Мария Спасская - Молитвослов императрицы

Если бы не ботинки, Влас бы давно уже закончил. Ботинки желтой кожи, на толстой каучуковой подошве являлись особенной гордостью Власа Воскобойникова, и испортить их было бы для него величайшей трагедией. Без них, желтых, матовых и великолепных, целостность образа человека творческого, не чуждого богемы, но в то же время прогрессивного, создаваемая с таким трудом и упорством, была бы безвозвратно разрушена. Ни укороченные шерстяные брюки, ни клетчатое полупальто, ни твидовая, клиньями, кепи не смотрелись бы так шикарно. И ведь был в первый момент порыв надеть калоши, но дядя Пшенек не дал собраться с мыслями, все торопил — быстрее, Влас! Быстрее! Варфоломей Селиванович ждать не станет! Подумаешь, тоже, Варфоломей Селиванович! Цаца какая!

Непростые отношения внутри семьи иногда удивляли, иногда забавляли Власа. И мать, и отец его имели по родному брату, и несходство дядьев было поразительным. Матушка, Ядвига Карловна, в девичестве носила фамилию Магельская и родом была из Варшавы. Вся семья ее имела самое непосредственное отношение к творчеству — дед писал картины, отец и брат занимались фотографическим искусством.

Однако судьба повернулась так, что замуж Ядвига вышла за торговца колониальными товарами Ефима Воскобойникова и поселилась в Царском Селе. Вскоре в Царское Село из Варшавы перебрался и матушкин брат, Пшемислав Магельский, купив фотографическое ателье фон Ган. Ателье имело монополию на съемку и тиражирование фотографических карточек членов императорской фамилии, и дело обещало деньги и славу. Но если с деньгами все обстояло более-менее благополучно, то со славой выходило нехорошо.

Особую досаду тщеславного поляка вызывало то обстоятельство, что никто не помнил, как его зовут. Не утруждая себя различиями, не только император и его домочадцы, но и все придворные именовали нового хозяина фотографического ателье по сложившейся привычке Ганом. Доходило до смешного — Ганами называли не только самого Магельского, но и его сотрудников.

— Они говорят мне Ган! — устремляя модно подкрученные усы в небо, горько усмехался Пшемислав Карлович. — Этих людей даже не смущает, что прежняя владелица ателье мадам фон Ган была женщиной!

Однако надежду выделиться и войти в историю фотограф не оставлял. Несколько раз Магельский выпрашивал аудиенцию у Ее Императорского Величества, убеждая Александру Федоровну выделить средства на архив, где будут храниться не только фотографические пластины, но и фотокарточки, а также кинопленки императорского двора, ибо материалов этих уже в настоящий момент скопилось столько, что приходится складировать где попало. Каждый раз императрица идею горячо поддерживала, но денег не давала, и в конце концов отчаявшийся Магельский отстроил архивное хранилище на собственные средства. Но и это никоим образом не поспособствовало его узнаваемости, и фотографа при дворе по-прежнему именовали Ганом.

Смиряя гордыню, фотограф урезонивал себя тем, что грех обижаться на приземленных личностей, которым чужды высокие духовные порывы, находя подтверждение своим размышлениям тут же, в собственной семье. Магельский снисходительно наблюдал, как муж сестры с непосредственностью, достойной всяческих похвал, завозит в свою лавку колониальных товаров японскую водку саке и под видом экзотического продукта торгует ею после дозволенных десяти часов, в то время как брат-урядник его покрывает. На фоне братьев Воскобойниковых Магельский казался себе романтиком-бессребреником, Микеланджело в коровьем стойле.

Как-то в трактире «У старушки» Магельский разговорился с Соломоном Пиголовичем. Соломон Наумович служил начальником склада вещественных доказательств сыскной полиции, а в Царское Село был переведен из Москвы. Прикрывая глаза тяжелыми веками и причмокивая пивной пеной, Пиголович подробно поведал новому знакомцу о постановке фотографического дела на службу криминальной полиции по прежнему своему месту работы.

— Был такой француз, Бертильон. Низенький, невнушительный — никакого авторитета среди коллег! — говорил Соломон Наумович, вызывая невольную усмешку на устах слушателя, ибо рассказчик сам как нельзя более подходил под описание Бертильона. — Никто Бертильону не верил, что при помощи фотографических карточек можно раскрывать преступления. Все над ним смеялись и обижали. И все-таки вышло по его, по-бертильонски. Нынче не только во Франции, во всей Европе метод Бертильона используют. В Москве целая картотека существует.

— Большая? — живо заинтересовался фотограф, только что закончивший в отдельной пристройке организацию архива семьи Его Императорского Величества и до сих пор переживавший по поводу непомерности суммы, в которую вылилось это начинание, и ничтожности полученных от этого выгод.

— Ну как вам сказать? — почесал мохнатую бровь собеседник. — Изрядная. Отдельная зала, в ней шкафы, шкафы, бесконечные ряды стеллажей, поделенные, как соты, на отсеки, и в подписанных по алфавиту ящичках — портреты преступных элементов анфас и профиль. И отдельно — стойки с фотографически запечатленными местами преступлений.

Пшемислав Карлович забыл про пиво. Он подался вперед и азартно спросил:

— А у нас почему же не практикуют?

— Кому тут практиковать? — удивился Пиголович. — Ретрограды, душители передовой мысли. Да и средства на это нужны немалые, а сейчас, изволите ли видеть, война.

Вспомнив неудачу с получением ссуды на архив, фотограф тяжело вздохнул, однако идея стать первым в Царском Селе носителем прогрессивной методы криминалистической фотографии крепко засела в голове Магельского, и он даже повторно встречался по этому поводу с Соломоном Наумовичем, обсуждая возможные перспективы предприятия. Несколько дней Магельский ходил, погруженный в свои мысли, и задумчивый взгляд его нет-нет да и останавливался на крутящимся в лаборатории племяннике.

Смышлен, расторопен, гимназию закончил, мать прочит Власа в университет. Правда, не в московский, а в питерский, хотя московский был бы предпочтительнее. Но ничего не поделаешь, видно, не судьба. Этой весной приехал Влас в Москву, а с ним на Чистых прудах возьми да приключись пренеприятная оказия — угодил в Первую градскую больницу. Теперь племянник о Москве и слышать не хочет. Но Ядвига Карловна настаивает, чтобы Влас хотя бы в Петербурге вслед за другом Ригелем пошел учиться на доктора. Отец же мечтает посадить Власа вместо себя в лавке, ибо болен и немощен. К вящей досаде отца и печали матери, Влас не чувствует ни малейшего призвания ни к торговле, ни к медицине, с обожанием взирая на великолепного дядюшку Пшенека и его мудреную аппаратуру. По всему выходило, что без Власа не обойтись.

На именины Власа, когда в доме сестры собрались все члены семьи, Магельский улучил момент и, когда братья Воскобойниковы отправились в палисадник выкурить на свежем воздухе по папиросе, завел речь о Власе. А также о необходимости выделения полицейским управлением его фотографическому ателье средств на расходные материалы для криминалистической фотосъемки, упирая на свою осведомленность в некоторых деликатных вопросах.

В первый момент Ефим Селиванович и слушать не хотел о том, чтобы сын стал фотографом, но Варфоломей Селиванович, которого затрагивал вопрос о выделении средств на фотосъемку, обратил внимание на нехорошие нотки в голосе родственника и с угрозой спросил:

— Вы что же, господин Магельский, черт вас подери, вздумали нас шантажировать?!

— Совершенно верно, господа, — с подкупающей искренностью широко улыбнулся фотограф. — Вы, Варфоломей Селиванович, выбиваете средства на расходные материалы, а Ефим Селиванович разрешает сыну заняться фотографией. В этом случае никто не узнает о незаконной торговле алкоголем. Влас будет не только помогать мне в фотоателье, но и станет выезжать вместе с господином урядником, — учтивый наклон головы в сторону Воскобойникова-старшего, — на места преступлений и подробнейшим образом запечатлевать их на фотографические пластины.

Глаза обоих братьев сделались одинаково круглыми и изумленными.

— Это чего же ради? — пробасил Варфоломей Селиванович. — Ваш-то какой резон?

— Не для себя стараюсь, для прогресса, — посуровел фотограф.

Урядник предпринял слабую попытку вывернуться:

— В полицейском управлении и места столько нет, чтобы хранить все пластины и карточки.

Но Магельский был готов к подобному повороту беседы и тут же откликнулся:

— Начальник склада вещественных доказательств Пиголович был так любезен, что согласился хранить эти снимки у себя и вести картотеку и архив.

— Ну, допустим, спросить-то я у начальства спрошу. А дальше, господин хороший, уж как получится, — сдался урядник Воскобойников.

И с самого лета Влас, ведомый твердой рукой дяди Пшенека, не только возился в лаборатории с фотографиями, но и без устали посещал места преступных событий и делал фотографические снимки. Обычно для этой цели он надевал яловые сапоги либо калоши, а в этот раз поторопился и обул американские ботинки, в которых теперь жалко лезть в грязь.

Влас изловчился и, выбрав место посуше, шагнул вперед.

Дама лежала так, что поймать ее в объектив целиком было затруднительно. Хорошо одетая, в ротонде на котиковом меху. И как ее угораздило попасть под колеса мотора, да так, что голова вместе со шляпкой всмятку? Увязая в размокшем снегу деревянными ножками штатива, Влас сдвинул треногу аппарата в сторону и нашел, что теперь ракурс вполне удовлетворителен.

— Хорошо еще, что не Великий Князь управлял мотором, — философски заметил Варфоломей Селиванович, рассматривая «Бенц» из гаража императорского брата. — С вами, любезный, — обернулся он к великокняжескому шоферу, — церемониться не станут, в острог упекут. А если бы вел машину Константин Константинович, у всех бы были неприятности. Кто ее знает, эту покойницу? Кто такая? Откуда? Вдруг какая высокопоставленная особа?

— О чем вы, никак в толк не возьму? — пробормотал невольный убийца, похолодев при слове «острог».

— В толк он не возьмет! — передразнил Воскобойников-старший. И наставительно проговорил: — Даже ребенок понимает, что Царское Село — место особенное. Семья императора проводит здесь почти полгода, и потому население соответствующее. Боˆльшую часть составляют придворные, как царские, так и гостей Его Императорского Величества — разных послов и монархов дружественных держав. И вполне естественно, что покойница может оказаться кем угодно. К примеру, фрейлиной. Или даже Великой Княгиней.

Эта мысль заставила шофера окончательно приуныть. Сквозь стеклышко видоискателя Влас видел, как виновник трагедии понурил голову, а отчитавший его урядник шагнул к похожему на брошенную куклу мертвому телу и, сдвинув муфту, с силой потянул из окоченевшей руки изящную дамскую сумочку. Раскрыл и, порывшись среди вещей, достал паспортную книжку.

— Екатерина Никифоровна Лукьянова, — прочитал он. — Мещанка Волынского уезда.

И, обращаясь к шоферу, сурово заметил, убирая документ к себе в карман:

— Вам повезло, что мещанку, а не Великую Княгиню переехали!

— Она сама! Сама под колеса бросилась! — заволновался незадачливый усач в хрустящей хромовой тужурке. — Да и не видел я ее! Из этих вот кустов неожиданно шагнула! Откуда она там вообще взялась?

— Мятлев! — окликнул урядник.

— Вашблародь? — исполнительно отозвался сотский, топтавшийся у означенных кустов.

— Доставьте задержанного в часть, пусть стряпчий запишет показания.

Послышались тяжелые шаги, сопровождаемые протяжными вздохами, но Влас не обратил на них внимания — он был весь в работе. Запечатлев картину происшествия, щелкнул затвором фотографического аппарата и обернулся к лениво вытягивающему из портсигара папиросу дядюшке с чувством выполненного долга.

— Все. Готово. Завтра смогу предоставить фотоснимки.

— Да где же санитары запропастились? — озабоченно заозирался по сторонам Варфоломей Селиванович, окидывая тревожным взглядом Садовую улицу и Екатерининский парк.

Видя такое равнодушие к своему труду, фотограф даже вспотел от обиды, но виду не подал — привык. Затея Магельсклого уряднику явно не нравилась, однако чрезмерная осведомленность родственника заставляла терпеть его глупые выходки.

Укладывая фотографический аппарат в рыжий кофр из тугой кожи, Влас не сразу заметил, откуда он взялся, этот субъект в форме почтового служащего. Просто в какой-то момент услышал сдавленный стон и протяжный всхлип. А оглянувшись, увидел стоящего над распластанной на дороге женщиной худого смуглого брюнета с растрепанными волосами и всклокоченной бородкой клинышком. Брюнет в тужурке с почтмейстерскими околышами еще раз всхлипнул, прижал фуражку к глазам и, подломив колени, упал на грудь покойнице.

— Катенька! — зарыдал он. — Боже мой, Катенька! Как же так? Все он! Он! Будь он проклят!

При виде подобной заинтересованности урядник оживился и, отбросив недокуренную папиросу в кусты, размеренной походкой служилого человека при исполнении обязанностей двинулся к живописной группе.

— Ваша знакомая? Кем вам доводится? — строго осведомился он.

— Жена моя, — чуть слышно прошелестел брюнет. — Катенька.

— А по фамилии как?

— Лукьянова.

— Верно. Лукьянова Екатерина Никифоровна. Стало быть, вы ее супруг? — с сомнением в голосе констатировал представитель власти.

И усомниться было от чего. Дамочка выглядела франтихой, одета дорого, в то время как истрепанный сюртучок почтового служащего производил впечатление если не плачевное, то близкое к тому.

— Имя ваше позвольте узнать? — недоверчиво прищурился урядник.

— Лукьянов Иван Захарович, служу по почтовому ведомству и проживаю с супругой в Безымянном переулке, в доме Кудрина. Квартиру на первом этаже занимаем. Занимали… — болезненно сморщившись, поправился говоривший. — Теперь-то я один.

— Соболезную, господин Лукьянов, — пробасил Варфоломей Селиванович, убедившись, что никакой ошибки тут нет. И со значением выдохнул: — Вот, ридикюль извольте принять. При вашей покойной жене на момент ее смерти находился.

Все, что случилось секунду спустя, Влас мог объяснить только горем, затмившим рассудок несчастного вдовца. Почтовый служащий бережно принял сумочку и, с минуту подержав в руках, вдруг оскалился и принялся в бешенстве рвать тонкую шелковую ткань, приговаривая:

— Все он! Он до смерти Катеньку довел! Его подарки! Его ухаживания!

Под сухими жилистыми пальцами Лукьянова маленькая, изящная вещица с треском лопнула, одна парчовая сторона повисла лоскутом, на землю посыпалась разная дамская чепуха, и из-под шелковой подкладки выпала, медленно планируя на холодном ветру, прямоугольная картонка, очень похожая на игральную карту. Безумец в бешенстве принялся топтать все, что оказалось у него под ногами, мешая со снегом и грязью серебристую гильзу губной помады, хрустальный флакончик духов, белый кружевной платочек, какие-то карандашики и безделушки. И только теперь урядник опомнился.

— Э, любезный, что себе позволяете? — шагнул он к Лукьянову, отталкивая безумца в сторону и забирая у него лоскуты, бывшие некогда ридикюлем. — Мятлев!

Выполняя распоряжение начальства, сотский уже успел усадить в пролетку незадачливого шофера и теперь, заслышав зов, проворно выбрался из служебного экипажа, торопясь предстать перед урядником.

— И этого в участок, — распорядился Воскобойников-старший, впихивая в красные лапы Мятлева шелковые клочки. И, кивнув на дорогу, попросил: — Вы это, Мятлев. Вещи ее соберите.

Сотский, кряхтя, согнулся пополам и, выставив обтянутый синим сукном толстый зад, макая в грязь полы шинели, брезгливо выковырял пальцем из снежной слякоти самое крупное из затоптанного — духи, помаду и игральную карту, проигнорировав более мелкие предметы. Вытер поднятое о шелковые лохмотья ридикюля, указал поникшему Лукьянову на пролетку, где уже дожидался притихший шофер, и двинулся следом за всхлипывающим вдовцом, бормоча проклятия и брезгливо отряхивая перчаткой запачканную шинель.

Дерзость Звягинцева граничила с безумием. Только безумец может в конце рабочего дня взять коробку с экспонатами и убрать к себе в сумку. Я стояла в дверях выставочного зала, наблюдала за разнорабочим и не верила своим глазам. Так вот просто — взять и украсть только что доставленные из хранилища Федерального государственного архива царские вещи? Или Юрий Павлович всерьез полагает, что пропажу коробки номер девять никто не заметит?

— Лар, что он делает? — не оборачиваясь, прошептала я.

Лучшая подруга, она же пресс-секретарь Выставочного Центра, из-за моей спины так же шепотом откликнулась:

— Похоже, ворует.

И громко, на весь зал, проговорила:

— Уважаемый, будьте так любезны, верните коробочку на место.

Крупная фигура в синем комбинезоне неторопливо выложила коробку обратно. Избавившись от похищенного, Звягинцев хмуро посмотрел на нас.

— Теперь выгоните? — Он равнодушно поскреб подбородок.

— Завтра можете не выходить, — холодно сообщила я, рассматривая широкую плоскую переносицу его вздернутого носа и щетину на пухлых щеках.

— Значит, увольняете, — глубокомысленно заключил Звягинцев.

Я удивилась подобной непробиваемости и увещевательным тоном заговорила:

— Юрий Павлович, вы же взрослый человек и понимаете, что за похищение государственного имущества полагается уголовная статья. Скажите спасибо, что не предаю это происшествие огласке.

Он посмотрел на меня мутными карими глазами и скупо обронил:

— Понятно.

Что за человек!

— Вы напрасно обижаетесь, — принялась оправдываться я. — Как представитель архива я несу материальную ответственность за экспонаты из нашего хранилища и не могу позволить работать на выставке человеку, в котором не уверена. Так что приходите завтра в Архив за расчетом. Всего вам доброго.

Подсобный рабочий хмуро покосился на меня, недовольно пробормотав:

— Рабочий день вроде закончился. И откуда ты взялась?..

Откуда? Я смартфон забыла. Уже дошла до парковки, нашла среди машин свою, полезла в сумку за ключами и тут увидела, что смартфона нет. И вспомнила, что не забрала его со стола, за которым работала. Делать нечего, развернулась и пошла обратно к выставочному центру. Поднялась на второй этаж, в коридоре встретила Лару, она вызвалась проводить меня, так мы вместе с ней и оказались у дверей зала, где Звягинцев решился на воровство.

— Правильно, гони его в шею. Так с ними и надо, с ворюгами, — поддержала меня Лариса, подхватывая под руку и увлекая к столу, на котором и покоился забытый аппарат.

Мы с Ларкой знакомы тысячу лет. Она всегда выражается кратко и бескомпромиссно, и посты популярной блогерши Ларисы Заглушкиной-Валуа неизменно в топовой десятке. Она пишет желчно и хлестко, стараясь во всем походить на Ларису Рейснер. Красотка Рейснер — Ларкин кумир. Лариса даже сделала себе нос под Рейснер. А про выставку, которую мы готовим, зло написала, что навряд ли кого-нибудь привлекут привезенные из Америки растянутые царские рейтузы и побитый молью френч цесаревича Алексея. Это она лукавит. Экспонатов много, и все они представляют несомненную историческую, а некоторые и художественную ценность. Особенно американская часть коллекции, прибывшая из Джорданвилля, из Свято-Троицкого монастыря, она состоит из личных вещей царской семьи, некогда доставленных в Штаты следователем Соколовым.

— Ну хорошо, выгнала ты этого работягу, и что теперь? — следуя по коридору в направлении выхода, полюбопытствовала Лариса. — Сама будешь строительные лестницы таскать?

— Скажи честно — боишься, что к тебе за помощью обращусь? — пошутила я.

— На это даже не надейся! — В голосе подруги зазвучала сталь. — У меня своих дел хватает. Я не об этом. Просто имей в виду — если выставка не откроется в положенные сроки, за срыв проекта ты будешь отвечать.

— Разберемся, — отмахнулась я, перебирая в голове возможные кандидатуры на должность разнорабочего.

В принципе, их было немного. Но выбрать было из кого.

Проходя по первому этажу и помимо воли косясь в распахнутую дверь, откуда доносились заключительные аккорды вагнеровского «Полета валькирий», я не могла не содрогнуться от охватившей меня гадливости. В просторном выставочном зале заканчивалось последнее на сегодня шоу. Нельзя не признать, что шоу было феерично и будоражило воображение. В самом центре экспозиции возлегала жуткая голая женщина, сработанная из папье-маше и эластичных тряпок. Каждые два часа под звуки Вагнера она вдруг оживала и начинала на глазах изумленных зрителей буквально распадаться на части.

Первым делом из ее не в меру натуралистичного лона выползал новорожденный младенец. Плод откатывался в сторону, и если в зале случались дети — а это бывало довольно-таки часто, — ребятне предлагалось надеть на новорожденного памперс, иначе «бебибон» мужеского полу поливал окружающих веселыми струйками. Затем отделялось само лоно и укатывалось в сторону. В следующий момент к возлегающей в центре зала гигантше подбегал некто, переодетый поросенком, и начинал залихватски отплясывать, а к хрюшке уже двигался, щелкая зубами, отделившийся от женщины рот. Широко распахнувшись, рот целиком заглатывал легкомысленное животное и, исполнив свою партию, откатывался в сторону.

За ртом у матери младенца отваливались по очереди все остальные органы — начиная с молочных желёз и заканчивая сердцем. Руки и ноги извивающимися червями расползались в разные стороны. Органы изображали наряженные соответствующим образом люди, исполняющие каждый свой танец. В финале от «женщины» оставалась одна лишь пустая оболочка, растекшаяся по залу, как кожа разложившегося трупа. Зрелище было настолько дикое и омерзительное, что некоторые не выдерживали и, зажимая рты, выбегали на улицу. Несомненно, в роли органов выступали люди с отменной гимнастической подготовкой, и то, в какие узлы они могли скрутить свои тела, впечатляло.

Автор перфоманса, швед Боссе Янсон, колесил по миру со своим проектом и имел колоссальный успех — как в Европе, так и в Азии желающих лицезреть распад «живого организма» было хоть отбавляй. Как-то в приватной беседе швед хвастался, что его проект даже входит в образовательные программы некоторых особо продвинутых стран.

— Боссе молодец, — одобрительно тряхнула коротко стриженной головой Лара. — Сечет фишку. Знает, что народу нужно.

Мы вышли из Выставочного центра, и мне показалось, что среди юной майской листвы маячит знакомая фигура. Ошибиться было сложно. Бывшего мужа я узнаю из тысячи. Отношения у нас непростые настолько, что даже трудно сказать, как я к нему отношусь. Ненавижу? Да. Презираю? Да. Люблю? Возможно. Жалею? Несомненно. Но после всего, что с нами произошло, видеть Евгения для меня сущая пытка.

— Лар, там Волчанский или мне уже мерещится? — тронула я за локоть подругу.

— Он самый, — хмуро откликнулась Заглушкина-Валуа.

Женю Ларка не любит. Он платит ей той же монетой. Мелькнув пару раз вдали, Волчанский скрылся за поворотом, но тут же последовал вызов смартфона, извещающий, что со мной желает беседовать бывший супруг.

— Да, Женя, я тебя внимательно слушаю, — сухо отозвалась я.

— Мира, здравствуй, — деловито проговорил он. — Извини, на долгие прелюдии нет времени. Надеюсь, ты поживаешь хорошо. Перехожу сразу к делу. Тебе не требуются сотрудники?

В душу тут же закралось подозрение, что совпадением это быть не может. Только что я увольняю разнорабочего, и вездесущий Евгений тут как тут. Уже осведомлен. Ох, не зря он маячил у Выставочного комплекса!

— Слушай, Волчанский, сколько ты заплатил Звягинцеву, чтобы занять его место?

Надо признать, удивление бывшего супруга выглядело вполне натурально.

— Ты что, Мирослава? Какому Звягинцеву? — в пределах разумного возмутился Волчанский. И тут же принялся пояснять: — Я просто так спрашиваю, я всех подряд обзваниваю. Меня вчера с работы попросили, вчера и начал людей обзванивать. Сегодня до тебя очередь дошла.

Последнее место работы доктора исторических наук Евгения Ивановича Волчанского — ночной охранник в соседней школе. Только на моей памяти было больше пяти самых разных охранных агентств, и отовсюду Женю выгнали. А выгоняли Волчанского со столь непритязательных рабочих мест за одну и ту же провинность: увлекшись написанием монографии о ближайшем круге последних Романовых, горе-охранник забывал о своих прямых обязанностях, а именно пренебрегал предписанными обходами вверенных ему объектов, на чем и палился.

— Ты знаешь, это просто удивительно, но для тебя и в самом деле есть работа, — неохотно призналась я, уговаривая себя, что на ловца и зверь бежит и что Евгений ничуть не хуже любого другого разнорабочего. И даже лучше — в отличие от многих других людей этой специальности, не склонен к алкоголизму. — Пойдешь разнорабочим на выставке?

— Отлично, Мирочка! — обрадовался бывший муж. — Я знал, что именно ты поможешь мне с работой!

— Завтра к десяти будь у выставочного комплекса. Я тебя встречу и проведу.

Судя по голосу, благодарности Волчанского не было границ.

— Вот спасибо! Я твой должник!

— Что правда, то правда, — насмешливо откликнулась я.

— Не начинай, ладно? — глухо проговорил Волчанский. И тут же смягчился: — До завтра, душа моя.

— Этот звонил? — догадалась подруга, глядя, как я убираю смартфон.

— Он самый. Будет вместо Звягинцева работать.

Ларке только повод дай — а уж она порезвится!

— Поистине зрелище, достойное богов! — зашлась в восторге подруга. — Профессор университета, завернувшийся на своих изысканиях, лишившийся наград и регалий и подавшийся в разнорабочие!

Я искоса глянула на Лару и, удивляясь ее желчности, тихо проговорила:

— Не нужно глумиться. Он не виноват. Это сильнее его.

— Странные вы все-таки ребята, — скупо улыбнулась Лариса. — То собачитесь, как последние гопники, то глотки друг за друга перегрызете. И тут же сменила тему: — Ты сейчас куда? Может, в кабачок закатимся?

— Нет, Лар, я в «Детский мир» поеду, Катюшке что-нибудь куплю.

Подруга посмотрела на меня долгим взглядом красивых карих глаз и, пробормотав слова прощания, распахнула дверцу алой спортивной машины, на которой носилась по Москве не хуже профессионального гонщика.

Мой любимый отдел — игрушки. Вот и сегодня я отправилась прямо туда. Долго прохаживалась между слишком современными куклами, понимая, что вульгарно раскрашенные «монстр хайнц» вряд ли понравятся моей малышке. Зато мягкие пушистики — это как раз то, что Катюня любит больше всего. Упитанные зайцы с толстенькими лапками, щенки с ласковыми мордочками и котики. Котики милые настолько, что так и хочется взять такого славного, прижаться щекой к мягкой шерстке и не выпускать.

Самым милым был белый котенок с розовыми подушечками на лапках. Надо ли говорить, что я купила это чудо? Затем отправилась в отдел одежды и выбрала великолепное платье. Синее в белый горошек, с отделанным кружевом подъюбником и кружевным воротничком. Спустилась на первый этаж, зашла в кофейню, не торопясь и наслаждаясь каждой секундой, выпила двойной капучино с корицей, вышла на улицу и только теперь вдохнула полной грудью. Спазм, весь день сжимавший горло, наконец отпустил. Вот теперь я счастлива. Почти счастлива. Уложила покупки в машину и поехала домой.

Высотная громада дома на набережной смотрелась в Москва-реку огоньками окон. Консьержка со взглядом чекистки растянула в дежурной улыбке узкие губы и льстиво проговорила, косясь на пакеты из «Детского мира»:

— Добрый вечер, Мирослава Юрьевна! Эммануил Львович только что поднялся. С Джесси гулял.

— Спасибо, Марина Дмитриевна, — широко улыбнулась я в ответ.

И прошла к лифту. Вот змея, сейчас начнет звонить! Поднялась на свой двадцать второй этаж и увидела застывшего на пороге квартиры мужа. Высокий и грузный, он занимал собой весь дверной проем, и в глазах у него плескалась тревога, а в побелевших пальцах Эммануил и в самом деле сжимал еще теплый от разговора с консьержкой смартфон. Перебирая грязными лапами, Джесси крутилась у его ног. Увидев меня, муж обреченно выдохнул:

— Мирослава! Ну вот! Опять!

И, закрывая дверь, забрал у меня из рук пакеты. Мы стояли в прихожей, и он с болью в голосе говорил:

— Милая моя, хорошая! Я все понимаю, но нельзя же так! Два года прошло, как твоей дочери нет, а ты ей все игрушки покупаешь!

Да, умом я понимаю, что Катюня умерла, но сердце принять не может. Она шагнула в открытое окно прямо на моих глазах, моя милая маленькая девочка. В ручке ее был зажат рисунок, и последние ее слова были: «Мамочка, смотри, что я тебе нарисовала!» Она их прошептала, лежа на асфальте. Она была еще жива. Она сделала шаг навстречу мне, идущей из магазина. А я, стоя в арке с авоськами в руках, смотрела на мою любимую девочку, видела, как ее ножка соскальзывает с подоконника, и от ужаса отказывалась верить в происходящее. А потом она лежала на асфальте, и я кричала так, что ко мне боялись подойти. И эти двое — бывший муж и наш старший сын — они смотрели на нас из того страшного окна, откуда упала Катенька, смотрели во двор и ничего не предпринимали. Все, что могли, они уже сделали. Один играл в бродилки на компьютере, второй штудировал репринтное издание Бердяева.

Я до сих пор не могу спать без снотворного. Стоит только закрыть глаза, как я вижу залитый солнечным светом двор и ее, стоящую в оконном проеме. Мое пятилетнее счастье. И я готова жизнь отдать, только бы вернуть назад тот миг, когда она все еще там. Стоит на подоконнике и улыбается, размахивая рисунком. Если бы было возможно перемотать ленту времени назад и не дать ей упасть!

Когда я вышла из больницы, первым делом развелась с Евгением и ушла жить к Эммануилу. Терпению моего нынешнего мужа остается только поражаться. Он ждал меня все те долгие пятнадцать лет, что я была замужем за чокнутым профессором Волчанским, повернутым на своей чертовой монографии. И вот дождался. Наверное, Эммануил меня действительно любит, но мне все равно. Все равно. Пусть любит, я не против. Я убрала в аптечку пузырек с таблетками, выключила воду, вышла из ванной и услышала голос разговаривающего по телефону Эммануила:

— Да, Иннокентий Семенович, вы правы. Полагаю, немного отдохнуть в стационаре ей и в самом деле не повредит. Покапаете успокоительное, поколете витаминчики. Во сколько нам подъехать? Вот и отлично. Давайте завтра, прямо с утра. Часикам к десяти.

Стараясь не шуметь, я надела туфли, накинула плащ, подхватила сумку, взяла ключи от машины и вышла из квартиры.

Смотреть, как в сгущающихся сумерках санитары укладывают в подъехавшую карету бездыханное тело потерпевшей, Влас не стал, и без того задержался на месте происшествия непозволительно долго. Вне всяких сомнений, его старинный, еще с гимназических времен, друг Ригель уже вернулся из анатомического театра и теперь с нетерпением ожидает кормильца. Они обитали в квартире втроем — Влас, Ригель и девушка Раиса Киевна. Собственно, Раиса Киевна Симанюк, дочь генерала, и сдавала эту дивную мансарду в доме Монитетти на углу Широкой и Бульварной улиц.

С Мишей Ригелем Власа связывала многолетняя дружба, проверенная горем и радостями. Вместе, играя в индейцев, они носились по зарослям Летнего сада, вместе строили шалаши, вместе дрались с компанией толстого Костика Свиньина. Свиньин был самый заклятый их враг, и часто то Влас, то Мишка, проходя мимо адвокатской конторы его отца, не без намека рисовали мелом на двери свиную голову. В конце этого мая, уже после возвращения из Москвы, Влас и Ригель шатались по городу в поисках приключений, увидели билетик на одном из окон второго этажа и зашли полюбопытствовать об условиях сдачи. Дверь им открыла приземистая плосколицая девица лет двадцати в безвкусной полосатой блузе и с таким же не претендующим на изысканность полосатым бантом в волосах, Влас в первый момент подумал, что это девица — прислуга. Девица окинула их с Ригелем снулым взглядом и назвала сумму за две свободные комнаты.

В тот же вечер решено было переезжать, ибо и сумма, и некрасивая и, как видно, спокойная хозяйка без особых запросов их вполне устаивали. И потом, женщина в доме — это всегда тепло, уют, чистота и еда. Пожив с неделю, друзья поняли, что только не в случае с Раисой Киевной. В мансарде царили грязь и сумрак, и вечный сквозняк, гуляющий по коридору, доносил будоражащие запахи еды лишь из чужих окон. Раисе Киевне некогда было заниматься домом. Девушка обожала поэзию и, встав с утра, нечесаная и немытая, в просторной несвежей рубашке ходила по квартире с томиком стихов в руках, пропевая под нос поэтические строки и швыряя затушенные прямо об стены окурки папирос себе под ноги. Ближе к вечеру Раиса Киевна либо отправлялась на вечера антропософского общества, либо, закутавшись в шаль, выходила на кухню и ожидала, когда вернутся квартиранты и покормят ее.

На Соборной площади располагался магазин Филиппова с потрясающими пирожными, а также мясная лавка Шалберова с ветчиной и колбасами, но после четырнадцатого года цены на продукты выросли так, что всякий раз, проходя мимо витрин продуктовых магазинов, прохожие ускоряли шаг, борясь с искушением зайти и спустить все имеющиеся деньги на небольшой, но очень аппетитный кусочек окорока либо коробку вкуснейших пирожных. Влас считался в мансарде добытчиком, ибо время от времени наведывался в родительскую лавку и за счет продуктов на складе пополнял их общие запасы колониальной провизией. Особым спросом пользовались китайская лапша с острыми приправами, которую всего-то и нужно было залить кипятком. Также высоко котировались индийские сладости и японская водка.

Правда, водка заканчивалась как-то особенно быстро, Влас не успевал приносить маленькие бутылочки с загадочными иероглифами — за пару дней шкафчик, где они хранились, неизменно оказывался пустым. Глупо было думать на Ригеля, пить он не любил. А вообразить себе воровато греющую на примусе бутылочку саке и проглатывающую обжигающую жидкость Раису Киевну у молодого фотографа не хватало фантазии — не совсем же она конченая особа.

Но, вернувшись домой, Влас вынужден был признать, что добродетели квартирной хозяйки им сильно преувеличены.

Пройдя по коридору в витающих под потолком сизых клубах папиросного дыма, Влас устремился на кухню и застал там двух других обитателей мансарды. Босая Раиса Киевна в ночной сорочке сидела на стуле. Ригель, зябко завернувшись в пальто, дремал в углу дивана. На загаженном столе валялись обломки засохшего хлеба, тарелки с рыбьими костями, давно пустая, грязная супница с торчащим из нее половником, и тянулась аккуратная шеренга пустых бутылочек, тех самых, в которых некогда было саке. Перед шеренгой солдат-бутылок командиром высилась вазочка с виноградом, который по ягоде отщипывала Раиса Киевна.

— Воскобойников! Принесли? — вместо приветствия выкрикнула она, отправляя виноградину в рот.

— Рая отчего-то решила, что ты непременно принесешь ей японской водки, — высунул нос из воротника пальто Ригель.

— Не смейте называть меня Рая! — повысила голос девушка, швыряя в квартиранта оторванной от кисти виноградиной. — Нет во мне рая, один лишь ад! Я требую — слышите, вы! Требую, чтобы с этого момента меня называли Ада!

Собирая объедки в супницу, Влас сгреб туда же пустые бутылочки, неприязненно поглядывая на хозяйку. Но та истолковала этот взгляд по-своему и, лукаво улыбнувшись, проговорила:

— Я так порочна, что сама себе противна. Признайся, ты хочешь меня, красивое животное!

Влас отошел к рукомойнику, вытряхивая в ведро мусор из супницы и всем своим видом показывая, что занят и не намерен вступать в не относящиеся к делу разговоры, но девушка не унималась.

— Я ненавижу свою девственность, — сквозь зубы процедила она. — Ну что же вы! Будьте мужчинами! Возьмите меня!

Тема была болезненной и скользкой. Обзаводясь жильцами в лице двух молодых людей, Симанюк не сомневалась, что уж один-то из них точно станет ее первым мужчиной, ибо в кругах, где она вращалась, ходить в девицах считалось позорным. Но парни, подселяясь к Раисе Киевне, вовсе не ожидали от неухоженной, малопривлекательной и не склонной к кокетству дурнушки подобной раскрепощенности. Время от времени хозяйка принималась намекать, а выпив, так и вовсе предлагала себя открыто, чем ставила всех в тупик. Несколько раз добросердечный Ригель давал себя увести в паучью нору Раисы Киевны, но, будучи джентльменом, подробностей приятелю не рассказывал. Да Влас и не спрашивал, предпочитая ничего не знать. От пронзительного крика Раисы у Воскобойникова окончательно испортилось настроение, и он нетвердым голосом протянул:

— Так вроде Миша вас уже обесчестил…

— Кто? Он? — Симанюк сделала ироническое лицо, ткнув в угол дивана пальцем, где воробьем нахохлился студент-медик. — Ригель только строит из себя демоническую личность! На самом деле он импотент. Попил бы, что ли, травок у своего Бадмаева! Распутин, говорят, пил. Теперь с потаскух не слезает! Эй, Воскобойников! Налейте мне жидкости с неприличным названием! Воскобойников! Вы меня слышите? Вы принесли саке?

— По какому поводу пьем? — вполголоса поинтересовался Влас, обернувшись к Ригелю и игнорируя требование Раисы.

— У нее отца на фронте убили, — понизив голос до шепота, сообщил товарищ. И только теперь Влас заметил одну из маленьких бутылочек саке, покрытую ржаной коркой и выставленную перед перевязанной черной лентой фотографической карточкой бравого военного. — Винограду ей принес. Теперь сижу вот, разговорами занимаю, хотя мне лучше бы прилечь.

— Кокаин? — Влас с упреком посмотрел на Ригеля. Влас подозревал — нет, он был почти уверен, что друг принимает адское зелье.

Они жили в странное время. Хорошие люди стеснялись своей порядочности, ибо модно было слыть человеком порочным, испорченным до мозга костей. Супружеская верность сделалась темой для анекдотов, а адюльтер казался высшей доблестью и чем-то вроде медали за умение правильно жить. К измене стремились, ее искали, как когда-то жаждали верности и любви. Влас недоумевал, для чего отличный парень Миша Ригель, стесняясь своей чистоты и милой домашнести, начал нюхать кокс? Кому и что он хочет доказать? Отцу — профессору медицины, действительному статскому советнику, светилу в области герантологии и мировому авторитету? Или матери, души не чающей в единственном сыне? А может, самому себе, тихому, скромному, не способному на понравившуюся девушку глаза поднять и посредством кокаина добирающему брутальности?

— Влас, перестань! — скривился приятель. — Я сам разберусь. Не маленький. Займи Раису Киевну, я пойду прилягу.

Ригель поднялся с дивана. Чернявый и худой, с запавшими кругами вокруг глаз, с орлиным носом и выпирающим кадыком, он был похож на врубелевского Демона. Запахнув полы длинного пальто, он чинно кивнул хозяйке и скрылся в коридоре.

— Налейте мне чего-нибудь выпить, жестокий вы человек! — вдруг заплакала Симанюк, уронив неприбранную голову на скрещенные на столе полные руки.

Влас на секунду представил себе, что вечер придется провести рядом с убитой горем Раисой, с ее слезами и требованием интимной близости и вдруг решился. Вытерев руки грязной тряпкой, шагнул к квартирной хозяйке и погладил ее по вздрагивающей мясистой спине.

— Раиса Киевна, а поедемте к графине Широковой-Гонзель? Ей-богу, поедемте! У меня приглашение на два лица! Там будет читать Бессонов. Вы же любите его стихи? Я видел у вас три белых томика…

В последнее время весь Петроград буквально помешался на порочной, пропитанной ядом поэзии Бессонова. Дамы с охапками цветов стерегли красавца Алексея Константиновича после выступлений, мужчины поджидали с вином, сажали в экипаж и увозили кутить. Поэт с утомленным равнодушием принимал поклонение толпы, с пресыщенностью гурмана выбирая среди юных глупышек подругу на ночь, безжалостно прогоняя наутро, но все новые и новые бабочки летели на огонь его буйного таланта, чтобы сгореть в смертоносных искрах сочащихся пороком строф.

— Вот и отлично! — вскинула девушка заплаканное лицо. — Я отдамся Бессонову! Только он и достоин!

Она подскочила со стула, пошатнулась, с трудом сохранив равновесие, и нетвердой походкой направилась в свою комнату, придерживаясь за стену коридора.

— Дайте мне полчаса времени! — прокричала она из глубины квартиры.

Влас курил на кухне, когда отворилась дверь и вошла Симанюк. Нельзя сказать, чтобы прическа с забранными кверху волосами и красное, слишком обтягивающее платье сделали ее красавицей, но не заметить Раису Киевну было положительно нельзя.

— Ну как товар? Хоть сейчас на продажу? — вульгарно хохотнула она, пытаясь скрыть за показным цинизмом стоящие в глазах слезы. Коренастая и полнотелая, с большими, в цыпках, руками, она походила на прачку, наряженную барыней.

«А и некрасива же, голубушка», — с болезненной жалостью подумал Влас.

— Лот номер раз! — кривлялась Раиса, выпячивая декольтированную грудь и хлопая себя по бочкообразным бедрам. — Продается дочь геройски погибшего генерала Симанюка!

Генерала было жалко, как и осиротевшую некрасивую его дочь. Война, начинавшаяся на манер легкой патриотической прогулки, тянулась четвертый год. Она вымотала людей и обескровила страну. Вращаясь в военно-медицинских кругах, Ригель называл ужасные цифры. Страшно подумать, за неделю — двести пятьдесят — триста тысяч раненых. И убитых — от пяти до десяти процентов от этого количества. И ради чего? Чтобы сплотить нацию перед лицом общей опасности и избежать назревшего, словно нарыв, государственного переворота? Не слишком ли велика цена? Власа нет-нет да и посещала крамольная мысль — а может, императору не нужно было ссориться с немецким родственником?

