Шахразада - Эротические сказки - Хасиб и Царица змей

Шахразада
Хасиб и Царица змей


* * *
– Воистину прекрасна судьба того, кто отдает все свои силы на благое дело!

– О чем ты, мудрейший?

– Я отвлек тебя, добрый мой ученик?.. Прости!

– О нет, учитель. Просто твой возглас в тиши библиотеки прозвучал столь неожиданно…

– Понимаю, мой мальчик… Ну что ж, раз мы оба отвлеклись от своих занятий, я расскажу, что вызвало мои слова. Должно быть, ты во многих книгах читал, что некогда мир был населен магами и колдунами куда более, чем в нынешние дни. В разных странах, в разных городах, как рассказывают, работали целые школы, где обучали чародейству и волшебству и малышей, едва отнятых от материнской груди, и людей вполне взрослых, зачастую уже немолодых. Но перед великой магией, перед всесильным светом знаний они были равны и потому учились прилежно и достигали немалых вершин.

– Все? Все достигали вершин?

– Все, мальчик, кто учился прилежно. Ибо магия тем и отличается от остальных наук, что не терпит лентяев. Они просто не выживают… Ведь тому, кто неправильно произнесет заклинание, грозят куда более страшные последствия, чем неудовольствие учителя или сломанное перо.

– Понимаю, учитель…

– Величие магии, конечно, постигали не все. Кто-то не мог избавиться от привычного взгляда на мир, кто-то просто был туп как пробка. Ну а кто-то… Увы, даже среди тех, кто постигал магические науки, полно было стяжателей и охотников до славы и почестей.

– И что происходило с ними? Они становились великими магами? Царями магического мира и властителями тайных знаний?

– О нет, мальчик… Они просто исчезали. Кто-то погибал, не выдержав удара заклятия, кто-то задыхался под тяжестью золота, дарованного самим Иблисом Проклятым. Хотя бывали и такие, кто удостаивался высокого звания советника, мудреца или придворного мага. Но все они, безусловно, стремились к куда большему, чем возможность давать советы или довольствоваться придворными почестями.

– Так, выходит, нет среди магов ни царей, ни властителей?

– О да, мальчик, их нет. И это правильно. Ибо жажда новых знаний куда сильнее власти. А вершины магические для человека обыкновенного зачастую выглядят непривлекательно.

– Как это?

– О Аллах всесильный и всемилостивый! Ну что же тут непонятного, мальчик? Вершина для мага – это не своя школа, не сонмы учеников и не груды алмазов, принесенных уродливыми карликами из глубин гор! Для него все это – якорь и наказание. Вершина для мага – это знания и умения, возможность достичь пределов мира в единый миг или сотворить нечто невыразимо прекрасное или невообразимо ужасное… Но чаще всего – это погоня за все новыми знаниями. Ибо чем больше узнаешь, тем лучше понимаешь, сколь ничтожно малы эти знания…

– И что же происходит с теми, кто стремится к бесконечному познанию мира?

– Они уподобляются тем, кто пытается достичь горизонта… Их жизнь благодаря магическим умениям становится почти бесконечной, а силы – воистину беспредельными. И они все копят и копят заклинания, эликсиры и амулеты… А потом зачастую не знают, что с этими знаниями делать.

– Как жаль…

– Но есть и другие. Они становятся борцами… Ибо их враги – порождения тьмы – столь же бесконечны, как сама тьма.

– Должно быть, их жизнь более чем интересна.

– О да! И столь же бесконечно опасна… Ибо иногда встреча с порождением Иблиса Проклятого столь губительна, что забирает все магические силы, оставляя лишь воспоминание о том, сколь многого ты добился и сколь многого лишился, решившись бороться с самой Тьмой.

– И тогда маг опять превращается в человека?

– Только тот маг, который в силах остаться человеком. Ибо падение иногда более чем просто болезненно. То же, что остается от мага, можно назвать лишь бренной оболочкой, вынужденной влачить жалкое существование. Так было некогда с тем магом, который решился противостоять Повелителю подземных монстров. Противник лишил его всех магических сил, оставив лишь воспоминание о том, сколь силен был некогда этот маг. И это воспоминание раздавило сильного и совсем еще нестарого человека, превратив его в полубезумного нищего, словам которого не верили даже бездомные собаки у ворот города.

– О Аллах всесильный и всемилостивый…

– Да, мальчик, рассказы о его жалком существовании по сей день приводят всех магов в ужас. Но есть среди лишенных силы и те, кто нашел в себе мужество оставаться человеком.

– Скажи, учитель, знаешь ли ты такого мага?

– О да, я некогда был знаком с ним. Тогда его звали Саддам ибн-Мехмет, и целью его жизни была смерть самой Царицы змей…

Макама первая
Этот день конца лета был невыносимо знойным. Жидкий огонь лился с небес на землю, убивая все живое. Лишь в самых глубоких пещерах еще теплилась жизнь, да у арыков прятались в негустой тени пальм безумцы, рискнувшие отправиться в странствие.

Почтенная же Мадина зноя почти не чувствовала. Вернее будет сказать – она столь давно привыкла к зною, что и не замечала его. Ибо всю жизнь она прожила в крошечном городке у самой кромки великой Сирийской пустыни и просто не ведала, что бывают на свете холода, дожди и, о Аллах всесильный, даже снег.

Была некогда почтенная Мадина удивительной красавицей, но годы иссушили ее лицо и погасили огонь, что пылал в глубине глаз. Не так давно похоронила она своего мужа, всеми уважаемого хранителя ключей от городских ворот. И теперь жила одна, вспоминая удивительно прекрасные и невероятно быстро промелькнувшие годы любви и счастья.

О нет, Мадина не лила слез, не утомляла слух соседей истериками и причитаниями. Она была и горда, и самолюбива. Да, теперь печаль сопутствовала ей и днем и ночью, но внешне уважаемая женщина оставалась все той же мудрой и спокойной мастерицей – ибо изумительные ленты с золотым шитьем, что выходили из-под ее пальцев, становились все утонченнее и прекраснее.

Мадина всегда говорила, что узоры для вышивки она черпает во всем, что ее окружает. Но почему-то самые прекрасные из этих узоров появлялись на свет после долгих прогулок вдоль края пустыни: для кого-то – преддверия самого ада, но для уважаемой златошвейки – самого прекрасного и величественного зрелища на свете.

Тот день не многим отличался от любого из дней предшествующих. Ну, быть может, только тем, что Мадина долго колебалась, отправиться ли ей на прогулку сегодня или подождать более прохладного времени.

– О, как же я благодарю Аллаха всемилостивого за то, что все же решила не сидеть дома! – говорила потом почтенная Мадина своим подругам, дивившимся тому, сколь волшебно изменилась вся ее жизнь. – Ибо эта прогулка, сколь бы обычно она ни начиналась, закончилась более чем удивительно.

Да, сначала все было вполне привычным – и распахнутые городские ворота, и сухой жар, которым веяли пески, и выцветшее, почти белое небо над головой. Шуршание под ногами тоже было более чем привычным. Вернее будет сказать, что оно должно было быть привычным. Но не зря же этот знойный день был столь мало похож на прочие дни!

Почти сразу за полуденными воротами городка шаги уважаемой Мадины стали вдруг неожиданно громкими. Достойной ханым показалось даже, что ее башмачки ступают не по песку, а по камню, отражающему все звуки. Эхо, почти никогда не посещавшее этих иссушенных зноем мест, сегодня, должно быть, намеревалось просто свести бедную женщину с ума. Но она все так же уверенно шла вперед.

Наконец Мадина остановилась. Обычно отсюда уже не видны были городские стены, и до самого горизонта расстилались лишь безжизненные и бескрайние, но более чем прекрасные пески.

Сегодня же столь привычное место выглядело совсем иначе.

– Должно быть, дюжина джиннов вознамерилась перерыть здесь все в поисках клада… Глупцы, они не ведают, что последний клад из этих мест вывезли задолго до того, как на белый свет родился сам повелитель всех джиннов, Сулейман-ибн-Дауд, мир с ними обоими!

Должно быть, именно так все и было – ибо все вокруг свидетельствовало либо о более чем усердных поисках, либо о столь же усердном сражении. Какие-то глубокие полосы бороздили прежде гладкие пески. И полосы эти местами становились столь глубокими, что уместнее было бы назвать их канавами…

– Аллах всесильный и всемилостивый, – пробормотала почтенная ханым, – но что же здесь происходило?

И словно в ответ на ее слова, издалека донесся стон. О, Мадина не испугалась! И не растерялась. Увы, сколь бы ни были прекрасны пески для нее, но для многих других они оставались смертельно опасным и недобрым местом. А потому возможность найти здесь путника, умирающего от зноя и жажды, была более чем велика.

Стон повторился. Мадина обернулась на голос и увидела на куче песка изможденного мужчину в черном плаще. Посеревшее лицо и запекшиеся губы яснее ясного говорили, что он умирает, причем умирает не столько от жажды, сколько от потери крови.

Мадина остановилась в шаге от неизвестного. Она попыталась было спросить, что с ним, кто он, но не успела – невесть откуда взявшаяся змея пестрой молнией прыгнула на умирающего и вцепилась в его иссушенную руку.

Человек в черном даже не вздрогнул. Должно быть, он вовсе не почувствовал укуса.

– О Аллах всесильный и всевидящий! – пробормотала Мадина. – Да что ж такое происходит в мире, если эти ужасные порождения самого зла средь бела дня нападают на людей?!

Мадина приблизилась к неизвестному. Змея, вовсе не боясь громкого голоса почтенной ханым, пестрой лентой зла уже струилась восвояси. И только тогда умирающий открыл глаза.

– Все в порядке, почтеннейшая… Это просто слуги Царицы…

– Какой царицы? Откуда здесь взяться каким-то слугам?

– Это слуги Царицы змей, добрая женщина. Мы сражались. И она вышла победительницей… Боюсь, с моей смертью у нее больше не останется врагов…

– С твоей смертью?

– О да… Думаю, остались считаные минуты… И после этого мы с тобой простимся навсегда, прекраснейшая…

О, как давно никто не называл Мадину прекрасной! Это простое слово придало женщине сил. Она почувствовала себя куда более могучей, чем даже сотня сотен богатырей. Да и до города было не так далеко…

– Я отнесу его домой. И выхожу… Если Аллаху будет угодно, чтобы этот уважаемый человек выжил, то он выживет. Ну а если ему суждено умереть, то он умрет как надлежит правоверному и будет упокоен со всеми правоверному же причитающимися почестями! Ну а теперь…

И Мадина потащила неизвестного в черном плаще. Конечно, ее сил было бы маловато, чтобы донести до собственного дома взрослого мужчину, но тот, кого почтенная ханым нашла в песках, должно быть, постился уже очень давно, ибо весом едва превосходил пятнадцатилетнего подростка. Ни единого стона не сорвалось с его уст – похоже, он уже готовился к встрече с самим Аллахом всесильным и всемилостивым. Но смелая ханым решила, что этот удивительный человек, иссушенный, словно сами пески, еще не готов предстать перед повелителем всех правоверных. И потому, невероятными усилиями все же доставив его к себе домой, принялась за врачевание.

О упрямство женщины! Ты – сила столь мощная и столь несокрушимая, что многие законы, земные и небесные, склоняются в почтительном поклоне перед тобой. Склоняются и подчиняются. Ибо понимают, что проще исполнить прихоть, чем доказать, почему она неисполнима.

Вот так и получилось с излечением неизвестного в черном плаще. Омывая его исхудавшее тело, Мадина насчитала почти сотню следов от змеиных зубов. Сотню! Хотя для того чтобы свести в могилу человека, бывает достаточно и одного единственного. Неудивительно, что этот странный человек прощался с неизвестной спасительницей. Должно быть, он знал, что дни его сочтены.

Но Мадина этого не знала и не хотела знать. Эликсиры и настойки, снадобья и отвары, что придумали хитрые люди за всю историю врачевания, оказались сильнее даже самого сильного змеиного яда. Ибо через несколько месяцев уважаемая ханым поняла, что ей удалось одержать победу в этом соревновании с силами природы.

Она, Мадина, победила, ибо неизвестный в это прохладное осеннее утро сам вышел во дворик. Он был еще более изможденным, чем в день своего спасения, но на его щеках уже не играл лихорадочный румянец, глаза смотрели трезво и спокойно, а руки не тряслись в ознобе и не корчились в судорогах.

– Благодарю тебя, прекраснейшая, отважнейшая из женщин! Ты вернула меня к жизни!

– Здравствуй и ты, незнакомец! Как чувствуешь себя?

– Намного лучше. – Мужчина улыбнулся. И улыбка эта оказалась столь солнечной и светлой, что сердце Мадины затрепетало.

– Ну что ж, я рада это слышать. И рада тому, что вижу перед собой не умирающего, а выздоравливающего человека.

– Но скажи мне, почтеннейшая, как удалось тебе победить яд слуг Царицы змей?

– Должно быть, это удалось мне потому, что я не думала ни о какой-то там царице, ни о ее слугах. Ты просто умирал, и я просто не могла этого допустить. А остальное сделали мое терпение и кое-какие снадобья, которыми меня снабдили здешние знахари.

Человек недоуменно покачал головой.

– Простым знахарям не дано победить яд самой Царицы… Ни один из смертных не знает средства против него…

– Выходит, что уже знают…

– Выходит, что так.

Тут неизвестный вдруг переменился в лице.

– Но ты, уважаемая… Ты же не колдунья?

Мадина рассмеялась.

– О нет, глупый человек. Я простая женщина, вдова по имени Мадина. Я златошвейка и уже много лет нахожу самую изысканную и строгую красоту в песках пустыни.

– Златошвейка… Быть может, дело в этом… Или в холодном металле… Должно быть, это то, чего я не мог учесть…

Мадина молчала. Она уже поняла, что перед ней человек необычайной учености. Но кто он? Женщина с любопытством смотрела на своего собеседника, решив, что не будет задавать вопросов. «Он и сам расскажет мне все, – подумала она. – Ему просто надо дать немного времени…»

Несколько минут стояла полная тишина, лишь бесшумно мелькала игла в проворных пальцах уважаемой ханым. Да, Мадина шила всегда – для нее это уже стало и лучшим лекарством от любого беспокойства, и лучшим времяпрепровождением, и, конечно, недурным заработком. Вскоре женщина заметила, что ее собеседник вышел из задумчивости и с большим удовольствием рассматривает ее умелые руки, и ее (о Аллах, как же можно было так забыться!) непокрытые волосы, и улыбающееся лицо.

– Прости меня, красавица, я не назвался. Меня зовут Саддам ибн-Мехмет.

– А я Мадина, златошвейка.

Саддам кивнул.

«Аллах всесильный, – мелькнуло в мыслях Мадины, – да ведь я это уже говорила!» Она вновь с молчаливым вопросом взглянула в лицо уважаемого Саддама. Но тот молчал, тоже с немалым любопытством глядя ей в глаза.

«Кто же ты такой, удивительный человек, готовый противостоять самой Царице змей, если, конечно, такая и существует на самом деле? Кто ты и почему столь полно оправдываешь свое имя?»[1]

Макама вторая
Прошла еще не одна долгая минута. И наконец удивительный Саддам, бывший незнакомец в черном, решился начать свой рассказ.

– Знай же, добрая и прекрасная Мадина, что ты совершила невозможное! Ты преодолела заклятия, которые не может преодолеть никто, ты победила колдовские чары, которые ранее считались непобедимыми. Ты перехитрила саму Царицу…

– Да кто она, эта самая царица, о которой ты говоришь и с таким страхом, и с таким уважением?

Почтенный Саддам усмехнулся.

– О врагах всегда следует говорить с уважением. А Царица змей – мой смертельный враг.

– Да кто же она такая?

– Она дочь Повелителя гигантов, одного из порождений Иблиса, и правит всем змеиным племенем мира. И лишь один Наг, враг ее и великий мудрец, не подчиняется приказаниям этой кровожадной владычицы.

– Дочь Повелителя гигантов… И что? Почему же она твой враг?

– Ох, как же хорошо быть простым смертным и не ведать, кто же такой Повелитель гигантов и кто его дочери… – Слова эти уважаемый Саддам проговорил с некоторой завистью.

Мадина даже слегка рассердилась на этого странного человека. «Подумать только, вчера еще он лежал пластом, не очень и отличаясь от камня, а сегодня поучает, что мне надо знать, а что не надо!»

– Ну что ж, удивительная женщина. Садись поближе, отложи иглу, и я расскажу тебе все.

– Все, почтенный? – В слова умница Мадина смогла добавить немало ехидства, которое, конечно, Саддам не смог не услышать.

Он усмехнулся и проговорил:

– Я расскажу тебе все, что знаю… И то, что ты в состоянии понять. О, не обижайся. Дело не в том, что я считаю тебя неумной или недалекой. Просто есть вещи, которые смертным нельзя понять без долгой и трудной подготовки.

Мадина несколько раз кивнула. О да, она прекрасно знала, что так бывает. Ведь даже простой золотой критский стежок далеко не сразу ложится на ткань именно так, как должен.

– Знай же, умная и добрая Мадина, что я происхожу из древнего рода магов. В нашем семействе мужчины посвящали всю свою жизнь борьбе с порождениями Иблиса Проклятого, его детьми и детьми его детей.

– Прости мне мой глупый вопрос, уважаемый Саддам, но как же бороться с ними, если они бессмертны?

– О да. – Саддам улыбнулся слегка покровительственно. – Они бессмертны, как и сам их прародитель. И потому бороться с ними следует не мечом или ножом, а магией. Некогда, столь давно, что истерлись уже все воспоминания о нем, жил на свете маг, решивший стать вровень с богами. Он изготовил напиток бессмертия и… И все же оказался смертным. Но не в этом дело… А дело в том, что он был первым, кто смог победить в магическом поединке одно из порождений врага всего живого. Так он доказал, что борьба с этими существами возможна. Вот поэтому и появились маги, колдуны, ставящие себе необыкновенно высокую цель – извести всех детей самого Иблиса Проклятого и, быть может, его самого.

Мадина широко раскрыла глаза. О да, это была поистине великая цель… Недостижимая, но великая.

– И ты, уважаемый, тоже принадлежишь к таким магам?

– Да, как и все мужчины нашего рода. Враги наши бессмертны, но все же ни мой прадед, ни мой дед, ни мой отец не теряли надежды. Они создали и передали мне магический щит, способный защитить от посягательств подданных Царицы змей. Они научили меня их языку, рассказали об их нравах… Сотни лет мужчины нашего рода искали и находили противоядия, а мой отец смог придумать универсальное средство, которое в силах было бороться с любым ядом мира, равно изобретенным природой ли, человеком ли.

И вновь Мадина не смогла удержаться от ехидного замечания:

– Когда я тебя нашла, Саддам, я не увидела ни щита, ни флакона с зельем. Более того, я увидела, как какая-то змея – яркая, словно цыганские юбки, – укусила тебя и невредимой отправилась прочь.

– Так все и было, почтенная. Ты перебила меня, но я понимаю, отчего ты это сделала. Ты не веришь моим словам…

– Увы, уважаемый, я не могу верить, если глаза говорят мне в точности обратное. Я нашла истощенного путника, искусанного этими мерзкими созданиями и умирающего от кровопотери в пустыне.

Саддам кивнул.

– О да… Много лет я упражнялся в магии, постиг все, что создали до меня мужчины нашего рода, и… И отправился на поиски своего врага, Царицы змей, уверенный: я вооружен более чем достаточно, чтобы противостоять ее злой силе.

– Понимаю, – задумчиво проговорила Мадина, – тебя подвела твоя уверенность.

– О да, уважаемая, – вновь кивнул Саддам, удивляясь тому, как легко его собеседница постигает суть вещей, не отвлекаясь на мелочи. – Меня подвела уверенность в собственной неуязвимости. Быть уверенным, безусловно, необходимо, но…

– Но и сомневаться следует.

– О да, мудрая красавица.

Мадина усмехнулась этим словам. «Красавица… Да после этих мерзких тварей любая женщина будет казаться красавицей просто необыкновенной!»

Меж тем Саддам продолжал свой рассказ.

– Я готовился к сражению, выбирал место, вновь и вновь повторяя каждое слово каждого заклинания… Но все равно Царица змей меня опередила. Она указала место сражения, обезоружила меня и лишила не только сил магических, но и сил человеческих. Тринадцать дней, тринадцать часов и тринадцать минут длилась схватка. Увы, я проиграл. И, поняв это, попытался сбежать, как это ни прискорбно, пока еще жив.

– Но мне кажется, что у тебя ничего не вышло.

– О да, у меня ничего не вышло. Каждая капля яда лишала меня сил столь быстро, что вскоре я был не сильнее новорожденного младенца. И тогда на поле битвы вышла она сама, Царица…

– О Аллах всесильный!

– Она не стала меня добивать, она лишь посмеялась надо мной, назвав глупцом и недоучкой. Увы, она лишила меня всех магических знаний и сил. Думаю, она была уверена, что я не протяну и дня. Но ты, умная и добрая красавица, обманула ее. И потому я остался жив.

– Ну что ж, маг Саддам. Я рада этому. Пусть ты и лишен магических сил, но ты не умер. А потому, думаю, сможешь еще вступить в битву с твоим врагом.

– О нет, добрая моя Мадина. Более я не буду ни с кем сражаться, ибо я уже не маг. Но я немало знаю и могу принести много пользы, ибо я все еще человек.

– И да будет так, уважаемый!

– Но ты, красавица… Ты позволишь мне остаться с тобой?

– Позволю ли? Конечно позволю… Если ты не будешь называть меня красавицей. Ибо я не терплю вранья.

– Его, о прекраснейшая, не терплю и я. И потому буду называть тебя и красавицей и умницей, ибо лучше тебя женщины в мире нет.

Макама третья
С этими словами он подхватил ее на руки и благоговейно внес в дом. О да, он не торопился, но и не хотел терять ни минуты. Мадина, конечно, прекрасно понимала, чего желает этот удивительный человек. Больше всего ее заботило в этот миг его здоровье – хватит ли у него сил на что-то большее, чем просто нежные прикосновения. И потому она с искренней тревогой проговорила:

– Не очень ли ты торопишься, уважаемый?

– О нет, прекраснейшая и желаннейшая из женщин мира. Я не тороплюсь, но времени терять тоже не намерен. И пусть сейчас тебе кажется, что меня может унести прочь самый легкий порыв ветерка, но, клянусь, у меня хватит сил, чтобы доказать тебе, что ты поступила более чем разумно, позволив мне остаться с тобой.

– Я в этом не сомневаюсь, – нежно улыбнулась Мадина.

Неужели она сможет забыться, стать самой собой? «Пусть ненадолго… Аллах великий, позволь мне сейчас побыть просто любимой женщиной!»

Саддам сбросил одеяние. Сейчас он был еще болезненно худ, но чувствовал необыкновенный прилив сил. О, сколь много иногда может значить для человека миг ожидания долгой и спокойной жизни, наполненной радостью взаимной любви и уважения!

Мадина хотела было не смотреть на него, но это оказалось невозможно. Тело Саддама завораживало. Да, он был худ, болезненно истощен, но даже болезнь не смогла изуродовать этого прекрасного и сильного мужчину. Его восставшая плоть чуть подрагивала, живя, казалось, своей жизнью, и от нее исходила такая мощная волна желания, что почтенная ханым с трудом верила своим чувствам. Более того, она испугалась этого вожделения так, словно была не мудрой вдовой, а неопытной девчонкой. Само собой куда-то исчезло одеяние. Мадина дрожала, пусть не от холода, но от ощущения куда более сильного и куда более непонятного.

Кровь молотом стучала у Саддама в висках, его тело горело от близости той, кого он так мучительно желал. Это чувство родилось в тот самый миг, когда он впервые почувствовал прикосновение нежных рук к своему горящему челу, и с каждым мигом становилось все более сильным. Сегодня же, когда Аллах великий даровал ему силы, чтобы покинуть ложе, Саддам понял, что не сможет жить, если не насладится нежностью этой прекрасной, единственной женщины. И его тело сейчас было готово воплотить в реальность самые безумные из мечтаний, которые уже жили в его воображении. Сейчас он был немногим опытнее юноши, который готов впервые возлечь с девушкой.

– Ты будешь счастлива со мной, удивительная женщина, – обжег ей губы его горячий шепот. – Не бойся, я не сделаю тебе больно. Просто доверься мне…

Невероятный, всепоглощающий шквал страсти, обрушившийся на Саддама, был неожиданным для него самого. При всем его жизненном опыте, при всей искушенности ему еще не доводилось переживать ничего подобного. И вызвала эту бурю не умелая обольстительница, каких немало видел он в своей жизни, а эта спокойная, удивительная женщина, с этого самого мига его собственная жена!

Он весь превратился в туго натянутый лук, готовый в любой момент выпустить свою стрелу… Но где-то в глубине сознания вдруг проснулась и запульсировала тревога.

«Она еще не готова… Она должна вспомнить, почувствовать, насладиться слиянием. Не торопись, иначе она запомнит только боль и то, что эту боль причинил ей ты!»

Допустить такое Саддам никак не мог. Более того, мысль о том, чтобы возбудить Мадину, подвести ее к пику наслаждения и лишь затем взять, доставила ему истинное удовольствие. Он жадно припал к ее губам.

– Остановись, глупец! – с внезапной силой запротестовала Мадина, уворачиваясь от его ищущего рта. – Пощади себя! Мне довольно лишь твоего слова, я не требую более никаких доказательств ни твоего чувства, ни твоего вожделения!

Саддам замер как громом пораженный.

– Мадина, прекраснейшая, о чем ты? – взорвался он. – Неужели ты не видишь, что я без ума от тебя? Разве ты не чувствуешь, как я хочу тебя? Неужели не понимаешь, что мечта соединиться с тобой подействовала лучше любой микстуры?!

И Мадине показалось, что ее живота коснулся кусок раскаленного железа. Она испуганно взглянула туда и… усмехнулась. Ибо его тело говорило куда яснее его слов.

– Теперь тебе понятно?! – хрипло выдохнул Саддам.

Мадина нежно улыбнулась. О да, ей было все более чем понятно. Она лишь удивлялась тому, сколь пылко ответила на желание этого, еще вчера неизвестного, совсем чужого для нее человека. «Аллах великий, я так давно не была с мужчиной… Его обидит моя холодность… Ну что ж, если так, то… Значит, я вновь останусь одна…»

О, сейчас сама мысль о долгих одиноких ночах была Мадине более чем неприятна. Но Саддам, должно быть почувствовав это, делал все, чтобы заставить ее забыть о целом мире, остаться с ней наедине и доказать, что холод и одиночество больше не вернутся в ее душу.

Его губы и язык принялись ласкать ее грудь, рука скользнула вниз, пальцы нащупали и стали мягко ласкать средоточие ее наслаждения.

По телу Мадины уже разливалась теплая волна возбуждения, кровь быстрее бежала по жилам, сердце стучало все чаще и чаще. Она не могла сказать, что это ей неприятно, но боялась, что не сможет ответить на желания его тела так, как ему этого хочется.

Пальцы и язык Саддама продолжали свою мучительную, сладостную пытку. Мадина начала задыхаться.

– Пожалуйста, не надо! – вскричала она, с ужасом чувствуя, что ей все труднее владеть собой. – Остановись!

– Не могу, удивительнейшая, не могу… Да и не хочу, – раздался его прерывистый шепот. – Ты просишь о невозможном. Лучше отдайся мне, забудь обо всем, постарайся почувствовать меня!

Его слова – о, Мадина с удивлением и даже с ужасом ощутила это – зажгли в ней поистине всепожирающий огонь. Куда делась ее сдержанность и холодность, куда исчезла она сама – мудрая и спокойная? Сейчас на ложе, отвечая на все более смелые ласки этого удивительного человека, распростерлась женщина, не просто жаждущая страсти, а женщина, вожделеющая ее!.. Что ж, он победил. Будь что будет!

Ее колени разошлись в стороны.

– О да, ты желаешь меня… – словно сквозь сон донесся до нее голос Саддама. – Правда, ты еще не совсем готова, но ничего, скоро, очень скоро…

Его пальцы стали действовать с большей настойчивостью, проникая все глубже, то убегая назад, то снова устремляясь вперед. Желание, до сих пор гнездившееся где-то в животе подобно плотно сжавшемуся клубку, выпустило свои щупальца и стремительно побежало по всему телу, окутывая своей сладостной негой каждую его часть, задевая каждый нерв, заволакивая разум пеленой волшебного дурмана, даря изысканное, ни с чем не сравнимое наслаждение.

Мадина застонала, ее глаза закрылись, голова запрокинулась, а бедра непроизвольно задвигались в унисон с дразнящим танцем его пальцев. Печаль, тоска, чувство одиночества – все осталось где-то там, в другой жизни. Сейчас она страстно желала лишь одного – безраздельно отдаться этому валу наслаждения, который, вздымаясь все выше и выше, неотвратимо нес ее на своем гребне к ослепительно сияющим звездам.

Саддам с радостным удивлением наблюдал, как сдержанная, холодноватая женщина превращается на его глазах в страстную тигрицу, охваченную буйным вихрем желания. Теперь Мадина с жадностью принимала от него то, что еще несколько мгновений назад решительно отвергала, и он понял, что она вскоре взойдет, взовьется на самую вершину страсти. Чудом возродившееся ощущение, казалось, давно уже забытое, подсказало ему, что настала та самая минута, пропустить которую не должен ни один уважающий себя мужчина.

Саддам порывисто сжал ее ягодицы и наконец мягко вошел в восхитительный влажный коридор ее ждущего, жаждущего тела. Выждав лишь долю секунды, чтобы Мадина привыкла к этому новому для нее ощущению, он начал свою нежную, но смелую атаку.

Саддам подался чуть назад, затем вошел в нее на всю длину своей твердой, горящей от возбуждения плоти.

– О Аллах всесильный! – простонал он. – Никогда еще не испытывал ничего подобного! Ты… ты просто чудо, мечта моя…

Мадина готова была разрыдаться. Эта сила, эта страсть… Она вновь стала девчонкой, которая впервые отдается любви самого желанного и прекрасного на свете мужчины.

Саддам между тем продолжал размеренно двигаться, задавая ритм, успокаивая и одновременно поощряя. В теле женщины вновь просыпались ощущения – сначала робко, потом все отчетливее заговорили бедра, спина, живот; волна желания с глухим рокотом (или то был ее собственный стон?) опять подхватила Мадину и стремительно понесла, сметая на своем пути осколки опасений и осторожности. Затем с внезапной злостью она швырнула ее куда-то вверх, и ханым словно зависла в воздухе, охваченная наслаждением такой силы и пронзительной остроты, что перед ее плотно закрытыми глазами запульсировали огненные пятна.

Ее исполненный страсти стон прозвучал для Саддама великолепной музыкой. Сам он давно уже был на грани и лишь ждал этого момента. О, теперь и ему можно было отдаться ощущениям, возводящим его к самым вершинам! Несколько широких, размашистых движений бедрами, и его хриплый стон присоединился к затихающему крику Мадины.

Они долго лежали рядом друг с другом, не шевелясь и почти не дыша.

Наконец хоровод звезд перед глазами Мадины стал меркнуть, а мир – обретать свои прежние очертания. Она подняла голову и увидела склонившегося над ней Саддама: он улыбался…

«О Аллах всесильный! – пронеслось в голове у Мадины. – Как же он силен! И как он молод, мой Саддам!»

И некогда почтенная и седая, а теперь совсем юная и сильная женщина отдалась на волю чувств, которые, казалось, уснули в ее душе навсегда.

Макама четвертая
Вот так случилось, что почтенный мудрец Саддам ибн-Мехмет остался в крошечном городке на границе песков. Да, он был самым мудрым из всех мужчин городка, но не пожелал становиться имамом или кади. Ему вполне хватало и того, что в спорах всегда призывали его, трезвого и спокойного; что матери доверяли ему, позволяя учить своих детей; что к его совету прибегали во всех тех случаях, когда пасовали даже знающие из знающих. Одним словом, он стал местным кладезем всех и всяческих знаний.

Ибо пусть магическая сила ушла из его рук, но знания и умения, приобретенные за долгие годы, все так же оставались при нем. Знаний этих, конечно, не хватало на то, чтобы оставаться бессмертным, но ему, почтенному Саддаму, удалось пережить не одно поколение. Хватило этих знаний и на то, чтобы даровать удивительное долголетие жене, уважаемой Мадине. Говорили, что Аллах позволил им прожить вместе более сотни лет.

Никто не знает, была это выдумка или так оно и произошло на самом деле. А до чего только не охочи досужие слухи!

Но когда эта сотня лет миновала, утратил уважаемый Саддам любимую свою жену.

– О, если бы мы встретились хотя бы на год раньше! – восклицал он в полутьме, вспоминая свою умницу и красавицу Мадину. – Тогда бы и ты, моя прекраснейшая, единственная из женщин мира, жила бы столь же долго, сколько суждено жить мне. И я бы радовался каждому мигу, проведенному с тобой, столь же сильно, как в первые дни нашей любви!

И это была чистейшая правда, ибо каждому дню, проведенному с Мадиной, уважаемый Саддам радовался как дитя. Радовалась такой жизни и сама Мадина, вновь и вновь повторяя для своих приятельниц рассказ о том, как нашла она в пустыне умирающего, как выходила его, дала ему возможность жить и радоваться жизни. О, умница Мадина, конечно, не рассказывала ни о сотне змеиных укусов, ни о том, что ее муж некогда был магом, поставившим своей целью уничтожение одного из порождений врага всего живого. Она говорила лишь, что ее супруг, уважаемый Саддам, некогда удалился в пески, дабы слиться с миром и найти высшее просветление в их могучей, но невидимой жизни. Подруги верили и завидовали. Ибо как не верить в мудрость чужого мужа, если он по сто тысяч раз на дню демонстрирует жене свою любовь, заботу и привязанность. И как не завидовать этому – ведь далеко не каждый мужчина способен на столь сильные и долгие чувства.

С того дня, как златошвейка Мадина нашла себе мужа в песках, миновало уже более сотни лет. Эта история стала местной легендой и местной гордостью. Увы, похороненная Саддамом, Мадина уже не могла никому раскрыть ни единой тайны. И потому соседи теперь знали лишь, что почтенный ибн-Мехмет знает все – от законов сотворения мира до рецептов снадобий, от уложений первого из царей до самой глупой сплетни самого далекого из базаров.

Все так же с утра до вечера вбивал он в непослушные мальчишеские головы знания и умения, которые могли бы пригодиться не только пастуху или пекарю, писцу или кузнецу. Он пытался рассказать им обо всем, что есть в мире бесконечно интересного, едва примечательного и незаметного вовсе, даря столько знаний, сколько в силах были поглотить детские умы.

Более прочих выделял он среди своих учеников Хасиба – сына кузнеца Асада[2], не зря зовущегося львом. Сколь смел и решителен был кузнец, столь жадным до знаний оказался его первенец. Для Хасиба каждый день, проведенный среди книг Саддама, был полон радостей. О, он никогда не обращал внимания на слова сверстников о том, что негоже настоящему мужчине засиживаться за книгами как презренному евнуху, что лишь владение мечом и уверенная власть над конем достойны настоящего мужчины. Хасиб лишь посмеивался, когда мальчишки дразнили его «Хасибой – тощей девчонкой». Ибо он уже не раз убеждался в том, сколь много могут те, кто владеет знаниями.

Все началось в тот день, когда он, тогда маленький Хасиб, отправился с отцом к Саддаму. Кузнецу Асаду нужен был совет в его деле – о, пусть он был кузнецом потомственным, но прекрасно осознавал, что далеко не все секреты его удивительного ремесла ему уже открыты. Вот поэтому он и счел нужным как-то вечером, совсем по-соседски, зайти к почтенному Саддаму, дабы потолковать о сплавах и флюсах, присадках и добавках к жидкому металлу.

О, мудрец принял соседей с распростертыми объятиями – ибо ничего более дарующего наслаждение, чем мудрая беседа или дельный совет, не ведал он в этой жизни.

Хасиб же очень быстро перестал понимать, о чем толкуют взрослые. Но сам вид обиталища почтенного мудреца был столь удивителен, что мальчишка легко высидел в молчании три долгих часа. Ибо он был занят не менее старших – рассматривал корешки бесчисленных книг, любовался странными приборами, украшавшими полки и стол. Более того, он набрался смелости и осторожно стащил с ближайшей полки какую-то удивительную книгу с красочными картинками. Положил ее себе на колени и только тогда понял, что мудрец заметил это и вовсе не собирается его наказывать или хотя бы журить. Хасиб рассматривал необыкновенно яркие рисунки и удивлялся тому, что в его доме нет такого количества книг, а те, что есть, вовсе лишены каких-то рисунков.

Асад уже выяснил все, что выяснить собирался, и начал откланиваться. И тогда Саддам проговорил:

– Скажи мне, о кузнец, учишь ли ты сына премудростям своего ремесла?

– Увы, почтенный Саддам, еще нет. Мое ремесло столь опасно, что я боюсь пускать сына даже на порог кузницы.

– Это неразумно, мой друг… Весьма неразумно.

– Но он же еще так мал…

– О да, мальчик мал, но это не значит, что его следует держать в стороне от знаний и умений, которые кормят его семью.

– О да, уважаемый, это так.

– Но раз ты, смелый Асад, боишься открыть мальчику тайны плавящегося металла, то позволь мне учить его и открывать ему другие тайны, пока он не подрастет для того, чтобы смело войти в поистине необыкновенную мастерскую кузнеца.

– Я почту за величайшую честь, уважаемый Саддам, если ты согласишься учить моего сына. Более того, я бы и сам, быть может, решился просить тебя об этом, но опасаюсь, что не смогу заплатить за твою науку больше пригоршни медных фельсов.

– Это вполне приемлемая плата, добрый Асад. Ибо я не торгую, а делюсь знаниями. Когда-нибудь юный Хасиб (если, конечно, сие позволит Аллах всесильный и всемилостивый) станет твоим подмастерьем, а потом и мастером. И мне бы хотелось, чтобы громкое имя кузнецов из твоего, Асад, рода еще долго гремело и в нашем прекрасном городке, и по всей округе.

Асад почтительно поклонился, радуясь, что теперь заботу о знаниях Хасиба взвалил на свои плечи уважаемый, но все же такой странный мудрец, Саддам ибн-Мехмет. Быть может, учение, сколь бы тяжелым оно ни было, и поможет малышу Хасибу избавиться от своих странных, но столь сильно тревожащих его и огорчающих его добрую матушку снов.

Макама пятая
Увы, как бы ни был смел Асад-кузнец, он все же побоялся рассказать почтенному Саддаму о тайне своего сына. Быть может, из-за того, что опасался – мудрец откажется учить «безумного» ученика, быть может, из-за того, что не считал эту тайну такой уж важной.

Но тайна у малыша Хасиба была. И какая! Тайна эта, более чем удивительная, сначала забавляла уважаемую матушку Хасиба, потом огорчала ее, а потом уже и откровенно тревожила.

А дело было в том, что мальчишке снились сны.

Почтенный читатель, должно быть, усмехнулся. Ибо кому из живущих под этим небом сны не снятся?

О да, сны снятся всем – но далеко не каждому снятся слова неведомого языка, которые произносятся странным свистящим шепотом. Более того, каждому из этих слов сопутствует яркая цветная полоса, или, быть может, лента своего цвета. И всегда эти ленты постоянны. От лимонно-желтого, пронзительного, к темно-коричневому, благородно-сдержанному. А потом, спустя мгновение, цвета меняются. И теперь мерцающие перед глазами спящего мальчика пятна поражают и оглушают всеми оттенками розового – от нежного, какой бывает заря в горах, до тускло-пурпурного, уходящего в черноту. И слова… О, эти слова. Они всегда начинают и завершают пляску цвета.

Сначала слышно лишь шелестение, подобное перешептыванию листьев в кроне дерева. А потом из этого шуршания доносятся первые звуки.

– Ас-сасай! Асс-ни! Сансис! Суассит!

Потом все затихает. Ты уже надеешься на то, что все прошло, и тут поистине громовой раскат ярко-красного цвета и новая фраза, оглушительно-непонятная и потому пугающая:

– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…

Последние звуки иссушают, кажется, и саму душу. Еще миг, и ты чувствуешь, что твоя жизнь не стоит ни гроша… Чернота поглощает само твое существо, ты готов уже расстаться с миром, и… И все заканчивается.

О да, в этот миг сон Хасиба всегда прерывался. Сначала мать узнавала об этом по младенческому плачу, потом по тихому шмыганию носом, а потом по едва слышным словам: «Аллах всесильный, да когда же это закончится?!»

