Наталья Александрова - Фермуар последней фрейлины

Настя вышла из маршрутки на углу Литейного и Пестеля и пошла к Пантелеймоновской церкви, подставив лицо весеннему солнцу и чуть заметно улыбаясь собственным мыслям. Любимое место, любимое время года. Весна вступила в свои права, прогрела иззябший за зиму город ласковыми лучами, внушила обитателям надежду и уступила место лету.

Немного не доходя до церкви, она свернула в домовую арку, перекрытую широкими коваными воротами. Ворота, как всегда, были открыты, и улыбка на Настином лице поблекла: двор у них хоть и аккуратный, но запросто можно нарваться на местную шпану. Лучший район города, «золотой треугольник», два шага до Летнего сада и Инженерного замка, а попадаются на редкость неприятные экземпляры. Как в Ноевом ковчеге — семь пар чистых, семь пар нечистых. И никогда не знаешь, с какой парой столкнешься.

Настя прибавила шаг, чтобы поскорее пересечь двор и дойти до своего подъезда. Но не успела. Навстречу из соседней подворотни выступили двое, один лучше другого — рыжий, с бесцветными наглыми глазами и болячкой на губе, и темный, с сальными волосами и подбитым глазом.

Вот уж точно пара нечистых.

— Девушка, — окликнул ее рыжий, — вы куда так спешите? Разговорчик к вам имеется!

— Некогда, меня муж ждет! — Настя постаралась не показать ни испуга, ни неприязни и попыталась обойти шпану по широкой дуге.

Но те были настроены серьезно. Темноволосый преградил ей дорогу, набычился, рыжий подскочил сбоку и снова зачастил:

— Куда вы, куда? Говорят же: разговор есть.

— А она с нами не хочет разговаривать. — Темноволосый налился злобой. — Мы не ее полета птицы. Она нас, Витася, мелко видит. Видишь же, Витася, она из этих, из богатеньких!

— Ребята, не надо! — Настя все еще пыталась спустить все на тормозах. — Какая я богатенькая? Говорю вам, как-нибудь в другой раз пообщаемся, а сейчас мне некогда…

Она быстро огляделась.

У них во дворе всегда кто-нибудь мелькал — или кто-то из соседей, или дворник, или сантехник. Но сейчас, когда это было так нужно, не было ни души.

— Некогда ей! — прошипел темноволосый и сплюнул под ноги. — Сейчас ты для нас найдешь время.

Он схватил Настину сумку, рванул на себя.

Сумку она выпустила — там не было ничего ценного. Кошелек и мобильный телефон она носила в карманах куртки, а сама сумка старая, потертая. Да никакая сумка на свете не стоит неприятностей, которые сулили налитые кровью глаза брюнета. В душе, однако, поднялась злость.

— Доволен? — Она пристально смотрела брюнету в глаза. — Взял сумку — теперь вали с дороги!

— Ишь как заговорила, — удивился тот. — Нет, шлюшка, ты от нас так легко не отделаешься! Мы с Витасиком с тобой разберемся по полной программе! Правда, Витась?

— Да не горячись, Геша, — отозвался сзади рыжий. — Она девушка умная, сейчас сама с нами задружится. — Рыжий обхватил ее сзади, и она даже сквозь одежду почувствовала, какие у него потные и грязные лапы.

— Отвянь, козел! — Слова были из чужого, не ее словаря. В следующую секунду она изо всех сил пнула рыжего по ноге.

Видно, попала хорошо, потому что он разжал руки и заохал от боли. Зато брюнет разъярился пуще прежнего и врезал Насте по лицу. Она вскрикнула и почувствовала, как из носа потекло горячее.

Теперь надежды на мирное урегулирование не осталось, нужно было защищаться всеми доступными способами. Настя выбросила вперед ногу, пытаясь попасть брюнету в самое уязвимое место, но тот отскочил. Рыжий уже очухался и снова обхватил ее поперек туловища.

Брюнет, пыхтя и злобно сверкая глазами, навалился на нее и попытался сорвать куртку. Настя почувствовала на своем лице его дыхание — смесь чеснока, пивного перегара и мятной жвачки. Хотела заорать, но тошнота подступила к горлу. И как назло во дворе ни души!

Вдруг за спиной у бандита раздался удивительно знакомый голос:

— А ну, сволочи, отпустите девушку!

Брюнет развернулся, набычился, прошипел:

— Это кто у нас такой умный?

— Я! — Кулак голубоглазого блондина, описав красивую дугу, врезался в его скулу. Темноволосый покачнулся, отступил, оглянулся на своего напарника. Рыжий на помощь не спешил. Он уже выпустил Настю и метнулся к воротам, успев бросить на ходу:

— Тикаем, Геша!

Геша пару секунд колебался, но Настин спаситель уже шел на него, размахивая кулаками. Рыжий пустился наутек.

— Настена, ты? — удивился блондин.

— Вот уж не думала, что буду тебе рада! — Настя шарила по карманам в поисках платка.

— На, возьми! — Блондин, он же бывший муж Сергей, протянул ей платок, и она приложила его к разбитому носу.

— Как ты? — Сергей подошел ближе.

— Сам видишь как, — огрызнулась Настя. — Лучше всех!

— Пойдем, я тебя хоть до квартиры провожу.

Она хотела снова огрызнуться, послать его подальше, но устыдилась. Все-таки он действительно спас ее от этих паразитов.

Где-то наверху стукнуло окно, и старушечий голос спросил:

— Девушка, что с вами случилось? На вас напали?

В голосе был такой жгучий интерес, что Настю передернуло.

— Не напали, просто она крысу увидела! — крикнул Сергей. — Крыс у вас просто пропасть, вон одна по стене ползет, прямо к вам!

Окно с треском захлопнулось. Сергей обхватил Настю за плечи и потащил к подъезду. В обнимку они поднялись на ее третий этаж. Там он взял у нее из рук ключи.

— Я сама, — слабо запротестовала Настя.

— Ладно уж, — отмахнулся он. — Лучше вон платок крепче прижми, а то всю куртку кровью заляпаешь.

Она прижала платок сильнее и чуть не вскрикнула от боли. Неужели эти подонки сломали ей нос? Что же это такое? Сто лет она ходит по этому двору, и никогда ничего не случалось. Посвистят подростки, крикнут вслед что-нибудь — и все. А здесь, можно сказать, среди бела дня… Напали, сумку вырвали, едва не изнасиловали — совсем эти двое не в себе были, что ли? Обкурились, наверное, какой-то дрянью. Ладно, что об этих уродах думать.

Она споткнулась на пороге: закружилась голова. Сергей крепко взял ее за локоть и втолкнул в прихожую. Настя плюхнулась на пуфик у двери и запрокинула голову, чтобы кровь не капала на пол и на одежду.

Сергей закрыл дверь и огляделся с любопытством.

— О, — сказал он, — ты обои переклеила, и тумбочка новая.

Настя вспомнила, как два года назад один из троих страшных мужчин, что приходили за деньгами, напоследок пнул тумбочку, на которой стоял телефон, и тот упал на пол и разбился. Тумбочка с проломленной дверцей больше ни на что не годилась, и Настя вынесла ее по частям на помойку.

— А ты чего сидишь? — спросил он по-деловому. — Тебе умыться нужно и холодное к носу приложить, а то распухнет — завтра себя в зеркале не узнаешь.

Здесь он прав. Настя хотела встать, но ноги не держали. Вешалка, тумбочка, тапки внезапно закрутились в хороводе. Она закрыла глаза и прислонилась головой к стене.

— Эй, ты жива? — Сергей встряхнул ее за плечи. Голова взорвалась болью, зато перестала кружиться, так что когда Настя с опаской открыла глаза, оказалось, что все вещи в прихожей стоят на своих местах.

Сергей между тем ловко расстегнул на ней куртку, помог подняться и подтолкнул к двери ванной.

— Дверь не закрывай, — сказал он, пуская холодную воду, — вдруг тебе плохо станет.

Настя поглядела на себя в зеркало. Если бы были силы, она бы сейчас заорала от страха. На нее смотрела жуткая рожа, какую не в каждом фильме ужасов увидишь. Волосы спутались, глаза из-за размазанной туши выглядят, как у очкового медведя. Тушь пополам с кровью стекает по щекам на шею. Несмотря на платок, кровь попала на блузку. Ладно, черт с ней.

Настя наклонилась над раковиной и принялась плескать в лицо холодной водой. Через пару минут в голове слегка прояснилось. Она вытерла лицо полотенцем. Кровь из носа шла, но меньше. Нос, если не задевать, болел вполне терпимо. В зеркало она решила не смотреть, чтобы не расстраиваться.

— Насть, ты как? — Сергей приоткрыл дверь.

— Нормально. — Она старалась говорить как можно тверже. — Сейчас выйду.

И правда, голова не кружилась, ноги не дрожали. Она добрела до кухни, всего пару раз опершись на стену.

Кажется, в холодильнике у нее был лед, и воды выпить не помешает. Однако от небольшого усилия, требовавшегося, чтобы открыть холодильник, в глазах снова потемнело, стены закачались и поплыли.

— Да погоди ты! — Сергей подхватил ее и усадил на стул. — Слушай, может у тебя сотрясение мозга?

Совсем близко она увидела его глаза и поняла, что он беспокоится искренне. Словами он мог играть, на словах он врал ей бесконечно. Но с глазами поделать ничего было нельзя — по глазам она всегда видела, когда он врет. Не сразу, конечно, со временем научилась.

Сейчас он не врал, сейчас он в самом деле за нее волновался. Настя поглядела на стену, где висела тарелка, которую они привезли когда-то из Турции. Тарелка вела себя прилично — не двоилась, не троилась, не крутилась в безумном танце. Закрыла левый глаз и снова посмотрела на тарелку. Потом то же проделала с правым.

— Нет у меня никакого сотрясения, — с облегчением вздохнула она, — не стоит так переживать.

— Как это? — он возмутился. — На тебя напали, едва не…

— Да ничего бы они не сделали, попугали только. — Насте хотелось, чтобы голос звучал как можно естественней. — Так что спасибо тебе, конечно, что этому подонку врезал, но…

— Подожди-ка! — Он уже достал из морозильника лед и положил в пакет, который хозяйской рукой нашарил в ящике кухонного стола. Пакет со льдом он завернул в полотенце и подал ей, чтобы приложила к носу.

— Держи подольше, а то завтра нос будет, как мяч.

«Сама знаю», — подумала Настя, но вслух ничего не сказала. Все-таки он спас ее от этих отморозков, здорово помог.

Она прижала холодный сверток к носу. Поначалу было так больно, что выступили слезы, и Настя закрыла глаза, чтобы Сергей их не увидел. Еще начнет жалеть, а ей этого совсем не хотелось. Ей хотелось выпить горячего сладкого чаю и лечь в мягкую постель. Можно еще таблетку от боли, и тогда проспать до утра. А утром уже сокрушаться по поводу носа и истрепанных нервов.

Но если она сейчас покажет слабость, Сергей ни за что не уйдет. Будет суетиться возле нее, охать, принесет чай в постель, станет искать лекарство. Еще придумает, что ей нельзя быть одной, — вдруг кровь не остановится или совсем плохо станет, попросится ночевать… Ей ли не знать, каким он может быть убедительным.

А у нее нет сил с ним спорить. Это сейчас она еще кое-как держится на адреналине, а через какое-то время совсем расклеится.

Настя пошевелилась и переложила пакет со льдом в левую руку. Правой она залезла под воротник блузки и нащупала под ключицей еле заметный шрам. Теперь это была тонкая ниточка, которую скоро нельзя будет заметить. Но пока нащупать можно. Шрам зачесался — именно этого она и добивалась.

Перед глазами тут же встала картина: один из троих страшных мужчин, самый молодой, с совершенно белыми пустыми глазами, держит нож у ее шеи. Он вдавливает его неторопливо, но сильно. Другой в это время говорит, что еще немного, и нож перережет сонную артерию. Тогда Настю уже ничто не спасет — она истечет кровью за несколько минут.

Боли она тогда не чувствовала, просто ужас. Если бы этот тип не убрал нож, она бы, наверное, от ужаса умерла.

Но он убрал, потому что Сергей — избитый, с выкаченными безумными глазами — сунул главному все деньги, которые были отложены на черный день и на отпуск. И еще прабабушкины серьги с изумрудами. Серьги были старинные, замечательной работы, но хрупкие.

Серьги были единственной фамильной драгоценностью, передавались в их семье от матери к дочери. Настя и не носила их никогда, потому что замочки ослабли и камни сидели неплотно. Больше в доме не было никаких драгоценностей, кроме Настиного обручального кольца. От него главный бандит пренебрежительно отмахнулся.

Сергей тогда еще что-то говорил, просил, обещал, умолял. Настя не слышала: увидела, как течет ее кровь, и упала в обморок. А когда очнулась, в квартире никого уже не было, кроме Сергея. Он сказал, что крови больше нет, там только царапина, она быстро заживет, так что даже в травмпункт идти не стоит, потому что там поинтересуются, откуда рана. А им сейчас лишнее внимание ни к чему.

Он был такой организованный — мигом привел в порядок разгромленную квартиру, перенес Настю в спальню, принес ей чай. И говорил, говорил… Говорил, что все теперь у них будет по-другому, все будет хорошо, что он с деньгами решит обязательно, что она может на него положиться. Что, когда он увидел, как бандит поднес к ее шее нож, в душе его все перевернулось, и он понял, что, если с Настей, его женой, что-нибудь случится, он не сможет больше жить.

Он так много говорил, что слова его слились в один поток, из которого изредка выскакивало «обещаю», «никогда», «стал другим человеком».

Настя никак не реагировала. После всего случившегося она обмякла, было ощущение, что из нее вытащили все кости и осталась только оболочка.

Наконец она уснула. Проснулась рано утром, когда было еще темно. Сергей рядом крепко спал. С чего, интересно, он взял, что стал другим человеком? Абсолютно такой же, ничуть не изменился. Зато она изменилась.

В ванной она рассмотрела засохшую корку на месте царапины. Все-таки шрам останется. И не только на шее, но и в душе.

Сергей подошел, неслышно ступая босыми ногами, и осторожно обнял ее сзади.

— Обещаю тебе, что больше они не войдут в эту квартиру никогда, — сказал он.

«Это уж точно», — подумала Настя, но опустила глаза, чтобы он ни о чем не догадался.

Потом он ушел, а она позвонила на работу, сказала, что плохо себя чувствует и сегодня не придет. Заняла у соседки Зои Васильевны денег на новый замок, вызвала мастера, которому пришлось заплатить за срочность. Пока мастер работал, она собирала вещи мужа. Мужа, который в ближайшее время перестанет быть им.

Набралось два чемодана. Она оставила их у Зои Васильевны в прихожей и позвонила ему на мобильный. Он ответил сразу, не стал ждать вопросов и доложил, что предпринимает все, чтобы достать денег. Он все время повторял: «мы», «с нами», «для нас», так что Настя не выдержала.

— Нет никаких нас, — сказала она твердо. — Теперь ты один, можешь делать, что хочешь. Я подаю на развод. В моей квартире ты больше не живешь.

Квартира и правда была ее, точнее, их с мамой. Незадолго до ее замужества мама встретила в книжном магазине одного симпатичного бельгийца и вышла за него замуж. Перед отъездом в Брюссель она строго-настрого наказала дочери никого не прописывать в квартиру — потом, мол, не избавиться будет. И вообще, говорила мама, хорошо бы ей выбрать парня из нашего города. Здесь хоть можно посмотреть на его семью и понять, что люди из себя представляют. О некоторых сразу понятно, что связывать жизнь с такой семейкой не стоит.

У Сергея была квартира. Трехкомнатная, доставшаяся им с сестрой после смерти родителей. Но семья сестры состояла из пяти человек — она с мужем и трое детей, Сергею там места не было. Сестра отнеслась к Насте хорошо, особенно после того как узнала, что у нее есть собственное жилье. И все было прекрасно, они прожили два года, а потом…

Настя снова потрогала шрам на шее. Это придало ей сил.

— Послушай, — сказала она твердо и даже приподнялась со стула, — я тебе очень благодарна за помощь, но сейчас тебе лучше уйти. Со мной ничего не случится. Я приму обезболивающее и лягу спать.

— Хорошо! — Он согласился неожиданно быстро, а она-то думала, что с ним придется долго пререкаться. — Но я могу тебе позвонить завтра?

— Разумеется, — она кивнула на телефонный аппарат на тумбочке, — номер у меня тот же.

Два года назад она занесла его в черный список в сотовом, а к обычному телефону вообще не подходила. Так продолжалось месяца два, потом он перестал звонить.

— Ты не ходи, я сам дверь захлопну! — Он наклонился и чмокнул ее куда-то в висок. — Не ходи одна по двору, раз у вас здесь такое безобразие и черт знает кто шляется.

Она нашла в себе силы встать и проводить его до входной двери. Не потому, что хотела проявить внимание, просто нужно было убедиться, что он действительно ушел и дверь заперта на все замки.

Это последнее усилие потребовало от нее слишком многого. Хотелось рухнуть прямо на коврик у двери и лежать хоть до утра. Настя призвала себя к порядку и с трудом, но дотащилась до кровати. И упала, не раздеваясь.

Сергей вышел из подъезда и пошел через двор. Не доходя до ворот, он замедлил шаг и огляделся. Из подворотни появились двое — рыжий, с наглыми глазами и болячкой на губе, и темный, с сальными волосами и подбитым глазом. На скуле у брюнета наливался второй, совсем свежий синяк.

— Куда так спешишь, Серый? — процедил рыжий. — Не забыл, что с нами нужно рассчитаться?

— Не забыл, не забыл! — Сергей полез в карман и достал пару мятых бумажек.

— Э, нет, — заворчал второй. — Мало!

— Что значит мало? — окрысился Сергей. — Как договаривались. Хорош выделываться!

— Мало, значит, мало! — не унимался брюнет. — Ты мне морду разбил в натуре! За это должен заплатить!

— Вот как? — Сергей сверкнул глазами. — Ты ей вообще чуть нос не сломал! Так вдарил, что у нее, может, сотрясение мозга или еще что похуже. Мы так не договаривались! Я вам велел ее только припугнуть, но не бить!

— Велел — не велел, — ворчал брюнет. — Она напрашивалась! Та еще сучка, ты же сам говорил.

— Мало ли что я говорил. Это наши с ней дела, они вас не касаются. Я вас нанял, только чтобы припугнуть.

— Вот мы и припугнули! А только ты мне должен за этот, как его, блин…

— Моральный ущерб! — подсказал приятелю Рыжий.

— Во-во, за аморальный ущерб! Так что гони еще штуку.

— И не подумаю, — ухмыльнулся Сергей. — Берите, что дают. Недовольны — обращайтесь в прокуратуру!

— Мы обратимся, — елейным голосом протянул рыжий. — Мы, это, непременно обратимся. Только не в прокуратуру. Это слишком далеко. Мы к ней обратимся, к бабе твоей. Мы ей все о тебе расскажем. Как ты нас подрядил, чтобы на нее напасть в подворотне. Сколько нам за это заплатил…

— Она не поверит. — В голосе Сергея не было уверенности.

— А мы все-таки попробуем! — Рыжий усмехнулся, маленькие глазки злобно сверкнули. — Попробуем и поглядим, кому она скорее поверит — тебе или нам. Особенно если мы ей расскажем, что тебя неделю назад искали люди Николая Николаевича. И нашли, они всегда находят.

— Откуда… откуда вы знаете? — Сергей побледнел, точнее, посерел, на виске забилась синяя жилка.

— А о нем все знают! — Противно ухмыльнулся рыжий Витася. — Не каждый с ним лично знаком, не всем так везет, как тебе, но знают о нем все. Так что не выделывайся, плати еще по штуке — и расходимся, у нас дел полно.

— Вот и вот, — Сергей вынул две пятисотки, — больше у меня нет, так что берите, что есть, и валите отсюда. А то как бы не приметили вас местные. Тут в соседнем дворе Вован наркотой торгует, так ему ни к чему, чтобы полиция двором интересовалась.

Насчет Вована Сергей соврал — был такой парень, но Сергей понятия не имел, чем тот занимается. Тем более два года прошло, может, Вован вообще давно съехал. Или в тюрьму сел. Но на этих недоумков его вранье подействовало, они молча забрали деньги и испарились.

Сергей вздохнул и побрел на улицу. Возле калитки столкнулся он с какой-то старухой.

— Здравствуй, Сережа, — сказала она, и он узнал Настину соседку Зою Васильевну из квартиры напротив.

— Здравствуйте, — буркнул он, кляня в душе свою невезуху — надо же было так вляпаться! Интересно, видела она его в компании тех двоих или не заметила? Может, не обратила внимания? Да нет, старуха не в маразме, все замечает.

Сергей вспомнил, как два года назад, после Настиного звонка, он примчался и долго звонил в дверь, потому что замок эта стерва уже успела поменять.

Ишь, разбежалась, оперативно сработала! То пуговицу неделю просишь пришить, а то не успел муж уйти — так она замки сменила! Он был вне себя от злости — подумать только, мало ему своих неприятностей, так еще и жена из дома выгнала! Нашла, понимаешь, время выкобениваться, права качать, отношения выяснять! У него земля под ногами горит, а она…

В гневе он уже забыл о том, как бледная до синевы Настя с ужасом смотрела на нож в руках Васи Беленького. Кличку свою Вася получил за свои светлые глаза, которые, как только Вася доставал нож, становились совершенно белыми.

Говорили, что Вася уже порезал множество людей и давно уготовлено ему место в психушке, у него и справка даже есть, но как-то умудрялся он ходить на свободе. И вид его белых глаз пугал его жертв больше, чем нож в руке. И Настя от ужаса едва не потеряла сознание. Но Сергей же спас ее, уговорил этих троих дать ему отсрочку! А она… От злости он бухнул в дверь ногой.

Тут открылась дверь квартиры напротив, и соседка Зоя Васильевна поманила его молча.

В прихожей она показала ему на два чемодана и сказала, чтобы шел быстрее отсюда, потому как шум непременно привлечет соседей и кто-нибудь вызовет полицию, а ему, Сергею, насколько она понимает, это сейчас ни к чему.

Сергей подавил готовые сорваться с языка ругательства, взял вещи и ушел. Как-то сумела эта старая ведьма его убедить. И ведь не орала, не ругалась, говорила спокойно, даже тихо, а руки сами взяли чемоданы, и ноги сами пошли из этого дома прочь.

С тех пор прошло два года, он не возвращался сюда никогда. Первое время звонил по телефону, пытался с женой как-то договориться, потому как жить было негде. Разумеется, сестра его жить в общую их квартиру не пустила. Даже переночевать не позволила.

Тебя, говорила, пусти, так потом не выгнать будет. Зять смотрел волком, племянники тоже круговую оборону заняли. Сестра в пылу разговора и обмолвилась, что знает о нем все, знает, за что жена его из дома выгнала.

Уж не Настька ли ей позвонила? Нет, оказывается, видел его кто-то в том подвале, где он время проводил и все деньги оставлял. Кто-то из дальних знакомых узнал, кому-то сказал — слухи очень быстро разносятся, говорят же, что Петербург — город маленький. Так что сестра очень была настроена против него. У меня, говорила, дети, а ты, такой-сякой, хочешь их без жилья оставить? Доля-то от этой квартиры твоя по закону…

Что-то он тогда сестре сказал в сердцах, зять драться полез, еле-еле их разняли. А у него положение аховое, денег нужно было достать за три дня во что бы то ни стало.

Тогда сестра и говорит, что выплатит ему его долю за квартиру, только чтобы он отказ подписал от всех претензий. И деньги предложила смешные, раз в пять меньше, чем на самом деле доля стоит. Больше, говорит, у нас нет — сам видишь, семья большая, детей трое.

И ведь стояла насмерть, ни рубля не прибавила, зараза, а еще сестра родная! Пришлось по ее правилам играть, а как отдала ему деньги, так и сказала, чтобы духу его не было поблизости от ее дома. И не звонил чтобы. Не хочу, говорит, детьми рисковать, как будто он бандит последний, маньяк серийный какой-то…

Он тогда долги отдал, квартиру снял, работу поменял. Вроде наладилось все, а потом не смог удержаться, снова в тот подвальчик пошел. И все деньги просадил.

Эти мысли вихрем пронеслись в его голове, и Сергей пришел в себя. Ему сейчас не о прошлом нужно думать, а о настоящем, потому что если он не выполнит то, что ему велено, то будущего у него не будет. Это он точно знает.

— Здравствуйте, Зоя Васильевна! — повторил он и улыбнулся, как он думал, приветливо и обаятельно. — Рад вас видеть! По-прежнему бодры и здоровы!

— Скриплю потихоньку, — спокойно ответила старуха и прошла мимо, не задерживаясь.

Не стала спрашивать, какими судьбами он здесь, зачем приходил к Насте. Старуха не то чтобы нелюбопытна, но неглупа, прямо никогда не спросит. Он был уверен, что и к Насте она тут же не побежит с вопросом, не намерена ли она с бывшим мужем помириться. Ну и ладно. Ему до этого дела нет.

Сергей выбросил старуху из головы и сосредоточился на том, что случилось с ним неделю назад.

За неделю до этого дня он медленно шел по улице, хмуро глядя под ноги.

В городе стоял чудесный солнечный день, навстречу Сергею то и дело попадались хорошенькие девушки — но ему было не до них. У него были проблемы, очень серьезные проблемы, и он не представлял, как из них выпутаться.

Он уже подходил к своему дому — точнее, к дому, где он нашел временное пристанище, — когда рядом притормозила темно-синяя машина.

В ту же секунду сработали его рефлексы. Сергей пригнулся, метнулся в сторону от машины и испуганным зайцем припустил прочь, к знакомой подворотне. Железная калитка была не заперта, он толкнул ее, проскользнул внутрь и хотел уже закрыть калитку за собой — как вдруг на его плечо легла тяжелая рука.

— Куда спешишь, Серый? — прозвучал до боли знакомый голос.

Сергей обернулся — и увидел круглую улыбающуюся физиономию Феди Паука, правой руки Николая Николаевича.

Рефлексы Сергея снова сработали быстрее мозгов. Он метнулся в сторону, пригнулся, попытался проскользнуть между Пауком и кирпичной стеной…

Но не успел. Тяжеленный кулак Паука пришел в соприкосновение с его физиономией, и Сергей отключился.

Правда, он довольно скоро пришел в себя — но обнаружил, что находится не в знакомой подворотне, а в еще более знакомом месте — в кабинете Николая Николаевича.

Сам босс сидел за широким письменным столом и с задумчивым видом тасовал колоду карт.

Сергей иногда задумывался, зачем Николаю Николаевичу письменный стол — никто никогда не видел, чтобы на этом столе лежал какой-нибудь листок бумаги, или книга, или стоял компьютер. Стол босса всегда был девственно чист. Зачем он тогда нужен? Просто для солидности? У всех боссов в кабинете есть письменный стол — значит, и у него тоже должен быть?

Хотя… ведь он иногда должен подписывать хоть какие-нибудь документы? Ведь у него наверняка есть недвижимость, собственность, имущество…

Сергей отмахнулся от этих посторонних мыслей и попытался сосредоточиться на собственном положении.

Оно было безрадостным.

Он полусидел на стуле перед огромным письменным столом, а за спиной у него раздавалось шумное дыхание. Как будто там пыхтел рассерженный слон.

Однако это был не слон. Это был Федя Паук, а это куда хуже слона или любого другого животного.

— Ну что, очухался? — проговорил Николай Николаевич, сложив колоду. — Нам с тобой давно нужно поговорить.

Сергей промолчал. Собственно, пока его участие в разговоре не подразумевалось.

— Ты помнишь, сколько мне должен? — лениво протянул Николай Николаевич.

Вот теперь от Сергея требовался ответ. Быстрый и точный. Однако он молчал.

Сергей молчал не потому, что не знал ответа. Он его знал даже слишком хорошо. Если бы его разбудили посреди ночи и спросили, сколько он должен Николаю Николаевичу, — он тут же ответил бы, не задумавшись ни на секунду. Этот долг был его кошмаром.

Но ответить сейчас — значило ускорить расплату. Расплату, которая и так была неизбежна.

— Не отвечаешь? — грустно проговорил Николай Николаевич. — Не помнишь, что ли? Надо же! Вроде бы молодой человек, а такая плохая память! Ты бы витамины, что ли, попил… я вон куда старше тебя, а на память не жалуюсь.

— Босс, я могу ему напомнить! — раздался за спиной Сергея мечтательный голос Паука.

— А ты, Федя, лучше помолчи! — прикрикнул на него Николай Николаевич. — Вон как ты его разукрасил! Тебе это велели, а? Сколько раз тебе говорил…

— Нет, но он хотел сбежать…

— Сбежа-ать! — передразнил громилу Николай Николаевич. — Никогда не делай того, чего тебе не велели! Это ясно?

— Я-асно… — протянул Паук.

— Хорошо, что ясно! — И Николай Николаевич снова обратился к Сергею: — А вот я ничего не забываю. Особенно — кто и сколько мне должен. Вот ты мне должен двенадцать тысяч восемьсот. Евро.

Кто-то сказал, что любовь — это зубная боль в сердце.

Сергей с этим не был согласен. На любовь ему было наплевать, а вот этот долг, эта сумасшедшая, по его меркам, цифра была настоящей зубной болью в его сердце. В его сердце острой болью отдавался каждый евро из этих двенадцати тысяч восьмисот.

Самое же ужасное — с каждым днем эта сумма росла, росла, как снежный ком, и у него не было никаких шансов рассчитаться с Николаем Николаевичем.

То есть… иногда у Сергея возникала смутная надежда, что он может рассчитаться единственным доступным ему способом — занять еще денег и отыграться.

Но это всегда кончалось одинаково: он занимал деньги, проигрывал их, и долг снова увеличивался…

— И что же мне с тобой делать? — лениво протянул Николай Николаевич.

— Дайте мне еще один шанс… — отозвался Сергей слабым, безнадежным голосом. — Дайте мне еще только один шанс… только один, самый последний…

— Шанс? — босс тяжело вздохнул. — Да сколько можно? Я давал тебе шанс сто, двести раз — и каждый раз ты говорил, что уж это — самый последний, что на этот раз все кончится, ты расплатишься со мной и скроешься с моих глаз… но это никогда не кончится! Горбатого только могила исправит!

— Еще раз… самый последний раз… — взмолился Сергей — и почувствовал, что голос его звучит так жалко, так фальшиво, что он и сам бы себе не поверил.

— Еще раз? — переспросил Николай Николаевич, и вдруг Сергей уловил в его голосе смутную надежду.

— Да, еще один, самый последний раз!

— Ну что ж… но только это на самом деле будет последний.

— Да, да, самый последний… — повторил Сергей, не веря неожиданной удаче.

Неужели ему снова повезло? Неужели он попал в удачный день, и Николай Николаевич снова даст ему денег?

Краем сознания Сергей уловил что-то странное в голосе босса — но не придал этому значения. Сейчас ничто не имело значения, кроме того, что у него опять будут деньги, и он опять, еще раз сможет ощутить божественное волнение игры.

Для него давно уже не важно было отдать проклятый долг, давно не важно было вернуться к нормальной жизни. Важно было только одно — игра…

— Да-да, последний, самый последний раз! — повторил он, и глаза его загорелись. — Дайте мне всего тысячу… всего только тысячу евро — и я завтра же отдам вам все!

— Что? — Николай Николаевич взглянул на него удивленно. — Ты снова хочешь денег? Нет, об этом не может быть и речи! Денег я тебе больше не дам, и не проси!

— Как? — Сергей почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. — Как? Вы же сказали, что дадите мне еще один шанс!

— Я обещал дать тебе последний шанс, самый последний шанс, но не обещал тебе денег!

— Как же так? — Сергей ничего не понимал. Какой же еще может быть шанс, если не деньги, чтобы отыграться?

— Очень просто, — Николай Николаевич криво усмехнулся. — Мы с тобой сыграем. Сыграем в «двадцать одно». Ты же любишь играть в «двадцать одно»?

— Да… — протянул Сергей, не зная еще, что его ожидает. Он об этом не хотел и думать.

— Ну и отлично. Мы сыграем один раз — только один раз! Я ставлю на кон весь твой проигрыш. Если ты выиграешь — ты мне больше ничего не должен.

— А если я проиграю? Вы ведь знаете — мне нечего поставить!

— Действительно! — босс снова криво усмехнулся. — У тебя ведь и правда ничего нет! Как же нам поступить?

Он потянул мучительную паузу. Сердце Сергея билось на пределе возможностей, готовое разорваться. Он не знал, что его ждет, но подозревал, что ничего хорошего. С другой стороны, он получит еще один шанс отыграться, а самое главное — он еще раз испытает божественное чувство игры…

— Вот как мы поступим! — проговорил наконец Николай Николаевич. — Ты поставишь на кон самого себя.

— Как это? — растерянно переспросил Сергей. — Что значит — самого себя?

— А вот как. Нашелся человек, которому ты зачем-то нужен. Зачем? Понятия не имею, да, в конце концов, это не мое дело. Он готов за тебя заплатить, а что он после этого будет с тобой делать — не моя забота. Пусть хоть съест. Так вот, если ты проиграешь — я отдам тебя тому человеку. Согласен?

Сергей почувствовал, как сердце замирает и проваливается в самый низ живота.

— Со… согласен! — пролепетал он слабым голосом. А что еще ему оставалось?

Пусть будет, что будет! Так даже лучше. Поставить на кон последнее, что у него осталось — саму жизнь, и еще раз, последний раз испытать божественное чувство игры… ни с чем не сравнимой игры, когда от карты зависит все…

— Ну, поехали! — Николай Николаевич достал из ящика стола новую колоду, распечатал ее, тщательно перемешал, дал Сергею снять, снова перемешал.

Николай Николаевич взял верхнюю карту. Лицо его ничего не выражало. Что у него за карта? Знать бы…

Сергей в свою очередь взял верхнюю карту.

Девятка.

Хорошая карта…

— Продолжаем?

— Непременно…

Николай Николаевич снова перетасовал колоду, взял еще одну карту. Лицо его оставалось невозмутимым.

Сергей дрожащей рукой взял следующую карту, взглянул на нее, холодея от волнения…

Шестерка. Итого пятнадцать…

— Продолжаем?

Сергей закусил губу.

Знать бы, какие карты у босса… нет, пятнадцать — это мало, нужно взять еще одну карту, обязательно взять…

А если перебор?

Нет, не может быть! Судьба не может обойтись с ним так жестоко! Ему должно повезти!

— Продолжаем!

Николай Николаевич снова перетасовал карты, взял верхнюю. На его лице не дрогнул ни один мускул. Сергей протянул руку, взял карту — и застонал.

Семерка! Перебор!

Оставался последний шанс — что босс тоже перебрал.

Николай Николаевич, ничего не говоря, открыл карты. Сергей посмотрел на них…

Шестерка, дама, туз.

Двадцать очков…

Сергей застонал.

— Дайте мне еще один шанс! — взмолился он. — Еще один, самый последний!..

— Умей проигрывать! — поучающим тоном проговорил босс. — О чем ты говоришь? Тебе больше нечего поставить, совсем нечего. Ты проиграл самого себя.

Он протянул руку к кнопке, которую Сергей раньше не замечал, нажал на нее. Дверь за спиной Сергея с негромким скрипом открылась, раздались тяжелые шаги.

— Он ваш, — проговорил Николай Николаевич равнодушно. — Можете его забирать.

Сергей в страхе обернулся.

За его спиной стояли два совершенно одинаковых человека — рослые, толстые, здоровенные, до самых глаз заросшие густыми черными бородами, с длинными, чуть не до колен, волосатыми руками. Просто два орангутанга.

Сергей вжался в стул, вцепился в него, зубы его застучали от страха. Орангутанги не обратили на это никакого внимания, они выдернули Сергея из стула, как спелую морковку из грядки, и легко поволокли к выходу из кабинета.

И тут благодетельная природа смилостивилась над Сергеем — он просто потерял сознание.

Когда Сергей пришел в себя, он какое-то время не мог вспомнить, что с ним произошло, и еще дольше не мог понять, где он находится. Да он не мог толком вспомнить даже, кто он такой.

Он сидел в кресле посреди какого-то огромного помещения, заставленного ажурными металлическими стеллажами, на которых стояли бесчисленные горшки с растениями. Помещение было ярко освещено — сверху были застекленные рамы потолка, кроме того, имелись еще многочисленные лампы дневного света. Сергей понял, что находится в оранжерее.

Несмотря на яркое освещение, растения в этой оранжерее по большей части были какие-то невзрачные, блеклые и непривлекательные. Хотя некоторые из них цвели, но и цветы эти были чахлые и бледные, как дети подземелья.

Придя в себя, Сергей попытался встать, и только тогда понял, что он привязан к креслу за руки и за ноги и не может не только встать, но даже пошевелиться.

И тут он услышал негромкий скрип колес.

Скрип этот становился громче и отчетливее, он определенно приближался, причем приближался сзади, из той части оранжереи, которую Сергей не мог видеть. Теперь Сергей расслышал, что кроме скрипа колес к нему приближаются шаги. Но шаги слишком мягкие и пружинистые для человека.

Наконец звук приблизился, и сбоку от Сергея появилось хромированное инвалидное кресло на колесах, в котором сидел маленький, тщедушный человек неопределенного возраста, с бледным болезненным лицом и удивительно тонкими руками и ногами. Только глаза у него были яркими и выразительными. Большие, коричневые, как старый янтарь, казалось, они жили на бледном лице этого человека своей отдельной, самостоятельной жизнью.

Однако в поле зрения Сергея появился не только маленький человек в инвалидном кресле. Вместе с ним возникли две собаки, два огромных, угольно-черных добермана шли рядом с креслом, сопровождая его, как почетный караул.

Человек в кресле объехал Сергея по плавной дуге и остановился напротив него. Коричневые глаза внимательно и, казалось, доброжелательно разглядывали Сергея.

— Кто вы? — спросил Сергей, когда молчание затянулось. — Где я? Почему я связан?

— Как много вопросов! — протянул человек в инвалидном кресле удивительно молодым для его возраста голосом. — Чересчур много вопросов… Впрочем, на один из них я могу сразу же ответить. Вы находитесь в моей оранжерее. Это не простая оранжерея, насколько я знаю, такой нет больше нигде в мире. Даже в знаменитом Лондонском ботаническом саду.

— Почему я здесь?

— Слишком много вопросов! — инвалид презрительно поморщился, потом подъехал вплотную к одному из металлических стеллажей, достал из кармана на своем кресле пластиковый полупрозрачный контейнер, взял в руку тускло сверкнувший пинцет и осторожно достал из контейнера что-то маленькое и черное.

Приглядевшись, Сергей разглядел обычную муху. Муха была живая, но полусонная, она вяло трепетала крылышками, безуспешно пытаясь вырваться на свободу.

Инвалид осторожно поднес муху к одному из растений — с белесыми листьями и бледно-розовым колокольчиком цветка. Муха затрепетала чуть сильнее, как будто была напугана.

Инвалид опустил ее в цветок — и тот тотчас закрылся, опустив на колокольчик розовую крышечку. Внутри цветка что-то затрепетало, но ненадолго.

— Не правда ли, прелестное создание? — проворковал инвалид, не сводя восхищенных глаз с хищного цветка. — Сейчас он парализует муху, а затем растворит ее своим соком и выпьет из мухи все питательные вещества. Дело в том, что этот цветок растет на очень бедных болотистых почвах, ему не хватает питательных веществ, и он добирает их при помощи такой охоты.

Инвалид обвел оранжерею широким плавным жестом тонкой руки и проговорил с детской гордостью:

— Я собрал самую большую в мире коллекцию хищных растений. Здесь есть некоторые совершенно уникальные экземпляры, найденные в долине Амазонки или в джунглях Конго. За некоторые из этих растений заплачена очень высокая цена — цена человеческой жизни. Впрочем, я думаю, что растения того стоят…

— Для чего вы мне это рассказываете? — спросил Сергей, удивленно глядя на своего собеседника.

— Разве вам не интересно? — в голосе инвалида прозвучала несомненная обида. Он посмотрел на Сергея, как ребенок, которому не дали конфету.

Внезапно Сергей понял, почему этот человек собирает в своей оранжерее хищные растения. Он сам похож на них — бледный, болезненный, с тонкими паучьими руками и ногами, но при этом коварный и смертельно опасный…

— И все же, почему я здесь и почему я связан?

— Почему вы связаны? Но это же очевидно! Я же не связываю эти растения, потому что они не могут и не хотят убегать или совершать какие-нибудь глупые поступки. А от вас можно ожидать чего угодно. А я не хочу рисковать своей собственностью…

— Собственностью? — удивленно переспросил Сергей. — Вы хотите сказать, что я…

— Ну, разумеется! — не дал ему договорить инвалид. — Разумеется, вы моя собственность! Ведь я вас купил, и купил довольно дорого. Николай Николаевич такой жмот! За такую цену я мог бы приобрести два или три редких растения…

И тут Сергей все понял.

Он вспомнил свою последнюю игру с Николаем Николаевичем, вспомнил, какую ставку поставил в этой игре…

Итак, он проиграл самого себя этому тщедушному и смертельно опасному человеку, этому хищному растению, прячущемуся от мира в своей оранжерее…

— Зачем я вам нужен? — спросил он инвалида звенящим от волнения голосом. — Вы хотите скормить меня своим гераням? Этим своим хищным растениям?

— О, вы уже шутите! — губы инвалида сложились в некое подобие улыбки. — Это хорошо! Это большой шаг вперед! Это значит, что вы готовы к сотрудничеству! Но надеюсь, что вы понимаете — кормить вами мои растения совершенно не выгодно, вы мне слишком дорого обошлись! Мухи куда дешевле…

— Так зачем я вам нужен? Для каких-нибудь изуверских экспериментов?

— Ну, что вы! За кого вы меня принимаете? За какого-нибудь сумасшедшего садиста?

Сергей не сказал, что именно так он и подумал.

— Так все же зачем?

— Меня, собственно говоря, интересуете не вы. Меня интересует ваша жена… ваша бывшая жена.

— Анастасия? — Сергей не смог скрыть свое удивление. Кому могла понадобиться эта серая мышка?

Точнее, за эти два последних года он привык называть так свою бывшую жену. Так ему было проще — считать ее невидной, тихой, заурядной, некрасивой и неуспешной. Никого не интересующей, бесцветной, как белесая моль…

Раньше он тоже считал ее заурядной и глуповатой. Внешне ничего особенного, но не уродина, конечно, тихая такая, молчаливая, скандалов не устраивает, не пилит, денег много не требует.

Она ему понравилась поначалу, опять же квартира своя, он и женился. И не жалел, в общем, об этом шаге, с Настюхой можно было ладить. С ней было просто.

По крайней мере, поначалу. Если в чем-нибудь провинился, как в первый раз с игрой, всегда можно было ее убедить, заболтать, засыпать словами, прощения попросить, сказать, как он ее любит и, ради нее готов на все. В общем, все такое прочее.

Она слишком легко согласилась простить его в первый раз, когда он проиграл машину. Он тогда и правда хотел завязать, порвать с игрой навсегда. Ведь она смотрела на него такими глазами, в которых отражалась такая боль…

Он продержался несколько месяцев, окунулся в работу, даже начал откладывать деньги на новую машину. А потом снова все проиграл. Хорошо, что не сказал Насте насчет отложенных денег, хотел сделать сюрприз на день рождения. Она утром проснется, поглядит в окно — а там машина стоит.

И вот все проиграл, и о ее дне рождения забыл, даже букет не принес.

Конечно, она все поняла, только он догадался об этом слишком поздно. Он-то пока затих, призанял денег по мелочи, рассчитался с неотложными долгами, а там все пошло по-прежнему. Чтобы усыпить бдительность жены, он даже стал заговаривать о ребенке. Она несколько оживилась, и он успокоился.

А через некоторое время снова сорвался. И понял, что это навсегда, что не может он с собой совладать, что игра — это единственное, что его волнует. А на все остальное ему плевать.

И он ходил и ходил играть, пока долг его не вырос до огромных размеров и не пришли к нему домой те трое бандитов, присланных Николаем Николаевичем.

Они избили его еще в прихожей, избили несильно, так что он смог встать и увидеть, как в комнате Вася Беленький приставил нож к горлу его жены.

Где-то в глубине души Сергей понимал, что убивать ее они не станут, им нужно запугать его, Сергея, но с другой стороны, этот псих с белыми глазами сможет и сорваться с катушек. И что тогда делать? Они-то, конечно, отмажутся, а он…

И он испугался по-настоящему, отдал им все деньги, что были в доме, а потом привел Настю в сознание. Он испытывал огромное облегчение, что эти люди ушли. Раз они дали ему отсрочку, они не станут его убивать. По крайней мере, пока.

Он думал, что успокоить жену, уболтать ее будет легко, как в прошлый раз. Но эта стерва выгнала его из дома, за полдня все провернула. Получается, что есть у нее и решимость и характер. Но об этом Сергей предпочел не думать, он вообще забыл о бывшей жене. Не до того ему было.

— Так зачем она вам? — повторил он вопрос.

— Это тебя не касается, — тщедушный человек в кресле нахмурился и слегка повысил голос.

И тотчас один из доберманов тихонько рыкнул и обнажил внушительные клыки. Сергей вздрогнул и ощутил, как веревки впились в тело. Стоит этому типу только приказать, как эти зверюги растерзают его на части…

— Не бойся, — усмехнулся его собеседник, — до этого дело не дойдет, если не будешь задавать глупых вопросов. Я ведь за тебя приличные деньги заплатил, хоть ты их и не стоишь. Итак, что тебе известно о твоей бывшей жене?

— Ну-у… мы с ней не общаемся, но через общих знакомых я кое-что… живет она в той же квартире, замуж не вышла, вроде бы никого у нее нет сейчас…

— Пустое все, — поморщился человек в инвалидном кресле, — вот что ты знаешь о ее семье?

— О семье? — удивился Сергей. — Да нет у нее никого, мать за границей жила, в Бельгии, кажется, со вторым мужем, отец умер, что ли, во всяком случае, ничего о нем неизвестно.

— А бабки-прабабки? — нетерпеливо прервал его тщедушный тип, жадно сверкнув глазами.

— Прабабки? — Сергей взглянул на него в полном удивлении — шутит он, что ли, кого интересуют чужие прабабки, но перехватил грозный взгляд второго добермана, который переступил с лапы на лапу и тоже тихонько рыкнул.

Какие уж тут шутки.

— Не знаешь, значит, — подытожил человек в кресле, — ох, Сережа, пустой ты человек, ни для чего не годишься, ничего не можешь, ничего не умеешь, ничего не знаешь…

И вроде бы сказал он это не зло, и Сережей назвал, и на «ты», а Сергею стало еще страшнее.

— Она говорила, — заторопился он, мучительно выискивая в голове хоть крупицу сведений, хоть что-то ценное, — говорила, что из какой-то семьи такой, дворянской, что ли. Сейчас многие насчет этого врут, так что я не очень верил.

— А зря, — наставительно произнес его собеседник, — зря не верил. Потому что это правда.

— Зачем тогда спрашиваете, если сами все знаете! — брякнул Сергей и тут же пожалел об этом, потому что теперь оба добермана рявкнули в унисон. И облизнулись, и шагнули к нему еще ближе, так что он почувствовал на себе их дыхание.

— Если бы я все знал, то и тебя бы не выкупил, — человек в кресле сверкнул глазами, хотя голос был по-прежнему спокоен. — Без тебя бы обошелся. Так что говори, говори, если жить хочешь — было у твоей жены в доме что-то от прабабки? Ну, записи какие-нибудь, фотографии, может, книги…

— Н-нет… никаких фотографий я не видел… ни фотографий, ничего другого…

— А книг ты вообще никогда не читал, — с грустью констатировал человек в кресле, — об этом и спрашивать не буду.

— У нее были сережки! — осенило вдруг Сергея. — Она говорила — старинные, с изумрудами, от прабабки достались, так и передавались от матери к дочери. Фамильная, говорила, вещь.

— Так-так… — оживился тщедушный, и даже руками чуть пошевелил, — и что сережки?

— С виду не очень ценные, изумруды маленькие, а вокруг бриллиантики крошечные совсем. И не поймешь, какой металл, не то серебро, не то еще что, пробы нет…

— Ага, и куда же они делись, эти сережки? — в словах человека в кресле Сергей уловил несомненный интерес.

— Они… их больше нет… — Сергей опустил глаза. — Когда мы разводились, еще до того…

— Так, говори толком, не мямли! — человек рявкнул не хуже своих доберманов, так что Сергей мимолетом удивился, откуда такая сила в таком тщедушном теле.

Но тут же испугался своих мыслей.

— Их забрали эти… люди Николая Николаевича, тогда, два года назад. Ну, когда приходили долг требовать.

— Так, значит, ты отдал единственную ее память от прабабки, фамильную вещь, этим отморозкам? Замечательно. И после этого он еще удивляется, что жена его выгнала. Интересный человек! Кто такие, говори быстро!

— Толик Хромой, Вася Беленький и Свищ! — торопливо отбарабанил Сергей, радуясь, что может хоть что-то вспомнить. — Только они теперь на Николая Николаевича больше не работают, там теперь Федя Паук заправляет.

— Разберемся! — посулил человек в кресле.

— А сережки Толик забрал, у него кличка Хромой, потому что фамилия Хромов, — торопился Сергей.

— С тобой пока все, — сказал хозяин оранжереи, — значит, сейчас пойдешь домой и будешь синяки на физиономии лечить. И себя в приличный вид приводить. А то если как сейчас, от тебя и шлюха вокзальная убежит, не то что женщина порядочная. А потом пойдешь к своей бывшей жене мириться. Что хочешь делай — уболтай, в постель уложи, но чтобы она тебе полностью доверяла. И рассказала о своей семье все, что знает. И что не знает тоже.

— Да как же я? Может, она меня не примет!

— А ты уж расстарайся, — жестко сказал человек в кресле, — уж найди к ней подход. Все-таки два года на ней женат был. И моли Бога, чтобы мои люди те сережки отыскали. Вот если ты серьги фамильные ей принесешь — тогда она тебя примет. А пока приведи себя в приличный вид — чтобы руки не тряслись и глаза не бегали. Да не вздумай опять играть! Я ведь все равно узнаю, и тогда не думай, что тебя просто пристрелят там или придушат. Я тебя вон этим отдам, — он кивнул в сторону доберманов, — а они — звери обученные. Знают, как человека на куски порвать, чтобы он до конца в сознании оставался.

В глазах ближайшего добермана появилось мечтательное выражение, очевидно, он кое-что понял в речи хозяина. Ну да, говорят, собаки понимают человеческую речь.

— Ну все, закончили. Пойдемте, мальчики! — тщедушный, но смертельно опасный человек развернул кресло и поехал прочь.

«Мальчики» синхронно гавкнули на прощание и потрусили следом за хозяином.

