Наталья Александрова

Шкатулка Люцифера

Дверной колокольчик приветливо звякнул. Высокий сухощавый мужчина в черном кашемировом пальто вошел в букинистическую лавку, чуть задержавшись на пороге. В тепле его очки запотели, и ему пришлось протереть их клетчатым платком. Только тогда он увидел букиниста – круглолицый старик улыбался ему, как старому знакомому, и заговорщицки подмигивал.

– Добрый вечер! – проговорил посетитель, учтиво кланяясь и подходя к прилавку.

– Добрый! И впрямь добрый, господин профессор! – радостно воскликнул букинист. – Как хорошо, что вы ко мне зашли! У меня есть для вас кое-что очень интересное!

Он запустил руку под прилавок и выложил перед посетителем маленькую книжицу в коричневой обложке из вытертой кожи.

– Что это? – Профессор стянул перчатку, протянул руку к книге. Его сердце взволнованно забилось – он уже догадывался, что за книга лежит перед ним.

– Да, это именно та книга! – закивал букинист, улыбаясь, как будто радовался еще больше посетителя. – Именно та, которую вы искали, господин профессор!

Профессор раскрыл книгу, взглянул на титульный лист – и его сердце забилось еще быстрее. Он увидел латинское название, отпечатанное чуть неровным шрифтом, характерным для редчайших изданий шестнадцатого века, увидел дату выпуска, имя книгопечатника – Донатас Мак Абрус из Любека – и поднял просветлевшие глаза на хозяина лавки.

– Да, это она! – выдохнул он едва слышно. – Сколько я должен вам, господин… господин…

От волнения он внезапно забыл имя букиниста. Да, впрочем, знал ли он его прежде? Кажется, раньше в этом магазине он видел совсем другого человека…

– Яан, меня зовут Яан, господин профессор! – напомнил тот, нисколько не обидевшись, и назвал посетителю цену – просто смехотворную для такого редкого издания.

Впрочем, и таких денег у профессора с собой не имелось.

Он торопливо достал бумажник, пересчитал наличность – у него было при себе около тысячи евро.

– Я занесу остальное завтра! – проговорил он, кладя на прилавок деньги. – Прямо с утра…

– Не волнуйтесь, господин профессор! – успокоил его букинист. – Я вас давно знаю, вы можете принести остальные деньги в любое удобное время. А книгу возьмите сейчас, я ведь понимаю, что вам не терпится в нее заглянуть… – И букинист снова замигал обоими глазами поочередно, чем немало смутил посетителя.

Впрочем, странная мимика букиниста волновала его куда меньше удивительной книги. Он торопливо расстегнул свой пухлый портфель, спрятал туда драгоценное издание, сбивчиво поблагодарил хозяина и покинул лавку – ему не терпелось добраться до дома, включить любимую лампу под матовым зеленым абажуром и остаться наедине со своим новым приобретением…

Однако, выйдя на улицу и пройдя пару кварталов по брусчатке Старого города, профессор почувствовал проникающий под пальто сырой холод, и ему непреодолимо захотелось свернуть в хорошо известный подвальчик, где вот уже полвека подают горячий ароматный глинтвейн.

Поднявшись по широким каменным ступеням ведущей на Вышгород лестницы, профессор свернул вправо и толкнул тяжелую дубовую дверь. Его сразу обдало живым теплом и сложной смесью ароматов – корицы и кардамона, гвоздики и коньяка, свечного воска и тмина. Вниз вела узкая крутая лесенка, в конце которой, вдоль стены сводчатого подвала, стояли маленькие столики. На каждом столике уютно горела свеча в стакане из красного стекла, и багряные отблески плясали на мрачных камнях стен. В самой глубине подвала за стойкой царила Аника – славная девушка с милыми ямочками на щеках.

Как ни странно, посетителей почти не было, только крупный старик с обветренным лицом старого рыбака грустил над стаканом горячего питья под ностальгический голос Георга Отса, льющийся из колонок.

Старый Таллинн славится погребками и подвальчиками, главная прелесть которых заключается в том, что они ничуть не меняются на протяжении десятилетий, как будто над ними совершенно не властно всепоглощающее время. Так и этот подвальчик – профессор знал его всю свою жизнь, и за это время глинтвейн нисколько хуже не стал и обстановка заведения не изменилась. Пожалуй, единственная перемена – прежде вместо круглых столов вдоль стены стояли старые дубовые бочки. Да на месте Аники за стойкой улыбалась ее мать – впрочем, такая же славная и приветливая.

Профессор взял стакан глинтвейна, обменялся с Аникой парой дежурных фраз и устроился за дальним столом.

Отхлебнув горячего ароматного вина, он почувствовал покой и умиротворение. Впрочем, уже в следующую секунду он вспомнил о своем новом приобретении и расстегнул портфель – ему не терпелось взглянуть на редкое издание.

Осторожно раскрыв книгу, профессор увидел одну из гравюр и помещенное напротив нее латинское стихотворение.

За пятьсот лет, прошедших с года издания книги, плотная шероховатая бумага почти не пострадала, только заметно пожелтела, да типографская краска немного выцвела. Однако гравюра сохранилась прекрасно – скелет в темном долгополом плаще склонился в шутовском поклоне, подавая руку пожилому человеку в темном плаще и высокой шляпе, как будто приглашая его на танец…

Профессор начал читать стихотворение на соседней странице, но успел прочесть только две первые строки:

От многих знаний много вреда,Всех ждет один конец…

Дочитать он не успел: дверь погребка с громким скрипом распахнулась, впустив внутрь порыв сырого холодного ветра. Вместе с этим ветром в заведение вошел новый посетитель – высокий, сутулый человек в длинном пальто с поднятым капюшоном.

Из-за капюшона его лица не было видно, и профессор отчего-то почувствовал странное беспокойство. Ему расхотелось читать книгу, он бережно закрыл ее и убрал в портфель.

Допив глинтвейн, встал, махнул рукой Анике и быстро покинул гостеприимный погребок.

Поскольку профессор находился уже на полпути к Вышгороду, то решил подняться к Девичьей башне и затем спуститься оттуда по старинной улице Люхике Ялг, то есть Короткая Нога – самому короткому спуску в Нижний город. Так он срезал бы дорогу и очень скоро попал домой.

Наверху гулял ледяной ветер. Свет фонарей остался позади, вокруг был мрак и холод. Профессор поднял воротник пальто, свернул в каменную арку и прибавил шагу.

Позади него кто-то быстро шел – от каменных стен гулко отдавались торопливые неровные шаги.

Профессор пошел еще быстрее – но незнакомец не отставал, как будто боялся остаться один на один с ночным городом.

Тогда профессор нарочно замедлил шаг, чтобы пропустить прохожего вперед. Но и тот пошел медленнее, так что расстояние между ними оставалось неизменным.

Профессор свернул в низкую каменную арку, соединявшую улицу, точнее лестницу Люхике Ялг, с другим спуском – Пикк Ялг, или Длинная Нога.

Таинственный незнакомец свернул следом за ним, так что не осталось никаких сомнений – он преследует профессора с какими-то неясными, но наверняка недобрыми намерениями.

Профессор шагнул в сторону, прижавшись спиной к стене, надеясь, что незнакомец не заметит его в темноте и пройдет мимо.

Из мрака появилась высокая фигура в плаще с капюшоном.

Несомненно, это был странный посетитель винного погребка. Тот человек, который ворвался туда с порывом ледяного северо-западного ветра.

Только теперь его мрачный силуэт показался профессору куда более зловещим. Он напомнил ему изображение смерти на старинной гравюре, изображение танцующего скелета в длинном плаще.

Незнакомец остановился, вглядываясь в темноту. Из-под капюшона тускло блеснули белки глаз. Шагнув вперед, он положил на плечо профессора тяжелую руку и заговорил.

Он говорил по-латыни, и, вслушавшись в его слова, профессор узнал стихотворение из книги:

От многих знаний много вреда.Всех ждет один конец.И книги тебе не помогут, когдаПридет за тобою жнец…

– Что вам от меня нужно? – спросил профессор, собрав все свое мужество. – Вам нужны деньги? Но у меня их почти нет…

Впрочем, в глубине души он понимал, что этого человека, читающего посреди ночи латинские стихи, вряд ли интересуют его деньги. Ему нужно что-то совсем другое…

Профессор догадывался, что именно – но не хотел признаваться в этом даже себе самому.

В проеме каменной арки появилась луна, осветив сцену разворачивающейся драмы тусклым призрачным светом. Профессор вгляделся в провал под капюшоном, надеясь увидеть лицо незнакомца. Почему-то ему казалось, что если он увидит его, ничего страшного не произойдет.

Однако под капюшоном ничего не было видно – как и прежде, оттуда лишь тускло блестели белки глаз.

А незнакомец, дочитав латинское четверостишие, взмахнул рукой – и из широкого рукава выдвинулось узкое лезвие, сверкнувшее в лунном свете живым серебром, как выпрыгнувшая из воды рыба.

– Зачем?! – вскрикнул профессор, попытавшись увернуться, выскользнуть, сбежать…

Но узкое лезвие уже вошло в живую плоть, пронзив его немыслимым, непостижимым холодом. Профессор понял все – и тут же провалился в последнюю бездну, во тьму без образов и видений.

А человек в длинном плаще выдернул свое лезвие, вытер его о пальто мертвеца и спрятал в рукав. Затем, склонившись над трупом, взял из мертвой руки портфель, расстегнул его и достал старинную книгу.

Раскрыв ее в нужном месте, вырвал страницу и осторожно засунул ее за воротник кашемирового пальто профессора.

Выпрямившись, незнакомец бережно спрятал оскверненную книгу за пазуху и быстрыми неровными шагами удалился в сторону Нижнего города.

– Тере, – сказал Старыгин, входя в гостиничное кафе, чтобы съесть положенный ему завтрак.

– Здравствуйте, – ответила светловолосая девушка с едва заметным акцентом.

Дмитрий Алексеевич обрадовался, поскольку знал по-эстонски всего одно слово. Правда, всегда можно было объясниться с персоналом гостиницы по-английски, но отчего-то ему было приятно, что девушка говорит на его родном языке.

Дмитрий Алексеевич Старыгин, талантливый реставратор с мировым именем, приехал в Таллинн по приглашению своего эстонского коллеги профессора Хендрика Саара. Тот собирался приступать к реставрации двух картин неизвестного фламандского мастера, выставленных в церкви Нигулисте, которая являлась музеем средневекового искусства и по совместительству концертным залом, поскольку там находился лучший орган в Таллинне, и пригласил Старыгина на консультацию.

Дмитрий Алексеевич специализировался на художниках итальянского Возрождения, но с радостью согласился приехать – с профессором Сааром его связывало давнее деловое знакомство, кроме того, он с юности любил Таллинн.

Завтрак был по-эстонски плотным и обильным. Сочная ветчина, мягкий теплый хлеб, свежайшее желтое масло и душистый малиновый джем. Старыгин не отказал себе в удовольствии выпить две чашки крепкого горячего кофе и поднялся из-за стола, вполне довольный жизнью.

Дмитрий Алексеевич любил поесть и никак не мог побороть в себе эту слабость. Впрочем, он не слишком старался.

Пора было идти в музей. Вчера он приехал в Таллинн очень поздно и сразу же лег спать, они условились накануне с Хендриком, что встретятся прямо в церкви Нигулисте утром.

Старыгин вышел на улицу и вдохнул бодрящий морозный воздух. Однако свежо, все же февраль месяц, до весны еще далеко. Он поплотнее обмотался шарфом и пошел не спеша, с удовольствием глядя по сторонам – симпатичный мужчина с густыми волосами, тронутыми сединой. Интересный и вполне моложавый. А что до нескольких лишних килограммов в районе брюшного пресса, то под свободной курткой этого не видно.

Перед глазами проплывал старый город. Разноцветные дома с островерхими черепичными крышами, с флюгерами и крошечными слуховыми окошками, забранными ажурными коваными решетками, круглые башни, выложенные из серого камня. Толстые крепостные стены с глубокими бойницами, литые разукрашенные двери, и почти над каждой висит либо железный сапог, либо такой же крендель, либо три шара, означающие, что когда-то давно, возможно в пятнадцатом или шестнадцатом веке, в этом доме жил аптекарь.

Старыгин миновал всю эту красоту и поднялся на холм, где находилась церковь Святого Николая – Нигулисте.

Музей оказался открыт, стало быть, уже десять часов утра, и профессор Саар его ждет. Старыгин ускорил шаг.

Седовласая дама при входе сказала, однако, что профессор еще не приходил, и предложила подождать его в приемной. Или пройти в кабинет заместителя директора музея Кленского: он уже на месте и ждет дорогого гостя из Петербурга.

Кленский оказался немолодым, но крепким человеком. Красное широкое лицо, большие руки, выглядывавшие из рукавов пиджака, говорили о том, что предки его не занимались исследованием живописных полотен и скульптур. Вероятнее всего, они плавали в море, ловили рыбу, рубили лес или тесали камни.

Старыгин вежливо отказался от чая и кофе и решил побродить пока по музею, тем более что интересующие его картины еще висели в экспозиции.

В помещении церкви было пусто и прохладно, где-то наверху тихо звучала органная музыка – органист готовился к воскресному концерту.

Прежде всего Дмитрий Алексеевич заглянул направо, в капеллу святого Антония, там висела знаменитая картина «Пляска смерти». Примечательна она была тем, что прекрасно сохранилась с пятнадцатого века. Дмитрий Алексеевич знал, что в прошлом году исполнилось пятьсот лет со дня смерти ее создателя, немецкого художника Бернта Нотке, и по такому случаю картину реставрировали.

Император, король, священнослужитель и знатная дама в дорогой одежде стояли в сопровождении скелетов, изображающих смерть. Картина говорила о том, что все земное тщетно и перед лицом смерти все равны – бедные и богатые, красивые и уродливые, молодые и старые, и не спасут от смерти ни власть, ни деньги.

Старыгин опытным взглядом отметил отличную работу реставраторов, но не стал задерживаться надолго, ему хотелось взглянуть на те две картины неизвестного фламандца, из-за которых он и прибыл в Таллинн.

Картины не то чтобы его не порадовали, просто оказались в очень плохом состоянии, то есть работы там предстояло немерено. Картины были парными, висели рядом. На левой с трудом, но все же просматривались светлая просторная комната и широкая кровать на переднем плане. И пышный балдахин, и покрывало, спадающее красивыми складками, были дивного темно-розового цвета, как будто сотканы из чуть пожухлых лепестков шиповника. Видно было, что на кровати полулежит, опираясь на подушки, молодая женщина, а служанка подносит к ней младенца. Женщина протягивает руки к ребенку, и лицо ее озарено нежной улыбкой. На заднем плане едва видны какие-то люди в пышных одеждах, но лица их смазаны, и кто есть кто, неизвестно.

Судя по всему, картина изображала рождение Богородицы, младенец на руках у служанки – это Дева Мария, а на кровати – ее мать, святая Анна.

Со второй картиной дело обстояло еще хуже – с великим трудом Старыгин смог рассмотреть огромный зал с колоннами, мраморные ступени, которые вели к трону. На троне вроде бы кто-то сидел, и его окружало множество людей. Но об этом можно было только догадываться. Как и о том, что же художник изобразил на картине.

Старыгин потоптался возле картины, вынул из потертого кожаного футляра старинную лупу в бронзовой оправе и попытался рассмотреть кое-что. Для этого пришлось подойти к картине слишком близко, и тотчас возле него возник охранник – молодой и весьма сильный с виду парень в хорошо сшитом черном костюме. Старыгин представился и даже показал свои документы, только тогда из глаз парня исчез настороженный блеск, но все же он вежливо попросил отойти от картины. Старыгин убрал лупу в карман без сожаления, поскольку все равно не смог рассмотреть, что же за люди изображены на второй картине.

Возможно, тщательное исследование картины с применением современных технических средств прояснит этот вопрос.

Старыгин оторвался от картины и покрутил головой. В зале появились первые посетители – немолодая пара, шведы, две девчушки-школьницы, молодой человек с длинными волосами, стянутыми шерстяной повязкой. Дмитрий Алексеевич поглядел на часы. Оказывается, он так увлекся, что забыл о времени, а прошел почти час. Куда же подевался профессор Саар?

Дмитрий Алексеевич постучал в дверь кабинета. Из-за нее донеслось неразборчивое восклицание по-эстонски, которое он посчитал за приглашение, толкнул дверь и вошел.

За широким столом сидел его давешний знакомец, но широкое его лицо было изрыто морщинами и перекошено, словно Кленский постарел за прошедший час лет на двадцать. По другую сторону стола сидел толстый мужчина в свитере грубой вязки, с тяжелым квадратным подбородком. Возле окна спиной к двери стоял еще один человек, лица которого Старыгин не видел.

– Извините, – проговорил он, попятившись. – Вы заняты… я хотел только спросить – не знаете ли вы, где Хендрик Саар. Мы с ним договаривались на десять…

Человек у окна резко повернулся и уставился на Старыгина светлыми прозрачными глазами. Сидевший возле стола толстяк тоже развернулся и запыхтел, как рассерженный еж. Только Кленский молчал, опустив глаза, и нервно потирал руки.

– Я что-то не то сказал? – Дмитрий Алексеевич обвел присутствующих взглядом, почувствовав возникшее в комнате напряжение.

– Позвольте узнать ваше имя, – осведомился толстяк с мягким эстонским акцентом, приподнимаясь со стула и исподлобья разглядывая Старыгина.

– Старыгин, Дмитрий Алексеевич, – проговорил Старыгин, недоумевая. – А в чем дело?

– Это известный реставратор из Петербурга, – представил его Кленский своим гостям. – Он прибыл по приглашению профессора Саара…

Незнакомцы переглянулись.

– Во-от как? – протянул человек у окна, шагнув к Старыгину, и чуть склонил голову набок, как умная собака. – А ка-акие у ва-ас дела с профессором?

– Профессиональные, – сухо ответил Дмитрий Алексеевич. – А в чем все-таки дело, господа? Кто вы такие?

– Инспектор Мяги, – представился толстяк.

– Инспектор Сепп, – добавил его коллега.

– Эти господа из полиции, – пояснил Кленский.

– Из полиции? – Старыгин недоумевал все больше. – При чем здесь полиция? И где все же профессор Саар?

– В морге, – холодно ответил толстяк.

– Что?! – Старыгин вздрогнул, как будто его обдало ледяным ветром. – Это что – такая шутка?

– Мы та-ак не шутим, – проговорил инспектор Сепп. – Это о-очень серьезно.

– Профессор Саар умер этой ночью, – закончил за него толстяк. – И мы знать хотим, где ночью этой вы были.

– В гостинице. – Дмитрий Алексеевич пожал плечами. – В своем номере. Я приехал вчера около одиннадцати вечера и сразу лег спать. А что такое? Что случилось с Сааром? Отчего он умер и при чем тут я?

– Думаю, ни при чем вы тут, – толстый инспектор Мяги слегка отступил, его коллега, напротив, выдвинулся вперед.

– Да-а, я то-оже думаю, что вы ни при чем. Мы пр-осто проверяем а-алиби у всех, кто был свя-азан с профессором Сааром. В его записной книжке было ва-аше имя…

– Так все же – что с ним случилось? Ведь он был совершенно здоров… вчера, когда я с ним разговаривал…

– Да-а, – подтвердил Сепп. – Он бы-ыл здоров…

– Пока ножом не ударили его в сердце, – закончил Мяги, в своей обычной манере переставляя слова.

– Ножом? – ужаснулся Старыгин. – В сердце? Господи, какое несчастье!

– Да-а, большое несчастье! – пригорюнился Сепп. – А о чем вы с ним должны были говорить?

– Какова цель вашей встречи была? – внес свою лепту в разговор толстяк Мяги.

– Так это именно он пригласил меня в Таллинн, чтобы обсудить реставрацию фламандских картин… – Старыгин опустил руки и понурился, до него дошло, что внезапная смерть профессора Саара делает его дальнейшее пребывание в Таллинне бессмысленным. – Наверное, теперь мне придется вернуться…

– Не-ет, вы не должны пока уезжать! – протянул инспектор Сепп. – У на-ас могут появиться вопросы…

– Несколько дней подождать придется хотя бы! – добавил Мяги. – А не знакомо ли это вам случайно?

Он жестом фокусника извлек из кармана сложенный вдвое пожелтевший листок.

Старыгин потянулся за этим листком, но инспектор остановил его жестом и позволил только взглянуть на листок, придерживая его за уголки.

В кабинете было темновато. Дмитрий Алексеевич чуть склонился над листком и разглядел латинский текст.

– От многих знаний много вреда… – перевел Старыгин первую строчку стихотворения. – Всех ждет один конец…

Два инспектора переглянулись.

– Вы хорошо понимаете язык этот! – проговорил Мяги, причем было непонятно – одобряет он Старыгина или осуждает.

– Я много работаю со средневековыми документами. – Дмитрий Алексеевич пожал плечами. – Без знания латыни это было бы невозможно…

И он завершил перевод:

– И книги тебе не помогут, когдаПридет за тобою жнец…

– Книги! – Сепп взглянул на своего коллегу. – При чем здесь эти книги?

– А при чем жнец? – возразил Мяги и снова раздраженно запыхтел.

– Жнец – это символическое обозначение смерти, – машинально пояснил Старыгин. – Смерть традиционно изображают в виде скелета с косой или серпом…

– Смерть! – Инспектор Сепп поднял палец и повернулся к Старыгину. – Та-ак мы вас про-осим пока никуда не уезжать…

Еще немного побродив по городу, Старыгин решил перекусить. По прежним посещениям Таллинна он помнил очень уютный ресторан под названием «Халль хунт», что в переводе с эстонского значило примерно «Милый волк». Ресторан был разделен на небольшие уютные кабинки, в каждой из которых имелись мягкие диванчики, обитые полосатым ситцем, на которых можно было с большим комфортом расположиться и отведать блюда традиционной эстонской кухни. По стенам кабин были развешаны старинные фотографии – виды дореволюционного Таллинна, или Ревеля, дагерротипы солидных мужчин в сюртуках и женщин в строгих темных платьях.

Старыгин находился как раз на улице Пикк, неподалеку от знакомого ресторана. Увидев его вывеску, он поднялся на крыльцо, толкнул дверь… и оказался в шумном и многолюдном зале настоящей пивной.

За длинными столами восседали рослые бородатые парни и мужчины постарше в кожаных куртках и банданах, увешанные цепями и всевозможными железными побрякушками – в общем, типичные рокеры или байкеры, Дмитрий Алексеевич не знал толком, чем первые отличаются от вторых.

Он с грустью понял, что и консервативный Таллинн не избежал перемен, а также лишний раз убедился, что крайности сходятся – сохранив свое забавное название, тихий и уютный семейный ресторан превратился в свою полную противоположность.

Однако из кухни тянуло очень аппетитными запахами, и Старыгин решил остаться.

Устроившись за маленьким столиком возле стены, он заказал большую кружку темного пива и порцию тушеной капусты со свининой.

Пиво принесли сразу, к нему подали соленые сухарики с чесноком и сыром, и Дмитрий Алексеевич в ожидании основного блюда приступил к пиву, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Вдруг рядом с ним остановился крупный толстый человек в свитере грубой вязки. В руках у него был поднос с пивом и закусками.

– Не возражаете, если к вам присоединюсь я? – проговорил он удивительно знакомым голосом, и Старыгин узнал своего утреннего знакомца инспектора Мяги.

– Садитесь, инспектор, – он изобразил приветливую улыбку.

– О, это вы! Какая встреча неожиданная! – Полицейский удивленно поднял брови, поставил поднос и уселся напротив Старыгина.

– Вы хотите меня убедить, что эта встреча действительно случайная? – проговорил Дмитрий Алексеевич несколько сухо.

– А вы сомневаетесь отчего-то в этом? – Инспектор запыхтел, как обиженный еж, но передумал обижаться. – Таллинн – город маленький, встретиться немудрено здесь! Хотя, впрочем, я искал вас.

– С этого бы и начинали, – усмехнулся Старыгин. – Так зачем же вы меня искали?

Инспектор не спешил отвечать. Поставив локти на стол, он немного отпил из своей кружки, перевел дыхание, вытер губы салфеткой и взглянул на Старыгина так доверительно, как будто хотел сообщить ему страшную тайну.

– Вы – умный человек, – проговорил он наконец вполголоса и снова замолчал.

– Конечно, я благодарен вам за такую лестную оценку моей скромной персоны, – хмыкнул Дмитрий Алексеевич. – Однако не думаю, что вы искали меня только для того, чтобы это сообщить…

– Вы – умный человек, – повторил инспектор. – Вы сразу же поняли, что значит листок тот. И сказали сразу, что книги важны чрезвычайно в этом деле.

– Листок? – переспросил Старыгин растерянно. – Какой листок? Какие книги?

– «И книги тебе не помогут, когда придет за тобою жнец!» – процитировал инспектор торжественным голосом и положил перед Старыгиным пожелтевший листок с латинским стихотворением.

Старыгин машинально перевернул листок.

На обратной его стороне находилась гравюра.

Пожилой человек в длинном темном плаще держал за руку ухмыляющийся скелет, облаченный в полуистлевший саван. На голове старика была высокая конусообразная шляпа, в свободной руке он держал какой-то удлиненный предмет.

Вглядевшись в него, Старыгин понял, что это – реторта, сосуд, предназначенный для различных химических опытов. Должно быть, мужчина на гравюре – ученый, скорее всего – алхимик. В наше время средневековых алхимиков воспринимают как шарлатанов, обманщиков, пытавшихся превратить свинец и ртуть в золото или искавших секрет бессмертия.

Однако мало кто вспоминает, что далеко не все алхимики являлись шарлатанами, что в поисках философского камня алхимики сделали множество настоящих открытий, разработали методику химических экспериментов, заложили основание современных наук – химии и физики, а в поисках эликсира бессмертия изучили свойства многих целебных трав и значительно продвинули вперед медицину.

Итак, на гравюре изображен средневековый ученый.

О том же самом говорит стопка книг, которую он держит под мышкой.

Книги, которые ему не помогут в смертный час, в час, когда за ним придет жнец…

Старыгин еще внимательнее вгляделся в гравюру – и ему показалось, что изображенный на ней человек очень похож на покойного профессора Саара…

– Ах, вы об этом… – Старыгин смутился. – Ну да, я перевел этот стишок. Но знание латыни – это для меня всего лишь профессиональная необходимость. А при чем тут вообще книги?

– Это из книги страница, – инспектор придвинул листок поближе к Старыгину. – Из старинной весьма и редкой книги. Мы с моим коллегой Сеппом проверить решили, что за книга это, и обошли нескольких букинистов. К счастью, город маленький Таллинн, и мы быстро того букиниста нашли.

Дмитрия Алексеевича немного утомляла манера инспектора переставлять слова в странном порядке, поэтому ему было трудно следить за его мыслью.

– Букиниста? – переспросил он. – Какого букиниста?

– Букиниста того, продал который книгу эту профессору Саару только вчера.

Вкратце инспектор объяснил Старыгину, что они с коллегой зашли в несколько букинистических магазинов, чтобы выяснить, из какой книги могло быть вырвано найденное на трупе профессора латинское стихотворение.

В нескольких магазинах им ничем не смогли помочь. Однако владелец небольшой букинистической лавки рядом с холмом Харью не только ответил на их вопрос, но также сообщил, что именно у него несчастный профессор накануне вечером, буквально за час до своей трагической гибели, приобрел злополучную книгу.

Книгу эту профессор Саар искал уже давно, он готов был заплатить за нее практически любые деньги. Но она и впрямь являлась большой библиографической редкостью. Изданная в Любеке в самом начале шестнадцатого века, книга называлась «Пляска смерти», и в ней имелись гравюры и латинские стихи, живописующие бренность и краткость жизни и никчемность мирских благ.

Букинист искал эту книгу для профессора, используя все свои возможности, и наконец совершенно случайно обнаружил ее. То есть, можно сказать, книга сама пришла к нему в руки: ее принесла в магазин какая-то древняя старушка, которая и сама толком не могла объяснить, откуда у нее взялась такая редкость.

То ли старушка служила много лет назад экономкой в богатом купеческом доме, то ли получила книгу в наследство от дальних родственников… Речь ее была сбивчива, она переходила с эстонского на русский, с русского – на ломаный немецкий, а с него – вовсе на какой-то непонятный язык, возможно, на латынь. Букинист предложил старушке вполне приличную цену (так, по крайней мере, он сказал полицейским), но та отчего-то испугалась, видно, не представляла, что невзрачная потрепанная книжица может стоить таких денег.

В конце концов, они все же договорились. У букиниста в данный момент не имелось всей суммы наличными, он заплатил владелице книги половину и попросил ее зайти за остатком к концу дня. Книгу, понятное дело, он оставил у себя.

Закрыв магазин на обеденный перерыв, он отправился в банк и снял со своего счета недостающую сумму, чтобы сполна рассчитаться с хозяйкой редкого издания. Однако напрасно он прождал старушку: она так и не пришла за своими деньгами.

Зато очень кстати в магазине появился профессор Саар, которому букинист и продал уникальный том. Правда, и здесь история повторилась: у профессора также не нашлось с собой всех денег, и он заплатил за книгу аванс.

«И как же теперь мне получить остальные деньги? – беспокоился букинист. – Профессор умер, книга пропала…»

Инспектор Мяги обратил внимание книготорговца, что тот и сам не заплатил за книгу полную цену. Однако тот этим не удовлетворился: одно к другому не имеет отношения, и в делах магазина должен быть порядок. В конце концов, странная старушка может вернуться и потребовать свои деньги…

Впрочем, полицейских больше интересовали не денежные вопросы, а сама книга.

– Если старинная книга такую большую ценность представляет, – протянул инспектор Мяги несколько неуверенно, – то ограбление вполне возможно…

Инспектор был человек практичный и в любом преступлении искал простые, привычные мотивы.

– Это вряд ли, – решительно возразил Старыгин, – если бы убийца хотел таким способом заполучить ценную книгу, он бы не стал вырывать из нее страницу.

– Правы вы, пожалуй… – согласился полицейский, – однако не все ясно с книгой этой…

Букинист вел свои дела весьма аккуратно, каждое новое поступление непременно заносил в толстую конторскую книгу, которую тут же открыл и с важным видом прочитал полицейским последнюю запись: поступила от неизвестной женщины книга, изданная в Любеке в одна тысяча пятьсот сороковом году почтенным книгоиздателем Данатасом Мак Абрусом. Название книги – «Пляска смерти, или Прискорбная мимолетность человеческой жизни». Представляет она собою сшитую и переплетенную в кожаный переплет серию из двадцати четырех гравюр, каждая из которых снабжена соответствующим латинским стихотворением душеспасительного содержания…

– Мак Абрус? – переспросил инспектора Старыгин. – Ну, это, само собой, псевдоним!

– Вот как? – оживился Мяги. – Почему вы думаете так? Что вас на мысль такую натолкнуло?

– Ну это же очевидно! – Дмитрий Алексеевич усмехнулся, придвинул к себе салфетку, достал из кармана карандаш, с которым никогда не расставался, и крупно написал латинскими буквами:

«Danatas Mac Abrus»

– Это ничего вам не напоминает? – И он придвинул салфетку к инспектору.

Полицейский внимательно взглянул на листок, смешно вытянул губы и пропыхтел:

– Ну, надо же… а мы и не обратили внимания… Данатас Мак Абрус… это же…

– Совершенно верно! Если записать это имя чуть по-другому – получится Dans Macabr. Именно так во Франции называли пляску смерти. В Италии ее именовали Danza Macabra, в Испании – Danza de la muerte, в Германии – Totentanz…

– Постойте, постойте! – Инспектор Мяги смешно замахал руками. – Мне лекция о разных языках не нужна вовсе! Скажите лучше мне, при чем здесь эта самая пляска и какое к несчастному профессору Саару отношение имеет она?

– Какое отношение «Пляска смерти» имеет к покойному профессору – я не знаю, этот вопрос скорее относится к вам. Я же могу только сказать, что «Пляска смерти» первоначально появилась в средневековой Европе как народная драма, театрализованное представление, главной идеей которого была краткость жизни и неизбежность смерти, которая уносит каждого человека независимо от его титула и положения, от его знатности и богатства. Поэтому участники этого представления выступали в нарядах короля и епископа, императора и папы, знатной дамы и королевы, богатого купца и простолюдина. Главным же персонажем драмы выступала Смерть, которая вела за собою всех остальных танцоров к неизбежному концу. В глазах верующих смерть представляла собой сурового судью, который карает злых и нечестивых независимо от их положения, а добрым и праведным приносит избавление от земных мучений и открывает двери в новую, лучшую жизнь.

Христианская церковь дозволяла это представление, поскольку, внушая людям страх смерти, оно укрепляло религиозные чувства. Особенное распространение «Пляска смерти» получила перед наступлением тысячного года от Рождества Христова, когда вся христианская Европа ожидала конца света. Люди продавали свое имущество, покидали дома и уходили в монастыри, чтобы молитвой и покаянием очистить души и подготовиться к Страшному суду…

– Постойте, постойте! – снова прервал Старыгина инспектор. – Вы говорите, что представление было это. Однако здесь мы книгу видим, при чем представление здесь?..

– Совершенно верно, – кивнул Дмитрий Алексеевич. – Первоначально, как я уже сказал, пляска смерти была ярмарочным представлением. Позднее ее стали изображать в скульптурном виде на кладбищенских и церковных оградах. Весьма известна «Пляска смерти» на стене парижского кладбища «Невинноубиенных младенцев». Затем этот сюжет стали изображать в живописи и скульптуре, на коврах и гобеленах, а когда в пятнадцатом веке изобрели книгопечатание, «Пляска смерти» стала популярным книжным сюжетом. Обычно ее изображали в виде вереницы человеческих фигур, от римского папы до простого крестьянина, которые танцуют под музыку флейтиста или волынщика, чередуясь с закутанными в саван скелетами. В книгах эту цепочку танцоров обычно разбивали на пары, сопровождая каждую пару нравоучительными виршами соответствующего содержания, говорящими о тщете и суетности всего земного и неизбежности смерти…

Старыгин оседлал своего конька и готов был говорить очень долго, как будто находился на институтской кафедре перед внимательными и заинтересованными студентами, старательно записывающими каждое его слово, но в разгар своей лекции он перехватил взгляд инспектора и смущенно осекся:

– В общем, эта книга – из того же разряда.

– А та «Пляска смерти», которая у нас в церкви Нигулисте расположена?

– Ну да, и это тоже… – пробормотал Дмитрий Алексеевич. – Сейчас в Европе сохранилось очень мало произведений на этот сюжет, большинство погибло во время войн и революций, таллиннская «Пляска», похоже, единственная хорошо сохранившаяся…

– Да, это большая редкость… – закивал инспектор. – Но эта книга… вы говорите, что таких издавалось много?

– Издавалось-то много, да сохранилось до наших дней очень мало! Вы только представьте, сколько войн, эпидемий, бунтов прокатилось по Европе за пятьсот лет, прошедших со времени ее издания! Удивительно, что хотя бы один экземпляр сохранился…

– Интересное совпадение… – протянул инспектор. – Одна картина сохранилась в Таллинне, и одна книга – тоже в Таллинне. Что бы значило совпадение такое?

– Ну, уж это вам виднее, вы ведь у нас полицейский! – Старыгин усмехнулся и развел руками. – Да, вот еще что я хотел спросить: как был убит профессор Саар?

– Удар узким лезвием в сердце, – ответил инспектор, невольно понизив голос.

– Ку де грас… – пробормотал Старыгин.

– Что, простите? – переспросил инспектор.

– Так называемый удар милосердия, – пояснил Дмитрий Алексеевич. – Так называли в Средние века удар в сердце узким острым стилетом, который должен был прекратить мучения тяжело раненного противника. Для этого предназначался специальный стилет с трехгранным лезвием, мизерикорд, или мизерикордия, который мог проникать в сочленения рыцарских доспехов.

– Интересно… – инспектор сделал какую-то пометку в своем блокноте. – Надо будет спросить у медицинского эксперта, какова форма оружия, которым убили профессор.

– Да, спросите… – Старыгин поднял взгляд. – А я в свою очередь хочу спросить у вас, могу ли я уехать. У меня, знаете ли, много дел, и больше нет причин задерживаться здесь.

– Да, вы можете уехать, – разрешил инспектор. – Я задал вам все вопросы и получил на них ответы, так что не вижу причин задерживать далее вас…

Вдруг к их столу подошел огромный бородатый человек в тяжелых армейских ботинках, потертой кожаной куртке и с повязанной вокруг головы черной банданой в черепах.

Хлопнув инспектора по плечу, он разразился длинной тирадой на эстонском.

Инспектор что-то ответил байкеру и повернулся к Дмитрию Алексеевичу:

– Извините меня, это знакомый мой, с которым мы в Тарту учились когда-то. Не виделись десять лет мы…

– О, конечно! – Старыгин улыбнулся, простился с инспектором и покинул ресторан, оставив на столе деньги.

Он шел по улице Пикк и думал о странной и нелепой смерти профессора Саара.

Это убийство изобиловало какими-то нелепыми мистическими деталями, как будто на дворе не двадцать первый век, век Интернета и глобализации, а пятнадцатый или шестнадцатый. Латинские нравоучительные стихи, страница из старинной книги, крадущийся в ночи таинственный убийца…

Старыгин не любил мистики, он считал, что все в жизни имеет простые, реалистические объяснения. Однако судьба, как будто насмехаясь над его практическим мировоззрением, то и дело подсовывала ему удивительные приключения, которые трудно было объяснить житейскими причинами. Он вспомнил, как занимался поисками чаши Грааля, как пытался расшифровать древнюю тайну, записанную музыкальными знаками, как искал странные картины безумного художника и еще многие удивительные истории, случавшиеся с ним время от времени[1].

Вот и сейчас он чувствовал присутствие какой-то темной силы.

Нужно скорее уезжать из Таллинна, пока вся эта мистическая карусель не затянула его…

Он решил завтра же отправиться домой, а пока еще раз заглянуть в церковь Нигулисте.

Его смущала какая-то странная, подозрительная деталь в убийстве профессора, и он хотел снова увидеть «Пляску смерти», чтобы разобраться в своих сомнениях.

На улице уже стемнело. Вокруг не было ни души, только древние каменные фасады клонились над Старыгиным, как будто средневековый город разглядывал его с пристальным и неприязненным любопытством, как незваного и дурно воспитанного гостя.

Дмитрий Алексеевич опасливо покосился на мрачный высокий дом по правую руку. Он знал, что одно из окон на третьем этаже фальшивое, нарисованное на стене сотни лет назад. За этим окном находилась так называемая «чертова квартира», в которую нельзя было попасть никаким образом, но из которой время от времени доносились громкие голоса, шум веселого застолья – тогда горожане говорили, что черт снова играет свадьбу. Вот и сейчас из-за нарисованного окна Старыгину послышался звон бокалов и фальшивое, нестройное пение…

Посчитав эти звуки слуховой галлюцинацией, вызванной фантастической атмосферой средневекового города, Дмитрий Алексеевич прибавил шагу, свернул направо и вышел к подножию холма. Впереди замаячила мрачная громада собора.

Поднявшись по булыжной мостовой, Старыгин нерешительно толкнул тяжелую дубовую дверь. Она оказалась не заперта, и он вошел в просторный холл.

Никого из служителей не было видно, и в холле царила темнота, только в дальнем его конце тусклый огонек дежурной лампочки словно нехотя показывал вход в главный придел собора. Старыгин зябко поежился, огляделся по сторонам. Ему хотелось выйти прочь, вернуться в гостиницу, к теплу и к свету, к живым людям, но он не уступил своему малодушному желанию и пошел вперед.

Внутри храма мрак был еще гуще, еще мрачнее. Тяжелым каменным грузом навалился он на Старыгина.

Дмитрий Алексеевич уже пожалел о том, что пришел сюда в неурочный час – никакого прока от этого визита не будет, разглядеть в темноте «Пляску смерти» он все равно не сумеет, а значит, не сумеет проверить мелькнувшую у него неясную догадку.

Он хотел уже развернуться и покинуть собор, но в это мгновение в готический переплет окна вкатилась огромная яркая луна, и ее лимонный неврастенический свет, расколотый на гулкие куски старинными цветными стеклами, осыпал холодными осколками каменный пол и уходящие в страшную высоту стены собора. Старыгин перевел дыхание и свернул направо, в часовню святого Антония.

Мрачная картина в лунном освещении казалась еще более зловещей. Надменный епископ в пышном праздничном облачении смотрел на Старыгина гневно и раздраженно, как на наглеца, посмевшего нарушить его многовековой покой. Его вел за руку нагло ухмыляющийся скелет в наброшенном на плечи полуистлевшем саване. Следом выступали в медленном торжественном танце император в пурпуре и багрянце под руку с другим скелетом и бледная красавица в роскошном платье из бархата и затканной золотом парчи, доверчиво опирающаяся на костлявую руку безносого кавалера…

Сейчас, когда лунный свет окутывал картину холодным пламенем, Старыгин понял, что показалось ему странным, какая мысль привела его в ночной собор… Чтобы проверить свою мысль, он полез в карман пальто за старинной лупой, с которой никогда не расставался…

Но в эту самую секунду за его спиной раздались быстрые неровные шаги. Дмитрий Алексеевич обернулся и успел заметить стремительно приближающуюся фигуру в темном плаще с поднятым капюшоном. Лица ее не было видно, но таинственная фигура казалась сошедшей с мрачной средневековой картины.

Старыгин отшатнулся, вскинул руки, защищаясь…

Но было уже поздно: на его голову обрушился тяжелый удар, как будто стены собора рухнули на него всей своей тяжестью, и он упал на каменные плиты, погрузившись в бездонный мрак.

– Хозяин! Хозяин!

Мастер Бернт неохотно оторвался от работы, повернулся к двери. В дверях мастерской стояла Мицци, его новая служанка, тринадцатилетняя девчонка из Тюрингии. Она приехала в Любек с родителями, богатыми крестьянами, бежавшими из родных мест от Болезни. Но Болезнь нагнала их здесь, в богатом торговом городе. Родители умерли на постоялом дворе, Мицци чудом уцелела, но хозяин постоялого двора прогнал ее прочь, боясь Болезни, боясь рассердить других постояльцев, да заодно боясь упустить свою выгоду – ведь он имел полное право завладеть имуществом умерших постояльцев.

Мицци оказалась на улице, она просила приюта и подаяния – но никто ее не хотел слышать: все сердца, двери всех домов были закрыты из страха перед Болезнью.

Совершенно случайно мастер Бернт наткнулся на умирающую с голоду девчонку и подобрал ее.

Жена, Анна-Луиза, накричала на него.

Но у них как раз накануне умерла прежняя прислуга, Ханна, и ей нужно было найти замену.

Немного остыв, жена согласилась взять в дом девчонку.

Мицци оказалась толковой и работящей, она не даром ела хозяйский хлеб, все время была чем-то занята – если не помогала кухарке, то прибиралась в доме, стирала или хотя бы вытирала пыль.

Одно в ней не нравилось мастеру Бернту – Мицци была тихой и незаметной, как домовая мышь, у нее был виноватый и забитый вид, как будто она сделала что-то дурное.

Может быть, девчонка чувствовала себя виноватой в том, что Болезнь пощадила ее, забрав жизни всех ее родных…

– Хозяин! – повторила служанка, робко прижимаясь к дверному косяку. – Хозяин, дозвольте сказать…

– Что тебе? – недовольно осведомился мастер Бернт, откладывая кисть. – Что тебе нужно? Сколько раз я говорил тебе – не мешай мне работать! Вот бестолковая девчонка!

– Хозяин, там пришел какой-то человек, он говорит, что у него до вас важное дело…

– Что еще за человек? – поморщился мастер. – Небось посыльный от мясника пришел за деньгами… Позови госпожу Анну-Луизу!

– Простите, хозяин, это не посыльный от мясника. Это слуга из богатого дома, и он непременно хочет видеть вас!

– Ну что с вами поделаешь… – Мастер Бернт вытер руки куском чистого полотна и пошел вслед за прислугой.

В полутемной прихожей его поджидал шустрый малый в потертой красно-синей ливрее и в щегольских башмаках, явно доставшихся ему от хозяина. У посыльного были бегающие вороватые глаза и большие оттопыренные уши.

– Мое почтение, мастер Бернт! – проговорил посыльный, угодливо согнувшись. – Значит, хозяин мой велел тебе кланяться и очень просил пожаловать. Дело у него есть до твоей милости. Хорошее дело, богоугодное и денежное.

– Что ты болтаешь, дурак? – беззлобно проговорил мастер. – Я даже не знаю, кто твой хозяин.

– Как, мастер Бернт? – Посыльный изобразил почтительное изумление. – Как, неужто ты и впрямь не знаешь моего хозяина? Все знают моего хозяина, почтенного господина Вайсгартена!

– Ах, так вот ты чей человек! – И правда, ливреи красно-синего цвета носили люди Михаэля Вайсгартена, богатого и уважаемого купца, советника любекского магистрата.

– Точно, почтенный мастер! – закивал слуга. – Мы люди господина Михаэля…

– И чего же хочет от меня твой хозяин?

– Господин Вайсгартен просит твою милость пожаловать для важного разговора. Мне велено проводить тебя до его дома и ни в коем разе не принимать отказа.

– Должно быть, твой господин пошутил или ты неправильно его понял! – проворчал мастер. – Кто сейчас разгуливает по улицам? Только Черные Доктора да труповозы со своими дрогами!

– Прости меня, почтенный мастер! – Посыльный склонился еще ниже, но наглыми глазами поглядывал по сторонам. – Мой господин велел сказать, что ты не пожалеешь, если придешь к нему. Мой хозяин щедро отблагодарит тебя… очень щедро!..

В прежние времена Михаэль Вайсгартен славился своей скупостью, благодаря которой и сколотил большое состояние. Но теперь, когда в городе свирепствовала Болезнь, многие люди переменились. Страх Божий сделал их щедрыми и набожными.

– Пойти бы тебе с ним, господин Бернт! – раздался за спиной мастера тихий рассудительный голос.

Мастер обернулся и увидел жену.

Анна-Луиза стояла в углу, сложив руки на приподнявшемся животе. Не иначе, она опять беременна.

– Что ты такое говоришь? – недовольно проговорил мастер. – Сама знаешь – в городе Болезнь…

– Все говорят, что Болезнь пошла на убыль, – возразила Анна-Луиза. – А деньги нам очень нужны. Мы слишком много потратили за прошлый месяц, и скоро нам нечем будет расплачиваться с мясником и зеленщиком.

– Это ты виновата! – привычно рассердился мастер. – Ты накупила дорогих материй у того ломбардского торговца, а цены у него совершенно несуразные…

– Ты забыл, господин Бернт, что я – дочь знатных родителей и не могу одеваться как кухарка! Мой отец дал за мною двадцать тысяч талеров, и ты все это уже потратил…

– Ты тоже приложила к этому руку! – огрызнулся мастер, но понял уже, что идти придется.

– Так или иначе, ты все равно каждый вечер таскаешься в гости к своему приятелю Клаусу Мюллеру! – Анна-Луиза, оставив за собой последнее слово, покинула прихожую. Однако, прежде чем уйти, сунула в руку мужа синий флакон со святой водой, которую принес намедни причетник из приходской церкви Святого Маврикия.

Мастер Бернт накинул подбитый мехом плащ, всунул ноги в уличные башмаки и вслед за посыльным вышел на улицу.

Хотя, как говорили, Болезнь уже пошла на спад, улицы оставались безлюдны. Те, кого пощадила страшная гостья, сидели по домам, боясь высунуть нос. Мастер Бернт торопливо шагал за своим провожатым, опасливо оглядываясь по сторонам.

Они миновали церковь Святого Якова, свернули к ратуше.

Позади раздался грохот колес.

Мастер посторонился. Мимо них проехала телега труповоза, запряженная парой тощих лошадей. Сам труповоз сидел на облучке, завернув голову полой домотканого кафтана. Рядом плелся его подручный, старик с бельмом на левом глазу. Страшное содержимое телеги было накрыто рогожей, чтобы не пугать редких прохожих, но мастер Бернт заметил свисающую с края телеги босую посиневшую ногу.

Провожатый заметно побледнел. Он прижался спиной к кирпичной стене и торопливо перекрестился. Мастер Бернт достал синий флакон, под завистливым взглядом провожатого побрызгал на свою одежду святой водой, несколько капель пролил на волосы.

– Долго еще? – спросил он, когда грохот тележных колес стих за поворотом.

– Совсем близко, почтенный мастер! – Слуга опять угодливо согнулся, прибавил шагу.

Немного не доходя до ратуши, они увидели, как из большого богатого дома вышел Черный Доктор.

Страшная фигура в длинном черном плаще, в черном колпаке, в маске, напоминающей птичий клюв, спустилась с крыльца и помедлила на последней ступени, глядя сквозь прорези маски на испуганных прохожих.

Провожатый мастера снова испуганно перекрестился и припустил чуть не бегом.

Мастер Бернт едва поспевал за ним.

Черные Доктора каждое утро покидали больницу Святого Духа, чтобы обойти дома, пораженные Болезнью. Они помогали тем, кому еще можно было помочь, а туда, где уже не осталось живых, посылали труповоза.

Работа их была милосердной и богоугодной, но тем не менее жители города боялись Черных Докторов и прятались при появлении их странных и зловещих фигур.

Не оборачиваясь на Черного Доктора, путники свернули в узкий переулок и наконец остановились перед большим богатым домом из красного кирпича.

Слуга поднялся на крыльцо, постучал дверным молотком в резную дубовую створку. За дверью раздались испуганные голоса, слуга вступил в переговоры, и наконец двери открылись.

Мастера Бернта провели по полутемным коридорам в просторную комнату с огромным камином.

В кресле перед камином сидел сгорбленный старик в красном камзоле, отороченном куньим мехом.

– Здравствуй, почтенный господин Вайсгартен! – произнес мастер Бернт, учтиво поклонившись хозяину. – Рад видеть тебя в добром здравии!

– Благодарю тебя, почтенный мастер Нотке, за то, что ты не пренебрег моим приглашением… – отозвался старик, зябко потирая руки и придвигаясь еще ближе к огню. – Присядь рядом со мной, выпей немного вина. У меня есть хорошее вино из Тюрингии.

Мастер Бернт вежливо поблагодарил старика, опустился в кресло. Тут же появился безмолвный слуга в такой же красно-синей ливрее, подал гостю серебряный кубок с подогретым вином, поставил перед ним блюдо с орехами и марципанами.

Как подобает воспитанным людям, гость и хозяин выпили, немного поговорили о погоде, о том, что господин Архиепископ отслужил мессу, благодаря чему Болезнь, слава Господу, пошла на убыль.

Наконец господин Вайсгартен посчитал, что приличия соблюдены, и перешел к делу.

– О тебе, почтенный мастер Нотке, идет добрая слава, – проговорил он уважительно. – Ты выполнил немало хороших работ для церквей и для богатых людей в Стокгольме, и в Нижних Землях, и у нас в Любеке. Ты отличный мастер и добрый христианин. Потому я хочу просить тебя сделать большую работу для нашей церкви Мариенкирхе. Я дал обет заказать большую картину для этой церкви, если Болезнь обойдет мой дом, пощадит моих близких и домочадцев.

– Это хорошее дело, – ответил мастер после подобающей случаю паузы. – Я охотно возьмусь за эту работу. А какую тему ты изберешь для нее, почтенный господин? Житие какого-нибудь святого, или детство Богородицы, или Страшный суд?

– Нет, – старик немного помедлил. – Болезнь, посетившая наш город за грехи наши, выкосила многих и многих, но те, что остались в живых, должны помнить милость Божью, должны сознавать тщету земных богатств и радостей, должны понимать, что всякая дорога в нашей жизни ведет только к могиле. Поэтому я хочу, почтенный мастер, чтобы ты изобразил на своей картине различных людей – знатных и простолюдинов, богатых и бедных, юных и зрелых, которые выступают словно в бесконечном хороводе рука об руку с мертвецами…

– Пляску смерти? – спросил мастер Бернт Нотке своего заказчика, почувствовав в груди своей странный холод.

– Пляску смерти, – подтвердил господин Вайсгартен. – Мне случалось бывать по делам в Париже, и я видел там такую картину на кладбище Невинноубиенных. Сможешь ли ты написать такую же для нашей приходской церкви?

– Смогу, – кивнул мастер, пристально взглянув на старого купца. – Теперь, господин Вайсгартен, мы должны, как подобает, условиться об оплате.

– Хорошая работа будет хорошо оплачена, – заверил его старик. – Сперва я заплачу тебе пятьсот талеров, но если картина будет хороша – прибавлю тысячу. Только еще одно условие я хочу тебе поставить… – купец протянул зябнущие руки к огню и понизил голос. – Я хочу, чтобы среди людей, которых ты изобразишь на своей картине, были два моих сына и дочь, Шарлотта. Я хочу, чтобы через много лет прихожане нашей церкви видели их прекрасные лица и вспоминали их.