На вокзале было неспокойно — военные патрули поголовно проверяли паспорта и недобро косились на дожидающихся поезда мужчин, подозревая в них дезертиров. Влас не был дезертиром. Он страдал припадками и к военной службе был не пригоден. Чувствуя себя неловко, фотограф пытался устроиться в штаб, но дядя Пшенек отговорил — в фотографической лаборатории помощь племянника была гораздо нужнее. Подошедший состав на Петроград быстро заполнился людьми. Двери захлопнулись, и поезд тронулся. Чувствуя себя кавалером, Влас усадил свою даму у окна, устроившись рядом. Симанюк откинулась на спинку мягкого дивана, опустила на глаза густую вуаль и, кусая губы, обронила:

— Этот Бессонов, он какой-то особенный.

— В каком смысле? — не понял Влас.

Раиса Киевна глухо заговорила в нос, не отрывая взгляда от окна и странно обрывая фразы:

— Все в нем не так. Как не у всех. Он словно не из этого мира. Должно быть, он ангел. Мой ангел-хранитель. Его стихи — это мои молитвы. Он словно бы смотрит мне в душу и видит меня насквозь. Он мыслит, как я. И говорит, как я бы могла сказать, если б умела. Он бог. Мой бог.

Глядя в окно, Раиса замолчала, а Влас задумался о Бессонове. Он, конечно, поэт. Талантливый. Дерзкий. Что уж скрывать, имеет право быть дерзким. Ибо талантлив. Говорят, много пьет. Ходят слухи, нюхает кокаин. Опять же талант нужно чем-то подпитывать. Интересно, отчего он не на фронте? Болен? Или откупился? Если откупился — тогда подлец. Хотя какая разница? За талант можно простить все. Даже подлость. Хотя нет. Подлость нельзя. И предательство нельзя. Даже поэту.

Влас обожал как поэзию, так и прозу, и авторы романов и стихов были для него сродни небожителям. С самого раннего детства каждый год он с нетерпением ждал новогодней елки, того особенного мига, когда распахнутся двери гостиной и под рождественскую мелодию, исполняемую матушкой на рояле, позволят заглянуть под пахучую лесную красавицу, разукрашенную стеклянными колокольчиками и ангелами из папье-маше. Под елкой для всех лежали подарки — кому что потребно. Влас знал, что для него обязательно приготовлены книги. И какие! Из «Золотой библиотеки» — шикарного издания для детского и юношеского возраста в красном, с золотом, переплете и с золотым же обрезом.

Если книга была об Индии, то на обложке непременно оттиснута золотая карта Индии, а ниже — слон. Если о Французской революции — то картина Делакруа «Свобода на баррикадах», взятая в тисненую золотую раму. А как Влас зачитывался детективными книгами Артура Конан-Дойла и приключенческими романами Стивенсона и Дюма! Там было все — романтика, тайна, любовь и дружба. И бесконечное благородство, рядом с которым подлости места быть не могло. После четырнадцатого года как-то само собой исчезло все — рождественские елки, пасхальные воскресенья и даже дни рождения.

Из задумчивости Власа вывел резкий толчок, ознаменовавший полную остановку поезда. Мимо них к выходу пробирались люди, задевая полами шуб и отворотами пальто спящую соседку Власа. Поезд еще раз конвульсивно дернулся, Раиса Киевна всхрапнула под вуалью и проснулась.

До дома де Роберти, что на Сенной, они добрались на извозчике. В квартире графини Широковой-Гонзель оказалось людно. В прихожей были навалены шубы и пальто, калоши стояли везде, где придется. Девица Симанюк на что-то сердилась, не позволяя Власу помочь снять с себя шубку. А может, хотела показать себя эмасипе — в ее кругу это очень даже приветствовалось. Махнув рукой на Раису Киевну, Влас отправился здороваться с хозяйкой и ее гостями. Лобызая ручки одной из постоянных клиенток фотографического ателье дяди, Влас не мог не заметить, что у графини собралось немалое количество прехорошеньких барышень. Все они с восторгом взирали на поэта Бессонова.

Запрокинув кудрявую голову и полуприкрыв волоокие глаза, Алексей Константинович нараспев читал свои магические поэзы, словно гамельнский крысолов, увлекая доверчивых дев в адову бездну. На лицах застывших вокруг Бессонова любительниц поэзии было на удивление однообразное выражение — покорной жертвенности и бездумной готовности следовать за своим кумиром на край земли, чтобы там в страшных мучениях отдать за него жизнь.

— То, что госпожа Лукьянова преставится, было ясно с самого начала, — вдруг услышал Влас.

Уловив сквозь гул стихотворного речитатива имя сбитой на Леонтьевской женщины, фотограф весь обратился в слух, боясь упустить хоть единое слово из заинтересовавшего его разговора. Протиснулся сквозь толпу хорошеньких воздыхательниц Бессонова и устремился к замеченному им господину, собравшему вокруг себя небольшую группу.

— Что было ясно? — переспросила не по возрасту разряженная дама со слишком глубоким декольте.

— Что Елизавета Никифоровна должна умереть, — тонко улыбнулся рассказчик. Он был сед и длинноволос, а поверх его бархатной куртки красовался желтый бант.

Присмотревшись, Влас признал в мужчине художника Вересаева, старавшегося не пропускать ни одной светской вечеринки.

— Отчего же вам это было ясно? — не отставала молодящаяся старуха.

— Ну, должно быть, я знаю это потому, что князь Зенин на мадам Лукьянову заговор делал, он сам хвастался и карту показывал, — со значением пояснил художник.

— Да ну! Что за чушь? — усмехнулся высокий господин в военном мундире. — Я прекрасно знаю Лизавету Никифоровну еще с тех времен, когда она звалась «ля петит Лиззи» и распевала прелестные шансонетки в заведении мадам Козенчук. Лиззи всегда была крайне рассеяна и никогда не смотрела по сторонам. Не думаю, что замужество и несколько лет жизни с этим скучным Лукьяновым так уж сильно изменили ее характер. Так что карты, заговоры на смерть — все это чушь, любезный.

— Отчего же чушь? — обиделся художник, забирая с подноса обносившего гостей лакея сразу два бокала шампанского. — Вовсе нет. Извольте выслушать. В прошлом году мне поступил заказ — князь Зенин, тот самый, двоюродный племянник сами понимаете кого, пожелал иметь парадный портрет в полный рост. Я, знаете ли, считаюсь недурственным портретистом и беру недорого, и ко мне часто обращаются знатные господа, а иногда, как в этом случае, даже особы королевской крови. Я предупредил князя, что дело это небыстрое, а то некоторые обижаются, когда полгода приходится ходить ко мне на дом и по часу сидеть в одной позе. Андрей Владимирович не стал упрямиться и согласился.

Рассказчик хлебнул шампанского и продолжил:

— А я, знаете ли, занимаю мансарду на Широкой, квартира Лукьяновых подо мной. Тогда-то с Елизавета Никифоровной князь и познакомился. Как увидел он мадам Лукьянову, тотчас влюбился, голову потерял и стал звать уйти от мужа и сделаться его метресской. Елизавета Никифоровна от мужа не ушла, но содержанкой сделалась. Моей супруге она не раз говорила, что замужняя дама — это все-таки положение в обществе и никакие деньги его не заменят. Вот если бы князь на ней женился — тогда другое дело. Но князь жениться отказывался, ибо император, а особенно императрица — люди строгих нравов и не одобряют подобные мезальянсы.

Князь отступиться тоже не желал и все настаивал на безраздельном обладании возлюбленной, требуя расторгнуть брак с Лукьяновым. Так страдал человек — вспомнить страшно! Приходил скандалить, грозился то Ивана Захаровича в Сибирь сослать, то Лизавету Никифоровну из револьвера застрелить. По совести говоря, мы всерьез его эскапады не принимали — мало ли чего в запале не соврешь? Да и сама Елизавета Никифоровна жестоко с князем поступала. То оттолкнет, то приблизит — играла, как кошка с мышью. Он, бедный, совсем извелся. А с неделю назад пришел ко мне веселый, деньги за портрет принес и говорит — вот, друг Вересаев, как все славно устроилось! Знающие люди подсказали обратиться к магу Тадеушу. Проживает на набережной Мойки, может, знаете? Берет недорого и гарантирует результат. Скоро, говорит, Елизавета Никифоровна перестанет меня мучить, ибо отойдет в лучший из миров.

— Прямо даже не верится! — охнула сухонькая старушка в замысловатом парике.

Вересаев перестал рассматривать остатки шампанского на дне бокала, вскинул на старушку ясные карие глаза и проникновенно произнес:

— Я, вот так же, как и вы, любезная Марья Николаевна, сперва не поверил. Что, говорю, ваше сиятельство, за чушь? Как маг Тадеуш может повлиять на госпожу Лукьянову и вызвать в ней желание расстаться с жизнью? А князь мне в ответ — изволь, друг Вересаев, взглянуть! И показывает карту из колоды Таро. Я присмотрелся — вроде все как обычно, карта как карта, именуемая «висельник». У меня, знаете ли, супруга эзотерикой интересуется, поэтому я в этом деле немного смыслю. Как известно, карта эта — знак насильственной смерти, в оккультном значении символ жертвы. И всего-то и надо, говорит мне князь, преподнести какую-нибудь безделицу, в которую запрятать эту карту, моей обожаемой мучительнице, и все, конец моим страданиям, смерть заберет Лизавету, и я ни с кем больше не стану делить мою богиню.

Вересаев сделал честное лицо и, прижав ладонь к бархатной груди, проговорил:

— Клянусь всевышним, князь так и сказал.

— И вот, пожалуйста, — закивала париком старуха. — Елизавета Никифоровна сегодня отошла.

— Да-да, я тоже о подобном слышала! — подхватила декольтированная дама. — В четверг я посещала спиритический сеанс, баронесса Софья Аркадьевна выступала медиумом…

— Всем хорошо известно, что Софья Аркадьевна — непревзойденный медиум! — проявила осведомленность дама в парике. — Дух Наполеона является только к ней! Даже из дворца за ней присылают.

— Так вот, Софья Аркадьевна вызывала Клеопатру, и царица Египта предрекла в следующем году массовые трагические смерти от несчастных случаев.

— Может быть, она имела в виду войну? — со значением улыбнулся военный. — Поверьте, мон шер, чтобы сделать подобное предсказание, вовсе не надо быть медиумом. Ведь попадание пули в голову некоторым образом тоже несчастный случай, влекущий за собой трагическую смерть.

— Надо же, я как-то об этом не подумала… Получается, что война в этом году еще не кончится?

— Ну это всего лишь мои предположения. — Военный дернул плечом и иронично продолжил: — Вы знаете что? В другой раз, как только вызовите Клеопатру, сразу ставьте вопрос ребром — так, мол, и так, говори, когда ожидать окончания войны? А не скажет — сразу же поезжайте к магу Тадеушу, карту «висельник» на негодницу заговаривать!

Словно накипь на бульоне, в бурлящей противоречиями стране стали всплывать всевозможные кудесники и маги, спириты и ясновидящие. Уставшие от неопределенности обыватели жаждали чуда, и ловкие дельцы от психологии с готовностью этим пользовались. Хотя некоторые из них определенно обладали неоспоримыми способностями чудотворцев. Как тот же самый маг Тадеуш.

Потрясенный, Влас смотрел перед собой остановившимся взглядом и видел медленно кружащуюся в воздухе карту, планирующую в грязь из разорванной сумочки покойницы. Был ли это «висельник»? Этого Воскобойников с уверенностью утверждать не мог. Власа вернул к реальности пронзительный голос Раисы Киевны, с вызовом крикнувшей, перекрывая монотонно бубнящую многоголосицу беседующих:

— Послушайте, Бессонов! Я пришла бросить девственность к вашим ногам!

Влас обернулся и обмер. В помещении повисла тишина, отдаленные звуки граммофона ее почти не нарушали, было слышно, как нервно хрустит суставами пальцев застывшая перед Бессоновым Раиса. Покраснев и слившись с платьем, она стояла в цветнике хорошеньких мордашек окружающих ее девушек и, словно на эшафоте, ждала либо казни, либо амнистии.

Перестав напевать поэзы, Бессонов точно очнулся ото сна и взирал на дарительницу с брезгливым интересом, как на экзотическое животное или невиданную ранее вещь, предназначения которой он не знает. Десятки глаз были устремлены на сгорающую от стыда девушку, а Бессонов все никак не реагировал на ее пронзительную откровенность, продолжая безучастно рассматривать Раису словно сквозь пистолетный прицел.

Влас уже хотел нарушить затянувшуюся паузу и увести поставившую себя в неловкое положение приятельницу подальше от позора, но поэт вдруг шагнул к Симанюк, грубо схватил ее за руку и рывком увлек в дальний конец квартиры, туда, где скрипки томно и страстно выводили невероятно популярный и дико неприличный танец танго.

Все разом заговорили, каждый делился своими соображениями с окружающими.

— Фи, как грубо! — переглядывались поклонницы Бессонова, самым очевидным образом завидуя счастливой сопернице.

— Однако смело, — ухмыльнулся Вересаев. И тут же понимающе добавил: — Она же дурнушечка. Что бедной барышне еще остается? Только эпатировать.

На Власа вдруг накатило лютое бешенство, на скулах заходили желваки, и кулаки сжались так, что ногти вонзились в ладони.

— Милостивый государь, — глухо прохрипел он. — Извольте извиниться!

Гаденькая улыбка еще не до конца сползла с лица художника. Затуманенные винными парами ореховые глаза оставались непонимающими.

— Перед кем, позвольте полюбопытствовать? — ухмыльнулся Вересаев.

— Передо мной и этой девушкой! — горячился Влас. — Госпожа Симанюк — моя хорошая знакомая, и я не позволю отпускать в ее адрес подобные замечания!

Вересаев решил обратить все в шутку и, хлопнув Власа по плечу, весело сказал:

— Слушайте, Ган, перестаньте…

Это было уже слишком. Обращение «Ган» стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. Влас схватил художника за грудки и с силой тряхнул, выкрикивая в лицо:

— Воскобойников! Моя фамилия Воскобойников!

Дамы испуганно вскрикнули и прижали ладони к губам. Из дальнего конца залы к ним спешила хозяйка.

— Господа, я прошу вас! Господа! — размахивая сложенным веером, умоляюще кричала она.

Власа отпустило, и он, выдохнув, разжал сведенные судорогой пальцы, освобождая полы бархатной куртки неприятеля.

— Черт знает, у вас в фотографическом ателье все Ганы, — оправляя куртку и искоса поглядывая на Воскобойникова, пробурчал Вересаев.

Хозяйка взяла сторону Власа. Она с укором посмотрела на художника и, упрекая, проговорила:

— Семен Валерьянович, если не хотите меня обидеть, извинитесь немедленно! Стыдно не знать племянника Пшемислава Карловича Магельского!

Припертый к стенке, художник мрачно пробурчал:

— Прошу прощения, господин Воскобойников. Видит бог, не хотел вас обидеть. Ни вас, ни вашу знакомую.

При этом смотрел на Власа лютым волком. Изображая любезность, художник протянул Власу руку и, пожимая, склонился к самому его уху, прошептав:

— Берегитесь, юноша! Я обиды не прощаю!

Всерьез угрозы Влас не принял — мало ли кто что в запале сболтнет? И, расхаживая по гостиной, останавливался то у одной группки беседующих, то у другой, не зная, следует ли ему дожидаться Раису Киевну или можно с чистой совестью отправиться домой. Одна из затронутых тем его заинтересовала, и Воскобойников остановился. Говорили о слабости царя и деспотизме царицы, управляемой Распутиным и фрейлиной Вырубовой.

Влас внимательно слушал полную негодования речь разгоряченного графа Урусова, когда его тронули за плечо, и чья-то ледяная рука взяла его пальцы, потянув в сторону выхода. Он обернулся и увидел лихорадочно пылающее лицо Раисы.

— Увезите меня отсюда, — одними губами прошептала она.

Сожалея, что не дослушал, юноша покорно принял Симанюк под локоток и увлек в прихожую. Он почти физически чувствовал, как их провожают заинтересованно-насмешливыми взглядами, и прекрасно понимал, что этот насмешливый интерес вызывает отнюдь не его персона. Кое-как нацепив шубейку и пристроив на голову меховую шляпку, Раиса Киевна низко опустила вуаль, выбежала из квартиры и припустила по лестнице вниз. Влас еле успел сунуть ноги в калоши, подхватить пальто и устремиться вдогонку.

Всю дорогу до вокзала Симанюк молчала, молчала она и в поезде. Вернувшись домой, все так же безмолвно поднялась на мансарду, отперла дверь, прошла по коридору и скрылась в своей комнате, запершись на ключ.

Влас предпринял робкую попытку постучать, но ответом ему была презрительная тишина. Заглянув к Ригелю, Влас убедился, что приятель спит, и отправился к себе, чтобы последовать его примеру. Раздеваясь перед сном, он помимо воли представлял себе Раису Киевну в объятиях Бессонова и находил, что это очень даже пикантно. Однако вообразить себя на месте поэта, как ни старался, так и не смог.

В больницу я больше не вернусь. Вместе со спокойствием там на меня накатывает такая тоска, хоть волком вой. Чтобы не встречаться с консьержкой, я спустилась по запасной лестнице, отперла черный ход, села в машину, отъехала подальше от дома и, припарковавшись на набережной, позвонила Ларисе.

— Привет, Лар. — Голос дрожал, но я пыталась взять себя в руки. — Меня снова в хотят упечь в психушку.

— Немедленно приезжай ко мне! — строго распорядилась подруга.

В трубке фоном отчетливо слышался мужской голос, и я неуверенно протянула:

— Ты вроде бы не одна…

Но подруга была непреклонна:

— Это не имеет значения! Не хватало, чтобы ты в машине ночевала!

Люблю я Ларку. Душа-человек. Казалось бы, какое ей до меня дело? Но нет, я точно знаю, что, если что-то случится, Лариса не оставит меня в беде. Мы познакомились в Архиве. Лариса пришла устраиваться в пресс-службу, но, несмотря на наличие вакансии, ее услугами не пожелали воспользоваться. Я как раз обедала в кафешке напротив Архива, когда Лара вошла в зал и подсела за мой столик.

— Какие интересные люди в отделе кадров, — обиженно протянула она. — Диплом Сорбонны их не впечатлил.

— Они все патриоты. Их больше Московский университет впечатляет, — улыбнулась я.

Потом я совершенно случайно встретила Ларису на выставке Дали, и тут-то она рассказала, что устроилась в Выставочный Центр, и если наш Архив будет искать площадку под тематические выставки, она готова помочь с арендой зала. Так и пошло — как тематическая выставка, так у Ларисы в Центре.

— Ну что там у тебя? Выкладывай! — открывая дверь, налетела с вопросами подруга. — Опять Эммануил Львович за помощью к эскулапам от психиатрии обратился?

— Не кричи, гостей перепугаешь, — зашептала я. — Что, уже звонил?

— А ты как думала? Он же знает, куда ты направишь свои стопы в первую очередь. Пришлось наврать, что ты попросилась на ночлег, но я тебе отказала, ибо я не одна. Кстати, ты напрасно беспокоишься о моих гостях. Парень — американец, через пень-колоду по-русски понимает, — беспечно отмахнулась Ларка.

Я шагнула в комнату и потеряла дар речи. Ну подруга дает! Это же наш Майкл Смит из Джорданвилля! Сидит себе на разобранной кровати, целомудренно прикрывшись одеялком и уткнувшись в смартфон. И когда только Лариса успела свести интимное знакомство с представителем американской стороны?

— Где ты его взяла?

— Что, ничего так себе? Я подцепила этого породистого жеребца в баре рядом с Выставочным Центром. Сидел, скучал. Я посмотрела — вроде ничего мужчинка, в дело гож. — Ларка плотоядно улыбнулась и поправила туго обтянутую пеньюаром грудь.

Мужчины — ее слабость. За это Заглушкину-Валуа и не любит мой бывший муж, считая, что на ней пробы ставить негде. Да и нынешний не особенно жалует. Кстати, по уверениям Ларисы, обе ее фамилии принадлежат ее бывшим мужьям, и чтобы никого из них не обидеть, она ни от одной из фамилий не отказалась. Но самая большая Ларисина мечта — отыскать парня с фамилией Рейснер и выйти за него замуж, чтобы окончательно слиться с Ларисой Рейснер в единое целое.

— Между прочим, Пастернак назвал героиню «Доктора Живаго» в честь Ларисы Рейснер, — как-то заявила она. И продолжила: — Жалко, что я не родилась в Серебряном веке. Я бы заставила всех этих так называемых поэтов ползать у меня в ногах и молить о ночи любви. А то чуть что — Прекрасная Дама, а как до дела — сплошное соплежуйство. Вон, почитай воспоминания Любови Менделеевой. Как она с Блоком намучилась. Да и Андрей Белый был тот еще «лыцарь». Все отчего-то думают, — ехидно продолжала она, — что, родись они в Серебряном веке, непременно были бы Ларисами Рейснер или Ахматовыми, и отчего-то никто ни на секунду не допускает мысль, что жили бы в деревне, среди коровьих лепешек, и окружали бы их не галантные Бальмонты, а немытые Федьки Раскорякины.

— Ты проходи на кухню, я сейчас, — распорядилась Лариса, извлекая из пиалы и отправляя в рот побег пшеницы — считая себя веганом, в последнее время подруга перешла исключительно на подножный корм. — Чайник ставь. Там у меня конфеты в коробке, доставай. Я все равно такое не ем. А может, ты салата хочешь?

— Спасибо, я поужинала, — откликнулась я, опускаясь на стул и запуская по смартфону второй сезон «Игры престолов».

Лара вернулась через полчаса, когда я успела досмотреть почти всю первую серию.

— Честно говоря, я так и думала, что этим закончится твой поход в «Детский мир», — присаживаясь за стол напротив, вздохнула Лариса.

— Может, у человека быть маленькая слабость? — как мне казалось, независимо дернула я плечом.

Я и сама понимаю, что выгляжу жалко. Только одно дело — понимать, а другое дело — уметь с этим справиться. Лариса посмотрела на меня, как на блаженную, и мягким голосом заговорила:

— Мирочка, детка, ты сама себя загоняешь в тупик! Отпусти ее, свою Катю. Тебе же легче будет.

Я всхлипнула и смахнула слезу. И захотела рассказать Ларе все-все-все, что наболело в душе. Самое тайное и сокровенное, что никому не рассказывала.

— Легче не будет, Лар, я знаю. Мне легче думать, что она где-то рядом, моя маленькая девочка. Знаешь, после того, как это случилось, я была в больнице, а в соседнем отделении лежал милый такой старичок Илья Ашотович. Как же его фамилия? Теперь уже не вспомню. Во время прогулок мы с ним часто сидели на одной скамейке в парке, и он мне рассказывал, что его отец, ученый-физик, долго жил в Финляндии и там пытался опубликовать статью о своем открытии, но его подняли на смех. И только журналист из России проникся его открытием и внимательно выслушал, правда, потом украл расчеты и скрылся в неизвестном направлении. Физик приехал в Россию и попытался выйти на след похитителя, но вскоре умер. Тогда за поиски принялся Илья Ашотович. Он долго ходил по инстанциям, а когда у одного большого начальника изложил суть открытия своего отца, его увезли в больницу.

— И что же открыл отец Ильи Ашотовича? — без особого интереса осведомилась подруга.

Я понимала, что Ларе все равно, но мне необходимо было выговориться.

— Ты не поверишь! Способ попадать в прошлое. И в будущее. Я все время об этом думаю. Вот бы мне вернуться в тот день, когда все случилось, и никуда не пойти! Просто остаться дома, чтобы не дать ей упасть.

— И ты поверила в этот бред? — Лара старательно выскребла ложечкой половинку киви и принялась за вторую. — Девочка моя, какая же ты наивная! Твой старичок и в самом деле сумасшедший. Если бы путешествия во времени были возможны, неужели бы люди об этом не знали? Хочешь коньяку? Сразу отпустит.

Веганство Лары странным образом не исключало спиртные напитки, что мне казалось поистине удивительным, однако, сколько я ни спрашивала, подруга не могла объяснить свой рацион.

— Пятьдесят грамм — и баиньки, — уговаривала меня Лариса, плеская в два бокала коньяк.

Глядя на подругу, я нехотя опустошила бокал и тут же закашлялась, задохнувшись от крепости напитка. Лариса привычно опрокинула свою порцию, шумно выдохнула, сунула в рот дольку лайма и махнула рукой в сторону коридора.

— Иди, ложись. Я тебе в гостиной постелила. А я пойду к своему американцу. Нечего такому красавцу простаивать без дела.

Она выбросила кожицу от лайма в мусорный бак, приблизилась и обхватила меня сзади за плечи.

— Кстати, как ты насчет секса? — дыша коньяком и цитрусом, промурлыкала Лара. — Может, уступить тебе моего Ромео? Здоровый секс способствует психическому здоровью. Каламбур. Только что придумала. А может, хочешь к нам присоединиться? Втроем тоже здорово.

— Да ты что, Ларка! — поёжилась я. — Он же со мной вместе выставку готовит! Да и не хочу я ничего. Даже думать об этом не могу. Противно.

— Ну как знаешь. Тогда спокойной ночи. Побудка в восемь утра, в девять выезжаем.

Утром я тихо, стараясь никого не разбудить, прошмыгнула по коридору и, распахнув дверь в ванну, наткнулась на совершенно голого Майкла Смита. Должно быть, он только что вылез из душа, и на его атлетически сложенном теле, напоминая росу, искрились капельки воды. Американец растирался большим махровым полотенцем, дружелюбно улыбаясь и делая приглашающий жест.

— Нет-нет, спасибо, я после вас, — отшатнулась я, оробев от подобной фривольности.

— Would you like a cap of coffee?[1] — вежливо осведомился он, обвязывая бедра полотенцем и направляясь в кухню. И на ломаном русском добавил: — Тебье сварьить кофье?

— Было бы неплохо, — откликнулась я, занимая его место и на всякий случай запирая ванную комнату изнутри.

На кухне зашумела кофемашина, перемалывая кофейные зерна, а я полезла под душ. После пила кофе с тостами и слушала Ларку, клюющую овсянку и оживленно рассказывающую про новый проект каких-то молодых продвинутых голландцев. Майкл безразлично смотрел в окно, и было не ясно, понимает он, о чем идет речь, или не очень. Лариса, в широких штанах, в которых занимаются йогой, сидела, поджав под себя босую ногу. Она закончила восхищаться голландцами и, обращаясь ко мне, наставительно заговорила:

— Дорогая моя, готовься. Эммануил Львович обязательно станет стеречь тебя у главного входа. Поэтому я бы рекомендовала воспользоваться служебным.

— А как быть с Волчанским? — напряглась я, тут же теряя аппетит и отодвигая нетронутый кофе. — Позвонить и направить к служебному входу? Он не найдет. Заблудится.

— Не волнуйся ты так, моя девочка, — усмехнулась подруга. — Я проведу твоего Волчанского прямо к вашему залу и передам тебе на руки.

Я с благодарностью посмотрела на Лару и, снедаемая желанием быть хоть чем-нибудь полезной, убрала чашки в посудомоечную машину.

К Выставочному Центру подъехали с опозданием, и я еще издалека увидела Волчанского. Выкидывая длинные ноги в коротких, явно севших после неправильной стирки джинсах, он вышагивал перед центральным входом туда и обратно. Мятая футболка походила на домашнюю, ту, в которой он спит. Полагаю, Женя надел на себя первое, что выпало из шкафа, когда его открыл. Лицо бывшего мужа выражало крайнюю степень задумчивости, брови сосредоточенно хмурились, отросшая борода закрывала грудь.

Волчанский был так занят своими мыслями, что даже не замечал застывшего у колонны Эммануила, испепеляющего взглядом своего предшественника. Если бы сейчас рядом с Евгением разорвался снаряд, он бы всего лишь недовольно поморщился, досадуя на помеху плавному ходу его мыслей.

Проводив глазами красную, с опущенным верхом, машинку, из которой виднелась стриженая макушка моей подруги и развевались длинные волосы Майкла, я резко крутанула руль, сворачивая за угол, к служебному входу.

Поднимаясь по лестнице, услышала знакомые голоса, как обычно спорящие до хрипоты. А поднявшись на пару ступенек выше, увидела и самих спорщиков.

— Если ты не понимаешь ничего в современном искусстве, то и не берись судить! — кричала Лара.

— Разложившийся труп — это искусство? — перекрикивал мой бывший, при этом борода его воинственно тряслась.

— Это аллегория, а не труп, тупой ты ублюдок! — горячилась подруга. — Символизм! Понимаешь ты это?

— Почему я должен это понимать? — не сдавался Волчанский. — К черту такой символизм, от которого с души воротит!

— А ты как обыватель, конечно же, привык ко всему приятному! — уличила Волчанского Заглушкина-Валуа. — К белому и пушистому!

И ткнула пальцем в мятую майку на его груди.

— Искусство, дорогой ты мой, гораздо шире, оно заставляет переживать и думать! А европейское искусство — особенно. Ты же не можешь не согласиться, что Европа наших дней стала по-настоящему гуманна?

— Да ладно! — Ехидству Волчанского не было предела. — Чтоб ты знала, нет в природе ничего страшнее европейского гуманизма и высшей европейской справедливости. Начиная со спасаемых неизвестно от чего орд морлоков, в последние годы оккупировавших прекраснодушных элоев, и заканчивая убийством молодого жирафа в Копенгагенском зоопарке. Своими руками пристрелил бы прагматичных сволочей!

— Какие еще будут претензии к европейцам? — фыркнула Лариса.

— А я смотрю, ты за Европу стоишь горой!

— По сути я космополит…

— Претензии у меня все те же, что были и у Александра Сергеевича, — не на шутку разошелся Волчанский. Я даже зажмурилась, чтобы не видеть его перекошенного злобой лица. — Позволю себе напомнить стихи Солнца русской поэзии, так и озаглавленные — «Клеветникам России».

Дальше сама, надеюсь помнишь. А насчет космополитизма… По сути, ты, Ларочка, прошу прощения за мой французский, не космополит, а законченная стерва. Хотя, возможно, это одно и то же.

Теперь уже разозлилась Лариса.

— Знаете что, профессор? — сердито проговорила она. — Займитесь своими прямыми обязанностями! Уберите щиты от входа. Отнесите их к грузовому лифту и спустите на первый этаж.

— А что это вы, мадам, раскомандовались? — расплылся в саркастической улыбке бывший супруг. — Придет мое непосредственное начальство и даст задание.

Понимая, что пробил час выхода на сцену, я поднялась на еще один пролет и помахала рукой.

— Всем привет! — оптимистично улыбнулась я. И уточнила: — Ругаетесь?

— Разжалованный профессор Волчанский невыносим, глаза бы мои его не видели, — поморщилась подруга. — Забирай, Мирослава, свое сокровище.

Женя по-детски улыбнулся и простодушно потянулся обнять меня. Сделав вид, что не замечаю его порыва, я прошла в зал и указала рукой на щиты.

— Знаю-знаю, — закивал он, — убрать от входа, отнести к грузовому лифту и спустить на первый этаж.

— Приятно иметь дело с понятливым человеком, — скептически хмыкнула я. — Занимайся, Евгений, щитами, а я пойду к экспонатам.

И я отправилась к прибывшим вчера вечером коробкам, возле которых крутился Майкл.

— Ну, что тут у нас? — улыбнулась я. И специально для Майкла добавила: — What books are in this box?[2]

Он стоял над коробкой номер девять и, сняв крышку, рассматривал ее содержимое. Обернулся и проговорил:

— It`s prayer and Bible[3].

И в самом деле, там лежали духовные книги. А сверху, так же, как и остальные экспонаты, упакованный в полиэтилен, покоился потертый молитвослов в переплете черного муара, расшитый золотыми нитями. Надев специально предназначенные для этого перчатки, я взяла молитвослов в руки, бережно сняла обертку, открыла и увидела, что страницы сильно засалены — должно быть, этой книжечкой часто пользовались. Сверившись с описью, я увидела, что под номером сорок пять в списке числится личный молитвослов Александры Федоровны. И убрала его на место, закрыв коробку крышкой. Из-за колонны вынырнула Лара.

— Мирослава, не сомневаюсь, что ты здесь прекрасно справишься сама, — категорично проговорила подруга. — А нам с Майклом нужно решить очень важные организационные вопросы по предстоящей пресс-конференции.

И, ухватив американца за локоток, повела к себе в кабинет.

Я обернулась к подошедшему Волчанскому и уточнила:

— Закончил с щитами?

— Само собой, — улыбнулся он.

— Тогда займись рамками для экспликаций, коробки с книжками в последнюю очередь на стенд отнесешь.

Евгений покладисто кивнул и направился к ящику с пояснительными табличками.

А я занялась осмотром царского текстиля, прибывшего из Соединенных Штатов. Полотенца, наволочки, покрывала, салфетки, и все такое тонкое! И, что особенно ценно, большая часть вышита руками Ее Императорского Величества и Великих Княжон — императрица обожала дарить предметы, сделанные своими руками. Краем глаза я вдруг заметила, что рядом с книжными коробками все еще крутится Волчанский, и тоже в специальных перчатках.

— Жень, что-то хотел?

— Я только взгляну на одну книгу, буквально одним глазком посмотрю, — быстро ответил он, выкладывая на стол пухлые ветхие фолианты.

Я снова погрузилась в разбор прибывшего из Свято-Троицкого монастыря багажа, передавая извлекаемые из кофра вещицы помощнице Светочке для дальнейшей работы. Светочка бережно раскладывала пакеты с текстилем на столе, сортируя. Закончив, она огляделась по сторонам и проговорила:

— Что-то я не поняла, где наш подсобный рабочий? Мирослава Юрьевна! Нужно же витрины собирать!

Я сразу посмотрела на стол с коробками, но Жени там не оказалось. Не было его и в других углах просторного зала. Я вышла в холл и огляделась по сторонам. Затем отправилась в мужскую комнату и некоторое время постояла рядом с дверью, дожидаясь. Включила смартфон, увидела пару десятков пропущенных вызовов от Эммануила, быстро набрала Евгения. Аппарат его был выключен, к домашнему телефону никто не подходил. Я отключила прибор и снова стала ждать. Не дождавшись возле туалета, спустилась вниз, отметила, что Эммануил покинул свой пост у входных дверей, и поднялась в зал.

Нехорошее предчувствие сдавило грудь. Я бегом устремилась к коробкам с книгами и открыла коробку номер девять. Лежавшего сверху молитвослова на месте не оказалось. Я принялась судорожно выкладывать книги на стол, надеясь, что небольшой, размером с записную книжку томик легко мог куда-то завалиться. Однако ничего похожего не обнаружилось. Не нашлось молитвослова и в других коробках. Лара застала меня за просмотром последней коробки, после которого надежды на то, что музейный экспонат случайно попал не туда, растаяли как дым.

— Значит, так, Мирослава, — подруга сунула мне в руки компьютерную распечатку, — вот твой список вопросов для пресс-конференции, подготовишь ответы. С Майклом мы все обсудили, он тоже будет готовиться. Очередность установите сами, но я бы предпочла, чтобы начинала ты.

В дверях появился охранник и прокричал:

— Мирослава Юрьевна, там внизу ваш муж скандалит, требует, чтобы вы к нему вышли.

— Женя внизу? — встрепенулась я.

— Почему Женя? — обескураженно протянул парень в форме. — Он представился Эммануилом Львовичем Коганом. Купил билет в нижний зал, а сам рвется наверх.

— А кстати, где господин профессор? — многозначительно прищурилась Лариса. — Что-то я не наблюдаю в этом зале его астеничной фигуры.

Я замялась и неуверенно протянула:

— Евгений куда-то отошел.

Лариса злорадно усмехнулась и выпалила:

— Ну понятно! До обеда поработал наш герой и схлопнулся. Конечно, тяжести таскать — это не монографии пописывать!

Заметив мое расстроенное лицо, Лариса пошла на мировую:

— Да ладно, Мир, забей. Никуда он не денется. Что ты там все роешься, как курица в навозе? Потеряла что-то?

— Даже не знаю, — забормотала я. — Молитвослов куда-то подевался.

— Не ной, найдется, — махнула рукой подруга.

— Так что, Эммануила Львовича к вам не пускать? — допытывался охранник.

И я решилась на крайний шаг:

— Не пускать. Передайте, чтобы он ехал домой.

— А вечером что изменится? — усмехнулась Лара. — Полагаешь, что дома будет по-другому?

— Я к нему не вернусь, — чуть слышно выдохнула я. Но подруга все-таки услышала.

Глаза ее сделались жесткими, у губ пролегла суровая складка.

— Ну-ну, смотри, тебе жить. К слову, где жить собираешься? Думаю, ты и сама понимаешь, что на сей раз никто не поверит в твое отсутствие под моей крышей, и Эммануил Львович предпримет попытку взять штурмом квартиру, так что ко мне ехать нельзя.

— Есть место, где муж меня совершенно точно не будет искать.

— Теряюсь в догадках, — хмыкнула подруга. И тут же протестующе замахала руками: — Нет-нет, лучше не говори, а то вдруг проболтаюсь Эммануилу, когда он станет меня каленым железом пытать.

Остаток дня мы со Светочкой своими силами собирали витрины и выкладывали в них наши сокровища. Мысль о пропавшем молитвослове не выходила из головы, и я несколько раз сверялась со списком, проверяя, не ошиблась ли я — а вдруг и не было никакого молитвослова? Но нет, ошибки быть не могло. За номером сорок пять совершенно точно числился личный молитвослов Ее Императорского Величества Александры Федоровны. Я очень опасалась, что в коробку залезет дотошный Майкл, обнаружит пропажу, и тогда не избежать международного скандала, но мне повезло. Американец открыл для себя перфоманс шведского кудесника от искусства и до самого окончания рабочего дня снова и снова наблюдал за распадом демонической женщины. Пока что никто ничего не заметил, и я очень рассчитывала, что вечером увижу Евгения и задам интересующий меня вопрос по поводу пропавшего экспоната из коробки номер девять.

Переливчатая трель будильника оповестила о начале нового дня. Независимо от того, будни это или праздники, Влас просыпался по надежному немецкому «Ленцкирху» точно в семь часов и делал ровно сто атлетических движений для придания мышцам упругости. Затем шел в ванную комнату и, стоя в корыте, окатывал тело ледяной водой. Растирался туго накрахмаленным до наждачной жесткости полотенцем, тщательно брился перед мутным от времени настенным зеркалом, наводил идеальный пробор и возвращался к себе, чтобы одеться на американский манер в клетчатые панталоны и желтые ботинки на каучуковом ходу, завершив картину преображения белой фланелевой тенниской на шнуровке крест-накрест, укороченным полупальто и кепи.

В это утро дело дошло до тенниски, когда в комнату без стука ворвался Ригель и с порога выдохнул:

— Эх, Воскобойников! Не уберег Раису Киевну!

— Во-первых, Мишель, здравствуй, — с достоинством откликнулся Влас, рассматривая в карманное зеркальце прыщ на подбородке. — Не кричи. Что случилось? Что с Раисой?

— Выпила крысиную отраву, пыталась покончить собой. Да не стой ты, как фонарный столб! Нужно промывание делать! Воду к ней неси!

Влас отложил зеркальце и посмотрел на друга.

— Кружки достаточно?

Ригель даже застонал от его непонятливости.

— Ведро с водой! — прокричал он, выбегая из комнаты и устремляясь в покои хозяйки. — Пустую кружку! И таз! Все неси! Да шевелись ты!

Влас сходил на кухню за ополовиненным во время умывания ведром, по дороге прихватив кружку и таз. Свернув по коридору на хозяйскую половину, зашел в открытую дверь и поставил воду перед Ригелем. Таз и кружку тот выхватил из рук приятеля сам. Замерев перед кроватью, Влас не без брезгливости наблюдал, как Ригель зачерпывает в ведре воду и кружка за кружкой вливает ловкими точными движениями в раскинувшуюся в беспамятстве девушку, после чего переворачивает ее на бок и, сделав несколько манипуляций, направляет рвотный поток в стоящий на полу таз. Затем снова зачерпывает воду, вливает в рот Раисе.

Чтобы не видеть не слишком приятного очистительного процесса, Влас отошел к столу и стал перебирать безделушки. Взял в руки томик Бессонова, полистал и вернул на место. Раскрыл синюю, в картонном переплете, тетрадь, понял, что это дневник, хотел было закрыть, как порядочный человек, но текст, промелькнувший на последней странице, привлек его внимание.

«Он так и сказал: «Вы стояли среди всех этих девочек, как булыжник в хрустале, с лицом монгольского всадника и грацией кухарки. Я не мог отказаться. В моем гербарии вы займете давно пустующую нишу чертополоха. Верьте мне, дитя, это большая редкость — быть такой малопривлекательной. Этот талант вам непременно нужно обратить в деньги. Давайте объявления в газетах, и многие любители клубнички с душком потянутся к вам, как бродячие псы к тухлой селедке. И перестаньте плакать — вас это делает еще уродливей. Хотя, может, в этом ваша прелесть. Вы не урод, вы на грани. И слезы стирают эту грань, делают прозрачной, словно хрусталики льда, тающие под безрадостным петроградским солнцем. Что наша жизнь? Миг, следующий за мигом. И я ловец мигов. Золотых рыбок. И жаб». Так говорил он, и губы кривились холодной усмешкой. О да! Он — Поэт! Ненавижу его! Сладкоголосый убийца! Он нашел метафоры, от которых не хочется жить. А потом переспал со мной, словно высморкался. Не буду жить. Не могу. Зачем жить мне, навечно отравленной его ядом? Воробьева жалко. Кажется, он на самом деле меня любит. Лучше бы уж с ним. Ну да теперь уж все равно».

В дверь давно и настойчиво звонили. Отложив тетрадь, Влас пошел открывать. На пороге стоял тот самый Воробьев, которого было жалко. Тонким нервным пальцем Воробьев вернул на переносицу сползшие очки и фальцетом сказал:

— Здравствуйте, Воскобойников. Где Раиса Киевна? Отчего вчера не пришла?

Воробьев числился секретарем петроградского филиала антропософского общества и ревниво следил, чтобы Симанюк не пропускала заседания. Если же она не являлась к назначенному времени в Вышеславский переулок, Воробьев обязательно заходил и осведомлялся о причине ее отсутствия.

— Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич. Ей нездоровится, — откликнулся Влас, радуясь возможности переложить неприятные обязанности ассистента врача на вновь прибывшего. — Вы проходите в ее комнату, а мне необходимо срочно уйти. Я и так изрядно припозднился.

