эпатаж. Кондитер Лившиц сочинил историю про ангела – и озолотился. Когда сенсация с крылатой девочкой стала забываться, зять кондитера смастерил «говорящие часы», чем возродил интерес к конфетам. Конечно, кондитер и часовщик были не совсем нормальны – обычному человеку и в голову не придет взять в дом калеку и сделать на этом деньги или запихнуть в корпус часов карлика и заставить его отвечать на вопросы любопытствующих.
Но принцип завоевания популярности ясен. Главное, чтобы о тебе говорили. Чтобы тебе удивлялись. Чтобы пересказывали друг другу твои эксцентричные выходки. А если к эпатажу добавить еще и вкусный продукт, вроде конфет Бенедикта Лившица, то слава гарантирована! Ведь это и в самом деле очень просто! Нужно лишь только найти талантливого безумца, способного создавать нечто притягательное для публики и готового на самые отчаянные выходки. И, если держать его на коротком поводке, потакая капризам и тайным желаниям, безумец станет покладистым и будет делать все, что она захочет. И вот тогда с помощью его таланта и ее безудержной энергии из их пары родится звездный дуэт.
В голове ее до сих пор звучал разъяренный крик Кутасова: «Ты бездушная тварь, ты не сможешь вдохновлять!» Отчего же не сможет? Грендель ведь писал о ней стихи! Тогда, в Швейцарии, их отношения с Эженом так и не продвинулись дальше детских писем и невинных поцелуев в темноте санаторных коридоров. Вернувшись в Москву, Леночка снова окунулась в полуголодную жизнь материнского дома. К этому моменту ее комната была окончательно занята младшей сестрой, и попавший под влияние матери отчим отказывался что-либо сделать для своей недавней любимицы. Выбирать не приходилось, и новоявленная Гала, стремясь приблизиться к мечте, сделала ставку на поэта. Ни на что особенно не рассчитывая, написала ему в Париж. Получилось очень удачно. Мать французика откликнулась почти сразу же – ее мальчика со дня на день должны были забрать на фронт, и любящая гусыня была готова на любые жертвы, лишь бы ее драгоценное чадо оставили в покое.
Широта взглядов французской матроны простерлась до того, чтобы пригласить Галу в Париж и объявить невестой сына. И мадемуазель Дьяконова мигом собралась за границу. Мать ее не останавливала. Отчим тоже. Гала уезжала из России озлобленная и всем чужая. Уезжала, лелея в душе заветную мысль – стать невероятно богатой, всемирно знаменитой и доказать им всем, что она сможет всего этого достичь. Следуя своей теории, Гала потакала капризам и прихотям мужа, но это ни к чему не привело.
Грендель-Элюар оказался слишком прагматичен, зациклен исключительно на себе и абсолютно не безумен. Скорее наоборот. Муж добывал все то, чем мечтала наслаждаться Гала, но только не для нее, а для себя. Ею он вовсе не дорожил, воспринимая жену исключительно сквозь призму собственных удовольствий и коммерческих нужд. Все его письма к Гале были пронизаны одной-единственной мыслью: «Я – великий поэт Поль Элюар! Я, Элюар, люблю себя в тебе, Гала! Я, Элюар, люблю себя без тебя, Гала! Я сплю с другими женщинами, но так скучаю по тебе! Как Я хочу погрузиться в тебя, Гала. Я! Я! Я!»
Он не был ручным, ее Грендель. Заносчивым, самовлюбленным, блудливым – каким угодно. Но только не послушным и ручным. И не хотел им становиться, хотя для воплощения ее стремлений должен был бы стать. И вот теперь, когда муж привез Галу к очередному перспективному художнику в надежде разжиться за бесценок картиной-другой, она вдруг увидела того, кого давно искала. Да вот же он, ее безумный гений! Стоит, сложившись пополам, в дверях собственной студии под летним солнцепеком и хохочет, как идиот. Интересно, откуда у Дали «волшебный фонарь»? Испанец им дорожит – это факт. Значит, на этом можно сыграть.
– Дорогая! – повысил голос Элюар.
– Да, любимый? – Гала запустила вращение барабана, не отрывая глаз от мчащихся саней.
– Дорогая, только ты с твоей врожденной деликатностью можешь обсудить с Сальвадором этот скользкий вопрос, – вкрадчиво проговорил поэт.
– Какой вопрос? – Поглощенная своими мыслями, Гала утратила нить разговора.
– Не слишком ли большую страсть наш юный гений испытывает к фекалиям, – в голосе Элюара послышалось раздражение. – Выяснишь для меня?
– Конечно, Поль. Сегодня же спрошу.
Галерист и Бунюэль тревожно переглянулись, предчувствуя недоброе. Сомнений не оставалось: Элюары запускали отработанную схему по охмурению перспективных художников. День друзья провели на пляже. Причем Дали, желая эпатировать французов, вырядился в рубаху с рюшами, выбрил и выкрасил подмышки охрой, гладко зачесал назад свои длинные черные волосы и набриолинил усы, окончательно сделавшись похожим на танцора аргентинского танго. При этом художник продолжал безо всякой видимой причины истерично хохотать, и вскоре с ним перестали пытаться завести беседу, махнув на безумца рукой.
Вечером, когда на Кадакес опустились сумерки, Гала отработанным жестом, безотказно действовавшим на всех без исключения членов кружка сюрреалистов, взяла Сальвадора за руку и увлекла наверх, в студию. Она шла, покачивая бедрами и, несомненно, надеясь его соблазнить. Но Дали, погруженный в свои мысли, не замечал ее флирта, покорно следуя за женщиной наверх по ступеням лестницы. Для художника она была всего лишь женой друга Поля Элюара, усталой раздраженной дамой, на десять лет старше самого Дали. Весь день мадам Элюар только и делала, что повышала голос, сердито окликая маленькую дочь:
– Сесиль! Не лезь в море! Сесиль! Не трогай крабов! Сесиль! Сесиль! Сеси-и-иль!
Поднимаясь в мастерскую, Дали недоумевал, что ей от него нужно. Он даже не помнил, как зовут эту женщину с нервным хищным лицом и маленькими злыми глазками. Жена Элюара вошла в студию и сразу же направилась к «Мрачной игре».
– Это очень значительное произведение, – начала она, прищурившись и откинув голову, рассматривая картину. – Вот почему ваши друзья-сюрреалисты, я и Поль, хотели бы понять, чем вызвано, что некоторым элементам вы, мой друг, похоже, уделяете особое внимание. Если у этих элементов есть соответствие в вашей жизни, то в таком случае я в большом разладе с вами. Потому что мне это кажется ужасным. Но это ваша личная жизнь, и мне нельзя в нее вмешиваться. Однако дело вот в чем: если вы пользуетесь своими картинами, чтобы доказать пользу какого-либо порока, который вы считаете гениальным, это, как нам кажется, значительно ослабляет ваши произведения, сужает их, низводит до уровня психопатического документа.
Дали все порывался рассказать этой парижской штучке о мотивах, толкнувших его к написанию полотна, но верная Галючка за спиной настойчиво шептала ему в ухо, чтобы он не смел этого делать, ибо его не поймут. Дело было в отце художника. В память юноши врезался эпизод, после которого он перестал считать отца центром вселенной. Был летний день, жара висела в воздухе, осязаемая, как дорожная пыль. От нее щипало глаза, и было больно облизывать шершавым языком пересохшие губы. Взявшись за руки, он, матушка и Анна-Мария стояли на ступеньках их дома в Фигерасе и пристально всматривались вдаль, с нетерпением ожидая, когда же на горизонте покажется машина отца.
Семья собиралась пойти в театр, и нарядные костюмчики детей из плотного бархата насквозь промокли от пота. Время шло, жара и ожидание становились нестерпимыми, а дона Сальвадора Дали-и-Куси все не было видно. И вот наконец на белой улице мелькнуло такси, за лобовым стеклом которого рядом с водителем покачивалась солидная фигура нотариуса. Донья Фелипа сжала детские ладошки, вытянувшись в струнку, и приветливо улыбалась, глядя на приближающуюся машину. Когда же такси подъехало и дверца распахнулась, перед семейством предстал отец.
– Знаете, почему я опоздал? – с некоторой торжественностью осведомился дон Сальвадор-и-Куси. И, глядя в ожидающие ответа лица жены и детей, самодовольно сообщил: – Я обосрался.
С тех пор образ перепачканного фекалиями отца не выходил из головы художника. Его так и подмывало рассказать жене Элюара правду, но застенчивость мешала пойти на столь откровенный шаг. Другое дело – Галючка. Ей он доверял как самому себе и мог с ней делиться самыми сокровенными мыслями.
– Клянусь, я не копрофаг, – горячо воскликнул Дали, не пускаясь в детальные объяснения причин своего интереса. – И так же, как и вы, мадам, боюсь этого вида безумия. Но думаю, что подобные грубые элементы можно использовать как терроризирующие. Они так же имеют право на существование, как кровь или моя кузнечиковая фобия.
Пристально глядя в глаза художника, женщина протянула руку, желая прикоснуться к его лицу, и тут на юношу накатил очередной приступ хохота. Не отводя гипнотизирующего взгляда, Гала взяла художника за руку и сжала ее с силой, неожиданной для этой хрупкой женщины. Глаза ее лучились пониманием природы этого смеха, необъяснимого для других. Смех Дали не был веселым. Он не был скептическим или легкомысленным. Это был фанатизм, катаклизм, пропасть и страх. Переведя свинцовый взгляд со смеющегося лица каталонца на «волшебный фонарь», она отпустила его руку и спросила:
– Давно у вас эта вещь?
Давясь хохотом, художник сбивчиво проговорил:
– С самого раннего детства. Видите девочку в санях? Она русская. Ее зовут Гала. Галючка. Она моя подруга. И она для меня все.
– Забавное совпадение. Я тоже из России, и меня тоже зовут Гала. Как странно. Эту игрушку я видела раньше. Здесь есть пластина с отверстием. Хотите, я расскажу вам, откуда она взялась?
Гала крутанула барабан, и побежали по снежной равнине быстроногие кони, унося от волка румяную русскую девочку, закутанную в меха.
– Вы гениальный художник, маленький Дали, – продолжила жена Элюара, глядя на вращение барабана. – И справедливо жаждете славы, изо всех сил пытаясь привлечь к себе внимание толпы. Но робость мешает вам быть самим собой. Не бойтесь этого! Отпустите себя на волю, доверившись своей Градиве! Я вижу, вы почитаете Фрейда. Венский врач лично знал того, кто создал этот фонарь. Тот человек был серьезно болен. И гениален. Как и вы. Он делал механических людей. И у него была женщина. Даже не женщина. Ангел. И для нее он сделал этот «волшебный фонарь», это она изображена в санях. Гений страстно любил своего Ангела и очень боялся потерять. Боялся настолько, что почувствовал, как погружается в сумрак безумия, и обратился за помощью к доктору Фрейду.
Стоя напротив этой чужой, незнакомой женщины, художник внимательно слушал историю безумного русского гения и ловил себя на мысли, что странным образом перед ним уже не жена Элюара, а его подружка Гала.
– Фрейд рассказал русскому гению о Градиве, посоветовав всегда носить с собой вещь, напоминающую о возлюбленной. Безумный русский гений вынул из фонаря две пластины, одну взял себе, другую отдал Ангелу. Вот та, с дырой, пластина Ангела. Ее убили, прострелив вместе с сердцем и деревяшку от «волшебного фонаря». Несмотря на обещания Фрейда, Градива не смогла вывести своего гения к свету, ибо сама навеки погрузилась во тьму. Если бы не смерть Ангела, все было бы хорошо.
Слушая журчание ее слегка приглушенного голоса, художник ощущал в своих руках ее ладонь и понимал: да, это Галючка обрела плоть и кровь, чтобы помочь ему не заблудиться в жизни. Чтобы взять его за руку и твердым шагом повести за собой.
– Градива, – любуясь внезапно заворожившим его лицом, показавшимся лишь в первый момент некрасивым, прошептал Дали. – Я знаю, я читал очерк Фрейда «Бред и сны в «Градиве» Йенсена». Все верно. Ты моя Градива. Моя муза. Мой Ангел. Ты выведешь меня из тьмы.
– Я пришла, чтобы помочь вам. Вы не должны ничего бояться, маленький Дали. Я излечу вас от всех на свете фобий. Доверьтесь мне, и я не позволю вам упасть в пропасть безумия. Я тоже доверяюсь вам. Я знаю, что вы никогда не причините мне вреда. Ведь только я могу сделать вас счастливым. Вы любите писать картины?
– Больше всего на свете!
– Так пишите – и будьте сами собой! Все остальное сделаю я!
Дали вдруг отпустил ее руку, порывисто шагнул к волшебному фонарю и вынул из него две пластины. Одну, с дырой, взял себе, сняв с ноги полосатый носок и спрятав в него свое сокровище, а вторую протянул жене Элюара.
– Я никогда – ты слышишь, никогда – не сделаю тебе больно, – с жаром воскликнул художник, вкладывая деревянную пластину в руку женщины. – Обещаю тебе, Гала!
Этот вечер стал для каталонца судьбоносным. Сальвадор Фелипе Хасинто Дали спустился вниз из мастерской совсем другим человеком. Теперь художник был не один на один со своими демонами. Между ним и его паранойей щитом встала Гала. Реальная Гала, а не придуманная им Галючка. Живая Гала из плоти и крови учила его искусству любви, учила бережно и настойчиво, как терпеливая наставница отстающего ученика. Дали с трудом преодолевал свои страхи перед женским телом, явленным не на картинах старых мастеров, а раскинувшимся на постели в ожидании ласки тех мест, прикоснуться к которым самостоятельно он не решился бы ни за что на свете. Интимная близость давалась художнику с невероятным трудом, вызывая почти физические страдания, и Гала не испытывала рядом с ним ничего, кроме брезгливой жалости, но ради своей цели была готова на все.
Окружающие не могли не замечать, что отношения этой пары отмечены болезненной необычностью и явными психопатическими симптомами. Гала позволяла Дали делать с собой все, что он захочет, но с одним-единственным условием – не причинять увечий. Манипуляция жены Элюара отлично удалась. Она стала жизненно необходима художнику. Отпущенные на свободу, на Сальвадора Фелипе с новой силой нахлынули головокружения и видения. На экскурсиях по скалам бухты Креус он безжалостно требовал, чтобы Гала карабкалась вместе с ним по самым опасным и высоким уступам.
При этом художник испытывал невероятное желание столкнуть спутницу в пропасть, как это случалось с ним в детстве, когда он гулял по горам со своими немногочисленными подругами и друзьями, но Гала, властно глядя на него и давая понять, что целиком и полностью находится в его руках, но доверяет ему и потому не боится, удерживала его от этого шага. Мысль, что только эта женщина способна сделать его счастливым, останавливала занесенную для удара руку, и он торопился в студию, чтобы выплеснуть на полотно переполнявшие его эмоции.
Погруженный в сложные взаимоотношения с Галой, Дали совершенно забыл про Бунюэля.
Луис же бесился от ярости, не зная, как приступить к обсуждению сценария. Заказчики выдали на съемки деньги и ждали результата. Виконт Шарль де Ноай желал увидеть полнометражный фильм, который стал бы чем-то вроде продолжения «Андалузского пса». Предполагалось, что вестники независимости от моральных устоев – сюрреалисты – и дальше продолжат отстаивать право человечества на свободное выражение сексуальных инстинктов в противовес замшелым ценностям буржуазного общества, коими являются Церковь, Семья и Отечество.
Основой для фильма должна была послужить рукопись маркиза де Сада «Сто двадцать дней Содома», которую готова была предоставить в полное распоряжение кинематографистов супруга виконта. Виконтесса Мари-Лор де Ноай была правнучкой одиозного маркиза и рассчитывала на выходе получить шедевр, который бы не хуже «Андалузского пса» встряхнул буржуазную публику. Но деньги, отпущенные на съемки, таяли, как снег Альпийских вершин на припекающем солнце, а работа над сценарием до сих пор еще так и не началась.
Дали и слышать не хотел ни о каких делах и ни на шаг не отходил от своей пассии. Чтобы не мешать любовникам, предусмотрительный Элюар, блюдя свои интересы, поспешно отбыл в Париж, и художник, лишившись последнего сдерживающего фактора, не мог ни о чем больше думать, кроме своей обожаемой Галы. Он говорил, как Гала, слово в слово повторяя все ее высказывания. Думал, как Гала. Жил одной Галой. Понимая, что в такой обстановке от приятеля ничего не добьешься, Луис Бунюэль предпринял неудачную попытку разделаться с проклятой русской на пляже, после чего уехал домой.
Вскоре из Кадакеса отбыла и Гала, увозя с собой «Мрачную игру» и некоторые другие картины Дали. А также деревянную пластинку из «волшебного фонаря», собственноручно вынутую каталонцем из игрушки и переданную Гале Элюар как залог их любви. Свою пластинку, пробитую картечью, художник в разлуке хранил так бережно, точно от этого зависела его жизнь.