На горизонте таяли далекие вершины крымских гор. Пароход «Таврида» медленно удалялся от родных берегов, унося в неизвестность последние осколки некогда великой страны. Как Ноев ковчег, он вез на чужбину бок о бок чистых и нечистых — светских дам в шляпках, знавших лучшие времена, бывших сенаторов и камергеров, фабрикантов без фабрик и генералов без армий, монахов-черноризцев — и одесских аферистов, вороватых интендантов врангелевской армии, угрюмых анархистов с пылающими глазами, головорезов из корпуса Шкуро в волчьих папахах. Разведя костер прямо на палубе, чеченцы из Дикой дивизии жарили шашлык — а чуть в стороне от них несколько монахов вкушали скромную пищу с видом священнодействия.

Гражданская война подходила к концу, и всем этим людям не нашлось места на бескрайних просторах умирающей империи. Что их ждало впереди? Бог весть…

Возле фальшборта стояла, не сводя взгляда с удаляющихся гор, высокая дама с гордой, царственной осанкой. Чуть поодаль от нее господин в черной паре и черном же котелке вполголоса инструктировал тщедушного типа в клетчатом сюртуке, с торчащими вперед, как у кролика, гнилыми зубами.

— Вон та дама, что стоит у борта. Вещички прошерсти как следует, ну, тебя учить не нужно.

— Само собой, вашество! — шепелявил кролик. — Не извольте беспокоиться, мы таким делам обучены!

— Ты знаешь, что мне нужно, остальное можешь забрать себе.

— Это уж как водится!

Высокая дама обернулась, окликнула девушку в простом платье, с забранными в тугой узел светлыми волосами, кое-как прикрытыми узорчатым полушалком:

— Дуняша, подай мне, пожалуйста, нюхательную соль!

Девушка встала с сундучка, на котором до того сидела, открыла небольшой кожаный саквояж с монограммой, достала из него тяжелый синий хрустальный флакон с нюхательной солью, шагнула к госпоже, протягивая ей флакон. Дама вытряхнула на ладонь несколько белых кристаллов, поднесла к лицу.

В это время возле оставленного сундучка возник небритый кривоногий тип в потертом гороховом пальто, воровато огляделся по сторонам. Но на него коршуном налетел господин в клетчатом сюртуке, принялся лупить по спине тростью:

— Ты что, сиволапый, задумал? Ты что себе вообразил? Сейчас я только свистну — и тебя за борт выкинут! Это тебе не у большевиков, тут старые порядки!

Гороховый тип по-бабьи ойкнул и испарился. Дуняша кинулась к сундучку. Клетчатый господин поправил кошачьи усики и проговорил умильным голосом:

— Не извольте беспокоиться, барышня, я за вашими вещичками пригляжу! Тут такие персонажи попадаются — мама не горюй! Так что нужно все время быть на чеку, хе-хе.

— Спасибо вам, сударь, — девушка смущенно улыбнулась, — очень вам благодарна.

— А вы, значит, при той даме состоите? — не унимался клетчатый господин. — Кажется, мне ее личность знакома… Это не первой гильдии купчиха Сазонова?

— Нет, сударь, вы обознались.

— Что ж, это бывает, чтобы обознаться, хе-хе. А вас как же зовут, барышня?

— Евдокия.

— А по батюшке?

— Степановна.

— Очень приятно, Евдокия Степановна. А я буду Шнурков… Никодим Тимофеевич Шнурков.

— Очень приятно, господин Шнурков…

Впрочем, Дуняше вовсе не нравилось новое знакомство, не нравилась назойливость клетчатого господина, не нравились его пошлые манеры, его слащавая, галантерейная интонация, его наглые кошачьи усики и торчащие вперед кривые зубы. Она чувствовала исходящую от него неясную угрозу, но не могла его отшить после случившегося. Господин же Шнурков вовсе не собирался уходить, он желал укреплять завязавшееся знакомство.

— У вашей госпожи нет каюты? — Он озабоченно наморщил низкий лоб.

— Какая уж тут каюта! — вздохнула Дуняша. — Спасибо, на корабль попали…

— Такая дама не может находиться на палубе! Сейчас мы что-нибудь придумаем…

Наконец он исчез.

Дуняша вздохнула с облегчением, не рассчитывая более увидеть назойливого господина, она сочла, что пустой разговор о каюте — всего лишь приличный повод для исчезновения. Какие уж каюты на битком набитом пароходе…

Тем не менее прошло не более получаса, как клетчатый господин снова появился возле Дуняши, глаза его радостно сверкали, усики топорщились.

— Зовите вашу госпожу! — проговорил он радостно. — Есть для нее каюта!

Дуняша взглянула на господина Шнуркова недоверчиво, однако позвала хозяйку.

Клетчатый благодетель уже схватил сундучок, взвалил его на плечо и шел по палубе, расталкивая встречных. Дуняша, все еще чувствуя недоверие к новому знакомцу, держалась к нему как можно ближе, не спуская глаз с хозяйского сундука.

Наконец Шнурков остановился перед железной дверью в палубной надстройке, постучал в нее условным стуком. Дверь открылась со страшным скрежетом, на пороге возник сутулый кривоногий матрос с единственным черным глазом. Второй глаз был закрыт черной пиратской повязкой.

— Вот, значит, эти дамы! — сообщил ему Шнурков с некоторой нервной суетливостью. — Значит, все как договорились… все как условились, хе-хе…

Матрос мрачно взглянул на женщин, кивнул и отошел прочь, утратив к ним всяческий интерес. Шнурков втащил внутрь сундук, поставил его на пол и позвал женщин:

— Извольте располагаться!

За дверью обнаружилась не каюта первого класса, конечно, однако вполне сносный чулан, в котором имелись две узенькие койки и откидной столик.

— Благодарю вас, молодой человек! — проговорила высокая дама и повернулась к Дуняше: — Голубушка, рассчитайся с ним!

— Это мне даже обидно! — отозвался Шнурков. — Я только хотел сделать вам свое уважение, а никаких денег мне совсем от вас не нужно! Располагайтесь и будьте как дома!

— Что ж, — Дуняшина хозяйка легко примирилась с великодушием нового знакомого. — Я вам весьма благодарна… А нельзя ли раздобыть еще чаю? Я бы выпила чашечку…

— Сию минуту-с! — Шнурков исчез, чтобы вскоре появиться с чайником и двумя кружками тяжелого морского фарфора. На локте у него висела небольшая вязка баранок.

— Простите, посуда тут не очень, — извинился он, поставив все принесенное на откидной столик.

— Это не важно! — Анастасия Николаевна улыбнулась страдальческой улыбкой, прикоснулась двумя пальцами к виску.

— Располагайтесь! — повторил господин Шнурков и деликатно покинул каюту.

Едва дверь закрылась за ним, Анастасия Николаевна вздохнула, подняв глаза к потолку:

— Слава создателю, еще не перевелись на свете порядочные люди!

У Дуняши были некоторые сомнения насчет порядочности господина Шнуркова, но она оставила их при себе.

Госпожа выпила свой чай. Дуняша налила немного во вторую кружку, но чай показался ей горьким. Она вообще не любила чай, так что уступила оставшийся чай Анастасии Николаевне.

— Налей еще рюмку! — Толик Хромов по кличке Хромой мрачно взглянул на бармена, старательно перетиравшего стаканы. Стаканы и без того были чистые.

Тот вопросительно приподнял одну бровь.

— Да отдам я тебе, отдам все! — огрызнулся Толик. — Ты же меня знаешь!

— В том-то и дело, что знаю! — раздумчиво ответил бармен. — Потому-то и сомневаюсь!

— Налей ему! — раздался рядом низкий густой бас, и на стойку легла тяжелая волосатая рука с зажатой в ней купюрой.

Толик оглянулся. Справа от него на высоком табурете сидел здоровенный толстый мужик, до самых глаз заросший густой черной бородой.

Когда-то давно, очень давно, когда Толик был еще ребенком, мать водила его в зоопарк. Там были тигры и львы, жирафы и антилопы, целый павильон самых разных мартышек и еще много всякого зверья. Но самое большое впечатление на Толика произвела огромная обезьяна, которая неподвижно сидела посреди клетки и смотрела на проходящих мимо людей тоскливым и равнодушным взглядом. Обезьяна называлась орангутанг — по крайней мере, так было написано на клетке. Так вот, этот толстый мужик напомнил Толику ту обезьяну. Правда, орангутанг был рыжий, а этот мужик — черный.

Под влиянием какого-то импульса Толик повернул голову в другую сторону — и захлопал глазами от удивления. Хотя Толик был не из тех людей, кого легко удивить.

Слева от него сидел точно такой же мужик — толстый, страшный, длиннорукий, заросший черной бородой. Толик сперва даже подумал, что у него двоится в глазах, но нет — бородатых мужиков было действительно двое. И то сказать — выпил-то он сейчас всего две рюмки, с чего тут двоиться-то…

Бармен взял из волосатой лапы деньги, налил Толику еще одну рюмку и деликатно отошел.

Толик жадно выпил, прислушался к себе, почувствовал, как спиртное дошло до желудка и разлилось по телу живым теплом, и только потом проговорил, обращаясь к тому мужику, что справа (ведь это он заплатил за его выпивку):

— Чего надо?

— Поговорить.

— Поговорить — это можно, — Толик облизнул пересохшие губы, — только бы сперва еще рюмку…

— Получишь свою рюмку, когда ответишь на наши вопросы! — проговорил тот орангутанг, что справа.

— Какие еще вопросы?

Толик почувствовал, что от этих двоих орангутангов исходит чувство серьезной опасности. Опасность буквально струилась от них, как жар от раскаленной печи. Толику захотелось сбежать от них как можно быстрее и как можно дальше… но вряд ли они его отпустят. Вон какие здоровые…

С другой стороны, Толику ужасно хотелось выпить, а они обещали ему дармовую выпивку…

— Ну, какие еще вопросы? — повторил Толик.

Один из громил — тот, что слева — придвинулся ближе в Толику, навис над ним тяжелой тушей и проговорил в самое ухо, так что Толик почувствовал его жаркое дыхание:

— Два года назад Николай Николаевич послал тебя с двумя парнями тряхнуть одного должника.

— Два го-ода!.. — протянул Толик. — Это ж как давно было… думаешь, я помню…

Два года назад он был совсем другим человеком. Его уважали и ценили большие люди. Ему доверяли серьезные дела. Он был старшим группы у самого Николая Николаевича. И он не пил… ну, то есть почти не пил. Разве что пару рюмок в день.

С тех пор жизнь удивительным образом изменилась. От его тройки, считай, никого не осталось. Вася Беленький зарезал парня, который толкнул его и обозвал обидным словом в туалете. Дело происходило в баре, парень был незнакомый, зашел в тот бар случайно. А оказалось, что он сын какого-то влиятельного типа, какой-то шишки, так что Васю мигом замели менты, а после заперли в психушку для особо опасных, где он и сгинул.

Впрочем, от Васи всегда пахло безумием, чего стоили одни его пустые страшные глаза, по любому поводу наливавшиеся белесой непроглядной мутью! Правда, в этом были свои плюсы — Вася мог напугать кого угодно, хоть неаккуратного должника, хоть бойцов конкурирующей фирмы.

Второго в его тройке — Свища — случайно убили на стрелке с людьми Крапленого. Свищ не вовремя полез в карман за сигаретами, а кто-то из парней Крапленого психанул и выстрелил. В результате все чуть не поубивали друг друга…

Так что от той тройки остался только сам Толик, да и то — он был не тот, что прежде, и ничего серьезного ему давно уже не поручали. Да и вообще, честно признаться, ничего не поручали. Он перебивался случайными заработками или клянчил на выпивку у тех, кто помнил его по прежним временам…

В последнее время давали все реже.

— Это ж как давно было… — повторил Толик. — Думаешь, я помню всех, у кого выбивал долги?..

— Всех и не надо, — отозвался орангутанг (тот, что слева), — ты вспомни только одного, вот этого! — и он сунул под нос Толику мятую фотографию какого-то мужика.

— И ты уж постарайся! — добавил второй (тот, что справа) и ударил Толика в бок. Вроде бы и не сильно ударил — но боль пронзила все тело Толика.

И, что удивительно, эта боль действительно освежила его память. Он вспомнил мужика с фотографии, вспомнил тот день, когда они втроем пришли к нему домой. Мужик был хлипкий и нестоящий, тряпка, пустое место, он что-то жалко лепетал и умолял пощадить его.

Тут же была его баба — жена, что ли. С виду ничего особенного, но что-то в ней было — глаза, что ли, взгляд такой…

Толик тогда еще подумал, что дрянному мужичонке досталась хорошая баба — не стоит он ее. А Вася Беленький, как это с ним часто бывало, озверел, глаза его побелели, он выхватил свой нож и полоснул женщину по шее. Толик тогда с трудом смог его утихомирить — им совершенно ни к чему был труп, с ним пришлось бы возиться, и Николай Николаевич был бы страшно недоволен…

— Вижу — вспомнил! — прохрипел левый орангутанг.

— Ну, допустим, вспомнил…

Он и правда отчетливо вспомнил тот день, вспомнил, как тот мужик трясся от страха, как он пихал им в руки какую-то ничего не стоящую дрянь, пытаясь откупиться. Толик брезгливо перебрал это барахло и сунул в карман сережки — не бог весть что, но все-таки камушки яркие, зелененькие, сразу видно, что не стекляшки. А он как раз накануне поссорился со своей подружкой, Кристинкой, и она выставила его за дверь, так что подарок не помешал бы…

— Вижу — вспомнил! — повторил орангутанг. — Вот насчет этих самых сережек расскажи подробнее!

«Что он, мысли мои читает, что ли? — испугался Толик. — Я сам-то уже все забыл, вот только сейчас начал вспоминать… Как он мог об этом узнать?»

Вечером того же дня он завалился к Кристинке и протянул ей злополучные сережки.

Но Кристинка была явно разочарована, или просто еще не хотела мириться. Она посмотрела на сережки с презрением и бросила их на пол: «Что ты за дрянь мне притащил? Да я такое барахло в жизни не надену! Да меня подруги на смех поднимут! Старье какое-то, и не золото даже, а не понять что! Вот Каринке Вован подарил серьги — так это действительно серьги, столько золота, что уши до плеч оттянуло! Забирай свою дрянь и проваливай!»

И Толик ушел, напоследок подобрав сережки — не пропадать же добру… Жалко ему стало красивую вещь.

С Кристинкой у него с тех пор так и разладилось, но Толик не больно жалел — мерзкая баба, жадная до невозможности, голос опять же, как дверь несмазанная скрипит.

— И куда ты их девал? — прохрипел орангутанг.

Оказывается, Толик вслух проговаривал свои воспоминания… ох, не доведет его эта привычка до добра! Рот нужно держать на замке! Сколько раз ему об этом говорили…

— Куда ты девал те сережки? — повторил орангутанг, и в его голосе прозвучала нешуточная угроза.

— Да куда дел? — пробормотал Толик. — Известно куда, Вазелину отнес, перекупщику. Да он мне и заплатил-то за них всего ничего. Я уже не помню, но точно гроши…

Орангутанг еще раз встряхнул Толика — видимо, для профилактики, так что зубы у того громко клацнули — и, переглянувшись с напарником, слез с табурета.

— Живи пока!

— Эй, мужики, а вы мне выпить обещали! — расхрабрился Толик, почувствовав, что опасность миновала и эти двое ему больше ничего не сделают.

— Пить вредно! — процедил орангутанг, но все же бросил на стойку деньги и мигнул бармену — налей страдальцу!

На двери обычной хрущевской пятиэтажки висела кое-как намалеванная от руки вывеска:

«Срочный ремонт ключей».

Около этой двери остановились два весьма колоритных человека — огромные, толстые, мрачные, до самых глаз заросшие густыми черными бородами, с длинными, мощными, свисающими чуть не до колен волосатыми руками.

— Здесь? — уточнил один из бородачей.

— Здесь! — подтвердил второй и толкнул дверь.

Справа от двери начиналась лестница к жилым квартирам, слева имелась еще одна дверь, на которой висела такая же, как снаружи, вывеска — «Срочный ремонт ключей».

За этой дверью обнаружилось небольшое помещение без окон, большая часть которой была отделена от входа откидным прилавком. За этим прилавком на низком табурете сидел пожилой человек с густыми кустистыми бровями, в синем рабочем халате. За спиной у него на гвоздиках висело множество ключей самого разного вида, а также болванок и заготовок для ключей.

Бородачи подошли к прилавку и остановились, пристально разглядывая хозяина.

Пожилой человек поднял на вошедших пронзительные глаза цвета заржавленного металла и проговорил:

— Вам, ребятки, ключи нужно починить? Если нужно — давайте поскорее, а то я уже закрываться хочу. У меня, ребятки, рабочий день уже кончается.

— Ключи? — переспросил один из бородачей. — Нет, нам не ключи нужны.

— А ничего другого у меня нет! — припечатал хозяин. — Так что попрошу на выход…

— Не торопись, дядя! — отозвался второй бородач, тяжело облокотившись на прилавок. — Нам с тобой поговорить нужно. У нас серьезный разговор…

— Об чем это вы хотите говорить? — засуетился хозяин. — У меня на разговоры времени нет…

Тут же, не меняя интонации, он проговорил, как бы ни к кому не обращаясь:

— Пришли тут какие-то… видишь ли, поговорить им охота… разговор у них…

Тут же стена с ключами отодвинулась в сторону, и из-за нее появился огромный детина в пятнистом комбинезоне, с низким лбом и приплюснутым носом.

— Это кто тут тебе мешает, дядя? — спросил он высоким, почти детским голосом. — Эти, что ли?

— Эти, Тимоша! — поддакнул хозяин.

Тимоша набычился, шагнул к прилавку. В руке у него обнаружилась тяжелая монтировка.

— А ну, валите отсюда!

В то же мгновение хозяин мастерской ловко вытащил откуда-то из складок своего халата большой черный револьвер и проговорил, обращаясь к незваным гостям:

— Слышали, что вам мой племянник сказал? Имейте в виду, повторять он не будет…

В ту же секунду произошли некоторые неожиданные события. Один из бородачей с необыкновенной для его комплекции ловкостью перемахнул через прилавок, схватил Тимошу за шею и оттеснил его к стене. Тимоша взревел, как раненый медведь, высвободил руку с монтировкой и занес было ее для удара. Но бородач ткнул его куда-то в бок, и Тимоша беззвучно осел на пол.

Тем временем второй бородач тоже перебрался через прилавок, молниеносным ударом выбил из руки хозяина пистолет и заломил его руку за спину.

— Что же вы творите, паршивцы? — обиженным, но вовсе не испуганным голосом проговорил хозяин. — Вы что же беспредельничаете? Меня обижать нельзя, это для здоровья вредно. Я вас где угодно достану… а за Тимошу я вам отдельно заплачу!

— Не бойся, Вазелин, ничего твоему племяннику не сделается! — примирительно ответил бородач. — Полежит немного и оклемается. И тебе мы ничего не сделаем…

— А я и не боюсь! — раздраженно огрызнулся старик. — Я уже давно никого не боюсь! Это вам меня бояться надо! Вы мое имя знаете, значит, знаете, что связываться со мной опасно!

— Не кипятись, Вазелин! Мы же сказали, что хотим с тобой поговорить, а ты сразу в бутылку полез…

— Об чем же это вы говорить хотите?

— Ты два года назад сережки одни принял… простенькие такие… так вот, нам желательно знать, куда ты эти сережки сплавил, и где они сейчас находятся.

— Два года наза-ад! — протянул старик. — Да где ж мне такую давность упомнить? Я же за эти два года столько всякого рыжья принял — мама не горюй!

— А ты постарайся, дядя! — мягко проговорил бородач. — А то, при всем уважении, мы у тебя здесь такое устроим — за месяц не приберешься! И племяннику твоему пару костей переломаем, придется ему на костылях передвигаться… или, может, без переломов обойдемся — прижжем его утюгом…

— Откуда же вы вылезли, такие отморозки? — сокрушенно вздохнул хозяин.

— А это, дядя, не твоего ума дело! Ты лучше вспомни насчет сережек, и мы отсюда уйдем без скандала.

— Да что же за сережки-то?

— Тебе их Толик Хромой принес, он тогда на Николая Николаевича работал. Не припоминаешь?

— Ах, Толик… — старик задумался. — Было дело… а если я вспомню — вы нас с Тимошей оставите в покое?

— Оставим, оставим! — кивнул бородач. — Ты ведь старичок ядовитый, с тобой попусту ссориться ни к чему.

— Ну, хорошо… принес мне Толик те сережки. Очень просил купить — видно, деньги нужны были. А сережки… с виду-то они ничего из себя не представляли — простенькие да скромненькие, золота в них немного, и то белое, так что незнающий человек и за серебро его принять может. Да только у меня глаз наметанный, я всякого на своем веку повидал, сразу признал хорошую работу, еще дореволюционную. А на такие вещи покупатель всегда найдется. В общем, заплатил я этому Толику малую толику денег и отпустил его с миром…

— А сережки?

— А сережки продал одному любителю. Как я и думал, он их как увидел — глаза загорелись, сразу купил, не торгуясь.

— Что за любитель?

— Ну, ребятки… — затянул старик. — Разве ж можно своих покупателей сдавать таким, как вы? Вы же его зароете, а он мне живой нужен! Я ему часто товар сбываю…

— Ничего мы ему не сделаем! — отмахнулся бородач. — Поговорим только, как с тобой поговорили!

— Знаю я ваши разговоры… — вздохнул хозяин. — То с утюгом, то с паяльником…

— Ладно, дядя, кончай кота за хвост тянуть! Выкладывай, что за покупатель, как его найти — или мы и правда очень рассердимся! А тебе, дядя, это надо?

— Ох, какие крутые! — старик сверкнул глазами. — Ладно… звать его Иннокентий Михайлович, а найдете вы его в скверике возле Екатерины Великой…

— В Катькином садике, что ли?

— Во-во, он там по хорошей погоде в шахматы играет!

— Ладно, только смотри, дядя — если ты нас обманул, мы непременно к тебе вернемся, и тогда уж ты так легко не отделаешься! Ты уж нам, дядя, поверь!

— Возвращайтесь, возвращайтесь! — вполголоса проговорил старик, когда дверь его мастерской со скрипом закрылась за незваными гостями. — Я вам к следующему разу такую сердечную встречу подготовлю — мама не горюй!

В самом центре Петербурга, около Александринского театра, стоит памятник императрице Екатерине Великой. Государыня императрица красуется в окружении своих придворных и приближенных, взирая с высоты постамента на свою былую столицу. Вокруг этого памятника разбит сквер, который в городе называют Катькиным садиком. В этом сквере всегда многолюдно — старички кормят голубей, молодые мамаши катают коляски…

Но наиболее интересная часть здешних завсегдатаев — это заядлые шахматисты, которые в теплое время года оккупируют большую часть скамеек, разыгрывая бесконечные сицилийские, византийские и староиндийские партии.

Среди этих шахматистов попадаются люди самого разного возраста, от юных дарований, делающих первые шаги в благородной игре, до любителей, перешагнувших девятый десяток, попадаются люди самой разной квалификации — от начинающих до серьезных игроков, имеющих спортивные разряды и почетные звания.

Играют здесь и на интерес, и на деньги, причем иногда на очень большие. Рассказывают, что много лет назад сюда приходил сыграть пару партий на деньги знаменитый шахматист, чемпион, призер и победитель всего на свете, когда ему не хватало денег до зарплаты. Но, вполне возможно, что и врут.

Сейчас шахматная слава Катькиного садика немного потускнела, но все же и сегодня в садике иногда разыгрываются серьезные партии, собирающие десятки зрителей.

В этом-то садике солнечным майским днем появились два совершенно одинаковых человека — огромные, толстые, с густыми черными бородами и длинными волосатыми руками. Они были похожи на больших человекообразных обезьян — горилл или орангутангов. Здесь, в этом уютном сквере, среди молодых мамаш и пожилых шахматистов, эти двое выглядели неуместно, как уголовники на великосветском балу.

Обойдя скверик по периметру и внимательно оглядев шахматистов, орангутанги остановились возле скамьи, где над шахматной доской склонились респектабельный мужчина на вид лет шестидесяти, с благородной сединой, в сером твидовом пиджаке с жилетом, и подросток, почти ребенок, в коротенькой джинсовой курточке, с круглой, наивной веснушчатой физиономией и растрепанными, давно не стриженными рыжими волосами.

Игра, судя по всему, подходила к концу — на доске оставалось всего несколько фигур. За спинами у игроков стояли несколько болельщиков, вполголоса обсуждавших ситуацию.

Мальчик поправил рыжие вихры и передвинул черного ферзя:

— Вам шах, Иннокентий Михайлович!

— Шах? — Респектабельный господин почесал переносицу и переставил короля. — А мы вот так…

Бородачи подошли ближе, бесцеремонно растолкав болельщиков. Один из них положил руку на плечо респектабельного господина и прохрипел:

— Ты, значит, и есть Иннокентий Михалыч? У нас к тебе разговор имеется!..

— Обождите! — шахматист поморщился, сбросил с плеча волосатую руку. — Не видите, тут такой напряженный момент… Вы мне мешаете сосредоточиться…

Бородачи переглянулись, один из них пожал плечами, они отступили в сторону.

Тем временем подросток снова передвинул ферзя и уверенно проговорил:

— Вам снова шах, а потом и мат… Я извиняюсь, конечно, но партия закончена!

Респектабельный господин тяжело вздохнул и развел руками:

— Что уж тут скажешь!

Болельщики возбужденно заговорили и начали расходиться, обсуждая результаты партии.

Бородачи снова подошли к скамье. Иннокентий Михайлович повернулся к ним и проговорил:

— Вы со мной хотели поговорить? О чем?

Орангутанги сели по обе стороны от шахматиста, один из них пригнулся к нему и вполголоса процедил:

— О сережках мы хотели поговорить.

— О каких еще сережках? — Иннокентий Михайлович недоуменно взглянул на бородача и поднял брови домиком. — Вы, молодые люди, ни с кем меня не перепутали?

— Ни с кем мы тебя не перепутали! Ты примерно два года назад у Вазелина купил старые сережки…

— Какие сережки? Какой вазелин? — поморщился Иннокентий Михайлович. — Точно вы меня с кем-то путаете.

— Ни с кем мы тебя не путаем! — рявкнул бородач. — Ты, дед, лучше не зли меня, не нарывайся на неприятности, а то мы их тебе быстро организуем! У тебя внуки есть?

— Допустим, есть. — Иннокентий Михайлович опустил глаза, и его лицо осунулось и напряглось.

— Так вот, мы твоих внуков найдем и порежем…

— Это вряд ли! — мужчина сверкнул глазами. — Внук у меня — офицер-десантник, сейчас в горячей точке, и не дай вам бог с ним встретиться! И не пытайтесь меня пугать! Я пуганый…

На лице у него заходили желваки.

— Тише, тише, дядя! — вступил в разговор второй бородач. — Зачем горячиться? Не надо горячиться! Мой брат лишнее сказал, не подумал. Давай, дядя, поговорим как взрослые люди. Два года назад ты, дядя, купил у Вазелина — это который ключи делает — старые сережки. Так вот, мы насчет этих сережек интересуемся…

— Ах, который ключи делает! — Иннокентий Михайлович прищурился, внимательно оглядел бородачей. — Ах, вы насчет сережек интересуетесь? Вы просто так интересуетесь — или купить их хотите?

— Ну, может, и купить! — бородач переглянулся со своим двойником. — Отчего же не купить? Так они у тебя, дядя?

— Допустим, у меня. Но только, племяннички, эти сережки дорого стоят, очень дорого, — и Иннокентий Михайлович назвал весьма внушительную сумму.

— Ты, дядя, не многовато ли загнул? — проговорил бородач после небольшой паузы. — Нам Вазелин говорил, что сережки — так себе, барахло, там и золота-то совсем мало! И то непонятно, золото или что другое. И он тебе их не задорого продал. Так что ты, дядя, подумай еще и назови настоящую цену.

— Вот что, племяннички, вы, наверное, не поняли, с кем имеете дело. Я коллекционер — значит, я знаю настоящую цену и дешевле вам не продам. Сережки эти, может, и скромные, и золота белого в них не так много, но они — с историей…

— С какой еще историей? — недовольно переспросил бородач. — Ты нам, дядя, не заливай!

— Вам объяснять — только время зря тратить, а тот, кто вас послал, наверняка знает, какая у них история, иначе бы он за ними не охотился. А я — коллекционер, у меня, как у всякого коллекционера, есть незыблемые правила. Купить вещь я могу задешево, это уж как повезет, но продать — только за настоящую цену. При таком подходе коллекция сама себя кормит, да и хозяина своего. Я ведь, племяннички, раньше конструктором был, самолеты проектировал, и хорошо зарабатывал, а потом вышел на пенсию… А на пенсию, племяннички, прожить сложно, особенно с моими привычками. Да только зря я вам все это рассказываю, — спохватился Иннокентий Михайлович, — все равно вы не поймете. Как бисер метать перед свиньями…

— Что? — вскинулся второй бородач. — Ты слышал, Ахмет, он нас свиньями обозвал! Да я его сейчас…

— Успокойся, брат! Он ничего такого не имел в виду!

— Короче, — повысил голос Иннокентий Михайлович, — передайте тому, кто вас послал, мои условия. Устраивают — сделка состоится, не устраивают — вольному воля. Поняли, племяннички?

— Поняли… — мрачно ответил бородач.

— Да, и еще вот что… не пытайтесь украсть эти сережки, или что там вы еще задумали! Они надежно спрятаны, очень надежно, так, что вам в жизни не найти! Поняли?

— Поняли, — повторил бородач. — Ладно, мы еще вернемся. Мы обязательно вернемся…

— Я почти всегда здесь! — И Иннокентий Михайлович принялся расставлять фигуры на доске.

Два бородача вошли в оранжерею.

Инвалид сидел в своем кресле и осторожно рыхлил крошечными грабельками землю под белесым болезненным с виду растением. Доберманы лежали возле его коляски. При появлении бородачей они насторожились, задвигали ушами, один поднялся, другой остался лежать.

— Что, орлы-стервятники, как успехи? — поинтересовался инвалид, не поворачивая головы. — Принесли сережки?

— Пока не принесли, шеф, — ответил один из орангутангов. — Но мы узнали, у кого они. И нашли этого человека.

— И в чем же дело? — Инвалид поморщился. — Почему вы не принесли то, за чем я вас послал?

— Шеф, он хочет денег.

— Денег? — инвалид поднял брови. — Надо же, какой оригинал! И много ли он просит?

Бородач назвал сумму.

Инвалид еще выше поднял брови, уважительно присвистнул. Доберманы от этого свиста забеспокоились. Теперь уже и второй встал и смотрел настороженно, даже тихонько рыкнул. А первый уже показал пугающие клыки.

— Надо же, губа не дура. А что — вы иначе не пробовали? Вы ведь люди взрослые, не мне вас учить. — Инвалид махнул рукой, и доберман рычать перестал, но зато также выставил клыки.

— Он их надежно спрятал. Не знаем где. Так что, если эти сережки вам нужны — придется платить…

— Платить! — передразнил его инвалид. — Конечно, не тебе платить, поэтому ты так легко соглашаешься! Я вам вот что скажу: допустим, он эти сережки хорошо припрятал, но ведь он должен их принести, когда будет продавать? Так вот, вы назначите встречу, придете, сережки у него возьмете, а его самого пошлете подальше. Если будет очень упираться — придадите ему ускорение. Ну, что я вас учу…

— Но он потребует сперва показать деньги…

— Ладно, потребует — покажете! Я вам дам денег, но только на время! Как только сережки будут у вас — деньги отберете! Надеюсь, все понятно? — инвалид оторвался от своего увлекательного занятия и строго взглянул на братьев.

— Понятно, шеф! — бородач заметно повеселел, видимо, план ему понравился.

Доберманы, сообразив, что ситуация разрешилась благополучно, убрали клыки и улеглись возле инвалидного кресла.

Через два дня два рослых бородача снова появились в скверике возле памятника великой императрице.

Иннокентий Михайлович сидел на прежней скамье, в прежней позе, только напротив него за шахматной доской вместо подростка расположился грузный мужчина примерно его лет в накинутом на плечи легком бежевом плаще.

Бородачи подошли к скамье. Один из них громко кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Иннокентий Михайлович оглянулся, увидел гостей и проговорил:

— А, это вы, племяннички? Подождите немножко, скоро мы доиграем!

Он передвинул ладью и объявил:

— Шах!

Его противник мрачно задумался, наконец, сделал ход. Иннокентий Михайлович снова передвинул ладью и проговорил:

— Снова шах и мат!

Соперник вздохнул, почесал в затылке и произнес:

— Надо же, как ты меня! Ну, давай еще одну партию… хочу отыграться…

— Подожди, Мишаня, сейчас я с этими господами поговорю — и сыграем еще одну…

С этими словами Иннокентий Михайлович повернулся к чернобородым:

— Ну что, принесли?

— Принесли, — ответил один из них, понизив голос, и скосил глаза на оттопыренный карман своей куртки.

— Покажи! — Иннокентий Михайлович протянул руку.

Бородач недовольно засопел, переглянулся со своим двойником, сунул руку в карман, достал оттуда толстый, плотно набитый конверт и передал его шахматисту. Иннокентий Михайлович приоткрыл конверт, в котором обнаружилась толстая пачка денег, пробежал музыкальными пальцами по корешкам купюр и кивнул:

— Все правильно.

Затем он уверенным жестом спрятал конверт во внутренний карман своего пиджака.

— Эй, дядя, ты куда это деньги положил? — рявкнул бородач.

— Как — куда? Мы договорились, так? Как говорил Карл Маркс, формула деньги — товар — одна из основных формул товарно-денежных отношений…

С этими словами Иннокентий Михайлович достал из другого кармана черную бархатную коробочку и протянул ее чернобородому:

— Вот ваши сережки! И я вас больше не задерживаю, мы с товарищем должны еще одну партию сыграть!

— Партию? — Бородач придвинулся к скамье, наклонился над Иннокентием Михайловичем и тихим, угрожающим голосом проговорил: — Отдай деньги, старый перечник!

— Эй, молодой человек! — подал голос партнер Иннокентия Михайловича. — Вы что себе позволяете? А ну, марш отсюда! Здесь люди культурно отдыхают…

— А ты вообще усохни, старый таракан! — шикнул на него второй бородач. — Тебя пока не трогают — вот и радуйся!

— Да вы вообще что о себе вообразили? — мужчина в плаще начал наливаться красным. — Да я вас…

— Сказали тебе — сиди, а то быстро оформим тебе инвалидность! — рявкнул бородач и легонько толкнул шахматиста.

Тот устоял на ногах, но бежевый плащ упал на скамью.

Под плащом обнаружился форменный китель со знаками различия и погонами генерала МВД.

— Это что… это кто… — пролепетал бородач, переглядываясь со своим двойником, и попятился.

— Да я вас… да я вам… да я от вас… — страшным голосом ревел генерал.

От соседних скамей к ним уже поспешали несколько бравых молодых парней в штатском, но с четко просматривающимся под одеждой оружием. Бородачи бросились было наутек, но их тут же окружили, схватили и обездвижили.

— Кто же это у нас? — проговорил генерал, разглядывая пленных. — Да никак это братья Магомедовы? Да они же у нас уже пять лет в розыске! Ну, удачный улов!

— Никакие мы не Магомедовы, — вяло отбивался один из бородачей. — Зауровы мы…

— Разберемся! — рявкнул генерал, и повернулся к Иннокентию Михайловичу:

— Ну, спасибо тебе, Кеша! Я этих орлов давно искал, если бы не ты, так бы и не нашел!

— Это тебе спасибо, Мишаня! — отмахнулся Иннокентий Михайлович. — Ты мне очень помог!

— А как насчет еще одной партии?

— А тебе разве не нужно с этими разбираться? — старый шахматист кивнул на бородачей.

— Да с ними мои ребята вполне разберутся!

— Ну, тогда ладно, давай еще одну партию!

На следующий день двое бородачей снова вошли в оранжерею.

На этот раз вид у них был виноватый и подавленный. И очень помятый, как будто их несколько часов крутили в центрифуге огромной сушильной машины.

Инвалид, как и прежде, сидел в своем кресле перед ящиком с растениями. По бокам кресла лежали два добермана и смотрели на бородачей с явным презрением. Не повернувшись к вошедшим, человек в кресле протянул:

— Хороши! Как вас угораздило так вляпаться?

— Виноваты, шеф! — протянул один из братьев. — Не разглядели, что он генерал!

— Ну, это надо уметь…

— Спасибо, что вытащили нас, шеф… — вяло бормотал бородач.

— Спасибо? — инвалид искоса взглянул на бородачей. — Да я бы из-за вас и пальцем не шевельнул! Я вас только потому вытащил, что у вас были сережки! А ну покажи!

Один из бородачей вынул из кармана черную бархатную коробочку и подал ее инвалиду.

— Что ж, — сказал тот, рассмотрев серьги, — вижу, что вещь действительно приличная, с историей, понимающий человек оценит. Понимаю, как дороги они были жене этого мозгляка, пожалуй, за них она его и простить может… Как он, кстати, поживает? Доставьте-ка его ко мне на инструктаж. Только вымойтесь, что ли, а то дух от вас камерный идет, вон, мальчики мои недовольны.

Один из «мальчиков» фыркнул и отвернулся, второй сморщил нос в издевательской ухмылке.

Проснулась Настя от холода. В комнате было свежо — ночи в начале июня бывают прохладные. За окном наступал серенький рассвет, а может, это были еще сумерки, опять-таки в июне непонятно.

Настя вспомнила о вчерашнем. Перед глазами встали две жуткие рожи — рыжего и другого, с прилизанными сальными волосами. Она поморщилась и прислушалась к себе.

Голова не болела, только пересохло в горле, потому что всю ночь дышала ртом. Очень осторожно она села и спустила ноги с кровати. Ничего не случилось, все предметы, видимые с трудом, силуэтами, оставались на своих местах. Дотащившись до кухни, она сто раз пожалела, что начала это предприятие. Нажав кнопочку электрического чайника, она плюхнулась на стул.

Сил совсем не было. Наверное, это от голода, поняла она, ведь не ела со вчерашнего обеда. Холодильник был пуст, как зимняя тундра, в магазин она сходить не успела, купила вчера по дороге домой половинку хлеба и полкило сосисок. Все покупки остались в сумке, а сумку забрали эти двое уродов.

При мысли о сосисках, в желудке начались голодные спазмы. Настя нашла в буфете пачку сухарей и немного кускового сахару. Вот и хорошо, вот и хватит ночью-то…

Она подавила в зародыше мысль о том, что вот сейчас, в данном конкретном случае, очень не хватает близкого человека, который был бы рядом, утешил, чаем напоил, укрыл пледом и сказал, что все будет хорошо и нос заживет.

Ага, был уже у нее близкий человек, любимый муж, и что из этого вышло?

Только не жалеть себя, тут же опомнилась она. На такие пустые и глупые занятия женщины их семьи время не тратят, говорила мама. И была, конечно, права, действительно никчемное это занятие — лить слезы и жалеть себя.

Вспомнив Сергея, Настя наконец задала себе вопрос, который вертелся в голове уже давно. А что, собственно, ее бывший муж делал в ее дворе? Шел мимо? Так двор у них не проходной. Какие у него могли быть тут дела? Да никаких у него знакомых в их дворе не имелось.

Стало быть, напрашивается единственный верный вывод: он шел к ней. Но вот зачем… Неужели хочет вернуться? Через два года? С чего это вдруг?

Настя отпила чаю и попыталась представить себе лицо Сергея, каким она видела его вчера. Как он выглядит? Озабоченный, нервный, снова мечущийся в поисках денег? Или спокойный, уверенный в себе мужчина, каким она встретила его в свое время, кем увлеклась и за которого вышла замуж? Все ли у него хорошо или снова он по уши в огромных неприятностях?

Но перед глазами стояло только его лицо, когда он склонился над ней и беспокоился, что у нее сотрясение мозга.

Тут он и правда за нее боялся. Такое не сыграешь, тем более что актер он никчемный. И все, больше она ровным счетом ничего не помнит, ни как выглядел, ни как был одет. Вроде бы выбрит чисто, но похудел, но точно она не помнит, до того ли было вчера после нападения тех двух уродов.

И вот еще вопрос, откуда они взялись. В своем дворе она их точно никогда не видела. Посторонние хулиганы к ним не заходят, потому что двор не проходной, что им тут делать-то.

Ну, отобрали они у нее сумку, так там, кроме сосисок, и брать-то нечего. Странные какие-то парни, одно слово — уроды… И как кстати появился Сергей, здорово засветил тому, с сальными волосами…

Настя допила чай и сказала себе, что как бы там ни было, что бы ни произошло, два года назад она приняла решение о том, чтобы не только развестись, но вообще выбросить бывшего мужа из своей жизни. И что никогда об этом не пожалела, и что бы ни случилось, решения своего она не изменит.

Был четвертый час утра, рассвет потихоньку набирал силу, небо на востоке чуть розовело, завтра будет хороший день.

Настя поплотнее задернула занавески и снова легла, завернувшись в одеяло.

Однако сон к ней не шел. Против воли нахлынули горькие воспоминания.

Это началось года через полтора после их женитьбы.

Все было прекрасно, они жили очень дружно, даже не ссорились по пустякам. Сергей работал, иногда только ездил в командировки, чтобы отдохнуть, как он шутил, от семейной жизни. Настя знала, что это он просто так говорит, что не бегает он по девкам, что расслабляется в чисто мужской компании.

Мама тогда жила уже в Бельгии. Ее бельгиец оказался очень приличным человеком, старше ее и не бедным, но, как водится, в экономной Европе, денег просто так ей не давал, каждую покупку нужно было обосновать и доказать, что в данный момент эта вещь необходима. Через некоторое время маме это надоело, и она устроилась работать костюмером в небольшой театрик.

Шить все женщины их семьи умели очень хорошо, начиная с прапрабабки, возможно, и раньше. Хотя раньше не нужно было, а прапрабабка, оставшись после революции вдовой с маленькой дочкой на руках, уехала из Петербурга в Псков и обшивала там немногочисленную оставшуюся приличную публику, а потом — жен руководящих работников, да и всех подряд.

Настя потому так запомнила, что не раз слышала об этом рассказы бабушки. Бабушка прапрабабку помнила уже пожилой, когда в Ленинграде жили.

В их семье чтили память родственников. По женской линии, конечно. Настя знала еще, что прапрабабка происходила из дворянского рода, и была у нее родная сестра, которая была фрейлиной при царском дворе. Маленькая Настя слушала эти рассказы, как волшебную сказку — «Золушку» или «Спящую красавицу», там были принцессы, короли и фрейлины. И назвали ее в честь прапрабабушкиной сестры Анастасией. И даже отчество было у них одинаковое — Николаевна. Но это уж, смеялась мама, простое совпадение.

Итак, мама жила в Бельгии, работала и приезжала в Россию крайне редко, Настя тоже ездила к ней всего пару раз.

И вот как раз тогда, когда мама пригласила ее провести отпуск, все и случилось. Сергей с ней не поехал — сказал, что неудобно обременять и вообще, что ему там делать в этой Бельгии.

Когда же Настя вернулась, то не сразу обнаружила, что с ее мужем что-то случилось.

Поначалу она отнесла все за счет трехнедельной разлуки, тем более первое время она и не слушала его, а торопилась донести до него свои бельгийские впечатления. Он отреагировал как-то вяло, тогда наконец до нее дошло, что с ним что-то не так. Первая мысль у нее естественно была — переспал с другой бабой, и теперь мучается совестью. И мучительно раздумывает — признаться ли честно и вымолить у нее прощение или же трястись, что та же соседка или подружка выложит все жене, а потом все отрицать.

Настя тоже была не лыком шита и не стала тут же устраивать ему допрос с пристрастием. Сначала требовалось понаблюдать и подумать, чем ей это грозит.

Однако наружное наблюдение, чтение эсэмэсок и почты ничего не дали. Сергей не срывался с места, услышав телефонный звонок, не запирался в ванной и не задерживался на работе.

Но был он какой-то пришибленный и вялый, то есть ничем не походил на счастливого любовника. Настей тоже не слишком интересовался. И все время отводил свой взгляд. Вот никак не могла она заглянуть в его глаза. А когда все же умудрилась, то поняла, что нужно что-то делать. В глазах его была только тоска.

Прошла неделя, и она обратила внимание на долгое отсутствие машины. То есть он встретил ее в аэропорту без машины, пришлось взять такси, он сказал, что машина в ремонте. И вот уж вторая неделя, а машины нет как нет. И на вопрос, когда же будет, Сергей ответил грубо и ушел из дома, хлопнув дверью.

Сильно разбил машину, поняла Настя. Попал в аварию и разбил машину. Сам вроде целый, ни царапины нет, а вдруг в той машине кто-нибудь пострадал? А что, если… что, если он кого-то сбил? Не дай бог, насмерть!

Какая тут посторонняя баба, все гораздо серьезнее! Тут Настя поняла, что настал момент для решительного разговора.

Что-что, а вызвать мужа на откровенность, да так, чтобы он выболтал все, что и сам давно забыл, любая жена умеет.

Действительность превзошла все ее самые неприятные ожидания. Оказалось, что машину Сергей проиграл. В карты.

Да-да, он пристрастился к серьезной игре. Сначала случайный приятель привел его в незаметный подвальчик на Садовой, там играли в карты, причем абы кого не пускали, только по рекомендации. И охрана случайных людей сразу отсекала.

Сергей пошел из любопытства. И увлекся, проиграл тогда не так много, но ощутимо. Позже он понял, что приятель привел его туда не просто так, а за небольшие, но деньги. Приработок у него был такой.

Через неделю Сергей почувствовал, что ему хочется отыграться, потом его тянуло в тот подвальчик снова и снова.

Он все проигрывал, занимал деньги и наконец поставил на кон машину. Это случилось, когда Настя была в отпуске.

Сейчас он рассказал ей все честно, не щадя себя, он стоял на коленях и просил у нее прощения. Он говорил, что все понял, все прочувствовал, стал другим человеком. Они проговорили долго, потом заснули в объятиях друг друга.

Так прошло время, потом Настя немного успокоилась, они даже стали собираться в отпуск, но не поехали, потому что Сергея не отпустили с работы. Что-то она почувствовала тогда, но он был с ней нежен и даже стал заговаривать о ребенке. Она-то давно хотела, но он все отмахивался — зачем тебе, успеем еще, какие наши годы.

И она окунулась в мечты о маленькой девочке, хотя не стоило этого делать. Но она расслабилась, мечтая о дочке. У нее обязательно будет дочка, такая в их семье генетика, по женской линии только девочки рождаются. И вот, пока она (дура такая!) разглядывала на сайтах ползунки и коляски, Сергей окончательно сорвался.

Она наконец прозрела и поняла, что он снова проиграл большую сумму.

Как оказалось, огромную.

Она ни о чем мужа не спрашивала, к нему невозможно было обратиться, чтобы не нарваться на грубость. Он перестал подходить к телефону, почти перестал спать, вздрагивал от каждого звонка в дверь. Когда Настя впустила женщину из Энергонадзора, которая пришла проверить счетчик, он обругал ее матом.

И вскоре к ним пришли.

Они перехватили Сергея на улице, видно, терпеливо караулили возле дома. Они ввалились в квартиру с шумом и грохотом — трое страшных здоровых парней, настоящих отморозков. У Насти от страха заложило уши как ватой, но и так ясно, что речь шла о долгах. Двое схватили Сергея и повалили на пол, и стали бить ногами, а третий в это время держал Настю.

Да ее и не надо было держать, потому что она просто окаменела от страха. Затем, когда самый мелкий из бандитов приставил к ее шее нож, до нее наконец дошло, что все это не жуткий кошмар, что она не проснется в поту и не поймет, что она в собственной постели и все хорошо. Хорошо уже не будет. Никогда. Сейчас она умрет. Вот так, здесь, от руки этого психа с белыми глазами.

Сергей вывернулся, что-то говорил, кричал, бегал по квартире, отдал им все. И серьги. Единственную память, оставшуюся ей от семьи. Мама, уезжая, наказывала беречь. Хотя мама ничего не говорила, она и так знала, что дочка сохранит фамильную вещь. Не сохранила.

Впрочем, тогда Настя была во власти ужаса, она не осознала потери. Когда прощаешься с жизнью, какие уж тут сережки…

Утром она решила: конец.

Женщины в их семье всегда отличались твердым характером. С виду мягкие, тихие, уступчивые, но у каждой внутри был железный стержень. Они всегда умели вовремя принять трудное решение, а уж если приняли, то ни за что не отступать.

Так, прапрабабушка Аглая зимой восемнадцатого года уехала из голодного, морозного, заполненного пьяными матросами и бородатыми дезертирами Петрограда в Псков, где не было у нее ни родных, ни знакомых, а только старая няня, которая еще до начала войны отправилась доживать к родне. Везла няня с собой накопленные за много лет службы деньги и подарки, среди них — ручную швейную машину «Зингер». Родня приняла няню хорошо, в Петербург пришло несколько писем, потом стало не до этого.

В восемнадцатом году взяла с собой прапрабабка только мешок с вещами для ребенка и документы. Добирались два дня, едва не замерзли по дороге, вещей не отобрали только потому, что их не было. В Пскове выяснилось, что няня давно умерла, но ее родня, вспомнив, сколько добра привезла няня в свое время из довоенного Петербурга, приняла прапрабабку, хоть и с ребенком.

И, как выяснилось, ничуть не прогадала, потому что молодая женщина тут же уселась за швейную машинку «Зингер», сохраненную родней, хоть шить в семье никто не умел.

Сначала прапрабабка обшила всю нянину родню, потом стала брать заказы. Плату получала продуктами и мануфактурой, так и прожили некоторое время. А потом прапрабабка вышла замуж за скромного школьного учителя и переехала с дочкой к нему.

Учитель был инвалидом войны — не было двух пальцев на руке, поэтому в Красную Армию его не мобилизовали. Прапрабабка поменяла свою звучную дворянскую фамилию на самую простую — Сидорова, и дочку записала тоже Сидоровой.

Так они прожили несколько лет в Пскове, потом перебрались в Петроград, учителя послали на краткосрочные партийные курсы. Прапрабабка по-прежнему шила. Тихонько, без помпы и рекламы, оттого что не поступала на работу, не заполняла никаких анкет, ее никто и не трогал.

Дочка ее, Настина прабабка, выросла и поступила в институт текстильной промышленности — ее мать решила, что все же нужно какое-то образование, хотя дочка хотела шить.

Правда по специальности дочка почти не работала, поскольку вышла замуж за военного летчика и уехала из Петербурга в маленький городок, где был военный аэродром. Там родилась Настина бабушка, назвали ее Александрой, Шурочкой.

К началу войны Шурочке было шесть лет, она с родителями жила опять-таки под Псковом в военном городке. Прапрабабка, пожилая, но бодрая, работала в то время в театре костюмером. Муж ее умер, она жила одна, шила только знакомым просто так, по старой памяти.