Власа и в самом деле ждала неотложная работа. Фотограф должен был не только проявить пластины со вчерашнего места происшествия, но и напечатать фотографические снимки, сделанные царем в неформальной обстановке. Это была одна из почетных обязанностей, которую выполняло при дворе фотоателье дядюшки.

Влас крайне редко брал извозчика, предпочитая ходить пешком. Он шел по городу легко и споро, глубоко надвинув кепи и придерживая свободной от кофра рукой в перчатке разлетающиеся полы пальто. Мимо изредка проскальзывали сани с седоками, торопился автомобиль. День за днем проделывая этот путь, Воскобойников выработал технику сокращений, срезая углы покрытых настом газонов и ныряя в переулки. Влас превосходно знал, где нужно менять тротуары, под каким углом пересекать перекрестки, помнил наперечет выступы фасадов, впадины дворов, резьбу на воротах и кованые узоры оград.

Этот город он знал и любил. В раннем детстве матушка во время прогулок вместе с Власом заходила в магазин Густерина на углу Малой и Оранжерейной улиц и покупала на копейку пакетик белых и невероятно вкусных леденцов. Поступив в Николаевскую гимназию, Влас полюбил магазин Митрофанова посреди Гостиного Двора, где продавались тетради. Тетради были толстые и тонкие, а еще там можно было купить переводные картинки и просто картинки, которые наклеивались в тетрадь, и еще деревянные кусочки, которые, будучи опущены в горячую воду, тоже превращались в картинки. И, конечно, Влас просто обожал книжный магазин напротив Соборной площади, где так вкусно пахло новыми книгами, попав туда, он мог задержаться на весь день. Миновав Безымянный переулок, Влас повернул на Широкую улицу, где в доме Бернаскони на первом этаже располагалась мастерская фон Ган.

В последнее время Власа преследовали профессиональные неудачи. В это трудно было поверить, но почти все фотографии Ее Императорского Величества получались с браком. При проявке фотографических пластин императрицу Александру Федоровну окружал темный треугольник, более или менее поддающийся коррекции. Треугольники на пластинах недельной давности были бледны и затушевывались довольно легко. Но на более поздних снимках они стали темнее, и с ними приходилось изрядно повозиться.

Остановившись перед дверью фотографической мастерской, Влас переложил кофр из правой руки в левую, порылся в кармане и между мелкими монетами нащупал дужку ключа. Навалившись плечом на створку двери, отпер тугой английский замок и вошел в пропахшее реактивами помещение. Пошарил по гладкой стене, щелкнул включателем и, щурясь на загоревшуюся под потолком лампочку, мимо мягких диванчиков для посетителей торопливо устремился в лабораторию. Ему не терпелось проявить отснятые дядей Пшенеком пластины и посмотреть, что из этого получится. А также хотелось оценить результаты вчерашней съемки места происшествия.

Начал он с пластин Магельского. Проделал привычные манипуляции с реактивами и особенно не удивился, увидев уже ставший привычным треугольник на снимке. Влас взял инструмент и попытался убрать дымку вокруг сидящей в напряжении, будто аршин проглотила, Александры Федоровны, но вышло неважно. Вздохнув, бросил испорченную карточку в стопку других. Внимание Власа привлекла одна закономерность — на всех неудавшихся фотокарточках императрица сидела. В недоумении пожав плечами, фотограф продолжил проявку.

А вот фотография прогуливающейся Александры Федоровны вышла просто замечательно. И другая получилась хорошо. Та, на которой императрица стоит около окна и держит в руках вязание. Интересно, почему некоторые снимки удаются, а некоторые нет? Неужели все зависит от того, снимается Ее Величество сидя или стоя?

Покончив со снимками царской семьи, Влас перешел к проявке пластин с места происшествия. И вдруг… Поразительно! Вокруг фигуры сбитой женщины — Елизаветы Лукьяновой — проступил темный треугольник, точно такой, как на фотокарточках Александры Федоровны, только темнее, почти черный. Теряясь в предположениях, Влас машинально делал свою работу, перекладывая пластины из кюветы в кювету. Там, за пределами освещенной красным светом лаборатории, хлопали двери, звучали голоса клиентов, Пшемислав Карлович с кем-то любезничал, но Влас ничего не слышал, целиком погруженный в свое занятие.

Закончив, Влас, подслеповато щурясь, вышел на свет, в приемную к дяде Пшенеку. Магельский сидел в кресле, лениво листая английский журнал.

— Ну, показывай, дружок, что получилось, — протянул он руку, забирая пакеты с фотографиями.

Сперва просмотрел снимки Романовых, покачал головой и остался недоволен.

— Непременно забракуют, — убежденно проговорил он, принимаясь за второй пакет.

В нем лежали фотокарточки покойной. Без особого интереса пробежав глазами снимки, Магельский убрал их обратно в пакет и вручил Власу:

— Отвезешь сейчас Пиголовичу. А во дворец поедешь завтра, прямо с утра.

Влас вышел на улицу и вдохнул полной грудью. После пропитанной химическими испарениями атмосферы фотографической лаборатории напоенный хвоей воздух Царского Села казался амброзией. Хотелось пройтись, размять застоявшиеся ноги. Когда на горизонте показалась пожарная каланча, прибавил ходу. Обогнул конюшни и устремился к дверям основного здания. Приятельски поздоровался с дежурным, поднялся на второй этаж и вошел в архив.

В который раз Влас отметил про себя, что Пиголович необыкновенно похож на филина, который хочет казаться человеком и для этого уселся за стол и перебирает бумаги. Соломон Наумович встретил фотографа задумчивым взглядом, приняв из рук пакет со снимками, вытряхнул карточки на стол и бесцветно проговорил:

— Здравствуйте, голубчик. — Сделал многозначительное лицо, понизил голос и продолжил: — Князь Зенин застрелился. Никто еще не знает. Я и сам по случаю узнал.

Знакомая фамилия резанула слух. Перед мысленным взором Власа тут же пронесся сменяющий друг друга калейдоскоп картин — попавшая под автомобиль на Леоньтевской улице красавица, обезумевший от горя супруг погибшей, в пароксизме ярости рвущий в клочья дамскую сумочку, карта Таро, осенним листом планирующая в грязь, и художник Вересаев, рассказывающий историю любви князя Зенина, заказавшего смерть той самой дамочки с Леонтьевской магу Тадеушу посредством заговоренной карты. И Влас решился.

— Слушайте, Пиголович, можно взглянуть на вещественные доказательства по делу Лукьяновой?

Круглые, обрамленные мешочками и складками совиные глаза архивариуса изучающе впились в лицо юноши.

— Зачем вам?

Влас на секунду замялся, но уверено сказал:

— Хочу проверить одну вещь.

— Да, пожалуйста, — не стал упрямиться старик.

Соломон Наумович вылез из-за стола и переваливающейся пингвиньей походкой направился в середину комнаты, где располагался стеллаж, подписанный литерой «Л». Снял с полки нужную коробку и принес Власу.

— Заодно и снимки уберу, — проговорил он. И вдруг остановился, рассматривая верхнюю фотокарточку в стопке принесенных Власом фотографий. — Что это? — удивился архивариус. — Как будто Лукьянова взята в рамку. Это ваша работа, Влас Ефимович? Оригинальничаете?

— Скажете тоже, — смутился фотограф.

Влас пристроил архивную коробку на стол, раскрыл и, нетерпеливо отложив крышку, вытащил карту висельника. Засохшая грязь все-таки позволяла разобрать изображение. И очертания этого изображения поразительным образом походили на треугольное обрамление лежащей на дороге Лукьяновой. Да ну, этого не может быть! Влас усмехнулся своей мнительности. Фантазия разыгралась, только и всего. Взглянул на Пиголовича. Тот как зачарованный смотрел на карту в руках фотографа. Затем перевел взгляд на снимок Лукьяновой и протянул:

— Однако! Треугольники. Один в один. Совпадение? Не думаю.

— Вы тоже видите? — отчего-то шепотом осведомился Влас. И тут его захлестнуло нестерпимое желание поделиться своим открытием с мудрым архивариусом. Он тревожно зашептал: — А знаете, Пиголович, откуда эта карта в сумочке покойной? Ее заговорили и вложили туда по поручению князя Зенина. Того самого, который застрелился. И знаете что еще? Вот, смотрите!

Дрожащими от нетерпения руками Влас расстегнул кофр и вытряхнул на стол пакет с царскими снимками. Торопливо перебрал всю пачку, откладывая в сторону карточки императрицы. Затем протянул их Пиголовичу, внимательно наблюдая за выражением его лица. В первые секунды выражение это было безразличным, затем сделалось заинтересованным, потом — озадаченным и, наконец, — мрачным.

— Н-да, дела-с, — сухо проговорил архивариус, поднося некоторые из снимков к самым глазам.

Оставив попытку разобрать нечеткое изображение, выдвинул ящик стола, извлек круглую, с медной ручкой лупу, замер над одной из фотографических карточек на несколько секунд и вдруг, резко распрямившись, торжественно произнес:

— Молитвослов!

— Что, простите? — подался вперед удивленный Влас.

— На тех снимках, где присутствует черный треугольник, в руках царицы — молитвослов.

Влас непроизвольно присел на край стола и обескуражено протянул:

— И что с того?

Старик на секунду застыл, глядя перед собой, затем, с недоумением пожав плечами, посмотрел на Власа.

— Пока и сам не пойму. Но тут, несомненно, прослеживается некая закономерность.

Широким жестом сдвинув фотографические карточки на угол стола, Пиголович выдернул из пачки чистый лист бумаги, шлепнул его на освободившееся место и, схватив карандаш, принялся азартно чиркать.

— Унус, — карандаш вывел цифру один, напротив которой появилось слово «заказ». — Князь Зенин делает заказ некоему магу на заговор карты. Кстати, как имя мага? Вы не назвали.

— Маг Тадеуш.

— Тадеуш фон Ченский? — Мохнатые брови архивариуса взметнулись к коротко стриженному седому ёжику. — Этот господин известен нам очень даже хорошо. Издатель мистического журнала «Изида». Не доводилось сей журналец читать? Напрасно. Довольно занимательное чтение.

— Вы знакомы с магом Тадеушем? — растерянно заморгал Влас.

Упиваясь своей значительностью, Пиголович важно произнес:

— Как не быть знакомым? В последний свой приезд небезызвестный французский кудесник Папюс основал в Петербурге ложу мартинистов и отбыл на родину, оставив фон Ченского заместо себя. Тадеуш Чеславич принял бразды правления в свои руки, чем привлек к себе пристальное внимание полиции, держащей под контролем любые ответвления масонства. У нас, в Царском Селе, их филиал, именуемый «Полярная звезда». Так что мы со своей стороны тоже держим фон Ченского под контролем. Адресочек не угодно ли записать? Домашний и редакции. У меня в записной книжечке имеется.

Пока Влас старательно переписывал к себе оба адреса, архивариус продолжал загибать пальцы, делая соответствующие пометки на бумажном листе.

— Дуо. В результате профессиональной деятельности Тадуша фон Ченского мы имеем труп Лизаветы Лукьяновой и ридикюль, в котором и в самом деле присутствует карта «висельник».

— Что по классификации Таро означает жертву, — проявил осведомленность Влас.

— Кто вам сказал?

— Художник Вересаев. Вчера у графини Широковой-Гонзель виделись. Вересаев рассказывал о маге Тадеуше как о посреднике между загробным миром и нашим. И пояснял значение карты «висельник», с которой у мага особые отношения.

— Отлично. Делал, получается, фон Ченскому рекламу, — усмехнулся Пиголович. Загнул еще один палец и написал цифру три. — На фотографической карточке, где покойная Лукьянова запечатлена вместе с заговоренным ридикюлем, мы видим непонятный знак — треугольник. И точно такой же треугольник мы наблюдаем на снимках императрицы. Причем не на всех, а исключительно на тех, где Александра Федоровна держит в руках молитвослов.

— Да что вы? Неужели только на этих? — поразился Влас легкости, с которой Пиголович решил непосильную для него задачку.

— Взгляните! — торжествовал архивариус. — Убедитесь сами!

Влас с интересом сунулся к снимкам с лупой и тоже разглядел черную книжицу в руках Ее Императорского Величества.

— И, наконец, квинквэ.

На листе появилась четверка, размашисто обведенная кругом.

— Из всего вышеизложенного следует, что над Ее Императорским Величеством нависла смертельная опасность. И опасность эту навлек маг Тадеуш фон Ченский.

По бумаге заскрипел карандашный грифель, ведя от четверки стрелку к цифре один.

— Немедленно едем к магу Тадеушу и требуем ответа — кто заказчик! — азартно подхватил Влас.

— И дальше что?

— Как что? Заказчик отправляется в тюрьму, а маг Тадеуш снимет заклятье.

Пиголович с удивлением взглянул на собеседника. К Ее Императорскому Величеству он был, мягко говоря, равнодушен и вряд ли стал бы сильно убиваться, случись с ней досадная неприятность. Но, будучи профессионалом и любителем разгадывать мудреные загадки — за что, собственно, и был удален из Московского Полицейского Управления, — Пиголович уже знал, что доведет это дело до конца. Аккуратно сложив листок, порвал только что сделанные записи и, отправляя клочки в мусорную корзину, проговорил:

— Не смешите меня, молодой человек! Сразу видно, что вы не знаете жизни. Наш маг от всего отопрется. Заявит, что слыхом не слыхивал ни о какой карте висельника. А заказчика вашего, даже если вы его отыщете, в первый раз видит.

— Ну как же! А художник Вересаев? Все же слышали, как он рассказывал!

— Фон Ченский заявит, что никакого Вересаева он не знает, и все тут. Мало ли что тот болтает в обществе. И потом, с чего вы взяли, что заклятие можно отменить?

— Ну я не знаю, — смутился Влас. — Просто подумал, что раз существует яд, должно быть и противоядие.

Старик помолчал, о чем-то раздумывая, и повернулся к фотографу.

— Тут надо действовать тонко, — многозначительно сообщил он. — Обождите, я сейчас.

И Пиголович вперевалочку направился к дверям, оставив Власа одного.

Точно конь, заслышавший звуки полковой трубы, Соломон Наумович Пиголович закусил удила. Засидевшись в архиве, он, некогда лучший сыскной агент Москвы, в силу преклонного возраста был отправлен в отставку. Пробездельничав с полгода, Соломон Наумович благодаря протекции дальнего родственника получил скучное место архивариуса, да и то не в своем родном городе, а в Царском Селе, подальше от московских реалий, ибо кипучая натура Пиголовича была хорошо известна и вызывала у бывших коллег вполне обоснованные опасения. Теперь же запахло реальным делом, которому Соломон Наумович задумал отдаться всей душой.

Вернулся он минут через двадцать, с толстой картонной папкой в руках.

— Вот, извольте, вся подноготная художника Вересаева. Личность темная, сомнительная. Живет на Скотопрогонной улице…

— А сказал, что на Широкой.

— Мало ли что он там нафантазировал. Сведения полиции никогда не грешат против истины. Итак, живет художник Вересаев на Скотопрогонной в доходном доме Савойского, перебивается случайными заработками. Часто бывает у девицы Макаровой Софьи Андреевны двадцати двух лет, служащей швеей в торговом доме Шереметева на Литейном проспекте.

Архивариус оторвался от чтения и, по-птичьи склонив голову к плечу, хитро посмотрел на Власа.

— Девица Макарова нам и нужна. Через нее мы с вами, дорогой вы мой Воскобойников, выйдем на Тадеуша фон Ченского и так прижмем голубчика, что ему уже никак будет не отпереться.

Видя недоумение в глазах собеседника, старик разозлился. Складчатые брыли затряслись, глаза гневно сверкнули.

— Ну же, молодой человек! Включите воображение! Что мы имеем? Заговоренные карты, а также предметы, в которые эти карты вшивают! Вши-ва-ют! Вы понимаете?

И тут Власа осенило.

— Девица Макарова — швея! — хлопнул он себя по лбу. — Она-то и пристраивает карты внутрь роковых подарков!

— Вот именно! И вам необходимо получить у нее протекцию к магу Тадеушу.

— Почему именно мне? — предпринял Влас попытку увильнуть.

— Ну не мне же приставать с амурами к юной фемине! — забулькал смехом Пиголович, стуча себя на манер тюленя ладошками по животу. — Будь я годков на двадцать моложе, вопрос, кому идти к красотке, не стоял бы. Я и в пятьдесят еще давал жару. В настоящий момент я тоже не прочь попробовать, но за результат поручиться не могу.

Влас нахмурился и громко засопел.

— Значит, — недовольно протянул он, — получается, мне нужно с этой Макаровой заводить роман?

— Ни за что не поверю, что вы, юноша, женщин чураетесь, — усмехнулся архивариус. — Нет-нет, даже не говорите мне, что вы не по этой части. Я в людях разбираюсь. Вон как волосы набриолинили. И желтые ботинки просто так не надевают.

— Да я не то чтобы… Просто я… — начал Влас и сбился.

Объяснять было долго, да и незачем. Все равно этот славный старик ничего бы не понял. Честно говоря, Влас и сам не до конца в себе разобрался. И решил — раз надо, значит, надо.

— Хорошо, я готов, — обреченно вздохнул он.

Пиголович вернул в папку извлеченные ранее листы и, завязывая ботиночные тесемки, проговорил:

— Ближе к вечеру к вашей фее наведаетесь, а сейчас, полагаю, нам стоит отправиться в дом князя Зенина. Интересно выяснить подробности его самоубийства. Заодно и место происшествия запечатлеем для истории.

Из Выставочного Центра я выходила с такими же предосторожностями, как и заходила. Снова через служебный ход. Причем сначала Лариса проверила, не подстерегает ли меня Эммануил на парковке, выяснила, что как раз таки подстерегает, позвонила и сказала, что на машине ехать нельзя. И я вынуждена была отправиться в Сокольники на общественном транспорте. Поэтому до дома на Стромынке добралась лишь вечером. Через двор проходить не стала — до сих пор не могу в него заходить. Двинулась в обход. Поднялась по пропахшей кошками лестнице на шестой этаж и открыла дверь черного хода. И нос к носу столкнулась с Людмилой Николаевной.

Соседка по коммуналке уперла руки в боки, смерила меня насмешливым взглядом и сквозь зубы процедила:

— Смотрите, кто к нам пожаловал! Мирослава Юрьевна собственной персоной! — И тут же перешла в наступление: — Ну раз уж пришла, может, хотя бы плиту вымоешь? А то твой бывший муженек не утруждает себя подобными мелочами. Без тебя ни разу дежурство не справлял. Я одна за всеми грязь вожу.

— Хорошо, я вымою, — проговорила я, направляясь к бывшей детской.

Когда-то в ней жили Сережа и Катенька, а теперь в ней никто не живет. Некоторое время еще обитал Сережа, но жить подростку с таким отцом, как Евгений, невозможно в принципе, и сын перебрался к бабушке. Там хотя бы имеется еда и чистые вещи. Я взялась за ручку двери и услышала торжествующий голос за спиной:

— Твой-то, бывший, эту комнату иностранцу сдал!

Я замерла, думая, что ослышалась. Затем обернулась и спросила:

— Как это — сдал?

— Обыкновенно, — охотно пояснила Людмила Николаевна. — Часа два назад пришел вместе с каким-то парнем, называл его Майклом, показал комнату, Майкл «йес» да «йес», потом твой ушел, а американец тут же притащил девицу. Так что можешь в детскую не соваться — помещение занято.

— Да как он мог?! — возмутилась я.

— А что тут такого? — приняла сторону Волчанского соседка. — Женьке жрать нечего, а комната пустует. И мне за согласие тоже пара тысчонок перепала, так что я не в претензии.

Я распахнула дверь и увидела лежащую на кровати девушку. Из одежды на ней были только туфли. Она вскинула на меня густо накрашенные глаза, и я узнала одну из девиц, подвизающихся в шоу шведского символиста. Кажется, она служила почкой. В безобразном расписном чулке, в котором девица изображала этот орган, было совершенно не видно, какая на самом деле роскошная у нее фигура. И тут меня осенило, кто такой Майкл. Наш американец! Больше некому. Не даром он целый день отирался на первом этаже Выставочного Центра. Интересно, Лариса в курсе?

— Something wrong?[4] — хрипло осведомилась девушка-почка.

— Where`s your American friend?[5]

— Michael went for a beer[6], — чистосердечно призналась нагая красотка.

— When he gets back, tell him to come into room next to the front door[7], — попросила я, с трудом сдерживая клокочущую ярость.

— Not a question[8], — радостно улыбнулась девица.

Я закрыла дверь, шагнула назад и наткнулась на притаившуюся за моей спиной Людмилу Николаевну.

— Ну? — заговорщицки прошептала соседка. — Чего она сказала?

— Что все у них замечательно и жизнь бьет ключом.

— Вот и я говорю, что ребята хорошие, — подхватила она. — Почему же им комнату не сдать?

Я направилась к комнате Евгения, на ходу доставая ключи, но прилипчивая тетка не отставала.

— Ты когда плиту мыть будешь? — Людмила Николаевна тронула меня за рукав. И тут же расширила список пожеланий: — Еще полы бы неплохо протереть. И окна. А то твой бывший вообще ни о чем не думает. Перед иностранцами неудобно.

— Можно я хотя бы разденусь?

Соседка обиженно поджала губы, но отступила. Я отперла дверь и шагнула в темное помещение, в котором не появлялась больше двух лет. Честно говоря, я опасалась панической атаки, вызванной попаданием в обстановку, в которой я некогда получила психологическую травму. Но за время моего отсутствия комната Жени пришла в такое состояние, что от жилища, которое я некогда знала, не осталось и следа. Это была свалка носильных вещей, книг различной степени ветхости, засаленных папок, перехваченных скрепками распечаток, с редкими вкраплениями грязной посуды и засохшей еды. Единственным светлым пятном во всем этом бедламе казался рабочий стол у стены, удивляющий идеальным порядком.

На столе значком скайпа мигал включенный компьютер, приглашая ответить на вызов некоей мадам Розали. Я опустилась на заваленный тряпьем стул и нажала клавишу приема. И тут же на экране возникла красивая женщина преклонных лет, поразительно похожая на жрицу мистического египетского культа. Длинные черные волосы, украшенные золотой диадемой в виде развернувшей капюшон кобры, вились вдоль узкого смуглого лица, испещренного мелкой сеткой морщин. Карие, навыкате, глаза были обведены черными тенями, крупные губы алели помадой. Но даже не внешность навела меня на мысли о мистике, а антураж вокруг вышедшей на видеосвязь мадам Розали.

В кадре виднелись зажженные свечи в замысловатых подсвечниках, отбрасывающие блики колеблющегося пламени на темно-синие обои, расписанные золотыми и серебряными магическими знаками, одновременно напоминающими и египетские иероглифы, и алхимические формулы. А за спиной пожилой красавицы возвышалась отлитая из бронзы статуя Изиды. Жрица Изиды обнажила в улыбке ровные белые зубы и хриплым низким голосом официально произнесла, еще не видя собеседника:

— Месье Волчанский?

Но, заметив, что на экране перед ней ну никак не Волчанский, сдавленно сказала на плохом русском языке с сильнейшим прононсом:

— Извините меня, мадам. Я хочу разговаривать с месье Волчанским. Мы договаривались об этом времени.

— Дело в том, что Евгений очень занят, просил его извинить и, если можно, перенести встречу на другое время, — принялась я выкручиваться, в душе негодуя на безответственного бывшего родственника.

— Полагаю, что это невозможно, — сухо откликнулась собеседница. — Он сам назначил этот день для видеоконференции, указав время. С двенадцати часов дня каждые десять минут я бросаю свои дела и принимаюсь набирать номер месье Волчанского, — с обидой в голосе выдохнула она. — Говоря по правде, в мой план не входит тратить еще один день, чтобы дозвониться до него. Если вас не затруднит, передайте месье Волчанскому, что все возникшие у него вопросы по присланному ранее письму он может направить на мою электронную почту. С его же стороны я рассчитываю на упоминание своего имени в книге не менее пяти раз.

Значит, наврал ей, лукавый, что пишет книгу. Как это в характере Евгения!

— Не беспокойтесь, я передам месье Волчанскому, — пообещала я, доброжелательно улыбаясь, чтобы смягчить неприятную ситуацию.

Лицо мадам Розали исчезло с экрана, и я нажала значок почты. Было бы удивительно, если бы непрактичный Евгений за два года вдруг сменил пароль. Он и не сменил. Я без проблем открыла почту и стала просматривать последние сообщения. Два из них оказались спамом, а третье было письмом от последовательницы Изиды и выглядело так:

«Месье Волчанский! В своем письме вы совершенно правильно обрисовали ситуацию, невольной жертвой которой стала моя бабушка, Великая Княгиня Милица Николаевна Романова, урожденная Петрович-Негош. По прошествии времени уже можно признать, что обе мои родственницы, Великие княгини Милица и Стана, интриговали против одной неприятной особы — Анны Вырубовой, из-за которой черногорские принцессы, некогда бывшие близкими подругами Александры Федоровны, лишились монаршей милости. Милица и Стана преподнесли своей неприятельнице особый молитвослов, с помощью которого рассчитывали убрать Вырубову с дороги. Но Вырубова неожиданно для них подарила молитвослов Александре Федоровне, что спутало все карты.

Теперь подробнее о молитвослове. Бабушка Милица интересовалась оккультными знаниями и очень гордилась, что имеет диплом, выданный двадцать третьего сентября тысяча девятисотого года, о присвоении ей почетного звания доктора алхимии и подписанный Папюсом. Вместе с дипломом французский маг преподнес Милице Николаевне особым образом подготовленную колоду карт Таро. Мало кто и в те времена владел этой техникой, ныне же подобные магические приемы и вовсе утеряны. Настоящих магов почти не осталось, только единицы, включая и меня. Месье Волчанский, обязательно подчеркните это в своей книге!

Жулики вроде популярного в начале двадцатого столетия проходимца Тадеуша фон Ченского есть и теперь, но они способны лишь только на то, чтобы поместить извлеченного из колоды «висельника» в так называемый «футляр». «Футляр» — это оригинальный предмет, пригодный для подарка, который нежелательная персона всегда будет иметь при себе, в результате чего с ней непременно приключится скорая смерть. Колода же мага Папюса после возвращения уже использованного «висельника» в число других карт способна моделировать действительность угодным раскладывающему карты образом. Бабушка очень рассчитывала со временем вернуть «висельника» из молитвослова обратно в черепаховый футляр, туда, где хранилась остальная колода, и воспользоваться ею для изменения участи семьи Негош в лучшую сторону.

Сначала была задумка вручить престол в руки супруга Станы Великого князя Николая Николаевича, потом, уже после эмиграции, бабушка хотела просто поправить наши пошатнувшиеся дела. Однако после того как Александра Федоровна получила от Вырубовой в подарок молитвослов и царскую семью расстреляли, следы молитвослова затерялись. Несколько раз бабушка Милица предпринимала попытки навести справки о судьбе молитвослова, но поиски не увенчались успехом. К сожалению, бабушка запамятовала большую часть магических приемов, в том числе и тот, который ей показывал Папюс. Уже находясь в эмиграции, Милица Николаевна, сколько ни пыталась, так и не смогла повторить опыт с другой колодой карт Таро, чтобы сделать новую колоду столь же могущественной, как и та, в черепаховом футляре, что осталась без «висельника», но об этом в книге лучше не писать.

Молитвослов подарил бабушке Милице Григорий Распутин, и в этом была особая тонкость. Обладая недюжинным магическим даром с сильным отрицательным зарядом, «старец» и предметы вокруг себя заряжал негативно. Чтобы Распутин — близкий друг Вырубовой — не узнал своей вещи, бабушка заказала украсить молитвослов золотым шитьем, полагая при помощи злой распутинской энергетики усилить воздействие своего «подарка».

В тысяча девятьсот пятьдесят шестом году бабушка умерла. А через восемь лет, в шестьдесят четвертом году, наша семья лишилась и колоды в черепаховом футляре. Моя мать рассказывала, что к нам в дом приехала последовательница Папюса, некая мадам Бьянка из «Каббалистического Ордена Розы и Креста», планировавшая открыть в Бордо центр имени Папюса и собиравшая сведения об этом удивительном маге. Маму насторожило, что эта молодая особа говорит по-французски с сильным русским акцентом, но удовольствие от того, что нас не забыли, оказались сильнее осторожности. Во время беседы мама показала гостье бабушкин диплом и подаренные Папюсом карты, а после того как мадам Бьянка ушла, черепаховый футляр вместе с картами исчез. С тех пор ни о молитвослове, ни о картах никто ничего не слышал.

Очень рассчитываю после издания книги получить от вас, месье Волчанский, обещанные десять экземпляров с дарственной надписью, а также напоминаю о нашей с вами договоренности упомянуть в книге мое имя и адрес моего салона не менее пяти раз. Розали Негош».

Откинувшись на спинку стула, я прикрыла глаза. Вот теперь мне понятен интерес Евгения к молитвослову. И разнорабочий Звягинцев не просто так укладывал в сумку коробку с архивными книгами, среди которых был молитвослов. Кто-то его об этом просил. И сдается мне, что разнорабочий выполнял просьбу Евгения.

Распахнулась дверь, и я услышала голос Людмилы Николаевны:

— Там из больницы звонят, спрашивают кого-нибудь из родственников Волчанского. Мирослава Юрьевна! Подойдешь? Эй! Спишь, что ли?

Я открыла глаза и, поднявшись, вышла в коридор. Делая вид, что разбирает обувь, соседка внимательно прислушивалась к разговору.

— Из травматологии беспокоят, — устало сообщила женщина на том конце провода. — К нам по «Скорой» поступил Евгений Волчанский с сотрясением мозга. Нужно бы подъехать, привезти кружку, ложку, тапочки, костюмчик спортивный или пижаму и уладить кое-какие формальности. Страховой полис подвезите, не забудьте.

— Хорошо, сейчас буду. Куда ехать?

— Записывайте адрес.

Я огляделась по сторонам в поисках чего-нибудь пишущего, и соседка услужливо подсунула карандаш и блокнотный листок.

— Что, по башке дали нашему-то? — суетилась она в коридоре перед открытой дверью, пока я ходила по комнате в поисках полиса, тапок и чего-нибудь хотя бы отдаленно напоминающего спортивный костюм.

— С сердцем плохо стало, — надевая туфли, соврала я, лишь бы отвязаться.

Но Людмилу Николаевну было не обмануть.

— Ну да, рассказывай! — понимающе усмехнулась она. — С сердцем в травму не увозят. С сердцем — это в кардиологию. Плиту-то когда помоешь? Когда вернешься?

Кивнув соседке, я направилась к черному ходу и спустилась вниз. Поймала такси и поехала в больницу.

Крайним по Оранжерейной улице возвышался белоснежный особняк князя Зенина. Это была игрушечка в стиле рококо с садом, конюшней и павильончиками в саду. Белый дом редко оказывался ярко освещен, ибо князь, неприхотливый в быту, вел жизнь замкнутую и обходился услугами конюха, садовника да старого слуги-дворецкого, содержащего здание как снаружи, так и изнутри в отменном порядке.

Влас имел возможность в этом убедиться, следуя за прозрачным от ветхости, похожим на белого кролика дворецким по сверкающему паркету в кабинет, где и случилось несчастье. Приоткрыв кабинетную дверь, белый старичок застыл на месте, и вдруг его плечи затряслись в беззвучном рыдании.

— Нет, не могу! — задохнулся он, отшатываясь в сторону и пропуская впереди себя Соломона Наумовича, за которым в помещение прошествовал Влас. — Он, голубчик, до сих пор как живой.

И в самом деле, в зеленом бархатном кресле, откинувшись на высокую спинку, прямо сидел красивый брюнет средних лет с подернутыми сединою висками. Идеальный пробор в его темных волосах издалека казался шрамом, перечеркнутое тонкими усиками лицо было спокойно, словно сидящий спит, и только алое пятно размером с монету на белом атласе его домашней куртки не оставляло сомнений, что если это и сон, то вечный. Правая рука самоубийцы безвольно свесилась над лежащим на ковре «маузером», левая сжимала фотографическую карточку. Влас не сомневался, что увидит на снимке ее. Лизавету Лукьянову. Так и есть, не без гордости за свою догадливость отметил Влас, заглядывая через плечо покойному и рассматривая обрамленное кудрями круглое личико с задорно вздернутым носом и удлиненными к вискам глазами, с игривой подписью в верхнем углу: «Князю Андрею на вечную память от любящей Лизы».

— Как вас зовут, милейший? — участливо спросил Пиголович дворецкого, останавливаясь в середине комнаты и осматриваясь по сторонам.

— Леопольдом Адамовичем, — всхлипнул старичок. И тоненько запричитал: — Горе-то какое! Всю жизнь у князя служу. Батюшку его знал. И матушку. А жена моя, покойница, кормилицей у князюшки была. А уж маленький шалун какой был, какой забавник! А как померли родители, я один за всех Андрею Владимировичу остался. И готовил, и стирал, и дом в чистоте соблюдал. А когда и советом помогал. Только не слушал он меня, старика. Разве не говорил я князю, чтобы с Милицей черногорской дружбы не водил? — перешел от жалоб к упрекам дворецкий.

Шаркая мягкими войлочными туфлями по ковру в направлении бронзовой, под шелковым абажуром, настольной лампы, старичок щелкнул включателем, по просьбе Власа зажигая весь имеющийся в комнате свет, и замер, зачарованно наблюдая, как сверкает магниевая вспышка, озаряющая мертвеца, застывшего в кресле с насмешливой улыбкой на устах.

Пиголович напустил на себя важный вид и начальственным тоном потребовал:

— Милейший Леопольд Адамович, расскажите, как обнаружили тело.

Дворецкий встрепенулся и отвел глаза от покойника.

— Я в кухне сапоги чистил и выстрел услышал, — тихо проговорил он, теребя подол заношенного старомодного камзола. — Князь вернулся сам не свой, сбросил сапоги и бегом в кабинет. Я сапоги-то подобрал и понес в кухню…

— Давайте по порядку. Когда ушел? Куда ушел? Во сколько вернулся?

— Ушел князь вчера рано утром и, должен я вам сказать, был уже не в себе. Всю ночь не спал, ходил из угла в угол, то хохотал как сумасшедший, то плакал и выкрикивал: «Я сам убиваю свою собственную любовь! Разве такое возможно?» А когда я внес в спальню завтрак, остановился и стал говорить очень странные вещи.

— Любопытно. А какие именно, не припомните?

— Как же, слово в слово могу повторить. Князь сказал: «Старина Леопольд, ведь не может не быть способа отменить заклятье! Я должен поехать к магу! Пусть месье Тадеуш сделает так, чтобы Лизонька не умирала!». — «Пусть», — обрадовался я. Все, думаю, грех смертоубийства на душу не возьмет, хотя и не верю я в нонешних магов. Вот раньше были колдуны — это да. Жил у нас в Михеевке у кладбища старик один…

Пиголович бросил тревожный взгляд на каминные часы и строго проговорил:

— Нельзя ли вернуться к князю?

— Да-да, — спохватился дворецкий. — Конечно. К князю. Князь прямо расцвел весь. «Как ты прав, мой старый друг! — говорит. — Подавай одеваться! Моментально отправляюсь к месье Тадеушу!» Напевая, князь выбежал на улицу, сел в мотор и помчался в сторону столицы. Все утро его не было, а к вечеру вернулся сам не свой. Лица на нем нет, вином не пахнет, а сам как пьяный. «Что же делать? — бормочет. — Отменить-то можно, да ведь она даже разговаривать со мной не стала! Может, подговорить кого-нибудь и выкрасть? Или самому забраться в дом?» Так, размышляя, князь заснул. А утром принесли газету. Он развернул страницу происшествий и будто обезумел. «Умерла моя Лизонька! — кричит. — Не успел! Нет больше моей богини! Как же теперь жить?» Я не утерпел и полез к нему с расспросами. А князь отшатнулся от меня, отбросил газету, вскочил из-за стола и устремился в кабинет. «Не беспокой меня, Леопольд, — прокричал, — я один желаю побыть». Взял я в прихожей сапоги и понес в кухню, чистить, и тут раздался хлопок. Я сначала не обратил внимания, а потом вдруг словно шилом меня кольнуло — а ну как выстрел? Бросился в кабинет, а князь сидит, голубчик, точно спящий ангел… Я хотел телефонировать в полицию, а князь, должно быть, в сердцах, телефонный аппарат разбил.

Старик указал на письменный стол, под которым белели обломки.

— Я унял дрожь в ногах, бегом в москательную лавку и мальчишку их за полицией послал.

— Да-да, ко мне ваш мальчик и пришел, — вскользь заметил Соломон Наумович, выводя каракули в блокноте.

— Вы полицейский начальник будете? — льстиво осведомился дворецкий.

— Не то чтобы самый главный, но и не последний человек, — приосанился архивариус.

Нетерпеливый звон дверного колокольчика прервал их беседу.

Пиголович вопросительно обернулся к Власу, увидел, что тот собирает треногу и складывает фотоаппарат в кофр, помахал ладонью, разгоняя дым от магниевой вспышки, и дал отмашку:

— Леопольд Адамович, можете открывать.

Старик-дворецкий зашаркал в прихожую, и уже через несколько минут оттуда донесся грозный голос урядника Воскобойникова:

— Ну, любезный, ведите, показывайте, где ваш самоубийца.

— А полиция уже здесь, — растерянно бормотал дворецкий, мелко семеня впереди представителя власти.

— Какая-такая полиция? — прогудел Варфоломей Селиванович, вваливаясь в кабинет. — Ах, это вы, голубчики!

Произошедшая с Пиголовичем перемена была так удивительна, что Влас чуть не прыснул. Соломон Наумович сжался в углу комнаты, склонив голову и приняв вид ничтожный и жалкий.

— Не ожидал, Влас Ефимович, от тебя подобного афронта, — грозно насупился дядя по отцовской линии. — А с вами, господин Пиголович, я завтра поговорю! Вы у меня под арест пойдете за самоуправство! А и надымили! Они ничего здесь не трогали? — Воскобойников-старший обернулся к старику.

— Нет, ваше благородие, — затряс Леопольд Адамович жиденькими бакенбардами. — Только фотографии делали и рассказ мой записывали.

— То-то же!

С достоинством кивнув княжескому слуге, Влас протиснулся мимо застывшего в дверях родственника, независимым шагом миновал прихожую и распахнул дверь на улицу. За ним бесплотной тенью выскользнул Соломон Наумович.

Фотограф остановился на перекрестке и закурил.

— Молодой человек, вы уяснили самое главное? — как ни в чем не бывало деловито осведомился Пиголович.

— И в чем же самое главное? — В глазах Власа сквозило непонимание, и старик снова сердито затряс брылями.

— Однако, Влас Ефимович, вы не слишком-то догадливы! Вы что же, не поняли, что и в самом деле действие «висельника» можно отменить! Это невероятно интересно! И если уж вам так дорога жизнь императрицы, вы просто обязаны выяснить до конца, каким образом это возможно сделать. Ступайте к девице Макаровой…

— Прощайте, Соломон Наумович, — протягивая руку архивариусу, хмуро проговорил Влас. — Сегодня никуда не поеду.

Он развернулся и, сгибаясь под тяжестью кофра, направился было в сторону Широкой улицы, но, вспомнив про Раису Киевну, малодушно взял извозчика и устремился к отчему дому. Решил — пусть сами разбираются. Ригель медик, он скорее справится с недугом квартирной хозяйки, а какой толк от него, от Власа?

Сани остановились на углу Леонтьевской и Московской, прямо перед золотым калачом над булочной Голлербаха, из приоткрытой двери которой на промозглую улицу вырывалась волна ванильного пара. Втянув носом опьяняющий аромат, Влас заторопился домой. Есть хотелось просто нечеловечески, и он очень рассчитывал на матушкин обед. Перейдя на другую сторону, толкнул дверь в лавку и сразу увидел Полину. Облокотившись пышной грудью на прилавок, девушка вела неторопливую беседу с Ядвигой Карловной. Полина уже сняла перчатки и шляпку, что свидетельствовало о ее довольно длительном пребывании в лавке. Девушка обернулась на звук открывающейся двери, и на ее лице отразилась целая гамма чувств — радостное смятение сменилось восторженным обожанием, перешедшим, в свою очередь, в тревожное ожидание — обрадуется Влас ее визиту или нет?

— Полина? — Влас озадаченно почесал переносицу, стараясь скрыть охватившее его раздражение и борясь с желанием чихнуть — он всегда чихал от наполняющего лавку запаха корицы и кенийского перца.

Они же договаривались! Из дворца Полина должна всегда отправляться домой и отдыхать, чтобы утром быть свежей и веселой и ничем не прогневать ни Великих княжон, ни Ее Императорское Величество. Ибо служба во дворце, пусть даже и горничной, накладывает строгие требования. Ведь решили же, что встречаться они будут исключительно по выходным и Влас станет водит ее в синематограф и на прогулки, да и вообще они всячески приятно будут проводить время. Ибо невест нельзя утомлять и нужно баловать. А Полина как раз таки невеста Власа.

— Ну зачем вы пришли, Полина? — Воскобойников постарался говорить как можно мягче. — Мы же договорились!

Полина отстранилась от прилавка и судорожным движением прижала муфту к груди.

— Вы мне не рады, Влас Ефимович? — Обычно серые глаза ее сделались цвета крыжовника, что выдавало обиду и немедленную готовность пустить слезу.

— Влас, не смей разговаривать в подобном тоне, — вступилась Ядвига Карловна. И ворчливо завела: — Положительно, работа в фотографическом ателье очень плохо на тебя влияет. Должно быть, это все вредные испарения. Непременно поговорю с Пшенеком, чтобы оставил тебя в покое. Лучше бы в лавке родителям помог, чем дышать реактивами, а после на людей бросаться!

Это был один из запрещенных приемов, которым матушка пользовалась, когда поведение Власа не соответствовало ее представлениям об образе шляхтича.

— Мама, опять? — взмолился Воскобойников. — Я усталый и голодный, а вы мне про дядю Пшенека…

— Очень хорошо, что голодный. Зови Полину к столу. Обедать будем, — обрадовалась мать. И, повернувшись к протиравшему полки приказчику — иссушенный чахоткой отец почти не поднимался с постели, и управление лавкой целиком и полностью взяла на себя матушка, — строго распорядилась: — Двери не запирай. Ближе к ночи непременно заглянут за японскими товарами.

— Не извольте беспокоиться, Ядвига Карловна, — склонил чубатую голову рыжеватый молодец и, хотя обращался к хозяйке, любезно улыбнулся Полине в лихо подкрученные усы. Мол, все видим-с, все понимаем-с.

