Мария Спасская - Флейта гамельнского крысолова

Мария Спасская

Флейта гамельнского крысолова

* * *

Пролог

Москва, сентябрь 1995 года.

Глафира Семеновна не любила утренние часы. Старушка чувствовала себя крайне неуютно, оставаясь одна в большой коммунальной квартире. Или почти одна, разницы не ощущалось. Ведь дома Аркадий или нет, сказать наверняка практически невозможно. А заглядывать к нему лишний раз себе дороже.

Обычно многолюдная и шумная, с восьми часов утра каждый будний день квартира на Покровке превращалась в вымершую пустыню. Тишину просторной кухни нарушал лишь мерный стук воды из протекающего крана да редкий телефонный звонок, что вдруг огласит стопятидесятиметровую коммуналку пронзительным дребезжанием.

Закончив подметать ковровые дорожки, украшающие скромную, в одно окно, комнатку, пенсионерка выплыла в коридор, неся перед собой совок с мусором. Проходя мимо двойных распашных дверей самой большой в квартире комнаты, она остановилась и прижалась ухом к филенке, прислушиваясь. Там, за дверью, должен был быть Аркадий, больной и старый, чужой, по сути, человек – ее муж.

Глафира вышла замуж за соседа в далеком тридцать втором году, сразу же после того, как художника выписали из психиатрической лечебницы, где он провел без малого десять лет. Честно говоря, Глафира соблазнилась комнатой Аркадия. Большой, просторной, тридцатипятиметровой, не то, что ее крошечный чулан, в котором при старом режиме располагался закуток прислуги.

Глафира жила в этой конуренке очень давно, еще с тех пор, когда совсем девчонкой нанялась в дом Вольских помощницей кухарки. Потом кухарка в родах померла, и молоденькая помощница заняла ее место, втайне мечтая женить на себе хозяйского сына своего одногодка Аркадия. Чтобы приблизить заветную мечту Глафира по делу и без дела ходила по коридору, приодевшись и нарумянив щеки. Однако барчук упрямо не желал замечать ни новой сатиновой блузки, вот-вот готовой лопнуть на арбузных Глафириных грудях, ни сшитой из дорогого отреза пышной юбки, выгодно подчеркивающей не слишком-то узкую талию поварихи. Поняв, что ее лицо, веснушчатое и круглое, как перепелиное яйцо, не вызывает в Аркадии никаких эмоций, кроме раздражения, Глафира перестала совершать прогулки по коридору и затаила к барчуку жгучую неприязнь.

Революция уравняла прислугу с хозяевами, и новая власть отдала Глафире ее чулан в полное распоряжение. А со временем получилось и расписаться со свихнувшимся барчуком. Глафира очень надеялась, что рано или поздно ненавистный муж сгинет в психушке, а ей в полное распоряжение достанутся добротная мебель и шикарные хоромы. Но тихое помешательство Аркадия Борисовича каждый раз признавалось докторами не опасным для общества, и художника, подлечив, к огромной досаде жены, отпускали домой. Аркадий возвращался пришибленный, смирный и некоторое время никуда не выходил. Питался он сырой картошкой, воруя ее по ночам у соседей из выставленных на кухне ящиков для овощей.

В войну Аркадий Борисович остался в квартире один, отказавшись уехать в эвакуацию, и, возвращаясь из Ташкента в Москву вместе с сожителем – контуженым танкистом Федором, Глафира надеялась, что законный муженек околел от голода или убит шальной пулей. Но безумец разрушил ее надежды, выйдя на звук открывающейся двери в коридор. Он безмолвно смерил их с Федором долгим пустым взглядом и снова скрылся за двустворчатыми дверями комнаты, которую Глафира так жаждала назвать своей. Они зажили по-соседски, друг другу не мешая и лишний раз стараясь не попадаться на глаза. Федя Аркадия не обижал, держался с ним вежливо, хотя один раз чуть было не дошло до драки.

Глафира вот-вот должна была родить, и бывший танкист отправился к Аркадию, поговорить по-мужски. Просил он немного – всего лишь уступить большую комнату, упирая на то, что Аркадий и Глафира по закону муж и жена, лицевые счета у них объединены, и, следовательно, супруги имеют равные права на обе комнаты. А так как Глафира ждет пополнение, она имеет приоритетные права на более просторное помещение. Аркадий отреагировал на справедливую просьбу возмущенным криком, требуя, чтобы Федор убирался вон. На крик прибежал бухгалтер Кенигсон, занимавший крайнюю комнату у самой двери, он принял сторону Аркадия, обзывая Глафиру бессовестной самкой и обещая написать на Федора заявление в паспортный стол, за то, что тот который год живет у них в квартире без прописки. К Науму Евсеевичу присоединилась еще одна соседка, учительница Люба, и Глафире пришлось отступить.

С Федором они прожили недолго – фронтовик носил в груди осколок мины, стронувшийся с места и задевший сердце. После него остался сын, Илья, парень задиристый и шумный. В восемнадцать лет Илюша привел в их крохотную комнатку беременную жену Машу, а через два месяца сел за разбой. Родившаяся без отца Жанна не вызывала у жавшейся за ширмой бабушки ничего, кроме головной боли и раздражения на упрямого дурачка Аркадия.

Больше полувека блаженный морочил ей голову, а мечта о просторной комнате так и оставалась мечтой. Вспомнив об этом, Глафира даже сплюнула в сердцах, едва не просыпав мусор. Сидит на огромной площади, как сыч, а они должны ютиться в конуре. В общем, как был Аркадий Вольский буржуем, так им и остался.

Шаркая по коридору войлочными тапками, Глафира Семеновна свернула на кухню и двинулась в туалет – спустить в унитаз мусор. Невестка ругала ее за это, рассказывая кошмарную историю, что в их парикмахерской уборщица вот так же систематически выбрасывала заметенные волосы в унитаз, отчего канализация забилась и дерьмо затопило салон. Старуха лишь усмехалась про себя. Ишь, умная нашлась! Лучше всех все знает, а сама живет у нее в приживалках.

От резкого телефонного звонка Глафира даже вздрогнула. По коридору доковыляла до выкрашенной зеленой краской стены и, протянув трясущуюся руку, ухватила черную матовую трубку висящего над стулом аппарата. Прижав к мясистому уху холодную пластмассу, звонко выкрикнула в мембрану:

– Слушаю!

На том конце провода раздавался гул, и приглушенный помехами голос участкового Лукьянова проговорил:

– Глафира Семеновна, вы дома?

– За хлебом собиралась уйти, – недовольно откликнулась старуха.

– Повремените с полчасика, я Аркадия Борисовича привезу. У аптеки подобрал, он опять к прохожим с рассказами лезет.

Рассказы, о которых говорил участковый, всегда были одними и теми же. Про сатира, который мечтал создать рай на земле, но лишился волшебной флейты и завел людей в ад. Метафоричность повествования спасала слабоумного от немедленной госпитализации, ибо, назови Аркадий вещи своими именами, его бы упекли в психушку на веки вечные.

– Нечего сюда его везти, тащите в лечебницу! – потребовала Глафира.

– Я пробовал. Не принимают, – грустно поведала трубка. – Доктор говорит, у них все палаты переполнены, а Аркадий Борисович не опасен. Достаточно запереть его в комнате и никуда не выпускать.

– Попробуй, запри его, тут же защитнички сыщутся, – сердито пробурчала старуха, косясь на двери Кенигсонов.

– Так я привезу товарища Вольского?

– Вези, чего уж там. Так и быть. Открою.

Глафира Семеновна еще тянулась к рычажкам телефона, намереваясь положить на место трубку, когда в замке загремели ключи, распахнулась дверь, и в квартиру вбежали две девочки одного возраста – Глафирина внучка Жанна и соседская Лада Кенигсон.

– Жанка, чего так поздно? – недовольно глянув на внучку, осведомилась Глафира.

За Жанну ответила бойкая Лада, пробегая к своей комнате и отпирая запертую дверь привязанным на шее ключом.

– Мы на дополнительные занятия по русскому оставались, баб Глаш.

– Тебя не спросили, егоза! – оборвала внучку бухгалтера обиженная на него старуха. И, следуя за Жанной по коридору, назидательно говорила: – Я за хлебом вниз пойду, а ты деду дверь открой. – И не без ехидства добавила: – Его благородие в персональной карете сейчас доставят. Опять приставал у аптеки к людям. Вы-то с Ладкой чего ж не купили ему боярышника? Пятаков не накопили?

Единственные, с кем Аркадий Борисович общался, были дети из коммуналки – Жанна и Лада. А также их одноклассница Надюша Руева из дома напротив. Это только считалось, что девочки дружат втроем. На самом же деле дружили соседки по квартире, во время ссор используя наивную Надежду для усиления конфронтации против неприятельницы.

Лада умело манипулировала обеими девочками, снисходительно глядя, как между соперницами разыгрывается битва за ее дружбу. Отец Лады заведовал рыбным магазином, и в холодильнике Кенигсонов водились такие вкусности, о которых малоимущие одноклассницы даже не слышали. Чтобы держать подруг на коротком поводке, Лада время от времени приглашала к себе то одну, то другую, и угощала чем-нибудь изумительным.

Чтобы не пропустить момент ссоры между соседками и оказаться в нужное время в нужном месте, Надюша все время крутилась в их квартире, предусмотрительно имея при себе настойку боярышника. В период ремиссии старика Вольского привлекала именно эта настойка, которую чудак употреблял внутрь, считая панацеей от всех болезней. Крохотную пенсию по инвалидности Аркадий Борисович тратил в первые три дня и потом упрашивал соседей приобрести ему в аптеке заветный препарат. За это дарил какую-нибудь безделушку из своей захламленной антикварной мебелью и раритетными книгами комнаты.

В расчете на подарок девочки часто заглядывали к старику с настойкой в кармане. И каждой из них Аркадий Борисович рассказывал про волшебную флейту – доминатон, – с помощью которой можно покорить весь мир. Еще старик говорил о вере пифагорийцев в переселение душ, а также о том, что когда-нибудь он, Аркадий Вольский, родится в пушистом кошачьем теле. В конце путаного монолога старик поворачивался к сидевшей рядом с ним девчонке, кто бы то ни была – Жанна, Лада, Надежда, – и проникновенно говорил, глядя на собеседницу диковинными разноцветными глазами – одним янтарным, вторым серым, таким прозрачным, как будто его и вовсе не было:

– Только тебе я готов открыть секрет тайника, в котором хранится волшебная флейта. Только ты, моя хорошая, сможешь распорядиться доминатоном с умом. Никто не знает, где тайник. Один я знаю.

И Аркадий Борисович тихонько смеялся, хитро грозя кому-то пальцем. Дети рассуждения безумца почти не слушали, рассматривая выменянную на настойку боярышника безделушку с каминной полки и мечтая поскорее унести добычу к себе и спрятать в надежное место, чтобы не увидели родители и не замучили расспросами, откуда это сокровище взялось. Да и Глафира Семеновна не одобряла, когда вещи, пусть даже маленькие фигурки, раздаривались кому ни попадя, ибо считала себя полноправной хозяйкой всего, что находится в комнате Вольского.

Во время отлучек Аркадия по больницам Глафира частенько наведывалась в желанную комнату и расхаживала среди давно знакомых вещей, к которым привыкла еще со времен своей службы кухаркой. Она приехала в Москву голоногой девчонкой, такой вот, как сейчас Жанка, и сердобольный односельчанин помог пристроиться на службу к благородным господам.

Несмотря на то что прошло почти семьдесят лет, Глафира отлично помнила бархатный диван с упругими валиками, высокие книжные шкафы, где кроме книг стояло еще и множество статуэток со всех частей света. Помнила украшенный изразцовой лепниной камин, и добротный круглый стол под ажурной скатертью, и оранжевый абажур с кистями, по вечерам уютно отбрасывающий на стол колеблющийся круг света.

– Ба, что у нас на обед? Я есть хочу, – выводя старуху из задумчивости, затянула Жанна.

– У Ладки поешь, – буркнула Глафира. – Я еще не готовила. Кенигсоны вчера суп из осетрины варили. Мы-то небось такой суп себе не варим.

– Ларкин отец говорит, у тебя пенсия хорошая и что ты просто прибедняешься.

– Типун на его поганый язык! – запричитала старуха. – Хорошо ему рассуждать, в директорском кабинете прохлаждаясь! А я всю жизнь на фабрике-кухне, в пару горбатилась! Варикозку вон заработала и опущение матки нажила! Чужие деньги все считать умеют. А как тарелку супа налить – нету их! Ладно, хлеба куплю и съезжу на Бауманский рынок, костей на рагу возьму.

Охая, Глафира Семеновна пошла собираться. Долго копалась в шифоньере, перебирая купленные у спекулянтов тряпки, принесенные из парикмахерской невесткой, и наконец, тихонько причитая, вышла из комнаты, в широкой вареной юбке, кофте с люрексом и подвязанной на голове газовой косынке. В руке она держала полиэтиленовый пакет с портретом группы «Depeche mode».

– Жанка, змея, ты где? – на весь коридор заголосила старуха. – А ну иди сюда, паразитка такая!

Жанна вышла на зов и застыла в дверях Ладиной комнаты.

– Ну, чего тебе, ба? – недовольно насупилась она.

– Иди, раз зовут, – прикрикнула бабка.

– Что еще?

– Деда привезут, запри его, слышишь? Если опять уйдет – жопу надеру!

Жанна стояла, разглядывая седой дубовый паркет, выцветший от частого мытья и отсутствия мастики.

– Чего молчишь? Поняла или нет?

– Поняла! – огрызнулась девочка.

– То-то же! Норовистая какая. Смотри у меня.

Глафира сурово поджала тонкие синие губы и побрела на выход. Открыла входную дверь и отшатнулась – перед дверью переминалась с ноги на ногу Надюшка, не решаясь позвонить в квартиру. Маленькая и кругленькая, в школьном платье, ставшем коротким еще в прошлом году, девочка стояла в раздумьях, и старуха обрушила гнев на нее.

– Чего тут встала? Пришла, так проходи! Не стой, как истуканка!

Надежда смутилась и, пробормотав что-то невнятное, шмыгнула в квартиру. Пробежала по коридору до комнаты Лады и, потянув на себя дверь, заглянула внутрь. Подружки сидели у трюмо и заплетали косы.

– Красоту наводите? – широко улыбнулась Надежда.

– Тебе не поможет, – отмахнулась Жанна.

– Я математику делать пришла. Какой номер задачи? Лад, ты записала? – пропуская подкол мимо ушей, деловито осведомилась девочка, направляясь к столу.

– Сорок вторая, сорок третья и сорок пятая, – глядя в раскрытый дневник, принялась загибать пальцы Лада, на голове которой подруга возводила вавилоны.

Звонок в дверь заставил детей замереть. А через секунду, вспомнив наказ бабушки, Жанна бросила расческу и кинулась в коридор, открывать деду. За дверью, пошатываясь и улыбаясь, стоял высокий сухой старик, согнутый в верхней части спины так, что напоминал вопросительный знак. Рядом с ним скучал участковый. Увидев в дверях девочку, участковый насупил брови и сурово спросил:

– Из взрослых дома есть кто?

– Нету, – шмыгнула носом Жанна. – Бабушка мне велела отпереть.

– Тогда уведи деда в комнату, закрой на ключ и не выпускай, – сказал милиционер. И для острастки пригрозил: – Если старик уйдет на улицу, ты будешь отвечать! Так и знай, посажу на пятнадцать суток!

– Меня-то за что?

– За то, что не выполняешь распоряжение участкового. Веди уже! – Он подтолкнул Вольского в сутулую спину.

Старик перешагнул через порог и, мелко перебирая ногами, потрусил в свою комнату. Жанна понуро плелась за ним. Безумец долго возился с ключами, отпирая закрытые на замок двери, затем вошел к себе, но на ключ не заперся.

– Дед, дай ключ, я тебя закрою, – стоя в коридоре, повысила голос Жанна, чтобы было слышно в комнате.

Но, так и не получив ответа, постояла под дверью и пошла к Ладе. Девочки сидели за столом, голова к голове склонившись над книгой.

Надюша обернулась и с плохо скрываемой гордостью сообщила:

– Пока тебя не было, мы две задачки решили.

– Подумаешь! – ревниво фыркнула Жанна. И, прищурившись, с презрением протянула: – Это Ладка решила, а ты тут ни при чем. Такие идиотки, как ты, Надь, вообще ничего решить не могут. Ты не только уродина, но еще и полная дура!

Обиженно засопев, Надежда поднялась со стула и деревянной походкой вышла из комнаты.

– Что-то Надюшки долго нет, – дразня подругу, минут через пять с деланым безразличием проговорила Лада.

– У деда небось торчит. И чего вы все к нему ходите, не понимаю, – зло выдохнула Жанна. – Это мой дед, а не ваш.

– Ой, не могу! Он тебе такой же дед, как и нам с Надюшкой!

– Это я не могу! Все Надюшка да Надюшка! Надоело! Думаешь, Аркадий Борисович вам тайник покажет? Держи карман шире!

– Да нет никакого тайника, слушай его больше!

– А вот и есть! Я один раз сама кое-что видела, а тебе не скажу! Целуйся со своей Надькой!

Жанна поднялась с дивана, вышла, с вызовом хлопнув соседской дверью, прошла по коридору и, остановившись у комнаты деда, прижалась ухом к филенчатой двери. В комнате стояла тишина. Немного послушав, девочка потянула на себя створку и заглянула внутрь. Дед сидел в кресле, перед ним в рядок стояли три непочатых пузырька с настойкой боярышника.

– Дед, можно войти? – спросила Жанна.

Старик не шевельнулся. Жанна приблизилась к нему и тронула за коричневую руку в выпирающих корнях фиолетовых вен. Рука безжизненно скользнула с подлокотника. Девочка испуганно отшатнулась – Аркадий Борисович был мертв.

– Ладка! – не своим голосом закричала Жанна. – Ладка, иди скорее сюда! Дед умер!

На ее крик прибежала Лада, а в следующий момент заглянула и вернувшаяся с рынка Глафира Семеновна.

– Ну, надо же, горе какое! – всплеснула руками старуха. – Во дворе бабы болтали, в этом году квартиры всем очередникам дадут. Очень не вовремя дурак мой умер, – сокрушенно качала она головой, прохаживаясь между горкой с йенским фарфором и пятистворчатым резным шкафом с изображением сцен псовой охоты на оленя. – Хоть бы квадратные метры на него получили, а теперь чего? В комнате этой проклятущей так и не пожила, только нянчилась с блаженным дурачком всю жизнь. Жанка, какого черта стоишь как пришитая? – прикрикнула она на внучку.

– А чего делать-то надо? – встрепенулась девочка.

– Звони в милицию, участковому.

– Ну, позвоню я. И чего скажу?

– Говори, что отмучились мы. Преставился Аркадий Борисович Вольский.

– Помер, чтобы переродиться в кота, – хихикнула девочка, но увесистый подзатыльник заставил ее прикусить язык.

* * *

Закавказский военный округ.

Зона антитеррористической операции, 2007 г.

Дорога темнела извилистой лентой, лишь изредка освещаемая тусклым серпом луны. Стараясь ступать неслышно, он шел по обочине, и под тяжелыми подошвами берцев предательски громко хрустели куски бетона, обломки кирпича и осколки разорвавшихся снарядов. В кармане защитной куртки завибрировала рация – отправляясь в ларек за водкой, звуковой сигнал он благоразумно отключил. Вытянув прибор непослушными пальцами, чуть слышно ответил:

– Термит на связи. Прием.

– Ты че, блин, Термит, долго там валандаться будешь?

– Скоро приду, товарищ командир.

– Давай быстрее! А то сейчас Марчик вернется, и будет нам кирдык.

Все в части знали, что полковник Марчиков почти каждый вечер навещает директоршу клуба, и пользовались его отлучками для того, чтобы по-быстрому сгонять за водкой, отрядив в самоволку младшего по званию. В данном случае Термита. К своему позывному парень привык и не только не обижался, но даже гордился им. Получил он его после того, как виртуозно вскрыл коробку с консервными банками и выел тушенку, фактически не повредив упаковку. Глядя на ювелирную работу вновь прибывшего контрактника, прапорщик хмуро протянул:

– Вот так, блин, и термиты сжирают дома. Вроде стоит деревянный исполин, целехонький, а дунет на него ветром – дом и развалится. Потому что это не дом уже, а видимость одна. Так же, как эта коробка с тушенкой. Будешь зваться, тварь прожорливая, Термит. И попробуй только сменить позывной.

Термит так Термит. Следуя привычке во всем доходить до сути, он внимательно изучил в интернете все имеющиеся материалы о термитах и термитниках, и пришел к выводу, что насекомое это достойно уважения. Вне всякого сомнения, за этим тараканообразным с неполным превращением стоит будущее. Ибо общественная организация их так стройна и упорядоченна, что даст фору любому человеческому обществу. Себя он видел Термитом-солдатом, защищающим колонию от внешней агрессии.

И шел он по дороге не просто так, а смотрел по сторонам. Как только заметит свет в каком-нибудь окне, тут же подкрадется к дому, перемахнет через калитку, проберется внутрь и всех – стариков, детей, баб тупых, безмозглых, – передушит специальной веревкой, скрученной особенной десантной петлей. Когда-то давно Термит мечтал попасть в десантные войска, для чего и выучился еще в школе вязать специальные узлы, но взяли только в пехоту, зато теперь он служит по контракту и служит хорошо. Мышь мимо не прошмыгнет, не то что враг.

Он ликвидирует их тихо, четко, без шума и паники, одного за другим, так, чтобы и пикнуть не успели. Потому что от них и есть самое настоящее зло. Все добрые люди уже спят, а эти привечают бандитов, кормят, поят, ибо ушедшие в горы подонки – их родственники, и по-другому эти якобы мирные граждане поступить не могут. Поэтому стариков, детей и глупых баб лучше устранить, чтобы некому было принимать спустившихся с гор абреков.

Термит отошел от очередного дома, где только что ликвидировал очередной возможный притон бандформирования, и, убирая веревку в карман, почувствовал, как снова вибрирует рация.

– Термит на связи. Прием.

– Да блин, Термит! Где тебя, дебила, носит? Тебя только за смертью посылать!

За смертью. Это верно. Со смертью Термит на короткой ноге. Он ходит с ней рука об руку. Его сердце не учащает удары, когда Термит сеет вокруг себя смерть. Ведь он солдат, солдат-термит, и должен устранять врагов колонии. Что он и делает. Он просто выполняет свой долг.

– Где водка, гад? Марчик вот-вот приедет!

– Сейчас принесу, – бесстрастно отозвался Термит, нажимая отбой.

Он свернул к поселковому лабазу и у ворот увидел мотоцикл Марчика. И в следующий момент силуэт командира воинской части мелькнул в освещенном проеме окна жилого дома владельца лавочки, после чего в окне показалась закутанная в черное хозяйка, торопливо задергивая шторы. Неслышно ступая, Термит прошел мимо глухо заворчавшей собаки, так и не сделавшей в его сторону ни единого движения, приблизился к дому барыги и замер под распахнутым окном, прислушиваясь.

– Патроны нам нужны, сам знаешь, воевать парням в горах совсем нечем, – глухо говорил торгаш. – Но цену, полковник, назови разумную! Таких денег, как ты просишь, мы и за год не соберем.

– Не хотите – как хотите, – безразлично протянул Марчиков, и Термит услышал, как зазвенело сгребаемое в пакет железо. – Ты, Ахмет, понимать должен, чем я рискую. Деньги что? Мусор! Как пришли, так и уйдут, жалеть их нечего. А вот эти самые патроны я у своих солдат забираю. Эти пули должны были попасть в твоих сыновей, а убьют моих ребят. Я тебе жизнь твоих детей принес, а ты деньги жалеешь. Если узнают, что продаю боеприпасы, а тем более кому продаю, пойду под трибунал.

«Не пойдешь», – про себя усмехнулся Термит, доставая из кармана заветную веревку и отходя к плетню, около которого привалился мотоцикл полковника. Занял позицию чуть в стороне, под раскидистым грецким орехом, и, перехватив удавку на изготовку, приготовился ждать. Марчик был враг, враг внутренний, подтачивающий термитник изнутри.

Прямая угроза колонии, и выход тут был один – устранить предателя.

Ждать пришлось недолго. Скрипнули дверные петли, выпуская на крыльцо квадрат желтого света, в котором показался темный силуэт полковника Марчикова. Хлопнула, закрываясь, дверь. Заскрипели по гравиевой дорожке тяжелые шаги, и, напевая под нос что-то бравурное, командир воинской части устремился к мотоциклу. Но дойти до транспортного средства так и не успел, опрокинутый на спину подскочившим сзади Термитом, сдавившим шею неприятеля мертвой петлей. Марчик всхлипнул и, дернувшись, затих. Термит обыскал карманы, извлек из форменных полковничьих брюк пачку евро, вынул из багажной сумки мотоцикла три бутылки водки и тенью скользнул в сторону военного городка.

Смерть командира списали на бандитов, заодно поквитавшихся и с мирными жителями, не желающими им помогать. То, что орудовали удавкой, тоже было вполне объяснимо – у засевших в горах бандформирований мало патронов, они их берегут и стараются не тратить без крайней нужды. Всех немало удивило, что убийство полковника пытается взять на себя Термит, в доказательство предъявивший шнур от парашютной стропы. Само собой, парнишку пришлось комиссовать, поместив в лечебницу, где, как очень надеялись сослуживцы, неплохому, в принципе, парню вправят мозги на место.

* * *

Москва, наши дни

– Ну-с, и что мы имеем в сухом остатке? – Следователь Захарчук сосредоточенно почесал гладкий лоснящийся лоб и вскинул на нас с Сириным водянистые глаза в кровавых прожилках. – Сердечный приступ при ограблении. И, что особенно радует, – следователь довольно пожевал губами, – мы имеем в наличии грабителя.

– Нет.

Роман Сирин лениво поднялся и подошел к следователю.

– Ни разу нет, – добавил он, не отводя пристального взгляда от одутловатого лица бывшего сослуживца.

– Чего нет-то? – насупился Захарчук.

– Не имеем мы грабителя, Алеша. Адвокат Михаила Девочкина двумя руками ухватится за полное отсутствие у следствия прямых улик. Ни пальчиков на предметах интерьера, ни следов пребывания обвиняемого в комнате убитого. Ни-че-го. Лишь только твое горячее желание как можно скорее спихнуть дело в суд и укатать бедолагу лет на десять.

– Что это ты горой стоишь за этого Девочкина? – прищурился следователь. – Он тебе денег дал?

Не в силах удержаться, я прыснула в кулак. Я знаю Рому Сирина так же хорошо, как и саму себя, и подобное утверждение мне показалось бредом. Рома и взятка – понятия несовместимые. Нет, взятки Рома, конечно, давал, это было. Но чтобы брать? Хихикнула и тут же притихла, поймав на себе разъяренный взгляд следователя.

– Я с Девочкиным не разговаривал, – сухо обронил Сирин.

– Это ничего не значит. – От злости Захарчук слова буквально выплевывал. – Ты мог пообщаться с его родней и получить деньги от них.

– За что?

– Как за что? За то, что ты заморочишь мне голову и убедишь в невиновности их родственника. А уголовник в благодарность тебе шепнет, где припрятал похищенный камушек.

– Зачем это Девочкин сдаст мне камень? – удивился Сирин. – Разве для этого он его воровал?

– Чтобы выйти на свободу, не только камушек, маму родную сдашь. Раз уж не получилось выбраться сухим из воды. Девочкин еще украдет, а ты вернешь пропажу страховой компании, и все будут довольны.

Камушек, о котором велась речь, был увесистым алмазом в пятьсот сорок карат, оцененным страховой компанией в приличную сумму и за свои размеры и чистоту именовавшимся «Уникумом». «Уникум» принадлежал корпорации «Архангельские алмазы» и приехал в Москву на международную выставку в чемодане Петра Архарова, числящегося заместителем генерального директора архангельской корпорации. Все это мы с Сириным узнали сегодня утром, когда тащились по Москве в пробках к управлению полиции. Сидя за рулем белоснежного, любовно намытого «Вольво», представитель страховой компании деловито вещал:

– Все в этом деле странно. Выставка проходит в Манеже, и номер у Архарова был забронирован в «Национале», что довольно близко к месту проведения мероприятия. Не понимаю, какая нелегкая понесла господина Архарова в паршивенький отель на Чистых прудах?

Паршивенький – неправильное слово. Скорее – отель скромный. К тому же, как по мне, Чистые пруды – одно из красивейших мест столицы, так что, в принципе, я господина Архарова понимаю. Хотя, конечно, в плане охраны «Националь» надежнее. Но, судя по всему, Архаров не придавал значения таким пустякам, как безопасность, и, манкируя «Националем», для чего-то арендовал самый лучший номер в скромном отеле на Чистых прудах. Куда в день прибытия в Москву и заселился, чтобы рано утром быть обнаруженным в том же самом номере с разрывом сердца и без алмаза.

По странному стечению обстоятельств все номера в «Отеле на Покровке», кроме одного, архаровского, в ту роковую ночь оказались свободны, и по подозрению в убийстве был задержан Михаил Девочкин, ночевавший у девушки-администратора. Из улик на Девочкина имелась лишь видеозапись с камеры наблюдения, установленной над входом в отель, где четко видно, что подозреваемый был впущен в отель в девять часов вечера, а вышел оттуда в пять утра. Даже не вышел, а выбежал, точно за ним по пятам гнались черти.

Задержали Девочкина в том же доме, где находится отель. Парень отсыпался в снимаемой комнате коммунальной квартиры, расположенной на третьем этаже старинной четырехэтажной постройки, и, будучи сильно нетрезв, не сразу понял, чего от него хотят и в чем обвиняют. Он долго хлопал глазами, силясь понять казенную речь пришедшего за ним полицейского сержанта, потом махнул рукой и дал себя доставить в полицейское управление, куда и привез нас представитель страховщика.

– Почему-то мне кажется, – дорогой тянул страховщик, – что этот парень, которого задержала полиция, к пропаже алмаза не причастен. Как-то все линейно получается. Раз ночевал в отеле – значит, он и украл. Слишком просто, чтобы быть правдой. Вы уж разберитесь, как там и что.

Само собой, разберемся. Это наша работа. «Сирин и Хренов» для того и существуют, чтобы, по возможности, избавлять обращающиеся к нам за помощью страховые фирмы от необходимости выплачивать огромные суммы потерпевшей стороне. В идеале, конечно, было бы найти утраченную по страховому случаю вещь, но это не всегда удается, хотя мы и стараемся. И в результате наших стараний нередко раскрываем аферы, затеянные потерпевшей стороной с целью получения страховой выплаты.

В общем, польза от нашей фирмы довольно ощутимая, и в сомнительных или странных случаях страховые компании, не скупясь на вознаграждение, охотно прибегают к нашим услугам. Тем более что шеф, Хренов Владимир Ильич, вместе с коллегой Ромой Сириным – некогда трудились в полиции, сохранили связи и имеют богатейший опыт розыскной работы. Ну а я, Берта Лисанге, состою у этих гениев сыска на должности помощницы.

– Ну, ты, Захарчук, и загнул, – желчно усмехнулся Сирин. – Можешь присутствовать при нашей беседе и внимательно следить, чтобы Девочкин мне ничего не нашептал. – И другим, задушевным голосом попросил: – Лешка, не вредничай, ну дай пообщаться с задержанным!

С заговорщицким видом Сирин достал из внутреннего кармана куртки пятитысячную купюру и запустил ее, точно камешек по воде, по столешнице в сторону капитана.

– Ну что ты за человек, Роман? – тревожно озираясь по сторонам и вытирая влажной салфеткой покрывшийся испариной лоб, пробурчал следователь, открывая ящик письменного стола, ловко принимая в него бумажку и тут же задвигая ящик обратно. – Чего ты все время лезешь в какие-то дебри? Не хуже меня ведь знаешь, что самый очевидный подозреваемый почти всегда оказывается преступником.

– Есть такое дело, – сдержанно кивнул мой коллега.

– Ну и о чем с ним разговаривать?

– Я найду о чем побеседовать. – Сирин ласково посмотрел на Захарчука и поднялся со стула. – Пойдем, Лешенька, а?

– Ладно, что с тобой поделать.

Вставая, следователь грохнул стулом, выбрался из-за стола и устремился к выходу из кабинета. За ним встала и я. Большой и грузный, Захарчук шел впереди, и ветхое здание управления полиции, расположенное в старинном двухэтажном особнячке на узкой московской улочке, ходило ходуном под его тяжелыми шагами. Задевая форменными ботинками о стыки вытертого линолеума, Алексей приблизился к лестнице и, спускаясь вниз, застучал каблуками по деревянным ступеням. Мы с Романом спешили за ним. Здесь, на первом этаже, за железной дверью, установленной на источенной жучком деревянной коробке, из-за проржавевшей от времени стальной решетки прямо мне в душу смотрели две пары тоскливых глаз. Хотя нет. Тоскливыми были лишь глаза белобрысого парнишки лет тридцати. Глаза второго обитателя «обезьянника» казались скорее нахальными.

– Эй, начальник, че за беспредел? – тут же затянул нахальный оборванец. – За что меня здесь держат? В общественном сортире находиться никому не запрещено.

– Ты там не находился, Кошкин, ты там жил. Уборщица на тебя заявление написала. Ты кабинку занял и трое суток оттуда не вылезал. Обложился книгами, постелил на пол рванину всякую и жил.

– Я заплатил за пребывание! Двадцать кровных рублей! По закону меня не имеют права выгонять! Я могу находиться в кабинке столько, сколько мне нужно!

– Заткнись, Кошкин! – гремя ключами в замке, огрызнулся следователь. – Разговор окончен.

– Совсем, пес, нюх потерял? – вскинулся задержанный. – Я свои права знаю! Предъявляй обвинение или отпускай!

– Я смотрю, ты слишком грамотный стал. Семьдесят два часа как миленький у меня отсидишь.

– За что, начальник? – сбавив обороты, заныл Кошкин.

– За неуважительное обращение к представителю власти и за хамские речи, – наставительно заметил Захарчук. И, кивнув белобрысому, указал глазами на дверь, коротко распорядившись: – А вы, Девочкин, на выход.

– Итить-колотить, пацанчик откупился! – ехидно заметил житель сортира. – По морде видно, бабла у него куры не клюют.

Это была ложь. Бледное, осунувшееся лицо Девочкина вовсе не походило на гладкую физиономию олигарха. Понуро свесив голову, Михаил, ссутулившись, двинулся за следователем. На нас с Романом он даже не посмотрел. В переговорной комнате задержанный опустился на указанный стул и стал покорно ждать. Напротив, через оббитый железом стол, уселся Сирин, рядом с ним развалился следователь Захарчук, а я застыла в уголочке у дверей, стараясь не привлекать к себе ненужного внимания. Рома положил перед собой прихваченную на всякий случай пачку сигарет, кинув рядом зажигалку, и, глядя, как Девочкин торопливо достает из пачки сигарету, проговорил:

– Только честно, Михаил. Без вранья. Расскажи, как ты провел прошлую ночь.

Парень затянулся и, выпуская сквозь мясистые ноздри курносого носа дым, с заметным оканьем угрюмо проговорил:

– Я у Оксаны был. В гостинице над магазином.

– Насколько я понимаю, ты работаешь в подвале дома девятнадцать по улице Покровка?

– Ну да, продавцом в хозяйственном отделе, это между «Домом быта» и «Секонд-хендом», – кивнул парень. – По очереди с Анжелкой торгуем хозтоварами.

– И снимаешь в этом же доме комнату? – продолжал прояснять ситуацию Сирин.

– Ну да, снимаю. В коммуналке у бабы Вали на третьем этаже. Она мне дешево сдала, за десять тысяч всего. Я, как дурак, сначала обрадовался, а потом понял, что бабка хочет пристроить замуж свою дочь. Понял, да поздно. Деваться уже некуда. Оплатил полгода вперед. Теперь живу, мучаюсь.

– Почему же мучаешься?

– Старуха контролирует каждый мой шаг. Следит, чтобы никого к себе не водил, особенно Оксану. Один раз Оксана ко мне заглянула, так бабка такой крик подняла – я думал, дом развалится.

– Поэтому ты и пришел к ней на ночь в отель?

– А что здесь такого? Я предложение Оксане сделал. Она не против. Только вот жить нам негде. Оксана тоже комнату снимает. С двумя подругами в соседнем доме.

– Ну, хорошо. Пришел ты к Оксане в отель в девять часов ровно. Это задокументировано. Что было дальше?

Парень зло глянул на Сирина, порывисто затушил окурок о неровное железо стола и жестко спросил:

– Вам как рассказывать? Со всеми подробностями? Или особо интимные можно опустить?

Я смотрела на Рому, не отрываясь. Ни один мускул не дрогнул на его точно из стали отлитом лице.

– Мне интимные подробности без надобности, – устало парировал он. – Важны последовательность событий и хронометраж.

– А вы вообще кто такой, чтобы меня допрашивать? – принялся кипятиться продавец хозяйственных товаров.

Рома посмотрел сквозь собеседника и скучным голосом заговорил:

– Роман Сирин, представляю интересы компании, застраховавшей пропавший алмаз. А это, – Рома кивнул в сторону двери, – Берта Лисанге, моя помощница. Следователя Захарчука, надеюсь, представлять не требуется. Полагаю, ты с ним уже знаком.

Во время речи Сирина задержанный как-то обмяк на своем стуле и потухшим голосом, лишенным прежнего напряжения, без выражения начал, доставая новую сигарету из пачки:

– Я закрыл свой отдел и поднялся к Оксане…

– Ты последним из подвала ушел? Остальные арендаторы закрылись раньше?

– Нет, в «Секонд-хенде» еще Нинка оставалась. У нее был какой-то мужик. Они говорили, смеялись и, кажется, выпивали. Он тосты вроде произносил. За то, чтобы все у них было и ничего им за это не было. Или что-то в этом роде.

– Значит, ты закрыл свой отдел ровно в двадцать один ноль пять…

– Ну да. И сразу же пришел к Оксане, она повела меня на кухню, посадила за стол и стала кормить. Я удивился – обычно хозяйка не разрешает Оксане есть на кухне. Противная она, хозяйка эта. Я, естественно, спросил, с чего бы это мне такая честь. Оксана сказала, что постоялец в гостинице всего один, он на кухню не заходит, ест в соседнем «Гамбринусе». Тогда я спросил про видеокамеры. Она ответила, что камеры выключила, чтобы не светиться. Если что, скажет – в сети что-то замкнуло.

– А что, уже замыкало?

– Да, проводка старая, все время что-то выходит из строя. Я поел, и Оксана повела меня в свободную комнату. Мы заперлись и это… Того… Ну, вы понимаете. А потом поругались. Я оделся и ушел.

– Из-за чего поругались?

– Так, не из-за чего.

– А все-таки?

– Ревную я ее. К ней клеится Марк, хозяин «Гамбринуса». Старый козел! Таскает ей духи и зазывает к себе в кабак. Я ей запретил брать от него подачки, а тут Оксанка призналась, что взяла духи. Вот и поругались. И чего поругались? Какой с нее спрос! Она женщина, ей хочется хорошо выглядеть! А мне обидно. Я пока мало зарабатываю, дорогие подарки делать не могу. Аренда жилья, зарплата мизерная. Денег совсем немного. Но я для Оксаны готов расшибиться в лепешку. А она смеется. Говорит, что я пока еще ей никто и запрещать не имею права.

– В сложившейся ситуации алмазик Архарова пришелся как нельзя более кстати, – подал голос Захарчук. И угрожающе сдвинул к переносице белесые брови: – Все равно мы до истины докопаемся. Лучше сам расскажи, как Архарова грабил.

Я увидела, как изменилось круглое лицо Девочкина, разом окаменев. Рома ткнул бывшего сослуживца под столом кулаком в жирную ляжку и, обращаясь к задержанному, миролюбиво продолжил:

– Лично я не верю, что это ты, Михаил, довел потерпевшего до сердечного приступа и ограбил. И чтобы помочь построить доказательную базу твоей невиновности, я должен знать обо всем, что произошло в ночь преступления.

– Ну, что произошло? – вяло протянул парень. – Наорал я на Оксанку, оделся и вышел из отеля.

– В отеле было тихо?

– Когда уходил – да.

– В смысле?

– Минут за десять до того, как я ушел, в номере постояльца что-то загрохотало. А когда я вышел из номера – было уже тихо.

– На что был похож грохот?

– Как будто кто-то вскрикнул и упал. Оксана еще хотела сходить, посмотреть, все ли с гостем в порядке, но я ее не пустил.

– Почему же?

– Здоровенный мужик за сорок, что с ним могло случиться? Мало ли, как он развлекается.

– Ну, хорошо. Вышел ты из отеля. И куда пошел?

– За водкой. В круглосуточный на углу.

– После одиннадцати вам продали водку? – Следователь недоверчиво вскинул покрытую бисеринками пота бровь.

– Продали, только вряд ли в этом признаются.

– Дальше.

– А что дальше-то? Выпил на лавочке у пруда и пошел домой. Спать.

– Квартирная хозяйка сможет подтвердить?

– А кто ее знает? Если захочет – подтвердит. Не захочет – не станет.

– Вранье чистой воды! – хлопнул ладонью по столу Захарчук, весело глянув на Романа. – Про водку никто не подтвердит, про то, во сколько вернулся домой, – тоже. В общем, не алиби, а пустое место. Чаще всего у преступников так и бывает. Уверен, что, если спросить Оксану Стаценко, она тоже ничего не станет подтверждать. Кстати, я вызвал ее повесткой назавтра.

– Только Оксану не впутывайте, – заволновался задержанный.

– Не надо, гражданин Девочкин, учить меня работать. Без вас разберемся, – сурово отрезал следователь.

– Спасибо, Леш, – проговорил Сирин, вставая из-за стола и направляясь к выходу из комнаты для допросов. И, уже в коридоре, обернулся ко мне и добавил: – Ну что, Берта, прокатимся на Чистые пруды?

Я была не против. Кто же станет возражать против такой замечательной поездки? Чистопрудный бульвар утопал в летней зелени. По асфальту на роликах и самокатах носилась молодежь. А на лавочках сидели импозантные пожилые господа и интеллигентные, в старомодных шляпках и кружевных перчатках дамы в возрасте, с умилением взирая, как по водной глади, точно игрушечные, скользят утки и селезни, а между ними горделиво плывет белоснежный лебедь Яша.

Я знаю лебедя Яшу с тех самых пор, когда, неприкаянная, слонялась по Чистикам в поисках приключений, вступая в беседы с самыми разными людьми в надежде найти того, кто мне подарит искреннюю дружбу и, может быть, даже любовь. И однажды-таки нашла, как я наивно полагала, того самого человека, под его руководством свернув на скользкую криминальную дорожку. Если бы не Сирин, была бы я сейчас в местах, не столь отдаленных. Но о грустном думать не хочется. Тем более это давняя история[1].

Чистопрудный бульвар стремительно промелькнул в окне машины, и в самом его конце мы прижались на парковочный островок перед зеленым шестиэтажным зданием старинной постройки. Если верить надписи над дверьми, на первом этаже располагалась библиотека, а выше, судя по всему, был жилой дом. А напротив стояло как раз то самое строение, которое нам требовалось. Я и раньше видела этот дом, всегда поражаясь богатству лепнины. На протяжении всех четырех этажей желтые стены украшали прелестные алебастровые женские головки, искусно вылепленные хлебные колосья, банты и имитации колонн.

– Ох, и ничего себе! – выйдя из машины, присвистнул Рома, с ребяческим восторгом осматривая открывшееся перед ним пышное модерновое великолепие. Но тут же взял себя руки и деловито проговорил: – Значит, так. Спускаемся в подвал. Ты, Берта, осматриваешься на месте и никуда не лезешь, я беседую с продавцами.

В те времена, когда я здесь слонялась, подвал был заколочен. Теперь же над входом в так называемый «цокольный этаж» красовалась вывеска «Дом быта». Под вывеской бликовала на солнце стеклянная дверь, за которой уходили вниз ступеньки. Спустившись по лестнице, мы прошли мимо опущенных жалюзи мастерской, мимо запертого на замок прилавка хозтоваров и вошли в завешанный одеждой просторный павильон «Секонд-хенда», пропахший дезинфекционными химикатами. За стойкой сидела симпатичная шатенка средних лет, без особого интереса наблюдая за происходящим в зале. Несколько дам разного возраста скрупулезно, вешалка за вешалкой, перебирали представленные на накопителях тряпочки.

– Добрый день, – заученно улыбнулась продавщица, кивнув нам с Сириным, как кивала всем входящим в магазин.

– Здрасте, – буркнула я, озираясь по сторонам.

Роман устремился к стойке с кассой и весами и, понизив голос, осведомился у сотрудницы магазинчика:

– Вы не могли бы уделить мне пару минут?

– А что такое? – всполошилась женщина, белея.

– Не беспокойтесь, Нина, я не из налоговой, я представитель страховой компании, – улыбнулся Сирин. – По поводу ограбления в отеле на первом этаже этого дома. Слышали, наверное?

– Какой кошмар, – закивала продавщица тщательно уложенным каре.

Видя, что контакт налажен, я оставила Романа продолжать беседу, а сама направилась в дальний угол, ибо углядела там нечто примечательное цвета хаки. Самой мне военизированная одежда без надобности, но Добрыня сходит по подобной амуниции с ума.

Добрыня пришел в мой дом как компьютерный мастер, да так у меня и прижился. Высокий, рыхлый, с круглым добрым лицом, светлой бородкой, в защитной куртке и с рюкзаком за плечами, прямо с порога представился и рассказал, что отца его зовут Никита, поэтому он самый настоящий, не былинный, Добрыня Никитич. Серьезный и основательный Добрыня произвел на меня благоприятное впечатление, тем более что и я ему понравилась. Он прямо спросил, есть ли у меня парень, я честно призналась, что в данный момент парня нет, Добрыня сказал, что было бы славно попробовать пожить вместе, и я с головой окунулась в новые отношения.

Большую часть времени, когда не спал, мой не былинный герой восседал перед экраном монитора и создавал компьютерную игру на тему зомбиапокалипсиса. В ногах у него стоял рюкзак, снаряженный по всем правилам выживальщицкой науки, чтобы во всеоружии встретить момент, «когда начнется». В том, что конец света вот-вот наступит, Добрыня нисколько не сомневался, полагая, что это всего лишь вопрос времени. И поэтому запасался всем, что может пригодиться в экстремальных условиях постапокалиптической зимы. В моем кухонном шкафу были стопками уложены бесконечные пачки «Доширака», а на полу возвышалась пирамида из мясных консервов. Подобный пессимизм меня уже начал немного раздражать, но я уговариваю себя, что мой Добрыня – в общем-то парень хороший, а кто сейчас без недостатков?

Из задумчивости меня вывел запах. В принципе, в подобных магазинчиках он присутствует всегда, и запах этот весьма специфический. Сейчас же пахло свежей выпечкой. Оторвавшись от разглядывания кителей и свитеров военного блока НАТО, я обернулась и увидела девочку лет семи, деловито шествующую перед блондинкой в очках. Блондинка несла бумажный пакет, откуда, должно быть, и исходил умопомрачительный аромат. Дойдя до стула, девочка взгромоздилась на сиденье и, приняв у женщины пакет, строго сказала:

– Пока я ем булку, можешь, мама, заниматься своими делами.

– А потом? – автоматически откликнулась блондинка, проворными пальцами перебирая вешалки.

– А потом я буду бегать и баловаться, – откусывая от румяной булочки, безапелляционным голосом сообщило дитя.

Мать никак не отреагировала на это заявление, продолжая рассматривать трикотажные кофточки, с которых начиналась экспозиция павильона. Очень рассчитывая, что Добрыню порадует рубашка французского летчика – по размеру подходила только она, я выдернула вещицу из плотного ряда военизированных доспехов и устремилась к прилавку, где все еще стоял Роман. Должно быть, разговор зашел в тупик, ибо продавщица упрямо повторяла:

– Говорю же вам, я закрылась в половине восьмого, как обычно. Что там Мишка болтает – понятия не имею. После закрытия не было у меня в павильоне никого.

Девочка доела булочку и достала другую. Глаза ее были устремлены на примерочные. Всего их было пять. Две примерочные, по краям, оказались заняты, в трех свободных раздвинуты занавески. Девочка смотрела на ту, что в центре. В этой примерочной зеркало было наклеено на слегка приоткрытую дверь, подпертую табуреткой.

– Ма-а-ам, – переставая жевать, крикнул ребенок, запихивая недоеденную булку обратно в пакет и слезая со стула, чтобы припуститься по павильону вскачь, жирными руками дергая за рукава и брючины.

– У? – не оборачиваясь, откликнулась блондинка.

– Если я не съела булочку до конца, ты же не подумаешь, что я ее не люблю? Я люблю, просто сейчас не хочу. Так что ты не ешь! – проносясь мимо матери, строго проорала девочка.

И вихрем понеслась в примерочную. Ту, что посередине. С дверкой, ведущей в зазеркалье. На пути ей встретился мужчина с ворохом рубашек, намеревавшийся занять заинтересовавшую дитятю кабинку, но малютка не оставила ему ни единого шанса, влетев туда первой и рванув на себя дверь.

Прижимая к груди рубашку французского летчика, я шагнула к примерочной и следом за озорницей сунула нос в темную прохладу двадцатиметрового подземелья. Здесь все оставалось, вероятно, так, как было сто лет назад, при постройке дома. Неоштукатуренные стены красного кирпича, кирпичные сводчатые потолки, бетонные полы. Правда, полы были завалены вполне современными манекенами и мешками с вещами – должно быть, новый подвоз товара. Один из таких мешков, неплотно набитый, заботливо покрывала простыня. На ней покоилась подушка, рядом валялось откинутое одеяло.

– М-аа! А чья здесь кроватка? – заголосила девочка. – Я тоже хочу в ней поспать! Чья? Ну скажи!

Сирин тоже заинтересовался кроваткой.

– Так чья? – холодно спросил он, подходя к подсобке и внимательно рассматривая импровизированную берлогу.

Нина вздрогнула, покраснела и побежала в подсобку.

– Пошла отсюда, поганка! – налетела она на маленькую непоседу.

Ухватила за плечо и выволокла из примерочной, затем с грохотом закрыла дверь, задвинув ее табуреткой. И принялась выговаривать матери:

– Что же вы за ребенком не смотрите? Позволяете на ушах ходить!

– А что моя девочка такого сделала? – встала на защиту дочери невозмутимая до сего момента блондинка. – Всего лишь заглянула в открытую дверь. Вот если бы она залезла к вам в кассу…

– Тогда бы ты разговаривала не со мной, а с полицией, – отрезала Нина, от ярости переходя на «ты».

Блондинка задохнулась от возмущения, готовя в уме гневную отповедь. Я знаю такую породу матерей. В их лексиконе, обращенном к собственным чадам, не существует слова «нет». Они позволяют детям вытирать о себя ноги, но как только кто-нибудь из посторонних сделает их отпрыску замечание, тут же бросаются на его защиту, размахивая, как флагом, сентенцией «я мать, и лучше знаю, как нужно воспитывать моего ребенка!». И все вокруг, весь мир, должен войти в их положение, признавая право малолетнего свиненыша на дикие выходки, отравляющие окружающим жизнь. Похоже, Нина таких матерей тоже знала. И решила перейти в наступление первой.

– Выметайтесь отсюда обе, пока я не заявила о пропаже денег! Может, я храню недельную выручку в подсобном помещении, куда незаконно проникла твоя шкодливая девка!

