Мария Спасская - Мистическое кольцо символистов

© Спасская М., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Летнее солнце играло на мозаике недавно отстроенного здания гостиницы «Метрополь», барашки облаков паслись в лазурной сини неба.

Свернув за угол гостиницы, Долли вошла в подворотню, миновала двор, поднялась на второй этаж и остановилась у медной таблички с надписью «Издательство «Скорпион»». Прижала к груди дрожащую руку – если наблюдают, пусть думают, будто она волнуется. Постояла так с минуту, прислушиваясь к шуму за дверью. Из редакции доносился гул, напоминающий шум растревоженного улья. Вжившись в роль застенчивой скромницы, она тряхнула головой, потянув на себя тяжелую дверную створку. И шагнула в прихожую.

С неделю назад, когда шла сюда в первый раз, было любопытно.

Брюсов, Белый – какие они? Оказалось – отравленные ядом собственного величия, ибо среди поэтов-символистов слывут божествами. Они как Луна и Солнце. А вокруг солнцеподобных мэтров вьются-увиваются звездочки помельче, но тоже о себе изрядно понимающие. Все спесивые, с амбициями и странностями, точно персонажи Страны чудес сочинителя Кэрролла.

Сказку эту Долли знала наизусть – давным-давно, в далеком ее детстве, заботливый доктор Войнич приходил к ней в комнату, справлялся о самочувствии и, присев на край постели и подоткнув одеяло под бок, прочитывал несколько глав. Дни шли за днями, весну сменяло лето, а зима приходила на смену осени. Дочитав книгу до конца, доктор вновь открывал первую страницу «Алисы» и принимался читать с самого начала. Прошло много лет, и перед отъездом из Англии Долли, ностальгируя по тем счастливым денькам, даже перевела на русский язык эти две загадочные повести, и теперь все еще пребывала под впечатлением от созданного Кэрроллом волшебного мира.

Брюсов в ее воображении был, конечно же, гневливой Королевой Червей, рубящей головы направо и налево. Ходили слухи, что поэт – черный маг. И Королева Червей, вне всякого сомнения, злая ведьма. Властная и жестокая, издевается над нелепыми существами Страны чудес, питается их страхом. Совсем как Брюсов.

Андрей Белый внешне казался Белым Кроликом. Такой же суетливый, раскосый, словно все время испуганный. Мечется туда-сюда, как будто куда-то опаздывает, машет руками, говорит, говорит, захлебываясь словами – эмоциями. А по сути-то, конечно, больше походит на Белую Королеву, выступающую против гнета Червонной Королевы.

Противостояние Белого и Брюсова ощутимо витало в воздухе гостиничного номера, нагнетая тревогу. Конторщик Алмазов был единственный, кто держался от конфликта в стороне. Пока другие «Скорпионовцы» строили друг другу козни, конторщик смирно сидел в прихожей и ждал распоряжений, а получив команду, кидался тут же ее выполнять. Вот и сейчас в неизменном синем пиджаке и гороховом галстуке он расположился рядом со столиком и складывал в стопку бланки подписных листов.

Вскинув глаза на открывающуюся дверь, расплылся в улыбке и, деликатно прикрываясь ладонью от исходящего от него чесночного духа, угодливо выдохнул:

– Доброго денечка, госпожа Волынская.

Долли знала о магическом действии, которое оказывает на людей, и относилась к замешательству собеседников с некоторым раздражением. Не только мужчины, но зачастую и женщины терялись, стоило им приблизиться и взглянуть на нее. Она подолгу стояла перед зеркалом, рассматривая прозрачное свое лицо с заостренным сердечком подбородком, большие, почти белые глаза в длинных щетинках ресниц, тонкий короткий нос и причудливо изогнутые, словно бы всегда капризные губы. Рассматривала и не могла понять, что необыкновенного находят в ней люди.

Конторщик на секунду замялся, умильно заглядывая под шляпку и ощупывая ласковым взглядом ее лицо, и с благоговением завел:

– Изволите видеть, Ольга Павловна, сижу дожидаюсь, когда студента Жилина выпроводят. А там пойду в лабаз.

– Здравствуйте, Алмазов. Кто сейчас в редакции?

– Редакционный совет, правда, не в полном составе. Балтрушайтиса нет, Садовского, Соловьева. Да, и Белого нет. Куда-то на извозчике укатил.

– А Брюсов на месте?

– Валерий Яковлевич пока еще здесь. Но скоро откланяется – он всегда в это время уходит обедать домой, к Иоанне Матвеевне. Остальные собираются отмечать выход нового альманаха. Вот, отрядили меня к Елисееву за мадерой и фруктами. Что-нибудь желаете, кроме мадеры? Для вас персонально исполню любой каприз.

– Благодарю вас, Иван Всеволодович, – откликнулась Долли. – Мне ничего не нужно.

– Если мадера не нравится, лично вам могу принести шампанского, – не унимался конторщик.

– Спасибо, это излишне, – с досадой отмахнулась девушка, оставляя на стойке перчатки и зонтик и проскальзывая в комнату, откуда доносились голоса.

Главное помещение издательства являло собой уютно обставленную гостиную, единственная особенность которой заключалась в чрезмерном количестве столов. У длинного общего стола переминался с ноги на ногу постоянный посетитель издательства, поэт-неудачник Жилин, приходивший в «Скорпион», как на работу, в бесплодной попытке пристроить свои творения.

– Да поймите же вы, наконец, – поглаживая острую бородку и меряя шагами комнату, раздраженно говорил смуглый, чернявый, похожий на европеизированного татарина Брюсов. – Вы, Жилин, пишете не стихи, а рифмованную пошлость. Сделайте одолжение, носите их в другие издательства! Забудьте дорогу в «Скорпион»!

Мэтр остановился посредине комнаты и сердито закончил:

– В конце концов, это бессовестно с вашей стороны – воровать чужое время!

«Как есть Червонная Королева», – отметила про себя Долли, с интересом наблюдая за происходящим.

Сотрудники редакции смотрели на начинающего литератора без сожаления. При виде Долли Жилин покраснел, смутился, скомкал фуражку и, нервно дернув щечкой, опрометью выбежал из комнаты. Вслед ему послышались ехидные смешки.

– Ольга Павловна, голубушка, вас, случайно, не зашибли? – не отрываясь от пасьянса, с деланым участием осведомился маленький сухощавый человечек из отдела немецкой поэзии, фамилии которого Долли никак не могла запомнить и называла про себя Безумным Шляпником за пристрастие к высокому цилиндру.

– Госпожа Волынская пришла? – порывисто обернулся Брюсов. – Ольга Павловна, примите мои поздравления!

Шагнув к столу, Брюсов взял толстый альманах и двинулся навстречу Долли, протягивая книгу.

– Откройте на двадцать пятой странице! Откройте-откройте! Видите? Ваши стихи! Рад сообщить, что «Скорпион» готов печатать вас и дальше!

Стоило прозвучать похвале мэтра, как в ту же секунду восстала оппозиция. Осведомленный обо всех делах редакции наилучшим образом, неизменно улыбающийся секретарь Лианопуло выкрикнул от окна:

– Валерий Яковлевич, это уже слишком! Что значит – «и дальше печатать»? «Стихи» – это сколько? Одно стихотворение? Два? Десяток? Имейте в виду, в следующий номер альманаха только одну вещь госпожи Волынской смогу принять!

– Да я, собственно, больше и не прошу, – улыбнулась Долли.

– Вот, видите, Ольга Павловна больше не просит, а вы уже запаниковали, – обернувшись к секретарю, широко улыбнулся Брюсов, и улыбка эта походила на волчий оскал. И с оскорбительной вежливостью добавил, пожирая неприятеля глазами: – Сергей Аристархович, не сочтите за труд, в следующем номере альманаха, будьте так добры, забронируйте место для стихотворения госпожи Волынской.

И с иронией добавил:

– А то скажете потом, что вас не предупреждали.

Брюсов с грацией барса прошелся по помещению редакции и, поравнявшись с дверями, проговорил:

– Все, господа, я ушел.

Прощаясь, мэтр картинно взмахнул рукой, сняв с вешалки, ловко надел на голову шляпу, подхватил портфель и, поигрывая тростью, покинул редакционную комнату. С минуту в помещении стояла тишина, нарушаемая лишь шлепаньем карт о поверхность стола и размеренным стуком пишущей машинки. Машинка смолкла, и от окна раздалось тягучее контральто с французским прононсом:

– Скажите, дорогуша, зачем вам псевдоним? Ведь очевидно, что настоящая фамилия вызовет вокруг вашей персоны гораздо большую ажитацию, чем пресный и бесцветный «Александр Зорин», коим вы подписались в этот раз.

Долли обернулась и встретилась глазами с рыхлой брюнеткой в мужском костюме. Ярко накрашенное щекастое лицо резко контрастировало с коротко подстриженными и уложенными на мужской манер гладкими черными волосами. Звали брюнетку Амалия Коган.

Амалия писала хлесткие, злые рецензии и в стремлении эпатировать окружающих не только одевалась в мужское платье, но и не выпускала пеньковой трубки из уголка пухлых ярко накрашенных губ. За курение и неожиданные высказывания Долли про себя называла ее Синей Гусеницей. Однако Амалия права – фамилия была бы лучше псевдонима.

Неделю назад, впервые переступив порог редакции, Долли явственно почувствовала неоднозначность своего положения. В устремленных на нее глазах литераторов читались интерес и некоторая брезгливость. Дело в том, что Ольга Павловна Волынская была незаконнорожденной дочерью великого князя Николая Константиновича Романова, прозванного в народе Опальный Князь. В немилость к венценосному семейству Николай Константинович попал после скандала с кражей семейных реликвий, сделавшегося анекдотом.

Во время традиционных семейных ужинов в Зимнем дворце, проводившихся в покоях Марии Александровны, вдруг стали исчезать драгоценности. Первой пропала любимая печатка хозяйки – гемма из цельного дымчатого топаза. После следующего семейного ужина из покоев испарилась другая реликвия – фарфоровая чашка «опак» с китайским рисунком. Результатом очередной семейной трапезы стало исчезновение карандаша в золотом футляре с большим рубином на наконечнике. Тут уже терпеть стало никак невозможно, и царская семья принялась проводить расследование. Деликатное, но тщательное. Пропавшие следом за карандашом бриллианты из оклада Владимирской Божьей Матери нашлись в одном из Петербургских ломбардов. А сдал их туда адъютант великого князя Николая Константиновича.

Вариантов было два – либо адъютант по личному почину и к собственной выгоде воровал у венценосных особ. Либо в похищениях был замешан великий князь. Но Николай Константинович категорически отказался давать какие-либо объяснения. В интересы семьи не входило, чтобы об этой истории узнало общество, поэтому князя признали душевнобольным и направили под надзором медиков и жандармов в имение в Ореанде. Надзор был не слишком строг – стоявший во главе охраны князь Ухтомский закрывал глаза на частых визитеров узника, и на замужнюю графиню Демидову не обращали внимание до тех пор, пока добродушный старик Ухтомский не застал молодых людей в будуаре за весьма недвусмысленным занятием. В Петербург ушел донос, великого князя тайно отправили во Владимирскую губернию, но графиня Демидова уже ждала от Опального князя ребенка. А родив, стала забрасывать императора требованием выделить ей средства на содержание младенца.

Через некоторое время Опального Князя вернули в Ореанду. Получившая развод графиня тоже приехала в Крым. Как-то в отсутствие князя слуги заглянули в гардеробную и увидели прятавшуюся там молодую особу. Так и выяснилось, что разведенная графиня, никем не замеченная, провела в спальне члена императорской фамилии более десяти дней. Женщина сразу же заявила, что опять беременна от Николая Константиновича и намерена отбыть в Санкт-Петербург, где будет добиваться аудиенции у императора по поводу новых выплат.

На этот раз изгоя семейства Романовых сослали как можно дальше, в Оренбург, а авантюристка в спешном порядке была выдана замуж за графа Павла Сумарокова-Эльстона, взявшего на себя воспитание детей супруги. Сын Николай и дочь Ольга удостоились от Александра Третьего дворянского звания и фамилии Волынские, а также отчества Павловичи – в честь приемного отца. Не без участия родни по материнской линии Ольга получила вполне приличное образование в Британии, в эстетическом пансионе леди Эмили Грэхем, где за миловидность девочку прозвали Долли[1].

История предприимчивой графини и простодушного князя стала известна из-за болтливости слуг, раздающих интервью охочим до сенсаций журналистам. Время от времени, когда газеты испытывали информационный голод, в редакциях припоминали давнишний скандал и в очередной раз расписывали похождения графини Демидовой, так что шумиха вокруг имени брата и сестры Волынских с завидной регулярностью всплывала в прессе. На что и намекала Синяя Гусеница.

Долли поправила шляпку, безмятежно улыбнулась и довольно вежливо откликнулась:

– Благодарю за совет, мисс Коган, но я твердо решила и впредь подписываться мужскими именами.

– Следующие стихи, должно быть, подпишите Модест Рюмин? – насмешливо процедила сквозь сжимающие черенок трубки зубы рецензентка, и Долли похолодела. Откуда она знает?

Победоносно глядя на растерянное лицо собеседницы, Амалия с вызовом продолжала:

– Неужели вы, Ольга Павловна, не понимаете, что ваши стихи еще бездарнее, чем так называемая «поэзия» графомана Жилина? Но, заметьте, вирши студентика Валерий Яковлевич с негодованием отвергает, а ваши стишата вдруг одобрил. Хотите знать отчего? А оттого, что вы – Ольга Волынская! Знаменитость! А раз уж у вас нет других козырей, так и будьте Волынской!

Долли смутилась еще сильнее и простодушно вымолвила:

– Скажите прямо, Амалия Карловна, вы что-то имеете против меня?

– А вы как думаете? – зло прищурилась рецензентка. И с интонациями базарной торговки выкрикнула: – Пришла, стишата бездарные принесла и думает, все перед ней упали на колени!

– Девочки, не ссорьтесь! – замахал руками секретарь, опасливо поглядывая на Амалию и через силу удерживая улыбку на покрытом бисеринками пота лице. – Худой мир лучше доброй ссоры. Подумайте сами, что вам делить? Альманах выходит, стихи печатают, рецензии публикуют, чего еще желать?

– А вам не кажется, Рерик, что вы слишком много на себя берете! – перекинулась на секретаря побледневшая от злости рецензентка. – Кто вы вообще такой? Откуда вы взялись? Выскочка и интриган! Ничего в издательстве не делаете, только сплетни разносите и против Брюсова интригуете! Не смейте затыкать мне рот!

– Амалия Карловна! А пойдемте-ка обедать! – не дожидаясь ответной отповеди вдруг переставшего улыбаться Лианопуло, разрядил обстановку Безумный Шляпник. Он только что закончил складывать пасьянс – и пасьянс таки сошелся. И теперь он любил все человечество и умиротворенно смотрел на окружающих. – Есть хочется, прямо сил нет. Заодно и отметим.

– А как же Алмазов? – насторожился Лианопуло. – Придет с мадерой, а в конторе никого.

– Не страшно, – убирая карты в выдвижной ящик стола, передернул плечами специалист по немецкой поэзии. – Вино не пропадет. И фрукты тоже. Да и что это за еда – какие-то фрукты? Я бы сейчас быка съел.

– Я бы тоже не отказался от хорошей отбивной, – благодушно подхватил секретарь.

– А Ольга Павловна идет? Госпожа Волынская, вы составите нам компанию? – желчно осведомилась Амалия. – Или гусь свинье не товарищ?

– С огромным удовольствием приму приглашение, – невозмутимо откликнулась Долли.

Девушка развернулась и двинулась к дверям, и уже в прихожей, когда брала со стойки перчатки и зонт, ее догнали остальные.

Спустившись по лестнице, все устремились на улицу, к светящейся вывеске ресторана, и ливрейный швейцар предупредительно распахнул перед компанией двери. Сотрудники «Скорпиона» остановились в дверях и стали дожидаться приотставшего секретаря, запиравшего редакцию.

Выросшая в английском пансионе и не привычная к ресторанам, Долли с уверенным видом села за стол, решив, что как-нибудь справится. И уже через минуту ощутила, какое это колоссальное неудобство – лакей за высокой спинкой кресла. Человек в отливающем синевой фраке зорко следил за тем, чтобы не упустить момента и выхватить у нее из рук блюдце с недоеденным бифштексом, в самую неподходящую минуту подсунуть салат, внезапно обдать терпким соусом незнакомое блюдо. Из незримости то и дело возникали руки в белых перчатках и своей неутомимой активностью парализовали деятельность ее пищеварения.

Мучительно страдая от навязчивого сервиса, Долли с непроизвольной завистью косилась на секретаря, с аппетитом и знанием дела уплетающего то, что подадут.

– Ну что, друзья, закажем парочку «Клико»? – после первой бутылки подмигнул коллегам секретарь.

– Отчего бы и нет? Севрюжки бы еще к шампанскому, а то устрицы как-то слишком быстро проскакивают, задевая тонкие струны души, но не насыщая желудка. Тем более что платит за все Поляков[2], – с воодушевлением подхватил Безумный Шляпник.

– Вот мы здесь с вами севрюжку вкушаем, а Брюсов сейчас в картишки по маленькой супруге проигрывает, – хихикнул секретарь. – И пьет чай с бубликами. Вы только представьте себе: наш демонический Брюсов – и бублики у самовара!

– Можете сколько угодно глумиться! В отличие от вас, бездарностей, Валерий Яковлевич – общепризнанный гений, – презрительно обронила Амалия.

С насупленным видом игнорируя лакея и не притрагиваясь к еде, она потягивала шампанское, щурясь на коллег сквозь выпускаемый из носа табачный дым.

– Хотя откуда вам знать? В поэзии вы ни-чер-та не смыслите. Вы бездари! Кретины! Убогие комедианты!

– Ну-ну, Амалия Карловна, успокойтесь! – осадил рецензентку секретарь. – Вы вторгаетесь в чужую епархию. Вы же не истеричка, у вас другое амплуа. Истеричка у нас Петровская.

И, пожирая Долли глазами и улыбаясь, как Чеширский Кот, Лианопуло подался вперед.

– Вы что же, Ольга Павловна, не знаете историю создания «Огненного ангела»? Ну, про Брюсова, Петровскую и Белого? Да, вы же недавно вернулись в Россию! Так слушайте, я вам расскажу.

– Ну-у, началось, – раздраженно проговорила Амалия, выколачивая трубку о край хрустальной пепельницы, однако секретарь сделал вид, что не заметил очевидного сарказма.

– Давным-давно, году, эдак, кажется, в девятьсот четвертом, – неспешно заговорил Чеширский Кот, – Андрей Белый был очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. Газетчики умилялись над его творениями, поражавшими новизной и, как считалось среди рецензентов, не лишенными проблесков гениальности. В стихах и в прозе прослеживалось его мистическое призвание. Пусть и не истинное, пусть символистское. Это не важно, важно, что в призвание верили и сам Белый, и его поклонники. О, как он умел восхищать! Как сам впадал в экстаз и приводил других в священный трепет! В присутствии Андрея Белого все словно озарялось его светом, и все без исключения – даже недобрый Брюсов – были в него немножко влюблены. Как же бедняжке Нине Петровской было не попасть под обаяние солнцеликого поэта?

– Вранье, – заплетающимся языком проговорила Амалия, ладонью рубанув густой табачный дым. – Белый первый увлекся Ниной. И вообще, скажите, Рерик, почему Петровская должна была отказываться от соблазнительного романа, имея такого скучного мужа, как Серж? Милая моя, – обернулась рецензентка к Долли, – вы же знаете Ниночкиного Сержа? Признайтесь, вы бы тоже стали ему изменять. Что вы на меня так смотрите? – фыркнула Амалия, заметив недоумение в глазах собеседницы. – Только не говорите, что не знаете Сержа Соколова-Кречетова! «Грифа» знает вся Москва!

– Душа моя, Амалия Карловна, конечно, Ольга Павловна не знакома с владельцем издательства «Гриф»! Не забывайте, она всего лишь месяц назад приехала в Москву, – снисходительно глядя на Амалию, вымолвил Шляпник.

– Ох уж мне эти провинциалки, – процедила рецензентка.

Шляпник же развернулся к Долли и, подливая шампанского, вкрадчиво проговорил:

– Чтобы вы, дорогуша, были в курсе того, что происходит у нас, символистов, кратенько поясню. Следующие путем символизма должны быть одержимы. Одержимы чем угодно, требуется лишь полнота одержимости. Любые переживания почитаются благом, лишь бы их было много, и переживания эти были бы сильны. Личность – это копилка, мешок, куда сыплются накопленные без разбора эмоции. А перед тем как умереть от духовного голода на мешке накопленных эмоций, мы, скупые рыцари символизма, непрестанно перестраиваем мысли, чувства, отношения, разыгрывая собственные жизни в театре жгучих импровизаций, играя всегда и везде, даже перед самими собой. И что уж тут поделаешь, если любовь – как настоящая, так и вымышленная – дает самый полный спектр острейших эмоций! Именно поэтому невлюбленный символист – это нонсенс. В любви есть вся гамма переживаний – надежда, отчаяние, ненависть, печаль, и все это в превосходной форме. Ах, Ольга Павловна! Если бы душа моя не являла собой выжженную пустыню, я бы непременно в вас влюбился!

– Закарихин, вы дурак, – презрительно обронила Амалия. – На кой черт вы ей сдались? У Ольги Павловны есть кое-кто получше.

От этих слов у Долли по спине пробежал тревожный холодок, и снова в голове мелькнула мысль: «Откуда она знает»?

Шляпник надулся и с пафосом вымолвил:

– Вернемся, однако, к нашим баранам. Закончилось все тем, что супруга издателя Соколова, «Грифа», Нина Ивановна Петровская со всей отпущенной ей создателем животной страстью влюбилась в светозарного Андрея Белого.

– Не в бровь, а в глаз, – уплетающий севрюгу секретарь благожелательно улыбнулся Шляпнику, и тот, подбодренный, вдохновенно продолжал:

– И светоч символистов Андрей Белый, сперва поддавшись соблазну, завел было с Ниной Петровской интрижку. Однако вскоре опомнился и перепугался, что слишком земная Ниночкина любовь запятнает белоснежные ризы, в которые его обрядила толпа. И после нескольких интимных встреч поэт перестал откликаться на призывы Петровской. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять пред другой, которая – предвестница Жены, Облеченной В Солнце. Обиженная Нина Ивановна захотела вернуть Белого, и в поисках союзников огляделась по сторонам.

– Огляделась и заметила Брюсова, – пьяненько хихикнул Чеширский Кот. – Валерий Яковлевич, знаете ли, раньше Нину Ивановну в упор не замечал, а когда понадобилось воевать против Белого – вдруг почтил своим вниманием.

– По другому и быть не могло, – подхватил Безумный Шляпник. – Как ярому стороннику демонизма, Брюсову полагалось перед Женой, Облеченной В Солнце, предстать во всей своей диавольской красе. И, став соперницей Жены, Нина Ивановна приобретала в глазах Брюсова несомненную ценность. Ибо так же, как и он, облеклась демоническим ореолом. И Брюсов предложил Нине Ивановне союз, убедив, что его занятия оккультизмом, спиритизмом и черной магией помогут вернуть отступника. Как вы уже поняли, Ольга Павловна, вступившие в орден символистов, должны непрестанно гореть и двигаться, не важно куда – в ад или в рай. Главное – идти напролом и до самого конца. И Петровская приняла предложение Брюсова, переживая новые отношения как союз с самим дьяволом и нисколько не сомневаясь в том, что при помощи месс и заклинаний ей удастся Белого вернуть.

– Вы спросите, Валерию Яковлевичу-то это зачем? – снова встрял секретарь. – Я вам отвечу. Брюсов, всегда уважавший науку и из новых научных источников узнавший, что в великий век ведовства ведьмами почитались истерички, решил сделать из истерички ведьму.

– Рерик, вы лжете! – вспыхнула Синяя Гусеница. – Нина не ведьма!

Лианопуло замолчал и, не переставая тонко улыбаться, крутил в пальцах хрупкую ножку бокала, глядя перед собой, и, казалось, не замечая нападок Амалии. Затем негромко проговорил:

– Да, несомненно, ведьма Рината. Капризная и взбалмошная в сиюминутности своих желаний. Именно с Нины Ивановны Брюсов списал героиню «Огненного ангела». С Андрея Белого – Генриха. А под именем Руприхта вывел себя. Если вы помните, в конце романа автор убил Ринату. Нина Ивановна пока еще жива, хотя не знаю, можно ли такое существование назвать жизнью.

– Не надо передергивать, – насупилась рецензентка. – Петровская живет, как все мы.

– Не скажите, Амалия Карловна. Не скажите. Не раз бывал на журфиксах у Нины Ивановны и даже удостаивался чести уединяться с любезной хозяйкой в будуаре. Бывало, сидит Ниночка в гостиной в окружении собравшихся в ее доме молодых людей, мечтающих пристроить в издательстве «Гриф» рукопись. Сидит, о чем-то грезит. И – вдруг обведет гостей томным взором, точно выбирает. Осмотрит всех, остановится на одном, тряхнет прелестной курчавой головкой, улыбнется избраннику, подойдет, возьмет его за руку и уведет в будуар. А минут через десять выйдет как ни в чем не бывало, поправляя прическу и одергивая платье – черное, траурное, украшенное деревянным крестом на длинных четках. Одним словом, мистическое. И все присутствующие старательно делают вид, будто ничего не произошло. Даже муж ее, издатель Соколов. Кто же она, как не взбалмошная истеричка, принятая Брюсовым из жалости в «Скорпион»?

– Не забывайтесь, Лианопуло, вы говорите о моей подруге! – одернула секретаря Синяя Гусеница. – Не надо врать, что Нину Ивановну взяли из жалости. Все-таки Ниночка не последний человек в издательстве. Рецензии пишет.

– Да, пишет, – покладисто кивнул секретарь. – Однако Брюсов доверяет Нине Ивановне рецензировать лишь самых плохоньких авторов. Авторов получше наш гений ямбов и хореев швыряет под ноги Викентьеву и вам, любезная Амалия Карловна. Уж поверьте, Петровская бездарна во всем, даже в сексе. Я заявляю это как человек, неоднократно припадавший с ней на ложе.

– Лианопуло, вы мерзавец! – воскликнула Амалия, размахивая в воздухе рукой в безуспешной попытке отвесить оппоненту пощечину. – Будь я мужчина, вызвала бы вас на дуэль.

– Э-э, голубушка, да вы, по своему обыкновению, наклюкались! – издевательски пропел Чеширский Кот, покидая свое место, огибая стол и протягивая к рецензентке руки. – Ну же, Амалия Карловна, поднимайтесь! И ножками, ножками! Домой, домой! Благо ваш дом здесь рядышком.

– Уберите от меня руки, вы! – едва не упав со стула, отшатнулась Амалия. – Я и без вас дойду.

– Вот и отлично, – согласился Лианопуло, отходя в сторону и предоставляя Амалию самой себе.

Поднявшись из-за стола, компания направилась к дверям. Вышли на улицу, но сразу расходиться не стали, устремившись вниз по Никольской, мимо собора спускаясь прямиком к Красной площади. Постукивая тростями по булыжной мостовой и оживленно беседуя о преувеличенной роли Балтрушайтиса в жизни издательства, первыми шли мужчины. Следом за ними, высматривая извозчика, двигалась Долли. Амалия плелась позади всех, с трудом переставляя нетвердые ноги и каждую секунду рискуя упасть.

Еще издалека Долли приметила фигуру городового. Низенький и тщедушный, он утомленно топтался перед церковью, охраняя высокий ящик. На накинутой поверх ящика алой тряпке в лучах закатного солнца сияло нечто стеклянное. Заметили городового и мужчины.

– Это что же за экспонат? – вытянул шею секретарь, сдвинув канотье на затылок и устремляясь вперед в непреодолимом желании как можно скорее разглядеть загадочный предмет.

– Бросьте, Рерик! Разве не знаете? Голова террориста, – откликнулся осведомленный Шляпник. И многозначительно прищурился: – Не помните? Пару дней назад здесь, на паперти, прогремел взрыв.

– Да-да, что-то такое припоминается, – закивал Лианопуло.

– Злодей покушался на генерал-губернатора, а подорвал себя.

Приблизившись к городовому, сотрудники издательства остановились, и стали внимательно рассматривать воздвигнутый у церкви объект.

– Врете вы все, Закарихин! Это вы злодей, а он – герой, – вдруг из-за спин коллег заплетающимся языком провозгласила Амалия Коган.

– Как вам будет угодно, – не стал упрямиться Шляпник. – Пусть будет «герой». Так вот, «героя» так и не опознали. И, в надежде, что кто-нибудь из прохожих прояснит загадку подорвавшей себя «героической личности», тело террориста отвезли в полицейский морг на Божедомку, а голову заспиртовали и выставили на всеобщее обозрение.

Пока другие подгулявшие «скорпионовцы» с интересом обозревали плавающее в мутной жидкости синюшное лицо скуластого преступника, приседая в попытке заглянуть в его полуоткрытые мертвые глаза, Амалия неожиданно шагнула вперед, подхватила банку и поднесла к самым глазам.

– Но-но, не балуй, – сдавленно выдохнул городовой, делая движение забрать охраняемый объект.

– На ночь его здесь оставите, инквизиторы, – скорбным голосом сообщила Амалия.

– Не извольте беспокоиться, не оставим, – заверил городовой. И для чего-то пояснил: – В дом к протоиерею занесем.

– Боже мой, какой же он прекрасный. – Амалия вдруг заплакала. – Я люблю его еще больше!

– Вы что же, сударыня, знакомы с преступником? – оживился служивый. – Можете назвать фамилию, имя? К какому сословию принадлежит?

– Ну что вы, господин офицер, Амалия Карловна никого не знает, – оттесняя рецензентку плечом, торопливо заговорил секретарь. И, подмигнув городовому, интимно понизил голос: – Вы же видите, офицер, дамочка не в себе. Прошу заметить, госпожа Коган не какая-нибудь там легкомысленная девица, она почтенная сотрудница издательства «Скорпион». Просто перестаралась с шампанским.

«Господин офицер» немного успокоился и шагнул к Амалии, собираясь забрать банку. И в этот момент Амалия, оттолкнув постового, вдруг припала губами к стеклу в том месте, где в формалиновой жиже виднелся приоткрытый рот покойника.

Изумленный городовой двумя руками схватился за склянку, с силой дернув на себя. Завладев объектом, он развернулся и засеменил к дому протоиерея.

Амалия внезапно топнула ногой, и, глядя в спину удаляющемуся стражу порядка, с надрывом закричала:

– Я все равно спасу его от поругания! Этой же ночью спасу! Он лучше вас! Выше! Чище! Прекраснее! Вы и мизинца его не стоите!

– Ну-ну, Амалия Карловна! Возьмите себя в руки! – пытался урезонить Синюю Гусеницу секретарь, пока Шляпник индифферентно стоял в стороне, на всякий случай делая вид, что он не с ними.

– Не смейте меня трогать! – истерично блажила рецензентка. – Вы мизинца его не стоите! Слышите, Лианопуло? Уберите руки! Я сама дойду.

Она покачнулась и снова едва не упала.

– Елисей Макарович, Ольга Павловна, помогите же! – суетился секретарь. – Амалия Карловна сама не своя.

Шляпник обхватил всхлипывающую Гусеницу за плечи справа, Долли зашла слева, и сотрудники «Скорпиона» повели рецензентку к виднеющемуся сразу за церковью дому, направляясь к парадному, на которое сумбурными взмахами коротких полных рук указывал секретарь.

– Сюда, прошу! Заводите в подъезд!

Проводив Амалию до подъезда, Долли дальше не пошла, решив, что мужчины и сами справятся, а ей пора домой. Она шла и думала о задании, которое, похоже, выполнила на отлично. Не огрызалась, не выказывала норов, хотя в некоторых ситуациях и могла бы. Она молодец. Лев останется ею доволен.

Как и договаривались, Долли сумела войти в жизнь редакции так, чтобы не вызвать подозрений и сделаться своей. И даже, как Лев и просил, напечатать в альманахе стихи Александра Зорина.

В отличие от других следователей городской прокуратуры Виктор субботние дежурства любил. Особенно летом, вот как сейчас, в самом конце августа. Оно и понятно – у большинства сотрудников имелись семьи, и, как следствие, в выходные их выгоняли на прогулку в парк. Или зазывали в торгово-развлекательный комплекс на шопинг и просмотр блокбастеров. У Виктора же не было ни семьи, ни детей. Одна только робкая надежда, что жена Оксана когда-нибудь раскается в содеянном и попросится обратно. Хотя куда ей проситься? В двенадцатиметровую комнатушку в коммуналке на Басманной?

На Басманную следователя завлек приятель Борис Карлинский. Карлуша, как Виктор его называл. Практикующий психолог-психиатр из института Сербского, активно сотрудничающий с силовыми ведомствами при подборе кадров, доктор Карлинский не только составлял психологические портреты кандидатов, но даже мог спрогнозировать их дальнейшее изменение после нескольких лет работы в структуре МВД. А также подвизался в прокуратуре в качестве консультанта.

Узнав приятеля поближе, Виктор пришел к выводу, что перед ним ярчайший пример сибарита и гедониста с неисчерпаемым запасом бьющей через край жизненной энергии. В ранней юности Виктора одолевала невероятная стеснительность, с которой он усиленно боролся, однако не всегда успешно, и потому страшно завидовал напористым и энергичным людям, не испытывающим проблем в общении. Таким вот гедонистам и сибаритам, как Боря Карлинский.

Основной же своей проблемой считал ужасно неудачное сочетание фамилии и имени – угораздило же его родиться Виктором Цоем! Хорошо, хоть не Робертовичем. Семейное предание гласит, что, посетив в феврале восемьдесят третьего года совместный электрический концерт групп «Кино» и «Аквариум», московский кореец в десятом поколении Максим Цой так вдохновился раскрашенными в темный грим и разодетыми в костюмы со стразами музыкантами, а особенно своим однофамильцем, распевающим под гитару «Алюминиевые огурцы», что прямо там, на концерте, торжественно поклялся – если будет когда-нибудь сын, назовет его Виктор.

Сын родился ровно через год, и благодаря отцу, сохранившему верность данному слову, стал заложником собственного громкого имени. Если в саду, куда ходил маленький Витя, лишь некоторые подкованные в отечественном роке отцы зажимали его в раздевалке между шкафчиками и допытывались, правда ли, что имя его Виктор, а фамилия – Цой, то в школе, поступление в которую пришлось как раз на год гибели всенародного кумира, первокласснику Цою не давали прохода. Где-то классу к шестому особо остроумные старшеклассники освоили шутку – рассредоточившись в туалетах на разных этажах, подстерегали его и требовали, чтобы Витя спел им «Группу крови». Или «Кукушку». Или «Звезду по имени Солнце». Мальчик мучился, плакал, но из принципа не пел. Но старшеклассники не отставали. И добились того, что Витя вообще перестал посещать школьные сортиры, предпочитая терпеть до дома, лишь бы не слышать насмешек и издевательств. Нужно ли говорить о том, что песни Цоя парнишка терпеть не мог, как и музыку во всех ее проявлениях?

Отец, устроивший из жизни сына бесконечный перформанс, вскоре перебрался на жительство в Европу, предоставив сыну разбираться с проблемами самому. Маму в свои дела мальчик не посвящал, видя, что у нее другая жизнь с другим мужчиной и он им совсем неинтересен. Поэтому семиклассник Цой самостоятельно вынес отцовскую гитару на помойку, а диски раздал друзьям.

К окончанию школы Виктор делил людей на две группы – на тех, кто по поводу и без пытались иронизировать над его особенностью. И на остальных, которые после первого удивления необычности имени больше не замечали.

Задумываясь, кем бы он хотел стать, мальчик все больше склонялся к профессии следователя. Прежде всего потому, что всей душой радел за справедливость. Да и, честно говоря, мечтал утереть нос своим обидчикам – уж следователю Цою никто не посмеет прокричать в лицо про «Огурцы» и «Кукушку»! Была и еще одна причина. Летом, на каникулах, он был отправлен на дачу к деду, и на чердаке старого дома обнаружил клад. Клад хранился в старой спортивной сумке с советским гербом и состоял из подборки журналов «Наука и жизнь» за семидесятый год и одного-единственного англоязычного комикса под названием «Синий жук», датированного тысяча девятьсот шестьдесят седьмым годом. Пытливый мальчик запасся словарем, и уже к вечеру знал его содержание.

Комикс рассказывал о жизни и подвигах Чарльза Виктора Сзасза, называющего себя Вик Сейдж. Когда Вик Сейдж, работающий тележурналистом, сталкивался с историями, которые он не мог расследовать обычными, законными путями, то надевал специальную маску – маска находилась в пряжке его ремня и полностью скрывала лицо. Так хорошо скрывала, что со стороны казалось, будто у Вика вообще нет лица. Сейдж придумал себе прозвище Вопрос, потому что на месте, где он побывал, журналист оставлял пустую визитную карточку, и при прикосновении карточка, как дым, таяла знаком вопроса.

Под впечатлением от комикса Виктор стал называть себя Виком и жизнь свою решил связать с разгадкой криминальных тайн. Вик присовокупил к этому решению давнишние стремление к справедливости и желание избавиться от назойливых подколов и получил на выходе профессию следователя.

Поступив на юридический факультет университета, он подумывал купить шляпу-федору, к ней классический костюм, и, стараясь максимально походить на Сейджа-Вопроса, зимой и летом не снимать двубортный плащ в пол, однако не хватило решительности. Продолжая держаться особняком, Вик, серый и незаметный, часто после занятий в одиночестве бродил по Москве, однако Арбат обходил стороной, ибо исписанная признаниями в любви и горестными высказываниями по поводу ранней кончины Цоя стена казалась ему собственным надгробьем.

Перемахнув тридцатипятилетний рубеж, Вик стал замечать за собой определенную самоуверенность – должно быть, профессия наложила отпечаток. В определенный момент самоуверенность его достигла такой степени, что, застав жену с любовником, следователь Цой указал Оксане на дверь. Правда, сделал это довольно конфузливо, стыдясь чужого позора и переживая за неловкую ситуацию, в которую заставил попасть других.

Как благородный дон, Вик не мог навсегда выгнать на улицу любимую женщину, пусть даже и поступившую с ним не лучшим образом. У Оксаны своего жилья не имелось, поэтому решили разменять трехкомнатную квартиру обманутого мужа на «Щукинской».

Узнав о намерениях приятеля, Карлинский не успокоился до тех пор, пока следователь не вселился к нему на Басманную. Честно говоря, Вик еще ни разу о своем решении не пожалел. С соседями жили хорошо, хотя и шумно, поскольку вторая обитательница коммуналки тоже была невероятно энергична, но совершенно в другом роде.

Несмотря на преклонный возраст, Вера Донатовна Ветрова до сих пор возглавляла Дом культуры «Гудок», благо находился он тут же, прямо во дворе их одноэтажного флигеля. И пронзительный голос Веры Донатовны с утра до вечера разносился на обнесенной забором территории хрипловатым дискантом. Сухая старуха с седыми, как лунь, и жесткими, как леска, короткими волосами поистине была вездесуща. Только что ее видели стремительно взбирающейся по широкой лестнице Дома культуры на второй этаж и оббегающей многочисленные помещения с целью проверки, все ли занятия ведутся согласно графику и не слишком ли много позволяют себе преподаватели. И вот уже ее цветастый сарафан мелькает в саду – Вера Донатовна гоняет дворника, не с должной тщательностью подметающего дорожки.

Характер у старухи оказался просто замечательный. Она называла соседей «мои мальчики», благоговела перед Карлинским, обращалась к нему не иначе, как по имени-отчеству, на «вы» и почтительно понизив голос. Вика же опекала, считая неприспособленным к жизни простачком. По собственной инициативе соседка убиралась в его комнате, и, что самое главное, поливала его цветы, которые Вик любил, но все время о них забывал. Помимо этого Вера Донатовна считала необходимым взять на себя заботу о питании «мальчиков», поэтому психиатр и следователь каждый день получали от соседки завтраки и ужины. Обедали по отдельности. Гурман Карлинский питался в ресторане, Вик посещал столовую прокуратуры.

Помимо приготовления еды старушка следила за их одеждой и убирала просторную квартиру. О квартире стоит сказать особо. По сути, это был одноэтажный семикомнатный дом с ванной и туалетом, который некогда служил квартирой для экономки владельца усадьбы. Состоятельный Карлинский оснастил кухню современной бытовой техникой, что значительно облегчало коммунальный труд Веры Донатовны. Расходы несли вскладчину, оставляя изрядные суммы в серванте и предоставив старушке тратить деньги так, как она сочтет нужным.

Вспомнив соседку, Вик сглотнул голодную слюну и полез в портфель. Вера Донатовна наверняка положила бутерброды со своей неизменной баночной ветчиной. Ветчина была бельгийская, со сбитым сроком годности на проржавевшем металле, и, судя по банке, можно было предположить, что изготовили ее еще перед Второй мировой войной. Из каких стратегических запасов старуха эти банки выуживала и приносила на кухню, оставалось загадкой, однако Вера Донатовна другой ветчине не доверяла, и Виктор смирился, посчитав, что даже такие бутерброды все-таки лучше, чем вообще ничего. В груди вдруг больно защемило – Оксана никогда не собирала с собой поесть.

Порывшись в захламленном отделении портфеля и вынув плотный сверток из фольги, Вик отложил еду в противоположную от документов сторону и нажал на клавишу электрического чайника. Чайник фыркнул и отключился.

Как и следовало ожидать, воды в нем не оказалось, и следователю Цою пришлось выбраться из-за стола, покинуть насиженный кабинет и с чайником в руке отправиться в путь по сумеречному коридору. В туалете, пользуясь случаем, он хорошенечко вымыл чайник от накипи, тщательно сполоснул руки, без особого удовольствия рассматривая в мутное зеркало свое невыразительное лицо в очках с толстыми линзами и размышляя, а не отпустить ли для солидности бородку.

Какой он кореец? Скорее невзрачный такой славянин. Может, борода добавит ему шарма? А может, и наоборот – окончательно низведет в категорию очкариков-ботанов, к которой Виктора частенько причисляли те, кто видел в первый раз. Жалко, что нельзя и в самом деле иметь в ремне маску, стирающую лицо.

Так и не придя ни к какому решению по поводу бороды, Вик наполнил чайник водицей и двинулся назад. Он прошел уже большую часть пути, когда залился трелью смартфон в кармане форменных брюк. Питая надежду на случайный вызов, следователь остановился, балансируя полным чайником, вытащил аппарат и, взглянув на экран, чертыхнулся. Вызов был отнюдь не случайным. Звонил капитан Леднев из уголовного розыска.

– Следователь Цой слушает, – казенным голосом отчеканил Виктор.

– Что же ты, Витюша, трубочку городскую не снимаешь? Не в кабинете, что ли? Гуляешь по пустынным коридорам родной прокуратуры?

Леднев был из тех, из наглых, которым Вик завидовал. Молодой нахрапистый капитан, похожий на бычка-трехлетку, быстро сходился с людьми и мог в считаные секунды обаять любую барышню, чему Виктор неоднократно был свидетелем, ибо последние годы чаще всего работал именно с Дмитрием Анатольевичем. Иногда после работы они отправлялись попить пивка, и вот тогда Леднев и проявлял свой недюжинный талант.

– Дим, привет. Чего хотел?

– Тебя хотел. Давай, комрад, спускайся, прокатимся в центр. Машина под парами. Все в сборе, только тебя не хватает.

В голове сразу возник образ их любимого пивного бара в Сверчковом переулке, а также частенько отдыхающих вместе с ними ребят-оперативников, и Вик растерянно забормотал:

– Ты что, Димон? В какой центр? Я на дежурстве.

– А я к тебе как к дежурному и обращаюсь. Спускайся скорее, едем на возможный труп, не задерживай людей, всем по домам охота.

Вернув злополучный чайник в кабинет, и так и не вспомнив про бутерброды, следователь Цой подхватил портфель и выскочил на улицу.

В просторной «буханке» пахло беляшами, пустой пакет из-под которых лежал тут же, на торпеде, рядом с урчащей рацией, и одуряюще благоухал. Капитан Леднев развалился рядом с водителем, а оба эксперта – молодой развязный криминалист и собранный пожилой медик, расположились напротив Виктора, и сыто отдуваясь, ковыряли в зубах.

Разглядывая такие разные лица, имеющие одинаково умиротворенное выражение сонной одури, следователь всю дорогу вспоминал о забытых в кабинете бутербродах и мысленно казнил себя за рассеянность.

Промчавшись по центру, машина свернула в подворотню и медленно вползла в темный двор-колодец из домов красного кирпича. Посреди двора стояла полицейская машина, вокруг которой толпились люди. Гудками разгоняя толпу, водитель втиснулся в промежуток между потрепанным «Фольксвагеном» и стеной старинного, еще дореволюционного, дома и заглушил мотор.

И тут же дверь «буханки» распахнулась, и участковый инспектор, заглядывая в салон и определяя Леднева как главного, сбивчиво заговорил:

– Ну, слава богу, приехали! Соседи меня вызвали, их запах насторожил. Я дверь открыл, а там останки.

– Не трогали ничего? – строго глянул на инспектора Леднев.

– Ни-ни, понятые не дадут соврать. Все как положено, вместе с понятыми вошли, увидели тело – и сразу же вызвали вас.

Этажей в доме было два, как и подъездов, и нужная квартира оказалась на верхнем этаже. Участковый инспектор распахнул высокие двери с грубо выломанным замком и впустил следователей в квартиру, занимающую целый этаж. Волна омерзительного запаха тут же накрыла вошедших, парализуя сознание. И, глядя на подавляющих рвотные позывы коллег, Вик похвалил себя за то, что не стал наедаться перед выездом.

– Гнилушка, – обмахиваясь папкой, по-стариковски проворчал судебно-медицинский эксперт.

Квартира была огромная и представляла собой студию с дизайнерским ремонтом. Похоже, хозяин предпочитал три цвета – белый, черный и красный, ибо белые стены соседствовали с черной мебельной кожей, и изредка, как элементы дизайна, встречались вкрапления красного.

– Начните с окон, – сдавленно попросил Вик заметно побледневшего эксперта-криминалиста, борясь с желанием прямо сейчас, немедленно, распахнуть все окна настежь и проветрить помещение.

Преодолевая дурноту, следователь Цой отправился в путешествие по квартире, отыскивая источник трупного запаха. И, заглянув в спальную зону, наткнулся на склонившегося между двух стеллажей Леднева.

– Здесь, – чуть слышно проговорил капитан, отодвигаясь в сторону.

Виктор перевел взгляд на пол и увидел черный ковер, на котором высилось тело, прикрытое сброшенным с кровати алым покрывалом. Тут же, словно из ниоткуда, возник юный криминалист и защелкал фотоаппаратом. Осторожно, точно тело могло взорваться, Леднев приблизился и потянул покрывало за край. За годы службы Цой видел всякое и все-таки никак не мог привыкнуть к таким вот разложившимся трупам. Вернее, к тому, что от них осталось. К темным студням вместо лица, к вспухшим туловищам под пиджаком. И умопомрачительному запаху.

Скорбно поджав губы, толстяк-медэксперт натянул резиновые перчатки, склонился над останками и сдавленно проговорил:

– Зря ждете. Я мало что вам сейчас скажу.

– Хотя бы главное – естественная смерть или насильственная? – стараясь не дышать, просительно выдохнул следователь.

Старик обиженно глянул на Виктора и сухо процедил:

– Не все сразу. Дайте хотя бы полчаса.

Вик спорить не стал, а, устроившись у распахнутого окна, взялся за составление протокола осмотра. Каждый занимался своим делом – эксперт-криминалист искал следы, судмедэксперт возился с трупом, а капитан Леднев с сотрудниками полиции обходили дворы и окрестные дома в поисках возможных свидетелей. Ничего особенного. Обычный рабочий момент трудового дня следователя городской прокуратуры.

Большую часть жизни Долли провела в Британии, но к двадцати трем годам вдруг ощутила острую потребность вернуться домой. Должно быть, этому желанию поспособствовала неожиданно объявившаяся графиня Святополк-Червинская, тетушка по материнской линии, оплачивавшая пансион. Графиня забросала племянницу письмами с рассказами о замечательных вещах, которыми в последнее время наполнилась ее некогда унылая жизнь. После смерти графа Екатерина Францевна всей душой отдалась теософии – мистическому учению с восточным колоритом. Создательница учения, Елена Блаватская, почитавшаяся как носительница великой мудрости, некогда уехала из России на Запад, оттуда и транслировала в мир тайные знания, ставящие своей целью примирение всех сект и религий под единой системой этики, базирующейся на вечных истинах.

Тетушка писала, что по субботам в ее доме собираются именитые теософы, и увлеченно перечисляла на страницах писем незнакомые имена. Также она писала, что одна теософская дама, Анна Рудольфовна Минцлова, не только знакома с самой Блаватской, но и как две капли воды походит на их великую соотечественницу. И, кажется, так же осведомлена обо всем, что касается тайных знаний. Минцлова недавно вернулась из Германии, где свела знакомство с главой немецкой секции теософского общества Рудольфом Штайнером, основавшим собственное учение. Штайнер во главу угла ставит мистерии, считая разыгрывание библейских сцен лучшим погружением в эзотерические тайны. Русские последователи немецкого новатора тоже задумали ставить теософские сценки, дабы пережить те же самые откровения, что и участники великих событий мировой религии.

Ведь только подумать, как будет чудесно воссоздать «Рождение Христа»! Или «Поклонение волхвов Божественному Младенцу принесением даров»! И даже «Танец Саломеи с головой Иоанна Крестителя» был бы не лишним на их еженедельных субботних вечерах. А кому танцевать Саломею? Не преклонного же возраста дамам теософского склада ума и солидной комплекции. Вот если бы Ольга вернулась в Россию и влилась в их ряды!

Ведь не зря тетушка выбрала эстетический пансион леди Эмили – она, графиня Святополк-Червинская, догадывалась – да что там догадывалась, знала наверняка! – что искусство свободного танца, которым за годы ученичества в совершенстве овладела племянница, когда-нибудь обязательно послужит для высших целей. Екатерина Францевна ни на что не намекает и вовсе не хочет давить, но все эти годы она оплачивала содержание племянницы за границей, и полагает, что вправе рассчитывать на ее отзывчивость.

Искусство свободного танца, о котором писала графиня, захлестнуло Европу и Америку, породив многочисленные школы, где по методике француза Дельсарта обучали выражать свои чувства посредством пластических движений, которые с некоторой долей условности можно было назвать танцем. Было начало века, конец традиционной религии, конец традиционного искусства. В пику классическому балету сцены заполонили последовательницы Айседоры Дункан и Лои Фуллер, босоногие танцовщицы, учившиеся танцевать не у строгого преподавателя балета, готового отчислить из училища за малейшее самоволие, а у матери-природы, самоволие поощрявшей.

Долли с тетушкой спорить не стала. Собралась и поехала в Россию. Поехала вместе с Лили, такой же русской девушкой, дружба с которой помогла пережить все невзгоды и тяготы пансионной жизни. Они знали друг о друге все. Тайны, секреты, надежды и чаяния. И, окончив пансион, девушки открыли школу танцев, где всех желающих обучали ритмике и пластике по методу Дальсарта. Подруги считали себя почти что сестрами, и даже назвали свое заведение «Sister`s Volinskay modern dancing school».

Поначалу все шло хорошо. Ученикам «сестер Волынски» льстило, что в любом возрасте они могут вместе с тесной обувью скинуть душившие их комплексы и, отдавшись чувствам, начать кружить по просторной зале, рассказывая движениями ног, взмахами рук и эффектными позами обо всем, что накопилось на душе. Но постепенно обучающихся становилось все меньше, ведь для того, чтобы завести патефон и закружиться в свободном, навеянном сиюсекундным вдохновением танце, вовсе не обязательно приходить в «dancing school». Ученики это быстро понимали и теряли к обучению интерес.

И когда Долли объявила, что едет в Россию, Лили сложила в чемодан свой нехитрый скарб и отправилась вместе с ней. Пути их разошлись на Николаевском вокзале. Лили взяла извозчика и отправилась в лучшую московскую гостиницу. Конечно же, это оказался «Метрополь». Долли же встречал присланный тетушкой экипаж, доставивший девушку в дом родни.

Вдова графа Святополк-Червинского, статского советника, бывшего предводителя дворянства в Калужской губернии и масона ложи «Полярная звезда», занимала особняк на Варварке. Прожив у тети пару дней, Долли поняла, что мистика здесь сочетается с последними достижениями науки, астральные тела подвергаются фотофиксации, а потусторонние звуки записываются на фонограф, после чего предаются тщательному изучению. И всем этим занимаются многочисленные теософы, полноправно проживающие в доме графини как единомышленники и друзья. С приездом племянницы активность Екатерины Францевны устремилась в новое русло – на подготовку танца Саломеи.

Показ первой мистерии решено было приурочить к возвращению из Петербурга Анны Рудольфовны Минцловой, и тетушка изрядно волновалась, что могут не успеть. Однако оказалось, что племяннице ничего не нужно объяснять – достаточно включить музыку, специально написанную к действу близким к теософским кругам композитором Лагиным, и Долли тут же принималась кружить по просторному бальному залу в танце «Семи покрывал».

Прозрачная и легкая, с невесомой вуалью в руках, Долли казалась осенним листком, подхваченным ветром, уносящим ее хрупкое тело на край мироздания. Тонкие руки ее, вскидывая отрез золотой тафты, произвольно взлетали над головой, подобно крыльям парящей птицы, босые узкие ступни скользили по наборному паркету, почти его не касаясь, а тонкая белая туника, сшитая специально на заказ, эффектно развевалась шлейфом, при движениях повторяя контуры хрупкого тела.

После генеральной репетиции с костюмами и музыкой тетя, видя, что не ошиблась, прониклась к племяннице особым доверием. И даже позволила себе за обедом пуститься в довольно откровенные рассуждения, чего, возможно, в другой ситуации никогда бы и не допустила. Они сидели за десертом, когда Долли, закончив говорить о своем видении образа Саломеи, вдруг спросила:

– Тетушка, мы все ждем госпожу Минцлову. Чем она знаменита?

– Анна Рудольфовна? – Тетка вскинула тонкие брови, собрав складками лоб и сделавшись похожей на маленькую обезьянку, на секунду задумалась. Затем поправила пышную прическу и с напором заговорила:

– Ну, прежде всего, Минцлова сильный медиум. Я и сама обладаю медиумическими способностями, но с Минцловой сравниться не могу. Вот, к примеру, был такой случай. На острове Рюген в Финляндии на Анну Рудольфовну нахлынули вдруг ассоциации. В одном ущелье ей было знамение, будто бы много столетий назад на этом самом месте были перерезаны германцами все жрецы Арконы.

– Что за город такой – Аркона? Никогда о нем не слышала.

– Это даже не город, а древний поселок, центр славянских мистерий, и Анна Рудольфовна рассказывала о кровавой трагедии так, будто сама присутствовала при казнях. Она удивительная. О Минцловой ходят легенды. Говорят, она была правой рукой Рудольфа Штайнера, но не сошлась с ним во взглядах и сейчас создает свое собственное учение и отбирает учеников.

Тетка понизила голос и проговорила:

– Я подозреваю, что многие поклонники оккультных знаний крутятся у меня в доме с единственной целью – попасться на глаза к Минцловой и стать ее последователями.

– Вы имеете в виду кого-то конкретного? – обмирая от радостного предчувствия, чуть слышно спросила Долли.

– Ну, как сказать… Не то чтобы конкретного. Анна Рудольфовна ищет учеников среди людей творческих, присматривается к первым величинам символистского движения. Из бесед с ней можно понять, что интересуют ее Брюсов, Белый, Вячеслав Иванов. Кстати, Белый ко мне частенько захаживает, и, полагаю, что неспроста.

– А про Льва Тихомирова вы от Минцловой никогда не слышали?

– Ну как же, – согласно кивнула Святополк-Червинская. – Лев Семенович – помощник Минцловой, что-то вроде секретаря. Однако не думаю, что Анна Рудольфовна принимает его всерьез. Говорит, что Левушка – не мистического склада человек. Простоват не в меру, хотя и стремится угодить.

– Лев Семенович приедет вместе с Минцловой?

– Вероятнее всего.

Тетушка внимательно взглянула на племянницу.

– Отчего он тебя интересует?

– Совсем нет, не интересует вовсе, – окончательно смутилась Долли.

И торопливо вышла из-за стола, почти бегом устремившись в свою комнату.

Оставшееся время не жила – существовала, в волнении ожидая день премьеры. Она любила и знала Льва всю жизнь. Закрыв глаза, вспоминала его лицо, его запах, руки, сильные и нежные одновременно. Когда ей было грустно, воображала себе, будто Лев рядом с ней. Что стоит ей захотеть, и Лев тут же придет по первому ее зову. В пансионе и после, когда с Лили открыли школу танцев, девушки часто разговаривали о Льве, и Долли убедила подругу, что Лев – третий член их крохотной семьи, и как только они, трое, встретятся, все тут же станет совсем-совсем иначе.

И вот настал долгожданный день. День приезда Минцловой.

Гости съезжались ближе к вечеру. Долли обрядилась в белый хитон, украсив руки предложенными тетей драгоценностями, высоко взбила длинные светлые кудри и, прихватив многометровую золотую вуаль, босиком выпорхнула в зал. В центре высился накрытый яствами стол, на возвышении возлежал царь Ирод в исполнении одного из членов их теософского кружка. Вдоль стен тянулись кресла, в которых разместились люди, но Долли никого не видела – она смотрела только на Льва.

Вот он, Лев! Ее Лев! Так долго Долли мечтала его увидеть снова, и наконец мечта ее сбылась.

Заметив, что танцовщица смотрит исключительно в их сторону, большая и грузная Минцлова приняла взгляд Долли на свой счет, с тюленьей грацией заворочавшись в кресле и в знак одобрения царственно кивая. Из небрежно собранных в пучок желтых волос на ковер посыпался град шпилек, и самодовольная улыбка осветила одутловатое лицо теософки. Анне Рудольфовне казалось вполне естественным, что хрупкая девочка пляшет исключительно для нее, стараясь понравиться. Что в этом особенного? Все мечтают ей нравиться.

Но Долли не замечала двусмысленности положения. Она парила по залу только для него, для Льва Тихомирова. Она жила им, каждый день, каждый час вспоминала о нем. С того самого дня, как приехала в Лондон. Заметив в одном из писем графини имя Минцловой, поняла, что Лев где-то рядом, и тут же решила возвращаться в Россию. И вот она здесь. И танцует перед ним и только для него!

Не чувствуя от счастья под собою ног, взмахивая вуалью, она кружилась перед теософами в полном драматизма танце, и, когда, похожий на ассирийца «царь Ирод» поднялся со своего ложа и вручил прекрасной танцовщице блюдо с «головой» Иоанна Крестителя, Долли приняла протянутый ей дар и, грациозно скользя по паркету, приблизилась ко Льву. Приблизилась, и, упав на колени, опустила блюдо между креслами Минцловой и ее помощника.

Зал потонул в шквале аплодисментов, а Долли вскинула на Льва глаза и, лучась от восторга, чуть слышно выдохнула:

– Боже, как я счастлива! Я нашла вас!

Позже, после шумных оваций и поздравлений, Долли приблизилась и робко спросила:

– Господин Тихомиров, не могли бы вы уделить мне пару минут?

Лев удивился, но ничего не сказал, покорно дав увести себя от шума и восторженных рукоплесканий.

Они сидели в ее комнате, и Долли говорила:

– Ну же, вспомните, Лев Семенович! Вы были в Англии, у нас в пансионе. В девятьсот пятом году. Вспомнили? Эстетический пансион леди Эмили Грэхен. Вы тогда сидели с другими теософами и с Минцловой в первом ряду, и мы, воспитанницы, танцевали перед вами, гостями директрисы. Леди Эмили сказала нам, что Анна Рудольфовна – невероятная, почти святая. А мне стало дурно, и я упала. Вы взяли меня на руки и понесли в лазарет. А потом вы заговорили с Минцловой по-русски, и я, много лет не слышавшая родной речи, поняла, что готова слушать ваш голос вечно.

– Вы преувеличиваете, Ольга Павловна, – тепло улыбнулся Тихомиров, но Долли его горячо перебила.

– Нет-нет, вы особенный, Лев Семенович, и не смейте этого отрицать! Минцлова называла вас Лев, я запомнила. Вам так подходит ваше имя! У вас такое доброе, хорошее лицо. Вы похожи на херувима с рождественской открытки. Я тогда уже подумала, что обязательно вас разыщу. Вернусь в Россию и найду вас.

– Зачем же я вам понадобился? – ласково склонился к ней собеседник, принимаясь теребить пшеничные усы, переходящие в благостную русую бородку.

Он был по-своему красив. Светловолос, высок, хотя и несколько рыхловат. В полном лице его было нечто такое, что вызывало безотчетное доверие, в карих глазах светилась любовь ко всему миру, тихий голос звучал с бесконечным участием.

– Я очень хочу быть вам полезной, – восторженно шептала Долли, пожирая глазами его атласный жилет и толстую серебряную цепочку, выглядывающую из-под респектабельного пиджака. – Распоряжайтесь мной, милый Лев Семенович, как посчитаете нужным. Вы и я – мы одно целое. Неужели вы не чувствуете нашей внутренней связи?

– Де нет, ну что вы… – смутился Тихомиров, оставив бородку в покое и тряхнув золотистыми прядями волос. – Мне, право, неловко. Я ничем не заслужил.

Он помолчал, растерянно глядя на собеседницу, и вдруг оживленно проговорил:

– Хотя, Ольга Павловна, знаете что? Вы и в самом деле можете мне помочь. Я дам вам стихи одного поэта, хорошего, современного автора. Александра Зорина. А вы отправитесь в редакцию «Скорпиона» и отнесете рукопись, сказав, что стихи ваши. Как вам такая помощь?

Долли смутилась от неожиданности.

– Вы думаете, у меня примут стихи? – чуть слышно прошептала она.

– Непременно примут, – горячо заверил ее гость. – Особенно если назовете Брюсову свое имя и скажете, что прибыли из Англии.

– Отчего вдруг такое предпочтение именно Англии?

Тихомиров ласково тронул ее руку и мягко заговорил:

– Ну как же, Ольга Павловна, неужто вы не знаете! Ведь Англия – колыбель символизма. Оттуда родом эстет и романтик Джон Китс. Опять же Оскар Уайльд и его учителя – великие «парнасцы». В конце концов, Уолтор Пейтер с его «Очерками по истории искусства Ренессанса». В свое время Оскар Уайльд называл эту книгу «My golden book». Какие имена, какие люди! Валерий Яковлевич благоговеет перед ними. И вдруг являетесь вы, пришелица оттуда, из далекого эстетствующего Лондона. Как же главному редактору «Скорпиона» не влюбиться в ваши стихи? К тому же Брюсов крайне тщеславен, ему будет лестно, если сама дочь Опального Князя Ольга Волынская станет у него печататься. Хотя бы и под псевдонимом Зорин.

– Лев Семенович, зачем вам это? Вы просто хотите помочь?

– Очень хочу, Ольга Павловна. И если у нас получится помочь начинающему поэту Александру Зорину, поможем потом и еще одному хорошему человеку, Модесту Рюмину.

– Да вы и в самом деле святой! Лев Семенович! Это так прекрасно – помогать людям! Конечно, я сделаю все, что от меня зависит! Я завтра же отнесу стихи. Где я смогу увидеть вас, чтобы сообщить результат?

Тихомиров расцвел улыбкой, прижавшись губами к ее руке.

– Ольга Павловна, дорогая моя, я знал, что смогу на вас положиться! На Лубянском проезде, в доме Стахеева, есть магазинчик «Антикварная книжная торговля Захара Тихомирова». Владеет лавкой мой дед, Захар Акимович. Мы проживаем там же, в задних комнатах и допоздна не ложимся. Можете приходить, когда вам будет угодно. Завтра с утра посыльный доставит рукопись.

Тетушка деликатно стукнула в дверь, и, заглянув, напомнила, что уже поздно и Льву Семеновичу, должно быть, пора домой. Лев заторопился, снова поцеловал Долли руку и вышел. Долли отправилась следом и застала Минцлову в гостиной. Теософка никуда не торопилась, и сидела за накрытым столом Ирода Антипы. Почти шепча, провидица очень тихо и многозначительно говорила прислушивающимся к ней собратьям – теософам:

– Представить страшно, какой творится ужас! За время моего отсутствия в городе поднялась черная банда оккультистов самого низменного разряда! Эти изверги начали страшную деятельность в Москве. Случилось так, что я сейчас одна из представителей «белой школы». Против нас сейчас толпа сильных, темных, абсолютно незнающих, но практически очень сильных оккультистов.

