Шахразада - Эротические сказки - Красавец горбун

Шахразада
Красавец горбун


 * * *
В углу тихо чадила курильница. Суровому Мехмед-аге было не по себе. Более того, он, познавший радость сотен побед, наслаждавшийся объятиями прекрасных женщин, сейчас был напуган, как мальчишка.

– Не бойся, достойный воин! Твоя судьба видна мне далеко вперед… Ты вскоре покинешь мой приют…

– Я не боюсь, колдунья. Да и почему я должен бояться какой-то древней старухи?

Колдунья усмехнулась и покачала головой.

– О моей древности мы поговорим чуть позже. Сейчас же речь идет о твоем доме и о твоей судьбе…

– О да, – Мехмед-ага согласно склонил голову. – Более я беспокоюсь о доме, а потом уж о будущем…

– Не лги, воин… О доме ты думаешь спокойно, без волнения… Так размышляют о красотах природы и вечности скал. И ты прав. Ибо твои дети выросли и судьба их определена. Жена…

Тут колдунья замялась. Мехмед-аге показалось, что она внимательно вглядывается в саму душу тусклого пламени.

– …О, прости меня, воин, ты вдов… Так вот почему ты думаешь о будущем… А теперь дай мне коснуться твоего кинжала.

– Кинжала? Почему?

– Глупец… Я вижу, как ты им дорожишь, считаешь частью самого себя.

Нехотя Мехмед-ага протянул кинжал. Та благоговейно приняла его, кончиками пальцев прошлась по драгоценной эмали ножен, обнажила клинок. Узкое обоюдоострое лезвие вспыхнуло, вызолоченный узор у рукояти заиграл всеми оттенками красного.

– Что ж, достойнейший… Ждет тебя жизнь долгая, полная битв и любви. Ты еще будешь женат. Дети, что народятся от этого союза, многие поколения будут хранить этот удивительный кинжал. Более того, некогда он соединит судьбы, которые более не под силу будет соединить никому.

– И это все? – Мимо воли в голосе Мехмед-аги сквозило разочарование. – Кто будет моей избранницей? Где искать ее?

– О-о-о, воин, – голос колдуньи вдруг стал бархатным и зовущее-нежным. – Теперь самое время поговорить о моей древности.

И откинула покрывало. Душа Мехмед-аги замерла, ибо прекраснейшая, желаннейшая из женщин мира сейчас держала в руках драгоценный клинок.

Макама первая
Было это в те времена, когда жили в прекрасных странах под рукой Аллаха милосердного и всемилостивого не только люди и звери, птицы и гады, но и джинны и ифриты. И даже, о Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, говорят, что являлся иногда и сам покровитель темных сил, Иблис Проклятый. Люди жили в мире и войнах, звери – в охоте и праздности, ифриты – в услужении, а джинны – в погоне за чудесами. И была в этом гармония, которую могло нарушить лишь событие необыкновенное. Оно и сломало этот устоявшийся порядок вещей.

В прекрасном городе Александрии, городе огромном и многолюдном, жил визирь Джамал, правая рука наместника самого халифа, голос рассудка и справедливости властелина. Визирь Джамал растил двоих сыновей – Салаха и Рашида. Мальчишки были надеждой отца, его гордостью и самой большой заботой. Ибо одному Аллаху ведомо, сколько забот могут доставить близнецы, любопытные и проказливые.

Но время воистину великий мудрец, лекарь и учитель. С возрастом сыновья визиря остепенились, голос отца наконец достиг их рассудка. И с той поры не было у наставников более прилежных учеников, а у визиря Джамала – более послушных и надежных помощников. Да и дружили братья, понимали друг друга с полуслова. И было так до того дня, когда исполнилось им по семнадцать лет и семнадцать дней.

Наступил вечер, когда зной полудня сменился долгожданной прохладой. Над городом во славу Аллаха милосердного воссияла мириадами звезд великолепная ночь, благословенная прохладная нега разливалась по улицам и дворам, остывал уставший за день город. Братья устроились в беседке посреди сада, и крошечный ручеек пел им свою тихую песню.

– Брат мой, – задумчиво проговорил Салах, – скажи мне, думал ли ты о том, что нам приготовила судьба?

Рашид чуть удивленно посмотрел на близнеца.

– Аллах милосердный, Салах, я только что хотел спросить тебя об этом!

Юноши понимающе улыбнулись друг другу. Да, так бывало уже не однажды – они одними и теми же словами отвечали на вопросы наставников, начинали разговор тоже одновременно. Когда были помладше, Салах и Рашид неоднократно пользовались своим внешним сходством, но сходство внутреннее, душевное, пришло к ним с годами. И сейчас они говорили об одном и том же, и голоса их звучали одинаково.

– Итак, брат, думал ли ты об этом?

– О да, брат мой. Думал, хотя сам корил себя за такие мысли.

– Корил? Отчего же?

– Брат мой, кто, как не ты, должен понять меня! Отец наш пусть уже и не молод, но еще полон сил. К голосу его разума прислушивается не только наместник, но и сам халиф, взвешеннее и благороднее человека нет во всей нашей стране. И недостойно нас, его сыновей, думать о том миге, когда отец утратит силы или впадет в немилость.

– Но, брат мой, речь не идет о немилости или бессилии. Я размышлял лишь о том, какая судьба ждет впереди нас двоих.

– Надеюсь, что нам не дано будет изведать нищеты или человеческого презрения… А вот судьба… Думаю, отец уже присмотрел нам достойных невест… Думаю, он уже знает и то, кому какой жизненный путь предстоит…

Салаха и в самом деле занимали мысли о жизненном предназначении, но Рашид пока думал больше о телесном, чем о духовном. И потому слово «невесты» вызвало целую бурю в его сердце.

– А представляешь, брат мой, как было бы удивительно, если бы мы женились в один день…

Салах посмотрел в горящие глаза брата. О нет, ранее он старался не думать ни о свадьбах, ни о грядущей жизни. Ведь это должно было непременно разлучить его с Рашидом, которого он считал такой же частью самого себя, как собственную руку или ногу.

– В один день?

– Конечно. Мы женимся в один и тот же день! В один и тот же день познаем своих жен… И они, о счастье, в один и тот же день подарят нам наследников…

– Или наследниц…

– Ты прав. И представь, брат, что вот так, на закате прекрасного дня ты узнаешь о том, что у тебя родился сын, а я узнаю, что стал счастливым отцом дочери…

– О Аллах, и вот пройдет тринадцать лет, и мы решим, что пришла пора женить наших детей…

– А потом пройдет еще три года и мы договоримся о приданом.

– И что ты возьмешь за свою дочь, брат мой?

– Я возьму за мою дочь у твоего сына три тысячи динаров, три сада и три деревни.

– О Аллах милосердный!

– И не меньше, брат мой. Ибо недостойно будет составлять брачную запись без такого приданого. Моя дочь слишком нежный цветок, чтобы выходить замуж за бедняка…

– Что ты говоришь, брат? Да разве мой сын – бедняк? Да разве не наследник он всего моего состояния, да разве не его считают самым богатым женихом во всем мире под рукой Аллаха милосердного и всевидящего?!

– Ты прав, брат, твой сын действительно самый богатый жених под луной. Но моя дочь самая красивая и желанная невеста! Она сможет выбрать себе в мужья любого. Но согласится выйти замуж за твоего сына. А ты жалеешь каких-то несчастных три тысячи динаров, три сада и три деревни!..

– Ты превозносишь свою дочь над моим сыном! Клянусь Аллахом, я не соглашусь отдать тебе дочь, даже если ты мне дашь за нее столько золота, сколько она весит.

И, услышав такие слова своего брата, Рашид в негодовании воскликнул:

– Я тоже не соглашусь, чтобы он был ее мужем!

Гнев застлал Салаху глаза, и он ответил:

– Я тоже!

Все в мире исчезло для Рашида. Черная пелена гнева закрыла, казалось, само солнце. Эти слова не мог сказать его брат, просто не мог! Аллах милосердный, как же был слеп он, Рашид, когда считал Салаха частью самого себя… О нет, не часть самого себя, не часть его, Рашида, души… Холодный и злой, совсем чужой человек!

Юноша встал, еще раз посмотрел на брата и, ничего более не сказав, покинул беседку. Гнев его был так силен, что он просто не мог вымолвить ни слова. Душу жгли злые горючие слезы. «О Аллах милосердный! Как неблагодарны бывают наши близкие! Я же столько сделал для него! Для его семьи, его жены и дочери! Нет в целом мире большей обиды, чем та, которую нам наносят родственники! Какая неблагодарность! Какое черствое сердце! И этого человека я считал самым близким из всех людей на этом свете!»


Любой, кто оказался бы сейчас в саду, с удивлением слушал бы эту ссору. Более того, он попытался бы примирить братьев, таких красивых и стройных, но таких неприглядных в своем гневе. Быть может, этот неизвестный наблюдатель нашел бы слова, которые помогли юношам понять, как мелок, более того, ничтожен повод для размолвки. Но увы, в саду не было никого… Мир, казалось, замер, прислушиваясь к первому, такому еще робкому ветерку, каким веяло от ссоры братьев. Той ссоры, что предвещала настоящую бурю.

Рашид, кипя негодованием, вошел в дом. Сама мысль о том, чтобы остаться с братом под одним кровом, казалась ему сейчас кощунственной. Немедленно исчезнуть, оставить брата вместе с его надменностью, жадностью, корыстолюбием… «О Аллах великий, так обидеть моего мальчика! Нанести его чуткой душе такую огромную рану! Как же ему дальше жить, зная, что в мире не осталось иных ценностей кроме мертвого блеска золота…»

Глазами, полными слез, смотрел и Салах на то, как исчезает в вечерней полутьме белая чалма брата.

«Аллах милосердный! Как же мне обидно за тебя, моя милая доченька! Как мелочен, воистину недостоин тебя оказался твой нареченный! Жалок так же, как и его отец. Ничтожный скряга! Тебе бы родиться не сыном визиря, а сыном ростовщика!»

А в тот миг, когда брат совсем пропал из глаз, Салах подумал: «Но мужайся, моя девочка! Поверь, найдется еще на свете юноша, более достойный твоей несравненной красоты, твоего разума и твоей великой души!»

Одному Аллаху ведомо, родятся ли эти дети. Но ссора братьев уже положила конец их счастью. И увы, никто ничего не мог поделать. Ибо некому было вразумить двоих горячих юношей, принявших воображаемое за действительное.

Меж тем Рашид лихорадочно собирался. Вернее будет сказать, что он разбрасывал свои вещи, пытаясь понять, понадобятся ли ему все эти чалмы и халаты, кафтаны и рубахи. Ведь он собирался покинуть отчий дом навсегда. Покинуть и вырвать из своего сердца.

И только увидев в руках собственную детскую рубаху, Рашид остановился.

– О Аллах милосердный! Да зачем мне все эти тряпки?! Неужели я не смогу купить себе то, что сочту нужным?! В моих руках умения, в моей голове знания, достаточные для достойной, безбедной жизни. Немного золота из нашей с братом казны и… и более мне ничего не надо. Пусть он и дальше купается в деньгах, считая каждый медяк и собирая приданое для своей ненасытной доченьки…

И вновь никто не смог остановить Рашида, раскрыв ему глаза на смехотворность повода для ссоры.

Тихо отворилась дверь в семейную казну. Сейчас блеск золота лишь разжигал гнев юноши. Но увы, презренный металл был его дорогой к новой жизни – и потому Рашид взял мешочек из воловьей кожи, наполнил его монетами и туго затянул шелковый шнур.

– О да, эти монеты принадлежат мне по праву. А чрезмерное – излишне.

Немного помедлив, юноша подошел к богато инкрустированному шкафчику, стоявшему в углу. Самая большая семейная тайна, драгоценность, оберегающая древний род, хранилась здесь.

– О наша драгоценность, наш талисман. И ты принадлежишь мне по праву. И по праву рождения, и по праву правого, прости мне Аллах эту уверенность.

Не раскрывая шелков, в которые была окутана семейная реликвия, Рашид опустил ее в другой мешочек воловьей кожи. И, затянув еще один шелковый шнурок, решительно вышел из сокровищницы.

– Оставайся здесь, несчастный. Оставайся наедине со своей жадностью. Перед твоими глазами, о Аллах всесильный, говорю: нет более у меня брата. Прощай же, дом моего детства! Я некогда был здесь счастлив!

Рашид низко поклонился порогу дома и, более ни разу не оглянувшись, поспешил по улице.

Макама вторая
Не знал, да и не мог знать Рашид, как долог будет его путь к новой, достойной жизни. Пришлось ему побывать и толмачом при дворе конунга, полуночного владыки, и начальником стражи при дворе султана… Был он и путешественником, и лекарем, и купцом.

Но все проходит. И вот наступил тот день, когда корабль его судьбы прибило наконец к гостеприимному берегу. И берегом этим стала страна Ал-Лат. Сначала был Рашид писцом, потом стал советником дивана… Немыслимым представлялся случай, когда Рашид не нашел бы решения… И все его советы были взвешенными, мудрыми и милосердными. Казалось, та давняя ссора с братом навсегда выжгла из его разума безрассудность и резкость суждений. Или, быть может, это оставили свой след годы странствий и испытаний… Как бы там ни было, теперь каждое слово Рашида дышало разумом и справедливостью. И потому правитель страны Ал-Лат Темир Благородный с удовольствием назвал его своим визирем.

Вот так и пришло спокойствие в жизнь Рашида. А вместе с уважением и спокойствием пришла в его жизнь и любовь. Дочь Валида, мудреца и младшего брата царя Темира, прекрасная Джамиля стала женой Рашида. Когда же родился в семье первенец, Бедр-ад-Дин, понял Рашид, что корабль его судьбы наконец нашел уютную гавань.

И потекли годы достойной службы и счастливой жизни. Царь страны, Темир Благородный, уважал мнение и знания своего визиря, жена благоговела перед Рашидом, превозносила Аллаха за каждый день, проведенный вместе с мужем. Сын, Бедр-ад-Дин, слушал и даже слегка побаивался отца, видя в нем и силу, и мудрость, способные удержать мальчишку от опрометчивых поступков.

Вот так, в спокойствии, мире и почитании, прошли первые семнадцать лет жизни Бедр-ад-Дина. Ребенком он много раз слышал рассказ матери о ссоре между отцом и дядей. Вскоре должен был наступить и для него день, о котором он даже боялся и думать. День, когда ему исполнится семнадцать лет и семнадцать дней. Лишь об одном молил он Аллаха, думая об этом – пусть будет так, что гнев в этот день не затронет его душу, пусть спокойствие и мир удержат его от любых необдуманных поступков.

Ведь годы так и не смогли стереть горечь и гнев из души его отца, Рашида. И хотя теперь, после двух десятков лет, проведенных вдали от дома, он уже мог с улыбкой вспоминать о смехотворном поводе. Но горечью его переполняла мысль о том, что брат не кинулся вдогонку, не остановил его. И похоже, даже не искал того, кого в давние юношеские годы считал частью самого себя.

И вот страшный день настал. Его с одинаковой опаской ждали и отец, и сын. Но оба считали ниже своего достоинства хоть как-то проявить это. Поэтому все шло своим обычным путем.

Когда Бедр-ад-Дин спустился, чтобы отведать изумительных лепешек, непревзойденной мастерицей печь которые была его кормилица, отец уже покинул дом. Как всегда, с утра царь Темир ждал своего визиря. Неизвестно, была ли это насущная необходимость, но ровно через час после рассвета визирь Рашид должен был поцеловать порог малого зала для аудиенций. Царь был ранней пташкой и любил выслушивать новости – и дурные, и хорошие, – рано утром. Царедворцы же, пусть и думали иначе, но вынуждены были смириться с этой старой привычкой, оставшейся у их повелителя с тех давних пор, когда скрывался он вдали от родины в далеких полуночных землях и был учеником великого чародея и непревзойденного наставника.

Итак, Бедр-ад-Дин вкушал свежие лепешки, запивая их сладким чаем. Солнце поднималось все выше, постепенно согревая столицу прекрасной страны Ал-Лат. Казалось, нет на земле картины более мирной, чем та, что открывалась взору юноши. Но на душе у него было неспокойно. Вновь и вновь он задавал себе один и тот же вопрос: «Аллах милосердный, что меня гложет? Почему нет спокойствия в моей душе?»

И словно в ответ на эти невысказанные вопросы распахнулась калитка и показался один из друзей Бедр-ад-Дина, Хасан. Поцеловав порог дома, юноша поклонился кормилице Айше и с удовольствием опустился на подушки.

– Ни в одном доме этого благословенного города не пекут таких волшебных лепешек, достойная Айше. Думаю, ты знаешься с каким-то магом, и это он научил тебя готовить такие лакомства…

– Ах, мальчик…. Ну при чем тут волшебство? Просто я пеку сласти для людей, которых люблю. И делаю это с удовольствием. Вот и все чудеса.

– О нет, почтеннейшая! – притворно погрозил пальцем Хасан. – Здесь точно не обошлось без спрятавшегося в дальнем углу джинна…

– О Аллах милосердный и всемилостивый!

Юноши рассмеялись. Вместе с ним улыбалась и почтенная Айше. Она очень любила тихие утренние часы, когда ее мальчик (о нет, мать Бедр-ад-Дина, уважаемая Джамиля, была жива и вполне здорова, но Айше любила юношу как собственного сына) вот так спокоен и весел, в руках у него свежая лепешка, а на столике остывает чай…

– Скажи мне, Бедр-ад-Дин, твой отец доверяет тебе?

– Думаю, что да… Хотя у визиря наверняка есть тайны даже от самых близких людей.

– А не говорил ли тебе почтенный Рашид, твой уважаемый отец, зачем царь Темир собрал во дворце всех мудрецов дивана?

– Я впервые слышу об этом, Хасан… Никогда ранее благородный наш царь, да дарует ему Аллах спокойствие на тысячу лет, не собирал в этот утренний час всех мудрецов… Так ты говоришь, что весь диван в сборе?

– И весь диван. И дворцовая стража. И мамлюки… Все, до последнего безусого мальчишки. И гулям-дари со своими людьми…

– О Аллах милосердный и всемилостивый! И все они во дворце…

– Конечно, раз я об этом знаю.

Бедр-ад-Дин усмехнулся. О да, Хасан знал все и обо всем. Ибо отец его был летописцем при дворе Темира. И потому знание было его хлебом и самой большой радостью в жизни. И Хасан, надежда и отрада отца, с удовольствием помогал ему.

Но вскоре Бедр-ад-Дином завладели тревожные мысли. Сейчас в малом зале для аудиенций отец уединился с царем. Но весь остальной дворец набит вооруженными людьми. И мудрецы дивана тоже там, и мамлюки. И…

«О Аллах, – со все возрастающим ужасом думал Бедр-ад-Дин. – Диван задумал недоброе… Наверняка предводительствует всеми этими людьми первый советник, давний недруг отца. И такой же давний открытый враг царя Темира…»

И чем более думал об этом Бедр-ад-Дин, тем сумеречнее делалось у него на душе. Словно черные тучи наползали на небосклон его судьбы. Он предчувствовал это и пытался понять, что же теперь делать.

Понимал Бедр-ад-Дин, что медлить более нельзя. И потому размышления его длились всего несколько мгновений. Он вскочил на ноги, чудом не опрокинув красный, крытый лаком столик.

– Хасан, там затевается что-то черное! Надо предупредить отца!

Вскочил и Хасан. Он прекрасно понял, что встревожило его друга. Понимал он и то, что их умозаключения – это всего лишь предположения. И диван, и мамлюки, и стража могли собраться у стен дворца, повинуясь велению самого царя Темира. Но пусть тогда самым страшным мигом будет тот, когда насмешки падут на головы двух беспутных юношей.

Но если все иначе? Если войско и стража подчиняются другому приказу и поддержат диван? Поддержат первого советника в его неправых попытках захватить трон древней и прекрасной земли Ал-Лат.

Менее всего думал сейчас Хасан о славе защитника трона. И совсем не думал об этом Бедр-ад-Дин. Да, он любил и уважал мудрого царя. Но сейчас его снедала тревога о судьбе отца. Именно о Рашиде сейчас и беспокоился его сын.

И чем ближе становились стены дворца, тем более темные предчувствия охватывали юношу. В каждом прохожем ему мерещился лазутчик, соглядатай, враг. И пусть это был простой торговец водой, или метельщик улиц, или посыльный, несущий с базара корзину припасов.

Вот наконец и калитка в дворцовой стене. Не так давно ее показал сыну сам визирь Рашид. Едва заметная дорожка сменилась полутемным коридором, который привел Бедр-ад-Дина к высоким узким дверям. О да, именно это были двери в малый зал для аудиенций, но не главные двери, обычно охраняемые самыми доверенными стражами. Этидвери открывались бесшумно, дабы не спугнуть плавное течение царственной мудрости.


Рашид и Темир вполголоса беседовали о чем-то, пригубливая из пиал сладкий шербет. В зале стояла почти полная тишина, лишь временами прерываемая тихими словами собеседников. Поэтому возглас Бедр-ад-Дина прозвучал, словно удар грома:

– Отец! Беда!

Макама третья
Рашид вскочил.

– Сын мой, что случилось? Какая беда? Что заставило тебя потревожить нашу важную беседу?

Юноше стоило немалого усилия поклониться и говорить вежливо и почтительно, как того требовали традиции дворца.

– Прошу прощения у моего достойного отца за то, что потревожил его важную беседу. Прошу прощения и у тебя, мудрый наш царь Темир. Быть может, я излишне самонадеян, быть может, скоропалителен в суждениях, но я опасаюсь, что за спиной у тебя, мой царь, за спиной у тебя, уважаемый отец, затевается недоброе.

– О чем ты, юноша? – Голос у царя был очень глубокий, низкий. Никто и никогда не слышал, чтобы царь говорил хоть на полтона громче, чем того требовали традиции. Но каждое царское слово было на вес золота, ибо за каждым стояла и мудрость, и справедливость, и долгое размышление.

– Прости меня, о великий царь, но я осмелюсь задать тебе вопрос. Скажи мне, ты собирал сегодня под свою руку диван, стражу и армию мамлюков?

– Аллах милосердный, Бедр-ад-Дин, что ты говоришь? – не выдержал визирь Рашид.

– Нет, мальчик, я не собирал сегодня под своей рукой ни войско, ни стражу, ни диван. Более того, еще вчера на рассвете армия мамлюков должна была покинуть пределы страны Ал-Лат. Ибо о помощи просил наш сосед с полуночи.

Бедр-ад-Дин кивнул. Сбывались его худшие опасения. О, как бы он благодарил сейчас Аллаха, если бы царь сказал «да» и поднял его на смех вместе с его детской паникой!

Но увы, царь был серьезен и даже суров. И от этого вопрошающего взора колени юноши задрожали.

– Но, быть может, мой всесильный отец, твой визирь Рашид отдал повеление о том, чтобы мамлюки и стражники собрались в помещениях стражи у внутренних стен дворца?

Рашид ответил суровым взором.

– О нет, мой беспокойный сын, я не отдавал такого повеления. Более того, я не могу этого сделать, ибо мои обязанности – дела государства, а стражей управляю не я…

– Тогда, о царь, скажи, почему во дворце собрались диван, стража, мамлюки, гулям-дари? Почему они все собрались тут, но ты об этом ничего не знаешь?

– Увы, юноша, я этого не знаю, потому что я сам такого повеления не отдавал… И тот, кто, набравшись смелости, такое повеление отдал, рискует очень многим в этой жизни. Да. Пожалуй, и самой жизнью.

– Боюсь, мой царь, что этот неизвестный не думает сейчас о своей жизни… Думаю, что он пытается отобрать твою… Отобрать твою жизнь вместе с троном и властью, данной тебе самим Аллахом всемилостивым и милосердным.

Бедр-ад-Дин лишь заканчивал произносить эти страшные слова, но ужас и невыносимая горечь предчувствия проникли в его душу. «О да, именно так все и обстоит! Это заговор!»

Царь недобро усмехнулся. Увы, эта гримаса не помогла юноше, наоборот, ему стало еще страшнее.

– Ну что ж, юный Бедр-ад-Дин, я думаю, есть только один способ узнать, прав ли ты в своих опасениях. Я знаю, кто мог отдать такое повеление. И сию же минуту задам ему этот вопрос.

Серебряный колокольчик прозвенел в тишине малого зала. И в дверях появился, согнувшись в поклоне, юный слуга.

– Али, мы ждем в этом зале первого советника. Наше негодование велико. Скажи ему, пусть немедленно, бросив все, даже самые срочные дела, появится пред нашим взором.

Слуга поклонился и исчез. В молчании потекли тягостные минуты ожидания. Наконец распахнулись главные двери малого зала для аудиенций, и на пороге показался первый советник.

Рашид рассказывал сыну, что первый советник, Сейфул, состоял некогда еще в свите отца царя Темира, царя Омара. Был он в те годы уже искушенным царедворцем, хоть совсем еще молодым человеком. Сначала советник Сейфул пытался сблизиться с царевичем Мансуром, сыном царя Омара и его второй жены Амани, чтобы так добиться власти. Но сам царь Омар сурово пресек это. Позже, когда Темир Благородный воцарился в стране Ал-Лат, попытался первый советник сблизиться и с царем. Однако Темир, воспитанный вдали от двора, но прекрасно понимающий поступки людей, держался в отдалении от всех слуг и придворных, мудро соблюдая дистанцию. И хотя царь признавал, что нет у него советника более разумного, искушенного в таинственном искусстве политики, но уже много лет Сейфул оставался только первым советником дивана. И не более.

И вот теперь двери распахнул высокий, чуть грузный человек с суровым лицом. Бедр-ад-Дин удивился тому, как долго он шел. Ведь малый зал для аудиенций от дивана отделяли всего два коридора и не более минуты неторопливой ходьбы.

Сейфул с достоинством поклонился:

– Приветствую тебя, о благородный и великий царь, да хранит Аллах твой покой долгие годы!

– Здравствуй и ты, достойный Сейфул, на долгие годы.

– Я явился по зову наицарственнейшего из правителей великой страны Ал-Лат.

– Да, мы звали тебя. Мы желаем узнать, Сейфул, почему в этот ранний час в нашем дворце собрался весь диван. Почему, почтеннейший, у внутренних стен дворца расположилась не только дворцовая стража, но и армия мамлюков, которой дóлжно было бы сейчас уже пересекать пустыню на полуночи? Почему гулям-дари и его люди стали лагерем под стенами женской части дворца?

– Но, мой царь, откуда ты взял все это? Кто оболгал твоего верного слугу?

Армия мамлюков покинула пределы столицы еще на заходе солнца; гулям-дари, всего с несколькими доверенными людьми, пришел ко мне на доклад… Диван пуст, лишь слуга чинит перья в углу у окна…

Темир пристально взглянул на Сейфула. И тот словно подавился собственными словами. Увы, иногда придворные забывали, что царь Темир вырос не в покоях дворца, а далеко на севере, у наставника, приучившего юношу к суровости и коварству мира. Забывали, и жестоко платили за свою забывчивость.

– О нет, Сейфул, о тебе никто не успел сказать ни слова. О том, что армия покинула пределы столицы, ты сказал нам только что. Но увы, наш первый советник, это неправда… Ибо армия мамлюков не покидала пределов города… Наоборот, если как следует прислушаться, то гомон сотен людей лучше всяких слов укажет на лживость твоих честных глаз. Диван пуст, я знаю это. Но вот покои рядом с диваном полны – и это тоже прекрасно слышно тому, кто хочет услышать. О том, что гулям-дари с недавних пор зачастил в твой дом, не знает в нашем прекрасном городе только тот, кто лишь сегодня приехал в столицу земли Ал-Лат. И потому я вновь задаю тебе вопрос, о наш первый советник: почему собрался диван и почему мамлюки стоят у стен дворца?

С каждым словом лицо первого советника становилось все более бледным. Но Бедр-ад-Дина эта бледность почему-то пугала еще сильнее, если вообще можно представить себе такое. Ибо прекрасно понимал юноша, что вместе с другом только что раскрыл заговор, который зрел буквально за спиной у его отца, визиря Рашида.

– Так что ты ответишь нам, мудрый наш советник?

– Только одно, о царь… Стража! Сюда!

И в это мгновение все двери малого зала для аудиенций распахнулись, и в святая святых хлынул поток вооруженных людей. Да, это были опытнейшие из опытных, отчаяннейшие из отчаянных… Одним словом, настоящие головорезы. Царь Темир вдруг удивленно спросил сам у себя, что делают все эти люди в его армии? Разве не стремился он окружить себя достойнейшими, благородными, любовь к родине ставящими куда выше любви к золоту?

«Увы, – пронеслось в голове царя, – все то, что я не успел сделать или сделал плохо, сейчас повернуто против меня…»

– В колодки его, и в яму! С визирем тоже не церемониться! Пусть они продолжат свой совет в застенках! Какое счастье, что не успели еще снести зиндан! Там нашему правителю самое место!

Ни тени сомнения не появилось на лицах мамлюков. И царь вновь укорил сам себя: «Значит, они были так сильно недовольны жизнью и службой…. Глупый Темир, ты и об этом должен был подумать раньше…»

Но, мысленно произнося укоры, царь тем не менее не стоял безвольной куклой, позволяя связать себе руки. Сейчас ему, как никогда, пригодились уроки учителя и друга, мудреца Георгия. Первых двух воинов царь столкнул лбами с такой силой, что не выдержали кости… Следующая попытка связать царя также потерпела неудачу – еще одна пара стражников лежала, пораженная собственными копьями. Царь давно уже не сидел на уютных подушках, а почти незаметно для глаз перемещался к стене, стараясь при этом сделать так, чтобы его визирь оказался у него за спиной.

– Аллах милосердный, Темир, они же сейчас навалятся все вместе!

– Ну, значит, нас ждут еще несколько минут отличнейшей схватки! – ответил Темир, напряженно следя за нападающими.

Стражники, поняв, что их ждет серьезный противник, пытались на ходу принять какое-то решение, и потому медлили.

Бедр-ад-Дин, прижатый к дальней стене, с ужасом следил за каждым мигом борьбы, стараясь понять, когда же понадобится его помощь. Он чуть пригнулся, готовясь прыгнуть в ноги мамлюкам. Замешательство врагов заставило и его застыть в неудобной позе.

И тут юноша услышал слова царя. Казалось, что Темир спокойно сидит на троне, а не защищает себя и визиря – там ровен и мягок был его голос.

– Мальчик, не медли ни секунды… Беги из дворца и предупреди моего брата и мудреца Валида…

Словно только в этот миг первый советник увидел Бедр-ад-Дина. Он взревел:

– Схватить мальчишку!

Но юноша не стал ждать, пока огромные воины развернутся и вцепятся в него. Ящерицей он скользнул вдоль стены и уже через миг со всех ног мчался по извилистому коридору. Мчался, словно за ним гнались страшные джинны. Хотя, быть может, так оно и было, ибо мамлюки были куда более похожи на ужасных духов огня, чем на простых людей.

Наконец Бедр-ад-Дин оказался в дворцовом парке. Но не стал убегать со всех ног. О нет, он вспомнил старую поговорку, что ловят того, кто бежит. И потому, сдерживая себя из последних сил, неторопливо пошел в сторону башни, где давным-давно жил старый звездочет, а теперь в его кабинете полновластным хозяином стал его внук, мудрец Валид.

Каждый шаг давался Бедр-ад-Дину с превеликим трудом, но он понял, что победил, только в тот миг, когда резная дубовая дверь башни медленно закрылась у него за спиной. И тут все силы разом покинули юношу, он отдыхал почти минуту, прежде чем смог крикнуть:

– Мудрый Валид! Беда!

Макама четвертая
– Да, мой юный друг, это беда… Огромная беда для всей прекрасной страны Ал-Лат… – проговорил Валид, черноволосый, едва начавший седеть мужчина, очень похожий на царя Темира. Неудивительно, ведь он приходился царю младшим братом.

Бедр-ад-Дин только что закончил свой рассказ. Пусть он говорил сбивчиво, пусть временами даже проглатывал по полслова, но Валид его не перебивал, прекрасно понимая, что хочет сказать юноша. И вот, когда сын визиря смолк, заговорил мудрец.

– Увы, мой мальчик, недооценивать первого советника было неразумно со стороны моего брата. Но сейчас надо думать о другом. Надо думать о том, как помочь царю сохранить жизнь… Как уничтожить его врагов… Теперь это моя забота. Тебе же следует немедленно исчезнуть из столицы…

– Бежать, о мудрейший? Сбежать, не помочь отцу? Оставив его тут совсем одного? Никогда!

– О Аллах милосердный и всемилостивый! Как иногда неразумны и непослушны даже самые хорошие дети… – пробормотал мудрец.

Потом, глядя в глаза юноши, он медленно, отчетливо проговорил еще раз:

– Из столицы надо исчезнуть тебе, юный Бедр-ад-Дин. Ибо ты оказался свидетелем дворцового переворота. И сейчас речь не идет о том, что надо помогать визирю, сейчас речь идет о твоей собственной жизни. Пойми, ты уже один раз помешал им, лишил их заговор самого главного – внезапности. Ты видел все с самого начала, и, поверь, мальчик, я знаю, о чем говорю: первый советник приложит все старания, чтобы ты расстался с жизнью как можно скорее. Причем независимо от того, увенчается ли этот переворот успехом. Если первому советнику удастся воцариться – то ты будешь свидетелем того, какими низкими и недостойными средствами это было совершено. Если не удастся – то ты будешь свидетелем его позора.

– Но, мудрый Валид…

– Я понимаю тебя, юноша. Но с этого мига о том, что произошло, знаешь не только ты. А я, поверь мне, не брошу своего брата в беде. И, поверь мне еще раз, среди моих друзей найдутся те, кто поможет воцариться справедливости. Но тебе тем не менее надо покинуть страну, пусть и ненадолго.

– Я не покину отца, – упрямо вскинулся Бедр-ад-Дин.

«Строптивец! – залюбовался Валид. – Замечательного сына воспитал Рашид. Что ж, придется действовать иначе…»

– Да будет так! – кивнул мудрец. – Тогда тебе придется подчиниться моему приказанию и спешно – слышишь, юный Бедр-ад-Дин? – спешно, не теряя ни мгновения, отвезти весьма секретные вести нашим друзьям, в страну Кемет, черные земли которой вскормили многих друзей нашего царя. Сейчас отправляйся домой. Соберись так, чтобы, как только мой посыльный передаст тебе свитки, сразу же отправиться в путь. Вместе со свитками ты получишь серебряную царскую байзу. Вот такую…

И мудрец показал Валиду большую серебряную монету.

– По такой байзе ты узнаешь моего посыльного. А сейчас поторопись покинуть меня. Мне надо связаться с нашими друзьями и…

Продолжения Бедр-ад-Дин ждать не стал. О да, он понимал, что это поручение – то же бегство. Но это было поручение брата царя. А этого приказа юный сын визиря ослушаться не мог. Он со всех ног несся по узенькой улочке, что вела к его дому. Несся и думал о том, говорить ли матери о беде, что случилась во дворце.

«Думаю, что матушка, добрая Джамиля, испугается, когда услышит обо всем… Но оставлять ее в неведении о судьбе мужа недостойно и трусливо. Что же мне делать?»

Калитка бесшумно впустила Бедр-ад-Дина во двор. И, словно в ответ на его сомнения, перед юношей появилась мать. Ей хватило лишь одного взгляда на сына, чтобы все понять и без слов.

– Что-то случилось с отцом, мальчик?

И пришлось Бедр-ад-Дину еще раз пересказать свою историю сначала.

– Ну что ж, сынок, мудрец прав… Тебе действительно надо немедленно покинуть нашу прекрасную страну. Я горжусь тем, что он дает тебе важное поручение.

– Но, матушка, кто же поможет отцу, если я уеду?

– Аллах милосердный, мальчик. Ну почему ты думаешь, что ты остался единственной надеждой визиря?

– Но, матушка, я же…

– Пойми, мой смелый сын, что ты сделал нечто гораздо более драгоценное, чем простое сражение с убийцами. Ты предупредил друзей царя и визиря. Пусть наши враги торжествуют победу… Но они еще не знают, что их ждет кара, куда более страшная, чем они это могут себе представить.

– Но, матушка…

– Собирайся, сынок, времени у тебя совсем немного. Вот-вот появится посыльный от мудреца Валида. Поспеши.

Мать удалилась к себе, и Бедр-ад-Дин попытался собраться с мыслями и решить, что же ему понадобится в дороге. Но увы, в его голове было пусто, лишь все время слышались голоса первого советника и царя.

Добрая Джамиля с улыбкой смотрела на сына. Смотрела и радовалась тому, что воспитала достойного и решительного человека, менее всего думающего о собственной жизни, но беспокоящегося о благе тех, кто ему дорог.

– О Аллах, Бедр-ад-Дин! Не суетись. Давай я помогу тебе.

В умелых руках матери сам собой сложился и завязался кожаный мешок со сменой одежды, рядом с ним на каменный пол дворика лег еще один – с провизией. Вот и бурдюк с водой, вот мешочек с пряностями…

– Да будет благословен этот дом на сотни сотен лет под рукой Аллаха всемилостивого!

На пороге появился стройный юноша, сжимающий в руках еще один мешок, на этот раз продолговатый.

– Не ты ли, о достойнейший, Бедр-ад-Дин, сын визиря Рашида?

– Да, это я.

– Меня послал мудрец Валид, да продлит его годы без счета Аллах милосердный! Это он повелел передать тебе!


Бедр-ад-Дин взял из рук посыльного длинный сверток и ту самую большую монету, серебряную царскую байзу. Бедр-ад-Дин был сыном визиря и потому прекрасно знал, какие силы теперь у него в руках. За его спиной словно встала теперь вся страна Ал-Лат, ибо серебряная байза говорила любому, кто видит ее: «Этот достойный человек странствует по велению царя страны Ал-Лат!» Да, это была большая честь для любого, кто держит ее в руках. Большая честь и большая ответственность. Так учили Бедр-ад-Дина – тот, кто взял в руки царскую байзу, стал лицом страны.

Юноше оставалось только безмолвно поклониться посыльному. Вновь закрылась калитка. Мать и сын остались одни.

– Пора, матушка…

– Пора, мой мальчик. Но прежде чем ты покинешь наш дом, надеюсь, совсем ненадолго, я должна отдать тебе одну вещь. Некогда она принадлежала твоему деду, отцу братьев Рашида и Салаха. А к нему перешла от его деда. По преданию этот клинок в далекие времена спас жизнь прадеду прадеда твоего отца. И с тех пор считается он не драгоценностью, а семейной реликвией, охраняющей род. Когда отец после ссоры с братом покидал дом, он взял это сокровище с собой. Мудро он сделал или нет, не нам судить. Теперь же, мальчик мой, я отдам половину этой драгоценности тебе. Что бы ни случилось с тобой, береги этот клинок, и, надеюсь, тогда он убережет от беды тебя. Если же Аллах всемилостивый позволит и ты попадешь в дом дяди – передай клинок достопочтенному Салаху как знак соединения семьи. Возьми же, Бедр-ад-Дин!

Джамиля развернула шелковый платок, переливающийся всеми оттенками синего, и достала кинжал в ножнах. В солнечных лучах заиграла драгоценная эмаль, и самоцветы ожили, радуясь прикосновению живительных лучей.

С благоговением Бедр-ад-Дин взял в руки реликвию и обнажил клинок. Узкое обоюдоострое лезвие вспыхнуло хищным блеском, вызолоченный узор у рукояти полыхнул огнем.

– О Аллах милосердный, какая красота! – прошептал юноша.

Джамиля взяла у него из рук и кинжал, и ножны, приложила их к своему лбу, а потом на минуту прижала к груди. Потом, поцеловав рукоять, отдала кинжал сыну, а ножны вновь спрятала в синий шелковый платок.

– Храни его, сынок, так, как я хранила тебя все эти годы. И, да смилуется над нами Аллах, надеюсь, мы вскоре соединим нашу реликвию.

Бедр-ад-Дин поклонился матери. Так низко он не кланялся никому в этой жизни. Но сейчас, перед расставанием, мир вдруг открылся ему с совершенно новой стороны. Он в одно мгновение вспомнил историю своего отца и поразился его стойкости и мужеству. Подумал он и том, что мать, с любовью и нежностью охранявшая его все эти годы, сейчас остается одна. Ужас от осознания того, что он, выполняя поручение Валида-мудреца, обрекает Джамилю на страдания и одиночество, вновь охватил его.

– Матушка, но почему я должен уезжать? – жалобно, как в детстве, спросил Бедр-ад-Дин. – Быть может, разумнее мне было бы остаться и охранять вас, охранять наш дом?..

– Мальчик, все уже решено. Думаю, найдется кому охранять наш дом. Ты же должен исполнить поручение Валида. А исполнив его, ты вернешься домой. Ибо так распорядился Аллах милосердный!

На сердце у Бедр-ад-Дина было тяжело и беспокойно. Но он собрал все свои силы, поцеловал мать в лоб, поклонился дому и решительно ступил за порог. Оседланный жеребец уже ждал его. А далее… Кто знает, что предначертано ему?

Макама пятая
Долго еще чувствовал Бедр-ад-Дин взгляд Джамили после того, как покинул и родную улицу, и родной город. Вскоре скрылись и минареты. Лишь бесконечная лента дороги среди холмов была теперь перед глазами юноши.

Вновь и вновь он вспоминал события сегодняшнего утра. Вновь вставали перед его мысленным взором полные ненависти глаза первого советника и спокойные, чуть прищуренные – царя Темира. Вновь юноша видел, как царь оттесняет к стене визиря, защищая две жизни. Но внезапно еще одна мысль пришла Бедр-ад-Дину в голову. И такая же безрадостная, как и прежние воспоминания.

«О Аллах, а что же стало с Хасаном? Я потерял его у стен дворца… Аллах милосердный, прошу тебя, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось. Я сейчас не могу ничем ему помочь. Но, быть может, когда я вернусь, я осмелюсь просить прощения у своего лучшего друга за это постыдное бегство…»

Быстроногий конь уносил юношу все дальше, но мыслями Бедр-ад-Дин по-прежнему был там, в родном городе. Душевная боль терзала, не давая успокоиться. Но постепенно бесконечное однообразие дороги взяло верх. И вот дыхание выровнялось, слезы более не подступали к глазам, разум очистился. И только сейчас Бедр-ад-Дин смог задать себе новый вопрос:

«Но куда я еду? О да, от города ведут многие дороги. Но почему я поехал именно по полночной? Почему не избрал дорогу, что идет вдоль моря? И что я везу с собой?»

Бедр-ад-Дин пустил коня шагом и, путаясь в шелковых шнурах, наконец раскрыл узкий кожаный мешок, который передал ему посыльный. Два свитка, один заметно крупнее другого, тонкая черная палочка с синими и золотыми полосками, увенчанная петлей, по виду деревянная, но удивительно тяжелая для любого дерева, лоскут черного шелка с вышитым знаком…

– О Аллах, что же это все такое? – удивился Бедр-ад-Дин. – Похоже, это был поддельный посыльный… Но байза-то настоящая… Что же это все значит?

Наконец юноша обратил внимание, что один из свитков – тот, что был тоньше, – надписан так: «Бедр-ад-Дину, сыну визиря Рашида».