Новосибирск, 2002 годПеревод продвигался с трудом. Французская поэзия требовала полной самоотдачи, но сосредоточиться не получалось. Заказ от издательства поступил большой, и провалить его было немыслимо. Леонид перечитал подстрочник и остался недоволен. Плоско, грубо и некрасиво. Но, как говорил иудейский мудрец Моисей Сафир, перевод – как жена. Если красив, то неверен. Если верен – некрасив. Так и просились в текст поэтические метафоры и аналогии, навеянные сюжетом, но было боязно наврать. Поэтому здесь же, рядом с листами переведенного текста, приютился сдвинутый в сторону листок для его собственных стихов, которые выплескивались из переводчика, помимо воли, и которые жалко было терять.
Леонид устремил глаза на литую бронзовую лошадь, служившую одновременно украшением рабочего стола и подставкой для книг, закусил губу и закрыл ладонями уши – шум стоял невероятный, ибо за стеной жена укладывала дочь. Несмотря на толстые кирпичные стены их сталинской шестиэтажки в самом центре Новосибирска, из соседней комнаты громогласно раздавались полувоенные команды рассерженной Анастасии и выкрики капризничающей девочки. Леонид сжался в комок – он знал, что вскоре вспышка гнева перекинутся на него. И точно – через секунду послышался удар в стену и пронзительный вопль супруги:
– Леня! Леони-ид! Черт бы тебя подрал! Иди уже сюда!
– Да, да, иду! – вставая со стула и поддергивая сползшие под рыхлый живот спортивные штаны, откликнулся переводчик.
В подтверждение своей занятости он сгреб в охапку бумаги, выбрался из-за стола и устремился в широкий светлый коридор, где и столкнулся с разъяренной женой.
– Послушай, любовь моя, – не предвещающим ничего хорошего голосом отчеканила Настя, хватая Леонида за пуговицу на байковой рубахе и принимаясь ее откручивать, вырывая с мясом. По глазам ее было заметно, что, если бы не приличное воспитание, Настя с огромным удовольствием проделала бы то же самое с его ухом. – Я вышла из дома в семь часов утра, чтобы весь день бегать по городу, выполняя дурацкие распоряжения Петрухина. Между прочим, Петрухин пошел на повышение. Его переводят в центр на должность замминистра. Петрухин зовет меня замуж, обещает вывезти в Москву и на руках носить! Но я, как верная жена поэта, отказываю перспективному начальнику! И все ради чего? Ради того чтобы вернуться в эту пропахшую книжной пылью берлогу и заниматься еще и хозяйством! Вообще-то после трудного дня я рассчитываю на покой и отдых, но вместо этого вынуждена укладывать спать дочь, ибо тебе, любимый, именно сейчас приспичило работать. Может, ты сам позаботишься о Лоре? Ведь это я бегала по делам с бумагами, а ты весь день просидел на своей толстой заднице, ничего не делая и подбирая пустые словечки к никому не нужному тексту, за перевод которого тебе заплатят гроши!
В ее голосе было столько злобы, что Леонид почти бегом устремился в детскую, лишь бы не слышать справедливых обвинений. Все было так, Настя говорила правду. Она одна зарабатывала деньги для семьи. А в это самое время Леонид занимался переводами, но и они оплачивались скудно и крайне нерегулярно. И еще писал в стол стихи, которые никто не хотел печатать. Но это было именно то, чего желала его душа. Полет фантазии и мысли, прикосновение к высокой поэзии, без которой Леонид не видел смысла жить. Взять хотя бы перевод. Тоже ведь поэзия. Правда, не своя, но где-то очень близко.
Леонид юркнул в детскую и, трусливо оглядываясь на дверь, устремился к кроватке дочери, намереваясь при помощи сделанного за день перевода как можно скорее заставить девочку уснуть. Заодно, на слух, можно будет определить, насколько точно и изящно выполнена работа. Подобрав под себя ноги и прижав к груди куклу, дочь сидела на кровати с выражением крайнего недовольства на обиженном лице. Красная трикотажная пижамка с зайчатами плотно обтягивала ее круглое пузико.
– Маленьким девочкам давно пора спать, – сюсюкая, проговорил Леонид, гладя малышку по растрепавшимся косичкам. – И наша Лорочка спатеньки ляжет.
Бросая на отца сердитые взгляды, Лора, картавя, проговорила:
– Не хочу спать. Буду смотреть мультик про Пикачу.
– Смотри, но только одну серию.
Пока на экране прыгал желтый электрический зверек, издавая пищащие звуки, Леонид перебирал в памяти пришедшие за день рифмы. Хорошо, свежо, остро! Ведь может же, может! А если отослать стихи в московское издательство? Ведь надо же что-то делать! Под лежачий камень вода не течет. Такие стихи не могут не напечатать! Завтра же взять – и отправить! Мультфильм закончился, и Лора снова надулась.
– Ну, все, теперь в кроватку, – заулыбался Леонид, приободренный открывшимися перспективами.
– Вот куклу уложу, тогда и лягу, – капризно протянула Лора.
– Иди, укладывай, – разрешил отец, с сожалением разгоняя роящиеся в голове поэтические строфы и погружаясь в просмотр переведенных бумаг.
Девочка сползла с постели и вместе с куклой босиком прошлепала в угол детской, туда, где стояла игрушечная кровать под меховым покрывалом. Усевшись в углу на корточки, Лора проигнорировала кроватку, усадила куклу за детский пластиковый стол, накрытый розовой скатеркой, и принялась расставлять перед куклой игрушечную посуду. Оторвавшись от созерцания перевода, Леонид некоторое время наблюдал, как девочка с ложки кормит куклу, вытирая резиновое личико рукавом пижамки.
– Это так-то ты куколку спать укладываешь? – мягко пожурил отец.
Дочь вскинула на отца карие упрямые глаза, в которых сквозил стальной блеск, присущий натурам цельным, и категорично ответила, старательно повторяя материнские нотки:
– Пока Ксюша не поест, из-за стола не выйдет.
– Но ты же сказала, что только положишь Ксюшу спать, – растерянно протянул Леонид, пытаясь отстоять свою правоту, но, встретившись с непреклонным взглядом пятилетней малышки, отвел глаза и смущенно замолчал, не зная, как действовать дальше.
– Ладно, ладно, – немного посидев в тишине и обдумав ситуацию, пошел на попятную отец. – Корми свою куклу.
– А ты, папа, мне пока читай, – сурово потребовала девочка.
– Дождик, – откашлявшись, прочел заглавие Леонид, словно только и ждал этой просьбы. – Написал это прекрасное стихотворение Алоизий Бертран, а перевел твой папа. Если тебя, доченька, смутит, что в стихах нет рифмы – ты не волнуйся. Так и должно быть. Некоторые стихи хороши и без рифмы. Ну, Лора, слушай. «И вот, пока льет дождик, маленькие угольщики Шварцвальда, лежа на подстилках из душистых папоротников, слышат, как снаружи, словно волк, завывает ветер. Им жалко лань-беглянку, которую гонят все дальше и дальше фанфары грозы, и забившуюся в расщелину дуба белочку, которую пугают молнии, как пугают ее шахтерские фонари. Им жалко птичек – трясогузку, которая только собственным крылышком может накрыть свой выводок, и соловья, потому что с розы, его возлюбленной, ветер срывает лепесток за лепестком. Им жалко даже светлячка, которого капля дождика низвергает в пучины густого мха. Им жалко запоздавшего путника, повстречавшего короля Пиала и королеву Вильберту, ибо это час, когда мертвый король ведет своего парадного коня на водопой к Рейну. Но особенно жалко им ребятишек, которые, сбившись с пути, могут прельститься тропой, протоптанной шайкой грабителей, или направиться на огонек, зажженный людоедкой…»
Скрип открываемой двери не дал Леониду завершить. Возникшая в дверном проеме Настя смотрела на мужа с нескрываемой брезгливостью.
– Что здесь происходит? – сурово осведомилась она. – Почему Лора лежит на полу? Снова ты ей потакаешь в дурацких капризах?
Леонид встрепенулся, скидывая с себя завораживающий мир волшебной истории, и только теперь заметил, что Лора спит рядом с кукольным столом, свернувшись клубочком и поджав под себя розовые пяточки.
– Настенька, родная… – забормотал переводчик, бросаясь в угол детской и поднимая девочку с пола. – Одну минуту. Сейчас перенесу Лору на кровать.
– Уложишь, подойди к телефону, – сердито потребовала жена. И едко добавила: – Тебе звонит какой-то забулдыга по просьбе твоего отца. Совсем папаша твой допился! Сам позвонить не может, просит собутыльника. Интересно, что ему вдруг понадобилось? Наверное, денег клянчить станет. У нас у самих с деньгами негусто. Но разве это кого-то волнует?
Отца своего Леонид не любил и не общался с ним, но, справедливости ради, не мог не возразить, что тот ни разу не обращался с просьбой о деньгах. Возразил он это, конечно, не вслух, а про себя. Давно уже переводчик перестал разговаривать с женой о чем-то еще, кроме вещей, относящихся к совместному хозяйству, опасаясь нарваться на сердитый взгляд, грозный окрик или оскорбительный смех. Все свои мысли Леонид держал при себе, делясь ими лишь с маленькой дочерью, да и то исключительно потому, что Лора многого еще не понимает и ей можно выговориться, не объясняясь и не оправдываясь.
Бережно подхватив девочку на руки, отец, стараясь ступать осторожно, отнес Лору к кроватке и уложил, накрыв одеялом до самого подбородка. Склонившись, долго с нежностью смотрел на детское свежее личико, затем поцеловал малышку в щеку и, умилившись ее бормотанию во сне, на цыпочках вышел из детской комнаты. Трубка лежала на круглом телефонном столе рядом с входной дверью, и Леонид, усевшись на оббитый медными гвоздиками стул, ухватил ее и прижал к уху.
– Мухин у аппарата, – сухо обронил он, вслушиваясь в приглушенный шум на другом конце провода.
– Леонид Михайлович? – сипло осведомилась трубка явно нетрезвым голосом.
– Он самый, – подтвердил Леонид. – С кем имею честь?
– Начальник охраны металлургического завода Ефимов Василий Анатольевич. Коллега Михаила. Тут вот какое дело, Леня. Папу твоего завтра хороним на Северном кладбище. Нужно, чтобы ты прямо сейчас подъехал к дому Миши и выбрал для него костюм.
– Почему я? – насторожился Леонид. – Поздно уже. Одиннадцатый час. Разве никто другой не может выбрать?
– Ты, сынок, единственный родственник Михаила, мне больше не к кому обратиться, – дрогнувшим голосом сообщила трубка. – А раньше я встретиться не мог. Улаживал формальности.
– Хорошо, – нехотя согласился сын покойного. – Жду вас через полчаса у подъезда отца.
Повесив трубку, Леонид с кряхтением поднялся на затекшие ноги и замер перед зеркалом в оправе из алебастровых виноградных листьев, рассматривая тридцатилетнего неудачника с дряблыми обвисшими щеками и воспаленные, запавшие в глазницах глаза. Водя рукой по округлому, безвольному подбородку, он сосредоточенно прикидывал, не сильно ли зарос и нужно ли перед выходом побриться. Наконец махнул рукой, решив, что и так сойдет, шагнул к вешалке и, нагнувшись, принялся обуваться. Вышедшая из кухни Настя удивленно поинтересовалась:
– Куда это ты собрался на ночь глядя?
– К отцу нужно съездить. Завтра его хоронят. Необходимо подобрать костюм и все остальное.
– Я так и знала, что твой папаша когда-нибудь упьется до смерти, – злорадно сверкнула глазами жена, скрываясь на кухне. – Одно хорошо – квартира нам осталась. Ты, Лень, посмотри, в каком она состоянии. Если ничего себе выглядит, можно попробовать сдать без ремонта. А если совсем обшарпанная – придется ремонтировать.
– Само собой, сдадим, – пробурчал переводчик, наматывая на шею шарф, надевая пальто и отодвигая собачку замка. – Но только через полгода.
– Почему через полгода? – не поняла Настя, снова показываясь из кухни.
– В права наследования вступим только через полгода, – обернувшись, пояснил Леонид, открывая дверь и выходя на лестничную клетку.
Качаясь в пустом вагоне метро, Леонид всю дорогу вспоминал, как редко даже в детстве общался с родителем – тот был всегда на службе, и мама говорила, что работа отца в охране до добра не доведет. Но отец лишь смеялся и нежно смотрел на маму влюбленными глазами. Он был романтиком и мечтал стать астрономом. После армии хотел поступать в институт, но женился и, чтобы прокормить семью, пошел работать в охрану завода. Отец боготворил жену, считая ее женщиной не только красивой, но и невероятно умной, ведь у нее было высшее образование, а у него – нет. Супруги жили душа в душу и не сходились лишь в одном – в видении дальнейшей судьбы единственного сына. Мама преподавала в педагогическом институте французский и испанский, и судьба Леонида, с ее точки зрения, была предрешена, ибо в армию сын идти не мог по слабости здоровья и характера, в то время как поступление в ее институт, где имелась военная кафедра, было гарантировано на сто процентов.
Бокс, борьба и даже футбол как виды спорта, пригодные для Лени, матерью всегда категорически отвергались, и отец терпеливо молчал, закрывая на это глаза. Теперь же, когда и воинский долг показался супруге слишком тяжелым испытанием для их мальчика, Мухин-старший не выдержал. Отец тогда ужасно разозлился и сказал, что Леня не мужик. Леня обиженно поджал губы, а мама принялась кричать, что пусть не мужик, пусть! Лишь бы живой, здоровый и под ее постоянным присмотром. В тот раз родители сильно повздорили, но вроде бы успокоились. Однако при каждом удобном случае отец поднимал этот вопрос, вынуждая маму снова кричать и оправдываться. В такие моменты мать называла отца грубым и неотесанным мужланом и говорила, что Ленечка достоин лучшей участи, чем служба в армии и работа в охране металлургического завода.
А затем было страшное лето после первого курса, когда мама во время одной из ссор умерла от сердечного приступа. Отец тогда запил, а Леня перебрался жить к однокурснице Насте, которая сразу же положила глаз на подающего надежды парня. Леонид в институте начал писать неплохие стихи, и парочку из них даже напечатали в журнале «Юность». Мухин тогда стал знаменитостью, и девушки ходили за ним по пятам, готовые ради него на все. Но Настя оказалась самой настойчивой из поклонниц, и Леонид поплыл по течению, позволив себя впутать в стремительно развивающийся роман, неотвратимо приближающийся к свадьбе.
Родители Насти выбор дочери одобрили и, имея отношение к номенклатуре, помогли с квартирой. Отца Леонида на свадьбу не позвали, но он, безобразно пьяный, по собственному почину заявился в ресторан и устроил там цирковое представление, ползая по залу на коленях, обвиняя себя в смерти жены и вымаливая у сына прощение. Настя выставила свекра вон, навсегда запретив переступать порог их дома. Иногда он маячил во дворе, высматривая Леонида, ведущего из садика Лору, но близко подходить не решался. Боль утраты и тоска по матери до сих пор терзали сердце Леонида, он и не думал прощать родителю давнюю обиду и, трясясь в вагоне метро, не испытывал к покойному ничего, кроме сжигающей изнутри досады. Даже после смерти отец не перестал доставлять сыну неприятности, заставив поздней ночью тащиться в такую даль!
Рядом с подъездом хорошо знакомого дома, в котором Леонид провел большую часть своей жизни, прохаживался жилистый старик с непокрытой седой головой. Леонид сразу же подумал, что это и есть начальник охраны Ефимов. Несмотря на тридцатиградусный мороз, на Василии Анатольевиче была демисезонная куртка, рукава которой он закатал до локтя. Ефимов курил, то и дело сплевывая на снег тягучую желтую слюну. Заметив приближающегося Леонида, начальник охраны поднял руку в приветствии и, достав связку ключей, протянул наследнику.
– На вот, держи. Мишины ключики, – сипло проговорил Ефимов, делая шаг в сторону и открывая Леониду путь к двери парадного.
Леонид принял ключи и отпер магнитный замок, пропуская старика вперед. Щелчком отбросив окурок в сторону, Ефимов вбежал в подъезд и проворно устремился вверх по лестнице. Покряхтывая, Леонид грузно поднялся на три ступени, ведущие к лифту и, секунду постояв в задумчивости, решая, а не взбежать ли и ему так же легко наверх, все-таки надавил пальцем на темную кнопку вызова, мигом вспыхнувшую красным.
Загремела стоявшая тут же кабина, раскрылись дверки лифта, и Леонид, ткнув в кнопку нужного этажа, взмыл вверх. Кабина дернулась и остановилась. Дверцы неспешно разъехались в стороны, выпуская пассажира. Леонид вышел из лифта и увидел Ефимова, дожидавшегося у квартиры. Старик даже не запыхался, одним махом преодолев все пять этажей. Отперев дверь, Леонид запустил его внутрь, после чего вошел в квартиру сам. В коридоре вспыхнул свет. Переводчик вдохнул забытый запах отчего дома, прислушался к мерно стучащим ходикам и робко, точно совершал преступление, огляделся по сторонам. Вопреки опасениям Леонида, здесь все было так же, как и при маме. Ни бутылок на полу, как он полагал, ни свинарника со свисающими со стен лоскутами обоев, как предрекала Настя.
– Лень! – позвал из спальни Ефимов. – Иди сюда, с бельем поможешь.
Шагнув в родительскую спальню, Мухин сразу же заметил обилие икон на стене. Раньше ничего подобного в их доме не наблюдалось, ибо никто из семейных не верил в Бога. Теперь же на тумбочке, рядом с общей тетрадью в черном клеенчатом переплете и шариковой ручкой, лежал раскрытый «Новый завет», который отец, должно быть, штудировал перед сном. Там же, на тумбочке, стояла икона с изображением некоего ангела в длинном бирюзовом плаще, с мечом в одной руке и щитом в другой. Заинтересовавшись иконой, Леонид вытянул шею и двинулся вперед, пытаясь разобрать старословянскую вязь, идущую по краю выцветшей доски, чтобы узнать, кто это.
– Архангел Михаил, – прочитал он, щурясь на стилизованную надпись.
– Ты не знаешь, Лень, водолазки у твоего отца были? – поинтересовался Ефимов, раскладывая на кровати костюм покойного, который Леонид помнил так же хорошо, как занавески на родительской кухне. Светло-серый, в тонкую полоску, единственный отцовский костюм. Надеванный пару раз по особенно торжественным случаям и вышедший из моды лет двадцать тому назад.
– Водолазки? – встрепенулся он. – А рубашку почему нельзя?
– Если рубашку надевать, шейный платок понадобится, – поморщился Ефимов. – Твоему бате так горло распахали, что только держись. Вот ведь тоже история! Кто-то повадился в душевых краны скручивать. Каждую неделю сантехники новые краны устанавливали. Мишка ведь мне говорил, что подозревает двух наших охранников – Загребаева и Сольского, а я ему не верил. А твой отец, Лень, оказался прав! В одно из ночных дежурств он подстерег ворюг в душевой и стал задерживать. Вроде бы старый волк, с огромным опытом, а повел себя, как стажер-первогодок. Пошел на них с голыми руками, без оружия, да еще увещевал и взывал к их совести. «Опомнитесь, – говорит, – ребята! Что вы делаете! Вы же у своих воруете!» Сольский выхватил нож и в горло твоему отцу ударил. Так что ищи, сынок, водолазку. Или шейный платок. Твой героический батя должен лежать в горбу красивым. Он это заслужил. Надо бы отпевание заказать, я знаю, Мишаня бы этого хотел, ну да когда уже теперь заказывать? Икону эту разве в гроб положить?
Ефимов шагнул к тумбочке, собираясь взять Архангела Михаила.
– Эту икону нельзя, – вдруг перехватил его руку Леонид. – Эту я себе оставлю. Тут молитва есть, я буду молиться за отца.
Удивленно взглянув на Мухина-младшего, начальник охраны подошел к другой иконе, лику Спасителя, снял со стены и, слушая бормотание Леонида, читающего шепотом тропарь, выбитый на оборотной стороне иконы с архангелом, положил поверх костюма. Все то время, что искали белье, Леонид непонятно зачем неотступно повторял тропарь про себя, пока не заучил наизусть.
– Небесных воинств Архистратизи, молим вас присно мы недостойнии, да вашими молитвами оградите нас кровом крил невещественныя вашея славы, сохраняюще ны припадающих прилежно, и вопиющих от бед избавите ны, яко чиноначальницы вышних сил.
Горячий ком, вставший в горле в тот момент, когда он перешагнул порог родного дома, мешал дышать, и Леонид, помимо воли, после каждого произнесенного шепотом слова вздыхал тяжело и обреченно. Уложив в полиэтиленовый пакет все, что требовалось для похорон, он проводил Ефимова до дверей и, оставшись в квартире один, присел на край кровати и взял с тумбочки черную тетрадь. Открыв клеенчатую обложку, увидел распечатанный на принтере листок и прочитал небольшую справку: «Архангел Михаил – архистратиг, по-гречески – верховный военачальник, полководец, воевода верных Богу ангелов, победоносный враг сатаны, победитель зла. Он считается предводителем воинов, бьющихся за правое дело. Само имя Михаил означает по-древнееврейски «Кто как Бог». И одно это уже говорит, сколь высоко архангел почитается Святой Церковью. Михаил низринул диавола и всех павших духов с Неба. Не лишил Архангел Михаил своего заступничества нас и нашего Отечества, когда спас Новогород Великий от татарского хана Батыя.
Имя Архистратига Михаила трижды встречается в книге пророка Даниила, где Михаил называется одним из первых князей и великим князем, стоящим за сынов народа своего. Святой апостол Иуда именует его Михаилом Архангелом. В Откровениях описывается брань на небе, в которой Михаил и ангелы его воевали против дракона. И низвержен был великий дракон, древний змей, называемый диаволом и сатаною. Священное Писание, повествуя о явлении ангелов различным людям, собственным именем называют только некоторых из них, по-видимому, тех, которые несут особую миссию в утверждении Царства Божия на земле. Среди них Михаил и Гавриил, упоминаемые в канонических книгах писания».
Сдвинув в сторону листок, Леонид увидел на первой странице тетради знакомые фамилии Загребаева и Сольского, сделанные корявым почерком отца. Напротив каждой фамилии стоял вопросительный знак, а рядом с вопросительным – восклицательный. И православный крест. Слушая мерный стук ходиков, с детства такой знакомый и успокаивающий, Леонид перечитал фамилии еще раз, вдумываясь. Настя лукавила, утверждая, что в ее квартире пахнет старыми книгами. Книжной пылью приятно и умиротворяюще пахло в родном доме Леонида, и этот запах навевал покой. По мере того как Мухин проникал в смысл распечатанного на принтере листка, сопоставляя текст с написанными в тетради фамилиями и героической гибелью родителя, ему открывалась истина. Отец был не рядовой человек, а архистратиг и верховный воевода воинства небесного Михаил Архангел. Потому-то он и отправился с голыми руками в одиночку задерживать ворюг. Как же тяжело ему было! Одному приходилось бороться со злом.
Поднявшись с кровати, Леонид направился в прихожую, собираясь домой, и, проходя мимо гостиной, застыл в дверях, пораженный. В полумраке комнаты, прямо напротив двери, над диваном висела увеличенная до размеров афиши фотография счастливого семейства: юный отец, молоденькая мать и маленький Леня. Да нет же, он ошибся! Отец вовсе не считал себя одиноким! С ним всегда были те, кого он любил и должен был защищать. Красавица жена и подрастающий сын, его будущее и опора. Тот, кому отец хотел передать свою силу и на кого возлагал надежды. Приблизившись к портрету, Леонид встал коленями на подушки дивана, с нежностью провел пальцами по материнскому лицу и, приблизившись вплотную к фотографии, поцеловал мать в холодные бумажные губы. Затем, отстранившись, долгим пристальным взглядом всматривался в слегка косящие глаза отца и, подавшись назад, чуть слышно прошептал:
– Ты не ошибся во мне, папа. Я тот, кого ты хотел воспитать. Воин твоего небесного воинства, искореняющего зло.
Еще раз припав губами к лицу матери, Мухин поднялся с дивана, в пояс поклонился отцу, перекрестившись на него, как на икону, двинулся на кухню, открыл дверцу шкафчика и, выдвинув ящик, вытащил несколько разделочных ножей. Выбрав самый большой и мощный нож с удобной ручкой и длинным узким лезвием, убрал остальные на место, а этот засунул за ремень брюк. Вернулся в прихожую, поспешно оделся и вышел из квартиры. Леонид смутно представлял себе, как будет добираться до дома. Второй час ночи, и метро, разумеется, не работало. Убедившись в этом и даже для верности подергав тяжелую ручку запертой двери станции метрополитена, переводчик пешком устремился к центру города. Он шел бодрым шагом по ночному Новосибирску, и в голове его, в такт шагам, отдавались строфы недавно переведенного стихотворения Луи Менара:
Когда великий день, желанный, неизбежный,День искупления придет,И наказание лавиною мятежнойСметет с земли преступный сброд, —Мы Немезиду ждем. Приди, богиня кары!Весь мир возмездия взалкал.Взгляни, как мы теперь беспомощны и стары!Твой острый меч ферулой стал…А вы, философы, вы, жалкие фразеры,Благоволящие сейчасК убийцам, – не спасут тогда вас крючкотворы,Убитых кровь падет на вас!Стихи повествовали, несомненно, о французской революции, но Леонид улавливал в них иной, совершенно особенный смысл, так созвучный с его нынешним настроением. Погруженный в свои мысли, он не заметил, как рядом затормозила машина и из салона раздался приветливый голос с сильным восточным акцентом:
– Э! Куда ехать, командир?
Вздрогнув от неожиданности, Леонид обернулся и увидел смуглое лицо водителя стареньких «Жигулей».
– До центра сколько возьмете? – неожиданно решился переводчик. В бумажнике лежала пятисотенная бумажка, припасенная на всякий непредвиденный случай. Такой вот, как сейчас.
– Полторы тысячи, – прикинув что-то в уме, с дерзкой улыбкой сообщил частник.
– Тут езды всего ничего, – Леонид задохнулся от возмущения. – За десять минут – полторы тысячи?
– Соглашайся, командир. Дешевле никто не повезет.
Нахальство в глазах частника подействовало на Леонида, как красная тряпка на быка. Мухин принял решение. Вот оно – зло, с которым нельзя не бороться! Распахнув заднюю дверцу машины, Леонид уселся за водительским креслом и, дождавшись, когда автомобиль тронется, обличительно принялся шептать продолжение стихов Луи Менара, адресуя их потерявшему совесть частнику:
Прочь, о презренная и гнусная породаБесчестных, подлых торгашей,В чьем золоте застыл соленый пот народа…– Что сказал, командир? – переспросил восточный человек, поворачиваясь вполоборота и пытаясь разглядеть пассажира.
Я мщение и грех одной бы мерил мерой…Порой убийца цепи рвет,И кара грозная становится химерой,А жертва все отмщенья ждет…– Это что, стихи? – радостно изумился водитель, сворачивая к центру. – А я стихов не знаю. Я песни люблю.
Повышая голос и распаляя сам себя, Леонид почти прокричал:
На трупах я сочту следы всех ран жестокихВ день искупленья… Близок он.Хотим мы зуб за зуб, хотим за око – око,Таков возмездия закон.– Э! Месть – это по-мужски, – водитель одобрительно кивнул.
– Притормозите здесь, я выйду, – Леонид тронул частника за плечо и, с силой толкнув на руль, тут же размахнулся и ударил кухонным ножом в худощавую спину.
Следуя просьбе пассажира, тот успел сбавить скорость, только поэтому лишенная управления машина не вылетела на полосу встречного движения, а замерла как вкопанная в тихом переулке. Приложив усилие, чтобы вытащить нож, Леонид обтер его о дешевую куртку убитого и, выбравшись из машины, еще раз освежил лезвие в снегу. Прочитав навечно отпечатавшийся в голове тропарь и спрятав орудие возмездия за пояс брюк, быстрым шагом устремился к своему дому, угол которого виднелся в высокой арке, у которой они остановились.
– Молодец, воин-мститель! Все правильно сделал, избавил мир от рвача и сволочи, – подбодрил себя Леонид, прибавляя шагу. – Частник не должен был жить.
Стараясь не шуметь, он отпер дверь ключом, скинул в прихожей мокрое пальто и тяжелые от снега ботинки, молча прошел в кабинет и долго сидел, держа перед собой прихваченную из отцовской квартиры икону, рядом с которой выложил на письменный стол нож – тот самый, карающий, который отныне и навсегда станет орудием воина, взалкавшего справедливости.
Леонид все еще сидел за рабочим столом, когда за стеной приглушенно зазвонил будильник. Надрывный тихий треск его вывел переводчика из задумчивости. Выдвинув ящик стола, он быстрым движением смахнул в глубину его нож и икону, а в следующий момент дверь распахнулась, и на пороге появилась заспанная Настя.
– Лень, ты что, не ложился? – растерянно глядя на мужа, удивилась она.
– Над переводом работал, – слегка замявшись, пояснил Мухин.
– Ну как там отцовская квартира? Сильно загажена? – Настя брезгливо скривила лицо.
И Леонид, вместо того чтобы честно рассказать, что квартира в абсолютном порядке и полностью готова к сдаче, вдруг решительно соврал:
– Сильно – не то слово. Такой гадюшник, что входить страшно. Ремонт нужен, если собираемся сдавать.
– Лору в сад отведешь, и съезди в «Гастроном», – распорядилась жена. – Я с мясником договорилась, нам отложили два кило говяжьей вырезки. Сделай мясо по-французски, ладно? Что-то захотелось. А за сыром зайди в угловой магазин, там всегда есть «Российский». Дрянь, конечно, но для запекания сойдет. И дубленку мою забери из химчистки. Холодно уже в пальто ходить.
Щедрый аванс, выданный Настей в расчете на грядущую литературную славу, начинающий поэт так и не отработал, ни на шаг не продвинувшись к вершине литературного Олимпа после единственной публикации в «Юности», поэтому Настя не видела ничего особенного в том, чтобы отдавать мужу короткие четкие распоряжения, обращаясь с ним, словно с прислугой. До сегодняшнего утра Леонид сносил такое отношение покорно и безропотно. И вдруг взбунтовался.
– Не смогу, – с веселым удивлением проговорил Леонид, в первый раз в жизни переча жене и пьянея от этого нового, доселе неизведанного чувства свободы.
– Что такое? – изумилась Настя, и тонкие брови ее, искусно выщипанные и подведенные карандашом, вспрыгнули вверх, исчезнув под завитой челкой.
– Я должен прямо сегодня заняться ремонтом, – соврал переводчик. – Чем скорее мы приведем квартиру отца в порядок, тем быстрее рассчитаемся за машину.
На машине ездила Настя, и кредит за нее тоже платила она, поэтому и не стала спорить, а согласно кивнула и устремилась на кухню, варить кофе и жарить гренки.
По дороге в сад Лора капризничала, требуя «Киндерсюрпризы», и отец, не привыкший ни в чем ей отказывать, покорно останавливался перед попадающимися на пути ларьками и покупал все новые и новые шоколадные яйца. Леонид никогда не спорил с дочерью не потому, что безумно ее любил, а исключительно из-за нежелания портить себе нервы. Собственный покой он ставил выше так называемого «воспитания», когда с детьми необходимо подробно обсуждать, почему нельзя делать так, как они хотят, и какие ужасающие последствия подстерегают строптивца, ослушавшегося родительского наказа.
Держась за руки и поддавая мысками сапог отбитые дворником льдинки, отец и дочь подошли к территории садика и, поздоровавшись со сторожихой, вошли в недавно отремонтированное здание. Быстро раздев малышку, Леонид проворно убрал вещи в шкафчик и подшлепнул дочь по пухлой попке в колготках, едва прикрытой платьицем, как делал всегда, прощаясь. Держа в каждой руке по два яйца и радостно улыбаясь во весь перемазанный шоколадом рот, Лора направилась в группу, а Мухин двинулся на улицу, предвкушая наполненный событиями день.
Правый карман его пальто приятно оттягивал карающий нож, во втором кармане покоился фотоаппарат. Леонид и сам не смог бы объяснить, зачем он прихватил из дома простенькую «мыльницу», но чувствовал, что эта вещь ему так же необходима, как и икона Архистратига, оттопыривающая пояс брюк. От детского сада Мухин направился прямиком к метро и, проехав несколько остановок, вышел у дома отца. Свернул в парк, стремясь срезать угол, и тут лицом к лицу столкнулся с собачником. Этот плотный самоуверенный мужчина, ходивший круглый год в камуфляже, стал кошмаром и ужасом детства Леонида. Даже не столько он, сколько его ротвейлер, гуляющий без поводка в те же самые утренние часы, когда маленький Леня торопился в школу. Почти каждый день собака догоняла мальчика и, рыча, перегораживала дорогу, не пропуская. Захлебываясь слезами, ребенок жалобно кричал, обмирая от бессилия и страха:
– Уберите собаку! Прошу вас, уберите собаку, я в школу опаздываю!
Собачник появлялся не сразу. Леониду даже казалось, что мужик специально прятался где-то за деревьями, чтобы насладиться его унижением. Наконец издалека раздавались шаги, и вразвалку приближался собачник. Подходил он всегда с одной и той же фразой:
– Что, пацан, обоссался? А ты не ссы. Хард умный, он не тронет.
Хозяин брал Харда за ошейник и, прилагая заметные усилия, волок прочь. При этом пес рычал и огрызался, всем своим видом выказывая намерения, диаметрально противоположные заверениям собачника.
На этот раз рядом с собачником трусил резвый щенок все той же породы – ротвейлер, и снова без намордника и поводка. Годы шли, собаки менялись, но собачник, похоже, оставался по-прежнему наглым мерзавцем, наслаждающимся страхом других. Леонида будто водой окатили. Вот оно – зло, которое необходимо истребить! Круто развернувшись на тропинке, он, хрустя притоптанным снежком, устремился следом за собачником.
Широкая спина врага, похожая на обтянутую камуфляжем бочку, маячила вереди. За деревьями на детской площадке раздавались ребячьи голоса. Леонид зашептал псалтырь, внутренне превращаясь в воина-мстителя, вытащил из кармана нож и, в два скачка преодолев разделяющее расстояние, размахнулся и ударил в ненавистную спину. Под заливистый лай щенка собачник рухнул как подкошенный. Подскочив к убийце хозяина, крохотный ротвейлер вцепился в его штанину и принялся отчаянно трепать, мотая крутолобой головой из стороны в сторону. Подняв ногу так, чтобы щенок повис на зубах, Леонид ухватил одной рукой его морду, второй – брыкающееся тельце и резко крутанул в разные стороны. Щенок дернулся и затих. Кинув мертвую собаку рядом с убитым хозяином, Леонид вдруг понял, зачем ему был нужен фотоаппарат. Он должен запечатлеть свои подвиги для потомков.
Щелкая затвором аппарата, переводчик обходил лежащие не тропинке тела, меняя углы и ракурсы и стараясь делать кадры, на которых поверженный враг и его питомец видны во всей красе. Ощутив полное удовлетворение, Мухин убрал «мыльницу» в карман, вынул из спины убитого нож, вытер о снег и, вернув карающее оружие в карман, устремился к выходу из парка. До дома отца Леонид шел по длинной дороге и, только поднявшись на площадку, подумал, что нужно было бы сходить на похороны. Но в следующий момент, открывая дверь, прогнал эти мысли, убедив себя, что гораздо важнее то дело, которое он только что сделал. Отцу мужской поступок сына приятнее, чем его формальное присутствие на кладбище. Запершись изнутри, Леонид принес с кухни старенький табурет, влез на антресоли и вытащил реактивы и приспособления, при помощи которых Мухин-старший, большой любитель фотодела, когда-то проявлял и печатал фотографии. Разложив кюветы и склянки с химикатами, вооружившись красной лампой, переводчик принялся за новое дело. Ближе к вечеру на веревке в ванной сохли первые свидетельства его подвига.
В садик за Лорой Леонид почти не опоздал. Он вошел в группу, когда там, помимо его дочери, оставались еще двое малышей. Заметив Мухина, застывшего в дверях, воспитательница сокрушенно покачала головой:
– Что-то вы плохо выглядите, Леонид Михайлович. Глаза запали, лицо бледное. Все над книжками сидите? Вам бы побольше гулять, дышать свежим воздухом. Уморите вы себя.
– Да, Александра Ивановна, вы совершенно правы. Прогулки – это как раз то, что мне нужно, – бодро улыбнулся он, вопреки усталому виду ощущая небывалый прилив сил. – И, обращаясь к Лоре, попросил: – Доченька, иди скорее одеваться. Мама дома заждалась.
Но, сидя в дальнем конце игротеки, Лора продолжала возиться с куклами, точно не слышав просьбы отца, и Мухин покорно замер, дожидаясь, когда его девочка вдоволь наиграется и сама захочет домой.
– Завидую я вашей жене, – краем глаза наблюдая за Леонидом, кокетливо пропела воспитательница, поправляя жемчужную сережку в ухе. – Нечасто встретишь мужчину, обладающего вашим терпением. Лорочка – девочка трудная. С ней тяжело бывает договориться. И все-таки вы находите с ней общий язык. Только вот прошу вас больше шоколадные яйца дочери в садик не давать. Лора наедается сладкого, потом сама не кушает и детям мешает завтракать – игрушками из киндер-сюрпризов дразнит. Надеюсь, мы с вами поняли друг друга, Леонид Михайлович?
Мухин хмуро глянул на женщину и, подтолкнув в сторону шкафчика дочь, наконец-то прибежавшую в раздевалку, сквозь зубы процедил:
– Поняли, Александра Ивановна.
Настя была уже дома и готовила мясо по-французски. Она раздраженно выглянула из кухни и окинула взглядом раздевающихся в прихожей мужа и дочь.
– Как вкусно пахнет! – повела носом Лора.
– Готовишь мясо? – улыбнулся Леонид.
На что Настя сердито обронила:
– Как видишь. Самой все приходится делать. И деньги зарабатывать, и на кухне крутиться. Хоть Лорку спать уложишь? Или ты у нас теперь только ремонтом занимаешься, а я всем остальным?
После ужина Лора была водворена в детскую, и Леонид отправился укладывать дочь спать. Девочка уже хотела было встать в привычную позу и заявить, что ляжет только после того, как посмотрит мультик про Пикачу и покормит ужином куклу, но отец уселся на кровать и, поманив ее пальцем, с видом заговорщика прошептал:
– Лора, иди-ка сюда. Ты умеешь хранить тайны?
Доверчиво приблизившись к кровати вместе с куклой, которую небрежно держала за руку, Лора вскарабкалась отцу на колени и серьезно кивнула головой.
– Переоденься в пижамку, – зашептал он еще тише, – ляг в постель, и я открою тебе одну потрясающую тайну.
Ощущая серьезность момента, малышка проворно сдернула колготки, сняла домашнее платьице и, натянув на себя пижаму, улеглась в кровать, выжидательно глядя на отца.
– Думаешь, Лора, злодеи бывают только в сказках? – склоняясь к ее уху, зашептал Леонид. Лора торопливо кивнула, взметнув кудряшки. – Нет, девочка моя, – таинственно продолжал отец. – Злодеи окружают нас везде.
– И даже в садике? – В круглых глазах малышки промелькнул испуг.
– И даже там.
Лора зажмурилась и спряталась под одеяло.
– Но ты не бойся, Лора. Воин-мститель не даст тебя в обиду. Послушай, что я тебе расскажу. Маленьким детишкам много-много лет подряд было страшно ходить через парк, потому что в парке один из таких злодеев выгуливал своего лютого пса. Дети плакали и просили пощады, но злодей лишь смеялся, глядя на их страх. И тогда воин-мститель настиг его и покарал. Вот, смотри, что он с ним сделал.
Откинувшись на подушку, Леонид вытащил из кармана спортивных брюк свежеотпечатанные снимки формата девять на двенадцать и протянул Лоре. Девочка схватила чуть влажные, пахнущие закрепителем фотографии и с интересом приникла к верхнему снимку.
– Ой, а лютый пес совсем-совсем малюсенький, – разочарованно протянула она, рассматривая окровавленное тело собачника и его питомца.
– Это сейчас он малюсенький, а через пару месяцев вырос бы выше тебя, – пообещал Леонид. – Но я не дал ему ни единого шанса.
– Ты? Так это ты, папа, воин-мститель? – восторженно взвизгнула Лора, боднув отца в живот.
– Я, – самодовольно усмехнулся отец. И, прижав указательный палец к по-рыбьему приоткрытому рту, шепотом добавил: – Только чур – молчок! Пусть это будет наш с тобой секрет. Если станешь помалкивать, то я расскажу тебе обо всех злодеях, с которыми расправлюсь.
– Ура! Ура! Как здорово! – восторженно захлопала в ладоши девочка. – Мой папа герой! Картинки мне дай! Хочу, чтобы у меня были картинки!
Секунду поколебавшись, переводчик поднял матрас и, подмигнув Лоре, сунул под него снимки, постаравшись, чтобы свидетельства его безумия оказались спрятанными поглубже в кровати дочери.
Следующие полтора года жизни Леонида Мухина и маленькой Лоры прошли в атмосфере страшной тайны, которую знали только они двое. Вечером, сидя у телевизора и слушая сводку новостей, в которой говорилось об очередном кровавом преступлении Новосибирского маньяка, жертвой которого становились, казалось бы, совсем случайные люди – пострадала даже воспитательница Александра Ивановна из Лориного садика, – Настя сердито ворчала:
– Дурдом какой-то! Тоже мне, милиция! Столько вооруженных сотрудников, и одного больного урода никак не могут вычислить и поймать!
Леонид лишь неопределенно хмыкал, пожимая плечами и согласно кивая головой.
Кошмарная тайна открылась случайно. Как-то, в начале весны, освободившись с работы пораньше, Анастасия решила посмотреть, как продвигается затянувшийся ремонт в квартире свекра. Припарковав машину рядом с высокой аркой, Настя прошла насквозь двор дома, в котором прошло детство ее мужа, и вскоре оказалась у квартиры покойного родственника. Прислушавшись, женщина немного постояла перед обитой коричневой клеенкой дверью и, не услышав характерных для ремонта звуков, нажала на кнопку звонка. Гробовая тишина была ей ответом. С силой надавливая на звонок снова и снова, Настя раздраженно бормотала:
– Черт его знает, где он шатается! Может, за стройматериалами на рынок поехал?
Так и не дождавшись, когда ей откроют, женщина позвонила в соседнюю квартиру. Дверь сразу же распахнулась, и на лестничную клетку выглянула востроносая старуха в бигуди. Поверх домашнего халата она надела ветровку, должно быть, собираясь вынести мусорное ведро, которое держала в руке.
– Добрый день, я жена Леонида Мухина, – раздраженно начала Настя, не умевшая общаться с людьми в ином тоне.
– Приятно познакомиться, – не менее желчно откликнулась соседка, ибо разряженная дамочка, от которой за версту несло дорогими духами, не вызвала у нее ничего, кроме вполне понятной злости.
– Надеюсь, вы в курсе, что в соседней квартире идет ремонт…
– Не знаю ничего, – отмахнулась старуха, выходя на площадку и захлопывая за собой дверь. Но любопытство взяло верх над социальной ненавистью, и она все же уточнила: – Какой такой ремонт? С чего вы взяли?
– Но разве вы не слышите строительного шума за стеной? Леонид не мешает вам стуками молотка и визгом шлифовальной машины?
– Нет там никакого ремонта, все тихо, как обычно, – видя замешательство собеседницы, немного смягчилась соседка.
– Дайте от вас позвонить, – потребовала Анастасия, преисполнившись тревожных предчувствий. – У вас же имеется телефонный номер ЖЭКа?
Предвкушая приключение, старуха поставила полное ведро рядом с дверью, гремя ключами, отперла замок и впустила Настю в свою квартиру. Тут же нашелся и номер ЖЭКа, записанный в толстой растрепанной телефонной книжке, и через десять минут слесарь уже стоял на лестничной площадке и, получив от женщины, представившейся женой хозяина, оплату за работу, взламывал замок. Справившись с задачей, мастер распахнул дверь и отошел в сторону, уступая дорогу Насте. Она прошла в квартиру свекра и обомлела. В ванной была устроена фотолаборатория, и снимки, распечатанные тут же, на кухонном столе, сушились по всей квартире. Со всех сторон на Настю смотрели растерзанные трупы, изувеченные вооруженным ножом безумцем.
Трупы были те самые, которые фигурировали в милицейских сводках и приписывались Новосибирскому маньяку. Настя не увидела фотокарточек только в гостиной, в которой Леонид оборудовал алтарь – выставленные на комоде, увитые искусственными цветами и окруженные наполовину сгоревшими свечами семейные фотографии родителей Мухина и Леонида-ребенка. Обезумевшая от ужаса женщина выбежала из квартиры, случайно задев и опрокинув ведро с мусором, и, ухватив за руку все еще стоящую на лестничной клетке соседскую старуху, чужим голосом пробормотала:
– Вызывайте милицию! Немедленно! С ума сойти! Я столько лет живу с Новосибирским маньяком!
Леонида задержали на подступах к отчему дому, куда он торопился после очередного подвига. На все вопросы следователя о совершенных преступлениях воин-мститель молчал и многозначительно улыбался. До суда он не дожил. Маньяка Мухина нашли повешенным в отдельной камере следственного изолятора и закрыли дело в связи со смертью обвиняемого. Потрясенная происшедшим Анастасия, приняв предложение своего начальника, получившего должность в столице и уехавшего из Новосибирска за год до описываемых событий, вместе с дочерью перебралась в Москву.