– Я сделаю все, как ты захочешь, почтенный господин! – проговорил мастер Бернт неуверенно. – Однако слышал я, что это – дурной знак. Люди, чьи лица изображали на подобных картинах, вскоре погибали…

– Я не верю в такие приметы! – раздраженно проговорил старый купец. – Всю свою жизнь я торговал на море и на суше и никогда не считался с приметами. Только святым я верю и только молитве поручаю свою жизнь, а знаки и приметы – это от лукавого. Я хочу, чтобы на твоей картине были лица моих детей!

– Как пожелаешь, почтенный господин! – Мастер Бернт кивнул. – Ты платишь за мою работу, и платишь щедро, так что твое слово для меня закон. Я сделаю все по твоему желанию.

– Очень хорошо! Тогда приступай к работе над картиной с завтрашнего дня!

– Да будет так.

Мария толкнула стеклянную дверь и вошла в кафе. По привычке она подняла глаза, взглянула на потолок.

В этом театральном кафе потолок был главной достопримечательностью, главным элементом дизайна – к нему были прикреплены такие же, как внизу, столы и стулья, и за этими перевернутыми столами сидели манекены в современной одежде, ничем не отличающиеся от заполнившей зал таллиннской богемы. Казалось, что в потолке, как в огромном зеркале, отражаются эти завсегдатаи светских тусовок.

Бородатые длинноволосые мужчины в потертых джинсах и кожаных пиджаках, их задумчивые или болтливые спутницы в бесформенных свитерах и пестрых шалях – актеры расположенного поблизости Русского драматического театра, журналисты «Молодежки», модные художники и музыканты из Вышгорода… Они были одеты и причесаны по моде тридцатилетней давности, которую стремились опять сделать актуальной и востребованной.

Опустив глаза, Мария оглядела зал, приветливо кивнула знакомой пианистке, высмотрела свободный столик и хотела уже пройти к нему, как вдруг…

Как вдруг она увидела Эйно.

Он сидел в самом углу и держал за руку коротко стриженную блондинку с нежным лицом лживого ангела. Глаза Эйно горели хорошо знакомым темным огнем, он что-то нашептывал на ухо своей соседке и клонился к ней, как Пизанская башня. Казалось, еще немного – и он овладеет ею прямо здесь, в этом людном зале, на глазах у изумленной публики…

Впрочем, здешнюю публику ничем не удивишь.

Мария отшатнулась, как от удара, перехватила чей-то удивленный взгляд и закрыла вспыхнувшие щеки ладонями. Дышать стало тяжело, как будто ее ударили в солнечное сплетение.

Так вот что имела в виду Минна, когда они разговаривали вчера вечером! Мария не поняла ее намеков, а та не захотела говорить прямо. Только намеки, только сочувственная интонация, с которой она произнесла «твой муж»…

Мария на мгновение зажмурилась и снова открыла глаза, как будто надеялась, что это может что-нибудь изменить, что все увиденное – только галлюцинация.

На секунду ей показалось, что зал перевернулся, что вокруг нее сидят не эти знакомые и полузнакомые люди, персонажи газетных обзоров и герои светских сплетен, а манекены, те самые манекены с потолка, а живые люди – там, наверху…

Но уже в следующую секунду она снова увидела мужа.

Эйно целовал тонкие пальцы своей пассии, не замечая никого и ничего вокруг, а та тихо смеялась, кривя порочный рот, поправляя свободной рукой светлую прядь…

Мария резко развернулась, тяжело, с усилием выдохнула, вышла из кафе, зашагала по улице.

Промозглый февральский холод немного отрезвил ее, заставил взглянуть на вещи с другой стороны.

Она прекрасно знала, что Эйно – бабник, но до сих пор терпела это, смотрела на его интрижки сквозь пальцы. Почему? Надеялась, что он изменится, перебесится, станет другим человеком? Бред, ерунда! Горбатого могила исправит… тогда почему же сегодня ей стало так плохо, так невыносимо? Почему до сих пор она не может дышать, как будто в ночном городе кончился воздух? Только потому, что он совершенно обнаглел, перестал скрываться, обнимается со своей шлюшкой на глазах у всего города? Только потому, что он не ставит ее ни в грош? Ну, он об этом еще пожалеет! Она – не беспомощная курица, она – известная журналистка, а главное – она дочь своего отца, одного из самых влиятельных людей в их маленькой стране…

Правда, отец давно уже не вмешивался в ее личную жизнь, он считал ее достаточно взрослой, чтобы самой расхлебывать эту кашу. В свое время он предупреждал ее о репутации Эйно, но она не захотела его слушать. Да и кто слушает родителей, когда речь идет о любви?

Мария замерзла и вошла в первую попавшуюся кофейню.

Это была нарядная старомодная кондитерская с маленькими круглыми столиками, с обитыми малиновым бархатом глубокими креслами, с горящими свечами на столах.

В зале еще оставались с давно минувшего Рождества нарядные игрушки и еловые ветви.

Мария уселась за самый дальний столик и заказала большую рюмку ликера.

Темно-красная жидкость обожгла пищевод, но ей стало чуть легче дышать, и зрение словно навели на резкость. Она отчетливо увидела вытертый бархат кресел, змеящиеся трещины на стенах, пятна плесени на потолке.

В отличие от театрального кафе здесь было почти пусто. Одинокая полная дама доедала огромное пирожное, и еще один человек сидел в противоположном углу, склонившись над чашкой кофе. Лица его не было видно из-за поднятого капюшона.

Официантка начала убирать со столов посуду, ненавязчиво давая понять, что кафе закрывается.

Мужчина в дальнем углу поднял голову, но лицо все равно было скрыто капюшоном.

Мария отчего-то почувствовала укол беспричинного страха. Она резко встала, едва не опрокинув столик.

Зал кофейни чуть заметно покачнулся.

Неужели это от одной рюмки ликера?

Да нет, конечно. Ей случалось выпивать куда больше без всяких последствий. Все дело в Эйно…

Она бросила на стол бумажку в сто крон, пересекла зал, вышла на улицу. Следом за ней мелькнула какая-то тень.

Мария зябко поежилась, спрятала руки в карманы пальто, огляделась в поисках такси.

Как назло, рядом не оказалось ни одной машины, и она зашагала в сторону гостиницы «Выру» – там в любое время суток людно, и уж машину поймать можно без проблем.

Чтобы срезать дорогу, она свернула в узкий переулок, в конце которого виднелась Ратушная площадь.

Рядом послышались чьи-то неровные шаги.

Мария обернулась и увидела того человека из кофейни, человека в плаще с капюшоном. Он шел следом за ней, слегка прихрамывая, и смешно отмахивал при ходьбе левой рукой.

– Чего тебе надо, козел? – проговорила Мария раздраженно, с закипающей злостью.

Только этого уличного приставалы ей не хватало!

Он ничего не сказал, только прибавил шагу и вскоре нагнал ее.

Из-под капюшона сверкнули белки глаз.

Незнакомец вытянул вперед правую руку. Казалось, он хочет успокоить, утешить ее… но это оказалось последней каплей. Мария торопливо открыла сумочку, вытащила баллончик, который с некоторых пор всегда носила с собой…

А незнакомец заговорил.

Он говорил на незнакомом ей языке, но Мария сразу поняла по четкому ритму, что это – стихи, а затем каким-то непостижимым образом осознала и их смысл.

Шелка и бархат истлеют в прах,Румяна – какой в них прок?Возьмешь с собою лишь стыд и страхВ последнюю из дорог…

Мария почувствовала странную слабость, головокружение и тошноту. Рука с баллончиком бессильно опустилась, сердце забилось в груди, как подстреленная птица.

Внезапно на небо выкатилась луна, осветив темную улицу, окутав странного ночного прохожего тусклым голубоватым свечением. Однако лицо его по-прежнему оставалось в тени, только пронзительные глаза еще ярче сверкнули из-под капюшона.

– Отвали… – слабым голосом проговорила Мария, надеясь этой бессильной грубостью защититься от наваливающегося на нее ужаса. Ей казалось, что все это – сон и она вот-вот проснется в уютной и просторной спальне своего дома в престижном районе Рока-аль-Маре…

Однако незнакомец только качнул головой и вдруг взмахнул рукой. Из широкого рукава его плаща выплеснулась полоска серебристого света, оказавшаяся узким лезвием ножа. Это лезвие плавно и незаметно вошло в грудь Марии.

Ее пронзила острая, ледяная игла боли, но в то же время она почувствовала странную легкость.

По крайней мере, она больше не увидит, как Эйно целует пальцы какой-нибудь очередной худосочной шлюхе… И, к счастью, она больше не услышит сочувственной и снисходительной интонации в голосах задушевных подруг… И больше не испытает такого унижения…

Ноги Марии подогнулись, и она беззвучно сползла на булыжники мостовой.

Человек в плаще склонился над ней, пристально вгляделся в побелевшее лицо, омытое голубоватым молоком призрачного лунного света.

Затем он выпрямился, достал из-за пазухи небольшую старинную книгу в потертом кожаном переплете, раскрыл ее в нужном месте, выдернул из книги пожелтевшую страницу с латинским стихотворением и положил на грудь мертвой женщины, осторожно заправив за лацкан дорогого итальянского пальто.

Оглядев еще раз дело своих рук, он спрятал книгу в карман плаща и зашагал прочь.

– Кажется, живой! – проговорил испуганный старческий голос. – Господин, вы меня слышите? Господин, вы живы? Господин, вы можете подняться?

Старыгин застонал и приподнялся.

В первый момент он не мог понять, где находится: кругом была глубокая живая темнота, из которой выступала приземистая фигура в бесформенной накидке, напоминающей похоронный саван, озаренная фантастическим голубоватым светом. Преодолев пульсирующую в затылке боль, он вспомнил, как вошел в собор, как из темноты появился загадочный призрак… вспомнил удар, обрушившийся на его несчастную голову…

– Кто вы? – испуганно воскликнул Старыгин, вглядываясь в склоненную над ним фигуру.

– Вот интересно! – проскрипел старческий голос. – Я-то известно кто, я – ночная дежурная, ответственное лицо, а вот кто вы и как вы здесь оказались?

Дмитрий Алексеевич заново вгляделся в свою странную собеседницу… и облегченно перевел дыхание: это оказалась вполне безобидная пожилая женщина с недовольным и растерянным лицом. То, что он принял за саван, было обычной шерстяной шалью ручной вязки – вещь, совершенно необходимая в сыром холоде собора. В руке дежурной сверкал фонарь, испускающий яркий голубоватый свет, который и придавал обстановке странную и нереальную тональность.

Дмитрий Алексеевич назвал себя и объяснил дежурной, что наведывался минувшим утром, а сейчас хотел еще раз осмотреть картины. Причем входная дверь собора была открыта, потому он и вошел внутрь. Сообщил Старыгин с некоторым смущением и о таинственном незнакомце, который оглушил его ударом по голове, однако дежурная выслушала эту часть его рассказа с заметным недоверием, да, впрочем, и сам Старыгин не был сейчас ни в чем уверен – уж очень подозрительно эта история звучала. Пожалуй, он и сам себе не поверил бы, если бы не вскочившая на затылке здоровенная шишка. Впрочем, она могла появиться от падения на каменный пол.

Дежурная довольно сухо осведомилась о самочувствии Старыгина, спросила, может ли он самостоятельно передвигаться, и вполне удовлетворилась, когда он поднялся на ноги и заверил ее, что вполне здоров и сию же минуту покинет собор.

Проводив незваного гостя до дверей, женщина заперла их на огромный заржавленный засов и включила сигнализацию.

Старыгин же отправился к себе в отель.

Он решил не брать такси (тем более что ни одной машины не нашлось в обозримом пространстве) и дойти пешком, благо до гостиницы было совсем недалеко.

От холодного воздуха в голове у него немного прояснилось, и боль от ушиба прошла. Единственное, что его беспокоило, – он никак не мог вспомнить, зачем шел в собор в такой поздний час, какую мысль он хотел проверить.

Впрочем, решил Старыгин, утро вечера мудренее, утром все вспомнится, все встанет на свои места.

Он свернул в узкий переулок, в конце которого виднелась ярко освещенная Ратушная площадь.

И вдруг едва не споткнулся о распростертое на булыжной мостовой женское тело.

Старыгин ахнул от неожиданности, склонился над незнакомкой…

Это была красивая, ухоженная женщина лет тридцати, в дорогом и стильном пальто. Светлые волосы свободно рассыпались по обледенелым булыжникам мостовой, глаза оставались полуоткрыты, в них тускло отсвечивал лунный свет.

Старыгин опустился на колени, осторожно прикоснулся к узкому запястью женщины. Пульс не прощупывался, и рука показалась ему такой холодной, какой не может быть рука живого человека. Впрочем, зимней ночью об этом трудно судить. На всякий случай он дотронулся до горла незнакомки, но и там не ощущалось биения жизни.

Приглядевшись внимательнее, Дмитрий Алексеевич увидел слева на груди женщины совсем небольшое пятно крови, в центре которого проступало аккуратное отверстие.

Мизерикорд… – вспомнил он то, о чем совсем недавно говорил с инспектором Мяги.

Удар в сердце узким, остро отточенным стилетом. Мгновенная, практически безболезненная смерть…

Действительно, на лице женщины не отразилось ни страха, ни отпечатка предсмертных мучений – только обида и удивление.

Старыгин с трудом отвел взгляд от красивого мертвого лица – и увидел засунутый за лацкан пальто пожелтевший листок бумаги.

Конечно, он знал, что на месте преступления ни к чему нельзя прикасаться, но в эту секунду все знания отступили, он не удержался и взял листок в руку.

Это была шершавая, плотная, пожелтевшая от времени бумага, точно такая же, как та, которую ему показывали полицейские. И на ней таким же немного неровным шрифтом, характерным для редчайших книг шестнадцатого века, было отпечатано латинское четверостишие.

Прочтя стихотворение, Старыгин машинально перевернул листок.

На обратной его стороне располагалась гравюра, как и на том листе, который ему показывал инспектор Мяги.

Знатная дама в длинном парчовом платье выступала в торжественном танце под руку со скелетом.

Снова «Пляска смерти»…

Хотя это была черно-белая гравюра, ее выполнили столь тонко и искусно, что проглядывало золотое шитье платья и небрежно ниспадающие складки подбитого горностаем плаща. На голове дамы высился сложный, украшенный жемчугом убор, окутанный тонкой вуалью, напоминающей паруса двухмачтового корабля, – так называемый двурогий эннен, головной убор, введенный в моду в пятнадцатом веке знатью бургундского герцогства.

В то время Бургундия была сильнее и богаче Франции, поэтому бургундская знать диктовала моду всей Европе. И эта дама на гравюре была одета и причесана по бургундской моде.

Значит, эта гравюра может быть приблизительно датирована пятнадцатым веком. Что подтверждает не только двурогий чепец, но и прическа – по моде того времени волосы дамы были тщательно убраны под головной убор и даже подбриты на лбу.

Однако, внимательно взглянув на гравюру, Старыгин заметил в этой даме несомненное сходство с мертвой женщиной, распростертой на булыжной мостовой. Разумеется, с поправкой на одежду и прическу, а также на разделяющие этих двух женщин пять веков…

Дмитрий Алексеевич вздрогнул и опомнился.

Перед ним лежит мертвая женщина – а он думает о датировке гравюры, о моде позднего Средневековья… Нет, все же профессионалы становятся совершенно черствыми, бесчеловечными! А может, эта женщина еще жива, ее еще можно спасти…

Едва только Старыгин успел положить листок на прежнее место, как вдруг в нескольких шагах от него распахнулась дверь, и на зимнюю улицу высыпала шумная компания.

Люди весело переговаривались, мешая эстонские и русские слова, видимо решая, куда отправиться продолжать веселье, как вдруг кто-то заметил склонившегося над телом Старыгина.

– О, дама уже хорошо повеселилась! – воскликнул высокий, широкоплечий мужчина. – Друг, тебе помочь не надо?

– Что с ней? – озабоченно проговорила молодая женщина в меховом полушубке. – Ей плохо?

– Я знаю! – дурашливо усмехаясь, выпалил парень в длинном пальто. – Мы застали Джека Потрошителя за работой! Парень, можно с тобой сфотографироваться?

Однако его шутке никто не засмеялся. Увидев растерянное лицо Старыгина, одна из женщин подошла к нему и спросила:

– Ей плохо? Надо вызвать врача?

– Скорее, полицию… – отозвался Старыгин, поднимаясь. – Кажется, она мертва… возможно, убита…

Перехватив несколько настороженных взглядов, он поспешил объяснить, что сам наткнулся на труп минуту назад и не знает убитую женщину.

Кто-то из мужчин уже звонил по мобильному телефону.

Не прошло и пяти минут, как рядом остановилась полицейская машина, из нее выскочили трое озабоченных мужчин, один из них склонился над трупом, остальные принялись опрашивать свидетелей.

Еще через несколько минут появился давешний знакомый Старыгина – инспектор Мяги. Он был собран, деловит, внимателен. Увидев Дмитрия Алексеевича, удивленно поднял брови:

– Опять вы? Признаться должен, удивлен я… второй труп – и вы опять рядом оказались…

– Совершенно случайно… – поспешил оправдаться Старыгин.

– Случайно? – переспросил Мяги. – Однако убийство так похоже на первое… почерк такой же точно… удар в сердце прямо, мгновенная смерть…

– Уверяю вас – совершенно случайно! – повторил Старыгин. – Я шел к себе в отель и вдруг увидел ее…

– Да, Таллинн – город маленький… – проговорил инспектор с некоторым сомнением. – Не знаете ли вы, кто женщина эта есть?

– Первый раз в жизни ее вижу, – честно ответил Старыгин. – Однако хочу обратить ваше внимание – здесь оставлен такой же листок, как возле тела профессора…

Инспектор осторожно, за уголок поднял страницу, внимательно рассмотрел ее и показал Старыгину. Тот перевел латинское стихотворение, но отчего-то не сказал полицейскому, что уже брал листок в руки и прочел его до приезда полиции.

– Да, почерк, несомненно, один! – Мяги был мрачен. – Боюсь, с серийным убийцей имеем дело мы. Страница из той же книги, и способ убийства… как вы назвали это – ку де грас?

– Совершенно верно… – машинально подтвердил Старыгин. – Удар милосердия… иначе его называют мизерикорд, как и стилет, которым такой удар наносят…

– Однако как много вы об этом знаете! – произнес инспектор с непонятным выражением – то ли осуждения, то ли одобрения. – Прошу вас пока из города нашего не уезжать!

– Вот как? – вздохнул Старыгин. – Вот что называется – оказаться в ненужное время в ненужном месте…

– Первым делом узнать нужно, кто женщина эта! – проговорил инспектор, сделав вид, что не обратил внимания на слова Дмитрия Алексеевича.

– Это же Мария Клинге! – воскликнула вдруг одна из женщин.

– Точно! – подхватила вторая. – Как же я сразу не узнала? Во вчерашнем номере «Молодежки» была ее фотография…

– Вот как? – Инспектор еще больше помрачнел. – Этого только не хватало нам!

– Кто такая Мария Клинге? – вполголоса спросил Старыгин у инспектора. – И почему ее имя так вас расстроило? Что в ней такого особенного?

– Ах да, вы же приезжий, вы не знаете наших людей… – протянул Мяги. – Мария Клинге – очень известная у нас особа, дочь богатого и влиятельного человека Морица Савицкого… Я представляю, как ее отец… как это говорят по-русски… поставит на ухо всю полицию…

– На уши, – поправил Старыгин инспектора. – У нас говорят – поставит на уши…

– Ах вот как… – инспектор взглянул недоверчиво. – Что вы еще добавить можете относительно обстоятельств смерти госпожи Клинге?

– Ничего. – Старыгин пожал плечами. – Все, что знал, я вам уже сказал. Да, собственно, и не знал ничего…

– Что ж, можете идти, – разрешил инспектор. – Однако, если вспомните что-то, непременно позвоните по телефону мне! – И он протянул Дмитрию Алексеевичу свою визитку. – А завтра с утра в полицию придете…

Отец Павел закрыл псалтырь и медленно пошел к дверям церкви. Дверь была неплотно закрыта, и через щель с улицы тянуло холодом, а священник с прошлой субботы маялся поясницей.

В его маленьком православном храме было мало прихожан, но он считал своим долгом проводить в церкви как можно больше времени – не только служить обязательные службы, но находиться там и в свободные часы, на тот случай, если кому-то из его паствы потребуется духовная поддержка. Вот и сейчас, несмотря на поздний час и больную поясницу, он оставался в церкви.

Благочинный не ценил такого рвения, и пожилой священник был в епархии не на лучшем счету. В епархии больше одобряли молодых батюшек, которые шагали в ногу со временем – работали с молодежью, находили общий язык с православными бизнесменами, умели выбить из них щедрые пожертвования…

Отец Павел привычно вздохнул, плотно прикрыл створку двери и вновь направился к аналою. Вдруг из темного угла церкви выдвинулась странная фигура, закутанная в длинный плащ с капюшоном.

Верхний свет и большое паникадило были в целях экономии погашены, в храме царил полумрак, озаряемый неярким пламенем свечей, слегка колеблющихся от сквозняка, и священник не мог разглядеть лицо прихожанина.

– Чего ты хочешь, сын мой? – проговорил отец Павел, протянув руку благословляющим жестом к человеку в плаще.

– Покаяться, батюшка! – ответил тот глухим, тихим голосом. – Покаяться, ибо я совершил страшный грех!

– Нет такого греха, который нельзя было бы искупить искренним покаянием и молитвой! – возвысил голос священник. – Но только искренним покаянием, сын мой! Ты понимаешь – искренним! И молитвой, идущей от всего сердца!

– Я понимаю, – отозвался незнакомец, вплотную подойдя к священнику и низко склонив голову, так что тому по-прежнему не было видно его лицо. – Я понимаю… – И он тихим, спокойным голосом заговорил на знакомом отцу Павлу языке.

Прежде чем стать православным священником, отец Павел прожил долгую и сложную жизнь. Он служил в армии, работал на стройке, затем почувствовал тягу к знаниям и закончил Тартуский университет. Там среди прочих обязательных предметов изучали латынь, поэтому священник понял прочитанное незнакомцем четверостишие:

Ни ладан церковный тебя не спасет,Ни темные лики икон.Костлявый хозяин с собой несетЕдиный для всех закон…

– Не понимаю, к чему ты клонишь, сын мой! – проговорил священник, невольно попятившись. – Ты пришел в церковь в поисках утешения, но в словах твоих звучит неверие. Ты ищешь прощения грехов – но оно невозможно без искренней веры…

Незнакомец молчал, и это молчание начало беспокоить отца Павла. Он отступил чуть в сторону, пытаясь разглядеть лицо пришельца, но из-под капюшона лишь тускло блестели белки глаз.

– Я вижу, что ты образованный человек, владеешь латынью, – снова заговорил отец Павел. – Однако сказано в Писании – от многих знаний многая печаль… Вера, сын мой, вера гораздо важнее знания! Если знаниями ты пытаешься подменить веру – ты никогда не придешь к истинной благодати!

Пришелец по-прежнему молчал, и беспокойство священника усилилось. Впрочем, он нередко сталкивался с очень странными людьми и считал своим долгом помогать каждому.

– Так какой же грех ты совершил, сын мой? – проговорил он со смирением и сочувствием.

– Я убил священника, – ответил тот вполголоса.

– Что? – Отец Павел подумал, что ослышался. – Ты… ты убил?..

Ему показалось, что по церкви пробежал порыв ледяного февральского ветра, едва не загасив последние свечи.

– Да, я убил священника! – повторил незнакомец, и вдруг из широкого рукава его плаща выскользнула узкая серебристая полоска, блеснувшая в полутьме церкви, как выпрыгнувшая из воды рыба.

Священник удивленно ахнул, поняв, что это – узкое лезвие ножа. И тут же серебристое лезвие вошло в его грудь, пронзив ледяной нестерпимой болью. Отец Павел шагнул вперед и поднял руку, как будто собираясь благословить своего убийцу, отпустить ему страшный грех, но тут же безвольно уронил руку. Ноги его подогнулись, и он тяжело рухнул на церковный пол.

Человек в плаще поправил свой капюшон, склонился над мертвецом и внимательно вгляделся в его лицо. Затем выпрямился, вынул из-за пазухи старинную книгу, перелистал ее, выдернул нужную страницу и положил ее на грудь мертвого священника.

Однако на этом он не остановился.

Из кармана плаща он достал какой-то небольшой блестящий предмет и положил его поверх страницы с латинским стихотворением.

В дальнем конце храма послышался скрип отворяемой двери.

Убийца насторожился, метнулся в темную галерею, беззвучно пробежал по ней и выскользнул из церкви, притворив за собой входную дверь.

Через служебный вход в церковь вошла пожилая приземистая женщина в темном пальто, с темным шерстяным платком на голове. Звали ее странным старомодным именем Манефа, и она за небольшое вознаграждение прибирала в церкви по вечерам.

Оглядевшись, Манефа громко проговорила:

– Отец Павел! Батюшка! Вы где?

Ей никто не ответил, и женщина побрела по центральному проходу, недовольно ворча под нос:

– Никак ушел… свет не погасил, дверей не закрыл… разве ж так делается? Вот прежний батюшка, отец Гермоген, такого бы никогда себе не позволил… аккуратный был священник!

Отец Павел сменил покойного отца Гермогена больше десяти лет назад, но пожилые прихожанки все еще называли его «новым священником» и сравнивали с предшественником, причем сравнение всегда выходило в пользу отца Гермогена.

Манефа собралась уже приступить к уборке, как вдруг заметила на полу какой-то большой темный предмет.

– Это еще что такое? – пробормотала она, вглядываясь в полутьму, и направилась к непонятному предмету, чтобы устранить непорядок.

Однако, приблизившись к нему и разглядев лежащего на полу священника, Манефа издала дикий вопль и бросилась прочь из храма.

Старыгин шел по улице Старого города в самом скверном настроении.

Почти полдня он провел в полиции, отвечая на бесчисленные и, на его взгляд, бессмысленные вопросы. Больше всего его раздражало то, что на один и тот же вопрос приходилось отвечать несколько раз. Когда же он говорил, что об этом его уже спрашивали, строгий инспектор Сепп гневался и в лучших традициях заявлял, что лучше его, Старыгина, знает, какие вопросы задавать. Если же Старыгин сам пытался о чем-нибудь спросить, чтобы лучше разобраться в ситуации, инспектор в тех же лучших традициях говорил, что вопросы здесь задает он.

Наконец Дмитрия Алексеевича отпустили, но последний автобус на Петербург уже ушел, так что отъезд откладывался на завтра.

Старыгин любил Таллинн и в другое время охотно провел бы здесь лишний вечер. Но сейчас, после двух смертей и многочасового допроса, у него было не то настроение, чтобы наслаждаться средневековой архитектурой, а самое главное – дома его ждали неотложные дела и, разумеется, кот.

Подумав, как по возвращении будет дуться на него кот Василий, Дмитрий Алексеевич расстроился еще больше.

Вдруг рядом с ним притормозила небольшая черная машина, и знакомый голос проговорил:

– О, какая встреча! Никак вы это, Дмитрий Алексеевич?

– Что это вы изображаете? – раздраженно отозвался Старыгин, узнав выглядывающего из машины инспектора Мяги. – Во-первых, часа не прошло, как мы с вами расстались, так что ваша радость неуместна. И, во-вторых, эта встреча вовсе не случайна, вы наверняка за мной ехали от самого полицейского участка…

– О, не обижайтесь на меня! – с виноватым видом воскликнул толстяк. – Да, правы вы, конечно, я этой встречи искал.

– Вам что – мало показалось такого долгого допроса? Не наговорились со мной?

– Отнюдь! – Инспектор смешно воздел руки. – Я хотел… как это? Загладить впечатление ваше от эстонской полиции. Честно скажу вам – коллега мой инспектор Сепп очень хороший полицейский, но чуть-чуть… как это? зануда, и вы могли обидеться на него немного. Поэтому я хочу угостить вас обедом. Здесь рядом местечко есть очень приятное…

Старыгин вздохнул: инспектора явно играли с ним в классическую игру «хороший и плохой полицейский», и толстяк Мяги взял на себя роль хорошего. Впрочем, так или иначе, он проголодался за время допроса и собирался где-нибудь поесть, а толстяк Мяги наверняка знает толк в здешних заведениях.

Инспектор припарковал машину и повел Дмитрия Алексеевича пешком. Их путь лежал через узкую улочку, точнее – проулок между двумя рядами мрачных каменных зданий. Этот проулок назывался проходом Святой Катерины, и все помещения первого этажа вдоль него занимали мастерские кузнецов, стеклодувов, ткачей, гончаров и прочих мастеров традиционных ремесел.

Мимоходом Старыгин заглянул в открытую дверь стекольной мастерской. Там он увидел раскаленную от жара печь, возле которой стоял красный распаренный стеклодув. На длинной трубке он держал искрящийся сгусток лилового стекла, который на глазах превращался то ли в бокал, то ли в подсвечник.

Миновав проулок Святой Катерины, инспектор вывел его на очередную горбатую средневековую улочку и свернул направо, оказавшись перед огромной тяжелой дверью, больше похожей на ворота замка или собора, чем на дверь ресторана.

Впрочем, и весь ресторан оказался под стать входу – он занимал бывшую трапезную соседнего монастыря и буквально поражал своими размерами.

Полы были вымощены огромными каменными плитами, тяжелые дубовые столы казались вырубленными из целых дубов, а камин в глубине зала казался таким огромным, что в него легко въехала бы запряженная лошадьми карета или тот туристский автобус, на котором Дмитрий Алексеевич приехал в Таллинн. В этом исполинском камине полыхало несколько бревен такого размера, что они вполне подошли бы в качестве мачты для старинного парусника.

Инспектор уверенно провел Старыгина в дальний конец зала, и они устроились за угловым столом. Тут же рядом появилась официантка в народном костюме с пышной юбкой и вышитым корсажем. Инспектор заговорил с ней по-эстонски и, насколько смог понять Старыгин, заказал такое количество еды, которого хватило бы не на двоих мужчин среднего возраста, а на целую толпу голодных студентов.

Пока еда готовилась, официантка принесла две кружки темного пива и тарелку неизбежных сырных сухариков.

Старыгин разгрыз сухарик и проговорил:

– Ну, раз уж теперь мы не в полицейском участке, я этим воспользуюсь и задам вам несколько вопросов.

– Пожалуйста! – воскликнул инспектор, отпив огромный глоток пива. – Сколько угодно вам!

– Эта женщина, которую вчера убили… Мария Клинге… что она собой представляла? Вы сказали, что она – дочь влиятельного и богатого человека, но это мало что говорит. Мне не дает покоя вопрос – какая связь между ней и профессором Сааром?

– Мария Клинге – как говорят у вас, светский персонаж, – с готовностью ответил инспектор. – Она посещает… то есть посещала всевозможные приемы и вечера, часто попадала в новости телевизионные. Однако окончила она университет, журналист по образованию, и вела она колонки в нескольких изданиях… Не для заработка, конечно, а, как у вас говорят, для душа…

– Для души, – машинально поправил его Старыгин. – В общем, по всему выходит, что она – принцесса…

– Принцесса? – переспросил инспектор. – Почему принцесса?

– Вспомните «Пляску смерти» в церкви Нигулисте. Там в хороводе со скелетами танцуют пять персонажей – король, император, кардинал, римский папа и только одна дама – принцесса… Так вот, если я правильно понимаю логику убийцы, Мария Клинге олицетворяет именно принцессу… Боюсь вас огорчить, дорогой инспектор, но у вашего убийцы обширные планы, и если вы его не остановите – произойдет еще несколько смертей.

– Но тогда кто у нас профессор Саар? – вскинулся инспектор. – Он не правитель и не священник…

– Судя по стихотворению, которое вы нашли рядом с его трупом, профессор у нас изображает средневекового алхимика.

– Но алхимика нет среди персонажей «Пляски смерти»!

– Среди тех, что сохранились, – нет, но ведь первоначально их насчитывалось не пять, а двадцать четыре! Во всяком случае, именно столько «танцоров» было изображено на Любекской «Пляске». Та картина погибла во время войны, но сохранилось немало ее изображений – фотографий и гравюр. Так вот, среди тех персонажей есть и алхимик…

– Боже! – воскликнул инспектор и шумно допил оставшееся пиво. – Значит, вы думаете, будет еще двадцать два убийства?

– Это только мое предположение, – поспешил успокоить его Старыгин. – И я надеюсь, что вы все же остановите убийцу, прежде чем он пополнит свой список…

Мастер Бернт Нотке отступил на несколько шагов и взглянул на свою работу. Уже второй месяц трудился он в Мариенкирхе над «Пляской смерти», которую заказал ему советник Вайсгартен. Несколько второстепенных фигур были уже запечатлены, а сегодня он завершил работу над фигурой молодого рыцаря, лицу которого придал черты Иоганна, старшего сына господина Вайсгартена.

Мастер нанес еще несколько точных мазков и хотел перейти к следующему фрагменту картины, когда за его спиной раздались медленные шаркающие шаги.

Мастер обернулся, собираясь отчитать своих подмастерьев за то, что пустили к нему постороннего. Но это был не посторонний, это был советник магистрата Вайсгартен, заказчик картины. Такому человеку многое позволено, даже не вовремя появляться рядом с незаконченной работой. Мастер Нотке сдержал раздражение, учтиво поклонился и приветливо проговорил:

– Как поживаете, почтеннейший господин советник?

Только теперь он разглядел лицо Вайсгартена, мрачное, опустошенное, прорезанное новыми морщинами.

– В мой дом пришло несчастье, – проговорил старый купец глухим, надтреснутым голосом. – Моего старшего сына минувшей ночью унесла Болезнь.

– Примите мои соболезнования, – растерянно отозвался мастер, и взгляд его невольно вернулся к картине, к рыцарю с лицом Иоганна Вайсгартена… Не успел он завершить его портрет – и Иоганна не стало! Так, значит, древнее поверье не лжет!..

– Но я пришел сюда не для того, чтобы рыдать и жаловаться. – Голос советника набрал новую силу. – Я пришел, чтобы взглянуть на то, как подвигается твоя работа, мастер Нотке! Я вижу, что ты значительно продвинулся, однако прошу тебя работать еще быстрее. Боюсь, у меня осталось совсем немного времени!

– Немного времени… для чего? – переспросил художник, боясь услышать ответ.

И заказчик ему не ответил. Он прошел вдоль картины, внимательно вглядываясь в завершенные фрагменты, и надолго задержался возле портрета своего сына.

– Если пожелаете, почтенный господин советник, я напишу этому рыцарю другое лицо!

– Ни в коем случае! – Старый купец повернулся к художнику всем телом, лицо его опалило гневом. – Ни в коем случае! Выполняй в точности наш уговор. Я хочу видеть на этой картине лица своих дорогих детей! Хочу, чего бы это ни стоило!

– Чего бы ни стоило? – испуганно повторил мастер, когда до него дошел смысл этих слов. – Я не ослышался?

– Не заставляй меня дважды повторять свои слова! – раздраженно выкрикнул советник. – Я привык, что меня понимают с первого раза. И выполняют то, что я приказал.

– Как пожелаете, почтенный господин советник! – Мастер Бернт учтиво склонился перед старым безумцем. – Как пожелаете! Вы оплачиваете мою работу, значит, ваше слово для меня закон!

– Так-то лучше. – Советник еще раз взглянул на портрет молодого рыцаря и побрел к выходу из церкви, тяжело переставляя изуродованные ревматизмом ноги.

Бернт Нотке проводил его удивленным взглядом и приступил к фигуре знатной дамы, которой он должен был придать черты дочери советника Вайсгартена.

Однако работа не шла. Художник отступил от картины, опустил веки, зажмурился, пока перед глазами не замелькали цветные пятна, и снова подошел к картине.

Что-то по-прежнему мешало ему. Мастеру казалось, что он чувствует чей-то назойливый, пристальный взгляд, чье-то мучительное, изнуряющее, неотступное присутствие.

Он снова отошел от картины, оглянулся.

В церкви никого не было, кроме двух его подмастерьев, усердно перетиравших краски.

Подмастерья чувствовали, что мастер не в духе, и работали молча, не смея поднять глаз, чтобы ненароком не навлечь на себя хозяйский гнев.

Тогда мастер Бернт повернулся к картине.

И тут по его спине пробежала ледяная судорога страха.

Мертвец в полуистлевшем саване, тот самый скелет, который вел за руку в смертельном танце молодого рыцаря с лицом Иоганна Вайсгартена, пристально смотрел на художника темными провалами своих пустых глазниц, следил за ним, как кошка следит за мышью, и в этом безглазом взгляде чувствовалось дьявольское упорство и бесконечная самоуверенность смерти. Мертвец словно говорил своему создателю – делай что хочешь, работай, мечтай, играй в свою рискованную игру, все равно в выигрыше останусь только я, а тебе достанутся смертная тоска, одиночество и отчаяние…

Мастер испуганно перекрестился, на мгновение прикрыл глаза, затем снова их открыл…

Мертвец как мертвец, пустые черные провалы устремлены в стену церкви, в голую и холодную каменную стену. Мастеру просто померещился этот пристальный, настороженный взгляд. В конце концов, он сам рисовал этого мертвеца, и у того нет никаких других чувств и мыслей, кроме тех, которые он в него вложил…

Мастер Бернт Нотке вздохнул и продолжил работу.

Старыгину снилось, что он, как днем, идет по проулку Святой Катерины, только на этот раз его ведет не инспектор Мяги, а какая-то стройная женщина с горделивой, царственной осанкой. Лица ее Старыгин не видел, поскольку женщина шла впереди него, указывая дорогу.

Ему очень хотелось увидеть это лицо, и, рискуя показаться невежливым, он прибавил шагу и обогнал свою провожатую. Обернувшись, он заглянул в ее лицо… и вздрогнул от ужаса.

Это было лицо той женщины, которую он нашел мертвой неподалеку от Ратушной площади. Только ее лицо уже было изъедено могильными червями.

Мертвая принцесса ухмыльнулась безгубым ртом, протянула к Старыгину руки и проговорила:

– Теперь, когда ты знаешь мою тайну, тебе уже не спастись!

Старыгин увернулся от мертвых рук, бросился в открытую дверь мастерской.

Это была кузница, и высокий человек в кожаном фартуке ритмично бил кувалдой по раскаленному куску железа. Удары сыпались один за другим, и Старыгин наконец проснулся.

Как ни странно, удары не прекратились.

Дмитрий Алексеевич приподнялся на локте, чтобы понять, где находится и откуда доносится стук…

Через секунду он окончательно пришел в себя и понял, что находится в гостиничном номере, а в дверь его номера кто-то настойчиво стучит.

– В чем дело? Кто здесь? – воскликнул он, спустив ноги с кровати.

– Откройте, господин Старыгин! – отозвались из-за двери. – Полиция!

– О господи! – проговорил Старыгин, торопливо одеваясь. – Нигде нет от них покоя!

Он открыл дверь номера и отступил в сторону.

На пороге стояла смущенная сотрудница отеля, за ее спиной виднелось суровое лицо инспектора Сеппа и еще двое молодых полицейских.

– Извините, господин Старыгин! – проговорила девушка. – Я объясняла им, что вы – солидный человек, просила подождать хотя бы до утра, но они меня и слушать не стали…

– Не беспокойтесь, – отмахнулся Старыгин. – Вы ни в чем не виноваты, полиция есть полиция… и что же вам понадобилось от меня посреди ночи? Вы вспомнили, что я не расписался на одной из копий протокола допроса? – Эти слова адресовались уже инспектору.

– Вы опя-ать шу-утите? – протянул Сепп, играя желваками. – Скоро ва-ам будет не до шуток!

– Какие уж тут шутки… – пробормотал Старыгин, зябко передернув плечами. – Разбудили посреди ночи… Надеюсь, у вас для этого была серьезная причина…

– Еще ка-акая серьезная! – Сепп смотрел на Старыгина, как кот на зазевавшуюся мышь. – Совершено еще одно убийство, и на этот раз вам не удастся отвертеться! Собирайтесь, господин Старыгин, вы поедете с нами в полицейский участок!

– О господи! – вздохнул Дмитрий Алексеевич, надевая пальто. – Ну и поездочка у меня получилась!..

Через полчаса он вслед за инспектором вошел в его кабинет.

Сепп занял место за своим столом, указав Старыгину на жесткий стул по другую сторону. Дмитрий Алексеевич с опаской сел. В глазах инспектора сквозила такая враждебность, что Старыгин ничуть не удивился бы, если бы стул под ним подломился. Однако этого не произошло.

Инспектор выдвинул правый ящик стола и проговорил с тайным злорадством:

– Вам зна-акома эта вещь?

С этими словами он положил перед Старыгиным старинную лупу в бронзовой оправе. Дмитрий Алексеевич удивленно уставился на лупу и помедлил с ответом. Инспектор, вскочив из-за стола, навис над ним и воскликнул:

– Бесполезно отпираться! Я видел эту вещь у вас в руках тогда, в церкви Нигулисте!

– А я и не отпираюсь. – Старыгин недоуменно пожал плечами. – Это моя лупа. Вот спасибо, что вы ее нашли! Я без нее как без рук… – И он потянулся к лупе, собираясь ее забрать.

– Не трогать! – рявкнул инспектор, накрыв лупу своей рукой. – Это важная улика, вещественное доказательство!

– Доказательство чего? – удивленно спросил Старыгин.

– Это улика, изобличающая ваше участие в очередном убийстве! – торжествующим голосом произнес Сепп. – Ваша лупа найдена рядом с трупом. А поскольку почерк преступника полностью совпадает с двумя предыдущими, у меня есть основания предъявить вам обвинения в трех убийствах!

От радости инспектор Сепп даже перестал по своему обыкновению растягивать слова.

– Чушь какая… – проговорил Старыгин, оглядываясь по сторонам. – Да кого хоть убили-то?

– Вам ли не знать? – насмешливо проговорил инспектор. – Убит православный священник отец Павел. Он жестоко убит прямо в церкви! Преступник – то есть вы – не остановился перед святотатством! Перед осквернением храма!

– Но я этого священника даже не знал!

– Не надо изображать невинного ягненка! – процедил Сепп, возвращаясь на свое место. – Лучше сразу признайтесь в своих преступлениях. Возможно, суд учтет искренность ваших признаний, хотя жестокость ваших преступлений едва ли допускает снисхождение…

– Но эту лупу я потерял… – сбивчиво проговорил Старыгин. – Она пропала… на меня напали в церкви Нигулисте, ударили по голове, и там, наверное, она исчезла…

– Думаете, я поверю в эту чушь?

– Что здесь происходит? – Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул инспектор Мяги. – Мне позвонили… я уже спал… – Он широко зевнул и протиснулся в кабинет.

– Мог бы спать дальше! – Сепп горделиво вскинул голову. – Дело можно считать закрытым. Я нашел убийцу. Это он! – И инспектор прокурорским жестом указал на Старыгина.

– Да что ты? – Толстяк удивленно уставился на Дмитрия Алексеевича, как будто первый раз его видел. – Странно… а с виду такой приличный, воспитанный человек!

– Внешность бывает обманчивой! – поучительным голосом произнес Сепп. – Многие серийные убийцы вели двойную жизнь и производили на окружающих самое благоприятное впечатление.

– Быстро же ты все распутал!..

– Ты же знаешь, – инспектор Сепп доверительно понизил голос. – После убийства Марии Клинге нас очень торопят…

– Торопят… – вздохнул Мяги. – Но это не значит, что мы должны спешить. В спешке можно наделать ошибок. Вообще, какие у тебя основания для обвинения?

– Ты многого не знаешь, – оборвал его коллега. – Сегодня вечером совершено еще одно убийство. Убит православный священник, и убит таким же способом, как профессор Саар и Мария Клинге. Но на этот раз на месте преступления найдена неопровержимая улика! – Сепп продемонстрировал коллеге лупу. – Эта вещь принадлежит господину Старыгину. Он потерял ее рядом с трупом. Не сомневаюсь, что на ней мы найдем его отпечатки пальцев. Я всегда считал, что любой преступник рано или поздно совершает ошибку!..

– Совершает… – как эхо, повторил Мяги и наморщил лоб. – А когда, ты сказал, произошло это убийство?

– Время преступления определено достаточно точно. – Сепп сверился со своими записями. – В двадцать два часа из православной церкви ушли последние прихожане, они видели священника живым. А в двадцать два двадцать приходящая уборщица обнаружила в церкви труп отца Павла…

Услышав о времени убийства, Старыгин попытался заговорить, но инспектор Мяги остановил его жестом.

– Понимаешь, тут одна неувязка имеется… – протянул он. – Если убийство, как ты говоришь, совершено между десятью вечера и двадцатью минутами одиннадцатого, то у господина Старыгина на это время имеется алиби.

– Алиби? – Сепп недоверчиво уставился на коллегу. – Не может быть! Какое алиби?

– Достаточно надежное… – вздохнул Мяги. – В это самое время господин Старыгин ужинал в бывшей монастырской трапезной. Ну, ты знаешь, рядом с доминиканским монастырем.

– Чушь! – выпалил Сепп. – Не может быть! Кто это может подтвердить?

– Я, – инспектор Мяги развел руками. – Дело в том, что мы ужинали вместе. И уверяю тебя – господин Старыгин никуда не выходил и все время был на моих глазах…

– Но как же… но как тогда его лупа оказалась на месте преступления?

– Я вам говорил – на меня напали накануне в церкви Нигулисте, тогда и пропала эта лупа! – смог наконец вклиниться Старыгин в разговор полицейских.

– Я не верю в эту историю! – проговорил Сепп, но на этот раз в его голосе не было прежней убежденности.

– А зря! – Мяги повернулся к двери и громко проговорил: – Свидетельница, войдите!

Дверь кабинета приоткрылась, и в него робко протиснулась невысокая пожилая женщина в круглых старомодных очках и шерстяной шали домашней вязки.

– Тере, – испуганно проговорила женщина, оглядывая присутствующих. – Здравствуйте!

– Представьтесь, свидетельница! – попросил ее инспектор Мяги.

– Анна Тамм… я работаю ночной дежурной в церкви Святого Николая, в Нигулисте…

– Вы кого-нибудь узнаете из присутствующих? – спросил ее Мяги.

– Вот его, – женщина указала на Старыгина. – Вчера вечером я нашла его на полу церкви. Он лежал без чувств в той часовне, где находится «Пляска смерти».

– Как вы туда попали? – осведомился Сепп, повернувшись к Старыгину.

– Дверь церкви была открыта, – ответил Дмитрий Алексеевич. – Я хотел еще раз взглянуть на картину, вошел… а потом кто-то в темноте ударил меня по голове, и я потерял сознание. Наверное, там я и потерял лупу…

– А убийца ее подобрал, – закончил за него инспектор Мяги.

– Почему дверь церкви была открыта в неурочное время? – строго спросил Сепп дежурную.

– Не знаю… – женщина смутилась. – Я ее всегда запираю… кажется, и в тот раз тоже закрыла, но когда проводила его к выходу, дверь оказалась открыта…

– Вы понимаете, свидетельница, что вам доверены большие художественные и исторические ценности?! – гремел инспектор. – Вы должны серьезнее относиться к своим обязанностям!

– Да за такие гроши, что мне платят… – Женщина взяла себя в руки, опустила глаза, сложила руки на животе и закивала: – Да, понимаю, понимаю!

– Вы свободны! – милостиво разрешил ей Сепп. – И вы тоже свободны! – Он повернулся к Старыгину и развел руками. – Извините, что причинил вам беспокойство…

– Подождите… – проговорил Старыгин, прежде чем выйти из кабинета. – Раз уж я здесь и раз уж обвинения с меня сняты – могу я задать вам несколько вопросов?

Полицейские переглянулись.

Хмурый взгляд инспектора Сеппа выражал явное недовольство: зачем нужно отвечать на вопросы этого подозрительного иностранца? Они, полицейские, должны задавать вопросы, а не отвечать на них!

Однако инспектор Мяги своим выразительным взглядом напомнил коллеге, что тот поднял Старыгина среди ночи, вытащил его из теплой постели, привез в полицейский участок… Что Дмитрий Алексеевич – ученый с мировым именем, и из уважения к нему, а также в качестве компенсации за причиненные неудобства они должны ответить на любые его вопросы, даже если это нарушает представления инспектора Сеппа о порядке ведения следствия.

После такого насыщенного обмена взглядами Сепп опустил глаза и проговорил чрезвычайно недовольным голосом:

– Спра-ашивайте… что конкретно вас интересует?

– Вы сказали, что обстоятельства этого убийства совпадают с первыми двумя преступлениями?

– Да-а, это та-ак! – подтвердил инспектор Сепп, по обыкновению растягивая слова.

– То есть священник, как и первые две жертвы, был убит ударом в сердце узким, чрезвычайно острым клинком?

– Соверше-енно ве-ерно…

– А была ли найдена рядом с телом страница из старинной книги?

Инспектор Сепп тяжело вздохнул, переглянулся с коллегой и чрезвычайно неохотно положил на стол перед Старыгиным пожелтевший от времени листок.

Склонившись над столом, Дмитрий Алексеевич прочел латинское стихотворение:

Ни ладан церковный тебя не спасет,Ни темные лики икон.Костлявый хозяин с собой несетЕдиный для всех закон…

– Вы правы, та же самая книга… та же самая смерть, тот же самый почерк.

Старыгин перевернул листок.

Как и в других случаях, на обратной его стороне оказалась гравюра.

Часть той же самой «Пляски смерти».

На этот раз в смертельном хороводе, под руку с хохочущим мертвецом, выступал священник.

Грубое простое облачение, выбритая на голове тонзура, простой деревянный крест на груди. Простое широкое лицо простолюдина, лицо, озаренное искренней верой. Глаза подняты вверх, к небесам, губы шепчут молитву…

Но ни вера, ни молитва не помогут в последний час. В час, когда за тобой придет костлявый хозяин…

В час, который уже наступил для того священника…

– Еще один, последний вопрос…

– Спрашивайте!

– Тот убитый священник… он похож на этого, изображенного на гравюре?

– Пожа-алуй, похож! – проговорил инспектор Сепп и снова переглянулся со своим коллегой.

«Слава тебе, Господи, домой наконец еду!» – подумал Старыгин, поднимаясь в автобус.

Он сунул билет водителю и даже не ответил на его приветствие, чему очень удивились бы все его знакомые, так как знали Дмитрия Алексеевича как неизменно вежливого и тактичного человека. Старыгин сунул куртку на верхнюю полку и плюхнулся на свое место у окна. Настроение было отвратительным.

«Нечего сказать, съездил в Таллинн, проветрился, погулял по городу, пообщался с коллегой, – с горечью думал он, – насели эти полицейские, еле вырвался…»

Тут он вспомнил, что как бы ни было ему плохо и обидно, его старому другу и коллеге профессору Хендрику Саару сейчас гораздо хуже. То есть сейчас, наверное, ему уже все равно. Но какая ужасная смерть… как говорится, врагу не пожелаешь.

Дмитрий Алексеевич вспомнил, какое уныние царило в музее, как все жалели профессора, а, кроме того, вопрос с реставрацией картин неизвестного фламандского мастера, судя по всему, откладывался на неопределенный срок.

Пассажиры понемногу заполняли салон. Старыгин отвернулся к окну, и тут кто-то тронул его за рукав.

– Вы не могли бы уступить мне место у окна? – спросил женский чуть хрипловатый голос.

Дмитрий Алексеевич поднял глаза, потому что там, где по его представлениям должно было находиться женское лицо, он видел только горловину свитера. Она уже сняла куртку и без труда положила ее на полку сверху.

Женщина была высока ростом, не худая и не толстая, в простом сером свитере и джинсах.

– Я собираюсь проспать всю дорогу, – с усмешкой пояснила она в ответ на его взгляд, – и не хочу, чтобы меня беспокоили.

Старыгин вовсе не хотел уступать свое место у окна: в конце концов, он тоже хотел покоя, но тут же молча встал и пустил женщину к окну, ругая в душе себя за уступчивость. Определенно, интеллигентность здорово мешает иногда жить!

Она села, небрежно поблагодарив его кивком головы.

Старыгин окончательно обиделся. Ни здрасте, ни простите-извините, да это просто невежливо!

В проходе сидеть было неудобно, да еще какая-то старуха задела его огромным чемоданом. Вот с чего ей вздумалось протащить его в салон, вместо того, чтобы поставить в багажное отделение? Что там у нее – фамильные ценности?

