Лого

Шахразада - Эротические сказки - Али-Баба и сорок разбойниц

Шахразада
Али-Баба и сорок разбойниц

– Правду ли говорят, о почтенный Маруф-башмачник, что ты знаешь всех в этом прекрасном городе?
– Это правда, путник. Как правда то, что прибыл ты сюда из далеких полуночных земель, как правда то, что твои башмаки истерты о скалы вокруг нашего города, а чалма… Столь необыкновенной чалмы не видел наш великий город, должно быть, со дня своего основания…
– О да, мудрый башмачник, – путник улыбнулся в ответ. – Я действительно прибыл сюда из земель полуночных, я и в самом деле исходил все горы вокруг великого города, а чалма моя… ох, Маруф, чалма моя видела столько, что, думаю, ей мог бы позавидовать и ты сам.
Башмачник мерно кивал, задумчиво поглаживая ладонью узкую седую бороду. Появление этого светловолосого и светлоглазого странника сулило городу новые беспокойства, а самому Маруфу – долгие часы размышлений о происшедшем, а потом, куда позже, – о тщете и суете всего земного.
– Но почему ты, юный путник, спросил меня? – Старик с подозрением взглянул на юношу из-под седых бровей.
– Даже до наших далеких краев дошла удивительнейшая история о горах, в которых прячутся пещеры, полные сокровищ, тайн и коварных дьяволов… Вот я и пришел, чтобы своими глазами все это увидеть… И быть может, найти пару-тройку золотых монет…
– Мой мальчик! – Старик негромко рассмеялся. – Не одну сотню лет ходят легенды о коварных пещерах и злобных дьяволах, не одну сотню лет появляются в горах юнцы вроде тебя, чтобы найти «пару-тройку золотых монет»… И, о всемилостивый и милосердный Аллах, не одну сотню лет идет по нашему базару молва, что очередной юный искатель сокровищ разбился об острые камни, какими усеяно дно узких и глубоких пропастей…
– Но это обыкновенный риск, мудрый башмачник. Чего не отдашь за десяток-другой золотых монет?..
– О, юноша, боюсь, что к концу нашей беседы это будут уже два-три сундука…
– Ну что ж, это тоже неплохая добыча… Для одинокого и небогатого путника.
Башмачник замолчал. Лишь тонкий молоточек в его руках напевал тихую песню о только что починенном каблуке.
Молчал и путник. Быть может, он не хотел тревожить собеседника понапрасну. Но, быть может, придумывал новый, более язвительный вопрос.
Первым не выдержал Маруф.
– Но почему же ты, юный странник, спросил меня о том, знаю ли я всех в нашем воистину великом городе, да хранит всемилостивый и милосердный Аллах его денно и нощно?
– Потому, – ответил юноша, – что я хочу познакомиться с почтенным Али-Бабой, удивительная история которого долетела и до наших полуночных мест. Никто, как сказали мне у входа на ваш великий базар, никто лучше тебя не знает этой истории… Или они ошибались?
– О нет, мальчик, – голос башмачника стал теплее, – никто – о, как правы мои соседи! – никто лучше меня не знает этой удивительной истории. И никто лучше меня тебе ее не расскажет. А после уж решай, стоит ли тебе вновь возвращаться в горы за парой-тройкой золотых монет. Или, быть может, лучше познакомиться с достойным Али-Бабой и узнать, к чему могут привести глупые прогулки по тайным горным тропам. Слушай же… Было это так…
Макама первая– О Аллах, да разве это урюк?!
– Это золото, а не урюк! Как ты, презренный, можешь не видеть ясных лучей солнца, что подарили этому благословенному лакомству свои силы?! Как ты можешь не видеть драгоценные соки прекрасного древа, что напоили его сладчайшим ароматом?!
– О как ты красноречив, несчастный торговец… Неужели ты не видишь червя, который уже почти съел твой жалкий, ссохшийся годы назад, черный, как мой гнев, мелкий урюк!..
«О Аллах, как же несносны эти торговцы! И как несносны эти мелочные покупатели! Они за несчастный медный фельс будут торговаться до ночи, будут обзывать друг друга ослами и баранами, чтобы сговориться о цене в тот момент, когда сил на пререкания у обоих уже не останется…» Посмеиваясь, Али-Баба миновал ряды торговцев сластями и углубился в ряды ювелиров и чеканщиков.
Медные блюда сверкали в лучах заходящего солнца, стихал шум. Вскоре на базаре не останется ни души. А потому следовало торопиться. Прекрасная Лайла-ханым, настоящая мечта, истинная пери, обещанная каждому правоверному после смерти, а Али-Бабе доставшаяся при жизни, ждать не любила. Как не любила она, когда возлюбленный появлялся с простыми дарами – сластями или фруктами. Больше всего любила Лайла россыпи драгоценностей, а блеск золота ценила куда выше, чем прекрасные стихи или чудесное пение дутара…
Но Али-Бабу не пугали капризы прекрасной Лайлы. Более того, день, когда ему удавалось угодить капризной возлюбленной, он считал радостным и удачным. Хотя, стоит признать, ему весьма часто удавалось вызвать улыбку удовольствия на вишневых губах красавицы. У юноши хватало мудрости не задумываться о том, чему радовалась его прекрасная Лайла – новым шелкам и драгоценностям или, быть может, нежности и страсти самого Али-Бабы.
Вот и сейчас юноша, углубившись в ряды лавочек, приближался к мастерской Хасана – почтенного мастера золотых дел. День у Али-Бабы выдался удачным, и он решил: неплохую выручку, что принесли ему шитые белым шелком драгоценные хорасанские ковры, можно потратить на ожерелье, которое он уже давно присмотрел в лавке Хасана. Дымчатые топазы, обрамленные филигранными золотыми веточками, были точь-в-точь как глаза прекрасной Лайлы – нежно-коричневые, светящиеся тайной. Юноша надеялся, что камни эти смягчат, пусть и на время, непростой характер его любимой.
«О Аллах милосердный, но почему же она так рассердилась на меня позавчера? Разве удивительные плоды далекого острова, что лежит на восход даже от самой восточной страны, земли Канагава, могут не порадовать? Конечно, они не сделаны из золота и драгоценных камней, но они же не похожи ни на что вокруг!»
Невольно вспомнились Али-Бабе те дни, когда красавицу Лайлу радовала простая шелковая шаль или горсть сладких орехов. И чем больше юноша думал о своей возлюбленной, тем мрачнее становился. Увы, он далеко не всегда понимал свою своенравную подругу. Более того, стоило ему задуматься о ее гордом нраве, как вопросов, и без того многочисленных, появлялось куда больше, чем ответов на них. Лайла-ханым с каждым днем становилась все привередливее и капризнее. И лишь нежность и ласка, страсть и пылкие объятия возвращали ту самую Лайлу, без которой он не мог прожить и дня.
– Мир этому дому! Да хранит Аллах милосердный и всемилостивый эти стены!
– Здравствуй и ты, почтительный юноша!
О, конечно, опытный Хасан уже давно заметил и запомнил этого покупателя. Его трудно было не заметить – высокий, прекрасно сложенный, светлый лицом, светлоглазый юноша всегда выбирал самые изысканные украшения, проявляя порой такую бездну вкуса, что старый ювелир говорил себе: «Это должна была выбрать зрелая женщина, а не юный мужчина!»
Вот и сейчас достойный Хасан в который уж раз произнес про себя эти слова – ибо юный ценитель прекрасного вновь рассматривал необыкновенные камни в удивительном ожерелье, которое могло бы украсить лилейную шейку самой принцессы. Прозрачно-дымчатые камни играли в лучах заходящего солнца, радуясь каждому прикосновению уходящего светила.
– О Аллах, – прошептал Али-Баба, – они прекрасны, как глаза моей ханым.
– О да, юноша, эти камни прекрасны. Их родина дарит им изумительное свойство защищать от безумия и злого глаза, даровать радость разумного понимания сути вещей. Говорят, что камни эти дают просветление и смягчают нрав. Более того, я слышал, что они могут уберечь и от встречи с детьми самого Иблиса Проклятого!
– Ну, тогда они должны стать моими немедленно!
– Но… – Тут почтенный ювелир на миг замолчал. – Прости меня, достойный юноша, и не держи зла за мои слова. Но можешь ли ты заплатить за эту воистину царскую вещь?
– О, почтенный торговец… Ты не обидел меня, ничуть. Да, мой наряд небогат. Но это лишь потому, что я не приемлю ярких цветов в одежде… Да и небезопасно ходить по нашему базару разряженным, словно павлин. Увы, среди посетителей его есть и недобрые, завистливые люди. Есть и те, кто может польститься не только на яркие одежды, но даже и на новую палку…
– Увы, мой юный друг, ты прав… – Ювелир согласно покивал изумрудно-зеленой чалмой. Ему было отлично известно, сколь завистливы и жадны до чужого бывают люди.
– Вот поэтому я и не надеваю ярких одежд… Но дела мои идут успешно – никогда еще ни один достойный покупатель не уходил с пустыми руками из моей лавки. И потому, о добрый ювелир, я могу сказать смело, что готов заплатить за эту бесценную вещь любую сумму, не торгуясь.
«О-о-о, – подумал Хасан, – заплатить не торгуясь, да еще и не спросив цены может лишь тот, кто воистину богат!»
– Добрый юноша! Этими словами ты снял тяжесть с моей души. Но платить не торгуясь умеют лишь иноземцы… Вернее, они не умеют торговаться! И потому покупают все, что видят, втридорога… Но скажи мне, знаешь ли ты что-то более сладкое в ремесле любого лавочника, чем добрый торг? Разве найдется что-то, столь же полное интриг и цветистых фраз, как попытка заплатить на два-три несчастных медных фельса меньше?
Али-Баба улыбнулся.
– Но разве меня спасут два-три медных фельса, мудрый ювелир?
– Но, быть может, у нас хватит сил, чтобы доторговаться до двух-трех динаров, юноша? Или, о Аллах, даже до пяти…
– О Аллах милосердный! – Али-Баба в притворном ужасе закрыл руками лицо. – Целых пяти динаров… Да ты сегодня неслыханно щедр, достойный ювелир…
Да, понял ювелир, с этим почтительным юношей вполне можно иметь дело. И к тому же он, похоже, умеет понимать шутки. А это, о будь, Аллах великий, мне опорой на долгие годы, такое редкое, порой просто умирающее искусство.
– Солнце заходит, мальчик… А на закате я обычно несказанно, иногда даже до глупости, расточителен.
Али-Баба усмехнулся этой нехитрой шутке. Он готов был расстаться со всем кошелем монет, и его уж точно не спасли бы два-три или, о Аллах, даже пять динаров. Но ювелир прав – нет для истинного торговца радости в простой продаже. Зато есть радость в красивом, мудром торге, который объединяет покупателя и продавца. Пусть и ненадолго. Чаще всего это не только поиск выгоды, но и игра. А уж от ума торговца и покупателя зависит, превратится эта игра в злобную склоку или оставит у обоих приятное ощущение маленькой, но важной победы.
И вот всего через несколько минут Али-Баба с удовольствием оставил лавку ювелира Хасана. Конечно, кожаный кошель почти опустел, но юношу не покидало ощущение, что он сделал покупку с немалой выгодой. И потом, таких камней он не видел еще никогда. Али-Баба был готов спорить на собственную душу, что и Лайла-ханым таких камней никогда не видела. И потому юноша надеялся, что любимая сменит гнев на милость.
«А если, о Аллах милосердный, помоги мне в этом, нежность и смирение продлятся несколько дней, то не будет в подлунном мире счастливее человека, чем я, Али-Баба Безумно Влюбленный!»
Макама вторая– О мой прекрасный! Мой долгожданный Али! Один лишь Аллах милосердный ведает, как я тебя ждала! Сколько слез пролила я, стоило лишь мне подумать о том, что ты ушел от меня в гневе и более уже не захочешь видеть свой дурнушки Лайлы!
Али-Баба наклонился к любимой и прошептал:
– Ничто и никогда не в силах будет отвратить меня от тебя, моя звезда!
Нежные губы красавицы пылко ответили на первый поцелуй Али-Бабы. «О Аллах, что же приключилось с моей любимой? Обычно она так сдержанна, суха… лишь щедрые дары способны растопить ее спокойствие. Но сейчас… Должно быть, она и в самом деле любит меня так, как говорит…»
Новый поцелуй, более горячий и более жаждущий, заставил Али-Бабу забыть обо всем. Драгоценный дар так и остался лежать в кожаном кошеле, привязанном к широкому кушаку. Лайла так пылко обнимала его, так горячо отвечала на ласки, что голова юноши закружилась. И лишь когда кушак упал на кедровую лавку вместе с кафтаном, девушка спросила Али-Бабу:
– Безумец, ты принес мне новые дары?
– О да, сокровище моего сердца. Но отдам я тебе их чуть позже. Ибо, поверь, ничто не в силах соперничать с твоей несравненной красой…
– Да будет так, о мой любимый. Не думаю, что какие-то дары будут для меня желаннее тебя самого. Даже пусть это будут все алмазы вселенной… Только ты – мое счастье и мой самый большой дар…
О Аллах милосердный, лесть порой бывает куда более страшным оружием, чем отравленный ядом кобры клинок. А подобные слова, которые шепчет на ухо влюбленному юная красавица, способны убить жалкие остатки здравого смысла. Да и откуда взяться здравому смыслу в голове такого по уши влюбленного юноши?
Вот потому Али-Баба отдался на волю чувств, нимало не заботясь о том, чего же в самом деле хочет Лайла-ханым, почему ее настроение столь переменчиво, а желания порой отличаются друг от друга так же, как день от ночи.
Лишь на миг исчезла его прекрасная пери за ширмой, и вот она уже появилась перед ним во всем блеске своей наготы. Он не услышал шуршания сброшенных шелков и теперь старался не показать, насколько потрясен ее красотой. Тело словно у мраморной статуи. Ни малейшего недостатка. Небольшие, но совершенные по форме груди были увенчаны изящными розовыми бутончиками. Плоский живот, округлые бедра, длинные ноги. Распущенные по плечам волосы окутывали ее роскошным темным покрывалом.
– О как ты прекрасна, звезда моих грез! – вздохнул он.
– О чем ты задумался, лучший из мужчин?
– О тебе, моя сладкая мечта, – откровенно признался он. – Я думал о том, как завоевать твое сердце, моя королева.
– Глупенький, – проворковала Лайла, скользнув на ложе, и призывно протянула руку. – Ты давно уже завоевал мое сердце. Ты завоевал мою душу, ты пленил мое тело. Иди же и насладись тем, как нам хорошо вдвоем!
Али-Баба поймал ее руку и, перевернув, поцеловал в ладонь.
– Удовольствие всегда бывает более острым, – заметил он, – когда аппетит возбуждается медленно и ждать приходится долго. Ты, мой прекрасный цветок, иногда бываешь нетерпелива. Позволь же научить тебя сдержанности и неторопливости в постижении великой науки любви.
Он губами дотронулся до ее пальца и принялся сосать, не отрывая от Лайлы молящего взгляда прекрасных глаз.
– О Аллах, как же ты бываешь дерзок на ложе, как не похож на того Али-Бабу, которого я встречаю у дверей, – пробормотала она, против воли зачарованная и заинтригованная. – Твои слова заставляют мое сердце биться быстрее.
– И это тоже урок в бесконечной, как сама жизнь, великой науке. Чего ты тебе хотелось сегодня? Какой урок ты готова усвоить?
– Тот, который ты готов мне преподать…
– Тогда мы сегодня станем рабом и владычицей. Я буду умелым и щедрым на ласки рабом. А ты – нетерпеливой и жаждущей страсти королевой.
В глазах Али-Бабы играл смех. Но в глубине души он готов был отказаться от любых игр, боясь, что это спугнет его прекрасную ханым. К его удивлению, Лайла мгновенно приняла эту игру и произнесла:
– Почему ты говоришь со мной, как с равной? Я – твоя королева. А ты всего-навсего мой раб. – Лайла вдруг ощутила, как трепещет в груди сердце, и, чтобы заглушить его стук, продолжала немного громче: – На этот раз я прощаю тебя, поскольку ты не знаешь наших обычаев, но впредь ты должен повиноваться своей госпоже. Мне не раз приходилось бить палкой непокорных рабов. Ты прекрасен, но недостаточно смирен, а я пока не хочу отсылать тебя на поля или в рудники.
«О Аллах, да она не играет! Она стала королевой, владычицей неведомой страны… Мне кажется, даже цвет глаз ее стал на миг иным! Ну что ж, моя прекрасная, да будет так! Тогда я стану рабом твоих желаний, но стану и смелым и гордым учителем, что превыше всех радостей ценит радость высокого мига подлинного единения». Али-Баба сбросил с себя платье и упал на колено перед ложем. Но глаза его были глазами великого воина, пусть закованного в цепи, но не сломленного.
– Я говорю с тобой так, моя королева, – произнес он, – потому что из всех мужчин, которых ты встречала на своем пути, я единственный равен тебе по рождению. Говорят, у тебя нет сердца, но я этому не верю. Как может столь прекрасная и мудрая правительница оказаться бессердечной? Поверь, я уже почти влюблен в тебя!
И прежде чем Лайла успела возразить, он подмял ее под себя и припал к губам в глубоком жгучем поцелуе. Голова Лайлы пошла кругом. «О Аллах, он совсем другой! Какие теплые твердые губы!»
Крохотный огонек наслаждения пробежал по ее телу. Али-Баба на минуту поднял голову, но тут же вновь принялся целовать ее, играя губами, касаясь уголков рта, век.
– О счастье! – прошептал он. – Как ты сладка, моя королева.
Лайла пыталась вернуть себе власть над этим неуправляемым рабом.
– Я не давала разрешения целовать меня, – упрекнула она. – И если не будешь вести себя как должно, по твоей спине пройдется кнут! Тебе придется уважать превосходство женщины! Прекрати или ты будешь наказан.
Али-Баба разжал руки, сошел с ложа и, порывшись в корзине, вытащил небольшой кожаный кнут.
– Накажи меня, королева, и немедленно, ибо я не стану лизать тебе руки, как побитая собака, подобно тем остальным, что прошли через твою любовь. Страсть должна делиться поровну мужчиной и женщиной, потому что наслаждаться ею в одиночку – занятие унылое, словно восход над миром, где нет ничего живого.
Его поцелуи опьянили ее, но она королева и никому не позволит себя унижать!
Лайла схватила кнут и поднялась.
– Встань на колени, нагнись и обопрись о ложе, – велела она.
О Аллах! Неужели она сделает это?
Али-Баба тут же получил ответ, когда кнут оставил рубцы на его коже. Он стиснул зубы. Она не дождется ни криков, ни мольбы о пощаде!
К его удивлению, Лайла ударила всего три раза, но ягодицы его загорелись.
– Можешь лечь, – надменно приказала она. – Теперь ты усмирен и признаешь мою власть?
Али-Баба осторожно прилег на шелковые простыни.
– Ты так прелестна, когда сердишься и стараешься мной командовать, – прошептал он.
Совершенные черты лица Лайлы исказились гримасой неудовольствия.
– Неужели мне придется вновь наказать тебя, Али-Баба? – бросила она.
– Неужели ты сердишься на меня лишь потому, что я нахожу тебя прекрасной? – ответил он ей вопросом на вопрос.
Он взял длинную прядь и, потеребив немного, поднес к губам. У Лайлы перехватило дыхание. Она столь полно вошла в роль, что уже и в самом деле ощущала себя владычицей неведомой страны, не терпящей возражений и приемлющей лишь беспрекословное повиновение. Этот же мужчина смущал ее. Ей казалось, что она и в самом деле привыкла к полнейшей преданности, быстрым, приятным любовным играм, после которых можно спокойно отослать раба. Мужчины ни разу не говорили с ней так, как этот! Грубые, ничтожные создания, чьи животные инстинкты необходимо постоянно держать под строгим контролем.
Он захватил рукой ее волосы и стал притягивать, пока их лица не оказались совсем близко.
– Ты всегда старалась взять верх, моя королева, – заговорил Али-Баба так тихо, что она едва слышала его. Игра и его захватила, заставив поверить и в то, что он лишь никчемный раб, и в то, что сейчас решается его жизнь. – Неужели никогда ты не хотела узнать, каково это – отдаться полностью, целиком, без оглядки объятиям любовника? Правда, только очень храбрая женщина способна на такое, но я уверен, что ты именно такова. Это правда, Лайла? Я не ошибся?
Он привлек ее еще ближе, так что губы их соприкоснулись.
– Моя королева. Моя ослепительная королева…
– Прекрати! – вскричала она. – Ты смущаешь меня! Ты слишком много болтаешь, глупый раб по имени Али-Баба!
– Аллах великий! – воскликнул он. – Да ты боишься! Боишься, Лайла!
– Нет! – фыркнула она, предательски покраснев.
– Тогда доверься мне, – убеждал он.
– Я не позволяла обращаться ко мне по имени, – пробормотала она. О, Лайла давно уже не ощущала себя столь непривычно, игра полностью завладела всем ее существом, заставляя поверить и в слова Али-Бабы, и в свои собственные.
– Отдайся мне, – мягко настаивал он, припав губами к ее лбу.
– Это ужасно, непозволительно, моя царская честь запрещает это, – запротестовала она.
«О прекраснейшая, – с нежностью думал Али-Баба, любуясь гневным румянцем Лайлы. – Нет и не будет никого прекраснее тебя. Играй же со мной в эту игру, играй и в тысячи других игр! Я – счастливейший из смертных!»
– Разве не запретный плод самый сладкий? – поддразнил он, целуя кончик ее носа.
– Но я королева! Ты должен делать как приказано, иначе попадешь на рудники!
– Когда-нибудь я стану королем, и тогда все будет по-моему, – лукаво возразил Али-Баба. – А если пошлешь меня на рудники, так и не узнаешь несказанной сладости, которую могу дать тебе лишь я один, Лайла, моя прекрасная королева! – Он обнял ее и прижал к груди. – Я хочу тебя.
Но тут Али-Баба увидел в ее глазах неподдельный страх и, немедленно отпустив Лайлу, взял флакон с розовым маслом.
– С твоего разрешения я помассирую тебя.
Лайла перевернулась на живот, и Али-Баба принялся втирать ароматную жидкость в ее спину. По комнате разлился нежный аромат.
Руки Али-Бабы двигались ритмично и успокаивающе, и вскоре он почувствовал, как ее мышцы начинают расслабляться. Сама того не понимая, Лайла дала ему возможность завоевать ее. Игра все сильнее захватывала его, он уже готов был поставить на кон свою жизнь, поспорив, что она никогда не испытывала истинной страсти и, вероятно, страшилась чего-то подобного. Первый же мужчина, который принесет в ее жизнь истинную радость, станет тем, в кого она влюбится и сделает своим супругом, монархом. Но убедить ее отдаться без страхов и сомнений будет нелегко.
Али-Баба продолжал. Откинув ее изумительные волосы, он наклонился, чтобы поцеловать Лайлу в нежный надушенный затылок. Его пальцы осторожно, но сильно впивались в ее плечи. Лайла что-то довольно бормотала, особенно когда по ее спине разлилась новая порция притирания. Он стал мять округлые ягодицы, время от времени проводя пальцем по соблазнительной канавке, разделяющей упругие половинки.
Широкие ладони скользили по атласной мягкости бедер, раздвигая их, нежно лаская.
Лайла едва не мурлыкала от удовольствия. Она не ожидала, что эта встреча с возлюбленным обернется таким образом. Девушка представляла себе долины и горы своих владений, традиции и привычки страны. Придумала даже, что она, Лайла Великая, царит там, где женщины ценятся выше мужчин, где мужчины лишь рабы и игрушки для услады женщин. Казалось ей, что некогда она уже возбуждала рабов, иногда позволяя ласкать и даже целовать себя. Потом объезжала, словно очередного скакуна, и, дождавшись, пока он изольется, немедленно отсылала. Грезилось девушке, что рабы редко говорили с ней, хотя некоторые бормотали нежности, и только самые дерзкие осмеливались погладить ее груди. И уж, конечно, ни один не предлагал ничего запретного и не массировал ее так искусно.
Но сегодня все было по-другому. Боязнь смешалась с возбуждением – она давно уже не проводила время так чудесно. К чему он сможет ее склонить? И позволит ли она ему завести себя так далеко?
Она ничего не страшится! Она королева!
Али-Баба осторожно повернул Лайлу на спину и уселся на ее бедра. Прикосновение твердых ягодиц к чувствительной коже странно взволновало. Лайла не сознавала, что щеки ее горят огнем. Светло-карие и серые глаза встретились. Али-Баба улыбнулся, слабо, понимающе, плеснул жидкость из хрустального флакона прямо на ее живот и начал втирать легкими круговыми движениями.
Лайла вздохнула от восторга. Великолепно! Даже банщицы не могли доставить таких чудесных ощущений! Все тело пульсирует несказанным возбуждением!
Лайла громко охнула, когда он начал намазывать ее груди, и, словно завороженная, не отрывала взгляда от его больших рук. Легкие, летучие прикосновения, длинные пальцы, нежно потирающие соски…
Веки Лайлы медленно опустились. Он на мгновение прижал пальцы к ее губам, и она, не удержавшись, их поцеловала. Но он уже отнял руку, лаская ее лицо, любовно обводя каждую черту.
– Ты так прекрасна, – тихо выговорил он, – но ты, конечно, знаешь это, моя королева. Как можешь ты смотреться в зеркало и не видеть собственной прелести, моя драгоценная любовь?
И, нагнув темноволосую голову, впился губами в ее сосок. Тепло его губ заставило ее распахнуть глаза. Из груди снова вырвался тихий крик. Другие мужчины ласкали ее груди, но ни один не поклонялся им словно святыне.
Али-Баба продолжал сосать со всевозрастающей силой, и Лайла ощутила странный жаркий поток внизу живота, в самом потаенном месте, ощутила и вздрогнула от изумления и восхищения. О, как нравится ей эта пульсирующая дрожь!
Она негромко застонала. Али-Баба поднял голову, но тут же припал к ее груди, убедившись, какое наслаждение ей дарит. На этот раз он принялся за другой сосок: лизал, обводил языком, пока Лайла не начала извиваться под ним, не в силах себя сдержать.
Он подался вперед, целуя ее все жарче, раздвигая языком губы, и наконец добился своего: их языки вступили в любовный поединок. «Теперь, – с удовольствием подумал он, – пришло время для настоящего обольщения».
Он трудился над ее губами как пчела, добывающая нектар из цветка. Лайла что-то бормотала, неустанно двигаясь, не находя покоя. Но его губы продолжали прокладывать длинную цепочку жгучих поцелуев по ее телу, словно клеймя трепещущую плоть.
– Ч-что ты со мной делаешь? – охнула Лайла дрожащим голосом.
Али-Баба приподнялся и взглянул ей в глаза.
– Ты веришь, что я не причиню тебе зла, моя королева? Если да, я дам тебе наслаждение, которого ты никогда раньше не ведала.
И пока она раздумывала, он неожиданно с изумлением понял, что на самом деле она ни разу не изведала радостей плоти.
– Д-да, – прошептала она, дивясь, уж не сошла ли с ума, если дала над собой волю этому юноше! Но Лайла попросту не могла с собой совладать. Тело наполнилось восхитительной истомой.
Али-Баба дал Лайле несколько минут, чтобы принять решение, но потом вновь принялся за дело, в надежде, что естественное любопытство не позволит ей остановиться. И оказался прав. Он принялся покусывать мягкую плоть ее бедер, и они приглашающе раздвинулись. Такого же поцелуя удостоился ее венерин холм. Ее ноги разошлись еще шире. Язык Али-Бабы пробежал по сомкнутым створкам. Лайла задрожала, но Али-Баба раздвинул розовые лепестки и кончиком языка коснулся бугорка, где, казалось, сосредоточилось ее наслаждение.
Дыхание с шумом вырывалось из груди Лайлы. Она будто теряла рассудок, по мере того как сладострастие все возрастало.
Что он делает? О небеса, что он с ней делает?
Его язык неустанно ласкал ее. Ей следовало приказать Али-Бабе остановиться, но сил не было. Кровь словно превратилась в тягучий горячий мед, и Лайла поняла, что не желает прекращения этой чудесной муки.
– О да, – стонала она, – я приказываю тебе продолжать!
Но тут случилось нечто совершенно необычное. Она ощутила, как в ней растет и копится нестерпимое напряжение… и вдруг оно разбилось, как волна, набежавшая на берег, и медленно отхлынуло, оставив ее опустошенной и желающей чего-то большего.
Али-Баба отодвинулся, лег на спину и, подняв Лайлу над собой, жадно потребовал:
– Сейчас, моя королева! Оседлай меня – и ты снова получишь удовольствие!
Лайла, задыхаясь, осторожно, не спеша втягивала его напряженное копье в свой горячий влажный грот, не уверенная, что сможет поглотить его целиком, но тут же почувствовала, как стенки расступаются, растягиваются, охватывая мужскую плоть. Это было столь удивительно, столь чудесно, словно никогда и никто не наполнял ее до отказа!
Пораженная, она стала бешено скакать на нем и наконец, устав, всхлипнула:
– Почему ты не хочешь отдать мне всего себя, Али-Баба?
Он прикрыл глаза, изнемогая от блаженства и желания быть с ней единым целым, но, услыхав ее жалобный крик, поднял ресницы.
Прекрасное лицо превратилось в маску, маску человека, стремившегося к цели, но так ничего и не достигшего. Так, значит, это правда! Лайла никогда не достигала зенита любви, если верит, что для соединения с мужчиной необходимо лишь добиться, чтобы тот излился в нее.
Одним гибким движением он снова подмял ее под себя.
– Даже если я умру за это, Лайла, ты все же поймешь сегодня ночью, что такое истинный восторг, которого заслуживает каждая женщина! Обвей меня ногами, моя королева!
К его радости, она беспрекословно подчинилась. Он начал медленно погружаться в ее пылающий пульсирующий грот, с каждым выпадом входя все глубже. Али-Баба утопал в наслаждении, но хотел, чтобы и она разделила с ним страсть.
Это запрещено! Но кем и когда? Такие чудесные сказочные ощущения! И она совсем не чувствует себя униженной лишь потому, что находится под ним! Нет, кажется, самые ее кости плавятся, а за прикрытыми веками мелькают золотые искры, уносящие ее все выше в ночное небо. Она все острее чувствовала и отвечала на каждый мощный толчок его могучего орудия, пробивавшегося в самые глубины ее естества, неукротимый жар сжигал и поглощал ее. И безумное свирепое самозабвение палило, поглощало, и самые внутренности содрогнулись, когда ее тайный сад наполнился любовным нектаром.
Лайла громко вскрикнула, только сейчас осознав, что до этой минуты она не ведала, что происходит между мужчиной и женщиной.
Глаза ее распахнулись, и она увидела, что Али-Баба улыбается, не торжествующе, не нагло, а от радости, которую они только что испытали.
Али-Баба заключил ее в объятия.
– Значит, я прощен за то, что соблазнил тебя на запретное, моя королева? – пробормотал он ей на ухо.
Лайла тихо рассмеялась.
– Прощен, Али-Баба, мой раб и мой властелин, – ответила она и, прижавшись к нему, потерлась щекой о гладкую влажную грудь.
* * *Зашло солнце. Красавица луна воцарилась на небосводе. Час проходил за часом, но возлюбленные все не могли насладиться друг другом. И лишь когда небосвод окрасился розовыми лучами зари, Али-Баба смог наконец оторваться от Лайлы.
– Вот и настал миг…
Девушка совсем трезвыми глазами, словно и не было безумной ночи, игры, забирающей, казалось, все ее существо, пламенной страсти, взглянула на возлюбленного.
– Что же ты принес мне в этот раз, прекрасный расточитель?
И теперь в ее голосе не было ни жажды, ни любви, ни радости. Лишь жадность, увы, одна лишь жадность была бы слышна сейчас любому, кто внимал бы ее словам. Но Али-Баба предвкушал этот миг и потому смог проговорить с едва скрываемым торжеством:
– Это всего лишь ожерелье из далекой полуночной страны. Взгляни на эти камни, звезда моя. Они хороши почти так же, как твои прекрасные глаза.
Лайла с интересом рассматривала камни, которые купались в розовых лучах восходящего солнца. О да, она была довольна. Вернее, так показалось Али.
– Тебе нравится, моя прелесть?
– О да, мой Али. Они прекрасны.
Что-то в камнях беспокоило девушку, но пока она не могла понять, что же именно заставляет ее душу сжиматься от страха.
Макама третьяАли-Баба с удивлением смотрел на Лайлу. Он еще никогда не видел ее такой робкой, такой – о Аллах! – нерешительной.
– Что же ты, моя звезда? Бери их, они твои…
– Но, мой прекрасный… Эти камни так не похожи ни на что вокруг. Я думаю, что они стоили целое состояние. И теперь я не отваживаюсь взять их в руки. А что, если они заколдованы?
«Что это с ней, о Аллах милосердный? Еще не бывало, чтобы Лайла вот так робко рассматривала подарок… И почему она не решается взять ожерелье в руки? Почему не торопится надеть его на шею?»
– Заколдованы? Конечно, моя звезда! Они заколдованы моей великой любовью к тебе! И с того мига, как ты наденешь это ожерелье на шею, ты будешь видеть только меня… И любить только меня, и жаждать одного лишь меня…
Лайла рассмеялась.
– Глупый мальчик! Я и так жажду одного лишь тебя…
– Так ты разрешишь мне самому надеть камни на твою прекрасную шею?
Лайла покорно опустила голову, бросив лишь один взгляд на руки Али-Бабы. Крошечный замочек звонко щелкнул, и…
И Лайла закричала. Крик был столь пронзителен, что затрепетали листики деревца, что росло у распахнутых окон. Девушка стала хватать камни, пытаясь сорвать украшение с шеи. Крик сменился хрипом, лицо Лайлы смертельно побледнело.
– Что с тобой, звезда моя? Тебе плохо?
Али-Баба бормотал еще что-то, прекрасно понимая, что выглядит жалким и растерянным. Но он и в самом деле не мог понять, что происходит с его любимой. Ведь она так любит ожерелья, браслеты, подвески, серьги. Что же такого приключилось с ней в тот миг, как его подарок коснулся ее кожи?
Наконец Лайла смогла прошептать:
– Сними… Скорей сними с меня эти проклятые камни…
Стараясь не причинить любимой новых мучений, Али осторожно расстегнул замочек… Драгоценное ожерелье, сверкнув в последний раз дымчато-розовым, упало на ковер.
– Что с тобой, звезда моего сердца?
– Как смеешь ты называть меня так?! Да ведь я по твоей вине чуть не простилась с жизнью! Что это за камни?! Они словно огнем обожгли мою шею! Мне показалось, что еще миг – и я покину тебя навсегда! Проклятый убийца!
– Но это же просто топазы, топазы из полуночных стран… Говорят, они могут уберечь от сглаза, даруют радость трезвого взгляда на жизнь…
– Ты желал моей смерти, презренный! Никчемный, ты даже подарки даришь столь оскорбительные, что назвать тебя иначе не поворачивается язык…
– Но что с тобой произошло, Лайла?
– Ты еще спрашиваешь, подлый! Я почувствовала, что шею мне сдавили мириады железных обручей! Мне показалось, что я не смогу более сделать ни одного вдоха!
– Как странно! Камни чуть было не убили тебя, а ведь это просто камни, пусть и редкие…
И тут в голове Али-Бабы зазвучали слова торговца: «…изумительное свойство защищать от безумия и злого глаза, даровать радость разумного взгляда на вещи. Говорят, что камни эти дают просветление и смягчают нрав. Более того, я слышал, что они могут уберечь и от встречи с детьми самого Иблиса Проклятого!»
«Полезные, нужные свойства… но почему же, вместо того чтобы защитить любимую от злого глаза или уберечь от встречи с детьми Иблиса Проклятого, эти проклятые камни едва не убили мою прекрасную ханым?»
– Это не просто камни, ничтожный червяк! Это орудие убийства, куда более изощренное и коварное, чем меч или отравленный клинок. Ни одна женщина не откажется надеть на шею украшение. И в тот самый миг, когда замочек будет застегнут, она и расстанется с жизнью…
– Но почему же я ничего не почувствовал? Ведь я держал камни в руках. Держал их в руках и торговец…
– Мне нет никакого дела до какого-то торговца. Я знаю, что ты едва не убил меня. И это после того, как клялся мне в вечной и бесконечной любви! Презренный лжец! Убийца! Нет более у меня друга по имени Али-Баба! Есть только враг с таким именем!..
Глаза Лайлы-ханым сверкали сотнями злых искр. Вокруг прекрасной шеи все явственнее проявлялась темно-розовая полоса, но было непохоже, что девушка чувствует себя так уж скверно. Скорее можно было увидеть, что она воспользовалась давно ожидаемым предлогом, чтобы устроить очередной скандал своему глупому возлюбленному.
Увидев, что Али-Баба пытается что-то ответить, Лайла подбежала к столику, где ждали своего часа фрукты, схватила с подноса узкий нож и закричала:
– Не подходи ко мне, презренный шакал! Я вижу, что ты мечтаешь лишь о моей смерти! Вижу, что никогда я не была тебе нужна и желанна.
Али-Баба набрал побольше воздуха в грудь и закричал:
– Да замолчи же, женщина! Дай мне сказать хоть слово!
Крик этот отрезвил самого юношу. Казалось, он успокоил и Лайлу. Но это лишь казалось. Ибо когда она заговорила, Али-Бабе почудилось, что с ним говорит самая страшная из змей, что только могли родиться под этим небом. Да, теперь голос девушки был тих и холоден. Так бывает тиха и холодна могила. И от слов прекрасной Лайлы веяло смертью.
– Ты, презренный ничтожный человечишка, посмел поднять на меня голос! Ты отважился на неслыханную дерзость. Знай же, что теперь ни одного светлого дня не будет в твоей жизни! И пусть я всего лишь ничтожная маленькая Лайла, пусть не в моих силах принести тебе хоть какой-то вред, но я проклинаю тебя на веки вечные! А теперь уходи из моего дома! Вон!
– Но, моя звезда… – потерянно прошептал Али-Баба, в душе дивясь страшной перемене, которая произошла с его возлюбленной. Дивясь и страшась того, как меняет гнев даже самую красивую женщину.
Теперь Лайла не казалась ему ни красивой, ни желанной. О Аллах, она сейчас даже не казалась Али-Бабе молодой. Юноша содрогнулся, увидев, как на лицо юной Лайлы легли морщины, а жемчужные зубки превратились в желтые уродливые клыки. Но то было лишь наваждение. Миг – и перед Али стояла юная красавица, раненная обидой в самое сердце. И обиду эту нанес ей он, Али-Баба…
– Но какими словами мне просить у тебя прощения, любимая?
– Тебе не будет прощения никогда! Уходи вон из моего дома! И навсегда забудь к нему дорогу! Убийца!
И только в этот миг понял Али-Баба, что теперь нет у него возлюбленной. Что стал он для прекрасной ханым, звезды своего сердца, страшным врагом, жестоким и безжалостным убийцей.
Ноги сами несли Али прочь от некогда желанного порога. А в голове все время звучал один лишь вопрос: «Но почему простые топазы едва не убили мою Лайлу?»
Уже скрылся за поворотом дом девушки, но ответа Али-Баба так и не нашел.
Макама четвертаяТоска и боль терзали сердце Али-Бабы. Мысль о том, что он более никогда не увидит любимую, окрашивала все вокруг в черный цвет. Юноше показалось даже, что все краски и звуки мира потускнели, что птицы боятся петь в полный голос, а цветы не хотят более цвести… «Но что делать мне, полузрячему, полуживому, теперь? Как жить без любви и ласки, без нежной улыбки единственной, прекраснейшей на свете женщины?»
Вот показалась улица, в конце которой стоял за дувалом дом Али-Бабы, вот стала ближе калитка в высоком глинобитном заборе. И тут юноша стремительно развернулся и почти побежал прочь. О нет, он не бежал прочь от мира, он торопился вернуться к желанному порогу Лайлы-ханым.
«Я стану рабом, я стану ковриком у порога, я стану кувшином у ручейка… Я… Я докажу, что нет на свете мужчины более преданного ей, моей желанной! Она увидит мою преданность, увидит мое чувство… И сердце ее смягчится, не может не смягчиться…»
О Аллах, сколь же похожи на безумцев бывают безумно влюбленные! Сколь мало напоминают они здравомыслящих людей. Удивительная перемена происходила с Али-Бабой каждый раз, когда он начинал думать о Лайле. Из веселого, разумного, рассудительного торговца он превращался в обуянного безумием отрока, который стремится любой ценой завоевать расположение предмета своей горячечной страсти.
Вот и сейчас это отрок с горящими неразумной решимостью глазами торопился к дому, из которого был изгнан, казалось, навсегда. Против всех ожиданий, с каждый шагом его решимость не таяла, а лишь нарастала. Когда же показался высокий дом с узкими окнами, Али-Баба готов был броситься в ноги Лайле-ханым со страстной мольбой.
Но перемена, которую он увидел, в единый миг охладила горящую в любовной лихорадке душу юноши. Али-Баба просто не мог поверить своим глазам – дом был покинут. Ни единой души не нашел Али за белым дувалом. Узкие окна, обычно наглухо закрытые из-за палящего жара улицы, сейчас были распахнуты настежь… В комнатах не осталось ничего, лишь гулкое эхо повторяло тяжелые шаги Али-Бабы. А посреди покоев, еще вчера бывших опочивальней красавицы, на полу лежало проклятое ожерелье. Дымчато-розовое сияние топазов в пустых комнатах казалось победным и каким-то… неземным. Горстке камней с далекой полуночи словно удалось выжить хозяйку из ее дома.
– Но почему же она так испугалась этих камней?
Снова в ответ зазвучали в голове Али-Бабы слова ювелира: «… уберечь от встречи с детьми самого Иблиса Проклятого!»
– Но при чем тут моя прекрасная ханым? Она самая обычная женщина, пусть и прекрасная, как сладостный сон.
Увы, разум подсказывал душе Али верный ответ, но юноша был словно заколдован. Глаза его не видели очевидного, уши не слышали громогласного и сердце отказывалось верить во что-либо, кроме своей больной любви.
Как призрак, бродил Али-Баба по пустым комнатам. И только сейчас задался вопросом, куда же делась его прекрасная Лайла вместе со своими слугами. Ведь даже двух часов еще не миновало с того мига, как юноша покинул эти стены. Но уже выветрился запах дорогих благовоний, успела остыть печь, а вездесущая пыль укрыла все вокруг серым пологом. Будто в этом доме никто не жил уже долгие месяцы.
– Но что произошло здесь? Быть может, на прекрасную Лайлу напали разбойники? Налетели и унесли из дома все до последней нитки?