Испуганная покупательница взяла со стула пакет с булками, свалила на освободившееся место отобранные кофточки, ухватила ретивую дочь за руку и повела из павильона, бормоча что-то о том, что запрещающих знаков на двери не висит, значит, заходить туда никому не возбраняется. А Нина вернулась к стойке и, искоса взглянув на Сирина, выдохнула:

– Ишь, обнаглели совсем. Думают, раз покупатели, все им позволено! Могут лезть, куда вздумается! Кот там живет. Рыж-Пыж. С утра до ночи в подсобке отирается. Иногда так затихнет среди мешков, кажется – и нет его вовсе. Но сосисочку все равно ему в миску кладу. Думаю, проснется – покушает.

– А это, значит, кошачья постелька?

– Ну да. Кошачья.

Продавщица сделала сосредоточенное лицо, подхватила протягиваемую седобородым мужчиной рубашку и положила в зеленую корзинку на весах.

– Сто сорок два рубля, – обыденно сообщила она, кинув быстрый взгляд на дисплей и всем своим видом показывая, что разговор окончен.

Приняла из рук покупателя пятитысячную купюру, с вызовом протянула:

– А помельче нет?

Тот отрицательно покачал головой, и Нина, пробормотав: «А все жалуются, что живут бедно! А сами несут и несут пятитысячные!» крикнула в сторону коридора:

– Сан Саныч! Пятерку разменяешь?

И, послушав тишину, выдохнула:

– Опять наш мастер на все руки куда-то усвистал! Сам объявление дал, что портниха требуется, и целыми днями где-то шатается. А если портниха придет, что я ей скажу?

Охая и причитая, Нина открыла кассу, наскребая сдачу.

За рубашкой последовала меховая безрукавка, брошенная на весы ярко накрашенной девицей. За девицей своей очереди дожидалась шикарно одетая дама с набитой вещами магазинной корзинкой.

– Всего хорошего, Нина, – понимая, что мешает торговому процессу, попрощался Сирин, направляясь к выходу и делая вид, что знать меня не знает. Еще немного посмотрев вещички, я вернула рубашку на место, решив, что без примерки брать опасно, и пошла следом за Ромой.

Задержавшись рядом с запертым «Домом быта», на опущенных жалюзи которого и в самом деле висело объявление о вакансии портнихи, я вышла из подвала. Постояла на улице, любуясь Чистопрудным бульваром, потянула на себя тяжелую дверь, рядом с которой золотым тиснением в лучах солнца сияла табличка «Отель на Покровке», и вошла внутрь.

Сирин стоял ко мне спиной, облокотившись на стойку ресепшна, за которой сидела хорошенькая зареванная девица с трогательным хвостиком на макушке, судя по всему – та самая Оксана.

– Михаил не виноват, – всхлипывала девушка, размазывая по щекам потекшую тушь.

На вид ей было лет двадцать, не больше. Отвечая на вопросы Сирина, она в волнении крутила дешевенькие серебряные кольца на детской руке и кусала пухлые губы.

– Его ни за что задержали. Это все я.

– Ну что вы, Оксана. Зачем вы на себя наговариваете? Не вы же напугали до смерти господина Архарова? Или вы?

– Нет, конечно! – испугалась девушка. – Но я обидела Мишку. Он рассердился и ушел, и на него теперь все думают, что это он ограбил постояльца.

Оксана смотрела на Сирина страдающими глазами раненой лани, тоскливо прикрыв рот ладошкой.

– У вас бывает много постояльцев? Или всегда так пусто, как сейчас?

– У нас всегда все занято. Люди бронируют номера на месяц вперед. Потому что недорого и в хорошем месте.

– А как получилось, что умерший Архаров оказался в отеле единственным постояльцем?

– В последний момент от брони отказались.

– Сразу от всей?

– Ну да. Делегация какая-то должна была заехать, но в последний момент передумала.

– Кто им бронировал номера?

– Сейчас скажу.

Девушка нагнулась к клавиатуре и забегала пальцами по клавишам компьютера, выводя на экран монитора нужную информацию.

– Вот, бронь заказал Женский Деловой центр. Адрес дать? Есть и телефон, если нужен.

– Буду очень признателен. Запишите на бумажке.

Сделав шаг в сторону, Сирин наступил на стоящее у конторки блюдце, пролив на паркет молоко.

– Извините, я вам тут напачкал, – проговорил он, оглядываясь на меня.

– Котика держите? – заулыбалась я, припомнив рассказ Нины о сосисочке в подсобке.

– Ну да, Рыжика подкармливаем, – смутилась администратор. – Интересный кот. Красивый и независимый. С разными глазами. Приходит и уходит, когда вздумает. И самым мистическим образом исчезает в той самой комнате, где скончался господин Архаров.

– Я взгляну на эту комнату? – спросил Сирин и, не дожидаясь разрешения, направился в глубь отеля.

– Последняя дверь справа, – проговорила Оксана, забегая вперед и указывая на нужную комнату.

Я устремилась следом за коллегой, на ходу прислушиваясь к Роминым рассуждениям.

– Комната покойного находится как раз над подсобкой «Секонд-хенда». Любопытно, Нина тоже рассказывала, что Рыж-Пыж прячется в ее подсобке так, будто кота там нет. Уж не убегает ли кот в такие моменты наверх?

– А если убегает, то что?

– То между подвалом и первым этажом есть лаз.

– Вполне возможно, – поддакнула я.

– И значит, нам нужно попытаться его найти.

– Угу.

Толкнув распашные двери, Рома шагнул в просторный светлый номер, залитый светом сразу из трех окон, и остановился, обводя взглядом интерьер. Выглядывая из-за его плеча, я тоже с любопытством осматривала широкую двуспальную кровать рядом с камином, овальный стол у противоположной стены, два изящных венских стула рядом со столом и удобные кресла с высокой спинкой. Кресла стояли на пушистом коврике, а за креслами высились заставленные книгами полки.

– Миленько, – протянула я. – Как в старые добрые дореволюционные времена.

– Напрасно смеетесь, – обиделась Оксана. – Между прочим, Лада говорит, что мебель сохранилась с тех самых времен.

– Кто такая Лада?

– Хозяйка отеля. Она в этой квартире родилась и выросла. Деловая женщина, хватка прямо-таки бульдожья. В двухтысячных расселила коммуналку, приватизировала квартиру на себя и сделала в ней отель. Так что про мебель она знает наверняка.

– Я и сам вижу, что номер буквально набит антиквариатом, – подхватил Сирин. – Не возражаете, если мы с коллегой здесь осмотримся?

– Да, пожалуйста. Смотрите, сколько хотите.

Администратор прошла вглубь комнаты и уселась в кресло. Роман двинулся к дальнему окну рядом с кроватью. Осмотрел подоконник, заглянул под кровать. Из протокола осмотра места происшествия следовало, что тело Архарова было обнаружено лежащим на кровати. Складывалось впечатление, что человек упал поперек матраса и умер. Поэтому Роман и начал осмотр с кровати и прилегающего к ней пространства.

Ни рядом с кроватью, ни под ней ничего интересного не обнаружилось, и Сирин двинулся дальше. Осмотрел книжные полки, сдвигая книги так, чтобы видеть стену, но и тут не нашел никаких следов похитителя бриллианта. Тогда он приблизился к камину и остановился перед ним в задумчивости, рассматривая девственно чистое каминное нутро.

– А что, камин на вашей памяти ни разу не топили? – обернулся он к Оксане. – Или так чисто отмываете после каждого использования?

– Вообще-то не топим. Похоже, он декоративный. Я как-то попробовала его растопить, и ничего не получилось. Поленья не хотели разгораться.

– Это потому, что не было тяги, – авторитетно заметила я.

Сирин уже осматривал внутренность камина, с любопытством трогая пальцем в самой его глубине, на правой стене, прямоугольный белоснежный след на потемневших от времени каминных плитках.

– А тяги не было потому, что камин не герметичен. В кладке имеется дыра, теперь чем-то закрытая и в настоящий момент незаметная. Но если хорошенько подумать, то можно понять, как тайный ход функционирует.

И Сирин принялся нажимать на плитку. В одной ему понятной последовательности он давил на каждую плитку в отдельности, а потом жал сразу на несколько, используя самые различные комбинации. Уютно поджав в кресле ноги, Оксана с любопытством следила за происходящим. Примерно через час она уже не так пристально смотрела на исследователя камина и даже сходила на кухню, принесла оттуда яблоко. Снова уселась в кресло и с хрустом принялась есть. К тому моменту, когда на ресепшне зазвонил телефон, она уже почти доела. Положив огрызок на подлокотник, администратор двинулась в прихожую.

Вдруг Рома резко распрямился и оглянулся на меня. Затем устремился к креслу, взял недоеденное яблоко, вернулся к камину и снова нырнул в его белоснежное нутро. Раздался глухой стук, как будто внизу что-то упало.

– Да что за напасть! – явственно послышался приглушенный крик Нины. – Кто там в подсобке озорует? Рыж-Пыж, это ты там лазишь?

– А вот и проход. Оказывается, ничего сложного. Комбинация третьей, пятой и седьмой плиток сдвигает боковую панель в сторону. Иди сюда, Берта.

Я подошла и сунула голову в камин, на освобожденное Сириным место. Да, так и есть. Белого прямоугольника с правой стороны внутри камина больше не было, его закрывала ревизка, имитирующая каминную кладку. Зато отлично просматривался опрокинутый на спину манекен, брошенный в подсобке «Секонд-хенда». Размер проема позволял пролезть человеку среднего телосложения, и я не преминула тут же воспользоваться ходом.

– Эй, Берта! – попытался остановить меня Рома. – Что творишь?

– Эксперимент провожу, – вырывая у коллеги руку и ощупывая ногами стену подвала, пробормотала я. – Следственный.

Перекрытия между подвалом и первым этажом были деревянные, и я, придерживаясь за темную от времени балясину, медленно спускалась вниз. Шаря ногами по кирпичной стене, я пыталась на что-нибудь встать, чтобы не свалиться. В какой-то момент поняла, что ощущаю ногами расшатанные металлические трубы, и с ужасом подумала, что будет, если ржавое железо не выдержит и труба под моим весом обломится. В подвал хлынет вода, зальет мешки с барахлом, поднимется шумиха, на Нинин крик сбегутся все-все-все. Оно нам надо? Не надо. Чтобы как можно меньше нагружать изношенные трубы, я перенесла вес тела на руки, практически вися на каминных плитках. И вдруг почувствовала, как плитка под моей ладонью сдвигается в сторону, образуя нишу размером с табачную бандероль.

– Ого, еще один тайник, – констатировал очевидный факт Роман. – И в нем какой-то мусор.

Я тут же дала задний ход, решив, что эксперимент вполне удался и очень даже возможно попасть этим путем из подвала в номер отеля и обратно. Меня снедало любопытство – что же за мусор в тайнике?

Мусором оказались останки не до конца сгоревшего дневника. В обуглившейся коленкоровой обложке каким-то чудом уцелел кусок обгоревшего листка с каллиграфически выведенными строчками: «…и решил рассказать ей о тайнике. Из них троих – а наблюдаю я за этими барышнями лет десять, можно сказать, с их самого рождения, – именно она мне кажется достойной преемницей моей. Несомненно, она – человек будущего. Ей и владеть доминатоном. 21.09.1995». На этом запись обрывалась, переходя в пепел.

– Вот он, результат многочисленных попыток разжечь камин, – осуждающе проговорил Сирин. – Ну, да что имеем, то имеем.

– А о каких барышнях идет речь?

– О тех самых, за которыми автор дневника наблюдал в девяносто пятом году двадцатого века. Тогда этим девочкам было по десять лет. Значит, барышни восемьдесят пятого года рождения. И в настоящий момент им по тридцать два года. Но это так, сухая арифметика. Может, пригодится, а может – нет. По-настоящему важно, что кто-то ночевал в подсобке «Секонд-хенда» и имел возможность оказаться в номере Архарова, чтобы похитить алмаз.

– Значит, нам нужен этот кто-то, – подвела я итог рассуждениям Ромы, вышедшего в коридор и следующего на непрекращающийся звон телефона.

– Очень нужен, – кивнул Сирин.

Оксана стояла за стойкой ресепшна, раздраженно глядя на изящную, явно дорогую сумочку.

– Лада сумку забыла, а у нее смартфон звонит! – сердито выдохнула администратор.

– А где она сама?

– В «Гамбринусе». Пошла выпить чашечку кофе. Так торопилась получить целебную порцию кофеина в кровь, что даже сумку забыла.

В голосе девушки прозвучала скрытая издевка, не укрывшаяся от наших ушей. Оценив ситуацию, Рома перегнулся через стойку, решительно забрал звенящую сумку из рук администратора, проговорив:

– Дайте, я отнесу вашей хозяйке. Мне все равно с ней нужно переговорить.

– Еще чего! – хмыкнула девушка, выходя из-за стойки и забирая сумку обратно, тем самым показывая, что она далеко не такая дурочка, какой хочет казаться. – Не думаете же вы, что я отдам Ладину сумку незнакомому человеку?

И Оксана, подхватив сумку, отправилась в соседнее заведение. Под звуки смартфона Сирин вышел следом за администратором и, миновав спуск в подвальчик «Дома быта», взял направление к следующей двери, за которой располагался «Гамбринус». Об этом извещали стилизованные под латиницу буквы красной вывески над баром.

– Заходим по одному. Я подойду к Ладе, а ты садись в сторонке и наблюдай, – тихо поучал меня коллега, глядя, как Оксана устремляется к столику с одиноко напивающейся женщиной. – Может, заметишь что-то интересное.

«Гамбринус» представлял собой милое заведение с учтивым официантом, проводившим меня за свободный столик по соседству с той самой дамой. Оксана уже передала сумку и теперь что-то терпеливо втолковывала хозяйке, показывая на Сирина рукой. Перекинувшись с барменом парой фраз, Рома тем временем купил бутылку коньяка и, когда галантно приблизился к столику, был принят новой знакомой с распростертыми объятиями. Оксана неспешно покинула бар, предоставив Ладе наслаждаться обществом Сирина.

Устроившись на предложенном месте, я заказала чашку кофе с шоколадным десертом и обвела глазами зал. Народу немного. Помимо Лады, в «Гамбринусе» была всего одна пара. А также юноша в бейсболке, погруженный в планшет. Я окинула взглядом юношу и, решив, что он ничего интересного собой не представляет, обернулась в сторону Сирина. Прислушавшись, уловила его вкрадчиво журчащий голос:

– Ответьте же на вызов. Ваш мобильный буквально разрывается на части.

Но хозяйка отеля, забрав сумку, упрямо игнорировала ни на секунду не замолкающий звонок.

– Плевать, – махнула она рукой. – Кому надо – перезвонит. А кому не надо – пусть идет ко всем чертям. Значит, вы из страховой компании. Как, вы сказали, вас зовут?

– Роман Сирин.

– Очень приятно. Я Лада. Лада Кенигсон.

Она церемонно протянула Сирину унизанную кольцами холеную руку и широко улыбнулась накрашенным ртом. Если бы не яркий макияж, короткая стрижка делала бы Ладу невероятно похожей на мальчика. Верхняя часть ее фигуры, обтянутая алой декольтированной блузкой, была безгрудой и узкоплечей, зато зад в широких шелковых шальварах цвета топленого молока казался невероятно объемным. Перед Ладой стоял фужер с коньяком, и женщина крутила его тонкую ножку в наманикюренных пальцах.

– Я, собственно, вот по какому вопросу, – проговорил Сирин, галантно приникая губами к протянутой для поцелуя свободной от фужера руке дамы. – Скажите, Лада, вы осведомлены, что в камине номера «люкс» есть ход, ведущий из вашего отеля в подсобку «Секонд-хенда»?

– Вот даже как? Целый ход? Мы думали, это просто тайник.

– Кто это мы?

– Да мы с девчонками. Жанной и Надей. Это мои подруги. Мы с детства вместе. С Жанкой Фоменко мы даже жили в одной квартире. В той самой, в которой сейчас отель. А Надюшка Руева просто дура из соседнего дома, которая всегда была у нас на побегушках.

Подруг трое. Значит, скорее всего, они и были теми самыми десятилетними барышнями, за которыми много лет назад наблюдал автор спрятанного в камине сгоревшего дневника.

– И чей же это тайник? – допытывался Сирин.

– У Жанны был дед, обитавший в комнате с камином. Звали его Аркадий Борисович Вольский. Ну, знаете, такой благородный старичок, из бывших. Кажется, отец этого Вольского то ли строил наш дом, то ли украшал здание лепниной, в общем, имел возможность обустроить себе квартирку на первом этаже по собственному вкусу. Он и сделал в камине тайник. Вольский умер, когда мне было десять лет, но запомнился мне Аркадий Борисович очень старым и выжившим из ума, потому что день и ночь мастерил какой-то тетрахорд и при каждом удобном случае рассказывал нам, девчонкам, про спрятанный в тайнике доминатон. Вы ничего о доминатоне не слышали?

Сирин отрицательно покачал головой, и Лада оживилась. Допила коньяк, подлила из принесенной Сириным бутыли еще и продолжила:

– О! Это уникальная вещь. Флейта, при помощи которой гамельнский крысолов увел детей из города. Как вы понимаете, с помощью этого инструмента можно подчинить себе мир. И вот, представьте себе, флейта – доминатон, как называл ее старик, – по уверениям Аркадия Борисовича хранилась у него в тайнике. И каждой из нас – мне, Жанне и Надюшке, – Вольский обещал открыть секрет, где находится тайник, но так и умер, никому ничего не сказав. Мы тут недавно с Жанной как раз Аркадия Борисовича вспоминали.

Язык хозяйки отеля заплетался все больше и больше, но это не мешало ей после каждого глотка с завидной регулярностью пополнять свой бокал.

– Я всегда считал, что друзья детства не должны оставаться в прошлом, – запел соловьем Сирин, с дружелюбной теплотой глядя на собеседницу. – Многие рвут эти нити, а вы, Лада, такая молодец! Столько лет прошло, а вы поддерживаете отношения с подругами!

– Да ну, бросьте! – по-лошадиному фыркнула Кенигсон. – Какие там отношения! Я совершенно случайно встретила Жанну в нашем «Секонде», мы с ней порылись в тряпках, попили кофейку в «Гамбринусе», вспомнили былые времена, и больше я с ней не общалась. А с Надеждой и вовсе сто лет не виделась. Жанна рассказывала, что вроде бы Надюшка нарожала кучу детей от разных мужиков, поставила на себе, как на женщине, крест и молится на своих малюток. В общем, как была дурой, так дурой и осталась.

– А чем занимается Жанна?

– Понятия не имею. Не буду же я такие интимные вещи спрашивать! Но выглядит она хорошо. Ухоженная, прекрасно одетая. На дорогой машине. Наверное, имеет какой-нибудь собственный бизнес. А может, удачно вышла замуж.

Прислушиваясь к разговору, я ковыряла ложечкой шоколадный торт и размышляла.

Если Ладе старик Вольский ничего не рассказал про тайник, это не значит, что и другие подружки остались в неведении. Кто-то из них мог знать про ход в камине, договориться с неизвестным и организовать его проникновение в отель. А может, Лада не так проста? Может, она с детских лет знала о тайном проходе и только делает вид, что не в курсе?

– Почему эта девица так на меня смотрит? – вдруг раздался в полумраке зала пронзительный Ладин голос. Скинув с себя оцепенение, я торопливо отвела глаза от ее отечного лица и виновато взглянула на Сирина. Вот я дуреха! Едва не прокололась, задумавшись.

Рома даже не заметил моей оплошности. Он сидел, потрясенно глядя на воркующую парочку за дальним столиком. Присмотревшись, я покрылась холодным потом. Там была Ольга, жена Сирина. И с ней вертлявый фрик неопределенного возраста, невероятно напоминающий певца Леонтьева. Буйные кудри, желтая майка сетчатым неводом и алые атласные лосины. Ольга ему ласково улыбалась, что-то говоря, а фрик не сводил с ее лица обожающих глаз, жадно ловя каждое слово. Вот кавалер достал из рюкзака коробку духов и протянул их Ольге. Ольга прижала духи к груди и, перегнувшись через стол, чмокнула мужика в кудрявую макушку.

Затем сделала знак официанту, тот подошел к их столику и подал счет. Кавалер расплатился, помог Ольге встать из-за стола, закинул увесистый рюкзак на спину и, бережно придерживая подругу под локоток, вывел из бара. Направляясь к выходу, они глядели друг на друга, не отрываясь, и говорили, говорили, говорили. По сторонам они, само собой, не смотрели и, следовательно, ни меня, ни Романа не видели.

– Хочу домой! Вызовите такси! Пусть меня отвезет какой-нибудь хорошенький парнишка! – требовательно трясла за плечо впавшего в прострацию Романа собеседница. И, не дождавшись реакции, обращаясь к бармену, закричала: – Жень, позови Марка! Пусть Марк мне вызовет такси!

Из заднего помещения показался невысокий человек средних лет с франтоватыми усиками и умопомрачительными бакенбардами. Устало закатив глаза, он устремился к столику пьяной скандалистки. Подошел, обнял за плечи и умиротворяющим голосом заговорил:

– Тихо, Ладушка, тихо, моя хорошая. Тебе нельзя такси, ты пристаешь к таксистам. Я уже позвонил Игорьку, сейчас он за тобой приедет и отвезет домой.

– Спасибо, Марк, ты один меня понимаешь. Ну, и Игорек, конечно, тоже. Ровно настолько, насколько такой мужчина, как Игорь, может понимать такую женщину, как я.

Рома поиграл желваками и, вскинув руку, взглянул на часы.

– Вы, как вас там… Можете идти, если торопитесь, – королевским жестом отпустила Сирина владелица отеля. – Я вас не задерживаю. За мной заедет жених.

Я видела, что больше всего на свете Рома хочет выскочить из бара и припустить следом за изменницей и ее приятелем, но профессионал поборол в нем ревнивого мужа, и Сирин учтиво пропел:

– Ну что вы, Лада. Я не могу оставить вас одну, да еще в таком состоянии.

– Это мое нормальное состояние, – отрезала женщина. – И вовсе я не одна. Со мной Марк. Я знаю его сто лет. Марк мой преданный поклонник. Когда-то мы были любовниками, но я дала ему отставку, и теперь Марк мне как подружка. Марк, признайся, ты до сих пор жалеешь, что я тебя отшила?

Обладатель необыкновенных бакенбард снова закатил глаза и сдержанно кивнул, успокаивающе поглаживая обтянутые красным трикотажем узкие Ладины плечи.

– Что ты молчишь? – повысила голос Кенигсон. – Я не слышу!

– Да, Ладушка, конечно, жалею, – промямлил Марк.

– Вот то-то же! Ты, Марк, размазня и тряпка. Ты вообще для меня не мужик. Ты как Валерик. Эй, мужчина! – тронула Лада за руку Сирина. – Мужчина, вы за меня заплатите? Марк мне больше не наливает. А я хочу выпить за наше знакомство. Так куда мы едем? К вам или ко мне?

– Лада, перестань, – одернул ее Марк. – Игорь приедет и отвезет тебя домой.

Звякнул колокольчик над дверью, и в бар вошел смуглый брюнет среднеземноморского типа. Чеканный профиль, чувственные губы и мужественный, хорошо выбритый подбородок как нельзя лучше гармонировали с вьющимися, до плеч, темными волосами, откинутыми с высокого, хорошей лепки лба. Я сразу же отметила, что хоть он далеко не юн, но, судя по фигуре, как минимум, три раза в неделю посещает тренажерный зал, а также регулярно ходит в солярий.

Его синие глаза, ярко выделяющиеся на загорелом лице, сразу же отыскали в полутемном зале Ладу, и мужчина устремился к икающей над недопитым коньяком Ладе. Я была потрясена и раздавлена. Этот красавец – Ладин жених? Разве так бывает? Она – так себе, на тройку с минусом, да еще запойная. А он – воплощение женских грез. И сразу видно, что человек он здравомыслящий и не верит в апокалиптические бредни. Мне вспомнился Добрыня, и я погрустнела еще больше.

Словно подтверждая мои слова, Игорь показал себя рационалистом до мозга костей. Он достал из кожаной сумки толстый бумажник, отсчитал наличные и начал поднимать из-за стола невесту. От выпитого коньяка та разомлела и оплыла, словно сгоревшая свечка, не желая вставать на ноги. А может, и желая, но не имея физических сил. Рома включился в поединок жениха с невестой, подхватив Ладу с другой стороны и не давая ей возможности выскользнуть из крепких Игоревых рук и завалиться на бок, что дамочка с достойным лучшего применения упорством пыталась проделать. Получив деньги, Марк сразу же скрылся в помещении за барной стойкой, не желая принимать участие в этом спектакле, должно быть, за долгие годы знакомства с мадемуазель Кенигсон уже успевшем ему надоесть.

Между тем зал постепенно наполнялся народом. На мужчин, волокущих к выходу сильно нетрезвую даму, оглядывались, громко смеясь и снимая на смартфоны. Сумку свою Лада снова забыла, на этот раз висящей на спинке стула, и официант догнал троицу в дверях, чтобы повесить Ладину торбу Игорю на плечо.

– Пьющая баба – редкая гадость, – глядя вслед отъезжающей машине, в которой красавец жених увозил перебравшую невесту, проговорил коллега. Немного помолчал и очень тихо добавил: – И гулящая тоже. Ты видела, Берта, с кем она мне изменяет? Как муж я оскорблен! Хоть бы был нормальный мужик, а то какой-то стрикулист – точеные ляжки! В красных рейтузах и картофельной сетке из магазина «Пятерочка»!

– Полностью с тобой согласна, – откликнулась я. – Мне он тоже не понравился. На Леонтьева времен «Дельтоплана» похож.

– Так и прикопал бы его где-нибудь в лесополосе!

– Это лишнее, – поморщилась я. – Достаточно просто набить морду. Мужичонка он еще тот, сам загнется. А ты грех на душу возьмешь.

– Тоже мне, морализаторша выискалась, – обиделся Сирин. – Я с тобой, как с родной, а ты меня грехами попрекаешь.

Больше он со мной не разговаривал. Страховщик ждал нас в машине. Дернув дверцу на себя, Сирин плюхнулся на переднее пассажирское сиденье, дождался, пока я усядусь сзади, и сухо скомандовал:

– Поехали в офис. К Хренову.

– Узнали что-нибудь? – сворачивая открытые на экране смартфона окна интернета, возбужденно осведомился представитель заказчика.

– Кое-что выяснили, но говорить пока не о чем, – охладил его пыл Роман. Отвернулся к окну и погрузился в свои мысли.

– Что это с ним? – глядя в зеркало заднего вида, подмигнул мне страховщик. – Жену с любовником застукал?

Я удивилась. Как это некоторые, сами того не подозревая, зрят в самую суть? Сирин не удивился. Он еще больше расстроился.

– По лицу давно не получал? – хмуро выдохнул Рома, не отрывая напряженного взгляда от проносящихся в окне домов. – Делом займись. Следи, вон, за дорогой.

Представитель страховой компании, в свою очередь, тоже обиделся, насупился и всю дорогу молчал. Подъехал к жилому комплексу на берегу Москвы-реки и остановился перед шлагбаумом, демонстративно не захотев заезжать на территорию и всем своим видом давая понять, что он нам не извозчик. Пришлось вылезать из машины и остаток пути проделывать пешком.

Из бассейна, располагающегося напротив офиса, привычно и успокаивающе тянуло хлоркой, и я не без удовольствия отметила, что Сирина немного отпустило.

– Ладно, черт с ними, не буду никого убивать, – тихо проговорил он, открывая прозрачную дверь и входя в приемную. – Хочет – пусть живет с этим паяцем.

Секретарша Лиля встретила нас своим обычным вопросом:

– Что будете? Кофе или чай?

– Водку, и без закуски, – пробормотал Сирин, устремляясь в кабинет шефа.

Лиля кинула на меня недоумевающий взгляд, как бы спрашивая глазами, что с ним такое, но я лишь пожала плечами. И следом за Сириным шагнула в начальственный кабинет.

Владимир Ильич Хренов просматривал записи в блокноте. При нашем появлении оторвался от своего занятия и впился изучающим взглядом в унылую физиономию коллеги.

– Деньги потерял? Машину разбил? Квартира сгорела? – принялся он сыпать вариантами возможных несчастий, из-за которых его друг и соратник выглядел, словно побитый пес. На все предположения Роман лишь отрицательно качал головой и омертвелыми губами чуть слышно повторял:

– Хуже.

– Да что же, чудак-человек, может быть хуже? – не выдержал Вождь. И, став серьезным, тихо спросил: – Умер, что ли, кто?

– Лучше бы она умерла, – выдохнул Рома.

– Что ты несешь, дурак! – оборвал друга Хренов. – Ольга, что ли?

– Ольга.

– Изменила?

– Не спрашивай.

– Вот! – просветлел лицом шеф. – Потому-то я и не женюсь! Зачем мне головная боль? Самое разумное для мужчины – жить с матерью. Накормит, постирает, утешит, голоса не повысит. И что бы я ни сделал – считает, что я всегда прав. Я для нее самый лучший, самый красивый, самый стройный и подтянутый. А жена бы сейчас начала нудить – и жирный-то я, и не в меру ехидный, и ни о ком, кроме себя, не думаю. Если и женюсь когда-нибудь, то на точной копии своей мамы. Моя матушка ни разу в жизни не была замечена ни в пристрастии к фитнесу со смазливыми инструкторами, ни в увлечении танго с горячими партнерами.

Семья Романа всегда мне нравилась и даже где-то вызывала белую зависть. Прямо хрестоматийное «папа, мама, я – дружная семья». Я очень сдружилась с Роминой дочерью Таней, а Ольга мне стала как старшая сестра. Жена Сирина научила меня готовить борщи и печь пироги и постоянно подсказывала, какой фильм для общего развития посмотреть, какие книги почитать. У них в доме всегда было тепло и уютно, и Рома души не чаял в своих девочках.

Но в мае Танюшка вышла замуж и уехала с мужем во Владивосток. И тут началось. Оказалось, что Ольга совершенно не может находиться дома одна, ибо Сирин с утра до вечера пропадает на работе, а Таня могла выходить на связь по скайпу лишь только поздним вечером. И Ольга стала облюбовывать себе различные хобби. Дизайн интерьеров предшествовал фитнесу, а фитнес сменился занятиями танго, что Роме, конечно же, не понравилось. Ольга звала его с собой, но Сирин только отнекивался. Я тоже, честно говоря, не представляла себе сурового Рому, выделывающего фигуры аргентинского танца страсти. Но для собственного успокоения Сирин все-таки сходил на одно занятие. В основном, чтобы посмотреть, что там за контингент.

Успокоенный увиденным, Рома стал с чистой совестью отпускать Ольгу на эти ее занятия танцами. И вот – пожалуйста. Какой-то хлыщ в лосинах все же завладел ее сердцем.

– Со своей женой я как-нибудь сам разберусь. Нельзя ли перейти к делу? – сухо обронил Сирин.

– Ну вот, он еще и обиделся, – надул толстые губы Вождь. – Как будто это я виноват, что Ольга свистушка.

– Да замолчи ты!

– А что я такого сказал? Ладно, не хочешь слушать умного человека – не слушай. К делу так к делу. Я навел справочки по скинутым тобой организациям и получил развернутые ответы, складывающиеся в занимательную картину. Во-первых, Женский Деловой центр, отказавшийся от брони, спонсировался не кем-нибудь, а известной нам фирмой из Архангельска, занимающейся алмазами. И именно покойный Архаров выступил инициатором этого спонсорства. Мало того, начальник архангельской службы безопасности со всей ответственностью заявляет, что Архаров не только знал руководительницу Центра, но и имел с Жанной Фоменко длительную интимную связь.

– Ты сказал с Жанной Фоменко? – почесал переносицу Роман.

– Как интересно, – подхватила я.

– Что же такого интересного в Жанне Фоменко? – удивился Хренов.

– Это одна из трех девочек, вертевшихся перед глазами старика соседа, жившего в коммуналке, где сейчас находится отель. Дед знал про ход в камине своей комнаты, ведущий в подвал дома. Вот, Володь, – Сирин протянул шефу обгоревшие остатки дневника, – я нашел это в камине.

Вождь прочитал останки записей и, убирая документ в папку, уточнил:

– Помимо барышень в дневнике говорится о доминатоне. Кто-нибудь знает, что это такое?

– Флейта гамельнского крысолова, – буркнул Сирин.

– Ходят слухи, что с ее помощью можно завладеть миром, – поддакнула я.

Хренов недовольно поморщился, отмахнувшись.

– Флейта никоим образом не проливает свет на пропажу алмаза, – раздраженно проговорил он. – Зато небезынтересен следующий факт. Просмотрев записи с видеокамер у круглосуточного бара «Гамбринус», нетрудно заметить, что вечером интересующего нас дня перед кабаком стояла машина все той же Жанны Ильиничны Фоменко. Наш почивший в бозе Архаров покинул «Гамбринус» около трех часов ночи. Был он в компании дамы и в руке держал початую бутылку спиртного. На видеозаписи запечатлено, как он вышел из бара и тут же зашел в отель. А дама села за руль и умчалась в ночь. Вопрос. Почему в протоколе осмотра места происшествия не фигурирует бутылка спиртного? Куда она делась?

– Действительно, любопытно. Полагаю, завтра с утра нужно ехать в отель и выяснять судьбу бутылки. А после мчаться в Женский Деловой центр и спрашивать у Жанны Ильиничны, для чего она сначала забронировала все номера в отеле, некогда бывшем коммуналкой, в стенах которой прошло ее детство, а потом от брони отказалась. И почему любовник Жанны Ильиничны Архаров вселился в пустой отель, хотя планировал остановиться в «Национале».

– Кто поедет?

– А ты как думаешь? – прищурился Хренов. И, как само собой разумеющееся, выдохнул: – Конечно, вы с Бертой.

– А ты?

– Я мозговой центр. – Шеф с тюленьей грацией похлопал себя похожими на ласты ладонями по круглому животу. – Анализирую поступающую информацию.

– Ну-ну, анализируй, – усмехнулся Сирин, поднимаясь и выходя из кабинета.

Со мной он даже не попрощался.

– Ну, а ты, Берта, что скажешь?

– А что мне говорить?

– Раз нечего сказать, иди домой.

Я представила, как приеду к себе, как увижу широкую, похожую на пузырь фигуру Добрыни, застывшую перед монитором ноутбука, его собранные в небрежный хвост давно не мытые волосы, осточертевший рюкзак в ногах. Услышу вместо приветствия невнятное «Эге», а потом полночи буду утрамбовывать в мусорном ведре разбросанные по всей квартире стаканчики от «Дошираков», и меня охватила тоска.

– Что-то не хочется.

– Из-за Добрыни? – понимающе осведомился Владимир Ильич.

– Ну да. Из-за него.

– Вот еще пример дурацкого союза, – с воодушевлением проговорил шеф. – Зачем он тебе нужен, этот парень? Ты девочка живая, энергичная, умненькая. А он – ты прости меня, Берта, – твоя полная противоположность.

– Противоположности сходятся, – осторожно заметила я.

– Тогда не удивляйся, если, следуя семейной традиции, вашего сына он назовет Путятя и соответственно по прошествии времени будет настаивать, чтобы ваш отпрыск назвал свою дочь не иначе, как Забава. Забава Путятична, внучка Добрыни Никитича. Ты готова к этому?

В кабинет, неся на подносе четыре чашки с дымящимся кофе, вошла Лиля. Пристроила поднос на край стола и, расставляя напитки, обиженно проговорила:

– Рома какой-то странный. Убежал, даже кофе не попил. А я специально для него варила. Крепкий. С корицей. Как он любит.

– У него душевная драма. Ольга в загул ушла, – многозначительно пояснил Хренов.

– Да вы что! – присела на краешек стула секретарша. И восторженно добавила: – Какой кошмар!

– Ну да. Кошмар. Сначала сойдутся, потом не знают, как вместе жить. Я Берте советую гнать Добрыню поганой метлой. Зачем ей этот бездельник?

– Не могу я его выгнать. Не за что. Он же, в принципе, безобидный. И по-своему обо мне заботится. Только его присутствие меня ужасно раздражает.

– А ты отправь его на дачу. Пусть там живет, – предложила Лиля.

– Нет у меня дачи, – хмуро откликнулась я.

– У меня купи.

– Да ты что, Лилька? – присвистнул Хренов. – Продаешь свою дачу? Ты же так о ней мечтала!

Секретарша злобно сверкнула глазами и в сердцах выдохнула:

– Дура была, вот и мечтала. Нет больше моих сил! Каждые выходные и праздники, хочешь не хочешь, а будь добра туда тащиться! Стоишь в пробке, как последняя идиотка, и деться некуда. Ни в туалет сходить, ни ноги размять. И так три часа. Приехали уставшие – надо с дорожки выпить. Стол накрываем, садимся и до утра гудим. К обеду встали, голова шире плеч, а надо на огород. Пахать. Ну как же! Огурчики свои нужны? Нужны. Клубничка? Картошечка? Для этого вскопай, посади, удобри, прополи, собери и законсервируй. Не отдых – каторга. А расходы? Василий мой электроплуг себе за сто тысяч купил. А к нему насадки. Еще на сорок тысяч. Забор в прошлом году поставили, беседку. Колодец выкопали и выгребную яму. В кредиты влезли – страшно подумать, сколько каждый месяц банкам отдаем. Ну ее к черту, эту дачу! Хоть отдохну без нее по-человечески.

– А где хоть дача-то? – уточнила я.

– Под Дмитровом. Глушь, леса одни. От нашего дачного товарищества до ближайшей деревни три километра по проселку. А до станции все пять. С вещами без машины ни за что не добраться. Зато красотища невозможная.

– И сколько хочешь денег? – заинтересовался Хренов, всем телом подаваясь вперед. – Мне тоже дача нужна. Я бы маму туда на лето вывозил, пусть цветы разводит.

– Вы же только что рассказывали Роме, как с мамой живете душа в душу! – не удержалась я.

Хренов осуждающе глянул на меня и недовольно выдохнул:

– Исключительно для маминой пользы.

Я представила, как поселю в дикой дмитровской глуши безлошадного Добрыню и стану к нему раз в месяц наезжать. Привозить «Дошираки» и следить, чтобы он совсем не одичал. А выживальщик будет бродить по лесу, размышляя, как эффективнее выжить в сложных условиях постапокалипсиса, а в свободное от глобальных дум время создавать свою игру. В общем, чудесный вариант, наилучшим образом устраивающий нас обоих.

– Нет уж, Владимир Ильич, руки прочь от Лилиной дачи! – не обращая внимания на недовольство начальства, выпалила я. – Я уже ее беру!

– Берта, ты, правда, согласна? – оживилась Лиля. – Вот здорово!

– А почему бы и нет? Надеюсь, Добрыне там понравится. Вопрос цены.

– Ой, Берта! Я много не прошу! Только на то, чтобы погасить кредиты.

– А это сколько?

– Двести пятьдесят тысяч.

– Годится.

– Ну вот, как все славно устроилось. – Шеф хлопнул ладонями по коленям. – А теперь, девочки, по домам. И, выбираясь из кресла, задумчиво протянул:

– И все же что это за штуковина такая – доминатон? Ишь, как завернули – при помощи флейты завоевать мир. Ну и глупость! Чего только люди не придумают!

* * *

Акры, XIII век

– Как по мне, так прибыльнее всего карать во имя Господа нашего Иисуса Христа иудеев, – сплюнув в пылающий костер, проговорил барон фон Ливеншталь.

Приблизив к глазам широкую нечистую ладонь, барон – здоровенный детина в ослабленных рыцарских доспехах, – с интересом рассматривал усыпанную бриллиантами крупную пряжку в форме звезды и полумесяца.

– Черт знает! Никогда не поймешь, на кого нападаешь. Захватывали вроде, иудейский караван, а на убитой бабенке – мусульманская стекляшка.

– С убитых всадников я снял сарацинские доспехи, – поддакнул оруженосец рыцаря.

– А, все едино, что иудеи, что мусульмане. Папа Урбан[2] про всех говорил, что это дьяволопоклонники, и нет им места на Святой земле.

Вдоволь насмотревшись на пряжку, Уго фон Ливеншталь спрятал переливающуюся в отблесках костра драгоценность в переметную суму, вскинул налитые кровью глаза на сидящего напротив худого юношу и блаженно, с хрустом потянувшись, оскалил в улыбке крупные желтые зубы:

– Что ни говори, а против мусульман иудеи не в пример богаче, хотя и с причудами. Ты, студиозус Йозеф, – давно небритое лицо барона скривилось в презрительную гримасу, – не первый год в походе, а до сих пор ни черта не смыслишь в жизни. Ни на один золотой не обогатился. Только и делаешь, что скупаешь пленных стариков. На кой черт они тебе сдались? Или ты предпочитаешь в любовных утехах старых иудеев, а не их молоденьких дочерей?

Откинувшись на полог своего шатра, барон раскатисто захохотал, подмигивая сидящим у соседних палаток товарищам по походу, в то время как ставший предметом насмешек юноша невозмутимо помешивал исходящее паром варево в котелке над огнем.

Йозеф Крафт привык к постоянным насмешкам. Он действительно большую часть заработанных лекарским ремеслом денег тратил на приобретение древних старцев – обладателей иудейской мудрости. В крестовый поход на Святую землю начинающий медик отправился с одной-единственной целью – добраться до затерянного на востоке города Исфахана и поступить в обучение к великому Абу Гамеду.

Это решение родилось и окрепло в душе юноши в тот момент, когда на его глазах с муками умерла от болезни живота мать, самый родной и близкий человек. Все свои надежды и чаяния отец мальчика вложил в старшего сына, видя в нем продолжателя купеческого дела, младший же, Йозеф, почти находился с набожной матушкой. С раннего утра до поздней ночи матушка молилась Иисусу Христу, и Йозеф охотно следовал ее примеру. В одно недоброе пасмурное утро Йозеф заглянул в домашнюю молельню и не застал матушку на привычном месте перед распятием. Йозеф нашел ее лежащей в кровати, ослабевшей и бледной. Приглашенный врач, растерянно разводя руками, виновато протянул:

– К сожалению, заболевания внутренних органов лечить я не умею. Да и никто в нашем городе не возьмется вылечить эту болезнь. Вот если бы больную взялся пользовать Абу Гамед из Исфахана или хотя бы кто-нибудь из его учеников…

Кинувшись в молельню, Йозеф растянулся на полу перед распятием и, обливаясь слезами, стал умолять доброго Иисуса пощадить его мать и даровать ей жизнь. Проведя день в слезах и молитвах, юноша вернулся в матушкину опочивальню и увидел, что больная умирает. Он больше не просил ни о чем бога. Глядя на заострившиеся черты любимого лица, с каждой секундой становившегося все более далеким, холодным и мертвым, юноша совершенно отчетливо осознал, что больше не верит во всемогущество Христа, не сумевшего – или не захотевшего? – спасти ту, которую он так любит. А также понял, что готов отдать не только жизнь, но и бессмертную душу, чтобы стать врачом, подобным Абу Гамеду.

Сразу же после похорон Йозеф Крафт упросил отца послать его на обучение в Прагу. После двух лет учебы в университете будущего лекаря отчислили за богохульство и осквернение могил. На Йозефа донес красноносый могильщик, посуливший раскопать свежее захоронение и добыть для изучения еще не разложившийся труп. В тот раз все обошлось. Благодаря вмешательству отца, заплатившего за сына немалые деньги, дело замяли, но из университета попросили удалиться. И вот тогда с новой силой юношей овладело желание научиться лечить даже те болезни, которые покоряются только арабским мудрецам.

Само собой, уроженец Германии, Йозеф отдавал себе отчет, что попытка постигнуть тайну восточных лекарей непременно будет обречена на провал, ибо европейцу никто не станет открывать секреты древней науки. А вот иудею станут. Иудеев уважают на востоке, для них в Исфахане уготованы самые разные пути. А для того, чтобы назваться иудеем, всего-то и нужно, сделать обрезание, выучить их язык и усвоить основные традиции. Прогневать Иисуса Христа вероотступничеством он не боялся – бог, не пощадивший самую преданную свою рабыню, умер в душе Йозефа в тот же миг, когда остановилось матушкино сердце.

Вскоре возможность для этого хитроумного предприятия представилась самая что ни на есть замечательная, а именно – очередной крестовый поход, собираемый князьями церкви по городам и весям ослабленной непрекращающимися феодальными междоусобицами Европы. Сначала папа Урбан Второй, а после его кончины и остальные отцы церкви кинули клич – «Все на защиту Гроба Господня!».

И в самом деле, если удельные князьки все равно друг друга убивают в стычках за клочок земли, то пусть они лучше направят свои силы на Восток и бьют сарацинов, которыми руководит султан Саладияр, покинувший Дамаск и по-хозяйски обосновавшийся в Иерусалиме. Йозеф объявил отцу о намерении отправиться в Святую землю и тут же получил отличное снаряжение – коня, доспехи и деньги на дорогу. Оставалось примкнуть к свите какого-нибудь благородного рыцаря, направляющегося в Иерусалим, и можно было считать себя крестоносцем. Днем Йозеф двигался в сторону Мекки, а на ночь останавливался в придорожных трактирах, где в один из привалов и познакомился с так необходимым ему рыцарем.

Шумный, горластый, окруженный вооруженными вассалами, в день их судьбоносной встречи Уго фон Ливеншталь расположился за длинным столом придорожной харчевни и подкреплялся жареной бараниной, обильно заливая ее пивом. Увидев входящего в низкие двери Йозефа, он стукнул кружкой по столу и проревел:

– Ну, вот и добрый соперник пожаловал! Эй, рыцарь! Вызываю тебя на поединок! Я, барон фон Ливеншталь, желаю биться с тобой пешим или конным, на ручных мечах или мечах ножных! Выбирай оружие!

– Вы ошибаетесь, господин, – учтиво проговорил Йозеф. Высокий, статный, он и в самом деле производил впечатление благородного сеньора. – Я не рыцарь, и вы не можете со мной биться на равных.

– Кто же ты, кабан тебя дери? – вскинул брови развалившийся за столом гигант, рассматривая широкоплечую фигуру собеседника в добротных кожаных доспехах, которые пристало носить дворянину.

– Йозеф Крафт, начинающий медик, ваша светлость.

– Начинающий? – недоверчиво переспросил барон. – Как это понимать? Студиозус, что ли?

– Можно и так сказать, – уклончиво ответствовал юноша, снимая шляпу. – На доктора я так и не выучился, но в Святой земле, куда я направляюсь, мои скромные знания могут быть полезны.

– Ты держишь путь в Иерусалим, студиозус Йозеф Крафт? – Кружка ударила по дереву стола. – Вот так удача! Присоединяйся к моему отряду, личный врач мне не помешает!

Барон столкнул со скамейки сидевшего рядом сотрапезника из подручных и указал на освободившееся место.

– Присаживайся, Йозеф, поешь со мной, – требовательно проговорил рыцарь. – Соглашайся, не пожалеешь! Буду платить тебе золотом, и харчи за мой счет.

– Благодарю вас, ваша светлость, с радостью приму столь великодушное предложение, – склонил голову юноша, направляясь к столу.

Пока Йозеф вел приятную беседу с рыцарем, мальчишка-слуга деловито заносил в помещение его нехитрый скарб – переметные сумы с провиантом и набором лекарских инструментов. Тем же вечером барону потребовалась медицинская помощь. Йозеф терпеливо держал перед ним таз, стараясь не смотреть на содержимое желудка, с нечеловеческим рычанием изрыгаемое Уго, а затем заботливо поил обжору-рыцаря отваром целебных трав.

Путь до Иерусалима длился без малого три года, и в тех землях, по которым проходил отряд барона, множились погромы и разрушения. Харчи и предметы первой необходимости вассалы фон Ливеншталя без долгих разговоров отбирали у селян, и в первое время Йозеф отказывался есть ворованное. Но чем ближе они подходили к Иерусалиму и чем больше им на пути встречались отряды крестоносцев из самых разных земель, тем отчетливее лекарь видел, что разбой и грабеж – обычная практика и по-другому Христовы воины не мыслят своего существования. Где-то в глубине души Йозеф ликовал – ведь он был прав, когда отрекся от бога! Господь и в самом деле либо сошел с ума, либо умер, если попускает такую несправедливость!

Проделав долгий, полный трудностей и лишений путь, отряд Уго фон Ливеншталя осел в портовой Акре, местечке, где для многих крестоносцев так и осталась похороненной мечта о Святой земле. Расположенный на южной стороне полуострова залива Хайфы, город Акры являлся воротами в Иерусалим. На этот момент город занимали сарацины. Но было время, когда Иерусалим взяли крестоносцы. На месте снесенных мечетей и синагог христовы воины воздвигли церкви, практически полностью вырезав коренное население Иерусалима и разграбив дома горожан, чем вызвали жажду мести и иудеев, и мусульман.

Собрав войска, султан Саладияр, прибывший из Дамаска, ударил по городу, сломив осаду. На решающую битву крестоносцы взяли святыню – часть креста Господня, и сарацины, разбив неприятеля, завладели этой реликвией. Потеряв священный крест, крестоносцы были согласны на любые уступки, в том числе и на то, чтобы освободить Иерусалим, но с одним-единственным условием – пусть вернут их крест. Но коварный Саладияр тянул с возвращением, придерживая у себя христианскую святыню, как средство влияния на врага. И воинам Христовым ничего не оставалось, как со всей Европы стекаться к Иерусалиму, готовя новый Крестовый поход.

Именно в Акрах оседали все вновь прибывшие крестоносцы, разбивая лагеря на побережье в окрестностях города. Самые воинственные и жадные из вновь прибывших в ожидании сулящего немалые барыши похода на Иерусалим принимались враждовать с расположившимися по соседству рыцарями, захватывая их доспехи и лошадей. А самые дерзкие – даже нападали на торговые караваны. Немецкий барон был жаден и воинственен, и тут же передрался со всеми соседями, пополнив запасы оружия за их счет. Да и дерзости Уго фон Ливеншталю было не занимать, потому он и принялся грабить прибывающих в Акру путников – и иудеев, и мусульман.

Обещанную лекарю плату барон отдавал исправно, и на эти деньги Йозеф покупал невольников. Само собой, юных красоток барон оставлял себе. Крепких мужчин и здоровых женщин, пригодных для тяжелых работ, разбирали вассалы. Но Йозефа это мало печалило – его интересовали лишь иудеи преклонных лет, от которых лекарь надеялся научиться языку и постичь основы древних традиций. Еще студиозуса Крафта прельщали изредка попадающие в плен сарацинские лекари, знатоки своего мастерства, у которых крестоносцы опасались лечиться.

Чтобы избежать тяжелого невольничьего труда, старцы охотно шли за Йозефом, выторговывавшим для них кратковременную свободу, и делились своими секретами, показывая, как ампутировать раздробленную конечность, зашить вспоротый живот или снять пленку с невидящего глаза. Благо недужных в условиях непрекращающейся войны было хоть отбавляй. Но, несмотря на постоянно множащийся багаж знаний, юношу все же не оставляло чувство, будто он упускает что-то существенное, и Йозеф буквально бредил идеей отправиться в Исфахан, на обучение к Абу Гамеду.

Однако первый купленный им иудейский старец – по виду мудрец, оказался на редкость несговорчивым. Забившись в угол лекарской палатки, он дни напролет сидел на корточках и отказывался назвать свое имя и принимать пищу из рук Йозефа. Промучившись с ним, юноша отступил, решив попытать счастья с еще одним старцем.

