Ольга Баскова - Медальон Таньки-пулеметчицы

Ольга Баскова
Медальон Таньки-пулеметчицы

Глава 1 

1921 год, Смоленская область, деревня Малая Волховка
Евдокия задула свечу, уже изрядно оплывшую и напоминавшую бесформенный снежный ком, сняла серенькое льняное платье, местами заштопанное толстыми серыми нитками, и быстро надела через голову когда-то белую, а теперь застиранную, неопределённого цвета ночную рубашку, искоса взглянув на кровать. Муж Марк, подложив руку под голову, спокойно смотрел на нее, и ее сердце забилось, будто птица в силках. «Должна сказать, – мелькнуло в голове. – Сегодня, сейчас. И будь что будет».

Она немного помедлила, прежде чем лечь в постель, вынула острую шпильку из густых темно-русых волос, и они тяжелым водопадом упали на плечи.

– Шо возисся? – раздался голос мужа. – Словно яка королевна прихорашивается.

– Иду, – покорно ответила она и присела на краешек кровати. Его мозолистая ладонь, нырнув под ее рубашку, прошлась по спине.

– Марк, не надо, – прошептала Евдокия и дернулась. Муж приподнялся на постели:

– Шо? Шо табе не так?

– Тяжелая я, – выдохнула женщина, смело взглянув в его серые глаза. – Другэй месяц уж. Боюсь, ребятеночку зло причиним.

Марк с силой схватил ее за руку, оставляя синяки на нежной коже.

– Тяжелая? Да ты в своем уме? Ртов у нас шестеро, куды ище одного? Шоб завтра избавилась. К Андреевне ступай, поможет.

Евдокия тряхнула головой:

– Шоб я свое родное дите? Ни в жизни.

– Дрянь ты. – Муж снова опустился на подушку. – Тока о себе думаешь. Ты будешь брюхо греть, а я? У колхозе ишачить? Не всегда исть шо, как жить будем?

– Проживем, – уверенно сказала она. – А дите убивать не буду.

– Ну-ну. – Мужчина обиженно засопел и отвернулся к стене. – Поглядим.

– Поглядим, Марк. Спи.

Он еще долго ворочался, прежде чем захрапеть, а бедняжка до утра не сомкнула глаз. Да, конечно, муж прав, им придется тяжело. В колхозе жизнь нелегкая, огород еле дает пропитание. Как обуть, одеть и накормить семь голодных ртов?

– Ниче, – решила Евдокия. – Руки есть – не пропадем.

Глава 2 

Смоленская область. Малая Волховка
Дав себе слово, бедная женщина больше не знала покоя. Стараясь не отставать от мужа, который, что ни день, набрасывался на нее с попреками, она работала как вол в поле и в огороде, не позволяя себе расслабиться хотя бы на минуту. В тот хмурый августовский день, убирая сено, она почувствовала схватки и прилегла под телегой. Соседка Мария, высокая, дородная, с коричневым от загара лицом, прорезанным белыми морщинками, присела рядом:

– Начинается? Рано вродя.

– Начинается, Маша, – призналась роженица. – Шо делать, если дите из чрева просится?

Соседка оглянулась в поисках Марка:

– Мужика тваво позвать? Ен до дома тебе довезет.

Евдокия замотала головой:

– Нет, сама доеду. Ты, милая, Андреевну предупреди. – Она погладила огромный живот. – Чувствую, ребятеночек тяжело пойдет. Помощь нужна. Ох, мамочки, больно! – вдруг закричала бедняжка и с трудом забралась на скрипучую разбитую телегу. – Беги, Маша, беги, милая. Ой-ой-ой…

Слегка ударив худющую гнедую с молочным пятном на лбу лошадь кнутом, она откинулась на сено. Ребенок, казалось, раздирал внутренности, по ногам струилась горячая жидкость.

– Ой, мамочки! – Евдокия взглянула на небо, словно ища поддержки у давно умершей матери. – Ой, мамочка, помоги!

Пегая кляча неторопливо ступала по утоптанной копытами и сапогами тропинке, еле перебирая тощими ногами. Над ее костлявым крупом роились бормочущие оводы. У Евдокии не было сил отогнать их хворостиной. Она до крови кусала пухлые розовые губы и сжимала кулаки так, что ногти врезались в кожу. Когда старая скрипучая телега остановилась у почерневшей от времени избы с покосившейся крышей, женщина заметила бегущих к ней Марию и местную повитуху, бабку Андреевну.

– Давай, родимая. – Бабы помогли ей слезть и под руки повели в дом. Сгорбленная повитуха, сверкая глазами из-под нависших седых бровей, приговаривала:

– Кричи, милая.

С помощью Марии она уложила роженицу на кровать. Выпученные голубые глаза Евдокии казались безумными. Рот раскрылся в беззвучном крике, розовел кончик языка, окаймленный молочным налетом. Из искусанной пухлой нижней губы бусинками сочилась кровь.

– Воды нагрей, быстрее! – буркнула Андреевна и погладила дрожавшую руку Евдокии. – Терпи, бабонька, терпи, сейчас робеночку поможем.

Она разложила на ветхой скамье чистые полотенца.

– Тужься, милая.

Почти ослепшая от невыносимой боли, Евдокия закричала.

– Вот, милая, – подбадривала ее старуха. – Сейчас твово младенчика примем.

На крик прибежала Мария и носилась возле кровати, как потерявшая след собачонка.

– Скоро водичка… – прошептала она, глядя на исказившееся лицо соседки. Бабка вздохнула:

– Не идет ребятеночек. Не хочет в наш мир. Ох, тяжко придется, только бы дитятко не сгубили. – Грубыми коричневыми руками в старческих пятнах она поглаживала огромный живот. – Ну, давай, родимая, тужься сильнее.

Евдокия кричала и тужилась, обливаясь потом, думая про себя, что это самые тяжелые роды в ее жизни и что, наверное, она не переживет. Господи, ну почему этот ребенок идет так трудно? Пятеро до этого просто выскользнули из утробы, один даже в поле во время косьбы.

– Тужься! – уже орала Андреевна, вытирая с покрасневшего лба крупные капли. – Тужься!

Бедняжке казалось, что голос повитухи доносился издалека, чуть ли не с неба. Может быть, она уже там, у Боженьки?

Когда старуха с облегчением вымолвила: «Головка показалась…», Евдокия решила, что прошла целая вечность. Женщина, будто вернувшись на землю, собрала последние силы и вытолкнула плод. Она не видела ребенка, лишь слышала, как Андреевна ударила его по попке. Вместо крика раздалось какое-то кошачье мяуканье.

– Девочка, – промолвила повитуха. – Слабенькая. Ишь, силенок нету кричать. Ну да ничего. Ты ее выходишь.

– Я ее выхожу, – пообещала Евдокия. – Обязательно.

– Верно, милая. – Вместе с Марией повитуха сполоснула от крови тельце ребенка, туго запеленала и протянула Евдокии: – Держи, милая. Теперича сама…

Осторожно, словно дорогую вещь, ослабевшая женщина взяла так тяжело ей доставшееся дитя и прижала к груди. На сморщенном личике девочки отразились все страдания, которые пришлось вытерпеть ее матери.

– Последыш мой, – ласково произнесла женщина. – Любимая.

– Чай, Марк обрадуется, – заключила Андреевна. – Девка вырастет и по хозяйству поможет.

Роженица лишь вздохнула. Она как огня боялась прихода мужа, зная, что в гневе Марк бывал очень жестоким, и часто его крепкий кулак опускался как на ее спину, так и на хрупкие спины детей. Вспомнив его слова о будущем дочери, она еще крепче прижала к себе ребенка. «Как бы не извел, – мелькнуло в голове. – Ничо, не дам. Скорее сама под кулак голову подставлю. Пусть убивает, изверг, а дите не трогает».

Мария и Андреевна еще немного посидели с ней и стали собираться.

– Катька у Маховых должна родить, – пояснила повитуха, отвечая на просьбы роженицы побыть с ней еще немного до прихода хозяина в надежде, что, может быть, убедят его, что дети – в радость. – Поди, ищут меня. Завтра навещу тебя, Дуняша. Береги девочку.

– И я завтра забегу, – пообещала Мария. – Курочку мы зарезали, я супчика тебе принесу. Будешь супчик-то?

– Спасибо, – выдохнула Евдокия и повернулась на бок. Когда за женщинами захлопнулась калитка, она стала взволнованно прислушиваться к каждому шороху. Тяжелую поступь Марка женщина не спутала бы ни с чем. Наверное, так ступают медведи – хозяева тайги: грузно, но уверенно. И точно, он влетел в избу вскоре после ухода соседки и повитухи и, отшвырнув среднего сына Ивана, щуплого подростка с узким лицом и испуганными серыми с крапинками глазами, направился к постели жены.

– Все-таки разродилась…

– Ты думал – умру… – Искусанные почерневшие губы с запекшейся каплей крови исказила слабая улыбка. – Да вот не вышло. Девка у нас.

Он со злостью сплюнул прямо на пол.

– А по мне, что девка, что парень – все одно: щенок, дармоед.

– Так о своем дитя? – Голубые глаза Евдокии потемнели, она оскалилась, готовая, как волчица, защищать свою кровиночку. Мужчина сжал кулаки. Он редко видел непокорность со стороны жены, это удивляло, пугало и раздражало его.

– Убил бы…

– Убивай, – смело сказала Евдокия. – А дите в обиду не дам.

Она закрыла ребенка рукой. Марк двинулся к ней.

– Папа! – Старший сын, двенадцатилетний Игнат, словно почувствовав неладное, вбежал в избу и бросился к отцу. – Папа, не трожь мамку!

Хозяин скривился:

– Да не собирался. – Он хмуро взглянул на новорожденную, усмехнулся при виде ее сморщенного личика: – Хилая… Все равно подохнет…

– Не позволю, – прошептала женщина и коснулась губами горячей щеки дочери. – Не позволю. Выхожу.

Тяжело ступая, Марк направился к двери. В каждом его движении чувствовалась брезгливость и ненависть. Ненависть ко всему – к жене, только родившемуся ребенку и к самой жизни, схватившей за горло стальными тисками и не дававшей опомниться, выдохнуть, расправить плечи. Ну почему, почему ему суждено тащить огромную семью, похоже, до конца дней своих? Сколько воды утечет, прежде чем все они встанут на ноги? Он больше не может, не хочет, да, не хочет, пусть живут, как желают…. Только на него не рассчитывают. Какого черта Дунька рожала, кто ее просил?

– Куда? – выдохнула Евдокия дрожащим голосом. От напряжения на шее вздулись и зловеще засинели на белой коже вены. Но он ничего не ответил, лишь хлопнул дверью так, что зазвенели стекла. Евдокия вздрогнула и зажмурилась. Мальчики подошли к ней:

– Мама, не бойся. Мы защитим вас.

Дрожавшие руки обняли детей:

– Милые мои!

– Хорошенькая, – заметил Игнат, поглядев на сестренку. – Как кликать будем?

– Татьяна, – твердо сказала женщина.

– Таня, – проговорил Иван. – Танька… – Он, видимо, хотел подобрать ей прозвище, но не смог.

– Танечка, – еле слышно произнесла Евдокия и почувствовала, как горячие слезы потекли по впалым щекам. Женщина понимала, что ее более-менее благополучному житью, если его так можно было назвать, пришел конец. Марк не успокоится. Нужно все время быть начеку и следить за ребенком, иначе может случиться беда.

Глава 3 

Лесогорск, наши дни
Виталий Рубанов сидел в своем кабинете, уныло глядя на экран компьютера. Вот уже три года он работал журналистом в редакции ведущей газеты «Вести» маленького городка, затерянного в северных лесах, и мечтал о статье, которая прославила бы его на всю Россию. Впрочем, парень прекрасно понимал: в этом провинциальном городишке сенсаций просто не бывает. Три года он писал о прохудившихся канализационных трубах, об утечке газа, о бытовых ссорах между выпившими соседями, о зиме, пришедшей раньше, чем положено, и о неготовых к ней коммунальных службах. Такая писанина надоела ему до чертиков, набила оскомину, и Виталий подумывал о переезде если не в столицу, то в какой-нибудь другой мегаполис. Посоветовавшись с матерью, он решил написать дяде в Санкт-Петербург и неделю назад отправил письмо, пока еще не получив ответа. Впрочем, его можно было и не дождаться: вряд ли дядя захотел бы поселить его в своей двухкомнатной квартире, где кроме него и пожилой жены обитали еще дочь с мужем и семилетняя внучка. Запустив пятерню в густые темные волосы, зачесанные назад и оголявшие высокий гладкий лоб, Виталий стал забивать в поисковик «Снять квартиру в Санкт-Петербурге дешево», и за этим занятием его застала коллега Аллочка – рыженькая, маленькая, полная, с короткими ручками и ножками, давно симпатизировавшая ему, но так и не добившаяся взаимности.

– Чем занят? – деловито осведомилась она, не поздоровавшись. – Судя по выражению твоего лица, чем-то безумно скучным.

– Сказать тебе честно? – Виталий посмотрел в ее глаза цвета неба. – Думаю, как побыстрее свалить отсюда. Все достало: и работа, и этот городишко, и…

– И твои коллеги, – усмехнулась девушка, тряхнув рыжими волнистыми волосами. – Что ж, я тебя понимаю. Куда думаешь податься?

– Хотел в Питер, – отозвался Виталий неохотно. – Вот уже неделю жду ответа от родного дяди.

Алла улыбнулась и уселась на стол, болтая толстыми ножками.

– Думаешь, ответит? Вряд ли, мой дорогой. Кому охота принимать у себя бедного родственника?

– Почему это бедного? – удивился парень.

– Да потому что ты планируешь явиться к нему на неопределенное время, не имея работы, – констатировала она. – Когда встанешь на ноги – никто не знает. Согласись, в Питере нашей братии воз и маленькая тележка. И все мечтают писать о бомонде, чтобы прорваться в светское общество. Теперь подумай, кому это удалось и есть ли у тебя шансы.

– Да не хочу я писать о бомонде, – отмахнулся Виталий, ударив по столу. – Но здесь, в Лесогорске, вообще писать не о чем. Достала проклятая бытовуха.

– В Северной столице будешь заниматься тем же, – безапелляционно заявила коллега и спрыгнула со стола, потянув за собой несколько листков бумаги. – Впрочем, бог с тобой. Я побежала. Меня, в отличие от тебя, все устраивает. Работа непыльная, неутомительная. Два репортажа в неделю – не бей лежачего. Есть время и для личной жизни. – Девушка покраснела.

– С чем тебя и поздравляю, – буркнул он и вздрогнул, услышав стук. – Кто там еще?

Дверь медленно отворилась, и в кабинет вошел главный редактор, Борис Юрьевич Симаков – высокий седоватый мужчина лет пятидесяти. Молодые журналисты, не сговариваясь, застыли по стойке «смирно».

– Вольно, – скомандовал редактор, усмехнувшись в седые густые, как у командарма Буденного, усы. – Виталя, хорошо, что я тебя застал. Телефон почему не берешь? Лилю я отправил по делам, хотел сам тебя вызвать, а ты недоступен.

Лилей звали его секретаршу. Она была хорошенькая, белокурая, чем-то напоминала куклу Барби, впрочем, была довольно неглупая. По редакции ходили слухи об их романтических отношениях и о том, что Симаков никогда не разведется со своей благоверной – толстой, круглолицей Анной Николаевной, державшей его в ежовых рукавицах, которую в редакции за глаза называли Солохой. Эта дама владела двумя маникюрными салонами, что было довольно неплохо для маленького городка. Болтали, что она спонсировала детище мужа, когда местные власти отказывали в финансировании, и это связывало супругов больше, чем любовь и страсть.

– У меня к тебе дело. – Борис Юрьевич степенно присел на стул. – На Ленинградской опять нет воды. Надо разобраться, когда закончится соседняя стройка. Помнишь, они давали обещание не отключать воду, – он довольно потер жилистые руки. – Поговори со строителями и дай хозяину как следует. Не мне тебя учить – ты это прекрасно делаешь.

Виталий улыбнулся и, порывшись в ворохе бумаг на столе, выудил одну и торжественно протянул ее шефу:

– Это заявление об уходе, Борис Юрьевич. Я у вас больше не работаю.

Симаков даже не шевельнулся, чтобы взять заявление. На его смуглом остроносом лице застыло удивление.

– Что ты сказал?

– Только то, что я больше не хочу здесь работать, – повторил Виталий. – Я устал от канализационных стоков, сбежавших деревенских девушек и бытовых ссор. В этом городишке для меня никогда не найдется ничего интересного. Жизнь здесь давно застыла. Кому-то это нравится, но я не из их числа.

Борис Юрьевич нервно потер переносицу.

– Значит, ты уходишь, потому что тебе скучно?

Виталий кивнул:

– Вы меня правильно поняли.

Он по-прежнему держал в руках заявление, но шеф делал вид, что не замечает протянутого листка.

– А если бы я нашел для тебя интересное дело, ты бы остался?

Журналист расхохотался, показав ровные белые зубы. Аллочка, забившаяся в уголок и сидевшая как мышка, тоже усмехнулась.

– Помилуйте, Борис Юрьевич, какое дело? Неужели в наш город приедет звезда эстрады? Кстати, а почему они сюда не приезжают?

– Этого я не знаю, – буркнул Симаков. – И, честно говоря, о звездах эстрады нам известно больше, чем хотелось бы. Я собирался предложить тебе работу другого рода. Если интересно, пойдем ко мне в кабинет.

– Говорите здесь, я уже ухожу. – Аллочка выпорхнула так же неслышно, как и появилась. Борис Юрьевич наклонился вперед:

– Не буду ходить вокруг да около, Виталий. Скажи, ты бы взялся за статью о человеке, расстрелявшем саму Татьяну Маркову, знаменитую Таньку-пулеметчицу? Слышал о ней?

– А кто не слышал? – удивился Рубанов. – Она – одна из трех женщин, казненных в СССР. В то время женщин не расстреливали, и это само по себе стало громким делом.

– Верно, – слегка кивнул Борис Юрьевич, и седая прядь упала на смуглый лоб. – Недавно я узнал, что человек, пустивший ей пулю в затылок, жив и, что интересно, находится недалеко от нас. По трассе в Архангельск есть небольшая деревушка. Василий Петрович Пахомов, так его зовут, получив в наследство от родителей домик в тех краях, перебрался туда на постоянное место жительства еще в девяностых.

– Старички любят жить в деревенской глуши, – заметил Виталий, по привычке запустив пятерню в густые черные волосы. Симаков покачал головой, прищурив зеленые глаза:

– Ты неправ. Во-первых, он не старик. В семьдесят восьмом ему было всего двадцать два. Чемпион области по стрельбе, поэтому из армии его направили в тюрьму, где ему поручили ответственную работу. Правда, он недолго на ней оставался. Разыгралась астма, получил инвалидность, потрудился на заводе охранником, а потом махнул с женой в наши края, в деревню Березки. Сын с семьей в Питере, иногда приезжает проведать. Кажется, он неплохо упакован, и старику, как ты его назвал, не приходится бедствовать. Что еще? – Он щелкнул длинными пальцами с коротко стриженными ногтями. – Совсем забыл. Жена у него вот уже третий год лежачая. После второго инсульта не двигается и не разговаривает. Он нянчится с ней, как с ребенком, никуда не выходит и, по моим сведениям, будет рад гостям. В общем, как ты понимаешь, мы должны взять у него интервью, и я поручаю это тебе, – торжественно закончил редактор. – Скажешь, неинтересное дело?

Виталий моргнул и улыбнулся:

– Вообще-то интересное. Вы уверены, что он захочет вспоминать «преданья старины глубокой»?

– Захочет, – заверил его Симаков. – Впрочем, что тебе мешает поехать и проверить? Наш городишко тебе осточертел – это видно по всему. Ну, давай, иди домой да собирайся в дорогу.

Молодой журналист сверкнул черными глазами:

– Если мне удастся его раскрутить, интервью получится интересное.

– И продажи газеты вырастут, – поддакнул начальник и вздохнул. – Ой, Виталя, Виталя, если бы ты знал, какая это головная боль! Если бы не моя Анечка, «Вести» приказали бы долго жить. Мэр давно не хочет выделять деньги на убыточный, как он выразился, проект. Конечно, он не помнит то время, когда эту газету выписывали все жители нашего городка. И, конечно, он не понимает, что сейчас для многих подписка – дорогое удовольствие. Спасибо хоть покупают – это позволяет держаться на плаву. – Он подошел к Виталию и сжал его широкое плечо. – Эх, мальчик, какую я рекламу забацаю! Снова у Аньки клянчить придется – ну да ничего. Весь тираж за день раскупят – увидишь.

– Так я пойду? – поинтересовался Виталий, поднимаясь. – Сами сказали – собираться надо.

– Иди, иди. – Симаков его уже не замечал. Если главный редактор начинал о чем-то мечтать, он забывал обо всем на свете. Рубанов понимал – сейчас Борис Юрьевич мысленно купается в лучах славы, и от этого его может оторвать только звонок жены.

Глава 4 

Смоленская область, деревня Малая Волховка
Очень скоро Евдокия убедилась, что все ее предчувствия и опасения не напрасны. С рождением нежеланной дочери Марк отдалился от семьи, постелил себе в сенях, рано уходил и поздно возвращался, почти не общаясь с женой, безуспешно пытавшейся лаской и терпением пробудить в нем отцовские чувства. Однако их не было. А через полгода муж просто не вернулся с колхозной работы. Больше Евдокия никогда его не видела. Какое-то шестое чувство подсказывало, что ее муж никогда не возвратится в родной дом, и она, постаравшись отогнать от себя все страхи (а им было откуда взяться, шутка ли – шестеро детей оставались на ней, младшая – совсем кроха), принялась за самую тяжелую работу в колхозе. Трое старших сыновей помогали ей, как могли. Наверное, во многом благодаря им она выходила болезненную девочку, которая встала на ножки только в два года и долгое время ходила, качаясь, как былинка от ветра. Мать старалась припрятать для нее все самое вкусное, спала с ней холодными зимними ночами, согревая своим тощим телом, и Танечка, как называла ее Евдокия, слабенькая, маленькая, но очень упорная, делала успехи. Но в семь лет мать не пустила ее в школу.

– Зимой итить трудно по сугробам, – пояснила она Марии. – Хворать будет. Боюсь я за нее.

Татьяна отправилась учиться только в восемь. Молодая белокурая учительница Анна Ивановна с удивлением посмотрела на худую малышку.

– Годков-то ей сколько? – поинтересовалась она у матери. – Не рановато в школу?

– Девятый пошел… – отозвалась та.

– Девятый? – Анна Ивановна удивленно вскинула тонкие брови. – А кажется, не больше пяти. Я думала, мамаша, вы ее раньше срока привели.

Евдокия покачала головой:

– Нет. И так год пропустили.

– Ну хорошо. – Учительница взяла маленькую ладошку, сразу растворившуюся в ее широкой руке. – Пойдем. Как тебя зовут?

Таня молчала. Ее большие серые глаза смотрели в пол.

– Татьяна она, – подсказала мать.

– Танечка. – Анна Ивановна будто знала, как зовут девочку в родном доме. – Пойдем со мной, Танечка.

Ребенок доверчиво зашагал рядом, стараясь не отстать от учительницы. Она привела девочку в небольшую классную комнату с десятью партами и усадила за первую. Вскоре стали собираться другие первоклассники. Все они были знакомы девочке, и наблюдательный глаз Тани отмечал каждого: вот это Петька, сын хромого дяди Егора, это Даша, дочь рыжеволосой веснушчатой тетки Павлины… А это Сашка, их неугомонный сосед, маленький ростом, чуть выше ее, но страшный драчун и непоседа. Анна Ивановна почему-то попросила его сесть рядом с Таней. Он не возражал. Когда прозвенел звонок, отрывисто, будто утренние крики петуха, Анна Ивановна проверила, как лежат на партах тетради и ручки, и, улыбнувшись, сказала:

– Ну что, дорогие мои, давайте познакомимся? Сейчас каждый по очереди встанет и назовет свои имя и фамилию. Начнем с меня. Я буду учить вас три года, и зовут меня Анна Ивановна Злотарева.

– Анна Ивановна Злотарева, – хором повторили дети, хотя молодая женщина об этом их не просила.

Молодая женщина рассмеялась так радостно, что на лицах учеников появились улыбки.

– Теперь вы.

Дети вставали и гордо, словно им поручили очень важное дело, выкрикивали имя и фамилию порой очень громко, а учительница продолжала улыбаться и хвалить:

– Ну какие молодцы!

Сосед Татьяны, Сашка, даже покраснел, старательно выговаривая фамилию, а к полному имени добавил отчество:

– Александр Ефимович.

– Молодец, Александр Ефимович. – Учительница пригладила его белесые вихры и посмотрела на Таню. Малышка продолжала сидеть, глядя на нее огромными голубыми глазами.

– Танечка, мы тебя ждем.

Первоклассница не шелохнулась. Анна Ивановна, видя, как побледнело худенькое личико, а в серых глазах застыли слезы, поняла, что ей трудно выговаривать такие слова, и подбодрила:

– Давай, Танечка.

Девочка медленно поднялась, обвела одноклассников серьезным взглядом, но ничего не сказала. Тонкие губы чуть подергивались. Учительница положила руку на ее плечико:

– Ну же, Танечка, давай.

Но девочка продолжала молчать, и тогда на помощь ей пришел вихрастый сосед:

– Пусть молчит, мы и так знаем, – фыркнул он. – Это Танька Маркова, дочь дяди Марка и тетки Евдокии. А еще у них есть поросенок.

– Значит, Татьяна Маркова, – улыбаясь, повторила Анна Ивановна. – Что ж, будем знакомы.

Таня кивнула и тихо села на место. Она не поправила шустрого Сашку, сегодня ее ни в какую не слушался язык, и девочка за весь день в школе не вымолвила ни слова. Анна Ивановна, не зная, что настоящая фамилия Татьяны – Панфилова, так и записала в классном журнале: Татьяна Марковна Маркова – и потом так же подписала первую тетрадь Тани. Странно, но девочка не возражала. Может быть, где-то в глубине души у нее засела обида на отца, которого она никогда не видела и, разумеется, не помнила. Когда закончился первый день в школе, за Таней зашел ее старший брат Игнат.

– Как сестра? – деловито осведомился он у учительницы, по-взрослому протянув ей красную, в цыпках, руку. Анна Ивановна, смеясь, пожала ее:

– Будем думать, что у нее все получится.

– Лады, – произнес мальчик и стиснул ладошку Тани. – Домой пошли, мать волнуется.

Девочка, как утка, засеменила следом.

«Не потянет, – подумала с горечью учительница, глядя им вслед. – Маленькая, хрупкая, болезненная… Не потянет… Хорошо, если четыре года проучится».

Однако ее прогнозам не суждено было сбыться. Хрупкая на вид девочка оказалась упорной и амбициозной. Точные науки давались ей нелегко, однако она, поставив цель хорошо учиться, грызла гранит науки по вечерам. А такие предметы, как литература и история, казалось, запоминаются сами собой. Стоило лишь послушать объяснения учителя и пробежать глазами учебник – и Татьяна блистала на следующем уроке. Когда же она окончила восьмой класс, ей рекомендовали продолжить учебу дальше.

– В Москву поеду, – заявила она изумленной матери. – На врача учиться или фершала. Они такие все чистенькие, в белых халатах. В воде и земле не возятся.

Евдокия, высушенная временем и трудом, казавшаяся гораздо старше своих лет, развела руками:

– Деточка, почему в Москву-то? Чай, в соседнем городке тоже десятилетка имеется. Окончишь ее – и в училище. Потом в Смоленск, ежели захочешь.

– В Смоленск не захочу. В институт хочу столичный, – заявила дочка. – У меня есть шанс, все учителя говорили.

Мать схватилась за голову:

– Ой, лишенько мне! Чтобы в Москве жить, деньги нужны.

– А я у тетки Акулины поселюсь, – заявила Таня и подмигнула. – Чай, она сестра твоя родная.

– Не станет Акулина кормить лишний рот. – Евдокия поправила на голове сбившийся белый, с красными цветами платок. – Когда отец твой убег, уж я ее и просила помочь… Думаешь, помогла? Как не так! Копейку пожалела!

– А мне ее благодеяния не нужны, – заявила девушка, приглаживая волосы. – Еще сама ей копеечку подброшу. Буду учиться и подрабатывать.

Мать закрыла лицо, протяжно застонала:

– Ой-ой-ой! Пропадешь там!

Татьяна ее не слушала. Москва давно снилась ей по ночам. Только в таком городе можно было выбраться из нищеты, получить образование и чего-то добиться в жизни. Жить, как мать, и ковыряться в колхозной земле Таня не хотела. Порой она даже оправдывала отца, сбежавшего от огромной семьи. Может быть, он нашел то, что искал, то есть лучшую жизнь? Ради этого не пожалел семью, маленькую дочь. И, если не сгинул на чужбине, вполне возможно, у него все получилось. И у нее все получится. Через несколько дней поезд уже вез ее в столицу. Прощание с матерью едва выжало скупую слезинку. Татьяна даже не думала, когда им придется увидеться. Да, если сложится, она приедет на каникулы, а если нет – пусть Евдокия не обижается. Каникулы можно провести и в Москве. Там столько развлечений, которых она в жизни своей не видела! А что делать в деревне? Чесать поросенку брюхо? Доить корову? Слушать крики петуха? Все это давно осточертело. А в Москве… Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего на соседней полке здоровенного мужика, дышавшего перегаром, Таня достала из старой сумки пирожок, заботливо завернутый матерью в газету, и надкусила его. Да, пирожки у матери знатные, что с картошкой, что с капустой, в Москве такие вряд ли поешь. Но если заработать денег, можно будет сходить в ресторан и попробовать (при мысли об этом рот наполнился горячей слюной) котлеты. Самые настоящие толстые котлеты, с румяной корочкой, шипящие, шкворчащие, брызгающие жиром! И хлеб… Наверное, там совсем другой хлеб, пахнущий умопомрачительно! От таких мыслей кружилась голова. Таня не сомневалась, что Москва даст ей путевку в жизнь. Даст шанс проявить себя, и уж она – будьте уверены – этот шанс не упустит.

Глава 5 

Лесогорск, наши дни
Дом, где Виталий снимал квартиру, – обычная пятиэтажная серая хрущевка – находился в десяти минутах ходьбы от редакции. Впрочем, в этом городишке все было близко, но удовольствия от этого Рубанов не испытывал. То ли дело Питер или Москва! Вот и мать его не хочет сюда переезжать из Архангельска, говорит, что там какая-никакая, а цивилизация. А может, чувствует, что он тут долго не задержится. Виталий сморщился, взглянув на синевший на горизонте лес. Когда-то он, выпускник Санкт-Петербургского университета, оказавшись в этих краях, пришел в восхищение. Окрестная природа казалась ему идеальной. Здесь было все, что он любил: большие реки с кристально чистой водой, окаймленные дремучими лесами, голубые озера, заросшие густым камышом, песчаные желтые утесы, пропасть грибов и ягод. В редкие приезды матери они ходили в лес, набивали пакеты и банки земляникой, голубикой, черникой, дикой малиной, и мама варила «пятиминутку» – варенье быстрого приготовления, благодаря которому он давно забыл о шоколадных конфетах. Кроме матери его навещали однокурсники из Питера, и они на неделю ходили в поход на байдарках. Друзья поражались величественным северным соснам и удивлялись, что Архангельская область – север европейской части России, заросшая густыми таежными лесами и обдуваемая холодными ветрами арктических пустынь, необыкновенно красива. Она поражала разнообразием и суровостью. Здесь было все: и тундра, и равнины, и горы, пусть и невысокие. Вместе с товарищами они ходили в лес, забирались в густой ельник и поражались обилию ягод. Чего здесь только не было! На кудрявом мху, покрывавшем подножия сосен, они находили землянику, чернику, бруснику… Он с восхищением рассказывал, что здесь есть орхидеи – одиннадцать видов. Поистине удивительный край! Виталий подумал, что восхищение не проходило год, два, но на третий маленький зеленый городок начал его тяготить. Он был хорош для старичков, желавших прожить остаток жизни в покое, но не для молодых, предприимчивых и амбициозных. С каждым днем Рубанов впадал в уныние. Березы и сосны не вызывали восхищения. Он уже не думал, что дышит чистым воздухом без примесей бензина, и его охватывало отчаяние. Скорее, скорее отсюда, из провинции, из жалкой газетенки! Несомненно, он напишет статью о человеке, выстрелившем в затылок карательнице, но на этом поставит точку и распрощается с Лесогорском. Подойдя к подъезду, Рубанов скривился и набрал код на домофоне, усмехнувшись про себя. Дом был старый, неказистый, потемневший от времени, а его жильцы – в основном пожилые семейные пары с небольшим достатком. Да, некоторые даже имели машины – старые «Москвичи», «копейки» – в общем, гордость советского автопрома, которые сиротливо пылились в крошечном дворике. Покуситься на нехитрый скарб таких жильцов мог только ненормальный, и Виталию казалось забавным, что жильцы собирали деньги на домофон. Он знал и то, что проникнуть в их квартиры даже с такой штукой не составляло труда – стоило только сказать кодовое слово: принесли платежки. Бабули с удовольствием впускали незнакомцев в подъезд, а потом удивлялись остро пахнувшим лужам на полу. На лестничных клетках всегда стояли коробки с бездомными кошками, которых подкармливали сердобольные женщины. Виталий юркнул в подъезд и быстро поднялся по лестнице на второй этаж. Толстый рыжий кот бросился было к нему, но молодой журналист не проявил желания его погладить, и рыжий обиженно отошел, поняв, что свой кусок домашней котлеты он не получит. Рубанов открыл дверь и вошел в квартиру, всегда казавшуюся ему темной. Она и была такой: сквозь толстые ветви деревьев, закрывавших окна, почти не пробивались солнечные лучи. Иногда это его даже радовало. Он не любил утруждать себя уборкой. На солнце пыль видна лучше, чем в полумраке. Бросив папку с бумагами на стол, он, скинув ботинки, опустился на диван и по привычке стал искать пульт, чтобы включить телевизор. Как всегда, эфир был забит новостями. Немного послушав о том, что делается в мире, Виталий прошел на кухню. По дороге домой он забыл, что у него, как у закоренелого холостяка, в холодильнике «повесилась мышь», и сейчас с грустью взирал на сиротливый кусочек вареной колбасы, немного обветренный, но, впрочем, съедобный, и на заветренный сыр. Не было ни хлеба, ни яиц, зато Виталий отыскал невесть откуда взявшуюся пачку с пастой – так теперь называли обычные макароны – и, поставив на плиту кастрюлю с водой, принялся ждать, пока она закипит. Глянув в окно на машины-сироты, он почему-то вспомнил о матери. У отчима тоже была «копейка», на ней он и укатил к своей коллеге по работе, более молодой и красивой, чем мать. Виталику тогда шел девятый год, и на отчима обиды он не держал. Что ни говори, тот его растил семь лет, после того как родной отец пьяный попал под машину. Мать если и переживала его уход, то ничем это не показывала, продолжая делать все, чтобы ее Виталик ни в чем не нуждался и получил образование. Нужно ей обязательно позвонить и предупредить, что завтра, после интервью, он к ней заедет. Вытащив из шкафа спортивную сумку, он положил туда джинсы и пару футболок на случай, если придется заночевать в деревне (еще неизвестно, как до нее добираться и какой транспорт туда ходит), сел к ноутбуку и набрал в поисковике «деревня Березки». Снимки этого населенного пункта не вызывали желания лишний раз показаться в тех краях. Избы большей частью почернели от времени, покосились, новых домов Виталий не увидел. Он подумал, что это одна из тех деревень, которые потом становятся призраками. Со всех сторон на Березки наступал лес вместе с топкими болотами, грозившими поглотить огороды. Впрочем, были и хорошие новости. Автобусы мимо Березок ходили, даже два – один до Выборга, другой до Питера. Виталий выбрал себе питерский, он отходил от их вокзала в девять утра. С билетами можно было не заморачиваться – до Березок вряд ли займут все места. Заварив чай – к счастью, его немного осталось в жестяной банке, – Рубанов набрал в поисковике «Татьяна Маркова» и долго читал об этой женщине, считавшей, что убивать – такая же работа, как и другие.

Глава 6 

Москва, 1941-й
Два стройных высоких парня, уже успевших загореть, несмотря на середину июня и проливные дожди, огорчавшие почти каждый день, стояли возле кинотеатра и рассматривали выходивших после фильма «Чапаев».

– Гляди, какие крали, – сказал черноволосый, похожий на цыгана, поправив непослушную прядь и сверкнув черными жгучими глазами.

– Где, Олег? – тотчас отозвался его друг, рыжий, с лицом, усыпанным веснушками, как перепелиное яйцо.

– Да вот, – Олег кивнул в сторону двух хорошеньких девушек, которые, взявшись под руки, осторожно спускались с лестницы и что-то громко обсуждали, наверное, содержание фильма. Когда они поравнялись с друзьями, черноволосый перегородил им дорогу:

– Девушки, давайте познакомимся.

– Мы с незнакомцами не знакомимся на улице, – буркнула круглолицая, с большими голубыми глазами. – Так что, молодые люди, не загораживайте проход.

Олег ринулся на помощь приятелю:

– Не знакомы? Но это так легко сделать. Меня, к примеру, зовут Олег. А вас?

Ее белокурая подруга резко отодвинула его в сторону:

– Сказано вам – пропустите.

Рыжий скорчил гримасу, но дорогу уступил:

– Скажите, какие мы…

– Да уж какие есть. – Круглолицая показала язык, взяла подругу за локоть и потащила к скверу. Парни не решились последовать за ними.

– Гиблое дело, – решил Олег. – Что ж, подождем других, полюбезнее.

Рыжий вздохнул. Девушки отошли на безопасное расстояние от приставал, и белокурая обратилась к своей подруге:

– Может быть, ты зря так с ними, Таня? Мальчики вроде приличные.

– Некогда мне о парнях думать, Люда, – отрезала Татьяна и поправила волосы, тщательно уложенные ровными волнами при помощи горячих щипцов. – Знаешь, честно говоря, после этого фильма я на наших парней и смотреть не могу. То ли дело раньше! Петька! Вот это парень! Мне бы кого-нибудь из чапаевской дивизии!

– Знаю, – рассмеялась Люда. – Только слепой не догадался бы, что ты и сама мечтаешь быть похожей на героиню этого фильма. Недаром фото артистки на стенку повесила. И где ты его отыскала, Анка-пулеметчица?

– Где отыскала – там уж нет, – парировала Таня. – Допустим, на работе дали мне старый журнал с ее фотографией. Ох, если бы еще и пулемет!

– А пулемет-то зачем? – удивилась подруга. – Сейчас мирное время.

– Скучное время, – отрезала Татьяна. – То ли дело Гражданская война! Такие, как Анка, были на вес золота. Ну, согласись, лихо она строчила из пулемета?

– Лихо, – кивнула Люда. – Слушай, давай мороженого поедим и газировки выпьем. Солнышко сегодня здорово припекает.

– Давай, – согласилась девушка. Они подошли к лотку, за которым толстая тетка в белом переднике торговала газировкой и мороженым. Татьяна вытащила из кармана мелочь, пересчитала и протянула женщине:

– Два клубничных и два пломбира.

Тетка подставила стаканы под пенистую струю и, наполнив, протянула девушкам. Люда сделала глоток и поморщилась:

– Пены много. Жажду совсем не утолишь. Наверное, на донышке осталось.

– Хорошо, что хоть этого хватило. – Таня отхлебнула из своего стакана. – Все равно вкусно. Знаешь, когда я в деревне жила, то ни о какой газировке и слыхом не слыхивала. Разве только из учебников по литературе. Да и об этом, – она указала на мороженое, – в деревне даже не рассказывали. Сядешь, бывало, за стол, а кроме картошки и серого хлеба больше ничего. Я в детстве, знаешь, какая маленькая была? Ну чисто былинка. И ела как птичка. Зато братья мои все сметали. Мамочка бедная день и ночь думала, чем бы семью накормить. Папаша рóдный, чтоб ему пусто было, сбежал, как я родилась. Вот и пришлось маме нас на себе тянуть. Сволочь! – вдруг выругалась она, и Люда вздрогнула. Она редко слышала от подруги бранные слова.

– Так его ненавидишь? – спросила она. – А даже и не видела. Может быть, встретились бы сейчас – и все по-другому было.

Таня сверкнула голубыми глазами:

– Встретились? С ним? Ты шутишь? И глядеть на него не хочу. Я ведь даже фамилию его не взяла при получении паспорта. Знаешь, в первом классе, когда меня попросили назвать фамилию, я не смогла этого сделать, и мой сосед Сашка крикнул: – «Маркова!» С тех пор я Марковой и осталась. В паспорте и комсомольском эта фамилия. Теперь даже рада этому. К папаше своему Парфенову я не имею никакого отношения.

– Да, тяжело вам пришлось, – согласилась Люда, смакуя пломбир.

– Тяжело, – согласилась подруга. – Знаешь, как я завидовала одноклассникам, которым родители могли купить новые платья, туфли? У меня ничего этого никогда не было. Хочешь знать, откуда мы брали вещи?

Людмила ничего не ответила. Она видела, как переживает Татьяна: эти воспоминания явно не были для нее приятными.

– А вещи мне дарили односельчане, – бросила девушка. – Здорово, правда? Дарили, естественно, не новье, а дырявые обноски, но мать радовалась и этому.

Подруга решила ненавязчиво сменить тему:

– Мамка-то как? Письма пишет?

– Какие письма? Неграмотная она, – пояснила Таня. – В нашей деревне грамотными были только учителя. Анна Ивановна и сейчас мне помогает. Я ей письма пишу, а она мамке читает, потом от нее весточку мне шлет. Вчера от брата письмецо получила, от Игната. – Девушка достала из сумочки скомканную бумажку. – Он в военном училище учится. Девушку хорошую встретил, мне фотографию пришлет, – она закатила глаза. – Я за него так рада, ты и не представляешь. Столько на него свалилось, когда папаша нас бросил! – Глаза Тани увлажнила слезинка. Люда с жалостью посмотрела на подругу:

– Но ведь все уладилось, правда?

– Теперь да. – Таня пригладила и без того идеальную прическу и улыбнулась. – Завтра к мамке поеду. Пишет – соскучилась шибко. Гордится, что дочь на фельдшера учится.

– А я хотела завтра пригласить тебя за город, – с огорчением проговорила Люда. – Погода наконец наладилась, можно искупаться, позагорать. Рванули бы в Замоскворечье, а?

Татьяна покачала головой:

– Не получится, Людок. Завтра к своим собираюсь. Мамку охота повидать. Но я ненадолго, – она вздохнула. – Тоска там смертная, такая тоска, что на душу давит. Больше недели не выдержу. Приеду – и тогда погуляем на природе.

Люда обняла ее:

– Отлично. Буду ждать. Ну, пойдем, провожу тебя до автобуса. Тебе собираться нужно.

Таня взяла ее под руку:

– Пойдем.

Они миновали лоток с мороженым, с вожделением посмотрели на тех, кто получал заветную порцию из рук продавщицы, и посетовали, что их финансы оставляют желать лучшего.

– Только на автобус и осталось, – с огорчением сказала Маркова. – Хорошо, билет на поезд уже взяла.

– Я бы тоже не отказалась от второй порции, – заметила Люда и дернулась. – Таня, твой. – Она порывисто обхватила шею подруги и поцеловала в щеку. – Возвращайся скорее.

– Скоро-скоро, – пообещала Таня. Она вскочила в душный, непереполненный салон и села у окна. Девушка любила места у окна, потому что можно было разглядывать город, который она уже полюбила и считала своим. Весело шагающие жители, сероватая, но величественная Москва-река, берега которой одели в гранит, машины, везущие куда-то счастливых обитателей, – все это вызывало у нее неподдельный интерес. Казалось, город был живым организмом, с артериями, наполненными пульсирующей кровью, с сердцем, ритмично бьющимся в унисон с какой-то одному ему ведомой музыкой. От таких картин душа Марковой наполнялась особым чувством, похожим на гордость и радость. Часто, отдаваясь созерцанию, она забывала выйти на своей остановке, и потом приходилось добираться в два раза дольше, однако это ее не огорчало. Москва стоила того, чтобы ею любоваться, однако сегодня Таня не зазевалась. Раскрытый, но еще не собранный старый чемодан, который девушка в шутку называла чемоданищем-страшилищем, ждал ее на кровати. Когда водитель объявил остановку, Маркова быстро сбежала по ступеням на тротуар и зашагала к общежитию медицинского техникума. Солнечные лучи ласкали ее лицо, теплый ветерок шевелил волосы. Подойдя к общежитию, Таня потянула на себя тяжелую дверь и, войдя в полупустой вестибюль, наполненный запахами стираного белья, жареной картошки, свежевымытых полов, улыбнулась вахтерше:

– Тетя Клава, вот я и прибыла.

Пожилая женщина с жидкими седыми волосами, туго стянутыми в пучок на затылке, ответила ей такой же доброй улыбкой:

– Я думала, ты уже уехала. Чай, к матери собиралась.

– Завтра, все завтра. – Таня махнула рукой. – Утром поезд. Разбудите часиков в семь?

– Разбужу, – пообещала вахтерша и подперла ладонью подбородок. – Мать небось давно не видала? Соскучилась?

– Соскучилась, – призналась девушка. – И братья обещали подъехать. Представляете, Игнат в военное училище поступил. В нашей семье никогда военных не было. Здорово, правда?

– Здорово, – согласилась старушка, ласково глядя на Таню добрыми карими глазами, в уголках которых сверкали слезинки. – Ну беги, дорогая. Обязательно разбужу.

В порыве девушка обняла пожилую женщину и побежала наверх, стуча каблучками. Добежав до помещения, она повернула ключ в замке, предвкушая тишину. Соседка Рая уехала в деревню к родным еще вчера, и Таня, войдя в комнату, совсем небольшую, прямоугольную, с двумя одинаковыми, словно сделанными под копирку кроватями, заправленными синими одеялами, с лакированными желтыми тумбочками, на которых лежали одинаковые расчески, какие красуются в каждом магазине, и бельевым шкафом, где девушки хранили свой нехитрый гардероб, присела на кровать всего лишь на минутку, переведя дух, а потом подошла к шкафу и достала старый-престарый, видавший виды чемодан. Девушка провела рукой по потрепанной поверхности и, бросив на пол, кинула в него пару платьев, кофту, юбку и туфли. Если в ее родном краю дожди, мать даст ей резиновые сапоги. Вспомнив о дорогой ее сердцу женщине, Таня улыбнулась и откинула непослушную русую прядь. «Скоро, мамочка, увидимся, скоро», – прошептала она и, закрыв чемоданище и поставив его на место, легла, не раздеваясь, с книгой в руках. Через минуту она уже с головой погрузилась в баталии Гражданской войны и, представляя себя доблестной пулеметчицей, строчила по белогвардейцам. Девушка читала до полуночи, пока ее не сморил крепкий здоровый сон.

Глава 7 

Лесогорск, наши дни
Утром автобус вез журналиста в Березки, и, вопреки унылым мыслям, он любовался пейзажем за окном. Дорога серой змеей извивалась среди зеленого лесного коридора. Высокие сосны вершинами упирались в небо, не давая солнцу проникнуть во влажную чащу, широкие озера с синей водой, заросшие осокой и камышом, вновь будили желание прокатиться на лодке, серые огромные валуны причудливой формы – такие он видел только в Карелии – служили гранитной набережной для быстрых речушек. Природа дарила успокоение, вызывала восхищение, и Виталий, забыв обо всем на свете, наслаждался ею, пока автобус не притормозил у указателя «Березки». Подхватив спортивную сумку, молодой человек зашагал по протоптанной тропинке к ближайшей избе, ничем не отличавшейся от своих почерневших соседей. В огороде копалась какая-то женщина, возраст которой с ходу определить было довольно трудно.

– Извините, – Рубанов оперся на плетень, тут же издавший жалобный скрип, – не подскажете, где проживает Василий Петрович Пахомов?

Женщина оторвалась от своего занятия, поправила седую прядь волос, выбившуюся из-под черного платка, и приветливо ответила:

– Петрович-то? Да вон его домик, третий от моего налево. Сегодня бедняга и не выходил никуда. Видать, Фаина не отпускала.

– Парализованная жена? – уточнил Виталий. Женщина кивнула:

– Ну да, она. Ежели Фая не спит, он и в магазин боится выйти. Ухаживает за ней лучше любой сиделки. Только не любит, когда сельчане об этом говорят: мол, с Фаечкой они прожили душа в душу сорок лет, она его, бывало, тоже выхаживала. – Баба вытерла о фартук грязные руки. – Заболтала я вас совсем. Идите с богом!

– Спасибо. – Виталий направился к дому Пахомова, по дороге угодив ногой в глянцевую лужу, которую никак нельзя было обойти.

Поднявшись на обветшалые ступеньки крыльца, он постучал в дверь и тут же услышал приятный голос:

– Входите, не заперто.

Рубанов оказался в маленькой, с протертым красным ковриком, но довольно опрятной прихожей, Навстречу ему из комнаты вышел сутулый худощавый пожилой мужчина с белыми седыми волосами (мать почему-то считала такую седину красивой), с маленьким сморщенным красноватым лицом.

– С кем имею честь? – Он улыбнулся, показав на удивление здоровые зубы, и протянул сухую руку с мозолистой ладонью.

– Я журналист из Лесогорска, – пояснил Виталий, пожимая протянутую горячую ладонь. – Главный редактор газеты «Вести» направил меня к вам…

Старик замахал руками:

– Можете дальше не продолжать. Я догадался, кто вы и зачем здесь. Проходите…

Рубанов уже сделал шаг по направлению к комнате, из которой вышел хозяин, но тот указал на другую дверь:

– Нет-нет, сюда. Там спит жена. Вы, наверное, и о ней все знаете.

– Так получилось, – почему-то смущенно ответил журналист и прошел в маленькую комнатку с довольно скромной обстановкой: светло-коричневый старый шкаф, сделанный, наверное, годах в шестидесятых, если не раньше, такой же стол, прикрытый чистой клеенкой, и два стула с заштопанными цветастыми сиденьями такой расцветки, которая давно вышла из моды.

Пахомов жестом предложил гостю сесть и сам примостился рядом, колупнув ногтем прозрачную скатерть.

– Одно время я хотел, чтобы ни одна живая душа не узнала, кем я когда-то работал, – начал он и недовольно крякнул. – Я ведь туда пошел не по своей воле. Знаете, как было раньше… В армии отличник боевой и политической подготовки, чемпион по стрельбе… Вот меня и заприметили, так сказать, компетентные органы. Люди в больших погонах стучали меня по плечам и приговаривали: дескать, партия хочет поручить мне ответственное задание. Но меня кондратий схватил, когда я узнал, что это за задание. Честно говоря, всегда думал, что оно поручается немолодым и опытным. А я и в людей-то еще не стрелял. Когда сказал об этом полковнику, он расхохотался. «Да какие это люди, – говорит, – это нелюди. Потому государство и лишает их жизни. Все они – матерые убийцы». Видать, по моему лицу понял, что не убедил, и иную тактику предпринял.

– Вот у тебя наверняка родные есть, представь, что бы с тобой было, если бы эта нечисть кого-нибудь из них на тот свет спровадила. Сам бы захотел с ними расправиться. Знаешь, сколько порой народу у тюрем толпится, просит убийцу им на самосуд отдать? – Он недовольно кашлянул. – Только мы этого не делаем, потому что у нас все по закону.

Василий Петрович заволновался и начал задыхаться, разрывая ворот старенькой заштопанной рубашки. Виталий вскочил со стула, услышав, как из груди Пахомова вырвались хриплые пугающие звуки.

– Астма у меня, – пояснил старик и дрожавшей, как тремоло, рукой указал на шкаф. – Там, на самой верхней полке, ингалятор…

Рубанов рванул дверцу на себя, и с десяток ингаляторов, в том числе и совсем новых, как солдатики, предстали перед ним.

– Самый крайний слева, – просипел Василий Петрович. Виталий быстро снял его и сунул в трясущиеся руки. Тот открыл рот и брызнул спасительную жидкость. Минуту они сидели молча, пока хозяин приходил в себя. С впалых щек исчезала краснота, взгляд делался ясным.

– Астма проклятая замучила, – пояснил он. – По работе кидали меня на Север и в Сибирь. Часто простужался, не лечился – и вот результат. Когда выбираюсь в аптеку за лекарствами, стараюсь купить побольше ингаляторов, на сколько денег хватит. Сам понимаешь, с моей женой часто по аптекам не побегаешь. А «Скорую», если что, не дождешься.

Виталий представил, как живут люди в такой глубинке. Интересно, есть ли у них вообще медпункт? Из иных деревень к врачу возили за тридевять земель. Обо всем этом Рубанов хотел спросить у Пахомова, но не стал. Он видел, что хозяин начал уставать, и поспешил задать важные вопросы.

– Раз вы знаете о цели моего визита, расскажите, при каких обстоятельствах вы впервые увидели Маркову?

– А как она в тюрьме появилась, – признался Василий Петрович. – Надзиратели постоянно на нее пялились, и наша команда к ним присоединилась, не дожидаясь своего часа. Сильная была женщина, ни слезинки не проронила, о родных не вспомнила. – Он усмехнулся: – Впрочем, говорят, надеялась, что ее не расстреляют. Но ошиблась. У таких преступлений нет срока давности.

– Нет, – согласился Виталий. – Удалось ли вам поговорить с Татьяной?

– Да как же, – Пахомов покачал головой. – Впрочем, я не жалею. Следователь сказывал, она вину свою признавать не хотела. Мол, это была работа – и все тут. Кто-то должен был выполнять и ее. Думаю, со мной бы она долго спорила. Я же аналогичную работу выполнял.

– Я бы не согласился, – вставил Виталий, но Василий Петрович погрозил ему длинным худым пальцем, как нашкодившему школьнику.

– Да разницы особой нет. Для Таньки нет. Ну сам посуди, сказал бы я, что расстреливаю преступников, она бы возразила, что делала то же самое. Ее начальство считало, что партизаны – это преступники, поэтому они заслуживали смертной казни. Она расстреливала своих, так и я занимаюсь тем же. Нет, я рад, что мне не довелось общаться с ней с глазу на глаз.

– Как она вела себя перед казнью? – поинтересовался журналист. Пахомов дернул худым плечом:

– Раньше не говорили, что ведут на расстрел. Она подумала, что ее переводят в другую тюрьму. Когда все поняла, до выстрела оставались секунды. Я видел только ее затылок… Не помню, дрогнула ли эта женщина. – Он вдруг встал и снял с полки шкафа картонную маленькую коробку. – Это она выронила перед выстрелом.

Василий Петрович открыл коробку. Яркий луч солнца упал на золотой медальон и заиграл на его поверхности. Виталий с изумлением взял его в руки.

– Это ее медальон?

– По-видимому, да, – кивнул Пахомов. – Она не расставалась с ним. – Он вдруг смутился. – Понимаете, я взял его без спроса, никто, кроме меня, не заметил, как она его выронила. Я не проинформировал об этом начальство – стало быть, нарушил инструкцию. Видите ли, я подумал: ее вещи уже никому не нужны. Семья Татьяны отказалась от нее и уехала в неизвестном направлении. Следовательно, медальон забрал бы кто-то из вышестоящих чинов. И я решил оставить его у себя. – Василий Петрович смахнул со лба предательски выступившие капли пота. – Вы меня осуждаете?

– Можно? – Рубанов бережно открыл его, будто не обратив внимания на слова старика. На тусклой фотографии молодой человек узнал Таньку, красивую, молодую, уверенную в себе, блондинистого мужчину лет тридцати с лишним и вихрастого подростка.

– Кто это с ней? – поинтересовался он.

– Начальник тюрьмы Ивашов, который свел счеты с жизнью перед опознанием своей подельницы, – процедил Пахомов. – А это – Сережка, сын полицая Потапова.

– Он жив? – спросил журналист, пытаясь получше разглядеть лицо мальчика с довольной улыбкой на тонких губах.

– А бес его знает, – Василий Петрович махнул рукой. – Во всяком случае, в поле зрения наших органов не попадал. Мне кажется, успел смыться перед приходом Красной армии в Локотскую республику.

– Вы так о нем говорите… – протянул Рубанов, – будто он тоже военный преступник. На самом-то деле он был ребенком и не особо что понимал. Отец помогал немцам, и мальчишка думал, что это правильно.

Пахомов покачал головой. Морщины резче обозначились на лбу.

– Этот гаденыш помогал немцам, как и его папаша, – пояснил он и сплюнул с какой-то горечью. – По его вине ловили партизан и вешали одноклассников. Когда Таньку посадили в тюрьму, в газетах много писалось о ее «подвигах». Не обошли стороной и ее так называемых коллег. Тогда я и узнал о семье полицая Потапова. Его расстреляли, а сынок исчез. Для него это было нетрудно. Добрался до партизан, прикинулся жертвой – и все. Разве мало душегубов так делали? К сожалению, не всегда были время и возможность узнать о человеке все. Поэтому вполне возможно, что живет сейчас Сережка и здравствует, если не помер своей смертью. Впрочем…

В соседней комнате послышались стоны, и Пахомов, вскочив со стула, будто лев, изготовился к прыжку.

– Жена проснулась, – сказал он немного виновато. – Если у вас остались вопросы, можете прийти позже. А если нет… Ну, тогда в добрый путь. У меня к вам будет одна-единственная просьба.

– Я вас слушаю, – доброжелательно улыбнулся Виталий. Несмотря на то что у него всегда существовали предубеждения против такого рода профессий, пожилой мужчина вызывал симпатию и совершенно зря, Рубанов догадывался об этом, иногда сравнивал себя с Танькой. Да разве их можно было сравнивать? Маркова – предательница, расстреливавшая соотечественников, считая преступниками тех, кто стремился освободить родную землю от захватчиков. За это, кстати, еще получала деньги.

– Пожалуйста, измените мою фамилию в своей статье, – жалобно попросил Василий Петрович. – Я знаю, так делают.

– Хорошо, – пообещал ему журналист, не ведая, согласится ли на это главный редактор. Но такое право имели герои газетных статей. Пахомов хотел спокойно дожить свой век, и только. Почему ему нужно было отказывать?

Женщина застонала громче, и Виталий, подхватив спортивную сумку, направился к выходу. Хозяин, бережно спрятав коробочку с медальоном в шкаф рядом с ингаляторами, вышел проводить его на крыльцо и, положив сухую руку с коричневыми старческими пятнами на плечо гостя, вдруг спросил:

– Вам знакомо слово «дежавю»? Ну, конечно, знакомо, что это я спрашиваю. Так вот, мне показалось… Я даже проверил… Ездил туда… Интересно получается…

Бедная парализованная жена застонала громко, протяжно, наверное, удивляясь, почему верный супруг не спешит на ее зов, и Пахомов оборвал себя:

– Ладно, об этом потом. Оставьте свой телефон, я вам позвоню. Обязательно позвоню. Мне нужно рассказать вам что-то очень любопытное… Но потом, уже в следующий раз.

Рубанов вытащил визитку и сунул в холодные руки старика.

– Да-да, конечно, звоните, – торопливо произнес он и, кивнув, направился по протоптанной дорожке к остановке автобуса. Василий Петрович юркнул в дом.

Глава 8 

Москва, 1941-й
Таня открыла глаза и удивилась, что на улице было довольно светло. Время явно перевалило за семь, и девушка потянулась к тумбочке, чтобы посмотреть на будильник с неработавшим звонком. Да, она не ошиблась. Большая стрелка замерла на семи, а маленькая приближалась к половине. Черт бы побрал эту старуху, которая забыла ее разбудить. Таня вскочила с постели, протирая заспанные глаза, и, услышав голоса под окном, выглянула во двор. На ее удивление, половина общежития стояла возле старенького репродуктора, прикрепленного к столбу, и прислушивалась к вылетавшим из него словам. Маркова обратила внимание на серьезные, сосредоточенные выражения лиц, как молодых, так и старых, и слезы, которые большинство из них утирали платками. Проведя расческой по волосам, девушка выскочила на улицу.

– Что случилось? – спросила она у первой попавшейся навстречу женщины. Та ответила, размазывая влагу по впалым щекам:

– Война, деточка. Германия на нас напала.

Таня прикрыла рот рукой:

– Этого не может быть. Я слышала, что Германия обещала этого не делать.

– А вот сделала, – простонала женщина и схватилась за сердце. – Ох, горе-то какое. Муженька моего и сыночка обязательно заберут. Как же я одна останусь, словно сиротинушка?

Девушка прерывисто обняла ее:

– Война, если и началась, то скоро закончится, тетя Клава. Наша Красная армия непобедима. Да и вообще русский народ не сломить никому. Вспомните французов. Наполеон далеко ли прошел? Хорохорился-хорохорился, Москву взял, а потом как драпал? Ух и дали ему жару! – Ее щеки раскраснелись, как спелые вишни, пухлые губки дрожали от волнения. – Сам пришел мира просить, да Кутузов – молодец, его и слушать не стал. Так и с Гитлером будет, вот увидите. Не пройдет и месяца – назад побежит.

– Ты вправду так думаешь? – пожилая женщина с надеждой посмотрела на нее. – Сыночек-то у меня единственный. Потеряю его – зачем мне жить? Буду словно смоковница бесплодная. Перед смертью и воды никто не подаст.

Таня по-дружески похлопала ее по плечу:

– Да перестаньте вы, тетя Клава, ей-богу! Будто маленькая. Не продвинутся гитлеровцы в глубь страны! Да каждая девушка навроде меня автомат возьмет. – Ее глаза засверкали, пальчики сжались в кулачки. – Как Анка-пулеметчица, помните? Ну, отвечайте, помните?

Тетя Клава кивнула:

– Помню, деточка.

– Вот увидите. – Она взбежала на второй этаж, в свою комнату, и принялась лихорадочно распаковывать чемодан. Нет, домой она не поедет, это решено. Вернее, поедет, когда с немцами будет покончено. Ждать не так долго – Таня была в этом уверена. Но поскольку ждать все равно придется, нужно приложить все усилия, чтобы Красная Армия погнала фрицев как можно скорее. А она в этом обязательно поучаствует. Тихо мурлыча себе под нос, девушка надела скромное черное платье, плотно облегавшее ее стройную фигуру, поправила прическу и бросилась к двери. Сейчас она отправится на сборный пункт или куда-нибудь еще – нужно узнать у кого-то из мужчин – и попросится на фронт. Пусть ее обучат строчить из пулемета, тогда Таня станет второй Анкой-пулеметчицей. Тра-та-та – и побегут немцы, только пятки засверкают.

Выйдя в коридор, девушка захлопнула дверь и нос к носу столкнулась с взволнованной Людой. Подруга, в отличие от нее, не была в приподнятом настроении.

– Слышала? – не здороваясь, спросила она и выдохнула: – Война! Семка в военкомат пошел, а мамка рыдает, жалко ее. Коли с Семкой что-нибудь случится – как жить будем? Папка наш еще в финскую сгинул.

Таня приосанилась, почувствовав важность момента. Она казалась себе величественной, мудрой и необыкновенно проницательной.

– Дура ты, Людка, – произнесла она с пафосом. – Да у нас с тобой, можно сказать, другая жизнь начинается. Забыла, о чем мы с тобой после «Чапаева» говорили? Забыла, как Анке завидовали? А теперь, когда наш час пробил, ты ревешь. Да нам гордиться надо, что можем пользу Родине принести. А ты сопли да слюни развозишь!

Люду ничуть не успокоило заявление подруги.

– Таня, это не фильм, – прошептала она и схватила Маркову за горячие руки. – Это война, там убивают. Мне страшно, Таня!

– А мне нисколько. – Девушка высвободила ладони и тряхнула русыми волосами. – Пусть попробуют ко мне сунуться, когда я буду под защитой пулемета. – Она прицелилась, изображая бой. – Они из своих пугалок – тук-тук, а я из пулемета – тра-та-та! Ну что, здорово?

Люда вздохнула:

– Ты живешь, будто в кино, Таня, а война – это не фильм, а суровая реальность.

– Да никто не говорит, что это фильм, – отмахнулась девушка. – Ты что, не веришь в свои силы?

Люда закусила губу и отвернулась. Таня вздохнула:

– Значит, не веришь. Что ж, справимся без тебя. – Она взмахнула руками. – Я в военкомат.

Она упрямо зашагала по пыльному тротуару. Люда всхлипнула и откинула назад непослушную прядь волос.

– Тань, подожди!

Подруга обернулась, и на ее пухлых губах заиграла довольная улыбка.

– Ты молодец, – девушка сжала влажную ладошку Людмилы. – О нас еще услышат, будь уверена.

– Да. – Глаза Люси встретились с глазами Татьяны, и она вздрогнула. Во взгляде подруги читалась ненависть, но не простая, нет, а… Впрочем, тогда она не могла подобрать подходящее слово. От такой ненависти становилось страшно, Таня не восхищала, а пугала, и у Людмилы не осталось никакого сомнения: ее подруга действительно сможет взять в руки оружие и убивать людей. Вероятно, это здорово, вероятно, ее слова не просто слова… Она действительно встанет на защиту страны, как и сотни тысяч других бойцов. И все же до самого военкомата Люсю не покидало чувство, что она не до конца узнала девушку, которую несколько лет считала близкой подругой.

Глава 9 

Лесогорск, наши дни
Сидя в автобусе до Архангельска, Рубанов составлял в голове план статьи. Как ни хотел главный редактор, сенсации не получалось. Во-первых, фамилия героя будет изменена, во-вторых, Пахомов не разговаривал с Татьяной с глазу на глаз, спорил с ней только в своем воображении. Что касается медальона, о нем тоже не нужно писать. Тогда человек, расстрелявший Маркову, точно станет на нее похожим. Ведь снимала же Танька вещи с убитых!

Подумав обо всем этом, Виталий поморщился. Нет, из Лесогорска определенно нужно было бежать. В этих краях никогда не прославишься. Главный редактор полагал, что из Пахомова можно сделать сенсацию, но по всему выходило, что ею здесь и не пахло. Настроение Виталия сразу испортилось. Встреча с матерью уже не радовала. Доехав до города, он сел на маршрутку и добрался до трехэтажного старого дома, где в одиночестве жила его мама. Рубанов знал: несмотря на то, что он не позвонил ей, подъезжая к городу, она караулит его у окна – наверняка взяла отгул. Войдя во двор, такой же невзрачный, как и в Лесогорске, только менее зеленый, он поднял глаза на окна второго этажа, забрызганные мелким дождем, словно слезами, и увидел, как дернулась желтая занавеска. Сердце сжалось, и Виталий с теплым чувством поднялся по лестнице. Ему не пришлось звонить в дверь – она распахнулась, как только он ступил на лестничную клетку. В подъезде, в отличие от Лесогорска, пахло моющими средствами, и Рубанов, улыбнувшись, подумал, что его мама, всегда любившая чистоту, продолжает одна мыть лестницу. Когда на пороге показалась измученная женщина с худым вытянутым лицом, он бросился к ней и заключил в объятия.

– Извини, что не позвонил.

– А я и не ждала. – Она толкала его в квартиру. – Да проходи быстрее. Голодный небось. Я приготовила твой любимый салат с жареной картошкой и рыбные котлеты.

Журналист потянул носом, поймав вкусные запахи, и сглотнул. Рыбные котлеты он обожал с детства. Так, как их готовила его мама, не умел больше никто.

– М-м-м. – Виталий зажмурил глаза, как кот, объевшийся сметаны. – Мамочка, ты кудесница. Знаешь, – он бросил в угол сумку и стащил ботинки, – однокурсники смеялись надо мной, пока не попробовали твои котлеты.

Нина Петровна улыбнулась уголками губ:

– Да, почему-то многие считают их плебейским блюдом. И, кстати, неправы. Рыбные котлеты очень полезны, поэтому всегда входили в меню детских садов и школ.

– Конечно. – Он расстегнул рубашку. В квартире было жарко, и Рубанов обычно облачался в шорты и майку. Мама не сводила с него глаз.

– Ты надолго? – робко спросила она, и ее голос дрогнул. Как любая мать, она мечтала, чтобы сын погостил подольше, и боялась ответа. А если скажет, что уезжает завтра? Что тогда?

Рубанов вздохнул и, повесив рубашку на плечики, отправил ее в шкаф.

– Боюсь тебя огорчить, но завтра. Видишь ли, я, считай, в командировке. Мне дали задание взять интервью у одного человека. Он живет в Березках, между Архангельском и Лесогорском. Ну, конечно, я не мог не навестить тебя.

Она обняла его за плечи:

– Ты очень хороший сын. А что за статья? Может быть, ты наконец нашел интересный материал?

Виталий вздохнул и сел на диван, любовно потирая цветастую обивку – большие розовые цветы на зеленом фоне. Он знал каждую завитушку, каждую ниточку…

– Знаешь, что я тебе скажу. – Он отвел глаза, чтобы не выдать себя, но родной человек сразу все понял.

– Опять неудача.

– Не то чтобы неудача, мама. – Рубанов скривился. – Симаков подкинул мне интересную тему, но дело в том, что я не могу выложиться в статье на все сто. Во-первых, родственники человека, о котором я собираюсь писать, еще живы… Во-вторых, герой статьи не желает, чтобы я упоминал его настоящую фамилию. Он не Герой России, хотя по-своему интересен. В-третьих, некоторые факты я сам не могу выдать по этическим соображениям.

Нина Петровна всплеснула руками:

– Но если ты будешь писать, как говоришь, что же там останется?

Виталий расхохотался. Мама, всю жизнь проработавшая продавщицей и далекая от журналистики, отлично его понимала. Всегда, всю жизнь. Это она взяла его за руку, когда он учился в пятом классе, и отвела в Малую Академию наук, в секцию журналистики. И только потому, что его короткие зарисовки казались ей талантливыми. До этого он и не помышлял стать журналистом, честно говоря, вообще ничего не знал об этой профессии. Для матери, которая так и не получила высшего образования, журналисты казались высшей кастой… Интервью с интересными людьми, выступления по телевидению и на радио… Предвидела ли она, что его засунут в маленький, пусть и с дивной природой, городишко, где придется писать о бытовухе? Он никогда не жаловался ей, но она, обладая чутьем, присущим всем матерям, читала это между строк в его эсэмэс, слышала в коротких разговорах…

– Надо тебе уезжать оттуда, – заметила Нина Петровна, глядя, как капельки дождя рисуют на стекле замысловатые узоры. – Нет, не в Архангельск. Тут, я думаю, тоже не развернуться. Лучше бы в Питер, сынок.

Он усмехнулся:

– Мама, тебе известна поговорка «Москва слезам не верит». То же самое можно сказать и о Питере. Ну кому я там нужен?

Она закивала головой, разлохматив каштановые волосы:

– Да-да, конечно, я об этом думала. Как и раньше, везде нужен блат. Знаешь, в нашем магазине много лет отоваривается мужчина… Я недавно узнала от тети Люды, что он отставной генерал, долгое время служивший в Питере. Наверняка у него остались знакомые. Хочешь, я его поспрашиваю?

Виталий замахал руками:

– Нет, нет и нет. И вообще, я еще ничего не решил.

Она дернула плечом:

– Ну, как хочешь. Пойдем обедать, сынок.

Рыбные котлеты оказались выше всяких похвал. После плотного обеда мама ушла в свою комнату, чтобы посмотреть любимые передачи (а на самом деле – чтобы дать сыну отдохнуть), и Виталий, плюхнувшись на диван, подмигнул Пушкину на старой репродукции, висевшей на стене с незапамятных времен. Почему мама повесила именно его – оставалось загадкой. Она очень любила и Лермонтова, и Гоголя, и Достоевского… Может быть, нашлась репродукция, которая ей понравилась?

– Ну что, брат Пушкин, – Виталий скорчил забавную рожицу, – не достичь мне твоих высот и близко. Правда, стихи не пишу, но в университете говорили, что, как журналист, я неплох. Что ж, – он вздохнул и щелкнул пальцами, – может, оно и так. Только действительность мешает мне доказать это другим. Что делать, брат Пушкин?

Александр Сергеевич, естественно, ничего не ответил, лишь печально смотрел на Виталия своими большими серыми глазами.

– Я вот что думаю, – продолжал Рубанов, – нужно… – Его размышления прервал вальс Свиридова – мелодия мобильного телефона. Он лениво взял его и взглянул на дисплей. Звонил Борис Юрьевич Симаков.

– Здравствуй, Виталя, – проговорил он как-то растерянно. – Как твое интервью?

– Спросил обо всем, но писать обо всем не смогу, – начал Рубанов. – Старик не хочет, чтобы я называл его фамилию. Оно и понятно – в деревне не знают, кем он был раньше. Излишнее внимание ему ни к чему.

– Я не об этом. – Борис Юрьевич вздохнул. – Дело в том, что Пахомов умер сегодня. Соседка обнаружила его полчаса назад в кабинете. Она носила им молоко. Постучала в дверь, никто не открыл, жена стонала, ну, она и вошла. А тут такое дело… На письменном столе женщина обнаружила мой телефон. Видишь ли, номер родственников ей неизвестен, вот она и позвонила мне.

– Умер? – прошептал Виталий, почувствовав, как внутри что-то оборвалось. – Как умер? Мы разговаривали с ним сравнительно недавно, четыре часа назад. Он не выглядел больным. – Рубанов смущенно кашлянул, вспомнив об астме. – Уже известно, отчего умер Василий Петрович?

– Соседка обещала меня проинформировать, – ответил Симаков с горечью. – Не знаю, когда это будет. Насчет статьи тоже не знаю. Ее придется согласовывать с его сыном, а захочет ли он, чтобы про отца вообще что-то писали? Так что, Виталя, к сожалению, не получилась у нас сенсация.