Москва, сентябрь 2015Черт знает что такое! Третий раз сдаю историю искусств и никак не могу получить приличную оценку! Похоже, Мышиный жеребчик нарочно меня валит, чтобы я снова и снова тащилась к нему на переэкзаменовку. Старый извращенец с похотливыми глазками и потными ладошками задумал взять меня измором. Я кинула дерзкий взгляд на горбоносое улыбающееся лицо, на седые, коротко подстриженные усики и с отчаянием выдохнула:
– Я не учила годы жизни Веласкеса. В вопросах этого не было.
– Душа моя, такие вещи не нужно учить, такие вещи надобно знать! – наставительно затянул профессор Горидзе. – Вы же будущий культуролог! Вот что, дорогая Лора. Если хотите получить хотя бы тройку по моему предмету, приходите завтра, подготовленной. – Он секунду помолчал и чуть тише добавил: – Или сегодня. Ко мне домой. Без подготовки. Твердая четверка вам гарантирована.
Вот старый урод! Так я и знала, что все сведет к постели!
– Ладно, чего тянуть. Давайте сегодня, – буркнула я.
– Тогда в шесть часов, вот адрес. Держите, – профессор вытащил заранее приготовленную бумажку с адресом. – И не опаздывайте, Лора!
Поднявшись со скамьи, я на негнущихся ногах вышла из аудитории, на ходу запихивая в карман короткой расклешенной юбки чертов листок с проклятущим адресом. Глаза бы мои не видели старого козла Вахтанга Илларионовича!
Я вынула смартфон и, следуя по коридору к лифтам, набрала номер тети Милы. Тетя Мила – единственный человек, которому на меня не наплевать. Она подруга моей матери. Я часто гостила у нее в детстве, после того как папа погиб, а мама стала пить. Тетя Мила приезжала и забирала меня к себе в гостиницу, чтобы я не видела пьяных маминых дебошей. Мила – управляющая в гостинице, и ей необходимо много времени проводить на работе. Но я не только на работу, я и домой к ней часто наведываюсь, ибо мне больше не к кому идти. Гудки в смартфоне сменились тревожным голосом маминой подруги:
– Да, Лорочка? Что-то случилось?
– Теть Мил, мне ужасно неловко, вы меня сегодня ждете к себе. Наготовили, наверное, всяких вкусностей, а я не смогу приехать. Помните, я вам говорила про преподавателя по истории искусств?
– Это тот, который как бы случайно хватает студенток за пикантные места?
– Он самый. К шести часам иду к нему домой, пересдавать экзамен.
– Даже не думай! Лора!
– Да бросьте, теть Мил! Сказала, пойду – значит, пойду!
Я тронула клавишу отбоя и, не обращая внимания, что смартфон вновь звонил и на дисплее высвечивалась надпись «Мила», нажала на загоревшуюся красным кнопку лифта. Пока ждала приезда кабины, рассматривала свое отражение в оконном стекле. Как непривычно быть светленькой! Но мне идет, тетя Мила была права, когда уверяла, что с рыжиной в волосах я выгляжу простушкой. И трикотажная шапка с кошачьими ушками тоже пришлась как нельзя более кстати. Получилось довольно стильно, совсем по-анимешному. Вот только кофты с принтом Лайта Ягами не хватает.
Лайт Ягами – мой любимый персонаж, главный герой экранизированной манги «Тетрадь смерти». Сюжет истории сводится к тому, что к лучшему ученику Японии попадает особая Тетрадь, которую сбросил на землю скучающий бог смерти Рюк. Стоит только вписать в эту Тетрадь имя любого человека, и через сорок минут он умрет. И Лайт Ягами становится убийцей, что по-японски звучит как «кира», ибо тут же принимается уничтожать всякую мразь, делая мир лучше. У него есть помощница, которую зовут Миса Аманэ, и Миса Аманэ – это я.
Я знаю, чувствую, верю, что где-то совсем близко ходит мой Лайт Ягами, и рано или поздно я его встречу. И вот тогда мы вынем из тайника Тетрадь смерти и впишем туда имена всех гадких уродов, которые просто обязаны умереть. А чтобы Лайт меня узнал, я надеваю «флер де лис» на шею, ибо подвеска в форме геральдической лилии украшала Мису в манге. Я так же, совсем как Миса, предпочитаю в одежде розовые и черные цвета. Ну и, конечно же, ношу шапку с кошачьими ушками.
Идея надеть кофту с Лайтом настолько захватила меня, что я плюнула на ползущий с черепашьей скоростью лифт, не став его дожидаться, и припустила вниз по лестнице. Перепрыгивая через две ступеньки, сбежала на первый этаж, выстояла длинную очередь в гардероб, сунула старухе на выдаче номерок и, получив свой плащ, выскочила на улицу. Не обращая внимания на моросящий осенний дождь, пешком побежала к метро, не застегиваясь и подставляя дождю пылающее лицо. На станцию вбежала вся мокрая, и, вскочив в отъезжающий поезд, уже через полчаса была в квартире матери.
Я не могу называть место, где прожила большую часть жизни, своим домом, ибо это не мой дом. Здесь живет мама. Живет не одна, а с редким придурком, который занял место моего отца. Мать и этот урод вместе пьют, потом ругаются, а после предаются пьяной слюнявой любви. Везде, где придется. Не стесняясь никого и ничего. В грязной прихожей. На загаженной кухне. На заплеванном полу гостиной. И некому им сказать, что это скотство, ибо я для них пустое место и меня они не слышат. Как я их всех ненавижу! Если бы папа был жив, он бы обязательно их покарал. Как Лайт Ягами. Беспощадно и безжалостно. Уничтожил с корнем. Вот бы мне встретить Лайта! Я бы все для него сделала. Любила бы его так сильно, как никто никогда не любил.
Тетя Мила говорит, что, хоть я и фантазерка, я обязательно встречу свою любовь. Она единственная, кто меня понимает. С кем я могу разговаривать. Зная, что я не переношу вида пьяной матери и ее похотливого ишака-мужа, Мила дала мне ключи от своей комнаты в коммуналке. Комната давно пустует, ибо тетя Мила поселилась у матери, которая долго болела, а теперь умерла. Мила осталась в опустевшей материнской квартире, а комнату в коммуналке предоставила в мое полное распоряжение. Ну, в самом деле, должна же у меня быть своя личная жизнь? Куда я приведу Лайта Ягами? На мамин скотный двор?
Я открыла дверь материнской квартиры своим ключом и сразу же окунулась в шум скандала. На кухне орали как минимум три кавалера и две дамы, аккомпанируя себе звоном посуды.
– Не было больше водки, я тебе говорю! – визжала соседка сверху. – Смотри, Настюх, на икону божусь! Во, видала? Истинный крест!
– Да че ты врешь, гадина? – выла мать. – Как язык твой поганый поворачивается сказать такое! Чтобы водки в магазине не было! Это ж надо придумать!
– Настенька, не волнуйся, тебе вредно, у тебя сердце! – чуть не плача, умолял материн муж под чей-то гомерический хохот.
– Ты на колени перед ней встань, замминистра хренов! Попроси как следует, чтобы она свою пасть захлопнула, – подначивал один из весельчаков, пока другой заливался смехом.
– Заткнись, тебя не спросили, – оборвала смешливого гостя мать. – Петрухин меня любит, понятно? Заботится обо мне. Потому что я женщина с большой буквы. Про меня один поэт стихи писал. А ты скотина. А ну! Пошел отсюда! Пошел, тебе говорю!
Обо что-то грохнула бутылка, зазвенело битое стекло, и прямо на меня из кухни выскочил перепуганный приземистый толстяк в тельняшке и старых джинсах. Следом за ним выбежала мать, вооруженная «розочкой», но, увидев в прихожей меня, замерла с занесенной для удара рукой. Толстяк, пользуясь случаем, прошептал «пардон» и, просочившись мимо, выскользнул в открытую дверь, а мать удивленно спросила:
– Ты чего здесь, Лорка? Ты же вроде бы у Милы?
– За вещами пришла, – буркнула я, проходя в свою комнату.
На моей кровати, прямо на кигуруми-пикачу[6], спала давно немытая особа, от которой нестерпимо несло мочой. Я открыла шкаф и принялась шарить на полке в поисках кофты и никак не могла найти. Должно быть, гости украли. И почему я не забрала ее сразу? В самом деле, почему? Да потому что вспомнила о Лайте Ягами совсем недавно. Только что вспомнила. Когда смотрелась в темное стекло окна и думала, как мне идут кошачьи ушки.
За спиной скрипнула дверь. Я оглянулась и увидела мать. Застыв в дверном проеме, она с деланой заботой осведомилась:
– Ты че там возишься? Ищешь чего?
– Так, ничего, – чуть слышно пробормотала я, выскальзывая из комнаты в коридор и устремляясь к выходу из квартиры.
Мать сунула мне в руку початую бутылку вина и половину буханки бородинского хлеба.
– На вот, выпей. «Изабелла». Сладенькое. Хлебушком закусишь.
– Спасибо, не нужно, – буркнула я, деликатно отстраняя от себя подачку.
Из кухни появилась соседка сверху и, уперев руки в бока, окинула меня недобрым взглядом:
– Мультяшка наша пришла! Пойду я, Настена. Нормальным людям рядом с этой шибанутой делать нечего.
– Ты че, коза, обалдела? – Мать угрожающе перехватила бутылку красного за горлышко и двинулась на собутыльницу. – Это же дочь моя! Ты о ком говоришь «шибанутая»?
Выскользнув на лестничную клетку, я вставила наушники в уши, под аппенинг[7] из «Темного дворецкого» сбежала по лестнице вниз и выскочила на улицу. Дождь прекратился, и прохожие торопились по своим делам, выбирая между лужами, куда наступить, чтобы не зачерпнуть воды. Я же, загребая ногами, шлепала прямо по лужам и представляла себе, что наступаю на ненавистные лица маминых друзей. Ненавижу! Как я их всех ненавижу! Человеческие отбросы. Мусор. Лайт Ягами с ними церемониться бы не стал. Как мне его не хватает! Я уязвима и беззащитна без него, как черепашка без панциря.
Разве что Валера окажется героем, которого я так жду? Я познакомилась с ним в клубе любителей аниме. Он был одет, как Лайт, и я подумала, что хоть Валера и не дотягивает до анимешного красавца, кто знает – может, он тот самый «кира», кого я ищу? Смартфон в кармане беззвучно вибрировал, требуя ответа. Но я и так знала, что это тетя Мила. Пытается остановить меня, не пустить к Мышиному жеребчику. Но я все равно пойду. Пойду, и все.
Я вышла на Садовое кольцо и прислонилась спиной к остановке, дожидаясь троллейбуса. Есть совершенно не хотелось, но я все-таки жевала купленный в ларьке хот-дог, запивая его теплой колой. И внимательно смотрела по сторонам, выбирая среди проходящих парней того, кто мог бы быть «кирой». Некоторые улыбались в ответ на мой пристальный взгляд, но большинство потенциальных героев опасливо косились в мою сторону, ускоряя шаг. Троллейбус вез меня больше получаса, подолгу задерживаясь на светофорах, и я уже думала, что опоздаю к шести часам, но все-таки успела.
Выйдя из троллейбуса, сверилась с бумажкой и присвистнула. Ого! Задрав голову, я смотрела на высотную сталинку. Как, оказывается, хорошо живут искусствоведы! Правильную профессию мне посоветовала тетя Мила. В подъезде было гулко и свежо. И мраморно-торжественно, как в парадном зале дворца из «Волчицы и пряностей». Консьержка в стеклянной будке устремила на меня пытливый взгляд, и, проходя к лифтам, я вынуждена была заискивающим голосом сказать:
– Я на шестой этаж, в сто сорок восьмую квартиру. К Вахтангу Илларионовичу Горидзе.
Женщина милостиво кивнула, и я почувствовала прилив неконтролируемой злости. Что за хамство? Почему я должна перед кем-то оправдываться? Вот был бы со мной Лайт Ягами и его магическая Тетрадь, эта крыса не посмела бы так на меня смотреть. А если бы и посмела, то горько бы об этом пожалела. Тварь. Ничтожная жалкая тварь, способная лишь на то, чтобы сверлить своими наглыми глазками идущих к жильцам гостей.
Стоя перед высокими дверями профессорской квартиры, уходящими под четырехметровый сводчатый потолок, я поправила шапку и уже было собралась нажать на пуговку звонка, как дверь стремительно распахнулась и передо мной возник Мышиный жеребчик в длинном кожаном пальто и франтоватой шляпе. И тут я поняла, почему, несмотря на протесты тети Милы, так стремилась приехать к профессору. Было в нем что-то такое, отчего мне вдруг подумалось – а вдруг это он? Мой герой? Лайт Ягами, только постаревший? Не замечая моего изучающего взгляда, Вахтанг Илларионович озабоченно проговорил, не пуская в квартиру:
– Я ждал вас, Лора. И знаете зачем? Ни за что не догадаетесь. У меня к вам необычное предложение. Никогда не пробовали работать на выносе аукционных лотов?
– Как-то в голову не приходило, – промямлила я.
– Хотите попробовать? Соглашайтесь! – Он широко улыбнулся, отчего седые усы его подпрыгнули к самому носу. – Четверка, да нет, что я говорю! Пятерка по моему предмету вам обеспечена! У вас есть белая блузка и строгая темная юбка чуть выше колен? Туфли на шпильке тоже бы не были лишними.
– Я не ношу туфлей на шпильке. Предпочитаю другой стиль.
– Ваш стиль называется «готическая Лолита с уклоном в аниме» и совершенно не годится для нынешнего вечера, – констатировал он. – Ну что же, это поправимо. Заедем в магазин и купим все, что нужно.
И, расценив мое замешательство как согласие, вышел из квартиры, в глубине которой заливался плачем младенец, должно быть, его внук. Запер двери на все замки и, галантно подхватив меня под локоть, направился к застывшему на этаже лифту.

Париж, 1929 год– Что я могу сказать? – Критик Терьяд сдернул с переносицы очки и принялся тереть их концом кашне, подслеповато оглядывая висящие на стенах картины. Водрузив очки на прежнее место, он язвительно продолжил: – Если учесть, что Сальвадор Дали приехал из Каталонии, то становится понятным желание провинциала выглядеть модным. Пару лет назад его работы были бы интересны, но теперь смотрятся убого.
– Вот уж нет! – горячо воскликнул коллега Терьяда из еженедельника «Ле Монд». – Этот сеятель сложностей выразил всю поэзию фрейдизма – ужасную и сладкую одновременно! Не каждый осмелится на столь откровенное признание!
И критик указал на выполненную чернилами на холсте картину «Священное сердце», через которую вилась каллиграфическая надпись: «Иногда, ради УДОВОЛЬСТВИЯ, я плюю на портрет своей матери».
– Не думаю, что это такая уж доблесть, осквернять память той, которая тебя родила, – скривился Терьяд, ретируясь к выходу.
Критики могли ломать копья сколько угодно, от их мнения мало что зависело. Благодаря нашумевшему «Андалузскому псу» полотна каталонца были распроданы задолго до открытия выставки в галерее на Рю де Сен. Каталог картин, выставленных у Гоэманса, насчитывал одиннадцать работ Дали. Привезенную Галой «Мрачную игру», гордость выставки, Поль Элюар за приличную сумму продал виконту де Ноай. За «Останки» и «Механизм и рука» деньги тоже получил муж Галы. Проникнувшись важностью момента, поэт уступил Гале и ее любовнику только что отремонтированную квартиру на Монмартре, в которую до поездки в Кадакес планировал перевезти жену и дочь. Теперь же отношения Галы с Сальвадором Дали, курочкой, несущей золотые яйца, были задачей первостепенной важности. Все остальное могло подождать.
Еще одно заметное полотно, «Аккамодация желаний», купил Андре Бретон. Основатель сюрреализма не только приобрел картину молодого испанского художника, но и написал предисловие к каталогу выставки. Это было большой удачей – Дали давно мечтал примкнуть к рядам парижских сюрреалистов, но, случайно оказываясь в их компании, ужасно робел и поэтому прослыл туповатым и чудным. Многие сюрреалисты вообще не понимали, что среди них делает маленький смуглый брюнет, тихо сидящий в углу и внимательно слушающий, о чем говорят за столом. Поэты и художники недоверчиво посматривали в его сторону, не допуская мысли, что этот скромно одетый человек с затравленным взглядом и виноватой улыбкой – вовсе не продавец из галантерейного магазина, а тот самый эпатирующий публику Дали.
Гала радовалась успеху художника не меньше его самого, и на это имелись свои причины. В компанию всемогущего Бретона входили друзья ее мужа, которые по большей части Галу недолюбливали, даже несмотря на то, что каждый из них хоть однажды, да имел с ней близость. После посиделок в «Куполе» за бокалом вина и бесед о современном искусстве сюрреалисты, как правило, отправлялись развеяться в публичные дома. При Гале же, хищной птицей неодобрительно рассматривающей собирающихся повеселиться мужчин, это было проблематично. Следуя настояниям коллег, Элюар старался отделаться от докучливой жены, под разными предлогами оставляя ее дома.
Теперь же, сделавшись подругой Дали, Гала Элюар на полном основании приходила на собрания вместе с художником, не мыслившим своей жизни как без искусства, так и без Галы. Она сидела в «Куполе» рядом с каталонцем с видом независимым и дерзким, нисколько не обращая внимания на презрительные взгляды молодого наглого Луи Арагона. Другие друзья Элюара тоже смотрели на блудливую русскую и ее нового избранника с брезгливой неприязнью и с сочувствием – на сдержанного Поля, который со стоическим хладнокровием принимал адюльтер жены. Сюрреалисты гордились поэтом – Элюар был настолько великодушен, что даже симпатизировал любовнику Галы.
Члены кружка Бретона не догадывались, что приручение робкого каталонца было частью их с Галой общего плана по пополнению семейного бюджета. Однако показное великодушие Элюара было излишне наигранным – впервые ситуация вышла из-под контроля. Поль, привыкший к беспрекословному повиновению жены, не мог предположить, что Гала уже не играет по его правилам, а заботится исключительно о себе, сделав ставку на застенчивого безумца Дали, в творчестве которого усматривает для себя исключительно блестящие перспективы.
Отметив закрытие выставки, наделавшей в Париже столько шума, члены сюрреалистического кружка Андре Бретона покинули «Куполь», но двое из них – мужчина и женщина – уходить не спешили. Посетители кафе с интересом наблюдали, как парочка перебралась за крайний столик у окна и заказала ужин.
– Нельзя сидеть сложа руки, – с напором проговорила некрасивая маленькая женщина, одетая с отменным шиком и оттого казавшаяся невероятно эффектной.
Ее спутник обладал правильными чертами лица, черными как смоль волосами, элегантными усиками и галантной почтительностью в обращении со своей дамой. За время общения с Галой костюм Дали сильно изменился. В нем появились намеки на изящество и роскошь, доселе не свойственные молодому художнику, имевшему свое, совершенно особенное, представление о прекрасном.
– Пойми, малыш Дали, одного таланта мало, – Гала нежно взяла друга за руку. – Есть много одаренных художников, которых никто не знает. Из-под их кисти выходят бесподобные шедевры, но никто никогда не увидит тех картин. Так и будут лежать полотна в их белых домиках на морском берегу в каком-нибудь испанском Кадакесе.
От подобной перспективы лицо Дали перекосилось страданием, и он испуганно пробормотал:
– Что же делать, Гала?
– Заставить людей говорить о себе! – Глаза ее горячечно блеснули. – Говорить непрестанно! Только тогда художник может завоевать популярность и привлечь внимание к картинам. И, следовательно, заработать большие деньги. А деньги – это свобода. Для этого следует отбросить ложный стыд, малыш Дали. Есть только один путь к славе. Стать публичной личностью и все время мелькать перед глазами. Ты гений. Тебе некого стесняться. Пусть тебя стесняются. Будь самим собой. Когда мы едем в Барселону?
С недавних пор к Дали на родине стали относиться как к провозвестнику нового течения в искусстве. Каталонец старался соответствовать – не только от корки до корки проглатывал статьи и книги Андре Бретона, внимательно изучал его журнал «Сюрреалистическая революция», но и сам сотрудничал с печатным органом испанских сюрреалистов. Его усилия не пропали даром – Сальвадора Дали, как официального члена движения Бретона, пригласили в барселонский клуб «Атеней» прочитать лекцию на тему «Мораль сюрреализма».
– Лекция состоится в конце марта, – припомнил Дали. – Мы еще успеем съездить к морю и посмотреть, как движется ремонт нашего дома.
Художник имел в виду одноэтажную лачугу на морском берегу, недалеко от рыбацкой деревушки Порт-Льигат, расположенной в двадцати минутах ходьбы от Кадакеса по неровной, ведущей через кладбище дороге. В этом убогом жилье площадью чуть более двадцати метров не имелось водопровода и электричества, но зато рядом были море, горы, камни, без которых не мыслил себя каталонец. Жить же в доме родителей в Кадакесе после скандала с отцом не представлялось возможным.
Это случилось летом. Узнав о том, что его мальчик сошелся с замужней француженкой русского происхождения, дон Сальвадор Дали-и-Куси обвинил избранницу сына в торговле наркотиками и категорически отказался знакомиться с ней. И даже дошел в своем неистовстве до того, что настоятельно потребовал от единственного в городе отеля не сдавать номера, если непокорный отпрыск заявится со своей «ля мадам» – так он называл Галу – в Кадакес. Гнев нотариуса достиг своего апогея во время выставки, где особого внимания удостоилась картина «Священное Сердце».
– Мальчик не мог сам придумать, что он плюет на покойную мать! – безумно вращая глазами на побагровевшем лице, орал нотариус, стоя в гостиной своего дома и потрясая только что полученной газетой с подробной статьей, посвященной значимым культурным событиям в стране и за рубежом. – Это русская шлюшка его научила! Хорошо же, если так! У меня больше нет сына! Все, все до последнего песеты после моей смерти унаследует Анна-Мария!
Получив гневное письмо от отца, художник отправил в ответ каплю собственной спермы с припиской, что это все, чем он, Сальвадор Дали, обязан своему родителю. После этой оскорбительной выходки о примирении не могло быть и речи. Однако желание художника снова оказаться в любимой природной стихии было сильнее боязни отцовского гнева. И каталонец упросил одного из рыбаков – сына своей давнишней приятельницы, Безумной Лидии, – продать дом. Наняв мастеров-отделочников ремонтировать лачугу и приставив Безумную Лидию присматривать за ходом строительства, Дали и Гала вернулись в Париж, чтобы при первой же возможности снова устремиться на берег моря, где художник чувствовал себя так хорошо, как нигде больше, и мог плодотворно работать.
– Отлично, мы обязательно заедем в Порт-Льигат, – подхватила Гала, пожимая тонкие пальцы друга. – Но перед этим надо выкроить время, чтобы достойно подготовиться к лекции. Твое выступление, маленький Дали, должно иметь эффект разорвавшейся бомбы.
– Уж я об этом позабочусь, Галючка, – сверкнул он широкой улыбкой. – Освежу в памяти фрейдовское «Толкование снов», проштудирую «По ту сторону принципа наслаждения». К тому же, думаю, будет нелишним перечитать «Тотем и табу». В общем, буду самим собой. Поверь, любовь моя, эффект разорвавшейся бомбы – это меньшее, на что я способен.
В барселонском клубе «Атеней» собралась тонко чувствующая публика, снедаемая любопытством. Ценителям прекрасного не терпелось услышать рассуждения о современном искусстве яркого, эксцентричного соотечественника, картины которого имели небывалый успех во Франции. Лекция давно уже должна была начаться, а докладчик все еще не появился. Глядя на пустую сцену, люди в зале начали волноваться, спорить, состоится ли выступление Дали или нет.
Но вот, гремя железными деталями и тяжело ступая по сцене свинцовыми башмаками, из-за кулис вышел лектор в костюме аквалангиста. Некоторое время Дали, замерев, стоял перед притихшим залом, безумно вращая белками выпученных глаз за толстым стеклом скафандра. Затем «аквалангист» начал судорожно дергать руками, стараясь снять шлем, однако конструкция скафандра не позволяла этого сделать. И только тогда, когда лицо его посинело, а глаза окончательно вылезли из орбит, из-за сцены выбежали помощники, возглавляемые Галой, и при помощи гаечного ключа помогли снять герметично подогнанный головной убор.
Успешное использование костюма для глубоководных погружений предполагало оснащение скафандра кислородными баллонами, но в погоне за внешним эффектом Дали об этом не подумал. И чуть было не стал жертвой собственной эксцентричности. Публика приняла испуг художника за спланированный трюк и с интересом продолжала наблюдать за происходящим на сцене. Однако Дали вкладывал в свой наряд куда более глубокий смысл, нежели желание позабавить слушателей. Неудобный тяжелый скафандр был призван символизировать гнет морали, тяготящий человечество. Отдышавшись, Дали шагнул вперед и прекрасно поставленным голосом, выработанным за время многолетней «игры в короля», наговорил со сцены кучу гадостей, ругая старые добрые семейные ценности и призывая человечество следовать порочным путем маркиза де Сада. Закончив речь, Дали с трудом развернулся в громоздком, неудобном скафандре и двинулся в сторону кулис, сопровождаемый лишь грохотом стальных деталей своего оригинального сценического костюма. Зал молчал. Не было возмущенных выкриков, никто не проклинал бунтаря и не кидал в него стулья. Дали шагнул за кулисы и очутился в заботливых руках Галы.
– Это провал! – в отчаянии беспомощно выдохнул художник.
Глядя на его расстроенное лицо, Гала проговорила:
– Дело не в тебе, Сальвадор. Эти люди настолько невежественны, что даже не поняли, как только что их жесточайшим образом оскорбили. Но это пустяки. Ты откровенно высказал все, что думаешь. Ты был на сцене самим собой. Узнав тебя получше, толпа примет ценности сюрреализма и станет поклоняться гениальному художнику Дали, словно богу.