Дочь ее, Анна, не работала, растила Шурочку, шила только себе и ближайшим подружкам. С началом войны мужа срочно перевели куда-то, аэродром начали ликвидировать, семьям летчиков и обслуги велели ждать транспорта для эвакуации.

Прождали несколько дней, начальство отмахивалось, потом прошел слух, что немцы близко. Никто ничего не знал, все впали в панику, и тогда однажды утром Анна взяла ребенка, мешок с самыми необходимыми вещами и документы и пошла пешком в Псков. Одна, с ребенком, прошла четырнадцать километров и нашла приют у своей подружки детства, ведь прожили они с матерью в Пскове в свое время лет пять, там и в школу ходила.

И, как оказалось, чутье ее не подвело, потому что на следующий день аэродром разбомбили, и все, кто остался, погибли. Муж подруги пристроил Анну в грузовик, уходящий в Ленинград, так они добрались до города. Потом эвакуировались с прабабкиным театром в Алма-Ату. И умерли бы от голода, если бы прабабка Аглая не вывезла из Ленинграда французскую выкройку дамского бюстгальтера и не стала шить белье для местных дам. Тем и кормились, пока Анна не устроилась работать в госпиталь. Это уж было после того, как пришла похоронная на ее мужа-летчика.

Анна работала в госпитале санитаркой, иногда там и ночевала, так что Шурочка проводила много времени у бабушки в театре. Когда вернулись в Ленинград, выяснилось, что у Шурочки большие способности к рисованию, ее отдали в художественную школу.

Прапрабабка Аглая умерла вскоре, прабабка Анна вышла замуж за военного врача, а бабушка Александра окончила Академию художеств и стала работать в театре художником по костюмам.

Настя очнулась от воспоминаний, потому что во дворе хлопнула дверца машины и заработал мотор.

Вот, уже люди на работу едут, а она все мечтает, спать не может. И так-то завтра физиономия будет ужасная, а если еще не спавши… Нет, нужно выбросить из головы все несвоевременные мысли и попытаться заснуть.

Настя закрыла глаза, и поплыли мимо декорации с нарисованными замками и деревьями, прудами, фонтанами и лебедями. Потом вереницей потянулись костюмы — длинные платья с корсетами и пышными юбками, бархатные камзолы и кожаные колеты, шляпы с перьями, гусарские ментики и кивера… Все такое знакомое с детства, когда она проводила много времени у бабушки в театре.

Вот один костюм с кружевным белым жабо оказался не просто так, а надет на демонического красавца с пышными усами. Красавец облизнул красные губы и сказал что-то, блестя глазами. Настя его не слышала, она уже спала.

В дверь позвонили.

Евдокия Михайловна надела очки, нашарила палку, поднялась с дивана и медленно, осторожно пошла в прихожую. Обошла вторую от стола паркетину — та давно шаталась, не дай бог, наступишь на нее, упадешь и сломаешь шейку бедра…

Перелом шейки бедра был главным ужасом, который представляла себе Евдокия Михайловна. Она жила одна, ухаживать за ней было некому, и если она сломает шейку бедра — останется совершенно беспомощной. Так случилось несколько лет назад с ее институтской еще подругой Машей Долгоносовой. Та была моложе Евдокии Михайловны, тогда ей было всего-то восемьдесят два, но вот сломала шейку бедра — и оказалась прикована к постели, да через два месяца и умерла…

Сама Евдокия Михайловна пока, слава богу, вполне управлялась со своим нехитрым хозяйством, сама ходила в магазин, сама готовила — много ли надо старухе!

Одно только плохо — зрение у нее с каждым годом слабело. Читать она уже не могла, а ведь чтение всю жизнь было ее самым главным удовольствием! К счастью, умные люди придумали аудиокниги, так что все свободное время (а у нее почти все время было свободным) Евдокия Михайловна проводила, слушая голос кого-нибудь из любимых артистов, читающих «Анну Каренину» или «Холодный дом».

Евдокия Михайловна подошла к двери, немного постояла, прислушиваясь, и громко спросила:

— Кто здесь?

За дверью раздался молодой мужской голос:

— Евдокия Михайловна, откройте, пожалуйста, это корреспондент газеты «Петербургское утро».

Евдокия Михайловна выглянула в глазок.

Впрочем, делала она это скорее по привычке. Этот глазок и так-то безбожно искажал человеческие лица, да прибавить к этому ее плохое зрение — так что большого прока от глазка не было.

Немногочисленные знакомые не раз предупреждали ее, чтобы она никому не открывала дверь. Разумеется, никому незнакомому. Потому что в наше время (впрочем, настоящее время Евдокия Михайловна не могла считать своим, ее время давно уже прошло), в это время развелось множество жуликов и мошенников, которые норовят проникнуть в квартиру одинокой старухи, чтобы украсть у нее последнее.

Правда, никаких особенных ценностей у Евдокии Михайловны не было, но жулики-то об этом не знают!

Но голос незнакомого мужчины показался ей приятным, вежливым, к тому же какой жулик станет выдавать себя за корреспондента? Скорее уж за представителя фармацевтической компании или работника жилконторы…

Честно сказать, Евдокии Михайловне просто было интересно, о чем хочет поговорить с ней корреспондент. В ее жизни давно не было никаких событий, и Евдокия Михайловна скучала.

Она вздохнула, уверила себя, что не совершает непоправимую ошибку и повернула головку замка.

Открыв дверь, она вгляделась в посетителя.

Он был совсем молодой — не больше сорока лет, и довольно симпатичный. Светлые волосы, серые глаза, приятная располагающая улыбка…

— Заходите, молодой человек! — старушка отступила, пропуская гостя в прихожую. — Вот здесь у меня тапочки.

Гость послушно переобулся и прошел вслед за хозяйкой в ее единственную комнату. Днем Евдокия Михайловна считала эту комнату гостиной, на ночь она превращалась в спальню.

Корреспондент уселся на предложенный ему стул, положил перед собой блокнот и маленький диктофон.

— Меня зовут Алексей, — проговорил он, улыбнувшись, — а ваше имя-отчество я знаю.

— Не хотите ли чаю, Алексей? — светским тоном спросила Евдокия Михайловна.

— Чаю? Можно, пожалуй, и чаю…

Евдокия Михайловна достала из серванта парадные чашки, вазочку с конфетами, отправилась на кухню за чайником.

Эти чашки ей подарили в театре, когда провожали на пенсию, и она берегла их для особых случаев. Но посещение корреспондента вполне можно считать особым случаем…

Все у нее в квартире стояло на привычных местах, поэтому она действовала достаточно уверенно, несмотря на плохое зрение. Медленно, конечно, но чего ждать от человека в ее возрасте?

— Итак, о чем же вы хотели со мной поговорить? — Евдокия Михайловна разлила по чашкам горячий чай и устроилась напротив гостя.

— О вашей работе в театре, — ответил тот, не задумываясь.

— В театре? — переспросила старушка и подперла щеку кулаком.

В театре она проработала большую часть своей сознательной жизни, но на таком маленьком, скромном, незначительном посту, что вряд ли могла заинтересовать газету.

— Если точнее, я хотел поговорить с вами об Александре Павловне Гордеевой.

— Вот оно что! — протянула Евдокия Михайловна.

Это многое объясняло.

Она действительно была хорошо знакома с Шурочкой Гордеевой, даже дружила с ней. А Шурочка была талант, большой талант!

Шурочка Гордеева работала у них в театре художником по костюмам, и созданные ею костюмы были восхитительны, многие спектакли именно им, Шурочкиным костюмам, были обязаны половиной успеха!

Правда, не все это признавали, и при жизни слава обходила Шурочку стороной. Тем лучше, что о ней вспомнили сейчас. Хотя бы сейчас! Лучше поздно, чем никогда!

— В одном крупном московском издательстве готовится к изданию альбом, посвященный театральным художникам нашего города, — продолжал корреспондент. — В этом альбоме большая глава посвящена творчеству Гордеевой. Поэтому редактор нашей газеты решил подготовить статью о творчестве Александры Павловны, приуроченную к выходу этого альбома.

— Замечательно, замечательно! — проговорила Евдокия Михайловна. — Пора восстановить историческую справедливость! Шурочка, то есть Александра Павловна, была замечательным, выдающимся художником… Некоторые ее спектакли…

Евдокия Михайловна говорила, но в то же время наблюдала за своим гостем — и что-то в нем ей не нравилось.

Дело в том, что с тех пор как у нее испортилось зрение, взамен зрения у Евдокии Михайловны развилось какое-то другое чувство. Она начала тонко чувствовать, о чем думает ее собеседник.

Не буквально читать его мысли — этого, конечно, не было, она же не телепат, — но замечать, интересует ли его предмет разговора, или же он думает о чем-то другом, постороннем, разговор же поддерживает только из вежливости.

Так вот, этот корреспондент говорил о теме своей статьи, плел словесные кружева, но думал о чем-то другом, и то и дело украдкой бросал по сторонам быстрые внимательные взгляды.

Может быть, она все же ошиблась в нем, думала Евдокия Михайловна, может быть, она впустила в квартиру жулика, афериста? Но для обычного жулика он слишком хорошо подготовлен… он знает о Шурочке Гордеевой… откуда? Навел о ней справки?

Но для чего? Ведь у нее, у Евдокии Михайловны, нет ничего ценного, ничего, ради чего стоило бы так стараться…

А подозрительный гость продолжал свои расспросы.

— Вы ведь были очень близко знакомы с Александрой Павловной? Дружили с ней?

— Близко, очень близко… — ответила старушка и тут же прикусила язык: не стоило это говорить, надо было ответить уклончиво, обтекаемо. Теперь он от нее не отстанет, выпытает все, что можно…

— И дома у нее бывали?

— Ну, не то чтобы часто. — Евдокия Михайловна попыталась уйти от прямого ответа. — Может быть, поговорим о ее спектаклях? Она много спектаклей оформляла…

— Поговорим, поговорим. Но меня интересует не только ее творчество, но и частная жизнь, ее, так сказать, человеческий образ. Вы ведь знали, из какой она происходила семьи?

Евдокия Михайловна насторожилась. Шурочка как-то проговорилась, что происходит из очень знатной семьи, что ее родственница была близка ко двору последнего императора. Но она просила никому об этом не говорить. Время такое было, ни к чему было трубить о своих дворянских предках. Откуда же этот корреспондент знает такие подробности? Или он ничего не знает, а только запускает пробный шар?

Конечно, сейчас-то знатное происхождение никому не может повредить, наоборот, бывшие потомки крестьян и пролетариев всеми правдами и неправдами отыскивают у себя аристократических предков и рисуют развесистые генеалогические деревья. Да и что вообще может повредить Шурочке, которой больше нет на свете?

Однако глубоко укоренившаяся привычка не говорить лишнего взяла свое.

— Из какой семьи? — повторила Евдокия Михайловна раздумчиво. — Нет, об этом она никогда не говорила. Ну, какая уж такая могла быть семья? Самая обычная…

— Самая обычная, говорите? — гость быстро взглянул на Евдокию Михайловну, прищурив левый глаз, словно ловя ее в перекрестье оптического прицела. — Самая обычная, а вот у меня есть сведения, что родственница Александры Павловны была фрейлиной царского двора. Особой, так сказать, приближенной к императору.

— Что вы говорите? — Евдокия Михайловна не очень убедительно изобразила удивление. — Вы ничего не путаете?

— Не путаю, — сказал корреспондент, — и фамилия ее была Облонская. Анастасия Николаевна Облонская.

Старушка уставилась на него с испугом. Откуда он столько знает о Шурочкиной родне? И зачем он пришел к ней?

— И ваша близкая подруга никогда не рассказывала вам о фермуаре, который подарила ее родственнице сама императрица?

— Я никогда об этом не слышала, — пролепетала Евдокия Михайловна. — Чего вы от меня хотите?

— А можно попросить у вас еще чашку чая?

— Конечно, конечно! — Евдокия Михайловна поднялась из-за стола, взяла в левую руку опустевшую чашку гостя, правой подхватила трость и, тяжело опираясь на нее, поковыляла на кухню.

Эту дорогу — от комнаты до кухни — она прекрасно знала и вполне могла обойтись без трости, но у нее возникла мысль проверить подозрительного корреспондента.

Пройдя на кухню, Евдокия Михайловна нажала кнопку на чайнике, чтобы подогреть его, прислонила трость к столу и тихонько, стараясь не шуметь, вернулась к двери.

Она заглянула в комнату — и худшие ее подозрения подтвердились: подозрительный гость встал из-за стола, выдвинул ящик секретера и торопливо просматривал его содержимое.

Значит, все-таки аферист.

Причем интересует его не она, Евдокия Михайловна, — да и то сказать, что у нее есть, кроме пенсионного удостоверения? Нет, его интересует покойная Шурочка Гордеева. Он думает, что у Евдокии Михайловны есть какие-то фотографии, записи… Да черт его знает, что он думает! И она, Евдокия Михайловна, сама впустила в дом этого мошенника!

Ох, как нехорошо! Надо бы его выпроводить.

Чайник закипел и выключился. Евдокия Михайловна налила чашку, взяла трость и заковыляла обратно в комнату, нарочно громко стуча палкой и наступая на самые скрипучие половицы.

Когда она вошла в комнату, корреспондент сидел за столом в той же позе, в какой она его оставила, и руки сложил на столе, как примерный первоклассник. Он преувеличенно вежливо поблагодарил Евдокию Михайловну, отпил из чашки несколько глотков и снова приступил к своим расспросам:

— Значит, о своей семье Александра Павловна ничего не говорила?

— Ничего! — поспешно подтвердила хозяйка.

— А вы не видели в ее доме никаких старинных вещей?

Ага, вот он и подошел к тому, что его действительно интересует. Старинные вещи, антиквариат, говорят, сейчас это в цене. Фермуар какой-то приплел.

— Нет, ничего не видела! — решительно ответила Евдокия Михайловна. — Да я же вам сказала, что бывала у нее очень редко, буквально несколько раз. И потом, поймите, у меня память сдает, годы дают о себе знать.

— А мне кажется, у вас прекрасная память!

И не поймешь — то ли он ей комплимент сделал, то ли хочет поймать на слове.

А корреспондент все не унимался.

— А сейчас остался кто-то из родственников Александры Павловны?

— Внучка, — проговорила Евдокия Михайловна и снова прикусила язык. Не надо было этого говорить! Хотя, впрочем, он и без нее узнает о Настеньке. Да наверняка уже знает — он хорошо подготовился к сегодняшнему визиту.

И корреспондент тут же подтвердил ее догадку.

— Ну да, внучка! — проговорил он, как будто неожиданно вспомнив. — Анастасия!

— Ну да, Настя.

Беспокойство Евдокии Михайловны с каждой минутой возрастало. Ох и скользкий тип этот корреспондент! Надо бы его выпроводить… и позвонить Настеньке, предупредить ее. Конечно, может быть, это пустые страхи, но все же будет лучше, если Настя заранее узнает об этом странном корреспонденте.

— Я устала… — Евдокия Михайловна утомленно прикрыла глаза. — Может быть, мы закончим как-нибудь в другой раз? Скажем, завтра или на следующей неделе?..

— Да у меня осталось всего несколько вопросов! Может быть, вы немного отдохнете, и мы еще поговорим? Чтобы не беспокоить вас в другой день.

При этом глаза подозрительного гостя так и бегали по комнате. Ну надо же, какой настырный! Никак его не выпроводить! Непременно нужно позвонить Насте…

— А у вас случайно не осталось каких-нибудь писем Александры Павловны? Может быть, хотя бы записок?

— Нет, ничего не осталось, — ответила Евдокия Михайловна довольно сухо. — Я такие вещи вообще не храню.

Нет, явно он не собирается уходить!

— Давайте все же закончим в другой раз, — твердо сказала Евдокия Михайловна.

— Ну что ж, раз вы настаиваете, конечно…

Корреспондент встал, но направился не к двери, а в другую сторону, так что оказался за спиной хозяйки. Евдокии Михайловне стало вдруг страшно, так страшно, как никогда прежде.

— Спасибо вам за чай… — протянул у нее за спиной мужчина.

— Ко мне скоро должна прийти Вероника Сергеевна, врач наш участковый, — проговорила Евдокия Михайловна, пытаясь встать.

— Да что вы говорите? — в голосе гостя прозвучала плохо скрытая насмешка. — Вы ее утром вызвали?

— Нет, она по четвергам всех пожилых людей обходит, — машинально проговорила хозяйка. И сразу же поняла, какую роковую ошибку допустила.

— По четвергам? — недобро переспросил корреспондент. — Но сегодня-то среда!

Евдокия Михайловна замерла, не зная, что делать.

И в этот страшный момент в дверь позвонили.

— Вот, я же говорила, что Вероника Сергеевна должна прийти! — проговорила Евдокия Михайловна с неожиданно проснувшейся надеждой. — Это я ошиблась, она не по четвергам, а по средам ходит к пожилым! Вот она и пришла…

— Да что вы говорите? По средам? — в голосе гостя прозвучало явное разочарование.

— По средам! — Евдокия Михайловна тяжело поднялась со стула, взяла палку и поплелась в прихожую. Сейчас ей не пришлось изображать тяжелую походку, у нее и правда колотилось сердце, и ноги она едва переставляла, как будто они были налиты свинцом.

Не спрашивая, Евдокия Михайловна открыла дверь.

За дверью была, конечно, не Вероника Сергеевна — с чего бы ей прийти в среду! — за дверью стояла соседка Серафима, грубая и неприятная особа. Но сейчас Евдокия Михайловна обрадовалась ей, как родной.

— Заходите, Серафима, заходите! — проговорила она, отступив в сторону.

— Да я только за солью, — неуверенно ответила соседка, удивленная такому радушному приему, — мне бы только соли… Я борщ варить задумала, а соли в доме нет…

— Заходи, Серафима! — Евдокия Михайловна на радостях перешла на «ты». — И соли возьми, и всего, чего нужно…

Серафима неуверенно протиснулась в прихожую, где сразу же стало тесно, как в метро в час пик. В то же мгновение мимо нее проскользнул подозрительный корреспондент, выбрался из квартиры и исчез в неизвестном направлении.

— Так вам соли? — Евдокия Михайловна посуровела. — Подождите, Серафима, я сейчас принесу.

Скоро стемнело. Анастасия Николаевна, которая обычно засыпала с трудом, на этот раз клевала носом и зевала, почти не скрываясь. Дуняша и сама чувствовала необычную сонливость. Она помогла хозяйке переодеться ко сну, уложила ее на койку. Госпожа, видимо, очень устала и быстро заснула, девушка же чувствовала смутное беспокойство и боролась с подступающим сном, сидя на стуле рядом с хозяйкой.

Однако сон оказался сильнее ее, и Дуняша незаметно задремала, уронив голову на грудь.

Ей начал уже сниться какой-то смутный, нехороший сон.

Снилось ей, что они с Анастасией Николаевной едут в переполненном вагоне через бескрайние зимние степи. Вокруг них были крестьяне-мешочники, бабы с узлами, дезертиры в простреленных шинелях. Вдруг поезд начал замедлять ход и скоро совсем остановился. Кто-то испуганно крикнул: «Махновцы!»

И правда, в проходе появились страшные, звероподобные люди в косматых шапках и полушубках, перепоясанных пулеметными лентами. Такие же страшные лица лезли в окна.

Двое бандитов подошли к ним с Анастасией Николаевной, оглядели их тусклыми равнодушными глазами.

— Бабы, — проговорил один из них с вялым интересом.

— Ну, бабы! — отозвался второй. — Что ты, баб не видал? После с ними разберемся, а сперва нужно дело сделать! — И они потащили из-под скамьи заветный сундучок. Дуняша попыталась не дать его, но один из бандитов пихнул ее ногой. Дуняша упала на грязный, заплеванный лузгой вагонный пол и увидела оттуда, как махновцы роются в хозяйском сундуке, вполголоса ругаясь и повторяя:

— Где же оно? Где оно?

И тут Дуняша проснулась.

В тесном помещении было еще теснее, чем прежде, потому что, кроме них с Анастасией Николаевной, здесь были еще двое — клетчатый господин Шнурков и, как ни странно, тот кривоногий тип в гороховом пальто, от которого Шнурков несколькими часами ранее спас их сундук. На этот раз между ними царило явное взаимопонимание: оба весьма дружно перерывали содержимое сундука, который они выволокли из-под хозяйской койки.

На откидном столике горел огарок свечи, озаряя диковинную картину неровным колеблющимся светом.

— Да где же оно? — бормотал Шнурков, роясь в вещах Анастасии Николаевны.

Дуняша попыталась встать — но ноги были словно налиты свинцом, и в голове была свинцовая же тяжесть. Мысли ворочались в ней тяжело и вяло, как мельничные жернова.

Ох уж этот чай, подумала Дуняша. Хорошо, что я совсем немного выпила…

Она встряхнула головой.

Сонливость понемногу отступила, Дуняша скосила глаза и увидела на полу возле своего стула саквояж.

Грабители были увлечены своим делом и не обращали на нее внимания. Дуняша опустила руку, дотянулась до саквояжа, незаметно углубилась в него и нашарила на дне холодную тяжесть. Обхватила ребристую рукоятку пальцами, потянула на себя.

Теперь в ее руке был тяжелый тупорылый «веблей» — подарок покойного Володи, который и стрелять из него научил на пустыре возле Александро-Невской лавры.

С заряженным револьвером в руке Дуняша почувствовала себя куда увереннее.

— Господа, что это вы делаете? — проговорила она плохо еще слушающимся языком.

Клетчатый Шнурков вздрогнул и поднял голову. Гороховый тип по инерции рылся в сундуке, что-то вполголоса бормоча. Наконец и он оглянулся, небритое лицо его злобно перекосилось, и он прохрипел с сожалением:

— Вот сучка! Надо было ее придушить!

— Не велено! — отмахнулся от него Шнурков и продолжил, на этот раз обращаясь к Дуняше:

— Что же вы, Евдокия Степановна, чай не пили?

— Я вообще чай не люблю. И не заговаривайте мне зубы, это бесполезно…

— Зря, чай очень полезен! А что это такое у вас в руке, Евдокия Степановна?

— Что же вы, не видите? Револьвер «Бульдог» фирмы «Веблей». Карманная модель. Пять зарядов. Маловато, но вам хватит. Так что убирайтесь из каюты, если не хотите получить пулю!

— Удивительные познания для молодой барышни! — Шнурков криво усмехнулся. — Удивительные познания и удивительные способности! Только вы, Евдокия Степановна, кое-что забыли!

— Забыла? Что забыла?

— Забыли снять его с предохранителя! Ваша ошибка вполне понятна — редко у какого револьвера есть предохранитель. Но как раз у «Бульдога» есть…

Дуняша невольно скосила взгляд на предохранитель. Он был взведен, револьвер был готов к бою.

Да только она отвлеклась на долю секунды, которой Шнурков не преминул воспользоваться. Он взмахнул оказавшейся в руках тростью — и револьвер выпал из Дуняшиной руки, покатился по полу и вдруг выстрелил, наполнив тесную каюту грохотом и густым пороховым дымом. Гороховый тип вскрикнул и смешно подскочил, поджав простреленную ногу. Шнурков не обратил на него внимания, он надвинулся на Дуняшу и ударил ее по голове…

И Дуняша провалилась в беспросветную темноту.

В дальнем конце палубы, неподалеку от входа в машинное отделение, перед самым рассветом встретились двое — господин весьма приличного вида в черной, немного поношенной паре, и господин куда менее приличного вида в клетчатом сюртуке, с торчащими вперед, как у кролика, зубами.

— Нашел? — поинтересовался тот, что приличнее.

— Никак нет, вашество! — поморщился клетчатый.

— Что так? Ты же говорил, что таким делам обучен! Стало быть, это одни разговоры?

— Зря вы так, вашество! Мы с товарищем постарались, все обставили честь по чести, как положено, да только у горничной ее револьвер обнаружился, она стрелять начала и товарища моего в ногу ранила…

— Тоже мне, умельцы с большой дороги! Горничной испугались, девчонки неразумной…

— Мы, вашество, никого не испугались, — набычился клетчатый, — а только при наших делах шум никак не надобен. Шум при наших делах — последнее дело, а она, видишь ли, стрелять надумала. Так что пришлось нам, вашество, уйти несолоно хлебавши, пока корабельная обслуга не набежала…

— Ни на что ты не способен! Зря я с тобой связался! Надо было самому все делать…

— Вы на меня голос не очень-то повышайте, вашество! — прошипел клетчатый. — Это прежде вы на меня могли кричать, потому как прежде вы были большой человек! А все это от того, что на каждом углу городовые с шашками стояли! Кончилось ваше время! Нет больше городовых! Так что теперь наша власть! Можете, конечно, сами этим делом заниматься, только ничего у вас не выйдет! Вы такие дела делать не умеете, а мы умеем, и коли вы, вашество, не хотите со мной дела иметь — так мы с товарищем и сами управимся. Мы теперь знаем, что нужно искать, и запросто без вас обойдемся!

— Вот как заговорил? — приличный господин побагровел, он схватился за шею, как будто ему стал тесен воротничок. — Вот как ты заговорил, хам?

— Да уж, вот так! — усмехнулся клетчатый. — Кончилось ваше время, и позвольте откланяться!

Он сверкнул в темноте белками глаз и вдруг насторожился, к чему-то прислушиваясь. Затем лицо скривилось в презрительной улыбке:

— Крыса… а я-то подумал…

— Сам ты крыса! — приличный господин воровато оглянулся, достал батистовый платок, вытер со лба капли пота и вдруг встряхнул этот платок. Белая ткань расправилась, как крылья ночной бабочки, и под батистом обнаружилась раскрытая бритва. Господин взмахнул бритвой, полоснул клетчатого по горлу. Тот захрипел, схватился за расползающееся горло, глаза его вылезли из орбит. Приличный господин подхватил клетчатого под мышки, пока тот не упал на палубу, подтащил его к борту и перевалил через ограждение.

Снизу донесся едва слышный плеск.

Приличный господин отдышался, взглянул на платок, увидел на нем красные пятна и поднял платок над головой, разжал пальцы. Ветер подхватил белую ткань и понес ее над морем, в предрассветную розовеющую темноту, куда-то вдаль, должно быть, в сторону Константинополя…

На этот раз Настя проснулась, когда яркое весеннее солнце уже вовсю заглядывало в окно. В комнате было душно. Настя села на кровати и с трудом открыла глаза. Веки смыкались, хотелось поддержать их пальцами. Голова не болела, но была ужасно тяжелой, как будто заполненной чугунными болванками. Нужно хотя бы умыться, тогда полегчает. Настя стиснула зубы, встала и босиком побрела в ванную. Проходя мимо зеркала в прихожей, она не удержалась и бросила туда взгляд, хотя и знала, что нельзя этого делать.

Действительность превзошла самые худшие ее ожидания. Лицо ее было красным, а нос, наоборот, напоминал цветом сырую очищенную картофелину. И размером тоже. Глаза совершенно заплыли.

Настя с омерзением отшатнулась от этой жуткой рожи и продолжала свой путь в ванную. Там она набралась смелости и снова поглядела на себя в зеркало.

Да уж, как говорит ослик Иа-Иа, и тут ничуть не лучше. Очень осторожно она потрогала нос. Он, как ни странно, почти не болел. Но все равно, с этакой картофелиной нечего и думать идти на работу, люди шарахаться станут, машины биться, трамваи с рельсов сойдут. Нужно позвонить в театр и сказать, что она не придет. Ну может же человек заболеть?

Она умылась холодной водой и побрела по квартире в поисках телефона. На кухне не нашла, в спальне тоже. Звонок раздался из бывшей маминой комнаты, которую Настя помаленьку переделала в гостиную.

Мелодия раздавалась из-под дивана. Вот интересно, как трубка оказалась там, если в доме нет ни животных, ни маленьких детей? Ноги у нее выросли, что ли?

Она нагнулась резко, и перед глазами тут же заплясали крупные красные мухи, а в ушах тяжело бухнуло, как в полдень из пушки у Петропавловки.

— Настя? — послышался в трубке слабый старушечий голос. — Настюша, это ты?

— Я, — сказала Настя, — здравствуйте, Евдокия Михайловна.

Евдокия Михайловна, или тетя Дуся, была коллегой ее бабушки по театру и подругой. Настю она знала с детства, Настя много времени проводила в ее костюмерной, играя с красивыми лоскутками, там и шить научилась. Куклы у нее всегда были хорошо одеты. После смерти бабушки тетя Дуся звонила редко, не хотела видно навязываться, но Настя встречала ее в театре.

Когда два года назад она развелась с мужем, то решила изменить свою жизнь. Без малейших раздумий она уволилась из фирмы, где сидела за компьютером и учитывала неинтересные товары, и по рекомендации той же Евдокии Михайловны поступила в театр помощником костюмера. Тетя Дуся тогда как раз уходила на пенсию — совсем отказало зрение, вот и сделали ей на прощание щедрый подарок — взяли на ее место Настю. Бабушку-то в театре уже мало кто помнил, хотя шли еще ею оформленные спектакли.

— Настя! — Евдокия Михайловна, как многие пожилые люди, говорила по телефону преувеличенно громко. — Понимаешь, приходил ко мне один человек, интересовался твоей бабушкой.

— Какой человек? — Настя прижала телефон к уху.

— Представился корреспондентом газеты, сказал, что пишет о ней статью! Но, понимаешь, как-то он мне не понравился, скользкий какой-то, опасный…

— Нахамил вам, что ли?

— Да нет, тут серьезнее и как-то непонятно. По телефону долго рассказывать. Ты сегодня в театре будешь? Я тоже приду, поговорим.

Настя хотела сказать, что в театр сегодня не пойдет, вообще никуда не пойдет, ей нужно себя привести если не в порядок, то хоть в относительно приличный вид, чтобы люди не пугались. Но Евдокия Михайловна, как будто услышав ее мысли, повторила:

— Девочка моя, приходи обязательно, нам срочно нужно поговорить, это серьезно. И никого не пускай в квартиру, когда одна. Я через два часа буду ждать тебя в костюмерной, там нам никто не помешает.

— Хорошо, я приду, — вздохнула Настя.

«Холодную примочку на нос, — подумала она, глядя на себя в зеркало с отвращением, — а на глаза компрессы из отвара ромашки. Накраситься посильнее… Да нет, не поможет».

Настя, как обычно, вошла в театр со служебного входа.

Сразу за дверью сидела вахтерша Сима. Полное имя вахтерши было Семирамида, таким именем ее наградили родители, обладавшие богатым воображением, но своего роскошного имени она стеснялась и отзывалась на простецкую Симу. Обычно Сима вязала на посту какие-то пинетки или носочки для своих многочисленных внуков, но на этот раз вязания у нее в руках не было, а был большой мятый клетчатый платок, в который она шумно сморкалась. И глаза у Симы были красные, как у мартовского кролика.

— Что случилось, Сима? — сочувственно спросила Настя.

Но вахтерша ей не ответила, она только трагически взмахнула рукой, уткнулась лицом в платок и разразилась бурными рыданиями.

«Насмотрелась в театре трагедий! — подумала Настя. — Лучше бы вязала!»

Она прошла мимо рыдающей вахтерши и повернула в полутемный коридор, который вел к костюмерному цеху. Тут навстречу ей попалась Люся Коровкина, ассистент осветителя. Люся шмыгала носом, и глаза у нее тоже были красные. Настя хотела спросить у нее, что стряслось в театре, но Люся, завидев ее, метнулась в сторону и скрылась в темном ответвлении коридора.

Настя пожала плечами и пошла дальше.

И тут она увидела театрального пожарного дядю Ваню Свиридова.

Слава богу, он не шмыгал носом, и глаза у него были обычного цвета — цвета практичной шаровой краски. Да и то сказать — плачущий пожарный — это фантастика, причем совершенно ненаучная.

— Дядя Ваня! — обратилась к нему Настя. — Что у нас стряслось? Что-то все, кого не встречу, рыдают…

— Так жалко ж ее! — вздохнул пожарник. — Столько лет уж тут… привыкли ж!

И он взглянул на Настю с каким-то преувеличенным сочувствием. Что тоже не очень характерно для пожарных. Не потому, что они более черствые и бессердечные, чем прочие люди, а потому, что они навидались всякого.

— Кого жалко? — переспросила Настя. — К кому привыкли? Кто сколько лет?

— Так знакомая ж твоя… — протянул пожарный неуверенно, — тетя Дуся…

— Что? Что такое с тетей Дусей? — испуганно вскрикнула Настя.

Дядя Ваня воровато оглянулся, высматривая пути отхода, но отступать ему было некуда, сзади была глухая стена.

— Да в чем дело? — повторяла Настя, надвигаясь на пожарного и приготовившись уже схватить его за лацканы пиджака и трясти, пока не объяснит толком. — Скажет мне уже кто-нибудь, что с ней случилось?

— Упала, должно быть… — лепетал пожарный, уклоняясь от Настиных рук. — Споткнулась, должно быть…

— Споткнулась? Упала? Шейку бедра сломала, что ли? — Настя вспомнила главный тети Дусин страх — перелом шейки бедра.

— Если б, — вздохнул пожарник. — Если б шейку бедра, это бы полбеды. Так она свою шейку сломала, в общем, насмерть…

Настя охнула.

Она поняла, почему плакали все встреченные ею женщины. В театре тетю Дусю любили как родную. Она работала здесь дольше всех, собственно, она работала здесь всегда, она казалась такой же необходимой и обязательной частью театра, как кариатиды перед входом. Когда тетя Дуся по причине ухудшения зрения не смогла больше работать костюмером и ушла на пенсию — она не смогла покинуть родной театр, и приходила сюда почти каждый день — поговорить с бывшими коллегами, посмотреть, как подвигается работа над новой постановкой, заглянуть на репетицию. Ее все любили…

Настя почувствовала, как глаза наполняются слезами.

Но постаралась сдержаться, не зареветь, как последняя дура.

— Где она? — спросила, с трудом справившись со своим дрожащим голосом.

— Так возле реквизитной же… — отозвался пожарный, опасливо глядя на нее. Как всякий мужчина, он боялся женских слез и не знал — заплачет Настя или воздержится.

— Она ж как там упала, так и лежит… — продолжал он, с облегчением увидев, что Настя держится. — Вероника Павловна ж велела не трогать. На всякий случай. Оно, конечно, ясно ж, что несчастный случай, но все же ж велела не трогать, пока полиция не поглядит, как там да что… такой же порядок…

— Возле реквизитной? — удивленно переспросила Настя. — А что она там делала?

Реквизитная — последнее место, где могла оказаться тетя Дуся. С Трофимовым, театральным реквизитором, она не ладила. То есть с ним никто в театре не ладил, такой уж скверный был у него характер. А сама комната с реквизитом находилась в самом дальнем углу театра, куда почти никто не заглядывал.

— Так случайно ж, наверное, зашла. Она ж плохо видела — вот и ошиблась, наверное…

Настя хотела возразить пожарному, хотела сказать, что, как бы плохо ни видела тетя Дуся — она знала театр как свои пять пальцев, знала лучше любого актера, лучше самого пожарного.

Хотела — но не стала, потому что подумала о другом.

А именно о том, что тетя Дуся только сегодня позвонила ей и попросила встретиться в театре. Она хотела поговорить о чем-то важном. И была очень взволнована…

О чем она хотела поговорить?

— Так, говорите, возле реквизитной? — еще раз уточнила Настя.

— Ну да, возле реквизитной! — энергично кивнул пожарный. — Так я же ж пойду… мне ж огнетушители поверять нужно… — и он исчез в полутьме театральных коридоров.

А Настя отправилась к реквизитной.

Она прошла мимо репетиционного зала, поднялась по узкой деревянной лесенке, выходившей на балкончик, наподобие капитанского мостика возвышавшийся над площадкой, где перед прогоном расстилали декорации. С этого мостика художник вместе с режиссером смотрел на декорации перед тем, как вынести их на сцену, проверял, как они будут выглядеть из зала.

Оттуда, с этого мостика, еще одна, незаметная со стороны дверь вела в короткий коридор и дальше — в реквизитную.

В коридоре перед реквизитной толклись несколько человек из театральной массовки. Кто всхлипывал, кто сокрушенно качал головой, все вполголоса переговаривались, как обычно разговаривают в присутствии тяжелобольного.

— Здесь? — спросила Настя знакомого рабочего сцены.

— Здесь… — кивнул он с тяжелым вздохом.

Настя и сама уже разглядела в полутьме под балконом неловко свернувшееся тело.

Она протиснулась к телу, раздвинув зевак. Впрочем, они и сами расступились, узнав ее. На лицах было сложное выражение — сочетание жалости, сочувствия и того жадного интереса, какой у многих людей возникает при виде чужого несчастья…

Подойдя к трупу, Настя опустилась на колени.

Попросту, ноги не держали ее, и она едва не упала.

Тетя Дуся казалась удивительно маленькой и беззащитной, как будто под конец жизни превратилась в ребенка. Одна рука была неловко подвернута под тело, другая вытянута, словно на что-то показывала. А самое главное — голова была повернута под странным, диким, невозможным углом, как часто пишут в полицейских протоколах — несовместимым с жизнью.

Настя дотронулась до вытянутой вперед руки, словно хотела проститься с тетей Дусей. Рука женщины была такая холодная, такая неживая, что Настя поняла с абсолютной ледяной ясностью, что тети Дуси больше нет, что это скорченное на полу тело не имеет к ней никакого отношения. В то же мгновение Настя почувствовала, как глаза ее наполняются слезами, как слезы стекают по щекам — и ничего не могла с этим поделать…

Стоявшая рядом Виктория Львовна, завлит театра, унылая старая дева в очках с толстыми стеклами, протянула Насте платок. Настя благодарно кивнула, вытерла слезы, хотела вернуть платок — но Виктория Львовна покачала головой — оставь, тебе еще пригодится…

Очки Виктории Львовны вызвали у нее какую-то важную мысль.

Настя попыталась удержать, вернуть ее мысль, и это ей с большим трудом удалось.

Очки.

Тетя Дуся без них почти ничего не видела, она не могла сделать без очков ни шагу — где же они сейчас?

На мертвой старушке очков не было, не было их и на полу, по крайней мере поблизости от тела…

— Очки! — проговорила Настя, подняв голову и оглядев окружающих. — Где ее очки? Никто не видел?

Люди недоуменно переглядывались: есть о чем беспокоиться! Тут человек умер, а ее волнуют какие-то очки!

Только Виктория Львовна, кажется, поняла, о чем думает Настя. Ну да, сама носит сильные очки, как ей не понять!

Она отступила, оглядела пол под ногами и протянула:

— Правда, очков не видно!

— Наверное, потому и упала, что без очков шла! — предположил Кочетов, старый актер на второстепенных ролях — слуг, монахов, благородных отцов.

Так бы и сидел, невостребованный, да приглашенный молодой режиссер ставил у них «Вишневый сад». Так Кочетов там так Фирса сыграл, что какая там второстепенная роль! На него одного смотреть ходили, как говорят, украл спектакль. Тот, приглашенный, уехал что-то ставить в Новосибирск или Пермь, никто точно не знает, а Кочетов снова на вторых ролях.

— Да она без очков шагу не могла ступить! — проговорила Настя, поднимаясь на ноги.

Тут распахнулась дверь реквизитной, и на пороге появился реквизитор Трофимов. В руке он держал женскую сумку из черной кожи, на лице было выражение раздражения и недоумения.

— Чья это сумка? — проговорил он, оглядывая присутствующих. — Кто ее ко мне подбросил?

Трофимова в театре не любили, театральные шутники и остроумцы часто над ним подшучивали, как-то раз подложили в его кресло чучело лисы, но какой смысл подбрасывать ему сумку…

Тут Настя пригляделась к этой сумке — и узнала ее.

Ну да, черная сумка с вышитым на ней красным цветком. Это же любимая сумка тети Дуси! Несколько лет назад Настя сама привезла ей эту сумку из зарубежных гастролей, сумка очень понравилась Евдокии Михайловне, и она брала ее всякий раз, как выходила из дома, как она говорила, по-парадному. Не в магазин или в участковую поликлинику, а в театр. Потому что театр был — ее все… В театр она всегда шла, как на праздник.

Настя хотела сказать, что это сумка Евдокии Михайловны, и поинтересоваться, как она попала к Трофимову, но горло перехватило, потому что представила она воочию, как идет тетя Дуся, прижимая к боку эту сумку, чуть ссутулившись и наклонившись низко. И ногами чуть шаркает.

Все. Больше никогда так не пойдет. Настя едва сдержалась, чтобы не зареветь в голос.

— Понятия не имею, чья это сумка! — неприязненно проговорила Виктория Львовна, потому что стояла ближе всех к Трофимову.

«В театре несчастье, а он и внимания не обращает!» — говорил ее взгляд.

— Дурацкая шутка! — прошипел Трофимов, не обратив никакого внимания на неодобрительные взгляды стоящих рядом с телом людей, и вернулся в свою комнату.

— Да какая шутка! — вскочила было Настя, но Трофимов махнул рукой и захлопнул дверь в реквизитную.

А Настя снова опустилась на колени, под недоуменными взглядами окружающих осмотрела пол вокруг тела.

Очков нигде не было. Больше того, не было и осколков стекла, которые непременно появились бы, если бы очки разбились. Значит, тетя Дуся пришла сюда уже без очков!

Но это невозможно.

Настя снова поднялась на ноги и, как сомнамбула, опустив глаза в пол, внимательно глядя под ноги, двинулась в обратную сторону — туда, откуда она только что пришла.

Все зеваки безмолвно расступились перед ней и проводили удивленными взглядами. А Настя поднялась на смотровой балкон, задержалась там, внимательно осмотрев пол.

Если бы она нашла здесь очки — это бы многое объяснило в загадочных обстоятельствах смерти тети Дуси.

Евдокия Михайловна могла уронить очки на балконе, могла потом наклониться, чтобы найти их, и сослепу сорваться отсюда. Правда, оставался вопрос, зачем вообще она сюда пришла, если назначила встречу с Настей в костюмерной.

Но очков здесь не было.

Настя пошла дальше.

Она прошла по коридору в обратную сторону, дошла до той самой развилки, откуда началось все непонятное. Здесь тетя Дуся должна была повернуть налево, к костюмерной, но вместо этого она пошла направо, туда, где и нашла свою смерть…

Настя остановилась, повернулась на сто восемьдесят градусов, встав на то самое место, где за час до того, наверное, стояла Евдокия Михайловна…

И тут она заметила, как в темном углу коридора что-то сверкнуло.

Она шагнула вперед, наклонилась.

И подняла с пола очки. Старомодные очки с круглыми стеклами, в дешевой металлической оправе. Очки тети Дуси. Те самые, без которых она и шагу не могла сделать.

— И что же это вы нашли? — раздался за спиной Насти любопытный голос.

Настя испуганно обернулась.

В двух шагах от нее стоял невысокий мужчина с широким простоватым лицом и коротко стриженными русыми волосами.

— Вы кто? — спросила Настя, стараясь не показать свой испуг.

— Капитан Ненароков, — ответил незнакомец, и протянул Насте открытую книжечку удостоверения. — Я расследую этот… печальный инцидент.

Настя машинально взяла книжечку в руки, но в коридоре было темновато, да и сама она от волнения не могла сосредоточиться, разглядела только лицо на фотографии — такое же широкое, с бестолково торчащим ежиком волос.

— Вы из полиции? — задала она глупый вопрос.

— Да, как будто… а вы тут работаете?

— Да, костюмером.

— А зовут вас как?

— Анастасия Веселова, — представилась Настя.

— Так что же вы нашли?

— Очки, — Настя показала ему свою находку. — Это ее очки, Евдокии Михайловны. Тети Дуси.

Полицейский прищурился, как будто прицелился в нее из своего табельного пистолета:

— Покойная Евдокия Михайловна Цветкова была вашей родственницей?

— Да, то есть нет. Она была близкой подругой моей бабушки. Очень близкой.

Настя тут же на себя рассердилась, заметив в его глазах насмешливые искорки. Причем тут бабушка? Говорила же ей тетя Дуся, чтобы была осторожнее и не болтала попусту! Во всяком случае, Настя вынесла такое впечатление из их утреннего разговора.

Однако этот шустрый капитан наверняка уже успел с кем-то поговорить, разузнать обстановку в театре, если знал о ее особых отношениях с тетей Дусей.

— Бабушка много лет работала в этом театре художником по костюмам, — сказала она, — и Евдокия Михайловна тоже.

— А вы, значит, продолжаете династию? — снова прищурился капитан, и в голосе Насте почудилась легкая насмешка.

— Да нет, я просто помощник театрального костюмера, — она скромно опустила глаза, — знаете, подшить, подогнать по фигуре, отгладить платье перед спектаклем, много всякой работы… А Евдокия Михайловна помогала советами…

Насмешливые искорки в глазах капитана Ненарокова тут же погасли — какому мужчине охота слушать о шитье и глажке? От таких разговоров в сон клонит.

Полицейский осторожно взял у нее очки и положил их в пластиковый пакет.

— Кстати, хочу вас предупредить на следующий раз, — проговорил он строго. — Если вы находите предмет, который может иметь отношение к подозрительной смерти или другому происшествию — не берите его в руки, лучше дождитесь появления профессионала, знаете, ведь там могут быть отпечатки пальцев.

Да что он себе позволяет? Настя рассердилась и решила перехватить у полицейского инициативу.

— А я вас хочу предупредить — на следующий раз не появляйтесь так неожиданно! Вы меня напугали! Хорошо, что у меня сердце здоровое, а если бы на моем месте был пожилой человек? Кроме того, как я могла оставить очки на месте? Откуда же я знала, что вы сейчас появитесь? И вообще, вы же для себя уже все решили! Вы считаете, что это был несчастный случай?

— А вы?

— Ну, я же не служу в полиции… — Настя пожала плечами и насмешливо взглянула на капитана.

— А я служу. И мне, к сожалению, очень часто приходится сталкиваться с такими печальными историями. Пожилые люди часто погибают из-за собственной неосторожности, из-за забывчивости, из-за плохого зрения… Вы даже представить не можете, как часто это случается! Кто-то забывает выключить газ в квартире, кто-то забывает посмотреть на светофор…

— Тетя Дуся… Евдокия Михайловна вовсе не была в маразме! — перебила его Настя. — Она еще многим молодым могла сто очков вперед дать!

— Никто и не говорит о маразме! — примирительно проговорил капитан. — Об этом и речи нет. Я говорю только о плохом зрении. Которое, кстати, подтверждают эти очки, очень сильные. Она ведь без очков очень плохо видела?

— Очень плохо, — признала Настя и тут же спохватилась, — то-то и странно! Я нашла очки здесь, очень далеко от трупа. Как же Евдокия Михайловна прошла без них это расстояние? Да она бы с места не сдвинулась, пока их не нашла!

— Ну, для этого могут быть разные объяснения… Возможно, она очень спешила куда-то, волновалась…

— Все равно, без очков она бы никуда не пошла. Тем более что там, где ее нашли, ей вообще нечего было делать. Ну, да я зря вам все это говорю — вы ведь для себя уже все решили! Вы для себя постановили, что это несчастный случай — и не принимаете всерьез никакие другие версии! Подгоняете все под свою!

— Зря вы так! — обиженно возразил полицейский. — Я рассматриваю все версии, но, конечно, отдаю приоритет самой вероятной. А самая вероятная версия в данном случае — несчастный случай… Извините, конечно, за тавтологию…

Капитан вздохнул и добавил:

— Это гораздо более вероятно, чем злой умысел. Хотя бы потому, что очень трудно найти какой-то реальный мотив. Молодых убивают гораздо чаще, чем пожилых. Конечно, пожилых тоже убивают, но в других обстоятельствах, чаще всего в квартире — если старушка застала вора на месте преступления…

Настя хотела было что-то возразить — но передумала. Этот капитан с забавной фамилией такой зануда. Все у него заранее по полочкам разложено и бирки наклеены. Стоит ли рассказывать ему о звонке тети Дуси, о ее просьбе прийти скорее в театр для какого-то важного разговора? Тут как раз все сходится — разволновалась старушка, поспешила, очки потеряла, да и упала.

— Гражданка Веселова! — вдруг сказал полицейский. — Если вам есть что сказать по делу, не скрывайте, скажите это сейчас! Потому что у меня еще очень много дел!

Вот интересно, что это он о себе возомнил? Может, он думает, что Настя просто так тут стоит, с целью вызвать к себе интерес? Может, он думает, что она нарочно тянет время, кокетничает? Ну и ну! Как и у всех мужчин, у него такое самомнение!

— С чего вы взяли, что я что-то от вас скрываю? — холодно удивилась Настя.

— Ну, я же вижу, у меня глаз наметан… — тут капитан немного смутился, — ваш нос… Вы тоже упали? Или кто-то…

— Или кто-то… — тяжело вздохнула Настя, — и видит бог, как я об этом жалею.

— Вы должны написать заявление о побоях! — капитан незаметно посмотрел на часы. — Домашнее насилие… это серьезно, это нельзя оставлять безнаказанным!

— Какое насилие? — Настя вытаращила глаза. — Это не насилие, а ринопластика. Мне корректировали форму носа, он был курносый, а теперь будет прямой, понимаете? Так что ваш наметанный глаз вас нынче подвел. Желаю успехов в работе!

Настя притащилась домой совершенно без сил. Перед глазами стояла ужасная картина — маленькая фигурка, беспомощно скорчившаяся на дощатом полу. Вид сверху. Бедная тетя Дуся — одинокая, старая, совсем слепая… Да еще эти очки…

Нет, она не станет об этом думать, этак можно с ума сойти. Неужели тетю Дусю убили? Вот так просто сбросили с балкона никому в жизни не сделавшую плохого безобидную старуху? Не может быть! Кто способен на такую подлость?

Хотя, что-то такое утром говорила тетя Дуся, кто-то к ней приходил, спрашивал насчет бабушки, она хотела предостеречь Настю. Неужели? Неужели это как-то связано с ее смертью?

Этот полицейский капитан с такой забавной фамилией Ненароков смотрел на нее так строго, как будто в чем-то обвиняя. Если вам есть что сказать, скажите это сейчас! Ага, не хватало еще рассказывать ему о бабушке!

Да он и слушать не станет, бабушка умерла больше десяти лет назад, ее и в театре-то не все помнят. И тут вдруг приходил к ее подруге какой-то подозрительный корреспондент. И теперь и не узнать, из какой газеты. Нет, смерть тети Дуси — это какое-то ужасное совпадение, нужно примириться с ней и больше не думать.

Настя прошла на кухню, удачно увернувшись от зеркала. Надоело уже свою физиономию жуткую разглядывать.

И тут она вспомнила, что забыла зайти в магазин. Совершенно вылетело из головы.

Заглянув для порядка в холодильник, она поняла, что он пуст, хоть вообще отключай. Ну что она за хозяйка? Хотя за последние два года вроде бы и некому готовить. И заботиться не о ком. Мама, узнав о ее изменившемся семейном положении, не посочувствовала ей и даже, похоже, ничуть не расстроилась.