Соседка пошевелилась, устраиваясь поудобнее, и от нее резко пахнуло табаком. Старыгин сам не курил и не слишком уважал курящих женщин. Впрочем, эта дама и так была не в его вкусе. Он скосил глаза на соседку и с мстительным удовольствием отметил небрежно подстриженные короткие волосы, серое лицо без малейшего намека на косметику, «гусиные лапки» вокруг глаз. Да-а, эту женщину дамой назвать нельзя, язык не поворачивается, скорее гражданка. Он фыркнул, и тут же встретился с прямым и вовсе не сонным взглядом соседки.

Автобус наконец тронулся, и Старыгин, откинувшись на сиденье, тоже прикрыл глаза. Сон не шел, да Старыгин и не любил спать во время путешествий. Он обычно читал, смотрел в окно или разговаривал с соседями. Попадались иногда интересные попутчики. Но не сегодня.

И собирался он в растрепанных чувствах, так что книги оказались в сумке, которую он поставил в багажное отделение.

За окном мелькали заснеженные ели и ровные белые пространства, бывшие летом лугами. Однообразный пейзаж навевал скуку, а от скуки в голову лезли разные несвоевременные мысли.

Старыгин вспомнил, как с нехорошим подозрением смотрели на него в эстонской полиции, как будто он знает что-то важное, но не хочет им рассказать. Он сам виноват, не сумел скрыть свою заинтересованность чередой загадочных убийств. Сколько их было? Три? А может, и больше… Эти сонные медлительные полицейские проворонят все, что у них под самым носом.

Дмитрий Алексеевич был человеком справедливым, поэтому слегка устыдился своих нелестных мыслей об эстонской полиции. В конце концов, они делают все, что могут, но убийца хитер и трудно предугадать его поступки.

Он снова скосил глаза на соседку. Она спала – крепко, по-настоящему, как человек с чистой совестью. Рот слегка приоткрылся, и Старыгин даже уловил легкое похрапывание.

Автобус слегка тряхнуло при подъезде к населенному пункту, и женщина перекатилась по сиденью ближе к Старыгину. Вблизи он увидел, что она довольно молода, только запущена сверх меры.

Дмитрий Алексеевич по роду своей деятельности много общался с прекрасным. И что касается женщин, то тут его вкусы тоже совпадали с его эстетическими пристрастиями.

Старыгин занимался итальянским Возрождением и любил все итальянское – Флоренцию и Пизу, фильмы режиссера Феллини, пиццу «пепиронья» и спагетти «болоньезе», автомобили «Ламбарджини», оперы Верди и сказку про Чипполино, итальянские ботинки и вино кьянти, а еще ризотто, карпаччо, капучино и теплый хлеб под названием «брусчетто». Не любил он только римский аэропорт «Леонардо да Винчи», уж очень тот беспорядочен и неудобен для путешественников, а также никогда не носил итальянских полосатых костюмов.

Женщины нравились ему средиземноморского типа – яркие, большеглазые, с чуть смуглой гладкой кожей и чудными пышными волосами. Надо сказать, что в России такие женщины попадаются гораздо реже, чем в теплых южных странах. Дмитрий Алексеевич мало сокрушался по этому поводу. Он хоть и не чурался женщин, но больше всего на свете любил три вещи: свою работу, свой личный покой, а также своего замечательного рыжего кота Василия, в которого вложил всю нежность одинокого бездетного мужчины и разбаловал поэтому наглого кота сверх всякой меры.

Вспомнив про кота, Старыгин тяжко вздохнул. Василий терпеть не мог оставаться один надолго, отпускал своего хозяина только на службу, а его многочисленные командировки просто ненавидел. Уезжая в Таллинн, оставляя своего любимца на попечение старушки-соседки, Старыгин твердо обещал коту вернуться через два дня, и вот задержался почти на неделю. Он предвидел уже тяжкие объяснения и свои беспомощные оправдания, и как кот будет дуться и капризничать и непременно раздерет когтями что-нибудь из мягкой мебели и сбросит на пол какую-нибудь хрупкую старинную статуэтку.

Автобус остановился.

– Йыхве! – объявил водитель в микрофон. – Стоянка десять минут!

Старыгин вытянул ноги и устроился поудобнее.

– Я могу выйти? – услышал он хрипловатый нетерпеливый голос.

Пришлось вставать и выпускать соседку.

В окно он увидел, как женщина торопливо закурила, жадно затягиваясь и держа сигарету, как мужчина.

«Ее, значит, беспокоить нельзя, – раздраженно думал Старыгин, – а меня, значит, можно. Будет теперь скакать каждую остановку со своими сигаретами… Удивительно бесцеремонная особа!»

Женщина докурила и метко бросила окурок в урну, потом она скрылась в дверях торгового центра, на которых была изображена стилизованная буква «М» желтого цвета. Старыгин только скривился – он терпеть не мог любую быструю еду, а уж тем более из «Макдоналдса».

Водитель уже запустил мотор, и Старыгин с необъяснимым злорадством подумал, как было бы здорово, если бы его соседка опоздала. Но тут она показалась в дверях магазина с пакетом из «Макдоналдса». Увидев автобус под парами, она не стала всплескивать руками и не ринулась его немедленно догонять. Она даже не изменилась в лице, просто сделала несколько широких шагов – и вот она уже стоит в проходе и, протискиваясь мимо Старыгина, снова обдает его запахом табака и свежим морозным духом.

Тронулись. Соседка тут же достала из пакета гамбургер и жареную картошку.

«Гамбургер небось с луком, и соус чесночный, – почти с ненавистью подумал Старыгин. – Ох, скорей бы доехать до Петербурга!»

– Не хотите попробовать? – Соседка неправильно истолковала его взгляд.

– Спасибо, – от неожиданности Дмитрий Алексеевич вздрогнул, – у меня есть еда.

Она поглядела с легкой насмешкой, а может, так показалось Старыгину, и вонзила зубы в гамбургер так, что из котлеты брызнул сок.

Чтобы не смотреть на такое безобразие, он достал из сумки термос с чаем, который любезно приготовила ему симпатичная девушка из гостиничного кафе. Она же положила ему в пакет три горячие булочки с вареньем и марципанами.

Соседка запила свою еду растворимым кофе. Чесноком не пахло, и Старыгин несколько приободрился.

Подъехали к Нарве, высадили пассажиров, соседка снова выскочила покурить, затем началась канитель на границе. Следовало сдать паспорта, получить их обратно, потом выйти вместе со всеми вещами, отстоять очередь на проверку, сунуть паспорт в окошечко и обязательно сделать глупое добродушное лицо, чтобы строгая девушка в окошке ни в чем не заподозрила своего соотечественника, возвращающегося домой. Впрочем, лицо Старыгин делал по привычке, девушке, похоже, было все равно, она больше глядела на фотографию в паспорте.

Когда наконец очутились в России и автобус, набирая скорость, помчался по Таллиннскому шоссе мимо сонных деревень с засыпанными снегом домиками и редкими дымками, поднимающимися из труб, мимо лесов с елями и березами, с прорисованными снежной пылью веточками, мимо заправок с ярко светящимися кафе, Дмитрий Алексеевич почувствовал едва ли не счастье.

«Кажется, все осталось позади, – думал он, – можно выбросить из головы весь этот кошмар с таинственными убийствами и заняться дома своими собственными делами. Которых, надо думать, накопилось великое множество…»

Соседка его снова крепко спала и даже пыталась во сне приткнуться к нему поближе. Старыгин отодвигался как только мог, но автобус тряхнуло на повороте, и коротко стриженная голова утвердилась все же у него на плече. Дмитрий Алексеевич мысленно вздохнул и решил покориться неизбежному. Однако плечо вскоре затекло, и он попытался вернуть женщину в вертикальное положение.

– В чем дело? – Она глядела на него со сна сердитыми глазами.

– Да ни в чем! – рассердился в свою очередь он. – Возьмите наконец себя в руки и не валитесь на плечо незнакомому человеку! Я, может быть, тоже хочу отдохнуть в дороге!

– Думаете, мне самой это нравится? – по-прежнему агрессивно спросила она.

– Уж не знаю! – Он пожал плечами.

– Послушайте, я не спала ночь, а завтра у меня сложнейшая операция. Я должна быть в форме, а для этого нужно выспаться. И вы мне не сможете помешать это сделать!

– Пока что вы мешаете мне! – буркнул Старыгин и подумал про себя, до чего же неприятная ему попалась попутчица.

Она пробормотала себе под нос что-то нелестное про некоторых занудных типов, которым нечего делать в дороге, оттого они и цепляются к людям. Дмитрий Алексеевич окончательно обиделся и решил, что больше не скажет соседке ни слова.

Он попытался задремать, однако перед глазами вдруг возникло лицо мертвой женщины, которую он нашел поздно вечером в темном переулке совсем недалеко от Ратушной площади. Старыгин против воли вспомнил ее широко открытые глаза, глядящие в ночное небо. В глазах этих не было ужаса, они смотрели отрешенно, безразлично. И лицо не исказилось от страха, на нем проступало странное удовлетворение. Весь вид этой при жизни холеной, дорого и со вкусом одетой женщины соответствовал стихам, что были написаны на пожелтевшем листке. Старыгин тотчас вспомнил эти стихи:

Шелка и бархат истлеют в прахРумяна – какой в них прок?Возьмешь с собою лишь стыд и страхВ последнюю из дорог…

Листок с этими стихами он держал тогда в руке. Листок был вырван из той же книги, что купил перед своей смертью профессор Хендрик Саар. Неизвестный убийца похитил книгу у своей первой жертвы и потом с упорством, достойным лучшего применения, вырывал из нее листки со стихами и подкладывал к телам последующих жертв.

Профессору он подложил листок с другими стихами, хотя суть была та же:

От многих знаний много вреда,Всех ждет один конец.И книги тебе не помогут, когдаПридет за тобою жнец.

И этому несчастному убитому священнику он подложил свой листок, Старыгин видел его в полиции, но стихи врезались в память:

Ни ладан церковный тебя не спасет,Ни темные лики икон.Костлявый хозяин с собой несетЕдиный для всех закон.

Старыгин не осознавал, что бормочет врезавшиеся в память стихи вслух. И с удивлением услышал вдруг, как рядом женский хрипловатый голос говорит нечто подобное:

– Бокалов звон и бренчанье шпор,Малиновый плащ с плеча —Но помни! Уже занесен топорБезносого палача.

В полном изумлении Старыгин повернулся к соседке:

– Вы знаете латынь?

– Отчего вас это удивляет? – ответила она вопросом на вопрос и добавила с плохо скрытой досадой: – Ну все, сон пропал, все-таки вы меня разгуляли.

На этот раз Старыгин не обиделся, потому что женщина его заинтриговала.

– Откуда вы взяли эти стихи? Где вы их прочли?

– Не помню… – равнодушно ответила она, – когда-то давно читала, вот сейчас по аналогии вспомнила…

Как уже говорилось, Дмитрий Алексеевич Старыгин был талантливейшим реставратором средневековой живописи. Он обладал острым глазом, твердой рукой, а также осторожностью, хорошо знал историю и литературу, говорил на нескольких языках, знал латынь, чтобы читать старинные манускрипты и трактаты. Но самым главным его качеством, тем, которое помогало ему в работе, являлась феноменальная профессиональная интуиция. Когда Старыгин бывал в ударе, он мог бросить один-единственный взгляд на картину, чтобы угадать под слоем копоти, пыли и всяческих многолетних наслоений самый настоящий шедевр. Его глаза и руки не раз выручали его в самых трудных ситуациях. С помощью интуиции он находил выход из подземного лабиринта, с помощью интуиции сумел открыть дверь, запертую пятьсот лет назад, и отыскать тайник в сундучке, сделанном мастером, жившим во время царствования Рамзеса второго в Древнем Египте.

Однако интуиция не слишком помогала Дмитрию Алексеевичу в изучении человеческой природы, точнее будет сказать, он и не пытался использовать свой дар по пустякам. В отношениях же с женщинами никакая интуиция не действовала, ведь известно же, что женскую интуицию переиграть невозможно, будь мужчина хоть семи пядей во лбу.

В данном же случае знаменитая старыгинская интуиция вовсе не требовалась, достаточно было простой наблюдательности, чтобы понять, что его соседка лжет. Она прекрасно помнит, откуда взялись те стихи, что она прочитала сейчас Старыгину, однако не хочет начинать с ним разговор, потому что он ей неприятен либо просто лень шевелить языком. Нет, все-таки удивительно черствая и равнодушная женщина!

Однако Дмитрий Алексеевич Старыгин не достиг бы успехов в своей работе, если бы не обладал фантастическим терпением и воловьим упорством, поэтому он взял себя в руки и решил добиться своего во что бы то ни стало.

Он глубоко вздохнул и в который уже раз скосил глаза на соседку. Она недовольно смотрела прямо перед собой, как видно, и впрямь расхотела спать.

– Бокалов звон и бренчанье шпор, малиновый плащ с плеча… – повторил Старыгин и задумался, кого могли бы характеризовать такие строчки.

Несомненно, что эти стихи – звенья той же цепи, не зря женщина вспомнила их по аналогии с теми, что прочитал он.

Перед глазами у него прошла вереница персонажей «Пляски смерти», что видел он в церкви Нигулисте – император, король, высокопоставленный священнослужитель, знатная дама. Но были ведь и другие в этой коллекции, наверняка в книге, которую похитили у профессора Саара, изображены все персонажи, количеством двадцать четыре. Кто там еще может быть? Рыцарь, купец, крестьянин, монах, ученый… Ученый с книгами, его, несомненно, имел в виду убийца, когда подкладывал листок убитому профессору.

– Бокалов звон и бренчанье шпор… Малиновый плащ с плеча… – снова забормотал Старыгин.

Перед глазами встал рослый красавец в ярком бархатном камзоле, отороченном благородным мехом. Штаны узкие, а башмаки с удивительно длинными носами. Рука придерживает малиновый плащ, перекинутый через плечо. И круглая шляпа, отороченная тем же благородным мехом…

Где-то Старыгин видел уже такую картину. Щеголь соседствовал со скелетом, одетым в такой же малиновый плащ, только продранный в некоторых местах.

Достав блокнот и карандаш, Старыгин набросал рисунок. Вот молодой человек в нарядной одежде в танцевальной позе. А сзади раскинул руки скелет, готовясь принять его в свои объятия. Щеголь весел и доволен жизнью, он и понятия не имеет, что ждет его за углом. Как, впрочем, и все те люди, которые были убиты в Таллинне. Кто же их убил – маньяк, помешавшийся от долгого созерцания средневековой «Пляски смерти»? Или больной, сбежавший из сумасшедшего дома? Вряд ли, уж слишком изысканный способ убийства…

Тут Старыгин заметил, что соседка вытянула шею, стремясь рассмотреть его рисунок.

Он протянул ей листок.

– Вы видели нечто подобное? Листок из старинной книги? Вы прочитали стихи?

– Вовсе нет, – она покачала головой, и Старыгину захотелось тряхнуть противную бабу как следует, чтобы выбить из нее правдивый и откровенный ответ.

Он тут же обуздал себя – во-первых, ничего таким способом он от этой упрямицы не добьется, а во-вторых, он вспомнил, как легко подняла она тяжелую сумку, когда таможенник на границе попросил показать вещи. А он, Старыгин, все еще не в лучшей форме после того удара по голове в церкви Нигулисте, так что еще неизвестно, кто кого тряхнет.

Она вертела в руках листок, Старыгин обратил внимание на ее руки – тонкие сильные пальцы, ногти коротко острижены, и кожа на руках сухая, так бывает, когда слишком часто моют руки. Тут он вспомнил, что соседка говорила что-то про завтрашнюю операцию, и догадался, что она врач. Причем хирург, потому что именно у них обычно сильные руки, нарочитая грубоватость в повадках, хирурги часто курят и вообще весьма пренебрежительно относятся к собственному здоровью, поскольку не слишком верят в медикаментозное или еще какое лечение, кроме хирургического.

Не зря ходит про хирургов такой анекдот:

«– Сначала попробуйте приложить к больному месту холод, потом припарки. Если это не поможет, будем это место удалять.

– Доктор, но у меня голова болит!

– Следующий!»

Соседка хмыкнула и вернула ему листок.

– Вы неплохо рисуете, – заметила она вскользь.

– Я профессиональный реставратор, – улыбнулся Старыгин, – техникой рисунка, разумеется, тоже владею. Могу и маслом писать немного, и темперой…

Он уловил в своей речи интонации кота Матроскина (а я и на машинке еще могу…) и тут же заметил насмешливые искорки, блеснувшие в глазах соседки. Все замечает вредная баба!

– Положение, знаете ли, обязывает, – сказал Старыгин сухо.

И отвернулся с твердым намерением больше не приставать к соседке с вопросами. Все равно никаких ответов он не получит, а только на хамство нарвется!

И, в конце концов, так ли уж ему необходимо узнать, откуда у нее взялись эти стихи? Он уехал из Таллинна и вряд ли теперь окажется там в ближайшем будущем. Надолго хватило ему впечатлений!

Приезжаешь в город в командировку и для начала узнаешь, что твоего старинного друга и коллегу зарезали ножом на ночной улице, как будто он не известный профессор искусствоведения, а пьяный бомж!

Потом кто-то ощутимо бьет тебя по голове в пустой церкви Нигулисте, и ты забываешь, для чего туда шел.

Затем натыкаешься на труп женщины, тут же приезжает полиция, и тебе дают понять, что ты, приличный законопослушный человек, являешься подозреваемым в убийстве. Правда, инспектор Мяги ничего не сказал и отпустил до утра, пожалел Старыгина, вид у него тогда и правда был не блестящий.

И, наконец, апофеозом всего является третий труп – православного священника, и при нем находят лупу, ту самую знаменитую старыгинскую лупу, с которой он не расставался уже много лет. Она досталась ему по наследству, и он использует ее для работы. И разумеется, для полиции это является безусловным доказательством его, Старыгина, причастности к убийству священника!

Старыгин вспомнил, как смотрел на него инспектор Сепп своими холодными прозрачными глазами, как презрительно тянул слова, вспомнил, каким беспомощным он чувствовал себя в его кабинете, и все оправдания казались глупыми и бессмысленными.

Все обошлось, инспектор Мяги засвидетельствовал его алиби, но даже он, кажется, не поверил, что лупу у Старыгина выкрали, когда напали на него в церкви Нигулисте.

В общем, лупу забрали как вещественное доказательство, а он без нее как без рук… Привык к своему рабочему инструменту…

Старыгин скрипнул зубами и почувствовал, как виски заломило болью.

– Я не видела никакого листка, – донеслось до него как сквозь вату, – эти стихи я слышала от одного больного.

– Вот как? – Старыгин с трудом повернул изрядно уставшую шею, за время пути ему слишком часто пришлось поворачиваться к соседке. – И при каких обстоятельствах это произошло?

И, видя, что она медлит, добавил раздраженно:

– Да договаривайте уж, раз начали! А если не хотите, так и не надо, без вас тошно!

Как ни странно, его грубость не произвела на нее сильного впечатления, а точнее, она вовсе не обратила внимания на его тон.

– Это так для вас важно? – спросила она почти кротко.

– А то вы не видите, – ворчливо ответил Старыгин, – стал бы я вас уговаривать, если бы просто хотел познакомиться.

Тут воспитание взяло верх, и он добавил гораздо мягче:

– Я же вижу, что вам не до пустых разговоров…

– Это верно, – согласилась она, – но раз уж мы все-таки разговорились… Могу я спросить для начала, откуда вы-то знаете про эти стихи? И отчего они вас так волнуют?

Старыгин тяжко вздохнул и рассказал своей случайной соседке все, что случилось с ним по приезде в Таллинн. Он старался говорить кратко, без подробностей не оттого, что не придавал им значения, просто он очень устал.

Надо отдать должное его собеседнице, она не всплескивала руками, не перебивала его глупыми восклицаниями типа «Какой ужас!» или «Ну, обалдеть!», не задавала по ходу дела неквалифицированных вопросов, не глядела с презрительным недоверием и не кривила губы.

Она спокойно смотрела ему в лицо и слушала очень внимательно.

– Ну что? – спросил Старыгин, отпив чаю из термоса, так как от разговоров пересохло в горле. – Верите вы в такую историю?

– Ни за что бы не поверила, – призналась она честно, – если бы не случай, который произошел со мной. Вернее, с больным, которого меня пригласили осмотреть.

Она откашлялась, отхлебнула чаю из предложенного Старыгиным металлического стаканчика и начала было рассказ, но Старыгин перебил ее.

– Давайте, что ли, познакомимся, – предложил он неуверенно, – а то как-то неловко разговаривать с незнакомым человеком… не знаешь даже, как обратиться… Меня зовут…

Он порылся в карманах и протянул ей визитку. Собственно, у него имелись два типа визиток – одни официальные, на русском и на английском, там были указаны все его титулы (такой-то, эксперт, реставратор, член международных обществ и прочая, и прочая, и прочая), другие же самые обычные – имя, фамилия и телефоны.

Старыгин хотел показать соседке простую визитку, но под руку попалась официальная. Она подняла брови, прочитав все титулы, и едва заметно усмехнулась.

– Ну, а вас как зовут?

– Вы не поверите, – она вздохнула. – Агриппиной меня зовут. Агриппина Макаровна Кудряшова. Вот с этим именем и живу.

– А что? – протянул Старыгин. – Имя как имя… император такой был в Древнем Риме… Агриппа.

– Не утешайте! – отмахнулась она. – Я уж привыкла. Ну ладно, слушайте.

По профессии она врач. Кардиохирург, если точнее. И, как это ни пафосно звучит, по призванию тоже. То есть работа для нее всегда была на первом месте. Ей повезло – окончив институт, она попала на стажировку к профессору Сатарову. Профессор изобрел уникальный метод операций на сердце и успешно его внедрял. Он взял ее к себе, за что она, Агриппина, не устает благодарить судьбу. С тех пор прошли годы, профессор Сатаров стал академиком, теперь у него своя клиника, он часто представляет свой метод на мировых конгрессах и симпозиумах. Оперирует он теперь гораздо реже – все же возраст дает себя знать. Зато он воспитал целую плеяду учеников, и она, Агриппина Кудряшова, очень гордится, что принадлежит к их числу.

Слушая эту прелюдию, Старыгину хотелось насмешливо хмыкнуть. Или саркастически улыбнуться. Или уж просто поднять брови якобы в немом удивлении. Этим он хотел дать понять своей не слишком любезной соседке, что, конечно, ей верит, но не понимает той горячности, с которой она рассказывает о своей профессии.

Впрочем, никакой горячности в ее рассказе не было. Просто и спокойно она констатировала факты – да, она любит свою работу, и работа эта для нее всегда была и будет на первом месте.

Старыгин решил не заедаться, тем более что Агриппина перешла к делу.

Она приехала в Таллинн за день до Старыгина. Ее пригласили эстонские коллеги провести сложную операцию на сердце. Как она уже говорила, она владеет уникальным методом профессора Сатарова, и коллеги пользуются случаем поучиться, так сказать, на примере. Операция прошла удачно, и Агриппина задержалась на несколько дней, потому что, во-первых, хотела понаблюдать за пациентом, а во-вторых, коллеги пригласили ее на банкет по случаю юбилея заведующего клиникой, неудобно было отказаться. Ну, еще она консультировала врачей по поводу сложных случаев, в общем, работы хватало, дни зря не проходили.

Автобус замедлил ход и остановился.

– Кингисепп! – сказал водитель. – Следующая остановка – Петербург. Кто собирается у метро выходить, переставьте свой багаж на правую сторону!

Старыгин встал с места, чтобы выпустить соседку. Она накинула куртку и резво устремилась на перекур. Он тоже решил выйти поразмяться – до города ехать еще часа полтора, ноги затекут. Господи, как домой хочется!

В Кингисеппе никто не вышел, зато сели трое – высокий старик в длинном черном пальто, тяжело опирающийся на палку, и молодой папаша с девочкой на руках. Девочка крепко спала. Старыгин подхватил сумку и помог старику забраться в автобус. Тот дышал тяжело, с присвистом, но глядел бодро.

Старыгин перехватил зоркий взгляд, которым окинула старика Агриппина. Было такое чувство, что она просветила старика рентгеном, тут же все поняла, поставила диагноз и выбрала лечение. Наверное, у него, Старыгина, бывает такой взгляд, когда он глядит на картину перед реставрацией.

Наконец все сели, и автобус снова тронулся в путь. Старыгин на миг испугался, что его своенравная соседка захочет сейчас поспать и не доскажет ему свою историю. Однако она расположилась поудобнее и продолжала рассказ.

Сегодня утром она забежала в больницу, чтобы забрать нужные бумаги и еще раз взглянуть на прооперированного пациента. Там все было нормально. Она немного задержалась, потому что ждала коллег, чтобы попрощаться.

Накануне многие были на юбилее в ресторане гостиницы Ревель-парк, она-то ушла раньше, а другие остались. И, зная, что задержатся, на сегодняшнее утро никаких операций не назначали.

Старыгин помнил по своему прошлому приезду, что гостиница Ревель-парк – весьма приличный дорогой отель. И ресторан там тоже шикарный, гостей принимают по высшему разряду, требуют соблюдать дресс-код. Мужчин если не в смокингах, то уж без галстука точно не пустят, а для дам обязательны вечерние туалеты. Тем более на торжественный банкет по случаю юбилея. И вот интересно, как выглядела его новая знакомая в вечернем платье… Выходило, что никак. Больше того, Старыгин был почти уверен, что и платья-то вечернего в ее гардеробе нету. Как же она вышла из положения… Не в джинсах же в дорогой ресторан идти! Хотя… с этой мадам станется, она все делает как ей удобно.

– Взяла напрокат платье и палантин, – сказала Агриппина, – вам же интересно.

Старыгин был уверен, что ни слова не сказал вслух. Мысли их там, в медицинском институте, учат читать, что ли?

– С чего вы взяли, что меня интересуют такие подробности? – стал горячо и многословно оправдываться Старыгин.

– У вас все на лице написано, – спокойно ответила она.

– Вы не отвлекайтесь. – Дмитрий Алексеевич взял себя в руки и решил держаться потверже, – вы по делу говорите, а то вон скоро приедем, и я так и не узнаю, откуда вы слышали те стихи.

Соседка поняла намек Старыгина, что, как только автобус остановится в Петербурге на Балтийском вокзале, они распрощаются, причем без всякой сердечности, и больше никогда не увидятся. И что совместная шестичасовая поездка на автобусе если и повод для знакомства, то вовсе не обязательно это знакомство потом продолжать. Даже крайне нежелательно.

Агриппина бросила на Старыгина косой взгляд, но, надо думать, признала его правоту. А скорее всего, он был ей так же несимпатичен, как и она ему. Поэтому она не стала заедаться, а продолжила рассказ.

Она собралась уже уходить из больницы, когда в ординаторскую вошел дежурный врач и пригласил ее поглядеть на поступившего ночью больного.

– Вам это будет интересно!

Больной, вернее раненый, находился в отдельном боксе. Ему уже оказали помощь, он лежал на спине, на груди – тугая повязка. Это был молодой человек, бледный от потери крови, со спутанными светлыми волосами и запекшимися губами.

Сестра внесла капельницу. На вопрос доктора Кудряшовой, какие у юноши ранения, дежурный врач ответил, что рана одна, колотая. Удар в левую сторону груди длинным узким стилетом. Удар нанесен сильной твердой рукой, несомненно, с намерением убить.

– В левую сторону груди? – Агриппина удивленно рассматривала повязку. – Но ведь…

– Да-да, – улыбнулся дежурный врач, – нападающий метил в сердце. И попал бы, потому что ударил умело, но, к счастью для молодого человека, в строении его тела присутствует некоторая аномалия. Я, собственно, поэтому вас и позвал.

Он показал снимки, и Кудряшова увидела, что сердце у больного расположено не совсем там, где ему должно находиться.

– Неужели у раненого сердце с правой стороны? – вклинился тут Старыгин.

– Отчего же вы удивляетесь? – Его собеседница пожала плечами. – Это хоть и редкий, но вполне естественный случай. Сердце слегка смещено вправо, так бывает. Это спасло больному жизнь. Рана, конечно, глубокая, задето легкое, он потерял много крови, но сердце, к счастью, не затронуто, так что все с ним будет в порядке. Рана заживет быстро – организм молодой, сильный.

– Ну, а стихи-то тут при чем? – опомнился Старыгин.

Рассмотрев снимки, доктор Кудряшова переключилась на больного. Он был в таком возбужденном состоянии, что сестра никак не могла установить капельницу. Больной ворочался в кровати, метался, рискуя сбить повязку, был весь в поту и бормотал в бреду какие-то непонятные слова. Прислушавшись, Агриппина с удивлением узнала латинские стихи. Да-да, вот эти самые, «бокалов звон и бренчанье шпор, малиновый плащ с плеча» и так далее.

– А вы откуда знаете латынь? – снова не выдержал Старыгин, но тут же осекся под ее насмешливым взглядом.

– Я же все-таки врач, для нас некоторые познания в этой области обязательны. А когда училась, захотелось почитать трактаты Парацельса и Авиценны. Он-то писал на арабском, но я предпочла перевод на латинский, с арабским уж совсем туго…

Старыгин согласно кивнул и подумал, что, наверное, она и вправду увлечена работой и замечательный специалист в своем деле. Он, конечно, уважает таких людей, однако именно эта женщина была ему неприятна. Есть в ней что-то грубоватое, если не сказать, жестокое. А также внешность, уж слишком она запущена. Эти кое-как подстриженные волосы, сухая кожа, жесткий взгляд, полное отсутствие косметики… Впрочем, ему нет до этого дела.

– Что еще вы можете сказать о молодом человеке? Вы представляете примерно, как он выглядел до болезни? И кем был?

Наверное, ей показалось, что Старыгин задал вопрос слишком требовательно, потому что сперва она нахмурилась, но потом поглядела в окно и поняла, что времени на выяснение отношений совсем не осталось.

Раненый поступил в клинику поздно ночью. Машину «Скорой помощи» вызвал швейцар ресторана на Ратушной площади. Ресторан работал до последнего посетителя, и развеселая компания финских туристов задержалась допоздна.

Швейцар подремывал в холле, дверь по позднему времени была закрыта, да и холодно было, все же зима.

Швейцар не видел, откуда появилась темная, с трудом передвигающаяся фигура, он опомнился только, когда увидел, что человек сползает по стеклянной двери, оставляя за собой кровавую полосу. Когда открыли дверь и рассмотрели пострадавшего, то увидели, что кровавый след тянется от узкого переулка вдоль части площади. Очевидно, его ранили в безлюдном переулке, и человек из последних сил добрел до освещенного ресторана. Когда его подняли с ледяных каменных плит, он уже потерял сознание.

В больнице обработали рану, сделали переливание крови, однако раненый в себя не пришел. Он бредил, метался в жару и говорил на непонятном языке, который только она, доктор Кудряшова, идентифицировала как латынь. Потом, правда, сказал несколько слов по-русски. Но это ни о чем не говорит – в Таллинне, по последним сведениям, проживает едва ли не четверть русских.

Документов при нем никаких не нашли, в карманах вообще ничего не обнаружилось – ни бумажника, ни ключей, ни паспорта.

Тут соседка Старыгина немного помедлила, вроде как запнулась, но он не обратил на это внимания.

– Полицию вызывали? – спросил он.

– Разумеется, – она пожала плечами, – те решили, что юношу ограбили. Обещали утром прислать в больницу следователя. Врачи передали им, чтобы не торопились – все равно с раненым поговорить пока нельзя, он в себя не приходит. Но непременно очнется – здоровый, красивый парень, кожа чистая, мускулы накачанные, видно, в тренажерный зал ходит регулярно. Что еще? Одежды я его не видела, где-то она у них лежит, вся кровью измазанная, но по внешнему виду могу сказать, что парень не из бедных. Волосы хорошие, руки чистые, даже, кажется, маникюр у него был… Сам весь гладкий, загорелый… и вот еще что… по некоторым признакам ясно, что нюхал он кокаин. Не то чтобы наркоман, а так, баловался. А такое удовольствие только обеспеченным людям доступно.

– Ну что, судя по вашему описанию, к нему вполне подходят эти стихи, – протянул Старыгин, – они характеризуют богатого щеголя, этакого легкомысленного прожигателя жизни – «Бокалов звон и бренчанье шпор…». А листка, вырванного из старой книги, при нем не нашли?

– Может, и был листок, да остался там, на месте преступления.

– Да, в этом случае убийца прокололся… – протянул Старыгин, – никак он не мог предположить, что у парня сердце не на месте. Что ж, молодому человеку повезло. Непонятно только, откуда он знает латынь…

– А он ее вовсе может и не знать, – невозмутимо ответила Агриппина, – просто слышал этот текст от нападавшего, вот и отпечаталось в памяти… Такие случаи бывают…

– Ну, вам виднее, – вздохнул Старыгин. – Однако боюсь, что мой знакомый инспектор Мяги об этом случае не узнает. То есть, может, и узнает, но никак не свяжет его с предыдущими тремя убийствами. А ведь связь несомненно есть.

– Метро «Автово»! – объявил водитель, притормаживая. – Кто выходит, поторопитесь, тут долго стоять нельзя!

– Ох, поеду я на метро! – спохватился Старыгин. – Может, пораньше успею, пока соседка не спит, с ней насчет Василия переговорить! Ну, счастливо оставаться, весьма признателен за приятную беседу!

Это он крикнул уже на бегу, и даже постороннему человеку было ясно, что говорится это не от души, а по инерции.

Агриппина все поняла правильно, да она и не ждала никаких любезностей. Если честно, она от мужчин вообще не ждала ничего, кроме неприятностей. Поэтому старалась поменьше с ними общаться.

Старыгин подбежал к двери, потом вернулся, потому что вспомнил, что забыл термос, засунутый им в карман переднего сиденья. Не взглянув на Агриппину, он махнул рукой и выкатился последним из автобуса, подхватывая падающие шарф и перчатки.

Глядя на него из окна автобуса, она только пожала плечами. Старыгин подхватил сумку и пошел к метро, не оглянувшись. Агриппина прикрыла глаза.

Все-таки удивительно бестолковый тип – бегает, суетится, много лишних слов говорит… Ну зачем ей знать про какую-то соседку, с которой нужно говорить насчет какого-то Василия. При чем тут соседка? А жены-то, видно, у этого типа нету, потому что если бы была, то он спокойнее бы себя вел. Женатый мужик живет как у Христа за пазухой, жена ему ничего не сделает, обо всем позаботится, ему и думать ни о чем не нужно… А впрочем, какое ей, Агриппине, до всего этого дело? Черт, хотела же в дороге выспаться, так разве дадут…

В церкви темнело.

Мастер Нотке вынужден был отложить кисть и прекратить работу – глаза уже с трудом различали цвета и линии.

Тем более что сейчас ему предстояло завершить важную, ответственную часть труда – он закончил фигуру знатной дамы с лицом дочери советника Вайсгартена, оставалось наложить несколько последних мазков теплого розового тона, чтобы лицо дамы заиграло красками жизни, контрастируя с землистой бледностью ее мертвого кавалера, подчеркивая бесконечный ужас ожидающей каждого смерти, тщету и временность земной красоты и прелести…

Мастер работал быстро, используя каждую минуту короткого зимнего дня, чтобы угодить своему странному заказчику, но советник снова и снова приходил, чтобы поторопить художника.

Все равно сейчас работать уже нельзя. Конечно, можно попытаться сделать что-то при свете факелов, но мастер боялся утратить цвет, боялся нарушить сложную и волшебную игру красок.

Мастер посмотрел в угол, туда, где работали двое его подмастерьев.

Сейчас только один, старший, Ганс был на своем месте, усердно перетирал краски, младший, Фриц, куда-то запропастился.

Не успел мастер разгневаться, как под церковными сводами раздался топот легких ног, и непослушный мальчишка пробежал по проходу между скамьями.

Мастер ловко ухватил его за ухо, крутанул.

– Отпустите, хозяин! – взвыл мальчишка. – Отпустите меня! Больно! Очень больно!

– То-то – больно! – проговорил мастер строго. – Сколько раз я тебе говорил, чтобы не смел уходить без спросу!

– Погодите, хозяин! – взмолился Фриц. – Что я скажу… вы меня еще благодарить будете… я разузнал важное…

– Что ты там мог разузнать? Небось какую-нибудь глупую сплетню, не стоящую внимания! – недоверчиво переспросил мастер, однако немного ослабил хватку.

– Слуга из дома господина советника Вайсгартена сказал мне… – прошептал мальчишка, и тут же замолк. Хитрый бесенок знал, что хозяин заинтересуется и теперь будет тянуть с ответом, будет мучить его неизвестностью.

– Ну, что он тебе сказал? – повторил мастер нетерпеливо и сильнее дернул за ухо.

– Не крутите ухи! Больно же! – взвыл мальчишка.

– Не ухи, а уши! – поправил его хозяин. – Учись говорить как порядочные люди, а не как темная деревенщина! Так что сказал тебе слуга Вайсгартена?

– К ним в дом снова наведалась Болезнь! – прошептал Фриц испуганно. – Нынче у них побывал Черный Доктор, а потом – приходский священник… он соборовал барышню Шарлотту, единственную дочь советника…

– Ты не врешь, Фрицци? – переспросил мастер и повернулся к незавершенной картине.

На нее упал последний солнечный луч, и мастер увидел лицо Шарлотты Вайсгартен, полное смертной муки и безысходной тоски перед неведомым…

– Зачем мне врать, господин! – воскликнул мальчишка, пытаясь вывернуться из руки хозяина. – Это чистая правда, провалиться мне на этом месте!

И тут мастер Бернт услышал в глубине церковного нефа медленные, неуверенные, шаркающие шаги старика. Отпустив ухо подмастерья, он шепнул мальчишке, чтобы тот скрылся с глаз, и двинулся навстречу советнику.

Советник Вайсгартен вышел из тени на свет, падающий от высокого стрельчатого окна, – и мастер поразился происшедшей в его лице, во всем его облике перемене. Лицо старика, и до того усталое, изможденное, опустошенное, сегодня напоминало полуразрушенный дом, который давно покинули жильцы, в котором поселились сквозняки, привидения и дикие звери. Дом с выбитыми окнами, выломанными дверями, обвалившимися стенами.

Подбородок старика трясся, щеки обвисли и посерели, седые волосы свисали мертвыми спутанными прядями. И только глаза горели прежним огнем, только в них еще присутствовала жизнь и воля.

И еще одно яркое и живое пятно было в его тусклой фигуре.

Перстень с огромным рубином, знаменитый перстень крестоносцев сиял на правой руке советника, как третий глаз – бессонный, пылающий, дьявольский глаз.

– Как подвигается твоя работа? – спросил старик голосом хриплым и надтреснутым, словно карканье старого ворона разнеслось под церковными сводами.

– Я близок к завершению, – ответил художник с поклоном. – Еще, возможно, месяц…

– Месяц? – переспросил советник, и его землистое лицо начало наливаться кровью. – У меня нет месяца! Постарайся закончить работу быстрее, мастер Нотке! Постарайся закончить ее быстрее – и ты получишь огромную, царскую награду! Ты станешь богатым человеком, мастер Нотке! Поистине богатым человеком.

– Благодарю вас, почтенный советник! – Мастер низко поклонился. – Однако… однако до меня дошли слухи, что в вашем доме снова случилось несчастье…

– Дурные вести распространяются очень быстро, – прокаркал старик. – Но смерть приходит еще быстрее. Поэтому тебе надлежит поспешить, мастер Нотке…

– Примите мои соболезнования, господин советник… – проговорил художник, опустив глаза. – Я понимаю ваше горе…

– Никто не может понять моего горя! – перебил его старик, и по его лицу пробежала мучительная судорога. – Никто не может разделить его! Моя Лотта, моя плоть и кровь… девочка моя… моя любимая, моя единственная дочь…

– Так, может, мы изменим условия нашего договора? – неуверенно проговорил мастер. – Может быть, мне не следует придавать последнему образу черты лица вашего младшего сына?

– Что?! – Голос советника окреп, он разнесся под церковными сводами как гром. – Как смеешь ты говорить такое? Мы заключили договор – и ты выполнишь его до конца! Я заплатил за него страшную цену – и не остановлюсь на полпути! Делай то, что должно, мастер Нотке, или ты ощутишь на себе тяжесть моего гнева!

– Но…

– Никаких «но»! Ты завершишь работу в соответствии с моим пожеланием – и завершишь ее быстро, так быстро, как только сможешь! Иначе ты пожалеешь о том, что родился на свет, и о том, что поселился в вольном городе Любеке!

– Как вам будет угодно! – тихо отозвался художник и отступил к колонне.

В церкви темнело, и страшное лицо советника Вайсгартена стало почти неразличимо.

Агриппина поглядела на часы, увидела, что еще без пяти одиннадцать, и открыла дверь своим ключом. На нее тут же пахнуло запахами коммунальной квартиры – щами, подгорелой кашей, хлоркой и средством от клопов.

Агриппина привычно подавила тяжелый вздох. Дом, милый дом! Да, вот уже восемь лет она должна считать домом вот эту дремучую коммуналку. Ну да ладно, сейчас не время сокрушаться и мечтать о несбыточном.

Стараясь не топать, она сделала несколько шагов по длинному коридору. Тотчас открылась ближняя дверь и выглянула голова, покрытая седыми мелкими кудряшками. Старуха Курослепова была, как всегда, на посту.

– Здрасте! – буркнула Агриппина, хотя знала, что зря.

Ответа на свое приветствие она, как обычно, не дождалась, старуха пожевала губами и подозрительно посмотрела на пол.

Коридор был длинный, пустой и темный. Пол застелен дешевым линолеумом унылого серого цвета – года два назад ЖЭК расщедрился и сделал ремонт, причем денег хватило только на полы. Обшарпанные стены украшал только один предмет – график уборки мест общего пользования. Заголовок был художественно выполнен внуком Курослеповых Степой, сама же бабка ежемесячно расчерчивала график и вписывала туда числа и фамилии. И неукоснительно следила за уборкой. Полы в коридоре и кухне были вылизаны до блеска, но радости это не прибавляло. В коридоре Курослеповы не разрешали повесить никому из жильцов даже вешалки. Впрочем, никому не приходило в голову оставлять без присмотра что-нибудь ценное.

В квартире было пять комнат, две из них занимали старожилы Курослеповы – мать, сын с невесткой и внук Степа, причем одна комната находилась возле входной двери, а вторая – возле кухни, старуха высудила ее в свое время после смерти одинокого пенсионера Леонидыча. В третьей комнате жила армянская семья, беженцы из Нагорного Карабаха – родители и трое черноглазых мальчиков-погодков. Отец семейства работал водителем маршрутки, мама Ануш убирала в магазине напротив. Старуха Курослепова ела несчастную Ануш поедом, упрекая в неряшливости и нерадивости, хотя та была аккуратна, тиха и молчалива. Со старухой всегда была солидарна Валентина Стукова, еще одна квартиросъемщица – унылая баба с вечно раздутой флюсом щекой. Все вечера она торчала на кухне, жалуясь бабке Курослеповой на мужа-алкоголика и прохаживаясь по поводу разных пришлых неизвестно откуда, причем эти разговоры всегда кончались одинаково – «Понаехали тут»!

Ануш только отмалчивалась. Агриппину она боготворила, потому что у ее младшего мальчика от перемены климата развилась астма, и Агриппина не раз выводила его из приступа. Остальные соседи к Агриппине не очень цеплялись – она умела постоять за себя.

В квартире было тихо, Курослеповы завели казарменные порядки – после одиннадцати никакого шума. Армянская семья ложилась рано – отцу вставать чуть свет, у самих Курослеповых тихонько бормотал телевизор, Валька Стукова прочно заняла ванную.

Агриппина наскоро сполоснула руки и лицо на кухне, выпила воды и легла спать, чтобы вскочить по будильнику без пятнадцати семь. Очень удобно – маршруточник уже ушел, а остальные еще не вставали, так что ванная свободна.

В этот день у нее проходила обычная плановая операция. Агриппина работала спокойно, уверенно и не сомневалась, что все будет в порядке, но, когда основная часть операции была уже закончена и ассистент уже зашивал операционный разрез, артериальное давление пациента начало внезапно падать.

Вся бригада сгрудилась вокруг больного. Агриппина сделала укол адреналина, но давление продолжало падать, и скоро сердце пациента остановилось.

– Мы его теряем! – крикнула Агриппина.

Она сделала еще один укол, потом попыталась применить непрямой массаж сердца, но ничего не помогало.

Ассистенты подкатили к операционному столу дефибриллятор, Агриппина приложила контакты к грудной клетке, скомандовала:

– Разряд!

Через тело пациента прошло несколько тысяч вольт, его подбросило судорогой – но на мониторе по-прежнему была прямая линия, сердце не запускалось.

Повторили дефибрилляцию еще трижды – но ничего не менялось.

– Все, – проговорила Агриппина усталым и безнадежным голосом. – Мы его потеряли…

Лицо ее посерело, под глазами проступили темные круги.

В такие дни она жалела, что выбрала специальность кардиохирурга. Слишком близко и слишком часто ей приходилось видеть смерть, а самое главное – она постоянно мучила себя вопросом, все ли она сделала, чтобы спасти пациента…

Конечно, гораздо чаще бывали другие дни – операции проходили успешно, и она радовалась, что спасла еще одну человеческую жизнь. Однако одна неудача могла испортить настроение, зачеркнув десяток блестящих операций…

– Не корите себя, Агриппина Макаровна! – проговорила молодая сестра Саша. – Вы все сделали отлично, он сам не захотел жить!

Агриппина понимала, что девушка права. Очень часто в ее практике бывало, что пациент умирал без видимой причины – оттого, что он не хотел бороться за свою жизнь, цепляться за нее руками и ногами… Ведь не все зависит от врача, пациент тоже должен приложить свои силы, чтобы выкарабкаться!

Однако это утешение было слабым.

Агриппина сбросила на руки сестры халат, стянула тонкие резиновые перчатки, умылась и покинула операционную.

В таком состоянии она не могла больше работать, да и сегодня ее смена уже закончилась, и она побрела домой.

Единственное, чего она сейчас хотела, – это остаться одной, выпить горячего чая и полежать с закрытыми глазами.

Уснуть, конечно, не удастся, но хотя бы просто полежать… или почитать какую-нибудь пустую, необременительную книжку, чтобы отвлечься, забыть мертвые глаза сегодняшнего пациента…

Однако и этим ее мечтам не суждено было осуществиться.

Открыв дверь квартиры и пройдя по пустому, голому коридору, она вошла в свою комнату… и в испуге попятилась.

В первый момент она даже подумала, что ошиблась дверью, вошла в чужую комнату, но тут же отбросила дурацкую мысль – ведь она отперла дверь своим ключом!

Однако узнать свою комнату Агриппина смогла с огромным трудом.

Обычно у нее в комнате царил абсолютный порядок, порядок и чистота, как в операционной. Каждая вещь, каждая книга лежали на своем месте, шерстяной клетчатый плед аккуратно покрывал диван, на белоснежной скатерти не было ни одной складки, на письменном столе ни пылинки.

Этим порядком Агриппина словно пыталась отгородиться от грязи и хаоса внешнего мира, пыталась ввести его в рамки.

Сейчас же по комнате словно промчался тропический ураган.

Скатерть сдернута со стола, плед сброшен на пол, книги выкинуты из шкафа и с полок, ящики письменного стола выдвинуты, и их содержимое валяется на полу в полном беспорядке.

– Да что же это такое! – вскрикнула Агриппина, сжав кулаки.

Это стало последней каплей.

Агриппина вылетела в коридор… и перед самой своей дверью наткнулась на Федора Стукова, беззлобного алкоголика, обитающего в комнате возле кухни.

Федор обитал там не один, а с женой Валентиной, унылой занудливой теткой, работающей приемщицей в химчистке. Валентина давно отчаялась победить пьянство мужа и старалась хотя бы держать его в допустимых рамках. Когда Федор очередной раз приползал домой на бровях, жена не впускала его в комнату, а бросала на пол перед дверью старое ватное одеяло, на котором безропотный алкоголик и проводил ночь.

Увидев Федора, Агриппина вообразила, что он каким-то образом причастен к разгрому в ее комнате. Действительно, хоть он и был человеком безобидным, но от алкоголика можно ждать чего угодно. Кроме того, остальные соседи весь день были на работе, а Федор ошивался дома, маясь тяжелым похмельем.

– Твоя работа?! – рявкнула Агриппина, схватив соседа за воротник и как следует встряхнув. – Ты у меня похозяйничал, пьянь хроническая? Да я ж тебя наизнанку выверну и солью посыплю!

– Груня, ты чего! – заверещал несчастный пьянчужка, безуспешно пытаясь вырваться из сильных рук кардиохирурга. – Груня, да как ты могла про меня такое подумать? Да ты же знаешь, как я тебя люблю и уважаю! Просто со страшной силой!

– Да ты самого себя давно не уважаешь! – проговорила Агриппина, немного ослабляя хватку и пытаясь взять себя в руки. – Да, честно говоря, и не за что…

Она немного выпустила пар и осознала, что алкоголик вряд ли причастен к акту вандализма.

– Зря ты так, Груня! – ответил Федор с пьяной слезой в голосе. – Федор Стуков чужого никогда не тронет, кого хочешь спроси… А сейчас я от них сам пострадал, не меньше твоего!

– От них? От кого это – от них? – заинтересованно переспросила Агриппина.

– А я знаю? – с горечью выдохнул Федор. – Они же тебя искали! Значит, тебе виднее, кто они такие!

– А ну рассказывай толком и по порядку! – потребовала Агриппина и для большей убедительности еще раз встряхнула несчастного алкоголика. Как врач, она понимала, что точно рассчитанное физическое воздействие замечательно освежает память. Особенно у людей с неустойчивой психикой, подорванной регулярным употреблением алкоголя.

Федор клацнул зубами, жалобно икнул и приступил к рассказу.

Если верить его изложению, он мирно дремал на ватном одеяле под дверью своей комнаты, поскольку жена Валентина, уйдя на работу, заперла двери на замок, а ключ унесла с собой. Федор давно примирился с существующим положением вещей и даже ничего не ответил на ругань старухи Курослеповой, которая перед походом в магазин обругала его по-всякому. Федор обрадовался наступившей тишине, как вдруг в квартире неизвестным способом появились два весьма подозрительных типа, которые грубо подняли его на ноги и принялись допрашивать. Собственно, интересовал их один вопрос – в какой комнате проживает Агриппина Кудряшова.

– Ох, сомневаюсь я, что они сами в квартиру проникли! – проговорила Агриппина, которая хорошо знала слабохарактерного соседа. – Не иначе, как сам ты их запустил!

– Зачем сам? Почему сам? – заюлил Федор, из чего Агриппина сделала вывод, что ее догадка вполне справедлива.

– А если ты сама все знаешь, так чего меня спрашиваешь? – обиженно протянул алкоголик.

– А как они выглядели – это-то ты помнишь?

– Вот с этим сложнее… – Федор виновато потупился. – Память у меня не та, что прежде… вроде бы один длинный, другой короткий, и оба такие… кожаные.

– Ладно, продолжай!

– Я, Агриппина, долго держался! – гордо заявил Федор. – Прямо как партизан на допросе. Помнишь, фильм такой был – «Подвиг разведчика»? Вот это прямо про меня! Не выдавал им тебя… потому как сразу видно – опасные они люди, криминальные, или даже еще хуже… Но сама знаешь – возможности человеческого организма не безграничны, и после жестоких пыток и избиений пришлось мне им показать твою комнату… Ну, тогда они туда проникли, а меня, как нежевательного… то есть нежелательного свидетеля решили устранить, для чего ударили чем-то тяжелым по голове. Мой богатырский организм победил смерть, я выжил, как ты видишь, но после того удара больше ничего не помню…

Увидев в глазах соседки явное недоверие и сомнение в своей стойкости, Федор с гордостью предъявил ей свою голову, на которой под спутанными и давно немытыми волосами просматривалась заметная кровоточащая ссадина.

Хоть Агриппина и рассердилась на соседа, но, как настоящий врач, увидев такое серьезное повреждение, охнула и потащила его в ванную комнату.

Как и в остальных помещениях удивительной квартиры, в ванной царила совершенная пустота – жлобы-соседи не держали здесь ни мыла, ни полотенец, ни каких-либо других средств личной гигиены. По мнению Курослеповых, каждому полагалось приносить свое. Первое время Агриппина пыталась бороться с такой постановкой вопроса. Она покупала мыло и оставляла его в ванной. Мыло пропадало в тот же день вместе с мыльницей, как и туалетная бумага. Пришлось смириться.

Агриппина принесла из своей комнаты пузырек медицинского спирта, кое-как промыла им рану доморощенного партизана и заклеила ее бактерицидным пластырем.

Почувствовав запах спирта, Федор оживился. В глазах его появилось задумчивое выражение, губы тронула легкая просветленная улыбка.

– Медицинский… – проговорил он мечтательно. – Девяносто шесть градусов… я прямо как будто молодость вспомнил, годы свои золотые… а нельзя ли мне, Груня, хоть немножко внутрь? Для поддержания ослабленного постоянными стрессами организма? Буквально пять грамм? Ну, или пять с половиной?