Второй попавший к Йозефу иудей, по имени Исаак, охотно вызвался помочь, но, так как сам он прожил жизнь погонщика ослов и не был силен в иудейской грамоте, за два года непрестанных уроков смог выучить лекаря лишь разговорной речи и простейшим обрядам своего народа. Для грандиозных же замыслов Йозефа Крафта этого было явно недостаточно. И вот теперь в палатке дожидается только что купленный третий старец, вида образованного и благочестивого. Смотрит просительно, улыбается заискивающе, что внушает определенные надежды.

– Ваша правда, барон, – снимая с огня закипевший котелок, отозвался лекарь. – Провести время со знающими людьми зачастую бывает гораздо приятнее, чем с самыми прекрасными женщинами.

Скрывшись под гогот барона за пологом палатки, Йозеф разлил чай по четырем глиняным чашкам, придвинув одну из них безымянному гордецу, вторую – вновь приобретенному невольнику, третью торопливо взял Исаак, оставив последнюю чашку с душистым травяным настоем лекарю. Тем временем Йозеф достал из холщового мешка хлеб, разделил на четыре части и рядом положил на стол круг сыра, крупно порезав на ломти. Исаак жадно схватил хлеб, пристроил на него кусок сыра и принялся быстро есть. Но ни надменный старец, ни новенький к пище не притронулись.

На запястье только что купленного невольника Йозеф рассмотрел выбитую на пергаментной коже сизую пентаграмму и теперь недоумевал, что бы это могло означать. Обхватив ладонями глиняную чашку, обладатель пентаграммы склонил голову набок и тихо проговорил на идиш:

– Хозяин! Твой раб Исаак уверяет, что ты понимаешь по-нашему. Это хорошо.

– Вот как? Почему? – переставая жевать, удивился Йозеф.

– У нас мало времени. Ты точно меня понимаешь?

– Вполне, – кивнул юноша.

– Тогда слушай и не перебивай. Караван, который вы ограбили, следовал из Египта в Иерусалим к султану Саладияру. С нами была сестра султана Зарина. По нашей просьбе она везла Саладияру на хранение реликвию нашего братства – книгу «Доминатон». «Доминатон» спрятан в одежде моей дочери, Ривки. Ваши люди убили сестру султана как раз тогда, когда ее брат собирался передать крестоносцам крест Господень. С минуты на минуту печальная весть достигнет Иерусалима. Не сомневаюсь, что султан пойдет на Акры войной. Здесь мигом окажутся мамелюки и сравняют лагерь с землей. Я не могу допустить, чтобы Ривка погибла, а еще больше не могу допустить, чтобы «Доминатон» попал не в те руки.

– Доминатон? Это еще что?

– Книга книг. Труд учеников Пифагора, написанный мистиком Порфирием. Как последователи великого Учителя, мы чтим его заветы и называем себя «просвещенные».

В палатке раздалось громкое шипение, заглушившее чавканье Исаака, из угла блеснули злые черные глаза и гортанный голос несговорчивого иудея прокаркал:

– Отступник! Предатель веры отцов и своего народа! Ты служишь дьяволу! Я сразу узнал в тебе проклятого иллюмината, как только увидел мерзкий знак на твоей руке!

– Слепая вера затмила вам разум, ребе, – с достоинством ответствовал член братства, обернувшись к скрючившемуся на земле иссохшему старцу. – Вы правы лишь в одном – мой род и в самом деле вот уже много веков хранит сокровища человеческой мысли, открытые Пифагором. Если бы вы не были столь предвзяты, то заметили бы, что Пифагор – такой же пророк, как и Моисей.

– Чтоб ты скорее сдох, богохульник!

– Вы правы, ребе. Как это ни прискорбно, я так же, как и вы, умру гораздо скорее, чем собирался. Но я, согласно моей вере, вскоре вернусь на эту землю для новой жизни, в отличие от вас, святой отец. А вас, юноша, я прошу только об одном – спасите Ривку и «Доминатон».

– Кому передать книгу?

– Ривка знает. Мою дочь легко узнать по такому же знаку. – Старик вытянул руку, указывая на чернеющую на запястье пятиконечную звезду. – Что же вы сидите? С минуты на минуту здесь будут люди Саладияра!

– Она хотя бы красива, дочь твоя Ривка? – захихикал Исаак. – А то, может, хозяину не стоит из-за нее рисковать?

– Юноша ничем не рискует. Он просто по моему совету спасет свою жизнь. А заодно поможет моей дочери. Так сказать, в ответ на любезность оказывает любезность мне. Разве это не справедливо?

– Вполне справедливо! Я иду! – решился наконец Йозеф.

Он поднялся с циновки и выскользнул в темноту ночи. Вязкая духота окутала лекаря, багряные отблески догорающих костров вспыхивали и затухали на белых походных палатках, вставших лагерем внутри городской стены. Сбившись в группки, прикованные к столбам цепями невольники и невольницы спали прямо на песке. Перед шатром барона, выделявшегося среди других палаток размерами и пышностью, дожидаясь своей очереди, покорно сидела плотно сбившаяся стайка девушек под присмотром старой румынки, всей душой преданной немецкому рыцарю, некогда сохранившему старухе жизнь.

Лишь одна из невольниц, обхватив себя за плечи и положив голову на согнутые колени, держалась особняком. Йозеф подошел к девушке и взял за правую руку. Так и есть. Пентаграмма. В ответ на ее недоуменный взгляд лекарь ободряюще улыбнулся и торопливо устремился к плотно задернутому пологу шатра. Старуха подскочила к Йозефу и, не пуская, протестующе замахала руками, точно вспугнутая птица крыльями.

– Тише, Магаран, – успокаивающе заговорил Йозеф, приобнимая худое старушечье тело под льняной туникой и неназойливо отстраняя стражницу от дверей. – Или ты забыла, что наш хозяин получил ранение? Нужна ежевечерняя перевязка.

Лекарь решительно убрал старуху с дороги и, отдернув плотную ткань, шагнул в палатку фон Ливеншталя. В полумраке, освещенном светом жаровни, Йозеф увидел потную жирную спину рычащего на шкурах свиноподобного сюзерена, под которым тоненько всхлипывала хрупкая смуглая невольница. Йоган постоял у порога, затем кашлянул и проговорил:

– Ваше сиятельство, я проходил мимо и случайно обратил внимание. Одна из невольниц, кажется, на сносях… Не прикажете осмотреть ее, чтобы не возникло неожиданностей?

– Осматривай, черт тебя дери! – не прерываясь, рявкнул Уго фон Ливеншталь.

– Слушаюсь, ваше сиятельство, – выходя из палатки, пробормотал Йозеф, шагнул в темноту и оказался перед старухой.

– Барон распорядился осмотреть одну из невольниц, – сообщил он.

– Которую? – вскинулась Магаран, мелко семеня рядом с ним.

– Ту, которая производит впечатление беременной. Вот эту, – подхватывая Ривку за локоть и грубо поднимая с песка, откликнулся лекарь. И, заметив сомнение в черных глазах старухи, с напором проговорил: – Ты мне не веришь, Магаран? Тогда сама спроси у хозяина.

Старуха снова замахала сухими и темными, как ветки увядшего дерева, руками, поспешно вернувшись на свое место рядом с девушками. Ривка сопротивлялась, но лекарь настойчиво тащил ее по песку в сторону часовни святого Иоанна, высившейся на холме. При этом он то и дело поглядывал в сторону Иерусалима, ожидая и боясь увидеть в сгущающейся ночной темноте огни мамелюкских факелов. Ривка на ходу поддерживала живот, словно и в самом деле ждала ребенка. Поступь девушки была неуверенной, движения медленными и плавными, как будто она была полна до краев и опасалась себя расплескать.

В очередной раз оглянувшись на Вечный город, Йозеф в ужасе зажмурился. Черноту арабской ночи осветило зарево факелов, стремительно приближающееся к Акрам. Лекарь сжал руку девушки в своей ладони и, остановившись, склонился в темноте к ее лицу, стараясь рассмотреть глаза.

– Ривка, выньте же наконец книгу! Она у вас в юбках, я знаю! – резко сказал он на ее языке. – Из-за ее тяжести вы не можете быстро идти!

Ривка стояла, как громом пораженная, не двигаясь с места и не выполняя его просьбы.

– Берите в руки «Доминатон» и побежали к часовне, иначе нас убьют! – рявкнул Крафт, грозным окриком рассчитывая вывести иудейку из оцепенения. – Ваш отец просил спасти вас и книгу, а в часовне есть потайной ход!

Девушка посмотрела на приближающееся зарево огней, перевела взгляд на Йозефа и, перестав стесняться, вскинула юбки. Прежде, чем Йозеф успел благовоспитанно отвернуться, перед ним сверкнули в темноте стройные белые ножки, и на песок выпала оббитая медью инкунабула в переплете темной кожи. Недоверчиво поглядывая на Йозефа, девушка подхватила книгу с песка и со всех ног понеслась в сторону строения на холме, темнеющего острой крышей, увенчанной крестом. Буквально через пару минут они были в часовне, и Ривка, прижав к груди «Доминатон» и закрыв глаза, устало опустилась на скамью перед алтарем.

– Нам нельзя здесь находиться, сюда могут войти. – Йозеф потянул девушку за рукав. – Нужно уходить через подземный ход.

Про подземный ход лекарь узнал от тамплиера Виктора де Лиза, до недавнего времени водившего дружбу с бароном фон Ливеншталем. Как-то, перебрав вина, рыцарь-храмовник похвастался, что на случай осады Акров у тамплиеров готовы пути отступления. Достаточно лишь укрыться в часовне святого Иоанна и проникнуть под алтарь, откуда открывается подземный ход до самого моря.

Не замечая чересчур заинтересованных взглядов, храмовник вдруг перешел к откровениям, в которые, учитывая завистливый и жадный характер фон Ливеншталя, пускаться уж точно не стоило. Размякнув от вина и доброй еды, гость принялся рассказывать, что сопровождение христианских паломников до Святой земли и защита их от сарацинов – дельце весьма и весьма прибыльное, ибо не только хорошо оплачивается, но и сулит немалые барыши другого рода. Виктор де Лиз подмигнул, рассчитывая на понимание приятеля, и продолжал рассказ.

– По пути, – говорил он, – караваны с паломниками частенько пропадают, а поди, разберись, были тому причиной сарацины или не были?

Йозеф, присутствующий при беседе, отчетливо видел, что барон – далеко и сам не херувим – поражен вероломством тамплиера.

– Это что же получается? – взревел немец. – Тамплиеры грабят доверившихся им христиан? Мы нападаем только на иудеев и мусульман, а вы, защитнички, запускаете алчную лапу в мошну братьев наших во Христе?

Йозефу вспомнились разоренные села единоверцев на пути в Иерусалим, но, зная взрывной характер патрона, лекарь поостерегся напоминать об этом фон Ливеншталю. Тем более что, преисполнившись праведного гнева, барон уже схватился за оружие и вызвал храмовника на бой, пешим или конным, на ручных мечах или на ножных. И в первую же минуту дуэли заколол едва держащегося на ногах противника.

Любознательный лекарь уже на следующую ночь прогулялся к часовне и обследовал алтарь, и в самом деле обнаружив под ним запирающийся на нехитрый замок потайной ход. Теперь этот ход был как нельзя более кстати.

Йозеф заглянул в нишу алтаря, собираясь подковырнуть замок специально прихваченным для этого ланцетом, но дверная решетка оказалась открыта. Поддерживая Ривку под руку, Крафт все глубже и глубже спускался под землю, нащупывая ногами высеченные каменные крутые ступени и страшась оступиться в кромешной темноте. Вдруг Йозеф почувствовал, как шедшая рядом с ним девушка дернулась, и в следующий момент ее рука выскользнула из его ладони. Падая, Ривка пронзительно закричала, и на ее крик из глубины подземелья откликнулся низкий мужской голос, по-французски требовавший ответа на вопрос, что случилось.

Стараясь двигаться бесшумно, Йозеф сполз по ступеням до самого низа и, шаря вокруг себя руками, нащупал лежащую на каменном полу девушку. Рядом с Ривкой он нащупал острый кованый угол и упругий гладкий корешок «Доминатона». Вдали показался огонек. Сначала неяркий, свет постепенно приближался, и, наконец, привыкшие к темноте глаза юноши различили смутный силуэт несущего факел человека.

Сосчитав до десяти, врач справился с охватившей его паникой, и, зажимая Ривке ладонью рот, чтобы она не стонала, проворно втянул девушку в небольшое углубление под лестницей. Подхватив книгу, забрался в убежище и затаился рядом с пришедшей в себя иудейкой. Округлив глаза, она с ужасом смотрела на прошествовавшие мимо них две пары ног в сапогах и на развевающиеся белые плащи поднимающихся по лестнице тамплиеров.

– Вы зря беспокоились, брат. Должно быть, это звякнула опрокинутая ветром потухшая жаровня рядом с лестницей.

– Сквозняк, – подхватил второй. – Запирай не запирай выход у моря, все равно сквозь решетки гуляет ветер.

Скрипнула потайная дверца, ведущая под алтарь, лязгнул запирающийся замок, и все стихло.

– Вы как? – одними губами спросил Йозеф, пытаясь рассмотреть в темноте ее лицо.

– Голова болит, – поморщилась девушка. – И спина. Я, кажется, не чувствую ног.

– Вам лучше поспать.

– Лучше, – покорно согласилась Ривка. И тут же спохватилась: – Где «Доминатон»? У вас?

– Все в порядке, книга здесь.

Ривка тяжело откинулась на кирпичную кладку. Укрыв девушку своим плащом, медик присел у нее в ногах. Вдруг Ривка вздрогнула и прижала лежащую на полу книгу к себе.

– Мне необходимо как можно скорее передать «Доминатон» султану Саладияру. Вы мне поможете?

– Конечно. Но почему именно султану?

– Он сумеет сохранить «Доминатон», раз сумел навести порядок в храме Гроба Господня. Ни для кого не секрет, что ключи от храма хранятся в мусульманской семье Юдэх, а право отпирать и запирать двери храма этими ключами принадлежит другой мусульманской семье, Нуссейбэх. Отец подумал, что вместе с ключом от храма семья Юдэх могла бы хранить книгу книг.

– Ваш род не может хранить книгу сам? Что же в ней такого?

– Я не могу вам это открыть. Скажу только, что постигший мудрость ее станет самым великим человеком на земле.

– Что-то я ничего не слышал о столь мудрой книге.

– Никто не слышал. Знают только те, кто должен знать. Отец увез книгу из Египта с тем, чтобы отдать на хранение в Иерусалим, ибо султану Саладияру наша мудрость не нужна. Султан – не игрок. Он только счет ведет. И уж точно не станет вникать в то, что написано в какой-то старой книге.

Йозефу вдруг нестерпимо захотелось проникнуть в чужую тайну, и он требовательно проговорил:

– Расскажите, о чем книга! Или я сам прочту!

– Вам это не суждено – книга на древнегреческом. В наши дни мало кто помнит этот язык.

– Вы правы, Ривка, – не слишком уверенно проговорил лекарь.

Голос девушки становился все тише, переходя в сонное бормотание. Уже засыпая, Ривка улыбнулась и прошептала:

– Не забудьте, добрый юноша – вы обещали мне помочь.

Вскоре ее дыхание сделалось ровным, пульс замедлился и пришел в норму. Убедившись, что девушка заснула, Йозеф выбрался из-под лестницы и, придерживаясь за стену, двинулся вперед, на разведку. Дойдя до поворота, свернул за угол и увидел светлеющий полукруг выхода, забранный решеткой. На фоне полукруга лазоревого неба можно было различить темные конусы незажженных факелов, прикрепленные к стене.

Лекарь дошел до конца коридора, приблизился к опущенной решетке и, ухватившись за толстые прутья, попытался поднять. Одному справиться с преградой оказалось не под силу, и Йозеф двинулся в обратный путь, по дороге прихватив со стены один из факелов. Остановившись у поворота – места, где кончались рассветные отблески и начиналась тьма, Крафт вынул из укромного местечка в складках штанов трут и, чиркнув огнивом, запалил обугленную ветошь факела. Дальше он, неся перед собой источник света, следовал по освещенному проходу, прислушиваясь и держа направление на едва различимое в тишине сонное дыхание Ривки.

Приблизившись к лестнице, склонился и заботливо поправил съехавший на пол плащ, прикрывая ноги девушки. Только теперь он смог как следует ее рассмотреть. Ривка была красива. Очень красива. Возможно, в более подходящий момент Йозеф даже увлекся бы ею, но сейчас не красота иудейки привлекла внимание лекаря. Он рассматривал книгу книг. Воткнув факел в песчаный грунт, он протянул руку и поднял лежащий рядом с Ривкой «Доминатон». Скрестив ноги по-турецки, уселся поудобнее, откинул медную застежку, с трепетом открыл первую страницу и принялся читать. Древнегреческий он знал так же хорошо, как и латынь, ибо усердно занимался этими языками в университете, поэтому с увлечением принялся за вступление.

«Еще Геродот называл Пифагора величайшим эллинским мудрецом, – так начиналось повествование. – Однако не уступали мудрецу в учености и Пифагоровы ученики – философ Ямвлих, историк Диоген, а также я, отвергнутый учителем Порфирий. Во всем мы следовали заповедям учителя, но смерть его, ужасная и несвоевременная, показывает, что не всегда мудрейший был прав. Дабы составить представление о величайшем из мужей эллинских Пифагоре Самосском и его учении, надобно начать с самого его рождения.

Родился Пифагор в семье золотых дел мастера Мнесарха. Рождение ребенка предсказала дельфийская Пифия, сообщив счастливому отцу, что новорожденный принесет столько пользы и добра людям, сколько не приносил и не принесет в будущем никто другой. На радостях Мнесарх нарек младенца Пифагором – то есть «предсказанный Пифией». Отец хотел сделать сына наследником премудростей своего ремесла, но мальчик проявлял способности к высоким наукам, и Мнесарх отправил сына странствовать.

Пифагор встречался чуть ли не со всеми известными мудрецами нашей эпохи и впитал в себя все накопленное человечеством знание. Первый учитель его, Гермодамас, преподал ученику основы музыки, живописи и посвятил в тайны Природы, а потом направил продолжать обучение в Египет. На долгом пути в страну всемогущих жрецов юноша брал уроки астрологии, нумерологии, медицины и других наук. Затем прошел краткий курс обучения у сидонских жрецов.

Самосский правитель тиран Поликрит снабдил Пифагора рекомендательным письмом к своему союзнику фараону Амассису, благодаря чему ищущего знаний юношу допустили к обучению у мемфисской жреческой касты и посвятили в таинства, запретные для чужеземцев. Здесь Пифагор провел двадцать два года, пока Египет не завоевал персидский царь Камбиз. Пифагора увели в числе пленников в Вавилон, но и здесь, будучи плененным, он продолжил учебу у халдейских магов.

По истечении двенадцати лет царь Дарий возвратил пятидесятишестилетнему Пифагору свободу, и мудрец обосновался в греческой колонии Кротон, где, собрав группу аристократов, начал проповедовать теорию об «облагораживании невежественного народа, достигнуть коего, возможно, там, где власть принадлежит касте мудрых и знающих людей, которым народ повинуется в чем-то безоговорочно, как дети родителям, а в остальном сознательно, подчиняясь нравственному авторитету».

Пифагор и мы, его ученики, образовали подобие религиозного ордена, «братства посвященных просвещенных», состоящего из касты единомышленников, обожествляющих своего учителя. Наша деятельность носила тайный характер. Новых членов принимали по особому ритуалу, допуская к обучению только после строгого испытания – пятилетнего обета молчания. Мы, члены пифагорийского кружка, имеем специальный знак – пентаграмму, по которой узнаем друг друга. Каждый новый член дает клятву сохранять в тайне все, что происходит в школе, а также не рассказывать ничего о Пифагоре, которого мы, его последователи, признаем пророком.

Идея облагородить невежественный народ не оставляла учителя ни на минуту, и по инициативе Пифагора был создан аристократический правящий орган – «Совет трехсот», возглавляемый Учителем в течение двадцати пяти лет. Постепенно, вместе с распространением пифагорийских школ по соседним городам, распространялось и влияние «Совета трехсот».

«Совет» стал изменять законы в этих городах в соответствии с учением. Недовольство большинства, не желающего «безоговорочно подчиняться, как дети родителям», теориям «избранных просвещенных», вылилось в кровавый мятеж. Спасаясь от народного гнева, Пифагор вместе со своими учениками перебрался в соседний Таренте. Но и тут народ решительно восстал против тайной организации «избранных», и в возрасте восьмидесяти лет Пифагор погиб в уличной схватке.

И вот я, Порфирий, горюя об утрате Учителя, берусь за искоренение его ошибок. Основное заблуждение Пифагора заключается в том, что он верил в разум невежественной толпы, надеясь увлечь ее уговорами, в то время как следует без разговоров вести толпу за собой известным только мудрому путем. Инструменту, при помощи которого сие возможно, и посвящена данная книга».

На этом вступление заканчивалось. Йозеф перевернул страницу и с любопытством принялся за первую главу. Из этой главы следовало, что, согласно учению Пифагора о «Гармонии сфер», существует музыкально-математическое устройство космоса, берущее свое начало в халдейской, египетской и китайской традиции. Слышать музыку сфер был способен только Пифагор, остальные же смертные не различают ее, хотя ежесекундно находятся под ее воздействием. На основании учения пифагорийцев при помощи сложных математических расчетов мистиком Порфирием был изобретен совершенный музыкальный инструмент – доминатон, способный влиять на музыку сфер и изменять ее звучание, заставляя всякого обладателя души неосознанно следовать за инструментом.

Далее, во второй главе, были представлены рисунки и схемы, позволяющие создать доминатон любому образованному человеку, а в третьей главе книги книг Йозеф обнаружил сборник невм[3] для различных живых существ. Йозеф всмотрелся в сложную схему с подробными пояснениями под каждым рисунком, заглянул в самый конец инкунабулы, где пестрели закорючки передающих музыку знаков, и, вздрогнув от неожиданности, в страхе захлопнул книгу – наверху стукнула дверь, и по лестнице, сбегая, загремели чьи-то шаги.

Поспешно накрыв факел шляпой, лекарь затаился в темноте. Человек хоть и торопился, однако бежал так, будто был пьян. Факел в его руке скакал, как безумный. Миновав последнюю ступеньку, бежавший вдруг обмяк и, прижавшись спиной к стене, сполз вниз, уронив мерцающий факел рядом с собой. Стараясь не делать лишних движений, способных вызвать шум, Йозеф на четвереньках подобрался к упавшему и в слабых отблесках пламени увидел, что перед ним рыцарь-храмовник. Белый, с черным крестом плащ и дорогие, миланской работы доспехи были залиты кровью. Тугая струя, пульсируя, выбивалась из-под сарацинской стрелы, пробившей кадык. Несомненно, крестоносец был мертв, и в предсмертной судороге крепко сжимал в руке объемный мешок из черной холстины.

Наверху послышались взволнованные голоса, громко между собой переговаривающиеся по-французски, и у Йозефа была всего лишь пара секунд на принятие решения. Поколебавшись, лекарь снял с покойного тамплиера шлем, нахлобучив себе на голову, сдернул плащ и, с силой разжав закоченевшие пальцы, потянул на себя мешок, оказавшийся необыкновенно тяжелым. Поставил мешок себе в ноги, накинул на плечи белый плащ с крестом, и, не обращая внимания на то, что ткань в его руках липкая, влажная и оставляет на одежде кровавые следы, щелкнул пряжкой, застегивая.

Торопливо оттащил тело крестоносца под лестницу, привалив рядом с Ривкой, и потянулся за книгой, думая потом затоптать еле тлеющий факел покойника-француза и в темноте скрыться, но неожиданно для себя встретился глазами со страшным взглядом проснувшейся девушки. Иудейка все поняла, Йозеф это видел по ее трясущимся губам и жгучим, мечущим молнии глазам, готовым испепелить предателя.

– Оставьте книгу, – чуть слышно прошептала она, делая движение по направлению к «Доминатону», но полученные при падении травмы не позволили ей придвинуть к себе лежащий на земле тяжелый том.

Проворно затушив факел, юноша подхватил книгу книг и притих, дожидаясь, когда закончат спускаться перекликающиеся тамплиеры. Траекторию их движения лекарь отслеживал по мерцающему факелу в вытянутой руке впередиидущего храмовника. Ривка подползла вплотную к лекарю и, пыхтя, принялась вырывать книгу из рук. Был момент, когда Йозеф подумал, что все пропало. Что их возню вот-вот обнаружат. Не могут не обнаружить. И тогда смерть. Зажав Ривке рот, он навалился на девушку всем телом, и так лежал, прислушиваясь к взволнованным голосам французов.

Укусив за мякоть ладони, Ривка вывернулась из его цепкой хватки, набрав в грудь побольше воздуха и собираясь закричать. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Йозеф Крафт скользнул рукой вдоль голенища сапога и выдернул из подкладки остро заточенный ланцет. Не глядя, куда бьет, размахнулся и всадил лезвие медицинского ножа в податливую теплую мякоть, сладко пахнущую лавандой и кобыльим молоком. Он бил до тех пор, пока напружинившееся девичье тело под ним не обмякло, перестав вырываться и биться в конвульсиях. Полежав в тишине пару минут и понаблюдав за происходящим, Йозеф понял, что рыцарям-храмовникам ни до чего, кроме собственного спасения, дела нет и никто не станет интересоваться, кто он и что здесь делает.

Тамплиеров было много, не меньше отряда. Они стекали полноводной рекой по ступеням подземного хода, устремляясь вдаль. Многие из них несли в руках факелы, и все без исключения тащили тяжелые мешки. Рыцари явно торопились, стараясь как можно скорее скрыться по подземному ходу от нарастающего шума битвы, разворачивающейся прямо над их головами. Осторожно выбравшись из своего укрытия, Йозеф влился в толпу, и из обрывков разговоров уловил смысл происходящего – воины султана напали на Акры, и все обосновавшиеся в городе крестоносцы обороняют город. И только тамплиеры, оставив свои посты, уходят потайным ходом, спасая себя и скопленные сокровища. В груди у юноши екнуло – значит, тяжелый мешок, который он едва может нести, тоже наполнен богатствами?

Когда свернули за угол, Йозеф увидел, что решетка, еще недавно закрывавшая выход из подземелья, уже поднята, и тамплиеры выбираются на волю, рассыпаясь по берегу моря и держа путь к белеющим на пристани кораблям. Юноша устремился за общим потоком и вместе со всеми взобрался на готовящееся отплыть судно. Через месяц пути Йозеф Крафт высадился на побережье Италии и уже оттуда двинулся к родным немецким землям.

Мешок тамплиера и в самом деле был набит золотыми украшениями с алмазами и рубинами, и Йозеф неожиданно оказался сказочно богат. Иногда он ловил себя на мысли, что мог бы нанять корабль и отправиться на восток, в Исфахан, но теперь помыслы юноши были не об этом. Разум занимала книга книг. Надежда создать доминатон овладела его сердцем. В глубине Германии лекарь прикупил себе замок Вольтерштан с ленными владениями и зажил затворником. На оставшиеся сокровища он приобрел редкие книги и оборудовал лабораторию, в которой, не покладая рук, работал над доминатоном – инструментом, способным перевернуть Вселенную.

Годы летели так стремительно, что иногда Йозеф Крафт не замечал смену зимы весной, а лета – осенью. Голова его обросла спутанной седой гривой, которую затворник собирал в хвост, чтобы не мешало занятиям, длинную бороду убирал за пояс рубахи. Приезжающая раз в неделю нанятая в деревне баба боязливо прибиралась в его берлоге, проворно стряпала нехитрую еду и спешила обратно на своей телеге всегда до захода солнца, ибо считала Йозефа Крафта колдуном.

Приезжать она перестала после того, как однажды хозяин Вольтерштана вдруг вошел на кухню, где она готовила, и заиграл на странной флейте, заставляя стряпуху помимо воли неуклюже выводить баварскую народную песню, которую она даже не знала. При этом Крафт думал об этой песне и, следовательно, при помощи доминатона транслировал свою мысль в эфир.

Йозеф жил совсем один уже половину зимы, вспоминая о том, что надо поесть лишь тогда, когда желудок сводило от голода, а в глазах начинали кружиться черные мушки. Тогда, держа наготове охотничий нож, в кромешной темноте он брел по длинным коридорам, проходил через выстуженные ледяными ветрами залам, спускался в кладовую и отрезал кусок вяленого мяса от подвешенного на крюк окорока. Съедал, механически работая челюстями и не чувствуя вкуса, промерзшую копченую плоть и, трясясь от холода, торопливо возвращался к себе, чтобы продолжить исследовать только что созданный доминатон.

В одну из зимних ночей к Йозефу явилась Ривка. Случилось это так. Оглаживая рукой только что сделанную на доминатоне гравировку, изображающую невмы для воздействия на человека, Йозеф сидел над раскрытой книгой, вчитываясь в музыку других живых существ. В углу послышался шорох. Йозеф вскинул глаза. И увидел Ривку, сидящую на стуле.

– Ты предал себя, Йозеф Крафт. Предал мечту. Тебе никогда не быть врачом.

– Зато я сделал инструмент, способный осчастливить человечество.

– Ты лжешь себе. Не для других ты собрал по схеме мистика Порфирия доминатон, а для себя. Для собственной абсолютной власти.

Слова Ривки больно задели за живое, и затворник резко возразил:

– Мне не нужна власть! Я привык довольствоваться малым.

Иудейка усмехнулась и не без ехидства заметила:

– Поэтому ты выгравировал на доминатоне только одну мелодию – музыку человека! Животные отчего-то тебя не привлекли, хотя вон она, книга, перед тобой и ты и сам видишь, что мелодий для них у Порфирия подобрано преизрядно. Задай себе вопрос – для чего тебе необходимо, чтобы под рукой всегда был не только доминатон, но и музыка человека? Хоть раз будь с собою честен. Ты правильно подумал, но не решился сказать мне прямо в глаза – чтобы управлять людьми. Ибо доминатон – инструмент доминирующего. Теперь доминирующий – ты. Доминатон у тебя. Пользуйся похищенной мудростью Просвещенных и во веки вечные гори в огне.

Оплывая контурами и меняясь чертами лица, Ривка вдруг сделалась его матушкой и, с упреком глядя на Йозефа, сухо проговорила:

– Как же это, сынок? Ты овладел необходимыми врачебными знаниями, кои похоронил в себе. Ты встал на ложный путь. Это дьявол тебя смутил непомерной гордыней, ибо ты отказался от Бога, а свято место пусто не бывает. Пока не поздно, вернись к Спасителю. Он добрый. Он простит.

Матушка печально улыбнулась и, сокрушенно покачав головой, растворилась в ночном сумраке. Точно очнувшись ото сна, Йозеф отложил доминатон и воззрился на опустевший стул. Ни Ривки, ни матери в холодной комнате уже не было, но была правда, правда о низости, подлости и непомерной гордыне, о впустую прожитой жизни и о будущем, которого больше нет. Бог, некогда далекий и чужой, вдруг приблизил к Йозефу свое лицо и заглянул в застывшую душу большими скорбными глазами. Смертный страх охватил старика и больше уже не отпускал. С той ночи Йозеф истово молился, испрашивая у Спасителя прощения за смертный грех убийства и неуемную гордыню.

Весной он ушел в лес, чтобы жить отшельником. Поселился в землянке, питался дарами леса, не притрагиваясь к мясу, ибо было оно живое и некогда тоже имело душу. Под раскидистой ивой, склонившейся у ручья неподалеку от его землянки, Йозеф Крафт закопал деревянный сундучок с книгой книг и созданным им доминатоном, ибо, уходя, оставить в замке такие опасные вещи не решился, а уничтожить не поднялась рука.

Словно услышав его молитвы, Господь в знак прощения послал Йозефу шустрого парнишку, сбежавшего из деревни от побоев отца. И этого парнишку, прозванного Йозефом за жизнелюбивый характер Виталиусом, с особым пылом медик взялся учить лекарскому мастерству, передавая мальцу все те немалые знания, которые имел сам.

А чтобы объяснения были наглядными, Йозеф предпринял вылазку в свой замок, после его ухода окончательно утративший жилой вид, и вывез оттуда книги по медицине и сохранившийся со времен крестовых походов лекарский инструмент. Отправившийся вместе с ним в замок малыш Виталиус гораздо больше, чем фолиантами, был поражен алхимическим оборудованием в кабинете, но старик запретил прикасаться к ретортам и тиглям, пробормотав, что от многих знаний – многие скорби.

– Не надо мудрствовать, дружок. – Присев на табурет, старик потрепал пухлого мальчонку по непокорным волосам, вынимая у того из-за пазухи химические реактивы и возвращая обратно на стол. – Знаешь, как вышло с сатиром Марсием, возомнившим себя сродни богу?

– Не знаю, деда, – шмыгнул носом шустрый деревенский малец.

– Еще грек Маланиппид изложил миф о том, как фавн Марсий смастерил флейту и так искусно выучился на ней играть, что за козлоногим рогачом помимо воли следовали, приплясывая, звери и птицы, нимфы и прочие лесные твари. И осмелился Марсий вызвать Аполлона на состязание. Судьей был царь Мидас, который в силу своей недалекости отдал предпочтение флейте фавна. Разгневавшись Аполлон, игравший на кифаре[4], призвал в свидетели Муз, и они встали на сторону бога. Тогда Аполлон-победитель, осерчавший на соперника за дерзость, подвесил Марсия на высокой сосне и содрал с живого кожу, а царя Мидаса за неправедный суд наградил ослиными ушами. Так что излишняя самоуверенность, мой мальчик, приводит к поистине печальным последствиям. Послушай мудрого человека – не стремись прыгнуть выше головы. Жизнь лекаря-цирюльника не так уж плоха. Простая и ясная. Как только Господь призовет меня к себе, отправляйся странствовать по миру и лечить людей. Мне не довелось применить свои знания на практике, и именно в тебе, Виталиус, я вижу продолжение себя.

Виталиус покладисто кивал, соглашаясь со стариком, и трудолюбиво постигал нелегкую науку исцелять. Год проходил за годом, мальчик рос и мужал, а старик торопился, понимая, что дни его сочтены и со дня на день смерть придет за ним. Умер Йозеф Крафт в День Непорочного сердца Девы Марии блаженным и просветленным. Проснувшись ранним утром, Виталиус выбрался из землянки и увидел, как розовый луч зари скользнул по худому лицу старца, мертвенно раскинувшего руки на зелени травы.

Простой и бесхитростный, парнишка всплакнул о своем учителе и, выкапывая неглубокую могилку под ивой у ручья, натолкнулся на сундук. И, хотя любопытство снедало Виталиуса, ученик лекаря все же сперва придал иссохшее тело земле. И только потом полез в сундучок, надеясь обнаружить там богатства. Но вместо драгоценностей на выстланном сафьяном дне лежали старая книга и серебряная флейта, украшенная загадочными знаками. А больше ничего там не было. Погрузив сундук и книги на самодельную тележку, неунывающий Виталиус двинулся в замок Вольтерштан, чтобы зажить в нем полновластным сеньором.

* * *

Москва, наши дни

Как попал в госпиталь, Термит не помнил. Знал только, что пролежал там всю зиму, потому что на полдник давали мандарины, в холле отделения долгое время стояла елка, а по телику показывали новогодние фильмы. Уже не надеясь на свою память, он все-таки порадовался, что не разучился логически мыслить, и, выйдя из госпиталя, попытался целиком и полностью отдаться ощущениям. Ощущения были не из приятных. Все, кого он встречал на улице, в основном вызывали жгучую неприязнь. Сперва он не мог объяснить, с чем это связано, но затем, шаг за шагом картина стала проясняться. Дворники, продавцы, водители маршруток и автобусов не раздражали. Зато праздно гуляющая публика тихо бесила, наводя на тяжелые мысли, от которых темнело в глазах и болела голова.

Классифицируя окружающих, Термит пришел к выводу, что бесят его бездельники, а труженики вызывают уважение. Ибо термитник устроен так, что в нем нет места таким вот отбросам, шатающимся по Чистым прудам, слоняющимся по Мясницкой, отирающимся на Манежной и прожигающим жизнь в парке Горького.

Мысль, что нужно от них избавляться, все чаще приходила Термиту в голову. Первое время он находил в себе силы не поддаваться соблазну сделать мировой термитник лучше, уговаривая себя, что ненавистные ему бездельники запросто могут быть художниками, актерами, туристами, да, в конце концов, теми же самыми продавцами и водителями маршруток, отдыхающими в свой законный выходной. И все же как они выбешивали, раздражали, доводили своим беспечным видом до белого каления! Никчемные ублюдки, не достойные того, чтобы жить.

Та девчонка сама напросилась. Термит и не думал ее убивать, он просто хотел проверить, как далеко она готова зайти в своей беспринципности. Совсем молоденькая, почти ребенок, она сидела на лавочке Чистопрудного бульвара и тянула из банки пиво. Он подошел, присел рядом. Слово за слово, разговорились. Она назвалась Сусанной. Конечно, она врала, но это было не важно. Сусанна так Сусанна. Какая теперь разница? Термит предложил ей взять бутылочку испанского вина и пойти в укромное местечко, где им никто не помешает, и эта дура согласилась. Безмозглая, рыхлая самка, неспособная включать мозги. Термит привел ее в свое подземелье, где знал каждый ход, каждый лаз и закоулок, усадил на топчан, притащенный бомжами. Бомжей сейчас не было, они промышляли на углу у «Дикси», так что время выдалось самое что ни на есть подходящее. Сусанна до последнего не верила, что он ее убьет. Думала, поимеет и отпустит. Но не тут-то было. Закончилось все так, как решил Термит. Подобным ей не место в термитнике.

А с толстым бугаем не вышло. Термит крался за ним по пятам все то время, что незваный гость слонялся по его подземелью, рыская в самых заповедных местах и рискуя вот-вот обнаружить припрятанный труп Сусанны. И не только Сусанны. Их было много, очень много, ненужных, бесполезных людей, похороненных в принадлежащих Термиту катакомбах. У подземелья были еще и другие хозяева – бомжи. Они тоже ужасно раздражали, но вызывали ассоциации с червями, существами хотя и неприятными, однако полезными. Только из-за этого Термит их и терпел, снося столь неудобное соседство.

А толстый тип, похоже, всерьез задумал обосноваться в убежище Термита. Ходил, осматривался, как у себя дома, даже что-то снимал на смартфон и царапал на стене. Такого вероломства Термит не мог снести. Он долго крался за парнем по пятам и, сочтя момент подходящим, выскочил из укрытия и кинулся на врага с удавкой. Но то ли от волнения, то ли из-за внушительных габаритов противника тому удалось уйти живым. Удавка почти стянула толстую гортань, но парень сумел вывернуться и убежать.

Не находя себе места после столь сокрушительного фиаско, Термит вдруг осознал несовершенство окружающего мира. И понял, что бесполезно пытаться переделать мир. Нужно построить свой термитник, где будут действовать только его законы и правила.

* * *

Москва, наши дни

Всю дорогу до дома я прикидывала, как преподнести Добрыне новость о его переезде на дачу так, чтобы не выглядело, будто бы я пытаюсь избавиться от сердечного друга. Въехала во двор, с трудом отыскала парковочное место в перегороженном грузовой газелью закутке между домами и, открыв дверь в подъезд, на лифте поднялась на свой этаж. Достала ключ, отперла замок, потянула дверь на себя и обмерла. Войти в прихожую можно было только бочком: вдоль стены и до самого потолка громоздились высоченные коробки. Рядом с ними стоял запыхавшийся Добрыня и с вопросительной лаской во взоре смотрел на меня. Под правым, заплывшим, глазом наливался лиловый синяк.

– Привет, – оторопело протянула я. – Кто тебя так?

– Не важно, – дернул плечами Добрыня. – Упырь один. Набросился и начал душить.

– Что, прямо на улице?

– Зачем на улице? Подвал я обследовал. Перспективный в плане укрытий. А этот ублюдок вылез, как из-под земли, и накинул мне на шею удавку. Бомжи какие-то его спугнули, а то бы я сейчас с тобой не разговаривал. Похоже, началось.

– Ну да. Зомби апокалипсис. Как там сказано в откровении Иоанна Богослова? «Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут»…

– Зря, Берта, смеешься, я видел его глаза. Это не человек. Короче, я сваливаю. Я тут кое-что прикупил по случаю и отчаливаю в Карелию. Внизу машина ждет.

Скинув кроссовки, я протиснулась в щель между шкафом и дверью санузла, намереваясь попасть на кухню. Но и там все оказалось забито коробками. Мне было не особенно интересно, но я все-таки спросила:

– И что же ты приобрел?

– Бункер. Складной. В интернет-магазине. По смешной цене.

– Сколько? – стараясь говорить спокойно, уточнила я, ибо, как никто другой, знала, что своих денег у Добрыни нет и для покупок он пользуется моими.

– Двести пятьдесят тысяч, – улыбнулся мой друг. – Я у тебя в заначке взял, ты не против? Потом все верну. Когда игру продам.

– Да брось, не стоит беспокоиться, – отозвалась я, в голове прокручивая завтрашний диалог с Лилей по поводу несостоявшейся покупки дачи. Ужасно не люблю оправдываться, а, похоже, придется.

Добрыня кинул на меня исполненный благодарности взгляд и подхватил ближайшую коробку, потащив ее к выходу. Я юркнула в образовавшийся лаз и нажала клавишу электрического чайника. Сидя на кухне, я пила чай и наблюдала, как постепенно пустеет мое жилье. Боль и обиду от подобного вероломства сердечного друга мало-помалу вытеснял вязкий тягучий вакуум. Глядя, как по-военному четко Добрыня уходит из моей жизни, я вяло думала, что шеф был прав, и нужно было выгнать его раньше – хотя бы морально не травмировало. Ближе к одиннадцати Добрыня подхватил последнюю коробку и, сгибаясь под ее тяжестью, проговорил, стоя в дверях:

– Ну, все. Поехал.

Я поднялась со стула и вышла в коридор, чтобы закрыть за ним дверь. А потом вернулась на кухню, обуреваемая злостью на свои дурацкие иллюзии, с душераздирающим треском оторвала от рулона черный мусорный пакет и двинулась в комнату, собирать оставшиеся после Добрыни манатки, чтобы духу его в моем доме не было!

Смахнула со стола затертые компьютерные диски, обломки пластика от коробок и давным-давно не пишущие фломастеры, которыми он что-то там помечал. Распахнув тумбу письменного стола, вытащила стопку листков с какими-то схемами и уже хотела сунуть скачанные из интернета распечатки в мусор, но глаз выхватил написанный торопливым Добрыниным почерком заголовок: «Карта-схема 4. Катакомбы Садового кольца».

Бросив мусорный мешок на пол, я опустилась на стул и сосредоточилась на распечатке. С ума сойти! Оказывается, мы ходим по асфальтированным улицам столицы и даже не подозреваем, что прямо под нашими ногами на много этажей вниз уходит подземный город, ведущий свое летоисчисление со дня основания Москвы. Если верить схеме, подземные ходы соединяют Тайницкую, Никольскую и Спасскую башни Кремля. Ход из Сенатской башни ведет в Китай-город, к Старо-Никольской аптеке и на Мясницкую, а оттуда тянется вдоль Чистых прудов на Покровку.

Судя по крестикам, сначала проставленным Добрыней красным фломастером, а затем перечеркнутым черным, все эти прекрасные места уже застолблены более расторопными выживальщиками, кои, должно быть, и намяли ему бока, чтобы не совался на чужую территорию. Полагаю, вот этот, самый жирный черный минус, перечеркивающий красный крест на здании доходного дома, некогда принадлежавшего храму Святого семейства в Грязях, и стал решающим в его намерении покинуть негостеприимную столицу.

Разложив бумаги на столе, я водила пальцем по нечетким линиям, узнавая Покровку и Чистопрудный бульвар. Надо же, из подвала дома купца Солодовникова есть ходы в соседние дома, тоже, похоже, жилые. И из дома купца Романова. Того самого, модернового, с лепниной, где произошло ограбление господина Архарова. Интересно. Убирая распечатки в сумку, я приняла решение. В «Доме быта» требуется портниха? Вот и хорошо. Будет вам портниха.

Засыпая, я перебирала в мыслях все навыки и знания, полученные в школе на уроке труда, и, должно быть, как следствие воспоминаний снилась мне роскошная норковая шуба, которую я должна была укоротить. Задачка оказалась не из легких. Расстелив изделие греческих скорняков на большом столе, я заходила то с одной, то с другой стороны, никак не решаясь подступиться к нежному серебристому меху. И вот когда похожие на клюв тукана портняжные ножницы уже были занесены над беззащитным норковым подолом, зловещую тишину сна пронзил звонок смартфона. Я с облегчением открыла глаза, радуясь, что мне не нужно брать на себя ответственность за целостность дорогостоящего мехового изделия, и стянула с тумбочки аппарат. На дисплее светился незнакомый номер, часы показывали шесть утра. Не ожидая от разговора ничего хорошего, я нажала на прием и услышала в трубе дрожащий от волнения девичий голос:

– Это Оксана, администратор «Отеля на Покровке».

– Что вам не спится, Оксана? Откуда у вас мой номер? – недовольно буркнула я.

– Роман дал. Он попросил с вами связаться. Роману очень плохо, он хочет, чтобы вы за ним приехали.

Этого еще не хватало! Каким ветром Сирина занесло на Покровку?

– Сейчас приеду, – пообещала я, нехотя выбираясь из-под одеяла.

Сварила кофе, умылась. Решила не краситься – если Сирину плохо, то должно быть все равно, в каком виде я за ним приеду. Вышла на улицу. Дивное летнее утро пьянило чистотой. Воздух пах илом с Москвы-реки, на клене перед домом орали от восторга и полноты жизни ополоумевшие вороны. Вспугнув пернатых ревом мотора, я вырулила со двора и устремилась в центр. Перед «Отелем на Покровке» увидела машину Сирина и припарковалась рядом. Оксана ждала меня в дверях. У дома напротив, прямо у арки, стоял полицейский автобус. А рядом – «Скорая». Администратор напряженно смотрела в ту сторону.

– Как хорошо, что вы приехали! – выдохнула она, тревожно сверкая глазами. – Скорее забирайте своего приятеля, с девяти новый заезд.

– Вы не знаете, что здесь делает полиция?

– Вот и я думаю, что они здесь забыли? Может, ваш приятель так стонал, что из соседнего дома вызвали полицию? Вот! Слышите? Снова стонет!

Я замерла. И в самом деле. Стоны Сирина хоть и долетали издалека, были слышны еще с улицы. Я прошла по коридору и остановилась перед распахнутыми дверьми того самого номера «люкс», который мы недавно обследовали. Рома сидел на кровати, свесив руки между колен, и страдал. Мужественный, лишенный фобий человек, которого я некогда знала, был сейчас похож на завсегдатая вытрезвителя. Увидев меня, он поднялся и поковылял к дверям. От пережитого слог его сделался высокопарным, почти как у Хренова.

– Ну, наконец-то! Берта, подойди. Я обопрусь на твое плечо и покину этот вертеп. Веди меня в машину.

Увидев жмущуюся к стеночке Оксану, он мрачно выдохнул:

– Изыди, отравительница!

– Да это честно не я! Это не моя бутылка виски, вот вам крест! Архаров с ней пришел и у меня на ресепшне оставил.

– Почему полиции не рассказала? – зло выдохнул Сирин.

Оксана жалобно затянула, едва не плача:

– А как я расскажу, когда я это виски себе взяла? Полицейские скажут – украла. А я хотела Мишку угостить, а Мишка, дурак, подумал, что это Марк у меня был и виски оставил. Даже не притронулся. Обиделся и ушел.

Сирин поморщился, вынул смартфон и, отойдя к окну, принялся кому-то звонить. Говорил он вполголоса, прикрываясь рукой, но и при столь серьезной конспирации было понятно, что Роман беседует со своим бывшим сослуживцем следователем Захарчуком. Закончив разговор, приблизился к конторке и, окинув Оксану уничтожающим взглядом, сквозь зубы процедил:

– Ладно, сиди здесь и никуда не уходи. Сейчас приедет следователь, повторишь ему все, что мне рассказала.

Администратор поспешно закивала, выпрямила спину, приняла позу хорошей девочки и замерла в ожидании. Мы вышли на улицу, и Сирин вдохнул полной грудью.

– Как видишь, Берта, я тут кое-что узнал. Правда, чуть концы не отдал, но это лирика.

Через пятнадцать минут сбивчивого повествования я выяснила, что после посещения офиса разобиженный на Ольгу Сирин решил не ехать домой, а надумал отправиться в «Гамбринус» и как следует напиться. Себя он уговаривал, что едет в кабак по делу – попытаться выяснить, что за дамочка эта Жанна Фоменко, с которой провел свой последний вечер Архаров. В «Гамбринусе» играла негромкая музыка, все столики были заняты, и только у барной стойки Сирин обнаружил свободное местечко.

После третьей рюмки текилы рядом с Ромой каким-то образом материализовался хозяин заведения Марк, и в ответ на вопрос о Жанне стал горячо убеждать, что эта дамочка – та еще штучка. Они знакомы давно, можно сказать, с детства, только поэтому Марк в тот вечер не выставил мадемуазель Фоменко вместе с ныне покойным Архаровым из своего бара, ибо за подобные вещи в приличных местах бьют морды. Рома долго не мог понять, о чем идет речь, но после пятой рюмки, наконец, догадался, что обладатель потрясающих бакенбард гневается на Жанну за то, что мерзавка принесла и распивала свое спиртное, что в злачных местах всего мира категорически не приветствуется.

– Жанка-стерва! Ты представляешь, Ром, прямо на моих глазах достала вискарь из сумочки, свинтила крышку, да еще, поганка, отказалась от бокалов, заявив, что ее приятель обожает пить из горла! Как в каком-нибудь притоне, ей-богу!

После седьмой рюмки Марк и Рома были друзья – неразлейвода, а после девятой Марк сказал, что Роману уже хватит, и проводил нового друга в отель по соседству, замолвив словечко перед Оксаной. Неизвестно, что повлияло на администраторшу больше – беспомощное состояние упившегося в хлам Романа или хрусткая оранжевая купюра, которую тот от полноты чувств протянул ей щедрой рукой.

Пустив постояльца на ночлег, Оксана полагала, что на этом все закончится, но Рома потребовал продолжения банкета, велев где угодно добыть любую спиртосодержащую жидкость. И девушка принесла початую бутылку виски и бокал. Сделав пару глотков, Роман почувствовал, что умирает, и принялся стонать и звать на помощь. Вовремя поданный тазик облегчил его страдания, не дав погибнуть во цвете лет. Остальное я видела сама.

– Значит, так. Я возвращаюсь в отель и жду приезда следователя. Захарчук запишет рассказ Оксаны и изымет бутылочку по всем правилам следственной науки. И отправит на экспертизу. Что-то мне подсказывает, что в алкоголе обнаружат клофелин. А потом мы едем к Жанне Фоменко. Эй, Берта! Ты меня слышишь?

Но я не слышала. Я во все глаза смотрела, как из подворотни дома напротив выносят похожий на полено черный мешок характерных очертаний.

– Что там еще за ерунда? – поежился Сирин. – Не иначе, труп обнаружили.

– Пойду, гляну! – выскакивая из машины, на бегу обронила я.

Роман высунулся в открытое окно и требовательно прокричал:

– Берта! Вернись!