Дело в том, что Полина самым очевидным образом ревновала жениха, но ничего не могла с собой поделать, изводясь сама и мучая Власа. Это знали все, и оттого девушка страдала еще больше.

— Спасибо, Ядвига Карловна, я не голодна. Я лучше пойду, — смутилась Полина, делая вид, что собирается уйти.

— Я вас провожу, — с плохо скрываемой радостью в голосе вызвался Влас, чем окончательно испортил все дело.

Полина сорвалась с места и, обдав жениха запахом горячего тела и лавандового мыла, со слезами на глазах выбежала из лавки, на ходу пристегивая шляпку булавкой.

— Что ты за кавалер? Довел девушку до слез! — возмутилась мать. — И когда ты за ум возьмешься?

Направляясь на второй этаж, в жилые комнаты, Влас сердито обронил:

— Оставьте меня, мама!

— Ну уж нет, друг ты мой сердечный! — вскинулась родительница, устремляясь следом за сыном и хватая за полу пальто. — Гонор свой умерь и выслушай, что мать говорит!

— Мама, я очень устал!

Воскобойников рассчитывал разжалобить родительницу, но по лицу ее понял, что воспитательная беседа только начинается и грозит перерасти в грандиозный скандал.

Свободной от кофра рукой Влас обнял разгневанную мать, нежно поцеловал в завитую макушку и, отодвинув с дороги, устремился к выходу из лавки.

— Куда? — возмутилась Ядвига Карловна. — Не пущу!

Но Влас был уже на улице. Впереди — целый вечер, и он решил перекусить багетом у Голлербаха, после чего наведаться на Литейный к мадемуазель Макаровой.

Трясясь в поезде до Петрограда, отчего-то вспомнил Раису Киевну. Черт его дернул тащить Симанюк на суаре к графине! Ну напилась, ну приставала, что же теперь, так жестоко с ней поступить — отдать на растерзание этой сволочи Бессонову? Может, вызвать Бессонова на дуэль? И что это даст? Да и, честно-то говоря, Раиса Киевна сама напросилась. Сначала бравировала, а потом расстроилась, отравилась, и теперь непонятно, выживет она или нет. Страшно. Так страшно, что в мансарду идти не хочется. Может, все-таки заночевать у родителей? Заодно и запасы саке пополнить.

Охристо-серые двухэтажные корпуса Шереметьевского пассажа сверкали огнями витрин, приглашая зайти и купить что-нибудь восхитительно-ненужное. Влас прошелся по дамским магазинчикам, дошел до конца галереи и как бы ненароком заглянул в приоткрытую дверь подшивочной. Склонив хорошенькие головки, за работой сидели пять девушек, и определить, которая из них Макарова, было решительно невозможно. Позже Влас не мог бы ответить, что его заставило так поступить, но вдруг, неожиданно для самого себя, он тихо позвал:

— Сонечка!

Девушка у окна вскинула голову и посмотрела на дверь. Миловидное узкое личико, близорукие серые глаза и непокорная прядка выбившихся из пучка пепельных волос, которую она то и дело заправляла за ухо. Ухо было маленьким и розовым, почти детским.

— Простите, я, кажется, обознался, — стушевался Влас. — Я принял вас за сестру своего друга. Мне показалось, что вы Соня Ригель.

— Она у нас Макарова, — бойко откликнулась сидящая за швейной машинкой девица. — Макарова ни на что не сгодится?

Швеи разноголосо засмеялись, а Влас, окончательно смутившись, убрался прочь. До закрытия он мотался по магазину, поджидая, когда Соня выйдет из мастерской. Если бы она вышла в компании подруг, Влас не решился бы подойти, но девушка, словно угадав его намерение, показалась из дверей одна. Воскобойников сразу же узнал ее, хотя на Соне Макаровой теперь были пальто и шляпка.

— Софья, простите, не знаю, как вас по отчеству, — окликнул Влас, деликатно прикасаясь к локтю ее драпового пальто.

Швея замедлила шаг и слегка повернула голову в его сторону.

— Позвольте представиться, я служу в фотографии фон Ган, это в Царском Селе, моя фамилия Воскобойников, — отрекомендовался Влас. — Влас Ефимович Воскобойников.

— Что же вам угодно, господин Воскобойников? — разглядывая собеседника из-под вуальки, тревожно осведомилась девушка.

— Софья…

Влас снова сделал вид, что не знает отчества девушки, хотя Пиголович отчество Макаровой называл, и Влас его хорошо запомнил.

— Софья Андреевна. — Она остановилась. — Говорите, что вам от меня нужно, я очень устала и хочу поскорее попасть домой.

— Так позвольте, я отвезу вас на извозчике? — воодушевился Влас.

— Благодарю вас, не нужно, — тусклым голосом откликнулась собеседница. — Давайте поскорее покончим с вашим делом.

И Влас, опасаясь, что в любой момент его могут перебить, торопливо пустился в объяснения:

— Вы понимаете, я фотограф и работаю еще и в жанре художественно-постановочной фотографии. Когда я сегодня окликнул вас и вы посмотрели так ласково и кротко, то понял, что лучшей модели для Офелии мне не найти.

— Простите, мне это не интересно. Предложите лучше Ольге Бояриновой или Тане Усиевич. Они наверняка согласятся.

— Но в качестве модели меня привлекли именно вы! Я готов заплатить, сколько скажете!

— Благодарю, я не нуждаюсь в деньгах.

Они стояли в центре зала рядом с фонтаном, обнесенным невысокой кованой оградой в виде плюща, на которую Влас и облокотился. И сделал это не без умысла, ибо понимал, что девица сейчас уйдет, и больше он с ней не увидится. Влас пошел на жертву. Незаметно зацепив правый карман за вьющийся стальной побег ограды, он сделал вид, что собирается уйти, шагнул в сторону, и карман, оторванный, повис на нитке. Девица охнула от неожиданности, а Влас расстроенно проговорил:

— Надо же, какая досада!

— Жалко-то как! — сокрушалась Софья Андреевна, чувствуя свою невольную вину. — Хорошее пальто. Английской шерсти.

— Не знаете, нет ли поблизости ателье? Только мне, Софья Андреевна, нужно самое лучшее, а то так карман отделают, что пальто надеть будет невозможно.

— Полагаю, в такое время все уже закрыто.

— Не могу же я в таком виде ехать в поезде.

— Знаете что? — вдруг решилась девушка. — Пойдемте ко мне, я зашью так хорошо, что будет незаметно.

— Далеко идти? — набивал себе цену Влас.

— Здесь совсем рядом, в доходном доме Шереметева.

Влас знал этот дом. В центральной арке пятиэтажной громады некогда располагался театр с многообещающим названием «Литейный интимный», одно время именовавшийся «Театром ужасов Вениамина Казанского». Влас раньше часто там бывал, стараясь затащить и равнодушного к искусству друга Ригеля. Представления у Казанского давались в модной стилистике парижского «Гран Гриньоль», специализировавшегося на жанре кошмаров с неизменными вампирами, злодейскими убийцами, леденящими душу монстрами и прочими щекочущими нервы зрелищами. Однако пару лет назад Воскобойников утратил к нему интерес — амплуа театра сменилось, и теперь в репертуаре «Литейного интимного» преобладали фарсы и миниатюры, совершенно Власу не близкие.

Расчет на профессиональную гордость девицы Макаровой оправдался. Воодушевившись, Софья Андреевна решительно направилась по галерее к выходу из пассажа, искоса поглядывая, следует ли за ней ее новый знакомый. До парадного добрались за считаные минуты, поднялись по широкой лестнице на пятый этаж и очутились в уютной квартирке.

— У меня есть чай, но не с чем его пить, — скидывая в прихожей пальто, сообщила хозяйка. — Вообще-то я живу с подругой, теперь она уехала в деревню, к родственникам. А мне много не нужно — вполне достаточно чашки чая с баранками. Баранки вчера закончились, а я не успела купить.

— Я сбегаю в кондитерскую, — вызвался Влас, раздеваясь и передавая пальто швее.

— Как, без пальто? — рассмеялась девушка, которой фотограф, несомненно, нравился.

— Ерунда, тут близко. Я приметил в соседнем доме прелестный кондитерский магазинчик.

Влас выбежал за дверь и вскоре вернулся, неся коробку с сахариновыми пирожными.

— Вы поспели прямо к чаю, — сообщила Соня, указывая на две дымящиеся чашки.

Воскобойников водрузил на стол перевязанную ленточкой коробку и, согреваясь, энергично потер руки.

— Вот и отлично! Я голоден, словно зверь. — И без перехода выпалил: — Так вы согласны?

— На что я должна согласиться? — растерянно заморгала Макарова.

Усевшись за стол, Влас отхлебнул горячий чай и невинно пояснил:

— На то, чтобы я запечатлел вас в образе Офелии.

— Какая из меня Офелия? — развязывая коробку и придвигая к гостю пирожные, улыбнулась Софья Андреевна. И, взявшись за работу, игриво добавила: — Да и почем я знаю, что вы на самом деле фотограф? Может, вы просто девушкам голову морочите?

Влас смотрел, как иголка в ее руках проворно снует туда-сюда, возвращая испорченному карману первоначальный вид, и злорадная радость переполняла его. «Ишь, овечкой прикидывается! А сама такие вещи творит, что подумать страшно. Не веришь, что я фотограф? А вот я сейчас тебе, голубушка, докажу!»

Он выбрался из-за стола, отправился в прихожую, откуда вернулся с кофром, вытащил и сунул швее под нос пачку фотокарточек, прихваченных в архиве у Пиголовича. Соня впилась в снимки глазами, пытаясь разобрать, что же она видит перед собой.

— Кто это? — чуть слышно проговорила она.

— Это Лизавета Лукьянова. Узнаете ридикюль? Если плохо видно, пожалуйте лупу.

Для большей наглядности Влас вложил в руку растерявшейся Соне прихваченную у архивариуса лупу, и та завороженно стала через нее смотреть на фотографию. Влас дал ей время проникнуться ужасом увиденного и сухо осведомился:

— Признайтесь, Софья Андреевна, Тадеуш фон Ченский прислал к вам князя Зенина с просьбой вшить в сумочку погибшей карту висельника.

Девушка дернулась, как от удара, и испуганно произнесла:

— Поверьте, я не знала! Он не сказал, для чего.

Влас торжествовал.

— А для того, душа моя, — вкрадчиво проговорил он, низко склоняясь к хозяйке, — чтобы красивая молодая женщина попала под колеса мотора и лежала на дороге, как раздавленная кошка. А также для того, чтобы князь Зенин, который заказал ее смерть, не перенес утраты и застрелился.

Соня всхлипнула и, выронив фотографическую карточку, закрыла лицо ладонями.

— Я никогда не думала, что это так страшно, — глухо звучал ее голос сквозь прижатые к губам ладони. — Если бы знала, ни за что не стала бы помогать фон Ченскому!

— Конечно, со стороны все выглядит гораздо романтичнее, — хмыкнул Влас. — Магические обряды, карты Таро, заговор на смерть и таинственная сила, вершащая людские судьбы. А на деле, голубушка, все именно так. Трупы выглядят на редкость омерзительно. Да и денег вам, должно быть, заплатили немало. Оттого вы в них и не нуждаетесь.

Спрятав лицо в ладони, Макарова молчала. Тогда Влас вынул из кофра пачку снимков, предназначенных для завтрашней аудиенции во дворце, и протянул одну из фотографических карточек Софье.

— Будьте любезны, взгляните. Что вы можете сказать о книге в руках Ее Императорского Величества? Ну же, берите лупу и смотрите как следует, не стесняйтесь!

Девушка убрала руки от лица, навела стеклышко лупы на Александру Федоровну и застыла как громом пораженная, не отрывая исполненного ужасом взгляда от фотокарточки.

— Вам знаком этот молитвослов? — напирал Влас.

Швея молча кивнула. А потом залепетала быстро-быстро:

— Этого не может быть! Когда служанка Великой княгини Милицы делала мне заказ золотом расшить муаровый переплет, она говорила, что ее госпожа преподнесет молитвослов подруге императрицы! Жаловалась на Вырубову и ее приспешника Распутина. Раньше, говорит, не бывало дня, чтобы императрица не пригласила сестер-черногорок во дворец, а когда появилась Вырубова — Александра Федоровна переменилась к черногоркам. Служанка Великой княгини глумилась, что Милица Николаевна подарит Вырубовой бесовское в святом. Смеялась — к одному молитвеннику Вырубовой — неказистому мужику Гришке Распутину — прибавится молитвенник другой, роскошный, богатый — из черного муара, да с золотом! Выходит, служанка меня обманула? Молитвослов предназначался императрице?

Влас закурил и задумался. Это что же получается? Милица черногорская из злого чувства мести преподнесла роковой подарок с заговоренной картой Анне Александровне, а Вырубова, желая угодить подруге, без сожаления отдала красивую и дорогую вещь? И ведь как хитро придумано! Ни один здравомыслящий человек не заподозрит опасности в сборнике святых молитв. Сердце Власа защемило от умиления. Аннушка Вырубова, простая душа, бессребреница, преданная подруга, готова последнее Александре Федоровне отдать, так ее любит.

Полина рассказывала, что императрица ни дня не может прожить без Вырубовой. Поселила в дачном домике рядом с дворцом и посылает за ней чуть что, а вечерами тайком проводит в свои покои. В народе разное говорят, и может, в этой дружбе и нет ничего, кроме душевной привязанности, но для чего же напускать столько таинственности? Весь дворец знает, что Анна тайно бывает у Александры Федоровны, но императрица все равно делает из этих встреч секрет.

При воспоминании о Полине на душе заскребли кошки. Нехорошо он с ней поступает. Морочит девушке голову, хотя никогда на ней не женится. Он вообще никогда не женится. Ибо та, кого он боготворит и с кем хотел бы никогда не разлучаться, недосягаема, как солнце. Как луна. Как звездная россыпь в ночном небе. Это секрет, который Влас бережно хранит и никому не поверяет. И тайну его зовут Анастасия. Великая княжна Анастасия Николаевна Романова. Нет, она, конечно, не так красива, как Великая княжна Ольга Николаевна, и не так рассудительна, как Татьяна, и женственного обаяния Марии Николаевны у нее нет. Зато Анастасия похожа на рыженькую озорную лисичку, шаловливую и резвую, охочую до игр и шалостей, и по характеру гораздо ближе Власу, чем ее уравновешенные сестры.

В первый раз Влас увидел Анастасию в конце лета. Он пришел во дворец в качестве ассистента Магельского, вызванного заснять развлечения царской семьи, да так и просмотрел всю съемку на младшую Великую княжну, резвящуюся у «американских гор», воздвигнутых посреди просторной залы.

Несомненно, Настенька — так он ее про себя называл — невероятно одарена артистически. Ей бы блистать на сцене, а не прозябать в ветхом, триста лет не знающем перемен дворце под душным надзором Александры Федоровны. Из рассказов Полины Влас знал о Насте все. Он и с Полиной познакомился только ради того, чтобы быть в курсе событий жизни Настеньки. А жизнь его рыженькой лисички была до обидного не похожа на общепринятое представление о существовании принцесс.

Немка по крови и англичанка по воспитанию, Александра Федоровна была бережлива до жадности и целомудренна до ханжества. Бабушка, королева Виктория, вырастила будущую российскую императрицу в твердой уверенности, что открытое проявление чувств — это непозволительная слабость, и Александра Федоровна часами сидела в детской, глядя в одну точку и никак не реагируя на тихие игры детей, опасающихся неосторожным шумом потревожить впавшую в задумчивость родительницу.

Царские дети получали игрушки-развлечения только в праздники. В остальное время у них были игры полезные. Полина своими глазами видела картонные наборы для изучения языков и запоминания царских династий. У наследника был еще бумажный театр «Жизнь за царя». Таким образом, рассуждал Влас, укреплялось их самосознание как представителей монаршей семьи.

Великие княжны совсем не в царском духе донашивали друг за другом платьица и обувь и спали на походных кроватях, застеленных по-солдатски. На дни рождения Александра Федоровна, рассуждая, что готовые ожерелья стоят слишком дорого, дарила своим дочерям по три жемчужины, чтобы к тому моменту, когда девочки вырастут, у них набралось по ожерелью. Князь Оболенский однажды, не выдержав подобной скаредности, купил четыре ожерелья и подарил их Великим княжнам, чем вызвал раздражение императрицы.

А история о каминных решетках до сих про шепотом передавалась старыми слугами новичкам для примера, чтобы понимали, с кем придется иметь дело. Едва переступив порог Александровского дворца в качестве хозяйки, Александра Федоровна была неприятно поражена плохо начищенными каминными решетками. Вызвав служанку, императрица при ней собственноручно натерла решетку графитом и потребовала, чтобы и впредь все каминные решетки во дворце выглядели точно так же.

Императрица ассоциировалась у Власа с героями Диккенса, пресными и добропорядочными настолько, что даже негодяи в произведениях английского писателя повинны лишь в том, что вовремя не платят по счетам и выпивают вместо двух положенных кружек эля четыре. И поэтому будоражащие Петроград слухи о противоестественном романе государыни и Анны Вырубовой казались Власу невероятным бредом. Фотограф видел в этой дружбе совершенно иные корни. Александру Федоровну в России не любили, а Вырубова, открыто демонстрировавшая свое преклонение перед царственной подругой и готовность по первому требованию выполнить любое приказание, помогала той поднять самооценку.

Не любить императрицу было за что. Ее Императорское Величество сама все сделала для того, чтобы заслужить народную неприязнь. Алиса Гессен-Дармштадтская приехала в Россию сразу после смерти императора Александра Третьего и, не выдержав положенного траура, через неделю после похорон затеяла венчание. Позже переименовавшись в Александру Федоровну, сама шутила по поводу своей свадьбы, что похороны словно бы и не прекращались, только из черного платья ее переодели в белое. Путая причину со следствием, народ начал шептаться, что новая царица принесла с собой беду.

Затем была коронация и кровавая трагедия на Ходынском поле. Погибло множество людей, но вместо того, чтобы объявить траур по погибшим и отменить визит на бал к французскому послу, Александра Федоровна настояла на их с мужем присутствии, объясняя это тем, что для праздника француз заказал живые розы, и будет нехорошо, если бал не состоится и цветы завянут. Все тут же отметили, что государыне гораздо важнее живые цветы, чем мертвые подданные.

«Кровавое воскресенье» только укрепило всех в мысли, что немка приносит России одни лишь несчастья. А мракобесные увлечения Александры Федоровны «святыми людьми» — блаженными, юродивыми и чародеями, не переводящимися во дворце, окончательно разрушили сакральный ореол вокруг венценосной семьи, сделав членов императорской фамилии предметом издевательств и насмешек. Рачительная хозяйка, достойная жена и заботливая мать, владычица Земли Русской была набожна до суеверий и после принятия православия видела во вновь обретенной вере лишь внешнюю лубочную атрибутику, не пытаясь понять ее глубокий философский смысл. Особенно раздражал обывателей так называемый «старец» Распутин — Святой Черт, как именовали Григория Ефимовича злые газетчики. Его влияние на императрицу усиливалось тем, что только один отец Григорий был способен облегчать страдания наследника, получившего от матери наследственную гемофилию, страшную болезнь, передающуюся в ее роду по женской линии.

Влас никак не мог взять в толк, отчего императрица так жаждала родить наследника, если была осведомлена о родовом недуге. В осведомленности государыни невозможно было усомниться, ибо брат Алисы Фридрих умер от гемофилии. И именно по этой причине, из-за имеющейся в роду Гессен-Дармштадтских, болезни расстроился брак будущего императора Вильгельма Второго и красавицы Эллы Дармштадтской — старшей сестры Алисы. Немецкий принц, хоть и любил старшую внучку королевы Виктории, руководствовался соображением, что будущее Германской империи не должно пострадать из-за болезни наследника.

О будущем Российской империи отчего-то никто не задумывался, когда наследник Ники благодаря своей настойчивости все-таки женился на Алисе Гессенской. Выходя замуж за будущего Императора Российского, невеста знала, что с большой долей вероятности подарит престолу мальчика, обреченного на тяжкие страдания и раннюю смерть. Неужели виной ее маниакальной потребности иметь сына являлось прагматическое желание любой ценой сохранить за собой трон, не допустив к короне дышащих в затылок конкурентов из мужниной родни?

Вот и вышло, что, родив нежизнеспособного наследника, Александре Федоровне только и оставалось уповать на Господа и прибегать к помощи Святого Черта. А Анна Вырубова, страстная поклонница отца Григория, кроме всего прочего, служила посредницей между царской семьей и Распутиным, что делало ее особенно ценной в глазах императрицы. Донесения полиции и придворных о разврате и пьянстве «старца» царица с негодованием отвергала, подозревая окружающих в злокозненном желании уморить цесаревича.

Николай Второй любил жену и закрывал глаза на ее слабости, разделяя опасения супруги за здоровье их единственного сына. Он и сам мечтал проводить как можно больше времени с семьей, а не заниматься скучными государственными делами. Охота, прогулки, чтение книг, езда на велосипеде, работа в саду — эти занятия были императору одной шестой части суши гораздо больше по душе, нежели унылая рутина управления страной, и, если верить записям в дневниках, император в любой ситуации — даже во время войны — уделял прогулкам, лаун-теннису и художественной литературе изрядное количество времени. Заметки эти были презанятнейшие, и, слушая новости от Полины, Влас не раз думал, что, попади царские тетрадки в руки Зигмунда Фрейда, австрийский психиатр мог бы многое рассказать про характер их автора.

Надо сказать, что дневники Николая Александровича у дворцовой челяди вызывали немало интереса, и время от времени кто-то из прислуги в них заглядывал. А заглянув, пересказывал содержание другим. Так, от Полины Влас узнал, что царица с первых дней семейной жизни взяла супруга под каблук, вписывая в дневники царя горячие советы и энергичные поощрения. В его же записях не встретишь эмоций, одни лишь сухие отчеты о прошедших днях. Катался на велосипеде, убил двух ворон, принял иностранного посла. Даже гибель собственных подданных не пробуждала в государе глубокого чувства, о чем свидетельствовали сухие заметки, общий смысл которых сводился к тому, что императору горько и тяжко, но так, видно, угодно Богу.

Придворные замечали, что письма личного характера, впрочем, как и государственного, император писать не любил, в то время как государыня писала часто и помногу. По большей части недомогая и проводя время в постели, Александра Федоровна строчила корреспонденцию лежа, удобно расположившись на специальном приставном бюро. Слуги недоумевали, отчего находящемуся в соседних покоях мужу императрица сочиняет романтичные, полные любви и нежности письма, не проще ли заглянуть в соседнюю комнату и донести свои чувства устно? Зато стоит супругам оказаться вместе, они отчего-то все больше молчат и смотрят в разные стороны.

Во дворце шептались, что за триста лет правления рода Романовых монаршая династия разрослась дальше некуда, и теперь на все наиважнейшие государственные посты по негласному правилу неизменно назначаются члены августейшей фамилии. В силу специфичности образования и воспитания редко когда царские кузены и дядюшки оказывались способны к настоящему государственному делу, да и желания особого не испытывали тратить на это время и силы. Ввязываясь в мировую войну, командовавший армией Великий князь Николай Николаевич обещал скорую победу, однако война непозволительно затянулась, увлекая Россию в трясину разорения и нищеты.

Император Николай, видя, что скорой победы не получается, неожиданно для всех принял на себя командование армией и отбыл в ставку. Влас не переставал удивляться — как может человек, ничего не смыслящий в военном деле, руководить сражениями? Страной же управлять осталась Александра Федоровна, а советчиками при ней выступали Распутин и Вырубова. Процесс управления выглядел так — императрица в письмах описывала мужу государственные дела, настоятельно рекомендуя сместить того или иного министра, упирая на то, что Бог поставил Николая на царство и не допустит неправильных решений.

Влас испытывал к государыне двоякие чувства. С одной стороны, он не мог не видеть, что эта узколобая, склонная к ипохондрии и бесконечным истерикам женщина толкает Россию в пропасть, и, как патриот своей страны, не мог не разделять общего мнения, что без Александры Федоровны России будет только лучше. Но в то же время знал, как любит Настенька мать, и, как влюбленный, готов был жизнь положить на то, чтобы из глаз его возлюбленной не выкатилось ни единой слезинки.

— Перестаньте реветь! — прикрикнул Влас на швею. — Дошейте наконец карман и напишите мне рекомендацию к Тадеушу фон Ченскому.

Больных полагается навещать с гостинцами, поэтому сначала я заехала в магазин. Когда мы жили с Волчанским, я покупала продукты в «Монетке». Брала не самое дешевое, но так, чтобы было бюджетно. Женька в еде неприхотлив и праздничным блюдом считает отварную картошечку с укропом и лучком, к ней селедочку и свеклу под майонезом. Детям, конечно, перепадали овощи-фрукты, но большей частью это были парниковые огурцы, целлулоидные помидоры и кислые польские яблоки. Теперь я делаю покупки исключительно в «Азбуке вкуса» — Эмманул приучил меня покупать только самое лучшее.

В магазине я первым делом отправилась к стеллажу с соками и минералкой. Поставила в тележку литровую бутылку апельсинового сока и двухлитровую — гранатового. В Интернете недавно видела, что гранат способствует кроветворению. Волчанскому не повредит. Взяла упаковку минералки. Пусть пьет, в больнице наверняка пить нечего. Затем отправилась к овощам и фруктам, набрала пластиковых коробочек с клубникой, смородиной, малиной, ежевикой. Отдельно взяла полкило рамбутанов, штуки три питахайи, крупную папайю и сетку с маракуйей. В молочном отделе набрала разнообразных йогуртов и перешла в колбасный. Нарезки в тележку кидала не глядя — в больнице сгодится все. Закончила в хозяйственном — щетка, расческа, зубная паста, туалетная бумага и так, по мелочи — бумажные платочки, освежитель воздуха, зубочистки и пара глянцевых журналов, чтобы не скучал.

В приемном покое меня предупредили, что в ровно в девять часов вечера посетители должны покинуть палаты, и дали тележку, ибо донести гостинцы я бы не смогла. Погрузившись в лифт, я двинулась на четвертый этаж.

Женя лежал в коридоре, в самом дальнем его конце, и если сравнивать с местами у санузла, можно даже сказать, пребывал в относительном комфорте. Прямо в джинсах расположившись поверх одеяла, Волчанский сосредоточенно черкал в блокноте карандашом. Громыхая тележкой по неровному линолеуму, я подошла и села рядом на краешек кровати. Он оторвался от записей, мельком взглянул на сумки и сделал страдальческое лицо.

— Это еще зачем? — вместо приветствия осведомился он. — Заберешь домой, мне это не нужно. — И тут же спросил: — Мира, припомни, чья была идея пригласить американцев для участия в выставке?

— Идея принадлежала американцам. А почему ты спрашиваешь?

— Кто конкретно с вами связался?

— Майкл Смит.

— Конечно же, Майкл Смит! — криво усмехнулся бывший муж. — По-другому и быть не могло.

Я не выдержала и повысила голос:

— Ты можешь говорить нормально или так и будешь изъясняться загадками?

— Этот парень, Майкл, он не тот, за кого себя выдает, — тихо пояснил муж. — Может показаться странным, но я видел его фотографию в журнале «Знание — жизнь» за шестьдесят четвертый год. Парень совсем не изменился!

Женька в своем репертуаре. Фантазер и выдумщик.

— Бывают люди, — осторожно сказала я, — поразительно похожие друг на друга.

Но Волчанского было не переубедить. Возбужденный, раскрасневшийся, он с напором произнес:

— Это он, я уверен. Выглядит абсурдно, но факт остается фактом. В «Знании — жизни» американец фигурирует как журналист В. Воскобойников, автор статей на актуальные научные темы, такие как червячные переходы и временные парадоксы.

— Ты ничего не путаешь? — Я сопротивлялась скорее по привычке, чем по необходимости.

— Дослушай до конца, — продолжал горячиться Волчанский. — В архивах Царского Села сохранились снимки, один из которых привлек мое внимание. На нем запечатлены некто В. Воскобойников и М. Ригель. Фамилия Воскобойников въелась в мою память еще с тех пор, как ты лежала в больнице. Илья Ашотович все время рассказывал про некоего журналиста Воскобойникова, похитившего бумаги его отца.

— Да-да, я помню. Имя Воскобойникова мне тоже от Ильи Ашотовича хорошо знакомо.

— Вот видишь! В общем, я поднял архивы журнала за шестьдесят четвертый год и нашел фото журналиста Воскобойникова. Это твой Майкл. Майкл Смит. Заинтригованный, я позвонил в редакцию.

— И что же, журнал еще существует?

— Представь себе! Короче, я связался с главным редактором, Родионом Сухановым. Милейший старик, все подробно рассказал про Воскобойникова. Этот Воскобойников и в самом деле работал у них в журнале и в шестьдесят четвертом году не вернулся из командировки в Финляндию. А через некоторое время к ним в редакцию пришел некто Ашот Шавлович Амбарцумян, представился физиком, выступавшим на конференции в Хельсинки со своим открытием. Говорил, что его ограбил присутствовавший на конференции Воскобойников. Суханов полагает, что физик пребывал в маразме, потому что старик уверял, что якобы открыл способ путешествия во времени.

— Точно! — Я испытала невероятное облегчение оттого, что больше не буду мучиться, вспоминая фамилию милого старичка из лечебницы. — Амбарцумян его фамилия!

— Суть открытия физика Амбарцумяна пересказывать не буду, — не слушал меня бывший муж. — Ты не хуже меня осведомлена о нем. Полагаю, Илья Ашотович донес до тебя все нюансы отцовской теории самым подробным образом.

— Конечно, донес. Илья Ашотович — милейший старичок.

— Разговорчивый очень.

— Разве вы встречались?

— Встречались. Когда я приезжал к тебе, а ты отказывалась меня видеть и меня не пускали в отделение, я искал знакомства со всеми, с кем ты была близка, так и познакомился с Ильей Ашотовичем.

— И он увлек тебя перспективой оказаться в обожаемом тобой двадцатом веке? Желательно в самом его начале. Еще до переворота, чтобы поближе познакомиться с окружением царской семьи.

— Ты зря иронизируешь. Илья Ашотович говорит вполне реальные вещи, которые давно известны кому следует, а в больницу его упекли, чтобы не баламутил народ. Думаю, что в этой области не только ведутся разработки, но и получены определенные результаты, так что компетентные органы тоже изо всех сил ищут журналиста Воскобойникова как чересчур осведомленного. Только они допускают ошибку, просеивая через мелкое сито тех, кому в шестьдесят четвертом году было около двадцати пяти, а сейчас, следовательно, под восемьдесят. Помнишь, чем, по словам Ильи Аштовича, его отец объяснял свое полное доверие к журналисту?

Под настойчивым взглядом Евгения я смутилась и выдавила из себя:

— Честно говоря, не помню.

— Физик говорил, что, увидев Воскобойникова, поразился его сходству с другим Воскобойниковым, милейшим молодым человеком, которого некогда знал по Царскому Селу. Ученый решил, что журналист — сын того Воскобойникова, оттого и доверился. Я поднял документы и выяснил, что Варфоломей Воскобойников служил урядником в Царскосельской полицейской части, был на хорошем счету и даже в шестнадцатом году удостоился высочайшей награды за предотвращение покушения на Николая Второго. В Царскосельской газете за тот же год урядником опубликовано несколько хвалебных од в адрес Его Императорского Величества, и эти статьи не оставляют сомнения в том, что Варфоломей Воскобойников — воинствующий монархист. Но вернемся к тому, с чего начали — к фотографии двух приятелей из Царскосельского архива. В. Воскобойникова и М. Ригеля. Стоит заметить, что Воскобойников встречается нам в качестве потерпевшего в рапорте об избиении неизвестными и доставке его в лечебницу доктора Бадмаева на Поклонной горе. Следишь за моей мыслью?

— Встречается. И что?

— Слушай, не отвлекайся. Дальше я полез в записи доктора Бадмаева. И таки нашел упоминание о Воскобойникове, но — в каком контексте!

— Да хватит интриговать, говори уже!

И Женя заговорил так быстро, что я едва успевала следить за его мыслью:

— У Бадмаева был помощник Михаил Ригель. Ты понимаешь — Ригель! Между прочим, сын выдающегося геронтолога Леонида Ригеля. И наш Ригель, который Михаил, увлекался работами отца. И если верить Бадмаеву — а не верить такому уважаемому доктору у нас нет причин, — в целях эксперимента Михаил Ригель выхаживал Воскобойникова и еще одну девицу, Раису Симанюк, вводя в их практически безжизненные организмы настои бадмаевских трав и смеси с вытяжками из медуз по рецепту отца-геронтолога. И, между прочим, в книге доктора Белкина, специалиста в области старения и биографа доктора Бадмаева, я встречаю упоминание об этом опыте как о единственно удачном эксперименте по запуску механизма полной регенерации организма. Я пытался связаться с доктором Белкиным, но к нему не подберешься. Если бы доктор был москвичом, я бы нашел способ с ним встретиться — подстерег бы у подъезда или около клиники. Знающие люди уверяют, что Белкин может безостановочно говорить о Бадмаеве и его пациентах. Особенно об уникальных. Но Белкин живет в Петербурге, и его время расписано по минутам на два года вперед, так что наша встреча крайне проблематична.

— Ты хочешь сказать, что этот твой Воскобойников бессмертный, как медуза? — скептически усмехнулась я. Но Женя оставался совершенно серьезен.

— И Симанюк тоже. Тогда все сходится. Майкл — не Майкл, а бывший урядник Варфоломей Воскобойников. Монархист до мозга костей, он готов на что угодно, только бы не допустить отречения Николая Второго. И если такое случится, это будет страшно.

Подобная постановка вопроса не могла не удивить, и я недоверчиво произнесла:

— Ты говоришь так, точно такой поворот событий возможен.

Бывший муж помолчал и тихо ответил:

— Представь себе, да. Если допустить, что моя теория верна и урядник Воскобойников и в самом деле тот самый журналист, ставший практически бессмертным и укравший бумаги физика Амбарцумяна, то не удивительно, что он так рвется заполучить молитвослов.

— Кстати о молитвослове. Куда ты его дел?

Волчанский сделал вид, что не услышал, как бы между делом сообщив:

— Мне очень повезло. Собирая материал для монографии, я вышел на родственницу Милицы и Станы Черногорских.

— Я видела электронное письмо Розали Негош. Да и ее саму тоже.

Поймав на себе недоуменный взгляд Евгения, я быстро добавила:

— По скайпу.

— Тогда ты должна понимать, что означает для фанатичного поклонника Николая Второго карта «висельник». Этот урядник костьми ляжет, но не допустит падения абсолютной монархии. Стоит вернуть карту в колоду, и Варфоломей Воскобойников сможет моделировать события так, как ему придет в голову. Например, создать ситуацию, чтобы Николай Второй не подписал отречения. Как бы то ни было, Воскобойников искал молитвослов. Я сам видел, как он пересматривал коробки.

— Ты еще в институте был королем конспирологии, — фыркнула я, но Волчанский пропустил мои слова мимо ушей.

— Хочешь, расскажу, как было дело? Воскобойников не был уверен, где молитвослов — в вещах, привезенных Соколовым, или у вас в хранилище. И для начала пристроился в американскую миссию в Джорданвилле. Там не нашел того, что искал, и отправил в Россию предложение об организации совместной выставки.

— Признайся, Жень, это ты подбил Звягинцева на воровство?

— Я же не знал, что Юра сделает все так топорно, — не стал отпираться Волчанский. И, усмехнувшись, пояснил: — Чтобы не ошибиться и не забрать другую книгу, этот деятель решил принести всю коробку, чтобы я выбрал нужную. Итак, в коробке номер девять Воскобойников так же, как и я, обнаружил молитвослов, но я опередил лже-Майкла. И тогда американец попросился ко мне на постой, чтобы быть как можно ближе к молитвослову.

— Так куда ты его дел? — вернула я бывшего мужа с небес на землю.

— Кого? Молитвослов? — заморгал он. — Как только забрал, сразу же отправил бандеролью на адрес матери. Ты позвони ей и попроси пока не забирать посылку. На днях я выйду из больницы и схожу на почту вместе с ней. Не хочу подвергать ее опасности.

— Сам позвони.

— Не могу. Смартфон разбился.

— Это Воскобойников на тебя напал?

— Никто на меня не нападал, — раздраженно отмахнулся Евгений. — Он просто за мной шел. Вернее, рядом со мной. Уже после того, как я сдал ему комнату и отправил по почте молитвослов. Выхожу из отделения связи, вижу — стоит у магазина. В руках полная сумка — прикидывается, что за продуктами ходил. А сам за мной следит. На всякий случай я двинулся в противоположную от дома сторону — Воскобойников за мной. Я ускорил шаг — он за мной. Я побежал, поскользнулся на какой-то ерунде, упал, затылком стукнулся и больше ничего не помню.

— Квитанцию куда дел?

— Что?

— Квитанцию с почты. На ней есть адрес получателя бандероли. Если ты какое-то время лежал без сознания, Воскобойников вполне мог обшарить твои карманы и запомнить адрес твоей матери.

— Плохо дело. Воскобойникову позарез нужен молитвослов. Колода Таро Папюса, как ты понимаешь, у его сообщницы, так называемой Бьянки, обокравшей родственников черногорки в шестьдесят четвертом году. А имея на руках расчеты физика Амбарцумяна, им не составит большого труда вернуться в любой момент прошлого, в который они пожелают, и натворить такое, что в голове не укладывается.

— Что ты сказал? — прошептала я.

— Что? — удивленно переспросил Волчанский.

— Повтори, что ты сказал!

— Да что такого? Они запросто могут вернуться в любой момент прошлого и… — начал было Женя и замолчал, настороженно глядя на меня. И одними губами проговорил: — Ты подумала про Катю?

Я сидела, застыв от нахлынувшего откровения. Должно быть, именно так чувствовали себя апостолы, узревшие живого Бога. Вот оно, то самое, во что я так хотела и очень боялась поверить! Значит, реально сделать так, чтобы… Господи! Жутко даже в мыслях произнести!

Испытав прилив небывалой энергии, я возбужденно схватила Женю за руку, умоляюще заглядывая ему в глаза.

— Мы можем договориться с Воскобойниковым? Пусть он нам расскажет, как попасть в то кошмарное шестое августа. Давай отдадим ему молитвослов.

— Мирослава, ты что? — выдернул руку Евгений. — Никоим образом! Я не готов на такие жертвы.

Я ненавидела его так, как никогда в своей жизни. Даже сильнее, чем в тот страшный момент. Больно сжалось сердце, и очень захотелось ударить кулаком по бородатой физиономии. Но я сдержалась. Глотая слезы, всхлипнула:

— Даже если мы сможем сохранить нашей дочери жизнь? Неужели тебе все равно?

— Только не надо делать из меня монстра, — поморщился Евгений, отворачиваясь к окну. — Как бы тебе ни хотелось, историю менять ни в коем случае нельзя. Это каждому из нас выйдет боком. Вспомни рассказ Бредбери про бабочку.

Вранье! Если бы путешественник во времени не раздавил эту чертову бабочку, ее мог бы слопать древний воробей! Или кто там питается бабочками? В конце концов, насекомое само могло погибнуть, влипнув в смолу! Врет Бредбери! Все врет!

— Да плевать мне на Бредбери! — заревела я. — На его лживую бабочку! И на историю! Мне нужна Катя!

На нас стали обращать внимание, и Женя перешел на шепот.

— Ты рассуждаешь как баба, — тихим голосом сообщил бывший муж. — Главное — благополучие моей семьи, а там трава не расти.

Глядя в его невозмутимые глаза, я задохнулась от ярости.

— И это говоришь ты? Ты, который это благополучие разрушил?!

— Даже не пытайся разбудить во мне чувство вины, — чужим голосом прошептал Волчанский. — Я не проявлю малодушия. Больше всего я хотел бы вернуться в прошлое и организовать покушение на Алису Гессен-Дармштадтскую еще в первый ее приезд. Я бы много дал, чтобы эта дама не взошла на Российский престол, — шептал он в запальчивости. — Это надо же до такого додуматься — канонизировать Романовых как страстотерпцев! Кто страстотерпцы — эта парочка? Отцы церкви, серьезно? Чем больше узнаешь, тем страшнее становится оттого, что в руках этих людей оказалась одна шестая часть суши. Николай и Алиса получили ровно то, что заслужили. Девочек жалко. И наследника. Но больше всего обидно за Россию. И все же я никогда не сделаю то, что может иметь самые непредсказуемые последствия. Не вернусь в прошлое и не выдерну Гессенскую занозу из многострадального тела России, хотя и очень хочу это сделать. В отличие от тебя, я верю Бредбери.

Я знала Волчанского. Когда им овладевала идея фикс, спорить с ним было бесполезно. Поэтому я молча поднялась и деревянной походкой двинулась к стойке поста, белевшего в середине коридора.

— Мирослава! — окликнул Волчанский.

Я неохотно обернулась. Бывший муж ткнул пальцем в тележку и требовательно произнес:

— Забери свой продуктовый магазин! Мне ничего не нужно.

Я вернулась и покорно покатила гостинцы обратно. Медицинская сестра заполняла журнал. Я притормозила перед постом, молча положила перед ней полис Волчанского и, гремя колесами тележки по линолеуму, направилась к выходу. В голове стучала одна мысль — нужно действовать самой, без помощи Евгения. Выменять молитвослов на возможность исправить непоправимое. Меня нимало не беспокоило, что в архиве будет обнаружена пропажа экспоната. Уволят? Пожалуйста. Пойду под суд? Да ради бога! Я готова умереть, только бы получилось!

От девицы Макаровой Влас вышел ближе к полуночи и, взяв на Литейном извозчика, успел на последний поезд. Всю дорогу до Царского Села продремал.

Выйдя из вагона, на Вокзальной площади он огляделся в поисках экипажа. Ночь выдалась холодная, безлунная, и извозчики, как назло, куда-то все запропастились. Кутаясь в пальто и надвинув на самый нос кепи, Влас торопливо шел от вокзала к дому на углу Широкой и Бульварной улиц. Воскобойников так устал за этот бесконечный день, что ему было решительно все равно, жива Раиса Киевна или отошла в мир иной. Им владела одна мечта — добраться до кровати и наконец лечь в постель и вытянуть ноги. Влас уже поравнялся с кованой оградой, за которой темнел дом Монитетти, когда из темноты к нему шагнула массивная фигура.