«Не горюй, Аська, — сказала она тогда по телефону, — такая уж судьба у женщин нашей семьи — замуж выходить непременно по два раза. И второй раз — уж навсегда. Так что не расстраивайся, найдешь еще свое семейное счастье!»

Родители развелись, когда Настя была совсем маленькой, отца она почти не помнит. Он уехал в другой город и с дочкой встреч не искал, хотя мама и не препятствовала.

Бабушкин первый муж был геологом, каждый год уходил в партии и утонул где-то в районе Подкаменной Тунгуски, когда его дочери было семь лет. Потом бабушка вышла замуж за своего старого друга, тоже художника, он умер раньше ее.

Хорошо матери говорить, вздохнула Настя, живет там в своей Бельгии на всем готовом, а тут и накормить некому…

И в это время послышался звонок в дверь.

Настя мгновенно напряглась, со вчерашнего дня она не ждала от незнакомых и неожиданных звонков ничего хорошего.

Звонок был одиночный, робкий. Зоя Васильевна звонит три коротких звоночка, соседка снизу может прибежать по поводу протечки или шума, но у нее звонок громкий, настойчивый.

Настя посидела немного, прислушиваясь. Звонок повторился. Она тут же рассердилась на себя. С чего это она так разволновалась? Чего ей бояться в собственной квартире?

— Кто там? — хотела спросить громко и решительно, но голос предательски дрогнул.

— Это я, Сергей… — Голос бывшего мужа тоже звучал робко, неуверенно.

«И чего он повадился, интересно знать?» — Настя чуть не сказала это вслух. В глазке виднелась совершенно незнакомая рожа с выпученными глазами. Но, если приглядеться, то узнать можно.

— Настя, открой, мне нужно с тобой поговорить!

На губах у Насти застыл резкий ответ, что разговаривать им совершенно не о чем, что жили они два года друг без друга вполне сносно и дальше проживут.

— Извини, я плохо себя чувствую, устала очень… — пробормотала она вполголоса.

— Настя, это важно!

Настя вздрогнула.

Только сегодня утром Евдокия Михайловна говорила ей те же слова. А она не поверила и не поторопилась. Может быть, если бы Настя приехала сразу к ней, то тетя Дуся была бы жива?

— Заходи! — Она открыла дверь и отступила в сторону.

Он тщательно вытер ноги об половик и нашел в ящике под вешалкой тапочки — новые, все его вещи, все, что он не забрал, Настя в свое время вынесла на помойку, чтобы о нем ничто не напоминало.

Настя в это время думала, куда его провести.

Если на кухню, то он запросит чаю или кофе, а у нее кофе-то найдется, но к нему ничего нет, в доме хоть шаром покати. А если в гостиную, то там кажется не убрано…

— Как ты себя чувствуешь? — участливо спросил Сергей, держа путь на кухню.

— Нормально, — голос снова дрогнул, и она рассердилась на себя, — сам, что ли, не видишь?

— Ну, вчера гораздо хуже было, — хмыкнул он.

Что-то такое почувствовала она в его голосе и насторожилась. Вот зачем он притащился? И вчера, что он делал в ее дворе? И эти двое уродов, они явно не местные.

Настя прожила в этом доме много лет, и знала если не всех в окружающих дворах, то очень и очень многих. С кем-то из жильцов была близко знакома, кого-то просто знала в лицо. Но эти двое никогда не попадали в поле ее зрения. Такую рожу, как у того рыжего, раз увидишь — не забудешь!

Настя остановилась, не дойдя до кухни. Сергей не услышал ее шагов сзади и оглянулся.

Настя внимательно взглянула на него. Ничего особенного, человек как человек. Не очень и изменился, как будто и не было этих двух лет. Похудел немножко, волос чуть меньше стало, а так… Одет чисто, аккуратно, рубашка новая, стрижка свежая.

— Настя, — он правильно понял ее взгляд, — я вижу, что ты мне не рада, но мне нужно с тобой поговорить.

— У тебя неприятности? — отреагировала она.

Наверняка так и есть, иначе с чего бы он притащился? Проверить ее самочувствие? Ох, не верится!

— Напротив, все хорошо, — ровным голосом ответил он.

Врет или нет? Непонятно. Хорошо бы посмотреть ему в глаза, но для этого нужно подойти близко. И положить руки ему на плечи, чего Насте делать совсем не хотелось.

Вот интересно, выходила за него ведь по любви, какой уж там расчет. И все у них было хорошо — и в смысле секса, и вообще. А вот как только приняла она решение выбросить его из своей жизни — так все чувства как отрезало. Возможно, этому способствовали белые безумные глаза младшего бандита и нож возле ее шеи.

Сергей оглядел кухню, и Настина рука сама нажала кнопочку электрического чайника. Если человека чаем не напоить, то что вообще на кухне делать?

Она сунулась за заваркой в шкафчик, и тут, за банками с крупой, увидела вдруг коробку шоколадных конфет.

И как она там очутилась? Ах да, месяца два назад Лизавета Васина, играющая у них Офелию и Джульетту, оказалась беременной. То есть залетела-то она гораздо раньше, но тогда вдруг стало здорово заметно. Вера Степановна первая сказала — что-то вы, Лизочка, сильно возмужали. Настя тогда переглянулась с Лизаветой и все поняла, та и призналась ей приватно, что сначала не хотела ребенка оставлять, но муж вопрос ребром поставил, прямо до развода. А если в театре сейчас узнают, то ее из всех спектаклей выкинут и новых ролей не дадут, желающие на ее место найдутся. А так она до конца сезона доиграет, летом родит, а осенью можно снова в театр вернуться.

В общем, Настя, никому ни слова не говоря, потихоньку все ее платья расставляла, за то Лизавета и таскала ей коробки конфет, так что она на сладкое и смотреть не могла. Сейчас-то Лизавета в декрете, уж когда скрывать невозможно стало, скоро родит, а конфеты очень кстати оказались.

Настя заварила чай и надела на чайник яркого петуха. Петух был хорош — с большим красным гребнем, красной же бородой и черными глазами-бусинками.

— Тот же самый, — улыбнулся Сергей, погладив петуха.

Петуха сшила мама когда-то давно, когда подрабатывала в театре кукол. Настя закусила конфету — чуть подсохла, но есть можно. Они пили чай молча, Настя видела, что бывший муж мнется, собираясь с духом. Она не хотела ему помогать, пусть сам выпутывается. В конце концов, это он к ней пришел, она не искала встречи.

— Настя, — начал он наконец, — я…

«Если скажет, что стал другим человеком, выгоню в шею»! — подумала она, незаметно потрогав шрам на шее. Она едва нащупала его, и зудеть он не стал.

Сергей внезапно сорвался с места и побежал в прихожую. И вернулся так скоро, что она не успела удивиться.

— Вот, — он положил на стол маленькую коробочку из черного бархата, — посмотри.

Она не пошевелилась, даже не протянула руки. Тогда он сам открыл коробочку и подвинул к ней через стол.

Сердце забилось так быстро, как будто она пробежала стометровку с олимпийским временем.

В коробочке лежали сережки. Те самые, прапрабабкины, их фамильная вещь. Белое золото, небольшие, но яркие изумруды и вокруг мелкие бриллиантики. С детства знакомая вещь. Те самые серьги, которые прабабка вывезла из голодного Петрограда, а потом ее дочка унесла, убегая в Псков от немцев, те самые, которые не продали в эвакуации, те самые, которые лежали в шкатулке у бабушки, и она разрешала маленькой Насте их разглядывать и говорила, что потом они будут ее…

Те самые серьги, которые ее муж в тот страшный день отдал бандитам, спасая, возможно, ее жизнь. Но с другой стороны, если бы не он, то ничего бы и не случилось.

И вот теперь он вернул их назад.

— Как тебе удалось? — сдавленным голосом спросила Настя, осторожно вынимая серьги из коробочки.

— Я… я долго искал. Они попали к перекупщику, потом к одному такому… коллекционеру. Он содрал несусветную цену! — заговорил Сергей, но тут же поправился. — То есть только запросил. Но когда я объяснил, что это — фамильная вещь, что ее хранили в семье много лет, он пошел мне навстречу. Настя, я должен был их вернуть! Это — самое малое из того, что я могу сделать, чтобы вымолить у тебя прощение за то, что испортил тебе жизнь!

Настя снова напряглась, ей не понравилось слово «вымолить». Оно было из лексикона того, прежнего Сергея, когда он бегал по комнате, натыкаясь на мебель, или стоял перед ней на коленях и говорил, говорил, говорил, так что слова его сливались у нее в голове в одну тягучую, вязкую массу.

Однако серьги — вот они. Настя взяла их дрожащими руками. Точно они, вот тут крошечный дефект одного бриллиантика, темная точка в глубине, да что там, Настя эти серьги из тысяч таких узнает! Да они уникальные, сделаны на заказ, других таких больше нет. Она думала, что потеряла их навсегда, матери ничего не сказала — стыдно было. Да она вообще матери ничего не говорила насчет той истории, сказала, что развелась с мужем, и все.

— Спасибо. — В глазах защипало, и она отвернулась, чтобы Сергей не видел ее слабости.

— Расскажи мне о них, расскажи мне вообще о своей семье! — попросил он, и Настя не спросила, зачем это ему. Что в самом деле — он вернул ей серьги, нашел с трудом, выкупил. Наверняка это стоило ему больших трудов. И не только трудов.

Вот именно, выкупил. Стало быть, у него сейчас есть деньги. И он не играет больше. Потому что если бы играл, то тотчас бы проиграл эти деньги. Интересно, как ему удалось соскочить, избавиться от этой пагубной привычки?

Но Насте так не хотелось сейчас снова окунаться в тот кошмар, что она с удовольствием сменила тему. И начала рассказывать, что серьги принадлежали ее прапрабабке, что их подарила ей старшая сестра, с которой расстались они в далеком восемнадцатом году, и больше о ней не было ни слуху ни духу.

— Как интересно, — вздохнул Сергей, — ты никогда мне об этом не говорила.

— Ты не спрашивал, — нахмурилась Настя, — я думала, что это интересует только меня. Ты сказал бы, что это прошлый век, то есть так оно и есть, и…

— Это наша история, — возразил он.

Настя быстро взглянула на него, снова ей показалось, что с бывшим мужем что-то не то. Не то чтобы интерес его был фальшивым, но каким-то наигранным. Впрочем, ей так надоело его анализировать и опасаться. В конце концов, он пришел с добрыми намерениями. И ей приятно его видеть. Потому что до боли захотелось побыть с близким человеком, пожаловаться на жизнь. Хоть бы мама была здесь!

— Настена, ты какая-то беспокойная, — Сергей придвинул свой стул ближе, — случилось что-то?

— Знаешь, — голос ее дрогнул, — тетя Дуся умерла.

— Как умерла? — Он вспомнил, и за это Настя была ему благодарна.

— Упала с балкона возле реквизиторской. — Настя почувствовала, как по щекам катятся слезы.

— Бедная моя, бедная, — он уже обнимал ее и прижимал к груди, — ты так ее любила, я знаю. Девочка моя, как же ты, совсем одна, одна-одинешенька…

И гладил ее по плечам, и целовал волосы, и стирал губами слезы с ее щек.

— Сережа, — шептала она, — Сережа, мы, наверно, не должны, так неправильно…

— Все правильно, — шептал он в ответ, — я так скучал по тебе. Неправильно было нам расставаться… больше такого не случится… мы должны быть вместе…

Настя так хотела ему верить! И поверила.

А он уже подхватил ее на руки и понес в спальню. Настя закрыла глаза и отдалась этому удивительному ощущению — плыть по воздуху, находясь в сильных мужских руках. И не думать ни о том, что будет завтра или через неделю, а только о том, что будет сейчас.

Она проснулась на рассвете. Постель рядом с ней была пуста, значит, Сергей ушел. А она и не заметила. Что ж, может, это и к лучшему. Утром пришлось бы разговаривать, что-то обсуждать, а Настя понятия не имеет, что теперь делать. В свое время она приняла решение и не собиралась его менять. Но жизнь всегда вносит свои коррективы. Ах, да ладно, об этом она подумает потом, завтра.

И она заснула, и спала крепко и без сновидений. И разумеется, проспала, так что утром думала только о том, как бы не выскочить из дома без юбки или с одним ненакрашенным глазом.

В театре творилось что-то непонятное. Актрисы метались по углам, то о чем-то шушукались, то ругались ненатуральными злыми голосами, кто-то плакал. О смерти тети Дуси никто уже и не помнил.

Настя столкнулась в коридоре с немолодой травести Цыпленкиной, бог знает сколько лет игравшей в театре роли капризных детей. Цыпленкина громко всхлипывала, лицо ее было покрыто красными пятнами.

Настя с Цыпленкиной часто имела дело, ей то и дело приходилось подгонять той по фигуре детские костюмчики, и они до сих пор неплохо ладили.

— Лидия Семеновна, что случилось? — спросила Настя актрису.

Но та взглянула на девушку волком и прошипела:

— Ты еще спрашиваешь? Не забудь крем для загара купить!

— Что? Какой крем? — удивленно переспросила Настя, но Цыпленкиной уже и след простыл.

Зато в коридоре появилась Виктория Львовна. Она шла, на ходу листая какие-то документы.

Виктория была женщина на редкость спокойная, за глаза ее называли мороженой треской. И сейчас массовая истерика ничуть ее не затронула. Настя остановила ее и спросила:

— Виктория Львовна, что у нас случилось? Такое впечатление, что все в театре посходили с ума!

— А что — им было, с чего сходить? — Виктория посмотрела на Настю поверх очков. — Это все из-за Черногории. Сама понимаешь — море, солнце, лето… Вырваться хоть ненадолго из суровых будней…

В театре давно уже поговаривали о поездке на фестиваль в Черногорию. Фестиваль был новый, только что задуманный, и еще неизвестно было, получится ли и выделят ли их коллективу деньги на поездку.

— Что, дали денег? — спросила Настя.

— Дали, но вдвое меньше, чем обещали, поэтому поедут далеко не все. Вот наши дамы и переругались.

Виктория Львовна поправила очки и закончила разговор:

— Я пойду, у меня дел полно. А тебя, кстати, ищет Вероника.

— Вероника Павловна? А что ей нужно?

Но завлит уже скрылась за поворотом коридора.

Вероника Павловна Неволина была заместителем директора. Театральный остряк Веденяев называл ее заместителем по человеческому фактору. Действительно, Неволина занималась в театре всеми кадровыми вопросами, гасила возникающие скандалы и славилась суровым характером, ей ничего не стоило уволить человека за какой-нибудь ерундовый проступок, поэтому Настя испугалась, узнав, что та ее ищет. Она стала перебирать в уме свои возможные просчеты и прегрешения, и тут буквально нос к носу столкнулась с Неволиной.

Вероника Павловна шла по коридору, печатая шаг, как гвардеец на параде, и сосредоточенно поглядывая по сторонам. Увидев Настю, она вскинулась, как почуявшая свежий след гончая, и бросилась к ней, сверкая глазами.

— Вы-то мне и нужны!

— А в чем дело, Вероника Павловна?

— У вас есть загранпаспорт?

— Загранпаспорт? — удивленно переспросила Настя. — Есть… конечно, есть… а что?

— Вы через две недели едете с театром на фестиваль…

— В Черногорию?

— В Черногорию, в Черногорию! Что за глупые вопросы?

— Но почему я?

— Вот еще интересно! — Вероника посмотрела на Настю с неодобрением. — Другие спрашивают, почему они не едут, а вы — почему едете… Вы что — недовольны? Не хотите ехать?

— Да нет, я хочу…

Только теперь Настя поняла, почему на нее с такой злостью посмотрела Цыпленкина, поняла и ее слова насчет крема для загара. Кстати, крем действительно нужно купить… и купальник, и еще много всего нужно…

Тем не менее она задала очевидный вопрос:

— А Вера Степановна тоже поедет?

Вера Степановна Кукушкина была главным костюмером театра и Настиным непосредственным начальником.

— Нет, — сухо ответила Вероника Павловна, — она отказалась, у нее какие-то домашние проблемы.

Она проговорила эти слова с откровенным презрением — видимо, посчитала, что домашние проблемы — это недостаточно серьезная причина для отказа от поездки на фестиваль.

— Она и сказала, что вы вполне управитесь со всеми костюмами, — добавила Вероника Павловна.

Настя открыла рот, чтобы задать следующий вопрос, и в это время в коридоре рядом с ней появился реквизитор Трофимов. Увидев Настю, он произнес:

— Нам поговорить надо.

Вероника Павловна повернулась к нему, вздернула голову, как дятел, и раздраженно проговорила:

— Вы что, не видите, что мы разговариваем?

— Вижу… это трудно не увидеть… — огрызнулся Трофимов и добавил, повернувшись к Насте:

— Зайдите потом ко мне, разговор есть. Важный.

— А у нас, значит, так себе! Нас, значит, можно перебивать! — рявкнула Вероника, но Трофимов уже исчез в глубине коридора.

Вероника перевела дыхание и снова обратилась к Насте:

— Поскольку Кукушкина на фестиваль не поедет, вам нужно перед поездкой поговорить с ней и подготовить все, что может понадобиться для спектаклей, которые мы повезем на фестиваль.

— А что мы повезем?

— Я передала Кукушкиной список. Она в курсе. Так что идите к ней и получите полную инструкцию. И помните — от вашей работы будет в значительной степени зависеть успех театра, а значит, и ваша дальнейшая карьера. Надеюсь, это понятно?

С этими словами Вероника Павловна развернулась и зашагала прочь по коридору, как прежде, печатая шаг.

А Настя бросилась в костюмерную, пока ее не перехватил еще кто-нибудь.

Вера Степановна сидела за рабочим столом и невозмутимо шила цветастую цыганскую юбку. Ее, казалось, не затронул охвативший весь театр психоз.

— Вера Степановна, Вероника мне сказала, что вы отказались от поездки…

— Ну, отказалась, — Вера Степановна оторвалась от шитья, взглянула на Настю. — Ты же знаешь, у меня внуки…

О своих внуках Вера Степановна могла говорить круглые сутки, и не только говорить — она показывала их фотографии, приносила их поделки и рисунки. Внуки действительно были очаровательные.

— У меня внуки, — повторила Кукушкина, улыбаясь. — Как я могу их оставить?

Оставив излюбленную тему, она перешла к делу, подробно рассказала Насте, какие спектакли повезут на фестиваль и что к каждому из них понадобится по их, костюмерной, части.

На это ушел целый час, и только когда разговор был закончен, Настя вспомнила, что ее просил зайти Трофимов.

Конечно, человек он был неприятный, склочный, и общение с ним не доставляло никакого удовольствия, но он показался Насте очень озабоченным и просил ее непременно зайти для какого-то важного разговора…

Действительно ли важного?

Настя вспомнила последний звонок тети Дуси. Та тоже была чем-то озабочена и хотела с ней непременно поговорить. И тот разговор так и не состоялся…

Нет, нужно все же зайти к Трофимову…

Настя извинилась перед Верой Степановной и отправилась к реквизитору.

Проходя через смотровой балкончик, она почувствовала неприятный холодок и сосущую пустоту в желудке. Она вспомнила, как вчера на этом самом месте лежала, нелепо скорчившись, Евдокия Михайловна, как вокруг нее толпились служащие театра…

Эта картина навсегда отпечаталась в ее памяти.

Справившись с собой, Настя подошла к двери реквизитной, деликатно постучала в нее. Трофимов не отозвался.

Настя постучала громче, постучала изо всех сил — и снова никакого результата.

Да что же он? Сам просил ее зайти, а самого нет на месте! Трофимов в своем репертуаре!

Может, так увлекся работой, что ничего не слышит?

Настя открыла дверь, заглянула внутрь и окликнула:

— Петр Семенович, вы здесь?

— Здесь! — раздался из полутемного помещения странный приглушенный голос.

— Что же вы не отзываетесь? — Настя вошла в полутемную комнату, осторожно прикрыла за собой дверь, шагнула вперед и снова окликнула реквизитора:

— Да где же вы?

— Здесь! — ответил ей прежний голос.

И снова что-то в этом голосе показалось Насте странным. Он звучал как-то ненатурально, как будто Насте отвечал не живой человек, а механическая игрушка.

— А что у вас так темно?

— Здесь! — повторил тот же голос с той же ненатуральной, механической интонацией.

— Что здесь? — недовольно переспросила Настя.

И снова тот же голос повторил:

— Здесь!

— Черт знает что… — пробормотала Настя.

Не зря в театре недолюбливают Трофимова. Какой-то он странный, неприятный…

Настя хотела уже уйти, но что-то ее удержало. Ведь он хотел поговорить с ней о чем-то важном…

Она огляделась и увидела на стене выключатель. Потянулась к нему, нажала кнопку.

Большая комната заполнилась бледным мертвенным светом люминесцентных ламп. По углам высветились рыцарские доспехи, кованые алебарды, мушкеты и аркебузы, старинные граммофоны с огромными разрисованными трубами, начищенные до блеска самовары, громоздкие довоенные радиоприемники. Все это старье, время от времени использовавшееся в театре, было или куплено задешево в антикварных лавочках, или сделано самим Трофимовым. Причем отличить первое от второго было иногда трудно — руки у Трофимова были золотые, этого никто не мог у него отнять.

— Петр Семенович, да где же вы? — повторила Настя, по-прежнему не видя реквизитора. — Что вы, в прятки со мной играете?

И снова прежний странный голос повторил:

— Здесь!

И тут Настя увидела, откуда раздается этот голос.

В глубине комнаты стоял небольшой старинный столик, так называемый ломберный, красного дерева, крытый зеленым сукном. Этот столик использовали в сценах карточной игры.

На этом столике стояла красивая старинная клетка, а в этой клетке сидел попугай. Большой красно-синий попугай.

Ну да, теперь Настя вспомнила, что у Трофимова был попугай — и он его тоже использовал как реквизит в нескольких спектаклях. Попугай умел произносить одно-единственное слово — «Здесь». Уж почему он выучил именно это слово — никто не знал. И вот с ним-то Настя и разговаривала, войдя в эту комнату…

Настя едва не рассмеялась, до того глупо она выглядела.

Да, но где же сам Трофимов?

Настя подошла к ломберному столу, как будто попугай мог ответить на ее вопрос — и яркая экзотическая птица повторила свою единственную реплику:

— Здесь!

И в ту же секунду Настя увидела реквизитора.

Попугай сказал ей правду: Трофимов действительно был здесь, он лежал рядом с ломберным столом, широко раскинув руки и ноги и запрокинув голову.

— Петр Семенович… — мгновенно онемевшими губами окликнула Настя.

Точнее, только хотела окликнуть, из горла выдавилось лишь слабое хрипенье. Потому что все тело сковал страх.

— Мамочка… — прошептала она, — ой, мама…

Но мама была далеко, да и чем бы она помогла в данном случае? Титаническим усилием оторвав ноги от пола, Настя сделала несколько неуверенных шагов и подошла к Трофимову. Показалось ей или нет, что от тела послышался какой-то звук? Вдруг он жив, просто плохо человеку стало?

Настя наклонилась над ним, протянула руку к его руке, чтобы проверить пульс — и тут же поняла, что это бесполезно, что она опять опоздала.

Вокруг головы Трофимова по паркетному полу растеклось большое темное пятно, в происхождении которого у Насти не было никаких сомнений.

Это была кровь.

Рядом с телом, на окровавленном полу, валялся тяжелый старинный медный подсвечник. Его массивное основание было покрыто кровью, не оставляя сомнений — именно этим подсвечником был нанесен роковой удар.

Глаза реквизитора были широко открыты, они смотрели на что-то, видимое только ему.

Теперь у Насти не было никаких сомнений — реквизитор был мертв. Причем она не сомневалась и в том, что он убит. Вот же и орудие убийства — этот самый подсвечник…

Она машинально протянула руку к подсвечнику, но тут же одернула себя — что ты делаешь, дура? Ведь отпечатки останутся…

В голове малость прояснилось, она осознала себя стоящей над трупом в пустой комнате, просто триллер какой-то!

Настя выпрямилась, огляделась по сторонам — ведь Трофимова наверняка убили только что… может быть, убийца еще находится здесь, в этой комнате?

И тут попугай снова хрипло выкрикнул свою единственную реплику:

— Здесь!

Настины нервы не выдержали: она бросилась бежать, стремглав вылетела из реквизитной и понеслась по коридору не разбирая дороги… и налетела на какого-то человека.

Настя отшатнулась, попятилась — вдруг это убийца? — и узнала широкое, простоватое лицо капитана Ненарокова.

— Анастасия Николаевна! — проговорил капитан удивленно и с долей осуждения. — Что с вами? На вас лица нет!

— Там… — пробормотала Настя, едва справившись со своим голосом и тыкая рукой назад, в сторону реквизитной. — Там…

— Да что там такое? — переспросил полицейский.

Настя не могла говорить, ее била крупная дрожь, и зуб не попадал на зуб.

Полицейский неожиданно схватил ее за плечи и сильно встряхнул, как тряпичную куклу. И это неожиданным образом помогло. Настя справилась с дрожью и проговорила вполне отчетливо:

— Там Трофимов. Реквизитор.

— И что с ним такое? — поинтересовался капитан.

— Он… он мертв. Убит.

— Что? — В глазах и в голосе капитана было недоверие. — Вы уверены, что он мертв?

— Уверена, — от возмущения его недоверием Настя даже немного успокоилась и заговорила вполне связно: — Если не верите мне — можете посмотреть и убедиться.

— Ну, я непременно посмотрю, — капитан прошелся пятерней по своим и без того растрепанным волосам, тяжело вздохнул. — Показывайте, где вы его нашли.

Настя повернулась и пошла обратно к реквизитной.

Конечно, ей жутко не хотелось туда возвращаться — но она никак не могла показать свою слабость этому нахальному, самоуверенному полицейскому.

Только подойдя к двери, она остановилась перед ней и неуверенно проговорила:

— Он… в этой комнате.

Ненароков кивнул, открыл дверь, вошел.

Убегая, Настя, конечно, не выключила свет, и комната была ярко освещена.

— Где же ваш труп? — поинтересовался капитан.

И тут же из глубины комнаты донесся ненатуральный голос:

— Здесь!

— Кто там? — удивленно спросил капитан, повернувшись к Насте. — Кто это говорит?

— Увидите! — ответила та — и, несмотря на весь ужас происходящего, хихикнула. Это был нервный смех.

Ненароков взглянул на нее с недоумением, вполне понятным, учитывая неуместность ее смеха, и пошел на голос.

Настя не пошла за ним, она осталась возле двери. Уж очень ей не хотелось снова смотреть в мертвые глаза Трофимова, не хотелось видеть лужу крови…

Не прошло и минуты, как из глубины комнаты донесся приглушенный возглас полицейского:

— Ох ты! И правда, труп…

На какое-то время наступила напряженная тишина — видимо, капитан осматривал мертвое тело. Потом он вполголоса заговорил по мобильному телефону:

— Да, это Ненароков. Срочно вышлите бригаду криминалистов в театр… да, убийство. Еще одно убийство.

«Значит, он считает, что Евдокию Михайловну тоже убили, — пронеслось в голове у Насти, — а мне вчера тут развел турусы на колесах, целую лекцию прочитал о пожилых людях…»

Закончив разговор, Ненароков подошел к Насте и спросил:

— Вы там ничего не трогали?

После перенесенного шока Настя была какая-то заторможенная. Она немного подумала, прежде чем ответить:

— Я у него пульс проверила. Или нет, кажется, только хотела. Я не помню.

— Не нужно было. Вы же знаете — на месте преступления ничего нельзя трогать.

— Как это — не нужно? — возмутилась Настя. — А если он еще был жив? Если его еще можно было спасти?

— Ладно, ладно, не кипятитесь, вы все правильно сделали. А зачем вообще вы сюда пришли? Насколько я понимаю, вы с покойным не часто общались?

— Он вообще был такой… нелюдимый, ни с кем в театре не дружил, ни с кем близко не общался.

— Так что же вы здесь делали?

— Он попросил меня прийти. Хотел что-то мне рассказать, что-то важное…

— Вы не догадываетесь, о чем он хотел с вами поговорить?

— Нет, даже никаких догадок.

Полицейский что-то записывал в своем блокноте. Настя подняла на него глаза:

— Ну, вы ведь не думаете, что это был несчастный случай?

— Это маловероятно, — уклончиво ответил капитан.

— Маловероятно? — возмутилась Настя. — То есть вы все же допускаете, что Трофимов сам себя ударил тяжелым подсвечником по голове?

— Ну, я же сказал, что это маловероятно. Очень маловероятно. До того как здесь поработают криминалисты, до того как будут получены хотя бы предварительные результаты вскрытия, ничего более определенного сказать нельзя.

— Но вы же по телефону сказали, что это убийство!

— Ну, это пока самая вероятная версия.

— А если так, то теперь-то вы понимаете, что смерть тети Дуси… Евдокии Михайловны тоже не была несчастным случаем? Это тоже было убийство!

— Ну, не будем спешить с выводами! — примирительным тоном проговорил Ненароков.

«Вечно они все скрывают, нарочно хотят обычным людям показать, какие они важные и незаменимые!» — с неожиданной злостью подумала Настя.

Тут в коридоре послышались торопливые шаги, и появились озабоченные люди с сумками и чемоданчиками — как поняла Настя, криминалисты.

— Быстро добрались! — похвалил капитан.

Он попросил Настю подождать его в сторонке и пошел с криминалистами на место преступления, потом вернулся к девушке и начал задавать ей бесконечные вопросы, записывая ее ответы в бланк протокола.

Когда у Насти уже заболела голова от его бесчисленных вопросов, Ненароков наконец остановился и попросил ее подписать заполненный протокол.

Тем временем дотошные криминалисты уже закончили первичный осмотр места преступления. Труп Трофимова упаковали в черный пластиковый мешок и вынесли на носилках. Капитан Ненароков с кем-то переговорил по телефону, убрал в портфель протокол и собрался опечатать комнату.

— Пока вы свободны, Анастасия Николаевна, но мне, возможно, понадобится с вами поговорить еще раз. Вы ведь на данный момент — главный свидетель…

— Если не считать попугая.

Вдруг Настя спохватилась:

— А вы что — собираетесь опечатать эту комнату?

— Ну да, это ведь — место преступления. Оно еще может понадобиться криминалистам…

— Но тогда… тогда надо забрать попугая!

— Отсюда ничего нельзя забирать… — машинально проговорил Ненароков.

— Да что вы такое говорите! — возмутилась Настя. — Он же умрет, если оставить его надолго взаперти! Его же кормить надо! Да и вообще, ему нужно общение…

— Ладно, — смягчился капитан. — Можете его забрать. Действительно, жалко птицу…

Настя снова вошла в реквизитную, опасливо пересекла комнату, подошла к тому месту, где она нашла труп.

На полу был обведенный мелом неровный контур, отмечавший положение мертвого реквизитора. Рядом, на невысоком столике, стояла клетка с попугаем. Яркая птица сидела, грустно нахохлившись — видимо, понимала, что со смертью хозяина в ее жизни грядут большие и тяжелые перемены.

— Что же с тобой делать? — сочувственно проговорила Настя. — Домой я тебя взять не могу… Где ты будешь жить?

— Здесь! — четко ответил попугай.

— Ну, ты даешь! — удивленно проговорила Настя. — Нет, здесь тебя оставить нельзя…

Она подхватила клетку, взяла с полки пакет с кормом и вышла из комнаты.

— И куда вы его отнесете? — спросил ее капитан, опечатывая помещение.

— Пока — к нам, в костюмерную. Вера Степановна, надеюсь, не будет против. А что — вы хотите взять у него подписку о невыезде, как у главного свидетеля?

Капитан никак не отреагировал на ее плохо скрытый сарказм. Не понял, что ли?

— Увы, он ничего не может рассказать… — вздохнул Ненароков. — А ведь он наверняка видел убийцу… Как было бы хорошо, если бы он смог его описать…

— Да, словарный запас у него невелик, — согласилась Настя. — Заладил одно и то же — здесь, здесь…

— Здесь! — повторил попугай свое любимое слово.

Вера Степановна действительно не возражала против того, чтобы попугай какое-то время пожил в костюмерной.

— Даже хорошо, — проговорила она, разглядывая яркую птицу. — Будет с кем поговорить, когда ты уедешь на фестиваль.

— Ах, да, еще и фестиваль… — Настя в сегодняшних волнениях совсем забыла о приближающейся поездке.

— Хоть отвлечешься! — добавила Вера Степановна. — А я пока наведу здесь порядок…

— Здесь! — выкрикнул попугай.

— Хоть бы ты еще что-нибудь научился говорить! — вздохнула Настя. — Как можно обходиться одним словом?

— У меня сосед по лестничной площадке вполне обходится тремя, и все матерные, — проговорила Вера Ивановна, — ничего, уж до пятидесяти лет дожил. Пьет, правда, по-черному, жена его давно бросила, а так — ничего себе, жив-здоров…

После этого Вера Ивановна ушла — ей нужно было поговорить с режиссером о костюмах для новой постановки.

Оставшись одна, Настя решила почистить клетку и положить в кормушку свежего корма. Попугаю требуется внимание, он все же потерял близкого человека.

— Ну, и как же тебя зовут? — спросила она попугая.

Он немного приободрился, и с любопытством глядел по сторонам. В комнате было светло, и валялись кругом яркие лоскутки, очевидно, попугаю тут понравилось. Настя протянула руку и отважилась почесать птицу под клювом, несмотря на то что клюв этот очень впечатлял. Как долбанет — мало не покажется!

— Петр-руша… — неожиданно проворковал попугай, — Петр-руша хор-роший…

— Ой! — удивилась Настя. — Так ты, оказывается разговариваешь? Не одно только слово знаешь? Вы с Трофимовым, оказывается, тезки… ну, скажи что-нибудь еще!

Но больше попугай не произнес ни слова.

Трофимов давно не чистил клетку, и в ней скопилось много грязи. Ну что с него возьмешь — мужчина!

Дно клетки выдвигалось, и Настя потянула его на себя. Однако, выдвинувшись до половины, дно застряло — ни вперед, ни назад. Настя, чертыхаясь, пыталась справиться с поломкой.

Попугай, который перед этим вспорхнул на жердочку, слетел вниз и тюкнул клювом в щель между выдвижным поддоном и основанием клетки, выкрикнув свое любимое слово:

— Здесь!

— Да что ты заладил одно и то же… — раздраженно проговорила Настя. — Здесь, здесь…

Попугай снова тюкнул в то же место и в сотый раз выдал свою коронную реплику. При этом он склонил голову набок и очень выразительно взглянул на новую хозяйку — мол, ты что, не понимаешь? Я же тебя ясно говорю!

Настя пожала плечами и засунула палец в то место, на которое указывал попугай.

И нашарила под выдвижным дном какую-то бумажку.

Она подцепила эту бумажку пинцетом, вытащила ее, положила на стол рядом с клеткой. Теперь ничто не мешало, и дно клетки легко выдвинулось до конца. Попугай взлетел на жердочку и победно захлопал крыльями.

— Петр-руша хор-роший!

— Хороший, хороший, только не слишком зазнавайся. — Настя почистила поддон, задвинула его на место, насыпала в кормушку свежего корма, налила воды. Попугай, однако, не спешил к кормушке. Вместо этого он перелетел в другой конец клетки и прокричал оттуда надоевшее слово:

— Здесь!

— Ну, что тебе еще нужно? — проворчала Настя. — Не капризничай! Ешь, пока свежее!

Но попугай снова закричал: «Здесь!» При этом он определенно смотрел на стол рядом с клеткой.

Настя проследила за его взглядом и увидела ту самую бумажку, которую она вытащила из-под поддона.

Она взяла эту бумажку в руки, развернула…

С одной стороны листка была напечатана реклама фирмы, выполняющей на дому ремонт всевозможной бытовой техники — холодильников, пылесосов, телевизоров, стиральных машин, электрических плит.

Настя хотела уже выбросить листок, но машинально перевернула его другой стороной и увидела несколько слов, нацарапанных от руки старой перьевой ручкой.

Девушка застыла, словно увидела привидение.

Потому что она узнала неровный почерк с очень сильным наклоном. Да и фиолетовые чернила, которыми была написана эта записка. Только один человек на свете в наше время пользуется такими чернилами и такой ручкой! Точнее, пользовался…

Тетя Дуся, Евдокия Михайловна, берегла эту ручку бог знает сколько лет и говорила, что не променяет ее ни на какую другую. А где уж она брала для нее эти фиолетовые чернила — это вообще тайна, покрытая мраком.

И почерк был ее же, тети Дусин.

Но как эта записка оказалась в клетке попугая?

Настя разгладила записку и прочитала неровные, торопливо написанные строчки.

«Корреспондент газеты «Петербургское утро», зовут Алексей. Расспрашивал о Шурочке, о фрейлине Облонской. Упоминал фермуар. Предупредить Настю».

Больше ничего в записке не было.

Насте было ясно только одно — записка, несомненно, написана рукой тети Дуси. Ей ли этот почерк не знать? В свое время, уходя на пенсию, Евдокия Михайловна оставила Насте все свои записи по поводу театральных костюмов. Настя много времени провела, разбирая заметки, они ей очень помогли.

Последнее время старушка все забывала, и, не полагаясь на свою слабеющую память, записывала все неотложные дела — за что нужно заплатить, кому позвонить, что купить в магазине. Вот и здесь — она записала о визите подозрительного корреспондента, чтобы рассказать об этом ей, Насте…

Но тогда понятно, о чем она хотела с ней поговорить.

Однако по-прежнему непонятно, как ее записка оказалась в клетке попугая…

Может быть, Трофимов каким-то образом причастен к смерти старушки? Да нет, невозможно! Он был, конечно, человек неприятный, но точно не убийца…

И тут Настя вспомнила, как в день убийства тети Дуси Трофимов вышел из своей комнаты с сумкой в руках. Он сказал, что кто-то подбросил ему эту сумку, и швырнул ее на пол…

Так, может, так оно и было? Может быть, убийца действительно подбросил тетину сумку в реквизитную, и тогда же из этой сумки выпала записка?..

А потом Трофимов нашел эту записку, спрятал ее в клетке своего любимца…

Тогда становится ясно, зачем он хотел встретиться с ней, с Настей, и о чем хотел с ней поговорить… Неприятный был человек реквизитор, уж не тем будь помянут, склочный, злопамятный, однако далеко не глупый. И, видно, сообразил, что не все чисто со смертью Евдокии Михайловны. Однако в полицию сразу не побежал, потому как ничего хорошего ему капитан Ненароков бы не сказал. Начал бы опять тень на плетень наводить, как Насте.

Значит, убийца явился к нему в реквизиторскую, чтобы найти сумку тети Дуси, которую он не успел унести с собой в прошлый раз. Ну, мало ли, кто-то его мог видеть в коридоре.

Одно дело — если человек просто так идет — мало ли народу в театре болтается. А совсем другое — если он несет в руках дамскую сумку. Значит, он сумку в реквизиторской спрятал, а сегодня явился, чтобы забрать. А тут Трофимов его застал, небось сразу орать начал, очень он не любил, когда к нему без спроса заходят. За то и поплатился, убийца и хватанул его по голове тем, что под руку попалось.

Жалко все же человека, вздохнула Настя. Опять же попугай Петруша осиротел.

И что теперь ей делать? Искать капитана Ненарокова и долго и нудно пересказывать ему эту подозрительную историю? Настя представила, как она будет сбиваться и нервничать, а капитан будет недоверчиво хмыкать и смотреть покровительственно, как он будет проявлять фальшивую заботу: «Вы уверены, что вам это не показалось? Вы, конечно, расстроены, я понимаю…»

Да ничего он не понимает! Как он сказал? «Уж поверьте моему опыту, пожилые люди часто падают…» Ага, вот интересно, как он объяснит убийство Трофимова — сам себя он по голове подсвечником двинул, что ли?

Ну, в конце концов, пускай они сами разбираются, это их работа, а ей нужно думать о записке. Тетя Дуся написала, что какой-то подозрительный тип расспрашивал ее о Настиных предках. Насчет фрейлины Облонской. И как он, интересно, узнал? Ведь только в семье об этом знали. Еще там было сказано насчет фермуара. Настя совсем недавно узнала, что это такое — фермуар.

Ставили в театре «Леди Макбет», к костюму королевы и принесли очень красивое ожерелье с застежкой. Вера Степановна и сказала, что оно называется фермуар. Хотя совершенно к той пьесе не подходило, потому что во времена леди Макбет никаких фермуаров не носили, драгоценные камни гранить не умели.

Но Василиса Радунская, что леди Макбет играла, настояла, чтобы было ожерелье — морщины на шее прикрыть.

Тогда конфуз вышел, потому что как вышла Радунская на сцену, так стекляшки в свете софитов заблестели. Зрителей ослепили, актер, который Макбета играл, чуть на пол не свалился. Осветителю кричат — убери свет, а тогда вообще ничего не видно будет.

В общем, актеры реплики свои позабывали — кто-то злится, кто-то смеется, Радунскую в театре не любили. Еле-еле первый акт доиграли, но все равно премьера сорвалась. Ух, главный на Радунскую орал прямо при всех. Она, видишь ли, хотела выпендриться и фермуар этот надела только на премьеру.

Но не об этом же фермуаре упоминала Евдокия Михайловна? Настя пожала плечами и сосредоточилась на работе. Что бы ни случилось, а с нее спросят.

Темнота, в которую провалилась Дуняша, через какое-то время рассеялась.

Девушка открыла глаза — и увидела, что уже наступил день и что находится она по-прежнему в тесной каюте вдвоем с Анастасией Николаевной.

Хозяйка сидела на койке, спустив ноги, и смотрела перед собой тусклым пустым взглядом. Лицо ее было удивительно бледно, только под глазами темнели круги.

— Дуняша… — проговорила она больным, несчастным голосом. — Дуняша, у меня, должно быть, разыгралась мигрень… Подай мне нюхательную соль…

Девушка попыталась подняться — но голова кружилась, а слева пульсировала жгучая боль.

Она вспомнила ночную сцену. Было ли это взаправду — или только приснилось ей?

Она оглядела каюту.

Сундучок стоял на прежнем месте, под койкой, и следов ночного погрома не было заметно.

Так, может, приснилось?

Но голова болела, а когда Дуняша дотронулась до нее пальцами, она нащупала слева, именно там, куда ночью ударил ее Шнурков, здоровенную шишку…

Значит, не приснилось?

— Дуняша! — повторила Анастасия Николаевна. — Я, кажется, просила у тебя нюхательную соль! Неужели это так трудно?

— Да, простите… — Преодолевая дурноту, девушка полезла в саквояж, доставая синий флакон, нащупала на дне револьвер.

«Веблей» был на месте. Значит, все приснилось?

Она протянула флакон хозяйке. Та осторожно поднесла флакон к носу, вдохнула. Дуняша опустила глаза и увидела на полу небольшое красное пятно. Пятно крови, оставшееся в том месте, где стоял гороховый господин.

Дуняша вспомнила, как он вскрикнул от боли, поджимая раненую ногу…

Значит, не приснилось.

Она принесла хозяйке воды — умыться, помогла ей, умылась и сама.

От холодной воды стало легче.

Дуняша отчетливо вспомнила все события ночи, вспомнила, как два мерзких типа рылись в вещах Анастасии Николаевны. Она хотела рассказать госпоже о ночных событиях — но у той было такое больное, измученное лицо, что она передумала.

Господин Шнурков более не появился до самого конца их путешествия.

На третий день плавания «Таврида» подошла к маленькому скалистому островку. На корабле начались волнения: все надеялись попасть в Константинополь, а не на этот жалкий клочок суши. По кораблю поползли слухи, что в Константинополь русских не пустят, а поселят их здесь, на этом островке, как прокаженных.

Потом кто-то разъяснил, что на этом острове им придется провести немного времени — здесь проходят карантин все прибывающие в Турцию.

Вокруг «Тавриды» появилось множество маленьких турецких лодочек — каиков. Горластые смуглые турки предлагали пассажирам фрукты, восточные сладости, пресный хлеб — лаваш. Все это можно было обменять на золото, камни, часы, обручальные кольца, оружие, одежду — на что угодно.

Наконец на корабле появился вальяжный, тщательно выбритый турок и объявил, что русским пассажирам, желающим попасть в Константинополь, действительно придется на этом острове пройти карантин.

Наконец пароход пришвартовался, и пассажиры, еще немного повозмущавшись, сошли на берег.

На берегу прибывших встречали тощие облезлые собаки и десятка два нищих неопределенной национальности, клянчивших подачку, а также несколько турецких полицейских. Чуть поодаль стояли два дощатых барака.

Анастасия Николаевна в растерянности оглядывалась по сторонам, когда к ней подошел высокий хорват с длинными обвислыми усами и проговорил вполголоса:

— Добрая госпожа, я слыхал, что вы хотите плыть в Черногорию, в Кастель Нуово?

— Да, да! — обрадовалась Анастасия Николаевна. — В Черногорию! У меня там есть друзья!

— Дорога дальняя, — вздохнул хорват, — дальняя и опасная. Заплатите вперед — и можем отплыть хоть нынче.

— Хорошо бы нынче! — обрадовалась Анастасия Николаевна.

— Добро. Как стемнеет, приходите на это место. С деньгами. Вас будут ждать.

И тут же хорват исчез, будто его и не было. А на его месте появился толстый турецкий полицейский.

— Что стоите? — проговорил он, безбожно коверкая французские слова. — Надо идти в дом, там будете жить, пока карантин!

Как выяснилось, под домом он имел в виду один из бараков — длинное приземистое дощатое строение с земляным полом, набитое людьми, как бочка сельдью. Здесь были офицеры и казаки, бывшие студенты и чиновники, купцы и священники. Попадались и люди вовсе неопределенных сословий.

Едва Анастасия Николаевна с Дуняшей вошли в барак, к ним подошел господин средних лет в мятом и испачканном сюртуке, с честными, страдальческими глазами побитой собаки.

— Вы только что приехали? — проговорил он взволнованно. — Как радостно видеть лица соотечественников! Здесь — ад, настоящий ад, и я мучаюсь в этом аду уже третью неделю!

— Как — третью неделю? — ужаснулась Анастасия Николаевна. — Может ли это быть? Я думала, что мы здесь на день-два, никак не больше…

— Очень даже может! Хотя… — господин огляделся и понизил голос: — Я хотел бы вам помочь… Я-то уже привык, я освоился, но вы… Я не могу спокойно смотреть на страдания благородной женщины! Если у вас есть деньги — настоящие деньги, доллары или франки — я устрою вам отдельную комнату…

Анастасия Николаевна хотела что-то ответить, но тут от толпы отделился офицер с отпоротыми погонами.

— Не слушайте его, сударыня! — проговорил он хриплым презрительным голосом. — Это мошенник! Он возьмет ваши деньги и тотчас исчезнет! Сколько раз уж он проворачивал такую аферу!

Анастасия Николаевна хотела что-то ответить, поискала глазами господина с честными глазами — но того и след простыл.

Дуняша нашла укромный уголок, поставила там сундучок, расстелила клетчатый шотландский плед и кое-как устроила свою хозяйку. Оставив ее на какое-то время одну, она нашла турка, который за небольшие деньги принес им чай с лепешками.

Так они провели время до вечера.

Как только начало темнеть, Дуняша позвала прежнего турка. Он помог ей собрать багаж, и вместе с Анастасией Николаевной они отправились на берег.

Стемнело удивительно быстро, и в южной ночи негостеприимный остров удивительным образом изменился. Днем он казался пустым, нищим, выжженным безжалостным солнцем, сейчас же он стал таинственным и волнующим. В темноте еще более темными силуэтами виднелись прибрежные скалы.

Турок уверенно вел женщин по узкой каменистой дороге, которая скоро превратилась в козью тропу, спускающуюся к берегу. Все ближе и ближе раздавалось глубокое, сонное дыхание моря, чувствовался йодистый запах водорослей. Еще несколько минут крутого спуска — и перед женщинами открылась маленькая бухта, в которую они приплыли совсем недавно.

Дуняше показалось, что рядом с ней дышит кто-то огромный и могучий — и она не сразу поняла, что это прибой ровно и мощно бьется о скалы. От близости моря стало светлее, и девушка разглядела притаившуюся в тени скалы турецкую фелюгу. На борту раздавались приглушенные голоса, отдававшиеся эхом от прибрежных скал, мерцал тусклый огонек трубки.

— Дальше уж вы сами! — проговорил турок, поставив на берег сундучок, и тут же растворился в темноте.

С фелюги по сходням ловко перебежал давешний хорват. Приглядевшись к женщинам, кивнул:

— Добро! Деньги при вас?

Анастасия Николаевна протянула ему несколько мятых купюр. Хорват пересчитал их, кивнул, показал на сходни:

— Перейдете на фелюгу?

Анастасия Николаевна схватила Дуняшу за руку:

— Нет, я не смогу…

Хорват покачал головой, неожиданно подхватил женщину на руки и легко, как пушинку, перенес по сходням. Дуняша перешла следом, замирая от страха.

Узкое суденышко без палубы было завалено мешками и тюками, на которых сидели испуганные, растерянные люди — такие же пассажиры, как Дуняша с хозяйкой. Ближе к носу имелась дощатая каютка, похожая на собачью конуру.

На фелюге, кроме пассажиров и знакомого хорвата, было еще двое моряков — приземистый одноглазый тип лет пятидесяти и молодой широкоплечий парень с изрытым оспой лицом. Позже выяснилось, что он глухонемой.

Хорват втащил на борт сходни, отвязал толстую веревку — Дуняша вспомнила, что она называется швартовом, и фелюга, мягко подпрыгивая на волнах, отошла от берега.

Моряки развернули косой латаный парус, он жадно наполнился ветром, и утлое суденышко устремилось в темноту, как почуявший шпоры конь.

Немного погодя хорват, переговорив со своими спутниками, отвел Анастасию Николаевну с Дуняшей в каюту.

Дуняша кое-как устроила свою хозяйку на полу, застелив голые доски все тем же пледом, и сама примостилась рядом.

Усталость взяла свое, и скоро девушка заснула глубоким сном без сновидений.

Проснувшись, Дуняша долго не могла понять, где она находится. На пароходе «Таврида»? В бараке на турецком острове?

Наконец она услышала плеск волн, негромкий разговор за тонкой стеной, вспомнила ночное море, хорвата с обвислыми усами, и поняла, что плывет на утлой фелюге в Черногорию.

Как-то встретит их эта страна…

Анастасия Николаевна тоже проснулась. Дуняша помогла ей умыться, привела в порядок волосы. Хорват принес лепешек, они кое-как перекусили и вышли на палубу.