– Я это понял, когда с ним разговаривал, – сказал Рубанов грустно. – Но все-таки, почему он умер? Пахомов жаловался на астму, однако ингаляторов у него было достаточное количество.

– А почему тебя это беспокоит? – Борис Юрьевич, как видно, удивлялся совершенно искренне. – Бывает, умирают молодые: инфаркты и инсульты в наше время никого не жалеют. Василий Петрович – пожилой человек, болячек у него кроме астмы наверняка воз и маленькая тележка. А потом… Парализованная жена, уход за которой полностью лег на его плечи. Такому человеку некогда подумать о своем здоровье.

На этот раз Виталий промолчал. Он не видел смысла в дальнейшем продолжении разговора. Стоит ли описывать главному еще бодрого старичка, правда, уставшего, но выполнявшего трудную работу и ни на что не сетовавшего? Не стоит, потому что он не поймет. Рубанову казалось, что такие, как Пахомов, не умирают так внезапно. И ни при чем тут парализованная жена. Может быть, казалось, по молодости лет? Наверное, шеф, проживший на белом свете в два раза дольше его, разное повидал, и его это ни капли не удивляло. И все же… Борис Юрьевич почувствовал, о чем думает журналист, словно на расстоянии прочитал его мысли.

– Далась тебе его смерть, – буркнул он недовольно, но тут же осадил себя. Главный редактор предвидел уход молодого талантливого журналиста и старался всеми силами это предотвратить, порой даже в ущерб делу. – Ладно, если хочешь, бери отгул на завтра и поезжай в эти самые Березки. Поговоришь с соседкой, узнаешь, что да как, – и прямиком сюда. Его наверняка повезли в наш морг, поэтому заключение о смерти попросишь завтра в Лесогорске. Но я не думаю, что… – он сделал значительную паузу, будто пересиливая себя, – смерть носит криминальный характер. Ты ведь намекаешь именно на это?

Рубанов растерялся. Мысли об убийстве ему не приходили в голову. Конечно же, этого не может быть. Зачем кому-то убивать старика? Тогда что же его так гложет, не дает успокоиться? Может быть, он чувствует за собой вину? Но в чем? В том, что разбередил душевные раны старика? Но Василий Петрович согласился на интервью, прекрасно понимая, о чем нужно рассказывать. Вероятно, не рассчитал свои силы?

– Ты что молчишь? – проговорил Симаков. – Принимаешь мое предложение?

– Да, – глухо отозвался Виталий, сознавая, что поездка в Березки – это его блажь и глупость. Но как же не ехать, если только она сможет успокоить совесть? Он чувствовал, что какая-то сила словно приподнимала его с кровати и гнала в деревню, почти затерявшуюся в густых лесах. Может быть, потому, что… Да нет, глупости.

– Прекрасно, – промычал недовольный главный редактор, умолчавший о том, что в городе прорвало очередную канализационную трубу и жители одной из улиц просили у него корреспондента, так сказать, на место событий, а он в первую очередь подумал о Рубанове – парень набил руку на подобных статьях. – С утра и езжай. Но учти, я жду тебя на работе хотя бы после обеда. – Он прикинул, что разобраться с канализацией вполне под силу Аллочке, и немного успокоился. – Обещаешь приехать?

– Конечно, обещаю, – с готовностью откликнулся Рубанов. – Тем более тело в нашем морге. А разговор с соседкой, я думаю, будет недолгим.

– Ты обещал, – процедил Симаков, прежде чем отключиться. Закончив разговор с главным, Виталий бросил мобильник на стол и снова улегся на кровать, подложив руки под голову. Такая поза, как ни странно, помогала ему думать, и он вспомнил сегодняшнюю встречу с Пахомовым. Старик, несмотря на то что тяготился некоторыми страницами прошлого, обо всем рассказывал охотно, сразу пошел на контакт. Неужели беседа все же послужила причиной его внезапной смерти? Если патологоанатом завтра скажет, что Василий Петрович скончался от инфаркта или инсульта – значит, разговор с Рубановым его расстроил, из потаенных уголков памяти выплыли факты, о которых он, возможно, старался забыть. Ужасно, если так. Рубанов дал себе слово никогда больше не волновать пожилых людей, даже если разговор с ними потянет на сенсацию. Бегло посмотрев в Интернете расписание автобусов до Лесогорска на завтра, он услышал голос матери, звавшей его пить чай. Что ж, чай – это хорошо. Он успокаивает. Молодой журналист нуждался в успокоении.

Глава 10 

1941-й, недалеко от Вязьмы
Таня прислонилась к расщепленному стволу старой сосны и закрыла глаза. В лесу, где расположился их полк, стояла тишина, давившая на барабанные перепонки. Она никогда не думала, что будет жаждать тишины, которую никогда не любила. Затишье, по мнению Тани, не приносило ничего хорошего, напротив, с ним приходили страдания и смерть. На фронте все было по-другому. Тишина означала передышку от страданий и смерти, но сколько будет длиться эта передышка, знали только на той стороне. Таня вздохнула и подложила руку под голову. Кто-то крошечный пощекотал ее указательный палец чуть ниже ногтя, и она поднесла руку к глазам. Большой глянцевый муравей, смешно шевеля усами, торопился по каким-то своим делам, не представляя, что находился в центре страшной бойни. Она позавидовала ему. Если букашку и ожидает смерть, она настигнет ее неожиданно, маленькое существо ничего не успеет понять! Смерть насекомого – не смерть человека, при виде которой содрогается тело и сердце разрывается на части. Таня подумала, что далеко не всем девушкам выпало, как ей, видеть смерть в самом безобразном обличье. На ее глазах бойцам отрывало руки, ноги, головы, кровь хлестала фонтаном, и Маркова вспоминала свой любимый фильм, где все казалось таким простым и понятным, и даже гибель главного героя не казалась страшной. Честно говоря, в нее просто мало верилось. Татьяна всегда считала, что Чапаев не утонул. Ну не мог он утонуть, это же Василий Иванович! Наверняка выплыл и снова отправился на фронт. Подумав об этом, она усмехнулась и вздохнула. Да, Люда была права, война не фильм и не сказка. Это ужасная реальность, разрушившая многие мечты. Взять хотя бы ее желание стать пулеметчицей и строчить по немцам, как Анка по белогвардейцам. Но нет, в военкомате ей сказали, что набирают на фронт санинструкторов, а для пулемета найдутся желающие среди мужчин. Татьяна пробовала протестовать, однако суровый капитан с рябым лицом был непреклонен. Или так, или никак! Пришлось согласиться, а на следующий день две хмурые неулыбчивые женщины обучали их всем тонкостям санитарного дела. У Люды все получалось, она ловко делала перевязки, обрабатывала воображаемые раны, пыталась привести в чувство потерявших сознание. Таня, напротив, подчинялась командам без всякого вдохновения, словно несчастный запуганный зверек, которого заставлял работать жестокий неутомимый дрессировщик, и лишь одна мысль грела ей душу. Там, на фронте, она будет спасать людей, выносить раненых с поля боя. Ее заметит командир, как две капли воды похожий на Василия Ивановича, вызовет к себе, в командирской землянке накормит картошкой с тушенкой и торжественно скажет:

– Я много дней наблюдаю за вами, Таня. Вы храбрая девушка. Такие нам нужны. Хотите поменять специальность? Мне кажется, из вас получился бы неплохой стрелок. Пулемет хотите освоить?

Она радостно кивает:

– Да, это моя мечта.

И вот уже она строчит из пулемета по проклятым фрицам, ей вручают орден, посылают в Москву, где сам Жуков, нет, лучше сам Сталин вручает его хрупкой девушке… Но, к сожалению, все это оставалось в мечтах. Перед отправкой на фронт ей выдали, как и остальным девушкам, страшные серые штаны и гимнастерку. Ее подруги запротестовали:

– Мы же женщины! Дайте нам юбки.

Хмурый старшина с чапаевскими усами сплюнул в сторону.

– Ну и скажете вы, девахи! Это вам не по бульвару ходить. По полю ползать придется, от пуль уклоняться. Много ли вы наползаете в юбках?

А потом в вагоне-теплушке ее отвезли в полк, под Вязьму, и с этого начались все ужасы в ее жизни. Грузовик по разбитой дороге, прыгая и трясясь, довез ее и еще нескольких бойцов в полк, где их встретил бледный, как поганка, старший лейтенант, похожий на только что выловленного судака с большим ртом и выпученными голубыми глазами. Он быстро отправил куда-то солдат, приказав Марковой подождать, а потом, подойдя к новенькой и оглядев ее с ног до головы профессиональным взглядом бабника, растянул в улыбке толстые влажные губы, которые то и дело облизывал, и поинтересовался:

– Зовут-то тебя как, товарищ санинструктор?

– Татьяна Маркова, – отчеканила Таня как можно старательнее. Офицер зажмурился:

– Тише, ворон распугаешь. – Он подошел к ней ближе и ущипнул за ягодицу. – А ты ничего, аппетитная, Татьяна, Тата, значит. Вот что, Тата. Вечером приказываю тебе явиться по всей форме вон туда, – старший лейтенант указал на раскидистый куст орешника с резными изумрудными листьями. – Будем проверять твою боевую подготовку. Жду в десять. Ну, бывай, осваивайся.

Таня кивнула:

– Есть, товарищ старший лейтенант.

– Ну-ну. – Он облизнул губы и двинулся к землянке. – А сейчас к старшине Зотову. Он тебе все расскажет.

Таня еще немного постояла, вдыхая свежий воздух и слушая пение птиц, и побрела к походной кухне. Два солдата, совсем молоденький, зеленоглазый, и пожилой, седоватый, гремя поварешками, варили суп с перловой крупой. Молодой крошил в огромный котел сало, облепленное солью, пожилой ловко чистил картошку, и тонкие закрученные шкурки сыпались на землю. Голодной девушке показалось, что она съела бы всю огромную кастрюлю. Подойдя к поварам, Таня вежливо спросила:

– Не подскажете, где можно найти старшину Зотова?

Молодой оторвался от важного дела, взглянул на девушку, и его зеленые глаза сверкнули золотыми искорками.

– Богдан, – обратился он к пожилому. – Глянь, дивчина какая! Глазищи, як озеро!

– Влюбчивый ты, Егорка, – усмехнулся пожилой в серебряные усы. – Сразу на новеньких западаешь.

– Хиба ж можно иначе? – удивился Егорка. – Што желаешь, красуня?

– Мне бы старшину Зотова увидеть, – отозвалась Маркова.

– Зотова, – пожилой повернулся, – от, девушка, повезло тебе. Старшина собственной персоной. Супчик наш идет пробовать.

– Кто здесь говорит обо мне? – услышала Таня звучный, немного сиплый голос.

– Глянь, товарищ старшина, яка красуня тебя спрашивает, – рассмеялся молодой. – Новенькая…

Когда высокий, крепкий, как гриб-боровик, пахнувший махоркой старшина предстал перед ней, Маркова растерялась.

– Меня к вам направили, – пролепетала она, крепко уцепившись за вещмешок, словно он мог помочь ей в трудную минуту.

– Что за ерунда? – Густые, как лес, брови старшины взметнулись вверх. – Доложить, как положено!

Его грубый окрик испугал Маркову, она побледнела, вытянулась в струнку и старательно отчеканила:

– Санинструктор Татьяна Маркова прибыла в ваше распоряжение.

– О, другое дело. – Зотов улыбнулся, показав расщелину между двумя передними зубами. – Молодец. Пойдем со мной.

Он положил ей руку на плечо, словно стараясь поддержать, и она пошла за ним, как покорная собачонка.

– В землянке есть место свободное, – торопливо говорил он. – Недавно у нас медсестру убило, такая же голенастенькая, как ты, была… – При этих словах он помрачнел. – Райка одна осталась. Она тебя и проинструктирует. Тебе туда. – Он подтолкнул ее к землянке, почти невидимой из-за раскидистых еловых веток. – Надо чего – завсегда обращайся. Поможем. Усе поняла?

Татьяна кивнула.

– Умница. Ступай. – Старшина послал ей слабую улыбку. – Чую, бои не за горами. Пока затишье – обживайся.

– Есть, товарищ старшина! – автоматически отозвалась Маркова и направилась к землянке. В голове волчком крутилась одна страшная мысль: она прибыла на место убитого санинструктора. Убитого… Зотов сказал, медсестра была такая же молодая, как она, наверное, лет восемнадцати-девятнадцати. Так же, как и она, девушка о чем-то мечтала, хотела учиться, выйти замуж, нарожать детей. Наверное, где-то остались безутешные родители, уже получившие серый треугольник – скупое уведомление о смерти близкого человека. Возможно, ее предшественница была единственной дочерью… А что, если у девушки был любимый, который воюет сейчас неподалеку и не подозревает о том, что никогда больше не увидит возлюбленную? Так, в безрадостных мыслях, она дошла до землянки, дернула дверь на себя и нос к носу столкнулась с маленькой юркой девушкой с коротко стриженными рыжими волосами и курносым носом, усеянным миленькими конопушками. «Воробышек», – подумала о ней Таня.

– Ты новая сестричка? – Ее серые глаза загорелись от радости, как два фонарика. – Как здорово!

Схватив Татьяну за руку, она потащила ее в землянку и указала на матрас, накрытый зеленым одеялом. – Это твоя кровать. Бросай свои вещи.

Таня положила тяжелый, пахнувший ваксой вещмешок, боясь подойти ближе к импровизированной кровати, наверное, еще сохранившей тепло погибшей. Ее настроение передалось и новой подруге.

– Да, еще два дня назад Зина здесь спала, – вздохнула она. – Позавчера осколком ее убило. Перерезало сонную артерию – и на моих руках кровью истекла. А какая девчонка была! Скольким бойцам жизнь спасла! Тебя как зовут? – Она приблизилась к Марковой, словно желая получше разглядеть ее в сумраке. – Меня – Раисой.

– А я Татьяна, – ответила Маркова.

– Вот так, Татьяна, я свою подруженьку потеряла, – Рая всхлипнула как-то по-детски. Рыжие ресницы затрепетали, как крылья бабочки. На конопушку под веком скатилась прозрачная слезинка. – Сколько ночей мы лежали, прижавшись друг к другу, сколько тайн поведали. – Она еле сдерживала рыдания. – Мамка у нее осталась, понимаешь? Мамка и два братика маленьких. Папку в первые дни войны убило… Сволочи эти фрицы, сволочи… – Она сжала кулачки так сильно, что выступили синие жилки. – Душить их, гадов…

– Как их задушишь! – прошептала Таня, чувствуя, как на реснице повисла слезинка. – Нам бы с тобой пулемет… Знаешь, сколько раз мы с подругой ходили на «Чапаева»? Помнишь Анку-пулеметчицу? – Ее глаза разгорелись, брови взметнулись вверх. – Вот бы ее сюда, эту Анку!

Рая вздохнула и смахнула слезинку. На щеке осталась мокрая полоса, словно тропинка между конопушками.

– Это все фантазии, милая. Наша с тобой задача тоже не из легких. Чем больше бойцов в строй возвратим – тем могущественнее армия. – Рая поманила к себе пальцем новую подругу. – Садись ближе, чтобы не услышали. Зотов не слишком приветствует, когда девушка на себе раненого тащит, говорит, мол, не женское это дело, санитары имеются. Ты его не слушай. Санитары есть, да порой не дождешься их, санитаров этих. В общем, если видишь, что боец дышит, тащи его что есть силы к нашим. Поняла?

Таня кивнула:

– Как же иначе? Неужто его на поле оставлять?

Рая улыбнулась:

– Хорошо, что понятливая. Ежели что – у меня спрашивай. Я тут, чай, не первый день, всех и про все знаю. – Она достала две жестяные миски. – Голодная небось? Пойдем обедать. Суп и каша наверняка готовы.

Таня не заставила себя упрашивать. То ли свежий воздух, то ли волнение пробудили в ней зверский аппетит.

– Я готова, подруга, – ответила она с таким воодушевлением, что Рая расхохоталась:

– Вот это по-нашему! Зотову ты точно понравишься. Видишь ли, наш старшина из деревни и постоянно рассказывает байку, как раньше невест выбирали. Сажали за стол, накрытый всякой всячиной, и наблюдали за дивчинами. Та, то ела за обе щеки, обещала быть хорошей работницей – ее и в жены брали.

– Забавный он у вас! – улыбнулась Маркова.

– Это точно, забавный. – Рая взяла ее под руку. – Ладно, хватит болтать, пойдем.

Глава 11 

Лесогорск, наши дни
Ровно в десять часов утра старенький автобус привез его в деревню Березки, и Виталий, поминутно проваливаясь в вязкие коричневые и черные лужи (наверное, дождь в этих краях не прекращался никогда), добрел до избы Пахомова. Со смертью хозяина – или ему это показалось? – она еще больше покосилась и почернела. Он только сейчас заметил, что маленький огород зарос жирным зеленым бурьяном в палец толщиной – кому его было вскапывать? Везде стояла могильная тишина, и лишь белые куры с лапами, выпачканными в грязи, искали в траве какую-нибудь еду.

– Цып-цып-цып, – раздался за его спиной тоненький женский голос, и, обернувшись, Рубанов увидел женщину, которая вчера копалась в огороде возле дома, стоявшего у дороги. Сегодня на ней был тот же черный платок, повязанный по-монашески и мешавший разглядеть ее как следует.

– Здравствуйте, – журналист шагнул к ней.

– День добрый, – откликнулась та и прищурилась. Никак вчерась тебя уже видала. Ты про избу Пахомовых спрашивал.

– Спрашивал, – согласился Виталий. – Нашел ее и поговорил с хозяином. А сегодня приехал поговорить о его смерти. Не знаете, кто обнаружил тело? – Он отметил про себя, что говорит, как следователь, допрашивавший для протокола.

– Тело я и обнаружила, – призналась женщина. – Как супруга его слегла, они корову продали. Оно и понятно, за животным уход требуется. Где уж тут ее потянуть, если на мужике жена парализованная? Только птицу и оставили, – она кивнула в сторону кур. – Себе забирать придется, не бегать же им, бесхозным, по деревне.

– И поэтому вы приносили им молоко… – продолжил за нее Виталий. Она с готовностью закивала, и платок немного сбился набок, обнажив морщинистую щеку.

– Не только молочко, но и творожок со сметанкой. А еще Вася сыр адыгейский любил, он у меня вкусный получается.

Виталий глотнул слюну, подумав, что, если бы она предложила кусочек, он бы не отказался. Вроде бы не так давно завтракал – и на тебе, уже в животе урчит. Вот что значит свежий воздух…

– А ты, извини, зачем к нему пожаловал? – Она словно пробуравила его зелеными узкими глазами. Рубанов вытащил журналистское удостоверение и помахал перед ее лицом:

– Я из лесогорской газеты, приехал к Пахомову, потому что собирался писать о нем статью.

Соседка всплеснула натруженными руками с узловатыми пальцами:

– Статью? Неужели Петрович был Героем труда али подвиг какой совершил?

– Скорее, Герой труда, – замявшись, ответил Виталий.

Женщина прищурилась, и журналист заметил, какие пушистые у нее ресницы.

– Надо же, а я никогда не спрашивала, где он работал. Да и вообще мы с ним мало разговаривали… – Она обернулась, мельком взглянула на свой дом. – С моим алкоголиком-муженьком возни, как с парализованным. Ежели тверезый – еще куда ни шло, хотя и бездельник, каких свет не видывал. А когда пьяный… Уж лучше на глаза ему не попадаться. Только и уйти из дома надолго тоже нельзя, – с горечью призналась она. – Он с пьяных глаз хатенку нашу разнесет, без жилья оставит.

– А вы его оставьте, а сами… – Рубанов не успел договорить. Соседка схватилась за щеку, будто страдая от зубной боли, и запричитала:

– Да куда же я поеду-то? У сыночка – он в Выборге живет – трое мал мала меньше. Сами еле концы с концами сводят. Я все думаю: придет время, продам дом – тогда и переехать к ним можно, все не на шее сидеть. – Она заморгала, прогоняя непрошеную слезу. – Совсем тебя заговорила. Сегодня ты тоже хотел его увидеть?

Виталий выпалил первое, что пришло ему в голову:

– Зажигалку я вчера забыл в его кабинете – подарок матери. Пришлось сегодня вернуться. Да только вот… – Он грустно улыбнулся. – Не ожидал таких новостей.

– Да, жалко Петровича, – вздохнула женщина и толкнула его локтем. – Но зажигалку тебе вернем. До приезда сына наш участковый ключики мне оставил. Я прибраться хотела. Пойдем, проведу.

Она по-хозяйски взяла его под руку:

– Идем, идем. А кур я потом отловлю.

Они поднялись на расшатанное крыльцо, и соседка сунула ключ в ржавый замок. Впрочем, он открылся довольно легко, пропустив гостей в осиротевший дом. Рубанов заметил про себя: раз участковый разрешил прибрать в доме, значит, не предполагает убийство, не боится, что затопчут улики.

– Фаю в больницу увезли, – пояснила соседка, скидывая в прихожей резиновые сапоги. – Сынок-то потом ее заберет, чай, уже в пути из Питера. – Она взяла жестяное ведро и веник, которые стояли у стены вместе с вычищенной обувью. – Полы помою. Да ты проходи в кабинет, не стесняйся, ищи свою зажигалку.

Виталий тоже разулся и с каким-то трепетом прошел в маленькую комнатку, много лет служившую хозяину местом для размышлений. Почему он так решил? Да потому что здесь стояли книги, старые общие тетрадки хранили какие-то записи, которые, может быть, прочитает когда-нибудь сын покойного, а, возможно, просто выбросит их на помойку вместе со старыми альбомами. На всякий случай выглянув в коридор, он не увидел соседки и, подбежав к столу, бегло прочитал разбросанные по нему листки бумаги. На трех красивым округлым почерком были выведены названия лекарств, а на четвертом – название то ли города, то ли поселка – Новоозерск. Рубанов что-то слышал о таком населенном пункте, который, если он не ошибался, находился недалеко от Березок. В написании названия не было бы ничего удивительного, если бы твердая рука хозяина не подчеркнула это слово тремя жирными линиями. Интересно, зачем Новоозерск понадобился Пахомову? Не зная, что еще хочет найти, Рубанов открыл дверцу шкафа. Ингаляторы, как солдатики, стояли на второй полке, ниже, чем вчера. Что-то показалось Виталию странным, но он отмахнулся от этой мысли и продолжил поиски. Наверху должна была лежать маленькая коробочка с медальоном Таньки-пулеметчицы. Старик поставил ее сюда привычным движением, значит, она всегда там и находилась. Виталий пошарил по всем полкам, посмотрел между книг, но ничего не нашел. Черт возьми, куда она делась?

Он вышел в коридор, застав соседку за мытьем гостиной. Кровать, на которой много лет пролежала больная, была аккуратно заправлена.

– Нашел? – Женщина скинула платок, раскраснелась, и Рубанов подумал, что она еще не такая старая, как можно подумать при первой встрече. В толстой косе серебрилось не так много седины, глаза блестели, как у молодой девушки, но тяжелая жизнь с мужем-алкоголиком наложила свой отпечаток. Лоб и щеки, едва тронутые загаром, прорезали глубокие, как трещины в асфальте, морщины, кожа собиралась в гармошку под глазами, когда она улыбалась. Виталий покачал головой, как бы невзначай спросив:

– В кабинет после смерти хозяина кто-нибудь заходил?

Она посмотрела на него с недоумением и покачала головой:

– Да кто мог зайти-то? Участковый и другие в гостиной топтались… В кабинете-то искать им нечего.

– Вы уверены? – уточнил Рубанов.

– Конечно. – Соседка уставилась на него в недоумении. – Меня тоже пригласили как понятую. Не помню, чтобы кто-нибудь по дому ходил. А что касается зажигалки… Знаешь, народ у нас честный, добрый. Если бы она лежала на столе, к ней бы и пальцем никто не притронулся. Так что, мил человек, ищи ее в другом месте, не у Петровича ты ее оставил.

Журналист дернул плечом и печально сказал:

– Наверное, вы правы. Ладно, тогда мне тут нечего делать, пошел я.

Женщина вызвалась его проводить. На крыльце она по-мужски пожала его руку.

– На похороны не приедешь?

Виталий ничего не ответил, и она не стала уточнять. Улыбнувшись на прощание, Рубанов зашагал по старой знакомой тропинке, стараясь как можно осторожнее наступать на набухшую землю, но это не помогало. Дождь шел сильнее, чем утром, словно оплакивая смерть человека, с которым Виталию довелось познакомиться, и парень подумал о медальоне. Куда же он делся? Если соседка права и в кабинет никто не заходил, выходит, хозяин сам перепрятал его. Но зачем? Не мог же он знать, что умрет? Нашел занятной вещице другое место? Вряд ли, это нелогично, нелепо. Напрашивалось только одно объяснение: кто-то побывал в доме раньше, чем пришла соседка. Но почему этот кто-то не сообщил о смерти пожилого мужчины? На этот вопрос тоже существовал один ответ – и тоже нелепый и нелогичный. Или… Рубанов увидел автобус, притормозивший у остановки, побежал к нему, хлюпая по лужам так, что грязные брызги разлетались во все стороны.

Глава 12 

1941-й, под Вязьмой
Суп с «глазками», как говорила мама, и каша с тушенкой, подёрнутая плёночкой жира, действительно были готовы и соблазняли вкусными запахами. Больше десятка солдат и офицеров, постукивая алюминиевыми ложками, с жадностью опустошали миски. Увидев девчат, ватага заулыбалась:

– Главные едоки пришли! – констатировал коренастый солдат лет тридцати, с кудрявым чубом пшеничного цвета, вырывавшимся из-под пилотки. – Айда за стол, иначе ничего не достанется.

– Не глупи, – отозвался старший лейтенант, наказавший Марковой быть зачем-то вечером возле орехового куста. – Мы свои порции отдадим, а наших медсестер без еды не оставим. – Он сверкнул голубыми глазами, словно напоминая Татьяне о ее обещании. Маркова подумала: стоит ли говорить об этом новой подруге. Может быть, офицер хочет дать ей какие-нибудь инструкции? Она оглянулась в поисках Раисы, но та уже щебетала с высоким худым солдатом, поглаживавшим роскошный чуб. Усевшись на скамейку рядом, девушка прижалась к мужчине и что-то шептала ему на ухо. Солдат кивал, свободной рукой обнимая ее за тонкую, туго перетянутую черным ремнем талию, и Таня поняла, что у них не обычные отношения. Быстро опустошив тарелку, она снова поискала глазами Раису, однако та уже успела куда-то исчезнуть. Сполоснув свою миску, Татьяна побрела к землянке. На узенькой тропинке ее нагнал старшина Зотов.

– Райка тебя, должно быть, проинструктировала, – начал он, обдавая ее запахом махорки. Казалось, ею пропиталась вся его одежда и даже кожа коричневого оттенка. – Впрочем, инструкции инструкциями, а… – он махнул смуглой жилистой рукой, напоминавшей кору столетнего дерева. – В общем, бой есть бой, деточка. По нашим подсчетам, фрицы сегодня ночью в атаку собираются. Если это так, будет тебе проверка на прочность. Но ты, главное, не тушуйся и под пули не лезь. – Он шумно высморкался. – Раненого перевяжи и санитаров покличь. Тяжелых сама не тащи, зови санитаров. Впрочем, они сами тебя увидят. Лишний раз не геройствуй, пулю схлопочешь – кому от этого легче? Ни армии нашей, ни родным твоим… – Зотов крякнул и кинул папиросу в кусты. – Мамка-то есть?

Таня опустила голову:

– Есть.

– А любимый?

Девушка покачала головой:

– Не успела еще…

– Не успела, значит. – Старшина вздохнул. – Кто теперь знает, хорошо это или плохо. Наверное, лучше, если бы ребятеночек был. Сколько мужчин с войны вернется – никому не ведомо.

– И верно, – эхом отозвалась Маркова. Зотов по-отечески обнял ее:

– Иди, дочка, отдыхай пока. Был бы Бог на свете, ему бы молились, чтобы наша разведка ошиблась и завтра наступления не было. Да только не на Бога надо надеяться, а на свои силы… Ты иди, родная, набирайся сил… Завтра они тебе пригодятся.

Опустив голову, Таня зашагала в землянку. От волнения она спотыкалась на каждом шагу, хотя заботливые руки бойцов очистили ее от веток и сучьев. Остановившись у обгорелого пня, напоминавшего голову сраженного богатыря, она опустилась на колени и зарыдала. Слова старшины проникли в глубину души, и девушке стало страшно, как никогда. Бравада, желание показать себя куда-то исчезли. Она наконец почувствовала, где находится. Да, на войне. Если завтра бой, ее могут убить. А это значит, что она никогда больше не увидит свою мать, братьев, Люду, которая тоже где-то вытаскивала раненых с поля боя. Маркова боялась подумать, что, возможно, подруги уже нет в живых… Но это несправедливо, когда девчонки и парни умирают совсем молодыми, не успев оставить потомство…

– Что ты тут делаешь? – Рая, незаметно подошедшая к новой подруге, опустилась рядом с ней и отняла руки от лица, залитого слезами. – Ты плачешь? Что случилось?

– Я тут подумала, – рыдания душили Татьяну, спазмы сотрясали тело, – я тут подумала – мы не должны погибнуть… Мы должны выполнить наше предназначение.

– Наше предназначение. – Девушка села на усыпанную иголками траву, смахнув бойкую букашку, сразу забравшуюся ей на колено. – Скажешь тоже… Ты еще пороху не нюхала, милая. В такие дни о другом думать надо, так, по крайней мере, наш командир говорит… Знаешь, почему я с Николаем встречаюсь? – вдруг резко спросила она.

– С каким Николаем? – Тоня удивленно посмотрела на нее. Завтра обещают бой, а ее товарка думает черт знает о чем…

– Да с Федорчуком, – пояснила Рая. – Ты видела его на обеде. Чуб у него такой шикарный…

Таня кивнула:

– Вспомнила… Красивый парень. Все у вас сложится, живы останетесь – поженитесь.

– Поженимся, – усмехнулась Рая. – Забудь об этом. Женат мой Николай. Жена и двое детишек у него в селе Красный Колодезь, неподалеку отсюда, письма вот пишут. Ждут.

– Негодяй, – брякнула подруга. – Пока жена у окошка сидит, слезы проливает, он на фронте девок портит.

– Не говори так, никого он не портит, – парировала Раиса. – Он мне в первую нашу ночь признался, что семью не оставит. А я… Так, походно-полевой романчик.

Таня закусила губу.

– В первую ночь… А до ночи молчал, гад. И не нужно утверждать, что порядочный. Сволочь самая настоящая. Небось до него ты девкой была.

– Ну, была, – нехотя призналась подруга.

– И ты не обиделась после слов его гадких? – удивилась Маркова, смахнув непрошеную слезу. – Уж я бы ему сказала, уж я бы его по земле размазала…

– Размазала она, – буркнула подруга. – А я вот по-другому рассудила. Пусть несколько дней, месяцев, да мои. Если получится, вообще отсюда ноги сделаю.

Рот Тани округлился от удивления:

– Как?

– Очень просто, – заявила Рая и сорвала тонкий прутик, прогоняя им назойливую муху с зеленой, отливавшей радугой спинкой, норовившую сесть ей на потную конопатую щеку. – Нам с тобой, подруга, один выход. Хочешь остаться в живых – забеременей. Тогда в тыл отправят и пару лет не тронут. Одна наша медсестричка так и поступила.

– Забеременеть, – тупо повторила Маркова. – Вот так просто, лишь бы от кого?

– Да хотя бы, – подтвердила товарка. Татьяна закрыла лицо руками:

– Как это мерзко – ложиться с нелюбимым, чтобы от него забеременеть. Это мерзко и грязно, Рая.

Подруга встала и отряхнула брюки.

– Ну-ну. – Она сплюнула в кусты. – Значит, грязно, говоришь. Точно ты пороху не нюхала, милая. В бой тебе нужно, самый настоящий, кровавый. Вот тогда я на тебя посмотрю.

Таня ничего не ответила. Она сидела, словно каменное изваяние, и лишь худенькие плечи вздрагивали.

– Ладно, пойдем немного подремлем. – Рая решительно взяла ее за руку. – Вечером я к Коле на свиданку побегу. А ты лежи, готовься к завтрему.

Маркова покорно пошла за подругой. Она не думала, что быстро заснет на жестком сером матрасе, однако пережитое волнение сказалось на состоянии, и через десять минут девушку сморил крепкий сон. Ей снилась лихая Анка-пулеметчица, которая строчила из «максима», только не по белякам, а по немцам, улыбалась и подмигивала ей.

Глава 13 

1941-й, под Вязьмой
Проснувшись будто от толчка, Таня выглянула из землянки.

Полная луна освещала лес, делая траву и тропинки серебристыми, словно в волшебной сказке. Раи нигде не было. Наверное, побежала на свидание к Николаю. Возле высокой ели стояли, покуривая, два незнакомых ей солдата с посеребренными лунным светом лицами, о чем-то тихо разговаривали, и Таня поняла, что бойцы обсуждают будущее наступление, если оно состоится, и не ждут от него ничего хорошего.

«Патронов не хватит», – долетело до ее уха, однако девушка не придала этому значения. В конце концов, какое ей дело до патронов, если пулемет не доверили? Мельком взглянув на маленькие часы, подарок старшего брата, девушка вздрогнула. Маленькая стрелка уютно расположилась между девятью и десятью, а большая упрямо лезла к двенадцати. Это означало: старший лейтенант, назначивший ей встречу, уже стоял на месте в ожидании. Даже не подумав пригладить растрепавшиеся волосы, давно не укладываемые волнами, Таня побежала к кустам, стараясь в сумерках не напороться на пенек и не упасть. Она не сомневалась, что офицер хочет дать ей особые инструкции перед боем. Наверное, тут так принято. Ох, только бы не опоздать! Кажется, это он стоит у старого дерева. Девушка не ошиблась. Стройная фигура офицера маячила на фоне серебристой сосны. Впрочем, в свете луны все казалось серебристым, даже бледное лицо лейтенанта. Увидев ее, мужчина как-то судорожно выдохнул:

– Пришла…

Какие-то новые, вовсе не командные нотки в его задрожавшем голосе насторожили. Руки с тонкими изящными пальцами тоже подергивались. Она не видела его глаз, на которые падала тень от еловой лапы, еле различала черты на казавшемся серебристом лице, и ей почему-то стало не по себе. Что-то подсказывало: никаких инструкций не будет. Тогда зачем она здесь?

– Боец Маркова по вашей команде прибыла! – крикнула Таня, и он второпях зажал ей рот ладонью:

– Тише ты…

Холодная, как болотная лягушка, рука пахла махоркой и тушенкой. Девушку затошнило.

Она оттолкнула его руку, дивясь своей смелости, и бойко продолжала:

– Готова выслушать инструктаж!

– Дура, какой инструктаж. – Он дернул ее за локоть, гимнастерка хрустнула под мышкой, и девушка не заметила, как оказалась на земле. Еловые иголки больно кололи незащищенную шею, от земли исходил грибной запах, и ей почему-то вспомнилось, как они с братом копали дождевых червей для рыбалки. Свежевыкопанные ямы пахли так же.

– Дура, ну что ты орешь, услышат.

Внезапно он впился в ее губы холодным мокрым ртом, правой рукой стараясь расстегнуть пуговицы на ее гимнастерке. Материя снова затрещала, поддаваясь. Его пальцы ловко проникли внутрь, к нежной коже, и от этих прикосновений ей стало противно.

– Что вы делаете, товарищ старший лейтенант? – Она старалась высвободиться, однако офицер все крепче сжимал ее в объятиях. Жадные руки уже не расстегивали, а рвали одежду, цепляли лямки лифчика. Слюнявый рот скользил по лицу. Маркову затошнило. Собрав все силы, она оттолкнула его и отвесила пощечину, которую мальчишки в ее деревне называли «лещом».

– Обалдела, что ли? – Старший лейтенант присел от удивления и потер щеку. Его лицо, уже не серебристое, приняло суровое выражение, которое в свете луны казалось зловещим. По щеке расползлось пятно, наверное, от удара. – Ты поняла, что сейчас сделала?

Девушка молчала, приводя в порядок попорченную гимнастерку.

– Я тебя спрашиваю, ты поняла, что сделала? – Его голос зазвучал угрожающе. – Сгною!

Он рывком поднялся, размахнулся, словно собираясь ударить беззащитную девушку, но потом, передумав, ступил на тропинку, в лунный столб, разбив его на мелкие кусочки:

– Еще сама прибежишь, да поздно будет.

Таня по-прежнему молчала. Она не думала, как лейтенант отомстит ей, ее это не тревожило. Больше всего хотелось, чтобы он ушел, оставил ее в покое, и тогда можно будет убежать в землянку и посоветоваться с Райкой, что делать дальше. Зажмурив глаза, девушка призывала на помощь все силы и вздохнула с облегчением, когда шаги его сапог затихли в чаще. Опираясь на ствол сосны, она заставила себя встать и помчалась в землянку по протоптанной дорожке, уже не боясь упасть, перепрыгивая через сухие ветки. Рая, Раечка, хоть бы ты оказалась на месте… На ее удивление, Рая была дома и готовилась ко сну, расчесывая короткие золотистые волосы. Увидев новую подругу, лицо которой в свете оплывшей свечи казалось белее полотна, она отбросила расческу с застрявшими в ней волосами:

– Что случилось?

Маркова тяжело опустилась на матрас:

– Он пытался меня изнасиловать…. Вот гад…

Девушка заморгала:

– Кто? О ком ты говоришь?

– Этот слюнявый старший лейтенант. – Она провела рукой по горевшему лбу, смахнув каплю пота и прилипшую иголку сосны, казавшуюся черной точкой. – Я даже не знаю его имени… Но по виду – судак мороженый…

Рая сначала прыснула, а потом сделала серьезное лицо:

– Это ты верно окрестила Глушко судаком. Рыба бесчувственная – вот кто он. Может быть, я бы тоже его огрела… – Она снова взяла расческу и провела по волосам, блеснувшим золотом в пламени свечи. – Хотя, если здраво рассудить, Яшка – парень не из последних. Вес у начальства имеет, с командиром на дружеской ноге. Если бы ты ему приглянулась, он бы уж постарался, чтобы ты осталась в живых.

– Каким же образом? – Таня начинала закипать. Таких слов от подруги она не ожидала. Надо же, пришла за поддержкой! А что получила? Да, возможно, на войне притупляются чувства, возможно, на многое начинаешь смотреть по-другому, но черное остается черным, а белое – белым.

– Каким же образом? – повторила Маркова, заметив, что Рая, будто угадав ее мысли, раздумывает, прежде чем ответить.

– Он бы тебя в тыл определил, – пояснила девушка. – Я уже такое видала. Ежели ты начальнику какому приглянешься – считай, повезло. Так что подумай хорошенько, ежели Яшка к тебе еще раз подкатит. Мужиками расшвыриваться в наше время опасно. Может, потом криком кричать будешь, да не услышат.

– Как-нибудь сама справлюсь. – Таня стянула сапог. – Что, спать будем? Ты-то нагулялась со своим?

– Нагулялась. – Рая сразу помрачнела. – Николай говорит: сон плохой видел. Будто ждет нас бой, после которого мы уж не увидимся.

– Я в сновидения не верю, – буркнула Татьяна. – Ерунда это все.

– Посмотрим. – Подруга принялась расстегивать гимнастерку. – Ой, Танька, – она коснулась обнаженной груди, круглой и сочной, как наливное яблочко, – как Колька меня целовал! Жаль, ежели в последний раз…

– Не говори глупостей, – отрезала Маркова. – И вообще, давай спать. Постараюсь забыть о чертовом свидании. Надо же – судак мороженый, а туда же. Любовь ему подавай.

Рая прыснула:

– Ну даешь, подруга.

Обе заснули сразу, как только коснулись матрасов, но долго отдыхать им не пришлось. Немцы начали атаку ровно в четыре, и командиры, офицеры и старшины заметались, как пойманные в силки птицы, выкрикивая команды. Девушки быстро оделись, схватили санитарные сумки и выбежали на улицу. Лес гудел, разбуженный минометным огнем. Таня не помнила, как из леса ее вытащили на огромное поле, и в первые секунды она стояла как вкопанная, наблюдая, как падают бойцы, словно срубленные деревья. Потом, преодолев оцепенение, девушка упала на горячую землю и, уклоняясь от свистевших пуль, поползла к раненому, который находился ближе всех. Остановившись возле него, она замерла. У молодого парня осколком был разворочен живот, фиолетовые кишки свисали гроздьями, но он почему-то не умирал, а хрипел, и в его небесных глазах Таня увидела отблеск зари.

– Подожди, миленький, я тебя вытащу. – Она, как смогла, перевязала живот и приготовилась волочить его, однако Рая, заметившая подругу, слегка ударила ее по руке.

– Оставь его.

Ее громкий голос в гуле канонады казался шепотом.

– Как оставить? – не поняла Таня. – Его надо спасать.

– Кончается он, – буркнула подруга. – Иди ищи других…

Татьяна бросила взгляд на парня. Он несколько раз дернулся и затих, по лицу разлилась синева. Зарыдав, она бросилась к следующему бойцу, державшемуся за ногу и громко стонавшему.

– Потерпи, милый…

Девушка не заметила, как испачкалась в крови, перевязывая рану, а потом, стараясь не причинить ему боль, помогала отползти с поля боя. У леса его подхватили санитары. Один, дюжий парень с круглыми щеками, подмигнул Тане, присевшей на пригорке:

– Давай, работай, детка…

Татьяна сделала шаг вперед и замешкалась. Ей не хотелось снова идти туда, где лилась кровь, слышались стоны и свистели пули. Санитар подтолкнул ее:

– Иди, делай свое дело.

В это время солдаты с криками побежали в атаку. Таня ползла сзади, делала перевязки, закрывала глаза убитым, оттаскивала раненых в овраги. Она постоянно наталкивалась на оторванные конечности, кишки, трупы и, подавляя тошноту, прыгая из воронки в воронку, старалась не отрываться от работы. Это была страшная работа, но делать ее было необходимо. Лишь когда смолкла канонада и бойцы отступили в лес, Таня перевела дух. Ей захотелось немедленно вымыть руки, липкие от запекшейся чужой крови, переодеться и выплакаться под разбитым деревом. Там ее, рыдающую в голос, как маленькую девочку, застал Зотов. Лоб старшины, грязный и потный, рассекала ссадина, из которой сочилась бурая кровь, однако он не обращал на это никакого внимания.

– Что, тяжело, дочка? – Он присел с Татьяной и погладил ее по вздрагивающей спине. – С боевым крещением тебя. Потом легче будет, вот увидишь.

– Трупы, оторванные руки, ноги – к этому можно привыкнуть? – простонала Таня. – Неужели вы сами привыкли к такому?

Старшина покачал головой:

– Да, ты права, это страшное зрелище. Однако кто, ежели не мы, встанет на защиту нашей Родины? Ежели все бояться станут, фрицы быстро нас захватят. Так что терпи, малышка. Терпи – и все перемелется. Помни, что тебе лучше, чем твоей подруге.

– Раисе? – Маркова вскочила на ноги. – Что с ней? Она жива?

Зотов сжал кулаки. На щеках заходили желваки.

– Осколком ее… Прямо в сонную артерию… Кровью истекла, пока санитары до нее добирались. Троих сегодня с поля боя вынесла, а сама…

– Где она? – прошептала девушка. – Я хочу ее видеть.

– Иди на полянку, там наших к похоронам готовят, – объяснил старшина. – Там и Раечка…

Татьяна сразу забыла об усталости и переживаниях. Она рванула вперед, словно боясь опоздать и не попрощаться с единственной подругой. Она успела. Живые не торопились погребать мертвых, которым уже некуда было торопиться. Они лежали на круглой поляне, усыпанной еловыми иголками. Таня сразу узнала парня с небесными глазами, которого не удалось спасти, и пожилого солдата. Как, разве он тоже умер? Ей ведь удалось дотащить его до воронки и передать в руки санитаров… Почему же его не спасли? Почему? Рая покоилась посередине. Маркова подошла ближе и не узнала подругу. Это была и она, и не она, что-то похожее на Раису, но неживое, с тусклыми, испачканными запекшейся кровью волосами, уже не отливавшими золотом. Круглое мраморное личико покойницы вытянулось, рот приоткрылся, словно бедняжка хотела что-то сказать в последний раз. Таня бросилась на труп девушки, отчаянно рыдая. Командир полка, пожилой, усатый, с желтым морщинистым лицом, оттащил ее от тела и недовольно посмотрел на бойцов, торопливо рывших братскую могилу.

– Быстрее, быстрее…

– А мертвым спешить некуда, – буркнул один из солдат.

– Зато у живых дел по горло… – отозвался командир. Таня не заметила, как рядом с ней снова появился Зотов, лишь почувствовала дружескую руку на своем дрожащем плече.

– Иди, девочка, отдохни. Думаю, похороны будут не раньше, чем через полчаса. Могилы еще не готовы.

Маркова кивнула, но в землянку не пошла. Она углубилась в чащу леса, чтобы нарвать зеленых еловых веток и цветов. Могилы принято украшать цветами. Это не дело, если над ее подругой поднимется голый коричневый холмик, который будет постепенно оседать, пока не сровняется с землей. Ей удалось найти огромные ромашки с золотой серединкой и нежными белыми лепестками, на которых блестели капельки росы. Словно боясь их сломать, она прикоснулась к ним губами, слизнула капельку и вытерла желтую пыльцу. Цветы были живыми, вопреки смертям, вопреки крови, страданиям, и они так не вязались с тем, что происходило на поле. Девушка сломала две еловые ветви, пушистые, с серебристыми иголками, оставившие на ее руках липкие следы, и медленно пошла назад. Она чуть не опоздала. Командир уже произносил речь, поминая каждого усопшего добрым словом, потом тела завернули в простыни и торжественно опустили в глубокую и широкую могилу. Татьяна, как сомнамбула, подошла к краю почти последняя и кинула горсть земли вниз. Оторвавшаяся голова ромашки упала на чье-то тело, уже присыпанное землей, и забелела снежинкой, так одиноко и нелепо смотревшейся на коричневой глине. Командир кивнул бойцам, и они с каким-то остервенением стали швырять землю в могилу. Когда вырос внушительный холм, Маркова положила цветы и украсила подножие маленькой глиняной горки еловыми ветками. Холм увенчали деревянным столбом с прикрепленной к нему табличкой, перечислявшей имена и фамилии погибших. Девушка подумала: когда еще им поставят настоящий памятник? В лучшем случае через полгода, раньше немцев не прогонят. Да и полгода слишком хлипкий срок. Пока фрицы уверенно продвигались в глубь страны, а растерянная Красная Армия отступала с большими потерями. Об этом шептались однополчане, почему-то боясь сказать правду вслух. Именно в тот печальный день Таня поняла, что ей ужасно не хочется умирать. Жить, любить, рожать детей – вот в чем она видела свое призвание. Рая была права. Бедная подруженька не успела насладиться всеми радостями жизни. Короткие встречи с чубатым Николаем – вот и все удовольствия, которые ей удалось познать. Как это горько, как это больно! Как это несправедливо – умереть в девятнадцать лет.

После этого ужасного события в жизни Тани было еще два боя. Она поняла, что никогда не привыкнет к оторванным конечностям, предсмертным стонам, лужам крови и грохоту орудий. И сейчас, прислонившись к стволу расщепленной сосны, она лихорадочно думала, как выжить в этой мясорубке. Маркова была готова стать любовницей Глушко, так называемой походно-полевой женой, но, к сожалению, он был ранен и его отправили в тыл. Больше к ней никто не приставал со скабрезными предложениями. Может быть, боялись старшину Зотова, который по-отечески приглядывал за девушкой? А может, мысли бойцов были заняты другим? Кое-кто поговаривал о новом большом наступлении немцев, но надеялись, что они пройдут между шестнадцатой и девятнадцатой армиями, где были сосредоточены основные силы. Таня подставила лицо ярким лучам солнца, с нежностью наблюдая за маленькой букашкой, которая ползла по желтоватому стебельку уже начавшей сохнуть травы. Девушка позавидовала бессловесному, беспомощному существу, даже не подозревавшему, какие события разворачивались в этом лесу, и, сорвав былинку, поднесла ее к глазам. Черная букашка заволновалась, ее глянцевая спинка качнулась вправо, потом влево, и насекомое полетело в ворох сосновых иголок. Пухлые губы Тани тронула легкая улыбка, на бледных щеках заиграл румянец. Она встала, глубоко вздохнув, и пошла по знакомой тропинке к лагерю. У деревянных, наспех сделанных столов ее встретил Зотов.

– Гуляла? – поинтересовался он. Таня кивнула.

– Хорошо, когда над головой пули не свистят, – проговорил старшина. – Надолго ли – кто знает. Что-то подсказывает мне, что ненадолго. – Он положил на плечо Марковой тяжелую рабочую руку. – Жалко мне тебя, деточка, до боли жалко. Мне сороковник, я в этой жизни хоть что-то успел сделать, детей родил. А ты и мужчины небось не знала.

Таня опустила глаза:

– Зачем вы об этом, Федор Терентьевич?

– Дочурке моей почти столько же, сколько тебе, – продолжал Зотов. – Как представлю, что они, эти гады фашистские, в мою родную Сибирь заявятся и зло ей причинят, так все во мне закипает. Жену и дочурку снасильничают – это как пить дать. Вот почему, деточка, лучше застрелиться, чем к этим гадам в плен. Все равно убьют, да еще надругаются. Зачем тебе это? Умри чистая, как водичка родниковая.

Голос старшины лился, журча, как вода в ручейке, и девушка, почувствовав в нем родственную душу, прислонилась к жесткой, рыжей от пота гимнастерке и зарыдала. Господи, сколько слез уже пришлось пролить! Мужчина, всегда терявшийся при виде женских слез, погладил ее светлые волосы.

– Ничего, девочка, Бог даст… – молвил он и устыдился своих слов. – Прежде чем в сыру землю ляжем, крепко им надаем. Хотя… – он горько вздохнул, – воевать практически нечем. У нас орудия – допотопные пушки прошлого века, на конной тяге. Выходит так, что мы к ним голые, а они на нас с железом… Ну, есть бутылки с зажигательной смесью, да это разве оружие против танков?

Маркова знала о таких бутылках, потому что их устройство заставляли изучать всех. Они зажигались с помощью двух спичек в палец толщиной, прижатых к бутылке резиновыми кольцами. Перед броском бойцы проводили спичками по серной терке, а потом швыряли в танк.

– И вы говорите о геройстве! – прошептала медсестра.

– А говорить-то больше не о чем, – усмехнулся Зотов. – Наша армия всегда этим побеждала. Любовь к Родине придает силы. Вспомни войну двенадцатого года… Москву сдали, да все равно победили. Но в этот раз Москву не сдадим, – он провел рукой по подбородку, погладив щетину. – А теперь иди, отдыхай.

Она послушно отправилась к опустевшей землянке, присела на жесткий матрас и утерла слезы кулачком. Вспомнилась Анка-пулеметчица, любимая героиня, которой всегда хотелось подражать. Всегда… До того, как она сама оказалась на фронте. Все, что окружало ее здесь, – смерть не киношная, а настоящая, трупы, стоны, кровь, – все было страшно. И вот странность… Впрочем, может, и не странность. Чем больше девушка видела смерть, тем сильнее хотелось жить. Но как выжить в этой мясорубке? Как? Когда они погонят немцев? Пока на эти вопросы не было ответа.

Глава 14 

Лесогорск, наши дни
Вопреки обещанию сразу побежать на работу, которое он дал Симакову, Виталий отправился в морг при Первой городской больнице. По дороге он думал, как объяснит свой необычный интерес к покойному, но так ничего путного и не придумал. Пройдя на озелененную территорию больницы с маленьким фонтанчиком, в котором, как говорили старожилы, когда-то плавали золотые рыбки, а теперь не было даже воды, он свернул к маленькому одноэтажному зданию и подошел к молодому человеку в белом халате, похоже, своему ровеснику, курившему у входа.

– Простите, могу ли я поговорить с патологоанатомом?

Парень выдохнул ему в лицо едкий дым и прищурился:

– Зачем?

– Об этом я скажу в личной беседе, – буркнул Рубанов. Врач усмехнулся:

– Считай, она уже началась. Я патологоанатом и есть.

Виталий сжал кулаки.

– Скажите, вы уже вскрывали труп некоего Василия Петровича Пахомова?

Молодой человек сплюнул в сторону и задумчиво посмотрел на журналиста:

– Тебе что за дело?

– Раз уж мы перешли на «ты», спрошу еще раз у тебя. – Рубанов сделал ударение на последнем слове: – Ты уже вскрывал труп этого человека?

Патологоанатом ловким движением пальцев отправил сигарету в кусты и повернулся к двери, ничего не ответив. Виталий понял, что просто так ответа не добьешься. Вздохнув, он достал тысячу – из денег, отложенных на новые туфли, – и торопливо сунул ему:

– Возьми. Плачу за информацию.

Пальцы патологоанатома были длинные и гибкие. Он схватил купюру, будто собака кость, и спрятал в кармане белого халата.

– Заходи.

Рубанов проследовал за ним в тесный коридор, в котором два человека могли разместиться с трудом. От удушливого запаха он сразу начал кашлять, и врач распахнул дверь своего кабинета.

– Давай сюда. Как, ты сказал, его фамилия? Впрочем, и вскрывал-то я сегодня одного старичка. На удивление, мало смертей.

– А это плохо? – удивился Рубанов. Молодой врач взял стакан с черным чаем и хлебнул:

– Шутка. Но давай ближе к делу. Тебя этот старикан и интересует, так?

Журналист кивнул:

– Точно.

– Ничего необычного, – ухмыльнулся патологоанатом, найдя на столе заключение среди вороха таких же бумаг. – Астматический приступ.

Виталий почувствовал, как кровь прилила к щекам.

– Ты не ошибся? – Он еле выдавил слова. Язык вдруг ни с того ни с сего сделался непослушным. – Это удушье? Не инсульт, не инфаркт, а удушье?

– А почему тебя это удивляет? – Врач нахмурился и открыл файл на компьютере. – Вот выписка из его медкарты. Пахомов страдал астмой. Знаешь, опасность этого заболевания в том, что все время нужно носить с собой ингалятор. Забыл – тебе конец.

Перед глазами Рубанова пронесся стройный ряд ингаляторов на полке в кабинете.

– Но этот человек всегда закупал их с лихвой, – пробормотал он, вытирая холодный пот.

Парень махнул рукой:

– Знаешь, мне все это говорят, когда их близкие умирают. Но тем не менее люди продолжают покидать этот мир от приступов астмы. Кстати, он тебе кто, дедушка?

– Хороший знакомый. – Виталий произнес эту ложь легко, наверное, потому, что это была не совсем ложь. Василий Петрович действительно стал его близким знакомым, несмотря на то, что они мало общались. – Понимаешь, сын его попросил узнать. Он даже еще не добрался до отцовского дома.

– Понимаю. – Врач наклонил голову. – Хорошо, что еще остались люди, готовые прийти на помощь. Вот как я, например.

Виталий не стал вспоминать о тысяче рублей.

– Спасибо. – Он крепко пожал руку новому знакомому. – Я передам его сыну, что написано в заключении о смерти.

– Передай, – снисходительно разрешил парень. – Всего доброго.

Попрощавшись с патологоанатомом, Рубанов не пошел в редакцию, а, добравшись по заросшей травой тропинке к старому фонтану, сел на скамейку, когда-то выкрашенную в коричневый цвет. Он был рад одиночеству. Так ему лучше думалось. Рубанов обхватил руками голову и уперся локтями в колени. Мать называла такую позу «мыслитель», и молодой человек не возражал. Он подумал о том, что не зря смерть Пахомова произвела на него такое впечатление. Что-то в ней было не так. После разговора с патологоанатомом стало ясно, что Виталий прав. Сейчас ни один человек на свете не убедил бы его, что Василий Петрович не успел схватить ингалятор. Он знал о своей болезни, о том, что она может настичь внезапно, и потому запасался лекарствами. Виталий напрягся, вспоминая, что в кабинете Пахомова показалось ему странным. Ах да, точно, ингаляторы…. В первый его приезд они стояли полкой ниже. Вряд ли их переставил сам старик. Зачем? Скорее всего, это сделал тот, кто собирался убить его. Дождался приступа астмы, убрал лекарство, а потом, когда все было кончено, вернулся в дом и расставил по местам. Разумеется, он и не ожидал, что найдется человек, который обратит внимание на полки шкафа. Ответив на один вопрос, Виталий начал размышлять над другим. Допустим, он прав и некто желал Пахомову смерти. Но зачем? Что сделал этот человек? В последнее время он вообще никуда не выезжал, дублируя жизнь парализованной жены.

Золотой медальон возник в памяти журналиста так неожиданно, что он вздрогнул. Убийца украл его. Опять же – зачем? И вообще, кто мог знать, что у Василия Петровича есть такая вещь? Его соседка понятия не имела, где Пахомов раньше работал. Рубанов стал припоминать разговор с человеком, который привел приговор для женщины-карательницы в исполнение, и вдруг почувствовал холодок в ладонях. На прощание Пахомов говорил о каком-то дежавю. Всем известно, что дежавю – это состояние, при котором человек ощущает, что он когда-то уже был в подобной ситуации. Интересно, что имел в виду Василий Петрович? Потом он добавил, что даже куда-то ездил, чтобы кое в чем убедиться. Куда? Уж не в Новоозерск ли? Что, если туда? Рубанов решил, что непременно должен выбить командировку в этот маленький, еще меньше Лесогорска, городишко, правильнее сказать, поселок. Но что он собирался искать – вот вопрос, на который никто не даст ответ. Что же делать? Виталий еще немного посидел на скамейке, потом встал и медленно пошел к выходу. Он не придумал ничего лучше, чем поговорить об этом с Симаковым. Главный редактор говорил, что когда-то занимался журналистскими расследованиями. Может быть, он подскажет, с чего начать? Да, вся надежда только на Бориса Юрьевича.

Глава 15 

1941-й, под Вязьмой
Наступление фашистов началось неожиданно. Все, даже высокое командование, ждали удара вдоль дороги Смоленск – Вязьма, однако немцы прошли южнее и севернее, их войска взяли в кольцо шестнадцатую и девятнадцатую армии, образовав таким образом Вяземский котел. Никогда еще Таня не видела такого сражения. Земля сотрясалась от взрывов, пули свистели непрерывно, раненые отказывались выходить из боя, на место павших вставали новые и новые бойцы. Все кругом пылало, кипело, как в адской топке, и девушка, внезапно обессилев, спряталась в огромную воронку, заткнула уши и зажмурила глаза, чтобы не видеть раненых и не слышать их стоны. Таня не знала, сколько времени так просидела, не думала, почему ее никто не искал. Страх, неописуемый животный страх охватил все ее существо. Какие раненые? Какая Родина? Спастись, спастись любой ценой. Чтобы пули случайно не настигли ее, она улеглась на самое дно воронки, прижавшись лицом к холодной влажной осенней земле, вдыхая ее запах, смешанный с дымом, и вспоминая молитвы, которые иногда произносила мама. Кто знает, вдруг Бог действительно существует и тогда шальная бомба не упадет в воронку? Впрочем, говорят, два раза в одно место она не попадает… И ей повезло. Снаряды как заговоренные облетали ее убежище стороной. Когда девушка решилась оторвать руки от ушей, ужасная липкая тишина заполнила все ее существо, словно болотная жижа. Боясь поверить в лучшее, Таня приподнялась и выглянула из воронки. Распаханное бомбами поле и кромка леса были усеяны трупами. Кое-где одинокими свечами дымились деревья, пылали подбитые танки, одни со звездами, другие со свастикой. Девушка выбралась из убежища, даже не стряхнув грязь с лица, и поползла по земле. Ей казалось, что на пересохших губах пузырится кровь, что она глотает ее вместе со слюной, и это не ее кровь, а кровь ее однополчан, которые полегли в сражении, и к горлу вместе с животным страхом подступала тошнота. Мысль, посетившая Маркову накануне сражения, продолжала волчком крутиться в голове. Спастись, спастись! Но как, как? Бежать, скорее бежать отсюда, в чащу леса, а потом в тыл… Не важно, что будет дальше, главное – выжить! Девушка продолжала ползти, взглядом отмечая знакомые ей лица, искаженные смертью. Вот старшина Зотов лежит на спине, разметав руки, будто в беспокойном сне. И если бы не дырка в белом, точно мраморном лбу, из которой сочилась черная жидкость, можно было подумать, что он скоро проснется, встанет, подойдет к ней, по-отечески обнимет и успокоит… Но этого больше не случится никогда, никогда… А вот веселый балагур Иван, который постоянно рассказывал о своей невесте… Недавно получил от нее письмо и читал его каждый день. А теперь получит его несостоявшаяся жена серый квадрат, польются слезы из глаз, прорежутся на молодом лице преждевременные морщины. Сначала Маркова старалась быстрее проползать мимо однополчан, но потом решила, что нужно отыскать кого-нибудь, оставшегося в живых. Если она решила спастись, придется неделями блуждать по лесу. Одной ей не выжить, тем более приближаются холода. Мужчина и еду добудет, и согреет ее холодными промозглыми ночами, и лучше оценит обстановку. Чуть приподнявшись на локтях, Тоня огляделась вокруг. Немцев нигде не было видно. Это ее порадовало. Она выпрямилась в полный рост и короткими перебежками направилась в сторону леса, останавливаясь у каждого неподвижного тела. Иногда ей казалось, что человек шевелится, слабо, но все же дышит, и девушка наклонялась к самому лицу и прислушивалась, стараясь уловить малейшие признаки жизни. Ей это долго не удавалось. И только на опушке леса Маркова отыскала единственного выжившего – Николая Федорчука. Чубатый ухажер погибшей Раи лежал под высокой елью и еле слышно стонал. Боясь поверить своему счастью, Татьяна бросилась к нему, как к старому знакомому:

– Милый, родной…

Она похлопала по его впалым бледным щекам, заросшим темной щетиной, и Федорчук застонал еще громче и повернулся на бок. Антонина быстро осмотрела его. Видимых ран не было.

– Вставай, миленький, вставай! – Девушка попыталась приподнять Николая, и тот приоткрыл голубые глаза, недоуменно моргая.

– Где я?

– Коленька, мы с тобой в лесу, живы и можем спастись, – быстро зашептала Маркова. Федорчук провел рукой по волосам:

– Голова болит… Сильно… И ноги не гнутся.

Таня поняла, что он контужен, и обняла его…

– Коля, дорогой, соберись с силами, – умоляла она. – Ты только контужен. Это не страшно, все скоро пройдет. Но не будем терять времени. – Маркова положила его руку себе на плечо. – Обопрись на меня и пойдем. Чувствую, немцы неподалеку. Нам нужно поторапливаться.

Лицо Николая оставалось бесстрастным, тупым, ничего не выражающим, и девушка почти поволокла его на себе. Она старалась прислушиваться к каждому шороху, к каждому скрипу. Казалось, чаща русского леса скроет их от чужих глаз, но немцы появились неожиданно. Как призраки, они вышли из орешника, позолоченного осенью, и направили на несчастных автоматы. «Лучше застрелиться, чем к этим гадам в плен», – вспомнились ей слова старшины Зотова, однако она отмела их, как ненужный мусор. Это на поле боя нужно геройствовать, а здесь – дудки. Федорчук по-прежнему стонал, плохо соображая, что происходит, и тогда девушка, усадив его на брошенную кучу хвороста, подняла руки. Один из фрицев, высокий, худой, как колодезный журавель, с жидкими рыжими волосами, холодно улыбнулся и ткнул ее пальцем в грудь:

– Шнель.

Потом он еще что-то грубо и отрывисто залопотал, толкнул ее к своему приятелю, такому же костлявому и противному, потом подошел к Николаю и рывком поднял его на ноги. Федорчук осоловело посмотрел на фашиста, все еще ничего не понимая, и фриц больно стукнул его прикладом:

– Ком!

Таня, боясь за однополчанина, снова подставила свое плечо, и, на ее счастье, фриц не стал возражать:

– Ком!

Парень и девушка, пошатываясь, двинулись по опавшим иголкам и пожухлой траве. Выйдя на дорогу, окаймленную с двух сторон старыми соснами, стоявшими, как стражи леса, Таня и Николай влились в колонну пленных. Она была огромной, и девушка удивилась, почему не услышала ни голосов, ни шорохов. Они бы с Николаем могли бы пойти в другую сторону. Но что сделано, то сделано. Теперь нужно было ориентироваться в создавшейся ситуации. При первом удобном случае Татьяна решила бежать, и не одна, а с Федорчуком. Только бы он поскорее пришел в нормальное состояние. Только бы скорее!

Глава 16 

Лесогорск, наши дни.
Главный редактор встретил Виталия не очень доброжелательной ухмылкой.

– Привет, пропащий. И где мы пропадали? – Он сверкал глазами. – Ты хотя бы понимаешь, что таким поведением подводишь меня и своих коллег? Был бы у меня большой штат – путешествуй в свое удовольствие, не глядя на часы. Но в данном случае…

– В данном случае я хочу сказать, что Пахомов умер не своей смертью, – бесцеремонно перебил его Рубанов, хотя никогда раньше этого не делал. – И я намерен узнать, кто убил его и зачем.

– Что ты сказал? – Борис Юрьевич побагровел, рванул ворот модной рубашки, неожиданно ставший ему тесным. – Что ты сказал?

– Я сказал, что Пахомову помогли отправиться на тот свет, – буркнул Виталий. – И вы не ослышались.

Борис Юрьевич достал платок и принялся тереть всегда воспаленные глаза: наверное, сказывалось долгое сидение у монитора.

– Ты в своем уме? – проговорил он, покончив с этим занятием. – За что кому-то убивать старика?

– Не знаю, – выдохнул Виталий и присел на стул. – Только уж больно странной выглядит его смерть.

Он рассказал о лекарстве, переставленном на другую полку, о пропавшем медальоне и о том, что Василий Петрович и сам боялся умереть от приступа астмы, поэтому всегда держал при себе ингалятор.

Симаков еще раз провел платком по лицу.

– Все это выглядит, конечно, странно, – промолвил он хрипло. – И у тебя есть какие-то предположения?

– Перед моим отъездом старик хотел мне что-то сказать, но не успел, – Рубанов задумчиво почесал затылок, – что-то о дежавю. Он куда-то ездил… На его столе я нашел вот этот листок. – Он выудил из кармана джинсов клочок и протянул Симакову. Тот надел очки и прочитал:

– Новоозерск. Ты считаешь, этот поселок как-то связан с его смертью?

– Не знаю, – пожал плечами Виталий. – Но чувствую, что просто обязан провести расследование.

Борис Юрьевич вздохнул:

– А по-моему, это пустая затея. Я всегда считал тебя впечатлительным, и в данном случае ты тоже накрутил себя. Кому, в конце концов, нужен этот Пахомов, кроме нас? Уверен, никто даже не догадывается, кем он раньше работал.

– И все же, – встрял Виталий, – разрешите мне поехать в Новоозерск. Может быть, я не найду подтверждения своим предположениям. А если найду – напишу об этом в нашей газете. Разрешите мне провести расследование.

Борис Юрьевич несколько секунд нервно потирал переносицу.

– Что ж, – выдавил он наконец, – бог с тобой, поезжай. Но учти: если не будет статьи, премиальные тоже не получишь. Впрочем, – шеф сделал многозначительную паузу, – неделю назад в Новоозерске погиб глава администрации. Разумеется, его смерть никак не связана со смертью нашего старика, но, если что, сделай статью о нем. Многим из наших чиновников приходилось с ним общаться.

– Хорошо, – Рубанов прижал руку к сердцу. – Значит, вы меня отпускаете прямо сейчас?

– Да. – Симаков придвинул к себе наброски будущей статьи. – Иди уже с моих глаз.

– Иду. – Рубанову и в голову не пришло попросить командировочные. Раз это его инициатива – он сам за все заплатит: за проезд, за гостиницу, в конце концов, если придется остаться в Новоозерске на несколько дней. Кроме того, он собирался еще раз съездить в Березки и пообщаться с сыном Пахомова. Может быть, он знает, бывал ли его отец в Новоозерске. Выйдя из редакции, он отправился на автовокзал.

Глава 17 

Орловская область, 1941-й
Николай стал адекватно воспринимать все, что с ним происходит, на следующие сутки, однако Татьяну это не обрадовало. Он все равно не хотел слушать то, что она ему говорила:

– Нужно выбрать время и бежать. Мы здесь не выживем.

Федорчук отмахивался:

– Я не пройду и пятисот метров. Не будешь же ты постоянно таскать меня на себе.

Таня закусила губу.

– Если понадобится, стану, – твердо сказала она, хотя от напряжения у нее болела каждая косточка, каждая мышца, – и это не твоя забота.

Он погружался в тягостное молчание, и они продолжали передвигаться со скоростью черепахи. Немцы не щадили пленных. Они не давали им ни пить, ни есть, бедняги питались попадавшимися на пути капустными листьями, корнями и ржаными колосьями с неубранных полей, которые еще совсем недавно пестовали колхозники. Воду пили из придорожных луж, коричневых, мутных. Таня, давясь, втягивала в себя зловонную жидкость, пахнувшую лошадиной мочой и мазутом, порой расходившимся по воде радужными кругами. Она знала – иначе нельзя. Когда они проходили деревни, где были колодцы, крестьяне, худые, изможденные, с темными, землистыми лицами, протягивали им ведра со свежей водой, но брать у них что-либо строго запрещалось. Нельзя было даже собирать картошку с колхозных полей. Однажды Таня стала свидетелем сцены, когда похожие на призраков люди бросились к печке полусгоревшего дома, где дымилась картошка. Несчастные не успели донести ее до рта – по ним открыли пулеметный огонь. Вот почему приходилось выживать на подножном корму и стараться не падать от усталости. Слабость нельзя было показывать ни в коем случае – тех, кто уже не мог идти, пристреливали на месте. Задыхаясь и помогая Николаю, Татьяна проводила языком по губам. Они, сухие и жесткие, потрескались и кровоточили. Раненые зажимали рты, стараясь не стонать. Раны гнили, издавая зловоние, медикаментов никто не давал. Однажды худой фриц бросил в толпу два бинта – то ли из жалости, то ли из любопытства, что же станут с ними делать. На них набросились, как на свежий хлеб.

– Постойте! – крикнул коренастый пожилой мужчина в гимнастерке без знаков отличия. – Среди нас девушка. Вы, часом, не медсестра? – обратился он к Марковой. Она кивнула:

– Да.

Мужчина сжал ее локоть.

– Прошу вас, – прошептал он, – сделайте перевязки самым тяжелым.

– Товарищи, – стоявший с ним рядом черноглазый молодой парень обратился к толпе, гудевшей, кашлявшей, перхавшей и постепенно теряющей человеческий облик, – кусок бинта все равно принесет мало пользы. Давайте отдадим его тем, кто больше всего в нем нуждаются.

На удивление, никто не возражал. Может быть, на это уже не хватало сил? К ней подвели, нет, скорее, поднесли трех мужчин с посеревшими лицами. Раны на их ногах и руках уже начали гноиться.

– Помоги им, – приказал, не попросил коренастый. Девушка послушно содрала старые заскорузлые повязки и ужаснулась: раны кишели червями! Такого ужаса ей еще не доводилось видеть. Она зажмурила глаза, но «командир» – так Маркова про себя окрестила коренастого – подталкивал ее к ним, чуть не совал носом в зловонный зеленый гной, и она сдалась. Выгребая из ран гнезда червей, превозмогая тошноту, девушка бинтовала, стараясь не причинить боль и сознавая, что жалкая перевязка не поможет умирающему. И они умирали у нее на глазах, а фрицы спокойно оставляли трупы без погребения. Мертвые лежали со строгими лицами, как бы укоряя тех, кто ни во что не ставил человеческую жизнь.

Глава 18 

1941-й, Орловская область
Еще несколько дней тянулась печальная процессия, издавая ужасную какофонию звуков – выстрелы, стоны, скрип и шепот. Наконец немцы остановили их на огромной поляне. Здесь, вероятно, они решили образовать концлагерь. Этот лагерь не был похож на тысячи своих братьев. У фашистов не оказалось ни времени, ни сил создавать что-то грандиозное и ужасающее. Но в простоте нового лагеря, возможно, было что-то более страшное. Пространство обтянули колючей проволокой, просто оградили, и все, а бедных людей согнали, словно в загон для скота. Их по-прежнему морили голодом и не давали пить, однако Таня через три дня воспряла духом. Она заметила: иногда охранники не обращали на них никакого внимания, и это создавало возможность бежать, перебравшись через колючую проволоку. Укрепившись в своей мысли, Татьяна начала искать попутчика. Николая брать с собой не хотелось. Любовник ее погибшей подруги сдавал с каждым днем, погрузившись в уныние, и Маркова сделала вывод, что с таким сообщником далеко не уйдешь. Девушка стала приглядываться к коренастому крепышу в гимнастерке без знаков отличия, который неизвестно почему показался ей бывшим командиром. Вот кто пойдет с ней до конца, поможет преодолеть трудности и согреет холодными вечерами. И Таня решила потихоньку готовиться к побегу. Она старалась находиться как можно ближе к крепышу, узнала, что его зовут Василий, подсаживалась короткими осенними вечерами, стараясь прикоснуться, прижаться, подышать одним воздухом. Но когда девушка наконец приняла решение все ему рассказать, ее планы разрушили немцы, расстреляв бывшего командира и еще четверых неизвестно за что. Это стало для нее ударом. Всю промозглую осеннюю ночь она проплакала под моросившим дождем, капли которого сливались с ее слезами, а на рассвете пришла к Николаю, мирно дремавшему в углу.

