Лого

Ольга Тарасевич - Последняя тайна Лермонтова

Наталии Шандлоренко, с признательностью и любовью.

Все события вымышлены автором. Все совпадения случайны и непреднамеренны.




– Вы любили когда-нибудь? Любили? Тогда я вас прошу... Умоляю... Помогите! Помогите мне! Пожалуйста, пожалуйста, пожа...

Таня Комарова растерянно слушала взволнованный женский голос, доносящийся из динамика сотового телефона.

Не нравилось ей все это.

Очень не нравилось.

Страх и предчувствие чего-то страшного, непоправимого, стынуще-тревожного начинали наполнять душу.

Незнакомая, не представившаяся женщина пару раз всхлипнула, а потом с истеричными нотками повторила:

– Вы любили когда-нибудь?!

– Да, конечно, – машинально ответила Таня. – Любила, и теперь люблю. Успокойтесь, пожалуйста.

Она оглянулась, внимательно осматривая свою работу.

Стекло в огромном окне замка Щербатовых протерто идеально, до прозрачного блеска.

Такие стекла должны быть только чистыми.

Какой потрясающий вид открывается из окна! На ровно постриженных изумрудных газонах замерли белоснежные скульптуры античных богов и богинь. Чуть дальше – ровное зеркало пруда с двумя любующимися своими отражениями лебедями, да еще березы с первыми досадными прядями осенней седины.

А как эффектно выглядит сам замок! От выкрашенного в теплый песочно-желтый цвет особняка, части которого разделены высокой башней, вниз уходят террасы. Между ними устроены маленькие водопадики, прилежно роняющие ровные потоки хрустальной воды. По вечерам, когда включается разноцветная подсветка, кажется, что террасы соединены красными и синими стеклянными кольцами. Звучащая из динамиков легкая воздушная музыка Моцарта, старинные кареты, запряженные резвыми лоснящимися лошадьми, дамы в атласных платьях, кавалеры в напудренных париках... Стрелки часов мчатся назад в прошлое, и хочется обмахиваться веером и получать любовные записки, и расписывать танцы на ближайший бал в миниатюрной изящной книжечке с надушенными страничками...

Днем, конечно, двадцать первый век заполняет замок Щербатовых целиком и полностью. В нем звонят сотовые телефоны многочисленных сотрудников, работают телевизоры с жидкокристаллическими экранами, а окна, естественно, стеклопакеты, протираются разрекламированной жидкостью с содержанием спирта, не оставляющей разводов.

Какое счастье – работать здесь! Очень скоро замок наполнится туристами, желающими совершить экскурсию в прошлое. О, здесь они получат то, чего нет ни в Гатчине, ни в Царском Селе, ни Павловске. Туристы будут не просто восхищаться стариной и роскошью – они смогут жить здесь: пробовать приготовленные по рецептам вековой давности блюда, учиться танцевать мазурку, кататься верхом или в карете...

До сих пор не верится, что такая красота – это здание, этот парк – десятилетиями разрушалась, утрачивала свое величие, пока не нашелся бизнесмен, который быстро навел здесь идеальный порядок.

Все просто прекрасно.

Через открытое окно льется чуть прохладный чистый воздух с тонким горьковатым запахом опадающих листьев. После обеда солнечные лучи окончательно разогнали серые облака, грозившие пролить дождь. С солнцем, как известно, все проще: трудиться, мечтать о свидании с любимым... жить...

Забот и хлопот много, вечером все работники валятся с ног, но это радостная усталость. Вот-вот проект стартует! На днях приедут первые гости, кто-то из друзей нового хозяина замка, здесь будут отмечать свадьбу. Подготовка идет полным ходом, все оживленны и веселы, но...

Только этот странный звонок определенно пугает и портит настроение.

«Может, просто повесить трубку? – подумала Таня, отбрасывая с плеча тяжелую русую косу. – В конце концов, я не обязана все это выслушивать. Мне-то какое дело до горя этой особы, я ее в глаза не видела!»

– Я в таком отчаянии, – монотонно всхлипывал голос в трубке. – Я так люблю его. Мне надо что-то предпринять, иначе я сойду с ума. Помогите мне, прошу вас. Вы должны понять меня хотя бы потому, что вам тоже может понадобиться помощь, и вы тоже будете о ней просить, и...

Таня разозлилась.

Скоро вечер, вон, вдалеке уже вспыхнула тонкая алая лента заката – а еще немытых окон в этой комнате аж три штуки, и они огромные, а попробуй сделать такую работу качественно в сумерках! Надо бы поторопиться, но как продолжать свое дело, если рука занята телефоном?!

– Чего вы хотите? – нетерпеливо поинтересовалась девушка, вдруг увидев свое отражение в огромном окне. Смутно угадывалась тонкая высокая фигурка, большие темно-карие глаза, яркие чувственные губы. – Я не могу больше с вами разговаривать!

– Пожалуйста, встретьтесь со мной! И я вам все объясню. Мы можем увидеться прямо сейчас? Я в Озерске, всего в получасе езды от замка.

«Она знает, где я работаю, – испугалась Таня. И отражение в стекле тоже испугалось: вздрогнуло, нервно потерло подбородок. – А вдруг она больная? Тюкнет мне по голове, и все. Места-то тут какие – чуть от замка отойдешь, лес, сосны, глухомань. Да даже в нашем парке небезопасно, если что случится – на помощь не дозовешься никого, малолюдно».

– Я не встречаюсь с незнакомыми людьми. Откуда у вас мой номер? Что вам надо? Понимаю, возможно, у вас серьезные проблемы. Но вы поставьте себя на мое место. Звонит неизвестно кто. Предлагает встретиться, но не говорит ничего определенного... Нет, нет, что вы! Наша встреча – это невозможно, полностью исключено.

– Хорошо. Я попытаюсь все объяснить по телефону. Только обещайте мне, что поможете! Слышите? Дайте честное слово!

Таня хмыкнула. Вот еще, обещать. Она что, обязана?! И так уже полчаса убила на какой-то дурацкий разговор!

Тем временем незнакомка сбивчиво говорила:

– Я была замужем. Почти десять лет. Ну а потом... Знаете, так бывает... Стало казаться, что молодость проходит, осталось совсем немного, последний глоток, жалкие крохи, и этим надо пользоваться, потому что скоро не будет и их... Роман с другом мужа – не оригинально, да. И радости, конечно, никакой не было, да и не измены я искала, а счастья, влюбленности, бесшабашности. Молодости хотелось, напиться напоследок, перед унылой осенью, стылой зимой... Супруг, Андрей, все узнал, был скандал, пришлось развестись. Я живу с тем, другим мужчиной, с Володей. Но чем больше проходит времени, тем яснее мне становится: я была очень счастлива с Андреем. И вовсе не глупо, как оказалось, в выходные оставаться дома и смотреть телевизор. Хочется варить его любимый борщ. А еще, знаете, у Андрея был такой свитер – его сушить надо осторожно, может вытянуться. Он ему очень нравился. Часто думаю – как там его новая пассия, не испортила ли тот свитер? Я такая дура! Полная идиотка! Детей все на потом откладывала, думала, успеется. Как я теперь хочу ребенка от Андрея! Только от Андрея. Ценим, когда теряем. Потеряв, понимаешь: было счастье, было по-настоящему тепло вместе. Но ничего уже не изменить.... Алло, Татьяна! Вы слышите меня?

– Да...

Таня больше не смотрела ни на прозрачное стекло, ни на слабо освещенное алым умирающим солнцем темнеющее небо. Голос собеседницы, звенящий от боли и любви, напоминал ей о собственном счастье.

Даже голова закружилась от нахлынувших воспоминаний, нежных, сокровенных...

Как здорово мечтать, что скоро любимый сделает предложение. И тогда, тогда! Какая тогда фантастическая жизнь начнется! Готовить ему еду, засыпать, просыпаться, гулять, целоваться, держаться за руки, заниматься сексом – все вместе, всего много, все это не закончится никогда!

Женщина сказала про борщ и телевизор – в точности как в Таниных мечтах, и волны сочувствия затопили сердце девушки.

– Да, я вас слышу. Чем я могу помочь?

– Мой муж... То есть мой бывший муж, Андрей Соколов, скоро приедет в ваш замок вместе со своей новой пассией. Они уже поженились, у вас, вроде бы, собираются еще венчаться. Я хочу... Вы мне поможете?

Таня молчала.

Ничего не говорила.

Просто пауза перед отказом. Хоть и незнакомый человек – все равно тяжело.

Если честно, до слез жаль эту бедняжку. Да что может быть хуже, чем по своей же вине потерять любимого человека? Видеть его с другой и умирать от желания начать все сначала – ужасно, просто ужасно! Этой женщине не повезло, но... Или Андрей, или Марина – так зовут ту девушку, на которой женился Соколов, они уже приехали и их представили персоналу – приходятся родственниками новому владельцу замка, известному бизнесмену Михаилу Панину. И хотя в принципе эта свадьба – генеральная репетиция по приему гостей перед тем, как в замок съедутся настоящие туристы, – навлекать на себя гнев начальника не хочется. У Михаила, как уже выяснилось, разговор короткий, чуть что не по нему – спасибо, до свидания. А гости, конечно, в случае возникновения малейших проблем пожалуются непременно – это понятно как дважды два. Озерск же городок маленький, богатых семей, где требуются домработницы, – раз-два и обчелся. Так что за эту работу надо держаться руками и ногами, платят отлично, обязанности простые. Все девочки, работающие здесь, от горничной до поварихи, мечтают встретить в тенистых аллеях парка своих принцев. В замке ведь будут останавливаться туристы, и среди них, конечно же, окажутся одинокие мужчины. В родном Озерске женихов мало, а в Петербург на «охоту» не наездишься, почти двести километров.

Какая здесь атмосфера! Невольно начинаешь ждать любовь! И некоторым – Таня счастливо улыбнулась – уже повезло. Как знать, может, скоро появится возможность мыть окна в своем собственном доме...

– Вы мне поможете? Татьяна, алло, вы меня слышите?

Она так и не решилась произнести те слова, которые вертелись на языке.

– Что мне надо делать?

Женщина оживилась:

– Так вы согласны? Как хорошо! Я все придумала. Марина молоденькая и очень ревнивая. Вот если бы вы могли мне помочь оказаться в спальне Андрея... Я уверена, что Марина сразу закатит истерику и уйдет! У меня появился бы еще один шанс. И вот теперь, после всего того, что мне пришлось пережить, я бы его не упустила! Знаете, есть такая фразы: уходя – уходи. Теперь я понимаю, глупая это фраза. Потому что для каждой женщины предназначен один-единственный персональный мужчина. В нем – все ее счастье. И уйти от такого мужчины – мне так кажется – можно лишь в могилу, без него все не в радость, и только больно. Танечка, очень, очень больно без любимого человека. Дай бог вам никогда этого не узнать! Я понимаю, что произвожу впечатление сумасшедшей. Сколько раз я пыталась взять себя в руки и оставить Андрея в покое, раз все так вышло. Но я не могу, не могу...

«Встречусь с ней и все объясню, – решила Таня, опускаясь на пол. От долгого изматывающего разговора разболелась голова, да и ноги затекли. – Скажу, что не могу ничего сделать. Это вежливее, чем просто послать человека по телефону. Посоветую ей искать другие варианты, не в замке. Или, может, лучше мне поговорить с Андреем? Я его уже видела один раз, правда, мельком. Но он производит очень приятное впечатление. Хотя, если человек уже все для себя решил – какие уж тут советы от постороннего, и неудобно как-то вмешиваться...»

Увлеченная чужими сложностями девушка не знала главного.

У нее самой давно появились проблемы.

Смертельно опасные. И до встречи с ними оставалось все меньше и меньше времени...

В чернильных небесах не виднелось ни облачка. Поэтому представлять, что луна – заколдованная принцесса, а тучи – злые и добрые сражающиеся за нее рыцари – было весьма и весьма затруднительно.

Мишель поерзал на широком подоконнике, прижался лбом к ледяному, разрисованному морозными узорами стеклу и вздохнул.

Луна, серебристая, сияющая, походит на колодец. А что, ежели вообразить, будто принцесса находится в его серебряной глубине? И там же пребывают сражающиеся за честь прекрасной дамы войска?

Нет, не годится, потому что так нисколечко не занимательно. Только плывущие по ночному небу облака, разрываемые ветром, позволяют нарисовать в воображении настоящую битву. Но нет теперь ни темных, ни белых туч, небо выстужено дыханием мороза.

Ох, сколько же всего не достает зимой!

Давно исчез теплый прозрачный розовый летний воздух. И деревья окрест имения, сбросив листья, совершенно оголились. Замерзли ароматы трав, свежескошенного луга и кустов акации, у которых кружили свой бал пчелы. Коли не знать, что за парком раскинулся заросший осокой и камышом пруд, от которого поутру с ранней весны до самой осени поднимается бело-молочный пар, – ни за что не угадать его под толстой снежной шубой.

И еще одна досада. Бабушка подарила смешную маленькую лошадку, которая никогда не вырастет, всегда будет как игрушечная. Она зовется пони. Только зимой ведь ездить на чудном конике можно лишь по двору, расчищенному мужиками от снега. Но что за радость от такой прогулки, ни ветра в лицо, ни стремительной рыси.

Кататься на санях да лепить снежных баб – вот и все зимние забавы. Ну их, эти сани, невелика потеха. А лепить фигуры можно и из восков, даже интереснее из восков, так как их легко украсить цветной бумагой и раскрасить красками.

Но – Мишель опять вздохнул, достал из бонбоньерки лимонный цукат, засунул его за щеку – еще Рождество не праздновали, долго вьюжить и морозить зиме. А когда она все-таки закончится, когда двор обласкает жаркое солнышко и аллеи парка наполнятся нежным запахом клейкой листвы, тогда... Тогда, тогда, тогда... Ах, вот было бы славно, если бы и нынешним летом все устроилось, как в минувший год, и... Горы, Пушкин, ангельские голубые глаза...

От воспоминаний стало трудно дышать и сердце заколотилось быстро-быстро.

Мишель окинул взглядом занесенный снегом балкон, безоблачное небо, серебристый диск луны. И, немного успокоившись, прошептал:

– Je vais rкver de tout. J`ai envie de me rappeler de chaque instant de mon bonheur[1].

...Сначала ему казалось: счастье – это дорога. Как весело с утра до ночи ехать в карете! Не надо учить из французской грамматики, псалтыря и Евангелий. И бабушка, приложив ладонь ко лбу, не восклицает: «Michel, quelles sont ces maniиres! Je suis malade rien qu`en voyant cela!»[2] Ей некогда следить за проказами внука. Большущий обоз давно миновал Тарханы. Едут из имения медленно, основательно, со слугами, скарбом, припасами. Бабушка волнуется, хлопочет, следит, распоряжается. И – невероятная удача – вовсе не ворчит! Только за это можно полюбить дорогу. А какие виды окрест! Не умолкает, льется песня правящего лошадьми возницы. Полнится восторгом сердце. Ну, бабушка, милая, вот чудесный подарок, решилась ехать на воды! Конечно, напрасны все ее опасения. Смешно слушать вечное заботливое: «Michel, tu es si faible ! Il faut que tu manges plus, sinon tu vas attraper la phtisie!»[3] И все же пусть переживает: иначе не было бы этого долгого интересного пути к горам, солнцу, жаркому южному лету.

Потом доехали до Кавказа. В голове сразу громыхнуло: «Господи, Боже мой, благодарствую, и всегда в молитвах хвалу возносить буду!»

Горы – это же такое творение Всевышнего, невероятнейшее, наикрасивейшее! Они замечательно разные – белоснежные, укрытые снегами, зеленые, в пышных шапках лесов, а есть и песчаного колеру, голые, с морщинами темных и светлых пород.

Смотреть на них хотелось снова и снова, изумляться, радоваться.

Счастье, истинное, несомненное...

– Мишель, посмотри, казаки, – тормошила его молоденькая горничная бабушки. – Глянь, глянь, что выделывают!

Казаки следовали с их обозом от Ставрополя. Говорили, в горах опасно, и любому черкесу ничего не стоит перерезать горло русскому за пару медяков, а может, и вовсе без грабежа, без малейшего к тому основания просто чикнуть по шее кинжалом. Казаки, охранявшие всех, кто вздумал ехать на воды, были презабавные. Загорелые, в папахах и черкесках, с ружьями в нагалищах, выглядели они настоящими горцами. Когда им наскучил унылый путь, они устраивали джигитовку, дрались на саблях, пускали коней скакать наперегонки, а сами выскальзывали из седел, летели то справа, то слева.

– Мишель, смотри же! – не унималась горничная, тыкая пальцами в пришпоривших коней мужчин. – Танцуют словно настоящий бал на лошадях!

Казаки – да куда там, что за невидаль! Только горы, одни лишь горные хребты все не отпускали взгляд его, и весь их снежно-зеленый, подернутый дымом облаков вид вызывал лишь одну мысль.

Поселиться бы здесь. Не возвращаться в Тарханы. Всегда смотреть на израненное темными вершинами небо.

Имение бабушкиной сестры, Екатерины Алексеевной Хастатовой, бывшей замужем за кавказским генералом, оказалось очень просторным и уютным. Снаружи напоминало оно крепостицу – с пушками и насыпным валом. Однако едва лишь оставались за спиной ворота, глазам делалось больно от ярких вспышек диковинных цветов. Эдем, вылитый райский сад!

– Мы будем здесь проводить уроки рисования, – заявил гувернер Капэ. Долговязый, выпрыгивая из кареты, он ушиб затылок, но даже не поморщился, увлеченный созерцанием окрестностей. – Какие пейзажи! Восхитительные горы, изумительнейшие цветы!

Мишелю и самому не терпелось скорее кинуться к краскам, прямо со двора можно было писать поросшие лесом склоны Машука с притаившейся меж зеленых ветвей избушкой, где размещался дозор.

И он рисовал, упоенно, с утра до вечера, а еще возился с маленьким Акимом и другими кузенами и кузинами. Но пуще всего любил ходить с бабушкой на гору Горячую, отрог Машука.

Тяжело взбираться по высоким каменным ступеням, да под обжигающим жарким солнышком. Гора так и дымится от сбегающих по ней серных ручейков. Зато когда дойдешь до купален, снимешь платье и в одной сорочке погрузишься в теплую дымную ванну, то кажется: руки становятся крыльями, и можно улететь под небеса, парить, как орел, среди высоких облаков.

Красивее гор нет ничего на свете. В этом не было никаких сомнений до тех пор, пока Мария Акимовна, тетка, не решилась почитать после обеда всем детям из толстой книги...

Великолепные картины!Престолы вечные снегов,Очам казались их вершиныНедвижной цепью облаков,И в их кругу орел двуглавый,В венце блистая ледяном,Эльбрус огромный, величавый,Белел на небе роковом...

У Марии Акимовны черные глаза, и еще она смешно морщит носик, на сочно-красных губах ее то и дело расцветает ласковая улыбка.

Только вот теперь все это не важно, совершенно не важно.

Исчезает гостиная, и притихшие светловолосые кузины, только странные певучие слова рисуют горные пейзажи, притом прелестнее, чем самая искусная акварель.

– Что это? – прошептал Мишель, когда голос тетки умолк. И протянул дрожащие руки к книге: – О, позвольте мне взглянуть на нее!

– Стихи Пушкина, – отдав тяжелый том, Мария Акимовна взяла со стола веер и стала обмахивать разрумянившееся лицо. – Парит, быть дождю... А неужто гувернер не читал тебе этих стихов?

Любимый Капэ вмиг сделался ненавистным. Старый солдат, после войны он остался в России, однако был безмерно предан Наполеону. Гувернер знал тонкости сражений, и часами говорил о них. Но о стихах, Пушкине, досада какая – ни слова! Утаил такую красоту! Или не знал?! А, все одно – позор, преступление!

Спрятавшись в беседке, увитой виноградом, Мишель наслаждался каждой строкой и всяким словом «Кавказского пленника».

– Les poиmes, c`est mieux que la musique, c`est plus fort que les tableaux[4] – невольно срывалось с губ его.

И нельзя было даже подумать, что в один день наскучит читать эту книгу. Надоест смотреть на горы. И мечты – эх, хорошо было бы ухватиться за облака и прокатиться над грохочущим в долине Подкумком – станут совсем другими.

Только вот случилось все именно так. Мир сначала замер. А потом вдруг разлетелся, как осколки от разбившейся бабушкиной чашки...

Мишель не сразу заметил ее среди возившихся в гостиной кузин. Девочки репетировали танцы к детскому балу.

Кружатся яркие ситцевые платьица, летят локоны, звенит смех – рассыпался словно букет колокольчиков по комнате.

Что-то там, в той зале, было нужно отыскать – альбом с маменькиными стихами или акварельные краски, теперь уже не вспомнить. Исчезли разом все мысли, и кузины уже почти невидимы, только светят, сияют дивные голубые глаза. У нее светлые, до снеговой белизны, волосы, прелестный розовый ротик...

Прочь, скорее прочь!

Чтобы, укрывшись в саду, среди сладко пахнущих цветов, вспоминать ангельский взгляд, дивные локоны и губки, нежные, как лепестки роз...

Он не решался спросить имя чудесной гостьи. Да что там – не мог даже просто подойти к ней, ноги не двигались, и глаза отчего-то наполнялись слезами[5].

– Мишель влюбился, влюбился!

Ох уж эти кузины! Ничего от них не скроешь! И, конечно, он бы к ним даже не приближался – если бы не появлялась среди девочек она, с глазами, как у ангела. И не было горше тех дней, когда любимый ангелочек вдруг по какой-то неизвестной причине не приходил в гости к несносным сестрам.

За счастием отъезд подкрался незаметно, с ловкостью черкеса, с неизбежностью опускающегося ножа гильотины.

Разлука пугала глубокой стылой пропастью. И понятно становилось, что придется прощаться с самой сильной и красивой любовью. «Не свидимся с ней больше никогда», – тревожно кольнуло сердце.

Потом боль прошла, светлое нежное чувство, чуть приглушенное, осталось.

Полнится душа мечтами.

Повторить бы все в точности – путь на воды, горы, стихи. И – как апогей, как кульминация – сияние чистых голубых глаз милого ангела...

... Намечтавшись и опустошив бонбоньерку с цукатами, Мишель соскользнул с подоконника, покосился на свою кровать с высокими подушками и теплым одеялом.

Спать решительно не хотелось.

И почему взрослые люди всю ночь напролет храпят в постелях?

Вздор! Вздор и чушь! Право же, жалко тратить на сон так много времени!

Стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, Мишель выскользнул за дверь.

А хотя бы и пробраться в кладовку, взять засахаренных груш. Все лучше, чем вертеться с бока на бок.

Он спустился со второго этажа вниз, пошел по коридору, миновал гостиную, потом классную комнату. И взволнованно прошептал:

– Mon Dieu, non ! Tous mes projets sont réduits а néant![6]


Не показалось.

Нет, не показалось.

Дрожит у двери кладовой полоска света. Там горит свеча. И раздаются негромкие девичьи голоса:

– Еще окорока надо к завтраку подать, барыня сказывала. Да тише, тише, огонь задуешь. Окорок для маленького барина особенный имеется. Вон в том углу, бери, отрезай. И яиц тоже возьми.

– Балует мальчонку Елизавета Алексеевна.

«Катя с Дуняшей? Ах, что же они так долго не управятся! Босиком стоять весьма зябко, – с неудовольствием подумал Мишель, опускаясь на пол. – Сейчас девушки уйдут, и я тогда...»

– А кого ей еще баловать? Дочь в могиле давно, преставилась бедняжечка, доконал ее муж.

– Да уж, натерпелись мы от него. Ни одной юбки не пропустит...

Горький вздох невольно вырвался из груди Мишеля.

Мамочка... Воспоминания не сохранили ее черты. Только фигуру, тонкую, в белом полупрозрачном платье, за черным роялем. И в гробу маменькино лицо было спрятано за плотной вуалью. Кадил поп, читал из Евангелия, а отец, закрыв платком лоб, стоял, не шелохнувшись. Все происходящее тогда казалось вовсе не страшным. Просто мамочка уснула, и взрослые: родня, дворовые даже как-то торжественны. Страшно стало потом. И теперь тоже очень, очень жутко, все глубже прорастает в сердце боль. Портрет темноволосой женщины с грустными глазами на стене да табличка с именем маменьки в семейном склепе – все, что осталось, и это навсегда...

Так вот отчего, оказывается, бабушка так не любит отца. Он не был добр с мамой... Стало быть, поэтому отца на порог в Тарханы не пускают, а отпустить внука в папино имение бабушка все собирается и никак не соберется...

– А старый покойный-то барин, помнишь? Я тот день до смерти не забуду! У стола для господ я хлопотала. Барин уже оделся для маскерада, в маске, плаще черном. Посадил он барыню с доченькой на кресла, сам на диван примостился и говорит: «Ну что, будет Лизанька моя вдовушкой, Машенька – сироткой». А музыка играет, танцуют все, обе они и не поняли ничего. И я ничего не поняла, думаю, загадки одни али глупости, нечего и подслушивать. А барин пошел в свои комнаты, взял пузырек с ядом и отравился. «Собаке – собачья смерть», – сказала только барыня. И поминки не справляла.

– Попил он ей крови... Но у барина покойного какая-никакая, а любовь была. Он на маскерад барыню из соседнего поместья ждал, да Елизавета Алексеевна прознала и сказывала не принимать, вот он и... А зятек ее просто кутила, да к непотребствам склонность имеет.

Девушки говорили что-то еще, но Мишель уже не прислушивался к их разговору.

Стараясь осторожно ступать по скрипучим половицам, он заторопился к себе.

Маменьки больше нет, папа – распутник, дед, веселясь, душу загубил, руки на себя наложил. Ни словечка бабушка про это никогда не молвила.

И вот теперь все ужаснейшие новости и подробности упали, придавили, как тяжелая скала.

Света нет, дышать больно.

К чему все это?

– Ах, хоть бы мне и вовсе не жить, – прошептал Мишель, укрываясь с головой теплым пуховым одеялом. – Никого-то у меня нет. Никому я решительно не нужен. А что бабушка? Я ей забава, я ей утешение. Не меня она любить изволит, а себя во мне...

* * *

– Рыжая! Наконец-то! Все в порядке? О, не обольщайся... Да что я, с ума сошел – о тебе волноваться?! Ну что, Рыжая, ты попала. Сама понимаешь: штрафные санкции у нас такие же специфические, как и работа. Опоздала на раздачу – получай самого ароматного мужчину. Он тебя уже заждался. И давай быстрее, не возись там с ним. Дышать нечем.

Рыжая – это я. Но только для друзей, остальные пусть по имени-отчеству обращаются: Наталия Александровна. Почему Рыжая – объяснять, думаю, не надо, и так все ясно. Яркий тициановский пожар полыхает до плеч. Этот огненный колер – химического, если кто дотошен в деталях, происхождения. Мне нравится. Люблю теплые насыщенные краски.

А вот опаздывать – ненавижу! Лучше на час раньше приду, чем на десять минут задержусь. Однако же вот какому-то уроду на черном джипе было совершенно наплевать на мою пунктуальность. Подпер боком моего верного автомобильного друга Филечку, у которого под носом оказался высокий поребрик[7], не дернуться никуда. Пока лупила по громадным колесам, возбуждая сигнализацию, пока мой «Фольксваген» (он же Филя) мужественно объезжал вечные московские пробки... И вот итог! Безнадежно опоздала на утреннюю пятиминутку, где наш начотдела Валера обычно расписывает поступившие на вскрытие в морг трупы конкретным экспертам.

Это дело – распределение – на самотек пускать нельзя. Иначе будут доставаться, предположим, одному эксперту исключительно нашинкованные в капусту трупы, а работать со множественными ножевыми ранениями, их измерять, осматривать, описывать – тот еще геморрой. Кроме элементарного порядка (позволяющего узнать, кто из экспертов в какой секционной и с какими телами работает) мне в этом расписывании элемент справедливости видится, что ли...

Гнильем слегка тянуло еще у проходной, и молодые ребята-охранники, всегда такие улыбчивые, пропустили меня через вертушку без ехидных шуточек и ремарок.

В крыле, где находились кабинеты экспертов, запах чувствовался еще сильнее – и это было необычно, секционные располагаются в противоположной части здания этажом ниже. Как правило, пахнет в нашем коридоре исключительно цветами. Маринка (как эксперт руки из задницы, но цветы растут у нее, словно бешеные; думаю, если она веник в горшок воткнет, то он обязательно вырастет в какой-нибудь симпатичный бамбук) постаралась, оранжерею устроила. Любой ботанический сад нашим розам обзавидуется. Только вот если внизу находится уж очень «лежалый» труп – тогда, действительно, чуть попахивает. Как сегодня.

– Мужчина-то симпатичный? Ой, Валер, ну вот никогда бы не подумала, что ты такой нежный. Дышать нечем, надо же! Слушай, дай денег!

Я вру и издеваюсь. Конечно же, никакой мой начальник не нежный. Все в порядке у него с принципами восприятия. Вот честно – меня аж трясти начинает, когда к нам кто-нибудь из ментов или следаков забежит, а потом нос воротит. «Страшно, противно, пахнет плохо». Родные вы мои! Не обижайтесь, но вы в этой жизни ничего не соображаете! Это по улицам сегодня ходить страшно. Наркоман за пятьдесят рублей ножиком как пырнет – и плевать он хотел на детей ваших малолетних и прочие жизненные обстоятельства. В морге, я вас уверяю, намного безопаснее, приличнее и спокойнее. Только вот не пугайтесь, если встретите странного парня, гуляющего по коридорам с головой женского манекена. Это мой сосед по кабинету Витя. Когда от него ушла жена, он приволок к нам эту страшную пластмассовую бабу и сказал, что отныне она – его любовь навек. Спорить я не решилась: все-таки развод, как ни крути, серьезный стресс. В праздники, слегка подшофе, Витя выносит свою любимую на прогулку. В наших тускло освещенных коридорах вид шкафообразного парня, с умильной мордой лица прижимающего к груди блондинистую голову – зрелище, действительно, не для слабонервных. В общем не пугайтесь, если что, это Витя. И у него теперь такая любовь.

Но я вообще про Валеру начинала рассказывать. Он – уникум, таких больше нет. Когда особо упертый следователь захотел что-то уточнить по вскрытию бомжа, а эксперт, работавший с тем телом, по закону бутерброда ушел в отпуск, начальник сам в подвал полез, поковырялся в полуразложившемся гнилье. И ничего, корона с головы не упала. Кстати, ему с его высоким ростом в наших катакомбах было действительно очень неудобно, мог и послать кого-нибудь из подчиненных для выполнения столь «приятного» поручения.