Но я сделала вид, что не слышу приказа начальства, со всех ног устремляясь к группе людей на противоположной стороне улицы. В основном это были любопытные, такие же, как я. Но среди них встречались и люди при исполнении. Потолкавшись у подворотни и попытавшись хоть краешком глаза заглянуть в пахнущее карболкой нутро санитарной машины, куда уложили найденный труп, я вдруг поймала на себе пристальный взгляд одного из служивых. Разглядывающий меня полицейский был невысок и горбонос, в ладно сидящей форме и с сумкой-планшетом в руках, плотную кожу которой он использовал как опору для записей. Я отвлеклась всего лишь на минуту, увидев, как один из санитаров, поправляя труп в мешке, приоткрыл его и развернул лицом ко мне.

Это была совсем молоденькая девушка, почти девочка, но уже с татуировкой в виде побега дикого плюща, тянувшегося от крохотного детского уха через всю шею и уходящего под грязный разорванный воротник серой блузки. Татуировку пересекала страгуляционная борозда, из чего следовало, что несчастную задушили. Пока я рассматривала покойницу – это заняло не более минуты, ко мне, взяв на изготовку планшет с пристроенным на нем блокнотом и шариковой ручкой, сделав значительное лицо, пробирался горбоносый полицейский. Когда он подошел совсем уж близко, я дала задний ход и, перебежав через дорогу, уселась в машину к Сирину.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – недовольно пробурчал Рома.

– Ты прав, там труп, – льстиво заметила я, предприняв попытку реабилитироваться. – Девица задушенная.

Рома подачу не принял.

– Черт с ней, с девицей, – хмуро буркнул он. – Впредь ей наука – не будет лазить по подвалам.

И, помолчав с минуту, развернулся ко мне всем телом, взмолившись:

– Слушай, Берта, будь другом, сгоняй за минералочкой!

И я пошла. Тяжело вздохнув, чтобы коллега понимал, на какую жертву я соглашаюсь, выбралась из машины, стараясь не смотреть в сторону толпящихся у служебных машин людей, дошла до угла, перешла дорогу и завернула в «Дикси». Народу оказалось немного, но очередь в кассу тянулась преизрядная. Я ухватила с полки бутыль с газировкой и сделала робкую попытку проскочить без очереди. Но тут же встретила отпор, оттиснутая локтями двух стоящих у кассы азиатов с тележкой, заполненной батонами белого хлеба. Затем была передвинута плечом высокой женщины с двумя корзинами овощей и так, скользя по очереди, как утлое суденышко по морским волнам, оказалась в самом ее конце.

Девушка за кассой выглядела сонной, и особенно не торопилась, так что несчастную бутылку воды я пробила лишь минут через пятнадцать. Вышла из магазина и увидела, как в отель заходит Сирин, перед собой пропуская следователя Захарчука. Я было ринулась за ними, но около подвальчика остановилась, наблюдая, как жалюзи «Дома быта» отпирает какой-то старик. Со спины он был высокий, массивный, с могучей шеей и упрямым затылком, поросшим кудрявым седым волосом. Вспомнился виденный ночью сон, идея устроиться швеей захватила меня с новой силой, и я, приблизившись, решительно спросила:

– Доброе утро, вы портниху еще не наняли?

– А ты портниха?

– Некоторым образом, – уклончиво откликнулась я. И вдохновенно принялась сочинять: – Училась на технолога швейного производства и три года отработала по профессии.

Домыслы мои базировались на том, что технолог вовсе не обязан уметь шить так же хорошо, как простая швея.

– Где работала?

– А у нас, в Якутске, в доме моды «Элегант», это рядом с кинотеатром «Родина», может, знаете? – заливала я, прекрасно понимая, что проверить мои слова никак невозможно.

– «Родина»? Не знаю. Платить буду пятьдесят на пятьдесят. Устраивает?

– Вполне.

– Тогда пойдем, – пригласил старик, открывая дверь. – Тебя как зовут? – спускаясь по ступенькам, осведомился он.

– Берта, – откликнулась я.

– А я Сан Саныч. – Улыбаясь, он обернулся на ходу, рискуя свалиться со ступенек, и я увидела, какое хорошее, доброе и морщинистое у него лицо.

Преодолев лестницу, Сан Саныч шагнул в темноту коридора и нащупал на стене выключатель. Вспыхнул свет, и старик, звеня ключами, принялся отпирать свой громко именуемый «Домом быта» закуток при входе.

– Я отъеду за фурнитурой, часа на два, не больше, а ты, Берта, принимай заказы. Если принесут чего подшить – нитки вот, в этой тумбочке.

Распахнув дверцу тумбочки, хозяин горделиво кивнул на большую коробку разноцветных бабин.

– С машинкой справишься? – с надеждой в голосе уточнил он.

Я не могла обмануть его ожидания.

– Справлюсь, – легко соврала я, осматривая оснащенный иголкой незнакомый агрегат.

– Если придут за этими вот ботинками, – Сан Саныч указал на стоящие на полке надраенные до зеркального блеска коричневые «инспектора», – отдай. Только квитанцию забери, а то бывали случаи, что обувь без бумажки получали – вроде бы забыли квитанцию дома, а потом по второму разу приходили.

– Ладно, – покладисто согласилась я.

– Паспорт с собой? – уточнил мой новый работодатель.

Я кивнула и протянула документ. Сан Саныч включил ксерокс, сделал копии первой страницы и прописки, после чего аккуратно убрал бумаги с моими данными к себе в потрепанный кожаный портфель.

– Вон, видишь дверь? – возвращая паспорт, проговорил старик. – Это кухня. Чайничек поставь, кофеек завари, у меня в холодильнике сырок есть, колбаска. Хлеб на столе, в синем пакете. Ну все, Берта. Не стесняйся. Хозяйничай. Скоро буду.

Он улыбнулся своей замечательной улыбкой, сделавшись похожим на сенбернара, и похромал вверх по лестнице. А я отправилась осматривать подвал. Хозяйственный отдел от «Дома быта» отгораживала откатная решетка. Точно такая же, но с занавеской, в свою очередь, закрывала доступ в «Секонд-хенд». Обследовав то, что можно было обследовать до прихода продавцов, я вернулась к кухонной двери и заглянула внутрь.

Кухня была крохотная, примерно метр на метр. Но при этом довольно уютная. Центральное место в ней отводилось столу, под которым разместился маленький холодильник. Наверху – кухонный шкаф. На столе пристроились микроволновка и чайник, а перед столом – табуретка. Я уселась на табуретку и включила чайник. Из синего пакета достала хлеб, а из холодильника – сыр. Соорудила бутерброд, дождалась, когда закипит вода в чайнике, и залила кипятком растворимый кофе. Не люкс, конечно, но вполне терпимо. В холодильнике даже нашлись сливки, и я, радуясь прекрасной идее устроиться сюда работать, приступила к завтраку.

Звонок смартфона я услышала не сразу. Сначала основательно подкрепилась и, уже допив кофе, вышла в коридор, намереваясь помыть за собой чашку. Я шла к туалету, когда до меня донеслись трели смартфона. Вернувшись к прилавку, вытащила из сумки аппарат и, увидев пять пропущенных вызовов от Сирина, догадалась, что ничего хорошего меня не ждет. И точно. Коллега рвал и метал.

– Где ты, чертова кукла? Ты что, за минералкой в горы, на источник пешком пошла?

– Прости, Ром, я забыла про воду, – виновато начала я. Но меня перебили.

– Да хрен с ней, с водой. Я уже попил в отеле, пока Захарчук бутылку изымал. Мы закончили, Захарчук уехал, так что подходи к машине, срочно надо ехать в Женский Деловой центр.

– Я не могу ехать, – растерялась я. – Я работаю.

– То есть как это – работаешь? – ошарашенно протянул Сирин. – Где? Кем?

– Портнихой в «Доме быта» в том же подвале, где «Секонд-хенд».

– И давно?

– Да уж с полчаса.

– Ты хоть шить-то умеешь, портниха?

– Какое это имеет значение? Я не для того сюда устраивалась. Мне важно проследить, кто водит дружбу с Ниной и остается у нее в магазине на ночь.

– А со мной ты посоветовалась? Или, может быть, у Хренова спросила разрешение на подобную выходку?

– А что, я сама не могу решить, что для расследования важно, а что нет?

– Вообще-то не можешь. Хватит ерундой заниматься! Жду тебя пять минут и уезжаю.

– Я же говорю, что не могу никуда уехать. Мне Сан Саныч доверил мастерскую, здесь оборудования одного на бешеные тысячи. Машинка швейная. И ксерокс.

– Ну, как знаешь. Можешь не беспокоиться, я Хренову сам скажу, что ты теперь портниха и больше у нас не работаешь.

В трубке раздались противные гудки, а я от гнева так и задохнулась. Подумаешь, командир какой выискался! Он мне будет указывать, что делать, как будто я без мозгов!

Жизнерадостное: «Всем привет!» раздалось одновременно с шагами на лестнице. Вниз спустилась продавщица из «Секонд-хенда», с интересом окидывая меня взглядом.

– Новая портниха? – деловито уточнила она.

– Угу, – подтвердила я.

– Ну, наконец-то Сан Санычу повезло! Ты смотри, от него не сбегай с выручкой, он у нас мужик крутой. В горячих точках бывал. Найдет – голову открутит.

– Какой же он мужик? Он дедушка.

– Да ладно, ему пятьдесят с небольшим. Просто выглядит как старик. Я одно время с ним роман крутила, но Сан Саныч для меня слишком жесток. Мне мужики поделикатнее нравятся. А этот чуть что – Нина, к ноге. А я свободу люблю. Кстати, я Нина. А ты?

– Я Берта.

– Азиатка, что ли?

– Я из Якутии.

– То-то я смотрю, на азиатку вроде не похожа. Какая-то ты другая. У нас их много, азиатов. Народ они понимающий. Здесь знаешь, как круто одеться можно? Я всех своих одела, даже мужа-обалдуя. У меня семья под Ярославлем, муж пьянь, да мама старенькая. А я с детьми сюда перебралась. Дочку в институт пристроила. Сын еще в школе. Комнату в коммуналке снимаем, нормально живем. Ты тоже от мужа сбежала?

– Я не замужем.

– Выдадим! Здесь столько богатых мужчин! В первый день завоза нового товара к нам на лимузинах приезжают. Ладно, потом поговорим. Пора магазин к работе готовить.

Нина махнула рукой, отперла и откатила решетку, прошла через хозяйственный магазин, снова загремела ключами, отпирая свою решетку, и скрылась за занавеской. Из дальнего конца подвала донеслась негромкая романтическая музыка, и мимо меня прошел один из тех самых азиатов, о которых с такой теплотой только что отзывалась Нина. Остановившись перед прилавком хозяйственного отдела, он обвел глазами пустое пространство перед собой и жалобно сообщил:

– Мне лапушку нада.

– Продавца нет, подождите, пожалуйста, – откликнулась я.

– Я дворник, мне очень нада. А вы продать не можете?

– Я не могу. Попросите Нину из соседнего отдела.

Дворник доверчиво сунулся за прикрывающую решетку занавеску, и тут же раздался пронзительный крик продавщицы «Секонд-хенда»:

– Куда? Мы с десяти работаем, а еще только половина!

– Мне лапушку нада, – затянул азиат.

– Не знаю ничего, вот Анжела придет, пусть сама с тобой разбирается, кого там тебе нада.

Но, сжалившись, все-таки откатила решетку, вышла из-за занавески и шагнула к хозяйственному прилавку, бормоча:

– Вот Анжелка-зараза! Вовремя никогда не приходит! Все время на час позже. Мишка – тот уже в девять на месте, как штык, а эта вечно опаздывает! – И, обращаясь к покупателю, подмигнула: – Ну, рассказывай, какую тебе лапушку надо?

Дворник вынул из кармана синей робы руку, в которой была зажата лампочка, и протянул Нине.

– Вот молодец! С собой образец принес, а то другие только голову морочат.

Нина взяла лампочку и стала вглядываться в обозначения на цоколе.

– Да тут не видно ни хрена, – с досадой проговорила она. И подняла глаза на покупателя: – Так какую тебе?

– Какую? – не понимая, переспросил дворник.

– Ну, сколько ватт?

– Сколько? – снова удивился он.

– О господи! Как Анжелка с вами договаривается? На вот тебе лампочка. Сорок пять рублей давай. Ищи без сдачи.

– А лапушка такая же? – засомневался покупатель.

Нина загремела мелочью, ссыпая ее на прилавок, и раздраженно проговорила:

– Такая, такая. Иди уже.

Проходя мимо меня, дворник учтиво поклонился, а ему навстречу уже спешила молодая замотанная жизнью полная женщина с большими пакетами продуктов из «Дикси».

– Открыт «Секонд-хенд»? – отдуваясь, осведомилась она.

– Закрыт, – увидев ее, поспешно гаркнула Нина, скрываясь за занавеской.

– Как жалко, – расстроилась покупательница, опуская рядом с моим прилавком свой необъятный пакет. Она оперлась на прилавок и осведомилась: – Сколько стоит набойки сделать?

– Думаю, рублей триста, – пожав плечами, предположила я.

– А точно вы не знаете? – Женщина откинула с лица спутанные волосы с отросшими корнями и нервозно хрустнула пальцами. Глаза ее были удивленные и испуганные, как у виноватой.

– Нет. Я портниха, а не сапожник.

– Вы-то мне и нужны! – внезапно обрадовалась женщина. – Джинсы сколько стоит подшить?

– Пятьсот рублей, – чтобы отвязаться, буркнула я.

Меньше всего я ожидала, что дама полезет в сумку и вынет оттуда детские штаны, положив их передо мной на прилавок.

– Будьте добры, укоротите на три сантиметра. Когда будет готово?

– Дня через два, – выдохнула я, понимая, что подписываю себе приговор.

– Отлично. Меня это вполне устраивает.

В хозяйственный магазин проворно проскочила невысокая женщина, похожая на синичку.

– Нинок, привет! – прокричала она, бросая сумку за прилавок и протискиваясь в заприлавочное пространство.

На ее голос из-за занавески выглянула Нина и стала докладывать:

– Привет, Анжела! Я тут тебе лампочку в семьдесят пять ватт продала. Деньги положила рядом с кассой.

– Спасибо, Нин, – заулыбалась припозднившаяся продавщица хозмага. – Ты меня всегда выручаешь.

– Квитанцию выписывать? – глядя на заказчицу, уточнила я.

– Я не знаю. – Женщина растерянно огляделась по сторонам, точно ожидая подсказки. – А как положено?

– Положено выписывать, – решила я, шаря в прилавке в поисках чистых бланков.

– Тогда выпишите, – легко согласилась клиентка, доставая из кошелька пятисотенную купюру и торжественно вручая мне. И доверчиво пояснила: – Я как раз пособие на детей получила, неделю без денег сидели.

Мне сделалось не по себе, точно я обираю слабоумную, и я торопливо заговорила:

– Сейчас не надо. Заплатите после.

– Да? Хорошо. Пусть будет после. Нет, лучше сейчас возьмите. После у меня может денег не быть. У меня они быстро кончаются. Пара дней – и нету.

Пока я принимала заказ, наступило десять часов, и мимо потек нескончаемый поток людей в «Секонд-хенд». Туда же отправилась и моя заказчица. В хозяйственный потянулись сантехники с грязными по локоть руками, азартно горящими глазами и выхлопом такой мощности, что от их дыхания можно было зажигать факел. Анжела, сразу же записавшаяся в мои лучшие подруги, между продажами пальчиковых батареек и ершиков для унитаза стояла рядом с моим прилавком, с довольным видом объясняя:

– Кроме как у нас в районе Чистых прудов больше негде купить ничего для строительства и ремонта. А жилищный фонд здесь ветхий, пальцем в стену ткни – развалится. Одна тетка из этого дома вздумала хорошенько кран почистить. Так кран, представляешь, у нее в руках остался. Она ко мне прибежала. За новым краном. А заодно и сантехника наняла, который у меня в отделе в поисках какой-то прокладки крутился.

Держа в руках треклятые детские джинсы, я слушала соседку-продавщицу и делала вид, что вот-вот собираюсь ими заняться. Анжела моих маневров не замечала, а вот Нина сразу же заметила. Неся в руках фиолетовую трикотажную кофту, она приблизилась к моей стойке и попросила:

– Ты мне, Берта, нитки такого вот цвета подбери. Порвали, сволочи, хорошую вещь! Так не продашь. А зашью – никто и не заметит. С руками оторвут. И, глядя на джинсы, усмехнулась: – Какая же эта многодетная дура! Ты с нее за подшивку штанов пятьсот рублей берешь, а у нас сейчас килограмм вещей триста шестьдесят рублей стоит! Прикинь, сколько на пятьсот рублей можно таких вот порток накупить! Ты не подшиваешь, потому что тоже об этом подумала? Не беспокойся, ей и в голову не придет отказаться от заказа. Она же блаженная. Терпеть ее не могу. Вечно наберет целую кучу детского тряпья, сядет на стул и сидит, сантиметром каждое платьице вымеряет. А купит с гулькин нос. И главное, ни на что не обижается. Сколько раз я ей говорила, что она дерьмовая покупательница, от которой больше мороки, чем прибыли. А она только виновато улыбается.

– Наверное, и мужикам своим также улыбалась, всем восьмерым, – поддакнула Анжела.

– Ага, у нее же восемь детей, и все от разных отцов.

– На что же она живет?

– Ясное дело, на алименты. Сама-то ни дня не работала.

Пока я в тумбочке искала нужные нитки, мои новые приятельницы вдруг пришли в невероятное оживление, заслышав манерное «привет-привет», произнесенное с определенными интонациями, характерными для представителей сексуальных меньшинств.

– О, Валера! Давно тебя не видела, даже соскучилась! – протянула Анжела.

– Здравствуй, Валерик! – заулыбалась Нина. – Чем порадуешь?

Я выбралась из-под прилавка и нос к носу столкнулась с Ольгиным кавалером. Теперь он был не в сетчатом полувере, а в яркой майке с Микки-Маусом, показывающим миру средний палец правой лапы. У меня все внутри оборвалось. Вне всяких сомнений, любовник Ольги Сириной принадлежал к мужчинам нетрадиционной ориентации!

– Девочки, здравстуйте, – манерно проговорил Валерик, окончательно укрепляя меня в этой мысли. – Я вам помаду принес. Ланком. И духи. Килиан. – Он подался вперед и, гладя Нину по плечу, закончил, пристально глядя ей в лицо: – Называются «Хорошая девочка становится плохой». Это очень дорогие духи. В магазине они стоят двадцать пять тысяч. А я вам за две отдам.

– Нет, Валер, духи я у тебя больше брать не буду, – отмахнулась продавщица «Секонд-хенда». – В прошлый раз взяла, так они у меня все вытекли.

Мужчина смотрел на Нину так внимательно, точно читал у нее по губам. И тут меня осенило – Валера глухой! Точно так же он смотрел и на Ольгу, и именно потому, что не мог услышать, что она говорит, а только видел артикуляцию! Он всего лишь навсего продал Ольге духи! Ольга – его покупательница, и между ними ничего нет!

В первый момент я хотела позвонить Сирину и обрадовать коллегу, но потом припомнила наш последний разговор и передумала – пусть помучается.

– Да брось, Нинон! – снова тронул собеседницу за плечо Валера. На этот раз в его голосе звучала легкая обида. – Может, разочек и попался брак, что же теперь, хорошие вещи по смешной цене не покупать? Вот, смотри, я к Килиану еще и подарки дарю. Подводку для глаз и карандашик. – Видя, что Нина не вдохновилась предложением, он поспешно добавил: – А хочешь, вместо подводки помаду бери. Несмываемую. Накрасилась – и на весь день. Будешь вот так вот ею краситься.

Он сделал губы уточкой и стал показывать, как Нина будет краситься несмываемой помадой.

– Мне тушь нужна, – отрезала женщина. – Если есть – я возьму.

Но тушью не вдохновился уже Валера. Перестав замечать Нину, «парфюмер» развернулся к Анжеле и снова завел свою шарманку:

– Купи духи. Дорогие. Дешево отдам. Родной Килиан.

– Знаю, знаю. Слышала уже. Хорошая девочка становится плохой. Мне не надо.

– Что ты такая жадная, Анжела? Зачем тебе деньги? Куда ты их деваешь? Мужикам, что ли, платишь, чтобы спали с такой каракатицей, как ты?

– Ах ты, засранец, еще хамишь! – рассердилась Анжела. – Попроси у меня в долг обойный клей! Так я тебе и дам!

– Тогда ты купи, – обернулся ко мне продавец паленой косметики, игнорируя вражеские нападки. – Хорошие духи. Килиан.

– Не буду покупать, – отрезала я.

– Почему?

– Из принципа.

– Ну и сиди, как дура. Вон, даже глаза не накрасила. И не стыдно так ходить?

Он развернулся, закинул на плечи тяжелый рюкзак с фальшивыми духами и контрафактными помадами и, шаркая ногами, двинулся в «Секонд-хенд».

– Вот зараза! Сейчас у меня на прилавке разложится, – заволновалась Нина, принимая из моих рук катушку фиолетовых ниток и устремляясь в свой магазин.

Через минуту оттуда послышалось:

– Купи духи! В магазине такие двадцать пять тысяч стоят, тебе за две отдам.

Скучающая в отсутствии сантехников Анжела усмехнулась и подмигнула в сторону «Секонда».

– Сейчас начнется! Цирк с конями и клоунами.

Из дальнего конца подвала послышался испуганный женский вскрик:

– Товарищ продавец, оградите меня от грязных домогательств!

– Две тысячи всего! Жадина какая! – не отставал Валера.

– Давайте, я у вас духи возьму, – проговорил другой женский голос.

– Вот молодец! Вот умница! Красавица моя. Что ты мне даешь? Пять тысяч? У меня нет сдачи. Возьми два флакона. А на тысячу я дам тебе помаду и подводочку для глаз. Ой, девочки! Помогите! Убивают!

Не удержавшись, я выбралась из-за прилавка и побежала на Валерин крик. Он стоял в углу, закрывшись руками на манер обнаженной женщины, и отбивался от молоденькой девчонки, пытавшейся вырвать из рук продавца косметики пятитысячную купюру и всунуть на освободившееся место две белых коробки. Валера деньги не отдавал и духи не брал, брыкаясь и уворачиваясь от цепких девичьих рук.

– Вот! Заберите ваши духи, верните мои деньги!

– Что куплено, то свято! – петухом голосил продавец. И, смеясь, добавлял: – Возьми еще одну помадку!

– Да не надо мне! Отдайте три тысячи сдачи, и все!

Видя, что номер не проходит, Валера вдруг стал серьезным и, ошарашив девицу мгновенной переменой, сухо сказал, вынимая из кармана джинсов три скомканные бумажки каждая достоинством в тысячу рублей:

– Да на, подавись своей сдачей!

Девица взяла деньги и быстро выскочила из магазина, брезгливо перешагнув через выпавшую из Валериного кармана скомканную бумажную салфетку, сложенную треугольником. Заметив пристроившуюся на стуле заказчицу, игнорирующую суматоху и старательно промеряющую сантиметром красное платьице для девочки лет пяти, я устыдилась и поспешно ретировалась к себе. Взяла детские джинсики и, подвернув правую штанину на три сантиметра, начала метать. А потом подумала – зачем отрезать? Лучше оставить с запасом. Дети растут так стремительно, что не успеет мамаша и глазом моргнуть, как штанишки станут коротки. Вот тут-то и пригодится подворот. Воодушевившись, я дометала штанину и только хотела перейти ко второй, как словно из-под земли передо мной вырос Валера. Он был насуплен и суров.

– Понаехали тут всякие, – брезгливо скривив рот, проговорил он, окидывая меня мрачным взглядом. – Ты что же думаешь, подруга, пятьсот рублей на дороге валяются? У матери восьмерых детей последние деньги забираешь! Штаны подшить – тьфу! Сто рублей цена такой работе. На вот тебе сотку. Подавись.

Он полез в карман и вытащил скомканную купюру, швырнув ее мне в лицо.

– Что вы себе позволяете? – ошарашенно протянула я. – Перестаньте хамить и швыряться деньгами!

– Еще одна умница приперлась в Москву! Тебе что здесь, медом намазано?

Я ехидно прищурилась и выпалила, скатываясь на его тон:

– А ты, значит, коренной столичный житель?

– Представь себе! И бедная женщина, которую ты обворовываешь, тоже! Она всю свою жизнь в соседнем доме живет, а ты тут без году неделя – и уже королева! Пятьсот рублей за подшив детских брючек!

– Вот сам и подшивай! – обрадовалась я такому повороту разговора, швыряя штанишки в парфюмера.

– Истеричка припадочная! – подхватывая штанишки и кидая в меня, выкрикнул Валерик. – Чтоб ты провалилась!

На крик пришла Анжела и приняла мою сторону.

– А ну-ка, Валерик, пошел отсюда вон! – грозно подбоченившись, прикрикнула она.

Подоспевшая Нина подтолкнула торговца косметикой к лестнице.

– Иди-иди! Такую покупательницу денежную спугнул! И салфетки свои подбери с пола! У нищих слуг нету!

Валера собрал все, что выпало из карманов, и ушел, а возмущенная Нина продолжала бурчать:

– Все время сопливые салфетки за ним собираю. Покупает на копейку, а убытку от него на тысячу.

– Что это Валера вдруг за многодетную вступился? – Анжела облокотилась на мой прилавок, с любопытством глядя на соседку по подвалу.

– А черт его знает! – Нина заложила волосы за ухо, глядя на себя в зеркало за моей спиной. – Они вроде бы соседи. Многодетная тоже где-то тут неподалеку живет.

– У Валеры что же, тут квартира?

– Ну да. Отдельная. От папы-академика, говорит, досталась.

– Папа академик, а сын моральный урод. Бывает же такое!

Нина махнула рукой и раздраженно ответила:

– Да только так и бывает. Вечно у этих ученых детишки с придурью. Но Валера, конечно, уникален. Он всю Москву снабжает парфюмерией и косметикой. Все фитнес-клубы ухитряется объехать, танцевальные студии, косметические салоны, секонд-хенды и тому подобные рыбные места. Великий труженик наш Валера. Ладно, пойду, а то многодетная заждалась. Вон, видишь, детские вещички промерила и сложила сантиметр. Значит, выбрала, что нужно. Надо ее рассчитать.

– Она что же, позвать тебя не может?

– Никогда не зовет. Все время стоит, улыбается и деликатно ждет, когда обращу внимание. Я же говорю – дама с приветом.

Нина повернулась и двинулась по коридору в свой магазин. Анжела вернулась к прилавку с хозяйственными товарами, а я утомленно откинулась в кресле, когда по лестнице загремели шаги, и в поле моего зрения показались две пары драных кроссовок и одна пара ни разу не чищенных башмаков. Спустившись с лестницы, троица прошла мимо меня, обдав запахом перегара и давно не мытого тела. Я выглянула в проход, заинтересовавшись компанией, и увидела, как трое мужчин миновали хозяйственный отдел и устремились в «Секонд-хенд».

Прошло немного времени, и по стрекоту кассового аппарата и приветливому голосу продавщицы «Секонда» я догадалась, что компашка оказалась при деньгах. И точно – ароматные покупатели вышли принаряженными, в новых футболках. А один из них, длинный и худой, даже переобулся – сменил кроссовки на кожаные шлепанцы. Как только шаги покупателей стихли, Нина заняла позицию между мной и Анжелой и взволнованно проговорила:

– Почти на тысячу накупили!

– Бомжи – и на тысячу? – удивилась Анжела.

– Почему же бомжи? – обиделась за покупателей продавщица «Секонда». – Работяги после получки. У них знаешь, сколько денег? – Нина развела большой и указательный палец на пять сантиметров и, округлив глаза, шепотом проговорила: – Вот такая пачка!

– А выглядят, как бомжи, – не унималась Анжела. – И пахнут так же.

– Да пусть как угодно пахнут, лишь бы покупали, – отмахнулась Нина, возвращаясь в свой магазин.

Признаться, я напряглась, когда минут через пять мимо прошла многодетная, но женщина даже не вспомнила про оставленные на подшивку штанишки.

Ближе к обеду на лестнице снова появились две пары знакомых драных кроссовок, новые, купленные утром сандалии и стоптанные до неприличия дамские туфли. Обладательница дамской обуви оказалась синюшной особой с испитым лицом и поджарой фигурой алкоголички со стажем. Несмотря на летнюю жару, дама куталась в черный пуховик с кое-где вылезшим пухом. Бодрой походкой три кавалера провели свою пассию прямиком в «Секонд-хенд», и вскоре оттуда послышались нестройный гул голосов и оживленные возгласы Нины:

– Сейчас, ребятки! Все сделаем! Нарядим вашу девочку по высшему классу! Чулочки, трусишки, бюстгалтер, платья, блузки, туфельки – все, что скажете! И тебе, красавчик, джинсы подберу!

Довольный мужской баритон пророкотал:

– Спасибо, мать! Уважила!

На какое-то время все стихло, лишь только изредка раздавались возгласы наряжаемой дамочки: «Я такое не ношу!» или «Давайте сюда, примерю!» Пару раз в разговор вступал баритон, и Нина на все лады расхваливала прекрасно севшую на «работягу» одежку. Ранний подъем давал о себе знать и я, должно быть, задремала, ибо не сразу поняла, что за шум поднялся в «Секонде». Кто-то вихрем пронесся мимо меня и рванул вверх по лестнице, а в следующую секунду пронзительный голос Нины закричал:

– Эй! Куда? Платить кто будет?

Мимо пробежала пара «работяг», пулей взлетев по лестнице и покинув подвал, а в следующее мгновение показалась Нина.

– Вот сволочь! – чуть не плакала она. – Оделся и ушел!

– Работяга? – изумилась я.

– Да какой он работяга! Бомж! И два его дружка с деньгами смылись! А в примерочной, между прочим, их подруга переодевается.

– И что же, дашь ей уйти? – подала голос Анжела.

– Даже не знаю…

– А я знаю! – прокричал пронзительный голос откуда-то сверху, и в следующий момент к нам спустилась молодая некрасивая особа в очках. – Закрывайте магазин, я сбегаю за участковым! – скомандовала она. – Я видела, участковый у соседнего дома народ опрашивает. Там у них труп какой-то нашли, но я насчет трупа не в курсе. А здесь я видела убегающего ворюгу. Нельзя поощрять воровство. Я с Навальным за правду с двухтысячных борюсь, для меня любая несправедливость – как нож острый!

– Хозяин не одобрит, – начала было Нина, но соратница Навального яростно сверкнула очками.

– Вы что же, хотите, чтобы в следующий раз они к вам всех бомжей с Курского вокзала привели? А заодно с Ярославского, Ленинградского и Казанского вокзалов? Запомните – безнаказанность рождает вседозволенность!

– И то правда! – разволновалась продавщица. – Девушка, зовите участкового.

Очкастая активистка припустила вверх по лестнице, а Нина решительно двинулась к железной решетке и, не опуская занавески, с грохотом откатила ее, закрываясь в магазине вместе с бедовой покупательницей. Мы с Анжелой остались снаружи, каждая в своем закутке, с интересом наблюдая за развитием событий. Вскоре преобразившаяся бомжиха павой выплыла из примерочной и устремилась к выходу.

– Будьте добры, оплатите покупку, – скучным голосом проговорила Нина, разглядывая молодуху.

– Муж за все заплатил, – нахально сообщила та, пытаясь выйти.

– Как же, заплатил твой муж! – не выдержала Нина, переходя на крик. – Переоделся и сбежал! Вон его тряпье, на полу валяется! И ты так же сделать собралась? Не выйдет, голубушка!

– Ничего не знаю, мне муж сказал, за все заплачено! – рвалась к выходу бомжиха.

– Когда это он успел сказать? А ну-ка, снимай, что напялила! Быстро переоделась обратно!

– И что же, не побрезгуешь вшивыми вещичками после меня? – ощерила бомжиха в широкой улыбке беззубый рот.

– Не волнуйся, постираю, – отрезала разъяренная Нина.

Наверху загремело, застучало, хлопнула дверь, и мимо меня снова пронеслась компания бомжей, только теперь уже в обратную сторону. Как выяснилось в следующую секунду, джентльмены вернулись, чтобы освободить из полона свою даму. Остановившись перед закрытым магазином подержанных вещей, они стали дергать за решетку, пытаясь ее открыть, и кричать:

– Зинка, давай сюда! Сейчас решетку отожмем, а ты не зевай!

Еще минута, и у них бы все получилось, но чувство несправедливости происходящего теперь уже захлестнуло и меня, и я, мигнув Анжеле, чтобы она бежала ко мне, дождалась, когда соседка окажется за моей спиной, закрыла джентльменов в хозяйственном отделе. Моему примеру последовала и Нина, тоже на всякий случай запершись со своей пленницей на ключ. Оказавшись взаперти между двумя решетками, бомжи принялись с угрозой в голосе выкрикивать, неприязненно глядя на меня:

– Ты что, курва, совсем рамсы попутала? Давно по роже не получала? Не боишься? Вечером подкараулим и прирежем!

– Берта, не открывай! – голосила Нина. – А то сбегут – ничего потом не докажешь!

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не участковый. Ведомый очкастой активисткой, он появился как раз вовремя, чтобы остановить разбушевавшихся молодчиков, уже схвативших с полок дихлофос и угрожавших распылить отраву, если не открою.

– Ну что, Круглов, опять за свое? – устало спросил участковый, и я узнала в нем того самого горбоносого полицейского с кожаным планшетом, которого видела этим утром рядом со «Скорой помощью» и машиной полиции.

– Да я, Андрей Сергеевич, и пальцем никого не тронул, вы же меня знаете, – ставя на место дихлофос, забормотал длинный, тот, что переоделся и не заплатил.

Участковый обернулся к нам с Анжелой и попросил:

– Откройте, девушки, пожалуйста. Я сам с ними разберусь.

– Берта, открой! Идите сюда, товарищ! Я объясню, что случилось, – откликнулась Нина, поспешно отпирая замок.

Бомжиха тут же выскочила в приоткрывшуюся щель и устремилась к участковому.

– Андрюшенька! Да что ж это такое? Порядочных людей обвиняют черт знает в чем!

– Молчала бы, Зинаида. Тоже, порядочная выискалась. Дома больная мать, а ты по подвалам таскаешься.

– Ты про мои дела на людях не рассуждай, лучше своими займись! У тебя на участке народ пропадает.

– Какой народ?

– Ну, как какой? Ребята с Чаплыгина. Вялый, Ослик, Панкрата давно не видела. И многие другие куда-то делись.

– На то они и бомжи. Сегодня здесь, завтра – там. Может, на юга подались. Ходили слухи, будто Вялый вроде в Крым собирался.

– Вялый без меня никуда бы не уехал, – с уверенностью в голосе заявила Зинаида. – Он за меня любого порвет.

– Да, слышь, начальник! Зинка дело говорит. На днях я выродка какого-то в катакомбах видел. Он человека на себе волок. Больше я туда не суюсь. И ребят предупредил, чтобы в катакомбы не ходили.

– Что за выродок? Как выглядел?

– Да вот как ты, Андрей Сергеич, – придирчиво оглядывая участкового, усмехнулся Круглов. – Если, к примеру, на тебя надеть камуфляж, натянуть на морду балаклаву – точно тот упырь получится. Это не ты был, начальник?

Длинный захихикал, подмигивая дружкам. А участковый отчего-то страшно разозлился.

– Круглов! Сейчас договоришься! – в ярости крикнул он. И, обернувшись к Нине, деловито осведомился: – Заявление будете писать?

– Хозяин не велит, – в голосе продавщицы звучала тоска.

Я поймала на себе изучающий взгляд Андрея Сергеевича, и мороз пробежал по коже.

– Понятно, – протянул участковый, неохотно отводя от меня глаза. – Тогда не жалуйтесь, что на вас регулярно совершаются налеты. И больше меня не зовите. Не приду. – Развернувшись к бомжам, скомандовал: – Зинаида! На выход! И вы тоже, следуйте за мной!

– Я все видела! Может, показания дать? – суетилась рядом соратница Навального.

– Не нужно показаний. Никто не будет возбуждать дела. Можете быть свободны.

Все ушли. Оставшись в подвале одни, мы с соседками переглянулись и Нина, заслышав наверху шаги спускающихся по лестнице покупателей, пронзительно закричала:

– Закрыто! Технический перерыв!

Откатила решетку, опустила занавеску и, обернувшись к нам, категорично заявила:

– Девчонки, после такого стресса необходимо выпить!

– Я сбегаю, – тут же откликнулась Анжела.

– У меня все есть, – отмахнулась соседка. – Что ж ты думаешь, я здесь почти живу и чтобы у меня не было выпить?

Она устремилась к подсобке и, распахнув дверь, скомандовала:

– Берта, ты самая молодая из нас, лезь наверх.

И Нина указала на нишу под потолком, к которой был приставлена складная лестница. На нее-то я и взгромоздилась в ожидании дальнейших указаний.

– Ты поищи там, поищи, – наставляла новая подруга. – Мы с Игорьком не все тогда уговорили, полбутылки коньяку должно остаться.

Рука ощущала шероховатость кирпичей, но бутылки не было. Зато сама ниша представляла несомненный интерес. Подняв голову вверх, я смогла разглядеть приличный лаз, вполне пригодный для того, чтобы через него смог пролезть человек средней комплекции. Вот он, проход в камин! Лаз уходил не только вверх, но и в сторону, образуя в толще кирпичной стены проход.

– Ну что, нету? – тянула шею Нина. – Вот Игорь паразит! Значит, допил тогда коньячок-то!

– Нин, я сбегаю в магазин, одна нога здесь, другая – там, – подхватилась Анжела, стремительно исчезая за откатной решеткой.

– А что за Игорек? – спускаясь со стремянки, полюбопытствовала я.

– Да есть тут один, – расплывчато откликнулась соседка. И, усмехнувшись, добавила: – Покупатель. – И, понизив голос, зашептала: – Между прочим, был у меня в ночь ограбления. Ты, конечно, слышала?

Я кивнула. А Нина продолжила тем же таинственным шепотом:

– Пили мы с ним коньяк, а потом я уложила его спать в этой самой подсобке. Сама домой ушла, его заперла в магазине – Игорек на ногах не держался. А утром выпустила, и он ушел. Книжку свою вон, забыл. Я думала отдать, а он больше так и не появился.

Нина подошла к столу и вынула из ящика потрепанный томик за авторством некоего Сирина. Фамилия автора напомнила мне о коллеге, и я подумала, что нелишне было бы позвонить Роману и открыть комичную правду. Но тут же забыла о своем намерении, ибо на первой странице издания увидела штамп библиотеки, расположенной в здании напротив.

– Игорь где-то здесь живет, – оживилась я.

– Само собой, раз ходит ко мне, как на работу, – согласилась Нина. – Красивый, зараза. Как картинка из журнала. Глаза синие, волосы длинные, вьются. И фигура, как у бодибилдера. Честно тебе скажу, я ведь рассчитывала уложить Игорька в койку, а он паразит, напился. Я и так, и эдак – вижу, бесполезно. Я и оставила его в подсобке отсыпаться.

– Интересная книга. Я возьму, полистаю?

– Только завтра обязательно верни, – заволновалась моя собеседница. – Вдруг Игорь придет, что я скажу?

– Что нехорошо воровать чужие алмазы и пугать людей до смерти, – улыбнулась я. – Ладно, не буду брать. Пусть ждет твоего красавца.

– Вот ты смеешься, а я и в самом деле думаю, что это он украл алмаз, – понизив голос, проговорила Нина. – Уж слишком много совпадений. Так не бывает.

Вбежавшая в магазин Анжела обвела нас веселым взглядом и, выставляя на прилавок свой трофей – бутылку коньяку и связку апельсинов, оживленно спросила:

– Чего не бывает?

– Ничего хорошего не бывает, – поджала губы Нина. – Одно дерьмо кругом.

И пошла на кухню, за закуской. Из подвала я вышла в начале десятого, так и не дождавшись возвращения Сан Саныча. В голове звучал голос Нины: «…а я и в самом деле думаю, что это он украл алмаз»… Судя по описанию, женщина говорила о том самом красавце Игоре, который вчера так бережно и нежно выводил из «Гамбринуса» свою невесту – грушеподобную хозяйку отеля Ладу Кенигсон. Вне всяких сомнений, именно в этом направлении мне и следует двигаться. Звонок смартфона прервал мои рассуждения.

– Ну что, Берта, едем завтра к нотариусу? – голосом Лили поинтересовалась трубка.

– Зачем?

– Как зачем? Переоформлять участок с домом. Ты ведь покупаешь у меня дачу?

– Вот черт, совсем забыла, – смутилась я. – Нет, Лиль, не покупаю. Денег нет.

– Ты же говорила, что хочешь купить…

– Лиль, извини, обстоятельства изменились. – Яя окончательно смешалась.

– Ну, ты даешь, Лисанге! Что ж ты весь день молчала? Шеф думал, что дело решенное, моя дача продана, и прикупил гораздо худшую, и дороже! Ну, ты и штучка!

– Прости, Лилечка…

– Я-то прощу, а вот Хренов – вряд ли! Сама теперь с ним объясняйся!

Убирая смартфон в сумку, я подумала, что не буду объясняться с шефом, лучше на время затаюсь. Сама распутаю дело о пропаже алмаза и появлюсь в офисе победительницей. Тогда никто не посмеет упрекнуть меня из-за какого-то там участка.

Я проходила мимо темной подворотни, когда вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. В тот же миг в памяти всплыло злобное лицо худого бомжа и его угрожающий голос: «А не боишься, что подкараулим и прирежем…» Я похолодела от ужаса и, резко обернувшись, чуть не вскрикнула от неожиданности – передо мной возвышался давешний участковый.

– Добрый вечер, вот, решил вас проводить, – приветливо улыбнулся он. – Круглов и компания ребята мстительные, а вы их здорово разозлили.

– Спасибо за заботу, но зачем же так пугать? – сердито буркнула я.

– Я как-то не подумал, что вы испугаетесь, – потирая горбатую переносицу, смутился мой собеседник. – Такая отчаянная девушка ничего не должна бояться. Кажется, вас Берта зовут?

– Берта.

– А я Андрей Сергеевич Ласточкин, местный участковый.

– Я помню.

– Да ладо вам дуться, Берта! Хотите, в «Гамбринусе» поужинаем?

– Спасибо, я не голодна.

– Тогда, может, прогуляемся по Чистопрудному бульвару? Смотрите, какая красота!

– Что-то не хочется.

– А давайте, я покажу вам катакомбы?

– Какие катакомбы?

– Самые настоящие. Про которые бомжи рассказывали. Здесь, прямо под нашими ногами, на много этажей вниз уходят подземные ходы. Пойдемте, посмотрим! Очень интересно. Не пожалеете.

– Как-нибудь в другой раз, сегодня я очень устала.

Участковый Ласточкин с сожалением покачал головой и ласково мне улыбнулся.

– Какая вы упрямая. Счастливо, Берта. Рад был повидаться.

Смешной он, этот Андрей Сергеевич. И глаза необычные. Очень внимательные. Смотрит так, как будто пытается заглянуть мне в душу. И что ему там надо, в моей душе?

Я брела по пустой улице, мимо арки проходного двора, не отрывая взгляда от сверкающих вдали огней метро, и вдруг рывок – и сумка сдернута с моего плеча, и только убегающие шаги слышны в подворотне. Ну вот, ни ключей от дома, ни денег, ни смартфона. Куда мне теперь идти? Разве что в подвал. Там хотя бы переночую.

Сказать, что соседки удивились моему возвращению – ничего не сказать.

– Ну, Берта, ты даешь! Ни минуты без приключений! – восклицала Анжела, собирая грязную посуду с прилавка и слушая мой рассказ.

– На-ка вот, выпей коньячку, – успокаивала Нина, доливая в мой стакан остатки из бутылки. И тут же с любопытством уточнила: – Что, прямо так вот и вырвали сумку?

– Угу, – кивнула я, опрокидывая в рот чашку с янтарной жидкостью, обжигающей пищевод.

Собираясь уходить, Нина прошлась по магазину и великодушно предложила:

– Ложись в подсобке, на мешке. Там нормально. Я пробовала. Только свет погаси, а то нагорит много, проблемы с хозяином будут.

– Само собой, – пообещала я.

– Ну все. Пока. До завтра, – помахала мне Анжела, следом за Ниной покидая подвал.

– Спокойной ночи, девушки, – улыбнулась я, прикрывая за ними дверь и запираясь на ключ.

Вернувшись в павильон, взяла с прилавка книгу и пролистнула желтые от времени страницы. Из аннотации следовало, что под псевдонимом Сирин творил Набоков. Давно еще, в самом начале писательского пути. Какое интересное совпадение. Набоков называл себя Сириным. И мой коллега Ромка – Сирин. Под действием коньячных паров сие совпадение показалось мне символичным до необычайности. Пробежав глазами поэзию мэтра, я перешла к его прозе. Произведение, которое я начала читать, называлось «Камера обскура». Вещь настолько захватила меня, что я, не отрываясь и почти не дыша, просидела над ней всю ночь. Лишь перевернув последнюю страницу, я смогла перевести дух. Да, здорово написано. Потрясающая история. История любви. Страсти. И предательства. И тонкой, виртуозной издевки, способной кого угодно свести с ума. Только прирожденный карикатурист способен считать, что самое смешное в жизни основано на тонкой жестокости.

Загремевший в замке ключ заставил меня отложить книгу и сладко потянуться.

– Привет, Берта! – заходя в магазин, проговорила Нина. – Ты что же, так и не ложилась?

– Ерунда! – отмахнулась я, незаметно пряча книгу под джинсовку. – Выспаться всегда успею. Сейчас умоюсь и схожу прогуляюсь.

– Ну-ну, иди, прогуляйся, пока Сан Саныч не пришел, – разрешила приятельница.

На улице ярко светило солнце, и после спертого воздуха подвала хотелось дышать полной грудью. Я несколько раз глубоко вдохнула и двинулась к библиотеке. Она располагалась прямо за нашим домом, на первом этаже шестиэтажного салатового здания. Потянув на себя тяжелую дубовую дверь, я оказалась в вестибюле.

– Что-то вы рано, – хмуро пробурчал охранник. – Вы в читальный зал?

– В абонемент.

– По коридору прямо и направо.

Среди бесконечных полок с книгами за высокой конторкой сидело прелестное зеленоглазое создание и красило ногти.

– Добрый день, – поздоровалась я. И, как можно доброжелательнее улыбнувшись, проговорила: – Милая девушка, вы мне не поможете?

– А что случилось? – заинтересовалась красотка.

– Да вот. – Я выложила на стойку книгу. – Один знакомый у меня забыл и не заходит. Это же ваша книга, библиотечная?

Девушка мельком взглянула на томик и оскорбленно дернула плечом.

– Ну, наша. И что?

Я склонилась к самой стойке и тревожно зашептала:

– Тот, кто забыл книгу, мне денег должен и не отдает. Похоже, скрывается. Вы мне адрес его не дадите?

– И много должен?

– Прилично.

И, припомнив уехавшего Добрыню, мстительно выдохнула:

– Двести пятьдесят тысяч.

Библиотекарша широко распахнула глаза и прошептала:

– Евро?

Я не стала набивать себе цену.

– Рублей.

– Тоже деньги. Игорек всегда так! – посочувствовала девица. – Альфонс несчастный. Ладно, записывайте.

И, стараясь не смазать свежий лак, протянула мне листок и ручку, по памяти продиктовав номер дома и название улицы. Я записала и с благодарностью взглянула на собеседницу.

– Спасибо вам огромное, – с чувством проговорила я.

– Что мне ваше «спасибо», – отмахнулась она. – Вот, передайте Игорьку. – Девушка подхватила стоящий на окне горшок с фиалкой и протянула мне. – Скажите, что между нами все кончено и Лене Веселовой от него ничего не нужно!

Улица Чаплыгина, где жил подозрительный Игорек, начиналась прямо за библиотекой. Я прошла по залитой солнцем мостовой до нужного дома и поднялась на второй этаж трехэтажного особнячка. Позвонила в указанную на листочке дверь и прислушалась к тишине в квартире. Тишина оказалась обманчивой. Вскоре внутри раздались шаги, и на пороге распахнувшейся двери возник тот самый смуглый брюнет с глазами цвета неба. Он смерил меня недоверчивым взглядом, и я заговорила, протягивая ему цветочный горшок:

– Добрый день! Я патронажная сестра, сверху шла, от своей подопечной – хлеб ей приносила. Смотрю – стоит прямо у вашего порога. Если бы вы открыли дверь, вы бы обязательно его задели и опрокинули. Жалко. Цветок живой.

– Это Ленка бесится, что давно к ней не заходил, – усмехнулся мужчина.

Стараясь сохранять наивный вид, я шагнула в квартиру и проговорила:

– Куда фиалочку поставить?

– Несите на кухню. Нет, лучше в комнату.

Квартира была большая. Хорошая. Двухкомнатная, с просторной кухней и светлым холлом. Признаться, меня удивило, что стены холла украшают афиши исполнительницы народных песен Раисы Бурановой. Это странное увлечение никак не вязалось с брутальным образом Игорька. Помимо афиш Бурановой в доме было много книг. Очень много. Они располагались в одной из комнат, служивших, должно быть, кабинетом. За эту особенность я и ухватилась.

– Ух ты! Вы любите читать? Я тоже. Особенно Набокова. А что это у вас? Музыкальные инструменты? Надо же, какие необычные!

Инструменты были выставлены в отдельном шкафу, затесавшемся между книжными полками, и представляли собой планомерно пронумерованные образцы, что указывало на их принадлежность к коллекции.

– Да, я собиратель редких музыкальных инструментов, – польщенно проговорил хозяин квартиры.

– Где же вы их находите? – наивно округлила я глаза, хотя и сама могла бы навскидку назвать с десяток источников пополнения коллекций.

– Даю объявление на «Авито».

– И что, работает? – продолжала я разыгрывать из себя дурочку.

– Вы даже не представляете, какие странные вещи ко мне попадают, – оседлал любимого конька Игорек. – Одна дама принесла грубо сколоченную коробку с тремя кое-как натянутыми струнами, и сказала, что это тетрахорд. Дурдом какой-то!

– И вы купили?

– А вы как думаете?

– Ну, не знаю. Я бы купила. Просто, чтобы был.

– А я не стал. Зачем захламлять коллекцию ненужным барахлом? Денег ей дал, чтобы не обидеть, и выпроводил домой, к детям.

– У нее много детей?

– Говорит, что да. Целых восемь. И все от разных отцов.

– Бывают же подобные чудачки!

– И не говорите!

Через пять минут я уже пила в кухне чай с круассанами, а через полчаса Игорь звал меня уехать с ним на край земли.

– Вы удивительная девушка, Берта, – пристально разглядывая меня, говорил хозяин квартиры. – Я не могу так больше жить. Во лжи, в притворстве, в погоне за наслаждениями. Так хочется простоты и искренности. Как только вас увидел, сразу понял – вы именно та, которая мне нужна. Совершенно точно, я вас уже где-то видел. Может быть, даже во сне. Вы готовы бросить все и уехать? И жить как Адам и Ева. Только вы и я! Да или нет?

– Адам и Ева жили в Эдеме, – дожевывая круассан, глубокомысленно заметила я, прощупывая почву. – А райская жизнь стоит дорого.

– Если вы о деньгах, то их у меня более чем достаточно. Хватит и нам, и нашим детям.

Почувствовав браваду в его голосе, я больше уже не сомневалась – он говорит о похищенном алмазе.

– С вами, Игорь, куда угодно, – тут же подхватила я, радуясь своей прозорливости.