Мудрости материнской хватало лишь на то, чтобы не броситься к лекарю посреди ночи с криком ужаса. Но сколько бы лекари ни обследовали сына кузнеца, все они сходились на том, что мальчишка совершенно здоров, а глупой гусыне-матери вовсе не годится так опекать такого силача и богатыря. Когда же матушка Хасиба робко спрашивала о снах, лекари пренебрежительно отмахивались, повторяя одну и ту же фразу: «Ну кому из живущих в этом мире не снятся сны?»

Постепенно и сам Хасиб стал все чаще повторять матери:

– Матушка, ну кому не снятся сны?

В ответ на эти слова сына мать лишь тяжело вздыхала и пыталась уговорить себя, что ее беспокойство – это лишь беспокойство глупой женщины.

Была у Хасиба и еще одна тайна. Но о ней его матушка, к счастью, и вовсе не ведала. Не знал об этом отец, не знали приятели. Не догадывался об этом до поры до времени и сам Хасиб. Пока случай не раскрыл ему глаза.

То жаркое лето, когда мальчишке исполнилось пять лет, он, должно быть, не забудет до самой смерти. Ибо в то лето под стеной отцовской кузницы в глубокой норе поселилась змея. Сначала Асад-кузнец радовался, что из мастерской исчезли все мыши, хотя кошка в его владениях так и не объявилась. Потом отец заметил черную узкую дыру прямо у самой каменной кладки. А после, когда уже всходила луна, увидел и саму обитательницу этой норы – огромную, устрашающе-прекрасную кобру.

Хасиб огорчился, когда отец запретил ему бывать в кузнице. Но, как он ни проливал слезы, Асад был непреклонен. Конечно, мальчишка не мог усидеть на месте и как-то поздно вечером отправился в кузницу – чтобы убедить весь мир, что отцовские запреты для него не страшны.

Чем ближе подходил мальчишка к мастерской, тем более тихими становились его шаги. Вскоре он уже просто крался, опасаясь каждого стука или скрипа. Но все же шуршания массивного змеиного тела по песку он не услышал. Огромная кобра вдруг встала перед ним, поднявшись почти вровень с его лицом. Этот миг Хасиб запомнил более чем ярко. Запомнил он и то, как странно изменились глаза чудовища. Сначала страшный губительный огонь играл в бездонной их глубине. Но через миг все исчезло, как исчезла в норе и сама огромная змея.

Конечно, можно не говорить, что мальчишка бежал домой так быстро, как только мог. Можно и не упоминать, что два долгих дня после этого он не выходил даже со двора, радуя матушку кротостью и необыкновенным, воистину волшебным послушанием. Но разумно будет упомянуть, что почти год после этого Хасиб шарахался от всего, что своими очертаниями могло бы напомнить вид змеиного тела или блеск змеиных глаз.

Время, конечно, излечило мальчика от этих страхов. Оно стерло из его памяти и страшный огонь глаз твари, и высоко поднявшуюся над землей приплюснутую голову, и пляшущий раздвоенный язык. Забыл Хасиб о своем страхе, но вот мир этого страха не забыл.

Ибо с того жуткого вечера, пусть и почти стершегося из памяти мальчика, его стали бояться все живые существа. Его не кусали пчелы, его сторонились пауки, от него в панике спасались котята и щенки. Даже черная коза – кормилица, дарящая семье Хасиба необыкновенно вкусное молоко, – старалась отодвинуться от руки мальчика как можно дальше.

Сначала Хасиб не обращал на это никакого внимания, потом стал этому удивляться, а потом и испугался. Конечно, в том, что тебя не кусают пчелы или осы, нет ничего плохого, но когда только вчера родившийся щенок старается уползти как можно дальше от тебя, поневоле задумаешься. Сначала Хасиб заметил столь удивительное поведение щенка, потом увидел, как из дома уходят пауки, потом… А потом Хасиба попытался укусить тарантул.

Огромный паук появился в доме вскоре после того, как домашние пауки покинули его. Матушка Хасиба, добрая душа, порадовалась тому, что исчезла паутина и теперь не нужно тратить поистине все свободное (да разве бывает такое у женщины и хозяйки?) время на то, чтобы смахнуть ее с потолка и вымести из углов. Но появившийся тарантул столь сильно напугал ее, что она была бы только рада стенам, затканным паутиной до самых стропил.

Хасиб преотлично запомнил то утро, когда, перебирая своими отвратительными ногами, страшный ядовитый паук приблизился к нему. Казалось бы, сейчас свершится неизбежное, но… Но паук, настоящее чудовище, лишь приблизился к мальчику. Более он не мог, казалось, ступить и шагу. Он словно наткнулся на стену. И… упал замертво, навсегда покинув мир, в котором обитал Хасиб.

Конечно, мальчишка с тех пор множество раз спорил с приятелями, что сумеет напугать страшного дворового пса соседей или заставит коня стражника повернуть на полном скаку. Спорил и – кто бы сомневался в этом! – выигрывал любой спор.

Но никогда и никому этой своей второй тайны не открывал.

Быть может, так бы все и продолжалось долгие и долгие годы; быть может, все бы забылось, если бы не желание мудрого Саддама учить Хасиба.

Макама шестая
– Да благословит Аллах всесильный и всемилостивый этот дом! Да воссияет мудрость его обитателей во веки веков!

– Здравствуй, мальчик мой! Входи.

Хасиб робко вошел в комнату, более других уставленную книгами, заваленную свитками и загроможденную непонятными механизмами.

– Матушка просила вам передать вот это, учитель! – Он протянул Саддаму деревянную тарелку с горкой пышных сдобных лепешек. – Она только утром испекла их… А еще она просила передать, что лепешки теперь всегда печет только так, как ее научила почтенная Мадина, да пребудет ее душа у престола самого повелителя всех правоверных.

– Спасибо, Хасиб. Мне радостно слышать, что добрые дела, когда-то сотворенные моей умершей прекрасной женой, живут и радуют соседей.

В комнате повисло молчание. Должно быть, Саддам ушел по дороге своих воспоминаний очень и очень далеко от дня сегодняшнего, ибо лицо его, обычно замкнутое и суровое, разгладилось, в глазах заблестела жизнь, и даже спина, чуть согнутая под тяжестью печалей и лет, распрямилась.

Молчал и Хасиб. Он робел перед своим учителем и не знал, чего же ему ожидать от него. А еще он удивлялся, зачем отцу понадобилось отдавать его, Хасиба, и так будущего отцовского подмастерья, в учение к мудрецу – ведь он же не собирается становиться ни писцом, ни просто знатоком всяческих наук… Увы, как далеки бывают наши намерения от того, что уготовила нам судьба!

– Ну что ж, мой юный друг, приступим. – Голос почтенного Саддама прозвучал столь неожиданно, что мальчик вздрогнул. – Для начала мне хотелось бы знать, что ты умеешь?

И начался более чем суровый экзамен. Он продолжался так долго, что Хасиб успел и покрыться потом, и проклясть всех мудрецов мира вместе с их мудростью, и примириться с тем, что эти мудрецы живы, и почувствовать, что обильный пот высох. Наконец Саддам-мудрец удовлетворенно кивнул.

– Ну что ж, мой друг, я доволен. Ты, конечно, не самый умный из тех, кого я некогда пытался назвать своим воспитанником, но это и к лучшему. Ты способен к тому, что нужно от ученика. И потому я говорю тебе – добро пожаловать, мальчик! Завтра начнутся наши штудии. Не забудь взять калам и чернильницу. А вот Алкоран брать не нужно – у меня есть, причем столь же древний, сколь и вечно молодой.

– Алкоран? – с некоторым удивлением повторил Хасиб незнакомое слово.

– Вы называете эту книгу Кораном. А Алкораном он звался в те времена, когда я был не старше тебя… И – Сулейман-ибн-Дауд, мир с ними обоими – как же это было давно!

– Расскажи мне о тех днях, учитель!

– А матушка не будет беспокоиться о тебе, малыш? Ведь солнце уже садится.

– Матушка знает, что я у тебя. И потому ей беспокоиться незачем. Очень давно, когда я был молод…

При этих словах ученика уважаемый Саддам усмехнулся.

– …Когда я был молод, я понял, что проще говорить матушке всю правду. Ну, или почти всю. Если я хочу с мальчишками пойти в пустыню, я всегда говорю ей об этом. И она не беспокоится, потому что знает, где меня искать.

– Я могу поспорить на самый огромный арбуз самой богатой бахчи, мальчик, что ты ей говоришь далеко не всю правду. Что ты, к примеру, собираясь в пустыню с друзьями, говоришь, что будешь у своего приятеля, к примеру, Мадмуда… И, думаю, даже полусловом о пустыне не упоминаешь.

– Увы, это так… Но ведь нам надо щадить наших близких, верно?

– Щадить надо, но все же, полагаю, разумнее будет открывать матушке чуть больше правды. Ибо пустыня – место более чем опасное. Конечно, стайке мальчишек там пугаться почти нечего, но все же… Ведь ты же знаешь историю моего появления здесь?

– О да, учитель.

– Я тоже отправился на прогулку в пустыню. И если бы не почтенная Мадина, которая нашла меня и выходила, если бы не ее преданное сердце и умелые руки, я бы так и остался истекать кровью в нескольких десятках шагов от городских стен.

– Так, значит, учитель, вы всегда предупреждали свою жену?

Саддам понимал, что просто «да» было бы вполне довольно. Но это была бы не вся правда, а лишь часть ее. И потому он ответил иначе:

– Я старался так поступать. Хотя знал, что она, умница Мадина, все равно будет беспокоиться.

Хасиб задумался. Быть может, если бы он поступал точно так же, его с приятелями мамы ругали бы чуть реже? Ну что ж, следует запомнить этот урок, пусть он и не касается всяких умных наук.

– Завтра, мой мальчик, мы с тобой окунемся в сладостный мир знаний, прекраснее и страшнее которых нет ничего в целом свете. Ибо тот, кто обладает знаниями, обладает и оружием, способным спорить с коварством самой судьбы. А тот, кто лишь силен и отважен, иногда может не успеть ускользнуть из объятий смерти.

Хасиб кивнул – его отец, Асад-кузнец, тоже частенько повторял ему эти простые слова. Да и как можно было бы усомниться в такой понятной истине? Конечно, тот, кто много знает, всегда сильнее того, кто может лишь размахивать мечом, пусть этот меч и выкован его, Хасиба, отцом.

Саддам же про себя усмехнулся: не так уж сильно помогли ему его обширные знания, когда на карту была поставлена его, Саддама, жизнь. «Но, Аллах великий, кто знает, что могла бы сделать со мной Царица змей, если бы я не готовился к встрече с ней долгие десятки лет, если бы не ковал себе магический щит, не изучал наречия всех подданных Царицы?»

– А сейчас, мой юный друг, скажи мне, есть ли у тебя какая-то самая тайная тайна? Настолько тайная, что о ней не знает никто в целом мире?

Хасиб побледнел. Сейчас этот старик заставит его рассказать о том дне, когда он взглянул в лицо самой смерти! А потом выдаст эту тайну родителям. И тогда отец запретит ему не только входить в свою мастерскую, но даже приближаться к ней. Или, что ничуть не лучше, заставит мать держать его дома и неусыпно следить, чтобы он не выходил на улицу!..

Саддам бросил на мальчика лишь один проницательный взгляд.

– О нет, мальчик мой! Я не попрошу тебя раскрыть свою тайну. Я лишь хочу знать, есть ли она.

– Да. – Хасиб склонил голову. – У меня, учитель, есть такая тайна.

– Ну что ж, мальчик. Это и хорошо и плохо. Это плохо потому, что делает тебя слабее. И хорошо потому, что человек без тайны – это человек без воображения.

– Но почему, учитель, моя тайна делает меня слабее?

– Да потому, что твой враг может выведать ее, а выведав, предать огласке. И пусть ты хранишь от всех какую-то мелочь, но даже эта мелочь, став достоянием врага, сможет привести тебя к смерти.

– Как это случилось с тобой?

– Да, мой друг, как это случилось со мной.

Село солнце. Хасиб со всех ног мчался домой. Первый урок уважаемого Саддама был более чем простым, но мальчишка усвоил его удивительно быстро. А разговор о судьбе и ее коварстве почему-то сильно испугал мальчика. «Должно быть, это все из-за того, что в доме у уважаемого Саддама слишком много книг, слишком спертый воздух и слишком много древних воспоминаний…»

О, если бы эти слова мальчик произнес при учителе вслух! Насколько более долгой стала бы его жизнь! Хотя стоит задуматься о том, было ли бы это столь же хорошо, как кажется…

Макама седьмая
И потекли дни учения. Нет такой науки, с которой бы не знакомил почтенный Саддам своего нового ученика. От каллиграфического письма до кабалистических строк, от природы плавящегося металла до природы ядовитого зелья, от камня до песка, от воды до огня. Временами у юного Хасиба от всего этого шла кругом голова. Но учитель был неумолим.

– Мальчик мой, – все чаще повторял почтенный Саддам, – ты должен учить все, до чего можешь дотянуться; не для меня – ибо многое из этого я уже изучил, не для твоего батюшки – ибо многое из этого ему не пригодится никогда в жизни, а лишь для себя. Ибо лишь твои знания станут твоим щитом, твои умения станут парой сильных рук, что в любой момент могут прийти тебе на помощь… И знай: все, что изучаешь, ты должен не затвердить, а понять – ибо пользу принесут лишь знания понятые, ставшие твоими собственными, знания, вошедшие в сердце и разум.

Долгие часы проводил Хасиб над книгами. Но это не убеждало наставника в его усердии. А вот когда мальчик мог толково рассказать, о чем же читал весь вчерашний день, или дать разумное объяснение какому-то факту, который изучил, глаза учителя светились, а лицо озаряла добрая улыбка. И только тогда почтенный Саддам позволял перейти к следующему уроку.

В тот день, о котором речь пойдет дальше, уроком были свойства разных ядов. Хасиб силился просто вызубрить все, что говорил ему учитель, но все равно сбивался под пристальным взглядом наставника.

– А скажи мне, ученик, что объединяет яды различных растений?

– Они… э-э-э… Они все имеют в своем составе… В составе своем…

Увы, что именно имеют в своем составе все растительные яды, Хасиб не помнил, а Саддам помочь ему не торопился. Учитель лишь протяжно вздохнул и перевел взгляд на окно, за которым садилось солнце. Жители городка считали эту весну необыкновенно холодной, но Саддам вновь спрашивал себя, что же в таком случае они считают весной теплой. Ибо от садящегося солнца веяло жаром словно от печи, где плавился металл.

Наконец учителю надоели муки Хасиба, и он проговорил:

– Итак, это останется твоим заданием на завтра, мальчик. Ты расскажешь мне, что же общего в ядах растительных и чем они отличаются от ядов, производимых животными. Да смотри, не пытайся меня обмануть, записав ответ на вопрос на ладони или на подоле рубахи – нас всего двое, и я сразу увижу все…

– Прости меня, учитель. – Хасиб виновато опустил глаза. – Я думал, что не будет ничего страшного в том, что я выучу лишь самые важные свойства металлов, а не самые важные запишу…

– О Аллах всесильный! И это мой ученик! Но как же ты, глупец, узнаешь, какие свойства металлов важные, а какие не очень?

– Я спрошу об этом у отца…

– А если отца рядом не будет? У кого ты будешь спрашивать?

– Наверное, тогда я должен буду сам это понять. Думаю, что важными свойствами могут стать те, которые отвечают за остроту меча и его уравновешенность…

– Но ведь это далеко не все, что может металл!

– Но это же самое важное – уберечь себя и своих, не дать врагу подойти на расстояние руки!

Саддам усмехнулся.

– А если просто вылить кипящий металл на пол? Или брызнуть им на врага? Разве это не остановит захватчика?

– Остановит, должно быть, но…

– Так, значит, важно знать, и как быстро сплав будет остывать… И до какой температуры может быть разогрет, чтобы из тверди превратиться в жидкость…

Увы, Хасиб еще тогда, долгих десять дней назад, выучил тот злополучный урок. И тогда, да и сейчас, он очень хорошо понял, что в науках важным является все – что нет исключения ни для одного, пусть даже самого незначительного факта.

Но, о Аллах всесильный и всемилостивый, как же тяжко все это учить, когда играют мальчишки за окном, а его, Хасиба, обзывают зубрилой и ученой крысой! А тут еще слухи о том, что скоро на рыночной площади бродячие чародеи будут давать удивительное представление…

Хасиб вспомнил, как громко сегодня утром расписывал удивительные чудеса глашатай, как блестели глаза его приятелей, когда они, вслед за глашатаем, пересказывали ему, Хасибу, слухи об этих самых чудесах. Но вспомнил тогда мальчик и то, как пренебрежительно скривились губы учителя, когда он попросился на рыночную площадь, чтобы увидеть все-все своими глазами.

– Увы, мой друг, это представление столь же похоже на чудеса, как я – на юного и прекрасного принца из далекой страны.

– Но почему же, учитель? Ведь глашатай говорил о канатоходцах и чародеях, жонглерах и дрессированных зверях… А еще говорили, будто маг будет летать над землей словно птица, что в умелых руках заморского мастера сама собой бесконечно прекрасно будет петь флейта, к которой не будут прикасаться ничьи губы…

– Ох, мальчик, и опять ты стремишься увидеть чудо, а не понять, как же это чудо делается… Тебе достаточно лишь мишуры, внешней оболочки, а потаенный смысл тебе неведом и неинтересен…

Саддам открыл было рот, чтобы сказать еще что-то, но остановил сам себя.

«Аллах всесильный, ну почему я говорю все это?! Ведь мальчишке-то еще нет и десяти! Он не понимает моих слов и злится на мои запреты… Так можно доиграться до того, что мой ученик будет считать меня тупым занудой…»

И потому вместо новых нравоучений произнес задумчиво:

– Так, говоришь, там будут дрессированные животные? И флейта будет петь сама по себе, и маг летать над толпой?..

– Да, учитель. – Глаза Хасиба зажглись от предвкушения удивительного зрелища. – Все это обещал глашатай…

– Ну что ж, мой друг. Тогда свойства ядов – и полезные и смертельные – мы рассмотрим не завтра, а послезавтра. Завтрашний же день мы посвятим цирку. А потом будем думать – как же могла свершиться вся эта удивительная магия.

– О почтеннейший, так мы пойдем на представление? Ты пойдешь вместе со мной?

– Конечно, не могу же я пропустить, когда флейта сама поет в руках у мастера…

– Благодарю тебя, наставник! Тысячу раз благодарю!

– По здравом размышлении, мальчик, это я должен благодарить тебя. Ибо ты в своей жизни увидишь еще бесчисленное множество чудес. Дни же мои уже сосчитаны. И пусть их впереди еще довольно много, но я успокоился, мне стали неинтересны балаганы и цыгане, слухи о чудовищах и необыкновенных приключениях. А это, юный мой ученик, более чем губительно для разума, пытающегося познать весь мир, всему найти объяснение и дать оценку… Если ученому более ничего не интересно, он перестает быть истинным ученым. И ему одна дорога – сметать пыль с закрытых навсегда фолиантов и вспоминать те дни, когда его имя звучало более чем значительно.

Хасиб, конечно, не понимал и половины слов, которые произносил учитель. Хотя нет, вернее будет сказать, что слова-то он понимал все, но вот смысл многих высказываний от него пока ускользал. И лишь красивые фразы почему-то оставались в его памяти.

Должно быть, это была еще одна его, Хасиба, тайна, о которой до поры до времени не догадывался и он сам.

Макама восьмая
Утро в тихом городке у края пустыни выдалось солнечным, но на удивление прохладным. Прохладным для коренных жителей, разумеется. Ибо тем, чей род жил здесь менее сотни лет, утро казалось просто обжигающим.

Хасибу не сиделось дома. И он, и его приятели уже, должно быть, сотню раз пересказали друг другу то, о чем вчера кричали зазывалы. Но полдень все не наступал и не наступал. Тогда мальчик решил, что глупо вот так сидеть в тени старой арчи и ничего не делать. И он отправился к учителю.

О, конечно, почтенный Саддам не пребывал в предвкушении удивительного зрелища. Более того, если бы не появление ученика, он бы и не вспомнил о балагане на рыночной площади. Но Хасиб появился, и учителю пришлось, выполняя собственное обещание, выйти на улицу. К чести почтенного Саддама, он своего слова назад взять не пытался и не бурчал, что это пустая трата времени.

Площадь была уже полна. От балагана же осталась только крыша, ибо выдержать полуденный зной за плотными тканевыми стенами не смог бы ни человек, ни зверь. Зазвучали зурны, и на этот непривычно-громкий трубный звук ответили все собаки в округе. Но никто из собравшихся на площади не пытался засмеяться.

Наконец представление началось. Как и обещал зазывала, маг и чародей действительно летал над толпой. Но не только молодые и зоркие глаза Хасиба, но и подслеповатые глаза почтенного Саддама прекрасно разглядели тонкий канат, который уходил к одному из опорных столбов балагана.

Флейта действительно пела в руках мастера, а не у его губ. Это чудо осталось неразгаданным для многих зрителей, но учитель шепотом пообещал Хасибу, что уж он-то узнает, в чем здесь дело.

Появились и дрессированные звери, увидел Хасиб и канатоходцев, и замечательных жонглеров. Внимание же почтенного Саддама привлекли, к удивлению мальчика, не чудеса, которых он так ожидал, а обыкновенные гимнасты.

– Смотри, малыш, – прошептал учитель ему на ухо, – вот это и есть настоящее чудо, настоящее искусство. Ибо чудеса с помощью каната может показать любой, а вот так замечательно владеть своим телом, добиться такого прекрасного равновесия дано лишь тому, кто не щадит самого себя и занимается своим ремеслом все время, добиваясь того, что ремесло это назовут искусством – вот как я сейчас.

– Да, учитель, – послушно кивнул Хасиб, пытаясь понять, что же столь поразило учителя в таких несложных с виду движениях.

Мальчик смотрел, но пока ничего не видел, а учитель, прищелкивая языком, раз за разом восклицал:

– Ай, прекрасно! Ай, замечательно! Ай, какой молодец!

Представление закончилось, и зрители стали расходиться.

– Не ругаешь ли ты меня, учитель? – робко спросил Хасиб. О да, от его взгляда не укрылось, что чаще губы учителя складывались в гримасу пренебрежительную, чем довольную.

– О нет, мой мальчик. Многое из того, что я увидел, послужит нам с тобой отличным поводом поговорить и изучить самые разные стороны жизни и науки. Кое-что показалось мне смешным, кое-что любопытным. Но ничего, отвратившего меня, я не увидел. А потому еще раз, как вчера, благодарю тебя – ты преподал мне отличный урок. Да и удовольствие я получил. Что в моем возрасте и вовсе уж редкость.

Хасиб просиял. О, угодить учителю было более чем непросто. И вот сейчас, неторопливо идя с ним в сторону дома, мальчик потихоньку радовался.

– Смотри, мой умный ученик, вон там, у колодца, я вижу еще одного настоящего мастера. Посмотри на его высокое искусство – не каждый день можно увидеть здесь, в глуши, заклинателя змей.

Хасиб присмотрелся. В жидкой тени старого карагача на циновке сидел изможденный чужеземец и наигрывал на дудочке какой-то едва слышный немудреный мотивчик. А перед ним, поднявшись из старой плетеной корзины, раскачивалась огромная кобра.

О, эту змею Хасиб не спутал бы ни с какой другой. Именно такое чудовище когда-то напугало его у отцовской мастерской.

– Удивительно, – пробормотал Саддам. – Я не знал, что эти подданные Царицы вырастают до таких огромных размеров!

– Чему ты удивляешься, учитель? Я видел такую огромную змею возле отцовской мастерской, когда был еще совсем малышом…

– Ты видел такую змею? – с изумлением и страхом переспросил Саддам.

– Ну да, учитель. Вот такую же, как эта, только чуть темнее. Она… – Тут Хасиб замялся. О да, никому не хочется признаваться в том, что его что-то испугало. Но все же через миг продолжил: – …Она испугала меня, вот точно так же встав прямо перед моим лицом из темноты.

– Удивительно, малыш. Но не бросилась, да?

– Не бросилась. Она мгновение посмотрела мне прямо в глаза, а потом сгинула. Я даже не сразу понял, куда она девалась, да и была ли вовсе.

– Так, значит, Царица оставила здесь своих соглядатаев… Сколько уж лет прошло, но это порождение Иблиса Проклятого не желает сдаваться, не желает проигрывать в нашей с ним вечной схватке…

– О чем ты, почтенный Саддам?

– О нет, малыш, все в порядке. Это просто мысли вслух. А что было с тобой потом? После того как перед тобой встала кобра?

Хасиб пожал плечами.

– Да особенного ничего и не было, учитель. Вот разве что…

– Что же? – С жадным любопытством учитель впился взглядом в лицо мальчика.

– Меня теперь боятся все звери… И щенки, и коты, и даже наша коза…

– Боятся, говоришь?.. Как удивительно. Какой странный дар! И за что?

– Дар, учитель?

– Да, мальчик мой. То чудовище, которое напугало тебя…

– Учитель… – Хасиб покраснел.

– Прости, мальчик, я говорил слишком громко. Так вот, то чудовище, которое видел ты… Эта была рабыня самого удивительного и коварного из порождений Иблиса Проклятого – Царицы змей. Так вот, эта рабыня зачем-то подарила тебе такую странную особенность – тебя теперь действительно боятся все животные. Точно так же, как почти все животные боятся змей. Но вот зачем она это сделала, я понять не могу.

– Учитель, но мне вовсе не нужен был этот дар!

– Мальчик, дары Царицы змей чаще всего весьма опасны, а порой просто грозят смертью их невольному обладателю.

Хасибу стало не по себе. Более того, он вновь окунулся в воспоминания о том вечере, когда чудовище взглянуло прямо в его глаза.

И словно в ответ на эти воспоминания, смолкла немудреная песенка дудочки. Скрылась в старой корзине и чудовищная змея, плясавшая под эту мелодию. А в руках заклинателя появилось другое чудовище. Огромная змея толщиной с тонкое бревно и длиной в добрый десяток локтей, ярко-желтая, с пестрым коричневым узором обвила плечи и шею заклинателя. Голова твари покачивалась рядом с землей с одной стороны, а хвост волочился по земле с другой стороны тела иссушенного странствиями чародея.

– Какое страшилище! – прошептал Хасиб. – Если эта змея настолько длиннее той, что прячется в корзине, насколько же она опаснее!

Саддам засмеялся.

– О нет, мой друг! Это просто сетчатый питон. Но он куда безобиднее пляшущей кобры – ведь у него нет ядовитых зубов. Опасность он представляет для мышей или мелких птичек…

– Питон… – пробормотал Хасиб, пробуя на вкус новое слово. – Кошмарище…

И как ни испугала Хасиба эта яркая змея, но мальчик не мог оторвать глаз от огромного пестрого тела и крошечной плоской треугольной головки, что покачивалась почти у пяток укротителя. Внезапно змея зашевелилась, пытаясь, должно быть, уютнее устроиться на костлявых плечах факира и стала поднимать голову.

И тут почтенный Саддам сам смог увидеть то чудо, о котором только что услышал от Хасиба. Питон скользнул головой по отставленной в сторону руке заклинателя и поднялся так, что его глаза оказались прямо напротив глаз мальчика. Мгновение он смотрел Хасибу в лицо, а потом более чем проворно начал стекать в огромный распахнутый сундук.

– Дрянной мальчишка! – закричал факир, брызгая слюной. – Ты напугал моего малыша!

Хасиб недоуменно взглянул на заклинателя, а потом на учителя, словно прося у него защиты. Саддам кивнул успокаивающе и сделал шаг вперед. Но заклинатель продолжал кричать:

– Люди, вы все видели? Меня, честного факира, известного во всех пределах Малой, Средней и Большой Азии, Ас-Исраэля-бар-Мицва, заклинателя самых страшных змей, обижают! На моих змей замахиваются, а этот скверный мальчишка только что – нет, вы все это видели! – бросил камень в моего крошку, Пеструшку-малыша!

– Прошу прощения, добрый человек, – примирительно заговорил Саддам, – но мой ученик не сделал ни одного движения!..

– Люди, вы видели? Нет, вы все это видели? Мало того, что моих животных обижают какие-то мерзкие хулиганы, так еще у них находятся защитники! Я этого так не оставлю! Я найду управу и на тебя, паршивец, и на этого старика!

– Ой, не ори, Исраэль! Никто твоих крошек не обижает, – лениво донеслось от ближайшего каменного прилавка. – Твои чудовища сами могут испугать и обидеть кого хочешь… Стой спокойно и дай этим почтенным людям идти своей дорогой.

Заклинатель вновь закричал, но уже заметно тише:

– Нет, и кто это будет говорить?! Это говорит какой-то паршивый продавец фиг и лимонов!.. Ну что ты понимаешь в высоком искусстве дрессировки? Теперь же мои малыши откажутся даже вылезать из своих сундуков и корзин! Они же такие ранимые! Чуткие, робкие…

– О да, – хихикнул тот же голос. – Они чуткие и робкие… Как ты, глупец. Или как наша городская стража.

– Нет, люди, вы все слышали?! – вновь завопил заклинатель. – Мне, потомственному колдуну, закрывают рот, как обыкновенному базарному зазывале.

– Ой-ой… Видели мы таких потомственных колдунов… Вот взял бы и заколдовал всех прохожих, чтобы они кидали тебе не ничтожные медные фельсы, а полноценные дирхемы… Тогда бы и твои крошки не нападали от голода на почтенных посетителей базара.

– Мои красавчики ни на кого не нападают – они просто защищают меня! Люди, вы все слышали?! Этот человек обижает моих малышей…

– Пойдем, мальчик, пока этот глупый крикливый человек вновь не вспомнил о нас, – наклонившись, прошептал Саддам на ухо Хасибу.

Учитель и ученик, пытаясь не сбиваться на быстрый шаг, но и не ползти словно улитка, постарались оставить место перебранки как можно более достойным образом. Но долго еще за своей спиной они слышали визгливые выкрики: «Люди, вы все слышали?!» и пренебрежительно-ленивые ответы торговца фигами.

Макама девятая
Вот так, едва начав учиться у почтенного Саддама, Хасиб раскрыл ему одну из своих тайн. Мудрости наставника хватило, чтобы не проявлять излишнего любопытства, лишь издали наблюдать за учеником. Но когда они оставались вдвоем, учитель осторожно расспрашивал мальчика о том, как проявляется его странный дар.

Хасиб не понимал, почему так настойчиво расспрашивает его наставник, но честно отвечал, всерьез пытаясь разъяснить самому себе, что же с ним произошло тогда, у стены отцовской мастерской, и что происходит сейчас, когда его прикосновений стараются избежать котята и щенки, сторонится коза, а пауки уже давным-давно покинули не только дом отца, мастера Асада, но и пристанище мудрого учителя Саддама.

Постепенно любопытство учителя ослабло и расспросы прекратились. О да, удивительный дар ученика по-прежнему интересовал учителя, но он видел, что от расспросов мало пользы, и потому ограничивался только наблюдениями. Сам же Хасиб не особенно откровенничал, да и не о чем было – пауков уже нет, в руки ему даются только предметы неодушевленные… И пожалуй, это все.

Но не знал учитель о второй тайне Хасиба. А сам мальчик вовсе не торопился кому-то о ней рассказывать.

Да, уже не первый год снился ему время от времени один и тот же странный, тревожный сон. Но в этот раз он стал чуть иным.

Вновь первыми в абсолютной черноте пришли слова неведомого языка, которые произносил странным свистящим шепотом некто невидимый. Вновь, как и раньше, каждому из этих слов сопутствовала яркая цветная полоса, или, быть может, лента своего цвета. Но теперь Хасиб уже ясно видел, что это вовсе не лента – каждому слову сопутствовала змея: извивающаяся, с блестящей кожей, переливающейся в солнечных лучах. Хотя откуда во сне было взяться солнцу? Но сейчас Хасиб не задумывался об этом. О да, как раньше не менялись эти ленты, так теперь не менялись эти существа – от лимонно-желтого, пронзительно-яркого полоза, к темно-коричневому, благородно сдержанному, но беспощадному аспиду. И далее точно так же, как и в первых снах, цвета изменялись. Перед глазами спящего мальчика вновь играли на освещенной солнцем поляне десятки змей. Переливы их блестящей кожи поражали и оглушали всеми оттенками розового – от нежного, какой бывает заря в горах, до тускло-пурпурного, уходящего в черноту. И слова… О, эти слова! Они все также начинали и завершали пляску, но теперь уже не цвета, а пляску жизни и смерти.

О да, и глухой теперь мог различить шелестение, которое по-прежнему было подобно перешептыванию листьев в кроне дерева. А потом из этого шуршания стали доноситься, все более явственно, слова:

– Ас-сасай! Асс-ни! Сансис! Суассит!

Потом вновь все затихло – змеи бесшумно свивались в клубки, переползали от одного яркого пятна – может быть, травинки, а может быть, кома земли – к другому. Вновь во сне Хасиб уже понадеялся на то, что все прошло, и тут – поистине громовой раскат новой фразы, оглушительно непонятной и все такой же пугающей, и появление на этой солнечной поляне с сотнями змей истинной царицы этого карнавала красок – ослепительно-алой, огромной змеи:

– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…

Звуки этой фразы все так же иссушали, кажется, и саму душу. Еще миг, и Хасиб готов был упасть лицом в это шипение, шуршание и клокотание смертельно опасной жизни, чувствуя, что его жизнь закончена и не стоит ни гроша… Он готов был уже расстаться с миром, погрузиться в благословенную, тихую и беспросветную черноту забвения… И в этот миг все закончилось.

Нельзя сказать, что пробуждение после этого сна было отрадным. Напротив – Хасиб чувствовал себя так, словно его всю ночь били палками мальчишки, которые почему-то рассердились на него сверх всякой меры. Болели и спина, и бока, и лицо, и ноги. А вот руки не болели – но их так свело, что мальчику понадобилось несколько поистине долгих минут, чтобы вновь почувствовать ток крови в пальцах и отрадную уверенность в движениях.

Увы, этот сон, как и раньше, изматывал; и пусть теперь он был более осмысленным, равно как и ужас, что оставался в душе после пробуждения, но понять, что же его вызвало, было все так же невозможно.

– Надо рассказать учителю, – пробормотал Хасиб, проснувшись. – Еще одной ночи такого кошмара я не выдержу.

И это было чистой правдой – сердце мальчика быстро и оглушительно громко билось, а страх, вызванный зрелищем десятков извивающихся, смертельно опасных клубков, изгнал из разума все остальные чувства. Но мальчик признался самому себе, что сегодня сон отличался и еще кое-чем. Слова… О, слова, которые раньше жили лишь во сне, пробудились вместе с утром.

Теперь Хасиб прекрасно помнил звучание каждого из них, их шипящую и свистящую душу, но по-прежнему, и, быть может, к счастью, не знал их значения. И тогда Хасиб решился вновь произнести их вслух (хотя потом он так и не мог ответить себе на вопрос, зачем же он это сделал):

– Ас-сасай! Асс-ни! Сансис! Суассит!

С минуту было тихо – так часто бывает на рассвете, когда все живое еще наслаждается последними сладкими мгновениями сна. Но потом какое-то неясное шуршание раздалось у самого окна. Хасиб затаился, пытаясь понять, происходит это на самом деле или лишь мерещится ему.

Шорох повторился. Он стал чуть отчетливее и теперь слышался куда ближе. Хасиб плотнее укутался в кошму и подобрал под себя ноги. О, он, конечно, уже почти ничего не боялся (да и как может неизвестно чего бояться почти десятилетний юноша?). Но почему-то этот звук, так похожий на те, что слышались ему в сновидении, изрядно испугал его.

Хасиб накрылся с головой и одним глазом следил за тем, что происходит в комнате. Таинственный шум все приближался, но мальчик никого не замечал. И наконец шум стал оглушающее громким…

И в этот миг показался его, страшного шуршания, источник: из угла рядом с ложем Хасиба выскочила мышка. Она стремилась как можно быстрее покинуть комнату, должно быть, весьма озабоченная необходимостью пополнения запасов на зиму.

Мальчик почувствовал, что по его спине катится капля холодного пота. Ему, оказывается, было не просто страшно, а по-настоящему жутко. И кто его так испугал? Серая мышка… Даже не мышка, а так, мышонок…

– Хасиб, – громко произнес мальчик, решительно вставая на ноги, – ты действительно «Хасиба – тощая и глупая девчонка»! Испугаться мыши! Да так, что тебя не слушаются руки и под тобой трясутся ноги… Стыдно! Недостойно будущего кузнеца и ученого человека!

Хасиб, конечно, гневно отчитал сам себя и по дороге к учителю не раз назвал трусливой девчонкой. Но ужас, пережитый этой ночью, был столь силен, что мальчик решил рассказать учителю все. Все, что видел во сне, все, что слышал. И все, чего боялся.

И еще на одно деяние решился Хасиб. Он вновь вслух произнес слова из сна. Быть может, для того, чтобы убедиться, что это был просто сон и этот свист-шипение ничего не значит…

Он остановился, не дойдя до пристанища учителя нескольких десятков шагов, и громко проговорил:

– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…

И ничего не произошло. Лишь с высокого пирамидального тополя сорвались все птицы, что прятались в кроне, и с громкими криками исчезли в высоком, по-утреннему голубом небе.

– Мало ли отчего могут с криком сорваться птицы… – пробормотал Хасиб и сделал еще несколько шагов к дому почтенного Саддама.

Как ни уговаривал себя мальчик, что следует все и немедленно рассказать наставнику, но в то утро не смог произнести ни слова. А потом сон понемногу забылся, как забылся и ужас при виде клубков змей, и страх от произнесенного вслух удивительного сочетания звуков.

Вот так случилось, что еще долгие годы не знал ничего Саддам о тайне своего ученика – тайне, которая с упорством, присущим лишь бессмертным сущностям, готовилась переменить всю жизнь его юного ученика.

Макама десятая
Некогда колонны этого зала, украшенные изумительной формы капителями, поддерживали крышу из огромных каменных глыб. Некогда здесь, в его стенах, плясали сотни танцовщиц и пировали на пышной царской свадьбе тысячи гостей. Некогда по вечерам зал этот освещали мириады факелов и придворные поэты восклицали, что щедрость царей поистине безгранична – ибо даже темнейшей ночью здесь светло как днем.

Теперь же потолок зала местами обвалился, колонны покосились, некоторые и вовсе упали, а каменные плиты пола искрошились до песка. Песок, увы, покрывал все вокруг, скрипел на полу, серой пеленой окутывал некогда яркие фрески и статуи, закрывал все дыры в стенах и ждал лишь того мига, когда подует свирепый хамсин, чтобы черной пеленой подняться в воздух и унести с собой память о пышной красоте и былой славе этого забытого людьми и богами места.

Никто не помнит, когда именно, но бесконечно давно этот заброшенный зал приглянулся и Повелителю гигантов. Долгие тысячи лет он правил своей безбрежной империей, не отмеченной ни на одной карте, но простирающейся от восхода до заката и от полуночи до полудня.

Его подданными были змеи и слоны, киты и гигантские ящерицы, птицы, которых глупые человечки называли птицами Рухх, и рыбы, обитавшие в глубоких водах и никогда не видевшие солнечного света. О, Повелитель гигантов лучше многих представлял, что значит – править такими разными существами. Что их распри более чем страшны, что их расположение завоевать более чем непросто, а предательства можно ожидать во всякий миг. Но в то же время они, гиганты, признав над собой чье-то главенство и почувствовав сильную руку, становятся послушными и, что куда важнее, безгранично преданными.

Некогда так, с клятвой верности, восходил на трон Повелителя его отец, так из рук отца принимал бразды правления он, Великий Пернатый Змей, Кетсалькоатль. И каждый раз гиганты, все, какие есть – звери и птицы, ящерицы и змеи, чудовища и монстры, – приносили высокую клятву верности, вручая попечение о своих жизнях ему, их Повелителю.

Никто не знает, сколь длинна жизнь Повелителя гигантов, никто не знает, смертен он или бессмертен, никто не может даже представить, сколько сил даровал ему Владыка миров и даровал ли вообще. И точно так же никто не ведает, почему и когда на трон восходит новый Повелитель.

Он, Великий Пернатый Змей, взошел на трон в тот день, когда ему велел принять бразды правления его отец. Сам же отец никогда не рассказывал, почему он стал Повелителем и кто передал ему власть. Кетсалькоатль благоговел перед отцом – и потому, не колеблясь ни секунды, исполнил повеление.

Теперь подходило его время передать трон и власть над гигантами. О, у него еще хватало сил на то, чтобы защищать своих подданных, беспокоиться о них и наслаждаться их опекой. Но следовало все же подумать и о наследнике. Или, быть может, наследнице. Ибо среди Повелителей никогда не было пренебрежения дочерьми – их обучали столь же усердно, как и сыновей, а колдуньи их них получались даже лучшие, чем колдуны из их братьев. Ибо девичье усердие зачастую значит куда больше, чем даже самый светлый юношеский разум.