Что-что? Почему в подвале морга гниют трупы? Понятия не имею. Холодильники не резиновые, к тому же «свежий урожай» каждый божий день подвозят. Не знаю, что за служба ведает захоронением за госсчет, но работу свою она выполняет хреново. В подвале скапливаются сотни тел, их просто не забирают из морга. Перед тем как спуститься вниз, мы заматываем обувь полиэтиленовыми пакетами. А что делать – весь пол залит вытекающей из трупов жидкостью, при прямом соприкосновении с которой туфли можно выбрасывать, запах смерти сильнее любых моющих средств. Валерка как-то построил этих козлов из службы захоронения – они увезли часть трупов, теперь тела лежат по крайней мере в один слой. Наверное, надо постоянно теребить эту контору на предмет похорон – бомжей осталось все равно много, у них часто случается туберкулез, а от этой инфекции маска не защищает. Ну что за дела, а?! Никому ни до чего нет дела! Убила бы – если бы только знала кого. Единственный плюс всего этого инфекционного рассадника – можно без проблем разыскать «своего» бомжа, если следователь решит, что эксперт что-то пропустил.

Почему эксперт может что-то пропустить? Как бы это помягче сказать. Уж не знаю, кем рассчитана годовая норма вскрытий на одного эксперта – 100 трупов. Считается, что это много – вроде бы в ближайшее время утвердят показатель 85 вскрытий в год. А реально у меня лично только в прошлом месяце было 89. Граждане, не убивайте друг друга с таким энтузиазмом, пожалейте судебных медиков! Что ж это такое творится – годовая норма работы в месяц?!

– Не знаю, симпатичный ли мужчина, – Валера взял стоящую на столе табличку, завертел ее в тонких длинных пальцах. «У всех заботы, у меня – забавы. У всех работа – у меня игра. У все проблемы – у меня задачки на сообразительность». Что-то есть в этой фразе, которую шеф распечатал на принтере, заламинировал и иногда перечитывает. Я собираюсь завести себе такую же табличку, но все время забываю. – От него осталось... Мало что от него осталось, в общем. Только ясно, что мужчина. А денег я дам потом, после зарплаты, хорошо?

– Плохо! Так что за труп? Значительные гнилостные изменения или расчлененка?

– Гнилая расчлененка. Пока только туловище у нас.

– Ладно, побежала работать.

Я тороплюсь в свой кабинет и провожу аутотренинг: надо просить у коллег деньги хотя бы через день.

Мне нужна уйма денег! Нет, не буду скромнее, слышать ничего не хочу! Я же не для себя стараюсь! Для собачек, шавочек ненаглядных, дворян моих мохнатых-усатых-хвостатых. В городе так много бездомных собак... А я помогаю одному из приютов, в котором содержатся животные. Нет сил видеть песиков, которых тьма-тьмущая ошивается возле помоек. Больные, хромающие после аварий, плешивые, недоверчивые. И это ведь люди сделали их такими. Предали и забыли, равнодушно оставив в каменных джунглях наедине с голодом, чумкой, клещами, лишаем и бесконтрольным размножением, увеличивающим собачьи страдания в геометрической прогрессии. В приюте собакам лучше: сыты, здоровы, не мерзнут. Но сколько средств требуется на этих бедолаг! Бюджетного финансирования никакого: все строится на частных взносах и энтузиазме сотрудников. У меня давно сформировалась такая привычка: сначала здороваюсь с человеком, потом сразу прошу денег. Раньше еще пыталась прощупать на предмет пристраивания собак: «Вам нужен щеночек! Собака – счастье!» Отучаюсь, отучаюсь. То, что легко дается, не ценится. К доставшемуся на халяву – никакого снисхождения. Погрызла собака диван, написала на пол – хорошо, если в приют перезвонят, мол, заберите. А ведь очень часто – просто за дверь. Ох, ну если медведя можно плясать заставить – что, нельзя пса приучить пипи на улице делать?! Нет необучаемых собак, есть тупые хозяева, люди-звери! Не могу больше узнавать, что шавочку, взятую вроде бы хорошей семьей, выбросили на улицу. Средства собирать могу, пристраивать собак – уже нет, что-то там в душе оборвалось, лопнуло, что-то, отвечающее за надежду и веру людям...

Витя в отпуске, так что выгонять мне перед разоблачением из кабинета просто некого. Головы его любимой женщины стесняться глупо. И потом, мы с ней подружки по несчастью, одинаково страдаем от Витиных сигарет, я кашляю, у нее волосы сереют. В общем, все условия для стриптиза, и я быстро раздеваюсь, снимаю с себя все до белья. Одежда мгновенно впитывает запахи, не хочу тащить за собой острый морговский шлейф. Вариант накинуть халатик – не про наше ведомство, приходится полностью переодеваться. Мои рабочие брюки, пижамка – всегда голубые или салатовые. Не люблю белые халаты, скучные они какие-то.

Вдох-выдох, вдох-выдох! Глубже, чаще!

Все в порядке, пока спустилась к секционным, принюхалась наконец.

Санитар негодующе сверкнул глазами. Худенький, в интеллигентных очечках. Но все равно...

Я тебе позыркаю, сейчас как позыркаю! Тебя сюда на работу враги привели, в кандалы заковали? А если сам пришел – то не выпендривайся, эксперт знает, что ему делать, а твое дело – труп на каталке привезти, не философствовать, не сверкать тут гляделками! Вообще, наши санитары – отдельный и не очень веселый разговор...

Заждавшийся меня мужчина уже положен на стол. Не такой уж он и страшный, бледно-зеленовато-серый с облезлой надкожицей. Сам серый – половые органы розовые. По-разному расположены сосуды – и процессы гниения развиваются не одинаково. Руки, ноги и голову мужчины пока не подвезли. Интересно, найдут ли? Туловище на секционном столе выглядит довольно небольшим.

В общем, бывает и хуже – догнивают до грязно-зеленого цвета, с гнилостной эмфиземой и отслаивающейся надкожицей, частью в виде пузырей с мутно-красной жидкостью.

Ссадин и ран (кроме линий отделения конечностей) на туловище моего усеченного парня при визуальном осмотре нет. По башке его шандарахнули, что ли? А потом расчленили. Что ж, меньше работы, пока, во всяком случае, не надо в черепе ковыряться. Не Берлиоз мой парень – край остатков шеи неровный, тут не отрезали, похоже, пилили, никакого трамвая, вероятнее всего ножовка...

– Разденьте его.

– Там блохи!

– Это у животных блохи, а у людей – вши. Не бойтесь, они не прыгают. Разденьте же его, в конце концов, это ваша работа!

– Вам надо, вы и раздевайте. Блохастый, вшивый – мне без разницы, вон, шмотки его аж шевелятся. В постановлении что написано? Нет видимых телесных повреждений. Вы глаза его смотрели? Да он явно паленой водкой траванулся. Разденьте, разденьте! Ребенок у меня дома маленький.

– У меня тоже ребенок. Но, понимаете, я сама не справлюсь...

Прислушиваясь к тихому нерешительному голосу нашей вежливой Лары, работающей за соседним столом, начинаю медленно закипать.

Умные санитары стали. Без фиги в кармане не подходи. Ты ж понимаешь, уже и причину наступления смерти определил, звезда моя незаходящая! По глазам! Ну-ну, сивушные масла и метиловый спирт в сетчатке разглядел, деятель!

Сейчас выдам по полной, все ему скажу. И что на месте происшествия мог быть такой же эксперт-чистюля – вшей испугался, тело не осмотрел. И что указания Лариски надо не обсуждать, а выполнять.

Хотя, строго говоря, Лара действительно может ковыряться и в одетом трупе.

Но что, если этот бомж вшивый на самом деле никакой не бомж, и отыщутся родственники. И вот будет картина: одежды нет, не предъявишь ее всю в кровище – значит, конечно, в морге украли. Причем закусывая бутербродом над освежеванным телом родственника. Убила бы некоторых писателей и сценаристов. Дебилы какие-то! Извращенцы! Придумать же такое – есть в секционных!

Я собираюсь разразиться воспитательной речью, откладываю скальпель, подхожу ближе.

И тут у меня звонит телефон.

«Кто-то из следователей», – мелькает мысль.

Кипение возмущенного разума сразу же становится еще активнее. Хуже писателей – только следователи. Или следователи все же лучше? Писатели – извращенцы и дебилы, следователи – просто дебилы. Итак, саму себя убедила: следователи будут все же получше пишущей братии. Но как они при таком микроформатном мозге преступников ловят – для меня большая загадка. Вчера вскрывала тельце удушенного нелюдью-мамашей новорожденного младенца. В вопросах на разрешение эксперту следователь пишет: «Могли ли нанесенные повреждения быть причинены при падении с высоты собственного роста?» Рост новорожденного младенца! Ага, упал! Упал-отжался! Там такой четкий был след странгуляционной борозды на шее! Но нет – у следователя мало того, что следы механической асфиксии образуются при падении с высоты собственного роста, так еще падают с этой самой высоты новорожденные детки! Блин, нет слов!

Пока я стянула перчатки, санитар шустро испарился, оставив бедную Лару наедине с одетым трупом.

– Ничего по телефону не скажу, некогда мне, приезжайте, поговорим. Тоже мне, моду завели: Писаренко, скажи то, объясни это! – заорала я, невольно наблюдая за шевелящимся от вшей воротником куртенки Лариного «клиента». Не люблю вшей, а опарышей вообще ненавижу. Они, когда жрут, тепло выделяют, и извиваются в мясе, гады, как-то весело и довольно. – Вы по расчлененке? Я только ее взяла, толком еще ничего не посмотрела.

– Наталия Александровна, я по соединенке. Хочу пригласить вас на свою свадьбу.

Андрюша Соколов! Андрей!

Я его узнала. Не со всеми интернами сохраняются хорошие отношения. Но иногда вот получается же. С ним мне очень интересно общаться. Наверное, ему тоже – профессиональной необходимости друг в друге давно нет, но Андрей всегда поздравляет меня с праздниками, звонит.

Однако же свадьба... Я вряд ли ошибаюсь, у меня безразмерная голова, вмещающая вагон и маленькую тележку информации. И мне четко помнится: в интернатуре Андрей был женат, кольцо обручальное вместе с перчатками все стягивал, и я ему советовала его не носить, потеряет, жалко же будет.

– Что, дорогой, вздумал отыскать себе девочку посвежее?

– А что делать, прежняя нашла себе лучшего парня. И, поскольку ваше сердце, а также печень, почки, легкие и все такое отданы другому...

Люблю Андрея. У него все в порядке с чувством юмора. И он прощает мне иногда не самые тактичные выражения. Я пыталась раньше научиться сначала думать, потом говорить. Не получилось. Сейчас уже даже не пытаюсь, я такая, и это не лечится.

– Вы приедете?

– Неа, нет, конечно.

Ему можно не объяснять причины отказа. Он давно работает, и в Санкт – Петербурге то же самое, что и в Москве. Вал, снежный ком. Стоит пару дней не позаниматься оформлением экспертиз – потом такая лавина, голову от компьютера не поднять.

Нет, я не смогу поехать. Хотя очень приятно, что Андрей меня пригласил.

Как я соскучилась по родному городу! Угораздило же меня замуж выйти за москвича. Ну и что – ни Невского, ни белых ночей, ни разлетающихся мостов. Что за жизнь у меня, а?..

– Наталия Александровна, мы будем отмечать свадьбу в старинном замке. Там лес, озеро. Вы можете взять с собой ваш мольберт.

Вот же змей-искуситель! Как я люблю рисовать! Красота природы, лиц, жизни меня переполняет, я хочу делиться тем светом, который вижу. А еще я убегаю в свои картины, когда мне плохо. Невозможно не реагировать на работу, полностью абстрагироваться. Эксперт – существо не очень-то эмоциональное и со специфическим чувством юмора. Но мы ведь тоже живые, мы люди, и нам больно видеть чужую боль. Все равно всегда больно. Молодого на стол положат – а он красивый. Красивый, Господи, ему бы девчонок целовать, а у него живот огнестрелом разворочен. Родители такого в коридоре воют – мимо них пробегаешь, а в глазах темно, Господи, Господи, пережить свое дитя, дай им сил через все это пройти. Вот и рисую, чтобы забыть все это, рисую, когда плохо; зиму, ночь, осеннюю серую слякоть...

– Наталия Александровна, какое нам оборудование сейчас для гистологии закупили. В Москве такого нет!

Все-таки не зря я симпатизирую Андрею. Умный мальчик, вот уже сколько целей поездки обозначил. Без цели мне скучно. Не люблю отдыхать, ходить в гости, шашлык-машлык вообще терпеть ненавижу. Скучно, не интересно. Но цель, с целью все по-другому! В любом вроде бы напрасном времяпрепровождении появляется смысл. Кажется, Андрей все про эту мою особенность понял. Хотя, что там понимать! Я прямолинейна, как столб, разобраться, что к чему совершенно не сложно...

* * *

Про обед забыла совершенно. К нам принесли чемодан обгорелых костей. По мелочи там уцелело, фрагменты одежды, немного мягких тканей, части внутренних органов. Похоже, это – останки двух человек, в чемодане явственно угадывалась пара черепов, визуально, оба мужские. Все кости были обсыпаны оплавившимися закопченными шариками.

Дробь? В таком количестве – горстями?

Стало любопытно, я понеслась на экспертизу, девочки определили минимальное содержание металла.

Похоже, декоративная отделка, бисер. Но почему его так много? Расшитые платья? Сценические костюмы? Погибли актрисы? Однако же – мужские черепа. Может, покойные были нестандартной сексуальной ориентации и напяливали на себя бабские шмотки?

В нашей работе часто возникает множество вопросов, важна каждая мелочь. Как я люблю, когда пазл складывается в четкую, как будто бы своими глазами увиденную картину. И как цепляет, если что-то не понятно.

Строго говоря, кости достались другому эксперту. Но все равно – плакал мой обед, пробегала, любопытство кошку сгубило. Хотя по мне, так те минуты, когда ждешь результата работы коллег, а в голове сверкают молнии предположений, стоят любого антрекота или борща.

«Рыжая, ты сумасшедшая, – твердят все вокруг. – Своих экспертиз мало?»

Мне – мало. Ну вот уродилась такая – жадненькая. Все интересно, всегда больше всех нужно.

Не понимаю уставших от жизни сонных людей. Или, может, мы с ними живем в разных мирах? Мне каждый день несет множество открытий и счастья. А как здорово – нестандартные ситуации, необычные приключения...

Намотав пару километров по коридорам, я, наконец, обосновалась в своем кабинете с твердым намерением напечатать экспертизу по расчлененке. Самое муторное из сегодняшних вскрытий, и много писанины. Пока голова свежая – надо работать, а на ночь себе оставлю экспертизы попроще. Да, именно на ночь, все эксперты делают это. Мой рабочий день длится минимум до часа-двух. А в десять уже начинаются вскрытия. Выходных, как правило, нет, если хвосты не подчистишь – на следующей неделе утонешь в работе, забудешь какие-то детали...

«А может, стоит взять неделю отпуска и съездить в Петербург? – мелькнула коварная мысль. И сразу же наплодила себе подобных: – Кстати, надо проверить, как там наша квартира, давно не была. И порисовать можно – у петербургской осени другие, чем у московской, краски. По Андрею тоже соскучилась, и любопытно посмотреть на его жену, и...»

– Молчать! Труд облагораживает человека! – рявкнула я сама на себя. Чего не сделаешь в воспитательных целях.

Затем, включив кряхтящий от старости компьютер, прилежно застрочила: «Труп доставлен на вскрытие в виде одной части – туловища. Кожные покровы неравномерной окраски: преимущественно бледно-зеленовато-сероватые осклизлые, с полями подсохшей желтоватой, буро-желтоватой кожи на передней поверхности туловища, с подсохшей темно-красновато-бурой кожей на спине. Трупные пятна не различимы. Линия отделения головы проходит справа и сзади в верхней трети шеи, слева и спереди – в средней трети шеи. Спереди на уровне хрящей гортани линия отделения углообразная, вершиной обращенная вниз, с двумя линейными надрезами, направленными на нижнем крае отделения вправо...»

Открылась дверь, и я, не отрывая глаз от монитора, пробормотала:

– Привет! Слушай, денег дай!

Мне показалось, в кабинет забежал Сергей, наш эксперт. Он часто приходит, отсыпает в свою чашку чай или кофе из стоящих рядом с чайником жестянок. Денег на собак не дает принципиально. Говорит, для меня ему ничего не жалко, а помощь приюту – глупость. Сам он глупый, хотя и не жадный: с зарплаты покупает мне пачку чая и банку кофе, а еще вкуснющие крекеры.

– Когда уже ты, наконец, денег дашь?

– А много вам нужно? Здравствуйте, Наталия Александровна. Знаете, мне вообще-то коллеги говорили, что к вам с молоком надо приходить. Но если нужны деньги...

Следователь. Растерянный, молодой, лет двадцати пяти. Покраснел, поставил на стол сине-белый пакет, вытащил из пиджака портмоне. А затертое, а тощее (как и владелец). Пора прекращать этот цирк. Какая же я все-таки стерва!

– Извините, перепутала вас со своим коллегой. За молоко большое спасибо, хотя это лишнее.

Не знаю, насколько у меня вредная работа. Люблю ее, получаю удовольствие, когда все понимаю. И потом, я фартовая. Туберкулез – слава богу – минует. Когда вскрываю наркоманов и случайно режусь сама – анализы на ВИЧ отрицательные. Но молоко... Молоко! Ням-ням. Люблю, как будто бы тружусь на самом вредном производстве. Мне нужен литр в день, или я за себя не отвечаю. «Ты бы еще памперсами мзду брала. Или это следующий этап – после молочка?» – издеваются наши девушки, предпочитающие получать в качестве презентов шоколад. Да и парни, которые по коньяку, ехидничают. Впрочем, мне все их подколки – до лампады. Ну не люблю я ни коньяка, ни шоколада. Чего мучиться-то?

Паренек славный. Примчался за экспертизой, руки дрожат от нетерпения, читает тут же, запоем.

Выронил свои листки из папки; поднять, что ли, а то он так увлечен.

Ага... Не то, чтобы я Шерлок Холмс. Просто кроме Витьки с блондинистой головой его любимой женщины, у нас есть еще одна константа. Такая же привычная, как мешок с пластиковыми баночками для гистологии, о который все вечно спотыкаются. И такая же, на мой взгляд, бесполезная, как ручная пила для вскрытия черепной коробки. Ни разу не видела, чтобы ей, ручной, пользовалась. Санитары работают с электрической фрезой, у нее круглое зубчатое лезвие. Но ручная всегда лежит на столике с инструментами, рядом с большим и малым скальпелями.

Так вот, эта константа – публицистика нашего завбюро Алексея Антоновича. Он, наверное, решил, что журналистика – тоже его призвание, и бодро строчит статьи на темы морали и нравственности. Не уверена, что их печатают. Но любому забежавшему в гости к начбюро человеку секретарь распечатывает публицистический труд шефа.

Да уж, знай наших, читай про высокие материи!

Когда меня удостоили чести ознакомиться с одной из сих концептуальных статьей, я про себя подумала: «Сначала заставил бы кого надо трупы из подвала убрать, это было бы очень нравственно». А потом, наверное, заинтересовалась очередным нетипичным покойником и статейку ту где-то посеяла.

Интересно, этот следователь перепугался? Наверное, первый раз зашел, познакомиться – а тут ему бац-бац и статью о нравственности. Заволновался, небось, бедняга, что именно в его внешности могло натолкнуть на мысль о необходимости такого чтения...

– Я так и думал! – парень отложил экспертизу, расстегнул черную папку, спрятал документ. – Никакое это не самоубийство!

Нетипично счастливое для следователя лицо. А ведь в таких ситуациях они обычно из кожи вон лезут, чтобы дело не возбуждать. Этот же радуется. Молодо, зелено, просто еще не разобрался, что к чему. Впрочем, хотелось бы ошибиться. Буду думать, что паренек вырастет в матерого профессионала, горящего на работе. Мечтать, говорят, полезно. А вдруг сила моей мысли наведет порядок во всех следственных отделах, вместе взятых.

Мальчик тем временем бормочет:

– Подозреваемых нет, но ничего, я справлюсь... Наталия Александровна, а... А в этом здании есть кафе, где можно посидеть? Я бы хотел вас пригласить выпить кофе. Если вы не заняты, конечно же...

Ну вот, еще один. Не скажу, сколько мне лет, а выгляжу я на тридцать. «Генетика. И маму твою за твою старшую сестру принимали», – говорит мой муж Леня. Я с ним спорю, доказывая, что во мне сокрыты неиссякаемые запасы добра. А к хорошим людям время, как известно, лояльно. Тогда Ленька прикидывает, когда я последний раз варила суп, и, не вспомнив, начинает отрицать наличие во мне позитива.

Со внешностью мне повезло. Большие голубые глаза, длинные ресницы, и мне нравится улыбаться. Фигура до сих пор позволяет не ограничивать себя в плане еды и не истязать спортом. 90-60-90 – мой размерчик. Ну и толку от этого? Времени кокетничать все равно нет. Впрочем, а смысл флирта? Замечательный супруг счастливо найден. Пожалуй, я – за приключения во всех сферах, кроме личной. От добра добра не ищут; мне хочется, чтобы в моей семье было тепло, уютно, чисто...

Если ко мне клеится не очень вежливый мужик, я люблю демонстрировать фото со взрослым сыном и внучкой. Не все, правда, верят, принимая сына за мужа, а внучку за дочь.

Но этот мальчик-следователь выглядит как-то уж очень интеллигентно и беззащитно. Не буду его пугать. Оставлю ценную информацию о внучке при себе.

– Спасибо за приглашение, но я замужем. Кольца судебные медики обычно не носят – мешают.

– Не женская у вас работа. Извините, это, конечно, не мое дело... Но я так растерялся, когда вас увидел. Неужели вам никогда не хотелось выбрать другую профессию? Или хотя бы специализацию?

Я покачала головой.

Как же лениво объяснять. И надо работать. Но все-таки я, видимо, не совсем стерва. Не могу просто так, без причины, оттолкнуть и послать вроде бы неплохого человека. Придется как-то выкручиваться, хотя бы коротко отвечать на вопросы. «Твоя вечная питерская вежливость», – ворчит в таких случаях муж. Я запускаю в него подушкой. «Питер, питерское» – какие-то ужасные слова, неприятно их слышать, они пронзительно скрипят ногтем по стеклу. «Санкт-Петербург» благороден даже в произношении, выговаривая правильное название родного города, я вижу элегантную рябь Невы у подножия Эрмитажа...

... На Эрмитаж Даниле было совершенно наплевать. И на Летний сад с его черным металлическим кружевом решеток, ровными дорожками и изумрудными газонами.

– Данила, я вчера с девочками бегала смотреть разведение мостов. Какая красота! Сейчас же белые ночи, и вот представляешь, в этом молоке с розовинкой темный мост вдруг разламывается. Части взмывают вверх. Можно было бы подумать – птица, но там же фонари, перепончатые какие-то крылья получаются. Как у птеродактиля, что ли. А людей на набережной было не протолкнуться! Пойдем, я знаю, ты ведь никогда этого не видел!

Он смотрит на меня темными обжигающими глазами, и я забываю, о чем говорила.

Какой Данила красивый! Хулиганская черная челка, смуглая кожа. Ресницы длинные и прямые, только кончики рыжеватые, чуть загнутые. Одежда и солнце меняют оттенок карих глаз от светло-чайного до черного, как теперь. А если мы сидим в беседке, оплетенной плющом, глаза Данилы становятся темно-зелеными, бутылочными, и мне особенно сложно не сказать ему, что я его люблю. На губы самого лучшего парня на свете вообще лучше принципиально не смотреть. Они похожи на вишневый леденец, и, наверное, по моему лицу понятно, о чем я мечтаю.

– Наташ, какой же ты еще ребенок! У меня ведь практика, я должен к восьми утра быть в больнице. Какие мосты, о чем ты!

Тоже мне, взрослый нашелся! Ну и что, что он в мединституте учится! Я тоже поступлю через три года! Мне уже целых пятнадцать лет, а на уроках истории рассказывали, что на Руси вообще замуж отдавали в одиннадцать – двенадцать!

Итак, решено: я тоже стану врачом. Данила подождет, пока у меня случится совершеннолетие, мы поженимся, и будем жить дружно, как мои мама и папа. Они в одной больнице всю жизнь проработали, папа в хирургическом, мама в гинекологии. И у нас с Данилой все будет точно так же.

Только почему же он отводит взгляд?..

Продолжаю уговоры:

– Хорошо, не обязательно гулять всю ночь. Давай пройдемся по Невскому вечером.

В моих мечтах он уже согласился. Мы сидим в кафетерии на углу Пушкинской, потом долетаем до Аничкова моста, спускаемся к пристани. Там пахнет водой и приключениями, прохладный ветер (счастливчик!) треплет черные Данины волосы, и с открытой палубы теплоходика так здорово глазеть на дворцы и особняки. А потом, может быть, Данила, наконец, додумается меня поцеловать. Когда теплоход будет проплывать под каким-нибудь широким мостом, вроде Синего, и на пару минут все погрузится в такой удобный для поцелуев полумрак.

– Наташ, понимаешь... Ты же еще ребенок... А мне очень нравится Инна. Мы договорились с ней встретиться сегодня вечером...

Я так и не успела помечтать про наш поцелуй.

Инна, хм.

Подумаешь, у нее грудь большая. У меня тоже вырастет. Вообще да, я худая, высокая, как каланча – в школе меня заставляют выступать на соревнованиях, я быстро бегаю и отлично прыгаю в высоту. Но сколько той школы осталось. Если бы Даня только меня дождался!

Странно, но меня почти не расстраивает его удаляющаяся сутулая спина. Я смотрю ей вслед и ехидно думаю: «Ага, иди пока к полненькой грудастой Инне. Все равно это ненадолго. Меня папа учил: если чего-то серьезно захотеть, то все достижимо, любая цель. Данила – очень красивая цель, и я буду бороться».

Теперь я понимаю: тот парень, попавший в прицел моей беспощадной первой любви, был очень терпелив.

Он даже покурить не мог спокойно – я то и дело лихо устраивалась рядом с ним на лавочке. Хотя дома меня ждал ад: мама кричала про вред никотина для женского здоровья, папа тихо живописал инсульты и инфаркты. Но что такое будущие проблемы, когда дымящаяся в пальцах сигарета – такой удобный предлог, позволяющий ненавязчиво любоваться черными жаркими глазами!

– Огонька не найдется? – равнодушно интересуюсь в ответ на Данилин пропитанный тоской и досадой взгляд, а внутри все звенит от радости.

И это тоже моя ремарка:

– А я вчера Инну с Сергеем видела.

Нагло вру, и по легкой улыбке на вишневых губах понимаю: Данила знает, что я вру.

Все равно. Все, что угодно, только бы он полюбил меня так сильно, как я его люблю...

Он был очень вежлив и великодушен. Никогда я от него не слышала фраз типа: «Ты мне не нравишься, оставь меня в покое».

И я не уверена, что мне в такой ситуации хватило бы терпения вести себя столь же тактично.

Подозреваю, морг был последней Даниной надеждой. Приглашая меня присоединиться к нему во время ночного дежурства, он наверное, думал, что я струшу, после чего мне станет неловко его преследовать, и можно будет прогуливаться со своей девушкой без угрозы обжечься моим ревнивым взглядом.

– Ты ведь хочешь стать врачом? Сегодня я дежурю в морге. Если родители разрешат, можешь присоединиться.

Сколько надежды в любимых глазах...

Не надейтесь, нет-нет-нет! Все будет по-другому! Вы станете только моими!

А страх уже пополз по телу мурашками.

Родители – вот еще, это не проблема. Позвоню ближе к полуночи, скажу, к Нине пошла алгебру учить, засиделись, мосты вот-вот разведут, так что заночую у подруги.

Как я отреагирую, увидев мертвое тело, – вот что меня беспокоит. Только бы руки не тряслись. И голос не дрожал. А если обморок? Решено – возьму нашатырь.

Последнее оказалось отличной идеей – у меня действительно сильно закружилась голова, еще на лестнице. Кровь, гниль, формалин, экскременты – все эти запахи перемешиваются и становятся кувалдой, которая бьет наотмашь. Я чуть не упала на Данилу. Потом нащупала в кармане куртки так кстати припасенный пузырек, открутила крышечку.

– Наташ, иди домой, – уныло протянул мой любимый. Подозреваю, собственная инициатива ему уже абсолютно не нравилась. – Я убедился, ты смелая девушка и сможешь стать самым настоящим доктором.

Незаметно смахнув слезы (слишком низко наклонилась к флакону, острые пары шибанули в глаза), я покачала головой:

– Дежурить так дежурить.

Петербургский морг старый и очень большой. Мы шли длинными коридорами, уставленными каталками с телами, и я, справившись с первым приступом паники, поражалась, насколько всеядна смерть. Красивые женщины, молодые парни, даже дети.

Получается, жизнь заканчивается. Она может оборваться в любой момент, у всех и каждого.

«И я тоже могу умереть. А я обидела бабушку и поругалась с подружкой. – Поспевать за Данилой было непросто, я почти бежала. – Или вот Даня – а вдруг он завтра умрет, а он так и не был счастлив, я ему мешала».

Потом мы остановились у какой-то обшарпанной двери, Данила негромко постучал.

– Кто это с тобой? Некрофилку привел? – захохотал санитар, рывком поднимаясь с кушетки. – А деньги где? У нас все по таксе, бесплатно не пускаем!

Данила нахмурился.

– Сестра это моя, к профессии приобщаю. Какие деньги? Не понимаю, вы о чем?

– Эх, молодо-зелено, – санитар оценивающе на меня посмотрел. – Несовершеннолетняя? А постарше сестричек не имеется? Жаль... Да, так вот – если среди ночи в дверь постучат, вы не пугайтесь. Ходят к нам тут мама с дочкой. Когда придут – ты их в холодильник сразу проводи. Тариф – трешка.

– Но зачем?! – Даня щелкнул замком портфеля, достал халат. – Разве это законно?

– Не знаю я, что они там делают. Но догадываюсь. А закон... Слушай, студент, ты потом сам будешь вспоминать эту ерунду, которую сейчас несешь. Вспоминать и смеяться...

Меня не очень интересовал этот разговор. И успешная охота на Данилу стала вдруг казаться все менее важной целью.