При свете дня Дуняша смогла разглядеть остальных пассажиров фелюги — как и прежде на пароходе, здесь собралась самая разношерстная компания — штабс-капитан в поношенной форме, с кривым шрамом на щеке, жуликоватый тип в клетчатом пиджаке, дама средних лет в черном платье, господин в потертой черной паре, показавшийся Дуняше смутно знакомым, мужчина с окладистой черной бородой, по виду — купец из староверов…

Настя закрыла за собой дверь и пошла налево, чтобы обойти здание театра, так было ближе к остановке маршрутки. И тотчас ее окликнул мужской голос:

— Гражданка Веселова, Анастасия Николаевна! Постойте! Нам с вами нужно поговорить!

Ее догонял молодой мужчина. Бежал он быстро, так что тотчас оказался рядом с ней.

— Я вас в театре искал, а вы уже ушли! — сказал он, нисколько не запыхавшись.

— А вы по какому вопросу? — сухо спросила Настя, помня насчет «гражданки». Так только полицейские обращаются.

— Я из полиции, — он показал ей раскрытое удостоверение и хотел было убрать, но Настя задержала его руку, чтобы прочитать, что в нем написано.

— Лейтенант Алексей Кошечкин.

— Крошечкин, — с обидой поправил он, — вечно все путают. Там же ясно написано.

Настя вскинула на него взгляд. Высокий, светлые волосы, серые глаза смотрят пронзительно. В общем, довольно привлекательный. Да еще такая забавная фамилия…

— Так что вы от меня хотите, лейтенант Крошечкин? — со вздохом спросила Настя.

— Поговорить, — ответил он, — насчет убийства Евдокии Михайловны Цветковой.

— Но ведь по этому делу капитан Ненароков работает, — удивилась Настя.

— Мы в одной группе, он как раз меня к вам адресовал.

Вот как. Капитан, оказывается, так возгордился, что теперь сам с ней и разговаривать не хочет. Ну и ладно.

— Понимаете, — Крошечкин улыбнулся, от этого пронзительный взгляд его глаз стал вполне нормальным, — понимаете, выяснилось, что Евдокию Михайловну все же убили…

— Как так?

— Как выяснилось? Ну, с телом поработал судмедэксперт и выяснил, что прежде чем она упала с балкона, шея была уже сломана. Профессионал выяснит это без труда. Стало быть, имел место вовсе не несчастный случай, а убийство.

— Вот оно что… — пробормотала Настя.

Тогда все ясно. Капитану Ненарокову просто неудобно являться ей на глаза. Он-то вчера перед ней распинался, целую лекцию ей прочел, тетю Дусю чуть ли не маразматичкой представил, Настю дурой выставил, а оказалось, что она права. А какой мужчина такое потерпит? Нет такого мужчины…

— Мне нужно кое-какие вопросы вам задать, но вижу, что вы устали. А давайте я вас домой отвезу? — предложил Крошечкин. — По дороге и поговорим. Мне двадцати минут хватит.

Настя с благодарностью подумала, что и среди полицейских попадаются вежливые люди.

Его машина стояла не на стоянке, где обычно оставляли машины сотрудники театра, а за углом, в тихом переулке, так что пришлось еще пройти. Машина оказалась неказистая, как раз на таких ездят полицейские в сериалах.

Крошечкин предупредительно открыл перед ней дверцу, и Настя села в машину.

Полицейский захлопнул дверцу, и машина резко сорвалась с места.

— Так что вы можете сказать о покойной? Вы ведь ее хорошо знали, можно сказать, дружили с ней.

Настя хотел сказать, что дружила не она, а ее бабушка, но решила об этом промолчать.

— Я не могу себе представить, кто мог убить Евдокию Михайловну… — проговорила Настя, когда полицейский вырулил на проспект. — Ее все любили, у нее не было врагов.

— Вы понимаете, — протянул полицейский, скосив на нее глаза, — есть сотни мотивов для убийства, но большая часть из них сводится к материальной выгоде.

— Выгода? — переспросила Настя. — Но у нее ничего не было, никаких ценностей.

— Человек не всегда знает цену того, что у него есть! — наставительно произнес полицейский.

Что-то в его голосе смутило Настю. Она взглянула на него в зеркало заднего вида — и заметила в глазах лейтенанта какое-то странное выражение. Выражение удовлетворения, как у кота, подкараулившего мышь…

Машина свернула направо.

— Куда вы повернули? — спросила Настя. — К моему дому — в другую сторону.

— Там пробки, — ответил полицейский невозмутимо. — Мы их объедем и очень скоро будем на месте.

Тут ей пришло в голову, что он не спросил, куда нужно ехать. Стало быть, знает, где она живет. Ну, с его возможностями это нетрудно выяснить.

Настя снова взглянула в зеркало — но на этот раз взгляд молодого полицейского был совершенно невинным. Даже слишком невинным… подозрительно невинным для взрослого человека, повидавшего жизнь, да еще и сотрудника полиции. Честно так смотрит, открыто, дружелюбно, приветливо.

Насте очень нравилось работать в театре. Ей нравилось шить, нравилось работать с художником, нравилось смотреть спектакли и репетиции.

Работая в театре, Настя привыкла различать тончайшие оттенки и нюансы актерской игры, и со временем научилась отличать профессиональное притворство от искренности. Так вот, невинность этого взгляда была притворной.

— Куда мы едем? — повторила Настя. — Мы только удаляемся от моего дома!

— Я же сказал вам — там пробки! — повторил полицейский с легким раздражением. — Сейчас мы их объедем, и…

Вдруг он резко повернулся к Насте, нахмурился и недовольно проговорил:

— У вас ремень не застегнут!

Настя машинально проверила замок ремня безопасности. Он был застегнут.

— Здесь иногда замок заедает… — Полицейский потянулся к ней, чтобы проверить застежку — и вдруг в его руке появился шприц.

Настя отдернулась, попыталась оттолкнуть руку с одноразовым шприцем, но туго затянутый ремень помешал ей, а игла шприца уже воткнулась в руку.

Девушка почувствовала, как все ее тело наливается свинцовой тяжестью…

И провалилась в темноту.

Беспамятство было недолгим.

Настя почувствовала удар, голова ее резко дернулась, и она открыла глаза.

Над ней стоял тот же самый полицейский, к которому она села в машину. В глазах его на этот раз был холодный интерес, с каким энтомолог рассматривает редкое насекомое.

Руку он держал чуть на отлете — видимо, только что ударил Настю по лицу, чтобы вернуть ее в сознание.

— Что, пришла в себя? — проговорил он удовлетворенно. — Можешь говорить?

— Вы никакой не полицейский!.. — отозвалась Настя слабым, едва слышным голосом.

— Удивительно догадлива! — усмехнулся мужчина. — Что ж, значит, говорить можешь!

Настя попыталась пошевелиться — и с ужасом поняла, что тело ей не повинуется. Она не могла поднять ни руку, ни ногу, не могла шевельнуть даже пальцем.

Могла она только говорить — и то с трудом — и видеть.

Впрочем, то, что она видела, не доставляло ей никакого удовольствия. Она видела только фальшивого полицейского, и за его спиной — голые бетонные стены без окон.

А еще она заметила в руке у мужчины какую-то книгу в кожаном переплете, по виду очень старую.

— Кто вы такой? — спросила она шепотом.

Голоса не было, потому что горло пересохло. Было такое чувство, что его сильно натерли наждачной бумагой.

— Будешь говорить, когда я скажу! — бросил он сердито. — А пока не трать силы, они тебе понадобятся.

— Что вам от меня нужно? — продолжала Настя, несмотря на боль в горле.

Теперь вместо шепота получался хрип умирающего.

— Вопросы здесь буду задавать я! — рявкнул фальшивый лейтенант резким раздраженным голосом.

Теперь Настя не назвала бы его симпатичным. Взгляд был жесткий, глаза смотрели сурово. Вдобавок при разговоре он неприятно облизывал губы. И как она раньше не заметила? И как же она ему поверила и села в его машину? Вот дура-то…

Да, но он показал удостоверение. Ой, да, конечно, фальшивое. Крошечкин — нарочно забавную фамилию выбрал, детскую какую-то, чтобы в доверие войти! И подкараулил ее возле театра, а сам сделал вид, что только что вышел оттуда. Нет, ну просто удивительно, до чего она оказалась доверчивой!

— Чем… чем вы меня накололи? — пролепетала Настя, с трудом шевеля губами.

Теперь ее голос напоминал шипение масла на раскаленной сковороде.

— Не все ли тебе равно? Название тебе ничего не скажет. Ты же не разбираешься в фармакологии! Не бойся, через час-другой все будет в порядке, ты станешь как новенькая! Если, конечно, ответишь на мои вопросы.

— Какие… какие еще вопросы?

— Что ты знаешь о своей прапрабабке?

— О какой еще прабабке? — удивленно переспросила Настя.

— Не тяни время! — рявкнул мужчина. — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю! О твоей родственнице Анастасии Облонской!

Произнеся это имя, фальшивый полицейский поднял старую книгу, как будто призывая ее в свидетели. — И не вздумай мне врать — я могу проверить твои слова!

— Господи, да она умерла, наверное, сто лет назад! Кого сейчас интересуют эти давние дела?

— Меня интересуют! И я еще раз говорю — вопросы здесь задаю я! Рассказывай все, что о ней знаешь!

— Да почти ничего… она была сестрой моей прапрабабки… кажется, из очень знатного рода… фамилия ее действительно была Облонская… после революции она уехала из России, куда — не знаю… и все, больше я о ней ничего не знаю…

— А твоя бабушка — она ничего о ней не рассказывала?

— Ничего.

— В вашем доме было что-то, связанное с Облонской?

— Да откуда? С тех пор ничего не осталось! Сколько лет прошло, сколько событий! Революция, две войны. Если что-то и было, все давно продали или потеряли. Ах да — сережки остались. Простенькие такие сережки с маленькими камушками.

Настя вовсе не собиралась рассказывать этому типу все о серьгах, тогда пришлось бы вмешивать в дело Сергея, а вот уж этого она точно не сделает. И вообще, нужно поменьше болтать, предупреждала же ее тетя Дуся.

Ой! Вдруг словно молния пронеслась в мозгу. Да ведь этот тип — тот самый подозрительный корреспондент, что приходил к тете Дусе. Точно он, больше некому. Фальшивый корреспондент, фальшивый полицейский с фальшивой улыбкой. Но тогда ведь он — убийца… Настя закричала, если бы могла.

— Ну, сережки — это ерунда, — сказал фальшивый Крошечкин. — А больше ничего не было?

— Ничего.

— Постарайся напрячь память. Может быть, что-то, что кажется тебе незначительным?

— Да нет же! Ничего не осталось!

— Постарайся вспомнить! — рявкнул мужчина. — Тебе же будет лучше! Если ты не расскажешь мне сама — я введу тебе сыворотку правды. Ты знаешь, что это такое?

— Слышала… — пролепетала Настя в испуге.

— Это скополамин… вещество, под действием которого человек, как на исповеди, рассказывает все, что знает. Только у этого вещества есть очень неприятное побочное свойство…

Мужчина замолчал, и Настя против своей воли проговорила:

— Какое свойство?

— От него некоторые люди теряют рассудок. Превращаются в овощи… в смысле интеллекта. Не все, конечно, это зависит от многих факторов, кому-то везет, но тут, сама понимаешь — русская рулетка. Так что я тебе советую самостоятельно рассказать все, что меня интересует.

— Но я ничего не знаю, ничего не помню! — простонала Настя. — И никакая сыворотка правды здесь не поможет! Как я могу вспомнить то, чего не знаю?

— А вот тут ты не права! — возразил ей фальшивый полицейский. — Человек очень часто сам не знает, как много информации хранится в его памяти! Эта информация просто спит, как сказочная принцесса в заколдованном замке, которая сто лет ждала принца, чтобы тот расколдовал ее поцелуем. В нашем случае роль этого поцелуя сыграет сыворотка правды…

Слишком красиво он говорит, подумала Настя, пытается отвлечь меня этими разговорами…

Мужчина отвернулся. Настя увидела у него за спиной небольшой металлический столик на колесах. На этом столике лежали какие-то флаконы, сверкающие хромом инструменты. Фальшивый лейтенант положил на этот же столик старинную книгу, взял одноразовый шприц и стеклянный пузырек, наполнил шприц белесой жидкостью, повернулся к Насте…

— Не надо! — вскрикнула она и попыталась встать.

Встать она, конечно, не смогла, но руки ее немного пошевелились, к ним вернулась чувствительность. Кажется, действие парализующего снадобья подходило к концу.

Но причин для радости не было — сейчас этот мерзавец сделает ей новый укол, и она с большой вероятностью превратится в кабачок… Или в тыкву…

— Даю тебе последний шанс, — проговорил мужчина, подняв руку со шприцем.

— Пожалуйста, не надо… — пролепетала Настя, с ужасом глядя на приближающийся к ее руке шприц, наполненный мутной беловатой жидкостью.

— Это зависит только от тебя… — проговорил мужчина. — Скажи мне то, что меня интересует, — и мне не понадобится вводить тебе сыворотку… Я тебя вообще отпущу…

Вдруг фальшивый лейтенант замер. Насте показалось, что он к чему-то прислушивается.

Действительно, мужчина насторожился, попятился, оглянулся, положил шприц на металлический столик и мягкими, пружинистыми шагами пошел в дальний конец комнаты.

Настя перевела дыхание.

Что бы там ни было, она выиграла хотя бы немного времени, получила короткую отсрочку. Она еще жива, она еще в своем уме, а значит, у нее есть надежда, пусть даже слабая… Нужно использовать эту временную передышку…

Настино тело начало понемногу оживать, к нему возвращалась чувствительность. Только что она не могла шевельнуть ни одним мускулом, теперь же смогла немного повернуть шею, чтобы проследить за своим мучителем.

Он пересек комнату и подошел к железной двери. Здесь он снова остановился, прислушиваясь, потом достал из-за пазухи пистолет, толкнул дверь и исчез.

Нужно что-то делать, подумала девушка, нужно воспользоваться отсутствием мучителя… Он скоро вернется и доведет начатое дело до конца…

Она снова попыталась встать. Тело ее начало понемногу оживать — но она все еще была слишком слаба.

— Черт, черт, да что же это такое! — прошипела она, закусив губу. Собственное тело предало ее, не хотело ей подчиняться, оно предало ее в самый решительный момент…

Настя напрягла все силы, вцепилась в подлокотники кресла и с неимоверным трудом поднялась на ноги. Ноги дрожали и подкашивались. Настя перевела дыхание, попыталась сделать шаг…

И тут ее ноги подогнулись, и она упала, своротив при этом металлический столик, на котором фальшивый лейтенант оставил свой пыточный инвентарь.

На какое-то мгновение она потеряла сознание, но вскоре пришла в себя от холода.

Настя лежала на холодном бетонном полу. Рядом с ней лежал шприц, наполненный белесой полупрозрачной жидкостью, и старинная книга в потертом кожаном переплете. Дальше, возле стены комнаты, были сложены какие-то ящики и коробки. И никакого выхода — ни окон, ни дверей, кроме единственной железной двери, за которой скрылся ее похититель. Настину душу наполнило отчаяние. Она бессильна, она не сможет ничего сделать… Сейчас ее мучитель вернется, вколет ей сыворотку правды, и жизнь ее будет кончена, останется только вечный ад растительного существования…

Холод бетонного пола отрезвил ее.

Нужно бороться, бороться, пока у нее есть силы.

Настя снова попыталась встать — но не смогла. Тогда она поползла вперед — туда, где около стены в беспорядке были свалены коробки и ящики. Может быть, она сможет спрятаться среди них и выиграет несколько драгоценных минут…

На самом деле у нее не было разумных мыслей, ее гнало вперед инстинктивное, звериное желание спрятаться от опасности, забиться в темный угол, затаиться там…

Прямо перед ее лицом оказалась старинная книга. Она вспомнила, что говорил фальшивый полицейский. Эту книгу он хотел использовать, чтобы убедиться в правдивости ее, Настиных, слов. Значит, в этой книге написано об ее двоюродной прабабке, о той самой Анастасии Облонской, в честь которой она получила свое имя…

Может быть, эта книга поможет ей разобраться в том, что с ней происходит?

За железной дверью раздался грохот, словно там уронили что-то тяжелое, металлическое. Вслед за этим грохотом послышался приглушенный крик.

Это придало Насте новые силы. Она протянула руку, взяла книгу, заодно прихватила шприц, спрятала шприц в карман куртки, а книгу засунула за ремень джинсов и поползла вперед…

Шершавый бетон пола обдирал руки, холод пронизывал все тело, но она ползла, ползла вперед.

И наконец доползла до груды ящиков.

И снова ее действиями руководил не разум, а первобытный инстинкт. Она заползла за эти ящики, как заползает раненое животное в любую подвернувшуюся нору, в любую пещерку, чтобы зализать раны или умереть в одиночестве. Заползла — и затихла в смутной, неосознанной надежде переждать там опасность. Хотя разумная часть ее существа понимала, что, как только ее похититель вернется, он очень быстро найдет ее убежище…

Из своего укрытия Настя могла видеть часть комнаты и железную дверь, за которой совсем недавно скрылся фальшивый полицейский. Вдруг эта дверь медленно приоткрылась…

Настя ожидала увидеть своего знакомого, своего похитителя, своего мучителя — фальшивого лейтенанта полиции, но вместо него в дверном проеме появился огромный человек, до самых глаз заросший густой черной бородой, с длинными, как у обезьяны, волосатыми руками. На щеке его красовалась длинная кровоточащая ссадина, но громила не обращал на нее внимания. Он внимательно оглядывал комнату, словно кого-то в ней искал. И Настя без труда догадалась, кого ищет этот страшный человек: ее.

Настя похолодела, в желудке у нее словно образовался тяжелый снежный ком. По сравнению с этой гориллой фальшивый полицейский показался ей меньшим из зол. Она представила, что сделает с ней этот жуткий громила, если найдет…

Точнее, когда найдет, потому что найти ее в этом укрытии не составит для него никакого труда…

От страха Настя сжалась в комок и отползла назад.

При этом неустойчивая груда ящиков покачнулась и с грохотом обрушилась на пол.

Звероподобный громила обернулся на этот шум и медленно, неторопливо двинулся к Настиному убежищу. Он ничуть не спешил, потому что знал, что жертва никуда от него не денется, у нее просто нет никакого выхода. Он напоминал медлительного, неповоротливого, несокрушимого древнего ящера, свирепого хищника, который не догоняет свою жертву, а неспешно и неотвратимо загоняет ее в угол, чтобы там без помех расправиться с ней.

Настя отползла еще немного назад, к самой стене.

При этом она почувствовала, что тело все лучше слушается ее, отвратительная слабость, вызванная уколом, понемногу проходит, кровь быстрее струится по сосудам…

Впрочем, это вряд ли ей теперь поможет. Ей все равно не убежать от длиннорукого монстра…

Тут Настя ощутила легкое дуновение сквозняка. Она обернулась — и увидела в стене за грудой ящиков небольшое круглое отверстие. Это отверстие казалось слишком маленьким для того, чтобы в него мог пролезть человек, но все же, чем черт не шутит…

Настя полезла в него ногами вперед.

Она протиснулась уже до пояса, когда чернобородый громила подошел к груде ящиков и принялся расшвыривать ее.

Теперь, когда он был совсем близко, громила показался Насте еще страшнее, еще опаснее. Подгоняемая страхом, она отползла еще немного, еще дальше протиснулась в узкий проход. Теперь снаружи остались только плечи и голова.

Громила отбросил в сторону последние ящики и наконец увидел Настю. На его жутком лице появилась кровожадная, удовлетворенная улыбка — и от этой улыбки его лицо стало еще страшнее. От ужаса Настины силы удвоились, она выдохнула и отползла еще немного назад, протиснувшись еще дальше. Она отползала и отползала, и вот уже вся скрылась в проходе.

Чернобородый громила издал звериное рычание, опустился на колени и заглянул в темный лаз. Этот лаз был слишком узким для его мощного тела, все, что он мог — запустить в него руку.

Настя увидела перед самым своим лицом огромную руку с короткими волосатыми пальцами. Эта рука шарила в темноте, тянулась к Настиному лицу, как живое существо со своей собственной волей, как отвратительный волосатый паук. Настя застыла, как кролик перед голодным удавом. Еще немного — и волосатая рука схватит девушку, а затем вытащит ее из убежища…

В последнее мгновение Настя сумела сбросить оцепенение, выхватила из кармана шприц фальшивого полицейского и с размаху воткнула его в волосатую руку.

Снаружи раздался звериный рев, в котором звучала не столько боль, сколько разочарование и удивление. Наверное, так ревел доисторический ящер, осознав, что его жертва каким-то непостижимым образом сумела ускользнуть. Настя изо всех сил жала на плунгер. Волосатая лапа отдернулась и исчезла, а Настя пришла в себя, окончательно преодолела парализовавший ее ужас и оползла еще немного назад — туда, где чернобородый монстр никак не сможет ее достать…

И тут она почувствовала, что земля, как говорится, уходит у нее из-под ног.

Впрочем, в действительности дело обстояло иначе — проход, по которому отползала в темноту Настя, резко пошел под уклон, и девушка заскользила по нему ногами вперед, постепенно увеличивая скорость. От страха Настя зажмурилась — впрочем, вокруг было так темно, что от глаз все равно не было толку. Еще немного — и она уже стремительно падала вниз по вертикальной трубе, чтобы через несколько секунд упасть на что-то мягкое и очень пыльное…

Настя чихнула и открыла глаза.

Она лежала в большом контейнере для строительного мусора. То мягкое и пыльное, на что она упала, оказалось грудой строительного утеплителя, искусственного войлока, который укладывают внутрь стены для защиты от морозов. Именно этот войлок смягчил ее падение, благодаря ему она не переломала руки и ноги.

Контейнер стоял на огороженной деревянным забором стройплощадке, возле стены ремонтируемого здания. Из этой стены на уровне четвертого этажа спускалась труба, по которой строители сбрасывали мусор. По этой-то трубе только что спустилась Настя…

Она приподнялась, с облегчением осознав, что почти в полной мере восстановила способность двигаться, перевалилась через край контейнера и спрыгнула на землю.

Оглядев себя, Настя ужаснулась: она вся была в пыли, в клочьях войлока и в кирпичной крошке. Зато она была жива, и, кажется, сохранила ясность мысли…

Настя, как могла, отряхнула одежду и поплелась прочь, едва переставляя ноги.

Силы еще не полностью вернулись к ней, и она брела очень медленно, но все же держалась на ногах, и с каждой минутой чувствовала себя все лучше. Вокруг не было ни души, судя по всему, стройка давно уже была законсервирована, поэтому злодей, что ее похитил, и расположился тут с таким удобством, никого не опасаясь. Настя нашла калитку в заборе и выбралась со стройплощадки.

За забором обнаружился тихий переулок где-то в старом городском районе. Вскоре из-за поворота показалась маршрутка. Настя подняла руку, но маршрутка не остановилась, наоборот, прибавила скорость и промчалась мимо.

Настя вспомнила, что только что выбралась из мусорного контейнера, и поняла, что водитель принял ее за бродяжку. И то правда — вся грязная, как чума, бредет, пошатываясь, и сумки нет.

Сумка осталась там, в недостроенном доме, Насте некогда было ее искать.

Что-то в последнее время ей не везет с сумками. Первую отняли двое мерзавцев в собственном дворе, вторую потеряла сейчас. Но Настя, наученная горьким опытом, кошелек, телефон и ключи от квартиры держала в кармане куртки. Вот, все на месте. А сумка не новая, да косметики там немножко, так что почти не жалко.

Однако нужно было как-то добираться до дома, и когда из-за угла появилась следующая маршрутка, девушка шагнула на мостовую, вытянув перед собой руку с зажатой в ней купюрой, чтобы продемонстрировать свою платежеспособность.

Водитель остановился и даже открыл двери.

Настя вошла в салон, сразу же сунула водителю деньги и втиснулась на свободное место.

Рядом с ней сидела привлекательная молодая женщина с мальчиком лет шести. Покосившись на Настю, она подхватила ребенка и пересела на другую скамейку, подальше от нее — благо свободные места в маршрутке были.

Насте уже было все равно.

Она прикрыла глаза и сделала вид, что дремлет.

На самом деле она перебирала в уме события последних дней и пыталась доискаться до их причины, а самое главное — понять, что делать, чтобы выбраться из этого водоворота событий.

Однако додуматься до чего-то дельного она не смогла. Мысли ворочались в голове со скрипом, сама голова была тяжелая, как чугунный котел. Настя открыла глаза, чтобы не заснуть. Оказалось, что маршрутка проезжает по знакомым местам.

Вот она и дома.

К ее великому счастью, во дворе и в подъезде она не встретила никого из соседей. Было бы трудно объяснить им свой внешний вид и отсутствие сумки.

Добравшись до квартиры, Настя заперла на все замки входную дверь и без сил опустилась на пуфик в прихожей.

До сих пор она каким-то немыслимым усилием воли заставляла себя действовать, двигаться, чтобы добраться до дома, до своего безопасного убежища, укрыться там, спрятаться, как раненый зверь прячется в свою нору, но теперь последние силы оставили ее, и она не могла даже пошевелиться, не могла встать на ноги, как будто ей снова вкололи парализующее снадобье.

Так она просидела несколько минут, но потом как бы увидела себя со стороны — измученную, с растрепанными волосами, в грязной одежде — и вздрогнула от отвращения.

Нет, как бы там ни было, нельзя опускаться. Даже дома, наедине с собой.

Она вспомнила бабушку — та никогда не ходила по дому распустехой, в несвежем халате, непричесанная. Она одевалась скромно — денег в доме было немного, — но непременно аккуратно и чисто, и с большим вкусом. А ведь ей пришлось пережить столько, что современному человеку трудно себе даже представить — голодное военное детство, раннее вдовство, потом болезнь, когда руки отказывали, и она уже не могла рисовать…

Настя сделала над собой усилие, сбросила прямо в прихожей грязную одежду и доплелась до ванной.

Она встала под душ, пустила обжигающе-горячую воду и долго-долго стояла, чувствуя, как горячие струи, словно живая вода из сказки, смывают с нее страх и усталость.

Потом она сделала воду холодной — так, что зуб не попадал на зуб — и снова горячей. Она повторила несколько раз эту мучительную процедуру и наконец почувствовала, что снова стала человеком.

Настя насухо растерлась жестким полотенцем, оделась во все чистое и вернулась в прихожую, чтобы навести там порядок.

С омерзением собрала грязную одежду, понесла ее в стиральную машину…

И тут из охапки одежды на пол выпала старинная книга в потертом кожаном переплете.

Настя несколько секунд в недоумении смотрела на эту книгу, прежде чем вспомнила, откуда та взялась.

Именно эту книгу держал в руках ее похититель, тот фальшивый лейтенант полиции, в машину к которому она села по глупости и легкомыслию. Похититель допытывался у нее, что она знает о своей прабабке Облонской — и при этом потрясал книгой, как будто книга имеет к той какое-то отношение. Потом, убегая — точнее, уползая из того страшного места, Настя подобрала книгу и сунула за ремень джинсов, надеясь найти в ней хоть какие-то ответы…

Что ж, сейчас для этого самое время.

Забросив грязную одежду в машину и запустив самый жесткий режим стирки, она устроилась на диване и раскрыла книгу.

Это оказалась история Манон Леско и кавалера де Грие. Старое, дореволюционное издание с пожелтевшими страницами, с ятями и прочими непривычными буквами.

Настя в недоумении перелистывала первые страницы, не понимая, какое отношение этот старинный сентиментальный роман имеет к ней самой и к ее семье. Она уже хотела закрыть книгу — как вдруг, перевернув очередную страницу, увидела вписанные от руки между печатных строк ровные, красивые строчки. Записи были сделаны фиолетовыми, выцветшими от времени чернилами.

«Здравствуй, мой дневничок, здравствуй, мой сердечный друг! Давно я не делилась с тобой своими мыслями и заметками. Ну да, жизнь сейчас такая страшная и трудная, что у меня совсем не было времени для дневниковых записей, да и все тетради, подходящие для дневника, остались на старой квартире. Но мне так не хватало тебя, дневничок, так не хватало наших задушевных бесед… и вот сегодня мне пришло в голову, что можно писать между строк какой-нибудь книги. И тут как раз в кабинете Павла Васильевича мне попалась любимая моя книга — история Манон Леско… наверное, нет более подходящей книги, чтобы она стала моим собеседником!

Сколько всего произошло с тех пор, когда я последний раз доверяла тебе свои мысли, мой дневничок!

Нас с maman выгнали из собственной квартиры. Там поселились ужасные люди — матросы со зверскими, изуродованными сифилисом лицами, перепоясанные пулеметными лентами, комиссары в кожаных тужурках… Хорошо, что мы случайно встретили Павла Васильевича, и он пригласил нас к себе.

Его квартиру эти ужасные люди не трогают — Павел Васильевич сказал, что вылечил одного из их начальников, и тот дал ему охранную грамоту, или, как сейчас говорят, мандат.

Так что теперь у нас с maman есть хотя бы крыша над головой. Правда, нет еды и, что еще хуже, дров. Время от времени maman меняет на еду и дрова свои украшения, но их осталось ненадолго. Однако больше всего меня волнует судьба Н. Я не видела его с самого Рождества. Доходили о нем самые противоречивые и недостоверные слухи, кто говорил, что он пробрался на Дон к генералу Алексееву, кто — что скрывается здесь, в Петрограде. Однако я думаю, что в таком случае он дал бы о себе знать…»

Настя оторвалась от книги.

Какое отношение эти выцветшие записи имеют к ее прабабке, а тем более — к ней самой? Однако любопытство не оставляло ее, и она стала читать дальше.

«Здравствуй, мой дневничок! Происходит что-то скверное. Вчера вечером Павел Васильевич ушел, его срочно вызвали к больному, и он до сих пор не вернулся. Maman считает, что он остался у больного, поскольку начался комендантский час, но меня мучают тревожные подозрения. Если бы он переночевал у больного, он уже давно вернулся бы, а от него никаких вестей…

Мои худшие подозрения подтвердились. Только что заходила соседка, она сказала, что Павла Васильевича убили на улице пьяные солдаты. Что с нами теперь будет?

Впрочем, maman считает, что мы можем по-прежнему жить в его квартире, а если кто-то придет — показать его мандат. Эти новые люди так доверчивы».

На следующей странице записей не было, и Настя решила было, что они вообще закончились, но, перевернув на всякий случай еще несколько страниц, увидела на полях маленькое бурое пятнышко, а затем — продолжение записей.

Теперь строчки были неровными, словно та, что писала их, задыхалась от волнения.

«Сегодня наша жизнь изменилась. Не знаю, к добру или к худу. Но расскажу по порядку. Мы с maman вышли из дому, собираясь пойти к знакомому человеку, который меняет ценности на дрова, и тут в подворотне услышали стон. Maman хотела пройти мимо, но я не удержалась. Я подумала, что это, может быть, Н. Заглянув в темный угол, я увидела там раненого мужчину.

Сразу было видно, что это приличный человек, хотя одет он был как мастеровой. Но его лицо, руки — все выдавало в нем человека из порядочного общества. Он чем-то даже был похож на Н. Я склонилась над ним, он открыл глаза и сказал по-французски, что он — офицер, что он ранен и нуждается в помощи. Я поняла, что не могу оставить его без помощи, и позвала maman. Она сначала очень испугалась, но потом взяла себя в руки. Вдвоем мы подняли офицера и повели его к себе домой — то есть в дом Павла Васильевича.

К счастью, по дороге мы никого не встретили. Там мы уложили раненого в кабинете и постарались оказать ему помощь. Опять же, к счастью, у Павла Васильевича есть все необходимое — бинты, корпия, карболовый раствор и многое другое.

Я обработала рану, представляя себе, что это — Н. Впрочем, может быть, кто-то сейчас так же помогает ему… надо признать, что рана у нашего постояльца скверная, а я все же не врач. Ну да будем надеяться на Всевышнего — больше ничего нам не остается…

Ночью у офицера начался жар, и он стал бредить. В бреду он все время повторял одно и то же имя, вернее — фамилию: Облонская. Я знаю эту громкую фамилию, но кого из Облонских он звал в бреду? Еще он говорил о каких-то драгоценностях, но это, должно быть, проявления горячечного бреда…»

Настя на мгновение оторвалась от чтения.

Вот наконец и появилась в этих записях фамилия ее двоюродной прабабки! Может быть, дальше последуют какие-то ответы на те вопросы, которые мучают ее в последние дни?

Она снова стала читать.

«Наутро раненому стало немного лучше. Он пришел в себя и заговорил со мной, очень благодарил за то, что не оставила его на улице. Узнав мое имя, он и сам представился — Константин Борисович Вельяминов, ротмистр Изюмского гусарского полка. Я рассказала ему, о чем он говорил в бреду, и он был очень смущен. Сказал, что имеет очень важное поручение, которое надеется исполнить, как только станет достаточно крепок. И что от того, как он выполнит это поручение, зависит судьба многих людей, а может быть, даже судьба государства.

Я спросила его, не знаком ли он с Н. Константин Борисович ответил, что пару раз сталкивался с ним, но где он сейчас и жив ли — доподлинно не знает.

К ночи ему снова стало хуже, жар был пуще прежнего. Я сидела при нем, давала ему прохладное питье и обтирала лоб влажным полотенцем. К полуночи он снова начал бредить, и снова в бреду поминал Облонскую и какие-то драгоценности. К утру ему как будто стало лучше, по крайней мере жар спал. Однако осмотрев рану, я увидела, что она сильно воспалилась.

К полудню Константин Борисович пришел в себя, но был еще чрезвычайно слаб. Он со слезами благодарил меня за заботу, после же сказал:

— Жаль, заботы ваши пропадут впустую. Я чувствую, что мне не суждено подняться на ноги…

Я попыталась переубедить его, говорила, что он ошибается, что рана его не так серьезна, и у него есть большая надежда выздороветь. Но он на это отвечал, что я зря его утешаю, что он не боится смерти и что в этом нет ничего страшного — в наши дни столько порядочных людей погибло… одним больше, одним меньше — не столь важно… Вообще, наверное, сейчас приличнее погибнуть с лучшими соотечественниками, чем остаться в живых. Важно же другое: что он не сможет исполнить то важнейшее поручение, о котором он проговорился в бреду. И из-за этого многие люди могут пострадать, главное же — может пострадать его честь.

Константин Борисович взял меня за руку, серьезно и печально посмотрел в мои глаза и попросил, чтобы я взяла письменные принадлежности и слово в слово записала его слова.

— Это необходимо сделать, чтобы важная тайна не умерла вместе со мной!

Я не знала, что и подумать. Снова ли он бредит, или и правда хранит важную тайну, которую хочет доверить мне?

Как бы то ни было, я приняла для себя решение в точности записать его слова — хотя бы только для того, чтобы успокоить Константина Борисовича.

И вот, я дословно записала между строк этой книги все, что он мне сообщил.

Примерно месяц назад он принял решение пробираться на юг, чтобы присоединиться к создающейся там Добровольческой армии. Однако на полпути в маленьком городке он встретил своего бывшего начальника, командира полка. Тот, хорошо зная Константина Борисовича и почитая его честным человеком и истинным патриотом, поручил ему чрезвычайно важное задание.

Константину предстояло вернуться в Петроград и встретиться там с фрейлиной Государыни Анастасией Николаевной Облонской. Полковник передал ему пароль, который нужно сообщить фрейлине.

Та в ответ на пароль должна будет сообщить Константину Борисовичу место тайника, в котором некоторые значительные придворные особы спрятали свои драгоценности, а также часть драгоценностей короны, дабы использовать их для вооружения и снабжения Добровольческой армии.

Полковник первоначально сам планировал отправиться за этими драгоценностями, но был ранен и до сих пор не вполне оправился от раны. Кроме того, он был не молод и не здоров, и понял, что не сможет вторично проделать путь до Петрограда по охваченной войной стране, и искал надежного человека, кому мог бы доверить это трудное дело. И вот теперь, встретив Вельяминова, он понял, что тот как нельзя лучше подходит для этого поручения.

Константин Борисович не мог не исполнить поручение своего бывшего командира. Он поклялся сделать все, от него зависящее, чтобы найти драгоценности и изыскать способ доставить их командованию Добровольческой армии.

Напоследок полковник сообщил ему, что, помимо вышеназванного пароля, важную роль в отыскании драгоценностей играет фермуар фрейлины, который Облонская получила в дар от Государыни и хранит как зеницу ока.

Получив подробные инструкции, Константин Борисович отправился в обратный путь.

Ему поистине чудом удалось вторично пробраться через охваченную войной и мятежом страну, не попасть в руки красным и зеленым и добраться до Петрограда.

Однако здесь он узнал, что фрейлина Облонская покинула город и отправилась туда, откуда сам он только что вернулся — на Украину, занятую немецкими войсками.

Константин Борисович уже собирался отправиться следом за ней, но тут на него напали обычные уличные налетчики. В схватке с ними он остался жив, но был тяжело ранен ножом, после чего и попал в нашу квартиру.

— Я чувствую, что жить мне осталось недолго, — проговорил он в завершение своего рассказа, — но не это огорчает меня. Огорчает меня, что я не смог выполнить доверенное мне важное дело, не смог оправдать доверие командира, не смог достать средства, столь необходимые для вооружения и оснащения Добровольческой армии…

Записав этот рассказ, я попыталась заверить Константина Борисовича, что он выздоровеет и доведет свое дело до конца, но он слушал меня весьма скептически.

К этому времени я очень устала — ведь уже две ночи я почти не спала, и я задремала в кресле возле постели раненого.

К вечеру ему стало гораздо хуже. Ночью снова поднялся жар, и мне никак не удавалось его сбить.

Несмотря на все мои усилия, к утру Константин Борисович скончался…»

На этом записи в книге закончились.

Настя закрыла ее и задумалась.

Что это — подлинные записи, сделанные в голодном, охваченном мятежом Петрограде, или умелая фальсификация?

Если это подлинные записи, то из них следует, что ее родственница Анастасия Николаевна Облонская была хранительницей важной тайны, она знала, где спрятано огромное сокровище.

Фелюга бороздила блеклую бирюзу полуденного моря, слегка подпрыгивая на волнах. Старый хорват курил свою неизменную трубку, вглядываясь в горизонт. Справа, едва заметный сквозь белесую дымку, виднелся далекий берег.

Вдруг хорват насторожился, прислушался к чему-то, окликнул своего помощника. Они пару минут оглядывали море, потом засуетились, повернули румпель. Фелюга наклонилась, тяжело повернула и пошла наперерез волнам, в сторону берега.

— Что случилось, господин шкипер? — спросил хорвата озабоченный штабс-капитан.

Хорват взглянул на него исподлобья, цыкнул зубом и неохотно проговорил:

— Пока, вашество, ничего такого не случилось, однако может и случиться…

— Да в чем же дело?

Но на этот раз хорват промолчал. Впрочем, его ответ уже и не был нужен — теперь и пассажиры расслышали где-то вдали негромкое, но отчетливое тарахтение лодочного мотора.

— Кто это? — не унимался штабс-капитан.

— Откуда же мне знать? — хмуро протянул хорват.

— Пираты?

— Да не знаю я! А вы бы, вашество, лучше под ногами не вертелись!

Фелюга приближалась к берегу. Теперь уже можно было отчетливо разглядеть прибрежные скалы, поросшие выжженной солнцем травой холмы. Но и тарахтение мотора становилось все громче.

Дуняша, как и остальные пассажиры, тревожно вглядывалась в горизонт.

Команда фелюги о чем-то взволнованно переговаривалась по-своему. Капитан отдал короткий приказ. Рулевой резко повернул румпель, фелюга накренилась, и, полоща парусом, пошла к берегу. Казалось, суденышко вот-вот врежется носом в скалу. Дуняша ахнула и затаила дыхание. Когда до прибрежных скал оставалось совсем немного, между ними обнаружился узкий проход, в который и устремилась фелюга.

Корабль оказался в тихой бухточке, со всех сторон окруженной скалами. Впереди, на отвесной скале, паслись несколько коз, негромко брякая колокольчиками. Казалось непостижимым, как они удерживаются на крутом обрыве, да еще и находят себе какой-то корм.

Моряки вполголоса переговаривались между собой. Пассажиры сидели молча, ожидая развития событий. Со стороны моря доносилось тарахтение лодочного мотора, которое с каждой минутой становилось все громче и громче.

— Чего мы ждем? — громко проговорил штабс-капитан. — Что мы прячемся, как трусливые крысы? Я готов сражаться!

— Тише, вашество! — шикнул на него хорват. — Мы не трусы, но помирать за здорово живешь никому неохота!

Рокот лодочного мотора приблизился, потом начал удаляться.

Дуняша вздохнула с облегчением.

Но она рано радовалась: мотор снова затарахтел громче, и вдруг в проеме между скалами появилась длинная, низко сидящая в воде лодка. На носу этой лодки стоял пулемет, знаменитый «Максим», перед пулеметом сидел человек самого зверского вида, в косматой бурке и башлыке. За его спиной толпилось еще несколько человек самой разбойничьей внешности, среди которых выделялся детина саженного роста с тупым детским лицом.

Штабс-капитан потянулся рукой к кобуре с револьвером, но хорват страшно сверкнул глазами и прошипел:

— Не вздумай, вашество, всех погубишь!

Словно для того, чтобы подкрепить его слова, косматый пулеметчик выпустил короткую очередь, перед самым бортом фелюги вспучились фонтанчики.

— Эй, на фелюге! — гаркнул здоровенный детина в простреленной кавалерийской шинели. — Стоять по стойке «смирно», если хотите остаться живы!

На лодке заглушили мотор, она бесшумно, по инерции, подошла к фелюге. Один из пиратов забросил на борт фелюги железные крючья, подтянул лодку к самому борту. Трое бандитов перебрались на фелюгу, остальные держали ее на прицеле.

Человек в кавалерийской шинели осмотрел пассажиров наглым веселым взглядом, вытащил из деревянной кобуры огромный вороненый маузер, выстрелил в воздух и, едва гул выстрела затих, проговорил хриплым сорванным голосом:

— Вы находитесь в зоне, контролируемой свободной пиратской республикой. За проход через эту зону положена пошлина. За неуплату пошлины — расстрел на месте. Будем платить?

Хорват что-то сказал пирату по-своему, тот засмеялся, ответил на том же языке. Шкипер повернулся к пассажирам, проговорил, стараясь не выказать испуга:

— Господа хорошие, они просят двести долларов. Если наберем — отпустят, нет…

— У меня нет долларов! — выкрикнул штабс-капитан. — У меня ничего нет! Я говорил — надо было отстреливаться!

— Угомонись, вашество! — оборвал его хорват. — Куда тут отстреливаться супротив пулемета? Еще раз спрашиваю — есть у кого доллары?

Пассажиры молчали.

Пират в кавалерийской шинели направил маузер в живот штабс-капитану и выстрелил. Офицер охнул, широко разинув рот, и завалился на дно фелюги. Остальные пассажиры замерли в ужасе.

— Ну что — будем платить? — повторил пират, обводя пассажиров веселым взглядом.

Толстяк в канотье покосился на мертвого офицера, переглянулся со своим другом, достал бумажник, порылся в нем. Пират шагнул к нему, выхватил весь бумажник, сунул к себе в карман, не глядя, оттолкнул толстяка, ткнул маузером в живот его спутника, тот икнул и тоже вытащил бумажник.

— То-то! — пират ухмыльнулся, оглядел остальных.

— Дамочка! — обратился к женщине в черном. — Колечки извольте! Я долго ждать не буду!

Женщина трясущимися руками стала снимать кольца, ссыпала их в ладонь пирату. Тот хмыкнул, оглядел остальных.

Тут к нему подобрался господин в черной паре, что-то зашептал на ухо, косясь на прочих пассажиров. Пират выслушал, поднял глаза на Анастасию Николаевну:

— Эта?

Господин в черном кивнул.

Пират шагнул к даме, проговорил сквозь зубы:

— Дамочка, извольте показать ваш багаж!

— Дуняша, — госпожа, не меняясь в лице, повернулась к горничной, — подай сундучок!

Дуняша подтащила хозяйский сундучок, вопросительно посмотрела на хозяйку. Та высокомерно взглянула на пирата, достала висевший на шее маленький ключ, отперла сундук. Пират наклонился, принялся шарить в сундучке.

— Дуняша, подай мне нюхательную соль! — проговорила Анастасия Николаевна чужим ломким голосом, сквозь который прорывалось страдание.

Девушка протянула ей тяжелый синий флакон.

Госпожа открыла флакон, поднесла к носу, чуть заметно поморщилась. Пират к тому времени закончил обследовать сундучок, распрямился, повернулся к Дуняше и вырвал у нее из рук саквояж. Девушка вскрикнула, повернулась к хозяйке с виноватым лицом, та чуть заметно махнула рукой — мол, что поделаешь, и не такое перенесли, переживем и это…

Пират перерыл содержимое, отшвырнул саквояж, повернулся к Анастасии Николаевне:

— Где же, дамочка, ваши драгоценности?

— Большую часть отобрали такие же, как вы, еще в Петрограде, — ответила госпожа с удивительным, невероятным в ее положении спокойствием. — Что осталось — отдала, чтобы выкупить из ЧК своего брата. Но господа чекисты драгоценности взяли, а брата все равно расстреляли. Шлепнули, как они выражаются. Так что ничем не могу вас порадовать.

Анастасия Николаевна замолчала, снова поднесла к носу синий флакон с солью.

Пират повернулся к господину в черном, схватил его левой рукой за воротник, ткнул в живот маузер и рявкнул:

— Ты, грач трепаный, зачем врал? Я не люблю, когда мне врут! Знаешь, что я с такими делаю?

Он щелкнул курком, но господин снова что-то вполголоса проговорил. Пират прищурил один глаз, опустил маузер, но не выпустил господина, подтащил его к борту фелюги и передал с рук на руки здоровенному детине с детским лицом:

— Отнеси его к нам на лодку, Малюта, возьмем его с собой!

— Да зачем он нам надобен? — недоуменно протянул здоровяк. — Утопить его — и всех делов!

— Утопить мы всегда успеем! — пират оглянулся на пассажиров фелюги и прежним веселым голосом объявил:

— Благодарю, господа хорошие, за проявленную сознательность! Можете следовать дальше!

С этими словами он ловко перебрался на свою лодку.

Здоровяк с детским лицом легко, как пушинку, вскинул на плечо господина в черном, ловко перебежал на лодку. За ним последовал третий пират. Абордажные крючья отцепили, и лодка, набирая скорость, пошла в сторону открытого моря.

Напоследок пулеметчик дал еще одну короткую очередь, послав ее в сторону фелюги прощальным салютом.

Едва пиратская лодка скрылась из виду, священник крупно перекрестился и проговорил:

— Слава Тебе, Господи, легко отделались!

— Вы-то, батюшка, может, и легко, — неприязненно отозвалась дама в черном, — а у меня они все кольца отняли!

— Стыдитесь, сударыня! — одернула ее Анастасия Николаевна. — Мы хоть остались живы, в отличие от господина офицера! — она кивнула на труп штабс-капитана.

— А ему не стоило нарываться, — подал голос господин в канотье. — Помалкивал бы — остался бы жив.

Хорват-шкипер тем временем отдал короткую команду, его подручные вытащили якорь, ловко расправили парус, и фелюга тихо, бесшумно заскользила к выходу из бухты. Двое моряков подхватили труп офицера и сбросили его в воду. Священник перекрестился, забормотал молитву.

— Дальше — спокойные места! — проговорил хорват, ни к кому не обращаясь. — К вечеру будем в Черногории!

«Какая странная история, — думала Настя, — старая книга, таинственные записи о каких-то сокровищах, как в детском романе… как же он назывался? «Кортик», что ли… Но, однако, там упоминается фрейлина Анастасия Облонская, а уж она-то была вполне реальным лицом, я знаю, это моя дальняя родственница».

Настя встала и потерла уставшие глаза. Чернила выцвели, кое-где страницы книги протерлись, приходилось разбирать записи с трудом. Настю волновала одна мысль.

Неужели все, что с ней случилось за последнее время, произошло из-за этой старинной книги? Откуда-то ее взял тот тип, прочитал записи и уверился, что все это правда, что где-то спрятаны сокровища. А она, Настя, никак не может избавиться от мысли, что все это вымысел, все это ненастоящее, как в сказке.

Однако в сказках людей если и убивают ножом, то не в подворотне. И они не умирают от инфекции, потому что не было сто лет назад антибиотиков. То есть, наверное, умирали, но в сказках об этом не говорится.

Настя поглядела в окно. На улице шел дождь — сильный, летний, наверное, теплый. Она широко растворила окно и вдохнула свежий влажный воздух.

Помогло, в голове наконец прояснилось, и она твердо поняла одну вещь: ей непременно нужно разобраться в этой запутанной истории. В противном случае она не сможет спать спокойно. Потому что даже если допустить, что тот фальшивый полицейский Крошечкин умудрился остаться целым и невредимым после встречи с жутким бородатым орангутангом, то уж сам орангутанг рано или поздно ее настигнет. И лучше не думать, чем закончится эта встреча. А как быть? Не в полицию же жаловаться.

Вот что скажет ей капитан Ненароков?

Прищурится, посмотрит с легким презрением и прочитает лекцию о том, что нельзя садиться в машину к незнакомым мужчинам. И сочтет все ее рассказы о похищении бредом напуганной женщины. Рехнулась маленько от страха, вот и придумывает невесть что. Еще предложит успокоительного попить. Нет уж, сами разберемся, подумала Настя и решительно пригасила в душе всякую неуверенность.

Для начала нужно кое-что вспомнить. Этому злодею, что собирался пытать ее сывороткой правды, она сказала, что в доме ничего не осталось от прапрабабки. Но следует в этом убедиться, возможно, она просто не помнит или не знает.

Настя вышла в коридор и задрала голову. Там, под самым потолком, виднелась маленькая деревянная дверца, которой были закрыты антресоли. Ох уж эти антресоли в старых квартирах! Чего только туда не пихают жильцы!

Настя вздохнула и поняла, что придется идти к соседке за стремянкой. Зоя Васильевна была дома и приняла Настю, как всегда, приветливо, но сдержанно.

— Хочу антресоли разобрать, — пояснила Настя свою просьбу, — генеральную уборку сделать нужно.

Зоя Васильевна согласилась, что дело полезное. Закрывая за ней дверь, Зоя Васильевна помялась, но все же сказала:

— Я тут третьего дня Сергея во дворе встретила.

— Да, правда, заходил он кое-что забрать! — мгновенно отреагировала Настя.

Она вовсе не собиралась рассказывать соседке всю историю их встречи с Сергеем. Третьего дня — значит, как раз в тот день, когда на нее те двое уродов напали, стало быть, Зоя не знает, что Сергей вчера приходил и ночевал у нее. Собственно, ничего такого, Настя — взрослая женщина и не собирается ни перед кем отчитываться, однако она сама еще не разобралась в своем отношении к бывшему мужу. Некогда ей, тут столько всего случилось.