Фотограф дернулся и прижал к груди драгоценный кофр. Там была вся его жизнь — не только фотографический аппарат, но и императорские карточки. В городе было неспокойно. Постоянно кого-нибудь грабили, и Влас давно мечтал раздобыть пистолет Браунинга образца тысяча девятьсот десятого года, но все как-то не предоставлялось подходящего случая. Залаяла собака, но тут же стихла, а предполагаемый грабитель вдруг заговорил знакомым голосом, несомненно принадлежащим Степану.

— Доброй ночи, Влас Ефимович, — угрожающе пробасил брат Полины. — Отчего по ночам шляетесь?

— У приятеля засиделись, — невразумительно забормотал Влас. И зачем-то совсем уж глупо пояснил: — Слушали шаляпинскую «Блоху» и «Она хохотала». А вы тут зачем?

— А я поговорить. — Угроза в голосе собеседника нарастала. — Насчет Полины. Долго думаете с ней развлекаться? Ей замуж пора, а они ни о ком другом и думать не хочет. Все Влас Ефимович да Влас Ефимович. Нехорошо это. Так порядочные люди не поступают.

Подкрепляя внушение действием, Степан сжал кулаки и двинулся на Воскобойникова. Влас попятился назад, прикидывая шансы. По всему выходило, что сбежать не получится. А в открытом бою против механика, легко сгибающего пальцами гайки, не выстоять. И посему придется вступить в бессмысленные переговоры.

— Поверьте, Степан Степанович, намерения мои самые серьезные, — искренним голосом соврал Влас.

— А раз серьезные, так женитесь. — В лунном свете светлые брови механика сдвинулись к переносице. — До Рождества вам сроку даю, не сделаете предложение — пеняйте на себя!

И Степан растворился в темноте так же неожиданно, как и появился. Ситуация принимала нехороший оборот. Семья Полины была с традициями, и все ее члены, принадлежавшие к касте дворцово-служительского состава, так или иначе состояли при дворце. Отец — старшим садовником Александровского сада, матушка — одним из четырех основных кондитеров в кондитерской части при царской кухне, Полина ходила в горничных, а брат следил за машинами в Императорском гараже. С такими людьми ссориться было опасно. Особенно нехорошо враждовать со Степаном, приятели которого забавы ради частенько держали пари, кто выше поднимет многопудовый «Бенц».

На втором этаже скрипнуло окно, и голос Ригеля тревожно прокричал в темноту:

— Кто здесь?

— Это я, Мишель, — устало выдохнул Влас, минуя калитку, отпирая входную дверь и поднимаясь по внутренней лестнице.

Ригель стоял в дверях, по привычке кутаясь в пальто и недовольно поглядывая на товарища.

— Где тебя носит? — хмуро осведомился он, не давая Власу войти. — Воробьев ушел, я один за жизнь Раисы сражаюсь.

— И как сражение? — делая попытку проскользнуть мимо друга, без особого интереса осведомился Влас.

— С переменным успехом. — В голосе Ригеля послышалась бесконечная усталость. — Похоже, без подкрепления рискую проиграть. Беги за извозчиком, нужно везти ее в мызу.

Влас остановился и настороженно посмотрел на Михаила.

— Что, так плохо?

— Хуже не бывает, — глухо откликнулся будущий врач. — Если и выживет, то только на бадмаевских травах и моих уколах.

Власа передернуло. Перспектива провести ночь без сна удручала, но вина перед Раисой гнала вперед. Воскобойников надвинул кепи на глаза и, сунув руки в карманы, повернул обратно. С грохотом сбежал по ступеням вниз и вышел на промозглый ветер. Телегу с мужиком удалось перехватить по дороге к вокзалу. Тот неторопливо направлялся на Поклонную гору, и это была большая удача. Посулив рубль, Воскобойников подогнал телегу к ограде, поднялся наверх и помог снести мечущуюся в горячке Раису Киевну. Вдвоем с Ригелем они уложили квартирную хозяйку на телегу, закутав в медвежью доху, и Миша, поднявшись во весь свой невеликий рост, крикнул недоуменно почесывающемуся на телеге мужику:

— Гони во всю прыть!

Мужик натянул вожжи и поднял на седока испитое лицо.

— Куды гнать-то? К Бадмаю?

Ригель от нетерпения хлопнул себя по коленям.

— К нему, только быстрее!

Про бурятского целителя Петра Бадмаева ходили легенды. Говорили, что при помощи восточных травок он может оживить покойника. Травки эти с Тибета привозили в больших парусиновых мешках плосколицые раскосые люди в остроконечных шапках. Их повозки поднимались на самый верх Поклонной горы, и буряты, спешившись, шли прямо в мызу — так Петр Александрович именовал лазарет, в котором пользовал тяжелобольных.

Влас и Ригель мальчишками бегали смотреть на этих удивительных людей — бурятов, попутно забираясь в бадмаевский огород и непонятно для чего нащипывая полные карманы загадочных трав, которыми вокруг мызы был засажен каждый клочок земли. В коровнике переминались с ноги на ногу тучные коровы, как объяснял осведомленный Ригель — чтобы маленькие Бадмаи — многочисленные дети Бадмаева — пили целебное парное молоко.

Мишка знал о чудесном докторе почти все, ибо его отец, профессор Ригель, непревзойденный специалист в области старения организма, водил с Петром Александровичем близкое знакомство. Миша рассказывал, что Бадмаев готовит переворот в медицине — переводит медицинский труд древних восточных мудрецов. Для этого он отыскал в далеких тибетских горах ветхого монаха-знахаря и перевез к себе на мызу. Каждый день в кабинет Бадмаева приходит ветхий монах, раскрывает старинную книгу и принимается читать по-тибетски, в то время как понимающий тибетский язык толмач переводит услышанное на русский, а Бадмаев, в свою очередь, старательно, не пропуская ни единого слова, записывает все, что говорит переводчик. Маленький Ригель вертелся поблизости, зачарованный дурманящим ароматом восточной тайны и верой во всемогущество бурятского целителя.

Он был большой умница, этот Бадмаев. Миша рассказывал, что доктора на самом деле зовут Жамсаран. В молодости он обучался в Петербургском университете на восточном факультете, в то же самое время записавшись вольнослушателем в Военно-медицинскую академию. Искренне уверовав, крестился, взяв при крещении имя своего кумира — Петра Первого. А отчество Александрович досталось Бадмаеву оттого, что крестным отцом его выступил император Александр Третий. Петр Александрович был невероятно энергичен, помимо врачебной практики занимаясь еще и торговлей с бурятами в Забайкалье. Издавал в Чите газету, оказывал содействие миссионерской деятельности Забайкальской духовной епархии и даже разрабатывал золотые прииски.

Миша Ригель Бадмаева глубоко уважал и теперь, заканчивая медицинский факультет Петроградского университета, дежурил у бурята в лечебнице, помогая с больными и ранеными и набираясь опыта.

Башня мызы, светящаяся желтыми окнами, была видна издалека. Подогнав телегу к дверям, Влас и Ригель внесли Раису Киевну в небольшое помещение приемного покоя и положили на лавку.

— Ты с ней побудь, я за дежурным доктором схожу, — задыхаясь, распорядился Михаил.

Влас покорно опустился рядом с Симанюк на край скамьи и взял ее холодную руку в свои ладони. Лицо девушки было почти красиво. Расплывчатые черты приобрели несвойственную им утонченность, нежный румянец покрыл обычно землистые щеки. Влас невольно залюбовался и вдруг заметил, что Раиса на него смотрит. Смотрит испытующе, так, словно хочет сказать что-то очень для нее важное.

— Что, Раечка? — склонился к ней Влас. — Вам что-то нужно?

Раиса разлепила запекшиеся губы и чуть слышно заговорила:

— Мне обязательно нужно… Скажите Ригелю, я согласна… Пусть через сто лет, пусть через двести, но я хочу, чтобы этого дня, когда случился Бессонов, в моей жизни не было.

Рука ее разжалась, и голова дернулась, откидываясь назад.

А по коридору раздавались быстрые шаги — это торопился Михаил, ведя за собой санитаров. Увидев застывшего возле девушки Власа, Ригель кинулся к ней, хватая за широкое запястье и крича недоверчиво и дико:

— Умерла? Умерла!

Он закрыл лицо руками и так стоял, не обращая внимания на двух переминающихся за его спиной санитаров, не знающих, что предпринять. А когда отнял руки от лица, глухо проговорил:

— Отнесите в прозекторскую. Утром ее вскрою. Сам! Слышите? Никому к Раисе не приближаться!

И, обернувшись к Власу, позвал:

— Идем, Воскобойников, помянем нашу Раису Киевну. Ординаторская пустует, дежурный врач сидит с тяжелым больным.

— Что за больной? — чтобы хоть что-то сказать, спросил Влас.

— Мальчишка-вольноопределяющийся, Паша Руденко. Из Купчино. Подорвался на мине. Остался без рук и ног, да еще и ослеп. У Бадмаева такими инвалидами вся мыза заполнена. Даже думать страшно, до чего страну довели.

Оставив санитаров хлопотать рядом с покойницей, приятели отправились в маленькую комнатку с кроватью и столом. Ригель ненадолго отлучился и вернулся с бутылью спирта и кувшином воды. Стаканы нашлись в пыльной тумбочке, в них Михаил и разлил спирт, разбавив водой.

— Ну, не чокаясь. Пусть земля пухом.

Влас глотнул обжигающую жидкость, и вдруг его пронзила потрясающая в своей очевидности мысль.

— А ведь ты ее любил, — тихо проговорил фотограф, расширенными зрачками глядя на друга.

— И сейчас люблю, — чуть слышно откликнулся Миша. Поднял голову, посмотрел Власу прямо в глаза и твердо проговорил: — И всегда буду любить.

Влас недоверчиво рассматривал Ригеля, точно видел его в первый раз.

— Так почему же ты ей не открылся? — с недоумением протянул он.

— Что я ей мог дать? — Молодой врач горестно вздохнул. — Да я и ногтя ее не стою! Она такая! Я даже смотреть на нее боялся, какая она красавица.

Влас перестал что-либо понимать. Кто красавица? Дочь генерала? Дородная девица с монгольским лицом в безвкусной полосатой кофте? Воскобойникову даже показалось, что они говорят о разных людях. Чтобы прояснить ситуацию, он выпил еще спирту и уточнил:

— Подожди, друг Ригель. Ты о ком сейчас говоришь? О Раисе Киевне?

— О ней, конечно. — Друг детства неожиданно разозлился. Побагровел и, смерив Власа уничтожающим взглядом, припечатал: — Это из-за тебя она умерла. Если бы ты приехал раньше, мы бы еще днем отвезли ее на мызу, и она была бы жива!

Разозлился и Влас — должно быть, спирт ударил в голову.

— Ага, с чего бы это? — глумливо осведомился он. — Покойники не оживают.

Ригель долго смотрел на Власа, потом вдруг спокойно проговорил:

— Ты просто не знаешь. Отец много лет работал над вытяжкой из медуз, пытаясь получить их регенерирующие способности. И ему это, похоже, удалось. Я делал инъекции папиным препаратом практически сдохшей собаке, и полутруп ожил. Я ночи не спал, с собакой возился. А ты думал — кокаин. Дурак ты, Воскобойников. Если бы ты только приехал пораньше…

— А что же Воробьев? — смутился Влас.

— Разве вы не встретились? — Ригель вскинул на Воскобойникова удивленные глаза. — Воробьев увидел Раису в таком кошмарном состоянии и сразу выбежал следом за тобой.

— Она что-то говорила о том, что согласна ждать сто лет, лишь бы не было дня с Бессоновым. О чем это она? — подозрительно прищурился Влас.

— Так, ерунда, — стушевался Ригель. — Мне было все равно, что ей говорить. Мне было важно, чтобы она не засыпала. Я уговаривал ее подождать, не уходить, я обещал ей сто лет жизни и даже больше. Я обещал ей вечность. Но она все-таки ушла.

Ригель долил в чашку остатки спирта, опрокинул себе в рот и, свернувшись калачиком на кровати, тихонько засопел. Влас поднялся и побрел по коридору к выходу. Он бы тоже заснул на мызе, но кровать была только одна. Ехать в пустую мансарду дома Монитетти было никак невозможно, и Влас отправился к родителям.

Ночь близилась к концу, на сером небе узкой полосой розовел рассвет. Двигаясь, как автомат, Воскобойников месил желтыми ботинками стылую грязь, уже нисколько не заботясь об их сохранности. Свернув на Московскую, увидел в лучах утренней зари золотой калач булочной Голлербаха и, воодушевленный, ускорил шаг. Окна дома не горели, и Влас, надеясь проскочить незамеченным, тихонько отпер дверь ключом и на цыпочках стал прокрадываться наверх. Ему казалось, что он двигается практически бесшумно, однако, разбуженная грохотом, матушка уже стерегла сына наверху.

— Ночь на дворе, а он все прогуливается! — хриплым со сна голосом проговорила она. И, принюхавшись, всплеснула руками: — Пьяный! Хоть бы уже женился! Полина бы тебя сразу в узду взяла. Отец, ну скажи хоть ты ему!

Из глубины родительской спальни сквозь чахоточный кашель чуть слышно донеслось:

— К Рождеству женится… Никуда не денется.

— Пойди поешь! — причитала мать. — Матрена щей погреет.

— Благодарю, мама, я сыт, — с трудом ворочая языком, выдавил из себя Влас онемевшими с мороза губами.

Мать, махнув рукой, скрылась в спальне, остервенело хлопнув дверью. Влас шагнул к себе, скинул кофр на кресло и, бросив на пол пальто и кепи, рухнул на кровать, с удовольствием вытянувшись. Хорошо-то как лежать и ни о чем не думать! Хотя как тут не думать, когда кругом одни неприятности? Раиса Киевна умерла. Степан вон чуть больше месяца дал, а там прощай, свобода! И черт Власа дернул при знакомстве обмолвиться Полине, что хоть сейчас готов на ней жениться! Интересничал, цену себе набивал. Думал привязать покрепче, чтобы был свой человечек в царских апартаментах. А Полина взяла и поймала на слове. И теперь не вывернешься. Семейка дворцовых лакеев держит за горло мертвой хваткой.

А тут еще нависшая над Александрой Федоровной угроза. Князю Зенину маг сказал, что отмена заклятия возможна? Значит, про эту отмену как можно скорее нужно узнать, пока с императрицей не приключилось несчастье. У Власа и рекомендация от девицы Макаровой к магу имеется. Влас вдруг подумал, что было бы недурно явиться к фон Ченскому и сделать заказ на Полину. Никого не удивит, если Влас подарит невесте дорогую сумочку из магазина Мюр и Мерилиз, которая приглянулась Полине в модном журнале за прошлый месяц. Нет, конечно, потом он обязательно отменит заказ, что же Влас, изверг какой? Хотя… Мысль о свободе приятно защекотала желудок и увлекла в сладостный мир грез.

Пробуждение оказалось вполне прозаичным.

— Одетым завалился! Ни стыда у человека, ни совести! — под аккомпанемент будильника зудело над ухом, Влас открыл глаза.

Мать с ворчанием собирала с пола разбросанные вещи.

— Вот ведь наказание! Вставай, там к тебе пришли.

Влас свесил ноги с кровати и живо поинтересовался:

— Кто же?

— Пиголович твой из полицейского архива, — буркнула матушка.

— Не говорил зачем?

— Мне твои приятели не докладываются!

Заинтригованный, Влас наскоро проделал обязательную сотню атлетических движений, за пару минут покончил с туалетом и побежал на кухню. И застал Соломона Наумовича в совершенно необычном для него виде. Это был уже не нахохлившийся филин, а распустивший перья попугай. Архивариус подобрался, расправил плечи, втянул, насколько возможно, брыли и деликатно вкушал пирожки. Облокотившись на стол и подперев подбородок ладонью, Матрена с материнской нежностью смотрела, как Пиголович опустошает блюдо.

— Вы кушайте, небось не объедите. Я много напекла, глядите сколько, — приговаривала кухарка, похожей на окорок рукой указывая на покрытый чистым полотенцем таз под столом.

— Матрена Васильевна, вы не только ослепительная красавица, вы еще и божественно печете, — тщательно пережевывая последний пирожок и запивая чаем, нахваливал отставной сердцеед.

— Вы еще ее булочек не едали! — подхватил Влас.

— Матрена Васильевна сама как сдобная булочка, — пожирая кухарку глазами, игриво обронил Пиголович. — Так бы и скушал.

Матрена залилась стыдливым румянцем и, закрывшись передником, выбежала из кухни. Соломон Наумович вдруг проделал повергший Власа в немалое удивление кундштюк. Дождавшись, когда кухарка скроется из вида, старик быстро нагнулся под стол и забрал из таза несколько пирожков, припрятав добычу в карман пальто. Заметив изумление в глазах молодого Воскобойников, Пиголович назидательно проговорил:

— Запас провизии не бывает излишним. Никогда не знаешь, как сложится грядущий день.

Влас одобрительно кивнул, неумело наложил горку гречневой каши, сдобрил маслом и, усевшись напротив Пиголовича, принялся за еду.

— Рано утром на Литейном нашли убитой швею из Шереметьевского пассажа, — поигрывая чайной ложечкой, бесцветным голосом сообщил Пиголович. — Софью Макарову.

Каша встала поперек горла, и Влас с надрывом закашлялся. Соломон Наумович услужливо похлопал по спине. Влас справился с дыханием и посмотрел на Пиголовича.

— Как… она умерла?

Архивариус нагнулся, взял из таза еще один пирожок и, откусив, проговорил:

— Стукнули по виску чем-то похожим на кастет.

Мысли Власа запрыгали кузнечиками. Значит, когда он ушел, Софья Андреевна принимала еще кого-то. Того, кто проломил ей голову.

— Дворник видел, как ближе к полуночи от нее уходил господин в коротком пальто и с чудным квадратным чемоданчиком желтой кожи, наподобие как у вас, Влас Ефимович. Там уже полиция понаехала, господина с чемоданчиком ищут. Совсем нехорошо. Это я к чему вам говорю? Если вы, юноша, все еще не оставили мысли избавить сами знаете кого от нависшей опасности, прямо сейчас, не медля ни секунды, отправляйтесь к Тадеушу фон Ченскому. С минуты на минуту к нему нагрянут по поводу смерти Макаровой, и вы лишитесь возможности переговорить с магом с глазу на глаз.

Влас жалобно посмотрел на архивариуса и пробормотал:

— Но я должен прямо сейчас ехать во дворец, чтобы отдать фотокарточки…

— Это уж вы сами решайте, что вам важнее — жизнь сами знаете кого или необходимость отдать фотокарточки.

Из дома вышли вместе, и каждый направился по своим делам. Соломон Наумович устремился на службу, Влас поймал пролетку и поехал на вокзал.

Прибыв в Петроград, сперва отправился в редакцию журнала «Изида», но оказалось, что фон Ченского там нет. Зато по домашнему адресу кудесника застать удалось. Фон Ченский еще спал. Лощеный слуга с оскорбительной вежливостью велел обождать в гостиной и отправился будить хозяина. Маг вышел к ожидающему его посетителю в домашнем халате, восточных туфлях и с сеточкой на голове. Причем усы его оказались идеально подкручены, что на момент пробуждения было поистине волшебством.

— День добрый, — с заметным польским акцентом проговорил хозяин. — Не имею чести быть представленным.

— Влас Ефимович Воскобойников, фотограф.

— Чем обязан, пан Воскобойников? Если по вопросам издательства, то я на дому предпочитаю не принимать.

— Я как раз наоборот, господин фон Ченский. По личному вопросу. Мне, знаете ли, вас очень рекомендовала одна наша общая знакомая. — Влас протянул заранее приготовленную записку от Сони. — На предмет решения пикантных проблем посредством карт Таро.

— И что вы узнали от пани Макаровой? — осторожно осведомился фон Ченский, как видно опасаясь сболтнуть лишнее и предпочитая сначала выяснить степень осведомленности клиента и только потом пускаться в подробные консультации.

— Ну Софья Андреевна говорила, что при помощи карты «висельник» некая дама на днях попала под колеса авто.

Поляк закурил, смерил Власа оценивающим взглядом, как видно прикидывая его платежеспособность, и, удовлетворившись увиденным, любезно проговорил:

— Не угодно ли кофе?

Влас достал портсигар и, тоже закурив, широко улыбнулся:

— Не откажусь.

Точно из-под земли возник лощеный молодец с подносом, на котором дымились крохотные кофейные чашечки, — Влас подумал, что, должно быть, слуга подслушивал под дверью.

— Прошу вас, присаживайтесь. — Фон Ченский папиросой указал на два стоящих друг против друга кресла, элегантно опустившись в ближайшее к нему.

Слуга неслышной тенью скользнул к низкому резному столику между креслами, на который и водрузил поднос. Оттопырив мизинец, хозяин подхватил чашечку и сделал маленький глоток. Задумчиво взглянул на потянувшегося за кофе собеседника и, затушив папиросу в хрустальной пепельнице, заговорил:

— Понимаете, любезный пан, наша с вами жизнь устроена так, что в мире каждую секунду случаются самые неожиданные вещи. Казалось бы, человек здоров, весел, строит планы на будущее. И вот он пошел на приятную прогулку, и вдруг раз — поскользнулся, упал и ударился виском. Или нога запнулась на путях, когда через рельсы перед поездом перебегал. Всякие неприятности с каждым из нас приключиться могут. Так что вы хотите узнать?

— Я могу быть с вами предельно откровенен? — Влас поставил на стол пустую чашку, раздавил окурок в пепельнице и, подавшись вперед, сложил пальцы домиком, придвинувшись на краешек кресла.

— Голубчик, — расслабленно проговорил маг. — Держитесь со мной совершенно запросто, словно с доктором на приеме. Кому же и довериться, как не профессору?

— Так вы профессор?

— О да, — приосанился фон Ченский. — Я — профессор медицины и психофизиологии Парижской Королевской медицинской академии и, кроме того, доктор герметизма Парижской высшей школы. Можете положиться на мою порядочность.

— Мне, Тадеуш Чеславич, только и остается, что целиком и полностью полагаться на вашу порядочность, — горько посетовал Влас, пристально глядя на мага. — В противном случае я пропал.

— Как австрийскому графу, мне довольно странно слышать подобные речи, — обиженно насупился фон Ченский. — Не знаю, как для вас, а для меня, юноша, честь превыше всего.

— Простите великодушно, если обидел, — принялся оправдываться посетитель. — Понимаете, я имею счастье или, вернее, несчастье быть помолвленным с Полиной Степановной Шевцовой, девицей из хорошей семьи. Родственники Полины Степановны ухватили меня за горло и буквально вздохнуть не дают, до Рождества требуют сделать предложение. А я, говоря по чести, пока что не слишком настроен лишаться свободы.

— Пан Воскобойников, — поднял ладони маг. — Дальше можете не продолжать, я уяснил ситуацию. Гарантирую, моментально найдем решение вышей проблемы.

Из кармана хозяйского халата возникли изящный золотой карандашик и крохотный блокнот.

— Сделайте одолжение, Влас Ефимович, назовите полное имя и точный адрес невесты, я запишу.

Грациозно склонив голову набок, фон Ченский старательно записал необходимые для магических манипуляций сведения, приговаривая:

— Поверьте, друг мой, это не праздное любопытство. Это жесткая необходимость. И вот еще что — определитесь с футляром.

Он посмотрел на Власа, и, видя непонимание в его глазах, пустился в разъяснения:

— Так мы, маги, именуем безделушки для закладки карты. Наша с вами задача, дорогой пан, сделать так, чтобы невеста настолько полюбила ваш подарок, чтобы прямо-таки не выпускала его из рук. Чем больше она будет проводить времени с футляром и его содержимым, тем скорее свершится задуманное.

— А если Полина отложит подарок в сторону? — прищурился Влас, но фон Ченский был готов к провокационному вопросу.

— Значит, запас ее жизненных сил будет иссякать не так быстро, как вам того бы хотелось, — улыбнулся он.

— Но задуманное свершится? — допытывался Влас.

— Да, мой друг. Но очень и очень не скоро. В конце концов, все мы когда-нибудь умрем. Что же касается футляра, то советую выбрать несессер сафьяновой кожи или дорогой ридикюль с камнями. Верьте опыту — дамы буквально души не чают в подобных вещицах и крайне редко с ними расстаются.

Убрав блокнотик в карман халата, фон Ченский изящно закинул ногу на ногу, выдохнув:

— Теперь осталось самое главное — обсудить вопрос цены.

И маг назвал цифру, показавшуюся Власу несколько завышенной, но не чрезмерной. Выкладывая деньги между чашками и пепельницей, Воскобойников наконец-то перешел к вопросу, ради которого и прибыл в этот дом.

— А если я вдруг передумаю? — тревожно спросил он. — Если все-таки решу жениться? Можно будет как-то отыграть назад? Ходят слухи, князь Зенин застрелился как раз из-за того, что не смог пережить смерть возлюбленной. Той самой, которая на днях погибла под колесами авто.

— Любезный, не обращайте внимания на досужие сплетни, — поморщился маг. — Наветы недоброжелателей. Если бы князь не изводил себя рефлексиями и сразу, как только передумал, обратился ко мне, я бы тут же решил этот вопрос. Так что имейте в виду — возможно все. Только деньги в этом случае не возвращаются.

— И как это сделать? — не отставал Воскобойников. — Как отыграть назад?

Фон Ченский утомленно прикрыл глаза, давая понять, что вопросы клиента считает преждевременными и пустыми, но все же ответил:

— Нужно понимать, что, производя определенные магические манипуляции, я запускаю необратимый механизм. Заклятье все равно сработает. Следовательно, вам, любезный пан Воскобойников, просто нужно будет забрать у невесты подарок и преподнести другой особе. Именно на нее, на другую особу, и перейдет действие чар.

— Так просто? — оживился Влас. — Передарить — и все?

Фон Ченский мягко улыбнулся и вкрадчиво проговорил:

— Совершенно верно, дорогой мой. Передарить. И все.

— А если сжечь? — не унимался фотограф. — Или утопить? В общем, каким-либо образом уничтожить заговоренную карту?

Маг отрицательно качнул забранной в сетку головой.

— Это не поможет. «Висельник» так и будет бросать ядовитую тень на судьбу того, кому вы подарили заправленный им футляр. От чар «висельника» спасает только переадресация.

И деловито закончил, поднимаясь из кресла:

— Значит, насколько я понял, пан Воскобойников, сроку вам отпущено до Рождества. Поторопитесь с выбором футляра. Обряд займет некоторое время, прошу это учесть. Как бы не было слишком поздно.

Ночь опустилась на Москву. Накрапывал мелкий дождик, на черном подносе неба лимонной долькой белела луна. Такси привезло меня к Измайловскому парку, и я, сгибаясь под тяжестью сумок с гостинцами, поднялась на верхний этаж обшарпанной панельной пятиэтажки, в которой обитала матушка Волчанского. Когда-то в ней жил и Женькин отец, но Вера Сергеевна сжила его со свету. Иван Олегович был кроткий безвредный пьяница. Пять дней в неделю исправно ходил на работу, а в законные выходные тихо напивался и укладывался на диван. Лежа на диване, завладевал пультом от телевизора и, гоняя прибор по всем каналам, находил приятных собеседников. На одном канале беседовал с ведущим «Вестей», на другом — с футбольным комментатором. А то принимался разговаривать с героиней мелодрамы, ласково называя ее дурехой и открывая глаза на негодяя-жениха.

Не знаю почему, но Веру Сергеевну тихое пьянство супруга страшно бесило. Стоило только Ивану Олеговичу прилечь на диван, как вредная тетка тут же принималась к нему цепляться, грозя разводом и требуя прекратить безобразие. Наблюдая за их скандалами, я страшно жалела свекра, злясь на свекровь и от всей души желая, чтобы Вера Сергеевна когда-нибудь на самом деле увидела, что такое настоящее безобразие. Милый Иван Олегович пытался перевести все в шутку, но злобная фурия не давала ему житья. Она демонстративно принималась собирать на расстеленную в центре комнаты простыню пожитки, изображая готовность немедленно уйти от мерзкого пропойцы. Не желая лишать жену дома, старик покорно поднимался и сам уходил на улицу. Однажды в январе Иван Олегович ушел и не вернулся. Наутро пришел участковый и сообщил, что гражданин Волчанский Иван Олегович найден замерзшим на лавочке в сквере.

Эта стальная женщина не проронила ни слезинки. Мало того, она искренне недоумевала, отчего все знакомые перестали с ней общаться. Как ни в чем не бывало Вера Сергеевна продолжает ездить на дачу, вспахивать огород, растить клубнику и огурчики сорта «Три танкиста».

Когда я ушла от Евгения, она тут же забрала Сережу к себе. Катю она не любила. А вот в Сергуне души не чает. Иногда мне кажется, что она даже рада, что все так славно устроилось. Постылый муж умер, мы развелись, и любимый внучок целиком и полностью в ее распоряжении. Я, конечно, даю им денег на расходы, но все равно встречаю крайне нелюбезный прием.

Глядя на Веру Сергеевну, удивляешься, откуда что берется. Энергичная и властная, в свои шестьдесят пять дама способна в одиночку сделать ремонт в квартире, чем она и занималась, когда я позвонила в дверь. Почти в ту же секунду дверь распахнулась, и на пороге возникла великанша в бейсболке козырьком назад. Тигровой расцветки майка и обрезанные по колено джинсы сидели на ней так, будто Вера Сергеевна в них родилась, босые ноги были перепачканы побелкой.

— Сергуня, к тебе мать пришла! — окинув взглядом сумки, пробасила бывшая свекровь и скрылась в кухне, откуда сразу же послышался звук катаемого по потолку валика.

В открытую дверь была видна спина склонившегося над планшетом сына. Сережа не пошевелился. Я занесла гостинцы в коридор, приблизилась к чужому, давно забытому мальчику и потрепала его по светлым мягким волосам. Он дернул головой, сбрасывая мою руку, и я почувствовала легкий укол совести. Если Сережа и виноват, то уже сполна испил горькую чашу моих упреков. Но тут же одернула себя — с бабушкой сыну в любом случае лучше, чем со мной и Эммануилом, а тем более с родным отцом, пребывающим слишком далеко от реальности, чтобы ухаживать за самим собой, не говоря уже о ком-то еще. И направилась на кухню, где бывшая свекровь орудовала длинной палкой с валиком на конце, размазывая побелку по потолку. Непонятно, зачем ей нужна была палка. По моим наблюдениям, палка ей только мешала, ибо рослая дама вполне могла обходиться без нее, легко доставая до потолка вытянутой рукой.

— Вера Сергеевна, я к вам, — проговорила я, заранее настраиваясь на неприятный разговор.

— Чего тебе? — нелюбезно осведомилась Женина мать.

— Евгений попал в больницу, у него сотрясение мозга, — начала я издалека.

— А я при чем? — шуруя валиком, пробурчала она.

— Перед этим Женя отправил на ваш адрес срочную бандероль.

Вера Сергеевна перестала белить потолок, и, посмотрев на меня, спросила:

— И дальше что?

— Нужно, чтобы мы с вами ее вместе получили. В бандероли экспонат из Архива, и его необходимо вернуть. Вы же знаете Женю. Ваш сын отчего-то решил, что эта вещь ему нужнее, чем государству, и самовольно забрал с готовящейся выставки. Вы же не хотите, чтобы у Жени были неприятности?

— Сейчас-то у него одни приятности, — иронично хмыкнула бывшая свекровь.

— По сравнению с грядущими проблемами нынешние трудности покажутся детским лепетом, — пригрозила я.

Она наморщила лоб и принялась считать.

— Так, сегодня суббота. Если бандероль срочная, в понедельник утром будет на почте. Подходи к десяти часам к отделению связи у метро. Знаешь? Вместе получим, вместе откроем, и если в посылке окажется не архивная вещь, не обессудь, Мирослава, ничего не отдам. Передам только Евгению.

Я с облегчением вздохнула и улыбнулась:

— Договорились.

— Извини, чаю не предлагаю. Как видишь, мы с Сережей ремонт затеяли.

И хотя справедливости ради меня так и тянуло сказать, что Сережа, судя по всему, к ремонту имеет самое опосредованное отношение, я благоразумно промолчала. К чему дразнить и без того разъяренного тигра?

Стояла глухая ночь, когда я приехала на Стромынку и в приподнятом настроении направилась к черному ходу. Поднялась на нужный этаж, отперла дверь, шагнула в коридор и наступила в лужу. Сложившись пополам и высоко подняв худой зад, незнакомый азиат старательно мыл полы. Погруженную в собственные мысли, меня это не насторожило, а напрасно. Руководила азиатом Людмила Николаевна, громогласно указывая, где еще не помыто.

— Вот здесь еще. И здесь грязи налипло. Лучше оттирай. Лучше.

Увидев меня, соседка мрачно сообщила:

— Человек за вами, между прочим, дерьмо отмывает!

— Это его личное дело, — не вникая в происходящее, сухо откликнулась я, стараясь выбирать на паркете, где налито не так много воды, и наступать на места посуше.

В сверкающей чистотой кухне Майкл стоял у плиты и помешивал в кастрюльке какое-то варево, судя по запаху — глинтвейн. Он широко улыбнулся и помахал мне рукой.

— Хелло, Мира! How are you?[9]

Не скрою, меня снедало любопытство — все-таки не каждый день видишь перед собой человека, способного регенерировать собственные ткани и органы. И прожившего более ста лет. Застыв в кухонных дверях, я во все глаза смотрела на его удлиненное лицо, правильный короткий нос, широко посаженные серые глаза и вьющиеся до плеч волосы, убранные назад со лба стальным обручем. Спущенные на бедра джинсы, в джинсы заправлена красная футболка с Бартом Симпсоном, поверх — расстегнутая клетчатая рубаха. И вьетнамки. Он же самый обыкновенный! Ему же не больше тридцати! А может, Женя ошибается? Может, Майкл — простой американец, по зову сердца примчавшийся в Россию с подготовленными для выставки царскими вещичками? Много их сейчас развелось, одержимых монархистов, снедаемых непонятно откуда взявшимся чувством раскаяния. Нет, никакой Майкл не урядник Воскобойников. Не забирал он под видом журналиста расчеты физика Амбарцумяна и потому понятия не имеет о том, как попадают в прошлое.

Внутри больно сжалось, и я решительно отринула кощунственные мысли. Передо мной Варфоломей Воскобойников. Совершенно точно. Даже не сметь сомневаться! И я решила, что из принципа буду разговаривать с ним только по-русски, называя настоящим именем. И сказала:

— Привет, Варфоломей. Глинтвейн варишь?

«Варфоломея» американец невозмутимо пропустил мимо ушей, точно не услышал. Если парень и был тем самым урядником, о котором говорил Евгений, то его хладнокровию оставалось только позавидовать. Майкл таращил на меня удивленные глаза, словно ничего не понимал, но я гнула свою линию, продолжая по-русски:

— Зайди потом ко мне, разговор есть.

— Mira, speak English. I don`t understand Russian[10].

И под изумленным взглядом Людмилы Николаевны я сдалась.

— Please, come to me. We need to talk[11], — проговорила я, открывая дверь Жениной комнаты, и только сейчас поняла, что, убегая в больницу, в спешке забыла ее запереть.

— Почему Варфоломей? — удивилась соседка, делая шаг в сторону, прижимаясь к стенке и освобождая азиату фронт работ. — Он же вроде бы Майкл?

Оставив вопрос без ответа, я закрыла за собой дверь и подошла к компьютеру. Хотелось еще раз перечитать письмо жрицы Изиды, чтобы лучше разобраться в ситуации. Я отлично помнила, что компьютер оставляла работающим, но он отчего-то оказался выключен.

Нажав на клавишу включения, я некоторое время смотрела в темный экран, потом экран ожил, засветился мертвенным синим светом, и по нему, стремительно стягиваясь в точки, побежали забитые буквами и цифрами исчезающие окна. Процесс был стремителен и непрерывен и продолжался до тех пор, пока все окна не закрылись, оставив передо мной на экране светящуюся синеву. Я перезагрузила компьютер. Безрезультатно. Ничего не изменилось, синева пустого экрана.

В дверь громко постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату заглянул Майкл. Американец лучезарно улыбнулся и, оценив ситуацию, участливо осведомился:

— Any problems?[12]

— Не то слово, — откликнулась я, и Майкл, должно быть, догадался по интонации. Подошел к столу, склонился над клавиатурой и принялся бегать пальцами по панели управления. Постучав по клавишам так и эдак, выпрямился и вынес вердикт:

— Troyan.

— Да ладно? — съехидничала я. — Кто бы мог подумать?!

И тут меня прорвало — должно быть, бацилла паранойи от Евгения перекинулась на меня. Я почти кричала, не помня себя от ярости и злости:

— А может, это ты тут все снес? Дверка-то была открыта! Для чего ты поселился в соседней комнате? Кто ты? Что тебе нужно?

Он смотрел на меня долгим внимательным взглядом, а затем оглянулся и отступил в сторону, давая кому-то дорогу. В дверном проеме появился Эммануил. Тут уж мне стали понятны и чистота на кухне, и трудолюбивый парень, надраивающий в коридоре пол. Только Эммануил мог заказать клининговую службу в загаженную квартиру, нимало не беспокоясь, чья это квартира, а просто стремясь сделать место моего обитания максимально пригодным для житья. Муж обхватил меня за плечи и проникновенно сказал:

— Девочка моя, поехали домой.

— Убери от меня руки! — прошептала я. — Ты предатель.

Эммануил зарылся лицом в мои волосы и тихо выдохнул:

— Я так по тебе соскучился, Мира! Обещаю, больше не буду приставать с неприятными разговорами про больницу. Ну, больше не дуешься?

Майкл бочком-бочком, стараясь не мешать семейной сцене, покидал комнату, а я, уткнувшись в плечо Эммануила, не отрываясь, смотрела на американца. Воскобойников или нет? Как узнать?

— И правда, поехали отсюда. Я так устала, — проговорила я, выходя из комнаты и запирая ее на ключ. Эммануил протянул несколько купюр заканчивающему уборку азиату и свернул к черному ходу. Надо же, помнит, что я не могу проходить по двору! Мы вышли на лестницу и спустились вниз. И как я не заметила его машину? Должно быть, из-за темноты. Личный шофер мужа выбрался из-за руля и услужливо распахнул дверцу с моей стороны. Я откинулась на сиденье, Эммануил устроился рядом, сгреб в охапку и чуть слышно застонал.

— Давай родим свою маленькую Катю, — прошептал он мне в ухо.

И тут я поняла, как выяснить интересующий меня вопрос. Геронтолог доктор Белкин — вот кто мне нужен! Женя говорил, что врач упоминал в своей книге бессмертного Воскобойникова. Значит, владеет так необходимой мне информацией. Отстранившись от Эммануила, я смущенно пробормотала:

— Я сама об этом думала, но мне уже тридцать восемь лет.

— Какая ерунда! — покусал он мочку моего уха.

— Это может быть проблематично, — еще больше отстранилась я. — Нужно проконсультироваться со специалистом. Организм все-таки изношен, велик риск рождения ущербного малыша.

— Обязательно проконсультируемся. Ты знаешь, к кому обратиться, или лучше навести справки?

— Можно бы было съездить к доктору Белкину. Правда, он в Питере.

— Завтра и полетим.

— У него очередь на два года вперед.

— Это не твоя забота, любовь моя.

Эммануил достал смартфон и принялся разговаривать с разными людьми. Мы уже подъезжали к дому, когда он в очередной раз нажал клавишу отбоя, обнял меня и проговорил:

— Ну вот, договорился. Завтра в три часа дня нас ждут на Набережной Мойки. Будь готова к полному осмотру.

Я даже не сомневалась, что он может все, мой консерваторский кавалер.

Лет с двенадцати у меня появлялись самые разные «кавалеры», как называла парней моя старорежимная бабушка. Виталик был кавалер из секции фигурного катания. Андрей — кавалер из художественной школы. Еще были Валерик и Шурик. Эти кавалеры из соседнего подъезда отчаянно матерились, с утра до ночи глушили пиво, по очереди стерегли меня во дворе и бились из-за меня не на жизнь, а на смерть. Мне это, разумеется, льстило, и время от времени я ловила себя на мысли, что готова стать девушкой того, кто победит.

И также был «консерваторский» кавалер Эммануил Коган, с которым в начальных классах музыкальной школы мы сидели за одной партой на сольфеджио. Тогда еще никто из нас не знал, что толстый мальчик, над которым потешались все кому не лень — только я не изводила его своими насмешками и называла исключительно Эммануилом, — что толстый мальчик Эммануил Коган станет пианистом мирового уровня. Тем самым Эммануилом Коганом, который собирает полные залы и за кем по городам и весям двигается неизменный обоз восторженных поклонниц, к которым он совершенно равнодушен.

В четвертом классе Эммануил перешел в музыкальную школу при консерватории, но меня не забыл и продолжал осыпать знаками внимания. Я посещала все его концерты и выступления. Честно говоря, мне и самой было приятно слышать за спиной шепот «осведомленных» зрителей: «Видите девочку в первом ряду? Ну да, беленькую, хорошенькую, в бархатном платье. Гениальный Коган играет для нее».

С музыкой у меня не сложилось, и я поступила в историко-архивный. Где и познакомилась с кавалером из института Волчанским. Эммануил хоть и был приглашен, на свадьбу не пришел, прислал корзину орхидей с вложенной запиской: «Что бы ни случилось в твоей жизни, Мирослава, я всегда буду тебя ждать. Просто приди и позвони в дверь. Если меня не окажется дома — ключи у консьержки».

Я приехала к нему после больницы. Приехала и позвонила в дверь. Никто не открыл, и я отправилась вниз за ключами. Консьержка, отдавая ключи, долго сравнивала меня с прилагавшейся к ключам фотографией десятилетней давности, должно быть ища и не находя сходства, но все-таки прониклась драматизмом ситуации и ключи отдала.

Когда я вошла в квартиру, меня поразило, что Эммануил действительно меня ждал. Уезжая в гастрольный тур, он не мог знать, что в моей семье случится несчастье и я приду к нему жить, однако холодильник был забит едой, а спальня выглядела так, точно была приготовлена для принцессы. На трюмо стояли разноцветные коробки нераспечатанных духов, баночки с кремами, стопки косметических средств, а в выдвижном ящичке дожидались своего часа наборы французской декоративной косметики. Шкаф был заполнен одеждой моего размера, а в прихожей высились коробки с обувью.