Минцлова еще больше понизила голос и чуть слышно выдохнула:

– За ними стоят еще другие, приближающиеся.

Помолчала и чуть громче продолжила:

– Когда я была в Москве проездом из Крыма в Петербург, ко мне обратились с отчаянной просьбой – очень серьезный случай одержимости. Но я отказала, я всей душой рвалась в Петербург, к Вячеславу. Меня не было три недели, и обратились к другому «оккультисту». И тот пришел в призвавшую его семью и, взглянув на одержимую, изрек следующий приговор: «Эта женщина неотвратимо должна погибнуть от самоубийства, которое внушает ей дух, одерживающий ее. Спасти ее нельзя. Ей грозит страшная участь в будущих мирах, если она покончит с собой под давлением духа темного, и спасти ее можно только одним – убить ее». Муж этой дамы, несмотря на искреннюю любовь к ней, согласился на убийство, убийцей вызвался стать друг семьи, а самой жертве все равно, что с нею будет.

Минцлова закончила вещать и деловито приступила к трапезе, однако никто за столом не посмел взяться за приборы. Замерев в напряженных позах, теософы завороженно смотрели на Анну Рудольфовну, ожидая ее дальнейших откровений.

Прожевав и проглотив, Минцлова обвела сотрапезников близоруким взглядом и шепотом закончила:

– Но я все-таки успела вернуться в Москву до того, как случилось страшное. И не позволила свершиться злу. Я вызволила одержимую из вечного ада, изгнав злого духа с помощью Учителей.

Закончив говорить, Анна Рудольфовна с аппетитом продолжила трапезу. Теософы не смели шелохнуться.

Уже за полночь приступил следователь Цой к описанию трупа. Одежда, имеющиеся на теле украшения, поза, состояние волосяного покрова, костей, мягких тканей. И вот тогда-то все это время не отходивший от покойника судмедэксперт устало сообщил:

– Кости черепа не только повреждены, но и раздроблены. Все остальное узнаю при вскрытии.

– Значит, убийство.

– Да уж, сам он так шарахнуться не мог, – проворчал старик, делая соскоб запекшейся крови с ковра. – А ведь ковер-то белый, – перевернув труп, удивленно проговорил он, и Цой не сразу понял, что судмедэксперт имеет в виду.

Как же белый, когда черный? Не верь глазам своим! И только приподняв ковер и взглянув на его изнанку, следователь увидел белую текстильную основу.

– Ну и дела! Это что же получается, ковер пропитан кровью так, что даже почернел? – пробормотал Виктор. – Литров десять крови из покойника вылилось. Явный перебор.

Притихшие было понятые, ахая и охая, снова завозились на принесенных от соседей стульях.

Цой недружелюбно зыркнул на молодящуюся старуху, что-то говорящую на ухо своему молчаливому супругу, повторяя строгий взгляд капитана, и, обращаясь к мелькнувшему в районе кухни Ледневу, прокричал:

– Дим, удалось установить имя хозяина квартиры?

Капитан приблизился к следователю и протянул паспорт.

– Панаев Илья Петрович, – прочитал Цой первую страницу. И, глядя на фотографию, протянул: – Тот самый Панаев?

– Ага. Тот самый, – подтвердил капитан, иронично пропев: – Профессор биоэнергетических наук!

Помолчал и презрительно добавил:

– В зубах уже навяз, олень винторогий.

– Винторогих оленей не бывает, – усмехнулся Вик.

– Раз Панаев есть, значит – бывает, – начал злиться Леднев.

– Ты недобр к покойнику.

– Станешь тут недобрым! По телевизору, по радио – отовсюду только и слышно – Панаев, Панаев, Панаев. Мать с утра пораньше включает телевизор – и понеслось! Панаев женился. Панаев развелся. Панаев купил новый дом. Как будто кому-то интересен этот старый дурень.

– Сам же говоришь, что мать про него передачи смотрит. Значит, интересен.

– Разве что таким же старым дурам.

– Панаев один жил?

– Я же говорю. Женился. Развелся. Опять женился и жил с молодой женой. Земфирой Аюшевой.

– И где сейчас Земфира Аюшева? Отчего так долго в семейном гнезде не появлялась, что муж успел основательно протухнуть?

– Аюшева гостила у родителей в Казани, а когда мы позвонили, сразу же выехала в Москву.

Из угла, где расположились на стульях понятые, раздался старушечий голос:

– Я бы на вашем месте, товарищи, присмотрелась к молодой жене. Ни здрасте от нее, ни до свиданья. Буркнет что-то себе под нос, и была такова, вертихвостка. Вот Гелечка до нее была – святая.

– Кто такая Гелечка?

– Ангелина Юрьевна Цатурян, первая жена Панаева. Все горевала, что деток ей Господь не дал. Болезнь придатков у нее в детстве была, она рожать, бедненькая, не может. Сирота она, в детском доме выросла, и семейное счастье ценит превыше всего. Благотворительностью занимается, больным детишкам помогает. Но разве мужчинам важна душевная красота? Чуть женщине перевалило за тридцать – все. Для мужа она старуха. Молоденькую подавай. А уж перед Панаевым этих красоток молоденьких сколько вертелось! И не сосчитать. И каждая в жены норовила набиться.

– Простите, как ваше имя-отчество? – приблизился Виктор к понятой.

– Татьяна Романовна Зычкова, живу на первом этаже.

– Как вы думаете, Татьяна Романовна, могла Цатурян отомстить мужу?

– За что?

– За нанесенную обиду.

– Да не было никакой обиды, они полюбовно расстались. Гелечка ведь тоже мужчину себе нашла. Я недавно ее в центре встретила. Идет со своим новым другом, глаза горят, и сама так и светится.

– Как друга зовут, случайно, не знаете?

– Чего не знаю, того не знаю. Врать не буду. Молодой, красивый брюнет. А Панаев хоть и видный мужчина, но старый уже. Про таких говорят – песок сыпется. Нет, не стала бы Ангелина ему мстить. Дай бог ей счастья, не женщина – ангел. А Земфира эта – прохиндейка бесстыжая. Панаев хоть и экстрасенс, а в людях разбираться не умеет.

Понятая поджала губы и, мелко тряся головой от возмущения, многозначительно замолчала.

Вик уныло оглядел бескрайние пространства квартиры экстрасенса и, взглянув на Леднева, задумчиво протянул:

– Дим, как думаешь, может, не ждать приезда Земфиры Аюшевой, а пригласить кого из родственников, чтобы труп прямо здесь опознали? А то начнем поднимать на носилки, он совсем на атомы развалится.

– Дело говоришь! А заодно и посмотрят, все ли в квартире цело, – согласился Леднев.

– Я позвонила Гелечке, она уже прилетела, голубка моя, – оживилась Зычкова. И, выглянув в окно, указала на освещенный серебристый джип: – Вон ее машина, под фонарем стоит.

Сбитый с толку чрезмерной инициативностью соседки, следователь Цой молчал, и капитан раздраженно дернул его за китель.

– Ну что, Виктор Максимович, звать Цатурян?

– А, зови, – дал отмашку Виктор. – И пошли своих ребят, пусть запись с камеры над подъездом под протокол изымут.

В ожидании первой супруги Панаева следователь Цой продолжил обходить квартиру, заполняя бумаги. Он уже дошел до кухни, когда распахнулась дверь, и на пороге появилась плотная чернявая женщина в дорогом шелковом платье оттенка чайной розы. Круглое большеносое лицо ее было сосредоточенно, между искусно вычерченных бровей залегла глубокая складка, точно она перемножала в уме трехзначные числа.

– Боже мой, ну и запах! – Вошедшая зажала пальцами нос. И с напором продолжила: – Мне позвонила Татьяна Романовна, сказала, что в доме полиция и труп нашли. Труп Панаева?

Голос ее дрогнул.

– Это вы мне скажите, – удивленно протянул Виктор. – В квартире обнаружено разложившееся тело, предположительно господина Панаева. Супруги его, Земфиры Аюшевой, в городе нет, и только вы на данный момент можете помочь следствию.

– Да-да, конечно. Я понимаю, – закивала Цатурян.

– Только, предупреждаю, зрелище не из приятных.

– Ничего, я сильная.

Они прошли в зону спальни и, заметив труп, женщина в ужасе зажала ладонями рот и закрыла глаза. Она стояла так, пока следователь Цой не тронул ее за плечо.

– Обмерла-то как, голубка моя, – жалостливо затянула последовавшая за ними соседка.

Взяв себя в руки, бывшая супруга экстрасенса приблизилась к телу настолько, насколько позволял едкий смрад, и всмотрелась в останки.

– Это Панаев, – наконец проговорила она.

Помолчала минуту, пристально вглядываясь, и снова повторила:

– Точно Панаев!

– Вот и ладушки, – вздохнул Виктор. И начал заполнять шапку протокола опроса свидетеля.

– Ангелина Юрьевна, по каким приметам вы определили, что тело принадлежит вашему бывшему мужу? – уточнил он, вписав в нужные графы фамилию, имя и отчество опрашиваемой.

– Браслет на правой руке Ильи и амулет на шее. А вот кольца на мизинце нет. Панаев это кольцо никогда не снимал.

– Что за кольцо? Дорогое? – Вик зачиркал ручкой по протоколу, делая пометки.

– Панаев говорил, что это кольцо когда-то принадлежало Кристиану Розенкрейцу.

– Как выглядело кольцо?

– Широкое, плоское, золотое, на внешней стороне выгравированы крест и роза. Думаю, что стоило оно не очень дорого, но для последователей Панаева это, несомненно, вещица бесценная.

– Вы тоже принадлежите к его последователям?

Женщина надменно взглянула на Вика и холодно ответила:

– Я сама по себе. Разрабатываю тренинги женской привлекательности. Но начинала я, само собой, как ученица Панаева.

– И в процессе обучения Панаев на вас женился? То есть получается, что выучил Илья Петрович вас на свою голову и вы тут же стали манипулировать своим учителем?

Прозвучало грубо. Так, как будто Ангелина Юрьевна была настолько нехороша, что без помощи оккультных практик не имела ни малейшего шанса увлечь приглянувшегося мужчину. Да так оно и было. Внешность у оккультистки была на удивление неприятной, и от этого замечание сыщика звучало еще обиднее.

– Напрасно иронизируете, – уловила насмешку Цатурян. – С Ильей мы поженились семь лет назад по большой взаимной любви. А в прошлом году Панаев сказал, что жить со мной не хочет и что полюбил Земфиру. Илья и раньше гулял, но так категорично не ставил вопроса. И я решила: не хочет жить – не надо. Я тут же подала на развод – я не привыкла никому навязываться.

– Аюшева тоже была ученицей Панаева?

– Все они были его ученицами. Да это и не удивительно. Панаев хоть и в возрасте, но по сути своей альфа-самец, привык брать все что хочет. А как не захотеть, если вокруг увивается молодое женское мясо?

– Звучит цинично.

– Зато отражает суть.

– Как при разводе делили имущество?

– Я согласилась жить в доме на Новой Риге, Панаеву осталась эта квартира. И еще несколько квартир в разных местах города. И дома за рубежом. Машины поделили поровну. Мне, как селянке, достался джип, Панаеву – «Инфинити» представительского класса – кататься по Москве.

Закончив записывать, Цой попросил:

– Ангелина Юрьевна, будьте любезны, взгляните, из квартиры ничего не пропало?

Цатурян начала осмотр со встроенного, во всю стену, шкафа в спальной зоне. Откатила дверцу и быстро пробежала глазами по полкам с постельным бельем. Затем выдвинула ящички и осмотрела лежащие в них мелочи. Откатив другую дверку, пролистнула вешалки с мужскими костюмами и дамскими платьями. Перебрала чехлы с шубами и пальто, заглянула в шляпные коробки и осмотрела выстроенные в шеренгу пары обуви. Пожала плечами и отправилась дальше.

Передвигаясь от одного предмета мебели к другому, женщина, не торопясь, обошла просторное помещение. Задержалась около стойки с плазмой, отодвинув домашний кинотеатр и сунув руку в темную глубину стеллажа. Вынула железную коробку из-под конфет «Рафаэлло», открыла и, указав на стопку пятитысячных купюр, проговорила:

– Деньги не взяли, значит, не за деньгами приходили. Панаев на мелкие расходы приблизительно полмиллиона дома держал.

Отложила коробку, двинулась дальше и, остановившись рядом с кухонным столом, уверенно сказала:

– Вроде все на месте. Говорю же вам, это не ограбление. А когда вы приехали, дверь уже была взломана?

– Нет, участковый вскрывал.

– Значит, точно не грабить пришли.

– А за чем же пришли, по-вашему?

– Сами видите, взяли только кольцо. Из-за него Панаева и убили.

– Значит, убить мог любой из учеников Ильи Петровича с целью завладеть кольцом?

– Именно так. Честно говоря, я не думаю, что вы найдете убийцу. Люди, обладающие биоэнергетическими способностями, умеют заметать следы…

Она замолчала и прислушалась.

У дверей послышался топот, возня, нечленораздельные возгласы, и Леднев зашелся в яростном крике:

– Кто пустил репортеров? Пошли отсюда прочь! У-у, стадо баранов! Сейчас все улики затопчут!

Но журналисты уже прорывались в квартиру.

– Всего один вопрос, пожалуйста!

– Когда наступила смерть?

– Это убийство?

– Вы уже знаете, кто убийца?

– Земфира Аюшева имеет отношение?

– Ангелина Цатурян здесь? Можно ее сфотографировать? Всего одно фото!

– Быстро выметайтесь!

– Все-все, уже уходим…

Полыхнули вспышки фотокамер, Цатурян с заметным опозданием прикрылась полной рукой, и разъяренный капитан сгреб представителей прессы в охапку и вышвырнул на лестницу. Закрыв за газетчиками двери, Леднев прошел в зону гостиной, уселся на диван и, закинув ногу на ногу, ворчливо проговорил:

– Если б знал, кто прессу приволок, рожу начистил!

– Спасибо, Ангелина Юрьевна, – натянуто улыбнулся Вик, уловив очевидный подтекст в словах капитана. – Не смею вас больше задерживать.

– Гелечка, держитесь, дорогая моя, – пропела вездесущая соседка. Поудобнее устроилась на стуле и чуть слышно выдохнула: – Святая женщина! И чего Панаеву было надо? На мужиков не угодишь.

Сдержанно кивнув, Ангелина Юрьевна под нелюбезными взглядами представителей власти направилась к дверям. Не спуская злобных глаз с широкой спины женщины, капитан вытряхнул из пачки последнюю сигарету, закурил и, сплюнув в пустую пачку, все-таки не сдержался, процедив:

– Могу поспорить, это Цатурянша журналистов на труп приволокла. Рекламу на смерти, сучка, делает.

Понятая Зычкова развернулась лицом к капитану и, сверкнув глазами, не сказала – плюнула:

– Слушайте, вы! Если завидуете – завидуйте молча! Ишь, аферисты! Думаете, мы не знаем про ваши делишки? В интернете про вас все написано!

Глядя в перекошенное лицо понятой, Вик тоскливо подумал, что, пожалуй, переоценил свое стремление к справедливости. Следователем прокуратуры быть вовсе не так лучезарно, как пишут в романах.

Было не поздно, часов девять вечера, когда в квартире за букинистической лавкой раздался звонок. Захар Акимович уже спал, и это было хорошо. Кому нужны пустые разговоры – кто пришел? Зачем пришел? Если старик увидит, что поздний визитер – очаровательная юная девушка, вообще не даст покоя. А Ольга Павловна, и правда, прехорошенькая. Лев разглядел ее как следует еще тогда, в их первую встречу в доме графини Святополк-Червинской. Теперь же, помогая раздеться, еще раз имел возможность в этом убедиться. И удивлялся себе, как мог не заметить ее в Англии пять лет назад.

С Анной Рудольфовной Лев и в самом деле ездил в Лондон, на теософический конгресс, где председательствовала мисс Безант. Конгресс проводился в Кенигстонских садах в «Роял Палас отеле» и промелькнул, будто в тумане. В норд-экспрессе теософка всю дорогу что-то вещала о трех возможных путях движения к постижению сверхчувственной реальности, которая стоит за происходящим в дольнем мире.

Первый путь вроде бы восточный эзотеризм, преимущественно индийский. Путь второй, кажется, христианский. А вот третий – совершенно точно – розенкрейцерский.

И Минцлова считала, что третий путь – самый верный. Ибо главная цель теософии заключается в том, чтобы человеку, как высшему созданию Божьему, получить власть над природой, подчинить себе природные законы и распоряжаться ими по своему усмотрению. Но Лев был погружен в думы о недавно погибшей невесте Раисе и не слишком прислушивался к рассуждениям провидицы.

Они с Раисой хотели пожениться и жить вместе с дедом, помогая в лавке. Может, и вышло бы из этого что-то путное, хотя вряд ли. С Захаром Акимовичем общаться было настолько непросто, что даже Семен – сын старика-букиниста и отец Льва – в свое время предпочел перебраться с семьей из квартиры за торговым залом магазинчика в мансарду под самой крышей, что было явным понижением статуса.

Лев проживал на Лубянке с самого рождения и хорошо знал порядки доходного дома и его обитателей. По тому, какую квартиру выбирал наниматель, можно было судить о его положении в обществе. В помещении под парадной лестницей проживал швейцар Осип Осипович. Дородный старик в пушистых генеральских бакенбардах топил камины и печи, обогревающие вестибюль и лестницу, драил мозаичные площадки, чистил медные дверные ручки, а ночью по звонку отпирал дверь. Далее, на первом этаже располагались офисные помещения земского банка, букинистическая лавка Тихомирова, аптека восточных трав Син Гур Ли и зубоврачебная клиника доктора Ааронова.

Большие барские квартиры в десять-пятнадцать комнат в бельэтаже снимали состоятельные господа, которые постоянно менялись, ибо обычно арендовали квартиры на сезон, до лета, а затем съезжали на дачи. За это время материальное положение нанимателей зачастую претерпевало изменения, и осенью, как правило, в бельэтаж заезжали новые господа. В таких апартаментах вместо голландских печей уже было электрическое отопление и дозволялось держать рояли.

На остальных этажах в небольших квартирках с маленькими комнатами и окнами во двор селилась интеллигенция, и тоже каждый год сменяющая друг друга. А в крошечных, под самой крышей, помещениях с низкими потолками, на мансардах и чердаках, обитали бедняки – студенты и мелкие служащие. Здесь же, по соседству, прачки сушили белье. Именно там, под крышей дома, между развешанными для просушки простынями и учебниками по гражданскому праву и прошло детство Льва. Хотя в ранней юности, до его восьмого дня рождения, они с матушкой, отцом и дедом вместе жили в небольшой, но уютной квартирке за лавкой.

Занимаясь книготорговлей всю свою жизнь, к началу двадцатого века Захар Тихомиров представлял собой уникальный образчик московского букиниста, помешанного на старинных изданиях на самых разных языках, и был профессором своего дела, не хуже легендарного Кольчугина с Никольской. Ассортимент он подбирал придирчиво.

Некогда крепкий здоровяк, дед предпринимал дальние вылазки в пришедшие в упадок барские имения и тщательно осматривал тысячи покрытых пылью томов, отбирая раритетные фолианты. Таких букинистических редкостей за долгие годы у Захара Акимовича скопилось преизрядное количество, но продавать их букинист категорически отказывался. Жил он за счет грошовой торговли подержанными учебниками, бульварными романами, сочинениями Загоскина, Булгарина, переводами Дюма, Вальтера Скотта и Диккенса.

Знающие люди, заглядывающие в лавку к Тихомирову и перебирающие его сокровища, оценивали собранную коллекцию в огромные суммы, и некоторые были готовы купить ее целиком, но деньги как таковые Захару Акимовичу были не нужны.

Довольствуясь малым, букинист и родных держал в черном теле. Каждому члену семьи заглядывал в рот, считая съеденные куски, и требовал, чтобы вещи донашивали до состояния ветоши.

Не выдержав, жена букиниста забрала сына Семена и вернулась в деревню, откуда в свое время Тихомиров увез ее в Москву, но вскоре привезла обратно, сообщив, что взрослого парня, не привыкшего к сельскому труду, в деревне ей не прокормить. Мальчишка проявил к учению большие способности, с отличием закончив городскую гимназию, и без помощи родителя поступил в университет.

Зная скаредность отца, старался перебиваться сам, давая частные уроки. Захар же Акимович, справивший Семену фуражку и шинель и обеспечивший подержанными учебниками, искренне полагал, что выучил сына на собственные деньги.

Закончив университет, Семен женился на горничной господ из бельэтажа и стал учительствовать в гимназии. Молодая родила сына, назвала его Львом, и по мере сил помогала в лавке, а потом стала хворать, пока окончательно не слегла. Семен решил, что нездоровье супруги вызвано крутым характером Захара Акимовича и книжной пылью, и, не считаясь с нехваткой средств и удобством проживания в просторных комнатах за лавкой, на восьмом году жизни Льва арендовал мансарду.

Тогда-то и появились благодетели. Торговец лесом из Нарвы Альберт Устинов снял той осенью квартиру в бельэтаже, и его супруга, чахоточная Ада Константиновна, пригласила отца давать уроки их сыну Алеше.

Лев Алешу не любил. И не просто не любил, а до нервической дрожи не мог терпеть рядом с собой разодетого в матросский костюмчик мальчишку с вечно шмыгающим носом и приоткрытым слюнявым ртом.

Льву было восемь, Алеше – лет пять, не больше, и Устиновы решили, что мальчики – друзья. Когда гулял Лев, выпускали во двор и Алешу, и соседский мальчик хвостом ходил за Львом, с восторгом выполняя все его просьбы и принимая участие в играх.

Стараясь держать себя в руках, Лев выработал определенную тактику – главное, чтобы Алеша не прикасался к нему своими липкими ручонками и как можно реже попадался на глаза. Все вроде бы было неплохо, и, засыпая, Лев каждый вечер возносил молитвы Боженьке за доброту. Но затем Лев вдруг заметил, что матушка носит старые платья мадам Устиновой. В душе поднялась волна острой боли, заглушить которую Лев пытался, запираясь в сарае, снимая ботинок и до крови расковыривая гвоздем стопу. И когда боль физическая, обостряющаяся при каждом шаге, подавляла боль душевную, Льву становилось легче.

Дома не замечали, что мальчик начал хромать, ибо были поглощены своими заботами. Лев хромал, мучился от раздирающей его боли и делал вид, будто не обращает внимания на матушкины «обновки». Но мадам Устинова не унималась – ее благотворительность все росла и ширилась. Теперь уже отец донашивал костюмы господина Устинова. И снова Лев запирался в сарае и теперь уже, ковыряя собственную плоть ржавым железом, выл в голос, ругал доброго Боженьку, допустившего такое унижение, и желал себе смерти. Жить с ощущением собственной никчемности было выше его сил, а что-либо изменить Лев не мог. Но когда на обеденном столе стали появляться недоеденные ужины господ из бельэтажа, Льва обуяла дикая ярость. И мальчик решил действовать.

В тот год зима выдалась на удивление холодная, и Лев, отказывая себе в котлетах с устиновского стола, начал подкармливать крупного красивого пса Валета, обретавшегося на Лубянской площади у биржи извозчиков.

Возвращаясь из гимназии, Лев доставал свой несъеденный обед и бросал собаке. Собака на лету ловила котлету и, заглотив угощение, убегала к трактиру. На Льва внимания никто не обращал – из-за холодов гуляющих было немного, а редкие прохожие, закутанные до самых бровей, спешили поскорее укрыться в тепло. Когда Валет привык к ежедневной подачке, Лев, не выпуская приманку из рук, стал зазывать пса в дальний скверик, и, скрывшись в густых заснеженных кустах, протягивал котлету на ладони. Валет еду брал, но дрессуре не поддавался. Однако Лев имел цель, для достижения которой готов был заниматься с кобелем до бесконечности. И день за днем отрабатывал приемы дрессировки, пока собака не стала видеть в мальчишке хозяина.

Вскоре пес, виляя хвостом, ждал своего кормильца у входа в сквер. А потом Валет стал выполнять команды. Понемногу, шаг за шагом, Лев добился от кобеля безоговорочного подчинения, и ближе к весне перешел ко второй части своего замысла. Этой зимой благотворительница Ада Константиновна отдала им старый Алешин башлык. Его-то и использовал Лев, чтобы притравить пса. Лев совал собаке в морду башлык и кричал: «Фас!», и Валет бросался рвать Алешину вещичку зубами.

Был прекрасный майский день, когда Лев решил, что время настало. По прилегающим переулкам он привел Валета во двор и, дождавшись, когда выйдет Алеша, негромко скомандовал: «Фас»!

Собака не тронулась с места, с недоумением глядя на нового хозяина. Тогда Лев достал из ранца изодранный башлык и сунул в палевую морду. Пес схватил зубами рваную тряпку и, шумно втянув воздух ноздрями, точно нюхая ветер, скачками устремился прямо на Алешу.

Стоя спиной к арке, малыш играл тонкой палочкой с серебряным обручем, и не сразу заметил грозящую опасность. И только в самый последний момент Алеша обернулся на приближающийся топот собачьих лап и, отшатнувшись, упал. Пес, обронив башлык, прыгнул на мальчика сверху.

Закрыв лицо ладошками, Алеша закричал от страха и боли, собака же, не обращая внимания на крики, молча рвала зубами детскую плоть.

В первый момент Лев обрадовался, что его затея удалась. Но в следующее мгновение, спохватившись, уже бежал к месту трагедии, чтобы забрать явственно указывающую на него улику. А когда приблизился к сплетенному из детского и собачьего тела клубку, увидел, что к ним уже спешат со всех сторон.

Торопливо спрятав в ранец башлык, Лев, окруженный зеваками, отогнал собаку, подхватил истерзанное тельце Алеши на руки и, продираясь сквозь толпу, понес в бельэтаж, слыша надсадный собачий вой и краем глаза отмечая, что швейцар ломом молотит Валета по голове.

Он позвонил в квартиру, прошел мимо застывшей в дверях прислуги, внес еле живого Алешу в роскошную гостиную, положил на атласный пузатый диван, и вот тогда Ада Константиновна порывисто прижала пальцы к губам и взглянула на Льва с безграничным ужасом, искупающим все пережитые унижения и обиды.

Когда Лев уходил, благотворительница сунула ему в руку десятирублевку, и Лев еще долго после отъезда Устиновых хранил окровавленную бумажку в папиросной коробке и отдал только тогда, когда выяснилось, что не на что хоронить мать.

Мать умерла через год после этого происшествия.

С отъездом Устиновых все изменилось. Отцовских денег не хватало на отдельное жилье, и пришлось вернуться к деду, в квартирку за лавкой. Не выдержав склочной жадности Захара Акимовича, матушка снова захворала, на этот раз смертельно.

После ее смерти отец опустился, много пил, и Семена Захаровича с позором выгнали из гимназии. Вскоре отец допился до того, что замерз в сугробе.

Лев часто размышлял, как относиться к случившемуся. В сложившейся ситуации зло и добро были увязаны так тесно, что отличить одно от другого было невозможно. С одной стороны, после решительных действий Льва родители умерли – это, несомненно, было зло. Зато прекратилось унижение подачками. Кроме того, поселившись у деда и сумев добиться расположения старика, Лев смог прочитать все те редкие и удивительные книги, которыми старый букинист так сильно дорожил.

А еще Лев познакомился с собирателями редкостей, приходившими к Захару Акимовичу в лавку. Разжившись редкой книгой, дед и сам частенько наведывался к друзьям-библиофилам похвастаться, и для надежности – чтобы лихие люди не ограбили в пути – брал с собой подросшего внука. Чаще всего старик отправлялся к большому оригиналу Танееву, знатоку Сен-Симона и Луи Блана, некогда шокировавшему Москву левыми высказываниями и радостным ожиданием, когда же мужики придут рубить господам головы. В его поместье в Демьянове – в огромном, нетопленом доме, имелась ценнейшая библиотека.

Великолепна была коллекция гравюр, посвященных Французской революции, но особую ценность представляло собрание редких изданий малых серий. Как только где-нибудь выходило издание в нескольких экземплярах, Танеев не успокаивался, пока из Берлина, Парижа, Лондона или Вены не получал своего экземпляра. Книжные магазины Готье, Ланг и Кнебель работали на Танеева. И поэтому дом в Демьянове постоянно перестраивался, чтобы с максимальным удобством разместить несметные тысячи книг. Часто старик Танеев не мог справиться со своими книжными богатствами, и тогда на помощь ему приходили друзья-книголюбы. Приходили не одни, приводили с собой детей и внуков. Там, в усадьбе Танеева, Лев впервые увидел Анну, дочь адвоката Рудольфа Минцлова.

Дед Анны Рудольфовны служил в императорской публичной библиотеке и создал средневековую книжную келью «кабинет инкунабул», также известную под названием «комнаты Фауста».

В доме у Минцловых была обширнейшая оккультная библиотека, что, учитывая более чем тридцатилетние изыскания старика Минцлова в этой области, было совсем не удивительно. Анна Рудольфовна, тогда еще довольно молодая, но уже некрасивая, рыхлая и невероятно загадочная в своих высказываниях, объездила мир, посетила Египет, Алжир, Тунис, остров Крит и Сицилию, а также, если верить ее рассказам, была на короткой ноге со всеми видными оккультистами обоих полушарий.

Среди знакомых из усадьбы Танеева она особо выделяла истеричного балованного сына профессора Бугаева, также приходившего помогать вместе с отцом.

Боря Бугаев писал стихи, стихи странные, со смыслом настолько туманным, что, кажется, его и вовсе не было, но Анне Рудольфовне стихи эти казались чуть ли не высшим откровением. Минцлова говорила, что это символизм и что за символизмом будущее. Что это выход за пределы собственной судьбы, воспоминания о том, чего ты никогда не видел. Говорила, прикрыв глаза и понизив голос – как и все, что она произносила, и это придавало ее словам видимость пророчества.

В ранней юности под влиянием Бугаева Лев тоже хотел стать поэтом. И даже пробовал писать стихи и очень старался быть символистом, особенно после того, как прочитал первый сборник Бориса, подписанный псевдонимом Андрей Белый. Но затем ко Льву в руки попал труд Шопенгауэра «Мир как воля и представление», и поэзия утратила свою прелесть.

Общаясь с Анной Рудольфовной и проникаясь ее идеями, Лев понял, что, если кто-то и может повести заблудившееся человечество за собой, то только Учителя, Которые Знают. И Лев решил бежать от пошлости, ставшей обыденностью. Бежать в оккультизм. А проводницей избрал Минцлову, ибо Анна Рудольфовна говорила о Великих Посвященных запросто, как о ближайших соседях по подмосковной даче.

Дед одобрил решение внука. Старый букинист очень уважал Минцловых, усматривая в Анне Рудольфовне, ее отце и деде оккультную династию. И при каждом удобном случае наставительно говорил, чтобы Лев держался Анны и во всем ее слушался. Старик даже предложил Минцловой в случае надобности использовать Льва в качестве помощника-секретаря, хотя бы и бесплатно. И Анна Рудольфовна охотно использовала. А денег, само собой, не платила. И на Лондонский конгресс в девятьсот пятом году Лев поехал за свой счет.

Чтобы собрать средства на дорогу, Льву пришлось пойти на определенную хитрость – сделать книгу, которой не существует. Создать один-единственный, уникальный экземпляр и продать за большие деньги.

Тайком от деда Лев перерыл библиотеку Захара Акимовича, выискал подходящие по смыслу тексты из творений Альберта Великого, Арнольда де Вилланова, Рогерия Бакона, присовокупил несколько тем из трактатов аббата Тритемия. Все это старательно переписал на искусно состаренных листах и заключил в качестве дополнения под сафьяновую обложку ветхой инкунабулы за авторством Генриха Корнелия Агриппы из Неттесгейма, озаглавленную «De Occulta Philosophia libri tres», исправив на форзаце слово «tres» на «quatuor». Придуманная им легенда гласила, что три части этой книги были изданы еще при жизни Агриппы, и лишь четвертую любимый из учеников алхимика и мага из Неттесгейма от руки дописал на свой страх и риск, вложив туда все то, что мудрец передал на словах, не доверяя печатному станку.

Книг Агриппы по оккультной философии в библиотеке деда имелось штук пять, полистать старик любил ту, что поновее, остальные задвинул в дальний угол, так что мгновенное разоблачение Льву не грозило.

Сбывая фальшивку на Никольской, Лев изложил покупателю свою версию уникальной находки. Из рассказа Льва выходило, что неизвестный путешественник, прибывший из Ассиза, принес книгу Агриппы прямо в букинистическую лавку Тихомирова на Лубянке и запросил за нее огромные деньги. И Лев, не ставя деда в известность, книгу купил. Потому что знал, что на Никольской найдутся понимающие люди, которые дадут вдвое больше уплаченного. И, хотя недоверчиво поглядывающие на продавца перекупщики дали значительно меньше того, что можно было бы выручить у старика Танеева, Лев все равно остался доволен. Ибо Танеев обязательно похвастался бы приобретением перед Захаром Акимовичем. Тот, несомненно, подделку бы распознал, и разразился бы страшный скандал. Зная характер деда, Лев решил, что лучше потерять в деньгах, чем до конца своих дней слушать обличительные речи старого зануды.

Чтобы не вызывать ненужные вопросы у вечно сидящего в лавке Захара Акимовича, книгу печатал тайком, в бывшей своей мансарде, договорившись с обитающим там ныне студентом Аркашей Пряхиным.

Пряхин придерживался революционных настроений, распространял агитационные листовки и очень заинтересовался возможностью изготовления печатной продукции на дому. К юношам присоединилась сестра Пряхина, миловидная курсистка Раечка, самым очевидным образом влюбившаяся в Льва. Лев тоже не остался равнодушен к бойкой черноглазой девице. И когда в декабре тысяча девятьсот пятого года Раису Пряхину во время вооруженного восстания убили случайным выстрелом, Лев долго горевал, и даже отправившись в Лондон на конгресс, не мог думать ни о чем другом, кроме как о погибшей подруге. Потому, должно быть, и не заметил очаровательной мордашки девицы Волынской.

Мы неслись, как сумасшедшие, весь день, долгий вечер и вот уже часть ночи.

Разрезая фарами темноту, машина летела по шоссе с крейсерской скоростью. Терпеть больше не было сил. Хотелось есть, пить, в туалет, да и просто, черт возьми, распрямить спину и размять ноги, ибо седан – не автобус. Это гораздо теснее и неудобнее.

Не отрываясь от дороги, на мою просьбу Лада ответила:

– О’кей, остановимся, как только увижу заправку, идет?

Само собой, идет. Хоть заправку, хоть что-нибудь еще, лишь бы поскорее! Это путешествие из Петербурга в Москву запомнится мне надолго. И, надо сказать, не с самой приятной стороны.

Когда на окутанном ночной тьмой шоссе засверкал огнями круглосуточный «Глобус» – это напоминало чудо. Во времена Радищева все было гораздо хуже, ибо подобной роскоши не существовало.

Свернув на парковку гипермаркета, Лада притормозила рядом с немногочисленными машинами и вышла из салона авто. Следом за ней выскочила и я.

С хрустом потянулась, распрямляя затекшую спину, и, с трудом переставляя занемевшие ноги, двинулась к стеклянным дверям магазина.

– Встречаемся около последней кассы, – прокричала Лада мне в спину.

Нужно ли говорить, что первым делом я устремилась к дамской комнате? А покинув туалет, ощутила небывалую легкость и абсолютное счастье.

Толкая перед собой тележку по пустынной прохладе гипермаркета, я свернула к круглосуточному кафе, и съеденный кусок пиццы с большой чашкой кофе сделали жизнь близкой к идеалу. Кинув в тележку шоколадку «Милка» и две полуторалитровые бутыли воды, я устремилась к последней кассе, по пути рассматривая стеллажи с печатной продукцией.

На первых страницах почти всех газет и журналов большими буквами рассказывалось о самом интригующем событии последних дней – убийстве биоэнергетика Панаева. Того самого, который в прайм-тайм с экрана телевизора в рекламных паузах рассказывал о невероятных возможностях человека, открывающихся при помощи разработанных им методик. Признаться, никогда я этим не увлекалась, но тут все же стало интересно. И я отправилась к отделу эзотерики.

На эзотерическом стеллаже среди многочисленных книг Свияша и Зеланда зияла пустота и виднелась пара завалившихся набок брошюр за авторством Ильи Панаева – судя по всему, остальной завоз книг уже был распродан.

Я взяла одну из брошюр и раскрыла на первой странице. Не успела пробежать глазами начало главы, как Лада от кассы окликнула:

– Соня, ну что ты там застряла? Иди сюда!

Кинув книжицу в тележку, я двинулась к кассе. Лада, так же как и я, набрала минеральной воды, но вместо шоколадок взяла полезную простоквашу и зерновые булки.

Расплатившись, мы вышли из магазина. Светало. Небо казалось залитым клюквенным морсом и напоминало оперение фламинго. Вдали чернел лес, и до самого горизонта туманно серебрилось утреннее шоссе.

Усевшись в машину, я открыла книгу Ильи Панаева и погрузилась в чтение.

Если верить написанному, автор был маг и чародей. И рисовал безграничные возможности, которые откроются у любого желающего после прохождения первой ступени обучения по его методике.

Основная мысль брошюры сводилась к тому, что человек должен выполнять исключительно свои собственные, не навязанные извне, желания. И для этого нужно закрыться от социума так называемой «оболочкой». То есть замкнуть вокруг тела проходящие через позвоночник энергетические потоки – от верхней чакры к нижней и наоборот – наподобие елочного фонарика. Мысленно замкнуть, просто вообразив этот самый фонарик.

Я рассказала об этом Ладе. Лада оторвала напряженный взор от дороги и насмешливо взглянула на меня поверх очков.

– Серьезно? – хмыкнула она. – Просто – закрыться оболочкой от социума – и все проблемы решены?

– Панаев пишет, что так.

– И ты в это веришь?

– Нет, конечно. Хотя перспектива заманчива. Вот как ты думаешь, что такое карма?

– Соня, брось! – начала раздражаться Лада. – Ты меня разыгрываешь?

Я знала, что она ответит – я и сама бы так ответила. И потому я настойчиво потребовала:

– Ничуть. Отвечай!

– Это воздаяние за прошлые грехи.

– А вот и нет. По Панаеву это некий патологический сгусток, находящийся в тонких телах человека и искажающий его. Именно он является основной причиной разного рода жизненных проблем. И этот сгусток можно легко «выдернуть», пользуясь особой техникой, и тем самым изменить свою судьбу. Этому обучают на второй ступени Школы Энергетического Влияния.

– Во как!

– Ага. Третья ступень – еще серьезнее. На третьей ступени тренеры Школы посвящают учеников в тайну управления окружающими для достижения собственных целей. В основном применяют мягкие методы программирования. Но, между прочим, дополнительно обучают еще и жестким методам – путем энергетического подавления, – зачитывала я выдержки из книги, пролистывая главы.

– Боюсь представить, что будет дальше, – в голосе Лады послышалась явная издевка.

– Нет, ну существуют же на самом деле люди со сверхспособностями, – возразила я. – Значит, влиянию на окружающих можно научиться.

И продолжила цитировать особо поражающие воображение места.

– Четвертый уровень обучения предлагает полностью изменить свою энергетическую конфигурацию. Ученика научат растворять чакры в эфирном теле, что приводит, помимо прочих замечательных умений и навыков, еще и к бессмертию.

Захлопнув брошюру, я откусила шоколадку и посмотрела на Ладу.

– Разве не гениально? Научиться манипулировать людьми! И жить вечно! Господи, Лада, как же я этого хочу!

Усмехнувшись, Лада похлопала меня по коленке и, рискуя вылететь в кювет, смерила ироничным взглядом.

– А премудрый господин Панаев не объясняет, откуда взялись сии сакральные знания?

– Ну как же, – оживилась я. – Во введении об этом подробно написано. Начало свое учение берет от розенкрейцеров. Затем над методиками трудились последователи антропософа Рудольфа Штайнера. Ну и секретные разработки советских спецслужб внесли свою лепту.

– Куда ж без них, без секретных разработок. – Лада брезгливо поморщилась. И ласково, словно с больным ребенком, заговорила: – Послушай меня, Сонечка. Как твой врач, я не думаю, что тебе нужно этим увлекаться. Эзотерические практики еще никому здоровья не прибавили. Тем более душевного.

Как я не люблю этот тон! Ибо он означает, что я снова делаю что-то не так.

Лада Валерьевна Белоцерковская – и в самом деле мой врач. Врач-психиатр, наблюдающая меня последние годы и старающаяся решить проблему обитающих во мне множественных личностей. Я знаю четырех из них, а может, их и больше, и проявляются эти другие, живущие во мне личности, в основном в моменты стресса. И Лада старается сделать так, чтобы стресс я испытывала как можно реже.

В Питере после некоторых событий я едва не угодила за решетку, и чтобы ничто не напоминало о той неприятной истории[3], доктор Белоцерковская организовала переезд в Москву. В Москве, оказывается, у меня есть родственник, о котором я ничего не слышала, и Лада договорилась, что этот самый родственник – Борис Карлинский – станет моим опекуном. Ну что же, всегда интересно начать жизнь с чистого листа.

А торопимся мы так, чтобы успеть к началу лекций, ведь Борис Георгиевич преподает.

Представляю, какой этот Карлинский зануда. Лектор. Препод. Профессор. Тоска!

С другой стороны, такой опекун – это вовсе не плохо. Хватит с меня потрясений, пора пожить в тишине и покое. Лада рассчитывает передать меня перед началом занятий с рук на руки родственнику и, свободная, как ветер, отправиться по своим делам. Я не возражаю. Только прошу не гнать, хоть иногда останавливаться и делать привал, чтобы перевести дух.

Мы въехали в Москву и помчались по улицам. Люди тянулись в сторону школ и прочих учебных заведений, здания которых украшали приветственные перетяжки и гирлянды из шаров. Повсюду мелькали торжественные лица первоклашек, белые рубашки, банты и огромные букеты гладиолусов, астр, хризантем.

К увешанному флагами трехэтажному зданию казенного вида мы подъехали с небольшим опозданием, первая пара уже началась. Лада так уверенно прошла сквозь турникет проходной и с такой легкостью провела внутрь и меня, что стало ясно – она здесь свой человек.

– Я же рассказывала, что Игорь – декан института криминальной психиатрии, – поднимаясь по лестнице на второй этаж, проговорила Лада в ответ на мой вопросительный взгляд.

– Ты говорила, что Игорь твой жених. А что он декан – не говорила.

– Теперь говорю. А Борис Георгиевич читает курс профайлинга у первогодок. Я с ним лично не знакома, но Игорь много рассказывал о Карлинском. Сейчас сама его увидишь.

Лада прошла через весь коридор, остановилась перед дверью в самом его конце и выдохнула:

– Ну вот, пришли. Тихонько проходи и садись на свободное место, чтобы не мешать.

Доктор Белоцерковская потянула дверь на себя и проскользнула в аудиторию. Я вошла следом за ней. Вошла и села на крайнее кресло в первом ряду, сразу обратив внимание на потрясенное лицо подавшегося вперед парня в соседнем кресле. Вытянув руку со смартфоном, он записывал видео. То же самое делали все, кто был в аудитории. С кафедры лился хорошо поставленный басок.

– …неоднократно слышал мнение, будто бы шизофрения заразна. Чушь и бред. Не буду спорить, и в самом деле существует статистика, отражающая высокий процент душевных расстройств у врачевателей психической сферы. Однако не стоит путать причину со следствием. Это не психиатры заражаются от своих пациентов. Это в психиатры идут люди с психическими проблемами, желающие разобраться, что с ними не так.

Говоривший не был красив. Большое, будто бы вырубленное из камня лицо с грубыми чертами и стриженные ежиком черные с проседью волосы странно контрастировали с наивными карими глазами. Такие глаза бывают у щенков.

Карлинский улегся на кафедру внушительным животом, сложил, переплетя толстые пальцы, перед собой кисти рук, и, доброжелательно оглядывая аудиторию, басовито продолжал:

– Когда мне было восемь лет, у меня умерла матушка. Похороны вышли невероятно пышными. Вместе с отцом и сестрой я стоял у гроба, ко мне подходили совершенно незнакомые люди, жали руку, говорили, чтобы я держался, был молодцом и все такое прочее в подобном замечательном роде. Они говорили – я слушал. И важно кивал, обещая, что буду молодцом. И что буду держаться. В результате собственная значимость в глазах всех этих людей произвела на меня столь сильное впечатление, что на протяжении полугода каждый вечер, стоя перед зеркалом, я разыгрывал сцену похорон. Теперь я хоронил отца. Делал грустное лицо, старался не заплакать, даже сочинил надгробную речь. Я ждал, что вот-вот папа умрет, и мой триумф повторится. Но отец все не умирал, и я подумал, что лучший способ опять покрасоваться на похоронах – убить его. И я на полном серьезе разработал план убийства живучего родителя. Но в какой-то момент я понял, что папа сильнее меня и с убийством ничего не выйдет. Только это и спасло его от верной смерти.

– Что, реально на отца бы бросились с ножом? – насмешливо крикнули с галерки.

– Безо всяких сомнений, – тепло улыбнулся лектор, поправляя лежащую рядом с его локтем стопку книг. – Я вовремя оценил свои силы и отказался от нелепой затеи – во мне сработал внутренний цензор, который сказал мне: «Боря, стоп!» А испугался я уже значительно позже, когда осознал, что из-за глупой гордыни чуть не лишил жизни близкого человека. Испугался так, что начал заикаться и мочиться в постель. И, покопавшись в себе, я понял, что во мне живут демоны. И, чтобы научиться ими управлять, пошел в психиатрию. Выучился, худо-бедно приручил своих демонов и живу с ними в относительном мире и согласии.

Лектор сделал едва заметное движение локтем, и стопка книг с грохотом упала на пол. Зал вздрогнул и пришел в движение. Стараясь понять, что же случилось, кто-то привстал на кресле, кто-то, вытянув шею, подался вперед.

– Прошу обратить внимание – это учебники, которые вам не нужны. Книги по моему предмету вам еще не скоро понадобятся. Сначала загляните вглубь себя, и только потом переходите к учебникам. Исходя из всего вышесказанного, вот вам задание на дом: выписать столбиком тайные мысли, чувства, желания. Те, которые вы скрываете даже от самих себя. Будьте честны с собой и не пытайтесь казаться лучше, чем вы есть. Ибо, как говаривал Карл Густав Юнг, «встреча с самим собой принадлежит к самым неприятным». На сегодня все. Спасибо за внимание. Берегите себя и не пейте много пива.

Он распрямился, убрав локти с кафедры, ослабил галстук, одернул полы щеголеватого, с заплатками на локтях, льняного пиджака и, невероятно грациозный для плотной своей комплекции, спустился с возвышения в аудиторию. Бережно поднял валяющиеся на полу учебники, каждый отряхнул и заботливо убрал в кожаную сумку. Закинул сумку на плечо и шагнул к дверям.

Я смотрела на Карлинского и удивлялась – как могут так хорошо сидеть джинсы на столь неспортивной фигуре?

Между тем Лада поднялась и двинулась следом за лектором. Мы вышли из аудитории и столкнулись с улыбчивым толстячком с блестящей лысиной. Он уже принял Карлинского под руку и уводил к окну, грозя пальцем и смешно морща нос.

– Боречка, твои лекции становятся все короче и короче, – доносилось до нас его сопрано. – В этот раз ты уложился за полчаса против прошлогодних сорока минут.

– Не морочь голову, Игорек, – беспечно отмахнулся Карлинский. – Словоблудие сушит мозг.

– Вас послушать, доктор, так кругом одни маньяки, – хихикнул толстячок.

– Может, и не кругом, но в твоем институте их точно хватает. Обычные люди на психиатра, да еще, пардон, криминалиста, добровольно учиться не идут. Что-то должно к этому подтолкнуть.

– Ты сейчас куда?

– В институт Сербского. Нужна экспертиза одного красавца.

– Что за красавец?

– В прямом смысле слова. Считал себя недостаточно красивым, в этом видел проблему и даже вступил в интернет-сообщество таких же страдальцев, на которых девицы не обращают внимания.

– Знаю такие группы. Неудачники делятся мыслями по поводу порочной природы женщин, не способных оценить их душевную красоту. Всем же известно, что девкам подавай точеные носы и мускулистые торсы.

– Вот и мой красавец проникся этими беседами и сделал семь пластических операций. Увеличил подбородок, выпрямил нос, приподнял скулы. Сделал раскосыми свои глупые бараньи глаза, накачал силиконом губы, зад и бицепсы, что, как ты понимаешь, диагностируется как дисморфофобия и дисморфомания[4] в чистейшем своем проявлении. Но даже после того, как он сделался неотразим, аки Аполлон, девчонки не смотрели в его сторону больше одного раза. Просто потому, что он – самовлюбленный идиот, не замечающий в этом мире никого, кроме себя. И сей конфуз становится очень заметен, когда парнишка открывает рот и принимается изрекать банальнейшие сентенции.

– Само собой, в своем фиаско он обвинил тупых сучек.

– Ага, и начал их наказывать. Проще говоря, убивать.

– Психопат, вменяемый на все сто процентов.

– Надо еще раз с ним поговорить. Надеюсь, расскажет, где спрятал тела и сколько всего было жертв.

– Тогда до завтра. У тебя, Борюсик, лекции начинаются со второй пары. Умоляю, не забудь!

– Игорь Сергеевич, это я тебя умоляю! Когда я что-то забывал?

– Ой ладно, перестань! Ну все, Борь. Мы побежали, нас ждут в канцелярии. Ладочка, прощайся с Соней и догоняй.

Толстяк повернулся и, быстро перебирая обутыми в стильные туфли короткими ножками, устремился вперед по коридору, а Лада улыбнулась и сказала:

– Ну, Соня, пока. Мой телефон ты знаешь, будем на связи. До свидания, Борис Георгиевич. Должна сказать, впечатлена вашей лекцией. Сегодня же сяду с карандашом и попробую выполнить ваше задание.

– Не сомневаюсь, Лада, у вас получится. Только пишите честно обо всем. И даже о том, что испытываете к Соне не только чувства, которые положено испытывать врачу к пациенту. Не забудьте указать, что видите в ней сексуального партнера.

Лада вспыхнула, сдернула с носа очки, дико глянула на Карлинского беззащитными глазами и бросилась бежать за толстячком, торопливо удаляющимся по коридору. И тут дядя повернулся ко мне.

– Ну, здравствуй, Соня Кораблина. Надеюсь, доехала без приключений. – Он будто бы погладил меня своими удивительными, подсвеченными изнутри глазами. Похлопал по карманам пиджака и деловито продолжил: – Так я и думал. Забыл ключи, поэтому домой попадем только вечером. Будешь со мной весь день кататься? Или, может, погуляешь по Москве?

– Погуляю. Центр посмотрю, – улыбнулась я, уже понимая, что хочу находиться в компании опекуна как можно меньше. Особенно один на один.

– Вот и славно, – легко согласился он. – Давай сюда вещички. Адрес знаешь?

Я кивнула.

– Отлично. Подходи домой часикам к семи.

Карлинский выхватил у меня из рук дорожную сумку и неспешно направился к лифту, собираясь проехать всего один этаж. Разве не чудак?

Долли прошла через торговый зал букинистического магазина, с любопытством озираясь по сторонам и рассматривая оплетающие лавку книжные стеллажи, заполненные книгами. Перешагивая через стоящие на полу коробки с распавшимися на странички ветхими книжицами, она устремилась следом за Львом к двери в дальнем конце помещения, за которой начиналась квартира. Лев сразу же провел девушку в свою комнату и усадил на диван.

– Вы были правы, Лев Семенович, у меня все получилось, – блеснула глазами гостья. – И в самом деле, Брюсов очень хорошо принял стихи.

– Я даже не сомневался, что возражений не будет, – мягко улыбнулся Лев. – Должно быть, милая Ольга Павловна, в редакции вас полюбили как родную. Такую очаровательную барышню не могли не полюбить.

– А вот и нет, не все мне обрадовались.

– Полагаю, что вас невзлюбили дамы?

– Только одна. Рецензентка Амалия Коган. Очень специфичная особа. Держит себя так, точно все ей должны. И никто не решается перечить.

Лев с интересом взглянул на собеседницу и осведомился:

– А вы разве не знаете, кто такая Амалия Карловна?

И сам себе ответил:

– Хотя откуда? В Лондоне, полагаю, «Московская криминальная хроника» не в ходу.

– И чем же так знаменита мисс Амалия? – Девушка заинтересованно подалась вперед.

– Газетчики прозвали ее «мадемуазель Витроль».

– Любопытно отчего?

– Если желаете, расскажу все, что знаю.

– Интересно послушать.

Лев подал Долли наполненный вином бокал и, взяв со стола свой бокал и сделав глоток, негромко заговорил:

– Амалия – дочь генерала. Она рано лишилась матери, поэтому отец отдал девушку в Институт благородных девиц, и Амалия выросла в искусственной атмосфере женского пансиона. Да вы, Ольга Павловна, и сами не хуже меня знаете, что это такое. – Лев кинул быстрый взгляд на Долли.

Сделал еще глоток и продолжал:

– Амалия вышла из института и перебралась жить в полк, и тут умирает отец. Таким образом, Амалия, помимо своей воли, оказалась частью полкового офицерского братства, и оба этих довольно противоречивых мира – нынешняя разнузданность полка и недавнее лицемерие института – сыграли с ней злую шутку. Оставшаяся без родительского присмотра раскованная девица охотно посещала офицерские пирушки и вскоре стала душой гвардейского общества, встречаясь то с одним, то с другим офицером. Но на свою беду, Амалия Карловна влюбилась в штабс-капитана Измайловского полка.

С началом войны с Японией Амалия готова была стать сестрой милосердия и сопровождать возлюбленного в Манчжурию, но из-за начавшихся волнений гвардейцев оставляют в Москве. Во время разгона баррикад Амалия плечом к плечу выступает рядом со своим штабс-капитаном, она готова умереть рядом с ним. И уж, во всяком случае, Амалия не сомневается, что вот-вот станет его женой. Однако гвардеец совсем не собирается жениться, тем более на девице, подобной мадемуазель Коган.

Штабс-капитан чувствует себя свободным и начинает ухаживать за женой состоятельного фабриканта. Амалия случайно встречает их во время прогулки по Бульварам и требует объяснений. Штабс-капитан уклоняется от диалога. Раздосадованная Амалия бежит в москательную лавку, покупает пузырек серной кислоты и, подкараулив парочку, выплескивает содержимое в лицо сопернице.

– Какой кошмар! – непроизвольно вырвалось у Долли.

Глаза Тихомирова как-то странно блеснули, и он с непонятным торжеством продолжал:

– Представьте себе, во время суда и публика, и присяжные заседатели единодушно были на стороне мадемуазель Коган, осуждая пострадавшую жену фабриканта. Амалию оправдали, и Брюсов пригласил ее в издательство. Не мог не пригласить, ибо Амалия Коган из популярной среди декадентов породы «фам фаталь».

Последнюю фразу Лев сказал так многозначительно, что Долли не могла не улыбнуться. И, чтобы скрыть неловкость от своей непроизвольной улыбки, быстро произнесла:

– Теперь понятно, отчего она такая.

– Какая же? – вскинул брови Лев.

– Потерянная. Странная. Сегодня в ресторане Амалия так много выпила, что еле стояла на ногах, – пустилась в объяснения гостья. – А когда мы шли по Никольской, мисс Коган увидела выставленную на паперти колбу с головой революционера-террориста. Мисс Коган остановилась и стала эту колбу целовать. И кричала на всю улицу, что погибший преступник лучше всех и чище всех и что она этой же ночью спасет его. Городовой даже забеспокоился, уж не знакомый ли это Амалии Карловны. А секретарь Лианопуло так важно заметил, что Амалия Коган не может быть знакома с преступником, ведь она не какая-нибудь там падшая женщина, а рецензент издательства «Скорпион».

Девушка снова едва заметно улыбнулась. Хмыкнул и Лев.

– И в самом деле забавно. Как будто сотрудничество с декадентским издательством может служить гарантом добропорядочности. Если судить по «Скорпиону», как раз таки напротив.

– Вы так хорошо знакомы со «скорпионовцами»?

Долли хотела побольше узнать об отношениях Льва и Амалии, но Тихомиров истолковал вопрос по-своему, полагая, что гостья интересуется поэтами, и, может быть, даже Андреем Белым.

Склонив голову к плечу, он задумчиво перебирал бородку, прикидывая, как лучше ответить, ибо не мог открыть ей, не разрушая тщательно создаваемого образа, что люто, бешено, почти так же сильно, как некогда слюнявого Алешу в наглаженном матросском костюмчике, ненавидит звезду символистов.

Андрей Белый! Да какой он Андрей! Да еще Белый! Борька Бугаев, вот он кто такой. Тот самый истеричный юнец из усадьбы Танеевых, стихами которого так восхищалась Анна Рудольфовна. Дальше – больше. Теперь Минцлова не только восхищается творениями Белого, но и делает из него пророка. Из него, и из Иванова. Хороши пророки! Питерский всезнайка Вячеслав Иванов, и московский кривляка Борька Бугаев!

За Бугаевым Лев следил с самого первого дня, как только увидел у старика Танеева. Прежде всего поразила Льва его внешность. Еще не зная странного характера Бориса, Лев издали с любопытством рассматривал высокую тонкую фигуру, всю будто бы сотканную из воздуха, белокурые локоны-нити, нимбом светившиеся над головой, непрестанно жестикулирующие нервные руки, не знающие ни секунды покоя. И глаза. Бесподобные васильковые глаза, каких он раньше никогда ни у кого не видел.

Они были похожи – оба высокие и беловолосые, но полный и неуклюжий увалень Лев был словно пародией на эльфоподобного Бориса. А столкнувшись с Бугаевым в деле разбора книг, Лев еще больше удивился, услышав высокопарную, пространную речь, то и дело сворачивающую от основного предмета обсуждения в самые разные и неожиданные стороны и напоминающую любимый дедов кушак, распавшийся от ветхости на многочисленные нити.

Больше похожий на ревность, интерес к Борису был так велик, что Лев узнал адрес профессора Бугаева и подолгу крутился около дома на Арбате, прислушиваясь к разговорам и присматриваясь к обстановке вообще. И от оживленно беседующего дворника и его приятельницы – кухарки Бугаевых, Лев узнал, что профессор Бугаев с женой друг друга терпеть не могут, буквально войну ведут, а Боречка мечется между родителями, стараясь одновременно угодить и маменьке и папеньке.

И притворяется Боречка перед маменькой, что не любит папеньку, а перед папенькой – что терпеть не может маменьку. И что маленький, бывало, вдруг начнет выламываться, изображая из себя шута. А то наденет белую маску и ходит по квартире, не снимая, словно идиотик. А как-то читал Борис Николаевич книгу, да вдруг отбросил, да грянулся об пол и ну валяться, бить кулаками по паркету и рыдать. Горничная после уж подняла оброненное – а это томик стихов Александра Блока. Вот как хочешь его, Бориса Николаевича, так и понимай.

Был у Льва специальный альбом, куда вклеивал вырезки из газет, если встречал хоть малейшее упоминание о Бугаеве – Белом. И томики стихов собирал – не пропустил ни одного издания. И, сравнивая его и себя, искренне не понимал, чем этот Бугаев лучше. Отчего его любят, печатают, боготворят, превозносят до самых небес. Минцлова вон собралась делать из Белого своего пророка. А того не понимает, что на роль пророка Белый вовсе не годится. Слаб он. Не человек, а сплошное недоразумение. Интеллигентская рефлексия в чистом, незамутненном виде.

Пророком Анны Минцловой должен стать он, Лев Тихомиров. Сильный духом и телом. Бескомпромиссный. Волевой. Ни перед чем не останавливающийся. Единственным пророком, безо всяких там изнеженных питерских эстетов Вячеславов Ивановых. Но Ольге Павловне знать об этом не надо. Для нее нужна безобидная легенда.

– Я одинаково хорошо знаком со всеми в «Скорпионе», но не имею возможности там часто бывать, – расплывчато проговорил Лев, поглаживая тонкую девичью руку. – Когда-то я очень дружил, – последние слова он выделил интонацией, – с одним человеком из издательства. Да, к несчастью, рассорился.

– Этот человек – Амалия Коган? – упавшим голосом осведомилась Долли.

– Отчего вы так подумали? – Тихомиров удивленно вскинул пшеничную бровь. – Вовсе нет. С Амалией я знаком гораздо меньше, чем с остальными сотрудниками. Знаю о ней только по газетным заметкам.

Долли решила до поры до времени не рассказывать о необыкновенной осведомленности Синей Гусеницы и отстраненно откликнулась:

– Мне отчего-то показалось.

– Нет, с госпожой Коган я почти не знаком, – мягко повторил букинист, целуя тонкие девичьи пальцы.

И Долли сделала вид, что поверила. Лев явно лукавил, ведь откуда-то Синяя Гусеница знала имя Модеста Рюмина, стихи которого Лев позже собирался опубликовать в «Скорпионе». Но Долли предпочла не обращать внимания на странное несоответствие. Лев был так близко от нее, что, казалось, закрой глаза – и случится то, что должно случиться.

Не удержавшись, Долли на секунду мечтательно зажмурилась и вдруг почувствовала на своих губах его губы. Они были сухие и твердые, и пахли аптечной лакрицей.

И в следующий момент Лев уже не просто касался губ девушки, он притянул ее к себе, жадно впившись в приоткрытый рот.

Ответив на страстный поцелуй, Долли все же легонько отстранилась, не допуская продолжения.

– Ольга Павловна, – горячо зашептал букинист, целуя ее волосы, шею, плечи, – не мучьте меня! Я же вижу, что вы сами хотите этого!

– Я хочу, – пробормотала Долли. – И это обязательно случится, только не сейчас. Пожалуйста, Лев Семенович, отпустите меня, я не могу здесь, у вас!

– Какая вы. Вы сами сказали, что вы и я – одно целое, а теперь отталкиваете. Отчего вдруг?

– Клянусь, я сдержу свое слово, но только тогда, когда буду готова. Я пришлю вам адрес, где случится наша встреча.

Лев разжал объятия, и Долли проворно выскользнула в коридор. Пробежала через лавку, выскочила на улицу и замерла за колонной, поправляя шляпку и одергивая платье. Уже почти закончив туалет, она услышала скрип отворяющейся двери, и замерла, стараясь ничем себя не выдать.

Дверь лавки стукнула, повернулся ключ в замке, запирая магазин, и мимо нее, незаметно притаившейся в тени колонны, стремительно прошел букинист.

Сердце Долли больно сжалось. Вне всяких сомнений, не получив желаемого от нее, Лев отправился в другое место, искать любви и ласки. Ждать больше было нельзя, нужно немедленно ехать к Лили.

Было около пяти часов вечера. Я прогуливалась по Тверской, любуясь витринами, заглядывая в магазинчики, наслаждаясь приятным столичным вечером и ощущая себя Холли Голайтли в поисках своего Пола Варжака[5].

Удивительное ощущение покоя настигло меня именно здесь, в суетливой Москве, городе безумных амбиций и огромных возможностей. Я далека от карьерных устремлений, оставив в Питере вместе с тяжелыми воспоминаниями журнальную колонку об искусстве, которую вела, ибо по образованию я киновед.

Сейчас у меня ни работы, ни обязательств. Надеюсь, что средств от сдаваемой квартиры в Питере на первое время хватит. Честно говоря, у меня есть мечта. Хочу работать в музее кинематографии Сергея Эйзенштейна, желательно в запасниках. Разбирать старые пленки, дарить им новую жизнь. Но это не главное. Главное – что я в совершенно ином месте и среди абсолютно других людей. И мне это нравится. Даже дядюшка нравится, хотя я его и побаиваюсь.

Я присела за столик уличного кафе и заказала маленький чайник зеленого чая. В жару приятно пить чай. Я всегда пью чай, как папа. К чаю я заказала индийские сладости, припомнив, что их обожает Катюнька. Мне иногда всех их очень недостает, но Лада говорит, что нельзя давать слабину и позволять живущим во мне личностям выходить на свет. Я и не позволяю. Просто вспоминаю их – папу, Жанну, Катюню – как что-то доброе и хорошее, что есть в моей жизни. Как будто они остались там, в Питере, а я уехала. Уехала, и буду просто помнить о них и знать, что они существуют. И от этого мне тепло на душе. И спокойно на сердце. Я не одна. У меня есть семья. Пусть и где-то далеко, но есть.