Сейчас все они сидели здесь – девять дочерей и восемь сыновей Кетсалькоатля. Они точно так же, как и он в свое время, были полны почтения к отцу. Удивительным было бы их непочтение или неповиновение (хотя он, Пернатый Змей, знал, что многие властители ждут подлостей в первую очередь именно от детей).

– Дети мои, – прогремел голос Повелителя в тишине древнего зала. И этот громоподобный глас отразили каменные стены и колонны. – Должно быть, вы удивились, услышав мой призыв. Но еще более вы можете удивиться сейчас, узнав, зачем именно я собрал вас в этом поистине прекрасном месте.

– Что же в нем прекрасного? – вполголоса сказал Метчтли своей сестре Анаис. – Просто руины, которые были старыми еще тогда, когда наш старший брат лишь научился ходить. Здесь столько песка, что можно засыпать и Великое Серединное море.

– О нет, братец, здесь воистину прекрасно, – ответила она. – Здесь живет магия столь древняя, сколь и могучая. А отец лучше всех нас знает, что же нужно нашему семейству, дабы мы и далее были столь сильны, как сильны сейчас.

– О да, – согласилась с Анаис еще одна сестра, Ананке. – И зачем тратить силы, чтобы укрыться от взоров смертных, если можно просто окунуться в магические потоки и спрятаться за ними?

– Дети… – Голос Повелителя был мощен, но нежен. – Думаю, вы сможете побеседовать и после того, как договорю я.

– Прости, отец, – склонила голову Анаис. Она была самой младшей из детей Кетсалькоатля, самой любимой и балованной, но не могла позволить себе быть непочтительной и непослушной.

Отец улыбнулся дочери. «О, малышке суждено большое будущее. И пусть я не могу пронзить своим взором грядущее, дабы понять, что кому предначертано, но вижу, что ее дух, сильный, но гибкий, будет охранять ее не хуже сотни отчаянных гигантов-телохранителей!»

Увы, это была правда – никому из этого воистину великого рода не было присуще умение предвидеть судьбу. И потому они научились жить так, чтобы удары этой самой судьбы лишь укрепляли их род и удлиняли их жизни, и без того воистину бесконечные.

– Сегодня я вижу здесь всех своих детей и всех своих жен. Это зрелище столь отрадно, что наполняет мое сердце великой надеждой: род наш продлится в веках бесконечно, все вы, мои любимые, будете и дальше жить большой и дружной семьей, радуясь так же сильно, как радуюсь сегодня я.

– Прости мне этот вопрос, добрейший из отцов, но почему ты говоришь так, будто предвидишь скорое расставание со всеми нами?

– К счастью, мальчик мой, я ничего не предвижу. Я лишь высказал надежду на это. Более того, я рассчитываю править гигантами еще множество лет, а быть может, и столетий. И сегодня лишь хочу рассказать всем вам, как буду избирать своего наследника, или, быть может, наследницу.

Вздох облегчения невольно вырвался их уст Анаис. О да, она была младшей, воистину обожаемой дочерью. И к тому же она больше всех любила своего сурового и сильного отца, радуясь каждому мигу, который могла провести у его ног. Именно у отца училась она мудрости властелина и заботливости родителя, именно таким, как отец, мечтала видеть и своего избранника. И потому ее более всех прочих детей Кетсалькоатля тревожило желание отца собрать всю семью в этом древнем дворце.

– Знайте же, дети мои, что я намерен избрать наследника, будущего Повелителя гигантов… Или Повелительницу. Запомните, дети мои, – не указать на кого-то из вас, а избрать того, кто более других, как мне покажется, будет достоин этого высокого имени и этого безжалостного к слабым трона. Им станет тот из моих детей, кто сможет принести на древнем камне нашей семьи жертву. Но это должна быть жертва не обычная, более того, эта жертва должна быть добровольной…

– Добровольной, отец? – Старший из сыновей Повелителя, Вицлипуцли, невольно перебил его.

И Кетсалькоатль кивнул:

– Да, мой друг. Будет это зверь на четырех ногах или на двух, мне все равно. Важно лишь, что он должен быть готов отдать свою жизнь без трепета и страха, без сожаления, гнева или корысти.

– Но это же так просто… – пробормотал другой из сыновей Великого Змея. – Многие из наших близких, да и из врагов, согласятся взойти на этот древний камень без трепета и страха, движимые одной лишь любовью к нам. Или, быть может, желающие отдать свою жизнь подороже. Это совсем просто…

– О нет, мой юный друг, это вовсе не просто – ибо уговорить отдать свою жизнь ты можешь того, кто готов ради тебя на многое, в том числе и на смерть. Но за миг до того, как острое лезвие прольет кровь этого верного друга, его не может не обуять страх. И в этот миг он обязательно спросит себя, стоишь ли ты, отбирающий у него жизнь, этого прекрасного и к тому же не тобой дарованного чуда. А если спросит, то сразу поймет, что ты этого не стоишь – как не стоит этого никто из вас, да и никто в целом мире. Ибо жизнь волшебна и, короткая она или долгая, дается лишь один раз.

– Но ведь это может быть и смертельно больной. Тот, кто только и мечтает о миге избавления от постоянной боли.

– О да, такая смерть добровольна – но это есть бегство от боли и страдания. А потому такая смерть не бескорыстна.

Зал поглотило молчание. О да, подобную жертву принести может не каждый… Это прекрасно понимал сам Повелитель гигантов, равно как и его дети.

– Помните, без трепета и страха, без сожаления, гнева или корысти.

– Какое счастье, отец, – прошептала Анаис, Царица змей. – Какое счастье, что ты избрал такой способ, дабы найти своего наследника. Я полагаю, что ты будешь царствовать вечно. И столь же вечно гиганты и чудовища будут повиноваться тебе так же, как сейчас повинуемся мы, твои дети, не желающие воссесть на твой трон и отобрать у тебя твою власть.

– Да будет так, – склонил голову и третий сын, Аколмистли, Повелитель чудовищ подземного мира.

Должно быть, и он, и его братья и сестры прикидывали, как может быть принесена подобная жертва. Хотя, быть может, они взвешивали на внутренних весах, стоит ли суеты власть Повелителя гигантов и его трон.

– Да будет так… – соглашались дети Кетсалькоатля, Великого Пернатого Змея.

Постепенно их слова утихали, и вскоре лишь песчинки шуршали в древнем зале с колоннами, и шуршание это все так же складывалось в слова: «Да будет так…»

Макама одиннадцатая
День сменялся днем, месяц месяцем, а год – годом. Приятели уже не дразнили Хасиба девчонкой и занудой, привыкнув к тому, что он готовится стать великим кузнецом, мастером литья и знатоком всего, что связано с этим нелегким, воистину магическим ремеслом. Хотя, говоря по чести, в последние месяцы юному ученику уже было маловато знаний об одних лишь металлах – он стремился познать все, что хранят книги из немалого собрания учителя Саддама.

Саддам же никогда не запрещал брать книги с полки. Он следил за успехами своего ученика и радовался им точно так же, как радовался тому, что не только кузнечное ремесло привлекает юного Хасиба.

Быть может, все началось с появления в доме Саддама удивительного клинка – чуть искривленного, необыкновенно острого и столь же необыкновенно хорошо уравновешенного. Черная деревянная рукоять выглядела совсем простой, а желобки казались даже грубыми. Но как только юноша взял это чудо в руку, он почувствовал, что эта рукоять и этот клинок неотделимы друг от друга. Что они составляют одно смертельно прекрасное целое.

– Но как? – Хасиб недоуменно поднял глаза на учителя. – Как это могло быть сделано? Быть может, в этом клинке живет какая-то магия?

Саддам лишь усмехнулся.

– Мальчик мой, запомни, нет магии сильнее, чем великие умения человеческих рук и великие знания, добытые человеком за сотни и тысячи лет! Рассмотри получше этот меч, а завтра на заре мы с тобой, получив разрешение у твоего отца, попытаемся выковать точно такой же клинок.

– Ты знаешь, как его сделать? – Теперь уже в глазах Хасиба жила жадность, которая полностью вытеснила простое любопытство. – Ты знаешь это, учитель? Ты научишь меня?

– О да, мой мальчик. Думаю, что я знаю, как это делается. Полагаю, завтра нам покорится металл и мы сможем создать такой же или, быть может, весьма похожий меч…

– О какое счастье! Но что это за клинок, учитель?

– Ну что ж, мой мальчик… Далеко-далеко, там, где восходит солнце, греется под первыми лучами светила прекрасная как сон страна Канагава. Ее история столь долгая и столь непростая, что о ней следует вести отдельный рассказ. С историей этой удивительной страны неразрывно связана и история ее ремесел, в том числе и история оружейников. Тысячелетия мастера своего дела ковали и отливали, закаляли и вытягивали металл, дабы добиться необыкновенных результатов, подобных тому, что ты сейчас держишь перед собой. Разглашение же тайны сплава и закалки клинка карается смертью и поныне. Поэтому для мастеров всего мира любой из мечей страны Канагава становится настоящим вызовом – они пытаются воспроизвести приемы, которыми кузнецы добиваются воистину удивительных, необыкновенных результатов. Те же из оружейников, кто мудро следует советам ученых, куда ближе других подошли к разгадке удивительной силы и вечной молодости такого клинка, который называют катаной. Ибо это меч, который не подведет в самой жаркой схватке, но, кроме этого, может стать высшей наградой или желанным призом тому, кто будет достоин оружия с тысячелетней историей.

– Понимаю, учитель…

Хасиб разглядывал меч, подносил его к свету, любуясь волнистым узором вдоль широкого лезвия. И потом спросил, не отрывая взгляда от удивительного изделия мастеров далекой страны:

– Скажи мне, мудрый мой наставник, а почему ты не учишь меня магии?

Почтенный Саддам слегка оторопел. Ибо переход темы разговора был более чем неожиданным. Но уважение к ученику взяло верх, и он ответил:

– В первую очередь потому, что твой отец желал бы сделать из тебя кузнеца, а вовсе не мага.

– Но разве ты не мечтаешь об ученике, который продолжит твое дело?

– Это, мальчик мой, весьма трудный вопрос. – Наставник ответил ученику честным и открытым взглядом.

– Но все же, ответь мне, прошу!

– Ну что ж, тогда выйдем во двор и присядем в беседке – долгий и трудный разговор следует вести в покое.

Хасиб помог учителю поудобнее устроиться на груде подушек и опустился рядом с ним.

– Да, мой юный друг. Было бы неразумно утверждать, что я не мечтаю о преемнике. Более того – это было бы откровенной ложью. Конечно, я хочу дождаться того дня и того юноши, кому смогу передать все, что знаю и помню. Того, кому смогу поведать, где найти ответы на вопросы, которые беспокоят любого мага. Того, кто точно так же, как и я, изберет для себя более чем высокую цель – избавить мир от порождений Иблиса Проклятого.

– О Аллах всесильный и всемилостивый, – прошептал потрясенный Хасиб, только сейчас поняв, что не утолением простого любопытства живет почтенный Саддам, что его устремления сколь высоки, столь и благородны.

– Да, мальчик мой. Всегда помни, что магу, да и не только ему, любому человеку мудро ставить перед собой цели высокие, порой кажущиеся воистину невыполнимыми. Да, ясно, что твое заветнейшее желание исполнится не завтра – но это и прекрасно. Ибо ты в попытках добиться желаемого познаешь еще множество необходимых, просто нужных или сейчас кажущихся ненужными истин, которые придутся к месту именно тогда, когда будет необходимо.

– Это понятно, учитель. Ты повторяешь это мне по триста раз на дню. И, поверь, я понимаю, что так оно и есть. Но ведь можно поступить и иначе. Не ты ли только вчера цитировал мне удивительную фразу: если долго сидеть на берегу реки, то мимо обязательно проплывет труп твоего врага?

– Увы, мой друг. Я не принадлежу к последователям этого учения. Тебе я рассказал о нем для того, чтобы ты понимал, что под рукой повелителя правоверных множество взглядов на мир и школ, которые эти взгляды считают краеугольным камнем своего учения.

– Но какого взгляда придерживаешься ты, учитель?

– Я считаю, мой друг, что надо избрать себе более чем высокую цель и изучить ее столь полно, сколь это в принципе возможно. И когда твои знания станут достаточно обширными, когда о своем враге ты будешь знать почти все, он сам обратит на тебя свое внимание, вызывая на бой. И, поверь мне, этот бой будет единственным, но смертельным – ибо выжить в нем сможет только один.

– Так и произошло с тобой?

– О нет, друг мой. Так произошло бы со мной, если бы моя прекрасная жена, добрая Мадина, не отправилась в пески на прогулку. Ибо я в том бою был побежден. И без сомнения, погиб бы, если бы не доброе сердце и умелые руки этой удивительной женщины. Но ты, должно быть, прекрасно знаешь эту историю.

– О да, учитель. Хотя ты сам ее мне никогда не рассказывал.

– Ну что ж, тогда я слегка дополню твои знания. Я избрал себе врага много лет назад – врага сильного, бессмертного и бесконечно опасного. Ею стала Царица змей. Долгие годы посвятил я изучению змеиного языка – ибо таковой существует, и с его помощью подданные этой ужасной владычицы могут общаться между собой. Кроме того, я изучал свойства ядов, строение тел этих подданных. Я собрал все мифы о ней, дабы найти в них зерно истины. И найдя – о, конечно, разве могло быть иначе – я стал готовиться к битве с Царицей, изобретая оружие, которое могло бы уничтожить ее сразу и навсегда. Я был весьма близок к успеху (вернее, я думал, что готов к любой битве) в тот день, когда получил от Царицы вызов на смертельный поединок.

Хасиб кивал. О да, он уже знал эту историю – должно быть, в их уютном городке лишь сам Саддам не ведал, что его почитают не только за ум и знания, но и за удивительное мужество – ибо избрать такого врага может лишь человек воистину бесстрашный и решительный. Меж тем учитель завершал свой рассказ.

– Сколько длилось наше сражение, сказать я затрудняюсь. Ибо подданных Царицы оказалось необыкновенно много, а коварство ее – более чем необозримо. Сотням и сотням смертельных укусов мог я противостоять, ибо создал и ежедневно принимал универсальное противоядие. Сотням и сотням бросков я противостоял с клинком, подобным тому, что ты держишь на коленях. Сколько подданных Царицы полегло в день той схватки, я не знаю. Думаю, что это исчислялось тысячами. Но, увы, я мог противостоять всему, кроме коварства. Ибо именно коварным смертельным укусом в затылок сразила меня сама Царица. И лишь женское упрямство оказалось сильнее ее яда, до того мига считавшегося непобедимым. Вот такая история, мой мальчик. И теперь, вновь возвращаясь к твоему вопросу, я могу честно ответить – увы, я не уверен, что желаю подобной участи любому из своих учеников.

– И потому ты не учишь своих учеников тому, что знаешь лучше всего?

– Скорее, мой мальчик, я знаю достаточно много для того, чтобы выучить своих учеников, сделав их достойными и сильными людьми, и при этом не погрузить их в мир бесконечных сражений с заведомо более сильными врагами.

– А если твои ученики… твой ученик изберет такую же высокую цель?

– Что ж, если это случится, я постараюсь дать ему столь много, сколько будет в моих силах.

– Но, наверное, проще было бы отговорить?

– Мальчик мой, быть может, я не самый умный в мире человек. Но я уже давно понял, что отговаривать кого-либо от чего-либо так же бессмысленно, как избавляться от пустыни, складывая песчинки в мешок. Если человек что-то для себя решил, – учитель сделал ударение на последнем слове, – то решение это куда тверже скал. И потому, конечно, я не стал бы отговаривать, как не отговаривал в свое время отец и меня, когда узнал о моей решении.

– Но если я тоже принял такое решение? Если я тоже мечтаю стать великим колдуном? Ты научишь меня?

Почтенный Саддам рассмеялся.

– Ох, Хасиб, это не то решение, о котором мы с тобой только что говорили. Но если ты твердо решил, что твой удел – магия, а не помощь отцу, я буду учить тебя вещам, о которых мы не говорили прежде. И не потому, что ты хочешь быть великим колдуном. А потому, что ты хочешь быть кем-то. Подобный выбор я тоже уважаю.

– Тогда, учитель, я прошу тебя, сделай меня магом – ибо я хочу этого.

– Да будет так, – склонил почтенный Саддам черную чалму. И пески вокруг повторили: «Да будет так».

Макама двенадцатая
Услышала эти слова и Царица змей, прекрасная Анаис. О да, она знала, что ее враг остался жив – об этом ей многократно доносили соглядатаи, которых она оставила у места решительного и последнего, как ей казалось, сражения. Но знала она и то, что он лишен всякой магической силы. А знания, которые остались при нем, должны, подобно раскаленным клещам, жечь его душу, раз за разом напоминая о том, что он мог и чего лишился. Увы, как бы ни были мудры дети Повелителя гигантов, но им не дано было понять, что человек учится всегда, что мудрость, обретенная даже в результате поражения, оборачивается в оружие против того, кто такого человека поверг наземь.

О, юноша был куда мудрее наставника. Он не кричал на всех углах, что избрал врага, он не говорил, что хочет отомстить за учителя, он лишь еще более усердно учился, теперь не разделяя знания на простые и магические, безусловно нужные и почти ненужные. Он поглощал сведения как губка, накапливая их столь же ретиво, как иной богатей копит золото или драгоценные камни.

Учитель радовался его несомненным успехам и поражался тому, сколь быстро знания покоряются юноше. Но Хасиб все время был недоволен – ему казалось, что учитель кривит душой, когда хвалит его, что никаких успехов нет.

Да и как ему было понять, стал он уже чародеем или еще не стал? Ведь флейта по-прежнему отказывалась сама петь в его руках, книги не летали по душной комнате, как не летали, сколько мальчишка ни пытался их заколдовать, даже обыкновенные лягушки, зачастую первые жертвы и неопытного лекаря, и начинающего мага.

И чем больше старался Хасиб, тем меньшими были его успехи (во всяком случае, так думал он сам). От этого юноша становился все раздражительнее, все меньше верил он словам учителя, все чаще проверял то, что можно было бы смело принять на веру. И все больше замыкался в себе и своем свирепом желании стать великим колдуном.

Саддам, конечно, видел это, но не пытался что-либо изменить. Ибо прекрасно понимал, что любые слова будут восприняты в штыки, а любая похвала тут же будет осмеяна. И потому он лишь задавал Хасибу все более трудные уроки, придирчиво проверяя их исполнение. Быть может, он был даже избыточно усерден в этом.

Так, в тяжких трудах и почти полном молчании, миновал еще один год. Потом пролетел и еще один. Хасиб из милого мальчишки превратился сначала в неуклюжего подростка, а потом и в привлекательного юношу. Ростом он уже превосходил своего отца, силой почти сравнялся с ним, но по-прежнему считал себя плохим и нерадивым учеником, достойным лишь окрика, но никак не похвалы.

Все изменил один дождливый день. О да, даже в городках, что стоят у самого края пустыни, порой случаются дожди. А дождь, что в этот весенний день упал на город, смело можно было бы назвать настоящим водопадом.

Потоки воды проникали во все щели, насыщали землю, умывали растения и поглощались всем живым. Не радовались этому лишь обитали нор – ибо потоп лишил их крова и выгнал из уютных глубоких подземелий. Десятки и сотни пауков, змей, земляных мышей и сусликов метались под непрекращающимися потоками воды в поисках сухого островка и, быть может, спасения от неминуемой смерти.

Конечно, люди вовсе не радовались, видя, что медянка или пустынная гадюка норовят заползти в дом. Конечно, они всеми силами пытались избавиться от мышей или пауков. И конечно, им это удавалось.

Подданные Царицы змей и подданные других царей и цариц гибли тысячами. Но возрождались, казалось, десятками тысяч, заставляя людей все более вооружаться и все более ожесточаться против некогда вполне терпимых соседей.

Недолгий, но сильный дождь натворил множество бед. Люди, конечно, пришли в себя быстрее всех прочих обитателей городка. Они отстроили рухнувшие жилища, отремонтировали покосившиеся стены, залатали протекшие крыши. Когда же вода ушла из глубоких нор, нашли новое жилье мыши и пауки, а потом и змеи. Но еще достаточно долго перед глазами почтенных жителей городка вставало поистине ужасное зрелище – кишащие гадами дома и полные пауков кувшины со снедью.

Вскоре все успокоилось. Во всяком случае, почти вошло в прежнюю колею. Люди пекли лепешки и ковали металлы, шили одежду и торговали на базаре. Новые дома стали казаться их обитателям куда лучше прежних.

Плохо было лишь одному Хасибу. Ибо теперь его страшный сон возвращался к нему почти каждую ночь, заставляя вновь просыпаться с криком и успокаиваться до самого рассвета.

Матушка Хасиба уже готова была заставить мужа пойти к уважаемому учителю, чтобы Асад выведал, чем же таким занимается мальчик, что с криком вскакивает в полночь, а потом почти до утра читает при чадящем фитильке какие-то огромные книги.

Хасиб смог убедить ее, что дело вовсе не в занятиях. Асад-кузнец, улыбаясь, приобнял сына за плечи и проговорил:

– Мальчик мой, тебе давно уже пора сменить занятия у почтенного Саддама на встречи с девушками.

Но Хасиб посмотрел на отца с таким ужасом, что тот замолчал. «Ну как они не понимают, – с отчаянием думал юноша, – что сейчас даже на день прервать занятия просто невозможно?! Я ведь не узнал и тысячной доли того, что знает учитель! И сейчас я могу лишь стать обыкновенным кузнецом, чтобы помогать отцу. Но я же хочу куда большего!»

– О нет, отец, – все же решился ответить Асаду сын, – неразумно менять наставника – ведь мир столь огромен, а я столь мало знаю… Позволь мне по-прежнему посещать занятия у Саддама.

Асад кивнул.

– Пусть будет так, сын. Наше ремесло, ты прекрасно знаешь это, будет жить всегда. И значит, лишь от того, как долго я смогу стоять у горна, зависит тот миг, когда тебе придется превратиться из школяра в мастера. Сил же моих пока довольно…

– Благодарю тебя, отец! Благодарю!

И юноша поспешил покинуть дом. Родители с некоторым недоумением смотрели ему вслед.

– Как странно, – наконец проговорил Асад, – раньше наш мальчик был самым обыкновенным проказником и с удовольствием отказался бы от любых занятий ради того, чтобы побегать с мальчишками. Сейчас же я его просто не узнаю…

– Что поделать, – ответила его жена, – мальчик вырос. И меня, поверь, беспокоят эти странные занятия Хасиба. Но учитель его хвалит, называет самым усердным из воспитанников.

– Ну что ж, мать, тогда просто наберемся терпения и дождемся того дня, когда наш малыш вернется к нам самым образованным юношей в нашем тихом городке.

Предмет же беспокойства родителей, юный Хасиб, торопился к наставнику. О да, сегодняшняя ночь была куда тяжелее прошлых, и сон был куда более ярким и куда более изматывающим. Он словно поглотил все силы, оставив лишь малость, достаточную, чтобы раскрыть глаза.

– Жаль, что я не рассказал учителю о своем сне… Как жаль. Наверняка он бы мне его растолковал. И тогда бы я мог понять, что же такое со мной происходит.

Увы, в его разуме давно уже видения сна смешались с тем ужасом, который он испытал, откинув кошму и увидев на собственном ложе клубок змей. К счастью, вовремя подоспел отец. Но этот миг ужаса поселился с самом сердце юноши. Должно быть, и сон теперь приходил к нему только один – ибо лишь одного опасался Хасиб и днем и ночью.

Юноша нашел наставника в той самой прохладной беседке, где не так давно попросил его о магических уроках. Сейчас почтенный Саддам рассматривал через увеличительное стекло картину на каком-то развернутом свитке. Хасиб вдруг с удивлением подумал, что его учитель ничуть не изменился за эти годы. Что шевелюра его роскошна, пусть и совершенно бела, что стан Саддама по-прежнему прям, и пусть морщины избороздили его лицо, но взгляд силен и остер. И что лупа нужна ему лишь для того, чтобы рассмотреть совсем уж мелкие детали.

– Да сохранит тебя своей милостью Аллах всесильный! – поклонился наставнику Хасиб.

– Здравствуй, мой друг, здравствуй, – покивал Саддам, не отрываясь от созерцания рисунка. – Ты сегодня столь взволнован… Что случилось, мой мальчик?

– К счастью, учитель, пока ничего не случилось. Родители беспокоятся, что плата за обучение слишком низка, а времени я забираю у тебя чересчур много.

– Мальчик мой, кланяйся родителям. Да не забудь сказать им, что я доволен и платой, и твоим прилежанием, и тем, что ты проводишь за книгами много времени. Скажу тебе по секрету, друг мой: вместе с тобой я открываю для себя истины, которые забыл уже давным-давно. И радость этих открытий удивительно велика.

– Обязательно передам, – отвечал Хасиб, присаживаясь на подушки.

Почтенный Саддам, оторвавшись наконец от созерцания свитка, пристально взглянул в глаза Хасибу.

– Но ты, друг мой, слишком взволнован. И родители твои тут ни при чем. Какие-то иные и, как мне кажется, куда более серьезные мысли тревожат твою душу.

– Увы, учитель, ты, как всегда, прав. И беспокоят меня мысли, что не дают мне спокойно спать. О нет, не столько и не только мысли. Еще меня тревожит мой сон… Впрочем, не столько сон, сколько…

– Остановись, мой друг. Расскажи мне все по порядку, не стараясь ничего анализировать. Только то, что ты чувствуешь, и то, что видишь. Но как можно более подробно. А потом мы с тобой вместе подумаем о том, что же вызвало твой сон, который столь сильно тревожит тебя, и какими путями вернуть тебе здравое мышление и уравновешенный взгляд на мир.

Макама тринадцатая (о Аллах великий, в тринадцатой истории…)
– Этот сон я вижу с тех пор, как помню себя…

– Постой, мой мальчик, начни не со сна, а с того, что предшествует ему.

– Повинуюсь, учитель.

– Итак, ты ложишься спать с какими-то мыслями. О чем ты думаешь в тот миг, когда откидываешь кошму?

– Ох, учитель, этого мгновения я боюсь более всего. Мне кажется, что все будет так, как было после грозы, когда я откинул кошму и увидел целый клубок змей, которых потоки дождя изгнали из нор.

– Аллах всесильный и всемилостивый, – пробормотал Саддам, опасавшийся того же самого, но по другим, впрочем, причинам.

– О да, учитель. И пусть тогда рядом оказался отец, и больше никогда ничего подобного не случалось. Но этот ужас… этот миг… Прости мне такие слова, учитель, но меня едва не стошнило.

– Друг мой, я понимаю тебя… И вовсе не удивляюсь. Итак, чего ты боишься в момент отхода ко сну, мы узнали. Теперь представим, что ты откинул кошму, ложе твое уже ждет тебя. Вот ты опускаешься, расслабляешь члены, закрываешь глаза. Что же происходит дальше?

– Еще довольно долго, как мне кажется, я лежу просто с закрытыми глазами. Слушаю разговор родителей за стеной, скрипы и шорохи дома, остывающего после дневной жары. Слушаю эти привычные звуки, но все равно опасаюсь, что это они, мои гостьи из сна, приходят ко мне, чтобы убедиться, уснул я уже или только жду прихода самого зловещего из сновидений.

– Значит, ты ждешь… И что же это за сновидение, что столь пугает тебя?

Хасиб понял, что избежать подробного рассказа не получится. «О, – подумал юноша, – но это и к лучшему. Ибо если я все расскажу учителю, быть может, мне повезет отделаться от этого кошмара навсегда?»

И Хасиб, не скрывая, начал описывать звуки неведомого языка, танцы чудовищных змей-лент и переливы цвета в извивах прекрасно-отвратительных тел. Он говорил, полузакрыв веки, и потому далеко не сразу увидел, каким ужасом наполнились глаза его собеседника.

– Аллах всесильный, – пробормотал почтенный Саддам и очертил вокруг себя в воздухе какой-то странный знак, без сомнения, имеющий отношение к самой что ни на есть черной магии.

– Вот такой сон, учитель… Но сильнее всего меня беспокоят слова… Будто они что-то значат… Что-то очень важное… И в то же время очень страшное. Ибо это всегда одни и те же слова. Они никогда не меняются, как не меняется голос, который их произносит.

– Ох, мальчик мой, как хорошо, что ты мне рассказал о своем сне. И как плохо, что ты сделал это только сейчас!

– Хорошо, учитель? Плохо?

– О да, конечно. Плохо потому, что, знай я об этом раньше, я давно бы избавил тебя от такого навязчивого кошмара. А хорошо потому, что я единственный могу попытаться истолковать этот сон.

– Но я уже пытался растолковать его по соннику великого ибн Абу Талиба аль-Мурада. И у меня ничего не вышло. Когда же я решил взять в руки другие толкования сновидений, даже туманные слова этого, первого разъяснения показались мне более чем понятными. Но все равно я ничего не понял.

– Меня радует твоя попытка в одиночку добраться до истины. Но, увы, мальчик мой, твой сон не относится к сновидениям, которые сможет растолковать даже самый мудрый из мудрейших сонников. Хотя… Начнем сначала. Что же ты прочел?

– Великий ибн Абу Талиб говорит, что видеть во сне змею – это значит ожидать рождения ребенка. А видеть во сне множество змей – это, увы, не значит, что Аллах одарит тебя многими любимыми детьми. Скорее это значит, что твои враги столь близки, что им уже ничего не стоит сговориться против тебя.

– Ну что ж… Насчет детей – это, конечно, глупости. А о врагах сказано достаточно разумно. Ибо не зря многие животные опасаются змеиного племени. А человек ведь тоже в чем-то животное. И потому нет ничего удивительного в ощущении змей как своих врагов. Но что сии мудрые книги сказали тебе о словах, что ты слышишь в этом сне? И что эти страницы говорят по поводу того, что ты свой сон видишь с раннего детства и посейчас?

– Увы, ни одна из книг ни разу не упомянула ни о словах из моего сна, ни о том, что они сопутствуют мне уже годы и годы…

– Я так и думал, – печально кивнул почтенный Саддам. – Да и где мудрым книгам взять ответы на вопросы, которые никогда не волновали их авторов? Ведь, думаю, столь страшного сна не видел никто в этом мире. Не видел и не увидит более…

– А я, учитель? Я увижу его еще раз?

– Увы, мой друг, у меня нет ответа на твой вопрос. Не ведаю я, почему этот сон пришел к тебе и когда он тебя покинет…

И тут какая-то неведомая сила словно подбросила Хасиба. Он выпрямился, а потом и единым движением вскочил на ноги.

– Да что же ты в таком случае знаешь, глупый старик? – вскричал он. – Что тебе «ведомо», кроме тех глупостей, которыми полны твои глупые толстые книги?

– Мальчик мой, что случилось? Почему ты кричишь, словно торговец на базаре?

– Да потому, что твоя мудрость оказалась насквозь фальшивой, как полированные бронзовые скульптуры, которые бестолковые невежественные людишки могут принять за скульптуры золотые! Потому, что ты ничего не знаешь, не понимаешь, и ответа ни на один по-настоящему важный вопрос у тебя нет! Потому, что я не желаю более называться твоим учеником, ибо это значит называться глупцом, учеником глупца!

Саддам лишь молча смотрел в лицо Хасиба. Он видел, как наливается краской его чело, и прекрасно различал, как черная лютая злоба заливает его разум. Увы, учитель понимал, что его честность с учениками, которой он гордился всегда, сейчас сыграла с ним злую шутку, и его «не понимаю» отвратили от него, старого бессильного мага, самого лучшего из его воспитанников.

Хасиб же принял молчание наставника за выражение бессилия и потому умолк. Он ожидал каких-то возражений, быть может, оправданий… Да все равно чего, только не этого спокойного, пусть и наполненного глубоким смыслом, но молчания.

«Мальчику надо выкричаться. Она, Царица, оказывается, уже давно добралась до него. А я так ничего и не знал. Утешает лишь, что Хасиб сам не понимает, что с ним происходит. Значит, свидания с владычицей еще не было. И значит, живет еще надежда, что оно не произойдет вовсе. Надо лишь удержать его подле себя, дать ему столько знаний, чтобы искушения Царицы были неинтересны для него…»

– Ну что ты молчишь, старик? Почему не ответишь ни словом? Почему даже глаза прячешь от меня? Должно быть, это потому, что сказать-то тебе и вовсе нечего, что твоя «великая мудрость» оказалась пустым звуком, похожим на звук старой погремушки…

Саддам молчал. Гнев ученика пугал его, но он понимал, что любые слова, сказанные сейчас в ответ на полубезумные выкрики Хасиба, будут истолкованы неверно, а то и вовсе полностью извращены.

– Ну что ж! – Гнев Хасиба воистину волшебным образом угас. Или просто силы, чтобы ссориться, закончились. – Сказать тебе, глупцу, и вовсе нечего. Так что же, в таком случае, я делаю здесь, в доме глупости?

– Постой, друг мой, – негромко проговорил Саддам. – Думаю, что здесь, в моем доме, ты изучаешь основы наук, которые в будущем смогут стать для тебя хлебом насущным. И изучение это столь же бесконечно, как бесконечна и сама жизнь.

– Да вот только учитель мне уже не нужен, старый ты глупец! Если ты не смог найти ответ сейчас, зная, сколь я в нем нуждаюсь, то, думаю, более не станешь искать ни одного ответа на любой из моих вопросов. Увы, я понял, что все эти годы был ведом по мудрости человеком, который столь же далек от знаний и понимания мира, как наш прекрасный городок под рукой повелителя всех правоверных от прекрасного Багдада. А потому я просто покину этот убогий домишко и этого убогого человечишку и буду далее идти по жизни в одиночку, справляясь с бедами и самостоятельно находя ответы на собственные вопросы, равно легки они будут или тяжелы.

Саддам лишь пожал плечами. Он был уверен, что это пустая сиюминутная блажь, увы, свойственная всем юным душам. Да, Хасибу показалось, что он разуверился в учителе. Но наступит завтра, и он поймет, что это было просто заблуждение, которое вызвали, быть может, черные пятна на далеком солнце или, быть может, пыльная буря, которая в этот час случилась на просторах далекой страны Кемет…

– Прощай, учитель! Годы, проведенные здесь, многому меня научили. Но сейчас я понял, что уже перерос твою младенческую науку, что более ничего она мне дать не может, а будет лишь красть мое время и иссушать душу.

– Ты уходишь, мальчик? Чем же ты станешь заниматься? Пойдешь к отцу в подмастерья?

Почтенный Саддам думал, что сможет этим простым вопросом удержать юношу. Что тот, задумавшись о будущем, поймет, что не готов еще в одиночку соперничать с судьбой. Но, увы, в этот раз мудрость изменила ему. А ответ Хасиба столь удивил его, что он просто лишился всех слов.

– О нет, бессильный старик. Зачем мне быть подмастерьем у какого-то глупого кузнеца, пусть он даже и мой родной отец? Зачем запирать себя в четырех стенах с клокочущим горном посредине, если мне открыт весь мир?

Почтенный Саддам поднял на юношу удивленный взгляд. «Увы, – подумал он. – Должно быть, я слишком давно живу на свете, чтобы понимать, что движет юными умами. Должно быть, моя мудрость и впрямь истончилась как бумага и прорвалась во многих местах, явив миру лишь отрепья глупости…»

– Я стану магом, мой глупый учитель. Я умею уже так много, что смогу этим ремеслом добыть себе и кров и пропитание. Отцу, конечно, будет неприятно узнать, что я не считаю его ремесло своим, но… Но, думаю, он раньше или позже меня поймет. В этом унылом городке мне тесно и душно. А свобода, которую я избрал, станет для меня законной наградой за все годы, которые провел я в этих пыльных комнатах.

Увы, Саддам мог многое сказать и о свободе бродяги, и о глупости мага-полузнайки, и о том, какие беды может принести юному человеку решение, принятое второпях… Но он, почтенный учитель, промолчал.

Молчал он, разглядывая спину удалявшегося ученика, молчал, когда тот скрылся за поворотом улицы, молчал и тогда, когда собирал книги, разложенные в беседке для сегодняшнего урока. Урока, который немало дал бы магу и врагу Царицы змей, но оказался ненужным бродячему фокуснику, в которого превратился Хасиб всего за один миг.

И лишь об одном жалел Саддам. О том, что не успел растолковать ученику значения слов, которые тот слышал в своем кошмаре. Слов из змеиного языка; слов, понятных каждому подданному Царицы; слов, которые (о, это несомненно) станут переломными в судьбе его любимого, но потерянного ученика. Ибо слова эти на языке человеческом звучали бы так:

– Я тот, кто тебе нужен! Приди же, я жду!

Макама четырнадцатая
Далеко не сразу решился Хасиб выйти на рыночную площадь со своими фокусами! Более того, далеко не сразу он понял, какими должны быть эти фокусы для того, чтобы в его кошеле зазвенел хоть один медный фельс. Говоря по чести, минул почти год с того разговора, когда Хасиб объявил наставнику, что покидает его.

Но все проходит, как прошли и материнские слезы. О, она была уверена, что мальчик вот-вот войдет в кузницу и станет верным помощником отца. И потому решение сына оросила слезами столь обильно, что практически утопила его. Да, Хасиб не раз был готов поддаться на уговоры отца и матери, сменить пергамент и калам на тяжкий молот и кожаный передник, но стоило ему в сновидении увидеть разноцветное мелькание змеиных тел, как он вновь менял свое решение.

В конце концов Асад сдался.

– Да делай что хочешь, глупец! Хочешь быть шутом – будь им! Хочешь навсегда втоптать в грязь имя твоей семьи – отныне я тебе мешать не буду, ибо более не желаю называть тебя своим сыном. Ты будешь таким же безвестным балаганным дурачком, как любой циркач или фокусник. И пусть имя твое по-прежнему будет именем моего сына, но только сына у меня уже не будет.

– Это жестоко, отец. – Хасиб гордо поднял голову. – Ведь я хочу прославить и себя, и свою семью!

– Прославить? Фокусами на ярмарочной площади?! Ты, должно быть, мальчик, хотел сказать – унизить… Иди прочь! Ты сменил тепло родного очага и спокойную жизнь на балаган – так пусть он отныне и станет твоим домом! Идем, мать, у нас еще много дел.

Перед Хасибом захлопнулась калитка, ведущая во дворик, который он еще минуту назад считал двориком своего дома.

– Ну что ж, жестокосердный человек, еще вчера бывший моим отцом, так знай же – я не сдамся и не сломаюсь. Со мной мои знания и мои книги! А на кров и еду я смогу заработать. И плата эта, клянусь, будет куда выше платы за твой огненный труд.

Как бы то ни было, но сейчас, через месяц, Хасиб чувствовал себя настоящим фокусником. Да, он не распиливал женщин, забывая потом их склеить и удивляясь, как же они выжили, да, не вытаскивал из тюрбана котенка, а из кармана – щенка; он показывал то, что его полубезумный учитель Саддам называл научными фокусами. От движения правой его руки вода в сосуде превращалась в кровь, а потом, после нескольких пассов его левой руки, кровь вновь обращалась в воду. Железные опилки, повинуясь магическим движениям и магическим же словам, составляли разные фигуры, а трость летала сама по себе, не касаясь пальцев.

Время от времени Хасиб вновь обращался к книгам, которые составляли почти все его пожитки. И тогда зрители могли лицезреть что-то совсем новое и рассказывать об этом своим соседям с придыханием и блеском в глазах.

Дни шли за днями, городки сменялись деревушками, а те – вновь городками. И везде сразу после гимнастов на потертый ковер под выцветшим куполом выходил фокусник Хасиб, даря людям маленькие, но такие нужные чудеса. Не сразу его полюбили в труппе. Более того, его довольно долго опасались. Но юноша столь много трудился, что со временем опаска переросла в уважение. А тогда, когда балаган закрывался и циркачи оставались одни, Хасиб вновь показывал фокусы – куда более умные и интересные, фокусы, для которых требовалась не только ловкость рук, но и игра ума, не только умение вовремя отвлечь внимание, но и неплохие знания химии и физики, науки о живом и науки о неживом, но живущем. И постепенно он, Хасиб, стал забывать о том, что некогда собирался стать кузнецом, что долго и усердно изучал истинную магию, а не то жалкое подобие, которое показывал зрителям балагана.

Он подружился с гимнастами – четверкой веселых парней, умеющих выходить победителями из сколь угодно трудной ситуации. Вместе со всеми он складывал тяжеленные шесты, которые поддерживали купол балагана, натягивал веревки для канатоходцев и присматривал за детишками, когда их родители выходили со своим номером к зрителю. Теперь Хасиб чувствовал себя здесь своим. А мгновение, когда два уда начинали затейливую мелодию, предшествующую его выступлению, юноша просто обожал.