– О Аллах, наконец я получу ответы на свои вопросы… – пробормотал сын визиря, торопливо разворачивая свиток.

«Да хранит тебя Аллах великий и милосердный! – так начиналось письмо мудреца Валида. – Надеюсь, ты развернул это письмо уже после того, как скрылись за спиной городские стены. Если это так, то я могу быть спокоен и за тебя, и за дело, которое поручаю тебе. Если же нет, то, боюсь, нешуточная опасность, грозящая нам, стала еще больше. Но выбора у меня нет. Счастье, что тебе удалось ускользнуть из лап первого советника.

Увы, мой юный друг, этот негодяй уже давно готовил заговор. И до меня доходили слухи, и, думаю, до моего брата, нашего мудрого царя Темира тоже. Но мы оба не придали значения слухам, более надеясь на разум подданных и царедворцев. И потому я виню в случившемся и себя. Но тебе, мужественный юноша, я поручаю дело необыкновенной важности. Ты должен отвезти второй свиток, который найдешь в мешке, наместнику самого халифа, правителю самого северного города в черной земле Кемет. Город этот называют Александрией, он стоит на берегу Серединного моря. И лишь после того, как ты передашь свитки в собственные руки наместника по имени Исмаил-бей, твое поручение будет выполнено. Но не жди, что Исмаил-бей сразу поверит тебе. Этот человек недоверчив и осторожен, ни серебряная байза, ни твои самые горячие слова его не убедят. Черный жезл, который ты, думаю, уже нашел в мешке, принадлежал некогда властителям земли Кемет, фараонам. Его однажды сам Исмаил-бей вручил нашему царю, Темиру. Этот жезл и послужит тебе лучшей верительной грамотой. Если же Исмаил-бей не властвует над городом Искандера Двурогого, то сожги свитки, не читая их. А после этого постарайся укрыться там, где тебя никто не стал бы искать. И помни, мужественный юноша, что ты сделал и для царя и для визиря неизмеримо много. Но, если твое путешествие увенчается успехом и ты сможешь отдать грамоты Исмаил-бею, твое поручение будет нашей победой.

Не тревожься за отца, не тревожься за мать – они будут под защитой сил, неподвластных первому советнику. Я надеюсь на тебя, юноша!»

Словно не веря собственным глазам, Бедр-ад-Дин еще раз перечитал письмо мудреца. Потом еще раз. Потом в третий. Лишь теперь смысл слов начал доходить до его разума.

– Александрия… – пробормотал Бедр-ад-Дин. – Город Искандера Двурогого… Да будет с тобой Аллах, мудрец Валид. Сдержи слово, защити моих родителей. А я сдержу слово, данное тебе, и доставлю послание Исмаил-бею, наместнику самого халифа…

Легконогий конь отмерял фарсах за фарсахом, но юноша не видел ничего перед собой, не видел он и дороги. В раздумьях о том, что осталось в родном городе, прошли часы. Не помышлял и о ночлеге Бедр-ад-Дин, потому сумерки застали его вдали от любого жилья. Но отдых нужен был и юноше, и его коню. И потому, увидев в стороне от дороги несколько пальм, склонившихся над источником, всадник поспешил туда. Да, это был не надежный кров над головой, а лишь слабое подобие убежища. Но сейчас и оно показалось усталому путнику лучше самой нежной постели из сотни шелковых ковров.

Вскоре у корней пальм замерцал огонек. Разжечь костер оказалось куда проще, чем думал Бедр-ад Дин, удивляясь собственным умениям. Некогда отец учил его всему, что может понадобиться одинокому путнику. Тогда эти уроки казались мальчику невероятно тяжелыми, а слова Рашида-визиря – непонятными. Но сейчас, вспоминая о тех ночевках в пустыне, Бедр-ад-Дин не только смог развести костер, но и понял, что мать успела уложить в прочные кожаные мешки множество полезных мелочей, которые заметно облегчают любое странствие. Когда же нашел юноша и мешочек золотого урюка, любимого своего лакомства, слезы навернулись ему на глаза.

– Да будет с тобой Аллах милосердный, добрая моя матушка!

Наконец ужин был съеден, чай остывал рядом с мерцающими углями костерка. Сон смежил веки усталого путника. Но юноша уснул лишь на несколько мгновений, ибо его обострившийся слух уловил шелест чьих-то шагов.

Кто-то легкий, словно бестелесный, прошел между пальмами, тронул сбрую коня и присел у костра. Шорох ткани окончательно разбудил Бедр-ад-Дина.

Перед костром сидела женщина, которой неоткуда было взяться в этих пустынных местах. Но то была не просто женщина. Необыкновенной красоты лицо, огромные, казалось, светящиеся глаза, нежная улыбка, легкие, полупрозрачные одежды…

– О красавица из красавиц, – пробормотал юноша, не в силах поверить в то, что видят его глаза. – Кто ты и как оказалась здесь?

Красавица молчала, разглядывая лицо Бедр-ад-Дина.

– Почему ты молчишь, прекраснейшая?

Девушка улыбнулась и чуть пожала плечами.

– Быть может, ты не понимаешь моего языка?

Девушка молчала.

– Не бойся меня, я всего лишь путник. Цель моего странствия так далека, а силы столь ничтожны…

Но девушка по-прежнему лишь молча улыбалась. Бедр-ад-Дин смешался. Да, у него не было богатого опыта общения с незнакомыми девушками, но все же он надеялся на какой-то ответ.

«О Аллах, неужели я так далеко от родных мест? Неужели здесь совсем никто не понимает моих слов?»


Бедр-ад-Дин улыбнулся таинственной красавице и начал задавать вопросы на разных языках. А знал он их немало – и языки сопредельных народов, и наречия разных частей прекрасной страны Ал-Лат. Увы, красавица все так же молчала. Лишь все ярче блестели в ночной тьме ее погибельно-прекрасные глаза.

Наконец Бедр-ад-Дин рассердился.

– Глупая женщина! Я сегодня пережил утомительный день. И завтра меня ждет точно такой же. Хочешь молчать – молчи! А я буду спать!

И юноша, укутавшись в кошму, повернулся к красавице спиной. Ни звука не услышал он в ответ. Но из упрямства пролежал несколько бесконечно долгих минут спиной к той, что сидела у гаснущего огня.

Когда же его терпению пришел конец, Бедр-ад-Дин обернулся. И замер от ужаса. Рядом с костром никого не было.

– О Аллах милосердный, не привиделось ли мне все это? Клянусь, она только что была здесь! Глаза же не могут меня обмануть! Но что это было?

И вновь лишь тишина была ответом на недоуменные вопросы Бедр-ад-Дина. Появлялась ли в самом деле эта красавица? Или только привиделась ему?

В сотый раз задавал себе эти вопросы юноша, но ответов на них не знал. Так не придумав ничего и ничего не поняв, он и уснул.

Первые солнечные лучи, пробившиеся через листву пальм, разбудили Бедр-ад-Дина. Вместе с юношей проснулись и его недоуменные вопросы. Да, теперь он знал, куда и зачем едет. Но не ведал, что же такое пригрезилось ему вчера в сумерках. Была ли то живая женщина? Или, быть может, усталый разум сыграл с ним злую шутку?

Шумное фырканье жеребца отвлекло юношу от размышлений. О да, пора было торопиться. А задавать себе вопросы можно и верхом.

Бедр-ад-Дин подтянул ослабленную на ночь подпругу, повесил седельные сумки и обернулся, чтобы проверить, не забыл ли он у ручейка чего-то важного. И в этот миг снова увидел ее. Ту самую вчерашнюю красавицу.

О нет, теперь она была куда более живой. Солнце освещало ее прекрасное лицо и осторожно гладило черные как смоль волосы под прозрачным покрывалом, серебряные браслеты пели какую-то странную, но чарующе-прекрасную песнь.

– О Аллах, – проговорил Бедр-ад-Дин, – это снова ты… Кто же ты, молчаливая красавица? И почему ты снова молчишь? Быть может, ты просто грезишься мне?

– О нет, достойный юноша. Сейчас я тебе не грежусь.

Даже голос у этой красавицы не очень походил на человеческий, женский голос. Грудной, бархатный, он обволакивал и очаровывал.

– Сейчас я здесь, рядом с тобой. Присядь, посмотри мне в глаза, раскрой свое сердце…

Голова у Бедр-ад-Дина начала кружиться. Ему все время хотелось смотреть на это коралловые губы, произносящие такие колдовские слова. Глаза, словно два убийственных омута, притягивали. Юноша поймал себя на том, что ему хочется только одного – коснуться этой необыкновенной девушки. Погладить лилейно-белую руку, скользнуть губами вдоль лебединой шеи, запутаться пальцами в черной гриве волос. Эти желания становились все настойчивее, заставляя забыть о долге и о поручении, которое гнало его прочь от родного дома.

– Не сдерживай себя, юноша, не мечтай о том, что сегодня для тебя стало настоящим… – меж тем продолжала околдовывать девушка.

Бедр-ад-Дин не заметил, как гостья сняла головную накидку, не успел удивиться тому, откуда в тени у ручейка появилась мягчайшая кошма. Не понял он, что же его заставило вновь ослабить подпругу, сложить у ног жеребца седельные сумки, распустить кушак и сбросить чалму.

– Иди сюда, милый мальчик… Забудь обо всем, отдайся мигу… Пусть жизнь одарит тебя бесконечной, медлительной страстью…

Голова у юного Бедр-ад-Дина закружилась окончательно. Он уже не помнил где он, что с ним, торопится он куда-то или устал после долгой погони… Разум уснул, убаюканный смертельно-колдовским шепотом девушки. Лишь одно почувствовал юноша, прежде чем отдался водовороту безумной страсти – нежность и желание этой необыкновенной гостьи…

Макама шестая
– Омой усталые члены, прекрасный юноша, – прошептал все тот же колдовской голос.

Невозможно было воспротивиться этому повелению, как невозможно было удивиться, откуда здесь внезапно появился прудик с теплой, прогретой солнцем водой.

Бедр-ад-Дин с блаженной улыбкой погрузился в нежную воду, успев удивиться лишь тому, куда столь стремительно исчезла вся его одежда. Солнечные лучи играли в крошечных волночках, поднятых юношей. Чаровница уселась на кошму и с удовольствием следила за Бедр-ад-Дином.

Золотистая дымка придавала волшебную красоту гладким бронзовым плечам купающегося обнаженного мужчины. С удовольствием наблюдала незнакомка, как он медленно выходит из воды; у нее перехватило дыхание при виде великолепно сложенного тела, поблескивающего в лучах солнца.

Он был прекрасен, как, впрочем, и этот живописный уголок, куда джинния (а чаровницей была джинния Зинат, мятежная дочь ифрита) приходила помечтать. Силы джиннии хватало, чтобы превратить ключ, что бил у подножия пальм, в горный ручеек, который питали тающие снега. Человеку не дано было видеть крошечный пруд, и лишь те, кого джинния хотела облагодетельствовать, с удивлением замечали и небольшую плотину, и дикие цветы, что наполняли чистый воздух опьяняющим, кружащим голову, ароматом.

Зинат резко вдохнула этот сладкий воздух, когда юноша, наконец, выбрался на берег и застыл, нагой и озаренный ярким светом. Струйки воды стекали по его блестящему смуглому телу, оставляя искрящиеся капли в темно-золотистых волосах, которыми были покрыты его грудь и живот.

После омовения Бедр-ад-Дин чуть пришел в себя и с удивлением посмотрел на девушку.

– Кто ты, колдунья? Что ты тут делаешь?

– О юноша, я джинния Зинат. И я жду того мига, когда смогу насладиться соединением с тобой, столь же красивым, сколь и сильным.

– Но почему ты так уверена в том, что я тоже хочу этого?

– Потому что ты мне нравишься. И потому, что ты действительно, поверь духу огня, хочешь этого.

Да, он ей и в самом деле нравился. Ее пленила красота его тела, бронзовые мускулистые очертания которого были так не похожи на ее собственные плавные изгибы. Бедр-ад-Дин был рослым, гибким, узкобедрым, но широкоплечим. Все его тело дышало силой и выносливостью.

Бедр-ад-Дин же с удивлением понял, что он не просто желает этой неизвестной женщины, он сгорает от желания. И голову ему кружит одна лишь мысль о том, что он может коснуться ее, погладить покатые плечи, насладиться запахом кожи…

Зинат с удовольствием скользила взглядом вниз по влажному торсу Бедр-ад-Дина. О да, юноша желает ее и желает немедленно и страстно. Пусть этого еще не сознает его разум, но уже прекрасно знает тело. И сейчас джиннии было уже безразлично, что само желание юноши – лишь плод ее магии. Ее тело отозвалось на зримые признаки его страсти томительной болью внизу живота и тянущей жаждой лона.

Должно быть, не отдавая себе отчета в том, что делает, джинния избавилась и от вычурного шелкового кафтана и от муслиновых шаровар. Вид нагого тела красавицы зажег дьявольский огонь в глазах зачарованного юноши. О, сейчас он был самим собой, мужчиной, и магия Зинат более уже была не нужна.

Она с наслаждением следила, как Бедр-ад-Дин приближается к ней. С победной решимостью в глазах он остановился над ней, позволяя видеть, каким твердым, огромным и возбужденным он стал. Внезапно, к смущению Зинат, ничуть не ожидавшей такого, юноша склонился над ней и потряс длинными непокорными волосами, осыпая ее разгоряченное тело градом искристых капель. От такого дождя джинния едва не задохнулась.

– О коварный! – вскрикнула она.

Он рассмеялся, ложась рядом.

– А теперь мне придется слизать капли с твоего изумительного тела, о прекраснейшая.

Он нацелился на левую грудь Зинат и обвел языком набухший сосок. Пронзительное наслаждение заставило джиннию так круто выгнуть спину, что Бедр-ад-Дину пришлось прижать ее к земле, чтобы удержать на месте. Прикосновение его прохладного торса и рук потрясло джиннию.

– О юноша, ты совсем замерз!

– Я чувствую это. Согрей меня, красавица, – произнес он внезапно охрипшим голосом. Нежность смягчила резкие черты его лица. Не давая Зинат опомниться, он лег между ее бедер, позволяя ей ощутить, сколь сильно он желает ее. Их пальцы переплелись, Бедр-ад-Дин поднял руки джиннии за голову и приник к ее губам в медленном, жгучем поцелуе.

Когда она ответила ему – с удивившей ее саму пылкостью, – юноша высвободил пальцы и начал ласкать ее тело. Зинат понравилось прикосновение его ладоней и нежных губ.

О да, она знала, какими сильными могут быть чувства, желание, жажда. Но прикосновения этого юноши были откровением даже для искушенной красавицы, дочери магического племени. Собственное тело уже не принадлежало ей: этот мальчик отнял его и теперь ласкал не торопясь.

Он оторвался от ее губ, спустившись вниз, по согретой солнцем коже шеи к обнаженной трепещущей груди. Зинат задохнулась и невольно подалась навстречу, когда его язык обвел розовый бутон соска. Она чувствовала, как он болезненно набух, выдавая ее желание. Дрожа и изнывая, Зинат прижалась грудью к горячему рту Бедр-ад-Дина.

– О да, красавица, – одобрительно бормотал он, касаясь губами ее кожи. – А теперь я познаю твое тело.

Продолжая наслаждаться тугим бутоном, он скользнул ладонью ниже и погрузил пальцы в завитки черных волос, венчающих слияние ее бедер.

Сладостные прикосновения Бедр-ад-Дина исторгли из губ Зинат протяжный стон. Казалось, этот юный красавец знал все, что только можно знать о женском теле, умел доставить невыразимое наслаждение, отыскивая самую чувствительную впадинку и изгиб, зная, как свести ее с ума. Сердце Зинат лихорадочно билось, она сжала его обнаженные влажные плечи, невольно вонзив ногти в бугры мышц, пока его губы повторяли замедленный, возбуждающий ритм ладоней.

– Вот так… узнай меня, Зинат…

Ее кровь воспламенилась, она прижалась к Бедр-ад-Дину, стремясь обрести освобождение от восхитительной пытки, выплеснуть жар, сгустившийся меж бедер.

– Бедр-ад-Дин… – Его имя сорвалось с ее губ как мольба.

Когда он наконец накрыл ее своим телом, она едва слышно вскрикнула – с благодарностью и разочарованием одновременно. Она ощущала прикосновение его губ к разгоряченному лицу, чувствовала, как пальцы отводят иссиня-черные пряди волос со лба. Но сейчас она не хотела такой нежности, не хотела сдержанности.

Едва он прижался к входу в ее лоно, она торопливо выгнулась навстречу, побуждая его двигаться вперед, пока он не проник в нее, заполнив собой ее нежную шелковистую плоть.

Зинат испустила удовлетворенный вздох блаженства, чувствуя тяжесть его тела, принимая его в себя. Она слышала, как начинает пульсировать ее лоно, наслаждаясь каждым мигом столь желанного соединения.

– Обними меня крепче, Зинат…

Услышав его хриплый приказ, она обвила ногами его узкие бедра, восхищаясь упругостью его мускулов, прислушиваясь к медленному, изощренному ритму его движений.

Пламя мгновенно взметнулось в ней, и она еще сильнее прижалась к Бедр-ад-Дину, стремясь ускорить наступление бесподобного и невыносимого блаженства, возносящего ее к звездам.

– Тише, тише… – услышала она хриплый шепот Бедр-ад-Дина, уткнувшегося в ее влажную шею, однако сам он тяжело дышал, невыразимо возбужденный ее движениями. Зинат изгибалась и подрагивала под ним, издавая тихие стоны. Внезапно она содрогнулась, приподнявшись в экстазе, и, взорванная пламенем изнутри, выкрикнула имя Бедр-ад-Дина, бессознательно впившись ногтями в его спину и ловя каждое мгновение пульсирующих сладких волн огненной страсти.

Бедр-ад-Дин тоже был близок к пику восторга. Сквозь дымку страсти она слышала его дикие стоны, хриплое, торопливое бормотание: «О волшебница…» Чувствовала, как его тело сжимается в ее объятиях, содрогается рядом с ней и в ней. Она упивалась неистовством его взрыва, внимая каждому толчку, с неукротимой силой выплескивающему в глубины ее лона благодатное семя.

Прижавшись губами к влажному шелку его груди, Зинат слабо улыбнулась, радуясь, что она сумела вызвать такой прилив страсти у этого удивительного незнакомца, который сейчас рухнул на нее, уткнувшись лицом в разгоряченную кожу ее шеи.

Прошло немало безмятежных, чудесных минут, прежде чем он отстранился от ее расслабленного тела и перекатился на спину с удовлетворенным вздохом.

Зинат в истоме пробормотала что-то и лениво придвинулась к нему. Это были минуты невыразимого блаженства: солнце согревало ее нагое тело, ветерок ласкал кожу, она утопала в запахе Бедр-ад-Дина, а душу переполняли ошеломляющая нежность и наслаждение близостью. Если бы только они могли не расставаться!

– О Аллах, как прекрасна человеческая любовь! – Наконец у Бедр-ад-Дина появились силы произнести хоть слово.

– О нет, мой нежный юноша. Не человеческая… Я джинния. И не могу то великое и прекрасное волшебство, что мы только что сотворили вместе, назвать простым глупым человеческим словом. Ведь со мной ты испытал нечто, чего не испытывал ни с одной женщиной своего народа.

– О да, прекрасная Зинат, это так. Ни одна женщина еще не дарила мне такого блаженства.

– Тогда осмелюсь я, о пылкий Бедр-ад-Дин, задать тебе один вопрос. Ты позволишь?

Почему-то великолепная джинния вдруг оробела.

– О да, прекраснейшая. Я весь превратился в слух.

– Но, быть может, о Бедр-ад-Дин, тогда ты согласишься избрать меня спутницей своей жизни? Ни одна женщина не в силах дать тебе то, чего ты жаждешь и чем сумеешь обладать. Только джинния, прекрасный дух огня, великая и бессмертная, способна одарить тебя настоящей страстью и настоящей любовью, бесконечно долгими и бесконечно разными, какой бывает лишь сама вечность.

«О Аллах милосердный и всемилостивый… Что она говорит? Джиннию? Избрать спутницей жизни?»

И другой голос, другая часть сути Бедр-ад-Дина, ответил:

«Ну, что же тебя смущает, мальчик? Самая изумительная страсть станет отрадой твоего тела, а самая пылкая возлюбленная – радостью твоей души. Что худого в том, что она джинния? Ведь такой любви, в которую ты окунулся сейчас, тебе не подарит ни одна земная женщина!»

«О глупый мой разум, – отвечал Бедр-ад-Дин, – это все так. Но обычная женщина, пусть она и не дарит мне таких жарких объятий, разделит со мной всю мою жизнь. Она родит мне детей, воспитает внуков, станет моей отрадой не только в юности, но и в зрелости. Мы будем стариться одновременно. И оба познаем не только радость долгой совместной жизни, но и отраду того мига, когда придет к нам Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний!»

«Глупец! Она хочет тебе дать вечную жизнь и вечную любовь!»

«Но мне нужна не вечная, а счастливая любовь! Не вечная жизнь, а жизнь, полная радостей человеческих…»

– Увы, моя прекрасная Зинат. Как бы ни согрела мне душу твоя забота обо мне, как бы ни радостна была наша страсть, но я откажусь…

– О Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, почему?! Неужели тебе было плохо со мной? Неужели ты не хочешь продолжения?

– Мне с тобой очень хорошо, добрая джинния. Но я всего лишь человек, ты же – бессмертная, дух огня, чудо, которое не дано укротить никому из смертных. Мне не по силам такая подруга! Я найду себе обычную женщину. Буду ее любить, растить с ней детей, а потом и внуков. Радоваться мелким человеческим радостям, печалиться от обычных человеческих бед. Я всего лишь человек, и не мечтаю о бессмертии!

– Глупец! Сопляк! Ничтожный червяк!

О Аллах, как страшны бывают в гневе женщины! Но разъяренная джинния во сто тысяч раз страшнее! Ее голос более не был нежным и страстным, не был он ни ласковым, ни теплым. Громоподобный крик, от которого пальмы начали терять листву, потряс все вокруг.

– Осел! Сын ничтожного человеческого рода! Баран, презревший мою любовь! Так знай же, никогда ни одна женщина не бросит на тебя влюбленного взгляда. Ибо от сего мига они будут видеть лишь старого сгорбленного урода, который не достоин того, чтобы уважаемый человек подал ему медный фельс [1], даже просто посмотрел в его сторону!

Бедр-ад-Дин с ужасом слушал эту женщину. В гневе она была просто угрожающе уродливой. И у юноши невольно мелькнула мысль: «О Аллах, как хорошо, что я не назвал ее спутницей жизни… Превратиться в ящерицу только потому, что у жены плохое настроение!..»

– Глупец! Слизняк! Я даю тебе последнюю возможность раскаяться и признать меня своей спутницей! Не зли дочь огня!

– О нет, страшная Зинат. Теперь я точно не откажусь от своего слова. Пусть за это я расстанусь с жизнью, но ни за что, слышишь, глупая джинния, ни за что не назову тебя своей любимой.

– Как бывают пустоголовы и неблагодарны эти смертные! Так знай же, что ты вскоре будешь мечтать о смерти, звать ее, но она не услышит твоего зова. Ибо моя магия навсегда превратит тебя в изгоя.

– Я не боюсь тебя, уродливый дух!

Джинния зашипела от ярости, что переполняла ее черное сердце. Увы, пусть она сознавалась в этом лишь себе, но ее слова были всего лишь угрозой. Ибо навсегда превратить Бедр-ад-Дина во что бы то ни было ее власти недоставало. Она могла наложить заклятие, отвращающее взгляд, могла сделать так, чтобы все вокруг видели не стройного привлекательного юношу, а старого урода, калеку. Но ее магия действовала лишь при свете дня. Как только на небо начнет всходить красавица Луна, покровительница ночи, то все вокруг увидят юношу Бедр-ад-Дина таким, каким сотворила его мать-природа.

«Ну что ж, пусть! Пусть лишь при свете дня действует заклятие половины! Но он будет уродливым калекой! И тогда он еще вспомнит обо мне! О, как я буду смеяться над его бессильными слезами! Как я буду хохотать над его мольбами о смерти!»

Быть может, джинния успокаивала сама себя. Быть может, наоборот, уговаривала, чтобы быть злее. Или, а это более всего походило на истину, она вела себя точно так же, как любая обычная женщина, как ни презирала сама Зинат «ничтожный человеческий род». Ибо многим женщинам свойственно устроить скандал или даже уйти, демонстративно хлопнув дверью, а потом представлять, как сильно страдает тот, кто за этой дверью остался.

Гнев терзал душу Зинат, и она готова была не в урода, а в безжизненный камень превратить несчастного Бедр-ад-Дина, осмелившегося противоречить ей. Но увы, одного желания было мало. И тогда джинния решила, что раз она не сможет превратить юношу в камень, то уж свою угрозу превратить его в уродца она исполнит непременно.


Бедр-ад-Дина же терзал стыд. Ему было стыдно даже вспомнить, что он посмел пренебречь долгом ради какой-то склочной женщины. Теперь Зинат не казалась ему ни молодой, ни красивой, ни желанной. «О Аллах, как же мог я так низко пасть! Как мог забыть о поручении мудреца Валида, о судьбе отца, о надеждах матери! Нет мне за это прощения! И пусть эта змея превратит меня в урода, пусть. Ибо большего я не заслуживаю!»

Укоры совести, словно тысяча смертоносных клинков, терзали душу юноши. И эта боль была так сильна, что от нее темнело в глазах. Быть может, потому и не видел он, как джинния завертелась туманным столбом, как столб этот охватил все вокруг и завертелся, превращаясь в тайфун. Мириады песчинок встали серой стеной до самого неба, заслоняя горизонт. И там, внутри этого столба, засверкали молнии, словно джинния хотела не наказать, а сжечь своего строптивого возлюбленного.

В чудовищном грохоте были почти не слышны слова древнего заклинания, за пыльной пеленой расплывались магические знаки. Страх объял душу Бедр-ад-Дина. И сил его в этой темноте и грохоте хватило лишь, чтобы еще раз возблагодарить Аллаха милосердного за то, что не дал ему сил согласиться на коварное предложение джиннии.

Наконец все стихло. Пальмы вновь невозмутимо шевелили своими огромными листьями. По-прежнему тек ручеек у корней, безучастно и бесшумно. У ног коня по-прежнему лежали седельные сумки, даже кожаный мешок со свитками мудреца Валида по-прежнему выглядывал из одной из них.

Все было точно так, как в тот миг, когда Бедр-ад-Дин повернулся и увидел ее, маняще-прекрасную в любви и мстительно-страшную в гневе джиннию Зинат.

С трудом приходил в себя Бедр-ад-Дин. Дорого бы он дал, чтобы никогда не видеть ее, никогда не поворачиваться, чтобы проверить, все ли собрано… Но увы, время назад не повернуть, и с новыми знаниями в прошедшее не окунуться.

– О Аллах, надо омыть лицо, – проговорил юноша. – Я весь в пыли, словно искупался в огромном бархане…

Бедр-ад-Дин тяжело встал и, словно старик, потащился к ручейку.

– О Аллах, похоже, я искупался не в бархане, а попал под лавину из камней.

Наконец юноше удалось склониться над водой. Несколько пригоршней воды вернули ему здравый разум. Бедр-ад-Дин наклонился, чтобы зачерпнуть еще воды и замер от охватившего его ужаса.

Ибо из зеркальной поверхности на него смотрел глубокий старик. Морщины пролегли грубыми складками, волосы истончились и побелели, пожелтели усы, жалким клочком пакли повисла бороденка.

Юноша закричал. И беззвучным криком ему из-под воды ответило отражение. Но самое ужасное было то, что когда Бедр-ад-Дин опустил взгляд на свои руки – он увидел сильные руки молодого мужчины. Когда же юноша поднес пальцы к лицу, они скользнули по гладкой коже щек. По коже юноши, не старца.

Итак, свершилось. Теперь у ног коня сидел молодой и сильный Бедр-ад-Дин, который для любого постороннего выглядел собственным дедом. А быть может, даже прадедом.

Но юноше хватило мудрости, чтобы и в этом незавидном положении найти преимущество.

– Да пребудет с тобой Аллах, жестокосердная джинния, – проговорил он. – Ты, сама того не подозревая, вместо наказания дала мне награду! Ибо теперь меня в этом дряхлом теле не узнают мои враги, и я смогу беспрепятственно достичь цели своего путешествия!

Не знал, и не мог знать Бедр-ад-Дин, что за ним уже снаряжена погоня. Не знал, и не мог он знать, сколько еще препятствий у него на пути. Но сейчас, найдя в себе силы пережить ужас, он стал еще сильнее.

И готов был сражаться хоть с сотнями врагов, дабы выполнить, наконец, поручение, которое дал ему мудрец Валид, брат царя Темира, да хранит его Аллах милосердный на долгие годы!

Макама седьмая
К счастью, мужественному юноше помощь Аллаха в этом путешествии не понадобилась. Джинния, сама того не желая, действительно очень помогла Бедр-ад-Дину. О да, немощный горбун на горячем жеребце выглядел странно. Но никто и представить не мог, что этот уродец и есть гонец от мудреца Валида, что в его седельных сумках немалые ценности, да и золота тоже достаточно. И потому разбойники не обращали на необычного путешественника никакого внимания.

Быстроногий жеребец, словно почувствовав стремление Бедр-ад-Дина, оставлял позади фарсах за фарсахом. И тот путь, который караван преодолел бы за долгих семь, а быть может, и десять дней, смелый всадник преодолел за два. И даже после этой гонки Аллах оставался на стороне Бедр-ад-Дина. Ибо юноше удалось сесть на корабль купцов, что направлялись в город Искандера Двурогого.

Но, при ближайшем рассмотрении, в спутниках юноши оказались не купцы. Или не только купцы. Ибо лица странников были суровы, а их слуги мало похожи на посыльных в лавке. Да и цель путешествия, должно быть, вовсе не была обычной целью купцов, ибо не было при них корзин и сундуков, мешков и бурдюков. Зато были копья и щиты охраны, диковинные приборы, которыми эти странные купцы мерили море, и книги… бесчисленное количество книг, в которых эти необыкновенные путники искали ответы на свои вопросы.

Старшего спутники уважительно звали Синдбадом-Мореходом. И Бедр-ад-Дин, понаблюдав за «купцами», решил, что именно ему ведома цель странствия. Но расспрашивать не решился. Ибо дневной лик юноши предполагал годы страданий, странствий, лишений, – того, что дает человеку мудрость, а его ночной лик яснее ясного говорил о том, сколь мало видел Бедр-ад-Дин на белом свете и сколь мало знает.

Вот потому недолгое путешествие к городу Искандера Двурогого лишь на мгновение соединило двух великих странников. Миг же, когда корабль причалил к берегу, навсегда развел их, так и не дав изысканного наслаждения высоким общением. Видно, такова была воля Аллаха всемилостивого и милосердного.

И вновь юноше помогло заклятие джиннии, ибо с почтением обращались к Бедр-ад-Дину стражники и охрана дворца наместника. Ибо горбатый уродливый старец не может быть врагом, не может быть наемным убийцей, не может быть и предателем. Значит, его слова правдивы, и можно доложить о прибытии вестника из далекой страны Ал-Лат. Черный же жезл фараона, переданный с поклоном в руки самого наместника, положил конец недоверию, которое могло народиться в душе властителя города Искандера.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха великого, о мудрый Исмаил-бей, наместник халифа, повелителя правоверных! – с поклоном проговорил Бедр-ад-Дин.

Солнце лишь всходило к зениту, и потому наместник с ужасом смотрел, как кланяется ему горбатый старец.

– Благодарю тебя, о мудрый посланец. Какие вести ты принес нам?

И Бедр-ад-Дин начал свой рассказ. И чем дольше говорил он, тем ярче огонь недоверия горел в глазах Исмаил-бея. Слова же о появлении в зале первого советника в сопровождении дворцовой стражи просто поразили наместника.

– Прости мне мою дерзость, о мудрый посланец, но я не могу поверить, что достойный советник Сейфул, да смилуется над ним Аллах великий, оказался способен на такое!..

– Увы, почтенный Исмаил-бей, это так. Я сам… – Тут Бедр-ад-Дин понял, что нельзя говорить о том, что он сам все это видел. Ибо свидетелем и, в какой-то мере, участником событий был юный сын визиря, а не сморщенный горбатый старец. – ….Сам слышал, как обо всем этом рассказал мудрецу Валиду мальчишка Бедр-ад-Дин, который не просто видел все своими глазами, но, думаю, и в какой-то мере, пусть и невольно, вынес этот заговор из глубин…

– О Аллах, о чем ты?

– Быть может, я выразился неточно. Но если бы неразумные дети, Хасан с Бедр-ад-Дином, не прибежали во дворец и не подняли панику… Мудрец Валид считает, что тогда гибель царя и верных ему людей была бы неминуемой…

– И он прав, ибо заговор, должно быть, зрел давно, а появление мальчишек лишь ускорило события. И, думаю, сорвало планы заговорщиков.

– О Аллах милосердный… Так ты, о мудрейший, думаешь, что эти чада помогли царю?

– Конечно. Хотя и не смогли предупредить его задолго.

– Да воссияет небосвод вечной молодости над твоей головой, о наместник…

– Но почему ты так печешься об этих юношах?

– Хасан, друг быстроногого Бедр-ад-Дина, приходится мне внучатым племянником. И если мальчик оказал честь трону, то вся наша семья сможет им гордиться… Хотя он и сорванец…

– Думаю, почтеннейший, что семья сможет им гордиться. Ибо это поступок смелого мужа, а не проказливого мальчишки.

Бедр-ад-Дин поклонился, лелея надежду, что слова о смелом юноше вполне можно отнести и к нему. Душу вновь пронзила тревога за Хасана. Увы, вовсе не внучатого племянника страшного горбуна, а близкого друга юного сына визиря.

– Почтеннейший посланник, мудрец Валид, да продлит Аллах его жизнь на тысячи лет, просит удержать тебя здесь, в гостеприимной Александрии до тех пор, пока за тобой не пришлют посольство. Похоже, у себя на родине, в далекой стране Ал-Лат, ты человек уважаемый, важный…

Бедр-ад-Дин нашел в себе силы молча кивнуть, удивляясь заботливым словам мудреца Валида. О да, этот человек даже в час беды думает сначала о других, а потом уже и о себе.

Но наместник, по-своему расценив молчание Бедр-ад-Дина, продолжил:

– …и потому я буду рад оказать достойное тебя, о почтеннейший, гостеприимство. Ибо нет для меня радости большей, чем делить кров с земляком и другом самого мудреца Валида.

Бедр-ад-Дин еще раз поклонился. И ответил, приложив ладонь к сердцу:

– Благодарю тебя за гостеприимство, добрый Исмаил-бей, благодарю за заботу. Поверь, твои слова пролили бальзам радости на мою душу. Но в городе Искандера Двурогого живут мои родственники. Я поищу их. Быть может, кто-то вспомнит меня…

Исмаил-бей поклонился в ответ.

– Да будут удачны твои поиски, о достойнейший. Но помни, что возвращаться на родину тебе сейчас небезопасно. Оставайся здесь, на щедрой земле Кемет, что всегда давала защиту незаслуженно обиженным и гонимым. И конечно, двери моего дома всегда открыты для тебя.

– Да защитит тебя Аллах, о хранитель покоя и справедливости!

– Да пребудет с тобой удача, достойный посланник!

И Бедр-ад-Дин воспринял эти слова как позволение удалиться и попятился к двери, поминутно усердно кланяясь. Это зрелище, похоже, было для неподготовленного зрителя весьма тяжелым, ибо наместник, вскочив, поднял Бедр-ад-Дина после очередного поклона.

– Я провожу тебя, достойный посланник!

И, придерживая Бедр-ад-Дина под локоток, проводил его до распахнутых в этот час дверей в дворцовый сад. Должно быть, стража не была приучена к подобному зрелищу и потому стояла, выпучив от удивления глаза. Начальник же стражи, наблюдая за этим неслыханным событием из окна, решил, что за этим уродцем надо установить слежку хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать покушению на его жизнь. Ведь если сам наместник халифа, да хранит его Аллах своей мудростью на долгие годы, провожает гостя, бережно поддерживая под локоть, то гость – человек необыкновенный, дорогой сердцу почтенного Исмаил-бея, а потому заслуживающий всяческой опеки.

Наконец в саду Бедр-ад-Дину удалось избавиться от навязчивой помощи наместника. Он с удовольствием оглянулся, чувствуя, что груз заботы на сердце постепенно тает. И тут его взгляд упал на мальчика лет тринадцати, который что-то с увлечением писал на длинном пергаментном свитке.


На свою беду Бедр-ад-Дин наклонился к юноше и спросил:

– Это поэма о любви?

И почти сразу пожалел об этом. Ибо увидел горящие лихорадочным огнем глаза.

– О да, мудрый путник. Это поэма… Поэма о любви к самой прекрасной девушке под этим небом. Она так красива, так умна, так несказанно добра, что сердце влюбленного замирает от одного ее имени. Она так щедра, так внимательна, что ни один поступок влюбленного не останется незамеченным….

– Это, наверное, необыкновенная девушка? Ты о такой мечтаешь?

– Это самая прекрасная и самая желанная в мире девушка… это счастье и боль моих грез, мечта моей жизни. Она была рядом со мной все эти годы… И я мечтаю ее увидеть в прекрасном наряде невесты. Моей невесты. Отец говорит, что это она недостойна меня, что она много старше и необыкновенно привередлива. И ни один жених не может ей угодить. Но я точно знаю: это потому, что она ждет меня…

Юноша остановился, чтобы набрать в грудь воздуха. Бедр-ад-Дин понял, что мальчик не просто влюблен, что он бредит своей любовью, бредит возлюбленной. Теперь надо было уже опасаться того мига, когда юный поэт начнет читать свое произведение.

«О Аллах милосердный, – подумал Бедр-ад-Дин, – сделай так, чтобы он не начал читать стихи мне…»

Ибо, а быть может, к стыду своему, а быть может, и к гордости, стихов Бедр-ад-Дин не любил. «Мед поэзии» всегда был для него ядом. Он предпочитал прозу, пусть даже и витиеватую. О да, при необходимости Бедр-ад-Дин мог сочинить и восхваление и язвительно-насмешливые строки, но он не любил этого и не понимал, что находят в поэтических строках другие.

Быть может, Аллах милосердный услышал его безмолвную молитву, ибо мальчик не стал читать свое творение. Более того, он вдруг пристально посмотрел на Бедр-ад-Дина и спросил:

– А почему ты, удивительный двойной человек, расспрашиваешь меня?

– Как ты меня назвал, юный поэт?

– Я назвал тебя, двойной человек, двойным человеком. Ведь ты одновременно и стар и молод, и проницателен и глуп, и силен и немощен, и труслив и отважен. Более того, горб твой прозрачен и видны сильные плечи…

– Что ты сказал? Прозрачен? Как же это может быть?

Бедр-ад-Дин испугался слов мальчишки. Ведь никто не видел его вот так. Только этот полубезумный отрок.

«Быть может, дело в том, что этот отрок тронулся рассудком. Быть может, дело в том, что он поэт… Странно, но только ему удалось увидеть вещи такими, какими они есть. А не такими, какими кажутся…»

Пока Бедр-ад-Дин размышлял об этом, юноша, еще раз пристально посмотрев на собеседника, свернул свой свиток. Молчание гостя чем-то насторожило мальчика, и потому он, чуть сутулясь, повернулся и ушел по садовой тропинке.

Макама восьмая
О, как удивился бы прохожий, если бы в этот час заглянул в окна дворца визиря города Искандера Двурогого, прекраснейшего из городов земли Кемет, великолепной Александрии!

Да и было чему удивиться. Ибо не каждый день видишь самого всесильного визиря Салаха, прозванного Суровым, стоящего босиком на узорчатых плитах пола. И не каждый день слышишь, как рыдает в глубине сада его единственная и любимая дочь, несравненная Фарида.

– О нет, отец мой! Даже не произноси при мне этих слов! Этого не будет никогда! Слышишь? Никогда!

Увы, Фарида унаследовала красоту и нежность матери, но характер ей достался от отца. Ибо никогда, слышишь, о Аллах милосердный, никогда не меняла девушка своего мнения. Случаев же, когда строптивицу удавалось уговорить, было так мало, что их можно было бы пересчитать по пальцам на руках. И пальцев более чем хватило бы.

Сейчас же страсти разгорелись не на шутку. Ибо отец попытался добиться от дочери повиновения. Должно быть, сам Салах уже жалел о том, что позволил себе повысить голос на дочь, но, увы, теперь сожалеть было поздно, и скандал разгорелся с невиданной силой.

Некогда визирь Салах думал, что понимает свою дочь. Во всяком случае, он всегда защищал малышку от гнева матери (частенько справедливого, положа руку на сердце). Малышка росла, хорошела, но характер мягче не становился. И – о Аллах, как можно было такое допустить! – вскоре единственным человеком, кого слушала Фарида, осталась старая нянька, Зухра. Она души не чаяла в девушке, и та обожала свою защитницу. Увы, старуха рассказывала малышке слишком много сказок. И все со счастливым концом. Там герой обязательно находил свою большую и единственную любовь. Вот и взбрело Фариде в голову, что и она должна найти себе такого человека. Что ее обязательно ждет такая судьба, что суждена ей Любовь.

Фариде шел уже восемнадцатый год, но она, увы, оставалась в отцовском доме. И Салах, и его жена уже перестали бояться, что дочь останется одна; они смирились с этой безрадостной мыслью, устав бороться с упрямством, уговаривать и расхваливать женихов. Да и женихов становилось все меньше. Ибо девушка в восемнадцать уже не такой лакомый кусочек – а жена получится из нее и вовсе скверная.

Но тут, о счастье, вновь забрезжила надежда. Ибо у Исмаил-бея, наместника халифа, владыки правоверных, подрос сынок. Юноше исполнилось тринадцать, и отец стал уже подумывать о мудром выборе жены для наследника.

Как ругал себя иногда Салах за то, что позволил дочери и сыну наместника расти вместе! Ведь теперь Фарида вовсе не могла взять в толк, почему этого прыщавого мальчишку она обязана вскоре назвать своим мужем. Она не постигала высоких соображений, которые обуревали отца. Ей было непонятно, чем же так понравился ее отцу и матери этот несносный Самир.

Сам же сын наместника был влюблен, более того, болен этой любовью. Не было для него девушки желаннее, красивее, нежнее, мудрее, чем прекрасная Фарида. Всех во дворце он утомлял своими стихами, сложенными во славу дивных глаз, тонкого стана, нежных рук и манящих уст дочери визиря. Но увы, та отвечала ему лишь тычками и насмешками. Для нее Самир так и остался сопливым и прыщавым мальчишкой. И менее всего он подходил на роль мужа, защитника и повелителя.

– Скажи мне, о мой великий и мудрый отец, почему я должна немедленно отдать свою руку этому отвратительному Самиру? Что в нем такого необыкновенного, что вы с матушкой день и ночь пытаетесь меня убедить немедленно согласиться на этот брак? Объясни мне, отец!

Так вновь и вновь повторяла Фарида. Салах, приободрившись, как-то попытался ей ответить:

– О дочь моя! Я думаю, что, во-первых, тебя в этом разумном шаге должны убедить государственные соображения…

Но Фарида перебивала его.