«И оставили прекрасное и, заметь, Али-Баба, очень дорогое ожерелье валяться посреди опочивальни, словно сломанную шпильку?» Насмешливый голос внутреннего «я» был столь силен, что Али начал оглядываться по сторонам в поисках человека, произнесшего эти слова.
– О Аллах, я схожу с ума… Мне уже слышатся голоса, скоро я начну беседовать с призраками и пить с ними полуночный эфир как сладкий шербет…
Даже звук собственного голоса не вернул Али-Бабу в реальный мир. Юноша, наклонившись, поднял ожерелье с пола и вновь положил его в кожаный кошель. Потом вышел из дома и присел в беседке у крохотного ключа, что бил из-под земли.
– Дождусь утра, – пробормотал Али-Баба. – Похоже, моя любимая отправилась в загородное имение своего отца… А завтра на рассвете должны появиться слуги и подготовить ее дом к возвращению госпожи. Вот от них я и узнаю все.
Глаза Али-Бабы смежил сон, хотя было еще далеко и до полудня. Прохлада беседки была так сладка и так уютна, что юношу наконец покинуло возбуждение, однако безумие все еще продолжало гостить в его разуме.
Шли часы, Али-Баба спал. Он не помнил ни о лавке, куда могли прийти покупатели (а ведь они приходили и уходили, недовольно качая головами), ни о матушке, которая заждалась его дома (а она действительно беспокоилась о сыне), ни о красной полосе, которая появилась на шее его капризной возлюбленной. Хотя именно об этом он должен был бы думать – просто для того, чтобы вновь стать самим собой и понять, что же происходит вокруг.
Но как часто мы замечаем, что во сне решается задача, над которой бился весь день, как ночью приходит озарение, и утром чудесные строки ложатся на лист легко и быстро, словно не бился над ними весь вечер. Вот такое же чудо произошло и с Али-Бабой.
Сон даровал его влюбленной душе покой и дал разуму возможность взвесить все на точных весах истины. Долгий покой без сновидений основательно освежил юношу и вернул ему практичность и здравый смысл, присущие торговцу Али-Бабе. Вот поэтому, пробудившись в час рассвета, юноша готов был к любым сюрпризам нового дня.
О нет, его любовь не пропала в единый миг! Просто она уснула, ожидая того часа, когда сможет вновь наполнить светом радости душу Али. Да, Али-Бабе по-прежнему было тяжело думать о прекрасной ханым, с которой он расстался. Да, по-прежнему одно имя вызывало в душе юноши боль. Но, к счастью, эту боль можно было терпеть – так может болеть ладонь, если загнать в нее занозу. Но теперь можно было жить – ибо безумие покинуло душу Али, вновь сделав его разумным и предприимчивым.
Вставало солнце, заливая пока еще нежным теплом все вокруг. Али-Баба торопился, в единый миг вспомнив о матушке, которая не могла не волноваться о своем сыне, и о покупателях, которых ждал вчера.
Вот показалась калитка родного дома, вот на юношу пахнуло ароматом свежих лепешек, вот появилась матушка.
– О Аллах, мальчик мой, куда же ты пропал? Я так беспокоилась о тебе!
Али-Баба наклонился, подставив лоб для поцелуя, а потом взял руку матери в свои ладони и нежно прикоснулся к ней губами.
– Прости меня, добрая моя матушка! В последние дни я был так невнимателен к тебе, так груб… Но теперь все будет иначе – я вновь стану заботливым сыном и тебе более не придется волноваться обо мне.
Вмиг были забыты все слова упреков. Лишь в глазах матери Али-Баба заметил слезы. Но мгновение – и все прошло.
– Садись же есть скорее, глупый мальчик! Солнце уже высоко, впереди тебя ждет долгий день! Поешь и отправляйся в свою лавку; приказчики, должно быть, уже давно на месте.
– Ты права, добрая моя госпожа! Меня ждут дела и заботы, но без твоих лепешек день мой будет печальным и пустым…
– Мой малыш… – Матушка покачала головой, и вновь Али-Баба увидел в ее глазах слезинки. – Ты уже совсем взрослый… Такой красивый, умный… Не пора ли тебе жениться, Али?
При этих словах матери боль холодной рукой сжала душу Али-Бабы. Но он сдержался и, слегка улыбнувшись, ответил:
– Жениться? И уйти из этого дома? Кто же тогда будет кормить меня самыми вкусными лепешками в мире? Кто будет беспокоиться обо мне и не спать ночами? Кто, любимая моя матушка?
Женщина пожала плечами:
– Жена, мой мальчик. Жена будет печь тебе лепешки, устраивать скандалы, дарить любовь и заботу…
– О нет, мне забота чужого человека не нужна! Только твои упреки я в силах терпеть часами, только они доставляют мне ни с чем не сравнимое счастье был отчитанным любящей матерью…
– Болтун… Мальчишка… Да, я была не права, пытаясь найти тебе жену… Никакая девушка не выдержит такого болтуна, как ты…
– Ой, моя добрая матушка!.. – Тяжелый вздох вырвался у Али-Бабы. – Ты даже не представляешь, как ты права…
Но это была лишь секунда слабости. Уже в следующее мгновение Али-Баба вскочил, набросил на плечи черный кафтан и выбежал на улицу. Его ждали покупатели, лавка, приказчики… Жизнь, полная забот и радостей. А прекрасную и страстную ханым, которая исчезла из его жизни как облако утреннего тумана, этот новый, враз повзрослевший Али-Баба постарался не вспоминать.
И ему это почти удалось. День действительно оказался полным забот. Покупатели, словно почувствовав, как необходимо юноше забыться, целый день не покидали его лавки. Ковры разлетались как горячие пирожки. Даже минуты не было у Али-Бабы и его приказчиков, что присесть и отдохнуть. И лишь когда наконец убрались последние посетители базара, Али смог слегка прийти в себя.
А придя в себя, он, конечно, вновь вспомнил свою больную любовь, вспомнил горечь потери и ужас исчезновения. Печаль вновь тяжким покрывалом окутала душу Али-Бабы. Но теперь юноша понимал, что жизнь не заканчивается.
За Али закрылись тяжелые кованые ворота рынка. Теперь до восхода следующего дня единственными его посетителями и хозяевами оставались лишь метельщики и водоносы. А торговцы спешно расходились по домам, стремясь пусть к призрачному, но покою до следующего рассвета.
Али-Баба же был свободен как ветер. И потому решил прогуляться. Ноги вынесли его за городскую стену, на одну из тропок, что вела в горы. Вновь и вновь юноша мысленно возвращался к тому мигу, когда на шею возлюбленной легло ожерелье, вновь и вновь переживал он секунды расставания, вновь и вновь чувствовал, как накатывают на него, к счастью, все слабее, волны любовного безумия. И потому не сразу заметил Али, что ушел в горы так далеко, что не стало видно крепостной стены, умолк шум никогда не отдыхающего города. Лишь ветер шевелил ветви густого кустарника, да слышался колокольчик какой-то глупой козы, которая в поисках сочной травки забрела далеко от дома.
Но вот в тишине родился еще один звук – звук шагов. Так быстро и легко могла идти только молоденькая девушка.
Али-Баба всегда мог отличить шаги женщины от шагов мужчины или ребенка. Ибо Али-Баба считал себя настоящим любителем женщин и ценителем великой женской красоты.
«О Аллах милосердный, что может делать девушка в этот вечерний час так высоко в горах? Или мне это все лишь послышалось? Но нет, шаги становятся все ближе…»
Али-Баба присел за огромным кустом олеандра так, чтобы видеть тропинку, но самому оставаться совершенно незаметным.
«О да, я не ошибся. Это молоденькая девушка. Но куда же она так торопится? И почему все время поглядывает на свою раскрытую ладонь?»
Конечно, Али-Баба был не из тех, кто способен просто вернуться в город и остаться в стороне от тайны, которая сама просилась ему в руки. И поэтому он последовал за девушкой, стараясь двигаться так же тихо, как двигался бы призрак… Если, конечно, какому-нибудь призраку пришла бы вдруг охота погулять по узким каменистым тропкам.
Но красться пришлось недолго. Через сотню-другую шагов подъем закончился. И девушка, а следом за ней и Али-Баба, ступили на каменную площадку перед скалами.
– О Аллах, неужели я уже нашла? Неужели это здесь?
«Малышка, что же ты ищешь так высоко в горах? » – не мог не спросить Али-Баба. Но спросил он это совсем бесшумно, ибо чувствовал, что ему вот-вот откроется какая-то удивительная тайна.
Между тем девушка обошла всю площадку перед скалой и, увидев что-то у ее подножия, проговорила:
– О, вот он, знак девы-защитницы… Да пребудет с тобой, добрая моя Джамиля, милость Аллаха всесильного и всемилостивого… Теперь я буду не одна.
Девушка встала перед скалой и, поглядывая на раскрытую ладонь, медленно и торжественно произнесла:
– Сим-сим, по велению сердца, откройся!
«Сим-сим? [1]При чем тут печенье?»
Но ответ гор потряс Али-Бабу. Бесшумно отодвинулась такая огромная, казалось, нерушимая скала. И раскрылся высокий, узкий грот – вход в недра горы, вход в тайну.
Макама пятая«Ну и чудеса в горах, я вам скажу… Аллах милосердный, но что это за скала, что это за дверь? И почему, о небеса, красивая, небедная (о, я знаю, о чем говорю), решительная девушка так стремилась сюда? Должно быть, те узоры из хны, которые я заметил у нее на руках, были планом… Но, значит, кто-то должен был нарисовать его…»
О Аллах милосердный, сколь сильно в людях любопытство! Вот уже и забыл Али-Баба, что он мучается от безответной любви, что его возлюбленная прогнала его и исчезла. Да и печаль из сердца юноши испарилась, как роса на заре.
Пока раздумывал Али о чудесах, дверь столь же бесшумно закрылась, поглотив и девушку, и даже ее тень. Вновь на площадке у скал было пустынно, лишь едва заметный вечерний ветерок играл с травинками, которые каким-то чудом выросли в этом каменном царстве.
– Я должен, обязательно должен узнать, что это за скала. Но кто мне ответит на мои вопросы? Ведь дверь-то ни сдвинуть руками, ни открыть ключом. Быть может, стоит произнести ту странную фразу, которую произнесла девушка? Как она сказала? Сим-сим?..
Но скала оставалась недвижима.
– Должно быть, надо быть девушкой, чтобы это упрямая горная дверь послушалась… Или приказать ей строго-престрого… Но…
Конечно, колебания Али-Бабы можно понять – не каждый день мир приоткрывает перед тобой завесу тайны. Да еще какой! Почему в горах есть скалы-двери, которые слушаются лишь приказаний женщины? Почему богатые горожанки так стремятся попасть сюда? (В том, что эта девушка не одна, Али-Баба был уверен. Ведь кто-то же должен был нарисовать на ее руке план и подсказать правильные слова!) Почему об этом не известно ему, Али-Бабе, предприимчивому торговцу и большому любителю женщин?
– Но если я уже узнал краешек тайны, значит, пора разведать ее всю! Плохо лишь, что солнце уже почти зашло. Если я не спущусь в город прямо сейчас, то мне придется сидеть и караулить эту волшебную стену до рассвета.
Али-Баба начал уже оглядываться в поисках более уютного убежища, когда увидел, что через сине-сиреневые сумерки начинают пробираться тоненькие фигурки женщин. Вот одна из них прошла буквально в двух локтях от прячущегося юноши. Вот прошествовала другая.
Али-Бабе стало страшно. Черные фигуры двигались молча, под их башмачками не шевелился ни один камень…
«А если мне это все лишь мерещится? Если это лишь призраки, которые должны изгнать меня с гор?»
Страх обуял душу Али-Бабы. О нет, он был вовсе не труслив, но слишком много испытаний выпало за последние дни на его долю. Увы, даже сильные духом могут испугаться вереницы черных призраков, даже спокойные и разумные теряются перед новой тайной. Вот так потерялся и Али-Баба. Ему и хотелось последовать за черными фигурами, и было страшно, что это может его привести лишь к бездне безумия. Ему и хотелось узнать тайну скалы-двери, и было страшно приближаться к ней. Быть может, тот, кто неверно произнесет слова заклинания, будет жестоко наказан…
Страхи взяли верх над любопытством, и Али-Баба стал ждать того мига, когда последняя из черных фигур исчезнет за поворотом уже теряющейся в сумерках тропинки. Чернота ночи гнала его прочь, и одному Аллаху известно, каким чудом юноше удалось невредимым спуститься в город. Возле почти невидимых в темноте домов горели фонари, ночная стража с колотушками уже вышла на улицы. Да, сейчас не пойдешь к известному своей болтливостью Маруфу-башмачнику, чтобы расспросить его о чудесах… Увы, но придется ждать нового дня.
«Да и от матушки надо бы утаить мою трусость… Должно быть, ей будет неприятно узнать, что ее сын, как девчонка, сбежал от тайны, которая сама явилась перед его очами!»
Но мать Али-Бабы не заметила беспокойства сына – она была рада тому, что он дома, что плов оказался готов вовремя, что калитку можно запереть до рассвета и не прислушиваться к шагам на улице. Матушка с удовольствием отправилась спать, но Али-Баба уснуть так и не смог – беспокойные мысли тревожили его разум, не давая ни мгновения передышки. Промучившись до рассвета, Али-Баба вскочил с первыми лучами солнца и поспешил к человеку, который, как надеялся юноша, мог развеять все его сомнения и ответить на все вопросы.
Али-Баба бежал к Маруфу. Но судьба, видно, решила сегодня подшутить над юношей. Башмачник, неизменно появляющийся на базаре сразу, как только распахивались высокие кованые ворота, сегодня просто проспал. И потому его место пустовало. Али-Баба растерянно посмотрел на высокую деревянную скамью Маруфа и побрел прочь… Ну не изображать же, в самом деле, ему, достойному торговцу, человека, который хочет починить старый башмак!
И тут в голову Али-Бабе пришла замечательная мысль. Чайхана! Это место всегда было известно тем, что именно здесь появлялись и раскрывались все тайны мира. Именно здесь, не прилагая к этому никаких стараний, можно было узнать самые свежие новости, особенно о тех горожанах, кто вовсе не хотел, чтобы эти новости стали известны хоть одной живой душе… О, чайхана всегда была местом примечательным, а чайханщик Сулейман – почти таким же собирателем слухов и сплетен, как достойнейший башмачник Маруф.
«Быть может, Сулейман поведает мне о горных чудесах?» – подумал Али-Баба, входя в полутемную чайную. Но и здесь его ждало разочарование. Ибо чайханщик Сулейман не мог ответить ни на один вопрос юноши – он торговался с пекарем и был столь занят этим, что даже чайник ароматного чая с мятой Али-Бабе принес мальчишка-помощник.
Решив, что сегодняшний день не располагает к расспросам, Али налил первую пиалу чая и приготовился слушать. О Аллах, воистину чайхана – место преинтереснейшее. Ибо в этот утренний час только здесь можно узнать обо всем на свете. Городские сплетни соседствовали с рассказами о далекой стране Ал-Лат, наказанной самим Аллахом милосердным за грехи ее царя, Омара. Двое купцов вполголоса убеждали третьего отправиться вместе с ними в страну Пунт, которая теперь, благодаря решимости халифа Гаруна аль-Рашида, стала почти такой же близкой, как княжество Райпур. Узкоглазые путешественники из восточных стран шепотом обсуждали выгоды торговли со здешними купцами, ведь те, глупцы, за кричаще-яркие ткани, на которые не польстится ни одна женщина из прекрасной и просвещенной страны, готовы были отдать суммы поистине неслыханные…
Но о чудесах в горах никто не произнес ни слова. Решил не задавать вопросов и Али-Баба. «Должно быть, мне это вчера просто привиделось… Что только не померещится в горах, которые окутывает вечерняя мгла… быть может, я опять заснул и видел сны…»
Юноша уже был готов поверить в собственное заблуждение, когда его слух уловил разговор двух стражников, сидевших на подушках в самом уютном углу.
– Я клянусь тебе, Ахмед, всем, что для меня свято, что для нее я не пожалел бы и золота. Моя ханым столь прекрасна, столь горяча и столь страстна, что этого не передать никакими словами.
– Тогда, брат мой, тебя можно назвать счастливейшим из смертных…
– О да, я иногда чувствую то же самое. Но, увы, она и необъяснимо, непредсказуемо капризна… Иногда ее радует простая шелковая шаль, которая стоит жалкие гроши. Иногда она не берет в руки и драгоценностей, за которые я отдаю последние дирхемы. А настроение ее меняется быстрее, чем узор из облаков в весеннем небе…
«О как это похоже на Лайлу…» – успел подумать Али-Баба и вздрогнул, услышав следующие слова стражника:
– Моя Лейли может красотой затмить Луну, но нравом подобна песчаной буре, что я подумываю о том, чтобы расстаться с ней. Ибо я не в силах терпеть столь дурного поведения.
– Ну, братишка, тут решать только тебе.
– А теперь, представь себе, у Лейли появилась странная привычка. Она вдруг стала надевать узкие шелковые шарфы, укутывая ими шею даже в самую страшную жару, когда все живое стремится сбросить с себя столько одеяний, сколько возможно. И даже в те… ну, ты понимаешь… те самые мгновения она не дает прикоснуться к шарфу…
– Да, ее причуды воистину необыкновенны…
О чем дальше говорили стражники, Али-Баба не слушал. Вернее, не слышал – ибо в ушах у него зашумело от гнева и растерянности, от того, как удивительно походила неведомая возлюбленная стражника Лейли на его исчезнувшую Лайлу-ханым. И капризами, от которых иногда кружилась голова, и страстью, которая возносила влюбленного юношу до небес. И шарфом… О, этот шарф на шее! Должно быть, он скрывал красную полосу от ожерелья… Али-Баба хотел было обратиться с расспросами к стражнику, но, обернувшись, увидел, что полосатые подушки в углу опустели. Должно быть, пока юноша размышлял о сходстве капризных возлюбленных, стражи порядка уже покинули чайную.
«А быть может, их и вовсе никогда не было… И это лишь еще один мираж…» Безумие вновь начало овладевать разумом Али-Бабы. Но в этот миг появился лекарь, который своим рассказом был призван прогнать безумие, убедить Али-Бабу в реальности всего, что происходило с ним и дать ответ на многие вопросы. Ибо в чайхане появился болтливый и всезнающий Маруф-башмачник.
Макама шестаяНаконец за ними закрылись двери дувала. Обессилевший Джафар упал на подушки, разбросанные прямо посреди двора, а Зульфия с удовольствием снимала заколки, которые поддерживали ее праздничный хиджаб. Сегодня ее двоюродная сестричка праздновала свою пятнадцатую весну и уклониться от этого приглашения было невозможно. Не то чтобы Зульфия не любила свою сестричку, о нет… Она не любила, когда родственников становилось слишком много.
Еще меньше семейные торжества любил Джафар. И лишь уважение к семье жены, вернее, к отцу жены заставляло его посещать «шумные сборища твоих несносных родственников».
– Я бы не вынес этого вечера, если бы не одна прелестная ханым, – тихо проговорил Джафар.
– О Аллах! И кто же она?
– Ты, – с полуулыбкой пояснил он. – Я любовался тобой в этом ослепительном платье и представлял, что у тебя под ним. Весь обед я только и мечтал, как сниму с тебя и хиджаб, и… все остальное.
– И что же остальное, о мой повелитель? – кокетливо промурлыкала Зульфия, и сердце Джафара лихорадочно забилось. Мысль о том, что еще немного, и он сможет наконец ответить на ее игривый вопрос, не давала покоя, а чресла словно сковало свинцом. Такая сдержанная, невозмутимая, точно затворница, а он только и мечтает о том, как доведет ее до исступления.
И она снова вопьется ногтями в его спину и застонет, и закричит в миг наслаждения…
Джафар, не говоря ни слова, поднялся и потащил ее в тень дикой яблони. Руки властно обвили ее талию.
– Джафар, здесь нельзя, – протестующе выдохнула Зульфия.
– А где же можно?
И, не дав ей ответить, закрыл рот поцелуем. Их языки соприкоснулись и сплелись в извечном танце желания. Зульфия подавила стон, чувствуя, как набухают и наливаются ее груди. Из последних сил она уперлась ладонями в плечи Джафара.
– Думаю, разумней будет продолжить нашу беседу в тишине опочивальни…
Джафар, чуть отстранившись, расплылся в медленной заговорщической улыбке, и в свете фонаря она успела разглядеть в его глазах неприкрытое вожделение. Жар поднялся в ней, воспламеняя соски, возбуждая тупую боль внизу живота.
Они, не сговариваясь, молча направились к лестнице. Она едва удерживалась, чтобы не коснуться мужа. Предвкушение – нетерпеливое, жадное – не давало покоя. Кровь, казалось, сгустилась в венах. Когда они окажутся в комнате, Джафар возьмет ее…
Зульфия прикусила губу при мысли о том, что эта твердая безжалостная плоть вонзится в нее.
В опочивальне царил полумрак, смягченный лишь неясным лунным свечением. Джафар, не потрудившись зажечь лампу, прижал Зульфию спиной к двери. Его жгучий поцелуй едва не лишил ее рассудка. Руки накрыли вздымающиеся под шелковым кафтаном полушария грудей.
– Я весь вечер умирал от желания сделать это, – пробормотал он ей в губы.
– Только это? И ничего больше? – вызывающе бросила она, забыв о приличиях.
– Нет, Аллах милосердный, конечно же, нет! Сними с себя все до последнего! – приказал он.
– Расстегни сначала кафтан, – приказала она, стараясь умерить дрожь.
Джафар проворно выполнил просьбу, и через несколько секунд его тяжелое бархатное одеяние с тихим шелестом упало на пол. Он отступил и впился глазами в Зульфию. Та продолжала медленно раздеваться, и вскоре на ней остались лишь шелковая рубаха и жемчужное ожерелье.
– А теперь волосы, – не унимался Джафар.
Зульфия подняла руки к волосам и стала вытаскивать шпильку за шпилькой, высвобождая тяжелые пряди, пока они не накрыли ей плечи шелковистым пологом. Она робко улыбнулась, и Джафар потерял дар речи. Настоящее искушение! Чувственная, обольстительная, словно богиня! Сказочная возлюбленная во плоти!
Чувство законного обладателя, собственника и хозяина вновь нахлынуло на него, но теперь Джафар не противился, не пытался ни от чего отказываться. Он просто… просто потерял голову. Хотел взять ее быстро и безжалостно… нет, растянуть сладостный момент, пока оба не обезумеют.
Получить все… Быть может, в последний раз!
Любить ее неспешно, целовать каждый изгиб и впадинку. Запустить руки в облако тяжелых волос, любоваться обнаженной Зульфией с потемневшими от страсти глазами, заставить ее платить за то, что его аппетиты лишь разгораются…
Джафар торопливо скинул кафтан и рубаху. Оставшись обнаженным до пояса, он с тигриной грацией шагнул к ней, играя мускулами. Олицетворение силы и мощи. Зульфия в упоении подняла лицо навстречу его поцелую. Но вместо этого Джафар положил ей руки на плечи, повернул к драгоценному подарку, который сделал ей прошлой весной – большому, во весь рост, зеркалу – и через голову стянул полупрозрачную рубаху, обнажив гордую высокую грудь. В серебристом лунном свете ее кожа переливалась всеми оттенками перламутра.
Зульфия прерывисто вздохнула. Сейчас, в столь непристойно обнаженном виде, она чувствовала себя последней грешницей, но такой желанной и даже любимой… Нагота Джафара, жар его тела, мускулистые бедра, касавшиеся ее мягкой кожи, с каждой минутой волновали ее все больше.
Его бронзовые ладони накрыли ее белоснежную грудь и слегка сжали.
– Так прекрасна, – пробормотал Джафар. Глаза его, затуманенные желанием, завораживали, околдовывали ее. Он мучительно медленно провел большими пальцами по розовым вершинам, и Зульфия тихо вскрикнула.
– Тебе нравится, несравненная? – раздался над ухом вкрадчивый шепот.
– Да… очень…
Она, обессилев, откинулась назад, пока он осыпал ее бесстыдными ласками, не сводя глаз с их отражения в зеркале. Длинные загрубевшие пальцы терзали чувствительные соски, и Зульфия, не выдержав, тяжело задышала.
– Мне тоже нравится. Во мне вспыхивает желание при одной мысли о тебе, – признался Джафар.
– И сейчас тоже? – прошептала она, краснея от собственной смелости. Глаза Джафара нестерпимо ярко блеснули.
– Убедись сама. – И когда Зульфия заколебалась, прошептал ей на ухо: – Аллах милосердный, женщина! Ну коснись же меня, сколько мне ждать этого? Мне уже порядком надоело выполнять всю работу одному.
Зульфия повернулась к нему лицом и дрожащими руками принялась развязывать затейливый узел его кушака. Еще миг, и шаровары упадут на пол… Наконец ей это удалось, и теплая ладонь дерзко скользнула вдоль его бедра и сомкнулась вокруг его плоти.
– Любуйся, ласкай, играй со мной, – простонал Джафар, прикрыв веки.
Зульфия с готовностью повиновалась и содрогнулась при виде его мужского естества, огромного, пульсирующего, жаждущего. О Аллах, как бы узнать, что почувствует Джафар, когда погрузится в нее?
Скорей бы ощутить, как его великолепное орудие заполняет ее до отказа! Ошеломленная, одурманенная, робеющая, она ласкала источник неизмеримого наслаждения.
– Еще немного, – охнул он, – и я изольюсь прямо тебе в руку.
– Я бы хотела этого, – робко произнесла Зульфия.
Его горящий взгляд обещал так много, но, к ее удивлению, Джафар отстранился.
– Зато я не хочу. У меня кое-что другое на уме.
– Что же, о повелитель?
– Наказание. Я не мог дождаться, когда закончится этот бесконечный вечер, а ты все болтала и болтала, несносная девчонка!
– Но я не…
– Не спорь, глупышка. Мне пришлось вытерпеть долгий тоскливый обед, пока ты смеялась и болтала с подружками, не обращая на меня ни малейшего внимания.
– Я не болтала…
– Но и меня не замечала. Да тебе, можно сказать, повезло, что я не начал любить тебя у всех на виду! Представляю, какой бы это был скандал! – ухмыльнулся Джафар.
Зульфия безмолвно наблюдала, как он выдвигает обитое дамастом кресло, свое последнее приобретение и гордость, и усаживается. Сбросив туфли, он лениво откинулся на спинку, обнаженный, жаждущий. Мужская его гордость чуть подрагивала, гордо восстав из поросли завитков между мускулистыми раздвинутыми бедрами.
– Помнишь, как я учил тебя ездить верхом?
– Да, – хрипло прошептала она.
– Подойди поближе! Сейчас увидим, способная ли ты ученица.
Не отрывая глаз от его возбужденного мощного орудия страсти, Зульфия как зачарованная медленно направилась к нему, притягиваемая невидимой, неодолимой силой.
Джафар ткнул пальцем в жемчужное ожерелье.
– Сними. Я хочу видеть тебя полностью обнаженной.
Зульфия покорно расстегнула крошечный замочек. Его жаркие глаза оценивающе оглядели ее. Джафар обнял жену за талию и посадил себе на колени. Напряженная плоть прижималась к ее бедрам, обжигая их необыкновенно, но Джафар не торопился. И оставался неподвижным. Зато Зульфия нетерпеливо двигалась, стараясь покрепче прижать к его груди свою, жаждущую ласк. Джафар, едва прикасаясь, провел кончиками пальцев по ее рукам, от плеч до кистей.
– Джафар, – пролепетала она.
– Что?
– Не мучь меня. Пожалуйста…
– Что ты хочешь, прекраснейшая?
Его руки скользнули вверх и коснулись груди жены. Перед ее глазами замелькали разноцветные искры. Джафар слегка ущипнул тугие соски. Зульфия ахнула, выгибая спину, и принялась тереться о него, безмолвно умоляя взять ее. Она согласна на все, лишь бы… и Джафар это знал. Однако отказывал ей в том, чего так жаждало ее тело.
– Тебя… хочу тебя.
– И получишь… со временем. Когда по-настоящему изголодаешься.
Его пальцы запутались в густых локонах, но, вместо того чтобы поцеловать, он обвел языком контуры ее губ. Желание-боль с новой силой ужалило ее. Зульфие хотелось кричать, бить кулаками своего мучителя. Только он способен положить конец этой безбожной пытке.
– Джафар! Я уже… уже голодна.
– Но недостаточно. Совсем недостаточно.
У Зульфии перехватило дыхание, когда его рука поползла по внутренней стороне ее бедра. Длинные стройные ноги словно по волшебству раздвинулись, и его пальцы медленно-медленно пробрались сквозь кружево волос. Там, в потаенном местечке, она была будто влажный шелк, истомившаяся, изголодавшаяся по ослепительной радости его обладания. Он легко раскрыл пухлые створки ее раковины, и Зульфия судорожно вздрогнула, когда Джафар отыскал маленькую чувствительную горошину, пульсирующую в ожидании его прикосновения.
– Я хочу слышать, как ты молишь меня, красавица, – потребовал Джафар, легко играя вспухшим бугорком.
Зульфия бессильно откинула голову. Из полуоткрытого рта с трудом вырывался воздух. Этот бархатный голос возбуждал не меньше осторожных касаний!
– Ты сходишь по мне с ума? – допытывался Джафар, еще сильнее разжигая ее желание. Она с каждой минутой все больше слабела от неумолимой потребности почувствовать его в себе и в отчаянии стала извиваться, пытаясь взять в плен твердую разбухшую плоть.
– Пожалуйста, Джафар, возьми меня.
Он ответил ей ленивой улыбкой.
– Нет… не сейчас. Я еще не готов.
– Неправда… готов, и давно.
Как он может утверждать такое, когда еще чуть-чуть – и разорвет ее своей гигантской плотью!
– Дотронься до меня, – велел он. – Сделай так, чтобы я тебя захотел!
Зульфия пыталась повиноваться. Непослушными пальцами она погладила жесткие волосы на его груди, опустившись ниже, нашла средоточие его желаний, но не смогла удержать: рука соскользнула вниз.
– Неумеха, – нежно поддразнил Джафар.
– Джафар… прошу тебя…
– Не печалься, крошка, я позабочусь о тебе.
Он подхватил ее под мышки, приподнял и усадил верхом на свои колени.
– Я устрою тебе самую безумную скачку в жизни, – пообещал Джафар, потирая бархатистую вершину о мягкий холмик, заставляя Зульфию беспомощно содрогаться. И только потом рывком насадил на возбужденное жало.
Потеряв голову от страсти, Зульфия прижималась ягодицами к бедрам мужа, пытаясь вобрать его целиком. Прикрыв глаза, она смаковала каждое восхитительное мгновение их соития.
– Так лучше? – пробормотал он, зная наперед ответ. Он довел ее до предела: еще один выпад – и она забьется в судорогах наслаждения.
Но когда Зульфия стала раскачиваться, давая ему проникнуть еще глубже, Джафар решительно сжал ее талию.
– Не смей, – скомандовал он. – Я не разрешал тебе двигаться.
Зульфия невероятным усилием воли повиновалась, чувствуя, как внутри спиралью раскручивается отчаянное напряжение.
Запрет шевелиться невыразимо обострил каждое ощущение! Но Джафару, казалось, было безразлично, что он сводит ее с ума. Он беззаботно откинул голову на спинку кресла. Его плоть пульсировала в такт биению сердца жены, заполняя ее до отказа.
Немного подождав, Джафар неторопливо припал губами к ее соску. Она вздрогнула, как от укуса, инстинктивно подавшись вперед, вдавливая грудь в его жадный, алчущий рот. И когда он стал сосать, вздохнула с глубоким, почти болезненным удовлетворением. Ее руки вцепились в его волосы, притягивая голову Джафара еще ближе. С каждым скольжением языка по бутону соска она ощущала внизу живота тянущий, невыразимо приятный отклик.
И тут Джафар вдруг сделал выпад вверх, вонзившись в нее до основания.
– О да… О Аллах… Джафар… – выкрикивала, задыхаясь, Зульфия.
– Мне нравится слушать, как ты стонешь, Зульфия. Еще. Хочу насладиться твоими криками.
Он стиснул нежные бедра, приподнял и почти вышел из нее. Зульфия протестующе пробормотала что-то, но когда он снова впился губами и в без того распухший сосок и с силой потянул, вновь охнула. Жалобный возглас превратился в пронзительный крик, когда он с силой насадил ее на себя. Зульфия, рыдая, льнула к нему, стискивая руками и ногами, пытаясь удержать его в себе. Он продолжал терзать ее утонченно-медленными толчками, вонзаясь глубоко, чтобы сразу же выйти. И с каждым рывком присасывался еще сильнее, обжигая исступленными ласками.
– Джафар…
Он крепко взял ее за плечи, и она принялась двигаться, поспешно, бесстыдно, лихорадочно.
– Вот так… скачи, детка… быстрее, сильнее…
Он поднимал ее вверх и почти швырял вниз, в унисон с собственными толчками, и вскоре Зульфия уже не помнила себя. Стремясь в бешеной скачке достичь пика наслаждения, она напрягалась изо всех сил. Сейчас беспощадное пламя поглотит ее, сожжет и ничего не останется, кроме рук Джафара, подгоняющих ее, вскидывающих в безжалостном, непрекращающемся ритме.
Ее тело пылало и вздрагивало, плоть словно приобрела собственную жизнь, дрожа, трепеща, растворяясь и плавясь. Крик наслаждения рвался из горла: долгий, бесконечный миг наслаждения наконец настиг Зульфию, изнурительный, неистовый, яростный, ожесточенный, отчаянный.
Джафар сжимал жену в объятиях, ловя губами ее всхлипы, но вскоре понял, что больше не может сдерживаться. Охваченный безумным возбуждением, граничащим с помешательством, он стиснул зубы, но сладость ее жаркого тугого тела лишила его остатков самообладания. Джафар исступленно вонзился в нее в последний раз, выкрикивая что-то несвязное, уносимый волнами буйной жажды, захлестнувшей его. Даже в судорогах освобождения он смутно ощущал восхитительные захваты-сжатия ее тесных ножен вокруг его меча.
Джафар, обессилев, обмяк в кресле, все еще сжимая льнувшую к нему Зульфию. Прошла не одна минута, прежде чем он наконец смог пошевелиться. Она все еще обнимала его, и тела их до сих пор не разъединились. Джафар с трудом поднялся, отнес Зульфию на кровать и вновь подмял под себя. Все еще погруженный в ее влажное теплое лоно, он придавил жену к ложу и осыпал поцелуями раскрасневшееся лицо с нежностью, такой же опустошительной, как пролетевшая над ними буря страсти.
– О звезда моя…
У Зульфии едва хватило сил улыбнуться. Как можно не простить его за изощренную атаку, если она сама с такой готовностью и радостью отдается этой бесконечной игре!
– Мужчина любит, – пробормотал он, – когда его любимая женщина становится неистовой и безудержной.
Зульфия мгновенно замерла.
– А я твоя любимая женщина, Джафар?
Он устало опустил ресницы.
– Ты моя жена…
Макама седьмаяЗульфия подсыпала горячих углей в жаровню и собралась готовить мужу бодрящий напиток. Она представляла, что сейчас появится Джафар, поцелует ее возле уха, как она любит, и скажет что-то ласковое.
Вот послышались шаги любимого. Но слова, которые он произнес, были вовсе не ласковыми.
– О Аллах, опять это молоко… Глупая женщина, ну сколько раз можно говорить, чтобы ты меня не поила этой гадостью!
– Но, Джафар, свет очей моих, ты раньше мне никогда этого не говорил…
– Не спорь с мужем, несчастная… Ладно уж, сейчас я выпью эту дрянь, но запомни – больше никогдане готовь для меня молоко!
– Повинуюсь, мой любимый…
– И не смей называть меня так! У меня есть имя, слышишь ты, имя, данное мне моими почтенными родителями! А ты, должно быть, совсем их не уважаешь, если не хочешь меня называть так, как придумали они!
– Ну что ты такое говоришь, лю… то есть Джафар! Ты же знаешь, что я уважаю твоего почтенного отца и, словно собственную, люблю твою матушку, несравненную Асию!
– Ну ладно уж… – недовольно сморщился (ибо это было чистой правдой) Джафар. – Что ты там приготовила?
– Молоко и лепешки… Ну, как всегда. Ты же утром не любишь много есть…
– Я?! Это я не люблю по утрам много есть?! Ты с кем-то путаешь меня, низкая тварь! Я обожаю утром плов и мамалыгу, и барашка, и оливки, и… О, я могу съесть целого быка!
Зульфия с ужасом смотрела на кричащего мужа. «Аллах милосердный! Разве не было у нас сегодня волшебной ночи, о которой может мечтать любой под этим небом? Кто он, этот гигант, который кричит на меня? Разве за него я выходила замуж всего три года назад? Тогда это был веселый и спокойный мужчина, стройный и привлекательный… А теперь…» Женщина с отвращением смотрела на того, кого только недавно назвала любимым, но муж этого отвращения не увидел, ибо был очень занят – он кричал.
– Неужели я мало приношу в дом? Неужели ты, бездельница и лентяйка, нуждаешься хоть в чем-то? Неужели у тебя мало тряпок и побрякушек, горшков в печи и комнат в доме? Как ты могла унизить меня таким недостойным завтраком, презренная?!
Увидев, что Зульфия пытается вставить хоть слово, Джафар раскричался еще больше.
– Не перечь мне, недостойная! Я только из милости терплю тебя в доме. Ты до сих пор не родила мне ни одного сына! У меня, уважаемого человека, уже три года нет наследника, которому я мог бы передать свое дело и свой дом! Ты только зря ешь хлеб, которым я так щедро кормлю тебя! Так вот какова благодарность за годы спокойствия и достатка! Вспомни, какой я взял тебя из дома твоих родителей!
Но тут Зульфия уже решилась ответить. Ибо именно ее приданое помогло мужу открыть свое дело, именно после женитьбы стал красавец Джафар уважаемым купцом Джафаром…
– И это говоришь мне ты, ничтожный бедняк Джафар?! Ты, который решился свататься ко мне только после того, как продал единственный ковер в своем доме! Ты, должно быть, забыл, кто мой отец?!
И тут глупец Джафар прикусил язык. Ведь отцом Зульфии был уважаемый кади [2], достойный Камаль. И увы, Зульфия была права – он, Джафар, был беден как мышь, а она богата и знатна от рождения. И если бы не ее деньги и помощь тестя, не видать бы ему, Джафару, крутобоких кораблей и караванов, полных товаров.
Но гнев был сильнее. И Джафар решил, что нужно вернуться к началу.
– Да будь твой отец хоть сам Аллах милосердный и всемилостивый! Почему ты, грязная женщина, пичкаешь меня этим вонючим молоком и этим приторным медом?! Почему я с утра не могу съесть ни горстки риса, ни кусочка мяса?!
– Ты, презренный, решился пачкать святое имя Аллаха нашего, покровителя всех правоверных! Ты, убогий, позволил себе забыть, кто мой отец и кто я! Должно быть, ты и себя забыл, если ставишь мне в вину потакание твоим всегдашним прихотям!
– О нет, глупая женщина! Я прекрасно помню, кто я… Помню я, и кто ты… Ты всего лишь моя жена… Которая должна угождать мне денно и нощно…
– А что будет, червяк, если я скажу своему отцу, мудрому кади, что тымне не угождаешь? Что будет, пыль у моих ног, если я возложу на тебявину за то, что у нас до сих пор не родился наследник? Что с тобой будет в тот миг, когда наш брак признают недействительным? Что будет с «почтенным купцом Джафаром», когда судебные приставы заберут у него все, принадлежащее его жене?
Каждое слово жены лишь злило Джафара. О да, она, эта гнусная тварь, была права во всем, но все равно – именно она была виновата. Виновата в том, что некрасива, вернее, не так красива, как Лейла, не усердна на ложе, вернее, не так усердна, как Лейла, плоха как хозяйка, вернее, не так щедра, как Лейла… О, Джафар долго мог бы перечислять, чем его постылая жена хуже его любимой Лейлы… Наконец чаша терпения Джафара переполнилась и он закричал в ответ:
– Да пусть они хоть все унесут из моего дома… Даже тогда я буду спокойнее и счастливее, чем сейчас. Ведь со мной будет она!..
И прикусил язык, поняв, что говорить этого не следовало ни в коем случае. Да, сейчас он, Джафар-купец, превратится в Джафара-бедняка. И его обожаемая Лейла больше не пустит его на порог. Ибо теперь у него не будет ничего, чем можно было бы порадовать и побаловать такую прекрасную женщину, как капризная красавица Лейла.
О, Зульфия тоже услышала эти слова Джафара. Услышала и правильно их поняла. Да, Фериде была права. У ее, Зульфии, мужа действительно появилась другая женщина.
«Ну что ж, глупый Джафар! Зря ты решил сегодня со мной поссориться. Зря решил показать, кто хозяин в доме! О да, теперь с тобой будет она… Она, нужда!»
– Она, Джафар? Кто она? – Ума Зульфие было не занимать. И теперь, получив от судьбы жестокий удар, она должна была узнать все остальное.
– Она – прекрасная Лейла. И она моя любимая женщина!
А вот у Джафара с умом дело обстояло из рук вон скверно. Поняв, что он сейчас лишится всего, этот недалекий человек не смог сдержать присущего все глупым мужчинам тщеславия и выдал свою заветную тайну.
– Твоя любимая женщина, Джафар? Но кто же тогда я? Скажи мне, Джафар, кто тогда я?
– Ты – моя жена… – почти прошептал глупец, только сейчас поняв, каких дел натворил его болтливый язык.
– Я не слышу тебя, достойный купец, – холодно проговорила Зульфия, сделав ударение на последнем слове.
– Ты – моя жена, – чуть громче пробормотал Джафар. У него еще хватило глупости понадеяться, что возможно примирение.
– Я – жена, а она, выходит, любимая женщина!.. Что же, пусть будет так! И от сего дня у тебя, как у всякого бедняка, будет только одна женщина… Любимая она или нет, это уж все равно! А теперь пошел вон из моегодома, нищий Джафар!
Увы, и это была правда – ибо даже дом был подарен дочери на свадьбу ее богатыми и заботливыми родителями. Только сейчас понял Джафар, что вдруг оказался на пороге нищеты. И потому лишь, что не смог сдержать своей неразумной гордости и своей воистину вселенской глупости.
– Но, моя прекрасная Зульфия… – пробормотал этот несчастный, прикоснувшись к плечу жены.