Я очень любила папу и не любила маму, и когда они погибли, то винила в этом исключительно себя. Винила до такой степени, что придумала, что папа жив. Еще я придумала себе суровую двоюродную сестру Жанну, обладающую теми качествами, которых нет у меня. А также маленькую Катюню, на которую экстраполировала свои комплексы и страхи в раннем детстве. Дошло до того, что для снятия стресса я стала горстями пить таблетки. И если бы не Лада, я даже не знаю, чем бы все закончилось. Это доктор Белоцерковская настояла на том, чтобы я переехала в Москву. Это она связалась с Борисом Георгиевичем – маминым братом, о котором никто никогда в нашей семье не упоминал. Теперь я, кажется, понимаю почему.

Там, на кафедре, он любовался собой, аки павлин. Пушил хвост, топорщил перья. Упивался коктейлем из собственной избранности и порочности, которые он, видите ли, обнаружил в себе еще ребенком, развил, взлелеял и теперь бравирует своими демонами не меньше Ганнибала Лектора. Все его откровение сводится к тому, что нужно научиться ставить себя на место маньяка и изобличать окаянного в тот самый момент, когда тот меньше всего ожидает.

И с Ладой Карлинский так поступил напрасно. Все это чушь. Нет в ее отношении ко мне никакого сексуального подтекста, она мой друг, и только. Дядя просто ее смутил, вот доктор Белоцерковская и убежала.

А может, мне не нужно жить у него? Может, снять квартиру и жить отдельно? А Борис Георгиевич, как опекун, сможет навещать меня, когда захочет.

Идея мне так понравилась, что я достала смартфон и принялась просматривать сайты найма квартир. Я уже почти нашла то, что нужно, – дивная однушка в Сокольниках рядом с метро всего за тридцать тысяч в месяц вместе с коммуналкой – но тут зазвонил смартфон. На экране высветился номер дядюшки.

– Да, Борис Георгиевич, слушаю вас, – проговорила я.

– Соня, срочно приезжай на Скаковую улицу, дом сорок девять. Срочно, слышишь? – пророкотал в трубке дядюшкин бас, и аппарат отключился.

Честно говоря, я испугалась. Таким голосом обычно сообщают о том, что кто-то умер. Недоумевая, что же приключилось с родственником, я попробовала перезвонить, но абонент оказался недоступен.

Поймав такси, я помчалась по указанному адресу. Проехав через центр, таксист свернул в промзону, попетлял по задворкам и остановился перед перегороженной шлагбаумом аркой в глухой стене, и я подумала, что водитель ошибся – не мог же профессор забраться в такие дебри?

– Простите, это и есть Скаковая, дом сорок девять? – непроизвольно вырвалось у меня.

– Спрашиваешь! Адрес хорошо известный. Один из самых знаменитых подпольных катранов в Москве, – авторитетно кивнул водитель «Яндекс Такси». – Вход в заведение, как сама понимаешь, со двора.

И удивился:

– А разве ты ехала не в подпольное казино?

– Все верно, сюда и ехала, – пробурчала я, копаясь в сумочке в поисках денег.

Нашла, расплатилась и вышла из машины. Таксист уехал, и я сразу же увидела доктора Карлинского.

Борис Георгиевич стоял у арки, подперев спиной оштукатуренную стену. Пиджака на нем не оказалось, и весь вид говорил о благодушии и внутренней расслабленности. Дядя неспешно курил и смотрел на меня сквозь прищуренные ресницы. Когда он, затягиваясь, подносил ко рту сигарету, виднелись сбитые в кровь костяшки пальцев. Здесь же, рядом с ним, стена была измазана кровью, словно он молотил ее кулаком.

Приблизившись, я спросила:

– Борис Георгиевич, что-то случилось?

Дядя дыхнул на меня табачным дымом и осведомился:

– Родная, сколько у тебя наличных?

– После того как расплатилась с таксистом, осталось рублей сто мелочью, остальное на карте.

– Понятно, – неопределенно протянул он.

Огляделся по сторонам, словно проверяя, нет ли кого поблизости, и вдруг толкнул меня в плечо так, что я полетела на асфальт. Удар был сильный, и, главное, совершенно неожиданный. Не в силах сдержать хлынувшие из глаз слезы, я с трудом встала на четвереньки, подтянула к себе за ремешок свалившуюся с плеча дамскую сумку и медленно начала подниматься, стараясь не опираться на содранные в кровь ладони.

Сквозь слезы я злобно говорила:

– Вы что, Борис Георгиевич? Обалдели? Что на вас вдруг нашло?

– Перестань ныть, – сухо оборвал меня дядюшка. Даже не пытаясь помочь, он стоял и смотрел, как я поднимаюсь, и, когда я почти уже встала, вдруг подхватил меня на руки и понес через арку. – Значит, так, Софья. Слушай меня внимательно. Молчи и кивай. И соглашайся со всем, что я говорю. Поняла?

Он глянул на меня так, что я испуганно кивнула.

– Молодец, – одобрил он.

Карлинский пронес меня через проходную, миновал заставленный автопогрузчиками двор и приблизился к одноэтажному зданию, напоминающему старинную контору заводоуправления. Подошел к низкому подъезду, толкнул плечом покосившуюся дверь, и тогда только выяснилось, что «контора» находится под видеонаблюдением.

– Кто с вами, доктор? – спросил голос из незамеченного мною ранее переговорного устройства.

– Жена пациента. На моих глазах под машину бросилась, нужно оказать первую помощь, – скороговоркой проговорил Карлинский, открывая запищавшую дверь и занося меня в похожее на предбанник помещение.

– Проходите в «комнату отдыха», – распорядился голос и затих.

Перед нами имелись три двери, и Карлинский устремился в ту, что посредине. Поднявшись по ступеням, он толкнул дверь плечом и вошел в просторное помещение, погруженное в полумрак. Работал кондиционер, негромко играл блюз, и на широких удобных диванах расположились стайки мужчин и женщин, потягивающих напитки. Кто-то пил кофе, кто-то вкушал через трубочку сок из высокого стакана, но в основном предпочитали спиртное.

Дядя пронес меня к ближайшему дивану, и, сдвинув сидевших на нем дам, бережно уложил на кожаное сиденье. Одна моя нога оказалась на чьем-то атласном платье, вторая уперлась в чужое упругое бедро.

– Доктор, что вы себе позволяете? – вспыхнула обладательница крутого бедра.

– Борис Георгиевич, держите себя в руках! – подхватила мадам в испачканном платье.

– Да что с вами такое! – сердито выдохнул Карлинский, изподлобья оглядывая красоток. – Девушку ударило машиной, ей необходима медицинская помощь.

– Что значит – ударило? – насторожилась бедрастая, переглядываясь с потным громилой, прохаживающимся рядом с диваном. – Прямо само взяло – и ударило?

– Наташа, бросьте говорить чушь. – Дядюшка строго взглянул на собеседницу. – Конечно же не само. Как только бедняжка узнала о случившимся, сразу же бросилась под машину. Наехавший на нее водитель испугался и скрылся с места аварии. В принципе я понимаю шофера и не берусь осуждать. Парень ни в чем не виноват, а в полиции пришлось бы объяснять, что он не верблюд. Но и Софью Михайловну винить тоже не в чем.

– А что она узнала? – заинтересованно послышалось со всех сторон.

– Она узнала крайне неприятные вещи, – сухо ответствовал Карлинский.

И снова замолчал, интригуя.

– Борис Георгиевич! Ну что вы молчите? Рассказывайте уже! – потребовала дама в атласном платье.

Карлинский пару секунд выдержал паузу и хмуро сообщил:

– Софья Михайловна – жена моего пациента. Пациент совершенно асоциальный, ничего святого. Детей собственных третирует, соседям житья не дает. Софья Михайловна выдернула меня звонком на мобильник из соседнего зала, где я душевно играл в блек-джек. Я пытался донести до нее, что я занят, но Софья Михайловна сообщила, что она уже подъехала на Скаковую, ибо вся Москва в курсе, как я чаще всего провожу вечера. Верный врачебному долгу, я прервал игру, ибо Софья Михайловна пыталась меня шантажировать самоубийством. Сказала, что муж отобрал у нее деньги, собранные родительским комитетом на подарок учителю по случаю первого сентября. Софья Михайловна хотела, чтобы я уговорил мерзавца деньги вернуть. Я вышел из клуба и позвонил пациенту, и тот мне поведал, что деньги родительского комитета он прокутил. Как только Софья Михайловна узнала, что денег нет, сразу и бросилась под машину. Так-то, господа.

– Много денег было?

– Сто двадцать тысяч.

– Бог ты мой! Есть о чем говорить, – фыркнула бедрастая Наталья, выразительно глядя на потного громилу.

Тот, кряхтя, вынул бумажник из кармана брюк и отделил от толстой пачки небольшую стопку пятитысячных купюр.

Дядя проворно перехватил протянутые мне деньги, проговорив:

– Софья Михайловна не в себе, у меня сохраннее будут.

И, пересчитав, добавил:

– В соседнем зале пиджак оставил, пойду, заберу.

После чего покинул «комнату отдыха».

Я приняла вертикальное положение, сев на диване, огляделась по сторонам и поняла, что больше всего на свете хотела бы провалиться сквозь землю. Все, без исключения, взгляды были устремлены на меня.

– Господи, да неужели из-за денег можно вот так вот – шагнуть под машину? – не сводя с меня осуждающего взора, протянула немолодая дама в белом, в пол, платье.

– Да уж, полная глупость, – подхватил рыжеволосый молодой человек в умопомрачительной рубашке поло.

– Я за день полмиллиона могу в покер спустить, что же теперь, с жизнью прощаться, – усмехнулся тепло одетый старичок на соседнем диване. И наставительно произнес: – Вы уж, голубушка, больше так не поступайте.

– А что вы, Софья Михайловна, от своего психического не уйдете? – осведомилась Наталья. – Так сильно любите?

– Правильно делает, что не уходит. У детей должен быть отец, – строго заметила дама в белом.

– Вот этого не надо! – повысила голос крутобедрая Наталья, по-босяцки растягивая слова и мигом утрачивая напускной лоск. Я сразу представила себе дымящую заводскими трубами рабочую окраину, на которой взрастили эту дикую розу. – Лучше вообще без отца, чем с отцом-придурком. У меня отец был такой урод, каких поискать. Мамка всю свою жизнь с алкашом мучилась, а я выросла и решила вопрос одним махом – упекла папашку в дурдом.

– Наточка, ты не права, – неожиданно высоким голосом поправил громила, вытирая платком бесконечно потеющий лоб. – Не в дурдом, а в загородный пансионат с замечательным уходом.

– Была я, Кирюша, в этом пансионате, насмотрелась и на бегающих по лесу сумасшедших стариков в одних подштанниках, и на замечательный уход, – отмахнулась Наталья.

И, обращаясь ко мне, по-простому уточнила:

– Твой-то пьет? Или наркоман?

– Да вроде ни то ни другое.

– Значит, шизофреник, – удовлетворенно проговорила Наталья. – Ты не жалей его, подруга. Сдавай в психушку. Я Карлинского давно знаю, Георгиевич – человек хороший. Денег ему дай – только не жмотись, – и до конца жизни твоего урода из дурки не выпустит.

– Вы ошибаетесь, уважаемая Наталья Николаевна, – проговорил незаметно вернувшийся дядя, на ходу натягивая льняной пиджак. – У нас в стране такие вещи не проходят. Положить в стационар можно только с согласия больного. Или тогда, когда пациент представляет опасность для себя или для окружающих. А это случается далеко не так часто, как принято считать. Пойдемте, Софья Михайловна, я провожу вас.

Он подхватил меня под руку и вывел из комнаты отдыха.

Когда мы вышли на улицу, Карлинский вынул из кармана благородного вида часы на ремне жженой кожи, пристроил на запястье и с благодарностью взглянул на меня.

– Спасибо, родная. Без тебя не получилось бы выкупить, а этими часами я очень дорожу.

– Всегда пожалуйста, – буркнула я.

Он снова посмотрел на меня, теперь уже ледяным взглядом, и сухо обмолвился:

– Пойдем в машину, надо поговорить.

Закурив, Карлинский увлек меня к двухместному «БМВ», на ходу приступив с допросу.

– Почему не сопротивлялась, когда я тебя толкнул?

Я даже оторопела. Не доходя пару метров до авто, остановилась под фонарем и во все глаза уставилась на него.

– А как я могла вам сопротивляться? – едва не плача, прошептала я. – Вы же сильнее, и вы мужчина.

Дядя остановился и, сдернув с моего плеча сумочку, раскрыл и принялся в ней рыться. Я хотела, было, возмутиться, но не посмела.

Между тем Карлинский вытащил железную расческу с длинной ручкой-хвостиком, «паркер» с золотым пером и маникюрный набор. Все свои находки он сунул мне под нос и процедил сквозь зубы:

– Родная, ты вооружена так, что можешь уложить как минимум пятерых нападающих. Запомни, перо твоей ручки – оружие страшной убойной силы. Места поражения – сонная артерия, глаза, яремная вена. То же самое касается стальной расчески и пилки для ногтей, не говоря уже о маникюрных ножницах. Здесь спектр применения гораздо шире, но сейчас не об этом. Вопрос номер два: я принес тебя в людное место, где ты имела возможность позвать на помощь, уличив меня во лжи. Вместо этого ты приняла мою игру и даже начала мне подыгрывать, давая пояснения про вымышленного мужа. И это после того, как я умышленно причинил тебе вред, ударил тебя, испортил твои вещи, манипулировал и угрожал. Зачем ты это сделала?

– Но вы же мой дядя! Вы же родной!

– Ты в этом уверена?

– Так Лада сказала.

– А Ладе сказал я. А может, я всех обманул? Может, я злодей-самозванец и преследую свои грязные цели? Что ты вообще обо мне знаешь?

Глотая слезы, я зашептала:

– Знаю, что вы – Борис Георгиевич Карлинский, врач-психиатр, преподаете в институте, которым руководит Ладин Игорь. И вроде бы брат моей матери, хотя я уже ни в чем не уверена.

– Вот это правильно, никогда ни в чем нельзя быть уверенной, – неожиданно развеселился он. – Всегда и все подвергай сомнению. Я только что провел тест на виктимность, и Софья Михайловна Кораблина получила сто баллов из ста. Ты, душа моя, идеальная жертва. У тебя на лбу большими красными буквами написано: «Я овца. Ищу своего волка». Хочешь, скажу, почему у тебя нет наличности? Ты отдала деньги цыганке.

– Не цыганке, а приличной девушке на билет до дома, ее обокрали в поезде, и ей никак не вернуться в родной Иркутск.

– Вот я и говорю – преступники вычисляют тебя за версту, и ты представляешь для них ну очень лакомый кусок.

– И что мне делать?

Карлинский пожал плечами и безразлично обронил:

– Можешь жить как жила. Лада Валерьевна всю жизнь будет водить тебя за ручку, контролируя каждый твой шаг. Называть бедненькой больной девочкой и гладить по головке. При хорошем раскладе доктор Белоцерковская уменьшит чувство вины и подкорректирует психику, загнав твои комплексы глубоко в подсознание. Но все равно ты, Соня Кораблина, будешь жить калекой. Мне, как родственнику, такой расклад не нравится. Поэтому Белоцерковскую я на пушечный выстрел больше к тебе не подпущу.

– Зря вы Ладу обидели. Она мне как сестра, а вы ей гадостей наговорили.

– Да пойми ты, Белоцерковская тебе только мешает. Она – как костыль. Ее беззубая овечья метода культивирует в тебе жертву. На определенном этапе Лада тебе помогла, спасибо ей большое, но дальше от нее проку не будет – один только вред. Я должен научить тебя верить в свои силы, рассчитывать только на себя и уметь вычислять сильные и слабые стороны тех, кто может причинить тебе зло. Видеть этих людей издалека и уметь давать им отпор.

Он перестал сверлить меня глазами и, улыбнувшись, сел за руль, указав на соседнее кресло.

– Прошу, мадемуазель, садитесь и поехали! Вас ждут апартаменты в самом сердце столицы.

– Это все, конечно, очень хорошо, про сильные и слабые стороны и про умение давать отпор, – начала заводиться я. – Но вы, Борис Георгиевич, ведь тоже повели себя как жулик! Деньги-то вы у Натальиного друга взяли! Взяли, и использовали на свои нужды, чтобы выкупить проигранные часы!

Нимало не смутившись, Карлинский парировал:

– Ничего не поделаешь, родная, за все в этой жизни приходится платить. И за походы в казино тоже. Тем более что это я избавил Натальиного друга, как ты изволишь называть депутата Родимова, от пагубной игровой зависимости. Теперь Кирилл Григорьевич только зритель. А раз Кирилл Григорьевич не несет расходов на игру, пусть оплачивает расходы того, кто помог ему побороть нездоровое пристрастие. Господин Родимов теперь еще долго будет ощущать себя благодетелем, а это благотворно сказывается на самооценке, особенно депутатской.

– А ваша собственная игромания вас не смущает?

– Абсолютно нет. Игра – всего лишь выход эмоциональной усталости.

– Вы проигрываете большие деньги. И даже вещи, и это особенно позорно.

Карлинский словно ждал этих слов. Он ткнул в меня пальцем, сверкнул глазами и обличительно проговорил:

– Вот! Вот оно, пагубное влияние доктора Белоцерковской! Скажи мне, Софья, что такое позор?

Я уже хотела было рассказать, какое значение я вкладываю в это понятие, но потом поняла, что вопрос чисто риторический, ибо доктор Карлинский тут же продолжил:

– Правильно, это боязнь навлечь на себя презрение окружающих. Тебе, душа моя, важно, что о тебе подумают другие. А это вообще не должно тебя волновать. Как не волнует меня. Я хорошо зарабатываю, у меня нет проблем с деньгами, и, поверь, сегодняшний эпизод с часами – это лишь частный случай, досадное недоразумение, не более того. Я ходил, хожу и буду ходить в подпольные катраны, и мне плевать, что думают об этом окружающие. Для меня это наиболее приемлемый вид эмоциональной разрядки. Я же не брожу по ночам с обрезом, высматривая, кого бы пристрелить, хотя такой выход эмоциональной усталости в моем случае тоже вполне возможен. Но мне бы не хотелось усложнять и без того непростую свою жизнь.

Я вспомнила вдруг дядин разговор с деканом в коридоре института и спросила:

– Ну как, он вам сказал, где прячет трупы?

– Кто? – не понял Карлинский.

Открыв портсигар, Карлинский обнаружил, что сигареты кончились, но это его не смутило. Порывшись в пепельнице, дядя выудил окурок пожирнее и вопросительно уставился на меня.

– Красавец из института Сербского.

Прикурив от «Зиппо», едва не опалившей его густые длинные ресницы, ответил:

– Пока что нет, но непременно скажет. Родная, пристегнулась? Теперь держись как можно крепче и не ной, я медленно не езжу. Если боишься – можешь зажмуриться. Некоторым помогает.

Близилась полночь. Долли догадывалась, что в доме графини о ней беспокоятся, но к тетушке не поехала, а отправилась в «Метрополь», где остановилась Лили. Дело не требовало отлагательств, необходимо было заручиться поддержкой.

Хмурый портье отказывался пускать ее к подруге, ссылаясь на то, что гостей отеля запрещено беспокоить в столь позднее время, но Долли телефонировала снизу, и Лили спустилась за ней.

Взглянув на подругу, Долли снова ощутила утраченную было уверенность в том, что все будет хорошо. Преисполненная веры в себя, Лили мечтала блистать на сцене в амплуа героини и приехала в Москву с намерением показаться владельцам кафешантанов и театров-буф. Она обладала отменным слухом, исключительной пластикой, а также обретенными в эстетическом пансионе навыками сценического движения. К тому же природа наделила Лили густыми каштановыми волосами, игривой яркой внешностью и складной фигуркой, так что ее расчеты были вполне оправданны.

Поднявшись на этаж, девушки закрылись в номере, и экспрессивная Лили бросилась подруге на шею.

– Долли! Прелесть моя! Как я рада тебя видеть! Случилось такое!

– Я на секунду, буквально на пару слов, – не снимая шляпки, проговорила Долли.

– Милая! Я так счастлива! – кружа подругу по номеру, по-английски запела Лили.

С самого первого дня, когда только встретились в пансионе, девочки говорили между собой по-русски, дабы чувствовать себя увереннее и не забывать родной язык. Теперь же, вернувшись в Россию, они общались исключительно на английском – им нравилось, когда окружающие не понимают беседы.

– Я думала, что способна всего лишь на мюзик-холл, а меня пригласили в театр! В самый настоящий драматический театр! Я так и вижу на афишах мой портрет и надпись: «В роли Пьеретты бесподобная и неподражаемая Лили Грин»!

Лили привыкла называть себя Грин. Так же как и Долли, она получила свое прозвище от леди Эмили. Во время первых уроков свободного танца только что принятых девочек просили двигаться так, как им хочется, присматриваясь, кто к чему способен, и две маленькие русские ученицы стали танцевать в совершенно разных манерах.

Долли выверяла каждый жест, принимала грациозные позы и старалась двигаться как можно пластичнее. Ее подруга отдалась на откуп чувствам.

Хозяйка пансиона взирала на новеньких недолго. Буквально через минуту захлопала в ладоши и, остановив музыку, раздраженно проговорила, с неприязнью глядя на Лили:

– Дитя мое, ты чрезмерна и нарочита! И демонстративно вульгарна, как зеленая лилия в петлице Оскара Уайльда. Умерь свой пыл!

Леди Эмили ошиблась – эпатажный эстет Уайльд носил в петлице вовсе не лилию, а зеленую гвоздику. Но прозвище прижилось, и маленькую русскую с легкой руки наставницы стали называть Лили Грин.

– Прошу тебя, рассказывай, – оживилась Долли, с нетерпением глядя в румяное лицо и сияющие глаза подруги.

Приехав в Москву, Лили почти сразу же получила ангажемент в ресторане Большой московской гостиницы на Воскресенской площади. В этом месте устраивались «ужины после театра» для артистической и художественной богемы, ибо гостиница была расположена чрезвычайно удобно – рядом театры Большой и Малый, да еще и Художественный, не говоря о частной опере Зимина и нескольких клубах помельче.

– Вчера, после выступления, ко мне в гримерку пришел – знаешь кто? – восторженно зашептала подруга.

– Лили, как это на тебя похоже! Хватит интриговать! Ты ведь нарочно устроилась в эту театральную Мекку на Воскресенской площади, чтобы к тебе приходили в гримерку! Снова заглядывал Герман фон Бекк?

– Причем здесь фон Бекк? – неожиданно разозлилась Лили. – Что ты пристала ко мне с фон Бекком? Если тебе понравился фон Бекк, забери его себе!

Удивленная вспышкой гнева, Долли прижала ладони к щекам и застенчиво произнесла:

– Ты же знаешь, Лили, мне кроме Льва никто не нужен.

– Так зачем ты мне навязываешь этого заносчивого сноба? Фон Бекк полагает, что если он сказочно богат, то все должны перед ним трепетать и падать ниц.

– А он богат?

– О да. Живет в огромном доме с парком, везде снует куча прислуги, в гараже машин двадцать, не меньше, а съемочный павильон за домом достигает высоты в тридцать футов.

– Ты у него была? Отчего же не рассказываешь?

– А нечего рассказывать. Куда не посмотри – богатство, роскошь, да все это досталось не тому человеку. Позер и выскочка. И собственник, каких поискать. Фон Бекк валялся у меня в ногах, умоляя меня сняться в его фильме. Просил принадлежать только ему. Я отказалась. Я птица вольная! Меня влечет туда, где творчество! Полет! Вот тот, кто приходил вчера, – другое дело! Я познакомилась с актером Александром Таировым.

– Он предложил тебе стать птицей?

– Напрасно смеешься. Таиров и сейчас уже большой актер, но пробует себя в режиссуре и находит, что я превосходно вписываюсь в сценографию пантомимы «Покрывало Пьеретты». Долли, милая, я буду играть Пьеретту! Уже решено. Таиров в роли Пьеро, Фердинандов – Арлекин. Мейерхольд в Петербурге уже ставил эту комеди дель арте, но у Мейерхольда главная партия принадлежит Пьеро, а в нашей постановке акцент сместят на героиню. Я стану примой!

Подскочив к трюмо, Лили принялась обильно посыпать лицо пудрой, краем удлиненного карего глаза посматривая то в зеркало, то на Долли и быстро говоря:

– У Мейерхольда ведь как? Аляповатые декорации, дерганые движения актеров, гротеск, острые углы, абсурд и низменность желаний. А у Таирова? Плавность линий, высота чувств и вечная история любви. Долли, только представь себе! На холодном строгом фоне серебряных колонн появляюсь я – скорбная Пьеретта.

С этими словами Лили развернулась к подруге, придала лицу трагизм и медленно двинулась по комнате.

– На мне нежное кружевное платье – старовенский свадебный наряд, – монотонно, точно читая текст, продолжала она, – митровый венок обрамляет мою голову, на плечи ниспадает длинная фата, на выбеленном лице застыло страдание. Я сбежала со свадьбы и пришла к своему возлюбленному, художнику Пьеро. В руках у меня серебряный флакон с ядом. Я пришла, чтобы умереть вместе с любимым. Пьеро это знает. Пьеро разлил по бокалам вино и вылил в вино яд. Осушил свой бокал, но я не стала пить. Я испугалась. Он презирает меня. И выбивает бокал из рук. Бокал разбит, вино разлито, и теперь уже мне никак не умереть. Пьеро же мертв. Безумный ужас охватывает меня. Я бросаюсь вон из комнаты и устремляюсь на свадебный пир. Фата падает с моей головы и остается лежать в комнате Пьеро. В замке ждет меня жених, Арлекин. Он обнаружил мою пропажу и теперь негодует и требует ответа, где я была и где моя фата. Но я не отвечаю. Я надвигаюсь на него в безумном танце, жесты мои бесстыдные, отчаянно вакхические.

И, метнувшись прочь от зеркала, Лили принялась скакать по комнате, размахивая подолом длинной юбки и высоко вскидывая затянутые в чулки ноги.

– Внезапно посреди танцевального зала передо мной встает мертвый Пьеро, – остановившись и замерев, с наигранным испугом прошептала она. – В руках его фата. Пьеро поворачивается и уходит, унося с собой фату. Я бегу за ним. Арлекин – за мной. Мы вбегаем в комнату Пьеро. Арлекин видит распростершееся на полу тело художника и дьявольски хохочет, понимая, что я люблю Пьеро, а не его. И, выскочив за дверь, запирает меня в комнате с трупом. Я пугаюсь, колочу в дверь, умоляю меня выпустить, но затем начинаю сходить с ума. Танцую для Пьеро, разговариваю с ним, и мне даже кажется, что я слышу его ответы. Но вот Арлекин возвращается, и я кидаюсь к нему. Фата моя, снова надетая на голову, цепляется за мертвое тело и поднимает Пьеро в полный рост. Он словно живой, он двигается, шевелится, и Арлекин подхватывает его и начинает кружить в безумном макабрическом танце. Мы, трое, кружимся, танцуя. Мы связаны навечно.

Говоря, она и дальше жестами показывала пантомиму, и Долли, продолжая стоять в дверях, завороженно смотрела на порывисто двигающуюся актрису.

Когда раскрасневшаяся Лили остановилась перед ней, Долли обняла подругу, расцеловала и радостно заговорила:

– И правильно сделала, что не согласилась сниматься в фильме. Еще неизвестно, что из этого получится, а в роли Пьеретты ты великолепна.

– И мне тоже кажется, что лучше меня никто не сыграет эту роль.

– Лили, дорогая, у меня хорошие новости, – выдохнула Долли.

И, выдержав паузу, тихо закончила:

– Я близко сошлась со Львом.

– Вот как? Уже? – насторожилась Лили.

Понимая, что тема деликатная, Долли покосилась на подругу и, осторожно подбирая слова, продолжала:

– Мне кажется, Лев тоже влюблен. Во всяком случае, настаивает на интимной встрече. Помнишь, мы договаривались, что ты мне поможешь, как только возникнет надобность?

– Уже возникла? – недовольно протянула новоявленная Пьеретта. – Уже известно место и время?

– Пока еще нет. Я думаю, снять комнату где-нибудь на окраине, чтобы случайно не встретить тетиных знакомых.

– Тогда на Оленьей улице, в гостинице «Париж», – быстро сказала Лили. – Завтра, в половине пятого вечера. Я приду пораньше и сниму номер. Затем придешь ты. А к пяти пусть подходит твой Лев.

– Боже, Лили, как я тебя люблю!

Теперь уже Долли обняла подругу и закружила по комнате. Вдруг остановилась и пристально взглянула ей в лицо.

– Отчего ты такая бледная, Лили? Боже, у тебя расширены зрачки!

– Долли, Долли, ты все такая же пугливая трусишка! – рассмеялась подруга. – Должно быть, подумала, что я принимаю кокаин? Да нет же, дурочка! Я просто стараюсь выглядеть богемной. Пью слабый раствор уксуса для бледности кожи и капаю в глаза белладонну. Что ты на меня так смотришь?

– Не страшно тебе?

– Это ничего, мне даже нравится. Ну, пойдем, я тебя провожу. И посажу на извозчика.

– Не стоит, Лили. Тут рядом, я сама дойду.

– Даже не вздумай упрямиться – ночью одной ходить по улицам опасно.

Лили поцеловала Долли в щечку и закончила:

– Особенно таким милашкам, как ты.

Спустившись по лестнице, вышли на улицу. Перед гостиницей дежурил холеный рысак с пригожим молодцем на козлах, и девушки направились к пролетке.

– Сколько возьмешь до Варварки? – строго осведомилась Лили, быстро освоившаяся в московских реалиях.

– Полтора целковых, – прикинув в уме, откликнулся извозчик.

– Что-то ты, братец мой, много хочешь, – с купеческими интонациями, особенно забавными при легком британском акценте, недовольно поморщилась Лили. – Тут идти всего ничего.

– Ну так и иди себе на здоровье, – усмехнулся нахальный возница.

Помолчал, подумал и махнул рукой:

– Ладноть, садись за рупь!

Долли расцеловалась с подругой, простилась, проводив глазами в гостиничное фойе, и совсем уже было собралась забраться в пролетку, как вдруг заметила Льва.

Сильно ссутулившись и наклонив голову вперед, торопливой походкой шел Тихомиров от дома Амалии Коган вниз по Никольской, в противоположную от «Метрополя» сторону.

Долли остолбенела – меньше всего она ожидала увидеть Льва здесь и сейчас.

– Ну же, барыня, едете, али передумали? – окликнул возница, и Долли стряхнула с себя нахлынувшее оцепенение.

Усевшись на мягкие подушки пролетки, коснулась плеча извозчика и взмолилась:

– Голубчик, послушайте! Разворачивайтесь и трогайте за тем господином.

– Это еще зачем? – удивился мужик. – Сговаривались ведь на Варварку.

– Я еще целковый заплачу, – пообещала Долли, вглядываясь в освещенную фонарями улицу и не находя знакомого силуэта.

– Да где ж ваш господин-то? Чтой-то не вижу, – завертел головой молодец. – Не иначе, как в подворотне скрымшись. Тут, слышь-ка, много проходных дворов.

– Хорошо, поезжайте на Варварку, – устало распорядилась Долли, откинувшись на спинку сиденья и прикрыв глаза. О том, зачем Лев соврал, будто не знает Амалии и для чего к ней ходил, старалась не думать.

Качнувшись на рессорах, коляска мягко тронулась, и толстые резиновые шины с осенним звуком зашуршали по мостовой.

У тетушки Долли ждали. Свет не гасили, спать не ложились. Услышав шум подъехавшего экипажа, графиня Святополк-Червинская выбежала на улицу и, стоя перед воротами и кутаясь в шаль, запричитала:

– А мы уже думали, что тебя, душа моя, убили-ограбили! Разве же можно так поздно по городу ездить? Олечка, отчего не телефонировала?

– Зачем бы я стала телефонировать? Вот она я, приехала. Кто меня убьет? – разглядывая толпящуюся за спиной Екатерины Францевны свиту из встревоженных оккультистов, откликнулась Долли. В толпе она разглядела теософку Минцлову, но особенно не удивилась. Насколько успела заметить, Анна Рудольфовна любила подолгу гостить у тетушки.

– А вот этот самый разбойник и убьет, – горячилась графиня, кивая на пролетку. – Вон, какая каторжная физиономия!

Получавший оплату молодец криво усмехнулся в усы и с вызовом заметил:

– Э-э, барыня, за разбойника надо бы добавить.

– Езжай, езжай, голубчик, пока околоточного не кликнула! – сверкнула глазами тетка. Подхватила Долли под локоток и повела по аллее в дом, предоставив дворецкому запирать калитку.

– Что-то ты бледная, душа моя, – при свете звезд пристально взглянула на племянницу графиня. – Мы с Анной Рудольфовной думали спиритический сеанс устроить. Сегодня в ночь годовщина смерти графа. Но если ты не здорова, тогда – конечно. Иди, отдыхай. Завтра утром с духом графа повидаемся.

– Да, я лучше прилягу, – чуть слышно откликнулась Долли. – Голова что-то кружится.

– Господи! Совсем с лица спала. Иди, иди, дух графа не обидится. До завтра подождет.

Долли поднялась к себе в комнату и без сил опустилась на кровать. Легла, укрывшись пледом, но, как ни старалась, уснуть не могла. Стоило смежить веки, как перед ее мысленным взором тут же всплывал образ Льва, сжимающего в объятиях прижавшуюся к нему «мадемуазель Витроль».

Поворочавшись на хрустких простынях, Долли встала, оделась и через черный ход, никем не замеченная, выскользнула из дома. Пока бежала по Варварке к дому Амалии, в голове стучала одна-единственная мысль – увидеть рецензентку и спросить, для чего приходил к ней Лев. И пусть делает, что хочет! Пусть обольет ее кислотой, убьет, зарежет – без Льва все равно не жизнь.

Проходя мимо Никольской церкви, Долли от волнения не заметила тревожно мечущуюся тень в освещенных окнах протоиерея.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, девушка приблизилась к подъезду и потянула на себя тяжелую дубовую дверь. Дверь не поддалась, и Долли в нетерпении принялась крутить ручку звонка. В следующую секунду дверь распахнулась, и на посетительницу разгневанно сверкнули глаза привратника. Однако, рассмотрев визитершу, лицо привратника приняло совершенно другое выражение, и старик сладким голосом пропел:

– Барышня, миленькая, что же вы так поздно ходите одна?

– Мне необходимо видеть Амалию Коган, – ежась от ночной прохлады, проговорила Долли.

– Проходите скорее, нечего на улице стоять, – распорядился хранитель дверей, отступая вглубь подъезда и пропуская Долли в гулкую темноту. – Амалия Карловна проживают в третьем этаже, в шестой квартире, – прокричал он вслед взбегающей по лестнице визитерше.

Долли стремительно преодолела два лестничных пролета и замерла перед уходящей под потолок дверью квартиры третьего этажа. Сквозь высокое, во весь лестничный пролет, окно на площадку падал лунный свет, освещая дверные филенки, цифру «шесть» и медный круг звонка.

Постояв в нерешительности, Долли покрутила звонок и услышала за дверью приглушенную трель. Отпустив ручку звонка, прислушалась, надеялась уловить шаги, но тщетно.

Девушка вздрогнула от неожиданности, когда за спиной раздалось:

– Что, барышня, не отпирают?

Обернувшись, Долли увидела вскарабкавшегося следом за ней швейцара и с извиняющейся улыбкой откликнулась:

– Что-то не хотят.

– Оно и понятно, – усмехнулся старик. – Вечером-то их, считай, бесчувственных домой принесли. Пьют они много. Не к добру это, ох не к добру. Вы бы шли домой, барышня. Не дело это – разгуливать по ночам.

Долли хотела спросить про Льва – был он у Амалии или нет, но язык словно присох к гортани, и она покорно спустилась следом за привратником вниз по лестнице и вышла на улицу. Не зная, что и думать, направилась обратно на Варварку, решив прямо с утра прийти в редакцию и серьезно поговорить с Амалией Коган, пусть она хоть десять раз будет «мадемуазель Витроль».

Следователь Цой задумчиво чертил профили опрашиваемой, стараясь как можно ближе к оригиналу повторить красивый рот, точеный нос и маленькое ухо. Земфира Аюшева говорила и говорила, и, слушая ее взволнованную речь, Вик все больше грустнел. Беседа длилась уже час, и за этот час следователь успел пережить разнообразный спектр чувств, пройдя путь от сдержанного оптимизма к полнейшему разочарованию.

Проявляя деликатность к чужому горю, Цой дал вдове покойного пару дней на то, чтобы прийти в себя, и только потом вызвал для беседы.

В назначенное время в кабинет вошла восточная пери невероятной красоты. Начитанный Вик про себя так и определил – пери, ибо персидские сказки знал и любил, и особенно нравились ему в них прекрасные волшебницы. И, увидев Аюшеву, следователь сразу же понял, отчего так сердилась на нее понятая Зычкова – старые грымзы красавиц не жалуют.

Сдержанно поздоровавшись, пери прошла к стулу для посетителей и скромно пристроилась на краешке, положив на колени сумочку, а поверх сумочки – красивые узкие руки. На указательном пальце ее блестело кольцо. Широкое, плоское, с гравировкой в виде креста и розы.

Следователь сразу же отметил про себя, что кольцо то самое, исчезнувшее с пальца трупа в квартире Панаева. И очень обрадовался, решив, что, продемонстрировав столь значительную улику, убийца выдала себя с головой.

Земфира стала рассказывать все то, что Цой уже знал – а именно, что она поехала навестить родителей и вдруг – такая неприятность! Илюша умер.

– Значит, весь август вы провели в Казани, – уточнил следователь.

Девушка выглядела расстроенной и уставшей. Бесцветным голосом она ответила:

– Весь август, да. Спросите у мамы, она подтвердит.

– Ангелина Юрьевна Цатурян опознала найденное в вашей квартире тело как Илью Панаева. Нам бы хотелось, чтобы и вы взглянули на труп.

– Я не стану этого делать, – отрицательно качнула пери прекрасной головкой.

– Вы так доверяете Цатурян?

– Я не разделяю ее подхода к обучению магическим практикам, но в остальном Ангелина Юрьевна женщина вполне здравомыслящая.

– Отчего же обучающая программа Цатурян не пришлась вам по вкусу?

– Ничему хорошему там не учат.

– Можно конкретнее?

– Цатурян обучает чужих мужей уводить. Мужчин увлекать и удерживать.

– А разве вы Панаева не увели из семьи?

– Я не собиралась, Илья сам ко мне ушел.

– Не лукавьте, Земфира Фазиевна, – погрозил пальцем следователь Цой. – Если бы вы не одобряли его ухаживания, Илья Петрович так и жил бы с первой женой.

– Я не сама. Мне Алиса сказала, что нужно с Панаевым сблизиться, я сблизилась.

Низко опустив голову, Земфира крутила надетое на палец кольцо, как будто читая в нем ответы.

– А зачем Алиса сказала вам с Панаевым сблизиться?

– Чтобы книгу забрать. И кольцо.

– Я смотрю – кольцо-то вы забрали?

– Илья мне сам отдал.

– До того, как умер?

Аюшева вскинула на следователя прекрасные раскосые глаза и, глядя ему в переносицу, ровным голосом сообщила:

– Нет, вчера. Пришел ближе к часу ночи, лег ко мне в кровать. Мы с ним занялись любовью, а потом Илюша выпил бокал виски, снял с пальца кольцо и надел на меня. Когда Илья ушел, пришла Алиса. Алиса сказала, что я молодец, но этого недостаточно. Нужна еще книга.

– Зачем нужна?

– Алиса не говорит.

– А может, мне скажет? Вы знаете адрес Алисы? Ее фамилию, где работает?

Виктор остановился, прекратив заносить показания в протокол и глядя на собеседницу в ожидании откровения.

– Я не знаю, – смущенно улыбнулась Аюшева.

– Как вы с ней встречаетесь? – не терял надежды следователь. – Может быть, в каком-нибудь условном месте? Кафе? Ресторане? Торговом центре?

– Алиса сама приходит, когда захочет.

Понимая, что наткнулся на глухую стену, Виктор решил сменить тактику.

– Слушайте, а как вы попали к Панаеву? – откладывая ручку, спросил Вик, стараясь перевести официальный допрос в русло задушевного разговора.

Аюшева уловила его настроение, сделавшись раскованной и откровенной.

– По следам, – таинственно понизила она голос, усевшись поудобнее на стул. И приглушенно, но с заметным воодушевлением продолжала: – Я писала диссертацию на тему духовных исканий поэта Андрея Белого и изучала все, что касалось его мистических трудов. Должна вам сказать, что Белый многого достиг в оккультном плане. А достигнув, отправился в Дорнах, к Рудольфу Штайнеру. Но Штайнер его не принял. И Белый вернулся в Россию, к братьям-антропософам. Алиса вернулась вместе с ним.

Цой справился с подступившими к горлу бранными словами в свой адрес – обрадовался, идиот! Нашел убийцу! И мягко заговорил, памятуя, что обращается к нездоровому человеку.

– Я понимаю, Земфира Фазиевна. Ясновидение, телепатия, телекинез – явления хорошо известные, хотя и не существующие. Так же как черти, русалки, кентавры и прочие сирены. Вера в эти феномены самовоспроизводится в поколениях, поскольку так же свойственна человеческой природе, как сны или головная боль. Буквально каждый из нас слышал в своей жизни внутренний голос. Или мысли ближнего. И ясно предвидел будущее. Однако совсем немного найдется людей, которые способны трезво проанализировать свои чувства и устоять против искушения мистикой. Я специально почитал об этом в интернете и пришел к выводу, что мистические откровения представляют собой всего лишь фантомы психики – то есть следствия обмана, самообмана, внушения и самовнушения. Это область не знания, а веры. Муж-то ваш, наверное, из облака материализовался?

– Хоть вы и читали что-то там такое в интернете, вы совершенно не сведущи в том, о чем беретесь судить, – обиделась Аюшева. – Почитайте монографию «Физика веры». Там для таких, как вы, пытливых скептиков, объясняется природа чудесного посредством науки. Когда над свечой читают молитвы, звуковые вибрации вызывают колебания плазмы, и плазма переводит эти колебания в торсионные волны, которые восходят к Богу. Я отказалась опознавать тело мужа потому, что Илья не умер, он вознесся, и теперь приходит тогда, когда сочтет нужным. Как и Алиса.

Она говорила что-то еще, но Цой не слушал. Он смотрел на ее шевелящиеся красивые губы, изящный нос, маленькое ухо и обреченно вычерчивал на листе профиль прекрасной безумицы, понимая, что придется обращаться к Карлинскому и устанавливать дееспособность вдовицы. Ибо в том, что убийца именно она, следователь не сомневался. Но вот насколько она вменяема?

Приняв решение о психиатрической экспертизе, Виктор сделал останавливающий жест рукой, прерывая бесконечный монолог, и, вызвав по селекторной связи сопровождающих, вежливо попросил:

– Земфира Фазиевна, будьте добры, подождите в коридоре, мне нужно закончить кое-какие формальности.

Аюшева вышла из кабинета, и Виктор взялся за смартфон. Нашел в списке контактов нужного абонента и проговорил:

– Карлуша, выручай. Без тебя никуда. Посмотришь одну дамочку? Нужна твоя компетентная оценка.

– Как будто дел у меня больше нет, только любоваться на твоих дам, – пробурчал недовольный Карлинский.

– Борис, не просто дамочка, вдова Панаева!

– Ладно, пришли с вдовицей запрос, чтобы все было оформлено как положено. Тогда деваться будет некуда, и я помимо воли на нее взгляну.

Оформив бумаги и вызвав машину, Виктор отправил вдову в институт Сербского. После чего, аккуратно сложив на столе папки с документами, скомкал и выбросил в мусор изрисованный листок, и, сочтя уборку законченной, собрался отправиться в столовую и от души насладиться обедом, когда в кабинет без стука ввалился капитан Леднев.

– Не зря! Ох не зря мои парни свой хлебушек едят! – с порога сообщил он и без приглашения плюхнулся на стул, совсем недавно занимаемый Аюшевой.

– Дииима, Димочка! Давай про твоих парней поговорим после обеда, – взмолился следователь, делая попытку прорваться к двери. – Жрать хочу, сил нет!

– А ты, Витек, чайку поставь, – посоветовал Леднев, ногами перегораживая путь и не пуская к двери. – Я с тобой попью. А потом споем «Кукушку». Только, чур, ты запеваешь.

Капитан подмигнул, выжидающе посмотрев на Цоя. Следователь шутку не оценил, ибо слышал ее от капитана с завидной регулярностью – Леднев был как раз из тех, кто не мог пройти мимо возможности блеснуть остроумием, оттачивая его на Вике.

Обреченно вздохнув и понимая, что, сколько они будут общаться, столько ему и предстоит выслушивать искрометные капитанские шуточки, Цой развернулся к чайнику и сделал вид, что озабочен наличием в нем воды.

– Чего Аюшева сидела в коридоре? – бодро осведомился неунывающий Леднев.

Виктор покорно нажал клавишу наполненного больше, чем наполовину, чайника и проговорил:

– Вызвал вдову для беседы. Пришла с кольцом розенкрейцеров, сказала, что муж ей подарил.

– Когда подарил?

– Сегодня ночью. Пришел, переспал с ней, хлопнул виски и подарил кольцо.

Леднев недоверчиво склонил голову набок, сделавшись похожим на грача. И протянул:

– Да ла-адно, он же умер.

– Панаев не умер, Панаев вознесся, – невесело усмехнулся Цой. – И, когда захочет, приходит в этот мир.

– О как! К Карлинскому вдову направил?

– А куда?

Спотыкаясь о ноги капитана, Виктор хлопотал о чае. Кинув пакетики с заваркой в две чашки – свою, красивую, с цветком, и дежурную, на случай гостей, – залил кипятком. Выставил на стол картонку с сахаром и распечатал пачку овсяного печенья.

Леднев сразу же сунул в рот печенюху, подковырнул пальцем четыре сахарных кубика и бросил в придвинутую к нему дежурную чашку, размешивая черенком обеденной ложки – маленькие ложки все время таинственным образом куда-то исчезали.

– Думаешь, убийца Аюшева? – прожевывая печенье, поинтересовался капитан.

– Думаю, да, – дуя на окрашивающийся заваркой кипяток, кивнул Цой. И, откусив печенье, добавил: – Однако, скорее всего, невменяемая. Прослушаешь запись допроса? Мама дорогая, что она несет!

– Потом прослушаю. Как только Ванякина допросим.

– Это еще кто?

– Говорит, что бывший сожитель Ангелины Цатурян. И отец ее ребенка.

– Врет твой Ванякин. Ты же слышал, соседка-понятая Зычкова говорила, что у Ангелины Викторовны детей нет и быть не может.

– Сейчас допьем чаек и спросим у Ванякина.

– Откуда ты его взял?

– Ребята мои с крыши сняли. Пытался по веревке спуститься на балкон квартиры, соседней с панаевской.

– Любопытно, что Ванякин на соседнем балконе забыл, – протянул следователь, теряя интерес и к чаю, и к овсяному печенью, и отставляя недопитую чашку на заставленный горшками подоконник.

Вик с завидным упорством пытался озеленить свой кабинет, при каждом удобном случае покупая цветы в горшках. Но, закрутившись с делами, поливать их забывал. Цветы постепенно засыхали, а горшки все копились, заполняя подоконник и являя собою цветочное кладбище.

– Вот и нам, Витюша, стало любопытно. Мы задержали господина Ванякина и привезли к тебе, чтобы выяснить этот вопрос, – согласился Леднев, залпом допивая чай и рывком поднимаясь со стула.

Выглянув в коридор, распорядился:

– Володь, заводи.

Держа руки за спиной, в кабинет вошел худой небритый мужчина в потрепанной футболке и старых джинсах, и сопровождающий его Володя тут же вышел, прикрыв за собой дверь. Вид доставленный имел такой, как будто давно живет на улице и пользуется удобствами крайне редко. Пахло от него соответствующе.

– Присаживайтесь, господин Ванякин, – радушно предложил хозяин кабинета. И смущенно добавил: – Простите, не знаю вашего имени-отчества.

– Сергей Витальевич, – буркнул тот.

– Год и место рождения, – заполняя протокол, уточнил Цой.

– Родился я в городе Волгограде в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году, – эпически начал Ванякин. – Когда Олимпиада у вас в Москве была.

– А где вы в Москве проживаете?

– Я вахтой работаю. Устроился по договору на стройку. Когда звонил и спрашивал, обещали семьдесят тысяч в месяц платить, и обманули. Сволочи! Вычли за рабочую одежду, обеды и жилье, и осталась какая-то вшивая двадцатка. А разве это жилье? Ночую в вагончике на строительной площадке. А кормят помоями. Вот, получил расчет за два месяца, завтра домой. Больше я в эти игры не играю. Пусть другие на аферистов пашут.

– И для чего же вы, Сергей Витальевич, перед самым отъездом хотели залезть в чужую квартиру?

– Это из-за Ангелины. Я за ней наблюдал, интересно мне стало, к кому Геля ходит с полными сумками продуктов.

– Как давно вы знаете Ангелину Цатурян?

– Да с первого класса знакомы, вместе бесплатные обеды в школьной столовке получали. Как малообеспеченные. У меня семья многодетная – восемь братьев и сестер. А у Ангелины отца вообще никогда не было, мать одна крутилась – полы в детском садике мыла. Ни еды нормальной, ни одежды. Так ее в классе и звали – Галька секонд-хенд. Потому что все время ходила в обносках с чужого плеча. Мать все ждала, когда Геля девять классов закончит, чтобы пристроить ее на завод. А Геля учиться стремилась – в медучилище пошла. Ругались они с матерью не на жизнь, а на смерть. После девятого класса Геля ушла жить ко мне. В тесноте, да, как говорится, не в обиде – хотя бы никто на завод не гонит. Мы с ней на кухне жили. Спали под столом. Геля сыночка родила. Я, дурак, жениться отказался, она гордая, на себя Валерика записала. И ушла. Сняла комнату. А потом и вовсе подалась в Москву. А как же! Известная целительница, аурой лечит, чего ей в нашем захолустье делать?

– А в какой момент Ангелина Юрьевна решила, что она целительница, – заинтересовался Леднев.

– Как клиенты богатые появились, так и решила, – зло выдохнул Ванякин. – Сначала массажисткой работала – детишек массировала. С детьми, говорила, не так устаешь, как с жирными тушами. Массажисткой год в детской поликлинике оттрубила, а потом уволилась и наложением рук стала лечить. Начиталась всякой чуши и возомнила о себе невесть что. А может, просто деньжат по-легкому решила срубить. Геля всегда была жадная до денег, прямо вся тряслась, как деньги видела. Я как узнал, что она за известного биоэнергетика Панаева замуж вышла, подумал – прибрала к рукам богатенького Буратино.

А потом дошли до нашей глухомани слухи, что они с Панаевым развелись. Это меня удивило – с чего бы Ангелине лишать себя курицы, несущей золотые яйца? Честно говоря, закралась мыслишка, что, может, Геля все-таки меня любит и хочет со мной жить?

Я сразу приехал в Москву, чтобы уговорить ее ко мне вернуться, хотя бы ради сына. Но Ангелина и слышать ничего не хочет, гонит меня прочь и говорит, что сын не мой.

Да черт с ней, с Ангелиной! Пусть сама не возвращается, только с Валериком даст мне видеться.

– Где Валерик сейчас?

– У матери ее. Не баба – злобная фурия! Всегда была стервой, а как деньги появились, вообще превратилась в мегеру. Меня к Валерке не подпускает, говорит – Геля не разрешает. Но я все равно своего добьюсь. Уговорю Ангелину дать мне видеться с сыном, через ее любовника уговорю. Что он, не мужик? Разве не поймет?

– Вы знакомы с любовником Цатурян?

– Лично его не знаю. Знаю только, что живет за стенкой от Панаева, в соседнем подъезде. К нему-то Геля и мотается. Я же по-хорошему хотел. В дверь к нему звонил, стучал, просил, чтобы открыл, а он затихарился и – молчок. Я через балкон полез. А что было делать?

– Почему вы решили, что в квартире за стенкой живет именно любовник Цатурян, а не, к примеру, немощная старушка, которой Ангелина Юрьевна по доброте душевной приносит продукты? Цатурян занимается благотворительностью, помогает больным детям, это вполне в ее стиле.

– Вы что, ребята? Какая старушка? Да я своими глазами видел в окне силуэт мужика. Геля приезжает к нему, они о чем-то шушукаются – по силуэтам на занавесках видно, а потом Ангелина уезжает. Вы не подумайте, я не в претензии. Пусть ездит к нему, сколько хочет. Кто я такой, чтобы недовольство выражать? Мне бы только насчет сына договориться, больше ничего не нужно.

Рассказчик шмыгнул носом и замолчал, опустив на грудь давно нечесаную голову.

Вик поерзал на стуле, переваривая услышанное, и уточнил:

– Дим, уже сделали запрос в Волгоград насчет Валеры Цатуряна?

– И ответ получили, – торжественно кивнул капитан. – Я скинул тебе на почту.

Виктор вошел в почту и открыл пересланный Ледневым документ.

Прочитанное в первый момент вызвало недоумение. Сын у Ангелины Юрьевны и в самом деле имелся, вот только в момент брака мальчик был усыновлен Ильей Панаевым. И оставался пасынком Панаева и по сей день.

– Вот, подпишите здесь и здесь, – подвинул Цой протокол допрашиваемому. – Сергей Витальевич, мы вынуждены задержать вас на трое суток для проверки показаний. Если ваши слова подтвердятся, отпустим. И мой вам совет – после того как покинете наши гостеприимные стены, не ищите вы больше приключений. Как можно скорее уезжайте в Волгоград.

Ванякин поднялся и под присмотром заглянувшего в кабинет конвойного молча вышел в коридор.

– А скажи мне, друг Леднев, уже выяснили, кому принадлежит квартира, куда пытался проникнуть наш Ванякин? – распечатывая на принтере справку волгоградских коллег, осведомился следователь.

– Покойному Панаеву принадлежит.

– О как!

– Причем заметь, Витюша, – Цатурян и Панаев развелись, но Панаев почему-то не отказался от отцовства. Интересно почему? Неужели так успел полюбить живущего в Волгограде Валерика, что решил сделать его наследником всех своих богатств? Я тут справочки навел, экстрасенс наш – человек далеко не бедный.

– Ты лучше мне ответь, зачем Цатурян врала соседям, что она сиротка и не имеет детей?

– Похоже, бывшая женушка Панаева не так проста, как хочет показаться. Поехали, Виктор Максимович, прокатимся. Посмотрим, что за мужик во второй панаевской квартире обитает. Скорее всего, сам он не откроет, оформляй ордер, дверь вскрывать придется.

– Поедем, только сначала пообедаем, – пробормотал Цой, укладывая в папку заполненный бланк ордера и распечатку из Волгограда.

Наплыв в столовой спал, однако и есть уже особо было нечего. На одиноких тарелках лежали заветренные сосиски с гарниром – горошком. Проглотив по порции, но, так и не наевшись, коллеги отправились к дому Панаева.

Проснулась Долли от того, что горничная энергично трясла ее за плечо.

– Ольга Павловна, вставайте! Все уже собрались, только вас и ждут!

– Зачем ждут? – не открывая глаз, удивилась Долли.

– Как же, неужто позабыли? Этой ночью была годовщина смерти графа, графиня желает с его духом беседовать.

– Что им понадобилось от бедного духа? – пробормотала девушка, спуская на пол босые ступни.

– Собирайтесь быстрее, барышня, тогда и узнаете, что понадобилось, – торопила горничная, наливая в рукомойник воды и подавая свежее полотенце.

После умывания Долли наскоро оделась, собрала волосы в пучок и, пробежав по коридору, распахнула двери залы.

В просторной круглой комнате царила прохлада, тяжелые гардины были опущены, создавая полумрак, лишь на столе в серебряном шандале горела одинокая свеча. За овальным столом, оставив девятое место свободным, восседали спиритуалисты, нетерпеливо поглядывая на большие каминные часы в обрамлении бронзовых виноградных листьев.

Долли заняла приготовленное для нее место рядом с Минцловой, и ожидающие оживились. Взявшись за руки и уложив их в центре стола, воззрились на провидицу.

Анна Рудольфовна прикрыла глаза и замерла, точно прислушиваясь к себе. С минуту в помещении стояла тишина, и вдруг Минцлова низким голосом заговорила:

– Вижу. Вижу. Прозреваю! Дух графа уже здесь. И готов отвечать на вопросы.

Графиня отважилась заговорить первой:

– Дорогой, как там, в загробном мире?

– Цветение сакур и полная эйфория, – глухо проговорила Минцлова. И, помолчав, добавила: – Княжна Дубинина велела тебе кланяться.

– Скажите, граф, как там мой Коко? – всхлипнула сухонькая старушка по правую руку от графини.

– Ваш сын, мадам Исакова, чувствует себя отменно. Совершенно излечился от подагры.

– А моя маленькая Таточка? – оживилась молодая женщина со скорбным лицом и безумными глазами. – Не страдает больше от грудных болей?

– Княгиня, вы скоро увидитесь с Татой.

– Да, да, я чувствую, что скоро умру.

– Вовсе нет. Вы проживете долгую жизнь и умрете в глубокой старости. А Тата к вам придет в Сочельник. Ждите свидания.

– А скажи нам, Мишель, – деловито заговорила графиня, – что у вас слышно? Уже известно имя пророка учения Анны Рудольфовны?

Этот вопрос волновал слишком многих. По крайней мере, три человека в этой комнате лелеяли надежду, что назовут их имена. Спиритуалисты замерли в ожидании, а Минцлова закатила глаза и так сидела, беззвучно шевеля губами. Затем вздохнула и торжественно произнесла:

– Имя пророка покрыто мраком, но скоро мрак рассеется.

По зале пронесся ропот разочарования, а Минцлова, повысив голос, чтобы заглушить шум, продолжала:

– Все разрешится на днях. Учителя прислали Книгу и поручили передать ее тому, на кого они укажут.

Минцлова замолчала, и больше от лица покойного графа не сказала ничего.

Посидев в тишине пару минут, распахнула большие, навыкате близорукие глаза и обвела собравшихся мутным взором, слабой рукой указав на рояль. И тут же поднялся из-за стола один из юношей, питающих надежду на звание пророка, устремившись в указанном направлении. Подошел к роялю, поднял черную лаковую крышку и заглянул в его темное нутро. Вскрикнув, перегнулся через бортик и двумя руками вытащил увесистую инкунабулу. Восторгаясь обязательностью Учителей, которые как сказали – так и сделали, он бережно передал книгу Минцловой, и Анна Рудольфовна понесла находку к себе, в то время как остальные участники спиритического сеанса отправились в столовую, трапезничать.

Долли хотела от завтрака отказаться – из головы не выходила предстоящая беседа с Амалией Коган. Но не тут-то было. Тетушка проявила настойчивость, усадив племянницу за стол.

Завтрак закончили ближе к полудню, и Долли сразу же покинула особняк на Варварке. Мечтая добраться до издательства как можно скорее, прямо у дома взяла извозчика и по запруженным народом улицам тронулась в путь.

Уже подъезжая к «Метрополю», она заметила толпившихся перед Никольской церковью полицейских. Поводов для активности у стражей порядка всегда было более чем достаточно, и Долли не обратила на суету на паперти особого внимания. А когда поднялась в редакцию «Скорпиона», то и там увидела людей в полицейской форме, тут же проявивших к Долли живой интерес.

– Добрый день, сударыня, – любезно шагнул к ней тот, что постарше – невзрачный господин в стареньком мундире с чисто выбритым мятым лицом, покрытым мешочками и складочками. – Позвольте представиться – старший чиновник сыскной полиции Чурилин Василий Степанович. А это, – кивнул он на второго – смуглого усатого щеголя в хромовой тужурке автомобилиста и очках-консервах, красующихся поверх ушастой кепи, – мой помощник ротмистр Шалевич. Ольга Павловна Волынская, если не ошибаюсь?

Говорил Чурилин скучным голосом на одной ноте, словно ощупывая ее мышиными серыми глазками, и Долли сделалось не по себе.

– Совершенно верно, – сдержанно кивнула девушка, обводя растерянным взглядом притихших сотрудников издательства.

Их было немного – секретарь Лианопуло и Шляпник Закарихин из немецкой редакции. Амалии на месте не оказалось. На ее заваленном бумагами столе белела заправленным листом пишущая машинка, стул был небрежно отодвинут, словно Синяя Гусеница только что встала из-за стола.

Лианопуло изо всех сил семафорил Долли глазами, на что-то намекая, но Долли так и не поняла, что он имеет в виду.

Вперед выступил щеголеватый ротмистр и, дернув закрученным в нитку черным усом, оглушительно рявкнул:

– Будьте добры, Ольга Павловна, расскажите, как провели вчерашний день?

– Что я должна вам сказать? Вас интересует, во сколько я проснулась и что делала потом? – наивно уточнила Долли.

– Подробности излишни. Начните с того момента, когда пришли в редакцию.

– Ну, часов около трех пополудни я вошла в приемную, перебросилась парой фраз с конторщиком Алмазовым, выслушала поздравления от Валерия Яковлевича в связи с выходом моих первых стихов в альманахе. Затем отправилась с коллегами обедать в ресторан при гостинице. Были секретарь господин Лианопуло, специалист по немецкой поэзии Закарихин и рецензентка Амалия Коган. После обеда мы все проводили Амалию Карловну домой, и я поехала к подруге, – быстро проговорила Долли, пристально глядя в глаза ротмистру и надеясь смутить.

Однако Шалевич был не из тех, кто легко смущается. Он что-то чиркал в планшетке с видом неприступным и занятым, и, пока он писал, в беседу включился следователь Чурилин, с напором спросив:

– Сделайте одолжение, Ольга Павловна, расскажите подробно, отчего вы вдруг все вместе, втроем, решили сопровождать до дома госпожу Коган?

– Ну-у, – смутилась Долли, – Амалия Карловна была не совсем трезва.

– В чем это выражалось? – наседал Чурилин, с сонным видом перебирая бумаги Синей Гусеницы.

– Да что вы, в самом деле, к ней пристали? – вскинулся секретарь, вставая на защиту Долли. – Мы все вам уже рассказали. Да, Амалия Карловна повела себя с околоточным не совсем корректно, но на то она и «мадемуазель Витроль»! В этом ее суть! Она вся моветон и эпатаж! Ей, конечно же, не следовало брать склянку в руки и грозиться выкрасть голову террориста. Видите, как получилось? Ночью голову похитили, и теперь вы думаете, что это сделала Амалия.

– С которого часа в издательстве начинается рабочий день? – уныло гудел Чурилин.

– Я, как секретарь, всегда прихожу к десяти, остальные подходят, когда смогут.

– Сделайте одолжение, проясните ситуацию – отчего госпожа Коган не отвечает на телефонные вызовы и почему ее до сих пор нет в редакции?

Секретарь криво усмехнулся и поправил лимонный галстук.

– Мало ли на то причин? – многозначительно проговорил он. – Плохо себя чувствует после вчерашнего – это раз, – принялся загибать он пальцы. – Отправилась на прогулку за город – это два. В конце концов, последний номер альманаха вышел только вчера. Имеют право сотрудники издательства на отдых?

– Не имею понятия, как у вас заведено.

– У нас заведено по-всякому, – начал раздражаться секретарь. – Творчество – процесс стихийный, он неподвластен графикам и схемам. В любом случае, согласитесь, господин Чурилин, что ваши домыслы – довольно слабый аргумент, чтобы в чем-то подозревать Амалию Карловну.

– К примеру, Бориса Бугаева тоже нет на месте, вы же его ни в чем не заподозрили? – подал голос молчавший до сих пор Закарихин.

– А за что Бугаева подозревать? – удивился вдруг ротмистр. – Борис Николаевич не проявлял столь пристального внимания к голове террориста.

– Да нет же, проявлял, – тонко улыбнулся Шляпник.

– Даже так? – вяло откликнулся Чурилин. – И при каких же обстоятельствах?

– В непринужденной дружеской беседе. Вот здесь, в этой самой редакции. Вчера. Часов в десять вечера.

– Подробнее, прошу вас.

На секунду Закарихин закатил глаза, всем своим видом выражая обреченность необходимостью подчиниться, и монотонно затянул:

– После того как проводили госпожу Коган, я взял ключи у Рерика и вернулся в редакцию – нужно было закончить перевод. Я вошел и застал здесь Бориса Николаевича. Само собой, я рассказал ему о странном поступке Амалии. Бугаев заинтересовался, стал уточнять, чья голова плавает в банке, да как давно была заспиртована.