– Коля! – Маркова слегка прикоснулась к его щеке, холодной и мокрой от росы и дождя. – Коля, проснись!

Федорчук вздрогнул и лениво открыл глаза:

– Что случилось?

Она прижалась к нему всем телом, стараясь согреть жарким дыханием, и зашептала на ухо:

– Коля, нам нужно бежать. И чем скорее, тем лучше.

Он отпрянул от нее, как от чумной:

– Что за чушь ты несешь? Как отсюда убежишь?

– Да очень просто, – она улыбнулась уголками губ. – Охранники часто не обращают на нас никакого внимания. Я все выведала. Достаточно раздвинуть проволоку – и опрометью в лес. Здесь густые заросли. Мы скроемся в них минут через десять. Думаю, нас не скоро схватятся.

– «Не скоро схватятся», – передразнил солдат. – Да не успеем мы оглянуться – нас прошьет пулеметная очередь. Я никуда не пойду. – Федорчук отвернулся, всем видом показывая, что не желает продолжать разговор. Татьяна развернула его к себе:

– Да ты в своем уме? Ты хочешь спокойно и тихо сидеть и дожидаться смерти? Вспомни, что случилось три дня назад. Нас будут расстреливать, как тех пятерых, – она прерывисто задышала.

– Я понимаю, что смерть настигнет меня рано или поздно, – вздохнул Николай. – Пусть лучше поздно.

– Коля, не будь дураком. – Она еще крепче прижалась к нему. – Вместо могилы, безымянной могилы в дремучем лесу, я предлагаю тебе свободу и… – Таня сделала паузу, – и себя. Поверь, я вытащу тебя из фашистских силков.

Николай провел рукой по влажному от росы лбу.

– Как вытащишь? – проговорил он хрипло. Таня сжала его локоть с неженской силой.

– Я сдюжу, все выдержу, – твердо бросила она. – Верь мне.

Что-то в ее словах заставило его поверить.

– Дай мне время подумать, – попросил Николай, и Таня по его интонации поняла: ее друг сдается. Еще немного надавить, еще чуток…

– Сколько ты будешь думать?

– До завтрашнего утра. – Федорчук уселся поудобнее и закрыл глаза. – А пока дай мне поспать.

Таня кивнула, потирая округлый подбородок:

– Хорошо, Коля, до завтра я подожду. Но учти: если утром ты не примешь никакого решения – останешься здесь.

Он ничего не ответил, однако девушка почему-то была уверена: завтра они покинут лагерь вместе. И ее чутье, ставшее сродни звериному, не обмануло. Федорчук разбудил ее в полночь. Его толстые губы тряслись, чуб, намокнув от пота, свисал грязной сосулькой.

– Ходят слухи, немцы расстреляют на рассвете еще пятерых, – шепнул он ей на ухо, обдавая неприятным запахом. – Я готов уходить прямо сейчас.

Таня поднялась с импровизированного неудобного матраса, сделанного из сухой травы и хвороста, и огляделась по сторонам. Тишина, казалось, резала барабанные перепонки. Ни голосов, ни шагов охранников не было слышно. Бедные изможденные люди спали, кто тревожно всхлипывая во сне, кто что-то бормоча, наверное, прощаясь с родными и близкими.

– Кажется, наш час настал. – Она раздвинула ряды проволоки, разодрав ладони до крови, и вылезла наружу. Федорчук последовал за ней. Девушка схватила его за руку, сразу измазав горячей вязкой жидкостью:

– Скорее, скорее.

Собрав последние силы, они бросились бежать в темную чащу и не останавливались, пока не выбились из сил. Маркова повалилась на скрипучий валежник, Николай прилег рядом. Оба тяжело и часто дышали. Рукавом грязной гимнастерки Таня вытерла лицо, сознавая, что только размазала грязь. Николай повернулся на спину и посмотрел на свою спутницу. В свете полной луны ее лицо показалось ему бледным, как у утопленницы, и он на минуту пожалел, что доверился этой девушке. Ведь она еще ребенок, ну где ей найти сил, чтобы выкарабкаться из лесного плена? И вообще, куда они направляются? Что за мысли в этой маленькой головке?

– Куда мы идем? – поинтересовался мужчина, дотронувшись до ее холодной руки и снова испачкавшись в крови спутницы, которая еще сочилась из ран, как березовый сок из раненого ствола.

– Куда идем? – повторила девушка и призналась: – Не знаю. Наверное, к партизанам или в тыл.

– Нас могут расстрелять, – буркнул Николай. – Мы были в плену.

Маркова погладила его по плечу, он вздрогнул от ее прикосновения:

– Коля, – мягко сказала она, – никто не знает, что мы там были. Скажем, что выжили после сражения, ведь это чистая правда, и сразу бросились на поиски своих. Так вполне могло случиться, если бы мы отправились в другую сторону.

Федорчук нахмурил лоб. В морщинах собрался пот, смешанный с грязью. На какие-то доли секунды Маркова почувствовала к нему отвращение. Подумать только, она пообещала себя этому слизняку, доверилась ему, а он ведет себя как последний трус.

– Коля, нам нельзя здесь задерживаться, – лежать рядом с ним тоже было противно. От мужчины исходил крепкий запах пота и давно не мытого тела. – Пойдем дальше.

– Давай еще побудем здесь, – боец с удовольствием вдыхал аромат валежника. – Пахнет родной стороной. – Он с трудом сел и улыбнулся: – Танечка, если бы сейчас домой…

– Ты знаешь, это невозможно. – Маркова стукнула его носком по сапогу. – Я сказала – идем.

Он послушался и, покачиваясь, пошел за ней. Люди, волей судьбы оказавшиеся вместе, уже не могли бежать, просто ступали по сухим веткам и осыпавшимся иголкам, стараясь не издавать ни звука. И им везло. Казалось, сам лес, грозный и неприступный, с соснами, траурной каймой охватившими дорогу, охранял их от неприятностей. Листья мягко прогибались под их ногами, тонкие сухие ветки не скрипели. Высокие сосны раздвигали огромные лапы, пропуская их в глубь леса. Беглецы решили сделать привал, когда проголодались и продрогли. Таня приметила густые кусты орешника с узорчатыми листьями, которые почти все уже свернулись в трубочку, оголяя пространство вокруг. Ручей, прорезавший землю, словно ножом, гнал поблекшие листья неизвестно куда, и девушка подумала, что отныне ее судьба схожа с этими случайными путешественниками. К какому берегу их прибьет? Что с ними станет? Какова их дальнейшая судьба? Они на свободе, но что их ждет дальше?

– Здесь, – коротко бросила Маркова измученному спутнику, и он все понял, не стал переспрашивать. Лучше места для краткосрочного отдыха не найдешь: тут вода, какое-никакое укрытие. Если над ним еще поработать, оно поможет спастись от холодного ветра и дождя. Не сговариваясь, оба принялись искать сухие прутики для костра и ветки для импровизированного шалаша. Когда образовался небольшой холмик, Федорчук с довольным видом вытащил из кармана гимнастерки спички и сдавленную консервную банку.

– Держи, – сказал он Тане, выпрямляя банку и придавая ей сходство с посудой, в которой, по крайней мере, можно было вскипятить воду. – Я тоже на что-то гожусь.

– Да уж вижу. – Татьяна повертела коробок в руках. – Слегка отсыревшие. Хорошо, если удастся зажечь.

– Удастся, – убежденно сказал Николай. – Итак, питье у нас есть, нужно подумать о еде. Интересно, есть ли тут какие-нибудь грибы?

Маркова окинула взглядом сосны-великаны:

– Наверное. В детстве в таком соснячке мы с мамой собирали маслята.

– Не удивлюсь, если отыщем и белые. – Николай по-хозяйски взял сучковатую палку, беспощадно отломленную ветром, и, осторожно ступая, начал шарить в пожухлых листьях, постепенно уходя все дальше и дальше. Когда он совсем скрылся в чаще, Таню охватил панический страх. Она закрыла глаза, чтобы совладать с собой, но не смогла. Казалось, со всех сторон наступали немцы, направляя на нее оружие. Они смеялись ей в лицо, некоторые уже протягивали руки, готовые сорвать одежду.

– Коля! – истошно закричала девушка и бросилась прочь от костра, не соображая, куда ее несут усталые ноги. Федорчук появился перед ней неожиданно и, преградив дорогу, сжал в объятиях и зашептал:

– Ну что с тобой, дурочка? Кого испугалась? Нет здесь никого, пусто.

Он отвел девушку к костру и усадил на стожок из травы.

– Немцев нет, а грибочки есть. – Федорчук достал из кармана четыре белых и пять маслят. – Думай сама, что с ними делать. Ты, Райка сказывала, со Смоленщины? Чай, у вас там тоже умели с грибами работать. Ну, умели? – Мужчина улыбнулся.

Она покорно взяла грибы:

– Да, умели. Только, как бы бедно ни жили, соль и картошка в доме были всегда. А здесь, кроме травы да листвы, – ничего.

– А и ладно. – Николай махнул рукой. – Печеные грибы тоже вкусные. Мы их мальчишками будто картошку в золе запекали. Давай попробуем.

Не боясь обжечься, Николай сунул в седую золу белые и маслята, потом молча наполнил водой из ручья жестянку и поставил на огонь.

– Может, потом и трава какая попадется, – проговорил мужчина. – Пустую воду пить неприятно, я понимаю. Однако лучше, чем умирать от жажды, да и согреться нам не помешает, – он бросил жалостливый взгляд на спутницу. Прижавшись к стволу березы, Таня старалась унять дрожь. Когда еда приготовилась, Федорчук, нанизав гриб на прутик, предусмотрительно отломанный у молодой осинки, листики которой дрожали так же, как и ладошки его спутницы, сунул ей кушанье:

– Пробуй.

До этого момента от пережитых волнений Татьяна и не думала о голоде, но запах печеного гриба ее раззадорил. Схватив прутик, она стала жадно есть, обжигая губы и рот. Николай смотрел на нее и улыбался, показывая пустоту между передними зубами.

– Оно без соли-то, конечно, не очень, – рассудил он, – да только лучше, чем ничего.

Странно, но Маркова не почувствовала пресного вкуса грибов. Она с наслаждением пила грибной сок, пахнувший костром и домом, и наслаждалась. Да черт с ней, с этой солью, и без нее можно обойтись.

Пока Таня упивалась кушаньем, Федорчук бросил в кипяток какие-то сухие листья.

– Дикая малина попалась, – пояснил он. – Ягод давно нет, птицы склевали, а вот веточки пригодятся. В детстве мамка моя заваривала. Годы были голодные, послереволюционные. Шелуху картофельную ели да вот чай из трав.

Чай с малиновыми листьями действительно согрел, грибы заставили кровь бурлить, и Татьяне захотелось свалиться на охапки травы в их импровизированном шалаше и спать, спать, спать, пока… Конечно, лучше спать, пока не кончится проклятая война, но это было невозможно. Николай насадил на прутик огромный белый гриб и, неторопливо жуя пропеченную мякоть, продолжал говорить:

– Я, можно сказать, из этих мест. Знать бы, где мы с тобой находимся. Может, и деревенька моя близка. Хозяюшка моя нас попотчевала бы хрустящей капусткой и огурчиками. Она у меня на это мастерица.

– В селения лучше не соваться, – отозвалась Таня со знанием дела. – Напоремся на немцев…

– Если осторожно, то можно, – возразил Федорчук. – Да только где моя деревня, где мой дом родной?

– И где партизаны, к которым мы пробираемся? – буркнула Таня.

– Партизан я тебе, девочка, не обещал, – усмехнулся Николай и нанизал ей второй гриб. – Но, черт возьми, должны же они быть неподалеку!

– Сколько еще идти? – спросила девушка. Федорчук пожал широкими плечами:

– Не знаю. Время покажет. Ты давай налегай, а то осень поздняя, грибы кончаются. Гниль всякую я тебе есть не советовал бы.

Маркова кивнула и принялась за второй гриб. Николай не отставал от нее. Когда с едой было покончено, мужчина по-хозяйски осмотрел кусты, превращенные во временное пристанище.

– Разумеется, от ветра убежище хлипкое, – констатировал он, – от дождя еще хуже. Да выбирать нам с тобой не из чего. Давай-ка еще хвороста сверху насыплем да еловыми лапами укроем.

Превозмогая усталость и сон, Татьяна таскала сухие ветки, сыпала траву на «пол» шалаша. Когда немного стемнело, она без сил повалилась на мягкое ложе. Ей так и не удалось согреться за день, и девушка прятала руки в сухой траве, словно этот последний поцелуй ушедших летних дней мог отдать ей тепло. Николай прилег рядом с ней, обдав Татьяну знакомым кислым запахом пота и немытого тела. Он порывисто обнял ее и развернул к себе, вдруг припав к ее губам. Таню затошнило от крепкого запаха, она оттолкнула его, однако мужчина еще крепче прижал ее к себе, расстегивая пуговицы на гимнастерке. Вся ее смелость, решимость отдаться тому, кто спасет ее жизнь, вдруг куда-то улетучилась. Ей стало противно до дурноты.

– Пожалуйста, не нужно, не сегодня, – шептала она, но Николай ее не слушал. Он изголодался по женскому телу, особенно по такому молодому и упругому.

– Разве ты этого не хотела? – шептал ей на ухо Федорчук. – Разве не предлагала себя там, в лагере?

Девушка продолжала бороться, отталкивая его.

– Прошу, только не сегодня, не сегодня…

– Сегодня, завтра – какая разница, – одним рывком он сорвал с нее гимнастерку и принялся за брюки. Когда бедняжка осталась в одном нижнем белье, Федорчук быстро сорвал с себя одежду и придавил Таню к траве, которая теперь не казалась ей мягкой.

– Девка? – спросил он, тяжело дыша. Она судорожно кивнула, надеясь на чудо.

– Больно не будет. – Николай снял с нее остатки белья и прижался к ее холодному голому телу. Когда ее пронзила острая боль, девушка забилась в его руках, а мужчина грубо и властно владел ею. Что-то укололо лопатку, и среди всего этого ужаса, называемого первой любовью, Маркова подумала, что они не вычистили землю под кустами, прежде чем застелить ее травой. Она закрыла глаза и вытерпела унизительное совокупление. Как это было мерзко! Таня подумала, что теперь она почти собственность Николая, фронтовая жена, и Федорчук станет проделывать это, когда ему захочется. Какой кошмар! Мужчина продолжал качаться на ней, не думая о чувствах любовницы, не говоря ласковые слова, а потом, насытившись, упал рядом, не чувствуя холода.

– Кровь у тебя. – Он достал из кармана замусоленный платок и протянул Татьяне. – Вытри ноги. И не бойся. Это попервой. Потом легче будет, даже понравится.

Федорчук погладил ее по плечу, на котором в свете луны маленькими жемчужинками светились капельки пота. Таня оттолкнула его и зарылась лицом в траву. Боец вздохнул:

– Вот оно как получается, – начал он, – обещала мне себя перед побегом, а на деле вышло, что я тебе противен. Что ж тогда другого не выбрала?

Она молчала, не зная, что ответить.

– На тот момент самым подходящим оказался, да? – Ей почудилось, он улыбнулся в темноте. – Так-то оно и было. Теперь терпи меня, девочка. Вздумаешь убежать – пропадешь одна. Я тебе уже говорил, моя земля неподалеку. Я-то до своих доберусь, а ты замерзнешь в лесу.

Он заботливо прикрыл ее гимнастеркой.

– Парень-то у тебя есть?

– Нет, – отозвалась девушка хрипло. Николай вздохнул:

– Тогда даже хорошо, что я стал твоим первым. Представь, немцы тебя поймали бы и снасильничали. О, они бы не стали с тобой церемониться, тебе бы пришлось пропустить через себя целый взвод. А потом бы они тебя убили. – Боец дотронулся до ее тонкой шеи. – Старшина Зотов рассказывал несколько таких случаев. Помнишь, он категорически запрещал вам, девчонкам, попадать в плен?

Девушка зашевелилась, но не проронила ни слова.

– Ладно, спи. – Николай снова прижался к ней. – Я тебя согрею. А завтра… Я уверен, завтра будет все по-другому.

Глава 19 

Лесогорск, наши дни
К счастью, Виталий успел на автобус. Если повезет и разговор с сыном Василия Петровича будет коротким, доберется обратно не на попутке. В крайнем случае попросит соседку приютить его на ночь. Наслушавшись криминальных новостей, он до смерти боялся садиться в незнакомые машины. Мама рассказывала, что это было опасно и в мирное советское время, однако иногда люди все же садились, если не видели другого выхода, выбирая легковушки с женщинами и детьми. К сожалению, в настоящее время не спасало и это. Женщины, мечтавшие, как и мужчины, о легком и быстром заработке, порой организовывали преступные группы, вовлекая собственных детей-подростков, грабили и убивали водителей и пассажиров попуток. Когда Рубанов вспомнил об этом, его решимость остаться в Березках до утра стала тверда, как алмаз. А автобус тем временем подъезжал к деревушке, до боли знакомой молодому человеку. И снова ноги увязли в грязи, а на лицо упали холодные капли дождя. И снова он увидел в огороде сгорбленную фигуру женщины.

– Здравствуйте, – крикнул радостно журналист старой знакомой. Она обернулась и прищурилась:

– Опять ты? У нас медом намазано али забыл чего?

– Можно сказать и так, – уклонился Виталий от ответа. – Да, я опять к Пахомову. Сын его уже приехал?

– Да приехал, – буркнула она не очень доброжелательно. – Не дело это, когда дети так редко видятся с родителями. Почитай, год его в наших краях не видали. Примчался, когда отца в последний путь понадобилось проводить, да и то не особо спешил.

– Мне бы с ним поговорить, – замялся Рубанов.

– А поговори, – будто разрешила соседка. – Дома он. Женушка его, фифа городская, с ним не пожаловала. Ну и черт с ней, воздух чище. А вот внуков не привез – это уже не дело. Те, считай, деда совсем плохо знали.

Виталий широко улыбнулся, показав белые ровные зубы.

– А ведь мы с вами так и не познакомились, – начал журналист. – Меня Виталием зовут.

– Марфа я, Даниловна, – откликнулась старушка. – Чегой это тебе понадобилось со мной знакомиться?

– Если я задержусь у сына Петровича, можно мне у вас переночевать? – решился он и покраснел. – Ну, в том случае, если на автобус опоздаю. На попутке, знаете ли, страшновато.

– Ночуй, места много, – откликнулась она. – Сегодня моего алкаша не будет, к дочери нашей поехал. Она какого-то лекаря отыскала, который от пьянства кодирует, говорит, многим помогло. А по мне, – женщина махнула высохшей желтоватой рукой, – ни черта этим пьяницам не поможет, пока сами к водке проклятущей отвращение не почувствуют.

– Ваш супруг пока не почувствовал? – Рубанов улыбнулся про себя, заранее зная ответ.

– Как же, чувствовал, – соседка усмехнулась. – Чувствовал, что самогонки до лета не хватит. Уж как за это меня костерил – лучше не вспоминать. Вон продукты накупил, чтобы еще наварить. О каком лечении говорить-то? Я дочери так и сказала. А она мне: «Мама, давай попробуем, ведь не живешь – мучаешься». Да ладно, – оборвала она себя. – Слишком долго мы о нем говорим, он того не стоит. В общем, пообщаешься с сыночком Пахомова – сразу ко мне. Я тесто на пирожки поставила на радостях, что мой укатил.

– Вот спасибо, – образовался Рубанов, сглотнув слюну. Он обожал покупать пирожки у бабушек, они казались ему какими-то особенно вкусными. – Думаю, там не задержусь.

Перепрыгнув через лужу, увеличившуюся в размерах с прошлого раза, Виталий зашагал к дому Пахомова. Сына старика, коренастого мужчину с заметной лысиной на макушке, он заметил сразу: тот возился у крыльца, пытаясь разрубить полено. У него ничего не выходило, и, в очередной раз ударив по нему, да так, что оно отлетело метра на два в сторону, Пахомов-младший чертыхнулся. Виталий решил, что настал момент для знакомства.

– Извините. – Он подошел к мужчине, и тот недоброжелательно взглянул на него из-под нависших бровей. – Вы сын Василия Петровича Пахомова?

– А ты кто такой? – буркнул Пахомов, сплюнув на рыхлую землю. – Что тебе от меня надо?

Рубанов улыбнулся:

– Видите ли, я журналист из лесогорской газеты. Мне поручили взять интервью у вашего отца, я приехал сюда, и мы с ним познакомились.

Сын смотрел на молодого человека не мигая. На его землистом лице не дрогнул ни один мускул.

– Что дальше?

– Мы договорились встретиться еще раз. – Виталий глотнул. Он испытывал желание поскорее закончить беседу и уйти. До чего же неприятный тип – сынок Василия Петровича! – Вчера я узнал, что, к сожалению, он умер. Но мне необходимо кое-что уточнить у вас.

– Что? – отрывисто спросил мужчина, глядя куда-то в сторону.

– Зачем ваш отец ездил в Новоозерск?

Сынок Василия Петровича заморгал бесцветными ресницами:

– Какого черта… – Его кулаки сжимались и разжимались. – Откуда мне знать? Это что, так важно для вашей статьи?

– Журналисту важно все, – пояснил Рубанов, уже не надеясь на удачу.

Пахомов-младший махнул рукой и направился к полену, сиротливо лежавшему в высокой траве.

– Это мне неизвестно, – бросил он непонятно кому. Виталий понял, что разговор окончен. Сын ничего не знал об отце, старики родители его просто не интересовали. Рубанов был уверен, что Пахомов-младший приехал на похороны отца, рассчитывая чем-то поживиться, но никак не за тем, чтобы забрать парализованную мать. Бедная женщина! Что ее ждет? Со вздохом посмотрев на сгорбленную спину мужчины, Виталий поплелся к Марфе Даниловне.

Глава 20 

Орловская область, 1941-й
Они блуждали по лесу, как потерявшиеся зверьки, мечтая выйти к партизанам или в тыл Красной Армии, преодолевая болота, заросли колючих кустарников, реки и ручейки, ночью согревали друг друга холодными телами. Таня уже привыкла к запаху своего любовника, к ежедневным совокуплениям, которые уже не считала унизительными. Она понимала: в одиночку женщине в лесу не выжить. Или съедят дикие звери, или утонешь в болоте, или погибнешь от голода и холода. Что ни говори, а выросший в деревне и привыкший к крестьянскому труду Николай многое умел. Он доставал еду, готовил съедобные блюда из ничего, заваривал ароматный чай из трав, создавал уютное ложе, старался быть нежным любовником. Татьяна уже приспособилась к такой жизни – в холоде, грязи, с мужчиной, казавшимся единственным на земле, когда однажды в промозглое октябрьское утро Федорчук радостно вскрикнул, увидев огурцеобразное озеро. Берега его, как каймой, были покрыты сероватой осокой. Утки, крякая, скользили по поверхности черной глади. Удивленная его возгласом, Маркова посмотрела на спутника:

– Что с тобой?

Николай порывисто обнял ее и прижал к себе. Его гимнастерка заскорузла от пота и потеряла первоначальный цвет, однако чистюлю Таню уже ничто не пугало и не отталкивало.

– Мы в моей родной сторонушке, – пояснил мужчина. – В этом озерце я купался мальчишкой. Если бы ты знала, Танюшка, сколько карпов мы с Санькой здесь поймали. Скоро появится моя деревня. Моя деревня – ты понимаешь? – Из голубых глаз на загорелую щеку покатились слезы. Одна из них упала на губу Тани, и девушка ощутила вкус соли во рту.

– Твоя деревня? – спросила она.

– Да, да, моя, девонька, родна сторонушка! – Николай готов был прыгать от счастья. Он хлопал в ладоши, топал ногами и гладил Маркову по голове.

– Танюшка моя, Танюшка, мы дошли, дошли…

– Как? – изумилась девушка. – Мы же не остановимся здесь… Нам нужно идти дальше. Мы должны найти партизан… Ты сам говорил…

Николай махнул рукой:

– Да бог с ними, с партизанами, донюшка. – Он сел на корточки и обхватил ее колени. – Я хочу жить, растить своих детей. – Федорчук вытер пот, неожиданно выступивший на лице. – Ты как хочешь, а я отсюда никуда не двинусь.

Таня опешила. Дрожь охватила все ее тело.

– Но ты же не оставишь меня одну? – тихо сказала она. – После всего, что между нами было, ты просто обязан взять меня в свою семью.

Мужчина покачал головой:

– Это невозможно, Таня, никак невозможно.

Девушка присела рядом с ним:

– Но почему?

– Я не могу взять тебя в свою семью. – Николай поднялся и заговорил неожиданно твердо: – Ты всегда знала, что я женат и что наш роман – походно-полевой. Ради другой женщины я никогда бы не оставил Зину. Ты большая девочка, должна все понимать.

– Значит, так зовут твою жену, – усмехнулась Маркова. – Что ж, не знала, теперь знаю. Во время наших ночей ты никогда не произносил ее имени.

Федорчук покраснел.

– И все же тебе нечего делать в моем доме.

Таня сжала кулаки. Мысль о том, что ей снова придется продолжать путь в никуда, теперь в одиночестве, не пугала – вызывала ужас. Так же как Николаю, ей не хотелось умирать, так же как Николай, она мечтала о семейном уюте.

– Если ты не желаешь брать меня в дом, тогда придумай что-нибудь, – буркнула она. – Или придумаю я, но тебе это не понравится. Одно могу сказать: одна я никуда не пойду.

Он почесал затылок:

– Что же можно придумать? Спрятать тебя в нашем погребе? Но Зина постоянно наведывается туда. Закрутки всякие, грибочки сушеные… – При воспоминании о хорошей еде он сглотнул слюну. Это не укрылось от девушки.

– Значит, рассчитываешь жрать, как свинья, пока я стану бродить по болотам. – Она приблизила к нему лицо, и Николай ужаснулся: это была не прежняя Татьяна, лицо ее, искаженное злостью, стало похоже на какую-то страшную гипсовую маску. Рот искривился, зубы блестели, и в ужасном оскале ему чудилась смерть. – Думай, пока нам всем не пришлось пожалеть об этом.

Федорчук устало прислонился к березе. Последний желтый лист упал на его голову, и он с раздражением смахнул его с волос, превратившихся в затвердевшую плотную массу от въевшейся грязи и пыли.

– Я постараюсь пристроить тебя в какую-нибудь хатенку, – проговорил боец не очень уверенно. – Однако ты должна понимать: многое от меня не зависит.

– Что ж. – Таня, казалось, немного успокоилась. – Попробуй. Иначе пожалеешь, что родился на свет.

Она еще раз оскалилась, и Николай впервые подумал, что его недавней боевой подруге ничего не стоило убить человека. Волей-неволей она стала санинструктором, но, если бы в ее руки попал автомат… Да, такая бы лишила жизни и не пролила ни слезинки. Впоследствии желательно от нее избавиться, но как это сделать? Мужчина взглянул на ту, с которой еще недавно делил постель. Теперь она не вызывала никаких чувств, ничего, кроме страха и отвращения.

– Небось хочешь расквитаться со мной? – усмехнулась Маркова, прочитав его мысли, и достала из кармана нож, еще недавно сделанный им из консервной банки.

– Сперла, сука, – задыхаясь, буркнул он и схватился за горло. Девушка усмехнулась:

– Ну почему сразу «сперла»? Позаимствовала на всякий случай. Это к тому, дражайший мой, что жизнь свою я без боя не отдам. Так что поторапливайся, веди меня в свое село.

Николай покорно пошел по тропинке, и Маркова следовала за ним, что-то весело насвистывая. Первый бой она выиграла. Что ж, второй тоже останется за ней. Татьяна словно обрела силу и радовалась этому. Она выживет, черт возьми, выживет в этой проклятой мясорубке. И никто не сможет ей помешать.

Глава 21 

Лесогорск, наши дни
Старушка накрыла на стол, уставила его кушаньями, будто встретила близкого человека после долгой разлуки. Кроме румяных пирожков с картошкой и капустой, в старых глубоких тарелках красовались соленые грузди, маринованные помидоры и огурцы, сдобренная луком и украшенная кроваво-красными ягодам клюквы, умопомрачительно пахла квашеная капуста. Внезапно почувствовав зверский голод, Рубанов взял пирожок и впился в него крепкими зубами, потом наложил себе в тарелку капусту.

– М-м-м, вкусно! Да вы волшебница, Марфа Даниловна.

Женщина подперла рукой щеку. Она повязала платок на затылке и от этого казалась моложе.

– Вот и Вася так говорил. Придет, бывало, когда мой алкаш спать завалится, за стол его усажу и накормлю. На капусту особо налегал, говорил, квасить так и не научился. Я удивлялась:

«Чему ж тут особо учиться? Давай дам рецепт». Но он отказывался: «Сама знаешь, не до разносолов мне. Готовлю на скорую руку, супруга почти не ест». «Ну, тогда возьми, – я дала ему литровую банку капусты. – Нам с моим живоглотом хватит».

Как он меня благодарил, тебе не передать! – Марфа Даниловна горестно вздохнула. – Что ж теперь будет с его женой? – Она глотнула вишневый компот, тоже собственного приготовления. – Чувствую, сынок ее к себе не заберет.

Рубанов пожал плечами. Разумеется, Пахомов-младший заберет мать, но что ждет ее в Санкт-Петербурге? Хоспис? Нет, вряд ли, судя по всему, сынок жадный, а за содержание стариков нужно платить…

– Скажите, Марфа Даниловна, – пробормотал он с набитым ртом, – вы знали, что Василий Петрович недавно ездил в Новоозерск?

Он задал этот вопрос без всякой надежды получить на него утвердительный ответ. Сосед мог зайти к Марфе Даниловне, чтобы перекусить и поболтать ни о чем, но стал бы он делиться с ней? Однако, на его удивление, женщина кивнула.

– Как же! В этот день я с Фаиной сидела. Вася сказал, дела у него в Новоозерске.

Рубанов побледнел от волнения:

– Он не говорил, к кому едет?

– Друг вроде у него там, – произнесла она с сомнением. – Жил где-то в районе рынка. Вася сказал, что у него собственный большой дом, да только ночевать он не останется – сердце за Фаю болеть будет. Я обещала, что глаз с нее не спущу, а он свое твердил: «Нет, не могу… Вечером вернусь…» И вернулся, как обещал.

Рубанов поддел на вилку соленый груздь, пахнувший душистым перцем. Старушка, сама того не подозревая, сэкономила ему массу времени. Мужчина, живший в Новоозерске возле рынка, в большом собственном доме, это уже кое-что. Если повезет, он отыщет его за день.

– Наелся? – Марфа Даниловна прищурилась, глаза ее хитро блеснули. – Сальце-то бери, в городе такое не купишь.

Рубанов шутливо постучал по своему животу.

– Как говорил мой отчим, не наелся – напоролся. На убой вы меня накормили, Марфа Даниловна. Не есть вашу стряпню просто невозможно. Вам ресторан надо открывать.

Она хихикнула:

– Тоже мне, сказанул! Ресторан открывать… Там повара иностранные, говорят, лягушек готовят.

Виталий хмыкнул:

– Это вы скажете, – он не закончил, зевнув. Марфа Даниловна засуетилась:

– Пойдем, на печи постелю. Вставать-то рано… Чай, в Новоозерск рванешь…

– Откуда вы знаете? – удивился Рубанов.

Она подмигнула:

– А я все знаю. Как деревенские ведьмы, слыхал?

Глава 22 

Орловская область, 1941-й
Оставив Таню в сосняке, Николай крадучись направился к родному селу. Прежде чем навестить жену и детей и пристроить Татьяну, следовало убедиться, что здесь не хозяйничали немцы. Озираясь по сторонам, он полз возле покосившихся плетней, прятался от каждого шороха, однако на его пути не попался ни полицай, ни немец. Когда он, как мог, обследовал село, пришлось вернуться за Татьяной. Поступить иначе он просто не мог. Девушка была вооружена, кроме того, могла поднять крик, и приходилось выполнять все ее команды. Увидев Федорчука, Маркова улыбнулась презрительно и мерзко, и ему захотелось ударить ее по лицу.

– Пришел-таки, – констатировала девушка, не обращая внимания на его настроение. – Я же говорила: никуда ты, друг, не денешься.

Николай счел благоразумным ничего не отвечать.

– Идем, – мужчина дотронулся до ее локтя. – Вроде все спокойно.

Соблюдая осторожность, они добрались до дома с ветхой крышей и скрипевшей на ветру калиткой. Федорчук тихо открыл ее и поманил подругу.

– Спрячься за сараем, – велел он, – я узнаю обстановку.

Она не стала спорить:

– Только не задерживайся.

– Не волнуйся.

Она спряталась, как он велел, за полуразрушенным сараем и огляделась по сторонам. Всюду царили нищета и запустение. Не слышалось мычания коров, хрюканья свиней, только, кажется, или ей почудилось, где-то тихо кудахтали куры. Эти звуки не помешали услышать, как Николай осторожно стукнул в дверь домика три раза, однако ему отворили не сразу, словно не ждали единственного кормильца. Сначала в окошке, занавешенном какой-то серой тряпкой, зажглась керосиновая лампа, а потом приглушенный женский голос спросил с заметным страхом:

– Кто?

– Зинуля, это я, родная, твой Коля. – Федорчук говорил с такой нежностью, какой никогда не слышала от него Татьяна. – Открывай скорее, милая.

Но жена не торопилась, мялась за порогом, словно не веря, что всего лишь несколько сантиметров отделяют ее от любимого.

– Это правда ты? Откуда?

– Зиночка, я устал и голодный, – выдохнул Николай. – Все потом, любимая.

– Ты один? – Она продолжала задавать вопросы, держа его на расстоянии, не веря своему счастью.

– Один, один, – заверил Коля. – Открывай.

Наконец дверь отворилась, и худая женщина в черном платке сделала шаг вперед и, пошатнувшись, упала в объятия мужа:

– Коля, Коленька, любимый!

Он поднял ее на руки легко, как пушинку, и внес в дом. Когда за мужем и женой захлопнулась дверь, Таня выбежала из укрытия и припала к окошку, стараясь услышать хоть слово. Иногда за звяканьем посуды это ей удавалось. Николай честно признался жене, что, оставшись в живых, больше не вернется на фронт.

– Хватит, моя любушка. Только когда попадаешь под пули, начинаешь по-настоящему понимать, что для тебя родной дом и семья. Я не хочу потерять тебя и девочек. Вы для меня все.

Послышались звуки поцелуя, и вдруг заговорила Зина, быстро, горячо, волнующе.

– Коленька, милый, да разве я против, ежели ты останешься? – всхлипывала она. – Хозяйство совсем в упадок пришло, немцы проклятые всю живность забрали, пару цыплят оставили, хорошо хоть, теперь курочки есть. Да только как это – не вернуться? Кажись, это дезертирством называется. За это, говорят, полагается расстрел. Милый, возвратись назад, не позорь семью. Найдут ведь – не отмоемся. – Женщина тяжело вздохнула. – Получается, что так сгибнешь, что так. Впрочем, почему обязательно сгибнешь? Дай бог, здоровым вернешься, героем. А в ином случае…

– Иного случая быть не должно, – буркнул супруг. – Ты спрячешь меня в погребе, сама знаешь, в каком. О нем ни одна живая душа не знает. Навещать будешь по ночам. Захочется воздухом подышать – выведешь. Дочкам ни слова. По молодости выболтают от радости. Гляну на них одним глазком – и в укрытие.

Зина снова застонала:

– Ой, лишенько мое! Что ты такое удумал, Коля? У нас, почитай, вся деревня воюет. Кто в партизаны подался, кто на фронте. Один кузнец Анисим остался. Жутко ругался, что военкомат его забраковал. А как его заберешь, коли ноги, почитай, нет? Кому на фронте калеки нужны? Нет, Коля, плохое ты дело задумал. Иди подобру-поздорову.

Наверное, Федорчук задергался, потому что Таня услышала, как заскрипел под ним стул.

– Никуда я отсюда не тронусь, – твердо сказал он. – Мое слово – закон. Спрячешь меня до поры до времени в погребе – ничего с нами не случится.

Супруга опять завыла жалобно, однако Маркова понимала: ее любовник одержал победу. И плевать ему на то, что с ним станется, если его отыщут. Когда хочется жить – не думаешь о разных глупостях. Ей тоже хотелось жить, поэтому девушка терпеливо ждала Николая у сарайчика, придумывая, как поступить, если «любимый» внезапно забудет о ее существовании. Влететь в хату и во всем признаться Зинаиде? А что… Пусть эта курица спрячет и ее тоже, иначе… Иначе не будет покоя ни живым, ни мертвым. Однако Федорчук, чувствуя настроение Марковой даже на расстоянии и боясь, что она разрушит весь его план, вскоре возник из темноты.

– Пришел, – выдохнула Таня и хотела прижаться к его широкой груди, пахнувшей табаком, но он предусмотрительно оттолкнул ее:

– Тихо ты… Задала задачку, бестия… Уже голову сломал, все удумать не могу, куда тебя деть. Ко мне нельзя, и это не обсуждается. Зинка и так на пределе. У вас, баб, часто срывы бывают. Возьмет и заголосит на всю деревню, что ее Коленька явился и прячется. А там и тебе несдобровать. Нет, нужно что-то другое. – Он провел рукой по густому чубу. – Слушай, а ежели я тебя к своему приятелю Анисиму спроважу? – Казалось, эта мысль понравилась Федорчуку, избавляя его от напасти. – Живут они вдвоем с Аксиньей, деток еще во младенчестве бог прибрал, на фронт его не взяли по причине увечья. Еще в детстве дураку паровоз ногу переехал. С тех пор культей своей по селу трясет. – Ехидная улыбка тронула его обветренные серые губы с прилипшей крошкой табака. – Как за него Аксинья пошла, диву даюсь. Не последняя девка была, ну да ладно об этом. – Он положил Татьяне на плечо тяжелую ручищу. – Решено – к ним пойдешь. Чую, они даже обрадуются, все хозяйство всегда на бабе держалось, а тут помощница появилась. – Федорчук сплюнул и взглянул ей в глаза. Что-то недоброе сверкнуло в них, и Тане на миг стало страшно.

– И вот еще что, – продолжал Николай. – Сам тебя я к ним не поведу. Сделаем так. Полчасика погуляй возле моей хаты, а потом постучись и попросись на постой. Наврешь, что бой был неподалеку и ты от своих отстала. Дескать, тебе обмыться, обогреться денька эдак три – и в путь.

Маркова замотала головой.

– Ишь ты, чего удумал! – зашипела девушка в лицо бывшему любовнику. – Ты, значится, остаешься, будешь бока отлеживать, а меня снова под пули бросаешь. Нет, никуда я не пойду – вот тебе мое последнее слово. – И она топнула ногой. Слабо, но возмущенно отозвались куры, и Федорчук беспокойно оглянулся по сторонам.

– Дура! – буркнул он. – По мне, живи здесь сколько надобно. Только вот никто дольше трех дней тебя не приютит, во всяком случае сначала. Ты на постой-то попросись, поживи, расположи к себе хозяев. Может, насовсем тебя оставят, если правильно поведешь.

Таня наморщила лоб. В словах Федорчука крылась истина, во всяком случае, другого выхода у нее не было. А любовник уже выталкивал ее из двора.

– Иди, погуляй. Сказано – полчасика. Постучишься – сам дверь открою, Зине поясню, что взять тебя не можем, и к Анисиму отведу. Аксинья – душа добрая, не откажет. Три дня теплая постель и еда тебе обеспечены, а дальше… – Он закрыл калитку, оставив Маркову на моросившем дожде. Девушка впервые почувствовала, как устала и замерзла. Гимнастерка промокла насквозь, грязные волосы слиплись и напоминали русалочий хвост, когда-то нежные руки загрубели от грязи и тяжелой работы. Она укрылась в ветвях раскидистой березы и, прислонившись к гладкому белому стволу, с ужасом подумала, что Николай может ее обмануть. Ну что ему стоит выгнать ее вон, когда случайная спутница постучится в закрытую калитку? Что ей остается тогда? Одной бродить по лесу в поисках партизан или остатков Красной Армии? Эта мысль настолько пугала Маркову, что она постучалась к Федорчукам раньше положенного времени. Дверь открыл сам хозяин, подмигнул бывшей любовнице, кликнул Зинаиду, бабу неопределенного возраста с изможденным лицом и серебром в соломенных волосах, и Татьяна достоверно изобразила усталую странницу, разыскивавшую вот уже несколько дней родные войска. В лице Зинаиды что-то мелькнуло, возможно, какая-то догадка, однако женщина не показала и виду, проводив Маркову в хату. Таня мысленно сравнила убогое жилище Федорчуков со своим родным домом. Избы были похожи и внешне, и внутренне. В печном углу должен был находиться прилавок с полками внутри, использовавшийся в качестве кухонного стола. И он там был, ветхий, потрескавшийся вестник бедности. На стенах висели наблюдники – полки для столовой посуды с парой тарелок с отбитыми краями. Выше, на уровне полавочников, размещался печной брус, на который обычно ставилась кухонная посуда и укладывались разнообразные хозяйственные принадлежности. Это была женская половина, называемая чуланом или грязным углом, обычно отгороженным от другой площади каким-нибудь пологом. У матери Татьяны чулан всегда закрывала серая, много раз штопанная простыня, когда-то оставленная в наследство бабушкой. Здесь, в этом доме, ничего подобного не было. Вероятно, даже старое тряпье, служившее перегородкой, пошло на хозяйственные нужны. Слабо натопленная печь находилась в глубине избы, неподалеку от окна. По углам Таня разглядела прямоугольные следы от каких-то картин, которые зачем-то торопливо сняли со стен. «Наверное, иконы», – догадалась девушка. Мать рассказывала ей, что в красном уголке обязательно теплились лампадки под образами, но с приходом советской власти их безжалостно сорвали со стен. Самый маленький образок, Николая Чудотворца, припрятала бабушка, но Марк отыскал его и выбросил в болото. Он до смерти боялся комиссаров, рыскавших по избам. Мать считала, что с этих пор и начались все беды семьи, и, наверное, была не так уж далека от истины.

Пока Маркова разглядывала внутреннее убранство, вспоминая детство и юность, Зина кивнула на стол, даже не поинтересовавшись, как зовут гостью.

– Есть будете? – Она сняла с тарелки серую тряпку. Вид картошин, маленьких, помятых и таких же серых, как салфетка, не вызывал ничего, кроме тошноты, однако Таня решила подкрепиться: столько времени она глотала слюни, ожидая бывшего любовника у сарая.

– Да, спасибо, – осторожно, словно змею, взяв одну из картофелин двумя грязными пальцами, она поднесла ее ко рту.

– Да вы садитесь, – пригласила Зинаида, придвинув к ней шатавшуюся табуретку с расщелиной посередине. – Осторожнее только. Иногда дырка кожу сдавит, да так, что дети орут не своим голосом, – она бросила взгляд на хозяина. – Таперича починит, я так думаю.

Татьяна уселась на самый краешек, и табуретка сильно накренилась, жалобно скрипнув. Федорчук сделал вид, что ничего не заметил, а его супруга примостилась на топчане, покрытом каким-то дырявым тряпьем, и принялась штопать детскую рубашонку. Таня ела, стараясь не уронить на давно не мытый пол ни кусочка, давясь жесткой картошкой, и Зина заметила, не сводя глаз с шитья:

– Кваску бы вам, да где там… Хлеб черт знает из чего делаем… Это раньше… Напоить могу только чаем из колодезной водички.

Маркова не отказалась. Николай, нахмурившись, подвинул к ней кружку, всю в щербинах, и она, взяв ее двумя руками, принялась жадно пить.

– Вместе, что ли, отстали? – вдруг спросила Зина ровным голосом. – Из одной дивизии будете?

Николай отошел к окну и стал теребить махровый край занавески, а Татьяна довольно удивленно спросила:

– У вас еще кто-то?

Женщина махнула рукой:

– Да вот, муженек родный сегодня явился. Я чаю, вы с ним вместе с поля боя бежали.

Таня краем глаза взглянула на спину Федорчука и заметила нервную дрожь. Ее любовник трясся, как осина, боясь, как бы она не выдала его сокровенные тайны. Да какие уж сокровенные! Военно-полевая любовь – это одно, за нее могут разве только пожурить, тогда как за дезертирство обязательно посадят или расстреляют. Девушка приняла равнодушный вид и проговорила с набитым ртом:

– Это мне неведомо, из одной мы дивизии или нет. Ежели это ваш муж, то я его впервые вижу. И немудрено. И дивизия огромная, и лес большой. Выходит, с разных сторон к вашей хате подбирались, – она хлебнула воды. – Честно говоря, я ваш дом и не искала. Набрела на деревеньку, отсиделась в кустах, гляжу – немцев не видно, ну и зашла на огонек. – Девушка вскочила, уронив табуретку, и тут же с извинениями водрузила ее на место. – Хотела у кого-нибудь отсидеться да сил набраться, а потом к партизанам или к нашим прорваться, да вижу – никто меня не примет. Жалость жалостью, а лишний рот он и есть лишний рот.

Зинаида вздохнула:

– Это верно ты сказала. У нас ртов хватает. Только вот насчет нашего гостеприимства ты переборщила. Неча так о людях думать, коли их не знаешь. У нас в деревне и мужики, и бабы мировые. Правда, мужиков не осталось, только пара калек никуда не годных. Уверена, такая семья тебя приютит, хотя бы сосед наш Анисим. По дурости ноги лишился и почти все хозяйство на бабу взвалил. Аксинье помощница требуется, – она отложила шитье и встала. – Пойдем прямо сейчас. Поговорим, вот и решишь, сколько у них задержишься. Може, три денька, а може… – Она бросила взгляд на Николая и запнулась. – Короче, ступай за мной.

Федорчук так и не повернулся к женщинам, однако Татьяна заметила, как спина его расслабилась, чуть согнулась. Пальцы с отросшими ногтями перестали теребить занавеску, такую старую, что края давно превратились в махрушку.

– Иди, иди.

Они вышли из хаты на свежий воздух, и мелкие капли дождя тут же полетели в нос и в рот, повисли на ресницах, как слезы, и Таня утерла их кулачком, оставив грязную полоску на щеке.

Супруга Николая открыла калитку, знаком приглашая ее выйти.

– Соседи они наши. Говорила уж.

В ее голосе слышалось явное недоброжелательство, и Маркова почувствовала, что Зинаида, простая деревенская баба, все поняла. Муж, наверняка в свое время считавшийся первым кобелиной на селе, притащил в дом свою любовницу и теперь очень неубедительно пытался делать вид, что они незнакомы. Татьяна видела, как перебарщивал Николай, не желая глядеть в ее сторону. Мужчины, когда в их дом вдруг приходит незнакомая девушка, так не поступают, особенно в такое время. Федорчук отворил калитку без страха – и в этом заключалась его первая и главная ошибка. Зина, как жена, привыкшая беспрекословно подчиняться мужу, восприняла все молча, однако упорно выталкивала Татьяну к соседям – этого не заметил бы разве слепой. Что ж, пусть к соседям – не все ли равно, где прятаться от пуль? Хлебнув свободы, Маркова приняла твердое решение: она никогда в жизни не вернется на фронт. И к партизанам тоже не пойдет. Что там погибать, что здесь – какая разница? Отсидеться, пока война не закончится, – самое правильное. Для этого надо было сделать все, чтобы приглянуться безногому и его безропотной женушке. Если понадобится, она станет мыть им ноги. Она готова…

– Пришли, – прервала ее мысли Зинаида и толкнула незапертую дверь, которую с большой натяжкой можно было назвать калиткой. Она направилась к маленькому неосвещенному окну и тихонько постучала:

– Аксинья, ты дома?

Ей никто не ответил, однако дверь хаты распахнулась в ту же секунду, и на пороге показалась бесформенная фигура в клетчатом шерстяном платке, почти полностью скрывавшем лицо. Только глаза, большие, темные, блестели в свете луны.

– Чего тебе? – отозвалась женщина. Зинаида подтолкнула вперед непрошеную гостью.

– Вот, от наших отбилась, к партизанам хочет. Приюти денька на три.

Аксинья пристально поглядела на Татьяну, и в ее глазах показалось что-то нехорошее, тонкие синие губы скривила ухмылка:

– Сама чо не хочешь?

– Ксюш, у нас ртов мал мала меньше, – отозвалась Федорчукова жена как-то не очень уверенно. – Ты же со своим вдвоем… возьмешь девку? По дому поможет.

– Так-то, може, и так, – согласилась соседка, – да только много ли умеет? Сказывали мне… – Она прервала себя и почти мужским движением втолкнула девушку в хату: – Ладно, заходи. Будешь делать, как я велю. Мово безногого черта не слушай, поняла?

Маркова закивала. Она была готова на все, лишь бы хоть немного привести себя в порядок и улечься в теплую постель.

– Спасибо вам, – при слабом серебристом свете луны Татьяна пыталась найти руку Зинаиды, чтобы пожать по-мужски, как привыкла в дивизии, но та презрительно посмотрела на гостью:

– Брось все это. Заходи давай.

Как только они вошли в сени, из комнаты пахнуло кислой капустой и еще каким-то затхлым запахом. Сидевший на скамье мужчина с деревяшкой вместо ноги вперился в новенькую смоляными глазами.

– Это кто еще такая?

– Постоялица вот, – буркнула Аксинья, – поживет у нас дня три, може больше. Партизан ищет.

– Какие тут партизаны! – Анисим вздохнул. – Были, да сгинули – не видать, не слыхать. Немцы иногда наведываются. С ними познакомиться не желаешь? Они таких аппетитных любят.

Анисим встал с лавки и, гремя деревяшкой, от которой во все стороны летели кусочки грязи, подошел к ней. На секунду Тане показалось, что к ней направляется сам дьявол. Все лицо мужчины заросло серо-черной густой бородой, островками белели горбатый нос, лоб, испещренный морщинами, из-под нависших бровей сверкали глаза цвета болотной жижи. Таня никогда не видела, чтобы волосы лезли из ушей и ноздрей. Поистине, одноногий вполне мог сойти за лесное чудовище. Когда Анисим взял ее за руку, Маркова невольно попятилась.

– Испужалась небось, – усмехнулась жена, подходя к печи. – У нас все село его пужается. Даже немцы лишний раз не наведываются, чтобы на это чудо не глядеть.

Мужчина сплюнул в угол:

– Да и вы не глядите. Пожрать сообрази чего-нибудь. Как-никак лишний рот появился. Положим ее где? В сенях на лавке?

– А то, – согласилась жена. – Как зовут-то тебя, девушка?

– Татьяна, – отозвалась Маркова. – А про вас я немного знаю, Зинаида с Николаем рассказывали. Вы Аксинья, а вы – Анисим.

– И верно, – кивнула женщина. – Вот что, Татьяна, набивать животы у нас нечем. К картошке немного капусты квашеной, морква, свекла, курицы вот остатки. Вечеряй, коли хочешь. Хлеб так себе, плохонький, с лебедой. Лучше вряд ли где найдешь. Чай травяной, горький. На фронте небось сахар давали? А мы от этой роскоши давно отвыкли.

Маркова не заставила себя ждать, села за стол и с жадностью впилась в еду. Твердые овощи застревали в горле, горький чай вызывал тошноту, куриное мясо было желтым и волокнистым. Однако девушка съела все, что Аксинья положила ей на тарелку.

– Хорош аппетит у нашей гостьи, – усмехнулся Анисим. – Какая уж тут помощь по хозяйству! Разве что лишний рот.

– Молчи уж, хромой пес, – Аксинья замахнулась на него половником. – Ты уж больно хозяйственный. Чем помогаешь, кроме того, что колотушкой стучишь? А про едока вообще бы молчал.

– Сама молчи, баба, – отозвался мужчина. – Иль забыла кое-что? При гостье нужно ли напоминать?

На удивление Тани, Аксинья действительно плотно сжала губы, зло взглянув на супруга, и в этом одном-единственном взгляде девушка прочитала все: и ненависть, копившуюся годами, и желание избавиться и зажить наконец вольно, пусть даже и в одиночестве. Маркова хотела что-нибудь сказать, чтобы хоть как-то примирить людей, приютивших ее на время, но Аксинья, сорвав с головы платок и обнажив гладкие черные волосы без единой серебряной ниточки, указала на лежак в сенях:

– Больше негде тебя положить, товарка. Ты уж не обессудь.

Муж что-то пробормотал и взял прохудившийся сапог.

– Одеяло мы тебе справим, – пообещала хозяйка. – Худое, правда, да что делать? Все хорошее односельчанам на фронт отдали. Времечко сейчас такое. Два братца вон у меня… Весточки шлют, покамест живы. – Она смахнула слезу, и Татьяна, подойдя к спасительнице, крепко обняла ее.

– Даже не знаю, как вас благодарить. – Девушка вдруг затараторила, словно ее прорвало: – И огород копать буду, и за птицей ухаживать, и стирать, и штопать…

– Ну-ну, – мрачно отозвался из угла Анисим. – Давай, давай, приживалка. Только надолго не рассчитывай. Не дай бог кто-то капнет, что у нас жиличка появилась. Что прикажешь делать? В петлю за тебя лезть? Так что, голубушка, живи, да честь знай. Самое большее – через неделю чтобы тебя здесь не было.

Аксинья махнула рукой:

– Не слушай его. Федорчуки тебя не выдадут. А заявится кто другой – спрячем. Работой займешься, когда стемнеет. Наденешь мою одежу – никто не признает в тебе беглянку.

Маркова еще раз поблагодарила добрую женщину, упала на жесткий лежак, прикрытый соломой и какими-то рваными тряпками, завернулась в прохудившееся одеяло с некогда красными цветочками и в ту же минуту уже видела сны. Ей снилась Москва, такая же красивая, чистая, с коренными жителями и приезжими, которые вечно как муравьи суетились, бежали по своим делам. Приехав из глубинки, Маркова замечала, как много здесь народу, так много, что, если бы всех распределили по деревням, населенных пунктов набралось бы более ста. Да только зачем это делать, если жизнь москвичей значительно отличалась от деревенской. Отличалась всем, даже мелочами. На улицах, рано утром вымытых поливальной машиной, постоянно толпился народ, в магазинах было достаточно товаров. Все приобретали продукты свободно и без карточек. Живя в столице, Маркова никогда не думала, что будет есть на завтрак, обед или ужин. Достаточно и хлеба с колбасой, розовой, лоснящейся, необыкновенно пахнувшей и тающей во рту. А что касалось одежды… Это в деревне все носили темные застиранные и заштопанные юбки и кофты, бережно хранимые и передаваемые по наследству. Московская молодежь, одетая в модные костюмы и платья, выглядела очень красиво. Летом большинство девушек предпочитало белые блузки, а юноши – белые или голубые спортивные майки, а также рубашки на пуговицах с вышитыми воротниками. Столица не знала, что такое безграмотность. Коренные жители смеялись над деревенскими, читавшими по слогам. Рассказ Марковой о единственном грамотном человеке – учительнице воспринимался как анекдот. Этим баловням судьбы было не понять, что не в каждой деревне и школы-то были, где уж говорить о спортивных секциях! А в Москве спортивная жизнь кипела. Работали водные станции и стадионы, люди плавали, играли в футбол и бегали кроссы. Особенно оживленными спортивные объекты были в воскресенье. Таня с Людой, кроме походов в кино, увлеклись легкой атлетикой и посещали секцию возле общежития. Тренер Иван Иванович, грузный, с красным одутловатым лицом, предрекал Марковой большое будущее, однако его пророчеству так и не суждено было сбыться. Татьяна не заметила, как стала всхлипывать во сне, и Аксинья, простоволосая, в серой ночной рубашке (точно такую же когда-то носила ее мама), подошла и попыталась успокоить гостью:

– Ну что ты, дорогая! Кошмар приснился, да? Все хорошо. Ох, война, война проклятая, что ты наделала…

Она еще что-то говорила, но Таня опять провалилась в сон, на этот раз не расцвеченный, а черный, как небо в ненастную ночь, и проспала до раннего утра.

Глава 23 

Новоозерск, наши дни
Новоозерск, поселок городского типа, меньше, чем Лесогорск, оказался зажатым озерами со всех сторон. Озера были красивые, с голубоватой водой, по которой как нарисованные, скользили рыбацкие лодки. Берега водоемов густо заросли камышом, скрывавшим выводки диких уток. Сам Новоозерск казался тихим, будто вымершим, и редкие машины едва оживляли его узкие зеленые улочки. Ища гостиницу, Рубанов отметил, что иномарок здесь было на удивление мало, зато отечественный автопром красовался в каждом закоулке. Какие только машины не проносились мимо! И старые «копейки», и новые «Лады» разных моделей… Изредка попадались «Москвичи», на капотах которых коррозия давно начала свою разрушительную работу. Видимо, на покраску у хозяев не было денег, и они радовались уже тому, что машина служила им средством передвижения. Гостиница (ее посоветовала Рубанову сидевшая рядом в автобусе женщина) с помпезным названием «Парадиз» находилась на берегу озера, и из любого ее номера открывался потрясающий вид и на само озеро, и на лес, черневший вдалеке, и на невысокие горы. Администратор, стройная блондинка лет тридцати восьми, приветливо улыбнулась журналисту и заметила, что номер остался всего один – двухместный на втором этаже. Рубанов скорчил недовольную гримасу. Он любил одиночество, когда нужно было подумать, поразмышлять. Если подселят говорливого соседа, пиши пропало. Нет, статья, конечно, будет написана, но хотелось бы начать ее уже здесь… Виталий улыбнулся администратору и протянул ей палочку-выручалочку (так он называл деньги):

– А если я заплачу за весь номер? – Он заискивающе смотрел на женщину. – Даже больше, чем нужно. Только, пожалуйста, не надо никого подселять.

Ее широкая ладонь с длинными пальцами будто слизала купюру со стола.

– Тогда еще две тысячи. – Блондинка сказала это таким тоном, будто делала одолжение. Виталий с готовностью протянул ей голубую бумажку:

– Нет вопросов.

Она подвинула к нему ключ с брелоком в виде бочонка, с выжженным номером. Рубанов немного повертел его перед ее глазами.

– Скажите, у вас действительно погиб чиновник?

Блондинка закивала, явно выражая желание продолжить разговор:

– Да, наш глава администрации, неделю назад. Несчастный случай.

– Автокатастрофа? – с сомнением предположил журналист, думая, что, если ныне покойный ехал по улицам городка и куда-нибудь врезался, он был либо пьяный, либо под наркотой. Впрочем, как говорится, о мертвых… Администратор поспешила разубедить его:

– Нет, Сергей Тарасович Островский погиб совершенно нелепо. За большим озером у него загородный дом. Он давно хотел сделать жене сюрприз ко дню рождения – вскопать грядку и посадить ее любимые цветы. Начал копать – и наткнулся на снаряд времен Великой Отечественной. Взрыв практически разнес его в клочья. Хорошо, что в тот день Чистяков поехал один – без жены и дочери. Страшно себе представить, сколько могло быть трупов.

Ее глаза, серые, с коричневыми крапинками, расширились от ужаса. Виталий поежился. Действительно, нелепая смерть. К сожалению, не такая уж редкая, как хотелось бы. Во всей России люди постоянно находили «эхо» войны, и не только в дремучих лесах, но и во дворах жилых домов, и на дачных участках. Счастье, если они сразу замечали страшную находку и вызывали МЧС. Главе Новоозерска не повезло. Вероятно, он с силой вонзил лопату в землю и ударил ею по снаряду… Взрыв, должно быть, был слышен даже на краю города.

– Печально. – Рубанов почесал затылок. – Скажите, есть ли где-нибудь поблизости приличное кафе?

Она подмигнула:

– При нашей гостинице. На выходе вы увидите несколько столиков под тентами. Выберите место, к вам подойдет официант. Должна признаться, здесь потрясающе вкусно готовят. В меню все время свежая рыба.

– Это отлично. – Кивнув, журналист повернулся, чтобы идти, и она добавила:

– Ваш номер на втором этаже. Насчет подселения не беспокойтесь. Знаете, попадаются нечестные администраторы. Обещают одно, а делают другое, но я не из их числа.

Что-то подсказало Виталию, что она лукавит: слишком хитро женщина посмотрела на него.

«Пожалуй, лучше смотаться, – подумал молодой человек. – Как бы эта дама не нарушила свое обещание. Впрочем, вряд ли у них море посетителей. В этом поселке и смотреть особо нечего».

Он распахнул дверь небольшого, но уютного номера, осмотрелся и остался доволен. Большие кровати были накрыты чистыми простынями, накрахмаленные наволочки радовали глаз, цветы на подоконнике – герань и слегка увядший «декабрист» – были самые что ни на есть настоящие. Чья-то заботливая рука ухаживала за ними, и, потрогав землю в горшках, журналист убедился, что она влажная. «За декабристом нужен особый уход, – вспомнились ему слова мамы. – Я долгое время не могла заставить этот кактус цвести. Но вот приноровилась».

Нина Петровна не обманывала. Все ее кактусы, которые она очень любила, в том числе и капризный декабрист, цвели регулярно и умопомрачительно. Большие розовые цветы декабрьского кактуса казались Виталию ненастоящими – настолько они были красивы, как колокольчики, сделанные из папиросной бумаги. Улыбнувшись своим мыслям, он бросил сумку на пол и лег на кровать, словно только сейчас почувствовав, как устал. Ноги гудели. Виски будто сдавила чья-то железная рука. Тупая боль в голове мешала сосредоточиться. Рубанов поискал пульт от телевизора, но в последнюю минуту передумал его включать. Глаза тоже устали и болели до рези, точно в них попал песок. Если бы не голод, дававший себя знать, он бы разделся, принял душ и завалился спать. Упоминание администраторшей свежей рыбы только раззадорило, и молодой человек, решив немного поваляться, а заодно собрать воедино все мысли, повернулся на бок, подложив руку под голову. Совершенно неожиданно для самого себя он стал думать не о Пахомове, ради которого поменял все свои планы, а о погибшем главе поселка. Эти две смерти не были связаны, просто не могли быть. Какое отношение имел Василий Петрович к чиновнику, да еще из Новоозерска? Но тем не менее гибель Островского не давала покоя. Виталий давно стал замечать, что его организм чутко реагировал на все необычное. Было ли это предчувствием или какими-то экстрасенсорными способностями? Этого он не знал, да и не хотел знать. Зачем? Рубанов, как и его мать, не верил в сверхвозможности. Он считал колдунов и ведьм либо хорошими психологами, либо шарлатанами, параллельно собиравшими информацию с помощью частных детективов. Кроме того, можно делать правильные выводы с помощью логики и аналитики. Может быть, и он делает точно так же, сам того не замечая? Нет, вряд ли. В таком случае, как объяснить его интерес к гибели Островского? Рубанов силой постарался переключить мысли на старика, но это ему не удалось. Да что ж такое в самом деле? Он сел на кровать и взял в руки мобильный, с изумлением заметив, что в этой гостинице, зажатой озерами, почти на краю света, есть wi-fi. Пароль был заботливо указан на клочке бумажки, лежащем на тумбочке. Виталий не знал, что хочет найти в интернете, но пальцы быстро забегали по клавиатуре, будто против его воли, ища ответ на вопрос о кровопролитных боях во время Великой Отечественной в этом озерном краю. Ответ нашелся быстро и разочаровал его. Никаких сражений в этом благословенном краю не было. Не было и складов, которые могли оставить такие страшные следы. Виталий, смахнув каплю пота, примостившуюся на кончике носа, подумал, что чутье его не обмануло и в этот раз. По всему выходило: несчастный глава администрации умер не своей смертью, кто-то доброжелательно подкинул снаряд, забравшись на его участок. Впрочем, неудивительно. Среди чиновников честные люди почему-то попадаются крайне редко. Поселковый мэр – серьезная должность, занимается решениями болезненных вопросов. Если бы полиция захотела, враз раскопала бы, кто точил на него зуб. Странно, почему решили остановиться на несчастном случае. Или это версия для жителей Новоозерска, а расследование продолжается? Виталий решил не зацикливаться на покойном чиновнике. Усилием воли заставив себя встать с постели, он надел туфли и отправился в кафе.

Оно, как и сказала администратор, прилегало к гостинице, располагаясь на деревянном пирсе, у самой воды. Громко квакали лягушки, где-то кричали утки, густой камыш шептал старую как мир песню. Иногда из воды показывалась рыба, блестя серебристой чешуей. Поддавшись очарованию природы, Виталий сел за столик и, вдыхая свежий, немного сыроватый, пахнувший тиной воздух, закрыл глаза. Громкий голос официантки вывел его из задумчивости:

– Заказывать что будете?

– Только рыбу, – твердо решил он. – Что вы посоветуете?

Она посоветовала карпа в сметане, уточнив, что их повар готовит его потрясающе, и не обманула. Рыба так и таяла во рту. Картошка по-домашнему, присыпанная сыром и тоже тушенная в сметане, была выше всяких похвал – рассыпчатая, с вкусной корочкой. Виталий остался доволен ужином. О том, чтобы сегодня начать разыскивать друга Пахомова, жившего неподалеку от рынка, не могло быть и речи. Глаза Рубанова стали слипаться, намекая, что измученному телу требуется отдых, и он, вернувшись в номер и быстро приняв душ, упал на мягкую кровать с накрахмаленными простынями и погрузился в сон.

Глава 24 

Орловская область, 1941-й
Татьяна медленно брела по морозу. Тонкое прохудившееся сукно гимнастерки не защищало от уколов зимы. Нахохлившись, словно голубь, Маркова обхватила себя руками и после короткой передышки двинулась дальше. Мороз, как требовательный любовник, уже залезал в самые потаенные уголки ее тела, и Татьяна подумала, что жить ей осталось от силы час, если она не найдет пристанище. Сегодня ее выгнали из дома, выгнала Анисья, а хромой черт не заступился, промолчал. Не ожидала она от него… Месяц прожила, соблазнила, хотя он был еще противнее Федорчука, подговорила избавиться от жены. Тогда она навсегда останется в их хате. И он почти согласился, но струсил в самый последний момент, проболтался. Анисья выставила ее на мороз… Татьяна не знала, что делать, куда идти. Закусив губу, она постучалась в наполовину завалившуюся избу и, когда ей ответил хриплый женский голос, выдавила улыбку и пробормотала посиневшими губами:

– Пустите погреться. Я беженка. Мой дом спалили фашисты.

Хозяйка даже не отворила дверь:

– Иди откуда пришла. Холодно в моем доме, не согреешься. И кормить мне тебя нечем.

– Пожалуйста… – Таня услышала, как женщина запирала дверь на засов. Девушка повернулась и медленно, стараясь обходить большие сугробы, чтобы снег не попал в сапоги, побрела дальше. Она стучалась во все дома, попадавшиеся на пути, но никто не думал ее впускать. Некоторые просто не отзывались на стук, хотя были дома, грелись у огня, озарявшего стены красноватым пламенем, им не было дела до девушки, умиравшей от холода. Наконец на самой окраине Таня заметила сарай, полуразвалившийся, но с крышей, и, ни на что не надеясь, вошла в черный дверной проем, сразу наткнувшись на что-то твердое. Она подумала, что это бревна, которые хозяева иногда берут отсюда для обогрева, но тут из-за туч вышла полная луна, и девушка, бросив взгляд на предмет, попавшийся под ноги, подавила крик. Перед ней лежала пожилая женщина, худая как скелет, со сморщенной желтой кожей, будто натянутой на округлый череп, с широко раскрытыми глазами, глубоко запавшими и окаймленными черными полукружьями. Синие руки сжались в кулаки, рот скривился в страшном оскале, и Маркова так и не смогла понять, отчего умерла эта несчастная. Впрочем, ее это не интересовало. Негнущимися руками она лихорадочно принялась раздевать покойную, стаскивая свалянный пуховый платок, теплую юбку, добротную телогрейку, валенки. Это не казалось ей мародерством – она спасала свою жизнь. Несчастной уже ничего не нужно, кто-нибудь сердобольный найдет ее и похоронит по-человечески. А ей хочется жить, жить, наслаждаться каждой минутой… Она еще молода и, если правильно поведет себя, доживет до глубокой старости. Натянув на себя вещи несчастной, пахнувшие мякиной, Маркова решила не искать ночлег в деревне, откуда ее выгнали две семьи, а двигаться дальше. По словам Аксиньи, партизаны находились глубоко в лесу, но к ним она не собиралась. Только к немцам… Их больше, они сильнее… Уколы мороза становились все менее ощутимыми, потом просто щекотали, не вызывая неприятных ощущений. Луна светила вовсю, и казалось, что на сугробах кто-то оставил серебряные крошки. Высокие сосны и ели с развесистыми лапами стояли на страже тайн темного леса, старого как мир, и Тане внезапно стало страшно. Она бросилась бежать по накатанной кем-то дороге, иногда останавливаясь у поваленных деревьев и, опираясь на них и тяжело дыша, давилась рыданиями. Слезы леденели у нее на ресницах, делая девушку похожей на героиню из сказки про Мороза Ивановича. Постепенно ее стало клонить в сон, но Маркова знала: этого ни в коем случае нельзя делать. Даже в теплой одежде сон в лесу в такой мороз – смерть. И она шла, шла дальше, вспоминая стихотворения, которые учила в школе, и шепча их, чтобы побороть дремоту. Когда вдали, словно звездочка, засветился огонек, ей показалось, что она уже начала замерзать и ей мерещатся и огоньки, и избы, из которых клубами валит дым, и даже пятеро мужчин, так неожиданно преградивших дорогу, словно лесные жители из сказки. Однако голос одного из них, хриплый и насмешливый, вернул Таню к действительности:

– Это кто к нам пожаловал?

Таня заморгала, стараясь сбросить льдинки с ресниц и получше разглядеть незнакомцев. Она облегченно вздохнула, когда заметила на рукавах их курток свастику – значит, не партизаны. Говорят по-русски – вроде не немцы… Да и одеты не как фрицы. Значит, полицаи. Что ж, тоже неплохо, даже хорошо, можно сказать, повезло. Она будет выполнять все их требования – и ее приютят и обогреют.

– Кто к нам пожаловал? – повторил хриплый, и Маркова, заикаясь, ответила, разомкнув непослушные губы:

– Беженка я… Пустите погреться, люди добрые.

Один из них, коренастый, с рыжей бородой, среднего роста, с лохматыми бровями, опушенными снежком, сдернул с нее платок, и отросшие русые волосы упали на плечи.

– Гляди-ка, девка молодая, – его беззубый рот расплылся в улыбке, он дотронулся до ее груди, обтянутой телогрейкой, – такую на морозе не бросим, такая красотуля нам самим нужна.

Он улыбался похотливо, ему вторили его друзья, помоложе, покрасивее, но с таким же волчьим оскалом на румяных лицах, и Таня поняла, для чего им может понадобиться. На секунду ей стало не по себе, но всего лишь на секунду, потом она тряхнула волосами, усмехнулась и смело пошла за ними. Они наверняка дадут ей пищу, теплую одежду, кров – разве не это ей сейчас нужно? Если им потребуется ее тело как плата за услуги – что ж, пусть получают свое, ее это нисколько не тревожит. Полицаи привели странницу в хорошо натопленную избу, сдернули одежду, приказали вымыться, а потом на скрипучей кровати по очереди насиловали ее. Насиловали грубо, развратно. Ни Николай, ни Анисим не позволяли себе ничего подобного, может, не знали всей грязи плотских отношений. Отдыхая от кувыркания в постели, подходили к деревянному столику, где стояла грязная посуда, и отпивали по глотку из бутылки с мутным ядреным самогоном, предлагая и Тане, и она, всего лишь дважды пробовавшая спиртное, и то совсем немного, хлебала из граненого стакана и радовалась, что обжигающая жидкость затуманивает мозги, кружит голову и помогает уйти в другой мир, где светло и тепло, где нет насилия и этой проклятой войны, заставившей все встать с ног на голову. Вдоволь насладившись новой жительницей, они ушли, шатаясь, оставив ее одну в комнате, где пахло спиртным и мужским крепким потом, и Татьяна, подложив руки под голову, заснула крепким сном. Рано утром, когда еще не взошло солнце, один из полицаев, высокий и худой, с жидкими соломенными волосами огородного пугала и болотного цвета глазами, с едва пробивавшейся, но довольно колючей светлой щетиной на подбородке, опять пришел к ней. Не сказав девушке ни слова, он сорвал с нее одеяло и снова накинулся на беднягу, грубо насилуя. Лежа как бревно, Маркова молила лишь об одном – чтобы не подоспели его дружки. Но молитвы не были услышаны – те подоспели, и все началось снова. Ее опять пичкали самогоном, без закуски, и вскоре Татьяна уже не понимала, где находится и что происходит. Натешившись с новой игрушкой, мучители дали ей немного поспать, а когда она пришла в себя, рыжий, вероятно, считавшийся у них самым авторитетным, сел на кровать и, бросив ей брюки и старый свитер, поинтересовался:

– Кличут-то тебя как?

– Татьяна… Маркова… – пролепетала девушка, подумав, что лучше говорить правду.

– Ты сказала, что беженка, а на тебе военная гимнастерка, – констатировал рыжий. – Откуда бежала-то? С фронта?

– После сражения под Вязьмой одна я в живых и осталась, – проговорила Татьяна. – И отправилась блуждать по лесам. Думала осесть в какой-нибудь деревне, и у меня почти получилось, да хозяева выгнали вскорости – сказали, дескать, самим есть нечего, тут еще дармоедка с неба свалилась.