– О нет, никчемный дурак, я вовсе не твоя Зульфия, хотя по-прежнему прекрасна… Я – одинокая Зульфия, которая только что узнала, что ничтожество-муж ей изменил. И потому я – покинутая Зульфия, которая отныне считает себя свободной и будет искать себе настоящего мужчину, могущего стать ее истинным защитником, другом и возлюбленным! Пошел вон, червяк, пока я не позвала слуг!
– Моих слуг… – воистину разлучница вложила в голову Джафара солому вместо разума.
– В этом доме, убогий, нет ничего твоего. Ты сомневаешься в этом? Хочешь спросить об этом у моего отца? Что ж, я тотчас пошлю за ним. И он разъяснит тебе, что отныне принадлежит тебе.
– Нет, не надо… Я все понял… Но, дорогая моя любимая жена, – тут голос Джафара стал просто медовым, – быть может, ты позволишь мне все же извиниться перед тобой? Ведь это была только шутка… Я просто пытался узнать, как сильно ты меня любишь…
«И это ничтожное создание я баловала три долгих года, словно любимое дитя?.. Этому лжецу я грела молоко по утрам и варила сладкие варенья! Его я ублажала каждую ночь и этим ничтожеством наслаждалась… О, я несчастнейшая из женщин! Где были мои глаза?»
– Шутка, муженек? Ты только хотел узнать, как сильно я тебя люблю?.. – О, сколько яда может вложить в уста женщины Аллах всемилостивый и милосердный! Особенно когда эта женщина гневается.
– Да, моя прекраснейшая, только шутка… – Глупость Джафара была столь велика, что в холодном голосе жены он услышал желание примириться.
– Ну что ж, муженек… Дорогой мой глупенький муженек… Тогда пошучу и я!
Зульфия подошла к мужу так близко, как ей только позволило отвращение. Джафар раскрыл объятия и… Звонкая пощечина обожгла его левую щеку быстрее, чем он понял, что происходит. Миг – и правая щека тоже ощутила последнюю ласку Зульфии. От нестерпимой боли и унижения Джафар застонал.
– А теперь пошел вон, шакал! – В голосе Зульфии звенели слезы.
Но муж этого не слышал. Он пытался уйти гордо, но получилось у него это весьма скверно. Ибо, пятясь от разгневанной тигрицы, в каковую прекратилась его кроткая жена, он задел синий лаковый столик, на котором стоял кувшин с горячим молоком. Тягучая жидкость обожгла ноги, а черепки прорезали сапожки из тончайшей кожи.
Зульфия рассмеялась, увидев это.
– Презренный, простой кувшин – и тот смог отомстить тебе… Вон из моего дома…
И лишь когда захлопнулась калитка, Зульфия дала слезам волю. Она плакала о том же, о чем плачут все обманутые женщины. О том, что муж оказался ничтожеством, о том, что ее глаза были слепы, а уши глухи к истине. О том, что какой-то червяк мог усомниться в ее чувствах, или хотя бы пытался сделать это…
Увы, слезы брошенных жен, если собрать их вместе, могут составить целый океан. И если в нем утопить всех презренных предателей… Хотя, о чем это мы…
Макама восьмаяЗульфия предавалась своему горю. И потому не слышала, как распахнулась калитка, как по каменным плитам двора простучали каблучки башмачков. И лишь когда рядом послышался голос любимой подруги Фериде, она поняла, что теперь в комнате не одна.
– О Аллах милосердный, Зульфия, что случилось? Почему ты плачешь? Тебя обидел Джафар? Он что, тебя ударил?
Фериде была доброй и чистой сердцем. А потому Зульфия не обращала внимания на ее болтливость и необыкновенную, воистину сказочную любовь к сплетням.
– О нет, моя любимая подружка… – сквозь слезы смогла улыбнуться Зульфия. – Это я его ударила.
– Ты? – Фериде открыла рот от изумления.
– Я, представь себе. Я ударила своего мужа. Два раза. С удовольствием.
– О Аллах милосердный! Ты, чудо спокойствия и кротости!.. Целых два раза.
– Да, моя добрая… я ударила его.
– Ну, значит, ты наконец увидела своего никчемного Джафара в его истинном свете.
– О да. Этот презренный начал на меня кричать, упрекая в том, что я все делаю не так. Не так подаю ему его любимую еду… Не так красива…
– Я не верю своим ушам, Зульфия.
– Я тоже, увы, не верила своим ушам. Все пыталась понять, что с ним произошло. Но он проговорился…
– Проговорился? – Изумление Фериде было столь велико, что она не перебивала подругу, не тормошила ее. Она просто слушала и пыталась поверить тому, о чем рассказывала ее подруга.
– Он, сам того не желая, выкрикнул, что у него есть «она»…
– О Аллах, как глупы все же эти мужчины! «Она»… А кто она?
– Знаешь, красавица, мне как-то было неинтересно кто… Она – это, значит, та, что красивее, умнее, добрее, щедрее… быть может, даже моложе. Но к ней мой не умный муж ушел таким же, каким был в тот миг, когда впервые появился на пороге моего дома. Бедным, словно мышь в пустом амбаре…
– О Аллах… Ты обобрала его до нитки…
– Я? Ты меня с кем-то путаешь, подружка… Я никого не обирала. Я лишь оставила себе то, что принадлежат мне. То, что мнедарил отец до свадьбы, то, что он мне подарил в день свадьбы. И то, что мои добрые родители дарили мне все эти три года, пока Джафар думал, что он оборотистый и решительный купец.
Фериде не верила своим ушам. Более того, она с трудом могла поверить и своим глазам. Ибо всего мгновение назад Зульфия горевала, а из ее слез можно было собрать озеро. Но как только стала она рассказывать о том, как ей удалось наказать мужа, слезы сразу пропали. Воистину глуп тот мужчина, который пытается обмануть женщину. Ибо возмездие за предательство бывает беспощадным и длится без срока.
– Какая ты умная, добрая моя Зульфия…
И тут слезы вновь полились из глаз ее подруги.
– Умная, о да… Только одинокая и брошенная… Ведь теперь на меня не посмотрит ни один мужчина!.. Если даже такое ничтожество, как Джафар, бросил меня… О я несчастнейшая из жен!
– Аллах милосердный! – пробормотала Фериде. – Что же тогда говорить мне…
Но Зульфия не слышала подругу, вновь самозабвенно умываясь слезами.
– Подружка, милая моя подружка, – Фериде начала трясти Зульфию на плечо. – Не стоит рыдать об этом червяке. Он не стоит ни одной твоей слезинки!
Но Зульфия ее, казалось, не слышала. И тогда Фериде поняла, что следует предпринять решительнейшие меры. Она вошла в опочивальню Зульфии и взяла со столика еще одно, на этот раз крошечное зеркальце, которое ей подарил на свадьбу отец. Мастера из города Мурано дали всем богатым женщинам удивительную возможность: видеть себя не в спокойных водах пруда или ручья, а в застывшей воде стеклянного зеркала. Сколько стоила такая безделушка, Фериде представить не могла, но знала, что отец Зульфии отдал за эти удивительные куски стекла всю прибыль от поместья за год.
Но такой дар стоил и большего… Ведь сейчас достаточно было подсунуть Зульфие этот крошечный стеклянный предмет, как рыдания сразу же прекратились. Девушка увидела и свой красный нос, и сузившиеся покрасневшие глаза, и… Увидела, во что ее превратило предательство никчемного человечишки.
– О Аллах милосердный, что это со мной?
– Это, моя дорогая подружка, наделали твои глупые слезы. Ты тоскуешь по этому несчастному предателю, а должна думать о себе…
Да, собственное уродливое отражение показалось Зульфие отличным лекарством от отчаяния и боли. «О презренный, ты не заслуживаешь ни одной слезинки… Но что же мне теперь делать?..»
– Что же делать мне, моя добрая подружка?
– Во-первых, вытереть слезы. Вот так… А потом выпить со мной сладкого шербета, съесть лепешку и послушать умную подружку, которая бежала к тебе с очень-очень важной историей. Но, Аллах милосердный, я даже представить себе не могла, насколько эта история окажется тебе нужна.
Под болтовню Фериде Зульфия успела убрать осколки кувшина, улыбнувшись каждому из них, вытереть столик, вытащить из печи румяные лепешки и налить в узкогорлый кумган [3]ароматный апельсиновый шербет.
– Ой, какие краси-и-вые… – пропела Фериде, увидев стопку лепешек. – Вот скажи мне, Зульфия, как же так получается, что твои лепешки самые сладкие, самые румяные, самые нежные…
– Глупенькая, я тебе уже сотню раз рассказывала, что я их пеку и пою. Главное, чтобы было хорошее настроение, когда готовишь…
Голос Зульфии дрогнул. О да, утром у нее было такое замечательное настроение, что ей могли бы позавидовать самые сладкоголосые птицы. А теперь? Сможет ли она хоть когда-нибудь вновь запеть от счастья?
– Я помню, добрая моя подружка. Ты рассказывала мне об этом.
Фериде захотелось прикусить язык. Она ведь просто пыталась перевести разговор на какую-нибудь приятную, спокойную тему. А вышло… А вышло, увы, то, что вышло. Ну, значит, рана ее подружки глубже, чем ей, Фериде, показалось.
Но надо было продолжать. И тогда девушка решила сначала рассказать то, с чем она торопилась к Зульфие. Быть может, это и будет лекарство от душевной хвори ее доброй подружки.
– Ну так вот… – Фериде откусила огромный кусок волшебно нежной лепешки и принялась рассказывать, одновременно пережевывая ароматное лакомство и запивая его вкуснейшим шербетом. – Ты помнишь, я тебе недавно рассказывала про подружку моей старшей сестры, Джамилю… Ну ту, которая вышла замуж после того, как к ней посватался старый богатый иноземец… Ну вспомни, она еще хотела сначала повеситься, а потом выйти замуж за него…
Зульфия усмехнулась. Иногда она понимала свою матушку, которая называла Фериде тупой болтушкой. Но только иногда…
– …ну да, эту самую. Ну так вот. Иноземец этот узнал, что она сначала хотела повеситься. И поэтому прислал ей тысячу локтей прекрасного шелка и сотню шкурок толстых полуночных лисиц…
– Да, на таком длинном шелковом шнуре веселее вешаться… И падать на сотню шкурок куда приятнее…
Фериде надула губки, но решила не обижаться – кто знает, может быть, после таких злых шуток Зульфия станет добрее и спокойнее.
– Ну, я уж не знаю, так ли рассудила эта самая Джамиля, но только она раздумала вешаться, а за иноземца все-таки пошла. Так вот, ей рассказала ее давняя подруга… О ней я, по-моему, тебе тоже рассказывала. Ну, вспомни, Зульфия… Ну, подруга, которая ростом с мамлюка и которой боялись все мальчишки на улице.
– Быть может, и рассказывала. Так что Джамиля?
– Не, не Джамиля, а эта ее подруга, Алмас ее зовут… Дурацкое имя, верно? Ну так вот, Алмас вышла замуж за Фархада, главного стражника во дворце наместника. И вот ей, Алмас, эту историю рассказала сестра мужа. Она очень похожа на тебя – такая же красавица, черноокая и черноволосая… Тоненькая-тоненькая… и тоже вкусно-вкусно готовит…
– Погоди, подружка, я сбилась… Значит, Джамиля вышла замуж за старика иноземца. Так?
– О Аллах, конечно так.
– А при чем тут Алмас?
– Да историю же эту рассказала Джамиле Алмас. А ей рассказала младшая сестра ее муженька. Ну, которая похожа на тебя и совсем не похожа на брата…
– О Аллах милосердный… И что же рассказала эта похожая на меня девушка?
– Ее зовут Суфия. Так вот, Суфия была замужем тоже за иноземцем, хотя и молодым, вернее, не таким старым, как Джамиля…
– Я сейчас побью тебя, болтливая девчонка!
– Ну что ты, подружка? Ладно, не сердись, лучше слушай. Муж Суфии, не старый еще иноземец, говорят, ее баловал, как только мог. А она не как ты, она бедная была, и потому каждому подарку радовалась как дурочка, и старалась своему еще не старому мужу угодить… Все желания его исполняла, все прихоти, даже самые глупые, помнила… А он, подлый шакал, вдруг стал долго пропадать в своих лавках, а потом и вовсе ушел от Суфии к какой-то дрянной Лю Ли.
– Как-как эту презренную звали?
– Лю Ли. А что, твой муж тоже в нее влюблен?
– Нет, он упоминал какую-то Лейлу…
– Ну так вот… После того как от Суфии муж ушел к какой-то Лю Ли, она отправилась в горы, чтобы от горя броситься со скалы…
– Бедная девочка… Какая же боль ее терзала, если она готова была решиться на такой отчаянный шаг!
– Да, она очень страдала… Ну так вот, все думали, что Суфия бросилась со скалы. Но на следующий день она вернулась, вся веселая, как будто только что на свет народилась. Говорит, что больше не печалится о своем еще не старом иноземце, а постарается достойно жить дальше.
– О как я ей завидую! Как же ей это удалось?
– Ну так я об этом и хочу тебе рассказать. Суфия, ну, так поведала Алмас Джамиле, долго-долго бродила в горах, все выбирала скалу покруче… Ну вот, а потом она видит, стоит скала высокая, но как будто не из этих мест, а совсем другая, словно выкрашенная серой краской. Суфия и подошла посмотреть, что же это за чудо такое. А потом замечает у самого подножия скалы знак, ну, ты знаешь, знак девы-хранительницы, и еще слова какие-то написаны.
– Погоди! Что за знак девы-хранительницы?
– Ну что ты, Зульфия, ты же сама такими знаками разрисовала вход в опочивальню.
– Я просто нарисовала две ладони, сложенные ковшиком… Мне это всегда нравилось…
– Ну вот, а Суфия [4]– а она и в самом деле ну страх какая умная – она и видит, что это знак девы-хранительницы.
– А что за слова нашла там эта твоя умница Суфия?
– А вот такие… На камне было написано: «Сим-сим! По велению сердца, откройся!»
– О Аллах милосердный! И что дальше?
– А дальше она прочитала вслух эти слова, а скала возьми да и отодвинься в сторону. А за ней проход, а за проходом пещера… Ну вот, Суфия и вошла…
– И это безумица не побоялась войти внутрь?
– А чего ж ей бояться, если она шла в горы за смертью? Наверное, она решила, что смерть в пещере не хуже падения со скалы…
Зульфия зябко передернула плечами. Она, конечно, страдала и печалилась после подлого предательства мужа. Но, видно, любила этого ничтожного не так сильно, как неведомая ей Суфия. И потому ни единого мига не думала о смерти. Более того, она, пусть это и недостойно правоверной, всеми силами желала смерти своему предателю-мужу и подлой змее, недостойной Лейле.
– Но что же там такого было в этой пещере, что она вернулась на следующий день, как ты сказала, «веселая, словно только что на свет народилась»?
– Ой, – Фериде вдруг потупилась, – этого я не знаю. Она только сказала Алмас, чтобы та никому никогда не рассказывала этой страшной истории… Ну вот, а Алмас по секрету рассказала это вчера вечером Джамиле. Рассказала шепотом, а еще она взяла с Джамили клятву, что та будет молчать об этом, как немая…
– Ага, а немая Джамиля рассказала тебе… И что, тоже взяла клятву?
– Ну конечно, Зульфия! Ты же понимаешь, какая это страшная тайна!
– Аллах милосердный, конечно, понимаю. Жаль только, что умная Суфия не сказала, что же там… в пещере… такое, после чего хочется жить дальше…
– Не-а, не рассказала. А только умная Суфия теперь спокойная, не хочет бросаться со скалы и говорит, что больше всего жалеет о потерянных с таким презренным мужем годах.
– О, я ее понимаю… Как бы мне хотелось тоже попасть в горы… Посмотреть на эту пещеру… Быть может, я бы тоже смогла стать веселой и сильной…
– О Аллах, но я же для этого и пришла! Джамиля мне на руке нарисовала план, как к этой пещере пройти. Говорит, что только женщина в самый печальный день своей жизни может найти туда дорогу. Ну вот… Я решила, что расскажу тебе просто так, на всякий случай. А ты, как мне кажется, готова бежать туда прямо сейчас…
– Наверное, еще не готова. А ты покажешь мне этот план, добрая моя подружка?
– Ну конечно! Вот смотри.
Фериде раскрыла руку и начала пальцем водить по почти черным линиям, нанесенным хной.
– Вот смотри, вот тут городские ворота. Ну, знаешь, те, которые ближе всего к базару… Вот тут ручей Надежды… Вот тут начинаются пастбища. А вот отсюда, от распадка, идет тропинка. Она поднимается вверх круто-круто. И еще, примерно на полпути к пещере будет целая роща олеандров. Вот, а от рощи путь станет чуть легче. Ну а сама пещера скрывается за серой-пресерой скалой, вот тут… А в самом низу скалы, по левую руку, знак девы-охранительницы. Вот только слова для двери тебе придется запомнить. Потому что умная Суфия их стерла, когда поняла, что нашла. Ну что, запомнила?
Зульфия несколько минут рассматривала черные линии на ладони подруги, а потом решительно кивнула головой.
– Запомнила, Фериде!
– Ну, тогда я побежала. Матушка, наверное, уже заждалась меня… А хочешь, я больше никому об этом не расскажу?
Зульфия пожала плечами.
– Рассказывай хоть всем встречным, Фериде! Мне-то что за печаль?
Фериде робко улыбнулась. Было видно, что после этих слов Зульфии ей уже совсем неинтересно рассказывать кому бы то ни было об этой «страшной» тайне, которая, почему-то совсем не испугала ее подружку.
Хлопнула калитка. И только тогда Зульфия встала с подушек. Она вошла в дом, прикидывая, какие из ее башмачков выдержат долгий путь по горным тропинкам.
Макама девятая– Почему в этот прекрасный, словно сон, утренний час ты так печален, молодой торговец Али-Баба?
– Здравствуй и ты, почтенный Маруф-башмачник! О нет, я не печален, я просто задумчив…
– О, это достойно и уважаемо – думать при всем базаре. Это занятие, скажу больше, делает честь даже тогда, когда ты пребываешь в одиночестве… Думать – полезно, ибо возвышает душу и упражняет разум!
О да, в этом и был весь Маруф. Он не мог ответить просто, не умел говорить понятно, но знал все, всегда и обо всем. И если Аллах милосердный давал терпение, чтобы выслушать башмачника не перебивая, то собеседник всегда бывал вознагражден ответом на свой вопрос (и еще на множество чужих, не заданных или заданных столь давно, что помнил об этом один лишь Маруф).
– Позволь просить тебя, достойный Маруф, разделить со мной утренний чай, – почтительно поклонился Али-Баба. Идя сюда, он пытался придумать, как бы расспросить башмачника об удивительной пещере в горах. И вот такая возможность!
– Благодарю тебя, юный торговец коврами! – Башмачник чуть склонил чалму и с удовольствием опустился на гору полосатых подушек рядом с Али-Бабой.
Первая пиала обжигающего чая была выпита в молчании – ибо так велел обычай, да и болтать, прихлебывая горячий чай, не совсем удобно. Ко второй пиале обычай требовал уже меньшего внимания, и потому можно было задать вопрос в надежде получить ответ.
– Так о чем ты хотел беседовать со мной, уважаемый Али-Баба? – первым нарушил молчание башмачник.
– О Аллах, Маруф, я еще не знаю, как задать вопрос, а ты уже готов дать ответ на него…
– Это так, юный торговец. Ибо я столь давно живу на свете и столь наблюдателен от природы, что всегда вижу, когда человека интересуют мои умозаключения…
– Ты, как всегда, прав, любезный Маруф. Но у меня целых два вопроса. С какого же мне начать?
– Полагаю, с того, что больше занимает твой разум, чем твои чувства.
– Но почему так?
– А потому, мой юный друг, что ответы на те вопросы, что занимают наш разум, заставляют нас действовать. А ответы на то, что беспокоит нашу душу, заставляют нас лишь печалиться или тосковать, не созидая ничего в этом мире. А потому давай начнем с того, что движет сейчас твоим пытливым умом.
– Да будет так, умнейший из башмачников!
Маруф спрятал улыбку удовольствия в усах, чуть тронутых сединой. Ибо был башмачник отнюдь не стар. Более того, иные сказали бы, что для мудреца и советчика он непозволительно молод. Ибо ровно за три дня до этой беседы разменял он пятый десяток, что – с этим согласится любой настоящий мудрец – вовсе не возраст для великих и неторопливых размышлений.
– Вот и скажи мне, о знаток всего на свете, не слыхал ли ты о чудесах, что случаются в наших горах? Быть может, какие-то разбойники некогда закопали здесь клад… Или неведомые пираты решили, что хранить награбленное лучше как можно дальше от моря? Что скажешь ты на это, мудрейший Маруф?
– О, любезный Али-Баба, мне есть, что рассказать тебе об этом. Ибо никто лучше меня, Маруфа-башмачника, не знает здешних гор. Да и как кому-то еще знать их, если они не видят, чем отличается пыль на сапогах горожанина от пыли на башмаках пастуха, вынужденного денно и нощно присматривать на неугомонными и пустоголовыми овцами, которые, о Аллах великий, столь хороши в плове…
Маруф на миг остановился, чтобы понять, услышал ли юный Али-Баба замечательно прозрачный намек. И набрал воздуха в грудь, чтобы продолжить рассказ, увидев, что Али-Баба намек понял правильно.
– Итак, мой юный Али-Баба, тебя занимают наши горы…
– Не столько горы, сколько слухи о сокровищах.
– Ах, не перебивай размышления, мальчишка… Вот твой чай. Пей и слушай мудрых!
Али-Баба молча поклонился, надеясь, что рассказ Маруфа не затянется до ночной стражи.
– А горы наши, о, да будет мне поддержкой Аллах великий и милосердный, могут заинтересовать и сотню пытливых умов. И каждый их них будет вознагражден, приникнув к груди матери-природы и узнав множество великих истин. Нам же сейчас, думаю, не стоит задерживаться ни на истории появления первых поселений в наших горах, ни на том, когда у подножия их вырос наш прекрасный город, и даже ни на том, когда по городу впервые поползли слухи о сокровищах. Ибо не может существовать человек без тайн, а потому если вокруг не простирается голая, видимая на сотни фарсахов пустыня, то человек сразу склонен населить неведомые районы сотнями разбойников, которые (да разве может быть иначе!) прячут в глубоких пещерах несметные сокровища.
Голова у Али-Бабы пошла кругом. Он честно пытался уследить за ходом мысли Маруфа, но сбился на полдороге и теперь просто обрадовался паузе. Но, увы, не успел вставить ни словечка, как Маруф отпил глоток чая и продолжил.
– Но будем честны, даже если на сотни фарсахов вокруг простираются голые степи, тогда воображение людское прячет пещеры с сокровищами под землю… О, конечно, эти пещеры сооружают джинны или ифриты. Но в наших горах все не так страшно и таинственно. Ибо все, что известно о наших горах и наших сокровищах, это чистая правда… Хотя, быть может, есть здесь и крохи вымысла… Но большей частью, я клянусь в этом своей бородой, это истина от первого до последнего слова.
Али-Баба с сомнением посмотрел на реденькую бороденку Маруфа, не скрывавшую линий подбородка.
– Итак, мой друг, продолжим наши рассуждения. И начнем их с того, о чем рассказывал мне дед моего деда, а мой дед поведал мне, как чистую и печальную правду…
Али-Баба вздохнул и сделал помощнику чайханщика знак. Судя по всему, к тому мигу, когда мудрый Маруф доберется до окончания рассказа, понадобится не один только плов. Хотя сейчас словоохотливость мудреца вполне довольствовалась чаем и обилием сластей.
– Так вот, о торговец. Рассказывал мой дед, что некогда в горах жил пастух, которого звали Касым. Был он до изумления ленив и потому безнадежно беден. Пас он овец на склонах гор и довольствовался лепешкой с сыром на обед и темной пещерой вместо дома. Его отец, увы, так тоже бывает, после того как умерла мать Касыма, женился во второй раз, а потому был у Касыма младший брат, которого звали, вот уж удивительная игра природы, как тебя – Али-Бабой. Али-Баба рос сыном почтительным, а потому унаследовал от отца дело и достаток.
«О Аллах милосердный, помоги мне понять, когда же найдется ответ на мой простой вопрос», – почти с тоской подумал Али-Баба. И тут же укорил сам себя. Ведь он по собственной воле вызвал этот поток мудрых речей. И теперь нет смысла пытаться с помощью Аллаха всесильного, повелителя всех правоверных, заставить Маруфа говорить короче.
– Никогда не завидовал глупый Касым умному Али-Бабе. Более того, он жалел своего младшего брата, считая, что нет большей свободы, чем свобода бедности, а деньги, уважение, усердный труд и достаток лишь сковывают человека, делая его рабом вещей. Быть может, так и было, ибо к тридцати годам младший, Али-Баба, уже стал седым, а спина его согнулась под грузом ответственности. Старший же брат его, которому к этому времени уже исполнилось сорок, выглядел младшим – ибо был строен, черноволос и легок на ногу. И вот пришел он как-то к своему младшему брату, который выглядел как старший, и говорит: «Ты, должно быть, тяжко болен, брат мой. Ибо стал сгорбленным и седоволосым. А усталость и тоска никогда не покидают твоих глаз…» Младший брат, который выглядел как старший, отвечал старшему брату, который выглядел как младший: «О да, брат мой, я устал и болен, и более всего на свете хочу отдыха, свободы от забот и хоть одной ночи крепкого спокойного сна!»
«О Аллах, я запутался в этих братьях… Но почему Маруф начал рассказывать мне эту старую историю?»
– …А тогда Касым, старший, предложил Али-Бабе, младшему, на одну только неделю поменяться местами. «Ты, мой младший брат, поживешь неделю в моей пещере, будешь пасти овец и любоваться красотами гор. А я на одну неделю стану торговцем, буду спать на подушках и вкушать сладкие финики». Али-Баба, о чудо, согласился, ибо и в самом деле постоянная ответственность давила его плечи тяжким грузом. Так они и сделали. Али-Баба перенес в пещеру пару шелковых подушек, кальян и зажил пастухом. Касым же вышел на базар и стал торговать, о еще одно удивительное совпадение, как и ты – коврами… Когда прошла первая неделя, Касым, которому так понравилось ремесло купца, предложил Али-Бабе остаться пастухом еще на одну неделю. Его брат, который за эти дни отоспался и налюбовался на красоты гор, согласился, ибо прямой стан и крепкий сон вернулись к нему, а беспокойство за дело своего отца и деда он переложил на сильные плечи своего старшего брата, который уже и выглядел как старший брат, тогда как младший брат, пастух Али-Баба, стал выглядеть младшим братом.
Очередной глоток чая позволил Маруфу продолжить повесть о братьях. Али-Баба уже скверно понимал, о чем ведет речь башмачник, но старался своим видом не выдать этого.
– Вот так, поменявшись, прожили братья год. Касым оказался предприимчивым купцом и приумножил наследство отца и деда. Али же стал прекрасным пастухом и сочинил не одну сотню изумительных стихов о горах и их красотах. Когда же год истек, Касым решил, что ему более не хочется быть торговцем, а Али-Баба понял, что ему надоело быть пастухом. Они вновь поменялись домами. И попытались жить, как прежде… Но все равно ноги Касыма утром несли его с гор в город, на базар, а Али-Баба, против воли, просыпаясь на рассвете, торопился в горы, чтобы собрать стадо. И поняли братья, что какая-то злая воля не дает им вернуться к прежней жизни. Они отправились в далекую страну у восточных морей, дабы узнать, как же им излечиться от этого наваждения. А богатство, заработанное дедом, приумноженное отцом и ими самими, спрятали в пещере, где жил пастух.
«О счастье, наконец Маруф добрался до конца истории!..»
– Так, значит, добрейший башмачник, в наших горах есть пещера с сокровищами?
– Не перебивай же меня, глупый мальчишка! Это еще не вся история, хотя и поучительный конец ее уже близок. Но его ты услышишь только после того, как я отведаю этого ароматного плова. А потом, если Аллах вернет мне силы, я отвечу и на второй твой вопрос…
«Если я найду в себе силы, чтобы его задать и выслушать еще одно безумное повествование».
Макама десятаяО плов, великий плов, волшебный плов – вершина поварского искусства! Ты даришь одним радость и веселье, другим – достоинство и степенность, а третьим – наслаждение необыкновенными оттенками вкусов и ароматов.
Таким был и плов, который в это необыкновенное утро отведали Али-Баба и Маруф-башмачник. Словно по волшебству исчезла из души юного Али усталость от утомительной велеречивости собеседника, освободив место радости обладания новыми знаниями. Теперь юноша уже без страха вглядывался в ближайшее будущее. Да, это лишь половина легенды, но, быть может, вторая половина раскроет Али тайну странной двери в скалах.
Маруф-башмачник, насытившись, и в самом деле обрел новые силы. И, о счастье, крепкая память позволила ему продолжить поучительнейшую историю с того самого места, на котором он остановился до трапезы.
– Итак, юный торговец, мы оставили братьев наших в тот самый миг, когда они спрятали все свое добро в пещере, где некогда жил пастух, а сами отправились в далекие восточные страны, чтобы там узнать, как им вернуться к привычной жизни. Годы шли, в городе о братьях стали забывать. (Надобно тебе знать, юный Али-Баба, что в те дни город наш был куда меньше, и все его жители знали друг друга в лицо.) В доме Али-Бабы, твоего тезки, поселился другой купец, которого звали, вот уж воистину чудо из чудес, тоже Касымом. Этот Касым был богат и жаден, считал даже медные фельсы, а жену свою заставлял каждый день пересчитывать горшки на печи, листья на деревьях и окна в собственном доме. Неудивительно, что этого Касыма сразу невзлюбили все соседи. Да и как же, о Аллах великий, любить такого глупого скрягу, который, вместо того чтобы наслаждаться радостью обладания прекрасной женщиной, каждое утро с пристрастием допрашивает, сколько же теперь окон в доме, листьев на деревьях и горшков на печи? Я скажу тебе по секрету, мой Али, что и сама жена уже не рада была тому, что вышла замуж за такого глупого, пусть и богатого мужчину. Говорят, что она искала в городе гадалку, чтобы узнать, как быстро станет вдовой, но, узнав, что это ее муж станет вдовцом, горько расплакалась и решила отомстить ему сама, оставив, к тому же, гадалку в дураках. Смелая женщина направилась в горы, чтобы нарвать травы, отвар которой дарует сон. Того, кто отведает лишь пять капель отвара, ждет спокойная ночь от заката до рассвета. Тому, кто выпьет десять капель отвара, предстоит проспать долгих пять ночей и дней. А уж тому, кто выпьет пиалу этого отвара, достанется сон вечный.
– О Аллах, не хотел бы я встретиться с этой коварной и жестокой женщиной.
– Ну почему же, добрый Али-Баба? Ведь она затаила зло против одного только мужа. А жаждущие взгляды других мужчин радовали ее так же, как радуют они любую женщину. Но мы отвлеклись… Итак, коварная Фатима, а именно таково было имя этой женщины, отправилась в горы, чтобы найти сонную траву. И каково же было ее везение – траву эту, что обычно прячется в самых недоступных местах, она нашла на ровной площадке у высокой скалы всего в часе ходьбы от города. Коварная Фатима столь этому обрадовалась, что решила поискать и иные травы, раз уж судьба подарила ей такое везение. Счастье не отвернулось от женщины, и она набрала множество разных трав. Там были и такие, без которых седло барашка будет не вкуснее пресной мамалыги, и такие, без которых плов будет лишь пустым воспоминанием об изысканном лакомстве, и такие, которые украсят любой шербет неземным ароматом.
– О, какая хозяйственная женщина – все нашла! И сонное зелье нашла! Ведь эту траву она тоже нашла!
– Не перебивай рассказ, юный невежа! Или ты более не найдешь ответов на свои вопросы!
– Прости меня, мудрый Маруф! Но уж очень мне понравилось хозяйственное коварство этой Фатимы…
– О да, она, говорят, она превосходно содержала дом. И при этом была изумительно, необыкновенно коварной. Ибо там же, на площадке перед скалой, нашла она и ключ к пещере, где, как оказалось, и спрятали все нажитое братья, отправившиеся на далекий Восход. Нашла ключ и сумела в эту пещеру войти. И вот там придумалось Фатиме необыкновенное, неслыханное, головокружительное коварство. Она решила не убивать своего мужа, а сделать так, чтобы он вдруг оказался беден, как самые худые нетопыри в самых далеких скалах…
– О Аллах, что же…
Но Али-Баба осекся под сердитым взглядом Маруфа.
– Итак, каждый вечер коварная Фатима капала пять капель сонного зелья в шербет своего мужа. И, дождавшись мига, когда он крепко засыпал, уносила в тайную пещеру что-то из утвари или тканей, украшений или свитков. Проснувшись, муж с пристрастием допрашивал ее о горшках на плите, листьях на деревьях и окнах в доме. Но забывал о тканях и пряностях, ожерельях и сластях. Так продолжалось один год, один месяц и один день. И вот настало утро, когда муж, проснувшись утром, не нашел во дворе хлопочущей жены. Были пусты амбары и кладовые, шкатулки и сундуки, блюда и кувшины. Но, о Аллах, на месте остались все горшки на печи, все листья на деревьях и все окна в доме. Только глупый и жадный Касым стал в одночасье беднее даже самого старого нетопыря. Вот так отомстила Фатима своему мужу. Говорят, что она исчезла в этот день и более никто и никогда не видел ее. Кто знает, умерла ли она в своей тайной сокровищнице или отправилась странствовать, вышла замуж в далекой стране или нашла племя, где жили лишь женщины… Известно лишь, что пещеру эту никто более найти не может, ибо забылись приметы, по которым можно разыскать тропинку, что привела бы прямо ко входу. Более того, говорят, даже если бы случайный путник нашел пещеру, если бы он вошел в нее, то выйти бы уже не смог. Ибо коварный горный дьявол охраняет ее денно и нощно, не давая войти под каменные своды.
И тут Маруф умолк. Али-Баба несколько мгновений молчал, пытаясь понять, надо ли звать поварят с новой порцией плова или можно осмелиться задать вопрос. Молчание затягивалось. Похоже было, что поток слов башмачника временно иссяк.
– Так, значит, в наших горах, если я тебя правильно понял, о мудрейший Маруф, действительно есть пещеры, полные несметных сокровищ?
– Ты понял меня правильно, дорогой Али-Баба. И в наших горах действительно есть пещеры, вернее, пещера, полная неисчислимых сокровищ. Ибо так говорит народная мудрость. А она никогда не ошибается.
«Хотя может, о Аллах, настолько сильно приукрасить истину». Но этих слов Маруф не произнес. Ибо это было лишь его умозаключение. А оно, как уже знал мудрый башмачник, тоже может быть не совсем правдиво.
– Благодарю тебя, – поклонился Али-Баба своему собеседнику. – Сегодняшний день воистину будет для меня самым сладким из моих дней, ибо я беседовал с самим Маруфом, источником мудрости и бесценным знатоком всего, что только можно знать.
– Благодарю тебя, почтительный юноша! Твои слова проливают бальзам на мою старую душу и дают мне силы прожить новый день! Но ты хотел задать еще один вопрос. Я слушаю тебя.
– Хотел, мудрый друг. Но теперь, прикоснувшись к одной древней легенде, хочу обдумать все, что узнал за сегодняшний день. И уже тогда, осмыслив все новое, я приду к тебе с вопросом – ибо молодость, как ты знаешь, пытлива и ее любопытство бесконечно.
– Да будет так, почтительный юноша!
И Маруф с интересом вновь взглянул на блюдо плова. Пусть он уже остыл, но аромат был столь силен, что башмачник готов был продолжить трапезу.
Али-Баба же воспользовался этим, чтобы покинуть чайхану. Золотой, который он передал Сулейману-чайханщику, оказался вполне достаточной платой. И теперь, с чистой совестью и головой, полной самых безумных мыслей, Али-Баба искал место, где он мог бы спокойно обдумать все рассказанное Маруфом.
Найдя приют у старого корявого карагача во дворе собственного дома, юноша еще раз вспомнил слова башмачника, а потом попытался прикинуть, как далеко от города лежит пещера загадочного сим-сима. И по всему выходило, что это та самая пещера, в которой жил пастух Касым, а потом Али-Баба-пастух. Та самая пещера, которую нашла коварная Фатима и в которой спрятала она свои несметные богатства.
– О Аллах милосердный, – пробормотал Али-Баба, все больше утверждаясь в этом. – Но если уж моя судьба не в любви, не в доме, полном детишек и счастья, то, быть может, мне повезет и я обрету несметное богатство? Если молва правдива, и сокровища сторожит всего лишь горный дьявол, то я уж точно смогу стать их обладателем. Ибо горный дьявол мне не страшен – моя душа так пуста и одинока, что не понадобится уже никогда и никому. А что еще может порадовать горного дьявола, как не душа смертного?
И тут Али-Баба вспомнил, какой иногда становилась его прекрасная луноликая Лайла-ханым, когда ее настроение портилось. О, да никакой горный дьявол не смог бы сравниться с ней в эти страшные часы. Слуги прятались в дальних комнатах, драгоценные и немыслимо прекрасные чаши летели наземь, стоило капризной ханым услышать лишь слово упрека. И что после этого какой-то там горный дьявол с его понятными желаниями и совсем нестрашными угрозами?
Али-Баба содрогнулся, еще раз вспомнив свою Лайлу. И в тот же миг поразился, почему никак не мог оторваться от нее, оставить ее, уйти и попытаться найти женщину с более мягким нравом.
– Чем же таким ты околдовывала меня, удивительная, непредсказуемая женщина? И что держало тебя возле меня, ведь я не очень богат, иногда труслив, иногда робок?
Вспомнилось Али-Бабе и еще одно чудо. Сколь бы хорошим ни было его настроение, когда он шел к капризной Лайле, покидал он ее неизменно в настроении весьма дурном. Похоже было, что сам миг расставания с красавицей забирал у него всю радость жизни, все богатства мира, всю прелесть вечера. Али-Баба всегда относил это к собственному скверному нраву, к собственному характеру, который требовал лишь удовольствий и наслаждений. Но сейчас, когда Лайла исчезла, скверный его нрав вдруг сменился характером спокойным и, более того, почтительным. Ибо выдержать рассказ Маруфа оказалось испытанием не меньшим, чем пережить дурное настроение капризной пери.
«И после этих двух испытаний кто-то пытается пугать меня никчемным горным дьяволом… Поистине, теперь мне открыта дорога к любым сокровищам. И пусть их охраняет целая сотня ифритов с горящими глазами и изрыгающими огонь пастями! Ибо последние дни столь закалили меня, что ни ифриты, ни даже сам Иблис Проклятый, враг всего рода человеческого, больше меня не заставят отступить в страхе!»
Вот так и решил Али-Баба, что если уж он не стал счастливым мужем, то, быть может, успеет стать богачом. И потому пора ему уже вновь стать на тропинку, которая ведет к таинственному сим-симу.
Макама одиннадцатаяМиновала еще одна ночь. Ночь, когда Али-Баба спал как младенец, ибо печаль покинула его душу. Более того, вместе с юношей утром проснулась и необыкновенная, солнечная надежда. Такая, какой бывает она утром нового дня, если тебе всего одиннадцать и любящая матушка уже приготовила твои любимые лакомства.
Али-Баба зашел к себе в лавку и попытался превратиться в одного из сотен торговцев, что каждый день расхваливали свои необыкновенные и такие нужные товары. В торговца, каким был до того, как появилась в его жизни прекрасная ханым. Но нетерпение гнало его прочь от привычных дел. И потому он, оставив лавку на попечение приказчиков, поспешил уйти из города.
Вот осталась позади городская стена, вот поднялись вокруг поросшие лесом горы. Али-Баба словно боролся сам с собой. Ему безумно хотелось проникнуть в тайну пещеры, но он опасался, что это окажется не так просто. «О Аллах, – думал он, – но ведь в горах может встретиться и более страшное существо, чем горный дьявол…» Честно говоря, Али немного трусил. О да, он уговаривал себя, что во всем мире не найдется ничего ужаснее разгневанной Лайлы. Но в глубине его души все же жило опасение, что нечто более кошмарное и куда менее понятное не может не существовать в природе.
И как ни опасался неведомых тайн Али-Баба, но все же шел прочь от города. Вот уже под ногами знакомая тропинка. Она по-прежнему поднималась вверх, вот вошла в рощу олеандров, вот подъем стал чуть менее крутым. И вот наконец показалась впереди та серая, ни на что не похожая скала.
Не стоит говорить, что Али-Баба не шел по тропинке, а крался, настороженно прислушиваясь к каждому шороху. А потому неудивительно, что легкие шаги, раздавшиеся позади, едва не стоили жизни Али-Бабе. О, когда впервые юноша попал сюда, он был и куда смелее, и куда глупее. А теперь, раз уж появилась возможность стать если не счастливым, то хотя бы богатым, следовало опасаться каждого кустика – а вдруг за ним таится кто-то, кто тоже мечтает завладеть бесчисленными сокровищами пропавших братьев и коварной Фатимы…
Некто, в отличие от Али-Бабы, поднимался по тропинке уверенно, так, словно шел здесь уже не в первый раз. И опять юноша притаился в кустах, и опять увидел, что легкая женская фигурка, словно играючи, преодолела крутой склон и выбралась на ровную площадку у серой скалы.
Наконец зазвучал и голос незнакомки. И тут Али-Баба замер. Ибо еще никогда не слышал такого нежного и сладкого голоса. Быть может, с ним сыграло злую шутку исчезновение его коварной Лайлы. А быть может, душа его освободилась от оков губительной страсти и теперь готова была полюбить вновь.
Но как бы то ни было, голос незнакомки поразил Али-Бабу.
– Так, вот та самая скала… Ага, а вот это они назвали знаком девы-охранительницы.
Таинственная женщина, с головы до ног укутанная в покрывало из темно-синего шелка, говорила в полный голос. Она называла приметы, ведомые каким-то Джамиле и Суфие, должно быть, проверяя не столько их, сколько свою память. Поэтому Али-Баба смог, не прилагая никаких стараний, узнать о знаке у подножия скалы, об олеандровой роще, которая, как оказалось, лежит точно на полпути к пещере, и даже о башмачнике, который расхваливал новые башмачки вовсе не зря. И наконец прозвучали слова, которые Али-Баба вслед за Маруфом, болтливым мудрецом, назвал ключом к сокровищу.
– Сим-сим, по велению сердца, откройся!
И вновь бесшумно отодвинулась скала от входа, и вновь в черноте растворилась женская фигурка.
– О Аллах, – проговорил Али-Баба, выползая из-под куста. – Как странно… Выходит, Маруф говорил мне чистую правду… Пещера есть, и она совсем близко. Права, как я вижу, оказалась и молва, которая утверждала, что пещеру охраняет горный дьявол. Вот только почему он прикидывается женщиной?