Зоя Васильевна поглядела на Настину закрывшуюся дверь и вздохнула. Сказать или не сказать ей, что она видела бывшего ее мужа в компании двух отвратительных индивидуумов? Она не слышала, о чем был разговор, но со стороны выглядело все так, будто были они знакомы. Настя — славная девушка, выросла у нее на глазах, и ясно, что у нее-то не может быть ничего общего с теми двумя. А вот бывший ее муж Зое Васильевне в свое время не очень нравился, была в нем какая-то червоточинка. Но кто ее спрашивал?

Жаль будет, если они снова сойдутся. Но — не ее это дело, не следует вмешиваться, все равно Настя ее не послушает.

Настя с трудом открыла дверцу антресолей и едва не свалилась со стремянки, потому что на нее тут же вывалились пыльные куски обоев, оставшихся от ремонта. За обоями стояли банки с краской, потом — мешок с каким-то барахлом, потом — потертый кожзамовый чемодан, где, как она помнила, лежали ее старые коньки и детские рисунки, сохраненные мамой.

И наконец, в самом дальнем углу стояла обычная картонная коробка, аккуратно перевязанная бечевкой, на которой красным фломастером было выведено: «Бабушкины вещи». Это мама, уезжая в свою Бельгию, так сделала. Ты, говорила, замуж выйдешь, в доме чужой человек появится, которому до нашей семьи и дела нет. Потихоньку все на помойке окажется. А так будет себе лежать на антресолях, никому не мешает, глядишь, и сохранится.

Настя с трудом выволокла коробку на пол и разрезала бечевку. Сверху лежала папка с эскизами бабушкиных костюмов. Вот «Золушка», Настя в детстве столько раз смотрела этот спектакль. А вот «Буратино», костюмы деревянного мальчика, и дрессированного пуделя Артемона, которого играл человек, и Пьеро, а Мальвина…

Ну да, волосы голубые, а лицо ее, Насти, она даже помнит ту фотографию, где ей шесть лет. Так же стоит у зеркала, головку набок склонила… Разумеется, бабушка была очень талантливым художником, это все признавали.

Настя наскоро перебрала эскизы. Не только костюмы — вот домик черепахи Тортиллы, вот костюмы к какой-то сказке Гоцци, вот камзол герцога из «Двенадцатой ночи». И записано, какая ткань, тут — бархат, тут — кружева белые, тут — вельвет, тут — цветной сатин… Рисунки мягким карандашом аккуратно проложены папиросной бумагой, чтобы не стерлись.

Дальше в руки Насти попал альбом для фотографий. Опять-таки помнит она его с детства, даже и не думала, что он тут лежит. Альбом был большой, тяжелый, с металлическими застежками, обтянутый пыльным малиновым плюшем. Настя осторожно открыла альбом. Карточки там вставлялись в специальные прорези, некоторые были больше и лежали просто так.

Первой лежала старая фотография, прекрасно сохранившаяся. Плотная бумага, похожая на картон. Фотография была семейная. Солидный мужчина с аккуратной бородкой сидел в кресле, рядом с ним — очень красивая женщина в дорогом, но строгом платье с высокой сложной прической. На руках у нее — ребенок лет пяти, девочка. А сзади стоит еще одна, почти взрослая девушка, похожая на мать. Длинная коса, шелковый бант на затылке.

«Петербург, фотография Ротгауза, 1895 год», — было напечатано наверху красивым наклонным шрифтом.

Настя перевернула фотографии. Там, бабушкиным почерком, карандашом, было написано: «Семья Облонских, дочери Аглая и Анастасия».

Вот, значит, прапрабабка, убегая из революционного голодного Петрограда, все же прихватила семейную фотографию. А надписала ее уже бабушка, гораздо позже, надписала для потомков, чтобы помнили свои корни.

А вот еще один снимок. Те же две сестры. Младшая, Аглая, уже постарше, лет восьми, Анастасия же совсем взрослая. Прическа, платье нарядное, и надпись сзади полувыцветшая: «Асенька закончила Смольный институт».

Вот как, стало быть, в семье ее тоже звали Асей.

Настя перевернула страницу. А тут-то… Большая групповая фотография. Народу много, все такие солидные, официальные. Мужчины в парадных мундирах при орденах и регалиях, женщины в длинных красивых платьях, прически высокие сложные.

А кто это в середине сидит? Да это же царь Николай Второй! Точно, Настя в школе портрет его видела где-то. И фильм «Агония», там артист очень похоже загримирован. А рядом с ним, значит, государыня императрица. Ну, так, ничего себе…

Вокруг, значит, приближенные стоят. Мелко очень, а так наверняка Анастасия Облонская тоже тут есть. Иначе с чего бы эта фотография хранилась в семейном альбоме.

Вот, значит, как. Значит, ее родственница была-таки особой, приближенной к императору, как говорил герой известного романа. И вполне могли ей доверить тайну сокровищ. Ну да, чисто теоретически это можно допустить. Но ведь прошло сто лет! Так чего сейчас хотел этот ненормальный тип от нее, Насти? Она понятия не имеет ни о каких сокровищах, и точно знает, что ее родные тоже ничего не знали. Может, этот фальшивый Крошечкин просто псих? А кто тогда тот орангутанг?

Настя чувствовала, что голова ее идет кругом. И тут раздался звонок в дверь.

Мгновенно вернулся страх. Ее нашли, ее обнаружили, ей не спастись…

В волнении она не сообразила, что если бы пришли за ней злоумышленники, они не стали бы звонить в дверь. Звонок повторился — веселый такой бом-бом с хвостиком.

— Сережа, ты? — догадалась Настя.

— Ага, я… Да открывай уже, что такое…

Рука ее сама повернула замок. Сергей был обвешан пакетами и коробками.

— Что это? — Она отступила в удивлении.

— Ужинать будем! — сказал он. — Уф! Прими хоть торт!

И правда, коробка с тортом была самая неудобная.

— Что за праздник… — Настя хотела сказать это строго, но не получилось.

Потому что она осознала, что дико, просто невообразимо хочет есть. Целого слона бы съела сейчас без соли и перца! Нет, наверное, это что-то нервное.

А Сергей уже протопал на кухню и свалил пакеты с едой на стол.

— А что это у тебя? — спросил он, вернувшись, и ухватил из ее рук альбом. — Как интересно… Это кто?

Пришлось сказать ему, кто на снимках.

— Ничего себе! — он вцепился в групповую фотографию. — И правда, фрейлина, а я не верил… Можешь ее тут найти?

— Вроде вот она… — Настя потянула фотографию, перелистнула страницу.

— Вот прабабушка в Пскове, вот уже в Ленинград они переехали… вот ее муж-летчик, вот они с бабушкой в эвакуации…

Настя наскоро перелистнула страницы альбома, потому что заметила, что Сергей ее не слушает. Дальше шли черно-белые любительские фотографии, вот бабушка в школе, потом — с соучениками по Академии художеств, потом с мамой на руках…

На последней странице под обложку была засунута вышивка. Размер небольшой, как листок бумаги… В левом верхнем углу — вензель, изображающий две переплетенные друг с другом розы. А на самой вышивке не картинка, а буквы какие-то. Стихи, что ли… некогда разглядывать. Тоже кто-то из семьи вышивал, оттого и хранится…

Настя хотела закрыть альбом, но Сергей не дал. Он снова вернулся к первым страницам, где были старые фотографии.

— Знаешь, — сказал он удивленно, рассматривая ту, где сестры были вместе, — а ты на нее похожа.

— Да что ты! — отмахнулась Настя. — Мои детские фотки совсем не такие.

— Я вот о ней говорю, — он указал на старшую сестру, — не зря тебя в честь нее назвали.

— Ну не знаю… — сказала она, закрывая альбом, — и давай уже поедим. Зря ты, что ли, все это принес?

Он притащил много всего. Салаты в пластиковых корытцах, солидный кусок буженины, острые корейские блюда и большой торт. На торт Настю уже не хватило. Выпив полбокала вина, она почувствовала, что глаза ее слипаются и что если сейчас, сию минуту, она не встанет, чтобы добраться до кровати, то просто свалится прямо под стол и уснет на полу.

«Нет, все же это что-то нервное, — вяло подумала она, — кофе, что ли, выпить…»

От мысли, что нужно встать, найти джезву и кофе, ушли последние силы, зато появилась злость. Вот что им всем от нее надо? Хотя Сергей ведь ни при чем… Но вот зачем он пришел?

— Сережа, — сказала она слабым голосом, — извини, я очень устала.

— Да я уже вижу, — ответил он участливо, — ты же сидя спишь совсем. Вот что ты ночью делаешь, а Насть? Ну ладно, не буду, не буду, — заторопился он, видя, что она нахмурилась, — не буду тебя утомлять, пойду уж…

— Спасибо тебе, — она окинула глазами стол с оставшейся едой, — ты… приходи завтра, ладно?

— Ладно. — Он отправился в прихожую, а она задержалась на кухне, чтобы убрать в холодильник салаты и нетронутый торт. Посуду завтра вымоет, а сейчас — спать!

Огромные угольно-черные доберманы насторожились и негромко зарычали. Тщедушный человек в инвалидном кресле положил пинцет на полку стеллажа и повернулся.

В дверях оранжереи стояли два больших чернобородых человека с длинными, свисающими почти до колен, волосатыми руками. Один из них выглядел смущенным, что было для него весьма не характерно, на лице второго играла лучезарная детская улыбка.

— С чем пожаловали? — сухо поинтересовался человек в кресле.

— Это я тогда разбил стекло! — проговорил один из чернобородых — тот, что улыбался.

— Что? Какое стекло? — недоуменно переспросил инвалид.

— Стекло в квартире дворничихи! — охотно пояснил громила. — Это я разбил его камнем. А свалил на Гришку из третьего подъезда, ему тогда здорово досталось!

— Что ты такое несешь?

— И сливы я съел, а попало Гоше. Его неделю в кино не пускали.

— Да что он несет? — на этот раз инвалид обратился к другому брату.

— Извините, шеф, — смущенно проговорил тот. — Ему вкололи скополамин, эту, сыворотку правды.

— Я знаю, что такое скополамин, — поморщился инвалид. — Кто ему вколол сыворотку?

— Та девица, за которой мы следили. Эта, правнучка.

— Что? — Инвалид недоверчиво взглянул на улыбающегося громилу. — Как ей это удалось?

— Случайно. Она уползала через лаз в стене, он пытался ее вытащить, ну, тут она и вколола… С тех пор он вот такой…

— И три рубля из маминого кармана я вытащил! — радостно сообщил улыбающийся бородач.

— Что? — окрысился брат. — Так это ты? А свалил на меня! Скотина!

Доберманы зарычали на два голоса.

— Может, вы потом выясните отношения? — процедил инвалид.

— Простите, шеф! — опомнился второй чернобородый — тот, что не улыбался.

— Ладно, продолжим. Значит, девчонка от вас удрала? И вы ее потеряли?

— Но мы ее найдем, шеф… никуда не денется…

— Идиоты! — рявкнул инвалид.

Доберманы насторожились и взглянули на хозяина с надеждой — может быть, он позволит им немного развлечься?

Но хозяин прикрикнул на них:

— Лежать!

Потом он снова обратился к тому из братьев, который сохранил остатки разума:

— Расскажи подробно, как все произошло.

— Как вы приказали, шеф, мы следили за девчонкой. Около театра она села в машину какого-то человека…

— Кто такой?

— Сначала мы думали, он из полиции. Во всяком случае, я видел, как он показал ей удостоверение. Но на всякий случай мы поехали за его машиной. Он привез девчонку в недостроенный дом, тогда мы поняли, что он вовсе не полицейский. Пробрались в этот дом, подобрались к той комнате, куда он ее завел, и услышали, что он ее допрашивает. Ну, тут мы подумали, что нужно вмешаться…

— Подумали! — передразнил его инвалид. — Сколько раз я вам говорил, чтобы вы только исполняли мои приказы!

Он перевел дыхание, прикрыл глаза. Опустил руку, дотянулся до загривка одного из доберманов и почесал его. Доберман прикрыл один глаз и сделал вид, что ему приятно. Затем инвалид снова заговорил:

— О чем тот человек спрашивал девушку?

— О том же, о чем вы хотели узнать. О ее прабабке. О том, что от нее осталось…

— Вот как? — Инвалид внешне оставался спокойным, но рука, которой он гладил добермана, невольно сжалась, и огромный пес недовольно заворчал.

— Откуда он об этом узнал?

— Не знаю, шеф…

— Разумеется, не знаешь! — резко бросил инвалид. — Откуда тебе знать! Что было дальше?

— Дальше… тот человек, наверное, услышал нас. Он вышел в соседнюю комнату. Я попытался оглушить его, чтобы доставить к вам, да он вывернулся… скользкий, прямо как уж! И пока мы с ним боролись, этот, — он кивнул на брата, — прошел в то помещение, где была девчонка.

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и продолжил:

— Как уж она от него умудрилась удрать… пролезла в щелочку, а потом он как заорет… и грохот такой. Я этого оглушил — и туда. Брат воет, потом успокоился и начал болтать. Это он сейчас до детства дошел, а тогда все выдал — и как мы людей убивали по вашему приказу, и для чего мы сейчас ту девчонку пасем, и зачем мужа ее, этого мозгляка, к ней подсунули…

Ну, думаю, нужно его скорее везти в безопасное место, потому как если услышит кто, неприятностей не оберешься… Вот и привез. А пока с ним валандался, тот тип удрал. Но я документ у него забрал, вот, Крошечкин Алексей Анатольевич, — бородатый сделал шаг вперед и протянул инвалиду удостоверение.

Ближайший доберман тотчас вскочил на ноги и зарычал. Инвалид нетерпеливо пихнул его локтем. Опасливо оглядываясь на собак, бородатый протянул ему удостоверение.

— Фальшивка, — сквозь зубы бросил инвалид, едва взяв его в руки. — И вы его упустили… Ну что мне с вами делать…

Доберманы, которые, несомненно, понимали человеческую речь, приободрились — кажется, им все же позволят развлечься. Будет и на их улице праздник.

Бородатый забеспокоился и прижал руки к груди.

— Шеф, мы его найдем!

— А я в первом классе за девчонками в туалете подглядывал! — сообщил второй братец.

— Тьфу! — плюнул в сердцах первый. — Если бы не брат родной, сам бы тебя загрыз к чертовой матери!

Всю ночь Насте снились темные пещеры, где спрятаны горы золота и драгоценных камней, скелеты в цепях, охраняющие эти сокровища, хитрые ловушки с падающими на голову камнями, острые мечи, стремившиеся перерубить шею легкомысленному кладоискателю, бездонные колодцы, откуда слышались крики провалившихся туда несчастных. Настя брела темными длинными коридорами, ползла узкими ходами, обдирая колени, карабкалась по отвесной стене, шла над пропастью по узкой дощечке, пряталась от воинов в тяжелых латах, убегала от собак с огромными клыками.

Очнувшись от кошмара, она долго лежала, стараясь унять бьющее сердце. Потом наконец заснула крепко и проснулась от того, что где-то в квартире надрывался телефон. Она села и помотала головой, чтобы стряхнуть сон. Не помогло. Не открывая глаз, она босиком побрела на звук. Телефон нашелся на кухне.

— Веселова! — надрывался в трубке злобный женский голос. — Для вас что — закон не писан? Вам работа надоела?

— Чего? — спросонья буркнула Настя. — Вы вообще кто и чего от меня хотите?

— С вами говорит заместитель директора Неволина! — отчеканили в трубке.

— Ой! — Сон мгновенно слетел, и Настя узнала голос Вероники Павловны. Надо же — сама ей звонит, что же случилось?

— Здравствуйте, Вероника Павловна, — пролепетала Настя, — я вас слушаю…

— Нет, это я вас слушаю! На каком основании вы решили, что вам можно не являться на работу вовремя?

Настя посмотрела на часы — проспала все на свете! Она, конечно, нарушила трудовое законодательство, однако Вероника-то зачем звонит? Много чести для простой костюмерши!

— А я, Вероника Павловна, в полиции на допросе была! — брякнула Настя.

— Да? — судя по всему Неволина несколько растерялась. — А почему заранее не сообщили?

— А меня утром срочно вызвали! — Настя наконец окончательно проснулась и почувствовала самую настоящую злость. Вот что им всем от нее надо? То похищают, то едва не убили, а теперь еще звонят и орут по телефону.

— Но теперь-то, надеюсь, вы свободны? — опомнилась Вероника Павловна. — Или с вас взяли подписку о невыезде, и мне придется искать нового костюмера?

«Типун тебе на язык»! — испугалась Настя, а вслух сказала, что все в порядке, что она уже едет в театр.

— Уж поторопитесь, — отчеканила замдиректора, — потому что вылетаете вы через два дня.

— Как через два дня? — ахнула Настя. — Говорили же — еще больше недели…

— Если вас что-то не устраивает, то пишите заявление об уходе! — рявкнула Неволина и бросила трубку.

Настя пожала плечами — ясно, что Вероника на нервах, но что за сволочная баба, никогда не скажет, в чем дело. Нужно и правда ехать в театр, там, на месте, все выяснится.

Она заметалась по квартире — хоть умыться-причесаться и кое-что набросать на лицо.

Ох, видела бы ее бабушка! Это она внушала Насте, что женщина всегда должна быть в полном порядке. Никаких волос, стоящих дыбом, и размазанной туши! И никакого экспресс-макияжа! Да-да, бабушка знала такие слова и произносила их с отвращением. Или еще есть некоторые любительницы, говорила она, сядут в электричку и сорок минут занимаются своей внешностью. Разложат свои кисточки и работают над лицом не спеша — что, мол, время-то зря терять. И выходят на перрон неземными красавицами.

То есть это они так думают. А на самом деле все окружающие могут наблюдать всю процедуру в подробностях. А это никуда не годится, потому что в женщине должна быть тайна. И никому не позволено в эту тайну проникать. Каким образом ты хорошо выглядишь — никто не должен знать. Максимум, что женщина может сделать на людях — это подкрасить губы. И то — только в самом крайнем случае.

Настя тогда только посмеивалась — ворчит бабушка по ерунде, а со временем приняла и признала ее доводы. Сейчас она только головой покачала, глядя на себя в зеркало. Морда жуткая, глаза запухли, синяки, правда, сошли, но лицо желтое.

Ладно, хоть нос не свернут на сторону. Ох, достается ей в последнее время!

По аналогии с теми двумя отморозками, что едва не сломали ей нос, Настя вспомнила о бывшем муже. Вчера она буквально выпроводила его из дома, не сумев даже как следует поблагодарить. Еда осталась, надо бы сегодня его снова позвать, но некогда, через два дня вылетать в Черногорию.

Настя покачала головой, увидев в холодильнике нетронутый торт, — наверняка испортится, соседке, что ли, отдать, так Зоя Васильевна вроде сладкого не ест.

В прихожей валялись разбросанные бумаги и коробки. Чемодан с открытой крышкой напоминал пасть голодного бегемота. Настя заставила себя остановиться и хоть бабушкины вещи собрать. Не дело это — так оставлять квартиру.

Убирая в коробку альбом с фотографиями, она увидела, что он раскрыт. Застежка заела, Настя положила альбом на колени, чтобы было удобнее, и он открылся на первой странице. Она была пуста. Странно, а вчера тут была семейная фотография. Облонские — отец, мать и две дочери. На второй странице тоже не было ничего. И групповая фотография исчезла.

Настя быстро пролистала альбом. На первый взгляд все остальные снимки были на месте. Но эти, дореволюционные, исчезли. Не веря себе, она потрясла альбом, выпала только вышивка. Настя оглядела разоренную прихожую, пошарила в коробке — вдруг там? Но нет, она точно помнила, что вчера закрыла альбом, и все фотографии были на месте.

Но куда они могли деться? Просто выпали? Нет, на полу ничего не было, да и не могли вывалиться все три. Стало быть, их кто-то взял. Но у нее, кроме Сергея, никого не было вчера.

— Но зачем? — простонала Настя вслух. — Зачем он их забрал? Для чего они ему понадобились?

Тут снова затрезвонил телефон. Звонили из театра. Настя ахнула и помчалась из дома прочь.

В маршрутке ее осенило: нужно позвонить Сергею и все выяснить. Она нашла в памяти мобильника забытый номер. Вот ведь, не выбросила, оставила на всякий случай — мало ли какие вопросы деловые нужно будет решить?

Женский официальный голос ответил, что такого номера не существует. Не то чтобы абонент недоступен или занят, а коротко и ясно: нет такого номера. То есть Сергей поменял номер? Наверное, поменял, когда от кредиторов скрывался.

Настя осознала, что ничего не знает о своем бывшем муже. Понятия не имеет, где он живет, где работает, чем вообще занимается, один ли или есть у него подруга. И никаких координат, то есть найти его нельзя. Появился из ниоткуда и так же канул в никуда. Но зачем он приходил? Сережки принес, вспомнила Настя. Сережки принес, а фотографии забрал. Бред какой-то!

В театре творился бедлам. Но если раньше все бегали, суетились и ругались от обиды и зависти, то теперь вся суета была деловой. Как только начальство уточнило фамилии и сроки — сразу все устаканилось, каждый занялся своим делом. Те, кто едет — готовились к спектаклю, те, кто не едет — усиленно им мешали.

Настя поскорее проскочила в костюмерную.

Вера Степановна, обычно спокойная, нынче тоже была на взводе. Попугай Петруша тоже был какой-то встрепанный и на Настино приветствие не ответил.

Оказалось, что везут «Отелло», а собирались «Ромео и Джульетту». Но актриса, играющая Джульетту, была занята на съемках какого-то сериала, за что главный, разозлившись, грозился ее уволить из театра к чертовой матери.

— Вот Лизка-то Васина небось локти кусает, — усмехнулась Настя, — сидит дома со своим пузом, а тут фестиваль… Могла бы Джульетту сыграть, это ее коронная роль.

— Ничего, зато ребеночка родит, — сказала Вера Степановна, — на работу-то нам вся жизнь отпущена, а детей надо вовремя рожать.

— Ага, вот родит она троих, а потом в театре будет только бабушек играть или мамаш многодетных. Что-то я у Шекспира таких ролей немного знаю!

— А я не о ней говорю, — Вера Степановна отложила костюм Яго, — тебе ведь тридцать уже было. Не тяни, Настя, с ребенком, годы пройдут, потом и не захочешь. А детей нет — это полбеды, вот когда внуков не будет — тогда заплачешь горькими слезами, а сделать ничего нельзя.

— Ребенку еще отца подобрать надо, я с мужем развелась, где я другого найду? — огрызнулась Настя, вспомнив заодно о пропавших фотографиях и странном поведении Сергея.

— Здесь! — сказал встрепенувшийся попугай.

— Да отстань ты! — Настя хотела закрыть клетку чем-нибудь, но тут в дверь костюмерной постучали.

— Кто там, входите! — крикнула Вера Степановна.

— Здравствуйте, — сказал капитан Ненароков, осторожно протискиваясь в заваленную костюмами комнату, — а Настя Веселова здесь?

— Здесь! — радостно заорал попугай.

— А, Саша… — улыбнулась Вера Степановна, — заходи, заходи, вот она, Настя. Только ты ее долго не задерживай, у нас дел невпроворот, она через два дня в Черногорию улетает.

— Как улетает? — всполошился Ненароков. — Она же у меня свидетелем по делу проходит!

— Ничего с твоим делом не случится! — нахмурилась Вера Степановна. — Дусе покойной уже хуже не станет, а у нас спектакль срывается.

— Да я вернусь через неделю, — сказала Настя.

— Вы вчера так быстро ушли, — капитан смотрел строго, — я не успел вам показать фотографию. Дело в том, что я просмотрел камеры, что у вас в театре и…

— У нас в театре есть камеры? — удивилась Вера Степановна.

— Да. Одна у входа, другая на лестнице, третья вроде бы на автомобильной стоянке, но она не работает. Так вот, пару раз там попался один человек, — Ненароков показал Насте мутную распечатку, на которой она сразу же узнала того фальшивого полицейского, который вчера ее похитил.

— Вот этого человека никто не признал, посторонний тип, вы видели его в театре?

Если она сейчас скажет, что она, как полная дура, села к нему в машину после того, как этот тип показал ей фальшивое удостоверение, придется рассказывать капитану и обо всем дальнейшем. Он ей не поверит, однако возьмет подписку о невыезде, и тогда плакала Черногория! И театр Настя подведет, потому что, кроме нее и Веры Степановны, с костюмами поехать некому. А Вера Степановна не может, у нее внуки…

— Никогда не видела, — твердо ответила Настя, — незнакомый человек.

— Жаль. — Капитан потоптался немного и ушел, увидев, что они и правда заняты.

— А я и не знала, что вы с ним знакомы, — сказала Настя, чтобы нарушить установившееся молчание.

— Заходил он пару раз, тебя спрашивал, видно, глаз на тебя положил, — усмехнулась Вера Степановна.

— Уж вы скажете! — фыркнула Настя. — Он два убийства расследует, до того ли ему? И вообще, зануда он тот еще.

— Я бы не сказала. Парень неглупый, честный, к работе серьезно относится. Это он перед тобой строгость показывает, а со мной и пошутить может. Мы с ним даже чаю попили как-то.

— Чаю? — изумилась Настя. — Где?

— Здесь! — оживился попугай.

Настя едва не выронила платье Дездемоны, куда нашивала пайетки. Пожарный дядя Ваня Свиридов был у них сущий монстр, неусыпно следил, чтобы в неподходящих помещениях не включали никакие электрические приборы. Его любимая фраза была «Не положено — значит, нельзя!». И никакие уговоры Веры Степановны, что все равно включают они в розетку такой электрический прибор, как утюг, не помогали.

После того как злодей-пожарный реквизировал два электрических чайника, Вера Степановна принесла кипятильник, его легче было прятать. О кипятильнике не знал никто, чтобы информация не просочилась к зловредному дяде Ване. И вот, пожалуйста, оказывается совершенно посторонний капитан Ненароков уже в курсе!

— И чем он вас так очаровал? — удивилась Настя.

— Хор-роший, — проворковал попугай.

— Уж ты помолчал бы! — буркнула она.

Настя вспомнила о пропавших фотографиях только поздно вечером, когда притащилась домой. Попивая чай с тортом, она снова позвонила Сергею. Результат был тот же.

Перед глазами встало лицо бабушки. «Как же ты так, не уберегла память нашу?»

— Ладно, — сказала Настя вслух, — я займусь этим, когда вернусь. Найду Сергея и выясню все. Даю тебе слово!

Шкипер не обманул.

Солнце еще не село, когда впереди показались гористые, заросшие лесом берега. Фелюга сменила курс и скоро проплыла между поросшим кустарником мысом и небольшим островом, на котором возвышалась круглая крепость.

— Слава богу, теперь все позади! — вздохнула Анастасия Николаевна. — Сюда пираты не сунутся!

Фелюга вошла в огромную бухту, вдоль берегов которой уступами сбегали к морю белые домики, утопающие в зелени садов. Вдруг где-то среди этой зелени зазвонили церковные колокола, тут же с другой стороны ответили другие, и густой мелодичный звон поплыл над морем, словно приветствуя прибывших.

— Кастель Нуово, — сообщил шкипер, ни к кому не обращаясь. — Герцог Нови, по-нашему.

Фелюга подошла к пристани, один из моряков перепрыгнул на берег, принял швартовы, закрепил их. По пирсу уже шел высокий усатый господин в белом кителе — должно быть, портовый чиновник. Следом за ним спешили веселые красивые парни — местные босяки, надеявшиеся на небольшой заработок.

С их помощью Дуняша перенесла на пристань багаж, помогла госпоже сойти на берег.

В самом конце пирса — точнее, в самом его начале, там, где этот пирс неприметно переходил в идущую вдоль берега мощеную дорогу — стояла высокая смуглая женщина с яркими глазами, в простом платье и соломенной шляпке. К этой-то женщине и устремилась Анастасия Николаевна. Дамы обнялись, расцеловались.

Смуглая женщина оказалась старой знакомой хозяйки по Петрограду, дамой из окружения черногорских княжон, родственниц государя. Звали ее госпожа Даница Комненович.

Госпожа Комненович махнула рукой — и к ним тут же подъехала ожидавшая чуть в стороне коляска. Дуняша вместе со служанкой погрузила в коляску небогатый багаж Анастасии Николаевны, все расселись и поехали.

Город, куда они прибыли, спускался к бухте крутыми живописными террасами, сбегал к ней десятками каменных лестниц. Коляска могла ехать только по дороге вдоль самого моря.

Весь город утопал в зелени, благоухал цветами. Синие грозди глициний, белые и розовые олеандры, магнолии и ипомеи превращали город в райский сад. Сквозь пышную зелень проглядывали стены старинной крепости. По дороге им попадались красивые, просто, но хорошо одетые люди. После кошмара Гражданской войны этот мирный, благополучный уголок показался Дуняше райским садом.

Немного не доезжая до крепости, коляска остановилась. Появились рослые немногословные черногорцы, подхватили багаж и понесли его вверх по крутой каменной лестнице.

Дуняша хотела помочь Анастасии Николаевне подняться по лестнице, но та отказалась, оперлась на руку своей подруги и пошла с ней наверх, болтая о старых временах и общих знакомых.

Наверху обнаружился небольшой, но красивый каменный дом, построенный, должно быть, не меньше трехсот лет назад и окруженный таким же старым тенистым садом. На террасе перед домом был накрыт стол.

— Прошу к столу! — проговорила госпожа Комненович. — Вы в дороге, конечно, устали и проголодались…

«Если бы вы только могли знать, как мы устали! — подумала Дуняша. — Но этого не может представить человек, который не прошел через этот ад…»

Из дома вышел высокий импозантный господин в расшитой позументами куртке — должно быть, какой-то местный костюм. У него, как у большинства здешних мужчин, были длинные, ухоженные усы и красивые глаза, в которых, как показалось Дуняше, не было радости при виде гостей.

— Это мой муж, Милан Комненович, — представила его хозяйка, — а это наша гостья, госпожа Облонская, фрейлина государыни императрицы…

— Русской царицы? — уточнил господин Комненович без восторга. — Добро пожаловать в Черногорию…

Обед был простым, но вкусным и обильным. Хозяйка всячески старалась развлечь Анастасию Николаевну, рассказывала ей о славных предках своего мужа — по легенде, он происходил от византийских императоров Комненов.

Время от времени, из вежливости, она спрашивала гостью о тяготах, которые той пришлось пережить в России, о дороге от Петрограда до Черногории. Анастасия Николаевна отвечала коротко, скупо, не слишком живописуя перенесенные невзгоды, — но даже в таком сдержанном изложении они были ужасны.

Хозяин слушал невнимательно, был мрачен, раньше всех вышел из-за стола, извинившись.

Как только он ушел, хозяйка понизила голос и обратилась к Анастасии Николаевне с некоторым смущением:

— Дорогая, видишь ли, я с удовольствием поселила бы тебя в своем доме, с большим удовольствием, но Милан, мой муж, он сложный и… как это по-русски? — нервный человек…

— Я это успела заметить! — Анастасия Николаевна едва заметно усмехнулась.

— Кроме того, сейчас у него трудный момент. Видишь ли, наша страна переживает не лучший период, и он, как настоящий патриот, очень это переживает…

— Что же тогда говорить о нашей стране? — печально вздохнула гостья.

Госпожа Комненович, кажется, не расслышала ее слова. Она продолжала:

— Так что сейчас он будет очень недоволен, если в нашем доме появятся чужие люди…

— Вот как? Я теперь стала для тебя чужой?

— Ну что ты! — хозяйка покраснела. — Для меня ты самый родной человек, но Милан… он такой ранимый! У него такая тонкая душа! Он так болезненно все переживает!

— Словом, ты не можешь меня принять.

— Но, милая, ты меня неправильно поняла! Я вовсе не собираюсь тебя выпроваживать! Я нашла милый домик, совсем недалеко от нашего. Хозяин — очень порядочный человек, и очень аккуратный. Тебе будет там удобно, и ты сможешь часто приходить к нам… но сегодня, конечно, ты можешь переночевать у нас…

— Что ж, — голос Анастасии Николаевны оставался почти спокойным, — я вполне понимаю тебя и благодарю за твои неоценимые хлопоты. Но, пожалуй, я прямо сейчас перееду в тот домик, о котором ты говоришь. Чем раньше я окажусь в своем новом доме — тем, верно, скорее я к нему привыкну.

— Но, милая, это вовсе не обязательно… — Однако даже Дуняша заметила в голосе госпожи Комненович заметное облегчение.

Почти сразу после обеда вещи Анастасии Николаевны снова погрузили на возок, и молчаливый кучер отвез их с Дуняшей в их новый дом.

Домик был невелик, но чист и аккуратен и, как все дома здесь, окружен чудесным садом. Хозяин-босняк встретил гостей приветливо, помог им с обустройством.

Выйдя вечером в сад, Дуняша запрокинула голову к густо-синему небу, усыпанному звездами. Звезды были знакомые, хоть и немного сдвинуты с привычных мест.

Дуняша разглядывала их и думала, что невзгоды наконец остались позади…

Впрочем, такое блаженное время продлилось недолго.

Однажды утром хозяин дома без приглашения пришел в комнату к Анастасии Николаевне, сел напротив нее на стул с резной спинкой и сложил руки на груди.

От его обычной приветливости не осталось и следа.

— Что вам нужно, Радован? — спросила Анастасия Николаевна, удивленная таким странным поведением босняка.

— Деньги кончились, госпожа! — проговорил тот строго.

— Деньги? — переспросила женщина. — Какие деньги?

— Обыкновенные деньги! Мне заплатили за месяц, месяц прошел. Или плати деньги, госпожа, или съезжай. У нас такого порядка нет, чтобы даром жить. Можешь заплатить динарами, можешь франками, можешь фунтами, можешь долларами, если у тебя есть.

— Хорошо, Радован, мы разберемся. Завтра у тебя будут деньги.

— Хорошо, но только завтра. Если завтра нет денег — съезжай…

Едва хозяин ушел, Анастасия Николаевна послала Дуняшу за госпожой Комненович.

Та приехала очень быстро, вошла в комнату и проговорила, заметно волнуясь:

— Милая, я слышала, что твой хозяин повел себя невоспитанно… я поговорю с ним…

— Он просто попросил денег, — оборвала ее Анастасия Николаевна, — это законная просьба…

— Это так, но, понимаешь, дело в том, что я не могу больше платить за тебя. Милан, мой муж, он очень хороший человек и очень щедрый, но он немного… как это по-русски? Нервный… но я непременно что-нибудь придумаю… Жаль, что тебе ничего не удалось привезти из России…

— Я вовсе не прошу у тебя денег! — остановила ее Анастасия Николаевна. — Мне понадобится твоя помощь — но не финансовая. Я буду признательна тебе, если ты сможешь найти порядочного ювелира. Такого, которому можно довериться.

Госпожа Комненович не скрывала облегчения.

— Ах, ну, с этим не будет никаких проблем! Совершенно никаких проблем! Я пришлю к тебе господина Нушича. Он очень порядочный человек и замечательный ювелир. Он поставлял драгоценности еще покойному королю Николе…

— Вот и замечательно! Тогда попроси его прийти как можно быстрее.

— Непременно! Я пришлю его сегодня же! Значит, тебе все же удалось что-то привезти…

Дуняша, которая во время этого разговора стояла рядом с хозяйкой, едва скрывала свое удивление. Кому, как не ей, было знать, что в их багаже не было никаких драгоценностей, вообще ничего ценного? Все, что хозяйка не потратила на дорогу, отобрали разномастные бандиты и грабители…

Едва госпожа Комненович покинула дом, Анастасия Николаевна повернулась к Дуняше и попросила:

— Принеси мне мою нюхательную соль.

Дуняша, как сотни раз до того, принесла синий флакон, подала его хозяйке. Та, однако, поступила неожиданно и странно: она швырнула флакон на каменный пол.

Дуняша ахнула, наклонилась, чтобы собрать осколки… и снова вскрикнула, на этот раз от удивления: на каменном полу, среди осколков синего хрусталя, сверкали разноцветными живыми искрами драгоценные камни.

— Подними его, Дуняша! — приказала госпожа.

Дуняша протянула руку и подняла драгоценное ожерелье, хорошо знакомое ей по былым благополучным временам — подарок императрицы, алмазный фермуар с двумя крупными изумрудами и чудесным темно-синим звездчатым сапфиром.

Действительно, в глубине этого камня, словно просвечивая сквозь морскую воду, сияла звезда.

— Так, выходит, он все это время был с нами? — изумленно воскликнула девушка.

Она вспомнила, через какие невзгоды им пришлось пройти, как часто они с хозяйкой были на волосок от смерти — и та ни одним взглядом, ни одним словом не выдала свою тайну!

Наоборот, в самые опасные моменты госпожа просила Дуняшу подать ей флакон с нюхательной солью. Девушка принимала это за признак слабости, в действительности же ее хозяйка держала в руках свою драгоценную тайну…

— Конечно, — кивнула Анастасия Николаевна. — Я ничего не сказала тебе, чтобы не подвергать тебя лишнему риску.

Ну да, понятно — она не надеялась на то, что Дуняша сумеет сохранить тайну…

Сразу после обеда к ним пришел ювелир, присланный госпожой Комненович.

Это был вальяжный господин лет пятидесяти в светлом костюме и соломенной шляпе. Он был весьма вежлив и предупредителен с госпожой, однако чувствовалось, что не ждал от встречи ничего особенного, пришел только из вежливости.

Однако когда Анастасия Николаевна положила перед ним свой фермуар, глаза ювелира вспыхнули не хуже звездчатого сапфира, а голос задрожал от волнения.

— Какая вещь! — воскликнул он, сжав руки. — Я никогда не видел ничего подобного, а я повидал на своем веку немало прекрасных вещей! Это удивительное ожерелье!

— Мне подарила его государыня, — скромно проговорила Анастасия Николаевна.

— Да, это поистине царский фермуар!

Ювелир еще раз взглянул на ожерелье, вздохнул с сожалением и проговорил:

— Однако я не смогу дать вам за него настоящую цену. У меня просто нет таких денег. Боюсь, что в наших краях никто не сможет его купить. Думаю, чтобы продать такое ожерелье, вам придется ехать в Вену. Или в Милан.

— О нет, сударь! — перебила его Анастасия Николаевна. — Я вовсе не хочу продавать фермуар! Он слишком дорог мне, как память о моей государыне.

— Тогда чего же вы хотите? Для чего вы пригласили меня? — Ювелир поднял глаза на Анастасию Николаевну.

— Я хочу, чтобы вы вынули из этого ожерелья один или два бриллианта и переделали его так, чтобы отсутствие камней не бросалось в глаза. А извлеченные камни я хотела бы продать.

— О, в таком случае я охотно помогу вам. Конечно, жаль портить такое превосходное изделие, но я постараюсь сделать так, чтобы фермуар не слишком пострадал.

— Буду вам чрезвычайно признательна.

Господин Нушич положил фермуар в бархатный футляр и унес с собой, оставив хозяйке солидный аванс за камни.

Анастасия Николаевна расплатилась с домохозяином, и тот снова стал удивительно вежливым и обходительным.

Едва уехал ювелир, в доме снова появилась госпожа Комненович.

— Я так рада, что все благополучно разрешилось! — защебетала она с порога. — Слава богу, все у нас будет по-старому, как в Петербурге! Мы ведь с тобой подруги, правда? Я всегда рада видеть тебя в нашем доме! И мой муж тоже будет рад… Я надеюсь, ты не держишь на него обиды? Он добрый человек, и совсем не скуп, только немножко… как это по-русски… нервный.

— Нет, я не держу на него обиды, — ответила Анастасия Николаевна несколько сухо, — иначе мне пришлось бы обижаться на все человечество. Однако, милая, я устала и хотела бы пораньше лечь спать. Не сочтите меня невежливой…

Госпожа Комненович взглянула на прежнюю подругу смущенно, но тут же удалилась.

А Анастасия Николаевна не отошла ко сну.

Напротив, она вышла в сад и села на скамью под большим гранатовым деревом.

— Дуняша! — окликнула она горничную. — Посиди со мной! Вечер такой хороший!

Дуняша послушно села рядом с госпожой и запрокинула голову, широко открыв глаза.

Сквозь ветви дерева на них смотрели яркие южные звезды — почти такие же, как в Петербурге. Только расположены они были немного иначе. Дуняша узнала звезду, на которую часто любовалась на родине. Дуняшина бабушка называла ее Небесный Кол, а еще — Глаз Ангела, но потом девушка узнала, что это — Полярная звезда, путеводная звезда мореходов и путешественников.

Здесь она была расположена ниже, ближе к горизонту, но все равно на севере, в той стороне, где осталось Дуняшино прошлое, где осталась вся ее жизнь…

И еще… Дуняше показалось, что эта звезда удивительно похожа ну ту лучистую голубую звездочку, что сияла в глубине сапфира на хозяйском фермуаре.

В аэропорту Тивата труппу уже дожидался автобус. Настя проследила за погрузкой ящиков и коробок с театральными костюмами и устроилась на свободном месте в автобусе.

Они ехали по извилистой дороге вдоль берега моря. Точнее, не моря, а длинной извилистой бухты, похожей на норвежские фьорды. Бухта лежала внизу бирюзовым зеркалом, по краям ее теснились белые и розовые домики, утопающие в зелени садов, среди них то и дело мелькали средневековые церкви с необычными открытыми колокольнями.

Вскоре автобус остановился перед причалом, от которого один за другим отходили паромы, на которых можно было пересечь бухту. Дождавшись своей очереди, автобус въехал на паром.

Настя вышла из автобуса, чтобы размять ноги и оглядеться. Большинство пассажиров стояли вдоль бортов парома, любуясь проплывающей мимо него панорамой.

Паром неспешно пересекал бухту. По обеим сторонам ее зеленели горы, справа вдалеке виднелся островок, на котором стояла небольшая чудесная церковь. Стоявшая рядом с Настей загорелая женщина средних лет, заметив восторг в ее глазах, рассказала, что этот островок рукотворный — много лет назад здешние рыбаки сложили его из камней, которые привозили с берега на своих лодках, потом на островке построили церковь Богородицы…

Переправа была недолгой. Пассажиры вернулись в машины и автобусы, и путешествие продолжилось.

Автобус катил по прибрежной дороге, Настя любовалась проплывающими за окном видами. Все ее неприятности остались позади, далеко-далеко. Она дала себе слово не вспоминать о них хотя бы здесь и сейчас…

Наконец они доехали до городка, в котором проходил фестиваль.

Миновав старинную крепость, они подъехали к вполне современной гостинице. Разместившись в номере, разобрав чемодан и переодевшись, Настя вышла на ресепшен, где всех уже ждала Вероника Павловна.

Отсюда их повели в старый город, в средневековую крепость, где находилась главная площадка фестиваля.

Город, в котором они оказались, был расположен на крутом берегу бухты, поэтому всякие перемещения по нему превращались в спуск и подъем по бесчисленным крутым лестницам, для которых требовались навыки альпинизма. Немолодые актрисы быстро выдохлись и отстали, но Настя с удовольствием карабкалась по крутым склонам, любуясь раскинувшимся внизу видом.

Главная площадка фестиваля оказалась огромным каменным амфитеатром, расположенным в средневековой башне. Поднявшись на башню, Настя остановилась возле каменной балюстрады.

Внизу распахнулся потрясающий вид — бирюзовое зеркало моря, по которому тут и там скользили яхты, казавшиеся крошечными с головокружительной высоты. Влево тянулась извилистая бухта, прямо впереди, в розоватом мареве, виднелся выход в Адриатическое море, охраняемый круглым старинным фортом на скалистом островке.

Чуть ниже Насти с резкими криками проносились стрижи, один из них едва не задел ее лицо.

— Веселова, вы меня не слушаете? — недовольно окликнула Настю Вероника Павловна. — Мы сюда не отдыхать приехали, а работать! И успех нашего театра зависит от самоотверженного труда каждого человека! Вы это понимаете?

— Я понимаю… — пробормотала Настя, неохотно отворачиваясь от моря.

— Так вот, я повторяю — спектакль у нас завтра, это «Отелло», и я надеюсь, что все постараются и отработают на самом высоком уровне! Это и вас касается, Веселова!..

Вернувшись в гостиницу, Настя отобрала и проверила костюмы для завтрашнего спектакля.

На это ушло неожиданно много времени — что-то попало по ошибке не в тот ящик, что-то вообще затерялось, и пришлось срочно искать замену.

Когда она закончила, было уже одиннадцать часов, но спать не хотелось. Настя вышла из гостиницы, прошла по приморскому променаду, зашла в одно из многочисленных кафе.

Взяв бокал вина, она долго сидела, любуясь ночным морем, обрамленным ожерельем далеких огней.

На горизонте, там, где был выход в Адриатику, время от времени вспыхивал зеленый огонь маяка. А потом из темноты выплыл огромный, ярко освещенный корабль…

Весь следующий день ушел на суету, которая всегда предшествует ответственному спектаклю. Хорошо, что Настя встала раньше всех и успела выкупаться до завтрака — потом у нее не нашлось бы для этого ни минуты.

Снова возникли проблемы. Алена Баринова, которая должна была играть Дездемону, неожиданно похудела, так что платье висело на ней мешком, и Насте пришлось его срочно ушивать. Эта дурища, видите ли, села на какую-то особую диету и не удосужилась об этом сообщить. Настя едва успела все подготовить к началу спектакля, а эта нахалка даже прощения не попросила. Похудев на семь килограммов, Алена приобрела манию величия.

«Завидуй молча!» — только и сказала она.

Зал под открытым небом был полон.

Крепостная площадка как нельзя лучше подходила для постановки «Отелло». Когда Дездемона вглядывалась в морскую даль, ожидая корабль своего мужа, Настя сама забыла, что это спектакль, что перед ней — не Дездемона, а Алена Баринова, что она сама только что подгоняла ей костюм по фигуре — она представила, что перенеслась в Средние века и в море сейчас появится поврежденный штормом парусник…

Театральные критики называют такое «полным погружением» и считают, что это высший пилотаж режиссуры.

Актеры тоже прониклись волнующей атмосферой и играли неподражаемо.

Последняя реплика отзвучала, и над амфитеатром воцарилась звенящая тишина.

Однако длилась она недолго — всего несколько секунд, затем она была прервана, разрушена громом аплодисментов. Зрители поднялись с каменных скамей и стоя аплодировали.

Актеры трижды вышли на поклоны, потом они вывели режиссера, художника-постановщика, наконец, и Насте досталась малая толика аплодисментов. Настроение у всех было замечательное, актеры играли прекрасно — тут иначе было нельзя. Казалось, небо и море слушают строки Шекспира.

Настя стояла на сцене — и впитывала всей кожей этот чудесный, неповторимый вечер: радостные, разгоряченные лица зрителей, каменные стены средневековой крепости, оплетенные вьюнком, стригущие вечернее небо ласточки, светящиеся в полутьме соцветия олеандров и бугенвиллий и раскинувшаяся внизу темно-бирюзовая чаша моря. Вдали, на выходе из бухты в Адриатику, светился новогодней мечтой многоэтажный круизный лайнер.

Настя думала, что это — один из самых прекрасных моментов в ее жизни…

Зрители потихоньку расходились.

Организаторы фестиваля вынесли на сцену столы, на которых быстро накрыли импровизированное угощение — терпкое местное вино, козий сыр, фрукты.

Настя взяла бокал с вином, спелый плод киви и отошла в сторону, чтобы видеть море.

Она отпивала небольшими глотками темно-красный напиток и любовалась сгущающимися сумерками. Обнаженные руки ласкал легкий ветерок, пахло цветами. За столом шумели и смеялись артисты, вот появилась гитара, кто-то запел.

— Настена, иди к нам! — крикнули ей из-за стола, но Настя сделала вид, что не слышит и отступила дальше вдоль каменной ограды, там было темнее.

Ей хотелось продлить очарование этого вечера.

Вдруг к ней подошла сухонькая невысокая старушка и проговорила с чуть заметным акцентом:

— Как вы на нее похожи!

— Что, простите? — переспросила Настя, повернувшись к незнакомке. — На кого я похожа?

Она почувствовала смутное беспокойство. Волшебство этого вечера дало трещину.

— Извините, — старушка заметно смутилась. — Я не хотела испортить вам настроение… просто вы действительно так похожи на нее… это не может быть случайностью.

— О ком вы говорите? — снова переспросила Настя. — На кого, по вашему мнению, я похожа?

— На Анастасию Николаевну Облонскую. Ведь вы приходитесь ей родственницей?

— Анастасия Николаевна? Откуда вы о ней знаете? Кто вы? — Настя удивленно и недоверчиво смотрела на незнакомку.

— Анастасия Николаевна прожила здесь, в этом городе, последние пятнадцать лет своей жизни. Здесь она и похоронена. Если хотите, я отведу вас на ее могилу… — Старушка быстро взглянула на Настю, заметила растерянность в ее глазах и улыбнулась. — Завтра, конечно! Сейчас слишком поздно!

— Так все же — кто вы?

— Меня зовут Елизавета. Елизавета Николич. Это фамилия моего покойного мужа. Сама я русская. Моя мать приехала сюда совсем юной девушкой, родителей ее убили в восемнадцатом году, маму спас один офицер и привез сюда. Потом она вышла за него замуж, но он быстро умер от ран. Я не помню своего отца.

— Вы… вы как-то связаны с Анастасией Николаевной?

— Не родством. Когда умерла… погибла моя мать, горничная Анастасии Николаевны Дуняша приютила меня в своем доме. Мы прожили с ней много лет, Дуняша воспитала меня, дала мне образование. Она умерла на моих руках…

Старушка на какое-то время замолчала, словно прислушиваясь к своим воспоминаниям, потом проговорила:

— Значит, я не ошиблась? Значит, вы действительно состоите с ней в родстве?

— Да… Анастасия Николаевна была моей двоюродной прапрабабкой. Моя бабушка — внучка ее родной сестры.

— Да, значит, не ошиблась… такое сходство не может быть случайным… Вас и зовут так же, как ее…

В это время к Насте подошел помощник режиссера и проговорил озабоченно:

— Я тебя обыскался! Ты нам очень нужна. Какой-то сербский журналист хочет что-то узнать о костюмах для этого спектакля…

Настя пошла с помрежем, ответила на вопросы журналиста и только потом вспомнила об удивительной старушке.

Когда она стала искать ее — той и след простыл, и никто из устроителей фестиваля никогда не слышал ее имени, так что Настя подумала, что странный разговор ей померещился, соткался из благоуханных южных сумерек, из шепота ночного моря.

Однако утром в номере зазвонил телефон, и портье, извиняясь за ранний звонок, сказал, что ее спрашивает Елизавета Николич.

Старушка ждала ее внизу. Тут, при свете яркого солнца, Настя увидела, какая она старая. Морщины бороздили высохшее лицо, однако светлые глаза были ясными, в них светился недюжинный ум. И спина прямая, и ходит без палки.

— Тут очень здоровый климат, — улыбнулась Елизавета, — люди живут долго. Мне девяносто два года, и я вполне могу обходиться без помощи. Однако пойдемте, пока не так жарко.