– Я не желаю ничего слышать о высших, государственных и прочих дурацких соображениях! За него же должна буду выйти я! Я, отец, а не вы с матушкой!

– Но, Фарида, разве ты не понимаешь, что лучшего мужа не стоит и искать! Мальчик умен, хорошо воспитан, его отец – наместник самого халифа…

– Отец, да не будь же ты смешон хоть сейчас! – Увы, временами Фарида была удивительно непочтительна, но тут уж ничего нельзя было поделать. И визирю оставалось только радоваться, что эти жаркие споры не слышны никому, кроме его жены. – Единственное достоинство этого унылого, прыщавого, слабого и скверно воспитанного мальчика в том, что его отец – наместник. Но для меня это не достоинство. Запомни, отец, запомни и ты, матушка, что я ищу настоящего мужчину. Человека, который готов будет ради меня свернуть горы, снять с высоких небес звезду, оседлать крылатого коня! Человек, который полюбит меня великой любовью. Ибо это, слышите, мои добрые родители, это и будет счастье моей жизни!

Визирь, конечно, понимал, что движет дочерью. Но он устал быть отцом этого несносного существа и тайком уже мечтал о том дне, когда его дочь наконец выйдет замуж.

Но настал тот день, когда отцовское терпение лопнуло. И Салах попытался принудить дочь к послушанию. Увы, но дочь и не подумала сменить гнев на милость. И вместо послушного «повинуюсь, о мой отец!» Салах вновь услышал сухое «нет».

И тут Салах словно сошел с ума. Его мудрость, выдержка, разум, похоже, в этот день так и остались в парадных покоях наместника. Гнев застлал ему глаза.

«О Аллах, это дерзкая девчонка посмела вновь поспорить с отцом?! Посмела не послушать отцовского приказа!»

– Так знай же, несносная! Отныне я более не буду спорить с тобой. Не буду уговаривать тебя!

– Благодарю тебя, о добрый отец мой!

– О нет, дочь, не благодари. Ибо если ты отказалась от замужества, сулящего тебе только радость, счастье и богатство, то станешь невестой первого, кто станет гостем нашего дома!

– Но если этот человек будет женат? – Впервые в голосе Фариды появилась опаска, пока еще очень робкая.

– Значит, ты станешь женой его сына!

– Но если у него будут лишь дочери, отец?

– Я повторяю, дочь, что ты станешь невестой первого мужчины, который переступит порог этого дома. Даже если это будет вор, который проберется в семейную сокровищницу!

И тут наконец Салах услышал так долго ожидаемые от дочери слова:

– Слушаю и повинуюсь, о мой жестокий отец. Да будет так! И смерть моя тоже будет на твоей совести.

О да, теперь Фарида почувствовала, что своим упрямством перегнула палку. Быть может, она была бы готова взять назад свои слова, но как только представила, что ей придется согласиться на брак с Самиром, упрямство вновь брало верх. Ибо отвращение было так сильно, что добавило сил и мужества. И еще более в своем решении ее укрепили следующие слова отца. Слова холодного, злого, чужого человека:

– Я сказал.

И в этот миг здравый рассудок вновь вернулся к визирю Салаху. Он готов был уже раскаяться в своем жестоком решении, но упрямый и злой огонь в глазах дочери запечатал ему уста.

«Ты еще пожалеешь, упрямица, – подумал он. – Пожалеешь, что посмела так долго испытывать мое терпение! Пожалеешь, но я буду непреклонен!»

О Аллах милосердный, как порой бывают упрямы женщины. Но как же порой бывают упрямы мужчины! Ни одной женщине не сравниться с ними в упорстве, заслуживающем, безусловно, лучшего применения!

Итак, решение осталось неизменным. И сам Салах почувствовал, как только что невидимым, выкованным из слов мечом перерубил ниточку, что связывала его с дочерью.

Что ж, теперь оставалось только ждать, кто же станет первым гостем в доме визиря Салаха.

Макама девятая
«О Аллах милосердный, наконец я свободен!»

Так подумал Бедр-ад-Дин, выйдя из пышных и немного душных покоев наместника халифа. О да, теперь он был свободен – ибо выполнил поручение мудреца Валида. Но, о чудо, как переплетено в жизни хорошее и дурное! Он оказался в том самом городе, где некогда жил его отец, в городе, где до сего дня живет его дядя, почтенный Салах.

– Да пребудет Аллах милосердный с тобой, о мудрый старец, – проговорил начальник стражи, что провожал Бедр-ад-Дина к воротам.

– Да хранит тебя Аллах, мальчик мой! – пробормотал юноша, уже почти привыкнув к тому, что все вокруг видят его старым, немощным уродцем. – Не подскажешь ли ты мне, о достойный начальник стражи, где мне найти дом уважаемого Салаха, сына визиря Джамала, да живет память о нем вечно!

– Сочту за честь, уважаемый. Ибо это дом нашего визиря, дом правой руки наместника Исмаил-бея. Тебе надо лишь пройти по улице вон до тех ворот из палисандрового дерева!

– Вижу, мой мальчик, вижу! Это они еще и сверкают на солнце?

– О да, почтеннейший, именно они. Медные полосы на воротах начищены так ярко, что слепят прохожих.

– Благодарю тебя, уважаемый, – и Бедр-ад-Дин склонился в поклоне.

Поклон этот показался начальнику стражи таким тяжелым, что он проговорил:

– Но, быть может, тебя проводить к визирю, о мудрый старец? Или призвать слуг с паланкином, чтобы ты не бил ноги о камни улиц?

– Благодарю тебя, щедрый начальник стражи. Но я доберусь сам. Поверь, во мне куда больше сил, чем это видится со стороны.

– Не буду задерживать тебя, достойнейший! Да хранит тебя Аллах всемилостивый и милосердный!

«Но как я войду в этот дом, – думал Бедр-ад-Дин. – Как скажу дяде, которого никогда не видел, что я его племянник? Как поклонюсь его почтенному семейству? Ведь я выгляжу его отцом, а не сыном его брата…»


Неизвестно, сколько бы еще простоял Бедр-ад-Дин у ворот дома визиря Салаха, но тут рядом с массивными палисандровыми створками открылась калитка и приветливый мужской голос произнес:

– Войди же под наш кров, почтеннейший! Войди в дом визиря Салаха и отдохни от тяжких трудов и странствий!

– Благодарю тебя, уважаемый, – поклонился юноша и вошел в дом своего дяди.

– Мир этому дому! Да хранит Аллах милосердный и всемилостивый его во всякий миг и на долгие века!

Бедр-ад-Дин попытался опуститься на колени, чтобы поцеловать порог, но хозяин бросился его поднимать.

– Да будет счастлив тот миг, уважаемый, когда ты сделал честь нашей семье и стал нашим гостем!

«О Аллах, как гостеприимен этот дом! Такого не бывало даже в доме моего отца, а я считал свою матушку самой щедрой хозяйкой во всем мире под рукой повелителя правоверных», – подумал Бедр-ад-Дин.

Мысль о доме и родителях, о том, что он их оставил в беде, раскаленной иглой пронзила сердце юноши. Он остановился и глубоко вздохнул.

Радушный хозяин, видя, как тяжко дается уродливому гостю каждый шаг, поторопился в комнаты, проговорив:

– Следуй за мной, почтенный гость, здесь тебя ждут мягкие ковры и пышные подушки. Здесь ты, отдохнув, возможно, найдешь в себе силы рассказать, что за дело привело тебя в наш великий город.

В курительной было тихо и прохладно, хотя солнце еще стояло в зените, иссушая все вокруг. Бедр-ад-Дин опустился на подушки и с наслаждением подставил лицо под неведомо откуда появившийся ветерок. Со стороны же показалось, что старик пытается найти такое положение, при котором его менее всего будут терзать страшные неведомые хвори.

«Сам Аллах привел тебя к моему порогу, старый уродец!»

– О добрый хозяин. Зовусь я Мустафой из рода стражей земли Ал-Лат… Поручение, с которым меня отправил мудрец Валид в вашу великую и прекрасную страну, столь серьезно, что говорить о нем я могу лишь с двумя – с самим Валидом, которому Аллах великий даровал неисчислимые достоинства, и с наместником самого великого халифа, достойным Исмаил-беем, к которому меня и посылал мудрец.

– О Аллах, как же ты смог добраться до берегов Серединного моря! Непосильную задачу взвалил на твои плечи жестокий мудрец… как ты говоришь, его зовут?

– Мудрец Валид.

– Да, жесток был этот мудрец Валид, когда не нашел никого моложе и отправил в странствие именно тебя, добрый Мустафа.

– Ну, внешность иногда бывает обманчива, почтенный хозяин.

– Зови меня Салахом. Я, как ты уже понял, хозяин этого дома и визирь у ног достойного Исмаил-бея.

«О Аллах, дядюшка, чем же я так приглянулся тебе? Почему ты столь приветлив к какому-то горбатому старику, что даже вышел встречать его на порог дома? И почему так заботливо расспрашиваешь какого-то незнакомого урода?»

О да, неизвестно еще, как бы встретил Бедр-ад-Дина его дядюшка, явись к нему юноша под своим именем и со своим лицом. Похоже, он был бы и не так приветлив, и не так радушен. Ибо давняя размолвка, быть может, и забылась, но вот старая вражда живет долго.

Салах поверх пиалы с мятным шербетом рассматривал своего гостя.

«Аллах милосердный, кого же мне напоминает этот старик? Чье-то давно забытое лицо, некогда дорогой моему сердцу голос… Но чей же?»

– Мир да хранит твой дом, о добрый Салах. Я рад, что оказался под твоим кровом. Некогда в этом прекрасном городе жили мои близкие родственники… Давняя вражда пролегла между моим отцом и его братом. Они не виделись много лет. Вот теперь я хочу найти тех, кто некогда знал моего дядю и понять, почему же братья так более и не встретились…

«О Аллах милосердный… О ком же это он говорит? И как похожа эта история на мою…»

– Прими же, уважаемый, мою скромную помощь. Ибо никто лучше меня не сможет тебе помочь в твоих поисках… Я визирь уже более десятка лет. Знаю в этом городе, должно быть, всех. И, да позволит мне так говорить Аллах, все в этом городе знают меня… Оставайся под этим кровом, почтенный Мустафа. Здесь тебя ждут почет, уважение и помощь…

– Благодарю, добрый Салах. Чем я могу отблагодарить тебя за все, что ты сделаешь для меня?

Этот вопрос почему-то заставил замолчать сладкоречивого визиря. Нечто похожее на краску стыда на миг изменило цвет его лица. Если бы Бедр-ад-Дин так пристально не рассматривал лицо своего дядюшки, он бы этого и не заметил. Но юноша был более чем внимателен. Ибо чувствовал, что вскоре его судьба решительно переменится.

– Но что же ты замялся, добрый Салах?

– Простит ли мне мой гость этот странный вопрос?

– Какой вопрос, уважаемый визирь?

– Скажи мне, женат ли ты, мудрый Мустафа?

«О Аллах милосердный! Так вот отчего так приветлив и гостеприимен визирь. Похоже, у него дочь засиделась в доме отца. Вот он и готов отдать ее за первого встречного. Даже за такого старого и горбатого урода, каким я выгляжу сейчас со стороны… Но что делать мне?»

Визирь Салах, похоже, расценил долгое молчание гостя по-своему.

– Неужели ты вдовец, добрый Мустафа? Прости, если я своим вопросом разбередил твою рану.

«Но что же делать мне, о Аллах милосердный?… Хотя, быть может, это и есть моя судьба. Не зря же я так легко справился с поручением мудреца… Что ж, пусть будет так…»

– Увы, мой добрый хозяин, я и не женат и не вдов…

«И это чистейшая правда, без капли вымысла».

– Некогда я был влюблен. Думал, что любим. Но Аллах милосердный распорядился иначе. И она так и не стала моей…

«А это еще более чистая правда… Но было мне тогда всего семь лет. Она же была моложе… Ей было шесть…»

– Прости меня, достойный Мустафа, за настойчивость. Быть может, сама судьба привела тебя к порогу моего дома, а меня заставила встретить тебя? Быть может, это был знак – и здесь, под моим гостеприимным кровом, ты найдешь свою судьбу?

– Быть может и так, достойный Салах, добрый и заботливый хозяин.

«Как же ты удивишься, увидев меня после заката солнца, добрый хозяин…»

Странное полусогласие гостя окрылило Салаха, и он заговорил так, как, бывало, говорил в диване – вдохновенно, с чувством, словно пел странную песнь.

– Так знай же, о добрый гость, что у меня растет дочь…

«Почему же я не удивлен, о мой добрый дядюшка?»

– …красотой способная затмить саму Луну, царицу и украшение ночи. Ум же ее так тонок и обширен, а суждения столь верны и кратки, что она могла бы участвовать в ученых спорах, если бы имамы стерпели такую непозволительную дерзость.

– О Аллах милосердный! Да это же настоящее сокровище! Должно быть, достойному отцу стоило немалых сил вырастить такую дочь…

– О да, мой уважаемый гость. Она сокровище и самый смысл моей гаснущей жизни.

«Как же ты сладкоречив, о добрый хозяин. И только глухой безумец мог бы не распознать в тебе великого политика, а в твоих словах – огромную ложь… Чем же так нехороша твоя дочь, если ты готов ее отдать за первого встречного, даже не спросив его, сможет ли он дать твоей любимой и прекрасной дочери хоть крошку хлеба?..»

– Что ж, достойный визирь Салах. Я почту для себя за великую честь, если твоя дочь станет моей женой… Ибо еще никогда не встречал я девушки таких многочисленных достоинств, как она.

«И да хранит меня Аллах милосердный и всемилостивый…»

– О почтенный Мустафа, не бойся обмана. Я дам за своей дочерью щедрое приданое. Она не опозорит ни тебя, ни твой достойный род.

Бедр-ад-Дин благодарно склонил голову и произнес:

– Поверь мне, добрый Салах, это замужество не опозорит ни твою дочь, ни твой род.

А про себя подумал: «Ибо настанет тот день, дядюшка, когда ты еще очень удивишься, узнав, кто стал мужем твоей дочери. Но почему же ты так торопишься с замужеством?»

Увы, на этот вопрос пока ответа не было. Да и сам хозяин покинул тихую курительную – торопился позвать имама, чтобы провести обряд.

Макама десятая
«О Аллах, какое счастье, что в этот полуденный час я подошел к воротам! – Салах почти бежал по улице и так же торопливо размышлял. – Этот старик мне и нужен. Фарида еще не одну сотню раз пожалеет о своей строптивости и несговорчивости! Да, мне известно, кто этот уродец и зачем он появился в нашем прекрасном городе. Но, думаю, что рассказывает он лишь толику правды, ибо та правда, которую он скрывает, столь же страшна, как и он сам… Но мне нет до него никакого дела. Он просто орудие наказания в моих руках. И жду я только одного – утра после брачной ночи, когда Фарида кинется с рыданиями ко мне в ноги…»

Придумать, как он будет торжествовать, Салах не успел – показался дом имама. Немало золотых монет перетекло из толстого кошеля визиря в сухую ладонь имама, прежде чем тот согласился сочетать законным браком дочь визиря неведомо с кем. Столько же монет понадобилась выложить Салаху за брачную запись – ведь писец тоже человек. Однако визиря расходы не пугали. Он был бы согласен даже на сто дней свадебного торжества. Но при условии, что первый день наступит прямо сегодня на закате.

Итак, сухонький имам появился в доме почтенного Салаха еще засветло. Составленная брачная запись гласила, что от сего мига мужем и женой становятся почтенный Мустафа из рода стражей страны Ал-Лат и Фарида, дочь визиря Салаха. Достойные всякого уважения свидетели поставили подписи. Украсил пергамент своим затейливым вензелем и сам визирь.

И жених, и невеста присутствовали при этом торжественном акте. Но почтенный Мустафа тихо клевал носом в углу, а Фарида в голос рыдала за ширмой, всхлипами и причитаниями иногда заглушая надтреснутый речитатив старенького имама.

И вот наконец свершилось. С этого мига прекрасная Фарида более не была дочерью визиря, а стала почтенной замужней дамой, женой иноземца Мустафы. Торжествуя в душе, Салах отправился провожать имама.

«О Аллах, сладок же будет миг моего торжества!» – думал он, неторопливо шествуя вслед за семенящим старцем.

В доме же визиря царили шум и суета. О да, матери всех дочерей с самого рождения готовятся отдать дитя замуж, но все равно каждый раз это случается неожиданно. Тем более неожиданным это стало для жены Салаха и его многочисленных домочадцев, слуг и нянек.

Бедр-ад-Дин и в самом деле задремал в углу уютной курительной. Появление же имама развеселило его, но он невольно стал привыкать к тому, как удобно быть стариком. Или казаться им. Ведь тогда из одного только почтения к возрасту никто не осмелится лишний раз побеспокоить почтенного.

Вот поэтому и смеялся про себя юноша, пока творили брачную запись. «О неизвестная Фарида! Тебе не стоит плакать, – думал Бедр-ад-Дин. – Как только обман раскроется, ты станешь свободной. Ибо нет на всем свете под рукой защитника правоверных старца Мустафы, а есть твой двоюродный брат, Бедр-ад-Дин, который вовсе не собирался жениться. Тем более на своей родственнице. Это будет просто представление для твоего отца. Зачем-то ему это надо. И он, простак, думает, что ему удалось всех перехитрить… Что ж, пусть думает. А мы постараемся как можно лучше сыграть свои роли».

О, как жалко, что эти мысли Бедр-ад-Дина не были известны Фариде. Быть может, тогда бы она не рыдала так отчаянно. И быть может, смогла бы получить удовольствие от каждого мига своей свадьбы.

Но увы, ширма была непрозрачной. И потому она не видела своего мужа, не слышала его голоса. Даже не коснулась его руки. И теперь только долгий обряд открывания отделял ее от тягостного мига, когда останется она в полутьме опочивальни с неизвестным, который с этого мига станет ее властелином.

Стемнело. По всему дому зажигали светильники. Наконец и в курительной появились лампы, оживляющие холодные стены и заставившие темные ковры играть живыми красками лета.

Слуги провели юношу в баню, приготовленную специально для жениха. Пиршественные комнаты были уже готовы, ложе уже устилали тысячи розовых лепестков, невесту одевали к традиционному обряду. Дом был полон людей, шума и музыки.

Не было лишь визиря. Сочтя, что примерно наказал свою дочь, он отправился в диван, дабы насладиться тишиной и чтением трактата, присланного только сегодня на рассвете. Быть может, он лелеял и иные мечты, или лишь тайком грезил об их осуществлении. Итак, двери дивана, пустынного в этот вечерний час, закрылись за визирем, а двери его дома открылись для многочисленных друзей и родни.

Наконец Бедр-ад-Дин смыл с себя дорожную усталость и пыль. Седельные сумки остались в комнате, отведенной жениху, но звонкие золотые монеты нашли приют в кошеле, что юноша привесил к поясу на роскошном шелковом шнуре.

О да, конечно, юноша. Ибо севшее солнце освободило Бедр-ад-Дина от проклятия джиннии до самого утра. И он вовсе не собирался тратить ни минуты драгоценного времени на объяснения.

Итак, комнату, предназначенную для жениха, покинул юноша в роскошных белых, шитых золотом одеждах, с полным кошелем монет. Ликом он был так прекрасен, что можно было понять отчаяние и злость коварной джиннии, которая не захотела делить такого красавца ни с одной из дочерей «презренного человеческого рода». Дружное «ах!» раздалось в комнате, когда туда ступил Бедр-ад-Дин. Никто, кроме визиря, не видел старика. В доме знали лишь, что сегодня в полдень явился жених прекрасной Фариды.

Юноша опустился на подушки и взял в руки церемониальную свечу. Нежную песню запел уд, тихо зазвенели бубны, и вот появилась она, прекраснейшая из дочерей человеческих, невеста Бедр-ад-Дина, в первом одеянии.

– Смотри, о Мустафа! Вот твоя невеста!

Бедр-ад-Дин улыбнулся и бросил горсть монет музыкантшам. Затем он повернулся к вошедшей, фигура которой целиком была закутана в сверкающий красный атлас.

– О солнце в тростнике над холмами, о рассвет над горной рекой, позволь мне увидеть твои сияющие глаза! – проникновенно произнес он и осторожно снял верхний атласный покров с головы нареченной.

Услышав голос своего жениха, Фарида замерла.

«Неужели отец посмеялся надо мной? Этот голос принадлежит молодому и сильному мужчине, а вовсе не какому-то бродяге…»

Когда же покров был снят, девушка через тонкую газовую накидку смогла наконец разглядеть своего жениха. Ее счастью не было границ. Ибо перед ней стоял мужчина ее мечты – уверенный в себе, веселый и, о Аллах, какой красивый…

«Да будет счастье над твоей судьбой, о мой добрый отец! Так ты просто шутил над своей дочерью, когда грозил отдать за бродягу… Никто лучше тебя не мог понять мои желания… Никто лучше не мог угадать мечты! С этого мига я буду самой почтительной и нежной дочерью. Ибо теперь я знаю, что ты заботишься обо мне и день, и ночь…»

У Фариды хватило смелости поднять сияющий взгляд на своего жениха. И тут уже у Бедр-ад-Дина перехватило дыхание. Ибо через розовую прозрачность газового покрывала на него смотрела самая прекрасная девушка, девушка его грез, ожившая мечта…

«О как велико гостеприимство дядюшки…»

– Да склонится перед тобой солнце, о моя прекрасная супруга! – только и смог произнести Бедр-ад-Дин.

– Да воссияет над тобой благодать Аллаха, о мой супруг… – прошептала в ответ потрясенная Фарида.

Но тут многочисленные няньки увлекли ее в покои, чтобы надеть новое одеяние. Второе, означающее восход любви над двумя сердцами.


Вновь зарокотали струны, зазвенели бубны. И в покоях появилась невеста в голубом одеянии. Еще раз ударили золотые монеты в натянутую бычью кожу. Бедр-ад-Дин поднялся и подошел к невесте.

– Да никогда более не скроет от меня этот покров лица той, что предназначена мне самим Аллахом всемилостивым и милосердным!

Он осторожно снял с головы Фариды голубой шелк. Глаза девушки сияли, как две звезды, угольно-черные волосы оттеняли нежные персиковые щеки, розовые уста улыбались… Какая-то неведомая сила вложила в уста Бедр-ад-Дина строки, которые он произнес с нежностью и благоговением:

В одеянье она пришла голубом к нам, Что лазурью на свет небес так похоже, И увидел, всмотревшись, я Месяц летний, что сияет зимней ночью [2].
Но увы, насмотреться на прекрасную жену Бедр-ад-Дину не дали, вновь уведя ее в покои, чтобы привести в третьем одеянии, что символизировало омут страсти влюбленных. Это одеяние было черным, и под тонким газом третьей накидки вились змеями черные длинные кудри Фариды. И их чернота и длина напоминали о мрачной ночи, но для Бедр-ад-Дина она явилась еще одним откровением – ибо прекрасная жена стала еще милее и желаннее.

– О свет очей моих, радость утра, чернота ночи, желанность неги! Пусть каждый день твоей жизни сияют мне твои погибельные глаза. И пусть умру я от счастья, насладившись светом твоей любви…

– Не умирай, прекрасный мой супруг… Живи и дай мне радоваться жизни вместе с тобой…

Четвертое платье, огненно-желтое, разбрасывало искры и блики на всех, кто радовался вместе с женихом и невестой.

– О Аллах, – только и смог сказать пораженный Бедр-ад-Дин, – ты своей несравненной красой затмеваешь все светила небосвода…

– Моя красота лишь для тебя, о мой супруг!

Пятое одеяние, оливково-зеленое, сделало Фариду нежной, как стебель бамбука. Шестое, синее, пронзило сердце Бедр-ад-Дина словно острое копье. И наконец, появилась Фарида в седьмом одеянии, белом, затканном золотыми нитями. И стали жених с невестой рядом, словно две половины одного целого, словно клинок и ножны, с самого первого мига своего предназначенные друг для друга.

– Я клянусь всем, что для меня свято, что с этого дня я твой, о моя великолепная супруга. И да будет мне порукой вся сила Аллаха милосердного, я не отступлю от этой клятвы даже в тот миг, когда придет к нам Разлучительница собраний…

– Я клянусь своей жизнью, солнцем в летний день, луной в светлую ночь, звездами, что сияют тысячи лет, что буду делить с тобой всякий день моей жизни… И да смилуется над нами Аллах милосердный и всемилостивый!

Не было в этих словах ни капли фальши, ни грана лицемерия. Ибо говорили они от чистого сердца, а не повинуясь древним обычаям. Руки их перевязали белым шелком и раскрыли двери в опочивальню. Сегодня туда могли зайти лишь они вдвоем.

Тихо закрылись за их спиной высокие двери, за которыми остались шум и музыка, пожелания долгого счастья и любви. Наконец жених и невеста были вдвоем. И поняли, что в этот миг нет в целом мире никого счастливее их.

Макама одиннадцатая
Бедр-ад-Дин устремил на девушку долгий взгляд… Фарида не шелохнулась. Она едва дышала, вдруг ощутив, что по-настоящему напугана, но лицо ее ничего не выражало. Она застыла, словно прекрасная мраморная статуя.

– Я уж было подумал, что мне привиделась твоя сияющая краса, – наконец прервал Бедр-ад-Дин это тягостное молчание, – но ты живая, Фарида, ты настоящая! Ты моя жена! Откройся, моя красавица. Я желаю видеть тебя всю.

Тон мужа показался юной жене весьма требовательным, и она почувствовала, что он сдерживается изо всех сил. В этот момент, словно для того, чтобы ее приободрить, он улыбнулся, обнажив ровные и белые зубы. Теперь он был без тюрбана, волосы его оказались в беспорядке, а глаза, осененные черными ресницами, сияли голубизной.

«Как странно», – подумала она. Доселе она уверена была, что все иноземцы черноволосы и темноглазы, а вот же ведь…

Пальчики ее принялись медленно расстегивать жемчужные пуговки белого вышитого кафтана. И вот последняя жемчужинка легко выскользнула из шелковой петельки. Кафтан распахнулся.

Взгляд Бедр-ад-Дина словно загипнотизировал девушку, она едва дышала. Прежде чем она успела сбросить с себя одежду, он сам распахнул шелковые полы. Кафтан легко соскользнул на пол с тихим шуршанием. Юноша отступил на шаг и стал внимательно любоваться изгибами ее изящного юного тела.

– Во имя всех семи джиннов, почему же ты до сих пор была не замужем, прекраснейшая из дочерей человеческих? – вырвалось у Бедр-ад-Дина.

– О муж мой, единственное счастье всей моей жизни, – отвечала Фарида, изумленная тем, что не потеряла дара речи. – Я так долго ждала тебя… Ведь я мечтала соединиться священными узами лишь с тем, кого полюблю всем сердцем, и кто полюбит меня…

– Так ты ждала меня? Только меня?

– О да, и отец мой, устроивший этот брак, желая укорить, лишь вознаградил меня за долготерпение, – ответила Фарида.

– И да будет всегда его защитой Аллах всемилостивый и милосердный! Ибо я счастлив тем, что ты дождалась меня!

Фарида рассмеялась, не удержавшись, – настолько неподдельна была искренность Бедр-ад-Дина. Вне сомнений, он страстный и искренний человек…

Юноша провел рукой по голове своей жены, снимая прозрачный газ накидки… Аллах, какие волшебные волосы! Он жаждал ощутить их мягкость на своем обнаженном теле…

– Никто и никогда не разлучит нас, волшебница! Тебе самое место в моих объятиях, – твердо сказал Бедр-ад-Дин. – Ты принадлежишь мне, мне одному, моя красавица!

Он привлек девушку к себе. Приподняв подбородок двумя пальцами, Бедр-ад-Дин поцеловал ее, впервые пробуя на вкус ее губы… Глаза затуманились желанием, когда язык его скользнул по нежным губам.

– О-о-о, ты – словно изысканное лакомство, – объявил он. – Ты создана лишь для наслаждения. Лишь для этого Аллах сотворил тебя! – Одна рука его принялась ласкать ее левую грудь. – Сердце мое взывает к твоему, Фарида! – Ладонь его ласкала ее лицо, а чувственный низкий голос – душу, истерзанную долгим ожиданием: – Ты страшишься меня, моя дивная? Не нужно!

– Я страшусь твоей силы и власти, мой господин, – призналась она. – Но не думаю, что сам ты страшен…

– Ты столь мудра, сколь и красива, – с улыбкой отвечал он.

Руки его обхватили тонкую девичью талию. Рывок – и вот она уже на постели. Вновь отступив, он полюбовался ею.

– Покажись мне хорошенько, Фарида…

Она медленно вытянулась, покорно позволяя ему любоваться своей наготой. Ее поразило, насколько этот страстный мужчина держит себя в руках… Она перевернулась на живот. Рука его ласково скользнула по ее дивно очерченному телу.

– Словно прелестный юный персик, – произнес он, любуясь.

Фарида изо всех сил сдерживалась, чтобы не задрожать.

– Повернись ко мне лицом, моя прелестная, моя несравненная супруга. Я знаю, что ты можешь дать мне больше наслаждения, нежели я могу представить это. Не бойся меня, не бойся первой нашей ночи. Я буду любить тебя, а ты подчиняться мне во всем, и мы вместе насладимся… – Он помог ей подняться с постели.

– Ты не найдешь женщины более покорной и жаждущей усладить тебя, чем я, господин мой, – пообещала ему Фарида. Какая она глупая, что так занервничала! Бедр-ад-Дин вовсе не чудовище. Он добрый и чуткий, хотя пока для нее чужой…

Юноша сбросил платье, кафтан его соскользнул на пол, туда, где уже лежала ее одежда. Затем отступил на шаг, предоставляя ей в свою очередь возможность рассмотреть его тело.

– Посмотри же на меня, моя красавица. Женщина должна знать тело господина так же хорошо, как и свое собственное.


Она изучала его с серьезным выражением лица. Да, он прекрасен, строен. Загорелая кожа, рельефная мускулатура не изнеженного лентяя, а молодого борца. Он привлекателен и крепок, а сильные ноги стройны и длинны. Наконец у Фариды хватило смелости поднять глаза к средоточию его мужских доблестей. «О да, – подумала девушка. – Пусть я многого не знаю, но чувствую, что меня ждет множество счастливых мгновений…»

Фарида вновь взглянула в глаза Бедр-ад-Дину.

– Ты красив, мой повелитель… – промурлыкала она с удовольствием.

– Мужские тела, – проговорил он, весьма довольный услышанным, – лишены изысканной прелести, присущей женским, прекрасная моя. И все же, когда эти два тела сливаются, рождается великая гармония чувств.

Он заключил ее в объятия и принялся пылко ласкать нежные груди, словно мальчик, впервые в жизни коснувшийся запретных плодов. Фарида прикрыла глаза и стала прислушиваться к прикосновениям его рук. Возможно, они чересчур пылки, но тем не менее нежны. Губы его нашли ее рот – страстный и чувственный поцелуй заставил ее содрогнуться. Она инстинктивно ответила на лобзанье – и в этот миг поняла, что он вовсе не чужой для нее, он смог распалить ее чувства!

Фарида запрокинула голову – губы Бедр-ад-Дина заскользили по ее шелковистой шейке. Она чувствовала нежные касания горячего и жадного языка. Довольная, она готова была тихонько замурлыкать, когда губы прильнули к ее юной груди. Он целовал и трогал языком душистую кожу, теряя голову от нежного аромата и безумного желания… Губы его сомкнулись вокруг кораллового соска и принялись нежно сосать. Тело девушки выгнулось в его могучих объятиях. Он слегка прикусил напряженный сосок – Фарида тихонько вскрикнула, уже пылая ответным огнем, всецело захваченная ласками…

– Открой глаза, – прошептал он.

Его взгляд, исполненный страсти, устремился на нее. Пальцы скользнули по кораллам полуоткрытых губ. Фарида улыбнулась и, поймав ртом один палец, принялась нежно его посасывать, лаская его проворным язычком, нежно прижимаясь к мощной груди властелина.

– Глаза у тебя – словно два изумруда… – сказал он. – Мужчина за такие глаза способен отдать жизнь…

Бедр-ад-Дин нежно, едва касаясь, провел кончиками пальцев по ложбинке между ее грудями. Потом положил руки на мраморные плечи и заставил ее стать на колени.

Проснувшимся женским чутьем она поняла, чего он желает. Трепетно, едва дыша, Фарида провела языком вдоль по стержню его страсти. Его прерывистый вздох лучше любых слов сказал, что она все делает правильно. Пальцы Бедр-ад-Дина запутались в ее волосах, а дракон его желаний начал расти. Фарида ласкала это средоточие жизни, наслаждаясь ощущением своей силы и лелея в груди изумительное чувство. Она уже знала, что этот прекрасный, как сон, мужчина будет принадлежать только ей.

Бедр-ад-Дин застонал, ощутив приступ острого желания. А проворный язычок продолжал порхать вокруг нефритового стержня, совершенно сводя его с ума…

– Остановись! – Он рывком заставил ее подняться с колен. – Ты просто убьешь меня своими ласками, Фарида! Откуда ты знаешь, чего мне сейчас хочется?

– Потому что я твоя жена, и половина твоих желаний – мои желания…

Он сгорал от страсти, но все еще владел собою: нет, он не накинется зверем на свою прекрасную жену, он растянет удовольствие… насколько сможет… Ну а если он умрет сейчас, то, по крайней мере, умрет от наслаждения.

– Присядь, – попросил он. Фарида опустилась на краешек постели, а Бедр-ад-Дин стал перед нею на колени. Взяв в руки ее ножку, он принялся внимательнейшим образом ее изучать… Ступня мала и узка, каждый пальчик совершенной формы, ноготки округлые и так похожи на жемчужинки…

Он поднес маленькую ступню к губам и поцеловал. Язык скользнул по гладкой подошве, потом принялся ласкать каждый пальчик… Потом Бедр-ад-Дин стал покрывать медленными жаркими поцелуями внутреннюю поверхность ноги, от щиколотки до самого бедра. «О нет, красавица, другая ножка тоже не будет обижена!» Фарида трепетала от прикосновений этих искуснейших губ…

Он поднимался все выше, туда, где горело огнем желания ее средоточие жизни. Наконец Бедр-ад-Дин раздвинул пальцами ее потайные складочки и, откинувшись, стал жадно пожирать глазами влажную коралловую плоть. Язык устремился к потайной жемчужине…

– О-о-о-о… – прерывисто вздохнула она, слегка вздрагивая от упоения. Его умелые прикосновения воспламеняли, и Фарида ахнула – эти ощущения были необыкновенно острыми, почти болезненным.

Теперь язык Бедр-ад-Дина занялся ею всерьез. Он скользил по мягким шелковистым лепесткам ее цветка страсти, порхал по ее тайному сокровищу – и вот Фариде кажется, что сердце ее вот-вот остановится… Она уже почти рыдала от удивительных желаний, пронизывающих все ее тело.

И наконец Фарида смогла простонать:

– Пожалуйста!

И в этот миг его горячий язык проник в ее лоно, сбежал, и снова проник… Фарида закричала от наслаждения. Она вся сочилась любовными соками, и, когда Бедр-ад-Дин рывком приподнялся и страстно поцеловал ее в губы, она ощутила во рту свой собственный вкус… Теперь губы его блуждали по всему ее телу: по нежной впадинке на шее, по животу, по груди… Ее всю заливали горячие волны страсти…

Фарида уже задыхалась от желания. Она и не заметила, как они оба оказались на ложе – теперь Бедр-ад-Дин находился уже меж ее ног. Улыбаясь, он глядел на пылающую от желания девушку, которая страстно двигалась в его объятиях, прижимаясь своим трепещущим телом к его жезлу страсти.

– Взгляни на меня! – напряженным от страсти низким голосом проговорил он. – Я овладею твоей душой, как только возьму тебя… Взгляни на меня, Фарида!

Рассудок ее мутился от страсти, но она отдавала себе отчет: если она потеряет сейчас голову, то никогда уже не увидит этого чуда – своей первой ночи любви…

Шелковые ресницы взметнулись, и она послала Бедр-ад-Дину сладострастный взгляд.

– О, господин мой! – Голос ее с легкой хрипотцой околдовывал Бедр-ад-Дина. – Не мучай меня более ожиданием! Возьми меня всю, молю! Заставь меня страдать от наслаждения, которое никто, кроме тебя, не может мне подарить!

Слова эти оказались последней каплей, переполнившей чашу терпения юноши. Он соединился со своей женой и поразился тому, сколь долгожданно и сладостно это ощущение. Как она горяча, как восхитительна! Он простонал:

– А-а-а-ах, Фарида, ты убьешь меня! Я не вынесу этой сладкой муки!

Собрав все свои силы, он теперь двигался размеренно и мощно. Восхитительные ножки Фариды опоясали его чресла, две маленькие ладони ласкали лицо, вся она прижималась нему…

– О, как ты могуч, мой господин! – почти рыдала она. – Терзай, терзай меня своими ласками! Я твоя!

Страсть его казалась неистощимой. Вновь и вновь погружался он в эти дивные недра, ища и все не находя выхода своему упоению, радуясь, что его изумительная жена уже так близка к пику страсти…

Наконец, он выскользнул из нее:

– Повернись, моя обворожительная… Еще не время останавливаться. Ласкам сегодня не будет конца…

Фарида послушно повернулась и почувствовала горячие жаждущие губы, что покрывали теперь поцелуями ее спину. Ниже, еще ниже… И вот она вновь ощутила своего мужа в себе.

– О, как ты прекрасна, – прошептал срывающийся голос Бедр-ад-Дина.

Сил сдерживаться у Фариды почти не осталось, и она лишь тихим стоном смогла ответить своему мужу. Сильные руки впились в нежные бедра, лишая ее возможности пошевелиться. Бедр-ад-Дину еще никогда не приходилось испытывать столь ошеломляющей страсти. Он вонзался в свою жену и чувствовал, что падает в сверкающую пропасть все возрастающего вожделения. Вожделения, которое насытить может лишь одна женщина в огромном мире…

Фарида почувствовала трепет разгоряченной плоти в своем теле – и тут лава страсти пролилась… Бедр-ад-Дин восхищенно застонал и медленно ослабил объятия.

Он раскинулся на ложе в сладостном изнеможении. Фарида прикорнула рядом, наслаждаясь тем, сколь прекрасным может быть миг соединения тел.

Бедр-ад-Дин обернулся к ней и нежно обнял жену:

– Ни одна другая женщина в мире не может зажечь во мне такого огня! Ты волшебна… Это столь же невероятно, сколь и великолепно… Я благословляю тот день, когда стал твоим мужем!

– Я твоя раба, господин мой, я твоя жрица страсти, я твоя жена… И никогда не откажу тебе в ласках, каких бы ты ни возжелал… – с тихой гордостью произнесла Фарида.

– Подай же мне вина, прелестная моя…

Она выскользнула из его объятий и подошла к единственному в комнате столику. На нем стояло несколько графинов. Два были наполнены вином, а в третьем было средство для восстановления сил, которое по секрету создали для нее и ее мужа. Налив из этого графина несколько капель в серебряную чашу, она долила ее до краев сладким вином и почтительно поднесла Бедр-ад-Дину.

– Вот, мой господин, выпей – и оживи…

Юноша залпом осушил чашу и жестом потребовал еще.

– Я знаю, что должна подчиняться тебе во всем, но молю, позволь мне восстановить твои силы моим особенным способом…

Вино сделало Бедр-ад-Дина податливее. Он кивнул, соглашаясь, и откинулся на подушки.

Фарида опустила руку в золотую корзиночку, которую собирали перед свадьбой ее добрые советчицы, извлекла оттуда изящный алебастровый кувшинчик и зачерпнула из него пригоршню розоватой мази. Затем она растерла ее вначале между ладонями, а затем принялась массировать грудь и живот Бедр-ад-Дина нежными чувственными движениями.

– Пахнет тобою… – полусонно пробормотал он.

– Но ведь ты не возражаешь, господин? – Дразнящие руки ее двигались по его широкой груди. – Ты был великолепен, мой повелитель, а в благодарность я хочу доставить тебе несколько иное удовольствие… – Тонкие пальчики шаловливо скользили по гладкой коже.

– По-моему, ты хочешь распалить меня вновь, маленькая гурия! – Глаза Бедр-ад-Дина блеснули. Он сам взял кувшинчик и принялся растирать розовую мазь по ее нежной груди.

– У тебя дивные перси, Фарида. Увидев их, невозможно не коснуться! – Пальцы его нежно оттягивали и пощипывали соски.

– Ты нравишься мне, господин мой… – нежно прошептала она и удивилась тому, как много значат эти столь простые слова.

Благородная голова, высокие скулы, тонкий и решительный нос, чувственные губы…

– Ты маленькая колдунья, Фарида. – Он поигрывал ее сосками. И вдруг быстрым движением опрокинул ее на ложе и оказался сверху:

– Нет и не будет женщины прекраснее тебя… – Губы его прильнули к ее губам. Он целовал ее медленно, плавно переходя к шее, спускаясь к груди и возвращаясь обратно. Поцелуи его обжигали шелковистую кожу. Он нежно прикусил ее мочку, шепча:

– Кажется, я никогда не смогу тобою насытиться, о моя Фарида, моя прекрасная капелька росы…

Он овладел ею медленно и очень нежно.

– Ты создана для любви, и я буду любить тебя. Ты подарила мне наслаждение, какого я не мог и представить… И я дам тебе годы радости, о моя несравненная, прекрасная супруга…

Она не ожидала, что Бедр-ад-Дин так могуч. О как прекрасно принадлежать ему! Как счастлив был тот миг, когда имам назвал их супругами, как сладостно принадлежать ему. Ведь он не жесток, не суров, но страстен…

Нежные тайные мускулы сжали его нефритовый жезл, и Бедр-ад-Дин сладко застонал.

– Тебе это приятно, господин мой? – спросила она, заранее зная ответ. Он же просто ускорил ритм движений, и она прерывисто вздохнула.

– А тебе это приятно? – спросил он.

Долгое время они соревновались на любовном ристалище, вновь и вновь соединяя тела и души, пока наконец не рухнули в изнеможении на ложе. Но Бедр-ад-Дин так и не выпустил Фариду из объятий, счастливо улыбаясь.

– Чему ты смеешься, господин мой?

– Просто я счастлив, моя пери, – отвечал он.

Бедр-ад-Дин широко раскинулся на мягком ложе. Сон уже прошел, но нега не отпускала его из своих объятий. Ибо целую ночь он наслаждался той, которую предназначил ему сам Аллах. Той, кто отныне и вовек будет спутницей его дней, лаской его ночей и хранительницей очага.

Солнце вставало все выше, золотя верхушки пирамидальных тополей и минаретов. Вот первые лучи пробрались в опочивальню, нежно провели по обнаженным телам. Во сне пошевелилась Фарида.

И тут ужасная мысль пронзила Бедр-ад-Дина.

«О Аллах, сейчас взойдет солнце и моя прекрасная жена увидит рядом с собой старого урода… Что же мне делать?»

Если бы коварная джинния могла услышать эти мысли юноши, она бы торжествовала. Ибо сейчас исполнилось ее проклятие, и Бедр-ад-Дин и впрямь захотел умереть только для того, чтобы избегнуть стыда.