С трудом отдирая колючки чертополоха от своего почти нового шерстяного кафтана, Али-Баба вновь проговорил:
– Но почему же, о Аллах всесильный, он прикидывается женщиной?..
Вот пропала последняя колючка, а голову пытливого юноши озарила удивительно простая по своей гениальности мысль:
– А прикидывается он женщиной для того, чтобы заманивать в свое логово других женщин. Ведь, думаю, для горного дьявола тела их слаще мужских, а души нежнее и приятнее.
И после этого кто-то еще будет утверждать, что мужчины умнее женщин!..
Придя к столь мудрому заключению, Али-Баба воспрянул духом. Ибо если дьяволу желанны лишь женщины, то мужчина может чувствовать себя совершенно спокойно.
– И значит, дорога к несметным сокровищам открыта! Осталось лишь дождаться ночи, чтобы под ее покровом обрести желанное богатство… Когда зайдет солнце, я буду здесь с десятком мулов и сотней мешков. А утро, о Аллах всесильный, больше не увидит Али-Бабу-торговца. Зато насладится зрелищем Али-богача, уважаемого Али, достойнейшего Али. И тогда ты, глупая, капризная и жадная Лайла-ханым, еще не раз пожалеешь о том дне, когда изгнала меня из своей жизни.
Почти неслышно повторяя «сим-сим, по велению сердца, откройся!», Али-Баба начал осторожно спускаться вниз. Поняв, что заветный ключ он запомнил накрепко, юноша проговорил:
– Но кто бы ни была та женщина с необыкновенным голосом, она оказалась права – запоминать приметы куда легче, когда их называешь вслух.
И, последовав мудрому примеру незнакомки (а вот это оказалось куда большим чудом!), Али-Баба начал громко описывать приметы. Вот наконец и ручей, вот показалась и городская стена. Каждый раз дорога давалась Али-Бабе все легче.
– Но, быть может, мне не следует искать десяток мулов и нагружать их сотней мешков, полных сокровищами? Ведь если я теперь смогу пройти по этой тропинке даже с завязанными глазами, то смогу провести мулов и два, и три раза. Думаю, что если кто-то увидит, как увожу в поводу десяток мулов, он заподозрит меня в делах черных. Ведь никто же не поверит, что я ухожу в горы, чтобы собрать камни для своего двора… Или чтобы нарвать охапки трав для своего ложа… О да, мешок камней – это разумно, или две охапки душистых горных трав. Но две, а не двадцать…
И забыл в этот миг Али-Баба, что не следует загадывать наперед. Ибо Аллах милосердный всегда сурово учит того, кто загадывает, еще ничего не совершив. А тем более, неразумно было прикидывать Али-Бабе, как бы половчее украсть из-под самого носа горного дьявола его несметные сокровища…
– Итак, решено. Я возьму с собой всего двух… нет, четырех мулов… Скажу матушке, что нам понадобятся и камни для двора, и трава для ложа. Выйду из дома в тот час, когда садится солнце. Дорогу я теперь знаю так хорошо, что смогу найти ее даже в полной темноте ночи… Ну, а утром предстану перед базаром человеком состоятельным и уважаемым. И тогда путь спросят меня: «Как же ты, достойный Али-Баба, смог так волшебно обогатиться за одну только ночь?» О, я найду достойный ответ. Более того, я придумаю легенду столь прекрасную, что даже сам Маруф-башмачник замолчит навсегда, поняв, что звезда его мудрости закатилась, а звезда моего разума взошла на небосклоне нашего великого города!..
О сколь многого можно достичь в одних лишь мечтаниях! Уважение базара, несметное богатство, спокойная и беззаботная жизнь… Все это Али-Баба видел перед своим мысленным взором столь ясно, словно сокровище уже лежало у его ног. Но не ведал Али, что судьба приготовила ему участь куда интереснее той, к которой он так стремился. И к которой юноша делал сейчас свой первый шаг.
Макама двенадцатаяО да, Маруф и в самом деле оказался прав. Ибо башмачки, к которым сначала Зульфия отнеслась так недоверчиво, выдержали испытание горными тропинками просто замечательно. Девушка призналась себе, что прогулка по горам не напугала ее, не оказалась тяжелой, как можно было бы ожидать. Эта прогулка успокоила Зульфию, подарила ей желанную передышку. Ведь в горах, Аллах всемогущий, оказалось так красиво, так тихо… Ноги сами несли девушку вверх, а она любовалась видами, что открывались то слева от нее, то справа.
Вот мелькнула в траве изумрудная ящерка, вот над горами расправил крылья орел, вот распахнула свои объятия роща олеандров…
– О Аллах милосердный и всемилостивый! Как же тут хорошо! Надо будет сто тысяч раз поблагодарить болтушку Фериде. Одна только эта прогулка оказалась куда радостнее, чем вся жизнь с презренным мужем… Но как же я была слепа, не видя, что он охладел ко мне, не чувствуя, что более он не наслаждается ни моими объятиями, ни самим моим присутствием!
Девушка перепрыгнула с камня на камень. Горный воздух кружил голову, дарил необыкновенное чувство свободы и уверенности в себе. Мысли Зульфии приняли совсем другое направление.
– Как же я была глупа, когда начала плакать о нем! Нет и не может мне быть прощения за то, что терпела его придирки все эти годы. Я позволила себе забыть, кто мой отец… Более того, я разрешила забыть об этом тому презренному, который три долгих года назывался моим мужем. Воистину когда Аллах всесильный хочет наказать человека, он лишает его разума!
Гнев полыхал в груди Зульфии. О нет, она более не плакала, она возжаждала мести. И не для того, чтобы вернуть себе ничтожного человечишку, который посмел предать ее, а лишь для того, чтобы наказать примерно… достойно того омерзительного проступка, который совершился.
– Да, Джамиля не соврала, эта олеандровая роща великолепна! Прекрасна…
Поляна манила отдохнуть хоть несколько мгновений, присесть и полюбоваться красотами. Но Зульфия вовсе не устала. Наоборот, она чувствовала необыкновенный прилив сил. Словно с каждым шагом, который отдалял ее от дома, она обретала бо́льшую свободу, оставляя за спиной печаль и обиды…
Тропинка сама ложилась под ноги. Вот подъем стал менее крутым, а потом и вовсе прекратился. Теперь у ног Зульфии была ровная площадка, а прямо перед ней высилась серая скала.
– О Аллах милосердный! Наверное, болтушка Фериде все-таки что-то напутала. Или напутала ее подружка Джамиля… Или подружка Джамили. Не может такая громадина быть дверью, пусть даже и дверью в пещеру! Ведь она же вросла в землю уже, должно быть, тысячелетия назад…
Зульфия начала обходить площадку перед скалой, чтобы убедиться в своей правоте. Но убедилась она в правоте рассказа своей подружки – ибо по левую руку, внизу, почти у самой травы, она и в самом деле увидела знак девы-охранительницы. Две сложенные ладони словно собирали вместе солнечный свет, который щедро лился на скалы. Значит, и все остальное в болтовне Фериде было правдой…
– Ну что ж, тогда проверим! О Аллах милосердный, помоги мне!
Али-Баба и тот трусился от страха, хотя был мужчиной, и не самым тщедушным слабаком. Что же тогда говорить о женщине!.. Но Зульфия собрала всю свою волю и твердым голосом произнесла:
– Сим-сим, по велению сердца, откройся!
И серая скала, такая надежная, такая вросшая в землю, бесшумно скользнула в сторону, послушно открывая путь в пещеру… О нет, Зульфия самой пещеры еще не видела. Но она смело шагнула в открывшийся черный провал и почувствовала за спиной ток воздуха – послушная «дверь» закрылась так же бесшумно, как и распахнулась перед словами заклинания-ключа.
– О Аллах милосердный! – прошептала Зульфия и с удивлением добавила: – Но здесь вовсе не темно…
Девушка подняла голову и увидела, что коридор, по которому она шла, был на самом деле расселиной – ясное небо голубело, наливаясь светом солнца. Упрямые кусты цеплялись за скалы, закрывая от любопытных глаз узкую дорожку между двумя прижимающимися друг к другу скалами и создавая прозрачно-зеленую завесу.
– Воистину дела твои, о повелитель всех правоверных, столь же необыкновенны, сколь и недоступны пониманию простого смертного! Сколько же еще чудес хранит этот удивительный сим-сим…
Зульфия по привычке проговорила последние слова вслух. И эхо, или, быть может, невидимый страж этих мест, повторило вслед за ней «…сим-сим…».
– Но почему же все-таки «сим-сим»? Почему не арбуз? Почему не изюм? Почему сим-сим?..
И сейчас эхо промолчало. Настроение Зульфии с каждым шагом становилось все лучше. И потому, не услышав никакого ответа от эха, она рассмеялась и пробормотала:
– Эхо пожало плечами…
Горный дух, совсем еще малыш, который и в самом деле охранял эту расселину от посторонних глаз, улыбнулся.
«Как все же смелы эти женщины! Ведь ни одна из них даже не вздрогнула, когда я стал повторять ее слова… Как же рыдали от страха мужчины, пока не привыкли к такому…»
Расселина перешла в узкий и высокий коридор, пробитый крошечным ручейком в толще гор за бесчисленные тысячелетия. Но и коридор не был темен, как того опасалась Зульфия (ибо больше всего на свете она боялась именно темноты). Масляные светильники горели в нишах, освещая путь в глубине горы.
– Да здесь уютнее, чем у некоторых моих подружек дома! – пробормотала Зульфия.
Не успела она произнести последние слова, как пространство перед ней распахнулось. Щедро освещенная факелами, пещера раскинулась во всей своей красе. О, она была необыкновенно велика, но не пугала, а, наоборот, согревала, утешала…
Пол пещеры устилали ковры, у стен громоздились сундуки, ящики, корзины. Но во всем чувствовалась женская, хозяйская рука, которая навела порядок, сделала уютными уголки пещеры, расставила кувшины и блюда, разложила свитки и безделушки… Словом, так умеют устраиваться лишь женщины, в считанные минуты превращая пространство вокруг себя в уютное обжитое гнездышко.
– Я не удивлюсь, – уже совсем тихо, едва слышно, произнесла Зульфия, – узнав, что эта пещера обитаема. Здесь можно спрятаться от мира на долгие годы…
– И долгие годы лелеять в себе жажду мести?
Сильный и решительный женский голос прервал размышления Зульфии. Она подняла глаза от роскошных ковров и увидела прямо перед собой необыкновенную красавицу.
(Заметим, что Зульфия считала себя очень привлекательной… Даже куда более привлекательной, чем большинство женщин. И потому было превеликим чудом, что она смогла назвать другую женщину красавицей, ни капли не кривя душой.)
Неизвестная женщина была прекрасно сложена, невысока, грациозна. А черты ее лица выдавали решительный, почти мужской характер. Но при этом Зульфия чувствовала себя так, словно на минуту бросила взгляд в драгоценное зеркало. О да, незнакомка была чем-то похожа на нее.
«О Аллах милосердный… Да она больше похожа на меня, чем моя родная сестра!»
Будто прочитав мысли Зульфии, незнакомая женщина улыбнулась и заметила:
– Да, сестра, мы похожи. Так бывают похожи между собой слезинки, пролитые из-за глупой или несчастной любви…
Зульфия ответила прямым взглядом на взгляд хозяйки пещеры. А потом, набравшись смелости, ответила:
– О да, незнакомая красавица. Аллах видит твою правоту!
– Ее видишь и ты! Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного и милосердного на долгие годы! Здравствуй, сестра!
Незнакомая красавица поклонилась. Зульфия ответила ей:
– И да пребудет с тобой счастье, прекраснейшая!
– Я Суфия, – рассмеялась девушка. – А как зовут тебя?
– Я Зульфия, дочь Камаля, кади. А ты та Суфия, которая нашла ключ от этих мест?
– Да, я именно та Суфия.
– Говорили, что у тебя был не старый иноземец муж, который ушел к разлучнице по имени Лю Ли…
Зульфия должна была немедленно, сейчас, получить ответ. Ибо от него зависело многое, почти все. Ведь если эта сильная, грациозная, словно дикая кошка, девушка и есть та самая брошенная Суфия, которая искала смерти от отчаяния, то тогда и для нее, Зульфии, тоже открыт путь к новой жизни – сильной и свободной.
Но Суфия лишь рассмеялась в ответ и повторила:
– Не старый еще иноземец… О Аллах, как удивительно гладко можно назвать этого ничтожного и презренного шакала…
– Так говорят…
Суфия кивнула. Несколько мгновений длилось молчание, а потом хозяйка пещеры (так подумала о ней Зульфия), склонив голову набок и бросив взгляд на перепуганное лицо девушки, проговорила:
– Я могу спорить на кувшин, полный золотых динаров, что тебя бросил возлюбленный… Нет, на два кувшина…
– И ты, конечно, выиграешь спор. Ведь счастливые, спокойные, радующиеся любви женщины не знают о тайне этих мест.
– Они слишком заняты ублажением никчемных существ, которые по какой-то злой ошибке природы считают себя мужчинами. Хотя, на мой взгляд, этих несчастных существ более разумно было бы назвать глупыми и жадными детьми.
– И это очень похоже на истину…
Голос Зульфии был печален. Ибо сейчас, в этих жестоких словах она расслышала, как глубоки душевные раны прекрасной Суфии. Должно быть, лицо ее выразило живейшее сочувствие, ибо Суфия, холодно усмехнувшись, проговорила:
– О нет. Не жалей меня, добрая Зульфия, дочь кади. Да, некогда мне пришлось несладко. Да, мне было очень больно. Но боль вскоре прошла, а вот желание отомстить – нет.
Эти слова хозяйки пещеры вновь изменили настроение Зульфии.
– О моя сестра!… – она залилась слезами. Она опять чувствовала себя одинокой и брошенной, потерянной и преданной…
– Ну что ты, красавица… Не плачь… Разве тот презренный, о ком ты проливаешь потоки слез, заслуживает этого?
Сквозь рыдания Зульфия смогла проговорить:
– О нет, я плачу не о том, что он ушел. Я плачу, ибо я теперь осталась совсем одна. И нет у меня больше защиты, нет друга, нет опоры в жизни…
Глаза Суфии вдруг стали холодными, как сталь клинка:
– А разве раньше у тебя был друг? Был защитник? Раньше была опора в жизни?
Зульфия попыталась вспомнить свою счастливую, как ей казалось, семейную жизнь, и вдруг поняла, что это именно онабыла опорой для своего глупого и тщеславного мужа. Она опекала его, внушала ему уверенность в успехе любой сделки. Она упрашивала отца о снисхождении, если муж вместо прибыли получал лишь убытки. И, о Аллах, какой стыд, она всегда находила мужу оправдание…
– О как ты права, сестра… – потерянно кивнула Зульфия. – Муж мой давно уже не опора мне, не защитник, не друг…
– Так почему же ты, глупая женщина, избавившись от такой тяжкой ноши, рыдаешь, как в день похорон? Разве не должна ты петь от счастья, став свободной? Разве не можешь ты порадоваться тому, что теперь это сомнительное счастье принадлежит другой? И что ей придется наслаждаться им, быть может, до конца своих дней?
Каждое слово больно ранило Зульфию. Ранило, но и исцеляло. Ибо Суфия оказалась стократно права.
И в тот миг, когда девушка осознала эту правоту, она ощутила себя словно заново родившейся, почти счастливой и почти свободной…
– Знай же, сестра моя, впереди у тебя еще много слез, еще долго ты будешь забывать тиранию этого презренного. Но раньше или позже светлое спокойствие придет к тебе вместе с холодным желанием мести. И вот тогда ты будешь к нему готова.
О нет, не прекрасная женщина сейчас стояла перед Зульфией. Суровая дева-воительница, как в древних сказаниях, выпрямилась во весь свой небольшой рост. Глаза Суфии холодно сияли, а пальцы рук сжимали узкий кинжал струящейся, змеевидной формы, который висел на поясе. Сейчас девушка была почти страшна в своей решимости.
«О Аллах, что же будет, когда она утолит свою жажду мести? Что будет с этим несчастным?»
Но миг суровой красоты миновал. Лицо Суфии смягчилось, глаза вновь окатили Зульфию теплым светом.
– Пойдем, сестра. Нас ждут шербет и сласти. Вскоре придут наши подруги и мы сможем поговорить о тебе и том несчастном глупце, который осмелился тебя обидеть.
Макама тринадцатая (Назло Иблису Проклятому, отцу всех джиннов!)– Наши подруги, сестра моя? – переспросила Зульфия после того, как пригубила шербет. Почему-то именно эти слова озадачили девушку.
– Ну конечно, красавица. Увы, не одни мы с тобой оказались легковерными дурочками, которые только и могут, что сдувать пылинки со своих обожаемых супругов, ничего не требуя взамен… Таких дурочек много. И, о Аллах, при одной мысли о том, что сегодня нас стало еще больше, у меня болит душа. Это значит, что на землю нашего несчастного города прольется еще не одно озеро слез…
– Но сколько же их, наших с тобой сестер по несчастью?
– Ты, красавица стала тридцать восьмой…
– О Аллах милосердный!
– Увы, это так… Это значит, что тридцать девять подлых мужчин предпочли преданности – страсть, глубокому и сильному чувству – низменное удовлетворение одной лишь похоти.
– Тридцать девять… Но ведь есть еще и такие несчастные, которые не знают о твоем приюте одиноких душ…
– О нашем приюте, сестра… – поправила Зульфию хозяйка пещеры. – Ибо каждая из нас может утешиться лишь в присутствии других.
– Я позволю заметить, сестра, что не только утешиться, но и найти в себе силы сдержаться и не устроить новую истерику.
– Да, ты права. Но давай мы вернемся к твоей истории. Ибо я знаю, что первый шаг к излечению сердечной боли начинается в тот миг, когда ты находишь в себе силы не страдать молча, а рассказать вслух все как было.
– Ну что ж, добрая Суфия. Да будет так. Я расскажу тебе все не скрывая, хотя не думаю, что ты услышишь что-то совсем-совсем новое…
Суфия улыбнулась.
– Не думай сейчас об этом, дорогая. Итак, вы поженились три года назад…
Зульфия кивнула, мысленно обратившись к тем дням, когда впервые увидела у своего забора высокую фигуру юноши.
– О нет, это началось куда раньше. Тогда мой муж, о нет, даже еще не жених, служил приказчиком у давнего друга моего отца, достойного и уважаемого купца по имени Маслама…
– А мужа твоего, прости, что перебиваю, сестра, как звали?
– Этого презренного звали Джафаром, хотя ему впору было бы другое имя – Самир [5]. Ибо лучше всего этот шакал умел болтать.
– А сейчас? Уже не умеет болтать?
– Знаешь, сестричка, мне казалось, что он в последнее время разучился делать почти все, что должен был бы делать мужчина…
– Ну-у, прекрати. Настоящей женщине недостойно унижать убогого дурачка. Но ты начала рассказ…
– Да, я отвлеклась…
Суфия лишь улыбнулась, прекрасно понимая чувства своей заплаканной собеседницы. Ее тоже не покидало чувство, что она смотрит в зеркало, настолько эта незнакомая девушка была на нее похожа. Но умница Суфия решила, что над этой странностью она подумает чуть позже.
– Джафар стал приходить к нам в дом с мелкими поручениями от своего хозяина, уважаемого Масламы. Этот достойный человек много доброго сделал для моего отца, и потому его посланники были в нашем доме желанными гостями. Джафар-болтун стал задерживаться все дольше, рассказывая отцу о том, как устроено дело Масламы, как управляется… И почему-то каждый раз получалось, что без него, молодого приказчика, не может двинуться ни один караван, не может отплыть от пристани ни один корабль…
Суфия кивнула в знак того, что она внимательно слушает свою новую сестру.
– Отец мой, кади, не очень сведущ в торговом деле, а потому слова Джафара убеждали его в том, что собеседник – юноша учтивый, оборотистый, разумный… Думаю, что Джафар уже тогда решил, что надо пробиваться из бедности к достатку, найдя себе богатую невесту, добиваясь благоволения будущего тестя. Через год почти ежевечерних бесед этот говорливый юноша превратился в члена семьи, во всяком случае, отец его уже тогда называл «сынок». Он вкушал вместе с нами, он вел долгие беседы с отцом, он не раз добивался разрешения сопровождать матушку и меня в торговые ряды.
– Хитрый лис… Расчетливый…
– О да, он хитер. И, если бы обдумывал последствия своих поступков, мог бы стать и в самом деле отличным купцом. Ибо, о Аллах, это чистая правда, достойный Маслама, его тогдашний хозяин и наставник, был слишком осторожен, порой не решаясь на самый незначительный риск.
– Так, значит, он тебя завоевал? Завоевал твое сердце?
Зульфия усмехнулась в ответ. Сейчас, рассказывая свою нехитрую историю, она и в самом деле не могла понять, как же Джафару – недалекому, не очень умному и безмерно болтливому – удалось взять в плен ее душу.
– Думаю, он скорее заговорил меня до беспамятства. Это было в ясный осенний денек. Матушка с самого утра начала восхвалять его, рассказывая мне, как мудро вчера посоветовал ей Джафар не покупать дорогого шелка, а купить дешевого, но куда более яркого хлопка на занавеси для беседки в саду. И таким соловьем разливалась матушка, так закатывала глаза, так призывала в свидетели самого Аллаха всемилостивого, что я невольно подумала о том, что Джафар и в самом деле мудр и экономен. После дневной молитвы отец заметил, что благодаря советам Джафара теперь может куда увереннее чувствовать себя среди людей торговых, может понимать их даже тогда, когда они принимаются лопотать на своем полупонятном непосвященным языке.
– Ого, да это уже была осада…
– Должно быть, да… А потом и старший брат заметил, сколь нужны в его деле советы мудреца Джафара. Хотя какой прок будущему толкователю Сунны от советов приказчика? Я невольно начала думать об этом самом Джафаре… А когда село солнце, он появился на пороге моего дома в новом, с иголочки, кафтане, синей, как вечер, чалме и с почтением стал просить моей руки.
– Прости, подружка, мой вопрос. Но он хоть был красив?
– О да, высок, строен, силен. Усы черные-пречерные, а подбородок бритый – знаешь, по новой моде, которую нам привезли франки.
– Да, я понимаю, почему ты в него влюбилась…
– Думаю, сестра, что он уговорил всех вокруг – в него были влюблены все: и матушка, и отец, и брат…
– И потому отец легко отдал тебя ему в жены, не поинтересовавшись, что этот юноша может предложить своей жене.
– О, здесь в полной мере проявилась хитрость Джафара. Я с первых дней своей жизни знала, что получу богатое приданое. А после того как Джафар убедил отца, что он оборотистый и рисковый торговец, родители еще купили нам в подарок дом… О Аллах, отец говорил: «Чтобы твой муж, после того как разбогатеет, никогда не попрекнул тебя скудным приданым». Ибо мой добрый батюшка был свято уверен, что пройдет год, ну, может быть, два, и оборот нового дела Джафара сравняется с оборотом его учителя, почтенного Масламы.
– Вот так ты и стала женой болтуна?
– О да… Первое время, когда мой муж только стал самостоятельным торговцем и опирался в делах на имя моего отца, он был сказочно щедр и столь же сказочно нежен. Я чувствовала себя самой любимой, единственной и прекрасной женщиной в мире. Но как же, скажи мне, может женщина отблагодарить за это мужчину?
– Думаю, красавица, что ты услаждала его и днем и ночью… Запоминала все его прихоти, исполняла самые крохотные, самые незначительные желания… Думаю, ты и под калиткой стояла в часы заката, ожидая того мига, когда послышатся в конце улицы шаги «самого лучшего на свете»…
– О да, Суфия, ты воистину мудра. Именно так я и поступала! И радовалась тому, что у меня такой муж, такой дом, такая счастливая и спокойная жизнь… О-о-о, далеко не сразу я поняла, что мой муж плохой купец, ибо неудачных сделок у него было куда больше, чем удачных. Но я всегда находила ему оправдание, пыталась лаской, любовью дать ему силы, чтобы эти неудачи забыть…
– О Аллах, я словно слышу себя саму…
– Увы, моя сестра… Но что же еще во власти женщины, как не ласка, понимание, сочувствие?
– Да, это так… Но, увы, мало кто из мужчин это ценит. Собственно, мужчины это ценят, а те, кто лишь называет себя таковыми потому, что носит чалму и молится в мечети, не ценят вообще ничего. Ну, быть может, кроме собственной глупости. Но мы снова отвлеклись от твоего рассказа. И я, и сестры вокруг. Мы хотим знать, что же произошло у тебя в жизни такого, что ты едва не залила слезами всю округу.
Услышав эти слова, Зульфия осмотрелась. О да, они с Суфией давно уже были не одни. Но воспоминания заслонили весь мир, и потому девушка не заметила, что в огромной пещере появились еще женщины. И вновь удивилась Зульфия. Но теперь уже не тому, что все эти женщины появились бесшумно, а тому, как сильно они похожи друг на друга… Удивилась, но пока более не думала об этом. Она чувствовала, что ей необходимо выговориться, и не пыталась сдержаться. А удивление, восхищение или испуг можно будет оставить на потом.
И Зульфия продолжила свой рассказ. Теперь она повествовала о том самом утре, когда вдруг появилась в речах мужа «она», любимая женщина, Лейла. Не скрывала Зульфия, что это известие повергло ее в такие глубины отчаянии, о которых она и помыслить ранее не могла. А когда она упомянула, что Джафар ушел от нее нищим, среди девушек раздались смешки. Невольно улыбнулась и сама Зульфия.
– О да, мои добрые сестры, – произнесла она и почувствовала удивительную радость от того, что есть с кем поделиться своей болью и своими мыслями, – этим я хоть слегка, но смогла отомстить презренному, быть может, самую малость наказать его за ту боль, которую он причинил мне…
– О, подружка, – произнесла девушка, которая присела у стены рядом с Суфией, – должно быть, ты наказала и ту дочь шакала, проклятую разлучницу. Должно быть, не скоро твой Джафар сможет делать ей щедрые подарки…
– Думаю, еще очень не скоро, – улыбнулась в ответ Зульфия.
Она продолжила свой рассказ. Теперь Суфия услышала и о себе, и о своем «не старом еще иноземце-муже».
«О Аллах, Творец всего сущего, я слышу одну и ту же историю в тридцать восьмой раз… нет, в тридцать девятый, ведь я не так давно вот так же исповедовалась, но только одним лишь здешним стенам…»
Суфия больше не прислушивалась к рассказу Зульфии. Она вспоминала свое «то самое утро» и пыталась понять, что же ее так беспокоит в повествовании девушки.
Макама четырнадцатаяНад горами садилось солнце. Арно, ее муж и повелитель, насытившись, неторопливо раскуривал кальян. Суфия, что стало уже привычным за годы супружества, убрала посуду и присела у ног своего мужа. Она ждала, что он сейчас начнет ей рассказывать о том, как прошел его день и вновь станет сетовать на жадность чиновников и изворотливость местных купцов, которым так не по вкусу его, пришлого франка, манера вести дела.
Хотя он, этот «пришлый франк» уже более десятка лет жил здесь, в великом Багдаде и во многом превзошел тех самых местных купцов. Но Суфие были не очень интересны его пустые сетования. Она с удовольствием слушала рассказы мужа о далеких странах, которых тот повидал немало. Быть может, Аллах сегодня будет милостив к ней, и муж расскажет что-то новое, пребывая в благостном настроении.
Но Арно отложил в сторону чубук и поднял глаза на жену.
– О моя любимая. Сегодня я упустил большую выгоду, нарвавшись на упрямого, словно сотня ослов, торговца из далекого княжества Райпур. Настроение мое столь дурно, что лишь твои ласки могут утешить меня.
– Я твоя, мой любимый, – нежно улыбнулась мужу Суфия.
– И я знаю это, моя красавица. Ты принадлежишь лишь мне, мне одному!
Он привлек девушку к себе. Приподняв подбородок двумя пальцами, Арно нежно и долго целовал девушку, будто впервые пробуя на вкус ее губы… Глаза его затуманились желанием, когда язык его скользнул по нежным губам.
– М-м-м, ты – изысканное лакомство, – проговорил он. – Ты создана лишь для наслаждения. Для этого, помни, Суфия, Аллах сотворил тебя! Твое предназначение – дарить наслаждение и наслаждаться…
Суфие показалось, что перед ней – совсем другой мужчина. Голос его смягчился, а в глазах заплясал огонь, которого она раньше никогда не видела. Он преобразился и девушка решила, что самым мудрым будет просто подыграть ему. «О Аллах, даже если он вообразит себя самим халифом… Значит, я буду тогда любимой рабыней халифа». Холодок предвкушения ранее неиспытанных ласк пробежал по ее спине.
– Я искусный любовник, – продолжал ее муж, преображаясь в неведомого владыку все более и более. – И ты очень скоро это поймешь. – Одна рука его принялась ласкать ее левую грудь. – Ты распаляешь мою плоть так, как никому не удавалось вот уже многие годы… Сердце мое взывает к твоему, Суфия!
Ладонь его ласкала ее лицо, а чувственный низкий голос – влюбленную душу.
– Ты страшишься меня, моя дивная? Не нужно! Покорись воле моей – и я буду благосклонен.
– Я страшусь твоей силы и власти, мой господин, – призналась она. – Но не думаю, что сам ты страшен…
– Ты достаточно мудра, чтобы уловить разницу, – с улыбкой отвечал он.
«Он и в самом деле стал властелином, а я его рабой… О прекрасный мой Арно! Ты всегда столь щедр на ласки…»
Руки мужчины тем временем обхватили тонкую девичью талию.
– Ты красавица, моя дивная, ты сильная, как львица, и легка, словно серна… Счастлив тот, кому ты принадлежишь… Отдайся же мне, позволь познать тебя так, как это надлежит твоему повелителю…
– Я твоя, мой господин, – тихо ответила Суфия. Ее голова кружилась от предвкушения, и потому она не заметила, как оказалась с мужем в опочивальне. Сильные руки по-прежнему крепко держали ее. Куда-то вдруг пропала одежда. Рывок – и вот она уже распростерта на ложе. Вновь отступив, он приказал:
– Покажись мне хорошенько, Суфия…
Она медленно вытянулась, покорно позволяя ему любоваться своей наготой. Ее поразило, насколько этот страстный мужчина – о, она знала это – держит себя в руках… Она перевернулась на живот.
Рука его ласково скользнула по ее дивно очерченным бедрам, круглому заду.
– Словно прелестный юный персик, – проговорил он. – А отверстие между этими соблазнительными половинками ждет своего владыку?
Ладонь мужа ласкала шелковистую кожу. Суфия изо всех сил сдерживалась, чтобы не задрожать. В движениях этих пальцев сейчас ощущалось нечто почти грязное, низменное…
– Хорошо! – отвечал он. – Теперь повернись ко мне лицом, моя прелестная. Я знаю, что ты можешь дать мне во сто крат больше наслаждения, нежели я в силах представить, и сегодня я хочу, чтобы ты стала моей первой и единственной женщиной. Я буду любить тебя, а ты – подчиняться мне во всем, и мы вместе насладимся…
Он помог ей подняться с постели.
– Ты не найдешь женщины более покорной и жаждущей усладить тебя, чем я, господин мой, – пообещала ему Суфия.
Нет, это был не ее муж, это был страстный и искушенный владыка неведомой страны, познавший сотни, нет, тысячи оттенков страсти. А кто же она? А она – его жена и помнит свято свой долг.
Он быстро разоблачился, кафтан его соскользнул на пол, туда, где уже лежала ее одежда. Затем отступил на шаг, предоставляя ей в свою очередь возможность рассмотреть его тело.
– Можешь глядеть на меня. Женщина должна знать тело господина так же хорошо, как и свое собственное.
Она изучала его с серьезным выражением лица. Да, сегодня это совсем другой человек. Суфия позволила себе посмотреть на собственного мужа так, как смотрят на возлюбленного, насладившись, и пусть слегка, но успокоив зов плоти. Он не строен, напротив, коренаст. Рельефная мускулатура не заплыла жирком. Она знала, что мужу за пятьдесят. Но это тело словно противоречило здравому смыслу… Он привлекателен и крепок. Кожа светлая, без всяких следов растительности. Торс короток, а сильные ноги стройны и длинны. Мужской орган приятен глазу.
Суфия вновь взглянула в глаза Арно.
– Ты красив, мой повелитель… – с удовольствием проговорила она.
– Мужские тела, – сказал он, вполне довольный услышанным, – лишены изысканной красоты, присущей женским, прекрасная моя. И все же когда они сливаются, то получается то, что нужно… – он заключил ее в объятия и принялся пылко ласкать нежные груди, словно мальчик, впервые в жизни коснувшийся запретных плодов.
Суфия на мгновение закрыла глаза. Не так, совсем не так касался он ее тела раньше…
Она сосредоточилась всецело на прикосновениях его рук к своей коже. Возможно, они чересчур пылки, но тем не менее нежны. Губы его нашли ее рот – страстный и чувственный поцелуй заставил ее содрогнуться. Она жаждуще ответила на лобзанье…
Суфия запрокинула голову – губы мужа, о нет, властелина заскользили по ее шелковистой шейке. Она чувствовала нежные касания горячего и жадного языка. Довольная, она тихонько застонала, когда губы прильнули к ее груди. Он целовал и касался языком ее тела, теряя голову от аромата гардений и безумного желания… Губы его сомкнулись вокруг кораллового соска и принялись нежно сосать. Тело девушки выгнулось в его могучих объятиях. Он слегка прикусил напряженный сосок – Суфия тихонько вскрикнула, уже пылая ответным огнем, всецело захваченная ласками…
– Открой глаза, – властно скомандовал он.
Глаза его страстно устремились на нее. Пальцы скользнули по полуоткрытым ее губам – и один из них проник в рот. Суфия принялась нежно его посасывать, лаская его проворным язычком, нежно прижимаясь к гладкой и мощной груди властелина.
– Глаза у тебя – словно два топаза… – нежно сказал он. – Мужчина за такие глаза способен отдать жизнь…
Теперь палец Арно скользил по ложбинке между ее грудями. Потом муж поднял ее на ноги и тяжко положил руки ей на плечи, заставляя опуститься на колени.
Она поняла, чего он ожидает. Прильнув к его нефритовому жезлу, она принялась сосать… Его прерывистый вздох дал ей понять, что этот урок она уже усвоила хорошо. Пальцы мужа запутались в ее волосах. Суфия левой рукой начала ласкать его средоточие жизни…
Один пальчик скользнул ниже, отыскал там чувствительную точку и нежно надавил… Арно застонал, ощутив приступ острого желания. А проворный язычок продолжал порхать вокруг рубиново-красной головки, совершенно сводя его с ума…
– Остановись! – он рывком заставил ее подняться с колен. – Ты просто убьешь меня своими ласками, Суфия! Что ты за маленькая волшебница?
Он сгорал от страсти, но все еще владел собою. О нет, он не накинется зверем на свою новую игрушку, он растянет удовольствие… насколько сможет… Ну а если он умрет сейчас, то, по крайней мере, от наслаждения.
– Сядь, – сказал он. Суфия присела на краешек постели, а Арно встал перед нею на колени. Взяв в руки ее ножку, он принялся внимательнейшим образом ее изучать… Изучать так, словно никогда до этого не видел ног своей миниатюрной жены. Так, ступня мала и узка, каждый пальчик совершенной формы, ноготки округлые и ухоженные…
Он поднес маленькую ступню к губам и поцеловал. Язык скользнул по гладкой подошве, потом принялся ласкать каждый пальчик… Потом Арно стал покрывать медленными жаркими поцелуями внутреннюю поверхность ноги, от щиколотки до самого бедра. Другая ножка удостоилась не меньшего внимания. Суфия трепетала от прикосновений этих искуснейших губ…
– Подай мне свои «любовные шарики», моя прелестная.
Протянув руку к золотой корзиночке, примостившейся на столике у постели, Суфия извлекла бархатный мешочек и вручила его мужу. Дернув завязку, он позволил обоим шарикам свободно выкатиться ему на ладонь, взвесил их в руке и удовлетворенно улыбнулся.
– А теперь откройся мне, Суфия…
Она послушно приоткрыла свои недра его жадному взору, а палец Арно втолкнул шарики один за другим глубоко внутрь… Склонившись, он раздвинул двумя пальцами створки ее жемчужины и стал жадно пожирать глазами влажную коралловую плоть. Язык устремился к средоточию наслаждений…
– М-м-м-м-м-м… – простонала она, слегка вздрагивая от упоения. Внутри у нее серебряные шарики слегка стукнулись друг о друга. Суфия ахнула – ощущение было необыкновенно острым, почти болезненным. Муж когда-то уже демонстрировал ей эту забаву. Но она успела позабыть то ощущение сладкой муки, которое эта игрушка может причинить женщине…
Теперь язык мужа занялся ею всерьез. Он скользил по ее мягким шелковистым потаенным складкам, порхал по ее тайному сокровищу – и Суфие стало казаться, что сердце ее вот-вот остановится…
Она уже почти рыдала, а серебряные шарики снова и снова ударялись друг о друга у нее внутри, пронизывая все тело невыносимо сладостными спазмами…
– Пожалуйста! О мой властитель!
Ни слова не говоря, он извлек орудия сладостной пытки из ее недр, раздвинул трепещущие бедра, склонился и прильнул языком… Суфия закричала от наслаждения. Она вся сочилась любовными соками…
Теперь губы его блуждали по всему ее телу: по нежной впадинке на шее, по животу, по груди… Ее всю заливали горячие волны страсти…
Суфия уже задыхалась от желания. Она прильнула к Арно всем телом и даже не заметила, как они оба очутились на ложе – теперь муж оказался уже меж ее страстно раздвинутыми бедрами. Улыбаясь, он глядел на пылающую желанием девушку, которая страстно двигалась в его объятиях.
– Взгляни на меня! – сдавленным от страсти низким голосом проговорил он. – Я овладею твоей душой, как только возьму тебя… Взгляни на меня, Суфия!
Рассудок ее мутился от страсти, но она отдавала себе отчет: если она потеряет сейчас голову, то потеряет все…
Угольно-черные ресницы взметнулись, и она послала мужу сладострастный взгляд.
– О, какой вы волшебный любовник, господин мой! – Голос ее с легкой хрипотцой околдовывал Арно. – Не мучай меня более ожиданием! Овладей мною, молю! Заставь меня страдать от наслаждения, которое никто, кроме тебя, не может мне подарить!
Слова эти оказались последней каплей, переполнившей чашу терпения мужчины. Он со стоном погрузился в недра жены. Как она горяча, как восхитительна! Он простонал:
– А-а-а-ах Суфия, ты убьешь меня! Я не вынесу этой сладкой муки!
Жезл его двигался в ней размеренно и мощно. Восхитительные ножки Суфии опоясали его чресла, две маленькие ладони ласкали его лицо, она всем телом прижималась нему…
– О, ты могуч, словно племенной жеребец, мой господин! – прорыдала она. – Терзай, терзай меня своими ласками! Я твоя!
Страсть его казалась неистощимой. Такого уже многие годы с ним не бывало. Вновь и вновь входил он в эти дивные недра, ища и все не находя выхода своему упоению…
Наконец он выскользнул из нее:
– Повернись спиной, моя обворожительная… Распахни мне другие ворота.
Дважды повторять не пришлось. Он ничего не заметил – а она была охвачена ужасом перед тем, что сейчас должно произойти… Ей отвратительна была эта разновидность любовных утех. Она содрогалась от омерзения даже от воспоминаний об этом. И теперь ощущала гадливость. Она-то надеялась, что муж никогда более этого не захочет… Поджав под себя ноги, она выгнула спину и приготовилась…
Тотчас же руки Арно горячо обхватили ее, раздвинули дивно очерченные половинки – и его горячий жезл уперся в тесно сжатое отверстие… Толчок… Еще толчок… И вот плоть подалась… Мощные руки впились в нежные бедра, лишая ее возможности пошевелиться. Арно, не обращая внимания на крик боли, вырвавшийся из груди девушки, грубо овладел ею, постанывая от удовольствия… О как сладко! Подобного ему давно не приходилось испытывать. Он вонзался в этот узенький проход с каждым разом все глубже и глубже… Суфия почувствовала трепет разгоряченной плоти в своем теле – и тут его объял экстаз…
Арно медленно ослабил объятие, но потом руки его вновь сомкнулись вокруг ее тела, он нежно гладил ее по пышным волосам.
– Я постараюсь пореже обходиться с тобою так. Ведь я понял, что тебе это было неприятно, дивная моя Суфия… Ты волшебна… Ты воскресила мою давно ушедшую юность – и это столь же невероятно, сколь и великолепно…
– Я твоя раба, господин мой Арно, – проговорила Суфия, не желая, чтобы муж услышал слезы в ее голосе…
* * *Наконец Суфия нашла в себе силы подняться с подушек. Она была почти без сил – столь утомила ее сегодняшняя ночь.
«О Аллах милосердный, творец сущего, он никогда еще не был таким…» Вновь и вновь вспоминая его жаждущие руки, страстные объятия, девушка вдруг поняла, что именно ее насторожило. Сегодня муж ласкал ее иначе. О, он, похоже, сравнивал ее с кем-то или (неужели это правда?) пытался любить ее так, как любил какую-то другую женщину. Ибо он, хитрый Арно, никогда так испытующе не смотрел ей в глаза, никогда не останавливался для того, чтобы почувствовать ее отклик на ласку…
Холодок пробежал по спине Суфии. «О Аллах, ну зачем я не родилась мужчиной… Зачем ты, Создатель миров, дал мне разум, который не уступает мужскому, наблюдательность и умение трезво оценивать все вокруг? Почему не сделал дурочкой, что наслаждается лишь мигом и радуется, не задумываясь о завтрашнем дне?»
Послышались шаги. Так бывало каждое утро уже на протяжении пяти лет – Суфия еще смотрела сладкие сны, а муж просыпался, чтобы подвести итоги вчерашнего дня. Словно чувствуя миг пробуждения жены, он всегда входил в опочивальню с чашей теплого молока или со сладкими фруктами. Частенько молоко остывало на лаковом столике, ибо утро дарило им обоим необыкновенную страсть. Часто, но увы, в последнее время почти никогда. Да, муж приносил ей завтрак, да, присаживался у ложа, чтобы побеседовать о дне грядущем. Но уже не прикасался к ней, должно быть, насытившись женой за ночь… Раньше Суфия об этом не задумывалась, но сегодняшнее утро отличалось от всех прошлых пробуждений. И муж ее, достойный и уважаемый Арно, был сегодня с утра совсем другим.