– И не мечтай, – строго отрезала Агриппина, закручивая пузырек. – Алкоголь – это яд. И какими же стрессами, интересно знать, ослаблен твой организм?

– Как – какими? – воскликнул Федор в праведном возмущении. – А повсеместное обнищание народа? А сложная международная обстановка? А глобальное потепление, наконец? А таяние антарктических льдов? Как я могу быть спокоен в таких обстоятельствах?

– Ты бы лучше пить бросил и на работу устроился, чем за Антарктиду переживать, – проговорила Агриппина, наклеивая для верности еще одну полоску пластыря.

Разделавшись с соседом и отправив его обратно на одеяло, Агриппина вернулась в свою комнату.

История, рассказанная Федором, казалась бессмысленной и неправдоподобной, но никаких других объяснений устроенному в ее жилище погрому у нее не нашлось. Как человек практичный и реалистический, она не стала ломать голову над неразрешимой загадкой, а принялась наводить в комнате хотя бы некоторый порядок.

Через час здесь хотя бы можно было находиться без вреда для психики. Агриппина решила наконец отдохнуть, но тут вспомнила, что до сих пор не разобрала дорожную сумку, с которой вчера приехала из Таллинна. В этой сумке были кое-какие необходимые вещи, поэтому она выволокла ее из-под вешалки, куда засунула накануне.

Как и все остальное в комнате, содержимое сумки было безжалостно перерыто неизвестными злоумышленниками и кое-как запихнуто обратно. Однако, сунувшись внутрь сумки, Агриппина с удивлением увидела вместо своих собственных вещей чужие. Мало того – вещи эти были несомненно мужские.

Она увидела пакет с грязными носками, два галстука, свитер довольно большого размера и бритвенные принадлежности – все это абсолютно точно указывало на половую принадлежность владельца.

В первый момент Агриппина почувствовала совершенную растерянность перед таким необъяснимым фактом, но затем под грудой мужских вещей она обнаружила несколько книг.

Книги были посвящены истории средневекового изобразительного искусства и технике реставрации живописи. Одна из них явно предназначалась в подарок – на титульном листе красивым почерком было написано:

«Уважаемому профессору Саару от автора. Д. Старыгин».

На обложке стояла та же фамилия – Дмитрий Старыгин. Сама книга посвящалась опыту реставрации средневековой и ренессансной итальянской живописи.

Тут Агриппина вспомнила своего соседа по автобусу. Он показался ей очень неприятным типом – крайне самоуверенным, ограниченным, с замашками сноба и зазнайки. Да еще и жутко приставучим – так и не дал выспаться в дороге, привязался с какими-то латинскими стихами, рассказал невероятную путаную историю: что-то про «Пляску смерти» и людей, которых убивали, подкладывая листки со стихами.

Как выяснилось, к этим его качествам следовало добавить рассеянность, граничащую с тупостью.

Агриппина поняла, как все произошло: реставратор вышел из автобуса раньше нее, около станции метро, и вместо своей сумки взял стоявшую рядом Агриппинину. Конечно, сумки очень похожи, одной и той же фирмы и одинакового цвета, но надо же все-таки хоть немножко соображать!

Агриппина возмущенно фыркнула.

Ох уж эти мужчины! От самомнения буквально раздуваются, а сами ни на что не способны! Абсолютно не приспособлены к самостоятельной жизни! Вот теперь ей придется разыскивать этого самоуверенного реставратора, чтобы вернуть свои вещи… Однако как же он-то до сих пор не хватился? А, да что говорить, эти мужики, они и за месяц сумку не разберут!

Это доказывает, что он не женат, уж жена-то точно сразу же схватилась бы за сумку! И, увидев в ней женские вещи, устроила бы муженьку такой скандал, что он ночью бы побежал сумку менять!

Агриппина тут же рассердилась на себя за глупые мысли. Да какое ей дело, женат этот тип или не женат! Ей нужно думать, как получить обратно свои вещи!

Она машинально перевернула книгу, и на задней стороне обложки увидела фотографию своего случайного соседа – на нее смотрел мужчина примерно сорока лет, хорошие волосы с легкой проседью, серые глаза… типичный самоуверенный мужик, наверняка избалованный женским вниманием!..

Агриппина с раздражением подумала, что зазнайка-реставратор еще, чего доброго, вообразит, что она специально искала встречи с ним, и ее настроение, и без того плохое, еще больше испортилось.

Однако ей очень нужно было вернуть свои вещи, и она решила отбросить все неприятные моменты и отыскать этого малосимпатичного человека.

Тут она задумалась, как его найти в многомиллионном городе.

Конечно, он ей представился, да и на книге написаны его имя и фамилия, но по таким скудным данным вряд ли она найдет его адрес или телефон.

Но тут она вспомнила, как Старыгин сказал, что работает в Эрмитаже.

Ну что ж, это, конечно, след. Хоть музей и очень большой, один из самых больших в мире, все же вряд ли там работают несколько специалистов с одной и той же фамилией. Опять же фамилия Старыгин – не самая распространенная, не Иванов и не Кузнецов. И если Дмитрий ей не наврал и он действительно достаточно известен – Агриппине наверняка сообщат его координаты.

Решив завтра же наведаться в Эрмитаж, Агриппина наконец напилась чаю и легла.

Как почти любой творческий человек, Дмитрий Алексеевич Старыгин не любил, когда его отрывали от работы. Так что он не слишком обрадовался звонку по служебному телефону. Неужели к начальству вызывают? Вот уж не вовремя! Или администрация выдумала какие-нибудь проверки и жаждет видеть его, чтобы вручить очередной циркуляр? Старыгин покосился на строжайше запрещенную пожарником кофеварку, которая стояла на подоконнике. Не иначе опять прятать придется!

Телефон звонил и звонил, Старыгин оторвался от картины, с которой не торопясь стирал слой старого лака, и осторожно прихватил трубку, чтобы не запачкать ее растворителем.

– Дмитрий Алексеевич, – раздался в трубке голос охранника, – тут к вам пришли…

– Кто там еще? – недовольно спросил Старыгин, он никого постороннего сегодня не ждал.

Работы накопилось порядочно, вместо двух дней проездил пять, да еще пришлось объясняться с начальством по поводу продления командировки. Нет, сегодня гости ему совсем некстати!

– Тут какая-то женщина, – говорил охранник, – говорит, что вы ей срочно нужны…

– Да кто такая, фамилия у нее есть? – раздраженно крикнул Старыгин, потому что капнул растворителем на бумаги, лежащие на столе.

– Кудряшова, говорит, Кудряшова… – тянул охранник.

«В жизни такой фамилии не слышал, – подумал Старыгин, – что этой даме от меня надо?»

– Агриппина Кудряшова! – Охранник выдавал информацию по каплям, как испорченный кран.

Как видно, это надоело не только Старыгину, потому что в трубке послышалась возня, потом хрипловатый голос закричал:

– Слушайте, что вы там мнетесь? Я Агриппина Кудряшова, мы с вами вчера вместе ехали из Таллинна!

– И что вам угодно? – буркнул Старыгин, вспомнив нелюбезную попутчицу.

– Мне угодно? – вскипела Агриппина. – Ах, оказывается, это уже только мне нужно?

Дмитрий Алексеевич испытал сильнейшее желание бросить трубку. И придавить телефон стулом. Или вообще расколотить его напрочь. Удержала его только мысль, что за порчу казенного имущества он не оберется неприятностей, придется оправдываться перед занудным начальником административно-хозяйственного отдела. К тому же стало интересно, что от него понадобилось бесцеремонной мадам Кудряшовой.

– Вы хотите меня видеть? – спросил он гораздо спокойнее.

– Да моя бы воля… – начала она, но, видно, решила не выражаться при посторонних, да и охранник наверняка рассердился, что у него вырвали трубку.

– Мне нужна моя сумка! – сказала она твердо.

– Какая такая сумка? – опешил Дмитрий Алексеевич. – Что вы еще придумали?

Как совершенно правильно предположила Агриппина, Старыгин по приходе как бросил сумку с вещами в кладовку, так и забыл про нее. Все бумаги и документы лежали у него в отдельной папке, бритвенный прибор и зубная щетка были куплены специально для поездок, так что не требовались срочно. Нет, разумеется, Старыгин вспомнил бы про сумку с грязным бельем рано или поздно, он жил один и привык разбираться с хозяйственными проблемами самостоятельно. Но вечером по приезде кот Василий устроил такую сцену, что пришлось долго вымаливать у него прощение за непредвиденную задержку. А вчера Старыгин заезжал в супермаркет, потом готовил еду для себя и кота, то есть, конечно, в первую очередь для кота… В общем, про сумку он забыл.

В трубке снова слышалась возня и недовольный голос охранника, потом что-то пискнуло, и раздались короткие гудки.

– Вот еще незадача, – окончательно расстроился Старыгин, – придется разбираться, она ведь просто так не отстанет… Неужели я и правда перепутал наши сумки? Быть не может, я все же в своем уме и склерозом пока не обзавелся…

Он набрал номер охраны и сказал, что сейчас спустится, а дама пускай пока подождет. Охранник недовольно буркнул, чтобы Старыгин поторопился, а то он ни за что не отвечает, посетительница уж больно беспокойная.

Старыгин бросил тоскливый взгляд на незавершенную картину, снял рабочий халат, измазанный красками и химикалиями, потом долго мыл руки. Причесался, поправил воротник рубашки, тщательно запер дверь кабинета и вышел.

– Вы что – гусиным шагом всю дорогу шли? – с ходу напустилась на него Агриппина, не утруждая себя приветствием. – Или по-пластунски ползли?

Старыгин поверх ее головы переглянулся с охранником, тот злорадно ухмыльнулся – предупреждали, мол, тебя, вот и получи такое чудо.

– Что у вас случилось? – сухо спросил Старыгин, ему было неудобно – еще пойдет кто-нибудь из знакомых, начнутся вопросы. А не дай бог, их с Агриппиной увидит кто-нибудь из женщин, ну тогда точно пойдут сплетни, что к Старыгину приходила его бывшая пассия и устроила жуткий скандал…

Представив такой вариант, Дмитрий Алексеевич мысленно застонал.

– Что вы кричите? – спросил он злым шепотом. – Не на базаре, я все же в Эрмитаже работаю, тут такое поведение не принято.

– А я, стало быть, на базаре тружусь? – спросила Агриппина, понизив все же слегка голос.

– По-человечески можете объяснить, без этих бабских истерик, что у вас случилось?

– Это не у меня, а у вас случилось! – огрызнулась Агриппина, обидевшись на «бабские истерики». – Помутнение рассудка у вас случилось! В тяжелой форме и с осложнениями! Это же надо – взять чужую сумку и даже не заметить!

– Я взял вашу сумку? – смутился Старыгин. – А вы уверены?

– Угу, я видела ваши грязные носки, – издевательски сообщила она.

Старыгина передернуло, но он взял себя в руки и решил не спускать проклятой бабе.

– Вы узнали, что сумка моя именно по носкам? – внешне спокойно спросил он.

– Не только! – Она обожгла его взглядом. – Там еще были книги, одна с дарственной надписью и фотографией. Должна сказать, что фотография не слишком удачная, вы на ней выглядите гораздо старше своих лет. И полнее.

«Ого, да она, оказывается, способна не просто хамить, а еще вставлять ядовитые шпильки! – удивился Старыгин. – Стало быть, ничто истинно женское ей не чуждо… Не могу сказать, что это радует, но все же не так уныло… тем более что про снимок совершеннейшая неправда, я там очень хорошо получился, все знакомые женщины так говорят…»

От такой приятной мысли Дмитрий Алексеевич несколько приободрился и решил поставить невоспитанную нахалку на место.

– А вам никто не говорил, что рыться в чужих вещах нехорошо? – прищурился он. – Хотя что это я, для вас, эскулапов, никаких правил не предусмотрено. Вы и в кишках без спроса роетесь…

Агриппина посмотрела на него с ненавистью. Ведь знает же прекрасно, что она кардиолог, а говорит про какие-то кишки!

Старыгин заметил, что руки ее непроизвольно сжались в кулаки, и отступил назад. Не хватало еще, чтобы они разодрались тут, при всем честном народе! Вот уж сотрудники потешатся!

– Хватит скандалить! – отрывисто сказал он. – Если у меня ваша сумка, я ее, разумеется, отдам, мне ваши вещи не нужны! За то, что ошибся, – прошу прощения, устал, не заметил в темноте. И вообще, если бы вы не выпрыгивали всю дорогу курить, а дали бы и мне немного отдохнуть, то ничего бы не случилось. Курить вообще вредно, вы, как врач, не можете этого не знать!

– Не ваше дело! – буркнула Агриппина.

– Верно, – согласился Старыгин, – ваше здоровье меня не касается. Значит, мою сумку вы не принесли?

– Еще не хватало наугад с ней через весь город тащиться!

– Тогда придется встретиться завтра… – Старыгин почесал в затылке. – Я сегодня долго буду занят…

– Не завтра, а сегодня! Еще до завтра я буду ждать! – прошипела Агриппина. – И так сколько времени с этой сумкой потеряла!

– Говорят вам, я дома только к девяти буду! – окончательно рассвирепел Старыгин. – Куда еще мне на ночь глядя нестись с вашей сумкой наперевес…

Вообще он был человек воспитанный, к дамам относился тактично и предупредительно, но эта беспардонная особа своим хамством его просто достала, да и на даму она нисколько не походила.

– Ладно, – угрожающе сказала она, – я сама вам сумку привезу. С доставкой на дом. Раз уж вы такой неженка, что из дому вечером выйти не можете.

– Ну, зачем же, – в душе Дмитрия Алексеевича проснулось чувство справедливости – все же сумки перепутал он, значит, он виноват, – я могу привезти, только завтра…

– Нет уж, сказала сегодня – значит, сегодня! – отрезала Агриппина.

– Как вам будет угодно, – сухо сказал Старыгин и продиктовал свой адрес.

Она ушла, сверкнув глазами на прощание и не сказав ему ни слова. Старыгин тяжко вздохнул и столкнулся с насмешливым взглядом охранника. Ох, пойдут сплетни…

Расставшись со Старыгиным, Агриппина поймала на набережной машину и отправилась в больницу. Нужно было кое-что сделать. Она поговорила с дежурным врачом, просмотрела медицинские карты больных, сверилась с расписанием операций. Время прошло незаметно, на улице стемнело.

Маршрутка высадила ее на проспекте, перед заснеженным сквером, отделявшим ее дом от проезжей части.

Фонарь в сквере как обычно не горел. Привычно чертыхнувшись, Агриппина шагнула на тропинку, которая наискосок пересекала сквер, и тут же по щиколотку провалилась в подтаявший снег. Ноги мгновенно захолодели. Теперь не миновать простуды…

Настроение, и без того скверное, испортилось еще больше.

Пока она дошла до подъезда, ноги стали совсем мокрыми. Она достала из кармана связку ключей, приложила «таблетку» к щитку домофона и потянула на себя тяжелую дверь.

В это мгновение из темной ниши слева от подъезда выдвинулась высокая фигура в черной кожаной куртке.

– Постой, красавица, разговор есть! – проговорил долговязый незнакомец резким и пронзительным голосом, по-хозяйски положив руку на ее плечо.

– Отвали! – прошипела Агриппина и резко сбросила его руку.

– Зачем же ты так… – процедил тот неприязненно. – Я же хотел по-хорошему… но раз ты так… – и он, снова схватив ее за плечо, резко дернул на себя.

Агриппина испытала не испуг, не панику, а только раздражение. Мало ей неудачной операции, мало ей дурацкой истории с перепутанными сумками, мало ей мокрых ног – так еще пристал какой-то мелкий уличный грабитель!

Агриппина знала за собой отличное качество: в стрессовой ситуации она не терялась, не впадала в панику, не опускала руки, а напротив – собиралась, подключала все свои физические возможности и профессиональные навыки. Это качество не раз выручало ее в трудных жизненных ситуациях, а еще чаще – за операционным столом. Коллеги знали, что, если ход сложной операции пошел не по плану, на нее можно положиться…

Так и сейчас – столкнувшись с агрессией, Агриппина не потеряла самообладание, а, наоборот, взяла себя в руки и мгновенно выработала верную линию поведения.

Первым делом нужно попытаться избежать насилия, выйти из положения мирным путем…

– Что тебе нужно, парень? – проговорила она миролюбиво. – Денег на дозу? Я сейчас посмотрю, немного у меня есть. Только давай договоримся – я сама отдам тебе деньги, а ты не будешь меня бить и оставишь мне ключи и документы. Как тебе такое предложение?

Кажется, ее спокойный тон удивил грабителя, сбил его с толку. Он немного ослабил хватку, пригляделся к ней и криво усмехнулся:

– Умная, да? Думаешь обвести меня вокруг пальца?

– Что ты с ней разговариваешь? – раздался вдруг совсем рядом еще один голос, напоминающий кошачье мяуканье. – Делаем дело и быстро линяем…

Агриппина обернулась на этот голос и увидела приблизившегося из темноты коротышку в короткой кожаной куртке, из тех, которых называют «бомбер». Коротышка подошел к Агриппине, не сводя с нее круглых кошачьих глаз, и вдруг резко дернул на себя ее сумочку. Агриппина крепко держала ремень, но сумка оторвалась и оказалась в руках коротышки. Он открыл ее и принялся перебирать содержимое.

Агриппина расстроилась еще больше. Сумка была новая, удобная и вместительная… кроме того, появление второго грабителя осложняло ситуацию и делало ее менее понятной.

– Что ж ты делаешь, паразит? – выкрикнула женщина. – Я же сказала, что отдам деньги! Какого черта ты сумку испортил?

Коротышка, ничего не отвечая, продолжал рыться в сумке, а его долговязый приятель, крепко держа ее за плечи, процедил сквозь зубы:

– Нужны нам твои гроши!

– Здесь ничего нет! – раздраженно проговорил коротышка и швырнул сумку на снег. – Где она это прячет?

– Где ты это прячешь? – повторил за своим напарником долговязый. – Слышишь, сучка, о чем тебя спрашивают? Отвечай, а то мы из тебя крем-брюле сделаем!

Агриппина почувствовала, что больше не выдержит. Все ее резервы сдержанности и спокойствия были исчерпаны. Последней каплей послужило то, как этот мерзкий коротышка швырнул в грязный снег ее новую сумку. Она купила сумку в Таллинне, потому что старая совсем разорвалась, а эту предлагали с большой скидкой. Агриппина не любила ходить по магазинам, считала это пустой тратой времени, поэтому с покупкой одежды и аксессуаров у нее всегда были проблемы. И тут подвернулся удобный случай, так нет, какой-то орангутанг испортил новую вещь!

Она набрала полную грудь воздуха, затем резко, с шумом выдохнула и вскинула одновременно обе руки, сбросив руки долговязого грабителя со своих плеч. Затем, не опуская руки, она резко свела их, хлопнув громилу по ушам.

Агриппина прекрасно знала анатомию и понимала, что такой резкий хлопок вызовет динамический удар по барабанным перепонкам – это вызывает жуткую боль и в то же время оглушает противника на несколько минут.

Действительно, долговязый взвизгнул от боли, как кошка, которой прищемили хвост, зажал руками уши и шагнул вперед, выпучив глаза и покачиваясь как пьяный.

Агриппина повернулась к второму противнику.

Коротышка удивленно уставился на своего оглушенного напарника, затем перевел кошачьи глаза на Агриппину и промурлыкал:

– Вот ты у нас, оказывается, какая крутая… ну, мы сейчас посмотрим, кто круче…

Он скользнул к ней кошачьим движением и вдруг выбросил вперед руку, на которой тускло блеснул кастет с четырьмя острыми крючьями, напоминающий огромную кошачью лапу.

Агриппине приходилось видеть раны, нанесенные подобным оружием, и она почувствовала в животе неприятный холодок.

Однако, как уже было сказано, в стрессовой ситуации она не опускала руки, а собиралась, мобилизуя все свои способности.

Отскочив назад, чтобы оказаться вне досягаемости кастета, она быстро нагнулась и зачерпнула рукой горсть липкого подтаявшего снега.

– Что, детка, в снежки вздумала поиграть? – промурлыкал коротышка. – Это хорошо, играть я люблю, особенно в кошки-мышки…

Договорить он не успел: она резко и точно швырнула ледяной комок, так что он попал прямо в полуоткрытый рот коротышки. Тот отпрянул от неожиданности, закашлялся, выплевывая ледяное крошево, и потерял бдительность. Агриппина воспользовалась этим – она подскочила к противнику и нанесла ему два молниеносных удара – левой рукой в висок, правой – в область сердца. Этому приему научил ее один старый врач, которому в шестидесятые годы пришлось несколько лет поработать в рабочем поселке на Урале, где уличная преступность достигала просто немыслимых размеров.

Коротышка глухо охнул и без сознания осел на снег.

Агриппина знала, что этот обморок продлится пять-десять минут, поэтому не стала терять время: она быстро собрала свои разбросанные вещи и поспешно вошла в подъезд.

Только поднявшись на четвертый этаж, она успокоилась, отдышалась и попыталась обдумать происшествие.

Мелкие уличные грабители не работают парами. Обычно это одуревшие от наркотиков одиночки, которым не хватает денег на дозу, и они нападают на самых безобидных, не способных оказать сопротивление людей – старух-пенсионерок, молоденьких девчонок. Конечно, у таких жертв не может быть при себе больших денег, да наркоману много и не нужно – лишь бы наскрести на очередную дозу. При этом никаких моральных тормозов у них нет, и ради ничтожной суммы они способны искалечить или даже убить беспомощного человека. Был даже такой страшноватый анекдот: «Раскольников, и не совестно вам убивать старушку за двадцать копеек? – А что? Пять старушек – рубль!»

Так вот, сегодняшние грабители под такое описание совершенно не подходили: они работали вдвоем и не были похожи на доходяг-наркоманов.

Кроме того, похожий на кота коротышка, завладев Агриппининой сумкой, не взял из нее денег, хотя они лежали на самом виду. Он явно искал что-то другое… он так и сказал своему напарнику: «Здесь ничего нет… где она это прячет?»

Тут Агриппина вспомнила рассказ Федора, своего несчастного соседа-алкоголика, о людях, которые накануне проникли в квартиру и устроили разгром в ее комнате. Тех было тоже двое, и сегодняшние грабители вполне подходили под описание Федора. Как он сказал? «Один длинный, другой короткий, и оба такие… кожаные». Очень похоже на сегодняшнюю парочку!

И те, вчерашние, тоже что-то искали в комнате у Агриппины…

Что же они искали?

Ответа на этот вопрос у Агриппины не было. А она руководствовалась железным правилом – не тратить времени попусту и не ломать голову над неразрешимыми загадками. У нее и без того хватало дел и забот.

Она подумала, не сообщить ли в милицию о нападении, но тут же посчитала это совершенно бесполезным: неудачливые грабители наверняка уже сбежали, а милиция только отнимет у нее массу времени бесполезными вопросами и пустыми разговорами. А ей некогда заниматься всякой ерундой…

Первым делом Агриппина сменила мокрую обувь, переоделась и выпила горячего чаю. Электрический чайник она давно уже держала в комнате, чтобы не выходить лишний раз на кухню. К чаю нашлись только окаменелые пряники да кусок засохшего сыра, завалявшийся в холодильнике. Опять она забыла купить еды.

Агриппина не любила готовить. Что это за времяпрепровождение – толочься возле плиты, помешивая борщ, и сплетничать с соседками о ценах на продукты! Если честно, то и к еде она относилась без всякого уважения. Нужно есть, чтобы поддерживать силы, так уж устроен человеческий организм. А что есть да как, ей было все равно, главное – быстро.

Чтобы предотвратить простуду, она добавила в чай немного медицинского спирта, невольно вспомнив просветленную улыбку Федора.

От горячего чая со спиртом ее немного разморило, но Агриппина вспомнила, что ее ждет этот растяпа из Эрмитажа, Дмитрий Старыгин. Она выволокла на середину комнаты его сумку и еще раз взглянула на нее.

Приходилось признаться, что он не так уж и виноват: сумка была как две капли воды похожа на ее собственную. Может быть, и она на его месте обозналась бы, особенно после долгой утомительной дороги и при плохом освещении.

Выходить снова на февральский холод не хотелось, но делать нечего: она уже договорилась со Старыгиным, а самое главное – ей очень нужны были собственные вещи.

Выходя из подъезда, Агриппина немного задержалась на пороге и опасливо огляделась, хотя и понимала, что грабители наверняка давно уже убрались восвояси.

Снова пришлось брать машину. Этак никаких денег не хватит! Ей-богу, следует выставить счет этому размазне-реставратору, пускай оплачивает ей транспортные расходы, раз сам боится вечером на улицу выходить!

Уже в машине она осознала, что вызвалась сама привезти вещи, потому что ей очень не хотелось, чтобы Старыгин появлялся в ее убогой коммуналке. Как ехидно поднимутся его брови при виде обшарпанных стен и графика уборки, как недоуменно он будет озираться в ее маленькой комнате. И самое главное – какие рожи скроят Курослеповы и Валька Стукова, как долго они потом будут обсуждать на кухне, кто же такой этот мужчина и кем он приходится Агриппине. Бабка Курослепова не раз ей говорила, чтобы Агриппина не смела водить в квартиру мужиков, а не то, мол, она мигом участковому пожалуется. Как будто был у нее повод! Нет уж, никаких больше мужчин в Агриппининой жизни, от них одни неприятности! Она сама вполне может справляться с житейскими трудностями, а что касается любви, то про нее написано только в любовных романах. И то все врут.

Старуху Курослепову Агриппина просто посылала подальше, не тратя времени на пустые разговоры.

После того как за Агриппиной захлопнулась дверь подъезда, незадачливые грабители остались валяться на снегу. Первым пришел в себя долговязый. Он отнял руки от ушей, в которых вместо боли стоял теперь непрерывный звон, и со стоном попытался подняться. Его напарник валялся рядом бездыханный, так что долговязый испугался, что проклятая баба успокоила его навеки, и собирался уже дать деру от греха подальше. Однако вставая, он случайно задел неподвижное тело и получил в ответ хорошую порцию мата.

Коротышка с трудом сел, очумело покрутил головой, потер левую сторону груди и с ненавистью поглядел на зажатый в руке кастет. Приходилось признать, что эта баба сделала их обоих одной левой. Ну надо же, а с виду и не скажешь… Коротышка попытался подняться, но ноги его не держали. По его знаку долговязый наклонился к напарнику, причем в голове его зазвенело так сильно, как будто сотня трамваев застряла на повороте. Поддерживая друг друга, они побрели от опасного подъезда, обогнули дом и свернули в узкий, засыпанный снегом переулок, где была припаркована машина. При появлении побитой парочки машина издевательски мигнула фарами, и стало видно, что за рулем кто-то сидит.

Долговязый влез на заднее сиденье, коротышка втиснулся за ним, чтобы не показывать водителю, в каком он состоянии. Но это был напрасный труд, потому что за рулем сидела женщина и от ее взгляда не ускользала ни одна мелочь. Пока парочка, шумно дыша и охая, осваивалась на заднем сиденье, женщина молчала. Наконец те двое затихли, и тогда женщина спросила, почти не разжимая губ:

– Ну?

«Баранки гну!» – хотел огрызнуться коротышка, но не посмел.

Он вообще ничего не ответил, поскольку говорить было нечего.

– У нее ничего нет… – встрял тут долговязый, который особенным умом не отличался. Коротышка ткнул его кулаком в бок, но было уже поздно.

– Вот как? – издевательски протянула женщина. – Из чего вы сделали такой вывод? Она сама вам сказала?

Теперь до незадачливого помощника коротышки дошло, что лучше бы ему помолчать.

– Насколько я вижу, она и разговаривать с вами не стала, – продолжала добивать их женщина за рулем, – просто отлупила вас, как распоясавшихся школьников. На что вы вообще годитесь, если одна слабая женщина…

– Слабая? – возопил коротышка. – Да это не баба, а робот на батарейках! У нее небось черный пояс по дзюдо и по карате! А вы же сами велели действовать тихо…

– Но быстро и эффективно, – уточнила женщина. – Ладно уж, хоть работнички вы аховые, пока больше никого у меня нету на примете. Значит, если не смогли ее как следует припугнуть, проследите за ней – куда ходит, с кем встречается.

– Да никуда она не ходит, – с тоской протянул коротышка, – только в больницу свою каждый день и домой…

– Вот и хорошо, значит, быстрее ее выследите. Как только заметите что-то интересное, сразу мне сообщите, – сказала женщина, трогая машину с места.

Напарники на заднем сиденье переглянулись – ох уж эти бабы! От них одни неприятности…

Мастер Бернт Нотке сложил кисти и оглядел свою работу.

Она была великолепна, следовало признать это без ложной скромности. Как всякая талантливая работа, она переживет своего мастера. Как всякое хорошее полотно, оно говорит гораздо больше, чем ее создатель хотел и мог сказать.

Картина страшна, она внушает всякому христианину ужас перед неизбежностью смерти – но в то же время она проповедует красоту жизни во всех ее проявлениях, во всем ее разнообразии.

Мастер Нотке внезапно понял, что картина говорит две противоположные вещи: устами проповедника она напоминает, что жизнь коротка, смерть неизбежна, житейские ценности преходящи, значит, бесполезно гнаться за мирскими наслаждениями и тленными богатствами…

Но в то же время каждым штрихом, каждым мазком краски, каждой веткой дерева на заднем плане картина говорит совсем другое: жизнь коротка, смерть неизбежна, значит, надо радоваться тому малому, что удалось успеть, радоваться каждому мгновению, каждому солнечному лучу…

Мастер усмехнулся: сегодня его ждет приятный момент, может быть, самый приятный в каждой работе. Он должен получить у заказчика плату за оконченный труд.

Только сейчас мастер осознал, что уже несколько дней не видел советника.

Прежде старик приходил в церковь каждый день, чтобы проверить, как идет работа – но с прошлого четверга он не появлялся… неужто старик охладел к своему заказу, охладел к этой картине?

– Ну что ж, – проговорил художник вслух, – если гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе…

Он сбросил на руки подмастерью свою перепачканную красками блузу, вымыл руки над медным тазом, надел богатый, отороченный мехом кафтан, весьма подходящий к случаю, и отправился в дом господина советника.

Шустрый Фриц бежал рядом с ним, что-то непрерывно болтая, но мастер не прислушивался к его пустой болтовне. Он размышлял о том, что понял при виде своей картины.

О том, что всякая хорошая работа говорит совсем не то, что задумывал ее автор. Точнее, и то – и что-то совсем другое, зачастую противоположное…

Они миновали церковь Святого Якова, свернули в узкий проулок и наконец оказались перед богатым домом из красного кирпича, домом советника Вайсгартена.

Двери дома были распахнуты, на пороге стояла простоволосая служанка с выражением ужаса на лице. Вдруг за ее спиной в дверном проеме показалась страшная и странная фигура – длинный черный плащ, высокий колпак с прорезями для глаз, длинный крючковатый нос, как у хищной птицы.

Черный Доктор, служитель Болезни, вестник смерти…

Служанка ахнула, отскочила в сторону, мелко крестясь.

Черный Доктор махнул на нее широким рукавом плаща, спустился с крыльца и пошел своим путем – в следующий дом, который посетила страшная гостья, Болезнь…

– Спаси меня и помилуй… – забормотал Фриц, и его любопытная мордашка побледнела от страха. – Может, не пойдем туда, хозяин? Что-то мне боязно!

– Не болтай глупостей! – прикрикнул на него мастер и поднялся на крыльцо.

– Мы пришли к господину советнику… – обратился он к служанке, но та вместо ответа прикрыла рот ладонью и метнулась в сени.

Мастер пожал плечами и вошел в дом.

Все это ему не нравилось, но он должен получить свою законную награду, не зря же он выполнил такую большую работу…

Они шли по знакомому полутемному коридору, и на пути их никого не было – ни слуг, ни домочадцев, только тени метались по стенам, как черные птицы. В доме советника пахло щелоком, сулемой и печным угаром, и еще чем-то тоскливым и тошным. Должно быть, так пахнет болезнь и смерть.

Наконец они вошли в просторную комнату с камином.

Как и в прошлый раз, в камине горел огонь, но на этот раз там тускло тлело лишь несколько поленьев, и огонь постепенно угасал, как угасала жизнь в этом некогда богатом и шумном доме.

В глубоком кресле что-то пошевелилось.

Мастер подошел ближе, взглянул… и с трудом узнал старого советника.

Если прошлый раз он был похож на полуразрушенный дом – теперь он напоминал руину, развалину, в которой не осталось уже почти ничего живого.

Только глаза, глаза советника еще горели тусклым безумным огнем.

– Это ты?.. – проговорил старик едва слышно. – Ты пришел… ты пришел, чтобы получить с меня обещанную плату? Повремени еще немного, Господин, я хочу, чтобы была завершена картина…

Мастер удивленно взглянул на старика.

Почему тот обращается к нему с таким страхом, с таким смирением? Почему называет его господином? Почему просит его повременить? Ведь до сих пор он только торопил его, просил как можно скорее завершить работу?

За кого советник его принял?

И тут старик приподнялся на локте, вгляделся в своего гостя – и проговорил совсем другим голосом, слабым, но решительным:

– А, это ты, мастер Нотке?! Прости, я принял тебя за Другого… Ты пришел сказать, что твоя работа завершена?

– Да, это так, – ответил художник почтительно. – Я закончил картину и хотел показать ее вам, почтенный господин советник. Однако я вижу, что вы больны и не сможете дойти до церкви…

– Да, я болен… – Старик рассмеялся сухим, каркающим смехом, который перешел в мучительный кашель. – Только это не болезнь, мастер Нотке… это Болезнь! Она нашла меня, как нашла одного за другим всех моих детей… но это ничего не значит, мастер! Ты закончил свою работу, а, следовательно, я выиграл пари…

– Пари? Какое пари? – удивленно переспросил художник.

– Неважно, не слушай меня! – отмахнулся советник. – И запомни – никогда не заключай пари с Дьяволом… Как бы не обернулось дело – ты всегда проиграешь!..

«Не иначе у советника жар! – подумал художник. – Не иначе он бредит под воздействием болезни!»

– Не слушай меня, – повторил советник. – Ты выполнил свою часть договора – значит, и я выполню свою. Я обещал наградить тебя по-царски… быть по сему.

Старик снова приподнялся, хлопнул в ладоши.

Он был очень слаб, поэтому хлопок получился едва слышным, однако из-за тяжелой бархатной портьеры вышел старый слуга.

Этот слуга был еще старше своего господина, однако оставался высоким и крепким, и на поясе его висел меч, оружие, которое не подобает носить простолюдину.

– Что вам угодно, хозяин? – спросил он почтительно.

– Принеси шкатулку! – приказал советник.

– Какую шкатулку?

– Ту самую шкатулку, Бруно! Ты знаешь…

Слуга почтительно склонился, подошел к камину, отодвинул закрывавший его экран и достал из-за каминной доски небольшой ларец, отделанный жемчугом и перламутром. Повернувшись, он подошел к советнику и поставил шкатулку так, чтобы он мог ее легко достать.

Советник достал из-под одежды небольшой ключ, вставил его в замочную скважину и повернул.

Крышка шкатулки откинулась, и мастер Бернт на мгновение ослеп от залившего полутемную комнату сияния.

В шкатулке были ярко-алые рубины и изумруды, зеленые, как морская вода в полдень, крупные дымчатые топазы и тускло сияющие опалы, лиловые аметисты и алмазы, прозрачные и холодные, как родниковая вода в жаркий июньский день.

Никогда прежде мастеру Бернту не приходилось видеть такого богатства.

– Я обещал по-царски наградить тебя – и я это сделаю! – проговорил советник Вайсгартен, опустив руку в шкатулку и перебирая камни, как перебирают шерсть любимой собаки. – Тем более что мне некому оставить свое богатство. Сегодня утром я потерял младшего сына, моего любимца…

Старик шумно, со всхлипом вздохнул и закончил:

– Самому мне осталось жить совсем недолго, а в могилу богатство не унесешь, так что все это – твое, мастер Нотке!

Мастер взглянул на содержимое шкатулки – и душа его утонула в этом сиянии и блеске, как тонут беспечные люди и животные в зыбучих песках. Сначала они пытаются бороться, пытаются выбраться из неодолимого плена и только быстрее погружаются в коварный песок. И наконец силы покидают жертву, а самое главное – ее покидает воля, желание жить. Без сил, без надежды жертва замирает в смертельных объятиях песка, молча ожидая гибели.

Так и художника внезапно охватила странная истома, он не в силах был пошевелиться, не в силах отвести взгляд от искрящейся россыпи драгоценных камней. Камни притягивали его, как мощный магнит притягивает железную безделушку, неспособную противиться мертвой природной силе.

Мастер Бернт не сводил глаз с драгоценностей, поэтому он не заметил странное выражение, промелькнувшее на лице советника Вайсгартена, как волк мелькает в густом кустарнике.

Это было выражение злорадства, коварной радости человека, который умудрился перехитрить судьбу.

– Да, все это твое, мастер Нотке! – повторил советник, стерев с лица странную усмешку. – Ты честно заслужил эту награду. И это… и это еще не все!

Старик поднял сухую морщинистую руку, снял с нее свой знаменитый перстень, перстень крестоносцев, и положил его поверх россыпи драгоценных камней.

– Мне трудно расстаться с этим перстнем, – проговорил советник едва слышно. – Но смерть уже стоит за моим правым плечом, а в могиле этот камень мне не нужен. Так что забирай все, мастер Нотке, забирай все до последнего камешка.

Кровавый рубин ярко и тревожно блеснул, словно злой и кровавый глаз взглянул на художника из шкатулки.

Мастер невольно вздрогнул, но он все еще оставался в плену нестерпимого сияния и блеска, он все еще не мог пошевелиться, как муха, заключенная в янтаре.

Советник Вайсгартен захлопнул крышку шкатулки, и в комнате стало темнее.

Художник снова вздрогнул и очнулся. Он поднял глаза на умирающего старика и поразился тому, как жизнь еще держится в этом больном, изможденном теле.

Воротник кафтана распахнулся, и художник увидел на шее советника страшную метку Болезни – набухший, готовый прорваться черный чумной бубон.

Страх охватил мастера, но жадность, желание завладеть шкатулкой было еще сильнее.

– Благодарю вас, почтеннейший господин советник, за вашу неслыханную щедрость, – проговорил мастер, низко поклонившись. – Благодарю и надеюсь, что вы победите Болезнь и проживете еще долгие годы…

– Не болтай глупостей, мастер Нотке! – прокаркал старик, откинувшись на подушки. – Эту Болезнь нельзя победить. Забирай свою награду и проваливай, пока она не схватила и тебя за глотку!

Художник опасливо приблизился, схватил шкатулку и бросился к дверям. На пути к выходу, в темном коридоре, он наткнулся на малыша Фрица. Того колотило от страха, и он едва мог говорить.

Едва мастер Нотке покинул комнату, советник Вайсгартен снова приподнялся на локте, уставился в темный угол и проговорил в страхе:

– Это ты, Господин? Ты пришел за мной?

Тьма в углу комнаты пошевелилась, как будто там и впрямь кто-то был. Из нее проступили длинные пряди белых как лен волос, белесые глаза, прозрачные и холодные, как талая вода.

Хотя, возможно, это была лишь игра света и тени или видение, возникшее в умирающем мозгу советника.

И там же, в мозгу старика, зазвучал тихий, холодный голос:

– Ты думаешь, что перехитрил меня? Думаешь, что выиграл наш маленький спор?

– Разве я могу быть так самонадеян, Господин! – робко, но с крупицей надежды в голосе отозвался советник.

– Можешь, можешь! – прозвучал тихий голос. – Люди самонадеянны, и это губит их вернее любой болезни, быстрее любого греха! Ты возомнил, что можешь перехитрить меня… меня, отца лжи, создателя хитрости! И ты действительно перехитрил меня… почти перехитрил!

Ты почти перехитрил меня, поскольку картина, которую ты заказал мастеру Нотке, оказалась не на моей стороне крепостного рва. Хотя она и живописует смерть – она в то же время воспевает и красоту жизни. А значит – служит жизни, а не смерти.

Ты почти перехитрил меня, отдав в мои руки этого мастера, этого художника. Ты думал, что сможешь расплатиться им по своим собственным счетам.

Советник затих, вглядываясь в темноту, ожидая продолжения.

– Одно только ты не принял в расчет, старик! Ты хотел перехитрить меня, но хитрость – это моя игра, мое оружие. В эту игру никто не играет лучше меня. Тот человек, кому ты отдал перстень, – художник, а это значит, что он может устоять там, где другой погибнет. Но так или иначе его игра еще не закончена. А для тебя, старик, все закончится уже сегодня… уже сейчас…

Тьма в углу комнаты еще больше сгустилась, она заколыхалась, заклубилась, как туман над морем, заполнила всю комнату и поглотила советника Вайсгартена, поглотила его без остатка…

Старыгин вернулся домой немного раньше, чем рассчитывал.

Тем не менее кот Василий уже ждал его в дверях, подняв хвост трубой и распушив усы.

При виде хозяина он возмущенно мяукнул.

Дмитрий Алексеевич так давно общался со своим котом, что прекрасно научился понимать его «речь». Иногда он даже подумывал, что при заполнении всевозможных анкет в графе «Какими языками владеете», кроме итальянского, английского и латыни, ему следует называть также кошачий.

Так вот, это возмущенное «мяу» следовало понимать так:

«Где это тебя опять носило? Ты что – забыл, что дома тебя ждет голодный, несчастный и одинокий кот? Да после того, как ты оставил меня у чужих людей чуть не на неделю, ты должен прибегать домой с полдня или вообще взять отпуск за свой счет, чтобы искупить свое бесчеловечное обращение!»

Вот как много смысла содержит в себе короткое кошачье высказывание!

– Во-первых, не на неделю, а всего на четыре дня, – начал оправдываться Старыгин. – И оставил я тебя вовсе не у чужих людей, а у соседки, которую ты прекрасно знаешь и которая к тебе замечательно относится… Во-вторых, я отлично знаю, что до моего прихода ты спокойно спал на кресле возле батареи, у тебя и сейчас морда заспанная. И, наконец, почему я вообще должен перед тобой оправдываться? Кто вообще в доме хозяин?

На это Василий только фыркнул: он-то прекрасно знал, что хозяин в доме – именно он. Но разубеждать Старыгина не стал, а просто развернулся и неторопливой уверенной походкой направился на кухню, прямиком к холодильнику.

Старыгин вздохнул и пошел следом за котом, чтобы накормить рыжего нахала.

Когда кот был накормлен и в знак примирения ласково потерся о хозяйские брюки, Дмитрий Алексеевич спохватился, что скоро к нему должна приехать за своими вещами та неприятная женщина, с которой он познакомился в таллиннском автобусе. Неприятная – это еще мягко сказано, после сегодняшнего скандала он назвал бы ее вздорной, склочной бабой.

Он вытащил из-под вешалки дорожную сумку и с удивлением уставился на нее.

Да не может быть, чтобы он перепутал багаж! Это его сумка – черная, с красной полосой и какой-то надписью на кармане…

Чтобы окончательно убедиться, он потянул «молнию»…

Сумка приоткрылась, как огромный усмехающийся рот, и Старыгин увидел туфли.

Туфли были очень красивые – узкие темно-красные лодочки на высоком тонком каблуке. Чудная изящная форма, грациозный вырез, высокий подъем. Внутри было видно название известной итальянской фирмы.

Старыгин смутился.

Во-первых, он убедился, что Агриппина совершенно права – он-таки перепутал сумки.

Во-вторых, эти туфли совершенно не вписывались в образ его случайной, малоприятной соседки. Он вспомнил ее небрежно уложенные волосы, морщинки возле глаз, тусклую, запущенную кожу, неухоженные руки с коротко остриженными ногтями… нет, эти туфли никак с ней не сочетались!

Правда, она что-то говорила про вечеринку в дорогом ресторане, на которую ее пригласили эстонские коллеги… Платье и палантин она взяла напрокат, но туфли – предмет индивидуальный, их напрокат не возьмешь, вот ей и пришлось их купить…

Это, конечно, объясняло присутствие в сумке Агриппины такой изящной обуви, но все же несколько меняло представление о ней Дмитрия Алексеевича. Он должен был признать, что женщина, выбравшая такие красивые туфли, обладает вкусом и не совсем безнадежна. Кроме того, ей не чуждо что-то романтическое… Хотя… этот ее внешний вид, грубоватые повадки, жесткий взгляд… Нет, с такой женщиной у него явно не может быть ничего общего.

В этот момент в дверь позвонили.

Старыгин торопливо застегнул «молнию». У него возникло чувство, будто его застали за каким-то постыдным занятием, как будто он подглядывал за Агриппиной…

Он выпрямился и пошел открывать.

Проходя мимо зеркала в прихожей, невольно бросил в него взгляд и увидел свое лицо – смущенное, с красными пятнами на щеках… кажется, он давно уже разучился краснеть!

Да что же это, что он, мальчишка, что ли? Нет, определенно, вся эта таллиннская история выбила его из колеи!

Василий успел его обогнать и уже стоял перед дверью, с интересом принюхиваясь.

Дмитрий Алексеевич, ничего не спрашивая, дернул собачку замка и открыл дверь.

На пороге стояла Агриппина с точно такой же дорожной сумкой в руках.

Она выглядела так же, как в автобусе, – неухоженная, запущенная женщина, совершенно не озабоченная своей внешностью. Однако Старыгин против собственной воли представил ее в вечернем платье и тех дивных итальянских туфлях… Платье чуть более светлого оттенка, палантин серебристый… На высоких каблуках женщина кажется не только выше, но и стройнее, исчезают угловатость и порывистость, походка становится медленной и плавной…

«А ведь она может быть красивой, – подумал он. – Только почему-то не хочет… прямо извращение какое-то!»

Впрочем, он тут же подумал, что представил Агриппину красавицей сообразно собственному хорошему вкусу и чувству прекрасного. То есть он необъективен, подобно влюбленному мальчишке, не замечающему в предмете своей страсти никаких недостатков.

От такой мысли он еще больше смутился, от смущения рассердился на Агриппину, попятился и проворчал:

– Ну, что вы стоите на пороге? Заходите в квартиру… а то соседи уже к «глазкам» прилипли…

– Да что вы говорите? – насмешливо фыркнула Агриппина. – Они что – так интересуются вашей персоной? Какая у них, должно быть, скучная жизнь!

«Вот у меня соседи так соседи, – подумала она, – одна бабка чего стоит. Будь на месте его соседей наша Курослепова, она бы, увидев на лестничной площадке незнакомую женщину с сумкой, мигом милицию вызвала, чтобы у той документы проверили…»

Тем не менее она вошла в квартиру Старыгина и плюхнула сумку на пол.

– Ну, давайте обменяемся багажом и на этом закончим официальную церемонию! – проговорила она сухо, с плохо скрытой насмешкой. – На этот раз, надеюсь, вы ничего не перепутаете!

Василий подошел к гостье вплотную, обнюхал ее ноги в бесформенных серых брюках, негромко чихнул и удалился, пренебрежительно покачивая хвостом. Агриппина не обратила на него никакого внимания, отчего Старыгин на нее еще больше рассердился. Все же Василий – кот редкостной красоты и обаяния, и гости Старыгина, особенно женщины, всегда это отмечали.

Парадоксальным образом оттого, что он рассердился на Агриппину, Старыгин почувствовал необходимость проявить вежливость и гостеприимство.

– Прошу вас, – проговорил он голосом радушного хозяина. – Зайдите хоть ненадолго, выпьем чаю или кофе… вы ведь устали, да и замерзли наверняка…

Агриппина взглянула на него с веселым любопытством.

Странное дело – после стычки с неизвестными грабителями она чувствовала себя отлично. Ее переполняла энергия, жизнь казалась осмысленной и интересной, и даже в этом стареющем, несколько полноватом мужчине Агриппина находила сейчас какие-то привлекательные черты…

Как опытный врач, она тут же нашла объяснение своему хорошему настроению – стресс привел к выработке удвоенной дозы адреналина, из стычки она вышла победителем, что повысило ее самооценку и уверенность в себе, так что в данный момент ее гормональный фон был очень благоприятным…

– Кофе? – переспросила она Старыгина. – А что – давайте кофе… а может, у вас найдется и что-нибудь покрепче?

– Ну да, конечно, на улице холодно… – забормотал Старыгин, отступая на кухню.

Дмитрий Алексеевич уже и сам не рад был своему приглашению.

В глубине души он надеялся, что Агриппина отвергнет его вежливое предложение, заберет свою злополучную сумку и отправится восвояси, навсегда исчезнет из его жизни вместе со своими итальянскими туфлями и вредными привычками, оставит его наедине с котом… У них будет тихий, уютный вечер… Василий заберется к нему на колени, замурлычет, давая понять, что забыл и простил все обиды… Старыгин раскроет интересную книгу и будет вслух зачитывать коту особенно удачные пассажи…

Так нет, она, видите ли, приняла приглашение! Как будто дома кофе не напьется!

Ну что ж – сам виноват. Как говорится, всякая инициатива наказуема исполнением.

Следуя за Старыгиным по коридору, Агриппина с любопытством оглядывалась по сторонам.

Ей прежде не доводилось бывать в таких квартирах, и все здесь казалось ей чужим и странным.

Сама она любила, чтобы в жилище было пусто, чисто и светло – много воздуха, света, много пустого пространства. Минимум мебели, минимум вещей, а то, что есть, – простое, удобное, функциональное. Именно так она мечтала обустроить свою собственную квартиру. Когда она будет, конечно. Если она будет.

Здесь же все пространство заполняли старые вещи, на ее вкус, слишком вычурные – столики на резных ножках, кресла с львиными лапами, шкафы красного дерева. Все стены были увешаны гравюрами и репродукциями старинных картин, а кое-где красовались и подлинники в тяжелых золоченых рамах.

Агриппина вынуждена была признать, что вещи здесь очень красивые и настоящие, и от этого она почувствовала непонятное раздражение. Скажите, какой барин – поселился в такой огромной квартире и заставил ее мебелью, так что и не пройти…

Однако она тут же одернула себя – завидовать глупо, ни к чему хорошему это не приводит. В свое время она решительно с этим разобралась и выработала линию поведения. Ненавидеть кого-то только потому, что ему повезло родиться в большом городе и иметь любящих обеспеченных родителей, – совершенно пустое занятие. Так уж распорядилась судьба, что одному – добрая бабушка с пирожками и сказкой на ночь, елка к Новому году и подарки в яркой шуршащей бумаге, красный велосипед с блестящими спицами, теплое море и заботливые отцовские руки, поддерживающие в воде, пушистый бежевый медведь, спящий рядом в кровати, и связка оранжевых шаров, уплывающая в синее небо.

А другому – унылые осенние дни, улица с вечно непросыхающей грязью, в которой при каждом шаге остаются резиновые сапоги, потому что они велики на два размера, обледенелые ступени, тяжелое ведро с водой, норовящее вырваться из слабых детских рук, пьяный голос отчима за тонкой перегородкой, холод, грязь и мат.

Такая выпала карта, и ничего тут не изменишь. Но это только в детстве. А дальше, как любили говорить в советские времена, каждый сам кузнец своего счастья. Можешь остаться в этом болоте навсегда, увязая все глубже, а можешь вырваться в большой город, выучиться, приобрести хорошую профессию и обустроить свою жизнь по собственному вкусу. Разумеется, соответственно возможностям.

Можешь окончить школу, встретить хорошего парня, выйти замуж и нарожать внуков любящим бабушке и дедушке, а можешь валяться в районной больнице с исколотыми венами и умереть, в конце концов, от передозировки.

Агриппине пришлось рано принимать решение, ей не было еще и восемнадцати. Она быстро разобралась в жизни и твердо решила идти к намеченной цели и не тратить попусту время и силы.

Сейчас она пожалела, что согласилась остаться, но делать нечего – придется пить кофе. Не то чтобы она боялась показаться невежливой, она вообще мало интересовалась тем, как она выглядит в глазах посторонних людей, тем более – в глазах этого бестолкового рассеянного типа. Они друг другу никто, через несколько минут расстанутся и тут же забудут о существовании друг друга. Но он может вообразить, что она – пустая заполошная личность, по десять раз за час меняющая свои намерения, а вот уж этого Агриппина никому не позволит.

Старыгин прошел на кухню, снял с крючка медную чеканную джезву, насыпал в нее кофе, повернулся к Агриппине:

– Вы проходите в комнату, сейчас я поставлю кофе и приду…

Она неохотно развернулась, окинув взглядом кухню.