А важно – просто жить. Ценить жизнь, радоваться ей. И, может, еще – стараться нести как можно больше добра. Потому что в любой момент может случиться все вот это – железная каталка, полутемный коридор, а потом гроб, стук земли по крышке, и конец, человека больше нет... А что останется? Добрые дела, хороший след – единственное, что можно после себя оставить. А ведь что-то обязательно надо оставить. Не для того жил человек, чтобы просто оказаться на каталке в морге, с посиневшим зашитым животом и запекшейся на распиленном черепе кровью...

Мысли были странные, необычные, философские. Вид смерти распахнул для меня всю широту жизни, и в этом огромном прекрасном океане все прихоти и обиды стали казаться на редкость мелкими и незначительными.

А еще удивило то, что я и тогда не могла понять, и даже теперь не в состоянии толком описать. В те советские времена родители не водили меня в церковь. Но вот то ощущение, понимание того, что есть душа и есть божественная сила – оно впервые возникло у меня в ту ночь, именно в морге. Может, и правда, смерть открывает дверь к Богу? И там, где смерть – всегда есть немножко Бога тоже?..

После той ночи все изменилась. Я прекратила терроризировать Данилу и дерзить учителям, стала стараться не обижать людей. Увидела всю красоту, которая наполняет наш мир. И заболела судебной медициной.

Родители категорически возражали, в советские времена женщин-экспертов не было вообще. К тому же риск для здоровья огромен.

Мама тащила меня в гинекологию, говорила, что надо заниматься жизнью, а не смертью. Ее лицо преображалось: «Ты только представь, доча! Маленький ребенок, ему предстоит познать целый мир, и ты его встречаешь, от тебя во многом зависит его развитие, здоровье!»

Отец описывал то счастье, которое он испытывает, вытаскивая пациента с того света. «А ты, что собираешь делать ты? Изо дня в день выяснять, как именно человек на тот свет отправился? Да не все ли равно, если изменить уже ничего нельзя?!» – кричал он.

Аргументов, чтобы спорить с родными, у меня тогда еще не было. Я просто поступила так, как считала нужным.

Теперь мне было бы что сказать на эту тему. Судебная медицина и есть жизнь. Высший пилотаж жизни – пациент никогда не узнает об успешном лечении, потому что он просто никогда не встретится с тем преступником, который мог бы причинить ему вред. И это стоит самого дорого. За покой и счастье не пострадавшего платит жизнью жертва...

... Нет, все-таки не все люди ценят вежливость и внимание!

Подождав, пока я прекращу распинаться, следователь улыбнулся:

– Наташа, так как насчет кафе?

Допрыгался, родной.

Созерцание фото моей очаровательной внучки оказало на парня правильный отрезвляющий эффект. Потушив в глазах огонек интереса и вожделения, он, наконец, убрался из кабинета.

А я стала быстро писать экспертизу.

До отъезда в Петербург надо подчистить все хвосты.

В конце концов я не железная. Сначала Андрей со своим звонком, потом мои воспоминания... И необъятный московский муравейник, от которого вроде бы удавалось долгие годы абстрагироваться, зашумел, засуетился, выпустил в открытое окно струю бензинового воздуха, и мысли уже паникуют: пробки, как добраться с работы до дома?..

Но это все легко и быстро лечится. Петербургом.

ЧерноокойТвои пленительные очиЯснее дня, темнее ночиВблизи тебя до этих порЯ не слыхал в груди огня;Встречал ли твой волшебный взор —Не билось сердце у меня.И пламень звездочных очей,Который, вечно, может быть,Останется в груди моей,Не мог меня воспламенить.К чему ж разлуки первый звукМеня заставил трепетать?Он не предвестник долгих мук,Я не люблю! Зачем страдать?Однако же хоть день, хоть часЖелал бы дольше здесь пробыть,Чтоб блеском ваших чудных глазТревогу мыслей усмирить[8]

Мишель, кусая пальцы, перечел стихотворение, написанное минувшей ночью.

Не очень-то, как теперь кажется, складно вышло. «Вблизи ТЕБЯ до этих пор» – а потом, уж под конец «Чтоб блеском ВАШИХ чудных глаз». Если бы имелся под рукой чистый лист и перо, можно было бы переделать предпоследнюю строку. А хотя бы и так: «Чтоб блеском ЧЕРНЫХ чудных глаз».

Вчера, впрочем, строки казались почти совершенными. Или уже сегодня? Одна за другой сгорели без остатка две толстые свечи. А с ними и ночь растаяла. Последние слова перо вывело, когда в распахнутое окно усадьбы пробрались первые лучи просыпающегося солнца.

Итак, вот стихи, удачные ли, плохие ли – но они готовы. Для нее, miss Black eyes, Екатерины Сушковой.

Екатерина...

Катя, Катенька!

Невероятно – замирает сердце, и больно ему от предстоящей разлуки. По-настоящему больно!

Хочется видеть стройную ее фигурку, светлое платье, плывущее по тенистой аллее. Вот если бы только Катерина вдруг пришла, села рядом на скамью в беседке. И можно было бы сколь угодно долго любоваться ее черными глазами. А еще темными косами, венцом украшающими бледное красивое личико.

Катя – веселушка, Катя – кокетка.

Те же косы – вздумала поспорить на пуд конфект, что у ней на голове нет ни одного фальшивого волоска, ни накладок, ни шиньонов. Расплела после обеда волосы, дивный черный водопад. Все господа залюбовались, а барышни завистливо побледнели и сильно дергали за пряди: настоящие ли?

– Кокетка! – невольно вырвалось у него, раздосадованного доступной для всех красотой miss Black eyes.

– А вы – завистник, – выпалила Катя, отводя за спину тяжелые черные волосы. – Вам завидно, что я выиграла пуд конфект. О, не переживайте, я вас обязательно угощу!

– Я не ем конфект, – соврал Мишель, сжимая за спиной свои ладони. Руки так и тянулись приласкать черный водопад, струящийся по белым фарфоровым плечам. – Конфекты – сущий вздор!

– Не надо лукавить! Все дети любят сладкое!

Ласковый взгляд, шаловливая улыбка на ее устах.

Право же, взяла бы лучше нож и зарезала. Ей это никакого труда не составило бы!

Да, Катя старше на два года. И ездит на балы, а там танцует мазурку с кавалерами. Но... зачем же все время подчеркивать, что он в ее глазах – сущий ребенок?! Ведь он и Пушкина знает, и Байрона, и Ламартина...

«Игра стала жизнью моей, – грустно усмехнулся Мишель, вглядываясь в сумрак аллеи. Увы, желанной Кати все не было. А как хотелось скорее показать ей стихи! – Я больше не притворяюсь влюбленным. Я люблю. Ее глаза сводят меня с ума, все, что угодно готов отдать, лишь бы смотрели они с ласкою и теплотой. Неожиданно для меня самого чувства мои к ней сделались очень серьезными...»

... Москва ошеломляла. Огромная, наполненная каретами, лавками, лепечущими модными барышнями, перезвоном церковных колоколов, криками возниц и приказчиков...

На Молчановке бабушка сняла просторную светлую квартиру.

Зачарованный, бродил Мишель по комнатам и радостно повторял:

– Ici rien ne sera pareil. Evidemment, une vie complètement diffèrente commencera![9]


Елизавета Алексеевна беспокоилась: а как станется со здоровьем, без прогулок – то без деревенского воздуха? Переживала и за экзамены в университетский пансион.

Напрасно! Зачислили после экзаменовки сразу же в четвертый класс! А прогулки, детские забавы, возня с товарищами... Какая во всем этом надобность, если сердце полно любовью, которая выплескивается в стихи.

Еще не Пушкин, и пусть не Байрон – однако Бог даст, из брошенных в сердце волею провидения семян поэзии вырастут настоящие стихотворения.

Только вот... жадное, весьма жадное ненасытное сердце... Любовь ему нужнее, чем воздух, оно готово любить всех, вся. Наталья Иванова, Варенька Лопухина, иные, прочие. Иногда наполняющая грудь любовь даже имен не знает, только слышит звенящие голоса, видит тонкие талии да спадающие волнами на точеные плечи локоны... Из этих барышень, чудо каких пригожих, скучающих в гостиных, поющих романсы, отказывающих в танце... Средь них так сложно выбрать одну. И нужно ли? Наверное, придется – поэту необходима прекрасная и единственная муза.

Необходима, как Натали Пушкину, однако же... Чем покорить, обратить на себя внимание, заставить полюбить?..

В зеркало Мишель старался не смотреть. Оно отражало невысокого коренастого кривоного юношу. Притом темные волосы его были недостаточно пышны и густы, а светлая прядь на лбу придавала куафюре какой-то жалкий прилизанный вид. Может, только что глаза – черные, жаркие, с дамами обычно происходило волнение, когда они чувствовали взгляд этих очей, ласкающих их кожу – вот глаза были по-настоящему хороши. Но можно ли полюбить за один только взор? Когда не имеется боле ни стати, ни роста, ни громкого голоса – ничего из того, чем можно щегольнуть в ярко освещенных гостиных?

Не находит жадное сердце ни ответа, ни утешения.

Только и остается: язвить, шутить, высокомерно улыбаться, когда рыдания сдавливают горло...

– О, Мишель! Я такое придумала!

Встречи с кузиной – отдохновение, вечные шалости и игры. Вот и сейчас горят у Сашеньки Верещагиной глазки, раскраснелись щеки. Несомненно затевает новую проказу.

– Она такая зазнайка! Думает, что красивее ее никого в целом свете нет. Мишель, ты должен мне помочь...

План у Сашеньки ошеломительный. И... не очень-то честный, Катя пребывает в уверенности, что Саша – подруга, а та замыслила супротив нее такое, такое!

Однако же, почему бы и нет? Почему бы и не пошутить над miss Black eyes так, как шутят с влюбленными молодыми людьми все высокомерные красотки, коли им представляется случай... Решено!

И игра началась.

Голос Мишеля дрожит:

– Позвольте нести мне ваш зонтик и перчатки.

Благодарно сияют в ответ огромные черные очи.

– О, дозволяю, вы мой чиновник по особым поручениям.

Вроде бы ничего лишнего Катериной не говорится. Да только ясно, что miss Black eyes приятно. Кокетка, не упускающая ни одного кавалера, вот кто она!

Носить ее вещи, томно вздыхать, лукаво посматривать. Утаивать даже (вещица, принадлежащая любимой, чем не услада для якобы влюбленного сердца?) надушенную перчатку. Чтобы потом, вечером, уединившись с Сашенькой в беседке, хохотать до упаду. Вот так все и начиналось еще в Москве, как игра, всего лишь забава.

На лето все выехали в деревню, имения, по счастию, располагались рядом, что было, конечно же, весьма удобно для продолжения шуток и проказ.

Только отчего же так бьется теперь сердце? И вскипает ревность, а какая тоска без черных глаз – хоть стреляйся. Особенно печалит разлука. Пришла пора Кате ехать в Москву, а там в Петербург, где у miss Black eyes живет строгого нрава тетка. Неужто больше никогда не суждено свидеться?..

... Едва показалось в аллее облачко долгожданного светлого платья, Мишель повел себя совершенно не так, как планировал.

Вместо того чтобы дождаться Катерины, протянуть ей листок и небрежно бросить: «Вот, если вам будет угодно, оцените мои экзерсисы», он выбежал из беседки и укрылся за кустом сирени. Сломал ветку с розовой кистью ароматных цветов, закрепил на ней стихи.

Платье Катино шелестит уже совсем близко, в двух шагах, в одном, в полушаге.

Бросив перед девушкой на дорожку цветок, Мишель помчался из сада что было сил.

Выбежал за ворота имения, обогнул поле, где ветер гнал зеленые волны едва заколосившейся ржи.

Хотелось в лес, в пахнущую соснами прохладу; остаться наедине с лучами солнца, пробивающими сквозь ветви стройными прямыми потоками. Наедине с толстыми шершавыми стволами, мягким изумрудным мхом. И своей... любовью? Влюбленностью? Счастьем? Горем горьким?

Добравшись до подходящей лужайки, Мишель опустился на землю, прислонился спиной к старой березе. И застонал.

Мучительнейшее беспокойство терзало его сердце.

Катя уже прочитала стихи – это очевидно. Понравились ли они ей? Или же она смеется над наполненными любовью строками?

А вдруг – Лермонтов схватился ладонями за голову – вдруг Катя показала стихи Сашеньке, а та призналась про игру, и обе они сейчас умирают от хохота?

Нет, нет, все, что угодно, только не это, не вынести ее смеха и презрения, теперь уже не вынести...

В необычайном волнении вскочил он на ноги, стал метаться по тропинкам. Потеряв терпение, обезумев от беспокойства, вернулся в имение.

О ужас – ни Катерины, ни Сашеньки решительно нигде не видно, а спрашивать про них нет сил.

Как можно спрашивать! Краска прихлынет к щекам, голос дрогнет, еще и слезы от волнения всенепременно польются – тогда бабушка все поймет, и от этого сделается так неловко...

К вечернему чаю Мишель умер от волнения, воскресился надеждами и снова утратил веру в возможность ответных чувств со стороны Катеньки.

Ее изящная фигурка приближается к террасе.

Ах, что за походка, какие косы!

Глаза ее жаркие; внимательно смотрят, пристально, и еще отчего-то чудится в них грусть.

«Благодарю, – мысленно говорит Мишель черным очам. – Благодарю вас за то, что пусть нет в вас нежности, но и насмешки нет тоже».

Опять ночь без сна. Волнение без устали пришпоривает сердце. И чуть поскрипывает перо по бумаге...

Благодарю!.. вчера мое признаньеИ стих мой ты без смеха приняла;Хоть ты страстей моих не поняла,Но за твое притворное вниманьеБлагодарю!В другом краю ты некогда пленяла,Твой чудный взор и острота речейОстанутся навек в душе моей,Но не хочу, чтобы ты мне сказала:Благодарю!Я б не желал умножить в цвете жизниПечальную толпу твоих рабовИ от тебя услышать, вместо словЯзвительной, жестокой укоризны:Благодарю!О, пусть холодность мне твой взор укажет,Пусть он убьет надежды и мечтыИ все, что в сердце возродила ты;Душа моя тебе тогда лишь скажет:Благодарю![10]* * *

А я и предполагала, что с попутчиками мне не повезет. Опыт – знание, со мной всегда так: если поезд и купе – то всенепременно шизофреник на соседней полке. В общем, обычное дело, с какими только чудиками не приходилось коротать дорогу. Запомнила бабушку – она ехала куда-то на север и заблаговременно утеплилась во все скопленные за долгие годы жизни тряпочки. Работа «принюхала» меня к любым неприятным органическим запахам. Однако пикантный аромат той пожилой женщины преследовал меня еще два дня после того, как я удрала из душного зловонного купе. Еще помню мамашу, мою ровесницу, путешествовашую в компании меланхоличного сыночка. Введенная в заблуждение моей моложавой внешностью, мамаша стала сватать мне своего чудо-отпрыска. И даже после сообщения о том, что у меня самой имеется сын такого же возраста, мадам не угомонилась. Остапа несло – бубнеж про школьные оценки, нынешнюю зарплату и прочие достоинства уже не шибко молодого человека не прекращался. Видно, так попутчице хотелось, чтобы чадо женилось хоть на ком-нибудь! Сам рекламируемый объект безучастно перекатывал жвачку и слушал плеер. «Обуздать маман – невозможно», – прочитала я в тоскливых глазах мужчины. Даже ночью активная дама дергала меня за руку, вырывая из такой желанной полудремы, хоть как-то приглушавшей ее словесный понос...

В этот раз все оказалось проще и сложнее одновременно.

Будущих соседей я вычислила еще на перроне. Есть такие люди, которые очень волнуются при любом перемещении в пространстве. Они всегда видны и слышны – более чем достаточно.

– Зинка, ты билеты взяла? – орал лысоватый мужик во всю мощь легких. – Что, я прав? Забыла, да?

– Ничего я не забыла! Тебе бы все кричать! Не подходи близко к краю платформы! А то свалишься! – верещала дамочка, почему-то в бейсболке, весьма нелепо выглядевшей в комплекте с пожилым лицом.

Рядом с этой парой возвышался невозмутимый двухметровый юноша, румяным щекам которого было лет пятнадцать, а округлому брюшку – уже под сорок. Он старательно жевал гамбургер.

Слишком колоритная троица для того, чтобы оказаться соседями кого-то другого...

У попутчиков оказалось 150 пакетов, которыми они завалили весь пол купе.

Загнанной на верхнюю полку, мне не оставалось ничего другого, кроме как наблюдать за крупным подростком. Перед ним возвышался большой клетчатый баул, наполненный жратвой из Макдоналдса. Пока дедушка с бабушкой, надрывно голося, пытались распихать изначально не умещающиеся в купе вещи и иногда бесцеремонно совали на мою полку часть своего скарба, мальчик сосредоточенно питался.

Запускал руку в баул, выуживал гамбургер, нежно улыбаясь, разворачивал бумагу, любовался приплюснутыми булками и начинал жевать... Потом он довольно жмурился и заявлял:

– Слышите, а мне продавщица положила лишнюю картошку! Представляете! Лишнюю картошку мне положила!

И на его лице сияла великая радость, а рука уже шарила по баулу, извлекая на свет очередной кулек, шуршала бумага... На седьмом или восьмом гамбургере я сбилась со счета. И в голову невольно полезли всяческие мысли профессионального характера.

Вспомнилась книжка про пищеварение, Хижняковой, что ли. Очень был ценный учебник, потому что был период, когда экспертов заставляли промывать и рассматривать в мелких деталях содержимое желудка и тонкой кишки. Впрочем, и теперь ведь содержимое желудка описывается. Для расследования убийств особенно важно знать, что ел человек перед смертью, это время трагедии помогает установить, а также позволяет делать предположения о месте приема пиши. Иногда, проводя вскрытие, я нахожу в желудке человека с больным сердцем литр с лишним густой пищи (кусочки видны, края в ходе переваривания сглаживаются, округляются, но все равно можно различить мясо, овощи). И тогда обычно думаю: «Что ж ты наелся-то так, обжорка, это провоцирует приступ коронарной недостаточности. Объелся и в итоге попал сюда. А мог бы еще пожить. Переедание – фактор ох какого значительного риска при ИБС». Еда, кстати говоря, при небрежном отношении к ней довольна опасна. Часто случается асфиксия от закрытия гортани куском пищи. Например, голодный человек при отсутствии зубов и пустом желудке подавился – и все... Но я даже не знаю, что хуже: жрать второпях и в излишних количествах или пить всякую дрянь. Как правило, я обнаруживаю в желудке у алкашей, предположительно лакавших дешевое дерьмо, черный или темно-бурый достаточно гладкий плотновато-упругий кусок, напоминающий резину. Похоже, он – результат осаждения из некачественного спиртного такого вот конгломерата всяких дрянных примесей. Я бы в школах все показывала – серые легкие, из которых никотиновый деготь течет, печень разваливающуюся, резину из желудка. А то, блин, все такие умные, думают, врачи шутки шутят, и что курить, бухать и объедаться можно совершенно безо всяких последствий. Ага, счас! Да если бы этот подросток знал, какую нагрузку он дает организму, напихивая его на ночь булками и мясом в таких количествах!

Берегите себя, люди, что ли. Мы все ведь так легко ломаемся...

Нет, пожалуй, это полная ерунда – телепатия, передача мысли на расстоянии.

Какое тут расстояние, в купе, всего-ничего. Но совершенно не отреагировал прожорливый подросток на мои мысленные внушения.

Топал всю ночь! Хряпал и хряпал!!!

От шороха разворачиваемой бумаги и счастливого бормотания о лишней порции картошки я то и дело просыпалась.

Только задремлю, убедив себя, что муж прекрасно справится с выгулом и кормежкой двух наших собак – Лаймы и Боси – как тут опять... Ш-ш-ш, а потом:

– Картофель фри, а я ведь просил меньше порций. Надо же! Вот повезло так повезло!

После очередной такой ремарки я под простыней втиснулась в джинсы, потом натянула свитер, вытащила свою большую сумку из багажного отсека над верхней полкой...

Да ну вас!

Всего хорошего, коробейники и обжоры!

Уж лучше буду торчать в тамбуре. Пусть до того, как поезд припыхтит на Московский вокзал, остается еще больше часа. Хочу сохранить остатки веры в высокое предназначение человечества...

Лязгают вагоны, стучат колеса, оставляя всего меньше до встречи с Санкт-Петербургом: расстояния, времени, протяженности стальных рельсов...

Нетерпеливо предвкушая погружение в родной город, я прикидывала, чем займусь в первую очередь.

Наверное, сначала стоит забежать к себе на квартиру. Квартира! Слово-то какое громкое. Никакая у нас не квартира. Две комнаты в коммуналке на улице Марата, что в пяти минутах ходьбы от Московского вокзала. Стоят они, впрочем, как нормальная «трешка» в спальном районе. Ну и пусть себе стоят. Тридцать пять квадратных метров, четырехметровые потолки – это и мои горящие от йода разбитые коленки, и мамины ароматные щи, и папино похрапывание над газетой. Маленькая комната теперь забита всякой всячиной. Бабушкин комод с треснутой лаковой крышкой, копеечные репродукции известных картин в потемневших рамах, полка медицинских книг. Тащить все это в Москву смысла нет, выбросить – рука не поднимается. «Музей имени Наталии Писаренко», – ехидничает про эту комнату Леня. А вторую мы сдаем студентам, наверное, ответственным, если они регулярно переводят деньги на наш счет. И даже Анна Ивановна, самая вредная и ворчливая соседка по петербургской квартире, на квартирантов жалуется всего раз в неделю. Она одинока, ей патологически скучно, и я уверена: если бы ребята не были ангелами, Анна Ивановна названивала бы нам круглосуточно.

Дождалась!

Вот он – мой самый любимый момент: поезд замедляет ход, в тамбуре появляется проводница, коридор вагона гудит голосами. И вот все останавливается, замирает. Секундное оцепенение, потом снова начинает биться пульс жизни, и что-то уже закончилось, а что-то вот-вот начнется.

Я очень люблю это замершее мгновение. Только отчего же теперь такая тревога стиснула сердце?..

– Вам помочь? – Симпатичная проводница кивает на мою огромную черную сумку. – Давайте, я лучше подам, так удобнее.

Сумка большая, но легкая. Не имею привычки возить с собой кучу тряпок, а джинсы и свитер много места не занимают. Но в маленьком чемоданчике сломался замок, пришлось тащить в Петербург этот огромный шкаф на колесиках.

Покачав головой, я выбралась из вагона.

По вокзалу я всегда проношусь молниеносно. Наркоманка, ломка, скорее уколоться, где там моя доза Невского проспекта?

Таксисты хватают за руки. Еще бы, обладательница чемодана-холодильника! У тарифов в сознании «частников» уже, наверное, случилась невероятная, как у разведенных мостов, эрекция.

– Спасибо, мне не нужна машина, – стряхиваю чью-то цепкую хватку.

– Да что вы говорите?! Так и не нужна! А может, все-таки?..

Опаньки, Андрей Соколов собственной персоной! И что все это значит? Чего это он на вокзал меня встречать приперся? Хм, теперь понятно, зачем вчера выяснял, каким именно поездом еду...

Андрюша симпатичный, высокий, темноволосый. Актер Евгений Дятлов из «Ментов» – вот точно такое же лицо у него, случается, и автограф просят. Соколов, добрый человек, никому не отказывает! Меня в нем покорила редкая невозмутимость. Андрей спокоен, как удав. Надо с гнилым утопленником работать – значит, надо. Некоторые эксперты от такого нос воротят. Андрей, даже когда интерном был, без опыта особого, никогда не опускался до непрофессионального чистоплюйства.

– Наталия Александровна, вас оставлять опасно, – он хитро улыбнулся. – Тут же собак возле вокзала бездомных много. Опять-таки, проходимцев полно – а вы бы им помогать бросились.

Я обиженно поджала губы. Один раз, только один меня обманул человек, которому я помогала! Просил деньги на билет. Божился: кошелек украли, а мне как раз зарплату дали, ну я и одолжила ему две тысячи. И все, ни ответа, ни привета, ни перевода! Но это – единичный случай, хотя помогала часто, и большинство попавших в непредвиденную ситуацию людей оказывались честными. И кто меня за язык тянул интерну про все это рассказывать. Теперь вот вырос и издевается!

– Мы можем сразу в Озерск поехать? – поинтересовался Андрей, забирая у меня сумку. – Или у вас еще в городе дела?

– Поехали, ладно уж, потом я своими делами займусь. Давай, рассказывай обо всем по порядку. Откуда жена, что за замок, и вообще, какие новости?

Он просиял. Счастье преобразило знакомые черты, и, как мне показалось, даже чуть согрело обжигающий холодом воздух. Или это сырой петербургский ветер притих, готовясь выслушать любопытную историю?

– Жену зовут Марина, она тоже судебный медик. Познакомились, когда она интерном была...[11] Мы дошли до стоянки, Андрей нажал на тонко пискнувший брелок, и я невольно перебила историю о новой ячейке общества.

– Вот это красавец! Двигатель – двухлитровик, не меньше?

Какой у Андрея симпатичный джипик! Обожаю автомобили! Чистенькой темно-синей «Сузуки Гранд Витаре» лет пять-семь – но машинка ухоженная. Вот оно, райское наслаждение – мощный мотор, просторный салон. Поребрики – легко, и глушитель о них не тюкается. Окно опустить, ветер в лицо, и чтобы по пустому шоссе, а впереди лес, а в нем – крепыши-боровички с прилипшими к влажным шляпкам рыжими сосновыми иголками...

Но – опять Андрюша возвращается к нашим баранам. Как это понятно: любовь-морковь. Сама такая была. Впрочем, я и теперь, если не о собаках говорю, то о достоинствах супруга, мне с ним повезло...

– Марина – удивительная девушка! Что вы говорите? Понятия не имею, какой объем двигателя, джип не мой, Марининого папы. Я мог бы вас встретить и на более солидной машинке. Но я на «автомате» не ездил раньше, а тут как раз «механика»... Знаете, если бы не Марина, я ни за что не смог бы разобраться в одном запутанном деле. И такое пятно было бы у меня и на совести, и на репутации! Все обошлось благодаря Маринке, она – молодец, неравнодушная, внимательная, настойчивая... Несколько лет назад привезли нам на вскрытие трупы – женщины и маленького ребенка...

Я слушала Андрея, и от возбуждения меня всю трясло.

Случай, действительно, потрясающий.

Яд быстрого действия, который распадается в организме и не ловится на «химии»! Визуально же эксперт видит признаки, судя по которым смерть наступила от заболеваний сердца.

Вот уж действительно: нет предела совершенству в изобретении способов препровождения ближнего на тот свет. Лучше бы умельцы в продлевающих жизнь или в крайнем случае омолаживающих технологиях с таким же энтузиазмом изгалялись!

– Теперь про нашу с Мариной свадьбу в Озерске. На широкую ногу, в роскошном только что отреставрированном старинном замке...

Андрей говорил и хмурился.

Нервничает?

Так и есть – резко тормозит, нервно трогается.

Что бы все это значило?!

– Наталия Александровна, вам ведь знакомо имя Михаила Панина?

Еще бы, кому оно не знакомо! Не сходит со страниц газет. А еще Панина любят показывать в какой-то тупой передаче про светскую жизнь, где, так сказать, гламурные персоны несут, как правило, всякую чушь. Почему-то так получается, что я, когда мою пол, все время натыкаюсь на эту дебильную программу! И вечно злюсь: отрубить хочется, а до дивана с пультом уже не дотянуться, влажно, следы от тапочек останутся... Панин, конечно же, любимчик журналистов. Крупный бизнесмен, поклонник экстремальных видов спорта, меняет жен как перчатки. Есть о чем говорить, причем постоянно. Но почему-то именно он у меня, в отличие от других нуворишей, не вызывает отторжения. Пожалуй, даже по-своему симпатичен. У миллионера на редкость интеллигентное лицо стареющего Апполлона или уставшего иностранного профессора музыки. Такими искренними улыбками, как у Панина, улыбаются комсомольцы в черно-белых потрескивающих советских фильмах. И, как ни странно, этот мужчина не глуп, возможно, он даже думает не только тем, что ниже пояса. Запомнилось его интервью, щедро пересыпанное цитатами из Набокова и Гумилева, с неожиданными виражами выводов.

– Так вот, Михаил Панин – мой брат...

Норма-а-ально! Мне бы такого брата! Вот уж у кого можно было бы денег на собак просить безо всякого зазрения совести, ибо сам не бедствует! Впрочем, я и без родственных связей про собачий приют ему расскажу, а вдруг поможет. За спрос не бьют!

Но – у меня все-таки хорошая память – я точно помню, что Андрей – единственный ребенок. А его родители, врачи, увлекавшиеся альпинизмом, давно погибли, он остался один-одинешенек, никаких родственников. Детдомовскими мать и отец Андрея были, что ли...

Представляю, как теперь Соколов счастлив! Во-первых, родной брат, во-вторых, такой известный! Только... нет, конечно, лучше поздно, чем никогда... хотя все-таки это очень странно...

– Я знал, – Андрей закусил губу. Ржавая «шестерка» впереди моталась из стороны в сторону, не утруждая себя включением «поворотников», – знал, что он есть такой, брат Михаил. Мать Миши была намного старше моего отца. И, знаете, опытные женщины умеют производить впечатление... Но о свадьбе, как я предполагаю, речи не шло в принципе. Когда моих родителей не стало, я нашел пару писем, из которых понял, что у меня есть брат. Миша со своей мамой жил в Гатчине, отец переписывался с ними. Подозреваю, моя мать была в курсе – письма из Гатчины приходили отцу на работу, но хранились дома, в коробке с дипломами, квитанциями и счетами... Разыскал я, в общем, родственников еще до похорон. Мише уже двадцать тогда было, мне, пятнадцатилетнему, он таким взрослым показался. Как он меня послал! Мамаша Михаила так все повернула, как будто бы мой отец хотел на ней жениться, но передумал, бросил их. Мишка папу ненавидел. И меня почему-то тоже. На похороны они ехать отказались. Мать Миши зло на меня смотрела, но почти все время молчала. А Миша орал: «Что же ты сейчас о нас вспомнил? А где наш папаша раньше был, когда я болел, а мама на трех работах вкалывала? Теперь что вы от нас хотите, чтобы мы его хоронили? Думаете, идиотов нашли?!» Я тогда в таком шоке пребывал, что даже не расстроился из-за совсем не братского поведения брата. Только очень удивлялся – Миша высокий, плечи широкие. А кричал, как девчонка, и даже слезы полились. Больше мы не виделись. Он очень быстро стал тем Паниным, которого все знают. Но мне никогда и в голову не приходило его искать. Зачем? Я привык к своему одиночеству, потом первая жена появилась... А больше мне от Миши никогда ничего не было нужно, только общение. И вот вдруг через много лет – звонок. Мы с Мариной в кафе тогда были. Я чуть со стула не упал!