– Здравствуй, о муж мой, свет очей моих! – проговорила Суфия.
Муж как-то странно содрогнулся… Хотя девушке это могло и померещиться. Но он не ответил обычным поцелуем. Он лишь коротко кивнул и присел на край ложа.
– Хорошо ли спала, красавица?
– Благодарю тебя, добрый Арно. Крепко. Но как же мне было не уснуть после такой ночи?..
И вновь Суфия с ужасом увидела, что муж, вместо того чтобы самодовольно усмехнуться, лишь недовольно поморщился.
– Скажи мне, мой добрый защитник, сегодня ты вновь покинешь меня на весь день?
Повисла пауза, не нарушаемая даже током утреннего ветерка. Суфия посмотрела в окно. Вместо голубого неба она увидела темно-серые тучи, что предвещали ненастную погоду… Потом девушка перевела взгляд на мужа. Его молчание все сильнее беспокоило Суфию, его тяжелый, испытующий взгляд заставлял душу сжиматься от страха. Наконец Арно заговорил.
– О мудрая Суфия… Ибо ты воистину не похожа на иных женщин. Я взываю к твоему разуму и прошу выслушать меня без криков и слез.
– Что случилось, о муж мой? Твои караваны постигла беда? Мы лишились всего?
О нет, Суфия видела, что дело здесь совсем в другом. Но по-детски надеялась, что это все ей лишь кажется.
– С караванами все в порядке… Благополучны товары, благополучны караванщики, и даже верблюды сыты и вполне довольны жизнью… Но речь сейчас не о них. Речь о нас с тобой, жена.
Суфия видела, что муж ищет слова, которые бы не ранили ее (как она надеялась). Наконец Арно решительно продолжил:
– Нет, я не буду ходить кругами и пытаться как-то смягчить твою боль… Одним словом, Суфия, я покидаю тебя. Наш брак стал для меня постылым. Я не хочу жить под одним кровом с женщиной, которую более не люблю и не желаю…
Если бы Суфия не лежала, она бы упала без чувств. Каждое слово мужа не ранило ее, о нет, оно убивало.
– Не любишь? Не желаешь? Но что же было у нас ночью?
Суфия еще раз вспомнила его ласки и поняла, что муж не ласкал ее, чтобы доставить радость обоим. Он сравнивал, оценивал, взвешивал.
– Я не люблю тебя, не хочу тебя… Я ухожу от тебя. Но ты останешься женщиной состоятельной, ибо все, что есть в доме, все это принадлежит тебе – и все останется здесь. Я не возьму с собой ничего…
– Но как же ты будешь жить? Где?
«О Аллах, что со мной? Зачем я говорю все эти глупости? Зачем вновь проявляю заботу? Зачем беспокоюсь о нем?»
– Я найду себе новый дом, добрая женщина. Пусть это тебя более не тревожит. Если хочешь, можешь развестись со мной – я не знаю всех обычаев вашей странной державы, сделай это сама.
– Но это же ославит тебя во веки веков… Более ни одна женщина не захочет стать твоей женой…
И с ужасом Суфия увидела, как в этот миг муж самодовольно усмехнулся ее словам. Она словно наяву услышала его хрипловатый голос: «Ты ошибаешься, дурочка. Такая женщина есть…»
Суфия порывисто встала с ложа. На какой-то миг она забыла, что стоит перед мужем в одной лишь шелковой рубахе – столь тонкой, что видны все линии ее тела. Девушка сделала два шага к окну, потом повернулась, чтобы увидеть лицо того, кого еще продолжала мысленно называть мужем. Но, увы, ей ответил холодный, безразличный взгляд серых глаз. Нет, это больше не был ее муж. Это был посторонний мужчина. И давние привычки тотчас же взяли верх.
– Ну что ж, Арно. Этот разговор более неразумно вести в опочивальне. Покинь мои покои, если ты более не мой супруг. Дождись, когда я выйду в комнату для приемов, дабы продолжить нашу увлекательную беседу.
– Вот за это я и люблю тебя, умница! Ты не стала рыдать, не стала биться в истерике. Ты прекрасно понимаешь, что между нами все кончено.
Муж явно не понял, что его выставляют за порог… Он открыл было рот, чтобы еще что-то сказать, но крик Суфии его опередил:
– Выйди, червь!
Арно отшатнулся от разгневанной женщины и, пожав плечами, встал:
– Я могу вообще уйти…
– Я сказала, незнакомец, выйди из моей опочивальни и дождись меня в комнате, более пригодной для беседы. Мне надо привести себя в порядок…
Муж презрительно усмехнулся.
– Да, ты всегда будешь одинаковой… Но, если хочешь, я выйду. Наш разговор еще не окончен.
Руки Суфии привычно надевали шаровары, набрасывали тонкий шелковый платок, закалывали его длинными шпильками так, чтобы он не падал с волос, но и не показывал ничего сверх того, что дозволено открывать взору посторонних мужчин. Голова Суфии вовсе не принимала участия в церемонии облачения.
Девушка оценивала каждое слово мужа, пытаясь понять, как давно он переменился к ней. Наконец хиджаб был завершен. Теперь можно было беседовать с этим грязным иноверцем… И Суфия решительно ступила на порог гостевой комнаты.
Арно еще был там.
– О, как ты прекрасна, Суфия. Но зачем ты спряталась от меня? Разве я не знаю каждую черту твоего лица? Разве не ласкал каждый изгиб твоего тела?
– О чем говоришь ты, иноверец? Какие черты? Чьи изгибы? Касаться себя и ласкать себя я могу позволить лишь своему мужу. Ты же более, как я поняла, не являешься им. Ты решил уйти, ибо я опостылела тебе. Мое ложе тебе нежеланно, мои ласки противны, моя забота удручает.
– Погоди, прекраснейшая… Ты неправильно поняла меня… Вернее, не совсем правильно…
В сердце Суфии радостно встрепенулась надежда. Но лишь для того, чтобы умереть от последовавших слов мужа.
– Твоя забота меня не удручает, твое тело прекрасно… Я, если ты этого хочешь, могу и дальше называться твоим мужем. Но ты права, я хочу уйти. Вернее, я ухожу.
– Называться моим мужем, презренный? Зачем мне эта сомнительная честь?
– Я думал, Суфия, что недостойно женщине жить одной, не будучи замужем…
– Но я не собираюсь жить одна, глупый иноземец. Я ославлю тебя и найду себе нового мужа в один миг…
Суфия остановилась, заметив, что говорит куда громче обычного и что ее душат слезы. Но муж, похоже, этого не слышал. Более того, он с удивлением смотрел ей в глаза, пытаясь понять, откуда его жена берет необыкновенные душевные силы. Он-то боялся скандала, слез, причитаний. Его прекрасная Лю Ли, новое солнце его жизни, предупреждала, что следует уйти тихо, забрав все, что ему принадлежит, и не сказав ни слова – ибо жена начнет рыдать, биться в падучей. И сил покинуть такую несчастную у Арно не хватит. «И тогда, мой прекрасный Арно, мы никогда не сможем соединиться… И ты навсегда потеряешь свою малышку Лю Ли…»
– Найдешь мужа… Ну что ж, да будет так… Ах, как хорошо, что она оказалась не права…
«Аллах милосердный… “она”», – пронеслось молнией в голове Суфии.
– Что ты говоришь, иноземец. Она не права? Кто же это, я хочу знать?
– Ну что ж, мудрая моя Суфия… Ты ведешь себя столь достойно, что мое уважение к тебе лишь возросло. Более того, сейчас, видя тебя спокойной, я могу честно раскрыть тебе все…
«Честно… Предатель… Червяк… Вонючий шакал…»
– Я полюбил другую женщину. Она столь хороша, что я не могу противиться зову своего сердца. Я мечтаю лишь о том, как буду с ней жить и радоваться новой жизни. Но ты не бойся, умница Суфия. Все, что есть в этом доме, все, что я дарил тебе, все останется твоим. Ибо обычаи моей родины позволят мне покинуть тебя лишь в том случае, если ты не будешь бедствовать…
«Обычаи его родины, оказывается, куда мудрее его самого…»
– Да будет так… Значит, дом и все в нем?..
– Да, светоч доброты и мудрости. Это все твое. Ты будешь жить, как жила. Но, быть может, ты разрешишь мне заходить к тебе на чашку чая?
– Что слышу я, глупец? Заходить ко мне? А как же твоя женщина? Она позволит тебе это?
– Я лелею надежду, красавица, что вы станете с ней подругами…
«Самодовольный глупец… Болван… Безголовый червяк… Стать подругами. Да даже если она умная, как кади, она не сможет стать мне подругой… Как нельзя назвать подругой змею, которая укусила тебя и ждет, когда же подействует яд!..»
– Я думаю иначе, иноземец… Вряд ли мы станем подругами – я не люблю подруг. Да и тебе вряд ли буду рада… Не тревожь меня более своим появлением. Думаю, что стражники, которые отныне будут дежурить у моего порога, могут изранить своими алебардами твое нежное тело…
– Стражники, звезда моя?
– Ну конечно, – у Суфии хватило душевных сил пожать плечами. Хотя более всего на свете ей хотелось разбить о голову этого самонадеянного надутого индюка глиняный чан для вина… – Кто-то же должен охранять мой покой… Если этого не может сделать тот, кого я ранее считала мужем, мужчиной, значит, надо будет нанять тех, кто умеет это делать.
– Но зачем же так, Суфия? Я же объяснил тебе – я остаюсь твоим мужем… И потому имею право бывать здесь…
– О нет, глупец, от сего мига ты не имеешь здесьникаких прав. Ибо более ты не являешься моим мужем… А являешься лишь глупым, нежеланным, гонимым пришельцем.
И опять предательские слезы подступили к голосу Суфии. Но она вновь смогла сдержаться, не выдав чувств, которые сжигали болью ее душу.
– Ну что ж, суровая красавица. Да будет так… Хотя я надеюсь все же, что когда-нибудь ты сменишь гнев на милость и примешь под этим кровом меня и мою прекрасную Лю Ли. Надеюсь, что твоего разума достанет оказать нам все то гостеприимство, на какое ты способна… Уж я-то знаю…
– Ты не можешь ничего обо мне знать, незнакомец… Кто дал тебе право вот так, вольготно сидеть здесь? Кто дал тебе право без почтения разговаривать с хозяйкой этого дома? Кто вообще пустил тебя сюда в этот утренний час?
Суфия поняла – еще миг, и она не сможет сдержаться… А потому молча встала, подошла в двери – и распахнула ее одним движением.
– Покинь этот кров, незнакомец! Покинь немедленно, пока я не позвала стражу!
– Я ухожу, грозная красавица… Но надеюсь, что ты еще встретишь радостно меня и мою Лю Ли…
– Никогда! Слышишь ты, раб своих чресел, никогда! И забудь сюда дорогу!
Захлопнулась калитка, отсекая Суфию от ее счастливого прошлого. И вот тогда слезы излились. И теперь ей было все равно, слышит ли кто-то ее горе…
Макама пятнадцатаяСуфия очнулась от воспоминаний. Девушки по-прежнему беседовали. И тут Суфия наконец поняла, что ее так встревожило в рассказе Зульфии. Имя… Имя разлучницы…
– Как твой презренный муж назвал свою новую любовь, прекраснейшая? – спросила она.
– Он назвал ее Лейлой… – с удивлением в голосе ответила Зульфия.
– А ту змею, к которой ушел твой возлюбленный, Асия, как звали?
– Лайли… – с недоумением ответила девушка, которая сидела по левую руку от Суфии.
– Лейла… Лайли… Лю Ли… Но почему же меня так тревожат эти имена? – пробормотала Суфия.
Девушки вокруг нее молчали. У каждой из них была своя боль, свое имя разлучницы, свои горестные воспоминания. И им, как понимала Суфия, вовсе не хотелось лишний раз к ним возвращаться.
– Ну что ж, сестры. Да будет так… Сегодня нас стало на одну больше. Малышке Зульфие сейчас нужна помощь и поддержка. И, думаю, среди нас она сможет успокоиться, вернуть себе свое «я».
– Ты, как всегда, права, мудрая наша сестра, – ответила Асия. – я сегодня побуду с Зульфией. Негоже ей оставаться одной… Ведь ей сегодня вечером понадобится много сил… И потом, Зульфия говорит, что она хорошая хозяйка… А я так люблю сласти…
– Конечно, подружка, помоги нашей сестре, – улыбнулась Суфия. – Должно быть, солнце уже клонится к закату… Пора нам расходиться по домам. Прощайте, сестры, да хранит вас своею милостью Аллах всесильный и всепрощающий!
– Да хранит он и тебя, добрая наша сестра!
Одна за другой девушки покидали приют спокойствия. Суфия, как всегда, уходила последней. Она погасила светильники, оставив у входа в коридор трут и кресало. Когда же девушка ступила в расселину скал, она подняла глаза вверх. О да, день лишь начал уходить. Но в красках неба появились уже первые лиловые ноты, подсказывая, что закат куда ближе, чем можно было надеяться.
Суфия стала перед скалой и проговорила:
– Сим-сим, повелитель, прощай!
И мудрая заколдованная дверь (во всяком случае, так думала Суфия) открылась, выпуская из каменных объятий девушку. Тропинка знакомо вела вниз, а Суфия по-прежнему бормотала: «Лайли, Лейла, Лю Ли… Что же между вами общего, коварные разлучницы?»
* * *Али-Баба привязал мулов в олеандровой роще. До заката еще было время, и следовало убедиться в том, что никто не сможет воспрепятствовать ему. «О Аллах, творец сущего, повелитель правоверных, помоги мне! Дай мне спокойно войти в пещеру. И клянусь, что моя садака [6]будет необыкновенно, сказочно щедра!»
Али-Баба притаился за камнем почти у серой скалы. Вокруг было столь тихо, что ему самому стало смешно – от кого он таится здесь, где даже птицы, казалось, не летают… Разве что от ящерки в высокой траве… Но этой изумрудной малышке не было дела до какого-то двуногого чудака, который не может достойно выпрямиться.
Али-Баба хотел уже подойти к скале, но тут она отодвинулась и на площадку ступила одна девушка, за ней вышла другая… Юноша понял, что поступил более чем правильно, решив дождаться захода солнца.
Одна за другой мимо него скользили в опускающейся тьме девичьи фигурки. Их было столь много, что Али решил посчитать, скольким людям может дать приют сказочный сим-сим, но сбился на втором десятке. Подсчет лишь убедил его в том, что это та самаяпещера. Пещера, о которой говорил Маруф, пещера сокровищ, пещера, которая сделает его сказочно богатым в один лишь миг…
«Надо бы перевести мулов поближе к скалам… Иначе я буду тратить на переноску сокровищ слишком много времени…»
Али-Баба решительно ступил на тропинку, но в этот миг услышал за спиной шаги – еще одна женщина, закутанная в покрывало по самые брови, спускалась вниз. Али-Баба поспешно юркнул за надежный камень.
«Да будет так… Ночь длинная… Я перенесу все сокровища сюда, на площадку у входа… А потом приведу мулов…»
О жадность, сколь глупой и непредусмотрительной ты можешь быть…
На горы упал вечер. Лиловые сумерки становились все гуще. И вот наконец высоко в небе зажглись звезды. Насмешница Луна взошла в своем царственном блеске, окатив и тропинку, и скалу, и самого Али-Бабу серебряным светом.
– О благодарю тебя, прекраснейшая! – воскликнул юноша. – Как же мне нужна была твоя помощь! И как счастлив я, что ты не отказалась осветить мой труд…
Смело пойдя к скале, черной, словно уголь при свете звезд, Али-Баба проговорил:
– Сим-сим, по велению сердца, откройся!
И волшебная дверь бесшумно скользнула в сторону. Открылся черный провал, и Али-Баба с замирающим сердцем сделал несколько шагов в темноту. Ток воздуха подсказал ему, что дверь стала на место. Юноша чувствовал себя во тьме словно букашка… И потому торопливо черкнул кресалом, чтобы зажечь заранее приготовленный факел. О да, Али-Баба оказался очень предусмотрительным грабителем. И мешки, и факел, и даже сапожки из тонкой кожи, чтобы не мерзли ноги холодной горной ночью…
В тиши коридора шаги были просто оглушительны. И еще какой-то звук, похожий на голос эха, раздавался вокруг. От всего этого душа у Али-Бабы замирала. О, как хотел он сейчас броситься обратно! Убежать прочь от этих холодных каменных стен и навсегда забыть о таком необыкновенном и страшном чуде… Но жадность пересилила трусость. Она гнала его вперед словами: «Четыре мула, нагруженных мешками… Мешки с сокровищами, которые сделают тебя независимым, богатым, свободным, уважаемым… По два мешка… а быть может, и по три… Ведь тюки с тканями легкие… Четыре груженных золотом мула…»
Пляшущий свет факела бросал на стены странные пятна – словно горные духи плясали вокруг Али-Бабы… Руки юноши тряслись все сильнее. И лишь голос жадности, твердивший о четырех груженых мулах, удерживал его от немедленного бегства…
Вот узкий коридор вдруг превратился в неохватное пространство. Свет факела растворился во тьме огромного зала… Али-Баба повертел головой в поисках места, куда бы пристроить факел, и увидел всего в одном локте от себя светильник…
– Глупец… Трусливый глупец… Здесь же еще час назад были люди. Более того, здесь были женщины, и они не боялись ровным счетом ничего. Отчего же ты, мужчина, дрожишь, словно лист на ветру?
Звук собственного голоса придал Али-Бабе сил, и он уже смелее начал обходить зал, зажигая светильники, которые заботливая рука расставила вдоль стен.
– О Аллах милосердный! Да здесь хватит сокровищ на всю мою жизнь… Что это? Ага, шелка… Шаровары… Кальян… Сласти? Целое блюдо… А что тут? Ого, плов… И почти не остывший… А это? Жемчуга… духи…
Голова Али-Бабы кружилась. Он уже не думал о том, что это все надо перетащить ко входу и как можно скорей уносить отсюда ноги. Теперь он пытался осмотреть залы и закутки пещеры – каждый сундук и мешок, каждую шкатулку и кувшин…
– О Аллах, ковры… Хорасанские, багдадские, хорезмские… Изюм… халва… шербет… Да тут можно прожить жизнь, не выйдя более под свет солнца… Сукно… Хлопок Самарканда… Меха… Сотни шкурок… Рис… Пряности…
Али-Баба сунул нос в шкатулку и… отчаянно зачихал. Горький перец слегка отрезвил юношу, но разума полностью ему не вернул.
– Но зачем мне, о небо, торопиться? Здесь есть еда… Есть питье… Есть даже кальян… Ночь впереди столь длинна, что я успею и вкусить яств, и отдохнуть… И подумать о том, с чего мне начать…
Горный дух, охранявший расселину и вечером перебиравшийся в пещеру, только головой качал, удивляясь такой необыкновенной наглости… «Жаль, что я не успел его напугать, – подумал дух. – Он бы бежал со всех ног, не успев увидеть и крохи сокровищ… Но я же могу сделать иначе… Юноша труслив и жаден… Тогда будет так…»
Посмеиваясь своему решению, горный дух умостился прямо над головой Али-Бабы. Тот вкушал плов с золотого блюда, запивая его шербетом из золоченой чаши, которая в свете факелов играла драгоценными камнями необыкновенной, редкой красоты. Али-Баба, должно быть, еще не понял, что за чудо он держит в руках. Но юноша и не пытался теперь это понять. Плов был столь вкусен, а голод, навеянный трусостью, столь велик, что он более и не стремился хорошенько осмотреться.
Но вот трусость насытилась, и Али-Баба довольно откинулся на подушки.
– Четыре мула по два сундука… А потом еще по два мешка… Эту пещеру за одну ночь мне не очистить… Сначала я возьму вот это и вот то…
Али-Баба пытался показать пальцем на сундуки, где увидел бесценные самоцветы… Но руки плохо его слушались, а глаза стали закрываться. Он еще успел пробормотать: «А потом еще вон те меха…» и сладко заснул.
Горный дух был доволен. Юноша спал… И будет спать до тех пор, пока его не разбудят хозяйки пещеры. Уж об этом он, дух, позаботился на славу.
И пусть тогда смелые женщины решат, что делать с вором, который забрался в их пристанище, но от великого ума объелся и уснул.
«О-о-о, – подумал горный дух, – я не завидую этому дурачку… Его ждет интереснейшее пробуждение…»
Макама шестнадцатаяЛунный свет играл на белоснежном обнаженном теле, серебрил волосы, оставляя, однако, в тени тонкие черты прекрасного лица. Женщина чуть приподнялась, оседлала его бедра, и из груди Али-Бабы вырвался хриплый стон.
Едва поблескивая в полутьме перламутрово-жемчужными зубами, женщина наклонилась ближе, намеренно искушая видом полных грудей с розовыми бутонами сосков, так и моливших о касаниях, поцелуях, укусах его губ и зубов, ласках языка.
Али-Баба зажмурился, отдавшись на милость раскаленной волне желания, прокатившейся по телу. Он так и не сумел увидеть ее лица. Неизвестная… чужачка… и все же ему знакомы ее ласки… атласно-нежная кожа… гордые, набухшие истомой груди… сверкающий каскад волос, струившихся по обнаженным плечам. Да, он знал ее, алчным, нетерпеливым познанием страстного любовника.
Полные упругие холмики переполнили его ладони, но Али-Баба, не переставая ласкать женщину, вонзился в гостеприимный грот. Кровь лихорадочно пульсировала в жилах, обволакивающее влажное тепло наполняло его почти нестерпимым наслаждением, и Али-Баба со всхлипом втянул в себя воздух, едва не теряя рассудок, сгорая в беспощадном пламени.
Огненная греза.
Безумная мечта.
Причудливая фантазия.
Женщина, трепеща в его объятиях, выгнулась, насаживая себя до конца на твердокаменную плоть, обволакивая его шелковистой паутиной. Его руки нетерпеливо скользнули по ее телу, застыли на мгновение в роскошных прядях, зарылись в длинные локоны. Но когда он попытался привлечь ее к себе, припасть поцелуем к губам, увидеть бесконечно любимое лицо, она отстранилась.
– Не спеши, любовь моя, – прошептала она голосом таким же неуловимо-прекрасным, как таинственный лунный свет. – У нас впереди целая вечность.
Вечность…
Слово, вселившее новые надежды в его израненную тайнами и утратами душу. Она снова вывернулась, гибкая, ловкая, и, сжав коленями его бедра, начала бешеную чувственную скачку, подогревая напряжение, с каждой секундой нараставшее в нем, раздувая огненные языки с каждым мягким толчком.
Стиснув зубы, он старался держать в узде разбушевавшиеся желания, пытался отразить нежные, но настойчивые атаки. Ему хотелось исступленно врезаться в нее, дать волю буйной похоти, брать снова и снова, пока оба не лишатся рассудка…
Уже не сознавая, что делает, он из последних сил поднял бедра и погрузился бесконечно глубоко…
Она откинула голову, пронзительно закричала и, задрожав как в ознобе, стала извиваться, невероятно возбуждая его. Новый прилив желания, мучительного и отчаянного, пронзил его чресла в неукротимом, великолепном, ненасытном восторге наслаждения…
Али-Баба, застонав, пришел в себя; но хриплый крик страсти еще звучал в ушах…
– И-и-эх, – вновь закричала прекрасная женщина. Черты ее исказились, и она за один лишь миг превратилась в павлина, который кричал громко и отчаянно, временами срываясь на визг.
«О Аллах, повелитель правоверных, но павлины же не визжат… Более того, они и не кричат, подобно джиннам или ифритам…»
От этой мысли в голове Али-Бабы прояснилось и он открыл глаза.
– О Аллах всесильный, да пребудет твоя милость надо мной во веки веков… Это был всего лишь сон… – трудно передать облегчение, которое снизошло на душу юноши от одного лишь осознания этой истины.
Он попытался утереть испарину со лба и понял, что не может пошевелиться…
– Что со мной? – спросил он у незнакомого потолка в незнакомых покоях. – Я болен? Почему я не могу пошевелиться? Меня околдовали злые духи? Или это тоже сон?..
Многоголосый женский смех стал ему ответом. И тогда Али-Баба наконец повернул голову. Три, нет, четыре прекрасных женщины с открытыми лицами, без хиджабов стояли вокруг его ложа.
– Кто вы, женщины? И что делаете здесь, в моих покоях?
В голове Али-Бабы еще царил сумбур, вызванный странным сном и вчерашней бессонной ночью. (Если бы Али-Баба жил ближе к холодным странам и не был приверженцем Аллаха всемилостивого и всесильного, он бы сказал, что вчера вечером слишком много внимания уделил веселой браге…) И сейчас сумбур говорил голосом юноши. Ибо разум еще прятался от страшного, воистину ведьмина визга приснившейся красавицы.
– В твоихпокоях? Наглец… Вы слышали, сестры?
Прекрасные девушки вновь рассмеялись. Каждая нота этого смеха смывала сонную одурь, которая еще пряталась в мыслях Али-Бабы. И вот настал миг, когда он пришел в себя. Но лишь мысленно. Ибо до сих пор не мог двинуть ни ногой, ни рукой.
– Смотрите, сестры, это же просто мальчишка-вор. Никакой не горный дьявол… Только молоденькому дурачку могло прийти в голову попировать в покоях, которые он собирался ограбить…
– Ограбить, женщина? Почему ты решила, что я грабитель?
– Юноша, неужели ты глупее, чем мне показалось сначала? Неужели ты не сам придумал отправиться в пещеру сокровищ, а тебе кто-то приказал это сделать? Тогда жаль…
– О сестра, что ты такое говоришь? Чего тебе жаль?
– Ну подумай сама, Зульфия… Ведь если бы этот юноша сам решился нас ограбить, он должен был бы предусмотреть тысячу разных разностей. И судя по тому, что мы нашли у двери мешки, а в стенных опорах – новые факелы, кое до чего он все же додумался. Но если же его послал кто-то другой, более умный, более хитрый или просто более ленивый, то наш нечаянный гость и пленник велик лишь лихостью и глупостью… А это очень обидно.
Девушка задумалась над словами подруги. А Али-Баба вновь попытался пошевелить плечами. И понял, что он связан по рукам и ногам. Но добрые хозяйки, связав юношу, все же уложили его на мягкое ложе под шелковым балдахином.
– Развяжите меня, добрые девушки, – негромко попросил он.
– О нет, незнакомец, – заговорила самая решительная из них. – Мы не развяжем тебя. Что, если ты горный дьявол? Что, если ты только и ждешь мига, чтобы убить всех нас?
– О нет, я вовсе не горный дух… Я просто несчастный Али-Баба, которого бросила возлюбленная… И который скитался по горным тропам, пока не набрел на уютное пристанище…
– О Аллах! Вы слышали, сестры? Несчастный, которого бросила возлюбленная… Несчастный, который с факелами и мешками бродил по горным тропам… Несчастный, который привязал в роще четырех мулов…
Али-Баба потерянно молчал. О да, эта грациозная, словно кошка, девушка была необыкновенно, сказочно красива. И столь же необыкновенно, сказочно умна и наблюдательна.
– Но, прекраснейшая, подумай, взвесь, – почти взмолился Али-Баба. – Если бы я был горным дьяволом, разве дал бы я себя связать? Да я бы в единый миг стал невидимым… Только для того, чтобы творить свои черные дела и никому не попасться на глаза…
«Ну, не такие уж и черные дела, – с некоторой обидой подумал горный дух, который невидимым парил над головами хозяек пещеры. – Но, о Иблис-покровитель, юноша прав… Связать себя он бы точно не дал…»
Девушка нахмурилась. Что-то в словах этого смешного юноши было чистой правдой. Но и мешки у входа, мулы в роще, кресало и факелы тоже были правдой. Значит, он просто вор… Но это уже не так страшно. Хотя и необыкновенно противно, ибо одно осознание того, что их приют осквернен, делало присутствие этого юноши просто ужасным.
– Ну что ж, юный глупец… Раз ты не горный дух, а просто воришка-неудачник, то мы тебя, конечно, развяжем… Но из пещеры никогда не выпустим… И ты не сможешь выдать нашей тайны…
«О Аллах, да я бы и рад остаться здесь на какое-то время… Хотя богатство, почет, уважение – вещи, радующие каждого настоящего мужчину. Но пусть будет так… А попозже я придумаю, как отсюда сбежать».
«О нет, юный глупец, – подумал горный дух, которому все мысли Али-Бабы были видны, как яркая рыбка в стремительной горной речке. – Я не дам тебе сбежать отсюда… И не надейся…»
– Да будет так, добрые хозяйки сокровищ! Я согласен остаться здесь навсегда!
– Да будет так, сестры! Развяжите его! – проговорила самая старшая из девушек. Но про себя подумала: «Какой странный вор…»
– О нет, прекрасная хозяйка этих стен, – сказал Али-Баба, словно услышав эти мысли. – Я вовсе не вор. Я…
– Да-да, мы уже слышали тебя, глупенький воришка… ты несчастный юноша, которого бросила возлюбленная и который ушел бродить в горы… Должно быть, для того, чтобы броситься с высокой скалы…
– О нет, красавица, – проговорил Али-Баба, садясь на ложе и потирая затекшие руки. – Я шел сюда именно за богатством. Ибо я знал, что где-то в горах есть пещера, полная сокровищ. И что охраняет ее горный дьявол. А увидев, что какая-то женщина поднимается в горы, просто пошел за ней следом и услышал заклинание… Ну я и решил, что это именно тапещера. А женщина, которая входила туда, это вовсе не женщина, а лишь прикидывающийся красавицей этот самый горный дьявол…
– О как бывают неразумны мужчины… – проговорила одна из девушек.
А другая, та самая, решительная и не обыкновенно красивая, перебив ее, спросила:
– Так, значит, в городе известно о пещере сокровищ?
– О да, прекраснейшая…
– Зови меня Суфия, мальчик.
– О да, прекрасная Суфия. Мне о ней рассказал Маруф-башмачник, знаток всех тайн в наших горах и в половине окрестного мира.
– Но ведь Маруф мог и приврать…
– О да, мог, но я же видел сам, как уходит в сторону заколдованная скала… А таких совпадений не бывает…
– Умный мальчик… А повел себя как глупец…
– Увы, красавица, ты права. Я действительно глупец. Ибо столь невежлив, что до сих пор не назвался, до сих пор не воздал должное вашей красоте и вашей доброте… Ибо вы оставили меня в живых, а за одно это моя душа преисполнилась великой благодарности.
– Учтивые слова, юноша. Так кто же ты?
Говорила та самая красавица, которая представилась Суфией. Остальные три молчали, лишь девушка в черной накидке опустилась на подушки у столика с фруктами.
– Зовусь я Али-Баба, я торговец коврами. Моя лавка – на базаре первая в ряду ковровщиков и портных…
– И те самые белые шелковые ковры, о которых говорит весь город?..
– Да, прекрасная, этими коврами торгую лишь я…
– Но тогда я знаю тебя, юноша… Ведь не так давно я приходила вместе с мужем именно в твою лавку выбирать ковер в гостевую комнату…
Это произнесла та самая девушка в черной накидке. Но на словах «вместе с мужем» голос ее почему-то звучал так печально.
– Но ответь мне, почему же ты, достойный торговец, внезапно столь резко сменил свое ремесло и стал искать сокровища?..
– От отчаяния и тоски, добрая Суфия. Ибо я сказал правду… Моя несравненная возлюбленная, солнцеподобная Лайла изгнала меня из своей жизни…
И Али-Баба остановился, увидев выражение лица Суфии.
– Как, ты сказал, звали твою возлюбленную?!
– Лайлой, о несравненная…
– Лайлой, говоришь… А как она выглядела?
Али-Баба задумался. Он почему-то чувствовал, что от правдивости его слов слишком многое зависит не только в его жизни, но и в жизни этих удивительных девушек. А потому следовало отвечать искренне, но так, чтобы не обидеть хозяек сокровищницы. Ибо нельзя же, о согласись, Аллах всесильный, в присутствии одной женщины сказать о другой, что та – несравненная красавица.
Вот поэтому и задумался Али-Баба. Он обвел глазами прекрасных девушек, чтобы попытаться найти ту, кто хоть отдаленно походил бы на его капризную Лайлу. И тут заметил, что все девушки слегка похожи друг на друга. Все невысокие, черноволосые, грациозные… Прекрасные лица украшали изящные носики с крошечной пикантной горбинкой.
– О Аллах всесильный, как вы все похожи, о девушки…
И тут словно молния блеснула в пещере. Ибо девушки сколь бы они ни были похожи друг на друга, но все походили и на его возлюбленную.
– Почему ты так побледнел, Али-Баба? Что ты увидел?
– Я увидел, что вы все пусть и в разной степени, но похожи на мою ушедшую возлюбленную…
– О Аллах милосердный, – проговорила Суфия, – так, значит, мы похожи друг на друга и на нее, твою Лайлу. Но что это значит? Почему меня это так тревожит? Как и то, что твою недостойную зовут именно Лайлой?
– Я не знаю, мудрейшая, но поверь, приложу все силы, чтобы это узнать, – с поклоном ответил Али-Баба, не догадываясь, что в этот миг решается его судьба.
Макама семнадцатая– Благодарю тебя за эти учтивые слова, юноша. Думаю, нам понадобится любая помощь…
– Но скажи мне, достойная Суфия, почему же вы, красавицы, оставили сокровище лежать здесь, а не взяли себе? Ведь тогда вы были бы богаты, свободны…
– Глупенький мальчик… Это же просто меха и ткани, камни и золото… Все это не способно согреть наши души, вернуть тепло и радость жизни, утерянные после расставания с нашими любимыми…
– Прости меня, умнейшая, но я чего-то не понимаю в твоих словах… Разве богатство не даст вам свободы?
– Да на что нам свобода, юный Али-Баба, если не с кем даже обсудить ее прелести и достоинства?! На что нам свобода? Чтобы сидеть дома и считать пролетающих мимо мух?
– Ну-у, – потупился Али-Баба. Он как-то раньше никогда не задумывался о том, зачем человеку может понадобиться свобода или богатство…
Но Суфия продолжала, уперев руки в бока и сурово нахмурившись:
– Зачем нам богатство, мальчик, если некому показаться в новых серьгах или перстнях? Зачем нам драгоценные ткани? Чтобы пугать домашних духов шелестом шелков? Ведь сказано же в Священной книге, что приверженцам Аллаха всесильного, Творца всего сущего, пристало выставлять красоту свою лишь перед своими домашними… Но если дом пуст, если населяют его лишь духи и пауки, то зачем, скажи, юноша, нам блеск и пестрота одеяний?
Али-Баба молчал. Ибо в словах Суфии звенели слезы, а слова ее отдавали необыкновенной горечью потерь…
– Прости, мудрая красавица, я никогда не задумывался о таком… И извиняет меня лишь одно – я не знал о ваших потерях. Но, быть может, ты расскажешь мне о них… И тогда еще кусочек ляжет в мозаику… Быть может, тогда нам и откроется истина?..
Похоже, слова Али-Бабы охладили пыл Суфии. Она присела рядом с подругой на полосатые подушки и проговорила:
– Прости и ты меня, достойный юноша… Ты прав, а я оказалась не права, ибо привыкла, что двери нашего приюта открыты лишь для тех, кто знает нашу общую тайну… Но да будет так. Я расскажу тебе все, что мне известно. А сестры мои поправят меня, если я ошибусь…
– Сестры, прекраснейшая?
– О да, юноша… Мы все сестры по несчастью.
– Но ведь вы так похожи, словно вас объединяет не общая беда, а общая кровь…
– И это тоже одна из загадок, которые не дают мне покоя. Но об этом чуть позже. А сейчас слушай меня, Али-Баба.
Юноша опустился на ковер у ног Суфии. Ее подруги расположились вокруг. И, если бы любой посторонний увидел эту необыкновенную картину, он бы поразился изысканной красоте девушек и их столь же удивительной кротости и молчаливости. Изумился бы он и тому, как робко ведет себя здесь мужчина – не царящий, а скромно внимающий словам женщины.
– Знай же, Али-Баба, что нас всех объединила одна беда – некогда нас бросили мужчины, наши любимые, возлюбленные или мужья. Те, с кем мы готовы были прожить всю жизнь, те, ради которых вставало солнце нашего счастья, ради которых мы готовы были неустанно трудиться весь день…
«О как бы я хотел, чтобы онасказала вот так обо мне…» – подумал Али-Баба.
– Когда это несчастье произошло со мной, я была столь близка к отчаянию, что возжаждала смерти, что, увы, претит любому человеческому существу. Но дни мои стали черны, а печаль, что легла на сердце, так велика, что мир перестал радовать меня. От этой боли я сбежала в горы, дабы найти высокую скалу и броситься вниз, в единый миг и навсегда избавившись от тоски и одиночества. Но Аллах милосердный и всемилостивый привел меня к этой серой скале и показал мне знак тайны и слова-ключи… Я вошла в пещеру, и удивление мое было столь велико, что печаль утраты стала уменьшаться. Разум мой воспрял, и я вместо смерти возжаждала мести…
«Быть может, если бы вместо коварной Лайлы я повстречал тебя, о умнейшая, я никогда не бродил бы в печали… Ибо назвать такую женщину своей – это куда большее счастье, чем даже сотня мешков, полных золота…»
О, как быстро иногда приходит к человеку прозрение!.. Но как же медленно умирает печаль…
Суфия же продолжала:
– Осознание того, что моя жизнь воистину бесценный дар, чтобы расставаться с ней только из-за утраты презренного червя, было столь острым, что я пожелала поделиться этим с подругой по несчастью. О да, я знала, что мужчины часто неверны, что они ищут любовниц и бросают некогда любимых… Но, Аллах всесильный, я и представить себе не могла, что в одном лишь нашем городе найдется почти четыре десятка брошенных, преданных женщин… И что им, так же как и мне не так давно, понадобится участие и утешение… Понадобится куда больше, чем мертвое золото или холодные камни…
– О Аллах милосердный… Четыре десятка…
– Да, юный Али-Баба, вот только вчера к нам присоединилась малышка Зульфия. Она стала тридцать девятой женщиной, которую бросил муж. Уже одно это само по себе не может не пугать…
– Я согласен с тобой, о Суфия. Но мне кажется, что город наш столь велик, что твои сестры – это еще не все осиротевшие и преданные любимые.
– Быть может, и так… Но беспокоит меня еще и то, что мы все так необыкновенно похожи…
– Да, прекраснейшая, меня это тоже озадачило. Но, быть может, дело здесь в том, что у ваших мужей просто были похожие вкусы?
– Должно быть, так оно и было. Но тогда я предполагаю, что и разлучницы эти были похожи на нас…
Мысль, пришедшая в голову Али-Бабы, была столь страшна, что он не мог промолчать:
– Или это была одна и та же женщина…
– О Аллах, да, или одна и та же… Но как быть с еще одной загадкой? Тех, о ком говорили наши презренные мужчины, зовут по-разному!
– Так вам известны и имена ваших соперниц?
– Более того, добрый Али-Баба, мой глупый муж даже возмечтал, чтобы мы с ней стали подругами! Он готов был привести ее к моему порогу прямо в день расставания…
– Увы, мудрая Суфия, мужчины (а я знаю, о чем говорю, ибо я говорю и о себе) иногда склонны вкладывать в головы других собственные мысли, а в сердца других – собственные желания…
– Особенно желания глупые…
– Но как же зовут ваших соперниц? Прости мне этот вопрос, я понимаю, что вновь тревожу рану, о которой вы хотели бы забыть…
– И имена эти тоже меня тревожат… Ибо ту, к которой сбежал мой муж, звали Лю Ли; презренную, которую предпочел муж Зульфии, – Лейла; змею, которая приворожила мужа Асии, – Лайли…
– А мою коварную возлюбленную звали Лайлой…
– О да. И эти совпадения не могут не навести меня на мысль, что это все – суть части имени одной женщины. Столь же коварной, сколь и жадной.
Голова Али-Бабы закружилась. Ему стало дурно от одной лишь мысли, что его прекрасная, отдававшаяся ему с такой страстью и пылом, могла дарить всю себя и еще кому-то… И, о Аллах, не просто кому-то, а многим… десяткам мужчин…
Должно быть, юноша побледнел, ибо Суфия внезапно прекратила свои размышления вслух и потрясла Али-Бабу за плечо.
– Что с тобой, юноша?
– Я вспомнил свою коварную Лайлу… И чувство гадливости от одной мысли о том, что она могла быть мне неверна, едва не убило меня…
Суфия лишь сочувственно кивнула.
Все происходящее и ей самой казалось и странным, и непонятным, и одновременно отвратительным, не присущим природе человеческой. Девушки, что сидели рядом, все так же молчали. Казалось, что само их присутствие здесь и сейчас врачует их душевные раны куда лучше сотни лекарей.
Почти так же – исцеленным, избавившимся от наваждения своей больной любви, – почувствовал себя и Али-Баба. Да, загадка его капризной Лайлы вновь стояла перед ним. Но теперь он уже не мечтал о том миге, когда она возвратится к нему… Не мечтал, что он вновь обнимет ее тонкий стан, насладится запахом ее волос, лаской рук, негой тела… Более того, стоило лишь Али-Бабе подумать об этом, как отвращение едва не убило его… Он внезапно услышал запах сточных канав, смрад старого мяса, которым торговцы на базаре кормили бродячих псов. Большого душевного усилия стоило юноше вновь стать прежним, прийти в себя и попробовать мыслить здраво.
– Так, прекраснейшая, ты говоришь, что возжаждала мести? Кому же ты хотела мстить?
– Сначала я хотела отомстить своему глупому Арно, который богатству и преданности предпочел страсть и жадность… – Суфия говорила медленно, вновь и вновь обдумывая свои желания. – Но чем больше я думала об этом, тем меньше мне хотелось трогать Арно хоть пальцем – ибо сама мысль о нем мне была отвратительна так же, как прикосновение к мертвечине…
– Так, значит, теперь ты хочешь отомстить этой коварной соблазнительнице с десятками имен?
– О да, теперь я больше хочу этого. Ибо чувствую, что мое желание вобрало в себя желания всех моих сестер по несчастью.
– Ты позволишь мне помочь тебе в этом? Я чувствую, что я был знаком с этой коварной… Чувствую, что знаю ее…
– Ну что ж, теперь настала твоя очередь рассказывать о боли, которую тебе причинило расставание…
И Али-Баба, не скрывая ни слов, ни даже мыслей, поведал все, что пришлось ему пережить за последние дни. Рассказал он и о том, что открыл ему Маруф-башмачник. О, с этими прекрасными женщинами он чувствовал себя столь чудесно, столь свободно, словно его младшие сестры сидели сейчас кружком вокруг него и слушали не очень добрую сказку.
Суфию же очень озадачил конец истории.
– Так ты вернулся и не нашел в доме ничего?