Бедр-ад-Дин пытался придумать какую-то сказку, чтобы успокоить Фариду. Но все придумки казались ему какими-то смешными и детскими. И в этот миг он вспомнил слова доброй своей матушки, почтенной Джамили.

«Мальчик мой, – говорила она. – Когда не знаешь, как поступить, поступай благородно…»

И юноша понял, что сейчас надо поступить если уж не благородно, то, по крайней мере, правдиво. И все рассказать жене. О да, будет, похоже, много слез, но (так, во всяком случае, надеялся Бедр-ад-Дин) вскоре Фарида привыкнет. И быть может, ей будет даже интересна такая… двуликость мужа.

И вот страшный миг настал. Фарида пошевелилась, протянула руку и, не открывая глаз, погладила Бедр-ад-Дина по плечу.

– Да сияет над тобой утро, о муж мой!

Бедр-ад-Дин смог найти в себе силы и нежно поцеловать любимую. И тут она открыла глаза. И закричала.

О нет, то был не крик наслаждения. Так кричат от ужаса.

– Ну тихо, тихо, моя прекрасная… Не кричи…

Фарида вскочила и, не обращая внимания на наготу, стала кидать в Бедр-ад-Дина всем, что попадалось ей под руки. Отступив к стене, она взяла в руки тяжелую фарфоровую вазу, полную цветов, и попыталась поднять ее. Холодная вода обрушилась на девушку. И это отрезвило Фариду.

– Кто ты, уродливый старик? – вся дрожа, спросила она. – Кто ты? Куда делся мой прекрасный муж? За что ты убил его? И зачем занял его место?

– Постой минуту, любимая…

– Не смей называть меня любимой, урод!

– …не кричи, о мой звездный свет, о радость моей жизни. Помолчи минуту. Я тебе все расскажу.

– Никакая я не радость! Уходи немедленно! И благодари Аллаха всемилостивого за то, что я не позвала городскую стражу!

– Хорошо, красавица. Сейчас я встану и уйду. Но, быть может, сначала ты все же выслушаешь меня?

– Поди вон! Грязный старик! Во-он!

– О Аллах, как же прекрасна моя жена в гневе!

– Я не твоя жена!..

– Не кричи, капелька росы…

И только теперь Фарида замолчала. Ибо именно так ее ночью называл муж. И никто в целом мире не мог повторить эти слова так же нежно и проникновенно.

– О да, моя любимая. Это я, твой муж. Выслушай же мою историю. Но прежде попытайся коснуться меня.

Фарида вздрогнула, и это не укрылось от взора Бедр-ад-Дина.

– Я понимаю, прекраснейшая, что ты брезгуешь коснуться старика, но попробуй превозмочь свое отвращение. Закрой глаза и…

Словно завороженная этими простыми словами, Фарида на цыпочках приблизилась к ложу, опустилась на краешек и, послушно закрыв глаза, коснулась плеча мужа. Да, она готова была сразу отдернуть руку, но… Но под пальцами были сильные мышцы и нежная кожа. Точь-в-точь такими были плечи ее мужа, когда она ночью обнимала его.

– О Аллах милосердный, что же случилось с тобой за одну ночь?..

– О нет, прекраснейшая, не за одну ночь. А случилось со мной вот что…

И Бедр-ад-Дин рассказал жене все, что произошло с ним, мудро начав с того мига, когда его друг Хасан появился на пороге дома визиря Рашида и закончив тем мигом, когда он сам, Бедр-ад-Дин, появился на пороге дома своего дяди, визиря Салаха.

– Верь мне, о моя прекрасная жена. Ибо в моей истории есть только одна неправда – мое имя. Не Мустафой нарекли меня отец с матерью.

Но Фарида молчала. Быть может, она привыкала к мысли, что ее любимый и самый лучший из мужчин заколдован. А быть может, просто приходила в себя от пережитого ужаса. Наконец разум вернулся к ней и она смогла задать Бедр-ад-Дину вопрос:

– Но как же зовут тебя, о муж мой?

– Зовусь я Бедр-ад-Дином…

– Но так звали деда моего отца…

– Так звали и деда моего отца. Ибо я племянник твоего отца, почтенного визиря Салаха, и сын его родного брата Рашида, что покинул отчий дом семнадцати лет и семнадцати дней от роду…

Тихий голос Бедр-ад-Дина успокоил Фариду. Она больше не кричала и не вздрагивала. Но старалась все же не открывать глаз, чтобы не развеялось волшебное видение, чтобы муж хотя бы в ее глазах был таким, каким она увидела его при свете сотен свечей прошлым вечером.

– Так ты мой родственник?

– О да, моя прекрасная. Но прежде всего я твой муж. И счастлив этим. Ибо ты суждена мне самой судьбой. И я готов идти на край света, чтобы исполнить любое твое желание, готов снять с неба звезду для того, чтобы украсить ею твой локон….

– Аллах милосердный… Но ты же… – И Фарида запнулась.

– О да, Фарида, я уродлив и стар. Вернее, я выгляжууродливым горбуном. Хотя ты видела меня совсем иным. И знаешь, что на самом деле я и молод, и строен, и не уродлив…

– Когда я увидела тебя, о мой муж, я подумала, что сбылась моя мечта…

– И я подумал о том же самом…

– Я знаю! – Фарида захлопала в ладоши. – Я знаю, как вернуть тебе тебя прежнего!

– О чем ты? Как можно вернуть меня прежнего? Коварная джинния…

– Она просто маленькая дурочка! Вот слушай…

Волшебное превращение произошло с Фаридой. Она больше не боялась своего мужа, не боялась его кажущегося уродства, его старости и горба. Ибо знала, что это лишь видимость. Руки же ей говорили совсем о другом – о юном и красивом теле, прекрасном лице, широко развернутых плечах и сильной спине.

Бедр-ад-Дин любовался своей женой, ее горящими глазами и той решимостью, с которой она начала ему помогать. Помогать так, словно была его женой не одну лишь ночь, но долгие годы.

– Так знай же, о мой муж… Наместнику нашему, справедливому Исмаил-бею, служит один колдун…

– О Аллах, наверняка шарлатан…

– О нет, дурачок… Это не простой колдун. Это призрак колдуна. Ибо некогда, две тысячи лет назад, этот мудрец познал тайну вечности и все нарастающей мудрости. Оказалось, что этого достичь может почти любой. Но только в том случае, если… уйдет из жизни в определенном месте в определенный день и час. Вот этот почтенный маг и решил расстаться с жизнью, чтобы познать вечность.

– И ты думаешь, что этот маг сможет преодолеть проклятие той, которой покровительствует сам Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими?

– Я думаю, о муж мой, что надо спросить у него. Этот призрак очень честный человек. Но никогда еще не бывало, чтобы он не смог помочь…

– Ну что ж, веди к нему…

– С радостью и удовольствием, о мой муж. Но сначала я бы хотела немного подшутить над отцом.

– Делай, что хочешь, о звезда моей жизни, я помогу тебе во всем.

– И думаю, Бедр-ад-Дин, что тебе надо рассказать все визирю. Ну или хотя бы о том, что ты наш родственник…

– Я пытался… еще вчера. Но отец твой так быстро захотел видеть меня своим зятем, что не понял, что я и так уже его родня.

– Думаю, о муж мой, что после твоего рассказа отец переменится и в своих решениях, и в своих желаниях.

– Да будет так. Иди же ко мне, свет очей моих.

И Фарида с удовольствием ответила на поцелуй мужа, зная, чем отличается то, что видится, от того, что существует на самом деле.

Макама двенадцатая
После утренней молитвы в доме визиря прозвенел гонг.

– О Аллах, что это? – спросил удивленный Бедр-ад-Дин.

– Нас приглашают отведать утренних яств, о мой прекрасный… Отцу не терпится узнать, почувствовала ли я тяжесть его гнева?

– Его гнева, звезда моей жизни? Чем же ты, нежная, как серна, и робкая, как лань, могла прогневить своего отца?

– Упрямством… Непослушанием… Своеволием…

– О Аллах!

– О да, мой муж. Ибо я не соглашалась выйти ни за одного из тех женихов, которых находил мне мой отец.

– Но ты же вышла замуж за меня!

– Потому что это ты, о мое сердце!

Бедр-ад-Дин рассмеялся. Но все же в душе осталась какая-то недоговоренность, и потому он стал все настойчивее расспрашивать Фариду.

– Но почему же ты не соглашалась выйти замуж?

И в этот миг Фарида стала такой, какой ее так не любил отец, – своенравной, решительной, упрямой.

– Пойми же, мой прекрасный муж, что я мечтала найти свою любовь. Отдать мужчине и душу, и тело, и страсть, и нежность… Все то, что могу дать человеку, которого полюблю. Так, как полюбила тебя.

– Но что же тут дурного, о капелька росы?

Бедр-ад-Дин любовался горящими глазами жены, нежным румянцем, что зажегся на щеках, когда Фарида начала говорить.

– Потому что отец считал, что я должна выйти замуж за того, кто покажется ему, а не мне, достойной парой и достойным человеком. Но разгневался он на меня за то, что я отвергла отвратительные ухаживания сына наместника. Самир совсем мальчишка, притом еще и безумный. Вбил себе в голову, что я могу обрести счастье только в его объятиях. Бродит по дворцу отца, сочиняет стихи…

– Я знаю, о ком ты говоришь… Но мне этот юноша вовсе не показался безумным. Скорее, он одержим страстью к тебе… Но я не вижу в этом ничего дурного – он же влюблен.

– О мой муж, мне не хочется больше говорить об этом мальчишке. Важно лишь то, что из-за него разгорелся страшный скандал. Отец, разгневавшись на меня, решил, что я стану женой того, кто первым переступит порог нашего дома, пусть это будет даже вор.

– О Аллах милосердный…

– И потому я не ждала ничего хорошего. Каково же было мое счастье, когда я увидела тебя, о лучший из мужчин…

Бедр-ад-Дин невесело усмехнулся.

– Пока что я лучший из мужчин лишь для тебя и лишь от заката до восхода. Ибо никто не поверит, что ты любишь уродливого горбуна.

– Я знаю истину. И мне не хочется сейчас думать, кто и во что верит.

Фарида потянулась к мужу и, взъерошив рукой волосы, поцеловала его жарко и страстно.

– Пойдем же, о мой муж и повелитель. Нас ждут. И я, клянусь тебе своей любовью, смогу очень удивить отца.

Фарида сдержала слово. Ибо ей удалось удивить не только отца, но и самого Бедр-ад-Дина.

Едва войдя в зал, где с суровым лицом сидел визирь Салах, Фарида бросилась к его ногам со словами:

– Да будет над тобой милость Аллаха, о мой добрый и щедрый отец! Благодарю тебя и молю о долгих годах спокойствия и процветания.

Салах ожидал всего, чего угодно, но только не таких пылких благодарностей. Но лесть всегда была беспощадным ядом. Она и сейчас подействовала мгновенно.

– Встань же, добрая дочь моя! За что же ты так благодаришь меня?

– Я целую землю у твоих ног, о мой добрый отец, за то, что я стала женой лучшего из мужчин!

Салах озадаченно посмотрел на дочь, а потом настороженно взглянул на Бедр-ад-Дина. В его взгляде без труда читался вопрос: «Чем же ты так быстро пленил эту строптивицу, урод?»

Но юноша предпочел отдать первую роль своей жене. Та же продолжила:

– Ибо в этом человеке сосредоточены все достоинства мира. Ибо только его я видела в своих снах и мечтала лишь о нем.

– Я безмерно рад, о моя почтительная дочь, что мне удалось осчастливить тебя… – И тут все же Салах не сдержал любопытства. – Но, Аллах милосердный, я не понимаю, как этому… человеку удалось так быстро пленить твое суровое сердце?

– Ты хотел сказать, отец, «этому уродливому человеку»? – О, как много было сейчас яда в голосе Фариды. Если бы Салах был чуть проницательнее, он бы испугался. Но увы, визирь был умен, но высокомерен, и потому не услышал ничего.

– О нет, дочь моя, я хотел сказать «этому незнакомому человеку».

– Ах, отец… Этот человек вовсе не незнакомец. Более того, он наш родственник.


– О Аллах, родственник…

– Увы, почтенный визирь, – ответил Бедр-ад-Дин, стараясь не обращать внимания на гадливую гримасу на лице своего дяди. – Родственник. Вот этот клинок должен тебе рассказать обо мне все.

И юноша показал Салаху кинжал, который ему отдала мать в минуты сборов.

И вновь вызолоченный узор у рукояти сверкнул хищным блеском, вновь заиграли самоцветы навершия в лучах солнца.

Визирь Салах с благоговением принял кинжал из рук Бедр-ад-Дина, приложил его сначала к груди, а потом и ко лбу. В точности так, как это сделала на прощание Джамиля.

– Да продлит Аллах милосердный твои годы, о мой далекий брат, где бы ты ни был…

И потом продолжил совсем другим тоном:

– Откуда у тебя этот клинок, вор? Как могла наша семейная драгоценность попасть к тебе? Отвечай честно, ибо я готов призвать стражников!

– Не торопись звать стражей порядка, визирь. Выслушай сначала меня… А потом реши, хочешь ли ты выставить себя на посмешище…

– Да как ты смеешь, червяк?

– Отец! – закричала Фарида. – Не смей кричать на моего мужа! Иначе ты узнаешь, на что способна женщина в гневе!

– Да это просто заговор… – обессиленно осел на подушки Салах. – Говори, пришелец, я буду молчать.

– Благодарю, о Салах. Итак, зовут меня Бедр-ад-Дин. Так звали деда моего отца. Я сын твоего, суровый визирь, брата Рашида, который стал визирем при дворе Темира Благородного, властителя страны Ал-Лат, да хранит ее вечно Аллах милосердный.

– Ты лжешь, урод… Ты стар, как камни моего дворца, а сыну моего брата не может быть больше двадцати лет.

– О да, глупый Салах, я лишь кажусьстарцем, уродливым горбуном. Но я говорю чистую правду. Ибо знаю, что произошло между тобой и моим отцом в тот день, когда каждому из вас исполнилось по семнадцать лет и семнадцать дней…


И вот только сейчас визирь поверил словам Бедр-ад-Дина. Упоминание о давней ссоре подействовало куда лучше, чем драгоценный кинжал.

– Мальчик мой, племянник! Какое счастье, что Аллах милосердный послал тебя к моему порогу…

– О да, дядюшка. – И, обернувшись к жене, Бедр-ад-Дин проговорил: – Вот, Фарида, смотри – так выглядит истинное волшебство. Теперь твой отец уже не называет меня ни уродом, ни горбуном, хотя я по-прежнему выгляжу и старым, и горбатым…

– Прости меня, племянник, – виновато проговорил Салах. – Прости меня и пойми…

– Я понимаю тебя, визирь. И не обижаюсь. Ибо мудрее понять, а еще мудрее – почувствовать то, что чувствовал ты, узнав, что несчастный горбатый старик называет себя твоим племянником.

– Да, это так… Достойные слова.

– А потому выслушай меня и попробуй понять так, как меня поняла твоя дочь – самая прекрасная и самая мудрая женщина из тех, что только рождались в этом мире.

И Бедр-ад-Дин второй раз повторил свою историю. Фарида слушала мужа, затаив дыхание. Юноша вспомнил рассказы отца о долгих странствиях, поведал о матери, и, конечно, не мог не повторить печальной истории о том, что произошло во дворце царя Темира. Рассказал и о том, почему он оказался в далеком городе Искандера Двурогого, и почему теперь он страшен и горбат.

Визирь слушал, и слезы наворачивались ему на глаза. Ибо сколько раз он мысленно корил себя за то, что не побежал вслед за братом, не пытался его вернуть, не искал… Вот потому теперь только от племянника он и может узнать о судьбе человека, который некогда был половиной его самого.

Когда же Бедр-ад-Дин закончил рассказ, Салах проговорил:

– Нет и не может мне быть прощения за все то, что произошло с братом и с тобой, о мой мальчик. Но что же нам теперь делать? Как вернуть тебе твое лицо? Как развеять чары?

– Но, отец, разве нам не может помочь мудрый Тети? Говорят, что он знает ответы на все вопросы.

– Аллах милосердный, но откуда ты, дочь, знаешь о Тети? Это же такая страшная тайна. Одно воспоминание о нем карается смертью.

– И потому, о мой наивный отец, о мудром волшебнике Тети в нашем городе не знают только младенцы…

– Ну что ж, иного выхода, о дочь моя, нет. И нам придется пасть ниц перед Исмаил-беем.

Макама тринадцатая (о Аллах, защити нас от взгляда зла)
И в третий раз пришлось Бедр-ад-Дину повторить свою историю. Теперь уже он рассказывал ее Исмаил-бею и, как надеялся юноша, невидимому призрачному магу, который знал ответы на все вопросы.

– О мои почтенные гости, вижу я, что без помощи мудрого Тети нам не обойтись. Сейчас я призову Самира, и мы узнаем, что может сделать великий колдун…

– О Аллах, но почему именно Самира? – со вздохом спросила Фарида.

О, конечно, она тоже была здесь. Ибо никакими силами ее нельзя было остановить, уговорить остаться дома.

– Увы, дочь моя, – тем временем ответил Исмаил-бей, – без Самира нам не обойтись. Ибо только его устами сейчас может общаться и со мной и с миром мудрый Тети.

– Но почему именно Самир?

– Потому что мальчик видит все в истинном свете. Потому что его сердце, сердце одержимого поэзией юноши, открыто тем силам, о которых и не подозревает обычный человек. Ему слышны слова Тети, видны его глаза… Да, я знаю, многие назовут моего сына безумцем, но он не более безумен чем любой поэт, и не более болен, чем любой влюбленный. И тебе это прекрасно известно, о дочь моя…

– Тогда, думаю, мне лучше удалиться, чтобы не смущать поэта Самира.

– Лучше скройся за ширмой, красавица. Так ты все услышишь, но, да поможет мне Аллах, сын мой тебя не увидит. Ибо весть о том, что ты нашла свою судьбу, может убить мальчика. Увы, он слишком влюблен, чтобы остаться равнодушным к известию о твоей свадьбе.

– Повинуюсь, мудрейший. – Фарида поклонилась наместнику и, шурша одеянием, прошествовала в дальний угол зала, за ширму из черного дерева, украшенную тонкой резьбой.

Несколько минут мужчины тихонько беседовали, ожидая, когда появится Самир. Тот не заставил себя долго ждать.

Бедр-ад-Дин ждал, что опять он будет держать в руках исчерканный свиток, а лицо его будет гореть безумием любви. Но мальчик был удивительно спокоен, даже безмятежен.

– Сын мой, этим уважаемым людям нужен совет нашего мудрого мага, Тети. Спроси у него, слышал ли он рассказ этого почтенного старца.

Самир внимательно посмотрел на Бедр-ад-Дина и улыбнулся.

– Вот ты и пришел сюда снова, двойной человек. Я рад тебя видеть. Похоже, что тебе нужен не совет нашего мага, а помощь всех магов мира. Но вчера днем ты был совсем другим… А с тех пор с тобой произошло что-то хорошее, ибо твои молодые глаза светятся счастьем. Пусть они и прячутся в морщинах…

– Сын мой, почему ты назвал почтенного Бедр-ад-Дина двойным человеком?

– Потому что он и стар и молод, и красив и уродлив, и счастлив и несчастен. Он сложен из двух людей.

Мальчик пристально всмотрелся в лицо Бедр-ад-Дина, потом обвел глазами зал, прислушался к чему-то, никому более не слышному, и кивнул.

– Мудрый Тети сказал, что он слышал весь рассказ. Маг говорит, что твой гость, отец, не двойной человек, а заколдованный. Может быть и так…

– Прости меня, о мудрый Исмаил-бей. По-моему, твой сын морочит нам голову…

– Прости и ты меня, недоверчивый гость. Но я предпочитаю верить сыну.

– Ах, двойной человек, как ты недоверчив. Тети, о мудрейший из моих наставников, докажи этому гостю из далекой страны, что ты существуешь… Он не верит мне, значит, не поверит и тебе.

Тихий смех расслышали в комнате все. Даже Фарида за ширмой вздрогнула от этого звука. Но магу-призраку этого показалось мало, и вскоре с громким хлопком упала деревянная ширма, за которой на подушках сидела Фарида.

– О Аллах милосердный, – пробормотал Бедр-ад-Дин, а его жена от неожиданности вскрикнула и поспешно закрыла лицо.

– Теперь ты веришь мне, двойной человек? Веришь в то, что мудрец Тети с нами?

– Я не могу не верить собственным глазам. Пусть будет так – и с нами мудрый невидимый маг.

– Тети спрашивает, какого совета ты от него ждешь.

– О Самир, скажи ему…

– Говори сам – он тебя прекрасно слышит. И иногда понимает даже лучше, чем ты сам можешь понять себя.

– Да будет так. Знай же, о Тети, что я племянник Салаха-визиря…

И Бедр-ад-Дину пришлось в который уже раз повторить свою историю. О да, он не стыдился рассказать и о том, что предложила ему джинния. Ведь он рассказал об этом жене, и та смогла его понять.

– …и моя мудрая и прекрасная жена сказала мне, что ты, о бессмертный Тети, можешь помочь мне, можешь вернуть мне мое лицо на весь день и на все дни до конца моей жизни.

Заговорил Самир. Очень быстро Бедр-ад-Дин понял, что голосом мальчика вещает сам маг.

– О да, юный человек. Я могу помочь тебе. Ибо я знаю, о какой джиннии ты говоришь. Она проклята самым страшным проклятием и наказана одиночеством. Хорошо, что ты не согласился быть ее спутником, ибо тогда бы тебя ожидала скорая и жестокая смерть. Увы, проделки духов частенько опасны и коварны, а ведь Зинат проклял сам Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими.

– Но что же мне теперь делать, о мудрейший?

– Лучшим решением твоей задачи была бы погибель джиннии. Но увы, духи огня бессмертны. И потому есть только один способ снять заклятие – изловить джиннию, пригрозить ей заточением и так заставить снять чары.

– Прости, что позволяю себе прервать тебя, о маг, – тихонько проговорила Фарида, – но не может же он вот так, уродом, прожить остаток жизни, лишь на закате превращаясь в самого себя?

– Глупая женщина, это ведь так удобно. Уродство защищает от разбойников, а старость вызывает почтение… Но, если твой муж и в самом деле этого хочет, я расскажу ему, как избавиться от джиннии и ее заклятия.

– Прости недостойную женщину, решившуюся прервать твои мудрые речи, – покорно склонила голову Фарида.

Маг усмехнулся. Странно было видеть на юном лице Самира усмешку тысячелетнего старца.

– Я понимаю тебя, девочка. Ведь ты же полюбила его. И хочешь, чтобы твой муж всегда был молодым и стройным красавцем… А потому я открою вам, смертные, как вернуть истинный лик юному Бедр-ад-Дину. Знайте же, дети мои, что в далеком и теплом море, что плещется к восходу от страны Пунт, лежит остров. Остров этот славится удивительными мастерами, которым подвластны все металлы – и обычные, и колдовские. Есть на этом острове и мастер всех мастеров, руки которого не раз создавали удивительные сети и ловушки для детей магического народа. Ибо дети эти злы и мстительны, коварны и, увы, бессмертны. Не раз бывало, что единственным способом избавиться от страшного духа огня, поселившегося в доме, становилась его поимка. Поэтому мастер всех мастеров и приобрел такую громкую славу. Увы, в давние-давние времена и я попался в его ловушку. Но мне повезло – ведь я просто бессмертный маг, некогда родившийся человеком. И потому эта ловушка не стала для меня смертельной. Я думаю, Бедр-ад-Дин, что тебе нужно отправиться к этому мастеру мастеров и просить его выковать ловушку для одинокой джиннии Зинат.

– О Аллах милосердный, – прошептала Фарида. – Это же так далеко… Сколько же пройдет времени, прежде чем я снова увижу своего любимого?

– Увы, красавица, за все надо платить. Иногда больше, чем несколько золотых монет. Но ведь и желаешь ты многого. Придется дождаться мужа. Но, поверь, твое терпение будет вознаграждено…

– Да будет так, – проговорил Бедр-ад-Дин, вставая. – Да будет твоя мудрость опорой нашему спокойствию, о мудрый маг.

– Да пребудет с тобой удача, мальчик. Она тебе понадобится.

– Но, быть может, и ты, о бестелесный мудрец, сможешь отправиться в путешествие со мной?

– Быть может, и смогу. Если щедрый Исмаил-бей захочет несколько месяцев прожить без моих советов…

Наместник кивнул, соглашаясь, и проговорил:

– О да, мудрый Тети, я смогу несколько месяцев прожить, опираясь лишь на собственный разум.

– Тогда, о маг, – проговорил Бедр-ад-Дин, – найди наш дом. Пора собираться в путь.

– Но как же ты, Бедр-ад-Дин, – спросил Исмаил-бей, – сможешь понимать моего советника? Или, быть может, я попрошу сына отправиться в странствие вместе с тобой…

– Я благодарен тебе, наместник, но, думаю, что смогу и услышать и понять мудрейшего. А мальчику надо прийти в себя. Ведь вскоре он узнает, что его любимая стала моей женой. А потеря любимого человека – пусть даже он предпочел тебе кого-то другого, – это всегда очень тяжело и больно.

– Да будет так, почтенный.

Откланялись гости. Последней просеменила к дверям Фарида, с головой укутавшись в темно-зеленую накидку. И только после того как закрылась дверь за визирем и его семьей, Исмаил-бей решился побеспокоить сына, который пребывал в странном оцепенении.

– Самир, мальчик мой, ты спишь? – Наместник тихонько потряс сына за плечо.

– О нет, батюшка, я размышлял. Маг на прощание кое-что поведал мне. И теперь я учусь жить так, как он велел.

– Как же, о сын мой?

– Мне открылось, что был я одержим не любовью, а неким странным чувством, что более всего походит на чувство хозяина, получившего, как ему кажется, в вечное владение драгоценную вещь. А теперь я пытаюсь увидеть мир таким, каким его видят все остальные люди. Хотя мне все время кажется, что за видимыми границами нашего, такого устойчивого представления есть и другие, иные рубежи и горизонты.

– Да будет с тобой милость Аллаха милосердного, о мудрый Тети! Какое счастье, сын, что ты более не бредишь любовью. Но прошу тебя, мой дорогой мальчик, оставайся поэтом. Ибо сладость слов есть лишь отражение сладости жизни.

– Да будет так, о добрый мой отец!

И долго еще беседовали отец с сыном в прохладе малого зала для приемов. Ибо им было что сказать друг другу. Быть может, впервые.

Макама четырнадцатая
– Но муж мой, свет очей моих, отрада моего сердца, быть может, ты отправишься к мастеру мастеров не так быстро? Быть может, дашь насладиться тобой еще хотя бы день?

– Моя прекрасная жена… Не ты ли так недавно называла меня уродом и грозила позвать стражу? Ведь это все ты говорила о моем дневном лике – том самом, которым так хочешь насладиться сейчас.

– Я была глупа… Прости меня, о муж мой.

– Я не сержусь на тебя, любимая. Но мечтаю сбросить эту постылую маску как можно скорее. Потому и тороплюсь. Ты можешь быть спокойна – даже с помощью твоего всесильного отца, моего дядюшки, визиря Салаха, мне не снарядить корабль за ночь. И потому мы будем вместе еще довольно долго.

Визирь согласно закивал:

– Увы, дочь моя, Бедр-ад-Дин прав. Ибо подготовка к странствию – непростое и небыстрое дело. Ведь надо же ничего не забыть, многое предусмотреть… Но при этом не превратить корабль в портовый склад или лавку старьевщика.

– Я рада этому, о мой прекрасный муж. Я рада этому, о мой добрый отец…

– О Аллах, как странно порой устроена жизнь! – вздохнул визирь. – Менее всего я надеялся услышать такие слова. Ибо думал, что замужеством примерно накажу тебя…

– Но вместо этого щедро вознаградил. Вознаградил за настойчивость.

– Да будет так! – Визирь, хлопнув себя ладонями по коленям, встал. – Оставляю вас, дети. Ибо думаю, вам есть что сказать друг другу, а старый отец вам не очень нужен. Пора начать приготовления к путешествию. Зайти ко мне попозже, Бедр-ад-Дин.

Визирь удалился, и в комнате повисла тишина. Фарида не решалась прервать размышления мужа. А тот словно прислушивался к чему-то. Но, быть может, он о чем-то раздумывал. Ибо дневной лик Бедр-ад-Дина был по-прежнему страшен. Хотя Фарида уже начала привыкать и к горбу, и к уродству. И даже к обманчивой старости.

Словно подслушав мысли жены, Бедр-ад-Дин проговорил:

– До заката недалеко. Вскоре я стану настоящим. А сейчас я хочу договориться с мудрецом Тети. Я знаю, чувствую, что он где-то рядом. Но пока не могу представить, как же мы с ним научимся понимать друг друга.

– О Аллах, как бестолковы даже самые лучшие из мужчин, – притворно вздохнула Фарида.

– Бестолковы, звезда моя?

– Конечно… Ведь это же так просто. Ты пригласил его отправиться вместе с тобой. Так предложи ему странствовать в твоем кошеле.

– Но это может обидеть мудреца… Как-то неуютно, думаю, ему будет жить в кошеле, тесно.

– Он же бестелесен, дурачок… Но зато он всегда сможет привлечь твое внимание звоном монет. А после этого вам уже легче будет услышать друг друга…

«Как она умна, твоя жена… – вдруг услышал Бедр-ад-Дин. – Самое загадочное из творений Аллаха всесильного – это женщина. Береги ее, мальчик, ибо это чистое золото».

– О чем ты думаешь, о муж мой?

– Я думаю, что ты чистое золото, и что сам Аллах великий послал мне тебя в награду за все то хорошее, что успел я совершить в своей жизни.

– Ты льстишь мне, любимый. Но что же тогда будет наказанием за то дурное, что ты совершил в своей жизни?

– Разлука с тобой, о несравненная…

Темнело. Но влюбленные не замечали ничего вокруг. Не заметили они, как пропал горб и выпрямилась спина, как разгладились морщины и исчезла седина. Ибо истинной страсти нет нужды видеть глазами – истину видит лишь любящее сердце, оно куда зорче и честнее.

Встав с кушетки, Бедр-ад-Дин неторопливо подошел к жене. Затем склонил голову и поцеловал губы молодой женщины – неторопливый, томный, очень властный поцелуй, распаливший ее кровь.

– Я приготовил тебе подарок, несравненная! – Он подвел Фариду к ложу, усыпанному лепестками роз. Воздух был напоен их ароматом и кружил голову.

Бедр-ад-Дин принялся с завораживающей медлительностью раздевать любимую. Начав с волос, он одну за другой вынимал костяные шпильки, и ослепительно-черные пряди послушно устремлялись к белым плечам.

– Твои волосы прекрасны, волшебны, – прошептал Бедр-ад-Дин, почти благоговейно касаясь пальцами шелковистых локонов.

– О мой господин… – начала Фарида, но не успела договорить, беспомощно застонав. Бедр-ад-Дин перестал ласкать ее волосы и опустил руки к прекрасной груди. Даже сквозь несколько слоев ткани она почувствовала возбуждающее тепло его ладоней. Соски мгновенно затвердели… Желание было столь велико, что не заметить это мог лишь слепой, а Бедр-ад-Дина слепым, конечно, не был. Глаза ее мужа потемнели от ласки и ответного желания.

С лукавой полуулыбкой Бедр-ад-Дин расстегивал многочисленные пуговки и, наконец, оголив груди, склонил голову к роскошному лакомству. Фарида судорожно глотнула воздух, когда губы мужа ласково и сильно сомкнулись вокруг ее соска, а язык начал свою сладкую игру. Она ухватилась за плечи Бедр-ад-Дина, не в силах удержаться на ногах от волшебных ощущений.

– А тело изумительно, – пробормотал он, на миг отвлекаясь от горячих ласк.

Ее щеки вспыхнули.

– Но о тебе я могу сказать то же самое – твое тело совершенно и столь желанно…

Фарида скользнула взглядом по лицу Бедр-ад-Дина. Тот усмехнулся и легко избавился и от роскошного парчового халата, и от тонких муслиновых шаровар. Сейчас, в мерцающем свете свечей, он выглядел очень красивым и очень возбужденным. Улыбнувшись, Фарида провела пальцами по его груди к животу.

Когда же рука жены, нежно гладящая его плечи, попыталась опуститься ниже, к его чреслам, Бедр-ад-Дин поймал ее запястье.

– Пока не надо, любимая. Не думаю, что смогу долго сдерживаться, если ласки твои будут столь же чарующими.

Неторопливо Бедр-ад-Дин раздел Фариду, лишив ее сначала тапочек и шаровар, а потом кафтана и тонкой шелковой рубахи. Когда молодая женщина предстала перед мужем абсолютно нагой, он крепко прижал ее к себе, давая возможность насладиться горячим желанием обнаженного и прекрасного тела.

Жаркое дыхание Бедр-ад-Дина обожгло ей ухо, когда он прошептал:

– О, как я ждал этого мига, несравненная! Ты не можешь себе этого даже представить…

Она прекрасно могла себе это представить, ибо сама мечтала об этом с самого пробуждения.

Осыпая нежными поцелуями шею Фариды, Бедр-ад-Дин осторожно опустил ее на ложе и прилег рядом с ней на бок, продолжая ласкать ее кожу, согревающуюся от жадных прикосновений.

– Я подумал, что тебе понравится это… Я мечтал об этом… любить тебя на ложе из лепестков роз.

Тихий смех поднялся из ее горла, когда муж запечатлел на нем теплый поцелуй. Когда Фарида попыталась ответить, Бедр-ад-Дин нашел ее губы и окружил их такой же изумительной заботой, покоряя нежностью и неимоверной чувственностью.

Глядя в глаза девушке, Бедр-ад-Дин собрал пригоршню ароматных лепестков и осыпал ими возлюбленную. Потом, зажав между пальцев еще несколько, он медленно провел ими по ее телу… по высокой груди, изгибу бедра, животу и ниже… лаская средоточие страстей, чувствительные складочки под ним. Всхлипнув, Фарида жадно выгнулась навстречу новым ласкам. Прикосновение лепестков роз к коже было очень возбуждающим. Бархат цветов ласкал ее плоть вместе с горячим взглядом мужа, заставляя трепетать от удовольствия.

– Бедр-ад-Дин, ты не можешь меня долго мучить… Я сгораю от каждого прикосновения.

– Могу, о мое счастье. Я хочу, чтобы ты с ума сходила от желания.

Она уже сходила с ума и мечтала, чтобы Бедр-ад-Дин чувствовал то же самое. Ей хотелось подвергнуть и его сладкой пытке, заставить изнемогать от такой же лихорадочной алчности, какую он разжег в ней самой.

Стараясь прийти в себя, Фарида подняла руки и уперлась в плечи Бедр-ад-Дина, вынуждая его повалиться на спину и утонуть в лепестках роз. Молодая красавица видела по глазам мужа, что тот удивлен ее неожиданными действиями.

– Будем играть по-честному, – слабо улыбнувшись, сказала девушка.

– Отдаюсь тебе, моя звезда.

Бедр-ад-Дин послушно лежал на спине, но в его взгляде горела насмешка.

– Хочешь взять верх над своим мужем, чаровница?

– Сегодня моя очередь, о мой единственный.

Сейчас, когда мягкое пламя свечей бросало озорные отблески на тело Бедр-ад-Дина, Фарида почувствовала себя удивительно свободной и удивительно сильной. Он был прекрасным, гибким и таким желанным. Мимо воли перед глазами девушки встали страницы наставления для невест, столь древнего, сколь и всегда нового, каким она зачитывалась в эти долгие одинокие годы.

Боясь, как бы Бедр-ад-Дин не заметил голодного пламени в ее глазах, Фарида, следуя его примеру, взяла в руку несколько лепестков и медленно провела ими по широкой груди, улыбнувшись, когда муж резко вдохнул. Однако вместо того чтобы продолжить опускаться ниже, она собрала пригоршню красных лепестков и развеяла их над чреслами Бедр-ад-Дина, украшая цветами его вздыбившийся жезл страсти.

– О, тебе, мой желанный, так идут розы, – пробормотала Фарида с едва заметной насмешкой в хриплом голосе.

Она видела, что Бедр-ад-Дину тяжело сохранять неподвижность – его руки сжались в кулаки. Однако он не пытался ее остановить. Он лишь внимательно наблюдал, как она стала рядом с ним на колени.

Колдовские волосы защекотали кожу юноши, когда Фарида склонилась и нежно поцеловала его грудь. Молодая женщина почувствовала, каким напряженным было его тело, как сильно стучало сердце под ее губами. И это было до того, как ее поцелуи заскользили ниже. Когда же Фарида коснулась Бедр-ад-Дина губами под ребрами, мышцы его словно окаменели.

– Тебе больно? – невинно спросила Фарида, посмотрев в глаза мужу.

– Ты прекрасно знаешь, что нет, чаровница, – пробормотал Бедр-ад-Дин.

– Тогда скажи, что ты чувствуешь?

Когда ответа не последовало, Фарида принялась кончиками пальцев ласкать чувствительную кожу внутренней стороны его бедер.

– Так, о мой прекрасный?

Бедр-ад-Дин издал низкий сдавленный стон, когда рука Фариды обхватила его налившийся стержень страсти.

– О Аллах, да!..

Легко удерживая его пальцами, молодая женщина низко склонилась, позволяя горячему дыханию ласкать чувствительную кожу. Возбуждение Бедр-ад-Дина резко усилилось, а когда нежные губы коснулись вершины, по телу прошла дрожь.

– Где ты этому научилась? – прохрипел он.

– У тебя, о мой Бедр-ад-Дин. Я просто следую примеру, который ты показал мне прошлой ночью.

Тихий смех ее мужа перешел в стон.

– Ты способная ученица.

Ободренная, Фарида сомкнула губы, языком пробуя Бедр-ад-Дина на вкус, намереваясь доставить ему такое же удовольствие, какое он доставлял ей. Юноша старался не двигаться и не дышать, чтобы сохранить хоть крохи контроля над собой и как можно полнее насладиться каждым мигом.

Эта беспомощная неподвижность пробудила в Фариде изумительное чувство власти. Ее ощущения никогда еще не были такими острыми: сладкий аромат роз, восхитительный мускусный запах кожи Бедр-ад-Дина, его возбуждающий вкус и пламя, все жарче разгорающееся между ними. Она представила, как муж входит в нее, мужественный и всесильный, и стала нежно сосать, заставив еще один стон сорваться с его губ.

Упиваясь этим звуком, Фарида вздохнула от сладкого спазма желания, пронзившего низ ее живота. Она чувствовала, как ее собственная тайная плоть увлажняется и набухает, а кровь все быстрее несется по жилам.

Бедр-ад-Дин зажмурился и прижал руки к бокам. Жгучие волны наслаждения не давали ему прийти в себя.

Фарида продолжала нежную пытку, желая довести любимого до безумия страсти. Пальцы ласкали налитый ствол и бархатистую нежную кожу, а губы и язык купали в наслаждении чувствительную вершину. Низкий, свистящий рык вырвался из горла Бедр-ад-Дина, и спустя дюжину ударов сердца его бедра поднялись ей навстречу.

Его нескрываемая страсть только усилила желание Фариды, и она принялась сосать еще сильнее, доводя его до головокружения и почти беспамятства.

Бедр-ад-Дин стиснул зубы, схватился за плечи жена и отстранил ее от себя.

– Остановись, о колдунья! Еще миг, и я не смогу дать тебе всего наслаждения, которого ты достойна.

Его голос был сейчас резким и хриплым, а в ярких глазах пылал огонь, когда он поймал ее взгляд.

«Мне этого мало», – мысленно возразила девушка. Она смотрела на мужа, едва не теряя силы от желания. Фарида отчаянно хотела его, жаждала почувствовать его глубоко внутри себя.

Бедр-ад-Дин, наверное, хотел того же. Он бросил жену на себя, так что ее ноги оказались широко расставленными и упирались в его бедра. Чувственный голод внутри молодой женщины превратился в жестокую боль, когда муж обхватил руками ее бедра и поднял над собой. Вцепившись руками в плечи Бедр-ад-Дина, Фарида сделала глубокий, дрожащий вздох, страстно желая наслаждения от первого мига их соития… вздох, стоном сорвавшийся с губ, когда Бедр-ад-Дин исполнил ее немую просьбу. Медленно опуская любимую, он очень нежно вошел в ее трепещущую плоть.

Пронзенная изумительным ощущением от этого первого, столь сладкого мига, Фарида сдержала тихий стон, с восторгом ощутив его внутри, глубоко внутри себя.

И тогда Бедр-ад-Дин начал двигаться, разжигая в ней жаркое пламя. Когда молодая женщина в ответ выгнула спину, руки мужа завладели податливой грудью и принялись ласкать, дразня упругие, твердые, как мрамор, соски. А когда она качнулась к нему навстречу, Бедр-ад-Дин поднялся, еще глубже входя в тело своей прекрасной жены.

Лицо его было напряженным от желания; страсть, которую Фарида читала в его глазах, сдавила ей грудь. Бедр-ад-Дин продолжал двигаться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Стоны молодой женщины превратились во всхлипывания, отчего силы ее возлюбленного, казалось, все прибывали и прибывали.

Прохрипев имя любимой, Бедр-ад-Дин схватил ее за волосы, чтобы притянуть к себе ее лицо. Он стал целовать ее так, будто хотел украсть всю, до последней капельки, силу воли, какая у нее еще оставалась. Фарида боролась с собой, стараясь сохранить хотя бы крохи сознания, но язык Бедр-ад-Дина ворвался в нее так же властно, как и плоть, что ритмично двигалась внутри. И наконец он начал беспощадными толчками повергать ее тело в лихорадочный вихрь наслаждения.

Молодая женщина жалобно всхлипнула. Она чувствовала, как огонь и всепоглощающее желание нарастают и заполняют ее всю без остатка.

Секунду спустя Фарида вскрикнула и отчаянно забилась в объятиях Бедр-ад-Дина. Волны наслаждения соединились в один бушующий океан и поглотили ее целиком.

В этот момент Бедр-ад-Дин понял, что не может сдерживаться более ни одного мгновения. Сильное тело беспомощно выгнулось, из груди вырвался хриплый стон, и он соединился со своей женой на пути к вершинам блаженства.

Некоторое время Фарида лежала не двигаясь. Ее тело так и оставалось соединенным с Бедр-ад-Дином, грудь была прижата к его влажной груди, голова покоилась рядом с его шеей, их дыхания смешивались, а сердца согласно замедляли свой бешеный ритм.

Макама пятнадцатая
Увы, даже самые долгие сборы заканчиваются. И заканчиваются куда быстрее, чем мог ожидать тот, кто мечтает, чтобы они продолжались бесконечно.

И вот наступил тот день, когда Бедр-ад-Дин взошел на палубу крутобокого корабля, украшенного надписью «Смелый». Фарида, утирая слезы, радовалась тому, что этого не видно под темным чаршафом. Салах печалился, что дочь вновь остается одна. А сам Бедр-ад-Дин уже вглядывался в открытое море, торопя тот миг, когда он встретится с мастером мастеров, который в силах сотворить чудо и создать ловушку для коварной джиннии. Но вот берега земли Кемет растаяли вдали, и вокруг распростерся безбрежный океан.