– Представляю! Слушай, а я его увижу? Он собак любит?

Как же я могу удержаться от главного вопроса моей жизни. Точнее, одного из главных. Работа, наверное, у меня все же на первом месте, потом собаки, потом близкие. Леня, которому я в своей непринужденно-откровенной манере однажды поведала об этой иерархии, конечно, обиделся. Его выбор. На обиженных, как говорится... Муж у меня высокий, крепкий. Сыночек тоже здоровьем не обижен. Мужики запросто в состоянии о себе самостоятельно позаботиться, бродячие собаки – нет. Вот почему я думаю так, как думаю...

– Увидите. Миша пока там живет, оценивает работу персонала. Говорит, когда убедится, что все работает без сучка без задоринки, проведет официальное открытие, а потом в очередное путешествие отправится. Насчет собак – не знаю. У него самого собаки нет. Но какая разница, вы же мертвого разжалобите историями про бездомных щенков... Но вы опять меня перебили! Короче, сидим мы в кафе. Вдруг звонит Михаил, и как ни в чем не бывало интересуется: «Как жизнь, что нового?». Я тоже, совершенно спокойно (а чего мне с ним ругаться, все равно же родной брат, хотя и наговорил мне по молодости много всякого, но это понятно, боль, обида) говорю – вот, женился. Сначала он нас с Мариной в ресторан пригласил. Потом (мы как раз к Мише из загса приехали, расписались быстро, безо всяких торжеств), узнав про свадьбу, предложил подарить нам путевку в любую страну. Мы отказались, неудобно. И тут его осенило. Зачем, говорит, куда-то ехать, если все, что молодоженам требуется, под рукой. Михаил начинает новый бизнес. Говорит, после того как Ходорковского посадили, он быстро понял: ресурсы теперь хочет контролировать государство. Продал он свои нефтедобывающие и перерабатывающие предприятия. Конечно, когда таким делом занимаешься – денег как грязи, думаю, даже Мишины внуки смогут о куске хлеба не беспокоиться. Но, видно, скучно просто так без дела сидеть. Миша считает, что туризм в плане прибыли перспективен. Выкупил замок князей Щербатовых в Озерске, отреставрировал. Исторической ценности объект не представляет. Или, думаю, брат еще взяток кому надо щедро раздал, чтобы к такому выводу пришли. Идея, конечно, потрясающая! Миша хочет восстановить быт того времени. Есть конюшня и инструктор по верховой езде, в гардеробной комнате мужская и женская одежда, копия старинной. Он нанял учителя по танцам, при желании туристы смогут устраивать настоящие балы... При этом номера оборудованы новой техникой, материалы, как я заметил, тоже использовались «под старину», но современные. И все же атмосфера там специфическая, проваливаешься в прошлое, как в колодец. Миша сказал: зовите, кого хотите, чем больше народа приедет – тем лучше. Все равно планировалась пробная «партия» гостей перед тем, как замок-гостиница откроется официально. Марина пригласила кое-кого из друзей, все в полном восторге! У меня же приятелей после развода не осталось, и не думаю, что еще смогу с кем-то поддерживать близкие отношения... Короче, моя бывшая с моим лучшим другом... Все как в анекдоте: приходит муж неожиданно домой, а там Ленка с Володей...

– Слушай, я тебя умоляю. Что ты постоянно ковыряешь свою болячку, все же теперь хорошо. Просто забудь! Думай о другом! Спасибо за приглашение. Судя по тому, что ты рассказываешь, я попаду прямо в исторический фильм! Надеюсь, в романтическую комедию, а не мелодраму со слезами-соплями и разбитыми сердцами.

Андрей пожал плечами и усмехнулся:

– Наталия Александровна, с вами не интересно. Вы все заранее знаете. Откуда? В замке действительно все развивается в лучших традициях мелодрамы. Михаил сейчас живет с темнокожей девушкой, Айо. Он ее из Нигерии привез. А еще, оказывается, у него есть сын. Так вот, и мама Антона Олеся, и сам подросток тоже в замке. Страсти кипят – вы себе представить не можете!

* * *

По идее, умиротвориться я была должна еще в окрестностях Озерска. Быстро проскочив скучный провинциальный городок с однотипными невысокими серыми домами и оборачивающимися нам вслед пьяноватыми мужчинами, джип съехал на узкую лесную дорогу.

Аллея чуть желтеющих берез – как ломтик сыра между голубым небом и синей гладью воды, мелькающей то справа, то слева. Озер в этих местах множество. Они напоминают зеркала, в которых изучают свои иголки сосновые модницы. А еще меня поразила оглушительная тишина. Мотор джипа – ерунда, тонкий комариный писк в тихом бескрайнем величественном море. Похоже, когда слишком долго живешь в мегаполисе, то отсутствие шума доставляет тебе огромное удовольствие. Такое плавание для слуха, погружаешься, неспешно осознаешь, отдыхаешь...

Погода изумительная, Андрей счастлив – а я всегда радуюсь, когда людям хорошо.

Только почему-то очень беспокойно на душе. Подцепленная в поезде инфекция тревоги стремительно превращается в непонятную, но мучительную болезнь...

– Андрей, ты не знаешь, чего я парюсь, а? Так тревожно...

– Догадываюсь.

– Ну, и?..

– Интуиция у вас. Марина пригласила в замок свою тетушку. У нее с головой все совсем плохо, она увлекается гаданиями, картами, очисткой кармы. Достала всех уже... И Мишин сын... Он тоже очень странный – не ест ничего, и все время то плачет, то смеется. Впрочем, они довольно безобидны. Хотя немного напрягают. Если я за столом сначала смотрю на тетушку Алену... Она порывается почистить карму еде, но никто не соглашается подпустить чистильщицу к своей тарелке, тогда она, представляете, махает над своим обедом какой-то вонючей дымящейся палочкой. В общем, смотрю сначала на нее, а потом на заплаканного ребенка (этот все время слушает плеер, может, запись там особо трагичная?) – и у меня возникает стойкое ощущение, что я нахожусь в сумасшедшем доме.

– А они любят собак?

Андрей расхохотался. И заявил, что вся моя тревога – от предчувствия встречи с совершенно равнодушными к проблемам животных людьми.

Из пригородов Санкт-Петербурга, знаменитых роскошными дворцами, я была только в Царском Селе. И то, очень давно, еще в школе. На пленке памяти остался лишь синий фасад и тяжелый размокший снег под ногами, на ветках деревьев, а потом – обжигающим комком – у меня за шиворотом. Даже Петергоф, золото скульптур и брызги воды, существует для меня лишь как картинка на календаре, мельком замеченном в какой-нибудь витрине.

Может, поэтому при виде замка, куда привез меня Андрей, со мной случился культурологический шок?

Дыхания нет, слова закончились, только глаза жадно осматривают пространство, изучая каждую деталь.

Ве-ли-ко-леп-но...

Потрясающе!

Высокий, полупрозрачный за счет огромных окон замок-дворец, напоминает гигантскую песочную диадему: от центральной башни полукругом расходятся чуть более низкие длинные крылья. Эта величественная корона венчает каскад пока еще зеленых террас, соединенных стеклянными водопадами. Гигантские ступени ведут к правильному овалу зеркального пруда с неспешными важными лебедями. Белые мраморные скульптуры, как в Летнем саду – интересно, они старинные или это искусные современные копии? За прудом видна лужайка, а дальше вниз уходит огромный парк, растрепанные березы, длинноногие сосны. Если за растительностью у замка, похоже, тщательно следят – на ровно постриженных газонах нет ни листочка – то парк отдан на откуп начинающейся осени, уже наставившей желтых клякс на красноватую плитку дорожек.

Как там Соколов рассказывал – этот уникальный архитектурный комплекс, оказывается, не представляет исторической ценности? Хотелось бы знать, сколько взяток потребовалось раздать Панину, чтобы противные вертлявые, наверняка похожие на вшей чиновнички приняли такое решение! И сколько вообще стоило все это – замок, парк...

– Как красиво! – невольно вырвалось у меня.

Я собиралась поблагодарить Андрея за приглашение в такое замечательное место, но слова застряли в горле.

Из замка вышел мужчина... Его лицо, фигура – дело десятое. В глаза сразу бросается светлый парик, крупные локоны стянуты в хвост темной атласной лентой. Расшитый золотом темно-зеленый сюртук, короткие, чуть ниже колена черные брюки, белоснежные (гольфы? чулки? Или чулки – только у женщин? тьфу, плохо историю учила)...

Невольно возникли сравнения этого с Петром Первым или Екатериной Второй, не за бесплатно обнимающими перед объективами туристов на фоне Казанского собора или Исаакия. Нафталин хронически пыльных театральных костюмов так и шибает в нос. И любой памятник, благородный в своем разрушении настоящим страданием, всегда подчеркивает искусственность актеров. Но этот совершенно не походил на артистов, он был пугающе настоящим.

Найти бы на нем фальшивое клеймо, отклеивающийся ус, на худой конец – современную испоганенную гламуром пуговицу!

Ни-че-го.

Привет нам всем от прошлых столетий.

Этот ловко подхватил мой чемодан, который Андрей как раз достал из багажника, чуть наклонил голову и приятным бархатным голосом изрек:

– Сударыня, рад вас приветствовать в замке князей Щербатовых. Соблаговолите последовать за мной, я покажу приготовленную для вас комнату. Девушку, которая будет у вас в услужении, Татьяной Комаровой кличут.

Сударыня – ну надо же!

Привычная ирония тянет на какое-нибудь ехидное замечание.

Но у этого такая речь, такой вид! Мысли судорожно переформатируются, моя голова вдруг наполняется опилками странных словечек вроде «книксен», «корсет», «муфта», «фижмы». Мы еще не успеваем войти в замок, как я начинаю различать легкий стук, и долю секунды не понимаю, что это за звук. Потом раздается конское ржание, копыта цокают все громче и громче – и тройка лошадей, темных, лоснящихся протаскивает мимо нас чуть поскрипывающую золоченую карету. Вижу кучера в плаще несовременного покроя. Остановив лошадей, возница бросается к дверце, за ней мелькает розовый шелк безрассудно длинного женского платья.

Поймав мой изумленный взгляд, Андрей подмигнул:

– Я же говорил, провал во времени. У этого места такая атмосфера странная. Ну и костюмы, конечно, и весь этот старинный антураж только усиливают впечатление. Путешествие по прошлому, правда? Я думаю, бизнес Михаила обещает быть успешным.

Бизнес.

Мой огромный чемодан на колесиках. «Витара», припаркованная неподалеку.

Я отчаянно цепляюсь за эти соломинки современности. Но сознание все равно не удерживается в реальности, я почти физически ощущаю, как оно словно соскальзывает в воронку прошлого.

Комната, куда меня проводил этот, обставлена под старину: тяжелый потемневший комод, кровать с высокой металлической спинкой, выглядящие жестковатыми то ли стулья, то ли кресла с резными золотыми ножками. Вид кувшина, таза для умывания и висящего над ним хрусткого льняного полотенца с вышивкой повергает меня в ужас. Споткнувшись о чемодан, я начинаю метаться по комнате, и к огромному облегчению нахожу ванную комнату, оборудованную обычной сантехникой. Позже обнаруживаю и телевизор с плоским экраном – он спрятан в углублении вроде сейфа, прикрываемом практически неразличимой на фоне стены панелью.

– Ты кто такой будешь? А?!

– Гиви.

– Какой Гиви?! Какой... В общем, какой Гиви?! Да кто тебя только на работу взял?..

Голоса за окном мужские. Заинтригованная, прячусь за тяжелую темно-красную бархатную портьеру и осторожно выглядываю вниз.

Ба, Михаил Панин собственной персоной!

Наверное, смешно было бы увидеть олигарха в парике и золоченом пиджачке по колено! Но – никакого маскарада. На нем мягкий темно-коричневый кашемировый свитер и голубые джинсы. Издали Панин мог бы казаться Аполлоном: каштановые довольно длинные кудри мягкими волнами обрамляют лицо с выразительными карими глазами. Тонкий нос с едва заметной горбинкой, нежная линия губ... Но не бывает небритых Апполонов. А Панин хорошо так зарос, прямо как бомж, привезенный на вскрытие.

Его собеседник, темноволосый парень кавказской внешности, упер руки в боки. Потом, явно совладав с собой, смиренно потупился.

– Какой Гиви?! – громкий голос Панина звучал скорее насмешливо, чем агрессивно. – Дорогой, ты меня пойми, я не националист. Я тебя уважаю! Но ты войди в мое положение. Этот проект – реконструкция русской истории. Мы восстановили костюмы, закупили кареты, возились с лошадьми. С персоналом даже проводились занятия по стилистике и этикету. Для чего?! Чтобы бальным танцам гостей учил вот такой как ты, Гиви?! Это невозможно, точно так же, как не может условный русский светловолосый Иван учить плясать лезгинку у тебя в ауле. Мы хотим знакомить наших гостей со старинной русской историей. Русской! Не дагестанской, не аварской или откуда ты там!

Панин явно собирается продолжать свой обличительный спич, но парень перебивает отчаянным воплем:

– Да русский я! Честно! Русский, из Сочи приехал, в Питере хореографическое училище окончил! Гиви – прозвище мое такое, из-за сломанного шнобеля дали. А танцы старинные люблю безумно, и кадриль, и мазурку, и котильон. Хотите, в блондина покрашусь?! Только не увольняйте!

Михаил расхохотался и замахал руками:

– Нет, нет, только не это! Не смей, противный!

– Мазурка... Нет, ну где я еще смогу этим заниматься?! А какой танец красивый, смотрите, вот это па гала, только мужское движение...

Легче перышка парень оторвался от земли, и... полетел. Тонкий, пластичный, его ноги, казалось, парили в воздухе.

Панин восхищенно развел руками, а потом зааплодировал.

– Здравствуйте, может, к обеду желаете переодеться? – вдруг раздался над ухом тонкий голосок.

Отвернувшись от окна, я увидела высокую миловидную девушку в длинном глухом темно-синем платье и белом передничке. Похоже, про нее и говорил этот – «в услужении». Надо же, занятия по стилистике...

– Татьяна?

Она кивнула и машинально нагнулась к едва заметной складочке на атласном покрывале.

– В гардеробной комнате есть большой выбор платьев. Многие дамы переодеваются и к обеду, и к ужину. А еще можно сделать прическу или подобрать парик.

– Это обязательно?

Мне почему-то казалось, что если я надену паричок, то окончательно сойду с ума. Не все сразу! Но, к счастью, Таня покачала головой:

– Специальная одежда обязательна только на маскарадах, а так все по желанию. В наш ресторан можно проходить в любой одежде.

– Отлично! Тогда пока никаких переодеваний, и... Тань, вы слышите этот странный звук? Как будто бы в стене кто-то стучит?

Девушка помолчала пару секунд, а потом пожала худенькими плечиками:

– Ничего не слышу. А вообще, знаете...

– Еще нет. Но вы же мне сейчас расскажете!

Зря я ее перебила.

Растерянная пауза, узнать бы, от каких мыслей нахмурились ее тонкие брови.

Подумав, горничная отбросила с плеча тяжелую русую косу, и, глядя мимо меня, пробормотала:

– А, ладно, ничего, глупости.

– Таня? Но вы же хотели что-то сказать!

– Обед через полчаса. Извините, мне пора! Если что-то понадобится – она указала на едва различимый звонок под золоченой оправой зеркала, – звоните, не стесняйтесь!

Девушка исчезла так же неслышно, как и появилась.

Мне показалось, или она побледнела?

А странный стук тем временем прекратился...

Ноябрь

Я всегда любила его. Теперь это совершеннейшим образом сделалось ясно и понятно.

Я любила его.

Люблю теперь.

Он говорит: в его сердце тоже есть любовь. Какое же счастье, что за все четыре года нашей разлуки Мишель не охладел ко мне!

Подумать только! Долгих четыре года! Был в студенческой курточке, а теперь уже даже не юнкер, офицер, щеголяет в новеньком, с иголочки, мундире, с офицерскими же эполетами! Строго говоря, это добрый знак – что не видела я его в солдатской шинели, грубая, громоздкая, при малом росте его, должно быть, она совершенно не шла моему милому.

Итак, Мишель меня помнил и теперь мечтает всю нашу дальнейшую жизнь провести вместе. О, если бы случилось так, что умерли бы его чувства – я никогда не была бы счастлива. Конечно, не была бы. Ни Лопухин, ни Хвостов никогда не дали бы, просто не смогли бы дать мне ни волнений, ни томлений, ни летящей сверкающей радости...

Мишель, мальчик мой милый!

Он ничуть не похорошел за то время, что мы не виделись. Та же лишенная стати, дурно сложенная фигура, некрасивое лицо, редкие волосы. И голова его (приходится признать справедливость Сашенькиного замечания) слишком велика для небольшого коренастого тела. Но в нем – я разрешила себе признать это – с младых лет имелось в избытке то, что не может затмить даже совершеннейшая красота. И что оправдывает всякое ее отсутствие.

В нем всегда были невероятные страсть и сила. Узнав их, полюбив их, нельзя не смотреть на других мужчин с некоторым презрением. Не потому, что Мишель лучше, нет. Просто ни в чьей другой природе нет такого кипучего омута, такого соблазнительного и обольстительного зла...

Я помню, как он – юный шестнадцатилетний мальчик – впервые поцеловал мне руку. Его губы еще не коснулись запястья, только дыхание затеплилось на коже – в глазах моих сделалось темно, голова закружилась. Я предвкушала, как он станет целовать руку мою, и радовалась тому, что это происходит, и мне хотелось, чтобы все это длилось вечно.

Сколько успела я придумать в ту секунду! Ах, если бы Мишель был богатым[12], и тетка согласилась бы выдать меня за него, и стал бы он моим мужем, и целовал меня страстно... И даже – стыд-то какой – сделалась я в мыслях дворовой девушкой, которой приказано отдаться юноше для науки любовной, и можно мне поэтому чувствовать не только нежные губы на запястье, можно обнять всего Мишеля, раскалившего любовным жаром тонкое полотно белой своей сорочки...

– Извините, – прошептал он, отрываясь от руки моей. – Не должно мне было делать всего этого: целовать вас, писать стихи.

– Не должно, – тихо вымолвила я пересохшими отчего-то губами. – А стихи ваши... Надеюсь, вы понимаете, они еще недостаточно хороши. Вам следует больше работать. И вот тогда, когда вы сделаетесь настоящим поэтом, я буду гордиться, что именно мне первой вы посвящали свои строки.

– А сейчас, – его лицо вспыхнуло досадой. – Сейчас вы что, еще не гордитесь мною?

– Нет, Мишель. Разумеется, нет! Иначе напоминала бы я смешную мамашу, которая даже в бессмысленном лепете своего дитяти угадывает поэзию.

– Вам непременно нужно подчеркнуть, что я дитя, да, непременно?! Что за странное удовольствие вы всегда находите в этом?!

Взбешенный, он убежал из беседки.

Я старше его на два года.

Но если бы только это дитя на самом деле знало, как смущает меня его горячий взор...

Чтобы не быть влюбленной, сделалась я жестокой с ним.

Да, отказывая ему в танце, я всегда говорила, кто станет моим кавалером.

Да, мы с Сашей Верещагиной вечно подшучивали над Мишелем.

Хорошо запомнились мне все наши проказы. Потому что, как бы жестока я не была с моим милым, я любила его.

А Мишель...То ли от любви ко мне, то ли по природной склонности своей, он был не очень хорошим гастрономом, никогда не мог разобрать, что кушает – дичь ли, барашка, говядину или же свинину. Сам он, разумеется, уверял, что это не более, чем наши выдумки. И тогда мы с Сашей подговорили кухарку испечь булочек с опилками. Съездили все (я, Сашенька и сам Лермонтов) на верховую прогулку, всласть поносились по полям на резвых лошадках. А, вернувшись, попросили скорее чаю. Мишель одну булочку с опилками, нежно глядя мне в глаза, скушал. Потом – принялся за вторую. Когда взял третью, я уж не выдержала, созналась. Хотя Сашенька и показывала мне знаками, чтобы я этого не делала. Неделю Мишель дулся на меня, лишь потом простил. Вручив, правда, перед этим, препакостнейшие стихи о том, что природа весной молодеет, а мне уж не суждено молодеть, и исчезнет алый румянец с моих ланит, и все, кто любил меня, больше не найдут ни капли любви ко мне в сердце... Потом, опомнившись, остыв, Лермонтов и другие стихи написал – в них уже стала я ангелом, и ни слова, к счастью, о старости. Которой я, надо отметить, не страшусь, хотя и очень сожалею, что нельзя будет в преклонных летах танцевать мазурку.

А его стихи... Они становились все лучше, и немало удовольствия мне доставляли. Не тем, что посвящались они именно мне, вовсе нет! Я начинала видеть в друге моего детства настоящего поэта.

У ног других не забывалЯ взор твоих очей;Любя других, я лишь страдалЛюбовью прежних дней.Так грусть – мой мрачный властелин —Все будит старину,И я твержу везде один:«Люблю тебя, люблю!»И не узнает шумный свет,Кто нежно так любим,Как я страдал и сколько летМинувшим я гоним.И где б ни вздумал я искатьПод небом тишину,Все сердце будет мне шептать:«Люблю ее одну».[13]

Дивные строки, в них угадывается уже рассвет таланта, ничем не уступающего дарованию любимых Мишелем Пушкина и Байрона.

Окончательно же я уверилась, что у Лермонтова дар Божий после того, как совершили мы паломничество в Сергиевскую лавру.

Шли в основном пешком, только Елизавета Алексеевна (которую все, а не только внук ее Мишель, звали бабушкой) ехала в карете. И это было весьма кстати, так как она быстро добиралась до трактиров, а когда мы подходили, нас там ждал уже обед или ночлег – сообразно потребностям и времени суток.

Доехав до лавры, переменили мы пыльное платье и отслужили молебен. Помню, подошел слепой нищий, и все опускали в деревянную его чашечку медные деньги.

– А вот были недавно здесь господа, камушков мне наложили. Но Бог с ними, – сокрушался тот старик, благодарно кланяясь и осеняя нас крестом.

После церкви вернулись мы в трактир, чтобы отдохнуть и пообедать. Мишель не проявлял к столу никакого внимания. Он опустился перед стулом, на который положил чернильницу и лист бумаги, на колени. Кусая губы, с бледным лицом, стоял он так долго.

Когда же протянул он мне написанное, такая любовь и жалость взвились в душе моей!

У врат обители святойСтоял просящий подаянья,Бессильный, бледный и худой,От глада, жажды и страданья.Куска лишь хлеба он просилИ взор являл живую муку,И кто-то камень положилВ его протянутую руку.Так я молил твоей любвиС слезами горькими, с тоскою,Так чувства лучшие моиНавек обмануты тобою![14]

Но, конечно же, высказывать свои чувства я не стала...

Я вообще старалась не думать о Мишеле. Изгнать его образ из души, и мыслей, и сердца.

Молодой, порывистый, небогатый – что мы друг другу, коли никогда мои родные не дадут согласия на такой брак?

И мне даже казалось, что этот мальчик с горящими глазами и жаркими губами забыт мною совершенно и решительно.

На балах я весела, и множество кавалеров добивается моей руки. Выбор свой я сделала в пользу Алексея Лопухина, красивого, получившего большое наследство, и, что важней всего – любящего меня той любовью, которая обещает надежное ровное счастье. Не пожар, который опалит и стихнет, а всегда теплящийся надежный очаг...

Мы были уже помолвлены, я ждала, что он со дня на день приедет ко мне из Москвы для рокового объяснения, когда на балу ко мне вдруг подошел Мишель.

Его взгляд, его тепло, его манящие губы... Никогда жених не вызывал во мне и тени такой жажды... И я вдруг созналась Лермонтову в своих чувствах. И он сказал, что любил и любит только меня, что помнил и что не мыслит жизни вдали от глаз моих.

Неприлично было такое говорить и выслушивать бесстыдные откровенные слова. Но что такое приличия в сравнении со счастьем?!

J`ai fait mon choix. Tout est décidé...[15]


* * *

Декабрь

Никогда прежде не видала я в Петербурге такой снежной студеной зимы.

И никогда не была так жарко, до головокружения, счастлива.

Тетка моя, Марья Васильевна, Лермонтова терпеть не может. Однако опасается его злого ума и язвительного языка. Но главное – она совершенно не боится оставлять меня с ним наедине! Об этом и я мечтать не смела. Все устроилось лучше самых дерзновенных фантазий. Мы можем с Мишелем даже часами сидеть в гостиной – а тетка преспокойно уходит с визитами! Не такова она была с Лопухиным, с другими моими кавалерами! Прятала меня, запрещала часто танцевать, словом, я не могла перекинуться с тем, кто, по мыслям тети, имеет ко мне любовную наклонность. И я была уверена: Мишеля и вовсе не станут принимать, он не знает ни теток моих, ни дядей, стало быть, дорога в наш дом для него закрыта. Но Мишель как-то быстро со всеми моими родственниками познакомился, и его принимали так часто, как не принимали даже давних друзей. Должно быть, тетка думает про Мишеля: юный мой товарищ по детским играм. Знала бы она! Если бы она только знала, о чем мы говорим...

– Нам надо бежать! Тайно венчаться! Твои родные никогда не дозволят мне взять тебя в жены, – шепчет мой милый.

Пальцы его жгут мне ладонь, от немигающего пристального пробирающего до самых глубин души взгляда я теряюсь.

Очень хочется быть с Мишелем. И не хочется бежать и тайно венчаться.

Потому как ведь что о нас подумают? Что скажут? Можно себе представить, какие слова, какие ужаснейшие характеристики прозвучат! Или... все-таки решиться? В Мишеле вся моя любовь, вся жизнь и счастье... Он – идол мой, я молюсь на него и его стихи, я преклоняюсь перед даром его и темными глазами. Милый не знает, что, когда закрывается за ним дверь нашей гостиной, нет для меня большего счастья, чем взять в руки чашку, из которой он пил чай. И, убедившись, что никто не смотрит на меня, прижаться губами к ее кромке, в том месте, где были его губы...

– Катя, что же ты молчишь?

Он словно подслушивает мои мысли – его дыхание касается моего плеча. Я еще успеваю подумать, что удачно выбрала платье, розового шелка с белыми звездочками, и к нему хорошо идет светло-алого колеру шаль.

А боле уже ни о чем не думаю.

На плечах горит, пылает цепочка поцелуев.

Прикосновение рук Мишеля имеет надо мной вечную крепкую власть. Делаюсь словно сама не своя.

Он целует меня в губы.

Это мой голос:

– Мишель, я люблю тебя, и сделаю все, что ты хочешь.

Нежные слова, нежные руки.

Платье, казавшееся таким легким, давит, душит.

В ту минуту я готова была стать его женой. И он это понял. Чуть отстранился, взял в ладони мое пылающее лицо и долго смотрел мне в глаза. Потом со вздохом встал с дивана:

– Мне пора, Катенька!

Всегда так горько расставаться с моим Мишелем! Только в тот вечер, когда он ушел, а ведь я была готова отдаться ему совершенно, мне стало отрадно его отсутствие.

Увиделся мне в той сдержанности, стоившей ему много усилий, знак любви. Настоящей любви, той, что сильнее страсти.

– Все будет хорошо. Я люблю тебя, – с легким сердцем сказала я ему на прощание. И не удержалась от поцелуя.

Теперь я знаю, что такое рай.

Страстный взор.

Любимые руки.

Сладкие губы.

И если бы все богатства мира упали к моим ногам, с легкостью можно было бы перешагнуть через них и устремится к истинному счастью...

* * *

Январь

Я представляла наше с Мишелем венчание, когда лакей, прошедши в гостиную, подал мне письмо. Я развернула его и испугалась, еще не читая. Взгляд сразу выхватил:

«... любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света, оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему».

Клевета! Какая же все это гнуснейшая клевета!

Голова моя закружилась, казалось, я вот-вот лишусь чувств. Пришлось сесть в кресло, чтобы читать пасквиль дальше:

«Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия. Я знал его прежде чем вы, он был тогда и моложе, и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам и по уму, и по красоте. Он увез ее от семейства, а, натешившись, бросил».

– Он не женится на вас, – я и не заметила, как стала читать странное письмо вслух. Наверное, с каждым прочитанным словом мне делалось все больнее, и я уже не понимала, что тетушка, шелестя платьем, с любопытством подошла поближе. – Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невинным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворялся, да еще посмеется над вами, и это – лучший исход, на который вы можете надеяться и которого от души желает вам: Вам неизвестный, но преданный вам друг NN[16].

«Лопухин, – пронеслось в голове, – Лопухин, Лопухин это написал! Не смог вынесть своей отставки, и вот клевещет, а они ж с Мишелем были друзьями. Потому и почерк мне кажется знакомым. Какая низость, Алексей!»

– Лермонтов, – тетка всплеснула руками и бросилась ко мне. – У тебя роман с Лермонтовым! Как ты могла, Кати, ты обманула мою доброту!

В разгар сей ужасной сцены пришел лакей и доложил, что приехал Мишель.

– Не принимать! – завизжала тетушка, роняя на паркет веер. – Отказать от дома!

Мы смогли с ним переговорить только через неделю, на балу, где, несмотря на запрет даже приближаться к моему милому, я выбрала минуту и осталась с ним тет-а-тет.

Конечно, сразу же горячо заверила Мишеля:

– Я не верю ни единому слову этой клеветы!

Он был грустен: то говорил, что надо бежать, то пытался угадать, кто написал проклятое письмо.

А потом отчего-то пригласил на мазурку довольно противную Лизаньку, давно и горячо в него влюбленную. Я бы не смогла дать ему согласие на танец. Но разве он спрашивал...

И все же я верую: мы сможем найти путь к общему счастью. И будем вместе, и непременно сделаемся счастливы...

* * *

Апрель

– Я не люблю вас. И, кажется, никогда не любил.

Это сказал он. Мой мальчик, мой милый, мой дорогой Мишель.

Все кончено.

Я знаю, что в моей жизни больше никогда не будет любви – все силы моя душа истощила на Лермонтова, и в благодарность получила столько ударов боли, что умерла, уничтожена и никогда боле не возродится к любви и жизни.

Но, по крайней мере, Мишель не погубил меня полностью. Хотя у него была возможность это сделать. Это слабое, но все же утешение, потому что если бы я отдалась ему совершенно, мне теперь оставалось бы только одно – в петлю головой...