– Допустим, я тебе поверил, – мужчина сплюнул на пол. – Повторяю: я поверил, но есть еще и другие. Допустим, я приведу тебя к начальству, и оно решит, что тебя подослали партизаны. Чем докажешь, что не из отряда пришла?

– По-вашему, они отправили меня к вам вот так, в военной форме, чтобы у вас возникли подозрения? – усмехнулась Маркова. – И потом, вы видели, в каком состоянии я к вам пришла. Еще немного – и я замерзла бы под каким-нибудь деревом. Неужели мои командиры, если бы таковые имелись, стали бы так мной рисковать?

Рыжий тряхнул головой.

– Не знаю, что и сказать, – задумчиво проговорил он. – Впрочем, мне особо мыслить на этот счет и не полагается. Тебе придется объясняться с самим обер-бургомистром.

– С кем? – не поняла Таня.

– С нашим обер-бургомистром Каминским, – пояснил рыжий. – Учти, он шутить не любит и партизан за версту чует.

Он вдруг расхохотался, обнажив беззубые десны.

– Может, поэтому партизан у нас не водится за версту. Мы хозяева брянских лесов. Нам удалось отогнать эту нечисть далеко-далеко. Скоро мы совсем ее уничтожим.

Его слова звучали зловеще, и Марковой, не имевшей никакого отношения к партизанам и не собиравшейся устанавливать с ними связь, стало не по себе. Рыжий заметил, как худенькое изможденное лицо девушки побледнело, и ободряюще положил руку на ее оголенное плечо.

– Да ты не трусь, ежели невиновна. Кстати, Татьяна, я так и не представился, Сергеем меня зовут. Приглянулась ты мне, девочка, вот потому добра тебе желаю. Ты вообще имеешь представление, где находишься?

Маркова покачала головой:

– Нет. Когда меня выгнали из деревни Красный Колодец, я пошла, не разбирая дороги, стараясь не попасть к партизанам, потому что не хочу больше воевать. Я хочу счастливой и сытой жизни. Если мне ее предоставят немцы, я не буду против.

– Насчет счастливой и сытой жизни ты попала по адресу, – ухмыльнулся Сергей. – Слыхала что-нибудь о Локотской республике?

Она нахмурила лоб, на котором сразу залегли две складки, стараясь вспомнить уроки истории. Кажется, учителя ничего такого не рассказывали. Вот Римская империя сразу пришла на ум, а Локотская республика… Интересно, в каком это было веке?

– Ничего не слыхала, – призналась она. – Видимо, наши учителя не сочли нужным…

Сергей снова расхохотался:

– Во время твоей учебы никакой республики не было и в помине. – Он уселся поудобнее на кровати, которая жалобно скрипнула. – Придется тебя просветить.

Его хрипловатый голос убаюкивал, однако Таня постаралась не заснуть, вникнуть во все, о чем рассказывал мужчина, а поняв, начала с интересом слушать. Надо же, она и ведать не ведала, что на территории брянских и орловских лесов существовало свое государство.

– В общем, когда немцы стали наступать на Москву, наши поселковые Советы разбежались кто куда, – радостно сообщил рыжий, не покраснев от вранья. Ему было прекрасно известно, кто приложил руку к уничтожению председателей колхозов и местных властей. – И тогда началась такая анархия! Обезумевший народ грабил и убивал. Жители городка истребили бы друг друга, если бы не один умный человек – Костя Воскобойник. Представляешь, работал простым учителем физики в местном техникуме, а когда все началось, взял на себя обязанности главы – мы выбрали его губернатором – и навел такой порядок, какой и немцам не снился.

– Как же это ему удалось? – прошептала Таня. Сергей подмигнул болотным глазом.

– А вот и удалось, потому что добрая половина населения – ссыльные по политическим мотивам. Да и во второй половине имелись преданные нам люди. Ты вот каких кровей будешь?

Маркова пожала плечами:

– Как и все – рабоче-крестьянских.

Сергей снова сплюнул, не скрывая презрения к ее словам:

– Дура будешь, если быдляцким происхождением гордишься. Знаешь о нем – и помалкивай в тряпочку.

– Почему? – удивилась Маркова. Много лет ей внушали, что ее происхождение – самое нужное стране, и она гордилась тем, что родилась в простой крестьянской семье. Лишь в этой непонятной пока республике о нем советовали молчать.

– Земли наши когда-то входили в состав Комарицкой волости и принадлежали семье самого императора, а в поселке Локоть находилось имение князя Михаила Александровича. Он, промежду прочим, к своим крестьянам хорошо относился. Говорят, крепостное право здесь задолго до указа отменили и трудности пореформенные жителей не коснулись. Посему жили здесь люди спокойно и размеренно, хлеб выращивали, скотину, о голоде не знали, пока советская власть не пришла. Комиссары проклятые в кожаных куртках сочли, что тут банды кулаков осели, ну и раскулачили несчастных. Как раскулачивали народ, тебе ведомо?

Таня покачала головой. Она родилась при советской власти и не особо вникала в воспоминания матери о том, как семью богатеев Никольских отправили в Сибирь, отобрав земли и отдав бедноте. Тогда замечания родных и соседей казались справедливыми. Почему одним с рождения достается много, другим – ничего? Почему один должен работать на другого только потому, что другой получил все от своих предков, сам не приложив никаких усилий? Однако человек, сидевший рядом с ней, считал по-другому, и его рассуждения тоже казались правильными.

– Думаешь, эти так называемые кулаки не гнули спину, чтобы у них хлеба родилось больше? Так же, как и беднота, вставали с петухами, землю пахали, коров доили, птицу кормили… И самогоном глаза не заливали, как голь перекатная. Ибо пьяница – какой хозяин? А нищета, то есть быдло, только и думала, как напиться после работы да на сеновал завалиться. Если порассуждать, кто больше всех бедствовал? Тот, кто работать не хотел. Когда советская власть пришла, не лень и пагубные привычки оказались виноватыми в их бедах, а соседи побогаче. Вот и отняли все у тех, кто земельку свою руками перетирал, кто телят согревал в своей постели, чтобы не померли… Справедливо это, а?

Таня покачала головой:

– Несправедливо.

– То-то, – удовлетворенно хмыкнул Сергей. – Хорошо, что уразумела. Легче будет разговаривать с обер-бургомистром. Как ты думаешь, довольны были люди, когда их согнали с насиженных мест, а кого из родственников и постреляли ни за что ни про что?

– Недовольны, – механически отозвалась Татьяна.

– Вот поэтому многие с началом войны сюда возвернулись, – радостно сообщил Сергей. – Прикинули, что конец советской власти близок, и принялись думать, во сколько обойдется им восстановление прежних земель.

– Почему же они уверились в победе немцев? – спросила Маркова и сама испугалась прямо заданного вопроса. Наверное, здесь живут те, кто ни на йоту не сомневается в торжестве гитлеровцев. Она зажмурила глаза, ожидая, что Сергей ее ударит, но мужчина только рассмеялся в ответ.

– Да потому что у Германии всего впятеро больше, – с гордостью проговорил он. – Не одолеть Советам такой махины, поверь мне. Падут они, как скот от чумы. Вот увидишь. Умные люди давно это поняли и решили немцев встретить как подобает. Как-никак – избавители, спасители наши. В общем, недельки за две до прихода в Локоть танковой дивизии собрались граждане, имевшие в поселке вес, и избрали губернатором Константина Павловича, а его заместителем – Бронислава Каминского. Он до войны технологом на спиртовом заводе работал. Ну и головы, скажу я тебе. В короткое время мощное государство создали там, где его никогда не было. Про грабежи и убийства я тебе уже рассказывал… В общем, возвращаюсь к тому, с чего начал. Начальство сразу создало отряд милиции – целых сто человек. Они быстро навели порядок: кого надо повесили… Кого надо – устрашили. В общем, тихо здесь стало. Когда сюда вошла вторая танковая дивизия под командованием господина Гудериана, немцы были поражены. Такой порядок на территории они видели впервые! Ну и дал Гудериан Воскобойнику, как говорится, зеленую улицу и пожаловал высокое звание – обер-бургомистр. Потом и господин Шмидт, который сменил Гудериана, благоволил к нам. Обо всем тут же доложили рейхсфюреру СС Гиммлеру. Ну, разумеется, он только порадовался. Оказывается, рейхсфюрер давно мечтал создать на территории СССР государство, которым бы управляли русские люди, свои то бишь, ну, чтобы все увидели, как хорошо можно жить при немцах и без коммунистов.

Он рассказывал дальше, а Таня слушала с удивлением. В отличие от других оккупированных земель, здесь текла своя жизнь, спокойная, сытая, в общем, такая, о которой она мечтала. По манифесту Воскобойника крестьяне получили землю в безвозмездное пользование и трудились на ней с удовольствием. Кроме того, открылись школы, столовые, некоторые предприятия, выходила газета. Существовала своя так называемая защитная сила – русская освободительная армия. Люди получали реальные деньги, и Сергей порадовал Татьяну обещанием, что в случае преданной службы она тоже встанет на довольствие.

– Комнатку получишь, – разглагольствовал он, – какая-никакая, а своя. Оденут тебя как куклу. Пойдешь на разговор к Каминскому – на любую работу соглашайся. Пока можно и полы в столовой помыть, потом что получше подыщем.

Маркова только кивала в ответ. Что говорить, она готова была мыть полы, стелить немцам красную дорожку, лишь бы ее больше не гнали на фронт или на мороз.

– Вообще немцев тут немного, – продолжал рыжий. – Доверяют они нам. С самого начала образования Локотии Воскобойнику так и сказали: мол, вмешиваться не станем, если все в порядке будет, то есть продовольствием нас обеспечите, партизан уничтожите, налоги исправно будете собирать и грузам нашим безопасное передвижение по вашей территории обещаете, за это нас почти не увидите, а консультации и помощь – завсегда пожалуйста. – Он крякнул и встал, с вожделением поглядев на обнажившееся плечо девушки. – Ладно, хватит разглагольствовать, пора к Каминскому на поклон. Он небось уже дознался, что новая душа у нас появилась. Давай одевайся скорее. Сам тебя представлю. Особо не бойся, он не кусается. Только врать не вздумай – обер-бургомистр по глазам читает.

– Обер-бургомистр? – удивилась Таня, натягивая платье, принесенное Сергеем. – Ты же говорил, это звание дали Воскобойнику. Что, его разжаловали?

– Как не так – разжаловали, – усмехнулся рыжий. – Да такого организатора немцам нужно было еще поискать. Они видели, какой Костя здесь порядок навел, милицию разрешили увеличить до двухсот человек. Да только не спасло это бедолагу – убили его.

– Убили? – Татьяна вздрогнула всем телом. – Как убили? Ты говорил, у вас безопасно.

– Вот и высадился их десант однажды в наших краях. Партизаны недобитые, черт бы их побрал, на ста двадцати санях окружили казарму милиции и дом Костяна. Бой завязался не на шутку, наших полегло больше полусотни. – Он мял в руках кепку. – Костя почуял, что за ним пришли, и вышел на крыльцо. Тут его пуля и настигла. В общем, погиб, как герой. – Сергей опустил голову. – Но свято место пусто не бывает. Вот и взгромоздился Каминский на стул бургомистерский.

– И кто из них лучше? – поинтересовалась Маркова, расчесывая волосы.

– Мне Воскобойник ближе был, – признался Сергей. – Каминский нерусский, полуполяк-полунемец. Нашим хозяевам, разумеется, он больше по сердцу пришелся, потому как русской крови в нем ни капли. Партизан давит с еще большей жестокостью, организатор прекрасный, ни бога, ни черта не боится, не человек – находка. Ты должна ему понравиться, уж постарайся, детка, не вывести его из себя, а то висеть тебе на первом суку. Вспыльчив очень наш обер-бургомистр.

Маркова ничего не ответила, хотя внутри ее дрожала каждая жилка. Да, ей ничего не остается, как понравиться Каминскому, убедить в своей преданности новому режиму, иначе ей грозит не фронт, не холодный лес, а виселица. Одевшись, она подошла к осколку зеркала, сиротливо висевшему над кроватью, и поправила волосы, подумав, как, наверное, невыигрышно будет смотреться по сравнению с другими женщинами Локотии. Они живут сыто и спокойно, им не довелось испытать того, что выпало на ее долю. Впрочем, если Каминскому требуются преданные люди, внешность ни при чем.

Она накинула овчинный тулуп, которым снабдил ее Сергей, и вышла на улицу. Двухэтажное здание комендатуры располагалось неподалеку, и Маркова заметила, что возле входа развеваются два флага – немецкий со свастикой и старый российский триколор. На негнущихся ногах девушка преодолела ступеньки и, подталкиваемая в спину Сергеем, постучалась в дверь обер-бургомистерского кабинета. Глава Локотии, казалось, помедлил несколько секунд, прежде чем открыть, и Таня предстала перед представительным невысоким человеком лет сорока с лишним с одутловатым бледным лицом, серыми глазами, прикрытыми чуть опущенными тяжелыми веками, в строгом мундире из английского сукна, без всяких знаков отличия. Улыбнувшись тонкими губами, он привстал из-за стола, указав гостье на стул с высокой спинкой:

– Садись. Давай знакомиться. Фамилия, имя, отчество.

– Маркова Татьяна Марковна, – отчеканила Таня, пытаясь встать, однако бургомистр властным движением руки приказал сесть. Она опустилась на стул с легкой дрожью в коленках.

– Откуда будешь? – Он буравил ее своими пронзительными глазами, оставаясь спокойным, как старая змея.

– Смоленская область, – продолжала Маркова. – Сельская школа, потом учеба в Москве, сначала в школе, потом в техникуме на фельдшера, курсы медсестер и… – Девушка стала заикаться, не зная, как преподнести бургомистру неприятную информацию.

Мужчина подбодрил ее, потрясая подбородком с ямочкой:

– И потом добровольцем на фронт. Я угадал?

Она опустила голову, и русая прядь упала на гладкий лоб:

– Угадали.

Бронислав поинтересовался, в какой дивизии служила Таня, долго расспрашивал, как она бежала от немцев и блуждала по лесу, умоляя, чтобы ее приютили сельские жители, как они гнали незнакомку, боясь, что она станет для них обузой в голодное время.

– И вот судьба оказалась к вам благосклонной.

Таня отметила про себя, что Каминский говорил очень грамотно, и подумала, что этот человек получил хорошее образование. Девушка была недалека от истины. Бронислав родился в Витебске, учился в Петербургском политехническом. Бургомистр не любил рассказывать о своей юности, связанной с большевиками (брошенная ради Рабоче-крестьянской Красной армии учеба, потом партия большевиков, работа химиком-технологом на заводе и участие в социалистическом соревновании). Как поляк, в те годы Бронислав ратовал за включение Польши в СССР на правах автономии. Теперь он смеялся над своими взглядами и удивлялся своей недальновидности, которая стоила ему свободы. Однажды ночью к его дому подъехал черный воронок, и Бронислава доставили в НКВД. Следователь с желтым лицом, насквозь пропахший дешевой махоркой, предъявил ему жалкое обвинение – связь с польской контрреволюцией, – и его сослали в лагерь. Скудная пища, от которой крошились зубы, избиения и унижения зэками – все это вызывало желание свести счеты с жизнью, и рука Бронислава не раз готовила заточку, чтобы в удобный момент вонзить ее в грудь, но судьба распорядилась иначе. Однажды в лагерь приехал высокий, лощеный, чистенький капитан НКВД с розовыми и пухлыми, как у младенца, щечками, и вызвал Каминского в кабинет. Поляк шел, спотыкаясь на каждом шагу, ожидая самого плохого – пересмотра приговора в худшую сторону и прибавления срока. Что говорить, такое частенько случалось с заключенными, которые уже готовились выпорхнуть из северных лесов, из царства болот и комаров, отдав этим гнилым краям десяток лет, напоив полчища гнуса своей кровью, в родные пенаты, но все кончалось тем, что им приходилось снова задержаться еще на десятку. Однако, на удивление Каминского, лощеный офицер НКВД поднял тему доверия и недоверия, заговоров среди такого ненадежного люда, как заключенные, и предложил Брониславу сотрудничать с НКВД, то есть стать его осведомителем. Каминский согласился с такой радостью, что капитан пообещал выхлопотать ему освобождение – и выхлопотал. Будущий обер-бургомистр вышел на свободу и обосновался в Локте на спиртзаводе. Война дала ему возможность развернуться, при Воскобойнике немцы сделали его старостой поселка, а после смерти Константина поляк занял более высокое место, очень кстати вспомнив о своем арийском происхождении. Ну и что, что мать была обрусевшей немкой? Все равно немкой, а не еврейкой, жидовкой, низшим сортом… Эту нацию он откровенно ненавидел и в данном вопросе был полностью солидарен с немцами. В Локотской республике запрещались браки всех наций с евреями, газета «Голос народа» регулярно публиковала антисемитские статьи. Евреи не могли устроиться на работу. Этому народу не было тут места, разве что в гетто, которое устроил Каминский. Жители боялись оказать несчастному еврейскому люду хоть маленькую помощь. За это полагался расстрел, как и за укрывательство коммунистов. Вот почему, выслушав рассказ о злоключениях Марковой, Каминский еще раз пристально, будто раздевая, оглядел ее с головы до пят и строго спросил:

– Ты не еврейка? Отвечай честно, смотри мне в глаза.

Таня выдержала пронзительный взгляд его серых глаз:

– Нет, господин обер-бургомистр. Я русская.

Он что-то черкнул карандашом на бумаге:

– Прекрасно. А как относишься к коммунистам?

Таня давно поняла, что за человек сидит перед ней и какие ответы хочет услышать, поэтому сделала злобное лицо, оскалила зубы и выдавила:

– Я их ненавижу.

Девушка видела, что ее слова понравились главе республики, хотя при желании он мог бы поразмыслить, за что простая деревенская девчонка их ненавидит. Таня была из тех, кого рыжий Сергей называл быдлом, голью, пьянью, незаслуженно получившей клочки земли от Советов, и если бы не советская власть, не получила бы образования, оставшись неграмотной, как ее родители. В общем-то, отцу и революция не помогла: наверное, он хотел, чтобы все без трудностей, и слова из песни «Интернационал» «кто был никем, тот станет всем» – понимал по-своему, а тут большая семья и каторжный труд на земле – как было и раньше, вот и сбежал в неизвестном направлении. Интересно, сведет ли их когда-нибудь судьба? Посмотреть на него хотя бы одним глазком, ведь она никогда не видела своего папашу. Разве это нормально – был родитель, да сплыл? Где его сейчас носит? Кто знает, может, и встречались они, да только не узнали друг друга? Пока она размышляла, бургомистр продолжал изучать девушку, стараясь проникнуть в потаенные уголки ее души.

– Значит, ненавидишь коммунистов. А к евреем как?

Она заерзала на стуле:

– А что к евреям?

Этот вопрос чуть не завел ее в тупик. Таня вспомнила сетования тети Фаи, медсестры общежития. Она и просвещала всех насчет фашистской идеологии. Гитлер ненавидел евреев; наверное, так же относится к ним и Каминский.

– Если вы об отношении, то оно такое же, как к коммунистам. Ненавижу.

– А сколько ты смогла бы убить коммунистов и евреев?

Этот вопрос не заставил ее долго думать. Она лишь изогнула пухлые губы:

– А сколько вам нужно? Десяток, тысячу? Убью, сколько скажете.

Последнее слово она словно выплюнула, и это тоже понравилось Брониславу.

– По всем показаниям ты нам подходишь, – констатировал он, потирая прямой хрящеватый нос. – Давай подумаем, куда тебя устроить. С жильем проблема, считай, решена: поселишься в комнате при конезаводе. Одеждой тебя обеспечат. Теперь о твоей работе. Видишь ли, чтобы получать зарплату, надо работать. Просто так мы деньги не даем.

– Но я и не прошу просто так, – улыбнулась Маркова. – Готова выполнять любую работу. Ваши ребята предупреждали, что придется мыть полы.

– Мойщиц полов у нас хватает, – отчеканил бургомистр, – медперсонала тоже. А вот в тюрьму требуется надзирательница. Ты кажешься мне строгой, аккуратной, исполнительной – как раз такой, которая не будет испытывать никакой жалости к заключенным или их родственникам. К тому же и зарплатой не обидим. Ты будешь получать тридцать марок. Это немало. С ними ты можешь вести обеспеченную жизнь. Скажи, разве не об этом ты мечтала, когда брела по лесу?

Она сжала пальцы до хруста. Острые ногти оставили следы на коже ладоней. В конце концов, разве он не прав? Разве ей не хотелось сытой и счастливой жизни? Такую жизнь нужно отработать, она не дается просто так. Что ж, в таком случае пошло все к черту, она отработает, лишь бы жить и больше никогда не слышать визга пуль над ухом, не видеть тела, обезображенные смертью, не блуждать по зимнему лесу, рискуя заснуть вечным морозным сном.

– Так ты согласна? – повторил Каминский, изучающе посмотрев на ее слегка побледневшее лицо. Таня закивала, словно боясь, что он передумает:

– Да, да, да.

Он улыбнулся:

– Отлично. Я в тебе не сомневался. Уже сегодня ты получишь свою зарплату, потом примешь присягу на верность Германии. У нас так принято. И не мучай свою совесть. Это просто работа.

Маркова даже не вздрогнула. Как верно сказал бургомистр! Это просто работа, такая же, как любая другая. Бывает хуже, бывает лучше. Ей досталась такая. В конце концов, она в незавидном положении и не может выбирать или ломаться.

– Хорошо, – твердо сказала Маркова, и Бронислав что-то написал на бумажке и протянул ей:

– Отдашь Ларисе, моей секретарше. Она поможет тебе с жильем. Потом пойдешь в кассу, где тебе выдадут первые деньги. Надеюсь, мы не пожалеем, что взяли тебя.

Таня прижала бумажку влажными ладонями к груди:

– Не пожалеете. Я вам обещаю.

– Ты свободна. – Он уставился в какую-то тетрадь. – Когда понадобишься, тебя пригласят.

Она развернулась на каблуках четко, по-военному:

– Слушаюсь.

Оставив нового начальника за закрытой дверью, Татьяна подошла к девушке с соломенными волосами, скрученными в пучок, и протянула бумагу:

– Обер-бургомистр велел помочь.

Лариса пробежала глазами строки, написанные округлым почерком, и встала, накрыв машинку серым чехлом:

– Пойдемте со мной. Я покажу вам ваше новое жилье.

Накинув овчинный полушубок, Лариса повела новую жительницу Локотии к конезаводу, прошла по длинному коридору и, достав из кармана ключ, открыла одну из дверей. Девушки оказались в довольно просторной комнате, где стояло все самое необходимое: железная кровать с матрасом, накрытая одеялом в белом свежевыстиранном пододеяльнике, рядом с кроватью находилась тумбочка, покрытая лаком, исцарапанная чьей-то безжалостной рукой, два стула и столик, все довольно миниатюрное, но в этом спартанском жилище Маркова почувствовала себя спокойно и комфортно.

– Нравится? – спросила Лариса, и Таня заметила, что губы ее не улыбались, оставаясь плотно сжатыми. – Это не самая плохая комната, поверьте.

Маркова не стала спрашивать, кто жил здесь до нее.

– Меня все устраивает. – Таня посмотрела в холодные серые глаза девушки. – Нужно только перенести вещи из той, другой комнаты.

– Вам ничего переносить не надо, – отчеканила секретарь. – Все сделают ребята. Я поручу это Сергею. Кажется, вы с ним уже успели познакомиться.

В ее твердом голосе не звучало никакой иронии.

– Да, мы знакомы, – подтвердила Таня.

– Тогда до свидания.

Когда стук каблучков Ларисы утих, девушка повалилась на кровать, зарывшись лицом в подушку со свежей наволочкой. Как долго она была лишена настоящего комфорта! Как здорово, что судьба привела ее сюда, не в одну из нищих деревень, где старожилы выгнали бы в шею незнакомку, потому что сами умирали от голода и холода. Судьба привела ее в необычную республику, созданную для счастливой и сытой жизни, о какой Таня давно мечтала. Руки нащупали бумажку, которую Лариса положила на тумбочку. Да, ей же полагается зарплата! И сегодня она обязательно купит себе что-нибудь на первые деньги. Вот здорово! Тогда ей казалось, что из ада она попала в рай. Ближе к вечеру ее позвали в канцелярию и дали текст присяги, которую советская девушка должна была произнести перед толпой народа. И она произнесла, ни разу не сбившись, иногда бросая смелые взгляды в толпу. Маркова не видела осуждающих глаз. «Мне просто очень хочется жить», – произнесла она про себя, закончив с текстом.

Глава 25 

Новоозерск, наши дни
Проснувшись утром, Виталий отметил, что чувствует себя довольно бодро. Голова не болела (она иногда давала о себе знать, если журналист переутомлялся на работе), ноги не гудели. Одевшись, он спустился вниз, в кафе, съел замечательную яичницу с беконом и помидорами, вспомнив свою университетскую подругу, которая не любила готовить, да и не умела. Ее коронным блюдом – и единственным – была яичница, при виде которой Рубанова через какое-то время начало тошнить. Разумеется, они расстались. Но дело было не в том, что она не умела готовить, – Виталий никогда не создавал культ из еды. На первом месте у этой девушки была карьера, а это означало, что лет десять после женитьбы супруг не мог помышлять ни о детях, ни о вкусной еде. Рубанов подумал и о том, что с тех пор, как он расстался с Ритой – так звали карьеристку, – ему не попадались девушки, мечтавшие связать жизнь с таким человеком, как он. Нет, попадались, но ему не нравились. А те, кто приходился ему по душе, все грезили о дорогих шубах, шикарных автомобилях и поездках за границу. Рубанов не мог исполнить и десятой части их ожиданий. Впрочем, если девушку интересовали только деньги, брак изначально был обречен на недолговечность. Не каждому удавалось удерживать свои капиталы. Кто-то разорялся… Да и богатые мужчины, привыкшие ни в чем себе не отказывать, часто разводились с женами, находя других, значительно моложе. Эти мысли не утешили Виталия. Ему хотелось, чтобы рядом по жизни шла девушка, готовая делить с ним все невзгоды. Девушка, любившая его, какой он есть. Но пока такие не встречались…

Покончив с яичницей и по детской привычке вычистив тарелку кусочком хлеба (для этого журналист всегда заказывал на один кусочек больше), он поднялся в номер, чтобы взять деньги, а когда снова спустился, то спросил у администратора:

– Скажите, как пройти к рынку?

Блондинка принялась охотно объяснять:

– Сейчас выйдете на дорогу, пройдете квартал и увидите рынок. Он как бы находится на другом конце озера. Можно остановочку на автобусе, но лучше пешком. Вы в наших краях впервые?

Рубанов кивнул:

– Впервые. Знакомого мне нужно отыскать. Сказали, живет возле рынка в собственном доме.

Она нахмурила лоб и сразу будто постарела: гладкую кожу пересекли морщины.

– Там домов пять будет. – Женщина подняла глаза кверху, будто что-то считая. – Как фамилия вашего приятеля? Двух хозяев я знаю.

– Это не мой приятель, – покачал головой Виталий, – это приятель моего отчима. Отчим умер, и я не успел спросить его об этом.

– Зачем же вам понадобился его знакомый? – Женщина прищурилась, но, сообразив, что это не ее дело, кашлянув, добавила: – Да, пройдете остановочку пешком.

Рубанов поблагодарил ее и, поправив легкую спортивную курточку, предусмотрительно прихваченную на случай плохой погоды (небо грозило разразиться дождем), зашагал к другому концу озера. Сначала он думал пробраться среди камышей, но дорога так заросла осокой и была размыта дождями, что идти по ней было невозможно: она мало отличалась от болота. Он понял, почему администратор посоветовала ему выйти к асфальтированному шоссе: по крайней мере, на туфли не налипнет грязь. Виталий заметил, что улицы в этом старом маленьком поселке были довольно широкими. Люди не торопились по своим делам, они словно прогуливались по тротуарам. Постоянный шум машин не раздражал слух. Виталий миновал два серых старых трехэтажных дома и вышел к огороженной площадке, по всей видимости, и являвшейся базаром.

В отличие от столичных рынков, он был почти пустой, хотя здесь, не в пример мегаполисам, торговали «домашней» продукцией. Виталий не смог пройти мимо женщины, продававшей клубнику, и купил литровую банку. Он очень любил клубнику со сливками. Блюдо приготовлялось просто, но было очень вкусное. Рубанов обычно высыпал ягоды в глубокую тарелку, добавлял к ним ложку сахара – чайную или столовую, в зависимости от количества клубники, мял ее, пока она не превращалась в желеобразную массу, и заливал сливками. А потом, закрыв глаза от наслаждения, ел, мурлыкая от удовольствия, как кот. Сливок на базаре не оказалось – уже все распродали. Однако Виталий не растерялся и купил жидкую сметану – чем не сливки? Побросав покупки в белый пакет-майку, как называли его продавцы, он уже повернулся к выходу, но в самый последний момент спросил у торговки молочкой, продавшей ему сметану:

– Скажите, вы знаете, кто живет в домах возле рынка?

Она кивнула:

– Две семьи знаю. Захарыча и Иваныча. Тебе кто нужен?

– Захарыч, – выпалил Виталий, не понимая, почему выбрал этого человека. Наверное, из-за отчества – оно звучнее.

– Захарыч живет вон в том двухэтажном доме из красного кирпича. – Ее палец с коротко стриженным ногтем указал на черепичную крышу. – Ступай в ту сторону, там есть выход. Через несколько шагов и дом Захарыча.

Виталий подумал, что все равно извлек пользу из разговора с местной жительницей, по крайней мере, узнав, где выход. Пробираясь между рядами, заставленными овощами, ягодами и фруктами, он пытался подсчитать, сколько всего домов находится за оградой базара. Кажется, не так много. Это чуть улучшило настроение. Может быть, если повезет, удастся отыскать друга Пахомова именно сегодня. Если повезет… Как журналист, он знал, что может найти нужный дом, но так и не поговорить с хозяином. Не каждый житель нашей страны с удовольствием пускал к себе чужого человека, даже если этот человек и настаивал, что ему необходимо поговорить с приятелем Василия Пахомова. Наконец он добрался до выхода, миновав мясные ряды, и, сделав несколько шагов, остановился у калитки дома Захарыча. Сквозь редкие прутья железной ограды журналист увидел, как в огороде возилась с цветами женщина. Она показалась ему молодой и хорошо сложенной, и он, подождав, пока она поднимется с грядки, громко сказал:

– Красивые у вас цветы.

Женщина оказалась не только молодой, но и хорошенькой, с густыми черными волосами, собранными в конский хвост, тяжелой массой падавший ей на спину. Черные глаза были чуть узковаты, навевая мысль о предках – коренных жителях Сибири. Об этом говорили и широкие скулы, и большой рот, делавший незнакомку еще привлекательнее.

– Допустим, – отозвалась она, и в ее голосе он не услышал желания продолжать разговор. – Это мне и самой известно.

Она подняла маленькую лопатку и направилась к дому.

– Подождите. – Он прижал лицо к холодным железным прутьям, будто стараясь пролезть между ними. – Постойте, мне нужно с вами поговорить.

– А с мужем моим будете разговаривать? – ехидно спросила женщина, повернувшись к Виталию. – Он побалакать любит.

– С удовольствием пообщаюсь и с ним, если он поможет. – Рубанов заметил гримаску удивления на ее белом лице. – Понимаете, я ищу одного человека. По всему, он живет в одном из домов возле рынка.

Она наморщила лоб, и черные брови метнулись к переносице:

– Да кто вам нужен? Здесь много людей живет. Как зовут вашего человека?

– Если бы я это знал… – Теперь женщина посмотрела на Виталия с недоверием, и он поспешил добавить: – Видите ли, я журналист. Два дня назад мне пришлось разговаривать с одним интересным человеком, который сказал, что его друг живет в Новоозерске, в собственном доме возле базара. Наша беседа не закончилась, мы собрались встретиться на следующий день, но, к сожалению, он умер от приступа астмы. Я о многом хотел его расспросить… Главный редактор требует статью во что бы то ни стало, а мне не хватает материала.

Она прищурилась, и глаза превратились в щелки, но это ее не портило:

– Как же вы хотите его найти?

– Мне нужно знать, в каких домах живут пожилые люди, – пояснил Рубанов. Женщина усмехнулась:

– Да они, поди, в каждом доме живут. Мой свекор – тоже пожилой человек. И дядя Дима напротив. И дядя Федя.

– Тогда мне всех придется спросить, знали ли они такого Пахомова, – вздохнул Виталий. – Другого выхода я не вижу.

Молодая женщина заморгала:

– Вы сказали, Пахомова? – Она провела рукой по волосам. – Где-то я слышала эту фамилию. Может, потому что она довольно распространенная… – Новая знакомая подошла к калитке и впустила Рубанова на участок. – Да вы заходите. Что ж через забор разговаривать…. Свекор мой дома, сейчас спрошу, не от него ли я слышала о Пахомове.

Виталий опустился на маленькую низенькую скамеечку, вероятно, предназначавшуюся для того, чтобы хозяева во время работы на огороде устраивали себе кратковременные передышки. Женщина зашла в дом и через пять минут вернулась с пожилым полным мужчиной с одутловатым бледным лицом. По возрасту он вполне мог сойти за приятеля Василия Петровича, однако Рубанов не верил в такую удачу. Шутка ли – с первого раза попасть на нужного человека!

– Это журналист, который разыскивает друзей некоего Пахомова, – пояснила женщина, и тусклые глаза хозяина сверкнули, на лице появился румянец:

– Вы разыскиваете тех, кто знал Васю? Но зачем? Он сам вас попросил?

Виталий грустно улыбнулся:

– Василий Петрович скончался два дня назад.

Пожилой мужчина схватился за сердце и пошатнулся. Невестка бросилась к нему:

– Юрий Захарович! Вам плохо? Может, «Скорую»?

Он замахал руками:

– Ничего не надо. Принеси сюда мои лекарства и стакан воды. – Она довела его до скамейки, и Юрий Захарович тяжело опустился на нее, кивнув Виталию, чтобы сел рядом с ним. Женщина стрелой метнулась в дом, и свекор, проводив ее взглядом, повернулся к Рубанову:

– Говоришь, Вася умер? Но как это возможно? Он приезжал ко мне неделю назад и выглядел здоровым…

– Приступ астмы, – пояснил журналист не очень уверенным голосом.

Пожилой мужчина крякнул:

– Да, была у него астма, да только Вася знал об этом и держал под рукой все лекарства. Вот и ко мне приехал с кучей ингаляторов. – Женщина уже принесла лекарство и, дав старику таблетку, протянула стакан с водой. Захарыч бросил лекарство в рот и, сделав глоток, вернул стакан обратно: – Он не собирался умирать, поверь мне, потому что знал, что его Фая окажется в доме престарелых. Может быть, какой другой диагноз, инфаркт или инсульт?

Рубанов покачал головой:

– Я видел заключение о смерти.

– Отпускает. – Захарыч погладил грудь с левой стороны. – Я сердечник, тоже постоянно на лекарствах. Спасибо невестке и сыну. Без них я давно бы был на небесах. – Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкая. – Что ж, Васю жалко. Одним хорошим человеком на земле стало меньше. Что ж с его супружницей теперь будет? – Мужчина нахмурился. Рубанов промолчал. Да и что он мог ответить? Судя по всему, сбудутся худшие опасения Василия Петровича.

– Невестка сказала, ты журналист, – продолжал мужчина. – Откуда про меня узнал? И зачем я тебе понадобился?

– Видите ли, я брал у Пахомова интервью, – начал Виталий. – Вам наверняка известно, где он раньше работал.

– Разумеется, – кивнул Захарыч. – Теперь все понятно. Про Таньку – стерву, которую он застрелил, много передач идет. Шутка ли – одна из трех женщин, заслуживших смертный приговор в СССР! Небось твое начальство прознало об этом и снарядило тебя к Петровичу.

– Верно, – Виталий наклонил голову. – Мы с ним не договорили. На следующий день я узнал, что он умер. Мне бы хотелось дописать статью. Из разговоров с соседями я узнал, что Пахомов недавно был в Новоозерске у своего друга, который живет в одном из домов возле рынка. Так я и отыскал вас. – Рубанов приблизил к хозяину разгоряченное лицо. – Скажите, зачем он приезжал в Новоозерск? Мне почему-то кажется, это очень важно. У него на столе я нашел лист бумаги, где было написано название этого поселка.

Захарыч дернул плечом:

– Конечно, я расскажу, что знаю, сынок, – мягко сказал он, – да только известно мне не так уж и много. В общем, когда я, оставив ту чертову работу, ты догадываешься, какую, тут обосновался – это лет пятнадцать тому назад, Василий приехал ко мне погостить. Его Фаина тогда с сыном в Санкт-Петербурге была. Пообещал я ему хорошую рыбалку, свежий воздух – он и прикатил. Однажды Вася отправился в магазин за хлебом, пришел какой-то… слова подходящего не могу подобрать… В общем, мысль одна стала его точить. Встретил он в том магазине парнишку, на кого-то очень похожего… Сначала хотел разыскать его, но позвонила Фаина, что возвращается, и ему пришлось домой ехать. Лет пятнадцать он про это не вспоминал, а тут десять дней назад позвонил и сказал, что приедет на один день. Приехал и признался, что все годы этот парнишка его преследовал. Зря, мол, он не разузнал, чей это мальчонка. Но теперь, если это возможно, наверстает упущенное. – Юрий Захарович хмыкнул. – В общем, стал мне парнишку описывать: дескать, щуплый такой, светленький. Да только это пустое дело. Во-первых, столько лет прошло… Во-вторых, у нас таких светленьких да щупленьких пол-Новоозерска бегало. Уговаривал я Василия, чтобы он затею свою оставил… Да ничего не получилось.

– А он не объяснил, на кого был похож этот парнишка и почему его надо было найти? – поинтересовался Виталий. Старик покачал головой:

– Не сказал. Я видел, что он по какой-то причине не хотел шибко откровенничать – ну, и не настаивал. Единственное, чем помог ему, – свидание с нашим главой, ныне покойным, устроил. Сын у меня в администрации, он и провел Василия к Островскому. Вася после встречи пришел довольный, сказал: очень может быть, что лед тронется, что скоро опять ко мне наведается. Да только жизнь по-иному распорядилась. – Захарыч вытащил большой носовой платок в коричневую клетку и вытер потное лицо. – Ни Петровича, ни Островского теперь и в живых нет. – Он тяжело задышал и встал, давая понять, что разговор окончен. – Вот и все, что я могу тебе сказать. – Мужчина протянул Виталию полную руку. – Ох, поехал бы я друга в последний путь проводить, да с сынком его встречаться не хочу.

– Я понимаю. – Рубанов крепко пожал протянутую руку. – Спасибо вам.

– Да не за что, – усмехнулся старик и посмотрел на небо, которое заволакивали черные тучи. – Дождик скоро пойдет. Не люблю, когда летом дожди… Да тут ничего не попишешь – сам такой край дождливый выбрал. Зато красота какая… Ты сам-то из каких мест?

– Архангельский, – отозвался Виталий. – В принципе, недалеко от вас.

– Да. – Захарыч пошел к калитке, чтобы проводить гостя. – Статья-то про моего дружка получится?

– Теперь уж точно. – Журналист опасался взглянуть ему в глаза. Разумеется, ни о какой статье не могло быть и речи.

– Ну и отлично. – В голосе старика не слышалось радости. Наверное, он не поверил Виталию. – Обещай еще как-нибудь заглянуть.

– Обещаю, – произнес Рубанов фальшиво и поспешил скрыться за калиткой. Утоптанная дорожка вывела его в небольшой парк. Небо нахмурилось до предела, грозя разразиться не дождиком, а ливнем, но пока на глянцевую листву не упала ни одна капля. Виталий сел под раскидистой елью с длинным тонким стволом и задумался. Произнесенное Пахомовым слово «дежавю» стало понятным. Пятнадцать лет назад он приехал сюда навестить друга и в магазине случайно увидел мальчика, на кого-то очень похожего. Почему-то эта встреча оставила неизгладимый след, стала незабываемой, и вот через много лет он снова возвратился сюда, чтобы отыскать подростка. Возникал вопрос: почему ему было так надо его найти? Кто этот ребенок? Что сказал Василию ныне покойный Островский при встрече? Рубанов закрыл глаза и откинулся на холодную спинку скамейки. Головоломка начала неожиданно складываться. Да-да, именно неожиданно, потому что такого поворота событий он не предвидел. Мальчишкой, который заинтересовал бы Пахомова, мог быть тот самый малолетний негодяй с фотографии в медальоне, Сережка Потапов, который бесследно исчез из Локотии незадолго до прихода советских войск. Разумеется, пятнадцать лет назад Пахомов никак не мог встретить именно его: Потапов к тому времени, если остался в живых, был уже пожилым человеком. Вероятно, старик решил, что это его родственник и что он напал на след предателя. Пятнадцать лет эта мысль не давала ему покоя, и вот, осмелившись оставить больную жену, он снарядился в дорогу. Не найдя помощи у своего приятеля Захарыча – ибо как тот мог помочь, – Василий Петрович обратился к главе администрации. Виталий похолодел, почувствовав, как задрожали пальцы. Вероятнее всего, Островский догадался, о ком может идти речь, – иначе как объяснить два убийства? В том, что Пахомова и Островского убили, Рубанов уже не сомневался. И медальон, который он не обнаружил в доме старика, не перепрятали – он был украден. Украден убийцей. Журналист внезапно вскочил со скамейки, будто долгожданная дождевая капля, упавшая ему на лоб, обожгла его, как кипяток. Нужно немедленно бежать в отделение полиции и рассказать следователю свою версию. Иначе палач из прошлого, продолживший убивать и в настоящем, останется без наказания. Сотни жертв, замученных благодаря его доносам, никогда не простят этого Виталию.

– Где отделение полиции? – спросил он у молодой женщины, катившей впереди себя коляску с ребенком.

Глава 26 

Локотия, 1942-й
Сергей без стука зашел в комнату подруги и аккуратно положил в угол старый чемодан.

– Тут все твои вещи, – пояснил он, – чемодан мой, дарю. Ну, рассказывай, как ты тут устроилась?

Татьяна, словно сытая кошка, перевернулась на кровати:

– Прекрасно.

– Вижу. – Сергей сел рядом и запустил пятерню в ее волосы. – Ты даже похорошела, хотя прошло всего ничего.

Он провел рукой по ее спине:

– Сейчас пойдем одежу тебе купим, только зарплату твою получим. Каминский приказал одеть тебя, накормить и вообще устроить культурно-увеселительную программу.

Таня села на кровати:

– Культурно-увеселительную? Это как понимать?

– Вечером у нас начинается культурная жизнь, – усмехнулся рыжий. – В ресторан при сельском клубе с тобой сходим, поешь нормально. Интересно, чем ты питалась, когда по лесу бегала?

Она отвела глаза:

– Лучше тебе не знать. Дубовую кору никогда не грыз? Не пил из нее чай? – Девушка скривилась, как от съеденной кислятины. – Тогда зачем тебе рассказывать?

Он поморщился:

– Гадость-то какая. И правда, судьба миловала. Впрочем, ты быстрее одевайся. Я думал, вмиг себя в порядок приведешь. Все ж за бабским тряпьем идем.

– Хорошо сказал. – Таня надела тулуп и повязала пуховый платок. – Я готова идти.

Он шутливо подставил ей локоть, и она просунула в него руку.

– Веди быстрее.

Они снова вышли в морозный зимний день, и Маркова, прислушиваясь к скрипу снега, который уже не казался ей ужасным, а, наоборот, веселил, навевая воспоминания о новогодних праздниках, которые пролетели мимо нее, как ветер, рассматривала людей, проходивших мимо. Все они казались веселыми и довольными жизнью. Еще бы! Они живут будто на островке, огороженном от остальной страны, где лилась кровь и грохотали взрывы. Им повезло с самого начала, ей повезло чуть позже – и что с того? Лучше поздно, чем никогда. Татьяна еще крепче уцепилась за руку мужчины, который сначала отвел ее в контору, где кассир без всяких предисловий выдал тридцать марок, а потом радостная отправилась с ним дальше.

– Вот и пришли. – Сергей толкнул дверь деревянного домика, даже отдаленно не напоминавшего магазин, и, зайдя внутрь, Маркова ахнула. Магазин был забит разной одеждой. На плечиках висели кофты, свитера, платья, брюки, пальто. Продавщица, женщина средних лет с каштановыми волосами, уложенными в высокую прическу, доброжелательно взглянула на вошедших:

– Сережа, это новенькая? Я уже слышала о ней. – Она сняла с вешалки два ярких платья. – Смотрите, какая красота. Кажется, они вам подойдут.

Таня схватила обновку и побежала в примерочную. Когда она вышла в красном приталенном платье, у Сергея перехватило дыхание:

– Да ты красавица, Танька!

– Правда? – Маркова покрутилась перед зеркалом, еще раз подумав о неожиданном везении в своей жизни. Красное платье оттеняло русые волосы.

– Второе мерить будешь? – поинтересовалась продавщица. Таня, прижимая к себе обновку, замотала головой:

– Нет, так берем. И эту кофточку тоже.

Женщина старательно упаковала покупки и приветливо улыбнулась.

– Я почему-то уверена, что вы придете еще.

– Можешь не сомневаться, тетя Клава. – Сергей продемонстрировал десны с остатками зубов, растущих вкривь и вкось. – Эта девушка создана для того, чтобы выглядеть королевой.

– Мне хочется примерить все прямо сейчас. – Татьяна подхватила сверток. – Я к себе.

– Я с тобой. – Сергей плотоядно улыбнулся, и Таня поняла, что тот момент, который назревал с самого утра, отложить не получится. Пока она не укрепилась в этой деревне, каждый может ее изнасиловать. Рыжий первый со своими дружками-полицаями нашел ее и привел сюда. Значит, по его понятиям, он имеет на нее полное право. Пока имеет. Таня кивнула не очень охотно:

– Идем.

Когда они оказались у нее в комнате, он набросился на девушку, как дикий зверь, сдирая одежду и обдавая гнилостным запахом, исходящим изо рта. Она выдержала унизительное совокупление и, когда рыжий тихо засопел у нее на груди, растормошила любовника:

– Сергей, я хотела примерить платья.

Лоснящийся, как сытый кот, он перевернулся на другой бок.

– Примеряй, я не специалист по женским шмоткам.

Она развернула упаковочную бумагу, достала то красное платье, которое так поразило ее в магазине, и принялась его разглядывать под яркими лучами полуденного солнца. Когда Татьяна ойкнула, Сергей лениво обернулся к ней:

– Что случилось?

– Оно не новое, – Таня всплеснула руками. – Его кто-то надевал до меня. Смотри, как вытерт воротничок.

На лице Сергея не дрогнула ни одна жилка.

– А чего ты ожидала? – поинтересовался он, сверкнув грязно-зелеными глазами. – Откуда у нас новые вещи?

– Я думала, немцы привозят гардероб из Германии, – пролепетала Маркова. Рыжий расхохотался:

– Из Германии? С чего это вдруг? Нет, наши бабоньки либо донашивают старое, либо покупают обновки в комиссионном магазине. Так называемые обновки….

Таня почувствовала, что внутри ее все сжалось.

– Ты хочешь сказать, что эти вещи…

– Если ты понятливая девочка, то догадаешься, что они когда-то принадлежали убитым, – пояснил рыжий. – Красное платье, которое так тебе идет, носила жидовка Соня. Ее мать была модной портнихой и обшивала полпоселка. Многие не любили тетю Мирру за то, что она никогда не делала этого даром. Вернее делала – для своей дочери. Соня ходила одетая как куколка. Это красное платье свело с ума многих девушек поселка. Кажется, она надевала его на выпускной…

Татьяна сжала в кулаки трясущиеся руки:

– И теперь эта девушка?

– В общей лесной могиле, – спокойно сказал Сергей. – Там много людей их племени. Платья, которые купила ты, извлекли из сундука тети Мирры, когда расстреляли всю семью. Для меня загадка, почему не купили красное. Наверное, потому, что его носила еврейка.

Татьяна хотела спросить, почему к евреям такое отношение, разве они не люди, не такие же, как, например, Сергей? В чем отличие? Только в национальности? Но это же глупо – ненавидеть и любить только по национальной принадлежности. В общежитии в Москве, где жила девушка, было много евреев, и со всеми они вели себя приветливо, не гнушались помощи, когда ее у них просили. За что же их невзлюбили немцы и их последователи?

– А ты наденешь ее платье? – поинтересовался новоявленный любовник. – Или испытываешь брезгливость, как жители нашей республики?

– А у меня нет выхода, – отозвалась Таня, натягивая обнову. – Знаешь, в армии мне не дали ничего, кроме гимнастерки и брюк, в которых не появилась бы ни одна уважающая себя женщина. Представляешь, мы думали об этом, даже когда шли воевать. Гимнастерка и брюки, да еще то тряпье, что мне удалось снять с трупа в сарае, – вот и все мое наследство. Ты предлагаешь мне прийти в клуб в наряде военнослужащей Советской армии?

Он пожал плечами, покрытыми коричневыми веснушками:

– Твое дело. А теперь скидывай платье и лезь ко мне под одеяло.

Глава 27 

Новоозерск, наши дни.
Отделением полиции оказался одноэтажный серый домик в центре поселка. Виталий показал дежурному свое удостоверение и попросил проводить его к следователю. Дежурный, толстый краснолицый капитан, недовольно поморщился:

– Простите, а по какому вопросу?

– В вашем городе убийца, и я хочу оказать помощь в его поисках, – быстро проговорил Рубанов, увидев, как широкое лицо капитана выразило недоверие и гнев. Впрочем, он и не ожидал, что его примут с распростертыми объятиями. Какому следователю по душе лишние трупы? Виталий не ошибся в своем предположении. Капитан вытер масляные губы ладонью (до разговора с журналистом он с аппетитом уминал бутерброд с домашним салом) и буркнул:

– В нашем поселке давно никого не убивают.

Молодой человек хотел возразить, но понял, что это бесполезно. Начни он говорить об убийстве Островского и связывать это с убийством какого-то Пахомова, его засмеют. Нужно было придумывать что-то другое.

– Хорошо, допустим. – Он дружески улыбнулся капитану. – Но у меня другие сведения. И если вы не пропустите меня к следователю, я напишу о вас в газете. Конечно, есть и такой способ прославиться, но, боюсь, для вас он не окажется наиболее подходящим.

Дежурный еще больше побагровел, но махнул рукой:

– Ладно, придурок, я умываю руки. Когда тебя спровадит Бутаков, получишь от меня пинок под зад на прощание.

Виталий послал ему воздушный поцелуй и, решив больше ни о чем не спрашивать толстяка, пошел по коридору, надеясь увидеть табличку с фамилией следователя. Бутаков – так, кажется, сказал краснолицый. Долго скитаться ему не пришлось. Кабинет Александра Сергеевича (нет, не Пушкина) находился в начале коридора. Сквозь приоткрытую дверь Виталий разглядел посетителя – мужчину лет тридцати, довольно симпатичного блондина, в гневе сжавшего кулаки и стучавшего ими по столу. Рубанов прислушался к разговору. Лица Бутакова он не видел, не слышал даже его голос: разгневанный посетитель наступал на полицейского, не давая сказать ни слова.

– Значит, у тебя нет стопроцентной уверенности, что это сделали мои ученики? Так какого же черта ты арестовал их?

– Не арестовал, а задержал, – пытался вставить следователь, но посетитель гремел, не сбавляя обороты:

– Да какая разница? Саша, пойми, детям скоро сдавать очередной ЕГЭ. У обоих мальчиков хорошие аттестаты. Они не должны пропустить вступительные в вуз из-за вашей халатности.

Бутаков еще что-то промямлил, но весьма неубедительно.

– Я давно понял, что вам бы лишь отчитаться перед начальством, – грохотал блондин. – Но я не позволю сломать жизнь моим ученикам. Я требую разобраться во всем сегодня. Слышишь? Именно сегодня, и сегодня же отпустить их. Если ты этого не сделаешь, я пойду по всем инстанциям. Предупреждаю: в лучшем случае тебя ждет увольнение по собственному, – он встал и ударил ногой по стулу, опрокинув его, а потом демонстративно покинул кабинет, громко хлопнув дверью. Бросив взгляд на Виталия, голубоглазый скривился и презрительно фыркнул:

– Если вы сюда в первый раз, знайте: Бутаков берет взятки. Без них он и пальцем не пошевелит, так что не теряйте понапрасну времени.

Он понесся по коридору, оставив после себя запах пряного парфюма, а Виталий, решив, что настал его час, постучал в дверь.

– Войдите! – услышал он отрывистое, и, распахнув дверь, оказался перед следователем. Внешне длинный, худой, с зачесанными назад редкими мышиными волосами, в очках в немодной роговой оправе, Бутаков никак не напоминал матерого взяточника-полицейского. Если бы Виталий не знал, кто тот по профессии, то принял бы его за школьного учителя математики. Кроме учителя, ему бы подошла профессия разведчика – никаких особых примет.

– Я вас слушаю. – Бутаков отвернулся к окну, всем видом демонстрируя равнодушие, и Виталий протянул ему удостоверение:

– Виталий Рубанов, журналист из Лесогорска.

– Из Лесогорска? – протянул следователь. – Что же привело вас ко мне?

Молодой человек уже заготовил ответ на этот вопрос:

– Убийство главы администрации вашего сельсовета. Мне поручили написать о нем.

В сером лице следователя ничего не изменилось.

– Убийстве? В таком случае, товарищ журналист, вас дезинформировали. Островский погиб от взрыва старого снаряда. В наше время люди продолжают гибнуть подобным образом.

– Я не ошибся. – Рубанов сделал ударение на последнем слове. – Видите ли, я провел собственное расследование и пришел к выводу, что снаряд оказался на участке не случайно.

В серых глазах Бутакова зажглись искорки, появилось что-то похожее на интерес. Журналист усмехнулся про себя. Надо же, а этот серый «мыш» честолюбивый и не прочь заграбастать себе чужие заслуги.

– Присаживайтесь, чего вы стоите? – Бутаков растянул в улыбке тонкие серые губы и, указав на единственный стул, продолжавший лежать на полу, смутился и встал.

– Я сам, – Рубанов поднял стул и уселся поудобнее. – Вы ждете от меня объяснений? Начну все по порядку…

Жилистая рука следователя потянулась к электрочайнику и включила его.

– Чувствую, разговор не будет коротким. – Бутаков снова улыбнулся. – Почему бы не совместить приятное с полезным? У меня есть домашние пирожки, будете?

Рубанов кивнул:

– Не откажусь.

Он закинул ногу на ногу и принялся рассказывать, стараясь ничего не пропустить. Бутаков слушал внимательно, не перебивая. Когда посетитель закончил, следователь пригладил и без того прилизанные волосы и поинтересовался:

– Вы уверены, что медальон пропал? Вы ведь не искали его по всему дому. И почему вы думаете, что убивает Потапов? Если не ошибаюсь, этому человеку под девяносто. Согласитесь, трудно представить старика гангстера.

Рубанов мотнул головой:

– Тут позвольте с вами не согласиться. Эти убийства мог организовать как человек преклонных лет, так и ребенок. Убийце не пришлось применять силу. А притащить снаряд или спрятать ингаляторы под силу любому.

– Не скажите, – возразил следователь и провел по хрящеватому носу длинным пальцем. – Чтобы расправиться с Пахомовым, нужно было знать, что он астматик, что он постоянно пользуется ингаляторами. Да и, в конце концов, где эти ингаляторы хранятся.

– Это проще простого, – пожал плечами Виталий, – допустим, убийца, послав Василия Петровича за стаканом воды, быстро обшарил шкаф. Мебели в кабинете мало, уверяю вас, это можно было сделать за считаные минуты.

Бутаков отбросил ручку с некоторым раздражением.

– И все же у меня некоторые сомнения…

– Тогда помогите мне, чем сможете, – просительно произнес журналист. – Если вы знаете всех жителей этого поселка, может быть, скажете, кто из них подходит по возрасту для убийцы.

– Зачем так громко? – поморщился следователь, хлопая серыми ресницами. – Так сразу и убийцы? – Он вздохнул, будто принимая неизбежное. – Впрочем, чтобы проверить всех девяностолетних или около того, много времени не понадобится. Раньше здесь было много таких, теперь осталось человека три-четыре. Сейчас уточню. – Он придвинул к себе телефон, судя по всему, оставшийся еще с советских времен, и начал крутить диск. Когда на том конце провода отозвались, Бутаков улыбнулся невидимому собеседнику, и Рубанов понял, что это женщина. Так оно и оказалось.

– Раечка, это Бутаков беспокоит, – начал следователь ласково. – Как поживаешь, моя красавица? Что значит, что мне нужно? А если я просто решил с тобой пообщаться? Ладно, твоя взяла, мне действительно нужны сведения о жителях нашего города. Будь добра, сбрось мне список всех новоозерцев от восьмидесяти пяти до девяноста двух лет. Заранее благодарю. – Он бухнул трубку на рычаги и хихикнул: – Это социальная служба. У Раечки все по полочкам разложено. Сейчас она скинет мне их на электронку. На всякий пожарный я взял возрастной коридор пошире. Если кто-то из наших стариков был малолетним предателем, он может жить по чужим документам, прибавив или убавив возраст. Согласны?

На это Виталию нечего было возразить. Вскоре смартфон Бутакова издал жалобный стон, и следователь кивнул:

– Пришло. Сейчас глянем.

Виталий обратил внимание, что телефон у собеседника был довольно неплохой, из дорогих, и усмехнулся про себя. Некоторые считают крутую игрушку показателем своего материального благополучия, не обращая внимания на одежду и обувь, а она не выдерживает никакой критики. К таким, вероятно, относился и Бутаков.

– Прислала, родимая, – отозвался он. – Ну, журналист, записывай. – На «ты» он перешел резко, без предупреждения, и Рубанов не возражал. Действительно, глупо тыкать человеку, который ненамного старше тебя.

– Диктуй. – Рубанов достал блокнот и ручку. Бутаков прищурил глаза:

– Итак, Пальцев Иван Васильевич. На твоем месте я бы его не проверял – после болезни не ходит, парализованы ноги. Сын и невестка его в инвалидной коляске вывозят. Дальше участка обычно не двигаются.

– Все равно, говори адрес, – упрямо заявил журналист. – Разве в твоей практике не было примеров, когда преступления совершали люди, вроде бы прикованные к постели?

– Черт с тобой, пиши, – недовольно отозвался Бутаков, – улица Вокзальная, десять.

– Есть, – Виталий черкнул в блокноте. – Следующий.

– Вот этого называю, потому что ты просил всех, – буркнул следователь. – Боровой Николай Дмитриевич. Поверь, на него только потратишь драгоценное время. Это дед нашего директора школы, Петра Семеновича. Благодаря им школа зазвучала в области. Ни у кого так не поставлено патриотическое воспитание, как здесь, а все благодаря Николаю Дмитриевичу. Какие уроки мужества он проводит! Заслушаешься! В детстве, когда пришли фашисты, сбежал и стал сыном полка. О таких Катаев писал свою книжку. – Он нахмурился. – Его внук с покойным главой администрации в последнее время не ладил. Видишь ли, Петя давно хотел выбить квартиру для своего деда, да только Островский – царствие ему небесное – никак не давал. Гад он был, только это между нами. Своих детей хатами обеспечил, а до простого народа руки не доходили.

– Как же он обосновывал отказ? – удивился Рубанов.

– Наш бывший хозяин города никогда ничего не обосновывал. – Бутаков застучал ручкой по столу. – Этакий маленький царек: хочу – казню, хочу – милую. Знаешь, сколько на него обиженных? Он говорил: «На обиженных воду возят». Я бы на твоем месте, если бы так уверился в убийстве, лучше бы этих товарищей и проверил. Но ты уперся в свою версию и слушать никого не желаешь.

– Сначала проверим мою. – Виталий не хотел отступать. – А потом, если пожелаешь, и эту. Только, мне кажется, глупо убивать из-за квартиры. Где гарантия, что новый глава тебе ее предоставит? И потом, разве в вашей администрации нет ответственного за распределение жилья?

– Есть, только по большому счету он там лишний. – Следователь обнажил в улыбке серые зубы. – Кондаков, ну, товарищ этот, делал так, как говорил ему Островский. К нему и не обращался никто. Так было заведено у нашего мэра – все вопросы через него.

– Мзду собирал? – догадался Виталий. Впрочем, что тут и догадываться? Какую еще причину можно придумать?

– Точно, – усмехнулся следователь. – В нашем городе даже называли размер взятки, скажем, за однокомнатную квартиру. Ты не поверишь, какая здесь коррупция – почище, чем в столице.

– Но ему все равно приходилось как-то обосновывать свои решения для вышестоящего начальства, – недоумевал Виталий. – По-моему, не давать квартиру сыну полка, зато предоставить ее кому-то другому – совсем неправильно и слишком бросается в глаза.

Бутаков еще раз продемонстрировал мышиные зубы:

– Ты как маленький, честное слово. Островский имел сильных покровителей, делился с ними – что тут непонятного? Все это понимали, и никто с ним не связывался. Лучше доживать век в почерневших деревянных домах, чем иметь такого врага, как он. Впрочем, и ему не чужда была благотворительность, особенно в образовании. Он боготворил Борового-младшего, называл его городской палочкой-выручалочкой и всегда снабжал деньгами школу. Все комиссии приходили на уроки мужества. Странно, почему он все же отказал ему в квартире.

– Наверное, взятки для него были важнее, – предположил Рубанов.

– Наверное, – не стал спорить следователь. – Пиши адрес: Абрикосовая, восемь. Так, кто у нас тут следующий? – Он снова прищурился. – Степаненко Виктор Сергеевич. Скажу тебе честно, – он почему-то понизил голос, – эту личность я бы проверил в первую очередь. Скользкий какой-то, нелюдимый. Даже баб не водил. Ну скажи, какой нормальный мужик будет так себя вести?

– Может, с ориентацией проблемы? – усмехнулся Рубанов.

Следователь замахал длинными тощими руками:

– Я тебя умоляю! Ориентация тут ни при чем. Скажи, разве стал бы он в таком случае людей на порог не пускать? Почтальон ли, ремонтники – со всеми через дверь разговаривает. Странно это все, согласись.

Виталий наклонил голову:

– Действительно, странно. Адрес давай.

– Гороховая, девять. – Бутаков еще раз пробежал глазами список. – Тут у меня еще человек шесть, да только они уж лет десять как в городах: кто в Питере, кто в Архангельске. Старые дома на окраинах стоят заколоченные. Может, уже дедков и в живых нет.

– Дай-ка ты мне и их на всякий случай, – попросил журналист. Следователь кивнул, скопировал список, и вскоре огромный принтер недовольно зашумел, будто протестуя против эксплуатации. Впрочем, работал он плохо, и клочок бумаги с широкой темной полосой показался минуты через три.

– Выродил! – буркнул полицейский и протянул список молодому человеку.

Виталий не успел поблагодарить: дверь распахнулась и влетел тот самый молодой блондин, которого он уже видел в кабинете Бутакова. Голубые глаза сияли, губы растянулись в довольной улыбке.

– Нашел свидетелей, – радостно сообщил он следователю. – Парфенов видел, как все было. Так что мои тут ни при чем. Отпускай их прямо сейчас.

Бутаков медленно положил на стол карандаш, которым до этого ковырял в зубах.

– Погоди, я так сразу не могу. Ты, Петя, и сам знаешь, что были свидетели и обратного. Давай сюда Парфенова, разберемся по-новому.

Мужчина растерянно заморгал:

– Как же так? Это, по-твоему, справедливо?

– Мне по этому поводу кучу бумажек написать нужно, – буркнул следователь и повернулся к Виталию: – Кстати, познакомьтесь. Это внук Николая Дмитриевича Борового, сына полка, директор школы Петр Семенович Боровой. А это журналист из Лесогорска, Виталий Рубанов. Пишет интересную статью, и ему понадобился материал о жителях нашего города.

Голубоглазый протянул руку, и Виталий с чувством ее пожал. Ему был симпатичен молодой директор, так радеющий за своих учеников.

– На какую тему статья? – осведомился Боровой.

– Великой Отечественной войне посвящается, – уклончиво ответил Рубанов. Он и злился на Бутакова, и понимал его. Конечно, лучше бы никто из стариков не знал о настоящей цели его визита. Но, с другой стороны, как в таком случае начинать разговор?

Директор поднял светлые брови-подковки:

– Великой Отечественной? Но она обошла стороной наш край. На северной земле не велись боевые действия. Вам это известно?

Виталий растянул уголки губ:

– Разумеется, известно. Но, видимо, не совсем обошла.

Боровой посмотрел на него с интересом. Его голубые глаза заблестели:

– Что вы имеете в виду? Это очень интересно. Расскажите, пожалуйста.

Журналист покачал головой и провел рукой по волосам:

– Видите ли, я стал суеверным. Понимаете, несколько раз я делился с окружающими своими замыслами, и статья не получалась по разным причинам. Так что извините, пока я никому ничего не скажу.

Молодой директор не обиделся:

– Что ж, и такое бывает. Но вы дадите прочитать статью, когда она будет написана? Или когда выйдет?

– Без проблем. – Виталий встал. – Ну, не стану вам мешать, пойду работать.

Мужчины поднялись и пожали ему руки.

– Держи меня в курсе, – попросил Бутаков. Рубанов кивнул и вышел из кабинета. Он услышал, как директор изумленно спросил:

– Можно узнать, почему он обратился сюда? Ты и Великая Отечественная – где вода, а где имение?

Бутаков буркнул в ответ что-то нечленораздельное и сменил тему:

– Давай к нашим баранам. Кстати, что ты говорил о взятках, когда вылетел из моего кабинета?

– Погорячился, извини, – прошелестел директор.

Глава 28 

Локотская область, 1942-й
В ресторане – обыкновенном сельском клубе, расположенном в одноэтажном деревянном штукатуренном доме, находившемся в самом центре поселка, вовсю гремела музыка – современные немецкие песни, прославлявшие немцев и фюрера. Таня удивилась, увидев, что их пели, старательно выводя ноты, молоденькие розовощекие юноши и девушки. Их, как выяснилось, согнали с окрестных деревень, чтобы в республике создать свой оркестр. Понятно, девушки выполняли обязанности не только певиц… Но, по-видимому, это их нисколько не беспокоило, они выглядели такими чистенькими, вымытыми до скрипа, веселыми и всем довольными. Впрочем, в этом клубе, заполненном до отказа, все гуляли, пили и радовались жизни. Свободных мест не было, однако Сергей щелкнул пальцами, и белокурая официантка, смахивавшая на немецкую девочку, с огромными голубыми глазами, льняными ресницами и носиком-пуговкой, подвела их к столу у окна.

– Ты просил меня об этих местах, – шепнула она, и рыжий кивнул, довольно бесцеремонно ухватив ее за бедро. Таня поняла, что и с этой девушкой, как и со всеми остальными, здесь обходились, как с вещью.

– Познакомься, Таня, это Мария, официантка, моя хорошая знакомая. – Сергей еще раз схватил ее за бедро. – Если понадобится женский совет, можешь обращаться к ней.

Мария послала Марковой дежурную улыбку, показав два ряда прелестных зубов, и Сергей придвинул Тане стул. Их соседями оказались два пузатых белобрысых немца, похожих друг на друга, как два бочонка с пивом. Они ели жареное свиное мясо так смачно, что Маркову затошнило. Жир тек по их пухлым подбородкам, капая на мундиры, толстыми, как сардельки, пальцами, они хватали стаканы, оставляя на них следы сала, громко хохотали, что-то рассказывали друг другу, разбрызгивая слюну, и при этом поглядывали на Таню. Один из них, наиболее толстый и безобразный, с двойным подбородком, свешивавшимся на воротничок, подмигнул девушке и сделал едва заметное движение рукой. Это не осталось незамеченным ее кавалером.

– Ты понравилась Гюнтеру, – сказал он спокойно, без всякой ревности. – Впрочем, Ганс тоже тобой заинтересовался.

Она с грохотом поставила стакан, который любовник уже успел наполнить водкой:

– Ты на что намекаешь?

Рыжий осклабился, показав остатки зубов.

– Тут и намекать не на что, девочка моя, – покровительственно сказал он. – Женщины Локотии не отказывают немцам, если те проявляют к ним интерес. Это значит, что после того, как они насытятся и захотят уйти, ты отправишься вместе с ними.

Она сжала кулаки:

– Каминский ничего об этом не говорил.

– Каминский поручил мне чуть пообтесать тебя, – ухмыльнулся Сергей и вдруг посерьезнел: – Немцам здесь никто не смеет отказать. Пожелай они Марию, нашу официанточку, ей тоже придется идти с ними. Впрочем, она это уже не раз делала и, как видишь, радуется жизни, сладкой и сытой.

Таня опустила глаза. Сладкая и сытая жизнь поворачивалась к ней своей гадкой стороной. Дрожащей рукой со скрюченными пальцами она нащупала стакан и залпом выпила. Огненная жидкость обожгла горло, пищевод, и Маркова закашлялась. Два немца посмотрели на нее и, вытерев руки салфетками, стали подниматься. Понимая, что скоро ей снова придется быть подстилкой, дешевкой, которую не ставят ни в грош, Таня сама налила стакан до краев и опять выпила, поморщившись и чихнув. Водка, казалось, проникала в уголки ее души, успокаивала, погружала в какую-то неведомую жизнь, действительно сытую и счастливую, без страха и насилия, и Маркова, чтобы окончательно уйти в другой мир, допила остатки из горлышка и уже без страха и брезгливости взглянула на немцев.

– Ну, как вас там, Ганс, Гретель… Братья Гримм…. Чего медлить, пойдем… – произнесла она заплетающимся языком и икнула.

Два бочонка поняли ее без слов и, подхватив под руки, не давая упасть на пол, помогли надеть полушубок и довели до квартиры, где, уложив на кровать бесчувственную девушку, принялись жадно срывать с нее одежду.

Глава 29 

Локотская область, 1942-й
Утром, встав с тяжелой головой и с трудом вспомнив, что было вчера и что должно было случиться, Татьяна тряхнула волосами и подняла ночную рубашку, осматривая тело. Чужие руки оставили на нем синяки и кровоподтеки. Те двое ее явно не жалели, да и кого жалеть? Высшим сортом людей в Локотии были они, фрицы, а славяне, хотя и не считались низшим, как бедные евреи, являли собой нечто среднее, вроде привилегированных рабов, готовых всегда удовлетворить похоть господ. Таня порадовалась, что количество водки помогло ей забыться, не переживать неприятные минуты, иначе ее непременно бы стошнило. Увидев на столе початую бутылку, она хотела приложиться к ней, но вовремя вспомнила, что сегодня ее первый рабочий день и надзирательница тюрьмы должна соответствовать той характеристике, которую дал Каминский – быть строгой, аккуратной и безжалостной. Умывшись и наскоро позавтракав, девушка несколько минут постояла над ворохом одежды, раздумывая, надевать ли ей вчерашние обновки, но потом подумала, что надзирательница – это воин, и старая гимнастерка без знаков отличия – как раз то, что нужно. Сергей принес юбку и хромовые сапожки с блестящими голенищами, и Маркова надела их и залюбовалась, как ладно они обтягивают ее стройные ноги. Накинув полушубок, Татьяна отправилась в тюрьму, находившуюся совсем неподалеку, – на том же конезаводе. Полицай, красный от мороза, с совиными глазами, один из тех, кто насиловал ее в первый день, провел будущую надзирательницу к заместителю начальника тюрьмы Петру Ивановичу Медведеву. Фамилия соответствовала ему как нельзя лучше. Это был невысокий кряжистый человек, напоминавший фигурой медведя, вставшего на задние лапы. Мешковатый мундир с сальными пятнами сидел на нем, как на козе седло. Черты лица казались выпиленными из дерева со старой корой – нечистой бугристой кожей. Отечные мешки под глазами выдавали то ли усталость от непрестанной заботы, то ли пристрастие к алкоголю. Таня заметила про себя, что на такой работе невозможно не пить.

– Значит, ты и есть наша новая надзирательница. – Он встал, неловко, будто огромный зверь, уронив стул, и пожал широкой ладонью в мозолях ее нежную руку. – Что ж, обязанности твои просты – следить за порядком. Жаль, что ты женщина. – Кряхтя, мужчина нагнулся, поднял стул и уселся на него.

– Почему это жаль? – удивилась Таня.

– Да потому что ты будешь испытывать сострадание к женщинам и детям, а это недопустимо, – пояснил заместитель начальника. Маркова оскалилась, показав ровные зубы:

– Если бы я боялась жалости со своей стороны, то не пошла бы сюда работать, – отчеканила она. – Впрочем, лучше всего проверить меня в деле.

– Проверим. – Петр Иванович бросил взгляд на старые часы с кукушкой, которая, наверное, давно уже не куковала, и указал на окно:

– Подойди посмотри, что делается на улице.

Маркова послушно подошла к пыльному, давно не мытому окну с потрескавшимся подоконником, на котором стояли грязные чашки с недопитым чаем кирпичного цвета, покрывшемся пленкой, и выглянула на улицу. У ограды из колючей проволоки собралась толпа женщин и мужчин. Они галдели, как на базаре, где каждый расхваливает свой товар, в руках каждого были свертки, большие и маленькие, и Таня поняла, что это родственники заключенных. О них ее уже предупреждали.

– Они принесли продукты и одежду, – проговорила она.

Петр Иванович кивнул:

– Совершенно верно. И твоя задача – разогнать их к чертовой матери.