«Не торопись, сын мой, будь осторожен в своих желаниях, – услышал Бедр-ад-Дин слова мудреца Тети, – ведь неизвестно еще, какой платы захочет мастер за свое удивительное искусство…»

– Я согласен на любую плату!

– Ты согласен на рабство? Согласен отдать самое дорогое, что есть в твоей жизни? Согласен никогда более не увидеть родины?

Странные вопросы мудреца озадачили Бедр-ад-Дина.

– О чем ты, маг?

– О том, юный Бедр-ад-Дин, что плата может быть воистину любой – и я сейчас не в силах угадать, что придет в голову мастеру мастеров. Хорошо, если он захочет лишь золота…

– Ты пугаешь меня, мудрец…

– О нет, мальчик, предупреждаю. Не так давно один мудрый ромей или, быть может, римлянин, произнес мудрую фразу: «Предупрежден – вооружен». О, конечно, я буду рядом с тобой, но может так случиться, что магия этого мастера окажется сильнее моей. И потому я спешу дать тебе совет сейчас, пока тайны острова пряностей еще не властны над нами.

– Но тогда подскажи мне, Тети, на что я могу решиться, а что будет запредельной платой.

– Увы, юный странник, этого еще я не ведаю. Но думаю, что мастер может тебя попросить отправиться через полмира за какой-то безделушкой в обмен…

– Но разве это так ужасно?

– О нет, это как раз разумная плата. Ибо это просто обмен…

– Но какой же может быть плата неразумная?

– Я предвижу, что мастер захочет забрать жизнь кого-то из твоих близких в обмен на твою красоту…

– Жизнь кого-то из близких, мудрец?

Было видно, что подобная мысль еще не приходила в голову Бедр-ад-Дину. Он был просто ошарашен такими, казалось бы, простыми словами мага.

– Но жизнь кого из моих близких может потребовать у меня этот странный мастер? Ведь у меня почти никого нет…

– Есть мать и отец… Они скрываются от преследований врагов, но они живы. Есть жена и есть сын…

– Сын, мудрец? У меня есть сын?!

– О да, мальчик, у тебя и Фариды есть сын. Ему еще только предстоит родиться, но он уже живет и дышит…

– О Аллах милосердный, как сладостен этот день! Нет в целом мире никого, счастливее меня! Благодарю тебя, мудрейший из мудрецов, за эту прекрасную весть!..

– Ну что ж, юный отец, я рад тому, что на миг сделал тебя счастливым… Но прошу, подумай, что будет, если мастеру захочется в уплату за возвращение твоего лика забрать жизнь этого еще не родившегося человека?

– Я убью это мастера!

– За что? Лишь за то, что он предложит тебе непомерную плату?

– Тогда я откажусь и уеду…

– И на всю жизнь останешься красавцем при свете луны и уродом при свете солнца?

– Но я сохраню жизнь своего сына…

– А станет ли он гордиться уродством отца? Не сойдет ли с ума, зная, чем отец пожертвовал ради его жизни и счастья?

Бедр-ад-Дин открыл было рот, чтобы ответить. Но увы, слов не находилось. И потому он замолчал, пытаясь на внутренних весах взвесить товар и цену за него. Маг не мешал ему. Ибо за свою бесконечно долгую жизнь уже понял, как тяжело принять решение там, где на карту поставлено многое, если не все.

Трудную задачу задал мудрец Бедр-ад-Дину. В тягостных размышлениях прошли десять дней, долгих для обычного человека и незаметно-быстрых для мага, живущего уже третью тысячу лет.

Но даже самое долгое странствие, равно как и подготовка к нему, когда-то заканчивается. Наконец показались берега острова пряностей. Непривычные запахи окатили Бедр-ад-Дина густой, как мед, волной. Непривычный говор оглушил, едва не лишив слуха совсем. Но маг вновь оказался прав (Бедр-ад-Дин уже устал этому удивляться). Ибо старый горбун-путешественник вызывал у всех лишь почтение и желание угодить. Ни разбойники, ни гадалки, ни даже девицы из веселых кварталов не обращали на него внимания.

«О Аллах, боюсь даже думать о том, что мудрец всегда прав…» – думал Бедр-ад-Дин, но ноги его все равно очень быстро донесли до места, где обитал мастер мастеров. Слишком быстро. Ибо никакого решения юноша не принял ни за дни странствия, ни за минуты дороги.

Распахнулись тяжелые деревянные ворота, отделанные коваными полосами с орнаментом. Юноша невольно залюбовался тонкой работой и необыкновенным узором. Но, помедлив лишь мгновение, Бедр-ад-Дин вошел в мастерскую.

– Да это же просто дворец, – пробормотал юноша. – Кто бы ни был этот мастер из мастеров, но ему Аллах, похоже, даровал изумительные умения и знания.

– О да, мой неизвестный гость! – услышал юноша ответ за своей спиной. – Боги одарили меня более чем щедро. Ибо они дали мне самое главное – желание учиться и упорство. Всего остального я добился своими руками и разумом. И потому вправе вслед за тобой называть свою мастерскую дворцом.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного, мастер из мастеров! – с поклоном проговорил Бедр-ад-Дин, на минуту забыв, что стоит ясный день и потому его поклон выглядит так, будто он вот-вот станет последним в жизни.

– О не кланяйся, несчастный! Что для тебя может сделать скромный мастер Дайярам?

Был мастер Дайярам высок, худ, даже аскетичен, словно жар от кузнечного горна иссушил все его члены, оставив жизнь лишь в глазах, непроницаемо-черных и мудрых не по возрасту. Ибо Бедр-ад-Дин готов был поклясться, что мастер едва разменял четвертый десяток. Но увы, сам юноша знал, как обманчива внешность. И потому, еще раз поклонившись, заговорил:

– О мастер из мастеров, слава которого обошла весь подлунный мир, в твоих руках судьба несчастнейшего из смертных.

– Ты льстишь мне, странный гость…

Мастер бросил на Бедр-ад-Дина еще один взгляд, тяжелый и оценивающий, и тут монеты в кошеле на поясе юноши тихо звякнули – маг просил юношу быть предельно осторожным. Повисла тишина, нарушаемая лишь шумом улицы. Мастер пытался понять, что за человек перед ним, а Бедр-ад-Дин, немного разочаровавшись, думал, что не может этот молчаливый мастер быть тем самым мастером из легенды…

– Но что же случилось с тобой, мой напуганный гость? Почему твоя жизнь в моих руках?

И пришлось Бедр-ад-Дину в который уже раз пересказывать историю встречи с джиннией. Теперь он мог рассказать и о проклятии одиночества, которое наложил на Зинат покровитель всех джиннов, Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, и о том, что отправился в странствие за ловушкой для джиннии. И что соорудить такую ловушку может лишь он, Дайярам, ибо слава великого мастера мастеров бежит куда быстрее быстротекущих дней.


Наконец Бедр-ад-Дин замолчал. Молчал и мастер. Быть может, он обдумывал слова гостя, а быть может, просто пытался понять, правду ли говорит этот уродливый горбун.

– Удивительную историю рассказал ты мне, о гость из далекой страны! Я готов был осмеять тебя, как лгуна, но твои глаза куда яснее слов поведали мне, насколько ты правдив. Ибо на лице уродливого старца живут глаза юноши – одновременно робкого и мужественного. И потому я говорю, что верю тебе, Бедр-ад-Дин.

«Это очень хорошо», – услышал юноша голос мудреца Тети.

Меж тем мастер продолжал:

– Молва также была правдива – я могу создать ловушку для джиннии. Ибо для этого моих знаний и умений хватит. И я создам ее, ведь нет в мире ничего более достойного, чем помогать тем, кто в этой помощи нуждается так сильно, как ты. Не возьму я с тебя и платы – ибо мне самому будет интересно такую ловушку соорудить. Да, я знаю, какэто должно быть сделано, но еще никогда такого не делал. Разве что когда-то поймал одного мага… Который был всего лишь бессмертным магом, а вовсе не сыном магического племени.

Бедр-ад-Дин услышал, как маг пробурчал: «Всего лишь бессмертным магом… Наглец…»

Мастер же Дайярам продолжал неторопливо, обдумывая каждое слово.

– Но знай, юноша, что любое дитя магического народа сложно не столько поймать, сколько удержать в ловушке. И тут силы одной только магии заговоренного металла будет мало. А потому тебе тоже придется приложить свои силы, мой несчастный гость.

«О Аллах, чего же потребует от меня этот человек? Ведь платы он брать не захотел…»

– Не бойся, Бедр-ад-Дин. Мне не нужна для этого ни твоя кровь, ни твоя жизнь. Мне понадобится лишь твоя помощь. Ибо тебе, опытному страннику, легче отправиться в далекой путь, чем мне, привыкшему к своему дому.

– Я весь обратился в слух, – проговорил Бедр-ад-Дин, ободренный мыслью о том, что мастеру не нужна его жизнь. Увы, слова мага так глубоко запали в душу юноши, что он теперь с трудом мог поверить в добрые намерения.

– Знай же, Бедр-ад-Дин, что пойманную джиннию удержать в клетке магического металла может лишь путанка. Но не из обычных нитей, путь даже многократно заговоренных. Для этого может подойти лишь волос из гривы белого летающего коня.

– О милосердный Аллах! Но где же мне найти этого коня? Да и существует ли он на самом деле? Быть может, это лишь сказка?

– О летающих конях рассказывают многие достойные путешественники, и слову их можно доверять. Я сам слышал рассказы из уст твоего близкого друга, о Бедр-ад-Дин, земляка, Синдбада-Морехода об острове, где их разводят. Пишут об этом и мудрые книги. А значит, твоя задача облегчается уже хотя бы знанием того, что поиски завершатся успехом.

– О, мастер из мастеров. Я знаю, кого называешь ты Синдбадом-Мореходом. Наши дороги пересеклись, но столь ненадолго, что я ничего не успел у него узнать… Как бы мне сейчас пригодился его рассказ об этом острове, где разводят крылатых коней…

«Я тоже знаю, о какой земле говорит уважаемый мастер Дайярам! – прошелестел у самого уха голос мага. – Я покажу тебе туда дорогу. Мастер не лжет – а значит, нам пора отправляться в путь».

– Да будет так, мудрый мастер! Я отправлюсь на поиски белого летающего коня…

– А я начну варить магический металл. Ибо он, как и дитя в чреве матери, должен вырасти и окрепнуть, прежде чем ему дано будет появиться на свет. А потом ему придется еще стать тонкими прутьями, из которых я соберу ловушку… И лишь потом, в должный день и час мы оплетем конским волосом прутья и попытаемся пленить ту, что причинила тебе столько бед.

Бедр-ад-Дин согласно наклонил голову. О да, долгий и тяжкий путь вновь лежал перед ним. Но была известна и цель. И потому дорога становилась и легче, и короче.

Макама шестнадцатая
И вновь под ногами странников покачивается палуба, вновь вокруг, куда ни посмотри, лишь мерно дышащий океан. О, сколько бы сейчас отдал Бедр-ад-Дин за то, чтобы узнать о судьбе отца и матери! Или, быть может, передать весточку жене, на миг, пусть мысленно, прикоснуться к ее смоляно-черным волосам, вдохнуть родной запах…

«О Аллах милосердный, сделай так, чтобы все те, кто составляет смысл моей жизни, наконец соединились со мной! Ибо понял я, что на свете нет большего счастья, чем счастье любви и родного дома!»

Единственной отрадой в эти долгие дни стали для Бедр-ад-Дина неспешные беседы с мудрым Тети. Фарида, конечно, оказалась права, и мудрец с удовольствием делился своими бесконечными знаниями – ибо тысячелетние знания хороши лишь тогда, когда их есть кому передать. Юноша же с удовольствием впитывал мудрость столетий, наслаждаясь тем, что мир вокруг него становится, пусть на миг, на маковое зернышко, но понятней и объяснимей.

Одного Бедр-ад-Дин не мог понять, а мудрец объяснить. И этой величайшей тайной была тайна зарождения подлинной любви. Истинной страсти, что, как огонь, манит к себе, но открывается лишь немногим. Лишь тем, кто чист сердцем и может отдать за любимого человека и саму жизнь.

Увы, всего раз в подобной слабости знаний сознался мудрец. И здесь он, как и Бедр-ад-Дин, чувствовал себя новичком.

– Увы, юный мой друг, – так с некоторых пор Тети звал Бедр-ад-Дина. И юноше было очень приятно это слышать. – Тайна отношений мужчины и женщины принадлежит к заповедным тайнам мироздания. Можно понять, как устроено человеческое сердце, но невозможно уразуметь, почему оно откликается на зов одной души и не слышит зова другой.

– Но, мудрый Тети, так может говорить обычный человек. Ты же великий маг, добровольно перешедший порог, дабы достичь бессмертия и всезнания.

– Ах, мальчик. Если бы я знал истинную цену бессмертия и всезнания… То ни за что бы не согласился стать бессмертным.

– Но почему, о маг? Ведь уже две тысячи лет ты познаешь этот бесконечный мир… Радуешься хорошему, печалишься о дурном…

– Но с огромным удовольствием вновь стал бы живым человеком, отдав все свои знания лишь за то, чтобы вновь слышать запахи ветра и шум листвы, прижать к груди свою возлюбленную или играть с детьми. Но я, глупец, думал, что вечность – куда более интересная штука. И потому пренебрегал той, что дарована была мне судьбой и хранила мой очаг. Когда же понял я, что мои изыскания вскоре завершатся успехом, то окончательно потерял интерес к тому, что происходит под кровом моего дома. Ибо, о безумец, думал, что теперь мне будет подвластен целый мир.

– И что же произошло с твоей женой, маг?

– Увы, мальчик, я и по сей день этого не ведаю. Не знаю я и того, что стало с моими детьми. И стыд за это уже второе тысячелетие терзает мне душу.

– Но ты помнишь их? Быть может, ты встречал их души в вечности?

– Увы, мальчик, я никогда и никого не встречаю. Кроме духов огня и воды, ну и людей, конечно. Ведь я, уйдя из мира живых, до мира душ так и не дошел, остановившись на полдороге, в каком-то своем, ни на что не похожем мире. Некогда пытался я понять духов огня… Но эти злобные и воистину бессердечные дети магического народа оказались не достойны ни познания, ни разгадывания.

– А люди?

– О мальчик, а люди оказались загадкой более великой, чем я мог представить. Ибо сколько я не задавался вопросом о том, что движет человеком, во имя чего он живет, ответов так и не получил. Не получил истинных, понятных ответов. Это всегда была лишь половина правды.

– Ответь мне, великий маг, но кто же для тебя оказался большей загадкой – женщины или мужчины?

– Конечно, женщины. Это, юный муж, совершенно непостижимые существа. Некогда первую загадку загадала мне еще моя жена. Пытаясь понять, что же движет ею, я погрузился в бездны философии и магии. Но увы. Как я не знал ответа, начиная свой поиск, так я не знал ответа, думая, что я свой поиск закончил. И более того, даже пройдя немало по пути бесконечной жизни и бесконечных знаний, я по-прежнему не знаю ответа на вопрос, что же движет женщиной. Ибо нет в целом мире более непознаваемого, загадочного и таинственного существа, чем она.

– Но как же нам, мужчинам, понять их?

– Увы, мой мальчик, я не знаю ответа на этот вопрос. Думаю, что понять их невозможно. Но стоит попытаться почувствовать то же, что чувствуют они. Это, наверное, самое мудрое, что в своей жизни может сделать мужчина.

– А ты? У тебя получалось почувствовать то же, что чувствует женщина? Твоя женщина.

– Да, мой юный друг. Такое бывало.

И маг погрузился в воспоминания.

В тот день дом его был непривычно тих – дети убежали играть к соседям, жена стряпала и тихонько напевала. Этот несложный мотив и заставил мага, тогда всего лишь мудреца и чародея, задуматься о душе женщины, о ее чувствах и мечтах.

– О прекраснейшая, – позвал он, – не можешь ли ты подарить мне несколько минут своей прекрасной жизни?

– Она отдана тебе вся, мой Тети.

– Скажи мне, женщина, что движет тобой, что заставляет тебя неустанно трудиться, без отдыха даря нам свою душу?

– Как странно ты говоришь, о муж мой. Конечно, любовь.

– Но что такое твоя любовь, о добрая Анат? Вожделение ли это? Желание никогда не расставаться со мной? Желание удержать возле себя детей?

– Увы, мой единственный. Я не знаю ответов на эти вопросы. Чувствую лишь, что мои дети, плоть от плоти моей, столь же мне драгоценны, как и ты, свет моей души. Что соединяет меня с тобой? Должно быть, лишь то, что я не вижу вокруг иных мужчин, наслаждаюсь лишь тобой и дарю страсть лишь тебе…

«Так, быть может, – подумал маг, – это лишь вожделение? Вожделение, немногим отличающееся от низменной животной страсти?»

И он захотел проверить это, подняв горящий желанием взор на жену. Она ответила ему нежным, но спокойным взглядом.

В тот же миг губы Тети завладели ее губами, поймали их в нежный плен, а языки сошлись в непримиримой дуэли.

Однако головокружительный поцелуй мужа длился всего несколько коротких мгновений.

– Ты желаешь меня, прекраснейшая? Ответь мне, не скрывай своих чувств.

Она действительно его хотела, призналась себе Анат, в то время как Тети еще крепче обнял ее. Она безрассудно, отчаянно, неимоверно сильно его хотела. Дыхание остановилось, когда по телу вихрем пронеслась дикая жажда… страсть, желание и огонь.

Она знала, что муж чувствует то же самое – он замер совершенно неподвижно. Время как будто остановилось, воздух накалился и дрожал от напряжения, никак не связанного со сражением их характеров. Тети смотрел в глаза Анат, и казалось, что этот взгляд способен обжечь.

Молодая женщина стояла не шевелясь, не в силах побороть гипнотического взгляда этих горящих глаз. Черты Тети смягчились, он протянул руку и погладил нижнюю губу жены большим пальцем.

– Я хочу подарить тебе наслаждение, Анат. Соединиться с тобой в нежности и ласке. Открыть радости, о которых ты сейчас не думаешь.

Страсть пульсировала между ними; кровь зашумела в ушах молодой женщины от этих слов.

Перестав даже делать вид, что сопротивляется, Анат подняла голову.

– Поцелуй же меня, о муж мой, дай мне всю свою страсть и все свое желание, – хрипло проговорила она.

Больше ничего не потребовалось. Склонившись, Тети снова завладел ее ртом, беспощадно лаская, и его жена ответила такой же лихорадочной пылкостью. Они неистово целовались, а подавляемые суетой желания вулканом извергали в их тела жар и страсть.

Мига просветления молодой женщине хватило лишь для того, чтобы осознать, что ее увлекают назад, к ложу, что стояло посреди комнаты. Не прерывая поцелуя, Тети начал опускать Анат на подушки, но в последний момент повернулся и лег на спину, так что возлюбленная упала на него сверху, а ее черные как смоль волосы закрыли обоих, словно занавесью.

Язык и губы Тети терзали нежные губы наслаждением. И Анат всю себя без остатка бросала в огонь его страсти, урывками глотая воздух. Сейчас она не думала ни о чем – ни о его странных вопросах, ни о его разом вспыхнувшей страсти, ни даже о том, что долгие дни он проводил в добровольном заточении, не пытаясь даже поцеловать ее. Она не могла насытиться его поцелуями, не могла отгородиться от желания и плотского голода, заставлявших кровь вскипать в венах, подчинявших себе каждый нерв ее тела. Анат любила его и нуждалась, до безумия остро нуждалась в чем-то, и губы Тети уже не могли ей помочь. Она хотела от него большего, гораздо большего.

Хныча, молодая женщина отчаянно прижалась к сильному, мускулистому мужскому телу, лежащему под ней, и внезапно ощутила горячую кожу мужа, его нагие чресла… налившуюся твердость, прижатую к ее животу. Анат инстинктивно обхватила Тети бедрами, силясь еще крепче прижаться к нему.


Со сдавленным стоном ее муж оторвался от губ любимой. Его пальцы запутались в волосах, а глаза поймали замутненный взгляд Анат.

– Ты по-прежнему хочешь насладиться мной?

Сердце вырывалось из груди. Терзаемая столь долго подавляемыми желаниями Анат медленно кивнула:

– Я хочу этого… хочу тебя.

Пламя вспыхнуло в его глазах. Тети перевернулся, прижав возлюбленную к подушкам своим телом. Не успел удивленный вздох слететь с губ жены, как он уже склонился к ее груди, обхватил губами одну упругую вершину и нежно к ней прикоснулся. Анат едва не подпрыгнула на ложе от сладостного ощущения.

Сжав оба затвердевших соска вместе, Тети одаривал вниманием пульсирующие бугорки, пока молодая женщина хрипло не застонала от невыносимого желания:

– О любимый, прошу тебя…

– Еще рано. Ты пока не готова стать моей.

– Готова… этот жар…

Анат казалось, что она сгорит, если Тети не овладеет ею прямо сейчас, само ее женское существо изнывало от испепеляющего голода.

Поднявшись над распростертой женой, Тети опустился на колени между ее ног, обхватил руками нежные бедра и склонился над ней.

Когда волшебные губы мужа нашли ее потаенную жемчужину, Анат ответила полустоном-полуплачем – беспомощным, молящим звуком, превратившимся в пронзительный крик, когда он начал со сладострастным умением терзать ее, лаская губами, глубоко проникая внутрь языком. Пальцы сами собой вцепились в черные волосы мужа, и, о счастье, вселенский, всепоглощающий огонь наконец взорвался у нее внутри.

Когда Анат немного пришла в себя, то увидела, что Тети по-прежнему стоит на коленях, с нежностью наблюдая за ней. Его лицо раскраснелось и стало напряженным – так тяжело ему уже было сдерживаться.

– О лучший из мужчин, не останавливайся… – хриплым шепотом взмолилась Анат.

Мудрец замер. Долгое мгновение они смотрели друг другу в глаза. Время замедлило бег, и Анат слышала только, как стучит сердце ее мужа, эхом повторяя безумный, воистину бешеный ритм ее собственного пульса. Она не понимала, почему он мешкает. Он – ее первый, единственный мужчина. Что же он еще желает узнать?

– Тети, – снова прошептала молодая женщина, протягивая к нему руки.

Улыбка мужа была коварной и испытующей, а голос низким и хриплым, когда он ответил:

– Я не остановлюсь.

Он опустился на Анат, закрыв ее собой от всего мира. Во взгляде Тети стало еще больше нежности, а его губы снова прильнули к губам молодой женщины. Поцелуй же его, бывший до этого неистовым и голодным, смягчился и не терзал теперь, а завораживал и обольщал.

Анат почувствовала, что муж сейчас соединится с ней.

– Не бойся, прекрасная. Я буду очень осторожен.

С изысканной заботой Тети начал продвигаться вперед, медленно, медленно скользя внутрь… В какой-то миг Анат ощутила только пульсирующую целостность, когда он наконец вошел полностью.

Тети замер, чтобы молодая женщина смогла насладиться этим первым мигом соединения, лаская нежными поцелуями ее лоб, щеки, губы.

Но в следующее мгновение он начал двигаться, то немного отступая, то снова устремляясь вперед. Руки тем временем ласкали ее груди, нежно массируя мягкую плоть. Анат задрожала и вскрикнула, когда новая вспышка пламени родилась глубоко внутри, внизу ее тела.

К изумлению молодой женщины, внутри нее снова стал нарастать огненный вихрь. Внезапно ее охватило пламя. Обнаженная кожа Тети обжигала ее, его тело заставляло ее пылать. Дыхание превратилось в короткие судорожные глотки воздуха, а бедра сами по себе начали двигаться, пытаясь слиться с мужем в едином, таком прекрасном ритме.

Так же мучительно задыхаясь, как и Анат, Тети поднял голову, чтобы взглянуть на прекрасное лицо жены. Он хотел увидеть вершину ее наслаждения, понять, быть может, соединиться с чувствами своей жены, хотел видеть, как пылает от страсти ее кожа в изумительном чуде их соития.

Однако сам он чувствовал, что уже почти не в силах сдерживать себя, что его голод и желание уже столь велики, что вот-вот прорвутся наружу. Тети изо всех сил старался не спешить, пока Анат стонала под ним, но когда она выгнулась ему навстречу и закричала, он с хриплым криком отдался на волю страсти, изнемогая и содрогаясь от такого же испепеляющего наслаждения, какое испытывала она.

Сокрушительный, обжигающий взрыв заставил Тети судорожно ловить губами воздух. Он почти обрушился на жену, хотя и постарался уберечь ее от тяжести своего тела, и теперь лежал, не в силах пошевелиться, пока внутренний огонь понемногу стихал.

Но найден ли ответ на вопрос? Увы, этого не знал Тети, хотя чувствовал, что на миг соединился с чувствами своей жены, став одновременно и мужчиной и женщиной, беря и отдаваясь в огне страсти и наслаждения.

– Это пламя. Это огненное… волшебство… – прошептала Анат.

Тети слабо улыбнулся. Огненное волшебство. Должно быть, это и есть ответ… Огонь истинного чувства может соединить мужчину и женщину, но, увы, не может дать им стать друг другом и познать мысли. Лишь в недолгие мгновения истинной близости им дано соединиться, но лишь в недолгие мгновения…

Наконец маг вернулся в реальный мир из мира прошлого. Бедр-ад-Дину очень хотелось бы разглядеть лицо мага, но, увы, уже много лет у него не было лица. Но юноша подумал, что наверняка в глазах мудреца сейчас стоят слезы. Ибо как должен быть сладостен тот миг, когда ты чувствуешь другого всем своим существом так же, как самого себя!

Макама семнадцатая
– Сегодня на рассвете мы наконец пристанем к острову, где подданные царя аль-Михрджана разводят крылатых коней.

– О Аллах, наконец! Я так устал болтаться посреди океана…

– Терпение, мой друг. Сегодня, думаю, не последний день нашего странствия. Ибо не может быть, чтобы обладание драгоценным крылатым конем оказалось столь простым делом…

– О маг, ты опять меня пугаешь. Я вновь начинаю опасаться, что цена окажется непомерно высока.

– Быть может, и так. Но, думаю, и на этот раз дело будет не в цене. Думаю, с животным не так просто совладать. Это ведь живое существо, и потому его нрав может преподнести не один сюрприз…

От порта по улице, что вела к дворцу царя аль-Михрджана, тяжело шествовал горбатый старик. Каждый шаг давался ему с необыкновенным трудом. Одышка не давала насладиться зрелищем богатых широких улиц, а тяжелый посох, казалось, не помогал идти, а лишь сильнее пригвождал к месту.

Бедр-ад-Дин же получал от прогулки невыразимое удовольствие. Его радовали и чистые широкие улицы, и запахи незнакомых яств, что доносились из дверей трактиров и харчевен. Приветливые лица людей, а особенно светящиеся весельем лица женщин, щедрость спокойной жизни… Все это бальзамом лилось на измученную предчувствиями и опасениями душу.

«О Аллах милосердный! Да даже если я навек останусь горбуном, я благодарен тебе, коварная Зинат, за то, что увидел столько стран и городов. За то, что нашел самую лучшую из женщин и стал ее мужем…»

«Это очень мужественные слова, друг мой, – услышал Бедр-ад-Дин голос мага. – За это действительно следует быть ей благодарным. Теперь я вижу, что ты готов к встрече с царем аль-Михрджаном. Ибо появишься перед ним не униженным просителем, а человеком, достойно несущим тяжкое и, что самое главное, незаслуженное бремя!»

Распахнулись тяжелые двери, и путник ступил в пронизанный заходящим солнцем главный зал церемоний. Увидев изможденного странствием старца, царь встал ему навстречу.

– Да будет милостив к тебе Аллах, о путник! Легок ли был твой путь к берегам нашей прекрасной земли?

– Да будет благословенен мир под твой рукой, о добрый и щедрый царь аль-Михрджан! Счастьем было ступить на землю твоего острова и наслаждением стало пребывание здесь!

– Что же привело сюда тебя, о путник?

Но Бедр-ад-Дин, опускаясь на винно-красные подушки, прекрасно рассмотрел участие и сочувствие на лице царя. Конечно, не каждый же день какой-то несчастный уродец просит аудиенции у владыки богатой и мирной державы. Добрый царь даже скривился, словно от боли, наблюдая за тем, как пытается устроиться на подушках его странный гость.

– О царь аль-Михрджан! Сейчас солнце, что согревает твой щедрый и богатый остров, опустится в теплые воды океана, и ты увидишь разительную перемену. А после я расскажу тебе все остальное.

– Да будет так, о путник, – произнес донельзя заинтригованный царь.

Монеты в обширном кошеле гостя тихо зазвенели. Быть может, маг предупреждал Бедр-ад-Дина о неведомой опасности… Но, похоже, он не знал, как отнесется к перемене в облике гостя царь, и потому слегка волновался.

Гасли в зале солнечные лучи, опускались сумерки. Вот последний луч, скользнув по драгоценным камням в навершиях церемониальных пик, стоящих у стены, покинул главный зал. Слуги зажигали масляные светильники, и царь с удивлением и страхом наблюдал, как в колышущемся пламени исчезает горб, распрямляются плечи, разглаживаются морщины гостя. И вот уже молодой и статный красавец гордо и свободно воссел на подушках прямо напротив ошарашенного царя аль-Михрджана.

– Кто ты, гость? Ты великий колдун? Ты пришел, чтобы отобрать у меня царство?

– О нет, добрый царь! Я не великий колдун! Мне не нужно твое царство! Я просто несчастный, околдованный коварной джиннией, на которую наложил проклятие одиночества сам Сулеман ибн Дауд (мир с ними обоими). Слушай же мою печальную историю!

И вновь Бедр-ад-Дин рассказал о ссоре двух братьев, о заговоре при дворе царя Темира, о встрече с коварной джиннией… Не утаил он ничего, закончив свой рассказ встречей с мастером Дайярамом.

– Вот так я узнал, что изловить джиннию я смогу, но удержать ее в магической клетке не удастся, если я не найду волос из гривы белого крылатого коня.

Чем дольше длился рассказ Бедр-ад-Дина, тем более успокаивался царь аль-Михрджан. К последним словам он уже мерно и согласно кивал.

– В добрый час ты пришел к нам во дворец, о путник. Ибо я знаю и о мастере мастеров, и о тайнах ловушек для детей магического народа. Известно мне и то, что на острове ты найдешь белого крылатого коня.

– О Аллах милосердный, неужели все так просто завершится? Неужели я смогу вскоре при свете дня предстать перед своей любимой таким, каков есть на самом деле?

– Увы, мой дорогой гость, я должен тебя разочаровать. Найти крылатое животное нетрудно. Тебе будет еще проще – ибо он, так же, как и ты сейчас, существо ночное. Не составит труда и его изловить – ибо он потянется к тебе сам. Но вот укротить его будет совсем непросто…

– Укротить, о царь?

– Да, мой друг. Ибо со светом дня он захочет подняться в небо… И никакие веревки и цепи не удержат его на земле.

– Не поможет и магия?

– Увы, не поможет и магия. Ибо не нашлось в мире еще таких оков, чтобы удержали крылатого коня на земле против его воли.

– Но что же мне делать, о царь?

– Юноша, я же говорил лишь об оковах. Если же найдешь ты седло черной кожи, шитое золотом и шелком, и удила, выкованные в лунную ночь на берегу океана, конь покорится тебе сам.

– О Аллах, но где же мне найти их? Быть может, царь, ты подскажешь мастера, что кует такие удила и продает седла черной кожи?

– Увы, мой гость, на нашем острове никто не промышляет оковами для крылатых коней. Ибо мы считаем святотатством сдерживать свободу тех, кто приносит нам счастье и достаток. Хотя, увы, нам приходится продавать жеребят. Но…

Царь задумался, пытаясь как можно точнее объяснить чужеземцу древние ритуалы и приметы острова.

– Увы, щедрый царь. Значит, мне предстоит отправиться еще куда-то, чтобы найти и седло, и удила?

– Боюсь, что да, достойный юноша. Мне говорили, будто на далеких островах, что первыми встречают восход солнца, есть мастера, создающие сбрую для коней столь легкую, что благородные животные ее веса не чувствуют, и столь красивую, что даже особы царских кровей не решаются в будний день украшать ею спины своих скакунов.

– О Аллах, и далеко ли до этих островов? И как они зовутся? И какие ветры следует поймать, чтобы достичь этих удивительных мест?

– Об этом тебе расскажет мой советник. Он некогда побывал там, где первыми встречают золотые рассветы. И с тех пор бредит красотой островов и заливов, мудростью людей и природы.

Царь трижды хлопнул в ладоши и негромко произнес:

– Царю нужен мудрый совет достойного Марко!

Сколько ни вглядывался Бедр-ад-Дин в сумерки зала, но увидеть, кому отдал приказание аль-Михрджан, так и не смог. Царь же, обнаружив недоумение на лице гостя, с улыбкой заметил:

– Не только тебе, о путник, пришлось повстречаться с магическими существами. Но мне повезло уговорить их поступить ко мне на службу.


В ответ на эти слова в зале пронесся легкие ветерок, качнув пламя светильников. И вслед за ним к трону неспешно прошествовал молодой мужчина. Был он чуть старше самого Бедр-ад-Дина, однако тучен и даже на вид очень сластолюбив. Но держал себя так заносчиво и гордо, словно не аль-Михрджан, а он царит и правит на острове крылатых коней.

– Достойный Марко, не подскажешь ли ты нашему гостю, который из островов на восходе солнца может похвастать лучшими мастерами золотого шитья?

– О царь, таковым островом, без сомнения, можно было бы считать наш прекрасный остров. Но, если принять во внимание, что мы уже имеем счастье здесь находиться, то, вероятно, тебя интересуют другие острова, имеющие столь же высокую славу. К ним я бы причислил земли на полудень от княжества Райджива… Таковым можно было бы считать и остров в Южном океане, где лежит царство Имерина… Думаю, ему бы следовало отдать второе место по красоте и тонкости узора… Также неплохо было бы вспомнить и страну Канагава. Пожалуй, ее бы следовало назвать третьей. Ибо это единственная земля, где золотым и жемчужным шитьем занимаются женщины. А давно известно, что женские руки ничего достойного любования создать не могут…

Бедр-ад-Дин вскинулся, собираясь поставить на место надменного советника, но вовремя увидел насмешливую улыбку царя. Как видно, царь не без умысла задал вопрос именно так. И потому юноша предпочел поудобнее устроиться на подушках, чтобы выслушать разглагольствования недалекого советника.

– Благодарю тебя, о знаток всего на свете… А теперь не вспомнишь ли ты, где куют конскую сбрую невиданной красоты и легкости.

– О царь, я видел две таких страны. Страна франков, пожалуй, может похвастать многими видами прекрасной конской сбруи. Но железа франки не жалеют, и потому доспехи получаются красивыми, но очень тяжелыми. Что же касается упоминаемой уже страны Канагава, то именно здесь научились создавать доспехи легкие, как перо. Мастера кузнечного дела столь искусны и столь экономны, что вместо тяжких железных пластин собирают доспехи из тонких колец, создавая броню, непроницаемую для стрел и копий, но легкую и изумительно прекрасную. Что неудивительно, ибо мастера этого непростого дела все мужчины. Ведь давно известно, что истинное искусство создают лишь мужские руки, ибо мужские души привержены великому, тогда как души женские темны и низменны и в своих страстях, и в своих умениях…

– Благодарю тебя, великий знаток всего на свете, – перебил царь аль-Михрджан словоохотливого мудреца. – Мы услышали ответ на свой вопрос, и более не задерживаем тебя. Ибо знаем, как ценно время человека, что создает фундаментальный труд обо всем, что видел и пережил.

– Да пребудет с тобой благодать, добрый царь, – пробормотал, откланиваясь, тучный говорливый советник.

– Не удивляйся некоторым словам разговорчивого Марко, о гость. Увы, он склонен превозносить мужские доблести и умения, мужской разум и чувства, принижая женщин. Но этому мы не удивляемся – ведь у каждого могут быть и свои заблуждения, и свои вкусы.

– Да он просто неотесанный чурбан, твой советник, о царь… Прости меня, но быть столь заносчивым и надменным можно лишь, испытав все на свете. Он же ненамного старше меня, но уже судит с непререкаемостью оракула.

– Мой мальчик, ему еще предстоит и укрепиться в своих заблуждениях, и понять, что это лишь заблуждения, и стать мудрее. Просто всему нужно в этом мире научиться. Его привлекают лишь мужчины. Значит, некогда женщина преподаст ему жестокий, но необходимый урок…

Бедр-ад-Дин кивнул. Он все же не мог понять, почему этого толстяка царь держит у себя советником. И царь, словно подслушав этот вопрос, ответил:

– Но у моего советника тем не менее есть и золотое свойство. Он помнит все, что видел. Да, временами он дает неверные оценки, но увы, ничего из виденного и слышанного забыть не может. И потому достаточно очистить его поток красноречия от оценок, как на ладони останутся драгоценные факты. Так мы сейчас и поступим.

– Слушаю тебя, великий царь… – с почтением в голосе проговорил Бедр-ад-Дин. И, словно подтверждая слова юноши, в воздухе послышался звон монет. Тети тоже присутствовал при столь важном разговоре.

– Итак, понятно, что и мастеров кузнечного искусства и мастеров золотого шитья разумнее всего найти в какой-то одной стране. И, судя по словам моего говорливого советника, тебе следует отправиться в страну Канагава. Это разумно сделать еще и потому, что наш прекрасный щедрый остров связывает с островами на восходе теплое и быстрое течение. И потому при попутном ветре ты доберешься туда много быстрее, чем можно было бы ожидать.

– Но если ветра не будут нам благоприятствовать?

– Все равно ты увидишь землю Канагава очень скоро.

– Благодарю тебя, мудрый и щедрый царь аль-Михрджан.

– Не благодари меня раньше времени, юный странник. Ибо тебе надо увидеть берега страны Канагава, найти там мастеров, заказать у них и седло, и удила. Забрать упряжь, вернуться ко мне на остров, надеть упряжь на коня и увезти его с острова. Сей труд поистине велик, и потому я помогу тебе не только советом. С тобой отправится и мой капитан – много лет он посвятил странствиям по морям мира, и некогда судьба забросила его сюда. С тех пор я соглашаюсь выйти в море только на корабле под его водительством. Ибо уверен и в легком пути, и в мудром управлении, и в возвращении.

– О Аллах, о подобном я не мог и мечтать. Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного! Благодарю тебя еще раз.

И Бедр-ад-Дин поцеловал землю у ног царя. Ибо благодарность в его сердце была поистине велика.

Юноша не помнил обратной дороги, не помнил и мига, когда его верный крутобокий корабль вновь отправился в плавание. Теперь он знал, что впереди множество испытаний, но уже понятно стало, что цель, пусть и далекая, достижима и посильна. И значит, сколько бы ни потребовалось сил, они найдутся. Ибо юноша чувствовал, что он не один в этом мире, что помогают ему многие достойные и уважаемые люди.

Макама восемнадцатая
Пророческими оказались слова мудрого царя аль-Михрджана. Ибо непростой для обычного мореплавателя путь до островов Канагава удалось преодолеть легко и быстро, опираясь на знания, которые с удовольствием дарил капитан Мансур.

И вот наконец показался берег. А вскоре путешественники ступили на землю гостеприимной страны Канагава. Страны, что некогда была отдалена и безмерной далью, и странными традициями. Но все изменилось после того, как принц Кемаль, наследник прекрасной страны Ай-Гайюра, взял в жены принцессу Будур, надежду императорского дома Фудзивара, властителей далекий страны Канагава. Теперь страна эта хоть и оставалась далекой, но стала куда ближе и понятнее.

Под ноги путешественника – почитателя Аллаха всесильного и всемилостивого, – легли камни улиц Камакуры, столицы страны Канагава. Метлы из ореховых прутьев шаркали по старым плитам, устилающим дворы у храмов, а узкие высокие стволы бамбука ограждали эти дворы от шума и суеты улиц.

И увы, вновь золото сделало куда больше, чем любое волшебство. Никого не смутило, что странник был один – почти бессильный, сгорбленный старец вошел в двери постоялого двора, не торгуясь, выложил золотые монеты за самую дорогую комнату, горячий ужин и кипящее фуро.

Когда же солнце село, по дороге в сторону императорского дворца зашагал высокий стройный юноша. Он вполголоса беседовал сам с собой, но этому никто не удивлялся. Ибо в стране Канагава не принято удивляться странностям и чудачествам окружающих, тем более странностям и чудачествам безвредным.

– О Аллах милосердный, Тети, – говорил меж тем Бедр-ад-Дин, – но где же мне найти того мастера, который согласится выковать удила? Да к тому же ведь и седло черной кожи с золотым шитьем не купишь в первой же попавшейся лавке.

И только одному Бедр-ад-Дину были слышны ответы на эти недоуменные вопросы.

– Мой юный друг, не стоит торопиться. Торопливость – удел слабых, а терпение – достоинство сильных. Ты можешь узнать что-то только в харчевне. Ну или в веселом квартале…

– Ты шутишь, о мудрец? Мне, сыну благородного рода, достойному мужу и даже отцу ты предлагаешь отправиться в веселый квартал?!

– Ты смешон, мальчик…. Разве я говорил тебе это? О нет, я просто сказал, что сейчас сплетни можно собрать только там…. Или в харчевне пошумнее. А тебе уж выбирать, откуда начинать.

– Но если я ничего не узнаю? Что мне делать тогда?

– А что бы ты делал дома? В стране Ал-Лат?

– Я бы дождался утра. И пошел бы на базар, в ряды, где владельцы могут найти все для своих скакунов.

– Вот ты сам и ответил на свой вопрос. Сам и решил, что делать. Выбирай харчевню пошумнее, послушай сплетни. А если ничего интересного не услышишь – дожидайся утра и ищи базар. Вряд ли он будет сильно отличаться от того, что ты видел на родине… Или в стране Кемет…

– Да будет так, о мудрец.

Камакуру накрывала темнота. Но не та кромешная темь ночи, когда видны лишь звезды и освещенные окна домов. Крошечные светильники, горящие у самой земли, окутывали город колдовским сиянием. И почему-то сейчас Бедр-ад-Дину вспомнилась джинния Зинат, когда она в первый раз появилась у его костра. Точно так же волшебно сияли ее глаза, точно так же безмолвие погружало в сказку, странную, запретную.

«Аллах всесильный, – подумал Бедр-ад-Дин, не решаясь произнести вслух слова. – Неужели я опять увижу ее? И что же мне делать, если она, коварная, вновь появится на моем пути? Какие еще заклятия сможет она наложить на меня?»

Наваждение внезапно рассеялось – стайка веселых девушек, хохоча и перебрасываясь фразами на странном певучем языке, пересекла путь юноши. Лица их были открыты, а одеяния столь ярки, что даже в полутьме сияли, как драгоценности.

– О Аллах милосердный, – не удержавшись, проговорил Бедр-ад-Дин, – поверь мне, мудрый Тети, ничему я не удивляюсь так, как различию в привычках и традициях.

– О да, юный друг мой, – согласился Тети, – народы столь различны, столь не похожи один на другой. Остается только гадать, как вообще вам, людям, удается понимать друг друга.