Блеск горящих глаз детишек и взрослых окрылял его, простые пассы руками частенько казались движениями крыльев, которые поднимали Хасиба над обыденностью и тяжким трудом. И даже слова-враги, слова из сна, которые столь пугали его когда-то, смог он сделать своими надежными союзниками. Ибо они теперь заменяли ему заклинания. И каждое, пусть недолгое, но достаточно яркое выступление Хасиб заканчивал точно так же, как всегда заканчивался его сон-проклятие. В тот миг, когда трость делала вокруг головы последние круги, юноша повторял:

– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…

Конечно, ничего вокруг не происходило. Да и что могло бы произойти от этих непонятных слов, которые приходили лишь в снах?..

Приходили когда-то раньше, давно. Ибо сейчас Хасиб уставал за день так, что не видел снов вовсе. Он падал в своем закутке возле сундука и мгновенно засыпал. Его не тревожили шорохи или запахи, шепот или музыка. И юноша считал это благословением – ибо просыпался полным сил, бодрым и готовым в трудах провести новый день.

Удивительно, но Хасиб, привлекательный юноша, вовсе не стремился обзаводиться возлюбленной. Должно быть, он считал, что еще успеет. Но, быть может, все было и иначе. Так или нет, но сердце Хасиба было свободным.

Но девушки (а в какой цирковой труппе нет цыганки-плясуньи, или гадалки, или певицы?) сразу разглядели и длинные пушистые ресницы вокруг темных глаз Хасиба, и его немалый рост, и его удивительную силу. И конечно, не могли они не плениться тем удивительным обилием знаний и умений, которые, сам того не ожидая, демонстрировал Хасиб.

В цирковой труппе не было веселой девчонки-цыганки, которая предсказывает по руке всем желающим задолго до начала представления. Гадалка была морщинистой старухой, но ее силе и мудрости мог бы позавидовать и Хасиб, и любой из силачей, которые подбрасывали огромные каменные плиты и, словно пушинки, носили на плечах чудовищные бревна. Она давным-давно разглядела, что с юным фокусником что-то не так, но молчала, спокойно ожидая, когда он сам обратится к ней с вопросом.

Но Хасиб сначала так долго и старательно завоевывал себе место в труппе, а потом столь же старательно придумывал фокусы, что она поневоле задумалась, права ли была в своих первых оценках.

– Ну ничего, мальчик, – как-то пробурчала себе под нос старуха Кара, – я дождусь своего часа. Ну а если мне это просто померещилось… Ну что ж – гадать по руке я еще могу. А гадать по поведению… Теперь уж буду осторожнее.

Внучка же Кары, юная Малика[3], вовсе не была ангелом; скорее уж ее можно было принять за порождение самого Иблиса Проклятого, столь темны были ее волосы и столь черны огромные очи. Вместе с братом они показывали удивительное умение обращаться с лошадьми, с бешеной скоростью скакавшими по кругу. Девушка была легка и стройна, и вся труппа любила ее словно собственную сестренку или дочь.

Малика далеко не сразу обратила внимание на «долговязого колдуна», как она сначала нарекла Хасиба. Но его усердие открыло дорогу к ее сердцу, ибо превыше всего Малика ценила тех, кто мог из ремесла сотворить высокое искусство. Следует заметить, что циркачи пусть и не были безумно богаты, но вовсе не бедствовали, как не бедствовали и их звери – соратники и верные помощники на каждом представлении. Но все они – и двуногие и четвероногие – уважали то, что через сотни лет люди назовут профессионализмом, а они сами называли просто – искусством цирка.

Одним словом, малышка-цыганка влюбилась в Хасиба. Она была уже достаточно умна, чтобы не бросаться сразу ему на шею. О нет, она спокойно ждала того мига, когда он обратит на нее внимание, все равно – на представлении или просто в теплый осенний вечер. Мудро рассудив, что соперниц у нее не очень много, она, подобно охотнику, притаилась в засаде. И конечно, выиграла, ибо в один из тихих вечеров Хасиб заметил тоненькую красавицу, которая в одиночку любовалась зажигающимися в вечернем небе светилами.

– О чем задумалась, малышка? – спросил юноша, присаживаясь рядом на теплый от дневного жара камень.

– О нет, я не задумалась. Я любуюсь звездами. Они столь прекрасны, столь холодны и столь далеки, что, думаю, не хватит и сотни жизней, чтобы познать их удивительную жизнь и гармонию.

– О да, жизнь звезд удивительна. А гармония небесных сфер воистину непостижима. Но человеку не подобает так говорить. Ибо Аллах всесильный и всемилостивый затем и дал ему пытливый ум, чтобы он мог прикоснуться к великому замыслу сотворения мира и восхититься им, пусть и не пытаясь постичь во всей полноте.

– Ты расскажешь мне о звездах, Хасиб?

– О да, малышка, конечно. Все, что знаю.

Макама пятнадцатая
С этого вечера Хасиб и Малика стали неразлучны. Точнее было бы сказать, что они пытались жить так, чтобы всегда, даже в часы подготовки нового представления, не выпускать друг друга из виду. Ибо вместе им всегда было гораздо интереснее, чем порознь.

Теперь Хасиб куда лучше понимал своего учителя. Ведь открывать собеседнику истину, рассказывать ему о тайнах мира оказалось почти так же увлекательно, как познавать истину самому. Малика же слушала своего Хасиба воистину раскрыв рот – ибо его знания казались ей безграничными и всеобъемлющими. Должно быть, почти так оно и обстояло на самом деле.

Когда нужно было поправить подковы коням, Хасиб оказался на высоте, когда сломался один из высоких шестов и требовалось срочно отремонтировать его или найти замену, Хасиб мгновенно нашел удачное решение. Когда… О да, вскоре оказалось, что Хасиб умеет не только фокусы показывать – дерево и металл ему подчинялись не хуже, чем любому ремесленнику. О, сколько раз юноша вполголоса благодарил учителя и отца за те уроки, которые смог оценить только сейчас.

Конечно, Хасиб давно уже раскаялся во всех злых и, о Аллах всесильный, таких несправедливых словах, что высказал учителю далеким и безрадостным утром. Он уже даже не искал себе оправдания, ибо прекрасно понимал, что в его словах не было ни грана истины. Лишь юношеская злость и глупость говорили тогда его устами. Бывало, что Хасиб с тоской вспоминал те счастливые и безоблачные дни, когда, устав от тяжелого и долгого урока, прибегал домой и матушка с удовольствием потчевала его. Бывало, что юноше просто не хватало знаний и недоставало человека, который мог бы просто подсказать, где искать ответ на мучивший его вопрос. Но все же он не раскаивался в том, что стал бродячим фокусником, что отказался и от звания подмастерья кузнеца, и от двусмысленной славы подмастерья мага.

Ибо мир за стенами его городка оказался огромным, а люди, которые населяли его, в чем-то весьма и весьма походили друг на друга, но в чем-то очень сильно отличались. Нет смысла даже упоминать, что пытливой душе юноши эти жизненные наблюдения были необыкновенно сладки, и со временем он привык сначала запоминать разные удивительные мелочи, а потом и записывать их. На этих страницах соседствовали и удивительные обычаи разных мест, и острые словечки, подслушанные из-за угла, и описания разных, до того дня неведомых Хасибу, кушаний и трав, животных и птиц. Быть может, надеялся юноша, эти записки когда-то прочтет учитель, или (о Аллах, чего только не бывает в мире?) его, Хасиба, сын. Должно быть, мальчишке будет это более чем интересно прочитать, равно как ему, сейчас юному фокуснику, было интересно все это видеть, слышать и запоминать.

Частенько Малика из-за его плеча читала эти торопливые записи, иногда она и сама кое-что рассказывала Хасибу. Ведь другой жизни, кроме кочевой, девушка не знала, как не ведала она, где ее родители – ибо со старшим братом и бабкой-гадалкой прибилась к цирку в те дни, когда едва научилась делать первые шаги. А потому все описания семейных традиций и уклада жизни обычных людей, которые всю жизнь жили на одной и той же улице, в одном и том же доме и даже редко пересекали невидимые границы кварталов, несказанно удивляли ее, чтобы не сказать – изумляли. Слова же Хасиба о том, что некогда и он жил такой жизнью, вызвали у девушки недоверчивый смешок.

– Аллах всесильный, мой Хасиб, но как же можно так жить? Как можно всю жизнь ходить одними и теми же улицами, видеть изо дня в день одни и те же лица? Есть одни и те же яства, спать в одной и той же постели и пугаться одних и тех же звуков?

– Так живут почти все, моя цыганочка. Кочевая жизнь по вкусу далеко не каждому, да и многие очень нужные человеку вещи трудно создать, сидя верхом на лошади или на верблюде.

– Ну, это мне понятно. Но разве не манят людей далекие страны, другие народы, иные обычаи?

– Конечно, манят. Поэтому в мире столь много книг и сказителей, повествующих обо всем на свете, поэтому существуют настоящие мудрые науки, которые рассказывают всем любопытствующим о прекрасном мире, в котором нам так повезло жить.

– А ты, Хасиб, ты знаешь обо всем? Ты прочитал все эти книги? Овладел всеми науками?

– О нет, – не очень весело рассмеялся юноша. – Узнать все невозможно – ибо чем больше ты познаешь, тем лучше понимаешь, сколь ничтожны твои знания по сравнению с безбрежным океаном чудес и тайн мира, который плещется у твоих ног.

– А что такое океан, Хасиб?

– Малышка, это… – Тут юноша умолк. Ибо иногда просто не получается объяснить какое-то неизвестное понятие, используя только то, что знает твой собеседник. Тут взгляд Хасиба упал на городскую стену, еще краснеющую в лучах заката, и пески за ней. – Океан, моя красавица, это безбрежное пространство воды. Представь себе бесконечную пустыню, каждая песчинка которой – это бездонный колодец, из которого вода не уходит никогда.

– Даже в засуху?

– Даже в засуху.

– Аллах всесильный, тогда это воистину великое, прекрасное, необъяснимое чудо.

– Нет, крошка, это просто такая же непременная деталь нашего мира, как пустыни и верблюды, фокусники и жонглеры, любовь и ненависть…

– И как мы с тобой, да?

– Конечно, маленькая, и как мы с тобой.

– Расскажи мне о себе, мой Хасиб.

– Думаю, маленькая, это будет недолгий, да и неинтересный рассказ. Может быть, лучше я расскажу тебе о звездах над головой?

– О звездах ты мне расскажешь непременно, но чуть погодя. А сейчас я хочу узнать, какую жизнь ведут люди в городах, как они растят и воспитывают детей. Хочу понять, как дети открывают, в чем же их предназначение, как решаются сменить сладкую и размеренную жизнь в тихом квартале на жизнь, полную невзгод, жизнь в вечных странствиях.

– Ну что ж, малышка, тогда слушай. Но не обижайся, если мой рассказ не будет столь уж увлекательным.

Малика лишь кивнула. О, она готова была услышать настоящую сказку. Но то, о чем поведал ей Хасиб, показалось девушке увлекательнее всяких сказок. Ибо ей приходилось объяснять самые простые, с точки зрения Хасиба, даже скучные вещи. Рассказ все длился и длился, наконец юноша добрался до тех дней, когда впервые попал к учителю.

– Скажи мне, мой Хасиб, а что, твой учитель – такой великий герой?

– Почему ты так решила, Малика?

– Ну-у, это трудно описать. Ты говоришь о нем с таким уважением, с таким почтением. Я же знаю людей. Такое почтение может заслужить только воистину великий человек – герой, воин, великий мастер…

– Но еще его может удостоиться наставник, хранитель знаний и умений, человек, не создающий предметов, но объясняющий суть вещей… Тот, кто учит наших детей видеть мир за пределами городской стены…

– Так это он воспитал в тебе жажду странствий?

– Нет, девочка, я стал странником, должно быть, назло ему.

– Назло? – Глаза Малики распахнулись.

– О да, ибо он, мой учитель, всегда был честен со мной. И если в ответ на мои «почему» отвечал «не ведаю», значит, он действительно знал не обо всем на свете.

– Но это же плохо! Учитель должен знать все-все…

– Нет, моя красавица. Наставник должен научить своего ученика находить ответы самостоятельно, он должен научить его учиться всю свою жизнь, извлекать уроки из каждой мелочи. Но тогда я этого урока еще не усвоил, я еще не понял, что почтенный Саддам дал мне в руки нечто более ценное, чем набор сведений, что он дал мне инструмент, с помощью которого я эти знания могу добыть. И что его «не ведаю» – это честное признание того, что какие-то сведения, нужные мне сию секунду, на самом деле мне следует добыть лично, а не ожидать, что они сами упадут мне в раскрытые руки.

– А если бы учитель тогда ответил на все твои вопросы?

– Думаю, моя птичка, это ничего бы не изменило. Ибо назавтра проснулись бы в моей голове новые «почему». А потом еще и еще… И все равно, раньше или позже, учитель вновь бы произнес свое «не ведаю».

– И ты точно так же обиделся бы на него и ушел бы в бродячие фокусники?

– Быть может, я не стал бы фокусником, быть может, я не стал бы и бродягой, но то, что я ушел бы от наставника – это точно.

– Но тогда бы мы не встретились с тобой, мой прекрасный…

– Да, моя греза, тогда бы мы не встретились. И должно быть, я был бы самым несчастным из мужчин на земле – ведь тогда я не смог бы подарить весь огромный мир самой прекрасной и самой желанной из девушек.

– Ты меня слишком хвалишь, мой Хасиб. Я самая обыкновенная и к тому же совсем ничего не знаю… Каждый твой рассказ для меня откровение.

– О, Малика, набраться знаний так несложно. А вот родиться с прекрасной, чуткой, пытливой душой, радоваться каждому дню, каждому мигу, украшать жизнь близких своей радостью – куда труднее. Ты же самое большое счастье в моей жизни и самая прекрасная радость. И я хочу, чтобы так было всегда.

Макама шестнадцатая
Он поднес ее руку к губам и прильнул к ладони нежным поцелуем, который словно обжег Малику. Потом стал по очереди целовать дрожащие пальчики.

Медленно и чуть осмелев, Малика принялась ощупывать его твердые, но вместе с тем удивительно нежные и податливые губы. Но когда он стал, играя, покусывать ее пальцы, она отдернула руку.

Рассмеявшись, он лег на бок лицом к девушке.

– Вот видишь, малышка, я вновь даю тебе урок…

– И я, мой прекрасный, готова выучить его.

Девушка кокетливо улыбнулась, и у Хасиба от предвкушения удивительных минут закружилась голова.

– Но все же, мой Хасиб, не будь строгим ко мне…

– О нет, ибо прекраснее ученицы нет и не будет в целом мире под рукой повелителя всех правоверных, – горячо прошептал Хасиб.

Губы его вновь коснулись ее губ, и этот поцелуй был так же нежен, как и первый…

Малика вздохнула и расслабилась, но вновь напряглась, когда лобзание стало более страстным. Она ощущала желание, охватившее его, хотя прежде никогда ничего подобного не осознавала.

Губы ее приоткрылись, пропуская мужской язык. Она чувствовала, что он ищет ответных ласк ее робкого язычка. Когда они встретились, по телу ее пробежала сладкая дрожь. Желание нарастало от соприкосновения их горячих тел. Она ничего не понимала – знала лишь, что хочет, чтобы блаженство длилось вечно. Она затаила дыхание, но он наконец оторвался от ее рта и улыбнулся, глядя ей прямо в глаза.

– Тебе понравилось? – спросил он, прекрасно зная, что услышит в ответ.

Широко раскрыв глаза, Малика кивнула:

– Да!

Он снова склонился над нею, теперь целуя кончик носа, подбородок, лоб, подрагивающие веки…

– А теперь делай то же самое, – велел он, переходя к новой части урока. Надо извлечь как можно больше пользы из ее любопытства…

Приподнявшись на локте, Малика склонилась, касаясь губами его лица – вначале высоких скул, затем уголков рта и наконец самих губ… Сердцу стало тесно в груди. Оно чуть было не выпрыгнуло, когда могучие руки сомкнулись вокруг ее тела, когда ее маленькие округлые груди коснулись его груди…

– Ты чересчур спешишь, мой цветочек. Ты совершенно не умеешь собой владеть, – нежно упрекнул он ее.

– Я не могу… – призналась она. – Что-то толкает меня, но я не знаю, что… Я очень дурная, мой господин?

– Да. – Он усмехнулся. – И совершенно неисправима, мое сокровище! Ты должна быть терпелива. Ты, похоже, хочешь слишком многого и слишком быстро. Телесная любовь – это чудо. И все следует делать медленно, чтобы дать вкусить наслаждение сполна…

Он перевернул ее на спину и склонился, целуя ее груди.

– Какие прекрасные юные перси! Они молят о ласке…

– Да, это правда, – храбро отвечала Малика. Он медленно ласкал ее тело, осязая нежную и упругую плоть, накрывал каждую грудь по очереди ладонью, слегка пощипывая соски большим и указательным пальцами. Она вся выгибалась в его руках. Тогда он склонил голову и принялся посасывать соски. Потом язык его начал ласкать мягкую дорожку между грудями.

Затем он снова стал ласкать языком соски, уже к тому времени твердые и напряженные. Она громко застонала от наслаждения. Он легонько прикусил сосок – девушка громко вскрикнула. Тогда он поцелуями стал утолять причиненную ей легкую боль…

От горячих прикосновений его рта к телу Малика совершенно лишилась рассудка. Ласка его больших рук дарила ей доселе не испытанное блаженство. Заключив ее в объятия, он приподнял ее и стал осыпать с ног до головы горячими поцелуями. Ослабев от страсти, она лежала в его объятиях, а он снова стал ласкать ароматную кожу.

– О-о-о… мой господин! – вырвался у нее вздох наслаждения.

Он снова уложил ее на ложе, подсунув подушку ей под бедра. Раздвинув ноги девушки, он скользнул меж них, уперев ее колени в свои плечи.

– Теперь… – шепнул он, – я открою тебе одну тайну, тайну сладкую, Малика…

Склонившись, он осторожно раздвинул ее мягкие и розовые потайные губки. Нежная плоть уже лоснилась от жемчужных соков любви, хотя девушка этого не осознавала. Он позволил себе чуть полюбоваться ее сокровищем, а потом язык его нащупал средоточие страсти. И принялся пламенно его ласкать.

Какое-то время разомлевшая Малика не понимала, что он делает, но когда до нее дошло, она раскрыла рот, чтобы закричать от стыда – но звука не получилось… Она даже вздохнуть не могла!

Девушка силилась выказать протест против столь бесцеремонного вторжения в ее святая святых, но… но… Язык страстно ласкал ее потаенную святыню, и вдруг нежное тепло, которое она ощущала прежде, внезапно обратилось в бушующее пламя… Из ее горла вырвался сдавленный крик. Она хватала ртом воздух. Перед глазами у нее замелькали звезды – и она пронзительно закричала…

Тогда Хасиб освободился из объятий ее ног и попытался чуть усмирить биение своего сердца и свое бушующее желание. Но тщетно. Хасиб мучительно хотел ее. Открыв глаза, Малика прочла это в его взгляде.

– Возьми меня! – молила она. – Возьми… Сейчас!

– Мужчина должен входить медленно и с великой нежностью, – проговорил он сквозь стиснутые зубы, проникая в нее. Она ощущала, как горячее мужское естество заполнило собой все ее потаенные святыни. Сама не понимая, что творит, она сомкнула стройные ножки вокруг его талии, чтобы дать ему возможность проникнуть еще глубже. Он застонал и погрузился в нее на всю глубину, подобно тому, как человек тонет в зыбучих песках… Она содрогнулась, почувствовав внутри себя биение его пульса, – и в эту секунду вдруг осознала, что он так же беззащитен, как и она. И ощутила прилив сил…

Он принялся двигаться в ней, поначалу неторопливо, затем со всевозрастающей быстротой… Его красивое лицо свело судорогой страсти. Нет, она не могла больше смотреть! Глаза Малики закрылись – его страсть была заразительна, и вот она уже вся трепещет… Те же звезды пронеслись у нее перед глазами, но куда более яркие. Ни один из тех, кто прежде владел ее телом, не потрудился подготовить ее к этому… этому волшебству. Ее заливали волны такого восторга, что казалось, она не вынесет этого и умрет. Затем она словно и впрямь потеряла сознание, растворившись в пучине наслаждения, будто летя куда-то меж звездами, мелькавшими у нее перед глазами…

К действительности ее пробудили горячие поцелуи, которыми Хасиб осыпал ее мокрые щеки. Только тут Малика поняла, что плачет. Глаза ее медленно раскрылись, и взгляд устремился на мужчину. Им не нужны были слова, совсем не нужны… Теперь он держал ее в объятиях и сказал лишь одно слово: «Спи…» Она с радостью подчинилась, ощутив вдруг с изумлением, как изнемогла.

Но Хасиб еще долго не спал. Его руки еще помнили нежность ее тела, на губах еще ощущался вкус ее поцелуев. «Аллах великий, неужели эта девочка и есть моя судьба? Неужели мне суждено вместе с этой малышкой прожить свою жизнь, даря радость и пряча горе, рождая и воспитывая детей?»

Увы, никто не мог дать Хасибу ответов на эти вопросы. Сон понемногу смежил его веки, и вновь пришли к нему слова-враги, слова-мучители, слова-загадка. «Шуан-сси суас-си, суас-ассат…»

Макама семнадцатая
– Проснись, ну же, проснись!

Для Хасиба это утро началось совсем необычно. Да, сейчас он спал не на кошме в углу возле своего сундука, а на почти мягком ложе. И рядом с ним была она. Нежная и пылкая, сильная и отважная Малика. Но почему же эта прекрасная как сон девушка немилосердно трясет его за плечо и все просит проснуться?

– Аллах всесильный, что случилось? Пожар? Мы горим?

– О нет, все спокойно.

– Но почему же ты, моя греза, так настойчиво пытаешься пробудить меня?

– Да потому, что ты кричал, отбивался от чего-то, пугающего тебя до слез! Ты и меня едва не задушил. И все приговаривал, не открывая глаз: «Осторожнее, малышка, затаи дыхание, они сейчас исчезнут!» Кто «они», Хасиб?

– О Аллах всесильный и всемилостивый! Я так надеялся, что этот страшный сон больше не найдет дорогу к моему разуму, – почти простонал Хасиб, усаживаясь на ложе и закрывая руками голову.

– Сон? Что за сон? Что тебе снилось?

– Ох, моя девочка. Этот кошмар преследует меня едва ли не с первых дней жизни. Еще когда я не умел говорить, я видел его и просыпался в слезах, чем очень пугал мою добрую матушку. Вот и сейчас я напугал тебя. Хотя, поверь, мне этого вовсе не хотелось. Ты простишь меня, моя мечта?

Малика пристально и нежно взглянула в глаза Хасиба. Юноше показалось, что она пронзила этим единственным взглядом саму его душу. Или, быть может, согрела ее – загнанную, запуганную, усталую в своем одиночестве.

– За что ты просишь прощения, прекраснейший?

– Я напугал тебя…

– О нет, ты не напугал меня. Но заставил беспокоиться о твоем разуме и твоих силах.

– Со мной все в порядке. – Хасиб выпрямился в полный рост. – И о моем разуме беспокоиться нет необходимости.

Малика хихикнула.

– Да? И потому ты решил навеки отказаться от шаровар?

Хасиб опустил глаза и увидел, что он стоит посреди крошечного шатра, который Малика делила со своей бабкой, совершенно обнаженным. Но тюрбан – его колдовской, синий, со звездами тюрбан – уже водружен на его голову.

– О Аллах всесильный! – пробормотал юноша и стал поспешно одеваться, подпрыгивая на месте и не попадая в штанины. Малика лишь едва слышно хихикала.

– Ну что, малышка, так я тебе больше нравлюсь? – наконец спросил Хасиб, уже полностью одетый, вновь поправляя тюрбан.

– О да, мой прекрасный, так ты гораздо больше похож на обыкновенного человека, пусть и балаганного фокусника.

Хасиб нашел в себе силы улыбнуться девушке. Горечь его сна постепенно таяла в душе, но печаль от того, что его давнишний кошмар по-прежнему с ним, отравляла его разум.

– Мой хороший, прости, если я обидела тебя… Но…

– О нет, милая, ты не обидела меня. А то, что ты спасла от этого сна… Я даже более чем просто благодарен тебе.

– Тогда ты не сочтешь мою просьбу глупой или смешной. Прошу тебя, пойдем к бабушке. Она, пусть всего лишь и гадалка, но, думаю, сможет отвести от тебя твой сон. Или хотя бы растолкует, что же он значит. Быть может, это сама судьба пытается подготовить тебя к чему-то великому. И тебя пугает само это величие. А вовсе не то, что, как тебе кажется, видишь или слышишь.

– Я согласен на все, девочка. Уже давно я и сам пытаюсь понять, что же означает мой сон. Некогда я даже прочитал горы сонников и ученых толкований. Но не продвинулся к разгадке тайны ни на шаг.

– Вот и договорились. Я спрошу у бабушки, когда она сможет пошептаться с тобой. Но только говори ей всю правду, не скрывай ни слова, ни мысли. Иначе она не сможет понять… Ну, или превратно поймет твое сновидение.

– Конечно. А где бабушка?

– Она ушла еще вечером – отводить колдовство от одного прóклятого дома. Так считают его хозяева, а она взялась им помочь.

– Прóклятого дома? Что это значит?

– Там живут ткачи – мать с отцом и трое их детей. Так вот, каждое новолуние, когда ночь черна и беспросветна, дом, по словам этой самой матери, стонет и качается. А с недавних пор начал и вовсе плясать. Но только в новолуние.

– Как любопытно… – пробормотал Хасиб. – Должно быть, не проклятие, а нечто куда более земное поселилось под полом. Или, быть может, хозяев пугает кто-то злокозненный, и цели его более чем далеки от угодных Аллаху всесильному и всемилостивому. Быть может, мне тоже стóит пойти и посмотреть на этот странный дом? Помочь бабушке?

Малика пожала плечами. В ее взгляде явственно читалось, что она уверена и в проклятии, и в безбрежных бабушкиных силах. Но мудрость подсказывала юной цыганке, что отговаривать мужчину ни в коем случае не следует. Он и так уже готов броситься в объятия очередного приключения. А если начнешь его отговаривать, он сделает это непременно.

– Давай просто дождемся ее прихода. А потом и поговорим. Да не забудь – вечером представление, а ты еще не готов. Согласись, ночной кошмар вовсе не может быть причиной того, что добрые наши зрители не увидят сегодня твоих волшебных фокусов.

– О да, малышка. Ты права. Я буду готовиться, а ты…

– И я тоже буду готовиться. Надо осмотреть копыта лошадей, починить попону Черноокого… Когда появится бабушка, я с ней обязательно поговорю.

– Спасибо, моя звезда. – Хасиб склонился и поцеловал девушку. Но поцелуй этот был скорее нежным прикосновением, чем данью ночной страсти, ибо мыслями юноша был весьма далеко от всего, что уже стало для него обыденностью.

Началось и прошло представление. Благодарные зрители долго не отпускали Малику и ее брата. Ибо здесь, у истоков великой реки Евфрат, умение управлять лошадьми и дрессировать их было в чести задолго до рождения и Малики, и Хасиба, и даже, о Аллах великий, самого Искандера Двурогого, о котором знал даже самый крошечный карапуз из горожан.

Столь же долго радовались зрители и фокусам Хасиба. Пусть он не был похож на остальных магов, но его фокусы поражали именно этим отличием. Он не выдувал огонь, как иные колдуны, не летал, размахивая пыльной накидкой, не произносил страшных заклинаний. Вернее, его заклинания не пугали зрителей своей ужасной тарабарщиной, ибо были весьма похожи на слова настоящего, пусть и вовсе никому не ведомого языка.

И потому лишь поздно вечером смог Хасиб побеседовать со старой Карой, доброй бабушкой Малики. И пусть она всем остальным напоминала страшную черную колдунью – и своим длинным крючковатым носом, и много лет назад согнувшейся спиной, и длинными узловатыми пальцами, – но внуков своих она действительно любила и баловала. На свой, разумеется, лад.

– Ну что ж, мальчик, рассказывай, чем ты напугал мою красавицу.

– Увы, уважаемая Кара, этого я не знаю. Помню лишь, что проснулся от того, что она трясет меня за плечо.

– Да, именно это она мне и сказала. Что ее разбудил твой страшный стон, а чуть позже – и крик. Такой долгий и безнадежный…

– Увы, добрая Кара, я не помню ничего.

– Должно быть, тебя посетило сновидение из тех, о которых утром не помнишь, но исполненное ужаса, которое не в силах забыть.

– О нет, уважаемая. И сновидение я свое помню прекрасно, а ужас, который, ты права, я не в силах забыть, тянется вместе с этим сновидением через всю мою жизнь.

– Бедный мальчик. – Старуха погладила Хасиба по плечу. И ему, к счастью, не обделенному в детстве родительской лаской, вспомнилось материнское прикосновение – столь же доброе, столь же заслоняющее и оберегающее от всех бед.

На миг Хасиб прикрыл глаза, чтобы насладиться этим, сейчас уже почти забытым ощущением.

– Ну что ж, малыш, а теперь сядь, расслабься и постарайся, ничего не забывая и не приукрашивая, рассказать мне все, что ты видел во сне.

Хасиб кивнул и заговорил, не открывая глаз. Вновь перед его мысленным взором встали змеи-ленты, свивающиеся в немыслимые клубки, вновь он не мог отвести взгляда от этого отвратительного и вместе с тем необыкновенно притягательного зрелища. Вновь звучали, отчетливо и громко, все те же слова. О, сейчас они ему напомнили его представление!

Но, рассказывая, Хасиб внезапно понял, что появились и отличия. Теперь змеи более не были заняты лишь собой. Они, отрываясь, пусть и всего на миг, от своих дел, все чаще вперяли в него немигающие и, кажется, испытующие взгляды. И ему, Хасибу, во сне недоставало сил, чтобы отвести глаза. Более того, его эти странные взгляды змей не испугали. Он сейчас, раскрывая душу перед старухой Карой, понял, что его невыносимо испугал тот миг, когда прозвучали финальные слова, и сон стал меркнуть. Сейчас Хасиб понял, что его испугало именно расставание, именно то, что он вновь оставался один.

– Понимаешь, уважаемая Кара, именно это, что я оставался один, без опеки и защиты этих тварей, столь сильно испугало меня, что я закричал изо всех сил. Теперь я это вспомнил.

Кара молчала, и было видно, что она никогда еще не слышала ничего подобного. Более того, почтенная женщина была изрядно перепугана.

Наконец она заговорила.

– Бедный мальчик. – Голос ее сейчас был более, чем обычно, похож на воронье карканье. Только теперь ворона, должно быть, готова была сняться с места при первых звуках опасности. – Никогда я не слыхивала ничего подобного, никогда в одном сне одного человека не сливались воедино все известные мне знаки смерти и вражды.

Хасиб молча пожал плечами. Он не пытался никому ничего доказывать – ибо он не выдумал свой давний кошмар. Он ничего не приукрасил – просто честно рассказал все, что видел и помнил.

Старуха раскурила коротенькую трубочку и задумчиво уставилась на свои руки. Пальцы ее двигались – она словно играла мысленно в какую-то игру, рассчитывая свои ходы и ходы противника. Хасиб ей не мешал, пытаясь размеренным дыханием, как показывал ему не так давно один из силачей, успокоить бешено бьющееся после воспоминаний сердце.

Наконец старуха заговорила:

– Увы, мой мальчик, я не знаю толкования… Одно могу сказать – то, что сон этот сопровождает тебя всю жизнь, говорит о том, что это твое предназначение. В чем оно состоит: в войне со змеями или в том, что некогда ты станешь их властителем и другом, еще неясно. Могу сказать, что эти создания будут тебя сопровождать до твоего последнего мига, до твоего смертного часа.

– О Аллах всесильный и всемилостивый, только не это!

– Малыш, не стоит пугаться предназначения. Его надо спокойно принять. Быть может, некогда ты станешь просто владельцем цирка, а в труппе появится заклинатель змей. Только и всего.

– О, это было бы лучшим из исходов.

– Должно быть, да. Могу лишь сказать тебе, малыш, что и меня саму твой сон испугал. Обещаю, что я еще подумаю о тех знаках, которые он дает.

– Благодарю тебя, уважаемая Кара, от всего сердца благодарю!

И старуха вновь погладила Хасиба по плечу – пусть и не даря настоящего спокойствия, но от всего сердца утешая.

Макама восемнадцатая
«Ну что ж, недалекий Хасиб, теперь-то ты доволен? – спросил юноша сам у себя. – Теперь тебе стала яснее твоя судьба? Ты лучше знаешь, чего опасаться и к чему стремиться? Тебя, глупца, обидели слова учителя, что он не ведает, что же значит твой сон, и ты отправился на поклон к цыганке, потому что она уж точно растолкует твое сновидение?! И ты это толкование получил… Хотя тебе сказали ровно столько, сколько ты и так знал. Безголовый ты осел, дружище Хасиб! Стоило сбегать за тридевять земель, огорчая родителей и глупыми криками оскорбляя учителя… Сопляк, трус, болван…»

– Не ругай себя, мальчик, не казнись, – проговорила старая Кара. Быть может, она и не была всеведающей гадалкой, но в людях умела разбираться хорошо. Тем более в таких прозрачных, как этот высокий и сильный мальчик, решивший, что он фокусник.

– О, добрая Кара, я не могу не казниться. Ибо я из-за этого сна потерял ученого друга и наставника, из-за этого сна рассорился с ним и родителями и отправился в странствие, пытаясь доказать им, что я сумею стать кем-то… Кем-то, кто сможет собственным трудом и разумом добыть и знания и пропитание.

– Ну что ж, малыш, так бывает. Ты, должно быть, не поверил учителю, заявившему, что он чего-то не знает или не понимает?

– Откуда ты знаешь, уважаемая?

– Ну-у, уж настолько-то я в людях разбираюсь, малыш.

– Так и было, – покорно кивнул Хасиб. – Я и в самом деле не поверил учителю. Но что не дает мне покоя, я бросил ему слова столь пренебрежительные, сколь и недостойные настоящего ученика. Ибо обвинил учителя в том, что он не знает вообще ничего. Хотя это уже чистая ложь. Ибо всему, что я сейчас умею и знаю, меня научил он, почтенный Саддам.

– Юность жестока, Хасиб, но старость разумна. Поверь мне, учитель не обиделся на тебя. Он, думаю, просто опечалился из-за твоего ухода.

– Должно быть, это так. Но мне кажется, что он все-таки что-то понял – ведь я к нему пришел испуганным после точно такого же сновидения. Он что-то понял, попытался мне что-то сказать… Но я, осел, не дал ему даже рта раскрыть, бросившись на него, как бездомная собака, и облаяв, словно целая свора глупых голодных псов.

– Мне жаль, дружок, что вы расстались так. Но… Жизнь человеческая состоит из обид и раскаяний в той же степени, что и из вопросов и ответов. Попроси мысленно прощения у своего наставника. Да смотри, проси от всего сердца, и тогда ты услышишь его ответ. Ну а услышав наставника, думаю, ты сообразишь, что ему сказать.

– Благодарю тебя, добрая Кара. Я попытаюсь.

– Так ты говоришь, что твоим наставником был сам почтенный Саддам, мудрость которого известна от одного океана до другого? – задумчиво проговорила старуха. Было похоже, что она пытается на что-то решиться и что-то все же ее останавливает.

– Должно быть, почтеннейшая, мы с тобой говорим о разных людях. Мой учитель мудр, рассудителен. Он живет в нашем городке уже очень давно. Но я никогда не слышал о том, чтобы его слава гремела от одного океана до другого…

– О нет, мальчик. Ты, похоже, все-таки ошибаешься. Твой учитель высок, болезненно худ, а на левой руке у него недостает двух пальцев, которые он потерял, по его же словам, в давней драке?

– Да, уважаемая, – кивнул донельзя удивленный Хасиб.

– Ну, тогда мы с тобой говорим об одном и том же человеке – некогда знаменитом и необыкновенно сильном маге, а ныне ученом-отшельнике, который предпочел стать мировым судьей и изредка учить глупых мальчишек становиться самую малость умнее, и чего-то напряженно ожидать, выходя каждый вечер за городские ворота.

– Удивительно, почтеннейшая, но ты знаешь о моем наставнике так много… Куда больше меня.

– Юность иногда столь же надменна, сколь и глупа, и столь же глупа, сколь и слепа. Увы, малыш, когда уходит возможность решать все силой, поневоле учишься делать это с помощью разума. А потому ищешь людей, которые на этом тернистом пути успели пройти куда более длинный путь.

Хасиб слушал старую цыганку и не верил собственным ушам. О, так изъясняться мог бы и сам учитель. Сейчас Кара вовсе не походила на ту взъерошенную старуху, которая гадала перед представлением по руке и предсказывала счастье и богатство. Перед Хасибом сидела – да, очень пожилая, да, очень уставшая от жизни, но при этом и полная сил, и полная любопытства женщина. О, такой можно было бы доверить и более страшные секреты, чем какой-то глупый сон.

– Ты говоришь, словно мой учитель, добрая женщина.

– Я встречалась с почтенным Саддамом, малыш. Нам, старикам, иногда полезно узнать что-нибудь новенькое. А никто лучше твоего учителя не просветит невежественную цыганку.

– Но почему ты сейчас вспомнила о моем учителе, Кара?

– Потому, что мне нужен мудрый совет. И кто же, скажи мне, мальчик, может дать мне лучший совет, чем ученик самого мудрого человека, слава которого гремит от одного океана до другого?

– Тебе нужен совет? – переспросил Хасиб с недоумением.

– О да, мой мальчик. Я столкнулась с загадкой, которую следует решить быстро и правильно. Ибо через два дня нас здесь уже не будет. А совет наш нужен местной повивальной бабке – женщине умелой и мудрой, но лишь в том, что касается здоровья малышей и дельных советов молодым мамочкам. Во всем же остальном старая Заидат не мудрее трехлетнего карапуза.

Хасиб улыбнулся.

– И что же произошло с этой почтенной женщиной, Кара?

– Не совсем с ней, мальчик, с ее старшей дочерью. Девочка вышла замуж за уважаемого и доброго человека – ткача Саида, вдовца. Аллах всесильный благословил ее двойней. Но с некоторых пор дочь Заидат, Зухра, не находит себе места в собственном доме. Ибо каждое новолуние, когда ночь черна и беспросветна, дом, по словам Заидат, стонет и качается. А с недавних пор начал и вовсе плясать. Но только в новолуние.

– Понятно… Новолуние – это время, когда на жителей земли простирается власть Иблиса Проклятого… – кивнул Хасиб. – Во всяком случае, так говорят все те, кто не может найти более разумного объяснения.

– Это так, мальчик.

– Ты побывала уже в этом доме, почтенная? Он старый и действительно готов развалиться?

– Дом более чем стар. Но он простоит гораздо дольше, чем это кажется. Ибо он сложен из камня, а не из кирпича, скреплен известью и яичным белком.

– Настоящая крепость. Но как же он может шататься в таком случае? Уж не грезится ли все это уважаемой… Как, ты говорила, ее зовут?

– Хозяйку дома зовут Зухра, она дочь Заидат.

– …Уважаемой Зухре.

– Я видела и ткача-хозяина, и Зухру, и всех троих детей.

– Ты же говорила, что у почтенной женщины двойня…

– Это так. С ними живет и старшая дочь уважаемого хозяина дома, тринадцатилетняя Марьям. Она полна почтительности к мачехе и очень любит своих сводных братиков.

Хасиб задумался. В его голове начали возникать какие-то, пока неясные, ответы. Но он не торопился высказывать вслух все, что пришло ему в голову.

– Послушай, добрая Кара. Я бы хотел сам взглянуть на дом и его обитателей. Может быть, мне, колдуну и магу, – тут Хасиб весело подмигнул старухе, – откроются те тайны, которые смогли укрыться от твоего мудрого, но недостаточно опытного в делах волшебства взора?

Кара улыбнулась юноше в ответ. Сейчас это был уверенный и решительный человек, которому, должно быть, и в самом деле окажется по силам разобраться в тайне.

– Да будет так, – кивнула старуха. – Завтра утром я приведу тебя к этому старому дому, который помнит, должно быть, времена самого царя Камбиза. Твоя слава колдуна до этих мест еще не дошла, но ты же все-таки ученик самого почтенного Саддама. И я надеюсь, что его громкое имя послужит нам, а сам он, уважаемый и воистину мудрый человек, не обидится, что мы воспользовались крохой его великой славы.