* * *

Аполлон не вкушает пищу с простыми смертными? В самом деле, где Олимп и где Магомет! Я вообще удивлена, что у Аполлона обнаружились память и брат. Хотя, с другой стороны, симптоматично: радость старости – собирать камни. Возможно, наш взрослеющий олигархический бог просто в силу неотвратимо подкрадывающегося, как честный киллер, возраста, становится редкостным занудой?

Андрей Соколов клянется: первый раз хозяин замка не вышел к обеду, наверное, он очень занят.

Кажется, я догадываюсь, что это за занятие: Панин учится летать в фигурах мазурки под чутким руководством простого русского парня Гиви. В крайнем случае, проводит спектральный анализ чистоты крови. Или упаковывает расчлененное тело убиенного Гиви для пересылки в горный аул под названием Сочи.

Тьфу на вас всех!

Да, я зла.

Зла!!!

А в каком еще можно быть настроении?! Это не просто палата для умалишенных, здесь аншлаг психов из нескольких дурдомов!

Только Маринка, жена Андрея – славная девочка, отрада души, отдохновение взора.

Вообще, внешне составляющие новообразованной ячейки общества на редкость похожи: оба высокие, худощавые, темноволосые, кареглазые. Вершинина – настоящий клон Андрюши в женском обличии.

Совет да любовь!

Убегай, милая, от здешних горничных – у них, должно быть, ручонки чешутся соорудить из твоих великолепных черных волос, как шаль укутавающих плечи, какую-нибудь напудренную завитую ерунду.

Впрочем, я, конечно, сгущаю краски. Не то, чтобы здесь уж совсем филиал Кунсткамеры.

У Марины очень симпатичный папа. Кирилл Алексеевич. Улыбается с искренностью человека, живущего в гармонии с собой и миром. Мне нравится его улыбка, мелкие морщинки у глаз, и даже совершенно седая коротко постриженная шевелюра ему к лицу. Почему-то проще всего представить Кирилла Алексеевича в брезентовой штормовке, бело-синей клетчатой рубашке и с лукошком грибов. В лесу он смотрелся бы вполне органично. Теперь на нем дорогой классический костюм, он подобран по размеру, но я все равно вижу какое-то несоответствие между внешностью и одеждой.

И подружка Марины – светловолосая тоненькая журналистка Юля Семенова – производит приятное впечатление. Несмотря на свое пламенно-красное старинное платье с длинным и узким, как диковинный хвост, шлейфом. Не умеешь – не берись, да? Бедняжка чуть не запуталась в этой сложной конструкции, споткнулась, едва не упала. Поначалу я решила, что девица – курица курицей. Но потом Юля так искренне расхохоталась над своей неловкостью, что мой мысленный гнев сразу же сменился на милость. Хотя, конечно, у девушки простовато-свеженькая внешность Белоснежки, и ей старинные громоздкие вычурные платья совершенно не идут.

Официанты – в убранстве а-ля трактирщик, в белоснежных подпоясанных рубахах – то и дело метали туда-сюда какие-то тарелки. Подозреваю, меню составлено на основе блюд традиционной русской кухни. Стук по столу то и дело сопровождает почтительное: «Отведайте бовиньи, откушайте жаркое». Но ковыряться в плошках-горшочках нет ни малейшего желания. Никакого аппетита... Еще бы! Не успела я войти в ресторан, едва отметила современную белоскатерно-хрустальную сервировку длинного стола, как меня ухватила за локоть цепкая сухая жаркая лапка. Я машинально отшатнулась, но это не спасло. В ту же секунду в лицо устремился пучок тлеющих палочек-благовоний, откуда-то сбоку пшикнуло влажное колючее облако брызг. Вырваться не получилось – щиколотки оказались стянутыми прочнейшей капроновой нитью, даже мили-микро-шаг, просто усилие чуть подать вперед ногу сопровождались адской болью и звоном каких-то дурацких бубенчиков. Сквозь клубы дыма смутно виднелось странное, за счет круглой объемной прически напоминающее одуванчик создание, которое крутилось вокруг своей оси и что-то бормотало.

Когда меня спасли, все оказалось очень плохо.

Волосы, мгновенно впитавшие запах гремучей смеси сандала, лаванды, пачули и всех кошмаров всех продавцов благовоний в мире, нестерпимо смердели. У молочно-белого глендфилдовского свитерка случилась приметная желтая сыпь – тетушка Алена местами щедро оросила меня и апельсиновым маслом. Те ниточные кандалы, которыми она ловко стянула мои щиколотки, тоже, наверное, были чем-то пропитаны – ноги пекло нестерпимо, как от ожога.

– Я отвела от тебя смерть, очистила карму, открыла чакры, – бормотала женщина, когда Андрей сгреб ее в охапку и уволок к дальнему концу стола. Видимо, грязь на моих чакрах так ее возбудила, что она даже перешла на крик: – Здесь ходит смерть! Будь осторожна! Иначе придет беда!

Тоже мне, удивила. Сто пудов – беда, и еще какая! Если с моего любимого трикотажа не отстирается апельсиновое масло, горе у меня случится всенепременно.

И смерть, все точно, ходит бродит, с вполне конкретными намерениями. Ваше счастье, тетушка, что у меня скальпеля нет под рукой, я бы вам устроила прижизненную аутопсию, ибо достали!

– Это еще что, – флегматично заметил мой сосед справа. – Меня она колотушкой какой-то приложила, так старалась, так старалась. Видите? Легкие телесные повреждения!

Мужчина повернулся, демонстрируя висок с подсохшей продольной полосовидной ссадиной с западающим темно-красноватым дном и смещенными книзу мелкими чешуйками надкожицы, размерами около 5х2 см.

Смешной он. Ссадину как легкие телесные повреждения квалифицировать – слишком жирно, это повреждение, не несущее вреда здоровью. Впрочем, не буду грузить окружающих всеми этими деталями. Это поймут разве что Андрей с Мариной, зачем остальным аппетит-то портить.

– А меня она за мальчика моего схватила, – донеслось слева.

– За кого?!

Увлеченная своими мыслями, я почему-то подумала – он о сыне...

– Да между ног! Вот так, хрясь, схватила и как дернет!

– Ой, нет, не надо демонстрировать, – такой резкий жест, волей-неволей перепугаешься. – Верю-верю!

Улыбнувшись, мужичок на секунду поднял руки вверх (сдаюсь, Жана д`Арк и Дева Мария в одном флаконе), а потом целомудренно взял с блюда кусочек хлеба.

Я глянула на его профиль и поняла: в лицах моих мужчин-соседей так много общего, что они похожи на близнецов.

Любопытно!

Верчу головой, сравниваю, продолжаю исследование.

Параметры роста и массы – результат сопоставления: идентичны.

По возрасту и бритости черепов – схожи.

Бугристые, натягивающие рубашки мышцы, взгляд «что ж ты милая, смотришь искоса, низко голову наклоня», крупные рты, руки-лопаты... Похоже, разница только в местах, на которые польстилась тетушка Алена. А еще в цвете лица. Тот, который с травмированным виском – серо-зеленый, явное следствие регулярного гипнотизирования монитора в душной офисной клетке. Мальчик с «мальчиком» розовый, как поросенок; так и пышет здоровьем. Тетушка Алена, конечно, редкостная дура, но сечет правильно, знает, кого надо за член хватать, чтобы не разочароваться...

– Извините, вы не братья?

– По разуму, – отозвался «розовый» крупногабаритный мужичок. И сразу же широко улыбнулся, делаясь похожим на вечно доброго олигофрена в стадии легкой дебильности. – Володя, чемпион России по пауэрлифтингу 2003 года.

Интеллигентно-экс-президентское имя Володя ему подходит, как проститутке девственность.

Товарищ является конкретным Вованом. Ну в крайнем случае – Вовчиком.

«Зеленый», презрительно хмыкнув, вскинул брови:

– Братья! Скажете тоже! Не приведи Господь!

Слово «лифтинг» мне определенно знакомо. Оно написано на баночке с кремом, которым я, когда не забываю, мажу морду лица. Вот уж не подумала бы, что занимаюсь видом спорта, по которому проводятся соревнования! Или речь идет не о спорте? Бывают не спортивные чемпионы?

Обнародование этих рассуждений произвело на «близнецов» странный эффект: «розовый» Вован помрачнел, «зеленый» не представившийся мужчина заливисто расхохотался.

Вечно со мной так – сначала скажу, потом подумаю. Видимо, прокололась.

«Зеленый» довольно наворачивал жареную картошку, чемпион по пауэрлифтингу отставил тарелку. Счастливое олигофреническое выражение слиняло с его лица, теперь со мной по соседству устроился типчик с психозом в депрессивной фазе.

– Пауэрлифтинг – это самый прекрасный вид спорта. Мужской! Ты либо можешь взять вес, либо нет. И никаких понтов, как в бодибилдинге, с мышцами, – Вовчик забормотал, после чего негодующе на меня поглядел. – Подумаешь, рельефность – белковая диета и просушка. Как будто бы никто не знает, как все это делается! Да самые крутые бодибилдеры-чемпионы на самом деле слабые, как котята.

Мне наплевать. К тому же, что есть сила и слабость? Мираж относительности, суета сует.

Я просто злая.

Ох, я злая!

Никак не могу успокоиться, все зыркаю на свою обидчицу.

С головой у нее, судя по макияжу, стопроцентное ку-ку. Тетушка нарисовала себе помадой щечки-яблочки, размазанный алый рот напоминает клоунский грим. Щедро наштукатуренные ярко-синими тенями веки, наверное, пострадали в драке со мной и с Андреем. Или женщина просто от души потерла правый глазик, отчего тени растеклись до скулы. Волосенки покрашены в черный, но стопроцентная седина и отросшие сантиметров на пять корни превращают такую прическу в лысину, из которой вдруг появляются темные спирали кудряшек. Одета эта идиотка в старинного покроя темно-синее атласное платье с большим декольте. К лицу ей, разумеется, были бы совсем другие вещи – смирительная рубашка или плотная паранджа.

Я бы ее пожалела, если бы из всего спектра пыток она меня удостоила чего-то одного.

Но мне достался полный комплект чакропрочистительных мероприятий, Соколов, рванувший на помощь, все-таки замешкался. Настроение испорчено, кажется, я готова покусать окружающих. И даже просить денег на собак пока не стоит: нутром чую, что мне в таком расположении духа ничего не светит, мрачным людям отказать в просьбе легче легкого...

– Подождите, смотрите в ту сторону, как смотрели, не шевелитесь!

Конечно, я с удовольствием шевелюсь, поворачиваюсь на приятный мужской голос. Неслышно вошедшему, устроившемуся рядом с Юлей парню лет двадцать пять. Высокий, атлетически сложенный, умные голубые глаза, чуть курносый аккуратный нос, раздосадованная полулыбка... Что ж, вот кто украл у Панина лавры Аполлона. Мальчик похож на бога, ему бы играть в исторических картинах. Так и вижу венок на светлых вьющихся волосах до плеч, и такое загорелое тело выигрышно бы смотрелось в складках белоснежной тоги. Но дело даже не столько в том, что этот парень ярче Панина за счет набирающей силу молодости. Он легкомысленно светел. Максимально серьезная, судя по лицу, проблема, с которой мальчик сталкивается – это выбор. Блондинка или брюнетка? Сначала в кафе или сразу в постель? Сто тридцать пятая или сто сорок восьмая позиция Камасутры?

В его руках фотоаппарат. Похоже, профессиональный. Мой сын работает корерспондентом, как-то я видела их фотокора, вооруженного бандурой с большим объективом. И он тоже ее с собой все время таскал, ценность этакую.

Любопытно, смотреть на мир через камеру – интересно? Видишь ли реальность? Или же невольно стараешься выбрать ракурс посимпатичнее и, в конечном итоге, живешь в особом мире выразительных лиц, пропорциональных тел и хлопковых облаков, подсвеченных фонарем засунутого в них красного закатного солнца?..

– Наталия Александровна, вы зря так скептически улыбаетесь! Стас – отличный фотограф! Я так говорю не только потому, что он мой друг, его работы – это настоящее искусство!

Мариночка продолжает расточать комплименты, но меня больше занимает лицо Андрея. Очень уж оно красноречиво свидетельствует, что симпатичный Маринин друг Соколову, мягко скажем, не нравится.

Кстати... Большинство приглашенных – друзья Марины, если она представила Стаса, то почему «зеленый» не раскрыл страшную тайну своего имени?

Но спросить об этом я не успеваю.

Приближаются шаги.

Им в унисон – тоненькие всхлипывания, которые, набрав силы, превращаются в водопад звучных рыданий.

Присутствующие утыкаются в тарелки, но вилки и ножи не умеют скрывать чужие эмоции и звенят отчаянно раздраженно.

– Кто-то плачет?..

После паузы – никто не хочет пачкаться о повисший в воздухе вопрос? – Андрей Соколов вздохнул:

– Это сын Михаила. Он – Эмма...

– Эмма??? В смысле, он, как же это называется... трансвестит?

Я не смотрю на чемпиона по пауэрлифтингу, но кожей чувствую флюиды его одобрения и загорающегося интереса. Еще немного, наверное, думает он, и можно приступить к демонстрации поврежденной чакры – «мальчика». Дурак, ты мне в сыновья годишься, лучше обрати внимание на симпатичную Юленьку. Она, правда, томно строит глазки твоему «зеленому» близнецу. Но как знать, может, девочка согласится «махнуться не глядя» – типаж внешности у вас один и тот же...

Ответить Андрей не успевает, всхлипывания становятся все громче, и вот в ресторане появляется высокий худой подросток в розовой майке и темных обтягивающих джинсах. Иссиня-черные, явно крашенные, волосы падают на лицо. Длинная косая челка полностью закрывает один глаз. Интересно, он такой же густо накрашенный, с подведенной стрелкой как и его являемый миру собрат? Потом я вижу черный лак на ногтях, схваченные широкими кожаными браслетами запястья, штырек в брови, шарик под нижней губой.

Что-то у классиков было: над кем смеетесь, над собой смеетесь? Я перефразирую – над кем он плачет, над собой!

С таким тщательно культивируемым в экстерьере уродством, действительно, один выход – обнять и плакать.

– Он не Эмма, он эмО, – горячо зашептал Вован, пододвигая свой стул ко мне намного ближе, чем допускают правила приличия. – Это такая молодежная культура. Я с ним базарил недавно, подловил, когда он не хлюпал. Эмо – типа эмоции свои люди не прячут. Музычка у них определенная, шмоточный прикид. Их несколько есть сейчас, культур – эмо, готы. Антон еще про какие-то говорил, но я забыл.

Культура? Волосы и ногти изуродовать, ну-ну, полет высококультурной мысли, ага. Впрочем, не буду брюзжать. Не наркоман, грозящий прибавить мне работы если не суицидом, то убиением слабого ради необходимых для дозы дензнаков – и ладно. Чего еще от современных подростков требовать, пареньку всего-то лет пятнадцать.

Мальчишка примостился на краешке стула, аккуратно вытер салфеткой свисающую из носа соплю и с осторожным любопытством посмотрел на меня.

– Чего ревем? Что случилось? Памперс мокрый? Кстати, уважаемый эмо, не вы ли это в знак вселенской скорби бились головой об стену? Я в номере слышала какой-то странный звук!

За столом снова повисла тишина. Поколебавшись, эмо принял стратегическое решение опять заскулить, а Андрей с Мариной напряженно переглянулись.

– Ребята, в чем дело? Я спрашивала у горничной, но она тоже ничего не сказала! Люди, в конце концов, да объясните мне все русским языком!

Меня действительно начинает доставать эта мрачная экзотика вкупе с тотальной недоговоренностью.

Я так не люблю.

Возможно, кто-то из присутствующих за столом буйнопомешанный (и я даже догадываюсь, кто!), стучит по стенам, но обсуждать это все в присутствии «стукача» вроде как не прилично. Но я вообще не понимаю всех этих этикетных «фигли-мигли». Позиция страуса! Неужели нельзя называть вещи своими именами?! Все проблемы мира – от непонимания. Которое в конечном итоге причиняет больше вреда, чем любой выход за рамки приличия.

Внезапно фотограф расхохотался:

– Послушайте, ну неужели вы во все это верите! Звук имеет явно механический характер, возможно, в системе вентиляции какая-нибудь ерунда звякает, или еще что, я не разбираюсь в технике. Но привидение! Чем оно может стучать, даже если допустить, что оно существует!

– Вы это серьезно? Фантастика! Никогда не видела привидений! А откуда оно взялось?

Вместо ответа Стас схватился за камеру и ослепил меня фотовспышкой.

– Какая выразительная внешность! – бормотал он, щелкая фотоаппаратом. – Лицо, как у актрисы. Вы в кино, наверное, снимаетесь!

Смешной парень. Видел бы он, перед кем эксперты играют свои роли. Впрочем, наверное, если он дружит с Мариной, то кое-что о нашей работе успел узнать.

– Говорят, это душа княгини Марии Щербатовой не может найти успокоения. Княгиня очень любила Михаила Лермонтова, но что-то там у них не сложилось. И вот она все ходит по замку и зовет: «Миша! Миша!»

По лицу молодой женщины, видимо, прошедшей за стол, пока я была увлечена созерцанием Эмма-эмо, я сразу поняла, с кем разговариваю.

Андрей говорил, что маму сына Михаила зовут Олесей. Собеседница была вылитой, стопроцентной, абсолютной Олесей – приветливая, ясноглазая, с длинными русыми волосами, перехваченными простой прямоугольной заколкой.

В веночке и сарафане на мягком зеленом лугу, в купальнике, влажном от морской воды, в кочанчике зимней одежды – по-любому у обладательниц такой внешности только один выбор. Не устоять перед искушением коварного привлекательного жестокого обольстителя. Броситься в омут любви, выплыть с беременностью, никакого аборта и вечная готовность бездомной собаки идти за милым на край света. Милый же не хочет никуда идти; или хочет, но не с Олесей; или он уже давно там, а она все еще здесь. Сценарных разновидностей незавидной среднестатистической женской доли можно придумать множество. Но суть от этого не изменится.

Впрочем, что-то я зафилософствовалась.

– Дамы и господа, дайте денег! Мне не для себя, а для собак!..

Не бывает маленькой помощи, есть только огромное равнодушие.

А еще есть покалеченные городом и морозом лапы шавочек. От голода животики собак приклеиваются к позвоночнику, каждое ребро можно рассмотреть через запыленную шерстку. Бывает наоборот – распухшие от глистов брюшки-бочонки. В лучшем случае бродячему псу бросят кусок булки, угощать глистогониками не принято. Нет обработки против блох и клещей, нет прививок. То незначительное время, которое отпущено бездомной собаке, проходит в ужасных мучениях. И я всегда буду об этом рассказывать, потому что многие не задумываются об этой проблеме, но решить ее в наших силах!

Я говорила и краем глаза отмечала, что мне начинают передавать купюры. Пятьсот рублей, всхлипывая, пододвинул Эмма-эмо – он же Антон, аналогичную сумму передала Олеся, Маринка с Андреем скинулись по тысяче.

– Я вам деньги в номер принесу, – страстно прошептал Вован, оскаливая белоснежные зубы. Видимо, когда-то ему сказали, что с этой зверской гримасой он особенно хорош. – Покажете мне свой крем? Неужели на нем так и написано – пауэрлифтинг?

– «Идите к лешему» на нем написано.

Увлекшись важным для меня вопросом, я совершенно позабыла и о замке, и о привидении, и о странном стуке.

Напрасно...

* * *

Такой бодрой рысью я обычно бегу:

– к необычному трупу; понятия страха и отвращения у нормальных судмедэкспертов нет – есть интерес.

– к бездомной собаке; у меня в сумке всегда припасена горстка корма, часто он спасает песикам жизнь.

– к синей лужище моря, катящего волны до самого неба; обожаю!

– от малолетних поклонников; знала бы рецепт собственной вечной молодости – озолотилась бы, уже младше сына мальчики заглядываются.

– мимо консьержки Клавдии Петровны, которая, став адепткой какой-то нерусской церкви, простирает ко мне руки с громогласным кличем: «Опомнись, сестра!».

А еще, оказывается, можно мчаться сломя голову на этюды.

Прыг-скок, я лечу через широкие ступени мраморной лестницы.

Звяк-бряк, в моем рисовальном чемоданчике от нетерпения шевелятся кисти, краски, гладкая, вкусно пахнущая бумага.

Какие божественные оттенки у начинающейся осени!

Я думала сначала поваляться в номере после обеда или поболтать с Андреем. Все-таки очень интересный тот случай – с ядом, который убивает, но не определяется путем стандартных химических исследований.

Однако по ресторану зашарили прожекторы солнца, и виднеющийся из окна парк наполнился светом.

Я уже давно обращаю внимание: вдали от городов и оживленных трасс у зелени – травы, кустов, деревьев – совершенно другой, чистый, нарядный насыщенный оттенок.

Парк далеко. Но даже издали – это неописуемое зрелище. Блики скользят по влажным изумрудным листьям, целуют редкие беззащитно-желтые веснушки осени, полируют гладь пруда. Особенно прекрасны нежащиеся в тепле лебеди. Белоснежные томные шеи, темные клювы, приводящие в порядок длинные перья на крыльях...

Схватить краски и бежать.

Пока есть это солнце и серая сеть теней, и разомлевшая от бабьего лета природа.

Идти по выложенным красной плиткой дорожкам – это значит долго спускаться между террасами, потом огибать внушительный пантеон белоснежных скульптур.

Я всегда тороплюсь, мне все нужно делать быстро – есть, принимать решения, отдаваться вдохновению.

А что, если отправиться напрямую? Правда, очень уж демонстративно топтать газон мне стыдно. Но вот если пройти чуть вперед вдоль окон, и затем дернуть вниз, то никто ведь ничего не увидит...

Я двигалась очень быстро.

Все остальное произошло одновременно: глаза увидели ад, мозг скомандовал: «Вперед», а ноги налились свинцом. И смотреть – жутко, а не глядеть – не получается, но не убежать, даже не пошевелиться...

Огромная стеклянная дверь, до самого пола, не скрывает ни малейшей детали интерьера комнаты. Я хорошо различаю все находящиеся там странные предметы еще и потому, что в центре помещения, в огромном медном тазу, установленном на массивной подставке, пылает красно-синий огонь. В его отблесках, потрясая бубном, передвигается мелкими шажочками демон – черная-пречерная, обсидиановая невысокая худощавая девушка. Гладкая шоколадная кожа, темное обтягивающее платье, полуприкрытые веки, серо-фиолетовая выпуклость крупного рта. Просто смотришь на все это – и мороз по коже, если есть концентрированный ужас – то он весь заключен в лоснящейся, мерно движущейся по кругу точеной статуэтке цвета сажи.

Мне кажется, что большего страха испытывать невозможно – но с каждой секундой я все глубже погружаюсь в трясину леденящего отчаяния.

Взгляд различает что-то вроде алтаря в глубине комнаты: горящие свечи, фотографии темнокожих людей, камни, миски, стаканы. На плоской овальной подставке перед этим сомнительным иконостасом лежит крупная нечищеная рыба, голова ее отделена и поставлена перпендикулярно. Вижу тонкую струйку крови, стекающую по желобку подставки в белую плошку, потом острый топорик с полукруглым лезвием, пучки трав, глиняные фигурки со зверскими лицами-гримасами.

Девица меня заметила, распахнула глаза, хищно оскалила белоснежные зубы. И протянула ко мне тонкие руки, начала приближаться.

Только когда я увидела отпечаток ее ладони, прижатой к стеклу, розово-серый, у меня получилось броситься наутек.

Домчавшись до парка в считаные секунды, я рухнула на травку у первой же березки, особенно родной после встречи с жуткой темнокожей девушкой.

Ах, да, Андрей же говорил, что жена Панина вроде бы нигерийка. И я даже представляла себе полненькую симпатичную хохотушку, почему-то непременно в длинной цветастой юбке. Но та, что с бубном водила хороводы вокруг огня – она же чудовище инфернальное!

Я, судебно-медицинский эксперт с огромным стажем и устойчивой нервной системой, чуть с ума не сошла, глядя на нее. Значит, обычные люди при виде этой девицы вообще будут штабелями обморочными укладываться.

– Андрей мог бы мне прямо сказать, что попал в филиал дурдома, и ему там страшно.

Знаете, тихо сам с собою – со стороны, может, и выглядит идиотизмом, но на самом деле вот такие мысли вслух помогают справиться с волнением, усмирить трясущиеся руки. И зубы вроде тоже уже почти не стучат.

– Конечно, Соколов предупреждал. Но я даже не могла предположить, что все настолько запущено. Бедный мальчик! Ему стало страшно, вот он и заманил меня сюда. Да, все правильно, все именно так, как он говорил – здесь очень красиво и очень любопытно. Но концентрация аномальных личностей на квадратный метр тут явно завышена. Эта тетушка Алена, мальчишка-плаксишка, а уж негритянка!.. Мама дорогая, где Панин только выкопал такое страшилище!

– Почему сразу страшилище? Я лично нахожу свою подругу очень привлекательной. Кстати, Айо переводится с нигерийского как «радость». И, знаете, девушка полностью оправдывает свое имя.

Я вскочила на ноги и на долю секунды потерялась. Мне стало неудобно, что незаметно появившийся в парке Михаил Панин услышал не предназначенные для чужих ушей рассуждения.

Надеюсь, с макияжем все в порядке и страх по моей физиономии прошелся не очень сильно.

Но почему этот фанат мазурки и ботвиньи имеет привычку внезапно подкрадываться?!

И лезть со своими ремарками!

Хм, радость...

Догадываюсь я, какие радости доставляет ему его темнокожее инферно. А после того как эффектно поизвивается на белой простыне, отсекает головы бедным рыбешкам, разжигает огонь и колотит в бубен.

– Я так понимаю, вы видели Айо во время обряда. Да, она практикует Вуду, в ее стране так принято. Мы очень мало знаем об этой религии. Так, по верхам, в духе фильмов-ужасов: люди, превращенные в зомби, проткнутые иглами куклы. На самом деле...

– О, да, на самом деле последовательницы культа Вуду кротки, как сестры милосердия, трудящиеся в лепрозории.

Михаил раздраженно тряхнул каштановыми волосами.

Похоже, его давно не перебивали – надулся, заскреб небритые щеки.

Все-таки он красивый. Лицо начинает увядать, черты из эталонно-правильных делаются чуть жесткими. Но – все равно очень красивый, сукин сын – что есть, то есть. Кажется, ему сейчас около сорока лет. Сорок два – сорок-три. Помню, несколько лет назад все газеты бурно радовались его юбилею.

– На самом деле в религии Вуду имеется много общего с католицизмом. При колонизации африканцы заимствовали у католиков некоторые молитвы, алтарную конструкцию. А Айо мне рассказывала, что в ее племени считается недостойным прибегать к магическим обрядам. Мне нравится эта религия безусловным почитанием предков. Мертвые для последователей Вуду – это объект постоянного внимания, надо как можно чаще вспоминать ушедших родственников и заботиться о них. Согласитесь, сегодня...

Меня несет, я снова перебиваю хозяина замка, акций, денег, женщин, и, возможно, Медной горы. Да в курсе я, в курсе – у Медной горы, считается, есть хозяйка, но женщина – и там где ресурсы? Как бы не так, здесь явно что-то перепутали!

Невольно срываюсь на крик.

Еще бы: заботиться о мертвых легче, чем о живых.

Олеся с широко распахнутыми наивными глазищами пока жива. И сыночек-звоночек, Антон-Эмо, сопля, спадающая на провод наушников – хоть и жестоко штурмуется подростковой гормональной революцией, но все-таки ходит, плачет и функционирует без особых сбоев.

Андрюша с Маринкой – новоявленные родственнички, ага, не хотите ли, милые, свадебную церемонию на лоне природы?

Все вместе это не монтируется.

Кого можно обмануть такими жестами и проповедями?

Да только Олесю и Иисуса Христа – ибо верят они всему, чему угодно, так как хотят верить!

– Стоп, стоп! – Михаил отступил на пару шагов, отгородился сложенными на груди руками и презрительно задрал подбородок. – Вы так переживаете по поводу моей личной жизни, что я даже решил объяснить вам кое-что. Хотя в принципе не должен никому ничего объяснять. И особенно малознакомому человеку. Но все-таки. У Антона сейчас трудный возраст. Если вы его видели, то... Это так убого, примитивно, вся его философия и поведение! Но я не могу жить с ним, мы с Олесей никогда не были женаты, и, наверное, у всех нормальных людей иногда по пьяни кое-что случается... В конце концов, отец меня, видимо, в такой же ситуации сделал – а я ничего так высоту по жизни взял, разве нет? И материально Олеся с сыном, как только дела у меня наладились, не нуждались. К тому же это Олеся предложила – чтобы мальчик побыл здесь, хоть какое-то мужское влияние, понимаете? Айо – очень великодушная женщина, она хочет подружиться с сыном и матерью моего ребенка, но те же шарахаются от нее! Знаете, я вот слушаю вас и лишний раз убеждаюсь – любые добрые намерения выворачиваются так, что выглядят потом... потом... да просто ассорти из действий Чикатило! Все правильно, так и есть: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Ассорти из действий Чикатило, ну-ну.

Заметь, олигарх, это сказал ты, а не я. Почему? Потому что на самом деле ты врешь! Тебе нравится наблюдать за тем, как зреет нарыв потенциальных конфликтов. На драку между твоими девочками можно принимать ставки. Понятно, в чью пользу.

Твоя жизнь вывернута на изнанку, растащена по косточкам стервятниками-журналистами. Узнать, понять, угадать тебя – проще простого.

Сначала ты выжил в перестрелках за приносящие прибыль заводики, потом лез за дозой адреналина в пасть львам или кто там еще шастает по пустыням экзотических стран.

Помню, читала: ты покорил все припудренные снегом горные вершины, лихо, как подросток, прыгал по крышам. Разбивал тачки, стоимость которых эквивалентна годовому бюджету нашего бюро судебно-медицинской экспертизы. Жил на подводной лодке, снимался в реалити-шоу, встал в очередь на платные полеты в космос...

Отец и брат – лишь новые роли, очередные игрушки. Кто поверит в искренность твоих намерений? Разве что корреспондентка глянцевого журнала, который читают люди с глянцевым, без извилин, мозгом.

Впрочем, мне лень ругаться с Михаилом, поэтому у меня даже получается не зарезать его правдой-маткой. Какой прогресс: иногда я все же оставляю свое мнение при себе! Лучше поинтересуюсь другим, более занимательным вопросом:

– Скажите, а вы уже познакомились с привидением княгини Щербатовой?

У Панина очень искренний смех.