– У некоторых в руках бидоны, наверное, с водой, – догадалась надзирательница. – Я слышала детский плач. Наверное, детям нужна вода.

Медведев ухмыльнулся.

– Видишь, тебе уже их жалко, – процедил он. – Наши заключенные обеспечены всем необходимым. То есть тем, что им необходимо. Лишнее брать запрещено.

Таня опустила пушистые ресницы. Больше ни слова, или она вылетит с работы, так и не начав первый трудовой день.

– Все понятно, господин Медведев. – Она чуть не сказала «товарищ», но вовремя поправилась. – Разрешите приступать к своим обязанностям?

– Разрешаю, Татьяна. – Он неуклюже повернулся на стуле, жалобно скрипнувшем, явно маленьком для такой туши, и его толстый палец указал в угол возле двери.

– Что ты там видишь?

Таня подошла ближе:

– Ничего особенного, – она рассмеялась деланым смехом. – Обычная плетка.

– Это теперь твое орудие труда, – вторил ей заместитель начальника. – И первое поручение – разогнать толпу. Кстати, оно будет постоянным. Люди собираются здесь каждое утро. И каждое утро ты должна их гнать. – Он снова поднялся и оскалил зубы, еще больше походя на медведя. – В стойлах, где когда-то содержались кони, у нас сидят заключенные, и сидят не просто так. Господин Каминский по поручению фюрера борется с партизанами, коммунистами и евреями, а узники их всячески поддерживали. Некоторых ждет казнь. Это я сказал для того, чтобы ты их не жалела. Дай им волю, мы с тобой будем висеть на деревьях. Так что, если на тебя снова нахлынет жалость, подумай об этом. Мне кажется, ты дорожишь своей жизнью.

Девушка вскинула голову:

– Так точно, господин начальник.

Медведев ухмыльнулся:

– Начальником, вишь, меня назвала. Завтра его увидишь. Господин Ивашов сегодня у Каминского с докладом. Проверка от немцев приехала. Обживаются они здесь потихоньку. Всем у нас нравится, понравится и тебе, я уверен. Ну, свободна.

Чеканя шаг, она вышла из его кабинета, аккуратная, стройная, подтянутая, и направилась к толпе, которая, увидев новое лицо, сначала немного утихла, чтобы потом обрушиться на Таню с большей силой.

– Почему передачи не принимают? – поинтересовалась маленькая худая женщина с глубоко запавшими глазами, одетая в дырявый ватник. – Дочь у меня там с внучкой маленькой. Ребенок пить просит. Дите хоть пожалейте, возьмите бидон.

– Их не кормют и не поют, – вторил ей смуглый мужчина в телогрейке. – Вот, картошки принес. Немного, но…

Она не дала ему договорить. Просьбы сыпались на нее со всех сторон, как камни с горы, с толпой надо было заканчивать.

– Граждане! – На морозе ее голос звенел, как церковный колокол. – Вы прекрасно знаете порядки тюрьмы и потому должны немедленно разойтись.

– Вот еще! – буркнула молодуха в засаленной шубейке. – А их на погибель бросим? Никуда не уйдем, пока продукты не примете.

Таня щелкнула плеткой.

– У меня распоряжение вас разогнать.

– А попробуй. – Мужик в телогрейке выступил вперед. – Нас много, чай, одной трудновато будет.

Он оказался первым, кто испытал на себе силу Таниного удара. На его бледном лице появились красные полосы, показались рубиновые капельки крови.

– Если вы через минуту все не уберетесь отсюда, я вызову конвой и он начнет палить по рядам, – прошипела Таня, как старая змея, готовая съесть каждого, кто нарушит ее покой. – Пошли вон. И чтобы я вас больше здесь не видела.

Отступив от толпы на шаг, словно давая людям опомниться и подумать, девушка не ждала, что ее приказ будет выполнен. Скорее всего, придется идти за оружием и пальнуть в воздух для острастки. Однако люди потихоньку начали расходиться. Они видели ее глаза, полные ненависти, и понимали: новая надзирательница не лжет. Лучше уйти, чтобы не навредить близким. Пряча улыбку, Татьяна не видела, как из окон тюрьмы за ней наблюдали заместитель начальника и другой персонал.

– Вот это баба! – восхищенно проговорил Медведев, вытирая слюнявый рот. – Вот это характер! Да, повезло нам с ней, ничего не скажешь.

Охранники вторили ему, любуясь девушкой. Стройная, как тростинка, в ладно сидевшей на ней гимнастерке и юбке, в пилотке, опушенной мягким снежком, она казалась им красавицей, волшебницей, которой удалось сделать невозможное. Таких женщин им видеть еще не приходилось.

Когда она вернулась в кабинет заместителя начальника, стряхивая с сапог снег, то увидела, что Медведев был не один. Почему-то девушка сразу догадалась, что высокий стройный голубоглазый мужчина лет тридцати – сам начальник Ивашов. Она не оробела, как с ней бывало при встрече с начальством, наоборот, выпятила грудь обтянутую гимнастеркой, и улыбнулась во весь рот. Николай Ивашов посмотрел на нее с интересом, и новая надзирательница сразу усекла, что этот интерес проявляется к ней как к женщине, а не как к работнице тюрьмы, хорошо справившейся с нелегким делом, и не ошиблась.

Он пожал ей руку не по-мужски, совсем наоборот, нежно, немного задержав в своей ладони ее влажную ладошку.

– Поздравляю.

С этой минуты Таня не сомневалась: однажды Николай Ивашов постучится в дверь ее комнаты и разделит с ней ложе. Она ему не откажет. Пожалуй, он лучше всех, с кем ей приходилось быть последнее время. Кажется, она тоже ему приглянулась. И в этом предположении новая работница тоже оказалась права. Он пришел к ней в ту же ночь, до утра дарил любовь и ласку и обещал покровительство. С его связями это были не пустые слова. Теперь девушка ничего не боялась.

Глава 30 

Новоозерск, наши дни
Покинув отделение, Виталий отправился вдоль озера в гостиницу. Погода наладилась, нудный дождь перестал, выглянуло долгожданное солнце, позолотив поверхность озера, которое сразу заиграло яркими красками. Мутная вода стала прозрачнее, поголубела, камыши как-то радостнее взметнули ввысь свои коричневые бочонки, неугомонные утки били крыльями по зеркальной глади. Вытащив из кармана список, Рубанов еще раз пробежал его глазами. С кого лучше начать? Бутаков советовал начать с некоего Степаненко, однако Виталий думал иначе. Он решил по возможности исключить тех шестерых, которые, по словам следователя, покинули поселок. Совсем списывать их со счетов журналист не хотел. Убийца Пахомова мог приехать из Архангельска или Питера – почему бы нет? А пятнадцать лет назад он еще проживал в Новоозерске. Может ли так быть? Вполне. И поэтому его святая обязанность – проверить абсолютно всех. В своих мыслях Рубанов не заметил, как вышел на указанную в списке улицу Тенистую, вобравшую в себя частный сектор. Новоозерск почти весь состоял из частного сектора. На Тенистой, в пятом доме, когда-то проживал Валерий Павлович Заморский, теперь, по словам Бутакова, сменивший место жительства на Питер. Интересно, почему? Виталий ожидал увидеть заброшенный дом и заросший сорняками участок, еще хуже, чем у Пахомова, однако его удивленному взору предстала другая картина. Участок в три сотки был вскопан, плодовые деревья побелены и подрезаны, одноэтажный кирпичный домик не выглядел унылым: ставни покрашены, крыльцо чисто выметено. «Старик, что ли, вернулся?» – изумился журналист и поискал глазами хозяина. Тот и не скрывался: возился у курятника, вероятно, вычищая его. Он показался Виталию довольно моложавым для своих девяноста лет, и Рубанов прищурился, стараясь разглядеть его получше. Журналист не заметил, как облокотился на калитку, и она предательски скрипнула. Хозяин обернулся, давая разглядеть свое широкое лицо с толстым носом и большим ртом. По виду ему было далеко до девяноста. Он приложил к глазам широкую ладонь, испачканную в грязи, и кивнул Виталию:

– Вы ко мне?

– Да, если вы Заморский, – отозвался Рубанов. – Мне нужен Валерий Павлович Заморский.

Мужчина быстро подошел к калитке и распахнул ее, приглашая гостя на участок.

– Проходите. Я Заморский, да только не Валерий Павлович, а Павел Валерьевич. Отец назвал меня в честь деда.

– Значит, я к вашему отцу, – улыбнулся Рубанов. – Можно с ним поговорить?

Заморский-младший вздохнул:

– Нет, к сожалению. Отец умер два месяца назад. До этого полгода сильно болел – рак. Тогда и взял с меня обещание, что я приеду в свое, так сказать, родовое поместье и приведу его в порядок. Последняя просьба отца для меня закон. – Он тяжело вздохнул и вытер пот тыльной стороной ладони, размазав грязь. – Честно говоря, терпеть не могу работать на земле. А вы зачем пожаловали?

Виталий порой поражался, как быстро приходят ему в голову нужные мысли. Идя к Заморским, он понятия не имел, как объяснит свое появление. После вопроса сына хозяина Рубанов выпалил:

– Я журналист. Собираю материал о старожилах вашего города.

Павел Валерьевич дружелюбно улыбнулся.

– Отец давно уже тут не жил, – пояснил он. – Лет пятнадцать назад, как мать схоронили, часто ко мне приезжал и оставался на месяц. А потом, как о болячке узнал, и вовсе ко мне перебрался.

Виталий подумал: все говорило о том, что Заморский не был нужным ему человеком.

– А в войну он тоже тут жил? – поинтересовался журналист.

– Тоже, – кивнул Павел Валерьевич. – Немцы до этих краев не дошли, не было необходимости эвакуироваться.

Рубанов неожиданно для себя вытащил из кармана список.

– Эти фамилии дали мне в администрации, – сказал он. – Как я понял, многие уехали отсюда так же, как ваш папа, и живут в Санкт-Петербурге. Не могли бы вы посмотреть?

Заморский-младший охотно взял список в руки и скривился:

– Старые сведения. Мой отец умер, умер и дядя Гриша Черепанов, и дядя Федя Романенко. Надо же, всю войну бок о бок прожили, пацанами дружили – и умерли почти одновременно. Вот как бывает. А остальные вроде в Архангельске. Знаете, – из кармана штанов в пятнах он выудил мобильный. – Я дам вам телефон Михаила Ивановича Спиридонова. Они с отцом постоянно перезванивались.

– Давайте, – обрадовался Виталий, подумав о том, что три человека уже исключены из списка. Что-то подсказывало ему, что и «архангельские» здесь ни при чем.

– А этот Спиридонов тоже уроженец Новоозерска? – поинтересовался Рубанов.

Заморский кивнул:

– Да, они в войну соседями были. Кажется, и Луговой с Тарасовым здешние. Вот про них и узнайте у Спиридонова. – Он развел руками, как бы сожалея. – Рад был бы, чтобы про отца написали, всю жизнь на заводе отработал, грамоты имел, а на старости лет о нем и не вспоминали никогда. Вот бы он радовался!

Журналист вздохнул:

– Да, к несчастью, и так бывает. Ну, спасибо вам. – Они пожали друг другу руки. – Пойду искать тех, кто еще остался в живых.

Глава 31 

Локотская республика, 1942-й
Таня не проработала в тюрьме и недели, а слава о ней покатилась по всему поселку. Женщины и мужчины судачили о Марковой на улицах, прячась за деревья, чтобы их ненароком не услышали. В их понятии Танька была чудовищем, мучительницей хуже немцев, и каждый, кто имел родственника в тюрьме, боялся, что тот попадет именно к ней в руки. Что ни говори, а пытать Маркова умела. Недавно чуть до смерти не забила локотскую девушку, работавшую на МТС, свою ровесницу Елену Мосину. Как выяснилось, Лена держала связь с партизанами, но отказывалась говорить, как на них выйти и где они прячутся. Надзирательница понимала, почему заключенные не выдают лесных жителей, домом для которых служила каждая опушка, даже под страхом смерти. У них была хоть маленькая, но все же надежда сохранить себе жизнь. С партизанами же не церемонились. Однажды девушка увидела, как их искали на сеновале дома одного из местных жителей. Двое дюжих полицаев с остро наточенными вилами с силой протыкали сено во всех местах. Когда один из них высвободил вилы и кивнул на вымазанные густой кровью концы, оба удовлетворенно вздохнули. По крайней мере, с одним партизаном было покончено. Хозяину дома, мужчине средних лет, поседевшему раньше времени от многочисленных забот, предложили сдать остальных, однако он отказался. Таня знала и то, что в камере ему, как и многим другим, принесли листки бумаги для написания прошения о помиловании и сотрудничестве с немцами, и он, как и многие другие, порвал их. А потом его расстреляли после жестоких пыток… Стоявшую перед ней Мосину ожидала та же участь, однако Татьяна ее не жалела. В конце концов, каждый выбирает себе жизненный путь. У Елены была возможность жить сыто и счастливо в Локотии, однако она ею не воспользовалась. Что ж, пусть теперь отвечает за свои поступки. С такими мыслями Маркова равнодушно взирала на страдания своей ровесницы, вовсе не считая ее героиней, скорее, набитой дурой. Придет же в голову геройствовать в таком положении! Когда мужчина-надзиратель устал ее мучить, на его место заступила Таня. Увидев привязанную к стулу окровавленную Мосину, с которой иногда встречалась на улицах поселка, Маркова решила, что ее коллега плохо поработал с предательницей, во всяком случае, как ей показалось, крови было мало. Враг Германии должен захлебываться кровью. И тогда в ход пошла ее плетка. Не жалея, надзирательница избивала ее своим излюбленным орудием, лупила по рукам, плечам, голове, лицу, а когда Лена, потеряв сознание, упала на холодный пол, в ход пошли ноги, обутые в хромовые сапоги. Мосина так ничего и не сказала, не пришла в себя. Когда из камеры выносили ее бесчувственное тело, конвоиры боялись на него смотреть, думая, что изуродованное, залитое кровью, напоминавшее кусок сырого мяса лицо будет сниться им по ночам. На нежной коже, принявшей синюшный оттенок, не осталось ни одного живого места.

– Не жилица, – сказал один из них даже с каким-то сожалением. Тане жалость была неведома. Так, во всяком случае, думали даже ее коллеги. Возможно, они ошибались. Иногда, приходя после очередной пытки в свою комнату, девушка доставала бутылку самогона и, прикладываясь к ней, жадно пила, оставляя лишь на донышке. И тотчас затихали крики истязаемых, лужи крови исчезали из памяти, и она мирно засыпала, чтобы на другой день продолжить свою черную работу. О ее усердии постоянно докладывали Каминскому, и обер-бургомистру пришла в голову одна идея. Жестокая, беспринципная Татьяна как нельзя лучше подходила для ее осуществления. Вызвав Сергея, он приказал привести Маркову к себе в кабинет утром.

…Девушка явилась минута в минуту, проявив точность и аккуратность, – качества, так ценимые арийцами. Бронислав пожал ей руку, даже предложил сесть, но она отказалась, продолжала стоять, чем вызвала еще большее уважение.

– Я слышал о тебе много хорошего, – проговорил поляк. – Ты прекрасно справляешься со своей работой.

Таня улыбнулась уголками губ.

– Я поклялась верно служить Германии и стараюсь выполнять клятву.

– Это похвально. – Он вдруг придвинулся к ней: – Скажи, а какие у тебя отношения с оружием? Стреляешь хорошо?

Маркова усмехнулась:

– На курсах я настояла, чтобы меня научили управляться с пулеметом, – призналась она с гордостью. – И меня научили… кое-чему.

– Вероятно, Анка-пулеметчица была твоей любимой героиней, – догадался Каминский. – Многих девчонок она с толку сбила – пулеметы им не пригодились. А тебе пригодится. Понимаешь, о чем я?

Таня вздрогнула. Не понять слова обер-бургомистра было сложно, разве что не захотеть вдуматься в их страшный смысл. Пулемет, оружие, которым она грезила, давали ей в руки, только не для того, чтобы, как Анка, защищать родную страну от врагов. Пулемет ей давали немцы, чтобы убивать своих.

– Да, – она опустила глаза.

– То, что я хочу поручить тебе, – почетная обязанность, которая, может, не кажется такой на первый взгляд, – продолжал поляк. – Недавно я дал приказ расстреливать приговоренных из пулемета. Кстати, и из гуманных соображений тоже. Среди моих полицаев гражданские люди, и они плохо управляются с оружием. Расстрелы из винтовки, неточные одиночные выстрелы приводили лишь к страданиям. Приходилось добивать практически каждого. Это занимало много времени. Поэтому я и распорядился казнить из пулемета. Знаешь, это «максим». Кажется, с ним орудовала твоя любимая героиня. Тебе предоставляется возможность оправдать высокое доверие. Ну и… – он ухмыльнулся, – стать чем-то похожей на нее. Что ты на это скажешь?

– Значит, мужчин-пулеметчиков не нашлось, – резонно констатировала девушка.

– Не нашлось, – честно ответил обер-бургомистр. – Видишь ли, для этого нужно иметь определенные качества характера, которые у тебя как раз есть. Ну, как? Принимаешь предложение? Зарплату мы увеличим.

Маркова молчала.

– В конце концов, – Каминский говорил вкрадчиво, как мудрый ворон, – это просто работа. Очень ответственная работа, кстати. Должен же кто-то выполнять и ее.

Таня вскинула на него серые глаза:

– Да, – сказала она, – я готова ее выполнять.

Обер-бургомистр похлопал ее по плечу:

– Другого ответа я от тебя не ожидал. О казни сообщим. А теперь можешь быть свободна.

Таня четко, по-военному развернулась и отправилась в тюрьму. Обходить стойла и смотреть на заключенных входило в ее обязанности, но сегодня она делала это не быстро, как обычно, а с какой-то ужасающей медлительностью, задерживаясь возле каждой импровизированной камеры, вдыхая запах навоза и сена, и, как кобра, собиравшаяся наброситься на жертву, чтобы проглотить и утолить мучивший ее голод, долго глядела на узников. В ее воспаленном мозгу молнией крутилась мысль: кого придется убивать? Кто станет ее первой жертвой? Может быть, та молодая женщина с ребенком, годовалой девочкой, которая все время плакала и просила пить, или тот красивый белокурый парень, называвший ее «сестренка», несмотря на то что прекрасно знал о ней все. Может быть, старик, измученный работой в колхозе, с руками, как кора старого дуба, что рос под окном общежития? Кому из них неумолимое время отсчитывает последние минуты? Сколько осталось? Думая об этом, она готовила к казни прежде всего себя, но, когда ей сообщили день и час, Татьяна в тот же вечер отправилась в клуб и напилась до потери пульса.

Утром она проснулась раньше обычного и выглянула в окно. Шел легкий снежок, на улицах поселка было тихо, будто никто не догадывался, что сегодня должно свершиться. Ее первый рабочий день в должности палача… Сможет ли она выстрелить в человека? Оправдает ли доверие Каминского? Должна смочь, или конец сытой жизни, о которой она мечтала. Чувствуя легкое головокружение, девушка обвела комнату мутным взглядом и, увидев на столе початую бутылку, вероятно, не допитую вчера, приложилась к ней, сделав несколько хороших глотков. В голове опять помутилось, стало легче, исчезли призраки заключенных, преследовавшие ее вчера, и Маркова, словно забыв о предстоящей работе, села на постель, не одеваясь. В таком виде и застал ее Сергей, которого прислал Каминский. Бросив на нее удивленный взгляд, он проговорил, не поздоровавшись:

– Слушай, ты что, пьяная? – Взяв со стола початую бутылку, мужчина взболтнул содержимое. – Это ты вылакала уже утром?

– Какое тебе дело? – Таня начинала валиться на подушку. – Я все помню. Сейчас встану, оденусь и пойду убивать людей.

– Дура, кретинка! – выругался рыжий. – Срочно приводи себя в порядок.

Девушка продолжала смотреть на него, не шевелясь.

Чертыхаясь, он повалил ее на кровать и принялся стаскивать ночную рубашку, не обращая внимание на торчащие груди с темными сосками, которые любил целовать ночами. Найдя среди вороха брошенной на стуле одежды трусы и лифчик, Сергей неумело надел на подругу нижнее белье, натянул на неподвижное тело красное платье, потом приподнял, придерживая, чтобы Таня не упала, и облачил в полушубок. Подруга не трезвела, казалось, ее развозило все больше и больше, и, с дрожью в ногах, он потащил ее на себе, почти донес на руках в комендатуру.

* * *
Бронислав, как всегда лощеный, чисто выбритый и одетый с иголочки, брезгливо посмотрел на Татьяну.

– Она пьяная?

– Вероятно, привыкает к новой работе… таким способом, – неумело оправдался Сергей. Обер-бургомистр встал, потирая прямой нос, пригладил серебристые виски.

– Вот ее хваленая аккуратность. Какого черта она нализалась именно сейчас? – спросил он, ни к кому не обращаясь. – И что прикажете делать? Контингент уже готов, и скоро его выведут из тюрьмы на место расстрела. А наш палач в невменяемом состоянии.

– Ради всего святого, только не нервничайте. – Полицай схватил его холодную холеную белую руку. – Я приведу ее в порядок за десять минут.

– За десять? – Бронислав подошел к Татьяне и сжал ее лицо своей ладонью. Она лишь замычала в ответ.

– Придется отложить казнь, – пробурчал он. – В таком состоянии она не сможет работать. Вычти приличную сумму из ее зарплаты.

– Сможет, – твердо сказал Сергей. – Потому что это простая русская баба. Она все сможет. Помните Некрасова? «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Уверяю вас, так даже лучше. Подумайте, Таня будет убивать людей, близких ей по крови. И лучше ей начинать в таком состоянии. Тогда она не промахнется.

Обер-бургомистр почесал за ухом:

– А мне кажется, она не попадет в человека и с двух шагов.

– Попадет, – пообещал рыжий. – Еще как попадет. Выводите людей.

– Подожди, – остановил его Бронислав. – Ступайте в ее комнату. Помоги ей переодеться. Я хочу, чтобы она стреляла в гимнастерке и штанах, которые ей выдали на фронте. Согласись, это будет красиво – советских людей расстреливает советская девушка, бывший солдат Советской Армии.

Сергей поморщился, однако Каминский этого не заметил. Даже для прожженного полицая задумка обер-бургомистра казалась жестокой. Но возражать Каминскому, славившемуся своим истеричным характером, никто не смел.

– Слушаюсь, господин обер-бургомистр.

– Чтобы через десять минут были возле леса, – приказал Бронислав, сжав тонкие губы. – Или выполнишь эту работу сам.

Сергей потащил подругу, начинавшую потихоньку приходить в себя, домой, по дороге захватив у бабы Нюры, снабжавшей самогоном Локотию, огуречный рассол, и, усадив девушку на кровать, налил ей стакан:

– Пей. А потом переодевайся в гимнастерку и брюки…

Она не понимала, о чем он говорит, и Сергей влил ей в рот проверенное средство.

– Где твое шмотье? В чемодане?

Маркова не отвечала. К счастью, чемодан долго искать не пришлось: он мирно покоился в углу, куда его и поставил рыжий. Не пришлось тратить время и на поиски советской формы. Грязная, потрепанная, дырявая – она лежала на самом верху. Сквернословя, Сергей натянул на нее ту одежду, от которой Таня когда-то мечтала избавиться (боже, как давно это было, еще на фронте, но оказалось, эта одежда и у немцев сгодится) и потащил на край села, к кладбищу возле леса. Девушка увидела толпу приговоренных. Ее покоробило, что среди них были женщины, иные совсем молодые, не старше ее. В быстро начинавшем пробуждаться мозгу закрутилась мысль, что сейчас ей придется сделать шаг, после которого назад дороги не будет. Когда между нею и обреченными людьми поставили пулемет, девушку затрясло. Немцы выстроили несчастных цепочкой, у них не было ни единого шанса спастись. Бежать не могли: за казнью следили немецкие конвоиры. Измученные бедняги не отрывали глаз от своего палача, она тоже пристально разглядывала своих жертв.

– Давай! – Казалось, приказ раздался откуда-то сверху, однако Таня медлила. Она не помнила, кто услужливо поднес ей стакан с водкой, и, только осушив его, припала к пулемету. Она вздрогнула от очереди, раздавшейся будто внезапно, хотя сама была ее виновницей, наблюдая, как убитые падают, словно срезанные серпом колосья, обагряя снег кровью, нереально красной, как кремлевские звезды. Когда все закончилось, к ней подошел Каминский.

– Ты удачно справилась с заданием, – торжественно провозгласил он. – Но это еще не все.

Один из конвоиров подал ей пистолет.

– Надеюсь, и с этим оружием тебя не нужно учить управляться, – усмехнулся обер-бургомистр.

Трясущимися пальцами она взяла за рукоятку холодную сталь.

– Это зачем? – прошептали синие губы. – Вы говорили – если стрелять из винтовки…

Каминский кивнул на трупы:

– Боюсь, сегодня твоя рука была не очень тверда. Кто-то мог остаться в живых, потом сбежит к партизанам или умрет от переохлаждения. Тебе не должно быть их жалко. Они все помогали партизанам. Ну, смелее, иди добей их. Выстрел в голову – и на этом твоя работа закончена… – Он сделал паузу. – На сегодня.

Маркова стояла, не в силах пошевельнуться. Она второй раз трезвела за сегодняшний день. Оказывается, так бывает, если тебе страшно. В следующий раз нужно прихватить бутылку с собой. Проклятый сердобольный конвоир налил ей слишком мало. Слишком мало для ее труда…

– Иди, – повторил Бронислав уже тверже, и она побрела к убитым. Пистолет дважды выпадал из трясущихся пальцев на снег, покрытый красными пятнами крови, и у Марковой зарябило в глазах. Наконец она остановилась возле первого трупа, парня, совсем мальчишки, с белокурым чубом, с детскими чертами лица, на которые смерть наложила уже свой отпечаток. Между чуть приоткрытыми губами виднелись белые крепкие зубы, синие широко раскрытые глаза, казалось, смотрели осуждающе на палача.

«Не смотри, не смотри». – Ее качнуло в сторону, и девушка выстрелила, как ни странно, сразу попав в белый гладкий лоб. На черные брюки брызнула мешанина из мозгов и крови, и убийце почудилось, что парень дернулся, будто собираясь встать, и она подавила вскрик. В следующую жертву, женщину средних лет в шерстяном клетчатом платке, она стреляла зажмурившись, еще преодолевая страх, третий выстрел дался более легко, а потом дело пошло быстрее. Обер-бургомистр с улыбкой на своих тонких губах смотрел на Маркову.

– Мы в тебе не ошиблись.

Она выпрямилась, гордо обведя взглядом всех присутствующих на казни, и неожиданно изрекла:

– Служу Германии!

Вынырнувший откуда-то полицай Игнатенко подхватил ее под руку и потащил домой. За ними увязался его сын, двенадцатилетний Сережка, с малолетства приученный наушничать, подглядывать и закладывать.

– Тетя Таня, а я сегодня три семьи разоблачил, они партизанам помогали, – похвастался он.

Танька посмотрела на него мутным взглядом, а отец пояснил с гордостью:

– От постреленок! Входит в доверие к детям и выпытывает, кто из их семьи партизан поддерживает.

– Молодец! – буркнула Маркова, и Сережка дотронулся до ее руки:

– А вы стрелять меня научите?

– Обязательно, – она посмотрела на Игнатенко. – Веди меня в кабак. Не хочу домой.

Глава 32 

Новоозерск, наши дни
Распрощавшись с Заморским, Виталий немного поплутал по узким зеленым улочкам и вышел в сквер. Пышная, налившаяся от постоянных дождей зелень радовала глаз. Стройные березы с белыми стволами, как ранами, прорезанными черными пятнами, подставляли солнцу резные листики. Сосны вздымали вверх могучие стволы, будто пытаясь достать до неба с розовыми облаками, плывущими, как островки в голубом океане. Воздух был немного сыроватый, пахло грибами. Рубанов облюбовал скамейку, смахнул с нее капли дождя и, опустившись на нее, достал мобильный и принялся набирать номер Спиридонова. Михаил Иванович долго не отвечал, потом хрипло буркнул: «Алло».

– Здравствуйте, – начал Рубанов, – извините за беспокойство, Михаил Иванович. Ваш номер дал мне Павел Заморский. Видите ли, я журналист, собираю сведения о старожилах Новоозерска.

– Ну, тогда ты попал по адресу, – старик по-детски обрадовался. – Я один из немногих, кто еще жив. Кроме меня, есть еще Луговой и Тарасов. Я многое могу рассказать, например о том, как в военное время выживали. Они все подтвердят. Вы о чем писать-то хотите?

Виталию стало совестно. Кроме бойцов, во время Великой Отечественной войны каждый день рисковавших на полях сражений, были и дети войны, перенесшие все ее тяготы на своих хрупких плечах. Он вдруг принял решение, показавшееся ему правильным.

– Пишу о детях войны, живших на Севере, – объяснил Рубанов старику. – Очень рад, что отыскал вас, убедился, что вы и ваши товарищи живы. Обязательно свяжусь с вами через несколько дней, чтобы уточнить время и место встречи.

Старик тяжело задышал.

– Вы действительно о нас напишете?

– Обязательно, – пообещал Виталий. – По моему мнению, вы настоящие герои, пусть и не побывавшие на полях сражений.

– Тогда жду звонка. – Голос Спиридонова сорвался, видимо, от волнения.

Когда в трубке запищали гудки, Рубанов кинул телефон в карман и снова достал список. Итак, ему предстояло узнать только о троих, один из которых давно передвигался в инвалидном кресле. С кого же начать? Наткнувшись на фамилию Степаненко, Виталий почему-то вздрогнул – наверное, потому, что Бутаков посоветовал ему обратить на этого старика особое внимание. Но как о нем узнать, да побольше? Вариант напрашивался один: если Степаненко не впустит в дом (а от него это можно было ожидать), нужно расспросить соседей. Черт, где эта улица Абрикосовая?

– Вы не подскажете, как пройти на Абрикосовую? – вежливо спросил он у молодой мамы, гулявшей с двухгодовалым ребенком, упорно тянувшим ее к небольшому озеру. Женщина улыбнулась:

– Это недалеко, минут десять ходьбы. Видите вон то здание с красной крышей? Держите курс на него. Дойдете до здания, минуете еще полквартала – и Абрикосовая.

Журналист поблагодарил ее, кряхтя поднялся со скамейки и отправился в путь. Солнце опять зашло за тучи, и Рубанов с горечью подумал, как людям в этом краю его не хватает. Его жаждешь именно летом, когда реки и озера манят искупаться. Он вспомнил, как однажды они с ребятами отыскали озерцо овальной формы, попробовали ногой воду (искупаться хотелось до ужаса, потому что в тот день, что было редкостью, солнце жарило немилосердно). Вода показалась теплой, и, радостно скинув одежду, парни бросились в озеро. Виталий до сих пор помнил эти ощущения. Нырнув, он резко погрузился в ледяную воду, от которой свело судорогой икры, и, оказавшись на поверхности, отплевываясь и отфыркиваясь, поспешил на берег. Друзья, хохоча, последовали его примеру и вскоре растянулись на песочке, подставив солнцу незагорелые плечи и спины.

– Какой-то двуслойный водоем, – буркнул Паша Астафьев. – В жизни такого не видел.

На этом и закончилось их купание. Во время похода они пытались поплавать в реках, но и это не увенчалось успехом.

– Перееду в Питер – буду ходить на Финский залив, – успокоил себя Рубанов.

Он миновал еще несколько пятиэтажек с магазинами и подошел к дому с красной крышей. Возле него он еще раз осведомился у пожилой дамы с седыми волосами, как пройти на Абрикосовую, и уже через пять минут искал нужный ему дом. Абрикосовая, в отличие от Тенистой, не вбирала в себя весь частный сектор этого района. На ней располагалось несколько пятиэтажек и с десяток частных домов. Восьмой оказался почти на окраине. Виталий почему-то подумал, что Степаненко не зря забрался сюда. Если человеку есть что скрывать, он старается свести к минимуму общение с людьми. Что ж, проверим догадку. Он нажал глянцевую чуть поцарапанную кнопку звонка на ржавой, когда-то крашенной в серый цвет калитки, рассматривая дом, – ничем не примечательный, одноэтажный, с чердаком наверху. Такие он называл «совдеповскими». Когда-то людям не разрешали возводить хоромы, да, наверное, они и сами боялись это делать: в любой момент мог нагрянуть ОБХСС. Вот и строили, как под копирку, похожие друг на друга. Виталий подумал: видимо, и после развала Союза у Степаненко не было денег, чтобы соорудить хотя бы второй этаж, как делали многие. Однако, если он жил один и не желал никого видеть, зачем ему второй этаж? Вполне достаточно того, что есть. Рубанов отметил, что он стоял перед калиткой уже минуты три, а хозяин не торопился выходить. Журналист нажал еще раз и удерживал кнопку до тех пор, пока на крыльце не появился хозяин – толстый коренастый мужчина среднего роста, почти лысый: клочья серебристых волос курчавились на висках. На широком бледном лице блестели злые маленькие глазки, тонкие губы кривились от гнева. Мужик неторопливо подошел к калитке и процедил сквозь зубы, демонстрируя недовольство:

– Что вам нужно?

– Вас, если вы Виктор Сергеевич Степаненко, – ответил Виталий. Злобные глазки стали еще меньше, рот превратился в щель, лицо побагровело.

– Ну, допустим, это я, – выплюнул он. – Что тебе надо?

Виталий заметил, что Степаненко перешел на «ты», хотя так и не узнал, кто перед ним.

– Я журналист, – начал молодой человек. – Пишу статью о старожилах Новоозерска. Мне посоветовали обратиться к вам.

– Я не даю никаких интервью, – пробурчал хозяин. – Так что ступай, откуда пришел.

– Но хотя бы пару слов, – настаивал журналист, окидывая неухоженный огород со старым колодцем, по-видимому, заброшенным. – Пожалуйста, не прогоняйте меня. Старожилов Новоозерска осталось так мало. Умоляю, хотя бы несколько слов. За это я вам готов. – Он немного подумал и выпалил: – Почистить колодец.

Неожиданно Степаненко изменился в лице. Румянец сполз с лица, уступая место почти смертельной бледности.

– А вот колодец мой трогать не надо, – прошипел он. – И вообще, чеши отсюда. Нечего тут вынюхивать.

– Но у меня есть удостоверение, я вам покажу. – Рубанов всеми силами пытался спасти положение, но это было невозможно. Хозяин развернулся к нему широкой спиной и пошел к дому, не оборачиваясь, недвусмысленно давая понять, что разговор окончен. Виталий постоял еще немного, провожая глазами грузную фигуру, и, когда хозяин скрылся в доме, обреченно вздохнул и двинулся по немощеной дорожке, змейкой вившейся между частными домами. Он решил поговорить с соседями. Кто знает, может быть, они что-то расскажут об угрюмом Степаненко? Миновав три дома, он увидел, что на участке двухэтажного коттеджа из красного кирпича возится женщина, рыхля землю в цветнике. Наверное, все женщины этого поселка занимались цветами.

– Извините, пожалуйста, – окликнул ее Виталий, – с вами можно поговорить?

Женщина обернулась, и Рубанов отметил, что она оказалась старше, чем он думал, просто была довольно ухоженной – стройная блондинка с модной стрижкой. Зеленые, чуть раскосые подведенные глаза смотрели доброжелательно, и журналист подумал: возможно, ему повезло. Если она ничего не скажет о своем соседе, по крайней мере, посоветует, к кому можно обратиться.

– Я слушаю вас, – произнесла она и улыбнулась, показав великолепные для ее возраста зубы, и открыла калитку. – Да проходите же, нечего торчать перед дверью.

– О, спасибо. – Виталий улыбнулся в ответ. – Я уже думал, что меня нигде не примут. Видите ли, ваш сосед Степаненко указал мне, где выход, практически сразу же.

Она дернула плечом:

– Ничего удивительного. К нему никогда никто не заходит, потому что он никого не впускает.

Рубанов достал удостоверение и показал женщине.

– Я журналист, пишу о старожилах Новоозерска. Мне посоветовали обратиться к нему, но это ни к чему не привело. Тем не менее мне интересно узнать, почему этот человек отгородился от всего мира. Обычно такое бывает, если кто-то пережил серьезную потерю.

Она вздохнула и поправила пушистые волосы.

– Но, к сожалению, я ничего не знаю. Я приехала сюда два года назад и за это время его толком не разглядела. Если бы увидела на рынке, наверное, не узнала бы. Впрочем, если он вас так интересует, поговорите с моей мамой. Наверное, она еще большая старожилка Новоозерска, чем он. – Хозяйка рассмеялась. – Вы не смотрите, что у нас новый дом. Мой сын – предприниматель, он распорядился построить здесь двухэтажный коттедж на месте старого, одноэтажного. Погодите, сейчас я ее приведу.

Женщина повернулась и направилась к небольшой постройке, которую многие называли летней кухней. Виталий знал, что в таких маленьких домиках кроме плиты ставят кровати – для гостей или для членов семьи, захотевших уединения и покоя. Хозяйка постучала в одностворчатое оконце и крикнула:

– Мама!

– Иду! – Дверь распахнулась, и на пороге показалась сухонькая старушка в черном платке, закрывавшем лоб. – Что, дочка?

– Тут тебя спрашивают, журналист, – ответила женщина.

– Где? – Старушка прищурилась и пошла навстречу Виталию. – Такой молодой…

– Что же, все они старики? – рассмеялась дочка. – Товарищ интересуется старожилами Новоозерска, статью о них будет писать. Вот, кто-то посоветовал ему к Степаненко обратиться.

– К Степаненко? – Морщинистое лицо старушки выразило удивление. – Какой же он старожил, всего лет пятнадцать тут. Я столько же в Новоозерске прожила, но себя старожилкой не считала.

– Он всегда был нелюдимым, без семьи? – поинтересовался Рубанов, чувствуя, что бабушка с удовольствием с ним поговорит. И действительно, она оживилась, черные жгучие глаза засверкали:

– Да нет, милок. Мало кто об этом знает, но у Виктора жена была. Вместе они сюда приехали. Запуганная такая бабенка, людей сторонилась, на улицу почти не выходила. Я ее видела, когда она в огороде копалась. Деток им бог не дал, так вдвоем и куковали.

– Давно она умерла? – спросил Виталий, удивленный ее рассказом. Здорово же прятал жену этот Степаненко! Только соседи и знали, что она у него была.

– А вот не скажу. – Старушка посмотрела на небо, которое начинали затягивать тучи. – Пропала однажды – и все. Вроде кому-то Виктор говорил, что супружница долго болела, а потом и померла. Странно только, что мы не видели, как ее хоронили. – Она поглядела на журналиста с недоумением. – Втихаря он, что ли, ее закопал? Да и на кладбище, видать, не ходит. Сидит дома, как бирюк, и людей к себе не подпускает. А вы о нем все-таки хотите написать? – Она улыбнулась, и ее маленькое лицо еще больше сморщилось, сделалось похожим на печеное яблоко. – Не станет он с вами разговаривать, ну не станет – и все.

– Разумеется, про него писать не буду, – заверил ее Рубанов. – И вообще, я думал, он жил здесь еще мальчиком, во время войны. Это и есть тема моей статьи – дети в военные годы.

– И я вам не подхожу, – с сокрушением произнесла старушка. – И помочь ничем не могу.

– Вы мне и так помогли. – Виталий вытащил список и демонстративно зачеркнул фамилию Степаненко. – Одним человеком меньше. Видите ли, мне дали список примерно подходящих по возрасту, но когда кто здесь жил – не сказали. Вот, обхожу и спрашиваю, кто обитал тут, так сказать, с незапамятных времен. Еще раз вам спасибо. – Рубанов поклонился старушке, что ей очень польстило, и направился к калитке. Дочь хозяйки пошла за ним.

– Если захотите написать о моей матери – милости просим.

– Думаю, что захочу. – Виталий с благодарностью посмотрел на женщину. – Я давно хочу написать о детях войны, о тех, кто ее хоть немного, но помнит. Ваша мама не станет исключением.

Женщина покраснела от радости и предложила ему остаться и попить чаю, но Рубанов отказался:

– Надо проверить остальных. Вы же видели, какой у меня список.

Она не возразила.

Глава 33 

Локотская республика, 1942-й
Утром она опять проснулась с тяжелой головой, но пить не стала, хотя початая бутылка манила. Что-то подсказывало, что после вчерашнего она может понадобиться начальству, и Маркова не ошиблась. Молодой юркий немец с длинным лошадиным лицом на ломаном русском сообщил, что ее ждет обер-бургомистр. Таня долго думала, что надеть, потом остановилась на гимнастерке. Вдруг ей сегодня предстоит снова приняться за работу? По словам Сергея, Каминский пообещал немцам очистить леса от партизан, выжечь их огнем, и поэтому беспощадно расстреливал всех, кто каким-то образом пересекался с партизанами. Самих же партизан, случайно попавшихся в расставленные силки, вообще казнили на месте. Надев полушубок и уместив пилотку на своих густых волосах, девушка помчалась в канцелярию. Бронислав пил чай с печеньем и отставил кружку, когда секретарь сообщила, что Татьяна уже прибыла.

– Меня радует твоя аккуратность. – Он по-мужски пожал ей руку. – Ты мастерски справилась со своей работой. Впрочем, вчера я уже говорил об этом и не буду повторяться. Мы решили, что ты достойна награды. Отныне все вещи убитых принадлежат тебе. Можешь сразу раздевать их перед казнью, тебе прекрасно известно, что никакого помилования не будет, можешь раздевать трупы. В общем, действуй, как тебе угодно.

Таня закрыла глаза, почувствовав прикосновение пушистых ресниц к пылающим щекам. Ей вспомнились вчерашние обреченные. Странно, но теперь они казались все на одно лицо – и мужчины, и женщины. А вот их вещи… Они словно составляли отдельную категорию. Да, ей тогда приглянулся шерстяной платок в красную и зеленую клетку на пожилой женщине, добротное пальто другой, кажется, тоже пожилой, шапка-ушанка из овчины на одном из мужчин. Жаль, сегодня ей ничего не достанется, трупы наверняка уже похоронены. Словно прочитав ее мысли, Каминский усмехнулся:

– Перед захоронением конвой раздел трупы и отобрал пригодное для тебя. Сегодня все доставят тебе на квартиру.

Таня склонилась чуть ли не до самого пола:

– О, господин…

Обер-бургомистр махнул рукой:

– Не нужно благодарности. Иди работай.

Он подошел к окну и наблюдал, как Татьяна, выйдя из канцелярии, зашагала к тюрьме. Ее гордо выпрямленная спина, поднятая голова на тонкой шее не давали усомниться в том, что девушка нисколько не переживает о вчерашнем.

«Ее надо обязательно показать немецкому командованию, когда оно сюда прибудет, – подумал обер-бургомистр. – Сейчас эта девчонка – наша основная гордость. Нужно беречь ее как зеницу ока. Да, как зеницу ока».

* * *
Вернувшись после работы домой, Таня обнаружила возле двери солидный холщовый мешок и, на свое удивление, не вздрогнула, вспомнив, что в нем вещи убитых, а, хмыкнув, затащила его внутрь, скинув полушубок, высыпала вещи на пол и, опустившись на колени, стала разглядывать каждую тряпочку. Конвоиры снабдили ее тем, что она хотела: здесь был и платок в красную и зеленую клетку, и добротное пальто, и шубейка, и овчинная шапка-ушанка, однако девушка первым делом схватила черное платьице с кружевным воротничком, довольно новое, и прикинула на себя. Вроде бы оно подходило ей по размеру, и Маркова, надев его, подошла к засиженному мухами кусочку зеркала, висевшему над умывальником. Оно показало стройную красавицу с румяными щеками и белозубой улыбкой. Светло-русые волосы, падая на плечи, были словно украшение для черного материала. Татьяна хлопнула в ладоши, несколько раз прокрутилась на одной ножке, потом снова взглянула в зеркало. В глаза бросилась почему-то оставшаяся незамеченной в первый раз дыра возле левой груди. Вероятно, цвет материи скрывал ее, и, если бы не белый лифчик пулеметчицы, нескромно вылезавший наружу, девушка так бы ничего и не увидела. Сняв платье, Татьяна положила его на кровать и принялась изучать обновку. Дыра не была дефектом, это был след пули, ее пули, которую она выпустила по его несчастной обладательнице. Возле отверстия материя казалась более твердой, и Маркова поняла, что это кровь. Еще раз хорошенько осмотрев вещичку, девушка отбросила ее в сторону, думая в ближайшее время выстирать платье и заштопать. Тогда оно сгодится и в пир, и в мир, и в добрые люди. Затем ее рука потянулась к платку, примеченному еще во время казни. Правая сторона тоже задубела от крови, которая на зеленых клетках казалась малиновой, а на красных – черной. Видимо, это были последствия ее выстрела из пистолета. Кажется, тогда она попала в висок женщине в платке. Отсюда кровь и белые комочки – следы мозгового вещества. Таня присвистнула от огорчения и опустилась на кровать. Платок, по ее мнению, нельзя отреставрировать, а жаль. Вздохнув, она продолжила перебирать вещи, отмечая, что все они оказались дырявыми, со следами крови. Ну ничего, в будущем она будет отбирать понравившиеся вещи перед расстрелом, как ей посоветовал Каминский. Маркова подумала, что еще полмесяца назад и не мечтала о хорошей еде и вещах. Правда, это достается недешево, но что делать… В конце концов, должен кто-то выполнять и такую работу…

Глава 34 

Новоозерск, наши дни
Виталий посмотрел на часы и с удивлением отметил, что уже перевалило за полдень. Обычно в это время он звал Аллочку обедать в кафе через дорогу от редакции: хозяйка сама лепила вареники и пельмени с разной начинкой, делала ароматные чаи с облепихой, голубикой, малиной и другими ягодами, которые можно было в изобилии собрать в лесу. Чаи получались что надо. Впрочем, даже не чаи, а напитки из свежедавленых с сахаром ягод, густые, полезные, богатые витаминами. Хороши были и пельмени с варениками. Виталий иногда заказывал пельмени с лососем. Их он впервые попробовал именно в этом кафе и с тех пор считал самыми вкусными. Он улыбнулся, вспомнив, как долго выбирала полненькая Аллочка, сетуя, что давно хотела сесть на диету, но с Виталием ей это никак не удавалось. Впрочем, девушка лукавила. Она могла пойти не с ним, а, скажем, с журналистами из других отделов: некоторые из них облюбовали недорогой ресторан с рыбной кухней в соседнем с редакцией доме. Рубанов понимал, почему девушка предпочитала составлять ему компанию: он ей нравился. К сожалению, полная коротконогая Аллочка не была в его вкусе, и иногда Виталий с тоской думал, что однажды ей придется об этом сказать, если она сама не догадается: девушка не раз намекала, что хорошо бы встретиться и куда-нибудь пойти, скажем, в кино. Рубанов отказывался под благовидными предлогами, надеясь, что журналистка все поймет… А может быть, уже поняла, потому что ни разу не позвонила за время его командировки. Виталий почему-то видел свою спутницу длинноногой стройной красавицей, но при этом не зацикленной на деньгах, и успокаивал себя тем, что в Питере таких девушек предостаточно.

– Ты не по внешности выбирай, – советовала ему мать, которой он рассказал про Аллу. – Ты выбирай мать для своих будущих детей. По-моему, Аллочка тебе вполне подходит. Ты и сам говорил, что с ней интересно.

– Почему же ты думаешь, что во всей России не найдется другая девушка, с которой мне тоже будет интересно? – парировал он, пытливо глядя на маму. Нина Петровна вздыхала:

– Вечно вам, молодежи, нужно журавля в небе.

– Вспомни себя в молодости, – бросал он и, чтобы прекратить разговор, уходил в другую комнату, признавая, что отчасти мать права. Алла была его другом, он советовался с ней, он мог доверить ей свои тайны… Но, к сожалению для нее, не более. Вот и сейчас ему вдруг захотелось позвонить этой пышке, рассказать все, что с ним приключилось, и спросить, что бы она делала на его месте. Он уже собрался достать телефон, но вдруг резко передумал. Даже если Алла сочтет его затею с поиском убийцы глупой, он не прекратит расследование. Да, не прекратит. С этими мыслями Виталий присел на скамейку на автобусной остановке, внезапно почувствовав усталость. Что делать дальше? Итак, список сократился до двух человек – Боровой, судя по рассказам Бутакова, не имел к преступлениям никакого отношения. Что касается Степаненко, этот человек оказался окутан тайнами больше, чем думал журналист. Бутаков говорил, что он приехал в город один-одинешенек, а оказывается, у него была жена. О ней не все знали, потому что она почти не выходила из дома. А почему не выходила? Постоянно болела и в конце концов тихо умерла? Почему же, в таком случае, Степаненко боялся говорить о ее смерти и показывать ее могилу? Соседи не видели даже, как он ее хоронил, хотя в тогдашнем Новоозерске, большом поселке, «рождение справляют и навеки провожают всем двором». И вообще, могло ли такое быть, чтобы ни одна живая душа не присутствовала на похоронах? Это казалось более чем странным. Виталий бросил взгляд на часы, убедился, что стрелка медленно, но верно ползет к двум, и решил перед возвращением в гостиницу все же навестить Бутакова и поделиться своими открытиями. Что ни говори, одна голова хорошо, а две лучше. Со вздохом встав со скамейки, он поплелся в отдел.

Глава 35 

Локотская республика, 1943-й
За снежной угрюмой зимой пришла молодая радостная весна, и снег начал таять, превращаясь в ручьи, которые, весело звеня, бежали по улицам и поднимали настроение веселыми песнями. Впрочем, настроение Тани ничто не омрачало. Она была на хорошем счету у начальства, ее демонстрировали немцам как образцового работника, уважали и ценили. Правда, жизнь портили конвоиры, которые ходили за ней по пятам, боясь мести партизан, но и они иногда пригождались для некоторых дел, например, для постели, если она не находила кого-нибудь получше. Девушка предпочитала «немчиков», как она сама их называла, чисто выбритых, пахнувших дорогим одеколоном и мылом с ароматом французских духов. Работы не убавлялось, даже наоборот. Каминский сказывал, приехавшие недавно проверяющие остались недовольны тем, что численность партизан в брянских лесах уже превышала количество человек в Русской освободительной армии. С этим приказали что-то срочно делать, и Бронислав бросал за решетку за малейшие подозрения. Тюрьма была переполнена. В бывших стойлах томились по двадцать семь человек, которые не могли ни повернуться, ни сесть, а контингент все прибывал, и приходилось освобождать места. Бывало, Тане приходилось расстреливать каждый день, и это ее уже не пугало. Она выходила из ворот тюрьмы в неизменной гимнастерке, черной юбке и начисто вычищенных хромовых сапогах, красивая, стройная, неприступная в своей жестокости, с улыбкой на пухлых губах. Локотский народ останавливался и словно зачарованный смотрел на нее. Вскоре подъезжала запряженная лошадь, и Татьяна на глазах у толпы залезала в телегу, где ее ждал верный спутник – пулемет «максим». Заключенных выводили следом, их гнали, как скот на заклание, и Маркова удивлялась, что ни один не плакал, не кричал и не просил пощады. Они выстраивались в цепочку под чутким взглядом конвоиров, и девушка-палач, глотнув самогон, становилась на корточки и припадала к пулемету. Она научилась метко косить несчастных, и добивать никого не приходилось. Потом ее везли обратно в тюрьму, Маркова совершала обход заключенных, ставший для нее ритуальным. Она напоминала змею, случайно попавшую в мышиную нору и выбиравшую жертву. Ее глаза, казалось, светились в полумраке необычным блеском, губы подергивались, кожа морщилась, и она будто становилась существом из потустороннего мира, самой смертью, пришедшей полюбоваться на своих избранников. Некоторых заключенных охватывал суеверный ужас, и они старались спрятаться в темные уголки, однако находились и такие, кто через решетку смело смотрел ей в глаза, и тогда она отводила взгляд. Кроме этого ритуала у Тани появился и другой. Окончив работу, она надевала обновку, полученную из гардероба расстрелянных, и отправлялась в клуб. Верные стражи сопровождали ее, однако Маркова ни черта не боялась. В клубе ее ждала бутылка водки и закуска. Таня садилась за стул, обводила всех торжествующим взглядом и наливала первую рюмку. За первой следовала вторая, за второй – третья, и Маркова начинала хмелеть. Ее боялись даже захмелевшую, обходили стороной. Таня сама выбирала себе спутника на ночь. Она, привыкшая, что холодными ночами кто-то должен согревать ее постель, редко выходила одна.

– Дура ты, Танька, – говорила ей Лариса, секретарь Каминского, иногда подсаживаясь к ней в клубе. – Выбери одного мужика, не то подхватишь дурную болезню. Серега вон как в тебя влюблен, а он в Локотии не последний человек. Ничего, что во рту зубов немного, в детстве цингой переболел. Зато защитником для тебя стал бы хорошим. Впрочем, и рангом повыше на тебя пялятся. А ты что ни день – то с новым… Зря все это. Мне кажется, тебя бы и замуж позвали, если бы не эта твоя привычка…

Таня пьяно ухмылялась, махала руками и манила ее пальцем.

– Ненавижу мужиков! – выпаливала она, и ее лицо принимало звериное выражение. – Это животные, грязные, похотливые, которые хотят только женское тело. И они его получают. Никогда им не получить ни моего сердца, ни моей души!

Лариса улыбалась:

– Ты говоришь, как старый холостяк.

– Холостячка, – поправляла ее девушка. – Так оно и есть. Я никогда не выйду замуж.

– Не зарекайся, – секретарь мотала головой. – Ты еще никого не любила по-настоящему, потому так и говоришь.

– Мне казалось, что любила, да, видать, ошиблась. – Маркова снова опрокидывала рюмку и стучала кулаком по столу. – Хватит о мужиках, они этого не заслужили.

– А из пулемета расстреливать не страшно? – Лариса придвигалась ближе, словно хотела проникнуть в душу красивой убийцы. – Сказывают, мертвые потом по ночам снятся.

– То-то и оно, что сказывают, – буркала Татьяна. – Сказки все это. Мне еще ни один не приснился. Да и с какого рожна ему в мои сны лезть? Я их не знаю. Они меня тоже. Видимся первый и последний раз.

Лариса замолчала, отвернувшись к окну, и вздрогнула, почувствовав на своем ухе мокрые губы Татьяны.

– А еще самогоночка у меня всегда припасена, – похвасталась та. – Сделаешь глоток – и сам черт тебе не страшен.

Больше Лариса ни о чем ее не спрашивала, старалась сторониться. Она, иногда корившая себя за то, что осталась в Локотии по настоянию пожилых родителей, считала себя выше и чище той, которая с каким-то остервенением оскверняла и душу, и тело. Таня даже не заметила, что секретарь Каминского перестала заговаривать с ней. У нее давно не было ни подруг, ни друзей. Довериться некому, некому душу излить. Не Сережке же, который бегал за ней хвостом? Впрочем, на кой черт они ей сдались, если начальство не чаяло в ней души, если ее снимки красовались во всех немецких газетах? Каминский сделал девушке хорошую рекламу, мечтая прославиться за счет своего палача, которую он называл всегда «Таня-пулеметчица». Один раз он устроил расстрел при высокопоставленных немцах, пригласив фотографа и облачив Таню в новую гимнастерку советской военнослужащей и пилотку с красной звездочкой.

– Это так символично! – восторгался он, сжимая девушке локти. – Юная комсомолка расстреливает пособников коммунистов. Пусть весь мир видит, как их ненавидели в стране.

В тот знаменательный день Маркова старалась вовсю, ее пулемет строчил, кося несчастных, а немцы хлопали в ладоши и сами фотографировали пулеметчицу. На всех снимках она получалась белозубой, красивой, стройной – настоящей русской девушкой, и немецкие офицеры днем расточали ей комплименты, а ночью гордо шествовали в ее комнату. После такой рекламы Бронислав старался выполнять малейшие прихоти Марковой. Иногда Танька, перебрав в клубе, утром вставала с тяжелой головой и понимала, что не сможет сделать и двух шагов. Мучимая похмельем, она глотала самогон, однако ноги все равно не слушались, и тогда она звала своих верных псов и просила их передать Каминскому, что сегодня исполнить приказ не в состоянии по болезни. Бронислав очень хорошо понимал, что за хворь мучит его помощницу, однако приговор не отменял, камеры следовало освобождать для других несчастных. Обер-комендант давал задание телохранителям, и те, облачив пулеметчицу в ее повседневную одежду, затаскивали Маркову на крышу, потом поднимали туда пулемет и приказывали начальнику тюрьмы ставить заключенных прямо у ворот. Хорошо выпившая, раскрасневшаяся от алкоголя, она строчила с остервенением, лицо с малиновыми щеками и светло-русые волосы, падавшие на плечи и лоб, делали девушку похожей на ангела смерти. Жители Локотии в ужасе смотрели на нее, некоторые крестились. Маркова вызывала суеверный страх, и ее обходили стороной. На совести палача было уже более тысячи загубленных жизней. Когда Бронислав сообщил об этом девушке, она лишь усмехнулась:

– Зачем считать мертвых? Это неинтересно и скучно.

Каминский отошел к окну, чтобы не встретиться с ней глазами. Он боялся себе признаться, что опасается стоять с ней рядом. Эта девушка, которую обер-бургомистр сам сделал палачом, начинала приходить к нему во сне, как символ возмездия, и тогда Бронислав просыпался в поту и зарывался головой в подушку, слюнявя ее от страха. Бывали минуты, когда Таня уже не казалась удачей, посланной пусть даже дьяволом, она казалась самим дьяволом, который, если понадобится, прикончит всех, и его в первую очередь. С этими мыслями приходили и другие. И Каминский напрягал мозг, как при удобном случае избавиться от Татьяны. Она уже не человек, а зверь, страшный и коварный, и от нее не знаешь, чего ожидать. Да, он приложил руку, чтобы сделать ее такой, но все было нужно для блага Германии. В конце концов от каждой отслужившей вещи нужно избавляться. К тому же Маркова явно впала в алкогольную зависимость…

– Мне можно идти? – услышал он за спиной и вздрогнул всем телом.

– Да, иди, – отрывисто проговорил Каминский, внезапно задохнувшись, а когда Таня покинула кабинет, распахнул окно и нервно расстегнул воротник. Ему не хватало воздуха.

Глава 36 

Новоозерск, наши дни
На его счастье, Бутаков оказался на месте. Он отставил кружку, из которой, вероятно, еще недавно пил чай, вытер салфеткой масляные губы, рыгнул и, не извинившись, посмотрел на Виталия:

– Ну, как дела?

– Раскопал кое-что интересное. – Рубанов придвинул к себе стул и без приглашения сел, подумав: наверное, в кабинете следователя так и надо поступать. Бутаков кисло взглянул на него:

– Ты уверен, что интересное?

– А ты послушай. – Щеки Виталия разгорелись. – Не знаю, имеет ли Степаненко отношение к убийству Пахомова и вашего, так сказать, мэра, но какую-то тайну хранит однозначно.

– Какую же? – Следователь ногтем колупал полировку стола.

– Ты говорил, что он приехал в ваш город один, – воодушевленно начал журналист. – Но это оказалось не так. Степаненко привез жену, очень застенчивую женщину, которая почти не выходила на улицу. Соседи этому очень удивлялись, потому что его супруга была довольно молодой. Внезапно она перестала появляться даже во дворе дома, а потом и вовсе пропала. Виктор Сергеевич сообщил своим любопытным соседям, что жена умерла.

Бутаков зевнул, по-прежнему не проявляя к делу никакого интереса:

– И что с того? Допустим, у него была жена.

– Женщина якобы умерла, когда Новоозерск был маленьким поселком, и его жители знали друг о друге все или почти все, – продолжал Виталий. – О похоронах становилось известно в день смерти человека. Или я не прав? Степаненко не только втихаря похоронил жену, но и отказался показать ее могилу. Тебя это не наводит ни на какие мысли?

– Постой, – встрепенулся Бутаков, – ты полагаешь, что он ее убил и где-то спрятал?

– А почему бы нет? – Виталий откинулся на спинку стула, вызвав недовольный скрип.

– Но тогда он должен был выбрать подходящее время, чтобы вынести труп, – проговорил Бутаков и пригладил и без того прилизанные мышиные волосы. – Насколько я знаю, у него не было машины. Одному, без помощников, это сделать трудновато. Если…

– Если что? – оживился Рубанов.

– Если труп не остался в доме. – Следователь почесал затылок. – Только, дорогой, это не катит.

– Почему? – удивился собеседник.

– Да потому что ни один человек в нашем государстве не может просто так пропасть, – заявил следователь. – Наши, как они тогда назывались – милиционеры – сразу бы заподозрили неладное. Представь, жил человек, был прописан по определенному адресу, потом вдруг исчез в один прекрасный день. Когда такое случается, родственники пишут заявление о пропаже. Ведь были же у нее какие-то родственники, пусть и не в нашем краю.

– Наверняка бывает, что человек по каким-то причинам нигде не значился, – возразил Виталий. – По каким причинам? Да их воз и маленькая тележка. Скажем, родственники этой несчастной действительно подавали заявление о ее пропаже, только за тысячи километров отсюда. Поскольку новоозерская милиция, может быть, и не знала о ее существовании, женщина так и не была найдена.

Бутаков замахал рукой, будто отгоняя надоедливую муху.

– Нет, нет, быть такого не может!

– А что тебе мешает проверить мою догадку? – настаивал Рубанов. – Ты сам предположил, что в этом случае труп может быть спрятан в доме. – Внезапно перед ним возникло перекошенное страхом лицо Степаненко и его зловещий шепот: «Не трогайте мой колодец!» Виталий побледнел и покрылся холодным потом.

– Что с тобой? – участливо спросил Бутаков. – Ты переменился в лице.

– Кажется, я догадался, где хозяин спрятал труп. – Виталий задыхался от волнения. – Она в колодце, понимаешь? Он очень испугался, что я залезу в колодец.

Бутаков плеснул в стакан воду из пластиковой бутылки и протянул журналисту:

– Держи. Выпей и успокойся. Ты насмотрелся детективов по телевизору. И скажи, пожалуйста, как мне прийти к нему с обыском? Так просто нагрянуть и сунуться в колодец?

– Нет, не так, конечно, – выдохнул Виталий и захрустел пальцами. – Слушай, Александр, тебе же знакомы такие дела, ты же опытный, ну придумай что-нибудь. Если он ни в чем не замешан, веду тебя в самый крутой ресторан. Можешь меня разорять, как хочешь, хоть на килограмм черной икры.

Бутаков почесал залысину.

– Сначала я наведу о нем справки. – Он прикрыл глаза, будто разговаривал сам с собой. – А потом соображу, как сделать это поделикатнее. – Бутаков словно слетел с небес и посмотрел на Рубанова: – А ты иди пока, отдыхай. Оставь телефончик, я позвоню, если что.

– Саша, я тебя люблю. – Журналист, как мальчик, захлопал в ладоши. – Спасибо тебе огромное!

Они пожали друг другу руки, и Виталий выпорхнул из кабинета, как мотылек. Бутаков проводил его взглядом и, вздохнув, взялся за трубку.

Выйдя из отделения, Рубанов быстро зашагал к гостинице, решив уже нигде не останавливаться. Идти к инвалиду сегодня он передумал. Сначала нужно исключить Степаненко, так похожего на убийцу. Если окажется, что он прав и Виктор убил свою жену, вполне возможно, он не побрезговал убрать и Пахомова с Островским. Молодой человек, не останавливаясь, прошел через сквер, оказался на берегу озера, с радостью подумав, что до гостиницы совсем недалеко, а в кафе его ждет вкусный обед. Осторожно идя по тропинке, заросшей со стороны озера осокой и камышом, Рубанов вдруг резко остановился и оглянулся. Ему показалось, что в густой поросли камыша послышался какой-то шорох. Журналист с минуту постоял, прислушиваясь. Да, в зарослях что-то шуршало, но это могли быть птицы. Чего он испугался? Если подумать, ему совершенно нечего бояться. Никто, кроме Бутакова, не знает об истинной цели его визита. Виталий нервно усмехнулся, подумав: вот те раз, первое серьезное дело, а он струсил. Ему уже мерещится, что его преследуют! Громко рассмеявшись, словно сгоняя с себя остатки страха, Рубанов продолжил путь, но напряжение не спадало. Он выдохнул и расслабился только тогда, когда переступил порог гостиницы.

Глава 37 

Локотия, 1943-й
– Ты заметила, что проверки в Локотию участились? – спросил Сергей, отхлебывая чай. – Немцы чуть ли не каждый день сюда шастают.

Таня покачала головой.

– А мне кажется, что они отсюда не уходят. – Она отломила кусочек хлеба и скрутила из него шарик. – Почему тебя это волнует?

– Потому что я иногда захаживаю в канцелярию и подслушиваю разговоры, – признался рыжий. – И не все мне нравятся.

Татьяна не изменилась в лице, продолжая катать шарик по скатерти – белой, с красными маками, казавшимися кровавыми пятнами на снегу.

– Почему же?

– Да потому что Советская Армия уже близко, – выпалил он. – Так близко, что трудно себе представить. Зная это, активизировались партизаны. Они могут напасть на нас в любой момент – и наша хваленая РОА не справится.

Таня усмехнулась:

– Если честно, мне никогда не нравилась эта компашка, называемая Русской освободительной армией. Ее бойцы способны только грабить и убивать беззащитных темной ночью из-за угла. Эти слюнтяи отказались выполнять мою работу… Кстати, и твои полицаи тоже. Вы привыкли прятаться за спинами тех, кто сильнее вас. Думали спрятаться за немцев – не вышло. Этого ты и боишься, верно?

Сергей покраснел, и веснушки на его рябом лице казались коричневыми точками.

– Честно говоря, не хочется умирать, еще рановато, – признался он. – Да и смерть будет нелегкой, мучительной. Представляешь, что сделают с нами партизаны или красноармейцы?

– Только то, что с ними делали вы, – отозвалась подруга и хихикнула: – Боишься смерти?

– А ты нет? – буркнул Сергей.

– А я – нет. – Она бросила хлебный шарик в его веснушчатое лицо и попала по носу. – Когда выполняешь такую работу, человеческую жизнь не ставишь ни во что. И свою тоже.

Сергей вздохнул и встал:

– Ну что ж, если тебе все равно, оставайся в Локотии. Меньше всего мне хотелось знать, что тебя повесили или, что еще хуже, отдали на растерзание толпе – людям, у которых пули твоего пулемета отняли близких. Когда рвут на кусочки, это ужасно. Но если тебя это не волнует… – Мужчина направился к выходу, но хриплый окрик Тани остановил его:

– Подожди! Ты мне не все рассказал. Что еще знаешь? Как я поняла, ты не надеешься, что немцы, драпая отсюда, возьмут нас с собой.

Сергей послушно вернулся и снова опустился на стул.

– Не надеюсь! – усмехнулся он, показав остатки зубов. – Да я уверен, что они убегут без нас. Немцы недовольны Каминским. По их мнению, он не выполнил главную задачу – не уничтожил партизан. Однако за заслуги перед Германией ему предложили новую должность – создать такую же Локотию в Белоруссии, и Бронислав согласился. Полицаев там хватает, так что сбежать с ним не получится. В общем, обер-бургомистр отпускает нас на все четыре стороны.

– Даже меня? – удивилась Таня. – Бронислав часто говорил, что я незаменимый работник.

– В Белоруссии найдутся свои работники, которые, чтобы остаться в живых, с радостью возьмутся косить из пулемета, – с презрением заметил Сергей.

Она махнула рукой:

– Что ты предлагаешь? Я чувствую, ты неспроста мне это рассказываешь.

Он опустился перед ней на колени.

– Запала ты мне в душу, Таня, с самого первого дня, вернее ночи, когда увидел я тебя бредущей по зимнему лесу, несчастную, озябшую, голодную. И ничто любовь мою не вытравило. Знаю, что меня не любишь, знаю, что жестокая, что по трупам пройдешь, если понадобится, а чувство вырвать не могу. Потому спасение тебе предлагаю. Давай сбежим завтра. Немцы и Каминский нас не хватятся, искать не станут. – Он погладил ее руку с длинными пальцами. – Только рады будут.

– Куда бежать-то, если Советы близко? – произнесла девушка задумчиво. Он приник к ее уху и зашептал, обдавая гнилым запахом нездоровых десен:

– Через Белоруссию на Западную Украину. Там есть такие же борцы против Советов, как и мы. Нас приютят.

Она пожала плечами:

– Приютят ли? Почему ты так уверен?

– Мне рассказывали знающие люди. – Рыжий обнял ее. – Умоляю, Таня, бежим, пока не поздно.

Она повернулась к нему и пристально посмотрела на любовника серыми глазами:

– Не знаю, Сережа, честное слово, не знаю, как поступить. Не лучше ли уж с немцами остаться, а потом напроситься в Белоруссию… От нее до Германии не так далеко. Может, спасемся.

Мужчина чуть не заплакал от бессилия объяснить ей, что было у него на душе:

– Знаешь, сколько случаев, когда фрицы драпали, а своих верных псов оставляли на съедение партизанам или бойцам Советской Армии? – жалостливо спросил он. – Не знаешь. Да и откуда тебе! А я везде слухи собираю, потому как своя судьба всегда беспокоит. Видишь ли, не только русские считают нас предателями. Для фрицев мы такой же ненадежный народ. О Германии и мечтать не смей – никто нас туда не возьмет. Очень сомневаюсь, что и Каминскому удастся бежать на родину своей матери. Верные люди сказывали: в соседних районах, которые уже под Советами, фрицы полицаев из своих машин прикладами выталкивали, иных для острастки пристреливали. В общем, оставляли на растерзание местным жителям – ибо куда убежишь-то? К партизанам в лес?

– Ты-то как собираешься бежать? – насмешливо поинтересовалась Татьяна. – Ежели через леса, то напрямик к партизанам.

Рыжий погладил ее плечо.

– Подожди, – продолжал он, – не торопись, выслушай. Это ты по лесам блуждала, потому как не местная. А я тут с рождения, мне все тропки знакомы. Болотами пойдем – ни один партизан не достанет. Не догадаются, что кто-то решится гиблым путем идти. А для меня эти места не страшны. С отцом потаенные узнал. По болотам пройдем, будто посуху. Ну, соглашайся, Татьяна.

Маркова положила пылающее лицо на ладони. Рассуждения Сергея теперь не казались ей нелепыми. Он совершенно прав: немцы не возьмут их с собой. У них нет лишнего транспорта. Получилось бы увезти всех своих, пока не подошли партизаны или Советская Армия!

– Мне надо подумать, Сережа, – сказала она уже ласковее. Мужчина заскрипел зубами:

– Нет времени думать, душенька моя. Разве до утра. Утром надо уже сматываться.

– Вот утром и поговорим. – Татьяна зевнула, показав розовый язычок. – А сейчас иди, Сережа. Устала я сегодня.

– На рассвете к тебе приду. – Рыжий пятился к двери, не отрывая глаз от Тани. Казалось, она осталась самым близким для него человеком и именно от нее зависела его жизнь. – Поверь, дорогая, я смогу тебя спасти.

Когда за ним закрылась дверь, Маркова подошла к зеркалу и пригладила волосы. О том, чтобы бежать через болота вместе с рыжим, не могло быть и речи. Допустим, Сергей знает каждую кочку и они пройдут топкие места. Но его уверенность, что они сумеют дойти до Украины, миновав партизан, ей не передалась. Наоборот, это казалось нереальным. Нужно было искать другой путь спасения. Таня накинула платок и выбежала на улицу. Полная луна освещала пыльную дорогу, делая ее серебристой. Девушка заметила, что ее охранников нигде не было видно, и это показалось ей дурным предзнаменованием. Выходило, что теперь Каминского не заботила ее судьба. Маркова старалась идти по темным местам, избегая шальной пули или удара ножом в спину. Темные ветки деревьев, в темноте казавшиеся лапами сказочного чудовища, колышимые ветром, не хотели прятать девушку-палача от опасности, и она то и дело вздрагивала от любого шороха, скрипа калиток и лая собак. Не разглядев булыжник с острыми краями, посланный ей будто в наказание за все грехи, она больно поранила ногу, но и это ее не остановило. Смахнув кровь листком вишни, так кстати свесившейся к ней через чей-то покосившийся забор, она продолжала путь. Наконец перед ней предстал тот одноэтажный домик с черепичной крышей и новой изгородью, к которому она стремилась. Озираясь по сторонам, Маркова подняла с пыльной земли небольшой плоский камешек и кинула в темное окно. Тотчас, будто по мановению волшебной палочки, кто-то высокий и плечистый подошел к окну, отдернул холщовую занавеску и, светя керосиновой лампой, взглянул на дорогу. Таня сделала знак рукой. Ей ответили. Маркова вздохнула с облегчением. Из черноты сада вынырнул Николай Ивашов и схватил ее за локоть:

– Что ты здесь делаешь? Я же предупреждал, чтобы ты и близко не подходила к дому. Что жена подумает?

– Да плевать мне, – неожиданно грубо отозвалась Таня, ежась от холодной вечерней мглы. – Лучше скажи, Коля, какие слухи ходят среди начальства и что делать мне, бедной девушке, которая работала на вас не покладая рук?

Ее вопрос, казалось, его удивил:

– Почему ты спрашиваешь? Разве тебя уволили или что хуже?

Она усмехнулась, оскалив белые зубы, и этот оскал хищного зверя испугал его:

– Ай, не притворяйся. Мне известно, что Каминскому предлагают создать такую же Локотию в Белоруссии и он спешно пакует вещи, ибо боится партизан и красноармейцев. Немцы, судя по всему, тоже не собираются тут задерживаться. Брать с собой таких, как я, или полицаев никто не планирует. Значит, нас пустят в расход.