– Да, прекраснейшая. Дом стоял пустым, словно сотни лет назад его покинули даже духи. И лишь камни ожерелья играли в солнечном свете…
– И ты оставил его лежать на полу?
– О нет, я вновь спрятал его в кошель у себя на кушаке… И не расстаюсь с этими камнями ни на миг. Они и сейчас здесь – я чувствую их тяжесть.
– Покажи мне их, брат мой…
Почему-то последние слова Суфии больно царапнули душу Али-Бабы.
Не говоря ни слова, он вытащил кошель и вытряхнул себе на ладонь ожерелье. В свете факелов камни заиграли темно-золотыми и темно-розовыми оттенками. Суфия приняла камни в ладони и, подняв ближе к глазам, стала рассматривать их.
– Оно прекрасно… Какая тонкая работа… какой вкус… Сколько усилий понадобились мастеру, чтобы собрать воедино крупные камни и тонкое золотое плетение! Вместе они куда прекраснее, чем были бы поодиночке. Но почему это ожерелье обожгло ее кожу?
– Увы, добрейшая, мне это неведомо… Ведь это всего лишь топазы.
Суфия не говоря ни слова, застегнула ожерелье у себя на шее. Опустившись на нежную кожу, камни засияли всеми оттенками золота и солнца. Невольный вздох восхищения вырвался из уст Али-Бабы. А Зульфия, что сидела неподалеку от юноши, проговорила:
– Ты прекрасна, сестра моя… Эти камни сделали тебя настоящей волшебной грезой…
– Быть может, и так, сестра… Но я не чувствую жжения, нет и боли. Наоборот, камни охлаждают кожу… Я чувствую, как прохладный ветерок омывает мою шею…
Слова Зульфии почему-то вновь и вновь звучали в голове у Али-Бабы. «Волшебная греза…»
Суфия, словно подслушав мысли Али-Бабы, проговорила:
– Так, говоришь, добрая моя Зульфия, делают волшебной грезой… Знаете, сестры и ты, мой названый брат, я чувствую себя так, будто мозаика рассыпалась у моих ног и ждет того мига, когда я соберу верную картину…
– О добрая Суфия, – ответил Али-Баба, – я чувствую то же самое. Словно за решением загадки надо лишь протянуть руку…
– Должно быть, Али-Баба, нам все-таки понадобится помощь кого-то более сведущего, чем мы сами…
– Должно быть так, сестра моя. Ты позволишь мне расспросить об этом болтливого мудреца Маруфа?
– Более того, я настоятельно попрошу тебя об этом… А сама я пойду к старой Хатидже и попробую задать ей нашу загадку…
– Но, сестра, – испуганно проговорила Зульфия, – она же настоящая ведьма… Об этом знает весь базар…
– И что с того? Кому, как не ведьме, впору разгадать загадку, с которой не справляется человеческий разум?
Зульфия лишь кивнула, порадовавшись в душе, что не ей придется беседовать с этой страшной старухой.
Садилось солнце. И лишь оно одно было свидетелем того, как из волшебной пещеры сначала вышел высокий юноша, а следом за ним – стройные девушки, торопливо закрывающие лица головными платками.
Они шли за разгадками, не ведая, что поиск ответов станет более чем опасным.
Макама восемнадцатаяПервым по тропинке торопливо спускался Али-Баба. Ему надо было отвязать мулов и отвести их к хозяину постоялого двора. А потом еще отыскать Маруфа-башмачника. Хотя это, о Аллах великий, было вовсе нетрудно – болтун и мудрец не отходил далеко от базара и потому в одной из ближайших харчевен Али-Баба рассчитывал его найти.
Путь же Суфии лежал в северную часть города. Там, во всяком случае именно так говорила молва, жила старая ведьма Хатидже. О ней говорили всегда вполголоса, ибо она хоть и была незрячей, но видела и знала обо всем, что происходит вокруг. Она могла одним прикосновением к ткани описать ее рисунок, толковала сны и при этом всегда верно, могла предсказать пол будущего малыша, хотя матери предстояло ждать его еще полгода. Пусть ее все называли ведьмой, пусть боялись, пусть опасались даже пройти лишний раз мимо ее дома. Но если перед человеком стояла неразрешимая загадка, беда, которую просто так руками было не развести – то все пути вели к старухе Хатидже.
Суфия почти не страшилась предстоящей встречи. Не боялась она и ответов слепой колдуньи. Ибо сама истина с каждой минутой становилась для нее куда важнее глупых девичьих страхов или неумной молвы, готовой приписать любые прегрешения тому, кто просто постучался бы в калитку старухи.
Девушки преодолели уже половину пути, оставив позади олеандровую рощу. Внизу видны были городские стены. Но в этот миг Суфия остановилась.
– Нам навстречу кто-то торопится… Я молю Аллаха всесильного, сестры, чтобы это не оказалась очередная обманутая девушка…
Зульфия подошла ближе к Суфие, но не успела сказать ни слова, как из-за поворота тропинки вышла женщина, о нет, совсем еще молоденькая девушка… Головной платок ее развевался под вздохами вечернего ветерка, но она совсем не обращала на это внимания, вытирая слезы, что безудержно лились у нее из глаз.
– Аллах милосердный, сестра, твои опасения сбылись, – прошептала Зульфия.
– Увы, это так… Но за что?! За что так разгневался на женщин нашего прекрасного города Аллах всесильный? Мы ведь не изменились – мы были богобоязненны, почтительны к своим мужьям, уважали родителей…
Зульфия могла только пожать плечами. Ибо ответа на этот вопрос не было ни у кого…
Девушка подошла совсем близко, и тогда Суфия окликнула ее:
– Куда ты спешишь, красавица?
Девушка вздрогнула и остановилась. Было похоже, что она не видела ничего вокруг – и даже цель путешествия была пока скрыта от нее.
– Кто ты? Почему ты плачешь? Что случилось с тобой, девушка?
Но лишь новые потоки слез были ответом на совсем простые вопросы Суфии.
– Ну не плачь, малышка… Меня зовут Суфия, это моя сестра Зульфия, это Асия… Не плачь… Успокойся. Побудь с нами – в горах ночью небезопасно…
– Мне все равно… Я никого не хочу видеть… пустите меня, добрые девушки… Мне, презренной, нет больше места среди людей…
– О Аллах, Суфия, похоже, мужчина, который предал это дитя, успел наговорить ей много дурного…
– Ничего, сестричка. Мы сейчас возьмем ее под руки, утрем слезы, аккуратно зашпилим платок, как это положено благовоспитанной мусульманке. Потом пойдем ко мне… И там успокоим и расспросим нашу новую сестру… О Аллах, уже сороковую… Воистину отвернулся от нас повелитель всех правоверных!
И, с трех сторон окружив встреченную девушку, Суфия с сестрами повели ее вниз – к теплому молоку, добрым словам сочувствия и возможности спокойно уснуть – должно быть, впервые за последние дни.
* * *Поиски же Маруфа-башмачника увенчались успехом весьма быстро. Уже во второй харчевне Али-Баба увидел знакомую чалму, которая столь же знакомо возвышалась над огромным блюдом с пловом.
«О благодарю тебя, Аллах всесильный! Насытившись, Маруф становится не таким болтливым… И потому можно надеяться, что его рассказ будет пусть не краток, но и не зануден…»
– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного, о мудрый башмачник!
– Здравствуй, почтительный юноша! Присядь, отведай чаю, плова… Что привело тебя сюда в этот вечерний час?
– Благодарю, мудрый Маруф. Не скрою – я искал тебя. Мне очень нужно узнать…
– Садись и слушай… Отдыхай… Не торопись. Меня ты уже нашел, а, значит, вскоре найдешь и ответ на свой новый вопрос. Но плов, великий плов, не терпит торопливости. А потому вот пиала, вот идет мальчик с полным чайником… Не торопись…
И Али-Баба, вздохнув, принялся за плов. Был он, конечно, неплох. Но не так нежен, как плов его матушки и, что уж греха таить, много хуже того плова, что испробовал он ночью в пещере с сокровищами. «Интересно, – подумал Али-Баба, проглотив кусочек мяса, – кто стряпал тот плов? Если это была прекрасная Суфия, то о лучшей женщине нельзя и мечтать. Трижды глупец тот презренный иноземец, который предпочел ей жадную разлучницу…»
Наконец приличия были соблюдены – плов съеден, чай выпит, и можно было приступить к беседе.
– Позволь мне, о Маруф, вновь потревожить тебя вопросом.
– Я жду его, мальчик. Что беспокоит тебя теперь? Какая новая беда свалилась на твои плечи?
– Аллах всесильный уберег меня, Маруф, от бед. Не дает мне покоя твой рассказ о пещере с сокровищами. Боюсь я начать ее поиски, но как только решаю, что мне не следует этого делать, как некая сила меня толкает на тропинки, что ведут в горы…
– О, глупенький Али-Баба. Думаю я, что поздновато ты решил искать сокровища. Более того, я убежден, что их уже нашли… Ибо дошло до базара, что в наших краях появилась банда разбойников.
– О Аллах всесильный…
– Да, мой мальчик… Но самое ужасное не в том, что их число велико, а в том, что это не благородные разбойники-мужчины, а ужасные и кровожадные разбойницы-женщины. Должно быть, это все дочери неверных, иноземки, ибо представить женщину правоверную, богобоязненную, которая разбойничает в горах, обирая караваны и одиноких путников, я не могу при всем своем всезнании…
«О чем это он? Неужели несчастных, обманутых женщин, что прячутся от злого глаза и боли подальше в горах, стали принимать за банду разбойниц?! О как несправедлива молва человеческая, как злы ее языки, как завистливы взгляды!..» Но Али-Баба не выдал своих мыслей, лишь кивнул в знак того, что внимательно слушает рассказ болтливого башмачника. Тот же продолжал, вновь и вновь прикладываясь к плову. Али-Бабе даже показалось, что именно блюдо с пловом стало для него источником знаний о необыкновенных страшных разбойницах.
– Но почему же, почтеннейший, мне поздно искать пещеру с сокровищами?
– Да потому, глупец, что эти кровожадные разбойницы ее уже нашли. Они разведали там все ходы и выходы, а теперь лишь пополняют сокровищницу. Горе тому, кто осмелится препятствовать им в их черном деле… Горе и тому, кто попытается украсть у них присвоенные ими драгоценности и меха, камни и шелка…
«О как же ты глуп, источник всех сплетен…»
– Слушай же мудрость, мальчик, мудрость, которая моими устами уговаривает тебя никогда, слышишь, юный Али-Баба, никогда не подниматься в горы… Должно быть, пройдет еще не один долгий год, прежде чем разбойницы насытятся и перестанут останавливать караваны и грабить путников-одиночек…
– Как, должно быть, страшны эти разбойницы…
– Говорят, что они неустрашимы и неостановимы… Говорят еще, что их охраняет от стрел и бережет от ран тот самый горный дьявол, который некогда стерег сами сокровища… Чем-то, говорят, они смогли его подкупить…
– Но откуда же узнали о том, что им помогает горный дьявол?
– Его видели люди, наблюдательность которых поразительна, а честность не вызывает ни малейшего сомнения у любого посетителя базара…
«О Аллах, оказывается, у нас на базаре есть и такие достойные люди… Жаль только, что они никому не известны…»
– Видели, говоришь? Значит, ты его можешь описать… Хотя как опишешь горного дьявола… Он же невидим и бесплотен…
– А вот тут ты и ошибаешься, мальчик… Ибо как бы ни были низменны его цели, но оставаться бесплотным и защищать от ран он не может. Для того чтобы защищать и уберегать, горный дьявол принимает облик человека – молодого мужчины… И именно это и вызвало у людей наблюдательных подозрения в том, что юноша этот не может быть человеком. Ибо как же правоверному, приверженцу Аллаха всесильного, помогать ничтожным разбойницам? Этого и представить себе нельзя…
– Но, быть может, это был просто дровосек? Или какой-то юноша шел за горными травами для мягкого ложа? Или искал камни для своего двора?
– Глупец… за ним следили от самого города… Этот неизвестный юноша появился неизвестно откуда, прошел по тропинкам, никуда не сворачивая, и исчез у скалы… Но люди видели, что в тот миг, когда он возносился в горы, в олеандровой роще появились четыре мула, тяжело нагруженные мешками… А в тот миг, когда юноша исчез у скал, исчезли и мулы…
– Но как же выглядел этот удивительный юноша, владелец невидимых мулов?
– Он высок, строен, хорошо сложен… Видно, что жизнь его не избаловала, но и не терзала несчастьями и бедствиями. У него чистая кожа, черная узкая борода, ясный взгляд… Говорят, он столь прекрасен, что просто не может быть человеком…
– Как странно… Ты описываешь привлекательного мужчину, молодого и уверенного в себе. Так ведь и меня можно было бы назвать горным дьяволом…
– Поверь, глупый Али-Баба, в тот миг, когда ты его увидишь, ты поймешь, что перед тобой порождение ночи, дитя самого Иблиса Проклятого.
– Так, значит, сокровище уже найдено, – проговорил Али-Баба, понимая, что ничего нового он не узнает, что Маруф-башмачник повторяет лишь чьи-то досужие домыслы…
«О да, пора уносить отсюда ноги… Но, Аллах милосердный, за что же Суфию и ее сестер злые языки сделали разбойницами? И за что окрестили меня горным дьяволом – их покровителем и защитником? Хотя я был бы вовсе не прочь защитить умницу Суфию от злых духов… И защищать столько, сколько мне позволит мой разум и Аллах всемилостивый…»
Почувствовав, что пауза затягивается, Маруф поднял голову и взглянул в лицо Али-Бабы.
– Но я так и не услышал твоего второго вопроса, мальчик… Те сокровища, что беспокоили тебя ранее, тревожат и сейчас…
– Но зато теперь я знаю, что нелепо было бы идти в горы. Что теперь я могу попасть в руки жестоких разбойниц. И потому у меня уже нет желания задавать тебе иные вопросы. Хотя, думаю, наступит завтра, проснется моя глупость и я вновь предстану перед тобой в поисках ответов.
– И я буду рад дать тебе эти ответы, добрый и почтительный юноша… Как рад буду тому, что ты сможешь заплатить за ужин…
«За любые сплетни надо платить, старый хитрец, – усмехнулся Али-Баба, отдавая плату трактирщику. – Но теперь надо найти Суфию и рассказать все, что я сейчас узнал».
Али-Баба вышел в теплую ночь и только в этот миг осознал, что не знает, обрадуется ли прекрасная хозяйка сокровищ, увидев его сейчас на пороге собственного дома. И значит, все сплетни должны будут дождаться утра.
«И я тоже должен буду дождаться утра… Хотя бы для того, чтобы увидеть удивительнейшую из женщин…»
Макама девятнадцатаяУстроив новую сестру дома, под опекой Асии и Зульфии, Суфия отправилась в северные кварталы. Теплый вечер давно уже превратился в душную ночь. Яркие звезды присматривали за безопасностью девушки. Но она вовсе не боялась. Да и что может быть страшного в том, чтобы преодолеть десяток кварталов города, к тому же, охраняемого стражниками? Вновь и вновь вспоминая самый первый свой подъем в горы, подъем, который должен был стать дорогой в один конец, Суфия убеждалась, что страшнее самоотречения, страшнее решимости свести все счеты с жизнью для человека быть ничего не может.
Вот поэтому путь через город был для Суфии приятной прогулкой, а встречи со старухой Хатидже она ждала с удовольствием. Девушка вновь и вновь повторяла слова, которые хотела сказать ведьме, втайне надеясь, впрочем, что ведьма и сама поймет, зачем она появилась.
Вот показался приметный дом. Вместо глухого высокого дувала жилище колдуньи окружал заборчик из крашеных дощечек. Суфия видела как-то днем, что доски покрашены в три цвета – синий, алый и желтый. Но почему именно так и какой тайный смысл вложен в это – она не знала. Калитка впустила девушку в крошечный дворик, где яркими красками было выкрашено буквально все – от стен дома до последнего камня у корней тополя.
– О Аллах, да здесь даже ночью от красок болят глаза… – пробормотала Суфия, робко входя в раскрытые настежь двери.
– Чему ты удивляешься, доченька? – проговорил из глубины комнаты звучный голос совсем еще не старой женщины. – Ведь я незряча, но отнюдь не слепа. Краски греют меня, словно солнечные лучи. А серость и скука заставляют душу сжиматься, как от зимних ветров.
– Да не оставит тебя своей милостью Аллах всесильный! Да продлит он твою жизнь сто раз по сто лет! – Суфия поклонилась.
– Входи-входи, красавица. Иди сюда, поближе ко мне. Не бойся.
– О нет, добрая Хатидже, я вовсе не боюсь, – ответила Суфия и присела рядом с гадалкой.
– Удивительно, она и в самом деле не боится, – задумчиво произнесла Хатидже и неожиданно для девушки погладила ее по руке. – Умница… Рассказывай, что привело тебя в цветной дом ведьмы Хатидже?
– Мудрейшая, зовут меня Суфия. Я из рода стражников, что имеют честь охранять внутренние покои наместника. Не так давно я вышла замуж за иноземца, франка Арно…
– Погоди, красавица. Дай мне сначала твою руку… Теперь закрой глаза… И рассказывай, но не просто рассказывай, а пытайся представить себе лица тех, о ком ведешь свой рассказ. Так я смогу вместе с тобой увидеть этих людей.
– Да будет так, добрая женщина…
И Суфия неторопливо начала свой рассказ. Она повествовала о своем муже и о счастливых днях вместе с ним, представляя его лицо и вспоминая не только подарки, но и придирки… О, Аллах видит все, девушка изо всех сил пыталась быть беспристрастной, и ей почти всегда это удавалось, ибо долгий путь душевного выздоровления она прошла сама. А когда появились сестры по несчастью, она нашла в себе силы утешать и их, утешаясь при этом еще более.
Хатидже размеренно кивала, но было видно, что она вовсе не дремлет, что она напряженно вслушивается в каждое слово Суфии, улавливая не только явный, но и скрытый смысл ее слов. Поведала Суфия и о том, как она нашла пещеру, как суровые каменные стены помогли ей, раскрыли глаза на величие и чудеса мира, как обрадовалась она, узнав, что горы готовы подарить ей еще тысячу и тысячу удивительных приключений.
Закончив свою историю, Суфия начала рассказывать о своих подругах, которых постигла похожая печальная участь. Колдунья девушку не перебивала, боясь неуклюжим вопросом потревожить ее смирившийся дух.
И вот пришел черед рассказывать о появлении Али-Бабы.
– Сначала, и это неудивительно, мы приняли юношу за горного дьявола, о котором говорил, казалось, весь город. Но когда связали его, поняли, что это самый обыкновенный человек. Да к тому же, объевшийся лакомств так, что крепкий сон смежил его веки…
Впервые за все время рассказа Хатидже рассмеялась.
– Глупенькие девчонки… Конечно, это был не простой сон… Разве не знаешь ты, что пещеру, которая сейчас стала твоей тайной, и в самом деле охраняет горный дух. Наверняка это его проделки… Ибо дух этот хоть и одно из порождений Иблиса Проклятого, но справедливое и, в сущности, доброе существо.
– Но как же порождение самого Иблиса Проклятого, о мудрейшая, может быть добрым и справедливым?
– Поверь, доченька, может… Итак, вы связали юношу, который забрался к вам в сокровищницу…
– О да, а он, проснувшись, поведал нам свою историю…
И теперь Суфия подробно пересказывала историю капризной Лайлы и странного ожерелья, которое освободило Али-Бабу от больной любви-привязанности.
– Ну что ж, умница Суфия. А теперь поведай, что же тебя тревожит. Что не дает тебе спокойно спать? И что привело тебя к порогу ведьмы Хатидже?
– А беспокоит меня, о мудрая Хатидже, знающая обо всем на свете, то, как удивительно похожи имена разлучниц, к которым ушли мужья и возлюбленные моих сестер. И то, что они удивительно похожи на имя капризной Лайлы, которая выгнала смелого Али-Бабу, после того как он подарил ей ожерелье из топазов.
– И это все?
– О нет, добрейшая. Ибо меня беспокоит и наше удивительное сходство. Оказывается, в нашем городе живут почти сорок похожих девушек. Их не объединяет общая кровь, но издали их можно принять за близких родственниц. И вот я думаю, о Хатидже, что та, к которой ушли все эти презренные, недостойные даже называться мужчинами, тоже должна походить чем-то на любую их нас.
– Должно быть, это так… Теперь ты покинешь меня, а я стану думать. Но ты сейчас пойдешь не домой, а будешь искать Али-Бабу. Ты попросишь у него ожерелье – я должна подержать его в руках, прочитать его силу, узнать его тайну. А потом, я думаю, раскрою тебе глаза на тайну всех этих коварных измен.
– Мне не нужно идти искать Али-Бабу, о мудрая женщина. Ожерелье здесь, со мной. Я надела его на шею, и оно, хотя, быть может, мне это только кажется, вливает в меня какие-то необыкновенные силы…
– Ну что ж, тогда дай мне его… Не бойся, красавица, всего лишь на минуту…
– Я готова отдать его тебе совсем, только бы узнать, что же происходит вокруг меня.
Суфия сняла ожерелье и вложила его в раскрытую ладонь Хатидже.
Та накрыла камни второй рукой и несколько мгновений молчала, едва заметно скользя по граням кристаллов кончиками пальцев.
– Топазы… Топазы далекой полуночной страны, страны русов… Камням этим дано великое умение защищать от безумия и злого глаза, даровать радость разумного взгляда на вещи. Они дарят просветление и смягчают нрав… Так ты говоришь, что они обожгли шею возлюбленной мальчика Али-Бабы?
– Да, мудрая женщина, – кивнула Суфия, удивившись тому, как больно для нее прозвучали слова о «возлюбленной Али-Бабы».
– Ну что ж, красавица Суфия, теперь я знаю все. И могу раскрыть тебе ту тайну, которая так тебя тревожит.
Суфия задрожала. О, сейчас она узнает, что творится вокруг! И сможет хоть как-то помочь своим безутешным подругам!
– Знай же, что ты была права. Ибо твоя чистая душа сразу коснулась истины – Лайла, Лейла, Лейли, Лю Ли… О, конечно, это один и тот же человек… нет, не человек. Одна и та же сущность – джинния, демоница… проклятие для женщин и сладкая приманка для мужчин. Истинное ее имя Умм-аль-Лэйл, мужчин она лишает способности подарить женщине ребенка. Между любовниками она сеет взаимную неприязнь, делая невозможным их счастливое соединение в священном браке. Между супругами она пробуждает раздор и разрушает семьи. Она питается силой человеческой, привязанностью и страстью.
– Но при чем тут камни? Пусть они дарят радость разумного взгляда на мир, но почему они ожгли кожу джиннии?
– Потому что у этих прекрасных камней есть и еще одно удивительное свойство – они могут уберечь и от встречи с детьми самого Иблиса Проклятого! Но разве демоница, джинния – не дитя этого противника рода человеческого?
– Понимаю, мудрая Хатидже… И выходит, мы все похожи на нее?
– Должно быть, это так… моему мысленному взору никогда эта демоница не являлась ни в истинном своем облике, ни в облике человеческом. Лишь как клочок серого тумана видела я ее в пламени светильника истины.
– Понимаю, достойная Хатидже. Значит, эта коварная действительно существует. И это она увлекла наших мужчин… Но как же нам их вернуть? Как лишить ее колдовской силы?
Колдунья задумалась. Пленка, что закрывала пеленой оба ее глаза, на миг стала почти черной, и это было так страшно, что Суфия содрогнулась. Но вот Хатидже усмехнулась, вновь погладила девушку по руке, и наваждение исчезло.
– Скажи мне, смелая Суфия, но скажи честно… Зачем вам возвращать этих презренных? Зачем вам вновь пытаться жить с изменниками?
Суфия честно попыталась ответить на этот вопрос. Сначала ей хотелось сказать, что она любит своего Арно. Но, поразмыслив несколько мгновений, она поняла, что не любит. И более того, она не уважает, презирает его. Потом подумала, что для нее и для многих ее сестер мужья были опорой в жизни… Но и это, по здравом размышлении, тоже оказалось неправдой. Ибо после того, как сестры оставались одни, они не впадали в крайнюю нищету, не оказывались на улице… Глупые мужчины оставляли женам все, лишь бы соединиться с коварной соблазнительницей.
И чем больше думала обо всем этом Суфия, тем больше удивлялась сама себе. Ибо ответ на вопрос колдуньи был очень странным – девушке вовсе не хотелось жить с изменником, не хотелось вновь потакать его прихотям, запоминая малейшую из них, не хотелось угождать в ожидании увидеть милостивый кивок, который только по крайней глупости можно принять за проявление благодарности. Не хотелось вновь становиться рабыней своего мужа. Ей хотелось спокойно стоять на собственных ногах и выбирать друзей и врагов лишь по собственному вкусу.
– Вот об этом я и говорила, красавица. Из тех твоих сестер, кто испытал на собственной шкуре боль и горечь предательства, думаю, не найдется ни одной, которая согласится вновь добровольно впрягаться в это ярмо. Но если захотят, то начать надо не с возвращения этих недалеких, неумных мужчин, а с того, чтобы лишить силы саму Умм-аль-Лэйл.
– Но как сделать это?
– Очень просто, дочь моя… И ты сама почувствовала это… Надо просто перестать рыдать и причитать, предаваться отчаянию и унынию. Ведь коварная демоница питается страстями человеческими, ей сладки отчаяние, печаль, боль… А твои сестры дарят их ей в невероятном изобилии…
– Так, значит, надо перестать убиваться? Забыть старую любовь, отвергнутую и поруганную?
– Ну конечно, умница… Забыть старую. И найти новую, чистую и искреннюю. Не замутненную предательством и ложью.
– О Аллах, я не верю, что победить эту страшную джиннию так просто!
– О нет, девочка, это совсем не просто… Она будет раз за разом обманывать тебя, возвращать предателей, соблазнять прошлым… И удержаться, не прельститься рассказами того, кого некогда называла единственным и любимым, будет, о Аллах, как сложно. Но это, поверь, единственный путь. И тебе предстоит пройти его до конца…
– Благодарю тебя, мудрая женщина. – Суфия вновь поклонилась колдунье и встала.
– Пусть мои слова всегда будут с тобой! И возьми камни – они тоже помогут тебе и твоим сестрам сражаться против коварной Умм-аль-Лэйл.
– Но как же мне отблагодарить тебя за совет и помощь, добрейшая?..
– Ах, девочка, с тех пор как эти недостойные финикийцы изобрели деньги, благодарность всегда измеряется звонкой монетой…
Суфия улыбнулась и положила на ладонь колдуньи пригоршню золотых монет. Быть может, это была слишком щедрая плата – но кто в силах оценить знания? Тем более те знания, которые подарят новый день и новую надежду?
Макама двадцатаяСуфия торопливо шла по улице. О, как она была рада тому, что узнала у Хатидже! Как рада была тому, что мозаика, что лежала у ее ног, наконец собралась! По правде говоря, Суфия была рада и тому, что узнала, кто же на самом деле та самая коварная разлучница… Ибо представить сорок печальных одиноких девушек – это занятие весьма тяжелое для воображения. Но представить к тому же и сорок коварных женщин, которые, словно «черные вдовы», плетут свою паутину лжи, еще труднее.
– О Аллах, какое счастье! – пробормотала Суфия и представила, что вот сейчас она расскажет все Али-Бабе… Но, подумав о юноше, девушка сообразила, что знает о нем очень немного. Она знает, где на базаре находится его лавка, но даже не представляет, где же стоит его дом. Выходило, что с рассказом придется подождать до утра…
– О Аллах, как же это трудно! – почти простонала Суфия. Сейчас ей почему-то было очень важно сразу, немедленно увидеть Али-Бабу, поделиться с ним радостью открытия и увидеть, как дрогнут в улыбке его губы, а улыбка скроется в узкой черной бородке.
Вот показался дом Суфии. Но войти внутрь и окунуться в чужую боль она не торопилась. Девушка подняла взгляд к звездам и несколько долгих минут просто смотрела в высокое темное небо в надежде увидеть свою счастливую звезду.
О, об этом, конечно, не знал Али-Баба. Но в этот самый миг он тоже смотрел в ночные небеса. И мечтал о той, что с каждым днем становилась для него все желаннее, о той, которую, о помоги в этом, Аллах всесильный, он когда-нибудь назовет звездой своей жизни.
Быть может, их взгляды и скрестились где-то высоко в небесах. Ибо на единый миг они почувствовали, как соединились их души… пусть и на один только миг… всего лишь… Но это ощущение подарило каждому из них силы, которых должно было хватить, чтобы дождаться утра.
* * *Суфию уже ждали. Зульфия мерила шагами комнату, все чаще поглядывая на двери. Наконец она увидела «старшую сестру», как называла про себя эту стройную и сильную девушку, и бросилась к ней:
– О сестра моя!.. Какое счастье, что с тобой ничего не приключилось!
– Глупышка Зульфия, но что со мной может приключиться? Я просто отдала несколько монет умной слепой старухе… И та раскрыла мне несколько маленьких тайн…
– Какая ты смелая, сестричка…
Суфия усмехнулась.
– Поверь, девочка, после мига, который ты считаешь последним в своей жизни, ничто уже не может испугать сильнее, чем холод могилы, который ты чувствуешь на своем лице…
– Но Хатидже… Она же страшная колдунья! О ней ходят такие ужасные слухи…
– О Аллах, сестричка, прошу тебя, не повторяй хотя бы в моем присутствии досужих слухов, которыми обмениваются на базаре глупые сплетницы… Скажи мне лучше, как себя чувствует наша новая сестра?
– Она плакала до тех пор, пока не заснула, Суфия. Мне показалось, что ее слезам не будет конца. Но самое страшное, что нам так и не удалось узнать, как же ее зовут. Она говорила только, что ей все равно, что ее жизнь кончена…
– Маленькая глупышка… – пробормотала Суфия, радуясь в душе, что скоро и ей, и всем ее подругам станет легче. Но сейчас перед ней стояла совсем простая задача. Надо было дождаться утра, встретиться с Али-Бабой и вместе придумать, как же отнять у коварной Умм-аль-Лэйл, Лайлы, Лейли, Лю Ли ее силу… Ведь даже сейчас новая, пока еще безымянная сестра отдавала, о нет, дарила все свои силы коварной джиннии.
«Удивительно, почему же мне самой не пришла в голову такая простая мысль? – подумала Суфия. – Ведь я много раз замечала, как слабеет моя собственная боль, стоит лишь мне поделиться сочувствием с новой сестрой. Замечала я и то, что как только мы перестаем лить слезы по презренным предателям, так сразу наша жизнь становится и лучше, и интереснее. Но почему же я никогда не думала, что мое отчаяние может питать чью-то злую душу? Как все просто – оставлять силы при себе, отдавая их лишь на благое, радостное дело…»
* * *Не знал об этих размышлениях Суфии Али-Баба. Он вошел в дом, нежно и почтительно поцеловал ладонь матери и присел у столика со сластями, замерев в размышлении. Сейчас почему-то ему вспомнилась коварная, но такая прекрасная Лайла. От одной мысли о ее жарких ласках кровь быстрее побежала по жилам Али-Бабы. Он готов был броситься на ее поиски прямо сейчас, но… Вспомнив о ее красоте, не мог юноша вновь не вспомнить и об удивительной, воистину странной загадке, что всегда сопровождала эти встречи.
Ибо Али-Баба всегда ждал встреч с прекрасной Лайлой в необычном, светлом, радостном настроении. Так входит в комнату малыш, зная, что у кого-то из взрослых в руках или складках платья припрятано для него любимое лакомство. Красавица Лайла дарила ему чувства необыкновенные, яркие, сладкие… Но сколь бы радостен ни был Али-Баба в миг встречи, в миг расставания он всегда был мрачен. Словно вся радость жизни оставалось у ложа коварной Лайлы, словно взамен любви, которую юноша столь щедро расточал, он получал лишь мерзость жизни…
«О Аллах, сколько раз, уходя от нее, вспоминал я о смерти! Сколько раз передо мной вставало лицо моего дорогого, столь рано умершего отца… Сколько раз сердился я на беспощадное солнце, что изливало на город адски горячие лучи… Стыдно сказать, даже забота матери претила мне, и я желал как можно скорее избавиться от этой опеки… О повелитель всех правоверных! Мне стыдно в этом признаться, но я мечтал избавиться от материнской ласки… Должно быть, моя Лайла была колдуньей или происходила из рода колдунов… Ибо она забирала саму радость жизни!»
Аллах милосердный, стоило Али-Бабе лишь слегка сбросить с себя оковы гибельной страсти, как в нем просыпалось здравомыслие, свойственное всей гильдии купцов. Ибо найти правильный ответ самому, без подсказок, лишь честно обдумав собственные ощущения… О, это оказалось настоящим подвигом. И уже одно это позволило Али-Бабе сделать следующий шаг к свободе…
Но как бы ни был Али-Баба умен, он все же не понимал, почему несчастных брошенных девушек базар стал называть разбойницами. Что эти создания сделали недостойного, что им в единый миг приписали все мыслимые и немыслимые грехи? Что плохого было в том, что они собирались вместе, чтобы не чувствовать страшной боли одиночества? Что не устраивало сплетниц базара в том, что девушки стали называть друг друга сестрами?
«Хотя вряд ли люди на базаре знают хоть что-то об этих несчастных… Думаю, достаточно было кому-то сказать какое-то недоброе слово, как молва подхватила его и мигом, увеличив до немыслимых размеров и обваляв в сотне грязных луж, донесла по ушей Маруфа – собирателя слухов. Или, быть может, сплетни начал распускать кто-то из тех презренных мужей, когда узнал, что его покинутая жена не бьется в истерике, разорвав в клочья любимое платье, не стенает, скитаясь по городу, словно безумная нищенка, а пытается собраться с силами для того, чтобы дальше жить умеренно и достойно, как это надлежит смиренной правоверной…»
Как бы то ни было, явным оставалось лишь то, что его новых знакомых оскорбили, причем оскорбили незаслуженно. Но как обелить девушек, как убедить глупый базар, что никаких кровожадных разбойников в горах нет, юноша пока не знал. Он понимал лишь, что должен это придумать. И придумать быстро. Пока глупые эти сплетни не достигнут ушей прекрасной Суфии и ее подруг.
«Ну не становиться же на площади, подобно глашатаю, и не кричать же весь день и всю ночь, что нет никаких разбойниц, что есть несчастные, брошенные, преданные, обманутые женщины! Да и кто мне поверит?»
Юноша подумал, что, будь он свидетелем этого, и сам бы не поверил ни единому слову глупца, который осмелился идти против мнения базара. Но горькая обида за умных, девушек все сильнее жгла его душу. И теперь он уже не просто ждал утра. Теперь он считал минуты, чтобы подумать вместе с Суфией, как же им вернуть себе добрые имена.
В эти минуты он был не просто далек от мыслей о коварной Лайле. Он, забыв о ней и думая о другой, излечивал себя, все быстрее возвращаясь в те дни, когда был свободен от гнетущей, больной любви.
Шаг за шагом Али-Баба возвращался к прежнему себе. Хотя, увы, до истинного спокойствия было еще очень далеко.
Макама двадцать перваяПрошла ночь. Вставшее солнце застало Али-Бабу затягивающим кушак поверх самого любимого из кафтанов. Некогда Лайла назвала черный кафтан уродливым и юноша перестал надевать его, потакая маленьким капризам любимой.
Но сейчас, надевая свое любимое, уютное и привычное платье, Али-Баба чувствовал, как возвращается на круги своя. Что, перестав выряжаться в яркие одежды, словно павлин, он перестает быть рабом чужих желаний и вкусов.
Звонко пели птицы, приветствуя новый день. Но юноше казалось, что приветствуют они обновленного Али-Бабу, который наконец стал самим собой – мужчиной, защитником, почтительным сыном.
Одно лишь печалило юношу, окрашивая в черные краски его мысли. Он вновь и вновь вспоминал, что его назвали оборотнем, горным дьяволом, оберегающим покой разбойниц. О да, он вовсе не прочь охранять покой этих несчастных девушек. Особенно одной из них. Но неприятно все же, что тебя считают порождением Иблиса, противника рода человеческого. И пусть так его называет лишь молва… Но что может быть злее шепота сплетен и прилипчивее мнения базара?
Знакомая тропинка с каждым разом все быстрее приводила Али-Бабу к заветной серой скале, таинственному сим-симу. И только сейчас, в это чудесное утро удивился Али-Баба тому, почему же именно сим-сим, душистый сезам, сладкий кунжут должен открывать серую каменную дверь в тайну.
«О Аллах, думаю, что сейчас мне уже не у кого спросить об этом… Должно быть, пески далеких стран замели следы братьев Али-Бабы и Касыма, должно быть, в каком-то далеком гареме уже забыли Фатиму, которая оставила с носом глупого и жадного мужа, тоже по странной случайности Касыма…
Должно быть, задолго да братьев и хитрой Фатимы кто-то из великих колдунов соорудил для себя уютное гнездышко и наложил на скалу, которая его запирала, такое необыкновенное заклятие. Быть может, любил этот колдун сладкие булочки с кунжутом, или пирожки, жаренные на ароматном масле…»
Размышляя так, юноша поднялся к скале. И решил, что, когда закончатся все беды умницы Суфии и ее сестер, он, Али-Баба, должен будет непременно узнать, кто же был этот волшебник и почему скалу зовут именно сим-симом.
Послушно открывшись, серая скала пропустила юношу в коридоры.
– О Аллах, – проговорил Али-Баба, – а я думал, что буду первым, кто войдет сюда сегодня.
– Ты хотел опередить меня, воришка? – Сегодня в голосе Суфии не было ни подозрения, ни опаски. Лишь нежность и улыбку услышал Али-Бабы в этих словах.
– Да охранит тебя Аллах всесильный на долгие годы, о прекраснейшая!
– И да пребудет с тобой его милость, Али-Баба!
Суфия чувствовала, что юноша пришел с каким-то важным рассказом, но не знала, как же расспросить его об этом. Похожие чувства испытывал и Али-Баба. Он должен был узнать, увенчался ли успехом ее вчерашний поход к колдунье, но робел расспрашивать красавицу.
«Быть может, вчерашний вечер дался ей тяжело… Быть может, то, что она узнала, повергло ее в печаль… О Аллах, но как же спросить?»
«О всесильный, подскажи, как разузнать у него, что ему поведал болтливый голос базара, Маруф-башмачник? Как спросить его об этом? А что, если он ничего не узнал?»
Они оба боялись начать разговор первыми. И потому, конечно, спросили одновременно:
– Удачным ли был твой вечер?
Услышав свой вопрос из уст другого, Али-Баба и Суфия рассмеялись. И этот смех волшебным образом развеял все сомнения. Теперь они чувствовали себя самыми близкими друг другу людьми. Словно брат и сестра в этот утренний час собрались в дальнем углу двора, чтобы пошептаться подальше от ушей взрослых.
– Рассказывай первым, Али-Баба, – проговорила, отсмеявшись, Суфия, по всегдашней привычке главенство уступая мужчине.
– О нет, добрейшая… Ты вчера внимала словам колдуньи… А я – всего лишь базарного сплетника. И потому тебе рассказывать первой.
– Да будет так, – кивнула Суфия и, на миг задумавшись, начала свой рассказ: – Знай же, что я до последнего мига колебалась, идти мне к колдунье или нет. О, не удивляйся, я всего лишь женщина. И меня тоже пугали глупые россказни базарных трещоток. Или, быть может, я бы поддалась страху, убоявшись злого глаза или еще какой-нибудь ерунды, но по дороге мы встретили девушку. Лицо ее заливали слезы, а горе было столь велико, что она не могла даже назвать свое имя. Лишь повторяла: «мне все равно… я никого не хочу видеть… мне, презренной, нет больше места среди людей…»
– О Аллах милосердный!
– Да, добрый мой Али-Баба. Я сразу поняла, что нас с сестрами теперь уже сорок… Сорок несчастных, преданных коварными мужчинами… И эта мысль меня подстегнула лучше любой плети. Я поняла, что нельзя больше терпеть, теряться в догадках, ждать, когда все закончится. Да, идти к колдунье страшно, а не идти – глупо. Ибо никто из моих сестер не пошел бы к ней…
– Но мог пойти я…
– Думаю, решительный мой друг, что с тобой она просто не стала бы разговаривать!
– Продолжай же, красавица!
Суфия чуть покраснела – о да, ей были приятны такие слова Али-Бабы.
– Чем ближе я подходила к дому колдуньи, тем легче мне было идти. Поверь, Али-Баба, в тот миг, когда я переступила порог ее удивительного цветного дома, я готова была плясать от счастья. Мне показалось даже, что все мои беды покинули меня. И лишь сладкая радость жизни осталась в душе. Показалось, что не было этих лет, когда я угождала богатому привередливому мужу, не было дней, когда одним моим желанием было свести счеты с жизнью…
– Как странно, добрая Суфия…
– О да. Колдунья оказалась совсем еще не старой женщиной… Она расспрашивала меня, точно так же, как расспрашивала бы любящая матушка… Вот только просила, чтобы я мысленно представляла тех людей, о ком веду рассказ. А потом, когда я рассказала о твоем ожерелье, о камнях, которые обожгли шею твоей возлюбленной…
Али-Баба был настолько чуток, что смог расслышать крохотную запинку перед последними ее словами. В душе его разлилась тихая радость, и он позволил себе перебить рассказчицу.
– О нет, не возлюбленной, постылой красавицы… Это ожерелье не пришлось по вкусу глупой и напыщенной женщине, которая, как мне сейчас кажется, не была даже красива…
– Пусть будет так… – но голос Суфии чуть смягчился. Или, быть может, это лишь показалось Али-Бабе. – Колдунья взяла в руку камни и стала их гладить… Ну, как гладят в задумчивости котенка или щенка, который прикорнул на коленях… Ее движения были такими мягкими, добрыми, что я, следя за ее пальцами, едва не уснула. Но то, что она рассказала потом, пробудило меня столь быстро, что я думала, что проведу в размышлениях всю ночь, так и не сомкнув глаз…
Увидев, каким огнем загорелись глаза Али-Бабы, Суфия усмехнулась и продолжила:
– И рассказала мне мудрая Хатидже, что наших мужей увела одна и та же женщина… Не сорок коварных соблазнительниц, а лишь одна… И тебе тоже довелось с ней встретиться. Ибо эта коварная соблазнительница – твоя… та, которую ты называл Лайлой.
– О Аллах, я так и знал!..
– Глупенький, ничего ты не знал! Ибо твоя… ибо Лайла вовсе не Лайла, не Лейли, не Лейла, а порождение самого Иблиса Проклятого, демоница, джинния Умм-аль-Лэйл. Ее предназначение – ссорить влюбленных, расстраивать браки, лишать силы и радости жизни… Ибо силой любви, радостью чувств живет она.