– Что ж, теперь я начинаю понимать, почему Андрей вас так ценит. Мне было очень любопытно на вас посмотреть. Единственный человек, которого захотел пригласить мой брат! Я даже жалел, что сегодня пришлось задержаться с адвокатом и я не смог выйти к обеду. А привидение... Нет, пока мы не познакомились. Мне строители говорили, что его видели. Дескать, шла по коридору высокая женщина в длинном белом платье и чепце, заламывала руки и тихо звала: «Миша, Миша!». Похоже, Лермонтов был тем еще ловеласом и сумел произвести на княгиню неизгладимое впечатление, если она и после смерти так по нему убивается... Что ж, меня тоже зовут Мишей, может, рано или поздно привидение, не дождавшись Михаила Юрьевича, решит заглянуть ко мне!

В карих глазах пляшут чертики смеха и удовольствия, не улыбнуться в ответ на такую обаятельную улыбку невозможно.

Что ж, пожалуй, мне нравится этот человек. Он любопытен, забавен... в конце концов, мне встречались люди намного хуже.

Попрощавшись, Михаил ушел. Но мне еще нескоро удалось переключиться на пейзаж и разогнать кистями и красками магнетизм ауры Панина, устраивавшей слайд-шоу то из раздраженного взгляда красивых умных глаз, то из сжимающихся в гневный кулак пальцев, то из счастливой искренней улыбки.

Неужели я влюбляюсь?

Нет, это глупо, полная ерунда!

У меня есть Леня, он тоже судебный медик, мы вместе сто пятьдесят лет и я надеюсь, совместно прожитого времени будет минимум веков пять. Мне хорошо с моим мужем. И потом, где я еще найду мужика, который с пониманием отнесется к тому, что жена чаще режет трупы, чем мясо для отбивных?!

Пейзаж, разумеется, вышел посредственным. Когда голова занята другим, к мольберту вообще лучше не подходить, его не обманешь.

Что ж, новый лист бумаги портить смысла не было. В другой раз. Зелень, желтизна, синева и прочие оттенки едва начинающей тлеть осени стоят того, чтобы их рисовать в состоянии настоящего вдохновения...

В замок я возвращалась чин чинарем – по аллеям, через террасы.

Прогулки перед окнами комнаты Айо слишком дорого обходятся моей психике.

Не хватало еще вырастить здесь стрессорную острую язву желудка или мелкую аденому в надпочечниках. Хотя, строго говоря, все это по нашей классификации – показатель не психологического стресса, а физиологического, заболячек каких-нибудь тяжелых. Психика, психология – не наша епархия.

– Я тут это... Денег принес. И еще подумал – может, вы хотите спортом заняться? Так я вам программу тренировок составлю. Вес подберу, упражнения. Тренажерный зал здесь есть. А еще я, – на лице торчащего под дверью моего номера Вована появилось скорбно-жертвенное выражение, – даже пробежки с вами буду делать. Хотите? У меня, конечно, мениск травмирован, операцию надо делать. Из-за дурацкого колена я даже в соревнованиях давно уже не участвую. Но ради вас...

Дурак-мужик. Какой у него выбор? Прекрасная мадонна Олеся с истеричным младенцем Антоном-Эмо, да светловолосая Белоснежка Юленька Семенова. Тетушку Алену в свете помешательства и свежеосчастливленную хомутом семейной жизни Марину оставим за скобками. Но здесь же табунок симпатичных горничных! Разул бы он глаза, честное слово!

Сразу, что ли, продемонстрировать фотографию с внучкой?

Однако ведь этот специалист по пауэрлифтингу тысячу рублей притарабанил – большой пакет корма можно купить, пол-ящика консервов, много гречки или противоблошиных ошейников...

Я так и не успела решить, как поступить с Вовчиком.

Возле лестницы раздался гулкий шлепок и у меня сразу же тревожно заныло сердце.

Я слишком хорошо знаю этот звук разбивающегося тела. Было дело: во время дежурства нас со следователем вызвали на суицид. Пока я осматривала размазанные по асфальту останки парнишки, его находящаяся в шоковом состоянии подружка сиганула вниз и плюхнулась рядом. Она не разбилась насмерть, переломанную, с торчащими из ран костями и наверняка разорванными органами брюшной полости, ее погрузили на носилки «Скорой помощи». У врачей такая работа – спасать. Спасать, когда яснее ясного: человек – не жилец, спасать, даже если хотя бы облегчить уход невозможно, даже если невольно ощущаешь присутствие ангела, который ждет освобождающую из тела душу. Девчонка стонала так, что у видавших всякое оперов блестели глаза... Такое не забывается, на кинопленке моей памяти запечатлены все подробности. Шлепок, пара секунд ступора, потом крик мучительной боли...

Теперь – нет, я ошиблась, я очень хочу ошибиться, я сама себе все придумала, у меня просто профессиональная деформация, могла упасть какая-нибудь вещь, предмет – только бы этого не было, только...

О, Господи...

Со стороны лестницы, там, откда послышался звук, похожий на производимый падающим телом, стали слышаться протяжные стоны...

Варенька, любимая, ненаглядная...

Ее все время хочется рисовать – пером, акварелями; в атласном капоте и блондовом чепце, теперь вот – в платье испанской монахини.

Потуплен скромный взор. Лицо – на бумаге, как и в жизни – не красиво ошеломляющей красотой, хотя черты скульптурно правильны. Ровный профиль, полукруглые темные бровки, выразительно очерченные губы. Простой крестик на целомудренно, высоко закрытой глухим платьем груди, черное покрывало наброшено на светлые волосы. У Вареньки темные глаза и пшеничные локоны – дивное необычное сочетание, но на этой акварели ее красивые косы спрятаны.

Еще бы боль свою спрятать...

– Прости меня, – прошептал Михаил портрету Вареньки, закрепленному на мольберте. – Я все сейчас тебе объясню. Понимаешь, Катерина твоего брата не любила. Вот нисколечко не любила. Да, я хотел расстроить свадьбу. Я обманывал Алексея, подло обманывал. Сказывался больным; он, места себе не находя от беспокойства за меня, не ехал на бал – а я ехал, ехал и танцевал там с Катей. Все для пользы Алексея, а вот послушай, что я еще тебе скажу...

Михаил запнулся. Посмотрел на свою акварель, на выписанное самой любовью лицо Вареньки – будто бы по-настоящему увидел ее перед собой, и слова застряли в горле.

Очень честная, с живым, не свойственным большинству женщин умом, набожная, светлая, добрая. Чистая и стремительная, как горная река... Все детство ее дразнили из-за родинки над левой бровью: «У Вареньки родинка, Варенька – уродинка». А она не сердилась, всегда прощала.

Такой кротости и милосердию совестно врать.

Не Алексей тогда тревожил Михаила, нет. Что за него переживать – любит Катю до безумия, жениться вздумал, Сушкова согласна. Любит же Катя Алексея, не любит – это всегда так переменчиво, непостоянно, сложно определяемо. По большому счету, все выходило для Лопухина наилучшим образом, надобно поздравлять его было.

И даже на Сашеньку Верещагину нечего пенять. Конечно, она забросала Михаила письмами: Алексей женится, надо помешать, так как счастья он в браке с Катей не найдет... Строго говоря, не от доброго сердца Сашенька так поступала, вовсе не от доброго. Сушкова ведь, хоть и живет в богатой семье, сама – бесприданница, взаправдашняя подруга радовалась бы, что выискался кто-то, кто берет Катю без причитающихся ей крепостных и имения. А уж когда Лопухин решился, молодой, красивый, богатый – тут не расстраивать свадьбу надобно, а помогать, молиться, чтобы свершилось намеченное. Эх, Катя-Катя, глупая, доверчивая... Ни о чем не подозревает, до сих пор верит Сашеньке, и делится с нею всем, и плачет. А та всегда ее ненавидела; непонятно почему, но сызмальства все, что делала Сашенька, направлено было супротив Катерины – под видом ближайшего, разумеется, дружеского участия.

Увы, не Алексей, не Саша в этой истории главные – сам прежде всего виноват.

То есть это теперь выходит – виноват. А прежде...

Михаил вздохнул, вспомнив, как радовался возможности поквитаться с miss Black eyes за детские обиды.

Заставить ее влюбиться, унижаться, страдать неистово – от этих перспектив захватывало дух.

Что Лопухин! Вынудить Катю дать ему отставку оказалось проще простого; едва минула неделя после первой их встречи на балу – сразу же переменилась она к Алексею. И от этого захотелось унижать ее больше и больше, поработить, подчинить своей воле, провести через все круги страданий и боли...

Кате не шли гладкие прически – она постоянно гладко зачесывала волосы со лба. Стоило лишь сказать: «Мне нравится, когда у вас кудри убраны, а до других вам что за дело!». К маскераду ей сшили платье: тяжелой парчи, темно-зеленое, расшитое золотом и стеклярусом. «Ни танцевать, ни вздохнуть в нем не могу», – пожаловалась Катя во время кадрили. Что ж, отлично... она покорно надевала это приметное неудобное платье на каждый следующий бал, и все стали вослед шептаться: «Почему Сушкова уже вторую неделю в одном и том же наряде?» Потому, да потому! Месть – это такое чувство, жадное, страстное, что ни сделаешь ему на потеху – только дразнишь, лишь распаляешь аппетит...

Взять ее как дворовых девушек, как барышень известно в каком заведении – это тоже было заманчиво и возможно. Остановило лишь одно. Не стала бы Катя жить потом. Это не его шутливые угрозы: «Я буду драться из-за вас с Лопухиным, двоим нам нет места на этой земле». В ее черных глазах тогда пылала такая любовь, что, обманись она, этот огонь испепелил бы ее...

Но что такое смерть? Miss Black eyes уйдет и забудет свою боль, в том небесном краю, как принято считать, боли нет, только счастье. Поэтому – пусть живет. Пока живет – с ней пребывает и обида ее. Пускай же помнит и страдает...

Впрочем, и без того, без Катиной любви, было сладко. Видеть эту гордячку, красавицу, раздавленную, униженную, с молящим, полным слез взором... Говорить ей холодно: «Я больше не люблю вас. И вы знаете, похоже, я никогда вас не любил». Это удовольствие на самом деле волнительнее неспешного путешествия руки по молодым персям и стройным ножкам...

Но Варя...

Михаил набрал на кисточку краски и вздохнул.

Варя все происходящее истолковала решительно неправильно.

Теперь понятно: а что ей было думать, слушая рассказы брата о том, как драгоценный ее Мишель волочится за Сушковой?

Она, должно быть, решила: все кончено и забыто. Забыт тот поцелуй на террасе, его горячее: «люблю», ее пылкое: «я вечно буду ваша». «Все в прошлом», – исстрадавшись, вероятно подумала Варенька. И вышла за первого посватавшегося за нее старика, за грузного лысеющего Бахметева.

Чужая, с другим! Старик гладит ее волосы, целует в губы, и каждую ночь...

Лермонтов заскрипел зубами.

Нет, нет! Она не может быть со своим мужем! Вот, платье испанской монахини – как оберег его любви.

– Я неправильно устроен, – пробормотал он, отходя от мольберта. – Все, что есть у меня, мне не надобно. И только утрата дозволила понять, как дорога мне Варенька, как сильно я ее люблю. Я потерял ее из-за Кати! Проклятая, ненавистная! Она еще будет плакать, я добьюсь, я заставлю...

Михаил подошел к столу, открыл щегольский лаковый ящичек с письменными принадлежностями, достал чернильницу и бумагу.

Как-то совершенно позабылось то, что он компрометировал Екатерину, стремясь заставить заговорить о нем других дам. О них, о петербургских светских красавицах, тогда были все мечты, ночные, бессонные. Но как поразить эти вершины ледяного презрения, когда у самого не имеется ни красоты, ни состояния?! И вдруг подумалось: разбить Катерине сердце. Вот это будет тема для разговоров, и милые губки, прикрываясь веерами, станут обсуждать между танцами, ах, жестокость, ах, коварство, ах, бедняжка Сушкова![17]


Варенька, ненужная, забытая, оставалась в Москве. И не летели к ней влюбленные мысли.

Но теперь, теперь!

Для сердца нет никого дороже ее, любимой, но потерянной. А Катя еще прольет немало слез.

Да весь Петербург будет умирать от хохота!

Вот чернильница, перо, стопка бумаги. «Княгиня Лиговская», работа начата недавно. Об этом романе скоро все прознают, и Варенька пожалеет, что так поступила!

Роман... Отдушина... В нем все – как в собственной жизни.

Некрасивый[18], но страстный офицер Печорин страдает: княгиня Лиговская вышла замуж за старого урода.

А еще развлекается, развлекается жестокий Жорж, изволит шутить над бедняжкой Негуровой.

«Как я там писал в том анонимном письме, которое Кате передал лакей? – задумался Лермонтов, вертя в тонких пальцах перо. – Впрочем, что не вспомню, то придумаю, велика беда. Какая же Катя все-таки наивная, она так и не верит, и не понимает, кто автор, анонимный доброжелатель, который якобы решил рассказать ей правду...»

Ненависть долго не позволяла подойти к задуманной сцене с чтением письма.

– Дочка была бы недурна, если б бледность, худоба и старость, почти общий недостаток петербургских девушек, не затмевали блеска двух огромных глаз[19], – шептал Михаил, быстро водя пером по бумаге.

Ладно, что там, хватит с ней возиться – вот, пришла из театра, позвала горничную, чтобы помогла с платьем, и...

Но нет, все никак не получается перейти к сюжету, опять хочется уколоть ее побольнее! Да, вот так будет хорошо:

– Но я не продолжаю описания: никому не интересно любоваться поблекшими прелестями, худощавой ножкой, жилистой шеей и сухими плечами[20].

Ненависть не унималась, жгла грудь. Слова срывались с губ молниями и проливались на бумагу ледяным дождем презрения:

– Она была в тех летах, когда еще волочиться за нею было не совестно, а влюбиться в нее стало уже трудно; в тех летах, когда какой-нибудь ветреный или беспечный франт не почитает уже за грех уверять, шутя, в глубокой страсти, чтобы после так, для смеху, скомпрометировать девушку в глазах подруг ее, думая этим придать себе более весу...[21] – Мишель, доброй ночи! Я вижу, у тебя свет, – вошедший в кабинет Святослав Раевский[22] подошел к столу и с любопытством покосился на исписанную бумагу. – Не спится?

– Да, вот сочиняю любопытнейшую историю. А хочешь, станем сочинять вместе?

– Можно попробовать. – Святослав задул огарок, ловко достал его из подсвечника и заменил заранее припасенной на столе свечой. – Заботится о тебе служанка, свечи приготовляет. Любит, что ли?

Михаил поправил шелковый полосатый халат и пожал плечами:

– Вот еще, служанка! Мне больше они не интересны нисколько, я хочу если любви – то высокой, если страсти – то горячей. А что служанки могут дать? Разве только так, в начале.... И потом, их надобно после всего отсылать в деревню, а это хлопотно.

– Все-то ты знаешь, все-то ты испытал, – рассмеялся Святослав. – Погоди... – Он вгляделся в страницу рукописи. – Да это не Варвара часом?

Досадуя на себя за неосмотрительность (мольберт-то успел отвернуть, а вот про лист запамятовал. Про лист, где, рядом со строчками романа, как-то словно сам по себе возник ровный профиль Лопухиной!), Лермонтов схватил перо и пририсовал Варваре усы, тем самым делая ее похожей на лихого гусара.

– Не вижу никакой Варвары. А насчет служанок, ты прав. Гостил я у отца, а он любил дворовых девушек. А годы-то уже свое берут, хочется и не можется...

С деланым равнодушием Михаил рассказывал о своей связи с любовницей отца. Старик, развратив ее совершенно, сделал, сам того не зная, хороший подарок сыну. В поисках ласк девушка приходила каждую ночь и уходила лишь на рассвете. Потом, когда стал заметен грех, ее куда-то отослали, и, кажется, выдали замуж.

– Но я, конечно, благодарен ей за те пару сладких минут, которые она мне подарила, – говорил Лермонтов, пристально изучая глаза Святослава. Главное – чтобы и думать приятель не смел о его тоске по Варваре. Никто не должен знать. Страдать по женщине – это так пошло, низко и совсем не по-гусарски! – А госпоже Бахметевой я искренне желаю дожить в счастии до серебряной свадьбы. Ежели к тому времени оно – счастие – Варваре Александровне не наскучит. Когда наскучит – я смогу ее утешить. Но покамест она не просит меня об этом... Святослав, как ты смотришь на визит известно в какое заведение? Выпьем шампанского, вы...

– Я согласен, – быстро сказал Святослав и залился краской. – Выпьем, поговорим с девушками.

– Ты – как девица, крепкого словечка стыдишься. – Лермонтов подошел к висящему на стене зеркалу и, прикусив губу, повернулся к нему щекой. – Пожалуй что, надо попросить подать бриться.

– Но разве не надо тебе завтра ехать в Царское Село в караул?[23] – Надо, конечно. Но когда гусары отказывались от вина да от девушек?..

* * *

Девонька, девонька, как же ты так?!

Видимо, сорвалась вниз, с самой высокой площадки лестницы, поднимающейся под купол башни. Сложно сказать, сколько здесь метров, возможно, даже в общей сложности этаж четвертый выйдет. Еще и эта декоративная металлическая плита внизу. У горничной – как же ее звали, Танечкой, что ли? – нет ни малейшего шанса.

Перебираюсь через ограду, бросаюсь к распластанному окровавленному тельцу.

Жива... Изо рта вытекает кровь, губы шевелятся, словно силятся что-то сказать. Пульс неровный.

– Что? Что, Танечка? Потерпи, сейчас врача вызовем. – Боковым зрением я различаю: Вовчик уже тыкает в кнопки сотового телефона. – Все хорошо будет, девочка. Вот, там Володя в «Скорую» звонит. Врачи быстро приедут, только потерпи, они помогут! Знаешь, какие сейчас возможности у медицины, в любой ситуации помочь можно!

Как она мучается, бедная...

Я бормочу слова утешения и понимаю, что на самом деле все очень плохо. Визуально определяются правосторонние переломы ребер, еще вижу сломанную ключицу, сильно повреждено правое предплечье.

Стараюсь не смотреть ей в глаза.

Мне страшно, она может прочитать в них то, что знает любой эксперт, хотя бы раз вскрывавший падение с высоты. Минимум – разрывы легкого, печени, селезенки, очаговые и обширные кровоизлияния. А, как правило, к этому еще добавляются переломы костей свода и основания черепа, разрывы твердой мозговой оболочки, осколки на месте костей черепных ям. Здесь, конечно, до таких серьезных повреждений дело не дошло – иначе была бы кома, никаких стонов и осознанных взглядов. Но все же голова пострадала. У девочки – густые русые волосы, они маскируют возможные травмы. Вижу только, как выбившаяся из прически прядь окрашивается в красный...

Многообразна жизнь. И смерть. И те же падения с высоты, порой такие случаи бывают, диво дивное. Не так давно вскрывала труп мужчины, упавшего примерно с такой же высоты, как и Танюша – этаж третий-четвертый. Наружных повреждений вообще не было, а внутри – пополам аорта, жалкие кровоизлияния вокруг аорты и корней легких, кровоизлияние под оболочки мозжечка. Умер от большой внутренней кровопотери из аорты, в плевральные полости натекло. Мужчина был очень полным, возможно, поэтому обошлось без переломов. Или упал на мягкую поверхность? Не помню уже, слишком много работы, нюансы быстро теряются в сплошном потоке текучки...

Я бормочу какие-то утешения, а про себя думаю: «Умирай скорее. У тебя травмы, не совместимые с жизнью, и если даже довезут до реанимации, это только продлит твои мучения».

Наверное, все-таки судебная медицина – специфическая отрасль. Среди врачей принято условное правило – жизнь любой ценой. Но истину об этой цене знают только пациент и судмедэксперт. Недавно я вскрывала труп женщины, умершей от туберкулеза. Болезнь поразила не только легкие – почки, сердце, даже кишки. А рак с метастазами... Бывает, все-все нафаршировано желто-белыми узлами – печень, легкие, почки. Какие обезболивающие препараты, если болезнь непрекращающимся пылающим пожаром сжигает внутренности и болит каждый вздох и каждая секунда...

У смерти часто бывают счастливые лица. Люди, страдавшие от тяжелых заболеваний, уходят с радостью. Освобождение от страданий делает их черты спокойными, светлыми, счастливыми. Не знаю, распространяется ли библейское «не убей» на эвтаназию. Мне кажется, здесь что-то обществом не правильно понимается, прекращение адских мук не есть убийство. Кто-то говорит: значит, этот человек должен уходить так, мучаясь и страдая. Но почему тогда мы применяем обезболивание в стоматологии, наркоз в хирургии? Если считать, что надо испить чашу физических страданий целиком и полностью, то медицина в принципе дело не богоугодное. Но никто же не отказывается от достижений медицинского прогресса! Так почему, когда смерть неизбежна и есть желание страдающего больного умереть, не облегчить уход?..

Впрочем, все эти рассуждения к Тане не имеют никакого отношения. Несмотря на боль, она очень хочет жить, бедная умирающая девочка.

Упрямая складка на лбу, стиснутые зубы.

Наверное, мне лучше уйти отсюда, пусть с ней рядом будет кто-нибудь другой, без высшего медицинского образования, без точных знаний, без скепсиса.

Не сразу узнаю девчушку в джинсах. С совершенно белым лицом, она зажимает рот рукой. Но эти светлые кудряшки я точно видела, а еще к ним недавно прилагалось в комплекте красное платье, ах да, Юля, которая Семенова, журналистка, иди же сюда скорее, горе луковое!

Девушка поняла мои жесты правильно, приблизилась к перилам, стала прикидывать, как перемахнуть через ажурное литье.

– Охотится... за Паниным... привидение... ищет...

Каждое слово, произнесенное горничной, сопровождается фонтанчиком вытекающей изо рта крови.

– Танечка! Молчи, молчи, девочка, все потом, сейчас врачи приедут! Тебе теперь нельзя разговаривать, береги силы.

Она не делает ни единого движения. Только в замутненных болью глазах все равно мелькает решимость. Таня хочет что-то сказать. Однако остатки сил, похоже, ушли на произнесение предыдущей фразы.

– Танечка, с тобой пока Юля посидит, я отойду, узнаю, все ли в порядке.

Подтолкнув еле шевелящуюся от ужаса журналистку (надеюсь, она додумается не орать?) к истекающей кровью горничной, я перебираюсь через перила.

– «Скорую» вызвал? Милицию?

Вовчик недоуменно пожал широченными, чуть ли не разрывающими ярко-красную байку плечами:

– Милицию-то зачем?

Где мой сотовый? В карманах джинсов нету, в ветровке не прощупывается, или потеряла, или оставила в номере.

А Пауэрлифтинг ничего, соображает – уже протягивает свой аппарат.

Сначала вызвать ментов, потом подумать.

Что там говорила эта бедняжка насчет привидения? Наверное, у нее болевой шок.

С милицией я объяснялась под доносящиеся из коридора на первом этаже завывания тетушки Алены:

– Я говорила, что здесь кружит смерть, смерть!

«А я говорила и говорю, что ей дырку в мозгах надо заштопать», – подумала я, возвращая телефон.

– Ну, что сказали?

Вовка вдруг напомнил мне обиженного мальчика, у которого отобрали игрушку. Толстого, растревоженного мальчугана.

Наверное, он славный: искренне переживает, сочувствует. И чего я на него так взъелась?

– Как всегда – пообещали приехать как можно быстрее. Но я этих ребят хорошо знаю. Быстро они только в ларек за пивом бегают.

– Вы думаете, что ее... сбросили?..

Я – дура! Идиотка!

Оттолкнув идущего навстречу Марининого отца, а потом и Стаса, проорав им какое-то невразумительное извинение, мчусь наверх.

Вовчик – недалекий спортсмен – и тот догадался!

Ажурные металлические перила лестницы мне почти до груди, а я ведь очень высокая. Здешний архитектор не перила устроил – настоящую ограду Летнего сада. Смотрится, разумеется, эффектно. Только вот не для того, кто толкнул девушку вниз, – вероятность несчастного случая крайне низка.

Да нет, не низка.

Исключена.

Конечно, все произошедшее – не случайно.

Разумеется, ну как бы девушка сама через такой заборище перевалилась! Нечаянно оступаться возле такой сплошной высокой решетки можно сколько угодно – не опасно!

Ей помогли, помогли упасть, убили!

А я потеряла столько времени! И даже мои просьбы милицию вызвать – не потому, что догадалась, просто порядок такой: при несчастном случае, который вот-вот приведет к летальному исходу, ставить в известность правоохранительные органы.

Наконец-то! Наверху!

– Наталия Александровна, смотрите...

Андрей Соколов (хоть кто-то из нас соображает и не теряет времени даром!) растерянно указал на небольшое открытое окошко.

– Там пожарная лестница до самой земли. Получается, преступник мог совершенно спокойно убежать. Или...

Андрюша закусывает губу, ему не хочется озвучивать свои предположения.

Только я ведь все равно знаю, о чем он подумал, так как в ту же секунду мне в голову пришла аналогичная мысль.

У преступника была возможность скрыться. Но потом, воспользовавшись входом в углу коридора первого этажа, он мог подойти к месту происшествия.

Если это кто-то из своих.

Если у него стальные нервы.

Если он уверен, что Танечка мертва.

Если он считает, что горничная не успела его разглядеть.

Он? Почему я все время говорю – он?..

Для того чтобы неожиданно сбросить вниз худенькую девушку, не надо быть Гераклом...

Сбросить? Почему я думаю «Сбросить?». Это первое, что приходит на ум, конечно. Но... Айо с кроваво-огненными обрядами... Я их не знаю, но жутко боюсь. И мне даже кажется, что нигерийка со своей обидчицей может расправиться исключительно силой разрушительной мысли...

Блин, блин, блин!

Что же произошло на этой дурацкой площадке у самой крыши? Как вообще Танюшу сюда занесло? Мой номер – на втором этаже башенки, а ведь горничные, если руководствоваться современными принципами, должны обслуживать только один этаж!

– Врачи едут, – прокомментировал Соколов приближающийся гул сирены. – Как там она?

– Плохо...

– Мы словно притащили с собой все эти криминальные проблемы.

– Глупостей не говори. Или – не обобщай. Говори: я притащил. У меня лично до недавних пор прекрасно получалось не смешивать службу и дружеское общение. Вся кровища – в морге, друзьям – тьфу-тьфу-тьфу – мои профессиональные навыки без надобности. Слушай, а здесь есть видеокамеры? В наше время везде должны быть камеры, это же вопрос безопасности! Неужели твой брат-лапотник об этом не позаботился?!

Соколов вздохнул:

– Позаботился. Камеры, совершенно незаметные, установлены и по периметру всего здания, и в коридорах. Только они пока не подключены. Здесь же вроде еще не гости собрались, а друзья...

Друзья.

Хороший персонал.

Прекрасный бизнес-проект.

Только вот объяснил бы кто-нибудь все это лежащей внизу, истекающей кровью девчонке.

– Андрей, а кто этот крупный мужчина, похожий на Вовчика, но с зеленым лицом?

Ответить Соколов не успел. В коридоре внизу раздался топот ног, отчаянные вопли Марины:

– Помогите, она вырвалась! Остановите же ее кто-нибудь!

– Проклятая тетка! Сестра Марининой матери. Мать умерла, вот Маринка с тетей и возится с повышенным усердием. Как с дитем малым! Надо бежать!

Когда Андрюша умчался, я подошла к окошку, выглянула наружу.

Только в плохих детективах преступники оставляют улики на месте происшествия.

И все-таки я с надеждой осмотрела ковровое покрытие под окном, саму раму, поручни пожарной лестницы. Последние, кстати, внушали осторожный оптимизм – новенькие, сверкающие, они должны были сохранить отпечатки пальцев убийцы. Если, конечно, он не позаботился о перчатках...

* * *

– Рассказывайте обо всем по порядку. И в темпе, в темпе! Пока некоторые тут отдыхают, я напряженно работаю.

Напряженно этот щенок делает одно – исступленно мастурбирует (пардоне-муа мой французский, но из песни слов не выкинешь) в ванной. Ну, может, еще акне усмиряет. Всю вытянутую физиономию – щеки, лоб, подбородок и даже нос – покрывают розовые, красные и фиолетовые пятна тщательно выдавленных прыщей. По-своему мальчишка-следователь педант – ни одного зреющего угря на лице не осталось.

– Представьтесь, уважаемый, как вам и предписано. Или Уголовно-Процессуальный кодекс уже отменен?

– Ой, ну давайте еще на всю эту официальщину время терять! Следователь следственного отдела следственного управления по Озерскому округу при Следственном комитете...

Похоже, накануне у мальчишки случилось невмеруприятие – «выхлоп» от него идет одуряющий.

Кстати, а вот при вскрытии алкоголем от трупа не пахнет. Даже если анализы показывают совершенно астрономическое количество промилле. Не знаю, почему так...

Еще я невольно успеваю подумать, что у реформаторов прокуратуры по русскому языку была какая-то уж очень неприличная оценка. Наверное, после определенной тренировки можно выговорить правильные названия нынешних должностей и учреждений. Но вот не посочувствовать при этом богатейшему в плане синонимии «великому и могучему», тупо облепленному унылыми мухами повторений – вряд ли.

– ...Косяков-Перекосин Олег Витальевич.

Приплыли.

Косяков-Перекосин, Финита-ля-Комедин.

Офигеть! С ума сойти можно!

Я понимаю: Римский-Корсаков, Петров-Водкин. На худой конец – Бендер-Задунайский.

Но Косяков-Перекосин?! Зачем?!

Такая фамилия все меняет.

Я хотела честно рассказать о своем хилом информационном улове. Даже когда увидела сонные глаза следователя, дурацкие прыщи, хлопья перхоти на кургузом сереньком пиджачке с засаленными локтями. Но с двойной порцией «косяков» любые откровения бесполезны. Про этого парня изначально все понятно: полная профнепригодность, да и вообще, вся жизнь – под откос.

Вначале было слово.

Оно определяет все.

Важно любое имя, и каждая мысль, и проявляющиеся в словах эмоции.

Только об этом мало кто задумывается.

Меня беспокоит Юля Семенова...

Как только приехали врачи, она быстро, с видимым облегчением покинула свой пост и отошла в сторону. Я собиралась у нее спросить, может, Таня еще что-нибудь говорила? Однако задержалась рядом с молоденьким врачом. Он все никак не мог четко объяснить санитарам порядок размещения пока еще, как ни странно, живой девушки на носилках. Когда я высказала свое мнение на этот счет, а также быстро перечислила возможно имеющиеся травмы, журналистка как испарилась.