В отличие от остальной квартиры здесь не было ничего лишнего, все стояло на своих местах и сияло чистотой. Видно, что Старыгин прекрасно управляется со своим холостяцким хозяйством. Или здесь все-таки бывает какая-то женщина? Отчего-то Агриппине претила такая мысль. Скорее всего, он просто нанимает уборщицу, да хоть ту же соседку, что с котом сидит, пока он в отъезде.

Однако, отметив, что Старыгин двигается по кухне ловко и уверенно, она решила, что все же этот рохля кое-что умеет. По крайней мере, на своей кухне.

Агриппина замешкалась в дверях кухни, и Старыгин, по-своему истолковав ее замешательство, обратился к коту, который сидел посреди кухни, влюбленно наблюдая за дверцей холодильника:

– Василий, покажи гостье дорогу!

Кот не подвел: он поднялся, пренебрежительно взглянул на Агриппину и неторопливо направился по коридору, гордо подняв хвост, как предводители туристских групп несут над головой зонтики или трости, чтобы не растерять свое стадо.

– Надо же – он у вас дрессированный! – проговорила Агриппина, следуя за котом.

– Не дрессированный, – возразил Старыгин. – Кошку нельзя выдрессировать, она для этого слишком самолюбива. Просто он понимает меня и делает то, что я прошу, если, конечно, это не слишком противоречит его собственным интересам…

Агриппина недоверчиво хмыкнула.

Вслед за котом она вошла в просторную комнату.

Как и в прихожей, здесь было слишком много красивых вещей, слишком много картин и репродукций, слишком много пыли. Как он живет в такой захламленной квартире?

Она устроилась на низком уютном диване, покрытом мягким шерстяным покрывалом в золотистых разводах. Кот тоже вскочил на диван, пристроился рядом с ней, потерся пушистым боком – то ли налаживал отношения, то ли из вредности хотел полинять на ее свитер рыжей шерстью. Агриппина решила считать это дружеским жестом и почесала Василия за ухом. Он не возражал.

Кот Василий очень недружелюбно относился к гостям женского пола. Проще говоря, он ревновал. Однако котяра был хоть и избалован хозяином сверх меры, однако умен и хорошо понимал свою выгоду. Так, с возрастом, он уразумел, что женщины в квартире – это, так сказать, неизбежное зло. Хозяин отчего-то не может обходиться без женского общества, а его, Василия, задача – сделать так, чтобы дамы приходили пореже и уходили пораньше.

За эту гостью кот был спокоен – хозяину она не слишком нравилась, наверное, потому, что от нее пахло не духами, а лекарствами. Так что посидит немного и уйдет, а они останутся в теплой светлой квартире. С полным холодильником, между прочим.

В дверях появился Старыгин с подносом.

Он поставил поднос на низкий столик – на нем стояли дымящаяся джезва, две чашки тонкого старинного фарфора, серебряная вазочка с печеньем, коробка конфет. Агриппина отметила, что конфеты эстонские, привезенные из Таллинна.

Под ее насмешливым взглядом он расстелил на столике салфетки и бережно расставил чашки.

«Дорогие небось, – сообразила Агриппина, – трясется над ними, разбить боится. Тогда поставил бы что-нибудь попроще… Передо мной, что ли, выпендривается?»

Она задумалась на секунду и поняла, что нет. Ничего он не выпендривается, просто привык пользоваться красивыми старинными вещами и приучился относиться к ним бережно.

Агриппина едва заметно пожала плечами. Самой ей было решительно все равно, из чего пить. То есть, конечно, не из консервных банок, но дома у нее имелась кружка с отбитой ручкой и облезлым петухом на боку. Кружка эта была не то чтобы любимая, но почти единственная, годилась и для чая, и для кофе, и для воды, и для сока. Вот когда она окончательно треснет, Агриппина купит новую. А сервизами разными комнату загромождать она не собирается.

Точно так же ей было все равно, на чем есть, на чем сидеть – лишь бы удобно, комфортно, а на эстетических вопросах она никогда не зацикливалась.

– Да, вы же хотели чего-нибудь выпить! – спохватился Старыгин. – Виски? Коньяк?

– Да необязательно. – Агриппина неожиданно растерялась. – Я вообще-то не пью…

– Конечно. – Старыгин смущенно улыбнулся. – Я тоже практически не пью, вы не подумайте. Но это просто чтобы не простудиться… на улице промозгло…

– Ну, тогда чуть-чуть коньяку…

Старыгин достал из невысокой старинной горки пузатые коньячные бокалы, вытащил откуда-то из потайного места бутылку темного матового стекла в медалях и надписях, Агриппина заметила незнакомое французское название.

Дмитрий Алексеевич склонился над ней, в бокал полилась тонкая струйка красновато-золотистого напитка.

Наклонившись над гостьей, Старыгин случайно увидел в вырезе простого свитера ее шею и ключицу.

Под бледной кожей билась маленькая синеватая жилка, и в этом была такая беззащитная, трогательная женственность, что Старыгин смутился больше прежнего. Эта трогательная жилка совершенно не вязалась с показной грубостью Агриппины и снова заставила его представить свою гостью в длинном вечернем платье, с накинутым на плечи серебристым палантином…

Кроме того, оказавшись так близко к ней, Старыгин почувствовал сквозь резкий больничный запах дезинфекции и лекарств, сквозь мужской аромат табака ее собственный, едва уловимый запах – словно на него пахнуло сухой, нагретой солнцем травой, полевыми цветами и летним полднем…

Он закашлялся от смущения и едва не пролил коньяк.

Агриппина поднесла бокал к губам, сделала небольшой глоток…

Она не слишком разбиралась в дорогих элитных напитках, пожалуй, иногда предпочитала с мороза выпить рюмку водки. Или вина уж на празднике каком… Но этот коньяк говорил сам за себя.

В нем сочеталась благородная сладость спелого винограда и бархатная нота дубовой бочки, а еще – теплый аромат яблок, аромат Южной Франции… Агриппина словно оказалась на освещенных вечерним солнцем золотых холмах Прованса…

– Что это такое? – спросила она с детским удивлением. – Я такого никогда не пробовала…

– Правда, замечательный? – обрадовался Старыгин. – Мне его привозит иногда старинный знакомый… Этот коньяк делают в одном-единственном маленьком винодельческом хозяйстве…

Агриппина взглянула на Дмитрия Алексеевича с непонятным ей самой интересом. Сейчас он ничем не напоминал того ворчуна и растяпу, с которым она ехала из Таллинна больше шести часов. Глаза выразительные, взгляд зоркий и уверенный, пышные, чуть тронутые благородной сединой волосы, а самое главное – его удивительно красивые руки.

Благодаря своей профессии Агриппина всегда обращала внимание на руки людей, считая, что они говорят о человеке больше, чем лицо, и гораздо честнее. Лицо с годами приучается лгать, приукрашивать своего хозяина, лицо часто носит маску, руки же правдивы и сразу выдают все неприглядные тайны. Поэтому в каждом человеке больше всего Агриппина ценила красоту рук. Причем красоту понимала по-своему.

У мужчины могут быть широкие ладони с толстыми короткими пальцами, как у ее учителя академика Сатарова. Этими своими волосатыми пальцами он творил в операционной чудеса.

У Старыгина руки были творческие, с длинными гибкими пальцами, на мизинце левой руки несмытое пятнышко краски. Эти руки способны сами выполнять свою работу, их не надо контролировать. Агриппина представила, как он стоит возле картины, руки соскабливают слой старой краски или что там делают реставраторы, а сам Старыгин думает о чем-то своем, тихонько насвистывая. Вот интересно, что он насвистывает, когда работает? Наверное, какую-нибудь замшелую классику, Первый концерт Чайковского, что ли… Хотя его, кажется, не насвистишь…

Агриппина поймала себя на том, что улыбается, глядя на своего визави, и тут же опомнилась. Он еще подумает, что она с ним кокетничает! Вот уж никогда этим не занималась…

Она поскорее закрылась бокалом.

Они пили коньяк маленькими бережными глотками, и с каждым глотком в комнате что-то менялось, как будто между ними протягивались тонкие золотые нити. В комнате было тихо, настольная лампа бросала мягкий свет вокруг. Коньяк в бокалах дрожал и искрился.

Вдруг кот Василий отстранился от Агриппины и зашипел.

Она взглянула на него удивленно, не понимая, чем кот недоволен. Казалось бы, она не сделала ему ничего плохого и вообще не трогала, стараясь не ущемлять его свободу.

Но кот-то прекрасно знал, отчего он злится. Он-то понимал, чем грозит ему такая вот тишина и эти взгляды, и этот коньяк в бокалах. Вроде бы пьют долго, а он не убавляется. Нарочно резину тянут!

Этак она до ночи просидит… Нет, кот Василий не одобрял таких посиделок. И нечего делать большие глаза и удивляться, кот тебя, голубушка, насквозь видит!

– Не бойтесь, он не царапается! – проговорил Старыгин, по-своему истолковав взгляд Агриппины.

– Да я и не боюсь! – ответила Агриппина спокойно, посмотрев на кота чуть прищурясь.

Если у Василия и были на ее счет какие-то агрессивные планы, этот взгляд заставил его их пересмотреть. Кот негромко мурлыкнул и принялся умываться – мол, а я что? Я ничего плохого не имел в виду! Если вы что и подумали, то я совершенно ни при чем!

Однако его неожиданное выступление разбило волшебную доверчивую тишину, разорвало протянувшиеся между мужчиной и женщиной золотые нити. Старыгин снова ощутил смущение и досаду.

И тут зазвонил телефон.

Дмитрий Алексеевич бросился к нему, как будто ждал звонка, от которого зависели его жизнь и смерть. На самом деле телефон помог ему преодолеть возникшую внезапно неловкость.

– Алло, Старыгин слушает! – проговорил он, прижав трубку плечом.

– Это Мяги… инспектор Мяги из Таллинна! – донесся из трубки медлительный, тягучий как патока голос.

Вернувшись из Таллинна, Старыгин позвонил инспектору Мяги и рассказал ему о том, что встретил в автобусе врача, от которого узнал еще об одном нападении таинственного убийцы, жертва которого только по счастливой случайности осталась в живых, почему, собственно, об этом случае не узнали в отделе по расследованию убийств.

Инспектор сердечно поблагодарил Старыгина за ценную информацию и обещал держать его в курсе событий.

Дмитрий Алексеевич посчитал это простой формой вежливости и теперь немного удивился звонку из Таллинна. Для него мрачная история, связанная с «Пляской смерти», уже закончилась, он перевернул эту страницу жизни.

– Здравствуйте, инспектор! – немного удивленно приветствовал он эстонца. – Чем могу быть вам полезен?

– Рассказать хотел вам о странном случае, – ответил Мяги в своей обычной манере. – Говорили вы мне накануне о человеке, который жив остался. Посетил я в больнице его, с врачами поговорил. Нет сомнения, того же убийцы работа эта, все о том говорит: характер раны, обстоятельства дела… А то, что листка при нем мы не нашли – случайность это… Но не об этом хотел рассказать я.

Инспектор сделал паузу и продолжил:

– Посетил я его вечером вчера, а ночью случилась странная вещь…

В хирургическом отделении наступила тишина.

Все врачи, кроме дежурного ординатора, разошлись по домам, ходячие больные угомонились. Дежурная сестра Эва сидела за столом на посту в коридоре и разгадывала скандинавский кроссворд. Время от времени она посматривала на сигнальные лампочки и прислушивалась к доносящимся из палат ночным звукам – сонному бормотанию, громким всхрапываниям больных, скрипу коек.

Было уже больше часа ночи, когда за дверью отделения послышались приближающиеся шаги. На матовом стекле появилась неясная тень, затем кто-то негромко постучал в дверь костяшками пальцев.

Эва подумала, что пришел кто-то из дежурных врачей с другого отделения, и подошла к двери. Приоткрыв ее, увидела двух незнакомых людей в белых халатах. Лица их рассмотреть она не смогла, поскольку на них были надеты обычные марлевые маски.

– Что вам угодно, господа? – спросила вежливая сестра.

Один из незнакомцев сделал странный жест рукой, пробормотал что-то невнятное и протянул Эве листок бумаги с неразборчивой надписью. Эва поднесла листок к глазам, пытаясь разобрать каракули, и в это время второй незнакомец прижал к ее лицу платок, густо смоченный резко пахнущей жидкостью.

Эва попыталась отстраниться, попыталась вскрикнуть – но твердая рука еще сильнее прижала платок. Эва глубоко вздохнула, глаза ее закатились, и она мягко осела на пол.

Точнее, осела бы, если бы странные незнакомцы не подхватили ее и не отнесли на сестринский пост.

Там они усадили ее на прежнее место, положив лицом на неразгаданный кроссворд. Так что теперь со стороны могло показаться, что сестра заснула на посту.

Разобравшись с Эвой, незнакомцы сверились со списком пациентов, прикрепленным к стене над столом, и прямиком отправились в палату, где лежал неопознанный молодой человек, раненный таинственным убийцей на улице Старого города.

Парень лежал пластом с закрытыми глазами. Лицо было бледно, как у покойника, только на скулах проступали неровные пятна лихорадочного румянца. Рядом с кроватью стояла стойка с капельницей, от которой к левой руке тянулась тонкая резиновая трубка.

Войдя в палату, незнакомцы плотно закрыли за собой дверь и подошли к кровати.

– Эй, проснись! – проговорил один из них вполголоса, склонившись над раненым.

Тот не шелохнулся. Тогда ночной гость похлопал его по щекам и снова окликнул.

Раненый не подал никаких признаков жизни, голова его безвольно перекатилась по подушке.

– Черт! – прошипел незнакомец. – Может, он того… умер?

– Да нет, – тихо отозвался второй, подойдя ближе и потрогав шею парня. – Пульс есть. Он живой, только в отключке… надо искать, это должно быть где-то здесь…

Оба ночных гостя принялись обшаривать палату.

Они обыскали кровать раненого, заглянули под его подушку, осмотрели прикроватную тумбочку.

Ничего не найдя, переглянулись.

– Где же это может быть?

В это время из коридора раздались шаги, потом – встревоженные голоса.

– Надо сваливать! – прошипел один из незнакомцев, прильнув к двери. – Они нашли сестру! Сейчас здесь начнется шухер!

Действительно, найдя сестру в бессознательном состоянии, дежурный ординатор всполошился и позвонил старшему по больнице, а тот вызвал больничную охрану.

Услышав за дверью голоса нескольких людей, ночные гости метнулись к окну. Открыть его не представляло труда, однако отделение находилось на третьем этаже. Страхуя друг друга, неизвестные выбрались на карниз, оттуда перебрались в бельевую, дальше путь их был покрыт мраком.

Когда больничная охрана, осматривая отделение, вошла в палату раненого, там обнаружили открытое окно и следы обыска.

Эту историю за некоторыми сокращениями и рассказал Старыгину инспектор Мяги.

– Наверняка те люди искали что-то в палате раненого, – закончил инспектор свой рассказ.

– Может быть, это был наш убийца с «Пляской смерти»? – проговорил Старыгин. – Возможно, он каким-то образом узнал, что тот человек остался жив, и пришел в больницу со своим подручным, чтобы завершить свое черное дело?

– Нет, такого не может быть никак! – возразил ему инспектор. – Во-первых, у них достаточно времени было, чтобы убить пациента, для этого несколько секунд всего нужно, но не тронули они его. Во-вторых, ничего не знаем мы про подручного убийцы. По версии нашей, он в одиночку действует. Здесь же сестра дежурная видела двух мужчин. И в-третьих, что искали они в палате? Убийца жертвы свои не обыскивал, убивал их одним ударом и исчезал в темноте…

– Наверное, вы правы… – Старыгин поблагодарил инспектора, просил и дальше держать его в курсе и повесил трубку.

– Кто это звонил? – спросила Агриппина, с интересом прислушивавшаяся к разговору.

– Это знакомый полицейский из Таллинна. Я вчера сообщил ему про того раненого, которого вы видели в больнице, и он мне в ответ рассказал, какая странная история случилась с этим самым пациентом сегодня ночью… – И Дмитрий Алексеевич вкратце изложил гостье рассказ инспектора.

– Говорите, у него в палате что-то искали? Надо же, какое совпадение… – проговорила Агриппина и машинально потерла плечо.

– Совпадение? О чем это вы?

– У меня в комнате тоже что-то искали, пока я была на работе… – неохотно призналась женщина. – Мало того – буквально час назад на меня напали возле дома два каких-то бандюгана, вырвали сумку, но не взяли денег… явно им нужно было что-то другое…

– На вас напали? – перебил ее Старыгин удивленно и озабоченно. – Что же вы сразу не сказали? Вы не пострадали?

– Как видите. – Агриппина поморщилась.

Ей не понравилось появившееся на лице Старыгина выражение беспокойства и сочувствия. Больше всего на свете она не любила, когда ее жалеют, с молодости усвоив тезис, что жалость унижает. Когда мужчины смотрели на нее как на слабое и беспомощное существо и норовили подставить ей свое пресловутое «надежное плечо», это вызывало у нее только насмешку и раздражение. Она была женщиной сильной и самостоятельной и привыкла в жизни рассчитывать только на свои собственные силы.

Сейчас она пожалела, что вообще поведала Старыгину об этом неприятном инциденте – не смогла удержаться, должно быть, сказался выпитый коньяк.

Дмитрий Алексеевич увидел набежавшую на ее лицо тень и истолковал ее по-своему.

– Вам непременно нужно показаться врачу!

– Вы не забыли – я сама врач! – усмехнулась Агриппина. – Не беспокойтесь, никакие жизненно важные органы не задеты и все кости целы. Даже сумку свою я благополучно вернула. Вот этим бандюганам действительно стоило бы посетить врача. Правда, я старалась не наносить им серьезных увечий, но они меня здорово разозлили, и я их отделала как следует…

– Ничего себе! – Старыгин удивленно воззрился на свою гостью. – Вы раскрываете передо мной свои новые грани! У вас что – черный пояс по карате или разряд по дзюдо?

– Всего лишь хорошее знание анатомии, – отмахнулась Агриппина. – И хватит об этом!

Ей не понравился его игривый тон. Что это значит – она раскрывается новыми гранями? Она вообще не собирается перед ним раскрываться. Сболтнула сдуру про нападение, он и всполошился! Ишь как его разбирает, про врачей заговорил, еще немножко – и сам в больницу повезет! На руках понесет! Нет, все-таки зря она согласилась на кофе и коньяк, нужно было забирать сумку и топать отсюда домой…

И тут же она вспомнила свою убогую коммуналку, обшарпанные стены и вечно занятую ванную, и алкаша Федю, спящего на ватном одеяле возле своей двери, и зябко поежилась. Было бы куда торопиться! Как ни посмотри, а гораздо приятнее сидеть тут, в тепле и уюте, и попивать коньячок, хотя общество хозяина квартиры ей не слишком приятно. Как и его кота.

– Налить вам еще коньячку? – сердобольно предложил Дмитрий Алексеевич. Он подумал, что она вздрогнула от холода или от неприятных воспоминаний.

– Нет уж, спасибо! – Агриппина решительно поднялась с кресла. – Мне уже пора!

– Я вас отвезу! – заторопился Старыгин.

– Это лишнее, – процедила Агриппина. – Я прекрасно доберусь на маршрутке.

– Но у меня душа болит за вас… – Он запнулся на полуслове, наткнувшись на ее жесткий взгляд.

– Нет никакой души! Я говорю вам это как врач. Уж поверьте, я достаточно хорошо изучила внутреннее строение человеческого тела. Душе там нет места!

– Вы, врачи, все немного циники, – пробормотал Старыгин, – позвольте с вами не согласиться. Я бы все-таки отвез вас домой…

Она открыла рот для резкой отповеди, как вдруг рыжая молния метнулась через всю комнату и восемь острейших когтей полоснули Агриппину по ноге. Она вскрикнула и упала в кресло.

– Василий, что ты себе позволяешь? – рассердился Старыгин. – Разве можно так обращаться с гостями?

«А разве можно так обращаться с хозяевами? – выразительным взглядом ответил кот. – Ее приняли в приличном доме, коньяком напоили, а она грубит и ругается!»

Неизвестно, понял ли кота Старыгин, но Агриппина устыдилась своего поведения. В самом деле, к ней по-хорошему, а она даже спасибо не сказала…

Она украдкой осмотрела ногу. Брюки не дали острым когтям сделать свое черное дело или кот действовал больше для острастки, но все оказалось не так плохо.

– Эти бандиты, что напали на вас… – заговорил Старыгин после некоторого молчания. – Вы считаете, что это случайность?

– Нет, конечно, – ответила Агриппина, – приходится признать, что напали они не просто так, поджидали именно меня. Однако я все думаю – что же они искали? У меня нет ничего особенно ценного – ни драгоценностей, ни больших денег, ни ценных бумаг… И после рассказа об истории в больнице…

– Послушайте. – Старыгин вдруг вскочил, пораженный догадкой. – А не могли они искать что-то, что вы привезли из Таллинна? Тогда неудивительно, что они ничего не нашли – ведь ваша сумка случайно оказалась у меня…

Агриппина смерила его насмешливым взглядом. Она хотела сказать, что сумка попала к нему исключительно по его рассеянности и безалаберности, но вовремя удержалась от колкого замечания и вместо этого проговорила:

– Может быть, вы правы. А ведь я действительно кое о чем забыла…

Агриппина встала и подошла к своей сумке. Расстегнув наружный карман, она достала оттуда какой-то плоский пластмассовый кружок.

– Вот это… правда, ума не приложу, кому и зачем это могло понадобиться…

Она бросила пластмассовый кружок на стол перед Старыгиным.

Это оказался обычный номерок, какие выдают в гардеробе театра или концертного зала, – плоский овальный жетон с круглым отверстием и выбитыми на нем буквами – ДКВС.

– Что это? – удивленно спросил Старыгин. – Откуда это у вас?

– Что это – по-моему, понятно, – фыркнула Агриппина. – Для особенно догадливых – номерок из гардероба. А вот как это ко мне попало – это отдельная история. То есть, собственно, часть той истории, которую я вам уже рассказала.

Она погрозила кулаком коту, который злобно посматривал на нее из-за дивана, и начала рассказ:

– Когда я была в палате у того пациента – ну, у раненого, который выжил благодаря смещенному положению сердца, – у местного хирурга вдруг зазвонил мобильный телефон. В принципе в палатах интенсивной терапии не разрешают включать мобильники, но он ждал очень важного звонка и поэтому нарушил правила.

Так вот, услышав звонок, он извинился и вышел в коридор, чтобы поговорить.

Таким образом я осталась наедине с раненым.

И как раз в это мгновение он пришел в себя… то есть, по крайней мере, открыл глаза. Он увидел меня, но его сознание было спутанным и, видимо, он принял меня за кого-то другого. За какую-то свою знакомую.

– Юля! – забормотал раненый, с трудом разлепив пересохшие губы. – Юля, как хорошо, что ты здесь!

Агриппина не стала с ним спорить, не стала убеждать его, что он обознался. Она проговорила что-то сочувственное и утешительное и поправила сбившееся одеяло.

Однако тот пришел в возбуждение, попытался приподняться, тянул к ней руки и повторял:

– Юля, возьми это! Возьми, иначе мне конец!

– Не беспокойся, – проговорила Агриппина озабоченно. – Лежи смирно, если хочешь, чтобы рана зажила…

– Юля, возьми! – повторял парень. – На тумбочке, под лампой… возьми скорее!..

– Хорошо, хорошо, только успокойся! – повторила Агриппина. – Ты ведь хочешь выкарабкаться?

Но пациент все больше нервничал. Он тянул руки к Агриппине умоляющим жестом, потом показывал на настольную лампу…

Только чтобы успокоить его, Агриппина приподняла лампу… и увидела под ее тяжелой подставкой пластмассовый гардеробный номерок.

– Возьми, возьми его! – проговорил парень срывающимся лихорадочным голосом.

Чтобы не спорить с ним, Агриппина сунула номерок в карман.

И больной тут же успокоился, вытянулся на койке и закрыл глаза.

Агриппина не придала этому эпизоду большого значения и ничего не сказала вернувшемуся врачу.

– Честно говоря, – добавила она в завершение своего рассказа, – честно говоря, я подумала, что он просто бредит, а номерок под лампой остался от кого-то из прежних пациентов. Ведь этот раненый был в таком тяжелом состоянии, что не мог бы спрятать его там… по крайней мере, так я думала до сих пор.

– А что вы думаете теперь? – поинтересовался Старыгин.

– А теперь я и не знаю, что думать. Особенно после того, что рассказал вам эстонский полицейский.

– И как этот номерок попал к вам в сумку?

– Сама не знаю. – Агриппина пожала плечами. – Думаю, сунула его туда совершенно машинально. Собиралась в спешке, пихала в сумку все вещи подряд, чтобы ничего не забыть в гостинице, – вот и номерок машинально положила в наружный карман…

Старыгин осторожно поднял кусочек пластмассы, разглядел его с опаской, как будто это была граната с выдернутой чекой.

– Подозреваю, что именно его искали в палате у того раненого парня, – проговорил он, возвращая номерок Агриппине. – И что этот же номерок искали у вас те бандиты…

– И почему он им так нужен? – недоуменно протянула женщина. – Ну, номерок… ну, из гардероба… даже если его выдали в обмен на шиншилловую шубу – это не стоит таких хлопот… уверяю вас, проникнуть ночью в ту больницу не так уж просто…

– Кроме того, ни в каком гардеробе не хранят шубы по нескольку дней… – задумчиво добавил Старыгин.

– Вот видите…

– Значит, этот номерок – не просто номерок, это – ключ к какой-то важной тайне! Ведь тот парень в больнице беспокоился о нем, находясь между жизнью и смертью! Значит, это что-то действительно очень важное! И мы с вами должны в этом разобраться!

– Мы с вами? – удивленно переспросила Агриппина и окинула Старыгина насмешливым взглядом. – При чем тут мы… с вами?

Она хотела добавить, что сам Старыгин не имеет к этому делу никакого отношения, они познакомились совершенно случайно, и их ничто не связывает… но опять вовремя удержалась от колкости.

Но Дмитрий Алексеевич снова неправильно истолковал ее недосказанные слова.

– Потому что никто, кроме нас, этим не станет заниматься! – выпалил он убежденно. – Что мы скажем милиции? Что нашли этот гардеробный номерок в больничной палате, к тому же – в другом городе и даже в другом государстве? И как вы думаете – что нам ответят? В лучшем случае – чтобы мы не отнимали у них время!

Агриппина хотела сказать на это, что вовсе не собирается заниматься сомнительной историей с номерком. Делать ей больше нечего, что ли! Да зачем вообще копаться в этой истории?

– А если на вас опять нападут? – запальчиво крикнул Старыгин. – Если не отобьетесь? Тогда уж спросили бы у тех бандюганов, что им нужно, перед тем как бить…

Агриппина вынуждена была согласиться, что он прав.

– Так что нам нужно выяснить, что это за номерок, а для начала – что значат эти буквы – ДКВС. И потом аккуратно наведаться в это самое ДКВС…

– А почему вы думаете, что оно… это ДКВС… вообще существует и находится в нашем городе? Может быть, это номерок из какого-то таллиннского гардероба? – Агриппине ужасно не понравился его наставительный тон.

– Нет, Таллинн отпадает! – Старыгин показал на буквы. – Буквы К, В и С присутствуют как в латинском алфавите, так и в кириллице, но вот первая буква, Д, имеет такое написание только в нашем алфавите. А в Эстонии в ходу только латинский алфавит.

Старыгин незаметно заразил Агриппину своей увлеченностью, и она больше не спрашивала, почему он вместе с ней раздумывает о загадке этого пластмассового номерка. Она тоже задумалась, что могут значить буквы ДКВС.

– Дом культуры военнослужащих… – бормотал Старыгин. – Нет, такого не существует… есть Дом офицеров на Литейном и Дом культуры военного округа… А может быть, первые буквы значат «Дом кино»? Но тогда как расшифровать остальные? ВС… ВС…

Агриппина положила перед собой листок бумаги и тоже выписывала на нем разные подходящие слова.

– Внешние связи… Встроенные светильники… Высший статус… Внутреннее сгорание… Весенний семестр… – перебирал Старыгин. – Чушь какая!

– Действительно, чушь, – согласилась Агриппина. – Вы бы еще сказали «Вареные спагетти»! И вообще – вам же нужно не две буквы подобрать, а четыре! ДКВС!

– Да, действительно… – огорчился Старыгин, и вдруг лицо его озарилось догадкой. – Ну да, как же я сразу не вспомнил! Это Дом культуры ветеранов сцены! Я ведь там даже был однажды…

– Интересно, что вы там делали? – ехидно поинтересовалась Агриппина. – Конечно, до ветерана вам не очень далеко, только тогда уж не сцены, а кисти… или чем вы там работаете?

– Кистью, конечно, тоже, но в основном – руками и головой! – кротко заявил Дмитрий Алексеевич. – Ну, короче, я собираюсь наведаться туда завтра. Уйду с работы пораньше и загляну… осмотрюсь, так сказать… разведаю на месте…

– Вы? – перебила его Агриппина. – А при чем тут, собственно, вы? По-моему, вас это вообще не касается! Это мое собственное дело, а свои дела я привыкла делать самостоятельно! И номерок, между прочим, мой, и напали на меня!

– Вот как? – Старыгин взглянул на гостью обиженно. – Да вы без меня никогда не додумались бы, что такое ДКВС! Да вы там вообще ничего не знаете! Я там, по крайней мере, бывал, можно сказать – почти свой человек…

– Ладно, – смягчилась Агриппина. – Если уж вы так настаиваете – поедем туда вместе. У меня завтра нет операций, так что я тоже освобожусь пораньше…

Кот из-за дивана негодующе фыркнул.

– Хозяин! Хозяин!

Мастер Бернт с неудовольствием оторвался от работы, повернулся, увидел Мицци.

Робкая девчонка переминалась с ноги на ногу, прятала руки под передник, как будто совесть ее была нечиста.

– Ну, что еще? – проворчал художник. – Говорил же я тебе – не беспокой меня по утрам, когда я работаю!

– Хозяин, но там пришел какой-то человек…

– Что еще за человек? Скажи госпоже, пусть поговорит с ним…

– Но этот человек желает видеть только вас, хозяин! Только с вами желает разговаривать!

Мастер проворчал что-то раздраженно, но сбросил рабочую блузу и отправился в прихожую.

Там, в полутьме, стоял какой-то незнакомый человек.

Несомненно, это был не слуга, а знатный господин – строгий черный кафтан, круглая шляпа, отороченная мехом… Но разве знатные господа ходят без свиты? Разве они ждут в прихожей, как просители?

Что-то странное было в этом человеке.

По плечам рассыпались длинные, белые как лен волосы, обрамлявшие узкое, бледное лицо. Из-под низко опущенных полей шляпы на мастера Бернта глядели непривычно светлые, холодные, как талая вода, глаза. Узкие губы краснели на бледном лице, как ножевой порез.

В этом лице было что-то притягательное, манящее, влекущее – но вместе с тем отталкивающее и отвратительное.

При всей его необычности оно казалось обыденным и будничным, как может быть обыденной смерть, страдание, болезнь… точнее – Болезнь, собирающая каждый день свою страшную жатву.

– Здравствуй, мастер Нотке! – проговорил незнакомец тихим, холодным голосом.

– Мое почтение, господин! – отозвался художник, вглядываясь в лицо своего гостя.

Он подумал, что такое лицо следует изобразить на одной из своих картин. На задуманном им изображении Страшного суда. Это – лицо грешника… Не кающегося, сломленного, побежденного грешника, а закоренелого, упорствующего в своих грехах.

Или даже… или даже Отца Зла, Отца Лжи, Сатаны…

– Мое почтение, господин! – повторил художник. – Кто вы и что вам угодно?

– Мое имя ничего вам не скажет… – отмахнулся гость. – Впрочем, меня зовут Луи Циффер, я – торговец из Брюсселя и собираюсь какое-то время провести в Любеке. Я много слышал о вас, мастер Нотке, и хотел бы заказать вам картину Страшного суда для церкви Святого Якоба…

– Негоже обсуждать такие важные дела в прихожей, – перебил гостя художник. – Позвольте пригласить вас в парадные комнаты… Там куда светлее и куда удобнее будет разговаривать…

– Не стоит! – Гость повысил голос. – У меня мало времени, и удобства меня не интересуют. Я хочу, чтобы вы обдумали мое предложение и как можно быстрее сообщили свое решение.

– Страшный суд, вы сказали… – повторил художник.

Он сам только что думал, что хорошо бы создать алтарную композицию на тему Страшного суда. У него уже появились какие-то предварительные наметки. И тут так кстати появляется этот заказчик… это не может быть случайностью. В этом чувствуется рука судьбы, рука Провидения.

– Да, Страшный суд! – повторил гость. – Но не такой, каким его обычно изображают другие мастера. На их картинах грешники выходят жалкими и сломленными, а черти – смешными и причудливыми уродцами. Ваша картина, мастер Нотке, должна показать все так, как бывает на самом деле…

– На самом деле? – переспросил художник, уже догадываясь о том, каким будет ответ, и страшась его. – А как оно на самом деле? И кто может это знать?

– Да, вы должны показать все так, как есть на самом деле! – повторил гость громко и внушительно. – Ведь зло красиво и притягательно, мастер Нотке! Иначе у него не было бы столько верных прислужников! Зло красиво, могущественно, непобедимо! И таким вы изобразите его на своей лучшей картине…

– Я подумаю… – ответил мастер, невольно отступив. – Я подумаю над вашим предложением…

– Только не слишком долго, мастер Нотке, не слишком долго! Я не привык, чтобы над моими предложениями долго думали. А чтобы вам лучше думалось – я покажу вам награду, которая вас ожидает, если я останусь доволен работой!

Он достал из-под полы плаща замшевый мешочек, развязал его…

В полутемной прихожей стало светлее, ее заполнило сияние, свечение, россыпь искр от драгоценных камней, которыми под завязку был набит замшевый мешочек.

Рубины и сапфиры, опалы и яхонты, аметисты и алмазы.

А сверху, на груде других камней, покоился огромный изумруд, светящийся, как загадочный кошачий глаз.

«Он как раз под пару моему рубину…» – подумал художник, с трудом отводя глаза от волшебного сияния.

– Я… подумаю… – повторил он тихим, запинающимся голосом, голосом околдованного, одурманенного человека. – А где… как мне найти вас, господин?

– Меня не нужно искать! – ответил странный гость. – Я сам приду завтра в это же время.

На следующий день около пяти часов Агриппина поджидала Старыгина возле классического желто-белого здания на Васильевском острове, в котором размещался нужный им Дом культуры.

Правда, со вчерашнего дня коньяк выветрился, энтузиазм угас, и Агриппина очень сомневалась – нужно ли ей влезать в самодеятельное расследование. Точнее – почти не сомневалась, что это будет только пустой тратой времени и нервной энергии.

В конце концов, с чего она взяла, что этот номерок действительно является ключом к какой-то тайне? Может быть, он случайно оказался на больничной тумбочке…

А если даже не случайно, если и впрямь он связан с каким-то секретом – в любом случае это не ее, Агриппины, секрет, не ее дело. А она придерживалась в жизни простого правила: каждый должен заниматься своим собственным делом и стараться делать его как можно лучше…

В общем, она хотела отказаться от дурацкой идеи с расследованием, но возникло серьезное препятствие – они договорились со Старыгиным встретиться здесь, возле этого злополучного Дома культуры, а Агриппина была очень обязательной женщиной и не могла не прийти туда, куда обещала. Можно было, конечно, позвонить Старыгину и отменить встречу под благовидным предлогом, но служебный телефон, который ей дали в справочной Эрмитажа, не отвечал, а мобильными номерами они накануне не обменялись. Старыгин отчего-то не предложил, а она не посчитала нужным навязываться. Тем более что вовсе не собиралась продолжать знакомство с рассеянным реставратором.

И вот теперь она стояла перед входом в Дом культуры и раздраженно поглядывала на часы.

Было уже десять минут шестого, а Старыгин все не появлялся.

Ну конечно – он ведь, можно сказать, человек искусства, значит, точность для него – иностранное слово! Это она, Агриппина, приземленный, низменный человек, который дорожит своим и чужим временем, а он из тех, кто спрашивает прохожих: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

С каждой минутой Агриппина закипала все больше и больше.

Наконец, когда она уже собиралась плюнуть и уйти, возле входа в Дом культуры затормозила машина и из нее выскочил запыхавшийся, всклокоченный Старыгин.

– Вы всегда так поразительно аккуратны? – сухо осведомилась Агриппина, демонстративно взглянув на часы.

– Извините, в пробке застрял! – проговорил Старыгин, приглаживая волосы. – Ну, пойдемте, не будем терять время!

– Мы его и так уже достаточно потеряли! – недовольно буркнула Агриппина и вслед за Дмитрием Алексеевичем направилась к дверям Дома культуры.

Дмитрий Алексеевич мимоходом огорчился. Ну, какая все же нелюбезная женщина! Вчера он было заметил в ней каплю человечности, но за ночь все куда-то делось! Теперь, хоть лопни, а никак не представить ее в вечернем платье! Снова эти брюки бесформенные, куртка серо-зеленая… Да еще и смотрит волком. Ну, опоздал он, так ведь пробки проклятые. Он извинился, а она все равно рычит. Наверное, и с больными так же обращается.

Дмитрий Алексеевич так огорчился, что даже не пропустил вперед Агриппину, и первым проскочил в дверь.

Они вошли в просторный холл. На стене слева от входа висели афиши предстоящих мероприятий. Напротив за низеньким столиком сидела симпатичная старушка в круглых очках и вязала что-то из разноцветной шерсти. Возможно, носок или детскую шапочку.

– Вы на спевку? – спросила она вошедших, взглянув поверх очков. – Там уже начинают…

Старыгин хотел что-то ответить, но старушка его уже не слушала: беззвучно шевеля губами, она считала петли.

Вдруг из угла холла выскочила высокая пожилая женщина в красном свитере и потертых джинсах. Подбежав к Старыгину, она схватила его за воротник и доверительно спросила:

– Отчего люди не летают?

– Что, простите? – удивленно переспросил Дмитрий Алексеевич. – Я не понимаю, о чем вы.

– Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы! – повторила женщина, закатив глаза к потолку. – Знаете, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела…

– Что вы говорите!.. – сочувственно произнес Старыгин, на всякий случай отступая в сторонку.

Женщина в красном свитере опустила руки и медленно двинулась прочь, задумчиво говоря:

– … Знаешь, как я жила в девушках?.. Принесу, бывало, с собой ключевой водицы и все, все цветы в доме полью. У меня цветов было много, много…

– Деменция, – негромко проговорила Агриппина.

– Что? – повернулся к ней Старыгин.

– Сенильный психоз, или возрастное слабоумие, – пояснила Агриппина. – Для этого заболевания характерны спутанное сознание, разнообразные конфабуляции…

– Что?! – Старыгин захлопал глазами. – Это еще что такое?

– Нарушения памяти, выражающиеся в ложных воспоминаниях, которые воспринимаются окружающими как бессмысленный бред… Больные в этом состоянии более отчетливо помнят далекое прошлое, чем недавние события, – именно то, что мы сейчас наблюдаем: это – типичная возрастная деменция. Хотя, возможно, и ранняя стадия болезни Альцгеймера. Не берусь точно определить, я все-таки не психиатр.

– Да нет, – возразил Старыгин. – Это не Альцгеймер, это Островский, монолог Катерины из «Грозы»… Не забывайте, мы с вами находимся не где-нибудь, а в Доме ветеранов сцены… видимо, дама просто репетирует роль или тренирует память…

– Да что вы? – хмыкнула Агриппина. – Меня этой Катериной еще в школе достали… луч света в темной комнате и все такое…

– В темном царстве, – машинально поправил ее Дмитрий Алексеевич.

– Надо же, как вы все хорошо помните, – усмехнулась Агриппина.

– Что вы хотите сказать – что у меня уже развивается эта самая… сенильная деменция?

– Я хочу сказать только одно – что мы пришли сюда по делу! – напомнила ему спутница. – Хотя я лично сильно сомневаюсь в целесообразности нашего визита в этот дурдом.

Старыгин обиженно замолчал. Тут он увидел стрелку с надписью «Гардероб», которая указывала на лестницу, ведущую в полуподвал.

Спутники направились туда, куда указывала стрелка.

На полпути они столкнулись с маленькой кругленькой тетенькой в широких штанах и с круглым улыбающимся лицом. Подмигнув Агриппине, она неожиданно высоким детским голосом сообщила:

– Я – мужчина в самом расцвете сил. Я – красивый, остроумный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил! Единственное, чего мне не хватает для полного счастья, – это банки варенья…

– Боже мой! – воскликнула Агриппина. – Тут еще и трансвеститы разгуливают!

– Не трансвеститы, а травести! – поправил ее Старыгин. – Дама наверняка бывшая актриса из детского театра, играла там Карлсона, который живет на крыше! Я угадал?

– Совершенно верно, – круглая тетенька сделала книксен. – А также Буратино, Кота в сапогах, Тома Сойера, Винни Пуха… с большим успехом, между прочим! На одном представлении «Винни Пуха» меня вызывали четырнадцать раз!

– Рад за вас! – проговорил вежливый Старыгин и устремился вниз, к гардеробу.

Оттуда доносился красивый выразительный голос:

– …И все тошнит, и голова кружится, и мальчики кровавые в глазах… и рад бежать, да некуда!.. ужасно!

– Куда вы меня ведете? – Агриппина остановилась и прошептала на ухо Старыгину. – Там явно затаился маньяк-убийца!

– Какой маньяк! – усмехнулся Старыгин. – Это опера Мусоргского «Борис Годунов», сцена в царских палатах. Просто гардеробщиком здесь работает бывший оперный певец, вот он со скуки и перебирает свой давний репертуар. Так что не пугайтесь, он маньяк безобидный… просто память тренирует.

– Я совершенно не испугалась, – отчеканила Агриппина, отстранившись от Старыгина и глядя на него сердитыми глазами, – еще не хватало пугаться клиентов этого дурдома!

– Не дурдома, а всего лишь Дома ветеранов сцены! – поправил ее Дмитрий Алексеевич.

– На мой взгляд, это практически одно и то же… – проворчала себе под нос Агриппина.

Они вошли в сводчатое помещение гардероба.

За деревянным барьером скучал осанистый старик с острой седой бородкой и выразительными глазами. Увидев посетителей, он чрезвычайно оживился и пропел, протягивая руки навстречу Агриппине:

– Я встретил вас, и все былоеВ отжившем сердце ожило,Я вспомнил время, время золотое…

– Да-да, время дорого! – подхватила Агриппина. – Так что не будем его терять понапрасну…

Дмитрий Алексеевич достал из кармана номерок и протянул его гардеробщику.

Однако тот, прежде чем взглянуть на номер, снова запел:

– Обидели юродивого… отняли копеечку…

– А, намек понятен! – Старыгин полез в карман и протянул старику сложенную вдвое купюру.

Тот одобрительно крякнул, взглянул на номер и удалился в глубину гардероба.

Старыгин и Агриппина переглянулись.

По лестнице, негромко напевая, спустилась очередная старая актриса – представительная дама преклонного возраста со следами былой красоты и былой известности.

Гардеробщик появился перед барьером с длинной лисьей шубой в руках.

Шуба тоже оказалась со следами былой красоты, если можно использовать это выражение применительно к одежде. То есть когда-то, лет тридцать назад, это была вполне приличная шуба из рыжей лисы, но прошедшие годы не пощадили ее. Мех местами вытерся до самой основы, так что, если побрить оставшиеся островки, из шубы получилось бы неплохое кожаное пальто.

Гардеробщик с торжественным видом протянул шубу Дмитрию Алексеевичу.

– Пардон! – возмущенно воскликнула старая актриса. – Позвольте, почему вы выдаете этому молодому человеку мое манто?

– То есть как это – ваше манто? – насторожился гардеробщик. – Молодой человек предъявил мне номерок, я ему и выдаю верхнюю одежду в соответствии…

– А это что? – Актриса протянула свой номерок. – Это мое манто, а если вы перепутали номера, значит, вам пора на свалку истории! То есть на пенсию…

– Как это – перепутал? Как это – на свалку? – возмутился гардеробщик. – Я никогда ничего не путаю! У меня, слава Станиславскому, маразма пока не наблюдается! Я весь оперный репертуар назубок помню! Причем не только для тенора, но даже для баритона… Кто мо-ожет сравниться с Матильдой моей!!!

Старыгин с Агриппиной от неожиданности отскочили от барьера.

– Оперный репертуар вы, может быть, и помните, – раздраженно оборвала его актриса. – А свои обязанности выполняете отвратительно! А вы, молодой человек, почему молчите? Вам выдают чужую вещь, а вы это принимаете как должное!

Старыгин растерялся, но за него снова ответил гардеробщик, который не мог оставить выпад без ответа:

– Молодой человек в своем праве! Он мне предъявил номер сто тридцать четыре, и я ему выдал то, что висело под этим номером! А ваши претензии безосновательны! Это, может, у вас маразм и склероз в одном флаконе, это, может, вам пора на свалку…

– Сто тридцать четыре? – перебила его старая актриса. – А это, по-вашему, какой номер?! – И она с победным видом сунула под нос гардеробщику свой номерок.

Тот уставился на него с возмущением, но постепенно возмущение уступило место удивлению и недоверию. Затем он схватил второй номерок – тот, что получил от Дмитрия Алексеевича, и сравнил их.

– Этот сто тридцать четвертый и тот сто тридцать четвертый… – бормотал он растерянно. Вдруг глаза его победно заблестели. Он повернулся к Старыгину и воскликнул с осуждением:

– Что же вы, молодой человек? Это же вообще номер не из нашего гардероба! Здесь буковки совсем другого цвета! Некрасиво, молодой человек! Нехорошо! Придется администрацию вызвать…

– Не надо администрацию, – вполголоса проговорил Старыгин и незаметно сунул в руку гардеробщика еще одну купюру. – Обойдемся без администрации. Всякий может ошибиться…

– Ошибиться? – задумчиво повторил гардеробщик, взглянул на купюру и спрятал ее в карман. – Ну да, ну да… мы же не саперы, это им нельзя ошибаться…

Старыгин выхватил из его руки злополучный номерок, подхватил под руку Агриппину и потащил ее к лестнице.

– Жулики! – воскликнула вслед им старая актриса. – Аферисты! Махинаторы!

– Ну что – довольны? – проворчала Агриппина, когда они поднялись по лестнице и снова вышли в холл. – Нет, определенно, зря я с вами связалась. Мало того что уйму времени угробила, так еще оказалась аферисткой…

– Боюсь, мы с вами ошиблись… – примирительно отозвался Старыгин. – ДКВС – это вовсе не Дом культуры ветеранов сцены… это какое-то совсем другое сокращение…

– Спасибо, а то я сама не догадалась! – скривилась его спутница. – Только не мы ошиблись, а вы! Это вы с пеной у рта кричали, какой вы умный и как замечательно разгадали эту головоломку!

– Что, спевка уже закончилась? – окликнула их из своего угла дежурная.

Она уже довязала шапочку и теперь примеряла ее на себя. Шапочка была ярко-розового цвета со множеством маленьких помпончиков. Дежурная нацепила ее на голову и теперь пыталась разглядеть себя в крошечном карманном зеркальце.

– Свет мой, зеркальце, скажи, – обратилась она к зеркалу с выражением, – да всю правду расскажи, я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?..

– Дурдом! – рявкнула Агриппина и вылетела из холла.

На улице оказалось, что Старыгин неудачно поставил своего «жигуленка», и проезжающий трактор засыпал его снегом по самый бампер. Нечего было и думать выбраться из сугроба своими силами.

Старыгин оглянулся. Все машины рядом ожидали своих хозяев, неподалеку парковался джип «Чероки», но водитель ни за что не станет помогать каким-то «Жигулям».

– Ну что, похоже, я сегодня остался без колес, – вздохнул Дмитрий Алексеевич, не слишком расстроившись по такому привычному и обыденному делу.

– Счастливо оставаться, – буркнула Агриппина и зашагала к станции метро.

– Я с вами! – встрепенулся Старыгин. – Машину потом заберу!

Она раздраженно дернула плечом, но ничего не сказала. Они прошагали некоторое время молча, потом Дмитрий Алексеевич просительно протянул:

– Послушайте, Агриппина, ну не надо дуться. Ну, ошибся я с этим Домом ветеранов сцены, а с кем не бывает? Не ошибается только тот, кто ничего не делает!

– Это я дуюсь? – вскипела она. – Может, еще скажете, что по моему капризу мы поперлись в этот вертеп?

– Ну, уж если такая умная, то удержала бы меня от опрометчивого шага! – огрызнулся Старыгин, он устал и не ел с самого утра, оттого быстро разозлился.

Агриппина открыла было рот, чтобы достойно ответить зарвавшемуся нахалу, но передумала, махнула рукой и пошла быстрее. Через некоторое время Старыгин догнал ее и тронул за рукав.

– Послушайте, дорогая, ну не будем ссориться по пустякам.

– Я… – по инерции заговорила Агриппина.

Она хотела возмутиться и заявить, что она вовсе не дорогая, но тогда вполне можно нарваться на ответный грубый вопрос «А что – дешевая?». Во всяком случае, она, Агриппина, так бы и сказала. Поэтому сейчас прикусила язык.

– Я и не собиралась с вами ссориться, – неохотно выдавила из себя она по прошествии некоторого времени.

И добавила про себя, что много будет чести ей с ним ссориться. Старыгин, естественно, последних ее слов не услышал, поэтому необычайно приободрился и даже осмелился взять ее под руку.

– Ну, – сказал он, – раз инцидент исчерпан, то у меня возникла идея. Приглашаю вас на ужин.

– Как? – удивилась она.

– Хорошо, назовем это поздним обедом, – заторопился он, – мне все равно, я с утра ничего не ел, все некогда было. Так что давайте пойдем в ресторан и поедим. Заодно и окончательно помиримся.

– Да не собираюсь я с вами по ресторанам рассиживаться! – возмутилась Агриппина. – У меня на это времени нету!

– Зря вы так нервничаете, – вздохнул Старыгин, – и времени наш обед занял бы совсем немного, вон, смотрите, в ресторане народу мало, быстро обслужат.

Он указал на большие освещенные окна, в которых виднелся уютный зал, почти пустой. Время обеда уже закончилось, а время ужина не наступило.

Над дверью ресторана была завлекательная надпись «Домашняя кухня».

– Ну, идем? – Старыгин ненавязчиво подталкивал Агриппину к стеклянной двери.

Она хотела вырвать свою руку, быстренько с ним распрощаться и бежать по своим делам. Но осознала внезапно, что дел-то у нее никаких особенных нету. Конечно, в больнице занятия бы для нее нашлись, но ведь она специально ушла оттуда пораньше и возвращаться было бы глупо. Идти домой?

Тут она вспомнила, что сегодня пятница, и Курослеповы устраивают большую стирку. Это значит, что в квартире сыро и жарко, как в парилке, в кухне на плите стоит огромный бак с кипящим бельем, из него брызжет во все стороны мыльная вода, так что кастрюлю и не приткнуть. Ванная завешана бельем, туда не войти, а не то что помыться, а в коридоре растянулся на своем одеяле Федька Стуков, уж в пятницу вечером он обязательно пьяный! Федька жутко храпит, а его выхлопы пересиливают вонь от дешевого стирального порошка.

В такой, с позволения сказать, дом идти Агриппине совсем не хочется. Закатиться к подругам? У нее мало подруг, и все такие же, как она, замотанные докторицы, да еще и семьей обремененные. И компании подходящей нету…

Ну что делать, если она не любит тусовки, вечеринки и всяческие застолья? Ей скучно сидеть за столом и говорить о пустяках. Ей становится смешно, когда люди всерьез обсуждают телевизионные ток-шоу или во что была одета очередная телезвезда на новогоднем концерте. Она вообще мало интересуется одеждой, понятия не имеет, что такое принты или пайетки. Она ненавидит ходить по магазинам, вот уж пустая трата времени! Устаешь после таких походов, как будто пять часов за операционным столом простояла, а толку…

Так что если сейчас она отправится домой, то можно только напиться чаю с сушками и почитать, закрывшись в комнате на все замки, чтобы Федька спьяну не ошибся дверью и не влез к ней ночью. Как-то раз так и случилось, и Агриппина спросонья не рассчитала силы и вломила ему так, что самой же пришлось потом накладывать швы да еще объясняться с его женой Валентиной. Та, видите ли, воспылала вдруг к своему алкашу неземной любовью и, подученная вредной старухой Курослеповой, грозилась подать на Агриппину в суд за умышленное членовредительство.

– Ну, что задумались, Агриппина Макаровна? – Старыгин склонился к ней и легонько дунул в левую щеку, отчего завиток непослушных волос смешно встопорщился. – Пойдемте, а то вон швейцар уже интересуется.