– Решено! Едем! – Игорь поднялся из-за стола, аккуратно смахнув крошки в ладонь и выбросив в раковину. – Берта, дайте мне пять минут. Я соберу лишь самое необходимое. Вы не обидитесь, если я попрошу вас подождать на улице?

– Отлично. Я посижу на лавочке.

Я вышла из квартиры похитителя алмаза и вприпрыжку поскакала вниз по лестнице. Меня так и распирало от радости и гордости. Вот так, сама, без Хренова и Сирина, я раскрыла это дело! Спустившись, вышла во двор и, облюбовав скамеечку в тени, присела, откинувшись на спинку. Минуты ожидания тянулись бесконечно долго, но вот кто-то выскользнул из подъезда. Определенно, не Игорь, ибо при нем не было вещей. Зато на самые глаза была надвинута бейсболка, а сверху нахлобучен капюшон толстовки. Скрывая лицо, незнакомец двигался в мою сторону и явно намеревался пройти мимо. Однако, как только он зашел за лавку, предчувствуя недоброе, я обернулась, и последнее, что увидела, это то, как человек в бейсболке снимает со шприца колпачок. В следующий момент в мое плечо вонзилось острое жало иглы, и все поплыло перед глазами, растворяясь в туманной дымке.

* * *

Гамельн, XIII век

Ведьма выпрямилась на стуле и с ненавистью обвела взглядом толпу. Стул был не обычный, а пыточный, специально изготовленный отцами церкви, сиденье его утыкано гвоздями, и пошевелиться на нем почти невозможно. Но ведьма, приложив нечеловеческое усилие, все-таки выпрямилась. Скривившись от невыносимой боли, огляделась по сторонам, и перепуганные горожане, собравшиеся на берегу Везера, чтобы поглазеть на испытание водой добропорядочной на первый взгляд булочницы, в ужасе отшатнулись.

Почти каждый день на реке у городской стены кого-нибудь изобличали в колдовстве, и горожане не упускали случая насладиться пикантным зрелищем. Рядом, в порту, трюмы кораблей под завязку набивали зерном – главным богатством города, на гербе которого красовались мельничные жернова. Что и говорить, во всей Нижней Саксонии Гамельн слыл едва ли ни самым богатым городом, но благосостояние горожан было не в силах развеять царившую в городе липкую скуку. И, чтобы повеселить себя, гамельнцы старались не пропускать ни пыток, ни казней.

– Кто бы мог подумать, что фрау Мюллер грешит ведовством, – громко выдохнули в толпе.

Много лет горожане знали Эльзу Мюллер как верную памяти покойного мужа вдову и добрую мать. Но два дня назад в магистрат пришла дочь булочницы, шестнадцатилетняя Мэри, и, смущаясь, поведала, будто бы матушка заставляет ее сожительствовать с Дьяволом. Девица плакала и выглядела на редкость искренней, и бургомистр Гуно Оттер отдал приказ уведомить о поступившем доносе Святой Официум. Папский инквизитор местной епархии прибыл в тот же день и с пристрастием допросил фрау Эльзу в специально оборудованном для этих целей подвале ратуши.

Как и следовало ожидать, во время допроса колдунья запиралась, удивленно таращила глаза, говорила, что не понимает, о чем идет речь и в каких преступлениях ее обвиняют, но, припертая к стене показаниями дочери, догадалась, что ее разоблачили, и перестала вообще отвечать на вопросы. Узнав о случившемся, соседки злосчастной булочницы сразу же прикусили языки, прекратив судачить, будто бы видели, как в окно дома Мюллеров несколько раз под покровом темноты влезал сын купца Готенштемна с улицы Ювелиров. Да и то сказать – чего только не померещится впотьмах? Может, это и в самом деле был не сердечный друг Мэри Мюллер парнишка Готенштейм, как шептались в округе, а сам Дьявол, заглядывавший к булочнице на огонек?

Чтобы добиться признания, подозреваемую усадили на острые шипы «ведьминого стула» и держали до тех пор, пока папский инквизитор, утомленный несговорчивостью обвиняемой, не пожелал испытать фрау Мюллер водой. Шестеро дюжих монахов церкви святого Бонифация, что на рыночной площади, вынесли подозреваемую из подвала ратуши и, окруженные любопытствующими, двинулись с тяжелой ношей по мощенным камнем улицам за городские ворота, к берегу реки. Монахи шли, тяжело ступая по отполированным временем камням, неся на плечах потертые деревянные козлы с обезумевшей от боли женщиной. Обвиненная в колдовстве не кричала, она до крови закусила губу и, стараясь не двигаться, закатила глаза так, что остались видны лишь белки. И открыла глаза только, когда «ведьмин стул» поставили на дощатые сходни пристани.

И вот тогда ведьма выпрямилась и обвела полным ненависти взглядом собравшуюся у реки толпу, будто высматривая кого-то. Увидев замершую в отдалении дочь, вдова Мюллер сделала над собой усилие, рывком поднялась, оставляя на гвоздях куски окровавленной плоти, и с отвращением на лице впилась глазами в родное лицо. Девушка поежилась и тревожно зашептала что-то на ухо стоящему рядом с ней молодому Готенштейму.

Прижатая толпой вплотную к парочке Катарина Шварц передернулась, услышав горячечный шепот дочери обвиняемой, умолявшей парнишку Готенштейма во имя их будущего ребенка увести ее прочь. Все в городке знали о связи юной Мэри и купеческого сына, и растущий с каждым днем живот девушки был тому подтверждением. Знали все, кроме несчастной вдовы Мюллер. Занятая работой в пекарне и торговлей в лавочке, булочница не замечала, что творится под самым ее носом.

Между тем монахи неторопливо делали свое дело. Пока двое из них держали испытуемую за руки, двое других готовили мешок, а оставшиеся церковники сдерживали толпу. Когда мешковина была расправлена, фрау Мюллер вдруг поднялась на цыпочки, сделавшись невероятно высокой, и пронзительно выкрикнула:

– Жители Гамельна! Вы знаете, что я невиновна, и молчите! Чума на ваши головы! На ваши головы – и головы ваших детей!

По пристани, точно весенний бриз, пронесся недовольный ропот. Глядя перед собой, булочница шагнула в просторный мешок, раскрытый перед ней монахами, и прежде чем концы мешковины затянули над ее головой грубой веревкой, один из церковников сунул вдове специально припасенного на этот случай черного петуха и змею-гадюку. Предполагалось, что ведьме ее «помощники» не дадут утонуть. Тогда виновность обвиняемой считалась доказанной, и колдунью сжигали на костре.

Если же вопреки ожиданиям обвиняемая все-таки шла ко дну, она признавалась оправданной и не причастной к колдовству. Катарина Шварц дернулась, словно это ее прокляла обреченная на смерть булочница, и, пробормотав: «Господь всемилостивый, дай ей силы!» поспешно выбралась из толпы. Не дожидаясь окончания экзекуции и сгибаясь под тяжестью корзины с купленной на базаре снедью, по усыпанным конскими яблоками мостовой женщина устремилась к дому.

Катарина Шварц не любила этот чопорный город и живущих в нем не в меру практичных людей. В основном это были заплывшие жиром благообразные бюргеры, сколотившие состояния на торговле зерном и восточными пряностями, в избытке доставляемыми к пристани Гамельна заморскими купцами. На одном из таких кораблей она и приплыла в Гамельн, сбежав из бенедиктинского монастыря в Айхштете.

Ей было чуть больше пяти, когда пришли норманны, убившие родителей и спалившие их дом. В памяти занозой засело воспоминание, как ее вместе с остальными пленными гонят к излучине реки на длинный узкий корабль с изогнутым носом, похожим на лошадиную голову. Девочка совершенно точно помнила, как она хотела попасть на это судно, казавшееся ей волшебным, приплывшим из сказки, но так до него и не добралась – добычу у норманнов отбили войска удельного князя. Золото княжеские вассалы забрали себе, освобожденных сирот отдали в ближайший монастырь.

Из монастыря Катарина вынесла всепоглощающую любовь к милостивому Богу, сохранившему ей жизнь и озарившему теплым светом серые будни ее существования, а также хороший почерк и знание языков. Двумя последними навыками послушница овладела под строгим руководством отца Иеронима, пожилого строгого монаха с узким лицом и близко посаженными белесыми глазами. Как и большинство монастырских насельников, отец Иероним занимался перепиской святых книг, тем самым исполняя аскезу, а заодно и пополняя монастырскую библиотеку. В день он переписывал четыре листа форматом «in quarto»[5], и ставил себе целью довести дневную норму до шести листов, поэтому поселившаяся в монастыре сообразительная девочка пришлась как нельзя более кстати.

– Тебе очень повезло, дочь моя, – скрипуче говорил отец Иероним, наблюдая, как Катарина, обучаясь письму, старательно выводит на обрывке старого пергамента ровные красивые буквы. – Господь одарил тебя хорошей памятью, твердой рукой, усидчивостью и прилежанием. Еще Петр Достопочтенный говаривал, что переписывание книг является самой полезной работой для монаха, ибо позволяет взращивать плоды духа и замешивать тесто для небесного хлеба души. Трудись, дитя, и Всевышний сподобит тебя побороть праздность, победить плотские пороки и тем самым обеспечить спасение души.

Катарина попала в монастырь весной, когда в распахнутых окнах весело пели птички, и припекало солнышко, и сперва ей просторная и светлая келья для переписчиков очень даже понравилась. Девочка во все глаза смотрела, как одни монахи изготовляют пергамент, другие карандашом проводят на нем линии, третьи шлифуют кожу, и все это в полной тишине. Склонившись над разграфленными листами, разложенными в скриптории[6], писцы, корректоры, миниатюристы точно и быстро исполняли свою работу.

Сидя рядом с отцом Иеронимом за кафедрой для письма, Катарина с восторгом рассматривала остро заточенные гусиные и лебединые перья, брала в руки мел, трогала пальцем пемзу, дула в рога-чернильницы с красными и черными чернилами, приготовляемыми из капустного сока, купороса и чернильного орешка.

Ей нравилось в монастырских мастерских буквально все: скальпели для разрезания кожи; бритвы, чтобы скоблить шероховатости и разрезать страницы; иглы – размечать пергамент, прежде чем провести на нем линии «выделяя киноварью»; шило – протыкать дырочки в страницах, чтобы сшить их в общий том маленькими кожаными ремешками; отвесы – чтобы лучше выверить вертикальные линии; пропорциональный циркуль; плоские камушки, на которых разводят краски; медные застежки, руанские гвозди и сусальное золото.

В середине июля обучение закончилось, и Катарина самостоятельно переписала свою первую книгу – Библию, на что ушел целый год. Перед тем как приступить, она выслушала от отца Иеронима леденящее душу предание о демоне по прозванию Titivillus, то есть Придирчивый. По уверениям отца Иеронима, каждое утро он приносит в ад полный мешок букв, пропущенных переписчиками. А затем приходит и за самими невнимательными писцами, забирая ротозеев с собой.

Но страшная сказка не возымела должного действия – живой и подвижной девочке очень скоро наскучила рутинная работа, и пропуски букв последовали один за другим. Отец Иероним не скупился на наказания нерадивой помощнице, заставляя девочку внутренне трепетать от ужаса при одном только звуке его голоса. Зимой к скуке прибавился невыносимый холод. В келье для переписчиков температура опускалась так низко, что Катарина нет-нет, да и подхватывала чернильницу и опрометью бежала на кухню, чтобы растопить застывшую в ней драгоценную смесь.

После многочасовых занятий Катарина возвращалась в крохотную темную келью, которую делила с сестрой Агатой. Монашке-бенедиктинке было чуть больше тридцати, была она глуповата, но исполнительна, поэтому трудилась не на переписке книг, а на монастырской кухне. Жалея несчастную девочку, сестра Агата приносила Катарине вкусные кусочки и не гасила плавающий в миске с жиром обрывок ветоши до тех пор, пока маленькая озябшая переписчица не вернется в келью и не ляжет спать. Эта нехитрая дружба хоть немного скрашивала угрюмое существование Катарины.

Следующая книга, которую она взялась переписывать, было житие Святой Клары Асизской. Эта работа показалась девочке не такой утомительной и скучной, ибо содержала не только наставления и поучения, но и занимательные истории о странствиях святой. Заметив вспыхнувший в глазах девочки интерес, отец Иероним стал подкладывать ей для переписки книги, по возможности, занимательные. Так однажды Катарине в руки попал ветхий манускрипт со странными буквами, похожими на геометрические фигуры, оказавшиеся древнегреческими, и девочка захотела не только бессмысленно перерисовать текст, но и понять, как его прочесть.

Отец Иероним не пожалел времени и сил, чтобы написать на восковой табличке древнегреческий алфавит и тщательно следил, как Катарина учит этот трудный язык, поощряя послушницу скупыми похвалами. Катарина обладала превосходной памятью. Бенедиктинец понял это тогда, когда любознательная девочка отыскала в древних монастырских книгах свитки с псалмами, записанными невмами, и несколько дней просидела над ними, то и дело спрашивая монаха, какой значок какой звук означает, осмысляя и запоминая. Отец Иероним охотно отвечал, отмечая про себя отличную память и сообразительность подопечной и рассчитывая со временем поручить Катарине запись псалмов, рождавшихся в головах не ведающих невм певчих.

Покончив с изучением древнегреческого алфавита, девочка взялась за перевод с языка Платона и Геродота на латинский, записывая на восковой табличке получившиеся фразы и давая для проверки учителю. Заручившись одобрением отца Иеронима, маленькая переписчица переносила переведенный текст на пергамент. Две зимы и два лета ушло на этот тяжелый, но увлекательный труд, результатом которого стал перевод сочинения Плутарха из города Хиронеи, озаглавленный «Пир семи мудрецов».

Теперь Катарина старалась просить для переписки исключительно книги, требующие перевода, ибо чужие языки будили фантазию, а описанный в книгах уклад незнакомой жизни не позволял окончательно впасть в уныние.

Жизнь в монастыре была бы совсем безрадостная, если бы время от времени кто-то из монахов не отправлялся по делам в город. Основные продукты питания бенедиктинцы производили в стенах монастыря, но все же необходимо было предпринимать вылазки на ярмарку для закупки шкур оленей и свиней, из которых делался пергамент. Эта обязанность была возложена на отца Иеронима. Глядя вслед выезжающему за ворота монаху, Катарина прижимала взволнованно дрожащую руку к бешено бьющемуся сердцу и молила Бога помочь ей когда-нибудь выбраться из этих стен.

В одну из своих поездок отец Иероним, не выдержав настойчивых просьб ученицы, взял Катарину с собой. Хотя девушке уже исполнилось семнадцать лет, смотрелась она хрупкой девочкой, тщедушной и бледненькой, и походила на зимний росток, тянущийся к негреющему солнцу. От постоянного сидения за конторкой спина ее сделалась сутулой, затравленные глаза подслеповато щурились на солнце, вечно скрытые покрывалом волосы были тонки и жидки. Монах, окинув придирчивым взглядом свою подопечную, нашел ее жалкой и беспомощной и потому неопасной.

Они выехали еще затемно, когда ночь только-только пошла на убыль. Миновали монастырский двор, прогрохотали запряженной мулом телегой мимо обитых железом ворот и потащились по пыльной проселочной дороге. С рассветом добрались до города и, проезжая мимо пристани, Катарина вдруг получила знамение в виде корабля, бесшумно скользящего по речной глади. Первые лучи утреннего солнца божественным светом золотили его паруса. Ни секунды не сомневаясь, что корабль прислан именно за ней, девушка соскочила с телеги и со всех ног устремилась к пристани.

Она спустилась с холма как раз в тот момент, когда корабль поравнялся с берегом. Не раздумывая, Катарина кинулась в воду и, как была, в головном покрывале, рясе и башмачках, поплыла наперерез судну, пронзительно крича, чтобы ее взяли на борт. Выбившись из сил в попытке доплыть до цели и почти теряя сознание, девушка увидела, как за борт свесилась бородатая голова и хриплый голос с удивлением выдохнул:

– Дьявол меня побери, если это не монашка! Руприхт, ныряй за борт, я скину веревку! Поднимай девчонку на корабль!

И как когда-то очень давно, когда воины удельного князя отбили ее у норманнов, Катарину опять спас Бог, добрый, заботливый Бог, любящий, как отец и мать, которых она так мало помнила. Очнулась Катарина на сучковатой палубе «Пресвятой девы Марии», в луже воды, натекшей с ее рясы, в окружении любопытных моряков, послуживших провидением в руках Господних и не позволивших беглянке утонуть.

Так маленькая переписчица познакомилась с капитаном Фридрихом Шварцем. Он был немолод, с добрым лицом, наполовину скрытым каштановой, с проседью, бородой, с продубленной морскими ветрами кожей и спокойными глазами. Именно Фридрих настоял, чтобы девушку довезли до Гамельна, а не высадили на ближайшей пристани, как того требовала команда.

Узнав историю Катарины и проникнувшись к ней симпатией, капитан взялся похлопотать, чтобы девушку приняли в швейный цех, членом которого некогда состояла его покойная матушка, всю жизнь проработавшая портнихой. На первое время Фридрих поселил свою протеже в скромном, но уютном собственном доме с соломенной крышей, выделив ей маленькую, чистую комнатку на первом этаже. Оглядывая беленые доски стен, вдыхая запах свежей травы, устилавшей земляной пол, Катарина впервые в жизни почувствовала себя счастливой. Портнихи приняли ее настороженно, но девушка была со всеми одинаково приветлива, и вскоре к ней привыкли.

В Рождество Фридрих сделал беглянке предложение, а ближе к весне они поженились. Маленький Леопольд родился к следующей Пасхе. Проводив мужа в плавание, Катарина не сильно грустила. Она привыкла к тишине и внутреннему одиночеству. А теперь, когда рядом с ней был маленький Лео, скучать и подавно не приходилось. Когда пришло время, малыш, переступая маленькими смешными ножками, пошел, затем заговорил, и мать стала учить мальчика всему тому, что знала сама. Сообразительный парнишка схватывал науки буквально на лету, и к семи годам отлично писал и читал на всех языках, которые разумела Катарина.

А потом случилось несчастье. Фридрих должен был вернуться домой осенью, в октябре, в канун Праздника Тела и Крови Христовых. Катарина принарядилась, испекла пирог с утиным сердцем и ревенем и, искоса поглядывая, как Лео, стараясь, рисует угольком на отполированной дощечке отцовский корабль, помешивала в котелке над очагом ароматную густую похлебку с луком и сыром.

К ним редко кто-то заходил, а без стука так и вообще никто никогда не заглядывал. А тут вдруг гуси во дворе недовольно загоготали, задетые чьей-то неосторожной ногой, затем от сильного удара распахнулась дверь и, громко переговариваясь, в дом ввалились трое грязных мужчин. Катарина не сразу поняла, что это носильщики из доков, и только увидев в их перекрещенных на манер носилок руках обмякшее тело мужа поняла, что случилась беда.

Фридрих был без сознания. Его обрамленное темной бородой лицо сделалось пепельно-серым, правая штанина насквозь пропиталась кровью. Женщина прижала к себе белокурую головку сына и растерянно смотрела, как следом за носильщиками в двери протискивается пузатый коротышка в ярком кафтане и деловито командует:

– Вы, варвары! Осторожно опускайте на тюфяк! Ногу не заденьте!

Катарина вспомнила, где видела толстяка раньше – на базарной площади. Это был странствующий лекарь-цирюльник, каких проходило через Гамельн великое множество. Ловко жонглируя восемью шариками одновременно, толстяк приплясывал на самодельном помосте и сыпал прибаутками, завлекая публику, а когда перед импровизированной эстрадой столпились зеваки, оборвал выступление и принялся бойко торговать пузырьками темного стекла, в которых, согласно его заверениям, находилось не что-нибудь, а Средство От Всех Болезней.

Рядом с лекарем вертелся парнишка лет тринадцати в разноцветном кафтане, пытавшийся так же проворно жонглировать, как и его патрон, но шарики то и дело выскальзывали из неловких мальчишечьих рук. Катарина постояла тогда рядом с ярко-красной повозкой, с интересом взирая на выступающих, но снадобье покупать не стала, усомнившись в его целебной силе. И вот теперь толстяк цирюльник заносил в их дом изувеченное тело Фридриха.

– Готовь, хозяйка, кувшин с горячей водой, – распорядился шарлатан, как про себя окрестила бывшая монашка пришедшего. – Твой муж отважный человек, он достоин того, чтобы жить.

На мальчишку-помощника – того самого, неловкого, он даже не взглянул, как будто его и вовсе не было в комнате. Оставив притихшего сына сидеть за столом на грубо сколоченном табурете, Катарина сунула в руку одного из носильщиков мелкую монету, закрыла за уходящими докерами дверь и кинулась выполнять приказание толстяка, хотя далеко не была уверена в его профессионализме. Обычно странствующие лекари-цирюльники оказывались способны лишь на то, чтобы вырвать разболевшийся зуб или вскрыть воспалившийся нарыв, а за настоящей медицинской помощью обращались к дорогим врачам, получившим образование в университете.

Однако стоило толстяку взяться за дело, как Катарина изменила свое мнение о нем. Забрав из рук шумно сопящего помощника потертый кожаный сундучок, доктор откинул крышку и вынул блеснувший в свете очага скальпель. Вспоров набухшую от крови штанину, вынул темный пузырек Снадобья и обильно полил его содержимым ногу Фридриха выше колена. Ниже конечность была раздроблена, являя собой кошмарное месиво из мяса, жил и обломков костей. Вскрикнув от боли, муж тут же пришел в сознание, широко распахнул страдающие глаза и протяжно застонал. Лекарь строго посмотрел на Катарину.

– В доме есть вино?

И, скорее почувствовав, чем заметив ее легкий кивок, безапелляционным тоном распорядился:

– Неси, хозяйка, и поживее!

Катарина проворно юркнула в кладовую и тут же вернулась, держа перед собой пузатую бутыль рейнского.

– Самсон, а ты чего стоишь? – прикрикнул лекарь на помощника. – Добавь в вино маковую вытяжку, дай выпить больному и подавай инструменты! Ланцет давай! И большой резак для сухожилий!

То и дело оглядываясь на хмурящегося лекаря, мальчишка вынул из саквояжа фигурную склянку, выдернул зубами плотно подогнанную пробку, выплеснул маковую вытяжку в вино и сунул пузатую бутыль в трясущиеся руки покалеченного моряка. Дико вращая глазами и скрежеща зубами от боли, Фридрих припал запекшимися губами к горлышку бутыли и принялся глотать терпкое вино.

Катарина отвернулась, чтобы не видеть, как, сноровисто ухватив за ручку короткую пилу, толстяк четкими быстрыми движениями пилит колено ее мужа. Лео, не отворачиваясь, следил за манипуляциями лекаря во все глаза, и бывшая монахиня, стараясь уберечь ребенка от жуткого зрелища, торопливо приблизилась к сыну и мягким движением прижала его лицо к своему переднику. Но Леопольд вывернулся из материнских объятий и снова с жадностью впился глазами в доктора, руки которого проворно порхали над впавшим в хмельное забытье больным.

После того как с ампутацией было покончено, толстяк сформировал из лоскутов кожи аккуратную культю и, вставив в изогнутую полукругом иглу воловью жилу, ровно зашил рану. Собрав кровавые тряпки, вынес их из дома вместе с остатками изувеченной плоти и принялся закапывать в саду. Катарина видела в затянутое бычьим пузырем окно, как он неумело орудует угольной лопатой. Все это время мальчишка-помощник, разинув рот, стоял рядом с тюфяком и, не отрываясь, смотрел на Фридриха.

– Что произошло? – с трудом вымолвила Катарина, поднимая глаза на парня.

Помощник лекаря покраснел, захлопал глазами и, потерев ладонью мясистый нос, торопливо забормотал:

– Простите, тетенька, я не нарочно!

– Что не нарочно? – удивилась Катарина, не понимая, о чем он говорит.

– Сеньор Виталиус и я, мы выступали на пристани, я жонглировал, но был неловок, и шарик закатился под стопку тюков, которые разгружали с корабля. Я бросился за шариком, подлез под самый низ, и вдруг мешки начали падать. Меня бы обязательно придавило, если бы этот добрый человек, ваш муж, не подхватил тюки и не держал их до тех пор, пока я не вылезу. Но потом он устал держать, стопка все-таки упала, и мешки раздробили ему ногу.

Парень всхлипнул и шмыгнул носом. Маленький Лео подошел к парнишке, тронул за плечо, желая успокоить. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге появился перепачканный землей толстяк.

– Рассказал, паршивец, как было дело? – хмуро осведомился он, наблюдая за происходящим. И, мельком взглянув на Катарину, продолжал: – Лучше бы тебя, раззяву, мешками завалило, чем капитанову ногу! Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Виталиус, я лекарь-цирюльник. А этот неповоротливый свиненыш – мой ученик Самсон. Это из-за него, хозяйка, твой благородный муж лишился ноги.

– Говорю же, я не виноват, – поспешно выпалил мальчишка, опасливо пятясь к двери.

– Ленивый поросенок! – вспылил Виталиус, бросаясь к помощнику и с размаху отпуская ему подзатыльник. – Из-за твоей неловкости хороший человек остался инвалидом! Убирайся с глаз моих, не желаю больше тебя видеть!

– Куда же я пойду, учитель? – захныкал подросток.

– Прочь, я сказал! – рявкнул цирюльник, хватаясь за саквояж с явным намерением запустить его в голову нерадивого ученика. – Проваливай обратно в трактир, туда, где я тебя подобрал! Видимо, если уж родился под забором от гулящей девки, то звезд тебе с неба не хватать! Самое большее, на что ты способен – подбирать в трактире объедки за благородными господами!

Презрев привычку колесить по свету, Виталиус всю зиму провел в Гамельне на Портовой улице, наблюдая за выздоровлением капитана Шварца. Накануне Рождества соседи с неодобрением заметили, что красная повозка, запряженная гнедой кобылкой, перекочевала с постоялого двора при харчевне «Тубадумский конь» в палисадник Шварцев. Из повозки, в свою очередь, в дом капитана были перенесены и разложены в некогда занимаемой Катариной комнатке личные вещи лекаря-цирюльника.

– Самсон в моем деле был ни на что не годен, – хмуро говорил Виталиус, расставляя на полке многочисленные склянки со Средством От Всех Болезней. Но тут же просветлел лицом и добавил: – Но у меня на примете есть парнишка посмышленнее.

– Даже не думайте, господин лекарь, – махала руками Катарина. – Леопольда ждет другое будущее.

Лекарское дело – вовсе не та судьба, которую родители хотели для своего мальчика. Фридрих мечтал со временем передать сыну корабль, Катарина мысленно видела Леопольда в просторных аудиториях университета. Однако сам Лео всем сердцем тянулся к доктору, с ловкостью перенимая уроки, которые тот давал мальчику. Впитывая знания, Леопольд втайне ото всех полагал, что он сумеет убедить родителей по весне отпустить его с лекарем-цирюльником в странствие.

Между тем капитан шел на поправку, с каждым днем становясь все крепче. Культя зарубцевалась, и, выбрав в поленнице у очага полено поровнее, Фридрих ловко поработал ножом, выстругав протез. Все его помыслы были о корабле, зимовавшем на приколе в доках. Часто к капитану заглядывал помощник Вольфганг Руст, шумный, веселый, говорливый, и тогда небольшой дом Шварцев наполнялся суетой. Хозяйка тут же ставила на стол флягу с имбирным пивом, блюдо с жареной свиной колбасой и, глядя на трапезничающих мужчин, с улыбкой слушала рассказы о грандиозных планах, распиравших бочкообразную грудь гостя.

– Я так и вижу, герр Шварц, как наша ласточка с первыми теплыми денечками снимается с якоря, загружает в трюмы побольше зерна и выходит в море. Мы без вас, дорогой вы наш, в самом лучшем виде подготовили корабль к зиме, так что весной все будет как обычно, никаких сюрпризов ждать нам не придется.

Изредка с весельчаком помощником заглядывали другие члены команды, сожалея о болезни капитана и выражая живейшие надежды на его скорейшее выздоровление.

– Хорошие они ребята, на них можно положиться, – проводив гостей, прочувствованно говорил Фридрих. – Но все-таки сердце у меня не на месте. Как они поставили на прикол корабль? Все ли убрали с палубы, или, может, так и кинули снасти, и они гниют под снегом? Уж скорее бы весна!

Нетерпение томило капитана, и в один из солнечных морозных дней Фридрих пристегнул ремнями деревянную ногу к сформировавшемуся обрубку, натянул бараний полушубок, водрузил на голову шапку из куньего меха и, опираясь на массивную трость, шагнул к дверям.

– Куда, герр Шварц, стопы свои направили? – осведомился Виталиус, выглядывая в приоткрытую дверь своей комнатки. Добрая половина отведенного ему помещения была завалена всяким хламом, и потому дверь закрывалась с большим трудом.

– В порт пойду, на «Пресвятую Деву Марию» взгляну, – откликнулся хозяин.

– Рано вам, герр Шварц, одному по улицам разгуливать, да еще когда мостовая льдом подернулась, – проворчал лекарь, протискиваясь в дверную щелку и следом за Фридрихом направляясь к входным дверям. – Ну, ежели ждать летних денечков вам невтерпеж, пройдусь, пожалуй, вместе с вами до пристани, подхвачу под локоток, если ненароком поскользнетесь на своей деревянной ноге.

Еще издалека заметив знакомые контуры «Пресвятой Девы Марии», зимовавшей в гроте у самых сходней, Фридрих Шварц, прихрамывая, ускорил шаг, торопясь подняться на корабль. Оскальзываясь на заледеневших досках причала, приблизился к борту и, утопая в глубоком снегу, с трудом перебрался на палубу. И тут же увидел на ровном снегу, покрывающем пол, многочисленные следы крысиных лап, ведущие в трюм. Заметил крысиную тропу и лекарь-цирюльник.

Согнувшись почти пополам и внимательно рассматривая отчетливые при свете дня следы, Виталиус с видом почуявшей след гончей ринулся в трюм. За доктором в трюм спустился и капитан и замер посреди погруженного во мрак помещения. Раздался стук кресала, и при свете вспыхнувшей свечи, предусмотрительно прихваченной с собой Виталиусом, капитан с любопытством огляделся по сторонам. В дальнем углу темнело что-то круглое и кто-то шевелился.

– Любопытно, что бы это могло быть, – держа перед собой свечу, устремился к странному предмету лекарь. – Надо же! Крысиное гнездо! – воскликнул он через секунду.

Фридрих и сам уже видел, что из кучи ветоши, сверкая бусинками глаз и тревожно дергая ушами, выглядывает крысиная морда. Глядя на крысу, капитан удивленно воскликнул:

– Я знаю этого парня! Это Крысиный Лев, он проплавал на моем корабле почти два года!

– Значит, этот парень стар, как Мафусаил, и того и гляди откинет лапы, – хмыкнул Виталиус, наступая на нечто белое и твердое, громко хрустнувшее у него под ногой. – А почему он Крысиный Лев?

– Сразу видно, господин Виталиус, что вы человек сухопутный. Когда отправляешься в дальнее плавание, рискуешь остаться без еды, ибо крысы, скорее всего, сожрут все припасы и обрекут экипаж корабля на голодную смерть. И моряки придумали, как избавиться от этой напасти. Всего-то и нужно поймать несколько крыс, посадить их в бочку, а бочку наглухо задраить. Через неделю заглянув в нее, вы застанете внутри одну-единственную крысу, сожравшую всех своих сородичей. Это и есть Крысиный Лев – крыса-каннибал, самая сильная и дерзкая, отведавшая крысиной крови и ставшая монстром. Достаточно выпустить выжившего Льва на корабль, и он не оставит на своей территории ни единой крысы. Этого парня я сам вынимал из бочки и тогда еще заметил, что ухо у него разорвано. Должно быть, нелегко далась ему победа над сородичами.

– Интересно, – склонившись над гнездом, выдохнул Виталиус. – Вокруг его логова разбросаны крысиные останки. Повсюду кости грызунов. Я только что раздавил крысиный череп.

– Готов биться об заклад, что рядом с Крысиным Львом вы найдете Крысиного Короля. Лев всегда старается свести близкую дружбу с этим убогим созданием.

– Что еще за Король?

– Уж не знаю, каким образом так получается, но мне и раньше доводилось видеть сросшихся хвостами крыс. Иногда их бывает с десяток, а то и по пятнадцать штук. Беспомощные они – просто жуть. Ходить не могут, должно быть, каждое движение причиняет их сросшимся хвостам невыносимую боль. Но сородичи их жалеют, таскают еду, а иногда даже переносят болезных на себе с места на место. А Крысиный Лев тут как тут – пользуется слабостью своего приятеля себе во благо.

– Не хотите же вы сказать, дорогой мой Фридрих, что я хожу по костям крыс, которые пришли сюда поухаживать за Крысиным Королем, а Крысиный Лев воспользовался доверчивостью соплеменников и ими пообедал?

В голосе лекаря прозвучали ехидные нотки, что очень не понравилось собеседнику.

– Я вижу то же самое, что и вы, – недовольно буркнул капитан. – И констатирую факты. Делать выводы – ваша прерогатива.

– Мне, как человеку, придерживающемуся естественно-научных взглядов, хотелось бы заглянуть в самый корень вопроса. Вы не возражаете, герр Шварц, если я заберу этих парней с собой и тщательно их изучу?

Мельком глянув на капитана и расценив его обескураженный взгляд как знак согласия, Виталиус поднял над собой свечу, огляделся по сторонам и, заметив на полке мятый котелок с откидной крышкой, подхватил пустую посуду и устремился к гнезду. Подцепил котелком тряпку со зверьками и склонился над своим приобретением, рассматривая.

– Быстрее закрывайте крышку, пока они на вас не бросились! – поторапливал лекаря хозяин корабля. – Не думаю, что Катарина обрадуется новым питомцам, но полагаю, что и перечить вам не станет.

Пока Фридрих, прихрамывая, обходил корабль, удостоверяясь, что все в порядке, лекарь ожидал рядом со сходнями. Спрятав свою ношу за пазуху, толстяк плотно запахнул полы бараньего кожушка, опасаясь, как бы грызуны не околели до того, как окажутся под его пытливым ножом.

До глинобитного дома под соломенной крышей, что примостился в тупике Портовой улицы, лекарь-цирюльник почти бежал, позабыв про благородный порыв поддерживать хромоногого пациента под ручку на случай, если тот поскользнется. Капитан Шварц был не в претензии. Он тоже повеселел, удостоверившись, что с кораблем все в порядке и что его помощник и в самом деле подготовил судно к зиме так, как если бы он сам был рачительным хозяином и заботился о своей драгоценной собственности.

Распахнув дверь, Виталиус вбежал в дом, впустив облако морозного пара, в которое тут же погрузился отрабатывающий посреди комнаты приемы жонглирования Леопольд. Склонившаяся над очагом Катарина взволнованно замахала на Виталиуса руками, приговаривая:

– Куда в одежде прямо в комнаты? Раздевайтесь у дверей!

– Не могу, – отмахнулся лекарь, вихрем проносясь в свою комнату. – Зверьки замерзнут!

– Какие зверьки? – тут же подскочил к Виталиусу мальчик, побросав шарики и с любопытством поглядывая на котелок, извлекаемый гостем из-за пазухи.

– Крысиный Лев и его приятель, – приоткрывая крышку и заглядывая внутрь посуды, отозвался толстяк.

Следом за Леопольдом в маленькую комнату устремилась и Катарина. Вытирая руки о передник, она в уме готовила мягкую, но убедительную отповедь постояльцу, притащившему в их дом не какого-нибудь замерзающего котенка, а – о ужас! Крыс!

Комната, в которой некогда жила сама Катарина и которая тогда напоминала монастырскую келью, теперь походила на лабораторию практикующего алхимика.

Расставленные на полках, здесь высились ряды склянок с фильтрами и эликсирами. В углу, не в том, где у стены подпирали потолок стопками сложенные книги, а в другом, противоположном, расположился прокоптившийся от частого использования анатор[7]. На грубо сколоченном столе блестели змеевики перегоночных аппаратов, рядом с которыми выстроились ряды чисто вымытых реторт – естествоиспытатель тщательно соблюдал чистоту позаимствованного в замке Вольтерштан оборудования.

Сдвинув к стене реторты, Виталиус выложил на стол свой трофей, осторожно снял с котелка крышку, и из глубины посуды, неодобрительно зыркая по сторонам бусинками глаз, сразу же выглянуло несколько крысиных голов.

– Вот так чудо! – прыгая вокруг стола, приговаривал Леопольд, удивленно рассматривая диковинную зверушку.

Мальчик тронул пальцем пищащий клубок из тринадцати сросшихся хвостами крыс, беспомощных настолько, что ни одна из них не могла сделать ни шагу, продолжая так и сидеть в мешковине на дне котелка.

– А где же Крысиный Лев? – рассеянно бормотал Виталиус, сунув руку в гнездо и вороша тряпицу. – Ах, незадача! Все-таки сдох.

Толстяк бережно вынул окоченевшее тельце крысы внушительных размеров и осторожно уложил на край стола. Катарина отпрянула, испуганно перекрестившись, однако ничего не сказала, видя, с каким восторгом маленький Лео смотрит на спутанные крысиные хвосты оставшихся в котелке животных.

Припозднившийся капитан, по дороге заглянувший на радостях в кабачок, был встречен возгласами сына:

– Папа, папа ты знаешь, кто у нас есть? Крысиный Король!

– А Льва разве нет?

– Лев сдох, а Король остался!

И, пока Фридрих Шварц при помощи Катарины отстегивал свой протез, укладывался на тюфяк и даже вздремнул в ожидании ужина, Лео возился со зверьком, щекоча ему многочисленные брюшки и гладя спинки.

Лошадь лекаря-цирюльника пала в конце апреля. Смерть гнедой омрачила радость от наступившего тепла, тем более что денег на покупку новой лошади у толстяка не было – за зиму Виталиус изрядно поиздержался, и одноногий капитан мало чем мог ему помочь. Без лошади нечего было и думать, чтобы отправиться в путь. Капитан успокаивал врача тем, что после первого же выхода в море он ссудит Виталиусу денег и тот сможет купить себе лошадь.

В море Фридрих был готов отправиться хоть сейчас, но частенько заглядывающий в дом Шварцев веселый говорливый Вильгельм Руст на все вопросы капитана отвечал, что заказов от купцов на перевозку грузов не поступало, но вот-вот что-нибудь должно подвернуться. Пока же Шварцы жили на то, что приносил в дом Виталиус. Время от времени за лекарем-цирюльником присылали занедужившие бедняки из ближайших кварталов, и врач, прихватив свой чемоданчик, отправлялся на вызов, возвращаясь с мелкой монетой в кармане, которую тут же отдавал Катарине, с тем, чтобы женщина сходила на рынок и купила еды на всю семью.

Как-то утром женщина отправилась за покупками, и, вернувшись ближе к полудню, с порога заговорила, опуская тяжелую корзину на земляной пол:

– По всему городу только и разговоров, что о нашествии крыс! Это какое-то безумие!

– А чему удивляться? – Толстяк многозначительно надул щеки, посмотрев на хозяйку. – Люди думают лишь о прибыли, которую получат, запродав зерно по двойной цене. В соседних городах случился неурожай, после зимы жители пухнут от голода, зато гамельнцы собрали много пшеницы, которую и придержали до лучших времен. Амбары ломятся от зерна, так почему бы оголодавшим крысам не поживиться за их счет?

– Фридрих не сказал, куда ушел? – спросила Катарина, окидывая тревожным взглядом пустующее кресло у очага и накрытый одеялом тюфяк, но не находя на привычных местах мужа.

– Сказал. Герр Шварц отправился к купцам, осведомиться насчет заказов. Он хочет сам поговорить со своими постоянными клиентами, не полагаясь на помощника, так что, возможно, скоро у вас появятся деньги, которые ваш муж, хозяйка, ссудит мне на покупку лошади. Впрочем, и у меня наклевывается недурная работенка. Только что приходил старый Аухшвиц, тот, который трудился мясником до той поры, пока не ослеп.

Постукивая перед собой палкой, старик Аухшвиц пришел этим утром к лекарю-цирюльнику с жалобами на боли в горле и лающий кашель, но врача больше заинтересовала мутная пленка на его невидящих глазах.

– Давно это с вами? – внимательно изучая белесые зрачки пациента, поинтересовался Виталиус.

– Чтобы не соврать, на Рождество три года будет, – припоминая, поскреб подбородок слепец.

– Хотите снова видеть?

– Это невозможно, – отмахнулся старик. – Меня смотрел лучший доктор Гамельна герр Штруде, он сказал, мою слепоту нельзя вылечить.

– Десять гульденов за операцию, и вы снова увидите солнце, – пообещал Виталиус.

– Вы беретесь вернуть мне зрение? – недоверчиво уточнил старик.

– Берусь, – скромно потупился лекарь-цирюльник. – Герр Штруде не смог вылечить вашу слепоту, а я смогу. Я был учеником у талантливейшего лекаря, научившего меня всему, что знал сам. Приходите после обеда и приводите с собой двух дюжих молодцов, они могут понадобиться, чтобы удерживать вас в кресле, – закрывая за стариком дверь, напутствовал цирюльник.

И вот теперь он ждал назначенного часа, готовя инструменты.

– Вы не будете против, хозяйка, – промурлыкал Виталиус, – если мы проведем операцию в вашей комнате? Любезно предоставленный для меня кабинет слишком тесен для этих целей, и, кроме того, в нем слишком много предметов, не предназначенных для чужих глаз.

– Пожалуйста, располагайтесь, где вам удобно, – откликнулась Катарина, раскладывая на столе извлеченные из корзины припасы и принимаясь за разделку репы.

Старик Аухшвиц пришел в сопровождении двух сыновей, настороженно поглядывающих на врача, точно парни уже заранее были уверены в том, что тот пытается их обмануть.

– И что же, отец снова сможет видеть? – недоверчиво спросил один из братьев, низенький и круглый.

– И это будет нам стоить всего десять гульденов? – подал голос брат высокий и худой. И с сомнением в голосе добавил: – Герр Штруде взял десять гульденов за один лишь только осмотр.

– Все так, любезные, все так, – подтвердил Виталиус, усаживая старика на хозяйское кресло и пристегивая запястья сыромятными ремешками к подлокотникам. – Я возьму с вас десять гульденов и за осмотр, и за операцию.

Напоив мясника до беспамятства маковым настоем и зафиксировав его голову и веки в специальных стальных тисках, доктор филигранными движениями остро отточенного узкого ланцета снял мутную пленку с обоих его глаз. Операцию врач провел в одиночку, но Катарина и маленький Лео были на подхвате. В завершение женщина аккуратно забинтовала безвольно поникшую голову пациента льняной тряпицей, в то время как оба его сына здоровяки, призванные держать родителя за плечи, чтобы тот ненароком не дернулся, сидели на лавке бледные, в состоянии не менее бесчувственном, чем их отец. Вдруг мясник застонал и с силой рванулся с кресла, порываясь сорвать повязку с глаз.

– Парни, держите его! – крикнул Виталиус, но было поздно.

Очнувшийся мясник, волоча за собой кресло, с невероятной силой отшвырнул лекаря в сторону и, обезумев от боли, устремился вперед. Истошно вопя и не понимая, где он и что с ним происходит, пациент вышиб дверь в кабинет и налетел на стол, опрокинув все, что на нем имелось. Устремившиеся за стариком сыновья с удивлением застыли посреди комнаты лекаря-цирюльника, с брезгливым опасением оглядываясь по сторонам, рассматривая оборудование, редкие фолианты и клетку с крысиным королем, стоящую на полке. Старик Аухшвиц продолжал метаться по комнате, опрокидывая предметы, и парни, подхватив его под руки, поспешно вывели вон.

– Стоит нам только обмолвиться епископу, – сухо проговорил брат высокий и худой, – что в этой комнате живет многоголовая тварь, ты тут же взойдешь на костер, как пособник дьявола.

Струхнувший Виталиус с нарочитой бодростью заговорил:

– Полагаю, что вы, уважаемые, за операцию ничего мне не должны. Но и я, со своей стороны, надеюсь на вашу порядочность. Все, что вы увидели в лаборатории – это всего лишь предметы медицины, не более того.

– А еретические книги?

– Ах, эти! Так это восточные книги, в которых описаны методики сложнейших операций. Вроде той, что я только что провел. Можете не сомневаться, ваш батюшка прозреет, как Вартимей, исцеленный Христом.

– Он еще и богохульствует! – возмутился брат низенький и круглый.

– Приходите завтра, – выпроваживал их Виталиус, – будем промывать глаза больного травяным отваром, без этого они загноятся, и батюшка ваш может умереть.

– Я жену приведу, у нее палец нарывает, – категорично заявил худощавый. – И сына. Он с дерева упал.

– Само собой, всех, всех приводите, – расплылся в угодливой улыбке Виталиус, в глубине души проклиная собственную невезучесть.

Сыновья мясника ушли, сурово поджав губы и уводя с собой причитающего и жалующегося на невероятные страдания отца. В дверях они столкнулись с капитаном Шварцем, сердито глянувшим на насупленных посетителей. Потрясенная Катарина подбежала к мужу и только и смогла выдохнуть, предчувствуя новую беду:

– Фридрих, что случилось?

Капитан отстранил жену, дошел, стуча деревяшкой, до своего кресла и рухнул в него, точно бросился в бездну.

– Вольфганг Руст подлый негодяй! – сквозь сжатые зубы проговорил инвалид. – Он обманул меня! Мой помощник отказал всем купцам, с которыми я раньше имел дело. Заявил, что корабль дал течь, а починить его не на что, ибо теперь я нищий и не помышляю о дальних плаваниях. После этого все торговцы переметнулись к конкурентам. Я пришел к помощнику, чтобы поговорить, и этот мерзавец предложил купить корабль за полцены, ибо он требует серьезного ремонта после зимы. «Пресвятая Дева Мария» и в самом деле в плохом состоянии. Ума не приложу, когда судно успело прийти в негодность, ведь я не так давно его осматривал! Мне кажется, что Вольфганг сам испортил обшивку корабля.

– И что ты ответил Русту? – шагнула к мужу Катарина, опускаясь на колени рядом с креслом.

– А ты как думаешь? – недобро оскалился капитан. – Я послал его ко всем чертям! Сказал, что у меня есть сын, который вот-вот подрастет и займет его место.

– А Руст?

– Рассмеялся мне в лицо и заявил, что весь Гамельн знает, будто бы Лео задумал удрать с Виталиусом. Один я пребываю в блаженном неведении, рассчитывая на помощь сына.

– Но папа, я даже не думал, – забормотал Леопольд, мучительно краснея.

– Герр Шварц, неужели вы полагаете, что в ответ на гостеприимство я способен на низкую подлость? – насупился толстяк лекарь.

– Если бы у нас были деньги, мы бы подправили корабль, вы с Лео вышли бы в море, и все бы стало лучше прежнего, – вздохнула Катарина.

– Надо отсюда уезжать, – задумчиво, как бы рассуждая с самим собой, протянул Виталиус. – Пока не сниму со старика повязку, пара дней, полагаю, у меня еще есть, а потом эти парни на меня донесут. Не зря они заговорили про инквизицию. Но где взять лошадь?

И тут Катарина вспомнила. Сегодня утром она вышла на улицу и заметила, что за те пару дней, что сидела дома, шумный богатый Гамельн разительно изменился. Везде царили грязь и запустение. Некогда бойко торговавшие мясные лавочки и бакалейные лабазы теперь были закрыты ставнями, торговцы платьем больше не зазывали покупателей, не стояли, как обычно, в дверях, расхваливая товар.

Горожане жались к стенам домов, в то время как по улицам то здесь, то там с пронзительным писком проносились крысиные тени. А возле уходящего в небо здания ратуши Катарина увидела толпу, над которой возвышался глашатай, зачитывающий приказ магистрата: «Любому, кто избавит Гамельн от нашествия крыс, бургомистр пожалует столько денег, сколько благородный избавитель города сможет унести».

– Ну конечно! – воскликнула Катарина, глядя на Виталиуса. – Доминатон!

Однажды, прибираясь в комнате гостя, Катарина заметила почерневший от времени ковчежец и как следует взялась за него, стараясь оттереть и придать достойный вид. От стараний Катарины ковчежец упал, раскрывшись, и на травяной пол выпали внушительная инкунабула и серебряная флейта. При виде книги руки Катарины сами потянулись к обложке, и уже в следующую секунду женщина сидела на полу и с интересом читала сочинение мистика Порфирия.

Дойдя до раздела, содержащего мелодии, не могла удержаться от того, чтобы не опробовать инструмент. Из длинного списка животных выбрала уток, запомнив предназначенные для них невмы. Отправив Лео за водой, вышла на задний двор и, приложив доминатон к губам, взяла несколько указанных в книге нот, наиграв нехитрый мотивчик. И, удивительное дело, утки как по команде двинулись к ней.

Подумав, что неплохо бы было взглянуть, как утки танцуют, Катарина силой мысли добилась от птиц слаженных движений, похожих на танец. Сочтя эксперимент удавшимся, спрятала доминатон и книгу в ковчежец, вернув его на место. О своей находке говорить никому не стала, опасаясь обвинений в непорядочности. Теперь же Катарина сочла, что дела их совсем плачевны и можно открыться.

Однако лекарь-цирюльник непонимающе молчал, и в лице его читалась полная растерянность.

– Ну как же, доминатон! – повторила женщина. – Тот самый, который хранится у вас в ковчежце вместе с книгой мистика Порфирия!

– Я никогда в эту книгу не заглядывал, ибо не владею языками, – смутился толстяк. – Не ведаю, о чем в ней говорится. Да и, к слову сказать, все эти книги, реторты и тигли не мои. Я прихватил это богатство из замка Вольтерштан, где некогда жил воспитавший меня отшельник. Так что если не трудно, хозяйка, поведай своими словами, что написано в книге из ковчежца.

Катарина торопливо пересказала содержание, в красках описав свой эксперимент с утками.

– Я полагаю, что именно ваш, Виталиус, доминатон поможет увести крыс подальше от Гамельна и получить кучу монет! Сейчас, одну минуту! Я посмотрю, какой мотив подходит для крыс.

Женщина торопливо скрылась за дверью комнаты Виталиуса и тут же вернулась, неся окованную медью книгу и серебряную флейту.

– Отличная идея! – оживился, потирая руки, цирюльник, наблюдая, как Катарина листает страницы, выискивая подходящую мелодию. – Из города в город, из страны в страну кочуют сотни Крысоловов. Ни у кого ловец крыс не должен вызвать подозрения. Обычный такой Крысолов, ничем не примечательный. Пришел – и увел за собой грызунов. За деньги, разумеется.

– Пусть это я уведу из города крыс! – закричал Леопольд. – Дайте мне доминатон, я смогу!

– Тихо, Лео! – Не отрывая взгляда от нужной страницы, мать погладила его по голове. – Тебе нельзя, ты слишком маленький. Должен пойти кто-то из взрослых.

– Могу пойти я, – неохотно предложил Виталиус, явно рассчитывая на то, что его начнут отговаривать.

– Не думаю, что из этого что-то получится, – поддавшись на уловку, нахмурился Фридрих. – Вы, доктор, слишком приметны для здешних мест. Вас тут же все узнают, оденьтесь вы хоть крысоловом, хоть минезингером. Вот я – другое дело.