Я пробежала глазами по встревоженным лицам знакомых и незнакомых людей и, не обнаружив миловидной мордашки с блондинистыми кудрями, посмотрела вперед, поверх толпы. Узкая Юлина спинка, обтянутая легкой блузкой, виднелась уже на лестнице. Причем журналистка явно пыталась не шуметь, передвигалась на цыпочках, стараясь, чтобы высокие каблучки не цокали по алому ковровому покрытию.

Я не могу объяснить, почему совершаю некоторые действия.

Понятия не имею, зачем припустила следом за девушкой, почему старательно пряталась от ее контрольных выстрелов-взглядов за выступами коридорных стен.

Впрочем, результат игры в мисс Марпл на выданье того стоил.

Вначале Юля, постучав, вошла... в мой номер!

Правда, уже через секунду она выбежала, стукнула костяшками пальцев в следующую дверь. В том номере она тоже пробыла буквально секунду. Возле третьей двери вначале все было так же: вежливый, но настойчивый стук, аккуратное нажатие ручки. Только вот из той комнаты девушка все не выходила и не выходила.

Когда я внезапно нарисовалась на пороге, Семенова стояла на коленях перед комодом и яростно ощупывала стопки мужского белья!

– Так, детка, смотри на меня, отвечай быстро! Что ты забыла в этом исподнем?!

Сначала она побледнела, потом покраснела, а затем на ее белой коже появились алые пятна.

– Что ж, хозяин-барин. Там, наверное, уже приехали менты. Пойду с ними общаться. Счастливо оставаться!

Она застонала:

– Подождите! Я все объясню. Это же номер Гарика Левицкого, понимаете?

– Ничего не понимаю!

– Тот са-а-амый Левицкий! – от возмущения Юля даже по-московски «заакала». – Вы, наверное, чита-а-али его книги? Их все запоем глота-а-ают! Они такие умные, такие интересные, самые-самые лучшие! Левицкий пишет мало – может издать одну книгу в три года. И он ненавидит прессу, он никогда не дает интервью, вообще никогда! Если бы я знала раньше, что Левицкий – лучший друг Марининого папы! Давно можно было бы придумать, как подходы найти! Но все выяснилось только здесь. Поторопившись, я попросила Кирилла Алексеевича, чтобы он с Гариком поговорил. Напрасно! От ворот поворот. Я пыталась понравиться Левицкому... в общем, как женщина – полный игнор. Хотя, вроде, в газетах пишут, что он не гомосексуалист. У меня не оставалось выбора. Понимаете?

Я лично понимаю только одно: передо мной стоит такая очаровательная, такая юная, а уже стервятница. Попытки обольщения писатель пресек на корню. Девица даже его номер не смогла вычислить, значит, точно не повелся на платиновые волосы и обманчиво-наивные голубые глаза. Тогда она! От умирающей девушки! Побежала копаться в его исподнем!

– Я думаю, у вас будет отличная статья. Вы сможете высокохудожественно описать все трусы, имеющиеся в наличии у писателя Левицкого! Жаль, мужчина не носит стринги. Можно было бы порассуждать о влиянии веревки в заднице на философское осмысление бытия в прозе Левицкого!

– Зачем же вы так... Хотя, я понимаю, что можно подумать... Но у нас не желтая газета, и про писательские трусы, разумеется, я статей писать не буду. Я искала рукопись! Левицкий уже несколько лет работает над романом, по слухам, это будет что-то необыкновенное. Но он, кажется, не взял сюда с собой ноутбук. Я подумала: а вдруг он пишет от руки, и где-то в номере есть рукопись...

– ...и прячет он ее, естественно, в трусах. Романтика! Никогда бы не подумала, что выражение «копаться в грязном белье» так близко к истине! И как результат поиска? Есть?

Пробормотав: «Пока не нашла, но все еще впереди», Юля снова опустилась на колени и потянула на себя верхний ящик комода.

Пора выяснить, что мне нужно, и уматывать отсюда. Иначе сорвусь на воспитательную беседу, а оно мне надо?

– Пока ты с Таней сидела, она говорила что-нибудь?

Равнодушное пожимание плечами начинающей стервятницы может означать:

– ничего достойного упоминания на страницах издания имени почивших моральных принципов.

– убийца – писатель, но так я вам в этом и призналась.

– вот и случилась кара Божья в виде полной немоты за все вылитые в души читателей словесные помои.

Последнее предположение, впрочем, оказалось неверным.

Выходя из комнаты, я услышала беззаботное:

– Наталия, а вы на шухере не постоите?

Все-таки я – идеалистка. Знаете, до недавних пор и правда не верила, что вместо того, чтобы вызвать «Скорую», папарацци фотографировали, как агонизирует принцесса Диана.

Всякий своим аршином мерит, мой сын Женька как будто бы и не журналист совсем – отзывчивый, спокойный, склонный к созерцательности. Часами может медитировать у горшка с фикусом, изучая зеленые прожилки листьев. Уверена: Женя слишком приличный человек для того, чтобы безо всяких тормозов лететь даже к самой сногсшибательной сенсации. Слава и деньги любой ценой – не про него...

– Не вздумайте рассказать все Левицкому! – донеслось из-за двери.

Пожалуй, действительно, типичные репортеры – они, наверное, вроде этой вот девицы. Со стальной арматурой вместе нервов. Только вот чувства меры у Белоснежки нет. Переигрывает. Ее реакции выглядят неестественными.

Ах, надо же, как распереживалась по поводу умирающей Танюши, чуть ли не слезу пускала, кулачок свой поганый покусывала. А сама в это время прикидывала: произошло чрезвычайное происшествие, конечно же, все в холл на шум рванули, двери никто не закрыл, значит, можно безнаказанно пошарить в вещичках. Что-то с этой девушкой нечисто! Мотив, степень вины – это уже не моя проблема, пусть у других голова болит. С такой, кстати говоря, станется устроить какую-нибудь провокацию для выкуривания из номера зеленоликого владельца стопки трусов-боксеров!

Я собиралась рассказать про этот случай следователю.

Впрочем, не только про этот...

«Наверху в башне в три часа. Приходи, надо срочно поговорить».

Ничего так сюрприз!

Я вертела эту найденную на постели в своем номере записку минут десять.

Она лежала как раз на том самом месте, где Татьяна расправляла невидимую складочку на темно-синем атласном покрывале.

Получается, горничная хотела мне что-то рассказать? Или эта записка написана не Таней, и кто-то пытался заманить меня туда, где произошло преступление? Но почерк скорее всего женский. Эти округлые буковки, старательно выписанные хвостики...

Я помню, что, когда только обнаружила Татьяну, машинально глянула на часы. У меня это рефлекс, как у собаки Павлова – фиксировать все, до последней мелочи, обращать внимание на каждую деталь.

Девушку сбросили вниз примерно без семи минут три, мы с Вовчиком примчались без пяти.

Таня оказалась на той площадке потому, что ждала меня? Или кто-то выманил горничную в укромное место, столкнул вниз и удрал, думая, что вот-вот место происшествия посетит с официальным визитом потенциальный подозреваемый? А я бы сто процентов там объявилась! Интригующая записка, мрачный замковый интерьер, душа просит мистики и интриги. Конечно, пришла бы, я ведь любопытная. Просто записка не попалась мне на глаза вовремя...

Впрочем, обсуждать все это с Косяковым-Перекосиным Олегом Витальевичем не было ни малейшего смысла. Сонно хлопая слипающимися глазами, он писал мои данные, и, казалось, шансов завершиться этот процесс имел мало.

Поэтому я решила, что пора брать инициативу в свои руки.

– А где ваш криминалист? Надо снять отпечатки пальцев с поручней пожарной лестницы. И вообще, что это за порядки – следователь один работает?! Почему вы проводите опрос свидетелей до осмотра места происшествия? А вдруг, пока вы здесь свои бумажки мусолите, исчезнут важные улики?

– Гражданка, не волнуйтесь, все под контролем. Что вы можете пояснить по существу? – устало огрызнулся следователь, поднимая на меня мутные голубые глаза.

– Пить надо меньше, молодой человек. А тело горничной, если я правильно запомнила, Татьяны Комаровой, было обнаружено при следующих обстоятельствах...

Закончив свой короткий спич, я еще раз посоветовала следователю обратить внимание на пожарную лестницу.

Мысль в его закрывающихся глазах мелькнула одна: «А не пойти ли тебе, мадам, в пеший эротический тур?»

– И не надейтесь!

– Надежда умирает последней, – довольно улыбнувшись, продемонстрировал свои телепатические способности Косяков-Перекосин. Но тут же со стоном поморщился и сжал ладонями голову.

Наверное, следователь, выбирая в качестве места проведения бесед зал ресторана, имел кристально чистые, как вожделенная стопка водки, намерения. Муки жесточайшего абсистентного синдрома привели его в правильное место, но в неправильном качестве.

Какие отпечатки пальцев? О чем это я толкую! Облизывая пересохшие губы, должностное лицо при исполнении изучало запотевшие графинчики с водочкой, стоящие на тележке в торжественном ожидании нашего ужина. Потом следователь перевел взгляд на часы и горестно закряхтел, как столетний дед...

– С вами я закончил, вот здесь подпишите. – Косяков-Перекосин сунул мне ручку с обгрызенным колпачком. – И следующего пригласите! Ведь не одна же вы там находились, когда все случилось.

Следующего – точнее следующую – я, как ни странно, пригласила.

Но это вышло случайно.

В закутке для официантов, куда я думала забиться, чтобы прослушать, о чем посчитают нужным поведать доблестному стражу порядка другие гости замка, уже затаилась Юленька.

Охота на писательские трусы, видимо, не принесла желаемого результата.

Что рукопись романа, что истекающая кровью девушка – стервятникам, конечно же, абсолютно не принципиально, над чем хищно кружить в поисках добычи.

Семенова умоляюще на меня глянула и приложила палец к губам.

Ну уж дудки!

– Вот, эта девушка вам расскажет много интересного, – я притащила чуть упирающуюся журналистку к столу, за которым, пытаясь работать, умирал Косяков-Перекосин. – Прощу любить и жаловать!

Следователь встрепенулся, нервно заскреб пятнистые щеки, мысленно раздел Юленьку. Потом явно с сожалением одел, решив, что при таких модельных параметрах девицы ему с его акне ловить совершенно нечего.

Она с равнодушно-отстраненным видом дождалась, пока товарищ Косяков-Перекосин сохранит файл ее прекрасной внешности в папке эротических фантазий, а потом приветливо улыбнулась.

Я мысленно зааплодировала мерзавке. Просто Сара Бернар при исполнении служебных обязанностей! Вытаращенные, как при Базедовой болезни глаза, приоткрытый, словно у дауненка, ротик с вывернутыми губками. Хитрая девица глупела прямо на глазах, пробуждая у следователя вполне определенные надежды.

– Какой у вас... Какие у вас, – блеяла Семенова, цепляясь глазами за все составляющие хилой следовательской внешности и не находя ровным счетом ничего, что можно было бы похвалить. Конечно, уже через секунду нахалка выкрутилась: – Какая у вас профессия важная и интересная!

– Собственно говоря, да... И вы знаете, такие дела в производстве иногда бывают... Я мог бы рассказать...

Под воркование раздувшегося от важности индюка-следователя я юркнула под стол, покрытый свисающей до пола темно-зеленой скатертью.

С журналистской пираньи станется в разгар словесного петинга сбегать в закуток для официантов и с торжествующим кличем извлечь меня на свет божий.

Такого удовольствия деточке я не доставлю. Даже если для этого придется действовать ее же методами...

Под столом оказалось темно и душно. Через пару секунд из глаз полились слезы: наверное, при стирке скатерти использовался порошок или кондиционер, на которые у меня аллергия.

Можно сказать, что я невольно оплакала Танечку. В тот момент, когда следователю позвонили, и динамик его телефона протрещал: «Комарова скончалась не приходя в сознание», я ревела в три ручья.

– Умерла? – холодно поинтересовалась Семенова. После едва слышного щелчка в ресторане запахло сигаретным дымом. Давайте-давайте, травите себя, без вас мир будет чище! – Вы думаете, это убийство?

– Ну что вы! – оживился Косяков-Перекосин. – Откуда в молодой девушке столько пессимизма?

Оптимист, твою мать-перемать!

Почему при приеме на работу следователи не проходят тест хотя бы на минимальное содержание айкью и человечности!

* * *

В 14.05 Наталия Писаренко ушла рисовать в парк. В 14.10 разговаривала с Михаилом Паниным. В 14.40 вернулась к себе в номер, где ее ждал Владимир Симонов.

С 14.00 Владимир Симонов делал вид, что гуляет по коридору второго этажа.

Михаил Панин в 14.20 отправился в свою комнату, откуда до происшествия с горничной не выходил.

В 13.55 Марина Вершинина и Андрей Соколов закрылись в номере.

С 14.00 Стас Дремин фотографировал Олесю и Антона.

С 14.00 до 14.30 Кирилл Алексеевич выгуливал возле пруда тетушку Алену. В 14.05 к ним присоединился Гарик Левицкий.

Я слушала бойкое тарахтение журналистки и никак не могла понять, как одна-единственная дамочка смогла так ловко отследить перемещения всех гостей замка. Даже если предположить, что Юля глаз не спускала с обладателя стопки трусов и немереного литературного таланта, и потому проявляла особую бдительность, все равно не понятно, откуда столько суперценных сведений относительно других людей. Или у нее был сеанс связи с глобальной информационной системой «Эшелон»?

Пусть про мое времяпрепровождение она все рассказала верно, но... Я все равно не верю, что в такие короткие сроки можно собрать полную достоверную информацию.

Девчонка, якобы открывая все карты, наверное, кого-то выгораживает. Кого-то или себя?

Поговори с ней об этом, Косяков-Перекосин, Прыщов-Перебухалин! Спроси, где она шлялась без десяти три, не в районе ли верхней площадки мраморной лестницы, обитой алым ковровым покрытием? Лестницы, которая намного раньше времени привела молодую девушку Таню прямо к Господу Богу...

– Вы такая внимательная, Юленька! Большое спасибо за помощь! А что вы делаете сегодня вечером? Если свободны, то я с радостью показал бы вам Озерск. А потом мы могли бы поужинать. Мне есть что рассказать. Такие, знаете ли преступники попадаются забавные...

Да уж, а следователи бывают – обхохочешься!

Никогда моя ненависть к этому отродью не пройдет, никогда!

– Знаете, Юленька, пожалуй, больше я уже ни с кем общаться не буду. Вы так исчерпывающе мне все рассказали. Гости занимались своими делами. Персонала ведь вблизи лестницы также не наблюдалось, да? Я так сразу и понял – несчастный случай. Никто не застрахован. Хорошо, что это произошло не с вами, будьте внимательны и осторожны!

А я бы лично с удовольствием застраховалась от встречи с такими субъектами. Любых денег ради такого не жалко!

Нет, никогда не позволю себе стать жертвой преступления. Попадет дело к такому дуболому, дабл-перекошенному – пиши пропало, никакой справедливости возмездия и неотвратимости наказания...

Звук отодвигаемых стульев; плюх-плюх, шаги следователя; цок-цок, и, наверное, походкой от бедра плывет Семенова.

Вот и весь шпионаж.

Вот и все расследование.

Завтра следователь наскоро сварганит какую-нибудь бумажонку, напрочь отрицающую возможность возбуждения уголовного дела по факту гибели Татьяны Комаровой. И никто не понесет никакой ответственности за содеянное.

«Впрочем, безвыходных ситуаций не бывает, – рассуждала я, промокая скатертью льющиеся из глаз слезы. От этого они текли еще больше, но надо же мне было куда-то приложить кипучую энергию. – И даже теперь у меня остается много вариантов возможных действий. Во-первых, я могу пожаловаться начальнику Косякова-Перекосина. А вдруг он окажется не Взяткиным-Наливайкиным, а вполне вменяемым человеком. Во-вторых, я могу обратиться к Панину. Думаю, у него тут все схвачено – менты, следаки и все такое. По-крайней мере, если бы я начинала бизнес в регионе (а в провинции особенно четко соблюдается закономерность „не подмажешь – не поедешь“), то уж позаботилась бы о „разогреве“ нужных людей. Третий – самый не результативный, но по-своему приятный комплекс мероприятий – поплакаться в жилетку Вовчику и попросить банально набить прыщавую рожу. Я смутно представляю, что такое „пауэрлифтинг“, но Вован – парень крепкий, от хлипкого следователя мокрое место оставит. А если Вовку еще и проконсультировать, как именно лупасить, чтобы даже легкие телесные повреждения не могли вменить...»

– Ужинать будут, не говорили?

– Не отменяли же.

– Так что, сервировать уже?

– Давай начнем. Им-то что – большинство из них Таню даже не знало. Будут они от ужина отказываться, как же!

Две пары женских туфелек – черная и коричневая, обе на невысоких каблучках – деловито засновали туда-сюда, зазвенели приборы, бокалы, тарелки.

– Не могу... У тебя платок носовой есть?

– Нет, а ты салфеток возьми одноразовых, вон там коробочка стоит. Сама в них плачу.

– Ага, спасибо. Ужас какой, да? А семья у Тани была?

– Мать. А еще, вроде, парень у нее имелся. Но она так про него толком и не рассказала ничего. Все говорила – сглазить боится, хороший мальчик очень, и красивый, и намерения у него самые серьезные.

– Теперь Тане уже все его намерения без надобности. Как нелепо... Слушай, но все-таки это и очень странно. Там такие перила высоченные! Как можно было вниз сорваться?

– И не говори. Тоже об этом думаю. Если только...

– Что? Ну говори же!

– Если только Таня не увидела привидение. Тут, действительно, можно головой сразу поехать и перестать соображать. Я думаю, если за ней привидение гналось, то Таня могла бы и сама от ужаса вниз броситься. А что ты головой качаешь! Я сама один раз видела. Свет, это ужас, ужас! Привидение такое высоченное, все в белом! Не идет – плывет.

– А лицо страшное? Правда что ль, женское? Княгинина душа это, вроде, все успокоения никак не найдет.

– Да я со спины видела. В лицо как-то вот совершенно не возникло желания заглядывать!

– Так с чего ты решила, что это привидение? Может, это над тобой кто прикалывался!

– Ага, и по приколу через стену прошел. Нормальная такая шутка!

Если бы у меня был ежедневник, первым пунктом я обозначила бы в числе предстоящих дел: вывести на чистую воду привидение.

Я верю в Бога, в справедливость и силу добра. Но привидения – извините... Просто в прекрасном замке появилась какая-то дрянь, которая преследует свои интересы. Знать бы, в чем они заключаются... Тогда вычислить негодяя или мерзавку было бы проще простого...

– Слушай, а может, эта та баба ненормальная ее того, вниз спихнула?

– Какая баба? Тетка, которая всем чакры чистит? Вот на такую дуру, как наткнешься, так и думаешь: ну что за работа такая хреновая?! Тебе в рожу какой-то дымящейся фигней тыкают, а ты улыбаться должен! Хочется не улыбаться, а сдачи дать!

– Родственница этой Марины, конечно, сто пудов чокнутая. Но сейчас не о ней речь. А тебе Таня че, не рассказывала, что ли? Вообще ничего не говорила? Ну ты даешь! А, ты выходная была эти дни. Как обычно, все мимо тебя прошло. Короче, слушай...

Я тоже слушала сбивчивый рассказ обладательницы черных туфелек.

И, кажется, начинала понимать, что к чему.

Но лучше бы я по-прежнему ни о чем не догадывалась...

Болеть хорошо. Покойно. Можно лежать в постеле целыми днями – и бабушка не станет ворчать: «Ах, Мишель, в твоем возрасте не пристало столько времени проводить в опочивальне». Можно не ходить в караул. И не объясняться с женщинами – нелюбимыми и обманутыми, как обычно. Еще бы от грустных раздумий избавиться. Но нет, видно не судьба – одни и те же печальные думы, как тяжелые тучи, затянули душу. Не пробиться через них лучу солнца, похоже, уже никогда не пробиться.

«Как же так вышло? – думал Михаил, зацепившись невидящим взглядом за стакан остывающего молока в серебряном подстаканнике. – Столько планов имеется, столько замыслов. И ничего серьезного до конца довести не получается. А если и получается – что толку? „Маскерад“ мой дважды отклонен цензурой. Да, печатают – стихи и поэмы. Но – все тайно, помимо моей воли, и выбирают притом самые неудачные, детские, смотреть на них тошно! Хоть ты вовсе не давай друзьям делать списки со стихов – обязательно кто-нибудь возьмет, да и снесет в редакцию... „Княгиня Лиговская“ заброшена. Что не возьмусь писать – выходит поэма обо мне и Вареньке. А, между прочим, говорят, Варвара Александровна несчастлива в браке, дитя ее умерло, не прожив и трех дней, и лицо Вари всегда белее бумаги. Так ей и надо, променяла ведь меня – меня! – на какого-то заплесневелого старика! Никогда не понимал тех, кто желает счастья своим женщинам-предательницам. Нет! Пусть коварная изменщица будет несчастна, пусть страдает. Чем сильнее – тем лучше... Однако же вот что, если подсчитать серьезно, получается: не имеется для меня места в литературе. Нет мне места и среди гусар. „Теперь сделаюсь я воин, поймаю в грудь свинцовую пулю – все лучше медленной агонии старика“, – шептал я, получив офицерские эполеты, в милые женские ушки. Слова, одни слова. Какие пули в наших казармах? Разве только пробки от шампанского да колоды карт свистят... И вот такая невеселая картина: ни любви, ни стихов, ни геройства – ничего нет у меня. Выходит, все зря, все напрасно, и жизнь моя отходит пустоцветом».

От мыслей этих сделалось тошно-претошно.

Такое случалось.

Как волна нахлынет, захлестнет, придушит – и кажется, что лучше бы и не жил вовсе. Но если выпало так – родиться на свет этот, а места на свете подходящего не отыскалось – то чем скорее все будет кончено, тем лучше.

Могильный сырой мрак – как желанное избавление и самая крепкая любовь. Скорей бы познать его, скорее!

– Как себя чувствуете, Михаил Юрьевич?

Лермонтов вздрогнул и с досадой наморщил чуть вздернутый нос.

Снова явился лейб-медик Николай Федорович Арендт собственной персоной – высокий, в ладно скроенном сюртуке, поблескивают круглые стеклышки пенсне – а ведь совсем недавно, минувшим днем, уже захаживал.

– Хорошо себя чувствую, – соврал Михаил, приподнимаясь на подушке. – Ваша микстура сотворила чудо, горло прошло. Приходится признать: вы настоящий эскулап.

– Настоящий – это всенепременно. – Доктор присел на край постели и принялся считать пульс. Рука его была ледяной, а на лбу сразу же хмуро сошлись широкие темные брови. – Всенепременно, да... А знаете что, не нравится мне ваше сердце, Михаил Юрьевич.

«Мне оно самому не нравится. И все остальное во мне не нравится мне тоже, – подумал Лермонтов, машинально кивая Арендту. Тот стал доставать из своего саквояжа и ставить на столик подле кровати порошки и микстуры. – Кабы, наконец, желанного покоя, уснуть бы навечно».

– Берегите себя, – некрасивое, но выразительное лицо Арендта вдруг исказила судорога. – Только вы теперь у России, выходит, остались.

С этими словами он поклонился и быстро вышел из спальни.

Сам не ведая почему, Михаил очень разволновался.

Казалось, воздух наполнился грозовым предвестием беды, сделался обжигающим и горьким.

На столике, подле докторских порошков, лежал футляр с костяными шахматами.

Михаил взял его, принялся расставлять фигуры.

Неспешная игра всегда успокаивает.

«Сейчас надо кликнуть Раевского, – Лермонтов невольно залюбовался искусными резными фигурками. Отличный подарок сделала бабушка, глаз не оторвать. – Позову Святослава, и...»

Звать друга не пришлось. Дверь отворилась, в спальню вошел Раевский, принес с собой запахи снега и крепкого табака.

Но мысли о шахматах как испарились – таким пугающе бледным и напряженным было лицо Святослава.

– Уже знаешь? – отрывисто поинтересовался Раевский, нервно расхаживая вдоль кровати. – Я видел Арендта, он от тебя выходил, стало быть, сказал...

– Что сказал? Что я знаю?

– Так он, значит, не решился. Впрочем, все одно, такое не скроешь. Пушкин... Пушкин ранен! Арендт был у него. Поэт очень плох, Мишель, говорят, надежды вовсе нет, совершенно, и дни его сочтены.

Пушкин? Сам Пушкин? Да как такое возможно, неужто дуэль?!

Михаил вскочил с постели, кинулся одеваться.

– Идем, Святослав, скорее! Надо все узнать, может, еще ничего не ясно и ты ошибся!

Друг рассказывал, как поэт стрелялся с кавалергардом Дантесом, который (весь свет это знал) волочился за женой Пушкина, красавицей Натали. И Лермонтов, одевая мундир, прекрасно слышал голос Святослава, хотя тот говорил тихо и печально. Слышал – но вместе с тем и не понимал ни слова.

Не верится. Невозможно осознать, что у кого-то рука поднялась. Как можно было драться с ним? С НИМ? Да такому человеку ведь любое простить надобно, и своя честь не значит ничего, потому что Пушкин – честь и голос всей России.

– К Вольфу и Беранже, – распорядился Святослав, когда они садились в карету. Кучер печально кивнул, а Раевский продолжил: – Там он ждал своего секунда. Оттуда отправились потом на Черную речку.

Кавказ подо мною. Один в вышинеСтою над снегами у края стремнины:Орел, с отдаленной поднявшись вершины,Парит неподвижно со мной наравне.Отселе я вижу потоков рожденьеИ первое грозных обвалов движенье...

Пушкинские строки лихорадочно метались в мозгу. То Кавказ, то пылкая надежда любви, еще из Онегина. Потом и вовсе – эпитафия, поэт любит шутки, и как славно сказал, и кто знал, что все так сложится...

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,С любовью, леностью провел веселый век,Не делал доброго, однако ж был душою,Ей-богу, добрый человек.

– Приехали, – Святослав осторожно потянул Лермонтова за край шинели. – Выходи, Мишель...

Он растерянно посмотрел в окошко и сначала даже не понял, где находится.

Хотя... уж Беранже не знать... сколько раз сюда все сбегали из юнкерской школы, переодевшись в лакейское платье... тут для юнкеров отводилась отдельная зала, здесь отпускали в долг и можно было курить, не опасаясь наказания офицера... только вот теперь...

Перед кондитерской разлилось такое море людей, вплоть до набережной, и даже экипажи не могли приблизиться.

Хмурые мужики в овчинных тулупах, золотые погоны на офицерских шинелях; всякое виднеется: простое платье, дорогие шубы...

Ведомый Раевским, Лермонтов протиснулся через толпу, вошел в облако ванильного тепла, звенящее голосами.

– А еще что вам скажу, милостивый государь, послали ему по почте диплом рогоносца.

– Строго говоря, Пушкин сам вызвал Дантеса, так что он сам виноват. Entre nous[24], Натали для него слишком хороша была.

– Надежды нет, доктора уверены: счет идет на дни, может, даже на часы.

От этих печальных новостей и злых ремарок у Михаила сразу же сильнейшим образом заболела голова. Хорошо, что потом каким-то чудом удалось присесть у окна, разрисованного серебряными узорами зимы.

Кто-то бегал к квартире Пушкина, кто-то сплетничал, Святослав обеспокоено предлагал заказать чаю.

«Кажется, настоящая лихорадка начинается, – думал Лермонтов, стараясь унять дрожащие руки, выбивающие дробь на краю столика. – Только бы он выжил. Невозможно представить большую утрату. Невозможно. Господи, молю тебя, молю! Ты никогда меня не слышал, но теперь, только лишь сейчас, один-единственный раз, прошу!»

Следующие дни весь Петербург был охвачен невероятным волнением.

Возле дома поэта на Мойке случилась давка.

«К Пушину!» – можно было крикнуть извозчику. И тот не спрашивал, куда надо ехать, дорогу знали все, и все словно объединились в печальном ожидании и скорби.

Туман, лихорадка, невыносимо медленное, застывшее время.

Тонувший в своих мыслях, ставший сам постоянной жгучей болью, Михаил, когда приходил в себя, горько удивлялся. Вот, надо же, сидит в столовой за обедом, а то у Беранже, или же находится прямо в толпе разношерстного люда, где все не спускают глаз с парадной лестницы дома поэта.

И еще – это отчетливо помнилось, так как сам вид этого человека пробуждал надежду – заходил Арендт.

Только, увы. Он, умеющий излечивать любую хворь, признавал свое бессилие перед неотвратимой смертью Пушкина:

– Там уже не помочь, совсем не помочь. Как вы себя чувствуете, Михаил Юрьевич?

Кажется, было решено соврать ему, глотая комок в горле:

– Хорошо, Николай Федорович, вы чудо-эскулап.

Потом все кончилось.

Преставился.

И стало так больно, что сердце разорвалось, замироточило строками...

Погиб Поэт! – невольник чести —Пал, оклеветанный молвой,С свинцом в груди и жаждой мести,Поникнув гордой головой!..Не вынесла душа ПоэтаПозора мелочных обид,Восстал он против мнений светаОдин, как прежде... и убит!Убит!.. к чему теперь рыданья,Пустых похвал ненужный хорИ жалкий лепет оправданья?Судьбы свершился приговор!

Слезы лились из глаз, расплывались строки.

Невыносимая боль, раньше истончавшаяся, исчезавшая в стихах и рыданиях, теперь делалась все сильнее. «Такого прежде никогда не случалось», – мелькнула мысль.

Перо все не останавливалось, скользило по бумаге.

Не вы ль сперва так долго гналиЕго свободный, смелый дарИ для потехи раздувалиЧуть затаившийся пожар?Что ж... веселитесь... он мученийПоследних вынести не мог:Угас, как светоч, дивный гений,Увял торжественный венок.

Кажется, он даже терял сознание. Опускал голову на стол, потом, очнувшись, снова брался за перо. А последние строки вдруг сменили боль яркой вспышкой радости.

– Хорошо вышло, – пробормотал Михаил, перечитав написанное. И закричал: – Раевский, зайди ко мне!

Тот влетел, испуганно схватился за голову:

– Мишель, сорочка!

Михаил опустил глаза: на белой материи расплылось черное пятно.

– Должно быть, чернила разлились. Только все это не важно, я написал тут кое-что, вот, взгляни.

Святослав сначала читал, потом бросился его обнимать. Схватил перо и бумагу:

– О, дозволь мне сделать список!

Лермонтов пожал плечами:

– Пожалуйста. А что, понравилось тебе?

Друг застонал:

– Еще спрашиваешь! Это гениально, Мишель! Словно он передал тебе свой дар, возродился в тебе. Какая чистота слов, что за мелодичная точность! Пушкин возродился!