– А где сейчас Бугаев? – ухватился мятый чиновник из сыскного отделения за нового фигуранта.

– Понятия не имею, – раздраженно откликнулся Шляпник. – Однако, зная его обстоятельства, могу с уверенностью сказать, что в Москве он появится не скоро.

– И что же это за обстоятельства? – еще больше заинтересовался Чурилин.

– Любовный роман, – вступая в беседу, доверительно понизил голос секретарь.

Во всем, что касается издательских сплетен, он был значительно лучше подкован, чем Закарихин, и пальму первенства уступать не собирался.

– Да бросьте, история с Брюсовым и Петровской давно имеет несвежий вид, – скривился ротмистр Шалевич, обнаруживая хорошее знание предмета.

– Вовсе я не про то, – многозначительно улыбнулся Лианопуло. – Вообразите себе, что много лет назад, еще в далекой юности, кумир молодежи Андрей Белый составил любовный треугольник с самим Александром Блоком и Любовью Дмитриевной Менделеевой. Глупая история, которая икается ему до сих пор. Но, ежели желаете, могу рассказать.

– Отчего бы не послушать? – обрадовался ротмистр, в то время как его начальник с индифферентным видом продолжал заниматься бумагами на письменном столе Амалии.

– Начать, пожалуй, стоит с того, что на Арбате, в одном доме с Андреем Белым живет Сережа Соловьев, племянник уважаемого философа Соловьева. Сережа пишет для «Скорпиона» и тоже считается поэтом. Сережа-то и познакомил Андрея Белого с Александром Блоком, ибо сам является Блоку какой-то отдаленной родней. И вот, представьте себе, что двум поэтическим гениям – я говорю сейчас о Блоке и о Белом, – сей племянник философа заморочил голову Женой, Облеченной В Солнце, о которой так много и так хорошо писал его дядя-философ в поэме «Три свидания».

Да только шельмец Сережа умолчал, что перед самой смертью к философу Соловьеву явилась бойкая старушка-карлица, назвавшаяся Анной Шмидт и сообщившая, что она-то и есть та самая «Жена». Серьезно так сообщила. Вскарабкалась на стул, и, болтая не достающими до пола ножками, обутыми в стоптанные детские ботинки, принялась обосновывать. Философ не знал, как бы поделикатнее ее выпроводить, ибо он-то размышлял категориями символов, а оно вон как вышло. Символ вдруг взял и материализовался. Да еще в такую убогую форму!

Ну да это к слову. А наша история куда занимательнее. Итак, три поэта – Блок, Белый и Соловьев – собрались вместе и в литературно-философском экстазе принялись грезить о «Жене». Как раз таки в этот период Блок пишет цикл стихов о «Прекрасной даме». Белый же пишет свою «Симфонию». Только у циничного Белого получается шарж на Анну Шмидт, а у доверчивого Блока тема звучит серьезно, эдак мистически-восторженно.

Ну, Блок, как известно, человек особенный. Вечно угрюм, настроен на погибель всего и вся, на разрушение и саморазрушение. Если его послушать, то получается, что цунами, крушения поездов и извержения вулканов – прямое доказательство того, что мир неблагополучен. А то мы с вами этого не знаем и нам нужны прямые доказательства!

Секретарь широко улыбнулся своей коронной улыбкой Чеширского Кота, подмигнул ротмистру, точно старому приятелю, продолжив:

– В общем, настрой и мироощущение Александра Александровича всем хорошо известны – чем хуже жизнь, тем лучше для творчества. Вот Блок и создал себе ад. К моменту, о котором идет речь, Блок как раз только-только женился на соседке по даче, Любе Менделеевой, и друзья-поэты, стремясь к наглядности, объявили ее «Женой, Облеченной В Солнце».

– Позвольте, вы не в первый раз упоминаете эту самую «Жену», – поморщился чиновник сыскного отделения. – Может, объясните нам, дремучим, что это за диво?

– Ничего сложного, – охотно откликнулся Чеширский Кот. – Жена, Облеченная в Солнце, – символический персонаж Откровения Иоанна Богослова, а философ Владимир Соловьев возвел этот образ в ранг персонификации Добра и Красоты.

Рассказчик согнал с лица свою постоянную улыбку и загробным голосом принялся цитировать:

– «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и в голове ее венец из звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения», – так говорится у Иоанна. Похоже, что речь идет о Богородице – есть даже иконографические изображения Девы Марии, ногами попирающей месяц, а в головах имеющей звезды. А возможно, что имеется в виду раннехристианская церковь и все верующие. В этой связи у Блока возникли определенные затруднения – разве не кощунственно спать с Богородицей? А тем более со всей христианской церковью? И Александр Александрович предпочел от супружеских обязанностей уклониться. Так вот и получилось, что жене он поклоняется, как иконе, а за мужскими удовольствиями ездит к проституткам.

– Откуда известно? – блеснул глазами ротмистр.

– Что именно? – надменно осведомился секретарь. – Что Блок считает астартизм и низшие инстинкты унизительными? Или то, что полагает, будто плоть вмешивается в Духовное Начало и разрушает его?

– Да нет, что ездит к проституткам.

Ехидная усмешка скривила губы Лианопуло, и он не без сарказма обронил:

– Помилуйте, уважаемый, среди людей живем! У нас все друг о друге знают. Любовь Дмитриевна сама в «Бродячей собаке» на Блока жаловалась, мне Шершеневич говорил. Оскорбительной ей показалась пьеса «Балаганчик», где вывел Блок ее под маской Коломбины, себя сделал Пьеро, а Белого – злым и жестоким Арлекином. Но только жизнь – великая насмешница. Нет в их истории ни одного коварного Арлекина, зато имеются аж целых два Пьеро.

Он замолчал и, взяв со стола нож для разрезания книг, стал сосредоточенно чистить ногти, выдерживая паузу и подогревая в слушателях интерес.

– Вам Шершеневич, часом, не рассказывал, чем дело кончилось? – не выдержал ротмистр.

– Это я и сам знаю. Все-таки с Белым почти каждый день видимся и хочешь не хочешь, а приходится служить ему жилеткой.

Заметив недоуменный взгляд ротмистра, секретарь отложил импровизированный инструмент для чистки ногтей и пояснил:

– Это я в том смысле говорю, что поплакаться в жилетку Борис Николаевич большой любитель. Так вот. Любовь Дмитриевна пребывала в растерянности – как же так? Собираясь замуж за поэта, она мечтала о любви, о взаимных ласках, хотя Блок и казался несколько холодноват, однако не совсем же равнодушен к ее чарам! При этом Менделеева замечает, с каким вожделением на нее поглядывает друг семьи Бугаев. Любовь Дмитриевна дает слабину – позволяет себе увлечься. Правда, дальше поцелуев и объятий дело не идет. Но это до поры. Во время поездки в Москву супруга Блока решается окончательно и бесповоротно отдаться любовнику и приезжает на Арбат. Смущенный ее напором, Бугаев краснеет, бледнеет, мямлит что-то невнятное – в общем, ведет себя как Пьеро, а вовсе не как Арлекин – и, наконец, выпроваживает подругу вон. И после этого позорно покидает Москву. Но потом опять передумывает, снова вожделеет Менделееву, возвращается и принимается закатывать Блокам истерики и устраивать скандалы. Но это все в прошлом. Теперь у Белого другой роман.

– Другой? И с кем? – опешил внимательно слушавший Шалевич.

– С художницей одной, с Асей Тургеневой.

– Благодарю вас, с этим разобрались, – обращаясь к разговорчивому секретарю, с легким поклоном проговорил Чурилин. И, обернувшись к Шляпнику, уточнил: – Господин Закарихин, а позвольте узнать, когда вы вернулись в редакцию, Борис Николаевич чем занимался?

– Сначала хвастался кольцом, подарком Минцловой. Потом расспрашивал подробности нелепого поступка Амалии. Затем собирал бумаги, готовясь к отъезду.

– Не можете подробно рассказать, о чем вы говорили?

– Как только я вошел, Борис Николаевич бросился ко мне и начал их с Минцловой общего друга Вячеслава Иванова ругать. Говорил, что, ставши в России поэтом, почтенный «профессор» Иванов совсем обалдел, перепутавши жизнь с эпиграфикой, так что история культов от древних Микен до руин Элевзиса, попав из музеев в салон, расцвела в чепуху. Видно, мол, бросилась Иванову в голову кровь, застоявшаяся в семинариях.

– Еще что-то говорил?

– Говорил, что розенкрейцерский путь самопознания восходит к традиции древнегреческих мистерий и связан с элевзинскими и орфическими мистериями и что он не удивляется дошедшим до него слухам, будто бы Анна Рудольфовна нашла подходящий дом, где по ее настоянию согласились ставить эти самые мистерии. И вроде бы Анна Рудольфовна даже обзавелась своею собственной весталкой.

Долли бросило в жар, но никто этого не заметил. Секретарь сосредоточенно чистил ногти, сотрудники сыскного отдела обшаривали стол Белого.

– Кто она такая, эта Анна Рудольфовна? – выдвигая один за другим пустые ящики стола, протянул Чурилин.

– Ну как же, Минцлова, известная теософка. Вся Москва о ней говорит. Вообразила себя второй Блаватской, и даже, знаете, чем-то на нее походит. Раньше с Брюсовым столы вертела – они втроем с Миропольским вызывали духа Агриппы Неттесгеймского, хотели выпытать у покойника сокрытые истины, да маг от них улизнул. Теперь вот Бугаеву голову морочит. Давеча Борис Николаевич говорил, будто бы Минцлова обещала отвезти их с Ивановым во францисканский монастырь в Ассизи и там посвятить в розенкрейцеры. У нее, дескать, в розенкрейцерском ордене имеются крепкие связи. И даже кольцо, которым Белый хвастался, Минцлова не просто так ему подарила. А как пророку ее учения. По этому кольцу Андрея Белого и опознают Учителя.

Закончив осматривать стол поэта, Чурилин приблизился к ротмистру и забрал у него из рук планшет, куда тот старательно заносил все услышанное.

– Ну что ж, если госпожа Коган не отвечает на звонки, придется к ней наведаться. Болеслав Артурович, – забирая вместе с планшетом и вечное перо, взглянул на сотрудника Чурилин, – будьте любезны, спускайтесь вниз к машине, я вас догоню.

– А может, я лучше тут закончу?

– Не беспокойтесь, я справлюсь.

Опечаленный ротмистр с явным сожалением покинул редакцию, оставив начальство в столь интересном месте беседовать с необыкновенно осведомленными людьми.

– Минцлова часто здесь бывает? – проводив глазами подчиненного, перешел к делу сыщик.

– Одно время бывала чуть ли не каждый день, – с удовольствием начал секретарь, снова получив возможность посплетничать на законных основаниях. – А потом Валерий Яковлевич к спиритизму охладел, и Минцлова в «Мусагет» переметнулась – Метнеру перевоплощенными розенкрейцерами голову дурить. Всем рассказывает, что близко знакома с сохранившимися и дожившими до наших дней Учителями. Да что там! Чуть ли не с самим Кристианом Розенкрейцем наладила прямые контакты.

– Да не слушайте вы этот бред! – раздраженно оборвал Закарихин. – Мало ли что Минцлова говорит! Ее слова – речь лжепророка. Да, Анна Рудольфовна имеет высокую степень посвящения в масонстве, ну так что с того? Есть немец, тоже масон, Рудольф Штайнер, вот он – пророк истинный. Перед Гете преклоняется. Вроде бы Минцлова всего-навсего ученица Штайнера, но сама копает под него, думает занять место великого немца, говорит, будто не учитель он ее, а коллега. И что она стоит на теософской лестнице ничуть не ниже Штайнера.

Закарихин помолчал и, добавив в голос ехидства, продолжил:

– Организовала из Белого, Иванова и Метнера «Орден Рыцарей Истины», да что-то он заглох, этот ее орден. А в Ассизи они едут потому, что Гете был отправлен в Италию с особым поручением от розенкрейцеров – расследовать и написать отчет о деятельности графа Калиостро. И Агриппа Неттесгеймский, с которого был писан небезызвестный доктор Фауст, тоже бывал в Ассизи, в тех самых розенкрейцеровских монастырях, куда Анна Рудольфовна планирует везти своих пророков. И вроде бы самый верный ученик Агриппы припрятал где-то там, в монастырских склепах, Книгу Последней Истины, в которой записал все тайны своего учителя, не доверенные магом из Неттесгейма широким массам. Но только Штайнер знает туда дорогу, а Минцлова лишь интересничает.

– Подождите, вы меня совсем запутали. При чем здесь Агриппа Неттесгеймский и розенкрейцеры? Из всего сказанного существенным для нашего расследования является лишь то, что Минцлова собиралась с Андреем Белым ехать в Италию. Это на поезд в Ассизи Борис Николаевич вчера торопился?

– Да нет же, – нетерпеливо прищелкнул пальцами секретарь, и во взгляде его читалось раздражение непонятливостью собеседника. – Никто пока не едет в Италию. Минцлова еще ничего конкретного о датах не говорила.

– Само собой, не говорила! Она не знает, куда ехать, – злорадно усмехнулся Шляпник. – Услышала про монастырь в Ассизе и цену себе набивает.

– Да нет же, они обязательно поедут в Ассиз, – уверенно проговорил секретарь. – Поедут, но только позже.

Лианопуло вдруг замолчал и с любопытством взглянул на сыщика.

– Скажите, вы читали у Брюсова «Огненный ангел»? Нет? Обязательно прочтите. Видите ли, этот роман как бы списан с натуры, а герои его почти каждый день встречаются в стенах этой редакции. Я имею в виду Брюсова, Бугаева и Нину Петровскую. «И все в этом мире лишь средство для ярко-певучих стихов».

– Нина Петровская? – без особого интереса уточнил сыщик. – Это не та измученная кокаином особа, что стреляла в Брюсова во время лекции в Политехническом музее?

– Именно, что стреляла. Да не хотела попасть. Если бы Нина Ивановна думала убить Валерия Яковлевича, верьте слову, непременно бы убила. Это была поза. Фарс. Некоторые люди – ну вот как Нина Ивановна – делают из своей жизни роман, произведение искусства.

– Это я уже понял.

– Как Оскар Уайльд. Великий брит был сам произведением искусства, и все, к чему он прикасался, становилось искусством. Ах, как он одевался! Как подбирал костюм под цвет облаков! Какую брал с собой трость под цвет фасадов домов, мимо которых он будет проходить! И он вставлял в петлицу придуманную им зеленую гвоздику, ибо зеленых гвоздик не существует. А у него была.

Долли вспомнила раскрепощенный танец Лили, бурную реакцию леди Эмили и подавила едва заметную улыбку. В ушах ее еще звучал звенящий голос хозяйки пансиона: «Нарочитая и чрезмерная, как зеленая лилия в петлице Уайльда!»

– Да, представьте, зеленая гвоздика. Уайльд считал, что природа хороша, лишь обработанная искусством. Вы читали сказки Уайльда? – между тем с кошачьей улыбкой на полных устах вкрадчиво продолжал Лианопуло. – Обязательно прочитайте и тогда поймете, что умирать – приятно. Красиво умереть надо уметь.

– Никогда я этого не пойму, – сердито выдохнул сыщик. – Если бы вы, господин Лианопуло, видели разложившийся труп матери-самоубийцы в гостиной лефортовской усадьбы, и рядом с трупом – скрючившееся мертвое тельце годовалого младенца, оставленного пожелавшей красиво умереть мамашей на произвол судьбы и обрекшей свое беспомощное дитя на смерть от голода и жажды, вы бы никогда больше не пороли чепухи про эстетику смерти. Она, подлая тварь, приняла яд и умерла мгновенно. Ее малыш же умирал долго и мучительно.

– Вы слишком примитивно понимаете красоту, – не прекращая улыбаться, назидательно сообщил секретарь. – Красота не всегда есть добро, даже скорее напротив. В красоте больше зла. Оглянитесь вокруг – разрушены все смыслы, заканчивается культура, глупо думать о прогрессе, о прогрессе думают социалисты и буржуа, что в принципе для нас, поэтов-символистов, одно и то же.

– Да перестаньте! – сердито оборвал Чурилин. – Не лгите хотя бы самим себе. Разве вы не видите – в стихах ваших отражается уродство души.

– Отнюдь. На мой вкус символизм довольно изящен.

– В том-то и заключается подлость, что в талантливых стихах любое уродство выглядит привлекательно. Как у Бальмонта. Растлевающая вседозволенность. Ваш Бальмонт не верит в распятого Христа.

– У-у, господин Чурилин, как вы отстали от жизни. В распятого Христа теперь никто не верит. Все верят в Красоту. Вы, должно быть, слышали, что Бог умер. И для вас, я полагаю, не станет новостью, что все моральные и религиозные ценности надуманы, измышлены такими же людьми, как и мы с вами. Не я сказал. Ницше.

– Каково же общество, если сумасшедший – и злой сумасшедший – признается учителем? Не я сказал. Толстой. Хотя Толстой мало чем отличается от Ницше. Оба безумны, только каждый по-своему.

– А Лев Николаевич вам чем не угодил?

– Так называемое «Добро» Толстого есть самое натуральное «Зло», неужели вы сами не понимаете? Ведь если следовать учению Толстого и отринуть государственную власть, мир погрузится в хаос. Нужно быть безумцем, чтобы думать, будто бы поощрение мерзких поступков непротивлением есть способ борьбы. Мерзавцы еще больше распоясаются, не получая отпора! Бред и чушь. И эта прогрессирующая мания величия, желание стать провозвестником нового учения. Только ленивый не создает нынче учений. А все уже создано, не нужно изобретать велосипед.

– Вы – нудный моралист. Как с вами скучно! Спросите у молодежи – что им нужнее – ваш добренький Христос или порочная Красота? Ольга Павловна, рассудите нас!

Лианопуло обернулся и, не увидев Долли, тревожно завертел головой:

– Госпожа Волынская! Ольга Павловна! Где же она? Когда ушла? Вы не видели, Закарихин? Ну, ушла, и ладно. Извольте, я покажу ее стихи. А там судите сами.

Секретарь подхватил с полки раззолоченный буклет и, пролистнув страницы, открыл ближе к середине.

– Вот, взгляните на эти строки. Да, да, на эти самые. Подписанные Александром Зориным. Это ее псевдоним.

Сыщик вздрогнул и впился глазами в указанный текст. Выхватив альманах из рук секретаря, Чурилин направился к дверям.

Чрезмерной вежливостью он никогда не отличался, а с неприятными людьми предпочитал и вовсе не раскланиваться. Все, что было нужно, сыщик узнал, и больше с Лианопуло говорить было не о чем. Зато много вопросов возникло к двум дамам из издательства «Скорпион» – Амалии Коган и Ольге Волынской.

В час пик застрять в центре Москвы – обычное дело. Протолкавшись в пробке через забитый машинами отрезок Садового кольца, видавший виды «Форд» капитана Леднева свернул в переулок, заехал во двор и припарковался рядом с подъездом.

Выбравшись из машины, следователь Цой запрокинул голову и, отыскав глазами нужный балкон, долго вглядывался в темные стекла, за которыми не наблюдалось признаков жизни.

– Ну что, пошли? – окликнул коллегу оперативник.

Представители власти поднялись на второй этаж и позвонили в дверь. Как и следовало ожидать, никто не открыл, и Леднев ловко вскрыл дверь извлеченной из кармана профессиональной отмычкой.

Одновременно со звуком лязгающего замка раздался громкий хлопок со стороны санузла и звук запираемой щеколды, как будто кто-то поспешно спрятался. Леднев вынул табельное оружие и, держа пистолет на изготовку, двинулся вглубь квартиры. Одну за другой обошел обе комнаты, заглянул на кухню, но никого не обнаружил. Даже при беглом осмотре было заметно, как вторая квартира разительно отличается от первых хором Панаева. Все здесь наводило на мысль о скромном достатке – было похоже, что интерьер и обстановка остались от прежних хозяев.

Новые владельцы не только не стали переклеивать выцветшие, в цветочек, бумажные обои, но даже не вынесли почти развалившуюся мебель. Квартира была жилая, но обитатели ее, скорее всего, не стремились афишировать своего присутствия – к работающему ноутбуку, по экрану которого беззвучно мелькали персонажи сериала «Доктор Хаус», были подключены наушники, занавески на окнах плотно зашторены.

Встав рядом с санузлом, капитан стукнул кулаком в запертую дверь.

– Откройте, полиция! – прокричал Леднев, и спрятался за стену, ожидая ответной атаки укрывшегося в санузле.

Однако атаки не последовало, и капитан, подождав минут пять, вновь достал отмычку, отжал язычок замка и распахнул дверь сортира настежь. На краю покрытой ржавчиной ванной сидел перепуганный старик, выставив ладони вперед и глядя на сотрудников правоохранительных органов молящими глазами.

– Почему-то я так и думал, что увижу здесь Илью Петровича, – из-за спины коллеги проговорил следователь Цой, сразу безошибочно признавший биоэнергетика. – Приятно встретить вас живым и здоровым.

Здесь, в загаженном туалете, Панаев уже не выглядел красиво состарившимся плейбоем, каким представал во множественных роликах телевизионной рекламы. Теперь он казался ветхим и очень несчастным, как дедушка, забытый на даче внуками.

– Вот тебе раз! А вы, господин Панаев, крутой мистификатор, – заходя в ванную и рукояткой пистолета выталкивая старика в коридор, недобро усмехнулся оперативник. И жестко отчеканил: – Рассказывайте, Илья Петрович, кого вместо себя убили?

Старик затрясся и замотал головой.

– Я никого не убивал, – заикаясь, проблеял он. – Вы неправильно поняли. Сейчас я все объясню.

Вытолкав хозяина из ванной, Леднев загнал его в кухню и усадил на табурет. Распахнув дверцу холодильника, оглядел обильные запасы провизии, и с уважением присвистнул.

– Слушай, Вить, а хорошо покойники живут! Икорка, севрюжка, буженинка, бекон…

– Угощайтесь, товарищи, – засуетился Панаев, выкладывая продукты на стол.

– Благодарю, Илья Петрович, не откажусь, – мастеря бутерброд с бужаниной, саркастически усмехнулся Леднев. И, обернувшись к стоящему в дверях коллеге, спросил: – Витюш, тебе бутербродик сделать?

– Валяй, – разрешил следователь Цой.

– Коньячку? – почувствовав, что контакт налаживается, заговорщицки подмигнул экстрасенс.

– Мы бы с радостью, да служба не позволяет, – вздохнул Леднев.

– А я, с вашего позволения, выпью, – доставая пузатую бутыль, сообщил хозяин.

Щедро плеснув в коньячный бокал, он жадно глотнул, затих, прислушиваясь к ощущениям, и, блаженно прикрыв глаза, опустился на табурет. Теперь он выглядел значительно более расслабленным, чем в ванной. Зарумянился, обмяк, из слезящихся глаз исчезла паника. И снова седины на его голове стали казаться благородными.

Выдержав паузу, за время которой успел съесть бутерброд, Вик включил видеокамеру на запись и задал первый вопрос:

– Господин Панаев, кому принадлежит тело в вашей квартире?

– Да откуда ж я знаю? – Хозяин вальяжно оперся о стену спиной. – Спросите у Влада Яковлева. Это он в больничном морге невостребованный труп купил. С патологоанатомом договорился, мол, если будет подходящее тело – сразу забираем по сходной цене. Как только бомжа на МКАДе фурой сбило, из морга тут же и отзвонились. Влад поехал и забрал.

– Для чего вы устроили мистификацию?

– А что тут неясного? Обычная пиар-акция, – усмехнулся старик. – Рекламу себе только ленивый не делает. Как это сейчас говорят? Подняться на хайпе? И я решил, мне тоже надо. Интерес к моей персоне, как бы это помягче сказать, – Панаев пошевелил пальцами, подбирая слова, – несколько упал. На ток-шоу не зовут, продажи книг снизились, да и желающих обучаться в моей Школе все меньше.

– Сами решили рекламу себе сделать или надоумил кто? – мастеря еще один бутерброд, сурово осведомился Леднев.

Заподозрив в вопросе подвох, гуру энергетических практик кинул на капитана изучающий взгляд и с сомнением протянул:

– Ну-у, не знаю. Вроде бы сам придумал. А может, и нет. Не помню уже.

– А вы, господин Панаев, вспомните, это важно, – со своей стороны поднажал следователь Цой.

Теперь уже не один капитан был суров. Теперь и от добродушного на вид следователя повеяло холодом, что не могло не напугать трусоватого гуру парапсихологии.

– Ну, если важно, попробую вспомнить, – стараясь понравиться, заискивающе улыбнулся Панаев. И, закатив глаза, начал вспоминать: – Точно не скажу, но, кажется, в первый раз речь о рекламной кампании зашла, когда мы встретились с Ангелиной в «Рэдиссон-Славянской» на зимней конференции. Геля рассказала, что проект новый запустила, сверхприбыльный. А я стал рассказывать, что мне не до проектов – с женой проблемы. Земфира-то моя оказалась не в себе. Я пожаловался, что, честно говоря, я побаиваюсь, как бы Земфира не выкинула какую-нибудь штуку. Да, точно. Ангелина сразу же ухватилась за мои слова и стала спрашивать, не собирается ли Земфира куда-нибудь надолго уезжать. Скажем, к родителям. На парочку недель. А то и на месяц. И как было бы хорошо, если бы во время отсутствия жены меня нашли в квартире мертвым. А потом я стану приходить к Земфире по ночам и говорить, что смерти нет, и я тому – живое подтверждение.

Геля уверяла, что Земфира обязательно расскажет о моих визитах прессе, покажет полученное от меня кольцо, ее сочтут безумной и закроют в лечебницу. А потом я появлюсь где-нибудь в родном Новосибирске. И дам большое интервью, что воскрес из мертвых, дабы вести за собой учеников. И вот тогда-то отбоя от желающих поступить в мою Школу не будет. Ангелина говорила, что таким образом я убью сразу двух зайцев – избавлюсь от сумасшедшей женушки и сделаю себе бесплатную рекламу.

– Илья Петрович, правильно ли я понимаю, что между квартирами существует ход? – осведомился Вик, с любопытством поглядывая в сторону спальни.

– Все верно, – закивал старик. – Между спальнями находится дверь, задвинутая шкафами. Достаточно в одной квартире войти в шкаф и сдвинуть в сторону стенку, чтобы попасть в соседнюю квартиру. Пойдемте, я покажу.

Он поднялся, вышел из кухни и направился в дальнюю комнату, служившую спальней. Шел он, ссутулившись, втянув голову в плечи и по-стариковски приволакивая ноги.

Глядя на его горбатую спину, Вик подумал, что если юная красавица Земфира Аюшева вышла замуж за эту развалину, значит, на то действительно имелись веские причины.

Добравшись до спальни, старик приблизился к шкафу и, хихикая, с видом фокусника распахнул обе дверцы разом. В пустом отсеке и в самом деле виднелся проделанный в стене проем. Проем был закрыт фанерной панелью. Откатив панель в сторону, старик немного нагнул голову и шагнул в открывшееся пространство соседней квартиры, сразу же запутавшись в вешалках с одеждой.

– Удобно, ничего не скажешь! – оглядывая проход в стене, хмуро проговорил капитан. – Как будто специально для вашего спектакля придумано.

– Да нет, скажете тоже, специально! – беззаботно отмахнулся Панаев, возвращаясь обратно в шкаф и устанавливая панель на место.

Захлопнув дверки, хозяин вернулся на кухню и, усевшись на место, благодушно пустился в пояснения.

– Вы не поверите, вторую квартиру мы купили совершенно случайно. Когда мы с Гелей в этот дом приехали, переживали очень, какие попадутся соседи. Поэтому и целый этаж выкупили. А потом Ангелина говорит – а вдруг за стенкой в соседнем подъезде какие-нибудь приземленные личности обитают? Шуметь будут, ругаться, энергетические потоки нарушать. Навела справки и выяснила, что по соседству с нами никто не живет, квартира выставлена на продажу. Геля говорит – давай и ее купим, пусть будет на всякий случай. И видите – пригодилась! Кирпичи между спальнями разобрали, и получился проход – лучше не придумаешь.

– И в самом деле, – все так же хмуро заметил капитан Леднев, – трудно придумать более циничный способ, чтобы свести Аюшеву с ума.

– Ее не надо было с ума сводить, – огрызнулся гуру-психопрактик. – Земфира и без меня была с приветом. Признаю, что я, старый дурак, повелся на красивую мордашку. А оказалось, что дамочка того.

Он скривился и покрутил пальцем у виска.

– Кто кирпичи разбирал? Неужто сами? – осведомился следователь Цой.

– Влад Яковлев все сделал. Он парень рукастый.

– Да уж, вижу, что рукастый. Ему бы эти его руки да засунуть в одно место, – нехорошо усмехнулся Леднев, и Виктор тут же от греха подальше сменил тему.

– А скажите, почему вы с Ангелиной Юрьевной развелись? Такая дальновидная женщина, все предусмотрела, даже покупку квартиры впрок.

– Ссориться стали часто, – вздохнул Панаев. – Из-за бизнеса. Я-то привык работать по-старинке, в блокноте все мои записи – сколько принято денег от учеников, сколько заплачено преподавателям, а сколько на аренду пошло. Понимаю, что это неправильно, но такой уж я, меня не переделать. А Геля требовала зарегистрировать бизнес как полагается, чтобы все было компьютеризировано, чтобы отчетность в налоговую подавать и ни от кого не бегать. Говорит – во всем мире программы личностного роста государством поддерживаются, а мы как при совке, все время кого-то боимся. Меня это стало раздражать, и я сказал, что пусть создает свое учение, а меня оставит в покое. Она открыла свой бизнес. И подала на развод.

– А почему вы при разводе не оформили отказ от отцовства? – решил зайти с козырей Вик.

– От какого отцовства? – растерялся собеседник. – Не было у нас детей.

– Вот, взгляните.

Виктор протянул экстрасенсу распечатку ответа волгоградских коллег и, переглядываясь с Ледневым, наблюдал, как округляются глаза читающего.

– Вообще не помню, чтобы я какие-то документы на отцовство подписывал, – потрясенно протянул Панаев, возвращая бумагу. – Ну Геля! Ну змея! Я про сына Валеру вообще в первый раз от вас слышу.

– Разве такое возможно – не помнить, что подписываешь? – не без ехидства удивился капитан.

Его неприязнь к хозяину ощущалась все больше. Панаев взглянул на преисполненного сарказма оперативника и с вызовом ответил:

– В случае с Ангелиной – возможно. Геля сильный гипнотизер. На моих глазах в кабинете стоматолога пациента в транс ввела, без заморозки парню корни двух зубов удалили. Столько лет с ней жил и не думал, что Геля со мной свои штучки проделает. Хотя и не нахожу в ее странной выходке особого смысла.

В отличие от капитана Вик явной антипатии к Панаеву не испытывал. Скорее, его снедало любопытство – откуда у людей берется столько наглости, чтобы вдруг объявить себя Учителем и начать указывать, как кому жить? Если Панаев смог повести за собой толпы последователей, то для чего сейчас прикидывается дурачком?

Следователь Цой перестал разглядывать благодушно раскинувшегося на табурете хозяина и жестко произнес:

– Да бросьте, Илья Петрович! Все вы понимаете, только боитесь себе признаться. Рассказать, как Ангелина Юрьевна видит дальнейшее развитие событий?

– Попробуйте, – неуверенно протянул старик, доливая себе в бокал остатки коньяку, выпитого в процессе беседы.

– По пункту первому Цатурян вас не обманула. Сегодня в прокуратуру и в самом деле пришла Земфира Аюшева и рассказала про ваши ночные визиты, а также про подаренное вами кольцо. Как и предполагала Цатурян, ваша вдова говорила вещи странные, эзотерические, обосновав необходимость психиатрической экспертизы. Прямо из прокуратуры Земфиру Фазиевну увезли в институт Сербского. Как вы и спланировали, вашу жену, скорее всего, признают невменяемой и положат на лечение. А вот дальше возможны сюрпризы.

– Для общественности вы уже мертвы, ваше тело обнаружено и опознано. Поэтому устранить вас не составит особого труда, – вступил в беседу Леднев.

– В принципе теоретическая база заложена, почва удобрена, дело за малым – практическим исполнением замысла Ангелины Цатурян, – кивнул следователь.

Панаев сжался в комок и с ужасом смотрел на сыщиков.

– Да ладно, Витюш, что ты все намеками да недомолвками! Говори уж прямо, что Илью Петровича стопроцентно грохнут и закопают в ближайшем лесочке, – зловеще сообщил капитан.

– Возникло одно непредвиденное обстоятельство, которое не даст злодейству осуществиться, – мягко оборвал его Вик, пытаясь разрядить обстановку. – Люди капитана Леднева задержали на крыше бывшего сожителя Ангелины Викторовны, когда тот пытался проникнуть на ваш балкон. Задержанный рассказал про это укрытие, где мы и обнаружили вас, уважаемый Илья Петрович. А еще рассказал про их с Цатурян сына. Мы проверили и выяснили, что ребенок Ангелины Викторовны записан на ваше имя, хотя вам об этом ничего не известно. Это явное мошенничество. И цель его очевидна. Но Цатурян не знает, что нам что-то об этом известно, поэтому сегодня она придет и скажет, что пора ехать в Новосибирск, или где вы там должны воскреснуть.

Слушая, Панаев все больше и больше бледнел, и, услышав про Новосибирск, сдавленно произнес:

– Почему именно сегодня?

– Ну сами подумайте. Земфиру уже забрали в больницу, являться к ней больше не надо, так что Цатурян вы больше не нужны. Значит, пора отправлять вас в Новосибирск. Скорее всего, по дороге в аэропорт вас попытаются убить.

– Зачем? – тупо спросил Панаев.

Леднев яростно заскрежетал зубами, делая порывистое движение в сторону экстрасенса с явным намерением ударить, но Вик осадил капитана взглядом и невозмутимо пояснил:

– Чтобы вашим учением, Школой и разными другими хорошими вещами – да вот хотя бы двумя этими квартирами – завладел ваш пасынок Валера.

Старик слился посеревшим лицом с выцветшими обоями и окончательно севшим голосом запротестовал:

– Да нет! Что вы такое говорите! Геля на это не пойдет!

– Это почему же? – Леднев иронично вскинул бровь. – Что этой сучке может помешать?

– Похоже, Ангелина Юрьевна давно и целенаправленно движется к своей мечте. От нищей медсестры в провинциальном Волгограде к владелице успешного бизнеса по промыванию мозгов в столице нашей родины Москве. И со дня на день к уже имеющимся ее благам вот-вот прибавятся еще и ваши несметные богатства. Так скажите мне, Илья Петрович, почему теперь, когда почти все получилось, Ангелина Цатурян вдруг не сможет вас убить? Конечно, не сама. Она попросит Яковлева.

По внезапно изменившемуся лицу старика стало понятно, что он осознал происходящее и поверил в вероятность своей скорой гибели.

– А что же делать? – непослушными губами прошептал перепуганный дед.

– Прикинуться идиотом, – пожал плечами Леднев. – Дать убийцам возможность вывезти вас в лес. Они начнут вас убивать, и мы возьмем преступников с поличным. Цатурян ведь сегодня обещала прийти?

– Сегодня. В шесть вечера.

– Вот и отлично, – улыбнулся Вик. – Мы вызовем подкрепление и будем за вами следить. Вы сможете сыграть доверчивого простака?

– Теперь уже не знаю, – неуверенно прошептал Панаев. И вдруг сорвался на истерику, пронзительно выкрикивая: – Вы мне рассказали, и я уже ничего не знаю! А вдруг они не станут ждать до леса и начнут убивать уже в машине?

– Скорее всего, не начнут, – успокоил неврастеника Леднев. – Ангелина Юрьевна – тетка практичная. Если убьет в машине, кровью зальет салон. Не станет Цатурян машину портить.

Уперев локти в стол, старик обхватил голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, с надрывом простонал:

– Господи! И за что мне это наказание?

– Как за что? – удивился следователь Цой. – Сами кашу заварили.

– Какую еще кашу? – огрызнулся старик.

– Учение создали? Создали. Адептов навербовали? Ну, и сами понимаете, зависть к вашему успеху не дает другим уснуть, – подлил масла в огонь циничный Леднев.

– Да ничего я не создавал, – сверкая злыми глазами, выдохнул экстрасенс. – Хотите честно?

– Кто ж не хочет честно? – усмехнулся следователь.

Старик опрокинул пустой бокал, допив последние капли коньяка, сунул порожнюю бутылку под стол и сделался вдруг спокойным.

– Я расскажу, и вы поймете, что все не то, чем кажется, – проговорил он, отправляя в рот кусок ветчины и с аппетитом начиная жевать. – Слушайте, как дело было.

Герман фон Бекк сидел за рулем новенького «Даймлера», припаркованного рядом с «Метрополем», и задумчиво смотрел на стеклянную витрину торговой галереи. Отражаясь в чисто намытом стекле, по улице неспешно фланировали прохожие, изредка останавливаясь и рассматривая выставленные в витрине солидные часы фирмы Павла Буре, показывающие половину третьего пополудни. На прошлой неделе фон Бекку стукнуло тридцать лет, но предвкушаемой радости Герман не ощущал.

Вроде бы все складывалось так, как он хотел. Задумал создать кинофабрику – получилось не хуже, чем у Ханжонкова. Хотя, конечно, во многом поспособствовали миллионы его семьи, нажитые двумя поколения фон Бекков на подрядах по строительству железных дорог.

Бабушка Германа, Тамара Максимилиановна, родила девять детей, и только трое из них – мальчики. Старший и любимый, Леонид, был отцом Германа. После смерти деда – основателя клана – Леонид принял дела, и его широкий разгульный образ жизни нанес железнодорожной империи существенный урон.

Тогда делами занялся второй по старшинству фон Бекк, Владимир, снова вернув семейной империи прежнюю силу.

Чтобы не путаться под ногами у более предприимчивого брата, Леонид фон Бекк вместе с супругой и малолетним Германом отправились во Францию, но широта и неумеренность быстро свели отца и мать в могилу. И за воспитание Германа взялась бабушка. Тамара Максимилиановна вернула внука в Москву и дала прекрасное образование, отправив после Поливановского лицея изучать инженерные науки в Париж.

Во время учебы юноша случайно увидел «Путешествие на Луну» Жоржа Мильеса. Фильма потрясла и очаровала молодого человека. Герман всеми правдами и неправдами проник на кинофабрику к Мильесу и, увидев изнутри волшебство создания фильмы, навсегда заболел кинематографом. Накупил киноаппаратуры и как одержимый бродил по улицам Парижа, снимая сценки утренней продажи газет, раздачи печенки старухи-домовладелицы дворовым кошкам, а ночами – продажных женщин, пристающих на бульварах к прохожим.

Когда фон Бекк-младший стал дипломированным инженером, бабушка позволила заниматься тем, чем он желает. И вот тогда Герман вернулся в отцовскую усадьбу на окраине Москвы, отстроил за домом из стекла и хрома съемочный павильон и разместил во флигеле отлично оснащенную кинофабрику. В отличие от сказочника Мильеса Герман предпочитал снимать фильмы на сюжеты с криминальной тематикой.

Замысел его был прост и оригинален. Жанр детектива у литераторов невероятно популярен, всем интересно читать про загадочное убийство, над которым придется поломать голову. То же самое и с фильмой.

Герман хотел снимать не сказку, как Жорж Мильес, а самый настоящий детектив. Только нужно, чтобы фильма максимально напоминала жизнь, вот как сделанные в Париже зарисовки. Чтобы пришедший в кинотеатр зритель ощутил себя непосредственным участником происходящего на экране.

И фон Бекк придумал снимать реальные места преступлений с настоящими жертвами. А для этой цели подвязался в сыскном управлении в качестве бескорыстного помощника, разъезжающего по делам службы на собственном авто вместе с сыщиками. Он молод, богат, нравится женщинам, занимается любимым делом, и даже стал своим человеком в сыскном управлении, чего ж еще желать?

Однако в последние дни все сильно изменилось. Реальность, как в сказочных лентах Мильеса, приняла фантасмагорические очертания. Дела вокруг творились настолько странные, что молодой фон Бекк, всегда уверенный в себе, который день пребывал в растерянности и не знал, как поступить. Он вынул из кармана, развернул и перечитал доставленную утром телеграмму. И выписку из британского журнала тоже вынул и перечитал. Покачав головой, сложил и убрал обратно во френч. Погруженный в свои мысли, Герман не заметил, как из подворотни вышел ротмистр, и вздрогнул от неожиданности, когда Шалевич распахнул дверцу и плюхнулся за руль авто. Кожа сиденья под его весом жалобно скрипнула, агент сыскного управления поерзал, устраиваясь поудобнее, и проговорил:

– Ну и паноптикум этот «Скорпион»! Помимо вашей «Витроль» там обретается некий секретарь Лианопуло. Прямо не человек, а ходячее приложение к московскому информационному листку.

– Вовсе «Витроль» не моя, – отрезал фон Бекк.

Германа раздражало, что, после того как он снял двадцатиминутную фильму по мотивам преступления Амалии, госпожу Коган тесно связали с его именем. Фон Бекк в сердцах отвернулся, и тут увидел Долли. Выскользнув из подворотни, она в растерянности остановилась, словно задумавшись, и вдруг очень быстро пошла в сторону набережной.

Фон Бекк видел Долли во второй раз, и снова поразился ее нездешней красоте. В первый раз они встретились три дня назад. Как частенько бывало, Герман ужинал в ресторане Большой московской гостиницы на Воскресенской, не особенно следя за танцами очередной босоножки, весьма, к слову сказать, посредственной. И тут в ресторанный зал вошла девушка. Внешность ее завораживала и казалась инфернальной. Прозрачность кожи, точеный силуэт и легкость движений наводили на размышления о феях, горделивая посадка головы не оставляла сомнений в благородном происхождении. Все присутствовавшие в зале мужчины, да и многие дамы, заинтересованно провожали хрупкую фигурку глазами.

Под пристальными взглядами ужинающих фея пересекла зал и заняла пустующий столик. Заказала бокал воды и погрузилась в созерцание танца. Герман тут же подозвал официанта и, когда тот, держа на согнутом локте накрахмаленную салфетку, учтиво склонился перед ним, спросил, понизив голос и глазами указывая на виднеющийся в полумраке силуэт:

– Кто такая? Не знаете, любезный?

– Как же, отлично знаю-с, – пропел половой. И, ловко подхватив двумя пальцами протянутую купюру и сунув в жилетный карман, со значением произнес:

– Госпожа Волынская, Ольга Павловна-с.

И, поиграв бровями, развязано добавил:

– Та самая. Внебрачная дочь Опального Князя.

Ольга Павловна сидела к нему боком, и, рассматривая точеный профиль, Герман все больше проникался идеей создать фильму по известным авантюрным событиям, результатом которых стало появление на свет столь прелестной особы. В уме уже родился готовый сценариус – бери и записывай. И в самом деле, фон Бекк достал автоматическое перо и на салфетке принялся набрасывать идеи будущей фильмы. Затем сложил салфетку пополам, убрал в карман и, снова подозвав официанта, заказал для дамы бутылку шампанского. И передал нижайшую просьбу перемолвиться с ней парой слов.

А еще через несколько минут Герман увидел, как Волынская категорично отказывается от шампанского, и, поднявшись из-за стола, торопливо устремился к ней, начиная опасаться, что прекрасное видение растает, словно дым. Но Ольга Павловна продолжала сидеть за столом. Сделав знак нерешительно застывшему официанту никуда не уходить и ждать дальнейших распоряжений, Герман склонился к самому ее уху и деликатно произнес:

– Прошу прощения, госпожа Волынская, что, не будучи представленным, смею вас обеспокоить. Разрешите исправить эту оплошность. Позвольте представиться – владелец кинофабрики на Басманной улице Герман фон Бекк. Ольга Павловна, очень вас прошу, уделите мне несколько минут своего драгоценного времени.

– Подобная назойливость не делает вам чести, господин фон Бекк, и все же присаживайтесь, – с легким акцентом откликнулась фея.

Герман сделал знак официанту, тот водрузил ведро с шампанским в центре стола, расставил бокалы и удалился. Герман разлил шампанское, присел на стул напротив Волынской и обстоятельно начал:

– Ольга Павловна, ваше лицо поразительно подходит для кинематографа. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю. Я снял немало фильмов…

Вялые аплодисменты заглушили его слова, и Герман переждал, пока разрозненные хлопки стихнут, собираясь продолжить, но вдруг за стол опустилась раскрасневшаяся, только что закончившая выступление танцовщица. Глядя, как босоножка бесцеремонно берет ее бокал и жадно выпивает содержимое большими глотками, Волынская тепло улыбнулась и произнесла:

– Господин фон Бекк, лучше познакомьтесь с моей подругой Лили, она гораздо больше меня годится на роль актрисы.

Герман разочарованно рассматривал вульгарную девицу, обмахивающуюся ладошкой и аффектированно закатывающую глаза.

– Господин фон Бекк – режиссер? – обрадовалась танцовщица. И восторженно затараторила, коверкая слова: – Долли, ты же знаешь, как я обожаю театр! Театр и шампанское – вот две вещи, от которых я никогда не откажусь!

Она игриво протянула Герману пустой бокал, требуя наполнить.

– Я не работаю в театре, я снимаю фильмы, – сухо проговорил фон Бекк, наливая игристое вино в протянутый бокал.

– Как интересно! Я обожаю фильмы! – снова опустошая бокал, воскликнула Лили, полностью переключая на себя беседу за столом.

Герману стало скучно. Эта особа его совсем не привлекала. Ни в качестве актрисы, ни как женщина, однако вежливость требовала демонстрировать обратное.

– Ну же, господин фон Бекк! Расскажите скорее! Так хочется узнать, как делаются фильмы!

– Вот и хорошо, вы поговорите, а я пойду, – поднялась из-за стола Волынская.

– Ольга Павловна, – потянулся за ней фон Бекк, но фея уже скользила между столиками по направлению к выходу.

В тот вечер Герман напился. Не один напился, а с Лили. Они сидели в ресторане до закрытия, затем новая знакомая выразила горячее желание увидеть кинофабрику. Фон Бекк усадил ее в авто и повез к себе. Загнав машину в гараж, провел Лили к особняку через парк, мимо грота и дальше по всей территории, со всех четырех сторон демонстрируя съемочный павильон.

– Какое великолепие! – оглядывая стеклянные стены, то и дело восклицала гостья. – Немыслимая роскошь!

Нагулявшись, Лили сказалась голодной и захотела перекусить. Трапезничали они в гостиной, угощаясь грушами, виноградом и ломтиками швейцарского сыра, запивая трапезу вином. Раскинувшись на диване, Лили, запрокинув голову, обкусывала с кисти сочные виноградины и капризно говорила усевшемуся в кресле Герману:

– Господин фон Бекк, не будьте таким букой! Идите же скорее ко мне и помогите расправиться с этим бесконечным виноградом! Ем, ем, а его все не убавляется.

– Благодарю, мадемуазель Лили, я не голоден, – закуривая очередную папиросу, сухо тянул фон Бекк, не зная, как отделаться от надоедливой особы.

Танцовщица поднялась, покачивая бедрами, подошла к столу и взяла из вазы грушу. Надкусила, глядя Герману в глаза, затем перевела взгляд на сочную мякоть и, вскрикнув и уронив грушу на ковер, вспрыгнула к хозяину на колени.

– Червяк! – жалобно пискнула Лили. – Я ужас как боюсь червяков!

Она прижалась губами к его губам, и Герман без особой охоты, но все-таки ее поцеловал. Шумно втягивая ноздрями аромат пропахших табаком усов, Лили торопливо принялась одной рукой расстегивать на Германе рубашку. Второй рукой девушка направила его ладонь себе под блузку, и, постанывая от удовольствия, всем телом стала тереться об него. Даже каменный идол, и тот не смог бы удержаться от соблазна, не то что охочий до женщин молодой фон Бекк. Подхватив Лили на руки, он донес искусительницу до дивана и рухнул вместе с ней на стеганый бархат подушек. Это было похоже на безумие. На наваждение. Точно какие-то неведомые силы подхватили фон Бекка и увлекли в водоворот, и он уже не сопротивлялся поглотившей его страсти.

Лили все еще лежала, раскинувшись на бархатных подушках и изнемогая от нахлынувших чувств, когда он перебрался в кресло и закурил.

– Вы ведь теперь меня снимете в фильме? – лениво потянулась Лили, и Германа охватила тоска.

Женщины и раньше ложились с ним в постель ради того, чтобы стать актрисами кинематографа и получить роль героини, но ни одна из них не говорила об этом так прямо и без обиняков. И Герман, развернувшись и глядя ей в глаза, жестко сказал:

– Нет, Лили. Боюсь, что нет.

Запахнув расходящуюся на груди блузу, она порывисто изменила положение, сев на диван. В глазах ее плескалось бешенство.

– Как это нет? Отчего нет? – грозно насупилась она. Резкие черты ее лица сделались хищными, и девушка стала похожа на куницу.

– Поймите, Лили, вы мало подходите на роль моей героини. У вас простое милое лицо. Совсем, простите, не аристократическое. Я же думаю написать сценариус по мотивам истории вашей подруги. У меня, знаете ли, есть принцип. Если возможно, я стараюсь брать на роль не актеров, а реальных участников событий. В фильме «Мадемуазель Витроль» заглавную роль – роль ревнивицы, расправившейся с соперницей при помощи выплеснутой в лицо кислоты, сыграла сама преступница – Амалия Коган. И я хочу, чтобы Долли сыграла свою мать. В вашей подруге видна порода.

– В Долли – порода? – рассмеялась Лили. – Фон Бекк, да вы что, подумали, будто бы Долли и в самом деле дочь Опального Князя? Это я! Я его дочь! А с Долли мы всего лишь поменялись паспортами, потому что глупышка Долли готова к скучной жизни с моей теткой-графиней Святополк-Червинской, а я нет! Если хотите знать, Долли вообще не женщина!

– Лили! – одернул хозяин зарвавшуюся девицу. – Вы бредите?

– Выслушайте меня! Я познакомилась с ней в пансионе, все ее дразнили мальчишкой, у нее в бумагах было записано – Алексей Устинов. Сперва ее звали Аликс, а потом леди Эмили стала называть ее Долли. Долли рассказывала мне по секрету, что, до того как перебраться в Лондон, они жили в Москве, на Лубянской площади, и во дворе дома ее, тогда еще мальчика Алешу Устинова, покусала собака, совершенно лишив мужских атрибутов. Долли говорила, что могло быть и хуже, но спас ее соседский парнишка Лев Тихомиров из букинистической лавки. С тех пор она его боготворит.

Лили подошла к вазе, отщипнула виноградину и отправила в рот, снова вернувшись к зеркалу и продолжив приводить себя в порядок.

– И с чего бы это Долли выглядеть аристократкой, когда ее родители всего лишь разорившиеся торговцы лесом! – заносчиво проговорила гостья. – По дороге в Англию ее мать скончалась. Отец таскал сына-урода по всем врачам, и известный в Лондоне новатор доктор Войнич уговорил папашу на операцию, которая бы сделала из мальчика девочку. Врач-экспериментатор не мог упустить подвернувшийся шанс, а отец не захотел отказываться от предложенных доктором денег. И доктор в качестве эксперимента прооперировал Алешу Устинова, вживив яичники и снабдить убогое дитя специальными препаратами собственного изготовления.

– Лили, а как вы приехали в Россию с бумагами на имя Алексея Устинова? При пересечении границ у вас должны были затребовать паспорта.

– Само собой, у Долли имеется дамский паспорт. Через два года после последней операции, убедившись, что эксперимент удался, доктор Войнич подал в полицию заявление и выправил Долли документы на имя Алисы Войнич. А до этого Долли числилась в пансионе как Алекс Устинофф. И дразнили же ее! Все английские девочки смеялись над ней. И только я не брезговала с ней дружить. Она всегда была тихоней и мямлей. А вы говорите – аристократка!

Лили засмеялась, поправляя юбку и прихорашиваясь перед огромным, во всю стену, зеркалом. Германа охватило чувство гадливости, и он холодно обронил:

– Для чего вы мне это рассказываете?

– Чтобы вы поняли, как сильно ошибаетесь в людях, – продолжая смеяться, выдохнула танцовщица. И кокетливо повела плечом. – Так что, господин фон Бекк? Возьмете меня на роль моей матери?

– Вы собрались? Пойдемте, я отвезу вас домой.

В полном молчании он довез девушку до отеля «Метрополь», и, высадив у дверей, уехал, не простившись. С той ночи он больше не видел ни Лили, ни Долли. Однако история, которую он неожиданно для себя узнал, не давала фон Бекку покоя. И Герман послал сестре в Лондон телеграмму, попросив ее мужа, известного адвоката, навести справки об этом случае. Вчера пришел ответ, полностью подтверждающий рассказ Лили. И, кроме того, в телеграмме имелась ссылка на статью в британском научном журнале, с которой фон Бекк, не поленившись заглянуть в библиотеку политехнического музея, уже успел ознакомиться. Из статьи Герман вынес следующее – ученый-новатор вполне успешно пересадил Алеше Устинову женские яичники, а вот с формированием полового органа вышел сбой. Что-то пошло не так, и женщиной в полном смысле слова Алеша-Алиса так и не стала.

С графиней Святополк-Червинской владелец кинофабрики был хорошо знаком, вернее, даже не столько он, сколько дядя Володя, состоявший председателем попечительского совета человеколюбивого общества. Екатерина же Францевна числилась в обществе казначеем. Герман встречался с этой взбалмошной, но добрейшей особой на благотворительных балах, и она ему определенно нравилась. Не сказать графине о фальшивой племяннице было невозможно. Но и рассказать нельзя. Это означало выставить на всеобщее посмешище хрупкую фею Алису Войнич, и без того настрадавшуюся за свою недолгую жизнь. И Герман решил, что нужно смотреть по ситуации, и уже в зависимости от того, как сложатся дальнейшие события, принимать решение.

– Соседка у нас была, старушка божий одуван, – повел экстрасенс неспешный рассказ. – Кошатницей ее звали, кошек по помойкам подбирала. Жили мы тогда в Новосибирске, в старом немецком доме. На лестничной площадке по две квартиры, в соседней она и проживала. Помню, вонь от кошачьей мочи стояла нестерпимая. И люди к ней ходили какие-то странные. Я маленький был, и она мне все конфеты совала. А однажды позвонила в дверь, я тогда в первом классе учился. Школа рядом была, я один домой возвращался. Мама еще с работы не пришла, я уроки сделал и побежал открывать, думал, это мама – руки у нее сумками заняты, она и звонит. Открываю – стоит Кошатница. Смотрит на меня так сосредоточенно, а в руках у нее чемодан. Протягивает чемодан мне и говорит:

– Я знаю, Илюша, ты хороший мальчик. Спрячь, пожалуйста. Я потом у тебя заберу.

Чемодан я убрал в кладовку, куда матушка складировала ненужные вещи. Мама моя была женщина рачительная, никогда ничего не выкидывала, считая, что в хозяйстве все когда-нибудь пригодится, и кладовка являла собой свалку барахла, куда родительница заглядывала только для того, чтобы сунуть новую порцию «временно ненужных вещей». Я засунул чемодан в самый дальний угол, завалил изъеденными молью одеялами и стал ждать, когда старуха вернется за своими вещами. А буквально через пару дней мама сказала, что Кошатницу забрали куда следует и выслали из города, как вредный элемент, и я забыл про этот чемодан – квартиру соседки занял врач-терапевт Геннадий Гаврилович из районной больницы, я сразу же подружился с сыном его, с Дениской, и у нас нашлись более интересные дела.

Помню, помогал им ремонт делать, и Геннадий Гаврилович все ворчал, что надо было раньше написать донос на старуху, как на антропософского недобитка. Говорил, что всех антропософов прижали к ногтю еще в тридцать шестом, а эта окопалась у нас в городе, затихла, как мышь под веником, и избежала справедливого возмездия за свой зловредный оккультизм. И всю квартиру котами провоняла.

Закончив школу, мы с Денисом поступили в медицинский институт – мечтали, два дурака, стать хирургами и людей спасать. После института изрядно поработали в больнице – и тут грянула перестройка. Зарплату врачам перестали выплачивать, и начали мы думать, как дальше жить. Дошло до того, что стал я бутылки сдавать. И банки. А этих банок-бутылок у нас в кладовке было видимо-невидимо, вперемежку со старым барахлом. И, постепенно разгребая кладовку, я добрался до изъеденных молью одеял. Поднял шерстяную рванину и нашел старухин чемодан.

Открыл – а там оккультные книги и тетради с записями. Одна книга старинная, и написана по-латыни. Автор – Агриппа Неттесгеймский. Я к Денису – показал, он заинтересовался. Пытливый парнишка. Начали мы с ним читать, и поняли, что в тетрадях – компиляция из книг, в основном – из Рудольфа Штайнера. Часть из Блаватской. Кусочек из Рерихов. И немного из Агриппы. Старуха оказалась молодец, создала учение, надергав отовсюду понемногу. Вышло хорошо, наукообразно. С уклоном в мистицизм. В боковом кармашке чемодана лежало кольцо с крестом и розой. Я взял себе кольцо, Денис забрал книгу Агриппы.

А в это время, если помните – хотя ни черта вы не помните, молодые еще! – с экранов хлынули потоки всякой эзотерической мути – Кашпировский, Чумак, «Аум Синрике» и прочие Белые Братства. Денис говорит – давай, Илюш, свой бизнес откроем. По обучению экстрасенсорике и парапсихологии. Мол, бабки-то хорошие! Не получится – и хрен с ним. А получится – до конца своих дней в шоколаде будем. И еще, помню, засмеялся, повторив слова создателя сайентологии фантаста Рона Хаббарда: хочешь разбогатеть – создай свою религию.

Старик надрывно вздохнул и продолжил:

– Ну, начали разрабатывать программу. Для каждой ступени свою. Почти все сделали, и вдруг приходит ко мне Денис, приносит книгу Агриппы. Отдает и говорит: «Забери, я не буду в этом участвовать. И тебе не советую». Я к нему – в чем дело, Дениска? Мы же почти закончили! А он повернулся и ушел. И куда-то уехал, куда – не знаю. А я, руководствуясь записями Кошатницы, открыл Школу Энергетического Влияния, как мы с ним и хотели. И в самом деле начал отлично зарабатывать. А недавно выяснилось, что Денис скатился на дно. Пару лет назад после выступления на стадионе в Череповце смотрю – прорывается ко мне через охрану человек, и лицо вроде знакомое.

Присмотрелся – Денис! Но в каком ужасном виде! Грязный, бородой оброс. Я велел пропустить. Денис подошел и говорит: «Отдай, Илья, книгу Агриппы. По-справедливости – она моя». Я говорю – зачем тебе? А сам понимаю зачем. Все же просто! Дениска бедствует, даже, возможно, бомжует. Увидел расклеенные по городу афиши с моим именем – вспомнил про книгу. Решил продать и дела свои поправить. Я говорю – не могу отдать. А он мне снова – отдай да отдай. В скиту, мол, живу, грех отца замаливаю. Я ему – какой грех? Что донос на Кошатницу написал? Он рукой махнул, и говорит: «Понимаешь, ко мне пришли и попросили забрать у тебя книгу». А как я ему отдам книгу, если книги больше нет?

– А куда же книга делась? – заинтересовался капитан.

Старик кинул на Леднева быстрый взгляд и тихо признался:

– Сжег я ее. Вот не поверишь – в один момент мне страшно стало так, хоть вешайся. На даче дело было. Поздней осенью приехал я на дачу в Ильинку, дом закрывать. Никого вокруг, дачи пустые – все в городе. Холодно, сыро, я на участке костер развел, и весь день жег листву. А вечером стал в доме порядок наводить и книгу Агриппы обнаружил. Хотя не помню, когда и зачем я ее на дачу привез. Ну, раз нашел, дай, думаю, почитаю. Почерпну что-нибудь познавательное для своих семинаров. Латынь, слава богу, знаю, не зря в институте учился. Открыл, стал читать, а там – такое!

Слушатели заинтересованно подались вперед, ожидая дальнейших откровений. Но рассказчик молчал.

– Какое – такое? – осторожно поинтересовался Вик.

– Вы даже представить себе не можете, – хмуро ответил парапсихолог. Тяжело вздохнул и тихо заговорил: – Лучше вам не знать. Такой меня страх обуял! Показалось, что я один во всей Вселенной, и нет, кроме меня, на Земле ни единой живой души. С книгой в руках выбежал на улицу. На дворе непроглядная ночь, над головой – звездная бездна. И никого! Не помню, как подбежал к костру и швырнул книгу в огонь. Вижу только – горит. Когда догорела, я затушил костер, сел в машину и поехал в город. Всю дорогу гнал как ненормальный. Как будто убегал от кого-то. Дачу так и не закрыл – не до того было.

Панаев снова замолчал и, над чем-то задумавшись, пристально смотрел в стену. Вдруг резко обернулся и дико взглянул на Вика.

– Знаете что, товарищ следователь? А ведь это Денис подослал ко мне Земфиру! Она тоже про книгу все время говорила. И про какую-то Алису. И Денис говорил, что за книгой его послали какие-то «они». Точно! Эти «они» с Алисой заодно! Все против меня! Теперь еще и Геля с Яковлевым!

– Да вы не волнуйтесь, Илья Петрович, – обнадеживающе проговорил следователь Цой. – Мы рядом.

– Ага, мы с коллегой будем сидеть в машине – наблюдать, – стараясь выглядеть доброжелательным, подхватил Леднев, понимая, что перегнул палку. – Как только Ангелина Викторовна выведет вас из подъезда, посадит в машину и повезет в аэропорт, мы тронемся следом и предотвратим малейшую попытку причинить вам вред.

– Нет уж! – заволновался старик. – Пусть один из вас останется в квартире! А вдруг Цатурян убьет меня прямо здесь?

– Не решится, – миролюбиво увещевал Леднев. – Побоится, что вы крик на весь дом поднимите. Она женщина умная, понимает, что излишнее внимание ей ни к чему.

– А вдруг Геля меня по-тихому отравит? Или сделает смертельный укол?

– Да ну, Илья Петрович, перестаньте вы трястись! Пока Ангелина Викторовна думает, что вы ни о чем не догадываетесь, она не станет раньше времени открывать свои карты, продолжая делать вид, что она ваш лучший друг.

Панаев как-то странно глянул на Леднева и выпалил:

– А знаете что? Я вам соврал. Книга здесь, у меня. Заберите ее от греха подальше! Из-за этой книги все мои несчастья.

Он подскочил с табуретки и устремился в коридор. Скинул со стула наваленные грудой шарфы и шапки и, взгромоздившись на сиденье, полез на антресоли. Вынул оттуда увесистый том и сдул с него пыль.

– Мы не можем забрать книгу, – с любопытством глядя на манипуляции хозяина, проговорил Вик. – Можем только изъять под протокол.

Старик слез со стула и, прижимая книгу к груди, засеменил к Ледневу.

– Не надо никаких протоколов! – протягивая капитану свою ношу, выдохнул он. – Я всем всегда говорил, что книга сгорела. Давайте считать, что я ее сжег.

Капитан книгу принял и передал следователю. Видя смятение старика, Вик двумя руками взял увесистую инкунабулу и сунул в портфель, понимая, что, если вступить в полемику, мнимый покойник окончательно утратит самообладание и испортит все дело.

Избавившись от обузы, экстрасенс с облегчением вздохнул и оптимистично заметил:

– Ну, вот и славно! Теперь мне будет значительно легче притвориться перед Ангелиной, что я ни сном ни духом.

Следователь Цой и капитан Леднев спустились во двор и заняли наблюдательный пост, удобно расположившись в салоне авто. Из машины отлично просматривался подъезд и подступы к нему. После обильной трапезы в убежище Панаева сытая дремота нет-нет да и накатывала волной, и, чтобы не уснуть, Виктор включил радио. По «Маяку» шло острое политическое ток-шоу. Кричали так, что уши закладывало. Разбуженный капитан возмущенно вскинулся:

– Ты что, Витек, совсем осатанел? На фига ты эту помойку слушаешь?

– Чтобы не уснуть, – честно признался следователь Цой.

– Лучше тогда уж послушать канал «Звезда», там хотя бы постановки крутят.

Под «Берег» Юрия Бондарева они просидели почти до пяти, а ровно в семнадцать ноль-ноль по «Звезде» стали передавать «Зов Ктулху» Говарда Лавкрафта.