Тут в холле появилась молодая женщина в форменной одежде отеля и буквально налетела на старушку с объятиями и поцелуями. При этом она много говорила по-сербски. Старушка отвечала ей с улыбкой, наконец они распрощались.

— Я много лет заведовала городской музыкальной школой, — сказала старушка, отвечая на немой Настин вопрос, — тут повсюду очень много моих учеников.

Они шли долго — по дороге мимо домов, затем по аллее, обсаженной кипарисами, так что Настя начала уже уставать, ее спутница же даже не запыхалась.

— Мы почти дошли! — старушка свернула на боковую дорогу, Настя последовала за ней.

Они прошли мимо приветливого двухэтажного домика, снова свернули и оказались перед кладбищенской оградой. Кованые ворота были распахнуты, за ними была мощеная камнем дорожка, упиравшаяся в двери церкви.

— Нам не сюда, нам вниз! — старушка показала на каменную лестницу, спускавшуюся в левую часть кладбища.

— Это и есть русское кладбище, — пояснила Настина провожатая.

Русская часть кладбища была невелика. Надгробья тянулись ровными рядами, на краю кладбища стояла еще одна церковь, скорее — часовня. Небольшая, свежевыкрашенная, белая с синим, она дышала покоем и умиротворением.

Вслед за старушкой Настя спустилась по лестнице, пошла по мощеной дорожке между рядами надгробий.

Ухоженные могилы, строгие и скромные памятники с русскими именами, с лаконичными, немногословными эпитафиями, даты рождения и смерти говорят о том, что похороненные здесь люди родились и выросли до революции, большую часть жизни прожили в России, а умерли здесь. На чужбине? Нет, эта гостеприимная земля приняла их не как чужбина, а как вторая родина. Она была добра к этим людям, она принесла им покой и умиротворение.

Настя шла между могилами и читала высеченные на них имена.

«Под сим камнем покоится Александр Орестович Пивоваров, полковник Главного штаба».

«Василий Миронович Закриничный, есаул. Спи спокойно, боевой товарищ».

«Баронесса Матильда Леонардовна Гревская, вдова действительного статского советника».

Насте казалось, что она читает не надписи на надгробьях, а страницы какой-то дореволюционной книги.

«Николай Константинович Витте».

«Генерал от инфантерии Владислав Зенонович Благово».

— А вот и она, ваша родственница! — вполголоса проговорила Настина провожатая, остановившись перед очередным надгробьем, и отступила в сторону.

Настя почувствовала, как быстро забилось ее сердце.

Строгая гранитная плита. Высеченное на ней имя — Анастасия Николаевна Облонская, фрейлина Ея Императорского Величества. В углу плиты — рисунок, показавшийся Насте знакомым: две переплетенные розы. Ниже — эпитафия, несколько стихотворных строк:

Раздвинь цветущие кусты

И в этой благодатной сени

Под камнем строгим и простым

Стань белым голубем спасенья.

К рисунку руку приложи

В рукопожатии случайном,

И прежней жизни миражи

Тебе свои откроют тайны.

Эти стихи показались Насте немного странными, не очень подходящими для эпитафии, но, возможно, они что-то значили для покоящейся под этим камнем женщины. Она внимательно перечитала эпитафию.

К рисунку руку приложи… какой рисунок имеется в виду?

Настя приложила руку к рисунку в углу плиты — к двум переплетенным розам. Плита оказалась теплой, нагретой солнцем, и Настя словно ощутила тепло живой человеческой руки…

Но слова эпитафии не стали ничуть понятнее. И где же она видела точно такой же рисунок?

Она еще раз внимательно осмотрела могилу и сфотографировала ее на камеру своего телефона — на память.

Вдруг на надгробье появилась крупная зеленая ящерица. Она пробежала по камню и замерла около рисунка, глядя на Настю выпуклым ярким глазом.

Старушка деликатно стояла в сторонке, не нарушая Настино уединение.

Наконец Настя повернулась к своей спутнице:

— Спасибо! Я очень благодарна вам! Теперь я буду знать, где похоронена моя родственница. Надеюсь, я еще не раз побываю на ее могиле…

— Ну и прекрасно! А теперь я хотела бы пригласить вас к себе домой.

Настя на мгновение замешкалась с ответом: у нее были еще дела до отъезда. Но старушка взглянула на нее умоляющим взглядом:

— Пожалуйста, не отказывайтесь! Я непременно должна вам кое-что показать. Напоминаю вам — мне девяносто два года, и вряд ли мы с вами еще когда-нибудь увидимся.

— Хорошо! — Настя решительно тряхнула головой.

Ладно, ее дела никуда не денутся, а эта милая старушка и правда подходит к завершению своей жизни…

И снова им пришлось карабкаться по крутым лестницам — причем старушка, несмотря на свой возраст, шла так быстро, что Настя едва за ней поспевала.

Наконец они подошли к уютному домику из белого камня, окруженному тенистым, благоухающим садом. В этом саду были и апельсиновые деревья, усыпанные яркими плодами, и цветущий гранат, и инжир.

Елизавета открыла калитку, направилась к крыльцу.

Проходя под апельсиновым деревом, Настя спросила:

— Неужели апельсины плодоносят так рано?

— Это прошлогодние плоды, — ответила ее спутница с улыбкой, — я не успела их собрать. На апельсиновых деревьях очень часто плоды соседствуют с цветами.

Они вошли в домик. Домик был небольшой, но очень уютный, обставлен тяжелой старинной мебелью. Елизавета прошла на открытую террасу. Здесь стояли столик, два плетеных кресла. Но самое главное — с этой террасы открывался чудесный вид на бухту.

— Я очень люблю здесь сидеть… — проговорила хозяйка смущенно, словно признавалась в маленьком грехе. — Вы не против немного посидеть со мной?

— Конечно, здесь просто чудесно!

Настя опустилась в кресло, взглянула на море.

— Что желаете? — любезно осведомилась хозяйка. — Могу предложить чай, кофе, домашний лимонад.

— Кофе, если не трудно. Но только я вам помогу.

— Не стоит, я пока что вполне управляюсь сама!

Елизавета удалилась, и через несколько минут вернулась, катя перед собой столик на колесах. На этом столике стояли две чашечки тонкого фарфора, джезва с дымящимся кофе, вазочка с пахлавой.

А еще здесь был старинный фотоальбом — удивительно похожий на тот, бабушкин, что остался в Петербурге.

Хозяйка разлила кофе по чашкам.

Настя пригубила ароматный напиток и зажмурилась от удовольствия.

Что может быть лучше — сидеть с чашкой кофе в руке и смотреть на освещенное солнцем море!

— Какое чудесное место! — проговорила девушка.

— Да, здесь и правда очень хорошо! — согласилась с ней Елизавета. — Я люблю этот город, люблю свой дом. Я прожила здесь долгую и счастливую жизнь.

— Вы еще можете прожить много лет! — поспешила заверить ее Настя. — В этом прекрасном климате люди живут очень долго…

— Я и так прожила достаточно долго! — перебила ее хозяйка. — Я пережила всех, кто был мне дорог, да и вообще — нельзя жить вечно. Но до сих пор я не могла позволить себе умереть, потому что у меня было очень важное дело. Но теперь…

— Что — теперь? — удивленно переспросила ее Настя.

— Теперь, когда я встретила вас…

— О чем вы говорите?

— Давайте сначала посмотрим на эти фотографии! — сменила тему хозяйка, придвинув к Насте альбом.

Настя открыла тяжелую бархатную обложку — и увидела старые, выцветшие черно-белые фотографии. На этих фотографиях были люди, казалось, пришедшие из другой жизни, из другого времени — мужчины в генеральских и полковничьих мундирах, в старомодных сюртуках. Женщины в длинных платьях и широкополых шляпах. Они фотографировались на фоне моря — того самого, которое сейчас синело внизу, на фоне мрачных крепостных стен, на фоне цветущих олеандров.

Одна из женщин показалась Насте удивительно знакомой.

— Это… — начала она, но договорить не успела: Елизавета протянула ей ручное зеркало с резной серебряной ручкой.

Настя машинально взглянула в зеркало — но это было не обязательно: она и так поняла, на кого похожа женщина на фотографиях.

— Да, это она — Анастасия Николаевна Облонская. А вот это, рядом с ней — барон Витте, а это — генерал Благово, а это… — и она перечисляла те имена, которые Настя только что видела высеченными на каменных надгробьях.

В этом альбоме хранилось застывшее время — как древнее насекомое, застывшее в куске янтаря. Маленькая русская колония, осевшая на этом гостеприимном солнечном берегу. Один из последних осколков огромной империи…

— Я сказала вам, — заговорила Елизавета странно взволнованным голосом. — Я сказала вам, что не могла умереть, не сделав одно очень важное дело. Не отдав долг. И только теперь, только сегодня…

Старушка не договорила. Она перевернула альбом, взяла со стола нож и засунула его кончик под обитый бархатом корешок. Подцепив краешек обивки, потянула его на себя…

Настя с удивлением следила за хозяйкой.

А Елизавета оторвала от корешка альбома обивку — и под ней обнаружился небольшой мешочек из черной замши. Положив этот мешочек на стол, хозяйка потянула за завязки и вытряхнула на стол содержимое мешочка.

Настя ахнула: на столе перед ней лежали три драгоценных камня, соединенные изящной застежкой из белого золота — два изумруда и большой, удивительно красивый сапфир, внутри которого сияла крошечная лучистая звезда.

— Что это? — тихо-тихо спросила девушка.

— Это то, что осталось от фермуара вашей родственницы, Анастасии Николаевны. Этот фермуар ей когда-то, очень давно, подарила последняя русская императрица. Прежде здесь было еще много камней — много бриллиантов, но эти бриллианты понемногу вынимали и продавали. Часть камней продала еще сама Анастасия Николаевна, часть — ее горничная Дуняша, к которой фермуар перешел от хозяйки. Должна признаться, последние бриллианты продала я — когда нужно было поддержать музыкальную школу.

Старушка сделала паузу, перевела дыхание и продолжила:

— Анастасия Николаевна разрешила продавать все камни, кроме этих трех — изумрудов и редкого звездчатого сапфира. Она говорила, что в этих трех камнях скрыта какая-то тайна, поэтому их необходимо сохранить. Вот я их и хранила до этого дня — до встречи с вами. Теперь же я хочу отдать то, что осталось от фермуара, вам…

— Мне? Но почему?

— Вы — законная наследница Анастасии Николаевны, для этого мне не нужно никаких документов, достаточно взглянуть на ваше лицо. А мне осталось жить недолго, и что будет с фермуаром после моей смерти? Нет, я решила и не отступлюсь от своего решения!

— Но как… как я смогу вывезти этот фермуар из страны? — проговорила Настя, растерянная напором своей собеседницы. — Ведь меня задержат на таможне!

— Это вполне решаемо, — возразила Елизавета. — Один мой давний ученик работает на таможне в аэропорту, я позвоню ему — и он пропустит вас без лишних вопросов!

Старушка тут же сняла телефонную трубку, набрала номер и обратилась к кому-то не терпящим возражений голосом:

— Петар? То Лизавета Николич…

Дальше она говорила по-сербски, и Настя не поняла ничего, кроме решительной и уверенной интонации.

Наконец старушка повесила трубку и удовлетворенно проговорила:

— Все в порядке, о таможне можете не беспокоиться.

Дома ничего не изменилось — только прибавилось пыли. Все так же в прихожей стояли коробки и чемодан с откинутой крышкой, болталась дверца антресолей.

Настя вздохнула, добавив к беспорядку свой собственный чемодан. Она открыла все окна, сунулась в холодильник и только ахнула, увидев, во что превратилась еда, неосмотрительно не выброшенная ею до отъезда. Что с ней такое? На нее редко находила такая забывчивость. Очевидно, слишком много всего навалилось на нее в последнее время. Собирая в мусорный пакет остатки заплесневелых продуктов, Настя вспомнила о Сергее. Теперь ясно, что он пропал. То чуть не каждый день являлся, а то уж неделю ни слуху ни духу. И не звонил. У нее-то номер не изменился.

И тут же ее телефон зазвонил. Настя взяла трубку почему-то с опаской.

— Анастасия? — послышался голос капитана Ненарокова. — С приездом вас. А я в театре узнал, что вы вернулись.

«Вера Степановна небось сказала, — с неудовольствием подумала Настя, — а я-то хотела от всего этого отдохнуть, выспаться, в квартире прибрать…»

— Слушаю вас, — она едва подавила зевок.

— А у меня к вам вопросы накопились, — капитан не понял или предпочел не услышать в ее голосе явной скуки, — вы когда в театре будете?

— Только завтра, — с необъяснимым злорадством сказала Настя.

— А сегодня никак нельзя с вами встретиться? Понимаете, у меня начальство…

— У вас начальство, а я с самолета! Встала сегодня в четыре утра, позавтракать не успела, да еще в самолете толком не кормили! — Настя и сама не понимала, для чего спорит. Все же капитан Ненароков — человек подневольный, работа есть работа.

— Я бы мог к вам подъехать… — Ненароков был сегодня удивительно покладист. Неужто права Вера Степановна, и у него к ней личный интерес? Да быть не может, этот тип женат на своей работе! А вот, кстати, может, он вообще женат? Жена и полдюжины детей в придачу, оттого он и зануда такой. Да нет, Вера Степановна бы вызнала, у нее насчет детей и внуков пунктик.

— Так все-таки как насчет встречи? — Капитан был настроен решительно.

«Не отвяжется ведь», — со злостью подумала Настя.

Впрочем, злость была напускная.

— Слушайте, ну давайте уж завтра, а? — Настя решила сменить тон и попросить по-хорошему. — У меня дома черт ногу сломит, холодильник пустой, пылищи по колено!

— Ой, так вы в магазин ведь все равно пойдете, раз дома есть нечего? — обрадовался Ненароков. И тут же предложил расторопно: — А давайте встретимся в кафе, там и поговорим. Можно возле вашего дома где-нибудь, я подъеду.

— Ну ладно, — Настя назвала адрес кафе и отключилась.

Вот интересно, не успела она вернуться, как ей уже свидание назначают! — усмехнулась про себя Настя.

И тут же поправилась: шутка!

Однако следовало поторопиться. Настя поглядела на себя в зеркало и осталась довольна. Несмотря на ранний подъем и трудную дорогу, выглядела она неплохо — загорела, посвежела, удалось немного в море поплавать.

На улице сегодня стояло настоящее лето, так что Настя надела светлые брюки и яркий пиджачок, слегка подмазала губы и отправилась из дому отчего-то с легким сердцем.

Она пришла раньше, Ненароков влетел минут через десять и очень извинялся — пробки.

— Ничего, я не скучала. — Настя показала большую чашку капучино с пышной шапкой пены.

Сегодня жизнь и правда казалась ей если не прекрасной, то вполне сносной.

— Вы хорошо выглядите, — сказал капитан, усаживаясь напротив.

— Вы вызвали меня для того, чтобы сказать комплимент? — улыбнулась Настя.

— Нет, конечно. — Ей все-таки удалось его смутить.

Тут на помощь капитану пришла официантка. Настя взяла себя в руки и заказала скромный салат и на десерт — лимонный торт. Хотя есть хотелось ужасно, все же нужно и совесть иметь.

Судя по всему, этот капитан живет явно на зарплату, и потом, вовсе незачем представляться ему обжорой. Что это с ней такое в последнее время — все время есть хочется, наверное — это нервное. Хотя… ела в последний раз, считай, вчера, когда устроили банкет по случаю отъезда театра.

— Как съездили? — спросил Ненароков, когда официантка ушла.

— Хорошо, но давайте уж переходить к делу, — Насте вовсе не улыбалось разговаривать о серьезном, пережевывая пищу, — задавайте ваши вопросы. Только сначала я спрошу: есть у вас в деле движение?

— Есть. И вот как раз к вам по этому поводу.

Капитан положил на стол перед Настей все тот же снимок, что показывал ей перед отъездом в Черногорию. Ну да, этот тип представился ей Алексеем Крошечкиным.

— Пока вас не было, я показал этот снимок соседке Евдокии Михайловны Цветковой. И она опознала этого человека как корреспондента газеты «Петербургское утро», который приходил к Евдокии Михайловне как раз в тот день, когда ее убили.

— Да? — Настя вгляделась в снимок. — Значит, это он был в театре…

— И не говорите, что вы этого не знали, — теперь голос капитана был строг, — вот, смотрите… Вот это снимок с камеры при входе в тот день, когда убили реквизитора Трофимова. А вот он увеличенный и с другой стороны. И там виден кто?

— Я, — вздохнула Настя, — там видна я. Как раз иду к остановке маршрутки. Значит, он вовсе не был в театре — еще бы, после того как Трофимова убил, ему там торчать опасно было, могли его опознать. Он следил, когда я выйду, а потом сделал так, чтобы я подумала, что он из театра выбежал.

— Давайте-ка с самого начала и подробнее, — предложил Ненароков.

И Настя рассказала ему о звонке тети Дуси, как та волновалась и просила ее прийти в театр. И как она не успела.

— Стало быть, он убил ее, чтобы она не рассказала вам, о чем он спрашивал.

Настя скорбно наклонила голову. Как ни посмотри, а тетю Дусю убили из-за нее.

— А почему вы не сказали мне, что она просила вас прийти? — заикнулся Ненароков, но тут же замолчал на полуслове, потому что Настя буквально зарычала на него:

— И вы еще спрашиваете? А кто прочел мне целую лекцию о том, что пожилые люди в группе риска? Ничего не соображают, сами под машину бросаются, сами с балконов падают. Не вы ли говорили, что с тетей Дусей дело ясное — несчастный случай!

— Ладно, я виноват, не придал этому значения, но потом-то, когда убили реквизитора…

— Вы тоже меня не слушали!

— Анастасия Николаевна, я задам официальный вопрос: что вы знаете об этом человеке? — Капитан ткнул пальцем в снимок. — Вы общались с ним, разговаривали. Что он от вас хотел?

— Ладно, давайте по порядку. — Настя тщательно выбирала слова, чтобы не сболтнуть лишнего. Не то чтобы она не доверяла капитану Ненарокову, просто ей совсем не хотелось, чтобы он сомневался в ее словах.

— Значит, Трофимов над трупом тети Дуси вдруг заорал, что у него в мастерской сумка чья-то валяется. Только я узнала, что сумка — ее, потому что сама эту сумку ей из Парижа привезла в подарок. Но он такой тип был неприятный, да я еще тогда так расстроена была… в общем, ничего не сказала. А на следующий день он поймал меня в коридоре — надо, мол, поговорить. А я сразу не пошла, проваландалась до обеда — тут как раз насчет фестиваля объявили, нужно было готовиться. Потом зашла к нему. Дальше вы сами знаете, убитый он был. Потом я попугая забрала, а у него в клетке нашла записку. Тетя Дуся писала, — Настя протянула капитану записку.

— Так. Корреспондент, фрейлина Облонская, фермуар… Это еще что за штука?

— Понятия не имею! — Настя постаралась, чтобы голос ее звучал ровно. — Но вы слушайте дальше. Значит, прочитала я эту записку, ничего не поняла, потому что действительно была у меня прапрабабка с такой фамилией, но сто лет назад, известно только, что после революции эмигрировала она из России, и больше никто о ней ничего не слышал. И пошла я домой, а тут этот, — она кивнула на снимок, — бежит, кричит — стойте, стойте! Сказал, что он из полиции, сослался, между прочим, на вас, удостоверение показал на имя Крошечкина Алексея. С виду все честно, фамилия такая безобидная. Я, говорит, должен кое-что выяснить, давайте я вас до дома отвезу.

— И вы сели к нему в машину? — Ненароков едва не вскочил со стула. — Ну, можно ли быть такой легкомысленной?

— Так он же на вас сослался, — огрызнулась Настя.

На самом деле это она назвала тогда фамилию Ненарокова, а тот тип поддакнул. Но Настя не собиралась об этом болтать. Незачем расписываться в своей глупости.

— В общем, можете мне не верить, но он уколол меня чем-то и привез в такое недостроенное здание, одни бетонные стены.

— По какому адресу? — тут же спросил Ненароков.

— А я помню? Если я без сознания была!

— Извините, — смутился капитан, — и что там было?

— Стал допрашивать, что я знаю о своей прапра… в общем, о ней. Что она была фрейлиной — впервые от него услышала, честное слово! И еще твердил о фермуаре, дескать, был у нее фермуар какой-то особо ценный, якобы ей сама царица подарила.

— Сказки какие-то, — поморщился Ненароков.

— Ага, я тоже так подумала, только когда он стал угрожать, что вколет мне скополамин и что я потом в овощ превращусь, тут уж не до сказок стало!

— Да с чего он это все взял-то? Псих, что ли? Хотя… психи так людей не убивают…

— Вот именно. А взял он все эти сведения из книги.

— Мало ли что в книжке напишут!

— Да погодите вы! Дальше слушайте!

Официантка давно уже боязливо выглядывала из кухни. Уж и заказ готов, а эти двое так орут друг на друга, как бы тарелки не начали бить. Но вроде успокоились, нести, что ли? Неохота лишний раз на грубость нарываться.

Дальше Настя рассказала, как приготовилась к смерти, и тут ее мучитель вышел в другое помещение и задержался там надолго. А она очухалась маленько и решила уносить ноги. Но тут явился на смену первому такой страшный тип — огромный и с черной бородой. И она, уползая, сумела ткнуть его шприцем, тем и спаслась. А потом выбежала из здания, прокралась по двору, вышла в переулок, а там, на улице, поймала первую попавшуюся маршрутку. Вроде бы номер сто девятнадцать. Но она не уверена.

А дома выяснилось, что она прихватила с собой ту книгу, которой потрясал перед ней убийца.

— Что за книга? — неожиданно капитан Ненароков заинтересовался.

— Старинная, с ятями, «Манон Леско».

— Знаю, — оживился Ненароков, — эта Манон была девушкой, так сказать, легкого поведения, соблазнила монаха, они куда-то бежали, потом она умерла, а он стал священником.

— Ну, примерно так и есть, — согласилась Настя, — только все дело не в Манон, а в том, что было написано между строк.

— Между строк? — переспросил капитан. — В каком смысле? В переносном?

— Да нет, в самом прямом — на чистых местах между строчками. Да я вам как-нибудь покажу.

— Все же хотелось бы общую картину представить… — неуверенно попросил Ненароков.

Тут официантка принесла заказанные блюда, и Настя, пережевывая листья салата, собралась с мыслями.

— Понимаете, это был как бы дневник. Одна девушка записывала события, случившиеся в восемнадцатом году. Бумаги не было, она и писала на чем придется. Вот, книжка подвернулась. Там один бывший офицер был тяжело ранен, он умирал и рассказал ей, что должен был найти фрейлину Облонскую, она, в свою очередь, должна была передать ему координаты тайника, где спрятаны сокровища. Драгоценности собрали богатые люди, царские бриллианты там тоже были… Это было написано в книге. И из этого тот тип сделал выводы, что сокровище где-то есть, и я могу об этом знать. Маразм, да и только!

Тут Настя заметила, что капитан ее не слушает. Он сосредоточенно о чем-то думает. Вот машинально отрезал кусок мяса от своего стейка, но до рта не донес, кусок свалился с вилки. Ненароков механически подвигал челюстями и через некоторое время понял, что что-то не так. Особенно когда наткнулся на насмешливый взгляд Насти. Однако он не смутился, потому что поглощен был важной мыслью.

— Книга, говорите?

— Да, а что?

— Да есть тут такой… кличка ему Книголюб. Много серьезного на нем висит, только доказательств нет.

— Откуда такая кличка?

— А он образованный, исторический факультет в свое время окончил, в архиве работал. Потом уже в киллеры заделался. Неожиданная такая перемена профессии.

— Ну да, — согласилась Настя, — производит впечатление человека образованного, так что вполне мог голову тете Дусе поначалу заморочить. Может, вы и того, другого, узнаете?

— Черный, страшный, с бородой, — усмехнулся капитан, — нечеткое описание. Вот если бы фотография его была…

Настя посмотрела на капитана очень выразительно — было у нее время этих типов на телефон фотографировать? Чуть жизни не лишилась, еле ноги унесла!

Ненароков и сам понял, что сморозил глупость, так что закончили они еду в молчании. Настя доела десерт, он выпил только кофе.

— Анастасия… — в этот раз он решил обойтись без отчества, — я вас очень прошу — будьте осторожны. Ну посидите дома хоть немножко, и никому не открывайте двери. Скажитесь больной, наконец! Ведь если все, что вы рассказали, правда…

— То есть как это? — рассвирепела Настя. — Думаете, я все это сочинила, чтобы вам понравиться?

— Да я не то хотел сказать! — Он пошел на попятную, но Настя уже махнула официантке, бросила на стол деньги и ушла. И не обернулась на прощание, и слова не сказала.

Ну что за беда с этими женщинами, слова сказать нельзя! Капитан Ненароков выругался сквозь зубы неприличными словами, хотя позволял себе это крайне редко.

— Еще кофе? — Официантка глядела сочувственно.

— Давайте! — кивнул он. — И сладкого, чтобы стресс снять!

Настя явилась домой ужасно сердитая. Ну, вот только-только она начала считать капитана Ненарокова не полным чурбаном и занудой, как он тут же показал свое нутро! Надо же, «если вы сказали правду»! Нет, это просто безобразие! За кого он ее принимает?

Нет, рассчитывать можно только на себя. И никому не доверять. И чем тратить время на бесполезные разговоры с недалеким капитаном полиции, лучше привести в порядок собственную квартиру. И мысли, кстати, тоже.

Она переоделась и принялась за уборку. Так, прежде всего сложить в коробку бабушкины вещи…

Держа в руках альбом, она снова вспомнила о пропавших фотографиях и о Сергее. Зачем он их взял? Для кого? Так или иначе, она, Настя, теперь знает, что старые фотографии ничем не помогут в поисках тайника, ничего такого на них нет, только ее предки.

Машинально она снова пролистала альбом, надеясь на чудо — вдруг снимки найдутся? Но выпала только старая вышивка. Нитки выцвели, стало быть, вышивка того же времени, что и первые фотографии. Никакой картинки, просто текст, вышитый затейливой вязью. А в левом верхнем углу вензель — две переплетенные розы. Где она видела точно такой же вензель? Неужели?

Настя открыла в телефоне снимок могилы фрейлины Облонской. Простой серый камень, на нем стихотворные строчки, а в левом верхнем углу вырезан такой же вензель — две переплетенные друг с другом розы. Это значит… это значит, что вышивка и текст на могиле связаны друг с другом!

Настя аккуратно разложила вышивку на столе и постаралась разобрать затейливую славянскую вязь. В конце концов, это ей удалось, и она прочла странное стихотворение:

«По воле грозныя царицы

Мятежный предок наш лежит

На дальнем рубеже столицы

И тайну вечно сторожит».

Похоже, что покойная фрейлина увлекалась стихосложением. На ее могиле четверостишие, и здесь тоже… Ну, и что это значит? — Настя глубоко задумалась.

Кто такой этот мятежный предок? Какую тайну он сторожит?

К счастью, в наше время получить ответ на многие вопросы очень просто — достаточно всего лишь заглянуть во Всемирную сеть.

Настя включила компьютер, открыла поисковую программу и на мгновение задумалась — как сформулировать вопрос.

Скорее всего, предок, о котором идет речь, носил ту же фамилию, что и покойная фрейлина Анастасия Николаевна — Облонский. И если в стихотворении он назван мятежным, и был похоронен — а сначала казнен — по приказу некоей царицы, то в запросе должны быть два ключевых слова — «мятеж» и «Облонский».

И сразу же поисковик выдал ей статью о князе Николае Платоновиче Облонском, аристократе и вельможе, выдвинувшемся еще в правление Петра Первого. В царствование императрицы Анны Иоанновны Облонский сделал при дворе большую карьеру и стал членом кабинета министров. Однако вольнолюбивый вельможа вообразил, что может улучшить саму систему правления. По вечерам в его дворце собирались способные и знающие люди, обсуждая возможные реформы и составляя планы усовершенствования государственной власти.

Слухи об этих собраниях пошли по Петербургу и дошли до ушей всесильного временщика Бирона. Бирон почувствовал в планах реформаторов угрозу для своей власти и внушил опасения подозрительной императрице.

Анна Иоанновна приказала арестовать и допросить князя.

Под пытками Облонский признался в том, чего не было, — в подготовке мятежа против священной особы императрицы, назвал имена своих предполагаемых сообщников.

Исход процесса был предрешен — князь Облонский и его сообщники были казнены на Сенной площади…

Итак, Настя выяснила, кто такой мятежный предок, упомянутый в стихотворении, по воле какой царицы он был казнен. Оставалось узнать, где он похоронен.

И это она тоже быстро выяснила, задав запрос «могила князя Облонского». Мятежный князь был похоронен действительно «на дальних рубежах столицы», на новом тогда Охтинском кладбище. Кладбище это до сих пор существует, очень разрослось, теперь оно оказалось едва ли не в центре города и называется Большеохтинским, или Георгиевским.

Итак, Настя разгадала загадку, заданную ей старинной вышивкой. Теперь оставалось найти могилу своего далекого предка и выяснить, какую же тайну он сторожит…

«Сейчас или никогда! — подумала Настя. — Если я отложу это на завтра, или на послезавтра или на неделю, то никогда не решусь. Потом навалятся дела, потом еще что-нибудь случится… Нет, я должна пойти туда сейчас!»

Через несколько дней господин Нушич вернулся с большим букетом роз и бутылкой шампанского. Он вернул Анастасии Николаевне фермуар, в котором стало на два бриллианта меньше, и солидную сумму денег за два изъятых камня. Работу он выполнил столь тщательно, что ожерелье выглядело почти так же, как прежде.

Анастасия Николаевна расплатилась с хозяином, но не осталась в его доме: она поняла, что ей нужно собственное жилье, в котором можно было бы жить, не опасаясь завтрашнего дня.

Тот же господин Нушич подыскал ей скромный дом с садом, который продавался недорого, и оформил все необходимые бумаги.

С этого дня Анастасия Николаевна не знала нужды. Им с Дуняшей хватало денег не только на скромную, но приличную жизнь, но и на то, чтобы помогать нуждающимся соотечественникам.

А в Кастель Нуово прибывало все больше русских, вырвавшихся из ада Гражданской войны. На турецких фелюгах и на рыбачьих суденышках, на пароходах и на допотопных парусниках приплывали они из Константинополя, из Галиполи и других мест, куда забросила их безжалостная судьба. Знатные особы и простые люди, генералы и унтер-офицеры, чины Главного штаба и рядовые казаки, нижегородские купцы и петроградские доценты…

Сойдя по мосткам на пирс, они оглядывались по сторонам, гадая, как встретит их этот незнакомый город, эта удивительная страна.

И тут к ним подходила Дуняша и приглашала в уютный домик своей хозяйки. Там усталых путников ждал сытный обед, после которого Анастасия Николаевна расспрашивала гостей об их прошлом, об их судьбе. После же она подыскивала им какое-нибудь жилье, кое для кого — работу.

Дуняше казалось, что хозяйка кого-то ждет.

Каждый раз, выходя к новому гостю, она выглядела немного разочарованной, словно надеялась увидеть кого-то другого — однако не показывала свое разочарование гостям, его замечала только Дуняша, которая хорошо изучила хозяйку.

Вскоре до Кастель Нуово дошли сведения о расстреле царской семьи. Анастасия Николаевна долго не хотела верить в эти слухи, но их подтвердили самые надежные люди. Несколько дней после этого госпожа Облонская не выходила из своей комнаты, когда же вышла — Дуняша едва узнала свою хозяйку. Казалось, она постарела на несколько лет.

Со временем раны зажили. Анастасия Николаевна приобрела в городе некоторый вес и сумела уговорить городские власти отдать под размещение русских беженцев пустующую гостиницу.

Придя в себя и восстановив силы, беженцы из России двигались дальше — в Париж, в Берлин, в другие города и страны Европы. Но некоторые оставались здесь, в Кастель Нуово, и со временем в городе сложилась настоящая русская колония, центром которой стал домик Анастасии Николаевны.

Чаще других в дом Облонской приходили генерал Благово, барон Николай Константинович Витте (родственник премьер-министра), Мария Сергеевна Тенишева, знакомая хозяйки по прежним временам. Мария Сергеевна жила тем, что давала уроки музыки. Позже она открыла настоящую музыкальную школу. Дуняша иногда помогала ей в этой школе. Ей нравилась музыка, звучавшая там с утра до вечера, нравились скромные аккуратные девочки, разучивающие гаммы. Особенно одна — совсем маленькая, со светлыми косичками, дочка молодой русской вдовы Натальи Ростоцкой.

Когда деньги за проданные камни закончились — в доме снова появился господин Нушич. Ожерелье стало еще немного короче, а жизнь потекла по-прежнему.

Жизнь в Европе вошла в мирное русло.

Власть большевиков в России, которая казалась случайной и недолгой, окончательно упрочилась. Россия, по доходившим до Кастель Нуово слухам, крепла и вставала на ноги. Члены маленького кружка спорили о будущем родной страны. Адъютант генерала Благово штабс-капитан Миронов начал заговаривать о том, что хочет вернуться на родину, хочет быть полезным своему Отечеству. Барон Витте отговаривал его, он говорил, что непозволительно служить людям, которые осмелились поднять руку на помазанника Божьего и на всю его семью.

Штабс-капитан отвечал, что хочет служить не большевикам, а России. Он все больше загорался своей идеей и однажды утром отправился в обратный путь.

Через несколько месяцев окольными путями дошел слух, что Миронов арестован и расстрелян.

Годы шли.

Заветное ожерелье понемногу укорачивалось, но Анастасия Николаевна твердо сказала Нушичу, что никогда не продаст звездчатый сапфир, а также драгоценную застежку, на которой были выгравированы несколько букв — вензель покойной императрицы.

Годы шли.

В Кастель Нуово почти ничего не менялось, только Анастасия Николаевна заметно состарилась, да и Дуняша видела в зеркале уже не свежее юное личико, а лицо постепенно увядающей женщины. Вскоре после приезда к ней сватался торговец рыбой Милан Драгович, но Дуняша представила, что будет каждый день засыпать и просыпаться в доме, пропахшем тунцом и камбалой, — и отказала Милану, сказала ему, что не может оставить свою госпожу.

В соседней Италии, куда из Черногории можно было доплыть за день, происходили странные вещи. К власти пришел странный человек по имени Муссолини, по улицам Рима и Флоренции маршировали молодчики в черных рубашках. В Европе снова запахло войной.

Правда, в мирном городке на берегу моря поверить в это было трудно. Здесь ничего не происходило, вернее, из года в год происходило одно и то же — в марте расцветала мимоза, и весь город утопал в ее нежном аромате, потом на смену ей приходили синие сережки глицинии, потом — олеандры и бугенвиллии…

Анастасия Николаевна начала бледнеть и худеть. Теперь она с трудом поднималась по каменной лестнице к своему дому, дважды или трижды останавливаясь по дороге, чтобы перевести дыхание, часто застывала на месте, держась за сердце.

Врач, которого она вызвала, долго осматривал ее, прослушивал легкие, сердце, качал головой и хмурился. Наконец, он сказал, что сердце госпожи Облонской надорвано перенесенными тяготами и что ей нужно беречь себя.

— Что вы посоветуете мне принимать?

Доктор тяжело вздохнул:

— Боюсь, что от вашей болезни нет лекарства…

Что-то в его голосе не понравилось Анастасии Николаевне. Она прямо, пристально взглянула в его глаза и спросила:

— Доктор, скажите честно, сколько мне осталось?

Доктор смущенно потупился.

— Скажите правду, — требовала больная, — мне непременно нужно знать, сколько еще я проживу.

— Ну, это зависит от целого ряда факторов… — протянул врач. — Разные организмы по-разному сопротивляются болезни…

— Доктор, прекратите заговаривать мне зубы! Скажите честно, сколько мне осталось — год? Полгода? Месяц?

— Ну, если вы так ставите вопрос… — Врач тяжело вздохнул. — Думаю, вам осталось не больше трех месяцев.

— Что ж… — Анастасия Николаевна, казалось, стойко приняла это известие. — Что ж, спасибо вам за честность.

Она щедро расплатилась с врачом, а когда он ушел, позвала в свою комнату Дуняшу.

— Дуняша, милая… — проговорила Анастасия Николаевна, как будто с трудом подбирая слова. — Ты служила мне много лет верой и правдой. Скоро твоя служба завершится…

— Что вы такое говорите? — перебила ее девушка. — Вы хотите прогнать меня? Уволить? Чем я вам не угодила?

— Нет, милая! — поспешила успокоить ее хозяйка. — Я всегда была довольна тобой, твоей преданностью и добротой. Я никогда не рассталась бы с тобой по своей воле. Однако Бог судил иначе. Мне осталось жить совсем недолго…

— Что вы! — снова перебила ее горничная. — Это вам доктор сказал? Не слушайте его! Эти доктора… что они понимают? Коли Господу будет угодно — вы проживете еще долгие годы! А мне только того надобно, чтобы быть при вас…

— Дослушай же меня! — остановила ее Анастасия Николаевна. — Дослушай и не перебивай… Что будет — то будет, я же хочу наказать тебе, что нужно делать после моей смерти. Во-первых, и домик, и все свое имущество я завещаю тебе…

— Ничего мне не нужно! — вспыхнула Дуняша. — Лишь бы вы были благополучны!

— Да замолчишь ты когда-нибудь! — в сердцах воскликнула хозяйка. — Молчи и слушай! Итак, все свое имущество я оставляю тебе. Условие только одно: коли будет нужда, продавай алмазы из моего фермуара, но сохрани сапфир и изумруды и непременно сохрани замок ожерелья. Это очень важно…

— Да ничего я не трону!

— Сказано тебе — молчи и слушай. Я все время ждала одного человека, который должен был прийти из России. Я так и не дождалась его. Может быть, рано или поздно он все же придет. Тогда ты узнаешь его, вот по какой примете… — Анастасия Николаевна поманила Дуняшу, и когда та приклонилась ухом к самым ее губам, что-то едва слышно зашептала. Затем без сил откинулась на спинку кресла, перевела дыхание и спросила:

— Запомнила?

— Все запомнила, от слова до слова.

— Ну и отлично. Если тот человек придет и скажет все слово в слово — ты отдашь ему мой фермуар и передашь на словах, что я велела. Если же нет — что ж, видно, такова уж наша судьба. И вот еще что. Когда я умру, похорони меня на русском кладбище, что за старой крепостью. На могиле поставь самый простой камень, а на камне этом прикажи выбить вот эти слова, — Анастасия Николаевна протянула горничной сложенный вдвое листок. — Сделаешь ли все, как я велела?

— Непременно сделаю, — тихо и серьезно проговорила Дуняша, — можете не сомневаться.

— Ну, вот и славно… а сейчас давай чай пить! — и Анастасия Николаевна порозовела, как будто только что не диктовала свою последнюю волю, а обсуждала планы на лето.

Настя вышла из маршрутки у ворот кладбища.

Перед воротами сидели двое нищих, оживившихся при ее появлении, чуть в стороне несколько немолодых женщин самого простецкого вида торговали цветами — живыми и бумажными. Настя вошла в ворота, прошла мимо церкви, огляделась. Внезапно она почувствовала в спине какой-то холодок.

Не зря ли она сюда приехала?

За ней охотятся какие-то подозрительные люди, совсем недавно ей с трудом удалось сбежать от убийцы, возможно, он еще жив и на свободе. Капитан Ненароков просил ее соблюдать осторожность, а она отправилась на кладбище… самое подходящее место, чтобы расправиться с ней без свидетелей… Тут можно и убить, и от тела избавиться, так что его никогда не найдут…

Однако Настя заставила этот рассудительный голос замолчать. Раз уж она приехала сюда — нужно найти могилу своего предка. Да и потом, кто ее здесь выследит? Откуда тем подозрительным людям знать, что она именно здесь, на кладбище? Из маршрутки никто, кроме нее, не вышел, и за самой маршруткой не ехала никакая подозрительная машина… Настя так часто поворачивалась назад, что сосед, пожилой мужчина, посмотрел на нее с неудовольствием.

Сбоку от дорожки Настя увидела деревянный щит с подробным планом кладбища. Она подошла к нему, чтобы сориентироваться и найти могилу Николая Облонского. На плане кладбище выглядело огромным и очень запутанным. Номера кварталов и названия дорожек ничего не говорили Насте.

Тут же рядом с ней появился приземистый мужичок лет пятидесяти в надвинутой на глаза мятой кепке, откашлялся и проговорил:

— Я извиняюсь, вы просто так интересуетесь, или какую-то могилку хотите отыскать?

— Допустим, хочу, а вам-то какое дело? — огрызнулась Настя. Мужичок не вызвал у нее доверия. Тут вообще место уединенное, так не хватает еще с подозрительными личностями беседовать.

Мужичок, однако, на грубость ее не обиделся, видно, и не к такому привык.

— А такое дело, — отвечал он без стеснения, — такое дело, что я это кладбище знаю, как свои примерно пять пальцев! — для пущей убедительности мужчина продемонстрировал Насте растопыренную грязноватую пятерню. — Я при этом кладбище больше тридцати лет состою и каждую тропинку на нем знаю. Ежели вам нужно какую-то конкретную могилу найти, так я вам могу все показать и даже провести. За скромное вознаграждение.

Настя колебалась. Она снова взглянула на план — и поняла, что без провожатого ничего не найдет.

— Соглашайтесь! — не отставал от нее знаток кладбища.

— Ну, я не знаю…

— Зато я знаю! Вот скажите, какую могилу вы хотите найти?

— Князя Облонского…

— Это который участвовал в мятеже против Анны Иоанновны?

Настя взглянула на мужичка с удивлением и уважением. Надо же, а он и правда специалист!

— Он самый… — проговорила она неуверенно.

— А вы, извиняюсь, просто так Облонским интересуетесь, — не отставал от нее кладбищенский «экскурсовод», — или имеете к нему какое-то касательство?

— А вам-то не все ли равно? — снова огрызнулась Настя, под грубостью пытаясь скрыть страх и растерянность.

— Ну, я, допустим, просто интересуюсь, — в голосе ее собеседника прозвучала обида. — Но ежели не хотите говорить — настаивать не буду. Нет у меня такого права. А проводить вас на его могилу могу. За скромное, опять же, вознаграждение.

— И насколько же скромное? — поинтересовалась Настя, вспоминая, сколько у нее с собой денег. Денег было немного.

Мужичок назвал сумму — и правда, не слишком большую.

— Ладно, считайте, что договорились!

— И очень правильно! — проводник развернулся и уверенно зашагал по уходящей в глубину кладбища дорожке, сделав Насте знак следовать за собой.

Вслед за своим проводником Настя прошла по широкой аллее, обсаженной старыми липами и тополями, свернула направо, по горбатому мостику перешла через глубокий овраг и оказалась в старой части кладбища.

Вокруг виднелись покосившиеся, потемневшие от времени кресты и каменные надгробья, на которых с трудом можно было прочесть имена купцов и чиновников, военных и рядовых обывателей, проживших свою жизнь и принявших смерть в Петербурге в девятнадцатом веке. Среди простых надгробий изредка попадались величественные гранитные и бронзовые памятники, а иногда — поместительные склепы, где покоились целые семейства. Настя разглядела выведенную позолотой надпись на черном гранитном обелиске:

«Купец первой гильдии, почетный гражданин Пров Петрович Крашенинников».

Настя вспомнила другое кладбище, на котором она побывала несколько дней назад. Там тоже были могилы купцов и военных, чиновников и простых мещан, занесенных судьбой в далекие края.

Могилы на том кладбище были более ухоженными, хотя жизнь и судьба тех, кто покоился в могилах, была не в пример тяжелее.

За могилой почетного гражданина Крашенинникова Настин проводник свернул налево.

Здесь могилы были еще более старые, надгробья и кресты вросли в землю, надписи на них были едва различимы, но по этим неразборчивым надписям Настя поняла, что эти захоронения относятся еще к восемнадцатому веку.

— Уже скоро! — проговорил проводник, невольно понизив голос, должно быть, из уважения к старым могилам и их давно почившим обитателям.

И тут Настя увидела под сенью вековой липы высокое каменное надгробье, заметно выделявшееся среди окружающих давно заброшенных могил.

Это был обелиск, представляющий собой подобие античного храма, увенчанного статуей ангела. Ангел скорбно склонился над могилой, в руке его был перевернутый факел.

— Вот она, могилка мятежного князя! — по-прежнему вполголоса проговорил знаток кладбища.

Впрочем, Настя уже и сама прочла выбитую на лицевой стороне надгробья надпись:

«Князь Николай Платонович Облонский вкушает мир под сим камнем».

— Я попрошу рассчитаться! — подал голос проводник.

Настя протянула ему деньги.

Она хотела его о чем-то спросить — но кладбищенский старожил уже исчез, словно его никогда здесь и не было. Это походило на какой-то фокус — только что стоял человек на дорожке, и вдруг испарился, растворился в сыроватом пасмурном воздухе…

Настя снова почувствовала себя неуютно.

Вокруг царила глухая, нерушимая тишина. Ни один лист на дереве не шелестел, ни одна птица не пела. Все вокруг словно замерло в ожидании какого-то важного и трагического события.

— Да что я, в самом деле, веду себя, как малое дитя! — проговорила Настя вслух. — Подумаешь, кладбище! Кроме меня, здесь ни одной живой души, только покойники, а они — по определению существа спокойные, безопасные…

Звук собственного голоса показался Насте каким-то фальшивым, ненатуральным — но в то же время он разрушил настороженную кладбищенскую тишину, разбил ее, как разбивает окно запущенный мальчишками мяч.

И разом зашелестели листья старой липы, запел в ее ветвях дрозд, зашуршал ветер.

Настя перевела дыхание. Страхи ее растаяли, улетучились. На нее снизошли мир и покой.

Она подошла ближе к могиле своего далекого предка, пригляделась к ней.

Рядом с надгробьем расцветал большой куст белого шиповника, белоснежные цветы источали нежный, едва уловимый аромат.

Настя вспомнила начало стихотворения, высеченного на могиле своей прапрабабки, своей тезки Анастасии Николаевны:

«Раздвинь цветущие кусты…»

Вот они, те цветущие кусты, о которых говорится в стихотворении! Вот этот куст белого шиповника! Разумеется, сто лет назад этого куста тут не было, но был другой, на кладбище всегда кусты растут.

Она подошла к кусту, но прежде чем раздвинуть его ветки, достала мобильный телефон, нашла фотографию той могилы и прочла первую строфу эпитафии:

«Раздвинь цветущие кусты,

И в этой благодатной сени

Под камнем строгим и простым

Стань белым голубем спасенья…»

Настя раздвинула колючие ветви шиповника. За ними была скрыта боковая сторона надгробного памятника. Настя пригляделась к надгробию. Камень был очень старый, покрытый лишайником, но сквозь наслоения времени девушка смогла различить полустертый, едва различимый рисунок — голубя, точнее — голубку с оливковой ветвью в клюве. Ту самую голубку, которая вернулась на Ноев ковчег, чтобы известить патриарха о том, что всемирный потоп закончился.

Вот он, белый голубь спасенья…

Настя снова взглянула на экран телефона, чтобы прочитать вторую строфу.

…К рисунку руку приложи

В рукопожатии случайном,

И прежней жизни миражи

Тебе свои откроют тайны.

До этого момента эпитафия с черногорского кладбища ни в чем ее не обманула. Значит, нужно и дальше следовать ей…

Настя приложила руку к рисунку на камне, к изображению голубя спасенья. Она слегка нажала на камень, как будто обменялась рукопожатием со своим далеким, давно почившим предком.

И камень ответил на ее рукопожатие.

Он слегка поддался, рука на сантиметр углубилась в надгробие — и в то же мгновение часть этого надгробия с негромким скрипом отодвинулась в сторону.

Настя ахнула от удивления.

В глубине души она ждала чего-то подобного, ждала той частью своего «Я», в которой еще жил ребенок, маленькая девочка, верившая в чудо, — но другая, взрослая часть ее души не верила в то, что такое возможно. Тайник в старинном надгробии… это фантастика, детские сказки! Такого не бывает, во всяком случае, в наше трезвое, прагматичное время…

Но вот же — надгробие открылось перед ней, чтобы раскрыть ей свою тайну. Тайну, которую оно берегло сто лет. С тех пор как здесь побывала ее двоюродная прапрабабка Анастасия Николаевна…

Настя наклонилась и заглянула в открывшийся тайник.

Она увидела массивный железный сундучок с кованой ручкой. Настя взялась за эту ручку, с трудом подняла сундучок — он был очень тяжелым — вытащила его из тайника и поставила на траву.

Теперь она могла внимательно осмотреть свою находку.

Перед ней, как уже было сказано, стоял железный сундучок размером с дорожный саквояж. Сундучок этот был покрыт слоем ржавчины и каким-то зеленоватым налетом, — долгие годы, проведенные в кладбищенском тайнике, не прошли даром. В верхней части сундучка, рядом с ручкой, находился сложный замок. Вся поверхность сундучка была покрыта изящными узорами, на верхней его части эти узоры складывались в слова, выписанные затейливой славянской вязью и складывающиеся в едва различимые стихотворные строки.

Настя успела не без труда разобрать первые две строки:

Вложи три камня, как Фома

Вложил персты в святые раны…

Продолжение этой надписи скрывалось под слоем ржавчины и плесени.

Настя задумалась.

Вот она и раскрыла секрет покойной фрейлины, нашла клад, который та спрятала сто лет назад, тайну которого пронесла через пламя Гражданской войны и сберегла в далекой Черногории. Перед ней стоит сундучок, в котором наверняка спрятаны драгоценности, собранные людьми, верными последнему императору России.

И что же ей теперь делать с этой тайной? И что делать с этим кладом?

Сундучок был слишком большим и тяжелым, сама она не смогла бы дотащить его даже до кладбищенских ворот. Да и что делать с ним потом?

Нет, нужно спрятать сундучок обратно, в тайник, закрыть этот тайник, а потом связаться с капитаном Ненароковым и вернуться сюда вместе с ним. Все же он — представитель компетентных органов, а больше никого знакомого у Насти в этих органах и нет…

Настя взялась за ручку сундучка, чтобы поставить его обратно — как вдруг за спиной у нее раздался хриплый голос:

— Не трожь! Отойди в сторону!

Настя вздрогнула и обернулась.

За спиной у нее стояли три человека — два огромных чернобородых громилы, один был тот самый, от которого она с трудом смогла сбежать в недостроенном доме, второй — точная его копия, прямо клон.

Третьим был ее бывший муж Сергей.

Лицо Сергея было испуганным и виноватым, глаза его бегали, губы дрожали.

— Это ты? — изумленно спросила Настя. — Ты с ними?

Нельзя сказать, что у нее открылись глаза, собственно, она чувствовала, что с Сергеем что-то не так, точнее, все не так. Но все ее естество противилось этим мыслям. Неужели он пришел к ней как вор, как лазутчик, нанятый бандитами? Но за что? Что она сделала ему плохого?