Москва, сентябрь 2015«Он или не он?» – не выходило из головы все то время, что мы мчались на машине в сторону Тверской. «Вдруг Мышиный жеребчик и есть Лайт Ягами»? Искоса поглядывая на птичий профиль преподавателя, я решила бросить пробный шар:
– Вахтанг Илларионович, вам никто не говорил, что консьержка в вашем подъезде хамит людям?
Ягами бы пришел в неистовство и пожелал консьержку наказать. Реакция Горидзе была прямо противоположной. Не отрывая напряженного взгляда от дороги, профессор усмехнулся и весело спросил:
– Любочка вам нахамила? Звучит так же невероятно, как если бы вы сказали, что вас заклевала колибри.
– Вы мне не верите? – вспыхнула я, внутренне сжимаясь, как заведенная пружина.
– Увы, – снова усмехнулся профессор. – Лора, признайтесь, вы меня разыгрываете? Да?
Я отвернулась и стала смотреть на проносящиеся мимо дома. Нет. Не он. Не мой герой. Нет в нем стремления к справедливости. Одна оскорбительная насмешливость. Как будто я вру! Злые слезы покатились по щекам, но я их не вытирала. Боль обиды терзала душу, и плакать было приятно и сладостно. Так и не дождавшись ответа, профессор включил радио и, точно меня не было рядом, стал подпевать зазвучавшей в салоне джазовой мелодии. Не обращая внимания на мое угнетенное состояние, он затормозил перед похожим на аквариум светящимся бутиком, за витриной которого, словно золотые рыбки, плавали роскошные покупательницы и услужливо сновали невзрачные, в блеклых платьицах продавщицы.
– Сейчас мы зайдем в салон, – повернулся ко мне Горидзе, – и купим вам, Лора, все, что необходимо для того, чтобы выглядеть прилично. Но только, чур, не обрывайте ценники. Вещи я завтра сдам обратно в магазин.
Пока меня обхаживала приветливая усталая продавщица, я чувствовала себя последней дрянью. Девушка старается, работает и даже не подозревает, что завтра все то, что она считает своей продажей и за что надеется получить процент к зарплате, вернется обратно в салон. Подло и омерзительно! Забрав фирменный пакет с покупками, профессор рассыпался в благодарностях и комплиментах продавщице, которую собирался лишить заработка, расплатился на кассе и вышел на улицу. Я последовала за ним. Горидзе обошел машину, распахнул дверцу с моей стороны и с полупоклоном указал на пассажирское сиденье. Я села на самый краешек, точно боялась об него испачкаться. Нимало не смутившись и, кажется, даже не заметив охватившего меня отвращения, Мышиный жеребчик сел за руль и устремился дальше по Тверской. Вскоре мы свернули в переулок и остановились на забитой дорогими машинами парковке. Профессор заглушил двигатель и вышел из салона. Я продолжала сидеть и отчужденно смотреть в окно. Он распахнул дверцу и подал руку:
– Прошу вас, сударыня! Приехали!
И, заметив слезы на моих щеках, бесцеремонно вытер их пальцем. Я брезгливо отшатнулась, стараясь не коснуться руки этого лгуна, выбралась из салона и, огибая дорогие иномарки и стоящих около них солидных людей, устремилась к освещенному крыльцу одноэтажного особняка в глубине двора.
– Лора, ну что вы, в самом деле, как маленькая? – Профессор еле поспевал за мной, стараясь забежать вперед и заглянуть в лицо. – Вы же не будете носить эти тряпки! – Он потряс пакетом с костюмом и туфлями: – У вас совершенно другой стиль! Так почему же не сдать вещи обратно в магазин?
Ну и кретин! Как будто я из-за этого!
– Куда идти? – не оборачиваясь, сквозь зубы процедила я, прилагая усилия, чтобы открыть тяжелую дверь.
– Идите за мной, злючка вы эдакая. – Горидзе обогнал меня в людном фойе и устремился вперед по коридору. – Я провожу вас в гардеробную комнату.
Остановившись перед неприметной дверкой в конце коридора, профессор подправил усы, привычным жестом головы отбросил прядь седых волос и, потянув дверь на себя, шагнул за порог. Обернувшись, взглядом пригласил меня войти и на секунду замер перед дородной дамой с рыжими волосами, забранными на затылке в пышный хвост. Алый брючный костюм был того же цвета, что и помада на ее губах. Дама выглядела эффектно. Вахтанг Илларионович очнулся от культурного шока и, припав к пухлой ручке красногубой красавицы, проникновенно проговорил:
– Смотрю на вас, Аллочка, и убеждаюсь – нет предела совершенству. День ото дня все краше и краше становитесь. Цветете, как роза.
– Хватит подлизываться, – ласково оттолкнула Горидзе толстуха. – Где Наталья? Почему до сих пор нет на месте?
– Вместо Наташеньки на лотах работает Лора, – он слегка подтолкнул меня вперед, представляя пред светлые очи Аллы. И, глядя на ее помрачневшее лицо, торопливо добавил: – Конечно, Лорочка не модель, стати не те. Ножки коротковаты, личико простовато. Но ведь вы, Аллочка, кудесница. Чудеса творите своими волшебными ручками. Не сомневаюсь, что вы сделаете из нашей Лорочки что-нибудь удобоваримое.
Я так и задохнулась от гнева. Да как он смеет? Кто позволил старому волоките вытирать о меня ноги? Оттолкнув профессора, я насупилась и устремилась к двери.
– Стой, куда пошла? – раздался грубый окрик. Я замерла, не веря своим ушам. Это Вахтанг Илларионович мне? С ума можно сойти!
Профессор рванул меня за руку, и я покорно вернулась обратно. Я всегда подчиняюсь грубой силе, в душе горько сожалея, что рядом нет Лайта Ягами. Вот кто восстановил бы справедливость и воздал наглецу по заслугам! Толстая Алла поднялась с пуфа и, приобняв меня за плечи, повела к косметическому столику. Усадив на высокий крутящийся стул, несколько раз крутанула, поднимая сиденье, стянула с головы кошачью шапку, пригладила мои волосы ладонями и осуждающе проговорила:
– Зачем вы так, Вахтанг Илларионович? Лора – очень хорошенькая, я лишь немного ее подкрашу, сами увидите, какая куколка получится.
Горидзе усмехнулся, подправил усики и вышел из гримерной. От незаслуженной обиды внутри меня все точно заледенело. Я покорно сидела на стуле, пока Алла делала макияж и укладывала мои волосы. А затем я переодевалась в обновки, стараясь не попортить ценники и бирки.
– Ну вот, другое дело! – наконец воскликнула гримерша. – А ну-ка, Лора, повернись! Теперь задом! Хорошо! Другим боком. Просто отлично! Ну, Лора, с богом! Бегом на сцену!
– Я не знаю, где сцена, – угрюмо глянула я на нее.
– Пойдем, я покажу, – в голосе Аллы слышалось участие. – Иди за мной. Не отставай.
Женщина распахнула дверь и неожиданно легко для своих габаритов устремилась по коридору. Свернула за угол, нырнула в заполняющийся людьми зал, легко взбежала по лестнице на сцену и, проскользнув за плотно задернутый занавес, указала на профессора Горидзе, расхаживающего среди приготовленных на продажу предметов искусства. Лоты располагались на полках стеллажа, и каждая полка имела свой номер. Увидев меня, Мышиный жеребчик приветливо улыбнулся, словно не он десять минут назад критиковал мои внешние данные, и указал на стойку с пронумерованными ячейками:
– Ну что, душа моя, попробуем? Я буду вести аукцион и выйду к публике первым, а вы, Лора, буквально через минуту возьмете вот этот «волшебный фонарь» и вынесете на сцену. Будете стоять с фонарем в руках и улыбаться до тех пор, пока я не скажу: «Продано!» и не ударю по кафедре молотком. Затем вы вернетесь за сцену и поставите лот в ячейку на прежнее место. Возьмете лот номер два – эту вазу – и снова выйдете на сцену. Дождетесь выкрика «продано», отнесете вазу на место, возьмете следующий лот. И так до последнего предмета. Ничего сложного, правда?
– Да вроде, – дернула я плечом.
– Тогда вперед!
Я дождалась, пока Горидзе скроется за занавесом, сосчитала до шестидесяти, ухватила с полки странную игрушку, похожую на вертящийся барабан, и, стараясь идти изящно, двинулась к кулисам. Прошла через узкий проход между пахнущими пылью портьерами и оказалась на залитой светом сцене. Из переполненного зала на меня смотрели сотни глаз, и мне стало так жутко, что захотелось бросить все и убежать. Внизу, около лестницы, ведущей на сцену, сидела Алла с блокнотом в руках и ободряюще мне подмигивала. Тогда я собрала волю в кулак и, напряженно улыбаясь, засеменила к кафедре ведущего. Вахтанг Илларионович держал в руках приподнятый над медной тарелкой деревянный молоток и громогласно вещал:
– Волшебный фонарь Сальвадора Дали! Любимая игрушка гениального сюрреалиста! Стартовая цена – сто пятьдесят тысяч рублей! Кто больше? Номер восемь – сто шестьдесят. Номер двадцать – сто семьдесят. Сто семьдесят раз, сто семьдесят два – двести! Двести тысяч готов заплатить за волшебный фонарь господин под номером двадцать пять! Нет желающих повысить ставку? Двести тысяч – раз! Двести тысяч – два! Двести тысяч – три! Продано! Номер двадцать пятый стал обладателем «волшебного фонаря» Сальвадора Дали!
Я во все глаза смотрела на кудрявого урода, купившего фонарь, и думала – а может, это он? Мой Лайт Ягами? Было в нем что-то такое, от чего стыла в жилах кровь и сладко ныло сердце.
– Под вторым лотом вниманию уважаемых гостей аукциона предлагается этрусская ваза из коллекции Елены Рубинштейн.
Горидзе оглянулся на меня, все еще завороженно обнимающую первый лот и рассматривающую покупателя фонаря, и, заметив, что я не тороплюсь покинуть сцену, сердито прошептал:
– Лора, вазу неси!
Очнувшись, я устремилась к кулисам, прошла сквозь узкий проход и оказалась перед стеллажом. Вернула на место игрушку Дали, прижала к себе вазу Рубинштейн и понесла на сцену. Я не слышала, что говорил профессор Горидзе, не видела, как торговались покупатели, ибо все мое внимание поглотил господин под номером двадцать пять. У него были мечтательные глаза газели и обезьяньи уши. Дождавшись возгласа «продано», я уходила за кулисы и выносила следующий предмет, видя перед собой только его большие, с тяжелыми веками, чуть влажные глаза. Внимательные и даже как будто изучающие. Он тоже смотрел на меня, не отрываясь, и ничего больше не покупал. Так я и сновала, как челнок, туда-сюда, пока не продемонстрировала публике все вещи, приготовленные для продажи.
После того как был вынесен последний лот – шляпная булавка Мэри Шелли, профессор хлопнул деревянным молотком по плоской тарелке и объявил, что торги закончены и всех господ, совершивших покупки, ждут для оплаты приобретений. На сцену потянулась вереница счастливых обладателей коллекционного старья, и первым в этой очереди стоял номер двадцать пятый. Толстая Алла, широко улыбаясь во весь свой накрашенный рот, приняла у него деньги, а Горидзе направился за кулисы, намереваясь вынести фонарь Дали. Через минуту он вернулся, осунувшийся и побледневший. Мне показалось, Вахтанг Илларионович постарел лет на десять. Усы обвисли, глаза растерянно бегали из стороны в сторону.
– Лора, – окликнул он меня. – Где первый лот?
– На стеллаже, в первой ячейке, – прошептала я, испытывая удушливый приступ страха. Почему Горидзе спрашивает? Он что, не видит этот дурацкий фонарь?
Ломая тонкие каблуки, я кинулась за кулисы, оттолкнув с пути Вахтанга Илларионовича. Пробежала узкий коридорчик и застыла перед стеллажом. Первая ячейка была пуста. Я растерянно оглянулась по сторонам, ища поддержки, и встретила жесткий взгляд профессора.
– Где «волшебный фонарь», Лора? – угрожающе прищурился Горидзе.
– Я не знаю, – растерянно прошептала я. – Я вернула его в ячейку.
– Ваша тупость, девочка, временами поражает, – злобно процедил сквозь зубы профессор. И, повышая голос, двинулся на меня: – Клиент платил за лот двести тысяч рублей! Из них сто тысяч должен получить коллекционер, выставивший вещь на продажу. Кто отдаст ему деньги? Уж не вы ли?
Я почувствовала, как лицо мое исказилось гримасой страха и отчаяния, и слезы градом хлынули по щекам.
– Я не виновата, – выдавила я из себя, всхлипывая и размазывая косметику по лицу. – Я положила лот туда, куда вы мне сказали!
– Если бы ты положила, фонарь здесь бы и лежал! Где он? Отвечай, дрянь такая!
Горидзе уже орал на меня во все горло, и я, больше не сдерживаясь, заплакала навзрыд. Я сотрясалась в рыданиях, когда вдруг почувствовала, как чьи-то руки заботливо обняли меня за плечи. Я обернулась и сквозь пелену слез увидела участливо склоненное лицо номера двадцать пятого. Тепло его жилистого тела подействовало успокаивающе, и я наконец смогла остановить льющиеся ручьем слезы.
– Хватит кричать на девочку, – оборвал покупатель Вахтанга Илларионовича. И, улыбнувшись лягушачьей улыбкой, сказал: – Нас не представили. Я Прохор Биркин.
Вот это да! Сам «ПроБиркин»! Как-то тетя Мила взяла меня на ВДНХ, и мы, гуляя, набрели на занимательный комплекс с батутами, над которыми красовалась светящаяся вывеска «ПроБиркинFly». Мила потащила меня смотреть, что это такое. Внутри комплекс представлял собой большой ангар, где пол, и стены, и потолок были покрыты эластичными поверхностями. Ощущение было просто незабываемое! Отталкиваясь от всего, чего только возможно, я прыгала целый час, наслаждаясь ощущением полета, кувыркалась бы дольше, но пожалела Милиных денег. Мила ограничила свои полеты десятью минутами, и все равно отвалила за наше с ней развлечение больше двух тысяч.
– Привет, я Лора, – буркнула я. – Однажды я скакала на ваших батутах.
– И как? Понравилось?
Я дернула плечом:
– Да так, ничего особенного. Дорого очень.
– Зато классно.
– Прохор Наумович, что вы с ней любезничаете? – повысил голос Горидзе. – Нужно немедленно вызвать полицию.
Прохор протестующе поднял руку:
– Не нужно полицию, я оплачу фонарь.
– Зачем вы потворствуете преступнице? – бесился мой преподаватель. – За кулисы есть только один проход – через сцену. Там сидела Алла, записывающая, кто что купил и за сколько. И если фонарь пропал, то только по Лориной вине.
– Да бросьте, девочка не виновата, – защищал меня номер двадцать пятый.
– А вы откуда знаете?
– Я хорошо разбираюсь в людях.
– Ну, как хотите. Извольте оплатить счет.
Биркин достал пачку денег и отсчитал требуемую сумму. Мышиный жеребчик, не глядя на него, принял протянутые деньги, спрятал в кожаную папку и обернулся к Алле:
– Алла, ну вы-то сидели у лестницы, вы видели, что никто из посторонних за кулисы не заходил!
– Я отходила два раза курить, во время торгов седьмого лота и девятого, – честно призналась Алла, – так что со стопроцентной гарантией не могу ничего утверждать.
Профессор посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом и холодно проговорил:
– Лора, вы можете быть свободны. Завтра подойдите ко мне с зачеткой, я поставлю пять баллов по истории искусств.
Но я совершенно не хотела быть свободной, при этом оставаясь под подозрением, и с вызовом сказала:
– Нет уж, Вахтанг Илларионович! Вызывайте полицию!
Но Горидзе подхватил со стеллажа вазу Рубинштейн и устремился на сцену. Занятый покупателями, он больше не обращал на меня внимания. А я не унималась, требуя немедленно вызвать полицию. Биркин подошел ко мне, заглянул в глаза и, тепло улыбнувшись, проговорил:
– Лора, наплюй ты на этот фонарь. Пропал и пропал. Шут с ним. Честно говоря, не хотелось бы связываться с полицией. Пресса набежит, сделают сенсацию на целую неделю. Ты же умная девочка, понимаешь, что ни тебе, ни мне этого не надо. Идем, я отвезу тебя домой, а то простудишься. Здесь дует.
– Никуда я не поеду, – насупилась я. – Меня обвиняют, а я должна молчать? Давайте опросим всех тех, кто сидел около сцены. Вдруг кто-то из них видел вора?
– Как только мы это сделаем, аукционный дом можно будет закрывать, – усмехнулся Прохор. – Никто из клиентов больше носа сюда не покажет. Неприятности с законом никому не нужны.
– Но ведь должны же быть видеокамеры! Почему мы до сих пор не посмотрели запись?
– Вахтанг Илларионович! – окликнул Биркин увлеченного сбором денег профессора. Тот вскинул голову и вопросительно посмотрел на Прохора. – А Лора права! У вас же есть экран, на который выведены видеокамеры в этом здании?
– Само собой, – кивнул Горидзе. – В мониторной.
– Вот и отлично! Вы не проводите нас туда? Хотелось бы увидеть видеозапись.
– Ну что ж, давайте прогуляемся, – с заметным раздражением проговорил профессор, крайне неохотно отдавая Алле папку, куда убирал получаемую наличность.
Мы с Прохором проследовали за Вахтангом Илларионовичем в противоположную от гардеробной комнату. Миновали просторный холл, где одевалась публика, и устремились к приоткрытой двери. Там ярко горел свет и, не сводя взгляда с большого, во всю стену, экрана, сидел сосредоточенный бородач в форме охранника.
– Юра, – запуская нас в служебное помещение, позвал Горидзе. – Юр, мы к тебе.
– Что-то случилось, Вахтанг Илларионович? – встрепенулся охранник, отрывая воспаленные глаза от монитора, где на расчерченном на квадраты экране в режиме реального времени можно было увидеть все, что происходит в каждом уголке аукционного дома.
– Юр, ничего особенного не случилось, надо кое-что посмотреть, – успокоил профессор. – Отмотай картинку с камеры, которая находится за сценой, на начало аукциона, на семь часов.
Бородач вывел на весь экран зону за сценой, чем-то щелкнув на панели управления. Экран погас, и только электронные часы в правом углу монитора торопливо начали обратный отсчет. Застыв за спиной охранника, мы трое всматривались в потемневший экран в тревожном ожидании. И вот наконец бегущие цифры показали девятнадцать ноль-ноль.
– Вот здесь, – остановил Вахтанг Илларионович.
Юра пустил запись. На экране возникла фигура Горидзе, рядом с которым переминалась с ноги на ногу я. Кажется, это тот момент, когда профессор меня инструктировал. Но в следующий момент изображение исчезло, а экран запестрел противно шипящими серыми точками.
– Это что еще такое?
Горидзе в изумлении приник к монитору, Прохор скептически усмехнулся, а я хмуро выдохнула:
– Вот видите? Тот, кто украл «волшебный фонарь», стер запись с видеокамер.
– Что за черт? – растерялся охранник, беспорядочно нажимая на кнопки в попытке вернуть изображение. – Действительно, все стерто! Такого просто не может быть!
– Ты мне не финти! – рассердился Горидзе. – Говори, Юра, кто сюда заходил?
– Не было никого, Вахтанг Илларионович! – чуть не плакал охранник. – Чем хотите поклясться могу!
– Будьте любезны, переключите на камеру у сцены перед входом за кулисы, и тоже часиков на семь, – попросил Прохор.
Бородач торопливо выполнил просьбу, и снова на экране вместо изображения зашуршали эфирные помехи.
– И здесь подчистили, – констатировал Биркин. – Надеюсь, профессор, на этот раз вы не думаете, что пленку стерла Лора? У нее стопроцентное алиби – она была занята на выносе лотов.
– Ничего не понимаю, – махнул рукой Горидзе. – В конце концов, я деньги получил, и остальное меня не касается. Юра, очень тебя прошу, будь бдителен! Здесь ценностей на бешеные миллионы! Если все растащат, я не расплачусь!
Под виноватое бормотание охранника «Вахтанг Илларионович, вы же меня знаете, да я ни ногой из мониторной!» Горидзе развернулся и почти бегом выбежал из комнаты. Следом за ним вышли и мы с Прохором.
– Ну что, Лора? – улыбнулся мне Биркин. – Теперь, когда профессор знает, что это не ты взяла фонарь, поедешь домой?
– Какой-то тихий ужас! Охранник в сговоре с ворами, это же очевидно! – возмутилась я. – Почему этому Юре никто ничего не делает? Его даже не выгнали с работы! Он что, так дальше и будет в мониторной сидеть?
– Само собой. За что его с работы выгонять? Он же ничего противозаконного не сделал. Неполадки случаются в работе любой системы. Даже в Центре Управления Полетами. Ладно, Лор, кончай рефлексировать, со своими сотрудниками Горидзе разберется сам. Лично я еду домой, а ты можешь и дальше требовать справедливости. Ну что, ты со мной или помитингуешь еще немного?
– Сейчас, только переоденусь, – глянула я исподлобья. И, чтобы досадить профессору, мстительно добавила: – Сложу вещички в фирменный пакет, как просил Вахтанг Илларионович, чтобы он мог завтра вернуть это барахло – я приподняла подол строгой юбки – в магазин.
Я соврала. В пакет одежду складывать не стала. Свалив купленные Мышиным жеребчиком вещи в гардеробной, вышла на улицу и увидела Прохора Биркина. Покупатель «волшебного фонаря» стоял перед длинной черной машиной, за рулем которой сидел шофер. Заметив меня, Прохор замахал руками и крикнул:
– Лора! Иди сюда! Я здесь!
Лавируя между разъезжающимися со стоянки автомобилями, я устремилась на зов. И чуть не попала под колеса серебристой крохотной машинки с тонированными стеклами. Лицо сидящей за рулем светловолосой девушки было словно каменным, со злыми, холодными глазами. Даже не думая сбавлять скорость, она просто-напросто ехала на меня, и все. Я чудом успела отскочить и, поравнявшись с машиной Биркина, сердито выдохнула:
– Совсем блондинки с ума посходили! Едут на людей, будто ослепли.
Номер двадцать пятый кинул на меня быстрый взгляд и распахнул заднюю дверцу. Сам сел рядом с водителем, но развернулся всем корпусом ко мне, обхватив руками спинку кресла и уперев подбородок в кулак.
– Ну, Лора, куда тебя везти?
– На Стромынку, к дому пять, – назвала я адрес Милиной комнаты.
Шофер кивнул и тронулся с места. А Биркин, все так же продолжая сидеть ко мне лицом, проговорил:
– Ты не расстраивайся, Лорочка. В жизни бывают случаи похуже.
Я с благодарностью взглянула на него и неожиданно для себя выпалила, в душе надеясь на чудо:
– Скажите, Прохор, вам никогда не хотелось покарать зло? Взять и стереть с лица земли негодяя, отравляющего другим жизнь? Того, кто украл ваш фонарь? Или помогавшего преступникам Юру? Или профессора Горидзе?
– А Горидзе-то за что? – растерялся номер двадцать пятый.
– Как за что? – Я даже задохнулась от возмущения. – Профессор Горидзе обвинил меня в преступлении, которого я не совершала. Он омерзительный клеветник. Разве вам не хочется таким отомстить? Вот прямо выстрелить этим уродам в череп, чтобы мозги брызнули в разные стороны!
Прохор усмехнулся большими мягкими губами, похожими на лошадиные, и снисходительно потрепал меня по щеке.
– Круто быть богом, да, Лор? Необыкновенное чувство. Захватывает. Но эта история не про тебя. И даже не про меня. Ты есть хочешь?
– Не хочу, – сердито буркнула я, уставившись в окно.
Прохор отвернулся и затих на своем удобном кожаном сиденье. А я с досадой подумала, что Биркин вовсе не тот, кого я жду. Он просто еще один трус, покорно закрывающий глаза на несовершенство мира. Мимо проносилась залитая огнями площадь Трех вокзалов, вдруг Прохор приказал:
– Здесь останови!
Машина затормозила перед витриной цветочного магазина, где продавались еще и мягкие игрушки, и Биркин, покинув салон, направился к маленькой шустрой продавщице. Я из машины наблюдала, как продавщица влезла на стул, сняла с верхней полки самого большого медведя и подала покупателю. Прохор прижал игрушку к себе и указал на пышный букет белых лилий. Взял и его, и, расплатившись, вернулся в машину. И сразу же передал покупки мне, проговорив:
– Вот, Лора! Девочки любят цветы и игрушки. Этот медведь очень хочет стать твоим другом. Надеюсь, что новый приятель вернет тебе хорошее расположение духа.
Я поднесла букет к лицу и увидела всунутые между цветами пятитысячные купюры. Он так ничего не понял, этот зажравшийся богач. Зло должно быть наказано в любом случае, и дурацкие подачки не смогут вернуть мне душевное равновесие. Я успокоюсь только тогда, когда найду человека, способного стать карающим мечом справедливости. Своего «киру» Лайта Ягами.