– Вот так вот и образовываюсь, – во время рекламной отбивки похвастался Леднев. – Сижу в засаде и впитываю классику. А что, читать я точно не буду, а так послушал – и порядок. Вроде как культурный человек, при случае могу беседу поддержать. Канал «Звезда» вообще вещь. Где еще «Зов Ктулху» услышишь, да еще в таком понтовом исполнении?

И в самом деле, читали хорошо, с душой, и, заслушавшись Лавкрафтом, следователь чуть не пропустил момента, когда подъехала машина Цатурян. Это повезло еще, что капитан Леднев был начеку и вовремя толкнул Вика в бок. И, выключив радио, указал на светлый внедорожник, из которого выбиралась полная чернявая женщина с крупным носом.

– Вот она, голубушка! – с обожанием произнес Леднев, потирая руки.

Затаив дыхание, Вик смотрел, как Ангелина Юрьевна целеустремленно направилась к подъезду конспиративной квартиры и вошла в дом. Затем перевел взгляд на окно и принялся наблюдать за призрачными тенями, едва просвечивающими сквозь плотные занавески. Наконец свет в комнате потух, и через пару секунд Цатурян вышла из подъезда, ведя рядом с собой бывшего мужа, из предосторожности обряженного в длинный плащ и широкополую шляпу. Они подошли к машине, и только тогда сыщики заметили человека на заднем сиденье внедорожника. Увидел его и Панаев. Глядя на пассажира, экстрасенс пару секунд размышлял, и вдруг вырвался из рук бывшей супруги и бросился бежать. Вспугнутым зайцем старик стреканул через арку, выскочив из двора и с разбега вылетев на проезжую часть.

– Олень винторогий! Что творит! – взвыл капитан.

Завизжали тормоза, раздался звук удара и приглушенный крик Панаева.

– Только не это! – зажмурился капитан, широкой пятерней закрывая загорелое лицо. И с болью взглянул на Цоя: – Это же надо! Так бездарно прощелкать задержание!

– Да уж, отличились мы с тобой, Димон, – страдальчески протянул следователь. – Теперь нам совершенно нечего предъявить Ангелине Цатурян.

– По сути, она чиста. Даже если наш спринтер выживет, стерва будет стоять на своем. Мол, согласно их с Панаевым уговору она, Ангелина Юрьевна Цатурян, собиралась переправить бывшего мужа в Новосибирск, где гений энергетических потоков и должен был якобы воскреснуть.

Мимо неспешно проехал серебристый внедорожник Цатурян, и машина сыщиков тронулась за ним. Следуя мимо аварии, Ангелина не только не остановилась, но даже не сбавила скорость.

– Ты понял, Дим? – возмущенно выдохнул следователь Цой. – Незаметно ликвидировать Панаева не получилось, и бывший муж стал Цатурян неинтересен. Даже не посмотрела, жив он или нет.

– Вот ведь сука!

– Полностью с тобой согласен, – пробормотал Вик, выбираясь из машины.

Раскинув руки и закатив глаза, Панаев лежал на белой сплошной линии в самом центре дороги. Ноги его запутались в длинном плаще, шляпа слетела с головы и валялась на обочине. Рядом тормозили проезжающие машины. Многочисленные желающие помочь выскакивали из салонов и устремлялись к месту происшествия.

– Я вызвал «Скорую», – быстро проговорил стоящий рядом с новенькой «Ауди» худой бородатый парнишка в узких подвернутых брюках и кедах, для достоверности протягивая подошедшим сыщикам свой смартфон. – Этот выскочил, как черт из табакерки, и прямо под меня! Я ничего не успел предпринять!

– Мы видели, что вы не виноваты. – Леднев ободряюще похлопал парня по плечу.

Вик склонился над страдающим Панаевым и заглянул в его бледное лицо.

– Илья Петрович, зачем вы побежали? – сдерживаясь изо всех сил, чтобы не наорать, как можно мягче спросил следователь.

Панаев сделал большие глаза и испуганно зашептал:

– В машине сидел Влад Яковлев! Он так на меня смотрел, что я понял – прямо сейчас и убьет.

– Лучше перебздеть, чем недобздеть, ага, – усмехнулся подошедший сзади капитан Леднев. И неприязненно протянул: – Ну, Панаев, и осложнили вы нам задачу!

– Ладно тебе, Дим, – примирительно проговорил Вик. – Главное, что Илья Петрович остался жив.

Сыщики дождались приезда «Скорой помощи», пояснили ситуацию подоспевшему наряду ДПС и собрались по домам.

– Ты заметил, Дим? Все пути ведут к Яковлеву. Нужно Яковлева колоть, – поделился мыслями Вик, пристегиваясь ремнем безопасности.

– Нужно – расколем, – буркнул Леднев.

– До дома подбросишь?

– Куда ж я тебя дену?

Москва – прекрасный город. Вик Москву любил. Особенно после того, как поселился в центре. Раньше как-то так случалось, что путь его лежал все больше мимо обшарпанной панели и грустных силикатных пятиэтажек. Теперь же следователь Цой ежедневно любовался Садовым кольцом, высящимися в его окрестностях усадьбами начала прошлого века и мощными, породистыми домами сталинской постройки. Свернув на Басманную, Леднев пронесся по пустынной ночной улице и затормозил перед садом Баумана.

– Ну, Витюша, бывай, – протянул капитан широкую ладонь. – Завтра будем думать, как выбираться из задницы, в которую Панаев нас засунул.

– И тебе, Дмитрий Анатольевич, спокойной ночи, – через силу улыбнулся следователь.

Пошатываясь от усталости, Виктор магнитным ключом отпер калитку, запирающую кованые ворота на ночь, и по вымощенной дорожке устремился к флигелю. Открыв дверь, удивился – время близилось к полуночи, а соседи до сих пор не спали. Из общей комнаты, служившей обитателям коммуналки столовой, доносилась оживленная беседа.

Прислушиваясь к голосам, среди которых выделялся женский, Вик ускорил шаг. Сердце сладко сжалось и ухнуло в желудок в предвкушении невероятного. Отчего-то Виктор не сомневался, что пришла его Оксана. Вернулась, чтобы остаться с ним навсегда. Следователь Цой пробежал по коридору и заглянул в столовую. И сразу же понял свою ошибку. А поняв, даже застонал от отчаяния. Рядом с Карлушей за столом расположилась довольно смазливая девица лет двадцати пяти, но совсем не Оксана. Вопреки обыкновению, солировал за столом не Карлинский, а Вера Донатовна.

– …Вот что представляет собой вверенный моим заботам Дом культуры, – решительно потряхивая стрижеными волосами, горячо вещала она. – Драматический кружок у нас…

– Да что вы, Вера Донатовна! Какой там кружок! Настоящий театр! – перебил старуху Карлинский, подливая в ополовиненную кружку с чаем коньяк. Обычно на крупную, в пол-литра, кружку уходила пол-литровая бутылка коньяка, и Карлинский называл такую пропорцию золотым сечением. Этот способ чаепития доктор считал наилучшим, сдабривая оставшийся чай коньяком после каждого глотка. Увидев вошедшего соседа, Карлинский оптимистично пробасил:

– Вот Виктор Максимович не даст соврать! Знакомься, Витюша, это Соня, моя племянница. Я тебе о ней говорил.

– Да-да, что-то такое припоминаю, – устало протянул Вик, опускаясь на свободный стул и придвигая к себе тарелку с крупно нарезанной баночной ветчиной.

– А это, Сонечка, следователь прокуратуры Виктор Цой.

Настал момент истины. Вик ждал, что сейчас начнутся круглые глаза, удивленные возгласы и предложения исполнить «Группу крови», но девушка только тихо проговорила:

– Очень приятно.

Вик расслабился. Взял кусок хлеба, кинул на него шмат ветчины и, не чувствуя от усталости вкуса, принялся автоматически жевать.

– Скажи, Витюша, ведь драматический театр у нас не уступает МХАТу?

– Вообще ничем, – принимая из рук Веры Донатовны чашку с круто заваренным кипятком, откликнулся Цой.

– А вы, Вера Донатовна, говорите – кружок!

– Да я и говорю – драматический театр наш занимает на всевозможных конкурсах первые места. А все благодаря руководителю кружка Гальпериной.

– Это Ксения-то Всеволодовна руководитель кружка? – возмутился Карлинский. – Да Ксения Всеволодовна для театра и худрук, и режиссер-постановщик, и костюмер, и гример, и осветитель, и рабочий сцены, и мать родная! Студийцы в ней души не чают!

– Вот я и говорю – люди – наше основное богатство. Фотолаборатрию возглавляет Володя Певцов, хоровым кружком руководит Юра Ваганкин, а в секции кинолюбителей главной будешь ты. Соглашайся, Сонечка, не пожалеешь. Объявление дадим, группу наберешь, человек в двадцать ребят любознательных. Зарплата у нас хорошая, муниципалитет не обижает.

– Соглашайся, Софья, – гудел Карлинский. – Вера Донатовна слов на ветер не бросает. Она с префектом округа на короткой ноге.

Старушка закивала головой и подхватила:

– А если не только занятия станешь вести, но и с киноархивом будешь помогать, ежемесячную премию гарантирую.

– А что за киноархив? – оживилась Карлушина племянница.

– Сейчас уже поздно, завтра покажу, – заливалась соловьем Вера Донатовна. – А пока пойдем, постелю тебе в свободной комнате, а мужчины пусть общаются. Видишь, как Витюша на Бориса Георгиевича смотрит? Прямо глазами сверлит. Дела у них, не будем им мешать. Ты ешь, ешь, Витюша, бутерброд. Чаек еще наливай.

Соседка подхватила племянницу Карлинского под локоток и вывела из комнаты.

– Ну, Боря, здравствуй! – Вик перегнулся через стол и пожал протянутую руку приятеля. Долил в пустую чашку Веры Донатовны остатки коньяку, выпил одним махом и выдохнул: – Хочу показать тебе одну видеозапись.

– А про Земфиру Аюшеву ничего не хочешь спросить?

– Сначала посмотрим запись, потом расскажешь про Аюшеву.

Сотрудник прокуратуры достал портативную кинокамеру и, оперев на сахарницу, включил на воспроизведение. На компактном экране появилось перекошенное ужасом лицо Панаева.

– Постой, Витек! Это что же, наш покойник? – удивился Карлинский.

– Он самый. Илья Петрович Панаев. В соседней квартире отсиживался, а по ночам через ход в стене навещал свою вдовицу.

– Зачем? – изумился психиатр.

– Рекламу себе делал. Ты слушай, что он рассказывает.

Выслушав откровения экстрасенса, доктор Карлинский сходил за новой бутылкой коньяку и двумя фужерами, открыл бутылку, разлил коньяк, чокнулся с приятелем, выпил и только после этого сказал:

– А я-то думаю, отчего Земфира Аюшева рассказывает о посещениях Алисы и мужа-покойника совсем по-разному? О Панаеве говорит как о существе телесном, а о тайной подруге – как о фантоме. А это, оказывается, Панаев постарался. Да, брат Цой, плохо дело. У Аюшевой, похоже, и так психика была ни к черту, а после посещений покойничка и вовсе труба. Прописал ей тяжелые препараты, но опасаюсь, не поможет. У Аюшевой…

– Да бес с ней, с Аюшевой! – рассвирепел захмелевший Вик. – Этот кретин Панаев не дал нам взять суку Цатурян с поличным! Когда Ангелина Викторовна сажала Панаева в автомобиль, старый дурак от нее сбежал. И в момент побега попал под машину. Теперь кукует в больнице с ушибами и переломами. А Цатурян чиста, как первый снег. Одна надежда на то, что Влада Яковлева удастся разговорить и в порыве откровения он спалит свою зазнобу.

– Яковлев тоже, получается, энергетический гуру?

– Не то слово. Учитель жизни. У гурьи Ангелины преподает и делает все, что Цатурян захочет. Ты же слышал – нужен труп – вот вам труп. Сбегал, купил по сходной цене. Нужно от Панаева избавиться – Влад и на это готов.

– Не наговаривай на человека, может, и не готов. Ладно, Витюша, давай еще по пятьдесят граммов, и спать. Утро вечера мудренее. А я подумаю, что можно с Яковлевым сделать. Интересный он тип. Удивительная всеядность и беспринципность. Типичный такой психопат. Выпьем за то, чтобы пациенты когда-нибудь иссякли и я остался без работы.

Они снова чокнулись, и осушили пузатые низкие бокалы.

Свое кинематографическое будущее Герман фон Бекк неразрывно связывал с натуралистично снятыми преступлениями. Появлявшиеся в прокате фильмы были в основном о любви и страсти, а если и случались в них преступления, то это, как правило, были театральные взмахи ножом с пронзенной в порыве ревности грудью героя, либо напоминающий пантомиму выстрел из револьвера. Но все это смотрелось не натурально, хотя, конечно же, по-театральному эффектно.

Герман же мечтал выпустить в прокат самый настоящий, добротно сделанный детектив. Для этого он начал было самостоятельно сочинять сценариусы про описанные в газетах убийства, но вскоре понял, что крайне мало смыслит в этом деле. Помог случай. Помимо коммерческой и благотворительной деятельности удачливый его дядюшка горячо увлекался автомобилями. Так горячо, что даже возглавил московский автомобильный клуб, в который незамедлительно вступил и Герман. Там, в автоклубе, молодой фон Бекк и познакомился с ротмистром Шалевичем, некогда командовавшим автомоторотой.

После увольнения из армии ротмистр избрал для себя стезю сыскного агента, и даже удостоился чести управлять казенном авто, постоянно нуждающимся в ремонте. После одного из заседаний автомобильного клуба Герман подошел к ротмистру и предложил свою помощь. И не только в деле ремонта видавшей виды казенной развалюшки «Рено» тысяча девятьсот второго года выпуска мощностью в двадцать лошадиных сил, но и просто помощь. По всем вопросам. Вообще. Ибо ни для кого не было тайной, что в последнее время сыскная полиция пребывает в крайне плачевном состоянии.

Началом развала московского сыска послужило пренеприятное происшествие, случившееся во время декабрьского восстания девятьсот пятого года. В своей квартире был арестован, судим и расстрелян прежний начальник сыскной полиции Войлошников. Опасаясь репрессий со стороны революционеров, из отделения стали увольняться опытные сотрудники, и заменить их было некем. Градоначальник генерал-майор Рейнбот поставил во главу московского сыска хорошо знакомого ему Моисеенко – старого служаку со стойкой репутацией взяточника. После этого в московском сыске начались разброд и шатания. Порядка не было, дела спускались на тормозах, каждый гнул свою линию и делал все что хотел.

Верный своему долгу следователь Чурилин в подковерные игры не вмешивался, держался за свою команду – педантичного агента Кабельдина – доку в составлении служебных бумаг, на котором была вся канцелярщина и писанина, и технически подкованного ротмистра Шалевича. Втроем они делали общее дело – по мере сил старались раскрывать совершаемые на вверенной им территории преступления. Но сил и средств год от года становилось все меньше, а помощи ждать было неоткуда. И тут, как нельзя более кстати, ротмистр привел к Чурилину владельца кинофабрики. Едва войдя в кабинет, Герман фон Бекк сразу же взял быка за рога – обещал любое содействие их сыскной группе, как материальное, так и техническое, но за это просился лично присутствовать на местах совершенных преступлений и принимать непосредственное участие в расследованиях. Да не один, а с киноаппаратом.

На Чурилина молодой человек произвел благоприятное впечатление. Высок, ладно скроен, с хорошей спортивной осанкой и открытым лицом. Одет добротно, но без излишнего шика. Происходит из одной из богатейших семей России – при дворе фон Бекков именуют не иначе, как «железнодорожные короли». И при этом они – благотворители и меценаты. Так отчего бы господам фон Беккам в качестве благотворительности не помочь и нуждающимся сыщикам? И потом, семья фон Бекков велика, широко рассеяна по миру, имеет связи на самом верху, и получение через фон Бекков нужных для следствия сведений представляется гораздо более продуктивным, нежели посредством официальных запросов. Это были плюсы.

Из минусов же имелся единственный момент – уже при первой встрече фон Бекк попробовал было намекнуть, что желал бы снять в своих картинах самого Чурилина. Пусть, дескать, заместитель сыскной полиции сыграет самого себя. И хорошо бы организовать съемки прямо здесь вот, в кабинете. Не говоря уже о том, чтобы проводить съемочные работы на всех местах преступлений. Взвесив все «за» и «против», Чурилин согласился принять предложение, назначив фон Бекка консультантом по общим вопросам при своем отделе. Все-таки финансирование от железнодорожных магнатов они получат уже сейчас, а со съемками можно и потянуть.

Несмотря на необязательность своего ежедневного присутствия, Герман являлся в сыскной управление, как на работу. Вот и в день, когда обеденное время застало фон Бекка в собственном авто рядом с издательством «Скорпион» за тягостными размышлениями о непростой судьбе Ольги Павловны, Герман пожаловал в сыскное управление на полчаса раньше Чурилина, и к приходу сыщика уже понимал, что день будет насыщенным. Об этом свидетельствовала приоткрытая дверь кабинета начальника следственного отдела, из которого доносилось кряхтение стражника Соловьева и басовитый голос неизвестного, напевно читающего православную молитву. Настроив киноаппарат, Герман уселся перед кабинетом и принялся гадать, что же могло произойти.

Сыщик Чурилин появился в холле управления ровно в девять. Приветствовал поднятием фуражки дежурного стражника за стойкой при входе, неторопливо миновал коридор и, поравнявшись с фон Бекком, проговорил:

– Доброе утро, Герман Леонидович. А вы ранняя пташка, это похвально.

– И вам доброго утра, Василий Степанович. Если бы меня спросили, я бы сказал, что начинать рабочий день полезнее с шести часов утра.

– Вот прямо как солнышко взошло, так и надо начинать, – усмехнулся Чурилин.

– Именно, – серьезно ответствовал фон Бекк.

Как истинный сын своего отца, знаменитого на всю Москву широтой души, мотовством и гостеприимством, Герман в основном вел ночной образ жизни, менее всего способствующий дневным трудам. Но иногда на владельца кинофабрики находила необыкновенная жажда деятельности. В такие моменты молодой фон Бекк спал в сутки пару часов, поднимался с петухами и готов был горы свернуть. За несколько суток активности Герман переделывал столько дел, сколько другой не осилил бы и за год. Периоды энергичности длились недолго, но оставляли после себя весьма ощутимый результат. Сейчас как раз и был такой период. Наставив камеру на Чурилина и запустив мотор, Герман проговорил:

– Василий Степанович, у вас в кабинете гость. Честно говоря, мне не терпится узнать, что за субъект и чем вам обязан.

Первым в кабинет зашел Чурилин, за ним, установив аппарат на плечо, глядя в глазок видоискателя и вращая ручку кинокамеры – Герман фон Бекк. Навстречу им поднялся со стула дежурный стражник Соловьев.

– Господин Чурилин, разрешите доложить! – бодро отрапортовал служивый. – Нынче ночью произошло нападение на дом протоиерея отца Сергия, в миру Александра Мишулина, проживающего при Никольской церкви. У него обычно ночует околоточный Глебов. В смысле, не один ночует, а вместе с головой неизвестного бомбиста.

– Можно перейти к сути? – снимая перчатки и пристраивая фуражку на рогатую вешалку рядом с дверью, проговорил Чурилин.

– Я и докладываю. Банку с головой похитили, а околоточный убился.

– То есть как это – убился? – удивился сыщик.

Продолжая съемку, Герман выбрал удобную позицию у дверей, откуда хорошо просматривался и кабинет, и находящиеся в нем люди. Крутя ручку киноаппарата, запечатлел, как Чурилин прошел на середину комнаты и остановился рядом со столом, не отрывая пристального взгляда от вспотевшего лица Соловьева.

– Когда злоумышленники ворвались к протоиерею, – стоя навытяжку перед главой сыскного отдела, рапортовал подчиненный, испуганно косясь на застывший на плече фон Бекка стрекочущий аппарат, – околоточный спал. Проснувшись от шума, Глебов испугался, бросился к окну, да зацепился ногою за одеяло. Упал и раскроил висок о гранитный подоконник, отчего и помер.

– Нападавших задержали?

– Никак нет.

– Кто же доложил о происшествии?

– Протоиерей и доложил. Он бросился на похитителей и у одного из них оторвал манжет рубашки. Вот, изволите видеть.

Стражник Соловьев кивнул на затянутый зеленым сукном письменный стол, на поверхности которого белела кружевная тряпица. Чурилин двумя пальцами ухватил обрывок кружев и поднес к лицу, принюхиваясь.

– «Коти», дамские духи французского производства. Хотя запонка на манжете явно мужская. Парадокс.

Из-за шкафа послышался сдавленный кашель, как будто прочищали горло, и хриплый голос проговорил:

– Ничего парадоксального не вижу. Одним из ворюг была дама, переодетая мужиком.

Чурилин шагнул к шкафу, и, заглянув в уголок, где обычно пил чай, увидел сидящего перед дымящейся чашкой длинноволосого благообразного мужчину в шерстяной поддевке.

– Главный свидетель преступления Александр Кузьмич Мишулин, – сзади подскочил дежурный, и фон Бекк вместе с аппаратом переместился за ним. – В доме господина Мишулина и случилось происшествие. Вы уж извините, Василий Степанович, я чайку ему заварил. С самого рассвета у нас сидит.

– Считаю своим долгом сообщить, – забасил настоятель Никольского храма, – что эта самая дама, переодетая в мужское платье, прошлым вечером проявляла интерес к банке с головой. Околоточный дежурил на паперти, когда эта дамочка ухватила банку и порывалась с ней уйти.

– При каких обстоятельствах погибший это рассказал?

– Вот как вбежал с банкой в дом, так и принялся рассказывать. Говорил, что воровку увещевали прогуливавшиеся с ней мужчины. Они упоминали про издательство «Скорпион» и называли злодейку Амалией Коган.

– Мадемуазель Витроль, – усмехнулся Чурилин, многозначительно поглядывая на Германа.

А ведь это следователь Чурилин Амалию задерживал. И, пообщавшись с госпожой Коган после ареста, понял, что раскаяния не дождется. Но даже не в раскаянии было дело. Хуже всего было то, что благодаря девице Коган Москву захлестнула волна «витролей». Списанными с Амалии героинями наполнились чувствительные дамские романы. В театрах ставились пьесы. Да еще фон Бекк увековечил Амалию в фильме «Мадемуазель Витроль», прославив мерзавку в веках! Благодаря растиражированному искусством образу в Москву пришла мода на фам фаталь – женщин загадочных и решительных. Обманутые девушки азартно плескали в лицо друг другу кислотой. И только обращение Чурилина к генерал-губернатору с требованием запретить продажу серной кислоты прекратило это безумство. Злодейку оправдали, но даже после суда Чурилин старался не выпускать Амалию из поля зрения, ожидая от безнравственной девицы в любой момент всего, чего угодно.

– Говорил я вам, Герман Леонидович, что Амалия Карловна на одном преступлении не остановится, – попенял начальник следственного отдела фон Бекку. – Теперь, извольте видеть, похитила банку с головой. И послужила причиной смерти городового.

– Ну, городовой, положим, сам виноват, – пожал плечами фон Бекк, переставая снимать, подхватывая с отодвинутого протоиереем блюдца ломтик лимона и отправляя в рот.

– Оправдывайте, оправдывайте свою протеже, – горько покачал головой Чурилин, глядя на перекосившееся лицо фон Бекка.

– Ходят слухи, – встрял дежурный, – что у господина фон Бекка с мадемуазель Витроль случился роман.

В ответ на это замечание Герман презрительно промолчал, дожевывая лимон, и Чурилин, чтобы скрыть неловкость, тут же перевел разговор на другую тему:

– Ротмистр у себя?

– Так точно! – вытянулся во фронт Соловьев. И, понизив голос, добавил: – Беседуют с Пурпурным маниаком.

Чурилин скептически поджал губы. В последнее время чиновника сыскной полиции не покидало чувство, что мир сошел с ума. Вокруг творились вещи совершенно невообразимые. Молодые люди играючи сводили счеты как со своей жизнью, так и с жизнью чужой, как будто и в самом деле мир – театр. Отыграли пьесу, опустили занавес, убитые поднялись со сцены, пожали убийцам руки и разошлись по домам. Все это было привычно, и уже не вызывало удивления. Однако теперь Чурилин столкнулся с совсем уж загадочным происшествием – похищением ребенка без требования выкупа, да и вообще без цели. Преступление, лишенное всякого смысла. Случай исключительный.

Рядом с новомодной гостиницей «Метрополь» с раннего утра до позднего вечера торговала букетами вразнос цветочница Надежда Козлова. Владелец гостиницы не возражал – девушка приятная, лицом пригожая, да при ней еще и малютка славненькая, дочка Лизочка. Постояльцы в миловидной торговке и ее девчушке души не чаяли, охотно покупали цветы и дарили маленькие сувениры. Кто пирожное поднесет, кто конфеты.

И вот с неделю назад малышка Лиза пропала. Обычно девочка свободно играла на улице, и никто ее не обижал. Уже после пропажи дочери Козлова вспомнила, что несколько раз один и тот же господин отнимал у Лизы поднесенные каким-то барином подарки и, пряча отобранное в карман, торопился скрыться. Козлова его запомнила – этот человек был молодой, крупный, эффектный, носил длиннополый твидовый пиджак и вызывающий пурпурный галстук.

А один раз, уже перед самой пропажей, на Лизу едва не наехал мотоциклет, но в последний момент кто-то вытолкнул малышку из-под колес. Цветочница не заметила, кто спас ее дитя, ибо была занята продажей дорогого букета роз, расхваливала товар и увлеченно беседовала с покупателем. А на следующий день Лиза пропала. Последним ее видел швейцар из «Метрополя». Швейцар уверяет, что девочку увел тот самый человек в пурпурном галстуке. На розыски малышки Чурилин бросил «летучий отряд», но это ни к чему не привело.

Девочку нашли три дня назад – в сыскное управление позвонил некий доброхот, сказал, что случайно проходил мимо заброшенного дома и услышал детский плач. Лиза Козлова была заперта в давно пустующем доме на окраине Марьиной Рощи. Прибывшие на место Чурилин и ротмистр Шалевич были немало озадачены странностью преступления. В комнате, где обнаружили Лизу, мебели не было – только расстеленное по давно не метенному полу одеяло, на котором малышка и спала. Лиза была напугана, грязна, но жива и даже не голодала – по углам лежали подгнившие яблоки и коробки с печеньем, которым девочка и питалась.

И еще повсюду валялись игрушки и стояли алюминиевые миски с водой, придавая узилищу сходство с вольером для щенков. Малышку немедленно доставили в Басманную больницу, а Чурилин вместе с ротмистром устроили засаду, поджидая Пурпурного маниака, как газетчики окрестили похитителя. Не доверив брать преступника «летучему отряду», сами устроились в низком чулане под лестницей, откуда хорошо просматривалась комната и входная дверь.

Маниак сюда еще вернется, в этом не было ни малейших сомнений. Ибо в том, как похититель обустроил быт пленницы, прослеживалась пусть неумелая, но все-таки забота. Похититель и в самом деле появился. Ближе к вечеру Чурилин подтолкнул задремавшего помощника в бок, глазами указывая на входную дверь. Дверь была раскрыта, и в освещенном закатным солнцем проеме, прижимая локтем нарядную куклу, стоял импозантный атлет в немыслимом галстуке. В руках он держал пакеты с провиантом и в недоумении озирался по сторонам.

– Уважаемый, вы не Лизу Козлову ищите? – выбираясь из чулана, осведомился Чурилин, в то время как ротмистр, оставаясь в укрытии, целился из пистолета.

Красавец обернулся, и в глазах его промелькнуло недоумение.

– Где девчонка? – вдруг грозно нахмурился он. – Что вы с ней сделали?

– Я – глава отдела сыскной полиции Чурилин, – представился сыщик, подходя к задержанному и делая знак Шалевичу, чтобы тот продолжал держать объект на мушке. – Можете не волноваться, с Лизой все в порядке. Лучше скажите, как вас зовут, и объясните, зачем вы похитили девочку.

– Кто? Я? Похитил Лизу? Да я ее спас!

Рассказ задержанного казался сущим бредом. В какой-то момент Чурилин усомнился в душевном здоровье собеседника, но все же решил пока не отправлять беднягу в скорбный дом и попытаться разобраться в показаниях. А показания мещанина Харитона Филимончика, инструктора скеттинг-ринга в Гостином дворе, были и в самом деле фантастичны.

Филимончик приехал в Москву из Гомеля и на первое время устроился приказчиком в мануфактурную лавку купца Захарова на Сухаревском рынке. Но проработал недолго – был пойман хозяином на воровстве трех метров штапеля и изгнан со службы. Однако без работы не остался, устроившись инструктором в недавно открывшийся скеттинг-ринг. В этом году новомодное петербургское увлечение докатилось и до Москвы, и многие находили, что московские скеттинг-ринги ничем не уступают столичным. В просторных фойе Гостиного двора имелись прекрасно оборудованные буфеты с шампанским, и уже с полудня на Ильинку съезжались мужчины и дамы, желающие провести время легко и беззаботно. Здесь, в кабинетах, встречались тайные любовники, сюда приезжали замужние матроны, чтобы почувствовать себя свободными от семейных уз.

Таких дамочек обхаживали спортивные красавцы – инструкторы, обучающие кататься на роллах, а заодно и предоставляющие услуги интимного плана. Время от времени очередному инструктору везло, и состоятельная барыня брала его на содержание. Место освобождалось, и в заведение поступал новый спортивный атлет. Филимончик пришелся не просто ко двору – бывший приказчик был нарасхват, пленяя московских дам приятным видом и учтивыми манерами. А чтобы не смущать клиенток не слишком благозвучной фамилией, хозяин заведения придумал Харитону псевдоним, и Филимончик стал называться Александром Зориным.

Очарованные обходительностью новоявленного Александра дамы дарили щедрые чаевые, обстановка была самая романтическая и инструктор вдруг подумал, что было бы недурно под новым псевдонимом начать писать стихи. И не просто писать, а еще и печататься в «Скорпионе» у самого Брюсова, чтобы при случае небрежно показать заветный альманах очередной чаровнице.

По ночам Харитон усердно корпел над специально купленной тетрадью с целующимися голубками, и создал-таки с десяток рифмованных текстов. И, переписав стихи набело, понес к Брюсову. В «Скорпионе» его приняли не слишком любезно, но и не грубили – взяли тетрадь и обещали вынести суждение. Когда новоявленный поэт пожаловал за ответом, рецензентка Амалия Коган вернула рукопись, не без сарказма сообщив, что стихи им не подходят, а также попросив больше не беспокоить. Но Филимончик все-таки еще наведывался пару раз, пытаясь достучаться до суровой Амалии. Тогда ему прямым текстом указали на дверь. От обиды и отчаяния инструктор скеттинг-ринга отправился в трактир, чтобы напиться, и вот тогда-то, в трактире, в том самом, который рядом с «Метрополем», к нему подсел херувим.

– Кто подсел? – подумал, что ослышался, Чурилин.

– Херувим-с, только без крыльев, – уверенно повторил задержанный.

И, как будто херувимы к нему являлись каждый день, самым обычным, будничным тоном продолжил свой рассказ. Подсел, значит, за стол этот самый светлоликий и предложил содействие в издании стихов.

– А за это велел мне охранять дочь цветочницы, маленькую Лизу.

– Так прямо и сказал: «Будешь охранять дочь цветочницы»? – заинтересовался сыщик.

Задержанный кинул на Чурилина застенчивый взгляд и, помолчав, пустился в объяснения:

– Тут, видите ли, какое дело. Я сидел у окна-с, а херувим подсел напротив. Он велел мне обернуться и указал пальцем на Лизу, проговорив: «Если хочешь увидеть стихи в альманахе – должен ее охранять». Я сразу догадался, что это ангел-хранитель Лизы. У каждого есть ангел-хранитель, а этот был ее-с. И стал я за Лизой внимательно наблюдать, чтобы не пропустить чего. Каждый день приходил в трактир, садился за тот же самый стол и во все глаза смотрел на Лизу, не понимая, что я должен делать. А потом увидел, что другой поэт, – он постарше меня будет, я встречал его в «Скорпионе», – пытается девочку убить.

– Отчего вы решили, господин Филимончик, будто «другой поэт» задумал убийство девочки?

– Это и дураку понятно-с, – с недоумением пожал плечами задержанный. – То отравленное пирожное подсунет, то конфеты с ядом даст.

– Откуда вы знаете, что пирожные отравлены, а конфеты с ядом?

– Тут ведь вот какая история. В первый день я просидел, глядя в трактирное окно, просто так-с, а на второй день вижу – рядом с цветочницей трется какой-то господин, и вроде как видел я его где-то раньше. И тут я вспомнил – ну да, конечно! Виделись в издательстве-с. Стал смотреть внимательнее. Несколько раз тот господин прошел мимо девочки туда-сюда, точно не решаясь что-то сделать, а потом вдруг подскочил и сунул Лизе в руку кулек конфет. Я моментально выскочил из трактира и успел забрать конфеты до того, как Лиза вытащит и съест хотя бы штучку. И, вы знаете, я оказался прав. Я отдал конфеты собаке, и бедное животное, проглотив конфетки, моментально скончалось.

И вот тогда я понял-с, что Лизе грозит смертельная опасность. Я сказался на работе больным и с раннего утра и до позднего вечера, все то время, что мать Лизы продавала цветы, сидел в трактире и не спускал с Лизы глаз. И, как только видел того пожилого поэта, тут же бежал к «Метрополю» и ждал, какую еще гадость он выкинет. Со скеттинг-ринга мне каждый день телефонировали и спрашивали, когда я вновь смогу приступить к своим обязанностям – барыни очень обижались, что меня долго нет. И я решил девочку забрать с улицы и спрятать в безопасное место. Специально для этого домик присмотрел-с и убежище обустроил-с. Вот и объясните, господин хороший, что я плохого сделал?

Филимончик с недоумением моргал глазами, явно не понимая, в чем его обвиняют.

– Ну, допустим, Харитон Миронович, вы выполнили условия договора, – нехотя признал Чурилин. – А как ваш херувим собирался выполнить свою часть сделки?

– В августовском альманахе «Скорпиона» должно быть напечатано мое стихотворение. Я ни секунды не сомневаюсь, что так и будет.

На этом беседу с Филимончиком пришлось отложить до выхода альманаха. И по всему выходило, что если ротмистр Шалевич вызвал Пурпурного маниака к себе в кабинет, значит, открылись новые обстоятельства.

Чурилин заглянул к Шалевичу, и тут же увидел лежащий на столе альманах, по открытой странице которого ротмистр нетерпеливо барабанил короткими пальцами. Перед Шалевичем сидел инструктор Филимончик и с нескрываемым удовольствием смотрел на раскрытую страницу и выбивающие ритм пальцы ротмистра.

– Доброе утро, господа, – хмуро проговорил Чурилин, чувствуя за спиной горячее дыхание фон Бекка и упирающуюся в икру треногу киноаппарата. – Полагаю, господин Филимончик, в альманахе, как и было обещано, напечатаны ваши стихи?

– Совершенно верно. Напечатаны-с.

– Под стихами господин Филимончик подписался как «Александр Зорин», – уныло сообщил ротмистр.

– Ну что же, это его право, – согласился сыщик.

И, обращаясь к задержанному, уточнил:

– Не обманул, выходит, херувим-то?

– Не обманул-с.

– И, значит, связи у вас с ним нет?

– Никакой.

– И кто он, вы тоже не знаете?

Задержанный отрицательно качнул тщательно завитой головой и закурил.

– А как он хотя бы выглядел?

– Обыкновенно выглядел-с. Белокур, кудряв, волоок, с русой бородкой и припадает на одну ногу.

– На правую или левую?

– Этого уж я, господин хороший, прошу прощения, не заметил-с.

Больше из Харитона Филимончика выудить ровным счетом ничего не удалось. Тяжело вздохнув, Чурилин вызвал конвой, попросив проводить задержанного в камеру. Когда конвойный закрывал за собой дверь кабинета, из коридора раздался крик Филимончика:

– Да вот же он-с! Тот самый, пожилой поэт, что на Лизу покушался!

Чурилин беззвучно выругался. И, обернувшись к Герману, криво усмехнулся, проговорив:

– Как вы понимаете, господин фон Бекк, поездка в «Скорпион» и разговор с Амалией Карловной откладываются на неопределенное время – необходимо допросить вновь появившегося фигуранта по делу о похищении. Пойдете со мной?

– И вы еще спрашиваете! Может показаться странным, но я, Василий Степанович, стараюсь запечатлеть все, что попадается мне на пути, – заметил владелец кинофабрики. – Никогда не знаешь, что может пригодиться.

Утро настало внезапно. Еще не было и семи часов, когда меня разбудила деятельная Вера Донатовна. Она заглянула в комнату и бодро выкрикнула:

– Соня, подъем! Вставай – вставай! Нечего разлеживаться!

Протянув руку, я взяла со стула смартфон, и, взглянув на время, взмолилась:

– Пожалуйста, Вера Донатовна! Можно я еще полчасика посплю?

– Никаких полчасика! Ну ты и лентяйка, – маршируя к кровати с явным намерением сдернуть с меня одеяло, возмутилась старуха. Но я откинула одеяло еще до того, как она успела дойти до кровати.

– Намотала на себя тюля, неудобно спать, – поморщилась она, рассматривая мою ночную сорочку.

– Мне удобно, – вяло огрызнулась я, поднимаясь с кровати.

– Марш умываться и завтракать, – распорядилась соседка, ретировавшись из комнаты и уже из-за двери сообщив, что завтрак будет готов через десять минут.

Достав полотенце, я вышла в коридор и рядом с дверью в ванную столкнулась с дядей. Широко расставив ноги и перегородив собой проход, Карлинский стоял в огромной цветастой футболке и спортивных трусах, делающих его похожим на отпускника-россиянина на турецком курорте. Сходство дополняло перекинутое через плечо влажное полотенце и покрытый бисеринками росы серебристый ежик волос.

– Чего подскочила в такую рань? Вера Донатовна подняла? – сочувственно улыбнулся он.

– Я бы еще спала и спала, – страдальчески поморщилась я.

– Вера Донатовна, значит, тебя поднимает. Тебе не нравится, а ты терпишь.

– Ага, терплю.

– Ну, терпи, терпи, вечная потерпевшая.

– Нет, а что я должна была сделать? – растерялась я. – Выгнать ее вон и закрыть за ней дверь?

– Для начала ты должна убрать с лица выражение жертвы. И при любых обстоятельствах помнить, что ты взрослая самодостаточная женщина. Вера Донатовна тебе не командир. Она твоя соседка. А если ты боишься, что Вера Донатовна не возьмет тебя на работу в Дом культуры, то, смею тебя заверить, на твое место не слишком-то много желающих – зарплата кружковода чисто символическая, на эти деньги в Москве не проживешь. Так что ты Вере Донатовне нужнее, чем она тебе. В следующий раз гони ее в шею.

Я не поверила своим ушам, и потому переспросила:

– Как это – гнать в шею?

– Обыкновенно. Так и скажи – пошла вон.

– Она же обидится.

– А так обиделась ты, разве нет? Вон, губы трясутся, того и гляди заплачешь. Ну что, родная, завтра утром отважишься выгнать Веру Донатовну?

– А если она не придет меня будить?

– Придет.

И тут меня осенило.

– Подождите, Борис Георгиевич, это вы ее ко мне подослали?

– Надо же тебя выводить из состояния виктимности. Я не доктор Белоцерковская, я не буду с тобой церемониться.

– Опять вы наезжаете на Ладу Валерьевну. При чем здесь она?

– Ни при чем. Вообще ни при чем. То есть абсолютно.

Он развернулся и, скрипя рассохшимися половицами, прошелся по коридору до запертого на замок чулана, и, вернувшись ко мне, с напором заговорил:

– Сидела твоя Лада Валерьевна у себя в кабинете и смотрела, как ее пациентка пособничает в убийстве пожилого человека. А ведь Белоцерковской не хуже, чем другим специалистам нашей области, известно, что люди, сознательно или бессознательно избирающие роль жертвы, охотно идут на преступления. Что предполагает роль жертвы? Правильно! Установка на беспомощность. Прямо как у тебя, Софья, ты не находишь? А также нежелание изменить собственное положение без вмешательства извне – это не о тебе ли? Не говоря уже о низкой самооценке и прочих виктимных стереотипах, от которых хороший психиатр должна была тебя избавить. Твоя предрасположенность быть жертвой базируется на бессознательном чувстве вины и желании быть наказанной. Признайся, Соня, ты ведь хочешь быть наказанной?

– Что вы ко мне пристали? – едва сдерживая подступившие к горлу слезы, глухо проговорила я, непроизвольно отступая назад.

– Ну вот, опять обиделась! – обрадовался Карлинский. – Прежде всего, научись дистанцироваться от эмоций. Вместо того чтобы злиться или обижаться, сосчитай до пяти и скажи себе: «Я успокоилась. А теперь я поступлю так, как будет лучше для Сони Кораблиной». А пристал я не просто так. Нравится тебе или нет – я буду применять к тебе, Софья Михайловна, индивидуальный подход.

– Можно подумать, Лада Валерьевна не применяла.

– Я тебе открою тайну. Доктора, как правило, ставят диагнозы по произвольным критериям, полагаясь на свои субъективные суждения, исходя из того, что считать нормой. Мне отчего-то кажется, что мои критерии кардинально отличаются от критериев доктора Белоцерковской. Ты уж поверь психиатру с многолетней практикой – здоровых людей не бывает. Бывают недообследованные.

Из ванной вышел невысокий чисто выбритый шатен, тот самый, что пришел поздно вечером и, подслеповато щурясь и протирая очки уголком полотенца, без интереса проговорил:

– Доброе утро, Карлуша. Что это у вас? Сеанс психоанализа?

– Утро доброе, Витюш. Можно и так сказать.

Ну да, конечно. Витюша. Виктор Цой. А противный какой! Сразу видно, что понимает о себе слишком много. Думает, все станут восторгаться его удивительными именем и фамилией, но не на ту напал. Я из принципа не стану этого делать. Я отодвинула заносчивого очкарика в сторону и, заходя в ванную комнату, холодно проговорила:

– Доброе утро, Виктор. Простите, я могу умыться?

– Ну вот, уже лучше, – удовлетворенно кивнул дядя. – Добавь в голос сталь, и будет совсем хорошо.

И, закрывая за мной дверь ванной, усмехнулся, дернув уголком жестких губ.

– Хотя «простите» явно лишнее.

Умывшись, я пришла в общую комнату. За столом собралось нас четверо. Верховодила трапезой Вера Донатовна, заботливо расставлявшая на столе тарелки, чашки и раскладывающая приборы и салфетки.

– Ну как, Сонечка, напоминаем мы кадры из старого советского сериала про Шерлока Холмса? – заулыбалась она. – Я – миссис Хадсон, Витюша – Ватсон, а Борис Георгиевич – Холмс.

– Ага, похоже, – мрачно согласилась я.

Дядя уже приготовился к выходу и красовался в льняных штанах, должно быть, от вчерашнего пиджака, и свежеотутюженной рубашке.

– Девочки мои, как же вы похожи! – ласково проговорил он. И, встретив мой недоуменный взгляд, пояснил: – Вы обе мыслите образами кино.

И хотя я в конан-дойлевскую идиллию не вписывалась, все равно уселась на приготовленное для меня место. Напротив игриво настроенного Карлинского похлопывал чайной ложечкой по столу противный Виктор в дурацких роговых очках и мятой синей прокурорской форме. Рассматривая его, я поняла, кого он мне напоминает – актера Рыжакова в роли капитана милиции Люсина из «Ларца Марии Медичи». Был такой старый, еще советский фильм. Прав дядя, мыслю я образами из виденных когда-то кинолент. Вот и Виктор казался гостем из прошлого, по недоразумению попавшим в наши дни.

Завтрак включал в себя все ту же вчерашнюю ветчину и яйца всмятку, а также крепчайший кофе, больше походивший на нефть. Ситуацию не спасал даже сахарный песок, щедро насыпанный в чашки Верой Донатовной всем без разбору. Я морщилась, но пила.

– Что, Софья, невкусный кофеек? – усмехнулся наблюдательный дядюшка.

– Я не люблю сладкий кофе.

– Вот и скажи об этом Вере Донатовне.

– Вера Донатовна, я сладкое не ем, – извиняющимся тоном проговорила я, но, встретив суровый взгляд Карлинского, собралась с силами и сухо выдохнула в лицо сидящей рядом старушке:

– Очень прошу вас, Вера Донатовна, больше никогда мне сахар в кофе не класть. И в чай тоже.

– Не буду, если не любишь, – миролюбиво откликнулась соседка, облупливая ложечкой яйцо, и я удивилась, до чего легко быть твердой в отстаивании своих прав.

Наблюдающий за происходящим Виктор усмехнулся, поправил очки и, обращаясь к дяде, осведомился:

– Так что там, Борь, с Владиславом Яковлевым? Ты что-нибудь придумал?

– Придумал, – приосанился Карлинский, закуривая сигарету, придвигая к себе отвергнутый мною кофе и неспешно начиная его пить. – Я трудился всю ночь, перерыл интернет и обнаружил на сайте Академии Энергетических Практик Ангелины Цатурян фрагменты уроков, которые ведет тренер Яковлев. Для тех, кто не в курсе, поясню. – Он оглядел нас с Верой Донатовной. – В настоящий момент Виктор ведет дело об убийстве Ильи Панаева. Думаю, никому не надо рассказывать, кто это такой.

– Целитель, кажется, – неуверенно протянула Вера Донатовна.

– Не целитель, а биоэнерготерапевт, – со знанием дела поправила я.

– Панаев жив и здоров, и вместе со своей первой женой Ангелиной Цатурян инсценировал собственное убийство.

– Зачем? – удивилась старушка.

– Делал себе рекламу. Для этого Панаев и Цатурян использовали Земфиру Аюшеву.

– Каким же образом использовали?

– Мистифицировали. Уже после своей гибели Панаев приходил к Земфире и говорил, что смерти нет. Девушка оказалась впечатлительная, и эксперимента над психикой не перенесла. Хотя Панаев и сам стал жертвой хитрой твари – Цатурян не собиралась оставлять бывшего мужа в живых, заблаговременно позаботившись о том, чтобы панаевское имущество досталось ее сыну. Когда Панаев об этом узнал, согласился помочь взять мерзавку с поличным. Планировали задержать Ангелину Юрьевну в тот момент, когда Цатурян и ее сообщник Яковлев обнаружат свои преступные намерения и начнут Панаева убивать, но экстрасенс испугался и все испортил. И Цатурян теперь останется безнаказанной. А этого допустить никак нельзя. С Панаевым все ясно, он сам во всем виноват и получил по заслугам.

А вот Земфиру Аюшеву я никогда им не прощу. Она вся там, в Серебряном веке. Ей Гумилев и Цветаева гораздо ближе и понятнее, чем мы с вами. Земфира очарована тем временем и теми людьми. Нашей кроткой Земфире Аюшевой даже перверзный нарцисс Брюсов люб и приятен. Обидеть ее все равно что ударить ребенка. Поэтому я приложу все силы, чтобы наказать Ангелину Викторовну. И нахожу, что наиболее удобно это сделать при помощи ее приятеля Яковлева. Владислав Александрович преподает в Академии Цатурян первую ступень, что для нас является несомненным плюсом. Нам необходим свой человек, способный привести Владика сюда, ко мне, для профессиональной беседы.

– О чем собираешься с ним говорить? – отодвинул тарелку Вик, вытирая губы салфеткой.

Попивая кофе, дядя расслабленно откинулся на стуле и, помахивая папиросой, вдохновенно начал:

– Ну-у, я спрошу молодого коллегу, почему, по его мнению, так бодрят и вдохновляют динамические практики Ошо? Занятия йогой? Гурджиевские танцы? Суфийские кружения? Тенсегрити Кастанеды? Тантра и прочие так называемые духовные практики? И, будучи человеком образованным – все-таки закончил рязанский педагогический институт, – Владислав Александрович мне, скорее всего, ответит, что все эти упражнения служат для достижения двух состояний. А именно – наполнению энергией и впрыску дофамина. Как мы знаем, скажет мне господин Яковлев, дофамин естественным образом вырабатывается в больших количествах во время положительного, по субъективному представлению человека, опыта. Если говорить совсем уж простым языком, все любят как следует трахнуться и вкусно покушать.

Появление этого гормона в организме вызывает состояние блаженства, расслабления, любви. Мы ощущаем прилив могущества, значимости и сопредельности с божественным. Мы как бы чувствуем рядом с собой непонятную силу. Силу неизрекаемую и невидимую, но тем не менее остро ощущаемую, мистическую и реальную, словно волшебная палочка. Яковлев мне скажет, что это своего рода наркотик, на который подсаживается огромное количество людей. Вступая в секту йоги, или в ошовские саньясины, или куда-то еще, мы пытаемся поймать состояние блаженства. Отсюда все эти затратные поездки в Индию, на Бали или в Непал.

А я ему возражу, что подобное состояние легко можно достичь курсом ноотропов. Вон, Софья не даст соврать. – Дядя кивнул на меня. – Очень советую фенибут. Также неплохо зарекомендовала себя камера сенсорной депривации. А уж о листьях коки, побегах марихуаны и ЛСД и говорить нечего! Я соглашусь с господином Яковлевым, что с медицинской точки зрения все понятно. Состояние покоя и расслабленности позволяют жизненной энергии течь сквозь наш разум и тело мощным потоком. Однажды уловив его, мы перестаем мечтать о чем-то большем. Ибо все мы стараемся избежать страданий и боли и мечтаем обрести любовь и гармонию.

И, как следует из всего вышесказанного, дать нам это могут либо наркотики, либо такие вот учителя, как Панаев и Цатурян. Однако за наркотики грозит реальный тюремный срок, а на духовные практики лишь ропщут беззубые сектоведы вроде старины Дворкина. Об этом мы с Владиславом Александровичем и поговорим. Не ошибусь, если скажу, что приглашение посетить наш скромный дом должно исходить от девушки с хорошим приданым. Приданое должно, по меньшей мере, являть собой просторную квартиру в Москве или в Питере – другие женщины господину Яковлеву неинтересны. И, к счастью, такая особа имеется.

Пустившись в рассуждения, дядя не отрывал пристального взгляда от моего лица. И, следуя его примеру, остальные сотрапезники тоже сверлили меня глазами. Мне сделалось не по себе, и я раздраженно выдохнула:

– Что вы на меня так смотрите?

– Родная, они смотрят на тебя так, потому что уже догадались, что ты отправишься в Академию обучаться энергетическим практикам под чутким руководством Владислава Александровича. Ты у нас девушка богатая – имеешь квартиру в самом центре Питера и стабильный доход в виде заработка кружковода – это не считая премии за архив. В общем, невеста ты хоть куда, и представляешь несомненный интерес для любителя легкой наживы, каковым и представляется господин Яковлев. Для большей привлекательности мы украсим тебя фамильными драгоценностями Веры Донатовны. Вера Донатовна, вы же ничего не имеете против того, чтобы одолжить нам свои бриллианты?

– Вот еще, придумали тоже, – фыркнула наша миссис Хадсон. – У меня на Софью другие планы. В Доме культуры началась неделя открытых дверей. Идет запись в кружки, все кружководы с десяти утра будут в холле записывать желающих, и место Сонечки за столом кружководов.

Дядя затушил окурок в пепельнице, сделал последний глоток кофе и оптимистично пробасил:

– Вот и отлично! Сегодня Софья будет записывать детей в кружок, а завтра к восемнадцати ноль-ноль поедет на «Маяковку» к Яковлеву.

– А меня кто-нибудь спросил? – возмутилась я, чувствуя в себе силы бороться.

– Что это ты вдруг разговорилась? – изумился дядюшка. – Когда надо – молчишь, а когда не надо – вдруг голос подаешь.

– Да, и впредь собираюсь подавать. – Я хмуро посмотрела на Карлинского. И обернулась к старушке, твердо зная, как будет лучше для Сони Кораблиной. – Вера Донатовна, перед тем как приступить к записи в кружок, хотелось бы взглянуть на киноархив.

– Ой, Сонечка! – смутилась она. – Там сам черт ногу сломит. Пошли, покажу, если уже позавтракала. Только предупреждаю – не пугайся. И куртку захвати, в архиве холодно.

И, поднявшись из-за стола, проговорила:

– Витюша, ты отнеси тарелки на кухню. Я потом посуду помою.

– Я сам помою, ладно? – доедая бутерброд с ветчиной, пробубнил сосед.

Вера Донатовна пожала плечами и поспешила к выходу из комнаты, задержавшись в дверном проеме и дожидаясь, когда я ее догоню. Потому что Виктор вдруг украдкой посмотрел на меня, и, невероятно смущаясь, заговорил:

– Соня, я очень вас прошу, помогите в расследовании. Выполните просьбу Бориса – запишитесь на курсы. О расходах не беспокойтесь. Я оплачу.

Мне стало неловко, и я протянула:

– Да я не против. Если необходимо, я запишусь. Оплачивать ничего не надо, я сама…

– Ну да, ты же у нас девушка богатая, имеешь зарплату кружковода и премию за архив! – скептически фыркнул Карлинский. И строго произнес: – Софья, вспоминай, о чем мы с тобой сегодня говорили! Это Виктору надо, а не тебе. Пусть он и несет расходы.

– Хорошо, Виктор, занятия оплатите вы.

– Огромное спасибо, я ваш должник.

– Да нет, мне вовсе не трудно.

– Да как же не трудно, когда вы мне так помогли! – заулыбался Цой, вдруг сделавшись симпатичным. – С меня торт. Хотя нет, вы же не любите сладкое. Тогда, может быть, орешки?

Симпатичным и беспомощным. Я отогнала наваждение и сухо сказала:

– Благодарю, Виктор, вы напрасно беспокоитесь. Не надо ничего. Ни орешков, ни тортов.

– Вы что же, орешки не любите?

– Люблю.

– А какие?

– Кешью.

– Так может, я угощу вас…

– Да нет, ну правда, не стоит…

– О господи! – простонал дядя.

Поднявшись из-за стола, он сильными пальцами раздавил чадящий окурок в пепельнице. И с драматичными нотками в голосе выдохнул:

– Они нашли друг друга.

С каждым днем следователь Чурилин все сильнее убеждался в правильности своего решения принять помощь от Германа фон Бекка. Глядя, с какой оперативностью в автомобильном клубе были подняты списки владельцев мотоциклетов, сыщик только диву давался. В обычном порядке эта процедура заняла бы не менее недели, а то и вовсе запрос остался без внимания. Теперь же список владельцев был предоставлен сразу же, и «летучий отряд» еще со вчерашнего дня отправлен по указанным в бумаге адресам.

Испуганно озирающегося по сторонам пожилого господина, за которым семенила заплаканная дама, трудно было принять за обладателя мотоциклета. Однако его сопровождал как раз таки посланный по адресам агент – один из тех, кто в составе «летучего отряда» обходил мотовладельцев. Стараясь делать вид, будто не замечает сопровождающего, пожилой господин решительным шагом направился к конторке дежурного стражника, и с надрывом осведомился:

– К кому мне следует обратиться и сделать заявление?

– Следуйте за мной, – подал голос агент «летучего отряда», деликатно касаясь рукава пожилого господина.

– Не трогайте меня! – отстранился посетитель. – Прошу зафиксировать, мое имя Модест Рюмин, и я сам пришел, чтобы во всем сознаться.

– Не в чем тебе сознаваться! Не слушайте, он наговаривает на себя, – зарыдала женщина.

– Пойдемте, я вас провожу, – откликнулся дежурный полицейский, выходя из-за конторки, принимая посетителя под локоток и тем самым лишая его возможности ретироваться, даже если бы у того возникло подобное желание. Тылы прикрывал агент, следуя по пятам за Рюмиными.

Вышедший в коридор фон Бекк оценил ситуацию как недостойную съемки, пристроил треногу к стене и, стоя с выключенным аппаратом, без интереса наблюдал, как все трое направились к кабинету ротмистра, когда дверь распахнулась и конвойный вывел Пурпурного маниака. Харитон Филимончик встрепенулся и, указывая дрожащей рукой на посетителя, пронзительно закричал:

– Да вот же он-с! Тот самый, пожилой поэт, который на Лизу покушался!

Модест Рюмин вздрогнул и замер, впившись воспаленными глазами в лицо Филимончика.

– Черт знает что такое! – пробормотал следователь Чурилин, огибая возбужденно сопящего Пурпурного маниака и устремляясь к себе. По пути сыщик перекинулся парой слов с фон Бекком и обронил в сторону растерянного Модеста Рюмина:

– Прошу пройти в мой кабинет.

Тот, точно сомнамбула, двинулся за начальником следственного отдела сыскной полиции, поддерживая под руку обмякшую свою спутницу.

– Прошу вас, присаживайтесь.

Господин и дама расположились на стульях для посетителей, проскользнувший в кабинет фон Бекк занял свое обычное место на табуретке у окна, проворно расчехлив камеру и пристроив аппарат на коленях. Чурилин устроился в рабочем кресле и с оптимизмом начал:

– Итак, господа, я – Василий Степанович Чурилин, чиновник сыскного управления, и готов оказать вам всякую возможную помощь, поэтому не стесняйтесь, рассказывайте, что вас привело.

– Позвольте представиться, Модест Исаакович Рюмин, фармацевт, – посетитель склонил красивую седую голову. – А это – кивнул он на даму, – моя супруга, Людмила Ильинична. Вышло так, что на прошлой неделе мой мотоциклет рядом с гостиницей «Метрополь» едва не наехал на маленькую девочку. Запишите в своих бумагах, что я сам к вам пришел и рассказал об этом прискорбном происшествии.

– То есть вы, господин Рюмин, настаиваете на том, что это вышло случайно?

– Ну, не то чтобы случайно, – замялся фармацевт. – Понимаете, до пятнадцатого числа прошлого месяца мы с Людмилой Ильиничной были вполне себе счастливы. Мы имеем стабильный доход от конного завода под Полтавой, вырастили детей, казалось бы – живи да радуйся. Но нет, угораздило меня увлечься поэзией.

– Модест, ты называешь это «увлечься»? – перебивая мужа, с горькой иронией качнула страусовыми перьями на шляпе мадам Рюмина. – Ты помешался. Нет, ты сошел с ума! Ты забросил аптеку, мотоциклет и лошадей. Ты заболел своими пошлыми стишками!

Из-под пенсне фармацевта выкатилась слеза, и он горестно обронил, смахивая с усов ладонью влагу:

– Пусть так, пусть. Верьте ей, голубчик, эта святая женщина во всем права. Но это не меняет дела. Да, я сошел с ума. Я стал буквально одержим идеей опубликоваться. Особенно мне импонировало издательство «Скорпион». Очень, знаете, солидное издательство. И книги у них такие роскошные, в золоченом переплете…

Рассказчик замолчал, хрустя пальцами, покачиваясь на стуле и печально глядя перед собой сквозь запотевшие стекла пенсне.

– Но в «Скорпионе» вашу поэзию не одобрили, так? – подсказал Чурилин.

– Именно так. Не одобрили.

Рюмин снова замолчал, и снова надолго, должно быть, в глубине души в который раз переживая свое унижение.

– Открыто не прогнали, но и печатать не согласились, – чуть слышно проговорил он. – В последний раз так даже нагрубили. Такая, знаете, у них есть неприятная особа. Мадемуазель Витроль, быть может, помните? Дело-то шумное было. И даже фильма про нее есть. Так вот, эта Витроль сказала, что я бездарность. Ну как такое пережить? После ее слов я отправился в трактир напротив «Метрополя». Да-с, в трактир.

– Ты долго, Модя! И не по существу. Давайте я расскажу, как было, – не выдержала супруга Рюмина.

– Да-да, конечно, – виновато зачастил фармацевт. – Пусть лучше Люсенька расскажет.

Дама поправила шляпу и так уверенно повела рассказ, точно была свидетельницей приключившегося с мужем происшествия.

– В трактире к Модесту Исааковичу набился в приятели некий субчик, который посулил издать стихи в ближайшем альманахе Брюсова. Но обещал помочь только в том случае, если Модест убьет никчемную девчонку, почти бродяжку, дочь уличной торговки цветами. Знаете, таких сейчас изрядно развелось, с малолетства подолами панель метут.

– Модест Исаакович, – пораженно протянул Чурилин, глядя на закручинившегося фармацевта. – И вас не насторожила столь необычная просьба?

Погруженный в свои мысли Рюмин молчал, словно не слыша вопроса. Зато ответила Людмила Ильинична.

– Что ж тут необычного? Вполне возможно, что новый знакомый Модеста Исааковича полагает себя санитаром общества, избавляющим город от всякого рода заразы. Так ведь, Модя?

Рюмин вдруг сменил позу – закинул ногу на ногу и подпер подбородок кулаком, задумчиво проговорив:

– Я так считаю, что это был не просто человек. Я полагаю, это демон. Да-с.

– Что за демон? – быстро спросил Чурилин.

– Я полагаю, мировой, – все так же задумчиво протянул фармацевт. И со знанием дела добавил: – Коим поручен надзор за мирами. Как раз перед последним моим походом в «Скорпион» я Асмадея вызывал. Просил помочь с публикацией. Асмадей и нашел меня в трактире. А чтобы я не ошибся и понял, откуда посланник, он принял облик, схожий с известным поэтом Андреем Белым.

– Нельзя ли поточнее описать, как выглядел посланник?

Вопрос повис в воздухе, ибо Рюмин неожиданно замолчал, погрузившись в размышления о чем-то своем. Супруга ткнул его зонтиком, грозно окрикнув:

– Да Модя же! Не молчи!

И только тогда мужчина встрепенулся и быстро заговорил:

– Ну, как выглядел? Как выглядел… Довольно молод, упитан, розовощек. Вот как если бы Андрея Белого откормить сдобной булкой и заставить отрастить бородку и усы. И, как и положено демону, мой Асмадей хромал.

– Господин Чурилин, вы главное поймите, – вновь вмешалась мадам Рюмина. – Модест Исаакович плохо понимал, что происходит. Потому и обещание дал. И, как человек порядочный, честно пытался слово свое сдержать. Модест ведь не убийца! Он меньше всего хотел причинить девчонке вред, может, поэтому у него ничего не вышло.

– Побойся бога, что ты такое говоришь! – вдруг возмутился Рюмин. – Вовсе не потому! Что я, дипломированный химик, с девчонкой бы не справился? Мне все время мешал этот типчик.

– Вы сейчас о ком? – уточнил окончательно запутавшийся сыщик. – О демоне?

– Да нет, о здоровенном мордовороте, что в коридоре нам с вами встретился. Высокий этот, с омерзительным фиолетовым галстуком.

– Вы знакомы с Филимончиком?

– Про то, что он Филимончик, честно говоря, не знал. Виделись пару раз в редакции, но не знакомились. А потом Филимончик начал под ногами у меня вертеться. В конце концов, что бы вы думали? – В голосе фармацевта зазвучали иронические нотки. – Этот субчик забрал девчонку с улицы и спрятал в Марьиной Роще.

Чурилин кинул взгляд на неутомимо крутящего ручку киноаппарата фон Бекка и задал уточняющий вопрос:

– Откуда знаете, где Филимончик прятал Лизу?

– А я за ним следил. Видел, как Филимончик девчонку с улицы забрал и в дом отвез. Думал в доме с ней покончить, чтобы Асмадею угодить. А потом посмотрел на нее – худая, маленькая, сидит взаперти одна, как собачонка какая, и сделалось мне ее нестерпимо жалко. Запишите себе, господин следователь, что это я вам позвонил и сообщил, где похититель жертву свою скрывает.

Из рассказа обоих задержанных вырисовывалась странная картина. Оба они описывали одного и того же человека, который дал им совершенно противоположные задания, одному – убить Лизу Козлову. А другому – защитить ее же от смертельной опасности. Дело было не просто странное, а какое-то изощренно коварное, но в чем именно заключается это коварство, Чурилин не понимал. И имелась лишь тонкая ниточка, ведущая к издательству «Скорпион», где являющий собою одновременно и херувима, и Асмадея заказчик обещал напечатать стихи горе-поэтов Модеста Рюмина и Александра Зорина.

Оставив педантичного агента Кабельдина записывать показания фармацевта, ближе к обеду сыщик Чурилин в компании с ротмистром Шалевичем и Германом фон Бекком отправился в издательство «Скорпион». Где только что и случилась их встреча с Ольгой Павловной, накануне отмечавшей с сотрудниками издательства выход своих первых стихов, подписанных псевдонимом Александр Зорин.

Захлопнув за собой дверь редакции, следователь сыскной полиции неспешно двинулся вниз по ступеням занимаемого «Скорпионом» крыла гостиницы, размышляя над странным совпадением и находя его отнюдь не случайным. Эту загадку еще предстояло разгадать, но вернуться к ней сыщик Чурилин думал несколько позже. Пока же требовалось немедленно навестить Амалию Коган и узнать, для чего ей понадобилась заспиртованная голова неизвестного террориста.