За стойкой гардероба обосновался представительный старик с выправкой отставного кавалергарда и таким благородным лицом, что можно было не сомневаться – за ним наверняка числилось как минимум мошенничество в особо крупных размерах. Впрочем, Старыгин этим не заинтересовался – в данную минуту он хотел есть.

В зале и вправду было тепло, чисто и уютно. Играла тихая спокойная музыка, горел приглушенный свет. Старыгин выбрал столик в глубине зала и удобно раскинулся на мягком диванчике.

Рядом тут же неслышно возник официант и положил перед ними раскрытое меню.

– О, какой выбор! – Старыгин приятно удивился и зашуршал страницами. – Не ожидал… значит, я возьму суп…

– Соляночку рекомендую, – доверительно сообщил официант, наклонившись к понимающему клиенту, – а на второе – кордон-блю или свинину гриль под голландским соусом с зеленью и каперсами. Форель опять же хороша сегодня… для дамы…

– Я подумаю… – процедила Агриппина, ей не понравилась приторная угодливость официанта.

– Долго не думайте, а то я с голоду умру прямо у вас на глазах, – предупредил Старыгин.

– Не умрете, человек может четырнадцать дней жить без еды, главное, чтобы вода была, – буркнула Агриппина.

– Это вы как врач говорите? – нахмурился Старыгин.

– Угу, и еще предупреждаю, что вредно есть столько плотной и калорийной пищи!

– Угу, гамбургер с жареной картошкой, конечно, намного полезнее, – ехидно пробормотал Старыгин. – Вы меня своей котлетой еще в автобусе достали…

Впервые Агриппина не нашлась что ответить. Вообще-то ей всегда было абсолютно все равно, что есть. Еда для человека естественная потребность, так что нечего устраивать из приема пищи целый аттракцион. Поела быстро, утолила голод – и приступила к более полезным занятиям. Но тут этот ехидный реставратор оказался прав, если уж критикуешь других за неправильное питание, то сама тоже должна быть на высоте.

Агриппина снова рассердилась.

– Ладно уж, – примирительно сказал Старыгин, – солянку брать не буду. Возьму салат овощной и свинину. А вы, как поборница здорового образа жизни, можете съесть форель.

– Пирожки с грибами очень советую, – снова зашептал ему на ухо неслышно возникший официант, – непременно попробуйте, не пожалеете. Высший класс!

– Уговорили, – улыбнулся Старыгин, – ну, и кофейку потом. Насчет десерта подумаем, верно, дорогая?

Агриппина лишь скрипнула зубами.

Еду принесли быстро, официант очень ловко расставил тарелки и удалился. Вина решили не пить – Старыгин не терял надежды откопать из-под снега свою машину.

Агриппина аккуратно брала с тарелки кусочки рыбы и смотрела на своего визави. Он ел вроде бы не глядя, ловко управляясь с приборами, развлекая ее ненавязчивым разговором, при этом речь его была четкой и внятной, он не чавкал и не разбрасывал вокруг себя крошки.

Против воли Агриппина вспомнила, как ел ее отчим – мрачно глядя перед собой, мерно черпая ложкой суп. Он вообще из всех кушаний предпочитал суп – густой, наваристый, обязательно с перловой крупой. Чтобы сытнее. Большой мешок стоял у них в сарае, из него же добавляли в еду поросенку.

Агриппина ненавидела эту разварившуюся перловку, суп от нее становился клейким и мутным.

Кроме перловки, в магазине покупали только хлеб, соль и подсолнечное масло. Да еще дешевые карамельки в липких пачкающихся красным бумажках. Они оставляли несмываемый след на пальцах и на вытертой клетчатой клеенке, которой был покрыт стол. Клеенка служила недолго, потому что братья Агриппины резали ее ножом и протыкали вилками, так что однажды отчим запретил вообще подавать вилки к столу. Так и ели все ложкой – и суп, и картошку. Картошки высаживали огромное поле, и все лето Агриппина с мамой проводили за ее окучиванием и прополкой. А еще в огороде росли необозримые грядки моркови, свеклы, лука и огурцов. Овощи продавали на базаре, как и домашнюю ветчину.

Из-за картошки все и случилось. Продавали ее всегда весной – так можно дороже взять, говорил отчим. И всю зиму Агриппина с мамой спускались в холодный погреб и перебирали картошку, отрывая глазки.

В субботу по распутице двинулись в город. Отчим купил машину-развалюху, она еле тянула, он жалел денег на ремонт. Агриппину оставили дома с братьями, отчим сидел за рулем, мама выталкивала машину из каждой лужи, из каждой колдобины, и в один ужасный момент просто упала без сил. Она жадно хватала воздух открытым ртом, пытаясь расстегнуть пальто, а отчим кричал ей из машины, чтобы поторапливалась, а то они опоздают.

Когда он наконец выбрался из машины, мама уже умирала. И в больнице бы не спасли, да и как ее туда было довезти…

Когда Агриппина представляла, как отчим стоял и тупо смотрел, как умирает ее мать, ей хотелось повеситься.

Полгода тянулись как десять лет, а потом, когда ей исполнилось восемнадцать, Агриппина сбежала из отчего дома, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

– Что вы смотрите на меня так мрачно? – прервал ее безрадостные мысли Дмитрий Алексеевич. – Я успел надоесть вам своей бесконечной болтовней?

Она улыбнулась ему немного растерянно, не успев натянуть на лицо обычную маску безразличия и уверенности в себе. Оттого лицо ее изменилось, взгляд стал мягче, исчезла упрямая морщинка возле рта. Такой она понравилась Старыгину гораздо больше. Если бы еще причесалась и подкрасилась…

– Пирожок не хотите попробовать? – спросил он, устыдившись своего злопыхательства. – Очень вкусно…

– Спасибо, я сыта… – она отвела глаза, – и кофе не буду.

И снова взгляд стал жесткий, и снова перед Старыгиным сидела суровая мрачная женщина с резкими угловатыми движениями. Она демонстративно взглянула на часы и кивнула появившемуся в обозримом пространстве официанту.

– Я сам заплачу! – грозно прошипел Старыгин, правильно угадав ее намерения. – Оставьте наконец в покое свою независимость, никто на нее не покушается! Иначе рассоримся навеки!

Она хотела сказать, что ни капельки этого не боится, но поняла по его глазам, что он и вправду очень обидится, если она начнет препирательства при официанте, и покорилась.

– Как вам понравилась наша кухня? – спросил официант с явным ожиданием комплимента.

– Замечательная, – одобрил Старыгин. – Особенно пирожки с грибами… просто тают во рту!

– Да, – официант засиял. – Пирожки сегодня Виктории Сергеевне особенно удались!

– Виктории Сергеевне? – машинально переспросил Старыгин. – А кто такая Виктория Сергеевна?

– Как?! Вы не знаете Викторию Сергеевну?! – Официант взглянул на Старыгина с удивлением, граничащим с ужасом. – Виктория Сергеевна – хозяйка нашего ресторана и в то же время шеф-повар, все блюда у нас готовятся исключительно по ее рецептам и под ее чутким руководством! А пирожки с грибами она печет сама – никому не доверяет такой важный процесс! Да вот же она! – И он глазами показал на арку, соединяющую зал ресторана с кухней.

В этой арке стояла невысокая полноватая женщина средних лет в белом переднике, с круглым миловидным лицом и ямочкой на подбородке. Женщина оглядывала зал с выражением озабоченным и приветливым, какое бывает у гостеприимной хозяйки, когда обед приготовлен и подан на стол, гости рассажены и она последний раз проверяет, не забыла ли что-нибудь. Есть ли на столе соль и специи, разложены ли салфетки и всем ли гостям удобно на своих местах.

– Ну вы же знаете, как называется наш ресторан, – продолжал распинаться официант.

– Домашняя кухня, – машинально отозвался Старыгин, мысли которого были заняты совсем другим.

– Домашняя кухня, а дальше? – И официант в качестве подсказки пододвинул Старыгину меню.

Дмитрий Алексеевич, чтобы не препираться, заглянул в меню. На каждой странице было красивыми разноцветными буквами крупно напечатано:

«Домашняя кухня».

А чуть ниже и чуть мельче – продолжение.

– Домашняя кухня Виктории Сергеевны, – прочитал Старыгин и вдруг уставился на Агриппину, как будто увидел за ее спиной ухмыляющееся привидение.

– Что с вами – гипертонический криз? – осведомилась та сухо. – Я вам говорила, что в вашем возрасте не стоит налегать на жирную калорийную пищу…

Она сердилась за то, что позволила себя уговорить пойти с ним в ресторан. Теперь он будет ждать от нее ответного приглашения или как там положено… Еще, чего доброго, начнет за ней ухаживать, цветы дарить, приглашать в театр…

Она представила, как Старыгин ждет ее возле театра с букетом цветов. Картина ей неожиданно понравилась, отчего Агриппина еще больше рассердилась. Ведь, кажется, решила уже все про себя – никаких мужчин, от них одни неприятности. Упорядочила свою жизнь, разложила все по полочкам. Главное – работа и еще заработать денег на свое собственное отдельное жилье…

– Нет, со мной все в порядке, – ответил Дмитрий Алексеевич взволнованно, не обратив внимания на ее шпильку, – но я, кажется, все понял…

– Рада за вас! – фыркнула Агриппина. – Может быть, мы уже пойдем? У меня завтра сложная операция.

– Да-да, мы сейчас пойдем! – Старыгин повернулся к официанту и добавил к счету неожиданно щедрые чаевые.

Поднявшись из-за стола, он придержал Агриппину за локоть и прошептал ей на ухо:

– Это здесь!

– Что вы шепчетесь, как первоклассница на уроке! Когда вы наконец повзрослеете! – Агриппина взглянула на него раздраженно и двинулась к выходу.

– Не кричать же на весь ресторан! – прошипел Старыгин ей в спину. – Мы нашли! Мы совершенно случайно нашли то, что нужно! Оказались в нужное время в нужном месте! То есть насчет времени я не уверен, а вот место как раз нужное!

– Что вы такое нашли? – Агриппина покосилась на него недовольно, однако, зараженная его волнением, замедлила шаг.

– Домашняя кухня Виктории Сергеевны – это же именно то, что мы искали! ДКВС!

– Опять вы за свое! – воскликнула Агриппина, так что на нее начали оборачиваться. – Все, я вас больше не слушаю! Мне хватило этого вашего Дома инвалидов сцены! Никогда раньше меня не обзывали мошенницей и аферисткой… Все – расходимся и занимаемся своими собственными делами! Не знаю, как у вас, а у меня дел невпроворот!

– Вы можете меня не слушать, но хотя бы взгляните на это! – И Дмитрий Алексеевич протянул ей номерок из ресторанного гардероба.

Агриппина невольно взглянула на номерок.

Он действительно был как две капли воды похож на тот, который она привезла из Таллинна. Такой же пластмассовый кругляшок, те же самые четыре буквы…

– И правда, похож, – вынуждена она была согласиться. – Но в том инвалидном доме тоже похожие номерки…

– А вот мы сейчас проверим! – прошептал Старыгин, подходя к гардеробу.

Он протянул представительному гардеробщику обычные номерки. Тот принес пальто Старыгина и куртку Агриппины. Они оделись, и тогда Дмитрий Алексеевич, настороженно оглянувшись по сторонам, протянул третий номерок.

Гардеробщик пристально взглянул на Старыгина, пожевал губами и проговорил едва слышно:

– Что так долго? Вы за ним еще когда должны были прийти!

Старыгин ничего не ответил, чтобы не ляпнуть лишнего, да гардеробщик и не ждал ответа.

Отвернувшись, он согнулся в три погибели и достал откуда-то из-под вешалки пластиковый пакет с логотипом сети гастрономов. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости нет посторонних, он передал пакет Старыгину.

– И передайте ему, чтобы больше ко мне никого не присылал! – добавил он под конец. – Мне неприятности не нужны!

– Непременно передам, – отозвался Дмитрий Алексеевич, выходя из ресторана.

– Ну, и что же там такое? – проговорила Агриппина, подхватив Старыгина под локоть.

Она не смогла скрыть любопытства.

– Ну, сейчас, подождите немножко, не можем же мы открывать это на улице! Кто его знает, что там, внутри!

Старыгин понял, что ей все же свойственно хотя бы одно чисто женское качество – любопытство, а значит, Агриппина – вовсе не тот холодный бесполый профессионал, каким изо всех сил пытается казаться.

– Ну, хоть заглянуть-то можно? Интересно же все-таки! – Она придержала его и заглянула в пакет.

Однако внутри оказался аккуратно запакованный сверток из желтоватой оберточной бумаги.

Автомобиль Старыгина по-прежнему опасливо выглядывал из сугроба, сегодня он явно не мог служить транспортным средством.

– Поедем ко мне домой, – предложил Старыгин. – Это не так уж далеко, времени много не потратим.

На этот раз Агриппина не стала спорить – видимо, ей очень хотелось узнать, что находится в загадочном пакете.

Всю дорогу она то и дело косилась на ношу Старыгина, и на лице ее отражалась интенсивная работа мысли – она гадала, что же такое передал им гардеробщик.

Через четверть часа они уже открывали дверь старыгинской квартиры.

Василий, как обычно, встретил их в дверях.

При виде Агриппины он попятился, фыркнул, чихнул и быстро ретировался на кухню. Эта женщина вызывала у него сложную гамму чувств – от обычного неодобрения до опасливого уважения.

Василий знал, что после того как он вцепился ей в ногу, Агриппина будет начеку и второй атаки никогда не допустит. Никаких других женщин Василий не боялся. Что они могут сделать лично ему? Царапаться, как известно, дамы не умеют. То есть они-то думают, что умеют, но справиться с опытным, уважающим себя котом никогда и пытаться не станут. Да пока она повернется, кот уже колготки раздерет сверху донизу! Или руку от ладони до локтя…

Но с этой женщиной все было гораздо сложнее. Эта за себя постоять сумеет. Ее так просто не одолеешь, может и за уши отодрать, и за хвост дернуть. Конечно, после такого хозяин немедленно выгонит ее из дому, но вытерпеть такое унижение коту будет непросто.

Поэтому Василий решил не нарываться на грубость и на всякий случай держаться от Агриппины подальше.

Дмитрий Алексеевич не бросился следом за котом, чтобы задобрить его чем-нибудь вкусным – у него имелось более срочное дело, да и Агриппина дрожала от нетерпения.

– Ну давайте же скорее посмотрим, что там! – проговорила она, вырывая из рук Старыгина загадочный пакет.

Они прошли в комнату, положили пакет на стол. Дмитрий Алексеевич вооружился ножницами и вдруг в самый последний момент застыл в растерянности.

– А вдруг там внутри взрывное устройство, которое сработает, когда мы его откроем?

– А вдруг сейчас начнется землетрясение? – передразнила его Агриппина. – Открывайте, невозможный вы человек! Стал бы гардеробщик у себя взрывное устройство хранить, сами же говорили, что он прожженный тип, такого не проведешь…

Старыгин разрезал бечевку и развернул оберточную бумагу.

Внутри оказалась картонная коробка размером с толстую книгу. Агриппина оттолкнула замешкавшегося Старыгина и торопливо открыла коробку.

Во всяком случае, взрыва не произошло.

Агриппина удивленно уставилась на содержимое коробки.

В ней лежало блестящее зубчатое колесико, изящная позолоченная коробочка с красивым узором на крышке, золотой крестик и старинный медный циркуль.

– И это все? – разочарованно протянула Агриппина. – А я-то грешным делом думала…

– А вы думали, что там золото и бриллианты, как говорил герой известной комедии? – передразнил ее Старыгин.

– Ну, судя по тому, как тот человек в Таллинне беспокоился об этом номерке, судя по тому, как хитро была обставлена передача пакета, я думала, что там действительно хранится что-то ценное. Обычно в детективных фильмах так передают драгоценности, или секретные документы, или, на худой конец, наркотики…

«Ага! – подумал Старыгин, с интересом посмотрев на Агриппину. – Значит, она все же смотрит детективные фильмы! А с виду – такая сухая и деловая, как будто у нее нет никаких интересов, кроме работы! И на ночь читает только свои медицинские монографии. А не детективы, как все люди…»

Вслух, однако, он сказал совершенно другое:

– Наркотики нас с вами, я надеюсь, не интересуют. Бриллианты – это, конечно, интереснее, но с ними тоже возникли бы проблемы. Но в одном вы несомненно правы: если вокруг этого пакета наворочено столько секретов – значит, в нем должно быть что-то очень ценное. Или очень важное.

– Ну, не знаю, что в этом такого ценного… – Агриппина взяла в руки позолоченную коробочку, повертела ее в руках. – Коробочка симпатичная, конечно, но не думаю, что она такая уж дорогая…

Она открыла крышку. Внутри оказалась душистая красная помада.

– По-моему, это румяна… – Женщина закрыла коробку без интереса, взяла зубчатое колесико. – А это вообще не знаю что такое… какая-то деталь…

В комнате неслышно возник кот Василий, мягким прыжком взлетел на стол, тронул лапой блестящее колесико. Агриппина уронила его, Василий столкнул лапой на пол, спрыгнул и покатил по комнате.

– Колесико от шпоры, – машинально подсказал ей Старыгин, отобрал колесико у Василия и положил его обратно в коробку.

Кот обиделся и принялся точить когти о дверцу антикварного шкафа. В другое время от хозяина, несомненно, ему влетело бы по первое число, но сейчас Дмитрий Алексеевич только машинально пробормотал: «Василий, немедленно прекрати!» – и даже не оглянулся.

Вдруг его брови полезли на лоб:

– Как же я сразу не догадался?!

– Не догадались о чем? – переспросила Агриппина, на всякий случай немного отодвинувшись. – Что, вас опять посетила очередная гениальная идея?

Не обращая внимания на ее саркастическую интонацию, Старыгин взял в руки колесико и торжественно продекламировал:

– Бокалов звон и бренчанье шпор,Малиновый плащ с плеча…

Затем он отложил колесико, поднял коробочку с румянами и продолжил:

– Шелка и бархат истлеют в прах,Румяна – какой в них прок?..

На лице Агриппины проступило удивление и понимание, а Старыгин достал из коробки крестик и прочел следующий стих:

– Ни ладан церковный тебя не спасет,Ни темные лики икон…

И наконец указал на циркуль и закончил:

– От многих знаний много вреда,Всех ждет один конец.И книги тебе не помогут, когдаПридет за тобою жнец…

После короткой паузы он повернулся к Агриппине и взволнованно проговорил:

– Румяна и шпоры – здесь все прямо соответствует тексту, крест и циркуль в стихах не упомянуты, но указание несомненное: крест – на священника, циркуль – на ученого. То есть эти четыре фрагмента прямо указывают на четырех персонажей «Пляски смерти» – знатную даму или принцессу, богатого щеголя, ученого-алхимика и монаха. И эти же персонажи, разумеется, с поправкой на наше время, стали жертвами таллиннского убийцы. То есть тот, кто оставил у гардеробщика коробку с этими четырьмя предметами, хотел сообщить кому-то о четырех фрагментах средневековой картины…

– Кто-то кому-то что-то хотел сообщить! – передразнила его Агриппина. – Ничего конкретного! Все туманно и расплывчато. Что за дурацкие загадки?

– А вот сообщить-то хотели что-то очень важное! – перебил ее Дмитрий Алексеевич. – Вы же сами рассказывали, как тот раненый парень очень беспокоился о судьбе номерка…

– Ну, он был в бреду, почти без сознания… – проговорила женщина упрямо. – Мало ли что люди говорят в таком состоянии… хотя мне действительно казалось, что это для него важно. И как только я взяла номерок, он успокоился, как будто снял с себя огромную заботу…

– Вот видите! – Старыгин взглянул на нее одобрительно. – Меня во всем этом беспокоит один момент…

– Только один? – хмыкнула Агриппина. – Меня – гораздо больше…

Старыгин не обратил внимания на ее язвительный тон и озабоченно продолжил:

– Ведь большая часть этих персонажей отсутствует на таллиннской пляске. Там нет ни ученого, ни священника, ни молодого щеголя – только принцесса.

– Ну и что?

– Думаю, тот неизвестный парень, который спасся благодаря особенностям своей анатомии, не случайно приехал в Таллинн. И не случайно именно там совершены три убийства и одно покушение. Именно в Таллинне находится что-то важное, на что указывают эти четыре предмета в коробке…

– И что же это такое? – спросила Агриппина, причем на этот раз в ее голосе не было насмешки.

– Пока не знаю. – Старыгин развел руками. – Зато знаю, что имеет смысл проверить…

Он кинулся к книжной полке и принялся перебирать корешки.

– Ну где же она… – бормотал он озабоченно. – Как какая-то книга нужна, так именно ее и не найти… Вот этот справочник я на прошлой неделе искал по всей квартире, а теперь он нашелся… Ага! – И он с победным криком вытащил с верхней полки толстый том в мятой суперобложке. При этом на пол с грохотом упали еще три книги, так что кот Василий, спокойно умывавшийся в мягком кресле, в панике свалился на пол и рванул из комнаты, прижав уши.

Старыгин не сделал попытки ни поднять книги, ни вернуть кота, он выложил том на стол.

Агриппина взглянула на обложку, но не смогла прочесть название.

– Немецкая, что ли? – спросила она разочарованно. – По-немецки я не понимаю…

– Я тоже не очень хорошо владею немецким, – признался Дмитрий Алексеевич. – Но сейчас это и не понадобится. Сейчас нам нужно только взглянуть на одну иллюстрацию…

Он торопливо переворачивал глянцевые страницы огромной книги, Агриппина смотрела через его плечо на цветные и черно-белые иллюстрации – лица святых и грешников, знатных господ и простолюдинов, благостные, торжественные, перекошенные смертной мукой, искаженные греховными помыслами…

– Эта монография посвящена росписям и алтарям средневековых немецких соборов, – пояснил Старыгин, продолжая перелистывать страницы. – Многие из них не дожили до нашего времени, уничтожены во время войны… хотя еще больше погибло в шестнадцатом веке…

– В шестнадцатом? Почему именно в шестнадцатом? – поинтересовалась Агриппина.

– В шестнадцатом веке после знаменитого выступления Мартина Лютера в Германии началась реформация. Религиозное движение невероятно разрослось, и уже через десять-пятнадцать лет по всей Европе прокатились бунты и войны. Протестанты захватывали и громили церкви, поэтому и погибли очень многие произведения искусства. Вот, например, этот знаменитый фрайбургский алтарь был уничтожен в середине шестнадцатого века…

– Если он уничтожен так давно, откуда же это изображение? – спросила Агриппина, взглянув на репродукцию. – Ведь фотографии еще, разумеется, не было…

– Разумеется, но, к счастью, примерно за столетие до этих событий, в середине пятнадцатого века, Иоганн Гуттенберг изобрел печатный станок. Рисунок художника или гравюру стало возможно размножить в большом количестве экземпляров, поэтому изображения погибших алтарей, настенных росписей и картин дошли до наших дней… А вот и то, что я искал!

Старыгин раскрыл книгу на большом, тщательно выполненном цветном развороте.

Агриппина увидела репродукцию картины, напоминающей таллиннскую «Пляску смерти», только персонажей на ней фигурировало гораздо больше – не четыре, как в Нигулисте, а больше двадцати. Они были разбиты на несколько отдельных фрагментов – по четыре нарядных «танцора» на каждом.

Здесь, как и в Таллинне, были кардинал в красной накидке и римский папа в высокой тиаре, король в парчовом одеянии и император в короне и горностаевой мантии, была здесь и принцесса в расшитом золотом платье и высоком двурогом головном уборе.

Но кроме них, здесь присутствовало множество других персонажей.

Агриппина увидела монаха в белом плаще с капюшоном, с кружкой для подаяний в руке, рыцаря в блистающих доспехах, знатного господина в роскошном одеянии, с ловчим соколом на руке, купца с набитым деньгами кошелем и связкой ключей на поясе, простого дровосека с топором в руке, кутилу-игрока с бутылкой и колодой карт, знатную даму и кухарку – все они танцевали в бесконечном хороводе под руки с ухмыляющимися скелетами…

– Всего здесь двадцать четыре персонажа, – проговорил Старыгин, который тоже внимательно разглядывал репродукцию. – И среди них есть наши знакомые…

Он показал Агриппине знатную даму, богатого, щегольски одетого юношу, скромного священника и ученого-алхимика.

– Очень нужна хорошая лупа! – вздохнул Дмитрий Алексеевич. – А мою конфисковала таллиннская полиция в качестве вещественного доказательства…

Он сорвался с места и побежал на кухню. Из коридора раздался дикий мяв – это Старыгин впотьмах наступил на кота, который подслушивал под дверью.

– Василий, ты меня когда-нибудь до инфаркта доведешь! – крикнул Дмитрий Алексеевич, не подумав утешить кота и извиниться за причиненное неудобство.

Кот появился в дверях, демонстративно припадая на левую лапу. Тотчас за ним возник Старыгин, так что кота еще и дверью прихлопнуло. Он не стал орать, а посмотрел так выразительно, что даже Агриппине стало его жалко.

Старыгин же и тут ничего не заметил, он склонился над книгой, пытаясь рассмотреть иллюстрации через маленькую лупу с треснутым стеклом.

– Что, попало? – тихонько спросила Агриппина у кота. – Дай лапку, посмотрю.

Кот резко развернулся и вышел из комнаты, печатая шаг. Хромать он перестал.

Симулянт, поняла Агриппина.

– Ничего не могу разглядеть через эту лупу… – раздраженно бормотал Старыгин. – Да это и не лупа виновата, а печать плохая. Нет, книга нам не поможет, нужно смотреть подлинные гравюры.

– И где, интересно, вы собираетесь их смотреть? – осторожно спросила Агриппина.

Она представила себе, что придется помогать ему доставать с антресолей какой-нибудь бабушкин сундук, набитый пожелтевшими вырезками из газет и старыми бумагами. Мало того что сундук окажется совершенно неподъемным, так еще на свет божий вылетит столько потревоженной многолетней пыли… В квартире образуется форменный кавардак, и еще придется заниматься уборкой. А найдут ли они что-то нужное, это еще вопрос. Но главный вопрос – что же он ищет и стоит ли это искать вообще.

Дмитрий Алексеевич поднял голову от книги и усмехнулся, будто прочитав ее мысли. Затем подобрал все книги с пола, аккуратно поставил их на полку и убрал в коробку те четыре предмета, что они получили сегодня в ресторане.

– Есть одно место… – начал он таинственным голосом, – очень интересное. Там мало кто бывает, потому что почти никто про него не знает. И вот там вполне могут быть нужные гравюры…

Он бросил взгляд на часы и вздохнул разочарованно.

– Только сегодня туда уже не попасть. Придется завтра… Вы когда освободитесь?

Как вам это нравится, он даже не спросил, хочет ли она пойти с ним? Агриппина открыла рот, чтобы сказать этому беспардонному типу, что завтра у нее сложная операция, а потом – суточное дежурство. И что вообще ей все надоело и она хочет забыть про эту странную историю с трупами и с «Пляской смерти».

Агриппина всегда была честна с самой собой. Так вот сейчас она поняла, что ей вовсе не хочется забывать эту историю, напротив, ей интересно в ней разобраться. Потому что если отбросить всю мистику, то останутся факты: три убийства, один раненый, пакет с очень странными мелочами и разбойное нападение на нее возле собственного дома. От фактов так просто не отмахнешься!

К тому же она вспомнила, что дежурство вовсе не завтра, а послезавтра.

Так что придется ехать завтра с реставратором, а то он по рассеянности что-нибудь напутает.

– Тогда до завтра, а сейчас я, с вашего позволения, пойду, поздно уже. Чай пить не буду! – крикнула она ему вслед, потому что Старыгин вдруг выбежал из комнаты.

Он только пожал плечами, что означало, что он вовсе и не собирался ей этого предлагать. Настал черед Агриппины пожимать плечами. Старыгин появился в прихожей с котом на руках, когда она пыталась открыть сложный замок на двери. Кот свисал с его локтя, как пушистый шарф.

– Простите, не могу вас проводить, – забормотал Старыгин, – что-то Василий плохо себя чувствует.

– Симулирует! – махнула рукой Агриппина.

«Какая все же она черствая женщина!» – подумал Старыгин.

«Насквозь видит!» – подумал кот.

До дому Агриппина добралась быстро, никто на этот раз не встречал ее у подъезда и не требовал отдать то, что ей не принадлежит.

Против обыкновения в их коммунальном раю никто не спал, хотя часы показывали уже половину двенадцатого. В квартире не пахло мокрым бельем, а в коридоре горел свет, что было делом совершенно неслыханным. Все двери в комнаты жильцов, обычно плотно прикрытые, теперь были распахнуты настежь. Федька Стуков вольготно развалился на полу в проходе, из своей двери боязливо выглядывало армянское семейство в полном составе.

Из комнаты Курослеповых раздавались громогласные стоны.

– Что стряслось-то у вас? – устало спросила Агриппина.

Ануш только помотала головой, пьяненький Федька разлетелся было к Агриппине с объятиями, но тут выскочила Валентина и одним движением смела его в угол.

– Ой, Агриппина, – зачастила она, – тут у нас такое, такое… У бабки живот прихватило, прямо не вздохнуть… Я грелочку положила, а ей все хуже и хуже…

Дальнейшие причитания Агриппина не слушала, она рывком распахнула дверь в комнату Курослеповых. Старуха лежала на кровати и громко стонала, прижимая к животу грелку. Рядом суетилась невестка со стаканом воды. Сын старухи сидел на стуле с отрешенным выражением лица. Внук Степа тихонько играл на компьютере.

Агриппина швырнула на пол грелку и прикоснулась к вздутому животу. Старуха охнула.

– Вызывай «Скорую»! – приказала Агриппина Курослепову. – Аппендицит!

– Может, обойдется… – он покачался на стуле.

– Вы что – в лесу живете? – закричала Агриппина. – Вчера с елки слезли? Раньше «Скорую» вызвать не могли? Моли Бога, чтобы до операционной довезли!

Невестка с испугу взвыла как по покойнику, Агриппина показала ей кулак. Старуха побледнела и закатила глаза.

«Скорая» приехала быстро, Агриппина рявкнула в трубку, что медлить никак нельзя, подозрение на гнойный аппендицит. К тому времени она успела привести бабку в сознание. Носилки по коридору санитары несли бегом.

– Долго думала, когда бабке грелку положила? – устало спросила Агриппина Валентину Стукову. – Спокойно могла соседку на тот свет отправить.

Валентина втянула своего муженька в комнату и захлопнула дверь. Армяне уже спали.

В квартире установилась блаженная тишина.

Мастер Бернт заснул поздно.

Он долго ворочался, вспоминая сегодняшнего посетителя, его странное лицо, его заманчивое предложение.

Перед глазами мастера сияли драгоценные камни, особенно – тот огромный изумруд…

Наконец к нему пришел благодатный сон.

Но и во сне мастер не находил покоя.

Ему снилось, что он входит в церковь Святого Якоба и церковь эта полна прихожан, которые, опустившись на колени, молятся перед его новым алтарем.

Но странно – все прихожане похожи друг на друга как две капли воды, все облачены в черные плащи и высокие головные уборы…

Вот они поднялись на ноги – и мастер увидел, что на каждом из них высокий колпак и черная маска с прорезью для глаз, маска с длинным крючковатым носом хищной птицы. Маска Черного Доктора.

И все эти страшные прихожане окружают его, окружают мастера Бернта Нотке, приближаются к нему, подняв руки в немой угрозе…

– Снимите маски! – закричал мастер в ужасе.

Прихожане закивали – и вот один из них снял маску.

Под этой маской мастер увидел длинное холодное лицо своего сегодняшнего гостя. Только вместо бесцветных, прозрачных, как талая вода, глаз на его лице сияли тусклым адским светом два драгоценных камня – рубин и изумруд.

И два этих камня, два этих дьявольских глаза, смотрели на мастера Нотке с насмешкой и презрением.

Мастер подскочил в постели, тяжело и хрипло дыша.

Возле кровати горел тусклый масляный светильник-ночничок, по углам спальни шевелились таинственные тени. Жена забормотала во сне, повернулась на бок и затихла.

Мастер вгляделся в темноту, вгляделся в собственные мысли, в собственные страхи.

Да, несомненно, вчерашний гость пришел к нему неспроста.

И неспроста он хочет заказать ему Страшный суд – картину, о которой мечтал сам художник в последнее время.

Враг рода человеческого к каждому находит свой путь, свой подход. Он прочитал душу художника как открытую книгу, узнал, о чем тот мечтает, – и подбросил ему наживку.

И не случайно он предложил в качестве платы мешочек с драгоценными камнями.

Ведь он, мастер Нотке, уже заглотил один раз наживку – шкатулку советника Вайсгартена…

За окном прогрохотала по булыжной мостовой телега.

Несомненно, это телега труповоза, который под покровом ночи вывозит из города новую дань, которую Любек заплатил страшной болезни.

Части картины сложились, и мастер понял, что нужно делать.

– Поднимайся, жена! – Он потряс сонное розовое плечо. – Поднимайся, Анна-Луиза!

– Что такое? – спросила она заспанным детским голосом. – Что случилось? Мы горим?

– Нет, мы уезжаем! – ответил мастер, спуская ноги с кровати. – Мы уезжаем из Любека.

– Ты сошел с ума! – капризным, уже проснувшимся голосом проговорила женщина. – Куда мы поедем? Здесь у нас дом… здесь все наше имущество…

– Здесь нас ждет только смерть! – прервал ее мужчина. – Каждый день Черные Доктора входят в новые дома, каждый день чума уносит десятки жизней. Нужно сейчас же уехать, если ты хочешь остаться в живых…

– Болезнь уже сходит на нет… – возражала Анна-Луиза. – Куда мы поедем? Я заготовила на зиму соленья, выкормила хорошую свинью…

– Я не собираюсь спорить с тобой о пустяках! – перебил ее мастер. – Мы уезжаем, это дело решенное.

– Но почему ночью…

– Ты только к утру успеешь собрать все самое необходимое, а на рассвете мы уже должны покинуть город…

Анна-Луиза еще что-то недовольно бормотала, но она уже поняла, что муж принял окончательное решение и спорить с ним бесполезно.

– Куда хоть мы поедем? – спросила она, торопливо одеваясь.

– В Ревель! – ответил мастер Бернт. – Тамошний епископ еще в прошлом году приглашал меня написать алтарь для церкви Святого Духа.

– В Ревель? – возмущенно переспросила жена. – Но это же такая дыра! Это же где-то далеко на востоке, на самом краю населенных мест…

– Чем дальше – тем лучше! – отрезал муж. – Надеюсь, туда Болезнь не доберется!

На рассвете дорожный возок мастера Бернта Нотке остановился у городских ворот. В возке сидели сам мастер, его жена, двое слуг и маленькая Мицци. В нескольких сундуках были пожитки, которые успела прихватить с собой Анна-Луиза, и нехитрая дорожная снедь.

Ленивый стражник откатил створку ворот, спрятал в кошель талер, который протянул ему художник, и без интереса посмотрел вслед удаляющейся повозке.

И еще один человек провожал взглядом возок художника.

С городской стены вслед ему смотрел высокий мужчина в строгом черном кафтане и круглой, отороченной мехом шляпе. Мужчина с длинным лицом, длинными бесцветными волосами, падающими на воротник кафтана, с бесцветными и холодными, как талая вода, глазами.

На узких губах играла насмешка.

– Ты надеешься убежать? – проговорил мужчина вполголоса. – Но свою приманку ты везешь с собой, а значит – далеко ты не убежишь!

Действительно, под сиденьем мастера Бернта Нотке стояла шкатулка, отделанная жемчугом и перламутром. Шкатулка советника Вайсгартена, доверху наполненная драгоценными камнями.

Мастер Бернт не смог оставить ее в Любеке.

Он подумал, что драгоценные камни помогут ему обосноваться на новом месте. Кроме того, они были так красивы, что он не нашел в себе сил расстаться с ними.

На следующий день пальто Старыгина было качественно вымазано рыжей шерстью, из чего Агриппина сделала вывод, что кот Василий мстит хозяину за вчерашнее поведение.

Они долго петляли по узким улочкам Коломны – старого петербургского района, ограниченного Невой, Крюковым каналом, Мойкой и Фонтанкой. Кроме этого, по Коломне протекают часть Екатерининского канала и река Пряжка, печально известная находящейся на ней психиатрической лечебницей. От такого обилия рек, речушек и каналов эта часть города особенно назойливо претендует на сходство с Венецией, хотя и начисто лишена роскоши и изящества последней. Впрочем, есть в Коломне своеобразное грустное очарование.

Прежде Коломна была глухой окраиной Петербурга, где селились мелкие чиновники, мастеровые, пригородные крестьяне, устроившиеся рабочими на здешних верфях и предприятиях, да и сейчас в ней чувствуется что-то захолустное и провинциальное, хотя и сюда доходят признаки нового бурного и делового времени.

Центром Коломны была прежде Покровская площадь (теперь – площадь Тургенева), упомянутая Пушкиным в поэме «Домик в Коломне».

Выехав на набережную Крюкова канала, Старыгин затормозил возле высокого дощатого забора, какие обычно устанавливают вокруг строительных площадок. Но из-за этого забора выглядывал не растущий на глазах современный монстр, а странное и фантастическое здание, выстроенное, судя по причудливости архитектуры, на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков – лишенное всякой симметрии, украшенное многочисленными башенками, эркерами и огромными окнами самой удивительной формы.

Впрочем, окна были частично разбиты и зияли темными слепыми впадинами, кое-где забитыми досками или фанерой; башенки покосились и грозили обрушиться; да и облицовка стен давно нуждалась в ремонте или замене.

– Что это за развалина? – спросила Агриппина, неодобрительно взглянув на архитектурное чудо. – Неужели вы собираетесь туда идти?

– Именно, – ответил Дмитрий Алексеевич, запирая машину. – В этой развалине располагается одна из самых интересных и необычных библиотек нашего города.

– Но туда просто опасно заходить! – недовольно проговорила Агриппина. – Это здание может рухнуть в любую минуту! И потом – как вы собираетесь проникнуть за забор?

– Жить вообще опасно, – возразил Старыгин. – Кроме того, это здание уже лет пятнадцать находится в таком угрожающем состоянии, и ничего… а насчет того, как проникнуть за забор, можете не волноваться – я знаю тут все ходы и выходы.

Действительно, по каким-то одному ему известным приметам он нашел плохо закрепленную доску, отодвинул ее в сторону и повернулся к Агриппине:

– Впрочем, если вы опасаетесь сюда входить – подождите меня снаружи.

– Вот уж спасибо! – пробормотала Агриппина, оглядевшись по сторонам и зябко поежившись.

На улице не осталось ни души, но сами окрестные дома смотрели на незваных гостей подозрительно и неприязненно, и оставаться здесь в одиночестве наверняка небезопасно. Кроме того, Агриппине было любопытно узнать, что там, за забором.

– Ну, тогда пролезайте внутрь! – Старыгин придержал доску, пока его спутница пролезала за забор.

Щель оказалась довольно узкой, но она все же ловко протиснулась, не проронив и слова, чтобы не дать Старыгину возможности высказаться по поводу лишнего веса. Впрочем, он был человек воспитанный и не позволил бы себе никаких намеков. Тем более что лишних килограммов у Агриппины никогда не водилось.

Сам Дмитрий Алексеевич пролез в щель с большим трудом. Перед любой другой женщиной ему стало бы очень неудобно, к Агриппине же он не испытывал никакого личного интереса, да и она на этот раз не смотрела на него насмешливо и не делала едких замечаний. Так что все обошлось.

Наконец оба они оказались по ту сторону забора, на окружающем причудливое здание пустыре, припорошенном снегом, из-под которого торчали горы строительного мусора и прочие признаки развала и запустения.

По узкой кривой тропинке Старыгин пересек заснеженный пустырь. Он предложил своей спутнице руку, но та, как обычно, фыркнула и пошла самостоятельно. При этом чуть не подвернула ногу на скрытой под снегом колдобине, но все равно предпочла удобству независимость.

Через несколько минут они стояли на высоком полуразрушенном крыльце, перед дверью, крест-накрест заколоченной досками.

– Куда вы меня привели? – проворчала Агриппина. – Вы же видите – здесь никого нет, и даже дверь забита…

– Не верьте своим глазам, – ответил Старыгин. – Это бутафория, призванная отпугнуть незваных гостей.

С этими словами он изо всех сил заколотил в дверь кулаками.

На его стук никто не ответил, и Агриппина уже начала накаляться. Она в который уже раз подумала, что зря теряет время и что уже давным-давно следовало вернуться домой, к своей собственной жизни с ее трудностями и заботами.

Тем временем Старыгин снова принялся колотить в дверь.

На этот раз за дверью послышались шаркающие шаги и глухой старческий голос проговорил:

– Проваливайте! Ничего здесь для вас нет!

– Аристарх Васильевич, мне нужно с вами поговорить! – крикнул в дверь Старыгин. – Откройте, пожалуйста!

– А мне не нужно, – ответили изнутри, однако заржавленный засов все же громко брякнул, и с жутким скрежетом дверь отворилась. При этом приколоченные к ней доски нисколько не помешали – как и сказал Старыгин, их прибили исключительно для маскировки.

В темном проеме стоял высокий, широкоплечий старик в валенках и отороченной облезлым мехом безрукавке. На носу у него было пенсне с расколотым стеклом, в правой руке – топор.

В целом старик выглядел фантастически и вместе с тем внушительно, как будто перенесся в наше время из первой четверти прошлого столетия. Это впечатление несколько портила робко жавшаяся у его ног кудлатая маленькая собачонка, испуганно поглядывающая на гостей и тонко поскуливающая.

– Кто такие? Что надо? – строго произнес старик и свободной рукой поправил пенсне.

– Я – Дмитрий Старыгин из Эрмитажа, а это – моя ассистентка. Нам хотелось бы взглянуть на несколько гравюр из вашего собрания… это очень нужно нам для работы…

– Ничего не знаю! – рявкнул старик и шумно, часто задышал, лицо его побагровело. – Мое собрание гибнет, и никто ничего не делает! А когда вам что-то нужно, вы сразу вспоминаете о старике Сперанском! Ничего не знаю, проваливайте, молодой человек! Нет у меня никаких гравюр!

Он попытался закрыть дверь перед носом у посетителей, но покачнулся, выронил топор и задышал с хрипом и сипением, как испорченная фисгармония. Собачонка тонко завизжала и заметалась, то убегая в глубину дома, то возвращаясь к хозяину.

Агриппина бросилась к старику, подхватила под локоть, усадила на подвернувшийся ящик и принялась массировать кисть левой руки.

Старик сперва попытался оттолкнуть ее, вырвать руку, но через минуту дыхание его выровнялось, лицо разгладилось, он успокоился и взглянул на молодую женщину с благодарностью.

– Смотри-ка ты, отпустило… – проговорил он удивленно. – Где вы этому научились, мадемуазель?

– Неважно, – отмахнулась Агриппина, чтобы не портить игру Старыгина. – А вам нужно непременно показаться врачу. У вас стенокардия, и очень запущенная.

– Эти современные врачи… – поморщился старик. – Что они понимают… и потом, милая барышня, моя болезнь называется не стенокардия, она называется старость! Самая гнусная болезнь из всех, которые Бог придумал на нашу голову!

– Глупости! – отрезала Агриппина. – Люди списывают на старость нежелание заниматься своим здоровьем!

– Ладно, это неинтересный разговор! – отмахнулся старик. – Так что вы хотели посмотреть?

– Старые немецкие гравюры, – проговорил Старыгин, почувствовав, что ситуация изменилась в его пользу. – Особенно из Северной Германии – Любек, Гамбург, Ганновер…

– Ладно, так и быть! – Сперанский поднялся. – Пойдемте в мою библиотеку…

– Подождите немного, – попыталась остановить его Агриппина. – Вы еще не вполне оправились от приступа…

– В моем возрасте ждать – самое глупое занятие. А когда я вполне оправлюсь – придется звать патологоанатома, – и старик зашагал в глубину дома.

Верная собачонка жалась к его ногам, настороженно поглядывая на гостей, которые едва поспевали за Сперанским.

– Значит, я – ваша ассистентка? – прошипела Агриппина, как только Сперанский отвернулся от них.

– Ну это же для пользы дела! – примирительно проговорил Старыгин, поддерживая спутницу за локоть. – Кстати, спасибо – вы замечательно справились. Если бы не ваши профессиональные навыки, он бы нас, скорее всего, выпроводил…

– Удивительно, как вы это заметили! – саркастически промолвила женщина. – Кстати, я это сделала вовсе не ради вас. Просто, если вы помните, я врач, приносила клятву Гиппократа и не могу спокойно смотреть на страдания больного человека…

Она свысока взглянула на Старыгина и продолжила:

– Все-таки вы мне так и не сказали, что это за странное место? Куда вы меня привели?

– Это – библиотека морского картографического управления, – тихо ответил Старыгин. – Еще до революции ее перевели в этот особняк из прежнего помещения. Этот дворец принадлежал барону Крузенштерну, одному из родственников знаменитого мореплавателя. Барон был картографом, детей после него не осталось, и он завещал свой дворец картографической библиотеке.

За долгие годы руководители библиотеки собрали огромную коллекцию старинных карт и атласов, а поскольку имели соответствующие финансовые возможности, то заодно приобрели у частных коллекционеров множество уникальных старинных изданий – не только имеющих отношение к географии, но и связанных с другими областями знаний. После революции библиотеку не разорили, поскольку среди высокопоставленных большевиков было много моряков, они покровительствовали морской библиотеке. Ей передали собрания из других библиотек, в основном частных. Так и получилось, что в этом хранилище собрано огромное количество редчайших книг и гравюр…

– Почему же сейчас эта библиотека в таком ужасном упадке?

– К сожалению, виной тому научно-технический прогресс!

– Как это?

– С появлением метеорологических спутников и электронной навигации традиционная картография отошла на второй план, финансирование сократили, а потом и почти прекратили. Средств на ремонт нет, не хватает денег даже на отопление, поэтому здание на глазах разрушается. Вообще теперь эта библиотека держится только за счет слабых сил Аристарха Васильевича, ее последнего хранителя. Если с ним что-нибудь случится – библиотека обречена. Да и сейчас, как видите, она в плачевном состоянии…

За этим разговором они миновали темный коридор и оказались в просторном круглом зале, освещенном двумя огромными окнами. Когда-то этот зал был очень красив, но сейчас декоративная штукатурка стен осыпалась, из-под нее проступила неказистая основа, покрытая изморозью. Пол в зале вообще отсутствовал, через него проложили дощатый настил, под которым зияли дыры с неровными краями, ведущие в подвальное помещение.

– Осторожно, не оступитесь! – предупредил гостей Сперанский, обернувшись через плечо.

Старыгин пошел вперед, Агриппина следовала за ним.

Когда они уже были в середине помещения, откуда-то сбоку на помост выскочила огромная крыса. Она оказалась между Старыгиным и Агриппиной.

Услышав за спиной истошный вопль, Старыгин оглянулся.

Крыса сидела перед Агриппиной и нагло смотрела ей прямо в глаза.

Женщина, в ужасе глядя на нее, пятилась.

Еще немного – и она сойдет с дощатого настила и провалится в подвал…

Старыгин стремглав бросился ей на помощь. Отшвырнув ногой злобно взвизгнувшую крысу, он схватил Агриппину за руку и оттащил ее от края настила.

– Спа-па-па-сибо! – пробормотала она, стуча зубами. – Не-не-не люблю крыс…

– Значит, ничто человеческое вам не чуждо, – ответил Старыгин, заботливо поддерживая женщину под руку.

– Да что вы вообразили? – Агриппина выдернула у него руку и взглянула с прежним высокомерием. – Вы что, решили, что я боюсь крыс? Ничего подобного!

– Да что вы? – Дмитрий Алексеевич хмыкнул. – Ну, значит, это мне просто показалось…

Преодолев круглый зал, они поднялись по узкой винтовой лестнице на второй этаж и оказались перед металлической галерейкой, которая вела в высокую застекленную башню.

– Будьте осторожны! – предупредил их Сперанский, прежде чем ступить на галерею. – Галерея очень неустойчивая, часть ступеней отсутствует, так что внимательно смотрите под ноги!

Действительно, галерея раскачивалась под ногами, как корабельный трап в шторм, кроме того, в ней сквозило множество дыр, так что перед каждым шагом приходилось проверять дорогу. Старыгин пропустил Агриппину вперед и внимательно следил за ней, чтобы в случае опасности прийти на помощь.

Так или иначе, через несколько минут они преодолели сложный участок пути, Сперанский открыл дверь, и спутники очутились в удивительном помещении.

Это была круглая башня, которую изнутри снизу доверху опоясывала узкая винтовая галерея. Вдоль этой галереи все стены башни представляли собой книжные шкафы и стеллажи, плотно заставленные старинными томами в потускневших от времени, потертых кожаных переплетах.

– Ну вот, здесь у меня Северная Германия! – проговорил Сперанский, остановившись перед одним из шкафов. – Скажите, что конкретно вас интересует, чтобы я мог найти нужные издания…

– Меня интересуют любые материалы, связанные с любекской «Пляской смерти». Работа мастера Бернта Нотке…

– «Пляска смерти»? – повторил Сперанский, и его лицо снова начало краснеть. – Так вот вы чем интересуетесь? Если бы вы сразу мне это сказали, я бы вас и на порог не пустил!

– Только не волнуйтесь! – Агриппина подскочила к старику и снова принялась массировать его руку. – Вам ни в коем случае нельзя волноваться! Дышите ровнее…

– Попробуй тут не волноваться! – проговорил Сперанский, однако Агриппина все же сумела его успокоить.

– Благодарю вас, барышня… – проговорил он через минуту. – Вы настоящий ангел… не то что этот ваш спутник…

– А что такое с «Пляской смерти»? – осторожно спросил его Старыгин. – Почему это вас так расстроило?

– Расстроило? – рявкнул старик. – Меня это не расстроило, а разозлило! Скажите спасибо своей симпатичной спутнице – если бы не она, я бы вытолкал вас в шею!

– Да в чем дело?

Несколько успокоившись, Аристарх Васильевич рассказал, что с ним недавно произошла неприятная история.

За последние две недели к нему несколько раз приходил корреспондент из желтой газетки с красноречивым названием «Страшные тайны», который хотел получить любые материалы о «Пляске смерти» для своего бульварного издания. Аристарх Васильевич раз за разом его выпроваживал, но корреспондент проявил немыслимую настойчивость и возвращался снова и снова.

Он был из тех редкостных зануд, которые всегда добиваются своего, потому что им легче уступить, чем отказать.

В конце концов, Сперанский сдался и позволил назойливому журналисту просмотреть несколько редких изданий и сфотографировать одну или две гравюры.

Получив свое, корреспондент исчез на несколько дней, а потом снова появился в библиотеке, сияя как начищенный самовар. С гордым и торжествующим видом он вручил Аристарху Васильевичу свежий экземпляр своей газеты.

В этом номере, между большой статьей о знахаре, который одним прикосновением указательного пальца исцеляет любые сердечно-сосудистые заболевания, расстройство пищеварения, сибирскую язву, кожные высыпания и храп, и сенсационным сообщением о том, что у одной пенсионерки из Гатчины инопланетяне похитили сиамского кота и увезли его на летающей тарелке к созвездию Гончих Псов, размещалась заметка о «Пляске смерти».

Из этой заметки Сперанский с изумлением узнал, что многочисленные изображения «Пляски смерти» в средневековом искусстве неопровержимо доказывают распространение в Европе негритянской религии вуду. По мнению автора, жрецы вуду повсеместно практиковали оживление мертвецов, которых впоследствии использовали для сельскохозяйственных работ и в шоу-бизнесе, составляя из таких зомби целые хореографические коллективы.

Самое ужасное, что в конце своего опуса неугомонный журналист выразил благодарность господину Сперанскому, от которого, как выяснилось, он и узнал все эти сенсационные сведения. Автор статьи благодарил Сперанского за большую помощь в написании материала и предоставленные научные консультации.

– Да мне теперь не то что знакомым – мне Жульке стыдно в глаза посмотреть! – Старик взглянул на свою собачонку, которая ответила ему преданным взглядом и тявкнула, давая понять, что никакие статьи не могут повлиять на ее отношение к хозяину.

Старыгин заверил Сперанского, что не связан ни с какими средствами массовой информации, ни с какими газетами и журналами, не только бульварными, но даже вполне серьезными, и «Пляской смерти» интересуется исключительно по работе.

Аристарх Васильевич взглянул на него недоверчиво, но затем перевел взгляд на Агриппину, вспомнил, как она ему помогла, и несколько смягчился.

Он достал с полок несколько старинных фолиантов в переплете из потертой кожи и разложил их на рабочем столе.

– Вот, – проговорил он с гордостью. – Вряд ли вы еще где-то сможете найти такие уникальные материалы по этой теме!

Старыгин раскрыл первый том, нашел нужную страницу и принялся изучать гравюры, вооружившись лупой. При этом он снова вздыхал и жаловался, что ему очень не хватает той единственной и неповторимой лупы, которую у него конфисковали эстонские полицейские.