Париж, 1930-е годы– Это переходит всяческие границы! Даже сюрреалистическое восприятие реальности имеет свой предел!
Возмущенно размахивая руками, Луи Арагон нервно ходил по отдельному кабинету известного на Монпарнасе кафе «Ротонда», куда сюрреалисты иногда перебирались из поднадоевшего «Куполя». На мягком диване сидели три его приятеля, вместе с Арагоном только что вернувшиеся из штаба коммунистической партии на Рю Лафайет. Французских коммунистов шокировало стихотворение Дали «Любовь и память», опубликованное в четвертом номере журнала «Сюрреализм на службе революции» и посвященное двум музам художника – сестре Анне-Марии и Гале. И сюрреалистов-коммунистов вызвали на ковер.
– Все, чего вы хотите добиться подобными стишками, это запутать простые, здоровые отношения между мужчиной и женщиной, – хмуро проговорил глава французских коммунистов, рассматривая четырех друзей. – Вы просто обязаны отречься от дурно пахнущей сюрреалистической заразы!
– Это исключено! – в один голос откликнулись сюрреалисты. – Сюрреализм гораздо шире Сальвадора Дали!
После непродолжительной перепалки представителей богемы попросили удалиться и обдумать свою дальнейшую линию поведения, если, конечно, они планируют состоять в коммунистической партии. Оказавшись на улице, больше всех негодовал Луи Арагон, давно имевший претензии к зарвавшемуся каталонцу. Картины Дали становились все более патологически странными, и писатель был согласен с партийным боссом: этому безобразию необходимо положить конец.
– Больной ублюдок договорился до того, что плотски вожделеет Гитлера! – рявкнул Арагон. – Оказывается, Дали спит и видит обтянутую гимнастеркой покатую спину фюрера, и, представьте себе, жирная эта спина, перерезанная портупеей, точно лямкой от лифчика, вызывает у нашего каталонца желание обладать Гитлером, как женщиной!
Во время обличительной речи Андре Бретон развалившись сидел в кресле, потягивая красное вино и улыбаясь. Снисходительно взглянув на разгорячившегося приятеля, он осушил бокал до дна, с иронией проговорив:
– А как же усыпление разума? Погружение в страну грез? Конечно, досадно, что Сальвадору снятся такие похабные сны, но кто из нас властен над снами?
– Весь этот бред Дали несет с подачи Галы, желая шокировать публику!
– Гала умна и не станет провоцировать столь дурно пахнущего скандала, – отрицательно покачал головой Бретон.
Присмотревшись к Гале, неожиданно для всех Бретон изменил свое мнение о ней, проникнувшись глубоким уважением к коммерческой жилке мадам Элюар. Когда контракт с очередным перекупщиком картин каталонца подошел к концу и стало понятно, что продлевать его никто не собирается, предприимчивая женщина отправилась к одному из поклонников художника и предложила создать фонд Дали. Принимая визитершу в своей парижской квартире, граф Жан-Луи Фосиньи-Люсанж с удивлением слушал на редкость практичный проект, который мог бы обеспечить одиозному художнику безбедную жизнь и возможность для творчества.
Проект назывался «Зодиак» и заключался в том, чтобы двенадцать богатых любителей искусства, соответственно количеству месяцев в году, согласились бы делать ежегодный денежный взнос на определенную сумму, взамен получая картину на выбор. Графу не пришлось долго искать желающих на этих условиях обзавестись полотнами набирающего популярность каталонца. Это был блестящий рекламный ход. Ни одна самая успешная выставка не смогла бы обеспечить работам Дали столь пристального внимания аристократии. Теперь его картины красовались на самых популярных стенах Парижа, и вскоре Дали сделался знаменит. А ближе к Рождеству Гала и Дали осуществили еще один большой скачок по социальной лестнице, став завсегдатаями гостеприимного дома баснословно богатых супругов Кросби, приехавших из Америки в Париж прожигать жизнь и сорить деньгами. Чета американцев устраивала богемные вечеринки в удивительном месте, на старой мельнице, которую Кросби обнаружили к северу от Парижа. Когда-то мельница принадлежала Жан-Жаку Руссо, и, по слухам, алхимик Джузеппе Калиостро работал там над своей магической формулой эликсира бессмертия. Супруги мельницу тут же купили, нарекли «Ле Мулен дю Солей», и с первого же дня все десять спален старинного здания ни разу не пустовали без гостей.
Каресс Кросби, сексуальная красотка с тонкой талией и точеными ножками, позиционировала себя как девушка, которая никогда не говорит «нет». С понимающей улыбкой она смотрела на забавы своего Гарри, обладавшего отменно мужественной внешностью героя-авиатора и любившего, помимо женщин, еще и погонять на спортивных авто. Но не это стало причиной его смерти буквально через два года после покупки Солнечной Мельницы. В номере парижской гостиницы Гарри и очередная его любовница совместно покончили собой, не оставив каких-либо пояснений. Каресс недолго носила траур, и вечеринки, которые она называла «пиры Лукулла», вскоре снова стали сотрясать старые стены Мельницы.
У Каресс бывали самые знаменитые люди искусства, знавшие, что «Ле Мулен дю Солей» – то место, где все происходит. Знала это и Гала. Именно поэтому она настояла, чтобы виконт де Ноэль, в свое время спонсировавший «Андалузского пса», а теперь один из членов «Зодиака», представил их Каресс. И вскоре мадам Элюар вместе с эпатажным художником почти не покидала Мельницу. Ей нравилось там буквально все, ибо Мельница была шик и роскошь. Галу очаровала столовая, которая помещалась в конюшне, увешанной тигровыми шкурами и чучелами попугаев. И потрясла роскошная библиотека с тысячью редчайших фолиантов, расположенная на втором этаже. Винный погреб был всегда полон, лилось рекой шампанское, и граммофон без устали играл «День и ночь» Коула Портера.
Разгуливая по переполненным гостями комнатам, Гала снисходительно наблюдала, как ее малыш Дали под влиянием Фрейда и при непосредственном участии своей музы понемногу отбрасывает робость и становится самим собой. Не выпуская из рук американских газет, позаимствованных здесь же, на журнальном столике, Сальвадор с нескрываемым интересом изучал все пришедшее из Америки, словно вдыхал аромат диковинной еды, которую собирался отведать. Несомненно, ему ужасно хотелось попасть в эту волшебную страну грез, но не пускали фобии.
Гала наблюдала за метаморфозами своего безумного гения и в душе ликовала, предвкушая то время, когда ей удастся сломить ужас Сальвадора перед самолетами и вывезти его за океан. Туда, где их поймут и по-настоящему оценят. Где их ждет настоящая слава. Слава и деньги. Большие деньги, а не жалкие крохи, выделяемые меценатами «Зодиака». Хотя, что уж греха таить, благодаря «Зодиаку» «параноик геометрического темперамента», как метко охарактеризовали Дали критики, вместе со своей музой безбедно жил в просторной квартире, совмещенной со студией на Рю Гоге, ни в чем не нуждаясь и время от времени, помимо шокирующих картин, озадачивая публику еще и «сюрреалистическими текстами».
– С Дали нам явно не по пути, – бушевал Арагон. – Он превратил сюрреализм в позорный фарс. Все только и говорят, что о его статьях и картинах. Настанет время, когда испанец заполонит собой весь мир. Вот увидишь, Андре, он станет сюрреалистическим богом! Никто не будет знать Андре Бретона, зато при слове «сюрреализм» все будут тут же вспоминать Сальвадора Дали.
– Не шути так, Арагон, – нахмурился глава сюрреалистов, болезненно относящийся к посягательствам на собственный трон. – Дали лишь пешка. Клоун. Шут. А я король. Я создал сюрреализм как движение.
– Андре, ты недооцениваешь каталонца. Ты пригрел на груди змею, и в один прекрасный день Дали и его гадюка Гала не пожалеют яда, чтобы убрать тебя с пути. Вот, почитай интервью с Дали. Между прочим, здесь он говорит, что будто бы он, Сальвадор Дали, ярчайший представитель движения сюрреалистов, несказанно рад, когда его друзья испытывают страдания! В эти моменты, дескать, он, Дали, ощущает невероятный подъем сюрреалистической энергии и даже сексуальное возбуждение, которое и выплескивает на свои полотна. Это же гадко и низко! Так будут думать обо всех нас! Дали должен взять свои слова обратно!
– Согласен, что это омерзительно и кидает тень на всех нас, – угрюмо глянул на товарищей Андре Бретон. – Только немедленно принесенные извинения могут поправить ситуацию. Магрит, подай бумагу и ручку, я напишу ему в ультимативной форме и потребую дать ответ в самый кратчайший срок.
Письмо от главы сюрреалистов пришло в тот день, когда супруги Дали отбывали за океан. Гала и Дали поженились после того, как Поль Элюар развелся с супругой после многих лет раздельного проживания и взял в жены танцовщицу Нуш. Гала рассудила, что теперь, когда она свободна от Элюара, ей просто необходимо оформить отношения с Дали. Случись что с художником, она останется у разбитого корыта. Ненавидящая Галу родня Дали сделает все, чтобы «русской шлюшке» не досталось ни одной картины. Между тем произведения скандального художника обретали все большую популярность, и пора было ехать в Америку, чтобы не упустить свой шанс. Как-то, гостя в очередной раз у Каресс Кросби на Мельнице, Гала поделилась мыслями с американкой, ставшей уже их хорошей приятельницей. Склонную к авантюрам миллионершу не пришлось долго упрашивать. Она тут же договорилась с галеристами о приезде парижского сюрреалиста в Нью-Йорк и даже оплатила супругам билеты. И Гала совершила чудо – уговорила боязливого Сальвадора на эту поездку.
Занятая сборами Гала убрала нераспечатанный конверт в сумку и в суматохе отъезда забыла о нем. До вокзала добирались на трех машинах. Пассажиры поезда, следующего из Парижа в Гавр, с недоумением следили за странным маленьким человечком с великолепными напомаженными усами, расположившимся в вагоне третьего класса в весьма экзотическом виде. Обладатель эффектных усов сидел в непосредственной близости от паровоза и, как охотничья собака в засаде, выглядывал из-за холстов, распиханных повсюду, где только можно. Каждая картина была бережно завернута в бумагу и обвязана шнурком, который, в свою очередь, крепился к его одежде или пальцам. Несомненно, это было проделано с одной-единственной целью – чтобы картины в дороге не растащили. С усатым оригиналом путешествовали две женщины – миловидная шатенка с приятным лицом и ярко выраженным американским акцентом, которую он называл Каресс, и невысокая, дорого одетая брюнетка, отзывавшаяся на имя Гала. Усатый господин все время нервничал и, обращаясь к своим дамам, убежденно повторял:
– Я сижу рядом с двигателем, это очень хорошо.
– Отчего же хорошо, Сальвадор? – удивлялась Каресс.
– Это значит, что я приеду быстрее.
Привыкшая к странностям мужа, Гала лишь усмехалась, слушая их диалог. Затем они плыли на пароходе, и художник всю дорогу волновался за судьбу картин. Как только пароход прибыл в Штаты, в каюту к Дали тут же ворвались обвешанные фотокамерами журналисты, встречу с которыми организовал владелец нью-йоркской галереи. Дали испугался безмерно. Челюсти вошедших ни на секунду не переставали двигаться, пережевывая жвачку. Жадные до сенсаций глаза устремились на экстравагантного художника в ожидании чего-то особенного.
– Что им нужно? – тревожно осведомился перетрусивший Дали, не владеющий английским языком.
– Они хотят видеть твои работы, – по-французски пояснила Каресс. – Это джентльмены из прессы. Они могут принять или же не принять тебя.
– Сделаем так, чтобы приняли, – невозмутимо обронила Гала, разрывая бумагу на придирчиво выбранной картине.
Когда все упаковочные слои были сорваны, на открывшемся холсте перед журналистами предстала та самая женщина, которая разворачивала картину.
– Вот, – глядя на живописное полотно, с восторгом проговорила Каресс. – Это «Портрет Гала с двумя бараньими ребрышками, удерживающими равновесие на ее плече».
– Гала – понятно. Но для чего отбивные? – спросил один из журналистов. Каресс перевела.
– Я люблю жену и люблю отбивные, так почему бы их не совместить? – пожал плечами Дали.
Камеры на груди представителей прессы тут же пришли в движение, снимая художника-оригинала и его полотно, а наутро все газеты пестрели портретами Галы. Статьи вышли под броскими заголовками, самыми невыразительными из которых были «Прибыл художник с «отбивной на плече» и «От бараньих ребрышек – до искусства». Воодушевившись успехом от первого общения с прессой, Дали решил дать перед выставкой пресс-конференцию. И, когда журналисты набились в гостиничный номер, Каресс уселась в кресло рядом с Дали, одетым в дорогой костюм, и приготовилась переводить лекцию о сюрреализме, которую собирался прочесть художник. Но первый вопрос был адресован вовсе не ему.
– Это правда, что вы та самая Каресс Кросби, которая изобрела бюстгальтер?
– Да, это так, – невозмутимо ответила американка.
– И что вас натолкнуло на эту мысль?
– О чем он спрашивает? – заволновался Дали, так и не дождавшись перевода.
– Он хочет узнать, с чего это вдруг я изобрела бюстгальтер.
Дали, обиженный отсутствием внимания к его персоне, сердито бросил подруге:
– Скажи ему, что он слепой, если не видит, что такие огромные батоны, как твои, не удержит ни один корсет. И сразу же переходи к определению сюрреализма, которое сформулировал во втором манифесте Андре Бретон. О лифчиках вы можете поболтать и без нас с Галой.
Дали кинул подобострастный взгляд на строго поджавшую губы Галу, сидевшую тут же, на диване, под одним из плакатов, стопку которых Дали привез с собой и уже расклеил по городу. Под надписью «Нью-Йорк приветствует меня» был изображен раскинувший руки художник в образе Иоанна Крестителя от сюрреализма в Соединенных Штатах. Один из журналистов, окинув веселым взглядом развешанные по стенам картины, бесцеремонно осведомился:
– Скажите, сэр, какими допингами вы стимулируете ваши кошмарные фантазии? Что вы употребляете? Наркотики? Выпивку?
– Я сам себе наркотик и воплощаю свои видения для того, чтобы оставаться в здравом уме, – художник вскочил с кресла и принялся метаться по номеру отеля, распаляясь все больше и больше. – Мое искусство – это моя терапия. Стимуляторы же могут повредить или даже разрушить то, что я называю «моей отличительной особенностью».
Слушая истеричные выкрики Дали, сердце Галы преисполнялось одновременно гордостью и страхом. Настал момент, когда ее безумный гений не только не стесняется своего недуга, но и гордится им, размахивая паранойей, словно знаменем. Этим утром, когда Гала наткнулась в сумке на письмо Бретона с требованием извинений, Дали так разнервничался, что не смог взять перо в руки, так они дрожали. И потому перепоручил переписку жене.
– Ответь ему, слышишь, Гала! Напиши, что я не должен извиняться, ибо у меня сексуальное извращение совершенно особого рода. Что вообще-то я импотент и эрегирую только тогда, когда у другого неприятности, и да, я испытываю труднопреодолимую эротическую тягу к несчастному, испытывающему боль, и с этой зависимостью почти невозможно бороться! Разве я виноват, что мать моя сексуально терроризировала меня, поселив во мне ужас перед интимными отношениями! Эта жестокая женщина заглатывала мой пенис, когда я был младенцем! Она думала, что я мал и ничего не помню! Но я все отлично помню, как помню мальчика, которого сбросил с моста. Все полагают, что я безумен, ведь я так похож на сумасшедшего! Я говорю, как сумасшедший, думаю, как сумасшедший, и так же вижу мир. Между нами одна лишь разница – я не сумасшедший! Так и напиши ему, Гала!
Увидев будущего мужа впервые, Леночка Дьяконова самонадеянно подумала, что сможет договариваться с демонами Дали. Лазая вместе с ним по горам Кадакеса, она ясно читала в глазах художника острое желание сбросить ее с утеса, но умелая интимная ласка и своевременно сказанные нужные слова делали свое дело. Однако Гала с нарастающей тревогой осознавала, что недалек тот день, когда она не сможет сдерживать безумие Дали. В его картинах, которые художник именовал не иначе как «сделанные вручную, моментальные снимки подсознания», все чаще звучала тема каннибализма – повторяющийся образ искаженного тела, подоткнутого костылями и занятого нарезанием лакомых кусочков собственной плоти. Привлекал внимание и кочующий из картины в картину образ мужчины, поедающего ребенка, мозг которого прошит швейной иглой. И на всех без исключения полотнах, как в мясной лавке, видны были мягкие формы внутренностей, костей и нарезанного мяса.
Пока Дали довольствовался тем, что выплескивал терзающие душу фантазии на полотна, но вероятен был и другой, крайне нежелательный сценарий развития событий. Кистей и красок для удовлетворения сжигающей изнутри страсти художнику может и не хватить, и вот тогда он все-таки ее убьет. И все же Гала надеялась, что они расстанутся до того, как это случится. Настанет день, когда она ощутит себя богатой и свободной и уйдет от позера и безумца Дали. И вот тогда она вздохнет полной грудью, полюбив и став любимой. Ну а пока ради реализации своей мечты нужно жить с импотентом, раздираемым страхами и снедаемым комплексами, в которых она, следуя заветам доктора Фрейда, вынуждена ежедневно копаться, словно ассенизатор в сточной канаве, тщательно следя за тем, чтобы нечистоты в душе художника-сюрреалиста не застаивались и не перехлестывали через край.
Американская выставка Сальвадора Дали прошла с большим успехом и имела широкий резонанс. Каресс Кросби пребывала на вершине блаженства от своей затеи.
– Несомненно, это сенсация, – сидя вместе с супругами Дали в роскошной гостиной своего нью-йоркского дома, рассуждала американка. – Ты, дорогой мой Сальвадор, просто создан для Америки. А Америка создана для тебя. Тебя непременно должны запомнить! Поэтому, прежде чем вернуться в Порт-Льигат, следует закрепить наш успех. У нас с Галой, – хозяйка переглянулась с гостьей, – родилась идея устроить прощальную вечеринку. Я подготовила приглашения для местной богемы.
– Отличная идея! Онирический Бал Снов! – тут же принялся фонтанировать идеями художник. – Гости приходят в костюмах, навеянных снами! Каресс, обязательно допиши это в приглашениях!
За декорации взялся сам Дали, и потому интерьеры получились весьма фантасмагорическими. При входе в парадное приглашенных встречала туша коровы, из нутра которой слышался легкий французский мотивчик – играл патефон. Над лестницей, ведущей в галерею, была подвешена ванна, полная воды. Она раскачивалась на веревках и норовила выплеснуть свое содержимое прямо на гостей, среди которых преобладали дамы в прозрачных рубашках и в самых фантастических головных уборах. Мужчины же предпочитали экспериментировать с гримом на лицах или же попросту не надевать брюк, оставаясь в одних лишь фраках.
Между приглашенными расхаживал Дали с аккуратно замотанной медицинскими бинтами головой. Из вырезанной наподобие витрины манишки его рубахи выглядывал розовый бюстгальтер, несомненно, отдавая дань его изобретательнице. Рядом с виновником торжества прогуливалась сама Кросби в костюме Белой Лошади Ночного Желания, больше похожая на кролика, чем на лошадь. Гала же, оригинальничая, к обтягивающей кофте и узкой длинной юбке надела шляпку с прикрепленным к тулье пупсом. Кукла тянула вверх пухлые ручонки, а голову игрушки обвивал омар. Газеты шумно отреагировали на сумасшествие нью-йоркского высшего общества в честь новомодного парижского идола.
По уверению журналистов, постоянная и напряженная погоня скучающих американцев за новыми захватывающими переживаниями привела к тому, что богатые жители Нью-Йорка стали игрушками в руках Сальвадора Дали – художника, который воскрешает свои ночные кошмары. Впрочем, не только ночные. И не только свои. Цинизм Дали дошел до того, что каталонец не стеснялся намекать головным убором жены на кровавые события, потрясшие два месяца назад Соединенные Штаты. Репортеры имели в виду наделавшую немало шума историю о похищении и убийстве ребенка авиатора Чарльза Линдберга. Дали это заявление изрядно позабавило. Наряжая Галу, он меньше всего думал о Линдбергах, но совпадение получилось настолько удачным, что лучшего нельзя было и желать – о Сальвадоре Дали говорили везде.

Москва, сентябрь 2015Медленно переставляя ноги, я поднималась вверх по лестнице, волоча за лапу подаренного Биркиным медведя. Букет я сунула в урну еще на улице, предварительно забрав из него пятитысячные купюры. С медведем расставаться было жалко – таких роскошных игрушек у меня никогда еще не было. Валера сидел на верхней ступеньке пролета прямо у двери Милиной коммуналки и тянул из бутылки пиво. Я поравнялась с возможным «кирой» и вытащила ключи.
– Привет, Лорка, – шумно сглотнул парень. – А я к тебе. С предками полаялся. Пустишь на ночлег?
– Заходи, – приободрилась я, почувствовав в Валере нужный настрой. Распахнула дверь и кивнула в темноту квартиры.
Похоже, ссора с родителями сделала Валеру таким, каким мне нужно. Он стал похож на Лайта Ягами гораздо больше, чем прежде. Валера перешагнул порог и двинулся на кухню. В руках у него позвякивал пакет с пивными бутылками, который он тут же пристроил в холодильник. По-хозяйски вытащил с верхней полки упаковку нарезанной колбасы и опустился за стол. В коридоре послышались шаги, и через кухню в сторону ванной прошел сосед. Я видела его раз или два, не больше. Молодой парень, довольно приятный и совсем не разговорчивый, он все время смотрел сквозь меня, точно не замечая. А тут вдруг замер посреди кухни и не двигался с места. Расстегивая плащ, я прошла мимо соседа в Милину комнату. Подхватив пиво и колбасу, Валера двинулся за мной. Расположившись на диване, дотянулся до пульта и включил телевизор. Комната наполнилась криками болельщиков и голосом футбольного комментатора.
– Валер, мне нужна твоя помощь, – проговорила я, опускаясь рядом на диван. – У меня неприятности. В институте.
– Мм, – пробормотал парень, не отрываясь от экрана. И без интереса уточнил: – В каком еще институте?
– Институте изящных искусств на Красносельской, в котором я учусь. Я же тебе говорила.
Валера продолжал смотреть на экран. Наконец он переменил позу и вяло осведомился:
– А че случилось-то?
– Профессор Горидзе, преподаватель по истории искусств, обещал мне пятерку, и я ради этого согласилась поработать на аукционе.
– Кем? – без интереса уточнил Валера, запивая колбасу пивом.
– Я лоты выносила.
– Че ты выносила?
– Предметы искусства, выставленные на продажу.
– Понятно. И че?
– Один из лотов украли, а профессор Горидзе свалил все на меня.
– И че?
Разговор начинал меня здорово злить.
– И ниче, – рявкнула я. – Горидзе меня оклеветал и не достоин жить. Ты же заявлялся, как «кира» Лайт Ягами. Ты готов?
Парень перестал жевать, устремив на меня непонимающий взгляд.
– Готов на что?
– Да на возмездие, придурок! На убийство старого козла! Мы должны избавить от него мир!
– Идиотка! – бросив на пол недоеденный кусок колбасы, закричал он. – Дура припадочная! Совсем свихнулась! Да пошла ты! Мало ли кем я заявлялся! Это же игра! Вот дура! Да сними ты свою идиотскую шапку! К черту! Надо валить! Уж лучше с нудными предками, чем с шизофреничкой!
Он вскочил с дивана и вихрем пронесся на кухню. Хлопнула дверца холодильника, загремели пивные бутылки, стукнула входная дверь. Валера ушел, сбежал, сделал ноги. А я осталась в комнате Милы один на один со своими невеселыми мыслями. Нет настоящих героев. Перевелись. Вымерли как вид. Ну что же, когда-нибудь такой человек, как «кира» Лайт Ягами, постучится в мою дверь и всем воздастся по заслугам. Я вынула смартфон, включила звук и, взглянув на экран, увидела с десяток пропущенных вызовов от Милы. Набрала ее номер и тут же услышала в трубке встревоженный голос:
– Лора! Слава богу! У тебя все в порядке? Почему ты не отвечаешь на звонки?
– Теть Мил, представляете, у меня горе.
И я, жалея себя и ругая Горидзе, рассказала Миле о неприятностях, которые со мной произошли. Выслушав, тетя Мила категоричным голосом отчеканила:
– Немедленно перестань реветь! Ты ни в чем не виновата, поняла? Прямо с утра я подъеду к тебе в институт и поговорю с твоим преподавателем. Как, ты сказала, его фамилия? Горидзе? Отлично! Я записала. Завтра увидимся!
Повесив трубку, я долго не могла заснуть, предвкушая грядущую смерть своего врага. Я вынула из тайника Тетрадь смерти и долго сидела над ней, глядя на черный клеенчатый переплет. А потом открыла и написала на чистой странице: «Горидзе Вахтанг Илларионович, автомобиль «Гелентваген», 77 МИЯ 55–61». Посидела еще немного и приписала: «Смерть от удара ножом по горлу». Отложила ручку, откинулась на спинку стула и только тогда почувствовала облегчение. Чтобы заснуть, взяла с полки первую попавшуюся книгу, оказавшуюся повестью Достоевского «Бедные люди», улеглась в кровать, но так и не смогла открыть потертый томик, боясь спугнуть переполнявшее меня ощущение близкой мести. Имя написано. Механизм запущен. Горидзе не может не умереть! Так я лежала и думала, что возмездие обязательно случится. И, с огромным трудом заставив себя заснуть, увидела во сне труп Мышиного жеребчика с перерезанным горлом.
Утром я ехала в институт с одной-единственной мыслью: а вдруг Тетрадь смерти сработала и Горидзе действительно сдох? И, к своему немалому удивлению, увидела, что на парковке перед институтом толпится народ, стоят полицейские машины и карета «Скорой помощи». А в центре пятачка, оцепленного лентой, стоит «Гелентваген» моего врага и лежит накрытое черным тело. Я замедлила шаг, боясь поверить в чудо. Но тут ко мне подбежала Ольга Егорова и срывающимся голосом заговорила:
– Лор, не поверишь! Вахтанга Илларионовича убили!
– Убили? – потрясенно прошептала я, стараясь ничем не выдать охватившую меня радость.
– Горло перерезали! – округлила глаза Ольга. – Среди бела дня! Он заехал на парковку и только вылез из машины, а к нему кто-то сзади подбежал – и чик ножом по горлу! Никого в институт не пускают, можно расходиться по домам.
Я присела на лавочку и вынула из сумки бутылку с водой. Открутила крышку и присосалась к горлышку, жадно глотая прохладную влагу. Получается, что кто-то из тех, кого я уговаривала поквитаться с мерзавцем-профессором, все-таки внял моим увещеваниям и стал героем! Но кто? Валерка или Прохор Биркин? Поднявшись со скамейки, я, точно на крыльях, полетела обратно к метро.
И все-таки, я думаю, Валерка. Вчера он только для виду отмахнулся от моей просьбы, но сам-то, будучи настоящим Лайтом Ягами, понимает, что жить таким уродам, как Вахтанг Илларионович, нельзя. Самое малое, что я могу сделать для своего «киры», – подойти к нему, обнять и поцеловать. Это будет самая лучшая благодарность. Во всех аниме это так. Я вышла на «Проспекте мира» и, подгоняемая чувством невероятной радости, направилась к политехническому колледжу, в котором учился мой герой. Я бежала по улице Гиляровского, и холодный осенний ветер забирался под полы плаща, но я не чувствовала холода.
Охватившее меня счастье было так велико, что я готова была обнять весь мир. И поэтому, когда увидела Валерку, курящего перед колледжем в компании друзей, налетела на него и прямо сразу принялась целовать. Стоящие рядом с ним парни заулюлюкали, девицы захохотали, а мой герой оттолкнул меня, задев горящей сигаретой, а когда я отшатнулась, размахнулся и ударил по лицу. Поднявшись с асфальта, я только и сумела вымолвить:
– «Кира», за что?
А непохожий на себя Валерка, зализанный и опрятный, в аккуратном костюмчике, злобно прищурился и процедил сквозь зубы:
– Еще раз ко мне приблизишься, чертова дура, в полицию сдам!
Он бросил в меня окурок, развернулся и пошел, уводя за собой стайку однокурсников. И я слышала, да-да, отлично слышала, как, заходя в двери колледжа, он пояснял идущим рядом с ним ребятам:
– Влюбилась в меня, как припадочная. Прохода не дает.
Вот урод! А я еще считала его Лайтом Ягами! Срочно! Немедленно! Прямо сейчас! Записать его имя в Тетрадь смерти! Не чуя под собой ног, я припустила обратно к метро. Все внутри дрожало так, что казалось, вот-вот меня стошнит. До Стромынки добралась довольно быстро и у подъезда увидела серебристую машину, едва не сбившую меня около аукционного дома. За рулем была все та же замороженная блондинка. Она сделала мне знак сесть в салон, но я прошла мимо, делая вид, что не замечаю. Тогда стекло машины поползло вниз, и высокий голос прокричал мне вслед:
– Эй! Подруга! В кошачьей шапке! Иди сюда! Иди, не бойся! Разговор есть!
Не обращая внимания на окрики, я вбежала в подъезд и, перепрыгивая через две ступеньки, стремительно взлетела на этаж. Открыла дверь коммуналки и обомлела. Повсюду горел свет, а посреди коридора меня дожидался сосед, держа в руках мою Тетрадь смерти. Как только я захлопнула за собой дверь, он двинулся ко мне, исступленно бормоча:
– Я казнил его, Пантера! Лис сделал так, как ты просила! Ты ведь хотела, чтобы профессор умер? Чтобы ему перерезали горло? Он ведь обидел тебя, да? Он причинил тебе боль? Я все ради тебя сделаю! Пантера! Только не оставляй меня одного! Обещаешь?
Это же он! Он! Я даже засмеялась от счастья. Мой Лайт Ягами! Немного смущало, что «кира» называет меня Пантерой, а себя – Лисом. В остальном он вполне соответствовал тому образу героя, который я рисовала в мечтах.
– Да, «кира», – прошептала я, устремляясь навстречу Лису. – Я так долго тебя ждала! Мы поквитаемся со всеми негодяями, причинившими мне боль! Ручка! Немедленно дай мне ручку, мне нужно кое-что написать!
Лайт протянул мне Тетрадь и ручку и, не в силах сдержаться, сжал меня в объятиях, но звонок в дверь нам помешал. Он был бесстрашен, мой герой. Он никого не боялся. И потому пошел открывать. Загремели запоры, Лис распахнул дверь и шагнул в сторону, пропуская в квартиру ту самую блондинку из серебристого авто. Девушка поманила меня рукой, кивнув в сторону лестничной площадки.
– Пойдем, подруга, поговорим, – вполне миролюбиво попросила она.
Лис сделал едва уловимое движение, собираясь броситься на вошедшую, но я покачала головой. Строго глядя на «киру», я вышла из квартиры и прикрыла за собой дверь. Стоя в лифте рядом с блондинкой, рассматривала ее красивое лицо и отстраненно, как о чем-то будничном, как о походе в магазин за хлебом, думала, что стоит мне только захотеть, и ее не станет. Мой Лайт Ягами превратит это холеное тело в окровавленный труп. Он сделает так, что эти яркие голубые глаза больше ни на кого не посмотрят с таким неприкрытым вызовом, с каким сейчас рассматривают меня. И самое забавное, что она-то, наивная, об этом даже не догадывается и с высоты своего социального статуса чувствует себя значительно сильнее. Пока я предавалась приятным размышлениям, кабина лифта приехала на первый этаж, мы вышли из подъезда и сели в машину. Девушка повернулась ко мне и ничего не выражающим голосом проговорила:
– Давай знакомиться. Я Кристина. Жена Прохора Биркина. А ты, насколько я знаю, Лора. Вчера я следила за вами с Прохором – подумала, как последняя дура, что муж крутит с тобой любовь. Всю ночь дежурила у твоей квартиры и видела, как твой сосед по коммуналке, этот совершенно ненормальный тип, под утро вышел из дома. А около часа назад вернулся обратно в квартиру и, проходя мимо мусорной свалки, обронил вот это.
Она достала из бардачка завернутый в тряпку окровавленный нож.
– Могу поспорить, что это и есть орудие убийства профессора Горидзе, о котором говорили в новостях по радио. Муж думает, что я развлекаюсь у подруги. Сегодня утром он позвонил мне на мобильник и рассказал о неприятностях с «волшебным фонарем» и о твоем конфликте с Мышиным жеребчиком. – Кристина странно усмехнулась: – Прохор держит меня в курсе всех своих дел, чтобы я не волновалась.
Я удивленно посмотрела на собеседницу и осведомилась:
– Откуда ты знаешь прозвище нашего профессора?
– Его знают все, кто учился в Институте изящных искусств на Красносельской.
– Ты тоже там училась? – приятно удивилась я.
– Было дело, – откликнулась та. – Хотела открыть картинную галерею на Остоженке, но не вышло. Впрочем, сейчас не об этом. Я склонна думать, что именно ты подговорила своего приятеля на убийство профессора Горидзе. Полагаю, что так же решат и следователи.
– Это шантаж? – Я надменно взглянула на Кристину. Теперь, когда у меня появился свой собственный «кира», со мной не стоило так разговаривать.
– Конечно, шантаж, – невозмутимо согласилась блондинка, изучая меня бесстрастным ледяным взглядом. – И я хочу, чтобы ты уговорила своего дружка на еще одно убийство. Мне нужно, чтобы Прохора не стало. А я, в свою очередь, обязуюсь вернуть тебе нож.
В памяти всплыл образ Биркина с добрыми оленьими глазами, протягивающего мне цветы и большущего плюшевого медведя. Убивать хорошего человека не входило в мои планы. Я думала при помощи своего Лайта Ягами мстить лишь мерзавцам.
– Тебе никто не поверит, – не слишком уверенно проговорила я, блуждая взглядом по салону автомобиля. – Про нож. Прохор – хороший человек. Его не за что убивать.
Взгляд мой остановился на яркой книжице, валявшейся на приборной доске. Да это же «Токийский гуль»! Эту мангу я искала по всей Москве, но в переводе на русский видела впервые. Я протянула руку и взяла новенькую брошюру в глянцевой обложке.
– Хороший человек? – неожиданно тоненько всхлипнула Кристина, принимаясь плакать. – Много ты знаешь! Как я устала от него! Как я хочу покоя! – бормотала она сквозь рыдания.
Токийский гуль! Это такая вещь! Такая! Я впилась глазами в первую страницу.
– Прохор мне всю жизнь сломал! – как сквозь туман донесся дрожащий голос Кристины. – Каждую ночь я плачу. Из-за него не занимаюсь любимым делом. Картинная галерея на Остоженке так и стоит закрытая, и все из-за Прохора. Чтоб он сдох!
Из книги выпала стопка флаеров на бесплатное посещение «ПроБиркинFly», и я уже хотела сунуть билеты обратно, но рыдающая Кристина, не способная вымолвить ни слова, жестом показала, что я могу взять их себе. Я торопливо спрятала бумажки в карман плаща, опасаясь, как бы Кристина не передумала. Прохор Биркин уже не казался мне таким уж положительным. Что я о нем знаю? Да ничего. Может, он напивается до умопомрачения и бьет эту Кристину. Иначе зачем бы ей плакать и желать мужу смерти?
– Прохор тебя обижает? – осведомилась я, не вынимая руки из кармана и с благоговением ощупывая подарок.
– Обижает? – всхлипнула собеседница. И с неожиданной злобой заговорила, сердито вытирая слезы с искусно накрашенных глаз и не замечая, что размазывает тушь: – Да за время нашего брака я вся извелась, просто сил никаких нет! Думаю, он специально надо мной издевается, заставляя так нечеловечески ревновать. Это такое мученье: каждый миг, когда его нет рядом, думать, что вот сейчас он обнимает другую! Что его сильные руки гладят ее тело, а мягкие теплые губы ласкают грудь!
Я живо представила себе эту картину и тут же прониклась сочувствием к обманутой жене. За что он с ней так? Она его любит, а он…
– Прохор и в самом деле заслуживает возмездия. Можно взять книгу почитать?
– Бери совсем, она мне не нужна, – кивнула Кристина, окончательно успокаиваясь. – Я прочитала и хотела через «Авито» кому-нибудь отдать.
Я сунула книгу за пазуху и решительно взглянула на Кристину:
– Говори, где и когда можно найти Прохора. Я берусь выполнить твою просьбу.
– Зачем тянуть? – оживилась она. – Сейчас и отправляйтесь. Муж в новом здании Центра на Новослободской, он там все время торчит. Охрану я отвлеку, а вы идите прямо к нему в кабинет.
– А я-то зачем? – не поняла я. Лис – понятно. Он «кира», убийца. А я лишь подсказать могу, на кого должен быть направлен его гнев.
– Как зачем? Ты обязательно нужна. Без тебя твой парень в любой момент может дать слабину, а под твоим руководством он не посмеет отступиться.
Мне и самой вдруг стало интересно, как мой герой станет убивать Прохора Биркина.
– О’кей, Кристина, не надо меня уговаривать, я и так согласна, – проговорила я, одной рукой придерживая «Токийского гуля» под плащом и ощущая пальцами второй руки приятный глянец флаеров. Валера может и подождать. Тут дело поважнее. – Давай адрес. Куда ехать?
Вернувшись в квартиру, я застала Лиса на кухне. Он варил яйца. Для меня и для себя. Две чашки свежезаваренного чая уже дымились на кухонном столе.
– Поешь, Пантера, – позвал меня «кира».
– Некогда рассиживаться, – грустно покачала я головой. – Давай сюда тетрадь. Мне снова нужна твоя помощь.
– Что-то случилось?
– Да, Лис. Один мерзавец меня очень сильно обидел. Я жить не смогу, если он не получит по заслугам.
Лис обтер нож, которым резал хлеб, о кухонное полотенце и повернулся ко мне:
– Говори, Пантера, где его найти.
Я переписала адрес, накарябанный Кристиной на визитке косметического салона, и протянула своему герою. А затем раскрыла Тетрадь смерти и под профессором Горидзе вписала Прохора Биркина.
До Центра на Новослободской мы добирались по отдельности, чтобы не вызвать подозрений. Серебристая машина уже стояла у распахнутых ворот, через которые я и проскочила. За углом дождалась, когда на обнесенную забором территорию Центра пройдет Лис, и, указывая ему дорогу, устремилась дальше. Я первая вошла в пустующее здание и, следуя указаниям Кристины, по гулким пролетам лестниц устремилась на четвертый этаж. Именно там, в середине широкого коридора, высилась дверь кабинета Биркина. Я подошла к двери и повернула ручку. Шагнула в просторное, залитое светом помещение и остановилась, с удивлением глядя на тетю Милу, расположившуюся напротив стоящего у окна Прохора.