Выйдя из флигеля следом за Верой Донатовной, я снова удивилась невероятной красоте высящегося рядом особняка. Еще вчера вечером, проходя по пролегающей через газон дорожке, я во все глаза смотрела на фонтан со скульптурой прекрасной девы, подсвеченной шаром в ее вытянутой чугунной руке. Снаружи дом выглядел довольно строго, но все равно изящно и утонченно, стиль постройки я определила как неогрек. Главный корпус имел сдвинутый влево парадный вход, к которому мы и направились. Поднялись по ступеням крыльца, приблизившись к высоким, из молочного стекла и светлого дерева, двустворчатым дверям. Прижимая к груди массивную старинную книгу, соседка стала рыться в карманах. Мне стало любопытно, и я спросила:

– Что за книга, Вера Донатовна?

– А, понятия не имею, – отмахнулась старушка. – У Виктора в портфеле нашла, когда бутерброды убирала. Достала – смотрю, совсем ветхая. Такую вещь надо хранить в сухом прохладном помещении, иначе рассыплется в прах. Я предложила отнести в архив, Витюша одобрил.

Вера Донатовна извлекла из кармана широкой юбки увесистую связку ключей и, выбрав самый длинный, отперла замок. Мы вошли в просторное фойе, и от открывшейся красоты у меня захватило дух. Пол был выложен искусной мозаикой, стены и колонны из малахита и яшмы украшали барельефы тонкой работы, а вверх, из фойе на первый этаж, вела широкая мраморная лестница с резными перилами. Проходы справа и слева от лестницы были выложены изящной метлахской плиткой, и даже светильники – бронзовые грифоны с печальными женскими лицами, казались произведениями искусства.

Тонкая роспись потолка поражала воображение, и я очень рассчитывала рассмотреть потолок получше, когда поднимусь по лестнице вверх, но Вера Донатовна пробежала мимо мраморных ступеней и устремилась в конец фойе, увлекая меня за собой.

– Как здесь красиво! – вырвалось у меня.

– Да, Сонечка, красиво. И очень много детей.

В голосе заведующей Домом культуры прозвучало что-то такое, что заставило меня спросить:

– Вера Донатовна, вы любите детей?

– Не сказала бы, что люблю, но по роду деятельности приходится терпеть.

Мы миновали парадную лестницу, и в самом конце помещения я увидела низкую дверку. Заведующая снова извлекла из кармана гремящую связку, выбрала нужный ключ и отперла дверь. Нащупав на стене выключатель, щелкнула клавишей, и яркий свет залил крутой спуск вниз. Лестница оказалась вовсе не такой шикарной, как предыдущая. Вера Донатовна подобрала юбки и бойко зацокала сандалиями по гранитным ступеням. Я застучала каблуками следом за ней. Спускаясь по лестнице, старушка говорила:

– Дом, как ты сама видишь, не только красивый, но и продуман до мелочей. Еще на стадии строительства – а это, на минуточку, девятьсот первый год, – была заложена система вентиляции и кондиционирования воздуха. Зимой сквозь комнаты прогонялся теплый воздух, а летом – холодный. Для охлаждения воздуха вот здесь, в подвале, специально на зиму запасался лед. В этом доме до революции жил владелец кинофабрики Герман фон Бекк, и бывший ледник теперь забит сотней километров отснятой пленки. Твоя задача, Сонечка, отсмотреть все ленты, разложить по коробкам, подписать и систематизировать разложенное.

Вот уж воистину, никогда не знаешь, куда занесет тебя судьба! Только сейчас я поняла, что нахожусь в доме Германа фон Бекка! Того самого фон Бекка, которому в учебниках по киноведению посвящено столько глав! Ему и Донату Ветрову. Бывает же такое! Я как раз мечтала о работе в архиве со старыми кинопленками. А тут – не просто пленки, а работы фон Бекка и Ветрова! Должно быть, я вчера была очень уставшая, если не поняла, кто такая Вера Донатовна.

У меня даже дух перехватило от восторга, но Вера Донатовна не заметила охватившего меня трепета. Она деловито прошла по гранитным плитам пола вдоль оштукатуренных стен и ряда невысоких дверей, подошла к двери в ледник, оказавшейся железной, открыла навесной замок, прошла в помещение, и я, шагнув следом, вдохнула химический запах старой пленки и вздрогнула от неожиданности, ибо представить себе подобное варварство было никак невозможно. Пленка, о которой рассказывала Вера Донатовна и перед которой я заранее благоговела, валялась прямо на полу, змеясь, перепутываясь, толстым слоем покрывая пол. Старуха освободила руки, положив готовую вот-вот рассыпаться книгу на стеллаж, затем нагнулась и выдернула из целлулоидной кучи одну из лент.

– Из-за превосходной вентиляции, не допускающей сырости, да еще и в холоде многое неплохо сохранилось. Чувствуешь. – Она повела носом, принюхиваясь. – Даже «уксусного синдрома» нет. В основном, конечно, это мусор. Но что-то осталось. Здесь, Сонечка, встречаются пленки, которым более ста лет.

– Это ведь ваш папа снимал? Донат Ветров? – срывающимся голосом проговорила я.

– Ты совершенно права, это снимал отец, – откликнулась соседка. – И, конечно же, Герман Леонидович.

Она вдруг резко вскинула голову и пристально посмотрела мне в лицо.

– Ты спросила – люблю ли я детей? Признаюсь тебе честно – детей я не люблю. Я люблю этот дом, и все, что с ним связано. И работаю здесь с одной целью – следить, чтобы детишки не разнесли особняк фон Бекка по кирпичикам. По сути, я хранительница. Хранительница дома Германа фон Бекка. И наследия этого выдающегося кинематографиста, до которого никому нет дела. Отец был правой рукой Германа Леонидовича.

– Да-да, я знаю… Мы в институте проходили.

– Вместе они сделали много интересного. Сейчас, к сожалению, времени мало, потом как-нибудь расскажу. А пока смотри, как обращаться с аппаратурой.

Здесь же, прямо у дверей, стоял старый киноаппарат, и Вера Донатовна, приблизившись, ловко запустила механизм. Затрещал мотор, закрутилась установленная бобина, и по противоположной стене с натянутым экраном по старинным улицам побежали черно-белые расплывчатые фигурки, одетые в пальто и шляпки, вышедшие из моды более века назад.

– В этой коробке, – Ветрова кивнула на стоящую под аппаратом картонку от лампового советского телевизора – лежат пустые бобины. Наматываешь на них пленку и просматриваешь. Что отсмотрела, убираешь в железные коробки, они за дверью. Коробки подписываешь и ставишь на стеллажи. Ничего сложного, правда?

Она вдруг жалко улыбнулась и, шмыгнув носом, смахнула слезу. Запрокинув лицо к потолку, выждала пару минут и, успокоившись, ровным голосом продолжила:

– Ты приходи сюда часиков в пять вечера и приступай к просмотру. А сейчас пойдем, я познакомлю тебя с другими кружководами. Да, и возьми ключи, чтобы потом меня не искать.

Забирая ключи, я неотрывно смотрела в угол. В углу, под фотографическим портретом тонколикой светловолосой барышни, высился штабель консервных банок с надписью «ragout de porc» и характерной свинкой на этикетке.

– Вера Донатовна, – не удержалась я скорее от утверждения, чем от вопроса, – это та самая ветчина, которой вы нас потчуете…

Она обиженно взглянула на меня и оборвала:

– Это очень хорошая ветчина. Еще дореволюционная. Тогда все делали из натурального мяса, не то что сейчас.

– А кто на портрете? – Я попыталась смягчить ситуацию, понимая, что обидела старушку. – Ваша матушка?

– Это женщина, которую папа любил всю свою жизнь. Ольга Павловна Волынская. Папа говорил, что она не человек – ангел, неземное создание. Не из этого мира. Он сделал этот снимок в шестнадцатом году, когда вернулся с фронта. Папа тогда посватался к Ольге Волынской, но свадьба отчего-то расстроилась. Папа всю жизнь прожил холостяком, и женился на маме лишь спустя много лет, незадолго до своей смерти. Но матушка все равно ревновала Ольгу Павловну к отцу. Несмотря на то что он был старым и больным. Ладно, Сонечка, пойдем. Уже времени много.

Заперев архив, мы поднялись наверх и я опять окунулась в невероятную роскошь усадьбы фон Бекка. Взошли по парадной лестнице к установленному в просторном холле длинному столу, за которым пока еще никого не было. В центре стола возвышались пластиковые таблички с названиями кружков.

– Садись, куда хочешь, я твою табличку принесу. Как написать – «Клуб кинолюбителей»?

– Звучит хорошо, – кивнула я.

– Ты обживайся тут, я сейчас.

Вера Донатовна развернулась и припустила вниз по лестнице. В сумке завибрировал смартфон, и, вынув аппарат, я ответила на вызов Лады.

– Привет, Соня, – протянула доктор Белоцерковская. – Как устроилась на новом месте?

– Все хорошо, спасибо, Лада, – бодро откликнулась я.

– Как тебе новые соседи?

– Приятные люди.

– Должна тебя предупредить, что лучше тебе держаться от них подальше. Я навела справки, и выяснила, что Вера Донатовна Ветрова была пациенткой Карлинского.

– Как странно! Вера Донатовна милейшее создание. От чего же она лечилась?

– Пятнадцать лет тому назад старуха поймала мальчишек за безобидным занятием – дети баловались в архиве, бобины с пленками разматывали. Надо же было понимать, что это дети! А Ветрова едва их не убила. Хорошо, подоспели другие взрослые, насилу оттащили. Веру Донатовну отправили в Кащенко, где она и познакомилась с Карлинским. Там же произошла эпохальная встреча со следователем Цоем.

– А следователя за что поместили в лечебницу?

– За попытку самоубийства. Выстрелил себе в сердце, а оно у него оказалось с правой стороны, и попытка не увенчалась успехом, так что все закончилась психиатрической больницей.

– Надо же, какой Виктор отчаянный! А по нему и не скажешь. Выглядит, как типичный рефлексирующий интеллигент.

– Зря смеешься, Софья, – оборвала меня собеседница. – Карлинский собрал вокруг себя питомник из пациентов с психиатрическими диагнозами. И еще неизвестно, во что это выльется.

Раньше, до утренней беседы с дядей, я бы обязательно обиделась на «людей с психиатрическими диагнозами» и сказала бы в ответ какую-нибудь резкость. Потому, что мне они очень нравились – Карлинский, Виктор и Вера Донатовна. По сути, я ведь тоже «человек с диагнозом» и чувствую себя одной из них. И я бы не сдержалась и нахамила. Но это раньше. Теперь же я сосчитала до пяти, и спросила себя, станет ли хорошо от дерзкого ответа Соне Кораблиной? И сама себе ответила, что Соне Кораблиной хамство только навредит, Соне не стоит ссориться с доктором Белоцерковской. И потому свела все к шутке, процитировав дядюшку:

– Карлинский говорит, что здоровых людей нет. Есть недообследованные.

– Смотри, Софья, я тебя предупредила. Каюсь, я допустила ошибку, не выяснив все сразу и до конца, и готова опротестовать опеку Карлинского. Но для этого нужны веские причины. Тебе есть что рассказать о Карлинском компрометирующего?

Наш разговор мне окончательно разонравился, и я решила его по-быстрому свернуть.

– Лад, ты извини, я тороплюсь, – глухо пробормотала я, но Лада меня знала как облупленную.

– Соня, – устало произнесла доктор Белоцерковская, – мы с тобой всегда отлично ладили. Если решишь перебраться ко мне и дашь согласие, чтобы я оформила опеку на себя, я буду только рада. Но для этого нужно уличить Карлинского в недостойном поведении. Надеюсь, ты умная девочка и все понимаешь правильно.

В трубке послышались короткие гудки, и я сунула аппарат обратно в сумку. А по лестнице уже снова звонко стучали сандалии Веры Донатовны.

– Табличка отлично получилось! Теперь и у нас в Доме культуры будет свой «Клуб кинолюбителей». Дети всегда тянутся к кинематографу. Я чувствую себя ужасной эгоисткой – всю жизнь тут провела, а к отцу в подвал за последние лет пятнадцать так и не нашла в себе силы спуститься. Все откладывала на потом. А «потом» все никак не наставало. Я уже думала, что так и умру с тяжким грузом на душе. Но теперь-то уж я спокойна – ты, Сонечка, отлично со всем справишься и вернешь кинематографу наследие фон Бекка.

Внизу послышались голоса, и я увидела, как вверх по парадной лестнице поднимаются дородная женщина со сложной укладкой на обесцвеченных волосах и улыбчивый парень, кренящийся под тяжестью перекинутой через плечо внушительной сумки.

– Прошу любить и жаловать – Фотостудия и Драматический театр, – указывая на поднимающихся, сообщила Вера Донатовна. – Володя Певцов и Ксения Всеволодовна Гальперина. А это, – старушка развернулась ко мне, – Соня Кораблина.

– Значит, ты, Соня, будешь называться у Веры Донатовны Клуб кинолюбителей, – еще шире заулыбался фотограф, кивнув на установленную Ветровой пластиковую табличку. И уселся рядом со мной.

С другой стороны устроилась руководительница драматического театра. Села и загудела мне в ухо:

– Готовься, Софья! Сейчас начнется!

– Что начнется? – не поняла я.

Ксения Всеволодовна тонко улыбнулась и со значением произнесла, округляя жирно накрашенные губы:

– Прослушивание. Практика показывает, что поступающие в драматический кружок читают в основном трех авторов – Пушкина, Лермонтова и Крылова. Мы с Володей каждый год пари держим – кто в этот раз будет преобладать. Я всегда ставлю на Пушкина, Володя – на Крылова. Не хочешь поставить на Лермонтова?

– Пожалуй, воздержусь.

– А если бы ты участвовала в конкурсе, какого поэта бы выбрала?

– Гарсиа Лорку. Читала бы «Поступь сигирийи»[6] в переводе Гелескула.

– А ну, прочти!

Я собралась с мыслями и начала:

Гальперина подняла подведенные синим глаза к расписному потолку и воскликнула:

– Потрясающе! Превосходно! Какой сумасшедший поэт, какие безумные стихи! Ну и ты читала неплохо. А есть другие поэты, о которых сложно сказать, чем они примечательны. Имя вроде всем известно, а ни одного стихотворения никто не вспомнит. Вы ко мне? – любезно осведомилась она у подошедшей к столу пожилой дамы, застывшей напротив таблички «Драматический театр». Из-за спины ее выглядывал мальчонка лет десяти.

– Хочу внука к вам записать, – проговорила посетительница, подталкивая мальчика вперед.

– Стихи прочтешь? Или басню? – улыбнулась ребенку Ксения Всеволодовна.

– Стихи, – буркнул ребенок и завел:

– Андрей Белый, стихотворение «Маг», посвящено Валерию Яковлевичу Брюсову, – явно гордясь внуком, сообщила бабушка.

– Хорошо прочел, и стихи хорошие, никогда раньше не слышала, – похвалила Гальперина.

– Мы специально такие искали, – польщенно зарделась собеседница.

– У вас получилось, – улыбнулась руководительница театральной студии.

Поставила в блокноте цифру один и вписала имя первого кружковца.

Когда бабушка и внук отошли, Ксения Всеволодовна наклонилась ко мне и зашептала:

– О чем я и говорила! Андрей Белый как раз такой поэт, стихи которого мало кому известны. Имя у всех на слуху, а что написал – никто не вспомнит.

Следом за первыми желающими записаться в театральный кружок потянулись другие, и все в основном читали Пушкина, Лермонтова и Крылова. Значительно реже звучали Блок и Ахматова, Цветаева и Пастернак. Иногда баснописца Крылова заменял Лафонтен, и совсем редко – Сергей Михалков и Есенин. Но самой большой популярностью среди чтецов отчего-то пользовался «Федот-стрелец». Вскоре я уже знала сказку Филатова наизусть. И думала, что сойду с ума, слушая в двадцатый раз с сарказмом произносимое тонкими детскими голосами.

Я закрывала глаза и принималась считать до пяти.

Начальник следственного отдела сыскной полиции вышел из подъезда издательства «Скорпион» и в поисках машины огляделся по сторонам. Спасаясь от августовской жары, ротмистр отогнал авто в тенек. Не спускающий глаз с подъезда издательства Герман фон Бекк, привлекая внимание Чурилина, нажал на грушу клаксона. В тот же миг звуки вальса «На сопках Манчжурии» огласили окрестности. Василий Степанович махнул рукой и, приблизившись к авто, забрался внутрь.

– А знаете ли вы, что стихи Александра Зорина принесла в издательство Ольга Павловна Волынская? – уныло осведомился сыщик. И мрачно добавил: – Пока я ничего не понимаю, однако чутье мне подсказывает, что это неспроста.

Герман насторожился. Ситуация с фальшивой княжной не нравилась ему все больше. Желая убедиться, на месте ли телеграмма из Лондона, фон Бекк провел рукой по карману френча, почувствовал сквозь прохладную шелковистую ткань захрустевшую в кармане бумагу, однако до поры до времени решил ничего не говорить, и, вопросительно склонив голову, обернулся к Чурилину.

– Ну что, Василий Степанович, едем к Амалии?

– Само собой, – озабоченно кивнул сыщик.

Проехав по бульвару, свернули на Никольскую. Автомобиль неспешно приблизился к дому Амалии Коган и остановился перед подъездом. Выбравшись из салона авто, все трое поднялись на крыльцо. Идущий первым ротмистр, потянув на себя тяжелую дверь, зашел в парадное, пропустив Чурилина и груженного камерой фон Бекка. Швейцар дремал, склонившись над развернутой газетой, однако при звуке открываемой двери тут же встрепенулся и торопливо поднялся с табурета, услужливо склонившись в полупоклон.

– К кому господа изволят пожаловать?

– Добрый день, любезный, – деловито откликнулся Чурилин. – Проводите нас к госпоже Коган.

Швейцар служил не первый год, и шумиха вокруг Амалии происходила на его глазах. И уж, конечно, он сразу же признал как Германа Леонидовича, так и чиновников сыскного управления. Спрятав ухмылку в пышные усы, швейцар почтительно проговорил:

– Прошу господ подниматься в третий этаж.

И, не удержавшись, саркастически добавил, распахивая дверцы лифта, пропуская посетителей в кабину:

– Неужто господа полицейские уже забыли, где Амалия Карловна проживают?

Захлопнув дверцы изнутри, швейцар нажал на кнопку третьего этажа и, дождавшись, когда кабина лифта поднимется и, дернувшись в конвульсиях, замрет, выпустил приехавших, ожидая награды. Получил от фон Бекка пятак, низко поклонившись, заперся в кабине и спустился вниз.

Шагнув к нужной двери, Чурилин покрутил ручку звонка и сделал знак не шуметь – в ожидании, когда откроют, ротмистр закурил сам и угощал папиросами фон Бекка, простодушно расхваливая преимущества любимых папирос перед дорогими. Позвонив повторно, но так и не дождавшись ответа, следователь сыскной полиции пробормотал:

– Что-то мне это не нравится.

И обернулся к ротмистру.

– Болеслав Артурович, сделайте одолжение, пригласите швейцара. И пусть захватит запасные ключи – на случай, если дверь понадобится вскрывать.

Стуча сапогами, ротмистр в считаные секунды скатился по лестнице вниз, и так же, перепрыгивая через две ступеньки разом, проворно поднялся наверх. Следом за ним прогромыхала, остановившись на этаже, кабина лифта, выпустив насупленного швейцара, рассчитывавшего на еще одну монетку, да обманувшегося в своих ожиданиях.

– Уважаемый, припомните, когда в последний раз вы видели госпожу Коган? – обратился к лифтеру Чурилин.

– Вчера видел. Поздно вечером они пришли. Были сильно подшофе, еле на ногах стояли.

– Амалия Карловна одна пришла или в компании?

– В первый раз – это было часов в восемь вечера, – пришли одни.

– Амалия Карловна потом еще раз уходила?

– А как же, понятное дело, уходили. Около полуночи за ними зашел их старый знакомый, они часто бывали у Амалии Карловны.

– Что за знакомый?

– Не знаю имени-отчества, а видел их часто, они книги Амалии Карловне приносят. Может, из редакции. Или еще откуда.

– Как выглядит, не вспомните?

– Ничего приметного в них нету. Благостные они. Светлые кудри, усы, бородка. На святого Макария похожи из церковного календаря. Да, вот еще что – хромают на правую ногу.

– Вот видите! – оживился Чурилин, узнав по описанию незнакомца, которого упоминали Филимончик и Рюмин. – А говорите – приметного ничего нет. Во сколько Амалия Карловна вернулась домой в последний раз?

– Не сами они вернулась. Ее хромой привел.

– И сколько времени они с хромым отсутствовали?

– Минут, может, двадцать, точнее не скажу.

– Хромой поднимался с Амалией Карловной наверх?

– Ни-ни. До лифта проводил, и был таков. Похоже, сильно торопился.

– Сегодня Амалия Карловна не выходила? Или, быть может, вы видели прислугу ее?

– Прислуги они не держат. И сами не выходили. Разве что через черный ход.

– Ах вот как! – заинтересовался Чурилин. – У вас и черный ход имеется! Ведите, голубчик, показывайте.

Обогнув здание, всей толпой зашли со двора и поднялись на третий этаж. Сгибаясь под тяжестью киноаппарата, фон Бекк шел последним, замыкая шествие и осматриваясь по сторонам в поисках жанровых локаций для будущей съемки. Внутренний голос ему подсказывал, что вот прямо сейчас в квартире «мадемуазель Витроль» их ждет оригинальный поворот сюжета – Амалия умеет удивить. Постучав в дверь черного хода и так и не получив ответа, начальник следственного отдела сыскной полиции, недолго думая, вынул складной швейцарский нож, отжал язычок замка и без колебаний вошел внутрь квартиры. За ним последовали остальные.

– Прислуги они не держат, потому и беспорядок такой, – повторяясь, обстоятельно говорил швейцар, следуя за Чурилиным, с неподдельным интересом осматривающимся по сторонам.

Приотставший ротмистр заглянул на кухню и, сделав огонь побольше, прикурил папироску от газового рожка. Чтобы не обижать щедрого ротмистра, снова пытающегося всучить ему скверную папиросу, Герман занялся делом – расчехлил аппарат, вскинул на плечо и, глядя в видоискатель, торопливо проследовал в комнату. Где и услышал невозмутимый голос Чурилина, склонившегося над креслом и рассматривавшего что-то черно-белое, большое, в рост человека, похожее на небрежно брошенную тряпичную куклу.

– Судя по всему, госпожа Коган покончила с собой.

Тело хозяйки Герман заметил не сразу. Сперва в глаза ему бросилась заполненная жидкостью банка, в которой покоилась мужская голова. Банка стояла на низком журнальном столике рядом с тем самом креслом, в котором валялось большое, черно-белое. На ковре, за широкой кресельной спинкой, виднелся пустой бокал с остатками вина.

– Уважаемый, – обернулся сыщик к швейцару, и Герман приблизил камеру к лицу Чурилина, ожидая, когда он отойдет, чтобы в подробностях заснять труп. – В квартире имеется телефон?

– Только во втором этаже, у доктора Горчилина. Им необходимо по долгу службы.

– Шалевич, голубчик, спуститесь к доктору и телефонируйте в сыскное управление, пусть пришлют людей из экспертного отдела.

Герман обогнул Чурилина и навел камеру на мертвое тело. Медленно передвигая объектив, сантиметр за сантиметром заснял вытянутые полные ноги Амалии Карловны в штучных мужских брюках, перешел на ее жилет, рубашку, особенно задержавшись на рукаве с отсутствующей манжетой. Крупным планом выхватил лицо. Заострившийся подбородок, приоткрытый рот с ниточкой слюны, тянущейся по полной синюшной щеке, крупный гипсовый нос и распахнутые изумленные глаза, упирающиеся в затейливую потолочную лепнину. Идеальный, будто проведенный мелом по линейке, пробор на коротких черных волосах он тоже запечатлел для вечности, не зная, пригодится ли отснятый материал вообще. Но очень надеясь, что пригодится.

– Будет сделано, Василий Степанович, – перекрикивая жужжание киноаппарата, охотно отозвался ротмистр, устремляясь в прихожую.

На этот раз он счел более удобным выйти через парадный вход. Вернулся быстро и сразу отправился в кабинет.

– Шеф, а вы не допускаете мысли, что это наш хромой Амалию отравил? – громогласно осведомился ротмистр. – Вернулся через черный ход и всыпал яду ей в бокал. Дверь-то легко отжать.

– Я допускаю все что угодно, – криво усмехнулся начальник следственного отдела. – За годы службы всякого насмотрелся…

– Василь Степанович! Здесь книжные шкафы, – уведомил Шалевич. – Может, на книжки взглянете?

Пока другие осматривали тело, ротмистр уже вовсю обследовал кабинет. Распахнув дверцы шкафа и усевшись на стул, он закинул ногу на ногу и с видом ценителя оглядывал корешки переплетов.

– Литература в основном весьма и весьма специфическая, – заметив приближающихся коллег, пояснил он. – Сплошной марксизм.

Подошедший к шкафу Чурилин протянул руку и взял с полки первый попавшийся том.

– Карл Маркс, Фридрих Энгельс. «Манифест коммунистической партии», – прочитал он. – Уже интересно.

– А еще любопытен томик «К еврейскому вопросу» за авторством все того же Карла Маркса, – вытягивая с полки рядом стоящее сочинение, проговорил фон Бекк. – Особенно интригует тот момент, что оценку еврейской национальной политике дает не какой-нибудь ископаемый антисемит, а убежденный интернационалист, и сам относящийся к богом избранной нации. Впрочем, внук двух ортодоксальных раввинов этого обстоятельства своей биографии особо и не скрывает…

– Вот-вот! – вдруг оживился швейцар, появляясь в дверях кабинета. – Говорю вам, господа хорошие, этот хромой Амалии Карловне вредные книжки носил.

– Разберемся, кто носил, зачем носил, – вынимая книгу за книгой, просматривая и ставя на место, сурово проговорил ротмистр.

– Еще хотел сказать, – переминаясь с ноги на ногу, мямлил швейцар, – что барышня к ним ночью приходили.

– Что за барышня? Чего хотела?

– Красивые они такие. Светленькие, с голубыми глазищами. На статую Девы Марии похожи. Если бывали в костеле, что у Введенского кладбища, то знаете. Барышня ночью пришли, часа три было. Госпожу Коган спросили. Я указал, куда подниматься. Смотрю, они прошли наверх. Я на цыпочках по лестнице за ними. Ибо знаю Амалию Карловну не первый год, и потому всегда опасаюсь, как бы чего не вышло. Гляжу, постояли барышня у двери, покрутили звонок, Амалия Карловна ей не открыли. Барышня вздохнули, да и пошли восвояси. Может, это и не имеет значения, но для порядка я должен доложить.

– Заметили в посетительнице что-нибудь особенное?

– Говорили барышня с прононсом. Но не как госпожа Коган, по-другому. Как англичане говорят.

– Спасибо, уважаемый, – обронил ротмистр Шалевич, выпроваживая швейцара из кабинета и плотно закрывая за ним дверь.

– Полагаю, что речь идет об Ольге Павловне Волынской, – заметил Чурилин, осматривая письменный стол самоубийцы. – Какое странное письмо, – проговорил он, держа в руках листок и пробегая его глазами. – Адресовано некоему Льву.

– Позволите взглянуть? – Фон Бекк протянул руку и взял у сыщика исписанный листок. Буквы бежали вкривь и вкось, и было заметно, что перо держал нетрезвый человек.

– Герман Леонидович, читайте вслух, – попросил Чурилин.

– Не обижайся, Лев, я все-таки умру, – хрипло начал фон Бекк. – Думай обо мне, что хочешь. Смешно и странно слышать это от меня, но без Аркаши жить не буду. Идеи Пряхина наполнили смыслом мою убогую жизнь, и я могу тебе сказать, что мой Аркашка в сто раз лучше всех вас, вместе взятых. Аркаши нет, и нет смысла жить. Осталась лишь голова в банке со спиртом. Нет, вру. Не в сто, а в тысячу раз он лучше тебя, Левушка. А ты последняя скотина. Я умираю, так и не узнав, зачем тебе, свинья ты Левушка, понадобилось отправлять в редакцию бледную моль Волынскую со стихами этих двух бездарей – Зорина и Рюмина. А ведь сначала ты меня просил пристроить их пошлейшие стишки – я отказалась. Заметь, из принципа отказалась, не захотев поганить альманах! А эта выскочка Волынская сказала тебе «да». Пришла и напечатала. ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ? О, бог мой, я так никогда и не узнаю. Свинья ты, а не лев! Прощай, друг Тихомиров. Амалия Коган.

Дочитав, Герман опустил листок и посмотрел на сыщика долгим выразительным взглядом. Чурилин заинтересованно привстал со стула:

– Герман Леонидович? Вы что-то знаете о Тихомирове?

– Полагаю, что да. Речь идет о человеке, проживающем на Лубянской площади в доме Стахеева. Предки Тихомирова занимались букинистической торговлей, а Лев продолжил их дело. И еще я должен рассказать вам, Василий Степанович, что кое-что случайно узнал о госпоже Волынской.

И в абсолютной тишине, нарушаемой лишь только перезвоном колоколов Никольской церкви, Герман фон Бекк поведал сыщикам историю, услышанную от танцовщицы Лили. И в доказательство предъявил полученную утром телеграмму из Лондона. И перевод статьи из английского научного журнала. Единственное, о чем умолчал наследник империи железнодорожных магнатов – так это о том, что отправил к дому Стахеева на Лубянку своего человечка – следить за букинистом Львом Тихомировым.

Время от времени считая до пяти и слушая вполуха сбивчивые декламации, я спрашивала себя – почему не Гарсиа Лорка? Отчего все эти люди, желающие попасть в театральную студию, выбирают одни и те же стихи одних и тех же поэтов? Знают ли они что-нибудь вообще о загадочно погибшем испанце? Я не прошу прочесть документальную биографию Лорки, вышедшую из-под пера Яна Гибсона. Посмотрите хотя бы фильмы! Как хорош играющий испанского поэта Энди Гарсиа в «Исчезновении Гарсиа Лорки. Смерть в Гранаде»! Энди Гарсиа вообще хорош. Актера невозможно забыть после его великолепного Винченцо «Винни» Мансини из «Крестного отца».

Да ладно Энди Гарсиа. Кто-то может его не любить. Но как можно пройти мимо «Бунюэль и стол царя Соломона» с Адриа Колладо? Один из любимейших фильмов, в котором мне нравятся все трое – Лорка, Дали, Бунюэль. Но больше всех, конечно же, Дали! Я все это расскажу детям. Мы будем смотреть шедевры мирового кино, и перед моими воспитанниками откроются тайные смыслы картин, которые дано постичь лишь тем, кто умеет видеть.

– А аппаратура у вас какая?

Я вынырнула из глубины своих мыслей и подняла глаза на говорящего. Передо мной стоял мальчишка лет четырнадцати с вытравленным перекисью чубом и ждал ответа.

– Аппаратура? – переспросила я, не понимая, о чем он говорит.

– Ну, мы же будем снимать киношку? – уточнил пацан. И не без хвастовства добавил: – У меня у брата на канале тысяча двести подписчиков, он снимает и выкладывает видюшки со смартфона. А я не хочу со смартфона. Я хочу снимать по-настоящему. И чтобы подписчиков было сто тысяч – это в идеале. Аппаратура у вас какая?

– Видишь ли, дружок, – подбирая слова, начала я. – Боюсь, что в нашу программу не входит собственно съемка. Мы будем говорить о шедеврах мирового кино, я научу вас правильно смотреть кинофильмы и видеть авторскую задумку…

Я еще не закончила мысль, а мальчишка уже шарахнулся в сторону, небрежно обронив:

– Не-е, на фиг!

И переместился к Володе, где толкались другие мальчишки и девчонки. Точно купец на ярмарке, фотограф разложил перед собой самые различные камеры и объективы, которые с живейшим интересом вертели в руках его потенциальные кружковцы.

Слушая рассказ о заманчивых перспективах, открывающихся перед человеком, овладевшим премудростями обращения со сложной фототехникой, я тоскливо вспомнила заваленный пленкой подвал. Рядом записывались к благообразному старичку в шахматный кружок, в изостудию к хорошенькой брюнетке, в кружок хорового пения. У меня же в списке значились три человека, которые записались во все кружки, без исключения, в том числе и ко мне, решив уже потом выбрать, куда они будут ходить. Просидев до обеда и записав всего лишь эту троицу, я пододвинула листок к соседу-фотографу.

– Володь, пойду в подвал, пленки разбирать, – поднялась я из-за стола. – Там столько кинолент, за год не управиться. А то сижу без дела с самого утра. Ты запиши, пожалуйста, если придут желающие.

– Иди, Сонь, конечно. Я запишу.

Спустившись в подвал, я полной грудью вдохнула приятный запах старой пленки, надела теплую куртку и принялась за дело. Просматривая пленку за пленкой, я с головой погружалась в атмосферу дореволюционной жизни. Наряду с несколько наивными игровыми фильмами попадались документальные зарисовки и – странное дело – интервью с самыми разными людьми. Были и такие, где вместо изображения скакали разводы и кляксы, я называла это браком и откладывала в обнаруженное здесь же железное ведро. Встречался и полубрак – пленка была испорчена, но не до конца и, как я полагала, подлежала реставрации.

Пленка сменяла пленку, а я все никак не могла остановиться. Это был восторг. Предчувствие открытия охватывало меня всякий раз, когда я склонялась над грудой спутанных лент и произвольно выбирала одну, предвкушая, что увижу в следующий момент. Прервалась я только тогда, когда за мной пришла Хранительница. Вера Донатовна картинно толкнула дверь и, опираясь локтем на косяк, проговорила:

– Сонечка, ты спать здесь собралась? Заканчивай уже, мы закрываемся.

Я остановила киноаппарат на середине очередной пленки и, выходя из комнаты, погасила свет.

– Володя тебе еще одного ученика записал, – проговорила старушка, поднимаясь передо мной наверх. – Всего, получается, четыре.

Мы вышли из подвала, и Вера Донатовна категорично сказала:

– Думаю, пока тебе лучше целиком сконцентрироваться на архиве. А четырех твоих Володя заберет себе.

– Вот спасибо, Вера Донатовна! – вырвалось у меня, и, как я ни старалась, не смогла скрыть охватившей меня радости.

Мне вовсе не нравилась перспектива общения с детьми. Честно говоря, дети меня пугали. Только вот сказать об этом Вере Донатовне я не решалась. Ветрова с удивлением взглянула на меня и, заперев на ключ дверь, направилась к флигелю.

– Борис Георгиевич приехал сердитый, все его раздражает, – пожаловалась она. И предупредила: – Если за столом начнет рассказывать о своих делах, ты слушай, не перебивай.

– Хорошо, не буду перебивать, – согласилась я.

– Я картошечки сварила, курицу пожарила.

– Когда вы все успеваете?

– Привыкла. Ты тоже включайся в общественно-полезный труд. Посуду после ужина помоешь.

Она отперла дверь во флигель, пропустив меня вперед. Все были в сборе – Холмс и Ватсон сидели за столом. Заняли свои места и мы с миссис Хадсон. Дядя долго молчал, потом вдруг начал говорить.

– Девочка совсем плоха, – вилкой ковыряя картошку, мрачно обронил он.

– Какая девочка? – с набитым ртом осведомился Виктор.

– Земфира Аюшева. Жалко ее. Красавица, умница. Диссертацию у себя в Казани защитила. Так и сыплет именами и датами, кто и когда отправился на строительство Гетеанума в швейцарский Дорнах.

– Кстати, про Дорнах, – перебив Карлинского, вдруг вспомнила я. И под испепеляющим взглядом соседки стала рассказывать: – Сегодня просматривала пленки и нашла интервью с Клавдией Васильевой – последней женой Андрея Белого. Снимал беседу Донат Ветров, он же вопросы Васильевой задавал. Запись датирована пятьдесят восьмым годом, но сохранилась не очень хорошо, хотя изображение разобрать можно, и звук вполне приличный. Васильева там как раз упоминает Дорнах. Борис Георгиевич, может, вашей пациентке показать? Вдруг поможет?

– Я посмотрю, что с пленкой можно сделать, – буравя меня глазами, пробормотала Вера Донатовна. И, с обожанием глядя на Карлинского, ласково добавила: – Борис Георгиевич, вы курочку-то ешьте!

Дядюшка крякнул и, развернувшись на стуле, потянулся в сервант за коньяком. Пронзительный звонок во входную дверь не дал ему завершить маневр.

– Это ко мне, – торопливо обронил Карлинский.

Поднялся со стула, прихватил коньяк и устремился в коридор. За ним, выскочив из-за стола, мелко засеменила любопытная Вера Донатовна.

– Кто это, Борис Георгиевич? – взволнованно вопрошала старушка.

Загремел запор, стукнула дверь, послышался женский смех, и дядюшка пробасил:

– Сказал же, Вера Донатовна – это ко мне. Журналистки пришли, интервью будут брать.

– Ванну после журналисток хлоркой продезинфицируйте, – пробурчала Вера Донатовна, уходя в свою комнату.

Мы с Виктором переглянулись и прыснули.

– Чур, я посуду мою, – отсмеявшись, проговорил он.

– Нет, я мою. Вера Донатовна приучает меня к общественно полезному труду.

– Давай мыть вместе?

– А давай!

Мы собрали тарелки и отправились на кухню. Теперь уже Виктор мне нравился. Очень-очень. Сейчас он походил на актера Демьяненко в роли Шурика. Такой же теплый, уютный, нескладный. С ним было легко, как с давним другом, и я спросила:

– Вить, скажи, ты зачем в себя стрелял?

– Жить не хотел, разве не понятно? – сунул он тарелку в посудомойку. И как о чем-то само собой разумеющемся проговорил, берясь за следующую: – Я жену свою очень люблю, а Оксана меня терпеть не может. Жить не хочется.

Я подала ему стакан и уточнила:

– И теперь не хочется?

– И теперь. Но я слово Борису дал, что больше не буду самоубиваться. Я не могу его подводить.

– А если Оксана к тебе вернется и скажет, что любит тебя?

– Тогда я буду самым счастливым человеком.

Мне стало больно, как будто ударили под дых, и я проговорила:

– Спокойной ночи. Пойду, пожалуй.

– Что такое, Соня? – встревожился сосед. – Я тебя чем-то обидел?

– Отнюдь.

И, чтобы хоть что-то сказать, я как бы между делом обронила:

– Ты не забыл? Завтра я еду знакомиться с Яковлевым. Будут какие-то особые указания?

– Пойдем, я сразу тебе денег отсчитаю, – оживился Виктор. – И орешками угощу. Ты сказала, что любишь кешью, я купил.

Предложение казалось заманчивым, но, памятуя о страстной любви Виктора к жене, наличие которой я отчего-то воспринимала как личное оскорбление, я обиженно проговорила:

– Благодарю, это лишнее.

И все-таки пошла. Пошла не из-за орешков, просто подумала, что не пойти будет невежливо. В комнате соседа было светло как днем, ибо горели все лампы разом. Повсюду стояли горшки с цветущими растениями. А на подоконнике примостился просторный пластиковый ящик, заполненный голубым гелем. По проделанным в геле тропинкам ползали какие-то насекомые, и я подошла поближе, чтобы их лучше рассмотреть.

– Что, Соня, никогда не видела муравьиную ферму? – приблизившись сзади, осведомился Виктор.

– Не-а, – дернула я плечом.

– Интересно наблюдать за жизнью муравейника. Существует огромное множество муравьев, совершенно не похожих друг на друга. Встречается, например, такой удивительный вид, как муравьи-амазонки, которые грабят муравейники других видов и утаскивают оттуда личинки. Впоследствии пленные муравьи становятся их рабами и ухаживают за амазонками. Существуют муравьи-листорезы, живущие внутри грибницы, которую сами выращивают. Их челюсти хорошо приспособлены для того, чтобы резать листья на мелкие кусочки.

Виктор рассказывал с таким азартом, что я взглянула на соседа по-новому – увлеченные люди всегда вызывают уважение и интерес. Глаза его загорелись, лицо покрылось румянцем. И я подумала, что мы могли бы стать хорошими друзьями. Или даже больше.

– Они эти листья едят? – чтобы сделать ему приятное, поинтересовалась я.

– Ну да, и едят, и строят из них дом.

– А какие муравьи у тебя?

– Муравьи – жнецы. Они собиратели, питаются тем, что найдут. Вот, посмотри.

Виктор снял верхнюю крышку, и передо мной открылся целый мир.

– Здесь, – указал он на самый большой отсек, по которому были рассыпаны семена, – я смогла опознать мак, просо и пшеничные зерна, – хранится еда. Вот здесь – склады, куда муравьи перетаскивают добычу и хранят зерна долгое время. Здесь – родовые комнаты, вот – комнаты по уходу за молодняком, где муравьи выхаживают личинок. Внутри одной семьи они делятся на касты: разведчики, рабочие муравьи, муравьи-няньки, солдаты.

Он помолчал и чуть тише добавил:

– И матка.

– Матка ведь самая главная? – бодро осведомилась я.

– Да, она – персона номер один. Посмотри, какая она красавица!

Виктор протянул руку к отдельному загончику, где возлегала огромная муравьиха и нежно погладил ее по атласной черной спинке. Матка зашевелилась, а сосед продолжал:

– Ее зовут Окси.

Окси – Оксана? Вот это да! Назвать насекомое именем любимой! И только теперь я увидела, что ячейка выкрашена золотой краской. И капельку меда увидела. И крохотную корону из конфетной фольги, лежащую рядом с маткой.

– Хочешь погладить?

Чтобы его не обидеть, я провела пальцем по прохладному хитину и, понимая неуместность своего пребывания в этой комнате, обернулась к хозяину.

– Вить, я пойду. За обучение я сама заплачу и чек принесу, а ты потом деньги вернешь.

– Как скажешь, – пожал плечами Виктор, не отрывая исполненного нежности взгляда от муравьихи, и, должно быть, чтобы не показаться невежливым, торопливо добавил:

– Спокойной ночи, Соня! Хороших снов!

Смеется он, что ли?

В просторном зале букинистической лавки было сумеречно и прохладно. Стоя за прилавком, сквозь прищуренные веки Лев наблюдал за случайно забредшим посетителем. Юноша явно не собирался ничего покупать, а просто спасался от летней жары. Лев с неприязнью разглядывал медленно прохаживающегося вдоль книжных полок молодого человека в щеголеватом американском костюме и клетчатой кепи. У Льва была назначена встреча – вот-вот должна была прийти для серьезного разговора Анна Рудольфовна Минцлова, а тут непредвиденная заминка.

Еще пару лет назад Лев, не задумываясь, оставил бы магазин на деда, но в последнее время старик сильно сдал. Захар Акимович вдруг начал подозревать покупателей в намерении обворовать магазин, забрав самые ценные книги. Кричал, что уже не досчитался одной ценнейшей инкунабулы, принадлежащей перу великого Агриппы. И, под воздействием обуревающих его фантазий, то и дело выбегал из-за прилавка, плакал, трясся, сыпал проклятиями и ругательствами, а иногда и кидался на посетителей с кулаками.

Покупатели, пугаясь, спасались бегством, распуская по Москве слухи о безумном торговце старинными книгами на Лубянской площади и лишая семью и без того скудной выручки. И Лев предпочитал не оставлять деда за прилавком, а, когда намеревался уйти, уводил старика в зал оккультной литературы, усаживал в кресло, доставал с полки одну из его любимых книг, наливал вина, дожидался, когда того сморит сон, запирал магазин и отлучался по своим делам. А чаще всего даже не по своим, а по делам Анны Минцловой.

Одинокий посетитель задержался у стеллажа со сборниками стихов и стал разглядывать томик Бальмонта, но вскоре утратил интерес и двинулся вдоль полок дальше. Устав бродить по магазину и так ничего и не купив, юноша направился к выходу. Толкнул скрипучую дверь, и отступил в сторону, пропуская процессию из трех человек. Первым в магазин вошел чиновник сыскной полиции в синем форменном кителе, затем – хрустящий хромом автомобилист с очками-консервами поверх ушастой кепи. А чуть приотстав, втащил в торговый зал киноаппарат на треноге спортивного вида господин в легком бежевом френче, какие часто используют для игры в гольф. В комплекте к френчу шли бриджи с застежкой под коленом и рыжие, на толстой каучуковой подошве ботинки из кожи бегемота, вместе составляя норфолкский костюм.

Парнишка в клетчатой кепи выскользнул на улицу, а вся троица пересекла просторный зал и остановилась перед прилавком, рассматривая Льва, причем обладатель норфолкского костюма установил треногу в центре зала и начал беззастенчиво вертеть ручку киноаппарата, снимая магазин.

– Позвольте представиться, – заговорил тот, что был в синей форме, рассматривая Льва так, словно бы сравнивал с имеющимся описанием. – Начальник следственного отдела сыскной полиции Чурилин. А вы, насколько я могу судить, букинист Лев Тихомиров?

Лев приятно улыбнулся и любезно проговорил:

– Совершенно верно, Тихомиров перед вами. Чему обязан вниманием сыскной полиции, а также синематографиста?

– Я здесь по заданию полиции, – не отрываясь от глазка видоискателя, вымолвил спортивный господин.

– Скажите, господин Тихомиров, вам знакома госпожа Амалия Коган? – приступил к опросу Чурилин.

– Не имею чести знать.

– А вот Амалия Карловна вас знала. Даже записку вам оставила, прежде чем свести счеты с жизнью. Ротмистр, прошу вас, предъявите документ.

Хромовый автомобилист расстегнул увесистый портфель, вынул помятый тетрадный лист и протянул начальнику.

– Извольте взглянуть, – проговорил Чурилин, передавая бумагу букинисту в руки.

Лев пробежал глазами криво накорябанный текст предсмертной записки Амалии и с недоумением пожал плечами.

– Никак не возьму в толк, о чем идет речь.

– Где вы были нынешней ночью?

– Дома. Спал. В полпервого, как пришел домой, так и улегся. Устал очень. Разносил заказы по клиентам.

– А к Амалии Коган вы не заходили? Швейцар утверждает, что вы часто ей книги доставляли.

– Вы лучше адрес назовите, по именам клиентов я не помню.

– Вас видели на Никольской улице в доме генеральши Ермаковой около полуночи. Вы заходили к госпоже Коган в третий этаж. Затем спустились вместе с Амалией Карловной, вместе покинули дом и отсутствовали минут двадцать. Потом вернулись, проводили госпожу Коган до лифта и ушли.

– Ну да, конечно. – Лев сделал вид, что вспомнил. – Все так и было. Только я не знал, что последнюю клиентку звали мадемуазель Коган. Я принес ей заказанные книги, и у покупательницы не оказалось сдачи. Мы вышли на улицу и долго искали извозчика, который согласился бы сделать размен. А как только деньги разменяли, так сразу я проводил клиентку до лифта и пошел домой. Спать.

Чурилин недоверчиво взглянул на собеседника, спросив:

– И вам не кажется странным, что поднявшись к себе в квартиру, Амалия Коган поставила перед собой похищенную банку с головой погибшего террориста – из письма мы знаем, что зовут его Аркадий Пряхин, написала вам вот это самое письмо и приняла яд?

– Не понимаю, зачем эта женщина так поступила, – со всей отпущенной ему искренностью ответил букинист. И, пожав плечом, добавил: – Она была пьяна. Может быть, в этом все дело.

– Значит, заспиртованную голову вы вместе с Амалией Коган из сторожки протоиерея не похищали?

– Конечно, не похищал. Для чего мне?

– И вам ничего не известно о поэтах Зорине и Рюмине?

– Само собой, не известно. Я знаю поэтов Бальмонта, Брюсова, Блока. А имена тех, о которых вы говорите, впервые слышу.

Следователь помолчал, что-то прикидывая, и мрачно осведомился:

– А если мы устроим вам встречу с Зориным и Рюминым и поэты вас опознают?

– Пожалуйста, буду только рад, – широко улыбнулся Лев. И тоном человека, который знает, о чем говорит, продолжал: – Но я бы на вашем месте не стал полагаться на слова поэтов. Это люди особого толка. Фантазеры. Мечтатели. Каждый день ко мне заходят всевозможные сочинители самых разных мастей, и каждый со своими причудами. Может, эти двое – Зорин с Рюминым – чем-то на меня обижены и захотят оклеветать?

– Ну а госпоже Волынской сыскная полиция может доверять? Если мы спросим у Ольги Павловны, кто просил ее отнести в издательство «Скорпион» стихи, подписанные псевдонимом Александр Зорин? Что будет, если Ольга Павловна укажет на вас?

На душе сделалось тошно, но Лев подумал, что не сегодня завтра все будет кончено. Он вместе с Минцловой уедет из России в Ассиз, и все, что скажет Ольга Павловна, не будет иметь никакого значения. И Лев все так же добродушно проговорил:

– Простите, не имею чести быть знаком с этой дамой. Как вы сказали? Госпожа Волынская? Видел как-то раз ее мельком в доме графини Святополк-Червинской. Не более того. Оттого и не берусь судить, можно ли доверять госпоже Волынской.

– Ну что же, господин Тихомиров, попрошу вас никуда из Москвы не отлучаться, – скучным голосом протянул Чурилин. – Полагаю, вас вызовут в сыскное отделение в самые ближайшие дни. Желаю здравствовать.

– Счастливо оставаться, – притопнул сапогами хромовый ротмистр, помогая приятелю свернуть киноаппарат и сложить треногу.

Дождавшись, когда стукнет, закрываясь за посетителями, дверь, Лев заперся на ключ и, вернувшись за прилавок, погрузился в раздумья. Ах, как нехорошо! Скверная баба все-таки отравилась, хотя он и просил Амалию держать себя в руках. Думал, что его участие и помощь в похищении головы погибшего Аркаши благотворно повлияют на расшатанную психику «мадемуазель Витроль». Но нет. Не помогло. Амалия все же покончила с собой, хотя обещала спрятать голову Пряхина подальше и категорически отрицать свое участие в ночном налете на сторожку протоиерея. Знал бы, что так по-дурацки получится, не потакал бы низменной страсти, передавая любовные записочки в бульварных романах. Выходит, правильно революционные товарищи не одобряли общения Аркаши Пряхина с декаденткой.

Этой весной Амалия и Пряхин познакомились в букинистической лавке Тихомирова, и дерзкая насмешница, «мадемуазель Витроль», внезапно превратилась в кроткую овцу. Амалия почтительно внимала речам революционера-агитатора, проникаясь идеями всеобщего равенства и братства, и, похоже, совсем скоро включилась бы в классовую борьбу, однако не довелось. Аркаша погиб раньше, чем Коган окончательно перековалась.

Лев помогал влюбленным не бескорыстно. Он имел на Амалию свои виды, с ее помощью думая прибиться к «Скорпиону». Но Брюсов очень строго блюл чистоту «скорпионовских» рядов, в половине сотрудников видя врагов и завистников. И, зная о мнительности мэтра, Амалия побаивалась просить за Льва. Но Лев не сдавался. Осторожно, исподволь, он выспрашивал у Амалии о жизни редакции, и однажды в ее рассказе промелькнули имена особо настойчивых визитеров, желающих во что бы то ни стало напечататься в альманахе – Зорина и Рюмина. Амалия глумливо рассказывала, как приятно наблюдать поникшие плечи и ссутулившиеся спины этих двух бумагомарак, когда, получив очередной отказ, они бредут через редакционную комнату к дверям. И, отправляясь на обед в гостиничный ресторан, видеть либо Зорина, либо Рюмина напивающимися в кабачке напротив.

И Лев сразу же придумал, как можно использовать этих бедолаг. Делая вид, будто бы хочет позабавиться, Лев стал подбивать Амалию устроить розыгрыш и все-таки издать их творения, но, как Лев ни просил, стихи двух неудачников Амалия принять отказалась, сославшись на отвратительный стиль и убогое содержание. Амалия, Амалия! Так боялась Брюсова, а смерти не испугалась, следом за Аркашей отправившись туда, откуда нет возврата.

Лев потер виски, поднялся из-за стойки, запер изнутри магазинную дверь и отправился к деду. Дед по своему обыкновению дремал в соседнем зале, заполненном оккультной литературой, но стоило Льву приблизиться, старик вскинулся в кресле и вопросительно уставился на внука. Лев улыбнулся и участливо спросил:

– Дедуль, а не принести ли стаканчик винца?

– Пожалуй, – пожевав губами, откликнулся старик.

Лев сходил за вином, по пути прихватив «Ключ Соломона». Протянул внушительный том старику, а наполненный стакан поставил на подлокотник кресла. Дед открыл книгу на заложенной рекламной открыткой странице и, пригубив вина, погрузился в чтение. Дождавшись, когда старик начнет клевать носом, Лев прошел в помещение за магазином, уселся на кухне и стал ждать Минцлову. Как и было условлено, Анна Рудольфовна три раза постучала в заднюю дверь.

Чуть больше месяца назад Минцлова уже была у букиниста, и Лев имел с ней весьма тяжелый разговор.

– Да нет же, Анна Рудольфовна! – горячился Лев. – Не годится Андрей Белый на роль пророка! Он слишком слабый, и никогда не станет проводником Великой Истины!

– Белый – само Добро, – шепотом обрывала Минцлова. – Валерий Яковлевич воплощенное Зло. Брюсов – черный маг Клингзор из «Парцифаля» Вагнера. А Белый с ним борется.

– Что вы, Анна Рудольфовна! В самом деле, как будто не понимаете! Вы же так много оккультных книг прочли, и должны бы знать, что нет Добра, нет Зла! Это лишь человеческие понятия. Каждый вкладывает в Добро и Зло нечто свое. Добро и Зло все время меняются местами. То, что сейчас вам кажется Добром, завтра может восприниматься как Зло. Есть лишь Вселенское Равновесие. Из Хаоса рождается Порядок, и наоборот. И так – бесконечно.

– Вы заблуждаетесь, Лев Семенович, – качала Минцлова огромной головой. – Добро и Зло существуют, и они неизменны.

– Давайте сделаем так, – решительно поднялся Лев. – Если я вам наглядно проиллюстрирую свои слова о взаимозаменяемости Добра и Зла, не Белый, а я стану проводником вашей новой религии.

– Если бы можно было так просто доказать взаимозаменяемость Добра и Зла, это уже обязательно кто-нибудь сделал. Если до сих пор этого не произошло, значит, это невозможно.

– Выслушайте меня. Я знаю о существовании двух начинающих поэтов, мечтающих увидеть свои стихи в ежемесячном альманахе «Скорпиона». Я познакомлюсь с ними. Поэты получат то, что желают, но при условии, что выполнят мои задания. Один из них, скажем, Модест Рюмин, должен убить ни в чем не повинную маленькую девочку. Второй – инструктор скеттинг-ринга с псевдонимом Зорин, – сделать все, чтобы Рюмину помешать. Итак, Анна Рудольфовна, как вы сами видите, первый – Рюмин – изначально воплощенное Зло. Зорин, напротив, являет собой Добро. И давайте посмотрим, как будут развиваться события.

– И как мы узнаем об их развитии?

– Из газет. Следите за публикациями в разделе криминальной хроники.

Минцлова немного подумала и нехотя согласилась:

– Ну что же, Лев Семенович, я готова рискнуть.

В течение месяца Лев работал над реализацией своего замысла. Для публикации стихов обратился за помощью к Амалии Коган, девице странной, но не вредной. Амалия помочь отказалась. Заявила, что в подобных авантюрах участвовать не будет. И тогда, как по мановению волшебной палочки, в жизни Льва появилась Волынская. Ольга Павловна без труда влилась в «Скорпион» и сумела понравиться Брюсову. Понравились и «ее» стихи. Однако неизвестно, как поведет себя Волынская, если ее станут допрашивать. Ну, да это уже и не важно.

Повторный стук в дверь вывел Льва из задумчивости. Он открыл дверь и впустил Минцлову. Анна Рудольфовна, точно гигантский шар, вкатилась в комнату, победоносно потрясая газетой и прижимая к необъятной, обтянутой черными шелками груди увесистый сверток.

– Вы были правы, Лев Семенович, – задыхаясь, прошептала она.

Придерживая сверток локтем, развернула газету и ткнула длинным пальцем – руки у этой невероятно полной женщины были на удивление тонки и изящны – в пространную статью.

– Лев Семенович! Как вы и говорили! Все переменилось с точностью до наоборот! Защитник девочки сделался злодеем – похитителем! А потенциальный убийца помог ее освободить!

Лев принял у гостьи летнее пальто, благодушно взирая на Минцлову и давая возможность излить свой восторг.

– Я все для себя решила. Андрей Белый не будет моим пророком, пророком будете вы, – проходя в комнату, усаживаясь на диван и устраивая сверток на черных шелковых коленях, выдохнула Минцлова. Подхватила болтающуюся у пояса лорнетку на черном шнурке и, приблизив к близоруким глазам, внимательно взглянула на Льва. – Именно вам приказано передать знак пророка.

– Кем приказано? – оживился букинист.

Минцлова еще сильнее понизила и без того шепчущий голос:

– На днях я имела беседу с Учителями, и мне вручили это. Сказали – для вас.

Минцлова бережно развернула бумагу и осторожно вынула из обертки толстый том, протягивая Льву. Увидев книгу, Лев похолодел. Это была та самая подделка, которую он так удачно продал на Никольской, чтобы добыть денег на поездку в Лондон на теософический конгресс. Сделав круг, фальшивка снова вернулась к нему, но теперь под видом Знака. Каким, интересно, образом книга могла оказаться у Посвященных? Да и есть ли они?

Лев внимательно взглянул на Минцлову и только сейчас увидел – словно пелена спала с глаз – перед ним сумасшедшая. Вся речь ее, образ мыслей, манера поведения говорили о глубоком нездоровье. Лев чувствовал это и раньше, просто не хотел замечать. Ее видения, пророчества, сивильи шепоты и многозначительные недомолвки – тяжелая душевная болезнь.

Заворачивая книгу обратно в бумагу, букинист сухо проговорил:

– Госпожа Минцлова! Между нами все кончено. Никогда больше не приходите в этот дом. И не ищите со мной встреч. Прощайте.

Он подошел к женщине, с усилием рванув за руку, поднял с дивана, и, сунув ей сверток и пальто, распахнул дверь. И, выставив Минцлову вон, прокричал ей в спину:

– Анна Рудольфовна, вы тяжко больны! Вам необходимо лечиться!

Захлопнув дверь, хромая, вернулся в магазин и упал на кресло. Посидел, прикрыв глаза тяжелыми веками и размышляя над сложившейся ситуацией. Это какой-то кошмар! Все эти годы он, получается, верил психопатке! Верил безоглядно, следовал всем ее указаниям и делал странные глупости, которые, как оказалось, не имеют под собой никаких мистических основ. Одно лишь воспаленное воображение свихнувшейся теософки, одолеваемой бредом величия.

И ради этой безумной бабы он затеял весь этот многоходовой цирк с похищениями, поэтами и публикациями! Только для того, чтобы доказать Анне Рудольфовне то, что для каждого нормального человека и безо всяких доказательств ясно! Он, Лев Тихомиров, умнее Минцловой в тысячу раз. И отчего он не ведет за собой толпы адептов своей собственной религии? А она ведь уже родилась, его религия. Родилась в тот самый момент, когда Лев взял свою судьбу в собственные руки и круто изменил жизнь, убрав из нее и никчемных родителей. И так называемых «благодетелей» Устиновых из квартиры в бельэтаже.

Лев вынул из бронзовой карандашницы остро отточенный карандаш и машинально принялся рисовать круг, разделенный волнообразной линией на два равных сектора, напоминающих запятые. Одну запятую заштриховал, сделав черной, вторую оставил как есть. Восточный символ Добра и Зла, белого и черного, мужского и женского. Все во всем, и одно проистекает из другого. Исполненная насилия эпоха Рыб заканчивается, уступая дорогу эре Водолея, эпохе истинной свободы разума. Воля и Разум – вот основы его религии. А постулаты таковы: все есть Единое Целое. Все есть Бог. Человечество есть Бог. Все изменения коренятся в Сознании. Все религии – часть единой всемирной религии. Человек – творец своей жизни. Как пожелает – так и сделает.

Отбросив карандаш и скомкав рисунок, Лев поднялся и начал собираться. Ольга Павловна прислала записку, что ожидает его в гостинице «Париж» на Оленьей улице. Признаться, идти не хотел, теперь придется. С Минцловой покончено, Лев никуда не едет, и, значит, необходимо подчистить концы. С горе-поэтами можно повременить, они наверняка будут нести такое, что полиция усомнится в здравости их рассудка, а вот девица, несомненно, вызовет у сыщиков доверие. По глупости и наивности Ольга Павловна может сболтнуть лишнее и потому должна исчезнуть.

Волынская все сделала так, чтобы ее смерть выглядела вполне естественно. Молодая незамужняя дама по доброй воле отправляется в дешевую меблирашку на окраине города, чтобы вдали от знакомых в интимной обстановке встретиться с мужчиной – а судя по указанному в записке адресу, Ольга Павловна выбрала именно такое место. Стоит ли удивляться, если наутро ее найдут задушенной?

Выйдя из букинистической лавки, Лев пересек Лубянскую площадь и направился к цветочнице, не замечая, что на некотором отдалении за ним следует тот самый юноша в клетчатой кепи, крутившийся в букинистическом магазинчике, но так ничего и не купивший. Выбирая цветы, Лев был необычайно любезен с болтливой цветочницей, сразу же заведшей разговор о недавнем похищении маленькой Лизы – об этом говорила вся Москва. На охи и ахи Тихомиров заметил ей, что только у законченного негодяя могла возникнуть мысль похитить такую очаровательную малышку. И, посокрушавшись, что подлость людская не знает границ, букинист двинулся по улице в поисках пролетки.

Взял экипаж, сверившись с запиской, назвал адрес и покатил в гостиницу «Париж» у Оленьих прудов. Не оборачивался, потому и не видел, что, наняв пролетку, любознательный юноша в стильном пиджаке и американской кепи следует за ним. Ровно в пять часов пополудни Лев вошел в низкий зловонный подъезд непрезентабельной гостиницы и, отклонив предложение коридорного проводить, поднялся на второй этаж.

Прошел по коридору, отыскал указанный в записке номер и постучал в филенчатую дверь. Дверь тут же распахнулась, и на пороге возникла необычайно хорошенькая Ольга Павловна. Прозрачные глаза ее светились счастьем, лицо залил румянец, белое платье охватывало тонкий стан, высокая прическа из белокурых локонов открывала хрупкую шею. Смутившись и еще больше покраснев, она приняла из рук Льва тяжелый букет и шагнула в темноту номера.

Лев вошел за ней, захлопнув дверь. В номере было почти темно, лишь из комнаты выбивалась в прихожую полоска света. Ольга Павловна скользнула в комнату, Лев двинулся следом. Комната была довольно просторна и разгорожена ширмой, расписанной драконами в китайском стиле. За ширмой стоял колченогий стул и крепился к стене умывальник. Отгороженная часть комнаты представляла собой будуар, обставленный с известным шиком, принятым в подобного рода заведениях.

Матерчатый, с кистями абажур отбрасывал оранжевый круг на низкий столик рядом с пышной двуспальной кроватью. На обшарпанной поверхности столика высились два фужера и откупоренная бутылка мозельского вина. Прижимая цветы к груди, Волынская на пару секунд скрылась за ширмой. Раздался звук бьющей о фаянс струи. Набрав воды в массивную, сработанную из фальшивого хрусталя вазу, девушка поставила в воду букет и кивнула гостю на кресло, с вызовом проговорив:

– Ну же, Лев Семенович! Что же вы медлите? Налейте скорее вина, хочу быть дерзкой, хочу быть пьяной!

– Вы не представляете, Ольга Павловна, какие жизнь порою преподносит нам сюрпризы, – опускаясь в кресло и разливая вино по бокалам, раздраженно проговорил букинист. – Перед тем как прийти сюда, я виделся с Минцловой. Анна Рудольфовна совершенно меня разочаровала. Всю свою жизнь я смотрел на Минцлову как на мессию, а оказалось, что Анна Рудольфовна всего лишь свихнувшаяся истеричка. Мне больно думать, что я мог так обманываться.

– И что теперь будет? – расстроилась собеседница.