Вот и теперь Эммануил сделал то, что никому другому не под силу — договорился о приеме у знаменитого доктора Белкина. В благодарность за предоставленную возможность выяснить, кто такой Майкл, я была необыкновенно нежна с Эммануилом, осыпая его ласками и внушая уверенность, что и в самом деле мечтаю зачать от него ребенка. И он, наивный, верил. Пару раз во время горячих признаний во мне принималась буянить совесть, требуя прекратить издеваться над человеком, которого с трудом переношу, хотя уверяю в обратном. Но я надевала на совесть смирительную рубашку материнской любви. Я готова на все во имя моего котенка. Я мать и ради Катюни имею право на любую ложь. Кто подобное не пережил, все равно не поймет.

В шесть утра водитель позвонил в дверь и сообщил, что машина подана. Я встала и отправилась умываться, отметив, что Эммануил поднялся раньше меня и уже приготовил завтрак. Мы поели, и пока я приводила себя в порядок, муж запустил посудомоечную машину и застелил кровать, чтобы пришедшей домработнице было меньше забот. Воскресенье — день пустых дорог, «Кадиллак» домчался до аэропорта за какие-то сорок минут, и утренним рейсом мы вылетели в Петербург.

Выйдя на набережную Мойки, Влас сверился с часами, поразился, как много времени он потратил на переговоры с магом, свистнув, остановил сани и велел извозчику гнать на вокзал. Пригородный поезд домчал фотографа до Царского Села, и с вокзала Влас сразу же двинулся во дворец. Привычно отрапортовал несущим службу дежурным в полосатых будках у ворот, кто таков, откуда и по какому делу, и, получив одноразовый пропуск, устремился в покои императрицы. Возле палисандровой гостиной столкнулся с Полиной. Невеста налетела на Власа и рассерженной гусыней зашипела:

— Отчего так долго? Государыня изволят гневаться…

Влас торопливо пожал Полине руку и двинулся следом за лакеем, распахнувшим двери в будуар Ее Величества. Будуар именовался «лиловым» и полностью соответствовал своему названию, ибо вещи там имели все оттенки этого цвета. Где-то, уже и не вспомнить где, Влас читал, что фиолетовый цвет предпочитают мистически настроенные личности. Первое, что отмечал входящий, — потрясающий аромат цветов. На полу по углам высились корзины сирени и ландышей, ежедневно присылаемых с Ривьеры, и воздух был буквально напоен их благоуханием.

Сливаясь домашним платьем с фиалковыми стенами и укутав ноги сиреневым пледом, Александра Федоровна, по своему обыкновению, писала, лежа на кушетке и придвинув к себе бюро. На пушистом лиловом ковре выделялись аккуратно поставленные одна рядом с другой остроносые замшевые золотистые туфли — Полина говорила, что атласную обувь государыня не жалует по причине ее непрактичности.

В который раз Воскобойников отметил, что женщина эта, если и была когда-то красива, давно утратила привлекательность. Сварливый нрав наложил на лицо печать вечного недовольства, избороздил лоб морщинами и обострил складки вокруг скорбно поджатых губ, не знающих искренней улыбки. В сиреневом с белым — как и вся мебель в комнате — кресле расположилась Анна Вырубова. Похожая на холеную сытую кошку, она сосредоточенно вышивала крестом что-то отдаленно напоминающее солдатский кисет — Анна Александровна славилась своей благотворительностью. Власа поразило умиротворенное выражение ее добродушного лица. От Вырубовой так и веяло спокойствием, которое, судя по всему, было жизненно необходимо такой возбудимой особе, как государыня.

Строго глянув на вошедшего, Александра Федоровна прекратила чиркать вечным пером по гербовой бумаге и, не смущаясь посторонних, принялась за выволочку.

— Господин Ган уверял меня, — испепеляя Власа взглядом и звеня стальными нотками в голосе, с сильным немецким акцентом заговорила она, — что посыльный от него прибудет с самого утра.

Двумя пальцами взявшись за алмазные часики, висевшие на груди, императрица поднесла их к глазам и отчеканила:

— Сейчас два часа семнадцать минут пополудни. Вы непозволительно опаздываете, господин посыльный! Заставляете себя ждать!

Во время экзекуции Влас кротко рассматривал висевшую над кушеткой огромную картину «Сон Пресвятой Богородицы». В прежние свои визиты, выслушивая бесконечные претензии государыни, фотограф успел досконально изучить «Святую Цецилию» на другой стене, а также висевший напротив портрет принцессы Алисы, Великой герцогини Гессен-Дармштадтской, матери Ее Величества. Когда гроза утихла, Влас покаянно шаркнул ножкой, пробормотал: «Ваше величество, прошу меня извинить» — и протянул заранее приготовленный пакет.

Не скрывая раздражения, государыня выхватила подношение и, вытряхнув снимки на бюро, принялась разглядывать. От снимка к снимку лицо ее все больше мрачнело. Отложив недосмотренную стопку, она подняла на фотографа выцветшие голубые глаза и сухо спросила:

— Что это, господин посыльный?

— Фотографические карточки, — чуть слышно пробормотал Влас, переводя взгляд на шеренгу семейных фотографий на столе, где на самом почетном месте красовался портрет королевы Виктории.

— Это очень плохие фотографические карточки, — отрезала государыня, смертельно бледнея и покрываясь бордовыми пятнами, что обыкновенно случалось с ней в моменты сильного душевного волнения. И, как всегда в минуты царственного гнева, на Власа пахнуло любимыми духами императрицы — «Белой розой» парфюмерной фирмы Аткинсон. — Просто отвратительные карточки! — продолжала гневаться Александра Федоровна. — Ники снимал меня по всем правилам фотографического искусства, и я просто не могла так нечетко получиться. Аня, взгляни!

Снимки перешли в руки Вырубовой, сдобное лицо которой тут же приняло трагическое выражение. Разглядывая фотографии, она сокрушенно качала головой и то и дело вскрикивала:

— Какой кошмар! Нет, это ужасно! Вот здесь и здесь — явно погрешности печати.

Закончив просмотр, подруга императрицы отдала ей фотографии и страдальчески скривилась:

— Можно отправить в мусорное ведро.

— Я прошу вас, господин посыльный, к завтрашнему дню переделать все карточки до единой. — В голосе Александры Федоровны снова зазвенела сталь. — Завтра я жду вас к двум часам дня и настоятельно прошу не опаздывать!

Государыня бросила снимки на стоящий у кушетки столик с фотографическими карточками в скромных рамках и вернулась к прерванному занятию, заскрипев пером по бумаге. Влас потянулся к столику и застыл от неожиданности. Рядом с фотографиями в свете канделябра переливался золотым шитьем черный муаровый молитвослов. Влас мог прихватить его вместе со снимками и уже даже решился на этот шаг, но в последний момент струсил. Побоялся, что воровство заметит Вырубова. Или лакей. Переводя взгляд с погруженной в свои дела государыни на ее подругу, целиком и полностью занятую шитьем, на индифферентно уставившегося в стену лакея, Влас собирал снимки, понимая, что упускает шанс, но так ничего и не предпринимая. Пробормотав слова извинения, двинулся к дверям, в сторону дожидающегося лакея. Тот распахнул двери будуара, пропустил Воскобойникова вперед и, обогнав фотографа, двинулся по затхлым коридорам к выходу. Влас следовал за ним.

Всякий раз, бывая в любимом монаршей четой Александровском дворце, фотограф поражался ретроградности здешних обитателей. Казалось, на дворе не двадцатый век с телефонией и рентгеном, а восемнадцатый, а то и семнадцатый. Ничто в этих стенах не изменилось почти за триста лет. Патриархальность лежала буквально на каждом предмете. Влас уже перестал удивляться, когда мимо пробегал такой отживший элемент, как королевский скороход. И пробегал не просто так, а в той же самой шапочке с пером, в которой доставлял королевские депеши в пределах дворца его дед и даже прадед. Да и сам государь-император запросто, по-домашнему расхаживал по покоям в подпоясанной шнуром с кистями алой косоворотке старорусского образца, время от времени поднимая вопрос — а не вернуться ли к обычаю предков и не издать ли указ, обязующий носить при дворе сарафаны с кокошниками и кафтаны с боярскими шубами?

Полина поджидала жениха у дверей. Схватив за руку, приникла к плечу и горячо зашептала:

— Сегодня в «Колизеуме» фильму дают! «Великая страсть» называется! Влас Ефимович, давайте сходим?

— Простите, Полина, не могу, — отстранился Влас, не разделявший любви невесты к салонным драмам из жизни буржуазных верхов. Его раздражали не только главные герои этих лент — аристократы, в задачи которых входили две простые вещи — безукоризненно выглядеть и отчаянно влюбляться, но и однообразные названия этих картин. За время общения с Полиной Влас пересмотрел бессчетное количество «Страстей», «Ураганов страстей», «В буйной слепоте страстей» и много чего еще в таком же духе. Поэтому Воскобойников сухо сказал: — Прямо сейчас отправляюсь в лабораторию и работаю всю ночь. Нужно переделать фотокарточки. Завтра к двум должно быть все готово.

— Жалко, что всю ночь работаете. — Глаза Полины влажно блеснули. — Мои в деревню уезжают. Могли бы ко мне прийти, Влас Ефимович. Как тогда, помните?

При одном воспоминании о ночи с Полиной его обдало холодом. И как его угораздило? Пьян был, вот и пришел. В окно, дурак, ломился, просил пустить. Она и пустила. Лежала, как каменная статуя, и дрожала. Что он с ней только ни делал, но так и не разбудил в Полине женщину. Как на такой жениться? А не жениться нельзя. Иначе перестанешь считать себя честным человеком. Может, все-таки заказать карту у мага? Тьфу, наваждение какое-то! Чмокнув невесту в жаркую щеку, Влас распахнул дверь и вышел на улицу, торопясь покинуть постылый дворец.

Ведь и Настеньке здесь нелегко. Давят стены, душит обстановка. Ради нее он должен подарить жизнь этой неприятной женщине, Александре Федоровне. Нужно решиться и завтра обязательно забрать молитвослов. Забрать и сжечь. Хотя нет, сжигать нельзя, а непременно нужно кому-нибудь передарить. А ведь можно было стащить футляр-молитвослов, аккуратно вынуть заговоренную карту и завтра как ни в чем не бывало в два часа дня вернуть лишенную злой силы святую книгу во дворец. А карту вшить в любой другой футляр и подсунуть кому-нибудь еще. Влас даже остановился, ошеломленной этим открытием. Эх, как досадно, что такая замечательная мысль пришла к нему со столь значительным опозданием!

Ругая себя за нерешительность, Влас по привычке пешком проделал путь от Дворцовой до Широкой улицы, благо недалеко. Весь вечер и начало ночи он провозился с реактивами, подчищая треугольники и при помощи всевозможных ухищрений добиваясь, чтобы расплывчатая фигура императрицы обрела четкие контуры и отчетливые черты лица. Было уже за полночь, когда, совершенно опустошенный, Влас вышел из фотографической мастерской и, с хрустом потянувшись, задумался, куда ему направиться ночевать. Слушать стенания матери Власу хотелось меньше всего, а в пустую квартиру Раисы Киевны идти было не то чтобы боязно, а как-то неприятно. Влас несколько раз телефонировал в мансарду дома Монитетти, но не дозванивался. Из чего сделал вывод, что друг Мишель все еще на мызе Бадмаева.

До Поклонной горы извозчик домчал за четверть часа и остановились перед коваными воротами мызы с приоткрытой калиткой. Влас щедро одарил мужика, лицо которого показалось отчего-то знакомым, и тот, прищелкнув кнутом, отъехал в сторону и принялся перепрягать лошадь. Воскобойников уже потянулся к калитке, когда сзади раздался протяжный свист. Уже почти повернув голову в сторону извозчика, Влас вдруг почувствовал, что земля уходит из-под ног, и на короткий миг успел заметить калитку, мелькнувшую у него над головой. «Все-таки недаром грозился художник Вересаев», — промелькнула мысль. И в следующий момент всё исчезло, погрузившись в темноту.

Петербург встретил нас на удивление ясной погодой. На небе ни облачка, набережная реки Мойки залита солнцем. Эммануил вдохнул полной грудью весенний бриз и восхищенно произнес:

— Чудо как хорошо! Мира, любимая, может, задержимся здесь на денек? В Аргентину я лечу только во вторник, документы готовы, никаких проблем.

В мои планы не входило задержек, и я заволновалась:

— А как же моя работа?

— Доктор Белкин выпишет больничный, — пошутил муж, на ходу тесно прижимая меня к себе и целуя в нос.

Это была катастрофа. В понедельник ровно в десять я должна быть у почтового отделения, чтобы вместе с Верой Сергеевной вскрыть бандероль. Я даже Ларисе уже позвонила, предупредила, что задержусь и приеду в Выставочный комплекс на час позже. Лара обещала занять сотрудников работой, за что ей огромное спасибо.

— Давай обсудим это позже, — ушла я от ответа и ускорила шаг, завидев приметную вывеску нужного нам заведения.

— Кстати, ты не забыла, о чем я тебя предупреждал? — едва поспевая за мной, осведомился Эммануил.

— Я помню, — капризно дернула я плечом.

Но Эммануил уже скучным голосом затянул:

— Мира, детка, я все равно должен сказать тебе еще раз. Ни в коем случае не затрагивай тему книги! Мне говорили, что Виктор Альбертович может распространяться о своем исследовании часами. А мы идем к доктору Белкину не для того, чтобы слушать лекции на отвлеченные темы.

«Кто как», — усмехнулась я про себя, взбегая на крыльцо.

Доктор Белкин занимал первый этаж старинного особняка. Здесь же, в этом же доме, но этажом выше, находилась и его квартира. В приемной было полно народу, в основном богато одетые старухи в ослепительных ювелирных украшениях, но встречались и пожилые холеные джентльмены. Приятная дама-администратор следила, чтобы никто не проскочил в кабинет в обход записи.

Как видно, такие попытки время от времени предпринимались, ибо, когда дверь распахнулась, выпустив распаренную старуху, к кабинету устремились сразу три претендента, каждый протягивая свой талон. Администратор выявила самозванцев, отправив их дожидаться своей очереди, и запустила в кабинет старика с массивной палкой, увенчанной золотым слитком в форме львиной головы. Когда мы вошли в приемную, разговоры тотчас смолкли, и взгляды присутствующих устремились на нас. Посетители с настороженным недоверием следили, что мы будем делать дальше.

Эммануил приблизился к стойке администратора и, склонившись к даме, тихо проговорил:

— Передайте Виктору Альбертовичу, что к нему Эммануил Коган.

И, пока администратор выполняла просьбу, приемная пришла в оживление.

— А позвольте узнать, господин Коган, по какому-такому праву вы без очереди? — ядовито поинтересовалась молодящаяся посетительница явно за восемьдесят.

— Мадам, это же тот самый Коган! Пианист! — пристыдил соседку тучный джентльмен, сидящий у стены.

— Ну и что, что тот самый? — взвилась старуха. — А я Рагнеда Заславская, меня сам Рерих рисовал!

Общество тут же разделилось на горячих поклонников классической музыки, державших нашу сторону, и яростных демократов, не признающих чинов и званий. В разгар словесной перепалки открылась дверь, выпуская старика с львиноголовой палкой, и на пороге показался доктор Белкин. Был он маленький, круглый и совершенно лысый, как бильярдный шар. Зато черная, с проседью борода его достигала столь внушительного размера и густоты, точно вобрала в себя всю отсутствующую на голове растительность. Живые черные глаза его окинули очередь быстрым взглядом и остановились на Эммануиле. В бороде образовался проем, откуда долетел приятный тенорок:

— Прошу вас, господин Коган.

Эммануил с достоинством прошествовал в кабинет, ведя меня под руку. За нами закрылась дверь, и доктор Белкин, протягивая руку для рукопожатия, торжественно провозгласил:

— Невероятно польщен знакомством с одним из величайших пианистов современности! Надеюсь, Эммануил Львович, мы станем дружить семьями. Мою Танюшу вы видели в приемной, чуть позже я вас с ней познакомлю. Теперь представьте меня своей супруге.

Эммануил пожал протянутую руку и с теплотой в голосе проговорил, глядя на меня:

— Это Мирослава Юрьевна, она у меня историк-архивист. Работает в Федеральном государственном архиве.

— Очень интересно! — оживился доктор. — А я Виктор Альбертович Белкин. И тоже некоторым образом архивист.

Он улыбнулся и возбужденно пояснил:

— Пока писал книгу о Петре Александровиче Бадмаеве, сделался во всех возможных архивах своим человеком, так что общих тем у нас найдется предостаточно.

Я поняла, что разговоры о книге так и вертятся у доктора на языке и что достигнуть желаемого будет даже легче, чем я полагала, и с благодарностью улыбнулась. В приоткрывшейся двери показалась старушечья голова со взбитыми локонами и осуждающим лицом и тут же скрылась обратно, но пристыженный доктор сразу же сменил тему, приняв деловой тон. Он строго проговорил, указывая на дверь между шкафами:

— Эммануил Львович, отдохните в соседней комнате, нам с вашей супругой нужно немного посекретничать.

Муж удалился в соседнее помещение, оказавшееся чем-то вроде комнаты отдыха, а мы с доктором уселись друг напротив друга в удобные кресла, и Виктор Альбертович улыбнулся:

— Как в таких случаях говорят? Рассказывайте, дорогая моя, что вас беспокоит!

— Эммануил очень хочет, чтобы у нас был ребенок, — нарочито смущаясь, заговорила я, — но мне уже тридцать восемь лет, и я не уверена, что в таком возрасте женщине можно заводить детей.

— У вас что же, ранний климакс? — Врач озабоченно склонился к моей руке и взялся за пульс.

— Нет, в этом отношении все в порядке.

— Тогда, может быть, проблемы по гинекологической части? — выдвинул он новое предположение, сосчитав пульс и выпуская мою руку.

— Да вроде бы здорова.

Белкин сердито посмотрел на меня.

— Мирослава Юрьевна, не ожидал от вас! Вы же красивая, умная женщина в самом расцвете детородного возраста! Что вы себе морочите голову? От такого мужчины, как ваш муж, нужно каждый год рожать по ребенку! Это бриллиант генофонда, а вы капризничаете. Сколько лет вы за ним замужем?

— Два года.

— Следовательно, вы пропустили уже двух детей. Немедленно идите и наверстывайте. Снимите номер в отеле и не выходите оттуда до тех пор, пока не забеременеете. От работы я вас освобождаю. Без вас справятся. Чем вы там занимаетесь, в этом своем архиве?

— Я выставку сейчас готовлю, к юбилею расстрела царской семьи.

— Печальный юбилей. Не надо было никого расстреливать. Это они, конечно, перегнули палку. Ну да что от них ожидать? — Белкин сердито поморщился. — Доктора Бадмаева раз за разом в ЧК забирали, а старику сто девять лет было.

— На самом деле Бадмаев был такой старый? — усомнилась я. — Или это все-таки мистификация?

— Да какая там мистификация! — оседлав любимого конька, горячо воскликнул врач. — В следственном деле Бадмаева в ЧК лежит справка, что Петр Александрович родился в тысяча восемьсот десятом году. Умер в девятьсот двадцатом. А в девятьсот седьмом родилась его последняя дочь. Вот и считайте, во сколько он сподобился ее зачать! Трудился до самой смерти. Перевел на русский язык тибетский трактат «Чжуд-ши», вместе с Михаилом Ригелем совершили прорыв в геронтологии. В основном, конечно, разработками уникальных препаратов занимался юноша. Невероятно талантлив был, жалко, погиб во время пожара.

— А что же случилось? — направляла я беседу в нужное русло.

— Я в своей книге как раз описывал этот случай, — с удовольствием потер ладони доктор Белкин. — На лечении у Михаила Леонидовича находились Воскобойников и некая Раиса Киевна Симанюк. Оба были очень плохи, практически при смерти. Ригель внутривенно по особому графику вводил им сыворотку из вытяжки медузы в смеси с настоем трав Бадмаева. Он был там, когда опьяненная свободой чернь подожгла мызу Бадмаева на Поклонной горе, и первым делом вынес из огня своих подопечных. Затем вернулся в дом за бумагами отца, но крыша рухнула, и Ригель сгорел. И унес с собой тайну вечной жизни. Доктор Бадмаев перевез пациентов своего ученика в Петроградскую клинику на Ярославской улице и некоторое время фиксировал положительную динамику в дневнике, а потом Бадмаеву стало не до пациентов. За старика принялась ЧК.

Это был как раз тот разговор, к которому я стремилась. Я подалась вперед и с любопытством осведомилась:

— Виктор Альбертович, откуда вам известно, что Воскобойников и Симанюк до сих пор живы? И не просто живы, а свежи и юны?

— А вот взгляните. — Неожиданно обнаружив во мне благодарного слушателя, доктор поднялся и торопливо устремился к рабочему столу у окна. Выдвинул нижний ящик, извлек старомодную папку и вернулся к креслу.

Присел и, развязав ботиночные тесемки, вынул потрепанный журнал, на обложке которого я прочла «Знание — жизнь». Я уже знала, что геронтолог покажет мне статьи В. Воскобойникова. И точно. Доктор открыл заложенную страницу и указал на фотографию юноши в верхнем ее углу.

— Видите это лицо? Это Влас Воскобойников.

— Влас? А разве он не Варфоломей? — протянула я, рассматривая нечеткий снимок невероятно похожего на Майкла человека, подстриженного под полубокс по тогдашней советской моде.

— Вовсе нет, — пожал плечами доктор Белкин. — Пациента Ригеля звали Влас. Влас Ефимович Воскобойников. Он учился с Михаилом в Николаевской гимназии, на два класса младше, а потом трудился фотографом в ателье Гана. Варфоломей Воскобойников — это дядя Власа. Служил урядником, погиб в разгар переворота. Был яростный монархист, боготворил Николая Второго.

— А Влас тоже был яростным монархистом?

— Помилуйте, с чего бы? Насколько я мог убедиться по имеющимся в архивах документам, юноша держался вдали от политики.

Получается, Женя, как всегда, что-то напутал. Влас Воскобойников в самую последнюю очередь стал бы при помощи колоды Таро Папюса сохранять трон за Николаем Вторым. Однако в настоящий момент это мало что меняет. Главное — он тот, кто завладел расчетами физика Амбарцумяна и знает, как попасть в прошлое.

— А теперь, — продолжал мой собеседник, с трепетом доставая из папки пожелтевший от времени снимок на картоне с фигурно обрезанными краями, — взгляните, Мирослава Юрьевна, сюда. Справа — доктор Михаил Ригель, а слева — фотограф Влас Воскобойников. А теперь посмотрите снова на журнальный снимок. Видите несомненное сходство между этими изображениями? На снимке плохо видно, но у Власа Воскобойникова, по описанию Бадмаева, имеется очень характерная щербинка между передними зубами. Вот, взгляните на фотографию с празднования юбилея редакции журнала.

Белкин протянул мне следующую фотокарточку — черно-белую, нечеткую, порыжелую от времени. Но на ней все же был отлично виден улыбающийся во весь рот по-советски стриженный Влас Воскобойников, и да, совершенно точно, между зубами у него была щербинка, которую я так хорошо помню у Майкла!

— Какие вам еще нужны доказательства? — разошелся доктор Белкин, повышая голос. — Разве только разыскать голубчика и привести ко мне на обследование!

— А что стало с Раисой Симанюк? — От любопытства я даже охрипла. — О ней что-нибудь известно?

— Нет, к сожалению…

— Это безобразие! — послышался от двери сердитый мужской фальцет. — Прошли без очереди, а теперь развлекают Виктора Альбертовича беседами на отвлеченные темы!

Доктор Белкин сердито взглянул на дверь и, обращаясь ко мне, официально проговорил:

— Выпишу вам пилюли для поднятия общего тонуса, и чтобы в ближайшее время забеременели! Поняли меня, Мирослава Юрьевна? Работайте над этим с мужем днем и ночью. Прописываю вам рожать, рожать и рожать!

Он с кряхтением поднялся, подошел к столу, убрал папку на место, отпер ключом верхний ящик и вынул пузырек темного стекла.

— На этикетке указано, как принимать, — сообщил он и, проходя мимо комнаты отдыха, стукнул в закрытую дверь и позвал: — Эммануил Львович, можете забирать свою красавицу. Мирослава Юрьевна совершенно здорова. Рекомендую вам как можно скорее завести детей. Чем больше, тем лучше. И ждем вас сегодня на ужин.

— Но мне завтра не позднее девяти утра необходимо быть в Москве… — начала было я.

— Отговорки не принимаются, — насупился эскулап.

Обедали мы в «Астории», празднуя решение, да и разрешение, завести ребенка. Честно говоря, я ощущала себя редкостной дрянью, потому что детей от Эммануила я хотела иметь меньше всего. От Жени — да. Это мой мужчина, любимый и понятный. Пусть с причудами, пусть немного сумасшедший, совсем невнимательный и порой даже грубый. Но насмешка или окрик любимого Женьки мне гораздо дороже трепетной заботы нелюбимого Эммануила. Иногда у меня возникает ощущение, что я проживаю не свою жизнь. Занимаю чье-то чужое место. Что вместо меня с Эммануилом должна быть другая женщина, которая оценит его большое доброе сердце и с радостью нарожает ему множество гениальных Коганов.

Но я привычно качусь по наезженной колее, не собираясь ничего менять, ибо жить с Эммануилом комфортно. И вру, что рожу ему ребенка. И поднимаю за это бокал шампанского, бутылка которого стоит месячную пенсию Веры Сергеевны. Как-то все неправильно. И гадко. Но ради Кати я пойду до конца. Я сделаю все, чтобы вернуть мою малышку. Буду врать, отдаваться нелюбимому мужчине и, если потребуется, не остановлюсь даже перед убийством.

— За тебя, моя красавица. — Захмелевший Эммануил поднял бокал на уровень глаз и посмотрел на меня сквозь пузырящееся вино цвета агата.

— За тебя, любимый, — эхом откликнулась я.

— Давай никуда не поедем? Прямо здесь, в отеле, и заночуем. Снимем номер, а утром улетим в Москву.

Нельзя было этого делать, но я, истерзанная самокопаниями и снедаемая чувством вины, проявила малодушие. И после ужина у доктора Белкина и его очаровательной супруги согласилась. Трудно устоять, когда тебе в три голоса поют, как романтично провести ночь в роскошном отеле. Заставленный корзинами с орхидеями номер навевал негу, плавился воск свечей, многократно отражаясь в хрустале зеркал, нелюбимый Эммануил робко покрывал меня слюнявыми поцелуями, а я представляла себе жесткие объятия Жени. Потом провалилась в сон, а проснувшись, поняла, что к десяти мне у почты не бывать. Эммануил тихо сопел во сне. Я хлестнула его ладонью по жирному боку и заплакала.

— Из-за тебя! Все из-за тебя! Будь ты проклят!

Он сел в кровати и смотрел на меня, испуганно повторяя:

— Мира, детка, ты что? Родная, успокойся! Мы все успеем!

— Ничего не успеем! В десять мне обязательно нужно быть в Москве! И не просто в Москве, а на «Измайловском парке»!

— Будешь! Только не волнуйся! Прими таблетку доктора Белкина.

Пока я сморкалась в ванной комнате, запивая пилюлю водой из-под крана, Эммануил кому-то дозванивался. Потом вошел ко мне и решительно сказал:

— Через десять минут будь готова. Ты умылась? Тогда позволь, я приму душ.

Ровно через десять минут мы спустились в холл, и Эммануил забрал из ресторана заранее заказанный завтрак, упакованный в фирменный пакет. Перед ступеньками отеля дожидалась машина «Скорой помощи», и муж с величайшими предосторожностями, как будто я и в самом деле глубоко беременна, усадил меня в кабину, а сам забрался в салон и по-сиротски устроился на откидном стуле. Водитель с лицом бесстрастным и суровым, как барельеф, отъехал от отеля, на первом же светофоре включил мигание и гудение и, не притормаживая, рванул в аэропорт.

Эммануил передал мне пакет с едой и сам доел то, что осталось. Я подумала, что было бы неплохо дозвониться бывшей свекрови и предупредить, что могу задержаться, но у Веры Сергеевны имелась дурацкая привычка держать смартфон разряженным. Сережа тоже не выходил на связь. Оно и понятно. Сын сейчас в школе. На ближайший рейс мы успели в самый последний момент. Нас не хотели пускать, но Эммануил договорился. В самолете он снова кому-то звонил, и, когда мы приземлились, к трапу подали «Скорую помощь», на этот раз московскую.

Москва стояла в утренних пробках. Время неумолимо приближалось к десяти, и я жутко нервничала, не выпуская смартфон из рук и раз за разом набирая номера Веры Сергеевны и Сережи. Намучившись в бесплодных попытках дозвониться до родни, я заснула и проснулась от того, что кто-то тряс меня за плечо.

— Вставай, родная, приехали, — шептал муж. — Измайловский парк, как ты просила.

— Сколько времени?

— Пять минут одиннадцатого.

— Довезите до почтового отделения, — повернувшись к водителю, взмолилась я.

— Не повезу. Уговор был до Измайловского парка, — холодно откликнулся он.

Выпрыгнув из кабины, я побежала в сторону жилых домов, оставив Эммануила объясняться с этим грубияном. Почтовое отделение располагалось во втором доме от метро, я очень рассчитывала, что Вера Сергеевна меня немного подождет, и понеслась во весь дух. Закуривая на ходу, бывшая свекровь шла мне навстречу, и вид у нее был как у человека, покончившего с важными делами и теперь имеющего полное право расслабиться. От быстрого бега я не сразу справилась с дыханием и торопливо шагнула к ней, хватая ртом воздух.

— Ты чего несешься как угорелая? — пуская из носа дым, осведомилась бывшая свекровь.

— Пойдемте скорее получать бандероль, — едва переводя дух, выдавила я из себя.

— Я уже все получила и все отдала, — добродушно сообщила она.

— Кому отдали? — похолодела я.

— Помощнику твоему, Майклу Смиту, которого ты вместо себя отправила. Приятный такой парнишка. Он пришел даже раньше. Объяснил ситуацию, что ты прийти не сможешь, показал документы, все честь по чести, бумагу предъявил из вашего Архива, что он временно к вам прикомандирован. Ты не думай, я расписку с него взяла.

— Давно он ушел?

— Минут пять назад. Пошел в сторону парка. Наверное, на автобус. Расписку-то отдать?

Я махнула рукой и понеслась к парку. А потом остановилась и задумалась. Откуда Майкл мог узнать, что я встречаюсь с Верой Сергеевной и забираю бандероль? Только от Ларисы. Я звонила подруге из комнаты Евгения, говорила по-русски, вряд ли американец мог понять наш с Ларой разговор. А что я вообще о ней знаю? Что она пыталась устроиться на работу к нам в Архив, но не прошла проверку службы безопасности. Что закончила Сорбонну. Сколько ей лет? Кто ее родители? Есть ли у нее родные братья и сестры, кузины, дяди и тети? Столько лет с ней дружу, и ни о ком из родных и близких ни разу не слышала. И потом, ее любовь к Ларисе Рейснер. Любовь странная, завистливая, с элементами ревности. Словно Лара знала ее когда-то, себя с ней сравнивала, и сравнение это было не в ее пользу. Исходя из этого — может ли быть моя подруга Раисой Симанюк? Вполне. И что тогда?

Я достала смартфон и набрала номер помощницы.

— Светочка, как у вас дела?

— Зашиваемся. — В голосе девушки слышалось недовольство.

— Тебе Лара передала, что я буду попозже?

— Передала. Мирослава Юрьевна, она без вас затеяла перестановку, перетаскиваем витрины с места на место. А Лариса ходит и командует. Это же не ее компетенция! Может, без вас ничего не переставлять?

У меня отлегло от сердца — Лариса на работе. Если они заодно, Майкл-Воскобойников, обманом присвоивший молитвослов, обязательно с ней встретится. Надо находиться возле Ларисы, чтобы его подловить. И уговорить отдать расчеты физика Амбарцумяна. А не захочет отдать — отобрать силой.

— Лара знает, как лучше, — успокоила я помощницу. — В выставочном бизнесе она профессионал. Вы, Светочка, ее слушайтесь. А я, как освобожусь, сразу к вам.

Поймав такси, я немного не доехала до Выставочного центра, выйдя за углом и пройдя к парковке с противоположной стороны. Моей машины на прежнем месте не было — должно быть, заботливый Эммануил отогнал ее к дому. Зато машина Ларисы красовалась прямо перед входом. Я заказала «Яндекс-такси» и, переживая, что меня могут увидеть из окон, стала ждать.

— И что же, Михаил Леонидович, неужели больной все слышит?

Пиголович недоверчиво склонил голову и по-птичьи смотрел на Ригеля, сноровисто снаряжающего шприц.

— Больные — это другое, — раздраженно ответил студент-медик, аккуратно вводя тонкую иглу в едва заметную вену Воскобойникова. — Влас не больной. Влас совершенно здоровый. Просто в результате травмы головы впал в кому.

Воскобойникова нашел сторож, обходящий мызу ровно в полночь и проверяющий, никто ли не озорует. Фотограф ничком лежал возле калитки, рядом с ним валялся выломанный из забора стальной прут. Гематома на затылке указывала на то, что кто-то стукнул этим прутом Власа по голове, однако кепи смягчило удар. Кофра с фотографическими принадлежностями рядом с Воскобойниковым не оказалось, из чего сделали вывод, что нападение было совершено с целью ограбления.

— И в коме все слышит?

— Послушайте, вы ходите сюда не первый месяц и каждый раз задаете один и тот же вопрос.

— И каждый раз вы мне ничего не отвечаете.

— Да откуда же я знаю, чудак вы человек? Вы поймите, я никогда не был в коме и не могу об этом судить.

— Тогда вы позволите, я господину Воскобойникову почитаю? Если он все-таки меня слышит, Власу Ефимовичу будет небезынтересно узнать.

— Делайте что хотите, — меняя иголку на шприце и перемещаясь к соседней кровати, устало проговорил Ригель.

Переложив аккуратно сложенную одежду Власа со стула в ноги соседней кровати, на которой лежала плотная широкоскулая девушка, Пиголович придвинул стул к изголовью, основательно уселся, извлек из портфеля пачку бумаг и сообщил, обращаясь к Воскобойникову:

— Это, дорогой мой Влас Ефимович, полученные мною от одного хорошего приятеля из столичного архива сведения на нашего с вами знакомца мага Тадеуша. Начинал наш маг, гастролируя по Германии и Австрии с сеансами месмеризма и гипнотизма. Далее в его активе числится соблазнение баронессы фон Зейдлиц, близкой родственницы Вильгельма Второго.

Архивариус захихикал, интимно понизив голос:

— Дама обратилась к Ченскому за лечением гипнозом, но в процессе месмерических сеансов как-то так получилось, что Ченский женился на баронессе, хотя и был уже женат. Родственники обманутой баронессы подали на двоеженца в суд, и Ченский был приговорен к трем годам заключения в тюрьме Маобит, а также к «потере чести» на пять лет. Как он вам говорил? «Для меня это дело чести!» Хе-хе. А чести-то уже и не было! Потерял-с.

Старик поерзал на стуле и продолжил читать:

— После выхода из тюрьмы наш с вами Ченский отправляется в Париж и проходит обучение в Сорбонне, стажируясь в клинической больнице, где и знакомится с Папюсом, работавшим в стационаре врачом. Погрузив одного пациента в глубокий транс, в котором тот написал: «Сними вуаль с лица Исиды», стажер произвел столь глубокое впечатление на Папюса, что уважаемый маг без испытаний принял одаренного юношу в свою Академию герметизма. Перебравшись в Санкт-Петербург, Ченский начинает издавать оккультный журнал, ту самую «Изиду», и получает известность как спирит и хиромант, за умеренную плату предсказывая будущее и давая советы на все случаи жизни. Клиентам — преимущественно зажиточным мещанам, а иногда и состоятельным дамам романтического умонастроения — он представляется профессором магнетизма, психологии и медицины, хотя ни одно из этих научных званий не соответствует действительности, как и самовольно присвоенный графский титул, закрепленный за собой Тадеушем Чеславичем при помощи приставки «фон». Судя по всему, издательская деятельность вкупе с оккультными сеансами приносит слишком маленький доход, и господин фон Ченский по совместительству объявляет себя частным детективом, после чего берет в оборот главу масонской ложи «Полярная звезда» графа Орлова-Давыдова, выманив у клиента под видом защиты от некоего бельгийского шантажиста крупную сумму денег.

Пиголович посмотрел на склонившегося над соседней кроватью Ригеля и поцокал языком, приглашая разделить восхищение талантами проходимца:

— А?! Каков фрукт!

Но занятый пациенткой Михаил не отвечал, и, вернувшись к бумагам, архивариус со вкусом продолжил:

— Чувствуя подвох, обманутый граф установил за «частным детективом» наблюдение и выяснил, что никакого бельгийского шантажиста не существует и деньги прикарманил сам детектив. Орлов-Давыдов подал на мошенника в суд, и тот поспешно уехал в Варшаву, скрывшись от судебного преследования в сумасшедшем доме.

Закончив читать, архивариус иронично взглянул на бездвижно лежащего Власа и, подмигнув, не без глумливости осведомился:

— Ну, Влас Ефимович, как вам такой поворот? Подумать только — маг Тадеуш — жулик из жуликов, и в сумасшедшем доме! А знаете ли вы, дорогой мой Воскобойников, что Ченский продавал заказанным жертвам «висельника» имена заказчиков, ухитряясь получать деньги и с тех, и с других? Он сам признался. Назвал много высокопоставленных особ. Только толку — чуть. Доказать ничего невозможно. Кто поверит сумасшедшему? Между прочим, Ченский и про вас, Влас Ефимович, родне вашей невесты рассказал. Степан вас дубиной потому и отоварил. А вы тут небось лежите, гадаете — кто да за что? Думаете, наверное — я еще так молод и врагов-то настоящих нажить не успел. А вот поди ж ты, выходит — успели!

Михаил снял жгут с синеватой женской руки, зажал ваткой бескровную ранку от иглы и решительно проговорил:

— Прошу прощения, Соломон Наумович, пациентам нужен покой.

— Все-все, ухожу, — засуетился старик. И, деликатно понизив голос, осведомился, вытягивая шею в направлении лежащей девушки: — Ваша-то как? Идет на поправку?

— Не могу пока сказать, — поморщился Ригель.

— И правильно! — оптимистично подхватил старик. — Нечего раньше времени делать прогнозы! Тьфу, тьфу, как бы не сглазить… Если не возражаете, Михаил Леонидович, я на следующей недельке загляну. Может, положительные перемены наметятся.

За время, что Влас провел в беспамятстве, много чего случилось. После несчастья с сыном Ядвига Карловна обвинила во всем брата, и Пшемислав Карлович во время одного из скандалов скончался от сердечного приступа. Фотографическое ателье фон Ган на Широкой улице еще некоторое время держала его супруга, но, как только началась в стране неразбериха и был убит урядник Варфоломей Воскобойников, поспешно собрала мужнин архив и выехала за рубеж. Тогда многие уезжали. Соломон Наумович тоже подумывал уехать, но было некуда, да и незачем. Ни семьи, ради которой следовало стараться, ни друзей, которых бы хотелось сохранить. Остался только этот милый мальчик, Влас Воскобойников. За время их непродолжительного общения архивариус к фотографу привязался и от всей души желал ему выздоровления.

Правда, он считал, что нельзя всерьез относиться к его лечащему врачу. Михаил Леонидович, несомненно, был странен. Для чего-то он держал в палате тело девушки. Этой, как ее? Ну да, Раисы Симанюк. Она, правда, пока еще не разлагалась, но видно было, что все к тому идет. Пиголовича удивляла реакция доктора Бадмаева. Бурят заходил в маленькую, на две кровати, палату, в которую начинающий медик никого, кроме Пиголовича, не допускал, минуть пять стоял у постели каждого пациента, заложив руки за спину, перекатываясь с мыска на пятку и рассматривая кожные покровы, затем склонялся к неподвижным телам, щупал пульс и прижимался ухом к грудной клетке. После чего уходил, не проронив ни слова.

Соломон Наумович на эти странности закрывал глаза. Что же тут поделаешь? У каждого своя сумасшедшинка. После того как в марте император отрекся от престола, многие с ума посходили. Вон Ченский объявил себя безумцем, а раньше рекомендовался учителем жизни. Отречение Николай подписал под давлением — добровольно он, богоизбранный, никогда бы не освободил престол. А ведь в полицейских сводках можно найти сведения, где, еще будучи наследником, Николай умоляет отца не возлагать на его слабые плечи неподъемный груз ответственности за страну, и тяжелобольной Александр склоняет сына к компромиссу.

Царь разрешает наследнику взять в жены покорившую сердце Ники Алису Гессенскую, хотя сперва ни о каком браке с «прусской мухой» и речи не шло. Но за это Николай должен взойти на трон и управлять Россией до совершеннолетия Михаила, чтобы потом передать власть подросшему младшему брату. Но Александр Третий скончался, Алиса Гессенская превратилась в Александру Федоровну, в пику Михаилу родила хворого наследника, с головой погрузилась в пучину распутинского мракобесия, подмяв под себя податливого, как хлебный мякиш, мужа, а вместе с ним и многострадальную Русь. А как бы было хорошо! Пришел бы к власти Михаил — в России установилась бы конституционная монархия.

Предупреждали императора, говорили. Тот же Родзянко, Михаил Владимирович, председатель четвертой думы, во время последнего своего доклада Николаю — того, что случился после убийства Распутина, — так и сказал: «Мы все накануне огромных событий, таких событий, которым даже предвидеть конца нельзя. То, что делает ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, до такой степени развращает общественную мысль, что все возможно… Я вас предупреждаю, я убежден, не пройдет и трех недель с этого дня, как вспыхнет революция, которая сметет и вас. И вы уже царствовать не будете. Я предупреждаю вас, государь. Вы пожинаете то, что посеяли». На что Николай Александрович скупо и бесцветно отвечает: «Ну Бог даст…» Вот бы понять, что он при этом подразумевал?

Прав был Родзянко, ох, как прав! Не только лапотные мужики, но и образованные слои общества восторженно поддержали идею свержения не способного к управлению страной монарха. Из членов Думы было избрано Временное правительство, которое арестовало императора, императрицу, Великих княжон и их ближайшее окружение. Затем по религиозным и политическим делам была принята амнистия: сняты ограничения вероисповедания, отменены сословия.

Ликование толпы было недолгим — новая власть не могла решить ни одного основного вопроса в стране. Гильотиной висела над Россией аграрная проблема, устранение голода, разрухи, формирование политической линии и государственного состава. Кризис власти Временного правительства ускорило заявление о готовности вести войну до конца и неуклонно выполнять соглашения и договоры, заключенные между русским царем и союзными державами.