– И ты, Фридрих, не пойдешь, – остановила мужа Катарина. – Где это видано – крысолов на деревянной ноге. Ты тоже довольно приметная личность. Да и твоя борода бросается в глаза – ее ничем не скроешь. Легче всего нарядиться крысоловом мне. Я вполне могу сойти за невысокого юношу. Думаю, мне стоит прямо сейчас в своей обычной одежде отправиться прочь из города, с тем чтобы переночевать в придорожном трактире и рано утром войти в городские ворота уже крысоловом.

– Решено! – с воодушевлением хлопнул ладонями по коленям Виталиус. – Пойдет Катарина.

– Переодеться парнишкой и в самом деле не помешает, – подхватил капитан. – Доктор скоро уедет, а нам здесь жить. Соседи спать не смогут, если узнают, кто был тот крысолов, который получил от магистрата кругленькую сумму.

– Мы починим корабль, купим доктору лошадь, ну, и, может быть, отправим учиться в Прагу нашего Лео, – робко заикнулась Катарина. Но, увидев грозовые барашки в глазах мужа, тут же поправилась: – Да нет, конечно же, наш сын, как и ты, станет капитаном! А лишние деньги мы раздадим бедным.

– У меня сохранился костюм, в котором выступал бестолковый Самсон, – поднялся с лавки Виталиус. – Полагаю, Катарине он как раз придется впору.

Был час сексты[8], и на колокольне церкви Святого Бонифация только-только закончили бить колокола. Вдали виднелась ее горящая на солнце черепица. Бургомистр, отвернувшись от окна, выпрямился в кресле, обвел суровым взглядом членов магистрата, особенно задержавшись на высокопоставленном госте, и с пафосом закончил начатую речь:

– Нашествие крыс так сильно подкосило жителей города, что разговор о деньгах я считаю неуместным. Заплатим столько, сколько нужно! Сто гульденов, двести, триста – в конце концов, какая разница, сколько сможет унести этот мальчишка-крысолов, если он избавит Гамельн от крысиного племени?

Бургомистр сделал рукой широкий жест, указав на стоящего в центре зала низенького юнца в ярком костюме. Шесть членов магистрата впились глазами в едва различимое под низко надвинутым капюшоном лицо крысолова, и только гость – посол-инквизитор папского престола в Баварской епархии Альбрехт Кляйн – продолжал задумчиво жевать тонкие губы, словно решая в голове сложную задачу. Инквизитору было не до показательного совещания муниципальной администрации, изо всех сил старающейся выслужиться перед Священным Официумом – мысленно он пребывал в подземелье ратуши, где прямо сейчас брат Конрад допрашивал истинного виновника постигшего город бедствия.

Стоит сказать, что, приехав в Гамельн, инквизитор не сразу осознал всю тяжесть ситуации. И, чтобы составить представление об истинном положении дел, разосланные по городу осведомители подслушивали разговоры на рыночной площади, заводили беседы с горожанами в лавочках, сидели в кабачках и слушали, слушали, слушали, чтобы потом вернуться к нему, преподобному Альбрехту Кляйну, и доложить об услышанном. По-настоящему ценных донесений долгое время не поступало. Но вот наконец вчера из кабака «Тубадумский конь» пришло сообщение о споре братьев-мясников, стоит ли составить донос об увиденном в доме капитана Шварца, где обосновался чернокнижник Виталиус, поклоняющийся Крысиному Королю – сей зверь содержится у еретика в золотой клетке. Или лучше умолчать об увиденном?

Мясников взяли на пороге дома и всю ночь допрашивали с пристрастием. А ранним утром, еще до рассвета, в тупик на Портовой улице были отправлены два доминиканских монаха, которые и привели означенного еретика Виталиуса в подземелье ратуши, где по обыкновению инквизитор и беседовал с подозреваемыми в ереси.

Начинал разговор брат Захария, ловко использовавший при допросах раскаленное железо и тиски на пальцах рук и ног. Инквизитор подходил попозже, когда собеседник уже был подготовлен к беседе. Обвиняемый в колдовстве Виталиус совсем не запирался. Напротив, не успел брат Захария пустить в ход и малую часть пыточного инструмента, как еретик торопливо зачастил, перечисляя названия книг, которые прятал в доме добрых людей, давших ему крышу.

Ах, что это были за книги! У его преподобия Кляйна даже дух перехватило. В голове звучала волшебная музыка из таких знакомых, таких редких и запретных названий, и ничего другого инквизитор не слышал. А между тем распростертый на дыбе толстяк, глотая слова, говорил, говорил и говорил. Крысиный Лев использовал Крысиного Короля как приманку, чтобы вволю лакомиться крысятиной. Они это выяснили, когда пришли с капитаном на корабль и увидели крысиное гнездо. Интересный феномен, как же его не изучить, если нашел в трюме корабля такой подарок? Пока донес до дома, Лев сдох, остался один Король, которого и поселили в птичьей клетке.

Инквизитор смотрел на шевелящиеся губы окровавленного толстяка, бледное лицо которого блестело от крупных капель пота, и не понимал, какое значение имеют все эти крысиные львы и какие-то короли, когда в доме капитана Шварца хранятся такие сокровища! Срочно, немедленно, перед заседанием магистрата он побывал в Портовом тупике, библиографические редкости были уложены в повозку и перевезены к его преподобию. А чтобы не возникло ненужных разговоров, дом Шварцев пришлось сжечь. Со всеми его обитателями. Зато теперь все будут думать, что книги Виталиуса погибли в огне, что же тут удивительного? Сам еретик отдаст концы на дыбе, так что спросить будет некому.

Инквизитор понюхал руку, до сих пор пахнущую пожаром, и недовольно поморщился. И только теперь заметил, что в побеленной зале ратуши под низкими сводчатыми потолками плывет оглушительная тишина, парнишка-крысолов по-прежнему стоит перед советом, и все выжидающе смотрят на него, Альбрехта Кляйна, точно ждут команды.

– Благослови Господь твое доброе начинание, сын мой. – Инквизитор неспешно осенил крестным знамением членов магистрата и скрывавшегося под капюшоном Крысолова, который тут же развернулся и устремился к выходу из зала, на ходу доставая из котомки серебряную флейту странного вида.

Инквизитор улыбнулся своим мыслям. Он смотрел в окно, наблюдая, как Крысолов вышел из ратуши и двинулся по площади, играя на флейте, и как за ним и в самом деле потянулась стайка крыс, а за крысами двинулись ротозеи. Удовлетворенно вздохнул, предвкушая скорое окончание визита. Развернувшись к заседающим, преподобный многозначительно сообщил:

– Полагаю, Господь руками этого юноши избавит город от крыс, так что я сейчас же выезжаю с докладом к епископу Конраду.

Еще раз перекрестил присутствующих и заторопился к драгоценной повозке, где ожидали его редчайшие книги еретика Виталиуса. Заторопился, чтобы уложить в повозку личные вещи и тронуться в путь. Нетерпение его усугублялось еще и тем, что среди изъятых у Виталиуса книг посол-инквизитор папского престола заметил «Доминатон», книгу книг иллюминатов, и, как человек, подкованный в мистических науках, уже догадывался, какой-такой серебряной дудочкой уводил за собой крыс музыкант в ярком костюме.

Его преподобие не слишком сожалел о том, что кем-то сработанный инструмент уплывает из его рук. Главное, остается книга! Пользуясь схемой из нее, нетрудно изготовить столько доминатонов, сколько душе угодно. Книга! Книга теперь у него! Об этом сочинении ходили легенды, и, попав в дом к очередному еретику, знающие люди первым делом высматривали заветный кожаный переплет с медными пряжками и выбитым на корешке чудодейственным словом «Dominatonus».

Выехав из ворот, преподобный услышал шум на Ратушной площади и, присмотревшись, увидел яркую одежду Крысолова. Парнишка держал за рукав спускавшегося по лестнице бургомистра и сердито говорил высоким срывающимся голосом:

– Я выполнил свое обещание, избавил Гамельн от крыс! Теперь выполните вы свое! Заплатите же, как уговаривались!

– Это не ты, хвастливый глупец, это Господь позаботился о Гамельне, – отрезал бургомистр, поворачиваясь к крысолову спиной. – Преподобный Альбрехт Кляйн так и сказал – Господь избавит город от крыс руками крысолова. Так что твоя заслуга сводится к нулю. Мне жаль, но ты ничего не получишь. – И, заметив подъезжающую к ратуше повозку Альбрехта Кляйна, грубо добавил: – Его преподобие скор на расправу. Иди своей дорогой, парень, пока тобой не занялась Святая Инквизиция.

– Вы не можете нарушить данное слово, – горячился крысолов. – Его преподобие тоже слышал, как вы мне обещали заплатить! Его преподобие благословил меня на это дело! Святой отец! Скажите!

Выглянувший из повозки инквизитор нагнулся к возмущенному юнцу и тихо проговорил:

– Я бы на твоем месте, сын мой, не дразнил гусей. Еретиков народ не любит. Бургомистр прав – иди себе с Богом подобру-поздорову, а то, не ровен час, приключится с тобой беда, как этой ночью с капитаном Шварцем и его семьей.

И, заметив, как вытянулось безусое лицо крысолова, став вдруг испуганным и мертвенно-бледным, с деланым сочувствием закончил:

– Такая жалость! Дом Шварцев сгорел, и все, кто были в доме, погибли. Люди говорят, соседи устроили самосуд из-за Крысиного Короля, которому поклонялся еретик Виталиус, квартировавший в этой уважаемой семье.

Инквизитор, коснувшись холеными пальцами правящего лошадьми монаха, тихо проговорил:

– Трогай, брат!

И скрылся в повозке, которая тут же сдвинулась с места и покатилась к выезду из города, оставив стоять раздавленную горем Катарину посреди ратушной площади. Мысли в ее голове роились и больно жгли душу, как укусы диких пчел.

«Не оставляй этого так! Твоего сына, твоего мальчика больше нет на свете, он заживо сгорел в страшных мучениях, а эти жирные твари будут и дальше растить своих детей? Разве смогут эти лживые свиньи вырастить деток так, как малютки того заслуживают? Свободными, счастливыми, не униженными лицемерием? Разве этого хочет Господь? Не стой, Катарина, уводи детей за собой! Подари им свободу и счастье не притворяться и не выкручиваться, а оставаться чистыми, точно агнцы!»

Тем более что – вот она! – на самом инструменте записана мелодия человека! Катарина подумала о детях, вскинула доминатон, прижала инструмент к губам и, заиграв, двинулась по городской площади. Взрослые застыли в оцепенении, зато десятки маленьких ножек застучали по мостовой, устремляясь следом за музыкантом в ярком наряде.

– Свобода! Свобода! Свобода! От церкви, от дома, от нудных родителей, от школы и от любых обязательств! Делай, что хочешь! Гуляй, веселись, – звенела музыка, увлекая за собою шумную ватагу детворы. Самым старшим было около шестнадцати, и они, возбужденные и радостные, несли на руках годовалых малышей, едва научившихся ходить. Остальные толпой бежали за старшими.

Мимо поля, через лес, вдоль ручья, прямо к горам, приплясывая и смеясь, шли беспечные беглецы, и душа Катарины ликовала – она спасала детей Гамельна от ханжества и надуманной морали. Эти ребята станут жить так, как они захотят, делать то, что сочтут нужным, и никто им не будет указывать!

Ушедшие из города дети ступили под сень горы Коппенберг и двинулись по проселочной дороге в глубь страны. По мере продвижения вперед веселье мало-помалу начало спадать. Темнело. Малыши захныкали от усталости, да и среди старших стали раздаваться выкрики:

– Долго еще идти?

– Ноги отваливаются!

– Когда нам дадут поесть?

И только теперь Катарина задумалась, что ей делать дальше с этими детьми. Да, она их увела из города. И конечно же, теперь они свободны. Однако и свободных детей нужно чем-то кормить и где-то располагать на ночлег.

Первую ночь они провели под открытым небом, напившись перед сном воды из ручья. С восходом солнца поднялись и, снова отведав студеной водицы, тронулись в путь. Катарина отметила, что дорога полна пилигримами, спешащими в Святую землю, и многие из них пытаются просить подаяния у крестьян, но почти всегда встречают отпор. Пару раз она и сама устремлялась к чистеньким дворикам и заводила разговор с неприветливыми хозяевами о пропитании и ночлеге для детей, но все было напрасно. Так, ни с чем, она снова возвращалась к терпеливо дожидающимся в отдалении ребятишкам, чтобы не умереть с голода, собиравшим для пропитания ягоды и травы, и, наигрывая на флейте, вела их за собой.

Паломники шли пешком, ехали на обозах, двигались, опираясь на посохи, большими группами и поодиночке. Маленькие скитальцы, то и дело требуя еды и отдыха, следовали вместе со всеми, питаясь, чем придется, и ночуя в чистом поле. На подступах к большому городу, когда снова стало смеркаться, сбились в плотную кучку, не желая идти дальше. Они с надеждой посматривали на светящиеся впереди огни постоялого двора, но Катарина не была уверена, смогут ли хозяева приютить триста ребятишек разом? Да и согласятся ли бесплатно накормить? Женщина остановилась перед распахнутой калиткой и оглядела забитый подводами пыльный двор.

С визгом и гамом ребятишки бросились за ней, облепив забор.

– Есть! Есть хотим! Есть и спать! – неслось со всех сторон.

Спрятав доминатон в карман, освободительница оглядела детей.

– Немного терпения, – мягко проговорила она. – Насчет еды я не уверена, но, думаю, договорюсь, чтобы нам разрешили здесь заночевать.

Сын верховного судьи Хельмут Вайс окинул Катарину сердитым взглядом и демонстративно сплюнул себе под ноги. Рослый и крепкий, он был самым старшим среди детей. Еще во время шествия по проселочной дороге отряд непроизвольно разделился на две неравные части – на большую группу отпрысков зажиточных семей и на бедно одетых ребят-подмастерьев. Юный Вайс возглавил молодых бюргеров, поддевая своего ровесника Микаэля, шествующего во главе ватаги оборвышей-мастеровых.

– Нужно было заранее позаботиться о еде, – злобно пробурчал Вайс, разглядывая переполненный паломниками двор с расположившимися под телегами людьми. – Я не намерен голодать! Эй! Кто-нибудь, присмотрите за малышами, остальные за мной! Здесь много путников. Полагаю, нам не составит особого труда разжиться съестным.

Он приосанился и вошел на постоялый двор. Приятели робко смотрели ему вслед, не решаясь идти за вожаком. И вдруг несколько из них, не сговариваясь, сорвались с места и кинулись следом за Вайсом, почти уже скрывшимся в темноте.

– Нас накормят? – раздался тоненький голосок. – Я не ела целую вечность.

Доверчиво запрокинув румяное личико, на Катарину во все глаза смотрела семилетняя посудомойка из гамельнского трактира. В трактире она убирала с тарелок объедки, но была хотя бы сыта, а теперь, став свободной, изнывала от голода.

– Да, маленькая, обязательно! – неуверенно улыбнулась Катарина, вдруг подумав, что свобода – понятие относительное и не существует само по себе. Свобода может быть лишь от чего-то. От учебы, но тогда и от полученных во время учения знаний. От работы в трактире, но тогда и от заработанной еды.

Из темноты раздался крик Хельмута:

– Эй, все сюда! Здесь у святого отца костер и целый обоз с едой! Нас обещали покормить!

Детишки бросились на зов. За ними поспешила Катарина. Пробираясь между подводами и переступая через ноги и руки расположившихся на ночлег путешественников, она увидела большой костер, отбрасывающий блики на подводу и двух привязанных к коновязи лошадей. У огня расположился прямой иссохший старик бенедиктинец. На расстеленном холсте лежали крупно порубленные куски баранины, но старик не ел, задумчиво глядя на огонь. Аппетитный пар от варева, бурлящего над огнем, щекотал Катарине ноздри, и только теперь она поняла, как проголодалась. Дети кинулись к сидящему у огня старику и разом загалдели:

– Господин, позвольте взять кусочек мяса!

– Мы ужасно проголодались!

– Боже мой, сколько ребятишек! – раздался высокий голос из темноты, и от подводы отделилась дородная женская фигура. – Милые мои, бегите сюда, я дам вам хлебца и молока.

– Правильно, сестра, позаботься о юных путниках, – скрипуче проговорил старик.

Большинство малышей устремились на зов невидимой в темноте монахини, звонким голосом выкрикнувшей:

– Ребятишки, подходите к обозу! Да не толкайтесь, хлеба хватит всем! Ешьте и укладывайтесь спать!

– Мы шли так долго и ужасно устали! – сообщила хорошенькая, уже сформировавшаяся в прелестную девушку дочка бургомистра Эльза, кокетливо поглядывая на молодого Вайса. – Ноги болят, и спать ужасно хочется.

– Доверься мне, крошка, – усмехнулся парень. – Уж я отыщу для тебя местечко поудобнее.

Он подхватил Эльзу под локоток и повел за собой в темноту.

– Эй! Украли! Куда потащил? Чей это мальчишка? – раздался хриплый крик со стороны постоялого двора. – Караул! Грабят! Он стянул бочонок пива!

– Я свободный человек и беру то, что мне нужно! – весело прокричал из темноты малолетний воришка. – Нет больше добра и зла! Добро это то, что хорошо для меня! А пиво для меня – просто замечательно!

В груди у Катарины похолодело – вором, несомненно, был один из гамельнских детей. Женщина кинулась на звуки хриплого голоса, но пронзительный девичий визг заставил ее замереть на месте.

– Убери от меня руки! – где-то в темноте плакала Эльза.

– С чего это вдруг? – нахально удивлялся Вайс. – Я давно мечтал тебя пощупать, моя цыпочка!

– Но мне это не нравится!

– А мне какое дело? – хохотал парень. – Хочу и буду! Никто мне не может запретить!

Пока Катарина старалась понять, откуда доносятся голоса, добросердечная монахиня пыталась справиться с остальными детьми.

– А ну-ка, те, кто поел, марш спать, – командовала толстуха. – Возьмите в повозке шкуры, набросайте под обоз, прижмитесь друг к дружке поплотнее и смотрите сладкие сны.

Когда шкуры были свалены на землю, вместе с малышами-бюргерами в импровизированную постель под обозом стали забираться и маленькие подмастерья.

– Эй, чернь, куда вы лезете? – выкрикнул возмущенный голос из самой гущи бюргерских детей. – Уж не думаете ли вы, что грязным свиньям позволено спать вместе с благородными господами?

Точно напуганные котята, оборвыши прыснули из теплого укрытия. Дети-бюргеры радостно загалдели, с улюлюканьем прогоняя противника. Оставшись без постелей, подмастерья попытались расположиться на ночь под открытым небом вокруг обоза, но снова были прогнаны. Тогда один из изгоняемых, заливаясь слезами отчаяния, бросился с кулаками в самую глубь теплых шкур и, нанося удары направо и налево, заголосил:

– Мы тоже имеем право! Мы тоже свободны!

Обессиленная, Катарина закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Она утратила контроль над ситуацией, не зная, куда бежать и за что хвататься. Чья-то рука участливо легла ей на плечо. Катарина обернулась и замерла, не веря своим глазам. Перед ней, несомненно, стояла сестра Агата, ее соседка по келье из далекого и недоброго времени, когда Катарина проживала в монастыре.

– Сестра? – чуть слышно прошептала женщина.

– Катарина? – всплеснула руками стряпуха. – Не может быть! Вот и привел Господь свидеться!

– Сестра, я не ослышался? – повысил голос сидящий у костра старик. – Ты упомянула сестру Катарину?

Этот голос, произнесший ее имя, вызвал у Катарины оторопь. Отец Иероним! Старик поднялся с расстеленного на земле плаща и провел рукой вокруг себя, как это делают слепцы.

– Господь лишил его зрения, – склонившись к Катарине, зашептала монахиня. – Должно быть, наказал за твой побег. Отец Иероним совершает паломничество в Святую землю, дабы испросить прощения у Господа. А я его сопровождаю, ведь старик беспомощен, словно ребенок.

– Господь воздаст вам за доброту, милая Агата, – прослезилась Катарина, обнимая старую знакомую и чувствуя жгучую вину перед ослепшим стариком.

– Катарина, куда ты ведешь этих малюток? Откуда они? И кто такие?

– Сама не знаю. Я забрала их из мира лжи и надеюсь привести к свету.

– Я вот что подумала, дорогая моя Катарина. Если дети попросят за отца Иеронима, Господь уж точно вернет ему зрение. Ведь, говоря по совести, это по твоей вине старик ослеп, – оживилась бенедиктинка. – Благое дело всегда угодно Богу. Поутру отправимся в путь вместе?

– А куда вы идете?

– В святой город Иерусалим.

В словах монахини Катарине вдруг открылась истина. Да, именно в Иерусалим она ведет детей Гамельна, чтобы замолить перед Богом и отцом Иеронимом свой грех побега из монастыря! Вздорных, капризных, эгоистичных детей, кои в Святой земле обретут истинную свободу, свободу духа, а не желание потакать мерзким прихотям бренной плоти. Вне всяких сомнений, детям Гамельна паломничество в Иерусалим пойдет только на пользу.

К порту Катарина и триста гамельнских ребятишек подошли в начале осени. Всю дорогу доминатон был при ней, а перед самой посадкой на корабль женщина запустила руку в суму и не обнаружила инструмента. Тревожно озираясь по сторонам, Катарина еще надеялась найти удивительную вещицу, полагая, что обронила, но сестра Агата, договорившаяся с капитаном судна о переправе по морю, поторапливала, подгоняя ребят на корабль.

Что дело нечисто, Катарина поняла только тогда, когда увидела, что судно отчалило, но ни монахиня, ни отец Иероним не взошли вместе с ними на корабль, а остались на берегу. Женщина кинулась к капитану, но тот грубо оттолкнул ее.

– Немедленно вернитесь в порт! – топнула ногой Катарина. – Вы не можете так поступить с этой бедной монахиней и ее подопечным! Они шли так долго, почти целый год! Сестра Агата – поводырь слепого бенедиктинца и, должно быть, не успела взойти вместе с отцом Иеронимом на палубу, чтобы плыть вместе с нами в Святую землю! Мы все плывем в Иерусалим, чтобы просить Всевышнего вернуть старику зрение! Вы же христианин! Вернитесь и возьмите их на корабль!

– Ни в какую Святую землю мы не плывем, – оскалился в ухмылке капитан. – Монашка запродала тебя и твоих щенков за сотню гульденов. А курс мы держим на Магриб, где на невольничьем рынке думаю взять за каждого из вас хорошую цену.

…Шумная толпа обтекала растерянно стоящего на пристани отца Иеронима, беспомощно водящего руками в пустоте. Он искал и не находил своей помощницы.

– Сестра Агата, – испуганно звал он. – Сестра, где ты?

Напрасно старик напрягал голос. Монахиня его не слышала. Оставив подопечного на произвол судьбы, она торопливо шла к повозке преподобного Альбрехта Кляйна, на ходу доставая из складок рясы серебряную флейту-доминатон. Придерживая холеной рукой занавеску, инквизитор смотрел на приближающуюся монахиню, так торопящуюся передать ему единственный оставшийся на земле экземпляр волшебной флейты.

…Когда преподобный выехал из Гамельна, его почти сразу же догнали конные монахи-доминиканцы инквизиционного трибунала и потребовали показать содержимое повозки. Как ни старался, Альбрехт Кляйн так и не смог сдержать скорбной усмешки. Ничего не поделаешь, и над смотрящим найдутся смотрящие.

Однако спорить было опасно, и посол-инквизитор выбрался на воздух, позволив «псам господним» вывалить на дорогу и поджечь бережно уложенные на дне редчайшие фолианты. Пока, испуская сизый зловонный дым, бесценные книги превращались в кучу пепла, посол-инквизитор папского престола в Баварии давал объяснения. Злость так и кипела в его душе, но он, глядя, как гибнет в огне книга книг, вынужден был елейным голосом говорить:

– Ваши сомнения, братья, в чистоте моих помыслов оскорбляют Христа и истинную веру. Я забрал с собой эти книги с одной-единственной целью – исследовать ересь и предать непотребные сочинения анафеме, после чего уничтожить посредством сожжения.

Ему поверили. Его отпустили. И преподобный Альбрехт Кляйн неспешно покатил себе дальше. В первый момент утрата «Dominatonusá» выбила его из колеи, но, проехав до реки, он приказал повернуть обратно. Обдумав ситуацию, инквизитор понял, что должен делать дальше. Информация – залог успеха. Кто владеет информацией – владеет миром. Когда преподобный по совету мясников заглянул в дом к Шварцам, с семьей странным образом не оказалось фрау Шварц. И именно в доме Шварцей была обнаружена книга книг. А потом появился этот тщедушный, женоподобный выскочка-крысолов с тонким писклявым голосом и с доминатоном в руке. А как он побледнел, когда узнал про гибель капитана и его сынишки!

Без сомнения, это безумная женщина нарядилась крысоловом, чтобы получить от магистрата обещанную награду. А не получив, увела с собой гамельнских детей и унесла доминатон. В общем, стоит только разыскать сумасбродную фрау Шварц – и доминатон окажется в руках у его преподобия. Много времени на сбор информации не понадобилось. Каждый, с кем говорил инквизитор, охотно выкладывал не только все, что знал, но и то, о чем только догадывался. Буквально в тот же день механизм был запущен. И вот теперь преподобный с удовлетворением взирал на результаты своей прозорливости. Бенедиктинка покорно несет то, что он просил.

Как только монахиня приблизилась к повозке, инквизитор выглянул в окно и, принимая у нее из рук доминатон, проговорил:

– Договоренности исполнены, каждый получил то, что хотел. Ты – деньги, я – флейту Катарины.

И, вспомнив предсмертное бормотание еретика Виталиуса, с улыбкой добавил: – Ты слышала о Крысином Льве?

– Не слышала, – заморгала круглыми глазами сестра Агата. – А почему вы спрашиваете?

– Должно быть потому, что ты мне очень напоминаешь Крысиного Льва. А твой слепец, отец Иероним, – Крысиного Короля. Эдакий никчемный уродец, неспособный без посторонней помощи и пальцем шевельнуть. Ты же, как Крысиный Лев, использовала несчастного инвалида для своих целей, а потом бросила на произвол судьбы.

– Что-то я в толк не возьму, о чем вы говорите, – насупилась монахиня. – Вы сами пришли ко мне в монастырь и предложили так поступить. Зачем же теперь попрекаете?

– Господь с тобой, дочь моя. Ни словом тебя не попрекаю. Ступай себе с миром.

Инквизитор осенил бенедиктинку крестным знамением, нагнулся к вознице, легонько тронув за плечо. Лошади двинулись по брусчатке, огибая беспомощно озирающегося слепого монаха, шарящего вокруг себя дрожащими ладонями.

* * *

Москва, наши дни

Как только Термит увидел ее, тут же понял – лучше самки для построения своего термитника не найти. Это была особая самка, та самая, породистая, пригодная для селекционной работы. Она могла дать изумительное потомство, способное стать кем угодно – от термитов-солдат до королей и королев. Но пока не народились люди-термиты, приходилось обходиться тем, что есть.

Удивительную флейту Термит обнаружил в тайнике под камином на верхнем ярусе одного из подземных ходов, прорытых под доходным домом купца Романова. В том же тайнике лежала толстая тетрадь, в которой говорилось об уникальности инструмента и о том, что владеющий им станет управлять миром, ибо это не что-нибудь, а флейта крысолова, именуемая доминатон. А выбитые на серебре похожие на ноты значки – невмы, составляют мелодию человека. Тетрадь Термит тут же сжег, на всякий случай вернув в тайник ее обгоревший остов, а флейту крысолова взял себе. Порылся в интернете, отыскал список невм и перевел записанные на флейте обозначения на язык нот. Некогда он учился в музыкальной школе, и даже неплохо владел саксофоном, и это ему немало помогло.

Вскоре Термит с удивлением обнаружил, что извлекаемые из серебряной флейты звуки и в самом деле рождают в душе странный подъем и желание свернуть горы. Понимая, что такими артефактами разбрасываться нельзя, Термит стал носить доминатон с собой, сделав его своим талисманом.

Чтобы обустроить свой мир, он изрядно потрудился. Объединил цепью подземных ходов многоуровневые катакомбы, оставив только аварийные лазы – несколько входов и выходов в разных местах. Остальные забил землей. Не сам, конечно. Черную работу выполняли Термиты-работяги, обзавестись которыми ему помогла все та же флейта крысолова. Заваливая в одиночку очередной ход, Термит тоскливо думал, что на обустройство Его Мира такими темпами уйдут годы и годы. Усевшись на кучу мусора передохнуть, он достал свой талисман, поднес инструмент к губам и, мечтая о подручных – термитах-работягах, принялся наигрывать.

Бомжи пришли не сразу. Сначала до Термита доносились их взволнованные голоса, уверявшие друг друга, что им просто необходимо пойти и зарыть все ходы, которые явно лишние. Затем появились и они сами, готовые подчиниться любому его приказу. Так у Термита появилась подсобная рабочая сила. Термит держал отермитившихся бомжей в специальном загончике, принося им объедки из расположенных поблизости кафешек и водку из «Дикси», и, похоже, работяги были счастливы. Правда, изредка случались побеги, но Термит догонял беглецов и карал удушением, стаскивая трупы непокорных в дальний угол термитника.

Обустройство подземелий шло не быстро, но оно того стоило. Зато теперь у него был собственный мир, в который мог проникнуть только посвященный. Или случайный лазутчик, но тогда участь незваного гостя была незавидна. Никто не должен ему мешать вырастить совершенного Термита. Без пола, без мыслей, с одними лишь инстинктами, направленными на процветание термитника.

Денег на это хватит, у Термита есть алмаз, добытый у приезжего толстосума. Умер, бедняга, от разрыва сердца, когда Термит обходил свои угодья, ища, чем поживиться. Думая, что постоялец отеля спит, он выглянул из камина в единственном занятом на тот момент номере. Простачок выложил алмаз на прикроватный столик, как было не взять? А камушек еще как пригодится. На общее, благое дело пойдут деньги от его продажи. На процветание его совершенного дома.

Бережно и нежно нес Термит свою богиню на ложе любви, туда, где Ей, Матери Всех Термитов, предстояло толстеть и плодоносить. Здесь, в этой отдельной камере, самка будет возлежать на ложе, совокупляясь с ним и принося потомство. А он станет обеспечивать ее всем необходимым – едой, питьем, красивыми вещами. Вскоре в термитнике будут жить не только термиты-работяги. Появятся няньки, ухаживающие за молодняком, воины, обеспечивающие безопасность, – уж он, Термит, об этом позаботится. И закипит большая жизнь. Термит ждал этого момента так долго, что теперь ему казалось, будто он спит и видит сон. Но запах женщины, которую он, петляя по подземелью, нес на своих руках, доказывал, что это самая что ни на есть настоящая реальность.

* * *

Москва, наши дни

– Ну и где, я тебя спрашиваю, эта чертова кукла? Где Берта?

Хренов в ярости стукнул кулаком по столу, и Лиля, принесшая им с Сириным кофе, предпочла промолчать о вчерашнем телефонном разговоре.

Это же было вчера. Сегодня, когда Берту Лисанге не могли разыскать ни дома, ни по телефону, секретарша с ней не разговаривала. День клонился к закату, а от Берты не было ни слуху ни духу. Хмурый Сирин отхлебнул из своей чашки и, стараясь не смотреть на Вождя, угрюмо проговорил:

– Надо ехать к ней на работу.

– Куда ехать? – недоверчиво переспросил шеф.

– Куда слышал, – огрызнулся коллега. – Берта заявила, что устроилась в «Дом быта» на Покровке швеей, и я сказал, что раз она самовольничает, больше может к нам не приходить.

– А почему я об этом ничего не знаю? – взревел Владимир Ильич, краснея лицом и белея глазами.

– Я думал, Берта дурака валяет, – чуть слышно пробормотал Роман. – Подурит-подурит и сегодня, как обычно, выйдет на работу.

Шеф выбрался из-за стола и устремился к двери, на ходу обронив в сторону Сирина:

– Чего сидишь? Поехали!

Это утро они провели в Женском Деловом центре, куда Сирин так вчера и не добрался. Центр произвел на компаньонов впечатление сильное, но не однозначное. Рассматривая пафосное здание в одном из арбатских переулков, Хренов сгреб в горсть многочисленные подбородки и задумчиво протянул, обращаясь к Сирину:

– Как ты думаешь, друг мой, какова основная функция этого уважаемого заведения?

Просидевший все утро в интернете Сирин был готов к этому вопросу, потому бодро отрапортовал:

– Женские кружки по интересам, обучение сугубо женским профессиям. В общем, все для дам.

– Бесплатно? – расцвел в улыбке Хренов.

– Обижаешь, – пожал плечами Рома. – Конечно же, за деньги.

– Что-то я в толк не возьму, это бюджетная организация? – Хренов непонимающе наморщил лоб.

– Само собой, – откликнулся подкованный приятель.

– Так почему здесь все за деньги?

– Два ореха лучше, чем один, – широко улыбнулся Роман.

– Понял. Вопросов больше не имею, – поднимаясь по ступеням, прокряхтел шеф. Но все-таки не удержался и съехидничал: – А еще и спонсоры помогают. Так что ореха не два, а целых три.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Хренов потирал руки, приговаривая:

– Как же мне не терпится познакомиться с нашей оборотистой Жанной Ильиничной! Эта дамочка мне уже заранее нравится. Очень надеюсь на взаимность.

Но Хренов Жанне не понравился. Впрочем, как и Сирин. Беседа сразу не задалась, ибо секретарша категорично отрезала, что Жанна Ильинична собирается в министерство труда и занятости и никого не принимает. Хренов не остался в долгу и, бесцеремонно направляясь к кабинету, сухо сообщил:

– Дело, по которому мы пришли, касается погибшего господина Архарова, так что ждать, пока ваша патронесса навестит министра труда, нам не досуг. Если мне не изменяет память, господин Архаров был спонсором этого центра и любовником госпожи Фоменко?

Пока секретарша мялась, не зная, как лучше ответить на скользкий вопрос, Хренов с Сириным без доклада ввалились в кабинет. В этот момент Жанна подтягивала чулки и поправляла юбку, однако при виде посторонних ни капли не смутилась, продолжая свое занятие.

– Что вам угодно, господа? – вскинув голову и тряхнув каштановыми волосами, лучезарно улыбнулась она.

– Нам угодно услышать правду о смерти господина Архарова, – падая в кресло, отер пот со лба Хренов.

Женщина перестала улыбаться, сделавшись похожей на среднестатистическую Барби, и холодно откликнулась:

– Вы пришли явно не по адресу. Я ничего не знаю.

– У нас другие сведения, – переместился Сирин так, чтобы закрыть дверь спиной.

– Позвольте, у кого это у вас? – занервничала хозяйка кабинета, заметив, что пути к отступлению отрезаны. – Кто вы такие?

– Представители страховой компании, в которой застрахован пропавший алмаз.

– Вот оно что, – порывисто вздохнула Жанна, усаживаясь за рабочий стол. Должно быть, она ждала кого-то другого и визит страховщиков восприняла с явным облегчением. – И что же у вас за сведения?

Пока, развалившись в кресле, шеф переводил дух, Роман приблизился к Жанне Ильиничне и поставил перед ней включенный планшет. На экране совершенно отчетливо было видно, как черная «БМВ» паркуется рядом с «Гамбринусом», как из-за руля выходит Жанна Ильинична, а с пассажирского сиденья выбирается уже изрядно пьяный Архаров, как парочка скрывается за дверью бара и через довольно продолжительное время любовники выходят на улицу. В руках Архаров держит бутылку, к которой то и дело прикладывается. Жанна прощается со спонсором, садится в машину и уезжает, а Архаров скрывается за дверью «Отеля на Покровке».

– Ну и что криминального в том, что я поужинала со своим старинным приятелем? – невинно осведомилась руководительница Женского центра, разворачиваясь так, чтобы была видна пышная грудь в вырезе ее декольте.

Дверь распахнулась, и на пороге появился улыбчивый господин в дорогом костюме, добродушно уточнивший:

– С кем это ты поужинала, душа моя?

Жанна Ильинична вспыхнула и, выключая планшет, отрезала:

– Ни с кем.

– Подожди, не закрывай, я тоже хочу посмотреть. Мне тоже интересно.

Распространяя аромат дорогого парфюма, господин уверенно прошествовал к столу и взялся за планшет.

Сирин тут же включил видеозапись, и мужчина впился глазами в экран. По мере того как он следил за происходящим на экране, улыбка на его лице гасла, уступая место грозно сжатым губам и насупленным бровям на недовольно нахмуренном лбу. Увидев Архарова, он скалой навис над Жанной и стальным голосом проговорил:

– Ты же клялась, что больше не видишься с ним! Что денег у него не берешь, потому что крутишь мои бабки! И какого черта ты продолжаешь путаться с этим козлом?

– Славик, это не то, что ты думаешь. – Жанна испуганно прижала ладошки к щекам. – Мы просто случайно встретились, и все.

– Дрянь!

Славик замахнулся, словно собираясь ударить женщину, но вовремя остановился, опустил руку и холодно проговорил:

– Больше ни копейки от меня не получишь.

И, обернувшись к Сирину, спросил:

– А вы что здесь вынюхиваете?

– После памятного ужина в «Гамбринусе» у погибшего господина Архарова был похищен дорогостоящий алмаз. Мы с коллегой пытаемся выяснить его судьбу.

– Час от часу не легче! – выдохнул Славик. – Архаров погиб? Когда?

И, не дожидаясь ответа, набросился на руководительницу Женского центра:

– А ты почему молчала?

– Славик, я вообще ничего не знаю! – захныкала Фоменко.

– Какой я тебе Славик! Я Станислав Владимирович, – огрызнулся мужчина.

– Полагаю, чтобы завладеть алмазом, Жанна Ильинична угостила Архарова виски с клофелином, – пояснил шеф. – А тот не выдержал и умер.

– Что, душа моя, опять за старое? – брызжа слюной и потрясая брылями, взвился Станислав Владимирович. – Ты же говорила, что с игрой покончено! Что ты больше и близко к казино не подойдешь! Что эта страница твоей жизни перевернута навсегда!

– Чушь собачья, никого я ничем не угощала! – фыркнула женщина, бегая глазами. – Откуда они взяли этот бред?

– Ну, во-первых, хозяин «Гамбринуса» видел, как вы достаете из сумочки спиртное, и, само собой, запомнил это особенно хорошо, ведь у него в заведении подобное не принято. Во-вторых, администратор мини-отеля, когда постоялец оставил бутылку на ее стойке, и забрала спиртное себе, рассчитывая угостить приятеля. Все это записано в свидетельских показаниях, так что отпираться бессмысленно. А эксперты установили, что в изъятой наполовину пустой бутылке виски содержится клофелин. Так же, как и в крови покойного Архарова.

Станислав Владимирович опустился на диван и удивленно протянул:

– Поверить не могу! Жанна? Ты так низко пала, что травишь мужиков клофелином?

– Это все он, он меня запугал! – вдруг зачастила Жанна. – Вы не знаете этого человека! Это страшный человек!

Хренов и Славик заговорили одновременно.

– Кто, черт тебя дери? – вскричал друг Жанны Ильиничны.

– О ком вы говорите? – подхватил Вождь.

– Конечно же, об Игоре Позднякове, – всхлипнула Фоменко. – Я познакомилась с ним в «Гамбринусе». Он там сидел с Надюшкой.

– Кто такая Надюшка? – вступил в беседу Сирин.

– Наша с Ладой подруга детства. Мы втроем когда-то жили по соседству. И у нас, у всех у трех, несчастливая судьба. И все из-за старого дурака, из-за Аркадия Борисовича, заморочившего нам голову своим тайником. Ведь каждая из нас думала, что именно она узнает, где спрятан доминатон, и станет управлять человечеством! И что в итоге? Я не вылезаю из казино, Ладка пьет – в свои тридцать два года выглядит на полтинник, а Надюшка вообще блаженная. Нарожала кучу детей от разных мужиков и теперь не знает, как их прокормить. Продает все, что только может продать. Поздняков коллекционирует музыкальные инструменты, и Надежда принесла к нему свой тетрахорд…

– Ничего не понимаю, – замахал руками Хренов. – Давайте сначала.

– Понимаете, в детстве у меня был сумасшедший дед. Аркадий Борисович Вольский. Он был уверен, что бессмертен и переродится в кого-нибудь еще. Например, в кота.

– Жанна, перестань паясничать! – повысил голос Станислав Владимирович. – С тобой серьезно разговаривают.

– Жанна Ильинична, вы не правы. Пифагор тоже был уверен, что бессмертен, однако никто на этом основании не считал его сумасшедшим. Древний грек даже помнил всех, кем когда-то был, – блеснул познаниями Хренов.

– Дед не помнил, кем он был, он просто нес чушь, – криво усмехнулась Жанна. – Говорил, что у него в тайнике хранится та самая флейта, при помощи которой Крысолов увел из Гамельна детей. Он называл ее доминатон. И уверял, что с помощью этого доминатона можно править миром. А еще дед обещал и мне, и Ладке, и Наде подарить источник счастья – тетрахорд. Сколько себя помню, столько он мастерил этот жуткий ящик. И подарил-таки свою диковинную поделку Надьке, как самой ущербной и беспомощной из нас. И, окончательно обнищав, наша многодетная подруга выложила свой тетрахорд на «Авито». А Игорь редкий бабник, он делает стойку на все, что шевелится. Хотя, может, это у него профессиональное. Игорек по образованию филолог, но после университета не смог найти работу и начинал как порноактер. И, говорят, был довольно успешен. Но потом эта профессия так ему опротивела, что Игорь был несказанно рад, когда его вдруг позвали сниматься в клипе Раисы Бурановой.

– Это такая старуха в кокошнике, которая под балалайку «Валенки» поет? – хмуро осведомился Станислав Владимирович.

– Она самая, – кивнула Жанна. – Любимица Брежнева. Говорят, генсек через день одаривал Буранову бриллиантами, и у старухи скопились изрядные богатства.

Хренов хмыкнул и проговорил:

– В Кремлевском дворце съездов на днях отмечали ее восьмидесятилетие, и я, честно говоря, здорово удивился, думал, что певица давно уже померла.

– Вовсе нет, не только не умерла, но и ведет активный образ жизни. В том числе и половой. Игорек состоит при ней в качестве любовника, и старуха даже время от времени оформляет на него завещание. Чтобы подольститься к Бурановой, наш плейбой начал собирать коллекцию народных инструментов. У него и шкафчик для этого специальный имеется. Правда, стоит ему посмотреть на какую-нибудь девицу, как старуха тут же переписывает завещание на свою слабоумную сестру – даже коллекция балалаек не помогает. Между нами, однажды Игорек предложил мне убить обеих бабулек, чтобы заграбастать бурановские миллионы.

– Это он в шутку, – обронил Хренов. – Я иногда тоже в запале говорю, что кого-нибудь готов убить.

– Ну да. Конечно, – хмыкнула Жанна. – Поздняков мне детальный план показал, как будет убивать старух.

– А что же не убил?

– Я его отговорила.

– Ты с ним спала? – пропустив мимо ушей слова о готовящемся убийстве, хмуро осведомился Станислав Владимирович. – Спала с этим проститутом?

– Я же говорю, – занервничала женщина, теребя подол юбки. – Поздняков увлекся Надькой, когда она принесла на продажу тетрахорд. У Надежды Игорька отбила я. А у меня уже Ладка. Только это было давно. Еще до тебя, Славик.

– Слушайте, что вы мне голову морочите? – вспылил Хренов. – При чем здесь Поздняков и тетрахорд, когда речь идет о пропавшем алмазе и погибшем Архарове?

Настроенный на свою волну Славик побагровел и через силу выдавил:

– Ну, Жанна, не ожидал!

Женщина жалко улыбнулась и зачастила:

– Говорю же, это было еще до тебя, а потом я просто не могла от него отделаться. Ты, Славик, не думай, Игорек только прикидывается телком, на самом же деле это волк в овечьей шкуре. Он все время пытается сбежать от своей старухи, но не может – слишком выгодно быть ее любовником. И Поздняков изобретает разные способы обогащения, хочет денег столько, чтобы он смог навсегда расстаться с Бурановой. Когда мы были вместе, я рассказала ему, что Архаров каждый год привозит на международную выставку различные алмазы. И у Позднякова родился план. Это он придумал уговорить Архарова поселиться в «Отеле на Покровке», сначала забронировав все номера, а затем отказавшись от брони, устроив таким образом, чтобы Архаров остался в отеле один. Поверьте, я тут ни при чем! Он сам, безо всякой моей помощи проник в номер к Архарову и украл драгоценность, напугав несчастного так, что тот отправился к праотцам. И Ладой он для этого занялся. Чтобы уже наверняка быть в курсе событий в ее отеле. Алмаз у него, это точно.

– Но клофелин-то Архарову вы подсыпали?

Жанна прижала к вздымающейся груди унизанные кольцами руки и жалобно проговорила:

– Да нет, все он! Я даже не знала, что виски с клофелином. Я только передала Архарову бутылку, которую мне дал Поздняков.

– Почему же сами из нее не пили?

В голосе женщины промелькнула надменная нотка.

– За кого вы меня держите? Я не пью виски. Употребляю лишь французское вино.

– Адрес и телефон Игоря Позднякова, будьте добры, – сердито проговорил Хренов, доставая из сумки пухлый органайзер и собираясь записывать.

Жанна покорно продиктовала требуемое, и тема беседы иссякла. Поднявшись с кресла, шеф озабоченно почесал живот и сухо обронил:

– Ну что, Рома, похоже, нужно следователя вызывать. Пусть Захарчук побеседует с дамочкой. А потом двинемся к нашему злому гению, к Мориарти преступного мира – господину Позднякову.

– Господа, позвольте откланяться, – засобирался Станислав Владимирович, демонстративно не глядя на подругу. – Полагаю, мое присутствие здесь неуместно.

– Отчего же, пусть следователь сам решит, – заупрямился Хренов.

– Я депутат Госдумы, меня ждут дела. – Славик решительно шагнул к двери и взялся за ручку, собираясь уйти. Но, на секунду задержавшись, обернулся в сторону стола и официальным тоном добавил: – А вас, Жанна Ильинична, я попрошу впредь не беспокоить меня звонками.

Оставшееся до обеда время ждали приезда Захарчука, затем томились в приемной под испепеляющим взором секретарши и, наконец, прихватив следователя, двинулись в сторону Чистых прудов. Как и следовало ожидать, у Позднякова дверь никто не открыл, и Хренов с Сириным вернулись в офис. Захарчук же отправился в управление, намереваясь объявить подозреваемого во всероссийский розыск. Так что день не задался с самого утра. Да еще и Берта куда-то пропала.

– Дачу-то переоформили? – пристально глядя на застывшую в дверях секретаршу, осведомился шеф.

– Берта отказалась, – пожаловалась Лиля.

– Даже так? – насупился Хренов, медленно приближаясь к дверям. – И под каким же, осмелюсь спросить, предлогом?

– Обстоятельства, говорит, изменились, – фыркнула секретарша.

– И когда это выяснилось?

– Вчера вечером.

Голос шефа делался все строже и строже, в то время как секретарша все больше сбивалась с ответами.

– Что ж ты молчишь? – гаркнул Хренов. – У человека, который пропал, изменились обстоятельства, а ты сидишь и в ус не дуешь? Что за обстоятельства? Каким образом они изменились?

– Берта сказала, что сама вас поставит в известность, – окончательно смешавшись, чуть слышно прошептала секретарша.

Теперь уже Хренов орал так, что звенели стекла в шкафу.

– Неужели трудно догадаться, что, раз не поставила в известность, значит, не смогла. Не-е смог-ла-а! Значит, с ней что-то случилось! Ну и народ! Один выгоняет девчонку с работы, вторая о Бертиных трудностях молчит, как партизан! Лиля! Слушай меня внимательно! Сидишь на телефоне, и если появляются хоть какие-то вести от Берты – немедленно звонишь мне! Поняла?

Едва не плачущая Лиля чуть слышно выдохнула:

– Да, шеф.

– Не слышу! Что ты там пищишь? – бушевал Владимир Ильич. – Громче говори!

– Да, хорошо, как только Лисанге позвонит, сразу же поставлю вас в известность!

– Вот то-то же! А ты, начальник отдела кадров, чего сидишь? – Шеф перекинулся на Сирина. – Уволил он ее! Поехали уже! Показывай, где у Берты новая работа!

* * *

Москва, 192… год

В этот раз селедку выдали удачную – мясистую, не слишком тухлую и без особых следов ржавчины на отливающих ртутью боках. Отставив руку в сторону, чтобы не запачкать резко пахнущим соком светлое пальто, Всеволод Григорьевич шел по Чистопрудному бульвару, щурясь на яркое весеннее солнышко и радуясь только что полученному на службе наркомпросовскому пайку. Чувствуя, как сквозь пальцы сочится жирная жижа, Корниевский все больше свыкался с мыслью, что купленную газету все-таки придется использовать не по назначению, а для упаковки соленой рыбы. Газета «Правда» регулярно публиковала заметки о ходе борьбы с обрушившимся на юг молодой Советской республики голодом, и уважаемый в научных кругах историк Всеволод Корниевский с неподдельным любопытством следил за этим великим противостоянием, ибо имел к нему самое непосредственное отношение.

Пару лет назад страшная засуха уничтожила посевы, но, несмотря на это, комиссары все-таки прошлись по деревням и, раскулачивая, забрали остатки припасенного крестьянами зерна, называя отобранное «излишками». Забрали, чтобы продать на Запад и закупить в Германии и Англии так необходимые для молодой Советской республики станки. Оставшись без зерна, в Поволжье, Приуралье, Казахстане и на юге России от голода умерло более миллиона человек. Когда проблема приняла общегосударственный характер, декретом ВЦИК была образована комиссия помощи голодающим – Помгол. Комиссия выяснила, что помочь Стране Советов готов все тот же Запад, но не просто так, а за золото, серебро, драгоценные камни.

Для получения золотого запаса страны и организации валютно-залогового фонда при валютно-финансовом управлении Наркомфина было создано Государственное хранилище – Гохран, куда передавались все изъятые ценности. А при Гохране функционировала комиссия по утилизации ценностей. Специалисты Гохрана оценивали попавшие к ним сокровища не по их художественной и исторической стоимости, а по весу. И следовательно, чем больше весил выполненный из драгметалла предмет искусства, тем выше был риск его гибели. Чтобы хоть как-то ограничить самоуправство финансистов, Наркомюст и Наркомпрос разработали совместную инструкцию, предусматривающую обязательное присутствие при экспроприации музейных работников и специалистов.

Именно таким специалистом и был доктор исторических наук, сотрудник Третьяковской галереи Всеволод Корниевский. Поэтому историк с профессиональным интересом и просматривал газеты, стараясь понять ситуацию с решением проблемы голодающих областей. А эту «Правду», приобретенную перед тем, как отправиться за продуктовым заказом, видимо, так и не доведется прочесть.

Перехватив селедку газетой, историк пропустил стремительно промчавшийся мимо чей-то служебный автомобиль и шагнул на мостовую, устремляясь к дому, в котором жил. Дом был необыкновенный. Вернее, задумывался он архитектором Дриттенпрейсом как самый обычный доходный дом, но заказчик, крупный хлеботорговец Романов, пожелал, чтобы строение украсили в стиле новомодного модерна. Для этой цели был приглашен известный скульптор Борис Вольский, за свои труды получивший пятикомнатную квартиру на первом этаже с отдельным входом, да еще и подвал в придачу.