Париж, 1960-е годыТочно свирепая львица, Гала металась по парижской квартире на Рю Гоге.
– Почему все только и делают, что норовят нас обобрать? Правильно говорят – не делай добра, не получишь зла! Стоит пустить к себе бедных родственников, как тебя же еще и обворуют!
Не называя имен, Гала под бедными родственниками подразумевала свою дочь, Сесиль. Когда фашисты оккупировали Париж, художник и его муза, занятые карьерой, обитали в Америке у Каресс Кросби, и парижская квартира пустовала. Дом Сесиль разбомбили, и женщина написала матери письмо, в котором слезно молила пустить ее с детьми и мужем пожить на Рю Гоге. Гала была не против, но, когда вернулась домой, обнаружила, что одной из картин Дали недостает. Смущенная Сесиль пояснила, что дети голодали, и она, на свой страх и риск, решилась продать картину, чтобы купить им хлеба. Бешенству Галы не было предела. Она тут же заявила дочери, чтобы та после ее смерти не рассчитывала на наследство, ибо она его уже получила.
О родственных чувствах говорить не приходилось. Дочь для Галы была таким же чужим человеком, как и сестра в далекой военной Москве, написавшая о смерти матери. Гала восприняла это известие без эмоций – она давно жила в другом мире, мире жестком и циничном, где не находилось места сантиментам. Впрочем, она никогда и не была к ним склонна. В Европе вовсю бушевала война, родные и близкие терпели лишения, но художника и его музу это совершенно не волновало. Они находились по другую сторону океана и, сибаритствуя, были заняты приумножением славы и денег.
В калифорнийском отеле «Дель Монте Лодж», выделявшемся даже в этом райском уголке невероятной роскошью, Гала и Дали устроили широко разрекламированную вечеринку для богатых и знаменитых. «Ночь в сюрреалистическом лесу» ставила перед собой цель собрать средства для живущих в изгнании европейских художников. Боб Хоуп, Кларк Гейбл и Альфред Хичкок с удивлением оглядывали затянутый мешковиной потолок большого зала, имитирующего пещеру, и длинный стол, заваленный всякой сюрреалистической чепухой. Пугая гостей, по столу скакали жабы, политые соусом, а из укромных уголков «пещеры» выглядывали животные, позаимствованные в местном зоопарке. Надо ли говорить, что, несмотря на приличные сборы, европейские художники так и не увидели ни цента из этих денег?
В поисках новых источников доходов Гала вдруг вспомнила о немце-кондитере Бенедикте Лившице, преуспевшем на рекламном поприще. И выбила у законодательницы мод Эльзы Скьяпарелли заказ на рекламу косметического крема. Затем была реклама чулок. Галстуков. Шоколада. Деньги за этот необременительный вздор платили хорошие, и Гала настаивала на заключении все новых и новых контрактов. Потакая супруге, Дали в рекламных проектах особо не мудрствовал, используя давнишние заезженные наработки: омаров, телефоны, мягкие часы и муравьев.
На первый взгляд могло показаться, что у Галы и Сальвадора много друзей, ибо, когда хотела, Гала умела быть любезной и приветливой. Улыбаясь и расточая комплименты нужным людям, мадам Дали, однако, придерживалась твердого мнения, что друзья им не нужны. Они предпочитают клиентов, ведь клиенты приносят деньги. Но, несмотря на то что денег становилось все больше, богатство не давало полной власти над людьми, как Гала полагала по молодости.
Неприятный случай, открывший глаза Гале на истинное положение вещей, произошел как раз с таким, так называемым, «другом». Богатые молодожены Рейнольд и Элеонора Морз влюбились в картины художника по репродукциям в журнале «Лайф» и тут же пожелали иметь у себя хотя бы одну его работу. Первая вещь – «Вечерний паук сулит надежду!» – была куплена по телефону, а затем американцы решили, что имеет смысл познакомиться с Дали и покупать работы лично. Морзы созвонились с Галой и договорились о встрече для покупки «Среднестатистического атмосферно-цефалоподобного бюрократа, доящего череп-арфу». Гала пригласила супругов в отель «Сен-Режи», где каталонец и его муза остановились во время пребывания в Америке. Сидя за столиком в ресторане, Гала рассматривала пришедшую на встречу пару и вдруг поняла, что прямо здесь готова отдаться розовощекому двадцативосьмилетнему здоровяку Морзу.
– Я полагаю, Рейнольд, что сразу же после выставки у Нодлера вы сможете приобрести любую из понравившихся картин. Сейчас же я могу вам предложить коллекцию рисунков моего супруга. Рисунки наверху, и, думаю, мадам Морз не станет возражать, если мы с вами поднимемся в номер, чтобы на них взглянуть.
Не ожидая подвоха, Элеонора с легким сердцем отпустила мужа, ибо Гала годилась ее Рейнольду в матери. Не ожидал ловушки и американец. Когда Гала вошла в спальню, чтобы поискать рисунки, и оттуда окликнула Морза, он доверчиво устремился на зов. Мадам Дали сидела на кровати и держала в руках обещанную коллекцию. Рассматривая нарисованную в самых смелых позах обнаженную Галу, покупатель выглядел ужасно смущенным, точно не понимал, что происходит. Гала откинулась на подушки и потянула Морза за собой. Американец нехотя опустился рядом, не выпуская стопку рисунков из рук. Чтобы направить мысли мужчины в нужное русло, Гала сладким голосом произнесла:
– Вы знаете, мой мальчик, многие бы отдали все, чтобы оказаться на вашем месте. Поэты и художники сходят с ума от любви ко мне. Но мне нет дела до их чувств. Мне нравитесь вы. Ответьте взаимностью – и рисунки ваши.
И, придвинувшись ближе и положив руку ему в область паха, Гала увидела в глазах американца не просто отвращение, а животный страх, точно Морзу предложили переспать с чудовищем. Расценив его ужас как боязнь покуситься на собственность боготворимого художника, Гала вкрадчиво продолжила:
– Вы напрасно переживаете о чувствах Дали, Сальвадору все равно. У каждого из нас своя жизнь. Мы не спим друг с другом в общепринятом смысле этого выражения. Вы меня понимаете?
– Дело не в вас, – блуждая глазами по сторонам, промямлил тот. – Я очень люблю свою жену и не допускаю даже мысли о неверности. Но рисунки я бы купил. Вот этот и вот этот.
И Морз, оскорбив Галу еще больше, протянул два самых целомудренных наброска, если допустимо при упоминании одиозного художника и его музы говорить о целомудрии. Поспешно расплатившись, американец покинул номер, оставив у Галы горькое чувство разочарования и крушения надежд. Деньги могли дать роскошь, комфорт и уверенность в завтрашнем дне, но не более того. Они не спасали от неотвратимо наступающей старости, неизлечимых болезней и душевного одиночества. И, достигнув определенного уровня достатка, было уже неважно, сколько они заработают еще, ибо потратить больше, чем тратят они, уже невозможно.
Однако Гала не спешила поделиться своим открытием с мужем, предпочитая казаться в глазах окружающих алчной стервой, готовой удавиться за каждый цент. Дали не должен был ничего знать, занимая свой мозг изобретением все новых и новых способов обогащения. Деньги и Гала – вот две вещи, которые Дали боготворил, и в своем возвеличивании жены он дошел до того, что стал писать ее в облике Мадонны. Глядя на свои иконоподобные изображения в пышных струящихся одеждах и с молитвенно сложенными руками на груди, Гала тайком лишь усмехалась, ощущая себя скорее Марией Магдалиной, нежели Мадонной. Однако во всем соглашалась с мужем, делая вид, что и сама разделяет его взгляды, ставшие вдруг на редкость набожными. С Сальвадором нельзя было спорить, ибо любой спор был чреват неконтролируемой вспышкой ярости, грозившей обернуться бедой. Без помощи хорошего специалиста и при попустительстве Галы талантливый позер, наделенный нечеловеческой работоспособностью, он упивался собственной исключительностью, погружаясь в иллюзорный мир фантазий все глубже и глубже.
Еще в начале знакомства Гала научила художника безотказному приему – смущаясь, смущать других, заставляя чувствовать собеседника униженным, что Дали и проделывал с большим успехом. Костюм его изменился до неузнаваемости. Отбросив привитую Галой привычку к изящным и добротным вещам, Дали теперь носил отделанные мехом парчовые халаты, украшенные шелковыми кистями и расшитые каменьями фески. Ноги его были обуты в туфли Аладдина с загнутыми мысами, а в руках каталонец непременно держал одну из массивных тростей с набалдашником в виде чего-нибудь неприличного, коих у него скопилась целая коллекция.
Усы его теперь достигали невероятной длины, и, чтобы поддерживать их в должном виде, художник каждое утро отрезал прядь волос и надставлял усы при помощи помады, попутно закручивая вертикально вверх и придавая гротесковую форму, делающую Дали повсеместно узнаваемым. Также фирменным знаком стали выпученные глаза, которые каталонец таращил при каждом удобном случае. Говорил он очень быстро, на нескольких языках сразу, мешая каталонские, французские, английские слова, добиваясь того, что слушатели мало что понимали и от этого чувствовали себя в его обществе совсем уж неуютно.
Уже невозможно было понять, что из рассказов с экранов телевизоров и газетных статей – правда, а что является вымыслом досужих журналистов, падких на сумасбродные чудачества публичных оригиналов. Писали, что за создание логотипа «Чупа-Чупс» испанский кондитер Энрике Бертран посылал художнику каждый месяц по большой коробке карамелек на палочке. Получив конфеты, Дали брал коробку и выходил в детский парк, где принимался методично разворачивать обертки, облизывать конфеты и бросать карамельки в песок, наслаждаясь истерикой проходящих мимо малышей.
Часто обедая в баре «Кинг Коу», окруженный приспешниками, Дали кидался в посетителей тарелками с едой, после чего облитые соусами и измазанные гарниром потерпевшие выстраивались в очередь за автографами. Популярность художника в Соединенных Штатах достигла такой степени, что все, что к нему относилось, делалось брендом. Далимания набирала обороты. Выпускалась одежда с принтами картин художника. Дизайнерами разрабатывались предметы интерьера, формой напоминающие текучие персонажи его картин. Мягкие часы плавились, как сыр, на стенах сотен американских ресторанов и кафе. С коробок конфет и духов смотрел безумный глаз Дали, под которым чернел его победительный тараканий ус.
В какой-то момент мания величия зашла так далеко, что заметок в газетах художнику стало не хватать, и тогда он создал свою собственную газету, на страницах которой рассказывалось исключительно о его персоне. Сальвадор Дали стал вводить в обиход новые словечки. О чем-то необычном, ярком, эпатажном каталонец говорил, что эта вещь – далинийская. Создав свой собственный «параноидно-критический метод», смысл которого заключался в отсутствии всякого смысла, одержимый собственной гениальностью, художник устремился за одобрением к кумиру юности Зигмунду Фрейду. Помимо рукописной чепухи, он прихватил с собой картину «Метаморфозы Нарцисса».
Несколько дней Дали не удавалось прорваться на прием к отцу психоанализа, ибо старик умирал от тяжелой неизлечимой болезни и был невероятно слаб, но наконец при содействии Стефана Цвейга художник все же был допущен к знаменитому психиатру. Старый и больной Фрейд с удивлением смотрел на неистового испанца, бешено вращающего глазами, угрожающе шевелящего устремленными к небу усами и, стуча кулаком по столу, требовавшего, чтобы доктор немедленно прочел его рукопись и дал свою оценку «параноидно-критическому» способу общения, делающему из собеседника идиота. Или, говоря языком Дали, собеседника «критинизирующего».
– Это самый безумный из всех испанцев, которых мне когда-либо доводилось видеть, – к бурной радости Дали ошарашенно проговорил Фрейд, рассматривая выполненного маслом Нарцисса. – Будь у меня побольше времени, я бы обязательно изучил клиническую картину патологии, явственно прослеживающуюся не только в поведении художника, но и в его работе.
Все чаще Гала замечала, как в глазах ее мужа проскакивает страшный огонек неутоленной жажды насилия, и тогда, как последнюю надежду, доставала из ящика с бельем и протягивала Дали деревянный прямоугольник с русской девочкой, мчащейся в санях на тройке. Смотрела, как лицо его светлеет, и с тоскливым ужасом думала, что за все эти годы устала, очень устала держать страховочный канат, который неподъемный темный гений ее мужа настойчиво тянет вниз. И мечтала об одном – передать эту ношу кому-нибудь другому.
Парижская «Карусель» призывно сияла в ночи огнями, обещая незабываемое шоу. Несмотря на дорогие билеты, посетители пестрой толпой валили в самый известный клуб трансвеститов, посещаемый не только ценителями экзотической красоты ряженых мальчиков, но и любознательными туристами. Как всегда, за столиками не было свободных мест, и к одинокой даме средних лет, одетой по последней парижской моде, то и дело пытались подсесть наиболее ретивые альфонсы. Гала пристально смотрела на наглецов свинцовым взглядом серых глаз, похожих на пистолетные дула, и тех как ветром сдувало.
Словно на службу, она приходила сюда каждый вечер в течение последних дней, занимала один и тот же столик и ждала. Ждала выступления кордебалета, в котором приметила потрясающего по красоте белокурого юношу. Среди других танцоров он выделялся тонкостью кости, отличными пропорциями и миловидным личиком, что совершенно необходимо для будущего ангела. Ангелы, бесполые люди, гермафродиты, андрогены – Дали называл их по-разному – стали очередной навязчивой идеей художника. Он вдруг припомнил, что у безумного русского, создавшего «волшебный фонарь», был свой Ангел.
– Если бы и мне господь послал ангела, я был бы абсолютно счастлив. Я давно испытываю тягу к бесполому телу с грудью и пенисом. Твой русский безумец, Гала, познал радость секса с ангелом, но мне, к великому сожалению, не довелось испытать такой благодати.
– Не было у ангела Сержа Кутасова пениса, имелись только крылья, – хмуро откликнулась Гала.
– Был пенис, был! – горячо воскликнул художник. – Ты просто ничего об этом не знаешь!
После рогов носорога, молекулы ДНК и атомного ядра на невинное увлечение ангелами можно было бы не обратить внимания, однако Гала вдруг решила, что это перст судьбы. Она так устала от бесконечного цирка, в котором Дали был хозяином манежа, от постоянно меняющейся свиты мужа, от всех этих бесконечных Жинест – юных дев, на которых упал благосклонный взгляд мэтра и коих он счел достойными, чтобы приблизить к себе. Устала от проститутов, проституток и «деловых людей», вьющихся вокруг Дали. Это был порочный мирок для избранных со своим особенным сленгом, претившими ей ужимками и повадками, и Гала готова была на что угодно, только бы избавиться от всего этого кошмара.
Ей перевалило за семьдесят, и мадам Дали панически боялась неотвратимо наступающей старости. Глядя на себя в зеркало, Леночка Дьяконова видела молодящуюся хмурую старуху в парике, пытающуюся многочисленными подтяжками и бриллиантами вернуть умирающей плоти былой шарм. Кроме того, не отпускало чувство несправедливости: жизнь почти закончилась, а для себя она еще и не жила! Ради чего она взвалила себе на плечи этот крест? Зачем терпела параноидный бред сумасшедшего, его карикатурных фавориток и приспешников, сносила сексуальные причуды?
Что правда, то правда – они не лезли в интимные забавы друг друга, но Гала не могла не контролировать оргий мужа, боясь пустить ситуацию на смотек и нажить неприятности с властями. Дали знал по мадридскому периоду жизни, что алкоголь освобождает от чувства стыда, но так же помнил, что при этом самоконтроль ослабевает и может произойти непредсказуемое. Поэтому спиртного он не пил, но Гала давала мужу антидепрессанты. Эффект от пилюль бывал не всегда предсказуем, и Гала должна была держать руку на пульсе. Задумчиво глядя на занятую актерами сцену, Гала прерывисто, с нервозностью вздохнула, вспомнив субботнее посещение «высокого собрания» в отеле «Морис». Еще в фойе она почувствовала на себе насмешливый взгляд портье и сочла необходимым поставить наглеца на место.
– Извольте вести себя учтиво с клиентами, арендующими целый этаж, – презрительно взглянув на одетого в ливрею молодца, проговорила Гала, царственно направляясь к лифтам.
Когда кабина поднялась на третий этаж, который чета Дали действительно арендовала целиком, и лифтер помог ей выйти, Гале снова показалось, что над ней насмехаются. На этот раз многозначительно ухмылялся лифтер. Хотя, возможно, лицо его всего лишь исказила гримаса недовольства и отразились обманутые ожидания лакея, не получившего на чай. Ступая изящными туфельками из кожи рептилии по малиновому бархату ковровой дорожки, Гала прошла по коридору вдоль ряда дверей гостиничных номеров и приблизилась к апартаментам класса «люкс». Из «люкса» доносились бравурные звуки вагнеровского «Тристана и Изольды».
Отстранив от двери робко попятившегося коридорного, явно подсматривающего за тем, что происходит в номере, Гала распахнула дверь и шагнула в освещенную свечами гостиную, декорированную под рощу Дафны. И сразу же, перекрывая музыку, в уши ей ударил женский крик:
– Я делаю это ради тебя, Божественный Дали!
Это кричала стоящая на коленях посреди зала худая девица, подставив лицо под струю спермы, извергающуюся из эрегированного пульсирующего члена высокого смуглого красавца с черными блестящими волосами, разметавшимися по его мускулистой спине. Красавец походил одновременно на хиппи и ацтекского бога. Гала поморщилась от крика и окинула взглядом остальных участников оргии. Юные парни и девушки в греческих нарядах, частично обнаженные и расставленные в соответствии с фантазиями Дали, совокуплялись в самых изощренных позах по строго продуманному маэстро сценарию. Сам же художник в распахнутом алом шелковом халате, расшитом витым мавританским узором, стоял рядом с парой совсем юных отроков в венках, самозабвенно предающихся содомии, и, откинув голову назад, азартно мастурбировал. В отличие от прочих персонажей «живой картины», настороженно следящих за Галой, он супруги не замечал, продолжая восторженно взирать на содомитов и энергично работать кистью правой руки.
– Великий Мастурбатор в действии, – приблизившись к Дали, насмешливо проговорила Гала, повышая голос, чтобы быть услышанной за виртуозными скрипками. – Он же Великий Эксгибиционист и не менее Великий Вуайерист. Сколько талантов сокрыто в одном человеке!
Дали вздрогнул, но продолжил начатое занятие и не остановился, пока не закончил. Гала шагнула к проигрывателю и выключила музыку. Над душным залом повисла тишина. В колеблющихся отсветах свечей притихшие участники эротического спектакля с удивлением взирали на Божественного Дали. Еще минуту назад лицо его внушало им всем без исключения благоговейный трепет, теперь же на нем застыла подобострастная улыбка. И с этой жалкой улыбкой Божественный заискивающе проговорил:
– Ты же знаешь, Галючка, что вид гибкого тела со вздыбленным членом весьма отраден для моих глаз. Хорошо бы тело было женским. Это было бы идеально, но ангелов на свете не бывает. – И, помолчав, добавил: – Если бы Господь послал мне ангела, я бы поклонялся ему точно так же, как тебе. Это был бы знак, что Бог простил мне прегрешения и принял в свое лоно.
Гала в который раз поразилась парадоксальной логике мужа. Как это по-далиански! Продолжать отчаянно грешить и в то же время ждать прощения Господа! Она не спешила уходить, хотя и понимала, что, вопреки их давнему уговору, портит Дали все удовольствие. Злясь на то, что, помимо своей воли, должна заглядывать на эти сборища, Гала пристально рассматривала пары, тройки и даже живописно застывшие многофигурные группы юношей и девушек, смущая тяжелым свинцовым взглядом обнаженных артистов «театра Дали». Затем громко, чтобы все услышали, с вызовом проговорила:
– А Жинесты могли бы быть и посвежей. Не понимаю, малыш Дали, где ты только берешь этих потрепанных шлюшек?
Развернувшись, пошла к дверям, но остановилась около «ацтекского бога», внимательно осматривая его идеально сложенное тело.
– А этот хорош, – обращаясь к супругу, похвалила Гала, проводя по черным волосам юноши сухонькой ручкой, унизанной бриллиантами, точно он был манекен. – Кто такой?
– Какой-то актеришка из бродвейского театра, – угодливо откликнулся Божественный, запахивая халат и торопливо подходя к жене. – Правда, с довольно качественным скелетом и анатомическими мышцами.
– Я забираю его, – выдохнула старуха, испепеляя жадным взглядом мужское достоинство смуглого красавца.
– Само собой, Галючка, раз он тебе понравился, – согласно закивал Дали, и растиражированные на весь мир тараканьи усы-антенны, его краса и гордость, запрыгали в такт торопливым кивкам.
Не сомневаясь, что приказание будет выполнено, Гала потянулась вверх и, подцепив двумя пальцами юношу за подбородок, жестко сказала:
– Немедленно одевайся и спускайся вниз. Смотри, не задерживайся. Жду в холле пять минут и ухожу.
«Ацтекский бог» спустился не через пять минут, а через три и оказался чудо как хорош в постели и так же бесподобно глуп и жаден, поэтому такой любви, о которой мечталось, опять не получилось. Но тот, последний, разговор с Дали навел Галу на мысль, что путь к долгожданной свободе лежит как раз-таки через ангела. Все, что могла, она для Дали уже сделала, оставалось лишь передать его в надежные руки, способные сдерживать порывы мастера. Дали нужна новая муза. Такая, какую он хочет. Муза-Ангел. Девочка-мальчик. На сильные чувства своей «преемницы» к сумасбродному художнику Гала не надеялась, предпочитая подкрепить заманчивое предложение наличными. Несколько дней ушло на то, чтобы объехать все трансвестит-клубы, и еще немного времени, чтобы собрать досье на приглянувшегося парня.
Рассеянно глядя, как длинноногие красавцы, наряженные стройными красотками, вскидывают юбки, грациозно двигаясь по сцене в такт музыке, Гала с нетерпением ждала окончания номера, чтобы переговорить с кандидатом на свое место. Она заблаговременно договорилась с импресарио, аргументировав свой интерес изрядной пачкой долларов. И вот теперь внимательно наблюдала, как самая яркая артистка кордебалета, закончив танец, с достоинством спускается по лестнице в зал. Пройдя под восхищенными взглядами зрителей прямо к ее столу, мальчик, загримированный девочкой, опустился в кресло напротив Галы и устремил на нее вопросительный взгляд. Следом за дивой торопился официант с бутылкой розового шампанского.
– Мне передали, что вы хотели меня видеть для приватной беседы, – грудным голосом проговорил трансвестит. – Я многое умею. Вы останетесь довольны, мадам.
– Как тебя зовут? – дождавшись, когда официант выстрелит пробкой в воздух, разольет шампанское по бокалам и, пританцовывая, удалится, холодно осведомилась Гала, пристально рассматривая блестки на щеках собеседника.
– Пеки д`Осло, – секунду помедлив, не без кокетства откликнулся танцор, отпив из своего бокала.
– Твое сценическое имя меня не волнует, – отмахнулась Гала. – Я пришла сюда, чтобы поговорить с Аленом Тапом. Ты готов со мной беседовать не как ряженый паяц, а как актер Ален Тап, который вот уже два года мечтает сменить пол?
Трансвестит замер с бокалом на весу, закусил губу и некоторое время с недоумением смотрел на Галу, в то время как Гала бесцеремонно разглядывала его. Не выдержав наэлектризованного взгляда старухи, Ален смущенно отвел в сторону щедро украшенные накладными ресницами глаза и выдохнул:
– Хорошо, мадам, давайте начистоту. Кто вы и что вам от меня надо?
Когда Гала назвала свое имя, Ален присвистнул, одним махом опрокинул в себя недопитое шампанское, наполнил бокал снова и, закинув ногу на ногу, с интересом взглянул на собеседницу.
– Так вы жена известного мистификатора Дали? Того самого, который судится за махинации с чистыми листами?
История, о которой упомянул юноша, была настолько неприятной, что Гала стиснула руки под столом так сильно, что хрустнули ее сухие пальцы, но внешне осталась невозмутимой. Это все происки проходимца Питера Мура, которого Гала, не справлявшаяся с потоком заказов, наняла для ведения их дел. По сложившейся многолетней традиции лето супруги проводили в Кадакесе, а осенью возвращались в Париж – отдыхать, развлекаться и решать деловые вопросы. Опасаясь, что художник не сможет приехать в Париж к назначенному сроку, французский издатель Дали поделился тревогой с секретарем, и тот мигом придумал ловкий план: Сальвадор Дали подписывает пустые листы, на которых можно сделать оттиски литографий и в любое время продать их подвернувшемуся клиенту. За одну подпись издатель платил десять долларов, в час можно было подписать около тысячи листов, и Дали счел предложение более чем выгодным. С обычной своей основательностью он выделял на это мероприятие два часа в день, называл работой и страшно гордился тем, что придумал столь прибыльный бизнес.
Вскоре в Барселоне, Париже и Нью-Йорке скопились тысячи листов бумаги, подготовленных к гравюрным оттискам, на которых красовалась подлинная подпись Сальвадора Дали. И напечатать на этих листах можно было все, что угодно, как, собственно, и происходило. Афера вскрылась, когда на французской таможне был задержан полный грузовик подписанных листов, въезжавший со стороны Андорры. Разразился грандиозный скандал, во время которого Сальвадор с присущим ему апломбом заявлял, что всего лишь честно выполнял свою работу, ибо заключил контракт на продажу именно подписи, и ничего больше. Дальнейшая судьба этих листов его совершенно не касается, пусть об этом беспокоятся те, кто их купил.
Как же злорадствовали их враги, и в первую очередь Андре Бретон! Заклятый «друг» не мог простить Дали многого: его первенства в движении сюрреализма, симпатии к режиму Франко, да и к фашизму в целом, и, в конце концов, богатства и всемирной известности – и окрестил художника «Avida Dollars»[8], переставив буквы имени таким образом, чтобы получилось оскорбительное, как полагал Бретон, прозвище. Но Дали, вот уже много лет из всего делавший шоу и считавший, что любое упоминание его персоны идет ему только на пользу, тут же парировал, что слова Бретона – сущая правда. Андре, как всегда, зрит в корень. Сильнее всего он, Дали, любит Галу и почти так же, как и свою жену, боготворит доллары.
– Я видел книгу Ли Каттераля «Великий художник-обманщик Дали и его трюки», – с вызовом глядя на Галу, продолжал трансвестит. – Ну и каково оно, мадам, – быть женой проходимца?
– Все вокруг – проходимцы, – в негодовании воскликнула Гала, покрываясь багровыми пятнами. Но тут же взяла себя в руки, опасаясь провалить с таким трудом продвигающееся дело, и сухо добавила: – Мы с мужем беремся за любую работу, на совесть ее выполняем, и кому какое дело до всего остального? Дали создал свое искусство. Теперь он может продавать права на него кому пожелает, и столько раз, сколько ему заблагорассудится. Но в любом случае я рада, что ты интересуешься современным искусством. А теперь скажи мне, мальчик, тебя прельщает перспектива стать новой музой Дали?
– В каком смысле музой? – оторопел юноша, часто-часто моргая густо накладными ресницами, точно бабочка трепещет крылышками.
– Сальвадор Дали ждет ангела, и ты, Ален, вполне годишься на эту роль. Ты сделаешь себе грудь, но оставишь пенис. Это будет как раз то, что нужно. Операцию я оплачу. Ты умен, начитан и имеешь представление о том, как держать карандаш, ибо несколько лет назад пытался заработать денег, продавая рождественские открытки собственного изготовления. Так что ты именно тот, кто мне нужен.
– Вы это серьезно? – недоверчиво протянул парень, проводя по лицу ладонью и размазывая косметику.
– Я похожа на любительницу пошутить? – усмехнулась Гала. – Ты не Золушка, а я не крестная фея, у меня в этом деле свой профит. Мне нужно, чтобы ты неотлучно находился рядом с Дали и взял на себя все заботы о нем. Я узнавала, ты из бедной семьи и бросил учебу, чтобы ухаживать за матерью-алкоголичкой. Так что опыт общения с эксцентричными людьми у тебя имеется. И что ты мне скажешь?
– Ситуация с пенисом меня немного смущает, мне бы хотелось измениться полностью, а в целом предложение заманчивое, – улыбнулся юноша.
– Привыкнешь. Ангелы бесполы. Если смущение по поводу пениса пересиливает положительные моменты нашего контракта, я найду для Дали другого ангела.
– Нет-нет, ну что вы, мадам, я просто так сказал, – заторопился Ален Тап. – Мысли вслух, не более. Я готов. Что нужно делать?
– С этого момента тебя зовут Аманда, – расстегивая сумочку, отчеканила Гала. Достала стопку документов и положила перед собеседником. – Аманда Лир[9]. Улавливаешь игру слов? Я специально подбирала сочетание, мимо которого Дали уж точно не пройдет. Тут твой британский паспорт, права, страховка. Все по закону. Сегодня ты стала супругой студента технического университета Джорджа Лира. А завтра мы едем в клинику, откуда ты выйдешь окончательной Амандой. Амандой-Ангелом. Теперь это тоже твое.
Старуха положила на стол деревянную пластину. Будущая Аманда взяла деревяшку в руки и принялась рассматривать сани с запряженной в них тройкой лошадей и сидящую в санях раскрасневшуюся от быстрой езды девочку.
– Что это? – с удивлением спросила она.
– То, что неразрывно свяжет тебя и Сальвадора Дали, – проговорила Гала. – Ну, вот и все. Как же непривычно чувствовать себя свободной! За это надо выпить.
Только теперь Гала подхватила со стола свой наполненный бокал и с наслаждением выпила шампанское маленькими частыми глотками.