Макама девятнадцатая
Утро следующего дня выдалось удивительно мрачным. Собирался дождь, и в воздухе все более ощущались признаки близкой зимы. Для Хасиба, жителя куда более знойных мест, было уже и вовсе холодно. Но даже Кара, опытная странница, ежилась. А после одного из резких порывов ветра чуть ворчливо проговорила:

– Надо выбираться отсюда побыстрее. Иначе мы тут застрянем до снега.

– До снега, уважаемая? – переспросил Хасиб. – Откуда в этих местах взяться снегу?

– Поверь, малыш, если тут и не будет снега, погода все равно обещает быть просто отвратительной…

Хасиб лишь кивнул, ибо уже было и зябко, и удивительно неуютно. Но Кара продолжала с ворчанием пробираться через лабиринт узких улочек, и юноше ничего не оставалось делать, как поспевать за ней.

Вскоре показалась и цель их недолгого путешествия. Дом и в самом деле был удивительно стар. Хасибу даже не понадобилось вспоминать все, что он узнал о законах, по которым возводится здание (о, сколько еще полезных уроков, выученных некогда благодаря настойчивости учителя, ждали в разуме Хасиба своей очереди!). Этот дом был построен столь давно, что всякая память о строителях истерлась в песок. Но стены были все так же прочны и толсты, каменные балки все так же надежны, а крыша все так же плотна и непроницаема для стихии.

– Какое удивительное сооружение, – пробормотал Хасиб, рассматривая стену. Он оперся о каменную кладку и поразился тому, как плотно подогнаны камни друг к другу. – Да, это настоящая крепость, а не дом.

– Входи, мальчик, сейчас здесь совсем пусто. Зухра забрала детей и переселилась к своей матери до тех пор, пока тайна пляски и стонов ее дома не будет раскрыта.

– А где же хозяин? Он позволит нам бродить по его жилищу?

– Говорю же – здесь никого нет. Почтенный ткач не высовывает носа из своей мастерской, а дети у бабушки в гостях.

– Да будет так.

Хасиб был столь высок, что ему пришлось чуть наклонить голову, чтобы войти в двери дома. Шаги гулко отдавались от стен, и юноша еще раз поразился удивительной работе мастеров, столь давно, но и столь надежно сложивших это жилище. Как только дверь за Карой и Хасибом закрылась, сразу стало удивительно тихо.

– Да здесь можно не только зиму пережидать! – пробормотала Кара.

– О да, почтеннейшая. А теперь давай прислушаемся: мне нужно понять, что имела в виду почтенная хозяйка, говоря о пляске камней.

Старуха цыганка замолчала. Она была более чем довольна, что ей удалось к поискам тайны привлечь такого сильного союзника. И потому, что великий Саддам был его учителем, и потому, что некая печать магии лежала на челе самого юноши, и потому, что сон, который Кара не смогла истолковать, яснее ясного говорил об удивительном будущем и удивительных умениях Хасиба.

Предмет же размышлений старой цыганки ходил почти неслышно из комнаты в комнату и, стараясь стать точно в середине каждой, несколько долгих минут к чему-то прислушивался. Лицо его было сосредоточенным, почти угрюмым, и двигался он так, словно боялся вспугнуть даже тень.

Старая Кара, стараясь тоже ступать тихо, шла за ним, удивляясь этим странным движениям. Внезапно юноша обернулся к ней и приложил палец к губам.

– А теперь замри, старуха, – почти неслышно прошептал он.

Несколько долгих минут было тихо. А потом уже и Кара смогла различить звуки ударов, которые доносились откуда-то снизу.

– Да, мы здесь не одни, – прошептала старуха.

– И это точно не магические силы… Я готов спорить на собственный тюрбан, что в доме орудуют самые обыкновенные воры.

– И никакого колдовства в ночь новолуния? – Мимо воли в голосе старухи звучало разочарование.

– Никакого, даже самого крошечного колдовства. Эти стены не поддались времени и ветрам. Никакое колдовство, согласись, не может соперничать с непобедимым временем… Ну что ж, пора посмотреть, кто и, самое главное, зачем выгнал из дома почтенную женщину и ее троих детей.

Все так же, почти неслышно, юноша прошел по всему этажу и наконец нашел ступени, что вели вниз.

– Тут огромный подвал, – прошептал он на ухо цыганке. – Звуки доносятся откуда-то поблизости.

В подтверждение его слов они услышали еще один удар, потом вдруг девичье ойканье, а потом и какой-то неразборчивый говор.

Хасибу уже становилось скучновато. Он-то рассчитывал на волшебные чудеса, летающих по дому призраков, стоны и всхлипывания, доносящиеся из стен. А все оказалось куда проще и неинтереснее. Но начатое дело следовало довести до конца, и потому юноша продолжал красться по подвалу к самому дальнему углу. Вот еще один поворот, и…

И глазам старухи цыганки и балаганного фокусника предстало удивительное зрелище. На полу, рядом с отброшенной киркой, сидела молоденькая девушка и горько плакала, а рядом с ней на коленях стоял юноша чуть старше ее и пытался эти слезы унять.

– Ну не плачь, малышка, это же просто царапина. Сейчас все пройдет. Ты веришь мне?

– Я верю только тебе, – сквозь слезы отвечала девушка.

Юноша наклонился и поцеловал плачущую девчушку сначала в один глаз, потом в другой.

– Ну вот, слезы уже не льются. И пальчик не болит. Потерпи, маленькая, осталось совсем немного!

– Ничего себе «немного»! Мы только одну стену проверили, да и ту не всю… И где же спрятано это проклятое сокровище?!

Хасиб прижался спиной к стене так, чтобы на него не падал пляшущий свет от факела, воткнутого в стену.

– Это не воры, – прошептал он на ухо цыганке. – И ты, конечно, ничего бы не поняла, если бы осталась наверху. Думаю, я бы тоже ничего не понял… Хотя и ожидал чего-то подобного.

– Ожидал?

– Я расскажу тебе об этом позже, хорошо? А сейчас давай выведем на чистую воду этих искателей сокровищ. Прошу тебя, помоги – ведь мы же с тобой все-таки циркачи, актеры.

Цыганка лишь кинула. Она еще ничего не понимала, но была полна решимости довести дело до конца.

Хасиб несколько раз очень громко вздохнул, потом простонал. Потом сделал несколько очень громких шагов, не двигаясь, впрочем, с места.

– Клад… Кто потревожил мой клад?.. – взвыл он воистину замогильным голосом.

Кара, едва не рассмеявшись как девчонка, взглянула на юных воров, хотя, вероятно, их следовало бы все же назвать искателями сокровищ.

– Я же тебе говорила! – вскричала девчушка уже в полный голос. – Я тебе говорила и про старика, который тыщу лет назад зарыл здесь свой меч и золотые монеты! Ты мне не верил, глупец…

– Ну что ты кричишь… – зашептал ее спутник. – Если это настоящий призрак, он не должен появляться раньше ночи, а сейчас утро едва вступило в свои права.

– Глупец! – отвечая ему, замогильным голосом простонал Хасиб. – Нам, призракам, все равно, когда расправляться с ворами – днем или ночью, в новолуние или в часы затмений…

– Это он! – В голосе девушки зазвучал ужас. – Только он, завоеватель всех земель, знает о новолунии…

– И ты знаешь, иначе не пугала бы мачеху, а спокойно спала себе до утра.

– Я боюсь… Уведи меня отсюда, скорее!

Сейчас девчушка уже кричала, и в крике этом не было разума, а была лишь истерика.

– Малышка, но мы же ничего и не нашли… Как же мы сможем сбежать, если карманы наши пусты?

– Я боюсь! – кричала девушка. – Уведи меня отсюда немедленно! Мне не нужны никакие сокровища!

Хасиб решил добавить масла в огонь и несколько раз протяжно провыл, шаркая ногами:

– Мой клад… Мой меч…

Юный искатель кладов не двигался с места. Должно быть, его не так легко было испугать, как его подругу.

– Кто ты и что делаешь здесь? – наконец проговорил он, подняв голову верх.

– А кто ты, глупый слизняк? – демоническим хохотом разразился Хасиб. – Как смеешь ты тревожить меня, хозяина каждого камня и каждой травинки?

– Я тебя не боюсь, глупый дух! Ты ничего не можешь мне сделать! Я ищу твой клад, и я найду его!

– Не смей! – взвизгнула девчушка. – Не смей так разговаривать с нашим призраком! Он может все – иначе не появился бы здесь!

Юноша деланно рассмеялся. Было отлично видно, что ему очень страшно.

– Да ничего он не может, немощный пустой дух пустого места!

– Ах ты, паршивец! – прошептал Хасиб. – Это я – пустой дух пустого места?! Ну, посмотрим же!

Вынув из воздуха монетку, он подбросил ее вверх так, чтобы она ударилась сначала о потолок, а потом только упала к ногам насмерть перепуганной парочки.

– Я же тебе говорила, – посеревшими от страха губами прошептала девушка. – Это он, хозяин кладов и хранитель дома! Он все-таки пришел по наши души. Не надо было мне тебя слушать… Не надо!

– Но как же иначе нам было найти клад? Конечно, мы потревожили чей-то древний дух…

– Теперь нам надо сбежать отсюда как можно быстрее, – проговорила девушка, поднимаясь на ноги и прикидывая, как бы побыстрее оказаться наверху. – Теперь, когда дух проснулся, может случиться что угодно…

– Да что может случиться, глупая ты курица?! – в сердцах вскричал юный кладоискатель. И осекся, ибо говорить этого явно не следовало.

– Как ты назвал меня, Саид? – переспросила девушка. На миг она перестала быть испуганной малышкой, а в ее голосе слышался вполне взрослый и страшноватый даже для Хасиба яд.

– Прости, малышка… Я… Я хотел спросить, что же с нами теперь может случиться.

– Да что угодно, ишак! Мы ссоримся, хотя до этого не ссорились никогда. А через миг можем запросто лишиться рук, или ног, или головы… На нас может рухнуть свод этого вечного дома…

– А я говорю тебе, что все будет хорошо… Надо только поискать у той, дальней стены…

– Надо как можно быстрее сбежать отсюда, упрямый осел! Сбежать, пока живы, и больше никогда не спускаться в подвал, забыть о том дне, когда мы узнали о кладе… Забыть и никогда не вспоминать…

– Но если мы так сделаем, мы же не сможем сбежать… У нас не будет денег. Нам и дальше придется терпеть своих глупых родителей, слушаться их глупых запретов…

Девушка приходила в себя. О нет, ее по-прежнему била дрожь. Но теперь у нее уже хватило сил, чтобы встать на ноги и начать осторожненько выбираться к по-прежнему раскрытому люку над лестницей в подвал.

– И пусть! – бормотала она, не пытаясь даже услышать возражений своего спутника. – Пусть я лучше останусь с отцом и мачехой. В конце концов, не такие они и плохие люди, вовсе не глупые… А братики мои… самые лучшие на свете братики…

Шаг за шагом девушка пробиралась вперед. Вот она прошла уже в паре шагов от успевших спрятаться Хасиба и Кары, вот уже свет факела освещает только ее спину, вот сильные ножки отсчитали все ступени лестницы наверх… Девушка исчезла. Юноша же продолжал по-прежнему сидеть на корточках под той самой дальней стеной.

Хасиб подмигнул Каре, хотя вряд ли старуха могла разглядеть его лицо в тени от колонны.

– Клад… – вздохнул он. – Отдай мой клад…

Внезапно мальчишка вскочил и закричал что было сил:

– Да кто ты такой?!

– Я – твоя смерть… Я – хранитель сокровищ и тот, кто убьет любого, на них покушающегося… Уйди… Уйди, и ты останешься жив…

– Я тебя не боюсь! – глупым петушком воскликнул мальчишка.

И тогда Хасиб произнес слова из своего сна, слова, которые давно уже привык использовать как заклинание.

– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…

И случилось истинное чудо. Стены отразили эти уже привычные для Хасиба звуки, отразили стократно. Теперь уже со всех сторон слышались шипение и тихий свист. Даже самому Хасибу стало не по себе. Но вот звуки начали затихать, а следом за ними из подвала сбежал и мальчишка, заливаясь слезами.

– Ну вот и все, – уже нормальным голосом проговорил Хасиб. – Тайны нет и не было. И нам можно исчезнуть из этого старого дома. А ты, мудрая гадалка, потом пошлешь смышленого мальчугана, чтобы он порадовал хозяев дома. Теперь, после твоих огромных усилий, дом вновь стал так же безопасен, как и был еще совсем недавно.

Старая цыганка лишь кивнула. Но в глазах ее плясал веселый огонек.

Макама двадцатая
Отряхивая пыль с башмаков и кутаясь в плащ, Хасиб говорил:

– Старая история. Старая как мир. Просто глупая девчонка захотела сбежать из родительского дома. Должно быть, мудрые родители запрещали ей встречаться с этим молодцом… А может быть, она сначала узнала о старом кладе, который зарыт где-то в доме, а потом стала уговаривать своего дружка найти его и сбежать вместе. А может, все было и не так…

– Но при чем тут пляшущие и стенающие камни дома?

– Ну, это как раз понятно… Ведь дочь уважаемой повитухи в конце концов сгребла сыновей в охапку и сбежала из этого проклятого места. И теперь ее падчерица могла спокойно целыми днями искать это самое сокровище и не бояться ни настойчивых расспросов, ни скандалов, ни укоров, что она якшается с кем попало…

– Должно быть, все так и было…

– О, если бы все тайны решались столь же просто и понятно… – вздохнул Хасиб. – Сейчас довольно было медной монетки и старого заклинания. Где же взять такой же простой ключик, чтобы разгадать мои загадки?..

– Увы, мой друг, – отвечала цыганка, с удивительным проворством поспевая за широким шагом Хасиба. – Не думаю, что все загадки разрешаются столь же просто. Но от всего сердца желаю, чтобы это было так.

– И я тоже, почтеннейшая, и я тоже.

Давно уже исчез из виду заколдованный дом, вскоре перед глазами должен был предстать и балаган. Но Хасиб шел, не замечая, казалось, ничего вокруг. Он вновь и вновь вспоминал эхо, которому неоткуда было взяться в тесных стенах старого подвала; эхо, которое напугало не только глупого мальчишку, но и его самого – Хасиба-фокусника.

«Почему? – думал он. – Почему этих слов было достаточно, чтобы я услышал сотни голосов, шипящих и свистящих на разные лады? И почему, Аллах всесильный и всевидящий, эти свисты и шипения вновь так испугали меня?!»

Увы, ответов на эти вопросы Хасиб не знал. Как не знала их и старуха Кара, как не знал их никто в целом мире.

День, начатый Хасибом и Карой столь деятельно, катился своей обычной колеей. Подготовка к представлению, представление, дождь монет, которые сыпали благодарные зрители на ковер. Поклоны уставших циркачей, когда представление завершилось… И длинный вечер, которому предстояло дать отдых усталым членам и усмирить громко бьющиеся сердца.

Но сегодня все было иначе – старуха Кара решила поведать о малышке, возжелавшей сокровищ, о ее друге, поверившем вместе с ней в эту древнюю сказку, и о Хасибе, который оказался хранителем древних кладов более подлинным, чем сам призрак, если, конечно, таковой и жил некогда в старых каменных стенах.

Циркачи – и жонглеры, и акробаты, и плясуны, и дрессировщики – отлично знали цену истинному актерству и потому с удовольствием слушали о забавных приключениях цыганки и фокусника в древнем доме.

– Но я, братья мои, – качала головой цыганка, – как же я сразу не поняла, что все так просто? Почему я позволила себе думать о подлинно стонущих и пляшущих камнях?

– Потому, уважаемая, – проговорил Хасиб, приобнимая старуху за плечи, – что только настоящий колдун знает, что никакого колдовства в мире нет. Всему и всегда можно найти самое простое и разумное объяснение, не прибегая к помощи магии или чародейства. Да и есть ли они в мире?

Увы, и на этот вопрос не было ответа у Хасиба. Вечер окутывал всех, кто сидел перед костром. Усталость брала свое. И циркачи стали разбредаться по своим уголкам, чтобы отдохнуть перед новым днем и новым представлением, последним в этом древнем городе на берегу не менее древней реки.

– О да, сегодняшняя публика не чета вчерашней, – шептала Малика, поглядывая через дырочку в занавесе. – Посмотри, Хасиб.

– Прости меня, красавица, но я и смотреть не буду. Для меня все эти глупцы уже давно на одно лицо. Настоящие легковерные болваны. Иногда их можно купить на такой дешевый трюк, что даже мне, неопытному и ненастоящему магу, становится смешно.

– Ну, во-первых, маг ты вполне настоящий. Хотя и циркач еще… И не циркач вовсе. А во-вторых… Быть может, там, в публике, сегодня найдется твоя судьба.

– Ты шутишь, малышка… Ну как можно надеяться, что в публике сегодня найдется та, что станет для меня всем на свете? Разве какой-то мало-мальски разумной и при этом богатой и молодой женщине придет в голову связать себя с балаганным фокусником? Фальшивым магом?

Малику, пусть и мимоходом, но все же задели эти слова. Ведь он же мог сказать, что его судьба здесь, рядом с ним… Или что его судьба – только циркачка… Но нет, оказывается, он подумывал о том, что может найтись такая женщина, которая пленится им, фокусником из странствующего балагана.

Но, тут же справедливо одернула себя Малика, ведь она тоже поглядывает туда не для того, чтобы убить время. Она тоже, да, это правда, надеялась, что там, среди зрителей, сейчас сидит он – ее судьба, ее мужчина, самый умный и самый красивый, самый добрый и самый богатый из молодых наследников немалых родительских сокровищ. Тот, кто, не колеблясь ни минуты, приведет возлюбленную-цыганку в свой дом, назвав ее хозяйкой всех сокровищ и госпожой его души.

Так, должно быть, думают многие девчонки, не только те, кто продает свое искусство в цирковом балагане или на театральных подмостках. К счастью, иногда, пусть и очень редко, эти надежды сбываются. Вот поэтому, должно быть, и не бывает совершенно целых, не дырявых занавесов ни в цирке, ни в театре.

Малика вылетела на сцену на Чернооком и начала свое выступление. Как и на других представлениях, она вскакивала обеими ногами на бешено скачущую лошадь, плясала у нее на спине, проползала под брюхом коня, который все так же, не снижая аллюра, несся по кругу, потом спрыгивала на ковер и вновь взлетала в седло.

Хасиб уже знал, после какого прыжка ему следует готовиться к своему выходу. Дождавшись этого, он спокойно отвернулся от занавеса, надел синюю чалму и завернулся в темно-сиреневый, драгоценный, крашенный кошенилью плащ. О, это было его первым самостоятельным приобретением и настоящим «плащом удачи», как привык считать юноша.

На канате вверх поднялся сундук. До выхода оставались мгновения.

Распахнулся занавес, и Малика верхом на Чернооком исчезла с глаз зрителей. И в этот миг сердце Хасиба глухо стукнуло. О, теперь и он знал, что сегодняшнее представление будет заметно отличаться от всех остальных. Непонятно как, но знал. А когда, покинув седло, Малика стала рядом с ним, его сердце глухо стукнуло еще раз.

– О, все боги мира! – с трудом дыша, проговорила девушка. – Сегодня воистину необыкновенное представление. Столько богачей, столько богачек… Но получить от них самые тихие аплодисменты куда труднее, чем от ткачей и прачек, пекарей и повитух… Они считают свои силы точно так же, как золотые монеты, и трясутся над каждым ударом ладоней ничуть не меньше, чем над ломаным грошом.

– Ну что ж, пусть себе трясутся. Сейчас я им покажу, что такое настоящее волшебство, и они, клянусь тебе всеми богатствами мира, будут бить в ладоши как безумные, – проворчал Хасиб, поплотнее заворачиваясь в «счастливый» плащ.

Запел одинокий дутар, потом к нему присоединилась песня одного уда, потом другого, призывая к зрителям его, «великого мага и колдуна, объявшего истины всего мира и узнавшего все тайны, подземные, подводные и воздушные». Сделав несколько шагов, он оказался прямо перед теми, кого уже давно не боялся, как не боялся никогда книг или дождя, града или матушкиных упреков. «О да, Малика права, – успел подумать Хасиб, оглядывая публику. – Сегодняшние зрители воистину необыкновенно чванливы. Но и они, о Аллах всесильный, будут моими через мгновение!»

Так оно и случилось. Зрители словно сошли с ума. Ничем не примечательные фокусы вызывали у них слезы восторга, а простенькие заклинания пугали, словно малых детей. Когда же номер Хасиба закончился, к его ногам упал туго набитый кошель.

Хасиб склонился в поклоне и поднял подарок. «Да тут, должно быть, целых две дюжины цехинов! Целое богатство. Нам с малышкой хватит этого надолго!»

Под чуть сжавшимися пальцами зашуршала бумага. Но Хасиб ни одним движением не показал, что нашел ее. Он лишь чуть больше согнул спину, не отрывая, впрочем, взгляда от зрителей. И в этот момент увидел ее – ханым, которая бросила ему деньги.

Она не аплодировала и не смеялась, о нет. Она стояла, внимательно глядя на него, а глаза ее – огромные, пронзительные – испытующе светились. Хасиб склонился еще раз, но теперь постарался сделать так, чтобы этот поклон никто не мог принять в свой адрес, только одна эта странная, но невероятно красивая незнакомка.

Увидев, что она чуть склонила голову в ответном – о нет, не поклоне, милостивом кивке, Хасиб ретировался. Едва за ним закрылся занавес, как Малика бросилась к юноше.

– Что ты с ними сегодня сделал, безумец? Они рыдали, смеялись и хлопали так, что впору было бы заподозрить тебя в самом черном волшебстве!

– Ну что ты, крошка, я ничего такого особого не делал. И сам удивлен и такими слезами, и таким воистину безумным смехом. Не я сегодня безумен, девочка, а они.

– Теперь я ни за что не поверю, что ты не черный колдун!

– Ну почему же я черный колдун, малышка? Я просто невежественный балаганный маг. И чудеса мои не страшнее бумажного тигра…

Хасиб беседовал с любимой, но пальцы его все время нащупывали бумагу, которой неоткуда было взяться в кошеле с монетами. «Эта странная ханым, должно быть, спрятала туда и записку… Или просто листок бумаги… Чтобы посмеяться над фигляром».

Наконец юноша остался один. Он присел на огромное бревно, которое поднимали силачи во время своего номера, и растянул черные шелковые шнурки, которыми был стянут кошель. О да, светящаяся настоящим золотом солидная горсть монет и листок бумаги, небрежно, должно быть, второпях свернутый, чтобы уместиться в узеньком пространстве над монетами.

Да, то была записка. Всего несколько слов, написанных, скорее всего, скверным пером и уж точно отвратительными чернилами:

«Через час после заката жди мою служанку у статуи Непобедимого Завоевателя. Она узнает тебя по плащу».

– Удивительно, – прошептал Хасиб. – Малика высматривала свою судьбу. А нашел ее, похоже, я. Тот, который ничего не искал и не ждал…

Макама двадцать первая
– Ты – маг и волшебник из балагана? – послышалось за спиной у Хасиба, который, завернувшись в свой «счастливый» плащ, прохаживался возле конной статуи, которую ему прохожий и назвал статуей Непобедимого Завоевателя.

Юноша обернулся и увидел женский силуэт. Древний город на древней реке после заката освещался более чем скверно, и потому лица девушки Хасиб рассмотреть не мог.

– Я, прекраснейшая, – проговорил он.

– Тогда иди за мной. Хозяйка не любит долгого ожидания…

– А кто она, твоя хозяйка?

– Ее зовут Анаис, она из богатого и старинного рода, весьма уважаемого в мире. Хотя откуда тебе, деревенщине, знать, что такое богатство и знатность?..

«Должно быть, высокомерие порой присуще слугам не меньше, чем господам, – подумал Хасиб. – А быть может, и больше!» Ведь не пожалела же эта неизвестная ему, но невероятно красивая богачка целой пригоршни настоящих золотых в благодарность за его фокусы.

– Ты права, уважаемая. Откуда мне, деревенщине, такое знать? – с показной покорностью проговорил Хасиб.

Дом хозяйки стоял неподалеку от статуи, ибо не прошло и дюжины минут, как Хасиб, сопровождаемый молчаливой служанкой, вошел в ворота.

О да, даже в темноте, которую не в силах были рассеять немногочисленные факелы, дом поражал воображение. Должно быть, в нем было несколько этажей, но они тонули в темноте, а свет от масляных ламп горел лишь в нижнем. Но массивные стены, вычурные колонны и высокие окна яснее ясного говорили о давнем и привычно огромном богатстве хозяев.

– О Аллах всесильный и всемилостивый! – пробормотал Хасиб, любуясь, сколь это возможно в темноте, необыкновенным домом.

– То-то же, серость! – фыркнула служанка и удалилась внутрь дома, не сказав более ни слова. Недоумевающий Хасиб так и остался перед высокими ступенями.

– Ну что ж, – проговорил он скорее для себя, – меня провели по городу и показали удивительной красоты строение. Теперь, должно быть, пришла пора мне самому искать дорогу обратно.

– О нет, юноша, – раздался из темноты мелодичный женский голос. – Не стоит судить о намерениях хозяев по скверному поведению слуг. Входи и будь моим желанным гостем.

Давешняя красавица с удивительными глазами вышла из темноты. Она двигалась столь плавно, что поневоле возникала мысль, что она не ступает по грешной земле, а плывет над ней словно облако.

– Благодарю тебя, уважаемая! – Хасиб низко поклонился красавице. – И за немалые деньги, и за эти добрые слова.

– Ну что ты, юноша. Деньги – тлен, а вот твое искусство прекрасно.

– Это высокая оценка моего скромного дара, достойнейшая. Тем более высокая, что вряд ли я, балаганный фокусник, мог и в самом деле заслужить ее. Но прежде чем я войду под твой гостеприимный свод, позволь мне узнать твое имя.

О, Хасиб прекрасно помнил, что невежественная служанка назвала свою госпожу по имени. Но юноша не верил ни одному слову той глупой курицы, и потому позволил себе задать этот вопрос. О, он ожидал чего угодно! Гнева, что служанка не потрудилась рассказать о госпоже, негодования, что он, червь, позволил себе спросить об этом, и даже, Аллах всесильный, ярости, что вообще он, шут, посмел без разрешения открыть рот. Увы, все это Хасиб уже видел на своем недолгом веку фокусника.

Необыкновенная же хозяйка невидимого дома просто усмехнулась.

– Анаис, юноша. Меня зовут Анаис. Я – одна из дочерей очень влиятельного, очень древнего и очень богатого рода. А теперь, юноша, придется назваться и тебе.

– Я Хасиб из рода Асадов. Мой отец кузнец. Он и не влиятелен и не богат, а род наш совсем не древен. Но я люблю и уважаю своих родителей, ибо им я обязан всем, что знаю и умею в этой жизни.

Удивительно, но красавица не скривила губы в презрительной усмешке, дескать, что же может знать и уметь балаганный шут. Она лишь кивнула и плавным движением пригласила юношу войти.

Покои были не просто роскошны, не просто уютны и не просто прекрасны. Они были совершенны во всех смыслах этого слова. Курительные палочки распространяли нежный, чуть горьковатый аромат, светильники дарили мягкий полумрак, а ковры и подушки приглашали отдохнуть в той неге, которой достойны лишь небожители.

– Аллах всесильный! – проговорил Хасиб. – Какая красота!

– Да, – кивнула Анаис. – Я люблю, когда меня окружают уют и красота. Это позволяет мне быть к этому миру чуть терпимее и чуть добрее.

– Добрее и терпимее, прекраснейшая?

– О да, мой удивленный гость. Я не очень люблю людей. И не очень уважаю их надменность и глупость. И потому здесь могу прятаться от назойливых воздыхателей и глупых свах, напыщенных соседей и самоуверенных святош. От всех, кто почитает за необходимое пытаться устроить мою судьбу с наибольшей выгодой для себя.

– Твою судьбу, волшебница?

– О да, мою судьбу.

– Но почему этим не обеспокоены твои уважаемые родственники? Матушка и отец?

– Думаю, мой уважаемый гость, более всего потому, что они уже довольно много лет позволяют мне жить, опираясь на собственный вкус и разум, доверяя и моей осторожности, и моему знанию этого удивительного, но порой совсем уж нестерпимого мира.

– Прости меня за эти слова, прекраснейшая, но… Но ты же еще совсем юна, ты, должно быть, куда младше меня. Откуда, о, сто тысяч раз я прошу прощения за свое невежество, откуда же взяться в столь юном разуме осторожности и верной оценке поступков и суждений людей?

Девушка улыбнулась. И была в этой улыбке некая тайна, которая не то чтобы испугала, но определенно насторожила Хасиба. Да, от одного созерцания удивительной красоты Анаис голова шла кругом, да, желания вовсе не высокие, а более чем плотские терзали душу юноши, но эти странные, оценивающие, чуть заметно холодноватые глаза удерживали от поспешных движений и решений.

– Расскажи о себе, мой гость, – проговорила Анаис, устраиваясь среди ярких подушек и жестом приглашая Хасиба последовать ее примеру.

Юноша опустился рядом с черным лаковым столиком, украшенным огромным подносом с фруктами, и стал рассказывать о себе. Сам не понимая, почему он сделал это, Хасиб умолчал о годах, проведенных за книгами в жилище почтенного Саддама, упомянув, что учен и грамоте, и счету, и тайнам кипящего металла, ибо его отец мечтал сделать из него сначала подмастерье, а потом и мастера-кузнеца.

– Должно быть, – лениво промолвила Анаис, – ты видел уже целый мир?

– О нет, прекрасная греза. Я не так давно присоединился к балагану. И потому видел не столь и много. Но успел заметить, что удивительнее тебя, прекраснее и желаннее, нет женщин в этом мире.

– Ты мне льстишь, – нежно, но и чуть насмешливо проговорила девушка. Однако Хасиб видел, что эти слова ей приятны.

И в этом не было ничего удивительного, ибо лесть, пусть и самая ничтожная, приятна всегда и всем. А сказанная от чистого сердца, она превращается в откровение. Что еще более приятно любому, кто этому откровению внимает.

– О нет, прекрасная девушка. Я просто говорю то, что мне велят мое сердце и мой разум.

– И что же еще тебе велит твой разум?

– О, прекрасная Анаис, боюсь, что странствия сделали меня скверным собеседником. Ибо мои желания столь мало похожи на желания благовоспитанных юношей.

– О, маг Хасиб! Я столь устала и от благовоспитанных юношей, и от их понятий о рамках приличий, и от того, сколь эти рамки иногда широки. Мне по сердцу простые люди и их откровенные желания…

«Так вот в чем дело!.. – с некоторым разочарование подумал Хасиб. – Тебе, избалованная и изнеженная красавица, захотелось насладиться простотой… Утонченность, оказывается, тебе неинтересна! И потому ты решила, что я, балаганный шут, смогу порадовать тебя незамысловатыми и грубыми ласками…»

Должно быть, тень этого разочарования все же отразилась на лице Хасиба, ибо Анаис рассмеялась.

– О нет, мой друг. Мне неинтересны грубые мужчины и невежественные ласки. Мне интересны люди чуткие, ибо их столь же мало, сколь подлинных алмазов среди песков пустыни.

– И вновь ты мне льстишь, удивительная хозяйка удивительного дома. Откуда тебе знать, что я тот человек, которого ты можешь столь высоко оценить?

– О, юноша, это же так просто. Я успела побеседовать с тобой. И этого оказалось достаточно…

«Должно быть, она давным-давно не разговаривала с обычными людьми…» – подумал Хасиб. И мысленно же в который уже раз за дни своих странствий вознес хвалу своему учителю, научившему его быть наблюдательным и чутким, молчаливым и разговорчивым одновременно. Научив его быть таким, как его собеседник – будь то цыганка-гадалка или изнеженная красавица.

Девушка провела кончиком языка по пухлым и чувственным губам, и голова Хасиба, увы, так и не пришедшего в себя полностью, вновь закружилась. О, теперь он был готов быть и страстным, и робким, и невежественным, и утонченным! Он был готов быть любым, но обязательно насладиться этой удивительной красавицей, столь не похожей ни на кого вокруг.

Увы, но о цыганке Малике в этот миг он не вспоминал…

Хасиб потянулся к Анаис, и она не оттолкнула его, лишь чуть откинулась назад, чтобы удобнее было отвечать на его пылкие поцелуи.

– Но почему же ты избрала меня, прекраснейшая? – в последнем просветлении разума спросил едва слышно Хасиб.

– Потому, что ты сам меня позвал, – ответила девушка и обняла его.

Макама двадцать вторая
Увы, звук голоса девушки столь околдовал Хасиба, что он более не вслушивался в слова, позволив себе отдаться страсти, что каждый миг все сильнее обволакивала его. Он лишь молча смотрел на красавицу. Как она прекрасна! Ее кожа! О Аллах всесильный и всемилостивый, она безупречна, совершенна! Более прекрасной кожи не может быть ни у кого в целом мире! Хасиб нерешительно протянул руку и коснулся ее. Осмелев, он позволил себе провести пальцами по ее лицу, шее и плечу. Он благоговейно ласкал ее округлое плечо, восхищаясь его дивной пропорциональностью. Казалось, его рука двигалась сама собой. Она скользнула вниз, миновала вырез фиолетовой столы Анаис и обхватила ее теплую полную грудь. Хасиб чуть было не вскрикнул во весь голос от той приятной муки, которую испытал при этом, и отдернул руку прочь, словно наткнулся на раскаленные угли.

Сейчас он едва владел собой. Но, что более удивительно, она, красавица Анаис, принимала эти ласки молча, позволяя ему делать с собой все, что угодно.

Внезапно Хасиб пришел в себя. Что он делает?! Почему он здесь и вожделеет эту красавицу?! Почему лишь слабое прикосновение к ее дивному телу лишило его остатков разума?! Он закрыл лицо руками и застонал от стыда. Потом до его ушей донесся ее голос:

– Хасиб, что с тобой?

Он медленно поднял голову, и тут его голубые глаза встретились с ее глазами – серовато-зелеными в золотистых крапинках.

Долго-долго они пристально смотрели друг на друга, пронзая взглядом. Потом он наклонил голову, и его губы встретились с ее губами в глубоком и жгучем поцелуе, в поцелуе, которого он так давно ждал.

Только одна простая мысль пришла в голову Анаис: случилось то, чему суждено случиться. И когда его жадные губы приникли к ее губам, а ее губы ответили на его поцелуи столь же пламенно, ей с поразительной ясностью открылось, что именно этого мужчину она ждала всю свою жизнь. «Как же это могло случиться, – думала она с удивлением. – Как?»

Этот вопрос лишь промелькнул у нее в голове, и она отдалась чуду объятий Хасиба. Сколь бы искушенной ни была Анаис, но прикосновения этого высокого юноши дарили ни с чем не сравнимые ощущения. Она в единый миг стала намного моложе и наслаждалась его ласками словно в первый раз.

Его поцелуи становились все более пламенными, и она почувствовала, как он дрожит от подавляемой страсти. Она подняла руки и крепче прижала его к себе. Ее грациозные, сильные руки ласкали его шею, пальцы перебирали густые темные волосы. Она скользила пальцами сквозь их мягкий шелк, ощущала на своих губах его язык. Он нежно побуждал ее позволить ему это первое, самое интимное объятие, и без всяких колебаний она покорно согласилась. Бархатный огонь наполнил ее рот. Он исследовал, изучал и ласкал его с бесконечной нежностью. Первая волна тепла разлилась по ее телу, и она задрожала от восторга.

Затем, решившись, Хасиб поцеловал уголки ее рта. Потом его губы двинулись к нежной впадинке у нее под ухом и дальше, вниз по стройной шее к ямочке между шеей и плечом. Там Хасиб на мгновение спрятал лицо, вдыхая изумительный аромат ее тела, смешивавшийся с гиацинтовым ароматом дорогих духов.

Наконец он вздохнул, поднял голову и заглянул ей в глаза так, словно пытался разглядеть саму ее душу.

– Я хочу большего! – просто сказал он, оставляя решение за ней.

Анаис не сказала ни слова и встала с ложа. Ее глаза ни на минуту не отрывались от его лица, пока она развязывала столу. Стола соскользнула на прохладный мраморный пол. За ней последовала и длинная сорочка, затем – тонкая белая рубашка, которая мельком позволяла увидеть прелести, скрывающиеся под ней. Она подняла руки и вытащила из своих роскошных волос украшенные драгоценными камнями шпильки. Волосы свободно рассыпались. Ее пронизывающий взгляд говорил яснее всяких слов.

Он встал и быстро разделся. Все это время его голубые глаза не отрывались от Анаис. Ее тело околдовало его. Это самое прекрасное тело, какое ему когда-либо приходилось видеть. Даже широкие плечи не портили ее.

Теперь, уже обнаженный, он протянул руку и обнял ее за тонкую талию. Анаис была на полголовы ниже его. Он привлек ее к себе и почувствовал небольшую округлость ее живота, прижавшегося к нему. Она протянула руку и погладила его по щеке. Они не испытывали ни стыда, ни застенчивости.

Он приподнял ее лицо, чтобы посмотреть ей в глаза.

– Я люблю лишь тебя, – тихо сказал он. – Должно быть, я всегда любил тебя. Я любил тебя в незапамятные времена и буду любить тебя еще долго после того, как всякие воспоминания о нас сотрутся с лица земли.

Он поднял ее на руки и положил на ложе, а потом сам лег рядом с ней.

Несколько минут они лежали, взявшись за руки. Потом она произнесла голосом, тихим от смущения:

– Я не могу этого понять, Хасиб, но все же я желаю тебя. Я хочу, чтобы ты любил меня. Почему?

– Ты сама должна найти ответ, любимая моя. Но я никогда не заставлю тебя делать то, чего ты не хочешь. Если таково твое желание, я сейчас встану и уйду.

– О нет!

При этих словах он снова обхватил ее сильными руками и поцеловал с такой страстью, что она не смогла удержаться и ответила ему. Она возвращала ему поцелуй за поцелуем, словно пробуя его на вкус. Она опаляла его своим огнем, пока пламя внутри него не начало взметаться вверх. Оно горело и плясало в нем, и его желание обладать ею становилось все горячее и горячее.

Он развел ее ноги в стороны, сел на корточки, протянул руки и коснулся ее персей. Он смотрел и восхищался ими. Ее глаза были закрыты, и, пристально глядя сверху вниз на ее веки, покрытые пурпурными тенями, он задавал себя вопрос, осознает ли она вообще его присутствие.

– Анаис! – произнес он.

Ее глаза открылись, и она улыбнулась ему.

– Я здесь! – Она легко коснулась губами его губ. Они снова стали целоваться, и их страсть разгоралась все сильнее.

Теперь он дал своим рукам ту свободу, которой они так жаждали – свободу ласкать ее дивное тело. Он гладил ее живот, доходя до прекрасных бедер. Потом перевернул ее лицом вниз и начал свое восторженное поклонение ее телу. Он медленно и жадно целовал ее, двигаясь по той же самой дорожке, по которой до этого скользила его рука. Однако он не остановился на талии, а продолжал свое движение дальше, по ее ногам и узким ступням.

Анаис с наслаждением вздохнула. Никто и никогда не любил ее так. Хасиб – нежный любовник, внимательный и страстный. Он осторожно подготавливал ее. Она никак не могла понять, почему не чувствует себя виноватой. Да и почему она должна это чувствовать? Ведь если бы он не хотел, он бы не пришел сюда. Или ушел бы, едва поняв, чего же хочет она от этого странного высокого юноши, который прикидывается балаганным магом.

Он снова повернул ее на спину и, прикасаясь к ней легкими поцелуями, двинулся по ее ногам вверх, дошел до бедер, но остановился. Это – особое удовольствие, и он решил приберечь его до следующего раза. Он стал раздражать языком ее пупок, и она вся извивалась от наслаждения, когда он снова добрался до ее грудей. В этот раз он сосал ее соски цвета меда до тех пор, пока от полноты ощущений они не встали упругими ядрышками.

Своим сильным телом он накрыл ее. Их губы снова слились, и она почувствовала, как он тяжел. Со вздохом она раскрылась, давая ему дорогу, и прошептала:

– О да, мой дорогой, да!

Нежно, с бесконечной осторожностью, он проник в ее тело. Анаис сразу же поняла, что его жезл огромных размеров, и слегка вздрогнула. Он остановился, чтобы дать ее телу время привыкнуть. Потом начал глубже проникать в нее, и, к своему изумлению, она ощутила волшебное начало.

«Слишком быстро!» – подумала она с неудовольствием, но была не в состоянии помешать этому.

Задыхаясь, она вскрикнула, открыла глаза и увидела, что его пылающие глаза смотрят на нее сверху вниз.

Он видел, как ее глаза покрылись поволокой в тот момент, когда ее омыла первая волна наслаждения.

– Нет! – всхлипнула она. – Это слишком быстро!