– А ничего. Придется самому стать мессией. Увлечь людей идеей, что все, что я имею, – моя реализованная мечта. От меня зависит, произойдет что-то в моей жизни или нет – хорошее или плохое. И я сам решаю, как я к этому отнесусь и что с этим сделаю. Ведь очевидно, что у каждого своя истина, ибо истины как объективной реальности просто не существует. Каждый человек – сам по себе Бог. Человеку всего лишь нужно просветить свое сознание и укрепить волю, дабы достичь того, чего он пожелает.

Девушка выглядела потрясенной.

– Вы шутите, Лев?

– Ничуть. Я думаю назвать свою религию Новая Эра.

– New Ade, – зачарованно повторила Волынская.

– Пусть так, коль вам угодно, – согласился Лев. И для чего-то спросил: – Скажите, Ольга Павловна, вы станете моим пророком? Если я позову, пойдете со мной?

Девушка залпом выпила вино, поставила бокал и опустилась на колени перед Львом. И, целуя его руки, исступленно зашептала:

– Я пойду, Лев! Пойду, куда хотите! Хоть в ад, хоть в преисподнюю, только бы с вами! Сделаю все, что скажете! Я хочу быть вашей! Целиком, без остатка, душой и телом!

Лев склонился к ней, обхватил девичий стан и принялся целовать в губы, увлекая на кровать. Ольга Павловна выскользнула из объятий и прижала тонкий палец к его губам.

– Подождите, я сейчас вернусь! – шепнула она, проходя мимо светильника и поворотом рычажка гася огонь.

Номер погрузился в темноту. За ширмой послышалось сопение, раздался звук льющейся воды, наводя на мысли о водных процедурах, и Лев в ожидании прилег на кровать. Скинул ботинки, ослабил узел галстука. Звук воды стих, послышались шаги босых ног, и влажная холодная рука коснулась его лица. Лев потянул руку на себя, обхватил девушку за плечи и, уложив рядом, впился губами в ее приоткрытый рот, нашаривая в темноте подушку. Нащупал, ухватил за мягкий угол и прижал плотно набитый пером сатиновый прямоугольник к девичьему лицу, для верности навалившись на жертву тяжелым своим телом. Несчастная забилась, пытаясь высвободиться, точно пойманная рыбка в сетях, но вскоре затихла.

Испытывая ни с чем не сравнимое облегчение, Лев поднялся с кровати. Приблизившись к столу, включил газовый рожок и похолодел от тревожного предчувствия. Лицо задушенной скрывала подушка, но было совершенно очевидно, что это не Волынская. Худенькая Ольга Павловна разительно отличалась от раскинувшегося на простынях женского трупа с пышными формами. Торопливо приблизившись к постели, он сдернул подушку и, увидев совершенно незнакомое лицо, свирепо выдохнул:

– Черт возьми! Это еще кто?

За спиной его послышался легкий шорох. Обернувшись, Тихомиров увидел перепуганную Ольгу Павловну, выглядывающую из-за ширмы. Глаза ее казались огромными на побледневшем до синевы лице.

– Лев, зачем вы… – чуть слышно прошептала она.

– Что за шутки? Кого вы мне подсунули? – угрожающе надвигаясь на девушку, зашипел букинист.

– Я вам все объясню, – пятясь к двери, пробормотала несчастная.

– Стойте, где стоите, я все равно до вас доберусь.

– Лев! Вы меня пугаете! Это всего лишь Лили! Она согласилась мне помочь… Мы с ней как сестры… Лили! Иди сюда! Лили, помоги мне, я боюсь!

Не слушая жалобного лепета девушки, Лев стремительно сокращал дистанцию, и на лице букиниста читалась решимость довести начатое до конца. Когда Лев приблизился почти вплотную и потянулся к ее шее, девушка в отчаянии схватила с тумбочки тяжелую, под хрусталь, вазу и обрушила мужчине на голову. На пол выплеснулась вода, по отливающей ртутью луже рассыпались пурпурные розы. С минуту, показавшуюся Долли вечностью, Лев удивленно рассматривал ее, а затем ноги его подогнулись, и букинист рухнул в растекшуюся по комнате воду.

Долли присела перед ним на корточки и, глотая слезы, зашептала:

– Боже мой, что я наделала! Лев, вставайте, прошу вас! Господи, я его убила! Лили, иди же скорее! Лили!

Девушка поднялась и устремилась к кровати. Склонилась над подругой и стала трясти ее, словно стараясь разбудить. Но та оставалась недвижной, лишь руки и голова безвольно мотались, как у тряпочной куклы.

– Господи, да что же это такое! Они все мертвы! – всхлипнула Долли, и, оставив все как есть, опрометью выбежала из гостиничного номера.

Спала я плохо, мучимая мыслями о несправедливости судьбы. Ведь это навязчивая идея. Одержимость. Культ. Виктор любит свою жену так, что даже страшно делается. А ведь он хороший парень. За что ему такое?

Я лежала и думала, что да, в личной жизни мне не везет. Хорошие парни либо с приветом, либо совсем не хорошие. Зато у меня всегда есть шанс с головой погрузиться в работу. Километры спутанных пленок в подвале дома фон Бекка зовут и манят. Для соседа же его личная драма приобрела поистине уродливые очертания. И превратилась черт знает во что. Светало. На экране мобильника высветилось пять ноль-ноль, и я решила, что пора вставать. Поднялась, оделась и пошла к Карлинскому.

Толкнув дверь, прошла в комнату дяди, с порога ощутив запах алкоголя и приторных духов, по пути задев коленом стул и зацепив стоящую на полу пустую бутылку. Раскинувшись на подушках, дядюшка похрапывал между двух свернувшихся калачиком девиц. Три обнаженных тела белели в рассветном полумраке на синей простыне, одеяло валялось рядом с кроватью. Перегнувшись через пышную брюнетку, я тронула дядю за плечо и, глядя в его недоумевающее сонное лицо, горячо заговорила:

– Я не знаю, дядя Боря, как ты это сделаешь, но ты обязан вернуть Виктору жену! Он много страдал и достоин счастья.

– О, как тебя приперло! – выдохнул Карлинский. – Аж на «ты» перешла, и снизошла до «дяди Бори».

Пошарив рукой в поисках одеяла, дядя повернулся на бок и лениво протянул:

– Хватит дурить, Софья, иди спать. Рано еще. Утром поговорим.

Но я решила проявить твердость.

– Уже утро, вставай!

– Пшла вон, я сказал! – прикрикнул Карлинский, покосившись на меня злым глазом.

Я не шелохнулась. В конце концов, ведь не убьет он меня? И я настойчиво повторила:

– Не уйду, пока не дашь мне слово!

– Убирайся!

– И не подумаю. Верни Оксану!

– Выучил на свою голову. Иди уже, спи. Будет Виктор счастливым, слово даю.

Я вышла от Карлинского и решительно повернула к Вере Донатовне. Открыв дверь, вошла в темное помещение и ощутила явственный запах красок и скипидара. Это показалось странным – обычно у старушек пахнет валокордином и чайным грибом. В центре комнаты угадывались очертания мольберта с белеющим в темноте холстом. Накрывшись пледом, хозяйка спала на диване, поленившись разбирать кровать. А может быть, просто устала так, что не осталось сил. Приблизившись заваленному кистями столу, я тихо позвала:

– Вера Донатовна!

– Что случилось? – вскинулась старушка.

– Дайте ключи от Дома культуры, пойду в подвал, пленки разбирать.

– Сонечка, детка, иди, отдыхай. Поспи еще, не выспалась же.

– Да не могу я спать. Нужно дела делать.

– Похвальный энтузиазм, – согласилась Ветрова, нехотя вставая с дивана, подходя к платяному шкафу, доставая с полки запасной ключ и протягивая мне.

– Вот, возьми, пусть будет у тебя. Там сторож спит в беседке, зовут Равиль. Равилю скажешь, что я разрешила открыть подвал. Может, позавтракаешь? – запоздало спросила она, когда я почти вышла из комнаты.

– Нет, спасибо, что-то не хочется, – откликнулась я, устремляясь по коридору к входным дверям.

– Хоть яблочко возьми, – не унималась Вера Донатовна, бросаясь за мной вдогонку и запихивая яблоко мне в карман. – И ветчину там кушай, не стесняйся.

Просмотром пленок можно заниматься вечно. И я бы занималась, если бы соседка не примчалась в пятнадцать сорок пять и не позвала меня обедать.

– Звонил Борис Георгиевич, – сообщила старушка, глядя, как я расправляюсь с куриной ножкой. – Просил нарядить тебя, словно королеву. Ты ешь скорее, и будем камни выбирать.

У Веры Донатовны оказалась обширная коллекция превосходных драгоценностей. Драгоценности хранились в шкатулке из слоновой кости, которая сама по себе являлась произведением искусства. Поставив шкатулку на стол, старушка один за другим вынимала украшения и раскладывала передо мной, неспешно рассказывая:

– Моя бабушка была экономкой у Германа фон Бекка. Герман Леонидович не скупился на подарки – одаривал щедро и со вкусом. Смотри, Сонечка, как тебе это колечко? Бриллиант в изумрудах. Надень. Надень-надень, не стесняйся! Очень хорошо! А это сапфиры. Видишь, какие крупные? Примерь на другую руку. О-о! Как будто ты в этих перстнях родилась. А к перстню с сапфирами еще есть сережки. Ну-ка, давай сюда ушки! Подставляй правое. Теперь левое. Вот так. Сама же видишь, как сапфиры оттеняют глаза. Ну, и кулон на шею. Вот этот, в форме лилии. Геральдический! Ты у нас в этом платье красавица! Надо же, как тебе все идет. Борис Георгиевич будет доволен. Ну, ни пуха.

– Дядя хочет, чтобы я привезла Яковлева прямо сюда?

– Для этого Борис Георгиевич придет сегодня пораньше, – кивнула соседка. И, понизив голос, добавила: – По такому случаю Карлинский даже журналисток обратно в бордель отослал.

– Не любите вы, Вера Донатовна, массмедиа, – усмехнулась я, в сопровождении Ветровой выходя в коридор и устремляясь к двери.

Меня удивило, как легко старушка отдала чужому, малознакомому человеку свои драгоценности. И в душу закрались сомнения – а не попытаются ли меня ограбить? Сомнения переросли в панику. Заходя в метро, я сосчитала до пяти и сказала себе, что в случае нападения я готова дать отпор. Во-первых, перстни на пальцах – это тот же кастет, ну и перьевая ручка в совокупности с несессером – оружие страшной убойной силы.

Путь мой лежал в район Тверской-Ямской, если верить Яндекс-картам, нужный дом был где-то во дворах. Следуя указаниям навигатора, я миновала череду узких переулков и обнаружила типовую муниципальную школу, где, как следует понимать, Академия Энергетических Практик Ангелины Цатурян арендовала помещение для занятий. Пришла я на двадцать минут раньше указанного на сайте времени и влилась в толпу ожидающих. Я насчитала восемнадцать персон. Почти все были женщины – затесалась лишь парочка мужчин, и выглядели они как разведчики на вражеской территории. Да так оно и было, ибо курс назывался «Привлечение женского счастья в свою жизнь», и эти двое казались здесь явно лишними. Хотя, с другой стороны, занятие вел мужчина. Так почему бы и этим парням со временем не стать преподавателями методик постижения женского счастья?

В толпе желающих узнать магические тайны обольщения преобладали некрасивые девушки с затравленными глазами неудачниц. Но были и дамы в возрасте, и даже несколько пенсионерок. Недорогая, но броская одежда будущих курсисток наводила на мысли, что надето все самое лучшее, что имеется. Я влилась в коллектив в разгар оживленной беседы и стала прислушиваться. Вокруг невысокой полной женщины за сорок образовалось ядро осведомленных. В основном они между собой и разговаривали – остальные с неподдельным интересом внимали их речам.

– Нет, девчонки, пусть говорят, что хотят, а воронки – вещь великая! У меня на работе начальница воронки крутит. Коллектив у нас чисто женский, мужика нормального встретить негде, а Светлана походила на курсы, научилась воронки крутить – и прямо отбоя от кавалеров нет! Комплименты на улицах, подарки от незнакомых мужчин, таксисты подвозят бесплатно! Один парень настоял на том, чтобы ремонт в ее квартире сделать. Материалы на свои деньги купил и ни копеечки за работу не взял.

– А сколько она уже крутит?

– Шесть месяцев, перешла на семнадцатый уровень, и, как только перешла, сразу подарили классную спортивную машину.

– А как она крутит – по видеокурсу или ходит на занятия?

– По видеокурсу, конечно, дешевле, все обойдется в четыре тысячи, но зато на занятиях эффективнее. После тренинга в Испании на Светлану так и посыпались богатые папики.

– Тренинг-то, небось, вела Ангелина Юрьевна?

– Само собой, Цатурян. Дорого, конечно, но зато это стопроцентно оправданные вложения. Если денег нет, имеет смысл кредит взять. Под залог квартиры. Все равно окупится, в любом случае за состоятельного мужика замуж выйдешь. После тренингов Цатурян энергия прет просто колоссальная! Светлана рассказывала, что семинары проводили на пляже в Коста-Браве, обычно лежали на песке, слушали объяснения Ангелины про тонкие энергии. И один раз, вдруг почувствовав зов, все как одна, девчонки поднялись, простерли руки к небу и начали кружиться. Так испанские мужики себе шеи свернули! Такой был фурор! Бегали за девочками до самого отъезда.

– Девочки, не знаете, Яковлев намного хуже Цатурян? – робко осведомилась болезненно худая карлица в лаковых туфлях на высоченной шпильке. – Раз Цатурян в два раза больше за курсы берет, наверное, и учит лучше.

Стоящая рядом с ней старушка выбросила недокуренную сигарету и авторитетно начала:

– У меня сестра ходила к Яковлеву – она его хвалит. Говорит, что Яковлев очень хорош. У сестры дочь заболела. И как-то, знаете, странно заболела, врачи не могли поставить диагноз. Сестра пришла домой и стала крутить воронки сразу на двадцать два раза. Говорит, давалось очень тяжело. Кружится голова, энергии столько, что энергетическим потоком буквально накрывает, будто морской волной. Час потом сидела, не могла прийти в себя. Зато с утра у дочери никаких признаков болезни!

– А говорят, что Яковлев в каждой группе себе подружку выбирает, – пробасила неопрятная толстуха в очках. – И говорят, что далеко не самую красивую.

– Да ну, конечно, скажете тоже! Нужны мы ему. Он с Цатурян спит. Их часто видят вместе.

– Это еще ничего не значит, – упрямилась толстуха. – Одно другому не мешает.

– Ну-ну, удачи вам. Мечтайте соблазнить красавчика.

Пробило ровно шесть, и толпа дам и примкнувших к ним мужчин ворвалась в здание школы. Тренер и впрямь оказался хорош. Высокий брюнет средиземноморского типа с волевым подбородком, украшенным ямочкой. Он стоял в дверях класса на первом этаже и ощупывал подходящих по школьному коридору пристальным взглядом, улыбаясь, здороваясь и протягивая анкеты для заполнения. На мне Владислав Александрович задержался глазами дольше положенного, похоже, по достоинству оценив камушки Веры Донатовны.

Первая часть занятия, была скорее организационной. Сначала мы оплачивали начальную ступень разбитого на семь этапов тренинга под общим названием «Энергетические воронки женской силы». Затем заполняли анкеты, отвечая на вопросы: где живешь фактически, где по прописке, с кем живешь, семейное положение, средний доход семьи, а также твой собственный доход. Должно быть, из экономии анкеты были распечатаны на четвертушках листа формата А-4 и производили удручающее впечатление. Да и вопросы, на мой взгляд, задавались некорректные, но я честно на них ответила, после чего отдала анкету Владиславу Александровичу.

Пройдясь по рядам и собрав анкеты, Яковлев наскоро пробежал написанное глазами и, отложив одну анкету в сторону, приступил собственно к тренингу. Начал он с того, что показал мельхиоровую подвеску с выгравированными на лицевой стороне инициалами Ангелины Цатурян, сообщив, что такой Медальон Силы – символ женской власти и могущества – получат те из нас, которые пройдут все ступени обучения.

– Очень рекомендую посещать сайт Академии, группу ВКонтакте и форумы на женских сайтах, где уже получившие знания женщины делятся опытом и успехами, – проникновенно говорил Владислав Александрович. – Также открыта запись на выездные платные семинары – на сайте Академии выложены фото с предыдущих туров.

– А скажите, – раздался голос с задней парты. – Я прочла только что вышедшую книгу Ангелины Цатурян, и там рассказывается о пользе воронок, но нет пошаговой инструкции технического исполнения.

– Само собой, – многозначительно улыбнулся Яковлев. – Никакой инструкции и быть не может. Работа с тонкими энергиями предполагает наблюдение опытного тренера, иначе можно себе сильно навредить. Несмотря на кажущуюся простоту – практика воронки занимает порядка трех минут в день – медитация обладает огромной магической силой. Она позволяет каждой из вас соединиться с собой, со своим центром и с великой энергией жизни. Мы все живем в мире, построенном по мужским законам и управляемом мужчинами, и поэтому вы, женщины, вынуждены уходить в мужскую энергию и действовать по мужским стратегиям. И если не возвращаться к самим себе, не соединяться с женской энергией, то в какой-то момент вы начинаете чувствовать опустошенность, злость, раздражение и дикую усталость.

Владислав говорил и говорил. Его речь лилась, словно горный ручеек, освежая и радуя, и вселяя твердую уверенность, что после правильного верчения воронок вселенная одумается, изменит траекторию, и станет вращаться вокруг тебя. Из вводной лекции Яковлева я вынесла следующее: на свете существует четыре вида воронок: «на привлечение», «на удержание», «на накопление» и «на бизнес». Самая популярная воронка – на привлечение – призывает в жизнь практикующей девы достойного мужчину. Закручиваясь в вихре по всем правилам, дева подает космосу сигнал, что настала пора и она готова к успешному браку.

Перед ритуалом необходимо пройти очищение, и только потом, в полном одиночестве войти в энергетический поток – на выдохе поднять руки через стороны и соединить ладони над головой. На вдохе сложенные ладони опустить до уровня груди, на задержке дыхания, не размыкая ладоней, перевернуть их пальцами вниз и опустить до уровня «центра страсти», расположенного на четыре пальца ниже пупка. Затем мы образуем воронку – мысленно фокусируем энергию в «центре страсти». На выдохе разъединяем ладони и поднимаем руки вверх, слегка согнув локти. Кружимся по часовой стрелке. Или против часовой – все зависит от того, к верхним или нижним энергиям мы обращаемся. Благодарим и мысленно закрываем пространство, чтобы потом беспрепятственно выходить «в эфир».

Объясняя методику построения воронок, наш тренер вышел к доске и продемонстрировал выполнение упражнения, поднимая руки, переворачивая их ладонями вниз, отмеряя четыре пальца ниже пупка и грациозно вращаясь вокруг своей оси. Девицы смотрели на него во все глаза, мужчины сосредоточенно конспектировали. Когда же Влад закончил с демонстрацией, крупная женщина пенсионного возраста с первой парты спросила:

– А каких мужчин привлечет ритуал? Мне абы кто не нужен!

– Существует четкая градация, – отдуваясь после энергичных вращений, проговорил тренер. – Три оборота – продавцы и студенты. Семь вращений – менеджеры среднего звена. Семнадцать раз – заместители директоров, тридцать четыре раза – хозяева бизнеса, семьдесят два раза – министры, и сто восемь раз – принцы и олигархи. Само собой, это деление условное, я озаглавил так ступени для простоты восприятия обучающимися.

– Я сразу со ста восьми начну, – заявила амбициозная пенсионерка.

Поражала самоуверенность пришедших на тренинг дам. С чего эта бабушка взяла, что она нужна олигарху? Нет, я ничего не имею против женщин в возрасте, среди них зачастую встречаются подтянутые ухоженные леди. Именно леди – по-другому не назовешь. Но бесформенная тетушка в нарядном платье с люрексом, собравшая в хвост плохо прокрашенные седые волосы и пристроившая рядом со стулом у себя в ногах объемную хозяйственную сумку, вряд ли удостоилась бы приглашения миллиардера скоротать на его яхте остаток дней. Разве что шутки ради, смеха для. Хотя, кто их знает, этих миллиардеров? Вдруг данный конкретный миллиардер так любил свою бабушку, что теперь выбирает похожую спутницу жизни, категорически отвергая красивых, спортивных, молодых?

– Если начнете со ста восьми, то будете совершенно не правы, – вывел меня из задумчивости голос тренера. – Необходимо соблюдать очередность уровней, и действовать строго по схеме. И, чтобы в финале обучения привлечь и удержать статусного денежного мужчину, для начала необходимо пройти через малообеспеченных студентов и продавцов. Космос не терпит анархии, здесь правят строгие законы. И потом, это только кажется, что вертеть воронку легко. Путь к ста восьми вращениям лежит через непомерные физические нагрузки и недомогания, особенно если имеются проблемы с вестибулярным аппаратом.

– Влад, скажите, вы женаты? – поправив очки, осведомилась неугомонная толстуха, расположившаяся за партой в центре класса на двух сдвинутых стульях.

– Нет, пока что не женат. Но нахожусь в поиске, – ответил Яковлев и так посмотрел на меня, что я чуть не сгорела. Ясное дело, не моя прекрасная наружность была тому причиной, а обильно украшавшие пальцы, уши, шею драгоценности. – На следующем занятии я расскажу, какие условия необходимо соблюдать, чтобы построенная вами воронка начала приносить результаты.

– А когда мы сами начнем крутить? – вдруг спросил один из парней-разведчиков, и стало понятно, что он пришел сюда не в познавательных целях, а исключительно для себя.

– Когда будете готовы, тогда и начнете крутить, – дружелюбно откликнулся тренер. И, обращаясь к заполненному учениками классу, приветливо произнес: – А сейчас все поднялись и дружно поаплодировали, мысленно поблагодарив космос за возможность стать лучше.

Все разом вскочили со своих мест и начали бить в ладоши.

– Спасибо всем, я с вами прощаюсь, – перекрикивая овацию, провозгласил Яковлев.

И стал складывать в сумку ноутбук, анкеты и бумаги по оплате. Стали собираться и остальные, и я уже подумала, что все потеряно и ничего у меня не вышло, но Владислав Александрович, сверившись с отложенной в сторонку анкетой, неожиданно проговорил:

– Попрошу задержаться Софью Кораблину.

Я победоносно сжала кулак и мысленно воскликнула «Ура»!

Перекинув летнее пальто через руку, Анна Рудольфовна медленно брела по Кузнецкому Мосту и не могла унять нервическую дрожь. Теософка была потрясена. Нет. Убита. Раздавлена. Что случилось со Львом? Милый, обходительный юноша вдруг словно сошел с ума. Минцлова прижимала к груди заветную Книгу, не зная, что и думать. Отчего Книга так на него подействовала? Может, и в самом деле Книгой может владеть лишь Достойный, и, получается, Лев далеко не такой?

Книга досталась Анне Рудольфовне невероятно дорого. Можно сказать, ценою потери отчего дома и психического здоровья отца. Началось с того, что отец узнал о Книге Последней Истины от друзей-оккультистов из ложи Золотого Креста, куда входил долгие годы. В ложе поговаривали, будто четвертую часть написал сам Агриппа, а никакой не его ученик. Уж слишком много мудрого таилось в рукописных страницах. И будто бы завладеть Книгой может лишь тот, кто сумеет правильно распорядиться полученными тайными знаниями. Тот, кто выведет человечество из мрака и укажет истинный путь. В общем, Достойный. Место пребывания Книги на тот момент оставалось неясным, но Рудольфу Рудольфовичу Минцлову намекали, что гроссмейстер ложи знает больше, чем говорит.

Отец Анны утратил покой, во что бы то ни стало пожелав стать Достойным. Для этого он день и ночь проводил с гроссмейстером – добродушным присяжным поверенным Иванниковым. Собрания ложи сменяли мистерии, не давая Минцлову перевести дух, пока в один ненастный день Анна Рудольфовна не обнаружила отца в кабинете, в обнимку с Книгой. Плечистые грузчики из конторы по перевозкам проворно укладывали в большие короба имущество хозяина, а тот смотрел на все лучистыми глазами и тихо смеялся. Родные не могли понять, что происходит, не получая от Рудольфа Рудольфовича внятного ответа, а чуть позже выяснилось, что Минцлов подарил дом присяжному поверенному Иванникову в обмен на Книгу Последней Истины.

По настоянию врачей Анна Рудольфовна забрала Книгу у отца, когда того увозили в клинику нервных болезней в Сокольниках. Вот и получалось, что Книга – это все, что у нее осталось, и Минцлова безоговорочно верила в ее огромную силу. Лишившись крыши над головой, жила оккультистка у знакомых, в данный момент обитая у графини Святополк-Червинской. К ней-то Минцлова и возвращалась, рассчитывая в конце Кузнецкого Моста взять извозчика. Никого и ничего не видя перед собой, Минцлова брела по вымощенной булыжником мостовой, когда ее внезапно окликнули.

– Анна Рудольфовна! Вы? Какая неожиданная встреча!

– Здравствуйте, голубушка, – сухо отозвалась Минцлова, признавая в собеседнице одну из частых посетительниц теософских субботних вечеров у графини.

– А говорили, будто бы вы уехали в Италию, в Ассиз, – заулыбалась знакомая.

– Не в Италию я собираюсь, голубушка. Не в Италию, а в Атлантиду. Меня зовет морская пучина, – проговорила Минцлова в своей обычной зловещей манере. – Атланты ждут.

– Куда вы едете, я не расслышала? – насторожилась приятельница, подходя поближе.

– Потом узнаете, – шепнула Минцлова и двинулась вперед.

Знакомая пожала плечами и устремилась по своим делам. Наняв извозчика, Анна Рудольфовна доехала до Варварки и сразу же увидела у дома графини роскошное авто, из которого выбиралась компания из трех человек, причем один из них был с киноаппаратом на плече. Подождав, когда все трое скроются за дверьми особняка, двинулась следом. Поднявшись по ступеням, стукнула молотком по медной табличке. Открывший дверь дворецкий тревожно зашептал:

– К барыне из сыскной полиции приехали – в большой гостиной Екатерину Францевну допрашивают. И вас, Анна Рудольфовна, как только пожалуете, в большую гостиную просили проводить.

– Что здесь происходит? – растерялась Минцлова, вопросительно посматривая на столпившихся в коридоре теософов.

Единомышленники с недоумением пожимали плечами, переглядываясь. И скрылись в свои комнаты, лишь только скрипнули, открываясь, высокие двери большой гостиной. Из гостиной вышел невзрачный господин в синем мундире и приветливо кивнул Анне Рудольфовне.

– Госпожа Минцлова? – уточнил он.

– С кем имею честь? – надменно проговорила провидица.

– Начальник следственного отдела сыскной полиции Василий Степанович Чурилин. Прошу вас, Анна Рудольфовна, пройдемте в залу. Необходимо задать вам несколько вопросов. Да и графине требуется дружеское участие.

Анна Рудольфовна проследовала за сыщиком и застала крайне расстроенную хозяйку. Поникнув плечами, графиня Святополк-Червинская сидела на пуфике рядом с роялем и вытирала глаза кружевным платком. Стрекотал киноаппарат, снимая просторную круглую залу и всех, кто в ней находится. Екатерина Францевна делала страдающее лицо, зажимала ушки ладонями, но терпела неприятный звук. Заметив входящую приятельницу, она с надрывом всхлипнула:

– Анна Рудольфовна! Голубушка! Это чудовищно! Оказывается, Ольга – не Ольга, а некая самозваная англичанка!

И, не выдержав, все же взмолилась:

– Герман Леонидович, умоляю! Прекратите вы эти ваши съемки, и так сердце рвется на части! А тут еще вы!

В ту же секунду стрекот камеры смолк, и Герман фон Бекк деликатно присел на стул. Однако камеру не зачехлил, сохранив возможность в любой момент возобновить съемки. Дождавшись, когда в широком кресле устроится Минцлова, Чурилин уселся на соседний стул и спросил:

– Анна Рудольфовна, знакома ли вам мисс Алиса Войнич?

– Впервые о ней слышу, – с достоинством откликнулась оккультистка.

– Так зовут девушку, которая выдает себя за Ольгу, – всхлипнула графиня. И быстро заговорила: – На самом деле это вовсе не девушка, и совсем не англичанка. Когда-то эту Алису звали Алексеем, и жил он на Лубянской площади в Москве.

– Позвольте, графиня, мы проясним ситуацию, – сделал останавливающий жест Чурилин. И обстоятельно затянул:

– В одна тысяча восемьсот девяносто пятом году в Лондон приехали подданные Российской империи супруги Устиновы вместе с сыном Алешей. Мальчику требовалась операция на поврежденных половых органах. Оперировать ребенка отказались все российские специалисты. За операцию взялся лишь один хирург – экспериментатор Бенедикт Войнич из лондонского госпиталя Святой Каталины. Но оперировал он с условием, что проведет на ребенке эксперимент и попытается сделать из мальчика девочку. Операция в основном прошла успешно, и через некоторое время доктор Войнич подал в полицию Лондона прошение о выдаче своему пациенту Алексею Устинову удостоверения личности на имя Алисы Войнич, ибо после операции и проведенной медикаментозной терапии мальчик фактически стал девочкой. Имеется телеграмма из Лондона, удостоверяющая, что в полицейском управлении британской столицы сохранился протокол, а в протоколе – заключение медицинской комиссии, подтверждающее заявление хирурга.

– Только подумайте, – с азартом подхватил ротмистр Шалевич. – Врач не только прооперировал ребенка, пересадив ему яичники, но и давал определенные препараты, помогающие растущему организму формироваться по женскому принципу! Хотя, конечно, сходство получилось только внешним, полноценной женщиной Алиса Войнич стать так и не смогла. Вагина, знаете ли, неправильно сформировалась.

– Болеслав Артурович! – оборвал следователь Чурилин.

– Да я серьезно говорю. Может быть, когда-нибудь, – не замечая вытянувшиеся лица дам, оптимистично продолжал ротмистр, – наука шагнет далеко вперед и мужчины смогут рожать. Ведь главное – это правильно сформировать вагину…

– Ротмистр, не здесь и не сейчас, – умоляюще взглянул на коллегу сыщик, опасавшийся пространной лекции о торжестве прогресса, к которому подчиненный был крайне неравнодушен. Выждав секунду и убедившись, что Шалевич не предпринимает больше попыток свернуть беседу в интересное для себя русло, следователь продолжил:

– До восьми лет ребенок рос под наблюдением доктора Войнича. Родители Алисы умерли, и доктор Войнич, как опекун, пристроил свою воспитанницу в эстетический пансион леди Эмили Грэхем. В пансионе Алиса и познакомилась с вашей, графиня, племянницей. Девочки подружились, и после окончания пансиона открыли школу танцев. Но дело не заладилось, и девушки решили вернуться в Москву. Тем более что и вы, графиня, на этом настаивали, приглашая Ольгу Павловну участвовать в мистериях. Но дело в том, что Ольга Павловна вовсе не этого хотела. Ваша племянница рвалась на настоящую, большую сцену. Видели, наверное, расклеенные по городу афиши о приезде в Москву известной лондонской танцовщицы Лили Грин? За этим именем скрывается ваша, графиня, племянница.

Святополк-Червинская ссутулилась еще больше и, сморкаясь в платочек, тоненько всхлипнула:

– Невероятный обман! Как это гадко!

– Отчего же гадко? – прошептала Минцлова, вдруг понимая, что судьба дарует ей редкий шанс.

Вот оно! Вовсе не Белый, и не Лев Тихомиров проводники ее религии. Алеша-Алиса и есть тот, кого обещали ей Учителя. Оказывается, этой встречи Минцлова ждала долгие годы. Душа ее не зря полнилась предчувствием. И не напрасно каждый день обещал чудо. Прежде Минцлова думала, что ждать чудес следует от Андрея Белого. Юноша в своей поэзии так экзотичен и странен! Так декоративен и красив! Потом посланник темных сил Лев Тихомиров убедил ее, что мощь проводника исходит от него, и Анна Рудольфовна пошла на поводу у Сатаны. Но с Белым-то уже договорилась! Деваться было некуда, пришлось отыгрывать назад. Анна Рудольфовна купила кольцо, наведалась к граверу и заказала выбить на золотой поверхности символические розу и крест.

И, чтобы не расстраивать поэта, подарила Андрею Белому это самое кольцо, дав понять, что кольцо и есть тот Знак, по которому Посланника узнают Посвященные. Затем, ведомая темными силами, она пришла ко Льву, но Льва отвергла Книга, указав, что Лев есть лжепророк. Теперь ошибки быть не может. Девочка-мальчик, женщина-мужчина, два в одном – провозвестник ее религии. Их случайное знакомство и есть высший промысел!

– Екатерина Францевна, не будьте ханжой, – с укором глядя на приятельницу, прошептала Минцлова. – Вам же нравилось, как девочка танцует!

– Но это не девочка! – истерично вскрикнула графиня.

– Атланты тоже бесполы. А Андроген в Средневековье считался божеством.

– Нет, это кошмар! Так опозориться! Что скажут люди!

Графиня снова зарыдала, и Минцлова заворочалась в кресле, собираясь встать.

– Я вспомнила, меня ждут… – сбивчиво заговорила она. И, обращаясь к сыщикам, спросила: – Простите, господа, мы закончили беседу? Я могу покинуть этот дом?

– Не смею вас задерживать, – откликнулся Чурилин.

– Как это – покинуть? – растерялась хозяйка, переставая плакать.

– Спасибо за гостеприимство, Екатерина Францевна. Пожалуй, что пора и честь знать. Загостилась я у вас.

– Анна Рудольфовна! И думать не смейте! Не оставляйте меня наедине с чудовищем!

– Как вам не стыдно такое говорить!

– Признайтесь, вы тоже испугались, потому и бежите!

Минцлова молчала и сопела, сосредоточенно выпрастывая из кресла жирные телеса. Не дожидаясь, пока теософка поднимется, ротмистр потянулся к Анне Рудольфовне, с любопытством спросив:

– Позвольте взглянуть, что за инкунабула у вас в руках.

Провидица крайне неохотно передала Книгу Последней Истины полицейскому агенту и с тревогой смотрела, как тот небрежно перелистывает страницы. Не обнаружив ничего для себя примечательного, ротмистр Шалевич вернул увесистый том, и Минцлова наконец-то тяжело поднялась из кресла, собираясь уходить.

– Господин Чурилин, хоть вы меня не покидайте! – снова зарыдала графиня. – Я умру от страха, когда она придет!

– Не беспокойтесь, графиня, мы дождемся так называемую Ольгу Павловну, у нас имеются к ней некоторые вопросы. Если не возражаете, мы бы хотели взглянуть на ее комнату.

– Да-да, пойдемте. Порфирий, – окликнула она дворецкого, – проводи Анну Рудольфовну, коль скоро она решила нас покинуть.

Не замечая недовольства хозяйки, Минцлова подхватила заветную Книгу и заторопилась в свою комнату. Собравшись в считаные минуты, в спешке покинула гостеприимный дом. Выйдя на улицу, окинула взглядом открывающуюся за кованым забором площадь, на углу которой притулился роскошный автомобиль, вдохнула полной грудью теплый воздух и уже хотела шагнуть за ворота, но подумала, что совершенно не представляет, где искать божественного андрогина. И еще подумала, что будет разумнее дожидаться Ольгу Павловну прямо здесь. Чтобы не пропустить возвращения посланника, Минцлова спустилась в сад и устроилась на окруженной зарослями жимолости скамейке. Отсюда превосходно просматривались ворота и калитка. Саму же Анну Рудольфовну заметить было непросто, и это ее вполне устраивало.

Задумавшись, Минцлова едва не пропустила тот момент, когда божественный андрогин вошел во двор. Анна Рудольфовна поднялась со скамейки и устремилась навстречу.

– Ольга Павловна, буквально на пару слов, – говорила она на ходу, подхватывая быстро шагающую девушку под руку и увлекая в кусты.

Та покорно, словно автомат, двинулась за Минцловой, и так же покорно опустилась на скамейку.

– Ваша тайна раскрыта, – понизив голос до шепота, забормотала теософка. – Уже известно, что вы – Алиса Войнич. Здесь, в доме, полиция. Они вас ждут, чтобы задержать. Но я им не позволю! Ведь вы – особенная. О вас мне говорили Знающие. И вы, а вовсе не Лев Тихомиров, достойны быть посланником моей религии!

Минцлова говорила увлеченно, и вдруг, посмотрев на собеседницу, заметила, что лицо ее – словно застывшая маска, а губы беззвучно шевелятся.

– Что вы говорите? – склонилась она, пытаясь расслышать.

– Это все из-за вас, – чуть слышно повторила Долли.

– Что из-за меня? – растерялась Минцлова.

– Вы расстроили Льва, – шептала девушка.

– Льва Тихомирова? При чем здесь Лев? Мы виделись сегодня днем. И, признаться, поведение его меня обескуражило.

– Вы его расстроили, и из-за вас Лев погиб, – бормотала Долли. – Вы ничего не знаете. Я так его люблю! Он не должен был умирать! И Лили не должна! Мы, все трое, стали бы жить вместе, и были бы счастливы! Я бы обязательно рассказала Льву всю правду, только не сейчас.

– Ничего не понимаю. О чем вы говорите?

– Конечно, вы не понимаете! – опуская низко голову, горько усмехнулась Долли. – Лили согласилась мне помочь, для нее спать с мужчиной – это как игра! А я не могу спать с мужчинами! Но Лев не знал. Лев очень расстроился, расстроился из-за вас. Он задушил Лили. И умер сам. Я – Коломбина. Лев – Пьеро. Вы – вы злобный Арлекин. Мы связаны навечно!

Долли вскинула застывшее лицо и пристально взглянула на Минцлову бездонными глазами. От этого взгляда кровь застыла в жилах оккультистки, но та сделала над собой усилие и улыбнулась. Подхватила божественного андрогина под руку и увлекла из сада за собой.

– Пойдемте, голубушка. Вам нельзя здесь оставаться. Не ровен час, выйдут полицейские и заберут вас, душечка, в кутузку.

Они прошли сквозь узкую потайную калитку в литых воротах, и вышли на набережную.

– Я вам сейчас все расскажу. Сейчас все объясню, – бормотала Минцлова, точно в трансе.

По широким ступеням моста они спустились вниз, в гранитный тупичок, к самой воде, где их никто не мог увидеть. Минцлова достала из саквояжа бережно уложенную поверх вещей Книгу Последней Истины и протянула Долли.

– В этой Книге собрана вся мудрость человечества. Я – мессия, а вы, моя дорогая, – Пророк.

Долли замерла и пристально взглянула на Минцлову. Это Минцлова – мессия? Да нет же! Мессия – Лев! И Долли поклялась служить ему до конца.

Не замечая странного взгляда девушки, Минцлова продолжала шептать:

– Мы с вами, душечка, объедем мир! И во все, даже самые отдаленные уголки, принесем наше с вами учение. Атланты дали мне знак! Вот, в Книге про это написано.

Минцлова поставила в ноги саквояж и, положив Книгу на перила набережной, стала искать нужную страницу, повествующую об Атлантах. Увлеченная своим занятием, она не заметила, как по гранитной лестнице вихляющей походкой спустился чумазый парнишка, и сделал знак кому-то наверху. И вот уже сверху сбегала ватага босяцкого вида молодцев, выхвативших у теософки саквояж и попытавшихся отобрать Книгу. Не обратив внимания на утрату саквояжа, Анна Рудольфовна мертвой хваткой вцепилась в свою святыню, и разжала пальцы только тогда, когда кто-то из нападавших пырнул ее ножом.

Долли стояла и смотрела, как грабители скинули оккультистку в воду, и, спрятав под лохмотья свою добычу – Книгу и саквояж, – скачками поднялись наверх и растворились в вечерних сумерках.

Напоследок один из бандитов обернулся, подмигнул, и, цыкнув золотой фиксой, развязно обронил:

– Гуляй, красивая!

Долли постояла немного, рассматривая в мутной воде очертания опускающейся на дно черной фигуры, затем взбежала на мост, раскинула руки и, почти не касаясь асфальта, побежала по набережной, пронзительно крича:

– Я – Коломбина! Лев – Пьеро! А Арлекин в воде! Мы связаны навечно!

Редкие прохожие оборачивались, кто-то закричал:

– Городовой! Позовите городового! Телефонируйте в лечебницу! На набережной умалишенная!

В начавшейся суматохе никто не обратил внимания, как юноша в клетчатой кепи утратил интерес к открывающимся с моста красотам, которые до этого с интересом рассматривал, и устремился в сторону Садового кольца. Там он взял извозчика и поехал на Басманную улицу, торопясь дать отчет Герману фон Бекку о происшедших за день событиях.

В то время как я шла к учительскому столу, покидающие класс курсистки одаривали меня завистливыми взглядами. Яковлев шагнул мне навстречу и не терпящим возражений тоном проговорил:

– Вы сейчас домой? Или есть планы на вечер?

– Особых планов нет.

Не сомневаясь в ответе, он утвердительно продолжил:

– Тогда пообедаем. А то я весь день не ел.

Мне показалось странным, что на оживленной Тверской, где на каждом шагу попадаются либо кафешка, либо ресторанчик, Яковлев не нашел подходящего заведения и повел меня к Белорусской. Он сразу же взял меня за руку, перешел на «ты» и попросил называть себя Владом. Время от времени мы останавливались, и он смотрел на меня долго и пристально, тихо шепча: «какая ты, Соня, необыкновенная… ты особенная… ты совсем не похожа на других… раньше я никогда таких девушек не встречал…» Я смущалась и хотела провалиться сквозь землю. Мне было настолько неловко, что, чувствуя, что он в очередной раз притормаживает, я ускоряла шаг, почти волоча его за руку.

Шли мы долго, пешком, но места были красивые, и, если не считать досадных казусов с непредвиденными остановками, я чувствовала себя превосходно, любуясь на лепнину домов и зелень скверов, мимо которых мы проходили. Наконец, у вокзала, Яковлев свернул в одно из заведений сети «Cofix». Эта сеть аналогична «Fix Price», только с едой и напитками, продающимися по единому тарифу в шестьдесят рублей. Из еды предлагалось разное: пирожные, булочки, сырники и бутерброды. А запить их можно шестидесятирублевыми кофе или чаем.

Влад старался быть щедрым, предложив выбрать все, что пожелаю. Но по тому, как оплачивая счет, болезненно сжимались его губы, я понимала, сколь тяжело ему расставаться с деньгами. Я, было, предложила оплатить свою долю сама, но Яковлев категорически отказался принять от меня сто двадцать рублей. Доев, мы вышли на улицу. В торговом центре через дорогу показывали фильм Вима Вендерса, который я давно хотела посмотреть. Я взяла Влада под руку и, улыбаясь, предложила:

– Может, сходим в кино? В «Каро» идет «Погружение». Отличный триллер! И актеры прекрасные.

– Не думаю, что это хорошая идея, – откликнулся мой кавалер.

Но я уже загорелась. Я очень хотела посмотреть на Джеймса Макэвоя и оскароносную Алисию Викандер. Нащупав в сумке портмоне, я настойчиво потянула Яковлева к торговому комплексу.

– Ну, пожалуйста, пойдем, а? Я тебя очень прошу.

Но Яковлев вдруг сделался суров и строго оборвал:

– Знаешь, Соня, если я повел тебя в ресторан, это не значит, что я стал дойной коровой и надо из меня вытрясти как можно больше денег.

Он окинул меня оценивающим взглядом.

– На тебе вон, побрякушек на миллионы надето, а я за тебя в ресторане плачу. Теперь ты на кино меня разводишь.

Я поперхнулась от неожиданности. Но я же предлагала ему деньги за съеденные сырники и чай! И сама хотела купить билеты в кино, чтобы порадовать его хорошим фильмом! Я решительно вынула кошелек. Достав сто пятьдесят рублей, протянула их Владу.

– Полагаю, мы в расчете.

– Ну что ты, Соня, не нужно, – тут же смягчился мой новый знакомый. И тихо добавил: – Ты ничего мне не должна. Я просто не люблю, когда из меня делают дурака.

Раньше, до знакомства с Карлинским, я бы обязательно сказала:

«Ну да! Конечно! Теперь-то ты выглядишь совсем не дураком, а щедрым и великодушным парнем».

Сказала бы, и тем самым сорвала всю операцию. Вряд ли Владислав Александрович после подобного замечания захотел бы провожать меня домой. И уж тем более заходить в гости. Но я внутренне сосчитала до пяти и сама себе сказала: «Что ты взъелась на парня? Ну жадный. Что же теперь поделаешь? Тебе с ним не детей крестить. Возьми себя в руки и любой ценой приведи на Басманную».

– Ты очень милый, – смущенно улыбнулась я и чмокнула Яковлева в мужественную щеку.

Ехали мы на метро, а потом, выйдя на «Красных Воротах», пешком шли по Басманной. По дороге Влад рассказывал о своих грандиозных планах на будущее, в которых первым пунктом стояло открытие своей Школы в самом центре Москвы.

– Как здесь красиво, – оглядываясь по сторонам, то и дело говорил Яковлев. И ненавязчиво добавлял: – Как бы я хотел арендовать помещение где-нибудь в этих местах! Хорошее место – это половина успеха.

Подойдя к кованому забору Дома культуры, я обронила:

– Вот мы и пришли. – И поинтересовалась:

– Владислав, ты не зайдешь? Кофе бы попили.

– Ты что, здесь живешь? – недоверчиво оглядывая усадьбу фон Бекка, протянул он.

– Не совсем здесь. Вон в том флигеле. Вместе с дядей.

– Шикарно, Сонечка, устроилась!

– Ну, так. Не жалуюсь.

Дверь нам открыл Карлинский, и сразу же взял тренера в оборот.

– Ну, наконец-то! – стоя в дверях, забасил дядюшка. – В кои-то веки Софья жениха привела!

Он приобнял гостя за плечи и повел в столовую, громогласно бася:

– Зови меня дядя Боря. А тебя, джигит, как называть?

– Владислав. Влад Яковлев.

Мы вошли в общую комнату, и дядя усадил гостя за стол, кивнув мне на соседний стул. Налил в фужеры коньяк, придвинул Яковлеву тарелку с лимоном и шоколадкой и спросил, устраиваясь напротив гостя:

– А работаешь ты кем, Влад Яковлев?

– Курсы веду.

– Что за курсы?

– Духовного роста.

– А, это куда Сонька, что ли, записалась? – пренебрежительно хмыкнул Карлинский. – Говорил ей – смешно, имея дядю – дипломированного клинического психолога, деньги за курсы платить. Пришел тут ко мне один. Генеральный директор одного известного банка. Решительный такой мужчина, крупный, с бородой. Пришел и пожаловался, что у него имеется довольно выраженная зависимость от матери. Плачет, бедный. Просит помочь – избавить от болезненного состояния, которое мешает ему не только с бабами нормально спать, но и принимать жесткие волевые решения в его известном банке. Короче – перед нами выраженный когнитивный диссонанс: все видят решительного управленца, а мужик ощущает себя как маменькин сынок. Я тогда что делаю?

Дядя глотнул коньяк и, пристально взглянув на невнимательно слушающего Яковлева, продолжил:

– Правильно. На сеансе регресса я вывожу клиента на кармический узел с душой его матери. И в одной из жизней – в ней кармический узел уже имел место быть – банкир увидел себя древним воином, а мать свою – жрицей языческого храма. Они стали любовниками прямо в храме и после совершения полового акта воин был убит жрицей самым экзотическим способом. Рассказать, каким именно?

– Нет, спасибо, – отрицательно качнул головой гость.

– Напрасно не хочешь. Я хорошо запомнил подробности. Потому что сам придумал этот способ с целью поразить клиента до глубины души. А сеанс регресса был не чем иным, как банальным гипнотическим трансом, в котором воин-банкир, следуя моим художественно описываемым фантазиям, в ужасе наблюдал, как его сердце и печень с аппетитом пожирает мамаша-жрица. В принципе цели я достиг – пиетет перед матушкой мой клиент утратил. Но за устранение кармического узла я слупил с банкира столько, сколько бы ни за что не получил за обычный сеанс гипнотерапии.

Вопрос денег не оставил тренера равнодушным. Глаза его загорелись, и Яковлев благоговейно выдохнул:

– А сколько взяли, если не секрет?

– Полтора миллиона рублей.

– Ого!

– А ты думал! Это я к тому, что мы с тобою, Владислав, люди умные и понимаем, что все эти тренинги и практики – разводка лохов на деньги.

Влад замялся, покраснел, отпил коньяк и туманно ответил:

– Ну-у, такое.

Карлинский хлопнул его по плечу, заглядывая в лицо добрыми влажными глазами. И проникновенно сказал:

– Молодец! Наш человек! Не зря тебя Соня выбрала. Я для племяшки ничего не жалею. Сирота она, кто ж ее кроме меня пожалеет? Драгоценные камушки ей покупаю. Девочки камушки любят. Я не какой-нибудь жмот, дорогие украшения беру, а она еще совсем ребенок – все время что-нибудь теряет. То часы золотые где-нибудь оставит, то кольцо. Мы уже плюнули – ну, потеряла, и ладно. Еще купим. Пока есть на свете такие вот банкиры-воины, готовые по полтора лимона нам с тобой отваливать, что же мы, Владик, на дорогих нам людях экономить будем? Ты как, Влад, серьезно к Соне относишься? Жениться на ней хочешь?

– Мы только сегодня познакомились… – замялся тренер, отводя глаза.

– Что ты мне голову морочишь? – побагровел Карлинский. – Тебе Соня нравится? Да или нет? Ты уж определись. Других претендентов хватает.

– Нравится.

– Значит, жених! Ну, слава создателю! А я уж подумал, так и будет Сонька на моей шее сидеть. Как только ее замуж выдам – тут же выгоню отсюда. Пусть у мужа живет. Нечего глаза мозолить.

– Как это – выгоните? Разве Софья не здесь прописана?

– Пока еще не прописана, она только что из Питера приехала. Вот в Питере у нее отдельная квартира в самом центре.

– И почему ей нужно жить у мужа? – растерялся гость. – Разве Соня не может уехать в Питер?

Карлинский усмехнулся и с иронией проговорил:

– Ну, как – своя квартира? Я Сонин опекун, и на правах опекуна распоряжаюсь ее собственностью. А питерскую квартиру я уже сдал, так что возвращаться ей некуда.

– Зачем Соне опекун? Она что, не здорова?

– В самую точку. Софья Михайловна Кораблина является недееспособной, вот и опекаю больную племяшку.

– А муж над Софьей может опеку взять?

– Да кто ж ему даст? Мужья, они знаешь, брат, какие? Меркантильные. Только и выискивают, что бы у недееспособной жены урвать.

Влад насупился и мрачно проговорил:

– Не все же такие. Есть и порядочные люди.

– Есть, ага. Только зачем искушать?

– Знаете что? Так мы с вами не договоримся, – категорично заявил гость. – Если я беру в жены больную женщину, то должен быть уверен, что получу приличную компенсацию. Сколько вы готовы предложить?

– Вот только не надо из меня лоха делать, – насупился Карлинский, тут же теряя все свое благодушие. – Ни о каких компенсациях не может быть и речи. Либо ты эту дуру увозишь отсюда, либо выметаешься сам!

Дядя сердито посмотрел на меня и хмуро осведомился:

– А ты чего сидишь? Расселась, как на именинах! Я занавески в спальне снял. Иди, стирай!

Я не знаю, как я сдержалась. Внутри все кипело и клокотало. Выставить меня в таком жалком свете, и перед кем? Перед этим ничтожеством! Жадным, заносчивым снобом! Но я собрала волю в кулак, и, сосчитав по три раза до пяти, вполне овладела собой и миролюбиво спросила:

– Ты не знаешь, дядь Борь, занавески на каком режиме стирают?

Карлинский взглянул на меня как на идиотку и иронично осведомился:

– Ты что, в машинке собралась стирать?

– Само собой. В машинке.

– В какой машинке, курица безмозглая! – вдруг заорал дядя. – Руками, Сонечка! Руками! Сначала замочи и дай часок поотмокать. Потом пожмыхаешь и во дворе развесишь. Веревочки для белья за домом, не забыла? Всему тебя нужно учить!

Едва не плача, я вышла из-за стола и двинулась на кухню. В коридоре меня перехватила Вера Донатовна. Делая заговорщицкие знаки руками и лицом, она безмолвно увлекла меня в свою комнату и, плотно прикрыв дверь, на ухо зашептала:

– Карлинский приказал тебе все кольца снять и в ванной на подзеркальник положить, ты поняла?

– Вера Донатовна! – прошептала я. – Вы знаете, что он сейчас сказал?

– Не знаю и знать не хочу! Ты поняла, что с кольцами необходимо сделать?

Я всхлипнула и кивнула, начиная догадываться о замысле Карлинского.

– Да, хорошо, я поняла, – через силу улыбнулась я, обходя Веру Донатовну и направляясь к двери.

Снимая на ходу все украшения с рук, я вышла от старушки и устремилась в ванную. И в самом деле, в ванной на полу лежали бордовые занавески. В бессильной злобе я попинала их ногами, представляя, что это Карлинский, и только потом уложила на подзеркальник бриллианты с сапфирами и принялась замачивать в ванной плотную атласную ткань. Покончив с занавесками, отправилась на кухню и застала хлопочущего у плиты Виктора.

– Вот, пасту готовлю. Завтра Оксана обещала приехать, – смущенно обронил сосед, вынимая смартфон из кармана спортивных штанов.

– Очень рада за Оксану, – хмуро буркнула я, собираясь уйти.

Но в этот самый момент зашумела вода в уборной, и из туалета вышел Влад. Он прошел мимо кухни и свернул в ванную, откуда послышался звук льющейся воды. Виктор замер и так стоял пару секунд, наблюдая за происходящим на мониторе смартфона, затем, мягко ступая по кафельному полу, приблизился к двери ванной комнаты и рывком распахнул ее, заглядывая внутрь.

– Стойте, где стоите, все пишется на камеру, – ровным голосом произнес сосед. – Если попытаетесь сбросить украденное кольцо – сохранится запись, на которой видно, как вы кладете чужую вещь в свой карман.

Яковлев вздрогнул, сунул руки в карманы джинсов и испуганно заговорил:

– Кто вы такой? Что происходит? Я тут в гостях! Что вам от меня нужно?

– Сейчас узнаешь, – выходя из столовой, дружелюбно забасил Карлинский. – Пойдем, Владик, поболтаем о делах наших скорбных. Только колечко на подзеркальник верни.

Газовый рожок под оранжевым абажуром заливал комнату неверным светом. Заложив руки за спину и переступая через плавающие в луже цветы, следователь Чурилин расхаживал по душному номеру меблированных комнат, осматривая место преступления. В деятельных руках крутившегося тут же фон Бекка цикадой стрекотал киноаппарат, запечатлевая на пленку оббитые дешевым ситчиком стены, сервировочный стол, два фужера, бутылку вина, смятую кровать с раскинувшимся трупом девушки, склонившегося над телом эксперта Карнаухова и ширму, из-за которой виднелись мужские ноги в носках и поношенных брюках. Видавшие виды штиблеты аккуратно стояли тут же, рядом со столом, и хлопочущий у кровати доктор старался не наступать на них.

Раскрыв планшетку, ротмистр Шалевич конспектировал за Чурилиным все, что тот считал нужным сообщить по поводу описываемого места преступления. Сквозь прозрачные занавески пробивалась луна, заливая млечным светом кожистые листья фикуса. Рядом с фикусом топтался коридорный, первым обнаруживший трупы и вызвавший полицию. Закончив с описанием, Чурилин обернулся к коридорному.

– Насколько я понимаю, номер сняли до завтрашнего дня. Скажите, любезный, отчего вы решили заглянуть сюда уже сегодня? Вас что-то насторожило?

– А как же-с, насторожило, – нехотя откликнулся зачесанный на прямой пробор малый, шмыгая мясистым носом.

– И что же именно?

– А все. После обеда пришла барыня, попросила ключи, чтобы занять номер до завтра. Я дал ей ключ от двести двенадцатого.

– Что за барыня? Как она выглядела?

Молодец молчал, настороженно косясь на киноаппарат. Затем приблизился к Чурилину и, тронув за синий форменный рукав, доверительно шепнул:

– Вы бы, вашеблагородь, распорядились, чтобы этот перестал снимать. Не люблю я. Еще болезнь какая прицепится, сглаз али порча.

– Герман Леонидович, голубчик, разверните камеру в другую сторону. Свидетель смущается, – улыбнулся фон Бекку Чурилин. И, обращаясь к коридорному, напомнил: – Про внешность барыни хотели рассказать.

– Обныкновенная внешность. Одета дорого, по-барски, в нарядной шляпке, лицо скрывает плотная вуалька.

– Волосы какие? Темные? Светлые?

– Говорю же, в шляпке она была.

– Имя, конечно, вы не спросили.

– У нас не принято-с. Раз уж постояльцы платят вперед, хозяин именами не интересуется. Больше ничего о барыне не знаю, хоть режьте меня.

– А голос у нее какой? Высокий? Низкий?

– Ага, говорила она как-то коряво, словно бы и по-русски, да не по-русски.

– С акцентом?

– Ну да. С ним.

– Взгляните внимательно, это она на кровати?

– Да вроде она. А может, и та, вторая.

– Была еще и вторая?

– Само собой, была. А как же ж! Когда первая барыня забрала ключ и поднялась в номер, вскорости пришла еще одна барыня, и тоже как будто не русская. Она вот светленькая была, как будто светится вся изнутри. Спросила про первую. Сказала, что ее подруга и что первая барыня ее ждет. Я предложил проводить, но светленькая отказалась и поднялась наверх сама. Потом из двести двенадцатого позвонили и заказали вино. Я отнес заказ и отдал той, что пришла первой.

– Лица вы опять не рассмотрели?

– Так ведь не раздевалась она. И шляпку не снимала. Открыла дверь, забрала поднос и велела уходить. Дала на чай и больше не звонила. А в пять часов пришел к ним барин. Был он с цветами, с розами, вот с энтими, которые загадили весь пол, и тоже спросил про двести двенадцатый номер.

– Вот этот барин? – кивнул за ширму Чурилин.

Коридорный оставил в покое лист фикуса, который до этого теребил, и робко приблизился к покойнику. Перешагнул через лежащую на полу вазу, и, стараясь не замочить штиблет, вытянул шею, всмотрелся в льняные, слипшиеся от крови кудри, обращенное к потолку мертвое бородатое лицо, и утвердительно кивнул.

– Точно, он. Этот барин, хоть режьте меня.

Доктор закончил с дамским телом на кровати и переместился к ширме, дожидаясь, когда свидетель отойдет в сторону, чтобы начать осмотр. Коридорный вернулся к окну, и доктор принялся за дело.

– И что было потом?

– Известно что. Я предложил проводить, но барин отказался, на чай не захотел давать. Таких господ я отлично знаю-с, такие за полушку удавятся.

– Вторая барыня на чай вам тоже не дала, а вы о ней по-доброму отзываетесь, – ехидно заметил ротмистр.

– Сравнили, тоже! – иронично присвистнул мужик. – От светленькой барыни словно бы солнечные лучи исходили. Как же еще о ней отзываться?

– Давайте не будем отвлекаться, а то до завтра не управимся, – строго взглянул на ротмистра Чурилин, и тот, хоть и собирался продолжить дискуссию, сразу же смолк.

– Поднялся барин, значит, в двести двенадцатый номер, – продолжил повествование коридорный, – и я про них забыл. Заказов много было из других номеров, пока всех обслужил, умаялся. К тому ж топтался тут один, в костюме и клетчатой фуражке, про барина с букетом все расспрашивал. К кому пошел, да в какой номер.

Я говорить не хотел – у нас заведение порядочное, нет такого правила, чтобы клиентов обсуждать, да только вижу – бежит вдруг мимо светленькая барыня. Глаза – как у оленя. Я говорю – вот эта барыня тоже давеча двести двенадцатым номером интересовались. Ну, парень наверх и стреканул. Я, ясное дело, дунул за ним. Мы вместе подбежали к двести двенадцатому, а там – дверь нараспашку, и вот такой вот коленкор. Я сразу вниз и вам звонить, а паренек тот еще раньше меня вниз спустился и побежал следом за барыней.

– Ну что ж, благодарю, любезный, – проговорил Чурилин. И, обернувшись к доктору, спросил: – Роман Никандрович, вас ждать?

– Езжайте с Богом, Василий Степанович, у меня тут дел еще хватает. И поторопите там, пусть поскорее экспертов присылают, пока следы не затоптали.

Оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что ничего не забыто, Чурилин вышел из номера. За ним, застегивая планшетку, последовал ротмистр Шалевич. Последним, пятясь задом и не переставая стрекотать киноаппаратом, покинул место преступления фон Бекк.

Задом спустился по лестнице, фиксируя на пленку все, что попадается на пути, поблагодарил ротмистра за придержанную дверь, вышел на улицу и, продолжая снимать, забрался в машину. Севший за руль ротмистр тоже попал в кадр, как и досадливо поморщившийся Чурилин.

– Перефразируя предсмертную записку «мадемуазель Витроль», – проговорил фон Бекк, – так и хочется воскликнуть: «Ты умер, Лев, и теперь нам никогда не узнать, зачем подговорил поэтов Рюмина и Зорина похитить маленькую Лизу!»

– И вы поверили двум фиглярам? – скептически усмехнулся ротмистр. – Они же врут! Интересничают! Сговорились человека хорошего оклеветать, и рекламу себе делают! Их никто так и не узнает, хоть десять стихов в альманахе Брюсова опубликуй. А привлекли к себе внимание – и вот, пожалуйста! По московским салонам только о них и станут говорить. Но если Рюмина и Зорина как следует прижать, они, голубчики, под пытками всю правду выложат!

– Болеслав Артурович, остановитесь! – повысил голос сыщик. – Сколько раз я просил не переходить допустимых границ!

– А я что? Я ничего, – натягивая кожаные краги, кротко взглянул на Чурилина ротмистр. – Я просто так. Гипотетически.

– Прошу вас, ротмистр, поехали уже, – взмолился следователь сыскного управления.

По дороге неугомонный оператор делал панорамную съемку залитой огнями вечерней Москвы. Двигаясь от Садового кольца к Разгуляю, они проехали горбатый железнодорожный мост, миновали храм Апостолов Петра и Павла в Басманной слободе и, свернув в распахнутые ворота, устремились к утопающему в зелени особняку, окруженному многочисленными хозяйственными постройками и флигелями. Главный дом был погружен во мрак, лишь окна правого крыла на первом этаже мерцали уютным светом.

И только перед въездом в гараж фон Бекк остановил съемку.

– Господа, был жаркий трудный день, и, полагаю, мы с вами честно заслужили по кружке ледяного пива, – зачехляя камеру и убирая в кофр, приглашающим тоном проговорил хозяин.

– Я обеими руками за! – бодро подхватил ротмистр Шалевич, выбираясь из авто и устремляясь к гаражным воротам. Привычно распахнув дверцы гаража, он вернулся на водительское место и загнал машину внутрь, поставив между двумя другими «Даймлерами».

– Буду только рад, – скупо обронил Чурилин.

В особняке на Басманной всегда было прохладно, подавали хорошее пиво и угощали отличными сигарами, поэтому следователь Чурилин и ротмистр Шалевич любили сюда заглядывать. Покинув кабину авто, следователь обошел гараж, неодобрительно оглядывая хозяйский автопарк. Чурилин считал, что иметь столько машин и мотоциклетов – неоправданная и даже вредная роскошь. Зачем столько транспорта, если пользуешься все равно чем-то одним?

Ротмистр же тем временем обследовал полки гаража, отбирая приглянувшиеся детали. Это был обычный ритуал, не удивлявший ни Чурилина, ни фон Бекка. В московском сыскном управлении было известно, что Шалевич сам, своими руками, собирает автомобиль, и по мере сил и возможностей ему помогали. Фон Бекк предлагал подарить приятелю уже готовую машину, но тот категорически отказался, ибо для ротмистра важен был не столько результат, сколько сам процесс.

Когда ротмистр закончил осмотр полок, сложив в холщовый мешок из-под свечей приглянувшиеся железки, коллеги двинулись к дверям. Вышли из гаража на воздух и застыли от открывшегося перед ними великолепия. Просторную лужайку перед домом украшал фонтан, и подсвеченная чугунная статуя в самом сердце фонтана стройным силуэтом выделялась на фоне усыпанного звездами неба. Вдохнув полной грудью, фон Бекк двинулся вперед. За ним и сыщики устремились по разделяющей лужайку дорожке к сдвинутому в сторону парадному входу и поднялись на крыльцо. Дверь тут же распахнулась, явив их взорам экономку Фаину Власовну.