Он сорвал веточку, тоненькую, словно былинка, и сунул в рот, стараясь преодолеть волнение. Каждое слово Марковой было правдой. Немцы драпали, а их оставляли на произвол судьбы.

– Что же ты хочешь от меня? – наконец выговорил Николай. Каждое слово давалось ему тяжело, словно преодолевало преграду. – Допустим, ты права. Но что я могу сделать?

– Сегодня Сергей предложил бежать. – Таня прислонилась к его плечу. – В лес, где ему знакома каждая тропинка. Он обещал, что мы без проблем минуем болота, куда не сунутся советские бойцы, выйдем на Белоруссию, потом отправимся в Западную Украину. Там свои партизаны, взгляды которых схожи с нашими. Они пригреют нас на какое-то время. А затем… – Она нервно глотнула. – А затем придется как-то жить дальше. Теперь понимаешь, почему его план меня не устроил?

Ивашов хмыкнул:

– Думаешь, я предложу лучше?

Она кивнула:

– Ты сильнее и умнее, к тому же тебе известны планы нашего командования. Сам-то что собираешься делать?

Начальник тюрьмы пожал широкими плечами:

– Не знаю, Таня, честное слово. Будь я один как перст, может, и рискнул бы через болота на Украину. Но у меня жена и дети. Они не пройдут этот путь.

– Не пройдут. – Неожиданно Татьяна крепко обняла его, жадные влажные губы нашли его трепещущий рот: – Коля, Коленька, послушай меня. Давай убежим вместе. Семью брось, если не хочешь причинить ей горе. Красная Армия не трогает детей и женщин. Твоей жене ничего не угрожает, а мне и тебе светит виселица. Поверь, только побег может нас спасти.

Мужчина осторожно отстранил ее от себя:

– Куда же ты предлагаешь бежать?

– Да хотя бы в лес, – шептала она, обдавая его жарким дыханием. – Вдвоем мы все преодолеем и выкарабкаемся, вот увидишь. Жизнь предоставит нам возможность начать все сначала. Согласись – это единственный шанс – начать жить заново.

– Допустим, согласен. – Николай силился улыбнуться прежде всего, чтобы поддержать самого себя, не пасть духом, но у него это плохо получалось. – Только слабо верится, что у нас будет такой шанс.

– Будет, будет, вот увидишь. – Она снова приникла к нему. – Впереди много дней и ночей. Мы все продумаем. Везет тем, кто борется. Помнишь притчу о двух лягушках? Нужно попробовать, мой дорогой.

Слезы текли из ее глаз, повисая на пушистых ресницах, как капельки дождя, тело дрожало, будто в лихорадке. Что случится, если этот человек откажет? Ей придется выкручиваться самой. А это значит, одной бродить по лесам, по болотам, рискуя быть убитой шальной пулей немцев или русских. Сжав его плечи с такой силой, что ногти впились в кожу Ивашова, девушка смотрела ему в глаза жалобно и преданно, так смотрит собака, понимающая, что хозяин выгоняет ее из дома, и пытаясь догадаться, какие мысли бродят в голове человека, способного ее спасти. А Николай, возбужденный ее близостью, горячим дыханием, подумал: может, ко всем чертям, бросить все и бежать с этой девушкой далеко-далеко отсюда? Они оба молоды и сильны, оба прошли хорошую школу выживания, оба способны просчитать ситуацию. Таня умна и осторожна, к тому же смелая, не боится ни Бога, ни черта. Да, наверное, она права… Николай вздохнул, собираясь сказать, что согласен попробовать, – в конце концов, семи смертям не бывать, а одной не миновать. Гибель в болотах ничуть не хуже смерти от пули советского солдата. Оказавшись далеко отсюда, они что-нибудь придумают, выпутаются, начнут новую жизнь… Таня будто почувствовала, что мужчина сдается, что она победила, осталось еще немножечко нажать – и Ивашов поможет ей использовать шанс на спасение, маленький, ничтожный, но все же шанс. Она снова нашла его рот пухлыми влажными губами, Николай принялся расстегивать пуговицы на ее летней кофточке, но в последний момент оттолкнул любовницу. Его охватил страх, топкий и липкий, как болото, которое они собирались преодолеть, и начальник тюрьмы знал причину его появления. Да, Николай доверял Татьяне, но боялся ее – в этом он внезапно признался себе за долгие месяцы знакомства с ней. А как не бояться женщины, убивавшей на его глазах мужчин, стариков, детей, делавшей это с поразительным спокойствием и потом утверждавшей, что все это просто работа и о ней не стоит говорить, потому что кто-то должен выполнять и ее. Разумеется, скажи он ей это сейчас, Маркова резонно ответит: мол, он сам не лучше. Его руки по локоть в крови. Да, сам Николай стрелял в односельчан два или три раза, потом только отдавал приказы, но убитые, которых он хорошо знал, снились ему до сих пор. А ей никто не снился – во всяком случае, Таня сама об этом говорила. Нет, бежать с убийцей, делить с ней ложе, может быть, потом связать жизнь – это выше его сил. Прошлое вечно будет стоять между ними.

– Нет, Таня, – сказал он настолько решительно и твердо, что Маркова сразу поняла: уговаривать его бесполезно. – Я никуда пока не тронусь. Мне нужно подумать, как обезопасить жизнь жены и детей, а после придет время позаботиться и о себе.

Таня отшатнулась и обхватила голову руками. Рушилась ее надежда спастись.

– Ты уверен? – Ее голос дрогнул, как тремоло. Николай опустил глаза:

– Да. – Он сунул руку в карман и вытащил что-то круглое на цепочке. – Это тебе от меня… На память.

Маркова безучастно взяла подарок и вздохнула:

– Что ж, желаю тебе удачи. Прощай, Коля, может, и не свидимся больше.

– Прощай. – Он резко развернулся и скрылся за забором. Татьяна обхватила руками плечи и как сомнамбула двинулась по дороге. Где-то неподалеку залаяла собака, послышались голоса, выкрикивавшие что-то на немецком. Они будто отрезвили девушку, вернули к реальности. Женщина-палач сжала кулаки. Нет, рано списывать ее со счетов. Она еще поборется, черт возьми. Еще неизвестно, кого закопают раньше – ее или Каминского. Маркова пошла к конезаводу, в свою комнату. Там, при свете керосинки, она разглядела подарок Ивашова – золотой медальон, вероятно, доставшийся ему от заключенного. Дрожащими пальцами она открыла его и улыбнулась. Любовник, не желавший больше иметь с ней ничего общего, оставил на память свою фотографию. Танька долго выковыривала ее гвоздем, а медальон зашила в подкладку пальто. Золото могло пригодиться. Однако утром она пожалела о своем поступке, и в тот же день фотограф сделал снимок для медальона – она с Сережкой и Ивашовым. Другой карточки у нее не осталось.

Глава 38 

Новоозерск, наши дни
Обед превзошел все ожидания. Рубанов с удовольствием съел уху из речной рыбы, в меру приправленную и посыпанную свежей зеленью. Журналист вспомнил, как главный редактор рассказывал о национальном блюде северных народов – сугудае. Его угощали им в Мурманске, и с тех пор шеф сохранил трогательные воспоминания.

– Никогда бы не подумал, что смогу есть сырую рыбу, – говорил он, и на лице его не было и тени брезгливости. – А тут смог, да еще как. Сугудай – это мясо белой рыбы, порезанное кусочками, посоленное, поперченное, приправленное луком и растительным маслом. Мясо, ребята, сырое. По рецепту можно есть сразу или подождать часика два. Те, кто меня угощал, не стали ждать. Ну, и я с ними.

Рубанов и Аллочка переглянулись, и Виталий почувствовал тошноту. Он не представлял, как можно съесть хотя бы кусочек такого кушанья.

– Представь себе, вкусно. – Борис Юрьевич закатил глаза и облизнулся. – К несчастью, добавки не оказалось. Вот такие дела.

Вспомнив шефа и Аллочку, Рубанов улыбнулся. Господи, пусть у него все получится! Пусть он найдет убийцу Пахомова и Островского и напишет убойную статью. Тогда ему не станет стыдно своего заявления об уходе.

– Рассчитайте, пожалуйста, – Виталий кивнул молодому официанту, наблюдавшему за ним из-за барной стойки. Мальчишка принес счет, и журналист, как миллионер, кинул купюры в шкатулку и прибавил пятьдесят рублей чаевых. Потом поднялся, ощущая приятное чувство сытости, и медленно пошел в свой номер. Открыв дверь, Рубанов скинул летние туфли и уселся на кровать, предвкушая, как примет душ и отключится перед телевизором. Странный белый листок на столе привлек его внимание. Он нехотя, лениво потянулся к нему, думая, что это обычные инструкции, но ошибся. Крупными печатными буквами было написано: «Убирайся из нашего города – или пожалеешь».

– Что за черт? – Виталий уронил записку, словно она неожиданно запылала огнем и обожгла ему руки, и вскочил. Что же получается? Выходит, он не ошибся, когда шел берегом озера? Но кто знает, зачем он приехал в городок, затерявшийся в озерном краю?

Быстро надев туфли, Виталий бегом спустился вниз. Администратор сидела за своей конторкой и, держа перед собой карманное зеркало, красила губы красной помадой.

– Простите, – Виталий задыхался и от страха, и от неизвестности, – не знаете, кто мог зайти в мой номер? На столе я нашел странное письмо.

Она оторвалась от занятия и удивленно посмотрела на молодого человека, будто впервые его видела:

– Что вы такое говорите? Ключ только у вас. Да, у нас есть запасной, но им пользуется горничная, когда убирает. Сегодня у вас не убирали. Значит, ни одна живая душа не заходила к вам.

– В таком случае, как ко мне попало письмо? – допытывался он, побледнев. – Прошу вас, вызовите горничную.

– Вы наговариваете на девушку. – Она скривила кровавые губы, но все же крикнула: – Элла, иди сюда.

Угловатая горничная, девушка лет восемнадцати в синей униформе, сразу прибежала на зов.

– Слушаю вас, Мария Гавриловна.

– Скажи, ты заходила сегодня в его номер? – поинтересовалась администратор, краснея от негодования. Девушка так быстро и сильно замотала головой, что, казалось, она сейчас отвалится.

– Зачем мне заходить в его номер? Уборка у нас раз в три дня.

– Может быть, тебя попросили что-то передать молодому человеку? – не отставала Мария Гавриловна. Однако горничная стояла на своем:

– Никто ни о чем не просил. А если бы и попросил – для чего существует столик? Я положила бы вещи на стол, а потом сказала бы об этом нашему клиенту.

– И тем не менее письмо как-то оказалось в моем номере, – процедил Виталий, понимая, что сейчас он не узнает правду.

– Но я тут ни при чем. – Глаза девушки увлажнились, и прозрачная слеза упала на острую скулу. – Клянусь вам, молодой человек, я тут ни при чем. – Она больше не могла говорить, ее душили рыдания.

– Иди, Элла, – милостиво разрешила администратор. – Я верю тебе. Подозреваю, что молодой человек сам положил что-то на стол, а потом просто-напросто забыл об этом. Если вы не доверяете нам и обвиняете черт знает в чем, можете искать другую гостиницу.

С видом оскорбленной добродетели она снова достала помаду и зеркальце. Виталий несколько минут постоял, соображая, что делать дальше. Идти в другую гостиницу не хотелось, ноги устали после сегодняшней беготни. Да разве это убережет его от опасности? Незримый враг мог проследить за ним и подкараулить уже на новом месте. Нет, перемещаться отсюда бессмысленно.

– Будете выезжать? – поинтересовалась администратор, покончив наконец с помадой. На ее вытянутом лице не отразилось никаких эмоций, она показывала, что свято место пусто не бывает.

Рубанов покачал головой:

– Нет, остаюсь. Допустим, я вам поверил.

– А нам нельзя не поверить, молодой человек, – отрезала Мария Гавриловна, – потому что это правда. Слышите? Это правда.

Он развел руками, словно расписываясь в своем бессилии, и поплелся в номер. Закрыв дверь на ключ и для безопасности оставив его в замке, Рубанов повалился на кровать и вскоре уже спал, позабыв обо всем.

Глава 39 

Локотия, 1943-й
Каминский, стоя перед окном, щипал подбородок. Все складывалось как нельзя хуже. С одной стороны подступали партизаны. Их набеги становились все чаще и решительнее. Порой от наглости жителей леса, для которых каждая опушка служила домом, становилось не по себе. Бронислав снова и снова возвращался к мучившему его вопросу: как он, делавший все для того, чтобы выжечь их каленым железом, смог допустить такое? Конечно, за это немцы по головке не погладят. Хорошо, если они выполнят свое обещание и заберут в Белоруссию, где он постарается не допустить ошибок. Хотя какие ошибки? Русская освободительная армия, регулярно пополнявшаяся и служившая верой и правдой, каждый день прочесывала леса. Местные жители, сочувствующие партизанам, были уничтожены или взяты под контроль. Почему же, почему его планам не суждено было сбыться? И почему Красная армия так быстро подошла к поселку, освобождая на своем пути деревню за деревней? Размышляя об этом, обер-бургомистр захрустел пальцами. Придется бежать отсюда, с насиженного места, и ликвидировать нескольких преданных людей, потому что взять с собой всех желающих немцы не согласятся. Жалко, конечно, убивать такую дивчину, как Татьяна, но придется. Для нее же лучше погибнуть сразу, не мучаясь. Попади она в руки партизанам или советским бойцам – они отдадут ее на растерзание местным жителям. А те разорвут ее в клочья.

– Вот так, Танечка, – неожиданно для себя произнес Каминский и вздрогнул всем телом, услышав за спиной звонкий знакомый голос:

– Слушаю вас, господин обер-бургомистр.

Он обернулся. Маркова стояла перед ним, как всегда, подтянутая, в черной узкой юбке и выутюженной гимнастерке. Светлые волосы были забраны под пилотку. Пухлые губы плотно сжаты, на носу выступили капельки пота.

– Вы мне хотели что-то сказать?

Мужчина покачал головой, едва оправившись от испуга. Чертова баба, появилась, как привидение!

– Сегодня для тебя работы не будет, – отрывисто произнес Бронислав, избегая смотреть ей в глаза. – Отдыхай.

– А я и сама сегодня не могу. – Таня подошла к нему ближе. – Пришла вот с вами посоветоваться, – она покраснела. Каминский никогда не видел ее такой – растерянной, прибитой.

– Что случилось?

– Захворала я, – быстро зашелестела девушка, тревожно оглядываясь по сторонам. – Сифилис у меня.

Он отпрянул от нее, как от шелудивой собаки, пытавшейся лизнуть руку хозяина.

– Ты уверена?

Маркова опустила голову:

– Я медик. Мне известны признаки… В общем, дурная болезнь у меня.

У него затряслись губы.

– Ты спала с немцами последнее время? Могла кого-нибудь заразить?

Татьяна горько усмехнулась:

– Это они, гады, меня заразили. Наши полицаи со всеми подряд не спят.

Бронислав сочувственно сощурился:

– В госпиталь тебе надо. Тут неподалеку. Да ты знаешь. Завтра утром машина пойдет. Собирайся. Подлечишься – тогда и к работе вернешься.

Он снова отвернулся к окну, явно не желая смотреть ей в глаза, и Татьяна поняла почему. К госпиталю подходила Красная армия. Каминский знал, что его правая рука оттуда не вернется. «Ладно, гад, тебя и без меня покарают», – подумала девушка и, сказав «до свидания», вышла из кабинета своего шефа. Она была уверена, что больше они не встретятся, во всяком случае, в этой жизни.

Глава 40 

Новоозерск, наши дни
Звонок мобильного, нудный, въедливый (мелодия возвестила о том, что звонили с незнакомого номера), жужжал над ухом, как назойливый комар, и Виталий, взяв телефон в руку, ответил сонным голосом:

– Слушаю.

– Слушай, слушай, – он узнал Бутакова. – Это тебе будет интересно. Ребята на удивление быстро пробили этого фрукта. В общем, до переезда сюда он жил на Урале. Шестнадцать лет назад сорвался с места и оказался здесь.

– Значит, с Урала, – кисло процедил Виталий. – Он жил там с рождения?

– Вроде так, – отозвался Рубанов. – Но это не самое интересное. Его отъезд совпал с пропажей Анны Макеевой, его соседки по подъезду. У этой Анны была неблагополучная семья, родители-алкоголики, поэтому они долго не подавали заявление в милицию о ее пропаже, а потом не слишком ее и ждали. Анна моложе Степаненко на тридцать лет. Он мог увезти ее и долгое время выдавать за свою жену.

– А потом убить? – прошептал журналист.

– Судя по его характеристике, мог, – ответил следователь. – Он был судим, правда, дали условно за драку. Свидетели говорили, что Степаненко, выпив, терял над собой контроль и мог покалечить человека за какой-нибудь пустяк.

– Но он не держал женщину на цепи, во всяком случае, соседи говорили, что иногда она показывалась на улице. – Виталий постучал пальцами по столу, будто размышляя над трудной задачей. – Если он украл ее, почему Анна не пожаловалась на него? У нее была такая возможность.

– Я догадываюсь, почему она этого не делала, – сказал Александр. – Ну, сам посуди: барышня из неблагополучной семьи. Характеристику ей тоже дают нелестную. Учиться не хотела, работать тоже. У родителей жилось несладко. Виктор предложил ей пищу и крышу над головой, и Макеева согласилась. Если бы ее, так сказать, освободили, куда бы она пошла? К алкашам-родителям? Они заставили бы ее работать, потому что им требовались деньги на выпивку. Она сочла, что быть гражданской женой мужчины, пусть и старше ее на тридцатник, гораздо приятнее.

– Ну, может, ты и прав, – выдохнул Виталий. – Как планируешь провести у него обыск? Если без ордера, он и на порог не пустит.

– Есть у меня мыслишка, – усмехнулся следователь. – Завтра с утречка хочу к нему наведаться. Приходи, понятым будешь.

– Спасибо, – поблагодарил Рубанов и вспомнил о записке:

– Саша, ты никому не говорил, зачем я здесь?

– Кому я мог сказать? – искренне удивился Бутаков. – Меня никто и не спрашивал. Ну, приехал журналист – и приехал. Мало их, что ли, здесь перебывало? А почему ты спрашиваешь?

– Когда я возвратился в гостиницу после нашего с тобой разговора, то нашел на столе записку, – пояснил молодой человек. – В ней говорилось, чтобы я убирался из вашего города. Самое интересное, Саша, что никто в гостинице и знать не знает, как она там оказалась.

– Хочешь, проведу расследование, – предложил Бутаков и озабоченно добавил: – Чья-то глупая шутка, не принимай всерьез. О связи гибели Островского и Пахомова и о твоем участии в этой истории знал один я. Но меня-то ты не подозреваешь?

– Ни в коем случае, – заверил его Рубанов. – Ты постарался бы выпроводить меня по-другому, не так топорно. Нет, Саша, это не розыгрыш, это человек, которого я ищу. Но как… как он все-таки понял?

– Если ты так считаешь, то послушай меня, – следователь почему-то понизил голос, – закрой окно и запрись на все замки. Если что – звони. Мой номер должен был высветиться у тебя на телефоне. Преимущества нашего поселка – все под рукой, в том числе и полиция. Кстати, я живу в километре от твоей гостиницы, так что на твой зов прискочу быстро, как кенгуру.

По его ухмыляющемуся голосу Виталий с грустью понял, что Бутаков не опасается за его жизнь. В какой-то степени он прав, потому что преступник (что это именно он – журналист был уверен на все сто) сегодня ничего не сделает: он будет ждать, что Рубанов уедет. Попытка повторится, когда негодяй поймет: журналист не собирается никуда бежать. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он решил посидеть в кафе за чашечкой чая со сладким пирогом. Молодой человек спустился вниз, присел на стул и подозвал официанта.

– Чашку чая и кусок пирога или пирожное. Сладкое – на ваше усмотрение.

Мальчишка ухмыльнулся и кивнул:

– Останетесь довольны.

– И мне того же, Слава, – послышался знакомый голос, и Виталий, обернувшись, увидел Петра Борового. Волосы директора школы были зачесаны назад, сам он выглядел уставшим, но довольным.

– Так вот где вы остановились? – он, казалось, обрадовался Рубанову, как старому знакомому. – Что ж, хороший выбор. И кормят прекрасно. Кстати, официант – мой бывший ученик.

Журналист улыбнулся:

– Наверное, половина этого поселка – ваши знакомые, верно?

Директор покачал головой:

– Неверно. Две трети поселка – мои ученики.

– Наверное, здорово сознавать, что ты многим дал путевку в жизнь, – задумчиво проговорил Виталий, не скрывая восхищения. – Что вы преподаете?

– Физику, – отозвался Боровой и мечтательно посмотрел на мутную воду озера. – Обычно потом следует вопрос, почему я, мужчина, довольно здоровый, не выбрал другой вид заработка.

Рубанов покачал головой:

– Мне кажется глупым подобный вопрос. Именно глупым, а не удивительным.

– А я бы с удовольствием на него ответил, – рассмеялся Петр. – Учителя в свое время дали путевку в жизнь и мне. Так получилось, что я жил с дедом и бабушкой, мои родители злоупотребляли алкоголем и если и бывали дома, то в невменяемом состоянии. Наверное, грех так говорить, но, когда они один за другим умерли от цирроза печени, наша семья вздохнула свободно. – Он забарабанил по скатерти длинными пальцами. – Если бы не дед с бабулей и мои учителя, которые всячески поддерживали, я бы тоже встал на кривую дорожку. – Боровой с гордостью выпрямился. – А так… поверите, в жизни алкоголя в рот не брал. Как поклялся с подросткового возраста, так и держу свое слово.

Юркий Славик поставил на стол сахарницу, чашки, чайник и аккуратно снял с подноса два кусочка шоколадного торта.

– Сегодня у нас «Пражский» обалденный, – заметил он. – Петр Семенович, вы останетесь довольны. Я прекрасно помню, как вы любите шоколад.

– Спасибо, дружок. – Боровой потряс его локоть. – Скажи, а работа здесь тебе нравится? Ты ведь хотел поступать в институт.

Парень отвел глаза.

– Не поступил. Баллов ЕГЭ оказалось недостаточно, пришлось пересдавать математику… – Он нервно усмехнулся. – Вы же знаете, как я ее любил…

– Если бы не конфликтовал с учителем, а лучше занимался, сейчас бы проблем не было, – буркнул Петр Семенович и тут же взял себя в руки. – Извини, дружок. Помогу, чем смогу. Упрошу Светлану Петровну, чтобы позанималась с тобой. В следующем году поступишь.

– Спасибо вам. – Серые глаза парня заблестели.

– На днях я заскочу, и мы решим с тобой все вопросы, – пообещал директор.

– Кстати, удалось вам, так сказать, «отмазать» своих учеников? – поинтересовался Виталий, и Боровой скривился:

– Слово-то какое подобрали. Вообще-то там некого было, как вы выразились, «отмазывать», – он недовольно сжал губы. – Правонарушение совершили не мои ребята, и мне удалось это доказать.

– Очень рад. – Рубанов отломил кусочек и отправил в рот: – М-м-м, вкусно… Славик не покривил душой.

– Ему это не дано. – Петр ел с жадностью, проглатывая большие куски. – Не скучно вам в таком уединенном месте?

– Скучновато, как всегда бывает в таких местах, – сказал Виталий.

– Как продвигается ваша статья? – спросил Петр с интересом. – Кого из наших уже опросили?

Журналист расхохотался:

– Теперь вы подобрали словечко… Обычно я беру интервью, а не опрашиваю. Опрашивает и допрашивает ваш друг Бутаков.

– Если хотите поговорить с моим дедом, это будет удобно сделать завтра, – заметил директор. – Завтра он выступает в нашей школе. Очередное мероприятие в школьном лагере.

Рубанов кивнул:

– Приду обязательно. В котором часу это будет?

– Ровно в пятнадцать – Петр вытер губы салфеткой и поднялся. – Что ж, мне пора. Приятного аппетита. Жду завтра.

– До встречи. – Журналист подумал, что завтрашний день должен быть интересным. С утра намечался обыск у Степаненко, после обеда – встреча с дедом Борового. Теперь Виталий сомневался, что Виктор Сергеевич виноват. Если он большую половину жизни прожил на Урале, то вряд ли имел отношение к убийству Пахомова. А Борового он изначально не подозревал. Оставался лишь инвалид. Но как доказать, что он притворяется инвалидом? В таком деле Бутаков не станет помогать, придется все проворачивать одному. Допив чай, Рубанов положил на столик деньги и вернулся в номер. Нужно было многое обдумать.

Глава 41 

Орловская область. 1943-й
Таня не знала, что сообщили о ней в госпиталь и сообщили ли вообще. Крытый грузовик, трясясь на кочках, доставил девушку до места назначения. Водитель, рыжий веснушчатый немец, даже не взглянув на пассажирку и не подав руки, молча подождал, пока она спустится на землю, и сразу уехал, подняв облако пыли. Маркова прижала к груди мешочек с вещами, собранными в спешке, и отправилась к двухэтажному серому зданию, выделявшемуся, как ком грязного снега на фоне лиственного леса. У входа сидели раненые немцы. Одни курили необыкновенно ароматный табак, не сравнимый с русской махоркой, другие переговаривались и смеялись, третьи, нянча раненую конечность, тихо сидели и грелись на солнышке. Увидев девушку, все подняли на нее глаза и проводили выкриками и улюлюканьем. Таня усмехнулась, подумав, так ли будут смелы и наглы эти раненые, узнав, с каким диагнозом она сюда приехала. Разумеется, станут обходить стороной, и это ей на руку. Желание удовлетворить свою похоть, чтобы в разврате забыться и не вспоминать о том, что бередило душу, прошло. Осталась жажда жизни. Пройдя по коридору к кабинету, на белоснежной двери которого еще сохранилась табличка «Ординаторская», девушка постучала.

– Войдите, – раздался негромкий голос. Татьяна толкнула дверь и оказалась в маленьком кабинете. Лучи солнца пробивались через занавески кофейного цвета, освещали скудную мебель и падали на строгий профиль врача – пожилого мужчины с полным одутловатым лицом и мешками под водянисто-голубыми глазами. Не понимая почему, девушка сразу признала в нем русского доктора и стояла в растерянности, не зная, радоваться ей или бежать. Пронзительный взгляд глаз с красноватыми белками прошил ее насквозь, как рентген, и доктор, потирая желтые пальцы, наверное, без конца мнущие табак, вдруг доброжелательно улыбнулся и поинтересовался:

– Вы наша?

Она застыла на секунду, размышляя над ответом, потом выдавила из себя:

– Лучше вам ни о чем не спрашивать.

Мужчина усмехнулся, показав желтые от табака зубы:

– Лучше для кого? Для вас? Для меня?

– Для всех, – отчеканила Таня и без разрешения села на стул. – Ваше дело – вылечить меня, и поскорее.

– Потому и интересуюсь. – Доктор положил перед собой чистый лист бумаги. – Впрочем, кажется, я все понял. На что жалуетесь?

– Сифилис, – одними губами проговорила Маркова. Он почему-то не удивился, лишь черкнул что-то на бумаге.

– Кто ставил диагноз?

– Надеюсь, вам будет достаточно узнать, что я сама медик и в состоянии распознать подобного рода болезнь, – сказала Таня. – И посему вы должны лечить меня.

Полная рука с желтым ногтем потянулась к широкому толстому носу, чтобы смахнуть каплю пота.

– Понял, – лаконично отозвался он. – Думаю, будет излишне вас осматривать. – Мужчина протянул ей лист бумаги. – Это отдадите сестричке в приемном покое. Дальше по коридору. Она определит вас в палату. Если я понадоблюсь, всегда обращайтесь. Меня зовут Герман Сергеевич.

– Татьяна Маркова. – Выпалив имя и фамилию, Таня несколько секунд наблюдала за выражением его лица. Интересно, знает ли доктор, кто перед ним? Наслышан ли о ее кровавых подвигах? Не испугается ли? Однако лицо врача продолжало хранить спокойствие, и девушка, взяв бумажку, по коридору, пахнувшему карболкой, направилась в приемный покой. В здании было довольно тихо, казалось, все вымерло. Раненые в палатах не галдели, не стонали. Они или тихо переговаривались между собой, или спали, закутавшись в простыни. Маркова подумала, что здесь она наконец-то отдохнет от всех мытарств, выпавших на ее долю. Судя по всему, доктор – понимающий человек. До него сразу дошло, что никакого сифилиса у нее нет. Вряд ли Герман Сергеевич кому-либо об этом проговорится. Она теперь его пациентка, и врач сделает вид, что лечит ее. Возможно, для проформы ей что-то и назначено, скажем, какие-нибудь общеукрепляющие или витамины.

Молоденькая медсестра, совсем еще девчонка, с белесыми бровями и ресницами, делавшими ее узкое лицо совсем невыразительным, поздоровавшись, взяла у Тани листок.

– В шестую палату, – произнесла она. – Пойдем, я провожу.

Они сделали несколько шагов по коридору и остановились перед распахнутой дверью. Чистая уютная комната была рассчитана на шесть коек, однако в ней никого не было.

– Занимай любое место, – улыбнулась медсестра. – Ничего, что на «ты»?

Таня махнула рукой:

– Ничего.

Она бросила мешок на койку у окна:

– А что, пациенток, кроме меня, не нашлось?

– Немцев лечим, – пояснила девушка. – Их женщины пока к нам не попадали. Это женская палата.

– Значит, лечите немцев. – Губы Татьяны скривились. – И что, не противно? Небось, комсомолка.

– Ты тоже не от партизан пришла, – парировала медсестра. – Тебе не противно? Мы с Германом Сергеевичем, по крайней мере, раненым помогаем, клятву Гиппократа выполняем, а ты что у немцев делала? Подстилкой служила? Диагноз твой на то и намекает.

Таня сжала кулаки. С каким бы удовольствием она придушила эту молодую, не по возрасту бойкую девку! И придушит, как только выпадет удобный момент. А он выпадет, должен выпасть. Иначе… Иначе не следовало сюда приезжать.

Она отвернулась к стене и принялась вытаскивать из мешка вещи. Медсестра похлопала ее по спине:

– Да ладно тебе дуться. Мы пока в одной упряжке и должны держаться друг друга. Как тебя зовут?

– Татьяна, – хмуро ответила Таня.

– Ну, будем знакомы. – Голос медсестрички, писклявый и вибрирующий, раздражал, однако Маркова держала себя в руках. – А меня Зоей кличут. Ты из какого города?

Татьяна решила прервать дружескую беседу. За доброжелательным обликом девушки таилось что-то неискреннее, мешавшее проникнуться к ней доверием. И Маркова понимала почему. Она была уверена, что и девушка, и врач втихаря помогали и помогают партизанам, снабжая их медикаментами и оказывая посильную помощь. А это значит, ей нужно быть предельно осторожной.

– Извини, Зоя, устала я очень, – выдохнула Таня, поднося руку ко лбу. – Полежать бы мне в тишине часика два… А то и пару деньков… Приду в себя – с удовольствием с тобой поговорю. Скучно, наверное, среди такого контингента….

– Скучно, – призналась Зоя. – С Германом Сергеевичем мы еще до войны были знакомы, с ним обо всем переговорено. С пациентами… – Она сморщила нос. – Хорошо, не пристают. Ты давай скорее приходи в себя.

– Обещаю. – Таня проводила глазами новую знакомую и, стащив с себя гимнастерку, облачилась в длинный полосатый халат – подарок Ганса. Кинув мешок в тумбочку без ручки, стоявшую рядом с кроватью, Маркова села на краешек и обхватила голову руками. Мысли о спасении крутились в голове, как волчок, не давая покоя. Ей казалось, что сейчас она словно между небом и землей, для нее нет ни своих, ни чужих или же все чужие, все враги: и немцы, и русские. Чтобы спастись, нужно приложить усилия и набраться терпения. Что ж, она подождет, она и так слишком долго ждала. Однако стоило ли медлить? Госпиталь не так далеко от Локотии, а оттуда немцы уже начали драпать. Нет, пора готовить пути к отступлению и здесь. И помогут ей в этом мужчины. Соблазнение – ее беспроигрышный вариант. Со следующего дня Маркова стала действовать по четко разработанному плану. Она выходила во двор госпиталя, где фрицы, порой полуголые, занимались спортом, стараясь хоть как-то разработать затекшие конечности, надевала платья, плотно облегающие фигуру, подчеркивавшие все ее прелести, однако немцы, вероятно, наслышанные, с каким диагнозом лежит эта лихая бабенка, лишь настороженно улыбались ей, и ни один не хотел сойтись поближе. Татьяна понимала, чем вызвано их нежелание знакомиться, однако не знала немецкого, чтобы объяснить, что здорова и чиста, как белая роза. Она немного сменила тактику, садилась поодаль, стараясь прислушиваться к их разговорам. Может быть, кто-то знает немного русский? По-русски с грехом пополам говорил только один, Густав, ефрейтор, повар, из поволжских немцев, но родившийся в Германии, низенький, белый, толстый, рыхлый, вызывающий скорее тошноту, чем желание оказаться с ним в постели. Но в ее положении было не до выбора, и, выждав удобный момент, Татьяна подошла к нему. Густав чистил картошку, что-то мурлыча под нос.

– Помощь не требуется?

Он вздрогнул от неожиданности, и рыхлое тело заколыхалось, как поднимавшаяся квашня. Марковой стало и смешно, и противно.

– Твоя не требуйся… – с акцентом пояснил он. – Сифилис, гонорея – прочь…

Татьяна огляделась по сторонам и присела на деревянную скамеечку, стоявшую возле его ног.

– Ни сифилиса, ни гонореи. Найн, – вспомнила она простое немецкое слово. – Обман. Плена боялась. Только не говори никому, назад вернут. – Женщина встала и погладила его жирную спину. – Не думала, что среди немцев есть такие красивые мужчины… – Она прижалась к нему всем горячим телом, и произошло то, чего Маркова и ожидала: Густав раскис.

– Сегодня вечером я к тебе приду, – проговорил он почти правильно. – Жди.

– Буду ждать.

Он снова углубился в чистку картофеля, весело напевая какой-то немецкий мотивчик, а она вернулась в палату. Интересно, влюбится ли он в нее до такой степени, что захочет бежать отсюда подальше? Посмотрим. Нужно сделать все, чтобы влюбился.

* * *
Ночью жирный немец действительно пришел к ней в палату, и, подавив тошноту, она исполнила все его извращенные желания – желания мужчины, долго не видевшего женщину. Кровать сотрясалась от его мощных толчков, ей казалось, что сейчас грузное тело раздавит ее, карая за унизительное совокупление, но ничего этого не произошло. Наоборот, все получилось так, как она хотела. Через пять дней Густав уже не мыслил жизни без своей приобретенной любовницы.

– Красная армия наступай, – говорил он ей, вспотевший, красный как рак после длительных ласк в постели. – Будем бежать. Ты поедешь с нами.

Маркова глубоко вздыхала, выражая этим вздохом непередаваемую скорбь:

– Ох милый мой, никто не возьмет меня, никто не разрешит ехать с вами. Меня бросят на произвол судьбы.

Эта мысль казалась Густаву невыносимой.

– Я тоже устал воевать, – проговорил он, прижимаясь к ней и тряся жиром. – Мы убежим. Сначала на Украину, потом в Польшу. Оттуда легче оказаться в Германии. Там мои родственники, они приютят нас и не выдадут. У меня обеспеченная семья. Они дадут деньги, и мы поедем за границу.

Поупиравшись для виду, она согласилась.

Глава 42 

Новоозерск, наши дни
Бутаков позвонил Рубанову в восемь.

– Ну что, ты готов? – поинтересовался он бодро. – Если твои планы не изменились, я за тобой заеду.

– Я готов, – промямлил Виталий, дотягиваясь до брюк, оседлавших спинку стула. – Небольшой макияж – и я в твоем распоряжении.

– Тогда через минут семь выходи из гостиницы, – попросил следователь. – Подскочу туда на горячем боевом коне.

– Договорились. – Виталий зевнул, натянул брюки и поплелся в ванную. Через семь минут он, как и обещал, стоял внизу, ожидая Бутакова. Когда возле гостиницы остановилась старая вишневая «копейка», журналист улыбнулся и пошел навстречу следователю. Александр, не выходя из машины, пожал ему руку через открытое окно.

– Хороший у тебя конь, – расхохотался Рубанов.

– Это машиненка моего отца, – гордо ответил Бутаков. – Между прочим, бегает уже тридцать лет, и все это время батя на нее не жаловался. Садись, чего стоишь?

Рубанов примостился рядом с водителем, и машина, будто нехотя, никак не напоминая горячего коня, тронулась с места.

– Ты получил ордер на обыск? – спросил журналист, удивленно приподняв брови. – Неужели ваше начальство…

– Мое начальство обещало настучать мне по башке, – усмехнулся следователь. – И настучит, если напортачим. Я соорудил липовую бумажку в надежде, что Степаненко не станет ее разглядывать. Будем надеяться, что его удастся взять нахрапом.

– Такого вряд ли возьмешь нахрапом, – рассуждал журналист. – Если совесть его нечиста, он станет разглядывать твой ордер до точек и запятых.

– Постараюсь этого не допустить, – пообещал Александр и притормозил. – Уже приехали. Самое паршивое, если он нас не впустит.

– Мне кажется, это… – начал Виталий, однако Бутаков его не слушал. Он вылез из машины и нажал черную кнопку звонка на калитке.

– Кого еще черт принес? – Хозяин появился из летней кухни, приглаживая редкие волосы. – Что вам надобно?

– Узнал или представляться? – в тон ему отозвался следователь.

– На кой черт пожаловал? – Степаненко не становился мягче. – Кажись, я ничего не нарушал.

– А тут ты врешь, дядя Витя. – Бутаков обворожительно улыбнулся. – Камера видеорегистратора тебя зафиксировала. Что ж ты на старости лет решил авто грабить? Или тебе пенсии на жизнь не хватает?

Одутловатое лицо Степаненко побагровело.

– Что? Да ты, капитан, в своем уме? Какого черта мне авто грабить?

– Какого черта тебе грабить – только тебе и известно, – парировал следователь и, отодвинув хозяина, смело прошествовал к дому. – Кстати, познакомься. Это понятой.

– Подозрительный какой-то понятой, – процедил Степаненко. – Не он ли вчерась ко мне наведывался?

– Это опять же тебе знать. – Бутаков немного помедлил возле крыльца и повернул к колодцу. – Слушай, а чего ты всегда к колонке ходишь?

– А канализацию мне провели? – иронично спросил Виктор Сергеевич. – Глава наш покойный, не хочу говорить царствие ему небесное, мои заявления всегда игнорировал.

– Так у тебя ж колодец. – Следователь постучал по срубу. – Почему не пользуешься?

Степаненко вдруг побледнел.

– Колодец старый и замусоренный. – Голос его сорвался, и руки затряслись. – Вызвать мастера, чтобы его прочистил, денег нет. Вот и приходится воду таскать.

– Замусоренный, говоришь? – Бутаков пристально посмотрел на хозяина. – Побледнел чего? Впрочем, мы сейчас проверим. Может, ты краденое там прячешь.

– Не пущу, – прохрипел Степаненко и кинулся на Александра. Тот схватил его за кисти рук и ловко заковал в наручники, приговаривая:

– Стар ты уже, дед, молодежи сопротивление оказывать. Кстати, это сопротивление тебе дорого обойдется. Слыхал что-нибудь об оказании сопротивления органам? Так что, дедуля, один срок ты уже заработал.

Старик опустился на землю и прерывисто задышал. Казалось, он сейчас упадет в обморок.

Бутаков приподнял крышку и, заглянув внутрь, закашлялся:

– Ну и вонища. – Следователь достал из кармана фонарик и посветил в глубину. Испуганная лягушка шлепнулась в смоляную воду.

– Без лестницы не обойтись, – не обращая внимания на стоны Степаненко, Александр достал телефон и быстро отыскал нужный номер.

– Иваныч? – бодро крикнул он в трубку. – Бери парочку наших, достань веревки и срочно ко мне. Да, к дому Степаненко. Думаю, мы кое-что нашли.

Старик опустил голову на грудь и закрыл глаза.

– Слушай, дед. – Бутаков подошел к нему и приподнял его подбородок. – Может, сам расскажешь? Чистосердечное признание смягчает наказание.

Темные губы хозяина задрожали, из глаз покатились слезы.

– Да что там признаваться, там она, – выдохнул Виктор Сергеевич и потерял сознание.

– Черт, этого еще не хватало. – Бутаков присел возле обмякшего тела, пытаясь привести его в чувство. – Ну, дед, ты чего? Черт, и воду с собой не прихватил. Думал, этот фрукт дольше продержится. – Он похлопал по отекшим матовым щекам. – Значит, брат, ты не ошибся. Там его женушка.

– За что он ее, как думаешь? – поинтересовался Виталий.

– Может, не проявила достаточно покорности, – предположил Бутаков. – Вспыльчивый больно наш Степаненко, полагаю, убил в состоянии аффекта.

Рубанов подошел к колодцу. Робкий луч солнца пробил темноту и упал на поверхность воды.

– Сейчас ребята веревки притащат, и мы обследуем дно. – Бутаков еще раз постучал хозяина по щекам. – Да очнись ты, старый черт.

Старик захрипел, словно испугавшись полицейского, и открыл глаза.

– Еще погоди умирать. – Бутаков усмехнулся и обернулся на шум. Два высоких полицейских входили в калитку. Один сжимал в руках веревку.

– Есть что-то в колодце, – Александр развел руками, – хозяин признался. Короче, труп там.

– Поможем. – Дюжие полицейские в мгновение ока обмотали Александра веревками, и он осторожно начал спускаться в колодезную темноту, покашливая.

– Ну здесь и запашок!

Ноги скользили о слизь колодезного сруба.

– Сашка, ты бы сапоги надел, – крикнул один из полицейских.

– Я в эту гнилую воду становиться не собираюсь, – отозвался Бутаков и радостно щелкнул пальцами: – Ребята, есть! Вижу скелет. Поднимайте.

Когда коллеги Бутакова стали медленно поднимать его, уже пришедший в себя Степаненко понурил голову. Александр, выбравшись на свет, подошел к нему и присел на корточки:

– За что ты ее?

– Бежать от меня хотела, – проговорил старик и распахнул ворот старой застиранной рубахи. – А какое она имела право? Я ее из грязи поднял, от родителей-алкашей спас. Они ее на вокзал посылали проституцией заниматься, чтобы на бутылку им заработать. У меня же жила, как у Христа за пазухой. Ни в чем ей, змее, не отказывал.

– Только держали, как собаку на привязи, и никуда от себя не отпускали, – вставил Виталий. Степаненко взглянул на него с ненавистью:

– Нечего ей было глазки всем подряд строить. Привыкла на вокзале… Я сделал из нее порядочную женщину, а она не оценила.

– Печально, – промолвил Бутаков, опустив голову. – Просто ее отпустить ты, конечно, не мог из самолюбия. Как это тебя решила бросить какая-то проститутка? Быть ей за это погребенной в колодце, – он хмыкнул. – Интересно, как она ухитрялась всем строить глазки, если ты ее взаперти держал.

Старик ничего не ответил.

– Ребята, пакуйте его и сюда бригаду, – распорядился Александр. – Останки несчастной женщины нужно достать из колодца.

– Есть, – отозвались помощники, помогли Степаненко встать и подтолкнули его к машине.

– Можно мне один вопрос? – умоляюще сказал Рубанов. – Необходимо вычеркнуть этого человека из моего списка.

Александр кивнул:

– Давай.

Журналист подошел к Степаненко:

– Скажите, во время войны вы жили на Урале?

– А где ж еще? – Старик нервно дернулся. – Мне неполных одиннадцать было, когда война началась.

– И можете это доказать? – поинтересовался молодой человек. Хозяин снова побагровел:

– А это вам зачем? Еще какое-то дело мне пришить собираетесь? Только на мне, кроме Анькиной крови, больше ничего нет. А доказательства… Отправьте запрос, вам вышлют необходимую информацию. Не мне вас учить, как это делать.

Он повернулся, опустил голову и продолжил путь. Его качало из стороны в сторону, и казалось, что малейший порыв ветра свалит старика с ног.

– Я ему верю. – Виталий вздрогнул, не заметив, как подошел Александр. – Вычеркивай паршивца из своего списка. Кто там у тебя на очереди?

– Инвалид, – буркнул Виталий. – Кстати, придумай что-нибудь, чтобы его расколоть.

– На Пальцева нацелился? – усмехнулся Бутаков. – Напрасно это. С чего ему так долго притворяться инвалидом, если он умеет ходить? Нет, друг, не там рыбку ловишь.

– Может быть, но я обязан проверить всех, – упрямо твердил журналист.

– Работы у меня много. – Бутаков немного растрепал свои мышиные волосы. – Сам что-нибудь придумай. Сходи к нему под предлогом интервью, если что-то подозрительное увидишь – зови меня.

Последнюю фразу он произнес как-то неуверенно, и Рубанов понял, что в этом деле Александр не станет ему помогать, во всяком случае, пока.

– Что ж, и на том спасибо, Саша, – печально сказал он. – Ладно, пойдем простым проверенным методом.

– Позвони, – равнодушно бросил Бутаков и на прощание указал направо: – К дому Пальцева идти недолго. Через квартал его увидишь.

– Спасибо, – Виталий вздохнул и повернул направо.

Глава 43 

Орловская область
Красная армия наступала стремительно. Через два дня крытый грузовик увез из госпиталя еще не долечившихся, но годных воевать немцев. Оставшиеся, выхаживаемые после тяжелых ран, ослабевшие, с мольбой простирали руки, надеясь на спасение, однако жирный противный немец, похожий на Густава, напоминавший пивной бочонок, распорядился их не брать. Таня с усмешкой подумала, что на войне не до гуманизма. Она сообщила Густаву, что пора бежать, что у нее уже собраны теплые вещи и одеяла, и он ответил согласием. Бережливый немец сам припас мешки с продуктами и погрузил все это в коляску мотоцикла, который оставили в госпитале. Татьяне почему-то казалось, что с минуты на минуту должен начаться обстрел, раз фрицы так поспешно драпанули. И ее предчувствия оправдались. По госпиталю забарабанила артиллерия. Густав, красный и потный от страха, кричал, чтобы она бежала к лесу, где они спрятали мотоцикл, однако Татьяна хотела вынести из госпиталя все, что было возможно.

Герман Сергеевич, еще один врач и три медсестры исчезли, словно провалились сквозь землю, вероятно, решив выбраться к своим через подземный ход. Зоя почему-то замешкалась. Причину этого замешательства Татьяна так никогда не узнала, но оно оказалось как нельзя кстати. Увидев девушку, бежавшую по коридору, не обращавшую внимания на крики и стоны раненых и закрывавшую уши от страшной какофонии, Маркова, как змея, неожиданно выползла из своей палаты и бросилась на нее. Сильные руки тянулись к хрупкому горлу Зои. Когда они смертельным кольцом сомкнулись, бедняжка жалобно всхлипнула, постаралась высвободиться, но Маркова ударила ее коленом в живот. Медсестра скорчилась, перестав сопротивляться, и через минуту упала к ногам девушки-палача, конвульсивно сжимая и разжимая пальцы. Маркова, не теряя времени, принялась раздевать ее, доставая документы, рассовывая по своим карманам и молясь о том, чтобы шальной снаряд не раскрошил здание и она не оказалась погребенной под обломками. Стоило тогда убивать! На ее счастье, Татьяна успела не только облачиться в одежду медсестры, но и спрятать труп Зои в своей палате. Когда серое здание госпиталя рухнуло, похоронив раненых немцев, она что было силы бежала в лес. Густав уже завел мотоцикл.

– Ненормальная! – кричал он визгливым голосом. – Нас убьют!

– Трус, – прошептала Татьяна, забираясь на сиденье и обнимая его жирную спину. Они выехали на лесную дорогу. Густав гнал, насколько возможно, стараясь выжать из мотоцикла все, и ему это удалось. Канонада стала стихать, но только часа через три беглецы решили сделать привал. Густав, казалось, ничуть не уставший, сначала уложил женщину на опавшую листву, пахнувшую грибами, потребовав любви за освобождение, а потом, застегнув ширинку, деловито стал вытаскивать из мешка мясные консервы, картошку и кофе. Татьяна, которой стало казаться, что произошло повторение далеких событий сорок первого года, когда они с Федорчуком блуждали по лесу в поисках пищи и крова, успокоилась. Пожалуй, с таким кавалером с голоду не помрешь и не придется искать грибы и ягоды.

– Если увидим ручей или речку, нужно пополнить запас воды, – сказал немец. – Завтра будем на украинской территории. Нужно быть осторожными. Какая-то часть Украины освобождена вашими.

Татьяна с жадностью глотала горячую, пахнувшую костром тушенку и кивала:

– Да. Да.

– Если придется бросить мотоцикл – справишься? – поинтересовался Густав, вытирая жир с полных губ.

– Да, – ответила Маркова. – Другого выхода нет.

…От мотоцикла пришлось отказаться очень скоро: дороги стали непроезжими. Татьяна и Густав пробирались потайными тропами, боясь и партизан, и немцев. Беглецы шли по оккупированной украинской земле, встречали сожженные села с еще не убранными виселицами, мертвецами с пустыми глазницами, выклеванными воронами, и с табличками на груди, так знакомыми Татьяне: «Партизан». Продукты кончались. Иногда предприимчивому Густаву удавалось выменять у местного населения хлеб на немецкие безделушки, казалось, в обилии наполнявшие его карманы. Глубокой осенью они подошли к Польше и уже собирались переходить границу, как вдруг окрик, резкий, как выстрел, остановил обоих.

– Кто идет?

Маркова не понимала по-немецки, но догадалась, что они обнаружены и им приказывают остановиться.

– Бежим! – Густав схватил ее за руку и рванул в сторону леса. Вслед загремели выстрелы. Немец вдруг как-то неловко подпрыгнул, схватился за левый бок и упал.

– Густав! – заорала Татьяна, бросаясь к нему и не думая, что за ней гонятся и могут убить. – Густав!

Немец силился улыбнуться, но глаза его уже будто подернулись серой дымкой, губы окрасила кровь, толстые красные щеки сделались белее снега.

– Густав, я умоляю, не умирай. – Она упала на его живот и зарыдала. Когда немецкий патруль подошел к ней, она продолжала рыдать над трупом того, кого еще несколько минут назад не могла терпеть. Женщина осталась одна, окруженная ухмылявшимися немцами. Это означало новые унижения, новые изнасилования.

Один из немцев потрогал сонную артерию на шее Густава и что-то коротко бросил своим. Они оторвали Таньку от уже начинавшего холодеть тела и куда-то повели. В маленьком поселке, в немецкой комендатуре, ее допрашивал худой рыжий немец, совершенно не знавший русского языка, и она пыталась объяснить, как они с Густавом оказались здесь.

– Дезертир, – уверяла она, заламывая руки. – А я его женщина, у нас любовь, мы хотели в Германию.

Худой не понимал, размахивал тонкими руками, словно крыльями ветряной мельницы, кричал, брызгая слюной, пока наконец не позвали переводчика. К Таньке никто не испытывал сочувствия. После недолгого совещания ее решили отправить в концлагерь в Кенигсберге. Так она оказалась в таком же аду, какой испытывали в Локотии заключенные на конезаводе. Татьяне выдали прямоугольные нашивки голубого цвета, где белым было написано название лагеря, и объяснили, что теперь она работает на строительстве бомбоубежища. Работы было много, и Маркова, давно забывшая, что такое настоящий труд, ужасно уставала. Она возвращалась в барак, продуваемый всеми ветрами, ветхий, как старая заброшенная избушка, и в бессилии падала на серый матрас. Болели руки, ноги, сосало под ложечкой от вечного чувства голода. Впрочем, это было неудивительно: ей выдавали всего семьдесят граммов хлеба на целый день. Маркова понимала, что оказалась в месте, откуда точно не сбежишь, и решила покориться судьбе, даже не предполагая, что та готовит ей еще один подарок.

Красная армия продолжала победоносное шествие. Вскоре советские войска уже освобождали заключенных концлагеря. Маркова видела, как коротко остриженные изможденные женщины схватили надзирательниц и стали жестоко избивать. Несколько солдат кинулось разнимать дерущихся, а Татьяна, достав военный билет, отнятый у убитой медсестры, сунула его на миг в костер, образовавшийся от разорвавшейся гранаты. Она следила, чтобы сгорела та часть, в которой значились имя и фамилия убитой Зои… Закончив дело, пулеметчица довольно бодро, несмотря на ноющую боль в натруженных ногах, зашагала к советским солдатам, обнимавшим заключенных: женщин, мужчин и детей. Однако бодрость и радость освобождения прошла, когда она увидела глаза воинов, пылавших ненавистью к врагам. Что, если кто-то ее узнает? От слабости и переживаний закружилась голова, перед глазами поплыли черные круги, и женщина упала на хорошо утоптанную землю лагеря. Она не видела, как к ней бросились солдаты, как смуглый горбоносый паренек первым подхватил ее на руки, и очнулась, лишь когда молодой майор начал бить ее по щекам, пытаясь привести в чувство.

– От голода все, – предположил он. – Накормить!

Горбоносый паренек, не выпуская из рук свою ношу, побежал исполнять приказ командира.

– Меня Яшей зовут, – зашелестел он в маленькое ухо, раздвигая губами густые волосы. – Яковом, запомнишь?

Татьяна кивнула:

– Запомню. Как не запомнить.

– Глаза у тебя такие… – Яков сильнее прижал девушку к себе. – Ясные глаза. Ты очень хороший человек.

– По глазам вычислил? – усмехнулась Таня и про себя подумала: «Эх, парень, знал бы ты, кого на руках таскаешь. Интересно, что тогда сделал бы. Задушил или пристрелил?»

Яков мечтательно посмотрел на Маркову.

– Так мама меня учила – по глазам о человеке судить.

– Мудрая твоя мама. – Таня почувствовала тошноту. Ее прижимал к себе человек явно еврейской национальности, человек, подобных которому она сотнями расстреливала из своего пулемета… Что бы сказал Сергей, что бы сказал Николай, если бы проведали о том, что она прижимается к бойцу-еврейчику так, словно он ее последнее спасение? Она вздрогнула от мысли, внезапно пришедшей в голову и поразившей, как молния. Возможно, этот тщедушный солдатик, так быстро поддавшийся ее обаянию, и есть ее очередное спасение? Если она ответит на его любовь, не оттолкнет, никто никогда не подумает, что когда-то под пулями ее пулемета погибали его собратья. Никто не поверит… В такое просто невозможно будет поверить.

– У вас тоже светлые глаза. – Татьяна обворожительно улыбнулась молодому человеку, залившемуся краской от волнения. – И такие сильные руки… – Ее пухлые губы коснулись смуглой щеки.

Глава 44 

Новоозерск, наши дни
Дом Ивана Васильевича Пальцева, последнего подозреваемого (так мысленно окрестил его журналист), действительно находился недалеко. Во всяком случае, Бутаков наткнулся на него неожиданно, собираясь продолжать путь. Он выглядел более ухоженным, чем дом Степаненко. Впрочем, зачем же сравнивать? У Пальцева была самая настоящая семья: сын, невестка, внуки. Порознь или все вместе, но они старались приводить жилье в порядок. Калитка была новой, кнопка звонка – не затертой. На такую нажимать приятнее, чем на замызганную. Когда палец Виталия придавил ее, послышались соловьиные трели и на крыльцо вышла худая женщина лет пятидесяти, с тазом в руках.

– Кто к нам пожаловал? – спросила она без радости, и Рубанов поспешил представиться:

– Журналист. Позвольте несколько вопросов.

Она нервно дернулась, и это не ускользнуло от молодого человека.

– Мне вопросы задавать будете?

– Хотелось бы вашему свекру, – он выдавил улыбку. Женщина подошла ближе, и он смог лучше ее рассмотреть. Высокая, с тонкой морщинистой шеей и невыразительным лицом, с плотно сжатыми тонкими губами. Не красавица, что и говорить. Хозяйка дома, казалось, измучена непосильным трудом, и Рубанов этому удивился.

– Свекру? – Она сверкнула темными глазами. – Но что о нем можно написать?

– Тема моей статьи – дети войны, – пояснил Виталий. – Мне дали список, в котором есть и ваш свекор. Не помните, где ему довелось встретить войну?

Она дернула плечом:

– Кажется, под Иркутском, впрочем, не уверена. Подождите, сейчас я скажу ему о вашем приходе.

Идея пришедшего журналиста ее явно не воодушевила. Рубанов заметил, что она за время разговора даже не пригласила его на участок, и он так и остался топтаться возле забора. Да, в этом доме не любили гостей.

Женщина вышла через минуту и отперла калитку.

– Свекор согласен с вами поговорить, – тихо сказала она. – Только прошу вас, недолго. Он инвалид и плохо себя чувствует.

– Хорошо, хорошо, – торопливо пообещал Виталий и направился в дом. Хозяина он увидел сразу. Тот сидел в большой комнате в инвалидном кресле и смотрел в окно. При виде Рубанова он сделал движение, словно собираясь встать, но не встал, лишь протянул широкую ладонь в коричневых пятнах.

– Болезнь проклятая к креслу приковала, – сказал он вместо приветствия. – Так что извините, буду сидеть. Варвара говорила, вопросы мне хотите задать?

– Видите ли, я журналист и пишу о детях войны нашего края, – начал Рубанов. – Мне подсказали обратиться к вам. Вы же не станете отрицать, что один из них.

– Варька, чаю, – крикнул он, и невестка помчалась исполнять его просьбу. – Вам, молодой человек, сказали совершенно правильно. Так сказать, в детстве испытал тяготы военного времени.

Виталий достал телефон и включил диктофон.

– А где вы были, когда началась война?

– В деревне Андрианово, под Вязьмой, – охотно ответил старик, и Рубанов почувствовал, как покрывается потом. Под Вязьмой! Пишут, что Танька бежала после Вязьминского котла. Следовательно, до брянских лесов от родной деревни Пальцева не так уж и далеко.

– Насколько мне известно, эти места были заняты немцами, – осторожно сказал журналист и пристально посмотрел на собеседника. На желтоватом лице не дрогнул ни один мускул.

– Правильно говоришь, – кивнул инвалид. – Как только фрицы начали подходить, мы с матерью эвакуировались. В Сибири у нас тетка жила, к ней и подались. А отец на фронте погиб.

– Как вам жилось в тылу?

Старик начал охотно рассказывать, как его бедная мать надрывалась на заводе, порой даже звала его помогать.

– Когда мой старший внук читал повесть Алексина «В тылу как в тылу», я диву давался, – признался он. – Будто с нашей семьи писали. Не все, конечно, но про труд соотечественников в самую точку. Правда, мать не заболела, выжила. Да и куда ей было деваться, если у нее пять ртов? К тому времени мы уже знали о гибели отца. Если бы и с ней что-то произошло, не представляю, как бы мы выжили. Младшей моей сестре всего три исполнилось.

Виталий подумал, что, если удастся доказать невиновность Пальцева, о таких, как он, можно действительно сделать неплохую статью. Многие, особенно молодежь, и ведать не ведают, что пришлось пережить их дедам и прадедам. Старик продолжал рассказывать, иногда смахивая непрошеные слезы, а Рубанов, оторвавшись от мыслей о детях войны, разглядывал собеседника, отмечая, что он вовсе не выглядит больным. Впрочем, это можно списать на хороший уход. Вон как за ним невестка смотрит, только Пальцев ресницами взмахнет, она тут же бежит исполнять. И чай заварила вкусный, ароматный, с мятой и мелиссой, и крендельки домашние к нему принесла.

– Скажите, а ноги… – Виталий покраснел, ему всегда было неловко от подобных вопросов. – Не война сказалась?

– Может, и она, – согласился старик. – Кто ж ее знает? В один прекрасный день почувствовал, что на ногах не стою. Помню, мы с сыном с базара шли. Я ему сказал: «Федя, сейчас упаду». Он дотащил меня до скамейки, потом такси вызвал. На следующий день в больнице заявили про какую-то опухоль, которая давит на позвонки, операцию предложили. А у меня сердце больное, вот на нем точно война отразилась. Ну и, короче, отказался. После того случая походил еще пару лет – и засел, как Илья Муромец. Врачам не показываюсь. Все равно они не дадут утешительные прогнозы. – Он придвинул к себе рецепт. – Лечащий врач ходит, правда, регулярно, ничего не скажу, какие-то лекарства выписывает. Честно признаюсь. – Он приблизил лицо к Рубанову и прошептал: – Не пил и пить не собираюсь. Мать моя тоже не признавала никакие лекарства, считала, сколько человеку отпущено, столько он и проживет. Варька! – вдруг крикнул он так громко, что Рубанов вздрогнул. – Компот, стерва, принеси, во рту пересохло.

Молчаливая Варвара, напоминая высохшую тень, тотчас откликнулась на зов, принеся вкусный домашний компот. Журналист взял рецепт в руки и прочитал фамилию лечащего врача – Алексей Борисович Петров. Вот с кем можно было поговорить, прежде чем что-то предпринимать. Он посмотрел на часы, отметив, что довольно долго просидел со стариком. Словоохотливый собеседник наговорил на большую статью. Что ж, если он не соврал насчет своего пребывания в Сибири…

– Вы никогда не слышали такую фамилию – Пахомов? – поинтересовался Виталий. На желтоватом лице не отразилось никаких эмоций.

– Пахомовых много, сынок, через мою жизнь прошло, – сказал старик и наморщил лоб, будто что-то припоминая. – Кого конкретно имеешь в виду?

– Этот Пахомов жил в деревни Березки. – Рубанов не сводил с него глаз. Но никаких перемен в Пальцеве не произошло.

– Не знаю такого, – равнодушно отозвался он. – Из Березок никого не знаю.

– И ладно, – журналист махнул рукой. – Бог с ним. Спасибо вам огромное за интервью. Думаю, статья получится интересной.

– Когда выйдет, не сочти за труд, газетку мне принеси. – Инвалид поехал за Виталием, намереваясь его проводить. – Мне одна радость в жизни – газеты, одна связь с внешним миром. Варька-бездельница меня на улицу не часто вывозит. Не работает, стерва, дома сидит, да от домашней работы отлынивает.

Варвара с заплаканным лицом стояла в коридоре, избегая смотреть на гостя. Рубанов понимал, что ей было стыдно и неприятно.

– Проводи журналиста, бездельница, – буркнул Пальцев и, пожав Виталию руку, отправился в свою комнату.

– Как вы терпите такое отношение? – удивился молодой человек, идя с женщиной к калитке. – Или покорность принята в ваших краях?

– Наши-то края ничем от других не отличаются, – промолвила Варвара грустно, – мы не на Востоке. Да только мне куда деваться? Муж, Федя, хороший человек, старик при нем не слишком расходится. Да и сам свекор неплохой. Болезнь его таким сделала, ожесточила. Когда человек привык почти всю жизнь бегать, каким он станет в инвалидном-то кресле?

– А по-моему, он должен быть благодарен за то, что вы так за ним ухаживаете, – предположил журналист. – Есть даже родные дети, которые не выдерживают, сдают таких родителей в дома престарелых. Мне приходилось писать статьи о стариках, не инвалидах, еще стоящих на своих ногах, которые были отправлены туда просто потому, что мешали.

– Это его дом, – тихо, но твердо сказала Варвара. – Он имеет полное право окончить здесь свои дни.

– Верно. – Рубанов распахнул калитку. – Знаете, я могу наведаться еще.

– Приходите, – равнодушно бросила женщина. – Гости, да еще такие, у нас редкость.

Виталий кивнул ей на прощание и торопливо пошел по немощеной дорожке к центру города. До встречи с Боровым в школе он намеревался посетить врача и поговорить с ним, если очередь не окажется слишком большой.

Глава 45 

Орловская область, 1943-й
Как узнала Татьяна, рота майора Деверева почти без боев продвигалась к Балтийскому морю. Немцы не зверствовали, сдавались почти без сопротивления, и бойцы дошли до Кенигсберга, освобождая заключенных концлагерей. Немного оклемавшись, Таня решила идти вместе с ними, однако в городе, напичканном немецкой техникой, Яков получил тяжелую рану в живот и остался в госпитале. Татьяна упросила майора разрешить ей находиться при нем, Яше, любимом человеке, поработать медсестрой, помочь другим раненым, наводнившим госпиталь, и Деверев не отказал. Маркова преданно ухаживала за ним, и, когда врач, измученный пожилой мужчина с черными кругами под глазами и красными одутловатыми щеками, чем-то похожий на Германа Петровича, сказал, что кризис миновал и раненый пойдет на поправку, она неожиданно для себя обняла его, окропляя слезами его короткие усики, потом отпрянула, будто совершив непозволительный поступок, и бросилась в палату. Яша лежал на белоснежных простынях, почти сливаясь с ними, его худое горбоносое лицо было бледнее мела, однако большие черные глаза светились, и Татьяна широко улыбнулась возлюбленному.

– Яшенька, Яша!

Он чуть раздвинул губы, показав острые зубы, и попытался протянуть к ней руки, худые, как палки, но сил не хватило, и парень лишь виновато поморщился. Маркова села к нему на кровать и погладила черные, слипшиеся от пота волосы:

– Яша, Яшенька, я так рада!

Юноша собрался с силами и прошептал:

– Ты выйдешь за меня?

Она поймала его горячую ладонь и прижала к своей пылающей щеке.

– Да, да, да…

* * *
Молодой организм взял вверх, и Яков, пережив кризис, стремительно пошел на поправку. Он постоянно просил есть, и Маркова старалась достать жениху хотя бы корочку хлеба, оставшуюся от обеда. Она с радостью восприняла известие, что ее любимого больше не пошлют на фронт и они после окончания лечения смогут сразу уехать к нему на родину в Белоруссию, где распишутся и заживут счастливо. В Гомеле от большой и дружной семьи Гольдштейнов никого не осталось – одних расстреляли, других замучили в лагерях. Яшу беспокоило, цел ли дом, где он когда-то жил с мамой, отцом, сестрой и бабушкой. Татьяна успокаивала его. В конце концов, какая разница, если ему, как ветерану, награжденному орденами и удостоившемуся благодарности самого Сталина, выделят жилплощадь. Девушка оказалась права. От Яшиного дома остались одни руины, но начальство сразу выделило ему отдельную однокомнатную квартиру. На следующий день после новоселья молодые расписались. Вскоре Татьяна забеременела. Через девять месяцев она подарила счастливому супругу дочь, а еще через год – вторую. Яков не раз спрашивал жену, почему она не хотела ехать на родину, на Смоленщину, но Таня неизменно отвечала: «Мои родители давно умерли, хата развалилась. Братьев и сестер никогда не было. Меня там никто не ждет, поверь. А побродить по родным местам, подышать родным воздухом мне не хочется. Извини, я не такая романтичная, как ты». И он больше не задавал таких вопросов. Так прошло два, три, четыре года, и Маркова начала верить, что, вопреки всему, для нее все сложилось как нельзя лучше. Она стала идеальной женой и матерью, прекрасным работником на местной фабрике, и ее фотографии постоянно украшали Доску почета. А что касается ее прошлого… Собственно говоря, какого прошлого? Героического военного? Другого у нее нет и не было. Если и слыхали о Таньке-пулеметчице, никто не докажет, что это она, Татьяна Маркова, никто в далекой Белоруссии не свяжет ее, фронтовичку, так убедительно рассказывающую о своих подвигах на полях сражений, с девчонкой-монстром. Никто и никогда… А потом о ней забудут. У государства и так дел невпроворот. Предстоит восстанавливать промышленность, города, поселки… Разве им есть дело до девушки-палача?

Глава 46 

Новоозерск, наши дни
Здание поликлиники в поселке оказалось на удивление новым, двухэтажным, с евроремонтом внутри, – в общем, не хуже, чем в Лесогорске. Подойдя к регистратуре, Виталий поинтересовался у опрятной женщины лет сорока, как сегодня принимает доктор Петров, и был обрадован сообщением, что врач еще не ушел.

– Впрочем, Алексей Борисович наверняка уже собирается домой, – сказала она приветливо. – Если поторопитесь, застанете его в двести четвертом. Это на втором этаже.

Рубанов поблагодарил женщину и бросился вверх по лестнице. На его счастье, долго кабинет искать не пришлось: он находился в самом начале коридора. Как только журналист подошел к нему, дверь распахнулась, и высокий чернявый мужчина лет пятидесяти без белого халата показался на пороге.

– Извините, вы Алексей Борисович? – поинтересовался журналист и вытащил удостоверение. – Вас беспокоит пресса.

Узкое лицо доктора побледнело, и молодой человек подумал, что, вероятно, за ним водились какие-то грешки.

– Я по поводу одного вашего больного, – поспешил он успокоить врача. – Мне нужно кое-что о нем узнать.

Петров выглянул в коридор, убедился, что возле его кабинета никого нет, и махнул рукой:

– Входите.

В кабинете врача не было ничего особенного, все, как у других: стол с двумя стульями, шкаф с кучей медицинских карт.

– О ком вы хотели навести справки? – Алексей Борисович так и впился глазами в Рубанова. – Учтите, что касается медицинской этики…

– Я на нее не посягаю, – спокойно ответил Виталий. – Скажите мне только, вы хорошо помните такого пациента – Пальцева?

– Иван Васильевич? – На лице врача ясно читалось удивление. – Но почему вы спросили именно о нем? Старик, инвалид, не ходит…

– А что послужило причиной его инвалидности? – поинтересовался Рубанов. – И можно ли было этого избежать?

– Разумеется, – кивнул доктор с неохотой. – Началось все с безобидной грыжи позвоночника. Если вы не знаете, я скажу: грыжа – это не так безобидно, как все думают. Она может привести к неподвижности, если вовремя не сделать операцию.

– Тем не менее от операции он отказался, – вставил журналист.

Петров кивнул:

– Верно. И сейчас мы имеем то, что имеем.

– Скажите, – Виталий понизил голос, – вы уверены, что он совершенно не может ходить?

– Ну конечно, если вы его видели, – усмехнулся врач. – Постойте, вы намекаете, что он симулирует? Но зачем? Представьте себя на его месте. Вы бы отказались добровольно от возможности ходить? Люди, лишившиеся этого, готовы на все, лишь бы встать на ноги.

– А если человеку необходимо обманывать других для каких-то своих целей? – спросил Рубанов, приблизив к врачу разгоряченное лицо.

– То есть вы в чем-то его подозреваете… – Доктор кинул на собеседника изумленный взгляд. – Да нет, исключено. Хотя постойте… В последний раз, когда я ощупывал его икры, заметил, что они хорошо развиты для человека, который давно прикован к инвалидному креслу. Но учтите, это только мое предположение. Возможно, специалист…

– Мне достаточно вашего предположения. – Виталий улыбнулся и скрылся за дверью, оставив Петрова в недоумении стоять посреди кабинета.

Выйдя на улицу, молодой человек посмотрел на часы. Вскоре в школе Борового должен был начаться Урок мужества, на котором выступит старый ветеран. Узнав у прохожего, бежавшего по своим делам, как пройти к школе, журналист поспешил туда, размышляя о том, что услышал. Он подумал, что сообщения врача явно мало, чтобы предъявить Пальцеву обвинение, и без помощи его невестки Варвары никак не обойтись. Допустим, Иван Васильевич может ходить. Но тогда в день убийства Пахомова ему нужно было отлучиться на долгое время. Это не могло ускользнуть от Варвары. Решено. После окончания выступления Борового он вернется в дом Пальцевых и поговорит с женщиной. Молодой человек был уверен: Варвара ненавидит свекра – кому понравится такое обращение? И она ничего не станет скрывать. Тогда можно будет предъявить обвинение. В размышлениях журналист не заметил, как подошел к двухэтажному зданию, явно не новому, построенному еще в советское время, когда все школы строились по одному плану и были похожи как две капли воды: с большими окнами, со спортплощадкой и маленьким плацем для линеек. У входа в вестибюль стоял стройный директор в черных брюках и белой рубашке и, увидев дорогого гостя, выступил вперед и пожал молодому человеку руку.

– Дедушка уже на месте, – он кивнул в сторону невысокого старичка с большой лысиной, окруженной венчиком седых волос. – Любит он такие мероприятия. Впрочем, можно понять. Без них его жизнь замрет. Вы, наверное, представляете, что такое работа в школе, – он усмехнулся. – Это я к тому, что меня нет целый день.

– Да, я слышал. – Виталий направился к Боровому-старшему. Старик, увидев журналиста, встал и растянул в улыбке коричневые губы:

– Вы, как я понял, журналист? Внук о вас много рассказывал.

– И большое ему спасибо, что не забывает. – Рубанов крепко стиснул вялую ладонь. – Мне скучно в чужих краях.

– Я вас очень хорошо понимаю. – Старик крякнул. – Если бы в мои годы принимали на работу, я бы устроился кем угодно. Сидеть дома без дела – ничего не может быть хуже. – Он хотел еще что-то добавить, но тут прозвенел звонок, и подоспевший Петр Семенович взял обоих за локти.

– Пойдемте в зал. Дети уже ждут.

От Виталия не ускользнуло, что Николай Дмитриевич приосанился и сразу будто стал моложе. Он бодро зашагал в зал и, только оказавшись на пороге, получил порцию аплодисментов. Внук уже успел добежать до сцены и объявить:

– Ребята, вы хорошо знаете моего дедушку. Во время войны ему было всего двенадцать, многие сидящие в этом зале старше на несколько лет. Говоря о войне, мы вспоминаем подвиги тех, кто оказался в гуще событий. Но разве ваши ровесники, пускавшие под откос немецкие поезда, не заслуживают восхищения?