Но он поцеловал ее, успокаивая, и прошептал:

– Это только начало, любимая! Я дам море наслаждения!

И сдержал слово. Он доводил ее до вершин блаженства несколько раз и лишь потом позволил себе излиться в нее.

Они задремали, держа друг друга в объятиях. Их прекрасные сильные тела переплелись. Безвременье накрыло их непрозрачной пеленой. Лишь безмолвные звезды взирали со своей холодной высоты на соединение этих двоих, которым, должно быть, не суждено было бы соединиться никогда, если бы гордость удержала их там, где они родились.

Шипело пламя факела, и Хасибу, пришедшему в себя, в этом шипении слышались те самые слова-проклятие. Но в этот раз они одобряли, подталкивали, дразнили его.

Юноша увидел на низком столике флакон темно-синего стекла. О, это было то самое зелье! «Зелье, дарящее страсть»! Так, во всяком случае, считала Малика, увидев его на здешнем базаре.

«Ну что ж, прекрасная Анаис… – с усмешкой подумал он. – Ты веришь в то, что это снадобье может зажечь невиданный огонь? Остается только проверить это…»

Юноша приподнял тело Анаис и повернул ее вновь лицом вниз. Она лишь улыбалась, позволяя ему делать все, что хочется.

Он вылил ароматное розовато-лиловое зелье на свою большую ладонь и осторожно поставил флакон на одну из ступенек ложа. Потерев ладони друг о друга, чтобы равномерно распределить жидкость, он начал массировать ее.

– О! – протянула она, когда его руки прошлись по ее спине и плечам.

Он продолжал массировать в течение нескольких минут, пока зелье не впиталось в ее кожу. Потом повернулся, сев лицом к ногам, и склонился над ней. Взяв еще немного розоватого снадобья, он начал массировать ее ягодицы.

– О-о-ох!

Анаис тихонько вскрикнула от удовольствия, а он улыбнулся. Она задумала поиграть с ним в эту возбуждающую игру… Ну что ж, он закончит делать то, что начал. И она уже более не сможет укротить пламя, бушующее внутри нее.

Закончив с ее прекрасными бедрами, он начал втирать ароматное зелье в кожу ног, а затем стал массировать руки. Делая это, он в то же время покрывал дразнящими поцелуями ее шею, отведя в сторону великолепные длинные волосы. С большим удовлетворением он заметил, что она вздрагивает под его прикосновениями.

– Хасиб!

Ее голос был каким-то напряженным.

– Да, моя прекрасная? – спросил он без малейшего волнения.

– Думаю, пора закончить.

«Ах да, давно пора остановиться», – думала она, чувствуя, что не силах более сопротивляться страсти, возродившейся в ее теле. Теперь все ее тело горело и жаждало ласк.

– Уже? – невинно спросил он и, протянув руки, коснулся ее дивной груди.

Дразнящими движениями он пощипывал соски, и ее протяжный вздох доставил ему большое наслаждение. Он накрыл ее своим телом, и его тяжесть вдавила ее в податливое ложе. Он прошептал ей на ухо:

– Прекраснейшая, великолепнейшая! Уж не собираешься ли ты довести меня до сумасшествия? Я не остановлюсь, даже если сам Иблис Проклятый, враг всего живого, ворвется в эти покои!

Она содрогалась, пламя желания бушевало в ней.

– Хасиб!

Он услышал ее мольбу и поднялся, чтобы перевернуть ее на спину. Ее прекрасные груди приподнимались и опадали в быстром ритме. Он опустил голову и коснулся губами груди, чтобы захватить в плен ее дерзкий сосок. Он стал ласкать его языком круговыми движениями, пока она не застонала низким голосом, который одновременно выражал и наслаждение и разочарование. Он поднял голову и припал к другому соску, в то время как его рука мяла грудь, которую он только что оставил.

«Он, должно быть, собирается свести меня с ума», – думала Анаис. Вытянув руку, она схватила его за густые волосы и оттянула от своей груди.

– Поцелуй меня! – яростно потребовала она. На мгновение он тихонько засмеялся, а потом его губы неистово набросились на ее губы, и его язык заполнил ее рот, искусно ведя бой с ее языком, который не хотел подчиняться и боролся с неменьшей ловкостью, вливая в его жаркие чресла быстрый жидкий огонь.

Она с озорством укусила его, и он нежно побранил ее. Она засмеялась и, подавшись ему навстречу, прошептала:

– Давай, мой дорогой! Давай!

– Нет! – ответил он.

Может быть, она даже сама царица, но пока она лежит в его объятиях, господином останется он!

– Не сейчас, любимая! Ты слишком нетерпелива.

– Да, и сейчас же!

Она приподнялась вверх, навстречу ему.

– О нет! Есть еще другие удовольствия, которые следует смаковать, моя красавица!

Прежде чем она успела остановить его, он сдвинулся вниз и просунул голову между ее бедрами. Его пальцы раздвинули в стороны податливую плоть, и его губы нашли бутон ее женственности.

Анаис начала задыхаться от наслаждения. О, это было истинное волшебство, настоящая магия! Магия, дарующая невиданное блаженство!

Эти прикосновения доводили ее едва ли не до обморока. Поняв, что она теряет рассудок, Хасиб остановился и снова накрыл ее своим телом, шепча нежные слова и глубоко погружаясь в ее пылающую плоть, чтобы утешить и ободрить. Ее руки обвились вокруг его шеи, и она крепко прижалась к нему. Грудью она ощущала волоски, которыми была покрыта его грудь.

Вместе они нашли ритм и стали подниматься к самой сияющей вершине страсти. Они поднимались все выше и выше и наконец обрели рай, который был гораздо слаще рая богов. Они слились в этом невероятном взрыве мгновенного бессмертия, прежде чем снова спуститься в мир людей. Когда они много позже проснулись в объятиях друг друга, ни один из них не помнил о возвращении.

Анаис, разум которой внезапно прояснился, слышала удары его сердца.

– Ты уже проснулся? – нежно прошептала она.

– Нет, это невозможно, потому что если я проснулся, значит, я в раю, – ответил он.

Макама двадцать третья
– Но все же, почему ты избрала меня, Анаис? – вновь спросил Хасиб, когда к нему вернулись силы. О, столь утонченных ласк он не дарил и столь прекрасными ласками не наслаждался уже давно.

– Я же тебе ответила, глупенький, – проворковала Анаис, играя волосками на груди Хасиба. – Потому, что ты сам меня позвал.

– Я? – переспросил юноша. Внезапно весь хмель страсти испарился, а разум вновь стал холодным и оценивающим. Таким, как желал бы его уважаемый, но такой далекий учитель.

– Ну конечно, ты сам… Твои слова там, на представлении…

– Слова, почтеннейшая? Это древнее и страшное заклинание, ведомое лишь избранным магам.

– Дурачок, – усмехнулась Анаис. Одним бесконечно сильным и гибким движением она встала и в изумительной красоте и совершенстве своей наготы подошла к пылающему очагу. – Никакие это не древние заклинания. Это слова змеиного языка.

Хасиб в испуге выпрямился. «Аллах великий… Слова змеиного языка… Так вот что хотел, но не успел сказать мне учитель!» Однако у него достало сил переспросить красавицу:

– Змеиного?

– Конечно, и значат они вот что: «Я тот, кто тебе нужен! Приди же, я жду!»

– О Аллах всесильный и всемилостивый! – Более ни на что не хватило сил у Хасиба.

– И потому я, услышав их, сразу призвала тебя, Хасиб. И, как видишь, оказалась права.

– Но кто же ты, о прекраснейшая? Кто ты и почему сразу узнала слова языка, о котором не ведаю ничего я сам.

– Я Анаис, Царица змей!

О, в целом мире не нашлось бы слов, чтобы описать испуг и изумление Хасиба. Перед ним у огня стояла та, что некогда едва не убила его учителя, та, что управляла сотнями и тысячами своих омерзительно-прекрасных подданных… И в этот миг юноша от всего сердца возблагодарил самого Аллаха всесильного и всемилостивого за то, что он удержал его болтливый язык и не позволил упомянуть о почтенном Саддаме и уроках, которые длились почти десяток лет.

«Как же она прекрасна, Аллах великий! И как ужасны ее деяния! Но как же мне скрыть, что я знаю о ней более, чем показываю?»

Хасиб в немом восхищении любовался Анаис и страшился ее. Она же как ни в чем не бывало опустилась на колени перед столиком, налила янтарную жидкость в два высоких бокала из светло-синего стекла и подала один юноше.

– Пей, мой друг. Это фалернское вино. Рецепт его удивительно древен, но прекраснее вина не рождала виноградная лоза.

– Боюсь, что все же сейчас вызову твой гнев, о моя сладкая греза. Ибо я приверженец Аллаха всесильного и потому не приемлю даров виноградной лозы.

Анаис усмехнулась и налила из другого кувшина более темную жидкость в широкую пиалу.

– Тогда прими это. Сок персика, надеюсь, приемлют и приверженцы твоей религии.

Видя, что Хасиб замялся, девушка проговорила:

– Не бойся, мне нет нужды подавать в бокале отраву своим возлюбленным. Тем более таким, которых избрала сама.

Теперь настал черед Хасиба улыбаться, пусть и чуть трясущимися губами. Но показать, что ему страшно, он не мог и не хотел.

– Ну что ты, прекраснейшая, я нисколько не боюсь. Скажу тебе больше – принять яд из твоих рук было бы для меня и честью и наградой…

– Да ты смельчак, юный мой Хасиб. Никогда еще я не встречала юношу, который, услышав, кто же я на самом деле, не бежит от меня с ужасным криком, не пытается укрыться от преследования моих подданных…

– Должно быть, я бы сбежал от тебя, великолепная, если бы знал, что это возможно сделать… Или что это стóит делать. Разум подсказывает мне, что глупому невежественному человечку не укрыться от преследования твоих подданных, а чувства говорят мне, что сбегать от такой женщины – поистине деяние, по глупости и бессмысленности равносильное самоубийству.

Анаис улыбнулась. Только сейчас Хасиб смог рассмотреть, что столь сильно отличает ее глаза от глаз человека. Они были и насмешливы и мудры точно так же, как могут быть мудры глаза любой умной женщины. Но все же то были глаза змеи – серо-зеленые и с вертикальным зрачком. И кожа… «О Аллах всесильный! – с оторопью подумал Хасиб. – У нее же зеленая кожа…»

– О нет, мой друг, – рассмеялась Анаис. – Это деяние много превосходит по глупости самоубийство. Ведь убить себя человек может один раз и навсегда. Мои же слуги могут преследовать глупца и на этом свете и на том одинаково усердно и одинаково бесконечно.

– Вот потому я и не стал бежать от тебя.

Девушка кивнула. Ее улыбка столь заметно превращала ее из колдуньи в человека, что Хасиб вновь мысленно вздрогнул. «Аллах всесильный, но что же мне делать? Как мне уберечь себя? Или не думать о себе и довести до конца дело, начатое моим учителем? И пусть он не узнает об этом – зато цель его жизни будет достигнута!»

Должно быть, опасение все же мелькнуло на лице Хасиба. Ибо Анаис рассмеялась.

– Юный герой, ты сейчас ведешь себя как неопытный заклинатель змей. Не бойся вызвать мое раздражение или неудовольствие – тебе это не удастся.

– О нет, – деланно рассмеялся Хасиб. – Я не боюсь вызвать твой гнев или неудовольствие. Скорее, я думаю о том, как мне вести себя с тобой теперь, когда я знаю, сколь безгранично твое величие, сколь древен и богат род и сколь невероятны силы, которые подчиняются тебе.

Анаис недоуменно подняла брови.

– Откуда, мой друг? Разве фокусники, даже настоящие, не балаганные, знают, кто такая Царица змей?

О, это была оплошность, почти недопустимая. Но Хасиб не зря все же был учеником великого Саддама. Он улыбнулся в ответ и проговорил:

– Но я же знаю слова змеиного языка… Не могу же я не знать, сколь велика та, которой он служит.

Анаис лишь молча покачала головой. Неизвестно, удовлетворилась ли она таким объяснением или посчитала, что еще успеет докопаться до истины. Хасиб же внутренне отчитал себя за неосторожность, за глупый свой язык и за то, что едва не выдал тайны, причем тайны чужой.

– Что ж, загадочный фокусник, должно быть, ты и в самом деле знаешь обо мне несколько больше, чем я думала. Но это лишь облегчает мне задачу. Ибо я готовила долгую речь, дабы объяснить тебе, кто я. Теперь же понимаю, что в ней нет никакой нужды. И я могу смело переходить к сути разговора. Но знай, что все дальнейшее – тайна, которую ты никогда и никому не сможешь раскрыть, как бы ни сложилась судьба.

Хасиб кивнул, приложив руку к сердцу. «О да, воистину, с ней следует вести себя куда осторожнее, чем даже с разъяренной коброй… Или доброй дюжиной разъяренных кобр… Не зря же она заговорила о тайне…»

– Я весь обратился в слух, прекраснейшая…

– Знай же, юный маг, пришло время, когда я должна избрать себе спутника. Ибо сколь бы велика ни была наша семья, сколь бы ни были всесильны мои братья и сестры, но спутник нашей жизни всегда избирается нами из тех, кого мы любим, хотим возвеличить и одарить воистину бесценными дарами. Я долго искала такого человека и остановила свой выбор на тебе.

– На мне?!

Все иные слова покинули Хасиба, равно как и исчез его уверенный низкий голос.

– Да, мой друг. Ибо ты молод, хорош собой, уверен в своих силах и… и знаешь, кто я такая. Этого вполне достаточно для того, чтобы стать спутником моих дней, получив от меня в дар бессмертие и честь называться мужем Царицы змей.

– О Аллах великий и милосердный… Мужем Царицы змей…

«И тем самым предать цели учителя, предать и его самого. Теперь уже не на словах, а на деле. Позволить этому мерзкому племени обзавестись наследниками!.. Недостойно, мерзко, отвратительно!»

Анаис же истолковала возглас Хасиба совсем иначе. Увы, иногда даже самые умные волшебники, великие маги и колдуньи подобны смертным мужчинам и женщинам и частенько принимают желаемое за действительное. И потому она вновь улыбнулась, теперь уже не снисходительно, а скорее покровительственно-нежно.

– Так ты согласен, юный маг?

Увы, у Хасиба не оставалось никакого выбора. Петля предательства все туже затягивалась вокруг его шеи. Он вновь мысленно поносил себя последними словами за ту ссору, после которой покинул и почтенного Саддама, и родное гнездо. Но сейчас, увы, он мог лишь мысленно себя ругать. Ибо сделав один шаг на весьма скользком пути, сейчас он уже вынужден был сделать следующий.

И потому Хасиб лишь кивнул. Он не в силах был вымолвить ни слова. Но Анаис больше ничего и не надо было – молчание юноши она истолковала именно так, как ей этого и хотелось. Теперь у нее будет спутник дней и отец будущих крошек. А значит, у древнего рода появится продолжение.

Хасиб же закрыл глаза. Более всего, чтобы не выдать нешуточного отвращения, вернувшегося к нему из его самого страшного сна. Но еще и для того, чтобы мысленно проститься со всем, что стало ему дорого в последние месяцы – с цирком и зрителями, уверенностью в собственных силах и прекрасным ощущением, что твердо стоит на собственных ногах, с нежной, как дитя, Маликой и, о Аллах всесильный, с ее бабушкой, мудрой цыганкой Карой.

«Так вот что ты имела в виду, старая гадалка! Вот что значили твои слова о том, что змеи – мое предназначение, что они пребудут со мной, должно быть, до самого конца моих дней!»

И в этот миг он почувствовал, что уста Анаис прильнули к его устам. Хасиб, не раскрывая глаз, ответил на этот поцелуй. Ему показалось, что его языка коснулся раздвоенный кончик, но то, конечно, была просто иллюзия.

Назад дороги не было. Хасиб честно пытался представить себе жизнь с Анаис. О, что она будет страстной и сладкой, он понимал прекрасно. То, что она, жена, будет потакать всем его желаниям, взамен требуя полного повиновения – не вызывало ни малейших сомнений. Как и то, что жизнь эта будет бесконечно долгой жизнью марионетки в умелых руках опытного кукловода. Оставалось теперь представить себе, как же будет выглядеть миг, когда он воссядет рядом с женой на трон Царицы змей.

И огромная комната наполнилась тихим гулом, ее окутал серовато-синий туман. Через него видны были контуры двух высоких кресел, покрытых вычурной, о нет, не просто вычурной, обильной резьбой. Черное от времени дерево блестело, навершия тронов – а это, несомненно, были они – украшали необыкновенно крупные и яркие самоцветы, а бесчисленные ковры устилали каждую ступень из тех, что вели к престолу. Под стенами стражниками застыли громадные кобры, раздув свои чудовищные клобуки. Они были и живы и не живы – глаза их блестели, и головы слегка поворачивались, осматривая все вокруг, но приподнявшиеся мускулистые тела обхватом более любой колонны оставались неподвижны.

Одного, сколько ни силился, не мог представить Хасиб – себя на троне. Увы, похоже было, что не для него приготовлены и ковры, и самоцветы, и чаши с дарами. Это удивило, но, пожалуй, и обрадовало юношу. Значит, ему не суждено воссесть туда. Но, к удивлению своему, Хасиб не видел на троне и Анаис. Он пытался представить, как разметаются по спинке ее роскошные волосы, как сильные руки водрузят на голову царский венец. Но у него ничего не выходило.

Троны все так же оставались пустыми, но теперь у их подножия все яснее виднелась хрупкая женская фигурка, из последних сил поднимающаяся на локте и протягивающая руку к чему-то, что от взора Хасиба закрывал все тот же серовато-синий туман.

Неизвестно почему, но Хасиб ясно понимал, что видение это – тоже предначертание. Что каждое из слов и движений говорит о будущем четко и недвусмысленно. Выходит, не быть Анаис бессмертной царицей!

– Увы, звезда моих дней, – прошептал Хасиб. – Мое согласие ничего не значит. У нас нет будущего, нет ни единого мига, что мы сможем провести вместе. Более того, твои дары ничего не значат – ибо ты не только не в силах подарить мне бессмертие, но даже будешь лишена его сама.

– Что?! Как ты смеешь?!

– Смею, моя прекрасная. Сейчас я увидел мысленно тот зал, где нам с тобой предстояло воссесть как супругам. Но троны оставались пусты. Ты же корчилась у их подножия в предсмертной судороге.

Макама двадцать четвертая
– Бабушка, его нигде нет. Он исчез вскоре после представления… И до сих пор его кошма пуста, а сундук так и стоит распахнутым. Вскоре начнутся сборы, но я даже не знаю, где искать нашего мага.

– Говоришь, кошма пуста, а сундук стоит распахнутым… Это плохой знак, девочка. Значит, он собирался второпях, и это было еще вчера.

– Должно быть, так и было. Но куда же мне теперь бежать?

– Я думаю, малышка, надо начать с того, чтобы осмотреть, все ли его вещи на месте.

– Зачем?!

– Если на мальчика напали воры, то мы не найдем в его сундуке ни гроша, если какой-нибудь знатный человек пригасил его дать представление дома – мы не увидим ничего из его колдовской утвари…

– Я поняла, бабушка.

– Займись этим, детка, пока я раскину на картах судьбу этого безумца.

Малика бросила на старуху всего один взгляд, но какой! Воистину, ему было бы под силу испепелить камень, и притом немаленький. Но и старая Кара была из того ж теста – она лишь усмехнулась.

И вскоре цыганка уже знала ответ. Он ей так не понравился, что засаленная колода опять легла в ее ладонь, чтобы вновь упасть картинками вверх. И вторая попытка показалась старухе столь же неудачной. А потому она в третий раз разложила карты – в самом верном и самом большом раскладе.

– Ай-яй-яй, – покачала головой старуха.

– Что случилась, бабушка? – спросила Малика.

– Рассказывай сначала ты, детка. Что ты нашла?

– И вся одежда Хасиба на месте, и вся колдовская утварь. Я не нашла лишь его плаща. Но зато нашла вот это.

И девушка вытянула ладонь, на которой устроился толстый кошель.

– Открой его, девочка.

– Но это же Хасиба!..

– Открывай смелее. Ничего не случится, если ты просто заглянешь внутрь.

Малина высыпала на ладонь золотые, и они заиграли в утреннем свете твердыми гранями.

– Значит, это были не воры и не богатей, который хотел бы посмотреть на фокусы моего прекрасного Хасиба еще раз…

– Да, девочка, не воры и не богачи… Это была женщина. Более того, женщина столь знатная и столь страшная, что даже мне, старухе, видевшей в своей жизни неизмеримо много, становится не по себе от одного лишь взгляда на карты.

Глаза Малики стали наполняться слезами.

– Да, малышка, это так. Боюсь, наш балаган никогда уже не увидит фокусника Хасиба, как не увидишь его и ты… Но он, как видишь, оставил тебе дар. Да к тому же и не один. Не плачь, моя маленькая. Жизнь столь удивительна, что нет смысла заливать ее слезами именно тогда, когда она раскрывает перед тобой новую свою страницу.

Не так и далек был Хасиб от своей былой возлюбленной. Но он уже не помнил о ней. Он забыл и многое иное. Лишь это страшное видение осталось перед его мысленным взором. Да еще Анаис-царица, в мгновение ока потерявшая всю свою прелесть.

– Что это значит, червяк? Ты решил отступить?

– Нет, моя греза. Я ничего уже не решаю. Если хочешь, мы станем супругами прямо сейчас. Но от видения я избавиться не в силах. Как не в силах избавиться от знания, что ты будешь лишена жизни ударом дамасского кинжала. И произойдет это после того, как ты проведешь самую прекрасную в своей жизни ночь страсти.

– Это все просто глупые отговорки. Но у меня есть возможность проверить, правду ли ты мне говоришь. В тот миг, когда на жертвенном камне я выну сердце из твоей груди, мне откроется истина. И горе тебе, если ты мне соврал.

– О нет, Царица, – покровительственно усмехнулся Хасиб. – Никакого горя уже не будет – ведь я обычный человек. И когда ты достанешь сердце из моей груди, я уже буду мертв. И потому недостижим для твоего гнева.

– Ну что ж, ничтожный человечишка. Вот так мы и проверим, что истинно и что ложно. Думаю, под ударом каменного ножа ты станешь сговорчивее!

– Я же сказал тебе, глупая ты женщина, что не отказываюсь ни от чего. Но предупреждаю тебя, что ни мое согласие, ни мой отказ ничего не изменят – ни мне, ни тебе не править, ибо ты будешь убита, а себя в твоем будущем и твоем царском зале я не видел вовсе.

– Ты, несчастный безумец, посмел назвать меня глупой женщиной?! Ты осмелился сравнить меня с прахом у собственных ног?!

– Ну вот. – Хасиб невесело усмехнулся. – Мы еще даже не предстали перед имамом, дабы он скрепил наш союз, а ты уже устаиваешь мне скандал…

У Анаис от гнева просто перехватило дыхание. Она-то надеялась, что ее слова о каменном ноже и жертвенном камне испугают юношу, вернут ей ореол величия… Но добилась она совсем иного – ее возлюбленный возвысился над ней, поднявшись и над ее гневом, и над собственным, должно быть, немалым страхом. Некая отрешенность появилась в лице юного Хасиба.

И в этот миг вспомнились Анаис слова ее отца: «…Он должен быть готов отдать свою жизнь без трепета и страха, без сожаления, гнева или без корысти…» Жертва! Та самая жертва, которая поможет ей, Царице змей, возвыситься над всеми своими сестрами и братьями, став Повелительницей гигантов.

«Ну что ж, ничтожная пыль у моих ног! Я надеялась, что наша ночь подарит нам обоим великое будущее. Но подарит она его лишь одной мне!»

– Я? Я устаиваю тебе скандал? О нет, ничтожный! Мне, великой Царице, не пристало устраивать скандал какому-то фальшивому пророку, балаганному шуту…

– Но почему же ты не так давно предлагала этому пророку и шуту свою царственную руку? Не надо, Анаис, не гневайся на судьбу! Это не я, воистину ничтожный, а она, мудрая и всесильная, отбирает у нас те дары, которыми мы пытаемся распоряжаться.

– Ты забываешься, прах у моих ног…

– О нет, прекрасная греза. Я лишь говорю тебе то, что думаю. Пусть время, ибо за ним всегда последнее слово, рассудит наш спор. А я с удовольствием приму любое твое решение.

Анаис на миг захотелось вернуться к началу этого страшного разговора, более того, ей захотелось, чтобы его и вовсе не было. Чтобы остался лишь кивок Хасиба и ее, Анаис, радость, что все устроилось и быстро и легко. Но отрешенность в глазах Хасиба говорила, что теперь она уже не властна над его судьбой…

– Ну что ж, юный человечек, да будет так. Я тоже положусь на судьбу. Тебе же осталось считать часы до того мига, когда каменный топор откроет твою грудь, дабы я добыла из нее твое лживое сердце.

«Аллах всесильный! Вот все и решилось… Ну что ж, учитель, я не посрамил твоего имени и твоей чести, я не предал твоих целей. Я не стану мужем Царицы, не дам жизни никому из ужасных ее потомков. Более того, быть может, мое видение было пророческим, и она, твоя цель, Царица змей, некогда все же падет смертью, пусть и не от твоей руки…»

Воистину без трепета и страха, без сожаления, гнева и корысти всходил на истертые ступени к древнему, черному от крови жертвенному камню Хасиб. Ясный день дарил ему мгновения столь полного наслаждения этим миром, что сейчас юноша и не думал о том, что эти мгновения станут последними в его жизни.

Более того, в глубине его души жило торжество – торжество от того, что имя учителя, не произнесенное вслух, не было очернено и на миг; что цель учителя, быть может, еще и не близкая, но была осуществима; что он, Хасиб, пусть и не стал самым лучшим из учеников, но, без сомнения, не стал и предателем.

Анаис, прекрасная в своем человеческом облике, и решительная, как самая страшная из ее подданных, шагала следом за ним. Она удивлялась, сколь тверды шаги этого юноши, поражалась тому, сколь гордо выпрямлена его спина, и недоумевала, почему же ни тени страха не мелькнуло в его глазах. Ибо вершина пирамиды была не просто ужасна – она могла вызвать панический, животный, непобедимый разумом страх.

Черные потоки засохшей крови, что проливалась на этом камне тысячи и тысячи раз, запеклись навеки, огромные ступени были исцарапаны когтями, которые принадлежали существам столь гигантским, что это не умещалось в человеческом воображении… Но Хасиб спокойно взбирался вверх по этим ступеням, улыбаясь каким-то своим, далеким от нынешнего мига мыслям. И видно было, что его не в силах испугать или смутить вообще ничто.

Наконец черный жертвенный камень предстал во всей своей отталкивающей красе. Его бока были испещрены изображениями, которые некогда оставили на нем племена, считавшие ее, Анаис, отца, Кетсалькоатля, своим добрым повелителем и защитником. О, он их защищал, он ими повелевал, но не более, чем повелевал своими истинными подданными – всеми чудовищами и гигантами мира. Широкий желобок окружал камень, а тяжелый каменный нож, столетия назад заточенный до немыслимой остроты, по-прежнему лежал неподалеку.

– Готов ли ты, ничтожный глупец? – спросила Анаис. Она все еще надеялась, что ей удастся вернуть согласие Хасиба, пусть и испугав юношу до последней степени.

– Я готов ко всему, сладкая греза!

– Так, значит, ты готов и стать моим спутником?!

– О да, я говорил тебе, что не отступлю от своего слова. Но, увы, это ничего не изменит – и ты по-прежнему не в силах будешь подарить мне ни бессмертия, ни долгих лет, ни даже самой жизни…

– Зато я могу ее у тебя отнять! – в бессильной злобе воскликнула Анаис, поняв, что ничего не добилась и, напротив, потеряла его, Хасиба, навсегда.

– Ну что ж, отнимай. Я отдам ее тебе без страха, ибо так смогу не посрамить чести человека, одно имя которого значит для меня куда более, чем все твои обещания и самые сладкие клятвы.

Анаис не понимала, что происходит. Обычно побуждения людей вполне объяснимы. Но этот юный безумец, готовый ради какого-то никчемного имени отдать жизнь!.. Нет, ей этого было не понять.

«К счастью, он не стал моим мужем. Хотя, надеюсь, его бесстрашие сослужит мне добрую службу!»

– Ну что ж, человечек, тогда обнажи грудь, дабы я смогла достать из нее твое сердце!

– Ну что ж, оно тебе не принадлежало… И потому ты сейчас ничем не лучше полуночного вора, только тебе, никчемной, не нужен мой кошель.

Хасиб спокойно сбросил рубаху и встал перед девушкой. Та занесла нож.

– Прощай же, мой добрый учитель, великий Саддам. Да свершится в веках твоя ц…

И более ни слова Хасиб произнести не успел. Ибо, услышав имя своего злейшего врага, Анаис нанесла юноше удар такой силы, что пронзила и само его сердце – спокойное, бестрепетное и верное.

Макама двадцать пятая
Воистину, эта жертва была именно той, о которой говорил некогда своим детям Повелитель гигантов. В тот миг, когда кровь Хасиба оросила жертвенный камень, стала Анаис, Царица змей, наследницей своего отца, будущей Повелительницей гигантов.

Но странные слова предсказания этого удивительного смельчака по-прежнему звучали в ее ушах, и потому она более не искала себе спутника, дабы продолжить свой род. О нет, вместо этого она решила отгородиться от мира всеми возможными способами.

Так среди бурного океана, вдали от течений и ветров, встал каменный остров. Его слагали не граниты или песчаники, а самоцветы невиданной красы и огромной, непостижимой ценности. Даже песок, который устилал дорожки и полы пещер, был истертыми в пыль алмазами и изумрудами, рубинами и сапфирами.

Самые глубокие пещеры стали обиталищем Повелительницы гигантов, самые страшные змеи, чудовищно огромные и бесконечно ядовитые, стали ее личной охраной, а страшная Митгард, ста локтей в длину и десятка локтей в обхвате, само воплощение Иблиса Проклятого, стала любимой подругой Анаис, некогда необыкновенной красавицы, а ныне страшной Повелительницы.

Забывались уже те дни, когда она, подобно простым смертным, жила в городах, вкушала яства, которые человечки считали лакомствами, любовалась их простыми забавами и искала среди них того, кто сможет стать отцом ее потомков. Забылось даже само это желание – продолжить свой род. Ибо предсказание самого непонятного из них, самого бесстрашного и отчаянного, всерьез напугало ее.

Сколько лет минуло с той поры, Анаис не знала, ибо счета быстротекущему времени не вела, да и не хотела. О, здесь, в своей пещере, на своем острове она была воистину всесильна, а ее верные посланники – птицы Рухх, гигантские и неутомимые, – могли разнести ее повеление сколь угодно далеко и сколь угодно быстро. А в том, что ее повеления выполняются неукоснительно и мгновенно, она не сомневалась ни единого мига.

Не раз бывало, что посланники ее приносили вести от сестер и братьев, от отца, ушедшего на покой и наслаждающегося тем, что нет необходимости кого-то судить или миловать, уничтожать или возвышать. Вести эти радовали Анаис, но не более. Отрешенность, которая пришла к ней вместе с короной Повелительницы, с каждым днем становилась все более глубокой. И пусть девушка знала обо всем, что происходит за пределами ее острова, но ее не беспокоило совершенно ничего. Она лишь надеялась, что остров, неведомый и порой невидимый, сможет скрывать ее бесконечно долго, а предсказание смертного глупца так и останется пустыми словами, которые давно унес и развеял над его могилой всесильный ветер.

Быть может, так бы все и было, если бы Анаис смогла правильно оценить беспокойное и сгорающее от иногда чрезмерного любопытства людское племя. Но, увы, чем больше выходило в море кораблей, тем скорее берега достигали слухи об удивительном острове, что порой был виден посреди океана, о его высоких отвесных скалах, что, словно корона, защищают внутренние пространства. Самые смелые из тех, кто подплывал поближе, видели, что скалы эти – вовсе не скалы, а огромные самоцветные камни. Вот только любой рассказчик смолкал, стоило ему попытаться хоть приблизительно представить цену такого «камешка». Конечно, в прибрежных тавернах и трактирах таких болтунов многократно поднимали на смех, повторяя, что не дело вывихивать руки в суставах, пытаясь руками изобразить размеры такого самоцвета. Было бы куда проще, а для кошеля и куда выгоднее, такой камень привезти с собой.

– Должно быть, ни царь, ни халиф, ни раджа не поскупились бы, если бы какой-нибудь воистину смелый моряк предложил такой камешек для сокровищницы царства!

О да, глупо было бы сомневаться в подобном. И потому вскоре смельчаки один за другим стали отправляться в океан в надежде если не высадиться на берег, то хотя бы с плота или шлюпки отколоть кусочек такой драгоценной скалы. Не стоит говорить, что попытки их были тщетны, лишь шум пугал птиц, которые первыми стали обживать остров Повелительницы.

Появился к острову и совсем иной интерес – ученые люди, считавшие, что они знают о странах и континентах все, от населения до очертаний, вознамерились нанести на карту и очертания острова Повелительницы.

Анаис встретила весть об этом со смехом.

– Глупцы! Им мало своих скудных знаний, они все время пытаются обогатиться новыми крохами или обломками великой истины. Пусть пытаются. Пусть…

Анаис было не до этих пытливых умов. Хотя, должно быть, разум ее еще помнил те, теперь уже давние слова: «Ты не только не в силах подарить мне бессмертие, но даже будешь лишена его сама». И потому она скрылась в глубине самой дальней пещеры, впав в дрему, которую иной бы назвал смертью.

Проходили годы. Остров покрывался пылью и песками, принесенными хамсинами и самумами. Птицы роняли в эти пески семена деревьев, а в трещинах драгоценных скал и в углублениях камней скапливалась дождевая вода, дарующая зернам возможность превратиться в прекрасные деревья. Тот день, когда Повелительница очнулась от своей дремы, стал для нее воистину удивительным. Ибо она вышла к морю и не узнала своего пристанища. Деревья и кусты давно уже скрыли драгоценную природу острова, птицы свили гнезда, а черви прогрызли ходы в почве. Теперь у ног Повелительницы был просто клочок суши, который почему-то полюбили птицы и избегали все остальные существа.

– Ну вот, – с удовольствием проговорила Повелительница. – Теперь никто не будет беспокоить меня, и я смогу спокойно править моими подданными.

Анаис взлетела над скалами и закружила вокруг острова. О да, ей была дарована возможность полета столь же свободного, как у самых сильных и выносливых птиц, но для этого ей вовсе не нужны были крылья – достаточно было одного лишь желания.

Прекрасный зеленый островок купался в лучах полуденного солнца и наслаждался нежными волнами полуденного океана. Он был красив, дик и недоступен, а потому, на вкус Повелительницы, просто идеален.

И в этот миг она увидела на горизонте кораблик. Паруса его ловили каждое дуновение свежего ветра, а сталь, что блестела на палубе суденышка, не вызывала никаких сомнений в намерениях моряков. К островку приближались охотники за сокровищами – пираты.

– О мои подданные, – со смехом проговорила Анаис, ступая на дорожку из сверкающего драгоценного песка. – Нам предстоит неплохо повеселиться…

Подданные склонились в глубоких поклонах – каждый на свой лад, разумеется. Ибо поклон змеи длиной более сотни локтей и обхватом более десятка локтей столь же мало похож на поклон человека, как мало она сама, подруга Анаис, змея Митгард, похожа на кланяющегося человека. Но тем не менее предвкушение недурной охоты разделяли все – от малышей, что только вчера вылупились из яиц, до старинных друзей Повелительницы, которые верно служили ей и в дни битв, и в часы отдохновения.

– Думаю, надо бы устроить так, чтобы этим наглецам было где высадиться на берег… Вот эти скалы, да, именно эти, вы раздвиньте… А вот здесь теперь будет неплохо устроить пляжик… Да набросайте побольше камешков, чтобы завлечь наших гостей… Прекрасно. И теперь еще следует утоптать дюжину тропинок… Пусть их тоже покрывает песок… И камешки, но по краям… Вот так…

– Ты решила поиграть с этими смертными в веселую игру?

– Да, моя красавица. Мне так наскучили обязанности Повелительницы, от которых никуда не уйти, ибо я сама возмечтала стать ею когда-то. Наскучили и дни, когда я могу быть самой собой. Дрема и размышления – вот мои спутники уже много лет, не считая, конечно, вас, мои любимые и близкие друзья. Надеюсь, что человечки смогут развлечь всех нас… Кому-то придется по вкусу их сочное мясо, кому-то – смелые речи, кому-то – отчаянные ласки.

– Ласки, моя повелительница?

– Да, мой верный страж. Ибо я не только Царица змей, но еще и существо, имеющее людскую ипостась. И потому не против насладиться страстью, а только потом отдать вам тех, кто сейчас рассматривает в подзорную трубу наш уединенный островок.

– Ты хитра…

– О нет, просто прикидываю, в какие игры сыграть с наглецами, которые собираются ограбить наш уютный островок.

Чудовища заулыбались. О, игра предстояла столь же забавная, сколь и редкая.

Когда кораблик достиг берега, солнце уже садилось. Его косые лучи просвечивали насквозь острые скалы над бухтой. Пятна нестерпимо ярких цветов ложились на спокойную воду заводи, окрашивая ее синим, зеленым и сиреневым. Алмазы, принимая последние лучи, дарили окрестным черным камням радугу, которая не могла бы сравниться с настоящей радугой, что иногда воцаряется в небесах. Но и сами эти черные камни были не так просты, как могло это показаться вначале. Они давали лишь редкие отблески – так блестеть может полированный металл, над которым кузнец завершил работу только миг назад.

– О мой Бог! – прошептал тот, кто стоял на носу бригантины. – Мы будем не просто богаты, мы будет чудовищно богаты. Цари будут просить у нас подаяния, а сам папа римский не побрезгует принять нас в своих параднейших покоях.

Макама двадцать шестая
– Али, Мехмет, Сигурд, паруса долой!

В ответ на эту команду по палубе парусника загрохотали босые ноги, и вскоре, ведомый лишь косым стакселем, кораблик бесшумно вошел в сказочной красоты, словно для него приготовленную, бухточку.

Скалы окружали ее почти полным кольцом, не давая войти внутрь ни высокой волне, ни резкому порыву ветра. Миг, и загрохотала в клюзах якорная цепь. Цель странствия была достигнута.

– Ну, вот мы и прибыли туда, куда не может прибыть никто, ибо место это живет лишь в легендах! Помнишь, Мехмет, как смеялись надо мной в «Старом якоре», когда я вытащил эту карту?

– Конечно помню, капитан! Как помню и то, что сделала с наглецом твоя «чертова флейта»!

– Да! – Капитан с удовольствием потянулся. – Тот выстрел мне удался… Как и многие ранее.

В почти полной темноте собеседники переглянулись. Абордажная команда готовилась к самой необычной из всех высадок. Крючья и арбалеты сейчас были без надобности, но вот толстые мешки и связки факелов должны были пригодиться уже через миг после того, как сапоги из кожи морского змея коснутся берега.

Вскоре запылали факелы под ударами кресала, и первая дюжина человек вместе с капитаном покинула «Смеющийся призрак». Впервые боцману можно было не подгонять гребцов – ведь пустынный берег был столь близок, что каждый из команды торопился наконец ощутить под ногами долгожданную землю. К тому же сулящую спокойную и безбедную, а быть может, и богатую жизнь до самого ее далекого еще конца.

Темнота окутывала корабль, окутывала и тех, кто ступил на землю, и тех, кто оставался на борту. Конечно, можно было под покровом ночи набрать самоцветов, которыми была усыпана столь гостеприимная бухта, и со всех ног убегать, пока целы. Но капитан решил, что он дождется рассвета и попытается пройти вглубь острова. Туда, где просто обязаны найтись камни куда более крупные и куда более ценные, чем мелкие обломки и береговой песок.

Лагерь, который второпях при свете факелов разбили охотники за сокровищами, был мал и неуютен. Никто и не думал устраиваться надолго – ибо отблеск скверной славы, которой пользовались здешние воды, не мог не пасть на заповедный островок. И к тому же цель этого плавания была, пусть и не столь опасна, как преследование Золотой эскадры, но определенно, и не столь чиста, как паломничество к святым местам.

Почти бесшумно в полной темноте скользили по дорожкам слуги Повелительницы, усыпая их камешками и уставляя более крупными камнями-ловушками для незадачливых искателей богатства. Сама же Анаис, оседлав свою верную Митгард, двигалась во главе процессии, отчетливо видимая тем, кому вовсе не нужны солнечные лучи.

Задолго до наступления утра все ловушки были расставлены, а сама Анаис наконец погрузилась в сон. Впервые за многие годы она просто спала, пусть глубоко… Но то был лишь обыкновенный сон. Ибо она отлично повеселилась, подготавливая нежданным гостям преотличнейшие подарки и предчувствуя, что утро оправдает ее надежды.