Бедр-ад-Дин лишь пожал плечами, не зная, что сказать. О да, не он был первым, кто задумался об этом. И к счастью, он, как и многие другие, так и не смог найти ответ на этот вопрос.

Эта странная прогулка по чисто выметенным вечерним улицам успокоила Бедр-ад-Дина. Увы, к своей цели он не продвинулся ни на шаг. Но удивление перед бесконечным разнообразием мира на какое-то время позволило забыть и о проклятии джиннии, и о неизвестности, за которой скрылись родные берега.


Долго бродил Бедр-ад-Дин по столице страны Канагава, что тонула в ночи. Пытался разглядеть силуэты домов в неясном мерцании светильников, думал о том, что видел, и о том, что еще предстоит увидеть. Так и не решился юноша искать шумный трактир… А вернувшись на постоялый двор и поднявшись в свою комнату, с удовольствием растянулся на ложе, вспоминая таинственный синий вечер и свои страхи.

Утро принесло Бедр-ад-Дину решимость и, увы, вернуло уродство и горб. Но вчерашняя прогулка, похоже, была как нельзя кстати, ибо теперь у юноши хватило бы сил на тысячу дней непрерывных поисков.

Торговые ряды, людные в этот утренний час, конечно, нельзя было сравнить с шумным базаром его родины. Покупатели и продавцы вели себя спокойно, достойно, и лишь иногда среди сдержанного говора возникали шумные перепалки. Можно было отдать руку на отсечение, что шумели иноземцы, не знакомые с обычаями страны или возмущенные тем, что их привычки здесь не вызывают должного пиетета.

– И как же мне здесь, о Аллах всесильный, найти цель моих странствий?

И словно в ответ на эти слова блеснул золотой высверк у дальних рядов. Некая неведомая сила, как показалось Бедр-ад-Дину, словно магнитом, потянула его туда. И тут, о чудо, он увидел и конскую упряжь, и седла, и даже доспехи для лошадей. Все это было выковано и выполнено столь искусно, что вызвало невольный вздох восхищения у юноши, который считал себя знатоком оружия и доспехов.

– Никогда в своей жизни не видел я столь прекрасных творений! Должно быть, сам Аллах всесильный вдохновил мастера…

– Спасибо на добром слове, о чужеземец, приверженец Аллаха! Но это не прекрасные творения, это самые обычные седла…

– Но сколь же тонка работа… Я не вижу ни единого шва, ни единой, пусть и самой маленькой, царапины на драгоценной коже…

– Но как же можно продать то, что некрасиво, непрочно или ненадежно? Мы же продаем то, что не постеснялись бы купить сами…

– Вот в этом и есть различие… Но не подскажете ли вы мне, почтенные искусники торговых дел, где найти мастера, который согласился бы выковать удила для необыкновенного, воистину колдовского коня?

– О странник, но зачем же тебе искать такого мастера? Разве плохи наши уздечки и удила? Разве не пленен твой взор тонкой кольчугой, какую лошади носить будет столь же легко, как покрывало из нежного шелка?

– Мне нужен не просто мастер, но самый необычный из всех мастеров, ибо мне предсказано было, что покорится мне конь лишь тогда, когда я надену на него упряжь необыкновенную, удила которой будут выкованы на берегу океана и только в лунную ночь…

Самое при этом удивительное, что Бедр-ад-Дин говорил совершенно серьезно, не исказив ни единого слова мудрого аль-Михрджана. Кто знает, поверили ли торговцы старому горбуну, но лица их стали серьезны.

– Так, почтеннейший, говоришь, необычный мастер, который согласился бы выковать…. на берегу моря?

– О да, именно таково было предсказание.

– Я знаю, кто мог бы тебе помочь. Но… скажи мне, странник, поклонник Аллаха, прости за дерзость и этот вопрос, но будет ли уместно тебе принять помощь из рук женщины?

Бедр-ад-Дин удивленно посмотрел на узкоглазого торговца.

– Женщины? Почему ты спрашиваешь об этом?

– Я слышал, прости меня еще раз, что мужчины, приверженцы Аллаха, не считают женщин существами, равными себе.

– О торговец, эти слова неверны. Да, наши женщины прячут лица, да, они живут на женской половине дома. Но они царицы в своем доме и в своей семье. Мужчины, мои единоверцы, преклоняются перед своими женщинами, считая их самой большой наградой, какую только мог даровать им Аллах всесильный. И потому мужчине всегда уместно принять помощь женщины. Тем более на чужбине.

«И тем более такому уроду, как ты». Эти мысли Бедр-ад-Дин без труда прочитал в глазах своего собеседника. Но расстраиваться не стал ибо (чего скрывать?) сейчас, при свете дня, он был стар, уродлив и горбат. Что же толку обижаться на истину, а тем более неизреченную?

– Ну что ж, странник, если это так, то мне осталось только показать дорогу к мастерской этой удивительной женщины. Та, о ком говорю я, тоже иноземка. Она создает из металла и кожи самую удивительную упряжь, какую ты не найдешь в наших лавках. Ибо все, что делает она, раскупается сразу, как только выйдет из горна или из-под рук златошвеек, ее подруг.

– О Аллах великий. Но где же найти ее?

– Сам ты заблудишься в наших улочках. Я позову сына, он отведет тебя к мастерской Тилоттамы, женщины-кузнеца, которой нет равных среди иных кузнецов.

– Какое странное имя…

– Повторю, путник, она иноземка. Много лет назад ее корабль прибило жестоким штормом к нашим берегам. Сколько она ни пыталась потом покинуть нашу страну, столько раз невероятной силы ветра и волны возвращали ее к этому берегу. Наконец она смирилась и стала мастером-кузнецом. Рассказывают, что кузнецом, настоящим мастером из мастеров, был и ее возлюбленный, с которым ее разлучили жестокие волны.

При словах «мастер из мастеров» догадка зашевелилась в душе Бедр-ад-Дина. Но сейчас он решил просто запомнить слова торговца. И потом, когда удастся найти эту таинственную женщину, и если это будет угодно Аллаху, он обязательно спросит, не знает ли мастер-кузнец Тилоттама мастера мастеров Дайярама.

– Юни, мальчик, мой, – проговорил меж тем торговец, обращаясь к шустрому мальчишке, что крутился между лавками. – Отведи этого почтенного старца к мастеру Тилоттаме.

Мальчишка, кивнув, поспешил по улочке прочь от лавок. И Бедр-ад-Дину волей неволей пришлось поспешить за ним.

Торговец только успел покачать головой, увидев, как неожиданно быстро для своего возраста и увечий покидает его этот странный путник.

Макама девятнадцатая
Бедр-ад-Дин всегда считал себя выносливым и ловким. Но малыш Юни, оказывается, был куда проворнее, чем можно было ожидать. И потому юноше понадобилась не одна минута, чтобы догнать мальчишку. Казалось, теперь можно было бы и чуть умерить шаг, чтобы расспросить иноземца о чудесах и тайнах. Но увы, юный проводник шел по-прежнему очень быстро и лишь время от времени показывал: «Сюда, путник!», «А теперь вот сюда!»

Вот уже осталась позади городская стена. Через широкие распахнутые настежь ворота уходила все дальше мощеная дорога, петляя между валунов и деревьев. Вскоре Бедр-ад-Дин ощутил на лице свежее дуновение и уловил запах, который нельзя спутать ни с чем, – запах моря.

– О Аллах, – воскликнул Бедр-ад-Дин. – Значит, мастерская этой удивительной женщины действительно стоит на берегу моря.

– О да, чужеземец, – впервые за весь путь ответил мальчишка. – Мастерская почтенной Тилоттамы-тян стоит так, что ей виден океан и великие восходы и закаты нашей воистину прекрасной страны.

– Быть может, предсказание было правдиво – и мне повезет найти мастера, который поможет сделать еще один шаг к самому себе…

Мальчишка странно посмотрел на своего собеседника – уродливого горбуна, который тем не менее отлично успевал за ним. Посмотрел и отвел взгляд, не сказав ни слова.

Наконец дорога сделала еще один поворот. И перед путниками открылась цель его путешествия. Разумнее это было бы назвать деревушкой. Кроме кузнечной мастерской Бедр-ад-Дин увидел и нечто, что на его родине назвали бы красильней… А домики, стоявшие дальше по берегу, упирались в сооружение, которое могло служить для строительства кораблей-джонок, что немало в этот час скользило по глади залива. Еще дальше на длинных шестах сушились сети.

– Удивительная мастерская…

– О да, пришелец, удивительная.

Слова эти принадлежали женщине. Высокая, темноволосая, с оливковой кожей красавица ответила на восторженную фразу Бедр-ад-Дина низким певучим голосом.


– Приветствую тебя, мастер, – склонился в поклоне мальчишка.

– Здравствуй, Юни. – Женщина улыбнулась, но ответила на поклон проводника Бедр-ад-Дина не менее глубоким поклоном.

– О достойный мастер! Мой отец велел проводить сюда этого уважаемого старца. Он ищет умельца, который может выковать ему упряжи и удила…

– Но почему бы уважаемому старцу не купить у твоего отца, мастера Асаро, подходящую упряжь?

– Потому что уважаемому старцу… – вместо мальчишки ответил сам Бедр-ад-Дин, которому надоело выслушивать этот разговор так, будто его здесь нет, – …нужен необыкновенный мастер, который согласится выковать необыкновенную упряжь для поистине колдовского коня…

Женщина странным взглядом посмотрела на Бедр-ад-Дина и вновь наклонилась к провожатому.

– Благодарю тебя, Юни. Скажи отцу, что его заказ будет готов завтра на закате. Если он пришлет тебя или придет сам, то сможет указать, кому следует доставить…

– Благодарю, Тилоттама-тян. Обязательно передам.

Мальчишка поклонился и убежал. И только тогда женщина еще раз посмотрела на Бедр-ад-Дина.

– Так ты говоришь, для колдовского коня? Кто ты, удивительный странник?

– Я просто странник, который ищет мастера мастеров…

Эти слова вырвались у Бедр-ад-Дина сами. Но они лучше любого заклинания подействовали на гордую красавицу. Глаза ее вспыхнули, спина выпрямилась, и в этот миг юноша увидел удивительное преображение. Суровый мастер куда-то пропала, а прекрасная женщина с нежными глазами и изумительно красивой фигурой улыбнулась ему так ясно, будто хотела посоперничать с самим солнцем.

– Мастера из мастеров, о путник… Кто ты? Зачем тебе такой мастер? Что привело тебя сюда, в этот уголок, столь далекий от мира под рукой Аллаха всесильного?

Бедр-ад-Дин понял, что еще одного рассказа о себе и проклятии джиннии ему не миновать.

– О мастер! Зовусь я Бедр-ад-Дин. История моя столь долгая, что, думаю, рассказывать ее надо не здесь…

Тилоттама – ибо, конечно, это была она, – еще раз взглянула на юношу. Теперь в ее глазах читалась усмешка.

– Да и возраст, как я вижу, уважаемый Бедр-ад-Дин, дает себя знать… Ну что ж, войдем же в мастерскую художников. Там ты сможешь мне поведать свою долгую историю.

Домик с бумажными стенами прилепился за высокой скалой. Когда Бедр-ад-Дин и Тилоттама устроились на плетеных циновках, юноша продолжил свой рассказ.

– О мудрая Тилоттама-тян, я вовсе не тот, за кого выдаю себя. Вернее, совсем не тот, кем меня все видят…

И вновь полился долгий рассказ о визире Рашиде и царе Темире, о джиннии Зинат и мудреце Тети, о царе аль-Михрджане и мастере мастеров Дайяраме…

– …вот так я попал на этот далекий остров, о прекраснейшая. Ибо только найдя седло и удила, я смогу изловить и удержать коня. А значит, смогу волосками из гривы животного оплести ловушку, которую создаст мастер мастеров. Если же мне повезет, о, помоги мне, Аллах всесильный, поймать джиннию, то удастся избавиться от заклятия, наложенного коварной дочерью огня. И тогда я вновь стану тем, кем меня видят лишь при свете звезд, стану самим собой…

– Да будет с тобой милость богов, юный странник! Твоя беда велика, но этому я смогу помочь. Ибо и волшебное седло, шитое золотом, и удила, выкованные на берегу океана в свете звезд, – это не чудеса. Это просто ремесло. И я рада, что мои руки могут послужить такому благородному делу.

Бедр-ад-Дин поклонился. «Неужели все окажется так просто? – невольно задал он себе вопрос. – Неужели умелые руки этой женщины и ее друзей окажутся сильнее волшебства дочери магического народа? Но почему я за весь сегодняшний день ни разу не услышал звона монет?»

«Потому, мой юный друг, – услышал он мысленный ответ мага, – что меня здесь ничего не беспокоит… Потому, что не требуется вмешательство мага… И потому, что ты сам учишься творить чудеса ничуть не менее удивительные, чем это совершил бы я… Причем тебе для этого не нужны ни тысячи лет, ни уход в мир бессмертных…»

– Я благодарю тебя, о прекраснейшая. Мои руки к твоим услугам…

Женщина звонко рассмеялась.

– О нет, странник, это лишнее. Помощь мне не понадобится – ибо ничего необычного я делать не буду.

– Да будет так. Но тогда я осмелюсь задать тебе другой вопрос. Чего ты потребуешь в уплату за свое удивительное мастерство?

– Ах, Бедр-ад-Дин. Ты, конечно, юн. И потому я не сержусь на тебя. Какая может быть плата за то, что должно помочь жизни человеческой?..

– Прости меня, достойная уважения. Я ни единым словом не хотел тебя обидеть. Но также я знаю и то, что труд мастера всегда нелегок. И потому спрашиваю об оплате не за помощь.

– Прошу тебя, странник, повтори мне еще раз имя мастера из мастеров, который обещал тебе ловушку для твоего врага…

– Его зовут Дайярамом, мастером мастеров. Он живет на острове пряностей, весьма там уважаем. Его даже боятся.

– О да… Это он… – пробормотала Тилоттама в ответ на какие-то свои мысли. – Ну что ж, мой гость. Я знаю, чем ты мне можешь заплатить за мой труд.

– Я весь обратился в слух, о мастер, – Бедр-ад-Дин поклонился, приложив ладонь к сердцу.

– Быть может, ты уже знаешь, как я оказалась здесь. Не раз пыталась я покинуть гостеприимную землю Канагава. Но всегда волны и ветер вновь возвращали меня сюда. Прошло много лет, но по-прежнему жива мечта покинуть остров. Быть может, с твоей помощью мне удастся это сделать.

– Это станет честью для меня, а ты будешь принята на моем корабле как самая желанная и почетная гостья. И да пребудет с нами милость Аллаха всемилостивого и милосердного!

– Благодарю тебя, путник. Оставайся здесь отдыхать. Когда взойдут звезды и погаснет день, я выкую волшебные удила для крылатого коня, а завтра на рассвете ты выберешь седло.

Бедр-ад-Дин благодарно кивнул. Его цель, о счастье, становилась явью. И сердце юноши переполняла надежда.

Тилоттама вышла из пустующего домика мастеров росписи по шелку и задумчиво посмотрела на океан.

– Неужели скоро я увижу тебя, о мой прекрасный, единственный? Неужели я столько лет ждала удивительного знака, но понадобился приезд этого зачарованного мальчика, чтобы мечта из несбыточной превратилась в близкую?

Увы, ответов пока не было. Да и до вечера оставалось еще много времени. Тилоттама спустилась к воде, присела на песок и вернулась мыслями в то время, когда ее любимый, ее Дайярам, был рядом с ней. Когда он лишь мечтал быть мастером из мастеров.

Макама двадцатая
Вечер застал их в уютной хижине на берегу речушки. Здесь никто не мог помешать двоим радоваться жизни, наслаждаться друг другом…

Ее глаза смеялись, а пальцы поигрывали у затейливо завязанного пояса сари. Это было явным приглашением заняться любовью. И оно столь обрадовало Дайярама, что его отвратительное с утра настроение немного улучшилось. Тилоттама еще никогда не делала первого шага.

– О, моя звезда… – как можно более спокойно заговорил Дайярам. – Ты сегодня настроена совсем иначе…

– О да, мой удивительный, сегодня мне хочется тебя всего так сильно, будто нет в этом мире других мужчин.

Дайяраму не надо было повторять столь ясных просьб дважды. Нескольких движений хватило, чтобы сбросить с себя простое платье. Совершенно нагой теперь, Дайярам потушил стоявшую на столе свечу, позволяя лишь отсвету очага мягко освещать приют любви.

Дайярам приблизился к Тилоттаме, и та позволила сари упасть с плеч. Юноша остановился как вкопанный и затаил дыхание. Свет очага обнимал изумительное тело девушки и играл в ее волосах, превращая струившиеся по плечам пряди в сияющую гриву иссиня-черного пламени.

Когда возлюбленный наконец приблизился к молодой женщине, та тихонько рассмеялась.

– Что тебя так забавляет? – спросил он.

– Все это. Наша игра в мужа и жену, – Тилоттама протянула руку и коснулась пальцами его губ. – Разве не этого ты с самого начала хотел, Дайярам? Назвать меня своей женой?

Он хотел именно этого. Дайярам смотрел на Тилоттаму, и его скверное утреннее настроение таяло, а на смену приходило обжигающее желание и безудержная нежность. Он по-прежнему был немного потрясен сознанием того, что любит эту удивительную девушку, ни в чем и никогда не желающую уступить ему. Но теперь юноша знал, что это не мимолетный каприз и не бездумная одержимость.

Его чувства были глубже, серьезнее. Тилоттама была женщиной, с которой он хотел прожить всю жизнь. Он ощутил жгучую потребность оказаться глубоко внутри нее. В нем вспыхнуло голодное пламя, требовавшее утоления…

Приковав к себе взгляд Тилоттамы, Дайярам шагнул еще ближе. Он намеревался выжечь в ней клеймо своей страсти. Заставить ее примириться с тем, что она принадлежит ему. Распалить в ней такую же первобытную алчность, которая терзала и его.

С этой молчаливой клятвой самому себе юноша потянулся к Тилоттаме, лишил ее последнего слабого средства прикрыть наготу и заключил в объятия. Бесконечно долгое мгновение Дайярам просто прижимал к себе возлюбленную, позволяя смешаться прохладе кожи и жару взглядов.

Он мог покорить ее тело, в этом он не сомневался; но теперь он хотел завоевать ее душу.

Его сердце гулко забилось в груди, и Дайярам склонился, чтобы нежно поцеловать Тилоттаму – сладкое соитие даже не губ, а дыханий, не передававшее и тысячной доли дикой страсти, опустошающим вихрем терзало его тело. Однако когда губы наконец встретились, юношей завладело совершенно новое чувство. Он понял, что не просто вожделеет ее. Сейчас он готов подарить весь мир, отдать всего себя ради радости этого соединения.

Не отрываясь от сладких губ, Дайярам повлек Тилоттаму к ложу и рухнул на него, увлекая красавицу с собой.

Девушка охотно упала в объятия любимого, чувствуя себя настолько уютно, будто ее тело было создано только для этого. Изнывая от плотской жажды, она отвечала на поцелуи Дайярама, ни в чем не оставаясь перед ним в долгу, судорожно хватаясь за его волосы, очертя голову бросаясь в водоворот его ласк в поисках обещанного наслаждения.

Безусловно, ошибкой было состязаться с Дайярамом в любви, но Тилоттама не могла отказать себе в удовольствии быть с ним еще и еще раз. Она хотела его с такой сокрушительной силой, что становилось почти страшно.

Когда желание разгорелось, превращаясь в безумный, невыносимый жар, Дайярам снова завладел ситуацией, навалившись на девушку. Подняв руки возлюбленной над головой и удерживая их, он прижался своим жезлом страсти к ее средоточию желания и, услышав в ответ стон наслаждения, вновь поднялся над ней. Тилоттама жадно открылась, и Дайярам глубоко вошел в нее.

Задыхаясь, она подняла голову, чтобы посмотреть на любимого в золотом свете открытого огня, на его прекрасное лицо, потемневшее сейчас от желания.

– У меня нет силы сопротивляться этому водовороту, когда я с тобой, – хрипло прошептала Тилоттама.

– О прекрасная, – почти рыча от сдерживаемого вожделения, ответил Дайярам, – и у меня нет сил бороться с тобой.

И тогда он начал двигаться, энергично и сильно, разжигая в ней страсть, голод. Спустя всего несколько мгновений Тилоттама уже всхлипывала… а потом пришел и пик наслаждения, столь же прекрасный и сокрушительный, какими были все их любовные встречи. Она закричала, извиваясь под Дайярамом, и тот вздрогнул и застонал, сраженный такой же ошеломляющей силой страсти.

Потом Тилоттама лежала под ним, задыхаясь, не в силах пошевелиться. Ей хотелось, чтобы любимый всегда оставался вот так внутри нее, хотелось, чтобы этому блаженству не было конца. Дайярам заполнял ее пустоту, дарил ей чувство целостности.

Спустя некоторое время юноша лег на бок и снова прижал к себе возлюбленную. Его руки властно охватили ее со спины и нежно обнимали, в то время как ноги переплелись с ее ногами. Тилоттама чувствовала, как мощно стучит в ее спину сердце Дайярама, тогда как ее собственное сердце металось в груди от удивительных и чудесных желаний.

Тилоттаму пугало то, как хорошо ей было с Дайярамом, каким правильнымказалось быть с ним. Она закрыла глаза. Она чересчур сильно его хотела, чересчур сильно хотела быть с ним. Тилоттама резко вдохнула и вздрогнула.

– Тебе холодно? – Хриплый голос Дайярама нарушил наступившее между ними молчание.

– Нет… уже нет.

Юноша гладил ее обнаженную руку, и теперь его прикосновения успокаивали, а не возбуждали. Нежность Дайярама, его стремление защитить, были гораздо опаснее его страсти, осознала Тилоттама, поскольку заставляли ее признать такую же нежность и в собственном сердце.

Этот день был столь далек, что память не могла удержать всех его подробностей. Но ошеломляющая откровенность этой радости, радости полного соединения тел и душ, вспомнилась Тилоттаме сейчас так, словно это было вчера.

Макама двадцать первая
За бумажными стенами мастерской темнело. Бедр-ад-Дин с нетерпением ждал, когда тьма скроет все вокруг и проклятие джиннии уснет до утра. Вскоре должно было свершиться первое из столь ожидаемых юношей чудес.

Наконец послышались шаги, и белая стена скользнула в сторону. Почти невидимая в сгустившейся тьме, Тилоттама проговорила:

– Пришло время, о путник. Ты готов стать моим подмастерьем?

– О да, прекрасный мастер. Я готов стать твоим подмастерьем, готов стать слугой… Готов даже стать твоим молотом. Если, конечно, это поможет тебе в твоем нелегком деле!

Женщина засмеялась.

– Сегодняшний заказ совсем простой. Он не потребует от меня ни сил, ни особого мастерства. Но помощь твоя будет неоценима. Более того, ее можно назвать даже необходимой – ибо без нее магия может и не принять приглашения поселиться внутри куска железа.

– Да будет так. Веди же меня, о великий мастер! И да будет нам сопутствовать помощь Аллаха всесильного и всемилостивого!

Мастерская стояла почти в центре длинного изогнутого берега бухты. Сейчас скалы, что ограждали бухту от ветров, прятались в темноте. Но вскоре глаза Бедр-ад-Дина привыкли, и он стал различать земную твердь, воду и небо. Ибо все они были окрашены в разные оттенки черноты. Юноша еще успел удивиться тому, как же видит тропу Тилоттама. Но вопрос задать не успел – украшение небес, Луна-царица неторопливо взошла над горами. И все преобразилось, словно по волшебству.

Океан вздохнул своей бесконечной чернильно-синей грудью, глаза небес засветились сиренево-синим, украшенные золотыми блестками звезд. Лишь горы оставались непроницаемо-черными.

Тропинка, которую теперь различали и глаза Бедр-ад-Дина, петляя между камней, спустилась к самому обрезу воды. Еще несколько шагов – и в лицо юноши ударил невероятный жар.

– О да, мой юный помощник, – проговорила с улыбкой Тилоттама, облачаясь в тяжелый кожаный передник и протягивая Бедр-ад-Дину такой же. – Мы будем плавить металл, чтобы выковать из него удила…

– Вот так просто?

– О нет, юноша, теперь я смело могу тебя так называть, далеко не так просто. Но ты должен знать, ибо тогда сможешь мне помочь… Сначала мы раскалим вот этот кусок металла, потом превратим его в толстую пластину, потом вдвоем будем расплющивать ее молотами до тех пор, пока она не станет похожей на лист бамбука. Тогда мы окунем ее в морскую воду… Потом повторим все еще раз…

– О Аллах, да это настоящее волшебство!

– О нет, мальчик, это не волшебство. Волшебство начнется сейчас, когда мы будем просить у богов помощи в этом нелегком деле. И если они не согласятся милосердно взглянуть на плоды наших усилий, работу можно даже не начинать – ибо кроме испорченного металла и, быть может, ссадин и ушибов, мы не получим ничего. Ничего, стоящего потраченных сил и той великой цели, ради которой была сложена здесь на берегу эта жаркая печь.

О да, жар печи был слышен даже в нескольких шагах от нее. Красно-золотое сияние, что охватывало кусок уже раскалившегося докрасна металла, могло, казалось, вот-вот выплеснуться из каменных стен, которые держали его в узде.

– О Аллах милосердный, – проговорил Бедр-ад-Дин, – да не оставишь ты нас своей помощью! Да будут наши деяния угодны тебе!

Тилоттама, стоящая рядом, проговорила что-то на гортанном тягучем языке. Потом бросила в ведро с водой какие-то травы, пробормотав и над ним таинственные слова.

– Ну что ж, юный Бедр-ад-Дин, время слов прошло, пришло время дела.

Руки женщины спрятались в тяжелых рукавицах. Щипцами она схватила заготовку, перенесла ее на массивную каменную наковальню и, взяв в руки молот, несколько раз ударила. Куски окалины начали отваливаться, обнажая пышущую жаром душу металла. И чем больше ударов принимала заготовка, тем более он раскрывался навстречу этому безжалостному превращению.

«Аллах милосердный! Это не женщина, это перевоплотившийся Иблис Проклятый!» – пробормотал про себя Бедр-ад-Дин.

И вздрогнул, услышав впервые за многие часы слова своего невидимого и бессмертного спутника:

«О нет, это просто очень древнее искусство, мой мальчик. Некогда соплеменники Тилоттамы прославились своим удивительным мастерством. Они умели не только золотить и серебрить украшения и делать сплавы благородных металлов. Кроме золота и серебра знали они железо, медь и олово. Говорят, им были ведомы все тайны превращений, а умения их были так невообразимо разнообразны, что они могли ковать и огромное и крошечное, отливать целые леса колонн и плести цепи не толще человеческого волоса…»

Слова мудреца Тети подтверждались тем, что Бедр-ад-Дин видел перед собой. Необыкновенные превращения раскаленного бруска заставили слушать мысли наставника куда более прилежно, чем некогда юноша слушал даже самых любимых учителей.

«Рассказывают, что жил некогда достойный царь по имени Ананг Пал. Он правил справедливо и мудро, при нем расцвели науки и искусства. Легенды говорят, что царю этому были подвластны даже звери и птицы. Ананг Пал, дабы утвердить свое царство навечно, распорядился отлить колонну из чистого железа и поставить ее на голову закопанной в землю огромной каменной змеи. Повиновавшись, подданные колонну отлили и поставили. Прошло много лет, и одного из потомков царя Ананг Пала охватило сомнение. Он приказал сдвинуть колонну и посмотреть, есть ли в земле змея. И царь этот был наказан за неверие: империя рухнула…»

«Сколько же лет простояла эта колонна?»

«Она стоит до сих пор, мой юный друг. Царь Ананг Пал, как гласит легенда, правил в те времена, когда великий Искандер Двурогий был еще мальчишкой и не помышлял о походах через полмира».

«О Аллах милосердный и всемилостивый! Я и не мог представить, сколь древним может быть простое искусство кузнеца…»

«О, друг мой, оно много древнее, чем самые древние легенды о нем. Тебе, юный Бедр-ад-Дин, представилась изумительная возможность прикоснуться к мастерству столь старому, что даже я, глядящий на этот мир уже долгих две тысячи лет, могу назваться мальчишкой по сравнению с великим искусством металлургии…»

Безмолвная беседа не отвлекала юношу от помощи Тилоттаме. Раскалено-красная заготовка давно уже превратилась в узкую полоску, поблескивающую там, где к ней прикасался молот удивительного кузнеца. Правильнее было бы сказать, что Бедр-ад-Дину удавалось не мешать этому замечательному превращению, вовремя выполняя указания мастера, которые та произносила вполголоса.

Маг же продолжал свой рассказ.

«Высота железной колонны чуть более пятнадцати локтей [3]. После отливки ее украсили двумя надписями. На вид она очень проста – чуть сужаясь, поднимается до капители, которую назовут позже лотосовой капителью. Такие же колонны, но каменные, стояли во многих городах под рукой Аллаха всесильного и всемилостивого. Стояли они и в городе, что некогда пал к ногам Искандера-завоевателя, в Персеполе. До высоты человеческого роста колонна блестит так, словно отлита была лишь вчера – прикосновения паломников превратили металл в полированное зеркало. Лишь то, что лежит выше, заставляет поверить в необыкновенное искусство мастеров великой страны. Ибо черно-серая поверхность колонны не тронута ржавчиной. Со спокойным достоинством смотрит это удивительное творение сквозь века, заставляя сердца трепетать от удивления перед торжеством человеческих знаний и умений!»

«О Аллах милосердный!»

«Да, мой мальчик, я всегда удивляюсь и радуюсь тому, что сделано руками человеческими, куда сильнее, чем чудесам, которыми одаривают нас боги. Ибо создавая что-то великое, мастер сам поднимается до божественной сути, становясь, пусть и ненадолго, равным самому создателю мира…»

– Отлично, мой юный помощник! – проговорила Тилоттама, конечно, не догадываясь об этом безмолвном разговоре. – Очень скоро мы закончим. И тогда надо будет лишь дождаться восхода солнца!

– И что будет на восходе, о мудрый мастер?

– Солнце, восходя, прольет свои первые лучи на металл, который уже облила призрачным светом Луна. И союз этих светил дарует невиданную силу и крепость металлу, а коню, для которого выкована упряжь – спокойное послушание. Теперь ты сможешь управлять крылатым животным. Седло же, которое мы выберем после восхода солнца, удержит его на земле, позволив хозяину не оскорбить великолепного скакуна унизительным подчинением.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного, мудрая женщина!

– О нет, юноша, я вовсе не мудра. Многому из того, что знаю и умею сейчас, меня научил мой возлюбленный, тот самый мастер из мастеров, Дайярам. Помни же свое обещание увезти меня с этого острова!

– Но почему ты хочешь уехать? Разве не стала ты здесь уважаемым мастером, равным самому Дайяраму?

– Стала, мальчик… Быть может, и более уважаемым. Но, поверь, я готова пожертвовать и именем, и уважением ради прекрасного мига соединения с любимым человеком, вдали от которого я пробыла столь неизмеримо долго!

Бедр-ад-Дин молча поклонился, ибо прекрасно понимал эту мудрую женщину. Он странствовал вдали от жены всего несколько месяцев, но страдал без нее каждый час своей жизни. И потому с удовольствием думал, что, соединив двух мастеров, сможет и сам приблизиться к великолепному мигу встречи с любимой, но сейчас такой далекой женщиной.

В молчании проходили минуты, бесшумно слагаясь в часы. Вскоре небосвод начал розоветь, затем налился алым сиянием, и наконец огненный купол светила показался над горизонтом. Упряжь, выкованная в лунную ночь и разложенная на песке, заиграла всеми оттенками сначала красного, а потом и золотого. Она словно впитывала солнечные лучи.

– Да пребудет сила и мудрость Аллаха всесильного над нами! – восторженно проговорил Бедр-ад-Дин. Ибо никогда еще рассвет не вызывал у него такой возвышенной радости. Юноша не подозревал, что эту ночь, проведенную у горящего горна, сложенного на берегу океана, он будет вспоминать еще очень долго. Ведь именно сегодня он научился не просто ковать металл, но ковать собственную судьбу.

Тилоттама смотрела на своего помощника. Да, перед ней вновь стоял старый уродливый горбун. Но она уже знала, что это лишь видимость. И потому понимала, что всецело может довериться этому странному заказчику.


– Что ж, мой юный друг, – тут женщина поневоле улыбнулась. – Настало время выбирать седло. Так каким, ты говоришь, оно должно быть?

– Царь аль-Михрджан говорил лишь, что это должно быть седло черной кожи, шитое золотом и шелком.

– Да будет так. Пойдем, друг мой.

Узкая дорожка вновь запетляла между огромными валунами, уводя мастера и его нового подмастерья к самому подножию скал, защищавших бухту.

Становилось жарко, но Тилоттама шла легко, будто не ковала она полночи удивительную упряжь, вспоминая уроки мастера из мастеров и всех тех учителей, которые отдали свои знания ради мига удивительного соединения ремесла и волшебства.

И вот показалось строение. Теперь перед глазами Бедр-ад-Дина выстроились в ряд седла. Шитые золотом и серебром, черной кожи и коричневой, с потниками из драгоценных шкур или тканей, сотканных в три нити… Вскоре от этого великолепия на глаза юноши навернулись слезы. Но Тилоттама все шла вдоль ряда, целеустремленно выискивая что-то, ей хорошо известное.

– Иди сюда, благородный странник, – позвала она. – Посмотри. Думаю, вот это то, о чем говорил царь.

Бедр-ад-Дин подошел ближе и начал рассматривать седло. Две высокие луки, отделанные благородной золотой вышивкой, наверняка позволяли наезднику удобно сидеть; черная кожа, отшлифованная до зеркальной гладкости, не давала в пути устать ногам; седельные сумки, непривычной для жителя страны Ал-Лат квадратной формы, были сшиты из бархата и украшены таким же узором, как и луки. Потник из шкуры какого-то неизвестного зверя был отделан длинными черными шелковыми кистями.

Прикосновение к этому совершенному изделию вызывало в ладонях Бедр-ад-Дина нечто, похожее на легкую щекотку. И в этот момент несколько раз подряд звякнули монеты в кошеле на поясе.

«Мальчик, ты нашел то, что искал, – услышал юноша голос мудреца Тети. – Это седло дарует смирение, не унизив гордости. Я боюсь сказать тебе, сколь древняя магия живет в узоре, но верь мне – сила этого волшебства поможет тебе, мой юный друг».

– Мне это очень нравится, мудрая Тилоттама-тян, – сказал Бедр-ад-Дин. – Красота эта столь изысканна, что мне остается лишь узнать цену.

Женщина, улыбнувшись, заговорила с хозяином лавчонки на певучем языке. Несколько раз она отрицательно качала головой в ответ на быструю речь торговца. Потом кивнула, соглашаясь, и повернулась к Бедр-ад-Дину.

– Увы, юный друг, мастер не хочет снижать цену. Он согласен расстаться с этим седлом лишь за тридцать золотых динаров.

Юноша мысленно вздрогнул, ибо эти деньги были столь велики, что могли для небогатой семьи составить запас всей жизни. Но на кону было нечто более ценное, чем деньги. И потому юноша, кивнув, отдал Тилоттаме тридцать монет.

– Отдай, о мудрая женщина, деньги, и скажи, что его удивительное мастерство стоит много дороже горсти золота.

Та передала слова Бедр-ад-Дина и протянула раскрытую ладонь, чтобы хозяин забрал монеты. Но тот взял лишь две трети, проговорив нечто, что заставило мастера-кузнеца улыбнуться.

– Уважаемый странник, мастер просит сказать, что почтение и восхищение тоже стоят немало.

– Да будет так, о прекраснейшая.

Бедр-ад-Дин с усилием, причем не наигранным, снял с подставки седло и, повернувшись к Тилоттаме, сказал:

– Я прощаюсь с тобой до заката солнца, о великий мастер. Вечером мы со «Смелым» будем ждать тебя. А сейчас мне надо поторопиться – ибо и упряжь, и моя новая покупка весят немало, но нужны еще припасы, дабы мы с удовольствием и без хлопот добрались до острова пряностей, где живет мастер мастеров, Дайярам…

– Жди меня, почтенный странник. Я считаю мгновения, когда смогу наконец увидеть мастера мастеров.

И в глазах Тилоттамы-тян блеснули слезы.

Макама двадцать вторая
Тихо дышал во сне океан. Звезды своим сиянием ослепляли, радуя душу правоверного великими чудесами, на которые так щедр Аллах всесильный и всемилостивый. Увы, против течения, что соединяло берега острова пряностей с древней землей Канагава, плыть оказалось неизмеримо тяжелее. Но боги, которые некогда мешали Тилоттаме покинуть пристанище, сейчас сменили гнев на милость.

Один день перетекал в другой, с неторопливостью слагаясь в недели. Долгие беседы, которые вели на палубе «Смелого» Бедр-ад-Дин и Тилоттама, помогали обоим скрасить вынужденное безделье.

И вот наступил день, когда берега острова царя аль-Михрджана показались вдали. С замиранием сердца ждал Бедр-ад-Дин того мига, когда наконец сможет он изловить крылатого коня.

«Но если маги ошибаются? Что будет, если ни упряжь, ни седло не смогут смирить гордый нрав волшебного животного? Что тогда делать мне?»

Должно быть, мудрец Тети догадывался о тревогах, которые измучили душу юноши. Но решил промолчать.

Совсем иначе вела себя Тилоттама. Видимо, долгие годы суровой жизни в стране Канагава стоили ей многих сил. И сейчас, окунувшись в негу ничегонеделания, она один за другим сбрасывала с себя эти годы лишений. Мудрая женщина словно молодела. Разглаживались морщинки, что пролегли в уголках ее прекрасных губ, ярче сияли глаза, теперь широко раскрытые навстречу океанским волнам и ясному небу.

Вот потому она первой и заметила черную точку высоко в небе. Сначала Тилоттама приняла ее за птицу, что кружит над берегом. Но потом поняла, что птица не может быть так велика.

– Уж не сказочная ли это птица Рухх из легенды? – спросила она себя.

И вскоре убедилась, что никакая легенда не может быть столь прекрасна, как обыкновенная жизнь. Ибо в сторону «Смелого», свободно распластав в воздухе изумительные крылья, спускался с небес крылатый конь.

– О Аллах великий! Как щедр ты в своих дарах, позволяя простым людям увидеть тайны, некогда скрытые за завесой легенды! – почти простонал и Бедр-ад-Дин, выбежавший на палубу: – Это они, добрый мастер! Это крылатые кони царя аль-Михрджана! Мы приближаемся!

Слезы блестели на глазах горбуна. Тилоттама с удивлением поняла, что все эти долгие дни странствий почти не замечала ни уродства, ни изогнутой спины своего спутника. Ибо разум юноши оказался столь пытлив, а жизнь Тилоттамы столь богата знаниями и событиями, что всегда находилась тема для долгой беседы.

Волшебный конь, почти не шевеля крыльями, совершил несколько кругов вокруг корабля и растаял в высоком полуденном небе.

– Что ж, моя прекрасная гостья! Вскоре мы узнаем, так ли сильна магия, которую нам даровала земля страны Канагава.

– О да, и сколь сильно мое искусство.

«Смелый» входил в порт. И вот вскоре крутые бока парусника заскребли о причал. Бедр-ад-Дин оставался на палубе, не решаясь сделать ни шагу. Ибо вскоре должно было случиться нечто, что заставит его душу петь от счастья или рыдать от боли несбывшегося желания. Молчала и Тилоттама. Она тоже не ведала, что принесет ей следующий миг.

И в это мгновение зазвенели изрядно поредевшие монеты в кошеле на поясе Бедр-ад-Дина – мудрец и маг Тети пытался ободрить своего юного друга.

– Да будет так. Не надо мешкать, ибо промедление нам ничем не поможет.

И Бедр-ад-Дин в своем дневном обличье начал медленно спускаться по сходням. Да, каждый шаг в нем выдавал и нерешительность и боязнь. Но в душе юноши нарастало злое упрямство.

«Неужели, о Аллах всесильный, какая-то дрянная джинния способна помешать мне жить своей жизнью? Неужели не смогу я перебороть ее злые чары? Что значит ее никчемное проклятие по сравнению с помощью многих людей, дарующих мне знания, опыт, умения и свои силы?»

«О да, мальчик мой, – услышал Бедр-ад-Дин голос Тети. – И заметь, эти люди ничего не просят взамен, отдавая бесценные крупицы золота знаний лишь потому, что ты в этом столь нуждаешься. Смелее, юный странник!»

Вот, наконец, и камни берега. Тропа привела Бедр-ад-Дина к лестнице, что соединяла дворец царя аль-Михрджана с портом. И здесь сам владыка острова крылатых коней встречал путника.

– Приветствую тебя, Бедр-ад-Дин, сын визиря Рашида! Успешно ли было твое странствие к берегам страны Канагава? Нашел ли ты то, что искал?

– О да, добрый царь! Я нашел и упряжь с удилами, и седло с богатой вышивкой. Более того, я нашел и мастера, который подарил мне знания о магии металла. А это само по себе стоит целой жизни.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха, странник! Приветствую и тебя, удивительная гостья!

– Позволь, о царь, представить тебе великого мастера, что своими руками сковала волшебную упряжь для крылатого коня.

Царь поклонился в непритворном почтении.

– Да будет с тобой милость Аллаха, о мастер! Я прошу вас присоединиться к моей трапезе.

– Но, мой царь, разве не должны мы отправиться немедленно на поиски крылатого коня?

Аль-Михрджан рассмеялся.

– О нет, путник. Для того чтобы крылатый красавец дался в руки, над островом должны сгуститься сумерки. Тогда он сам найдет тебя – такое же сумеречное существо, подобное ему. Но до тех пор есть у нас немного времени, которое мы можем провести за приятной и поучительной беседой. Ибо нет в мире ничего сладостнее обмена мнениями и знаниями.

– Да будет так, о добрый царь. Я сочту это платой за охоту в твоих владениях…

Аль-Михрджан рассмеялся и жестом пригласил путников подняться на верхнюю террасу, где в этот дневной час были накрыты столы для пиршества.

– О Аллах всесильный! Да ты хочешь нас убить этими яствами!

– О нет, всего лишь побаловать. Ибо нигде в целом мире не найти столь же искусных мастеров, как мои повара, столь же трепетных музыкантов, как мои арфистки и столь же нежных напитков, как те, что созданы на склонах гор моего прекрасного острова.

За негромкой беседой о чудесах мира прошло время. И, как ни бесконечно долго тянулись минуты, все же часы пролетели, словно единый миг. Голубые тени легли на террасу, солнце из слепяще-золотого шара над головами превратилось с багровый и опускалось все ниже.

– Пора, о мой гость!

Бедр-ад-Дин с готовностью вскочил.

– Должно быть, мне надо будет уйти куда-то? Быть может, к тем горам, что видны на горизонте?

– О нет, мой юный друг, – проговорил царь. В свете поднявшейся луны перед царем пролегла длинная тропа. – Для этого тебе достаточно будет лишь пройти по этой аллее. Она приведет тебя на обширное поле для игр. И там крылатые кони сами найдут тебя. Вспомни мои слова – чудо не в том, чтобы изловить крылатого коня. Ибо это сделать легко. Чудо в том, чтобы смирить его, подчинить себе, не унизив жестокими ударами, которые лишь навсегда оскорбят благородное животное.