– О повелитель всех правоверных! Значит, я все-таки оказался прав! – От волнения юноша не заметил, что перебил Суфию. Казалось, та этого тоже не заметила, ибо видела, каким лихорадочным огнем горят глаза ее собеседника. – Так, значит, она живет силой любви, радостью чувств. Вот почему я всегда уходил от нее опечаленным, вспоминал покойного отца, сердился на палящее солнце, на матушку, которая в любой час, дневной ли, ночной ли, ждет меня домой… Значит, она просто забирала часть моей души… И этим жила… как живет соками дерева омела в ветвях пирамидального тополя…
– О да… И все наши души ей нужны просто для того, чтобы жить…
– Воистину это порождение самого Проклятого, врага всего человеческого… Но что же еще рассказала тебе ведьма? Она раскрыла тебе глаза на то, как бороться с этим коварным порождением тьмы?
– Увы, мой добрый друг… Я спросила иначе… Меня более интересовало, как же вернуть возлюбленных тем моим сестрам, которые еще этого хотят…
– Твоим сестрам, прекраснейшая? А тебе? Ты не хочешь вернуть себе своего мужа?
Но Суфия лишь улыбнулась. Один раз она уже ответила себе на этот вопрос. И теперь могла спокойно и честно промолчать… Более того, она все больше проникалась симпатией к этому высокому и очень привлекательному юноше, душа которого оказалась столь чиста, а чувства столь честны…
Так и не получив ответа, Али-Баба молчал. Он чувствовал, что рассказ Суфии еще не закончен, но не знал, стоит ли тревожить размышления девушки.
Али-Баба заметил в углу высокий кальян и понял, что лучшего способа с удовольствием дождаться продолжения рассказа ему не придумать. Кальян разгорелся удивительно быстро, наполняя пещеру нежным ароматом. Али-Баба приложился к мундштуку, выдохнул, и только тогда Суфия продолжила свой рассказ:
– Итак, я спросила у мудрой Хатидже, как же нам вернуть своих возлюбленных. И тогда колдунья спросила, захотим ли мы это сделать? Зачем нам возвращать тех, кто может лишь причитать и капризничать, кому нужны постоянные слова ободрения и поддержки, кто смог променять верную любовь на миг жаркой страсти… И я не знала, что сказать… Ведь я могу ответить лишь за себя. И вот тогда колдунья рассказала мне, как лишить сил коварную Умм-аль-Лэйл.
– О Аллах, значит, это можно сделать? Но как же? Не томи меня, добрейшая!
– Оказывается, Али-Баба, надо просто перестать печалиться, перестать мечтать о смерти, перестать рыдать и биться в истерике… Ведь так мы тоже отдаем джиннии собственную силу. Надо просто жить… забыть старую, поруганную любовь. Быть может, найти новую. И тогда, лишенная сил, джинния перестанет быть столь страшна… Единственным оружием против нее может стать только презрение… отвращение… нежелание видеть ее.
– Как просто… – проговорил с недоумением Али-Баба.
– О нет, друг мой, это совсем не просто. Ибо увидеть прекрасную возлюбленную и не пожелать ее может лишь тот, кто знает ей истинную цену. Кто испытал отчаяние и боль предательства, кто… Да тот, кто просто не увидитникакой красоты, а лишь разглядит черную коварную душу.
«Должно быть, – подумал Али-Баба, – мне это будет по силам. Уж я-то прекрасно знаю теперь и кто она, и сколь черна ее дьявольская душа!»
– Вот поэтому, добрый Али-Баба, я поспешила домой, к своим сестрам и мы стали все вместе утешать новую, безымянную пока девушку, чтобы окружить ее сочувствием и вниманием. Но более всего, чтобы лишить сил коварную джиннию.
– Понимаю тебя, прекраснейшая, понимаю…
«Но все же, о Аллах, как узнать, хочет ли она вернуть мужа? А если нет, то, помоги мне в этом всесильный повелитель всех правоверных, я смогу стать ей не братом, но кем-то более близким?»
Макама двадцать вторая«Как странно… Али обрадовался, узнав, что можно бороться с проделками этой ужасной джиннии. Я могла поспорить на все богатства сим-сима, что он лишь ждет того мига, когда сможет вернуть себе ее любовь… Должно быть, он не так уж и убивается по своей возлюбленной… Хотя, он же только что сам поправил меня, сказав, что она не возлюбленная его, а лишь коварная соблазнительница…»
Но вслух Суфия произнесла совсем иные слова:
– Но что же узнал ты у голоса базара, мудрейшего из башмачников, Маруфа?
Али-Баба усмехнулся и покачал головой.
– Увы, я не узнал ничего разумного, мне не открылась ни одна тайна… Весь базар говорит лишь о том, что в горах появилась банда разбойников, вернее, разбойниц. Что они нашли пещеру с сокровищами прошлых эпох, прибрали ее к рукам, а теперь посильно пополняют ее, грабя путников на дорогах.
– Разбойниц, говоришь…
Губы Суфии тронула улыбка.
«Но чему ты столь светло улыбаешься, прекраснейшая? Разве ты рада тому, что злая молва только что назвала тебя разбойницей»?
– Более того, – продолжил Али-Баба рассказ, так и не решившись ничего спросить у Суфии, – базар говорит, что этим разбойницам сильно везет, ибо им покровительствует сам горный дьявол, который некогда берег покой сокровищ и которому приглянулись новые хозяйки пещеры… Говорят, что дьявол этот миру предстает стройным высоким юношей с узкой черной бородкой. А узнали его по тому, как он сначала привязал в олеандровой роще четырех мулов, а потом отвязал их и они растаяли в воздухе…
И Суфия расхохоталась. Смех ее был столь заразителен, что через минуту и Али-Баба оглушил тихого горного духа, и впрямь прячущегося в темном углу пещеры, громовым хохотом.
– Так во-от кто нам покровительствует – отсмеявшись, проговорила Суфия. – Оберегает покой… Али-Баба, но до чего же мудра молва! Они и тебя вплели в эти глупые сплетни… Теперь ты стал одним из нас! И никуда теперь не денешься от сорока кровожадных разбойниц!
– Но, прекрасная, – тихо и с огромным чувством произнес Али-Баба. – Я и не собираюсь куда-то от вас бежать. А одну прекрасную, сильную и веселую разбойницу я готов охранять от всех страхов и бед до конца своих дней…
Лицо Али-Бабы было очень серьезно. А в глазах пылало неподдельное, истинное желание, настоящее чувство. Суфия окунулась с этот огонь со столь сильной радостью, что удивилась себе сама. О, сейчас она чувствовала, что этот прекрасный, чистый сердцем юноша пленен не ее богатством, не ее лицом, не ее телом, а ее духом. И это ощущение оказалось столь удивительным, столь необыкновенным, что на глазах девушки показались слезы…
– О мой прекрасный!
– Звезда моя! Свет жизни, душа ее! – Али-Баба готов был пасть перед девушкой на колени. Но решился вновь задать ей вопрос, который все еще мучил его: – А ты, умнейшая, лучшая из женщин, ты хочешь вернуть себе своего мужа? Ведь ты, должно быть, еще любишь его?
В глазах Суфии блеснули слезы.
– О нет, мой Али… Я не люблю его, я презираю его бессилие… Я почти ненавижу его. И хочу, чтобы он не возвращался ко мне никогда… Чтобы даже имя его истерлось из памяти, как истираются тонкие кожаные подошвы на каменных горных тропах…
И теперь Али смог заключить девушку в свои объятия. О, он давно уже понял, что женщины прекраснее, желаннее, лучше, чем Суфия, никогда ему не найти. Почувствовал, что рядом с ней сможет прожить все дни и ночи своей жизни… Не просто прожить, а с наслаждением пить каждый день, как пьют драгоценную влагу источника в жаркий летний полдень… Пить все до капли, наслаждаясь запахом, вкусом, свежестью… И желать, чтобы это продолжалось всегда…
О, никогда еще Суфия так не радовалась мужским объятиям! Никогда еще не чувствовала, что рядом истинно близкий ей человек. Что ей более не нужно защищаться или защищать, уговаривать или усмирять, успокаивать или ободрять. Что можно просто расслабить спину, закрыть глаза и раствориться в объятиях любимого…
«Любимого? – переспросила себя Суфия. И с наслаждением мысленно проговорила: – Да, любимого, лучшего на свете…» И тихие слезы радости побежали по ее щекам.
* * *Али-Баба задохнулся, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Но желание неумолимо сжимало свои оковы, кровь превратилась в жидкое пламя.
Али-Баба с силой стиснул Суфию в объятиях. Он хотел стереть эти блестящие соленые ручейки. Хотел укрыть ее от всех бед. Защитить. Согреть своим телом и губами.
Что-то неразборчиво пробормотав, он властно смял ее губы испепеляющим первым поцелуем.
Искра проскочила между ними, искра, мгновенно воспламенившая их обоих, как бочонок с порохом. Облегчение, ярость, желание – все вложил Али-Баба в этот поцелуй. Сколько бессонных часов он провел вдали от нее, без нее! И вот теперь подавляемые страсть и вожделение вырвались наружу.
Он почувствовал, как Суфия пытается высвободиться, едва их губы соприкоснулись, и это робкое движение вызвало в нем свирепую потребность покорять и властвовать. В ответ он лишь крепче стиснул руки и забыл обо всем, пока не услышал тихий умоляющий стон, пробившийся сквозь слепой туман горящей страсти, – стон, вонзившийся в его сердце.
Али-Баба поднял голову и глубоко вздохнул, пытаясь победить предательский жар, сжигавший тело. Лучше ему умереть, чем видеть, как она плачет!
– Не плачь, – сдавленно пробормотал он. – Не нужно, Суфия. Теперь мы вместе и потому сможем преодолеть все.
Что-то болезненно сжалось в его груди, то, чему не было названия, но что заставило его бережно коснуться ее мокрой щеки. Суфия поспешно отвернула голову.
Жалость и нежность, необыкновенная, всепоглощающая нежность переполняли его сердце. Он снова притянул ее к себе, на этот раз осторожно, стремясь исцелить своей мощью. Суфия бессильно прислонилось к нему и тихо всхлипнула, уткнувшись лицом ему в плечо.
Последние преграды рушились на глазах. Она была такой мягкой и трепещущей, ее слезы насквозь промочили его рубаху и, кажется, проникли в душу. Он не хотел отпускать ее. И осознал, что ничего не жаждет сильнее, чем держать ее в объятиях, прикасаться, защищать, оберегать и упиваться ее близостью.
– Звезда моей жизни, счастье и радость души, – прошептал он, и, услышав незнакомые нотки в хриплом голосе Али-Бабы, Суфия сдержала рыдание. Руки, гладившие ее по спине, проводившие по изгибу бедер, вселяли странное спокойствие. Она понимала причину внезапных перемен в Али-Бабе, но в этот момент почувствовала, что нуждается в утешении. Ибо окончательное исцеление пришло вместе с невероятной душевной болью.
Чуть отодвинувшись, она заглянула в глаза юноши, и слезы мгновенно высохли при виде нежности и участия, запечатленных в его чертах. Забыв обо всем, Али-Баба взял в ладони ее влажное лицо, чуть коснулся губами губ и, нагнувшись, взял ее на руки и молча опустил на ложе. То самое, где еще так недавно, связанным, лежал он сам.
Наблюдая за дрожащей в ознобе Суфией, Али-Баба неожиданно заколебался. Его плоть, набухшая и пульсирующая, требовала удовлетворения, желание, настойчивое и острое, пронизывало тело, но при виде этой беззащитной и в то же время гордой женщины он невольно замер. Она обхватила себя руками, пытаясь отгородиться от него. От своего искушения, от его любви, от его желания.
Али-Баба понял, что сама она не сделает к нему ни шагу. Он же горел желанием помочь, поддержать и… и другим желанием, куда более низменным. Все же выбор за Суфией.
– Хочешь, чтобы я покинул тебя? – едва слышно вымолвил он.
В комнате повисла напряженная тишина.
– Нет, – шепнула Суфия.
Расплавленное серебро его глаз гипнотизировало ее. Али-Баба погладил девушку по щеке. Он больше не может стоять рядом и не касаться ее. Больше не может ждать. Он хотел ее, хотел насладиться ее объятиями, погрузиться в ее влажную тугую плоть, упиться головокружительным ароматом.
Али-Баба вынул костяные шпильки, скреплявшие тяжелую массу волос, и, зарывшись пальцами в густые пряди, прильнул к ее губам. Странно, что простой поцелуй способен пробудить в человеке неутолимую жажду, волчий голод…
Ее дрожь отзывалась эхом в его теле, по коже пробегали крохотные волны озноба. И это ненадолго вернуло Али-Бабу к реальности.
– Ты мерзнешь, моя греза… – пробормотал он.
Ступни и пальцы Суфии и впрямь были ледяными. Он осторожно начал их растирать. Суфия едва слышно застонала. Немного согрев ее, Али-Баба осторожно совлек нее кафтан, сорочку и шаровары. Кожа Суфии блестела, как слоновая кость, спелые, налитые груди просились в его ладони, горошины сосков сморщились и затвердели.
Неистовая потребность в этой женщине снова вонзилась в него острыми хищными когтями. Только Суфия способна заставить его жить дальше. Только ее вкусом он хочет упиваться. Только ее обольстительная красота снится ему по ночам. Как он хотел видеть ее неистово бьющейся, придавленной его телом!
– Расслабься, моя звезда, – хрипло проговорил он, помогая ей устроиться поудобнее.
Суфия безмолвно наблюдала за ним, зная, что сейчас произойдет неизбежное. Али-Баба снова причинит ей боль. Не физическую, разумеется. Он никогда не был бы груб с ней. Но он ранит ее душу. Так же, как ранил раньше тот, другой…
Она вся сжалась, когда он, освободившись от одеяний, шагнул к ложу. Ужасные предчувствия снедали ее, но она не могла оторвать глаз от обнаженной фигуры юноши. Мускулистый и высокий, он двигался легко и бесшумно. Под его кожей перекатывались прекрасные мышцы. Из поросли волос внизу живота поднималось налившееся силой мужское естество, и Суфия судорожно перевела дух.
Как же она боролась со своим грешным, безмерным желанием! Боролась и проиграла.
– Суфия… – нерешительно выдохнул Али-Баба.
Неужели ей чудится страсть в его голосе? Безумное желание? Стремление любить и дарить любовь?
Хватит ли у нее сил отказать ему? Победить себя?
Да и зачем? Ведь ей так отчаянно нужны его губы, руки, сильное тело, без них она просто не сможет жить. Эти мысли, должно быть, так ясно отражались в озерах ее выразительных глаз, что Али-Баба все понял без слов и, скользнув на шелк простыней, прижался к ней всем телом.
– Я хочу любить тебя, – пробормотал он, зарываясь лицом в гриву ее спутанных волос.
Его рот припал к ее горлу, как к священному источнику, и Суфия конвульсивно выгнулась: острые напряженные соски уперлись в его грудь. Ее стыдливость исчезла при одном его прикосновении, только с губ сорвался тихий гортанный звук. Но тут Али-Баба чуть нагнул голову и обвел языком темно-розовую кожу вокруг соска. Когда он сомкнул губы на крошечном бугорке и вобрал его в рот, Суфия что-то несвязно пробормотала.
Аллах, что он с ней делает? Почему сердце замирает в груди, стоит ему лишь приблизиться к ней?
Ее чувствительность обострилась настолько, что она уже не была способна ни о чем думать. Все мысли разом куда-то улетучились.
Но Али-Баба, похоже, держал себя в руках. Его чувственная атака была неспешной и хорошо продуманной. Он бесконечно долго ласкал ее, мимолетно гладя спину, живот, плечи, пока наконец его рука не оказалась у нее между бедрами. Розовые складки плоти сами раскрылись под его легкими касаниями.
Сладостная пытка длилась, казалось, целую вечность. Голова девушки лихорадочно металась по подушке. Его пальцы оказались способны разжечь в ней опасный, всепожирающий огонь, заставить умирать от наслаждения. Он творил настоящую магию своими руками и губами, и она словно таяла, растекалась, плавилась…
Еще несколько тревожных ударов сердца, и Али-Баба приподнялся над ней. Его возбужденная плоть трепетала у ее лона.
– Взгляни на меня, моя звезда. Хочу видеть твое лицо, когда войду в тебя.
Она распахнула глаза, и в этот же миг неумолимое копье пронзило ее едва ли не насквозь.
Суфия громко охнула от неожиданности. Но Али-Баба проникал все глубже, казалось, не в силах насытиться. Да, она жаждала его сокровенных ласк, жаждала принять в себя, вобрать и поглотить. Откуда-то издалека до нее доносился его шепот: чувственные, бесстыдные, откровенные слова; он не уставал повторять, как это чудесно – заполнить ее собой, владеть безраздельно…
И Суфия, словно обезумев, отдалась воле бурного потока. Но тут Али-Баба начал двигаться. С каждым выпадом он утверждал свою власть над ней. Суфия застонала, вцепившись ногтями в его плечи, оставляя на коже кровавые полосы.
Те же утонченные муки терзали и Али-Бабу, забирая его в плен беспощадного желания. Он, глупец, некогда гордился тем, что никогда не терял голову, но сладость этой женщины сводила с ума.
Наслаждение росло и становилось почти невыносимым, пока не окутало их обоих упоительным покрывалом. Суфия пронзительно вскрикнула. Ее лоно сомкнулось вокруг его все еще возбужденной плоти, он уткнул ее лицом в свое мокрое от пота плечо, заглушив крики страсти. Каждая легкая судорога Суфии отзывалась в теле Али-Бабы.
Наконец Али-Баба ворвался в нее в последний раз, и тогда огненные струи разлились по его телу бешеным, неистовым, яростным наслаждением. Задыхаясь, почти теряя сознание, он словно взорвался, извергая в нее хмельной напиток любви.
Когда все кончилось, Али-Баба долго прижимал к себе девушку, овевая своим разгоряченным дыханием ее тело. Он был потрясен таким новым, таким сильным чувством обладания, завладевшим им, и потребностью снова и снова брать ее, не ощущая пресыщения.
Он поднял голову. Суфия лежала обессиленная и трепещущая. Ее глаза потемнели от пережитой страсти. Роскошные черные волосы обрамляли бледное прекрасное лицо. Он сейчас раздавит ее!
Али-Баба пошевелился, пытаясь откатиться в сторону.
– Не оставляй меня, – умоляюще прошептала она, хватая его за плечо.
– О нет, звезда моя! Я не оставлю тебя никогда! – прошептал Али-Баба.
Как же ему было хорошо с ней! Если бы эти мгновения длились вечно… Али-Баба глубоко дышал, наслаждаясь сладостным благоуханием ее кожи, прижимая губы к шелку волос. Он даже прикрыл глаза, перебирая в памяти моменты опьяняющего блаженства. Он обезумел от страсти, но и она, его любовь, превратилась в дикое, исполненное буйной страсти создание. Как поразительно не похожа сейчас была она на ту решительную Суфию, которую он увидел здесь утром!
– Я не оставлю тебя никогда, – вновь повторил Али-Баба. – И да не будет в целом мире мужчины счастливее меня!
Макама двадцать третья– О Аллах, Али-Баба, Что ты наделал!
– Я? А что я наделал, свет моей жизни?
– Сейчас сюда придут сестры, а мы…
– А что же мы? Мы просто предаемся любви. Что же в этом плохого?
– Но ведь нас увидят вместе… Это может рассердить сестер, обидеть их… Как я буду выглядеть в их глазах? Как я, счастливая и обласканная, предстану перед ними – перед теми, кто чувствует, что он несчастен и обманут?
– Ты прекрасна, любимая моя… твое тело совершенно, душа подобна драгоценному алмазу, а сердце – огненному рубину. Никого нет на свете лучше тебя…
И Али-Баба вновь потянулся к любимой. Но ее уже не было рядом с ним на ложе. Она торопливо надевала тонкие шаровары, повязывала кушак… Вот уже скрылись под шелковым покрывалом роскошные волосы цвета воронова крыла, вот нашла свое место драгоценная заколка в узле головного платка…
– О да, моя прекрасная, ты права… Еще ничего не кончилось… Более того, думаю, начинается самое важное для нас… И сестер наших…
– «Наших», мой Али?
– Конечно, наших… Ибо мы разделили с ними их боль, а они подарили нам миг удивительного просветления.
– Да будет так… Но ты бы все же покинул ложе, о мудрейший. Ибо боюсь, что наши сестры, увидев тебя сейчас, воспылают к нам обоим совсем не родственными чувствами…
И Али-Бабе пришлось вставать и одеваться. Хотя сейчас ему больше всего хотелось бы провести на уютном ложе вместе с Суфией пару десятков лет…
Едва легла на голову Али-Бабы его чалма, как в коридоре послышались торопливые шаги…
– Это Зульфия, – прошептала Суфия.
И оказалась права. Ибо это была Зульфия. Впервые видел Али-Баба Зульфию такой радостной и сияющей. Суфия же с удовольствием признала, что столь яркая, воистину солнечная улыбка куда больше красит ее названую сестру, чем все драгоценные камни мира.
– Да пребудет с вами милость Аллаха во всякий день вашей жизни!
– Да хранит он тебя, сестренка, сто раз по сто лет! Ты просто сияешь… Что-то случилось, у тебя радость?
– О да, моя дорогая сестра, умнейшая из дочерей рода человеческого, случилось…
И Зульфия замолчала, не зная, можно ли говорить все как есть в присутствии мужчины. Суфия поняла ее озабоченность и проговорила:
– Ну что ты замолчала, сестра? Ты опасаешься говорить при Али-Бабе?
– Честно говоря, да, сестра. Он ведь мужчина…
Суфия улыбнулась и ответила таким нежным голосом, что сердце Али-Бабы на миг сжалось от счастья.
– Он наш друг и все понимает правильно. Не бойся, рассказывай…
Суфия хотела еще что-то рассказать Зульфие о слухах на базаре, но решила, что успеет это сделать и позже. Сейчас главным были новости из дома Зульфии.
Та почти упала на подушки у столика, осушила целую пиалу шербета и затараторила не хуже собственной подружки Джамили. И еще успела подумать: «О, как жаль, Аллах всесильный, что я не познакомила Суфию с Джамилей!»
– Слушай же, добрая моя сестричка! Слушай и ты, друг Суфии, Али-Баба… Сегодня утром я наводила порядок во дворе… Ты же знаешь, сестричка, что всю ночь я просидела возле нашей новой сестры… Только на рассвете она наконец сказала, что ее зовут Айше, что она была женой мастера золотых дел и овдовела. А полгода назад к ней посватался мужчина, достойный человек, книжник, ученый…
– Погоди, Зульфия! О судьбе Айше ты еще успеешь нам поведать… Хотя я думаю, что уже знаю, почему девушка оказалась на тропинке в тот закатный час… Но что же случилось с тобой? Почему ты сияешь так, что улыбкой затмеваешь сияние нашего светила?
– О Аллах, сестра, как ты нетерпелива. Я же начала рассказывать… Но да будет по-твоему. Утром мы с Айше поговорили, и я ее оставила с Асией, чтобы девушка не была одна. Сама же отправилась домой. Так вот, я только успела засыпать угли в жаровню, чтобы согреть молока… Ты же знаешь, сестричка, я люблю по утрам пить горячее молоко…
– Зульфия, ты опять за свое?..
– А… да? Что? Так вот, Суфия, я успела только засыпать угли в жаровню…
Зульфия остановилась и чуть опасливо посмотрела за Суфию. Та лишь громко вздохнула. И тогда девушка продолжила:
– Молоко согрелось. Но я даже не успела присесть, чтобы его выпить, как распахнулась калитка и появился мой муж, купец Джафар…
– О Аллах милосердный, – пробормотала Суфия. Зульфия, не слушая никого вокруг, продолжала:
– Он был почти таким же, как в тот день, когда покинул меня… Даже точно так же хмуро посмотрел на молоко. Но промолчал. Я хотела спросить, что он делает в моем доме, но он не дал мне даже рта раскрыть. Сразу упал передо мной на колени и стал просить прощения… Молил, чтобы я позволила ему вернуться…
– И что же ответила ты, сестричка?
– Ой, Суфия, я всего на миг представила, что у нас вдруг все стало так, как прежде. Что я его жду после долгого дня в лавке, потом выслушиваю его унылый рассказ о том, как все его обманывают, потом начинаю утешать, говорить, что неудачные сделки случаются с любым купцом, потом второй раз кормлю его плотным ужином… И опять выслушиваю, как же несправедлива к нему судьба… А потом опять утешаю, вспоминая о самых больших неудачниках среди своей родни. Ну, чтобы он мог сравнить свою спокойную, сытую, размеренную жизнь с теми, кто вынужден тратить все, что заработает, чтобы прокормить семью…
И лицо Зульфии исказила такая гримаса, что Али-Бабе уже и без слов стало ясно, как опротивела ей такая жизнь. Суфия же сидела молча, лишь кивала в знак того, что она внимательно слушает рассказ своей сестры по несчастью.
– И как только я вспомнила все это, меня вновь охватила тоска от одной мысли, что так будет продолжаться и дальше… О нет, словно закричала моя душа. Ни за что! И тогда я встала и велела Джафару, чтобы он уходил. Я сказала, что не хочу его видеть…
– И он ушел?
– Ну что ты, сестричка, конечно нет. Он, похоже, не поверил своим ушам… А потом стал причитать, что он самый несчастный из мужчин под этим небом. Что жена не хочет пускать его на порог, и он будет вынужден теперь скитаться и нищенствовать… Я лишь смеялась, слушая все это.
– Аллах милосердный… И с этим ничтожеством ты прожила три года?!
– Не просто прожила, а еще считала, что мне повезло, раз мой мужчина смог подняться из самых низов и стал достойным и уважаемым купцом…
– Ох, сестричка, сестричка… Но за это же его должны уважать на базаре… Это должны признавать его соперники в торговых сделках. А вовсе не жена. Жена должна чувствовать себя защищенной, обласканной…
– Увы, Суфия… быть может, так оно и должно быть… Думаю, что уже через полгода после свадьбы я смогла бы стать приказчиком у своего мужа – так хорошо я знала, как идут его дела… А еще через год дослужилась бы и до младшего партнера…
Али-Баба лишь качал головой. Он не мог себе представить, сколь сильно мужчина может не уважать себя, чтобы нуждаться в ежедневном, ежечасном утешении. Ну а слова жены о том, что она могла бы стать приказчиком в лавке мужа, и подавно убедили Али-Бабу в том, сколь ничтожен этот самый Джафар.
– Мне надоело слушать его причитания. Я опять попросила его удалиться. Тогда он начал кричать, что стоило ему лишь на минуту отвернуться, как я сразу нашла ему замену, что не успело остыть его ложе, как я сразу же обзавелась любовником…
– О Аллах, рождает же земля таких безумцев!
– Я хотела ему ответить, что это он сменил мое ложе на ложе какой-то ничтожной ш… прости сестра, на ложе другой женщины. Но решила, что вступать с ним в пререкания не буду, отвечать глупостью на глупость не стану. Просто распахнула калитку и сказала, чтобы он убирался прочь.
– Аллах милосердный… Как же может вести себя мужчина столь глупо и смешно… – Эти слова вырвались у Али-Бабы. Он все время сдерживался, чтобы не обидеть Зульфию, чтобы даже неуклюжим вздохом не показать, каким ничтожным червем видит того самого купца Джафара. И только сейчас, в конце рассказа он понял, что Зульфия больше не любит своего мужа, а потому теперь любые замечания на его счет не оскорбят ее слуха.
– Да, Али-Баба, он был и глуп, и смешон. Но еще смешнее стало мне, когда по его вытянувшейся физиономии я поняла, что он все равно не верит в то, что я его больше видеть не желаю, что выгоняю его из своего дома и своей жизни. Я! Выгоняю его! Понимаешь, сестричка? Не онуходит от меня, гордо оставляя мне все, что и так было моим, а я выгоняю его…
– Понимаю, Зульфия, понимаю.
– Я молча стояла у калитки, а он торчал посреди двора, словно высохший карагач, и не мог поверить в это. Прошла минута, другая… Я молчала. И тогда этот никчемный заговорил. Он начал кричать, что он пойдет к кади, что он ославит меня изменницей… Что… Его отвратительная рожа становилась все краснее, он плевался, как верблюд… И в этот миг я окончательно прозрела – передо мной просто червь, жалкий, ни на что не годный, кроме как на дешевые похвальбы, презренный червь. Когда он замолчал, чтобы глотнуть воздуха, я ему сказала лишь, что он может идти к кади, но только пусть не забудет, что кади – мой отец…
Али-Баба расхохотался. О, он хорошо представлял себе, что было бы, если бы Джафар действительно пришел к кади…
– И что же? Ну, не томи, Зульфия…
– И этот презренный ушел, почти уполз, словно низкий гад, что пресмыкается на чреве своем. А я побежала сюда, к тебе. Бежала и пела от счастья. Я почувствовала себя сильной, молодой… Свободной… О Аллах, я была свободна! И пусть вновь одинока, но на шее моей более не висел этот унылый, как скисшее молоко, муж…
– Ты позволишь мне дать тебе совет, Зульфия? – спросил Али-Баба. – А ты, прекрасная Суфия, позволишь ли ты дать совет нашей сестре?
– Конечно, мудрый Али…
– Я думаю, красавица Зульфия, тебе было бы сейчас очень разумно навестить своих уважаемых родителей. Принести в дом какой-нибудь сувенир, подарок… И рассказать им все как есть… Твой отец мудр, он поверит тебе. Он увидит, что ты не льешь слезы, что ты счастлива… И тогда его душа будет спокойна. И даже если этот презренный червь наберется наглости, чтобы все же пойти к судье… О, тогда я не завидую глупому Джафару…
Зульфия хихикнула.
– Поверь, достойный Али-Баба, я тоже ему не завидую. А совет твой мудр, и потому я сейчас побегу к моим родителям, да сохранит Аллах всесильный их сто раз по сто лет… Ой, я знаю! Я куплю матушке ковер в твоей лавке…
Али-Баба улыбнулся в ответ.
– Конечно, сестра. Мои ковры нежны, ибо созданы из шелка и блестят, словно роса на цветах… Это будет достойный дар.
– Прощай, сестричка! Я забегу к тебе завтра…
– Я буду ждать тебя, Зульфия.
Девушки обменялись звонкими поцелуями, и Зульфия покинула пещеру.
– Что же это значит, мудрый Али-Баба? Почему вернулся Джафар?
– Потому что Зульфия перестала лить по нему слезы. Потому что перестала отчаиваться ты… Потому что твои сестры помогают друг другу, радуются жизни и не думают о глупцах, которых заманила в свои сети коварная Лайла… А значит, та больше не может питаться силой их отчаяния… Она слабеет и, должно быть, уже не в силах удержать подле себя всех этих…
Али-Баба не нашел слова, которое бы не оскорбило слуха Суфии, а потому просто замолчал.
– Должно быть, ты прав, Али… Но что будет дальше?
– Думаю, что и тебе следует ждать прихода твоего… мужа.
Суфия посмотрела на Али-Бабу. О, она прекрасно услышала заминку в его словах. Она уже знала, что глупец и предатель Арно ей уже вовсе не муж. Он стал чужим в тот самый миг, когда переступил ее порог. И надеялась, что, быть может, этот веселый и сильный мужчина, что сидит сейчас напротив нее, когда-нибудь назовет ее своей женой. А потому она лишь пожала плечами в ответ на слова Али-Бабы и проговорила:
– О, ему будет оказан отличный прием…
Макама двадцать четвертаяАли-Баба открыл калитку своего дома. Он думал о словах Суфии всю дорогу, даже теперь «…отличный прием» еще звучал в его ушах.
– О Аллах милосердный и всемилостивый! Чего бы я только не отдал, чтобы она стала моей…
– Она? Кто она, сыночек?
– Ах, матушка… Я недавно познакомился с удивительной девушкой! Она умна, хороша собой, сильна духом…
– Благодарю тебя, Аллах всесильный! Наконец мои молитвы услышаны!
– Твои молитвы, матушка?
– Конечно… Ведь я давно мечтаю о том дне, когда здесь, в нашем доме появится невестка, жена моего сына, мать моих внуков… О, как бы я любила ее, как была бы рада вашему счастью!
– Ты воистину удивительнейшая из матерей! Обычно свекрови не любят невесток, обижают их…
– Да они просто неумные старухи! Как же можно не любить ту, которая любит твоего сына? Как можно не радоваться тому, что сын с ней счастлив? Как можно не любить ту, которая дарит тебе внуков?! О нет, – достойная женщина покачала головой. – Они просто неумные злобные старухи…
– Какое счастье, моя любимая матушка! Как я рад твоим словам… Теперь я приведу сюда Суфию, и сердца наши возрадуются…
– Приводи, мой мальчик. Я буду ждать твою избранницу с нетерпением.
Али-Баба смотрел вслед матери, и на глаза его навернулись слезы. «Как же счастлив мой сегодняшний день! Я нашел любимую, мать моя понимает меня… О, не может быть в жизни человека большего счастья!»
Конечно, еще не знал Али-Баба, что большим счастьем может быть рождение любимого малыша… Но торжествующая песнь звучала сейчас в душе юноши и наполняла мир вокруг удивительными красками и значением.
И потому не сразу заметил Али-Баба, что в уютном дворике он уже не один. Не скрипнула дверца в дувале, не зашуршали подошвы башмачков по камням. Даже воздух не колыхнулся в тот миг, когда у родничка, шепчущего во дворе свою тихую песнь, появилась Лайла.
Да-да, та самая Лайла, о появлении которой на пороге своего дома Али-Баба раньше и мечтать не смел. Та самая Лайла, за один благосклонный взгляд которой Али-Баба раньше готов был отдать мешок с золотом… Та самая Лайла, которую раньше Али-Баба называл единственной женщиной в мире.
– Здравствуй, прекрасный мой Али-Баба! Да будет счастлив каждый миг твоей жизни! Да наполнится душа твоя спокойствием и любовью!
Али-Баба резко обернулся на звук ее голоса, и в глазах у него потемнело. «О Аллах, она!.. Что же делать мне? Куда бежать? Как спастись?»
Должно быть, что-то в лице или движениях юноши показало Лайле, что тот вовсе не рад ее появлению. О, это вовсе не входило в планы коварной джиннии. Ибо она уже прекрасно чувствовала, что тают ее силы, чувствовала, что живительные ручейки счастья, которые, пусть и помимо своей воли, отдавали ей души мужчин и женщин этого города, стали иссякать. «О покровитель всех черных сил! – уже не раз восклицала она. – Еще день, и я просто упаду без чувств… Или улечу сиреневым облачком, превратившись лишь в воспоминание…»
Но пока еще сил у нее хватало. Ибо слезы, которые лила девчонка по имени Айше, питали коварную дьяволицу. Но этого было совсем мало… Ей же нужны были жизненные силы мужчины, любого, но лучше такого, как Али-Баба. Ибо он полон энергии, молод и ах как хорош на ложе. Вот потому она и вернулась к юноше.
– Ну что же ты молчишь, достойный купец? Разве не рад ты видеть меня в своем доме? Разве не поет сейчас твоя душа от счастья? Ведь я сама пришла к тебе…
– Да сохранит тебя Аллах на долгие годы, красавица! – не очень уверенно пробормотал Али-Баба. И удивился, почему вдруг исказилось лицо его прекрасной гостьи.
– Ну вот, – Лайла нашла в себе силы улыбнуться весело и нежно. – Так гораздо лучше… Теперь пригласи меня отведать сладких пирожков и шербета… услади меня беседой… А я отвечу тебе ласками, которых ты так жаждешь…
Должно быть, изумление Али-Бабы было столь велико, что он, словно послушный малыш, начал выполнять все распоряжения своей гостьи.
Вот появился деревянный столик, украшенный богатой резьбой. Вот его не стало видно под блюдом с пирожками, кувшином с шербетом, еще одним блюдом, теперь уже с фруктами. Али-Баба суетился, как гостеприимная хозяйка, сам удивляясь при этом своим действиям. «Почему я все это делаю, Аллах всемилостивый? Почему не прогоню это порождение Иблиса Проклятого? Почему покорно слушаю каждое ее слово?»
Али-Баба искал, но не находил ответов на эти вопросы. И потом спасительная мысль посетила его разум. «Так, быть может, это оназаставляет меня делать все это? Заставляет сейчас, значит, принуждала и в прошлом? Быть может, потому я и не мог думать ни о чем, кроме выбора подарков для нее, может быть, потому и считал минуты до сладостного мига соединения?!»
Словно подслушав мысли Али-Бабы, коварная Лайла встала и (о Аллах, да разве мог кто-либо представить такое еще три дня назад?) стала помогать Али-Бабе. Она как будто случайно касалась его рук, задевала краешком тончайшего газового платка его щеку, склонялась так, чтобы он мог уловить запах ее благовоний.
«Она околдовывает меня! Она вновь пытается завлечь меня в свои сети! Ну что ж, я поддамся, уже зная, кто передо мной… И посмотрю, как теперь будет сильна твоя магия, о коварная дочь зла! Посмотрю, как долго сможешь ты ломать мою волю…»
Это была уже не спасительная мысль. Теперь Али-Баба пытался оправдаться перед своей совестью, прекрасно понимая, что он вновь становится игрушкой в руках сил, каким не может сопротивляться ни один смертный.
Лайла пригубила шербет, съела пирожок… Потянулась за персиком… Все это время она о чем-то вполголоса рассказывала. Али-Баба старался не прислушиваться, понимая, что ни одно слово гостьи не может быть правдивым: ни ее рассказ о приключениях ее деда, который сопровождал по Великому шелковому пути десятки караванов, ни повествование о ее отце, который был славным стражником и переловил на своем веку множество разбойников. Лишь в этот миг Али-Баба слегка проявил интерес к рассказу джиннии.
– Как интересно! Ты говоришь, что твой уважаемый отец ловил разбойников?
– Да, мой Али… Ловил и сопровождал их в зиндан… Или на суд правителя. Мой отец был очень сильным и смелым… О, он не боялся в этом мире, должно быть, никого и ничего – ни человека, ни зверя, ни урагана.
«О Аллах, вот это чистая правда! Ибо как может бояться человека или зверя повелитель всех черных сил мира, враг всего сущего, сам Иблис Проклятый? Как все же удивительно! Ведь сейчас Лайла не произнесла ни слова лжи, не сказав при этом и ни слова правды…»
– А не знаешь ли ты, прекраснейшая, не ловил ли твой уважаемый отец разбойников в наших горах? Должно быть, он рассказывал тебе об этом?
Лайла ответила совсем безразлично.
– Быть может, и ловил, но я не припомню этого в его рассказах.
– А не рассказывал ли тебе твой уважаемый отец, о звезда моя, о пещерах с сокровищами? Об этом говорил весь базар. Должно быть, твой достойнейший отец тоже искал эти пещеры.
– Увы, Али-Баба, мне были не очень интересны рассказы отца… Потому я и не помню ни слова ни о разбойниках в наших горах, ни о каких-то глупых пещерах…
О, Лайлу сейчас мучили совсем иные мысли, и потому она вовсе не думала о том, почему вдруг Али-Баба заинтересовался пещерами, сокровищами… Она была обеспокоена тем, что он вдруг перестал быть послушен ей, как раньше, что проявлял интерес вообще к чему-то в этом мире, а вовсе не к ней. И Лайла, собравшись с силами, чуть усилила нажим на волю Али-Бабы.
В глазах юноши погас огонь интереса, плечи его опустились, а уста произнесли наконец ту фразу, которую Лайла уже устала ждать.
– Так, быть может, мы воздадим хвалу нашей любви, прекраснейшая?
– Я давно жду этого, мой Али…
И это была чистейшая правда. Должно быть, даже порождениям зла иногда случается говорить правду. Пусть даже они этого и не хотят.
В единый миг сбросила Лайла свое одеяние. И Али-Баба почему-то не обеспокоился тем, что царит светлый день, что матушка может появиться во дворике в любой миг. Он, завороженный необыкновенной красотой, мечтал лишь о миге любви.
* * *– Ты по-прежнему желаешь меня, Али? – осторожно спросила Лайла. Она словно пробовала свои силы, пытаясь не смять совсем волю юноши. Ибо тогда, о да, его силы перетекли бы к ней, но, увы, она бы любила сама себя…
– Да, – тихо отвечал тот.
– Так насладись же мной, щедрый юноша, подари мне игру и страсть, какую можешь дать лишь ты один. – Лайла неуловимым движением избавилась от головного платка, и черный роскошный плащ волос окутал ее.
– Потрогай! – почти приказала она. Али-Баба покорно протянул руку и коснулся нежных локонов.
– Я не уверен, что… – он смутился.
– Зато я уверена, – нежно ответствовала она. – Доверься мне, мой Али, и поймешь, сколь глупо было страшиться блаженства. – Она подошла к нему совсем близко. – Уверена, ты остался восхитительным любовником, Али-Баба. А теперь обними меня.
Она обвила тонкой рукой его шею, заставив его склониться. Он был высок, и ей пришлось встать на цыпочки. Лайла провела губами по его рту нежнейшим и легчайшим движением.
Глаза его закрылись, и он глубоко вздохнул… Как сладок ее рот! Точно спелый летний плод… Ее пышные груди касались его широкой мускулистой груди.
– Лайла… – прошептал он, околдованный ее чарами.
– Чудесно, господин мой… – промурлыкала она. Он широко раскрыл глаза, словно разбуженный звуком ее голоса.
Она нежно улыбнулась ему.
– У тебя дивные губы, Али-Баба, но вот незадача: шитье твоего кафтана царапает нежную мою кожу… – Она умело освободила его от платья с широчайшими рукавами, потом развязала шнурки у ворота его рубашки и стянула ее с плеч.
Затем руки ее скользнули к поясу, поддерживающему его шаровары. Она расстегнула пряжку и медленно, не торопясь, принялась стягивать их, обнажив сначала узкие бедра, а затем предоставив одеянию самому падать на камни двора… Ладони ее пропутешествовали по всей его широкой и гладкой груди.
– Ну вот… – удовлетворенно сказала она. – Разве так не лучше?
Не произнеся ни единого слова, он сбросил с ног туфли и окончательно освободился от шаровар. Глаза их встретились.
Отступив, она оглядела все его тело.
– Ты не только хорош лицом, мой господин, – правдиво сказала она. – Тело твое красиво, оно, поверь мне, обещает еще много наслаждений нам обоим.
Он же глаз не мог от нее отвести. Она была подобна юной древней богине – полная жизни и энергии. Он захотел коснуться ее, и, к его изумлению, она это тотчас почувствовала.