О, что творилось с капитаном, когда он открыл глаза! Радость, торжество, ликование… Никаких слов не хватило бы, чтобы описать те сияния и переливы цветов, которыми его почти ослепили камешки и песок бухты.

Он не просто радостно вздохнул, он издал оглушительный крик, едва раскрыл глаза. Ибо зрелище, что предстало прямо перед его носом, было достойно не одного крика, а столетия восторгов и ликования. Тысячи и тысячи самоцветов переливались в ярких лучах солнца, затмевая друг друга и создавая сияние, более приличествующее небесам, чем островку посреди моря. Даже песчинки были драгоценными, достойными покоиться на изумительной красоты вышивке камзолов и платьев.

– Мой бог! Клянусь, что если смогу доставить все это богатство на борт «Призрака», то стану самым богобоязненным человеком мира! Клянусь, что построю в своей деревухе собор, высотой превышающий все, что было построено до этого мига…

– Не клянись раньше времени, капитан! – пробормотал боцман, которого давно и безуспешно разыскивали полицейские чины трех сопредельных держав. В поисковых листах он значился под именем Джона-Головореза, а соратники по нелегкому ремеслу привыкли звать его куда проще – Палач. Ибо именно этой славы достойны были воистину далекие от благонравия дела этого уважаемого господина. – У меня со вчерашнего вечера сквернейшее предчувствие.

Капитан оглянулся на Палача с недоумением. Предчувствия этого человека спасали и капитана и команду уже не один год, и потому к словам боцмана следовало бы прислушаться.

– Что тебя беспокоит, дружище?

– Мне кажется, Крысобой, что за нами наблюдают сотни, тысячи недобрых глаз. Что нам давно расставлена ловушка, и мы со всей дури в нее и вляпались.

– Ловушка? Но на тыщи лиг нет ни одного человека!.. Кто же нам эту ловушку смог расставить?

– А вот этого я не знаю, братишка. Только прошу тебя, нет, умоляю, давай наберем камней здесь, у воды, и как можно быстрее вернемся на «Призрак». Здесь сокровищ хватит на сотни наших жизней…

Да, не таких слов ожидал капитан Крысобой от своего верного друга Палача. Он сцепил зубы, поиграл желваками, пытаясь успокоиться и понять, всерьез говорит боцман или пугает его, пытаясь урвать себе добычу покрупнее. Но пот, обильно оросивший загорелую лысину боцмана, лучше всяких слов сказал капитану, что Палач и в самом деле напуган. Это было более чем необычно, ибо напугать человека, пролившего ради куда меньших сокровищ реки крови, могло лишь нечто поистине небывалое. И капитан проговорил:

– Ты устал, дружище. Ты просто смертельно устал. Отдохни здесь, на берегу. Мы с ребятами пойдем вглубь острова. Всего на полдня. И к вечеру будем уже весело пить ром в каюте, заставленной сундуками, полными самых неслыханных в жизни сокровищ.

Палач покачал головой. В глазах его стояла печаль.

– Я не останусь здесь. Но больше нам, приятель, не пировать на палубе «Призрака», не слышать шума волн и не видеть пляски веселых девчонок между столиками харчевни «У нездешнего Макса»!

Палач принялся натягивать сапоги, и капитану ничего не оставалось делать, как последовать его примеру. Но слова эти и непривычная печаль в глазах старого друга впервые напугали Крысобоя. Миг длилось его замешательство. Но тут краем глаза он уловил какое-то непонятное свечение. Капитан обернулся посмотреть, что же вспыхнуло, и окаменел. Ибо в этот миг солнце пронизало скалу, запиравшую вход в бухту.

– Сапфир, – прошептал капитан в невероятном, небывалом изумлении. – Чистый сапфир.

О да, огромная скала, пронизанная насквозь яркими лучами, оказалась прекрасным камнем глубокого, прозрачно-синего цвета.

– О Аллах всесильный и всемилостивый, – прошептал и Палач, впервые за многие годы вспомнив своего забытого бога. – Должно быть, и остальные горы – кристаллы непомерной, немыслимой цены.

– А ты, глупец, хотел набрать песочка на бережке. Представь только, какие сокровища скрываются там! – И капитан махнул рукой, указывая в зеленые глубины острова.

– Идем, – бросил, вскакивая, Палач. – Хватит болтать! Эй вы, сухопутные свиньи, а ну, туши костер, сворачивайся! Чтоб через минуту я не видел здесь никого! Вперед, насморочные осьминоги!

– Что-то я ни разу не видела среди своих подданных насморочного осьминога! – прошептала Анаис на ухо Митгард. О, конечно, она не могла не насладиться подготовленным зрелищем от первой до последней минуты.

Вскоре процессия втянулась в расщелину скал, заботливо подготовленную для незадачливых искателей сокровищ. Камешки, разбросанные по краям дорожки, словно манили вглубь, ибо каждый из них был, пусть и на гран, но больше предыдущего. Члены команды очень быстро набили карманы штанов и кафтанов, кисеты и кошели, а камни все увеличивались и увеличивались. Вскоре морякам пришлось вытряхивать то, что они набрали на берегу и по пути, ибо долина, куда вывела их расщелина, была усыпана камнями уже величиной с кулак. А изумительный рубин, что нашел сам Палач у корней тоненькой акации, был крупнее человеческой головы.

– Ну что, приятель? – Капитан Крысобой подошел к боцману как раз в тот момент, когда тот пытался втиснуть свою находку в кошель для пороха. – Ты по-прежнему мечтаешь как можно скорее оказаться на «Призраке»?

Боцман бросил на капитана сумрачный тяжелый взгляд.

– И да и нет, Крысобой. О, ради таких сокровищ я готов сунуться и в объятия самого Иблиса Проклятого! Но предчувствие не отпускает меня. Более того, оно стало лишь сильнее. Неужели ты сам не видишь, что нас, словно овец, гонят в загон… Или к пропасти… Одним словом, туда, где с нами можно будет делать все, что захочется хозяевам этого необыкновенного островка.

– Дружище, здесь никого нет! Ну, быть может, где-то в горах живет стайка птиц, да парочка гадов земных обосновалась в тени у ручейка! Да здесь просто неоткуда взяться хозяину…

– О Повелительница, позволишь ли ты мне этого наглеца съесть первым? – спросила Митгард у Анаис.

– Съесть? Ты хочешь, чтобы он столь легко отделался? Девочка, я думаю, что было бы разумно сначала как следует напугать каждого из этих героев… А уж потом…

Глаза Повелительницы гигантов мечтательно загорелись. О, эти наглецы станут отличным завтраком для едва родившихся малышей… Но перед этим они развлекут ее, Анаис. И потом, конечно, погибнут все! И те, кто сейчас торопится в ловушку, и те, кто остался на том утлом суденышке…

– Мои подданные, морские чудища не менее моих любимцев достойны добычи. Пусть развлекутся и они.

Анаис подумала, что вскоре будет необходимо отправить весть старшему брату, Повелителю морских чудовищ, и рассказать ему, какой славный дар для его крошек она приготовила.

Меж тем боцман с говорящей кличкой Палач озирался по сторонам со всевозрастающим страхом. Еще не так давно никто не мог даже предположить, что его можно будет напугать сильнее, чем трехлетнего малыша. Он все отчетливее слышал за спиной неясный пока говор, чувствовал тяжелые взгляды, все плотнее упирающиеся в его спину. Слышался ему отчего-то и женский смех. Именно этот тихий отчетливый звук более всего пугал бесстрашного боцмана. И внезапно он понял, что никому из них – ни тем десятерым, с которыми сейчас он поднимался по такой удобной тропинке, ни тем, кто остался на «Смеющемся призраке», – не выжить.

– О Аллах всесильный, – проговорил он. – Но мне же никто не поверит… Как не верил Крысобой, а уж он-то знает, что я зря воздух сотрясать не стану…

Палач остановился посреди тропинки и стал выбрасывать из кошеля и карманов все, что успел подобрать.

– Ты что, Палач, – со смехом спросил кто-то из палубной команды, – решил на мелочи не размениваться? Собираешься украсть целую гору?

Боцман не ответил ни слова, лишь поспешил догнать капитана и стал что-то говорить ему вполголоса, отчаянно жестикулируя. Крысобой несколько долгих мгновений слушал его, а потом, повертев пальцем у виска, отправился дальше, оставив Палача позади.

– Не получилось, – пробормотал боцман. – Он меня не послушал. Ну что ж, да будет так. Я один вернусь на берег и уведу корабль. Вам, глупцам, все равно нет и не будет дороги обратно…

И потом, повернув голову туда, где, по его разумению, мог скрываться владыка этого страшного места, изо всех сил закричал:

– Я ничего у тебя не взял, хозяин! Ты можешь убить меня прямо сейчас! Но я перед тобой чист.

– А этого оставим… Мне кажется, что этот человечек достоин большего, чем клетка или игровая площадка для твоих, Митгард, малышей.

Чудовищная змея лишь чуть наклонила голову. Ей тоже понравился этот человечек с голой и блестящей головой. Пусть Повелительница поиграет с ним сама. А ее малышам тех, кто все ближе подходил к ловушке, хватит с лихвой. Они же еще такие маленькие…

Удивительно, но ей удавалось скользить по камням практически бесшумно. Ни листок, ни травинка, ни даже блик света на чешуйчатой коже гигантской змеи не выдавали ее присутствия. Столь же бесшумно ползла рядом с ней и ее старшая дочь Адригард, верный телохранитель Повелительницы.

Анаис подняла голову и жестом подозвала к себе птицу Рухх.

– Присмотри за ним. Но пока не обижай. Он попытается вернуться на берег – не препятствуй, ему все равно не уйти от нас.

Порыв ветра от взмаха чудовищных крыльев был единственным ответом на повеление. Миг, и птица поднялась столь высоко, что опытному глазу стала различима лишь как черная точка в плавящемся от зноя бледно-голубом небе.

Наконец Повелительница увидела, что глупые смельчаки добрались до поляны-ловушки.

– Ну что ж, моя гвардия. Пора нам показаться этим дурачкам.

Макама двадцать седьмая
Поляна, что предстала перед взором капитана, поразила бы воображение любого, не только вороватого джентльмена удачи. Теперь уже камни были размером не с человеческую голову и не с арбуз… О, камни были по пояс и по плечо, а некоторые – и просто в человеческий рост. И каждый из них светился собственным ярким и живым светом, каким только может жить настоящий драгоценный камень, а не крашеное стекло. Да и откуда бы здесь было взяться цветному стеклу?

– Вот это и есть цель нашего странствия, – удовлетворенно проговорил капитан. – Доставайте мешки, пора нам уже начать собирать урожай.

Последние слова отозвались неожиданным эхом. Почему-то Крысобою стало очень неуютно. А услышав многократно повторяющееся «ай… ай… ай…», он был готов уже согласиться с боцманом и, более того, почти готов был броситься бежать прочь и от этих громадных камней, и с этого чертова острова, и (о, чего только не случается в человеческом разуме) готов был спрятаться под любимым сундуком его бабушки в далекой холодной деревеньке где-то там, на полночь отсюда.

– А ведь Палач-то был прав… – трясущимися губами прошептал Крысобой.

– О да, мой незваный гость, – раздался со всех сторон бархатный женский голос. – Твой друг дважды предупреждал тебя, но ты не послушал его… Теперь же тебе предстоит искупить свою вину.

И на поляну, прямо к глупцам, приросшим от страха к месту, величаво выплыла чудовищная змея, на которой восседала прекрасная всадница. Одновременно с нескольких сторон на площадку стали выползать телохранители Повелительницы – одна, другая, третья не менее огромные змеи, хотя и не столь чудовищно громадные, как Митгард.

– О боже… Кто ты? Что ты здесь делаешь?

Анаис рассмеялась.

– Дети мои, мои друзья, вы слышали? Этот вор спрашивает меня, кто я такая…

Раздалось почти оглушительное шипение. Так человеческое ухо воспринимало искренний смех, которым Повелительнице ответили ее подданные.

– Невежда, знай же – я владычица здешних мест, хозяйка острова и Повелительница гигантов. Это меня вы пытались обокрасть…

– Боже всесильный…

О, Крысобою понадобились все силы, чтобы выдавить эти слова. Его же люди воистину превратились в камень. Они и дышать старались пореже, видя перед собой столь устрашающее воинство.

– Нет, вор, твой бог тебе сейчас не поможет. Здесь он не властен. Здесь властвую одна лишь я. И помогают мне в этом мои маленькие друзья, которым я могу доверять всецело.

– Эти монстры… Как же ты глупа, девка, если доверяешь им свою судьбу…

– Ого, да ты пытаешься оскорбить меня, воришка… Ты, который мечтал лишь о горстке камней. И прикидывал, как бы, не оставив свидетелей, избавиться от спутников… И ты называешь меня глупой…

Нет, она, Анаис, не пыталась подслушать чьи-то мысли – ей и в голову такое не могло прийти. Просто настолько она уже знала это воровское человеческое племя, каждый из которого не только стремится выкрасть сокровище, но и стать его единоличным обладателем.

Крысобой уже пожалел, что вообще открыл рот. Да, его оскорбила эта красотка, столь непринужденно восседающая на этом уродливом змее, да еще к тому же называющая его вором. Ну что бы с ней, безмозглой, стало, если бы он и впрямь взял себе горстку-другую камешков покрупнее? Она бы не обеднела, должно быть…

Анаис же читала на лице перепуганного капитана, как в открытой книге.

– Нет, я бы не обеднела, конечно. И не обеднею. Более того, я подарю тебе целую сотню камней по твоему выбору с этой поляны. И разрешу вместе с ними плыть к твоему кораблику. Если тебе удастся это… Ну что ж, считай, что удача сегодня улыбалась себе самой искренней из улыбок.

Крысобоя объял ужас. На этой поляне не было камней меньших, чем голова человека. А целая сотня камней не то что не даст ему плыть – она погребет его под собой, не подарив и возможности в последний раз взглянуть в небеса.

– Ну что же ты, вор? Соглашайся. Иначе мои друзья заставят тебя это сделать. Им-то ты не сможешь перечить.

Анаис обернулась к спутникам капитана Крысобоя.

– Вам же, глупцы, я не дарую чести выбирать свою смерть. Придя сюда, вы достаточно рассердили меня. А потому вы станете игрушками для малышей моей любимой подруги. Крохам давно пора узнать вкус человеческой крови. Иначе они вырастут годными лишь плясать под дудочку заклинателя.

Некогда бравые моряки давно уже стояли не шевелясь. Их судьба определилась в тот вечер, когда они согласились выйти в плавание к неизвестному острову в поисках невиданного богатства. И сейчас просто настал миг искупления грехов.

За спиной Повелительницы послышалось шуршание, и на поляну стали выползать чудовищно огромные змеи. Их кожа блестела не хуже самоцветов, а в глазах читалась кровожадная радость пусть от недолгого, но обладания невиданными ранее игрушками. Людишки не пытались сделать и шагу. Увы, участь их была решена.

Анаис обернулась к капитану.

– Ну что ж, вор, выбирай свою сотню камней. И вернемся к морю. Пора тебе уже поплавать.

Капитан послушно попытался выбрать самые мелкие из дарованных ему сокровищ. Повелительница же, обернувшись к Митгард, проговорила:

– Малышам игра быстро наскучит. Но нашим глупым гостям это не поможет. Надо бы проследить, чтобы утренний дождь смыл все следы их недолгой игры.

Верная подруга и помощница лишь на миг сузила глаза. Она была рада за своих крошек.

– Ну что ж ты, вор, медлишь? Час твоего избавления близок, а ты еще не выбрал самые прекрасные из самоцветов, чтобы построить… Что ты там собирался построить, плесень?

– С-с-собор, – пролепетал Крысобой. Увы, сейчас он уже не был ни бравым капитаном, ни отчаянным смельчаком. Он едва удерживался от того, чтобы с криком бежать отсюда. И вовсе не потому, что пытался собрать остатки мужества – просто бежать было некуда.

– Дети мои, соберите ему его сотню камней и проследите за тем, чтобы этот червь достиг берега. Мое слово нерушимо – если он доплывет до своего суденышка, то будет богат и свободен.

– Бл-л-лагодарю тебя, щ-щедрейшая, – едва нашел в себе силы поклониться капитан, понимая, что его казнь просто отложена и ее не избежать.

Но Анаис уже потеряла всяческий интерес к Крысобою. Теперь ее интересовала лишь судьба сбежавшего бритоголового помощника. Она вновь сделала рукой приглашающий знак. И к ее ногам опустилась птица Рухх, держа в когтях насмерть перепуганного, но совершенно невредимого боцмана по кличке Палач.

«К счастью, – тем временем думала Анаис, – здесь нет того, кто мог бы разделить со мной ложе. Ибо эти трусы мерзки и достойны лишь смерти. И даже этот бритоголовый… Нет – он ничем не лучше. Что ж, глупый Хасиб, должно быть, твое пророчество было таким же поддельным, как и твои балаганные фокусы. И мне суждена жизнь бесконечная и все более спокойная!»

– Почему же ты не смог убежать, как собирался, глупый вор? – почти ласково спросила Анаис.

– Потому, что не смог предать своих товарищей! – с вызовом ответил боцман. О, он видел, что происходит за спиной у Повелительницы, и потому преотлично понимал, что от смерти его отделяют считаные мгновения.

– Это уважаемый и даже отважный шаг, – кивнула Анаис. – И потому я дарю тебе жизнь. Мой птенчик опустит тебя на палубу твоего суденышка. И там ты будешь ждать, когда к тебе приплывет твой друг. И пусть его карманы будут отягощены сотней отборных камней – но я также даровала ему жизнь и право покинуть пределы моего острова.

Обернувшись к птице, Анаис проговорила:

– Отнеси его и оставь невредимым. Остальных же сбрось в воду – подданные моего брата, должно быть, уже заждались. Да проследи, чтобы они не тронули того болтливого вора, который будет плыть к кораблю. Пусть они вдвоем попытаются спастись. А мы посмотрим, на что хватит их духа.

Тугой порыв ветра от взмаха огромных крыльев пригнул к земле молодые деревца. Миг, и птица с помилованным боцманом исчезла в небесах.

– Ну вот и все. Надеюсь, больше никто не купит драгоценной карты и не найдет пути к нашему острову.

– Тебе было весело, Повелительница? – шепотом спросила гигантская змея.

– Я рада, что убедилась в одной древней истине – иногда пророчества сбываются. Но столь редко, что дожить до этого не в силах даже бессмертные!

Макама двадцать восьмая
Удивительное спокойствие сошло на Повелительницу после расправы с наглыми воришками. Успели стереться следы их недолгого пребывания на островке, исчез где-то в море за скалами кораблик. Анаис более было неинтересно, один остался там моряк или их все же стало двое – она примерно наказала тех, кто посмел вторгнуться в ее владения, и забыла об этом, как за тысячелетия научилась забывать и о многом другом. Но слова Хасиба, сильного духом мальчишки, давшего ей два удивительных урока – страсти и верности, – забыть ей не удавалось.

Дни превращались в недели, недели складывались в месяцы, те превращались в годы. Ничто не менялось на островке самоцветов. Не было нужды прекрасной Анаис следить за временем, как не следила она и за погодой – ибо на ее островке всегда царили зной и безветрие.

Но наступивший день неприятно поразил Повелительницу хмурым небом, сильным и холодным ветром. А срывающимся дождем он едва Анаис не оскорбил. И потому привычная долгая прогулка в компании верной Митгард закончилась, так и не начавшись.

– Это будет сильнейшая буря, – пробормотала Повелительница, укутываясь в меха по давней привычке, оставшейся у нее от тех дней, когда она, тогда еще всего лишь Царица змей, жила среди суетливого людского племени.

– Хорошо, что нас и наших крошек защищают скалы и пещеры!

– Да, моя красавица. Но, думаю, после бури следует быть готовым к новым сюрпризам. Быть может, нам повезет, и это будут сюрпризы более приятные, чем пиратский корабль.

Черная буря трепала листву деревьев, но в глубине пещеры царили уютный полумрак и спокойствие. Повелительница давно уже окружила себя уютом, весьма похожим на уют богатых домов. Полы пещер устилали драгоценные ковры, фрукты в вазах и на подносах всегда были свежи и источали дивные ароматы, а одежда, которую предпочитала Анаис, сочетала в себе роскошные бархаты и прекрасные шелка, тончайшие батисты и переливающиеся атласы. Одним словом, красавица Царица змей стала прекрасной Повелительницей гигантов. Она не хотела и не меняла ничего в своей жизни.

Но ее предчувствие вновь не обмануло ее. Буря унеслась прочь, но в бухточке у островка появился потрепанный корабль. Были целы его мачты, хотя не осталось ни одного паруса – их сорвал свирепый ветер.

– Остался там хоть кто-то живой? – произнесла Повелительница на следующее утро, любуясь бухтой.

– Твои подданные слышали человеческие голоса, прекраснейшая. Но никто не пытался оскорбить своими шагами берега твоего острова.

– Как жаль. – В голосе Анаис слышалась легкая досада. – Мне бы вновь хотелось развлечься. Должно быть, и твоим малышам новые игрушки пришлись бы по вкусу.

Чудовищная змея молча склонила голову.

Словно в ответ на желания Повелительницы, на палубе истрепанного кораблика началась суета. Едва различимые отсюда человечки спустили на воду единственную уцелевшую лодочку и теперь садились в нее.

– Да их всего пятеро, – с разочарованием в голосе проговорила Анаис.

– Но это не пираты, моя прекрасная госпожа, – отвечала Митгард. – Я вижу и еще людей на кораблике. Они настороженно смотрят в сторону берега, а в руках у них не луки и не стрелы.

– Моя добрая подруга, – рассмеялась Анаис, – людишки давно уже изобрели оружие куда более страшное, чем лук или копье. Но от этого они не стали ни более сильными, ни более разумными. Смотри, лодочка пристала к берегу. Сейчас они высадятся… Этих я приму у себя внизу. Пусть твои друзья позаботятся, чтобы они добрались через скалы беспрепятственно. А тут уже вы сможете их изловить и доставить в мою клетку. Я же пока придумаю для них новый урок. Должно быть, он пойдет им на пользу…

Размышления Повелительницы прервал шум – люди бежали по коридору в глубины горы. Между собой они обменивались лишь самыми короткими словами.

– Ага, – проговорила, вставая, Анаис. – Пожаловали мои гости.

Вот пятеро вбежали в зал и… Они словно окаменели – ибо в глубинах островка, населенного чудовищными монстрами, нашлась пещера, устланная коврами, освещенная самоцветами, висящими в воздухе, и напоенная ароматами фруктов. И царила в этой пещере необыкновенной красоты женщина, к тому же разодетая столь пышно, что ей бы могли позавидовать и все богачки мира.

– Кто вы, воры, и зачем тревожите мой покой?

Голос этой удивительной женщины наполнил, кажется, всю пещеру, от пола до высокого сводчатого потолка.

– Мы – воины великого халифа Гаруна аль-Рашида, непобедимые мамлюки его личной гвардии! – выступил вперед самый решительный из пятерки. – Великий халиф, да хранит его своей милостью Аллах всесильный во веки веков, приказал нам сопровождать прославленного путешественника Синдбада-Морехода в поисках диковин для сокровищницы халифа. Но буря застигла наше суденышко в виду твоего острова, и его, Морехода, смыла в океан огромная волна. Мы не хотели тревожить ничьего покоя, просто мы ищем посланника нашего халифа.

Анаис готова была поклясться, что в словах этого воина нет ни слова лжи. Но это было бы столь скучно… Оказывается, как бы ни менялись в далеких странах правители, но диковины они собирали по-прежнему, и по-прежнему самый главный посланник куда чаще своих сопровождающих погибал в высоких волнах океана.

– И вы отправились искать этого морехода… Нашли ли вы его, воин?

– О нет, прекрасная незнакомка!

– Зови меня Повелительница Анаис…

– Нет, Повелительница Анаис, – вновь покачал головой смельчак. – Мы не нашли его. Думаю, мы просто не успели. Ибо нас очень быстро нашли твои, красавица, воины. И они загнали нас сюда столь умело и столь стремительно, что мы не успели увидеть вокруг вовсе ничего.

– Вы не видели диковин моего мира, глупец?

– Нет. – Смелый воин покачал головой. – Мы видели лишь берег, усыпанный самоцветным песком, да дорожку через расщелину, которая привела нас к коридору в скалах и потом к твоим ногам.

– И вы не взяли себе ни одного камешка из тех, что лежали под вашими ногами? – В голове Анаис теперь слышалось не просто удивление, а настоящее изумление.

– О нет, Повелительница. Да и зачем нам камни?

– Они же стоят целого состояния, безумец! Ты же стал бы богаче, чем твой недалекий халиф…

– Быть может, если бы я успел, я бы смог обогатиться. Но говорю тебе, твое войско нас окружило столь стремительно, что мы и сообразить ничего не успели…

– Ложь, – устало откинулась Повелительница на подушки. – Ложь от первого до последнего слова. Ты не мог не понять, что под ногами сокровища. А потому должен был бы мгновенно набить камнями все карманы своего платья. Но я не буду вас проверять. Пусть и ваши сокровища, и ваше никчемное оружие останутся при вас. Наказание я придумаю вам всем завтра. А сейчас…

Анаис сделала в воздухе сложный знак, и над головами незваных гостей соткалась из ничего огромная клетка, похожая на птичью, которая медленно накрыла всю пятерку смельчаков.

– Адригард, прошу тебя, позаботься о том, чтобы никто из них не смог сделать и шагу за пределы ловушки.

Старшина храбрецов поневоле вздрогнул, когда вокруг клетки обвилась одна из огромных змей, что загнали их сюда. Толщиной ее тело было по пояс взрослому мужчине, а в длину составляло, должно быть, более сотни локтей. В глазах чудовища незваный пришелец прочитал лишь несгибаемую решимость. И потому не пытался сделать ни единого движения, которое могло бы разозлить такого стража.

Текли неторопливые минуты. Повелительница, казалось, уснула на своем троне. В спокойной неподвижности застыли чудовищные кобры по сторонам престола. Тишина объяла все вокруг.

– Теперь мы здесь погибнем, – прошептал Фархад-стрелок. – И даже наши кости останутся непогребенными…

– Придержи язык, глупец, – ответил ему старшина мамлюков. – Помни, что мы всегда сами хозяева своей жизни. Этой разряженной кукле, быть может, и под силу отобрать у нас наши жизни, но мы просто обязаны сделать что-то для собственного спасения. Не забывай – где-то неподалеку, быть может, умирает от удара о землю или от укусов подобных созданий Синдбад-Мореход, которого нам следовало беречь как зеницу собственного ока. И мы обязаны найти его и спасти…

– Теперь мы уже ничего не сможем, глупый ты вояка! Нас ждет лишь смерть… И более делать нечего – только дожидаться решения этой скверной твари, которая прячется под человечьим обликом.

– Прежде всего, Фархад, мы должны оставаться теми, кто мы есть – мы гвардия и охрана. Мы будем сопротивляться и биться до последнего.

– Мы не гвардия, глупец… Мы корм… Может быть, для вон того чудовища… А может быть – для вот этого. – Палец с обкусанным ногтем ткнул сначала в одну кобру-стража, а потом в другую.

– Прекрати, стрелок! Я приказываю тебе замолчать!

– Ты мне больше не командир… Ты такой же кусок свежеприготовленного мяса, как и я. И потому я сам решу, что же мне теперь делать.

«Ну вот, а я пыталась придумать, как же мне развлечься, – подумала Анаис, слушая эту склоку. – Да они сами все за меня придумают… Мне же остается только выбирать, кто станет первым…»

Командир мамлюков внезапно перестал спорить со стрелком. Более того, он отвернулся и сел к нему спиной. Так же поступили трое других пленников. Анаис молча удивилась, но ничего не поняла. Но зато преотлично понял Фархад-стрелок. Этим простым движением командир отрекся от него, отказался признавать его членом своей команды и человеком, за которого он должен отвечать. Теперь стрелок был предоставлен самому себе. И решение командира было неоспоримо.

Анаис села чуть прямее на своем троне и раскрыла глаза. Должно быть, она готовилась произнести какие-то слова, но Фархад-стрелок, которому нечего было терять, заговорил первым:

– Позволишь ли ты мне задать вопрос, прекрасная Повелительница?

Анаис лишь молча склонила голову. Она даже не пыталась угадать, чего именно захочет воришка – она это просто знала. «Сейчас он начнет торговаться… Может быть, попытается сбежать на свободу…»

– Скажи мне, удивительная женщина, дозволено ли нам будет выкупить у тебя свободу?

– Выкупить? – Анаис рассмеялась. – У меня?! У Повелительницы, владеющей неисчислимыми богатствами? На что мне ваши несчастные деньги? Или ты хочешь отдать мне за свою свободу мои собственные камни?

– О нет! – Фархад приосанился. – Ты богата сказочно и необыкновенно. Но я готов поспорить на половину твоего царства, что ты лишена любви и ласки… Что ты обделена страстью и нежностью, которые может подарить тебе только настоящий мужчина…

– Что ж, ты прав, – усмехнулась своим мыслям Анаис. – Этого я и впрямь лишена.

– Тогда, прекраснейшая, – теперь голос Фархада был сладким и теплым, словно мед, – быть может, я смогу подарить тебе их? Ведь не годится такой красавице оставаться без нежности и ласки…

«Глупый человечек думает, что ему под силу будет подарить мне подлинную страсть… Что ж, пусть попытается…»

И вновь Анаис вспомнила слова Хасиба. И вновь отрицательно покачала головой – ибо никто из этих воинов не походил на того, кто решится отобрать у нее жизнь… «Ах, мальчик… Как ты был смел… И как глуп…»

– Ну что ж, стрелок, – проговорила Анаис. – В твоих словах слышна уверенность настоящего мужчины. Я подарю тебе свободу, если ты сможешь сделать мою ночь полной любви и нежности.

В тот же миг Фархад почувствовал, что вихрь поднял его вверх и опустил уже перед помостом, на котором стоял трон Повелительницы. Он был свободен… Но на одно лишь сладкое мгновение. Ибо вокруг него встал шатер. Стрелок огляделся и увидел столики, уставленные подносами с яствами, источавшими воистину головокружительные ароматы, и кувшинами, в которых, без сомнения, могло находиться лишь вино. Увидел Фархад и огромное ложе, устланное прекрасными шелками.

– Ну что ж, девчонка, – проговорил вполголоса он. – Я куплю свою свободу… А ты еще когда-нибудь вспомнишь о том, какие уроки смог тебе преподать Фархад-стрелок из рода аль-Захария!

Макама двадцать девятая
Анаис вошла в шатер и грациозно опустилась на ложе. Стрелок не заметил, как исчезло одеяние девушки, поражающее своим богатством. Не заметил он и того, как испытующе смотрит на него эта удивительная Повелительница. Сейчас он, глупец, считал себя хозяином положения. И потому, решительно избавившись от пропотевшей тяжелой одежды, опустился рядом с ней на огромное ложе.

Фархад приподнял ее лицо и заглянул в глаза. Их взгляды скрестились в молчаливой борьбе, и вдруг между ними пробежала искра и возникло какое-то мощное, готовое выплеснуться наружу чувство. Анаис ощущала его желание, видела огонь в серых глазах, и что-то внутри нее ответило на этот порыв и разлилось по телу нежным теплом. Склонив голову, он завладел ее ртом, намереваясь продлить поцелуй как можно дольше, и был немало озадачен, когда ее губы раскрылись ему навстречу. Искра страсти, вспыхнувшая в ней, разгоралась в пламя, и не было такой силы, которая могла бы его погасить.

Прервав поцелуй, стрелок с любопытством посмотрел на Анаис. «Должно быть, она и в самом деле не видела мужчин сотни лет. Иначе так не воспламенилась бы от простого поцелуя!» – с удовлетворением подумал он.

«Неужели он решил, что теперь я стану наслаждаться его ласками? Да, он умел, но холоден, как скалы моей пещеры. Что ж, посмотрим, что ты еще в силах предложить мне…»

Фархад же любовался той, которая могла подарить ему не только прекрасный миг наслаждения, но и великолепную свободу. Она была красивой, что правда то правда, но не менее прекрасны были и дюжины других женщин, которых он познал. Ее окутывала огромная тайна, столь величественная, что никакому смертному было не понять ее. Но сейчас вовсе не об этом следовало думать. А о том миге, когда он обретет свободу. И для этого нужно так мало! Лишь вознести ее к вершинам наслаждения. Что ж, у него должно получиться! Он ее хочет, и это главное.

– Позволь мне заняться с тобой любовью, – простонал Фархад, прижимая ее к себе и давая почувствовать твердость своей плоти. – Ты ведь хочешь меня так же сильно, как я тебя.

– Не льсти себе, мальчик, не хочу… Мне просто любопытно, какие чудеса сможешь ты мне подарить.

Губы Фархада изогнулись в недоверчивой улыбке.

– Не надо врать, дорогая. Я знаю, что ты собой представляешь, и мне нет до этого никакого дела.

Фархад уже все для себя решил и сейчас абсолютно не склонен был выслушивать ее признания. «Что плохого в том, чтобы один раз в жизни ощутить себя любимой и желанной и отпустить его на свободу?» – мелькнула у нее предательская мысль. Приняв молчание Анаис за согласие, Фархад обнял ее так, словно не огромное ложе, а узенькая корабельная койка были сейчас под их телами.

– Ты не пожалеешь, моя дорогая. Я сделаю тебя счастливее, чем любой другой из мужчин, которых ты знала до меня.

Его руки приникли к ее телу и начали нежно гладить бедра. Ее ноги были длинными и стройными, и он восхищенно смотрел на них. Он смотрел на них так, словно впервые в жизни видел женские ноги, хотя на самом деле повидал их предостаточно, но никогда он не любовался такими прекрасными ножками, как у Анаис. Добравшись ладонями до ее щиколоток, он трепетал, как зеленый юнец, которому предстояло впервые познать женщину.

Обнаженная и вдруг застеснявшаяся самой себя, Анаис попыталась прикрыть грудь руками, но Фархад развел их в стороны.

– Не надо прятать их от меня. Я хочу видеть тебя всю. Ты такая красивая. Твои груди – само совершенство. Неужели никто раньше не говорил тебе, как ты прекрасна?

– Я… нет… никто, – бормотала Анаис, к собственному удивлению охваченная такой страстью, что едва могла говорить.

– Тогда мужчины, с которыми ты раньше спала, просто дураки. – Внезапно лицо Фархада сделалось жестким. – Скольким мужчинам ты показывала свое тело, Анаис? Тебе наверняка часто приходилось обнажаться.

Анаис едва не расплакалась – уж очень разительным был контраст между его прикосновениями и его словами.

– Проклятье! Почему надо обязательно все испортить, Фархад? – Она толкнула его в грудь, но он навалился на нее всем телом, придавив к шелковым простыням.

– Это не имеет никакого значения, моя дорогая. Черт возьми, я едва сдерживаю себя.

Он стал покрывать ее поцелуями, шепча при этом, как сильно он в ней нуждается, как ему хочется поскорее войти в нее и погрузиться все глубже, пока его семя не извергнется в нее и она не закричит от сладострастного восторга. Он вскочил и предстал перед ней обнаженным во всей своей мужской красоте. Глаза Анаис расширились, когда она разглядела его сильное гибкое тело и жгуты мускулов, пересекающие грудь. Его бедра были узкими, а ноги сильными и крепкими как дубы. Его плоть была такой большой и толстой от возбуждения, что она снова и снова бросала на нее испуганный взгляд.

– Надеюсь, тебе нравится? – спросил Фархад, слегка усмехнувшись.

Анаис постаралась подавить в себе невесть откуда взявшийся страх. Сейчас она вдруг стала той неопытной девочкой, какой была… много-много лет назад. «Да он просто разорвет меня надвое! – почему-то с ужасом подумала она. И тут же мысленно усмехнулась. – Так вот в какую игру я буду с тобой играть, глупец… Я стану неопытной девочкой… И посмотрю, какой ты на самом деле!»

– Ты разорвешь меня на части, – едва слышно прошептала Анаис.

Фархад разразился громким смехом.

– Я еще никогда не разрывал никого надвое. Ты, конечно, очень маленькая, но, уверяю тебя, женщины испытывают боль только в первый раз. А так как у тебя это уже не в первый раз, ты получишь удовольствие.

Он снова лег на нее – мужская плоть на женскую – и стал неистово целовать. Сжав пальцами соски, он раздвинул ее губы, и его язык слился с ее языком. Просунув руку между их телами, он стал ласкать ее лоно, пока с губ Анаис не сорвался стон. Приподняв ей бедра, он медленно вошел в нее, и ее тело наполнилось болью. Анаис заплакала, не в силах выдержать этой боли. Фархад – эгоистичный, как все мужчины, – решил, что она плачет от счастья.

– Успокойся, дорогая. Я постараюсь продлить это наслаждение как можно дольше. Расслабься, и ты получишь удовольствие.

Прикусив губу, Анаис постаралась сдержать рыдания.

– Остановись! – закричала она.

– Я не могу.

– Ты меня убиваешь!

– О нет, красотка, я тебя ласкаю. И клянусь, слаще тебя я не знал никого в этой жизни.

Девушка удивлялась своим ощущениям и тому, сколь мало слышит ее этот неприятный человек. Она уже не рада была тому, что согласилась такой ценой дать ему свободу.

Крепко держа Анаис в объятиях, Фархад пытался ее успокоить, нежно целовал, гладил по волосам, осторожно проникая внутрь. Острая боль медленно уходила, знакомые ощущения возвращались.

– Я искренне сожалею, прекрасная. Сожалею, что причинил тебе боль. Господи, ты такая маленькая! Никогда в своей жизни я не испытывал такого наслаждения… Приподнимись, дорогая, – прошептал он.

Анаис повиновалась, и он, обхватив руками ее бедра, стал подталкивать ее навстречу своим движениям. Анаис застонала, почувствовав его глубоко в себе. Черты его лица исказились, словно от боли, дыхание стало хриплым и тяжелым. Он уже почти достиг пика, но сдерживал себя, чтобы доставить ей побольше удовольствия. И вдруг что-то случилось с Анаис. Там, где болело, стало легко и приятно, а потом тело наполнилось сладкой негой. Она даже закричала от первого прилива наслаждения. И стала помогать Фархаду, приглашая его излить на нее всю накопившуюся страсть, требуя от него все, что он обещал ей. И Фархад с радостью шел ей навстречу. Его наслаждение было похоже на взрыв. Откинув голову, Фархад закричал, и она почувствовала, как его влага изверглась в ее лоно.

Но она, Анаис, почувствовала лишь прикосновение страсти. И теперь ощущения тускнели и она вновь становилась холодна. О нет, она вовсе не пыталась сопротивляться, более того, она пыталась присоединиться к ощущениям этого человека. Но прикосновения его были столь же наполнены страстью, сколь наполнен медом дырявый кувшин. Он думал лишь о себе. О том, как завоевать свободу. И за это поплатился.

Анаис решительно встала с ложа и одним движением вернула себе платье. Диадема вновь увенчала сложную прическу, а стены шатра растаяли, будто их никогда и не существовало.

Фархад, кусая губы, сидел на полу. Наконец он стал понимать, что проиграл. Ужас приковал его к месту. Ибо сколь ни высоко было самомнение этого человека, но разум все же не покинул его. И он был в силах представить себе, какова будет казнь.

– Ну что ж, человечек. Ты сдержал свое слово – попытался выкупить свою свободу. Увы, в твоем кошеле нашлось столь же мало монет, сколь огня в твоих чреслах. Теперь сдержу слово и я. Эй, малыши, я жду вас!

О нет, Анаис не повысила голоса. Но, повинуясь ее зову, с разных сторон пещеры послышались звуки, которые могли испугать и самого смелого человека. Фархада же они просто превратили в камень – ибо то было оглушительное шуршание песка под огромными телами. Да, стрелок в последнем своем предположении не ошибся – в зал вползли четыре гигантские твари, которые, должно быть, родились змеями многие сотни лет назад. И с тех пор только росли и набирались сил.

– Вот, мои подданные. Этот человечек не сдержал слова, данного вашей Повелительнице. А потому я отдаю его вам. Думаю, вы примерно накажете наглеца…

Анаис договорила и отвернулась к спутникам Фархада. Она не произнесла ни звука, но ее взор был красноречивее любых слов. Повелительница лишь окинула взглядом лица затихших в ужасе воинов. Убедившись же, что никаких слов и вовсе не надо, она столь же безмолвно оседлала свою верную Митгард и покинула пещеру, по-прежнему освещенную самоцветами, что висели на разной высоте и придавали каменным чертогам вид богатого дворца.