– Добрый вечер, Герман Леонидович, – улыбнулась женщина. – Здравствуйте, господа, – оглядев гостей, менее восторженно добавила она. – Донат уже вернулся и ждет.

Донат Ветров был сыном экономки и числился доверенным лицом фон Бекка по деликатным поручениям. И, кроме того, охотно брался за любую работу. Парнишка слыл талантливым оператором, проворным и ловким, если дело касалось труднодосягаемых высот. Он мог забраться хоть на гору Эверест, при этом не переставая крутить ручку киноаппарата. Донат стряпал декорации, шил костюмы и даже научился водить транспортные средства из гаража хозяина. Годился в актеры и здесь же, в расположенной во флигеле кинолаборатории, обрабатывал пленку. Монтировал же фильму фон Бекк всегда сам, не доверяя кропотливое творческое занятие рукам помощника.

Пройдя в курительную комнату, Герман увидел Ветрова. Вернее, сначала фон Бекк наткнулся на клетчатую кепи, украшающую прелестную головку мраморной Афины, застывшей в углу с бронзовой урной в руках. Повесив пиджак на резную спинку кресла, Донат устроился рядом с камином и с наслаждением потягивал пузырящуюся в фужере сельтерскую, заедая мороженым. Насколько Герман знал, помощник его охотно пил и пиво, однако старался это делать незаметно, дабы не расстраивать матушку, до сих пор считавшую своего великовозрастного отпрыска ребенком. Заметив патрона, юноша вскочил на ноги и вытянулся во фронт.

– Герман Леонидович, все очень плохо, – прожевывая мороженое и облизывая пальцы, сообщил он. – Объект наблюдения убит, убийцу – Ольгу Павловну Волынскую – задержали и препроводили в лечебницу для душевнобольных.

– Знаем мы про убийство, – отмахнулся ротмистр, принимая из рук экономки поднос с тремя кружками пива и с грохотом обрушивая его на мраморную каминную полку. Выбрал ту кружку, что полнее, сдул пену, и, прикрыв от наслаждения глаза, жадными глотками осушил до дна.

– Говорите, Волынскую отправили в лечебницу? – подходя к стоящему на подставке телефонному аппарату, обронил Чурилин.

Сыщик взял трубку и прокричал в отделанный медью рожок:

– Будьте добры, барышня! Соедините с сыскным управлением!

Помолчал, ожидая ответа, и снова закричал:

– Рубашкин, ты? Эксперты выехали на Оленью? Отлично. Скажи, голубчик, в какую лечебницу поместили Ольгу Волынскую? Как не знаешь? Ты дежурный – и не знаешь? Вот то-то, что где-то записал! Да, прямо сейчас. Спасибо, я понял. Хорошего дежурства.

Ротмистр допил пиво и, поставив кружку на поднос, огляделся по сторонам. Фон Бекк строчил что-то в блокноте, Донат вылизывал вазочку из-под мороженого, Чурилин стучал трубкой по рычажкам аппарата, пытаясь добиться соединения с коммутатором. Взяв еще одну кружку с пивом, ротмистр снова блаженно прищурился и теперь уже принялся неспешно смаковать напиток, делая маленькие глотки.

– Так что там случилось с Волынской? – допив пиво и крякнув, осведомился он, потянувшись к третьей кружке.

– Она была совершенно безумна, – расхаживая из угла в угол и помахивая вазочкой, взволнованно заговорил Донат. Устав крутить вазочку в руках, в пылу рассказа он небрежно поставил ее на каминную полку. Освободив руки, взмахнул ими, точно крыльями, и взволнованно продолжал: – Но, черт возьми, как хороша! Она неслась по набережной и кричала: «Я Коломбина»! И, черт возьми, я верил! Я заберу ее из лечебницы и женюсь на ней, вот честное слово! Герман Леонидович, – помощник умоляюще понизил голос, – похлопочите за меня, пусть матушка свое согласие даст!

– Боюсь, Донат, что это невозможно, – дописывая страницу, проговорил фон Бекк.

– Отчего же? Из-за того, что Ольга Павловна безумна? Ну, так это ничего. Я ко всему готов.

– Лучше не спрашивай, все равно не скажу. Друзья мои, я только что закончил сценариус фильмы. Вот, послушайте. Называется «Убийство коварной подруги». Картина первая. Неравнодушный к чужому горю букинист стоит за прилавком книжной лавочки и внимательно слушает рассказ частой посетительницы магазина – мадемуазель Витроль – о трагедии всей ее жизни. Витроль полюбила всем сердцем революционера, но возлюбленный трагически погиб, оставшись неопознанным, и теперь его голова выставлена на всеобщее обозрение и поругание. Сердобольный букинист помогает Витроль похитить голову возлюбленного. Но это не помогает – Витроль все равно покончила собой.

Картина вторая. Случайно наш букинист услышал, как два поэта жалуются на невозможность опубликовать свои стихи. И тут же принимает решение помочь. И вот уже Ольга Павловна Волынская – невероятно красивая девушка, которая знает букиниста с юных лет как удивительно порядочного человека, готова отправиться в редакцию со стихами обиженных поэтов и выдать за свои.

– Постойте, Герман Леонидович, – растерянно заморгал ротмистр, – а что же, самый смак снимать не будем? Ну, про то, что девушка – вовсе не девушка…

– Ротмистр, немедленно замолчите, если не хотите со мною поссориться! – вскипел фон Бекк. – Этого нельзя. Это ее тайна.

– Герман Леонидович прав. Есть вещи, которых не стоит касаться, – нахмурился Чурилин.

– О чем это вы? – наивно поглядывая то на одного, то на другого, завертел головой Донат Ветров.

Ротмистр сложил ладони на груди и покаянно обронил:

– Все-все, господа, молчу.

– Так вот. Букинист тоже обожает свою пассию, но у Ольги Павловны есть коварная подруга – танцовщица Лили Грин. И танцовщица решает совратить добропорядочного букиниста.

– Ангела каждому лестно запачкать, – стремясь загладить неловкость, поддакнул ротмистр.

– Картина третья. Лили Грин назначает букинисту встречу в меблированных комнатах на Оленьей улице, сообщив, что с его возлюбленной случилось несчастье и подробности он узнает, только когда прибудет в номера. Мужчина прибывает в номера…

– Что-то тут не сходится, – поморщился Чурилин. – А как же цветы? Лев Тихомиров шел в номера с букетом роз и явно на свидание.

– Не придирайтесь, Василий Степанович. Возможно, Лев и шел к Лили с определенными намерениями, тем более что эта девица с довольно гибкими моральными устоями и от нее все что угодно можно ожидать…

– Вы что же, были с ней знакомы?

– Не важно. Главное, что зрителю, а тем более присяжным заседателям, которые будут выносить вердикт Ольге Павловне, о намерениях букиниста знать вовсе не обязательно. Итак, наш ангелоподобный Лев Тихомиров прибывает в двести двенадцатый номер, но застает там не ждущую помощи Ольгу Павловну, а лежащую на кровати развратницу Грин. Наш букинист начинает ее стыдить…

– Вот как? Стыдить! – прыснул ротмистр. – Серьезно?

Фон Бекк нахмурился и строго повторил:

– Именно стыдить. Берет Лили за руку и пытается поднять с кровати. Лили дергает Льва за руку и опрокидывает на себя. Лев падает на Лили, и в этот момент в номер входит Ольга Павловна, которую заранее вызвала подлая подруга, желая унизить и оскорбить. Лев Тихомиров вскакивает с кровати и в смятении бросается за ширму. Лили плачет и кричит, что ее изнасиловали, и Ольга Павловна, желая защитить бедняжку, хватает с тумбочки цветочную вазу и бьет любимого по голове. Лили уже не плачет – она демонически хохочет, выкрикивая, что все это ложь и что она сама собиралась совратить букиниста, но он не поддался ее чарам. Тогда обезумевшая Ольга Павловна накрывает лицо подруги подушкой.

– Только бы не слышать гадкого смеха, – зачарованно прошептал Донат Ветров, единственный из всех принявший сценариус близко к сердцу.

– Совершенно верно, – с благодарностью взглянул на помощника фон Бекк. – Затем впавшая в безумие Ольга Павловна выбегает на улицу и бежит по набережной, раскинув руки. Это финал.

– Ну что же, должно получиться, – одобрил Чурилин. – Половина фильмы у вас уже есть – я имею в виду кадры с мест преступлений.

– Осталось игровую часть доснять. Василий Степанович, дорогой вы мой, в который раз прошу! Не откажите сыграть самого себя…

– И не просите, играть не стану! И так вы меня все время снимаете, и мне это изрядно надоело.

– Я готов сыграть Чурилина, – выступил вперед растроганный Донат.

Фон Бекк критически оглядел его высокую поджарую фигуру, обреченно вздохнув:

– Тогда уж лучше, как и прежде, истопника Акима попросить, он больше фактурой на Василия Степановича походит. Ну а ротмистр, я полагаю, от съемок не откажется?

– Само собой, всегда готов, – польщенно заулыбался Шалевич. – Только, Герман Леонидович, я там у вас в гараже масленочку и шланг на полке видел, да постеснялся взять. Мне очень нужно.

– Да забирайте все что вздумается, – махнул рукой фон Бекк. – В роли Ольги Павловны выступит кузина Галочка, Лили сыграет Муся из труппы народного театра.

– Белецкая?

– Она. Давно просила, чтобы я сочинил для нее роль. Вот и случай представился.

– А кто же будет играть Льва Тихомирова? Неужто вы сами?

– Зачем же сам? Хочу Андрея Белого просить. Я с ним по Поливановской гимназии знаком, полагаю, что не откажет. Тем более и внешне он походит на нашего погибшего ангела.

– Конечно, согласится, – кивнул Шалевич, вдохновленный обещанием фон Бекка позволить порыться в его гараже и взять все что понравится. – Белому любая слава годится. Уж очень гордыня у Бориса Николаевича велика.

– Ну что же, завтра с утра отправлюсь к поэту с нижайшей просьбой, и, если не откажет, то, полагаю, на днях мы сможем приступить к съемкам. Донат, – обернулся фон Бекк к помощнику, – я тебя попрошу, отсмотри отснятый материал и подготовь, пожалуйста, декорации для каждой сцены. В средствах не ограничиваю, если будет нужда в художниках, обращайся к нашим. Не сможет Врубель, проси Коровина.

Следователь Цой не верил, что план Карлуши удастся. Какой нормальный человек клюнет на столь очевидную подставу? Подкинуть бриллианты в ванную, чтобы гость, зайдя помыть руки, прихватил их с собой. На это только глупец поведется. Или патологический жадина, каковым, по уверению Карлинского, и был Влад Яковлев.

– Да говорю тебе, Яковлев не устоит! Обязательно стянет колечко! Я заочно у него диагностировал паранойяльную психопатию с идеями отношений и уверен в диагнозе на девяносто восемь процентов, – прохаживаясь по коридору в ожидании Сони и ее нового знакомого, горячился Карлинский. – Короче, правильно сделали, что установили в ванной камеру, гарантирую – будет что снимать.

И оказался прав. Тренер Академии Ангелины Цатурян купился на дешевую приманку, и теперь, мрачный, сидел в столовой в ожидании своей судьбы.

– Я бы и рад тебе помочь, Владик, – задушевно басил Карлинский, – но, уверен, что Виктор Максимович не позволит. Ты пойми, голова садовая, тебя взял с поличным следователь прокуратуры! Имей в виду, Софья уже строчит заявление о пропаже бриллиантового кольца огромной ценности. Виктор Максимович прямо сейчас составит протокол изъятия пропажи, к которому приложит видеоматериал. А я и Вера Донатовна Ветрова – соседи обворованной Софьи Михайловны Кораблиной – как свидетели подпишем этот документ. И вызовем полицию. Минут через десять за тобой приедут и увезут. И придет в движение машина правосудия. Твоя жизнь разделится на «до» и «после». Выйдешь ты, я думаю, лет через пять, но уже не будешь так пригож и самоуверен. И зваться будешь женским именем. В тюрьме таких смазливых парнишек очень даже любят.

– Чего надо, говорите, – чуть слышно выдохнул морально раздавленный пленник, и Вик заметил, как Карлуша удовлетворенно усмехнулся.

– А надо нам, Владик, чтобы ты рассказал о своей подруге Ангелине Цатурян.

– Она мне не подруга, а работодательница. Я на Цатурян работаю.

– И много платит?

– Вам зачем?

– Перекупить тебя хотим.

– Квартира мне нужна в Москве. Геля обещала.

– Обманет, – протянул Карлинский скептически. – А я не обману. Квартиру, правда, не гарантирую, сам, вон, видишь, по коммуналкам мыкаюсь. А тысяч пятьдесят за информацию подкину.

– Сотку, – тут же выдохнул Яковлев.

Карлинский аж присвистнул.

– Ну, ты наглец! Не забыл, что Софья Михайловна заявление пишет?

– Ладно, годится полтинник.

– Теперь не дам. И так нам правду скажешь.

– Какую еще правду?

– Как труп покупал и организовывал инсценировку с убийством Панаева мы и без тебя знаем. Вить, ты что спросить хотел?

Следователь Цой придвинул стул поближе и с интересом подался вперед.

– Зачем ковер в квартире Панаева кровью залили?

– Для достоверности, – буркнул задержанный. – Я подумал, что если Панаева ножом пырнули, он кровью должен был истечь, ведь так? А труп, который я купил, уже остыл. Я на скотобойне канистру бычьей крови взял и на труп вылил.

– Перестарались вы с кровью, – упрекнул следователь Цой. И предложил: – Расскажите, Яковлев, как хотели Илью Панаева в лес вывезти и убить.

– С чего вы взяли?

– Да бросьте, хотели. А экстрасенс пошел нервный, испугался, побежал. И сорвал нам задержание. А так бы вас вместе с Цатурян на месте преступления повязали. Ангелина Юрьевна планировала где-нибудь под елочкой бывшего мужа похоронить?

– Лично я ничего не планировал, это точно. Я только выполнял мелкие поручения, и никого не стал бы убивать.

– А если бы предложили квартиру в Москве?

– Ну-у, не знаю. Не думал об этом.

– Ладно, проехали. Зачем Ангелине бизнес бывшего мужа? Цатурян же на Академии отлично зарабатывает.

– Два ореха лучше, чем один, – усмехнулся тренер.

– Еще одна патологическая скряга, – презрительно фыркнул Карлинский. – В общем, Владислав Александрович, смотри. Следователь Цой хочет эти ваши подвиги запротоколировать. Следствию нужен материал против Цатурян, чтобы Ангелина Юрьевна в суде не отвертелась.

– Ничего у вас не выйдет. Улик-то нет. Панаев может только о чем-то догадываться, а обвинить Цатурян ему не в чем.

– Ну как не в чем? – протянул Вик. – Панаев не помнит, когда он успел усыновить сыночка Цатурян.

– Цатурян тут ни при чем, все вопросы к Панаеву, это же он не помнит, – усмехнулся задержанный. Помолчал и добавил: – Даже если я соглашусь свидетельствовать против Цатурян, Ангелина все равно выйдет сухой из воды. У нее такие покровители, что вам и не снились.

– Кто? – глухо спросил Карлинский.

– Сенатор Андрей Дубровский.

– И в самом деле, крыша что надо. С чего бы это вдруг сенатору крышевать Цатурян?

– У Дубровского жена молодая, Марина. Как Марина скажет, так Андрей Владимирович и сделает. Марина на Ангелину молится, ведь Цатурян не только ей воронками статусного мужа накрутила, но и их хворого ребеночка энергетически поддерживает. Цатурян объяснила Марине, что из ребенка тянет энергию сын Андрея Владимировича от первого брака. Вроде бы юноша держит обиду на молодую мачеху и от злости гробит малыша. Парня уже выгнали из дома, но он и на расстоянии энергетически вредит младенцу. У младенца то коклюш ни с того ни с сего приключится, то вдруг выявят стафилококк. Только энергетическими чистками Ангелины Цатурян и жив еще младенчик. Как же сенатор Ангелину Юрьевну в обиду даст?

– Ладно, с Дубровским я сам вопрос решу, а твое дело, Владик, показания подписать и в суде выступить.

– А что? Я не против. Если, опять же, до суда дело дойдет, – усмехнулся тренер.

Карлуша ушел к себе, а следователь Цой еще долго возился со свидетелем, записывая показания и уточняя детали. Отпустив Яковлева, напился чаю и улегся спать, но заснуть не мог, предвкушая завтрашнюю встречу с Оксаной. Бывшая жена сама позвонила и предложила встретиться, и не где-нибудь, а на его территории. Это был знак, и знак очень хороший. Но радовался Вик скорее по привычке. Он так привык любить Оксану, что не представлял себя вне этого чувства. Его любовь была сродни болезни, состоянию, которое просто есть, и деться от него некуда. С этим надо научиться жить.

Жить Виктор научился, но редко задумывался, как бы изменилась его судьба, если бы Оксана вернулась. А когда задумывался, то гнал эти мысли прочь. Ибо они были страшны и беспросветны. Любимая бы снова стала его пилить, требовать денег, смеяться над каждым его шагом, унижать презрением. И изменять. Спала бы с каждым встречным, просто так, от скуки, немало не задумываясь, каково приходится Вику. Вик даже думал, что если бы опять увидел Оксану с другим мужиком, то наваждение прошло бы и он, следователь прокуратуры Виктор Цой, излечился бы от этой ненужной, никчемной любви. И начал бы жить. Жить, полной грудью вдыхая воздух, не отравленный ядом обвившего его дикого плюща.

Утром, за завтраком, он непроизвольно посматривал на Соню и вдруг поймал себя на мысли, что эта девушка ему очень симпатична. Не так, как Оксана, которую он страстно вожделел, а как котенок или щенок, о котором хочется заботиться. Карлуша поглощал яйца всмятку с крайне озабоченным видом, недовольно поглядывая на экран включенного телевизора. Оттуда неслось:

– Ангелина Цатурян уверена, что на ее бывшего мужа, известного биоэнергетика Илью Панаева, покушались конкуренты. Сегодня российский рынок тренингов личностного роста и психопрактик представляет собой лакомый кусок, за него дерутся мощнейшие транснациональные корпорации. По опросам ВЦИОМа Академия Ангелины Цатурян занимает на этом рынке одно из лидирующих мест, и на учебные центры Цатурян и Панаева открыта настоящая охота. Сначала попытались убрать Илью Петровича, теперь угрожают Ангелине Юрьевне. Наш корреспондент побывал на месте покушения на Илью Панаева, сейчас вы увидите репортаж с места событий…

Карлинский встал и выключил телевизор – древняя модель не предусматривала пульта.

– Прав был Димка Леднев, это Цатурянша журналистов привела, – облизывая чайную ложечку, мимоходом заметил Вик. И удивленно взглянул на усаживающегося на место злющего Карлинского:

– Карлуш, ты чего?

– Бесит меня эта Цатурян, – закуривая, обронил тот. – Гадина. Хитрая, жадная, уверенная в своей безнаказанности тварь. Из-за нее Земфира уходит.

– Что, Борис Георгиевич, так плохо? – сочувственно осведомилась Вера Донатовна.

Глядя в черный экран телевизора, Карлинский мрачно проговорил:

– Это тот самый случай, когда, черт возьми, я ничем не могу помочь.

– Вчера в архиве я фильм фон Бекка нашла, «Убийство коварной подруги», – поднимая глаза от тарелки, подала голос Соня. – Девятьсот десятого года. С Андреем Белым в главной роли.

– Белый положительный герой или отрицательный? – заинтересовался Карлинский.

– Еще какой положительный, – оптимистично откликнулась Соня. – Добряк и альтруист. Правда, в конце его убивают. Вместе с коварной подругой.

Карлинский поперхнулся сигаретным дымом. Глядя на племянницу, он сдавленно проговорил:

– Ты хочешь у Земфиры на глазах убить ее обожаемого Белого?

И обернулся к соседке.

– Вера Донатовна, как обстоят дела с интервью Клавдии Васильевой?

– Изображение я подчистила, осталось подрегулировать звук.

– Вот интервью я согласен показать, – одобрил Карлинский. И под нос себе проворчал: – Черт его знает, вдруг поможет?

Он поднялся из-за стола и навис скалой над Виком, пророкотав:

– Витюша, я подскочу к тебе часика в три пополудни, будь готов ненадолго отъехать со мной.

И вышел из комнаты.

До трех часов следователь Цой переделал уйму вещей – опросил свидетелей по делу сантехника Репина, сходил на ковер к начальству и получил строгие указания прекратить копать под Ангелину Цатурян, ибо дело об убийстве Ильи Панаева закрыто и все случившееся можно считать ошибкой. Досадным недоразумением, которое не стоит раздувать во вселенскую трагедию. Вик согласился с начальством, что раздувать не стоит, и отправился обедать. Съел в буфете обычные свои целлулоидные сосиски с мятым горошком и поднялся к себе наверх. А ровно в три в кабинет ввалился Карлинский, пророкотав:

– Витюша, собирайся, поехали.

– Куда едем?

– В закрытый клуб на Нижнюю Масловку. Там наш сенатор здоровье поправляет. Тайский массаж, сауна, иглоукалывание и прочие прелести восточной медицины.

– Нас пустят?

– А как же! Ты пойдешь и выпишешь ордер на обыск.

– Я не могу, Карлуш. Дело Панаева закрыто.

– Можешь, Витюша, можешь. Придумаешь что-нибудь.

Подумав немного, следователь вернулся к начальству и получил ордер на обыск закрытого клуба, мотивируя возникшую необходимость тем, что у сантехника Репина, подорвавшего квартиру начальника ТСЖ посредством минирования унитаза, были далеко идущие планы, и в обнаруженном у Репина блокноте имелись записи еще и относительно Нижней Масловки. Неконкретные, но очень настораживающие.

Клуб на Нижней Масловке располагался в недавно отстроенном здании и охранялся, как Форт-Нокс. Вик порадовался предусмотрительности Карлинского, ибо проникнуть туда со стороны, пусть даже сотруднику прокуратуры, оказалось бы крайне затруднительно. К друзьям вышел управляющий и, смущенный предъявленным ордером, повел в массажный кабинет. Виктор знал сенатора только по телевизионным трансляциям из зала заседаний и был изрядно удивлен, узрев отнюдь не молодцеватого живчика, каким сенатор Дубровский выглядел на телеэкране, а дряхлого больного старика.

– Андрей Владимирович, к вам пришли, – оповестил клиента управляющий. И, понизив голос, со значением уточнил: – Из прокуратуры.

Раскосая смуглая массажистка тут же покинула кабинет, а Дубровский заворочался на кушетке, как большая жирная жаба, и, приподнявшись на локте, пропыхтел, обратив к вошедшим одутловатое землистое лицо:

– Чего надо?

– Андрей Владимирович, я в коридоре подожду, – проговорил управляющий, скрываясь за дверью.

Карлинский уселся на стул, положив на колени портфель, и вынул из него папку. Виктор устроился в ногах сенатора, сразу же спросив:

– Андрей Владимирович, вы давно знаете Ангелину Цатурян?

– Это вы про глупое недоразумение с ее бывшим мужем? – скривился сенатор. – Я не буду это обсуждать.

– Я следователь прокуратуры Цой, занимался этим делом и не считаю, что это недоразумение.

– Это фамилия у вас такая – Цой? – Сенатор иронично вскинул бровь. – Ну, вы даете! Цирк, да и только. Что вы к Ангелине прицепились? Прокуратуре что, заняться больше нечем?

– Андрей Викторович, вы не ответили на вопрос, – индифферентно проговорил доктор Карлинский.

Дубровский навел на собеседника амбразуры глаз и огрызнулся:

– А вы кто такой?

– Меня зовут Карлинский Борис Георгиевич, я консультант при прокуратуре.

– Ну-ну. Допустим, консультант, и что с того?

– Потом поймете, – стальным голосом отчеканил Карлинский. – Прошу вас, Андрей Владимирович, отвечать на вопросы. Это в ваших же интересах.

И так посмотрел на собеседника, что тот вдруг начал оправдываться:

– Ну, допустим, я знаю Цатурян. Знаю давно. Ангелина – подруга моей жены. И лечит моего ребенка.

– Значит, вам должно быть известно, что Ангелина Юрьевна выступает спонсором двух детских инфекционных больниц, – продолжал Карлинский. – Привозит медикаменты, встречается с больными детишками. Лечит их массажем.

– И что в этом плохого?

– Напротив, ее самоотверженность похвальна. Но я не об этом. Взгляните. Это распечатки с видеокамер в больницах.

Из папки Карлинский извлек стопку снимков и протянул сенатору. Дубровский раздраженно сдернул со стула шелковый халат, накинул на оплывшие плечи и сел, широко расставив столбы ног. Небрежно взял протянутые карточки и принялся нехотя рассматривать. После второй фотографии лицо его из равнодушного сделалось внимательным, затем – серьезным и, наконец, сердитым.

– Резиновый ежик в руках больных детей – тот же самый? Которым играет мой Вовик во время энергетических сеансов?

– Вы же сами видите, Андрей Владимирович, – откликнулся Карлинский. – Ангелина Цатурян приходит в ваш дом после посещений детских больниц и во время сеансов энергетической чистки дает вашему сыну ту же игрушку, какой развлекает во время своих благотворительных визитов заразных детишек. Я думаю, что причина нездоровья Вовика кроется в умышленно инфицированном ежике, а отнюдь не в злочинных кознях вашего старшего сына, как уверяет вас Цатурян. В ее интересах держать вас в страхе за жизнь малыша, что она с успехом и делает.

– Спасибо за информацию, – побагровев, тихо проговорил сенатор. Он долго молчал и сопел, затем произнес: – Давайте сделаем так. Будем считать, что вы ко мне не приходили и ничего не рассказывали.

– Как скажете, Андрей Владимирович, – поднялся со стула Карлинский. И, обернувшись к следователю, уточнил: – Виктор Максимович, мы же не виделись с господином сенатором?

– Не понимаю, доктор Карлинский, о ком вы говорите, – удивился следователь Цой.

Они вышли из кабинета, и, закрывая дверь, услышали голос Дубровского, говорившего в смартфон:

– Рахмет? Рад слышать. Работка есть. Нет, не как обычно, а по удвоенному тарифу. Цатурян Ангелина Викторовна. Очень рассчитываю, что решишь в течение пары дней…

Выйдя на Нижнюю Масловку, доктор самодовольно улыбнулся и хлопнул Вика по плечу.

– Вот так-то, Витюша. Поистине информация, поданная в нужное время нужным людям, творит чудеса. Рабочий день в самом разгаре, еще трудиться и трудиться на благо любимой страны. Подкинуть тебя в прокуратуру?

Андрея Белого провожали в Женеву коллеги по цеху – Брюсов и новая пассия мэтра Аделина Адалис. Одесская поэтесса, получившая боевое крещение в поэтическом кружке «Зеленая лампа», приехала покорять Москву, и сразу же была выхвачена из толпы начинающих поэтесс наметанным глазом мэтра. Мимо красивых и талантливых женщин Брюсов не проходил никогда, а Аделина была именно такой. Она обладала внешностью древней египтянки и характером сорванца с одесского привоза. При помощи любовника Адалис крепко стояла на ногах – заведовала литературной секцией подотдела ОХОбра, преподавала в возглавляемом Брюсовым Литературно-художественном институте, руководила Первой государственной профессионально-технической школой поэтики.

Брюсов же постарел, обрюзг, вступил в партию и уже не производил впечатления черного мага. Было даже странно представить, что когда-то Валерий Яковлевич имел столь сильное влияние на Белого, что тот мечтал сбежать, исчезнуть, раствориться, только бы не встречаться с Брюсовым. Сбегая от Брюсова, Андрей Белый отправился в путешествие, закончившееся первым посещением Дорнаха. Теперь поэт снова отправлялся в Швейцарию к Рудольфу Штайнеру на постройку Гетеанума. На этот раз Борис Бугаев ни от кого не бежал. Остались в прошлом окончательно запутавшиеся отношения с Блоками, неизвестно куда пропавшая Минцлова, черный колдун Брюсов. Все заслонила собой Ася.

Начинающая художница позвонила к нему на квартиру и предложила позировать для портрета. Белый согласился сразу и на ее условиях – он уже раньше встречал ангелоподобную племянницу оперной певицы Марии Олениной-Д`Альгейм и был немного влюблен. Белый называл ее Королевна, и уверял, что от Аси распространяется атмосфера весны и розового куста. Каждое утро, оставив все дела, он приходил позировать. Ася писала первые десять минут, а затем, забросив кисти, забиралась с ногами на диван и они принимались беседовать. В основном говорила Ася. Рассказывала о том, что скоро она должна будет снова отправиться на учебу в Брюссель, и учитель – по-средневековому строгий старик Данс, – буквально держит ее в плену. Запирает, как в монастыре, и не разрешает отлучаться из дому больше чем на полчаса.

Их сближало чувство бездомности и неприкаянности, и поэт вдруг почувствовал, что впервые в жизни обрел родственную душу. Это уже позже Белый понял, что его Ася воспринимает мир через призму воображения, а тогда он ринулся ее спасать. Вообразив себя принцем на белом коне, выбил в издательстве три тысячи рублей аванса и повез Королевну в путешествие по Северной Африке и Ближнему Востоку. Перед ними раскрылись во всем великолепии Венеция, Рим, Неаполь, Тунис, Каир, Иерусалим. Поначалу Белому путешествие нравилось. В каждом новом городе Ася начинала фантазировать, как жила здесь много столетий назад. Белый восторженно слушал рассказы любимой до тех пор, пока в Иерусалиме Ася не стала уверять его, что ночью в саду видела Иосифа и разговаривала с ним. После ночных видений девушка заболела лихорадкой. Сидя в номере отеля, Белый со страхом слушал, как, впав в беспамятство, Ася металась в бреду и называла его «мой Иосиф».

Желая сменить обстановку, Белый повез ее сначала в Брюссель, затем в Кельн, где они попали на лекцию Рудольфа Штайнера. От Белого не укрылось, что Ася сразу же произвела на Учителя сильное впечатление, впрочем, как и почти на всех знакомых мужчин. Штайнер, окинув орлиным взором хрупкую фигурку Аси, сказал ей: «Можете мне поверить, у вас недюжинные способности медиума. Вы – очень нужный мне человек». И, мельком взглянув на Белого, молвил: «Вы тоже пригодитесь… По вашим глазам вижу, вы многое прозреваете». Белому польстили слова мэтра. Асю же небрежно оброненная фраза Штайнера буквально свела с ума. Она всерьез решила, что антропософия – ее призвание, а Штайнер – духовный учитель, посланный ей свыше.

И начались их сумасшедшие поездки по всей Европе за Рудольфом Штайнером. Учитель уже тогда был знаменит, и количество его последователей по всему миру быстро росло. Круг тем его лекций был невероятно широк – Гете, Ницше, космология, методы познания высших миров… Закончив лекционный тур, Штайнер вернулся в Дорнах. Этот маленький, живописный, по-мещански уютный городок Белому сразу не понравился. Слишком красивый ландшафт его странно отталкивал, особенно после того, как по ночам стали сниться сны-пророчества, предвещающие беду. Зато Ася была очарована милым швейцарским местечком.

Ася оказалась одной из самых способных учениц, и Штайнер лично занимался с ней упражнениями и медитациями. Влюбленный Белый настаивал, чтобы они как можно скорее поженились. Настаивал долго и твердо. И Ася сдалась. Они съездили в Берн, и оформили гражданский брак – от церковного брака Королевна наотрез отказалась, ибо была неверующая и с пренебрежением относилась к условностям. Таким образом, в год начала мировой войны, принесший всем только несчастья, поэт Андрей Белый обрел семью.

Но счастье длилось недолго. Попав под влияние Штайнера, Ася практически постоянно находилась среди своих грез и видений. Белый ревновал, думал, что Ася и Штайнер любовники, особенно после того, как Ася взяла его за руку, вывела на прогулку и сообщила, что с этого момента она не может быть ему женой. В смысле плотских отношений. Он смотрел на нее и ничего не понимал. Ася, не обращая внимания на его удивление, продолжала:

– Я наконец осознала свой духовный путь. Это путь аскезы. Отныне будем жить как брат с сестрой.

Поэт пытался возражать, но Ася строго одернула:

– Учитель тоже так считает.

И начался ад. Он никогда раньше не думал о том, насколько зависим от плотских отношений с женщиной. Не иметь физического контакта с женой означало завести роман. Об этом он не мог и думать, ибо всей душой любил свою Асю. И, целуя ее на ночь в щеку, отчаянно страдал, видя, как Ася запирает от него дверь своей спальни. Тогда на Белого со всех сторон нахлынули «искушения св. Антония». Образ женщины как таковой стал преследовать его воображение днем и ночью.

Фантазии достигли своего апогея в самом конце лета. Штайнер ставил последнюю часть «Фауста», и Ася вместе с сестрой Наташей должны были играть ангелов, которые вырывают Фауста из лап смерти. Белый присутствовал на репетициях и сам ужасался своих чувств. Ему не нравилась жена в роли ангела. Хотелось сорвать с нее ангельский наряд, а потом ворваться к Штайнеру и сказать, что он не разрешает своей жене участвовать в этой нелепой мистерии!

Возможно, он не по адресу отправился искать поддержки и понимания, и напрасно рассказал о своих чувствах сестре Королевны Наташе. Красавица Наташа, словно нарочно, стала бывать у них чуть ли не каждый день. То невзначай положит Белому руку на плечо, то посмотрит кокетливо и призывно. Истомленный поэт задыхался и укоризненно смотрел на Асю. Но та оставалась холодна и делала вид, что не замечает Наташиных игр. Белый переживал состояние мучительной раздвоенности – он любил Асю, желал Наташу и не мог справиться ни с тем, ни с другим иссушающим душу и тело чувством. Белый лишился сна, у него начались сердечные приступы. По ночам Наташа являлась к нему в образе суккуба и творила с ним немыслимые вещи. И вот к Наташе-искусительнице он и обратился за советом.

Откровения сделали только хуже. Узнав о мыслях Белого, Наташа презрительно сказала, что Ася вышла замуж лишь только потому, что хотела избавиться от его докучливого нытья и всегда твердила, что у них не настоящий брак. И Ася ему – не настоящая жена, а для любого она – свободная женщина. Белый пошел к Учителю. Тот принял поэта в своем роскошном кабинете, как всегда, в позе величественной и надменной.

– Я не могу без Аси, – выдохнул Белый.

– Слабость надо одолевать упражнениями, – изрек доктор. – Впрочем, меня это не касается…

Ночью Белого мучили кошмары. Снилось, что пришла к нему суккуб Наташа, которую он безжалостно убил. А через несколько дней Белый прочел в базельской газете, что неподалеку от города найден труп изнасилованной девочки, полиция разыскивает преступника. За завтраком он прочел заметку Асе, и ему вдруг показалось, что жена смотрит на него с каким-то странным выражением. «Уж не подозревает ли она меня?» – отчего-то подумалось Белому. В тот день ему почудилось, что и остальные глядят на него как-то настороженно. Он отметил взгляд холодных глаз Штайнера. И необычно сдержанное приветствие его жены Марии Сиверс.

К вечеру, когда стали собираться гости, страшная мысль, что все вокруг подозревают его в изнасиловании и убийстве, довела Белого до исступления. Ему всерьез мерещилось, что и Волошин, и Сабашникова, и Метнер собрались для того, чтобы уличить его в преступлении. Когда стихли разговоры, Белый вдруг выкрикнул:

– Клянусь вам, я этого не делал!

А потом сбежал из гостиной, заперся у себя в комнате, и, обливаясь холодным потом, думал: «А вдруг это все-таки я убил девочку и забыл об этом? Что же делать? Надо завтра же идти в полицию! Нет, сначала признаться во всем Асе. Она поймет, что я не виноват. Что меня толкнула на преступление ее жестокость. Господи, да я сошел с ума! Какое преступление? Разве я ездил в Базель? Нет – я все время был в Дорнахе! Надо срочно пойти и сказать всем: «Я никуда не ездил! У меня стопроцентное алиби!»

Он вышел из комнаты. В квартире было темно и пусто – гости уже разошлись. Терзаемый внутренними противоречиями, Белый принялся колотить в дверь Асиной спальни, желая рассказать ей, что вспомнил совершенно точно – он никого не убивал! И услышал в ответ раздраженно-тихое:

– Успокойся. Смирись наконец. Ты совсем меня замучил.

– Ася, я уезжаю в Россию! – стоя под дверью, прокричал он.

Он точно знал, что больше не может находиться в Дорнахе, ибо в один прекрасный день его увезут отсюда прямиком в дом умалишенных. Королевна с ним не поехала. Осталась с Учителем.

Революцию Белый пережил в Москве. Нищенствовал, голодал, чтобы согреться, топил буржуйку своими рукописями. Днями стоял в очередях, все проклиная, читал лекции в «Пролеткульте» и силился работать – писал «Записки чудака», труд по философии культуры, книгу о Толстом и о Рудольфе Штайнере, стараясь сохранять объективность по отношению к Учителю. Но, как бы ни заполнял он дни свои делами, неизменно наступали ночи. И вот тогда тоска по Асе наваливалась так, что он не мог дышать. Тоска, как спрут, душила и лишала сил. Любил ли он ее теперь? Любил. И тем сильнее, чем недоступнее она была. Судя по редким письмам, Ася чувствовала себя совершенно счастливой. Она описывала сходившему с ума, изголодавшемуся Белому свои мистические видения и проповедовала важность аскетизма.

Наконец, она прислала ему письмо, в котором писала, что им надо расстаться. Ибо она окончательно поняла, что их пути разошлись. И поэт тут же собрался ехать в Дорнах. Он бегал по Москве и говорил всем, что планирует перейти границу, пусть даже нелегально. На то, чтобы выбраться из революционной России, ушло изрядное количество времени и нервных клеток, и вот, наконец, не без помощи Брюсова он все-таки смог получить разрешение на выезд и купить билет. Под впечатлением от предстоящей поездки поэт даже написал «Антропософию», законченную посвящением Рудольфу Штайнеру, которого одновременно любил и ненавидел.

Поезд отправлялся с Николаевского вокзала. Все трое – Белый, Брюсов и Аделина Адалис – расположились в купе первого класса, в которых нынче ездили только наркомы, и, пустив по кругу пузатую бутыль, приканчивали чудом добытый французский коньяк – напиток декадентов. За коньяком мужчины вспоминали прошлое, словно в живительное озеро окунаясь в далекие счастливые годы, случившиеся будто бы не с ними. Говорили о том, как Белый часто чувствовал, что Брюсов против него колдует, мысленно зовет на скамейку в парке, куда Белый, не понимая, в чем дело, в растерянности прибегал. Прибегал, и находил там победоносно улыбающегося Валерия Яковлевича. Вспоминали, как Белый произносил тост за добро. А Брюсов в пику ему тут же предлагал выпить за зло. В общем, сошлись на том, что мир погряз во лжи и нет границы меж здравостью и психозом.

Трудно было поверить, что председатель Президиума Всероссийского союза поэтов, заведующий Московским библиотечным отделом при Наркомпросе – и божество декадентов Брюсов, – одно и то же лицо. Брюсов остепенился, стал медлительным и важным, еще больше исполнившись чувства собственной значимости.

– Товарищи, вчера я снова, в который раз, ходила на Арбатскую площадь, в электро-театр «Художественный» на фильму «Убийство коварной подруги», – вдруг проговорила Адалис, – и должна сказать, что в качестве актера Андрей Белый мне нравится гораздо больше, чем поэт.

– Из вас, Борис Николаевич, и в самом деле получился превосходный Добрый Букинист, – подхватил Брюсов. – Эдакий ангел, сгоревший в пожаре коварства и зависти. Может быть, бросите духовные искания и профессионально займетесь лицедейством? Ибо кинематограф – своего рода иллюзия, протест, а вы так любите все иллюзорное и протестующее.

– Никакого кинематографа! Я выбрал для себя стезю. Вся так называемая «культура» с ее движением вперед – всего лишь перемещение пищи в кишечнике Будды.

Брюсов с пониманием кивнул. Адалис равнодушно промолчала.

– Хотел раньше сказать, да как-то страшно было. Мне был знак, – понизив голос, сообщил вдруг Белый. – Представьте себе, с месяц назад ближе к ночи возвращаюсь домой. Иду по Арбату и слышу голос за спиной: «Товарищ, купи книжицу». Я оборачиваюсь, и вижу страшную, прямо-таки кошмарную физиономию. Революционный матрос. Во рту зуб золотой сияет-переливается, а в руках, представьте себе, вот это…

Белый открыл дорожный порт-плед и вынул что-то большое и тяжелое, завернутое в газету. Бережно развернул и передал в руки Брюсова внушительного вида инкунабулу. Брюсов с интересом склонился над редкой книгой Агриппы Неттесгеймского, дополненной рукописными страницами, неопределенно пробормотав:

– Однако!

– Вы слушайте, что было дальше! – проговорил азартно Белый. – Труд Агриппы я, конечно же, купил. Матрос просил недорого, всего-то полфута сахару. Принес Книгу домой, а в гостях у нас – графиня Святополк-Червинская. Теперь она, конечно, не графиня. Работает в ОДН[7]. Екатерина Францевна, увидев Книгу, едва не лишилась чувств. Представьте себе, в девятьсот десятом году, когда еще жила у графини Минцлова, эту самую Книгу во время спиритического сеанса корнет Червинский по указанию духа покойного графа извлек из недр рояля. И уготована эта инкунабула для пророка грядущей религии. Еще раньше Минцлова подарила мне кольцо с крестом и розой, теперь вот Книга… Сомнений быть не может. Я истинный пророк. Штайнер не сможет от меня отмахнуться. И Ася должна мне поверить.

– Товарищ, вы напрасно беспокоитесь, – с досадой обронила Адалис. – Кому же, как не вам, Андрею Белому, и быть пророком?

Брюсов закурил и небрежно заметил:

– Кстати, буквально вчера видел Ольгу Павловну. Тоже собиралась ехать к Штайнеру.

– Значит, там с ней и увидимся, – улыбнулся Белый. И не без гордости добавил: – Я отчасти считаю себя крестным отцом Волынской. Если бы не «Убийство коварной подруги» с моим участием, то Ольгу Павловну приговорили бы к пожизненной каторге. А так отделалась лечебницей.

– Хорошо, Петровская нас не слышит, – усмехнулся Брюсов. – Нина Ивановна бы обязательно затянула: «Это не Ольга Павловна, это я должна быть заперта в лечебнице! Я не достойна своей прекрасной жизни! Мое место на панели, среди дешевых шлюх! Отчего я не проститутка? Может, еще не поздно ею стать? Уехать отсюда подальше, туда, где меня не знают, и сполна испить горькую чашу презрения, которое я заслужила».

– Товарищ Брюсов, не будьте злым, – великодушно произнесла Адалис, всем своим видом показывая, что пора прощаться. И, видя, что мэтр не реагирует на намеки, прямо спросила: – Может, уже пойдем?

Валерий Яковлевич не ответил – он курил и задумчиво смотрел в окно, ибо еще ни одной женщине не было позволено указывать, что ему делать. Дали первый гудок.

– Ну что же, пора, – проговорил Брюсов, туша папиросу и поднимаясь. И, обернувшись к любовнице, сухо обронил: – Товарищ Адалис, вы идете?

Расцеловались в щеки, и провожающие покинули вагон. Глядя в окно на удаляющиеся по перрону фигуры, Белый поглаживал надетое на палец кольцо с крестом и розой в твердой уверенности, что вот теперь, когда в его руках еще и Книга, перед ним, пророком нового учения, открывается истинный путь.

До позднего вечера Виктор корпел над делами в прокуратуре и приехал на Басманную только к полуночи, рассчитывая, как и договаривались, застать в своей комнате Оксану. Звонить не стал, чтобы не будить соседей, открыл входную дверь своим ключом и, крадучись двинулся по темному коридору. Проходя мимо двери Карлинского, увидел пробивающуюся полоску света. Полагая, что приятель не спит, и, значит, можно перекинуться с ним парой слов, Вик толкнул дверь и оторопел. На кровати, нависая над Карлинским полными грудями, извивалась от страсти Оксана. Сам же Карлуша, лежа на спине, равнодушно смотрел на ее раскачивающиеся соски и, как показалось Вику, подмигнул ему правым глазом.

В первый момент Виктор почувствовал жгучую боль. Затем отвращение. А после Вика охватило полное равнодушие к этой чужой, далекой ему женщине, столько лет уничтожавшей его жизнь. Он глубоко вздохнул и неумело, но от души перекрестился. Прошел к себе, разделся, лег в кровать и в первый раз за долгие годы крепко заснул без сновидений. Утром Карлуша держался так, будто бы ничего не произошло, и Виктор был ему за это благодарен. Карлинский зашел к нему, пожелал доброго утра, приблизился к муравьиной ферме и, открыв крышку, большим пальцем раздавил муравьиную матку.

– Паразитов надо уничтожать, – назидательно сообщил он.

Накрыл ферму крышкой и вышел из комнаты, не упоминая о ночном инциденте. Но за столом Карлинский все же не удержался, и, пока женщины были на кухне, многозначительно произнес:

– Полагаю, Витюша, теперь ты вылечился от болезни.

– Карлуш, не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь. Я обещал Софье, что ты будешь счастлив, и слово свое сдержал. Помогло ведь? Отпустило? Между прочим, Оксана призналась, что посещала курсы Цатурян и исправно крутила воронки. Выходит, ты на себе испытал демоническую магию чертовой бабы. Ну, и как ощущения? Впечатляет?

Виктор даже дышать перестал. Ему вдруг стало все ясно.

– А я думаю – отчего ж мне так тошно? – изумленно проговорил он.

Карлинский с хрустом потянулся и лениво обронил:

– Вот видишь, брат, оккультизм – страшная сила. Я сказал Оксане Сергеевне – еще раз аналогичную гадость сделает, никогда больше вообще ничего сделать не сможет. До конца своей жизни будет получать галаперидол за счет заведения. Ибо нимфомания – серьезное расстройство, указывающее на психическую болезнь, которая нуждается в медикаментозном лечении в условиях стационара.

– А что она?

– Дала клятву быть пай-девочкой, надела юбку, собрала вещички и бегом побежала домой.

Распахнулась дверь, и в столовую ворвалась Соня.

– Бывают же такие совпадения! Прямо даже не верится! Только что в новостях передали, что в своем особняке на Новой Риге обнаружено тело Ангелины Цатурян, – расставляя тарелки и раскладывая приборы, сообщила она. – Повар и домработница пришли с утра на работу, а Цатурян в своей кровати уже остывшая. Полиция уверена, что ее смерть – результат передозировки снотворного.

– И правда, бывают, – удовлетворенно кивнул следователь Цой.

Следом за Соней в столовую с ветчиной и яйцами вошла Вера Донатовна.

– Я всегда говорила, что жизнь каждому воздает по заслугам, – назидательно сообщила она.

– Жизнь – она такая. – Карлинский иронично взглянул на собеседницу. И сердито добавил: – Только, к сожалению, Земфире Аюшевой это вряд ли поможет.

– Так давайте покажем ей интервью, – предложила Вера Донатовна, расставляя еду на столе. – Изображение подчищено, звук восстановлен.

– А что нам остается? Сейчас позавтракаю – и в больницу, за Земфирой Фазиевной, – оповестил всех Карлинский, придвигая к себе тарелку.

Пока доктор был в отъезде, Вера Донатовна готовила на кухне плов и заваривала чай из трав. Соня и Виктор тем временем прибрались в архиве, аккуратно переложив неразобранные пленки в один угол, пропылесосив немытый годами пол и установив в центре комнаты стулья.

– А что с книгой делать будем? – замерев с влажной тряпкой перед полкой с инкунабулой, осведомилась Соня.

– Здесь пусть лежит, – отмахнулся Вик. – Целее будет. Вот выйдет Панаев из больницы, нервишки подлечит, и я ему книгу верну. Все-таки вещь ценная, больших денег стоит. Вон, какая древняя. И невероятно могущественная. Панаев говорит, что в ней сокрыты тайные знания, способные перевернуть мир.

– Все так серьезно?

– А ты думала, – многозначительно проговорил следователь.

– Может, протереть ее? А то всю пыль на себя собрала.

– Лучше не трогай, а то книга такая ветхая, что того и гляди развалится.

И каждый продолжил заниматься своим делом. Соня – протирать стеллажи, старательно обходя книгу, Виктор – приводить архив в порядок. Как только управились, за окном послышался шелест шин и звук паркующегося автомобиля. Выбравшийся из-за руля Карлинский помог выйти Земфире Аюшевой и повел ее к флигелю. В ожидании, пока Вера Донатовна покормит гостью, молодые люди перекладывали на вытертые полки коробки с кинолентами.

Минут через двадцать Карлинский вывел девушку из флигеля, и все трое, вместе с Верой Донатовной, устремились к Дому культуры. Земфира брела, не глядя по сторонам, погруженная в свои мысли. Они зашли в здание и спустились в архив. Едва войдя в хранилище, Земфира сразу же заметила ветхую инкунабулу и, улыбнувшись, сняла с пальца кольцо и положила на засаленную пыльную обложку. Соня с Виктором удивленно переглянулись, но Карлинский сделал знак не вмешиваться.

Пройдя в середину помещения, Аюшева села на приготовленный для нее стул и невидящими глазами стала смотреть на экран. Рядом с ней устроился Карлинский, а Вера Донатовна встала за киноаппарат. В хранилище потух свет, застрекотал кинопроектор, и темноту рассек направленный на экран луч света. Замелькали засвеченные кадры, и появилась надпись: «Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год. Клавдия Николаевна Васильева». Вслед за надписью из тумана студии вынырнула сидящая на стуле благообразная старушка. Голос снимающего произнес:

– Клавдия Николаевна! Запись пошла, можно начинать.

– Это отец говорит! – обрадованно зашептала Вера Донатовна, но Карлинский на нее шикнул, и та затихла.

Пожилая женщина на экране подобралась, выпрямив спину, и глядя прямо в камеру, заговорила:

– Если вы спросите у моих современников, кто такой Андрей Белый, все тут же хором примутся кричать, что это тот чудак, который отплясывал фокстрот в Берлине. Да, это так. Пьяный, лысоватый, седой и нелепый, Андрей Белый выламывался перед чистой немецкой публикой, вытанцовывая свою трагедию разрыва с Асей Тургеневой и берлинским антропософским обществом. Его танец не был смешон. Он был страшен, ибо являл собой агонию души. Его тогдашний фокстрот – чистейшее хлыстовство. Танец был как раз в духе так популярных тогда экспрессионистских выступлений в стиле раннего актерского творчества Ленни Рифеншталь и походил на штайнеровские упражнения по эвритмии.

Вы спросите – что случилось с поэтом? Его предали. Над ним посмеялись. Ася Тургенева, уверявшая, что выбрала для себя стезю аскезы и на основании этого отказавшаяся от брака с Белым, приехав на встречу с мужем, на глазах у всего Берлина сошлась с имажинистом Кусиковым, и роман у них возник отнюдь не астральный, а вполне земной. Кусиков был моложе Аси, красив, щеголял в военном френче и брюках галифе. При этом он был совершенно бездарен. Белого особенно задело, что наглецы в литературных кафе разглагольствовали: «поскольку жена Белого ушла от него к Кусикову, значит, она приравняла поэта Белого к поэту Кусикову». Этого Белый вынести не мог.

В берлинских кабаках Белый чудовищно напивался, и под утро сердобольные друзья волокли его домой. В бессознательном состоянии поэт исповедовался в своем горе соседям по табльдоту, горничным, прохожим. Начинал он обычно с плача, что Ася предала его. Потом сам себя поправлял: нет, Ася не виновата, его предал Учитель. Нет, не Учитель, Он слишком гений, слишком велик, Он не мог предать. Предала жена Учителя – Мария Сиверс. Заморочила бедной Асе ее красивую головку, внушила черт знает что. Заканчивались жалобы Белого обычно «выскуливанием» имени Кусикова. Соблазнителя Аси. Поэтишки. Гнусного похитителя чужих жен.

Мы с Алисой Войнич были тогда членами антропософской берлинской секции, и каждый день наблюдали эти безумные пляски. Не выдержав, почти насильно заставили Андрея Белого вернуться в Россию.

– Скажите, кем для поэта была Алиса Войнич?

– Я бы сказала – возлюбленной, но это будет лишь небольшая часть правды. Белый находил, что Алиса похожа на его Асю. Алиса же видела в Белом какого-то своего знакомого, некоего Льва. Так каждый из них любил в другом чужой образ.

Старушка поджала губы и холодно сказала:

– Но женился поэт все равно на мне. Я была замужем, а Алиса свободна, но Белый выбрал меня. Мы вернулись в революционную Москву, и я приступила к работе в библиотеке Румянцевского музея, где было много антропософов. Белый сразу же влился в Антропософское общество, познакомился с моим мужем, и, обсудив все с Петром Николаевичем, мы, втроем, отправились в ЗАГС и сначала расторгли брак, а затем заключили новый. И все это по-дружески, без взаимных обид! Честно говоря, я думала, что Алиса проявит интерес к моему бывшему мужу, но она так и продолжала жить рядом с нами, не замечая никого, кроме Белого.

– От этого вы, должно быть, испытывали определенные неудобства?

– Я никогда не показывала недовольства, хотя постоянное присутствие посторонней женщины переносить невыносимо тяжело. Поэт же словно бы не замечал ненормальности наших отношений. Да он, наверное, и в самом деле не замечал. Фигура такого масштаба и не обязана обращать внимание на бытовые мелочи. Ибо нельзя не признать, что Андрей Белый – самый крупный мистик начала двадцатого века. Вместе с Блоком и Ивановым Андрея Белого подхватил мощный мистический поток, которым управляла Анна Минцлова. Андрей оказался ее лучшим учеником, пошел по ее антропософским стопам и дальнейшие исторические события уже воспринимал сквозь философию Штайнера. Да, несомненно, Андрей Белый самый крупный мистик среди российских писателей.

Взволнованная, Васильева замолчала, и, чтобы помочь ей, Донат Ветров спросил:

– Крупнее Иванова и Блока?

– Здесь есть серьезное отличие, ведь Блок был все-таки стихийным мистиком, а Белый с Ивановым целенаправленно занимались с Минцловой и были очень этими занятиями увлечены.

– А как же Брюсов?

– Брюсову это было не свойственно, он играл в эти игры, потому что модно. С другой стороны, Валерий Яковлевич был наркоманом, поэтому какие-то озарения его все-таки посещали. Белый, единственный из всех, шел от самых азов, остальные просто экспериментировали. Ибо Рудольф Штайнер – это четкая школа. Это строго выверенное духовными практиками и медитациями освобождение человеческого сознания. Поиск путей постижения сущностей высших миров.

– Только ли Ася Тургенева послужила причиной разрыва со Штайнером?

– Полагаю, что не только. В Гетеануме Белый работал резчиком по дереву, справлялся не очень хорошо, и его вежливо отстранили, переведя в сторожа. Андрей счел это несправедливостью и сказал об этом, но его не услышали. А чуть позже Белый признался, что во время медитаций видит себя реинкарнациями Будды, Христа и самого Рудольфа Штайнера. Штайнер испугался, обвинил Андрея в душевном нездоровье и попросил и вовсе покинуть Дорнах. В ночь, когда Андрей ушел от Штайнера, загорелось недостроенное здание антропософского храма. Иногда Белому казалось, что это он поджег первый Гетеанум. Поджег злыми мыслями и кипящей в нем обидой. И после этого путь мистического продвижения оказался для Андрея Белого закрыт. Чем больше он упорствовал в медитациях, тем сильнее ощущал свое поражение – его мучили кошмары и сердечные приступы.

И тогда Андрей пришел к выводу, что Штайнер – шарлатан. Иногда Белый принимался говорить, что Штайнер умышленно вовлек его в авантюру и, прекрасно отдавая себе отчет в происходящем, специально бросил на произвол судьбы и обрек на духовную погибель. Затем вдруг принимался казниться, что, может быть, это он сам, поддавшись недолжным страстям и темным силам, сверг себя с высокого пьедестала, на который, уже, было, взошел. И в один из обуявших его приступов раскаяния Андрей отдал все наработанные мистические материалы и атрибуты своей избранности – кольцо розенкрейцеров и Книгу Последней Истины – Алисе Войнич. Не мне отдал, его верной спутнице, хранительнице всех его архивов и черновиков, а ей! Разве справедливо?

Васильева обиженно замолчала, и интервьюер, выдержав паузу, спросил:

– Клавдия Николаевна, вам известно, какова судьба Алисы Войнич?

– Насколько я знаю, Алиса уехала в Новосибирск, некоторое время жила там, писала в письмах, что собирает вокруг себя оккультный кружок, а потом перестала писать. Мы – я имею в виду столичных теософов – писали, звонили, но нам говорили, что гражданка Войнич выбыла, а куда – неизвестно. Следы ее теряются.

– Жаль, я думал, что смогу от вас узнать о ее судьбе, хотелось снять фильм об Алисе, рассказать о ней людям. – В голосе Доната Ветрова послышалось такое разочарование, что стало понятно: все интервью и было затеяно с одной-единственной целью – выяснить хоть что-нибудь об Алисе Войнич. – Клавдия Николаевна, спасибо за замечательный рассказ.

Васильева заволновалась, теребя воротник кофточки. И, глядя в камеру, спросила:

– Можно микрофон снимать? А то я чувствую себя, как на допросе в КГБ.

Пленка зашипела и пошла пятнами, вспыхнул свет, но Аюшева продолжала смотреть на экран. Вернее, это Вик думал, что Земфира смотрит на экран, и только потом заметил, что взгляд ее прикован к фотографической карточке на стене.

– Алиса скромничает, ее жизнь полна увлекательных событий, – ровным голосом вдруг проговорила Земфира.

– О чем вы, Земфира Фазиевна? – подскочил к ней Карлинский.

– Вы разве не слышали? Алиса ответила интервьюеру, что в жизни ее не было ничего интересного и не стоит снимать о ней фильм.

– Когда она это сказала?

– Только что.

– Разве она здесь?

– Да вот же она. – Аюшева указала на фото белокурой красавицы.

– Это Ольга Павловна Волынская, – поправила Вера Донатовна.

– Это Алиса. Алиса Войнич. Она только что была здесь. Забрала Книгу Последней Истины и кольцо.

Все присутствовавшие в комнате тут же обернулись и посмотрели на стеллаж, где только что покоилась инкунабула. Стеллаж был пуст. Ни книги, ни кольца, только прямоугольник пыли на том самом месте, где раньше лежала книга. Апатичная до этого Аюшева выглядела странно возбужденной.

– Алиса приходила ко мне этой ночью, – таинственно понизив голос, блеснула она глазами. – Мы долго беседовали. Алиса рассказывала о себе. Если хотите, я вам тоже расскажу.

– Конечно!

– Расскажите!

– Было бы интересно узнать! – заинтересовались все с молчаливого согласия Карлинского.

Земфира еще больше оживилась, огляделась по сторонам и торопливо, точно опасаясь, что ее перебьют, начала рассказывать:

– Революцию Алиса встретила в теософском кружке. Теософы ждали этого события и были полны энтузиазма. Оккультисты искренне считали, что Россия творит новые пути и не повторяет ошибки Запада, который концентрирует силы на создании внешнего человека и совершенно забывает о воспитании человека внутреннего. Но все оказалось далеко не так радужно, как представлялось теософам. Правда, истинное лицо новая власть показала далеко не сразу, ибо за переворотом последовала Гражданская война, и большевикам было не до оккультистов. Зато потом за теософов взялись как следует. Большевики закрыли все теософические группы, кого посадили, кого выслали. Все собрания были запрещены.

Алиса с соратниками перебрались в сельскую местность, и теософы основали трудовую коммуну из крестьян. Их опыт был замечательно успешным, но с появлением продразверстки, окончательно задушившей провинцию, оккультисты были вынуждены бежать и оттуда. Алиса и Клавдия Васильева эмигрировали в Берлин. Однако вскоре, сопровождая Андрея Белого, вернулись в Россию. Клавдия – потому, что любила Белого. Алиса же должна была выполнить миссию. Она считала своим долгом донести учение Льва Тихомирова до людей именно в нашей стране. И просила у Белого Книгу. Белый Книгу не отдавал, отговаривая заниматься самодеятельностью, но Алиса все же стала вести переговоры с различными духовными группами, планируя организовать «Вольное Содружество Духовных течений». Она обратилась к толстовцам, теософам, анархо-мистикам и к Союзу христианских студентов.

«Вольное Содружество» провело несколько встреч в Москве, в вегетарианском кафетерии толстовцев, но кто-то донес, и все прекратилось. К тридцатому году многие участники этих встреч были уже либо в ссылке, либо в трудовых лагерях. Оставив попытки продвинуть учение Льва Тихомирова, Алиса вняла увещеваниям Белого и примкнула к Московскому Антропософскому Обществу. Официально поэт вел занятия по теории поэзии в московском Пролеткульте среди молодых пролетарских писателей, но в свободное время продолжал заниматься антропософией.

Алиса была у него в Кучино, когда Белый умирал. Только тогда Белый отдал ей Книгу. А также чемодан с теософскими бумагами, которыми он особенно дорожил. Белый верил, что власть переменится и настанет время, когда Алиса сможет донести до людей учение Книги и полученные знания осчастливят человечество. Стараясь воплотить мечту, Алиса переезжала из города в город, неся людям знания Книги. Во многих местах подвергалась преследованиям, но всегда ей удавалось вовремя уходить. И только в Новосибирске ее объявили английской шпионкой и поместили в тюрьму. Она применила хорошо известные ей энергетические психотехники и ушла по радуге в Гиперборею.

– И тебе, деточка, Алиса Войнич наносит визиты прямиком из Гипербореи, – мрачно обронил Карлинский.

– Да, – снова блеснув глазами, радостно согласилась та.

– А почему же именно тебе?

– У меня ее кольцо.

Доктор тоскливо посмотрел на Земфиру и с мягким упреком сказал:

– Неправда. Кольца у тебя нет.

– Теперь уже нет, – легко согласилась Аюшева. – Алиса сказала, что мы сделали из учения коммерцию. И что нам не место среди последователей Льва Тихомирова. И забрала кольцо и Книгу.

– Земфира, девочка, поехали в больницу, – тяжело вздохнул Карлинский, помогая девушке подняться.

И, стоя в дверях и придерживая возбужденно улыбающуюся пациентку под руку, хмуро обронил, испепеляя Соню и Веру Донатовну убийственным взглядом:

– Вот вам и интервью! До этого хотя бы была стабильно уравновешена, теперь вот пребывает в состоянии раптуса[8].

Карлинский бережно вывел пациентку из архива и прикрыл за собой дверь. Когда они ушли, Вера Донатовна задумчиво протянула:

– Ничего не понимаю! Куда же делись книга и кольцо? Я стояла у самой двери и могу поклясться, что в комнату никто не заходил. Может, и в самом деле какие-нибудь духи забрали? Ведь не только же жулики-самозванцы обосновались в эзотерике, наверняка есть и настоящие Великие Посвященные, просто они стараются держаться в тени.

Она помолчала, и, легкомысленно махнув рукой, обронила:

– Кто его знает! А может, Земфира и права. Не доросло человечество до тайных знаний.

Вик усмехнулся и, посмотрев на Соню, многозначительно проговорил:

– Я не в курсе, есть ли Великие Посвященные, но пока на свете существует борец с силами зла Борис Карлинский, у черной магии нет ни единого шанса. Ведь так, Софья?

Соня улыбнулась, не понимая, что сосед имеет в виду, и на всякий случай ответила:

– Угу.

Я стояла, замерев и боясь дышать. На вопрос Вика кивнула автоматически, плохо понимая, о чем спрашивает сосед. Земфира ошиблась. Это не Алиса забрала книгу и кольцо, а отец. Мой отец. Тот, что умер и которого я придумала себе живым и здоровым, чтобы не сойти с ума от тоски и отчаяния. Как только погас свет, папа вошел в приоткрытую дверь архива, приблизился к стеллажу и забрал оба артефакта. Улыбнулся, подмигнул, прошептал:

– Уберу-ка от греха подальше!

И спрятал в потайное место, о котором знает только он. Папа прав. Так надежнее. И Карлинский прав. У каждого из нас есть свои демоны, с которыми нужно научиться жить.

Doll – кукла (англ.).

Поляков Сергей Александрович – русский меценат и переводчик, основатель издательства «Скорпион».

Подробнее читайте в книге Марии Спасской «Девять жизней Николая Гумилева».

Выискивание и устранение физических недостатков.

Персонажи фильма Блейка Эдвардса «Завтрак у Тиффани».

Сигирийя – танцовщица фламенко.

ОДН – общество «Долой неграмотность».

Раптус – приступы острого, исступленного возбуждения, вызванного чрезмерно сильным аффектом.