Испания, 1982 годБазарная площадь Фигераса пестрела разноголосой толпой. Держа корзинку с овощами на локте так, чтобы тяжесть не слишком давила, Тома прошла мимо прилавка с выпечкой и остановилась у лотка с перцем. Мясистые алые перчики-гогошары лоснились боками на солнце, и Тома невольно залюбовалась игрой света. По перцам проворно скользила фланелевая тряпка, которой Альба Гуэнос для большей привлекательности надраивала свой сочный товар. При этом торговка беседовала с приятельницей, доньей Эстелой, проходившей мимо прилавка и остановившейся поболтать. Донья Эстела была широко известна в городе, ибо доводилась тетушкой Артуро Каминаде.
Четырнадцатилетним юнцом Артуро поступил в услужение к Дали. Ныне обширный дом художника, состоящий из десятка соединенных между собой ходами и галереями рыбацких домишек, тогда был всего лишь одинокой лачугой. Артуро был верный и преданный слуга и любящий племянник, он частенько наведывался к тетушке в гости. В гостях у тети, сидя за столом, Артуро нахваливал приготовленные родственницей яства и подробно рассказывал, как обстоят дела в семействе его патрона. И, стоило только донье Эстеле выйти на прогулку, конфиденциальная информация тут же разлеталась по окрестностям.
– Старуха рвет и мечет, – продолжая начатый еще до появления Томы разговор, многозначительно понизила голос донья Эстела. – А бесится Гала из-за того, что Дали вызвал ее из замка.
О замке Пуболь, который находился в семнадцати километрах от Порт-Льигата и который Дали подарил Гале, знали все в округе. Гала давно мечтала жить отдельно, и, поговаривали, что поводом для разлада между супругами послужила юная любовница художника Аманда Лир. Рядом с красивой длинноногой блондинкой Дали как будто помолодел. Художник повсюду появлялся со своей новой пассией и даже увлекся многомерной живописью, о которой ему рассказала Аманда.
Журналистам художник говорил, что Аманда – Ангел, бесполое существо, посланное ему Богом во искупление грехов, но знаменитому обманщику мало кто верил. Дали врал так же легко и с удовольствием, как поедал своих любимых овсянок. Гала относилась к Аманде на удивление терпимо, что совершенно не вязалось с ее ревнивым и мстительным характером. Иногда Гала, Дали и Аманда появлялись на публике втроем, и старуха смотрелась на фоне своей молодой соперницы еще уродливее, чем была на самом деле. И, когда Гала удалилась в замок Пуболь, запретив мужу появляться там без ее письменного приглашения, люди решили, что дело тут в банальной ревности.
Владелец модельного агентства, состоящий у Галы на службе, исправно поставлял ей смазливых адонисов, подолгу гостивших за высокими глухими стенами замка. Казалось, что в безумной жизни супругов наступило затишье. Но русская старуха вдруг всех очень удивила, заведя себе постоянного любовника, годящегося ей во внуки. Пристального внимания Галы удостоился смазливый актер Джеф Фенгольт, ставший знаменитым после исполнения главной роли в бродвейском мюзикле «Иисус Христос – суперзвезда». Гала бросала к ногам сладкоголосого Джефа все свои деньги, следуя повсюду за певцом, точно тень, но Дали вдруг прервал эту идиллию, затребовав супругу к себе. Разъяренная Гала ворвалась в Порт-Льигат, точно обезумевшая тигрица, и застала Дали в депрессии и совершенно неспособного работать.
– Гала ударила Дали туфлей по голове, отчего на лбу у него появилась большая шишка, – трагическим голосом вещала донья Эстела, повествуя о встрече супругов. – Старуха запирает мужа в мастерской и по несколько дней не выпускает, требуя, чтобы он рисовал на заказ для богатых клиентов. Гала настаивает, чтобы Дали позвал Аманду, но художник лишь отмахивается и отказывается обсуждать эту тему. Она вне себя от ярости. Два дня назад уволила сиделку, и Артуро говорит, что буквально сбился с ног, подыскивая новую.
– Я знаю, отчего старуха так бесится, – проворчала торговка овощами. – Русская ведьма не может утолить свою похоть с красивым мальчиком, тем рыженьким певцом с Бродвея, оттого и негодует. Стыд и позор! Восемьдесят шесть лет, а все никак не угомонится. Всегда была ненасытная до мужчин. Ходила в деревушке среди моряков в одних штанах, с голой грудью. Я помню, как парни на нее смотрели. Гала могла позвать с собой любого, и кто бы он ни был, ни секунды не раздумывая, он пошел бы за ней хоть на край света. Помню ее с того самого дня, как она появилась в Порт-Льигате. Она приходила за перцами еще к моей матери, я тогда была совсем девчонка и помогала торговать. Русская всегда ругалась из-за каждого песо, как одержимая. И ни разу – ни разу не утрудила себя переноской овощей! За ней всегда шла служанка и тащила тяжелую корзину. А то и две. А Гала еще на нее и покрикивала, чтобы та шевелилась быстрее.
– Русские все такие, бесстыжие и похотливые.
– Тише, вон Тома стоит, она тоже русская.
Понимая, что ее заметили, Тома шагнула вперед и, протянув руку, взяла с прилавка отложенный в сторону гнилой перец.
– Сколько я должна за этот перчик? – деловито осведомилась она.
– За это гнилье? – удивилась торговка. – Да он ни на что не годен.
– Сгодится для рагу, назначьте цену. Сколько заплатить?
– Бери, Тома, так. Что ты там можешь заплатить? После скоропостижной смерти Хуана ты осталась одна с малышом, откуда у тебя деньги? На вот, апельсин для мальчика возьми. Скажи, от доньи Альбы с базара.
– А от меня передай слойку с сыром, – засуетилась тетка Артуо Коминады, в поисках слойки перебирая уложенную в корзине снедь.
– Донья Эстела, – просительно начала Тома, – я случайно услышала, что мадам Дали уволила сиделку. Нельзя ли мне устроиться на освободившееся место? По образованию я врач и могла бы ухаживать за сеньором Дали.
– А с кем же будет твой малыш?
– Старая Хосинта согласилась за ним присматривать. Я помогаю ей по хозяйству, и мы с соседкой зачастую друг друга выручаем. Вот и сейчас, пока я покупаю продукты, Эухенио остался с ней.
– Ну что же, я поговорю с племянником, думаю, Артуро замолвит за тебя словечко. После того что случилось в их доме с твоим мужем, Дали просто обязаны тебе помочь. Да и правду сказать, не слишком-то много желающих идти в услужение в этот безумный дом.
На следующий день Тома развешивала перед своей лачугой только что выстиранное белье, свое и старухи Хосинты, когда за спиной послышался сдержанный кашель. Женщина обернулась и увидела со вкусом одетого смуглого господина в очках.
– Прошу прощения, донья Тома. Тетушка передала, что вы интересовались местом сиделки. Я поговорил с синьорой насчет вас. Вы ведь из России? Галу заинтересовало это обстоятельство. Она не возражает против вашей кандидатуры и ждет вас сегодня после сиесты. И еще. Я полагаю, сеньоре Дали необязательно знать, что вы вдова психиатра Хуана Обиолсы. В противном случае я далеко не уверен в положительном исходе собеседования.
Муж Томы умер внезапно. Он был интеллигентным, общительным человеком и доктором. Он наблюдал знаменитого художника во время его последнего пребывания в Порт-Льигате. Психиатра нанял совет по спасению Дали, составленный из поклонников и меценатов. Озадаченные метаморфозой, случившейся с каталонцем за последнее время, члены совета решили оградить художника от стальной старухи Галы, вымещавшей на муже обиду на равнодушие к ней молодого любовника, а также от афериста-секретаря Энрике Сабатера, сменившего Питера Мура.
Понимая, что в силу возраста и подступающей немощи уже в одиночку не справляется с безумным супругом, Гала приставила к художнику своего человека, который постоянно носил на поясе пистолет, один вид которого доводил Дали до истерических припадков. Наличие оружия новый секретарь объяснял тем, что готовится дать отпор любому злоумышленнику, покусившемуся на жизнь драгоценного патрона. Из чего Дали не замедлил сделать вывод, что на него готовится покушение и со дня на день его убьют.
Приехавшие навестить художника меценаты были в ужасе, увидев перед собой вместо бодрого энергичного живчика, каким всегда был Дали, усохшего трясущегося старика, принимавшегося плакать даже от хлопка двери. И вот тогда-то комитетом по спасению было решено уволить вооруженного секретаря и нанять психиатра для стабилизации состояния каталонца. Психиатр продержался в доме Дали не более суток. В свой первый рабочий день Хуан Обиолс стоял посреди гостиной и, приятельски беседуя с Галой, неспешно потягивал маленькими глотками виски, когда пальцы его разжались, бокал выпал из рук, и крепкий тридцатилетний мужчина замертво рухнул на ковер прямо к ногам старухи.
Вызванные из Фигераса медики констатировали смерть от инфаркта. Присутствовавший при этом Артуро впоследствии уверял, что Гала перепугалась и очень сильно кричала, но члены совета усомнились в искренности русской, особенно после того, как и второй психиатр, присланный на место умершего, в первый же день пребывания в доме упал и сломал себе ногу. Больше попыток приставить к Дали врача никто не предпринимал, да и редкий врач согласился бы на подобное предложение.
– Полагаю, сеньора Дали уже забыла фамилию вашего мужа и, если вы сами, донья Тома, не напомните ей о погибшем психиатре, Гала отнесется к вам вполне миролюбиво. Иначе мадам может подумать, что вы пришли с желанием отомстить. А я надеюсь, что вы никоим образом не испытываете подобного желания. Гала не причастна к смерти вашего супруга, в этом я могу поклясться именем пресвятой Девы Марии.
– Я никогда так не думала, – придав голосу как можно больше убедительности, откликнулась женщина.
– Тем лучше. Итак, до вечера, сеньора Обиолс. Буду рад увидеть вас снова.
Дружески улыбнувшись, дворецкий приподнял за тулью светлую шляпу, эффектно подчеркивающую смуглый цвет его кожи, и, с достоинством кивнув, неспешно направился к поджидавшему на дороге автомобилю. Тома продолжила развешивать белье и сильно испугалась, когда через пару минут Артуро отдернул мокрую простыню и подтолкнул к ней упирающегося мальчишку лет четырех.
– Вот, сеньора Обиолс. Ваш мальчик.
– Эухенио! – всплеснула руками Тома. – Что ты опять натворил?
Дворецкий строго взглянул на понуро застывшего рядом с ним ребенка и пояснил:
– Эухенио забрался в мою машину и спрятался на заднем сиденье. Еще немного, и ваш сын уехал бы со мной.
– Сил нет справляться с этим сорванцом, – прижимая курчавую головку сына к себе, пожаловалась Тома. – Уж очень он шустрый.
Прежде чем уйти, дворецкий наставительно заметил:
– Я не хочу лезть не в свое дело, сеньора, но вам бы следовало получше смотреть за мальчиком. Как бы беды не вышло.
После сиесты Тома стояла у ворот странного строения, украшенного огромными яйцеподобными скульптурами, больше всего похожего на декорации к фантастическому фильму. Ее впустил Артуро и тут же повел к Гале. Претендентка на должность сиделки шла, поражаясь беспорядочным лабиринтам коридоров, имеющим ответвления в совсем крошечные каморки, просторные комнаты и огромные залы, и не понимала, как здесь можно жить. Было похоже, что дом построили гигантские термиты, чтобы основать здесь свою многотысячную колонию.
Ощущение, что она в термитнике, у Томы усилилось, когда Гала, точно матка, приняла ее в самом дальнем крыле, в овальном зале-яйце, сидя в высоком кресле перед ростовой скульптурой Иисуса Христа – суперзвезды. Со стороны было похоже, будто сеньора Дали, запрокинув залитое слезами лицо к скульптуре, молится на своего идола. Несмотря на серьезность момента, Тома едва не рассмеялась, ибо черный бархатный бант на макушке съехавшего в сторону парика старухи напомнил ей подругу диснеевского Микки-Мауса, мышку Минни, как известно, тоже питавшую пристрастие к бантам.
Мельком взглянув на вошедших, старуха хрипло проговорила по-русски:
– Новая сиделка? Если узнаю, что трахаешься с Артуро, выгоню обоих. Иди работай, – хозяйка махнула рукой в сторону двери. И, обращаясь к привратнику, переходя на испанский, уточнила: – Телефон исправен?
– Да, сеньора.
– Джеф не звонил?
– Нет, сеньора.
– Убирайся вон! И скажи новой сиделке, пусть немедленно наведет порядок в спальне Дали. И переоденет его в свежее белье.
– Новую сиделку зовут Тома, – проговорил дворецкий.
– Да мне плевать, как ее зовут! – взревела Гала, на дрожащих ногах поднимаясь из кресла. – Пусть идет работает! – И снова по-русски добавила: – Я не собираюсь платить тебе за то, что ты стоишь здесь, как дубина!
– Уже иду, – по-испански откликнулась Тома, отчего-то не решившись заговорить на родном языке.
Следуя за Артуро по длинным кривым коридорам, спускаясь и поднимаясь по многочисленным лестницам, Тома наконец достигла покоев художника. Дворецкий распахнул дверь и ввел Тому внутрь просторной белой комнаты, на одной из стен которой висело гигантское дубовое распятие. Под распятием высилась кровать, на которой трясся старик с безумными глазами и трагически повисшими усами необыкновенной длины.
– Сеньор Дали, это Тома, новая сиделка, – с почтением склонив голову, известил хозяина привратник. – Она будет вам помогать.
Сальвадор Дали подался вперед и, схватив Тому за руку, свистящим шепотом запричитал:
– Они обворовали меня! Я разорен! Совершенно разорен! Гала все наши деньги отдала своему Джефу! Она бросила меня на произвол судьбы ради этого парня! Я завещал все-все своему музею, но если она меня переживет, музей великого Дали пойдет прахом! Я беден, стар и болен. Все хотят моей смерти! Умоляю, помогите мне! Помогите!
За дверью послышался шум, она распахнулась и в комнату, как вихрь, ворвалась Гала. В руке она сжимала чемодан с медикаментами. Артуро церемонно отошел в сторону, глядя, как сеньора, оттолкнув новую сиделку, присела на край кровати и, откинув крышку чемодана, принялась доставать таблетки. Гала действовала по наитию, мешая антидепрессанты с транквилизаторами, и Тома, глядя на это самоуправство, поразилась ненависти, исказившей лицо сеньоры Дали. У Томы даже закралось подозрение, что старуха и в самом деле хочет отравить больного мужа.
– Не понимаю, – сквозь зубы шипела Гала, – где эта чертова Аманда? Я звоню ей, звоню, но мне все время отвечают, что Аманда на гастролях! На каких, к дьяволу, гастролях, когда она просто обязана неотлучно находиться с Дали!
– Я отпустил своего ангела, – чуть слышно прошептал художник.
Рука с таблетками, приближавшаяся к губам старика, подрагивая, замерла перед его лицом.
– Что ты сделал? – скрипучим голосом переспросила Гала, впившись свинцовыми глазками в перепуганные глаза мужа.
– Аманда очень хотела стать настоящей женщиной, и я помог ей отрезать член. Дал денег на операцию. Она вышла замуж за английского лорда, стала певицей, протеже Дэвида Боуи, и теперь гастролирует вместе с ним по всему миру. Галючка, ты слышала Дэвида Боуи? Такого мрачного парня, который поет очень странные песни? Я подумал – в конце концов, какая разница? Господь явил мне свою милость, послал небесного ангела. Так почему я не могу сделать ангела счастливым?
Пригоршня таблеток, запущенная рукой Галы, с силой ударилась о стену и разлетелась по комнате. Опрокинув чемодан, старуха подскочила с кровати и с кулаками бросилась на мужа. Молотя его всем чем придется, она кричала:
– Ты и в самом деле такой идиот? Это не Господь, а я! Я послала тебе ангела! Я отвалила за него кучу денег! Твоя Аманда – стопроцентный мужик, трансвестит, которого я подобрала в «Карусели»! Его звали Ален Тап, и по контракту он до конца твоих дней должен был изображать ангела тебе на радость и подтирать за тобой дерьмо! Это я придумала Аманду Лир! Аманда должна была скрашивать твою старость, чтобы я могла хоть немного отдохнуть от тебя, сумасшедший Дали! Ненавижу тебя! Ненавижу! Из-за тебя Джеф не вспоминает обо мне! Скажите, какое великодушие! Он отпустил своего ангела! Отпустил? Вот и отлично! Теперь сдохнешь здесь один! Сегодня же уезжаю в Нью-Йорк, к Джефу!
Старуха отшвырнула ногой чемодан и бросилась прочь из комнаты. Дали тут же спрыгнул с кровати и, подхватив стоящую в изголовье массивную трость, с необычайной быстротой устремился за Галой.
– Никуда ты не поедешь! – вопил он, догоняя жену. – Ты останешься здесь, чертова ведьма!
В несколько скачков Дали нагнал Галу и с силой обрушил на голову беглянки свое грозное оружие. Стоящая на верхней ступени старуха с глухим стуком покатилась по лестнице, громко крича и стеная.
Артуро невозмутимо взглянул на Тому и проговорил:
– Не нужно ничему удивляться, в последнее время это обычный способ общения супругов.
– Позвольте, я осмотрю Галу, – Тома вопросительно посмотрела на дворецкого. – Я все-таки медик.
– Думаю, не стоит. Я сам вызову врача. Лучше займитесь сеньором Дали. Он гораздо больше нуждается в вашей помощи.
Складывая инструменты в чемоданчик, приехавший из Фигераса хирург недоумевал, как пострадавшая сумела при падении получить столь разнообразные травмы, словно кто-то ударил ее чем-то тяжелым по голове. В последующие дни, лежа в постели под огромным распятием, Дали бормотал, что Гала для него – центр вселенной и без нее он не мыслит своей жизни, умоляя бога, дьявола и врачей спасти его музу. В восемьдесят шесть лет переломы шейки бедра редко срастаются, и прикованная к постели Гала медленно угасала. Дали изредка заходил навестить ее, но надолго не задерживался, ибо старуха неизменно принималась его ругать.
– Мало того что ты изгадил мою жизнь, ты все-таки добился своего! Ты убил меня! – кричала она в приступах звериного гнева. – Я ни дня не была с тобой счастлива! Ради чего я отказалась от всего, что могло быть у меня хорошего? Ради того, чтобы вдохновлять импотента на его шизофреническую мазню? Джеф, милый Джеф! Мальчик мой любимый! Как же я хочу тебя увидеть!
Дали сдерживался сколько мог, но однажды, осыпаемый градом упреков, он подскочил к кровати и скинул старуху на пол. Гала лежала на полу и не двигалась. Испугавшись, Дали кинулся прочь из спальни, жалобно крича в порыве охватившего его безумия:
– Помогите! Помогите! Убивают!
Верный Артуро проследовал в комнату сеньоры, поднял и уложил Галу обратно на кровать и велел Томе увести перепуганного Сальвадора в его апартаменты. Художник больше не работал. У него непрестанно дрожала правая рука, и кисть, зажатая в пальцах, ходила ходуном. Однако он часто проводил время в студии, подолгу просиживая перед «волшебным фонарем». Он запускал его и, глядя на двигающиеся фигурки, разговаривал с Галой:
– Ты пришла из этого фонаря, Гала. Пришла и превратила мою жизнь в ад. Я работал для тебя с утра до ночи, по четырнадцать часов в сутки, а тебе все было мало. Ты говоришь, что никогда не была счастлива. А я был! Я был по-настоящему счастлив, когда был беспечным, смеющимся безо всякой причины. Ты украла у меня все. Душу. Искусство. Меня самого. Если бы не было тебя, Гала, не было бы Великого Дали, Божественного Дали, Дали, которого знают во всем мире… Зато бы был счастливый безумец, живущий своим искусством, морем, небом, скалами Кадакеса. За что мне все это? Ты ведьма! Ведьма! Уйди! Боюсь тебя!
Узнав из газет, что Гала находится при смерти, в Порт-Льигат приехала Сесиль Элюар. Но ни Гала, ни Дали не пожелали ее увидеть. Тома смотрела из окна спальни на уходящую от дома немолодую женщину, ссутулившуюся от горя и отчаяния, и удивлялась жестокосердию этих людей. Вскоре Гала перестала приходить в себя, и Дали со свойственной ему парадоксальностью перебрался в ее спальню. Зная, что конец близок, Дали поручил архитектору подготовить нишу в замке Пуболь для них обоих. В этой нише он предполагал упокоиться рядом с Галой, взяв ее за руку через специально проделанное для этого отверстие в гробу. В последнюю ночь Галы Тома раздела патрона и, укладывая спать, вдруг услышала его громкий шепот:
– Тома, скажи, Гала умирает?
– Да, – коротко ответила сиделка.
– Поставь между нашими кроватями ширму, я ужасно боюсь покойников, – распорядился Дали, поворачиваясь на бок, чтобы предаться сновидениям.
Тома сидела у кровати художника, наблюдая за его мирным сном, когда услышала из-за ширмы хриплый стон и по-русски произнесенное Галой:
– Наконец-то! Это самый счастливый момент в моей жизни.
Тома осторожно заглянула за ширму и увидела, что старуха лежит вытянувшись и широко распахнув остекленевшие глаза. На следующее утро холодное тело Галы было обряжено в ее любимое алое платье от Диор, усажено в «Кадиллак» и перевезено в замок Пуболь, чтобы упокоиться в хрустальном гробу устроенного в подвале склепа. Дали не присутствовал на похоронах. Это зрелище было слишком ужасным для него. Опираясь на руку Томы, он спустился в склеп только через несколько часов после погребения и, глядя на похорошевшее лицо покойной, над которой потрудились лучшие бальзамировщики Испании, обращаясь к жене, проговорил, явно гордясь своим мужеством:
– Посмотри, Гала, я не плачу.
Через неделю после похорон в Пуболь приехала Аманда Лир. Она впорхнула в замок, точно прелестная бабочка, вылупившаяся из кокона. Именно так сказал Сальвадор Дали, заметив ее, идущую мимо бассейна.
– Тома, правда, моя Аманда божественно хороша, точно экзотическая бабочка?
Они расположились на улице, в тени просторной террасы, и ждали, когда воздушное создание приблизится к ним. Дали выпрямил спину, чтобы казаться выше, и сидел в инвалидном кресле, словно на троне. Усы его снова победоносно смотрели в небо, и только Тома знала, каких трудов художнику стоило привести себя в приличный вид. Аманда подошла к креслу и, придерживаясь за обод инвалидной коляски, встала перед Дали на колени. Погладила тонкие старческие пальцы в артритных узлах и тихо проговорила:
– Мне очень жаль. Правда.
Ни один мускул не дрогнул на лице великого мистификатора, в конце жизни ставшего жертвой мистификации. Звенящим голосом он произнес:
– Я любил тебя, Аманда. Очень любил.
– Я тоже любила вас, великий Дали.
Аманда взяла художника за тонкое запястье и что-то вложила в старческую ладонь. Каталонец отдернул руку, словно вещь, которую дала ему Аманда, жгла кожу.
– Мне это больше не нужно, с музами покончено, – с болью проговорил он, рассматривая лежащий на ладони прямоугольный кусочек дерева с хорошо знакомым рисунком. – Я отпускаю тебя. Лети, мой ангел.
Старик царственно поднял руку и слабо кинул деревяшку в кусты жимолости. Аманда поднялась с колен и, не оборачиваясь, летящей походкой устремилась к воротам. Как только тонкая высокая фигурка скрылась за забором, художник бессильно обмяк в кресле. Неловкими пальцами он вытащил из кармана старый потрепанный носок, в котором скрывалось нечто увесистое, и кинул в те же кусты.
– Хочу лечь в постель, – капризно протянул он. – Ну же, Тома!
Сиделка подхватила кресло за ручки и покатила по дорожке.
– Стой! – вдруг закричал Дали. – Иди к кустам и принеси фрагменты волшебного фонаря! Я не могу оставаться один! Рядом со мной обязательно должна быть муза!
Тома покорно исполнила приказание, ибо давно перестала чему-либо удивляться рядом с Дали. Оставив художника дожидаться в кресле, она вернулась и, тщательно осмотрев кусты, подобрала выброшенные вещицы. Вернувшись, протянула старику, но он, не притронувшись к талисманам, скомандовал:
– Поехали к склепу.
Они обогнули дом, подъехали к подвалу, и только тут Дали принял из рук Томы деревяшку и увесистый носок. Поднявшись с кресла, худой и маленький, в широких белых штанах и просторной шелковой рубахе, болтавшейся на нем, словно парашют, он медленно двинулся вниз по ступеням, придерживаясь за стену и опасаясь упасть. Тома последовала за ним, бережно поддерживая под руку.
– Я непременно должен представить тебя Гале, – бормотал Дали. – Тома, ты ей понравишься, ты тоже русская.
Радуясь своей затее, прихрамывая и приволакивая ноги, художник продолжил осторожное движение вниз. Он медленно спустился в склеп, и Тома, поддерживая старика за локоть, покорно следовала за ним. Они подошли к гробу, и старик склонился над прозрачной крышкой из хрусталя.
– Вот, Гала! Посмотри! Я нашел тебе замену, сучка ты мерзкая! Проклятая ведьма, укравшая мою жизнь! Это Тома! Тома! – Дали склонился над гробом, собираясь плюнуть в покойную жену, и вдруг закричал, в ужасе отшатнувшись: – Гала смотрит на меня! Тома! Ведьма открыла глаза и таращит свои бельмы!
Подхватив бьющегося в истерике старика под руку, сиделка повела его прочь из склепа. Торопясь и оскальзываясь на ступеньках, они поднялись наверх. С трудом усадив Дали в инвалидное кресло, Тома покатила художника к дому. Дали мелко дрожал, и его истощенное тело под шелком рубашки словно горело лихорадочным огнем.
– Теперь я не один, у меня есть ты, Тома, – бормотал старик. – Ты – Гала, ты та самая мерзкая ведьма, укравшая у меня жизнь. Храни эти части волшебного фонаря, это то, что нас соединяет. Я сделаю для тебя все, проклятая потаскуха. Ведь я люблю тебя. Как ты меня называла? Ни на что негодный импотент? Конечно, куда мне до твоего Джефа!
Слушая горячечный бред, Тома только сейчас осознала, что приняла на себя роль Галы и стала объектом его жгучей ненависти.
– Ну что вы, сеньор Дали! Я вовсе не Гала, я ваша сиделка, – доброжелательно улыбаясь, принялась объяснять Тома.
– Вранье! – выкатил глаза Дали. – Я не могу быть один! Гала – русская девочка, она всегда была рядом со мной, сколько я себя помню. – И со свойственной ему парадоксальностью закончил логическое построение: – Ты тоже русская девочка. Ты рядом со мной. Значит, ты и есть Гала.
– Та Гала, которую вы знали и любили, сейчас в раю, вы должны молить о ней Деву Марию, – увещевала сиделка разъяренного старика, ввозя кресло в дом.
Поднявшись в спальню, Тома уложила его в кровать, вколола успокоительное и, дождавшись, когда художник уснет, направилась в отведенную для нее комнату.
Закрыв за собой дверь на запор, вынула из кармана прямоугольную деревяшку и носок, из которого вытряхнула еще один фрагмент волшебного фонаря, имеющий в центре круглое отверстие. Усевшись за стол, пошарила под столешницей и вытащила толстую потрепанную медицинскую карту. На коленкоровой обложке каллиграфически, с ятями и ижицами, было выведено: «Преображенская психиатрическая лечебница. История болезни пациента Сергея Александровича Кутасова, страдающего психопатическим расстройством личности. Лечащий врач Петр Николаевич Васильев». Раскрыв историю болезни на заложенной странице, Тома с интересом склонилась над вклеенной оберткой от конфеты фабрики Лившица «Гала» и принялась сравнивать с картинками на деревяшках. Несомненно, это были одни и те же картинки.
Они с Хуаном предполагали, что «волшебный фонарь» Сержа Кутасова находится у Дали с самого начала, как только начали писать диссертацию. Одну на двоих, ибо все делали вместе с того самого момента, как встретились в Московском медицинском университете имени Пирогова на факультете психиатрии и медицинской психологии. Сначала Тамила и Хуан вместе писали курсовые, затем диплом, а после взялись за диссертацию. Тогда и поженились.
Тема была увлекательная и звучала так: «О контроле над параноидной шизофренией. Путь от шизофреника до гения». Собирая материал, молодые врачи натолкнулись на работы видного психиатра Петра Васильева, наблюдавшего гениальных шизофреников и даже направлявшего некоторых из них в Вену на консультацию к мировому светиле Зигмунду Фрейду. Так аспиранты факультета психиатрии узнали о часовщике Серже Кутасове, ангеле – Ангелине-Гале и «волшебном фонаре». И однажды, просматривая снимки, иллюстрирующие довольно подробный репортаж о Сальвадоре Дали, Тома увидела в мастерской скандального художника тот самый «волшебный фонарь». Поведение Божественного являлось подтверждением доказываемой теории: Дали был явный шизофреник, которого умело контролировали при помощи значимого для него предмета. Чтобы убедиться в правильности догадки, Хуан и Тома решили перебраться поближе к Дали в Испанию, тем более что Хуан так и рвался съездить на родину, которую покинул совсем недавно и очень по ней скучал.
Доктор Обиолс обосновался в родном городе Дали, открыв здесь практику и взяв жену в помощницы, но клиентов было немного, и нельзя сказать, чтобы молодая семья процветала. Особенно после того, как родился Эухенио. А потом им невероятно повезло – Хуана пригласили в Порт-Льигат, следить за здоровьем художника, в доме которого доктор и умер. Тома знала, что, скорее всего, Гала и в самом деле была ни при чем. Она не убивала Хуана при помощи добавленного в спиртное яда, как считали многие. Гала сама была ядом. Именно так. Ядом. Убивающим все живое вокруг себя. Рядом с ней сердце Хуана не выдержало, и он умер от внезапно случившегося инфаркта. Год за годом пропитываясь шизофренией Дали, супруга шизофреника стала сгустком черной энергии, напоив ею и кусочки дерева из волшебного фонаря. И Дали, подсознательно чувствуя это, только что у Томы на глазах пытался избавиться от угнетающего его предмета, передав картинки Томе и тем самым обретя новый объект любви-ненависти.
Тома закончила писать и закрыла обе тетради – свою, в которой работала, и историю болезни Кутасова, с которой сверялась, делая записи. Убрала записи в тайничок под столешницу и заторопилась на зов колокольчика. Больной лежал на высоких подушках и ругался на чем свет стоит.
– Мерзкая тварь, где тебя черти носят? Снова собралась к своему Джефу? Старая дура, он обобрал нас с тобой, а ты все к нему таскаешься!
Тома не роптала. Она продолжала беспрекословно подчиняться Дали, ибо преследовала чисто научный интерес, терпеливо выслушивая брань патрона, обращенную на покойную Галу, и занося полученные за день сведения в рабочую тетрадь. Психиатр утешала себя тем, что скоро этому кошмару придет конец и она вернется в Москву, где самостоятельно закончит начатую на пару с мужем диссертацию. Но пожар, вспыхнувший в замке Пуболь, спутал все ее планы.