О, сияние не погасло ни на миг. И потому старшине мамлюков и его спутникам прекрасно было видно, как огромная змея подбросила вверх Фархада-стрелка, было слышно, как с последним своим криком упал он на камни.

– Аллах всесильный и всевидящий, – прошептал старшина. – Они играют с ним, словно щенки с игрушкой…

Да, это было именно так: огромные змеи были детенышами Митгард – и они просто играли с новой игрушкой. И не их вина, что сила их была слишком велика, а игрушка столь хрупка…

Не в силах наблюдать все это, старшина мамлюков вновь отвернулся, упершись взглядом в извивы и полосы на теле окружающей клетку чудовищной твари, поставленной охранять их. Но уши-то закрыть он не мог, и потому услышал и последний крик стрелка, когда глупые малыши разрывали на части его тело, услышал и возню змеенышей, весело охотившихся за кусками одеяния Фархада.

Когда же все стихло, вновь обернулся старшина, дабы отдать своему глупому стрелку последние почести. И не увидел ровным счетом ничего – ни клочка одежды, ни клочка волос, ни пятна крови. Пещера вновь сияла, подобно роскошному дворцу, ее ковры были чисты и упруги, помост высок, а трон блистал в лучах самоцветов, словно освещенный полуденным солнцем.

– Прощай, Фархад-стрелок, глупый, но отважный человек. Пусть Аллах всесильный позаботится о том, чтобы твой дух покоился с миром.

– А кто позаботится о нас, скажи?

– А нам придется понадеяться на собственную силу. И быть может, на то, что Синдбад не погиб в волнах.

Макама тридцатая
К счастью, надежды старшины оправдались – Синдбад-Мореход остался жив. Один как перст, вымокший до нитки, он стоял на клочке суши посреди безбрежного океана. «Спасся ли кто еще так же, как спасся я? – вновь и вновь задавался он вопросом, на который не было ответа. – Или мне предстоит странствовать в одиночку?»[4]

Тучи тем временем быстро расходились. Заголубело небо, появилось солнце. И он смог наконец оглядеться. Первое впечатление оказалось обманчивым. Это был не крошечный клочок суши, а гигантская равнина. Вдали синели горы, за спиной простиралось море, а прямо перед Мореходом, сколько хватало глаз, колыхались травы. Что ж, надо было идти. И он сделал несколько шагов вперед. Под ногой хрустнула веточка. В испуге странник остановился и начал оглядываться. И вдруг по правую сторону от себя увидел что-то огромное и белое, ослепительно блестевшее на солнце. «Что бы это ни было, я узнаю это совсем скоро!» – подумал Мореход и направился в сторону блеска.

Чем дальше уходил он от берега, тем выше становились деревья вокруг. Среди них не видно было ни одного знакомого листка, да и трáвы, что расстилались вокруг, были все до одной неизвестны. «Что ж, – подумал Синдбад, – если так – то надо собирать и травы. Ведь халиф послал меня за диковинами, а вокруг и так одни диковины…»

Чем ближе подходил странник к этому белому и огромному, тем выше оно становилось. Наконец стало понятно, что это огромный купол. Белый как снег, он не имел ни входов, ни лазеек, а в высоту был так велик, что накрыл бы и самый высокий минарет прекрасного как сон, но сейчас неизмеримо далекого Багдада. Синдбад, стараясь ступать бесшумно, подошел к куполу как можно ближе, обошел вокруг… Никаких следов ворот или хотя бы высоких бойниц.

«Должно быть, – подумал Мореход, обходя белый купол, – это тоже цель моего путешествия – невероятная диковина!» Но, увы, он понимал, что никаких сил не хватит, чтобы доставить этот огромный и таинственный белый предмет в сокровищницу.

Синдбад все осматривал купол, пытаясь понять, что это за чудо и чему он служит, как вдруг солнце померкло, будто началось затмение. Мореход в нешуточном испуге поднял голову и увидел невероятных размеров птицу, что парила в высоком голубом небе. Оба ее крыла были так велики, что она закрыла ослепительный солнечный диск. Птица плавно спускалась вниз, и тут Синдбада осенило: «Это не купол! Это гигантское яйцо чудовищной птицы!»

– О Аллах всесильный и всевидящий! – прошептал Синдбад, хотя мог кричать и в голос. – Это может быть только птица Рухх, о которой говорили мне на острове царя аль-Михрджана… Это птица Рухх, которая кормит новорожденных птенцов слонами… Горе мне, горе…

От страха Синдбад стоял, словно пригвожденный к месту. Сил же его хватило лишь на то чтобы восхититься Аллахом всесильным, создавшим такое чудо.

Птица плавно опустилась рядом с гнездом. Когда она сложила крылья, сильный порыв ветра едва не сбил человечка с ног. Он упал в траву и затаился. Но птица не заметила столь ничтожного червя, она села на яйцо и уснула.

– Клянусь Аллахом всесильным и своими потерянными спутниками, что эта птица ничем не отличается от обычной курицы! В темноте да рядом с этим гигантом я буду в безопасности…

С приходом сумерек все вокруг оживало. Стали слышаться какие-то страшные звуки, будто огромные кошки крались по каменным полам и пищали мыши, за которыми охотились эти чудовищные кошки. От страха Синдбад был сам не свой. Чудовищные звуки, однако, внушили ему мысль более чем спасительную. Он снял тюрбан, размотал его, а потом свил что-то, подобное веревке, если, конечно, бывают веревки из синего шелка. О, теперь он, Мореход, был вооружен. Пусть одной лишь веревкой… Но сие было куда лучше полного отсутствия любого оружия, пусть и пригодного лишь для защиты.

Подумав всего миг, Мореход обвязался этой веревкой, привязал себя к ногам чудовищной птицы и изо все сил затянул узел, пробормотав: «Может быть, Рухх отнесет меня в обитаемую страну. О, это было бы куда лучше, чем пытаться выбраться в одиночку».

Конечно, понадеяться на птицу было вполне разумно, но это вовсе не успокаивало, и потому Синдбад провел без сна страшную ночь. Вокруг раздавались непонятные звуки, и он прижимался к яйцу, словно мышь к стене. Но и за толстенной скорлупой было неспокойно – там рос птенец, которому тоже предстояло превратиться в чудовище.

Наконец настал день. С первыми лучами солнца проснулся и гигантский Рухх. Испустив крик, от которого кровь стыла в жилах, птица расправила крылья и взлетела вверх. И Мореход (о, насмешка судьбы!), привязанный к ее лапе, взмыл над гнездом…

Полет длился совсем недолго, но так высоко, что под ногами странника видны были лишь облака да холод пронизывал его почти до костей. Вскоре птица Рухх начала опускаться. Показалась зелень, потом скалы… И вот птица опустилась на возвышенное место. Сейчас или никогда! Другой возможности спастись может и не представиться, ибо неизвестно, куда в следующий раз отправится гигантская птица.

Синдбад в мгновение ока развязал узлы на веревке и отбежал как можно дальше. Но птица беглеца не увидела. Два взмаха огромных крыльев, и Рухх исчез в голубой дымке где-то у горизонта.

– О Аллах всесильный и всевидящий! – пробормотал отважный путешественник, впрочем, сейчас более похожий на оборванца. – Куда же я попал? Какие же еще диковины предстоит увидеть мне? Быть может, это остров великанов? И все здесь под стать им: и птицы, и змеи, и камни, и хищники?

Холм, на котором стоял Синдбад, оказался просто чудовищным камнем. А внизу расстилалась широкая и глубокая долина, окаймленная горами столь высокими, что вершины их скрывались в облаках.

Мореходом овладевало уныние, он переставал верить в свои силы; опустившись наземь, он стал причитать: «Зачем ты, глупый ишак, привязал себя к птице, зачем покинул то место, куда тебя вынесли волны? Быть может, туда вскоре пристанет корабль… Если б я остался на месте, я бы мог, наверное, уже возвращаться в дом, столь милый моему сердцу!»

– А если нет? – возразил Мореход себе сам. – Если бы на том островке оказались монстры более ужасные, чем глупый, пусть и огромный Рухх? И от тебя бы к утру не осталось и воспоминания… Ты просто трусишь, Мореход… Ты просто превратился в мальчишку, каким был в дни своего детства. Выбора у тебя нет – надо идти вперед. Быть может, живы твои спутники… Тогда следует их найти. Быть может, они пленены – тогда следует их освободить. А если они уже мертвы – то достойно похоронить, упокоив их так, как это повелел нам Аллах всесильный и всевидящий. Ты просто трусишь, глупец…

Звук собственного голоса успокоил Синдбада. Вновь он был человеком, облеченным невиданными полномочиями, данными самим халифом великого Багдада.

Усмехнувшись, он стал спускаться вниз. Теперь, после нотации, которую сам себе прочитал, Мореход был полон сил и никакие чудовища его более не пугали, пусть и задача была почти непосильна.

Спустившись в долину, он увидел, что под ногами его не простая земля, какой она бывает в иных местах и странах. Мелкий песок переливался всеми цветами радуги – это были разные драгоценные камни: изумруды, рубины, бериллы. Ослепительно блестели алмазы. Но вот этот чудесный песок сменился более крупными камешками. Вот они уже стали с голубиное яйцо… А теперь с яблоко.

Чем ближе Синдбад подходил к скалам, тем крупнее становились камни. Наконец он увидел изумруд величиной с человеческую голову.

– О да, – проговорил Синдбад, склоняясь и покачивая необыкновенной красоты камень из стороны в сторону. – Это именно такая диковина, о которой мечтал халиф.

Вновь пригодилась уже не совсем синяя и почти не чалма – Мореход размотал ее и стал заворачивать камни побольше, а в карманах халата и в складках шаровар разместил драгоценности поменьше.

– О, теперь меня не поднимет и самая сильная птица в мире!

Под тяжестью удивительных находок Синдбад не шел, а воистину еле плелся. Но все же достиг скал. И невольно вскричал от удивления и восхищения. Ибо скалы были тоже огромными драгоценными камнями. Чудовищно огромные рубины горели кровавыми огнями, изумруды разбрасывали ярко-зеленые лучи… Что ж, если не доставить в сокровищницу подобные чудеса, то хоть рассказать о них халифу он был обязан.

И как бы ни прекрасны были картины, что окружали удивленного странника, но среди драгоценных скал не было видно прохода.

«Неужели я попал в ловушку? – пронеслась в голове Синдбада паническая мысль. – Да за мной – таким маленьким и неповоротливым – сейчас может охотиться кто угодно. И он, увы, изловит меня в единый миг!»

Словно в ответ на эти мысли, послышалось оглушительное шуршание.

– Аллах всесильный и всевидящий, – пробормотал Синдбад, почувствовав, что звук собственного голоса ободряет его. – Это, должно быть, огромная змея ползет по камням, на ходу перетирая их своим невероятным весом в драгоценный песок.

Мореход представил себе эту воистину ужасную картину и окаменел. Шуршание же становилось все ближе, все громче. И тогда Синдбад побежал. Так, как это позволяли ему набитые камнями карманы и чалма, по желанию далекого халифа сейчас превратившаяся в тюк.

Внезапно скалы раздвинулись – беззвучно, молниеносно, волшебно. Аллах дал Мореходу крошечный шанс. И он поспешил им воспользоваться.

Синдбад юркнул в открывшийся проход и побежал со всех ног. Страх, подгонявший его, был так велик, что он бежал, как не бегал никогда в своей жизни. Бежал и не чувствовал ни веса камней, ни оглушительного биения собственного сердца.

Внезапно извилистый ход превратился в пещеру. Высота ее была неизмеримо, чудовищно велика, свод терялся в непроглядной тьме. Да и сама пещера была не узким коридором в скалах, а роскошным и к тому же ярко освещенным дворцом. Синдбад-Мореход замер от изумления и страха, оглядывая удивительные покои, вид которых мог поразить любого, даже самого опытного путешественника.

Каменный пол устилали персидские ковры изумительной красоты. Освещали пещеру драгоценные камни. Неведомая сила держала их в воздухе на разной высоте, а свечение было таким ярким и радостным, словно летнее солнце подарило день своего сияния каждому из них.

Под стенами пещеры стражниками застыли громадные кобры, раздув свои чудовищные клобуки. Они были и живы и не живы – глаза их блестели и головы слегка поворачивались, осматривая все вокруг, но приподнявшиеся мускулистые тела, обхватом более любой колонны, оставались неподвижны. Посреди пещеры на помосте, устланном многими роскошными коврами, сидела женщина невероятной красоты. Обыкновенной ее не поворачивался назвать язык. Это была красавица обычного человеческого роста, но что-то в ее движениях подсказывало Мореходу, что змеи – ее верные слуги и любимые существа.

Как далеко впереди был помост, Синдбад понять не мог, но отлично понял, что улыбка красавицы ослепительна, а сама она столь необыкновенно хороша, что в человеческом языке не найти слов, описывающих это совершенство.

И конечно, Мореход почувствовал себя червем. Грязный, всклокоченный, с камнями везде, где можно было их спрятать, весь в земле… Но то, что увидел он справа у дальней стены, просто пригвоздило его к месту. Огромная клетка, схожая с птичьей. А в ней… В ней заточены спутники Морехода. Те отчаянные сорвиголовы, которые должны были стать охраной и защитой! Вокруг клетки обвивалась еще одна чудовищная змея – ее тело до пояса скрыло бы даже самого высокого мужчину. А голова, плоская и словно улыбающаяся, лежала рядом с помостом Повелительницы.

Ибо это, без сомнения, была она, красавица Анаис.

Макама тридцать первая
За спиной Синдбада, всклокоченного и грязного, нарастало шуршание. Но он не мог сделать ни шагу. Более того, он ждал, что эта картина станет последней картиной в его удивительной жизни, и понимал, что она может внушить ужас любому, самому отчаянному смельчаку.

– Не бойся, незнакомец! – Голос Повелительницы, сильный и ласковый, прозвучал в тот миг, когда смельчак уже простился с миром. – Мои слуги умны и послушны. Они никогда никому не причинят вреда без моего приказа. А Митгард просто ненадолго прогулялась и теперь возвращается к своим малышам. Верно, моя красавица?

Мимо Синдбада проползло чудовищное тело огромной змеи – каждая ее чешуйка была с ладонь взрослого мужчины. Но это страшилище даже не оглянулось, чтобы посмотреть на какого-то невзрачного человечишку, о нет. Оно направилось прямо к Повелительнице, обернулось раз вокруг помоста и потекло куда-то в глубины скал за спиной у своей хозяйки.

– Входи, не бойся! Для друзей у меня всегда найдутся и еда и питье.

И тогда Синдбаду пришлось, собравшись с духом, подойти к помосту. Каждый шаг под насмешливым взглядом красавицы был невероятно тяжел, но выхода все равно не было. Когда до роскошных ковров Повелительницы оставалось совсем немного, он увидел, что его спутники наконец заметили его. Вернее, они увидели, что это он, Мореход, а не иной безумец, чудом оказавшийся в этих удаленных от обитаемого мира местах. «Аллах всесильный, какое счастье! – подумал Синдбад. – Значит, теперь я не один». Он надеялся, что теперь они смогут ему помочь – пусть не острым мечом, но хотя бы метким словом или советом.

Мореход взошел по ступеням, укрытым персидскими шелками, и опустился рядом с Повелительницей. Увы, она все же казалась обычной женщиной лишь издали. Кожа ее, нежная и бархатистая, была чуть зеленоватой. А глаза, насмешливые и мудрые, и в самом деле были глазами змеи – серо-зеленые и с вертикальным зрачком. Да, сейчас Мореход понял, что Аллах всесильный и всевидящий вновь подготовил ему испытание, что неведомые чудеса огромного мира раскрываются перед тем, кто готов их увидеть и ими восхититься. Увы, почувствовал Мореход себя сейчас самым обычным человеком, игрушкой в руках насмешницы судьбы.

Осторожно он принял из прекрасных лилейных рук Повелительницы пиалу. По вкусу неведомый напиток напоминал отвар из фруктов, но слегка кружил голову. На огромном золотом подносе высились горой самые обыкновенные плоды садов. Рядом, на золотых блюдцах, лежали орехи самых разных стран. Как и подобает воспитанному человеку, Синдбад вкусил и фисташек, и орехов нут, и плодов далеких северных земель, которые, как он знал, называются лесными орехами. И все они были вкусны и обыкновенны.

«Что ж, – пронеслось у голове у Морехода, – значит, я останусь жив. Значит, для чего-то другого подготавливает меня Повелительница».

Меж тем прекрасная Анаис, хозяйка и госпожа, начала разговор так, будто каждый день в ее покои вбегал, словно пойманный вор, взъерошенный незнакомец, все карманы которого набиты самоцветами.

– Что привело тебя в мои земли, чужеземец, и как зовут тебя?

– Я зовусь Синдбад-Мореход, а в путешествие меня отправило желание халифа обители правоверных, всесильного Гаруна аль-Рашида.

Не утаивая ничего, смелый путешественник рассказывал, как повелитель узнал о невиданных диковинах, как захотел иметь такие у себя в сокровищнице и как он попал на остров Драгоценных камней.

– Что ж, Синдбад, – проговорила Анаис. – Я вижу, что ты не лжешь. В награду за это я оставлю тебе все, что ты смог собрать вокруг моего скромного жилища. Завтра на рассвете я отпущу тебя. Не ведаю, как доберешься ты до своего повелителя. Но никто из моих подданных – ни птица, ни змея, ни зверь – тебя не тронет. Даю тебе слово Повелительницы гигантов, всесильной Анаис…

О счастье, что Синдбад не стал ничего утаивать, что он слово в слово повторил рассказ старшины мамлюков и недалекого и невезучего Фархада-стрелка.

Услышав эти отрадные для себя слова, Мореход поклонился и ответил:

– Благодарю тебя, Повелительница. Но мне этого недостаточно. Вот там, в дальнем углу, я вижу в клетке моих спутников. Это мои соплеменники, друзья и товарищи. Жизнь каждого из них так же дорога мне, как моя собственная. Чего ты захочешь за их свободу?

Повелительница разгневалась и бросила на говорящего всего один, но горящий взгляд. Теперь в ее голосе было куда больше гнева, чем насмешки.

– Ты не ведаешь, чего просишь! Свобода этих несчастных тебе не по карману. Нет ничего такого, что ты мог бы мне дать. Но ты меня удивил. Неужели твой страх не гонит тебя немедленно прочь? Ведь моим словом ты свободен, повеление своего владыки ты выполнил. И можешь, не медля ни секунды, бежать отсюда…

Но Синдбад, к его чести, не показал, сколь сильно он напуган всем происходящим и сколь устрашил его гнев этой колдуньи.

– Я уже сказал, о Повелительница. Это мои товарищи. Их жизнь не менее драгоценна, чем моя. И еще раз спрошу тебя: чего ты захочешь за их свободу?

Всесильная Анаис рассмеялась. Камни ее пещеры серебристым эхом повторили эти странные звуки.

– Что ж, чужеземец. Ты меня не только изумил, но и рассмешил. Пожалуй, я придумала цену свободы твоих спутников. – На миг Повелительница замолчала, а потом спросила: – Скажи мне, Синдбад, ведь ты мужчина? Сильный мужчина?

– Смею надеяться, о Повелительница.

Мореход ответил, сдерживая бешено бьющееся сердце. Что-то было здесь нечисто. Страшные предчувствия начали терзать его смелую душу. «Чего же она потребует взамен свободы? Чего мне придется лишиться?»

– Я решила. Чужеземец, ты можешь купить свободу своих спутников.

«О Аллах всесильный и всемилостивый, какое счастье! Чего же ты хочешь, женщина-змея?»

И, отвечая на этот не прозвучавший вопрос, Анаис продолжила:

– Каждый из моих пленников станет свободным после того, как ты, Мореход, сможешь доставить мне своим телом невиданное мною ранее удовольствие. Сколько раз закричу я за ночь от сладости, столько твоих соплеменников выйдет утром из клетки.

Слова Повелительницы вселили ужас в разум Синдбада. Он представил себе эти страшные мгновения. Представил он и то, что с ним, нагим, сделают змеи, если не сможет он удовлетворить эту страшную женщину.

Его товарищи в клетке тоже слышали эти слова. От ужаса они закрыли руками лица.

Повелительница смотрела испытующе и насмешливо. И Мореход, набрав воздуха, ответил решительно:

– Что ж, прекрасная Анаис, я согласен. Сколько раз за ночь закричишь ты от страсти, столько моих спутников утром уйдет со мной! Но сейчас, пока ночь еще не наступила, позволь мне насытиться и отдохнуть. Мне предстоит тяжелое испытание, и сил понадобится много.

– Отдыхай, насыщайся, – кивнула Анаис. – Ночь наступит через несколько часов. Мои подданные сообщат нам об этом. Я разрешаю тебе прогуляться по пещере, пока буду осматривать свои владения. Жди меня!

Женщина два раза хлопнула в ладоши. Одна из кобр-стражниц, что стояли у стены, опустившись, заструилась к помосту. И вот уже Повелительница, оседлав огромную змею, покинула пещеру, оставив своих пленников одних.

– Не делай этого, Синдбад! – Голос старшины мамлюков был полон отчаяния, но тверд. – Ты не знаешь, как страшна эта женщина. Фархад-стрелок уже пытался купить свободу для одного себя. Он не смог разжечь в ней никакого огня. Разгневавшись, она отравила его ядом неподвижности, а змеи растерзали его тело так, что не осталось ни клочка ткани даже от его тюрбана.

Синдбад вздохнул. Он понимал, что движет старшиной мамлюков, но надеялся, что и тот понимает его резоны. А потому ответил просто:

– Я дал слово и потому сейчас прошу вас, мои товарищи, быть утром готовыми бежать отсюда. Как бы ни распорядилась судьба, что бы ни произошло, будьте наготове. Держите свое оружие при себе. А я попытаюсь слово сдержать.

Впереди была ночь испытаний, Но, быть может, и ночь освобождения. А потому следовало и отдохнуть, и набраться сил. Но как совместить отдых с постоянной настороженностью и готовностью к внезапной смерти? Увы, людям в гостях у Повелительницы только такие вопросы и могли прийти в голову.

Но Синдбад думал и о другом: «Ведь она всего лишь женщина. Неужели в моих чреслах не найдется жара, способного разжечь ее?» Быть может, это было самоуверенно, но и верно, ибо не только своими торговыми талантами гордился Синдбад-Мореход, но и несомненным искусством любви, каким обладал в совершенстве.

Незаметно для себя посланник халифа уснул, а когда проснулся, в зале раздалось шуршание многих громадных тел. Верхом на змее появилась и Анаис-Повелительница. Она спешилась и взошла на помост с троном. Ее подданные проползали мимо торжественной вереницей.

– Добрых снов вам, мои подданные, отдыхайте до утра! Да пребудет с вами спокойствие!

И вот она подошла к Синдбаду. Миг испытания настал. По мановению руки Повелительницы вокруг них вырос шатер, прекрасный и уютный.

– Настал твой час, Синдбад, – просто проговорила Анаис. – Времени до утра много, но я вся в твоей власти. Тебе отдана самая могущественная женщина под этой луной.

Синдбад же медлил. Ибо возбудить можно по-разному! Иногда для этого не нужно ни единого прикосновения и бывает достаточно лишь горящего взгляда… Иногда, о, и это Синдбад прекрасно знал, для этого надо стать десятируким, как боги, чьи статуэтки привозят на роскошный багдадский базар купцы из далекой восточной страны. Следовало понять, как себя вести, каким перед столь грозной женщиной предстать. И потому Мореход не торопился. Он снял халат, оставшись лишь в шароварах. Анаис-Повелительница со своего ложа внимательно следила за каждым его шагом.

Наконец он опустился рядом с ней и нерешительно протянул к ней руку. Она не отстранилась, но и не попыталась помочь. Мореход усмехнулся.

– Ты испытываешь меня, Повелительница гигантов?

– Нет, Мореход, я просто хочу узнать, как сейчас мужчины пытаются завоевать внимание женщины. Тот человечек, что до тебя пытался возлечь со мной, не добился ничего.

– Но это не значит, что никто этого не сможет. Верно?

– Посмотрим. – Она тонко улыбнулась.

Синдбад присел рядом с ней на ложе, положил ладонь ей на губы, чтобы больше не прозвучало ни слова. Эти губы были мягки и теплы. Теперь он удивился собственным мыслям, когда счел ее не женщиной, а змеей – сейчас же перед ним была прекрасная и желанная красавица. Чуть растягивая удовольствие, он начал снимать с нее украшения, приподнял, а потом и совсем убрал с головы диадему вместе с головным платком. Волосы роскошной волной упали на подушки, что по желанию Повелительницы устилали пол. Расстегнул застежки на крошечной кофточке и через голову стащил батистовую рубаху. Нежная, будто светящаяся, кожа изумительной груди засияла, а покатые, восхитительной формы плечи, казалось, только и жаждали прикосновений.

Мореход почувствовал, что уже возбужден, и порадовался лишь тому, что пока не снял шаровары. Должно быть, это была попытка хоть как-то обуздать рвущееся наружу желание.

Затем он придвинулся к Анаис, заключил ее в свои объятия и поцеловал. Поцелуй не был нежным или соблазнительным, этот поцелуй разрушал душу. Он мутил ее сознание, наполняя почти забытым обжигающим желанием. Такой глубокий поцелуй, полный страсти, переворачивающий мир. У Анаис задрожали ноги – этот поцелуй обещал так много. А мужчина, что подарил его, вовсе не боялся… Нет, он возьмет все, что она сможет ему дать. А отдаст еще больше.

– Скажи, что ты хочешь меня, – прошептал Мореход так, что дыхание коснулось ее губ.

Анаис покачала головой. Она не хотела признаваться в своем желании. О, конечно, любой должен был понять – она может отказать кому угодно! Но, к ее глубокому изумлению, нежные губы сами собой сказали:

– Я хочу тебя.

Синдбад снова поцеловал ее, еще глубже, еще чувственнее. Это был уже поцелуй властелина. Когда же он оторвался от этих сладких губ, она застонала, протестуя.

– Закрой глаза. – Теперь командовал мужчина. И его голос вмиг стал голосом повелителя.

– Что? – моргнула она.

– Отдайся в мою власть и делай то, что я говорю, если ты и в самом деле хочешь познать истинную страсть, а не робкие игры.

Анаис двигалась неуверенно, медленно, словно засыпая. Тогда он схватил ее за запястья, оттолкнул руки и освободил от одежд. Теперь горящему и жаждущему взору были открыты все округлости и тайны этого великолепного тела. Прерывисто вздохнув, он коснулся ладонями персей, а потом провел по ним большими пальцами, сжимая их, терзая и лаская. Кожа съежилась, и стало ясно, как давно никто по-настоящему властно не ласкал эту прекрасную женщину. Неземные страстные ощущения сводили Анаис с ума, тело ей уже не принадлежало, и она со стоном прижалась к своему мучителю. Тот почувствовал, что сейчас ее тело принадлежит мужчине, и она будет делать все, что он пожелает.

Руки Морехода скользнули к плечам, потом вдоль тела и по ее бедрам. Она тихонько постанывала, когда он касался ее тела в самых неожиданных местах. Ее жажда опьяняла, опьяняла неслыханно быстро. Настолько быстро, что Синдбад боялся не совладать с собственным жаром… Он был в ужасе, что горит таким вожделением к ней, ведь от этой страсти зависел не только миг наслаждения, зависела жизнь еще троих людей, волею судьбы ставших заложниками этой чувственной игры. Но в тот миг он не помнил ничего. Чувствовал лишь, что обязательно должен слиться полностью с этой женщиной, принять ее всю, отдаться ей и сделать так, чтобы она наконец покорилась.

Наклонившись, Синдбад страстно ее поцеловал, а пальцы легкими движениями коснулись ее гладкой кожи. Застонав, Анаис прижалась к его руке.

– Я… довольно…

– О, как раз это я и хочу сделать. Чтобы ты была довольна, красавица. Это будет долгая ночь, полная удовольствий для нас обоих.

Затем он наклонился, целуя ее шею и спускаясь к прекрасной груди. Начал ласкать ее возбужденно торчащие соски, посасывая и покусывая их, пока Анаис не стала извиваться от страсти.

Девушка не знала, сколько еще ей придется терпеть эту чувственную пытку. Эти дивные поцелуи обжигали как огонь, а он все продолжал целовать ее, спускаясь все ниже, к бедрам, пробуя на вкус нежную кожу, так горящую от уверенных прикосновений. Когда она задрожала в ответ на такие ласки, Синдбад нежно взялся за ее бедра и, подняв голову, взглянул вверх. Ее глаза блестели слезами в тусклом свете.

– Я хочу ощутить твой вкус.

Она замерла, а он продолжил, посасывая, целовать ее бедра, двигаясь на этот раз снизу вверх, туда, где горел жаждущий и требовательный огонь. Когда же Синдбад коснулся центра ее наслаждения, Анаис вскрикнула. Ее напряженное тело уже пылало от желания, и, казалось, она готова была взорваться, когда он лизнул цветок страсти и языком провел по нежным тайным складкам.

– На вкус ты сладкая, – пробормотал Мореход. О, этих слов было довольно, чтобы Анаис вздрогнула и прошептала его имя.

Все ее тело дрожало от предчувствия невиданного ранее наслаждения. Мужской язык все еще двигался в жарких складках. Взвизгнув, она схватилась за его голову, инстинктивно запустив пальцы в волосы. Он продолжал свою жестокую пытку, не обделяя своим вниманием ни единой складочки до тех пор, пока наслаждение не стало просто невыносимым. Ее сердце бешено стучало, выпрыгивая из груди от отчаянной страсти.

– О боже, – охнула она. – Я не могу… Я так хочу…

– Ну же, – проговорил Мореход, подняв голову от своей роскошной добычи. – Получи то, чего хочешь.

– Не останавливайся, – простонала она.

– Никогда!

Его руки скользнули под ее бедра – она вся словно раскрылась навстречу Синдбаду, его жаждущим губам. И он почувствовал, что сможет доставить ей удивительное наслаждение, быть может, никогда ранее не испытанное ею.

Анаис начала стонать. Каждое медленное, новое прикосновение горячего языка было для нее новым, едва терпимым испытанием. Он продолжал посасывать ее, пить ее соки, мучая ее наслаждением, а она дергала бедрами, пытаясь освободиться от неизбежных мерных движений губ и языка, от безжалостных истязаний смелого рта.

Глубоко в ней начал рождаться крик. Анаис дрожала все сильнее и сильнее, дергая головой из стороны в сторону и двигая бедрами в такт страстным движениям языка.

– Я больше не могу, – резко выдохнула она.

– Не сдерживайся, – севшим от страсти голосом отвечал ей Синдбад. – Позволь себе все.

От невыносимого удовольствия из ее груди вырвался стон, но возбуждение все нарастало и нарастало, а он продолжал свою нежную пытку до тех пор, пока она, закричав, обессиленно не откинулась на подушки. Кружилась голова, и Анаис едва осознавала, что мужчина, приподнявшись, лег сверху и начал нежно покусывать грудь, продлевая волну наслаждения до тех пор, пока она наконец не схлынула, оставив красавицу беспомощной, словно новорожденный.

Глядя ей в глаза, он опустился чуть ниже и резко вошел в нее столь глубоко, что Анаис охнула. Наклонив голову, Мореход поцеловал ее, и их языки сплелись, казалось, для того, чтобы больше никогда не разъединиться.

Внезапно он резко перевернулся на спину, так что Анаис очутилась сверху, а он по-прежнему оставался глубоко в ней. Схватив за колени, Синдбад посадил ее на себя верхом так, чтобы были видны все доселе неизвестные изгибы прекрасного тела.

– Твоя очередь, Анаис. Теперь ты командуешь. Делай со мной все, что тебе угодно.

Всего несколько мгновений назад Анаис могла бы поклясться – ей больше нечего желать, но этот удивительный человек показал, что это не так. Ибо знал, как совладать с ее телом и как позволить получить еще больше наслаждения. И вот она начала двигаться, а он соединялся с ней все глубже и глубже, и она вновь постанывала от наслаждения, почувствовав мерную красоту соединения двух тел. Он сдавил соски и начал легонько играть с ними. Повелительница – нет, просто Анаис – почувствовала, как волна огненного наслаждения пробежала от груди к тому месту, где обнаженные тела соединялись.

Все ее тело было напряжено, а Синдбад, приподнявшись, шептал ей на ухо, заводил ее еще больше своими словами, которые вели ее все ближе и ближе к раю.

– Ну же, Анаис, ну!

Застонав, Анаис почувствовала, что падает в звездное небо и касается его. Этого последнего стона и хватило Синдбаду для того, чтобы наконец излиться в ее лоно. Теперь звезды засияли для них обоих – пусть над их головами были лишь непроницаемые каменные своды.

Но до последнего мига было еще очень далеко. Анаис открыла глаза и потянулась к прекрасному жезлу страсти. Нескольких движений было достаточно, чтобы Синдбаду опять захотелось ее, даже больше, чем ранее. Он думал о том, как же давно ей не доставляли удовольствия опытные мужские руки, которые не просили о жизни, не умоляли о миге свободы, а просто желали удовлетворить ее, доставить радость. Мужчина повернулся на бок, своим горящим телом она чувствовала его нарастающее возбуждение. Он опустил руку и нашел ее цветок страсти. Тихий вздох был ответом на невысказанный вопрос. Тогда пальцами Синдбад коснулся нежного бугорка и вновь начал исследовать изгибы ее жаркого лона. Стараясь получить больше удовольствия от этих движений, она оторвала бедра от ложа и слегка приподнялась навстречу.

После нескольких минут тишины она еще сильнее подалась вперед. Мореход позволил ей тереться о свою руку, а сам все настойчивее ласкал средоточие блаженства. Она двигалась все быстрее и быстрее, забыв обо всем, растворившись в удовольствии. Дикая страсть, с которой она это делала, завораживала Синдбада. Он никогда еще не видел, чтобы женщина была так поглощена собственным возбуждением. Она двигалась все сильнее. Ему же оставалось сделать ее ощущения еще ярче.

И вот она вскрикнула и забилась в судорогах, отрывая тело от ложа. Мореход продолжал ласкать ее, пока она не затихла, хотя ее дыхание все еще было прерывистым. И улыбнулся, услышав третий крик Анаис-Повелительницы.

Повелительница спала. Да и силы Синдбада-Морехода были на исходе. И более ее прекрасное тело не вызывало у него никаких чувств. Безумие ночи, ее сладостные объятия и громкие крики, конечно, льстили ему как мужчине. Но теперь он чувствовал, что надежды его спутников умерли. Ведь всего три раза кричала Анаис. А спутников в клетке было четверо.

Что же делать? Как спасти их?

И Синдбад-Мореход понял, что придется браться за меч. Пытаться отвоевать их силой. Но сейчас, нагой, он мог только прикидывать, где взять оружие. Ведь вся его одежда лежала у края помоста, и в каждой ее складке был камень из тех, о каких так мечтал халиф…

Минуты шли, но уснуть он не мог. Мысли все время вращались вокруг одного: где взять оружие?

Стараясь двигаться совсем неслышно, Синдбад встал и оделся, не издавая ни единого звука. Одеяние было столь тяжелым, будто он надевал не шелковые шаровары и халат, а страшные доспехи, подобные тем, что привозят из далеких северных стран суровые франки.

Он откинул полог и босиком подбежал к клетке, вокруг которой по-прежнему спала, обернувшись, огромная змея.

Мамлюки уже ждали появления своего спасителя.

– Выхода нет, придется нам пробиваться на свободу. Вот только не знаю, где мы сможем найти оружие. – Мореход решил не тратить время на объяснение. Каково же было его удивление, когда старшина мамлюков сказал, что оружие осталось при них.

– Повелительница уверена, что наши кинжалы и мечи ничего не смогут сделать с ее чудовищными слугами. А потому, посмеявшись, оставила нам все.

Синдбад облегченно вздохнул.

– Это была ее ошибка. И мы воспользуемся ею. Киньте мне один из тех дамасских кинжалов, что еще на корабле видел я у вас в руках.

Судьба всегда милосердна к смельчакам, и потому сталь, блеснув, упала на мягкий ковер, не зазвенев.

Выбора не оставалось вовсе. И стальной клинок вошел в тело сонной Повелительницы легко и бесшумно. Но она все же была великой колдуньей, и потому прожила ровно столько, чтобы страшным голосом, перешедшим в оглушительное шипение, закричать:

– Адригард, слуги мои, ко мне!

Змея, что охраняла пленников у клетки, распрямившись, мгновенно оказалась у помоста. Но пленники огромной клетки ждали этого и в тот же миг освободились. Синдбад по-прежнему стоял босиком, не в силах отвести глаз от поднимающейся над ним чудовищной головы. Вот еще секунда, и он останется здесь, в пещере, навсегда.

– Синдбад, пригнись!

Голос старшины мамлюков вывел его из оцепенения. Огромный алмаз, выпущенный из пращи, ударил змея по голове. Удар оглушил чудовище, и в тот же миг Мореход перепрыгнул через его тело. Острые грани камня разрезали кожу, и теперь потоки темной дымящейся жидкости окружали помост. Пора было уносить ноги.

Пленники Повелительницы бежали по боковому коридору вперед. Рассуждать сил не оставалось, и Синдбад положился на своих товарищей – их боевой опыт должен был им пригодиться.

Вот показался солнечный свет, и они выскочили из каменного коридора. Дальше пути не было – все пространство от скал до самого берега моря было запружено чудовищами: змеи и птицы Рухх, звери с рогом на носу и ящерицы, огромные как дом… Что ж, смельчакам оставалось только как можно дороже продать свои жизни.

Но в этот миг к Синдбаду-Мореходу снизошло знание, которое может появиться лишь тогда, когда смерть подходит слишком близко.

– В бухте корабль, будем пробираться туда!

– Но как? Как нам преодолеть заслоны этих чудовищ?

– Бросай серебро! – закричал Мореход что было сил. – Это единственное спасение!

В глазах мамлюков страх сменился изумлением, а изумление – отчаянной радостью. У старшины мамлюков на поясе всегда висел кошель с серебряными монетами. Эти монеты были заколдованы, а сила их столь велика, что от соприкосновения с волшебным серебром любое чудовище превращалось в камень.

Блеснув в лучах солнца, серебряные монеты упали на чудовищную охрану дороги. К счастью, и тут знание свыше не подвело Синдбада – подданные Повелительницы гигантов окаменели. Сзади слышались наводящие ужас звуки – беглецов догоняла армия чудовищ, что прятались в подземельях и гротах. Времени терять было нельзя!

Смельчаки бежали так, будто их несли на своих плечах самые быстрые ифриты. И вот показались берега бухты. А посреди нее, недвижимый на спокойной глади, стоял кораблик.

Пятеро беглецов решились плыть – но без помощи своих сильных товарищей Синдбад не добрался бы до спасительной палубы корабля. Ступив же на надежные доски, Мореход услышал тихий плач. Оглянулся по сторонам, но стало ясно, что звуки эти слышит только он один.

«Прощай, Синдбад! Мне была предсказана смерть в тот миг, когда я отдамся тебе. Я не поверила… Теперь умираю. Но помни, мои слуги всегда будут следить за тобой. Опасайся их…»

Силы покидали Анаис, вместе с ними уходила из ее тела и жизнь. И в этот миг вспомнила она спокойный взгляд Хасиба, балаганного фокусника и прорицателя.

– Мальчик, ты был прав… Мне не дано бессмертие…

И за миг до смерти прекрасной Анаис, Повелительнице гигантов, позволено было услышать его, Хасиба, ответ:

– Теперь, прекраснейшая, мы соединимся там, где не будет иметь значения, кто из нас Повелитель, а кто просто человек… И там ты наконец узнаешь, что значит любовь, которой ты жаждала, но так и не нашла в своей долгой жизни. Я жду тебя…

Макама самая последняя
– …Вот такой была, мой ученик, история о Саддаме, мечтавшем уничтожить порождение Иблиса Проклятого, Царицу змей, и его ученике, пусть ничего не желавшем, но сумевшем завершить дело, начатое его уважаемым учителем. И потому я столь сильно радуюсь всегда, когда вновь читаю эту поучительнейшую из историй.

– Выходит, учитель, в этом тоже было величие магии?..

– Мальчик мой, запомни, как бы ни была велика магия, но сила человеческих чувств куда выше. Лишь тот, кто накрепко запомнит этот урок, станет и настоящим, не фальшивым, магом, и настоящим искренним человеком. И ему дано будет победить любого недруга и закончить любое начатое дело!

И это последняя из поучительных историй, мудрость которых ни в чем не уступает их занимательности.

1 Саддам – тот, кто противостоит (перс.).

2 Асад – лев (араб.).

3 Малика – ангел (араб.).

4 Об удивительных странствиях и подвигах великого путешественника Синдбада-Морехода рассказывает первая из поучительных историй, которая называется «Похождения Синдбада-Морехода».