Ребята и учителя еще раз захлопали, директор спустился со ступенек и помог своему деду подняться на сцену. Николай Дмитриевич обвел взглядом зал и взял в руки микрофон.

– Здравствуйте, дорогие.

Его твердый голос утонул в овациях. Старик поправил георгиевскую ленточку и дернул головой:

– Ребята, мои рассказы некоторые из вас слушали не раз. И все равно по приглашению Петра Семеновича я прихожу к вам, чтобы напомнить о тех героических днях. – Он кашлянул: – Я родился в Орловской области. Деревенька наша была небольшая, но дружная. Многие работали в колхозе, радовались жизни. Но все изменилось, когда пришли немцы. Первым делом они начали грабить, оставляя жителей без пищи. Помню колхозный коровник, будто вымерший, и такой же опустевший птичник. Подлые фрицы угоняли в Германию детей и женщин. Я боялся, что однажды попаду в число тех, кто станет рабом в проклятой стране. Мои друзья этого тоже боялись. И вот вечером мы собрались на опушке леса – я, Митька Гребенников и Пашка Осипов. Нам было по двенадцать лет, кое-что мы уже могли сделать для своей родины. И мы решили помогать партизанам. Мы с Митькой остались в деревне, а Пашка на следующий день с матерью и сестрами ушел к партизанам и стал их связным. По вечерам он приходил в родную деревню, и мы сообщали ему ценные сведения. Партизаны атаковали фрицев каждый день, и эти гады не понимали, откуда они узнают об их складах с боеприпасами, которые постоянно взрывались, о домах, где они размещались, которые постоянно горели. Однажды мы узнали, что немцы собирались уничтожить всю деревню, если никто не выдаст им партизанских помощников. Люди знали о нас с Митькой, но молчали, и только наш бывший одноклассник Димка Кочетов сделал это. Нас поймали, заперли в сарай и на следующий день должны были повесить. Ночью нам удалось убежать из сарая, но по дороге мы нарвались на немецкий патруль. Мой друг Митька был убит, а я сбежал, благополучно дошел до отряда и поклялся защищать Родину до последней капли крови. – По его смуглой щеке потекла слеза. – Мне повезло, судьба хранила меня. Я остался в живых, когда все партизаны погибли при бомбежке, потому что был послан в одну из деревень с заданием. – Старик тяжело задышал и достал платок.

– Что же было дальше? – крикнул мальчик в первом ряду.

– Я отправился в тыл наших войск и нашел их. – Николай Дмитриевич снова приосанился. – Мне повезло, Красная армия в тот год уже переходила в наступление. Бойцы отряда, куда я попал, сначала решили отослать меня в детский дом, но в городах, которые мы освобождали, их не было. Так я остался в армии. Меня стали называть сыном полка и поручали несложную работу: подносить снаряды, помогать медсестрам. Я хочу низко поклониться этим людям, которые сберегли мою жизнь. – Ветеран поклонился и тут же заохал: наверное, дала себя знать больная поясница. Все встали, как по команде. На сцену выпорхнула девочка в белом платье с огромным букетом роз, кроваво-красных, как та кровь, которую пролили за Родину.

– Давайте скажем спасибо Николаю Дмитриевичу, – звонко начала она, – за наше счастливое детство.

Зал зааплодировал. Ветеран бережно взял букет и еще раз поклонился. Внук помог ему спуститься со сцены. Виталий встал и пожал ветерану руку.

– Спасибо вам, что воспитываете подрастающее поколение, – с чувством сказал он. – Мне, как журналисту, известны случаи, когда дети всерьез отвечают, что войну выиграли американцы. Имена пионеров-героев сейчас вообще никому не известны. – Виталий замялся. – Но я бы на вашем месте рассказал и о командирах партизанского отряда. Как их фамилии?

Старик достал платок и приложил к влажным глазам. Рубанову показалось, что теперь он старается скрыть смущение:

– Я считаю, как вы, молодой человек, – проговорил он, явно волнуясь. – Страна не должна забывать своих героев. Но, к сожалению, фамилий командиров не помню – склероз. Оно и неудивительно: сколько лет землю топчу.

– Я обязательно напишу о вас статью, – пообещал Рубанов, – только закончу одно дело. Мы еще встретимся.

– Обязательно, – подхватил Боровой и махнул на прощание рукой.

Глава 47 

Локоть, 1943-й
Капитан МГБ Валерий Агафонов, войдя вместе с ротой в Локоть, ужаснулся тому, о чем рассказали местные жители, оставшиеся в живых. Они сразу повели советских бойцов к старому конезаводу, откуда солдаты и офицеры на руках выволокли отощавших, умиравших от голода и жажды несчастных пленников. Среди них оказалась и Лена Мосина, в свои двадцать с лишним лет выглядевшая как маленькая сгорбленная старушка с седой прядью волос, падавшей на испещренный глубокими морщинами лоб. Ее не расстреляли чудом, по каким-то соображениям все время откладывали казнь, и теперь она, сразу воспрянувшая духом, стояла перед капитаном, худая, бледная, похожая на живой труп, но готовая давать показания. Агафонов отпаивал ее чаем с сахаром и печеньем, гладил прозрачную руку, сквозь тонкую кожу которой проглядывали жилы, и дивился мужеству девушки.

– Ты не волнуйся, – он иногда прерывал ее сбивчивый рассказ, боясь, что Елена упадет в обморок. – Нескольких гадов мы уже поймали. Серегу рыжего, например. Говорят, зверствовал в округе.

Лена наклонила голову, болтавшуюся, как былинка на тонкой шее:

– Серега зверствовал не так, как пулеметчица. Вы нашли ее? – В вопросе Мосиной Агафонов услышал столько отчаяния, что ему стало не по себе. Краска стыда залила его впалые щеки, покрытые недельной щетиной.

– Нам известно, что в подручных у Каминского ходила какая-то молодая женщина, которая расстреливала из пулемета и женщин, и детей, – проговорил он, пряча глаза. – К большому сожалению, ей удалось бежать. Я обратился к жителям поселка. Все, кто что-то может о ней сообщить, должны собраться у меня в кабинете. – Агафонов бережно коснулся ее руки. – Ты что-то знаешь?

Пересохшие губы пленницы шевельнулись:

– Ее звали Танькой. Фамилия мне неизвестна. Ее так и кликали – Танька-пулеметчица.

Лена уронила на стол прозрачные ладони и разрыдалась. Она вспомнила плетку, ходившую по всему ее телу и оставившую на нем глубокие рубцы, вспомнила женщин и детей, сраженных безжалостной рукой, но не моливших о пощаде. Скольких убила эта безжалостная тварь? Тысячу? Полторы? Агафонов гладил ее поредевшие волосы и лихорадочно размышлял, как отыскать преступницу. Возможно, бывшие полицаи, запертые в стойлах, как прежние узники, делавшие все для победы, знают, как напасть на ее след.

– Спасибо тебе, ты и так помогла. – Он поддержал бедняжку за локоть, когда девушка вставала. – Иди отдыхай. Теперь тебя никто никогда не тронет.

У двери девушка прижала к груди руки:

– Вы обещаете, что найдете ее?

– Обещаю, – твердо сказал капитан. – Слово коммуниста.

Когда за Мосиной закрылась дверь, Валерий обернулся к своему помощнику, старшему лейтенанту Власенко.

– Жалко бедняжку и стыдно до слез. Поселок-то мы освободили, а улов получили небогатый. Положим, до верхов нам не добраться, они давно в Германии или еще где за границей, а вот что пару-тройку предателей упустили – непростительно. Начальнику тюрьмы Ивашову и пулеметчице удалось бежать. Где их искать и кто поможет в этом – даже не представляю.

– Тут давеча меня баба Настасья остановила, – начал Андрей, теребя белобрысый чуб. – Описание этой Таньки дала, да только под это описание каждая вторая девица попадает. Ну посудите сами: невысокая, русоволосая, с суровой складкой на переносице. В основном о качествах ее говорила. Мол, даже карателей удивляла жестокостью, не знала как страха, так и совести. Трудно по такому описанию ее отыскать.

– Это точно, – согласился Агафонов. – Может, еще что говорила старушка?

– А ведь говорила! – хлопнул в ладоши юноша, и капитан подумал, что этому веселому парню с ямочками на щеках и детской улыбкой еще многому придется учиться. – Эта Танька, мол, была до мужиков охоча, с полицаями спала и с немцами. Серегу рыжего особо жаловала.

– Рыжего жаловала, говоришь? – Валерий поднял на него глаза, в которых вспыхнул интерес. – Тогда беги к конвойному, проси, чтобы сюда тащил под белы рученьки.

Когда к Агафонову привели рыжего, всякий, знавший его раньше, сразу заметил бы перемену, произошедшую в этом сильном и уверенном в себе парне. Теперь он хорошо понимал тех, кто ждал казни в конских стойлах, и завидовал людям, покоившимся в братской могиле. Для них, по крайней мере, все уже позади. Ожидание смерти наложило отпечаток на его своеобразную внешность: он похудел, постарел, огненно-рыжие волосы, которые так любила гладить Танька, поредели и поседели, приняли какой-то пегий оттенок, мускулистая фигура словно сдулась, сгорбилась, щеки покрылись серой щетиной и впали, глаза потускнели и потеряли живой блеск, даже форма полицая, которой он так гордился и которую чистил и наглаживал, чтобы выглядеть щеголем, облезла, местами потерлась и висела на нем мешком. Войдя в знакомый кабинет Каминского, он не присел на стул, ожидая приглашения, стараясь казаться нагловатым, однако это у него плохо получалось.

– Садись, – разрешил Агафонов, пригладив поредевшие вьющиеся темные волосы. – Знакомый кабинет? Только вот на месте шефа твоего другой сидит. Непривычно, да?

– Непривычно, – залихватски себя вести не получалось, и Сергей робко присел на краешек стула. – Слушаю вас, товарищ, не знаю, как обратиться.

– Валерий Иванович Агафонов, капитан МГБ, – представился мужчина, и Сергея начала бить нервная дрожь. Эту организацию он боялся с детства. Сначала ее представители раскулачили его родителей, лишили родного дома, отправив к черту на кулички, теперь пришли, чтобы отнять у него жизнь.

– Понятно, капитан. – Полицай насторожился. – И чего вам надобно?

– Совесть свою хочешь облегчить? – поинтересовался Агафонов, глядя в водянистые глаз Сереги. Тот сплюнул себе под ноги и пожал плечами:

– А как это, гражданин? Участь свою я не облегчу, вышка светит, впрочем, вы и сами это знаете, в бога веру такие, как вы, отбили, так что для меня ни ада, ни рая не существует. Вот и думаю, стоит ли с вами сотрудничать?

– Стоит, – решительно проговорил Валерий. – Чтобы проверить, совесть-то у тебя осталась?

– Наверняка у нас с вами разные понятия о совести, – буркнул Сергей. – Как и понятия Родины. Когда родаков раскулачили и с насиженных мест согнали, теперь уж и не знаю, что родиной зовется.

– Если русским себя считаешь, значит, Родина для тебя известна, – пояснил капитан, – ну, а если немцем… Тогда другое дело. И все же на всякий случай скажу, чего хочу от тебя. Сказывают, ты был любовником Таньки-пулеметчицы. Она нам нужна, ее ищем. Поможешь?

Рыжий осклабился, показав недостаток зубов. Вот уже несколько дней он испытывал к Таньке настоящую ненависть. Эта тварь отказалась бежать с ним, вдвоем они были бы более бдительны, и его не схватили бы партизаны на болотах. Странно, как ей удалось скрыться. И куда? Наверняка нашла хахаля, который увез ее подальше от этого ада. Тварь, тварь, тварь!

– Так что, поможешь? – переспросил Валерий.

– Может, и помог бы, – сказал Сергей, стукнув себя по ляжке. – Да только сам не знаю, куда она подевалась. Со мной бежать не захотела…

– Догадываюсь, – понимающе кивнул Агафонов. – Но все-таки кое-какую помощь ты оказать сможешь. Нам известно только ее имя и кличка, нужны отчество и фамилия.

Рыжий усмехнулся:

– Вы так говорите, будто мы с ней разговоры разговаривали. Постель нас связывала, да и только. Постель – и все. Нешто в постели я отчество и фамилию буду спрашивать? Она меня как баба интересовала, как сучка, не больше.

Валерий уставился на стол, накрытый зеленым сукном с кое-где попадавшимися пятнами чернил.

– Значит, не ведаешь.

– Не ведаю.

Капитан пожал широкими плечами.

– На нет и суда нет. – И обратился к конвойному: – В камеру его.

Сергей встал, пошатываясь, и обернулся только на пороге.

– Прощайте, гражданин капитан. Таньку-душегубку отыщете – мой ей привет с кисточкой. С того света привет. Там и свидимся.

Агафонов ничего не ответил. Когда за арестованным закрылась дверь, сидевший как мышь в уголке Власенко тихо поинтересовался:

– Когда расстрел?

– Завтра, – твердо ответил Агафонов. – И повременить нельзя – народ требует. Когда этого рыжего вели партизаны, люди с вилами и кольями на него накинулись. И непременно прикончили бы, если бы не наши ребята.

– Пусть бы прикончили, – убежденно сказал Андрей. – Днем раньше, днем позже… И смерть им нужно не легкую, а мучительную. Когда такие мрази живых людей в стогах сена вилами насквозь прокалывали, ни у одного рука не дрогнула. Кровь счищали с пальцев своих поганых и не морщились.

– Андрей, это нелюди, – сказал Валерий. – Но мы обязаны их судить. По законам военного времени. Никакой пощады.

Власенко ничего не ответил, сменив тему:

– А если эту Таньку не отыщут… Обидно будет. Стольких людей положила, гадина.

– В этом году не отыщут, значит, в следующем, – заверил его Агафонов. – Или через десять, через двадцать лет. Не я ее поймаю – сыну накажу, внукам. Не уйдет она от суда, слышишь? Жизнью клянусь.

Глава 48 

Новоозерск, наши дни
Выйдя из школы, журналист снова отправился к Пальцевым. Он утвердился в мысли поговорить с Варварой. Кто-кто, а она должна знать о старике все. Действительно ли он эвакуировался на Урал, не отлучался ли последнее время из дома самостоятельно, по каким-то своим надобностям. Виталию повезло. Он застал женщину одну, копошащуюся в огороде.

– Варвара! – окликнул ее Виталий. – Можно вас на минутку?

Она бросила маленькую лопаточку, которой окучивала грядки, и подошла к калитке.

– Зачем вы вернулись?

– Мне нужна ваша помощь, – он оглянулся, но никого поблизости не увидел. – Мне нужно с вами серьезно поговорить. О вашем свекре.

Она всплеснула большими натруженными руками:

– Но зачем? Вы уже разговаривали с ним.

– Разговаривал, – подтвердил Рубанов, – и у меня остались некоторые сомнения насчет его инвалидности. Я считаю, что он может ходить.

Она покраснела, потом побледнела:

– Может ходить? Что вы такое говорите? Почему тогда притворяется?

– Вероятно, на это у него есть свои причины. – Виталий перешел на шепот. – Если мои рассуждения подтвердятся, я смогу предъявить ему серьезное обвинение – в убийстве.

Женщина задрожала:

– В убийстве? Но это странно… – Она отворила калитку и вышла к Виталию. – Хотя… Но чем же я могу помочь?

Виталий глотнул:

– Скажите, не помните ли вы, чтобы ваш свекор отлучался куда-нибудь самостоятельно?

Она покачала головой:

– Исключено. Хотя постойте… Были дни, когда мой свекор был предоставлен сам себе. – Женщина прижала руки к груди. – Однажды мне позвонила мать, которая живет в соседней деревне. У отца случился сердечный приступ, и она просила, чтобы я приехала к ней. Муж был тогда в командировке в Архангельске. Я боялась ехать – как же покинуть неходячего? Но Иван Васильевич уговорил меня: мол, сам справится, если что – позовет соседку, бабку Фаину. Я и уехала на два дня. Постоянно звонила ему на мобильный, и он уверял, что все хорошо… – Варвара растерянно взглянула на журналиста. – Выходит, справлялся?

– Вы не помните, когда это было? – осведомился Виталий, и она с готовностью кивнула:

– Конечно, помню. Второго июня.

Рубанов почувствовал, как задрожали пальцы:

– Второго июня? Вы не путаете?

– Ну, и еще числах в двадцатых мая, – бросила женщина. – Мы с Федей ездили на день рождения к моей матери.

Виталий сжал кулаки. Пахомова убили второго, а Островского – как раз в двадцатых числах. Схватив женщину за руку, он горячо зашептал:

– Варя, вы должны мне помочь. Мы должны доказать, что ваш свекор умеет ходить. Как бы это сделать?

Она закусила губу:

– Кажется, я знаю. Только мне надо все подготовить. Приходите к вечеру, часам к шести.

– Спасибо вам, – он грустно улыбнулся. – Тогда до встречи.

Она не попрощалась, на негнущихся ногах пошла к дому, и Рубанов понял, что женщина в шоке. Подумать только, она столько лет ухаживала за стариком, как за малым ребенком, а он, оказывается, все это время притворялся… притворялся, чтобы свести счеты с людьми… Виталий решил немного погулять в парке, разбитом на берегу озера. Солнце светило вовсю, матери с колясками оккупировали скамейки. К желтоватой воде вели ступеньки. Дети, стоявшие на них, бросали уткам хлеб. Журналист встал на краю маленького пирса, наблюдая за птицами, дравшимися за добычу. Изредка из воды высовывались глянцевые блестящие морды карпов, тоже желавших полакомиться хлебом, и утки ловко били по ним клювами. Было видно, что они поднаторели в этом деле и попадали без промаха. Впрочем, рыб это не пугало. Они снова и снова пытались завладеть вожделенными кусками. В своих мыслях о предстоящем деле Рубанов отошел к камышам, подходившим вплотную к пирсу. Он сначала почувствовал за спиной чье-то присутствие, потом попытался обернуться, но не успел: кто-то изо всех сил толкнул его в воду. Журналист успел разглядеть стройную фигуру нападавшего в черной пайте с капюшоном на голове – и больше ничего: тот ловко юркнул в кусты. Молодая женщина, державшая за руку мальчика лет трех, истошно закричала:

– Помогите!

Холодная вода приняла Рубанова в свои негостеприимные объятия, особенно холодным был нижний слой, вероятно, здесь били подземные ключи, и ногу Виталия сразу свела судорога. Отфыркиваясь, как тюлень, и дрожа от холода, молодой человек подплыл к ступенькам. Женщина протянула ему руку. По ступенькам спускались и другие мамочки, наперебой предлагая одежду и горячий чай.

– Спасибо. – Зубы журналиста стучали. – Я поймаю машину. Я живу тут неподалеку.

Он бросился к остановке, надеясь перехватить там какой-нибудь автомобиль. Черт, только бы успеть к Пальцевым. Наверное, его столкнули по поручению старика… А что? Заплатил какому-нибудь отморозку, может, наркоману, каких в избытке в таких поселках, и тот охотно исполнил поручение. Конечно, никто бы после такого толчка не утонул, но десять раз подумал, прежде чем продолжать работу. Но с Виталием номер не пройдет, он обязательно найдет убийцу.

С машиной повезло: одинокий пенсионер будто поджидал его на остановке и с готовностью повез к гостинице на своей «копейке». Мокрая одежда клиента его не пугала: наверное, в таких краях клиенты – редкость. Мокрые деньги тоже не смутили.

– Ничего, высушу. – Старик с готовностью взял две сотки и, покопавшись в кармане, вытащил замусоленную бумажку с накорябанным на ней номером: – Если авто понадобится – звони.

Рубанов пообещал и, смущаясь, вошел в вестибюль. Женщины-администратора не было, молодая горничная пылесосила ковер. Увидев Виталия, она вскрикнула и приложила ладонь ко рту.

– Бывает, – бросил журналист на ходу и быстро поднялся в свой номер. На этот раз на столе ничего не было: возможно, его преследователи посчитали, что предупреждений достаточно. Взглянув на часы и отметив, что до встречи с Варварой осталось тридцать минут, Рубанов стащил с себя мокрую одежду и бросил ее в ванну, отметив, что сохнуть в таком климате джинсы и рубашка будут долго. Хорошо, что он такой предусмотрительный и взял с собой летние брюки и футболку. Молниеносно переодевшись, журналист побежал к дому Пальцевых. Солнце еще и не думало заходить, и Виталий обрадовался: все, что приготовила Варвара для разоблачения свекра, он увидит своими глазами.

Женщина ждала его во дворе, с ведром в руке. Она головой указала на большую лужу возле крыльца.

– Он любит погулять вечерком. – Ее тонкие губы побелели от волнения, но женщина держалась. – Смотрите внимательно. Если вы правы, мой план должен сработать.

Варвара поправила цветастый платок на голове и скрылась в доме. Минут через пять на крыльцо выехал старик, с ожесточением крутя колеса инвалидной коляски.

– Варька! – крикнул он озлобленно. – Где ты, стерва?

Варвара не отзывалась, словно спряталась. Чертыхаясь, Иван Васильевич подъехал к крыльцу – и тут случилось непредвиденное. Варвара появилась за его спиной, как тень, и с силой толкнула кресло. Старик закричал, коляска несколько секунд гремела по ступеням и перевернулась. Пальцев оказался в луже и снова заорал:

– Варька, это ты, стерва, сделала? Быстро иди сюда!

Женщина по-прежнему не показывалась. Иван Васильевич театрально закряхтел, потом предпринял третью безуспешную попытку позвать невестку и забарахтался в луже. Как назло, дул легкий ветерок и на поселок опускалась вечерняя свежесть. Рубанов поежился, пожалев, что не прихватил с собой пайту, и продолжал гипнотизировать Пальцева.

– Варька, холодно!

Минута, вторая, третья, шестая – и старик сначала пополз, потом, опираясь на опрокинутую коляску, встал и, озираясь по сторонам, поплелся к дому. Варвара с веником в руках перегородила ему путь.

– Ах ты, старый черт! – теперь орала она. – Значит, притворялся… Я больше десяти лет с тобой, как с малым ребенком, возилась. Сейчас вот выкуси, – она приблизила к его бледному лицу кукиш. – Сам в сортир топать станешь. Товарищ журналист, вы видели этого комедианта? – Она подбоченилась, сразу будто помолодела, на бледных щеках появился румянец.

Пальцев, шатаясь, пошел на нее:

– Значит, лахудра, это вы с журналистом придумали?

Варвара не шелохнулась, не вздрогнула:

– Не больно-то руки распускай, старый хрыч. Сядешь за убийство – я свечку в церкви поставлю.

Иван Васильевич побелел:

– За какое такое убийство, дура? Я никого не убивал. – Он повернулся к Виталию: – Значит, это ты сочинил про меня историю?

Рубанов приветливо улыбнулся и достал мобильник:

– Это мы сейчас проверим, кто что сочинял.

Он быстро отыскал телефон Бутакова и набрал его:

– Саша? Представляешь, я был прав. Он ходит.

Следователь сначала растерялся:

– Кто ходит, куда? Ты о ком вообще?

– Да Пальцев этот, – с раздражением пояснил Виталий. – Инвалид ваш. Сейчас я провел эксперимент. Спасибо его невестке Варваре, очень помогла. В общем, приезжай и разберись с ним.

– По закону это не запрещается, – буркнул Бутаков.

– Саша, ты же знаешь, что это важно, – не отставал Рубанов. – Пожалуйста, приезжай. И, если можешь, пробей этого Пальцева. Он утверждал, что во время войны был в тылу на Урале.

– Уговорил. – Капитан дышал со свистом. – Сейчас буду.

Варвара и ее свекор внимательно слушали разговор журналиста. Когда он сунул мобильный в карман, старик поинтересовался:

– В чем меня подозреваете-то, товарищ журналист? Может быть, надо было со мной откровенно поговорить? Я бы вам откровенно все и рассказал, мне скрывать нечего. Давай спрашивай, чего просто так стоять? – Он нехотя поднял с земли коляску, отряхнул сиденье и плюхнулся в нее. Варвара продолжала стоять на пороге, не зная, что ей делать.

– Зачем немощным притворялся, признаюсь при этой змее. – Старик погрозил ей утолщенным в суставе пальцем. – Жинка моя, свекровь ее, больше десяти лет назад умерла. Эта за ней ухаживала. Жена лежачая была, страдала сердечной недостаточностью. Варьке-лахудре надоело горшки за ней выносить, ну и решила она ее в могилу свести.

– Что ты врешь? – Лицо женщины побагровело. – Ходила за ней, будто за родной матерью.

– Первые лет пять, – согласился Пальцев. – А потом извела. Знаешь, парень, чтобы убить человека, не обязательно выстрелить из пистолета, утопить или задушить. Можно просто не дать лекарство вовремя. Это Варька и сделала.

– А ты докажи, старый, – процедила женщина.

– Я сразу смекнул, что доказать ничего нельзя, – согласился Пальцев. – Потому и придумал ей такую месть. Грыжа у меня позвоночная, было обострение, ноги словно отнялись. Доктор сказал, что возможен паралич. Когда отпустило, решил я своим про выздоровление не рассказывать, чтобы Варьке отомстить. Заставил ее, змею, за собой ходить, как за маленьким ребенком. Мстил ей за жену.

– Сволочь! – Варвара, как фурия, налетела на старика, и, если бы журналист не оттолкнул ее, она свалила бы инвалидную коляску и покалечила свекра.

– Успокойтесь, – попросил ее Виталий. – Если вы ни в чем не виноваты, ваше спокойствие будет лучшим тому доказательством. Идите в дом, прошу вас.

На его удивление, она покорно поплелась в дом.

– Теперь ты рассказывай, – старик повернулся к нему. – Откуда интерес к моей персоне?

– Вы когда-нибудь были в Березках? – Рубанов не отрывал от него взгляд, но ни один мускул не дрогнул на бледном, запачканном грязью лице. – Пахомова такого знали?

Желтая кожа Ивана Васильевича собралась на лбу складками.

– Веришь, никогда о таком не слыхал и в Березках не был. Знаю, это деревенька неподалеку от нашего поселка. Только не было у меня повода туда мотаться.

Он казался убедительным. «Впрочем, – подумал журналист, – если на совести этого человека две загубленные жизни…» Пальцев в ответ изучал Виталия.

– Не веришь, – выдохнул он. – Что ж, вижу. Как доказать, что я там не был, не представляю. Послушай, тебя интересовала моя жизнь в эвакуации, – он просветлел. – Если ваши докажут, что я жил на Урале во время войны, ты мне поверишь?

– Да, это поменяет мое мнение, – бросил Рубанов. Старик кряхтя поднялся и пнул ногой коляску.

– Этот транспорт мне больше не нужен. Идем в комнату, я покажу старые фотографии.

Он бодро поднимался по ступенькам, и молодой человек почувствовал себя Иисусом Христом, исцелившим калеку. Старик прошел в свою комнату, пропахшую старостью, и, покопавшись в древней тумбочке, достал альбом. Из него посыпались пожелтевшие конверты.

– Это письма моей матери родственникам, – пояснил он. – Ваши эксперты могут их изучить. Здесь подробно описана наша жизнь на Урале. – Иван Васильевич покопался в альбоме и выудил две фотографии. – Видишь? Здесь написано: «Свердловск». Это мы с другом и матерью. Фотографии, полагаю, тоже можно отдать на экспертизу. Ну, и твой друг следователь должен подтвердить документами, что моя семья там проживала.

– Где журналист? – В дом, как вихрь, влетел Бутаков и, увидев Виталия, успокоился и обратился к Пальцеву: – И зачем нужен был этот спектакль?

– О том я все рассказал ему, – Иван Васильевич кивнул на Рубанова, смущенно переминавшегося с ноги на ногу. – Он меня раскусил – что ж, на здоровье. Варька ему должна в ноги упасть, освободил ее из кабалы.

– Что здесь произошло? – осведомился следователь, и журналист вкратце изложил ему историю старика.

– Это правда? – Бутаков перевел взгляд на застывшую в углу Варвару. – Правда, что вы способствовали смерти свекрови?

Она начала всхлипывать, потом зарыдала в голос, мотая простоволосой головой.

– Как бы там ни было, это теперь не докажешь, – сокрушенно заметил Александр. – Да и в его действиях нет состава преступления. А что касается твоего дела, брат… Пальцев – не твой клиент. Пришли материалы, запрос на которые я делал несколько дней назад. Он действительно в период войны жил на Урале.

– Я уже понял. – Виталий понурил голову и пошел к выходу, не попрощавшись с невесткой и свекром: оба были ему противны. На улице посвежело, заморосил дождик. Рубанову стало грустно. Рухнула его версия, такая красивая и подходящая. Теперь подозреваемых не было. Внезапно захотелось излить кому-нибудь душу, человеку, который понял бы его и помог, хотя бы добрым словом. Рубанов присел на скамейку, из которой чьи-то «заботливые» руки выдрали почти все доски, оставив только одну, чтобы уставшие прохожие качались на ней, как попугаи на жердочке, и неожиданно для себя набрал Аллу. Девушка ответила сразу, будто ждала его звонка:

– Это ты, Виталик? Как твоя командировка?

– А ты знаешь, в чем она заключалась? – внезапно спросил журналист.

– Нет, – отозвалась она. – Я пыталась расспросить Симакова, но он только загадочно улыбался.

– Я не хотел, чтобы кто-то знал о ней, – пояснил молодой человек, – но тебе можно.

Он рассказал ей все, начиная со знакомства с Пахомовым и заканчивая сегодняшними событиями. Девушка только горестно вздыхала, не перебивая. Когда журналист окончил свое повествование, Алла робко вставила:

– А почему ты решил, что у тебя больше нет подозреваемых?

– Да потому, что остался один Боровой, который никак не подходит на роль убийцы, – буркнул Виталий. – Сама понимаешь, ветеран войны, сын полка… Уважаемый человек.

– Я бы согласилась с тобой, если бы не одно «но». – Алла сделала паузу. – Когда-то, еще в студенческие годы, мне пришлось писать статью о сыне полка, который добивался льгот, положенных ветеранам войны. Тебе известно, что их приравнивают к ветеранам?

– Иначе и быть не может, – ответил Виталий, пока не догадываясь, к чему она клонит.

– Этому человеку тоже не хотели давать льготы, – продолжила Алла. – Видишь ли, статус сына полка нужно доказать. Это сложно, но возможно. И герой моей статьи смог. Правда, пришлось задействовать многие инстанции, но после статьи они сами пошли ему навстречу. Ты понимаешь, к чему я веду? Твой Боровой свободно мог получить квартиру, если бы доказал свой статус. Однако он не стал этого делать. Спрашивается, почему? Вероятно, потому, что он никакой не сын полка.

Виталий вздрогнул, почувствовав, как по телу разливается холод. После рассуждений Аллы все встало на свои места.

– Господи, – прошептал он, – как же я сразу не подумал! Спасибо тебе, я перезвоню.

– Будь осторожен! – напутствовала девушка, но Рубанов ее уже не слышал. Сунув телефон в карман, он на негнущихся ногах пошел к гостинице. Нужно было хорошо обдумать, как завтра, да, завтра – сегодня у него не осталось сил – предъявить обвинение старику Боровому. Да, на голову его внука падет позор, но он выстоит ради школы, ради своих учеников. Еле дойдя до гостиницы, спотыкаясь, Виталий поднялся в номер и, дернув за ручку двери, с ужасом заметил, что она открыта. Он нерешительно потоптался на пороге, но дверь распахнулась, и чья-то сильная рука затянула его в комнату. При свете тусклого бра, висевшего у кровати, журналист разглядел Петра Борового. Странно, он уже не выглядел лощеным директором школы, скорее бледным и испуганным, видавшим виды, загнанным в угол.

– Ты знаешь, зачем я здесь? – прошептал он зловеще. – Только не надо делать удивленный вид. Мне стало известно про Пальцева. Следовательно, теперь ты будешь копать под моего деда.

Рубанов хотел все отрицать, чтобы не спугнуть зверя, но не мог: слова застряли у него в горле.

– Ты совершенно прав, подозревая деда, – продолжал Боровой, сверкая воспаленными глазами. – Он Сергей Потапов, ребенок-предатель. Видишь ли, я сам не знал до того момента, когда Островский пригласил меня к себе и заявил, что деду не видать квартиры, как своих ушей. Он сказал, что навел справки и выяснил, что дед никакой не Боровой. Он присвоил себе имя и фамилию погибшего мальчика, настоящего связного партизан. Тогда, во время войны, никто не стал проверять его документы, да их и не было, ему выдали новые. Но сейчас наши власти по этим вопросам работают четко. Островский показал фото настоящего Борового, ни капли не похожего на моего деда: видишь ли, у него сохранился один довоенный снимок с отцом и матерью. – Директор вздохнул. – Зато дед как две капли воды походил на предателя из Локотии Сергея Потапова. На него. – Он достал из кармана медальон, тот самый медальон Таньки-пулеметчицы, и раскрыл его. – Одно лицо. Я не имел представления, что такая фотография оказалась и в архиве: ее передал бывший начальник Локотской тюрьмы.

– И Островский попросил вас уволиться из школы, забрать деда и уехать подальше, – предположил Виталий. Мужчина нервно усмехнулся:

– Если бы… Он захотел денег, много денег, у меня столько не было. В противном случае негодяй угрожал устроить публичное разоблачение. Разумеется, я не мог этого допустить. Кроме того, он признался, что на эту мысль его навел некто Пахомов, житель деревни Березки.

– И вы решили убрать обоих, – констатировал Рубанов.

– А что оставалось делать? – Петр удивленно посмотрел на него. – Островский не просто угрожал, он хотел сломать нашу жизнь.

– Ваш дед ломал судьбы многих, – парировал журналист. – Об этом вы не подумали?

– Я думал лишь об одном: как спасти репутацию нашей семьи, – процедил директор. – Мне ничего не оставалось, понимаешь? Я поехал к Пахомову, изучил его распорядок, увидел лекарство и… Дальше тебе, наверное, известно.

– Да. – Виталий опустил голову. – Скажи только, – он тоже перешел на «ты», – почему для убийства Островского ты выбрал такой способ? Где раздобыл снаряд?

– Приобрел по интернету у «черных копателей», – усмехнулся директор. – Наш глава сказал мне, что война еще не закончена, когда я заикнулся о сроке давности. Следовательно, раз она не закончена, люди продолжают гибнуть и от снарядов. А снаряд времен войны раздобыть легко.

– Записка на столе – тоже твоих рук дело? – спросил Виталий, хотя прекрасно знал ответ.

– Совершенно верно. – Боровой галантно поклонился. – Кстати, молодая горничная – моя бывшая ученица. Видишь ли, девочка из неблагополучной семьи. Я много для нее сделал, и она чувствует себя обязанной. Учти, если дело дойдет до суда, в чем я не уверен, она будет молчать как рыба. Вот и сейчас, – он с улыбкой вытащил пистолет, по виду тоже времен войны, – я убью тебя и вынесу твой труп, а потом закопаю где-нибудь. Тебе ли не знать, что поселок окружает лес? Уверяю, для могилы там много места. Или, – Петр усмехнулся, показав великолепные зубы, – не станем марать ковры в гостиной. Будь благоразумен. Все равно тебе не жить. Давай выйдем из гостиницы и поедем в лес. Обещаю, если сделаешь, как я прошу, умрешь без мучений.

Рубанов немного подумал и кивнул:

– Что же, хорошо. Пойдем, господин учитель. Думаю, тебе есть чему учить детей.

Боровой снова осклабился и подтолкнул журналиста пистолетом:

– Иди, не разговаривай. Только без глупостей.

Мужчины вышли в коридор, молча спустились по лестнице. В вестибюле никого не было.

– Моя машина стоит возле кафе. – Боровой легонько ударил Виталия по руке. – Дверца открыта. Садись и не рыпайся.

– Слушаюсь, товарищ начальник. – Рубанов огляделся, оценивая обстановку. Подходя к автомобилю, он развернулся и с силой толкнул Борового, а сам бросился в кусты. Вслед раздался выстрел. Что-то обожгло шею, и горячая струйка потекла за воротник. Не обращая внимания на рану, журналист продолжал бежать, пока не остановился у внезапно появившейся воды. В сумерках он не видел, куда ведет дорога. А она привела его прямиком к озеру. По шуршанию камыша молодой человек понял, что Петр продолжает его преследовать. Он притаился, как кошка, готовая к нападению, а когда появился черный силуэт, бросился на директора: другого выхода не оставалось. Оба покатились по тропинке и оказались в воде. Пистолет выпал из рук учителя. Боровой не растерялся, с силой надавил на голову журналиста, пытаясь утопить его, и удивился, встретив сопротивление.

– У меня встречное предложение, – задыхаясь, выдавил Виталий. – Мы идем к Бутакову, и ты сдаешься. Как известно, чистосердечное признание…

– Отменяется – Казалось, это предложение придало директору сил, и он удержал голову Рубанова под водой несколько секунд.

Когда Виталий почувствовал, что задыхается, собрал последние силы и будто выбросил себя из воды на поверхность. Петр, видимо поскользнувшись, упал. Теперь журналист, накинувшись на него, стал топить. Вероятно, Петр ослабел и уже не оказывал сопротивление. Вытащив его за волосы, Рубанов «подарил» ему боксерский удар в челюсть, вспомнив занятия в секции, и Боровой обмяк. Виталий потащил его к машине, несколько раз бросая на скользкую землю и садясь отдыхать. Наконец ему удалось запихнуть директора на заднее сиденье. Тот начал приходить в себя, и журналист снова приложился к его челюсти. На его счастье, ключи остались в замке зажигания. Рубанов завел автомобиль и поехал к отделению.

Глава 49 

1978 год, Москва
Андрей Николаевич Власенко, полковник КГБ, поседевший и уже никак не походивший на веселого мальчика с ямочками на щеках, пил сладкий чай с печеньем и вспоминал давний разговор со своим наставником Валерием Ивановичем Агафоновым, который десять лет назад умер от инфаркта. Сказалась нервная работа, бессонные ночи, недосыпание, недоедание, да и раны, полученные на фронте, давали о себе знать. Этот человек, дослужившийся до полковника, многому научил Андрея и перед смертью завещал продолжить поиски исчезнувшей Таньки. В послевоенные годы группе МГБ, специально созданной для поимки военных преступников, бежавших от правосудия, не удалось напасть на ее след. Генерал Илья Андреевич Сафронов обсуждал с ними разные варианты поисков. Они предполагали, что немцы могли спрятать карательницу, увезти ее в Германию, а потом переправить в другую страну. В таком случае, девушка-палач работала на иностранные спецслужбы. Однако, как утверждал Агафонов, это было маловероятно. Танька не имела образования, не разбиралась в политике, выросла в обычной крестьянской семье и вряд ли пригодилась бы разведке. Другой вариант звучал менее оптимистично. Ее могли ликвидировать, как важного, много знавшего свидетеля, и такая версия объясняла, почему в течение стольких лет организация не напала на ее след. Однако какое-то шестое чувство говорило и Агафонову, и Власенко, что Танька жива, что она живет в СССР, маскируясь под порядочную женщину. Но как, у кого узнать паспортные данные этой фурии? На многие вопросы ответ не находился годами, и Власенко уповал на чудо, хотя сам в чудеса не верил. Ну хорошо, не чудо, так случай. Если на земле существует справедливость, в конце концов палач обязательно найдется. В тот момент майор не знал, как недалек от истины. Именно случай помог напасть на ее след.

…Лето в Москве выдалось знойное, жаркое. Изредка шедший дождь почти не приносил облегчения. Он лишь прибивал серую пыль на асфальте, расплавленном горячими лучами. В один из таких дней патрульный милиционер, разомлевший от зноя, не сразу заметил драку между двумя приличными на вид мужчинами. Они выясняли отношения на автобусной остановке, потасовка становилась все жарче и жарче, и к приходу представителя закона у высокого седовласого старика на белой отутюженной рубашке алела кровь. «Зной, наверное, разморил», – решил патрульный и кинулся их разнимать:

– Граждане, почему порядок нарушаете? А еще пожилые люди… На пятнадцать суток захотели?

Второй, помоложе, на вид лет пятидесяти, повернулся к милиционеру:

– Срочно берите этого человека, – прохрипел он. – Это душегуб, стольких людей убил.

– Какой душегуб? – растерялся парень и вытер пот. – О чем вы говорите?

– В милицию его. – Человек дрожал; несмотря на жару, его бил озноб. – Я все расскажу.

Генерал Илья Андреевич Сафронов, высокий, стройный, подтянутый мужчина, давно разменявший шестой десяток, постучал в кабинет полковника Власенко. Увидев начальника, Андрей Николаевич вытянулся в струнку:

– Здравия желаю, товарищ генерал.

– Тише, не ори. – Сафронов уселся на стул и потянул к себе бутылку с минеральной водой, только что вытащенную из холодильника. На запотевшем изумрудном стекле еще сохранились отпечатки пальцев полковника.

– Холодненькая, – радостно сказал генерал. – Дай стаканчик.

Андрей Николаевич подвинул к нему чистый стакан:

– Угощайтесь.

Илья Андреевич с удовольствием сделал большой глоток и поморщился:

– Как хорошо. Впрочем, я к тебе не пить пришел. Помнишь, ты говорил, что когда-нибудь мы поймаем всех преступников, ускользнувших от правосудия, и в этом поможет случай?

Власенко напрягся.

– Ну, говорил. – Его длинные, как у музыканта, пальцы задрожали. – Кто?

– Возможно, твоя мечта сбывается, – усмехнулся Сафронов.

От волнения Андрей Николаевич вскочил.

– Танька-пулеметчица?

Сафронов покачал головой:

– Пока нет. Но это человек, с помощью которого мы можем напасть на ее след. И ты должен его разговорить, черт возьми, и придумать, как до нее добраться. Я уверен, он что-то знает.

Власенко выдохнул:

– Неужели…

– Не буду тебя томить. – Генерал встал со стула и щелкнул пальцем по стакану. – Это начальник Локотской тюрьмы Николай Ивашов, по словам полицаев, один из любовников Таньки.

Андрей Николаевич рванул воротник белой рубахи. Пуговица, отлетев, ударилась об пол и отскочила:

– Где он?

– У нас, – успокоил Сафронов. – Через минуту будет в твоем кабинете. Впрочем, я рекомендовал бы тебе побеседовать с мужчиной, который узнал его на улице. По-моему, он тоже много знает. Я распорядился, чтобы привели обоих.

Не дожидаясь ответа полковника, Сафронов выглянул в коридор и кивнул. Молоденький сержант с пушком на щеках тотчас втолкнул старика в наручниках. На белой рубахе незнакомца запеклась кровь. Власенко сразу понял, кто перед ним, несмотря на то, что Ивашов мало походил на того тридцатилетнего начальника тюрьмы, стройного, мускулистого, любившего фотографироваться с немцами. Белоснежные волосы поредели, полное лицо покрылось сеткой морщин, будто паутиной, и только серые глаза, живые и умные, говорили о том, что этот человек не потерял прежних качеств и с ним нужно быть настороже. Следом зашел мужчина, казавшийся моложе, но ненамного. Выцветшие глаза запали, на смуглом лице возле виска белел шрам, тонкие губы кривились не только от злости, но и от боли – сколько такой боли довелось увидеть Власенко во время Великой Отечественной. Встав, он пожал мужчине сильную жилистую руку и предложил сесть. Тот упал на стул, сцепив руки, и сразу заговорил:

– Вы все запишите, товарищ следователь. Извините, уж не знаю, как вас там по отчеству.

– Подождите, – остановил его полковник. – Давайте познакомимся. Меня зовут Андрей Николаевич Власенко, я полковник КГБ.

– Очень хорошо, – незнакомец кивнул, и в его глазах блеснуло торжество. – Эта сволочь, – он покосился на задержанного, – попала по назначению. Надеюсь, теперь ему не отвертеться.

– И все-таки… – мягко перебил его Андрей Николаевич, – пожалуйста, представьтесь.

– Данилин я, Виталий Иванович, – буркнул мужчина. – Житель поселка Локоть. Это название вам о чем-нибудь говорит?

Власенко наклонил голову:

– Более чем.

– Прекрасно, – удовлетворенно проговорил Данилин. – Надеюсь, и о тюрьме локотской слышали? И о Таньке-пулеметчице, матерой убийце? Слышали ведь, правда?

– Слышал, – выдохнул полковник, мельком взглянув на задержанного. Тот сидел, опустив глаза, словно боясь дышать, будто и его вздохи могли свидетельствовать против него.

– Это хорошо, что слышали, – длинный палец Виталия Ивановича указал на задержанного. – Про него, думаю, тоже слыхали. Перед вами не кто иной, как начальник локотской тюрьмы Николай Ивашов. Ух, сволочь. – Он замахнулся и, если бы не хорошая реакция полковника, непременно бы ударил начальника тюрьмы по лицу. Задержанный решил больше не молчать и попытался вклиниться в разговор:

– Извините, товарищ полковник, здесь какая-то ошибка. Вот мои документы. – Он достал из кармана брюк, обагренных брызгами крови, паспорт и протянул Власенко. Андрей Николаевич прочитал:

– Терентьев Михаил Егорович.

– Все верно, – задержанный развел руками. – Работаю на хлебозаводе технологом. Да вы проверьте все…

– Ах ты, гнида немецкая! – заорал Данилин. – Тогда скрылся от правосудия и теперь думаешь, что выпутаешься?! Не выйдет, – он умоляюще посмотрел на полковника. – Выслушайте меня, Андрей Николаевич. – Мужчина вытер пот, градом катившийся по лицу и падавший на белую рубашку. – Родители мои партизанам помогали, и за это полицаи их в тюрьму к Ивашову бросили вместе со мной, хотя мне тогда и десяти не было – Сережка Потапов, гад, заложил, а я ему, дурак, доверился. Утром Танька нас на расстрел повела, вместе с этим, полюбовником своим, – он указал на Терентьева. – Думали, гады, что девка всех пулеметной очередью порешила, ведь палила она как оглашенная. Да только мал росточком я тогда был, пуля выше головы моей прошла, а потом мамка и отец на меня упали, телами своими прикрыли, от смерти спасли. Я понял, что надо мертвым притвориться, тогда в живых останусь. Немцы в тот раз трупы не сразу убрали, оставили, чтобы наш локотский народ запугать. Ну, ближе к вечеру я в лес сиганул, потом партизан отыскал. – Данилин смахнул рукой слезу, вдруг блеснувшую на реснице. – Партизаны, когда в поселок ворвались, этого гада с его любовницей искали, да только не нашли – сбежали они. Думал, тебя не найдут, да? – Мужчина поднялся, однако полковник снова усадил его на место.

– Успокойтесь, умоляю вас. Мы обязательно разберемся, и виновные получат по заслугам.

– Надеюсь, – пробурчал Терентьев, вытирая пот с покрасневшего лица. – Давайте свои бумажки, я подпишу.

Андрей Николаевич подвинул ему протокол.

– Внимательно прочитайте.

– Да не стану я читать, – махнул рукой Михаил Егорович. – Верю вам, – он размашисто расписался. – Только позвольте, я прослежу, чтобы вы этого гада по совести судили. Я к вам еще приду.

– Приходите, – кивнул полковник. – Но поверьте, в интересах всего советского народа, чтобы свершилось правосудие. Не обещаю вам громкого суда, хотя… – Он краем глаза посмотрел на Ивашова. Тот сидел, закинув ногу на ногу, и на его полном смуглом лице ничего не отражалось, словно разговор шел не о нем и он никогда не видел человека, которого давно считал покойником. Попрощавшись с Терентьевым, Андрей Николаевич повернулся к задержанному.

– Итак, вы Николай Ивашов, преступник, разыскиваемый нами многие годы.

Предатель заморгал:

– Я Ивашов? – Он порылся в кармане брюк, и на стол упал красный паспорт с серпом и молотом. – Вы поверили этому человеку, голословно обвинившему меня черт знает в чем, однако почему-то не хотите верить документу. Признаться, такое отношение милиции к достойному гражданину, который много лет проработал на заводе и чье фото висит на Доске почета, мягко говоря, удивляет. Но я буду бороться. – Его бодрый, звучный, уверенный голос вдруг сорвался. – Я буду бороться до последнего.

– Это ваше право. – Власенко протер запотевшие очки. – Однако мой вам совет. Как вам известно, чистосердечное признание облегчает наказание. Если вы поможете нам, то суд смягчит приговор.

Ивашов хмыкнул.

– Да вы издеваетесь надо мной! – Он сжал кулаки до хруста и поморщился от боли. – Я чист, за мной нет никакой вины.

– Вы так считаете? – Полковник встал, подошел к сейфу, вытащил пачку фотографий и бросил их веером на стол. Перед глазами Ивашова замелькали трупы, лежавшие в разных позах, и они с Танькой в компании немцев, улыбающиеся, молодые, красивые… Ох, как давно это было! Казалось, прошла целая жизнь, и жизнь другая, новая. Неужели и эта оборвется?

Он неловко дернулся, смахнув снимки на пол.

– Зачем вы мне это показываете? Я фронтовик и понятия не имею, кто на фотографиях.

– Неужели у вас такая короткая память? – улыбнулся Андрей Николаевич. – Возможно, вы подзабыли, как выглядит ваша любовница, но себя-то вы вряд ли могли забыть…

Николай закрыл лицо руками:

– Это не я…

– Не советую отрицать очевидное, – вздохнул полковник. – Может быть, вам неизвестно, как далеко шагнула вперед наука. Экспертиза легко докажет, что на снимках именно вы. Может быть, вам неизвестно, что не все заключенные вашей тюрьмы нашли свою смерть от фашистских пуль. Уверяю вас, многие остались в живых и готовы свидетельствовать против своих палачей. Мы проведем опознание, и они с легкостью покажут, что вы Николай Ивашов.

Задержанный молчал, но левая щека начала предательски подергиваться.

– Есть еще ваш паспорт, – вкрадчиво сказал Власенко, подойдя к нему. – Он наверняка поддельный. Это тоже легко выявить. Но даже если вы и умудрились каким-то образом обхитрить государство, вам не удастся уйти от наказания. Вас узнал Терентьев – узнают и другие. Елена Мосина, которую избивала ваша любовница, осталась в живых, и она едет на опознание.

Ивашов до крови закусил губу. Сейчас он уже не выглядел уверенным в себе, напоминая скорее зафлажкованного матерого волка, пытавшегося спасти свою шкуру любой ценой.

– Что от меня требуется? – выдавил он, хватаясь за соломинку.

– Не скрою, ваша личность нам интересна, – спокойно начал Власенко. – Но более интересна ваша подруга, Танька-пулеметчица. Поможете ее найти – и мы замолвим за вас словечко. Вы ведь очень хорошо знали ее, не так ли?

Ивашов опустил плечи, съежился, словно сдулся, сделавшись вдруг каким-то маленьким и жалким.

– Ладно, ваша взяла. Аргументы убедительные. Да, я Ивашов. И Татьяну знал не понаслышке… Дальше что? Говорю как на духу: мы расстались, когда к деревне подходила Красная армия. Татьяна предложила мне бежать на Западную Украину через Белоруссию. Такой план был у ее любовника, Сереги Рыжего. Я отказался и больше ее не видел. Это я к тому говорю, чтобы вы поняли: я понятия не имею, как ее найти. – Он закусил ноготь большого пальца. – Кстати, не один я у нее в любовниках ходил. Вы бы Серегу поспрашивали, когда его найдете.

– Серегу мы давно уже нашли. – Власенко подошел к окну, наблюдая за суетящимися, как муравьи, москвичами, торопливо бегущими по своим делам, и на проезжающие автомобили – свою давнюю мечту. Ему было душно, хотелось скорее окончить допрос, выбежать на улицу и глотнуть пусть горячего, но чистого воздуха, не касавшегося одежды и кожи предателя, сидевшего перед ним. Но что делать? Ради того, чтобы найти военную преступницу, приходилось сдерживать себя и по-человечески разговаривать с тем, кто не заслуживал звания человек.

– Да, Серегу мы давно нашли, – повторил Андрей Николаевич, повернувшись к Ивашову. – Все, что можно, он сказал еще в сорок третьем, теперь уже ничего не скажет – расстрелян. Другой ее любовник, дезертир Федорчук, тоже давал показания. Он расстался с Танькой в селе Красный Колодец и больше о ней не слышал. Ни Рыжий, ни Федорчук не знали ее имени и отчества. Впрочем, им это было не нужно.

– С чего вы взяли, что это было нужно мне? – спросил задержанный, усмехнувшись. – Баба мужику для постели потребна.

– Вы были ее начальником и не могли не видеть документы, – веско заметил полковник.

– Верно, видел, мельком, и столько воды с тех пор утекло, – признался бывший начальник тюрьмы и наморщил смуглый лоб, по которому тропинками разбежались морщины. – Фамилия ее, кажись, Маркова. И отчество созвучное – Марковна. Да, вроде ничего не путаю. Татьяна Марковна Маркова, москвичка. – Он закусил губу, и Власенко заметил, как на треснувшей коже выступила капелька крови. – Что-то она говорила о том, что это не совсем ее фамилия. Вроде бы девчонкой не могла произнести настоящую, вот ее и звали по имени отца. Сама со Смоленщины, если не ошибаюсь. Извините, гражданин следователь, не знаю вашего звания, вы слово свое сдержите? Я могу избежать смертного приговора?

Андрей Николаевич снова посмотрел в окно.

– Я обещаю, что это будет отмечено, – твердо проговорил он. – Однако не могу гарантировать мягкость приговора. Все решает суд.

Николай снова ссутулился. Вся его фигура – и опущенные плечи, и склоненная седая голова – выражала отчаяние, однако полковник несколько раз поймал взгляд маленьких глаз, злобно сверкавших из-под нависших бровей.

– Понятно. Что еще требуется от меня?

– Опознать, – ответил Власенко. – Теперь мы обязательно ее отыщем. Татьяна Марковна Маркова из Москвы – это уже кое-что.

Бывший начальник ничего не ответил. Полковник вызвал конвойного и приказал отвести задержанного в камеру, а сам бодрым шагом направился к генералу.

– Разрешите, Илья Андреевич? – спросил он, постучав в лакированную дверь.

– Заходи, – послышался звучный голос начальника, сидевшего в кресле и перебиравшего какие-то документы. На столе стоял запотевший стакан с минеральной водой, игравший при свете солнечных лучей всеми цветами радуги. – Водички не желаешь?

– Честно говоря, желаю, – выдохнул Андрей Николаевич.

Он боялся признаться кому бы то ни было, что чертовски устал после короткого допроса. Неприязнь, брезгливость и ненависть к военным преступникам охватывали все его существо, вызывали тошноту, удушье, но приходилось терпеть, чтобы отыскать недобитков и представить их перед судом. Власенко, как и многие его коллеги, искренне не понимали тех людей, которые считали, что на поиски военных преступников не нужно тратить ни сил, ни времени. С момента окончания войны прошло более тридцати лет. Огромный срок давности, позволявший, по их мнению, забыть о злодействах. У Андрея Николаевича была другая точка зрения. Каждый обязан ответить за преступления. Для военных преступлений нет срока давности. Генерал Сафронов с ним соглашался.

– Вижу, в каком ты состоянии. – Илья Андреевич плеснул воду в другой стакан, стоявший рядом с графином. – Рассказывай, тебе удалось его расколоть?

Власенко пожал плечами:

– И да, и нет. Но нужную информацию я получил. Наша пулеметчица – Татьяна Марковна Маркова из Москвы. Согласитесь, благодаря этим данным найти ее будет гораздо легче.

Сафронов скривился и прикоснулся к кончику носа, что всегда делал в волнении.

– Ты думаешь? Больно уж распространенная фамилия. Маркова. Да их, небось, тысячи, а то и сотни тысяч.

– Все равно найдем. – Убежденность подчиненного передалась и начальнику.

– Ладно, тогда вперед. – Илья Андреевич постучал пальцами по столу. – Привлекай людей, сколько будет нужно. Можешь рассчитывать на любую помощь.

– Есть, товарищ генерал. – Власенко приложил руку к воображаемому козырьку. – Даю слово – Танька предстанет перед судом, причем в недалеком будущем.

Он вышел из кабинета, вытирая пот с лица. Предстояла кропотливая работа, однако полковник был к ней готов. Он не станет жалеть ни сил, ни времени на поиски преступницы. К сожалению, срывалась обещанная поездка к морю с женой и внучкой. Но Лида поймет. Она всегда понимала.

Глава 50 

Москва, 1978-й
Таньку искали по всему Советскому Союзу. Теперь КГБ, изучив документы, знал о ней все, и прежде всего ее настоящую фамилию. Верный своему слову, Андрей Николаевич несколько дней ночевал на работе и позволил себе расслабиться только тогда, когда из подмосковного города Обнинска поступила информация: некая Татьяна Маркова работает в продовольственном магазине уже более двадцати лет, подходит по возрасту и по описанию. Тщательно изучив ее снимок, который удалось сделать на улице его подчиненным, Власенко почувствовал, как вспотели ладони. Неужели они напали на след? Полковник взял газету и в волнении скомкал ее. Холодная вода не утоляла жажду. Неужели преступница вскоре предстанет перед судом? Неужели, неужели… По прошествии стольких лет… Однако это только начало операции, нужно, чтобы кто-то опознал недобитую гадину. И лучше, чем Николай Ивашов, этого никто не сделает. Власенко нажал на кнопку селектора, и в трубке послышался приятный голос секретаря:

– Я вас слушаю, Андрей Николаевич.

– Распорядись, чтобы Ивашова немедленно привели ко мне, – буркнул полковник. Когда его приказание было исполнено и Ивашов, постаревший на добрый десяток лет, предстал перед ним, Андрей Николаевич указал ему на стул:

– Садитесь.

Он услышал, как заскрипели суставы заключенного. Белая, как свежий снег, прядь волос упала на морщинистый лоб.

– Зачем я вам понадобился? – шепнул он обветренными красными губами. Полковник немного помедлил, прежде чем ответить:

– Тут такое дело…

Серые глаза Николая загорелись, но тут же потухли, снова выражая беспредельное отчаяние. Он напоминал теленка, которого вели на заклание, но жалости не вызывал.

– Кажется, я догадываюсь, – перебил полковника бывший начальник тюрьмы. – Вы нашли ее… Да? – Его голос, поднявшись на высоту, как птица, сорвался, голова опустилась на грудь. – Вы нашли ее, конечно, вы ее нашли…

Власенко плеснул в стакан холодной минералки и протянул Ивашову:

– Выпейте и успокойтесь.

Заключенный схватил стакан и принялся жадно пить. Треугольные сломанные зубы стучали о стекло, как капли сильного ливня.

– Вы нашли ее? – спросил он еще раз, отставив воду. – Ну почему вы молчите?

Андрей Николаевич кивнул:

– Да.

Николай откинул голову назад, и пышная грива коснулась спинки стула. Из горла вырвался хриплый смех, неестественный, дьявольский.

– И вы хотите, чтобы я ее опознал?

Власенко опустил глаза:

– Да.

– И отказаться, как я понимаю, нельзя? – Серые глаза встретились с суровым взглядом полковника.

– Это не в ваших интересах, – пояснил Андрей Николаевич. – Я обещал, что вам зачтется помощь, и чем больше этой помощи, тем лучше. Разумеется, вы вправе отказаться, но я бы не советовал.

Ивашов провел рукой по потному лбу, смахнув мутные капли пота на посеревшую рубашку.

– Понимаю. Когда же состоится эта процедура?

Власенко сразу посерьезнел:

– Завтра мы планируем выехать в Обнинск. По нашим данным, Татьяна Маркова работает в местном продовольственном магазине.

Николай вздрогнул:

– Она меня увидит?

Полковник пожал плечами:

– К сожалению, это одна из особенностей процедуры. Вас ждет очная ставка.

– Ясно.

Что-то не понравилось Власенко в голосе заключенного, но он не придал этому значения.

В конце концов, с какой стати он будет сейчас, именно сейчас постигать психологию этого военного преступника?

– Раз ясно, готовьтесь. Завтра выезжаем. – Он уселся напротив Ивашова. – Поселим вас в гостинице, в отдельном номере. Маркова начинает работать с девяти часов. Без десяти девять мы будем возле магазина, потом зайдем внутрь, и вы взглянете на женщину.

Бывший начальник тюрьмы моргнул:

– И это все?

– Нет, – отрезал полковник. – Потом еще одно опознание – уже в СИЗО, что называется, глаза в глаза.

Николай ничего не ответил.

– Уведите, – распорядился начальник и свободно вздохнул, когда за Ивашовым закрылась дверь.

Глава 51 

Обнинск, 1978-й
Ивашов медленно шел по солнечным улицам города, жадно рассматривая каждую мелочь. Вот обувной магазин, вот парикмахерская, вот памятник Пушкину, вот небольшое озеро, по зеркальной глади которого, чуть подернутой зеленой ряской, скользили утки. Они казались такими беззаботными, такими милыми, что на секунду на его глазах выступили слезы.

– Давай немного постоим, – попросил он конвоира, предусмотрительно не снимавшего с него наручников даже во время прогулки, на которой настоял Ивашов. Власенко не был против. Где-то в глубине души Андрей Николаевич чувствовал, что даже эта помощь органам не скажется на приговоре Ивашова: его все равно расстреляют как изменника Родины.

– Жаль, хлебушка не взяли, – проговорил Николай, и в его голосе послышалась нежность. – Голодные небось, покормить бы… Когда еще это придется делать. – Он поднял глаза к небу. – Погода сегодня поразительная. Кажется, давно не было такого ясного неба. И солнце светит, будто праздник какой.

Конвоир с удивлением посмотрел на Николая:

– Ты будто прощаешься с белым светом…

Ивашов ничего не ответил.

– Ладно, погуляли и хватит. – Солдат толкнул его в спину. – Нас ждут.

Николай вздохнул, покорно повернулся и поплелся в гостиницу. В просторном номере его ждал Власенко.

– Здесь вам предстоит побыть, пока все не закончится, – проинструктировал он Ивашова. – А закончится, думаю, все довольно быстро. Опознание никогда не бывает долгим.

Лицо Николая побледнело и стало выражать тупую покорность. Живой блеск в глазах исчез, морщины будто стали глубже, четче, избороздив лицо прямыми линиями. Губы чуть подергивались. Понимая его состояние, полковник развел руками:

– Пока отдыхайте. Когда все будет готово, за вами придут.

Он аккуратно закрыл дверь, а Ивашов стал внимательно изучать свежевыкрашенные стены и потолок.

* * *
На следующий день Андрей Николаевич проснулся в четыре утра. За окном еще густели сумерки, но край неба уже заалел, как кровь на снегу, кровь, которую и ему довелось пролить немало. Болела старая рана, и Власенко, застонав, схватился за бок. Врач военного госпиталя не раз предлагал ему обследоваться, возможно, сделать операцию, освободиться от фашистского железа, однако полковник неизменно отказывался. Свой отказ он не мог объяснить жене, которую так пугали неожиданные стоны по утрам. Может быть, боялся смерти? Говорят, с возрастом человек привыкает к мысли о смерти, но у него все получалось наоборот. Тогда, в молодости, под пулями, он не боялся ни черта, лез в самое пекло, а теперь… Интересно, почему так? Может быть, сказались нервы? Кряхтя и постанывая, полковник встал с постели и подошел к кителю, висевшему на вешалке. В кармане всегда было обезболивающее, и Андрей Николаевич сразу проглотил две таблетки, наскоро запив водой. Сна не было, и полковник посетовал, что до операции остается еще больше трех часов. Он снова налил себе из графина в стакан с подстаканником воды, отдававшей плесенью, и подумал, что или в этой гостинице редко останавливаются постояльцы, или вода поступает из какого-нибудь озерца, напоминавшего то, заросшее ряской, возле гостиницы. Потом он отыскал на полке какую-то старую замусоленную книгу и принялся читать, почти не вдаваясь в содержание. Какое-то смутное беспокойство бередило его душу, однако полковник успокаивал себя: Танька от них не ускользнет, и утром все будет кончено. Около шести его немного сморило, и Андрей Николаевич прилег на кровать и задремал. Зловещий стук в дверь разбудил его, заставил подскочить, и Власенко покрылся холодным потом. Стук был именно зловещим, предвещавшим недоброе. Быстро надев брюки, полковник распахнул дверь, столкнувшись нос к носу с бледным сержантом-конвойным.

– Ивашов, – прошептал парень одними губами, и Власенко все понял. Оттолкнув сержанта, он рванулся в номер Николая и застыл, как изваяние, на пороге. Бывший начальник локотской тюрьмы болтался в петле, сооружённой из брюк и прикрепленной к крюку на потолке. Его синее лицо выражало муку и облегчение одновременно, и Власенко догадался: причиной самоубийства был страх, страх не перед органами КГБ, а перед своей бывшей любовницей, Танькой, которая могла рассказать о художествах Ивашова гораздо больше, чем на данный момент располагало следствие. Николай знал, что не избежит смертной казни, и сам привел приговор в исполнение, предпочитая не томиться в мучительном ожидании. Придя в себя, Власенко смахнул с носа каплю пота и распорядился:

– Вызывай санитара.

Вернувшись в номер, Андрей Николаевич с ожесточением начал крутить телефонный диск. Когда в трубке раздался встревоженный голос генерала, полковник выдохнул:

– Ивашов повесился. Прикажете продолжать без него?

Сафронов помедлил лишь секунду.

– Значит, сам себя приговорил… Кто у нас есть вместо него?

Полковник наморщил лоб. В Обнинске из людей, спасшихся от расстрела Таньки, не жил никто, оставалась столица и Елена Мосина, видевшая карательницу лучше, чем кто-либо. Власенко взглянул на часы. У них еще оставалось время. Макарова работала в первую смену и до двух часов никуда не собиралась уходить.

– Распорядитесь, чтобы к нам доставили Мосину, – попросил Власенко, и Сафронов с облегчением отозвался:

– Да, это мы сделаем.

Глава 52 

Обнинск, 1978-й
Елену Владимировну Мосину доставили через три часа. Андрей Николаевич, приготовивший ей чай и печенье, с жалостью посмотрел на женщину, которой не было еще и пятидесяти пяти. Мосина казалась глубокой старухой. Полное отечное лицо, как паутиной покрытое сеткой морщин, жалкий седой ежик на голове, глубоко запавшие глаза смотрели скорбно, будто глаза Мадонны. Когда Елена Владимировна начинала говорить, левая щека предательски подергивалась, шрам возле уха становился молочно-белым. Руки, покрытые коричневыми пятнами, нервно потирали одна другую. Андрей Николаевич помог ей сесть и налил чаю.

– Я знаю, вас предупредили о том, что вам предстоит сделать, – начал Власенко. – И знаю, что вы не испугаетесь.

Мосина усмехнулась, показав остатки зубов.

– Я забыла, что такое страх, побывав в локотской тюрьме и испытав на себе плетку пулеметчицы, – проговорила она. – Этот допрос до сих пор снится мне каждую ночь. Эта женщина, Татьяна, за одно утро превратила меня, молодую красавицу, в старую развалину, на которую больше не взглянул ни один мужчина. – Мосина жалко улыбнулась. – Я знаю, это плохо – желать людям зла, говорят, оно к тебе вернется в двойном размере. – Она захрустела пальцами с утолщенными суставами. – Но я желаю, чтобы ее поймали, чтобы она получила по заслугам.

– Мы тоже этого очень хотим. – Власенко погладил ее горячие руки. – И знаем, что вы нам поможете.

Она сразу собралась, даже помолодела, вдохновленная идеей.

– Что я должна делать?

– Сейчас мы с вами пойдем в магазин, где, по нашим данным, работает Татьяна Маркова, та самая Танька-пулеметчица, которая ломала людские судьбы, – пояснил он. – Да, прошло много лет, и мы все изменились, но не думаю, что до неузнаваемости. Ваша задача – посмотреть на женщину за прилавком, а потом пройти очную ставку.

Мосина кивнула:

– Я готова, – она резко отодвинула чашку, чай выплеснулся и растекся желтым пятном на белой скатерти, – идем.

Власенко взял ее под руку:

– Да, идем скорее.

Сопровождаемые молодыми сотрудниками КГБ, они вышли из гостиницы и направились к магазину, находившемуся неподалеку. Елена Владимировна ступала уверенно, миссия придавала ей силы.

– Татьяна Маркова продает хлебобулочные изделия, – сказал Андрей Николаевич. – Вот вам деньги, подойдете, купите буханку и пару любых булочек. В хлебном продавщица сама рассчитывает покупателей, постарайтесь подольше понаблюдать за ней.

Мосина кивнула:

– Я узнаю ее из тысячи, и для этого мне не понадобится много времени.

Они зашли в магазин. Как назло, возле хлебобулочного отдела скопилось больше всего покупателей. Елена Владимировна покорно встала в очередь, не спуская глаз с полной женщины в белом халате, черные крашеные волосы которой выбивались из-под белой шапочки. Продавщица ловко обслуживала клиентов, не глядя по сторонам, не озираясь в испуге, смело смотрела людям в глаза и не отвела их, столкнувшись взорами с Мосиной. Елена Владимировна пошатнулась и чуть не упала на руки подоспевшего Власенко.

– Это не она, – прошептала женщина, тяжело дыша. – Вы ошиблись, это не Танька.

Она потеряла сознание, и расстроенный Власенко передал ее лейтенанту Крутову. Второй паренек побежал вызывать «Скорую», к счастью оказавшуюся у соседнего магазина. Пожилой врач констатировал сердечный приступ, и бело-красная машина, мигая, понеслась по улицам города.

– Еще одна жертва в мирное время, – вздохнул полковник, беспокоясь за Мосину и сетуя, что вся огромная работа пошла насмарку. Приходилось все начинать с нуля.

Глава 53 

Москва, 1978-й
Дни бежали за днями, лето подходило к концу, но карательница будто растворилась на просторах Советского Союза. Полковник несколько раз впадал в отчаяние, однако продолжал работать, искать во всех направлениях, и ему повезло. На этот раз помощь пришла, откуда не ждали. После обеда капитан Серпилин положил на стол Власенко документ из МИДа.

– Подпишите, товарищ полковник, – попросил он.

Андрей Николаевич взялся за ручку.

– Что там у тебя?

– Да обычная текучка, – отмахнулся капитан, играя ямочками на щеках. – Некто Александр Панфилов выезжает за границу. Нужно проверить его и его семью по всем направлениям.

Андрей Николаевич поставил жирный росчерк.

– Проверяй, Паша. – Он уже собирался отдать бумагу подчиненному, но вдруг его взгляд выхватил из списка фамилий, имен и отчеств: сестра – Маркова Татьяна Марковна. Получалось что-то несуразное. Все родные братья и сестры этого московского служащего имели фамилию Панфиловы, и только одна сестра, тоже родная, значилась Марковой. Пальцы офицера сразу вспотели. Он напрягся, как собака, которая наконец взяла след. В мозгу юлой закрутилась мысль: «Она, она! Мы нашли ее!»

– Все об этой даме, – он обвел карандашом фамилию, имя, отчество, долгие годы снившиеся по ночам. – И как можно скорее. Ты меня понял?

Капитан пригладил рыжие волосы, казавшиеся апельсиновыми при свете солнечных лучей.

– Слушаюсь, товарищ полковник.

Власенко откинулся на спинку стула, плеснул в стакан минералки и принялся ждать. Он знал: капитан Серпилин умеет работать. В тот же день, не откладывая дело в долгий ящик, понимая, как это важно, он еще раз пригласил Панфилова в свой кабинет. Невысокий коренастый мужчина с черными волосами и темными добрыми глазами, широколицый, улыбчивый, разговорчивый, сразу пояснил, что к чему. Да, его родная сестра Таня давно сменила фамилию, и произошло это – вы не поверите, товарищ капитан, случайно. Панфилов, смеясь, рассказал, как маленькая Таня от испуга не могла выговорить настоящую фамилию, и класс, придя на помощь, выкрикнул: «Маркова», дескать, дочь Марка, но учительница восприняла все серьезно и так и записала в журнал. С тех пор и тетрадки его сестренки, младшенькой и самой любимой, подписывали именно этой фамилией, а позже Таня записала ее в своем паспорте. Серпилин кусал губы от ярости, слушая бесхитростный рассказ добропорядочного гражданина, и чуть не дал волю чувствам, когда на вопрос, общается ли Парфенов с сестрой, тот ответил утвердительно. Капитану, сжавшему кулаки до боли, до хруста, захотелось встать, подскочить к нему и дернуть за белоснежную рубашку, разодрав ее до пояса, но он тут же остановил себя. Родной брат Татьяны даже не представлял, чем занималась его сестренка в годы войны и, следовательно, не нес за нее никакой ответственности. Скрипнув зубами, Серпилин попросил адреса всех родственников Панфилова, и не прошло и часа, как на стол Андрея Николаевича легло донесение. Татьяна Марковна Маркова, жительница Гомеля Белорусской области, настоящая фамилия Панфилова, Гольдштейн по мужу (при взгляде на эту фамилию Власенко горько усмехнулся. Вряд ли муж предполагал, сколько народа его национальности легло под пулями, выпущенными из пулемета его благоверной), уроженка Смоленской области, ветеран Великой Отечественной войны, ветеран труда, долгое время работала на фабрике, производящей телогрейки, была награждена правительственными грамотами за доблестный труд, имела двух дочерей и четырех внуков. К документам прилагалась фотография. Со снимка смотрела она, Татьяна Маркова, словно прожигая полковника пронзительным взглядом, постаревшая, но в общем мало изменившаяся. Власенко распорядился привезти выздоровевшую Елену Владимировну, и, когда бедная женщина воскликнула: «Она!» и затряслась всем телом, Власенко улыбнулся.