Москва, сентябрь 2015– А вот и подтверждение моей правоты, – произнесла тетя Мила.
В кабинете повисла напряженная тишина, которую прервал Прохор Биркин.
– Да ну, бросьте, доктор Левандовская, – насмешливо проговорил он, убирая за ухо упавшую на лицо курчавую прядь. – Разве вы не видите – это всего лишь Лора. Мы с ней большие приятели, Тамила Осиповна. Правда, Лора?
Зачем он говорит «Тамила»? Она же Мила, тетя Мила! Я хотела сказать Биркину, что Мила страшно не любит, когда ее официально называют Тамила Осиповна или вульгарно Тома, но в этот момент распахнулась дверь, и в кабинет вбежал Лис. И замер с ножом в руке, но, заметив Милу, жалобно всхлипнул и застыл, не зная, что делать дальше.
– Лис, подойди ко мне, – монотонным голосом, который я так хорошо знала, проговорила Мила.
– Я убью его, – неуверенно глядя на Прохора, забормотал мой герой.
– Лис, подойди и отдай мне нож, – в голосе Милы звучала бесконечная усталость.
Мой «кира» покорно приблизился к Миле. Та забрала у Лиса нож, проворно вытащив из висящей на плече сумки наполненный прозрачной жидкостью шприц, и, сдернув с парня ветровку, вколола ему в предплечье лекарство. Парень тут же обмяк и, точно сомнамбула, опустился на вовремя подставленный Прохором Биркиным стул. В следующий момент я тоже устремилась к Миле и, засучив рукав плаща, подставила под инъекцию руку. Я не возражала против укола. Я к этому давно привыкла. Без лекарства было тревожно и муторно, а вместе с уколом приходил покой. Игла впилась в кожу, по предплечью разлилась приятная прохлада, в голове тихонько зашумело, словно в березовой роще зашелестели листочки, и, как сквозь изумрудный туман, до меня донесся голос тети Милы:
– Перед вами, господин Биркин, гений, которого вы так хотели заполучить, и муза, при помощи которой получился ваш гений. И тот, и другая являются моими пациентами. Так уж совпало, что именно Лора имеет несомненное влияние на Лиса. Но влияние это не совсем то, которое вам нужно. Она – Градива возмездия. Ведомый Лорой, Лис не стал бы заниматься теорией игр и созданием программного обеспечения. Он начал убивать. Ибо мания Лоры – месть всем и каждому, кто не так на нее посмотрел. И первой жертвой стал профессор Горидзе, к которому Лора почувствовала неприязнь. Вот, взгляните, это личное дело нашей музы. Лора Мухина – дочь Новосибирского маньяка. Я познакомилась с девочкой, когда ей было семь лет и они с матерью только что перебрались из Новосибирска в Москву, к отчиму Лоры.
Когда я приехала по вызову полицейских, Лора, с раннего детства увлекавшаяся аниме, сидела в костюме пикачу на полу в кладовой их новой квартиры в Лялином переулке и никого к себе не подпускала, ибо мать застала ее за рассматриванием привезенных со старого места жительства богатств – заспиртованных ушей воспитательницы. В отрезанных ушах покачивались жемчужные серьги, которые Лоре очень нравились, и отец, Леонид Мухин, таким страшным способом подарил эти серьги дочери. Когда арестовали Мухина, следователи обыскали его квартиру и почти ничего не нашли. Никому из сыщиков даже в голову не пришло, что нужно внимательно покопаться в вещах малолетней дочери убийцы. При мне из Лориного рюкзака изъяли снимки с мест убийств, заспиртованные в баночках части тел и общую тетрадь в черном переплете, куда отец Лоры записывал имена своих жертв, которые сам же и давал убитым.
Я долго наблюдала и лечила девочку и добилась существенной ремиссии. Чтобы избежать скандала и чтобы не всплыло дело о маньяке, отчима Лоры досрочно отправили на пенсию с высокого министерского поста. Мать девочки беспробудно запила. В Новосибирск, по вполне понятным причинам, они решили не возвращаться. Я забрала Лору к себе, девочке не следовало находиться в такой обстановке. Со временем Лору перестала преследовать мания мщения, и девочка стала почти нормальной. Она хотела поступить куда-нибудь учиться, и я обещала ей помочь.
Когда ко мне пришел мой давний знакомый Вахтанг Горидзе и рассказал о ваших планах по искусственному созданию гениев, я пришла в ужас. Не каждая Градива, дорогой мой Прохор Наумович, способна вывести туда, куда вам хочется. Некоторые музы могут завести прямиком в ад. Горидзе сказал, что вы человек серьезный и настроены крайне решительно и что если я не стану с вами сотрудничать, вы найдете другого психиатра. Вы не оставили мне выбора. Я согласилась на эксперимент. Горидзе заинтересовался Ильей Портновым, а для Ильи, при известных условиях, лучшей Градивой стала бы Лора. Лис шел на поправку и так же, как и Лора, жил у меня. У меня пустует двухкомнатная квартира на Стромынке, и я нередко переселяю туда из лечебницы выздоравливающих пациентов. Так уж совпало, что Лис и Лора в одно и то же время поселились там.
Лис и раньше видел Лору, но под действием препаратов он воспринимал ее исключительно как соседку, не проявляя к ней никакого интереса. К тому же внешне она не похожа на погибшую возлюбленную Лиса Пантеру. До тех пор, пока Лора не сменила прическу и не надела шапку с кошачьими ушками. Когда я отменила у Лоры и Лиса стабилизирующие психику препараты, предоставив их собственной судьбе, парень вдруг «прозрел», увидев в Лоре утраченную музу. И вот он, результат. Только что Лис по настоятельному требованию Лоры пришел вас убить. Я хотела показать вам, господин Биркин, что происходит, если муза оказывается еще безумнее гения.
– А я вот увидел совсем иное, – с вызовом проговорил Прохор.
– И что же?
– Что бывает, если психиатр безумнее своих пациентов.
– Неудивительно, что вы так хорошо разбираетесь в безумии, – не без сарказма отрезала Мила. – Вы, господин Биркин, живете под одной крышей с нездоровой женщиной. Именно ваша супруга инициировала покушение на вас. Лора, повтори, о чем тебя просила Кристина Биркина?
Шум березовой листвы сменился морским прибоем, и я, нежась в теплых ласковых волнах, умиротворенно проговорила:
– Кристина просила покарать Прохора. Он мучает ее. Заставляет ревновать.
Мила прошлась по кабинету и остановилась у рабочего стола, на котором, покачивая ногой в высоком баскетбольном кроссовке, сидел Прохор.
– Господин Биркин, ваша жена опасна. Ей необходима медицинская помощь. Кстати, вы контролируете ее? Вы знаете, где она сейчас находится?
– Не беспокойтесь, Тамила Осиповна, за Крис присматривают. Неужели вы думаете, я не в курсе того, что творится у меня под носом? Я, конечно, не магистр теории игр, как ваш потенциальный гений, но тоже умею просчитывать действия окружающих на несколько ходов вперед. Сейчас Крис в помещении охраны Центра, и с ней мои люди.
– Ни в коем случае не оставляйте ее одну! – горячо воскликнула Мила. – Ваша жена не отдает отчета в своих поступках!
Неожиданно Прохор рассмеялся. Сидя на столе, он раскачивался из стороны в сторону и, хлопая себя по джинсовым коленям большими ладонями, хохотал так заразительно, словно услышал хороший анекдот.
– И это говорит женщина, убившая профессора Горидзе? – давясь от смеха и утирая выступившие на глазах слезы, с трудом выдавил из себя он.
– Глупость какая! – вспыхнула Мила. – Мы с профессором были едва знакомы. Горидзе просто попался Лоре под горячую руку, и одержимая жаждой мщения девочка…
– С курьерской доставкой сегодня принесли волшебный фонарь Дали, похищенный во время аукциона, – перебил Левандовскую хозяин кабинета, внезапно переставая смеяться. – Тамила Осиповна, вам ничего об этом не известно?
– Не понимаю, что вы имеете в виду? – чуть слышно прошептала Мила.
– Я говорю о том, что вы специально надоумили Лору пойти учиться в институт искусств, чтобы девочка познакомилась с профессором Горидзе и чтобы Горидзе признал в ней Пантеру. И он признал. Он позвонил мне, поделился радостью. А я перезвонил вам и по глупости рассказал, что готовлю для вас подарок – «волшебный фонарь» Сальвадора Дали, который планирую купить на аукционе. А заодно собираюсь посмотреть на Лору, которую Горидзе уговорил поработать на выносе лотов. Вы не могли упустить такую возможность. Приехали в аукционный дом и, улучив момент, выкрали фонарь. А потом, применив технику гипноза, которой владеете в совершенстве, заставили стереть видеозапись охранника Юрия, который под действием все того же гипноза забыл, что вы вообще заходили к нему в мониторную. Ибо вы отлично знали, что, если фонарь пропадет, Горидзе не станет церемониться с Лорой.
И да, кстати, я тут задался вопросом: почему похититель позарился именно на фонарь Дали? Ведь на аукционе выставлялись гораздо более ценные лоты, но на них отчего-то никто не позарился, а взяли старую, сильно потертую игрушку. Почему? Да потому что именно фонарь представлял для вора ценность. Похищая его, злоумышленник получал сразу двойную выгоду – становился обладателем дорогой для себя вещи и провоцировал искусствоведа. Ясное дело, что в пропаже лота профессор Горидзе обвинит Лору, тем самым вызвав ее гнев и смертельную обиду. Смертельную для Вахтанга Илларионовича. Ведь дочь Новосибирского маньяка так мстительна!
Ох, доктор Левандовская, не лукавьте! Совсем не случайно вы поселили Лору и Лиса в вашей квартире в одно и то же время! К тому же это неправда, что из всех описываемых вами в диссертации пациентов в пределах досягаемости остался лишь один Илья Портнов. Все они живы, здоровы и находятся в Москве. Я узнавал. Но вы выбрали именно Илью. Интересно, почему? Признайтесь, вы с самого начала знали, что муза вдохновит своего гения на расправу и Лис со свойственной ему бескомпромиссностью воздаст Вахтангу Илларионовичу за Лорины обиды. За Лорины и ваши.
– Это все ваши фантазии, господин Биркин. Голословные утверждения. Фонарь я вам не посылала.
– Конечно, не посылали. Вы спрятали фонарь у себя. Мои люди обыскали вашу квартиру и нашли его в ванной комнате за ржавым баком. По-хорошему, фонарь бы следовало уничтожить, но у вас, доктор, рука не поднялась. Ведь он так много для вас значит! Теперь я не голословен, у меня имеются доказательства. Я внимательно рассматривал фонарь перед торгами и очень хорошо запомнил две более поздние пластинки, вставленные на месте утерянных. Взгляните, – Прохор спрыгнул со стола, приблизился к стеллажу, распахнул дверцу, снял с полки механическую игрушку, вернувшись, поставил «волшебный фонарь» на стол и придвинул к побледневшей Миле. – Теперь в фонаре все пластинки аутентичные. Кто их подменил?
– Понятия не имею, – едва шевеля губами, обронила она.
– Значит, не знаете. А я так полагаю, что пластины поменяли именно вы. С присущей вам педантичностью вы извлекли из фонаря неродные элементы и вставили те, которые вдел в пазы создатель фонаря, ибо, похитив фонарь из аукционного дома, считали его своим и хотели, чтобы он был аутентичным.
Биркин, увлекшись, говорил, словно обвинитель на судебном процессе. Он впился глазами в Милу и, подавшись вперед, цедил:
– Я навел о вас справочки. В конце восьмидесятых годов прошлого века вы работали сиделкой у Сальвадора Дали, проживали в замке Пуболь и были последней музой художника. А, как известно из многочисленных биографий художника, всем своим музам Дали дарил одни и те же кусочки дерева. Те самые, которые мы видим сейчас в фонаре. Кроме вас, их никто не мог туда вставить. Там, в Испании, вы лишились сначала мужа, а затем и сына. Мальчик среди ночи непонятно каким образом оказался в Пуболе за много километров от того места, где вы его оставили на попечение соседки, и сгорел во время пожара в замке.
– Я много работала, чтобы содержать ребенка, – тихо откликнулась Мила. – Мы редко виделись, и Женечка, мой малыш Эухенио, очень по мне скучал. Вы правы, однажды ночью он сбежал из-под присмотра соседской старухи, удрал на базарную площадь и, забравшись в автомобиль дона Артуро, навещавшего тетку, тайком приехал в замок Галы. Эухенио думал найти там меня, но впавший в безумство Дали не мог лежать спокойно в своей кровати. Он и не думал возвращаться к себе в Порт-Льигат, продолжая жить в доме покойницы. Разум его окончательно помутился. Он без конца дергал шнур, вызывая сиделку. Когда я прибегала, художник отсылал меня с самыми безумными поручениями, я уходила выполнять их, а он тут же снова звонил. Звонил и звонил! Звонок не замолкал ни на секунду, я сбилась с ног, исполняя противоречащие капризы. В тот момент, когда мой сын пробрался в дом, звонок замкнуло, вспыхнула электропроводка, и дом загорелся. Я не знала, что Эухенио в замке, и вытаскивала из огня беспомощного Дали. А в это время мой мальчик заживо сгорел в адском пожаре, устроенном старым безумцем.
– Это официальная версия происшедшего, – Биркин лукаво склонил кучерявую голову к плечу. – На самом же деле это вы, Тамила Осиповна, изучая феномен гениальности, сами обезумели от общения с гением и подожгли спальню Дали, ибо не смогли больше выносить безумия художника. Оно вас заразило. Вы сами впали в безумие и ненамеренно стали причиной не только увечий и ожогов художника, после которых он недолго протянул, но и гибели собственного сына, за что до сих пор не можете себя простить.
Когда вы вернулись в Москву, вы вышли замуж за своего научного руководителя. В тот момент Глеб Владимирович Левандовский не только преподавал в Пироговском университете, но и возглавлял Преображенскую психиатрическую больницу, которой вы теперь заведуете. Он сделал вас, Тамила Осиповна, своим заместителем, принял совершенно раздавленную, вложил в вас душу, залечивая ваши раны, помог защитить диссертацию, но вы изменили преданному вам мужчине с профессором Горидзе. Горидзе возник на вашем горизонте, как прекрасный принц. Он был относительно молод, достаточно хорош собой, собирал материалы для своей книги о Дали и, чтобы узнать о художнике побольше, ради практических соображений стал вашим любовником.
Думая, что мешает вашему счастью, Глеб Левандовский уехал в Израиль, полагая, что искусствовед собирается оставить семью и жениться на вас. Так же думали и вы, когда не поехали с мужем на его историческую родину, а остались в Москве с Горидзе. И однажды в порыве нахлынувших чувств вы открыли Вахтангу Илларионовичу всю правду о пожаре. Будучи от природы трусом, Горидзе испугался этой страшной правды и бежал от вас как от чумы. Много лет искусствовед не давал о себе знать и вот теперь объявился, намекая на свою осведомленность и требуя помощи в проекте. Вы не хотели влезать в это дело, но Горидзе стал на вас давить, грозя предать огласке подробности пожара в Пуболе и назвать имя косвенного виновника смерти Дали. Вы согласились сотрудничать с нами, но при первой же возможности, чтобы обезопасить себя, чужими руками убрали профессора.
Мила изменилась в лице, ноги ее подогнулись, и, упав на колени перед столом, она принялась рыдать, выкрикивая:
– Мне безразлично, что со мной будет! Мне это совершенно все равно! Мне жаль моих пациентов! Они мне как дети! Лорочка, Лис, Света, Федор Иванович… Я не позволю их использовать! Они безумны не по своей вине! Почему эти люди должны страдать? И почему должны страдать их близкие? Вы! Вы! Вы сытый, самодовольный тип, все на свете меряющий деньгами! Вы знаете, что такое жить рядом с безумцем? Быть осыпаемой проклятьями вместо благодарности, получать тумаки и оплеухи? Дали вымещал на мне ту злость, которую десятилетиями копил для Галы, не смея сказать ей ни слова поперек! А я стала его последней так называемой музой, той, которой не досталось ничего, кроме пинков и ругани! Я ненавижу! Ненавижу его! И всех сумасшедших гениев вместе взятых, отпустивших свое безумие на волю случая только для того, чтобы «творить»! Да, я хотела убить Дали, а убила собственного сына! Вы правы! Правы! Я убийца! Убийца! Делайте со мной что хотите! Судите, сажайте, расстреливайте! Я больше не могу так жить! Не могу!
Мила вскочила на ноги и бросилась к окну. Она с силой дернула фрамугу, но Прохор Биркин спрыгнул со стола, кинулся к Левандовской и, прижимая ее к себе и не давая вырваться, свободной рукой вынул из кармана джинсов смартфон и торопливо нашел нужный номер.
– Глеб Владимирович, вы у себя? – прокричал он в трубку. – Поднимитесь ко мне! Быстрее! С медикаментами! Тамиле Осиповне нехорошо! Держу ее, чтобы в окно не бросилась! – Нажав отбой и сунув трубку обратно в карман, он растерянно забормотал: – Сейчас, Тамила Осиповна, придет ваш доктор Левандовский, ваш бывший муж. Глеб Владимирович – самый хороший врач из всех ныне здравствующих. Он мировое светило, он знает свое дело. Я специально вызвал его из Тель-Авива, намереваясь предложить руководство открывающейся клиникой. Успокойтесь, Тамила Осиповна, я понял, что вы правы. Вам удалось меня переубедить. Я передумал организовывать Центр по созданию гениев. Я и сам вижу, что мир сошел с ума и гораздо нужнее реабилитационная клиника для лиц, страдающих душевными расстройствами.
Не слушая увещеваний, Мила выла и вырывалась, осыпая Прохора проклятьями, когда в кабинет ворвался плотный бритый господин в роговых очках и прямиком устремился к Миле. За ним шли еще какие-то люди, но я их не видела, все свое внимание сконцентрировав на бритом.
– Мила, девочка моя, я здесь, – принимая из рук Прохора отбивающуюся женщину, располагающим басом заговорил он. – Иди сюда, родная. Все хорошо.
– Глеб, Глебушка! – приникла она к его груди. – Ты мой самый дорогой, ты и Ваня… Ваня мертв. Ты же знаешь! И наш сыночек, наш Женечка тоже умер! Я убила его своими руками! А все потому, что Эухенио был непослушный, все время убегал. Я не справилась с сыном. Мне Ваня этого никогда не простит…
Мила принялась молотить кулачками по груди бритого доктора, точно это он был виноват в случившемся, а бритый поглаживал ее по волосам, придерживая рукой очки и негромко приговаривая, будто рассказывая сказку:
– Тише, тише, милая. Ваня тебя уже простил. Помнишь, как Ваня, точнее Хуан Обиолс, пришел к вам на курс? Сын испанского коммуниста, присланный в Страну Советов получать медицинское образование в самом лучшем институте Москвы. Красавец, спортсмен, он сразу же влюбился в самую красивую девочку на курсе. В тебя, Милочка. Я смотрел на вас и радовался. И, честно говоря, немного ему завидовал. И когда вы уехали в Испанию, я ждал ваших звонков и писем совсем не потому, что был вашим научным руководителем и мечтал узнать, как прогрессирует болезнь безумного художника Дали. Какое мне было дело до запущенного случая нелеченой психопатии? Я уже тогда любил тебя, Мила. Как я жалел, что выхлопотал вам с Хуаном пропуск в архив Преображенской больницы и договорился, чтобы вам позволили вынести оттуда историю болезни Кутасова! С нее ведь все и началось. Вернее, с этого вот «волшебного фонаря».
Бритый, сверкнув очками, бросил сердитый взгляд на стол, где все еще стояла старая игрушка.
– Помнишь, Мила, я вам тогда еще говорил, что мудрый Фрейд ошибается, и душевные болезни недопустимо пускать на самотек, отдавая пациента во власть его Градивы? Мало ли, что этой Градиве взбредет в голову? Да и не каждой музе под силу вынести груз безумия своего гения. Но вы с Хуаном меня не слушали. Вы были молоды, наивны и жаждали открытий. Хотели постичь гениальность через безумие. Однако ваш безумный гений, ваш Дали, оказался сильнее пары пытливых психиатров и прошелся по тебе катком, моя бедная. А Хуан так и вовсе погиб. Пока я был нужен тебе – я был рядом. Когда стал мешать – удалился. Я жил все эти годы вдали от тебя и думал, что ты счастлива, и боялся себе признаться, что очень от этого страдаю. Но как только мне позвонил господин Биркин и рассказал об истинном положении дел, я бросил работу, пациентов, покинул ведущую клинику Израиля и приехал к своей девочке, к своей Миле. Больше я не оставлю тебя, что бы ни случилось.
– Да, Глеб, я знаю, что ты меня любишь. Спасибо тебе, родной. Спасибо за все.
Мила обмякла и затихла. Не выпуская ее из объятий, Левандовский обернулся к хозяину кабинета и, сердито блестя очками, проговорил:
– Прохор Наумович, буду говорить с вами как мужчина с мужчиной. Ваша жена нуждается в лечении точно так же, как и моя. Давайте исходить из того, что обе они не преступницы, а больные люди, и закон нарушили не по своей воле, а в силу заболевания. Так же, как и Илья Портнов. Парень не убийца, а жертва вашего сумасбродного каприза. Надо же такое придумать! Центр по созданию гениев! Совершенно безумный план! Это равнозначно тому, что вы бы взялись чинить часовой механизм при помощи разводного ключа и крестовой отвертки! Я просто обязан заняться лечением доведенных вами до сумасшествия людей. Только на этих условиях я готов возглавить вашу клинику.
– Да я не возражаю, – смутился Прохор. – Как скажете. Вы врач, Глеб Владимирович, вам виднее. Ну что же, доктор Левандовский, принимайте первых пациентов. Я распоряжусь, чтобы Кристину тоже привели в ваш кабинет.
– Да, и вот еще что, – снова нахмурился бритый. – Мой вам совет. Передайте «волшебный фонарь» в дар театру-музею в Фигерасе. Там он гораздо уместнее.
Чьи-то добрые руки подхватили меня и заботливо повели в просторный светлый номер этой прекрасной новой гостиницы. Почти такой же, как та, куда меня приводила Мила, только гораздо лучше. А рядом по широкому светлому коридору шли Мила и Лис. Они были рядом, мои самые близкие люди. И я знала, что теперь все будет хорошо. Солнечный зайчик запрыгал по стене, и я поймала его, зажав в ладони и унося в новую, добрую жизнь, полную покоя и радости.

Примечания

1Gala (фр.) – праздник.

2Капот – накидка с капюшоном.

3Gradiva (лат.) – шествующая.

4Долльгауз – психиатрическая больница.

5Копрофаг – поклонник фекалий.

6Костюм-пижама в виде животных и сказочных персонажей из аниме.

7Музыкальная заставка в начале аниме.

8«Avida Dollars» – «Алчущий долларов».

9L’Amant Dali (фр.) – любовница Дали.

Вернуться назад

HOME / Романы