Бедр-ад-Дин поклонился царю, поднял с пола упряжь и седло и отправился по аллее.

– А мы с тобой, о мудрая гостья, насладимся зрелищем изумительного чуда, не вставая с мягких подушек.

Тилоттама благодарно взглянула на царя. «О боги, – подумала она. – Как удивительно складывается судьба. Некогда я доверилась лишь одному мужчине. Но жизнь разлучила нас. И я вынуждена была долгие годы искать и не находить пути, чтобы соединиться с ним. Но лишь только я решила, что судьба навсегда отказала мне во встрече с моим прекрасным Дайярамом, как появился этот удивительный зачарованный мальчик… И теперь я наслаждаюсь беседой с царем острова, полного невиданных чудес. А дальше меня ждет странствие, которое само по себе прекрасно и полно тайн…»

– Смотри, о прекрасная! Вот они!

Над их головами, заслоняя звезды, начали появляться крылатые тени. Они кружили высоко в небе, но потом стали опускаться все ниже и ниже.

– Наш юный Бедр-ад-Дин сейчас и ловец и приманка одновременно. Ибо крылатые чувствуют магию за многие фарсахи, а юноша так зачарован, что даже я, простой смертный, не могу не видеть этого.

На поле для игр спускались светлые тени. Вот одна из них коснулась черной в этот вечерний час травы, потом опустилась вторая.

– Я вижу это чудо уже не один десяток лет. Но не устаю радоваться тому, что Аллах милосердный позволил мне любоваться этим необыкновенным зрелищем.

Едва различимый в темных одеждах Бедр-ад-Дин тем временем осторожно опустил седло на траву и выпрямился, зажав в руках легкую упряжь. И, словно ожидая этого мига, к нему подошел белый конь. Его шкура блестела в лунном свете, огромные темно-карие глаза смотрели доверчиво, а роскошная грива казалась сотканной из серебристого света звезд.

– О Аллах милосердный! Как он прекрасен! Но как же мне приручить тебя, удивительное существо?

Будто поняв слова Бедр-ад-Дина, конь ласково и доверчиво положил голову на плечо юноши. Теплое дыхание коснулось его шеи, и изумительное чувство единения с этим волшебным животным пронзило странника.

– Но это же так просто! – воскликнул он и, едва касаясь теплой кожи животного, одним движением набросил на него упряжь. Мягкие губы без сопротивления позволили вставить удила, и вот уже в свете звезд затанцевал оседланный крылатый красавец. Он словно приглашал Бедр-ад-Дина сесть в седло.

– Благодарю тебя, чудесное животное! – с трепетом произнес юноша и легко взлетел в седло, почти не коснувшись стремян.

– Смотри, мудрейшая! – воскликнул царь, едва не хлопая в ладоши. – Ему это удалось. Древние знания помогли и сейчас! Как счастлив будет тот миг, когда сбудутся все мечты юноши!

Тилоттама с удовольствием смотрела, как к террасе приближается всадник. Конь танцевал под седлом, выступая легко и даже, казалось, с удовольствием. Так мог бы вести себя юноша, получивший в дар драгоценное оружие, впервые появляясь с ним среди сверстников.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного, о царь! – воскликнул Бедр-ад-Дин.

– Да пребудет она и с тобой, мой юный друг! Теперь ты можешь отправляться хоть на край света! Но помни, что дивный конь будет слушать лишь тебя, жестоко карая любого другого, посмевшего коснуться даже кончика его хвоста.

– Я запомню это, о царь!

– Запомни и еще одно, юный странник! Крылатые кони необыкновенно выносливы. Они могут лететь часами. Но даже им нужен отдых. А потому никогда не утомляй его! Ибо вместе с потерей сил теряет крылатый и магию, что дарована ему от рождения. А тот миг, когда крылатый не захочет вставать с соломенной подстилки, станет последним мигом его жизни.

– Благодарю тебя, царь! Я запомню и это!

– А теперь ты волен отправляться к мастеру, который обещал тебе ловушку для твоей злой джиннии. Отправляться хоть верхом на крылатом…

Бедр-ад-Дин засмеялся.

– О нет, мудрый царь! Я не решаюсь так жестоко утомлять это удивительное существо! Он станет гостем на моем корабле. И поверь, я буду его баловать так же, как баловал бы любимого сына!

– Да будет так!

Бедр-ад-Дин не захотел ждать до утра, и потому вскоре берега острова царя аль-Михрджана растаяли в черноте ночи. Цель странствий становилась все ближе.


Макама двадцать третья
Сердце Тилоттамы готово было вырваться из груди – приближался час, которого она так долго ждала.

«Но как встретит он меня? Узнает ли? Быть может, сердце его уже давно отдано другой? И что делать мне тогда?»

Увы, на эти вопросы ответа не было. Да и не могло быть. Ведь Тилоттама, пусть и великий мастер, была всего лишь женщиной. И потому всеведение и всезнание еще не стали ее достоянием. А спросить совета у мага Тети она не могла… Ибо не знала о его существовании.

Не менее своей прекрасной гостьи волновался и Бедр-ад-Дин. После того как великолепный крылатый конь покорился ему, казалось бы, уже не оставалось причин сомневаться и в том, что чудесное умение мастера из мастеров тоже сослужит добрую службу. Но юноша все равно не мог окончательно увериться ни в чем, даже в воистину бесконечных знаниях мудреца Тети. И потому волновался и мерил шагами палубу точно так же, как Тилоттама.

Более всех был спокоен крылатый конь. Ибо он, казалось, получал от странствования по спокойному морю настоящее удовольствие.

Вновь неторопливой чередой дни сменяли друг друга. Бедр-ад-Дина удивляло и спокойное море, и ласковый ветер.

– Но тут нет ничего удивительного, мой юный друг, – в ответ на его удивленный вопрос проговорил мудрец. – Ведь усмирить стихию на время по силам любому магу. А мне не хотелось, чтобы ты испытывал жестокую морскую болезнь. Ибо в твоей жизни и так уже предостаточно увечий – к счастью, лишь видимых, а не настоящих.

– Так, выходит, если бы я странствовал сам, ветра и бури не позволили бы мне ничего?

– Должно быть, юноша, тебе пришлось бы куда сложнее. Но я с тобой. Своим приглашением оказал ты мне великую честь. И я просто обязан был сделать так, чтобы ветры и волны причинили тебе самый малый ущерб. И поверь, как только ступишь ты под сень своего дома, все вернется на круги своя, и жестокость осенних штормов потрясет многих мореходов.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха, о мудрец!

Никогда еще Бедр-ад-Дину не приходилось внутренним своим слухом ощущать смех мага. И это оказалось воистину необыкновенным ощущением – словно где-то в глубине головы за ушами пощекотали метелкой из страусовых перьев.

– Ох, мальчик… Ты заставил смеяться человека, который уже не надеялся, что его может хоть что-то рассмешить в этой жизни. Я давно не чту никаких богов. Кроме, быть может, самого себя. Но с благодарностью принимаю твои слова. Ибо за время странствий с тобой я увидел куда больше, чем за прошлые тысячи лет. Увидел и почувствовал. А знания стоят куда больше, чем благость богов мира.

Но в этом бренном мире заканчивается все. Подошло к концу и недолгое плавание. Когда показались впереди берега острова пряностей, опускалась ночь.

– Что посоветуешь мне, о мудрейший? Ждать рассвета? Или прямо сейчас приставать к берегу и падать ниц перед мастером из мастеров?

– Думаю, юноша, что пристать к берегу разумно сейчас. Также разумно сейчас ступить на плиты двора у мастерской умельца Дайярама. А вот падать ниц… Нет, не стоит. Ибо ты сделал для своего освобождения не меньше, чем сделает мастер…

– Да будет так!

– И к тому же подумай о Тилоттаме. Ведь она не видела своего возлюбленного долгие годы. Еще одна ночь может стоить ей многих слез…

– И снова ты прав, о мудрейший. Если для меня промедление воистину схоже с ударом отравленным кинжалом, то для нее оно просто смертельно.


Давно порт острова пряностей не встречал судно в такой поздний, хотя, быть может, и такой ранний час. Тихо опустились сходни, по которым первой сбежала Тилоттама, не помня себя от волнения.

Стояла самая глухая пора ночи, холодный свет звезд лился на дорогу, по которой шествовали два человека и удивительный волшебный крылатый конь. Вот осталась позади оливковая роща. И наконец показалась цель путешествия – дом Дайярама.

– Аллах милосердный, помоги мне, – прошептал Бедр-ад-Дин.

А Тилоттама лишь неслышно пошевелила губами, сложив вместе ладони. От волнения голос изменил ей.

С едва слышным скрипом распахнулись ворота, и на фоне освещенного зала показался силуэт мастера.

– Это он, – прошептала Тилоттама. У нее едва хватало сил стоять на ногах, но она смогла все-таки отступить на полшага назад и спрятаться за крылатым конем.

– Давно я жду тебя, о зачарованный Бедр-ад-Дин. Вижу, что твое странствие увенчалось успехом. Вижу, и очень рад этому. Ибо давнее пророчество наконец исполнилось – ко мне пришел тот, кому я смогу помочь не только своим собственным умением, но и умениями, которые некогда отдал другим. Что это пророчество значит, я пока не знаю, но, сколько я ни думал об этом, знаю, что применить могу лишь к тебе, о странный зачарованный юноша.

– Но я, о мастер из мастеров, могу тебе это пророчество объяснить, – проговорила Тилоттама, выходя из глубокой тени. – Ибо ты некогда отдал мне толику своих знаний…

– О боги! Ты… – Мастер из мастеров оказался обычным живым человеком. Ибо он побледнел, схватился за створку распахнутых ворот… А потом в глазах его зажегся поистине колдовской огонь.

Он выбежал вперед, схватил Тилоттаму на руки и поднял ее так высоко, словно хотел показать всему небу красоту своей обретенной возлюбленной.

– Я счастлив, о боги! Она здесь! Моя любимая, душа моей жизни, средоточие желаний!

Бедр-ад-Дин, обернувшись к крылатому коню, задумчиво проговорил:

– Мне кажется, о друг мой, что мы можем еще какое-то время погулять… Полюбоваться ночью и звездами…

Конь тихонько заржал. Похоже, он был согласен со своим хозяином.

Дайярам рассмеялся, и в этот миг стал словно на десяток лет моложе.

– Думаю, юный Бедр-ад-Дин, что тебе моя помощь все-таки нужна. И нам не следует откладывать. А своей любимой я еще успею доказать, как ее ждал и как помнил о каждом миге, что мы были вместе.

– Но, быть может, о Дайярам, ты и мне позволишь помочь этому юноше. Ведь это я сковала упряжь, которая усмирила такое прекрасное животное…

– Ты?! – От удивления глаза мастера широко открылись.

– О да, я… Долгими днями я вспоминала все то, чему учил меня ты. Потом поняла, что смогу и сама стать кузнецом – пусть не самым умелым, но, как потом увидел юный странник, достаточно понимающим секреты нашего ремесла, чтобы побороть коварный характер раскаленного металла.

– Да будет счастлив наступающий день! Ибо теперь моя прекрасная любовь стала моей помощницей!

– Я могу стать и твоей соперницей! – Тилоттама наконец осмелела, поняв, что ее любимый все эти годы ждал лишь ее и помнил лишь о ней.

– И да будет так! Пора, свет моей души! Ибо нам предстоит выковать ловушку для коварной джиннии, остудить ее, оплести волосами из гривы белого коня… И все это мы должны совершить от восхода солнца до его заката.

– О Аллах, – прошептал Бедр-ад-Дин, идя следом за мастером и его возлюбленной. – Неужели завтрашний восход не превратит меня более в горбуна? Неужели дано мне будет при свете дня предстать перед своей прекрасной женой таким, каков я есть на самом деле…

«О да, мой юный друг, – услышал юноша голос мудреца Тети, – теперь я вижу, что тебе это будет дано. Но помни, что после того, как мастер создаст ловушку, к ней должна будет прикоснуться и магия. Для этого я и отправился с тобой…»

«Я помню, мой мудрый наставник. Сейчас, когда у меня появилась надежда, я хочу поблагодарить тебя. И за странствие без штормов, и за то, что научил меня видеть чудеса там, где я не посмел бы их искать… И за то, что в этом странствии я был не одинок».

«Мальчик, я принимаю твою благодарность. И постараюсь сделать так, чтобы следующий день был последним днем жизни горбуна Мустафы. Один лишь вопрос хочу тебе задать: ты по-прежнему хочешь расстаться со своим дневным обличьем? По-прежнему тебе не нужно всеобщее уважение к сединам и увечьям? Вспомни, сколько трудностей ты смог преодолеть лишь потому, что окружающие видели тебя немощным и старым! Тебе не хочется и дальше пользоваться этим?»

Бедр-ад-Дин задумался. Он понимал, что маг не из простого любопытства спрашивает об этом. Должно быть, именно сейчас настал миг принятия решения. Ведь даже выкованная ловушка еще не означала, что проклятие будет снято…

«О да, мой наставник, – мысленный голос Бедр-ад-Дина окреп. – Я по-прежнему мечтаю о том, чтобы скинуть с себя горб, пусть даже это только видимость. Я не хочу прятаться за увечьями и пользоваться почтением, которое вызывают чары. Я хочу сам стать тем человеком, которого будут уважать, к которому будут почтительны за дела его, а не за раны и уродство…»

«Тогда, мой мальчик, нам осталось только дождаться того мига, когда руки двух удивительных мастеров создадут ловушку для коварной, но недалекой дочери магического народа!»

– Могу ли я спросить вас, о великие мастера? – Голос Бедр-ад-Дина разнесся по просторному залу мастерской.

– Более того, ты обязан это сделать, зачарованный юноша, – ответил, выходя сбоку, Дайярам.

– Чем я должен помочь вам? Вновь, как тогда, на острове, стать вашим подмастерьем?

– Сейчас нам твоя помощь не понадобится. Но в тот момент, когда первый раскаленный прут будет выкован, я попрошу каплю твоей крови.

– И только?

– И только. Хотя есть еще одно очень важное условие.

– Какое же?

– Ты должен страстно желать, чтобы у нас все получилось. Отдать все силы, не двигаясь с места. И, если боги позволят нам выполнить задуманное, в страшной ловушке будет ровно треть твоей силы.

– О Аллах! Я буду стараться, о мастер из мастеров!

Дайярам улыбнулся. Видно было, что он мысленно уже взялся за свои инструменты. И теперь лишь прикидывает, с чего начать лучше всего.

Макама двадцать четвертая
И вновь гудел очаг, вновь красные отблески ложились на стены, вновь у открытого горна, словно сами духи огня, возвышались две черные фигуры.

Тилоттама и Дайярам священнодействовали, перебрасываясь короткими фразами. Сейчас они были не возлюбленными или соперниками в удивительном мастерстве, сейчас они были партнерами. И понимали друг друга с полуслова или вовсе без слов.

Бедр-ад-Дин, словно завороженный, следил за их работой. И досадовал, что ничего не понимает в этом. Увы, так часто бывает, когда профан смотрит на работу истинного мастера – детали ускользают от взора, все кажется таким непонятным… Словно мастер – не человек. Не такой человек, как остальные.

Выкованные тонкие прутья расплющивались молотом до необыкновенно малой толщины, потом погружались в холодную воду, потом вновь разогревались, чтобы соединиться с другими прутьями. И вот наконец готовая ловушка появилась на огромном камне у горящего очага. Более всего она походила на клетку для птицы. Хотя вряд ли найдется птица, которая бы чувствовала себя вольготно в клетке с длинными шипами, обращенными внутрь.

Последние приваренные прутья еще рдели, когда Тилоттама сняла тяжелый кожаный фартук – совсем как тот, что был на ней в уже далекую лунную ночь.

– О боги! Никогда не думала, что могу так устать от такой простой работы!

– О нет, звезда моя! – заметил подошедший Дайярам. – Работа вовсе не была простой. Ибо мы с тобой собрали не птичью клетку, а клетку для дочери магического народа. И потому волшебства в нашей работе было не меньше, чем ремесла.

– Должно быть, ты прав, мой прекрасный!

Дайярам нежно улыбнулся вновь обретенной любимой.

– Ты вскоре отдохнешь, моя единственная! Ведь, надеюсь, ты не исчезнешь утром, как сладкий сон?

– Быть может, и исчезну… Если у тебя недостанет сил удержать меня…

– Моя звезда, ты еще успеешь убедиться, что у меня сил предостаточно. И все они, да и сама жизнь, принадлежат одной тебе. Так было раньше, так есть сейчас и так будет всегда.

Тилоттама покраснела от удовольствия. Множество испытаний выпало на ее долю, но она осталась такой же, как была – отчаянно влюбленной в своего мастера из мастеров.

– Ну что ж, юноша, пора нам оплетать клетку конским волосом… Теперь настал черед твоего прекрасного пленника.

– Но как же мне отобрать у него его роскошную гриву?

Дайярам рассмеялся.

– А ты попроси! Думаю, что своему хозяину он не откажет.

Бедр-ад-Дин недоуменно посмотрел на мастера, пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно. Тилоттама, увидев, что юноша не понимает, что же теперь делать, молча вытащила из пучка смоляно-черных волос изогнутый костяной гребень и протянула его Бедр-ад-Дину.

– Тебе трудно понять мастера из мастеров. Но думаю, что сейчас я могу помочь. Вот этим гребнем несколько раз прочеши изумительную гриву коня. И конечно, не забудь шепотом попросить о помощи. А потом, когда волоски останутся на гребне, обязательно поблагодари за щедрый дар.

«Мальчик мой, слушайся этой мудрой женщины, – проговорил Тети. – Клянусь, очень скоро ее станут называть мастером из мастеров – ибо в ней есть и умения, и знания. Но есть в ней и добрая магия…»

Бедр-ад-Дин кивнул сразу всем и взял в руки костяной гребень, который протянула Тилоттама. Несколько неуверенных шагов привели его к коню, который стоял у стены мастерской.

«Ну что ж, даже если это и шутка, то она не унизит меня…» – подумал юноша, приблизившись вплотную и почти ощущая теплую кожу коня, аккуратно опустил гребень ему на гриву. Белоснежный красавец не шелохнулся, лишь скосил огромный карий глаз в его сторону.

– О прекрасный друг мой, подари мне несколько волосков из своей роскошной гривы, – прошептал Бедр-ад-Дин. И конь ответил едва слышным ржанием.

Нескольких движений широким костяным гребнем было довольно, чтобы длинные серебрящиеся волоски из гривы остались на зубьях.

– Благодарю тебя, моя крылатая мечта! – тихо произнес Бедр-ад-Дин.

– Теперь тебе, юноша, надо оплести этими волосками ловушку. Я помогу тебе, но ты должен сделать это сам.

И пришлось юноше осторожно, почти не дыша, оплетать конским волосом клетку, завязывая узелки на крошечных крючочках так, как подсказывал Дайярам.

Вскоре ловушка была готова. Все трое замерли.

– Но что делать теперь, о мастера?

Ответа на этот вопрос не знал никто. Молчал и мудрец Тети. Хотя, быть может, он и подсказал бы.

Долгую паузу нарушил серебристый смех Тилоттамы.

– О мастер из мастеров! Оказывается, есть то, чего ты не знаешь…

– Увы, теперь я тоже знаю, что есть такие удивительные вещи… Я знал, что такую ловушку можно создать, я знал, как изготовить каждый прут. Но чтосделать для того, чтобы призвать сюда дочь магического народа, я не ведаю.

И тут Бедр-ад-Дин услышал голос Тети. Но, к его удивлению, сегодня все было иначе: голос этот был слышен не ему одному. Сейчас в мастерской его слышали все.

– Смертные! Отойдите в стороны! Закройте глаза, спрячьте в ладонях лица. Страшной магии призыва не должен видеть ни один живой человек…

«Аллах милосердный! Да будет с тобой сила всех богов, о мудрец из мудрецов!» – подумал Бедр-ад-Дин, закрывая лицо ладонями. Но был он молод и потому решил подсмотреть, что же будет происходить с железной клеткой, опутанной серебристо-белым конским волосом.

«Не подсматривай, мальчик…» А вот эти слова мудреца были слышны только юноше. Тети не вещал, а, скорее, бурчал.

И Бедр-ад-Дин послушно закрыл глаза.

В воздухе запахло свежестью. Юноше показалось, что вот-вот сверкнет молния. Странное шипение сменилось свистом, который становился все громче. И наконец свист этот оборвался. Тишина после него казалась просто оглушительной.

– Открой глаза, зачарованный путник! – услышал Бедр-ад-Дин. – Вы, смертные, тоже можете смотреть.

Юноша поднял взгляд на ловушку и удивился тому, что каждый волосок из тех, что опутывали клетку, горел своим особым светом. Будто тысячи солнечных лучей запутались в прутьях волшебной клетки.

– Подойди ближе, Бедр-ад-Дин! А теперь возьмись за любые два прута клетки. Не бойся, ты не обожжешься – этот огонь смертелен только для детей магического народа. Правоверным вреда причинить он не может.

Юноша словно одеревенел. Он, как огромная кукла, сделал несколько шагов и послушно взялся за два прута клетки.

– А теперь вспомни свою обидчицу! Вспомнив ее лик, произнеси вслух ее имя! И что бы ни случилось, не отрывай рук от ловушки!

Бедр-ад-Дин, прикрыв глаза, вспомнил обольстительно прекрасную, но такую коварную джиннию. И произнес ее имя, стараясь успеть, пока перед глазами стоит ее образ.

– Зинат…

О нет, в мастерской не сверкнула молния, не ударил гром, лишь резкий порыв обжигающего, будто зимнего, ветра влетел в распахнутые ворота. Качнулось пламя в факелах, поежилась от безжизненного холода Тилоттама. Потом ветер замер прямо напротив Бедр-ад-Дина. И из холода соткалась прекрасная джинния, обольстительная Зинат. Именно такая, какой запомнилась она Бедр-ад-Дину.

Юноша хотел дотронуться до нее, но вспомнил слова мудреца и удержал руки на прутьях ловушки.

И в этот миг джинния взлетела в воздух и… исчезла. Юноша с изумлением перевел глаза на ловушку и окаменел. Ибо Зинат была там. Крошечная, она старалась стоять неподвижно, ибо при малейшем движении ее касался один из длинных, загнутых шипов.

– О Аллах милосердный, свершилось!.. – почти простонал Бедр-ад-Дин. Ибо только сейчас он понял, какую страшную силу разбудил своим желанием освободиться от проклятия коварной Зинат.

– О боги, свершилось… – вслед за юношей проговорил Дайярам.

– Нет, смертные, ничего еще не свершилось. Просто джинния попалась в клетку. – В голосе мудреца звучала хорошо различимая насмешка. Но смеялся он не над смертными, а над дочерью магического народа. – Она еще не знает, что попала сюда навеки, она еще попытается выскользнуть между прутьями клетки, ибо ее сила осталась при ней. Но путанка удержит ее. И в тот момент, когда обожжется она о горящий колдовским огнем конский волос, поймет, что это навсегда.

– Но почему говоришь ты, о неизвестный? И почему молчит джинния?

Голос Дайярама предательски дрожал. Ведь мастер из мастеров был всего лишь человеком, пусть и самым умелым.

– Мое имя тебе, мастер, ничего не скажет. Я – древний маг, о котором ты вспомнил и которого когда-то пленил. И потому я знаю, как избежать твоих ловушек. Но знаю я и то, как такая ловушка может захлопнуться. Причем захлопнуться навсегда.

Бедр-ад-Дин вовремя сообразил, что мудрецу Тети перечить не следует. Ибо ясно, что говорил он более всего для самой джиннии. Юноша же прекрасно помнил рассказ мага о таком же пленении. И о том, что магический металл преградой для него не стал.

– Юный смертный, сейчас ты можешь снять ладони с ловушки. Джинния поймана, и ты можешь смело требовать для себя всего, что тебе хочется от этой несчастной дочери магического народа. Быть может, тебе нужны алмазы? Изумруды? Реки серебра? Любовь прекрасных женщин? Сейчас она отдаст тебе все. Верно, слабая джинния?

– О нет, кто бы ты ни был! Я ничего не сделаю для этого презренного глупого мальчика!

– Ты хочешь спорить с великим магом… Ты не боишься боли? Не знаешь страха заточения? – Голос мудреца сейчас звучал даже нежно. Но от этой нежности веяло невероятным холодом и почти вселенским ужасом. – Тогда я покажу тебе, что стоит мне только захотеть, и ты не сможешь произнести и простейшего заклинания. Твоя магия останется лишь в тебе, будет заключена внутри тебя. Она разъест тебя изнутри, словно кислота. Ты хочешь этого, глупая джинния?

Джинния посмотрела по сторонам со страхом. Но ее характер не позволял ей сдаться вот так сразу, без боя.

– Кто ты, невидимый? Почему грозишь мне вещами столь страшными? Даже если ты в силах сделать это, то знай, что я тебя не боюсь…


Джинния пыталась сказать еще что-то, но более не было слышно ни слова. И очень скоро она поняла, что невидимый враг лишил ее голоса. Глаза джиннии расширились от ужаса.

– Так ты хочешь узнать, кто я? Или теперь тебе нужен только твой голос? Быть может, ты хочешь также испытать и проклятие неподвижности?

Джинния так отчаянно начала жестикулировать, что любому стало бы ясно, что ей необыкновенно страшны и неподвижность и молчание.

– Ну что ж, юный Бедр-ад-Дин. Чего же ты хочешь от этой джиннии?

– О невидимый всесильный маг, – с дрожью в голосе произнес юноша. – Я хочу лишь одного. Я хочу только, чтобы эта коварная джинния, которая некогда прокляла меня заклятием половины, теперь сняла свои чары. Более ничего мне от нее не понадобится.

– Да будет так! И, о глупая колдунья, я советую тебе более не спорить с теми, кто заведомо сильнее тебя!

Джинния кивнула, соглашаясь.

«О Аллах, – пронеслось в голове Бедр-ад-Дина. – Сейчас! Это свершится сейчас!»

Макама двадцать пятая
«Не беспокойся, мой мальчик, – услышал юноша голос мудреца, – джинния напугана. Она сделает все, чего бы ты ни захотел. Напрасно ты сказал, что тебе надо снять лишь заклятие половины…»

«О нет, маг! Я понимаю, что джинния готова сделать все, что угодно, что сейчас я могу за освобождение потребовать и дворцы, и самоцветы, и золото. Но я думаю, нет, правильнее будет сказать, что я чувствую, что магические силы этой коварной Зинат мне еще понадобятся. Если я выпущу ее сейчас, она станет моим злейшим врагом, она будет охотиться за всем, что мне дорого…»

«Быть может, ты и прав, мой мальчик… Ну что ж, посмотрим…»

Джинния творила свое заклятие. Сейчас, стиснутая безжалостными шипами клетки, она не могла превратиться в туманный столб, не могла охватить все вокруг и завертеться бешеным тайфуном. Даже жалкой молнии, да что молнии, ветерка сейчас не могло родиться под ее пассами. Но оказалось, что это вовсе ни к чему. Ни чудовищный грохот, ни шипение пыльной бури, ни огненные буквы, что расплывались бы в застывшем воздухе, не понадобились для того, чтобы снять заклятие половины.

В тишине ночи просто вдруг возникло пение струны и оборвалось, будто струну эту разрезал острый клинок.

– Ну вот и все, неблагодарный юноша! – с горечью произнесла Зинат. – Теперь ты и при свете дня и под Луной ночи будешь выглядеть так, как того захотела мать-природа. Но все равно я не верю, что кто-то из смертных женщин хоть раз взглянет на тебя. Не верю я и в то, что ты найдешь свое счастье… Да, чтобы поймать несчастную одинокую Зинат, ты напряг все силы, нашел магов и мастеров. Но это, в сущности, совсем нетрудно. А вот найти любовь ты вряд ли сможешь… И тогда ты еще вспомнишь о любви и призыве джиннии Зинат. Но вот захочу ли я ответить на твои чувства…

Бедр-ад-Дин с удивлением слушал эти слова. Когда же джинния замолчала, он понял, что она ровным счетом ничего о нем не знает. Не знает, что ее заклятие не превратило его в изгоя, что не вопреки ее чарам, а, быть может, благодаря им, он нашел и любовь, и друзей, и магов и мастеров. Поняв это, юноша с облегчением рассмеялся. Ибо осознал, как ничтожна оказалась магия этой глупой джиннии.

Увы, Бедр-ад-Дину пришлось признать, что слишком большое значение придавал он этому заклятию. Что он отдал все силы на поиски коварной колдуньи, вместо того чтобы жить и радоваться жизни, любить жену, попытаться вернуться в отцовский дом – ведь и там мог быть нужен его разум.

Улыбка сошла с лица юноши, и он ответил пленнице:

– Как ты глупа, несчастная колдунья, дочь огня… Твое заклятие, которое, увы, сильно испугало меня, неразумного, во многом мне же и помогло. Ибо я нашел и верных друзей, нашел и любовь своей жизни, которая стала моей женой и матерью моего первенца… Ибо внешнее уродство не изменило ничего в моей душе, а нам, обычным детям рода человеческого, зачастую нужно не прекрасное тело или великолепное лицо, а добрая, открытая душа, умеющая любить и быть благодарной.

Широко раскрыв глаза, слушала джинния эти слова. Увы, каждое из них убивало часть ее глупой надежды. Но она все равно не могла поверить, и потому презрительно рассмеялась в ответ:

– Я не верю тебе, глупый червь. Какой же презренной падшей женщиной должна была оказаться та, что пленилась старым горбатым уродом…

– Злость твоя убила в тебе разум, который, быть может, некогда и сопутствовал тебе. Но сейчас лишь черный туман глупости царит в твоей душе. И потому я, благодарный за снятие заклятия, все же не буду настолько глуп, чтобы освободить тебя из клетки. В тебе нет раскаяния, нет почтения к миру – и потому ты останешься заточенной до того мига, покуда поймешь, как прекрасна и удивительна жизнь в подлунном мире.

Лицо джиннии исказила ярость. Но она промолчала. Ибо сейчас могла лишь изводить себя бессильными угрозами.

– Ну вот, добрые мои друзья, – обернулся Бедр-ад-Дин, – я и стал свободен. И теперь могу покинуть остров пряностей. Надеюсь, злая судьба больше не разделит вас. И – о Аллах, молю тебя об этом, – быть может, мы когда-нибудь еще встретимся.

– Да сохранят тебя боги, юный Бедр-ад-Дин! – ответил Дайярам.

А Тилоттама подошла к юноше и нежно поцеловала его в щеку.

– Когда-то, о юноша, я дала себе зарок, что, если судьба вновь соединит с моим любимым, я сделаю миру необыкновенный подарок. Но не судьба, а ты, Бедр-ад-Дин, соединил меня с Дайярамом. И потому подарок предназначен тебе.

Она раскрыла ладонь, и юноша увидел металлический диск, сплетенный из сотен проволочек. Затейливые узоры образовывали буквы неведомого языка.

– Этот амулет, быть может, и не в силах будет уберечь тебя от всех превратностей судьбы, но убережет от укусов змей; не сможет защитить от удара копьем, но смирит гнев зверя… Та сила, которую я заключила в нем, пока спит. Я и сама еще не знаю, что случится, когда она проснется. Мне ведомо лишь, что сила эта будет доброй и щедрой. Такой же, как моя благодарность тебе, о юный Бедр-ад-Дин.


Юноша поклонился, не в силах скрыть слезы, что навернулись ему на глаза.

– Да пребудет с вами милость Аллаха всесильного, мои друзья! Пусть дарует он вам тысячи лет любви и наслаждения! Прощайте! – проговорил Бедр-ад-Дин, когда смог перебороть себя.

– Прощай и ты! Да будет легка твоя дорога к любимой!

Рассвет нового дня застал юношу, который в одной руке нес большую птичью клетку, а другой вел в поводу прекрасного крылатого коня. Вот они скрылись за поворотом… И лишь возвышенные воспоминания о магии, которая превозмогла силы зла, остались в душах Дайярама и Тилоттамы.

Теперь они были вместе, и долгая история их любви только начиналась.

За деревьями скрылась луна, уступая небеса сиянию солнечного диска. Скрылся за поворотом Бедр-ад-Дин, спешащий вернуться домой. Покинули мастерскую и Дайярам с Тилоттамой. Покои приняли их, радостно распахнувшись навстречу любви.

Дайярам понял, что более ни единого мига не сможет ждать. Он мечтал, о нет, он жаждал соединиться с любимой. И видел, что все ее помыслы о том же. Мастер из мастеров подошел в ложу и медленно снял черный, расшитый шелком кафтан. Тилоттама, словно завороженная, последовала его примеру. Он заключил ее в объятия и нежно поцеловал. Пальцы его ласкали ее лицо, а она улыбалась обретенному возлюбленному сияющей улыбкой.

– Ты – воистину самая прекрасная женщина в мире! – сказал он. – Я дам тебе все, что будет в моей власти, моя Тилоттама, любовь моя… Что бы ты ни попросила, тотчас же станет твоим.

– Но я хочу лишь одного, мой господин, – нежно отвечала она. Ее ласковая рука прильнула к щеке Дайярама.

Перехватив руку Тилоттамы, Дайярам запечатлел на ладони пламенный поцелуй.

– Только одно слово, любовь моя, – и желание твое исполнится! – Глаза Дайярама жгли ее. За то время, что они провели в разлуке, он понял, что лишь одна эта женщина стоит всего золота мира. То, что в давние годы было вожделением, словно по волшебству, обернулось истинной, вечной любовью…

– Подари мне ребенка, – просто сказала она.

– Ты хочешь родить мне дитя?! – Он изумился этой просьбе и пришел в неописуемый восторг.

– Ты озадачен… – улыбнулась Тилоттама. – Моя просьба разгневала тебя, прекраснейший?

– Ты любишь меня, Тилоттама? – вдруг спросил Дайярам.

Она призадумалась, а потом ответила:

– Ты спрашиваешь меня об этом? Да разве не мечтала я о тебе долгие годы? Разве не стремилась к тебе? Разве я стала бы мастером, если бы каждый миг не вспоминала тебя, наши уроки, твои слова? И подумай: разве я умоляла бы сейчас тебя подарить мне дитя?

Она смущенно улыбнулась, и черноволосая ее голова легла на его плечо. Руки его сомкнулись вокруг стана любимой. Губы прильнули к мягким волосам:

– Я люблю тебя с той самой минуты, когда ты в первый раз вошла в мою мастерскую. Помнишь, в тот день началась гроза и ты не нашла другого приюта?..

Она нежно рассмеялась:

– Тогда ты возжелал меня…

Дайярам улыбнулся.

– Это правда, – признался он. – Но я также полюбил тебя. Не так, как люблю сейчас, моя Тилоттама, но вправду полюбил…

И глаза его были правдивы. Да, он любит ее. Она прерывисто вздохнула, когда сильные руки принялись ласкать ее тело. Все остальное постепенно утрачивало свое значение…

Ладони Дайярама заскользили по ее груди.

– Твои груди словно два граната: спелые и полные сладкого сока… – прошептал он ей на ушко. Пальцы касались чувствительных сосков. – А соски у тебя словно маленькие вишенки…

Руки Тилоттамы обвили шею возлюбленного, она с радостью отдавала свое тело его нежным и требовательным ласкам. Он притянул ее к себе за тонкую талию – так крепко, как только мог. Она снова положила голову ему на плечо, а его горячие губы ласкали ее шею. Он слегка прикусил мочку миниатюрного ушка, а потом кончик его языка ощупал всю раковинку… Рука сжала грудь. Страстно изгибаясь в его объятиях и прижимаясь к нему еще крепче, она ощутила его возбуждение.

Сильные руки сомкнулись на лилейных бедрах. Деликатно высвободившись, она подвела Дайярама к просторной кушетке и нежно, но настойчиво уложила его на спину.

Сама же она опустилась на колени у ложа и принялась ласкать возлюбленного. Он прерывисто вздохнул, тая от прикосновений ее рук, слаще которых для него не было ничего в мире. Вскоре Тилоттама скользнула в его объятия. Склонившись над ним, она покрывала нежнейшими легкими поцелуями все его тело. Водопад волос накрыл Дайярама, словно шелковая занавесь – нежная эта ласка заставила его вздрогнуть. Под прикрытием этого дивного полога губы Тилоттамы сомкнулись вокруг возбужденной плоти. Она сдавила губами вершину его жезла страсти – и Дайярам вздрогнул от наслаждения. Красавица принялась сосать, пока не ощутила на языке вкус первой капли любовного сока…

Пока она безумствовала над ним, Дайярам нежно провел рукой по ее телу и опустился к самому средоточию чувственности. Пальцы проникли глубже в поисках потаенной жемчужины – и вот он уже нащупал ее… Какое-то время он поддразнивал, а когда женщина тихонечко всхлипнула, не прекращая баловать языком его меч вожделения, Дайярам ввел пальцы в ее горячие недра и принялся двигать ими, пока плоть ее не стала сочиться…

Тилоттама нежно высвободилась и оседлала любимого, вобрав в себя его возбужденную плоть одним безумно чувственным движением. Его руки легли ей на грудь. Закрыв глаза, она выгнулась, упиваясь ощущением трепетной плоти в своем теле. Некоторое время она ритмично двигалась, но потом он опрокинул ее на ложе, и снова вошел в нее…

…Как это сладко, лениво думала она, всецело отдаваясь бешеному ритму его мощных толчков. Она вся трепетала – и вот достигла вершины, потом еще раз, и еще… С криком она вонзала ногти в его плечи, скользя ладонями по его напряженной спине. Она задыхалась, ощущая, как насыщается ее жадно-ждущее лоно плодородным семенем. И наконец расслабилась – волна наслаждения захлестнула ее с головой…

А после они, счастливые, лежали навзничь, утолив на время волчий голод. Над возлюбленными, невидимая, сладко пела утренняя птица, призывая прекрасного друга, а солнце лило первые нежно-розовые лучи на их горячие тела…

Макама двадцать шестая
– Мир этому дому! Да пребудет в нем счастье и благодать! – Невысокий юноша поклонился.

– Здравствуй и ты, незнакомец! Из каких мест Аллах привел тебя к этому порогу? Какие вести принес в наш осиротевший дом?

– О Рашид, визирь далекого города Александрии у ног наместника халифа, повелителя правоверных, прислал тебе письмо, собственноручно написанное им и запечатанное. Он повелел передать его тебе и дождаться мига, когда ты дочитаешь.

– О Аллах милосердный… Но почему его не передал он с посольской почтой? Почему прислал посыльного?

– Об этом ты узнаешь сам, о благородный Рашид. Читай.

– Да будет так! Но долг гостеприимства не позволяет мне оставить тебя на пороге. Войди же в мой дом, уважаемый. И насладись прохладой и холодным шербетом хотя бы до того мига, когда я закончу чтение.

Юноша поклонился и с достоинством принял приглашение. «О всемилостивый и милосердный Аллах! Как они все-таки не похожи!..» Юный посланник знал много больше, чем рассказал визирю Рашиду. Но сейчас не время раскрывать ему все тайны. И потому он любовался садом визиря, отдыхал в прохладной курительной и наслаждался обжигающе-холодным шербетом.

Визирь же Рашид, донельзя заинтригованный появлением посланника у дверей своего дома, раскрыл письмо и окаменел, увидев строки, написанные таким знакомым почерком.

– О Аллах милосердный и всемилостивый! – пробормотал он, стараясь пересилить дрожь в пальцах.

«Да будет с тобой милость Аллаха, о мой брат! Наконец я отважился написать! Долгие годы я печалился, вспоминая миг нашей размолвки, ругал себя за то, что не поспешил остановить тебя. Но сейчас, когда небо подало мне ясный знак, я решился.

Знай же, брат мой Рашид, что наши дети, да пребудет вовеки с ними Аллах всесильный, вновь соединили нас и наши семьи, заключив прекрасный брачный союз. И сейчас не понадобилось даже медного фельса (о Аллах, как до сих пор корю я себя за тот глупый разговор!), чтобы моя дочь вышла замуж за твоего сына, умного и отважного Бедр-ад-Дина.

Произошло же это так…»

Слезы застлали Рашиду глаза. Несколько долгих мгновений понадобилось этому умудренному и суровому мужу, чтобы вновь ясно видеть мир.

«Так, значит, мальчик смог тогда добраться до Валида… Но почему же Салах пишет только сейчас, когда прошел более чем год после исчезновения Бедр-ад-Дина?» – Визирь вновь погрузился в чтение, и его брат через многие фарсахи смог ответить ему на этот вопрос.

«…Когда недалекий первый советник Темира Благородного (о, поверь, брат, я знаю, о ком отзываюсь столь резко) попытался захватить трон, твой сын ускользнул из дворца и сумел предупредить мудреца Валида, а с ним и всех тех, кто был предан царю Темиру и стране Ал-Лат. Мальчика же мудрец отослал с весьма важным посланием к моему повелителю, наместнику халифа, Исмаил-бею. Бедр-ад-Дин поручение выполнил и доставил весть от мудреца. На рассвете особо доверенные, пусть и немногочисленные, стражники веры отправились в столицу страны Ал-Лат, дабы вернуть трон его законному владельцу. Думаю, ты об этом не знаешь до сих пор, как не ведомо это и владыке, которому ты служишь. И это правильно – ибо в стране Ал-Лат еще долго обнаруживали предателей. Суд же над ними был скорым, но мудрец Валид, заботясь более всего о достоинстве царского рода, повелел предателей не казнить, а просто высылать за пределы страны, так чтобы более никогда они не оскверняли своими ногами ее троп.

Твоему же сыну суждены были необыкновенные дни. Ибо в пути встретил он джиннию, которая, прости, брат, но я опущу подробности вины племянника, наложила на мальчика заклятие. И с того мига Бедр-ад-Дин при свете Луны, царицы небосклона, выглядел так, как захотела того мать-природа, но при свете дня преображался в старого и уродливого горбуна. Именно таким я и увидел племянника на пороге своего дома. Аллах великой милостью своей подсказал, что не будет для моей дочери лучше жениха, чем этот странный гость. И я пригласил имама, дабы совершил он священный обряд.

Так стал мой племянник моим зятем. Наутро же я узнал о том, что юноша зачарован. Но к счастью, нашелся при дворе моего повелителя, наместника Исмаил-бея, мудрец, который узнал это заклятие и подсказал, как избавиться от него. Бедр-ад-Дину предстоял теперь долгий путь на далекий остров пряностей к кудеснику, который избавит его от напасти. Вот почему не прошло и сотни дней после свадьбы, как мой зять и племянник, твой сын, о мой далекий брат, на корабле «Смелый» отправился в дальние страны.

И было это день в день ровно год тому назад. Моя дочь, умница Фарида, заставила меня взяться за перо и написать тебе письмо. Но я долго колебался, не решаясь просить прощения у брата моего за то, что не искал его все эти годы. И лишь рождение нашего с тобой внука, первенца Бедр-ад-Дина и Фариды, открыло мою душу. А в прекрасный день, когда мы провели с малышом обряд сунны [4], взялся я за калам, чтобы рассказать тебе все.

Твой любящий брат Салах.

Если осталась в тебе хоть капля братских чувств, спроси у посыльного, что еще велел передать с ним визирь Александрии.