Глава 54 

Гомель, 1978-й
Танька-пулеметчица, теперь степенная дама Татьяна Марковна Гольдштейн, вошла в вестибюль школы, сразу обдавший ее запахом астр и оглушивший множеством различных звуков: радостным гиканьем первоклассников, степенным разговором старшеклассников и щебетанием ребятишек среднего возраста. Она подошла к большому зеркалу, с удовольствием посмотрелась в него, отметив, что время благосклонно к ней. Морщины – верный спутник возраста – пощадили ее полные щеки, лишь легкой сеточкой легли под глаза. В густых волосах, крашенных в черный цвет, блестело несколько седых прядей, но она все равно красилась, считая, что черный цвет очень идет ее матовой коже. Фигура чуть расплылась, а как же иначе, все-таки возраст, пятьдесят восемь лет, уж три года как на пенсии, хотя работу пока не бросила. Подруги по фабрике называли ее полноту приятной, и Татьяна с ними соглашалась. Как говорится, женщина приятная во всех отношениях. Она поправила пышную прическу и улыбнулась своему отражению, показав ровные белые зубы.

– Татьяна Марковна, здравствуйте, – к ней спешила учительница Вера Петровна, классная руководительница восьмого «А». – Все вас уже ждут.

– Я готова. – Маркова поспешила за женщиной. Она любила Уроки мужества, которые проходили в школах каждый год первого сентября, и с удовольствием рассказывала о лихих днях своей молодости. Правда тесно переплеталась с вымыслом, она словно бросала вызов самой судьбе, однако никто ничего не подозревал, и ее речь неизменно сопровождали аплодисменты и огромный букет цветов.

– Проходите, дорогая Татьяна Марковна. – Молодая, юркая Вера Петровна с девической косой за спиной распахнула перед ней дверь. Ребята как по команде встали.

– Сегодня у нас в гостях уникальный человек, ветеран войны Татьяна Марковна Гольдштейн, – начала учительница бодрым голосом. – Ровно тридцать семь лет назад началась страшная Великая Отечественная война. Не все ребята вернулись в классы, многие, прибавив себе возраст, отправились на фронт. Среди них была и Татьяна Марковна, молоденькая девятнадцатилетняя девушка, студентка техникума, готовившаяся поступать в медицинский институт. Однако все планы были разрушены войной.

Худенький голубоглазый мальчик на последней парте поднял руку:

– Простите, Татьяна Марковна, вы могли бы и не идти на фронт. Почему же вы это сделали?

Маркова улыбнулась, словно почувствовав себя в своей стихии.

– Знаете, ребята, – начала она, – двадцать первого июня, в день перед войной, мы с подругой Людмилой пошли в кино на «Чапаева». Кстати, вы смотрели этот замечательный фильм?

Дружное «да» огласило кабинет.

– Тогда вам будет легче понять меня и мою подругу, – продолжала Маркова. – Мы мечтали стать такими, как Анка-пулеметчица: бесстрашными, мужественными, освобождать Родину от захватчиков.

– И вам пришлось стрелять из пулемета? – пискнула маленькая девочка, хорошенькая блондиночка с первой парты.

На секунду Татьяна стушевалась. Но только на секунду. Потом ее речь снова полилась плавно, будто спокойная равнинная речка.

– Из меня готовили медсестру, – пояснила она, – я выносила раненых с поля боя и стреляла очень редко. Да, не скрою, порой сетовала, что не придется стрелять из пулемета. Однако мои командиры объяснили, что моя работа нисколько не хуже, чем работа пулеметчика.

Воодушевившись всеобщим вниманием, она продолжала дальше:

– Вы не знаете, как страшно ползать по полю и тащить на себе раненых. – Ее голос становился все крепче и выше. – Рвутся снаряды, оставляя глубокие воронки, пули свистят… Этот звук ни с чем не сравним, он несет смерть… Но страшно только вначале. Потом привыкаешь, и для тебя это просто работа, просто работа и долг – спасать людей.

– И вы сами тащили на себе раненых? – снова спросила белокурая девочка. – У вас хватало на это сил?

– А что оставалось делать? – пожала плечами Танька, удивляясь, как естественно у нее все получается. – Помню, доползла я до мужчины с раной в груди. В горле у него клокочет, кровь губы окрасила, я хотела оставить его и к другим идти, а он собрал силы и шепчет мне: «Сестренка, не бросай, милая, жить хочу, один я у мамки, и невеста меня ждет». Сказал – и сознание потерял. Я рану перевязала, оглядела его, а он высокий и грузный… Думаю, не доползу, сама под пулю попаду. Потом превозмогла себя, на плащ-палатку его перекатила и потащила по полю. Дотащила до наших, выжил он, не зря я старалась. Ходили слухи, будто в госпитале письмо мне писал, да только не дошло оно… На фронте все так быстро меняется… Особенно в котле под Вязьмой…

Она принялась красочно расписывать все ужасы Вяземского котла, с удовольствием наблюдая за страхом и восхищением в глазах ребят. Что было после – ей тоже не составило труда рассказать. Разумеется, она не называла номера дивизий, иногда подбрасывала слушателям вымышленные фамилии командиров, и ей свято верили. Для всех – учеников, учителей – она была героем. А в словах героев никто не думал сомневаться. Когда прозвенел звонок, возвещая о том, что пора заканчивать, Танька перевела дух.

– На сегодня все, ребята. О войне можно говорить бесконечно, но на сегодня хватит. На следующий год я обязательно приду к вам.

Улыбающаяся Вера Петровна поднесла гостье огромный букет цветов.

– Огромное вам спасибо за мирное небо над головой, – сказала она.

Маркова помахала букетом хлопавшим детям и, попрощавшись, вышла в коридор и мельком взглянула на часы, висевшие на свежевыкрашенной салатовой стене. На сегодня она запланировала много дел. Нужно было забежать на фабрику, хотя бы на десять минут, потом забрать внучку-второклассницу, помочь ей собрать портфель на завтра. Сунув букет под мышку, она привычным движением поправила прическу, на секунду задержавшись у зеркала.

– Как хорошо, что вы еще не ушли. – Вера Петровна обняла ее за плечи. – Миленькая вы наша, тут такое дело… Моя коллега пригласила ветерана, а он заболел. Но она все равно хочет провести Урок мужества. Вы не могли бы подскочить завтра часикам, скажем, к двум? Первым уроком провести не получится, вы уж извините.

– Конечно, я приду, – пообещала Танька. – Дети должны знать, что пришлось вынести их отцам и дедам. Я приду.

Учительница с чувством пожала ее руку.

– Знаете, я в этом не сомневалась. Вы такой человек… Огромное спасибо.

– Да не за что. – Татьяна вышла на улицу, в теплый сентябрьский день.

Осень только начинала вступать в свои права, листья не успели пожелтеть, лишь покрылись желтой каймой, по небу бежали легкие, как пух, облачка, иногда ронявшие на землю пока еще теплые капли дождя. Маркова поспешила к автобусной остановке, высматривая нужный ей транспорт. За ней шли что-то щебеча первоклассники и второклассники, девочки с огромными бантами всех цветов, мальчики в симпатичных костюмчиках, пошитых на местной фабрике. Некоторые узнавали ее и здоровались. Татьяна отвечала на приветствия, посылала улыбки. Ей было спокойно и хорошо, пока ничто не омрачало ее жизнь, седьмую по счету, как она сама считала. Женщина дошла до автобусной остановки, встала у старого каштана и по привычке огляделась по сторонам. Школьники продолжали подходить, остановка заполнялась, но взгляд высокого стройного мужчины, прислонившегося к кривой березе, словно прожег ее, как лазерный луч. На секунду ей стало страшно, но только на секунду. «Этого не может быть», – прошептала женщина, схватившись за сердце, заколотившееся, будто птица, пойманная в силки. Стараясь спрятаться в толпе, Танька еще раз посмотрела туда, где стоял незнакомец, но его уже не было. Вероятно, он запрыгнул в первый подошедший автобус. «Однако у тебя сдают нервы, голубушка, – сказала себе Маркова. – Наверное, дает знать о себе возраст. Ох уж этот возраст, а ведь всего-то пятьдесят восемь». Успокоившись, Танька с трудом влезла в автобус и поехала к дочери. На всякий случай она не теряла бдительности до самого ее дома, но никто не шел следом, не караулил возле подъезда… Да, наверное, ей все же показалось…

– Мама, ты такая бледная… Что-то случилось? – спросила дочь Рита, впуская ее в квартиру.

Татьяна обняла выбежавшую навстречу внучку и расцеловала в обе щеки.

– Ничего, дочь. Просто устала. Знаешь, наверное, мне скоро придется распрощаться с такими мероприятиями. Когда начинаешь вспоминать, что было тогда, сердце будто выскакивает из груди.

Рита усадила мать за стол и налила горячего чаю:

– Выпей и успокойся. Возможно, ты права. Думаю, ребята и учителя на тебя не обидятся.

– Завтра я опять выступаю в школе. – Маркова сделала глоток и поморщилась – чай был горячим. – Понимаешь, не смогла отказать Вере Петровне. Заболел ветеран, и меня пригласили в другой класс.

– Ты у меня герой, – восхитилась дочь и шлепнула льнувшую к бабушке внучку. – Ася, иди поиграй. Бабуле нужно отдохнуть.

– Да, да, Асенька, – подтвердила Маркова. – Скоро поедем ко мне. Собирайся.

– Ну что, лучше? – заботливо поинтересовалась Рита, когда мать выпила бодрящий напиток.

– Лучше, доченька. – Танька встала, подошла к окну и, спрятавшись за занавеску, выглянула вниз. Это насторожило дочь.

– Мама, тебя кто-то ждет?

– Нет. – Татьяна попыталась улыбнуться, но улыбка вышла жалкая. – Кому меня ждать? Просто смотрю, кто гуляет во дворе.

– Что же там интересного? – удивилась Рита.

– Детей мало, – машинально ответила Танька. – Асеньке, наверное, скучно, дружить не с кем.

– Не сказала бы. – Рита мотнула головой. – Детей хватает. Ну и что, что новостройка? Только в нашем подъезде живут четыре девочки ее возраста. Обещают детскую площадку. Конечно, с твоим домом не сравнится. Воздух у вас чистый, парк рядом. Папа всегда говорит, что роща и речка продлевают ему жизнь.

– Папе, конечно, хорошо, – согласилась Маркова. – Ушел на пенсию и не скучает. Много фронтовиков в парке посиживает. Былое вспоминают, в шахматы и шашки играют. В общем, папа наш пристроен. И Асенька с ним любит гулять. Он ей такие уголки парка показывает – прелесть!

Рита со смехом обняла мать:

– Повезло мне с родителями. Каждому бы так.

Она не заметила, как дернулся уголок рта матери.

– Повезло, дочка, и деток мы хороших родили. – Она выглянула в коридор. – Асенька, одевайся. Дедушка нас небось заждался.

Глава 55 

Гомель, 1978-й
Андрей Николаевич внимательно слушал донесение старшего лейтенанта Вадима Колесникова, помогавшего в подготовке операции.

– Наружку мы установили, как вы приказали. – Вадим потрогал пшеничный чуб, нависший над гладким смуглым лбом.

– Осторожность, и прежде всего осторожность, – напутствовал полковник. – Матерую волчицу мы пытаемся обложить. Кто знает, что у нее на уме? Она очень опасна, хотя прошло столько лет и ей уже под шестьдесят. Твоя задача – отследить ее контакты, устроить опознание, разумеется, незаметно, и так же незаметно взять отпечатки пальцев. Все понятно?

– Так точно, товарищ полковник. – Вадим вытянулся в струнку. – Прикажете продолжать?

– Продолжай. И помни: я жду от вас неопровержимые улики. Без них прокуратура никогда не даст санкцию на арест.

– Так точно, товарищ полковник.

Попрощавшись с Власенко, Вадим направился к своей бригаде, состоявшей из молодых, но толковых ребят, которым было поручено следить за карательницей и собирать о ней информацию. Парни, все как на подбор высокие, стройные, симпатичные, славились умом и наблюдательностью. Колесников быстро распределил обязанности. Кому-то предстояло собрать информацию на фабрике, прикинувшись инженером по технике безопасности, кому-то – незаметно взять отпечатки пальцев. И всем не спускать глаз с объекта, но по очереди, меняясь, чтобы та ничего не заподозрила. Друг Вадима, лейтенант Прохоров, не теряя времени, помчался на фабрику. На производстве немного удивились молодости инженера по технике безопасности, однако не препятствовали, и Прохоров увидел и узнал довольно много. Правда, это много почти не дало никаких сведений о Марковой. Танька трудилась не покладая рук вот уже три десятка лет, и почти столько же ее фотография, с которой смотрела строгая серьезная дама с большими глазами и гладко уложенными пышными черными волосами, украшала Доску почета. Когда лейтенант как бы невзначай остановился перед снимком, заместитель директора, женщина средних лет, с улыбкой заметила:

– Гордость фабрики. Трудяга, фронтовичка, опытный мастер… Всем бы предприятиям таких работников…

– Да, да, – согласно закивал Прохоров, думая как раз о противоположном.

Замдиректора развела руками.

– Если у вас все, товарищ инженер…

Лейтенант поспешил откланяться, не в силах находиться под ее пристальным взглядом.

– Вот и наша героиня идет, – с гордостью объявила блондинка, качнув высокой прической, – мы ей отгул дали, чтобы она детям в школе про свое боевое прошлое рассказала, а она все же пришла на учениц своих посмотреть и внучку привела.

– Смену готовит, – произнес Прохоров, пристально глядя на пожилую полную женщину с короткой стрижкой. Иссиня-черные волосы были тщательно уложены, серые глаза искрились добротой, но только на первый взгляд. Опытный работник органов успел заметить настороженность на ее одутловатом лице.

– Привет, Семеновна, – кивнула женщина заместителю директора так запросто, будто уже много лет они были близкими подругами. – Вот, пришла посмотреть на своих девочек. Да и Ася любит сюда ходить, ты же знаешь.

– А еще я люблю пить газировку из вашего автомата, – заявила девочка и резко развернулась к автомату.

– Подожди, дай поговорить, – бабушка дернула ее за руку. – Все спокойно без меня?

– Отлично. – Прохоров видел, что Маркова поглядывает на него краем глаза, и подошел к автомату, вытащив чистый стакан из портфеля.

– Можно я тоже попью газировку? – спросил он у девочки, дружески улыбнувшейся ему.

– Да, – разрешила Ася. – Но потом я, ладно?

Прохоров поставил свой стакан и опустил в узкую щель три копейки. Вздыбившись, как водопад, газированная вода потекла кривой струей, и лейтенант с наслаждением лизнул сладкую пену.

– Бабушка, скорее сюда! – закричала девочка. – Я хочу пить!

Танька поспешила к ней, на ходу спросив у заместителя директора:

– А молодой человек – начальство, что ль, какое?

– Это инженер по технике безопасности, – пояснила блондинка. – Выяснил, что у нас на этом фронте все в порядке.

– Прекрасно, сейчас зайду в цех. – Маркова подошла к автомату и взяла стакан. Лейтенант вдруг ударил себя по руке:

– Заболтался я с вашей начальницей и, кажется, забыл документ у нее в кабинете, – с сожалением произнес он, словно машинально сунув свой стакан Тане. – Подержите, пожалуйста, я одну бумажечку поищу.

Маркова взяла стакан, а Прохоров, положив папку на колено, открыл ее и принялся листать документы.

– Вот она! – Он выудил на свет нужную бумагу и помахал перед носом Таньки. – Спасибо. – Лейтенант с наслаждением допил газировку и бросил стакан в сумку. – До свидания.

– До свидания, – быстро ответила Татьяна и сунула в щель три копейки. Офицер пошел к выходу, чувствуя на себе ее пристальный взгляд. Прохорова радовало, что ему удалось взять отпечатки пальцев Марковой, и взять очень профессионально.

– Странный какой-то дядя, – проговорила Ася, глотнув газировки и закашлявшись.

– Почему же странный? – удивилась Татьяна, обнимая внучку за плечи.

– Дал тебе стакан свой подержать, а мог бы его и на скамейку поставить, – пояснила девочка. – Ну что, я права?

Бабушка пожала плечами, поправляя цветастую кофточку.

– Он начальник, Асенька. Ему нужно было срочно найти какой-то документ.

– Ну, если нужно… – протянула девочка и, встав на цыпочки, поставила стакан на круг в автомат, сразу переключившись на цветы, росшие на клумбе. – Бабуля, какие здесь красивые цветочки. Красные, голубые, желтенькие… Как они называются?

– Астры, – отозвалась Маркова, беря девочку за руку. – Пойдем в цех, посмотрим на моих учениц.

Они прошли в здание, наполненное стрекотом швейных машинок, и Татьяна приветливо улыбнулась шедшим навстречу женщинам.

– Здравствуйте, девчонки.

– Танечка! – Одна из женщин, постарше, с рябым некрасивым лицом, протянула ей руки. – Как прошел день?

– Отлично! – похвасталась Маркова. – А как мои подопечные?

– Чудесно! – вступила в разговор вторая, рыжая, с толстой косой, обмотанной вокруг головы. – Они талантливые, все в тебя. Нам на смену придут прекрасные мастера.

– Как приятно это слышать. – Танька достала из черной сумки косынку и надела на голову, прикрыв пышные волосы. – Пойдешь со мной в цех, куколка?

– Конечно, – отозвалась девочка, с гордостью беря бабушку за локоть. Обе прошли в цех. Девочки, ученицы Марковой, работали прекрасно, и она решила не задерживаться. Крепко сжав ладошку любопытной Аси, она потащила ее на остановку.

Легкая, как пушинка, сероватая тучка вдруг заплакала дождиком, и бабушка с внучкой поспешили под навес. Прислонившись к деревянной стойке, Маркова посмотрела направо и вздрогнула. Парень, которого она видела совсем недавно и который показался ей подозрительным, снова находился в каких-то двадцати шагах от нее, вытирая лобовое стекло красного «жигуленка». Несмотря на то что он был одет по-другому – в спортивные синие штаны с белыми лампасами, вытянутыми коленками и в белую футболку, – Танька узнала его, и ей по-настоящему стало страшно. Внезапно в голове закружилась, словно осенняя листва, фраза Аси: «Странный дядя. Дал тебе стакан свой подержать, а мог бы его и на скамейку поставить». Все ее грузное тело покрылось холодным потом. Танька вспомнила, как в Локотской республике брали отпечатки пальцев у тех, кого в чем-то подозревали. Немцы и полицаи делали это подобным образом. Она побледнела и, сжав руку внучки так сильно, что девочка вскрикнула от боли, выбежала на тротуар, голосуя.

– Бабушка, что с тобой? – недоумевала Ася.

– Мне плохо, – едва выдохнула Маркова, бросив мимолетный взгляд на возившегося с машиной парня, который, казалось, не обращал на них никакого внимания, – поедем на такси, моя девочка.

Внучка захлопала в ладоши. Вскоре возле них затормозили вишневые «Жигули» – предмет роскоши и мечтаний советского обывателя, и пожилой водитель, ровесник Татьяны, помогая ей сесть на переднее сиденье, поинтересовался:

– Куда, гражданочка? Не в больницу? Вы такая бледная и вся дрожите.

Собрав последние силы, Маркова покачала головой:

– Нет, на улицу Челюскинцев. Дом я покажу.

– Хорошо. – Водитель нажал педаль газа, искоса поглядывая на Татьяну, закрывшую глаза и тяжело, прерывисто дышащую.

– Может, все же в больницу?

Она едва качнула головой, боясь потерять сознание:

– Нет.

Вишневые «Жигули» вклинились в поток машин, и Маркова, делая над собой неимоверное усилие, раздумывала, что с ней будет дальше. Как поступить? Что, если ей не кажется, что, если на ее след напали после долгих лет? Неужели ее искали? Ее надежды, что война спишет все и поможет уйти от расплаты, оказались призрачными. Сколько раз, приникая к экрану телевизора, когда показывали суд над военными преступниками, она слышала страшные для себя слова: для подобных преступлений нет срока давности. Слышала и надеялась на лучшее. Возможно, для нее все закончится не пулей в затылок или виселицей. Она уже давно добропорядочная гражданка, фронтовичка, жена фронтовика, имевшего награды от самого Сталина… Иногда такие мысли убаюкивали ее, и она продолжала играть роль хорошей матери, жены, работника, однако наступали ночи, когда становилось невмоготу, и Татьяна ворочалась в постели, мешая спать мужу. Что же делать, что делать? Бежать? Но куда? Она пожилой человек, и силы уже не те, чтобы колесить по стране. Впрочем, если за нее взялись, это не поможет. Он кинут все силы и поймают ее. Что же делать?

– Гражданочка, улица Челюскинцев, – провозгласил водитель, и Татьяна резко качнулась на сиденье.

– Да, вот мой дом, самый первый, пятиэтажный. – Она порылась в сумке и достала кошелек. – Сколько я вам должна?

– А сколько не жалко на лекарства фронтовику, бабонька. – Мужчина подмигнул ей. – Небось муж тоже фронтовик?

У нее задрожали руки:

– Да, да, и я, я тоже…

– Тогда ничего не возьму, – решил водитель, но Маркова назойливо совала ему мятый рубль:

– Умоляю вас, вы меня так выручили…

Он что-то говорил, но женщина, вытащив внучку, бегом направилась к дому. Яков встретил их на пороге, взял девочку на руки, чмокнул по-хозяйски жену в щеку и озабоченно посмотрел на нее:

– Таня, что с тобой? Ты сегодня такая бледная… Уж не заболела ли?

Ласковый голос мужа спровоцировал слезы, которые давно не катились из глаз Татьяны. Интересно, когда в последний раз она плакала? Когда варилась в Вяземском котле? Когда сидела за колючей проволокой, ожидая расстрела? Или когда Анисим, эта хромая сволочь, выгнал ее на мороз?

– Да что ты, родная? – Яша старался смахнуть слезинки с ресниц супруги. – Что случилось?

– Да ничего, Яшенька, – Маркова опустилась на диван, накрытый цветастым покрывалом. – Знаешь, я сегодня пришла на фабрику посмотреть на своих учениц – и грустно мне стало, хотя радоваться должна. Работали они споро, не подкачали, а я вот расстроилась.

– Да почему же, Танечка? – недоумевал Яков, и его худое вытянутое лицо с впалыми щеками, обтянутыми желтой кожей, еще больше вытянулось.

Он говорил так мягко, с такой любовью, что женщина заплакала навзрыд. Что скажет он, ее Яша, когда узнает… Нет, лучше смерть, лучше бегство и скитание, чем такое. Конечно, Яша никогда не простит…

– Я подумала, что не так давно и сама была молодой и красивой. – Танька еле выговаривала слова – рыдания душили ее.

– Ты у меня и осталась красивой, – успокаивал ее муж, целуя жесткие волосы. – Ну, – он встал перед ней на колени, – угомонилась? Внучка на тебя смотрит, тоже сейчас зарыдает. Какой пример детям подаешь?

– Ладно, не буду. – Маркова взяла сумку и, повернувшись к присмиревшей Асе, быстро пытавшейся сообразить, что же она сделала не так, если бабушка плачет, сказала девочке: – Иди, дорогая, поиграй или телевизор посмотри. Плохо сегодня бабуле.

– А мы с ней в парк сходим уток покормить, – предложил Яков и погладил плечо жены. – А ты пока полежи, отдохни. И чтобы к нашему приходу веселая была.

– Да, я так и сделаю. – Татьяна прошла в кухню и поставила на плиту остывший чайник. Она слышала, как Яков давал наставления внучке, и от его доброго голоса хотелось не только рыдать, но и биться головой об стенку, чтобы выбить ужасные мысли, роем теснившиеся в мозгу. Когда родные ушли, Маркова подошла к окну и, спрятавшись за занавеской, выглянула во двор. Яша и Ася медленно двигались в сторону парка, девочка что-то щебетала, а дед, вытянув тонкую жилистую шею, внимательно ее слушал. Татьяна ожидала увидеть незнакомую машину и того парня, который, как она считала, следил за ней, однако никого не заметила. Схватившись за сердце, вырывавшееся из груди, как пойманная птица, женщина опустилась на табуретку. Неужели ей все показалось? Может, и не было никакого парня в грязно-белой футболке, может, и не было никакой слежки? И все это – плод ее больного воображения?

Чайник пел и сипел, обдавая ее парами кипящей воды, а Танька все сидела, уставившись в одну точку на белой стене.

* * *
Андрей Николаевич, мешая сахар в стакане с крепким чаем, который он всегда пил в минуты волнения, поглядывал на лейтенанта Григория Лобойко, одетого в грязно-белую футболку и спортивные штаны с белыми лампасами и вытянутыми коленками. Смущаясь и потея, паренек с приглаженными волосами и огромными честными глазами, делавшими его похожим на студента-отличника, рапортовал о результате проведенной работы, сбиваясь на каждом слове:

– Даже не знаю, товарищ полковник, как она меня вычислила. Вероятно… – Тут он замолчал, подбирая нужные фразы, но Власенко ответил за него:

– Да ты не переживай так, Гриша. Может, никого она не вычислила. Может, это совесть ее нечистая покоя не дает. Думаешь, не ждала наша красавица более тридцати лет, когда за ней придут? Ждала, еще как ждала. Ждала и подозревала милиционера в каждом человеке. И этот час настал.

Глава 56 

Гомель, 1978-й
Прошла неделя, быстро и незаметно, словно один день. Татьяна ходила на работу, водила внучку в школу, забирала ее, готовила уроки, стараясь не показывать родным свои подозрения и переживания. Женщина была осторожна как никогда, однако ничего подозрительного не замечала. Парень в смешном спортивном костюме, встретившийся на ее пути два раза, исчез с горизонта и больше на нем не маячил. Когда пролетела еще одна неделя, Маркова осмелела и решила проверить свои подозрения, совершая длительные прогулки по городу. Краем глаза она следила за машинами, проезжавшими мимо, запоминая их марки и цвет, но ни с одной не сталкивалась два раза в день. С каждым днем напряжение, не дававшее спокойно спать ночами и радоваться жизни днями, все больше отпускало ее. Когда Татьяну пригласили на праздничный концерт в Дом культуры, посвященный дате освобождения города, она пришла с удовольствием. В здании собрались все оставшиеся в живых ветераны города. Кое-кого из них Маркова знала: ей было не впервой присутствовать на подобных мероприятиях. Иногда она приходила с Яковом, но чаще – одна, муж не любил шумные праздники. Вот и сегодня он пожаловался на боли в сердце и остался дома, припав к телевизору, а она, надев самое нарядное платье – из малинового кримплена, делавшее ее стройнее и моложе, отправилась в Дом культуры. Любезная директор, высокая пышная дама в блузке с оборками, подчёркивавшей пышность груди, с широкой улыбкой встречала гостей. Пионеры – девочки в белых кофточках и синих юбочках, мальчики в белых рубашках и синих брюках, с алевшими красными галстуками, провожали их в зал. Татьяне досталось место в первом ряду, рядом с невысоким коренастым пожилым мужчиной с пронзительными голубыми глазами. Маркова отметила про себя, что видит его впервые, и ее сосед, словно прочитав мысли, приветливо улыбнулся:

– Вы, наверное, подумали: «Почему я его не знаю?» – усмехнулся он. – Правда?

Татьяна смутилась:

– Правда, отпираться не буду. Как вы догадались?

Незнакомец слегка пожал плечами:

– И догадываться особо нечего. Вы на такое мероприятие небось не в первый раз приходите. А я вот здесь впервые. Видите ли, сам нездешний, из Ленинграда. Приехал к дочери погостить, в школу к внучке зашел, а ее классная руководительница и пригласила меня сюда. Я не отказался. Люблю, знаете, такие вещи. Мы должны как можно чаще вспоминать о войне и рассказывать о ней подрастающему поколению. Вы как считаете?

– Я с вами абсолютно согласна, – поддакнула Татьяна. – Потому и хожу на все мероприятия. Муж, честно говоря, их не очень жалует. Нет, он думает так же, как и мы с вами: молодежь должна знать правду. Но после таких встреч у него начинает болеть сердце, и приходится вызывать врача.

– Надо же! – воскликнул незнакомец. – У моей жены тоже после встреч с ветеранами болит сердце. Ей слишком тяжело вспоминать о днях, проведенных на оккупированной территории, о группе подпольщиков, возглавляемой ее учителем, и о том, как почти всех расстреляли немцы. К сожалению, предательство в дни войны не было редкостью.

Женщина едва заметно дрогнула, и Власенко, игравший роль ветерана, приглашенного в Дом культуры, отметил это про себя. А еще он отметил, что, разговаривая с ней, почувствовал боли в сердце, нет, не сильные, а так, колющие, на которые по ночам жаловалась жена, – чудом оставшаяся в живых подпольщица. Воспоминания теснились в ее душе, оставляли кровоточащие раны, и супруга нечасто ходила на праздники, посвященные Великой Отечественной. Так что, завязав разговор с карательницей, Андрей Николаевич ее не обманывал. Разве только дочь с внучкой жили в другом городе, куда он периодически приезжал их навестить.

Когда зазвучала музыка, все приглашенные встали и вытянулись под звуки гимна Советского Союза. Власенко искоса поглядывал на Маркову. Она стояла с таким торжественным лицом, словно была причастна к той великой победе, которая досталась потом и кровью, больше кровью, и ему захотелось ударить ее, причинить боль, закричать на весь зал. Однако пришлось сдержаться. После исполнения гимна все сели на места, и высокая длинноногая комсомолка в черной юбке и белой блузке, с пучком черных как воронье крыло волос на затылке, стала представлять гостей. Когда очередь дошла до Татьяны, предательница легко поднялась. На ее полноватом лице заиграли краски, пока девушка перечисляла заслуги мнимой медсестры Красной армии. Едва Танька уселась в скрипучее кресло, поправив платье, Власенко наклонился к ней:

– Значит, вы побывали в Вяземском котле? Любопытно.

– Страшно, – отозвалась Маркова, с хорошо разыгранной суровостью.

– Кстати, мой друг тоже воевал в тех местах, – заметил Андрей Николаевич и откинулся на спинку кресла. – Бурлаков Виталий Степанович, может, приходилось встречаться?

Теперь он не сводил с нее глаз, но не так, как следователь, а как ветеран, прошедший те же испытания, что и сидевшая рядом женщина.

– Нет, не приходилось, к сожалению, – отозвалась Татьяна. – Возможно, это другая дивизия.

– А номер вашей дивизии? – не отставал Власенко. – Как звали ваших командиров? Я обязательно сообщу ему, что встретил человека, воевавшего в тех же краях. Друг очень обрадуется, даже захочет с вами встретиться.

– Извините, встречаться с вашим другом я не стану, – ответила Маркова. – Вы вот тут о своей жене говорили, дескать, она не слишком любит такие разговоры. И я уже не девочка, тоже по ночам душу щемит.

– Все равно скажите, как звали ваших командиров, однополчан, – не отставал Андрей Николаевич, продолжая играть роль ветерана, дорожившего памятью войны. – Вы можете не встречаться, но он вам напишет.

– Пусть пишет. – Татьяна равнодушно пожала плечами. – А фамилии командиров и частей, извините, не помню. Под Калининградом контузило меня. Частичная амнезия.

– Это вы меня извините. – Власенко расплылся в улыбке. – Извините, что пристал к вам, старый черт. Обещаю больше не тревожить.

– Да не переживайте! – Танька махнула холеной рукой с наманикюренными пальцами. – Я вас понимаю. Самой иногда до смерти хочется вспомнить что-нибудь нужное, да не удается. Убить себя готова, головой об стенку биться – да ничего не помогает. Контузило меня, когда раненого с поля выносила. Под конец войны все произошло, уж думала, что обошли меня пули стороной, но ошибалась. – Она переплела короткие толстые пальцы. – Вот ведь как бывает в жизни…

– Точно, – поддакнул Андрей Николаевич и сделал вид, что внимательно слушает стихи, которые проникновенно читали дети со сцены. До конца вечера он ни разу не обратился к соседке, лишь искоса поглядывал на нее, убеждаясь, что она спокойна и ни в чем не подозревает человека, сидевшего рядом с ней. Это его порадовало. После окончания концерта Власенко дружески улыбнулся Татьяне.

– До свидания, приятно было познакомиться.

Она по-мужски пожала его руку.

– Возможно, когда-нибудь увидимся, – сказала женщина неуверенно. – Если вы приезжаете в наш город к дочери, приходите на такие мероприятия.

Андрей Николаевич кивнул:

– Обязательно. Кстати, в ближайшее время ничего такого не намечается?

– Только на девятое мая, – пояснила женщина, быстро посмотрела на часы, изобразив беспокойство. – О, почти девять. Муж и внучка заждались. До свидания.

Довольно легкой для такой полной женщины походкой она направилась к выходу. Несколько секунд полковник глядел ей вслед. Сама Танька ни разу не оглянулась, и это говорило о том, что на ее душе было спокойно. Андрей Николаевич решил: операцию можно продолжать. Они переходили к важному этапу – опознанию карательницы.

Глава 57 

Гомель, 1978-й
За Марковой снова установили наблюдение. Теперь коллеги полковника были предельно осторожны, ни разу не дали Таньке повод поволноваться, и Власенко, вернувшись в Москву, отправился к Мосиной, предварительно ей позвонив. Она, одетая в старое серое пальто и такого же цвета платье, что делало ее еще старше, ждала его у своего дома. Полковник с жалостью подумал: еще одна жертва войны, невинная жертва, получившая психологическую травму и обреченная на одиночество. Он и его коллеги знали ее страшную тайну, которую Мосина скрывала от всех. Она охотно рассказывала, как измывалась над ней Маркова, но молчала о насилии над ней полицаев. Насилие и привело к тому, что бедняжка боялась мужчин и, наверное, где-то в глубине души ненавидела их всех. Вот и сейчас, взглянув исподлобья на Власенко, она с трудом улыбнулась:

– Здравствуйте, Андрей Николаевич.

– Добрый день, Елена Владимировна. – Власенко дотронулся до ее плеча, заметив, как оно дернулось, будто от удара электрического тока.

– Если готовы, пойдемте к машине, которая отвезет в аэропорт. – Он указал на коричневую «Волгу», стоявшую возле остановки. Женщина покорно пошла к автомобилю.

* * *
В тот день Татьяне приснился страшный и странный сон. Внучка и муж наконец уговорили ее скатиться на санках с обледенелой горки, которую жители района поливали водой, подмерзавшей к утру. Она влезла в санки с откидывающейся спинкой, как-то поместилась в них, хотя всегда считала себя грузной и толстой, и позволила Якову столкнуть их с горки. Сорвавшись с вершины, сани понеслись, как добрые кони, и от страха Танька зажмурилась, прижавшись к спинке. Она думала, что остановится через несколько секунд, но, к своему удивлению, не остановилась, продолжала лететь и с ужасом увидела, что ее несет к пропасти. Откуда взялась эта пропасть? Ее никогда не было – это она помнила хорошо. Женщина закричала, однако кругом не было ни одной живой души, никто не пришел на помощь, и сани продолжали нести ее к гибели. Татьяна поняла: кто-то хочет ее смерти. Маркова еще раз закричала, дико, по-звериному, и почувствовала чью-то руку на онемевшем от ужаса плече.

– Это всего лишь сон, Танечка, – шептал муж, гладя ее руку. – Это всего лишь страшный сон. Успокойся.

– Яшенька! – Слезы вдруг хлынули из ее глаз непрошеным потоком, заливая щеки. – Яшенька, я была тебе хорошей женой, ведь правда? Я была хорошей матерью?

На худом лице супруга она прочитала искреннее удивление.

– Почему, почему «была», Танечка? Ты что, умирать собралась? Рано еще, поскрипим. Асеньку на ноги поставим.

Татьяна прижалась к нему:

– Спасибо, дорогой, спасибо. Ты прав, прав.

Гладя жену по темным волосам, Яков потянулся к будильнику:

– На работу тебе скоро. И Асеньку нужно будить.

– И хорошо, что на работу, – отозвалась Маркова, успокаиваясь. – Я забыла тебе сказать… Сегодня нужно в бухгалтерию подойти. Пенсию должны пересчитать, как фронтовичке.

– Мне насчёт этого еще не звонили, – заметил Яков, поднимаясь.

– Это почему же? – Татьяна погладила руку супруга. – Такие мужчины, как ты, – герои. Вам не то что пенсию повышать – звания Героев давать надо. Значит, позвонят, – решила она. – Ладно, пойду чайник поставлю. А ты внучку поднимай.

Татьяна встала и почувствовала острую боль в правом колене. Обычно суставы болели из-за погоды, и она, не признававшая лекарств и врачей, научилась терпеть. Возраст, возраст, куда от него уйдешь? Вздохнув как-то уже по-стариковски, Маркова, переваливаясь, стараясь не наступать на болевшую ногу, поплелась на кухню. Из маленькой комнаты слышалось щебетание Аси.

– Дедушка, а после школы пойдем уточек кормить?

– Конечно, моя принцесса. – Татьяна улыбнулась, слыша их милое воркование. Немногим женщинам так везет с мужьями. Вскоре умытая Асенька подбежала к бабушке, готовившей завтрак, поцеловала ее в щеку и с аппетитом принялась есть кашу и бутерброд. После завтрака Маркова достала ленточки, готовясь заплетать в косы пышные волосы.

– Я вот тут подумал… – Яков немного помялся, словно выдавливая из себя слова. – Хотел сказать тебе, когда все решится. Машину мне как ветерану предлагают, в два раза дешевле стоимости. «Москвич»… Берем?

Татьяна всплеснула руками:

– Да о чем речь, Яшенька? Мы же сможем дочурок наших с мужьями и Асеньку по выходным в лес возить. Соглашайся, даже не думай.

– Решено. – Муж вытер тонкие губы. Ася, слышавшая разговор бабушки и деда, подбежала к ней и уткнулась в колени.

– Как здорово, бабуля!

– Здорово, здорово, егоза. – Смеясь, Татьяна взяла расческу. – Давай прическу делать, в школу опоздаешь.

Ася продолжала щебетать, как птичка, обо всем понемногу, а Татьяна думала о том, что кроме природы Яков сможет возить ее на работу. Боль в ноге вряд ли пройдет, скорее всего, станет только назойливее, и добираться на общественном транспорте станет еще сложнее. Особенно зимой, когда троллейбусы и автобусы ходят плохо и сильно переполнены. С ее больными ногами не найдешь свободное местечко…

– Бабушка, можно мне крендельки не делать, – попросила Ася, когда Татьяна заплела ее темные волосы. – Пусть на спину спадают. Все старшеклассницы так носят, я видела.

– Можно, – улыбнулась Маркова. – Пусть будет, как у старшеклассницы. Ну, вот так хорошо?

Девочка придирчиво осмотрела себя в огромном зеркале, доставшемся Якову в наследство от матери, погибшей в гетто.

– Прекрасно, бабуля.

– Ну, тогда можно и в путь отправляться. – Яков уже надевал ботинки. – Асенька, бери плащик.

Татьяна еле втиснула распухшие ноги в осенние туфли и, прихрамывая, вышла за родными. До остановки они с супругом слушали милую болтовню Аси, умиляясь любознательностью ребенка: ее интересовало абсолютно все, и она задавала миллион вопросов в минуту. На остановке девочка помахала бабушке:

– До встречи, бабуля! Наш троллейбус!

Она потянула деда за руку, и они растворились в сумраке салона. Вскоре подошел автобус, который повез Маркову на фабрику. Женщина встала возле дверей, держась за спинку кресла. Туфли давили на отекшие ноги, боль усилилась, и Татьяна закусила губу. Десятки людей напирали, прижимали к сиденью, и она заскрипела зубами. Десять минут, проведенных в автобусе, показались ей вечностью. Когда толпа вынесла ее на нужной остановке, женщина с облегчением вздохнула, хотя ногам не стало легче. Может, все же сходить к врачу? А впрочем, что он скажет? Сиди, бабка, на пенсии, чего на работу шастаешь?

– Татьяна! – раздался за ее спиной знакомый голос коллеги по пошивочному цеху Веры, и Танька обернулась и помахала рукой.

– Ты хромаешь, – заметила Вера, прищурившись. – Ноги болят?

От нее никогда ничто не ускользало, она слыла первой сплетницей на фабрике. Немного моложе ее, высокая и худая как жердь, с кривыми ногами и лицом, подпорченным оспинами, с соломенными, торчавшими в разные стороны тонкими волосами, размалеванным лицом, она напоминала самодельную тряпичную куклу, которую нередко можно было увидеть у старушек, предлагавших свой товар на рынке..

– Болят, – призналась Татьяна, зная, что другому ответу Вера все равно не поверит. – Очень болят.

– Так к врачу иди, – посоветовала коллега.

– Некогда, – отмахнулась Маркова. – И на больничный идти не хочется.

– А я бы на твоем месте давно на пенсии дома сидела, – мечтательно произнесла Вера. – Муж, дети, внучка – что еще нужно для счастья? Я вот этого лишена.

– Ой, не начинай. – Они вошли на проходную. Вахтер приветливо кивнул обеим и обратился к Марковой:

– Татьяна, тут тебе просили напомнить… Бухгалтерия ждет в десять. Из собеса нужные документы доставят.

– Спасибо, Валерий Иванович, – поблагодарила Маркова. – Обязательно буду.

Пройдя на рабочее место, она сняла плащ и облачилась в синий халат, ставший ей немного тесноватым. Девочка-ученица, пришедшая раньше нее, рассматривала заготовку для телогрейки.

– Как дела, Варя? – спросила Татьяна, надевая косынку.

– Спасибо, хорошо, – ответила ученица.

Сев за машинку, Маркова взялась за работу. Она любила тихий стрекот, ровные строчки, которые появлялись на материале, и готовый результат – аккуратные телогрейки. А еще эта работа не мешала думать, перебирать в памяти, анализировать, и Танька, улыбаясь своим мыслям об Асе, направляла под иглу толстую материю. Она не заметила, как стрелки остановились на девяти, и бригадир напомнила, что пора идти в бухгалтерию.

– Счастливая, Татьяна, – проговорила она. – Пенсию повысят – будете деньги в мешок складывать.

– Обязательно, – подхватила Маркова. – Мешки сошьете – поделюсь.

Татьяна вышла в коридор и направилась к третьей двери от входа. Наступив на дырявый коврик, она тихо постучала.

– Войдите, – раздался голос, но не женский, не их бухгалтера, а глубокий мужской баритон. Танька открыла дверь, обвела глазами комнату, отметив, что не видит главного бухгалтера Марию Петровну, проработавшую на фабрике много лет. За ее столом, покрытом белой бумагой с чернильными разводами, сидел высокий мужчина лет тридцати пяти с зачесанными назад черными волосами, тонкими чертами лица и пронзительными темными глазами. Возле него примостилась пожилая, лет шестидесяти с лишним женщина, одетая в простое серое платье. Марковой показалось странным, что голова незнакомки была повязана платком, таким же серым, как и платье.

– Вы Маркова? – отрывисто поинтересовался мужчина и слегка растянул в улыбке тонкие губы. – Я из центральной бухгалтерии. Мне поручили заняться вашими документами. Садитесь, пожалуйста.

Татьяна села на стул с высокой спинкой. Бухгалтер углубился в бумаги, которые подала ему женщина в сером. Она мельком взглянула на Татьяну, и ее лицо, отечное, измученное, изборожденное морщинами, показалось Марковой смутно знакомым. Где она могла ее видеть? Может быть, приходила к ним на фабрику в бухгалтерию?

Бегло просмотрев бумаги, мужчина обернулся к помощнице.

– Есть ли еще что-нибудь?

– Да, – как-то очень твердо, но с волнением ответила женщина в сером и, чуть помедлив, подала какой-то документ, лежавший перед ней на столе. Бухгалтер бросил взгляд на Маркову, поднялся и произнес:

– Подождите немного. Одну секунду. Сейчас вернусь.

Он вышел, и женщина в сером, вскинув подбородок, впервые за все время пристально посмотрела на Татьяну. Ее глаза, зеленые, с золотистыми крапинками, искрились ненавистью, и внезапно перед взором Марковой возникла локотская тюрьма, грязные камеры, где, как и несколько лет назад, пахло лошадиным навозом, и худенькая девушка, довольно хорошенькая, с золотистыми глазами, обреченная на муки за связь с партизанами. Неужели это она сейчас сидела перед ней? Но этого не может быть, ее расстреляли… И все же, все же…

– Это ты… – выдохнула Маркова и, схватившись за сердце, потянулась к женщине в сером. Та пронзительно закричала, не столько от испуга, сколько от боли, и на этот крик прибежал высокий бухгалтер (теперь в его руке поблескивал пистолет), а за ним степенной походкой вошел ветеран, который сидел рядом с ней на вечере в Доме культуры. Бухгалтер, не опуская пистолет, ловко защёлкнул наручники, холодные, как осколки льда, и Татьяна поморщилась, выдохнув:

– Я ждала вас. Я всегда вас ждала.

Женщина в сером перестала кричать, лишь дергалась всем телом и судорожно всхлипывала.

– Спасибо, Елена Владимировна, – поблагодарил ее ветеран (теперь Маркова понимала, что никакой он не ветеран, а представитель органов, вызывавших у нее страх). – Внизу вас ждет машина. Счастливого пути. Вы понадобитесь нам на суде.

Та, которую назвали Еленой Владимировной, кивнула:

– Да, я готова.

Когда за ней закрылась дверь, ветеран посмотрел на Таньку и представился:

– Полковник КГБ Андрей Николаевич Власенко.

Женщина усмехнулась:

– А мне представляться не надо. Сами все знаете. Ладно уж, ведите, только просьбу исполните напоследок, – она опустила глаза. – Девочки мои там. Много лет с ними работали. Не хочу, чтобы меня видели такой… Не убегу, поверьте… Бежать некуда, – Татьяна вздохнула тяжело, протяжно, – да и незачем.

Власенко достал ключ и отстегнул наручники:

– Надеюсь на ваше благоразумие.

– Ох, за последние годы слишком благоразумной стала. – Она неторопливо пошла к двери, открыла ее. В коридоре стояли два молодых парня, одного из которых Маркова сразу узнала. Это был настороживший ее шофер, только теперь он был одет в обычный костюм.

– Значит, я не ошиблась, – произнесла она еле слышно. На ее слова никто не обратил внимания. Представители органов провели ее через проходную, и вахтер доброжелательно воскликнул:

– В центральную едете? Насчет повышения пенсии?

– Да, Петрович, в центральную, – поддакнула Татьяна, стараясь, чтобы из глаз не хлынули предательские слезы.

– Успехов, – пожелал мужчина, даже не представляя, как карикатурно звучали его слова. У ворот фабрики стояла черная «Волга», и один из парней помог ей сесть на заднее сиденье. Полковник примостился впереди, а его подчиненные зажали Таньку с обеих сторон, будто взяли в плотные клещи, из которых вырвать ее могло только чудо. Путь в двадцать минут показался ей вечностью. Когда машина остановилась у белого особняка с колоннами, представители органов вывели задержанную и, чуть подталкивая, повели к кабинету на первом этаже. Власенко распахнул дверь, и она оказалась в просторной комнате с большим письменным столом, огромным портретом Брежнева на стене и многочисленными стеллажами с папками. Андрей Николаевич жестом отпустил своих подчиненных и приказал Татьяне сесть. Она послушно опустилась на предложенный стул, сжимая и разжимая пальцы.

– Закурить дашь, начальник? – спросила женщина резким грубым голосом, словно возвращаясь в то далекое прошлое, от которого мечтала избавиться.

– Вообще-то здесь не курят, – произнес Власенко и, усевшись за стол, достал бумагу. – А вы разве курите? Что-то не заметил.

Он говорил спокойно и вежливо, и она снова перешла на «вы».

– Вы правы, не курила. Так, баловалась в войну. Но давайте к делу. Что вас интересует? Жизнь моя? Рассказывать с самого начала?

Андрей Николаевич хотел дать ей выговориться, видя, что задержанная к этому готова. Наверное, много лет она мечтала излить кому-нибудь душу, но боялась шокировать страшной правдой. И вот теперь такой момент настал.

– Про детство тяжелое рассказывать? – усмехнулась Татьяна. – Сейчас ведь принято говорить: «У такого-то было тяжелое детство».

– Детство ваше тут ни при чем, – оборвал ее полковник. – Если считаете, что ваш рассказ пригодится, говорите.

Маркова помялась:

– Но прежде спрошу, как вы на меня вышли? Столько лет добропорядочной жизни…

– Брат ваш за границу собрался, – уточнил Андрей Николаевич. – Теперь вряд ли поедет.

– Получается, жизнь я им попортила, – Танька поскребла ногтем полировку стола. – Не хотела давать о себе знать, да соскучилась. Вот так, гражданин полковник, эмоции нужно сдерживать.

Он ничего не сказал, давая ей возможность собраться с мыслями.

– Значит, у моего братца вы все о детстве выведали. – Женщина закинула ногу на ногу. – Да и говорить нечего, нищета, голод, отец сбежал. Десятилетку заканчивать в Москву приехала, в общежитии жила. В кино ходить любила.

– «Чапаева» смотрели, Анкой восхищались, – вставил Андрей Николаевич.

– Ага, любила, раз десять на него бегала, – поддакнула Татьяна. – Мечтала, как Анка, врагов истреблять. А вот как получилось…

Дальше говорила только Маркова. Полковник узнал и о Вяземском котле, в котором молодая медсестра чудом выжила, о побеге с Федорчуком и о блуждании по лесу в поисках партизан и пищи… Он счел нужным вставить свое замечание:

– Не партизан вы искали, Татьяна Марковна. Весь лес ими кишел. Хотели бы – обязательно нашли. Вы шкуры свои спасали. И вы, и этот предатель Федорчук, дезертир.

Эти слова не пробудили в ней стыда. Наоборот, она гордо выпрямилась и бросила:

– Мне было всего девятнадцать, гражданин полковник, и хотелось жить. Да, хотелось, после пережитого ужаса. Вы сами-то где воевали? А впрочем, мне все равно. Вы не были там, в котле, когда кругом кровь, смерть… – Она закрыла лицо руками.

– Да, только там были кровь и смерть, – заметил Андрей Николаевич. – И только вам хотелось жить.

– Я же сказала, мне было всего девятнадцать! – отчаянно крикнула Татьяна, удивляясь, почему он не понимает такую простую истину. – Всего девятнадцать… Когда же жить?

– Зое Космодемьянской было восемнадцать, – вставил Власенко. – Она тоже прошла через кровь и страдания. И выстояла.

Через минуту он уже пожалел о своей реплике. Ему показалось, что эта женщина может не знать Космодемьянскую… Однако полковник ошибался. Маркова заерзала на стуле, а потом бросила ему в лицо:

– Может быть, такие, как она, сделаны из другого теста… Из железа, стали, не знаю из чего. Я же женщина из плоти и крови, я родилась, чтобы быть женой и матерью. И я много лет хорошо справлялась с этой ролью.

– Не в своей настоящей жизни, – веско ответил Андрей Николаевич. – Вы пытались прожить чужую, и у вас, естественно, не получилось. Но, впрочем, хватит с нас лирических отступлений. Продолжайте.

– Хватит так хватит, – она усмехнулась. – На чем я остановилась? А, на этом подонке Федорчуке, который не решился поселить меня в своем доме, женушки испугался, вот и определил к Анисиму на постой.

Содрогаясь от брезгливости, Андрей Николаевич слушал рассказ о близости хозяина и Татьяны и о ее предложении отравить хозяйку. Он не удержался, чтобы не задать вопрос:

– А если бы Анисим согласился… Вы бы решились на убийство ни в чем не повинной женщины?

– Вы так и не поняли, что я хотела жить. – Она стукнула кулаком по столу. – Жить в девятнадцать лет… Господи, ну когда же вы это поймете? – Она подперла рукой подбородок. – Иногда думала: может, там, в котле этом проклятом, я умом тронулась? Пусть меня психиатры ваши проверят. Обещаете?

Власенко пожал плечами:

– Если это в моей компетенции – попрошу. Значит, после того как Аксинья вас выгнала, вы подались к немцам.

– Да все не так, полковник! – Татьяна закусила губу, как обиженная девочка. – У вас как-то слишком просто получается. По лесу долго я блуждала, по зимнему, в мороз лютый. Ну, и набрела на полицаев. От них узнала, что до Локотии добрела. До Локотии, о которой раньше и не слыхала.

Власенко на секунду зажмурил глаза. Он знал: Маркова переходила к кульминации своего повествования. Скоро она начнет рассказывать, как убивала советских людей… Хоть бы у него хватило сил выдержать, выслушать все это и не ударить по этому сытому холеному лицу… Хоть бы хватило…

А Татьяна тем временем говорила о Каминском, о конезаводе и о том, как ей дали в руки пулемет. Она ждала вопрос Андрея Николаевича о многочисленных расстрелах и поспешила ответить на него.

– Вы должны меня понять. Это была всего лишь работа, не хуже и не лучше другой. Мне за нее платили, понимаете? И не смотрите на меня так. Кто-то должен был делать и такое.

– Делать и такое. – Полковник напрягся, чтобы не сорваться. – Убивать женщин, детей… Не вражеских – своих… Скажите, и вас никогда не мучила совесть?

Маркова пожала полными плечами. Ему был неприятен каждый ее жест, каждая гримаса…

– Видите ли, я не знала, кого расстреливаю, а они не знали меня. Поэтому стыдно мне перед ними не было. Бывало, выстрелишь, потом ближе подойдешь, а он еще дергается. Тогда в голову стреляешь, чтобы не мучился. Разве не гуманно?

– Большей гуманности я не встречал. – Его душили спазмы, кололо возле сердца. Не в силах больше терпеть, Андрей Николаевич встал и распахнул окно. На улице шел небольшой дождь, и влажный воздух, пахнувший грибами и прелыми листьями, ворвался в комнату. Несколько дождинок ветер бросил ему в лицо и словно освежил, отрезвил. Сердце отпустило, стало легче дышать, и Власенко, еще раз глотнув воздуха, вернулся на место и продолжил допрос.

– Расстреливали в основном тех, кто оказывал помощь партизанам?

– Разные были, – призналась Маркова. – Да, у некоторых на груди висела табличка с надписью «Партизан», но не у всех. Попадались и дети… Насчет них совесть тоже не мучила. Я уже говорила, что это была моя работа. – Она на секунду замолчала, словно раздумывая над дальнейшими словами, и, усмехнувшись, призналась:

– Меня часто спрашивали, не снятся ли мне убитые. Не поверите – никто ни разу не приснился. Все были для меня на одно лицо. Я даже не помню, что они делали перед казнью. Некоторые пели… Только не спрашивайте, какие песни. Это в памяти не восстановить, как и многое другое.

Перед ее взором вдруг возник молодой паренек в военной гимнастерке, с детским курчавым чубом и пронзительными голубыми глазами, напоминавшими кусочки чистого голубого неба. Перед казнью он вел себя поразительно спокойно, а когда Татьяна удобно устраивалась возле пулемета, вдруг крикнул ей: «Прощай, сестричка. Больше не увидимся». И действительно, с ним в этой жизни встретиться было не суждено. Она добила его выстрелом в голову.

– А что вы делали после казни? Ну, после того, как добивали всех? – Каждая фраза давалась полковнику с трудом.

– Чистила пулемет, готовила патроны, – отозвалась Маркова совершенно спокойно. – У немцев всегда было вдоволь патронов, не то что у наших в котле.

– И вы снимали понравившуюся вам одежду, – подсказал Власенко. Она кивнула:

– Точно. Чего ж добру пропадать? Кстати, дырки сама штопала, кровь замывала. Иногда жалела, что сама же хорошую вещь испортила. – Женщина вдруг застонала и взялась за колено. – С утра сегодня ныло, проклятое. Устала я, гражданин полковник. Давайте завтра продолжим. До конца еще долго.

Ничего не отвечая, Андрей Николаевич нажал на кнопку селектора и вызвал конвой. Когда за ней захлопнулась дверь, он с облегчением выдохнул. Мужчина сам чертовски устал. В груди клокотала ненависть. Она просилась наружу, и, встав, Власенко принялся колотить по столу. Казалось, звериный рык вырвался из глубины души:

– А-а-а!

Полковник подошел к холодильнику, вытащил бутылку с водой и, налив полный стакан, выпил залпом. Внезапно перед его глазами возникла Танька, просившая показать ее врачу-специалисту. Власенко стало страшно. Что, если она действительно ненормальная и в камере покончит с собой? С одной стороны, ей светила высшая мера, но с другой – суд над ней должен быть показательным, и, как бы полковник ни ненавидел ее, сейчас он за Таньку в ответе. Дрожавшим пальцем Андрей Николаевич снова нажал на селекторную кнопку.

– Георгий, зайди, пожалуйста, ко мне.

Бравый капитан не заставил себя ждать, и Власенко попросил его:

– Жора, пусть за Марковой приглядят. Предчувствия у меня нехорошие. Как бы с жизнью счеты не свела…

Георгий кивнул:

– Слушаюсь.

Отпустив капитана, Власенко долго сидел, глядя в одну точку, пока сумерки совсем не сгустились над городом, поглотив и дома, и деревья, и спешащих с работы людей. Тогда он сам стал собираться домой.

* * *
СИЗО представлял собой небольшую комнату с четырьмя кроватями, оказавшимися свободными. Татьяна выбрала кровать возле зарешеченного окна и, застелив ее, села, глядя на разделенный на квадраты кусочек темного неба. Вероятно, оно было покрыто тучами, ни одна звезда, как путеводный маяк, не светила в окошко.

– Вот и все, – произнесла Маркова, потирая колено. – Вот и все. Прощай, Яша. Прощайте, девочки.

Она прилегла, отвернулась к стене и задремала.

Глава 58 

Гомель, 1978-й
Убедившись, что Маркова не собирается кончать с собой, Власенко успокоился. Когда ему сообщили, что задержанная сама просится на допрос, он не удивился. Так получилось, что следователь КГБ стал для нее первым человеком, которому она спокойно и безбоязненно изливала душу. Подходя к кабинету, Андрей Николаевич увидел высокого худого пожилого мужчину с воспаленными от бессонницы глазами и худым изможденным лицом. Он, получивший фотографии всех членов семьи Марковой, сразу узнал ее супруга, Якова Гольдштейна.

– Здравствуйте. – Полковник протянул руку, покосившись на награды, украшавшие грудь Якова. – Вы ко мне?

– Если вы Власенко, то к вам, – выдохнул Гольдштейн. – Скажите, моя жена у вас?

– У нас, – ответил Андрей Николаевич. Острый, покрытый щетиной подбородок Гольдштейна затрясся.

– Значит, правда… – Он схватил полковника за руку. – Произошла чудовищная ошибка. Моя жена фронтовичка, ее знают все в городе. И вдруг – такое обвинение. Это ошибка… я дойду до нашего руководства, я уже написал письмо Андропову. Вы понимаете, в чем обвиняете Татьяну?

Андрей Николаевич опустил голову. Он подбирал слова, стараясь как можно мягче объяснить раздавленному горем человеку, что ошибки нет никакой. Полковник понимал: когда Яков узнает правду, это станет для него страшным ударом. Рухнет спокойная, размеренная жизнь… Теперь всей семье придется существовать со страшным клеймом…

– Видите ли, – доброжелательно начал он, – она сама во всем призналась. – Из черной папки из кожзама он вынул бумаги. – Если вы знаете почерк вашей жены и ее подпись, смотрите. Вот ее признания, она все подписала.

Яков судорожно схватил листы, надел очки и принялся жадно читать. Лица убитых, взывающие к возмездию, будто смотрели на него с каждой страницы… Жена оказалась карательницей, о которой ему доводилось слышать. Она признала себя виновной в гибели тысячи людей.

– Танька-пулеметчица, – прошептал он. – Наш командир рассказывал о ней… Мы все мечтали найти ее и наказать. Но чтобы это оказалась моя жена… – Бумаги выскользнули из ослабевших рук и, подхваченные сквозняком, белыми простынями заскользили по полу. – Что я скажу детям, внучке?

– У вас взрослые дочери, и они имеют право знать правду, – отозвался полковник. – Внучке расскажете, когда подрастет. Думаю, вам лучше уехать отсюда, сменить фамилию и начать жить заново.

Яков как-то судорожно всхлипнул, и острый кадык заходил на худой шее.

– Начинать заново… Да вы смеетесь, товарищ полковник… Заново в шестьдесят лет…

– Да, именно так, – настаивал Андрей Николаевич. – Подумайте о близких.

– А что… что будет с ней? – У него не поворачивался язык назвать карательницу по имени.

– Ее ждет смертный приговор, – честно сказал Власенко.

Яков снова дернулся.

– Она… спрашивала о нас?

– Думаю, и не спросит, потому что понимает, что в любом случае вы ее не поймете. – Полковник положил руку ему на плечо. – Идите домой и поразмыслите, как расскажете обо всем дочерям.

– Да, вы правы. – Гольдштейн осунулся, ссутулился. – Спасибо вам, товарищ полковник… Я пойду….

– Да. – Они не пожали на прощанье руки. Муж Таньки-пулеметчицы шел нетвердой походкой, спотыкаясь, будто не смотря под ноги, и Андрей Николаевич с жалостью представил, сколько горя предстоит выдержать этой семье. Интересно, думала ли об этом ОНА? Или уже махнула рукой на все, в том числе и на себя?

Он посмотрел на часы и поспешно открыл дверь кабинета. Сейчас сюда приведут Татьяну, рвавшуюся на допрос. Что же она намерена сообщить? Какие ужасы расскажет?

Андрей Николаевич попросил секретаря принести стакан крепкого чая с сахаром, но не успел даже пригубить его. Конвойный сообщил, что задержанная ждет за дверью. Он сделал большой глоток, поморщился, обжегшись, решительно отодвинул стакан, расплескав на белую бумагу коричневую жидкость, и приказал ввести Татьяну. Женщина вошла в кабинет. Странно, но она не казалась усталой, скорее даже отдохнувшей и успокоившейся. Власенко ничего не сказал про Якова, решил оставить на потом – может, спросит, – но он ошибся. Маркова продолжила рассказ о своей жизни, о расстрелах, о том, как отдавалась немцам, стараясь вытеснить страх смерти, о том, как решилась бежать, услышав, что немцы собираются драпать под напором партизан и Красной армии, но с побегом не получилось, и пришлось обмануть всех, сообщив о несуществующей венерической болезни. А дальше… Андрею Николаевичу казалось, что убийства закончились – но нет. Татьяна призналась не только в соблазнении ефрейтора-повара, который спас ее, но и в убийстве медсестры и краже ее военного билета.

Власенко перебил ее только один раз:

– А убивать Зою не было страшно или противно? Ведь это не была ваша работа.

Маркова пожала плечами:

– Я об этом не думала. Мне хотелось спастись – и только.

И опять на ее лице не дрогнул ни один мускул. В глазах не промелькнуло сожаление, и полковник подумал, что, возможно, она действительно не в своем уме. Кто знает, вдруг эта женщина и вправду лишилась рассудка там, в Вяземском котле? Во всяком случае, после этого она начала совершать поступки, противоречившие здравому смыслу. Власенко решил показать ее психиатру и вызвал его в камеру на следующий же день. Седовласый худощавый профессор Василий Львович Петров, осмотрев задержанную, немного повздыхал и объявил полковнику:

– Эта женщина совершенно нормальная. Понимаешь, Андрюша, в том-то и вся беда, что ей хотелось убивать. Для таких людей убийства – норма жизни, и никаких угрызений совести от них не дождешься.

– Боже мой, неужели бывают такие люди? – удивился Власенко. – Самое страшное, что они могут ходить с тобой по одной улице, жить в одном подъезде, дышать одним воздухом. И потом оказывается, что они способны на убийство соседа, его детей… Это страшно, Вася.

– Да, страшно, – согласился профессор, потирая подбородок. – Так что, умоляю, не смотри на нее как на жертву, пытаясь хоть что-то понять и как-то оправдать. Перед тобой сидит убийца без стыда и совести. Впрочем, не исключаю: если бы пулемет дали ей в руки мы, она бы лихо строчила по немцам. Однако пулемет ей дали именно немцы. Я надеюсь, что суд вынесет справедливый приговор.

– Да, – ответил Власенко, помрачнев. – Я тоже искренне на это надеюсь.

Глава 59 

Гомель, 1978-й
Яков Гольдштейн, проведя три дня и три ночи без сна, в глубоком раздумье, решил наконец все рассказать дочерям и зятьям и пригласил их после работы к себе. До этого он довольно правдоподобно лгал, что мать вдруг отправили в командировку на фабрику в Минск, но ведь она не могла находиться там вечно, кроме того, следовало поговорить, как жить дальше, а значит, тянуть не имело никакого смысла. Две дочери, Анна и Мария, со своими мужьями Григорием и Леонидом, пришли к отцу в назначенное время и, слушая его сбивчивый рассказ, прерываемый судорожными всхлипами, не верили своим ушам. Но отец был настойчив, убедителен, и, немного оправившись от шока, семья решила как можно скорее уехать подальше, чтобы начать жизнь заново.

Проводив детей, Яков достал огромный старый чемодан с антресолей, сел на диван и задумался. Последний раз они с женой брали его в поездку на море, в профсоюзный санаторий в Гаграх. Татьяна никогда не видела море и радовалась, как ребенок, каждой волне, каждой ракушке, которую гостеприимное море выкидывало на каменистый берег, как сувенир. Он вспомнил ее улыбку, такую добрую, открытую, вспомнил ее ласковые руки и, уронив голову на жесткий подлокотник дивана, заплакал скупо, по-мужски.

Глава 60 

Брянск, 1978-й
Татьяну перевезли в Брянск, в большую тюрьму, и Власенко продолжал приходить туда, чтобы снимать показания. Женщина изливала душу, пусть даже следователю, в котором неожиданно нашла благодарного слушателя, надеясь на мягкий приговор.

– Вы вот спросили меня давеча, не жалею ли я о том, что было, – сказала она и, положив подбородок на сплетенные руки, ответила: – Жалею лишь об одном – после отсидки придется менять место жительства. Годков бы с десяток сбросить – и это нестрашно. А мне уже под шестьдесят. Как кошка, к квартире привыкла, к работе, к коллегам. Одно лишь утешает – везде люди живут. Как-нибудь приспособлюсь.

Она старательно обходила тему семьи, и однажды Андрей Николаевич сам заговорил с ней о родных.

– Ваш муж, дочери, внучка и зятья уехали из города.

Полные плечи дернулись, и женщина улыбнулась:

– А как бы вы поступили, гражданин следователь? Я знала, что они от меня отрекутся, и не осуждаю.

Татьяна не спросила, разговаривал ли Власенко с Яковом, что ему сказал человек, с которым она прожила более тридцати лет, как отреагировали дочери, и следователь понял: с момента ареста Маркова вычеркнула их из своей жизни. Наверное, так было легче.

– Я считаю, – продолжала она, – нужно обосноваться в Подмосковье. Как вы думаете?

Он ничего не ответил, лишь сложил бумаги и приказал конвоиру отвести ее назад в камеру. Чуть позже, сидя в кабинете и допивая остывший чай, Власенко понял, что Татьяна права. В какой-то степени закон был на ее стороне. Она женщина, а в СССР женщин не расстреливали, разве только за какие-то особо тяжкие преступления. Сочтут ли совершенные ею преступления таковыми? А как быть с давностью лет? Все позволяло ей надеяться на мягкий приговор и дожить до конца срока. Тогда полторы тысячи человек (к сожалению, и тут судьба была на ее стороне, потому что им удалось установить личности только 168 расстрелянных) останутся неотмщенными. Власенко и с нетерпением, и со страхом ждал суда, а его подчиненные, проведя кропотливую работу, собрали всех, кто мог свидетельствовать против Таньки-пулеметчицы.

И вот наконец суд. Татьяна сидела спокойная, с улыбкой отвечая на вопросы прокурора и не обращая внимания на слезы и угрозы потерпевших. На ее белом лице по-прежнему не отражалось никакого раскаяния. Она была уверена в себе, в своей правоте. Во всем виновата война, не так ли? Она просто одна из жертв страшной бойни между людьми. И вот судья огласил приговор: «К высшей мере наказания». Андрей Николаевич не сводил с нее глаз в эту роковую минуту и впервые, кроме олимпийского спокойствия, заметил смятение и страх. Татьяна встала и прижалась к решетке, словно собираясь что-то сказать. Зал, боявшийся, как и он, снисхождения к карательнице, разразился аплодисментами. Люди вскакивали с мест и обнимали друг друга. Они ликовали, будто снова оказались в далеком сорок пятом, когда голос легендарного диктора сообщил о капитуляции Германии. С гибелью военных преступников победа над врагом становилась все ощутимее. Власенко встал и тихо вышел из зала. Сегодня справедливость одержала победу. Он знал, что никакие апелляции этой женщине уже не помогут.

Глава 61 

Брянск, 1978-й
Татьяна сидела в одиночной камере, похудевшая от беспокойства. Она написала прошения во все инстанции и со дня на день ожидала ответа. Впервые за тридцать лет в ее душу снова проник животный страх и всколыхнулось желание жить. Она до сих пор отказывалась понимать, почему ей вынесли такой суровый приговор. Почему ни один судья не вошел в ее положение, положение девятнадцатилетней девчонки, которой просто хотелось жить? Прокурор в обвинительной речи сделал из нее монстра, маньячку, а она просто несчастная женщина. Несправедливо, что ее приговорили к расстрелу. Потом ее мысли обратились к семье. Интересно, знают ли они о суровом решении суда? Жалеют ли ее хоть немного? Что ни говори, а Якову не в чем упрекнуть жену за тридцать с лишним лет семейной жизни. Она никогда не смотрела на чужих мужчин, трудилась в поте лица, даже после пятидесяти пяти не вышла на пенсию, дочкам была хорошей матерью, а внучке – хорошей бабушкой. Интересно, что они скажут ребенку? Скорее всего, что бабушка умерла, и будут недалеки от истины. Она действительно умерла для них, какой бы ни был приговор. Потом ее мысли переключились на братьев. Для них она тоже мертва. Они, ярые коммунисты, никогда не поймут, как она могла сделать то, что сделала. Татьяна постаралась воскресить в памяти лица тех, кого лишила жизни, но у нее опять ничего не получилось. К ней никогда не приходили мертвые, даже взывать об отмщении.

Когда дверь камеры с лязгом распахнулась и вошел молодой сержант с едва пробивающимися усами, она лениво повернула голову:

– Что случилось?

– Вас переводят в другую тюрьму, – быстро сказал он, стараясь не смотреть на заключенную. Татьяна не удивилась, даже обрадовалась:

– Это связано с моим прошением?

Он снова отвел глаза:

– Скорее всего.

Женщина быстро накинула плащ:

– Я готова.

За дверью ее ожидал еще один сержант, постарше, с суровым лицом. Они повели ее по коридорам, узким и длинным, и она поразилась, как долго они идут в тюремный двор, где обычно ожидала машина. И лишь когда они вышли в пустынный коридор без решеток и камер, со стенами, окрашенными в темно-коричневый цвет, она все поняла.

– Подождите. – Женщина начала оборачиваться к конвоирам, и из ее сжатого кулака что-то выпало и покатилось по полу, словно послужив сигналом для выстрела. Когда карательница упала, сержант наклонился и поднял нечто круглое, похоже, золотое, и спрятал в карман.

Глава 62 

Новоозерск, наши дни
– Вот так история. – Бутаков нервно расхаживал по кабинету, а Рубанов, наслаждаясь горячим чаем с шоколадным печеньем и медом, сидел на стуле, переодетый в брюки и рубашку Александра. Рану, оказавшуюся пустяковой царапиной, перевязали. – Ты это… Молодец, спасибо тебе. Жаль, что уезжаешь.

– Что делать, – журналист дернул плечом. – Если что – обращайся.

– Это ты обращайся, – усмехнулся следователь. – О чем же будет статья?

– А вот о них. – Виталий положил на стол медальон Таньки-пулеметчицы. – Островский был прав, когда говорил Петру, что для таких, как его дед, война не окончена и нет срока давности за эти преступления. – А еще напишу о детях войны, как и обещал. Ладно, Саша, пойду я. Устал чертовски за сегодняшний день. Завтра встану пораньше – и прямиком на вокзал. Может, удастся взять билет на утренний автобус. Потом приеду еще. – Он встал.

– Давай определимся, что делать с твоими вещами.

– Оставь в гостинице администратору, – предложил капитан. – Я давно с ней знаком, она отдаст.

– Заметано, – кивнул журналист и крепко пожал Бутакову руку. – Если когда-нибудь навестишь меня, буду рад. Как говорится, не только мы к вам, но и вы к нам.

– А навещу, – решительно отозвался мужчина. – Ну, бывай. Сам не забудь заглянуть, когда еще раз окажешься здесь.

Виталий вышел в промозглые сумерки. Пахло сырой землей и тиной. На небе не было видно ни звездочки: его затянули тучи. Он подумал, что тяжесть, несколько дней давившая на плечи, будто упала, освободила его, и Виталий, как птица, готов был расправить крылья и полететь. Он улыбнулся, вспомнив об Аллочке. Что ж, может быть, у них что-то и получится. Впрочем, поживем – увидим. Главное – написать статью, пусть те, кто погиб по вине Потапова, будут отомщены. Жаль, что поздно. Но лучше поздно, чем никогда. Рубанов остановился и прислушался. Кто-то, терзая гитару, пел известную песню «Журавли» Яна Френкеля:

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.

Журналист улыбнулся. Песня оказалась созвучной его мыслям. Да, он выполнил свой долг. Долг перед теми, кто не вернулся с войны. Долг перед настоящими героями…