Однако через несколько минут он так увлекся изучением гравюры, что забыл про свою драгоценную лупу.

Агриппина заглянула через его плечо.

На пожелтевшей от времени странице располагался уже знакомый ей хоровод, в котором вперемешку с ухмыляющимися скелетами танцевали аристократы в пышных нарядах и скромно одетые простолюдины – рыцарь и купец, кардинал и нищий монах, принцесса и кухарка, богатый кутила и бедный землепашец…

– Зачем вам понадобилась эта гравюра? – спросила Агриппина Старыгина. – Ведь она ничем не отличается от той репродукции, которая есть у вас дома!

– Вот именно это я и хочу проверить! – отозвался Старыгин, не оборачиваясь. – Ведь та репродукция сделана перед войной, в тридцатые годы минувшего века, а эта гравюра – почти на пятьсот лет раньше. За пять веков очень многое могло измениться. И вообще не стойте у меня за спиной и не дышите в ухо. Не люблю.

– Тоже мне неженка! – обиженно фыркнула Агриппина и отошла.

– Вот, вот оно! – вдруг воскликнул Дмитрий Алексеевич, поворачиваясь. – Посмотрите!

– И не подумаю! – Агриппина обожгла его взглядом. – Вы меня только что отшили как… как любопытную собачонку, а теперь, видите ли, зовете… Ну уж нет!

– Ну как хотите… – безразличным голосом ответил Старыгин. – Если вам неинтересно…

Агриппина с непоследовательностью, свойственной всем женщинам, даже практикующим кардиохирургам, тут же подошла к столу и капризным тоном осведомилась:

– Ну, что вы там такое нашли?

– Вот, посмотрите! – Старыгин протянул ей лупу и показал на изображение знатной дамы в длинном платье из расшитой золотом парчи и двурогом головном уборе.

– Ну, эту даму я уже несколько раз видела! – пробормотала Агриппина, склоняясь над гравюрой. – Что вас на этот раз так заинтересовало?

– А вы посмотрите, что у нее в левой руке!

Агриппина поднесла лупу к пожелтевшему листу.

Гравюра была выполнена очень тщательно, каждая линия рисунка хорошо видна при сильном увеличении, и женщина разглядела в поднятой руке знатной дамы круглую коробочку с покрытой сложным узором крышкой.

– Но это очень похоже на…

– Совершенно верно! – подхватил ее Старыгин.

Он бросился к своей сумке, которую оставил возле книжного шкафа, и достал из нее коробку, которую они забрали у гардеробщика из ресторана. Поставив коробку на стол рядом с книгой, Старыгин достал из нее баночку румян.

Агриппина взглянула на нее, а затем – снова на гравюру.

Узор на крышке там и там в точности совпадал.

– Интересно! – проговорила она севшим от волнения голосом. – Что же, выходит, это та самая баночка, которая изображена на картине?

– Не уверен, что та же самая, вряд ли этой баночке румян пятьсот лет. Однако такое сходство не может быть случайным, в нем явно содержится какой-то тайный смысл…

Он перевернул страницу фолианта, нашел фрагмент гравюры, где был изображен алхимик.

И здесь при помощи лупы он разглядел на поясе средневекового ученого циркуль, который как две капли воды походил на циркуль из коробки.

Следующим персонажем был священник в скромном темном одеянии. В правой руке он держал крест – и этот крест являлся точной копией креста из коробки.

Агриппина заразилась его увлеченностью, она уже нетерпеливо искала в книге четвертую гравюру – ту, на которой был щегольски одетый молодой кутила.

Эта гравюра нашлась несколькими страницами дальше.

Тот же богатый щеголь в коротком, отороченном мехом плаще, в круглой шляпе, лихо сдвинутой на ухо, в узких штанах и изящных сапожках с длинными, загнутыми кверху носами.

Старыгин наклонился над книгой, поднес лупу к гравюре, чтобы разглядеть шпоры на сапожках щеголя… и через минуту недоуменно взглянул на Агриппину:

– Шпоры явно не те…

– Как не те? – переспросила женщина и в свою очередь вооружилась лупой.

Шпоры действительно были совсем другие. Вместо зубчатого колесика, которое лежало в коробке, они заканчивались полукруглым загнутым острием.

– Действительно не те… – протянула Агриппина разочарованно, возвращая Старыгину лупу. – И что же это значит?

– Если бы я знал! – Дмитрий Алексеевич недоуменно пожал плечами. – Одно могу сказать – эти четыре предмета так бережно хранили, так соблюдали предосторожности при их передаче, им придавали такое значение, что ничто не может быть случайным. Если шпоры на этой гравюре и на репродукции в моей книге разные, это несет какой-то скрытый смысл, за этим таится какая-то тайна…

– Тайна? Скрытый смысл? – раздраженно проговорил Сперанский, который до того молча наблюдал за своими гостями.

Старыгин не обратил внимания на его слова. Он достал свой мобильный телефон и снял на его камеру гравюру с молодым щеголем, а после, для порядка, – и остальные три гравюры.

– Так я и знал! – повысил голос Аристарх Васильевич. – Вы проникли ко мне обманом, выдали себя за серьезного специалиста, а сами рассуждаете о каких-то страшных тайнах и под шумок фотографируете гравюры из моей книги! Вы наверняка тоже работаете на какую-нибудь бульварную газетенку! Наверняка вы готовите очередную «сенсационную» статью!

– Уверяю вас, у меня и в мыслях не было… – попытался возразить ему Дмитрий Алексеевич, но Сперанский и слушать его не хотел. Он снова побагровел, губы его тряслись, он размахивал руками и теснил Старыгина к выходу.

Возле ног старика вертелась его собачонка. Она тоже чрезвычайно возбудилась, громко тявкала и, наконец, преодолев робость, подскочила к Старыгину с намерением разорвать его на куски или по меньшей мере порвать ему брюки.

Старыгин переглянулся с Агриппиной, развел руками и пошел к выходу, примирительно говоря:

– Аристарх Васильевич, только не волнуйтесь, мы уже уходим! Уверяю вас, у нас не было никаких дурных мыслей!

– Тот тоже так говорил! – кипятился Сперанский, выпроваживая гостей. – А чем все кончилось?

– Только не волнуйтесь! – повторял Старыгин, выходя из библиотеки. – Вам вредно волноваться!

– Я без вашей подсказки знаю, что мне вредно и что полезно! Не нуждаюсь в ваших советах!

Обратный путь через полуразрушенный баронский особняк Старыгин и Агриппина проделали без приключений и вскоре уже ехали по узким улицам Коломны.

– Странный старик, – проговорила Агриппина, нарушив молчание. – Он серьезно болен, ему непременно нужно лечь в больницу…

– Вряд ли удастся его уговорить! – с сомнением ответил Старыгин. – На редкость упрямый старик… хотя, конечно, вы совершенно правы – нужно наведаться к нему еще раз и попытаться убедить пойти на обследование… Хотя я больше чем уверен, что ему это не только не поможет, но даже навредит. Он прекрасно знает, что ему мало осталось, и хочет умереть в этих стенах…

Едва проводив неожиданных гостей, Аристарх Васильевич успокоился, а вскоре устыдился своей несдержанности.

Ведь этот молодой человек, кажется, искусствовед, сотрудник Эрмитажа, а вовсе не журналист из скандальной газетенки. А девушка, которая была с ним, вообще очень мила. Она помогла ему, Аристарху Васильевичу, справиться с сердечным приступом…

В последнее время сердце все чаще доставляло ему неприятности.

Кроме того, Сперанский и сам уже замечал, что характер у него с каждым днем портится. Он знал, что такое бывает в старости, но не ожидал, что с ним это тоже случится.

Нет, конечно, некрасиво он поступил с этими людьми!

– Нельзя так, Жулька! – проговорил старик, обращаясь к своей собачонке. – Нужно быть более терпимым с людьми, более вежливым! Они по делу пришли…

Жулька внимательно слушала хозяина, преданно глядя на него и подняв одно ухо.

В это время в дверь особняка снова кто-то постучал.

– Ну вот, наверное, они что-то забыли и вернулись! – проговорил Аристарх Васильевич и, шаркая ногами, пошел к дверям.

Он решил извиниться перед своими гостями за несдержанное поведение и даже предложить им чаю. Правда, к чаю ничего не было, потому что Анна Степановна придет только завтра.

Анна Степановна, богомольная сухонькая старушка, навещала его два раза в неделю, приносила продукты и лекарства, а также пыталась хоть как-то упорядочить его быт. Когда-то, очень давно, она дружила с его сестрой. Сестра давно умерла, больше у Сперанского не осталось никаких родственников. Все капризы вздорного раздражительного старика Анна Степановна сносила с голубиной кротостью. Старик был воинствующим атеистом и пытался втянуть ее в спор о божественном. Но Анна Степановна была тверда и на провокации не поддавалась.

С возрастом старик пристрастился к сладкому. Он любил рассыпчатое песочное печенье и мягкие шоколадные конфеты, а также теплую сдобную булку к чаю. Завтра все это будет.

– Сейчас, сейчас! – Сперанский отодвинул тяжелый заржавленный засов и открыл дверь.

Однако на пороге были вовсе не давешние его гости.

Перед ним стояли два очень странных человека – один высокий и худой, другой, наоборот, маленький и плотный, с круглым кошачьим лицом и наглыми глазами.

– Что вам угодно, господа? – осведомился Сперанский, окинув пришельцев недоуменным взглядом.

В ту же секунду он понял две вещи: во-первых, что эти двое – никакие не господа, а в лучшем случае братки или пацаны. И во-вторых, что дверь он им открыл очень зря.

– Что нам угодно? – переспросил его низенький и ухмыльнулся, как сытый кот. – А что она у тебя делала?

Жульке гости тоже не понравились.

Она жалась к ногам хозяина и заливалась лаем, давая понять этим двоим, что в доме есть сторож и охранник.

– Уйми ты свою шавку! – протянул высокий, неприязненно взглянув на собачонку. – Уйми, она нам разговаривать мешает!

– Так что она здесь делала? – повторил коротышка, тесня Сперанского внутрь особняка.

– Кто – она? – спросил Аристарх Васильевич, стараясь не показать своего страха. – И куда вы идете… господа? Здесь для вас нет ничего интересного!

– Не на улице же нам торчать! – ухмыльнулся коротышка, окончательно внедряясь в помещение. – На улице, папаша, холодно и некультурно!

Следом за ним протиснулся в дверь долговязый. Жульке он особенно не понравился. Собачонка расхрабрилась, подскочила к незваному гостю и ухватила его за край штанины.

– Ах ты, дрянь мелкая! – прошипел тот и изо всех сил пнул собаку.

Жулька рыжим мячиком отлетела в дальний конец холла и обиженно заскулила.

– Я предупреждал… – скривился долговязый.

– Я попрошу вас немедленно уйти! – строго проговорил Сперанский, вложив в свой голос все свою решимость. – Иначе…

– Иначе – что? – переспросил коротышка с откровенной издевкой. – Иначе твоя собачонка нас покусает? Не смеши нас, папаша! Лучше скажи – что здесь делала эта баба? Чего она от тебя хотела?

– Убирайтесь прочь! – повторил Сперанский.

Лицо его снова побагровело, дыхание стало частым и сиплым.

– Вот видишь, папаша, тебе вредно волноваться! – коротышка ухмыльнулся, подошел вплотную к старику, несильно ткнул его кулаком в бок. – Ответь на все наши вопросы – и мы, так и быть, уйдем, а ты останешься в своем клоповнике глотать валидол и чесать свою собачонку. Итак, последний раз спрашиваю – что здесь делала та баба?

– Здесь библиотека, – ответил Сперанский, держась за сердце. – Люди приходят сюда за книгами…

– Ах за книгами! – Коротышка переглянулся со своим напарником. – Очень интересно! А за какой книгой она приходила? Мы, может, тоже хотим почитать! Вот Серега у нас вообще обожает всякие книжки… правда, Серега?

Долговязый неопределенно хмыкнул.

– Так что давай, дед, веди нас к своим книжкам!

Сперанский еще больше побагровел, дыхание его стало частым и неглубоким.

– Я что сказал? – Коротышка подошел к нему вплотную, ткнул кулаком в бок. – Ты не думай, папаша, что разжалобишь меня своими старческими заморочками!

Аристарх Васильевич попытался что-то сказать, но вдруг мучительно закашлял, покачнулся, схватился за грудь и упал на пол. В глазах у него потемнело, потолок вдруг начал стремительно приближаться и накрыл Сперанского как большое ватное одеяло. Старик захрипел и затих.

– Эй! – забеспокоился коротышка. – Ты чего, дед, и вправду решил копыта откинуть? Вот нашел время…

Он наклонился над Сперанским. Глаза старика смотрели в потолок без всякого выражения.

– Ох ты! – расстроился коротышка и выругался забористым матом. – Что же делать-то?

Он переглянулся со своим долговязым напарником, но не нашел в лице того ни сочувствия, ни понимания.

– Аккуратней надо было, – проворчал тот.

Собачка Жулька выползла из своего угла и принялась лизать щеки своего хозяина, жалобно скуля.

– Вот что ей тут понадобилось, бабе этой? – закричал коротышка. – За каким чертом она в эту берлогу сунулась?

Его речь прервала мелодия, раздававшаяся из кармана. Коротышка поглядел на дисплей и помрачнел.

– Да! – крикнул он в трубку. – Да, нашли… Угу, поговорили… Да ничего…

Коротышка покосился на своего напарника и прочел, надо думать, на его лице самое откровенное злорадство. Он понял, что долговязый покрывать его не станет, и решил признаваться.

– Не получится допросить, – буркнул он раздраженно, – старикан помер.

Он послушал ругательства на том конце и заорал в ответ:

– Да не трогали мы его! Говорю – не трогали! И не били совсем! Да он сам ласты склеил! Вдруг посинел весь, захрипел и откинулся! На полу отдыхает теперь…

Он спрятал телефон в карман и кивнул долговязому.

– Сказала, чтобы мы поискали, старик не успел, наверное, ничего убрать…

Сперанский пришел в себя от прикосновения теплого Жулькиного языка. В глазах по-прежнему было темно, но сквозь толстый слой ваты прорывались незнакомые голоса. Он ощутил себя лежащим на полу и вспомнил, как сам же впустил в дом двух бандитов. Совсем сдурел на старости лет!

Он слышал вдалеке голоса, очевидно, бандиты добрались до круглой башни, где он проводил все время, и теперь рылись в его бумагах, трясли стеллажи с книгами, среди разговоров он уловил два слова – «Пляска смерти». Вот, значит, кого они имели в виду, когда спрашивали о ней… Им нужно знать, зачем приходила к нему та женщина. Надо же, с виду такая симпатичная, помогла ему, а оказалась связана с бандитами… Он пошевелился, и Жулька радостно взвизгнула. Сперанский испугался, что его заметят, и тихонько шикнул на собачку.

Но бандиты были уверены, что он умер, так что он перестал их интересовать. Коротышка издал торжествующий возглас, очевидно, они нашли ту книгу с гравюрами, что рассматривал Старыгин. А что ее искать-то, когда на столе лежит, на самом видном месте…

– Берем и уходим! – распорядился коротышка, он был в этом преступном тандеме главным. – Нечего тут возле свежего покойника ошиваться…

– Да как мы ее попрем-то у всех на виду, вон какая огромная… – завел долговязый.

Коротышка, недолго думая, рванул из фолианта одну страницу, потом другую.

«Сволочи, – подумал Сперанский, – книга бесценная…»

Впрочем, все равно все скоро пропадет… после его смерти библиотеку разорят…

После того как хлопнула дверь, Аристарх Васильевич с трудом сел на полу. В глазах мелькали красные мухи, в голове стоял ровный назойливый гул, сердце с трудом проталкивало кровь по сосудам. Жулька глядела испуганно. Старик долго тер левую руку, как делала Агриппина, потом, когда голова перестала кружиться и стало не так трудно дышать, он осторожно поднялся и побрел к своим книгам. Хотелось отдохнуть, но он знал, что если сядет в кресло, то уже не встанет. Он оперся на стол и постоял так в размышлении. Потом с трудом развернулся и отправился в самый дальний угол, где были навалены пыльные коленкоровые папки, забитые бумагами.

– Господи, хоть бы она оказалась сверху! – прошептал старик и усмехнулся – вот когда он о Боге вспомнил! Что бы сказала Анна Степановна…

Самое удивительное, что молитва его дошла, нужная папка оказалась почти сверху. Дрожащими, неуверенными руками старик развязал тесемки. В папке лежали гравюры. Как они там оказались, кто собрал их в отдельную папку, Сперанский не имел понятия, когда-то давно он наткнулся на них, когда делал ревизию своему книжному хозяйству. Он тогда удивился, перебирая содержимое папки, но потом забыл об этом. А вот теперь вспомнил.

Снова голова закружилась, и потолок круглой башни попытался накрыть его душным одеялом. Но Сперанский сказал потолку, что еще не время, и побрел к письменному столу, волоча за собой папку. Осторожно, стараясь не делать резких движений, он умостился в кресле и начал перебирать гравюры. Вот она, та самая, что может заинтересовать Старыгина, на ней изображен молодой человек в богатом платье под руку со скелетом. Они, Старыгин и молодая женщина, что пыталась ему помочь, хотели разгадать какую-то тайну, связанную с «Пляской смерти». И если бы он тогда не поддался приступу беспричинного гнева, то, возможно, сейчас все сложилось бы по-другому. Он отдал бы им эту гравюру, а они объяснили бы ему, что все это значит. И тогда он не впустил бы бандитов. Он сам во всем виноват.

Впрочем, какая теперь разница… Все равно конец близок, еще никому не удавалось обмануть смерть. Как раз эта самая «Пляска смерти» свидетельствует об этом уже много веков…

Сперанский сложил гравюру вдвое, достал из ящика стола старый, но целый конверт из плотной бумаги и надписал на нем имя Старыгина. Окинул на прощание взглядом свою круглую башню, в которой провел много лет. И позволил потолку опуститься.

Жулька заскулила и прыгнула на колени хозяину, но он этого уже не почувствовал.

Двое бандюганов прошли по двору, с трудом пролезли сквозь дырку в заборе и вышли к машине, которая стояла примерно на том же месте, где оставлял свою за час до этого Старыгин. На этот раз женщина сидела не за рулем, а на месте рядом с водительским.

– Вот все, что мы нашли, – угодливо согнувшись, сказал коротышка, протягивая женщине листы, вырванные из старой книги.

Она просмотрела листы, скривившись при виде рваных краев, и обратила свой взор на парочку злоумышленников. Сейчас, при свете дня, было видно, что глаза у нее яркие, излучающие темный недобрый свет. Парочке бандитов показалось, что свет этот проникает внутрь их и безжалостно освещает все закоулки их душ. Впрочем, у таких людей души не могло быть по определению.

– И что? – спросила женщина. – Это все? Вы ничего больше не можете мне сообщить?

«Как будто сама не знает, что не можем», – подумал коротышка.

«А я ни при чем, это он того старикана бил», – подумал в свою очередь долговязый.

Хотя вслух не было сказано ни слова, женщина все поняла.

– Уроды, – сказала она спокойно, – ничего не можете сделать, никакой простой вещи нельзя вам поручить.

– Да мы… – начал долговязый, но женщина обожгла его глазами, и он заткнулся на полуслове.

– Все, что вам поручено, вы не выполнили. – Женщина говорила, не повышая голоса: она не злилась, а констатировала факты. – Так что больше вы мне не нужны. Свободны.

– А деньги? – взвыл долговязый, несмотря на то, что коротышка предостерегающе пнул его в бок.

– Деньги? – удивленно спросила женщина. – Какие деньги? Вы считаете, что вам причитаются какие-то деньги? Но вы же не выполнили наш договор, вы так и не принесли мне то, что я просила. К тому же уничтожили ценный источник информации, я имею в виду старика-библиотекаря.

– Да мы… – снова вякнул долговязый, но коротышка так двинул ему в многострадальный бок, что он клацнул зубами и замолчал надолго.

– Я выйду там, – сказала женщина и показала на угол.

– Как угодно, – буркнул коротышка.

Машина притормозила, женщина вышла сама, правильно рассудив, что никто и не подумает открывать ей дверцу. Она перешла дорогу и завернула за угол, где ждала ее другая машина – длинная, черная, с затемненными стеклами.

Водитель черной машины повернул голову, приветствуя ее небрежным кивком головы. У него были длинные белые волосы, падающие на плечи, и очень светлые, почти прозрачные, как талая вода, глаза. Женщина знала его давно, но все равно никак не могла привыкнуть к его взгляду. Поэтому она опустила глаза и молча подала ему листы. Он окинул их беглым взглядом и удовлетворенно кивнул головой.

– Дело близится к завершению, – низким голосом произнес он, и женщина едва удержалась, чтобы не вздрогнуть.

Хотя она неоднократно слышала этот голос, каждый раз он наводил на нее тоску и страх.

Высадив женщину, коротышка захлопнул дверцу машины и выжал сцепление.

– Чертова баба… – бормотал его напарник. – Всегда всем недовольна… разве мы виноваты, что старик окочурился? Сама велела его как следует потрясти…

– Не бухти! – прикрикнул на него коротышка, сворачивая за угол. – Неприятности накличешь!

– Какие еще неприятности? – огрызнулся долговязый. – Мы и так уже неприятностей выше крыши огребли…

– Ну вот, сглазил! – прошипел коротышка.

Впереди стоял сотрудник дорожно-патрульной службы и делал им знак остановиться.

– В чем дело, шеф? – Коротышка высунулся в окно, широко улыбаясь своей кошачьей физиономией. – Я разве что-то нарушил? Честное слово, я не нарочно!

– Документы! – мрачно проговорил милиционер.

– Один момент… – коротышка сунул ему стопку документов, между которыми шуршала купюра.

– Это еще что такое? – Милиционер выудил купюру и помахал ею в воздухе. – Это что – взятка должностному лицу?

– Не понял, шеф… – круглое лицо коротышки вытянулось. – Какая взятка? Мы же с вами разумные люди…

– Выйти из машины! – рявкнул милиционер и сбросил с плеча короткий автомат.

– Да какого черта… – пробубнил долговязый.

– Заткнись! – шикнул на него коротышка, выбираясь из машины и сразу проваливаясь в снег. – Делай что говорят!

Внезапно из стоящей рядом машины с погашенными фарами выскочили несколько человек в штатском, окружили невезучих напарников. Кто-то уже рылся в салоне, кто-то открывал багажник…

– Это ваше? – Человек в штатском ловким движением выудил из-под переднего сиденья спортивную сумку.

– Нет… – пробормотал коротышка. – Первый раз вижу…

– Очень интересно! Машина ваша, вы за рулем, а эту сумку первый раз видите?

Человек в штатском дернул «молнию», открыл сумку и продемонстрировал присутствующим несколько полиэтиленовых пакетов, плотно набитых белым порошком.

– Так, очень интересно! Так и запишем в протоколе – при задержании изъято около двух килограммов белого порошка, предположительно – наркотических веществ…

– Ах она, зараза! – прошептал коротышка, скрипнув зубами. – Это ж она нас подставила!

Мастер Бернт Нотке отступил от картины и удовлетворенно оглядел свою работу.

Она была хороша.

Куда лучше той, любекской.

В фигурах и лицах людей больше жизни, больше чувства, больше выразительности.

Хотя, конечно, смешно и глупо искать жизнь и чувство в картине, посвященной торжеству смерти, но мастер Бернт давно уже понял – настоящая, удачная работа говорит всегда больше, чем задумывал ее автор.

А эта работа несомненно удачная, он может ею гордиться.

Да и вообще ему нравилось жить в этом маленьком городе, затерявшемся среди балтийских болот.

Сюда не добралась Болезнь, выкосившая половину Европы, люди здесь были проще и доброжелательнее, епископ ему благоволил.

Даже жена, Анна-Луиза, постепенно примирилась с провинциальной жизнью и завела подруг среди жен здешних купцов и богатых ремесленников.

Мастер Бернт купил хороший дом неподалеку от Ратушной площади и жил тихой, спокойной жизнью набожного христианина.

Мастер обернулся, чтобы позвать подмастерье, местного парня со странным именем Эйно, но вместо него увидел за своей спиной высокого человека в черном.

Черный кафтан, круглая шляпа, отороченная мехом, длинные бесцветные волосы, падающие на воротник.

Светлые глаза – светлые и холодные, как талая вода.

– Здравствуй, мастер Нотке! – проговорил гость.

– Приветствую вас, почтенный господин! – ответил мастер растерянно. – Какими судьбами попали вы в этот провинциальный город?

– Меня привели сюда торговые дела. А здесь я узнал, что мой добрый знакомый мастер Бернт Нотке также находится в Ревеле. Само собой, я захотел увидеть тебя, мастер.

Мастер Бернт молчал, выжидая.

– К сожалению, мастер, после нашей последней встречи ты поспешно удалился из Любека, так и не ответив на мое предложение. Твой отъезд удивительно напоминал бегство…

– Я покинул Любек из страха перед Болезнью, – поспешно проговорил художник. – Она забирала людей одного за другим… И подбиралась уже к моему дому…

– Никогда не давай страху воли над собой! – Господин в черном откинул голову, встряхнув светлыми волосами. – Страх – плохой советчик! Болезнь и даже сама смерть обходят стороной того, кто их не боится. Но, впрочем, я пришел не для того, чтобы поучать тебя. Я пришел, чтобы взглянуть на твои новые работы.

Черный Человек отступил на несколько шагов, оглядел картину и проговорил:

– И вот я вижу тебя, и я вижу, что твоя рука стала тверже, а мастерство – более зрелым. Так что, мастер Нотке, я хочу снова сделать тебе прежнее предложение. Я хочу заказать тебе изображение Страшного суда для здешней церкви Святого Олава… как ее называют здесь – Олевисте. Ты помнишь, мастер, какую картину я хочу…

– Помню… – тихо отозвался художник и опустил глаза.

– И ты также помнишь, какую награду ты получишь, когда работа будет завершена.

Мастер молчал, но Черный Человек, кажется, и не ожидал от него ответа. Он пристально смотрел на него своими бесцветными глазами, прозрачными и холодными, как талая вода.

И мастер Бернт Нотке почувствовал, как от этого пристального взгляда кровь в его жилах леденеет.

Она застывала, как застывает в начале зимы вода в северных реках, замедляя свое и без того небыстрое течение, покрываясь сперва маслянистым дымящимся покровом, а затем прозрачным и прочным панцирем льда. Вечный, непобедимый, смертельный холод… холод северного ада…

Художник с трудом пошевелился, поднял глаза и встретил пристальный взгляд Черного Человека. Ему показалось, что бесцветные глаза страшного заказчика вспыхнули – один загорелся красным рубиновым огнем, другой – зеленым, как морская вода в полдень…

А что, если и впрямь написать такой Страшный суд, который хочет этот заказчик? Как он говорил? Изобразить зло ярким, притягательным, непобедимым… и на самом верху картины написать владыку зла, Сатану с белыми длинными волосами и разными глазами: один глаз кроваво-красный, другой – изумрудный… Это будет славная картина, да и плату он предлагает хорошую…

Мастер вспомнил замшевый мешочек, наполненный искрящимися, сияющими камнями. Вспомнил лежавший на самом верху огромный изумруд…

– Приходи ко мне завтра, мастер Нотке! – приказал Черный Человек не терпящим возражений голосом. – Я поселился в доме кожевника Штольца на Ратушной улице. Ты найдешь этот дом без труда.

Он повернулся спиной к художнику и пошел прочь, но перед тем как покинуть церковь, бросил через плечо:

– И не вздумай снова бежать, мастер Нотке! От меня не убежишь, а тем более не убежишь от самого себя!

Мастер Бернт Нотке опустился на колени, коснулся горячим лбом холодных каменных плит пола, затем распластался на них, как выброшенная на берег рыба.

Он молился без слов, молился долго, истово.

Он просил одного – спасения от этих пристальных, неотступных глаз, бесцветных и холодных, как талая вода.

Холод камня пронизал все его существо – но, как ни странно, от этого холода застывшая в его жилах кровь растаяла, она побежала по телу, как весенние ручьи.

И в тишине церкви мастер услышал ответ.

Анна Степановна собиралась навестить своего старинного друга пораньше, да вот припозднилась с делами. Старик любил к чаю теплую булку, пришлось идти в дальнюю пекарню, потому что в их магазине хлеб привезли несвежий. Да еще дворник Петрович как назло запил и не посыпал песком дорожки, так что приходилось передвигаться едва ли не ползком. Анна Степановна очень боялась упасть и что-нибудь себе поломать. Но потом она сказала себе, что на все воля Божья, и дело пошло быстрее.

Она ловко пролезла в дырку в заборе и приободрилась – уже скоро. Вид заколоченной двери ее не испугал – знала уже, что доски только видимость. Анна Степановна подняла было руку, вознамерившись стукнуть как следует, потому что старик хоть и ждет ее сегодня, но вполне может отвлечься со своими книгами и позабыть про все на свете. Однако дверь от легкого толчка поехала внутрь, и Анна Степановна с холодеющим сердцем сообразила, что она открыта. В первый момент она рассердилась – совсем старик ум потерял, дверь забыл запереть на ночь… Но тут же одернула себя – не такой он человек, память не отшибло, все соображает, только характер с возрастом стал трудный.

Стало быть, случилось что-то плохое.

– Господи, спаси и помилуй! – Анна Степановна перекрестилась и отважно шагнула внутрь.

Тотчас послышался вой Жульки, она подскочила к старушке, дернула ее за подол зимнего пальто. Закрутилась вокруг, жалобно скуля, упорно приглашая следовать за собой. Анна Степановна тотчас уверилась, что дело плохо.

– Да тихо ты, егоза! – прикрикнула она на собаку. – Дай пройти, не путайся под ногами!

Она сама удивилась, как ловко преодолела труднейшую дорогу, очевидно Бог помог. И увидела Сперанского.

Старик сидел в кресле, голова его свесилась на грудь, большие руки с набрякшими венами лежали на столе, прикрывая конверт из плотной желтоватой бумаги.

«Д. А. Старыгину. Государственный Эрмитаж», – прочитала Анна Степановна надпись на конверте.

Она нерешительно прикоснулась к ледяной руке и поняла, что старик умер еще вчера.

Анна Степановна не стала охать, причитать и рвать на себе волосы. Дома у нее был записан номер телефона, по которому следовало позвонить в случае такого исхода.

Она прикрыла глаза покойному и прочитала скороговоркой молитву, после чего покинула здание бывшей библиотеки, взяв только две вещи – конверт, адресованный Старыгину, и собачку Жульку.

Дмитрий Алексеевич Старыгин работал у себя в мастерской, когда позвонили из охраны и сказали, что на его имя оставлен конверт. Они его просветили: ничего там вредного и страшного нет, какие-то безобидные бумаги.

– Вечером домой пойду, заберу, – сказал Старыгин и поскорее повесил трубку.

Ему вовсе не улыбалось тащиться сейчас в охрану. Пока дойдешь, кого-нибудь встретишь по дороге, кому-то срочно понадобится консультация, кто-то захочет поделиться впечатлениями от поездки, так время и пройдет. А работа стоит. С этой «Пляской смерти» он совершенно забросил основную работу.

Дмитрий Алексеевич встал сегодня не с той ноги и был в дурном настроении. Возможно, тому способствовал кот Василий, которому попала вожжа под хвост и он совершенно распустился. Кот драл когтями мягкую мебель и висел на занавесках, царапал двери и рвал обои. Кроме того, кот обильно линял. На плед, на одеяло, на кроватное покрывало, на всю домашнюю одежду и на черное пальто хозяина. Было такое впечатление, что кот не только роняет шерсть, но и распространяет ее по квартире при помощи специального вентилятора. Дмитрий Алексеевич не знал, что и думать. Вроде бы на дворе еще только февраль, так что впадать в любовное томление коту еще рановато. Он подозревал, что Василий просто вредничает, и в глубине души кота понимал.

Нормальные люди сидят дома по вечерам, хозяин же вечно где-то пропадает, приходит домой поздно, голодный, злой и усталый и вместо того, чтобы уделить коту толику внимания, начинает названивать куда-то по телефону или уткнется в экран компьютера.

Давно уже не случалось в жизни кота неспешных обильных завтраков, когда хозяин уставляет стол всевозможными вкусными вещами и можно выпросить кусочек ветчины или сыра, а если как следует исхитриться, то и вылакать упаковку сливок для кофе.

Давно уже не поступало спокойных выходных дней, когда за окном дует холодный ветер и метет поземка, а в квартире тепло и уютно, и можно сладко вздремнуть у хозяина на коленях или вообще не вылезать из кровати. Можно устроиться на специальном пуфике возле обогревателя и мелодично мурлыкать, создавая в комнате самую доверительную атмосферу. А потом вдруг проснуться, почувствовав небывалый прилив сил, сладко потянуться, спрыгнуть на пол, поймать какую-нибудь бумажку или шнурок, проехаться на скользком паркете, затормозив боком, пробуксовать всеми четырьмя лапами на повороте, вспрыгнуть на письменный стол, уронить на пол стаканчик карандашей и катать их в полном упоении, не слушая грозного окрика хозяина. И наконец хозяин рассмеется, выскочит из-за стола, возьмет тебя на руки и назовет своим любимым и самым лучшим в мире котом. Понятно, конечно, что так оно и есть, но все равно лишний раз убедиться в этом приятно.

Но за последнее время в душу кота Василия вползли некоторые сомнения в подлинных чувствах хозяина, поэтому он так отвратительно вел себя дома.

А Дмитрию Алексеевичу некогда было разобраться в сложных психологических переживаниях своего любимца, его голова была занята другим.

Отработав положенное время, Старыгин собрался домой. Про конверт, ожидающий его внизу, он совершенно забыл. Хорошо, что дежурный охранник не успел смениться. На конверте корявым почерком была написана его фамилия, так что Старыгин не стал распечатывать его тут, на выходе, и открыл только дома, когда вытащил его из кармана вместе с ключами.

Старыгин вынул из конверта гравюру и остолбенел. Позабытый конверт упал на пол. Кот Василий, поджидающий хозяина в прихожей, подскочил к нему с намерением разодрать на мелкие кусочки. Но вдруг затормозил в полном недоумении, потому что от конверта пахнуло чем-то очень неприятным.

Василий был котом домашним, избалованным спокойной сытой жизнью. Ему не приходилось добывать пропитание, как его предкам, диким котам, охотой и рыболовством. Также не нужно было драться с помойными котами за кусок несвежей колбасы, как это делают свободолюбивые дети дворов и подвалов. Но это вовсе не значит, что кот не умел ловить мышей. Инстинкт, как известно, вещь сильная, а жил Дмитрий Алексеевич Старыгин в старом доме, с чердаком и подвалом. На чердаке жили голуби, в подвале – мыши.

Пару раз случались в жизни Василия большие удачи, когда удавалось выскочить на лестницу и даже добежать до чердака. Разумеется, птичку кот не поймал, но устроил на чердаке грандиозный переполох. А глупые мыши изредка сами проникали в квартиру через перекрытия в поисках пропитания. Нечасто, раза два в год. Василий нес свою службу исправно, все мышиные ходы брал на учет. Долгими часами кот терпеливо ждал и потом гордо предъявлял добычу Старыгину. По этому поводу устраивалось грандиозное торжество, кота хвалили и показывали несчастную мышь соседям.

Сейчас же от конверта пахнуло на Василия чем-то злобным и опасным. Домашний котяра никогда в жизни не встречал крыс. Он распушил усы, вздыбил шерсть на спине и принялся красться к конверту, прижимаясь к полу.

Старыгин не обратил ни малейшего внимания на поведение кота, поскольку с увлечением рассматривал гравюру. На ней молодой человек в средневековом наряде танцевал рядом со скелетом. Скелет был знакомый. Молодой повеса тоже был Старыгину знаком – тот же самый короткий плащ, подбитый мехом, такая же круглая шляпа, залихватски сдвинутая набок, узкие штаны и башмаки с длинными, загнутыми кверху носками. На башмаках сверкали шпоры.

Старыгин, прижимая к груди гравюру, скинул куртку и пробежал в кабинет. Там он достал плохонькую лупу, снова привычно огорчившись отсутствием своей старинной, в бронзовой оправе, конфискованной таллиннской полицией, и склонился над гравюрой. Вздохнул удовлетворенно, потом достал из ящичка, где хранились предметы, полученные от прохиндея-гардеробщика в ресторане, зубчатое колесико и положил его рядом с гравюрой. Без сомнений, на рисунке у молодого щеголя были именно такие шпоры.

– Это интересно… – протянул Старыгин, бросился в прихожую за мобильным телефоном, нашел его в кармане куртки и едва не наступил на кота, который в упоении раздирал конверт.

– Василий, прекрати немедленно! – машинально крикнул Старыгин и снова скрылся в кабинете.

Там он нашел в своем мобильном телефоне снимок той самой гравюры с молодым человеком, сделанный им при посещении библиотеки Сперанского.

Молодой человек на обеих гравюрах был тот же самый, как и скелет. Разнились только шпоры, там – заостренные полумесяцы, а здесь – зубчатые колесики.

Настораживало кое-что еще. Различался пейзаж на заднем плане. Там, на той гравюре, за танцующей парочкой виднелись деревья, пинии и кипарисы, дорога убегала вдаль, а на горизонте синели горы.

На этой гравюре, что прислал Старыгину неизвестный, а скорее всего, старик Сперанский, пейзаж был городской. Дома с башенками и флюгерами, крытые черепицей, узкие окошки, закрытые витыми решетками, колодец, старинный желоб для воды…

И еще, поза у молодого человека была несколько иной. Он держал правую руку так, что в глаза бросался перстень на пальце. Перстень с огромным камнем. На гравюре, разумеется, неясно было, что это за камень, какого цвета, понятно только было, что очень большой и огранкой напоминает человеческий глаз.

– Что бы это значило? – бормотал Старыгин. – Как бы это узнать?

Старыгин потер заслезившиеся глаза и от полного бессилия решил позвонить Агриппине. Авось ей придет в голову что-то путное… Скорее всего, она начнет подшучивать над ним, шипеть и ехидничать, Старыгин заведется спорить, а в споре, как известно, рождается истина.

Агриппина ответила не сразу, голос у нее был какой-то полузадушенный, так что Старыгин осведомился, не подхватила ли она простуду.

– Да нет пока, – грустно ответила она, – но крыша точно потихоньку едет.

В трубке слышались шум и грохот.

– Вы что, на стройке? – удивился Старыгин. – Вроде бы вечер, время неподходящее.

– Я дома, – вздохнула она, – если, конечно, этот бедлам можно назвать домом… Это, понимаете ли, соседи…

Старухе Курослеповой сделали в больнице операцию, но сразу предупредили, что скоро не выпустят. И так врач все удивлялся, до чего живучая попалась бабка, другая бы давно концы отдала.

В отсутствие старухи в квартире тут же образовалось полное безвластие. Невестка часами болтала по телефону с подругами, сын вечерами смотрел по телевизору спортивный канал, внук Степа играл на компьютере.

Ведомое властной и злобной мамашей семейство было способно на многое, теперь же все делали что хотели.

Валентина Стукова пыталась заступить на место Курослеповой, но боялась Агриппины. Старуха была в плохом состоянии, могла и не выйти из больницы, и Валентина помнила о грелке.

«Откуда я знала, что нужно не грелку прикладывать, а лед?» – жаловалась она.

«А тогда и не лезла бы со своими советами», – отвечала Агриппина.

Валентина совсем скисла и отсиживалась у себя в комнате. И тогда на первый план выступило армянское семейство. Трое мальчишек с визгом и гиканьем носились по длинному пустому коридору, играли в футбол и даже пытались кататься на велосипеде. Когда они засветили мячом в дверь Стуковых, вышел злой с похмелья Федор и надрал старшему мальчишке уши. Вернее, только собирался это сделать. Но был остановлен армянской мамой. Тихая, вечно отмалчивающаяся Ануш при виде опасности, угрожающей ее дитятку, пришла в совершеннейшую ярость и набросилась на Федора с кулаками. Тот растерялся от такого неожиданного напора и отступил, а Ануш еще пообещала вызвать милицию, как только увидит Федора пьяным. Алкаш перетрусил – он не хотел в милицию, там могут и отметелить.

Теперь Стуковы сидели у себя в комнате тихо, как мыши, зато армянское семейство чувствовало наконец себя в квартире как дома.

Дети полностью переселились в коридор, а также пускали кораблики в ванне, клеили велосипедную камеру на кухне и жгли соломенное чучело зимы на балконе.

Ануш целыми днями жарила-парила на кухне, занимая всю плиту. Конечно, к Агриппине она относилась по-прежнему хорошо, угощала ее приготовленными блюдами, но есть это было нельзя – все жутко переперчено, так что желудок огнем горел, хотелось вызвать пожарную команду.

После нескольких дней такой жизни Агриппина поймала себя на том, что вспоминает бабку Курослепову почти с нежностью – при той хоть после одиннадцати в квартире наступала тишина.

Однако она не стала живописать Старыгину все свои неприятности – еще не хватало, сама раньше справлялась и сейчас справится! Хотя временами накатывала жуткая тоска – жизнь проходит, а вдруг она так и останется навсегда в дремучей коммуналке. Наверняка те же Курослеповы или Стуковы тоже, въезжая сюда, думали, что это ненадолго. И вот сын у бабки вырос, и жену сюда же привел, и сыну уже пятнадцатый год… Хотя старуха старожил, она, кажется, и родилась в этой квартире, если ее в отдельную переселить, она же от скуки рехнется, некого воспитывать будет…

Дмитрий Алексеевич кое-что понял из ее тоскливого молчания.

– Вам надо развеяться, – решительно сказал он, – что-то мне ваше настроение не нравится.

Агриппина хотела резко оборвать его, сказать, что она сама знает, что ей надо делать, но в это время в коридоре один из мальчишек запустил игрушечную пожарную машину с сиреной, и у нее на миг заложило уши. А потом, когда звуки прорезались, было уже поздно устроить Старыгину строгую отповедь, время упущено.

– Мы с Василием приглашаем вас на ужин! – объявил Старыгин с тайной мыслью, что если она придет к нему домой, то можно будет поговорить о второй гравюре, которую прислали ему сегодня.

– Василий тоже присоединяется? – удивилась Агриппина. – По-моему, он меня недолюбливает…

– Что вы, он будет очень рад вас видеть! – легкомысленно заверил ее Старыгин. – И, если вы не хотите выходить из дома в такую метель, я могу заехать…

Она уловила легкое колебание в его голосе и великодушно сказала, что доберется сама. Потратив на сборы минут десять, она собралась уже выйти и напоследок поглядела на себя в зеркало. Она вообще редко в него заглядывала, и зеркало было старое, оставшееся от прежних жильцов. Отражение ничем не порадовало. Разлохмаченные волосы, тусклая кожа, ранние морщинки… Глаза, что ли, подвести… Все-таки в гости собирается…

Когда она нашла тушь в ящике стола, оказалось, что та безнадежно засохла. Помада оказалась какого-то морковного оттенка – неужели она сама ее купила когда-то? Агриппина решительно стерла помаду и высунула голову из дверей, готовясь нырнуть обратно при первых признаках опасности.

В прошлый раз милые детки играли в дартс. Они установили на входной двери мишень и метали дротики через весь коридор. Агриппина счастливо увернулась, папе Курослепову слегка попало по уху.

В коридоре ничего не было видно из-за мыльных пузырей, дети выдували их с огромным усердием. Что ж, хотя бы тихо…

Старыгин открыл ей дверь не сразу, пришлось долго звонить. Наконец дверь распахнулась, и Агриппина увидела мрачного хозяина квартиры. На животе у него был повязан дамский клетчатый фартучек, волосы всклокочены.

– Вы мне не рады? – Агриппина подняла брови. – Зачем тогда приглашали?

– Какое там! – невпопад ответил Старыгин. – Это все Василий…

Выяснилось, что в процессе приготовления ужина кот не придумал ничего лучше, чем разбить бутылку оливкового масла.

– Прыгнул на стол и поскользнулся, бегемот такой, – сокрушался Дмитрий Алексеевич, – всю кухню изгваздал, сам извозился, меня измазал…

Агриппина заглянула на кухню. Зрелище было неутешительное.

Посредине была огромная лужа масла, в ней валялись осколки бутылки, клочья рыжей шерсти и еще какие-то подозрительные ошметки. В комнату тянулись жирные следы лап. Шкафы были открыты, кухонные полотенца валялись на полу, табуретка перевернута, даже занавеска провисла.

– Мамай прошел, – констатировала она, – это же невозможно представить, чтобы такое обычный кот устроил!

– Василий – необычный кот, – тут же обиделся Старыгин, – он особенный…

– Я уж вижу, – вздохнула Агриппина. – А где виновник торжества?

Кота нашли в комнате на диване. Он невозмутимо умывался и на Агриппину поглядел с гордостью – знай, мол, наших! И она сразу поняла, что ничего Василий не поскользнулся, а специально прыгнул на стол и уронил бутылку с маслом на пол. Исключительно из хулиганских побуждений.

– Еще и плед весь жирный! – простонал Старыгин. – Вот что теперь делать?

– Вместе с пледом замочить кота в ванной, – предложила Агриппина, незаметно подмигнув Старыгину, – порошочком присыпать…

– А что, – задумчиво пробормотал Дмитрий Алексеевич, – сразу убьем двух зайцев – и плед будет чистый, и кот…

Василий, несомненно, понимал человеческую речь. Но был не настолько проницателен, чтобы сразу же определить розыгрыш.

– Вы заходите с той стороны, – скомандовала Агриппина, – сразу в плед его закатаем… ой!

Кот вообразил, что с ним не шутят, и в панике взвился на книжный шкаф, на самую верхотуру. То есть хотел это сделать. Но промахнулся, не допрыгнул, проехался когтями по стеклянной дверце, с ужасающим скрипом сполз вниз, оттолкнулся задними лапами от бронзовой ручки и долетел-таки до верха, оставив на стенке красного дерева глубокие царапины от когтей.

– Ну что это такое, – расстроился Старыгин, – этак он всю мебель перепортит…

Кот свесился со шкафа и злобно мяукнул.

– Вот-вот, остынь там, – посоветовал Старыгин, – и мы тут без тебя отдохнем…

Коту очень не понравилось это «мы», он понял, что с маслом перегнул палку. Но было поздно.

– Надо же, сам пригласил вас на ужин, а есть нечего, – сокрушался Старыгин, в то время как они дружно убирали на кухне, – хотел приготовить салат с теплым козьим сыром…

– Слушайте, дорогой мой. – Агриппина разогнулась, потрясая половой тряпкой, и поправила локтем сбившуюся на глаза прядь, – хватит строить из себя небожителя. Вы же живете один, ни за что не поверю, что нет у вас в холодильнике про запас пачки пельменей.

– Никогда! – Старыгин негодующе выпрямился. – Никогда не ел магазинных пельменей!

– Ну-ну, не стройте из себя невесть кого… – усмехнулась Агриппина, – колитесь, а то я сама посмотрю…

Выяснилось, что пельмени действительно отсутствуют. Как и замороженные котлеты. Зато есть целая упаковка готовых свиных отбивных, их надо только разогреть.

– Масла больше нету, – огорчался Старыгин, – заправки к салату не сделать… Для этого надо смешать оливковое масло с бальзамическим уксусом, добавить немножко соли, мелко-мелко нарезать зелень…

– Ничего, мы зелень крупно нарежем, – перебила его Агриппина, – огурцов-помидоров добавим и сметанкой зальем. Сойдет!

– Ну не знаю…

– Проще надо быть, Дмитрий Алексеевич! Давайте уж поскорее, а то кушать очень хочется…

В кухне было невозможно находиться, хоть Агриппина и успела там начерно прибраться, так что накрыли в комнате. Кот, учуяв запах отбивных, заинтересованно свесился со шкафа.

– У, змей! – Старыгин погрозил ему кулаком. – Если бы ты еще бутылку вина разбил, я бы тебе устроил…

Кот приуныл и отполз подальше.

После того как они выпили бутылку замечательного сицилийского вина, оба почувствовали себя гораздо свободнее. Старыгин болтал о пустяках и даже пересел на диван поближе к Агриппине. Она разрумянилась, глаза блестели, она не подтрунивала над ним, а рассказывала смешные случаи из своей врачебной практики.

Агриппину отрезвили старинные настенные часы. Они пробили десять раз. Время, когда нужно принимать решение. Либо оставаться на ночь, либо уходить, причем как можно скорее. Пока еще есть возможность удалиться, соблюдая приличия.

Странное дело, ей всегда было наплевать на приличия, однако в данном случае не хотелось доводить дело до открытой конфронтации. Она всегда любила полную ясность во всем, но сейчас как раз не хотела ни в чем разбираться. Вроде бы есть между нею и этим смешным реставратором какие-то ростки симпатии, так не надо ничего усугублять.

– Дима, а ведь вы не просто так меня позвали, – сказала она, – вы ведь хотели мне что-то важное показать…

– Ой да, конечно! – Он хлопнул себя по лбу и побежал в кабинет.

Она сама удивилась, до чего расстроила ее эта поспешность. Кот сверху скорчил зверскую морду.

– Да пошел ты! – тихонько пробормотала Агриппина.

Она встретила Старыгина с гравюрой довольно кисло. Внезапно стало неуютно здесь, в теплой приветливой квартире. Все для нее здесь чужое, эта вычурная мебель, эти картины, даже эти книги. И сам хозяин – что у них может быть общего?

Но он, похоже, так не считал, во всяком случае, он разложил перед ней листки и стал горячо что-то доказывать и объяснять. Она не сразу поняла, что он от нее хочет.

– Вы снова думаете, я фантазирую, выдаю желаемое за действительное? – огорчился Старыгин, по-своему истолковав ее молчание.

– Да нет… – Агриппина очнулась от своих грустных мыслей, – просто я думаю, что нам это дает…

Оттого, что она не возражала, не перечила, не ехидничала, Старыгин обиделся еще больше.

– Очень многое дает! – с жаром заявил он. – Теперь все сходится! Только непонятно, к чему тут перстень… Вот что, я свяжусь с коллегой из Любека, он пришлет мне материалы из тамошнего архива! Да здравствует технический прогресс!

– Что ж, тогда я, пожалуй, пойду, – вздохнула Агриппина. – Поздно уже.

– Я обещал вас развлечь, – спохватился Старыгин, – а сам…

Но она видела, что говорит он это только из вежливости. Что на самом деле он ждет, когда она уйдет, чтобы без помех написать письмо коллеге из Любека.

«Работа для него всегда на первом месте, – думала Агриппина, трясясь в маршрутке, – оттого, наверное, и не женился. Какая женщина потерпит, чтобы с ней так обращались?»

В обиде она и не вспомнила, что для нее самой работа на первом месте, что после некоторого опыта она поклялась себе, что ни один мужчина не заставит ее не только страдать, но даже изменить свои планы.

Известно, что нас в первую очередь раздражают в других людях черты, присущие нам самим. Людей, страдающих чревоугодием, безумно раздражает чужое обжорство, лентяев – чужая лень, болтунов – чужая неумеренная разговорчивость. Так и Агриппину, которая, по сути, была настоящим трудоголиком, раздражало проявление в других людях этого качества.

На следующее утро мастер Бернт Нотке остановился возле высокого каменного дома на Ратушной улице. Рядом с ним стоял шустрый Фриц с тяжелым узлом на плече.

– Это дом кожевника Штольца? – спросил мастер белобрысого слугу, выглянувшего в окошко первого этажа.

– А то! – ответил тот, широко зевнув. – Чей же еще?

– У вас остановился богатый чужестранец, господин Луи Циффер из Брюсселя?

Слуга проглотил зевок, испуганно заморгал, проговорил, понизив голос:

– У нас, у нас… господин Штольц принял его как какого-нибудь важного князя! Отдал ему лучшую комнату в доме… а по мне, так это никакой не богатый чужестранец, а шарлатан и мошенник… и денег на чай слугам дает самую малость…

– Не болтай лишнего, – оборвал его мастер Бернт. – Лучше проводи меня к этому господину!..

– Ох ты боже мой! – переполошился белобрысый. – Извините, господин, коли я сказал что обидное…

Он скрылся из окна, а через минуту дверь отворилась, и тот же болтливый слуга, низко кланяясь, появился на крыльце:

– Прошу вас, господин! Заходите, вас уже ждут!

Мастер Бернт со своим мальчишкой поднялись по крыльцу и вошли в дом. Белобрысый проводил их по темному коридору, подвел к узкой деревянной лестнице, ловко взбежал на второй этаж, распахнул перед гостями дубовую дверь и боязливо отступил в сторону.

Мастер Нотке вошел в просторную комнату.

Полы ее были застланы дорогими персидскими коврами, стены отделаны дубовыми панелями. В камине полыхал огонь, но, несмотря на это, мастера охватил нестерпимый холод.