Страну колотило в горячечном ознобе, кидало то в жар, то в холод. Вплоть до возвращения из эмиграции Ленина руководство большевиков «условно поддерживало» Временное правительство, однако вернувшийся вождь заявил, что революция не завершена и необходимо от первого ее этапа, давшего власть буржуазии, перейти к этапу второму, который передаст власть в руки рабочих и крестьян. Пытаясь предотвратить скатывание страны в «бездну анархии», генерал Корнилов предпринял усилие установить жесткий военный режим, но порыв генерала не увенчался успехом, окончательно завершив разрушение страны.

Погруженный в невеселые мысли о судьбах Отечества, Соломон Наумович вышел из здания лечебницы и, спускаясь с горы в село, столкнулся с бредущими в сторону мызы мужиками. Сосредоточенный вид размашисто шагающих в гору новых хозяев жизни не насторожил, и бывший архивариус, размышляя о пророчестве Родзянко, вернулся домой. Уже собираясь отправиться спать, старик приблизился к окну и застыл, потрясенный. На Поклонной горе бушевал пожар, пожирая живое и неживое и оставляя за собой разрушения и смерть.

Желтая машина «Яндекс-такси» затормозила перед входом в Выставочный Центр, и у меня тут же зазвонил смартфон. Коснувшись клавиши приема, я услышала в динамике бодрый мужской голос:

— Можете спускаться, я подъехал.

— Очень хорошо, я вас вижу, — откликнулась я, стоя у забора в самом конце парковки. — Не могли бы вы проехать прямо и остановиться перед оранжевым грузовиком?

— Зачем это? — удивились на том конце провода.

— Давайте не будем вдаваться в подробности. Раз прошу — значит, надо.

— Хорошо, как скажете, — пробормотала трубка, и желтая машина двинулась в мою сторону.

Когда такси остановилось рядом с грузовиком, я вышла из своего укрытия и села в салон.

— Добрый день! — заулыбался простоватый блондин.

— Добрый, — откликнулась я.

— У меня в заказе написано — машина нужна на неограниченное время. Весь день кататься будем?

— Сначала немного постоим.

— И где будем стоять? Прямо здесь?

— Развернитесь и подъезжайте ко входу.

Такси развернулось и тронулось в обратную сторону, и, когда слева показалась красная спортивная машинка Ларисы, я попросила:

— Видите свободное место прямо по курсу? Паркуйтесь.

Мы встали за машиной Ларисы, и водитель обернулся ко мне:

— И долго так стоять?

— Как получится.

— Ладно, мне без разницы. Стойте хоть весь день. Меньше бензина сожжем. Я тут возил одного мужика, доехали аж до Подольска. И этот гад мне говорит — заплачу триста рублей, и баста. Нормально, да? А я весь день с ним катался, бензина одного сжег рублей на двести. А у меня сын в этом году поступает в Воронежский университет. Сам-то я из Воронежа. Это брат у меня в Москве. На заводе работает. В общаге ютится. Проклял все, а уехать не может — квартиру ждет. А у сестры дочка. Маринка. Такая девчонка умница, в прошлом году в Первый мед на бюджетный поступила. Без блата, без всего. Проучилась год, и забрала документы. «Кем я, — говорит, — дядя Валера, буду? Сидеть всю жизнь, рецепты выписывать? Не хочу», — говорит. Так-то. Поехала домой. Будет в МГУ поступать. На платный. А сестра — учительница. Денег — с гулькин нос. Чем Маринка думает — не знаю. Вообще без мозгов. Я своему Володьке так и сказал: хочешь учиться — поступай на бюджетный. Мне платить за тебя нечем. Я вон баранку сутками кручу, и то на жизнь не хватает.

Не замолкая ни на секунду, водитель говорил и говорил, точно заведенный, и через полчаса я уже знала по именам и родам занятий всех его дальних и ближних родственников. От его болтовни сжало в висках, и я полезла в сумку за пилюлями доктора Белкина. Увидев характерную банку темного стекла, Валера тут же заговорил на тему бадов.

— Пищевая добавка? Я тоже принимал, когда спортом занимался. Вообще-то я самбист. В десанте служил. В десант так просто не берут, только тех, кто подготовку имеет. Я чемпионом роты был. Со мной в паре стоять боялись. Нет, говорят, только не с Валерой.

Я посмотрела на водителя так, что любой другой бы понял, что лучше помолчать, но только не он. По-своему расценив мой взгляд, он засуетился:

— Что, душно? Может, окошко открыть?

— Не надо, — процедила я сквозь зубы.

— А мы что же, будем за кем-то следить? — максимально сокращая дистанцию, фамильярно осведомился он.

— Будем, — коротко кивнула я.

— А я вот тоже один раз следил с одной теткой…

— Послушайте, Валерий! — не выдержала я. — Не могли бы вы хоть немного помолчать? У меня ужасно болит голова.

И только после этого водитель наконец-то успокоился. Насупился, отвернулся, включил радио и погрузился в прослушивание попсы. Темнело. На Москву опускался вечер. В Выставочном комплексе зажглись огни, и вскоре из дверей к стоянке потянулись уходящие с работы сотрудники. Лара подошла к своей машине и села за руль. Я тронула похрапывающего водителя за плечо и проговорила:

— Заводите машину, Валерий. Сейчас поедем.

Машина Ларисы двигалась в центр. Мы неотступно следовали за ней. Остановившись перед рестораном у Чистых прудов, подруга отправилась в свое любимое заведение. Здесь она своя, для нее всегда держат столик наготове.

— Опять будем ждать? — усмехнулся водитель, иронично поглядывая на меня.

— Будем, — сухо откликнулась я, не отрывая взгляда от сияющего огнями пафосного входа.

— Знаете, сколько это будет стоить?

— Я заплачу, сколько скажете.

Ближе к девяти Заглушкина-Валуа вышла из ресторана и уселась в машину.

— Во дает! — усмехнулся сотрудник «Яндекс-такси», вместе со мной наблюдавший сквозь широкое ресторанное окно, как Лариса овощной салат запивает вином. — Бутылку приговорила и села за руль!

Помолчал немного и мрачно изрек:

— Значит, есть что гаишникам на лапу дать.

— Двигайтесь за ней, пожалуйста, — прервала я филосовские размышления водителя, видя, что Лариса отъезжает от заведения.

Валера усмехнулся и тронулся следом. Некоторое время мы поколесили по центру, затем устремились на юго-восток.

— В Выхино рванула, — уважительно проговорил Валера. И неожиданно спросил, переходя на «ты»: — Она что же, мужика у тебя увела?

— Допустим, — нехотя откликнулась я.

— Я бы тоже ее выбрал, — разоткровенничался водитель.

— Вас никто не спрашивает, — оборвала я. — Ваше дело машину вести.

Красная машинка свернула с шоссе к домам и, поплутав среди обшарпанных пятиэтажек, затормозила между местечковым «Автосервисом» и захудалым «Кафе-шашлычной».

— О-па! Даже я свою тачку сюда бы не загнал, — не удержался парень, полагая, что автолюбительница приехала в сервис, ибо вместе со мной совсем недавно наблюдал, как Лариса ужинала.

Но подруга умеет удивлять. Выйдя из машины и поставив авто на сигнализацию, Заглушкина-Валуа направилась в шашлычную. Потянула на себя просевшую дверь и скрылась в кособоком тонаре. Валера поерзал на сиденье и полез в бардачок. Вынул портмоне и индифферентно сообщил, ни к кому не обращаясь:

— Пойду поем. Весь день голодный мотаюсь.

— Я вас очень прошу, никуда не уходите!

— Это еще почему? — обернулся он ко мне. И с усмешкой добавил: — Пока она не выйдет, мы же все равно никуда не поедем.

Водитель вышел на воздух, хлопнул дверцей машины и устремился в «Шашлычную». Не было его минут десять. Сидеть и ждать было выше моих сил, и я отправилась следом. Если войти аккуратно и сразу же сесть за дальний столик, то, скорее всего, Ларка меня не заметит. Войдя в прокуренный зал, я не сразу увидела Ларису. Первым делом мне бросилась в глаза шумная компания кавказцев, расположившихся за центральным столиком. К ним то и дело, выбираясь из-за барной стойки, подходил другой кавказец, толстый и усатый. Должно быть, компания его отлично знала, ибо именовала Гамлетом и гостеприимно усаживала за стол. Гамлет ставил перед клиентами очередное блюдо и, хлопая по плечу то одного, то другого, снова скрывался за стойкой.

Больше в заведении никого не было, если не считать сосредоточенно хлебающего что-то из пиалы Валеры. Я опустилась за столик в углу и принялась рассматривать компанию. И только тогда увидела Ларису. Она сидела ко мне спиной на коленях у одного из кавказцев и тянула из бутылки пиво. Когда к ним снова приблизился хозяин заведения, Ларин кавалер подозвал его и принялся о чем-то договариваться. Сдвинув Лару, полез в карман растянутых несвежих джинсов и вынул пачку денег. Отсчитал несколько купюр, сунул хозяину и, подхватив Ларису за талию, увлек в подсобку. Остальные кавказцы одобрительно зашумели, и только тогда хозяин подошел к моему столику.

— Добрый вечер, что кушать будете? — с акцентом поинтересовался он.

— Воды, если можно. Без газа, — откликнулась я.

Пока я пила свою воду, Валерий доел суп. Поднялся, расплатился и направился к выходу. Он специально шел медленно, как видно надеясь столкнуться с выходящей из подсобки Заглушкиной-Валуа. Было заметно, что подруга произвела на него сильнейшее впечатление. Но Лара не привыкла спешить, особенно в сексе. За Валерием еще не до конца закрылась дверь, а я уже выходила следом за ним. Села на заднее сиденье такси и молча смотрела, как он закуривает. Выкурив сигарету, водитель уселся за руль и восхищенно проговорил:

— Вот это баба!

И, обернувшись ко мне, прищурился:

— Много она с этого хача возьмет?

— Ни копейки, — усмехнулась я.

— Как это? — не поверил водитель. — Чтобы такая телочка — и за бесплатно?

— Совершенно бесплатно, — подтвердила я. — Ларе просто нравится сам процесс.

Глаза Валеры загорелись, в голосе появилась похотливая дрожь.

— А как с ней познакомиться? Слушай, дай ее телефон! Ну, пожалуйста! Я парням в хостеле расскажу — ни за что не поверят! Вот ведь, блин! Такая баба!

Я была зла на Ларку, поэтому сказала:

— Пишите.

И продиктовала номер подруги.

Водитель старательно забил ее номер в смартфон, подписал и, глядя, как Заглушкина-Валуа выходит из «Шашлычной» и садится за руль, завел мотор. Лара вырулила на шоссе и направилась в центр. Мы двинулись за ней. Лариса ехала в обратную сторону, на Чистые пруды. Оставив машину у «Макдоналдса», подруга устремилась к метро.

— Все, остановите, приехали, — видя, что Лариса скрылась за вертящимися стеклянными дверцами метрополитена, попросила я.

Водитель остановился и посмотрел на меня. И вдруг задумчиво протянул, вертя в руках смартфон:

— Как думаешь, Ларисе понравится, если сейчас я позвоню и скажу, что ты целый день ее пасешь?

Я обмерла. Вот гад!

— Сколько вы хотите? — выдохнула я.

— Сотка, — глухо откликнулся Валера. И членораздельно, почти по слогам, пояснил: — Сто тысяч российских рублей.

— Я позвоню в вашу компанию, — с угрозой прошептала я, но вышло плохо.

Блондин нагло усмехнулся:

— Звони! У тебя же времени до черта.

Тогда я молча выгребла все наличные, какие у меня имелись, и только после этого мерзавец разблокировал дверь, давая возможность выйти.

— А где гарантии, что вы не позвоните? — взявшись за ручку, растерялась я.

— А нет гарантий, — рассмеялся он. — Нечего было чужой номер незнакомому мужику давать.

Негодуя в душе на вероломство водителя, я распахнула дверцу и вырвалась на простор. Едва не попав под проезжающий автомобиль, бросилась через дорогу и вбежала в метро. Приложив к валидатору кредитку, устремилась к пустому эскалатору и в самом его низу увидела Лару. Подруга как раз сходила с движущихся ступенек и поворачивала на платформу в сторону центра. Не помня себя, я кинулась вниз. Едва не падая, вбежала на опустевшую платформу и краем глаза уловила мелькнувшую вдали белую блузку.

Заглушкина-Валуа заходила в нишу между двумя деревянными дверями. Из темноты тоннеля показался свет — приближался поезд. Пробежав всю платформу, я свернула в нишу и увидела открытую стальную дверь, ведущую на улицу. Несмотря на то что была глубокая ночь, там синело небо, зеленел Чистопрудный бульвар, а Майкл стоял перед трамвайными путями и, улыбаясь и высоко подняв лицо, смотрел на небо. Лара шагнула к нему и что-то проговорила. Я не расслышала, но, кажется, она сказала так:

— Вот видишь! Все у нас получилось!

И тут я не выдержала, схватила ее за рукав блузки и рванула на себя, вталкивая обратно на платформу.

— Гадина ты! — кричала я. — Ты знала! Знала, что есть способ попасть в прошлое!

Она не ожидала меня увидеть, это факт. Испуганно отшатнулась. Взмахнула руками. Не удержала равновесия и, увлекаемая составом, исчезла среди проносящихся мимо вагонов. Потрясенная случившимся, я обессиленно опустилась на скамейку на платформе. Все еще тормозя, по путям метрополитена оглушительно скрежетал поезд, а по платформе уже бежала дежурная, сквозь грохот железа крича приотставшей коллеге:

— Оля, вызывай «Скорую»! И полицейским звони! Опять какая-то полоумная под поезд бросилась!

Возле первого вагона суетились работники метрополитена, мелькали синие формы врачей и черные — полицейских. В висках оглушительно стучало, и я достала из кармана пилюли доктора Белкина. Но руки тряслись так, что флакон выпал и покатился по платформе. Зависнув на самом ее краю, застыл на секунду и все-таки скатился вниз. На рельсы. Собравшись с силами, я поднялась, подошла к краю платформы и посмотрела между вагонами.

— Что, интересно? — злобно спросил медик.

Но я смотрела не на обезображенный труп. Не в силах отвести взгляд, я рассматривала то, что осталось от Ларисиной сумки. Колесами поезда ее перемололо в единую кровавую массу, среди которой можно было разобрать отдельные фрагменты косметики, документов, смартфона и черепахового футляра, в котором столько лет хранились карты Таро французского мага Папюса.

— Уведите женщину с платформы! — понимая, что со мной происходит что-то не то, надсадно закричал врач. — Женщине плохо! Эй! Кто-нибудь!

Ноги сделались ватными, я медленно опустилась на холодный пол и погрузилась в серый липкий туман.

— Не спорю, с этим заданием, конечно же, справится любой, но все же я считаю, что в Финляндию нужно послать Воскобойникова.

Главный редактор научно-популярного журнала «Знание — жизнь» затушил сигарету в горшке с геранью и обернулся к членам редакционной коллегии. По кабинету прошелестел возмущенный шумок, берущий начало в конце стола, у шкафа, где сидел заведующий секцией занимательных теорий Родион Суханов. Молодой, подающий надежды журналист придерживал для себя необычные темы, особенно когда они сопровождались зарубежными командировками. Воскобойникова он не любил, подозревая в меркантильном желании выслужиться. В журнале Влас появился пару лет назад и, несмотря на молодость, зарекомендовал себя отличным профессионалом. Писал он быстро и как-то особенно красиво, облекая мысли в изящные формы сложносочиненных фраз, как Суханов, к сожалению, не умел.

Последний год Родион пристально наблюдал за Воскобойниковым, можно даже сказать, проводил журналистское расследование, стараясь откопать какой-нибудь порочащий факт в его биографии. Руководствовался Суханов тем, что, как правило, талантливый человек талантлив во всем. Не только талантливо пишет, но и талантливо пьет, творчески подходит к супружеским изменам и вдохновенно уходит в загул. Но, странное дело, Воскобойникова нельзя было упрекнуть ни в пьянстве, ни в адюльтере, ни в нарушении трудовой дисциплины, ибо к спиртному Влас был равнодушен, семьи не имел и на службу в редакциях научно-популярных журналов, а также газет при крупных научно-исследовательских институтах приходил с завидным постоянством.

Пожалуй, самым серьезным проступком Власа Ефимовича можно было считать регулярную смену места жительства. Суханов смог отследить Воскобойникова до послевоенного периода и немало подивился широте географии его перемещений. Новосибирск, Ленинград, Уфа, Нижний Новгород, Сыктывкар, Воронеж, Ашхабад, а также населенные пункты помельче. Нелюбовь заведующего секцией к Воскобойникову дошла до того, что Суханов завел роман с пожилой, некрасивой кадровичкой, обещая оставить молодую жену и жениться на сослуживице. Это делалось в основном для того, чтобы иметь возможность на законных основаниях посылать запросы в места работы, перечисленные в трудовой книжке врага. Любовница охотно на это шла, опасаясь вызвать гнев вспыльчивого Суханова и сорвать намечающееся замужество.

Из нескольких редакций по запросу отдела кадров пришли фотографии из личного дела, немало удивившие не только Суханова, но и его подругу. Рассматривая снимки, сделанные с промежутком в десять лет, но фактически ничем не отличающиеся друг от друга, сотрудница отдела кадров протянула через губу:

— Одно лицо! Вообще не изменился! Воскобойников что, законсервировался?

Червячок сомнения шевельнулся в душе Суханова, в голове всплыло читанное в детстве «Средство Макропулуса» Чапека, но он решительно отмел фантастический бред. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Просто у Воскобойникова генетика такая. Моложавая. Он и сам знавал людей, долгое время выглядящих, словно юноши, а потом вдруг раз — и за одну ночь юноша превращается в старика. Сплошь и рядом. Вот и Воскобойников такой. Еще и в этом повезло мерзавцу!

У Суханова закралось подозрение, что, разъезжая по городам и весям и отираясь возле крупных научных журналов и исследовательских центров, Влас ищет какую-то определенную информацию, но конкретики не было, кроме того, что направление деятельности Воскобойникова всегда вращается вокруг физических исследований в области пространства — времени. Однако подобный интерес вовсе не был преступлением. Суханов и сам с любопытством следил за разработками отечественных и зарубежных ученых в этой области. Поэтому предложение главного редактора отправить на конференцию квантовых физиков в Хельсинки Власа Воскобойникова воспринял как личное оскорбление.

— Владлен Георгиевич, — возмущенно встрепенулся заведующий секцией занимательных теорий, — для поездки в Финляндию есть более достойные кандидатуры!

— Это ты о себе, Родион?

— Не то чтобы о себе, просто есть и другие кандидатуры, — упрямо повторил завсекцией, демонстративно убирая блокнот и ручку в портфель, тем самым давая понять, что для себя считает собрание законченным.

Суханов выбрался из угла и, направляясь к двери, нарочито громко, чтобы все слышали, в сердцах проговорил:

— Откуда он вообще взялся, этот Воскобойников? Какой-то он странный. Ездит по стране, высматривает, вынюхивает! А может, он английский шпион, а вы его за границу посылаете!

Влас и сам знал, что странный. Ему часто снились сны, очень похожие на явь. Воспоминания-сны отсылали его в белую комнату Бадмаевской мызы на Поклонной Горе, где на соседней кровати недвижно лежала некрасивая девушка с плоским лицом. И друг, друг детства, Миша Ригель, неутомимо вливающий в его иссохшие вены целебную смесь своего приготовления. Снова и снова, через равные промежутки времени. Уходит в каморку к своим медузам и аксолотлям, приносит шприцы с мутным эликсиром, подолгу ищет вену на прозрачных руках своих пациентов, дрожащими от усталости и хронического недосыпания пальцами сноровисто колет его и девушку на соседней кровати и снова уходит, чтобы успеть к следующей инъекции приготовить жизненно необходимый состав.

Иногда на месте Миши оказывалась чужая женщина в одежде сестры милосердия, так же кропотливо запускавшая целебные капельки жизни в их посеревшие вены — должно быть, в эти недолгие часы Миша все-таки спал. Запах гари и едкий дым оборвали процедуры. Воскобойникова вытаскивали из огня, точно колоду, а он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Затем Власу снились просторные светлые палаты, заполненные людьми, заботливые санитарки, на подносе разносящие перетертые в порошки травы, и доктор Бадмаев, пристально наблюдающий за стремительным выздоровлением Власа.

Первые странности своего организма он заметил в июне тридцать восьмого, во время демонстрации в Политехническом музее очередной «машины времени». После блистательной книги американского фантаста приборы для путешествий из прошлого в будущее и обратно брался изобретать каждый уважающий себя научный институт, и Влас, как человек пытливый и, кроме всего прочего, журналист, специализирующийся на научной тематике, считал своим долгом по возможности присутствовать при каждом запуске чудо-агрегатов.

Тогда, в тридцать восьмом году, Влас расположился в первом ряду, рядом с худым носатым юношей с горящими глазами. До начала эксперимента юноша не давал Власу покоя. То и дело запуская тонкие пальцы в смоляные вихры, юноша во все глаза смотрел на водруженный посреди зала прибор, больше всего напоминающий кабину лифта, и восторженно бормотал:

— Ну и дела! Это невероятно! Прямо сейчас оказаться в прошлом! А еще лучше — в будущем! Если потребуются добровольцы — обязательно вызовусь! Такой шанс упускать ни в коем случае нельзя!

Но, к счастью для восторженного юноши, изобретатель прибора, предварительно покрутив какие-то рычажки на боковой панели, забрался в кабину сам. Сквозь стеклянную дверцу было видно, как он нажимает большую красную кнопку, после чего прибор взревел, задымился и разлетелся на мелкие части. Изобретатель погиб на месте, а всех сидящих в первом ряду зрителей в различной степени ранило обломками и порезало осколками.

Кареты «Скорой помощи» увезли пострадавших в институт Склифосовского, и там Влас узнал, что юношу зовут Ашот Амбарцумян и что он студент физического факультета столичного университета. Журналиста и студента разместили на соседних койках, и неугомонный будущий физик не давал Власу ни секунды покоя, занимая бессмысленной болтовней на околонаучные темы, его любимой темой была возможность передвигаться по шкале времени не только вперед, но и назад.

— Я читал в американском журнале, что в раскопках времен палеолита найдены останки трицератопса. А в этих останках — рыцарский меч эпохи Ричарда Львиное Сердце! Вот скажите, Воскобойников, как такое возможно без помощи машины времени? Ведь даже если предположить, что неандертальцы к тому времени уже существовали и вовсю воевали с гигантскими ящерами, то допустить, что первобытные люди были способны изготовить такой прекрасный меч, ну никак немыслимо!

Или:

— А вот интересно, отчего ясновидящие знают будущее? Не оттого ли, что каким-то образом уже переносились в него и видели события своими глазами?

В первый день Влас еще поддерживал беседу, затем стал делать вид, будто читает одолженный у соседа бульварный романчик, накрывался подушкой, притворялся спящим — не помогало. Амбарцумян без умолку болтал на занимающую его тему, напоминая одержимого.

В той больнице Влас и узнал, что не такой, как все, ибо раны у него заживали с поразительной быстротой, вызывая немалую зависть у студента-физика. Через три дня Воскобойников совершенно поправился и вышел из больницы, поразив не только получившего аналогичные травмы Ашота Амбарцумяна, которому врачи предрекали долгое и трудное лечение, но и весь, без исключения, больничный персонал.

Затем была Отечественная война, корреспондентский пункт газеты «Красная звезда» и прозвище Кощей Бессмертный, намертво прилипшее к Воскобойникову за привычку возвращаться из госпиталя на следующую неделю даже после самого тяжелого ранения. Что внешность Власа с течением времени совершенно не меняется, первой заметила Олеся из редакции издательства Академии наук. Как-то так получалось, что долгих отношений Влас не заводил, невольно сравнивая знакомых дам с Великой княжной Анастасией, получая неутешительный результат и тут же теряя интерес.

С Олесей отношения продлились рекордно долгий срок — чуть больше года и прекратились в тот момент, когда сожительница потребовала объяснений по поводу его превосходного внешнего вида. Лежа в постели, Олеся водила пальцем по его животу и обиженно говорила:

— Влас, это не дело. Тебе пятьдесят пять лет, а выглядишь ты максимум на двадцать пять! Ты пережил войну, и это никак на тебе не отразилось! Ни одного седого волоса, ни единой морщинки! Немедленно скажи, как у тебя получается? Я тоже хочу в свои пятьдесят выглядеть на двадцать!

Влас отпросился в ванну, пристально вгляделся в зеркало и понял, что Олеся права. Он как-то не обращал внимания, а ведь и в самом деле его лицо и тело за минувшие годы ничуть не постарели. Путано объяснив что-то про китайскую систему дыхания и гимнастические упражнения Цигун, он потихоньку собрал вещички и утром отбыл в Новосибирск, подальше от дотошной подруги. Этот эпизод навел Воскобойникова на мысль, что нужно не только как можно чаще менять место жительства, чтобы не травмировать окружающих непроходящей молодостью, но и время от времени терять паспорт, обновляя дату рождения.

В Хельсинки делегация российских журналистов прибыла во второй половине дня, и шумная толпа сразу же отправилась в гостиницу. На ресепшене их ожидали информационные материалы, оставленные сотрудниками пресс-центра с программой предстоящей конференции, распланированной на три дня. Поднявшись в номер, отведенный журналисту Воскобойникову вместе с двумя коллегами из других российских изданий, Влас расположился на кровати и принялся листать буклет. Фамилия одного из докладчиков, заявленного во второй день конференции, привлекла его внимание. Не тот ли это восторженный студент-физик Ашот Амбарцумян, его давний знакомый по институту Склифосовского? Интересно будет послушать. Вечером пили привезенную из России водку и обсуждали, какие вещи из Финляндии лучше везти.

Как-то так получалось, что раньше Влас из Союза не выезжал, даже во время войны, и теперь вместе с другим новичком в деле загранкомандировок с большим вниманием слушал рассказы бывалого журналиста из столичной «Науки и жизни». Вальяжно расположившись в единственном кресле, в то время как два других обитателя номера ютились на кроватях, бывалый коллега громогласно вещал:

— Верхняя одежда — вот что в Финляндии отличного качества. Хорошие куртки, пальто, ну и обувь, конечно.

— Надо бы купить, — подал голос неопытный сосед.

— По одному теперь не отпускают, — со знанием дела поведал сотрудник «Науки и жизни». — В прошлую поездку у нас один товарищ ушел за обувью и пропал. Не вернулся к отъезду. Потом говорили, что видели его на центральном рынке договаривающимся с местными жучками о фальшивом паспорте. Живет теперь где-то здесь, в Хельсинки. А может, уже переехал туда, где теплее.

Сидящий на кровати недоверчиво прищурился:

— И что же, у этого товарища хватило командировочных на поддельные документы?

— Какой же глупец рассчитывает на командировочные? — снисходительно усмехнулся бывалый коллега. — Ну, во-первых, у парня при себе имелось две казенных фотокамеры «Зенит» с набором объективов — между прочим, у капиталистов ценятся. Диктофон был. Часы «Полет». Икры несколько банок. И водки. Ну и, конечно, валюта была кое-где припрятана.

— Кто со мной по магазинам? — оживился новичок.

Влас тут же поднял руку. Ему очень хотелось наведаться в предместье Хельсинки, в местечко Лапинлахти, где доживала свой век под именем матушки Марии Анна Александровна Вырубова, принявшая постриг в Смоленском скиту Валаамского монастыря и взявшая в Финляндии свою девичью фамилию — Танеева. Власа неотступно преследовал вопрос, ответ на который был для него очевиден, но очень страшен. Если все было так, как он думал, то люди были еще лицемернее и омерзительнее, чем он привык их считать. Значит, не существует в мире ни преданности, ни дружбы, ни простой человеческой порядочности.

Утром большой комфортабельный автобус отвез журналистов, и Влас в составе делегации поднялся в конференц-зал, где устроился на отведенных россиянам местах, невнимательно слушая выступающих докладчиков и лениво рисуя в блокноте профили хорошенькой соседки, дремлющей через два ряда от него.

Скука была ужасная, выступления тянулись невыносимо долго, Влас и сам пару раз клюнул носом. После окончания первого дня работы конференции в буфете устроили банкет, с которого Влас с неопытным коллегой потихоньку улизнули, стараясь сделать так, чтобы руководитель делегации ничего не заметил. Влас уговорил своего компаньона взять такси и отправиться за город, соблазняя небывалым разнообразием великолепных товаров, о котором якобы слышал в отеле за завтраком от француженок за соседним столиком.

Они долго ехали по проселкам, пока такси не затормозило около центрального универмага Лапинлахти. Здесь было рукой подать до небольшого сельского дома, в котором обитала любимая фрейлина последней императрицы.

Оставив товарища неприкаянно бродить в отделе кожаных изделий, Воскобойников под предлогом посещения уборной вышел на улицу и свернул за угол. Следуя указаниям прохожих, прошел до поворота и увидел калитку аккуратного кирпичного домика. На увитом диким виноградом крыльце высилось широкое инвалидное кресло, в котором дремала рыхлая старуха. По мощеной дорожке Влас направился в ее сторону, когда из сада к нему устремилась бойкая моложавая женщина.

— Вы к кому, молодой человек? — кричала она по-фински.

Воскобойников остановился и принялся ждать, когда женщина приблизится на достаточное для разговора расстояние, и заговорил, как только она подошла.

— Добрый день, я корреспондент российского журнала. — Влас предъявил заранее приготовленное удостоверение. — Мне нужно увидеть госпожу Танееву.

— Проходите сюда, голубчик, — донеслось с крыльца.

Влас продолжил свой путь, поднявшись на три ступеньки и представ перед хозяйкой домика. Некогда вальяжная Вырубова, запомнившаяся Власу поразительно похожей на ленивую кошку, превратилась в полную развалину. Рассматривая его, старуха подслеповато щурилась, улыбаясь морщинистыми губами.

— Голубчик, вы мне очень напоминаете одного знакомого юношу, служившего в Царском Селе в фотографии Гана, — продолжая улыбаться, проговорила она. — Он часто бывал во дворце. Вы не родственник ему будете?

— Внук, — сдержанно откликнулся Влас.

— Ах, как славно, когда есть внуки. — В голосе Вырубовой послышались горестные нотки. — Меня вот господь не сподобил.

И, прикрыв глаза, она начала тихо, но отчетливо молиться:

— Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице… Обидимых Покровительнице, зреши мою беду, зриши мою скорбь. Помози ми, яко немощну…

Она осенила себя крестным знамением и посидела в тишине. Открыла глаза и вопросительно посмотрела на Власа.

— Вы знаете, с моим дедом произошла поразительная история, — перешел к наболевшему Воскобойников. — Во времена его молодости огромной популярностью пользовался маг Тадеуш фон Ченский, к нему обращались за помощью, если хотели устранить неугодную особу. И мой дед, молодой и глупый, обратился с таким вот вопросом к магу. И буквально на следующий день деда избили родственники неугодной особы, пояснив, что бьют за то, что хотел поднять руку на дорогого им человека. И тогда дедушка понял, что шельмец фон Ченский предупреждал своих жертв, требуя с них выкуп за неисполнение заказа.

— Как же, отлично помню, голубчик, — прикрыла глаза в знак согласия старуха. — Был такой маг Тадеуш фон Ченский.

Влас, волнуясь, продолжал:

— Анна Александровна, вас ведь тоже заказали фон Ченскому, не правда ли? Великие княгини Стана и Милица Николаевны преподнесли вам заговоренный молитвослов. Узнав о заказе, вы заплатили деньги магу, фон Ченский рассказал вам, как снять с себя заклятие, посоветовав переадресовать подарок другому, после чего вы приняли дар от черногорок и тут же передарили молитвослов своей лучшей подруге — императрице Александре Федоровне.

Вырубова тоскливо посмотрела на собеседника и задумчиво протянула:

— Видите ли, юноша. У вашего деда есть внуки. Значит, была жена и дети. А я всю жизнь прожила без семьи, хотя мечтала иметь ребенка и мужа. Императрица разрушила мою жизнь, не позволив выйти замуж за любимого человека, Александра Орлова, ибо была невероятно эгоистична и держала Орлова для себя, почитая своим рыцарем. Сана категорически запретила мне приближаться к Александру Афиногеновичу, назначала ему встречи у меня в доме, во время которых — вы не подумайте! — не происходило ничего предосудительного — они всего лишь предавались длительным беседам на возвышенные темы. Но все равно мне было больно смотреть, как они воркуют, словно голубки. Однажды Ники узнал об этом странном романе, в порыве ревности отправил Орлова на фронт, и по дороге в Египет мой любимый заболел скоротечной чахоткой и умер.

Влас помнил трагическую историю генерал-майора свиты, однофамильца знаменитого Алексея Орлова, некогда возводившего на престол Екатерину Великую. Александр Афиногенович самым очевидным образом несколько играл в этого красавца и кутилу из галантного восемнадцатого столетия. Но играл уже с вариациями века двадцатого — тут были кокаин, дуэли, ночные кутежи в домах терпимости. Все совершенно изменилось с приездом в Петербург молодой гессенской принцессы.

Орлов по-настоящему влюбился, выказывая младшей принцессе Гессен-Дармштадтской истинно рыцарское почтение. Исчезли грубые замашки, осталось одно лишь восторженное поклонение рыцаря, встретившего Прекрасную Даму. И даже когда Алиса Гессенская была отвергнута родителями Николая, Орлов оставался неизменен в своем поклонении. Став императрицей, Аликс не забыла своего верного Орлова, должно быть, где-то в глубине души сравнивая себя с Екатериной Великой и полагая, что господь не случайно послал ей поклонника — однофамильца фаворита Северной Семирамиды.

Рыцарь получил назначение в полк, шефом которого была сама Прекрасная Дама. С тех пор он по праву носил цвета императрицы. И вот тогда Александра Федоровна, мечтавшая, чтобы их романтическая страсть с Ники не угасла в прозе жизни и продолжалась вечно, придумала сделать Орлова их вечным «третьим лишним» и окончательно привязать к себе женитьбой на Анне. Но красавец-генерал от брака с Анной Александровной уклонился. Говорили, что это его и погубило. Ходили слухи, что смерть Орлова не случайна и что всесильная спецслужба побеспокоилась о репутации царской семьи.

— Желая загладить промах и оправдаться в собственных глазах, Александра Федоровна наспех выдала меня замуж за первого встречного — флотского лейтенанта Вырубова, — жаловалась Власу царская подруга. — Ну как же! Лейтенант был герой. Один из тех, кто принимал участие в попытке прорыва блокированной гавани Порт-Артура. Его броненосец «Петропавловск» подорвался на мине и затонул в считаные секунды. Спаслись единицы, среди которых был и мой будущий супруг. Как же я с ним намучилась! Он был извергом, грубым животным, импотентом, не способным к нормальной семейной жизни, и закончил свои дни в доме умалишенных. Я не заслужила такого мужа.

Старуха замолчала, глядя в сторону сада, затем обернулась к Власу и дрогнувшим голосом продолжила:

— По вине Александры Федоровны я сделалась инвалидом, ибо молитвослов — это не первая попытка меня устранить. До этого, в пятнадцатом году, черногорки организовали при помощи темных сил крушение поезда — и все из-за того, что ревновали меня к государыне. Да, это правда, каждый день Сана приглашала меня во дворец, но ее совершенно не заботило, на что я живу. У меня не было ни службы, ни доходов, одно лишь почетное звание подруги Ее Императорского Величества. А мне нужно было прилично одеваться, чтобы достойно выглядеть, а на что, я вас спрашиваю? Я несколько раз заводила разговор о какой-нибудь малюсенькой должности при дворе, но Сана отмахивалась — говорила, что хочет иметь бескорыстную подругу, которая любит ее, а не выгодное место.

Влас удивился перемене, случившейся со старухой. Перед ним уже не было несчастной калеки. Перед ним сидела разъяренная фурия, в голосе которой звучала злая ирония.

— И только когда граф Фредерикс, видя мое бедственное положение, открыто сказал императрице, что мне не на что жить, Сана села за стол, положила перед собой лист бумаги, взяла вечное перо и стала меня допрашивать — сколько я трачу в месяц. Да откуда же я знаю, сколько? Тогда она сама на глазок прикинула, сколько мне требуется смен белья и булочек на месяц, и строго выдавала мне именно эту сумму, и ни копейкой больше. Как вы полагаете, такое положение вещей могло мне нравиться? — с вызовом усмехнулась Вырубова.

Подавленный перевоплощением старухи, Влас молчал, и бывшая фрейлина с упреком произнесла, не скрывая обиды в голосе:

— Вам, юноша, не понять. Вы молоды, здоровы и успешны. А я лишь хотела отомстить за свою безнадежно загубленную жизнь. Месть вышла слишком страшная, и теперь я замаливаю грехи. Господь жестоко наказал меня. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо утешатся.

Она утерла слезу и отвернулась. Влас вышел от Анны Александровны потерянный и мрачный. Старуха самым очевидным образом лукавила, подстраивая реальность под удобный для себя формат. И вовсе не монстр бывший муж, сосланный ее монаршими друзьями в дом умалишенных. Александра Васильевича Вырубова отправили лечиться после того, как в один недобрый вечер, вернувшись домой, он увидел на столе забытые перчатки Орлова, за минуту до этого выпрыгнувшего в окно. Откуда простоватому флотскому лейтенанту было знать, что красавец-генерал приходил на свидание вовсе не к Анне, а к ее высочайшей подруге, для которой его насмешливая и неласковая жена выступает в роли сводницы? Именно после этой истории и двинулся генерал Орлов в свой последний путь на Египет, из которого рыцарю Александры Федоровны не было возврата.

Что же касается лейтенанта Вырубова, то после развода с Анной он самым замечательным образом женился, завел множество детишек и несколько раз кряду избирался уездным предводителем дворянства, что в случае его умственной неполноценности вряд ли было бы возможно.

Лживость этой женщины совершенно очевидна. А зависть и цинизм и вовсе не знают границ. Она убийца. Убийца своей подруги, ее семьи, убийца России. И Настеньки. Его лисички Анастасии.

Вернувшись в поражающий воображение магазин, где оставил в замешательстве коллегу по журналистскому цеху, Влас купил желтые, на толстой каучуковой подошве, ботинки и отправился разыскивать приятеля. Вечером вместе с коллегами пил водку, что делал крайне редко, и в мрачной депрессии курил на балконе. Мысли его роились вокруг трагической судьбы возлюбленной. Если бы не полоумная ревнивица Вырубова, Великая княжна была бы жива. И родные ее, расстрелянные в подвале Ипатьевского дома, скорее всего, тоже. Тварь! Какая же Вырубова тварь!

Только действием заговоренного молитвослова мог он объяснить внезапное решение новой власти лишить жизни и без того ушедшего в тень императора и его семью. Говорят, что к Екатеринбургу подходили войска Корнилова, и только потому было принято такое бесчеловечное решение. Но генерал не был монархистом и совершенно точно не стал бы возвращать Николаю престол. Воскобойников слышал, будто имелись планы вывезти всех Романовых в Британию, и это был бы идеальный вариант. Влас собирался следовать за своей богиней повсюду, куда занесет ее судьба, и, насколько возможно, служить ей, как верный раб. И вдруг — расстрел. Воскобойников обезумел от горя и долго ходил сам не свой.

Одно время некая самозванка в Америке выдавала себя за Анастасию, уверяя мировую общественность, что ей удалось спастись, и Влас преисполнился надежд. Однако ему было достаточно одного взгляда на опубликованный в журнале снимок, чтобы разочарованно выдохнуть — девушка не та, за кого себя выдает. Потом «Анастасии» в большом количестве возникали из ниоткуда, как грибы после дождя, но Влас уже не радовался, ибо не верил.

Жизнь потеряла смысл. Сколько ему отпущено, он не знал, но было очевидно, что явно больше, чем остальным. А как ему жить, если незачем? После разговора с Анной Вырубовой он с новой силой ощутил всю бессмысленность своего существования. Свесившись за балконные перила, Воскобойников плакал пьяными слезами и кричал в ночную темноту спящего Хельсинки:

— Настенька, ну как же так? Почему все так глупо вышло?

Коллеги в номере, наполняя стаканы водкой, понимающе перешептывались:

— С женой перед отъездом человек поссорился. Теперь переживает.

Утром следующего дня болела голова, и никуда не хотелось идти. Но Влас волевым усилием заставил себя подняться, занять очередь в душ за привычными к возлияниям и потому довольно бодрыми коллегами, привел себя в относительный порядок и выдвинулся к ожидающему у отеля автобусу. Через сорок минут он уже сидел в конференц-зале, морщась от долетавшего из буфета запаха кофе — отравленный сивухой организм еды не принимал. Докладчики, как шмели, нудно жужжали с трибуны. В наушники, убаюкивая, лился приятный голосок переводчицы, и Влас почти заснул. Но имя очередного выступающего заставило стряхнуть сон и обратиться в слух.

На сцену торопливо выходил маленький худой человечек с крупным носом и буйной шапкой седых волос. Это и в самом деле был Ашот Амбарцумян, только значительно постаревший. Докладчик подошел к распорядителю, о чем-то с ним переговорил, и на заднике сцены развернули подробную карту небольшого финского городка. Выступающий взошел на трибуну, и по залу разнесся его высокий голос, говорящий по-английски, а в наушниках зазвучал перевод:

— Мы иногда задумываемся, что же такое время, откуда оно взялось и куда нас ведет. Стандартное определение времени для человека, далекого от физики, звучит примерно так: «непространственный континуум, в котором события происходят в необратимой последовательности и развиваются от прошлого через настоящее к будущему». В общей теории относительности пространство — время можно сравнить с полотном, которое то сжимается, то растягивается. Если, образно говоря, схватить полотно за край и потрясти, мы увидим, что по полотну побегут волны, причем побегут с определенной скоростью. Любое серьезное возмущение во Вселенной, такое как столкновение черных дыр, или Большой взрыв, или даже магнитные бури, рождает на этом полотне рябь и зачастую вызывает наложения одного фрагмента полотна на другой. Это позволяет оказаться в другом временном отрезке. Проще говоря — в прошлом или в будущем.

Шум в зале заставил докладчика замолчать. В зале на разных языках выкрикивали:

— Бред!

— Чушь!

— Где доказательства?

Ашот Амбарцумян сделал знак рукой, и шум понемногу стих.