– Ну, не бойся… – сказала она, поворачиваясь к нему спиной. Видя, что он колеблется, она завладела его руками и обвила их вокруг тонкого своего стана. Ладони его тотчас же накрыли ее потрясающие груди. Он на мгновение будто оцепенел, а она прошептала:
– Приласкай их, мой господин! Они для того и созданы, чтобы ими упивался мужчина. Но только касайся нежно – они могут быть очень чувствительны… А большим и указательным пальцами можно ласкать соски. А-а-а-ах, вот так!
«О, как же тяжело вновь восстанавливать его любовь! Мне приходится подсказывать ему каждый шаг. Он словно ребенок сейчас… Силы, о мой черный повелитель, где взять силы, чтобы вернуть его, вот этого сильного, неутомимого, страстного?»
И Лайла вновь чуть усилила нажим на просыпающуюся волю Али-Бабы.
Миг, и он снова очутился в ее власти. Плоть ее казалась восхитительно-упругой – и одновременно нежной как шелк. Он уже чувствовал необыкновенную, неведомую ему доселе уверенность… Ее благоуханные волосы щекотали его лицо. Напряженные соски упирались в его ладони. Все тело его охватила сладкая дрожь – а источник ее находился прямо меж его ног…
Тогда она высвободила груди, вновь завладев его руками, и провела его ладонями вдоль всего своего тела – по талии, по бедрам. Одну его ладонь она прижала к самому низу живота. Без каких бы то ни было подсказок он проник пальцем в ее тайную сокровищницу. Она была уже влажна… Она ждала его.
Приподнявшись на цыпочки, она повернулась и вновь потянулась к его рту. Кончик ее языка медленно скользнул по его губам – сначала по верхней, затем по нижней.
– Открой рот и высунь язык… – скомандовала она.
Он повиновался, и их языки сплелись в удивительном танце любви.
– Ну разве это не восхитительно, мой господин? – спросила она и нежно укусила его за нижнюю губу.
Он не только чувствовал биение пульса, но и слышал его. Дрожь во всем теле становилась все сильней и сильней. Зрение слегка затуманилось, и дыхание, кажется, стало прерывистым…
– О, как сейчас мне хочется швырнуть тебя на пол и войти в тебя так глубоко, как только смогу. Лайла, ты настоящая совратительница!
– Тебе лучше вооружиться терпением, Али-Баба, господин мой… – Она за руку подвела его к низкой кушетке. – Ляг на спину, сегодня я буду верховодить в нашей игре.
Он послушно лег, и она склонилась над его телом. Начиная со лба и медленно продвигаясь вниз, она принялась покрывать его красивое тело нежнейшими и легчайшими поцелуями. Когда она лизнула поочередно его соски, сознание его затуманилось… Словно завороженный, он следил, как ее черноволосая голова скользит все ниже и ниже – и вдруг он ощутил ее нежные губы на своем стержне страсти.
О, как эти касания были не похожи на прикосновения другой женщины!.. Он вновь приходил в себя, и Лайла была вынуждена вновь накинуть на него свои тайные сети.
Теперь он был просто игрушкой в ее руках и вскрикнул, не сумев сдержаться. Губы ее сомкнулись, и Али-Баба застонал, когда она сделала ими движение сверху вниз, потом еще, еще…
– Я не в силах более терпеть, моя обольстительная… – стонал он.
– Еще рано, – предупредила она и оказалась поверх его тела. – Сосредоточься на моей груди, отвлекись от беснующегося жеребца в твоем паху, Али-Баба. Вот так… – похвалила она его, когда он вновь принялся ласкать дивные полусферы. Тогда она приподнялась и затем стала опускать свое легкое тело, пропуская в себя его возбужденное естество – медленно, мучительно медленно, покуда оно не скрылось в ее недрах без остатка.
На лице его застыло выражение изумления и восхищения. Он готов был разрыдаться… Он почувствовал, как мышцы ее недр смыкаются вокруг его плоти, сдавливая ее нежно, но сильно. Он сжал ее груди, стараясь из последних сил сдерживать себя. Она приподнялась на его бедрах и, прежде чем он успел запротестовать, опустилась вновь, и вновь, и вновь… Объятие ее дивных бедер было чувственным и сильным. Он хотел, чтобы это блаженство длилось целую вечность… но вот плоть его словно взбухает, трепещет, и его любовные соки вырываются на волю из долгого своего заточения, заполняя собой потайные глубины ее сказочного тела.
Тело ее выгнулось, голова запрокинулась – и она рухнула на него без сил.
Макама двадцать пятаяСуфия убиралась в доме. Хотя точнее было бы сказать, что она пыталась навести порядок. Но мысли ее были столь далеко, что она аккуратно сложила циновки в одном углу комнаты, а казан для плова пыталась пристроить в другом. Конечно, принести от печки тяжелый чугунный казан было делом нешуточным. И только поставив его к стене, Суфия удивилась тому, как тяжело сегодня далось ей раскладывание сухих циновок…
– О Аллах, должно быть, циновки сплетены из какого-то иноземного тростника. Они тяжелы, и повернуть их почти невозможно…
Звук голоса немного привел мысли Суфии в порядок. Она осмотрелась по сторонам и только сейчас заметила, что циновки вовсе не разложены по комнате, а огромный казан, водруженный у стены, отражает солнечный свет, льющийся из узких окон.
– Как же ты попал сюда, о достойный хранитель плова?
Если бы казан мог говорить, он бы, конечно, пожав плечами, ответил, что это она сама его сюда притащила. Но, увы, казан молчал. И потому девушке пришлось самой отволочь его туда, где он был уместен – к плите.
– Что же со мной происходит? – спросила Суфия сама у себя. И конечно, нашла ответ.
Она думал об Али-Бабе. Думала о том, сколь сладкими были его объятия, сколь нежными руки и сколь желанной стала его ласка. Суфия вновь и вновь вспоминала это, первое соединение и все поражалась тому, как не похоже было это на ту унылую любовь, которой потчевал ее муж. А та, последняя ночь запомнилась Суфие не лаской, а странными, оценивающими глазами мужа. О, теперь-то она знала, в чем тут дело…
Да, не стоило сейчас даже пытаться сравнить нежность и ласку Али-Бабы с принуждающими объятиями глупца Арно. И, подумав об этом, Суфия поняла, что полностью излечилась от своей старой любви… Она увидела ее в истинном свете. Вернее, увидела, что в ее замужестве вовсе не было никакой любви. Арно нравилось ее одаривать, получая благодарность, во сто крат превышающую любой дар. А ей? Что нравилось ей? Почему она так страдала, когда он, никчемный, покинул ее? Почему решила свести счеты с жизнью!
– О Аллах, благодарю тебя! Стократ благодарю, ибо ты уберег меня, подарив миг встречи с чудом… Подарив и радость настоящей любви… Что может быть лучше этого? Что может быть лучше мгновения, когда ты готова всю себя отдать ему, ему, единственному!
Суфия готова была вознести Всевышнему еще не одну хвалу, но тут распахнулась калитка, и… И на пороге появился тот, кого она только что назвала никчемным и постылым. На пороге стоял ее муж.
Он, глупец, отнес счастливую улыбку на лице девушки на свой счет.
– Здравствуй, моя прекрасная жена! Ты улыбаешься мне? Ты рада, что я вновь стою на пороге твоего дома?
Суфия почувствовала, что ее ударили по лицу. Вся радость жизни в единый миг покинула ее. «О Аллах, кто этот презренный, который посмел грязными ногами встать на свежие циновки?»
Почему-то мысль о циновках так оскорбила ее, что Суфия мигом пришла в себя. Она почувствовала, что душа ее одевается в ледяной панцирь презрения, а в глазах появляется холодная сталь гнева.
– Что ты делаешь здесь, незнакомец? Как посмел ты переступить порог дома, куда тебя не звали?
– О суровая красота… Ну почему ты не сменишь гнев на милость? Почему вновь называешь меня иноземцем? Ведь это я, твой муж…
– У меня нет мужа… – Суфия эти слова произнесла спокойно и гордо. Да, сейчас она знала, что одинока и свободна. Но это больше не ранило ее сотней кинжалов, не терзало разум. Ибо быть свободной, оказывается, не значит быть изгнанной. Это значит всего лишь, что ты вправе делать то, что считаешь нужным и достойным.
– У тебя есть муж! – в голосе Арно стало звучать раздражение. – Это я. Я пришел в свой дом. Пришел туда, где имею право находиться. Ибо этот дом купил я сам… Как и все, что находится здесь…
– Ты что-то путаешь, незнакомец… Все, что находится здесь, было куплено тем презренным, который назывался моим мужем, но предал меня, уйдя к другой женщине. К женщине, без которой он не мыслил себе ни дня своей новой жизни…
– Но я же пришел! Я понял, какой ошибкой было уйти к ней, понял, что лишь ты царишь в моем сердце…
– Ты вернулся поздно, незнакомец. Мой муж, уходя, сказал, что я могу с ним развестись сама, что он не знает странных обычаев моей родины… Вот я и поступила так, как мне велели мудрые обычаи родины. Я пошла к кади и заявила, что мой муж изменил мне с другой и что я не желаю быть замужем за изменником.
– Но когда же ты успела?.. Ведь не прошло и месяца, как я покинул этот дом…
– Мудрый кади, – продолжила Суфия, казалось, не обратив внимания на вопрос Арно, – верно оценил низкий поступок того, кто назывался моим мужем, и объявил, что теперь я свободная женщина.
– Но я же вернулся к тебе, моя любовь! Я обещаю, что отныне я буду с радостью встречать каждый день жизни, проведенный с тобой. Обещаю, что подарки мои будут самыми дорогими, а если захочешь, мы даже совершим путешествие к берегам моей далекой родины. Никто из твоих соплеменниц не сможет похвастаться таким… Все женщины вокруг будут тебе завидовать… Разве ты не хочешь этого?
– Я не знаю тебя, незнакомец… Я не хочу видеть тебя, иноверец… Я не верю ни единому твоему слову, предатель. Пошел вон из моего дома!
– Но, любимая! Пусти меня, дай мне насладиться тобой! Позволь показать тебе, сколь велика моя любовь!
– Уходи прочь, грязный иноземец… Ты мне смеешь предлагать свое тело, не побывав у лекаря… Ты посмел мне предложить то, что испакощено другой… Кто знает, какими болезнями наградила тебя твоя новая любовь… Должно быть, ты совсем лишился разума, если позволил себе так оскорбить меня!
О, как жгли душу Арно слова его жены… Ибо он надеялся, что она уже простила его. Что ему достаточно будет сказать «люблю», и она тут же распахнет свои объятия, что она готова будет принять его любого и в любой миг. По-прежнему не веря в ее слова, Арно проговорил:
– Прекраснейшая, да как бы я посмел оскорбить ту, что мне дороже всех богатств мира?!
– Мне не о чем более говорить с тобой, грязный иноземец! Поди прочь, пока я не позвала стражников…
Арно по-прежнему стоял на пороге ее дома, но Суфия уже прикидывала, что надо вскипятить чан воды, чтобы начисто отмыть те доски на пороге, которых касались его ноги.
О, как не хотелось уходить Арно! Он был уверен, что это лишь маска, что его жена по-прежнему до глупости предана ему, что она только и ждет того мига, когда он, натешившись чужими ласками, вернется в родные стены… И вот теперь, когда Лю Ли, его коварная Лю Ли, выжала его досуха, словно губку, он остался без дома. Без жены, без ласки. Остался тем, кем был долгих пять лет назад.
Что ж, каждого постигает наказание вполне соразмерное проступку. И глупы те, кто надеются этого наказания избежать…
* * *Суфия еще скребла порог, решив не ограничиться лишь чаном горячей воды. Она скребла его ножом, потом точильным камнем, потом облила жгучим уксусом и вновь терла и терла. Доски совсем побелели, и только тогда девушка поняла, что можно более не тратить силы, чтобы вывести грязь и мерзость из дома.
– О, как я устала, – проговорила Суфия, омыв руки и смазывая их нежнейшим миндальным маслом.
Теперь девушка мечтала о том миге, когда она сможет спокойно присесть у огня и дождаться, пока согреется вода для чая. Ибо более всего на свете ей хотелось сейчас просто отдохнуть от нежданных гостей и подумать о том, что же будет с ее жизнью дальше. Но, как видно, судьбе было угодно, чтобы сегодняшний день стал днем желанных и нежеланных гостей. Ибо в тот миг, когда закипела вода, вновь скрипнула калитка.
– О Аллах милосердный! Если это опять пришел мой постылый муж, я оболью его кипятком!
Но в ответ раздался лишь тихий голосок.
– Что ты бормочешь, сестра? Я, должно быть, не вовремя?
Суфия обернулась на звук этого голоса. Она улыбнулась – ибо сейчас на пороге ее дома стояла Асия, сестра по несчастью.
– Входи, добрая моя сестричка… ты вовремя – я готовлю чай, крепкий чай с жасмином… вкуснейшая халва уже ждет нас… Надеюсь, ты не откажешься разделить со мной трапезу?
– С радостью, моя добрая Суфия. Мне надо столько рассказать тебе… А где это лучше сделать, как не за столом?
«О да, – подумала Суфия, с удовольствием посмотрев на округлую фигуру своей гостьи. – Я знаю, сестричка, что для тебя нет лучше беседы, чем беседа за щедро накрытым столом…»
– Присядь, Асия. Вот здесь совсем тихо, ветерок. Мы сможем с тобой спокойно поболтать… – И только сейчас Суфия увидела, что лицо ее «сестрички» освещает улыбка. – О Аллах, сестра! Ты улыбаешься, ты сменила свое черное платье! У тебя радость?
«И я, кажется, уже знаю какая… Ну, или догадываюсь…»
Конечно, первые же слова гостьи подтвердили опасения Суфии. О нет, не только опасения, но и радость.
– Да, моя прекрасная сестра! Как я рада, что ты столь мудра, как я рада тому дню, когда Джамиля рассказала мне про сим-сим!
– Но что случилось? Говори спокойно!
– Ко мне вернулся мой презренный Мехмет! И я его выгнала!
– Аллах милосердный! И ты с такой радостью говоришь об этом!
– Но как же мне не радоваться, сестричка! Ведь я отомщена! Та дрянь, что приворожила его, выгнала его прочь. А мне не нужна эта тряпка… Мне нужен мужчина, опора, сила… Я хочу любить его, а не презирать. Вот поэтому я выгнала его прочь, и побежала к Зульфие… Ты же знаешь, ее отец кади… Я объявила, что отныне свободна… так, как велит обычай…
– Знаю, моя добрая сестра! И что теперь?
– А теперь я могу ждать, когда ко мне посватается ученик моего отца! Он давно любит меня… Это мужчина достойный, отец его уважает. Он уже не раз говорил, что если бы не мое глупое замужество, то он бы спокойно поженил нас, а потом бы передал моему мужу свою мастерскую…
– Но ты, Асия? Ты любишь его?
– Знаешь, сестричка, наверное, я его еще не люблю… Но он хорош, умен… Он нравится мне…
– Я желаю тебе счастья, Асия… Должно быть, скоро наступит день, когда мы повеселимся на твоей свадьбе.
– Должно быть, да, моя добрая подружка… Но раньше, я готова спорить на сотню локтей драгоценного шелка, мы погуляем на твоей свадьбе!
– О чем ты, малышка?
– О Суфия… Значит, ты и сама еще не знаешь, что Али-Баба безумно любит тебя… думаю, он готов назвать тебя своей уже сейчас…
– Ну что ты говоришь, Асия?! – проговорила Суфия.
«Откуда девчонки узнали об этом?»
– Это не я говорю, сестричка! Это говорят его глаза. Он обожает тебя, он готов ради тебя свернуть горы… Не отвергай юношу, добрая моя сестра!
Суфия рассмеялась. И этот смех яснее всяких слов подсказал Асие, что ее сестра ни в коем случае не отвергнет влюбленного юношу.
Макама двадцать шестаяМедленно приходил в себя Али-Баба. Рядом в сладкой неге раскинулась Лайла.
«О Аллах, какое счастье, что матушка так и не успела спуститься! Она была бы просто изумлена… И чего доброго, заставила бы жениться на этой… этом…»
И осознание того, что он только что вновь поддался низменному зову этого прекрасного тела, что он изменил той, которую уже желал назвать своей женой, повергло его в пучину отчаяния.
О, как же различались эти две женщины, как были не похожи друг на друга. Страсть к Суфие окрылила Али-Бабу, подарила ему новые силы, возвысило над всеми. Страсть к Лайле унизила, сравняла с низменнейшими из червей.
Ласки Суфии возвышали, превращая мужчину в гиганта. Али-Баба знал, что он готов для этой невысокой стройной красавицы достать звезду с неба, даже если на дворе будет стоять жаркий летний день. Ласки же Лайлы отнимали все силы. Ради нее Али-Баба не хотел сейчас пошевелить и пальцем.
«О Аллах, как я мог думать, что вот это и есть любовь?! Как я мог называть эту женщину прекраснейшей? Она коварна, как зыбучие пески пустыни… Она отнимает все силы, она убивает даже саму радость жизни!..»
О, теперь Али-Баба понимал, чувствовал, что значили простые слова о том, что дьяволица Умм-аль-Лэйл поглощает жизненные силы людей! Вновь и вновь мысленно сравнивая двух таких похожих внешне и таких непохожих душевно женщин, Али-Баба корил себя за то, что поддался чарам Лайлы. Поддался сейчас, когда уже знал, что за чудовище прячет столь привлекательное и желанное тело.
«О стыд мне… Глупый мальчишка, ты вновь прельстился этим телом, забыв, сколь черна душа, что прячется в нем… Забыв, что там вовсе может не быть души… Раньше ты готов был отдать этой ничтожной свою жизнь! Ты познал радость истинной страсти… Зачем же, безумец, ты вновь вошел в объятия, которые лишь убивают?..»
– О чем ты думаешь, добрый Али-Баба?
– Я думаю о своих силах, – ответил юноша, решив, что часть правды куда лучше, чем ее отсутствие.
Лайла же поняла слова Али так, как поняла бы всякая недалекая женщина. Она покраснела и прошептала:
– Ты и меня лишил почти всех сил, о мой герой!..
О, как хотелось сейчас Али-Бабе выкрикнуть ей в лицо, что его силы дали ей новую жизнь! Но, подумав еще миг, юноша просто улыбнулся и встал с кушетки. Его минута еще придет… Надо лишь заставить уснуть ее чувство опасности… И тогда, быть может, он придумает, как навсегда избавить мир от чудовища по имени Умм-аль-Лэйл.
Девушка повернулась так, чтобы видеть Али-Бабу.
– Ты уходишь, мой Али? Неужели я выгнала тебя из твоего собственного дома?
– О нет, удивительнейшая, всего лишь согнала с ложа… И теперь мне придется долгими вечерами копить силы для того, чтобы вновь предстать героем в глазах той, что желает меня…
И тут вдруг Али-Баба с удивлением понял, что сказал чистую правду! Он действительно мечтал лишь о миге соединения… но соединения с совсем другой женщиной – отчаянной и сильной, красивой и понимающей… Но надменная и самолюбивая Лайла все приняла на свой счет. Она покраснела от удовольствия, услышав это, и потянулась как кошка.
– О, мой Али… Мой герой… Принеси мне сладких фиников… И шербета… Или нет, лучше персиков… И приходи скорей к своей малышке Лайле. Ты ведь недолго будешь ходить по лавкам? Я не успею соскучиться?..
Али-Баба, который совсем не собирался сейчас выходить из дому, бросил на девушку долгий и удивленный взгляд.
«О чем это она? По каким лавкам я не должен долго ходить?» И тут озарение посетило Али-Бабу.
«Да эта презренная подумала, что я сейчас брошусь выполнять ее просьбы. Что я встал лишь для того, чтобы выбрать ей новые дорогие подарки… Глупая джинния… Ты ведешь себя подобно последней девке из веселого квартала. Раньше ты была умнее и дарила свои ласки только после того, как видела свое новое украшение… Хотя… О Аллах милосердный. Кто бы ни была она, Лайла, но это я был последним дураком! Я просто покупал роскошное тело и умелые ласки. Но имел неосторожность принять это за любовь. О я несчастный! Как же я мог сейчастак опростоволоситься, поддаться на чары этой коварной…»
Еще и еще раз Али-Баба укорял себя, вновь называя словами, которыми не следует пользоваться мужчине, если он уважает себя. Но, увы, сделанного не воротишь. И часть жизненной силы была отдана этому чудовищу, порождению злых и черных сил.
«Но как же мне избавиться от тебя, навязчивый кошмар? Как навсегда забыть имя твое, о порождение порока?»
– Но почему ты до сих пор не ушел, глупенький? – капризно спросила Лайла. – Я жду фиников. Неужели ты заставишь меня ждать слишком долго? Ведь я же смогу тогда рассердиться всерьез. И более не прийти к тебе.
Не следовала Лайле говорить этого, о, не следовало. Но она была столь неумна или, быть может, столь самонадеянна, что по-прежнему рассчитывала на свои магические силы.
– Ну что ж, Лайла, сердись на меня… Ибо я не собираюсь никуда выходить сейчас. Ни в лавку за сластями, ни, тем более, в ряды мастеров золотых дел. Более того, я прошу тебя немедленно покинуть мой дом. И никогда впредь не переступать его порога…
– Что? – Чудовищу все еще удавалось сохранить нежный мелодичный голосок. Даже более того, она смогла вложить туда изрядную долю детской обиды. – Что ты сказал, о мой Али?
Но Али-Баба больше не смотрел в ее сторону. Он отвернулся и принялся считать листья на ветках высокого тополя, что трепетали в чуть заметном ветерке. Юноша понимал, что ни в коем случае нельзя повторить еще раз ту же ошибку, что сделал он час назад – нельзя видеть в этой дьяволице женщину, нельзя поддаваться ее чарам. Но как же сопротивляться им?
«Аллах милосердный, – подумал Али-Баба, – но это же так просто! Надо всего лишь думать о чарах другой женщины… Желать и жаждать ее, мечтая о том миге, когда страсть к ней захлестнет тебя до кончиков волос! Как жаль, что я раньше не придумал для себя этот простой способ…»
И юноша начал вспоминать голос Суфии, ее тело, ее независимый поворот головы, ее милую улыбку. На миг ему показалось, что девушка вошла в его дом. Но, увы, это было лишь мечтой. Юноша мысленно любовался волнами ее дивных волос, скользил пальцами по длинным шелковистым прядям… Воспоминания были столь сильны и столь прекрасны, что слезы навернулись на его глаза.
Али-Баба отвернулся, чтобы смахнуть выступившие слезинки, и замер от удивления. Ибо то, что он увидел, превосходило все чудеса, когда-либо виденные им.
Очертания тела прекрасной женщины постепенно таяли… Так растворяется в воде кусок сахара. Вот превратились в прозрачную кисею руки, вот исчезло лицо… И вот, о Аллах всесильный, серо-синее облачко, подобно клочку грязного тумана, поднялось над кушеткой. Качнулось в сторону Али-Бабы, но, словно на полдороге передумав, взлетело и, превратившись в серую ленту, растворилось в высоком небе.
В этот миг Али-Баба ощутил, что проснулся. Он вновь был полон сил. Он никогда еще не видел мир вокруг таким прекрасным, свежим, богатым.
– Должно быть, она смогла вернуть мне те силы, которые хотела поглотить… Или, быть может, ей захотелось остаться в моей памяти лишь прекрасной женщиной, а не разъяренной фурией?
Но чем больше задумывался об этом, последнем, чуде Али-Баба, тем сильнее понимал, что его слабый человеческий разум не сможет перешагнуть грань, за которой навсегда останутся поистине нечеловеческие, колдовские желания.
– Да будет так! Она покинула меня, и я этим счастлив! Отныне я один хозяин собственных желаний, хозяин собственной жизни… Хозяин собственной души.
* * *Али-Баба распахнул сундук и достал оттуда праздничное платье. Кафтан чуть примялся, но юноша не обратил на это ни малейшего внимания. Торопливо затягивая кушак, он вышел из дома, успев проверить лишь, на месте ли чалма.
Он оставлял позади квартал за кварталом, приближаясь к дому той, которая спасла его от наваждения. Он мечтал о миге, когда сможет пасть на колени перед Суфией, чтобы умолять ее стать его спутницей, избранницей его души, звездой всех его дней.
– О Аллах милосердный, помоги мне!
Вот наконец показался дом Суфии. Али-Баба никогда здесь не был, но перед калиткой, украшенной черными и красными цветами, сердце глухо ударило и словно на миг замерло.
– Да, только здесь и может жить она, звезда моих дней!
Никогда еще Али-Баба не чувствовал себя столь робким. Ни тогда, когда впервые коснулся руки Суфии там, в пещере. Ни тогда, когда в нежном поцелуе сплелись их уста, ни тогда, когда она подарила ему свою нежную страсть.
Али-Баба раскрыл калитку и, стоя одной ногой на улице, спросил:
– Дозволено ли мне будет перешагнуть порог твоего дома, о неземная?
И голос Суфии из глубины двора ему ответил:
– Я давно жду тебя, мой прекрасный Али! О Аллах, весь день я принимала нежеланных гостей. Но ты, единственный, кого я хотела бы видеть, пришел последним… Входи же! Мой дом – твой дом, моя жизнь – твоя жизнь. Отныне и вовеки…
– Так ты согласна стать моей, о звезда моего счастья? – все еще не веря в это, переспросил Али-Баба.
– Я только об этом и мечтаю, мой любимый!
Теперь они знали, что радость и счастье любви дают им необыкновенную силу сопротивляться превратностям судьбы. Закрылась калитка высокого дувала, оставив снаружи чудеса и сплетни, шум и пыль. Сейчас они были одни в целом мире. Двое, наконец нашедшие друг друга.
Макама двадцать седьмая и последняяО Аллах всесильный, да он просто одержим этой женщиной. Не может ею насытиться, не может забыть о том, какое наслаждение она ему дарит. Его голод стал чем-то вроде постоянно напоминающей о себе занозы, которую ни вытащить, ни забыть невозможно.
Они долго смотрели друг на друга, и опять невидимые молнии проскочили между двоими, которых соединяли теперь, казалось, вечные чувства…
Суфия сердцем чуяла его желание, как чует опасность дикое животное. Горящая страсть Али-Бабы была так же заразительна, как весенняя лихорадка. Она всей кожей ощущала жар, исходивший от его тела, ощущала теплый мускусный мужской запах кожи.
Сердце на миг замерло. Он пристально наблюдал за ней. Кажется… кажется… они снова будут вместе. Он словно раздевает ее взглядом.
Они вместе вошли в комнаты, ни слова не говоря друг другу, связанные молчанием общей тайны и общим желанием, Али-Баба прикрутил фитиль лампы. Мгновение спустя он оказался за спиной Суфии, и его руки обвились вокруг ее талии. Суфия тихо, блаженно вздохнула и непроизвольно выгнулась, когда его ладони накрыли ее полные груди, а губы прикоснулись к затылку. Знакомое предательское тепло разлилось внутри.
– Пойдем со мной, – едва слышно велел он, поворачивая ее к себе. Серые глаза излучали откровенный призыв, древний, как мир. Она забыла обо всем, кроме настойчивого, неотвратимого желания быть рядом с ним.
– Сними платье, – приказал он так же негромко.
В комнате было темно, но в окна лился лунный свет. Али-Баба молча следил, как она раздевается. Серебряное сияние отблесками играло на его лице. Суфия ощутила, как внутри упругой пружиной сжимается ощутимое напряжение, пульсирующее и нарастающее с каждой секундой.
Али-Баба не сказал ни слова, пока все ее одеяния не очутились на полу. Наконец упали последние покровы, и она встала перед ним обнаженной. Али-Баба целую вечность не мог оторвать от нее глаз, чувствуя, как внутри просыпается знакомая звериная жажда, нарастает привычное томление.
Женщина, истинная женщина, цветущая и желанная, с воистину роскошным телом и гладкой безупречной кожей. Но даже раздетая, она сохраняла ауру сдержанности и гордого достоинства. И от этого он хотел ее еще сильнее, жаждал превратить ее холодноватую отрешенность в свирепую первобытную страсть. Хотел, чтобы она таяла под ним, отвечая на каждый толчок, каждый выпад, хотел видеть, как дымка слепого наслаждения заволакивает ее взгляд.
– Подойди, красавица, – выдохнул он, – и сними с меня рубаху.
Суфия, лишь на мгновение поколебавшись, шагнула к нему, словно притягиваемая неведомой силой. И после, увидев его прекрасное тело, уронив все на пол, подняла голову.
– Ближе, – едва ворочая языком, пробормотал он.
Суфия с готовностью прильнула к нему, и он снова ощутил вкус ее губ, свежий и нежный. Неужели он больше не должен жить без этого шелковистого тела?
Руки Али-Бабы лихорадочно метались по ее спине и бедрам. Он не мог дождаться, когда она забьется в беспамятстве, запылает тем же пламенем, что зажгло его. Когда лепестки ее женственного цветка раскроются и повлажнеют. Когда она, обезумев, возьмет все, что он подарит ей, и вернет сторицей…
Стараясь не дать волю яростному желанию, Али-Баба намеренно медленно отстранился. Ее губы чуть припухли от поцелуя… О Аллах, как же выдержать это все? Как не сдаться в следующий же миг?
Не дав Суфие опомниться, Али-Баба подхватил ее и бросил на ложе. Тени плясали на смятых простынях, ласкали ее прекрасное тело. Али-Баба мечтал лишь об одном: поскорее накрыть его своим, погрузиться в сверкающую влагу ее женственности, ощутить тесные влажные стенки ее грота.
Желание буквально сотрясало его, но, полный решимости держать себя в узде, Али-Баба осторожно прилег рядом с любимой и большим пальцем чуть дотронулся до соска, мгновенно превратившегося в острый тугой бутон. Суфия затаила дыхание, но Али-Баба вовсе не торопился. Смуглые руки лениво играли мелодию пробуждения на ее белоснежной коже, шероховатые ладони дразнили и мучили. Али-Баба припал губами к ее груди и принялся посасывать розовую вершину. Суфия тихо застонала, но движения его губ становились все энергичнее, и она затрепетала в предвкушении тех наслаждений, которые обещали его ласки.
Казалось, у него миллион ртов, миллион жадных, ненасытных пальцев. Каждое прикосновение посылало все новые приступы озноба по ее спине. Мягкое, почти нежное, любящее… Но так или иначе она почти теряла сознание от постыдного удовольствия, которое он в ней пробуждал. Только жалкие остатки гордости удерживали Суфию от исступленного крика.
– Али-Баба…
Она выгнула спину, умоляя о вторжении. Бушующий вихрь разрастался в ней. Такого она еще не испытывала, даже в его объятиях.
Али-Баба поднял голову. Его глаза горели торжеством. Легкая улыбка играла на губах, этих невероятно чувственных, изумительно очерченных губах. Он сполз пониже и раскрыл ее бедра, так что его взору предстали прекрасные, ждущие его створки. Ощутив его горячее дыхание, Суфия застонала и попыталась увернуться.
– Не шевелись! Я хочу наслаждаться тобой.
Встав на колени, он закинул ее ноги себе на плечи. Ошеломленная Суфия оцепенела, но, когда его щека коснулась внутренней стороны ее бедра, внезапно задохнулась. Тут шелковистое жало его языка разделило сомкнутые складки, и тихий стон вырвался из ее горла.
– Нет… не надо!
Но она лгала себе, втайне ожидая, когда он поцелует ее… там… Тело молило, жаждало его новых ласк.
И Али-Баба, словно поняв невысказанный призыв, стиснул ее округлые упругие бедра и припал губами к заветному местечку. Язык неустанно, хищно дразнил средоточие ее желаний. Суфия сдавленно всхлипнула:
– О Аллах… прошу тебя… Али-Баба…
Неужели это она снизошла до униженных просьб? Какой ужас!
Он продолжал целовать ее так, как целовал бы в губы, а она, напрягая бедра, приподнималась в поисках… чего? Суфия не знала сама. Но пылающий рот обжигал ее, а язык проникал все глубже. Она просто не вынесет этой пытки… этой сладкой муки!
Суфия отчаянно вонзила пальцы в жесткую гриву его волос. В ответ он зарылся лицом между ее бедрами, словно смакуя ее сладостный вкус. Лизал. Сосал. Гладил, подводя ее все ближе к обещанному и долгожданному острому наслаждению, извлекая все новые стоны и всхлипы, сжимая ее мятущиеся бедра.
– Звезда моя, свет моих очей, дай себе волю.
И Суфия капитулировала. Сдалась на его милость. Взорвалась с пронзительным криком. Али-Баба медленно отстранился, оставив ее, ослабевшую и дрожащую, и, подарив последний поцелуй ее цветку, покрытому каплями любовной росы, поднял голову.
Суфия, все еще потрясенная тем, что произошло, тяжело дышала, облизывая пересохшие губы. У нее не было сил шевельнуться ни когда он снова устроился между ее ног, ни когда он наконец соединился с ней.
Новый приступ судорог сотряс Суфия, и Али-Баба коснулся губами ее влажного лба. Еще один толчок – и она снова станет метаться под ним, задыхающаяся, обезумевшая.
– Посмотри на меня, любимая, моя единственная… моя жена.
Она повиновалась, тая под его пристальным взглядом. Лицо Али-Бабы казалось сосредоточенно-безжалостным в своей застывшей красоте. Он погрузился в бесконечную пьянящую глубь, наполняя ее своей нетерпеливой плотью, стиснув зубы, борясь с бушующим шквалом, грозившим унести его с собой.
И неожиданно оба поняли, что не могут ждать более ни единого мига. Стремясь поскорее слиться друг с другом, они стали двигаться вместе в одном ритме, пойманные в ловушку отчаянной, неуправляемой жажды. Они забыли о нежности. О мягкости и легких касаниях. Алчная потребность подстегивала их, и Али-Баба врывался, врезался, вталкивался в нее еще с большей силой, унося к небесам.
Суфия исступленно царапала его спину; ее крики смешались с его гортанными стонами, когда наконец они вместе достигли сверкающего пика.
Спасительные судороги все продолжались и продолжались. Они цеплялись друг за друга, боясь разжать руки. Слезы лились из глаз Суфии, слезы счастья и восторга. И когда Али-Баба поднял голову, она поспешно отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом. И не потому, что стыдилась своего поведения. Не оттого, что не знала, куда деваться от смущения. Нет. Просто испугалась внезапно снизошедшего на нее озарения.
* * *Он просыпался медленно, хотя тело уже было охвачено желанием. На полу играли веселые солнечные зайчики. Суфия все еще спала, уютно устроившись в его объятиях.
Али-Баба прижался губами к ее затылку, с удовольствием вдыхая благоуханный запах ее волос. Рука прокралась, накрыла полную обнаженную грудь. Суфия блаженно вздохнула и чуть шевельнулась.
Жаркое нетерпение обуяло его. Плоть мгновенно восстала и отвердела, кровь забурлила в жилах.
Он чуть поднял ее бедра и вошел сзади, прежде чем Суфия успела проснуться. Она беспомощно застонала и выгнула спину.
Подгоняемый неистовым желанием, он быстро достиг пика страсти и увлек Суфию за собой в бешеной погоне за наслаждением. Прошло несколько долгих минут, и Суфия наконец пробудилась от волшебного сна, пресыщенная, с томной слабостью во всем теле. Али-Баба прижимался к ее спине. Она лежала неподвижно, наслаждаясь его жаром, упругостью мышц и неспешными ласками.
– Доброе утро, – глухо прошептал он.
Суфия медленно открыла глаза.
– Что же теперь будет с нами, о мой прекрасный?
– О, Суфия, неужели ты не догадываешься? Мы сыграем веселую свадьбу, созовем множество гостей, и в первую очередь – всех наших сестер. Музыка будет играть громко и отчаянно, гости станут веселиться, петь и плясать. А мы будем смотреть на них и радоваться вместе с ними.
– А сначала, – подхватила Суфия, – мы вместе с нашими сестрами отправимся в пещеру сим-сима, заберем оттуда все меха и ткани, камни и золото, шелка и ковры. Мы поделим это все между сестрами поровну, чтобы наконец сокровища начали радовать чьи-то сердца, а не только тешить взгляд доброго горного духа, который столько лет охранял пещеру.
– Должно быть, хитрая Фатима очень бы этому порадовалась. Ведь не зря же она увела из-под самого носа у своего глупого и жадного мужа все это…
– Должно быть, она бы этому порадовалась…
– Но что будет дальше, моя любимая?
– А потом, – проговорила Суфия голосом доброй сказочницы, – пройдут сотни лет… Люди забудут о нас с тобой, глупые сказители переврут нашу историю. Несправедливо оболганные женщины превратятся в сорок кровожадных разбойников. Забудется имя коварной джиннии Умм-аль-Лэйл, как сейчас забыто имя того, кто принудил серую скалу быть заговоренной дверью. И лишь пещера с сокровищами будет прежней. Она так и останется пещерой таинственного сим-сима.
– О да, и малыши, слушая на ночь сказку о сорока разбойниках, вновь и вновь будут спрашивать: «Мамочка, а кто такой сим-сим?»
Но эта история не так поучительна, как история молодого халифа, который готов был отдать свой трон за один лишь нежный взгляд.

Примечания
1 Сим-сим (сезам, кунжут) – масличное растение в жарких странах, разводимое для добывания масла. Из жмыхов кунжута приготовляется халва. В качестве пряности используются семена кунжута, они имеют сладковатый ореховый аромат.
2 Кади – шариатский судья, выносящий решение на основе самостоятельного истолкования Корана и Сунны ( араб.).
3 Кумган – узкогорлый сосуд, кувшин для воды с носиком, ручкой и крышкой ( тюркск.).
4 Суфия, София – мудрость ( греч.).
5 Самир – компаньон в вечернем разговоре ( араб.).
6 Садака – в исламе добровольная милостыня (в отличие от закята – обязательных налогов), которую мусульманин выплачивает по собственному усмотрению и желанию.
Популярное
  • Механики. Часть 104.
  • Механики. Часть 103.
  • Механики. Часть 102.
  • Угроза мирового масштаба - Эл Лекс
  • RealRPG. Систематизатор / Эл Лекс
  • «Помни войну» - Герман Романов
  • Горе побежденным - Герман Романов
  • «Идущие на смерть» - Герман Романов
  • «Желтая смерть» - Герман Романов
  • Иная война - Герман Романов
  • Победителей не судят - Герман Романов
  • Война все спишет - Герман Романов
  • «Злой гений» Порт-Артура - Герман Романов
  • Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970–2010-х
  • Память огня - Брендон Сандерсон
  • Башни полуночи- Брендон Сандерсон
  • Грядущая буря - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Кости нотариуса - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Пески Рашида - Брендон Сандерсон
  • Прокачаться до сотки 4 - Вячеслав Соколов
  • 02. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • 01. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • Чёрная полоса – 3 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 2 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 1 - Алексей Абвов
  • 10. Подготовка смены - Безбашенный
  • 09. Xождение за два океана - Безбашенный
  • 08. Пополнение - Безбашенный
  • 07 Мирные годы - Безбашенный
  • 06. Цивилизация - Безбашенный
  • 05. Новая эпоха - Безбашенный
  • 04. Друзья и союзники Рима - Безбашенный
  • 03. Арбалетчики в Вест-Индии - Безбашенный
  • 02. Арбалетчики в Карфагене - Безбашенный
  • 01. Арбалетчики князя Всеслава - Безбашенный
  • Носитель Клятв - Брендон Сандерсон
  • Гранетанцор - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 2 - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 1 - Брендон Сандерсон
  • 3,5. Осколок зари - Брендон Сандерсон
  • 03. Давший клятву - Брендон Сандерсон
  • 02 Слова сияния - Брендон Сандерсон
  • 01. Обреченное королевство - Брендон Сандерсон
  • 09. Гнев Севера - Александр Мазин
  • Механики. Часть 101.
  • 08. Мы платим железом - Александр Мазин
  • 07. Король на горе - Александр Мазин
  • 06. Земля предков - Александр Мазин
  • 05. Танец волка - Александр Мазин
  • 04. Вождь викингов - Александр Мазин
  • 03. Кровь Севера - Александр Мазин
  • 02. Белый Волк - Александр Мазин
  • 01. Викинг - Александр Мазин
  • Второму игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Первому игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Шеф-повар Александр Красовский 3 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский 2 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский - Александр Санфиров
  • Мессия - Пантелей
  • Принцепс - Пантелей
  • Стратег - Пантелей
  • Королева - Карен Линч
  • Рыцарь - Карен Линч
  • 80 лет форы, часть вторая - Сергей Артюхин
  • Пешка - Карен Линч
  • Стреломант 5 - Эл Лекс
  • 03. Регенерант. Темный феникс -Андрей Волкидир
  • Стреломант 4 - Эл Лекс
  • 02. Регенерант. Том 2 -Андрей Волкидир
  • 03. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Регенерант -Андрей Волкидир
  • 02. Стреломант - Эл Лекс
  • 02. Zона-31 -Беззаконные края - Борис Громов
  • 01. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Zона-31 Солдат без знамени - Борис Громов
  • Варяг - 14. Сквозь огонь - Александр Мазин
  • 04. Насмерть - Борис Громов
  • Варяг - 13. Я в роду старший- Александр Мазин
  • 03. Билет в один конец - Борис Громов
  • Варяг - 12. Дерзкий - Александр Мазин
  • 02. Выстоять. Буря над Тереком - Борис Громов
  • Варяг - 11. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 01. Выжить. Терской фронт - Борис Громов
  • Варяг - 10. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 06. "Сфера" - Алекс Орлов
  • Варяг - 09. Золото старых богов - Александр Мазин
  • 05. Острова - Алекс Орлов
  • Варяг - 08. Богатырь - Александр Мазин
  • 04. Перехват - Алекс Орлов
  • Варяг - 07. Государь - Александр Мазин
  • 03. Дискорама - Алекс Орлов
  • Варяг - 06. Княжья Русь - Александр Мазин
  • 02. «Шварцкау» - Алекс Орлов
  • Варяг - 05. Язычник- Александр Мазин
  • 01. БРОНЕБОЙЩИК - Алекс Орлов
  • Варяг - 04. Герой - Александр Мазин
  • 04. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 03. Князь - Александр Мазин
  • 03. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 02. Место для битвы - Александр Мазин


  • Если вам понравилось читать на этом сайте, вы можете и хотите поблагодарить меня, то прошу поддержать творчество рублём.
    Торжественно обещааю, что все собранные средства пойдут на оплату счетов и пиво!
    Paypal: paypal.me/SamuelJn


    {related-news}
    HitMeter - счетчик посетителей сайта, бесплатная статистика