— Настя, делай, как он сказал! — проговорил Сергей дрожащим голосом. — Отойди от могилы, тогда они тебя не тронут!

— Слушай, что тебе муж говорит! — прохрипел один из чернобородых. — Жена должна слушаться мужа!

— Какой он мне муж! — презрительно ответила Настя. — Он — жалкий трус и предатель!

— Настя, ты все неправильно поняла… — проблеял Сергей. — Меня заставили… я не хотел…

— Да заткнись ты! — Настя отвернулась, до того противно было на него смотреть.

Бородач усмехнулся, оттолкнул Настю и взялся за ручку сундука.

И в этот момент прогремел выстрел.

То есть Настя не сразу поняла, что это был выстрел, — из кустов полыхнуло, потом что-то грохнуло, и бородач, который только что пытался поднять сундук с сокровищами, покачнулся и упал лицом на надгробие князя Облонского. Ноги его судорожно дернулись, и тело замерло, не подавая больше никаких признаков жизни.

Второй бородач метнулся в сторону с неожиданной ловкостью, схватил Сергея за плечи и развернул его так, чтобы заслониться им от следующего выстрела.

А из кустов, откуда только что стреляли, выскользнул молодой светловолосый мужчина, в котором Настя узнала того человека, который неделю назад представился ей лейтенантом полиции Крошечкиным. В руке у фальшивого полицейского был пистолет.

Бородач оттолкнул Сергея и прыгнул на убийцу своего брата. В руке у него блеснул нож.

Однако липовый полицейский отличался завидной ловкостью: он упал на землю, перекатился и тут же вскочил, оказавшись за спиной бородача. Пистолет в его руке снова полыхнул, прежде чем убийца успел встать на ноги, но на этот раз пуля попала в ногу бородача. Тот вскрикнул и опустился на колено. Фальшивый полицейский снова вскинул пистолет, но не успел выстрелить: за его спиной прогремел усиленный мегафоном голос:

— Положить оружие! Поднять руки! Вы окружены!

Лицо фальшивого полицейского перекосилось. Он оглянулся, увидел вооруженных людей, поднял руки и выкрикнул:

— Не стреляйте, ребята! Я свой, я полицейский!..

— Знаю я, какой ты полицейский! — проговорил, подходя к нему, невысокий широкоплечий мужчина с широким простоватым лицом и растрепанными русыми волосами. — Привет, Книголюб! Я тебя второй год разыскиваю — и вот наконец нашел!.. Скользкий ты тип, ловко дела свои обделываешь, следов не оставляешь, но вот теперь с поличным тебя мы взяли, не отвертишься…

Настя, которая до этого момента взволнованно следила за развитием событий, услышала сбоку от себя какой-то шорох. Она увидела, как Сергей, схватив кованый сундучок, нырнул в кусты.

— Стой! — крикнула она, но Сергея уже и след простыл, только кусты шуршали.

— Остановите его! — повернулась она к полицейскому.

— Задержать! — бросил капитан Ненароков (а это, разумеется, был он) двум парням в пятнистых комбинезонах.

Те бросились за Сергеем, но меньше чем через минуту вернулись, разочарованные.

— Ушел! — доложил один из них капитану. — В какой-то старый склеп юркнул и пропал. Там, наверное, подземный ход, но мы не нашли, нужно как следует обыскать…

— Сбежал! — горестно воскликнула Настя, повернувшись к капитану Ненарокову.

— Ничего, — ответил тот, надевая наручники на Книголюба. — Далеко не убежит… И вообще, меня сейчас больше этот гражданин интересует, на нем несколько убийств висит. Да и к тому бородатому мордовороту тоже немало вопросов накопилось… они с братом тоже давно в розыске…

— Но он же унес сундук! — взволнованно проговорила Настя. — Сундук с драгоценностями!

— Сундук? — Капитан бросил на Настю быстрый внимательный взгляд. — Что же вы раньше мне ничего не рассказали? И вообще, зачем вы сюда приехали? Я же просил вас сидеть дома… между прочим, для вашей же пользы…

— Я что — уже и шагу не могу ступить без вашего разрешения? — выпалила Настя, почувствовав обиду на этого типа, самоуверенного, как все мужчины.

Убийцу он, видите ли, взял — и доволен! А что в сундуке ценностей, может, на огромные миллионы — это его не касается! Надо же, сто лет хранились, и теперь, из-за того, что полиция работает из рук вон плохо, все пропадет!

Тут Настя сообразила, что ругать в данном случае следует только себя, и замолчала.

— Нет, ну все же, надо немножко головой думать! — нахмурился капитан, тут же смутился и пробормотал: — Извините, конечно, но вы и правда очень неосторожны… Вас совсем недавно похитили, вы чудом спаслись, за вами охотятся какие-то подозрительные люди, а вы вдруг отправляетесь в такое опасное место…

Капитан произнес вслух именно те слова, которые только что говорил Насте ее собственный внутренний голос — и от этого она особенно разозлилась.

— Я что, по-вашему, неразумное дитя? Ребенок малолетний? Вы мне кто — отец? Муж? Опекун? Я должна вам отчитываться в каждом своем шаге?

Она сама не понимала, что говорит, ее, что называется, несло. Слова сами вылетали изо рта — злые и несправедливые. Все же появление Ненарокова со товарищи спасло ей жизнь. Да, но как жаль сокровищ!

— В каждом — не в каждом, но сюда вам незачем было отправляться! — продолжал отчитывать ее Ненароков. — Хорошо, что вы не пострадали…

— А вообще — как вы-то здесь оказались так вовремя? Как вы меня нашли?

— Ну, есть у меня кое-какие профессиональные секреты… — уклончиво ответил капитан. И тут же не выдержал: — Вы что думаете, я вас без пригляда оставил бы? Ведь понял же, что вы, Анастасия, многого не договариваете. Если нам население доверять не будет — как же мы сможем ему помочь?

Опять нравоучения! Просто не человек, а обучающий автомат какой-то!

— И все же, вы упустили Сергея, и самое главное — упустили сундук с драгоценностями! — напомнила Настя, и настроение у нее резко испортилось. — Выходит, все было напрасно…

— Да не расстраивайтесь вы раньше времени! Говорю же вам — не уйдет он далеко!

— Ой, да не хочу я вас слушать! — Настя махнула рукой и отошла в сторону.

Сергей стоял возле надгробия, следя за происходящим. Один из страшных бородачей был уже убит, на второго надели наручники, как и на того человека, который расправился с его братом. Полицейские были заняты двумя арестованными, на самого Сергея никто не смотрел. О нем пока просто забыли. Сейчас или никогда! Другого такого удобного момента не будет!

Сергей еще раз быстро огляделся, схватил сундук, из-за которого заварилась вся эта каша, и нырнул в кусты.

Почти сразу следом за ним затопали омоновцы, посланные вдогонку капитаном — но у Сергея было несколько секунд форы, а самое главное — у него был план.

Тяжелый кованый сундук мешал бежать, бил его по ногам — но Сергей не хотел с ним расставаться. В этом сундуке лежало его светлое будущее…

Когда-то давно, в советские времена, в школах учили, что смысл человеческой жизни заключается в борьбе за светлое будущее всего человечества. Сергею не было дела до всего человечества. Смысл его жизни заключался в борьбе за светлое будущее одного, отдельно взятого человека — его, Сергея. И вот теперь оно, это самое светлое будущее, как никогда близко…

Сергей почувствовал прилив радостного возбуждения и гордости. За этот сундук боролись опасные, опытные люди — но достался он ему, Сергею. Потому что он умнее, хитрее, дальновиднее их всех!

Как большинство людей, не обладающих большими способностями, Сергей не хотел и не мог винить самого себя в своих неудачах. Виноваты всегда были другие — сослуживцы, жена, просто знакомые. Но теперь справедливость восторжествует, и его жизнь удивительным образом изменится…

Опять же, как большинство слабых и недалеких людей, Сергей весьма своеобразно понимал слово «справедливость». Справедливым он считал, чтобы все лучшее доставалось ему, и только ему. Потому что себя он считал самым умным, самым честным, самым замечательным человеком на всем белом свете. Ну, любит он играть в азартные игры, так ведь это же азарт, адреналин, он просто оживает в игре. Это так скрашивает серые скучные будни…

И вот наконец скоро справедливость восторжествует!..

Сзади громко трещали кусты — это приближались омоновцы.

Сергей резко вильнул вправо и оказался перед входом в полуразрушенный склеп. Он юркнул в этот склеп. Перед ним в полутьме белели три мраморных саркофага — места упокоения купца первой гильдии Спиридона Дормидонтовича Чуркина, его благоверной жены Авдотьи Филаретовны и сына Павла Спиридоновича. Сергей опасливо оглянулся на вход и толкнул верхнюю часть третьего саркофага. Мраморная плита отъехала в сторону, открыв темный проход, уходящий глубоко под землю. Сергей, не теряя ни секунды, скользнул в саркофаг и задвинул за собой плиту.

И сделал это очень своевременно — в склепе послышались тяжелые шаги омоновцев, а затем разочарованные голоса:

— Вот черт, куда же он девался? Ты уверен, что он сюда забежал?

— Да вроде сюда… но, может, мне только показалось. Поглядим вокруг…

Шаги омоновцев затихли.

Сергей переждал еще полминуты, затем тихонько спустился по лестнице в подземный ход.

Именно по этому ходу незадолго до того двое чернобородых громил привели его на кладбище.

Сергей поставил сундук на землю и немного передохнул.

Однако долго отдыхать он себе не позволил — омоновцы могут найти тайный вход в подземелье, или выход из него. Нужно поторопиться, каждая секунда дорога…

Сергей пошел вперед.

Через несколько минут подземный ход уперся в крутую каменную лестницу. Вскарабкавшись по ней, Сергей толкнул железный люк и вылез на свет.

Он оказался возле самой кладбищенской ограды. В ограде в этом месте был сделан небольшой пролом, через который Сергей выбрался на улицу. Здесь, совсем рядом, стояла машина, на которой они сюда приехали. Открыв дверь ключами, предусмотрительно украденными у убитого бородача, Сергей сел на водительское место, поставил рядом заветный сундучок и перевел дыхание.

Затем он включил зажигание, выжал сцепление…

И тут зазвонил его мобильный телефон.

— Ну как, сундучок у тебя? — раздался в трубке тягучий, гипнотический голос.

Сергей узнал этот голос.

Перед его глазами появился тщедушный человечек в инвалидном кресле, человечек с тонкими паучьими руками, который этими тонкими руками дотягивался до кого угодно, как паук, широко раскинувший нити своей паутины. Или нет — этот человек больше напоминал хищное растение, караулящее на болоте доверчивых мотыльков…

А еще Сергей увидел своим мысленным взором двух угольно-черных доберманов…

Страх сковал Сергея. Он не мог не только пошевелиться — не мог даже слова вымолвить.

— Я так и думал, что ты его достанешь! — продолжал гипнотический голос. — В тебе сидит такая жадность, что ты всех растолкаешь в борьбе за главный куш! Как там мои гориллы — убиты? Арестованы? Ну, да меня это не особенно интересует! Сейчас главное, чтобы ты доставил сундучок сюда, ко мне в оранжерею! Ты его привезешь — понятно?

И Сергей едва слышно проговорил: — Понятно…

У него больше не было своей воли, своего разума. Он слышал тягучий гипнотический голос тщедушного человека — и послушно исполнял все, что тот прикажет. Ведь он, Сергей, — собственность этого человека. Он так хотел забыть об этом, но не получилось.

Через сорок минут Сергей вошел в оранжерею.

Тщедушный человек, как всегда, сидел в своем инвалидном кресле, разглядывая очередное плотоядное растение. На полу возле кресла, как всегда, лежали доберманы. При появлении Сергея они подняли головы и негромко зарычали.

Инвалид повернулся к дверям, и на его губах проступила бледная улыбка. Это была очень странная улыбка. Так мог бы улыбаться паук, в сети которого попала особенно аппетитная добыча. Так могло бы улыбаться хищное растение.

— Принес? — проговорил инвалид и тут же ответил самому себе: — Принес! Поставь сюда… — он показал на полку, возле которой сидел. На этой полке стояли горшки и ящики с плотоядными растениями, но здесь было и свободное место, специально приготовленное для сундучка.

Сергей послушно, как автомат, подошел к стеллажу. Доберманы насторожились. Он поставил сундучок на полку и вопросительно, жалко взглянул на хозяина:

— Можно… можно мне посмотреть?

Тщедушный человек сверкнул на него глазами и прошипел:

— Отойди к двери!

Сергей немного помедлил — и доберманы угрожающе зарычали.

Тогда он попятился, отступил на прежнее место, и оттуда, от дверей оранжереи, смотрел на то, как тает его светлое будущее.

А инвалид осмотрел сундучок, ощупал его своими длинными, чуткими пальцами и раздраженно пробормотал:

— Черт, как же это открывается?

Он еще немного повозился с сундучком, и наконец, решительно проговорил:

— Будем проще!

На полке перед ним был ящик с инструментами. Инвалид достал из этого ящика отвертку, воткнул ее в щелку между створками сундучка и сильно нажал.

И тут же раздался резкий дребезжащий звук, словно разбилось оконное стекло, высаженное футбольным мячом, и из сундучка повалил отвратительно пахнущий желтовато-зеленый дым.

Тщедушный человек схватился за горло, глаза его выкатились из орбит, он несколько раз хрипло, надсадно вздохнул — и перестал дышать, упал поперек своего кресла.

Сергей смотрел на происходящее, вытаращив глаза от изумления. Первым его побуждением было броситься наутек, сбежать из этой страшной оранжереи, сбежать как можно дальше и навсегда забыть об этом месте и об этом человеке.

В то же время со смертью хозяина оранжереи в душе Сергея, в его мозгу что-то произошло. С него словно спали тяжелые цепи, он почувствовал себя свободным, вырвался из гипнотического плена, в котором держал его этот маленький тщедушный человечек. Теперь он принадлежал самому себе, и первое чувство, шевельнувшееся в его душе, была жадность.

Страшный инвалид умер, и сундучок с драгоценностями остался без присмотра. Тот самый сундучок, в котором спрятано его, Сергея, светлое будущее. Так неужели он оставит его здесь?

Сергей опасливо посмотрел на доберманов.

Черные псы лежали у ног своего хозяина, по их угольным шкурам изредка пробегала мучительная судорога, но никакой опасности они больше не представляли. Желто-зеленый дым, который только что густым облаком окружал кресло инвалида, начал медленно оседать.

Можно было подождать, пока этот ядовитый дым окончательно рассеется, но интуиция подсказывала Сергею, что задерживаться здесь опасно, что вот-вот в оранжерее могут появиться какие-нибудь опасные люди, и тогда не видать ему сундучка, как собственных ушей, да и сам он едва ли спасется…

Сергей решился.

Он достал из кармана платок, обвязал им рот и нос и решительно двинулся к вожделенному сундучку.

Когда он был уже совсем близко, Сергей задержал дыхание. В это время один из доберманов вздрогнул и приподнял голову. Сергей испуганно попятился, споткнулся и упал, зацепившись ногой за какой-то кабель. От неожиданности он резко вдохнул, закашлялся… в горле и носу защипало, в глазах потемнело.

В самый последний момент, когда сознание уже покидало его, Сергей увидел на полу перед собой отвертку. Ту самую отвертку, которой инвалид пытался открыть заветный сундучок. Собрав остатки сил, Сергей поднял эту отвертку и швырнул в стеклянную стену оранжереи.

Раздался звон бьющегося стекла… и Сергей провалился в беспамятство.

Он тонул в темной бездонной реке, уходил на дно.

Нет, это была не река, это было черное ночное болото, и тонул он в густой и вязкой зловонной жиже, которая забивала его горло, проникала в легкие, не давала вдохнуть, и тянула, тянула его на дно…

Сергей еще боролся с удушьем, боролся из последних сил. Он пытался вдохнуть, пытался вырваться на поверхность. Собрав последние силы, собрав жалкие остатки воли к жизни, он рванулся вверх, к воздуху, к жизни.

Каким-то чудом он всплыл, голова его поднялась над поверхностью, он попытался вдохнуть — но густая липкая тьма все еще забивала горло… Сергей издал мучительный, надсадный крик, вложив в него последние остатки надежды… и очнулся.

Горло немилосердно жгло, глаза щипало, но он был жив.

Он лежал на полу оранжереи рядом с инвалидным креслом. Через разбитое в последний миг стекло струился спасительный свежий воздух, и Сергей вдыхал этот воздух, пил его, как божественный нектар.

Сердце колотилось, легкие, казалось, были наполнены битым стеклом — но он был жив.

Сергей подполз ближе к разбитой стеклянной стене, к источнику спасительного свежего воздуха. Он дышал и дышал — и в голове понемногу прояснялось.

Он понял, что нужно уходить отсюда. Уходить как можно скорее, потому что рано или поздно здесь появятся люди — или полицейские, или, что куда опаснее — подручные этого тщедушного монстра, человека-паука, из своего инвалидного кресла управлявшего десятками людей, дергая за невидимые ниточки.

Свежий воздух хотя бы отчасти вернул ему силы.

Сергей поднялся на ноги, сделал неуверенный шаг, огляделся.

За время его беспамятства в оранжерее многое переменилось. Пол был усеян осколками битого стекла. Бесценные и отвратительные растения на глазах погибали, их бледные листья желтели и обвисали, как паруса в штиль, — то ли от ядовитого газа, то ли от проникшего через разбитое стекло свежего воздуха.

Но если растения еще только погибали — их хозяин уже обогнал их на этом пути. Он лежал в своем кресле, не подавая никаких признаков жизни, с перекошенным от предсмертного страдания лицом. На коленях у него лежал заветный сундучок — тот, ради которого он приложил столько сил, и который в конечном итоге стал причиной его смерти.

Верные доберманы были живы, они отползли в сторону и понемногу приходили в себя — еще одна причина как можно скорее убираться из оранжереи.

И только теперь Сергей понял, что ситуация сложилась в его пользу, что каким-то чудом он победил — ведь теперь никто и ничто не стоит между ним и сундуком с сокровищами…

Он схватил сундук и потянул к себе. Мертвец не отпускал свою добычу, он сжимал сундук скрюченными пальцами, словно не хотел с ним расстаться. Сергей рванул за ручку, вырвал сундук из рук мертвеца и, пошатываясь от его тяжести и от собственной слабости, побрел к выходу из оранжереи, надеясь никого не встретить по пути, — сил на борьбу у него уже не осталось.

Ближний доберман негромко зарычал ему вслед и попытался подняться, но лапы его разъехались, и он снова опустил голову на щербатые каменные плитки.

И снова Сергею повезло — он никого не встретил. Видимо, хозяин оранжереи надеялся на своих преданных доберманов и не держал двуногих охранников.

Сергей вышел на улицу, сел в машину, поставил сундучок на соседнее сиденье.

Он позволил себе немного расслабиться, чтобы накопить сил.

В то же время он обдумывал свои следующие шаги.

Сундучок с сокровищами у него — но страшная судьба инвалида показывает, что это еще не победа. Сундучок таит в себе не только сокровища, но и смертельные ловушки, и вполне может быть, что этих ловушек несколько.

Инвалид понадеялся на удачу, попытался грубо вскрыть сундук — и поплатился за это своей жизнью. Нет, он, Сергей, должен быть умнее и предусмотрительнее…

К этому сундучку нужно подойти осторожно. Он не каждому откроет свою тайну…

Не каждому. Но если кому-то и откроет — Сергей знает, кому.

Его бывшей жене, Насте.

Ведь не зря человек-паук охотился за ней, не зря подсылал к ней Сергея. Она — родственница последней владелицы этого сундука, ее единственная наследница. Ведь нашла же она место, где был тайник, сумела вытащить сундук из могилы. Если кто-то знает, как его открыть, — то это она.

Значит, нужно ехать к ней и уговорить помочь открыть заветный сундук.

Сергей не собирался делить сокровища с кем бы то ни было, и уж в последнюю очередь — с бывшей женой. Но он был невысокого мнения о ее умственных способностях и надеялся перехитрить ее. А не выйдет перехитрить — применить грубую силу. Правда, сейчас он не в самой лучшей форме, но он все же мужчина…

Силы постепенно возвращались к нему.

Сергей включил зажигание, выжал сцепление и поехал по хорошо знакомому маршруту…

Прошло три месяца, и Анастасия Николаевна Облонская тихо скончалась.

Дуняша держалась молодцом, почти не плакала, распоряжалась похоронами. Проститься с госпожой Облонской пришли и генерал Благово, и барон Витте, и Мария Сергеевна Тенишева, и другие господа из русского землячества. Много было и местных жителей, сербов и черногорцев — Анастасию Николаевну в городе уважали. Похоронили ее, как она и завещала, на новом русском кладбище, что за старой крепостью. На надгробном камне высекли те самые слова, которые Анастасия Николаевна написала на листке.

Дуняша жила тихо и скромно. Она почти каждый день навещала могилу Анастасии Николаевны, приносила ей цветы из своего сада — чайные розы, пунцовые канны, пышные хризантемы. Наведя на могиле порядок, она вполголоса разговаривала с хозяйкой — рассказывала о городских новостях, о том, что слышала от знакомых.

Тем временем в мире происходили странные и пугающие перемены. Тот Муссолини, который пришел к власти в Италии, начал войну. Правда, это было далеко, где-то в Эфиопии. Генерал Благово, который изредка заходил к Дуняше, чтобы поговорить по-русски и отведать домашних разносолов, хвалил бойкого итальянца, говорил, что тот навел в Италии настоящий порядок и даже, говорят, справился с непобедимой сицилийской мафией. А война… так это же где-то далеко, и потом, негры сами в нее ввязались.

Потом совсем близко, в Хорватии, появились националисты-усташи, настраивавшие своих соотечественников против короля Югославии Александра. Эти головорезы не вызывали у генерала сочувствия, потому что бунтовали против законной власти.

Еще через несколько лет на севере, в Германии, победил на выборах какой-то никому не известный Гитлер. Ну, Германия тоже далеко, и то, что происходит там, не интересовало жителей тихой, безоблачной Черногории.

Зато их напрямую коснулось то, что случилось в благополучном Марселе.

Там то ли болгары, то ли те же хорваты-усташи убили законного короля Югославии Александра Карагеоргиевича. Вместе с ним убийцы застрелили французского министра внутренних дел Барту, который ехал с королем в одном автомобиле. Вся Европа была шокирована и возмущена этим чудовищным злодеянием. В газетах писали, что за этим убийством стоял итальянский вождь, но генерал Благово в это не верил. Он считал, что господин Муссолини — настоящий рыцарь, и ни за что не пошел бы на такой коварный шаг.

В доме у Дуняши висел портрет короля Александра, и ей пришлось повязать на этот портрет черную траурную ленту.

Прошло еще несколько лет — и события посыпались одно за другим, как костяшки домино.

Тот самый никому не известный Гитлер присоединил к своему государству Австрию — и Германия неожиданно оказалась гораздо ближе, чем раньше.

А потом началась большая война. Первой ее жертвой стала не такая уж далекая Польша, потом в войну вступила Англия, а потом запылала вся Европа. Генерал Благово не сомневался, что Франция в союзе с Англией запросто разгромят Германию, у которой совсем недавно и армии-то не было, — но на деле все вышло наоборот: тот самый никому не известный Гитлер в считаные дни разгромил Бельгию, а затем и Франция почти без боя пала к его ногам. Немецкие самолеты день и ночь бомбили английские города…

А потом, очень скоро, война докатилась и до Югославии.

Хорватские усташи встали на сторону Гитлера. Югославская армия сопротивлялась недолго, но зато в горах появились партизаны под командованием какого-то никому не известного Тито. Как будто этому Гитлеру всего было мало, он напал на Россию.

Теперь уже вся Европа была охвачена войной.

В тихом черногорском городке жизнь тоже изменилась. Стало трудно доставать продукты, появились немецкие оккупационные чиновники, немецкие солдаты патрулировали улицы вместе с усташами. Начали пропадать люди. Одним из первых пропал тот доктор, который лечил Анастасию Николаевну — оказалось, что он был наполовину евреем. Потом пропал торговец рыбой Милан Драгович. Он не имел к евреям никакого отношения, но, по слухам, передавал деньги и продукты в горы, партизанам Тито.

Потом пропала симпатичная русская вдова Наталья Ростоцкая. Она тоже, кажется, была связана с партизанами. Дочку ее, славную девочку Лизу, занимавшуюся когда-то в музыкальной школе, Дуняша взяла к себе и постаралась заменить ей мать.

А однажды в дом к Дуняше пришел пожилой человек в немецкой форме с погонами майора. Он пришел не один, его сопровождали несколько немецких солдат в полевой форме. Солдаты остались у дверей дома, господин вошел в гостиную и, не спрашивая разрешения, опустился в лучшее кресло.

Лицо незваного гостя показалось Дуняше смутно знакомым, что удивило Дуняшу — никаких знакомых немцев у нее не было. Однако человек в немецкой форме заговорил по-русски.

И тут Дуняша его вспомнила.

Она видела этого человека среди пассажиров парохода «Таврида», а потом — на фелюге, которая везла их в Черногорию. Тогда этот человек был одет в приличную, хотя и изрядно поношенную черную пару.

Когда на их фелюгу напали пираты, этот человек о чем-то с ними разговаривал, после чего пираты обыскали Анастасию Николаевну… не найдя ничего, они забрали его с собой.

И вот — он снова появился, теперь — постаревший, в форме немецких оккупационных войск…

— Значит, пираты вас не утопили… — проговорила Дуняша с сожалением.

— Что? Какие пираты? — переспросил человек в немецкой форме. — Ах, те, что напали на фелюгу… Как видите — я жив. А вот ваша хозяйка, насколько я слышал, умерла.

— Царствие ей небесное! — привычно проговорила Дуняша, перекрестившись.

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить, — перебил Дуняшу старый знакомец.

— Что, неужели о царствии небесном? — переспросила Дуняша насмешливо.

— Не нужно меня злить! — оборвал ее гость. — Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю!

— Не имею ни малейшего представления!

— Не нужно испытывать мое терпение! — мужчина побагровел. — Если до сих пор я разговаривал с вами… с тобой… вежливо, это не значит, что так будет продолжаться бесконечно! Я имею достоверные сведения, что Анастасия Николаевна хранила огромные ценности, доверенные ей людьми, близкими ко двору. Именем немецкой оккупационной администрации я приказываю тебе передать все, что осталось от твоей хозяйки! Все ее ценности!

— Какие ценности? — переспросила его Дуняша. — Ваши друзья пираты в тот день — двадцать лет назад — тщательно обыскали Анастасию Николаевну и ничего не нашли. По одной простой причине — у нее ничего не было. И сами посудите — как она могла вывезти что-то ценное из Петрограда? Как она могла провезти это через охваченную войной и разрухой страну?

В дверях комнаты появилась Лиза. Она удивленно взглянула на незваного гостя, потом перевела взгляд на Дуняшу.

— Кто это? — спросила девочка. — Что нужно этому человеку? Чего он хочет?

— Не беспокойся, золотко, — проговорила Дуняша как могла спокойно, — этот господин скоро уйдет.

Мужчина внезапно успокоился. Лицо его окаменело, краска схлынула с него. Он позвал солдат, которые стояли у двери, и те перерыли весь дом. В продолжение обыска человек в немецкой форме не проронил ни слова, он сидел в кресле, внимательно следя за своими подчиненными. И Дуняша тоже молчала.

Так они и просидели друг напротив друга два часа.

Немцы, разумеется, ничего не нашли.

Наконец майор поднялся, взглянул на Дуняшу с ненавистью и проговорил:

— Не думай, что ты перехитрила меня! Веди меня на кладбище, покажи мне могилу своей хозяйки!

— Как вам будет угодно.

Дуняша поднялась, накинула на плечи черную шаль, которую носила после смерти хозяйки, и вышла из дома. Задержавшись на крыльце, она бросила мимолетный взгляд на кресло, в котором сидел майор все время обыска.

Именно там, в ножке этого кресла, она прятала то, что осталось от фермуара Анастасии Николаевны. Это была ее победа — пусть маленькая, но все же победа.

Придя на кладбище, Дуняша показала майору могилу покойной фрейлины. Майор отдал приказ — и немецкие солдаты привели к могиле сербов, работавших на кладбище. Сербы долго делали вид, что не понимают, чего хочет от них герр майор, и только когда солдаты направили на них автоматы, принялись копать.

Наконец они раскопали могилу, вытащили из нее гроб Анастасии Николаевны.

Почва на кладбище была сухая, каменистая, и гроб не был затронут гниением. Майор приказал открыть его.

Дуняша отвернулась, чтобы ничего не видеть. Не потому, что боялась того, что могла увидеть, — ей казалось неделикатным смотреть на останки покойной госпожи.

И тут она увидела, что вокруг, на некотором отдалении, стояли люди. Местные жители. Те, кого Дуняша изо дня в день встречала на улицах, те, с кем она сталкивалась в лавках и на рынке.

Они стояли и молча смотрели на нее и на человека в немецкой форме — и Дуняша почувствовала в их глазах поддержку и сочувствие. А человек в форме оккупантов побледнел и ссутулился от льющегося из этих глаз презрения.

Могильщики отказались вскрывать гроб, даже под угрозой расстрела.

Тогда майор отдал приказ — и дисциплинированные немецкие солдаты сами вскрыли его.

И ничего не нашли, кроме выбеленных временем костей.

Майор долго стоял над гробом и смотрел на останки женщины, которая даже из могилы сумела переиграть его. Наконец он отошел в сторону и махнул рукой.

Землекопы закрыли гроб крышкой, забили на прежнее место гвозди, опустили гроб в могилу. Только тогда Дуняша подошла к яме, чтобы попросить у покойной хозяйки прощения за то, что не смогла уберечь ее последнее пристанище от чужих людей.

Пожилой человек в немецкой форме с погонами майора шел по улице приморского города. Быстро темнело. Запахи цветов, как всегда в сумерках, стали сильнее. Невдалеке слышался шум прибоя. Вдруг из тени возле небольшого дома появились два человека в крестьянской одежде. Они выглядели вполне безобидными, и офицер хотел было пройти мимо. Однако незнакомцы заступили ему дорогу. Лица их показались майору знакомыми. Где он мог видеть их? Ах, да, на кладбище… это они под дулами автоматов раскапывали могилу фрейлины… Офицер настороженно взглянул на них, потянулся к кобуре с пистолетом.

— Не надо, господин! — мягко, почти ласково проговорил один из незнакомцев, и сжал руку офицера, словно железными клещами. — Не надо!

— Что… что вам нужно? — прохрипел офицер внезапно севшим голосом. — Я… я позову солдат…

— Не позовешь, господин! — возразил крестьянин. — Не успеешь. Не надо тебе было тревожить мертвых!

И в ту же минуту второй человек в крестьянской одежде ударил офицера ножом. Тот широко открыл рот, как выброшенная на берег рыба, но не смог вдохнуть. Колени его подогнулись, и офицер упал лицом на камни, нагретые за долгий день щедрым черногорским солнцем и еще не успевшие остыть.

Настя подъехала к дому, вошла в подъезд.

После приключений на кладбище капитан Ненароков взял с нее слово, что она больше не будет проявлять инициативу, не будет ни во что вмешиваться. Да она, в общем-то, и не собиралась.

С нее довольно приключений и опасностей. Нужно навести порядок в собственной жизни.

Жаль, конечно, что Сергей унес заветный сундук, Насте хотелось бы взглянуть на его содержимое…

Но, видно, не судьба.

Она поднялась на лифте на свой этаж, подошла к двери квартиры, достала ключи, вставила в замочную скважину…

И вдруг в спину ей уткнулось что-то холодное, и хриплый, надсаженный голос проговорил в самое ухо:

— Не дергайся и не кричи!

В голове у Насти в долю секунды пронеслась тысяча мыслей.

Ее кошмар продолжается, снова она попала в руки какого-то бандита… но кто это может быть? Один из чернобородых братьев убит, второй арестован, так же, как и убийца со странной кличкой Книголюб. Тогда кто стоит у нее за спиной?

Сильная мужская рука обхватила ее за шею, вторая рука вырвала ключи.

И тут Настя узнала эти руки.

Это были руки ее бывшего мужа Сергея…

— Ты? — воскликнула она возмущенно. — Что ты делаешь? Что тебе нужно от меня?

Сергей не вызывал у нее страха — только презрение.

Но вместо ответа он втолкнул ее в прихожую и запер дверь.

— Что тебе нужно? — повторила Настя, отшатнувшись от мужа. — Ты уже сделал все, что мог! Ты предал меня! Ты сдал меня бандитам! Теперь ты заполучил сундучок с драгоценностями — так чего же ты еще хочешь?

— Вот, кстати, об этом сундуке, — проговорил Сергей тем же незнакомым, хриплым голосом. — Именно из-за него я к тебе и пришел. О нем нам нужно поговорить.

Только тут Настя заметила, что тот самый кованый сундучок, который она нашла на кладбище, сундучок, едва не стоивший ей жизни, стоит на полу в ее прихожей.

— Какого черта ты приволок его сюда?

— Разве ты не понимаешь? — прохрипел Сергей. — Все это я делал ради тебя… ради нас с тобой. Ради нашего будущего…

— Что ты несешь? — перебила его Настя. — Неужели ты думаешь, что я тебе поверю? Ради меня… да ты следил за мной по поручению этих бандитов, ты втерся ко мне в доверие, чтобы разнюхать, что у меня осталось от бабушки, тебе было на меня наплевать… Ты меня обманул, унизил, предал…

— Это ерунда! — вскрикнул Сергей и хрипло закашлялся. — Я рисковал своей жизнью… я едва не погиб… Зато теперь у нас с тобой будет все, все! Только представь — нам принадлежит весь мир! Мы можем полететь на Мальдивы или на Сейшелы, мы можем купить там дом. Да что — дом, мы можем купить собственный остров! У нас будет все — лучшие машины, лучшая одежда, лучшие развлечения!.. Мы можем навсегда забыть о зиме, о бедности, о плохой погоде…

— Для начала — нет никаких нас с тобой! Один раз я тебе уже поверила, решила, что ты изменился — но больше это не повторится, ты показал мне свое настоящее лицо!..

— Настя, не отталкивай меня! — взмолился Сергей. — Я так ждал этой минуты… Пойми, ведь теперь все изменится! Только помоги мне открыть этот сундук — и начнется новая жизнь!

Настя вытаращила глаза, пытаясь понять его слова. А Сергей, не заметив, как изменилось ее лицо, продолжал:

— Ну, если ты так уж не хочешь быть со мной — мы просто поделим содержимое сундука… Там и половины за глаза хватит на прекрасную жизнь…

— Так вот в чем дело! — воскликнула Настя, обретя наконец дар речи. — Ты просто не можешь его открыть! Вот из-за чего ты ко мне примчался! А начал снова плести какие-то небылицы!

— Да, — нехотя признался Сергей, — там какие-то хитрые устройства. Главарь бандитов попытался просто взломать сундук — и отравился насмерть ядовитым газом. Я и сам едва не погиб. Горло так обжег, что еле говорю… так что мне нужна твоя помощь. Ты можешь догадаться, как его открыть.

— Ну уж нет! На мою помощь можешь не рассчитывать! Ты в своем репертуаре — снова пытаешься меня обмануть! Обманом влез ко мне в квартиру, начал пудрить мне мозги сладкими обещаниями… все! Больше у тебя этот номер не пройдет! Мне это надоело! Убирайся прочь из моего дома — или я вызову полицию!

— Вот как ты заговорила? — мрачно процедил Сергей. — Нет, никакую полицию ты не вызовешь, и сундук ты для меня откроешь! Но как ты со мной — так и я с тобой. Я предлагал тебе поделить содержимое сундука поровну — но ты не согласилась. Теперь это предложение отменяется. Ты откроешь сундук, я заберу то, что в нем, и уеду.

— Ничего я для тебя не буду делать! Проваливай из моей квартиры! Проваливай из моей жизни!

Но Сергей схватил Настю левой рукой за горло, а в правой руке у него появился раскладной нож.

— Откроешь! — прохрипел он. — Откроешь, как миленькая! Иначе…

— Иначе — что? — выдохнула Настя с презрением. — Иначе ты меня убьешь? Не верю! Ты слабак, рохля!

— Ну, во-первых, ты меня недооцениваешь. За это время я очень изменился. Мне пришлось столько перенести, чтобы завладеть этим сундуком, что теперь я могу и убить. В этом сундуке заключена моя мечта, а ради мечты человек способен на все. Но убивать тебя я не стану. Это бесполезно и неэффективно.

— Правильно понимаешь, что это бесполезно…

— Не перебивай меня! Я не стану тебя убивать. Если ты не откроешь сундук, я тебя изуродую. Я исполосую тебе все лицо. Представь, каково тебе будет жить с таким лицом… Представь, как ты будешь смотреть на себя в зеркало!

— Скотина! — прошипела Настя. — Какая же ты скотина!

— Можешь называть меня как угодно. Только открой сундук. Открой — и ты меня больше никогда не увидишь.

— Да вообще, с чего ты взял, что я смогу его открыть? — Настя попробовала сменить тактику. — Я понятия не имею, что для этого нужно сделать!

— А ты подумай! Напряги извилины! Ты же догадалась, где он был спрятан! Сто лет никто не мог догадаться — а ты его нашла! Нашла тайник и смогла его открыть… Так что не говори, что не сможешь открыть этот сундучок!

— Да я понятия не имею, что нужно делать!

— Ну, тогда не пеняй на меня… — Сергей поднес нож к Настиному лицу, дотронулся до щеки кончиком лезвия. Настя почувствовала, как острая сталь проткнула кожу.

В ее памяти всплыл другой день — когда холодное лезвие ножа коснулось ее шеи, проткнуло кожу… Тогда этот нож был в руке бандита с белыми от бешенства глазами, и ужас заполнил ее сердце…

— Какой же ты мерзавец! — проговорила она едва слышно.

— Даю тебе еще один шанс, последний! — Сергей отвел нож от ее лица.

— Отпусти меня! — взмолилась Настя. — Я… я попробую, но мне для этого нужны свободные руки!

Она вовсе не хотела помогать ему, но надеялась, что сможет улучить момент и как-то выскочить из квартиры, лишь бы он убрал нож и отпустил ее.

Сергей на мгновение замешкался, но потом разжал руки:

— Ну, так и быть, я тебя отпущу, но имей в виду — если ты попробуешь меня обмануть — ты об этом пожалеешь!

Настя отшатнулась от него, склонилась над сундучком, принялась его разглядывать — только для того, чтобы выиграть время.

Разглядывая сундучок в первый раз, она прочла на его стенке две стихотворные строки:

Вложи три камня, как Фома

Вложил персты в святые раны…»

Продолжение этого стихотворения было скрыто налетом ржавчины и плесени, образовавшимся за столетие. Настя нашла тряпку и протерла сундучок. Теперь она смогла различить все четверостишие:

«Вложи три камня, как Фома

Вложил персты в святые раны,

Она откроется сама –

Дверь в неизведанные страны».

Вложить три камня, как апостол Фома вложил пальцы в раны Христа, чтобы убедиться, что это Он…

Вложить три камня… О каких камнях речь?

Если бы Настя прочла это четверостишие до своей поездки в Черногорию — она не знала бы, что и думать. Но теперь она догадывалась, о каких камнях идет речь. Догадывалась — но не собиралась делиться своей догадкой с Сергеем.

Но Сергей сам что-то прочитал на ее лице.

— Ты знаешь! — прохрипел он. — Ты догадалась, как открыть этот чертов сундучок!

— Понятия не имею! — ответила Настя, как могла твердо.

— Нет, ты это сделаешь! — в руке Сергея снова сверкнул нож.

И в это время у него за спиной негромко скрипнула дверь, и твердый голос проговорил:

— Брось оружие и медленно подними руки!

Настя подняла глаза… и увидела капитана Ненарокова. В руке у него был пистолет.

Глаза Сергея сверкнули, он развернулся, поднял нож…

Но капитан ударил его по руке ребром ладони. Сергей охнул, нож упал на пол. Ненароков заломил его руки за спину и ловко надел на него наручники.

— Как вы сюда попали? — проговорила Настя, изумленно глядя на полицейского.

В следующую секунду она осознала, что это — не самый уместный вопрос в такой ситуации, смутилась и добавила:

— Я хотела сказать спасибо… вы появились очень своевременно…

— Ну, вашу дверь открыть ничего не стоит, — сообщил капитан, убирая свой пистолет, — а вообще, поблагодарите свою соседку.

— Зою Васильевну?

— Да, кажется, ее так зовут. Это она позвонила, сказала, что у вас в квартире какой-то подозрительный шум. Я как услышал — сразу понял, что вам нужна помощь. И, как видите, не ошибся.

В это время двери квартиры с грохотом распахнулись, в прихожую ввалились несколько человек с оружием, в черной униформе. Один из них гаркнул, подняв короткий автомат:

— Оружие бросить! Все на пол!

Капитан Ненароков поморщился и проговорил:

— Стас, ты чего? Видишь — я уже здесь и задержание произвел!

Спецназовец опустил автомат, повернулся к своим спутникам и скомандовал:

— Отбой! Операция отменяется!

Затем, вздохнув, снова обратился к капитану:

— Ну вот, опять ты вперед забегаешь! Знаешь же, что так не положено, что первыми мы должны входить!

— Не кипятись, Стас! Я не стал вас ждать, потому что боялся за жизнь заложника… заложницы.

— А-а, — протянул спецназовец, с интересом взглянув на Настю, — так вы знакомы…

— Это не важно… это тут вообще ни при чем! — Ненароков насупился. — Вообще, я вас не задерживаю, можете забрать арестованного и возвращаться в отдел.

Спецназовец медлил с ответом. Тогда Ненароков повторил командным металлическим голосом:

— Забрать арестованного и возвращаться в отдел!

Спецназовец выпрямился, щелкнул каблуками и отчеканил:

— Есть забрать арестованного и возвращаться!

Двое его подручных вывели Сергея, старший последовал за ними, и в квартире снова наступила тишина. Капитан Ненароков стоял в дверях и пристально смотрел на Настю, словно чего-то ждал.

— Что ему будет? — спросила Настя, чтобы не молчать.

— Ну… покушение на убийство, сопротивление полиции, участие в преступном сговоре… Думаю, что так просто он не отвертится, срок ему обеспечен.

— Еще раз спасибо, — проговорила девушка. — Вы меня спасли, я вам очень признательна!

— И это все? — поднял брови капитан. — Больше вы ничего не хотите сказать?

— А что?.. — Настя внимательно глянула на него. — Что вы имеете в виду?

У нее мелькнула дикая мысль, что капитан ждет от нее любовного признания.

— Я? — Ненароков смутился. — Вообще-то я думал, вы расскажете, что здесь произошло. Что здесь делал ваш бывший муж и как здесь оказалось вот это… — Он кивнул на стоявший в углу сундучок, о котором Настя совершенно забыла.

Теперь подошла Настина очередь смутиться.

Она-то вообразила невесть что, а он… он подозревает, что она соучастница преступления!..

— Сергей, мой муж пришел сюда… — начала она неуверенно. — Пришел, потому что хотел, чтобы я открыла этот сундук. Если вы думаете, что я с ним была в сговоре, то вы ошибаетесь, я к этому не имею никакого отношения. Вы же видели, что он мне угрожал ножом. Да что я перед вами оправдываюсь! — вспыхнула она. — Если вы меня в чем-то подозреваете и собираетесь арестовать — ради бога!

— Да с чего вы взяли, что я вас в чем-то подозреваю? Я просто хочу, чтобы вы мне рассказали, что здесь произошло! Мне нужно составить полную картину!

— Вот как? — Настя недоверчиво взглянула на Ненарокова. Черт его знает, что у него на самом деле на уме…

— Сергей обманом проник в мою квартиру, — начала она. — Он хотел, чтобы я помогла ему открыть этот сундук. Он подозревал, что там есть какая-то ловушка… какой-то секрет…

— Там действительно был секретный механизм, — проговорил капитан. — Ваш муж…

— Бывший муж! — поспешно поправила его Настя.

— Извините. Ваш бывший муж работал на одного очень опасного человека, на этакого профессора преступного мира. По приказу этого человека целая организация охотилась за драгоценностями вашей прабабки.

— И те двое чернобородых тоже работали на него?

— Совершенно верно, — кивнул капитан, — братья Зауровы, тоже много подвигов за ними числится. Ну, один уже в морге, второй ответит по закону. — В итоге Сергей завладел сундучком и привез его к своему шефу. Что произошло дальше — мы можем только догадываться. Видимо, шеф попытался сам открыть сундучок, но сработало секретное устройство, распылившее ядовитый состав, и главарь преступной организации погиб. Ваш… бывший муж тоже, судя по всему, получил дозу яда, но не смертельную.

— То-то он хрипел и жаловался, что ему трудно дышать!

— Совершенно верно. Но я повторяю — это только догадки, свидетелями событий, кроме вашего мужа, были только два добермана, а они ничего не могут рассказать.

— Доберманы тоже погибли? — спросила Настя, сама не зная почему.

— Нет, доберманы выжили, — успокоил ее капитан. — У них очень крепкие организмы. Тоже еще теперь проблема, куда их девать. Зверюги серьезные…

— Тогда понятно. Выходит, Сергей побоялся, что в сундучке есть еще какие-то опасные секреты, и приехал ко мне, чтобы я его открыла…

— А вы действительно можете его открыть?

— Не знаю… — Настя пожала плечами. — Хотя, пожалуй… у меня есть кое-какие мысли. А что — можно попробовать… если, конечно, вы не возражаете.

Внезапно Насте ужасно захотелось заглянуть в этот сундучок, вокруг которого было столько волнений. В сундучок, который сто лет простоял в тайнике на кладбище.

— Так вы не возражаете? — повторила она, взглянув на капитана.

— А вы не боитесь, что там есть еще какой-нибудь опасный секрет?

— Моя покойная родственница оставила несколько подсказок. До сих пор я понимала их правильно, пользуясь ими, я смогла найти тайник на кладбище, открыть его и обнаружить клад. Думаю, что и последняя подсказка фрейлины поведет нас по правильному пути. Ну так что — вы не против?

— А я вообще не узнаю о вашей попытке. Будем считать, что я находился в другой комнате.

— Вот как? — Настя усмехнулась. — Ну что ж, тогда приступим…

Она опустилась на колени перед сундучком и снова прочитала выгравированное на нем четверостишие:

«Вложи три камня, как Фома

Вложил персты в святые раны,

Она откроется сама –

Дверь в неизведанные страны».

— Ну, и что это значит? — проговорил Ненароков. — Вы что-нибудь понимаете? О каких камнях идет речь? Куда их нужно вложить?

— Вообще-то кое-что понимаю.

Настя поднялась, ушла в свою комнату и скоро вернулась оттуда с тем, что осталось от фермуара фрейлины.

— Вот они — эти три камня! — произнесла она торжественно.

— Ничего себе! — изумился капитан. — Какая красота! Откуда это у вас?

— Долго рассказывать! — отмахнулась Настя. — Но в конечном счете этот фермуар достался мне по наследству от той самой прапрабабки, фрейлины Облонской.

— Фермуар? — повторил капитан незнакомое слово. — Что это такое — фермуар? Хотя я, кажется, уже спрашивал вас…

— Теперь я знаю, что это такое. Вообще-то, это застежка особой формы, вот такая, — Настя показала капитану замочек из белого золота. — Ну, и ожерелье с такой застежкой тоже называют фермуаром, как в этом случае. Но сейчас нас интересует не застежка, а вот эти три камня… Нам нужно вложить их, как апостол Фома вложил персты, то есть пальцы, в раны Христа. Но вот куда их вложить, это вопрос.

Настя осмотрела сундучок и обнаружила в верхней его части, возле замка, три маленьких круглых углубления. Эти углубления были видны только при боковом освещении. Она приложила фермуар к замку и слегка вдавила камни — один за другим. Сначала первый изумруд с мягким щелчком встал на свое место, затем — второй…

Сапфир какое-то время не хотел вставать в углубление, словно противился Настиным усилиям. Она нажала чуть сильнее.

И вдруг камень плотно встал на свое место. При этом лучистая звезда внутри сапфира засияла ярче, словно кто-то включил внутри камня подсветку.

В то же мгновение внутри замка раздался негромкий скрежет — и сундучок раскрылся, словно пасть хищника.

Настя наклонилась над ним и ахнула.

Изнутри сундучка изливалось на нее ослепительное, волшебное сияние. Ожерелья с рубинами и изумрудами, алмазные диадемы и браслеты, перстни и серьги лежали перед ней беспорядочной грудой. Казалось, сундучок наполнен светом, плененным сиянием.

— Ну, что там? — проговорил капитан Ненароков, с трудом скрывая волнение, и перегнулся через Настино плечо.

На какое-то время он онемел, затем шумно выдохнул и пробормотал:

— Ох, ни фига себе! Простите, Анастасия Николаевна, не сдержался!

— Ничего, я вполне понимаю ваши чувства! — усмехнулась девушка. — И вполне их разделяю. Тут иначе не скажешь… Ни вам, ни мне никогда не приходилось видеть ничего подобного, и вряд ли когда-нибудь еще придется. Кстати, как вы думаете, что мы должны со всем этим сделать?

— Сделать? — Капитан с трудом оторвался от волнующего зрелища и в раздумье наморщил лоб. — Ну, я человек маленький, доложу начальству — пускай оно решает…

— А я думаю, это нужно отдать в музей. К примеру, в Эрмитаж. У них ведь есть отдел ювелирного искусства…

— Не жалко? — прищурился капитан.

— Что вы имеете в виду? — вспыхнула Настя. — Это же не мое. Да прапрабабка Анастасия в гробу перевернулась бы, если бы я… И если вы могли подумать…

— Да я пошутил, — испугался Ненароков. — Настя, не гоните вы меня, я вам еще пригожусь! А вот, кстати… — он вытащил из кармана три фотографии, — это нашли там, у того инвалида, что отравился, пытаясь открыть сундучок, — это же ваше? Я сразу догадался, потому что вы на свою родственницу очень похожи.

Он положил фотографии на стол.

Настя в это время осторожно вытащила фермуар, а потом прикрыла сундучок.

— А вот фермуар никому не отдам, это наше, фамильное… Долго он меня дожидался в Черногории, но теперь…

— Настя, вы удивительная девушка! — сказал вдруг Ненароков не своим голосом. — В вас полно тайн, прямо как у этого сундучка, но, в отличие от этого сундучка, я никогда вас не разгадаю!

Настя незаметно взглянула на него снизу, и ей стало все ясно: права была Вера Степановна, положил все-таки капитан не нее глаз. Только у влюбленного мужчины бывает такой растерянный и глупый вид.

— Вам и не надо меня разгадывать, — улыбнулась она, поднимаясь и погладив его по плечу, — а то будет неинтересно.