Да хранит тебя и твою семью Аллах милосердный и всемилостивый!»

Не мог спокойно прочитать Рашид слова своего брата о «капле братских чувств» – слезы вновь вернулись. И несколько бесконечно долгих минут сидел визирь, вспоминая сладчайшие юные годы и счастье братской дружбы. Когда же сумел он совладать с чувствами, ноги сами понесли его в курительную, где в созерцании прекрасного сада застыл посыльный от визиря Салаха.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха, уважаемый! Мой брат визирь пишет, что у тебя есть для меня еще послание.

– О да, Рашид, у меня есть для тебя еще послание. Визирь Салах просил передать тебе это и сказал: «Брат мой, не следует ей храниться в двух местах сразу. Возьми ее, соедини и береги до мига нашей встречи!». Что здесь, в кожаном мешке, я не знаю. Но визирь повелел мне беречь это пуще самой жизни. Теперь я выполнил поручение визиря. Прощай!

– Да будет легок твой путь! Да хранит тебя Аллах всесильный на долгие сотни лет! – пробормотал Рашид в спину стремительно удалявшемуся посыльному. И только после того, как закрылась калитка, визирь решился развязать тугие узлы шелковых шнуров, которые стягивали мешок.

Кожа сползла с кинжала, и благородная позолота, так давно не видевшая света, вновь заиграла в солнечных лучах.

– О Аллах всемилостивый! Наша семейная драгоценность… Но как попал кинжал к моему брату?

Визирь держал драгоценный клинок в сложенных ладонях. Он верил и не верил своим глазам. О да, более ясного знака, что Салах просит о примирении, и быть не могло. Но Рашид давным-давно уже простил брата. Он, вспоминая юность, укорял себя лишь в том, что не пытался узнать, что же стало с Салахом.

«Да будет так, о мой далекий брат! С этого дня я вновь обрел родственника! Теперь мне ведомо, что я стал дедом, знаю о судьбе сына. И пусть этот день будет первым из дней моего вернувшегося счастья!»

Вот таким, обновленным, посветлевшим, и застала своего мужа добрая Джамиля.

– Ты сегодня улыбаешься, о муж мой, свет очей моих! Что так порадовало тебя?

Не говоря ни слова, Рашид с улыбкой раскрыл ладони, и его жена увидела тот клинок, который уже так бесконечно давно отдала сыну, что отправлялся в далекую страну. Сердце матери на миг замерло и… она упала без чувств.

Визирь Рашид испугался.

– О Аллах, что же я наделал! Она же подумала, что о мальчике пришли злые вести, что кинжал – это все, что осталось от нашего Бедр-ад-Дина…


Нескольких капель воды, упавших на лицо Джамили, было достаточно, чтобы та пришла в себя.

– Что с нашим мальчиком, Рашид?! Кто принес тебе кинжал? Убийца найден? Не мучай меня, я готова к самому худшему!

– Женщина! Ну если ты уже готова к самому худшему, то, думаю, вести из далекого города Искандера Двурогого тебя не испугают!

И Рашид прочел вслух письмо брата. С каждым услышанным словом лицо Джамили светлело. А когда визирь закончил читать, он увидел, что его жена разом помолодела на добрый десяток лет.

Она вскочила на ноги как девчонка и со смехом проговорила:

– Мы едем к сыну! Какое счастье, о муж мой! Мы едем к сыну! Мы едем к сыну и внуку!

И визирь Рашид, с удовольствием согласившись с женой, отправился отдавать распоряжения. Ибо пусть дорога была и недолгой и хорошо изведанной, но ведь следовало ничего не забыть. Не каждый ведь день у человека находится и брат, и сын, и внук!

Макама двадцать седьмая
– И вновь, в который уже раз, о мудрец, подо мной палуба «Смелого»… Клянусь, если это плавание будет удачным, более я никогда ни шагу не сделаю за пределы сада!

– Юный Бедр-ад-Дин, лучше не клянись. Ибо жизнь человеческая хоть коротка, но порой непредсказуема… Представь лишь, что письма с родины позовут тебя в дорогу. И кем же ты тогда будешь в собственных глазах? Отступником? И только потому, что некогда, устав от долгого странствия, вслух, не подумав, воскликнул «клянусь»?

– Увы, мудрец, ты снова прав. Но знал бы ты, о бессмертный и бестелесный, как мне надоело странствовать по суше и морям. Как надоело рассказывать свою историю! Как надоело даже прикидывать, какую часть истины от кого утаить – чтобы не обидеть чувств или верований, чтобы не подумали обо мне презрительно или насмешливо.

– Мой друг, – отвечал мудрец Тети, – вот ты и взрослеешь. Тебе осталась самая малость – добраться до берега и упасть в объятия своей жены. Теперь-то тебе все равно, день стоит на дворе или ночь, – ты все равно молод и прекрасен.

– О да, это так. И наконец, я смогу подумать о своем доме… О детях, о том, что мальчики должны учиться… Да и девочкам не помешает хороший домашний учитель. И, Аллах милосердный, как же я соскучился по своей далекой родине! Как же мечтаю вновь оседлать быстроногого скакуна, чтобы попасть в отчий дом… Прижать к сердцу отца и мать… Поклониться порогу дома, где видел я одно только счастье…

– И это все в твоих руках, юный Бедр-ад-Дин. Но меня сейчас более беспокоит не твое желание увидеть родину, а судьба Зинат. Ты уже придумал, зачем тебе плененная джинния?

– Увы, мой учитель, я бегу от этих мыслей. По здравом рассуждении, как я понимаю это сейчас, ничего воистину дурного она мне не сделала. Ибо власть заклятия распространялась только на день. И значит, было время, когда я вновь становился самим собой. Кроме того, дабы заклятие снять, я объездил полмира и увидел столько диковин, что теперь могу рассказывать сказки и детям своим, и детям их детей, да еще и внукам детей останется.

– О да, мой мальчик.

С трудом можно представить себе, как улыбается бестелесный и бессмертный маг. Но Бедр-ад-Дину это и не нужно было – ведь он чувствовал, что тот снисходительно улыбается.

Волны мерно покачивали «Смелый», приближая его к долгожданной пристани Александрии. Но увы, приближая все же не так быстро, как этого желал Бедр-ад-Дин. Если бы он был крылат, как красавец конь, которому дал он имя Aбульхайр [5], то преодолел бы расстояние, отделяющее его от любимой жены, так быстро, как только смог бы. Но увы, Бедр-ад-Дин не был крылат. И потому полагался на удачу, волю ветров и снисходительность Аллаха всесильного и всемилостивого.

О да, юноша дал коню человеческое имя. Но как можно было не подарить имя существу, благодаря которому он наконец обрел свободу быть самим собой?!

Сейчас, вспоминая свои приключения после того, как он ворвался в малый зал для аудиенций, не так сильно уже и злился Бедр-ад-Дин на джиннию. Он обрел стольких друзей, повидал многие страны, помог соединиться возлюбленным (а уже за одно это можно благодарить Аллаха всемилостивого – ибо не каждый день позволяет он свершать столь благое дело). И то почтение, какое вызывал он в своей горбатой ипостаси, было ему, что ж тут скрывать, очень приятно.

Но снова и снова возвращаясь мысленно к джиннии и размышляя о том, что же делать с ней дальше, Бедр-ад-Дин колебался в принятии решения. Любого решения. Ибо казнить бессмертную джиннию нельзя. Да и за что? Ведь и над ней тяготеет проклятие… Выпустить на свободу? О нет, и этого делать нельзя – ибо сейчас, разозленная, она станет куда страшнее той Зинат, которая встретилась некогда Бедр-ад-Дину. И увы, юноша подозревал, что нескоро еще джинния станет безопасной для встречных. Но оставить ее в клетке, а клетку запереть в доме… О нет, об этом было страшно даже подумать!


Вот потому и бежал от решения Бедр-ад-Дин, о чем честно и сказал мудрецу Тети. Хотя тот уже наверняка знал ответ на свой вопрос.

В неспешных беседах проходили часы, бесшумно слагаясь в дни. И вот вдали показалась бухта Александрии и порт.

– О Аллах! Наконец! – радостно вздохнул Бедр-ад-Дин. Не стоит и говорить, что он все время проводил, всматриваясь в горизонт и не обращая ни малейшего внимания на смешки, которыми обменивались матросы «Смелого».

Вот и камни пристани… Нежные руки любимой Фариды… Рядом дядя, который наконец увидел при свете дня, как выглядит его племянник и зять. Вот ворота в дом, что успел уже стать своим и желанным. И, о счастье, малыш Максуд, который улыбался с рук любящей бабушки и тянулся к блестящему камню, украшавшему чалму.

– Да будет благословенна милость Аллаха всесильного, дарующего нам бесконечные радости!

Бедр-ад-Дин пытался найти слова, чтобы выразить чувства, которые в этот час владели им, но не мог. Ибо столь великой и светлой радости, когда он взял на руки своего первенца, он не испытывал давно. Быть может, не испытывал никогда.

Не в силах расстаться с сыном, он рассказывал о своих приключениях, сжимая теплые ладошки, прислоняясь лицом к головке малыша, чтобы услышать волшебно-нежный аромат волосиков.

– Бедр-ад-Дин, ты играешь с малышом, как с куклой! Он же должен вырасти мужчиной, а ты его балуешь!

– Ах, моя прекрасная Фарида! Я не могу поверить, что у меня есть сын! Что моему сыну скоро исполнится год. Как только я подумаю об этом, на глаза наворачиваются слезы. И, надеюсь, что так будет всегда, когда я буду думать о своих детях. Ты согласна, прекраснейшая?

Фарида кивнула. Теперь, когда долгие месяцы ожидания были позади, она чувствовала себя счастливейшей из смертных. Ее муж вернулся, да, к тому же, вернулся победителем! И Фариде было этого довольно.

О да, она знала, что семейная жизнь не всегда безоблачна и радостна. Но за каждое мгновение счастья она готова была ежесекундно благодарить Аллаха всемилостивого и милосердного.

Наступил вечер. Малыш Максуд сладко спал, хмурясь от одному ему известных мыслей. И наконец Бедр-ад-Дин и Фарида остались одни.

– О муж мой, счастье моей жизни! Расскажи мне все, что случилось с тобой за это долгое время!

– Обязательно, прекраснейшая! Но не сейчас! Сейчас я буду без слов рассказывать тебе, как я скучал по своей жене и своему очагу, как радовался, когда увидел берега Александрии и что придумал, пока мы беседовали о разных разностях.

Опочивальня была залита серебристым лунным светом, проникавшим через открытое окно. На большой кровати, стоявшей посреди комнаты, раскинувшись, неподвижно лежал мужчина. Фарида сделала несколько робких шагов, и Бедр-ад-Дин открыл глаза.

– Я разбудила тебя? – шепотом спросила Фарида.

– Мне казалось, что я не сплю. Но теперь я в этом не уверен, – ответил он. – Ты явилась ко мне во сне или наяву?

Она затрепетала, взволнованная бархатным тембром его голоса, и чуть слышно ответила:

– Нет, это не сон, мой прекрасный! Это на самом деле я. Странствие закончилось, и ты вернулся, ты вновь со мной.

– Подойди же ко мне скорее, мое сокровище! Я не осмеливаюсь пошевелиться, боюсь спугнуть это дивное видение.

Фарида подошла к кровати, ощущая дрожь в ногах, и замерла, не в силах насмотреться на изумительную фигуру мужа. Бедр-ад-Дин забрал из ее дрожащих пальцев свечу и, поставив ее на столик в изголовье кровати, нежно взял ее за руку и потянул к себе. Она прильнула к нему, он погладил жену по голове и сказал:

– Какие чудесные у тебя волосы! Как я тосковал по ним… Мне хочется зарыться в них и наслаждаться их тонким ароматом. Почему ты дрожишь?

– Я тебя боюсь… Боюсь, что ты меня забыл, – призналась она.

– Тебя невозможно забыть, о звезда моих очей, – сказал Бедр-ад-Дин и положил ее ладонь на свое сердце. – Ты чувствуешь, как громко и тревожно оно бьется? Можешь делать со мной все, что хочешь. Я не стану торопить тебя!

Она окинула взглядом его мужественное красивое лицо и поняла по выражению его глаз, что он ее не обманывает.

– Но я не знаю, с чего начать, – прошептала она.

– Делай то, чего тебе хочется, любая ласка будет мне в радость, – с улыбкой произнес Бедр-ад-Дин и тихо добавил: – Погладь меня!

Она робко провела ладонью по его мускулистому телу и сразу же ощутила знакомый жар. Рука ее скользнула к его чреслам и сжала твердый подрагивающий жезл страсти, вытянувшийся в ее честь.

– Не стесняйся, ласкай меня, – шептал Бедр-ад-Дин, – Я сделан из плоти и крови. Чувствуешь, как твои прикосновения наполняют меня мужской силой?

Фарида задрожала, ощущая в руке ток его желания. По ее спине побежали мурашки.

– Поверь мне, Фарида, нас ждут изумительные минуты, награда за все те дни, когда мы были врозь.

Она осторожно коснулась внутренней стороны бедер своего повелителя. Бедр-ад-Дин чуть шевельнулся, словно бы приглашая ее продолжить увлекательное путешествие. Фарида ощутила приятное волнение, постепенно входя во вкус. Она в этот миг чувствовала власть над супругом, и кровь заиграла в ее жилах сильнее. Неожиданная свобода действий вскружила ей голову. Она принялась гладить своего возлюбленного, распростертого перед ней, упиваясь редкостным зрелищем мужской красоты и впитывая исходящую от юноши энергию. Руки ее снова потянулись к жезлу страсти и начали нежно ласкать его.

– О, несравненная! – восклицал Бедр-ад-Дин. – Продолжай же, не бойся!

Фарида непроизвольно ускорила темп, и Бедр-ад-Дин застонал от удовольствия. Фарида разжала руку и с испугом спросила:

– Я причинила тебе боль, о муж мой?

Бедр-ад-Дин рассмеялся.

– Эта боль мне приятна, глупышка! Твои ласки сводят меня с ума.

Она закусила губу, опасаясь вновь дотронуться до столь чувствительного органа. Тогда муж пришел ей на помощь – он коснулся пальцем ее груди, отчетливо обозначившейся под тканью тонкой муслиновой сорочки, и сказал:

– Почему бы тебе не раздеться, о моя прекрасная жена?

Фарида оцепенела, смущенная этой просьбой, но потом одним решительным движением стянула с себя рубашку через голову и швырнула ее на пол. Бедр-ад-Дин судорожно вздохнул, увидев ее изумительное, такое родное тело. Фарида покраснела и попыталась прикрыть свою наготу.

– Нет, моя единственная! – воскликнул Бедр-ад-Дин. – Позволь мне любоваться тобой.

Пронзенная его огненным взглядом, Фарида почувствовала, как в крови распаляется пламя страсти, и дерзко вскинула голову. Ей стало приятно чувствовать себя желанной и столь открытой.

– Позволь обнять тебя, прекраснейшая! – сказал Бедр-ад-Дин.

Она послушно легла, дрожа от возбуждения и ощущая жар его тела. Он стал поглаживать ее, словно бы желая успокоить и унять дрожь. Постепенно ему это удалось, Фарида обмякла в его объятиях. Бедр-ад-Дин крепче прижал ее к себе и стал целовать ее лицо.

– Может быть, тебя утомили мои ласки? – спросил он, проводя ладонью по ее спине и бедрам.

– О нет, любимый, я так скучала по тебе! – ответила она.

Он поцеловал ее в губы столь нежно и жарко, что у нее закружилась голова. А когда его язык проник ей в рот, по телу пробежала волна сладкой истомы. Бедр-ад-Дин стал покрывать поцелуями ее шею и плечи, его дыхание участилось, тело стало горячее. Наконец он сжал ее грудь и поцеловал сосок. Фарида вздрогнула и замерла.

Бедр-ад-Дин осторожно уложил ее на спину и, наклонившись над ней, начал попеременно целовать и теребить языком оба соска. Фарида непроизвольно охнула, охваченная возрастающим вожделением. В груди и внизу живота вспыхнуло адское пламя, распаленная ласками мужа плоть требовала удовлетворения. Фарида изогнулась и повела бедрами, окончательно отдаваясь фантазиям любимого.

Бедр-ад-Дин прильнул к ее груди, словно голодный младенец. И сладострастный стон сорвался с алых губ Фариды. Бедр-ад-Дин погладил рукой ее лилейное бедро. Тело ее начало плавиться. Рука мужа проскользнула между бедер и слегка сжала горячую жемчужину страсти. Фарида охнула от неожиданности и уперлась ладонями в плечи мужа, пытаясь оттолкнуть его.

Он приподнялся и спросил, глядя ей в глаза:

– Поверь мне, о звезда моей жизни! Ты ведь хочешь взлететь со мной туда, где рождаются звезды?

– Я не знаю… – робко прошептала Фарида.

– Успокойся, прекрасная греза! Получи несравненное удовольствие! – проговорил Бедр-ад-Дин. Теперь его пальцы ласкали ее потаенные складки.


Она зажмурилась, однако позволила ему дразнить ее сокровенный тайник и лишь тихонько охала, когда он дотрагивался до ее драгоценной розовой жемчужины. Бедр-ад-Дин стал поглаживать окружающие средоточие страсти трепетные лепестки, распаляя в жене своими умелыми ласками звериную, дикую страсть. Все ее страхи и сомнения испарились, уступив место неописуемому удовольствию.

Фариду затрясло, словно в лихорадке, голова ее заметалась по подушке, она громко и призывно застонала. Ее лоно наполнилось любовными соками. Бедр-ад-Дин удовлетворенно прошептал:

– Вот видишь, мое сокровище, твой цветок источает мед!

Лицо Фариды стало пунцовым, она приоткрыла уста. Вдохновленный этим зрелищем, Бедр-ад-Дин принялся двигать пальцами в ее волшебной пещере без особых церемоний. Фарида замотала головой, постанывая и повизгивая от наслаждения. Она извивалась и изгибалась, пытаясь облегчить сладкую боль, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание.

– Я вижу, ты готова меня принять! – с восторгом вскричал Бедр-ад-Дин и с немыслимым восторгом вошел в ее росистое горячее лоно.

Захваченная неописуемыми ощущениями, Фарида громко и восторженно вздохнула. Бедр-ад-Дин слегка вытянул свой меч из ее горячих ножен и тотчас же вошел туда вновь, теперь по самую рукоять. Фарида ахнула, пронизанная страхом и вожделением одновременно, и закинула ноги мужу на спину. Постепенно ритм их движений слился в одну прекрасную любовную гармонию.

– Помни о звездах, моя чудесная! – шептал Бедр-ад-Дин. – Ты полетишь к ним вместе со мной?

Слезы чистой радости брызнули у нее из глаз при этих словах. Она замерла, наслаждаясь ощущением заполненности своего лона, и выдохнула:

– Да!

Он нежно поцеловал ее и проговорил:

– Теперь мы станем одним целым, моя любовь!

Услышав это, она сладострастно задрожала, чувствуя, как бежит по телу огонь, высеченный его любовным орудием. Бедр-ад-Дин высекал все новые и новые снопы искр, вынуждая Фариду изгибаться дугой и играть бедрами. В глазах у нее потемнело от стремительно приближающегося шквала чувств. Она изо всех сил прижала ногами к себе торс мужа и, впившись ногтями в его спину, вскричала:

– Бедр-ад-Дин!

Он воспринял этот возглас как мольбу и поспешил навстречу ее безудержной страсти. Фарида взвизгнула, но Бедр-ад-Дин запечатал ее уста поцелуем и продолжил свой штурм. Широко раскрыв глаза, она упивалась видом его искаженного страстью лица, теряла рассудок от его властных и сильных ударов. Он стал для нее осью вселенной, центром мироздания, властелином всех ее чувств.

Его ненасытный горячий рот жадно всасывал ее прерывистое дыхание, бедра ходили ходуном, мужская твердь распирала лоно, а хриплый голос приводил ее в неистовство. Фарида смутно осознавала, что рыдает от счастья. Бедр-ад-Дин все быстрее и быстрее двигался внутри, дыхание его стало тяжелым и горячим. Вдруг где-то в глубине ее помутившегося сознания что-то взорвалось – и сноп алмазных искр сверкнул у нее перед глазами. Она пронзительно вскрикнула, пронзенная давно забытым блаженством, и затряслась в конвульсии, чувствуя, что умирает в его объятиях.

Бедр-ад-Дин сжал ее напрягшееся тело и, приподняв ее над кроватью, нанес последний, сладчайший удар. Его лицо исказилось, и в тот же миг он излил в нее весь пыл, скопившийся в чреслах.

Они еще долго лежали обнявшись, прежде чем Бедр-ад-Дин перекатился на бок и, сделав глубокий вдох, спросил у рыдающей жены столь нежно, сколь только смог:

– Почему ты плачешь, мое блаженство? Я причинил тебе боль?

– Нет женщины более счастливой в этом мире, чем я, о мой муж и повелитель, – ответила она, глядя на него ласковым взглядом.

Слезы радости катились по ее щекам, на губах блуждала блаженная улыбка, а в глазах светилось счастье. Бедр-ад-Дин нежно обнял ее и стал целовать влажное лицо, приговаривая:

– Вот ты и познала настоящий рай, моя прекрасная и единственная.

– Я видела вблизи звезды! – сказала Фарида, дотрагиваясь пальцем до его чувственных губ. – Они прекрасны!

Макама двадцать восьмая
Потекли счастливейшие для Бедр-ад-Дина дни. Днем он играл с сыном, радуясь каждому новому выражению лица своего малыша, его лепету, а вечера отдавал любимой жене. И не было на свете человека счастливее, чем он.

Когда же Бедр-ад-Дину удалось утолить первую радость от общения со своим первенцем, пришла ему в голову ужасная мыль. Он понял, что живет нахлебником, ничего разумного не делая, не создавая ничего такого, что заслужило бы если не платы, то хотя бы уважения окружающих.

– О великий маг, слышишь ли ты меня?

– Слышу, мой юный друг. Хотя сейчас я присутствую на весьма важной беседе наместника с визирем. Но, если ты будешь терпелив, я к тебе вернусь, как только они закончат.

– Да будет так, уважаемый.

Но и после этой краткой беседы в голову Бедр-ад-Дина пришла удивительно простая мысль. Он даже остановился посреди сада.

– О Аллах милосердный! Ведь я же могу…

Но договорить то, что именно он может, Бедр-ад-Дин не успел. Ибо по дорожке сада торопился в его сторону визирь, его дядя и тесть.

– Да пребудет над тобой милость Аллаха всесильного, о мудрейший! – склонился в поклоне Бедр-ад-Дин.

– Здравствуй, сынок! – отдуваясь, ответил Салах. Увы, с возрастом он стал тучен, и потому двигаться быстро ему было сложно.

«О Аллах, – подумал Бедр-ад-Дин, – но ведь мой отец его родной брат! Неужели и он обрел столь большой вес, что вот так же отдувается после торопливой ходьбы?»

В памяти юноши всплыл отец – высокий, но не тучный, хотя и вовсе не худой. Более всего он был похож на борца… Да и матушка много раз говаривала, что ее муж может выступать в бродячем цирке… Борцом или силачом…

– Мальчик мой, я хочу поговорить с тобой о деле необычайной важности!

– Я весь внимание, о визирь!

– Дело в том, юный Бедр-ад-Дин, что жизнь моя клонится к закату. Но мудрость и знания, кои служат наместнику самого халифа, да продлит Аллах его годы без счета, необходимо сохранить в веках. Вот поэтому я спрашиваю тебя, согласишься ли ты, мой зять и племянник, стать также и моим советником. Дабы научиться у меня всем премудростям наук и главной из них, дипломатии, дабы на заре моих дней поднять факел мудрости из моей слабеющей руки?


«Аллах милосердный, как затейлив твой слог, дядя… Да, такому мне еще предстоит научиться»… Но вслух Бедр-ад-Дин ничего не сказал, лишь почтительно склонился в низком поклоне.

– Ответь мне, племянник, согласен ли ты стать моим советником?

– О да, дядя, я с удовольствием и почтением в душе стану им. И, поверь, не будет у тебя более усердного ученика, чем я….

– Да будет так, о племянник… Значит, завтра мы отправимся в диван вместе. И пусть на меня сердится моя прекрасная дочь, но мужчине пора найти себе достойное дело. Ибо не только любовью к семье жив он, но и серьезными заботами о благе ближних…

– Да, дядя.

Бедр-ад-Дин вновь поклонился. Его дядя прикорнул на подушках у крошечного фонтанчика. Юноша отправился в беседку, чтобы поразмыслить о предложении, которое ему только что сделал визирь. О да, это было именно настоящее дело. Как раз такое, о котором бы мечтал и сам юноша. Но справится ли он? Станет ли он действительно советником? Или будет мальчиком на побегушках у всесильного визиря?

«О Аллах, и опять я, словно мальчишка, дрожу от страха, не сделав еще и шага! Неужели долгое странствие меня ничему не научило?!»

Устыдившись собственных мыслей, юноша поторопился в дом, когда его настиг зов мудреца.

– Мой юный друг, полагаю, ты уже знаешь, что с нынешнего дня – ты уважаемый советник всесильного визиря Салаха?

– О да, маг, дядя только что сделал мне это лестное предложение.

– Полагаю, у тебя хватило разума согласиться на него?

– Конечно, ведь подобные предложения не делаются дважды…

– Мудро.

– Увы, мой бессмертный друг. Пусть я и дал согласие, но опасения меня все же не оставляют… Мне кажется, что я могу стать просто мальчиком на побегушках у всесильного визиря…

– Увы, мой друг, иногда тебе придется играть и эту роль. Но, поверь, пусть визирь и ленив до крайности, но он мудр и не позволит своему племяннику и зятю прозябать, словно писцу. Но и ты, друг мой, будь начеку – а я всегда буду рядом и смогу дать тебе мудрый совет.

– Благодарю тебя, мой друг! От всего сердца благодарю! – И слова эти Бедр-ад-Дин сказал искренне, ибо действительно был бесконечно благодарен мудрецу за его советы, как те, что он уже дал, так и те, что еще даст.

– Не стóит, мой мальчик, не стóит, – пробормотал довольный Тети. – Ты молод, и следить за тем, как ты становишься умен и опытен – большое удовольствие. Ну, а если мои слова хоть иногда будут тебе в помощь… значит, мои бессмертные знания еще послужат этому миру.

Горячая благодарность затопила сердце Бедр-ад-Дина. Он чувствовал, что корабль его судьбы наконец нашел свою гавань. Здесь его любовь и дети, здесь нужны его силы и знания, здесь его друзья…

Одно лишь беспокоило сердце Бедр-ад-Дина, и беспокоило все сильнее, – судьба его родителей. «Аллах милосердный, получу ли я когда-нибудь весточку от них?»

И словно в ответ на этот вопрос по дорожке сада зашуршали быстрые шаги – мальчишка, писец дивана, торопился известить о чем-то могущественного визиря.

– Да будет милость Аллаха всесильного над этим домом долгие годы!

– Здравствуй, юный посыльный!

– Не подскажет ли мне уважаемый, где я могу найти визиря Салаха, да хранит его своей милостью Аллах!

– Визирь Салах у фонтана. Но не думаю, что нужно тревожить его высокие государственные размышления. А свою весть ты можешь передать мне – ведь я советник визиря.

– О да, уважаемый! Тогда я передаю тебе весть, с которой меня послал диван. В наш город пришел караван из страны Ал-Лат…

Сердце Бедр-ад-Дина радостно вздрогнуло.

– …посольство велико, и предводительствует им сам визирь этой далекой земли. Следует поспешить, дабы встретить уважаемых людей как подобает! Весь диван уже припал к ногам наместника, и великому визирю тоже следует быть там. И его советнику, – мальчишка метнул на юношу странный взгляд, – конечно, тоже.

Путаясь в полах парадного халата, Бедр-ад-Дин торопился во дворец наместника. Сзади скрипел колесами экипаж, везший по-прежнему полусонного визиря. Но юноша понял, что не усидит рядом с вальяжным сановником, своим дядей. И потому почти бежал, наплевав на достоинства и приличия. И конечно, успел куда раньше, чем его родственник со своим самоуважением и тучным чревом.

Ворота дворца были распахнуты настежь. Верблюды каравана – о небывалое событие, о насмешка над всеми установлениями трона – устало отдыхали в тени, а само посольство уже скрылось в стенах дворца.

Полутемный узкий коридор привел Бедр-ад-Дина к парадному залу. Но юноша вынужден был на минуту остановиться, дабы унять сердцебиение. Волнение сжигало его – неужели сейчас он увидит своих земляков? Сможет узнать о том, что стало с его родителями? Увидит, кто теперь восседает на высокой должности визиря…

И вот, сдерживаясь, чтобы не сбиться с шага на бег, Бедр-ад-Дин вошел в зал. Блеск украшений и взоры десятков людей на мгновение ослепили его. Но потом, о счастье, он среди посольства увидел знакомую фигуру отца. Именно таким он вспоминал его сегодня утром. На приличествующем расстоянии, скрываясь под нежно-голубой накидкой, сидела его мать. О нет, лица он не видел! Но эта осанка могла принадлежать лишь одно женщине на земле.


– Бедр-ад-Дин, мальчик мой! – воскликнул отец и шагнул навстречу сыну.

– Отец!

Юноша обнял отца и на миг сердце его замерло от счастья. Он вознес Аллаху благодарную безмолвную молитву, прося лишь об одном – да будет над его родителями сила и милость Аллаха всесильного!

В этот момент в двери зала вошел и визирь Салах.

– Рашид, мой брат!

– Салах!

И вновь последовали объятия. Несколько минут в зале царила неразбериха – ибо визири двух великих стран повели себя не так, как им велит протокол, а как мальчишки, которые после долгой ссоры наконец пришли в себя.

Бедр-ад-Дин, воспользовавшись этим, добрался до матери и припал к ее руке.

– Матушка моя! Как счастлив я сейчас!

– Мальчик мой, сыночек!

Слезы не позволили достойной Джамиле говорить. Но Бедр-ад-Дину слова и не были нужны. Теперь его счастье было полным. И он смог лишь вознести еще одну безмолвную молитву во славу Аллаха всемилостивого.

После недолгих слов о гостеприимстве и радости лицезрения посольства прекрасной страны Ал-Лат, произнесенных наместником, который и в самом деле был рад этому визиту, Салаху и Бедр-ад-Дину наконец удалось увезти визиря и его жену в свой дом.

И здесь, в тени закатного сада, узнал юноша обо всем, что произошло на далекой родине после того, как он поспешил по поручению мудреца. Узнал и об отряде стражников, который отправился в страну Ал-Лат по приказу наместника халифа. И о том, как мудрец Валид смог навести порядок в государстве.

– Значит, отец мой, теперь, когда я слышу о визире страны Ал-Лат, я слышу о тебе?

– Да, мой мальчик, это так.

Неспешную беседу мужчин нарушил детский смех. В водяной пыли фонтана с удовольствием играли сын Бедр-ад-Дина и его брат, Хасан [6].

– О да, – рассказал визирь Рашид своему старшему сыну. – Аллах благословил нас с твоей доброй матушкой еще одним сыном уже после того, как ты покинул отчий дом. Вот так и получилось, что дядя и племянник почти одного возраста и могут сейчас играть возле фонтана в саду этого благословенного дома.

– О Аллах, – вздохнул Бедр-ад-Дин, – нет сил, чтобы описать, как хочется мне сейчас остановить мгновение. Дабы насладиться тем, как счастлив может быть человек, обретя утерянное и наслаждаясь жизнью, в которой из изгоя он превращается в любимого и уважаемого человека…

– Да, мой юный друг, – ответил отец, – Иногда наша жизнь преподносит нам подарки столь драгоценные, что миг наслаждения этим следовало бы сделать вечным. Но увы, все столь быстротечно, что человеку остается только одно – наслаждаясь мгновениями счастья, запоминать их, дабы придавали эти воспоминания сил в часы бедствий.

И Бедр-ад-Дин с удовольствием согласился с этой мудрой фразой отца.

Макама двадцать девятая
Но что же стало с несчастной джиннией, что была заточена в высокой клетке, оплетенной волосом белого крылатого коня?

Ее судьба была столь удивительной, а свобода досталась столь странным образом, что об этом стоит рассказать.

В тот день, когда «Смелый» пристал к берегу, клетка с джиннией оставалась в трюме корабля. Потом все грузы перенесли в хранилища на берегу. И удивительную клетку-ловушку тоже, заперев ее в огромном складе, пустовавшем после удачного базарного дня.

В прорехах крыши сновали веселые птички… И именно в этот миг джинния почувствовала, что заклятие одиночества накрыло ее своей черной пеленой. Она пыталась разозлиться на Бедр-ад-Дина, посмевшего пленить дочь магического народа, но страх, что о ней забудут навсегда, был так силен, что затмил все остальные чувства.

Час проходил за часом, вот уже узкая полоска неба потемнела, а потом и почернела. Показалась высоко вверху первая звезда, и Зинат представила, как расцветился небосвод сиянием небесных светил, как царственно поплыла по своей вечной дороге Луна – украшение небес.

Гнев давно оставил джиннию. Она более не злилась на Бедр-ад-Дина, как было в первые дни пленения. Теперь она, погрузившись в скуку и тишину, размышляла, вспоминая свою бесконечно долгую жизнь. О да, мастер Дайярам создал ловушку на совесть – ибо сколько ни пробовала превращаться Зинат, но выскользнуть ей не удавалось. Ни дым, ни пелена, ни даже облачко не могли покинуть пределы, ограниченные путанкой из конского волоса.

Увы, размышления джиннии лишь погружали ее в черную бездну отчаяния. Она понимала, что здесь, в дальнем портовом складе, может она провести неизвестно сколько дней, или месяцев, или лет, до тех пор пока Бедр-ад-Дин не вспомнит о ней. И потом, даже если вспомнит, не решится же он, в самом деле, снять запрет и выпустить джиннию на свободу… И печаль, столь же бесконечная, как бесконечна и жизнь бессмертной дочери магического народа, затопила ее душу.


Наступил рассвет. Вновь наверху завозились птички. Но сегодня их пение было лишено вчерашней беззаботности. Они пытались друг друга о чем-то предупредить. И вот длинная черная тень мелькнула в проломе крыши. И на пол пустующего склада опустилась грациозная черная кошка, держа в зубах маленькую крылатую певунью.

Ничего этого не видела джинния. Вернее, ничего этого она не замечала, бесконечно страдая так, как дано лишь бессмертным.

Меж тем кошка насладилась своей добычей и стала осматриваться, где бы ей вздремнуть ненадолго. Единственным предметом, возле которого можно было прикорнуть, оказалась странная высокая клетка, опутанная белыми нитями. Но от клетки шло такое уютное тепло, что кошка решила, что для нескольких часов сладкого сна это странное сооружение ей подойдет. Поэтому она подошла поближе, несколько раз потянула носом, прислушиваясь к незнакомым запахам, а потом прислонилась спиной к прутьям и сладко уснула.

Когда же голод вновь разбудил мурлыку, был уже поздний вечер. Она потянулась так, что от напряжения задрожал даже кончик хвоста, и, подпрыгнув, скрылась в дыре под потолком…

– Ну вот, и эта хвостатая покинула меня.

Вновь и вновь джинния вспоминала заклятие, которое в незапамятные времена наложил на нее сам Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими! Страшные слова до сих пор были слышны в неподвижном воздухе.

– …И помни, несчастнейшая, – грохотал бесконечно живой голос покровителя всех джиннов, – что с этого мига ни один земной и смертный не сможет быть твоим спутником более чем один раз. Даже если тебе удастся его привлечь сладостью речей, или сладостью ласк, или красотой любви, второй раз он к тебе не вернется. И так будет всегда, во веки веков, ибо бессмертны джинны, духи огня, и, значит, бессмертно и мое заклятие….

– И эта хвостатая охотница сюда не вернется более, пусть ее привлекла не моя красота или сладость речей, а лишь тепло, которое всегда сопутствует духам огня…

И снова черная бездна печальных мыслей поглотила джиннию. И потому прекрасная дочь магического народа не увидела, как вновь мелькнула в дыре черная тень, и кошка с новой добычей опустилась на пол склада. Когда птичка была съедена, кошка вновь уютно устроилась у самой клетки, наслаждаясь теплом, какое всегда дарует дух огня. Но сейчас хвостатая охотница не спешила уснуть. Наоборот, она окинула взглядом огромных зеленых глаз пленницу и спросила:

– Ты кто, узница?

– Я Зинат, дочь магического народа, дух огня. А ты кто?

– Я всего лишь кошка, дочь древней богини Бастет… Но что ты делаешь в этой клетке, Зинат?

И джинния, заливаясь слезами, начала рассказывать всю свою долгую историю. От того мига, когда зазвучал над ней громовой голос Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, и до того мига, пока не закрылась снаружи дверь хранилища, единственным предметом в котором оказалась высокая ловушка, оплетенная конским волосом.


– Бедняга, – пробормотала кошка, – значит, ты тут сидишь и печалишься… Забытая всеми. И магами и людьми, и друзьями и недругами, забытая даже своим пленителем.

– Увы, прекрасная дочь богини Бастет, это так…

– Но, быть может, ты голодна, Зинат? Я бы могла принести тебе поесть…

– Благодарю тебя, добрая кошка! Увы, джиннии не нуждаются в еде так, как люди, ибо они сыты и светом, и воздухом, и даже эфиром… Но вот твое сочувствие согревает мне душу. И жалею я лишь о том, что ты не придешь во второй раз.

– Почему?

– Потому что таково мое заклятие – все, кого я смогу привлечь, второй раз ко мне не возвращаются…

– Покровительница всех кошек и котов, великая богиня Бастет, некогда сказала, что неразумно доверять заклятиям. Ибо вера укрепляет заклятие, а вот неверие в него разрушает. Попробуй дождаться меня… И тогда мы посмотрим, что же станет с твоим самым страшным страхом…

И вновь исчезла кошка в проломе… А вечером, как стемнело, вновь вернулась. И потекли дни за днями, наполненные беседами двух таких разных существ.

Как-то, когда над головой вновь засияла звезда, позволила себе джинния спросить у кошки:

– Скажи мне, смелая охотница, почему же ты каждый вечер появляешься здесь, рядом с моей клеткой? Что привлекает тебя?

– То, чего ты за собой не замечаешь, малышка джинния, – сказала кошка, сладко потягиваясь. – Ты видела огромный мир, и привлекаешь тем, что, забывая о своем несчастье, готова раскрыть собеседнику глаза на чудеса и диковины, которых было так много на твоем пути. И потом, о волшебница, ведь ты же не удивилась тому, что кошка заговорила с тобой.

– Но что же здесь удивительного?

– О да, удивительного ничего нет – ибо все живые существа награждены даром речи, но не все слышат их. И не все в это верят.

– Увы, отважная охотница, не все верят и в джиннов…

И собеседницы переглянулись с пониманием.

Удивительно, но с этой странной кошкой Зинат было легко и спокойно. Она забывала и о пленении, и о заклятии. И наконец, нашла того, кому можно поведать все, что видела и чувствовала. Уже не задумывалась джинния о заклятии, быть может, даже стала забывать о нем.

Шло время. О пленнице магической клетки никто, казалось, не вспоминал. Но и Зинат не замечала быстротекущих дней. Ибо в мире духов время течет совсем иначе, даруя бессмертие каждому из них.

И истек срок этого странного заточения. Наступил вечер, и кошка вновь растянулась в волнах живительного тепла, что исходило от ловушки. За разговором собеседницы не услышали клацанья замка, скрипа дверей, грохота шагов по доскам пола…

И лишь свет факелов заставил джиннию замолчать.

– О Аллах милосердный! Прости меня, Зинат, за то, что забыл о тебе…

Джинния подняла глаза и увидела Бедр-ад-Дина, что склонился перед клеткой.

– О, юноша, ты все же обо мне вспомнил…

– Сегодня утром я услышал твой голос в тишине библиотеки… Ты сказала, что больше не злишься на меня, и я поспешил на твой зов.

– Это великое чудо, Бедр-ад-Дин. Но я не звала тебя. Ибо моего колдовства хватит сейчас лишь на то, чтобы выглядеть молодой и сильной.

– Прости меня, дочь магического народа. – Юноша склонился перед клеткой.

– Я давно простила тебя. Простила и, признаюсь, даже благодарна. Ибо сейчас я вижу мир совсем другим. Да, я неподвижна, да, пленена, но душа моя свободна. И она говорит, что теперь я совсем другая. Словно злость, что раньше двигала мной, осталась здесь, в конском волосе ловушки. А я, выйдя отсюда, стану иной. Спокойнее, рассудительнее, может быть, свободнее.

– Как вот эта черная мурлыка? – Бедр-ад-Дин опустил руку и почесал кошку за ушами. Та изогнулась, подставляясь под ласку, и зажмурилась от удовольствия.

– Да, наверное, так. Я и сама бы хотела стать кошкой. И быть может, стану ею когда-нибудь…

– Да буде так, Зинат. Кошкой ты сможешь стать прямо сейчас, ибо с этого мига твоя жизнь принадлежит только тебе.

Юноша закрепил факел в стене и склонился над клеткой. Наложил ладони на прутья, как учил его мастер из мастеров, и пробормотал заклинание, которое узнал только сегодня утром от мудреца Тети.

Клетка раскрылась, как цветок, бесшумно и легко. И джинния наконец смогла выпрямиться в полный рост.

– Благодарю тебя, о Бедр-ад-Дин. За свободу и за то, что не бросил меня плененной навеки. Благодарна я тебе и за то, что узнала о себе и мире столь много, что смотрю на жизнь совсем иначе.

– Но ты же по-прежнему несешь на себе заклятие одиночества…

– О нет, юноша. И заклятие более не тяготеет надо мной. Ибо эта черная как ночь охотница, которую ты только что заметил, стала моей спутницей и собеседницей. Она вернулась ко мне и во второй, и в третий раз, развеяв чары и став настоящим другом.

– Но это же просто кошка…

– Никогда, друг мой, не следует недооценивать женщин и кошек. Ибо они несут магию столь древнюю, что мужчине лучше уважать нас.

– Да будет так, о прекраснейшая. – Бедр-ад-Дин выпрямился. – Отныне ты свободна и можешь избрать себе любую дорогу для странствий.

– Я знаю, что я выберу… Я стану кошкой в твоем саду… Буду охотиться, защищая твой дом от мышей, а тебя, о юный Бедр-ад-Дин, от глупых проклятий, которые могут наложить те, кто не смирил свой гнев.

И удивленная Луна взирала с небес на высокого молодого мужчину, который с факелом поднимался по тихой в этот ночной час улице. За ним следовали две кошки, неусыпно охраняя его от врагов. И, о Аллах, не было надежнее и бесстрашнее этих телохранителей!

Но эта история не так поучительна, как та, что произошла некогда с достойным Али-бабой.


Примечания

1 Мелкая медная монета.

2 Перевод М. Салье.

3 Локоть (рабочий) – мера длины, равнялась приблизительно 0,5 м.

4 Обряд обрезания.

5 Творящий, совершающий доброе ( араб.).

6 О судьбе брата Бедр-ад-Дина, Хасана, ставшего позже Хасаном из Басры, поведает уважаемому читателю повесть «Любовь Хасана из Басры».