Подвал был сразу же оборудован под мастерскую, где Вольский и принялся ваять модерновые женские головки, беря за образец свою юную дочь. Чтобы угодить заказчику, помимо женских головок скульптор украсил стены строения колосьями хлеба, а также добавил на фронтон мужских масок и разного другого по мелочи. Женившись на дочери Вольского и перебравшись жить в его квартиру, историк никак не мог привыкнуть, что, двигаясь по Чистопрудному бульвару в сторону Покровки, со стены дома на него смотрят многочисленные гипсовые Марины.

Задержавшись перед дверью некогда отдельной, а теперь коммунальной квартиры, Корниевский пробежал глазами, словно видел в первый раз список жильцов, приклеенный под общим звонком, с указанием, кому сколько раз звонить. Вставив ключ в замочную скважину и не успев его повернуть, Всеволод Григорьевич почувствовал, как дверь под его рукой поползла внутрь, открываясь. Приоткрывшись так, что в образовавшуюся щель стали видны развешанные на стене цинковые корыта, дверь во что-то уперлась, пришлось навалиться плечом, чтобы сдвинуть помеху, не позволяющую войти. При тусклом свете мерцающей под самым потолком оголенной лампы, стараниями заселившегося в кабинет матроса Гуревича оставшейся без абажура еще в семнадцатом, историк разглядел сидящую на полу Глафиру, совсем молодую бабу, некогда служившую у Вольских кухаркой, теперь же зачисленную в штат вхутемасовской столовой на должность поварихи. Разбуженная толчком Глафира вскинула опухшее от пьянства лицо и задиристо прокричала:

– Что, сволочь старорежимная, людей не видишь? Прошло ваше буржуйское времечко, теперь трудового человека дверью не зашибешь!

На крик пьяной женщины из-за дверей выглянуло любопытствующее лицо счетовода Онуфриева и тут же скрылось в полумраке комнаты, некогда служившей Вольским детской. Проходя мимо кухни, историк окунулся в облако пара, валившего из кипятящегося на примусе белья Хельги Леонидовны, занимавшей малую гостиную. Историк потянул на себя дверь большой гостиной и наконец-то очутился у себя дома. За накрытым к обеду круглым столом под абажуром собралась вся семья. Как в былые времена, в центре стола испускала душистый борщевой пар супница кузнецовского фарфора, на тарелках лежал белый хлеб и тонко нарезанное отварное мясо.

– Селедочку, вот, принес! – с порога сообщил Корниевский, с тревогой глядя на сынишку.

Сегодня Дениска выглядел не таким бледным и измученным, каким отец привык его видеть в последние дни. Диагностированный туберкулез давал себя знать, и иногда ослабленный болезнью мальчик не мог встать с постели, виновато улыбаясь родителям посиневшими губами с белой подушки. Теперь же, держа в руке хлеб с мясом, Дениска с аппетитом ел, после каждой проглоченной ложки борща и откусанного куска бутерброда промокая рот лежащей рядом с ним туго накрахмаленной белоснежной салфеткой.

– Откуда такое богатство? – проходя в комнату и выкладывая на стол завернутую в газету добычу, ревниво осведомился Корниевский. И, обращаясь к прямому старику с профессорской бородкой, недоверчиво уточнил: – Борис Павлович, вы все-таки согласились преподавать?

– Преподавать где? – язвительно вскинул кустистые брови профессор Вольский, закладывая большие пальцы за бархатные отвороты домашней куртки. – В этом их так называемом «Институте красной профессуры»? Нет, я не против сего абсурдного названия, хотя оно само по себе вызывает оторопь, но, увольте, я просто не вижу применения своим знаниям в данном учебном заведении! Да и ВХУТЕМАС меня не прельщает. Впрочем, как и я его.

– Да перестаньте! Вы, скульптор с мировым именем, преподававший в Академии художеств, говорите такие странные вещи!

– А что я, друг мой, должен говорить? Что хочу нести искусство в широкие народные массы, обучая деревенщину малевать плакаты в стиле маяковщины? Нет уж, увольте. Классицизм советскому режиму не нужен, а новомодной мазне я не обучен. Вы можете возразить, что я мог бы обучать пролетариат философии. И тоже будете не правы. Ибо философию Канта забрал себе Деборин, греков преподает Ряховский, мне же остался лишь Маркс, – ворчливо сообщил старик. – Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы приходить в святые стены Сретенского монастыря и читать лекции по атеистически диалектическому материализму. Я не могу преподавать то, во что не верю сам! Вот если бы мне предложили читать курс лекций о Платоне или пифагорийцах…

– Дедушка, а что такое маяковщина? И кто такие пифагорийцы? – заерзал на стуле Дениска.

– Дедушка потом тебе расскажет, сынок. – Отец погладил мальчика по курчавой головке. – Мне все-таки хотелось бы получить ответ на вопрос – если Борис Павлович не служит в Институте красной профессуры и не преподает в художественных мастерских, откуда белый хлеб и мясо?

– Садись, поешь, пока горячее, – вступила в беседу молчавшая до сего момента Марина.

– Ты мне зубы не заговаривай! – рассердился Корниевский. – Я чувствую, что что-то здесь не так.

– Отец продал альбом Рафаэля, – чуть слышно пояснила женщина.

– Торгаш подумал, что это порнография, и отвалил за книгу аж тысячу целковых, – не без гордости сообщил старик, с достоинством вкушая суп.

– Как это? – опешил историк. – Рафаэля продать как порнографию? Рафаэля? Альбом из моей коллекции?

Предвидя подобную реакцию, Марина, грохнув стулом, торопливо вышла из-за стола и устремилась к потрясенному и раздавленному Корниевскому. Тот стоял у окна, ссутулившись и вздернув острые плечи, отчего его высокая худая фигура казалась похожей на застывшую на болоте цаплю. Обняв мужа, женщина прижалась к рукаву его пальто бледной щекой и затихла, успокаивающе поглаживая по плечу.

– Кому все это нужно? – взорвался негодованием старый скульптор, отбрасывая ложку и сверля зятя злыми глазами. Старик вскинул руку и обличительно ткнул в тесно прижавшиеся друг к дугу изысканные вещи из прошлой жизни, как попало стащенные в большую гостиную со всей пятикомнатной квартиры, в один недобрый день сделавшей коммунальной. – Эти книги, мебель, посуда? Нэцкэ? Фарфоровые статуэтки? Эта ваша коллекция альбомов с репродукциями? Кому, я вас спрашиваю? Все равно рано или поздно заберут товарищи! Вон, матрос Гуревич и заберет! Так не лучше ли распродать, что сможем, и на вырученные деньги купить для Дениса еды? Или вы, Всеволод, полагаете, что ваша пайковая селедка излечит сына от туберкулеза?

– Отчего же, не только селедка, – хмуро откликнулся историк, в душе понимая, что тесть совершенно прав. Сердито прошествовав к камину, Корниевский сдвинул в кучу расставленные на мраморной полке восточные фигурки слоновой кости, пристроив на край селедочный сверток. И, обернувшись к столу с обедающими, тихо добавил: – Перед отъездом выдадут еще и фунт солонины.

– Сева, ты уезжаешь? – Голос Марины дрогнул. – Куда?

– В Соловецкий монастырь. С экспедицией Помгола. Должен был поехать Валя Иволгин в качестве фотографа, но Иволгин заболел. Я заходил к нему. Супруга плачет, говорит – оспа. Так что и описывать буду сам, и снимки делать.

– Не дают им покоя Соловки! – усмехнулся старик профессор, снова принимаясь за суп. – Хотя чему тут удивляться. Сокровища Соловецкого монастыря оцениваются в десять миллионов полновесных царских рублей. В девятнадцатом английские интервенты основательно опустошили монастырские ризницы. Комиссары тоже не один раз запускали лапу в закрома. И все им мало. Последнее хотят у монастыря забрать.

– Сева проследит, чтобы помголовцы не очень-то бесчинствовали, – скупо улыбнулась Марина.

За ширмой завозились, и донесся протяжный стон. Марина замолчала, прислушиваясь. Лицо ее сделалось страдальческим, а потом вдруг озарилось радостной улыбкой, и женщина проговорила:

– Севочка, а ты Аркашу с собой возьми! Пусть не фотограф, пусть художник. Это лучше, чем ты сам непонятно как наснимаешь.

Душевную драму брата Аркадия Марина принимала, как свою собственную боль. Милый, добрый Аркаша, будущий художник и, несмотря на протесты отца, студент ВХУТЕМАСа, без памяти влюбился в соседскую Лидочку Белову. Девочка и впрямь была чудно хороша. Тоненькая, как тростинка, гибкая, она танцевала в классическом балете у Чередниченко, и ее огромные фиалковые глаза покорили не одно мужское сердце.

Однако, несмотря на обилие внимания и даже славу, Лида выбрала соседского Аркашу. Толстого румяного увальня с разными глазами – рыжим, в цвет его волос, и светло-серым, таким прозрачным, что, казалось, и нет его вовсе. Уже был назначен день свадьбы – молодые планировали расписаться на пасху, как вдруг невеста покончила с собой.

В то субботнее утро они договорились поехать на Выставку народного хозяйства. А после пойти в филармонию, слушать Первый концерт Чайковского. Разложив на подоконнике несессер так, чтобы в зеркале отражалась его румяная физиономия, юноша, напевая, мылил упругие щеки размоченным в миске мылом, как вдруг заметил идущую по двору Лидочку. До назначенного свидания оставалось чуть более часа, однако Лидочка двигалась в сторону арки, и Аркаша догадался, что она отправилась за хлебом, чтобы Людмиле Викторовне, Лидочкиной маме, было на что мазать варенье, когда она соберется пить чай.

У арки стояла черная машина, и рядом с ней прогуливался типичный нэпман, коих в последнее время отиралось по коммерческим ресторанам и кооперативным магазинам великое множество. Сытый, холеный, с фасонистыми усиками. При виде Лидочки нэпман заметно оживился, одернув ладно сидящий пиджачок и выровняв шляпу. Глядя на кокетливо улыбающуюся невесту, опирающуюся, чтобы было удобнее садиться в машину, на руку усатого кавалера, Аркадия кольнуло – догадка его неверна, и хлеб здесь ни при чем. Просто Лида предпочла ему другого – более успешного и красивого. В первый момент Аркадий растерялся. Затем разозлился. А когда машина, застучав мотором, выплюнула облако пара и выехала со двора, почувствовал, что жизнь закончена.

По инерции несколько раз Аркадий провел острым лезвием опасной бритвы по щеке, но кровь из порезов бежала так сильно, что закончить бритье не представлялось никакой возможности. Наскоро стерев пену со щек жестким махровым полотенцем, юноша застыл у окна и, игнорируя просьбы сестры пойти покушать или хотя бы попить чая, так и простоял весь день и долгую ночь, не отрывая от стекла тоскующего взгляда. До того самого момента, когда во двор вошла Лидочка.

Лида вернулась ранним утром, вместе с загремевшим по рельсам первым трамваем. Она шла по двору, опустив плечи и понурив голову, и порванный ремешок сумочки волочился за ней, как поводок потерявшейся собаки. Отлепившись от подоконника, Аркаша сорвался с места и кинулся вон из квартиры. Сбежал по лестнице, выскочил во двор, устремившись навстречу невесте. Подбежав, остановился, схватил за плечи, с силой тряхнул и впился глазами в родное Лидочкино лицо. Лицо было серое, словно присыпанное пеплом, с потухшими, мертвыми глазами.

– Лида! Где ты была? – шептал он искривленными обидой губами. – Ты что, бросила меня, да? На усатого франта променяла?

– Не променяла, – тихим эхом отозвалась девушка, продолжая движение к подъезду и передергивая плечами в попытке освободиться от его горячих рук. – Ты не знаешь всего. Пусти. Мне больно.

– Лида, изволь объясниться! – Аркадий, не отпуская, схватил девушку за руку и, развернув к себе, увидел на ее шее следы чьих-то ногтей. Кровавые царапины тянулись из глубины кофточки до самого ворота, до того самого места, где начиналась необычная вышивка, изображавшая алую розу с одним белым лепестком на фоне креста.

– Не нужно объяснений! – всхлипнула девушка. – Оставь меня!

Она старалась прикрыть сумочкой шею, и Аркашу охватила непередаваемая брезгливость, приправленная горькой обидой. Лиду, его Лиду, нежную и хрупкую, мяли чьи-то жадные руки, чьи-то пальцы царапали ей шею, да так, что остались кровавые следы… А он, Аркадий, даже пальцем к ней не притронулся! Хотел, дурак, чтобы было красиво, чтобы после свадьбы. С новой силой в душу вернулась пережитая ночью боль, и, стараясь посильнее обидеть, он зло заговорил:

– Довольно строить из себя благородную институтку! Ты – падшая женщина! Потаскуха! Весь двор смотрел, как ты садилась в машину к тому усатому типу. А как только заметят следы любовной страсти у тебя на шее, будет еще хуже! Все станут смеяться тебе вслед и показывать пальцем! Если ты думаешь, что я на тебе женюсь, ты глубоко ошибаешься. Мне не нужна гулящая супруга! Я не желаю иметь с тобой ничего общего. Да и никто другой не захочет взять в жены дешевую потаскушку! Тебе лучше повеситься. Слышишь? После этой ночи ты стала грязью под ногами! Ты не имеешь права жить!

Он бил ее словами наотмашь, точно стегал кнутом, и каждое брошенное в трепещущую Лидочку обвинение снимало с Аркашиной души малую толику боли. К концу монолога юноша чувствовал себя так, будто заново родился – легким и почти счастливым.

– Убирайся, дрянь! – со щемящим блаженством отпустившего горя прошептал он, рассматривая ставшее некрасивым от слез лицо своей бывшей невесты.

Лида отшатнулась, всхлипнула и, прикрываясь сумочкой, кинулась бежать к своему подъезду. А умиротворенный Аркаша развернулся, сунул руки в карманы брюк и, насвистывая незатейливый факстротец, двинулся в залитый утренним солнцем прямоугольный проем арки. День он провел у приятеля, в мастерской на Маросейке, а вернувшись вечером домой, застал заплаканную Марину. Стоя в дверях и глядя, как он расшнуровывает ботинки, сестра странно молчала, шмыгала носом и механически разглаживала складки передника.

– Что-то случилось? – без особого интереса осведомился Аркадий.

– Случилось, – выдохнула Марина. – С Лидочкой.

– А что может случиться с Лидочкой? – Юноша заносчиво выпятил челюсть, собираясь дать отпор любому, кто вознамерится сунуть нос к нему в душу.

– Лида повесилась.

Голос Марины прозвучал вполне отчетливо, но смысл слов от Аркадия ускользнул.

– Что сделала? – переспросил он, резко выпрямляясь и не выпуская только что снятого ботинка из рук.

– Людмила Викторовна вернулась из магазина и нашла свою дочь висящей на крюке от люстры, – дрогнувшим голосом проговорила Марина. – Мне очень жаль, Аркашенька. Лида покончила с собой.

На негнущихся ногах парень прошел в комнату и, раздавленный чувством вины, упал на диван. Это он убил Лиду. Можно сказать, собственноручно затянул петлю на ее тонкой шейке. Как с этим жить? Мысли одна тяжелее другой вязко ворочались в голове, и, занятый своими переживаниями, Аркадий продолжал лежать на диване, не реагируя на раздражители внешнего мира. На похороны он пошел, но стоял у могилы, точно сомнамбула, и, вернувшись с кладбища, снова улегся на диван. С тех пор и лежал, лишь изредка вставая, чтобы выйти на кухню, сунуть пылающую голову под струю холодной воды и жадно напиться. Марина склонилась над братом и тронула за плечо.

– Аркаша! Аркашенька! Ты должен поехать с Всеволодом!

Она с силой сдавила плечо брата, присаживаясь рядом. Аркадий слабо махнул рукой, давая понять, что не расположен вести беседу. Однако Марина истолковала это по-своему, с удвоенной энергией заговорив:

– Все, Аркадий! Решено, ты едешь в экспедицию! Сева говорит, что заболел фотограф. Срочно нужна замена, а где ее найдешь? Ты же отлично рисуешь. Без твоей помощи Сева не справится. Хватит лежать! Вставай, поешь! Я соберу вещи.

И Аркаша сдался. Надо, значит, надо. Он поедет. Поедет хоть на край света. Только бы подальше отсюда, где все напоминает о ней. О Лиде, которую он предал и чью смерть никогда себе не простит.

Как ехали в поезде, Аркаша не помнил. Забившись в угол плацкарты, парень остекленевшим взглядом смотрел в окно, на проносящиеся мимо деревья и покосившиеся крестьянские домики. Мимо, задевая коленями, ходили разбитные мужички, носили в чайниках добытый на станциях кипяток, громко смеялись, разговаривая, дымили едкой махрой, но Аркаша не поворачивался в их сторону – он думал о Лидочке.

Видя душевное состояние родственника, Всеволод Григорьевич оберегал его, точно занедужившего ребенка, одергивая зарвавшихся крестьян, понемногу вытесняющих Аркашу с лавки, с тем чтобы расположиться на освободившемся месте с максимально возможным комфортом. Под их напором Аркадий покорно сдвигался к самому краю, рискуя, того и гляди, свалиться на пол.

Время от времени историк, держа перед Аркадием алюминиевую чашку с так называемым «чаем», совал родственнику в безвольную ладонь ломоть черствого хлеба, и тот автоматически жевал сухой мякиш, запивая заботливо вливаемым в рот кипятком. Остальные члены экспедиции – особистская ее часть во главе с заведующим отделом сектора валюты и внешней торговли Наркомфина Острягиным, – смотрели на занятную парочку, как на чудаков, держась от них на расстоянии, точно боялись заразиться их причудами. Энкавэдэшники обосновались в начале вагона, благоухая самогоном и домашними пирогами.

Поезд размеренно бежал по рельсам, останавливаясь, согласно расписанию, на станциях больших городов и на малых полустанках, день сменяла ночь, наконец, впереди показался Архангельск. Наркомфиновец Острягин тут же пересел на дожидавшийся его автомобиль и двинулся в порт, в то время как два бойца НКВД вместе с научной частью экспедиции отправились к стоящим у полосатого столба подводам, торговаться с заламывающими немалую цену извозчиками. Вскоре майор Сапунов – бескомпромиссный моряк с рябым лицом и щербатыми зубами, пришедший с Балтфлота в ряды НКВД по велению сердца, сумел найти подводу, получив ее бесплатно, запугав возницу до обморока.

Потрясая мандатом, он отнял у мужика вожжи и заявил, что транспортное средство конфисковано в пользу революции. В экспедиции майор был самым яростным поборником новой власти, считая свои полномочия безграничными. Еще в поезде, размахивая маузером, Сапунов очистил от мужичков-мешочников половину вагона, расположившись с комфортом на трех отдельных лавках, теперь вот разбойничьим наскоком отвоевал подводу…

Невозмутимый финансист Острягин взирал на художества подчиненного с отеческой снисходительностью, в то время как третий особист – простоватый рядовой Егоров – смотрел на майора с сыновьей любовью. Трясясь в телеге, неспешно движущейся в сторону моря, откуда планировался водный переход до Соловецких островов, Корниевский с содроганием предвкушал встречу рябого майора с сокровищами монастыря. Эта встреча состоялась в тот же день, не обманув тревожных ожиданий историка.

Судно пришвартовалось к Заячьему острову, высадив помголовцев на обледеневшие доски причала, майор закинул на спину вещмешок и бегом устремился к позеленевшим стенам монастыря, точно торопился запустить алчные руки в ризницу. Помахивая чемоданчиком и неопределенно улыбаясь, вслед за Сапуновым неспешно двинулся финансист Острягин, за ним потянулся молодой недалекий Егоров.

Холодный ветер с Белого моря рвал полы пальто, задувая за воротник и покрывая кожу мурашками. Заметно нервничая, Всеволод Григорьевич помог Аркадию сойти с трапа, не выпуская из поля зрения сотрудников НКВД. Нельзя было допустить, чтобы особисты самочинно приступили к изъятию ценностей. Договоренность договоренностью, но торопливость рябого майора не оставляла сомнений в его намерениях.

Страдая одышкой и задыхаясь на стылом ветру, похожий на раненую птицу историк семенил по осклизлым доскам, таща за собой погруженного в меланхолию Аркашу. Особисты уже скрылись за дубовыми воротами, и Корниевский прибавил ходу. Помогая Аркадию, вошел в калитку и увидел, как из маленькой монастырской дверки выскользнули два монаха, черные рясы которых были особенно заметны на фоне серых стен. Их голоса разносились далеко по берегу.

– Налетели, коршуны, на ризницу, даже службу достоять не дали, – сердито заметил один из них. – Брат Зосима, зря мы ушли, отец Илларион там остался.

– Игумен молитвой с ними справится, – сурово откликнулся второй.

– Молитва против маузера не сильно помогает. Убьют они его. Видал, как приставили дуло к виску?

– Господь с тобой, брат. Не наше это дело. Наше дело уголь в топку подбрасывать.

Опустив головы, монахи торопливо прошли мимо представителей Третьяковки и скрылись в котельной.

– Аркаша, быстрее, прошу тебя, – дергая художника за руку и ускоряя шаг, взмолился историк.

Аркадий прибавил ходу и следом за родственником вошел в монастырь. В низком зале перед иконами горели свечи, у амвона застыл с приставленным к голове маузером высокий статный священник. Пистолет, дуло которого упиралось в седой длинноволосый затылок, держал бесноватый майор. По храму между застывшими монахами расхаживал наркомфиновец, задерживаясь перед развешанными на стенах иконами и оценивающе их осматривая. Наибольший его интерес вызывали иконы в массивных серебряных окладах, перед которыми уполномоченный задерживался особенно долго. Золотые оклады экспроприировали еще раньше, теперь дошла очередь и до серебра. Рядового Егорова не было видно, лишь грохот металла о металл доносился из ризницы.

– Господа, ну что же это такое? – плаксиво заговорил Корниевский, дергая длинным носом. – Договаривались же, без нас не начинать!

– Это у тебя, что ли, у черта очкастого, я должен попросить разрешение на раскулачивание монастырской сволочи? – добродушно усмехнулся майор.

– Я обязан оценивать экспроприируемые ценности, а Аркадий Борисович производить зарисовку…

– Сволота интеллигентская. – Майор сплюнул на амвон, наблюдая, как финансист протягивает руки и снимает со стены приглянувшуюся икону в пышном серебряном окладе. К святотатцу тут же ринулся тщедушный монашек, намереваясь защитить реликвию, но сразу упал, сраженный пулей майора Сапунова.

– Братья, не противьтесь, – пробасил игумен, скорбно оглядывая монахов.

– Чего притихли, чернорясники? Кто еще хочет прямым ходом отправиться к своему боженьке? – глумился щербатый особист. – Валяй, подходи по одному!

– Сапунов, прекрати нести чушь! – прикрикнул завотделом наркомфина, коленом вышибая икону из оклада, а оклад бросая в объемный мешок у ризницы. – Делай, что тебе приказали и поменьше болтай.

– Так мы приступим к своим обязанностям? – осторожно уточнил Корниевский.

– Валяйте, – махнул рукой финансист, срывая со стены другой увесистый оклад. И, обернувшись к монахам, выдохнул: – А вы, товарищи, свободны. Монастырь закрыт. Возвращайтесь к общественно-полезной деятельности, становитесь полноправными гражданами Страны Советов и стройте вместе со всеми коммунизм.

Нехотя, один за другим, монахи покинули стены храма. За братьями, перекрестившись сам, перекрестив распростертое на полу тело юного монашка, а затем и его убийц, вышел игумен. Историк подошел к набитому драгоценностями мешку, взял лежащий сверху серебряный оклад и направился с ним в угол, сделав знак растерянному Аркадию следовать за ним. Достав заранее заготовленные листы из амбарной книги и усевшись на лавке, каждый занялся своим делом – Корниевский описывал изымаемые ценности, художник их тут же зарисовывал.

Сперва был оклад. За окладом последовал массивный серебряный крест, за крестом – портирная чаша. Чтобы ученым было удобнее, старательный Егоров подтащил в их угол мешки с сокровищами и сел на корточки, с детским восхищением наблюдая, как остро заточенный карандаш Аркадия порхает по бумаге.

– Ты это, Егоров, посиди тут с ними, а нам с товарищем Острягиным пора на боковую, – сдвигая мыском сапога вылущенные из окладов иконы, часа через два проговорил щербатый майор. – Пойдем, товарищ Острягин. Егоров присмотрит за интеллигенцией. Если что, ты, Егоров, не дрейфь, стреляй. Тебе революция особое право дала – народные богатства охранять. Головой ответишь, если хоть одна хреновина пропадет!

Работа шла небыстро, от холода немели пальцы, и вскоре озябший Егоров закутался в шинель и перебрался на лавку, где его и сморил сон. Скрипнула дверь, и в выстуженный храм вошел игумен, неся в одной руке дымящийся чайник, а в другой – стаканы в подстаканниках.

– Хорошие мои, чайку попьете? – приветливо улыбнулся он в густую бороду.

– Спасибо, батюшка, не откажемся, – оживился Корниевский, дуя в застывшие ладони.

В этот момент он описывал странного вида серебряную флейту, невесть как попавшую в ризницу Соловецкого монастыря. Аркадий старательно зарисовывал инструмент, с удивительной точностью перенося на бумагу выгравированный на флейте орнамент.

– Интересная вещица, не правда ли? – разливая по чашкам светлый дымящийся чай, проговорил священник.

К запаху ладана прибавился аромат трав, и Корниевский помимо воли шумно сглотнул.

– Насколько я могу судить, флейта довольно древняя. Похоже, век двенадцатый-тринадцатый, – смутившись, проговорил он, с жадностью принимаясь за травяной настой. – Откуда она у вас?

– Эту вещь много лет назад принес один поляк, он имел на руке особый знак – пентаграмму. Пришедший пожелал остаться в монастыре и жить на нашем острове в уединенном скиту, – передавая кружку Аркаше, проговорил игумен. Чай спящего Егорова священник поставил на край лавки, рядом с откинувшимся на стену энкавэдэшником. – Поляк принял православие и стал братом Сергием. Несчастный страдал многими немощами, и когда пришел его смертный час, передал мне эту вещицу и попросил сохранить в монастыре, никому не отдавая. Он уверял, что вещь эта нуждается в особенном радении и не должна попасть в чужие руки. С ней связана действительно серьезная история, говорить о которой я не имею права, ибо это – тайна исповеди.

– Если флейта так важна для вас, я могу дать заключение, что она – музейная ценность, и вещица не пойдет на переплавку, – понизив голос, проговорил историк.

– И что с ней станет?

– Полагаю, канет в запасниках. – Сотрудник музея дернул плечом. И, понизив голос, добавил: – Но хотя бы уцелеет.

– Было бы лучше, если бы флейта осталась в монастыре, – упрямо качнул головой священник.

Секунду помешкав, Корниевский неохотно протянул инструмент игумену, но только тот взял флейту в руки, как рядовой Егоров распахнул глаза, выхватил пистолет и, давая петуха, срывающимся голосом выкрикнул:

– Именем Советской власти! Сдохни, контра! – И, подражая своему кумиру – рябому майору, – выпустил две пули в отца Иллариона. Игумен обмяк и завалился на бок. Аркадий в ужасе зажмурился. Упавшую святыню Егоров небрежно поднял с пола и, бормоча себе под нос: – Думали, стервецы, я сплю и ничего не вижу? – бросил в мешок, где хранились уже описанные ценности.

Остаток ночи Аркадий провел в смятении и страхе, то и дело отрываясь от работы, чтобы краем глаза взглянуть на леденящее душу зрелище – сидящего напротив бездыханного игумена и лежащего в центре храма мертвого монашка. При свете догорающих свечей художнику казалось, что тела смердят, что они уже начали разлагаться и плавятся, растекаясь во все стороны, словно ртуть. Однако болезненное любопытство пересиливало брезгливость, и глаза сами косились в сторону мертвецов.

– Пристрелить бы вас всех, – время от времени с майорскими нотками в голосе говорил Егоров, поигрывая наганом в ожидании дерзкого ответа, и в любой момент готовясь выстрелить во взбунтовавшихся классовых врагов.

Однако научная часть экспедиции не поддавалась на провокации, молча делая свое дело. Свечи догорели, и серые лучи холодного солнца заглянули в высокие окна храма, давая скудный мертвенный свет, вполне пригодный для работы.

Когда последний оклад был описан и запечатлен в амбарной книге, сотрудник НКВД, сопя и ругаясь, но не выпуская нагана из рук, разложил сокровища по заранее припасенным мешкам так, чтобы их можно было в одиночку унести крепкому мужчине. Получилось четыре небольших, но довольно тяжелых мешка.

– А ну-ка, художник, сбегай, разбуди начальство, – взвешивая в руке взятый навскидку мешок, распорядился рядовой Егоров, и Аркаша, не дожидаясь повторных приказаний, устремился к дверям храма.

Руководство экспедиции расположилось на монастырской кухне, откуда долетал богатырский храп. Несмело толкнув дверь, Аркадий заглянул в теплую духоту и увидел, что бойцы революции спят на лавках, перед накрытым нехитрой снедью столом, в центре которого возвышается пятилитровая бутыль с остатками самогона.

Опасаясь гнева разбуженных, но еще больше боясь нарушить приказ вооруженного наганом Егорова, Аркаша подкрался на цыпочках к широко раскинувшему руки наркомфиновцу – он казался художнику наименее грозным из всей этой троицы – и тронул его за узкое плечо. Острягин всхрапнул и приоткрыл сонные глаза.

– Господин Острягин, вас просят в ризницу, – тревожно зашептал Аркадий.

Финансист поднялся с лавки, зевнув, с хрустом потянулся и ни с того ни с сего, размахнувшись, с силой ударил Аркашу в зубы. Юноша отшатнулся, завалившись на стол и опрокинув бутыль на алюминиевые миски с остатками засохшей картошки.

– Товарищ! Товарищ Острягин! Понял, белогвардейский выкормыш? – хмуро сообщил мучимый похмельем старший группы, поднимая с пола и натягивая упавший бараний тулуп.

От потрясения и боли Аркаша перестал понимать, что происходит и снова впал в прострацию. Он не видел, как носили на подошедший корабль мешки, не помнил, как сам поднимался на палубу, не замечал, что они уже не плывут по холодному Белому морю на проржавевшем корабле, а трясутся в плацкартном вагоне поезда. Было крайне неудобно, что из-за нехватки свободного места в почтовом вагоне реквизированное добро загрузили в обычный плацкартный, и члены экспедиции по очереди дежурили около казенных мешков.

И только Аркадий сидел у окна и, не отрываясь, смотрел на летящее навстречу железнодорожное полотно. Встречное движение поглощало лицо Лидочки, лукаво поглядывающее на Аркашу отовсюду, куда бы он не обращал свой взор. Словно сквозь вату до него доносились звон наполняемых стаканов и обрывки разговора, но художник не понимал, что речь идет о нем.

– Малахольный пусть тоже дежурит по ночам… – закусывая самогон груздями, грозно гудел рябой майор. – Он что, особенный?

– Аркадий болен, он не справится, я сам буду за него дежурить, – откуда-то издалека отзывался голос Корниевского.

– Он не справится, а ты, черт очкастый, справишься? – насмешливо фыркал тенорок рядового Егорова. – Нету вам, образованным, веры. Я сам народное добро постерегу. Ишь, чего удумали! Хотели серебряную дудку стащить! Ты пить-то будешь или тебе не наливать?

– Я кипятку попью, благодарю вас.

– Как хочешь, наука. Глуши кипяток.

Потом была ночь, тихий крик, похожий на стон, и снова мелькающие в окне огни полустанков. А утром вагон огласил безумный вопль наркомфиновца Острягина:

– Егоров! Егоров, сволочь! Где еще один мешок?

Егоров не отвечал, а вместо него откуда-то сверху, с багажной полки, лениво откликнулся окающий говорок:

– А его твой помощник унес. Зарезал хлопчика, мешок взвалил на спину и под утро сошел на полустанке.

– Врешь, контра! – заголосил финансист. – Не мог майор так поступить!

– А ты у хлопчика спроси, мог али нет, – хихикнули сверху.

– Егоров! Проснись! Ты что же, и в самом деле… Ох, мать честная! Кровищи сколько! О-ё-ё, нож-то и правда Сапунова… Товарищ историк, я сойду на следующей станции, сообщу о побеге Сапунова в органы, пусть в розыск объявляют. А вы уж именем революции довезите мешки и тело Егорова до Москвы.

Уложив обмякшего Егорова на скамью, финансист кинулся к дверям вагона, дожидаясь, когда замедляющий ход поезд окончательно остановится. Корниевский сосредоточенно следил за ним в окно и, дождавшись, когда Острягин, переговорив с расхаживающим по перрону красноармейцем, устремится следом за ним в здание вокзала и скроется за распашными дубовыми дверями, начал осторожно прощупывать ближайший мешок. Не обнаружив того, что искал, перешел к следующему мешку и так искал до тех пор, пока не нащупал то, что ему было нужно.

Не торопясь доставать обнаруженное, раскрыл портфель, вынул бумаги и, вытащив один из листов, тщательно переписал его по новой, исключив из списка реквизированных богатств серебряную флейту. Затем достал папку с рисунками и, покопавшись в ней, выудил из стопки ловко прорисованную Аркашей реликвию. Сложил оба изъятых листа пополам, затем еще раз пополам, порвал на части и спрятал бумажные обрывки в углубление под лавкой. А папки с описью и рисунками убрал в отсек портфеля, туда, где у него всегда хранились документы. И только глубокой ночью историк развязал нужный мешок и осторожно, стараясь не греметь окладами о лампады, вынул флейту, тут же спрятав ее в чемодан с вещами.

Сквозь мутную дрему Аркадий наблюдал за действиями Корниевского, и в его груди поднималась волна глухого протеста. Он так долго и кропотливо выводил мелкие значки на флейте, а Всеволод без раздумий уничтожил плод его труда! Свинство какое-то. Пока Корниевский не видел, Аркадий достал из углубления спрятанные родственником обрывки и убрал к себе в карман.

В Москве их встречали сотрудники НКВД. Два дюжих бойца вынесли из вагона тело Егорова, другие особисты волокли мешки с реквизированным добром, а еще один сопровождал Корниевского, прямо с вокзала собираясь препроводить историка на Лубянку – писать отчет. Растерянный Аркадий, обвешанный чемоданами – своим и родственника, кое-как добрался на трамвае до дома и буквально упал в объятия сестры.

– Боже мой, Аркашенька! – принимая вещи, всплеснула руками Марина. – Что случилось? Где Сева?

– Всеволод на Лубянке, дает пояснения, – пробормотал совершенно обессиленный художник, из коридора направляясь в комнату, прямиком к любимому дивану.

– Какие объяснения? Почему на Лубянке? – растерялась Марина.

– Полагаю, ничего страшного, – сворачивая в трубочку научный английский журнал, проговорил профессор, неторопливо выходящий из комнаты на шум голосов. – Напишет рапорт и придет домой.

И тут Аркадий вспомнил про флейту. Подхватил чемодан Корниевского и, воспользовавшись тем, что комната опустела, прошмыгнул к тайнику, достал из бокового кармашка заветную вещицу и надежно спрятал.

– Подожди, Аркаш, не раздевайся! – заходя в комнату, попросила Марина. – Глафира добыла шикарную курицу, говорит, в угловой магазин завезли. Вот деньги, сходи, пока всех кур не разобрали.

Она сунула Аркадию в карман несколько купюр, и там ее рука нащупала бумажки.

– Что это? – Марина с любопытством разглядывала обрывки.

– Не трогай, это мое! – недовольно откликнулся Аркадий.

– Любовная записочка? – хихикнула сестра, но тут же осознав свою бестактность, прикусила язык.

Аркадий побледнел и, развернувшись на каблуках, выбежал из квартиры, с силой хлопнув дверью. Перед глазами стояла Лидочка и с упреком смотрела на него, словно спрашивая, доволен ли теперь осиротевший Аркаша, что она выполнила его требование и умерла?

На улице художник немного пришел в себя, быстро шагая вниз по Покровке. Рассеянным взглядом скользя по округе, выхватывая из до мелочей знакомого пейзажа отдельные дома, витрины, вывески…

Пройдя мимо рекламной тумбы, обклеенной яркими объявлениями, Аркадий замедлил шаг. Остановился у витрины табачной лавочки, постоял, обдумывая увиденное, и повернул назад, чтобы лучше рассмотреть то, что так его поразило.

Объявление, привлекшее внимание Аркаши Вольского, на первый взгляд было самым обычным, даже без картинок, один лишь текст, украшенный символом в самом верху листа. Вглядываясь в алую розу с белым лепестком лилии, изображенную на фоне креста, Аркадий с замиранием сердца думал, что точно такой же знак видел в то роковое утро вышитым на воротнике у Лидочки.

Рассмотрев цветок, он сделал вывод, что никаких сомнений быть не может. Тот самый знак. Роза и крест. Символ розенкрейцеров. Многие современники и поздние исследователи приписывали братьям Креста и Розы ореол всемогущества. Интересный знак носила Лидочка на воротнике, ничего не скажешь. И почему Аркаша только сейчас вспомнил о розенкрейцерах, а в тот момент, когда ругал Лиду последними словами, в голове его даже не мелькнула мысль о братьях Креста и Розы?

Закончив рассматривать символ, юноша перешел к знакомству с текстом. Объявление гласило, что сегодня в большом зале Политехнического музея состоится лекция на тему «История древнейшего естествознания», которую прочтет доцент Марченко.

Почувствовав небывалый прилив энергии, Аркадий развернулся и, позабыв про курицу, побежал домой, твердо решив, что непременно отправится в музей, дабы взглянуть на этого Марченко. После стольких дней вынужденного бездействия художник ощущал себя, словно гончая, взявшая след. Он ворвался в квартиру, озадачив сестру скорым возвращением без того, за чем был послан, азартным блеском глаз и здоровым румянцем во всю щеку. Лихорадочно переодеваясь и торопливо заглатывая раскаленный жиденький суп, Аркадий теребил сидящего у камина профессора:

– Папа, тебе знаком доцент Марченко?

– Александр Васильевич? – закрывая английский журнал, неспешно ответствовал старик профессор. – Само собой. Интереснейший человек. Публикует в журналах не лишенные познавательности статьи. Кажется, в декабрьском номере «Жизни для всех» за одиннадцатый год мне попадалась примечательная статейка «Душа природы» за его авторством. Помнится, там довольно убедительно говорилось о перевороте в научном мире, который того и гляди вызовут открытия в области лучистой энергии. Особенно запомнилась редакционная сноска. Что-то о том, что существует предание, будто бы человечество уже переживало сотни тысяч лет назад степень культуры, не ниже нашей. И, представьте себе, дети мои, якобы остатки этой культуры передаются из поколения в поколение тайными обществами.

Аркадий сделал понимающее лицо, прожевал и спросил:

– Он, должно быть, розенкрейцер?

– Кто, Марченко? – Профессор вскинул бровь. – Отнюдь. Скорее, мистик. Работает в институте мозга у Бехтерева. Проводит какие-то опыты в области передачи мысли на расстоянии. Многие считают его шарлатаном, но я полагаю, Александр Васильевич искренне заблуждается в своих теориях насчет притаившихся в Тибете сверхрас.

– Это же теория Блаватской, – оживился не чуравшийся теософии Аркадий.

– И Елены Блаватской с ее теософами, – закивал головой старик, – и Сент-Ива де Альвейдера, и черт знает кого еще. В наши дни этих обществ развелось – тьма-тьмущая. Не терплю их. Все они лживы и искусственны и производят впечатление дешевых театральных декораций. Как по мне, так гораздо честнее коммунисты, открыто проповедующие атеизм и призывающие верить в их светлое коммунистическое будущее. Если уж и мечтают подчинить себе мир, так хотя бы объявляют об этом во всеуслышание.

– А говорят, – понизив голос, выдохнула Марина, – что этот Марченко – большой любитель женщин. Да и дамочки от него без ума. Представьте себе, он мирно уживается под одной крышей сразу с двумя женами – бывшей, Ириной, и, так сказать, действующей супругой – Ядвигой. Последняя – из его учениц и поклонниц. А про запас Александр Васильевич держит при себе еще несколько учениц, на случай, если наскучит действующая супруга.

– Полно, голубушка! – сердито насупился старик. – Как не совестно сплетни пересказывать! Аркадий, – обернулся он к сыну, – а почему ты спрашиваешь о Марченко?

– Он сегодня лекцию читает в Политехническом, – поднимаясь из-за стола, пояснил юноша. – Пойду, послушаю.

– Дениску возьми, – предложила Марина. – Через полчаса он вернется с музыки.

– Не думаю, что ребенку нужно слушать наукообразные бредни Александра Васильевича, – охладил ее пыл отец.

– Ну нет, так нет. Пусть Аркаша один сходит, развеется.

Обрадованная оживлением брата, Марина порхала вокруг мужчин беззаботной пташкой, лишь изредка лицо ее омрачалось тревогой из-за длительного отсутствия мужа.

Заблаговременно выйдя из дома, Аркадий, пребывая в приподнятом настроении, прошелся пешочком до музея и за пятнадцать минут до начала лекции уже сидел в одном из первых рядов. Под гулкими сводами просторного лекционного зала публики собралось преизрядно, в основном на малиновых бархатных сиденьях нетерпеливо ерзали молоденькие барышни, в ожидании докладчика, не сводившие со сцены широко распахнутых глаз.

Встречались и товарищи в форме сотрудников НКВД, и Аркадий решил, что энкавэдэшники здесь с надзирающей функцией. И вот по залу пронесся взволнованный ропот, и на сцену вышел представительный господин в очках с коротко стриженным седым ежиком густых жестких волос. Добротный костюм как влитой сидел на его высокой плотной фигуре. Откашлявшись, доцент Марченко хорошо поставленным голосом заговорил:

– Даже самый суровый скептик не может отрицать, что на протяжении всей истории человечества были люди, которые знали больше остальных и умело применяли свои знания на деле. И это действительно так. Золотой век, то есть Великая Всемирная Федерация Народов, построенная на основе чистого идейного коммунизма, господствовала некогда на всей земле. И господство ее насчитывало около ста сорока четырех миллионов лет.

– Ого, как много! – послышался из зала удивленный выкрик, но лектор не обратил на него внимания, продолжая свою мысль.

Доцент мерно гудел, словно большой шмель, и от его голоса уставшего с дороги Аркашу стало клонить в сон.

– Один из таких людей – французский исследователь древнейшей науки Сент-Ив. Ученый изобрел универсальный инструмент – Археометр, – сквозь пелену сна долетало до художника.

В зале зажужжало. Вольский заставил себя приоткрыть глаза и взглянуть на светящийся экран, где появилась увеличенная линзой диапроектора диаграмма. И тут же сонливость Аркадия как рукой сняло. В одном из углов изображенной на диаграмме сложносочиненной фигуры художник узнал рисунок, что переносил с серебряной флейты из Соловецкого монастыря. Глядя на знакомые значки, Аркадий уже не слушал докладчика. Он думал, что во имя Лидочки просто обязан подойти к доценту Марченко и познакомиться с ним.

Занятый своими мыслями, юноша не заметил, как лекция закончилась. Поднявшись с бархатного кресла и пропуская идущих мимо взволнованных зрителей, Аркадий стоял в нерешительности, не зная, как ему поступить. Пальцами запущенной в карман правой руки он перебирал обрывки рисунка, дающего формальный повод подойти к лектору и познакомиться с ним поближе. Ибо художник чувствовал, что этот обаятельный словоблуд вполне мог околдовать своими псевдонаучными теориями доверчивую Лидочку. Да и розу с крестом на воротничке ее блузки нельзя сбрасывать со счетов.

Решившись, юноша устремился к лестнице, ведущей на сцену. Взбежал по ступенькам и приблизился к раскрасневшемуся Марченко, отвечающему на поздравления окруживших его дам. Дождавшись, когда лектор обернется в его сторону, проговорил:

– Александр Васильевич, позвольте представиться. Начинающий художник Аркадий Вольский.

– Очень приятно, товарищ Вольский. – И не без самодовольства добавил: – Меня вы, надеюсь, знаете. Как вам лекция?

– Лекция хороша. И про Археометр занятно было послушать. Тем более что я совсем недавно видел предмет, декорированный фрагментом вашей Универсальной схемы.

– Что вы говорите? – Марченко заинтересованно шагнул к собеседнику. – В самом деле? И где же вы его видели, позвольте полюбопытствовать?

– Вот, взгляните, я сделал набросок этого предмета.

Аркадий вынул из кармана руку с зажатыми в кулаке обрывками бумаги и принялся суетливо отделять фрагменты описи от кусков рисунка.

– Правда, рисунок немного порван.

– Это не беда, что порван, – принимая из рук Аркадия куски рисунка и складывая их на кафедре в единое целое, рассеянно бормотал доцент. Он долго вглядывался в орнамент на флейте и наконец поднял глаза на Аркадия.

– Так где вы видели этот предмет? – поправляя очки, тихо спросил он.

Аркадий замялся и неуверенно протянул:

– В командировке, на Соловках. Буквально сегодня оттуда вернулся. Ездил с Помголом.

– И где теперь эта вещица? Вам известна ее судьба?

Понимая, что увязает все глубже, юноша выпалил, стараясь казаться искренним:

– Флейту изъяли из монастырской ризницы и, должно быть, отправили в переплавку. Больше я ничего не знаю.

– Вот даже как? Жаль. Такая вещь не должна бесследно кануть в Лету. Столько веков ее скрывали, пряча от непосвященных и используя для своих нужд. Неужели доминатону пришел конец?

– Кому пришел конец? – переспросил Вольский.

– Эта флейта, юноша, зовется доминатон. Творение пифагорийца Порфирия. Вторая – темная – часть мировой Гармонии. Первую часть создал сам Пифагор, который полагал, что свет – это и есть Гармония, в то время как тьма – это зло, порождение дьявола, и от него нужно бежать, дабы жить в Божественной Чистоте и Свете. Пифагор считал, что сама по себе флейта будит низменные инстинкты, в то время как арфа затрагивает высокие струны души, и потому не хотел ничего общего иметь с флейтой-доминатоном. Отколовшиеся же от основного течения пифагорийцы под началом Порфирия полагали, что каждый из них должен пройти два посвящения – не только светлое, но и темное, дабы уметь распоряжаться силами Тьмы, уравновешивая Добро, и, таким образом, достигать Гармонии.

– Вы упомянули о тайных братствах. – Аркадий ухватился за случайно оброненное собеседником слово, думая тем самым вытянуть из подозрительного лектора признание в крамоле. – На вашей афише такой же знак, как у розенкрейцеров. Вы тоже к ним принадлежите?

– Вовсе не к розенкрейцерам, – поморщился Марченко. – На афише знак нашего естественно-научного общества. Ну да, прослеживается некоторое сходство с символикой братства Креста и Розы. В этом нет ничего удивительного. Многие используют именно эти знаки. Ибо крест – древний фаллический символ, алая роза – как вы сами понимаете – вагина. Только это нас с розенкрейцерами и роднит. А вот лепесток белой лилии исключительно наш, он заимствован из «Универсальной силы музыки» Анатолиуса Кирхера. Не читали?

Аркашу передернуло от подобной пошлой откровенности – особенно резануло слух вульгарное слово «вагина». А также смутило, что окружающие дамы прыснули в ладошки. Юноша с наигранной беззаботностью проговорил:

– Не довелось. Но, полагаю, у меня все впереди. Любопытно было бы примкнуть к вашему естественно-научному обществу. У вас там водятся хорошенькие девушки. Моя соседка по двору одна из ваших. Лида Белова. Может, помните? Трагически погибла. Покончила с собой.

Аркадий впился глазами в лицо собеседника, надеясь прочесть на нем если не ужас, то хотя бы смятение. Но Марченко сделал печальную мину и с состраданием в голосе проговорил:

– Жаль, что девочка умерла такой молодой. Я плохо ее знал. Она дружила с моей женой. Ядвига была с ней на короткой ноге. Кажется, даже ходила на похороны.

«Выкручивается, сволочь», – зло подумал Аркадий, рассматривая бесстрастные серые глаза за отливающими радугой стеклами очков.

– Так примете в свои ряды? – бодро поинтересовался Вольский.

– Ну что же, приходите. Мы живем на Малой Бронной, собираемся по средам, после семи. Будем рады молодому пытливому искателю Древней науки.

Доцент Марченко дружелюбно улыбнулся и протянул для рукопожатия широкую твердую ладонь. Аркадий торопливо пожал руку врага и, развернувшись, застучал каблуками по ступеням, сбегая со сцены. Выскочив из здания музея, юноша миновал сквер и устремился на Лубянку, писать донос на лектора, совершенно точно уверенный, что именно он стал причиной смерти Лидочки Беловой.

Пройдя по Лубянской площади, Аркадий приблизился к серой громаде здания ВЧК и остановился недалеко от застывшего в дверях красноармейца. Мимо него туда-сюда ходили деловитого вида люди, и часовой, взглянув на предъявляемые бумаги, впускал и выпускал посетителей органов госбезопасности. Потоптавшись в отдалении минут пять, Аркадий набрался смелости, приблизился к дверям и, покрываясь липким потом, чуть слышно выдохнул:

– Товарищ, мне необходимо сообщить о тайном обществе, готовящем антиправительственный заговор.

– Это вам, хражданин, нужно к начальнику дешифровального отдела товарищу Рокию, он занимается тайными обществами, – немилосердно «хэкая», но при этом четко проговаривая каждое слово, отчеканил часовой.

– Где мне его найти?

– Родион Иванович принимает на втором этаже в помещении Народного Комиссариата иностранных дел, что на Кузнецком Мосту, в двадцать первом доме.

– А не поздно сегодня? – засомневался Вольский. – Может, мне завтра прийти на прием?

– Товарищ Рокий работает допоздна, идите смело, наверняка застанете на месте.

– Спасибо, товарищ, – быстро проговорил художник, давая задний ход.

Вот и Кузнецкий Мост, двадцать первый дом, и снова часовой стоит в дверях, пропуская только тех, кто имеет нужные бумаги. Аркадий нерешительно приблизился к служивому.

– Мне к товарищу Рокию, к Родиону Ивановичу, – набравшись смелости, с напором сообщил он.

– Оформляйте пропуск, бюро пропусков за углом, прямо и направо, – привычно откликнулся часовой, даже не взглянув на собеседника.

Следуя указаниям, Аркадий прошел вдоль фасада, свернул в нужном направлении и, протянув в окошечко паспорт, получил бумагу. Вернувшись к парадному входу, предъявил вновь обретенный документ и двинулся вверх по лестнице в поисках указанного в пропуске кабинета. Перед нужной дверью остановился, собираясь с духом, и, для порядка стукнув в филенку костяшкой согнутого пальца, потянул дверь на себя.

Вечернее солнце заливало рассеянным светом небольшую комнату, центральную часть которой занимал затянутый зеленым сукном стол. Склонившись над бумагами, хозяин кабинета что-то писал, закусив тонкую губу, отчего его смуглое костистое лицо обрело вид скорбный и суровый. Вскинув коротко стриженную черноволосую голову на звук открывающейся двери, Рокий посмотрел на Аркадия круглыми темными глазами и сделал приглашающий жест рукой.

– Проходите, присаживайтесь, – скупо обронил он. И, чуть помедлив, добавил: – Вы по какому делу?

Худенький и узкоплечий в затянутой ремнем гимнастерке, видный деятель советских спецслужб был совсем не страшный, он походил на постаревшего мальчика, и приободрившийся Аркадий заговорил:

– Считаю своим долгом, товарищ Рокий, рассказать о тайной организации, готовящей государственный переворот.

Откинувшись на спинку стула, комиссар госбезопасности почесал скулу и с любопытством взглянул на посетителя.