— Последние годы я работал на стыке астрофизики и квантовой механики. Была проделана огромная работа, в результате которой я установил определенные закономерности и вывел формулы, при помощи которых рассчитал координаты точек наложения одного фрагмента временного полотна на другое и привязанные к этим точкам даты.

— И много этих точек и дат? — по-английски закричали из зала.

— Очень много. Просто невероятное количество. У меня получился целый справочник по странам и эпохам. Можно сказать, что каждое мгновение в нашем мире открывается переход в прошлое или в будущее. Как раз сегодня в пятнадцать часов двадцать шесть минут на окраине Валкеакоски будет открыт переход.

Амбарцумян развернулся и провел указкой по пятачку в центре карты.

— Мой помощник, оснащенный радиопередатчиком, отправился в Валкеакоску и сейчас находится в телефонной будке, размещающейся на широте и долготе перехода. Через две минуты он сможет рассказать нам обо всем, что с ним происходит. По моим расчетам, он должен попасть в тысяча восемьсот сорок третий год.

В зале, настраиваясь, затрещали радиоволны, и мужской голос из приемника по-английски произнес:

— Прием! Как слышно?

Амбарцумян надел лежащие на кафедре наушники и, волнуясь, проговорил во встроенный микрофон:

— Слышу вас хорошо. Прием! Рассказывайте, что происходит.

— Ничего не происходит, — прошелестело в наушниках Власа. — По-прежнему стою в будке. Мимо едут машины. Проходят люди. Рекламная вывеска «Coca-cola» как мигала, так и мигает.

— Надо подождать, — уверенно заявил ученый.

— Сколько ждать? Уже пятнадцать двадцать семь! — ехидно выкрикнули из зала.

— Возможна погрешность. Я мог ошибиться на десятую долю градуса в определении координат, и тогда место перехода изменится, сдвинувшись, к примеру, от телефонной будки на автобусную остановку.

В зале засвистели, и раздались выкрики:

— Все это ерунда!

— Шарлатан!

— Проходимец! Все жулики от физики используют эту тему!

— Русский мошенник! Рассчитывает грант под исследования получить!

Отдельные выкрики перешли в общий возмущенный гул, и распорядитель почти силком стащил пытающегося оправдаться Амбарцумяна с трибуны. Подхватив портфель, рассерженный ученый скрылся за кулисами.

Следом за ним и Влас покинул зал, направившись через безлюдное фойе к неприметной дверце, ведущей за сцену. Робкая надежда вернуться в прошлое и изменить судьбу Анастасии закралась в его сердце. Само собой, не стоит сбрасывать со счетов, что Ашот Амбарцумян может быть как безумцем, так и мошенником. Но вдруг его теория истинна? И неудача и в самом деле постигла эксперимент лишь только из-за какого-то неучтенного обстоятельства?

Дверь закулисья с силой распахнулась, и мимо Власа опрометью пронесся оскандалившийся физик.

— Господин Амбарцумян! — устремился за ним Влас. — Ашот Шавлович! Уделите мне пару минут!

— Подите к черту! — огрызнулся тот.

Но, добежав до лестничного пролета, остановился, внезапно осознав, что с ним говорят по-русски. Окинув подоспевшего Власа угрюмым взглядом, хмуро осведомился:

— Кто вы и что вам нужно?

— Я представляю советское издание… — начал было Воскобойников, но пристально вглядывавшийся в него физик перебил:

— Откуда-то мне знакомо ваше лицо. Не могу припомнить. Как ваше имя, молодой человек?

— Влас Воскобойников, корреспондент журнала «Знание — жизнь», — проговорил Влас, с некоторым трепетом наблюдая за реакцией собеседника. И торопливо пояснил, предвосхищая расспросы: — Я пошел по стопам отца, также писавшего статьи для научно-популярных журналов. Говорят, что мы с отцом невероятно похожи.

Физик сдернул с носа очки-бублики, протер стекла полой пиджака и, водрузив очки на место, вскинул голову, разглядывая собеседника.

— Действительно, очень похожи. Знаете что, Влас Власович? Пойдемте в ресторан. Что нам делать среди этих глупцов? Я знаю отличное местечко а-ля рюс. Не «Славянский базар», конечно, но кормят вполне прилично.

После духоты конференц-зала залитый светом ресторан а-ля рюс манил прохладой. Усевшись за столик, Амбарцумян заказал груздей под водку, от которой Влас безрезультатно пытался отказываться, и, наполнив рюмки, произнес:

— За вашего папу. Не знаю, рассказывал ли он вам о взрыве «машины времени» в Политехническом музее?

Влас выпил и, гоняя вилкой по тарелке груздь, подыграл собеседнику:

— Это его любимая история. Про взрыв, про «Институт Склифосовского» и про студента-физика, одержимого идеей путешествия во времени.

— Позвольте представиться. Этот студент — ваш покорный слуга, — горделиво приосанился Амбарцумян.

— Невероятное везение — встретиться со знакомым отца. — Влас улыбкой изобразил радость встречи. И прочувствованно добавил: — Если бы папа был жив, он бы за вас порадовался.

— Нет, серьезно, мне есть чем гордиться, — заволновался Ашот Шавлович. — Мои расчеты работают. Это просто недоразумение, что перед публикой ничего не вышло. Полагаю, дело в радиопередатчике, создавшем некоторые помехи. Я ведь уже бывал и в прошлом, и в будущем, — понизив голос, признался он. И тут же предложил: — Хотите, прямо сейчас куда-нибудь отправимся?

Перед недоверчиво притихшим Власом из портфеля физика возникла толстая тетрадь, мелко исписанная убористым почерком.

— Что ближе всего к нам, куда мы сможем успеть доехать? — под нос себе забормотал Амбарцумян. — Ну вот, пожалуй. Смотрим на карте.

Ученый вынул из забитого картами портфеля истрепанную карту и, едва не опрокинув графин с водкой, разложил на столе. Официант было устремился к ним, но Влас приятно улыбнулся и сделал останавливающий жест рукой, в которой хрустнула банкнота.

— Отлично, — увлеченно исследуя карту, бормотал физик. — На этой точке находится зоологический сад.

И, вскинув увеличенные стеклами очков глаза на Власа, поинтересовался:

— Вы как, не против того, чтобы отправиться в двадцать третий век?

— Было бы очень любопытно, — заерзал от нетерпения Влас. И тут же с опаской уточнил: — А обратно у нас получится вернуться?

Ученый важно кивнул:

— Расчеты показывают, что вы имеете такую возможность в течение семи минут.

Расплатившись по счету, сдружившиеся русские покинули ресторан и, взяв билет на автобус, сели в салон, отправившись на другой конец города, в зоологический сад. По дороге, крепко ухватившись за поручни и стараясь по инерции не падать вперед, когда автобус тормозит на светофорах, физик говорил:

— Вы даже себе не представляете, милый вы мой Воскобойников, как давно я не был на родине. Еще до войны уехал из России. Чудом избежал Гулага, ибо мои работы были признаны антинаучными и объявлены мракобесием. Мне повезло — меня пригласил один финский приятель, занимавшийся той же проблематикой, что и я. Сначала все шло хорошо. В лаборатории Ласло Торена мы вместе работали над расчетами, а потом этот сукин сын проникся совершенно противоположными идеями. Меня прогнали из института, я остался без средств, а сегодня вы имели счастье лицезреть, как мой приятель громче всех освистывал меня.

Амбарцумян неожиданно сменил тему разговора:

— Не хотите спросить, на что я живу?

Совершенно растерянный Влас потрясенно выдохнул:

— Хочу, но стесняюсь.

Физик захихикал и, склонившись к уху Воскобойникова, прошептал:

— На то, что удастся украсть из прошлого. За семь минут не очень-то развернешься, но несколько редких вещичек мне перепало. У меня даже есть постоянный антиквар, готовый платить за мою добычу любые деньги.

— А не боитесь, что ваше вмешательство нанесет непоправимый вред? — недоверчиво поинтересовался журналист.

— Да бросьте! — небрежно отмахнулся физик. — Я занимаюсь этим делом почти год, и никаких кардинальных изменений в мировой истории не прослеживается. Я полагаю, что самое страшное, что может произойти в результате моего вмешательства, — это какая-нибудь дама родит не двух детей, а одного. Или неизвестный нам старик скончается раньше времени. А может, наоборот — переживет отпущенный ему срок.

— Не слишком ли вы легкомысленно подходите к таким глобальным вопросам? — В голосе Воскобойникова явственно звучала тревога.

— А вы, юноша, на мой взгляд, напротив, излишне драматизируете. Какая по большому счету для человечества разница, что вы, допустим, в детстве дружили с Ивановым, а после моего вмешательства вдруг выбрали себе в друзья Петрова? Вы слишком много внимания уделяете несущественным мелочам. Если бы все учёные думали о такой ерунде, как последствия их экспериментов, уж поверьте мне, великих открытий бы не происходило.

— А из будущего ничего не пробовали приносить? — заинтересовался Влас.

— Не рискую, — совсем тихо ответил Ашот Шавлович. — В будущем много диковинных предметов, назначения которых я не ведаю. Не думаю, что на эти вещицы будет какой-то спрос.

И, заозиравшись по сторонам, заторопился к выходу, приговаривая на ходу:

— Наша остановка, Влас Власович. Выходим.

Они сошли перед высокой плотной оградой и двинулись с людским потоком в широко распахнутую калитку, перед которой кассирша меняла наличные деньги на синие бумажки билетов. Сверяясь с компасом, по вымощенной плиткой дорожке дошли до крытого террариума и вместе с другими посетителями вошли в застекленное помещение.

— Теперь сюда, — не отрываясь от компаса, вел Власа ученый. — Вот сюда. Все. Стоим.

Они остановились в небольшом закутке перед витриной с питонами и принялись ждать. В какой-то момент Влас ощутил легкое покачивание, и коряга за стеклом утратила четкие очертания.

— Вот оно! Искривление пространства! — победоносно прошептал Амбарцумян. — Значит, расчеты совершенно правильные! Помеху в зале академии наук все-таки создал радиопередатчик.

В следующий момент, оглянувшись по сторонам, Влас понял, что стоит на улице, а перед ним клетка с тигренком. Террариума больше не было. Его место занимали вольеры с хищниками. Их было немного, можно сказать, что все звери были наперечет. Да и сам зоологический парк уменьшился до размеров сквера, над которым планировали продолговатые болиды, заполненные людьми.

Власом овладела паника:

— Ашот Шавлович, что происходит?

— Просто стойте, и все. Не двигайтесь, — зашипел ученый. — Я уже видел такие самолеты. Полагаю, что это автомобили будущего.

Не отрываясь, Влас следил по часам за медленно ползущей минутной стрелкой. Ровно через семь минут он поднял глаза и в самом деле снова увидел перед собой стойку с питонами.

— Ничего себе! — только и смог выдохнуть журналист.

— Ну как, впечатляет? — радостно заулыбался автор открытия.

Воскобойников схватил руку физика и, с уважением пожав, выдохнул:

— Не то слово!

Растроганный Амбарцумян залился краской удовольствия. Секунду подумав, осведомился, тут же предложив:

— Влас Власович, вы временем располагаете? Может быть, поедем ко мне?

— Не так чтобы сильно располагаю, — припомнив пронизывающий взгляд руководителя группы, скупо улыбнулся Влас. И тут же, отбросив сомнения, решительно проговорил: — Но к вам поедем обязательно.

Ученый жил в старом доме на узкой улочке. Чтобы попасть к нему, требовалось миновать заваленный бочками двор и спуститься в провонявший селедкой подвал.

— Жилье снимаю у торговца рыбой, — извиняющимся тоном проговорил Амбарцумян. — Безработному в Хельсинки трудно найти приличную комнату.

— У вас уютно, — осматривая колченогую мебель и повисшие лоскутами обои, похвалил Влас. И, усевшись в продавленное кресло, спросил: — И что вы дальше планируете делать? Как распорядиться своим открытием?

Плюхнув чайник на электрическую плитку, физик смущенно зарделся:

— Возможно, это покажется странным, но, много лет скитаясь вдали от родины, я принял решение вернуться назад. Времена теперь не сталинские. Думаю, меня простят и примут.

— Может, даже лабораторию выделят, — подхватил Влас.

— В Москве у меня остался сын, — дрогнувшим голосом сообщил хозяин подвала. — Когда я уезжал, Илья подавал большие надежды, учился в физико-математической школе и наверняка пошел по моим стопам. Как вы думаете, Воскобойников, мне позволят взять Илюшу в свою лабораторию?

— Непременно! — соврал Влас. — А как же иначе? В Советском Союзе приветствуются династии.

Разливая по щербатым чашкам рыжий финский чай, физик подмигнул Власу, предложив:

— Как насчет коньячку в чаек плеснуть?

— Я только «за», — откликнулся журналист, уже зная, что будет делать дальше.

Вот она, возможность вернуться в прошлое и обмануть злодейку-судьбу! С тетрадью физика он сможет горы свернуть! Весь оставшийся вечер Влас подливал и подливал хозяину коньяк, но, опьяненный открывающимися перспективами, физик не замечал вероломства гостя.

— Вы уж про меня как следует напишите! — заплетающимся языком бормотал он. — Вы так напишите, чтобы генеральный секретарь стукнул кулаком по столу и потребовал: «А ну-ка, подать сюда Амбарцумяна!» Напишите? Нет, правда, напишите?

Влас энергично кивал, улыбался и, успокаивая, поглаживал физика по бледной узловатой руке. Когда, не допив плескающийся в чашке среди чаинок коньяк, хозяин раскатисто захрапел, Влас подобрал с пола расстегнутый портфель, поглубже убрал наполовину вывалившиеся карты, бережно пристроил в отдельный отсек коленкоровую тетрадку с координатами и датами и на цыпочках покинул спящего.

В отель не поехал, решив не возвращаться в опостылевшую Москву. Воскобойников понял, что настал его час. Он вернется в Петроград шестнадцатого года и спасет свою рыженькую лисичку.

Иногда мне кажется, что у меня была дочь. Ее звали Катенька, и я ее очень любила. Я уговариваю мужа, что нам очень нужен второй ребенок, но, сколько я ни завожу об этом разговор, Волчанский лишь крутит пальцем у виска. Вон сидит, умник, склонившись над рабочим столом, штудирует «Историю жирондистов» Альфонса де Ламартина. Отложив вязанье, я встала с кресла и подошла к Волчанскому. Обняла его за плечи и, уткнувшись носом в родную, пахнущую одеколоном шею, прошептала:

— Жень, давай родим девочку…

Муж вздрогнул и, отстраняясь, с раздражением пробормотал:

— Мирка, ты опять за свое? Ты же знаешь, дети — не мой конек, мне хватает Сергуни. Сына бы воспитать достойным, образованным человеком.

Надо отдать должное, сыну Евгений посвящает все свободное время, хотя этого времени и не так чтобы много, ибо Женя преподает в университете горячо им любимую историю Французской революции и пишет книгу о Робеспьере. Однако муж все равно изыскивает возможность ходить с Сергуней по театрам, музеям, выставочным залам. Не таким, как сейчас модно, где вниманию публики предлагается так называемое «современное искусство», а по настоящим, с классическим репертуаром, картинами и скульптурами. Мои мужчины обсуждают просмотренные спектакли, фильмы и спортивные матчи, и, честно говоря, иногда я Женьке завидую, ибо сама не умею так заинтересовать моего мальчика.

И поэтому я очень хочу иметь девочку, доченьку, милую малышку, в пышном платьице и с белым бантом в кудрявых волосах. Она бы обожала рисовать и с нетерпением ждала, когда я вернусь из магазина и принесу ей что-нибудь вкусненькое. Я назову ее Катенька и, чтобы порадовать мою девочку, буду ездить в «Детский мир» за очаровательными пушистыми котятами и за смешными щенками с умильными мордочками. Я снова прильнула к Жене и просительно затянула, заглядывая в любимое лицо:

— Жень, ну пожалуйста!

Неожиданно в глазах мужа мелькнули страх и ярость, и он категорично отрезал:

— Нет, я сказал!

Я обиженно поджала губы и вышла в коридор. Достала смартфон и набрала номер свекрови. Обожаю Веру Сергеевну. И всегда ей звоню, когда хочется расплакаться. Эта удивительная женщина в любой ситуации умеет найти нужные слова, утешить и вернуть радость жизни.

— Здравствуй, Мирослава, — откликнулась свекровь на том конце провода. И виновато продолжила: — Извини, закрутилась, совсем забыла, что обещала тебе позвонить.

— Да я понимаю, Вера Сергеевна. У вас юбилей Ивана Олеговича на носу, столько дел!

— И не говори! С этим юбилеем Ивана просто голова кругом. Иван не хочет пышного празднования, собирается на даче отмечать, но я его осторожно подвожу к мысли, что семьдесят лет раз в жизни бывает и нужно отметить как следует, в ресторане. Но если Иван будет упорствовать, придется собираться на даче. Ты же знаешь, я всегда делаю так, как он хочет.

Это правда. Свекровь всегда поступает так, как считает нужным свекр. Должно быть, в этом и заключается секрет их долгой счастливой супружеской жизни на радость друг другу.

— Вера Сергеевна, повлияйте на Женю, очень вас прошу! — всхлипнула я. — Он категорически не хочет второго ребенка!

— Успокойся, девочка, — строго проговорила свекровь. — Если не хочет — значит, не надо. Или ты думаешь, что будет лучше, если ты настоишь на своем? Поверь мне, излишнее упрямство зачастую выходит боком. Я всегда следую желаниям мужа и, как правило, никогда не раскаиваюсь. Может, и в самом деле нужно отметить юбилей на даче. Так будет даже лучше — сами себе хозяева. Накроем на газоне столы, блюда из ресторана закажем, горячее привезут. Все интереснее, чем толкаться в душном ресторанном зале бок о бок с чужими людьми. Отличная идея! И как мне самой не пришло в голову? Ну все, Мирослава, пока. Буду шерстить Интернет в поисках приличного меню по приемлемым ценам.

Я положила трубку и в который раз поразилась умению свекрови подстраиваться под мужа. Просто поразительно! Вот только что она говорила, что хочет проводить юбилей в ресторане, а через минуту уже твердо уверена, что лучшего места, чем на даче, им не найти. Может, и мне так попробовать? Просто внушить себе, что не нужна мне дочь, раз Женя не хочет. Но я помню. Помню Катю. Помню, как будто она у меня была, и ничего не могу с этим поделать. А может быть, и Женя тоже помнит? Помнит что-то плохое, потому и боится? Ученые называют это «фантомными воспоминаниями», вызванными стрессом и недосыпом. Стресс — это то, что не отпускает меня с мая месяца. С этой выставкой я точно сойду с ума. Столько всего нужно успеть сделать до торжественного открытия в июле! За всем уследить, ничего не упустить и не ударить перед американцами в грязь лицом.

Взять, к примеру, молитвослов. Я могу поклясться, что он числился в описи экспонатов за номером сорок пять и хранился в девятой коробке. И вот я снова и снова просматриваю список доставленных из хранилища вещей и не нахожу никакого молитвослова. После того как некая дама на моих глазах бросилась под поезд метро, мне многое вспоминается фантомно. Мне даже иногда кажется, будто я знала эту женщину. И кажется, что с американской стороны приезжал улыбчивый парнишка, а вовсе не заносчивая Дороти Перкинс. Из задумчивости меня вывел недовольный голос соседки.

— Между прочим, на этой неделе ваша очередь полы мыть, — хмуро сообщила Людмила Николаевна, выходя из ванной со шваброй и ведром пенной воды. И наставительно добавила: — Каждый день должны протирать, а не только когда очередь сдаете.

— Да-да, конечно, я вымою, — согласилась я, рассеянно глядя, как, распахнув дверь своей комнаты, женщина с маниакальной энергией принимается ожесточенно надраивать и без того чистый паркет.

— Вот и мой! Нечего стоять! — обернувшись через плечо, прикрикнула она.

Я уже было направилась к ванной с твердым намерением взяться за полы, когда из нашей комнаты донесся голос Жени:

— Мирослава, сейчас концерт начнется! Я телевизор включаю!

Я всегда смотрю по каналу «Культура» концерты пианиста Эммануила Когана. Моего бывшего одноклассника по музыкальной школе, знакомством с которым я очень горжусь. Смотрю и умиляюсь — в первом ряду непременно будут сидеть пятеро Мониных разновозрастных детей. И обязательно Рита. Рыженькая Рита, жена Мони. До того как Коган перешел в музыкальную школу при консерватории, Рита сидела с Моней за одной партой на сольфеджио и ни разу не назвала его Моней, как все. Только Эммануил. Строго. В любой ситуации. Коган боготворит свою Риту. Вот уж кому повезло! Много бы я дала, чтобы очутиться на ее месте.

Пока я предавалась воспоминаниям детства, в замке загремели ключи, распахнулась входная дверь, и в квартиру ворвался сын. Лицо Сергуни горело ярким румянцем, глаза азартно сверкали.

— Ну, вот и все, родители, в иняз мне путь заказан, — с порога объявил он, скидывая рюкзак.

— Что случилось на этот раз? — насторожилась я.

Сережа ходит на подготовительные курсы в институт иностранных языков, собираясь стать переводчиком, и всякий раз возвращается с подобным заявлением, ибо до хрипоты отстаивает перед преподавателями свое особое, зачастую кардинально отличное от общепринятого мнение. А «самых умных», как известно, нигде не жалуют.

— С преподавательницей литературы опять поцапался. — Сын снял бейсболку и пристроил на вешалку. — Началось с задания привести примеры оксюморонов. Ну и пошла классика. Живой труп, горячий снег, близорукая дальнозоркость и тому подобные банальности. Я говорю — заблудившийся трамвай. Нина Васильевна на меня смотрит вопросительно — не понимает. Я поясняю — обычный трамвай не может заблудиться, ибо ходит строго по раз и навсегда обозначенному рельсами маршруту. А у Гумилева трамвай заблудился, что, несомненно, оксюморон. Нина Васильевна обрадовалась и давай рассказывать, каким Гумилев был патриотом и какой глубинный патриотический смысл вложил он в это стихотворение, имея в виду поезд времени, сошедший со старых рельсов царизма и устремившийся навстречу новой жизни. Я не удержался и говорю — да нет же, это стихи о мистических переживаниях великого путешественника. Ибо поэты сродни радарам — улавливают все загадочное и необычное, что происходит в нашем мире. Ну и, конечно же, стихи о любви.

— Ну и зачем ты с ней спорил? — вздохнула я. — Пусть бы говорила что ей вздумается. Ты ведь знаешь, что прав.

— Ну как же, мама! — горячился сын. — Терпеть не могу, когда за поэтов додумывают, что они хотели сказать в своих стихах! Нина Васильевна от возмущения даже заикаться начала. Где же тут любовь? — говорит. Я говорю — Настенька — это та, кого Гумилев любил всю свою жизнь, его рано умершая от скоротечной чахотки двоюродная сестра Кузьмина-Караваева. Николай Степанович часто упоминает ее имя в своих стихах. Не знаю, мам, откуда эта «Настенька» взялась, но мне все время почему-то приходит на ум не Машенька, а Настенька. Нина Васильевна так обрадовалась моей оговорке! Говорит — у поэта нет Настеньки, а есть Машенька! И «Машенька» в поэзии Гумилева — это образ России! Ты, Волчанский, даже стихов этих не знаешь, а берешься судить!

Переживая несправедливое обвинение, сын задохнулся от возмущения. Сказать такое ему! Помнящему наизусть всего Гумилева и Мандельштама!

— Ну, я, чтобы доказать, что знаю, начал читать.

Сережа прикрыл глаза и хорошо поставленным голосом принялся декламировать знаменитое стихотворение Николая Гумилева, и закончил:

— Видишь, мам, опять эта «Настенька»! — расстроился сын.

Я поднялась на цыпочки, не переставая удивляться, как же Сережка вытянулся за этот год, и поцеловала сына в совсем еще детскую щеку. В дверях комнаты с неизменным томиком Ламартина в руках появился Евгений.

— Ты, парень, молодец, что с Ниной Васильевной сцепился. За свою позицию нужно бороться, — облокачиваясь на косяк, похвалил муж. И понимающим тоном добавил: — А Настенька у тебя в голове потому, что ты неравнодушен к Захаровой из второго подъезда.

— Да ну тебя, пап! — насупился Сережа, расшнуровывая кроссовки. — Я думаю, что это тот, который несется через пространство и время и на чью волну настроился Гумилев, любит какую-то Настеньку.

Женя усмехнулся и примирительно проговорил:

— Так оно и есть, сын. Признаю свою вину — без разрешения лезу в твою личную жизнь, куда ты имеешь полное право меня не пускать. В качестве компенсации с меня билеты на футбол.

И, обернувшись ко мне, спросил:

— Ну ты идешь Когана слушать?

Молчавшая до сих пор соседка, похоже, только и ждала этого вопроса. Она перестала намывать свою комнату, приблизившись к распахнутой двери, выглянула в коридор и едко проговорила:

— А полы кто будет мыть, если все только и будут Гумилевых читать и Коганов слушать?

— Людмила Николаевна, я помою, — тут же вызвался Сережа, доброжелательно глядя на нашего коммунального тирана. — Только сниму джинсы и помою. Мама, ты иди, не беспокойся.

И я пошла, не сомневаясь, что сын замечательно уберет квартиру. Он у меня золотой. Мой любимый мальчик.

И все бы у Власа получилось так, как он задумал, но встреча с Раисой Киевной нарушила его планы. Опасаясь преследований физика, Влас как можно скорее уехал из Финляндии, посчитав, что самым удобным местом для того, чтобы отсидеться, будет Лазурный Берег Франции. Денег на жизнь хватало — способ Ашота Шавловича помогал существовать вполне безбедно. Влас больше не терзался рефлексиями, что его мелкие кражи из прошлого до неузнаваемости изменят будущее, а просто брал из разных стран и эпох то, что удавалось взять более-менее без осложнений. Поселившись в Ницце под вымышленным именем, Влас внимательно изучил коленкоровую тетрадь и обнаружил, что переход в шестнадцатый год произойдет очень нескоро. Это случится в Москве, на Чистопрудном бульваре, в мае месяце восемнадцатого года двадцать первого столетия. Но что такое пятьдесят лет, когда перед ним простирается вечность?

От скуки Воскобойников начал захаживать в игорные дома, в основном проигрывая, но иногда и выигрывая вполне приличные суммы. Чаще других он посещал казино «Роял», время от времени ловя на себе пристальный взгляд его хозяйки — пикантной дамы, всегда окруженной поклонниками. Красивая молодая женщина смотрела на него так, как будто хотела, но не решалась что-то спросить. Равнодушный к женским чарам, Влас игнорировал эти взгляды. Но одним тихим августовским вечером мадам Бьянка все-таки подошла к Власу. Воскобойников выходил из курительной комнаты — с недавних пор Влас находил особый вкус в крепких сигарах, — когда хозяйка «Рояла» шагнула из-за портьеры и тихо проговорила на чистейшем русском языке:

— Только не отпирайтесь. Вы — Влас Воскобойников.

От неожиданности Влас споткнулся и едва не уронил зажатый в ладони бокал коньяку, но справился с накатившей слабостью и сухо спросил по-французски:

— Мадам, что вам угодно?

— Прошу вас, месье, пройдемте в кабинет, — обворожительно улыбнулась мадам Бьянка, и Влас скорее уловил внутренним чутьем, чем увидел что-то знакомое в этой улыбке.

В кабинете дама вдруг обняла его и, покрывая щеки поцелуями, возбужденно заговорила:

— Влас! Ну конечно, Влас Воскобойников! Каков нахал! Не признает! Я вот вас сразу узнала!

И, видя растерянность на его лице, залилась звонким смехом:

— Что, не узнаете Раису Киевну?

Она еще не договорила, а Воскобойников уже прозрел. Ну да! Конечно, Раиса! Но какая роскошная! Похорошевшая! И как будто помолодевшая.

— Вот это да! — только и смог выдавить из себя Влас. — Раиса Киевна! Какая вы стали! Прямо не узнать!

— За это срочно нужно выпить! — теребила его дочь генерала, усаживая на диван и наливая в высокие бокалы элитное шампанское, коим был заставлен встроенный холодильник, замаскированный под книжный стеллаж.

Вскоре Влас знал, что после пожара в бадмаевской мызе Раиса чудом выжила, пришла в себя, во время октябрьского переворота уехала сначала в Турцию, затем — во Францию. Жила трудно, но, несмотря на это, совсем не дурнела и не старилась. Иногда она задумывалась, отчего это с ней происходит, но ответа не находила. Где-то в глубине души она понимала, что это как-то связано с тем страшным эпизодом в ее жизни, когда она пыталась отравиться, ей смутно припоминались слова Миши Ригеля о вечности, но больше ничего она придумать не могла и вскоре перестала ломать себе голову, предпочитая просто жить.

Ей повезло — Раиса вышла замуж за бездетного богача средних лет, к которому устроилась прислугой. Вторая мировая война прошла мимо нее, ничуть не повлияв на жизнь. Надо ли говорить, что Раиса Киевна пережила супруга и после смерти мужа все его состояние досталось ей. Деньги употребила с пользой — купила это казино и потихоньку улучшает внешность, время от времени делая пластические операции.

С того дня для Власа словно что-то переменилось — теперь он был не один. Раису он не любил, да этого и не требовалось — она просто была, и все. Была всегда. В прошлом. В настоящем. И в будущем. Как опора. Как поддержка. Не давала сломиться и упасть. Влас стал навещать казино «Роял» каждый день, и по городу поползли слухи, что у них роман. На самом деле ничего подобного не было. Воскобойников понимал, что связь двух бесконечно живущих значительно тоньше, чем банальная эротика. Грубая материя секса легко могла разрушить хрупкую нить их вневременной близости, поэтому Влас даже не пытался овладеть Раисой, хотя она и неоднократно пыталась его соблазнить.

Став хорошенькой, Раиса Киевна словно наверстывала упущенное в той, другой жизни. Самоутверждаясь, она старалась не пропускать мимо себя ни одного привлекательного мужчину. Несколько раз Влас пытался с ней об этом заговорить, но подруга сразу же принималась плакать, цедя свозь зубы: «Ненавижу его! Ненавижу! Он убил меня. Как женщина я мертва. А с покойной и спросить нечего». Влас пытался выяснить, кого — «его», но встречал лишь новый поток слез. Наконец Воскобойников оставил душеспасительные беседы, в очередной раз перебравшись следом за Раисой на новое место. На этот раз в Париж.

Как-то раз Раиса Киевна встретила его взволнованно и нервно.

— Это просто невероятно! — не давая пройти в комнаты, прямо в прихожей заговорила она. — Оказывается, существует возможность устраивать события нужным тебе образом! Ты что-нибудь слышал о картах Таро Папюса?

— Не понимаю, о чем ты, — насторожился Влас, сразу же подумав о «висельнике».

Но раскрасневшаяся Раиса не заметила его растерянности.

— Представь себе, Воскобойников, — на развале у букиниста попалась удивительная брошюра. Там написано, что Папюс обладал редкой способностью специальным образом готовить колоду карт, после чего одна из карт — «висельник» — убивала того, кому его дарили. И если потом «висельника» возвращали обратно в колоду, такая колода могла творить чудеса. Ты просто раскладываешь карты так, как тебе нужно, и события происходят по заданному картами сценарию. Фантастика, нет, правда!

— Я знаю про «висельника», — неожиданно для себя вдруг заявил Влас.

Раиса присела на край пуфа и чуть слышно выдохнула:

— И что ты знаешь?

Влас пристроил на плечики пальто и невозмутимо ответствовал:

— Я видел заряженный «висельником» молитвослов.

— И где ты его видел? — допытывалась Симанюк, наблюдая, как собеседник снимает ботинки.

— Во дворце, на ломберном столике в комнате Ее Императорского Величества.

— Александру Федоровну выбрали жертвой?

— Да.

— И кто ее заказал?

Влас сунул ноги в тапочки и широко улыбнулся:

— Ты не поверишь — лучшая подруга.

— Вырубова? — недоверчиво протянула Раиса.

— Она, — пустился в подробные объяснения Воскобойников. — Правда, изначально «висельника» вшили в молитвослов для самой Вырубовой. Постарались сестры-черногорки. Анна Александровна узнала о подарке со смертельной начинкой и передарила молитвослов своей обожаемой венценосной подруге. В результате, как мы знаем, погибла царская семья.

И вдруг, не в силах больше держать в себе секрет, Влас выпалил:

— Боже мой, Раиса! Ты даже не представляешь, как я хочу вернуться в шестнадцатый год двадцатого столетия и вынуть из молитвослова проклятую карту!

— Я тоже хочу вернуться в шестнадцатый год и сказать Бессонову, что я его ненавижу! — злобно прищурилась красавица. — Вернуться в ту самую гостиную графини Широковой-Гонзель не той робкой девочкой с рыхлым телом и некрасивым лицом, ничего не смыслящей в искусстве любви. А нынешней, умелой и роскошной! При всех унизить его. Заставить ползать в ногах. И чтобы все гости графини смотрели на унижение Бессонова и хохотали ему в лицо! Хочу, чтобы он умер от страсти ко мне! Чтобы застрелился! Как драматург Свешников из-за Ларисы Рейснер.

И Влас вдруг спросил:

— А хочешь, вернемся?

— Ты что, Воскобойников? Шутишь? Это невозможно!

— А жить, не старея, возможно?

Раиса потрясенно молчала, не отрывая от Власа непонимающего взгляда. И Воскобойников торопливо пересказывал историю с физиком Амбарцумяном, волнуясь и боясь, что подруга ему не поверит. Раиса Киевна не поверила.

— Какой-то бред! — закуривая, сквозь зубы процедила она. — Ты болен, Влас. Твоя идея фикс вернуться лишила тебя разума.

Тогда Воскобойников сверился с коленкоровой тетрадью, определяя ближайшую точку «перехода», взял Раису за руку и вывел на улицу. Некоторое время водил по Монмартру, не отрываясь от компаса, пока не обнаружил искомое место. В самом конце глухого тупика завел в подворотню и, взяв Раису за руку и прижав к себе, наслаждался ее изумлением при виде из ниоткуда появившихся людей в нелепой старинной одежде, проходящих по изрядно загаженному переулку со словно бы состарившимися домами.

— Смотри. Запоминай. Париж шестнадцатого века, — в самое ухо Раисы шептал он.

Тогда Раиса поверила. Как не верить своим глазам? И загорелась мечтой вернуться и покорить поэта, отравившего ее жизнь.

— Когда, Влас? Назови дату и место! Я должна знать! — трясла его Раиса Киевна всю дорогу, что они возвращались в их съемную квартиру.

Еще не понимая, что интересы Раисы вступают в прямое противоречие с его задумкой, Воскобойников рассказал подруге все, что знал. Указал не только координаты, но даже то, что точка «перехода» находится на станции метро «Кировская», между двух железных дверей в самом конце платформы, если смотреть от центра.

И только потом, остановившись, спросил:

— Подожди, Раиса. Колода Папюса работает только тогда, когда «висельник» уже сделал свое черное дело. Не так ли?

— Именно так, — охотно подтвердила генеральская дочь.

Влас ощутил прилив злости и сердито выпалил:

— Делай со мной что хочешь, но я не позволю «висельнику» погубить царскую семью!

Раиса Киевна лукаво взглянула на Воскобойникова раскосыми глазами и вызывающе усмехнулась:

— А это мы посмотрим.

Чмокнула его в щеку и исчезла в вечерних сумерках парижских улиц. Туда, где жила раньше, она больше не возвращалась. И Влас начал действовать. Он уехал в Штаты, в Джорданвилль, устроился в музей при Свято-Троицком монастыре, надеясь обнаружить артефакт среди царских вещей, вывезенных следователем Соколовым. Молитвослова в Штатах не оказалось. Тогда Воскобойникову пришла в голову замечательная идея — организовать совместную российско-американскую выставку, приуроченную к столетию убийства царской семьи. И в ходе этой выставки объединить экспонаты как с той, так и с другой стороны. Влас нисколько не удивился, когда среди сотрудников Выставочного Центра увидел Раису Киевну.

Подруга по вечности и в этот раз пыталась соблазнить Власа, уговаривая, что ничем не уступает его Анастасии, и призывая действовать совместными усилиями. В какой-то момент Воскобойников даже пошел у нее на поводу, поддавшись соблазну, но вовремя опомнился и в порыве раскаяния больше, чем когда-либо, преисполнился решимости идти до конца. Воскобойников знал, что Раиса будет ждать его возле метро «Чистые пруды», некогда именовавшейся «Кировской», и думал подгадать таким образом, чтобы успеть пройти в шестнадцатый год раньше нее.

Влас слышал, как сотрудница Архива Мирослава по телефону просила Раису Киевну, известную окружающим под именем Ларисы Заглушкиной-Валуа, занять сотрудников, пока она будет получать на почте бандероль. Сложил два и два и не ошибся. В бандероли действительно оказался молитвослов Александры Федоровны. Отправляясь на станцию метро «Чистые пруды», молитвослов он прихватил с собой, желая посмотреть, что станет с картой, когда он вынет ее из молитвослова, взятого со столика Александры Федоровны.

Стоя между железными дверьми, Воскобойников ждал наступления нужной для перехода секунды, когда ураганом налетела Раиса.

— Немедленно верни молитвослов! — выкрикнула она, приставляя к горлу Власа остро заточенный разделочный нож. — Мне нечего терять, я перешагну через тебя, как через паршивую собаку. Лучше по-хорошему отдай — кровью захлебнешься. Одно движение — и лезвие легко перерубит твою шею вместе с позвонками и сухожилиями — в шашлычной этим самым ножом горячие кавказские парни разделывают мясные туши.

Раиса Киевна нажала на лезвие сильнее, и Влас ощутил на кадыке холод стали и жгучую боль. Вдруг дочь генерала, уже потянувшаяся за рюкзаком, дернулась и отскочила. Неизвестно откуда взявшаяся женщина, в которой Влас не сразу признал Мирославу из Архива, резким рывком развернула Раису вокруг своей оси, и получивший свободу Воскобойников рванулся в прекрасный майский пейзаж, открывшийся его глазам. Он выскочил из сумрака метро, как черт из табакерки, прижимая к себе рюкзак и не веря, что спасся. В ту же секунду следом за ним бросилась Раиса, взмахнула руками и, оступившись, упала под несущийся поезд. Влас увидел, что тело Раисы Киевны перемололо, точно в кофемолке. Холодея от содеянного, он выронил рюкзак из рук, погружаясь в липкий туман беспамятства.

Воскобойников пришел в себя в больничной палате. Рядом с ним на стуле сидел дядя Пшенек, за ним стоял лучший друг — Костя Свиньин. Заметив, что Влас открыл глаза, Костик заулыбался и с облегчением выдохнул, употребляя свое любимое словечко, так хорошо знакомое Воскобойникову с самого детства:

— Ну, старина, ты нас и напугал! Ни с того ни с сего вдруг грохнулся в обморок прямо на улице и забился в припадке. Нам врач только что рассказал. Но ты, старина, не переживай. Врач сказал, это не страшно, однако возможны рецидивы, так что на фронт тебе путь заказан.

Дядя Пшенек озабоченно пощупал племяннику лоб и спросил:

— Ну что, Влас, полежишь пару деньков или домой поедем?

— Домой, — с трудом разлепил запекшиеся губы Влас, приехавший посмотреть, что собой представляет хваленый Московский университет. — Не хочу никуда поступать.

Брови Магельского взметнулись к идеальному пробору. Пригладив усы, он удивленно спросил:

— Вот даже как? И что ж ты собираешься делать?

— Буду в лавке помогать.

— Вот и правильно, — согласился фотограф. И рассудительно заметил: — Ефим Селиванович совсем плох, а Ядвиге одной с торговлей не справиться.

— Дядя Пшенек, вы на меня не сердитесь? — заволновался Влас. — Вам нужен был помощник.

Магельский замялся и смущенно проговорил:

— Мы все думали, как тебе сказать. Мы с Константином договорились. Твой приятель давно хотел работать в фотоателье, и я согласился его взять.

— Да, старина, — радостно подхватил лучший друг Свиньин. — Буду проявлять фотографические пластинки, мне всегда это нравилось. Отец рассчитывал, что стану адвокатом, да, видно, не судьба.

Костик понизил голос и уважительным шепотом проговорил:

— Позавчера Мишку Ригеля убили.

— Как это — убили? — не поверил Влас.

— Зарезали грабители. Мы с тобой над ним смеялись, дразнили мокрицей, а он героем оказался. В Рождественском переулке бандиты с дамочки шубку снимали, а он мимо шел. Другой бы за полицией побежал, а Мишка сам отважился вступиться.

— Хоть и не любил я Ригеля, а все равно жалко, — согласился Влас, умоляюще глядя на дядю. Пшемислав Карлович правильно истолковал взгляд племянника, поднялся со стула и устремился следом за проходившей по коридору медсестрой.

— Дорогуша, будьте любезны, принесите вещи Власа Воскобойникова, мы забираем юношу домой.

— А не было никаких вещей, — удивленно проговорила девушка в белом медицинском платье, останавливаясь. — Когда Воскобойникова привезли, на нем была только одежда. Одежда висит на спинке кровати. Ботинки задвинули под кровать.

— Ну как же? — заволновался Костик Свиньин. — Я отлично помню, что Влас всегда носит с собой небольшой такой портфель…

— К нам ваш Воскобойников поступил без портфеля, — сердито откликнулась медсестра. — Пройдите в приемный покой, вам покажут опись. Возможно, портфель остался на Чистых прудах, где с вашим другом случился припадок. — И не без сарказма добавила: — А вероятнее всего, портфель забрали нечистые на руку прохожие. Во всяком случае, в больницу никто портфеля не привозил.

В дверях палаты появился полностью одетый Влас. Подошел к другу Свиньину, положил руку ему на плечо и, увлекая к выходу, проговорил:

— Костик, да бог с ним, с портфелем.

И, обернувшись к фотографу, попросил:

— Дядя Пшенек, поехали скорее домой. Родителям без меня трудно в лавке.

Желаешь кофе? (англ.)

Что за книги в коробках? (англ.)

Молитвословы и Библия (англ.).

Что-то не так? (англ.)

Где ваш американский друг? (англ.)

Майкл пошел за пивом (англ.).

Когда он вернется, передайте, чтобы он зашел в комнату рядом с входной дверью (англ.).

Не вопрос (англ.).

Как дела? (англ.)

Мира, говори по-английски, я не понимаю по-русски (англ.).

Зайди ко мне. Нужно поговорить (англ.).

Проблемы? (англ.)