Возле камина в глубоком кресле из черного дерева восседал человек в черном кафтане. Белые волосы падали на воротник, бесцветные глаза неподвижно уставились в огонь.

Услышав скрип двери, Черный Человек повернулся, взглянул на гостя. В прозрачных глазах заиграли отсветы пламени: в левом – темно-красный, в правом – зеленый. Рот, похожий на ножевую рану, приоткрылся, и тихий голос прошелестел:

– Здравствуй, мастер Нотке. Садись.

Черный Человек указал художнику на второе кресло.

Мастер подошел, опустился в него и, прежде чем заговорить, протянул руки к огню, чтобы согреться.

Однако от пылающих в камине дров исходило не живительное тепло, а смертельный, цепенящий холод, будто не камин был перед мастером, а окно, распахнутое в бескрайнюю ледяную пустыню, в ледяной ад.

Мастер испуганно отдернул руки, повернулся к хозяину.

Тот смотрел на него насмешливо.

– Будь как дома, мастер Нотке! Погрейся, отдохни с дороги, прежде чем мы приступим к делам. Не хочешь ли ты выпить грогу?

– Грогу? Не помешало бы… – Художник зябко поежился, кутаясь в свой кафтан.

Черный Человек негромко хлопнул в ладони, и из угла комнаты появился черный пудель. Пудель выступал на задних лапах, передними же поддерживал массивный серебряный поднос, на котором дымилась большая чаша с грогом. Подойдя к мастеру, пудель потешно поклонился и подал ему чашу.

Фриц, который примостился на скамеечке возле кресла хозяина, восхищенно присвистнул.

Мастер Бернт протянул руку за грогом, но тут по полу возле кресла скользнула мышь. Пудель тявкнул, попятился, не удержался на задних лапах и выронил поднос.

Чаша с пуншем опрокинулась, напиток разлился по ковру и тут же замерз, превратившись в хрупкую ледяную корку.

– Какой ты неловкий, Вильгельм! – раздраженно воскликнул Черный Человек и запустил в пуделя туфлей. Пес жалобно взвизгнул и скрылся за портьерой.

– Ну что ж, коли с грогом не вышло, приступим к нашему делу! – Черный Человек потер руки. – Итак, мастер Нотке, ты обдумал мое предложение и решил его принять…

В голосе его не было сомнений, он говорил о согласии художника как о свершившемся факте.

– Извините, почтенный господин! – прервал его художник. – Извините меня, но я не могу взяться за такую работу. Не по мне она, воля ваша, не лежит у меня к ней сердце.

– Что?! – прогремел ледяной голос, заполнив собою всю комнату. – Что ты сказал, ничтожный? У тебя не лежит к ней сердце? Да если я пожелаю, твое сердце вовсе перестанет биться!

Черный Человек протянул руку к художнику, и мастер Бернт почувствовал, как ледяные пальцы сжали его сердце. Он широко открыл рот, но не мог вздохнуть.

– Ты в моих руках, в моей воле! – воскликнул Черный Человек и разжал руку, отпустил сердце художника, как отпускают птицу на волю. – Ты сделаешь то, что я хочу, и получишь щедрую награду!

Художник молчал, пытаясь отдышаться, и заказчик, приняв это молчание за согласие, продолжил:

– Ты не можешь отказаться от моего заказа, ведь ты уже мой слуга, мой подданный. Ты стал им год назад…

– Я знаю, когда это произошло! – перебил художник Черного Человека. – Я знаю, в чем причина, и знаю, как освободиться от твоей власти!

Мастер повернулся к Фрицу и взял из рук мальчишки его ношу – тяжелый предмет, завернутый в цветную шелковую шаль.

– Что ты надумал? – произнес Черный Человек подозрительно. – Что это там у тебя, мастер Нотке?

Вместо ответа художник развязал шаль, сбросил ее, освободив шкатулку, отделанную жемчугом и перламутром.

– Я знаю, что ты получил власть надо мной в ту минуту, когда я взял у советника Вайсгартена эту шкатулку. Точнее, в ту минуту, когда я взглянул на сияющие камни и захотел обладать ими. Ведь твоя власть держится только на наших низменных желаниях – на жадности и зависти, на похоти и гордыне. Только на наших грехах держится твое могущество, Луи Циффер… Люцифер!

– Да, ты прав, – ответил Черный Человек неожиданно спокойно. – Моя власть держится на ваших грехах, на ваших пороках, на ваших низменных помыслах – но есть ли фундамент более прочный? Вот и сейчас – ты пришел, чтобы разорвать договор со мной, но не можешь решиться, ибо тебе жаль отдать эти камни…

И мастер Нотке почувствовал, что его собственные руки не слушаются его. Они жадно цепляются за шкатулку, прижимают ее к груди…

Крышка шкатулки сама собою откинулась, и мастер на мгновение ослеп от заполнившего комнату многоцветного сияния – сапфиры и топазы, гранаты и изумруды, алмазы и аметисты сверкали слепящим, пленительным блеском, а ярче всех камней сверкал огромный рубин советника Вайсгартена, яркий и огромный, как глаз дьявола…

Художник еще крепче прижал шкатулку к груди. Ну почему, в конце концов, он должен с ней расставаться? Почему он не может оставить ее себе, как законную плату за труд?

И в это мгновение где-то далеко, за окном комнаты, пропел петух.

Художник вздрогнул, сбросил с себя оцепенение.

Он захлопнул крышку шкатулки, поднял ее и бросил в камин.

И в ту же секунду ледяное пламя свернулось живыми клубками и уползло в дымоход, а следом за ним втянулись туда персидские ковры и парчовые портьеры, драгоценные кубки и блюда… и последним, с жутким, мучительным криком в дымоход улетел Черный Человек, богатый купец из Брюсселя Луи Циффер.

Мастер Бернт Нотке стоял на лестнице, по которой совсем недавно поднялся вслед за белобрысым слугой. Но вместо дубовой двери перед ним была глухая кирпичная стена.

– Господи, помилуй мя грешного! – пробормотал Фриц, испуганно крестясь. – Что это было, господин?

– Ничего этого не было, – строго ответил ему хозяин. – Так и запомни, Фрицци, – ничего такого не было! Мы пришли в дом кожевника Штольца, чтобы обсудить заказ на алтарные створки для приходской церкви, но не застали хозяина дома. Так и говори всем, ежели кто тебя спросит… впрочем, никто и спрашивать тебя не будет – какое кому дело…

– Какое кому дело… – машинально повторил мальчишка, но перед глазами его снова встала открытая шкатулка, наполненная блеском и сиянием драгоценных камней.

Особенно прекрасен был лежавший сверху рубин… рубин, сияющий, как пристальный, немеркнущий глаз.

Фриц пристально взглянул на глухую кирпичную стену, отделявшую его от мечты.

– Однако, пожалуй, я пойду домой. – Агриппина с трудом поднялась с дивана в ординаторской.

Дежурство было очень трудным, в четыре утра привезли больного с обширным инфарктом, да еще послеоперационному пациенту стало плохо, так что она не сомкнула глаз, проводя время в палате реанимации.

– Кофейку на дорожку выпей! – предложил кто-то из врачей.

– Если я снова на диван сяду, то уже не встану! – честно предупредила Агриппина. – Так здесь и продрыхну сутки.

– Тогда иди уж скорей, а то стоя заснешь…

Ссутулившись и волоча ноги от непомерной усталости, Агриппина вышла из ворот больницы, думая только о том, чтобы не заснуть на ходу. Сил не было никаких, хотелось доползти до кровати и плюхнуться туда, даже не раздеваясь.

– Агриппина! – Ей наперерез бросилась крупная мужская фигура. – Как хорошо, что я вас застал!

– А, это вы… – без всякого выражения проговорила Агриппина, – давно не виделись…

Она нисколько не удивилась, узнав Старыгина, в таком состоянии она вообще ничему не могла удивляться.

– А у вас мобильник выключен, – торопился Старыгин, – так я в больницу позвонил, на кардиологическое отделение, там такая девушка любезная. Она сказала, что вы как раз уходите, и я вас у выхода поймать смогу. Вот, поймал…

– С чем вас и поздравляю, – пробормотала Агриппина, прикидывая про себя, что он успел разболтать дежурной сестричке Светке, что сидит у них на телефоне. Теперь пойдут по отделению сплетни, Светка и чего не было – от себя придумает… А впрочем, какая разница, спать хочется, просто сил нет…

Правда, от злости в голове немного прояснилось.

– Чего искали-то? – буркнула она.

– Дорогая моя, я все понял! – Старыгин на ходу прижал руки к сердцу. – Я всю ночь читал материалы, что из Любека прислали! Вы только послушайте…

Она отвернулась и побрела к автобусной остановке.

– Агриппина! – Старыгин догнал ее и повернул к себе. – Вы куда?

– Домой, спать…

– Давайте хоть подвезу… – Он немного очухался и поглядел на нее более внимательно. – Да что с вами такое?

– Да ничего особенного, – она повернула к машине, – после дежурства иду…

– И часто у вас так?

– Частенько… – Она отвечала через силу, поскольку даже язык ворочался с трудом, – сегодня, правда, что-то особенное было…

В машине ей неожиданно полегчало. Не надо было тратить силы на ходьбу, поэтому она смогла сосредоточиться на своем спутнике.

– Ну, что у вас случилось? – спросила она.

– Мне прислали материалы из Любека, – сухо ответил Старыгин, – коллега оказался очень обязательным, расстарался и нашел в архиве много интересного. Вы не представляете, сколько всего там собрано! К счастью, архив не пострадал во время войны…

Старыгин припарковал машину и протянул Агриппине папку с бумагами.

– Вы узнали, отчего такая путаница с гравюрами? – спросила Агриппина. – Отчего в той гравюре с молодым человеком есть мелкие различия?

– Судя по всему, в них-то все и дело! – заговорил Старыгин, понемногу увлекаясь. – Во-первых, я узнал пейзаж на гравюре. Это несомненно Таллинн, причем дом на Ратушной улице, где находится так называемая «чертова квартира».

– Что еще за «чертова квартира»? – Агриппина насмешливо подняла брови.

– Это старинная легенда. Дело в том, что в эту квартиру никак не попасть, и окно, что выходит на улицу, нарисовано. Но старожилы утверждают, что иногда оттуда слышится шум, хохот и крики. Говорят, что черт справляет свадьбу…

– Но это же сказки…

– Во-вторых, – не слушая продолжал Старыгин, – с этим перстнем, что изображен на гравюре, тоже связана легенда, мне прислали рассказ о ней из Любека. Да вот, почитайте сами.

Агриппина читала, пока он вез ее до дома.

«В правление бургомистра Штернбеккера в вольном городе Любеке был избран в магистрат советником богатый торговец Михаэль Вайсгартен. Сей Вайсгартен имел большое торговое дело в городе Любеке, а также обширные склады и лавки в Гамбурге, Бремене и других ганзейских городах. Также Михаэль Вайсгартен немало жертвовал на богоугодные дела, на собор Святого Якова и на Мариенкирхе, почему горожане считали его добрым христианином.

Однако на второй год по избрании его в городской совет горожане начали замечать, что Михаэль Вайсгартен перестал посещать церковь, не ходил даже к обедне и к святому причастию. В то же время торговые дела его пошли лучше прежнего. Даже в неудачные для других торговцев годы склады Михаэля Вайсгартена ломились от товаров, корабли никогда не садились на мель и не терпели крушения.

Тогда же слуга Вайсгартена Клаус, выпив изрядно в таверне, стал бахвалиться, будто бы его хозяин потому так удачлив, что заключил сделку с самим дьяволом, в подтверждение чего носит на пальце кольцо с огромным рубином. Будто бы тот рубин и не камень вовсе, а живой глаз Сатаны, и посредством того глаза Враг Человеческий видит все, что творится в вольном городе Любеке.

Слухи те, распространившись в городе, привели горожан в немалое смущение.

Дабы покончить с такими разговорами, господин епископ пригласил к себе советника Вайсгартена и задал ему несколько вопросов.

Так, спросил он его, отчего советник не ходит к причастию и вообще не посещает церковь, отчего он столь удачлив в делах и что за перстень носит он на своей правой руке.

На что советник Вайсгартен ответил: в церковь он не ходит, потому что занят сверх меры своими торговыми делами, а молится он в часовне, которую устроил в своем доме, там же монах-бенедиктинец отец Вильгельм исповедует его и причащает.

Дела его идут хорошо, потому что он следит за ними денно и нощно.

А перстень, который носит он на своей руке, – священная реликвия, которую привезли многие годы назад рыцари-крестоносцы из Иерусалима. Будто бы перстень тот носил на руке сам царь-псалмопевец Давид, праотец Господа нашего Иисуса Христа.

Господин епископ не вполне удовлетворился такими ответами, но, поскольку советник Вайсгартен был богат и уважаем, а более всего – поскольку он весьма много жертвовал на церковь и на богоугодные дела, епископ отпустил его с миром, велев прочесть двадцать раз «Отче наш» и сорок раз – «Богородицу».

Однако вскоре после того в вольный город Любек пришла Черная Болезнь, Чума, до того обходившая его стороной по причине набожности и праведного поведения горожан. Господин епископ и настоятели всех городских церквей отслужили молебны, чтобы остановить Болезнь, окропили дома и улицы города святой водой, но это не помогло. Болезнь свирепствовала в Любеке, каждый день унося десятки и сотни жизней.

Тогда горожане, вспомнив слухи о советнике Вайсгартене, вновь возроптали и пришли к дому господина епископа.

– Отчего все мы должны отвечать за грехи одного нечестивца? – возопили они. – Отчего должны мы платить дань Болезни? Ежели советник Вайсгартен виновен в сговоре с Дьяволом – следует сжечь его на костре вместе с чадами и домочадцами и тем самым очистить наш город от греха! А несметные богатства, накопленные старым грешником, нужно конфисковать и истратить на богоугодные дела!

Господин епископ выслушал горожан и вышел из дома со своей стражей. Вместе с горожанами пришел он к дому советника Вайсгартена, чтобы призвать того к ответу.

Однако двери дома оказались открыты, и никто не встретил епископа на пороге. Войдя в дом, господин епископ нашел только мертвые тела самого Вайсгартена, его детей и домочадцев. Все они были покрыты черными язвами, оставленными страшной болезнью.

Обойдя весь дом, господин епископ увидел свет в домовой часовне и вошел туда.

Войдя в часовню, он увидел кощунственно перевернутое распятие, перед которым горели черные свечи. На каменном полу часовни молился, распростершись ниц, некто в одеянии бенедиктинского монаха.

– Кто ты, нечестивый? – воскликнул господин епископ в праведном гневе. – Как смеешь ты поклоняться греховному перевернутому распятию? Как смеешь ты жечь перед ним сатанинские черные свечи? Изыди, нечистый!

С этими словами господин епископ окропил монаха святой водой.

Тот вскочил и завертелся, как ужаленный, сбросил с себя монашеское одеяние, и оказалось, что под одеждой бенедиктинца скрывается черный пудель. Тот пудель проскочил между стражниками господина епископа и исчез без следа.

После такого удивительного события горожане обыскали дом советника Вайсгартена, но ничего в нем не нашли. Несметное богатство советника исчезло без следа, исчез и перстень с огромным рубином, якобы принадлежавший в стародавние времена праведному царю Давиду.

Не найдя богатств, горожане сожгли дом советника вместе с его мертвыми обитателями, дабы очистить город от греха.

И впрямь, после того Черная Болезнь пошла на убыль и вскорости оставила вольный город Любек…»

– Ну что, интересно? – спросил Старыгин, припарковав машину у дома Агриппины.

– Угу, – она зевнула без стеснения, – красивая сказочка… только нам-то до нее какое дело?

– Это не сказки! – обиделся Старыгин. – Вы не забыли, что в Таллинне случились три убийства?

Вместо ответа она пожала плечами.

– В общем, так, – сказал Старыгин твердо, – я еду в Таллинн. Иначе не будет мне покоя. И приглашаю вас с собой.

– Вы серьезно? – От возмущения у Агриппины даже пропала сонливость. – Вы и вправду уверены, что я брошу все и поеду с вами? Ради чего?

– Да уж не ради меня, это-то я понял, – буркнул Старыгин, – не смею надеяться…

Она хотела выйти из машины, но он неожиданно для себя заблокировал двери.

– Слушайте, неужели вам самой неинтересно, в чем тут дело? – мирным тоном заговорил он. – Должно же у вас быть естественное человеческое любопытство? Говорят, у женщин оно особенно сильно развито…

– Угу, может быть, так оно и есть. – Агриппине совсем не хотелось с ним спорить. – Только я не женщина, а кардиохирург, отработавший тяжелую смену и едва стоящий на ногах… Оставьте меня в покое, я вас очень прошу!

– Ладно, что это я, действительно… – Старыгин вздохнул. – У вас своя жизнь, своя работа, какое вам дело до всей этой средневековой истории… в конце концов, сокровище Вайсгартена пролежало в тайнике пятьсот лет, пролежит еще сто или двести… какое нам до него дело!..

– Неужели вы в это действительно верите? Ну да, конечно! – Агриппина через силу усмехнулась. – В каждом мужчине сидит мальчишка, только игрушки у взрослых более дорогие…

– Верю или не верю в это я – вопрос второстепенный, – ответил ей Дмитрий Алексеевич. – Гораздо важнее, что в это верят какие-то серьезные криминальные силы. Наверняка именно из-за этого были убиты три человека в Таллинне… наверняка из-за этого перерыли вашу квартиру, напали на вас… Но вас это не волнует, вы в это не верите, вам это неинтересно – что ж, не буду навязываться. Прощайте, и желаю вам удачи!..

– Ладно, черт с вами! – Агриппина неожиданно для самой себя изменила решение. – Я договорюсь на работе, поменяюсь сменами. Но хоть несколько часов поспать можно?

– Фриц, ты изготовил те гравюры, которые заказал нам книготорговец Пауль? – Старый мастер Нотке строго взглянул на своего ученика, поплотнее запахнул теплый шлафрок.

– Заканчиваю, хозяин! – отозвался Фриц и снова взялся за резец.

Прошло уже десять лет с тех пор, как они вернулись из далекого Ревеля в Любек. Болезнь давно покинула город, Любек снова расцвел и разбогател. Маленький шустрый Фриц вырос в красивого молодого мужчину, и хозяин, сильно постаревший, поручал ему теперь не перетирать краски и отмывать кисти – он доверял ему проработку фона и второстепенных фигур, а также изготовление гравюр.

За минувшие десять лет в Любеке открылось множество книжных лавок, и их владельцы заказывали мастеру Бернту Нотке гравюры с его картин, особенно с его знаменитой «Пляски смерти». Эти гравюры давали мастеру неплохой заработок. Вот и сейчас Фриц гравировал очередной лист.

Он должен был изобразить на нем молодого повесу в коротком, отороченном мехом плаще и остроносых сапожках со шпорами. Того самого, который был как две капли воды похож на унесенного Болезнью младшего сына советника Вайсгартена…

Фриц вспомнил те дни, когда в Любеке хозяйничала Болезнь, те дни, когда они с хозяином посещали дом старого советника…

Он вспомнил и ту шкатулку, которую старик перед смертью отдал мастеру Бернту.

Шкатулку, полную драгоценных камней.

Шкатулку, которую они увезли потом в Ревель, которую хозяин, должно быть, в приступе временного помешательства, бросил в камин вместе со всем ее сверкающим содержимым…

Фриц не сомневался, что эта шкатулка осталась там, за глухой кирпичной стеной. Если бы он смог добраться туда, в Ревель, если бы он смог взломать стену…

Но сейчас это невозможно: Ганзейский союз, во главе которого стоит вольный город Любек, воюет с датским королем, а Ревель находится во владениях датчан.

Даст Бог, война кончится, и тогда Фриц осуществит свою мечту, доберется до Ревеля, доберется до той кирпичной стены…

Только бы не забыть место, где находится шкатулка!

Фриц покосился на хозяина.

Старик занят своим делом, точнее – делает вид, что занят, а сам просто дремлет в глубоком кресле. Во всяком случае, он не обращает внимания на ученика.

Фриц поднял резец и по памяти изобразил на заднем плане вместо купы деревьев тот дом на Ратушной улице Ревеля, куда пришли они с хозяином десять лет назад.

Теперь, сколько бы ни прошло лет, он вспомнит место, где спрятана драгоценная шкатулка. Достаточно будет найти среди старых гравюр эту, с ключом к сокровищу.

Чтобы не спутать эту гравюру с другими, Фриц вырезал на сапожках щеголя шпоры со звездчатыми колесиками.

Скоро в мастерской стемнело, и Фриц заканчивал гравюру при скудном свете масляной лампады. Наконец хозяин поднялся и сказал, что работа на сегодня закончена.

Фриц поужинал на кухне со слугами, потом отправился в свою каморку под самой крышей.

Однако, как только хозяйка заперла двери на ночь и в доме наступила тишина, Фриц бесшумно поднялся и снова оделся. Стараясь не скрипнуть рассохшимися петлями, он открыл окошко и спустился по веревочной лестнице.

Его ждала Гретхен, хорошенькая служанка молочника, с которой Фриц встречался уже второй месяц.

Фриц подошел к дому молочника и тихонько постучал в окно.

За окном послышался шорох, он увидел знакомый силуэт Гретхен, но в это мгновение чья-то тяжелая рука легла на его плечо.

– Никак вор лезет к нам в дом! – раздался хриплый голос молочника Петера. – А вот я тебя!

Фриц обернулся, вытащил из-за пояса нож…

Но дюжий молочник не стал дожидаться, а раскроил голову молодому подмастерью тяжелой короткой дубинкой.

Фриц упал навзничь, и перед его тускнеющими глазами разлилось ослепительное сияние драгоценных камней…

Ратушная улица была безлюдна, на перекрестке красовался средневековый колодец. Слева от него возвышался тот самый дом, который они искали, дом с «чертовой квартирой».

В первом этаже дома был антикварный магазин, рядом с ним – жилой подъезд с домофоном.

– Ну и что дальше? – проговорила Агриппина, оглядев мрачное здание. – Что нам теперь – простукивать все стены?

Она в очередной раз удивилась самой себе – почему она поддалась на уговоры Старыгина? Почему, бросив собственные дела, поехала с ним в Таллинн?

И снова призналась самой себе, что давно уже ее жизнь не была такой наполненной, такой интересной.

– Зачем простукивать? – возразил Дмитрий Алексеевич. – Нужно подумать, посмотреть…

– И долго мы тут будем думать на морозе? – фыркнула Агриппина. – Холодно же! Не знаю, как у вас, а у меня от холода мозги не работают, они смерзаются…

– Вы правы. – Старыгин смутился. – Действительно, я вас совсем заморозил. Как насчет чашечки кофе?

Рядом с ними, прямо напротив «чертова дома», располагалось одно из многочисленных таллиннских кафе с незамысловатым названием «Шарлотта». Кружевные занавески на окнах, нарядные куклы на подоконнике создавали ощущение тепла и домашнего уюта.

Старыгин и Агриппина вошли в кафе, сели за столик возле самого окна, откуда хорошо просматривался знаменитый дом. К ним подошла приветливая официантка, Агриппина заказала большую чашку кофе с молоком, Старыгин – капучино. Не удержавшись, он под насмешливым взглядом своей спутницы попросил еще кусок творожного торта.

– Ну и что теперь? – осведомилась Агриппина, как только официантка удалилась. – Вот мы здесь. И какие у вас дальнейшие планы? Разумеется, кроме торта!

– Я же сказал – посмотреть и подумать! – Старыгин повернулся к окну, осмотрел загадочный дом.

В большом окне антикварного магазина виднелся старинный граммофон с огромной трубой в аляповатых красных розах, рядом с ним красовалась изящная керосиновая лампа.

– Неужели вы думаете, что сокровище дожидается нас на полке антиквара? – проговорила Агриппина, перехватив его взгляд.

– Перестаньте ехидничать! – Дмитрий Алексеевич достал из своей сумки конверт, выложил на стол гравюру, которую получил от покойного Сперанского.

Он склонился над гравюрой, внимательно разглядывая дом на заднем плане, затем выпрямился, взглянул на «чертов дом» по другую сторону улицы.

– Несомненно, дом тот же самый, – проговорил он задумчиво. – За пятьсот лет он ничуть не изменился…

– Можно мне взглянуть… – Агриппина перегнулась через стол, придвинула к себе гравюру. – Да, очень похоже… только вот здесь, над правым окном, какой-то непонятный узор.

– Где? – оживился Старыгин. – А, вот тут… вы правы…

Он достал из кармана свою знаменитую лупу, которую вернул ему эстонский полицейский, и снова склонился над гравюрой.

– Вот это – совсем другое дело… – пробормотал он, любовно поглаживая лупу. – Ее и в руки-то взять приятно…

– Вы своей лупой любуетесь или делом занимаетесь? – нетерпеливо перебила его Агриппина. – Ну, разглядели, что там такое?

– Разглядел. – Старыгин протянул ей лупу. – Вот, видите – это геральдический лев… странно, очень странно…

– И правда – лев, – согласилась Агриппина, поднеся лупу к гравюре. – А почему это кажется вам странным?

– Какое-то неподходящее место для герба. – Старыгин задумчиво почесал переносицу. – Бывало, конечно, что на доме изображали герб хозяина, но обычно в более доступном и более удобном для обзора месте – над дверью, реже – под коньком крыши, но непременно по центру. А тут герб размещен высоко, неудобно и, в общем-то, некрасиво – над одним из боковых окон верхнего этажа… кстати, это вообще фальшивое окно! – Он выпрямился и показал на «чертов дом». Действительно, то окно, которое на гравюре было отмечено геральдическим львом, оказалось нарисовано на стене в давние времена.

– Кроме того, – продолжил Дмитрий Алексеевич, – насколько я знаю из городских архивов, в Средние века этот дом принадлежал не барону или знатному рыцарю, а богатой купеческой семье. Так что настоящего герба у них не имелось, а если бы хозяин надумал в подражание аристократам изобразить на своем доме какой-то символ – скорее всего, это был бы символ его профессии. Скажем, весы, или рыба, или крендель…

– Опять вы изображаете профессора! – проворчала Агриппина, продолжая рассматривать гравюру. – Хватит читать мне лекции! Лучше посмотрите: здесь ведь еще один точно такой же лев!

– Где?! – Старыгин выхватил у нее лупу, склонился над столом.

– Да вот – на камзоле этого молодого щеголя…

– Правда… – Старыгин увидел вышитого на камзоле геральдического зверя, в точности такого же, как над окном. – Вот видите, какая большая польза от моей лупы?

– От вашей лупы?! – Агриппина задохнулась от возмущения. – Лучше бы сказали, от моей удивительной наблюдательности! При чем здесь ваша дурацкая лупа?

– Не будем спорить. – Старыгин пошел на попятную. – Конечно, вы здорово себя проявили…

– А толку-то? – вздохнула Агриппина. – Ну, нашла я этого льва… и какая нам от него польза?

– Ну как же! – Дмитрий Алексеевич от возбуждения привстал из-за стола. – По-моему, двух мнений быть не может! Автор этой гравюры поместил льва на камзоле щеголя и над фальшивым окном, чтобы привлечь внимание к этому окну. Лев – это знак, послание, которое говорит нам, где нужно искать. Сокровище где-то там, за этой стеной, за нарисованным на ней окном…

– И как мы туда попадем? – с сомнением проговорила Агриппина. – Вряд ли нам разрешат разобрать эту стену!..

– Да, вряд ли, – согласился Старыгин. – Но давайте рассуждать. Фальшивое окно расположено справа, прямо над антикварным магазином. Давайте зайдем туда и осмотримся…

– Ну, раз уж мы проделали такую дорогу – перейти через улицу не составит труда…

Старыгин положил на стол деньги, и они вышли из кафе.

Дверной колокольчик негромко звякнул, предупредив антиквара о появлении посетителей. Антиквар, однако, не обратил на них никакого внимания. Он сидел за прилавком, склонившись над старинной шахматной доской и разбирая какую-то сложную партию.

Старыгин огляделся по сторонам.

Чего только не было в этом магазине! Старые граммофоны и кофейные мельницы, немецкие каски времен Первой мировой войны и мундиры наполеоновских солдат, резные шкатулки, отделанные перламутром, и шкафчики из черного дерева, кресла с вытертой обивкой и ломберные столики на гнутых ножках. На стене позади прилавка были развешаны сабли и шпаги, мечи и ятаганы. Тут же стояли рыцарские доспехи – казалось, безмолвный рыцарь охраняет покой магазина, как другие магазины стерегут охранники из отставных военных.

Справа от входа высился большой старинный шкаф с резными дверцами, на котором была прикреплена табличка «Экспонат не продается».

– И что мы здесь ищем? – вполголоса спросила Агриппина.

– Фальшивое окно расположено вот здесь, справа, – так же тихо ответил ей Старыгин. – Так что если из магазина есть проход к «чертовой квартире», он должен быть примерно тут, возле этого шкафа…

Он машинально потянул деревянную шишечку, дверь шкафа открылась, как ни странно, не скрипнув. Старыгин заглянул внутрь.

– Интересно, почему этот шкаф не продается? – проговорил он, ни к кому не обращаясь.

– Этот шкаф стоял здесь всегда, – раздался вдруг негромкий голос антиквара. – Он был при моем отце, и при моем деде, и еще раньше. Поэтому его нельзя продать, он – часть магазина… он всегда стоял на этом самом месте…

Старыгин покосился на хозяина магазина. Тот снова склонился над шахматной доской, как будто его больше ничто не интересовало.

– Часть магазина! – повторил Старыгин задумчиво. – Это интересно!

– У вас ведь есть зажигалка? – шепотом спросил он свою спутницу.

– Зажигалка? – переспросила та едва слышно. – А зачем вам зажигалка, вы же не курите!

– Дайте!

Агриппина пожала плечами, но протянула Старыгину серебристый цилиндрик. Дмитрий Алексеевич надавил на колесико, выщелкнул язычок бледного пламени, осветил внутренность шкафа.

На первый взгляд там не было ничего интересного, однако пламя зажигалки отчетливо отклонилось к задней стенке, как будто его затягивало сквозняком.

– Не устройте здесь пожар! – прошептала Агриппина. – Мы не рассчитаемся с антикваром!

– Не беспокойтесь, я все же специалист!

Он протянул руки вперед и ощупал заднюю стенку шкафа.

Дмитрий Старыгин был известным, уважаемым реставратором не только и не столько благодаря своим обширным познаниям, огромной эрудиции и развитому чувству прекрасного. В значительной степени своей репутацией он обязан был рукам.

Как у пианиста, руки реставратора – это точный и чуткий инструмент, который способен одним прикосновением определить возраст доски или холста, отличить подлинник от подделки, найти на картине более поздние наслоения.

Так и сейчас пальцы Старыгина, пробежав по задней стенке шкафа, мгновенно нашли на стыке с боковой стенкой слегка выступающую планку. Дмитрий Алексеевич надавил на нее – и задняя стенка шкафа сдвинулась в сторону. Из-за нее потянуло сыростью и холодом.

Старыгин опасливо оглянулся на хозяина магазина. Тот застыл над шахматами, не замечая ничего вокруг.

Тогда Дмитрий Алексеевич прижал палец к губам, сдвинул заднюю стенку шкафа еще дальше и проскользнул в образовавшийся проем.

Агриппина, ни слова не говоря, устремилась за ним.

Пробравшись в открывшуюся щель, спутники оказались в темной и холодной каменной нише, откуда поднималась вверх узкая винтовая лестница.

– Если мы не ошибаемся, эта лестница ведет в «чертову квартиру»! – прошептал Старыгин. Он снова щелкнул зажигалкой и двинулся по лестнице вверх.

Агриппина без слов последовала за ним.

Лестница сделала три витка и закончилась. Старыгин посветил перед собой зажигалкой.

Они стояли на каменной площадке размером не более квадратного метра, перед ними была сплошная кирпичная стена.

– Ну и что теперь? – проговорила Агриппина едва слышно.

Она была удивлена, взбудоражена, отчасти разочарована – потайная дверца в шкафу, винтовая лестница, спрятанная в глубине стены, все это так необычно, так волнующе… но в итоге – снова тупик!

– Одну минутку… – Старыгин водил вдоль стены пламенем зажигалки, вглядываясь в кирпичную кладку.

– Что вы ищете? – Агриппина потянулась вперед, доверчиво прижавшись к плечу Старыгина. Она почувствовала исходящую от него силу и уверенность и как-то сразу успокоилась, уверилась в его правоте.

– Вот, смотрите! – Старыгин посветил на один из кирпичей.

На первый взгляд он ничем не отличался от остальных, но при боковом освещении на темно-красной поверхности стал виден рисунок – геральдический лев, такой же, как на гравюре…

– Это здесь! – уверенно проговорил Дмитрий Алексеевич. – Посветите мне!

Агриппина без слов взяла у него зажигалку, поднесла дрожащее пламя к стене.

Старыгин достал из кармана складной швейцарский нож, достал короткое и широкое лезвие и принялся выковыривать раствор вокруг отмеченного условным знаком кирпича.

Должно быть, в этом месте раствор оказался менее прочным, во всяком случае, работа подвигалась довольно быстро, и через несколько минут Старыгин сумел вытащить кирпич из стены. За ним оказалась глубокая темная ниша.

– Посветите туда! – попросил он свою спутницу.

Агриппина поднесла огонек к нише…

В слабом свете зажигалки они увидели в глубине стены покрытую пылью и паутиной шкатулку.

– Это то, что я думаю? – прошептала Агриппина, не веря в такую удачу.

– Скоро мы это узнаем!

Старыгин принялся за соседние кирпичи.

Еще через несколько минут он смог расширить отверстие в стене и вынуть шкатулку из тайника.

– Господи, неужели мы ее нашли?! – Агриппина сжала руки в кулаки, глаза ее светились, отражая пламя зажигалки. – Покажите, покажите мне скорее, что там внутри!

– Да мне и самому хочется взглянуть…

Старыгин поставил шкатулку на каменный пол, подцепил крышку лезвием ножа, откинул ее…

В темном помещении стало светлее от брызнувшего из шкатулки мерцания, блеска, от посыпавшихся из нее многоцветных искр.

Синие и зеленые, лиловые и золотые, розовые и дымчато-лунные, драгоценные камни заполняли шкатулку до самых краев, а сверху, на груде сияния и блеска, лежал перстень с огромным кроваво-красным рубином, который светился в темноте, как страшный живой глаз…

Агриппина не могла отвести взгляд от пылающего рубинового взгляда. Он притягивал ее, как мощный магнит, затягивал, как водоворот, в кроваво-красную бездну. Женщина почувствовала, что не в силах противиться этому могучему притяжению. Она должна обладать рубиновым перстнем! Он непременно должен принадлежать ей, и он будет ей принадлежать! Никто не сможет встать на ее пути, и уж точно ей не помешает Старыгин! Один сильный удар, и перстень достанется ей…

Словно почувствовав, что с ней происходит, Старыгин захлопнул крышку шкатулки.

В тайнике сразу стало темнее.

Агриппина глубоко вздохнула и словно вынырнула на поверхность из глубокого омута. Сырость и холод тайника отрезвили ее.

Что это с ней только что было? Что за наваждение нашло на нее?

– Это опасное сокровище… – проговорила она, справившись с голосом. – Знаете что? Надо его отдать властям… оно не должно попасть в дурные руки…

– Разумеется. – Старыгин смотрел на свою спутницу с несомненным удивлением, должно быть, он заметил происходившие в ней перемены. – Разумеется. Не думали же вы, что я собираюсь везти эти камни через границу в чемодане с двойным дном! Я реставратор, а не контрабандист! Ладно, пока пойдем отсюда, а то здесь запросто можно заработать воспаление легких. Вы, как врач, это понимаете…

– Да… я, как врач, понимаю… – повторила Агриппина, и перед ее глазами снова вспыхнул кровавый отсвет огромного рубина.

Старыгин поднял шкатулку и пошел вниз по винтовой лестнице.

Агриппина спускалась вслед за ним.

Сердце ее учащенно билось, ей было жарко, несмотря на ледяной холод каменных стен.

Один сильный толчок… Старыгин покатится вниз по лестнице, сломает шею… она возьмет только перстень с рубином, остальное отдаст властям, и никто никогда не узнает, что здесь произошло…

Господи, да что это с ней? Она просто сходит с ума!

Какой страшной властью обладает древний перстень!

Агриппина на мгновение остановилась, прижалась горячим лбом к каменной стене, и наваждение отхлынуло, отпустило ее, сердце забилось ровнее.

Старыгин уже выбрался из шкафа, придержал дверцу и подал Агриппине руку. Она оперлась на эту руку, взглянула на него благодарно и чуть виновато, радуясь, что он не мог прочитать ее недавние мысли.

Они снова оказались в уютной тишине антикварного магазина.

Чуть слышно потрескивал рассохшийся паркет, тикали каминные часы, свистел ветер в дымоходе.

– А где хозяин? – спросила Агриппина, оглядываясь.

– Тсс! – Старыгин прижал палец к губам и медленно двинулся к двери. – Пойдемте отсюда, а то нам придется с ним объясняться, а нам и без этого хватает проблем…

Он сделал еще несколько шагов, обогнул громоздкий старинный сундук, окованный медными пластинами, и вдруг увидел торчащий из-за этого сундука ботинок.

– Что это? – Старыгин попятился, схватил спутницу за руку, затем решился, шагнул вперед, заглянул за сундук…

И увидел лежащего на полу антиквара.

Хозяин магазина лежал вниз лицом, неловко подогнув правую руку. Коротко стриженные седые волосы, худая беззащитная шея в воротнике старого свитера… Рядом с ним на вытертом ковре валялись рассыпанные шахматные фигуры.

– Что с ним? – Агриппина кинулась к антиквару, опустилась на колени, прикоснулась к шее. – Он жив, пульс есть…

Словно подтверждая ее слова, мужчина негромко застонал и пошевелился.

– Отойдите от него! – раздался позади негромкий властный голос. – И ради бога, поставьте шкатулку! Вот сюда, на сундук, а то еще рассыплете камни!

Агриппина подняла голову, Старыгин повернулся…

Из глубины магазина выступила высокая фигура в длинном черном плаще с поднятым капюшоном. В полутьме лица его не было видно, только белки глаз тускло блестели из-под капюшона.

– Поставьте шкатулку! – велел незнакомец, и из широкого рукава плаща появился плоский черный пистолет.

– Сейчас, сейчас… – Старыгин осторожно поставил шкатулку и быстро огляделся в поисках какого-нибудь тяжелого предмета.

– Теперь отойдите назад!

– Что вы собираетесь делать? Кто вы такой? – проговорил Старыгин, отступив к стене.

Голос человека в плаще показался ему смутно знакомым, но он никак не мог сообразить, где же он его слышал…

– Нужно помочь антиквару! – проговорила Агриппина. – Он без сознания…

– Думайте лучше, как помочь себе самой! – оборвал ее незнакомец. – Вы сделали свое дело, нашли для меня шкатулку, и теперь вы мне больше не нужны! Вы – всего лишь пешки в великой игре моего хозяина, и теперь, когда игра закончена, пешки будут принесены в жертву!

Отвечая Агриппине, он невольно отвел глаза от Старыгина. Воспользовавшись этим, Дмитрий Алексеевич схватил тяжелый серебряный подсвечник и занес руку, чтобы бросить подсвечник в незнакомца.

Но тот уже заметил его движение, резко повернулся, вскинул пистолет…

Выстрел оглушительно прогремел в тишине антикварного магазина, но долей секунды раньше произошло что-то непонятное.

Средневековый рыцарь, стоявший возле прилавка, как безмолвный страж магазина, качнулся вперед, взмахнул закованной в железо рукой и опустил ее на плечо человека в плаще.

При этом, усиливая впечатление безумия происходящего, рыцарь громко выкрикнул:

– Менуэт!

Человек в плаще покачнулся, но успел выстрелить в Старыгина.

Пуля обожгла плечо Дмитрия Алексеевича, он выронил подсвечник, покачнулся, но устоял на ногах.

А вот человек в плаще от удара железной перчатки потерял равновесие и упал на пол.

При этом капюшон откинулся, и Старыгин увидел широкое, обветренное лицо потомка рыбаков и крестьян с острова Сааремаа.

– Это вы?! – воскликнул он удивленно.

Но его ждал еще один сюрприз.

Закованный в железо рыцарь неловко переступил, снял с головы шлем с опущенным забралом и шумно вздохнул:

– Уфф! Какие, однако, доспехи неудобные эти! Как рыцари целыми днями ходили в них?

Старыгин узнал добродушное лицо инспектора Мяги.

– Это вы, инспектор? – Старыгин замотал головой, не веря своим глазам. – И долго вы здесь находились?

– Ох и долго! – тяжело вздохнул Мяги. – Но, к счастью, заканчивается все когда-то… Полонез!

– Что? Какой еще полонез? – удивленно переспросил Старыгин.

– Осторожно! – вскрикнула Агриппина.

Лежавший на полу человек в плаще приподнялся, подобрал пистолет и направил его на Старыгина.

– Лежать! – крикнул инспектор Мяги и швырнул в злоумышленника рыцарский шлем. Шлем попал в руку с пистолетом, злодей взвыл от боли и снова растянулся на полу.

– Мазурка! – выкрикнул инспектор, повернувшись к двери магазина.

В ту же секунду дверь распахнулась, в магазин ворвались несколько парней в камуфляже, а следом за ними – инспектор Сепп.

– Что вы так долго? – недовольно проговорил Мяги.

– Мы ждали условной команды – мазурка! – ответил его коллега, с интересом оглядываясь.

– А я перепутал… – признался Мяги. – Мазурка, полонез, менуэт… я в этих танцах разбираюсь плохо!

– Ничего не понимаю! – проговорила, придя в себя, Агриппина. – Кто этот человек?

– Господин Кленский, заместитель директора музея Нигулисте, – представил ей Старыгин лежащего на полу мужчину.

– Господин Кленский, вы арестованы по подозрению в нескольких убийствах! – Инспектор Сепп рывком поднял Кленского, защелкнул у него на запястьях наручники. – Вы имеете право не отвечать на вопросы, имеете право на адвоката…

– На адвоката? – Кленский громко, хрипло расхохотался. – Да уж, у меня будет самый лучший в мире адвокат… адвокат дьявола!

– Кленский, – Старыгин выступил вперед, перехватил взгляд арестованного, – теперь, когда все закончено, объясните мне – зачем вы убивали тех людей?

– Зачем? – Кленский взглянул на Старыгина недоуменно, как будто не ожидал, что он заговорит. – Бессмысленный вопрос! Зачем наступает ночь? Зачем выходит на небеса луна? Затем, что такова воля моего хозяина! С самого начала времен он играет в свою великую игру. Люди – только пешки в этой игре, только марионетки! Все они танцуют под дудку моего хозяина – короли и священники, аристократы и простолюдины, миллионеры и нищие, профессора и полицейские! Все они танцуют один и тот же танец – Пляску смерти! Эта пляска – любимый танец моего хозяина. В прежние времена он заказывал ее художникам и скульпторам, теперь в моде другой жанр. Живопись и скульптура устарели, они слишком слабо действуют на человеческое воображение. В ходу актуальное искусство, и художники нового времени творят свои шедевры из живого материала. Джек Потрошитель, Чикатило, Бостонский душитель, еще десятки и сотни знаменитых и безвестных художников… Теперь он заказал ее мне – и я неплохо справился с заказом…

Кленский перевел дыхание, прикрыл глаза, снова открыл их и произнес будничным голосом:

– Впрочем, это не все… те четверо, которых я убил, – они были не только танцорами в великой «Пляске смерти», они являлись еще и приманкой, которую я подбросил вам, господин Старыгин. Вы уже не раз доказывали свои способности в разгадывании загадок и поиске пропавших артефактов. И на этот раз вы отлично сыграли свою роль. Вы оказались втянуты в игру, и вы нашли для меня шкатулку… шкатулку моего хозяина. А то, что все кончилось не совсем так, как я надеялся, – это всего лишь случайность. Игра еще не закончена, и мой хозяин никогда не проигрывает…

– Понятно! – перебил Кленского инспектор Мяги. – Невменяемого разыгрывает этот господин! Под психа косит. Или, как говорят у вас в России, дурака поваляет. Ничего, хорошие психиатры имеются в нашем распоряжении! Они расколют его как орех.

Двое полицейских взяли Кленского под руки и повели на улицу, где их ждала машина. Кто-то из сотрудников полиции уже оказывал помощь антиквару. Еще двое помогали Мяги выбраться из рыцарских доспехов.

– Вы в порядке, друзья мои? – осведомился инспектор, когда это непростое дело было закончено.

– В полном порядке, – проговорил Старыгин. – Но нам нужно завершить еще одно, очень важное дело… – Он поднял шкатулку и протянул ее полицейскому. – Думаю, вы должны передать это руководству музея…

– Ну, это не так срочно… – вмешалась в разговор Агриппина. – У инспектора сейчас более важные дела…

– Нет-нет! – перебил ее Старыгин, заметив в глазах своей спутницы какой-то странный блеск. – Это очень срочно…

– Да, вы правы! – согласилась Агриппина, опустив глаза.

Торжественная церемония подходила к концу.

Заместитель министра культуры Эстонии закончил перечислять достижения своего ведомства за последний год и приступил к «главному блюду», к тому, ради чего сегодня собрались в соборе Нигулисте историки и искусствоведы, представители общественности и средств массовой информации.

– Сегодня я с радостью и волнением передаю в хранилище музея Нигулисте ценную находку – шкатулку пятнадцатого века с коллекцией средневековых драгоценностей и украшений, так называемую шкатулку Вайсгартена. Эта коллекция имеет огромное культурно-историческое значение не только для Эстонии, но и для всех стран Балтийского региона. Среди украшений особый интерес представляет перстень с рубином, согласно легенде привезенный в Европу одним из участников первого крестового похода. Этот перстень датируется пятым или шестым веком до нашей эры, с ним связаны многие важные события европейской и мировой истории.

Передавая шкатулку музею, я не могу не сказать о человеке, без которого радостное событие было бы невозможно, о человеке, который, собственно, нашел эту шкатулку и передал его Министерству культуры Эстонии. Это ученый и реставратор из Петербурга, сотрудник Государственного Эрмитажа Дмитрий Алексеевич Старыгин. Прошу приветствовать его, господа…

Присутствующие дружно зааплодировали.

Дмитрий Алексеевич, заметно порозовев, вышел вперед и остановился перед микрофоном.

Он чувствовал себя неловко не только и не столько от направленных на него камер и от благосклонного внимания присутствующих, сколько из-за взятого напрокат смокинга. Смокинг был немного маловат и ощутимо жал под мышками. Да еще и плечо, оцарапанное пулей Кленского, побаливало при ходьбе.

– Это несправедливо… – проговорил он, неловко передернув плечами.

– Что несправедливо? – растерянно переспросил заместитель министра. Он ожидал вежливого ответа и многословной благодарности, а не обвинений в несправедливости.

– Несправедливо оставить в тени того, кто внес не меньший, а может быть, и больший, чем я, вклад в поиски этого сокровища! – И с этими словами Старыгин вытащил из рядов зрителей безмолвно сопротивляющуюся Агриппину.

Накануне между ними разыгралась настоящая ссора. Старыгин метался по номеру, как тигр по клетке, кричал и ругался, увещевал и воспитывал. Речь шла о второй паре туфель и вообще о внешнем виде его неуступчивой напарницы. Поначалу Агриппина и слышать ничего не хотела про салон красоты. Однако потом, когда Старыгин потерял уже всякую надежду и от полного бессилия пригрозил, что перестанет с ней разговаривать и вообще навсегда разорвет все отношения, она согласилась неожиданно для него и для себя.

И с тех пор, как сегодня вечером Старыгин взглянул на преображенную Агриппину, он так удивился, что надолго потерял дар речи.

По поводу сегодняшней церемонии она была одета в длинное жемчужно-серое платье, которое тоже взяла напрокат, и в изумительные темно-серые туфли-лодочки, на покупке которых настоял Старыгин. Мастера в салоне красоты хорошо знали свое дело, выглядела она сногсшибательно. Присутствующие журналисты оценили это и дружно защелкали фотокамерами.

– Замечательный кардиохирург Агриппина Кудряшова! – представил ее Старыгин. – Без нее я ни за что не нашел бы шкатулку Вайсгартена!

– Очень приятно! – заместитель министра поцеловал руку Агриппины, и все фотографы запечатлели этот волнующий момент.

– А теперь, – проговорил чиновник, когда все затихли, – я должен выполнить еще одну возложенную на меня приятную миссию. По закону Эстонской Республики нашедшему клад человеку или группе людей причитается вознаграждение в размере десяти процентов от стоимости клада. Правда, оценить шкатулку Вайсгартена и ее содержимое очень трудно, по сути, они бесценны, но Министерство культуры, которое я представляю, проконсультировавшись с коллегами из фонда «Культуркапитал», выписало господину Старыгину и его… его спутнице чек на весьма значительную сумму!

Он протянул чек Дмитрию Алексеевичу и снова застыл, пережидая шквал фотовспышек.

Агриппина через плечо Старыгина взглянула на чек, и глаза ее полезли на лоб.

Прощай, коммунальная квартира! Прощай, старуха Курослепова! Прощай, алкаш Федька Стуков вместе со своим одеялом! Здравствуй, новая жизнь!

Она без сожаления проводила глазами шкатулку с драгоценностями. Ничто не дрогнуло в ее сердце при мысли, что она никогда больше не увидит таинственного перстня с рубином. Наваждение прошло.

Клаус заступил на дежурство в десять утра, как только открылся музей.

Дежурил он в церковной часовне, где были выставлены для всеобщего обозрения золотые и серебряные кресты, чаши для святой воды, сосуды для причастия, реликварии и прочие церковные ценности, составлявшие коллекцию музея Нигулисте.

Дежурство было очень скучное, а потому – утомительное.

Приходилось целый день неподвижно сидеть возле входа в часовню, тупо пялясь на какой-нибудь золотой сосуд или провожая взглядом немногочисленных туристов, которые после осмотра «Пляски смерти», расписных алтарей и прочих достопримечательностей решили взглянуть и на церковные реликвии.

Прежде Клаус работал охранником в магазине одежды на улице Выру. Там было куда веселее – разрешалось походить по магазину, поболтать с симпатичными продавщицами, выпить кофейку… Здесь, в музее, запрещалось отлучаться с поста (разве что на минутку, по естественной надобности), да если бы и можно было общаться с музейными служительницами, кому интересно болтать с этими старыми галошами…

Клаус уселся на свой стул, взглянул на ближайшую витрину…

И у него перехватило дыхание.

Вместо серебряного кадила, которое лежало здесь прежде, витрину занимала старинная шкатулка, наполненная драгоценными камнями.

А рядом со шкатулкой на подушечке из черного бархата лежал перстень с огромным рубином.

Этот рубин не просто лежал в витрине.

Он смотрел в душу Клауса, как огромный кроваво-красный глаз. Он выворачивал его душу наизнанку, находил в ней самые темные, самые мрачные углы. Кровавый рубин засасывал Клауса, как мощный водоворот, в неведомую ему бездну.

Клаус не мог противиться этому могучему притяжению. Он понял, что должен завладеть этим камнем, иначе его жизнь превратится в непрерывное страдание, как жизнь наркомана, лишенного ежедневной дозы.

Он должен завладеть рубином, и он это сделает.

Никто не сможет ему помешать.

В голове охранника начал складываться план.

Первым делом нужно будет отключить сигнализацию. Для него это не составит труда, ведь он прекрасно знает ее устройство. Пожалуй, лучше всего устроить короткое замыкание, тогда в часовне выключится свет, и в темноте он сможет завершить начатое. У него будет на все две или три минуты. За это время нужно вскрыть витрину, достать перстень и спрятать его в укромном месте. Потом, когда свет снова загорится, нужно обеспечить себе алиби. Лучше всего – ударить себя по голове и изобразить обморок…

Охранник обдумывал вариант за вариантом, не обращая внимания на посетителей, медленно обходивших часовню. Не заметил он и высокого, немного сутулого человека в черном кашемировом пальто, с длинными белыми волосами, падающими на воротник, и бесцветными глазами, прозрачными и холодными, как талая вода. По внешнему виду, скорее всего, скандинав – швед или датчанин.

Светлоглазый мужчина пристально взглянул на охранника и вполголоса произнес короткую фразу.

Фраза эта была не на шведском или датском языке, а на шумеро-аккадском – на языке давно уже исчезнувшего с лица земли народа Месопотамии. В переводе на современный язык фраза значила: «Все еще только начинается».

Примечания

См. романы Н. Александровой «Хранители чаши Грааля», «Клавесин Марии-Антуанетты» и «Завещание алхимика».

Вернуться назад

HOME / Романы

Наталья Александрова - Шкатулка Люцифера