– Я только что из Политехнического музея, прослушал лекцию некоего доцента Марченко, а после лекции подошел к нему перекинуться парой слов. Из разговора понял, что готовится заговор.

– И что же вам Марченко сообщил о заговоре?

– Ну, как сказать… Он рассказал про некий доминатон и пригласил меня в свой тайный кружок…

– Напишите обо всем подробно.

Протянув Аркаше перо и бумагу, Рокий поднялся из-за стола, одернул портупею, проговорив:

– Вы пишите, как все было, я скоро вернусь.

На секунду задумавшись, как лучше сформулировать ускользающую мысль, Аркадий покусал кончик ручки и принялся строчить.

Когда в начале мая двадцать первого года постановлением Малого Совнаркома создавалась советская криптографическая служба, никто не мог представить, что начальник новой структуры – Специального отдела – Родион Иванович Рокий развернется так широко. Помимо трех шифровальных отделов, занимающихся непосредственно установкой прослушивающего оборудования везде, где только можно, и дешифровкой полученных сведений, неугомонный комиссар создал еще четыре отделения, занимающихся далекими от криптографии проблемами.

И если первое, пятое и шестое отделения занимались делами хоть и секретными, но вполне обыденными, такими, как изготовление конспиративных документов, наблюдение за всеми государственными учреждениями, партийными и общественными организациями по сохранению государственной тайны, то седьмое отделение было особенным. Оно ведало исследованием химических веществ, изготовлением ядов, разработкой разнообразных рецептов для самых неожиданных целей, а также экспертизой почерков и специальным фотографированием.

В это отделение входили люди странные, обладающие уникальными навыками и имеющие необыкновенные способности. Заместитель Родиона Ивановича по научной работе старый большевик Николай Воловик был как раз таким человеком. Он возглавлял подразделение, занимавшееся в структуре Спецотдела особенно закрытыми исследованиями. Круг вопросов, изучающихся лабораторией Воловика, был необыкновенно широк – от изобретения специальных приспособлений, связанных с радиошпионажем, до исследования гипнотического воздействия на мозг человека. Также Воловика интересовали изучение земного магнетизма и передача мысли на расстоянии.

Аркадий еще писал, когда распахнулась дверь, и в кабинет вошел Родион Иванович в сопровождении невысокого приземистого человека с обширной лысиной на идеально круглой голове.

– Закончили, Аркадий Борисович? – осведомился хозяин кабинета, протягивая руку и забирая написанное. – Давайте сюда. Познакомьтесь, это товарищ Воловик. Он задаст вам несколько вопросов.

Рокий кивнул круглоголовому спутнику и, прежде чем углубиться в чтение, распорядился:

– Приступайте, Николай Александрович.

Круглоголовый взялся за спинку стоящего в углу кабинета стула, развернул его сиденьем к себе и, оседлав, точно коня, впился глазами в лицо Аркадия.

– Расскажите все, что знаете о Марченко, – глухим голосом проговорил он.

– Да ничего я о нем не знаю, – быстро ответил Аркадий, интуитивно отводя глаза и испытывая непонятную тревогу. – Видел один раз в Политехническом, на лекции.

Аркадием овладело непреодолимое желание посмотреть в лицо собеседника, и он, мучительно борясь с соблазном и заставляя себя не смотреть, все-таки поднял глаза на Воловика. Сколько он просидел, глядя на лысого коротышку, Аркадий не знал, но в какой-то момент поймал себя на том, что, увязая языком в словах, с трудом добавляет:

– Раньше я с ним не встречался, но думаю, что в гибели моей невесты виновен именно Марченко.

Голос свой Аркадий оценил, как расплывчатый и гулкий, словно разносимый эхом под высокими каменными сводами, хотя потолок в помещении был невысок. Лицо собеседника плыло и кружилось, точно так же, как и обстановка кабинета. Аркадий замолчал, рассматривая крупный нос и неподвижные губы Воловика, при этом отчетливо слыша его звучащий в голове голос.

– Почему вы так решили?

– Моя невеста состояла в тайном обществе, куда ее заманил Марченко. Я подошел к нему, чтобы показать рисунок, а он сказал, что это доминатон.

– Откуда у вас рисунок доминатона?

На Аркашу накатил новый приступ честности и он, торопясь и опасаясь, что его перебьют раньше, чем он успеет закончить, сбивчиво заговорил:

– Серебряную флейту попросил сберечь игумен Соловецкого монастыря. И муж моей сестры, Всеволод Корниевский, отправившийся в монастырь с экспедицией от Третьяковской галереи, выполнил его просьбу.

– Где доминатон теперь?

– У нас дома.

– У вас был обыск, ничего не нашли.

– Я помогу, я знаю, я сам его спрятал! – с подобострастной радостью вызвался Аркадий, не замечая слов об обыске.

Вскочив со стула, художник выбежал прочь из кабинета, даже не подумав спросить у Рокия разрешение уйти. Тот снял телефонную трубку, и, дождавшись, когда за посетителем захлопнется дверь, крутанул ручку аппарата и скупо обронил:

– Проходная? Это Рокий. От меня вышел Аркадий Вольский. Без отмеченного пропуска. Не задерживать. Пропустить.

А в голове у Аркаши продолжал звучать наставительный голос Воловика, хотя рядом никого не было.

– Доминатон нужно привезти в дачный поселок Кучино и передать лично мне в руки. И чем скорее вы это сделаете, Аркадий Борисович, тем лучше для вас.

– Да-да, конечно, – с безумным видом бормотал юноша, расталкивая гуляющую по Чистопрудному бульвару публику и спеша домой, чтобы как можно скорее исполнить распоряжение коротышки.

Ворвавшись в квартиру, он чуть не сбил с ног идущую по коридору пьяную Глафиру, которая, увидев Аркадия, скривила юное потасканное лицо и заревела, сквозь слезы выдавливая из себя:

– Боженьки мои! Аркади-и-ий Борисович! Горе-то какоое! Всех, всех забрали! И батюшку, и сестрицу, и мужа ее! И даже мальчонку хворого! Перерыли всю комнату, должно быть, искали чего. У Бориса Палыча сердце не выдержало, он упал прямо в коридоре. А Мариночку и Всеволода Григорьевича бить начали еще в комнате, я слышала, Дениска ваш кричал: «Не бейте маму и папу!» А потом их всех посадили в воронок и увезли на Лубянку-у-у.

– Да-да, я знаю, – отмахнулся от соседки Аркадий, вбегая в комнату и запирая за собой дверь. Здесь и впрямь царил беспорядок. Художник обвел рассеянным взглядом голые полки, некогда аккуратно заставленные книгами, и, ступая по сваленным на полу редким томам богатейшей библиотеки профессора Вольского, устремился к тайнику. Это потайное местечко Аркаша подсмотрел еще в детстве, отец хранил там золотые украшения матушки. Через секунду Аркадий уже держал инструмент в руках, и все его помыслы были только об одном – как можно скорее передать доминатон Воловику.

К электричке он успел в тот момент, когда состав вот-вот должен был тронуться с места. Вскочив в закрывающиеся двери, перевел дух и привалился к стене тамбура. Глядя на пролетающие в окне дома и деревья, терпеливо ждал, когда приедет на станцию Кучино. Аркадий не видел, кто входил в вагон, кто его покидал, ибо всецело был поглощен данным ему заданием. И вот, наконец, голос в голове проговорил:

– На следующей остановке вам выходить. Спуститесь с платформы и пойдете по тропинке через лес к дачному поселку. Там вас встретят и проводят.

– Куда проводят? – прижимаясь щекой к холодному стеклу вагонной двери, прошептал Аркаша.

– Куда надо.

Он шагнул из поезда на длинный полустанок, не замечая ничего вокруг. Пугая вокзальных торговок отсутствующим взглядом на застывшем лице, устремился к ступенькам. Спустился по лестнице с платформы и, чувствуя под ногами присыпанную хвоей пружинистую землю, двинулся между соснами в лес. Должно быть, он сбился с тропинки, так как вскоре обнаружил себя стоящим у ручья и смотрящим на неподвижную весеннюю воду. Рядом кто-то напряженно сопел. Обернувшись, Аркадий увидел неказистого мужичка из деревенских, строгающего большим охотничьим ножом увесистую дубинку. В ногах у селянина виднелась корзина с испачканными землей корешками.

– Посох мастерю, – поймав на себе безучастный взгляд, пояснил мужичок.

Аркаша независимо дернул плечом, проговорив:

– Пожалуйста, мастерите на здоровье. Мне нужно попасть в дачный поселок Кучино. Не подскажете, как туда пройти?

– Подсоби-ка, парень. – Шагнув к Аркаше, мужичок протянул ему палку. – Держи крепче, я сучок спилю.

Селянин с силой уперся в древесину и, поднажав, стесал выпирающий на гладко выструганной поверхности сучок. Широкое лезвие, скользнув по посоху, зацепило Аркашино запястье. Из порезанной руки закапала кровь.

– Вы меня поранили, – разглядывая порез, с недоумением протянул художник.

– А ты промой ранку-то, – сочувствуя, посоветовал незнакомец.

Аркадий склонился над ручьем и стал смывать падающую в воду и расплывающуюся бурыми кругами кровь. И вдруг в мутном круге воды увидел лицо Лидочки. Она шла по ухоженной лужайке к добротному дачному дому, застенчиво улыбаясь невидимому собеседнику.

– Вступление в наше общество потребует от вас, Лида, самоотречения, – вкрадчиво говорил уже где-то слышанный Аркадием мужской голос. – Вы готовы принести себя в ритуальную жертву?

– Это же не по-настоящему? – робко улыбнулась Лидочка, не осмеливаясь взглянуть собеседнику в лицо.

– Ну что вы, Лида, конечно, нет, – благожелательно откликнулся невидимый мужчина. И уточнил: – Вы ведь девственница?

– А это важно?

– Даже не представляете себе как.

Лидочка поднялась по ступеням и вошла в дом. Навстречу ей, пошатываясь, вышла нетрезвая молодая женщина с растрепанной прической. Из одежды на ней были только маленькие шелковые панталоны, а в руке бокал красного вина. Из комнаты доносились мужские и женские голоса, раздавались взрывы хохота и нецензурной брани. С брезгливым любопытством оглядев неофитку, женщина ткнула бокалом в белую Лидочкину кофту с вышитым на воротнике крестом и розой.

– Снимай с себя все, – распорядилась она.

– Сейчас разденется, – пообещал сопровождающий девушку мужчина.

– Я не хочу раздеваться, – испугалась Лидочка.

– Не бойтесь, ничего плохого с вами не случится, – успокоил ее мужчина. – Вы же хотите обрести единение с природой?

Боясь пошевелиться, Аркадий смотрел, как на обагренной кровью глади ручья развиваются драматические события. Вот обнаженная по пояс девица схватила Лидочку за руку и потащила за собой в комнату, откуда доносились возбужденные голоса. Вот голые люди обступили его невесту и принялись срывать с нее одежду. Затем невидимый ранее мужчина шагнул к обнаженной Лиде, стыдливо прикрывающейся руками, и Аркадий с изумлением увидел, что он не человек вовсе, а сатир. Козлоногий рогач с глумливой черноглазой физиономией. Схватив Лиду за руку, он грубо опрокинул ее на ковер и под восторженный рев собутыльников изнасиловал.

Когда сатир поднялся, его место занял толстяк с отвислым животом. За толстяком последовал усатый верзила. Лида беззвучно плакала, но это не останавливало мерзавцев. Сменяя друг друга, под визг и подначивания подруг, голые и омерзительные в своей наготе, они безостановочно насиловали девушку. После надругательства над несчастной ее подняли на руки и понесли в сад. Здесь, под раскидистым дубом, уже была вырыта могила, и на скамье стоял гроб, куда и положили Лидочку, заколотив крышку гроба.

Сквозь белеющую грудями, ягодицами и ляжками толпу пробрался ряженый священником сатир и под смех и улюлюканье отслужил погребальную мессу. До этого момента затихшая в гробу Лидочка испуганно молчала, но когда на широких ремнях гроб опустили в могилу и комья земли полетели в заколоченную крышку, Лидочка принялась приглушенно рыдать и умолять пощадить ее. Но двое мужчин подхватили лопаты и стали энергично закапывать могилу, Лида, пронзительно крича, забилась в гробу, уже не чая выбраться. Она безостановочно выла раненым зверем, когда погребение прекратилось, гроб подняли из могилы и, установив на скамейку, сняли с него крышку. Безумную Лиду с искаженным от ужаса лицом подхватили за руки и вытащили из гроба. Лида рванулась в сторону и побежала прямо на Аркашу, и он, потрясенный, отшатнулся, дико оглянувшись на мужичка.

– Ты смотри, художник, смотри, – ласково улыбнулся тот.

Вдогонку за Лидой припустил сатир, а за ним с криком и улюлюканьем бросились бежать остальные. Не чуя под собою ног, обнаженная девушка неслась среди деревьев, напоминая нимфу с полотна Бугро, а мчащийся за ней сатир вел за собой ватагу опьяненных свободой и вседозволенностью людей, утративших человеческий облик. Беглянка приближалась к ручью, и вместе с ней приближался сатир. Вот испуганное лицо Лидочки промелькнуло перед Аркадием, и следом за ней появилось в воде перекошенное страстью рыло сатира. Вдруг козлоногий рогач остановился и взглянул прямо в глаза Аркаше. И Аркадий увидел, что это вовсе не сатир, а Родион Рокий.

– А, товарищ Вольский! – отдуваясь, проговорил комиссар. – Где вы ходите? Принесли? И, заговорщицки подмигнув, усмехнулся: – Сами понимаете, что за сатир без флейты? У меня на доминатон о-го-го какие планы! С Господом Богом думаю потягаться. Несите, любезный, а то в подвалах Лубянки и для вас отыщется местечко!

Аркадий с силой ударил рукой по воде, дико взглянул на мужичка и без сил опустился на траву.

– Это все на самом деле случилось с Лидочкой? – потрясенно протянул он.

– Смешной ты, художник, ей-богу! Ты спросил про дачный поселок Кучино, я тебе ответил.

– Вы кто? – Аркаша недоверчиво обернулся к мужичку.

– Я-то? Знахарь местный. Хожу вот, корешки аира по берегу ручья собираю. Дай-ка, я кровь заговорю.

Поднеся к губам Аркашино запястье, знахарь забормотал не то молитву, не то заклинание. Сочившаяся из раны кровь остановилась, а через пару секунд порез затянулся корочкой. Мгновение назад Аркадий еще ощущал на своей руке чужие пальцы, а в следующий миг рядом с ним уже никого не было. Ни местного знахаря, ни корзинки с аиром. Юноша стоял на берегу ручья, вытянув руку так, словно кто-то обрабатывает его рану. Но раны не было, как и следа от нее. Ошалело оглядевшись по сторонам, Аркадий развернулся и двинулся в сторону станции.

Дома он заперся в комнате и, спрятав в тайник доминатон, уселся прямо на пол среди разбросанных книг, держа на коленях альбом с работами француза Бугро. Альбом был раскрыт на репродукции картины «Нимфы и сатир», той самой, где одна из нимф так похожа на Лидочку.

– Ты прости меня, дурака, – проговорил Аркаша, пальцем поглаживая волосы похожей на Лидочку нимфы. – Я не знал! Я ничего не знал!

Поглощенный беседой, Аркадий не сразу услышал стук в дверь. А может, и услышал, но не пожелал открывать. В голове его стоял чистый хрустальный звон, раздавалось пенье птиц, и далекое италийское солнце ласково грело спину. В этот момент Аркаша был не дома, в загаженной комнате коммуналки, а радовался жизни вместе с сатиром и нимфами, одна из которых имела Лидочкино лицо. Стук повторился, а потом в коридоре послышались взволнованные голоса соседей и чужой, незнакомый Аркадию женский голос.

– Говорю вам, он наверняка покончил с собой! Семью арестовали, невеста повесилась, кто же сможет такое пережить?

– Что вы, девушка, народ баламутите? – сердилась Глафира.

– Ну, если вы хотите, чтобы у вас за стенкой лежал разложившийся труп…

– Страсти какие! – охнула Хельга Леонидовна.

– Вызывайте милицию! – решилась Глафира. – Пусть ломают дверь!

– Чего милицию зря гонять? – тенорком пропел счетовод. – Отверточкой поддеть замочек, и все дела.

В замке завозились железным, а через секунду дверь распахнулась, и соседи любопытствующей гурьбой ввалились в комнату. Оглядевшись, Глафира повела носом и, не уловов характерного запаха разочарованно протянула:

– Как же, дождетесь, убил он себя! Вон он, даже не напился. Сидит, паразит такой, картинки рассматривает. Тьфу, интеллигенция!

Поняв, что ничего интересного не происходит, соседи постепенно разошлись. Осталась только взволнованная девица с экзальтированным лицом. Аркадий ее не видел, погруженный в свои переживания. Прикрыв за собой дверь, девица присела рядом с Аркашей на заваленный постельным бельем стул и, тронув его за руку, заговорила:

– Господин Вольский! Простите, что беспокою в минуты душевной драмы, но только вы, Аркадий Борисович, можете мне помочь.

Возвращаясь из мира грез, Аркадий скользнул рассеянным взглядом по лицу незнакомки, сухо осведомившись:

– Вы кто?

– Я Ядвига, Ядвига Марченко, – заулыбалась девушка. – Супруга Александра Васильевича. Он рассказал, что вы были сегодня на лекции и спрашивали о Лидочке. И тут я вспомнила, что Лида отзывалась о вас, как о своем женихе. Во дворе я спросила, как вас найти, и мне подсказали.

– Что вам нужно?

– Поймите, Аркадий, я ни за что бы к вам не обратилась, но матушка Лиды отказалась со мной разговаривать. Дело в том, что я давала Лидочке свою блузу. Белую, с вышивкой на воротничке. Лида просила, ей эта блуза очень нравилась, и я сделала страшную глупость – пошла у нее на поводу. Я думала, что Лида сходит на свидание с Рокием и вернет мне блузу, а она так меня подвела.

– О чем вы говорите? – растерялся Аркадий, не понимая, чего от него хотят.

– Я была на похоронах и знаю, что Лиду похоронили в синем платье, – зачастила гостья. – Значит, моя блуза дома у Лиды. Не могли бы вы, Аркадий, попросить у Людмилы Викторовны вернуть блузу мне?

Аркадий подумал, что ослышался. Лида умерла, а эта женщина, называющая себя ее подругой, говорит о какой-то тряпке…

– Вы это серьезно? – иронично уточнил художник.

– Поймите, – с обидой в голосе откликнулась собеседница. – Мой муж – человек строгих правил. Он страшно не любит, когда мы разбрасываемся вещами. Знаете, – Ядвига заулыбалась забавному воспоминанию, – однажды Александр Васильевич отправил нас всех – меня, Ирину и двух живущих с нами девочек-учениц осваивать ткацкое ремесло, чтобы самим производить для себя одежду. Все-таки четыре женщины в доме – согласитесь, это накладно. Но ткать оказалось так утомительно, что мы решили бросить эту затею. Мы боялись сказать о своем решении Александру Васильевичу – в гневе он страшен. Но я все же осилила ту самую блузу и даже вышила на воротничке символ «Единого трудового братства». Родик, в смысле Родион Иванович, говорил, что я в ней божественно хороша, поэтому я и дала ее надеть Лидочке, когда она шла на свидание с Рокием.

– Вы знакомы с Рокием? – не поверил Вольский, переставая вообще что-нибудь понимать.

– Ну как же! – снова заулыбалась разговорчивая гостья. – Мой муж служит в отделе Родиона Ивановича. Спецотдел Рокия, несмотря на предвзятое и где-то даже недоверчивое отношение к работающим там людям, все-таки организация довольно серьезная. Вы не поверите, как-то Родион Иванович держал пари с Чичериным, что сможет ознакомиться с любой бумагой в кабинете наркома иностранных дел, даже если эту бумагу захотят намеренно скрыть. Изобретательный Чичерин убрал оговоренный документ в сейф и рядом с несгораемым шкафом поставил круглосуточную охрану. И что вы думаете? Несмотря на неусыпное дежурство людей наркома, на следующий день Рокий пересказал содержание бумаги, напустив тумана и не пожелав раскрыть секрета своей осведомленности. Знающие люди пришли к заключению, что охрану сумел подчинить себе помощник Рокия Николай Воловик. Между прочим, мой муж в спецотделе тоже не последний человек. Вдохновившись его идеями, Рокий планирует создать Город Счастья на Соловках. Александр Васильевич рассказал Родиону о флейте-доминатоне, так называемой дудочке крысолова, способной повести за собой миллионы людей, и Родик загорелся идеей отыскать эту флейту. Ходили слухи, что некий польский монах-иллюминат выкрал доминатон из монастыря Святого Бенедикта, где инструмент хранился много веков подряд, и спрятал на Соловках. В реквизированных у Соловецких монастырей сокровищах доминатона не оказалось, но Рокий не привык отступать. Он твердо решил отыскать дудочку крысолова, чтобы осчастливить человечество и увести за собой на Соловки.

– И как? Отыскал? – ухмыльнулся Аркаша.

Тонкие губы женщины тронула кривая усмешка.

– Какой-то загипнотизированный дурачок вот-вот должен привезти доминатон в Кучино и отдать Рокию в руки, поэтому Родик сидит на даче и ждет посланца с флейтой крысолова.

– Откуда вы знаете? – похолодел Аркадий.

– Родик мне телефонировал, просил приехать в Кучино. Сказал, что будет весело. Но я не могу уехать, не решив вопроса с блузой.

– А почему вдруг Рокий поведет человечество на Соловки? – невпопад спросил художник, припомнив свой недавний вояж в стены древнего монастыря.

– Александр Васильевич считает, что на Соловках находится Гиперборея – Арктида, северная земля блаженных. Не случайно же именно туда бежал поляк с доминатоном. Вы слышали про Арктиду? О! Это страна не менее легендарная, чем знаменитая Шамбала. Вы спросите, отчего не Тибет? Тибетская Шамбала неинтересна Рокию по одной простой причине – далай-лама откровенно заигрывает с англичанами, и нам, русским, там не рады. Вот Родику, в смысле, товарищу Рокию, и пришла в голову замечательная идея – собрать в этом блаженном месте – на Соловецких островах – весь цвет не пожелавшей уехать из Страны Советов интеллигенции. Там будет так великолепно!

Уединившиеся на острове творческие люди смогут жить совершенно свободно. Жениться, разводиться, писать стихи и романы, переписываться с кем угодно, получать в неограниченном количестве любую литературу и даже издавать свой собственный журнал, который свободно будет продаваться на материке в киосках «Союзпечати». Единственное, что обитателям Города Счастья будет запрещено делать – так это заниматься какой-либо физической работой. Однако нужно же кому-то будет чистить снег, рубить дрова и обслуживать проживающих в этом райском месте! И для этой цели на Соловки привезут уголовников. А командирами над ними поставят, как надо понимать, не молодых историков и не докторов философии, а бывших командиров Красной и даже Белой армии. Если Рокий что-нибудь задумал, он обязательно сделает. Родик знаете какой? – Женщина прикрыла глаза и с чувством выдохнула: – Он альфа-самец. Обязательно будет так, как он решил. Попросил познакомить с Лидой – он видел ее в театре – разве я могла отказать? И Лида не стала строить из себя недотрогу – буквально на следующий день поехала к нему на дачу. Рокий прислал за ней машину с шофером. – Ядвига с подозрением покосилась на застывшего Вольского и на всякий случай уточнила: – Надеюсь, вы не принадлежите к замшелым собственникам, которые считают женщин вещью и относятся к жене, как к какой-нибудь зубной щетке? Так вы поможете мне вернуть блузу?

– Вернуть блузу? – тихо переспросил Аркадий, медленно зверея и с каждым словом повышая голос. – Отчего же только блузу? Возьмите еще мою рубашку. И пиджак. Брюки тоже можете взять. Тогда костюм получится. Ваш муж будет рад. Он даже похвалит вас за предприимчивость. Давали поносить одну только блузу, назад получили целый костюм. Ботинки не нужны? Могу отдать.

Вольский вскочил с пола и принялся торопливо срывать с себя одежду. Через голову сдернул рубашку, прыгая на левой ноге, снял правый носок, схватился за левый, кинув в гостью тем, что было у него в руках.

– Вы сумасшедший! – выкрикнула Ядвига, рывком поднялась со стула и, спотыкаясь о россыпи книг, бросилась вон из комнаты.

Аркадий замер с носком в руке, как будто его выключили. В раскрытую дверь заглянула любопытная Глафира. Стоя посреди комнаты босиком и без рубашки, художник задумчиво смотрел в окно. Постояв так немного, выронил носок и медленно, точно во сне, опустился на пол, взяв на колени альбом и впившись глазами в репродукцию Бугро.

– Что вы стоите? – металась по коридору жена создателя естественно-научного общества. – Вы же видите, этот тип не в себе! Немедленно вызывайте психиатров, пока он всех не перерезал!

От подвалов Лубянки, куда своего нового знакомого распорядился доставить заждавшийся в Кучино Родион Рокий, Аркадия Вольского спасла экстренная госпитализация в скорбный дом в состоянии буйного помешательства. Настолько буйного, что даже всеми признанный гипнотизер Воловик не смог с ним ничего поделать.

* * *

Москва, наши дни

Я приоткрыла глаза, и первое, что увидела, – был низкий, красного кирпича, свод подземелья. И склонившееся надо мной лицо участкового Ласточкина. Значит, я ошиблась. Не Игорь, а Ласточкин – похититель алмаза. Ну что ж, вполне понятно. Это его участок, и Андрей Сергеевич наверняка знает все ходы и выходы этих подземелий. И уж тем более осведомлен про тайный ход в камине отеля. И мертвая девушка, выходит, его рук дело. Ласточкин – маньяк. Это ясно. И я целиком и полностью в его власти.

Похолодев от жутких предчувствий и ничем не обнаруживая, что пришла в себя, я судорожно прокручивала в голове варианты спасения. Можно внезапно вскочить и побежать, обескуражив похитителя резкостью маневра. Можно изобразить эпилептический припадок. Можно…

Сквозь неплотно сомкнутые ресницы я заметила скользнувшую по стене тень, в следующий момент послышался глухой удар и участковый осел на бетонный пол. И в тот же момент вместо Ласточкина передо мной возникла отечная физиономия Зинаиды. Отбросив ножку стула, бомжиха с силой потрясла меня за плечо и, не дождавшись реакции, бесцеремонно стянула с топчана.

– Бежим скорее! Эй! Ты! Слышишь? Вставай!

Я встала и побежала. В любом случае это лучше, чем стать очередной жертвой безумца. Зинаида уверенно двигалась по узким переходам, устремляясь наверх, и вскоре, миновав несколько ярусов, я оказалась на загаженной площадке первого этажа выселенного дома. Развалившись в ободранном кресле, рядом с окном восседал Круглов и курил кальян. Вокруг него расположилась свита. Бомжи сидели кто на чем и с неприятными ухмылками смотрели в мою сторону. Зинаида подтолкнула меня в спину и уселась на матрас, кинутый рядом с креслом Круглова.

– Ну, вот мы и встретились, – пуская дым колечками, проговорил предводитель бомжей. – Сейчас, как обещали, будем тебя немножечко резать.

– Ты в Бога веришь? Тогда молись! – хихикнул дочерна загоревший бомж, в новеньких кожаных сандалиях с кругловской ноги.

Ситуация принимала недобрый оборот и совсем мне не нравилась.

– Что, подруга, попала? А какого лешего ты лезешь не в свое дело? – подала голос Зина.

– Это ты, Зинаида, лезешь не в свое дело, – донесся из глубины подъезда голос Ласточкина.

Он появился, должно быть, оттуда, откуда и мы с Зинаидой пришли. Держась рукой за шишку на затылке, грозно насупился и приказал:

– Быстро отпустили свидетельницу, пока всю вашу компанию в изолятор не закрыл. – И, глядя, как я бочком-бочком пячусь в его сторону, Ласточкин продолжал: – А ты, Круглов, допрыгаешься! Совсем с ума сошел – людей похищать?

– Ты, Андрюша, ее первый похитил, – пропела Зинаида. – Мы видели, как ты тащил ее в катакомбы на своем горбу. А мы за «Секонд» должны с ней поквитаться.

Полицейский с болью и жалостью смотрел на человекоподобное существо, еще три года назад бывшее его женой. Когда-то участковый не просто любил, он боготворил эту женщину. Познакомились Андрей Ласточкин и Зинаида Яснопольская на юрфаке Питерского университета. Коренной петербуржец Ласточкин поступал туда по вполне понятным причинам, москвичка Яснопольская руководствовалась соображениями, что в нестоличный университет поступить гораздо легче, чем в московский.

Милая хохотушка Зиночка поселилась в общежитии, но вскоре соседки по комнате объявили ей бойкот. Утирая слезы, Зиночка жаловалась Андрею, которого считала своим парнем, что злые девки не разрешают спасать бездомных котят и щенков. Справедливости ради стоит заметить, что спасенных зверят насчитывалось пять душ – три котика и две собачки. И вся эта разношерстная братия в любое время суток на разные голоса просила есть, а также отчего-то гадила не в специальный лоток в углу комнаты, а оставляла кучки и лужицы где придется. Соседок это невероятно раздражало, в то время как Зиночка старалась не замечать.

В закатных лучах осеннего солнца гуляя с любимой по набережной Невы, Андрей косился на нежный девичий профиль и с умилением слушал милый лепет насчет обворожительных питомцев, а также рассказы о детстве. Костик Круглов занимал в жизни Зиночки не последнее место. По ее словам, друг детства был талантлив, умен и предприимчив. Предприимчив настолько, что повадился скручивать с иномарок шильдики и продавать ярко сверкающие на солнце фирменные знаки «Мерседесов» и «БМВ» на рынке в Южном порту. И однажды случилось то, что и должно было случиться – Костика поймали на месте преступления и поставили на учет в детской комнате полиции.

– А там эта грымза очкастая, эта Полина Осиповна! – расчувствовавшись, шмыгала хорошеньким носиком Зиночка. – Если бы Косте попалась нормальная инспектор, он мог бы исправиться. Но эта змея только орала на Костю, она же вообще не умеет нормально разговаривать! Когда я стану инспектором по делам несовершеннолетних, я обязательно буду спасать ребят, а не загонять их в проблемы еще больше!

Так они и решили – Зиночка пойдет работать в детскую комнату полиции, Андрей станет служить рядом с ней. После окончания вуза Зиночка попросилась в Москву, предоставив справку, что мама ее серьезно больна и нуждается в уходе. За ней отправился в Москву и круглый отличник Ласточкин, получивший право на свободное распределение. В девяносто втором отделении полиции, куда распределили Зинаиду Яснопольскую, Ласточкину досталось место участкового. Но он не роптал – рядом с любимой он был готов работать даже дворником. Зинаида взялась за дело с молодым задором, посвящая все свободное время возне с неблагополучными мальчишками и девчонками. Криминогенная детвора новую инспекторшу полюбила, называла по имени и держала за свою.

Они поселились в квартире Зинаиды, и тут оказалось, что мама девушки и в самом деле серьезно больна. Болезнь заключалась в провалах памяти и бытовом хулиганстве. Но даже это не остановило Андрея, сделавшего любимой предложение. Свадьбу играли всем отделением полиции, а через полгода после бракосочетания молодая супруга бесследно исчезла. Это событие совпало с выходом после отсидки ее друга детства Костика Круглова, но в первый момент никто не придал этому значения. Как и положено, Андрей наведался домой к Круглову, познакомился с освободившимся из тюрьмы жителем своей территории, справедливости ради признав, что высокий блондин с нахальными глазами и в самом деле не лишен некоторой доли обаяния.

И только через год, приехав на Покровку разбираться с жалобой жителей близлежащих домов на бесчинства бомжей, участковый Ласточкин наткнулся на Зинаиду в окружении ее малолетних подопечных. Некогда красивое лицо стало отечным и имело нездоровый фиолетовый оттенок, грязный заношенный пуховик невыносимо смердел. Зиночка жалась к Круглову, а заметив Андрея, двинулась навстречу мужу, приговаривая:

– Андрюшенька, ты на меня не обижаешься?

Утратив дар речи, участковый Ласточкин смотрел на жену и не верил своим глазам.

– Так и живу, – беззубо улыбнулась Зинаида. – Спасаю Костика.

– Ты? Его? Спасаешь? Зиночка! Ты гробишь себя!

Зина печально покачала головой и тихо выдохнула:

– Помнишь, мы с тобой так любили рассказ Брэдбери про пирамидку? Как в одной семье родился ребенок, застрявший в другом измерении? В нашем мире малыш выглядел как пирамидка. Отец с матерью долго пытались вернуть его в наш мир, но, не добившись успеха, сами перешли в другое измерение и стали прямоугольником и эллипсом. То же самое я готова сделать для Кости.

– Зина, опомнись! – чуть слышно простонал Ласточкин. – Ты не в себе. У тебя мать больная, а ты по подвалам бомжуешь.

– И буду бомжевать. А за маму я спокойна. Ты у нас такой ответственный. – Она хихикнула. – Не бросишь родственницу в беде.

В тот же день участковый Ласточкин написал рапорт об увольнении, чтобы раз и навсегда уехать из Москвы и вернуться в Питер, но получил отказ.

– Еще чего придумал! – бушевал начальник отделения подполковник Радищев. – Ты, Ласточкин, оставил нас без инспектора по делам несовершеннолетних, доведя жену до того, что Зинаида превратилась черт знает в кого! Теперь и сам бежишь, как трус! А, между прочим, у тебя на участке орудует маньяк-убийца! Лично ты, как участковый, что-нибудь сделал, чтобы его поймать? Когда поймаешь, тогда и катись на все четыре стороны!

Так и получилось, что в деле поимки Чистопрудненского Душителя у участкового Ласточкина был свой личный интерес. Андрей Сергеевич был готов на что угодно, чтобы ускорить это событие и положить конец мучительным встречам с деградировавшей женой.

– Я похитил девушку? Ну, ты, Зинаида, даешь! – присвистнул Ласточкин. – Эта девушка – свидетельница. Я принес ее на место преступления, собираясь вытрясти признание в пособничестве маньяку. Пойдем, Берта.

И я двинулась за участковым. Следуя рядом с Ласточкиным, я больше не пыталась сбежать, а шла, отвечая на его вопросы.

– Ну что, подруга, – допрашивал меня участковый. – Сама расскажешь, откуда у тебя карта катакомб?

И, не сбавляя хода, он вынул из кармана и многозначительно продемонстрировал оставленную Добрыней схему столичных подземелий.

– Я тебя сразу заподозрил. То-то ты все крутилась рядом с местом, где нашли труп задушенной Ульяны Загорской. А когда услышал, что тебя называют Берта, понял – ты знакома с преступником и, может быть, даже помогаешь ему в его зверствах.

– Что вы такое говорите? – прошептала я вмиг ставшими лидокаиновыми губами.

– Не прикидывайся овцой! – жестко прикрикнул участковый. – Все ты прекрасно понимаешь! Или не знаешь, что на месте преступления кто-то нацарапал «Добрыня плюс Берта»? Как ты думаешь, много в районе Чистопрудного бульвара обитает Берт? Ну, Добрыня – это понятно. Это кликуха. Но Берта – это же ты! Рассказывай, кто такой Добрыня и почему на твоей карте крестом обозначено место убийства Загорской?

И тут меня осенило – это же участковый вырвал у меня сумку!

– Так это вы! Как вы могли? – резко останавливаясь, возмутилась я. – Отобрали у меня сумку, как какой-то бандит.

– А как с тобой прикажешь разговаривать? В «Гамбринус» ты не хочешь идти, катакомбы осматривать тоже. Должен же я был заглянуть в твою сумку и убедиться в причастности к убийствам.

– Нет никакой причастности. Добрыня – это мой бывший парень. Он готовится к апокалипсису и присматривает местечко, где это дело можно пересидеть. Для того и скачал из интернета карту московских подземелий. А крестом отметил место, где ему настучали по голове. Он парень здоровый, но все равно получил. После этого решил уехать подальше от Москвы, заявив, что тут упыри на каждом шагу.

– Могу я поговорить с твоим дружком?

– Говорю же, он уехал.

– Далеко?

– В Карелию.

– А что, по радио передавали, что в Карелии отменили конец света?

– Вопрос не по адресу, – буркнула я, продолжая стоять на месте и колупать ногтем старинный кирпич.

– Ладно, пошли, – скомандовал Андрей Сергеевич, устремляясь вперед.

Я оставила в покое каменную кладку и, шатаясь от слабости и шума в ушах, побрела следом за участковым, подсвечивающим дорогу мощным фонарем.

– Что за дрянь вы мне вкололи? – вяло поинтересовалась я.

– Слабенькое снотворное, скоро отпустит, – безмятежно откликнулся Ласточкин, уверенно шествуя вперед.

Надо отдать должное, катакомбы и в самом деле он знал хорошо. Наклонив головы и следуя за кругом света, мы прошли узкими коридорами и оказались в просторном сводчатом зале. Андрей Сергеевич направился к дальнему концу зала и, приблизившись к стене, ткнул в кладку пальцем.

– Вот. Читай. Под этой самой надписью и нашли задушенную девчонку, на этом вот самом матрасе.

И в самом деле. «Добрыня плюс Берта».

– Ну, что ты теперь на это скажешь?

– Милый, милый Добрыня, – выдохнула я. – Надо же, нацарапал такой трогательный пост!

– Эх, бабы-бабы! – Участковый плюнул в сердцах себе под ноги. – Нет в вас логики!

Растроганная до глубины души, я в первый момент не обратила на предмет на земляном полу никакого внимания, однако, опять скользнув взглядом, замерла, боясь поверить в увиденное.

– Андрей, – осторожно позвала я.

– Чего тебе? – нехотя отозвался участковый.

– Идите сюда, Андрей!

Он неохотно приблизился, светя перед собой фонарем, и я попросила:

– Посветите на пол!

Круг света пробежал по земляному полу и замер на белых треугольниках использованных салфеток. До сих пор я видела только одного человека, складывающего салфетки в треугольники.

– Вы можете пробить адрес, если я знаю, как зовут человека и укажу его особые приметы?

– Что за человек? – насторожился Ласточкин, не понимая, к чему я клоню.

– Видите использованные салфетки? – начала я.

– И что? Точно такие эксперты забрали на исследование. Подожди. А эти как здесь оказались? Эксперты все до единой забрали, это точно.

– Я знаю, кто оставляет эти салфетки. Это Валера. Парфюмер. Он приходил вчера в «Секонд-хенд».

– Валера? Я знаю этого клоуна, как облупленного! Давно у меня на карандаше да прижать его не за что. И где он живет, я отлично помню, так что не надо ничего пробивать.

Участковый уверенно двинулся по узким земляным переходам, я припустила за ним.

– Может, подкрепление вызовем? – на всякий случай уточнила я.

– Да нет, не надо, – отмахнулся Ласточкин. – Я должен сам это дело раскрыть.

– Я тоже должна раскрыть сама, – пробормотала я.

– Что?

– Да так, ничего.

Пройдя вереницу коридоров, мы выбрались на поверхность через подвал котельной, расположенной в глухом дворе. Даже если бы нас в этот момент кто-нибудь увидел, принял бы за влюбленную парочку, не побрезговавшую уединиться в столь экзотическом месте.

– Он на первом этаже старого доходного дома живет, квартира хорошая, большая, – по пути рассказывал участковый. – Да, кстати, это тот самый дом, где «Секонд-хенд». Только подъезд с противоположной стороны расположен.

Интересно, почему после пропажи алмаза не рассматривали в качестве подозреваемых жильцов этого дома?

– Что характерно, Валера не всегда был таким. Он Кавказ прошел, сам воевать отправился, по контракту, хотя папа его отговаривал. А потом в психушку загремел. После дурдома вышел таким вот Валерой. На самом деле сменил ориентацию или заделался бисексуалом – не знаю. Но глаз с него не спускаю, ибо потенциально криминогенный элемент.

Так, за разговорами, мы перешли дорогу и свернули к дому, другой своей стороной выходящему на Покровку. Вошли в подъезд, поднялись по пяти ступенькам на площадку первого этажа и позвонили в дверь. На звонок никто не ответил, хотя за дверью слышалась возня. Ласточкин нажал на кнопку звонка еще раз и так держал, пока не побелел палец. Отпустив, он постучал в дверь, громко крикнув:

– Валера! Открывай! Это Ласточкин, участковый!

– А дядя Валера с мамой в комнате заперся и не выходит, – раздался из-за двери тонкий детский голосок. – Мы стучали и плакали, а мамы все нет и нет!

– Вот, зараза! – скривился участковый. И ласково спросил: – Тебя как зовут?

– Кирюша Руев, – прохныкали из-за двери.

– Кирюшенька, открой замочек.

– Я не могу, мы заперты на ключ, а ключ дядя Валера унес с собой в другую комнату. Мы стучим, а он не отвечает.

В квартире заплакали на разные детские голоса, и Ласточкин заметался по лестничной площадке.

– Это дети Нади Руевой! Значит, там восемь малышей!

– Надо вызывать наряд, – констатировала я. – Пусть дверь ломают.

– Какой, на хрен, наряд! Пока приедут, он с Надеждой и ее ребятишками черт знает что сотворит!

Гордо неся рыжую голову, из приоткрытой двери подвала вышел красавец кот огненной масти. Привлекая внимание, потерся о мои ноги – наверное, именно о мои потому, что я стояла на месте, а участковый Ласточкин в смятении расхаживал по лестничной площадке. Потерся – и развернулся в сторону подвала. Оглянулся, кинув на нас призывный взгляд разных глаз – правого – янтарного, в цвет его шерсти, и левого, светло-серого, такого прозрачного, что казалось и нет его вовсе, и неторопливо проследовал в подвал.

– Это Рыж-Пыж, я его знаю, – вспомнив рассказ Нины, оживилась я. – Он хочет, чтобы мы пошли за ним.

Кот явно именно этого и хотел. Он еще раз оглянулся, словно убеждаясь, что его поняли, и медленно двинулся в глубину темного подвального помещения.

– Надо идти за ним, – настойчиво повторила я.

– Чтобы надо мной все отделение смеялось? – насупился Андрей Сергеевич.

– Ласточкин, пойдемте, а? Этот кот особенный, он все тайные ходы в этом доме знает.

И участковый сдался. Он постоял перед Валериной дверью еще пару секунд, слушая надрывный детский плач, махнул рукой, включил фонарь и двинулся в подвал следом за котом. Я замыкала шествие, ориентируясь на скользящий по стенам круг света.

– Вот зараза, и в самом деле ведет потайными тропами, – удивлялся Ласточкин, пробираясь узкими коридорчиками, о которых, должно быть, раньше не имел ни малейшего понятия.

Я насчитала три уровня, на которые мы опустились, и на четвертом мы вдруг попали в просторную залу, заставленную горящими свечами. Обнаженная многодетная безмолвно лежала на топчане, а перед ней стоял коленопреклоненный Валера. Было похоже, будто он молится, однако при нашем приближении парень вскочил и бросился бежать. Следом за парфюмером побежал и Ласточкин, но в следующее мгновение я увидела, как Валера развернулся, прыгнул на своего преследователя и, накинув на шею петлю, принялся душить.

Несмотря на внезапность нападения, Ласточкин фонарь из рук не выпускал, и круг света бешено скакал по стенам, полу, потолку. Если бы не рыжий кот, кинувшийся на душителя и вцепившийся Валере прямо в лицо, минуты Ласточкина были бы сочтены. Но Рыж-Пыж так рьяно рвал и кусал парфюмера, что тот отпустил свою жертву и спасался бегством теперь уже от кота. Из кармана убегающего выпал некий стальной предмет, напоминающий серебристый стержень, и покатился, звеня по бетонному полу. Несомненно, это была флейта. Тот самый доминатон, о котором в последнее время все вокруг меня только и говорили. Кот было бросился за флейтой, но недалеко от стены вдруг замер и, прижав уши, утробно зашипел. Рыжая шерсть на его загривке ощетинилась, спина выгнулась дугой.

Снедаемая любопытством, я двинулась к стене и тоже остановилась, не в силах поверить в увиденное. Из-за угла вышел невысокий, коротко стриженный черноволосый мужчина в перетянутой портупеей гимнастерке и брюках-галифе военного образца. Круглые карие глаза на худощавом смуглом лице были устремлены на лежащий у стены доминатон. К моему изумлению, черноволосый прошел сквозь кота, как будто его и не было вовсе, нагнулся, поднял доминатон и неспешно свернул за угол. Кот перестал шипеть и припустил за ним. Я двинулась следом за котом. Заглянула за угол и в пляшущем свете фонаря участкового Ласточкина смогла различить только бегущего по совершенно пустому подземному коридору кота. Куда делся смуглый тип в гимнастерке, осталось для меня загадкой.

Покрывшись липким потом и чувствуя, как шевелятся волосы на затылке, я устремилась к Ласточкину. Тот уже поднялся на ноги и отряхивал с брюк серую пыль.

– Упустили мы Валеру, – отдуваясь, сердито проговорил он.

Зачем-то подул на фонарь и направился к импровизированному алтарю.

– Надежда! – позвал он. – Надежда! Ты жива?

Женщина открыла глаза и бессмысленно посмотрела на Андрея Сергеевича.

– Вставай, Надя, пойдем к твоим детям. Что же ты, дура-баба, к маньяку ребятишек привела?

– Он не маньяк, он мой суженый, – нимало не смущаясь собственной наготы, проговорила Надежда, слезая с высокой подстилки. – Когда-то, очень давно, когда я была еще маленькая, Аркадий Борисович говорил, что я – идеальна. Он подарил мне тетрахорд. А у Валеры есть доминатон. Это значит, что мы с ним – совершенные мужчина и женщина. Мы с Валерой положим начало новому человечеству.

– Надя, что за чушь ты городишь? Твой Валера – убийца. Он девушку задушил. И на меня с удавкой бросился.

Надежда больше не спорила, только бессмысленно улыбалась, молча следуя за Ласточкиным и лишь время от времени протягивая руку и гладя его плечо.

– Да хватит тебе, надоела! – не выдержал очередного поглаживания участковый.

– Век за тебя молиться буду, Ласточкин, – пообещала женщина. – Ты такой красивый.

– Вот и молись, – разрешил участковый. – А руками не трогай.

– Буду за тебя молиться, чтобы призраки тебя не тронули, – как бы разговаривая сама с собой, продолжала Надежда. И, обращаясь к участковому, уточнила: – Ты призраков видишь?

– Скажешь тоже! – отмахнулся Андрей. – Откуда им взяться?

– Ну как же, только что призрак военного забрал оброненный Валерой доминатон, – заволновалась Надежда. И, немного помедлив, закончила: – Я даже знаю, как этого человека зовут. – Женщина понизила голос и продолжила: – Иногда у меня возникает ощущение, что когда-то, очень давно, меня звали Лида. Я была легкая, как перышко. И танцевала в балете. И знала человека по имени Родион. По фамилии Рокий. Он был большой начальник и страшный человек. И только что призрак этого Родиона Рокия забрал доминатон.

– Ну да, конечно! Пришел по подземелью прямиком из подвалов Лубянки… – начал было участковый, но, осекшись, посмотрел на собеседницу долгим внимательным взглядом и, чтобы переменить скользкую тему, спросил: – Ты как в подземелье-то попала?

– А из комнаты Валерика, – охотно сообщила Надежда. – У него там пол разобран, и лестница ведет прямо в подвал. И оттуда еще ниже. Он меня всю дорогу на руках нес. Говорил, что я его богиня. Может, зря ты так с Валерой, а? Может, он ту девку за дело убил? Меня и детей бы он точно не тронул, честно тебе говорю! Пусть бы мы жили в его подземном царстве.

– Ну, Надежда! – удивленно взглянул на женщину Ласточкин. – Я вижу, с тобой бесполезно разговаривать.

Мы пришли обратно в подъезд, и Надя попросила принести ей что-нибудь из одежды, чтобы не шокировать детей наготой. Памятуя о «Секонд-хенде», я вышла на улицу и направилась в обход здания, но остановилась, пораженная открывшейся передо мной картиной. На углу, рядом с «Гамбринусом», Сирин расправлялся с Валерой. Рома повалил противника на асфальт и заламывал врагу руки. Как позже выяснилось, они с шефом приехали искать меня на новой работе. Запарковали машину на островке и шли к подвальчику «Дома быта», когда прямо на них выбежал запыхавшийся Валера. Увидев любовника жены в непосредственной от себя близости, Роман рефлекторно бросился на неприятеля и повалил на землю, собираясь проучить, чтобы не повадно было волочиться за чужими женами.

– Держи его крепче, Сирин! – закричала я. – Это убийца! Сейчас участкового приведу!

Участковый Ласточкин подоспел как раз вовремя. Пока я за ним ходила, Валеру окончательно обезвредили и даже поставили на ноги, и Вождь с пристрастием его обыскал. На шее «парфюмера» был обнаружен мешочек, в котором и покоился похищенный у Архарова «Уникум».

– Все хорошо, что хорошо кончается, – добродушно проговорил Хренов. – Только что звонил следователь Захарчук. Жанна Ильинична Фоменко созналась в организации ограбления своего любовника Архарова, но божится, что алмаза так и не увидела, ибо у нанятого ею Игоря Позднякова оказалась кишка тонка, и он не полез через камин в номер отеля, как они договаривались, а просто пересидел в подсобке магазина, чтобы утром уйти домой. Следователь уверен, что дамочка врет. Ан нет, не врет! Вот он, алмазик! Игорь Поздняков и в самом деле чист!

Патрон подкинул на руке мешочек с камнем и, устремляясь в «Гамбринус», проговорил:

– Столько нервов потрачено! По последним данным науки нервные клетки восстанавливаются исключительно при помощи вкусной еды. Кто со мной лечиться?

С шефом пошел один лишь Сирин. Я не пошла. Не потому, что была не голодна, просто я увидела в окне ресторанчика сидящих за отдельным столиком Игоря и Ладу. Красавец держал руку подруги в своей, и, кажется, все у них было хорошо. Глядя на его безмятежное лицо, я недоумевала, как я могла подозревать этого довольного жизнью сибарита в краже алмаза? Игорек неспособен на поступок. Он – украшение природы, идеальный самец, созданный срывать цветы удовольствий. Так зачем напоминать своим появлением в зале ресторана запутавшемуся в женщинах коллекционеру музыкальных инструментов о его малодушном порыве уехать с первой встречной на край света, бросив такую прекрасную партию, как его очаровательная, хоть и пьющая, невеста?

Рыжий кот, невесть откуда взявшийся рядом с моими ногами, потерся о щиколотку и, посмотрев на меня разными глазами – одним янтарным, в цвет его шерсти, вторым – светло-серым, таким прозрачным, как будто и нет его вовсе, чуть слышно мяукнул, оглядываясь на подвал. Он явно меня звал. Звал за собой. Но выпавших на мою долю приключений было более чем достаточно. Я нагнулась и погладила Рыж-Пыжа по жесткой шерстке. Это все, что я могла для него сделать. Доминатон у призрака Родиона Рокия пусть забирает кто-нибудь другой.

Примечания

Подробнее в книге Марии Спасской «Сакральный знак Маты Хари», 2016 г.

Урбан Второй – папа римский. Инициатор крестовых походов.

Знаки для записи музыкальных фраз, предшествовавшие нотам.

Разновидность лиры.

В четверть.

Помещение, где монахи переписывают манускрипты.

Алхимическая печь.

Молитва, читаемая около полудня, через шесть часов после восхода солнца.

Вернуться назад

HOME / Романы