– Пушкин, – Михаил уселся в кресло с намерением чуть отдохнуть, а потом сменить испачканную сорочку, – не возродится. Никогда. – Ему хотелось еще сказать, что проклятый француз убил не только русского поэта, а еще и русскую литературу – но сил говорить уже не было.

– Я несколько списков сделаю, хорошо? – Святослав обернулся к креслу и замер. – Так ты спишь... Погоди, сейчас. – Он взял с постели одеяло, заботливо укрыл друга. – Вот так хорошо. Спи...

С того вечера все решительным образом переменилось.

Пушкина больше не было. Боль не слабела. Но только забывать о ней стало получаться чаще.

В гостиной постоянно толпятся гости – все хотят стихов, всем нужен список. Стихи, те самые стихи, которые никого и никогда ранее не волновали – сейчас нарасхват, как и их автор.

Раевский, милый друг – у него уже мозоль на пальце от постоянного переписывания.

Бабушка оживлена, и даже, похоже, счастлива. Все время твердит:

– О, Мишель, я всегда говорила: ты – великий поэт!

Пришедшие в дом люди отвлекают своими поздравлениями и разговорами.

Отвлекают, но...

Опять туман, снова несправедливость, перед глазами все плывет.

– А я оправдываю Дантеса: собственная честь для дворянина превыше всего!

– Натали имела все основания изменить. Что с того, что он поэт? Он был хорошим мужем? Сам был ли ей верен? Отнюдь!

Тошнота подкатила к горлу, в виски ударила разбуженная боль.

Все это – неправильно! Ах, ну отчего же такая глупость и жестокость в умах людских и душах?! Так не должно быть, Бог, мудрый Бог, когда же наступит здесь справедливость?

– О, Мишель, ты собьешь наших гостей с ног! И не надо так хлопать дверями.

Прочь – от бабушкиного голоса, от ярко освященной гостиной, от глупых никчемных людей.

Хорошо бы – навсегда прочь. Но коли не выходит, чтобы насовсем – тогда просто туда, за стол, там есть бумага, свеча, чернильница и перо. Вечные верные спутники и друзья.

Им хочется излить свою боль, только белый лист может все выслушать и понять правильно.

Только лист, не надменные люди, не палачи, не...

А вы, надменные потомкиИзвестной подлостью прославленных отцов,Пятою рабскую поправшие обломкиИгрою счастия обиженных родов!Вы, жадною толпой стоящие у трона,Свободы, Гения и Славы палачи!Таитесь вы под сению закона,Пред вами суд и правда – все молчи!..Но есть и Божий суд, наперсники разврата!Есть грозный суд: он ждет;Он не доступен звону злата,И мысли и дела он знает наперед.Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:Оно вам не поможет вновь,И вы не смоете всей вашей черной кровьюПоэта праведную кровь!

– Поэта праведную кровь, – прошептал Михаил, откладывая перо. – Именно так и только так, ни слова лишнего. Написал – как выдохнул, и понимаю: лишь теперь, с этими новыми шестнадцатью строками, завершилось мое стихотворение.

Раевский, увидев окончательный вариант, одновременно возрадовался и огорчился.

– Мишель, оно все верно. Прекрасно, красиво, но... Ты, верно, слишком резок. Не вышло бы беды.

Лермонтов раздраженно пожал плечами. Большей беды, чем смерть Пушкина, уже не будет.

– Ты дозволишь мне сделать список? – поинтересовался Станислав, не в силах оторвать глаз от стихов. – Дивно вышло, у тебя талант!

– Конечно, я и сам тебе помогу. Хочу показать еще Краевскому, другим знакомым. Вышло... достойно. А резкость – вздор, я просто сказал правду! За правду что, разве казнить надобно? Вздор!

Оказалось, впрочем, – не вздор. Друг, как в воду глядел.

– Мишель, надо найти все списки, – лицо у бабушки белее плотна. – Наш родственник по Столыпиным, что служит у Бенкедорфа, предупредил. В жандармерии переполох, думают, что делать с тем, кто такие стихи сочинил. А коли до государя дойдет, – Елизавета Алексеевна покачала головой, спрятанной в белый чепец с многочисленными оборками, – то беды не миновать. Надо найти всех, у кого есть твои стихи и попросить их вернуть.

Легко сказать, сложно сделать. А времени нет, уж больше нет. Родственник спешит принести тревожные вести: дошло-таки до государя, причем даже с пометкой «воззвание к революции», и тот, конечно же, после прочтения пребывает в величайшем гневе.

Опасаясь ареста, бабушка наказала несколько дней не появляться дома. Однако – никто не приходил, ничем таким опасным не интересовался.

«Обошлось, не выйдет мне ровным счетом никакого наказания, – был уверен Михаил, возвращаясь домой с квартиры, которую снимал его приятель. – Да как они узнают, кто именно сочинил – переписывались ведь стихи, а имени моего не поминалось. Не должны меня предать мои товарищи. Конечно, даже если их и допрашивали, они все сохранили в тайне...»

Он обнял бабушку, улыбнулся новой хорошенькой горничной, а потом жадно набросился на еду.

– Корнет лейб-гвардии Гусарского полку Лермонтов, прошу вашу шпагу, – громыхнуло вдруг по столовой зале.

Уронив ложку, Михаил с изумлением разглядел в дверях жандарма, а за ним растерянного лакея, озадаченно скребущего затылок.

– Я буду хлопотать, мой мальчик, – прошептала на прощание бабушка, вытирая слезы...

Все время, пока тряская карета везла Михаила в Главный штаб, ему казалось: произошла какая-то досадная ошибка.

Привели в комнату: печь, кровать да стол, небольшое окно закрыто тяжелой решеткой.

– В квартире вашей в Царском Селе будет проведен обыск. И, ежели обнаружатся другие подозрительные бумаги, на них будет наложен арест, – лихо отрапортовал жандарм. Лицо его отчего-то было сияюще-радостным. – А вас сейчас навестит старший медик гвардейского корпуса. По распоряжению-с государя – проверить, не помешаны ли вы. Обед сможет доставлять лакей, дозволено. Ожидайте теперь допроса, вас пригласят, когда в том будет потребность и необходимость.

– В чем меня обвиняют?

– Не изволю знать. – Важный малый старался не улыбаться, но его блинообразное тупое лицо так и продолжало светиться.

– Подайте мне чернил и бумаги, – устало выдохнул Михаил, зябко ежась. Видно, не топили в этой комнате уже давно, холодный воздух студил грудь. – И хорошо бы согреть чаю.

– Насчет чаю – похлопочу. А бумаги – не велено-с!

Выйдя, жандарм закрыл за собой дверь – на ключ...

Михаил услышал, как защелкивается замок, и лихорадка затрясла его тело. Вспомнилось побелевшее лицо бабушки. Что станется с ней, коли его сошлют в Сибирь? Не переживет ведь, погибнет... А еще стало жаль своих дерзновенных мечтаний – ведь хотелось, хотелось же до смерти быть не Пушкиным, не Байроном, другим, но столь же любимым и хорошим поэтом. Ссыльные не издают стихов, слава и почет – не про тех, кто сослан. Там только холод и кандалы, до крови натирающие кожу.

Тоску чуть разогнал лакей. Его допустили с обедом, он выставил на простой деревянный стол бутыль с красным вином, жаркое, румяный яблочный пирог.

– Заверни завтра обед в бумагу, – шепнул Михаил, стараясь не разрыдаться. Скудный стол, скудная еда – вот его доля отныне. – Побольше бумаги, ты понял?

– Никак нет, – лакей заскреб затылок, – что значит в бумагу? Простынет ведь. В салфетку надобно, уж я-то в таких вопросах сведущ.

– Сначала в салфетку, потом в бумажные листы, и побелее, – распорядился Михаил, наливая себе вина. – Писать мне не дозволено. Но бумагу принесешь, чернила я сделаю из вина и сажи – вон сколько ее в печке имеется. Неудобно будет писать спичкою, но что поделаешь. Не забудешь бумаги принести?

– Не забуду, барин.

Лермонтов еще собирался спросить про бабушку, но дверь комнаты отворилась.

Пришли с допросом...

Первый день удалось выдержать.

Особенно интересовало поплечников Бенкендорфа, кто изготовлял списки. Выдавать Раевского не хотелось. Хотя и говорили: ничего тому, кто переписывал стихи, не будет, государь, дескать, пожурит, попеняет ему по-отечески. Но ясно ведь: по службе у Станислава неприятности начнутся всенепременно, а должность у него хорошая – губернский секретарь.

На следующий день уже грозили Сибирью.

Причем понятно стало: перспективы вполне серьезны.

И такой ужас сжал сердце.

Только не Сибирь, только не Сибирь, только...

«Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина... Некоторые, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив и дурен собою, – они говорили также, что Пушкин негодный человек и прочее. Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; и врожденное чувство в неопытной душе – защищать всякого невинно-осуждаемого – зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнью раздраженных нервов... Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, и таким образом они разошлись...»[25]


После написания покаянного письма Михаил весь день провалялся на койке.

Уже хотелось разорвать ту бумагу – да снесли ее тотчас же, как была закончена работа.

Лакей доставил тревожнейшие новости: Раевский арестован, сидит на гауптвахте, и выйдет ему наказание – Сибирь[26].

– Quelle honte ! C`est la fin de notre amitiè. Svyatoslav ne me pardonnera jamais une trahison, – прошептал Михаил. Щеки его пылали[27].

Через месяц все полностью прояснилось.

– По воле государя Лермонтов Михаил Юрьевич переводится из лейб-гвардии Гусарского полка в Нижегородский драгунский полк, что стоит на Кавказе, – зачитал из бумаги тот самый торжественно-глуповатый жандарм.

«Умру под пулями горцев, – решил Лермонтов, мрачно представляя свое бездыханное тело, обитый черным бархатом гроб и безутешных родных. – Только так могу я искупить свою вину перед Раевским. От меня все равно не много пользы, только страдания и беды я всем несу. Но от того, что я – причина чужих несчастий, я не менее несчастлив...»

Однако же ни пуль горцев, ни службы в полку – ничего подобного не было.

Дорога оказалась такой утомительной, что в Пятигорске из кареты слуги были вынуждены выносить Михаила на руках.

Руководство полка решило направить Лермонтова не на передовую, а лечиться целебными минеральными водами...

* * *

Обеим «туфелькам» оказалось лет по двадцать пять. Я на такой возрастной отметке сияла бы ого-го как! А они грустили. Не из-за произошедшего. По жизни. Для того чтобы наметились глубокие русла скорбных морщинок, одного горюшка мало, надо здорово израниться осколками разбитых надежд.

Ах да, из-под стола я вылезла быстро, как ни в чем ни бывало. Ведь лучшая защита – это нападение. Особенно когда изящная непринужденность невозможна изначально.

– Так, вот с этого места – про звонок Татьяне бывшей жены Соколова – попрошу почетче и поподробнее, – заявила я, отводя складки скатерти.

– А... здравствуйте, – пробормотали «черные туфельки», к которым, как выяснилось, прилагались плохо покрашенные белые кудри, голубые глаза и непропорционально маленький рот с мелкими неровными зубами. – Ой, а чего это вы... прятались? Да?

– Нет! Я курила бамбук. Под столом. У меня такая привычка: каждый день перед ужином я забираюсь под стол покурить свеженакошенный бамбук. Так что привыкайте, девчонки. А теперь – внятно и по сути. Чего хотела бывшая Андрюши от Татьяны?

«Коричневые туфли» поскребли затылок тщательно взлелеянным длинным ногтем акрилового происхождения, а потом ткнули в бок «черные».

Не спорь с сумасшедшей – читалось на круглом личике брюнетки, чуть обозленном из-за неудовлетворенных желаний простого бабского счастья и материнства.

– Да ничего особенного Таня не говорила, – вздохнули «черные туфельки», продолжая скручивать белоснежную салфетку в ровную пирамидку. – Женщина эта хотела, чтобы Таня помогла ей пройти в замок и оказаться в спальне Андрея. Вбила себе в голову, что Марина, увидев мужа в объятиях другой, сразу же с ним разведется. Дура дурой эта баба. Да даже если бы Танюша ее провела – как она бывшего мужа бы в койку заманила?! Так он и разбежался с ней обниматься! Правда? Все уже, новая жизнь у человека! И потом, с чего бы это Марине разводиться? Патлы выдрать бывшей и все дела. Мужик хороший сейчас – редкость, на дороге не валяется, чтобы им просто так разбрасываться. Правильно я рассуждаю?

Пришлось с жаром подтвердить:

– Естественно!

– Вот, и я про то же, – блондинка удовлетворенно кивнула и поправила приборы. – Но Таня... Она такая добрая... была... Ей отказать человеку сложно. Она встречалась с этой сумасшедшей. И зря. Та ей истерику закатила, на колени даже становилась. Таня все никак не могла от нее уйти, задержалась, наша начальница опозданий не выносит, всыпала по первое число... Ай, ничего хорошего из этой встречи все равно не вышло! Комарова говорила: жена Андрея ей еще и угрожала. Вот и делай людям добрые дела, правда?

– Правда, – машинально подтвердила я. – Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Не нравилась мне вся эта история.

Откуда у Андрюшиной бывшей телефон самой мягкосердечной девицы? Вот ни тени сомнений, «туфельки» разговоры бы с незнакомкой разговаривать не стали, отправили бы ее в пеший эротический тур – и все дела. Получается, у Елены здесь есть сообщники – может, только не обладающие такими возможностями, как горничные, которые могут совершенно спокойно шастать по всей территории? Они-то и навели Лену именно на Таню. И еще... от предчувствия следующей мысли у меня заныли зубы, но я не позволила волне боли вдребезги разбить рассуждения... еще, еще... я видела Андрея Соколова на самой верхней площадке лестницы... но я не видела, как он туда поднимался.

В состоянии шока память людей самоочищается и выталкивает все мучительные болезненные подробности, которые могут воскресить негативные эмоции.

И моя память не исключение.

Мечущаяся от Тани к Вовке, объясняющаяся с ментами и костерящая себя за тупость, я могла просто не заметить, как Андрей взлетел вверх по ступенькам.

Или я могла заметить – но тут же забыть, потому что заботливое подсознание, у которого не получилось очистить мою память от вида распластанной на декоративной решетке девушки, старалось заретушировать хоть что-нибудь.

Любой из этих вариантов мне нравится больше, чем предположение о том, что к гибели горничной причастен Андрей.

Нет, ну это просто ерунда какая-то! Мой Андрей, который не перечислял, в отличие от других интернов, признаки огнестрела как относящиеся к травме тупым предметом. Мой Соколов, который ни разу не поморщился по поводу копошащихся в трупе опарышей, который не орал на санитаров, если те, распиливая череп, случайно окатывали его струей кровищи. Он создан для нашей работы, уравновешенный, спокойный, въедливый. Еще когда Соколов проходил практику, я поняла: из этого парня выйдет толк.

Шло время, и оно отшлифовало изначально существовавшие данные, доведя их до совершенства. Соколов превратился в идеального эксперта. Я знаю: Андрей никогда не копит хвостов, он не будет спать ночами, но отпечатает все заключения в срок. Пока все не отсепарирует, в деталях не рассмотрит – от трупа не отойдет. Сколько важных нюансов благодаря такой дотошности удалось ему заметить!

Помню, привезли к нам мужчину с «железкой». Казалось бы, железнодорожная травма, и так все понятно, человек попал под поезд, чего огород городить, резать спину и ноги. Я наблюдаю: Андрея торопят, следующего «клиента» норовят подсунуть, а он, спокойный, как удав, ковыряет пятки, что в принципе только при падении с высоты делается. Подозрения Андрея оправдались, пятки-то у мужчины, оказывается, с сюрпризами. Кровоизлияния в подошвах, краевой перелом пяточной кости. Что получается: сначала человек выпрыгнул, или сбросили его, и только уже потом под колеса угодил. И никакой не несчастный случай это был, убийство как потом выяснилось!

Благодаря Андрею много преступников отправилось за решетку. Все журналисты взахлеб писала про случай с трупом, обнаруженным в оздоровительном центре в железной емкости для воды. Первоначальная версия: сердце. Андрей набрал органы на яды, в том числе и жировую клетчатку, накапливающую органические растворители, химики в исследованиях полтаблицы Менделеева нашли – бензол, толуол. Следствие стало копать и выяснило: в оздоровительном центре, в нарушение всех правил, организовано незаконное хранение химических веществ, странно еще, что там прочий персонал и клиенты не поумирали.

Но особенно «любят» Андрюшу черные риелторы! Зарубил он аферу с квартирами на корню, заподозрил отравление старца по слишком большому количеству мочи в мочевом пузыре. Как в воду глядел: анализы потом показали морфин со снотворным.

Не так много сегодня экспертов, которые так трепетно относятся к своей работе, которые ответственны всегда, в любой ситуации.

Не так много таких, как Андрей, и вот...

Ерунда!

Нет, он не мог.

Просто надо все выяснить.

Я сама все придумала, я сама себя накручиваю!

Он не мог, но... Если его экс-жена сорвалась и наделала глупостей, то как поступит Андрей? Пусть бывшая – но не чужая. Андрей надежен, как банковский сейф, порядочен и благороден, просто реинкарнированный Дон Кихот. Что делает приличный человек в такой ситуации? Доносит на бывшую супругу в милицию? Это тот случай, когда между порядочностью и соблюдением закона знак равенства не поставишь. Андрюша – не Павлик Морозов. Для него выбор между предательством и Уголовным кодексом – вовсе не выбор...

– Девчонки, а вы не знаете, откуда бывшая мадам Соколова выяснила Танин номер телефона? Она живет в Петербурге, маловероятно, чтобы здесь у нее были знакомые.

«Знаем», – сказали увлажнившиеся глаза «черных туфелек».

«Знаем», – подтвердили чуть порозовевшие щечки «коричневых туфлей».

Впрочем, девицы при этом активно демонстрировали неосведомленность: дергали плечами, мычали, разводили руками.

Ай-ай-ай, нехорошо обманывать взрослую солидную тетеньку!

Но – врите больше, мои дорогие.

По мне, так лучше уж ваш сговор, чем причастность Андрея.

Девицы, конечно, видели товарища Косякова-Перекосина. У таких не глаза – прицелы снайперских винтовок, постоянно высматривающие подходящую для произведения потомства особь мужского пола. Как можно предположить, перспективным по критерию размножения парень не признан – иначе вокруг него бы уже водили хороводы, прерываемые лишь для того, чтобы накормить суженого-простуженного пирогами с яблоками. Но догадались ли девицы, что и тест по профпригодности для мальчика – вершина покруче Джомолунгмы? Этот вывод, конечно, очевиден. Но у меня не так уж и много возможностей напугать барышень. А вдруг они поверят, что я настучу следователю и что этот дебил с радостью воспользуется информацией?

– Симпатичные какие у убийцы сообщницы! Кстати, а вы в курсе, что даже непреднамеренное пособничество по Уголовному кодексу тоже является наказуемым преступлением? Приезжавший следователь оставил мне визитку, просил перезвонить в случае чего...

Чередование угроз с комплиментами ни к чему не приводит: девчонки только хмурятся и молчат.

С ними надо как-то по-другому.

– Ну хоть вы меня не доканывайте. Пожалуйста! Мне и без того сейчас ой как несладко. Муж, сволочь, бросил меня, молодую нашел! Помогите мне, ваш ответ очень важен!

Нет контакта. «Ты с мужем пожила, пусть теперь другие понаслаждаются, в этой жизни нет ничего вечного», – в унисон решили морщинки у сурово поджатых небалованных девичьих губ.

Что ж, зайду с другой стороны:

– А я знаю, с кем у Тани был роман...

– Откуда?

– Вы специально так говорите!

Оживились, родные. Отлично. Вот вам под нос – записка. Заодно выясню, Танин ли почерк. Если писала не Комарова – то писать «пропало» буду я.

– Да, это Танина рука, – блондинка уверенно кивнула головой и удивленно на меня посмотрела. – Вы с ней дружили, что ли? Она не говорила.

– Мы с Таней давно знакомы. Поэтому вы понимаете, как мне важно знать все. Ради Тани...

Когда девчонки «раскололись», мне стало стыдно за собственную недогадливость. Конечно же, «глубже» для нынешней рыбы определяется параметром заработной платы. И Панин платит хорошо, но нет предела совершенства в повышении планки зарплаты. Так что со стороны девчонок вполне логично не забирать свои анкеты из кадрового агентства и время от времени делать презенты менеджеру, чтобы, когда появится вакансия позаманчивее, менеджер свистнула именно им.

И Лене, действительно, не пришлось слишком много напрягаться. Наверное, ей удалось разузнать, где будет проходить венчание. Что она придумала, появившись в одной-единственной на весь Озерск конторе по подбору персонала? Что видела горничных в замке и хотела бы их переманить на более выгодные условия? Что разыскивает свою приятельницу? Что ищет добрую душевную няню для несуществующего ребенка? Впрочем, от выяснения конкретного названия лапши, которую бывшая жена Андрея щедро развесила на уши менеджера, суть не меняется. Макаронные изделия, конечно же, приправленные средней упитанности купюрой, съели, Танин телефон оказался у Лены. Ничего личного: Лена могла бы связаться с другой горничной или официанткой. Но не повезло именно Татьяне.

Что произошло потом?

Очевидно, Лена находится в очень тяжелом эмоциональном состоянии. Но – насколько тяжелом? Могла ли она в порыве бесконтрольной ярости отыграться на ни в чем не повинной девушке? Если она пробралась в замок, то почему ее никто не заметил? Или... Андрей заметил, но промолчал, став фактически соучастником?

Выбраться из этой засыпавшей меня поленицы вопросов я не успела.

– Вы ведь врач? Да какая разница, какой именно! – на лице появившейся в ресторанном зале Олеси написано явное облегчение. – Пожалуйста, помогите. С Антоном все очень плохо.

Я покорно направилась за молодой женщиной. И, оставив при себе ремарку насчет того, кому обычно приходится помогать судемдэкспертам, поинтересовалась:

– Так что случилось с вашим сыном? Может, лучше сразу звонить в «Скорую»? У меня при себе ведь ни лекарств, ни бинтов, ничего. Если произошло что-то серьезное, мы просто потеряем время...

* * *

Беруши.

Это слово особой породы. Из тех, которые я вот так сходу никогда не могу вспомнить. Но в соответствующей ситуации они сами срываются с губ.

Есть какая-то запчасть в подвеске машины – она выходит из строя, когда автомобиль мчится по выбоинам. Я вспоминаю, как именно она называется, только за рулем, влетев со всей дури в яму.

Еще из моей рассеянной головы выпадают названия сортов конфет, городов и улиц, романов, каких-нибудь мелких бытовых приборов, всяких безделушек.

Беруши. Заткнуть бы ими уши, чтобы не слышать нежный взволнованный голосочек.

Олеся восхитительна в своем материнском кретинизме.

Все-таки некоторых дамочек природа излишне сильно одаривает охранительными инстинктами. Бережливее надо быть, и тогда всем станет проще – и мамашам-маньячкам, и их несравненным дитяткам, и случайно подвернувшимся под горячую руку людям вроде меня.

Остапа несло, женщина не умолкала.

Все пропало. Небеса придавили землю. Боженька обделил самого достойного мальчика счастьем, здоровьем, радостью. Везувий неприятностей извергнулся на Антошину голову еще в ее бытность не испоганенной черной краской и даже не обремененной волосами, с самого младенческого младенчества.

И вот когда отрок, перенесший ветрянку, воспаление легких, бесчисленное количество заболеваний тяжелым гриппом и легкой несчастной любовью, наконец, был спасен, с ним случилось непоправимое.

Кажется, я начинаю понимать, почему Антон-Эмо склонен к истерии. Есть в кого. Законы наследственности никто не отменял!

– Стас давно нас уговаривал сделать снимки. Я не возражала, фотографии у него получаются очень красивые. Антон все отказывался. Худел. У мальчика идефикс – что он толстый, ест всего один раз в день, вообще ничего не могу с ним поделать. И вот, наконец, сын заявил, что доволен своим скелетом... Мы фотографировались в гостиной, – всхлипнув, Олеся зачем-то судорожно вцепилась в рукав моего джемпера, – когда это все случилось. Зачем я побежала к лестнице! Антон увидел, и... Он плачет уже четыре часа, без перерыва! Я пыталась говорить с врачом «Скорой», просила, чтобы он посмотрел сына. Но он сказал, ему некогда, к тому же... этот, знаете ли, хам, заявил что истериками не занимается. Якобы не его компетенция. А Марину и Андрея я не нашла. Хорошо, что вас в конце концов встретила! Пойдемте же скорее, я так волнуюсь!

Как я понимаю «хама»! Но вслух говорю другое:

– Да уж, я еще за обедом заметила, нежный у вас сынок.

Циклон с антициклоном устраивают бурю на миловидном личике, проносятся по правильными чертами лица. Олесе очень хочется со мной согласиться, подтвердить: ребенок вредный, ребенок капризный, ребенок, с учетом уже достаточного возраста, просто невыносимый! Но рассудок слабеет под сокрушительным натиском вечной огромной материнской любви. Антон растет без отца. Он старается, только ничего не выходит. Дурное влияние, плохая компания, несчастная любовь.... Мне кажется, что я слышу эти свистящие в голове Олеси мысли. Буря тем временем становится слабее, а потом и вовсе исчезает. Какие ясные у женщины глаза, на пол-лица, и сколько в них сияющей абсолютной любви и доброты.

«Панин – скотина, эта девочка же – настоящее сокровище, – думаю я, отворачиваясь от чистых глаз. Мне очень стыдно за мысленное ерничанье над сыном Олеси. – Вот оно, счастье. Ему же экзотику подавай, олигарх хренов! Нигерия, Вуду. Интересно, к каннибализму его темнокожая мадам не приобщала? Все же деньги портят людей, развращают. И, пожалуй, никто не может устоять перед ржавчиной пресыщенности, которая сгрызает все нормальные здоровые жизненные ценности...»

– ... оказывается, он успел влюбиться в эту девушку. Говорит, что его чувства очень серьезны, что он хочет на ней жениться. В пятнадцать лет все серьезно. Если любовь – то до конца дней, разумеется. Это позднее выясняется, что конец любви приходит раньше, чем конец всего остального. А сейчас... Он просто бредит этой особой!

Пожалуй, беруши мне не нужны. Я научилась отключать звук голосов окружающих. Только вот момент выбрала для этого не самый лучший.

– В какую девушку влюбился ваш сын?

– Которая упала. Ее Таней зовут. Он боится, что девочка умрет.

– Уже. Умерла.

Таня-Антон, Антон-Таня. Мне кажется, этот пасьянс не складывается. Нет, Антон никак не может быть тем парнем, про которого судачили «туфельки». Девчонки говорили: кавалер горничной красив, а этот же – недоразумение ходячее. Опять-таки, какие планы семейной жизни с подростком! Или все-таки Антон? У здешних дамочек выбор ограничен, вкус непритязателен, а Тане не было и двадцати, лет семнадцать-восемнадцать, разница в возрасте не такая уж и критичная...

– О Господи! – Олеся, всплеснув руками, замедлила шаг. – Неужели это точно, она умерла? Не знаю, как ему сказать. Антон вообще с ума сойдет...

– Не говорите ничего. Вас что, за язык кто-то тянет? А долго нам еще идти? Я вообще уже не понимаю, где мы находимся!

– Это первый этаж левого крыла. Но в него нет прямого перехода, лестница проведена через третий этаж башни. Разберетесь со временем, это не так уж и сложно.

«Надо достать план этого злачного места. И еще отметить, кто в каких номерах размещается. Замок так красив снаружи, а внутри какие-то катакомбы», – рассуждаю я, торопясь по прохладному сыроватому коридору.

Высокие потолки, огромные пространства... Кажется, совсем скоро в замке будет зуб на зуб не попадать от холода, стоит только набирающей силу осени немного понизить температуру. Или здесь есть хорошая автономная система отопления?

Олеся, наконец, распахивает одну из дверей.

Их номер состоит из двух залов и небольшой прихожей с антикварным, пыльным от времени трельяжем.

Первая комната (которую мы проходим мимо, но я все равно успеваю взглянуть в распахнутую дверь) очень женская. С раскинувшимися на кровати платьями, с притаившимся на столике незакрытым флаконом духов, выпустившим облачко ненавязчивого запаха черной смородины и розы.

Вторая сразу же царапает глаза постерами, облепившими стены. Вижу ноутбук на столе, огромные наушники, высокую стопку дисков. Интересно, лицезрел ли сие великолепие сторонник воссоздания истории господин Панин? И как отреагировало его сердечко на стены, обклеенные плакатами с фотографиями музыкантов, небрежно похлопывающих свои гитары?

Осматриваться можно долго и не стесняясь. Хозяин всего этого бардака, с темными струйками-полосками на щеках, безмятежно посапывает.

Во сне лицо мальчишки расслаблено и спокойно. Постричь бы пацана по-человечески, смыть косметику, откормить – и симпатичный парень, никаких причин для грусти. Впрочем, такой – черненький, худой, зареванный – он мне напоминает нашего сторожа Пашечку.

Пашечка учился в каком-то техническом вузе, с медициной дел сроду не имел, а устроиться на подработку смог только к нам. Сказал, что имеется не так уж много мест, где можно работать по ночам. И прослезился – должно быть, от сочувствия к себе любимому. Обязанности у худенького брюнета предполагались – не бей лежачего. Формально – ночное дежурство, фактически – здоровый сон, прерываемый разве что приездом труповозки. Но и тогда особо напрягаться не приходится – документы, приколотые к простыне, в которую завернуто тело, надо забрать; повесить на труп бирки; сделать записи в журнале. Вот и вся работа. Контингент в морге по понятным причинам тихий и уже безобидный. Воры не полезут, ибо не за чем. Обстановка, по мне, вполне благоприятствует пребыванию в объятиях Морфея, как говорится, спи – не хочу. Но Пашечка очень тревожился, и, как правило, на посту все время бдил. Иногда при этом, говорят, тихонько поплакивал, жаловался сквозь слезы на суровую свою судьбинушку. А трупов боялся – до одури! Все ему казалось, что привезут к нам под видом покойника какого-нибудь вампира, а тот посреди ночи активизируется и продефлорирует клыками беззащитную студенческую шейку... Потом же случилось то, что нарочно не придумаешь. А будешь планировать – все равно ничего не получится, слишком много случайных совпадений. Итак, Пашечка, только заступив на дежурство – чрезвычайно редкий случай – закемарил. И, соответственно, не мог видеть, как в холодильник с трупами прошла экспертеса Лариса. А эту барышню на ночь глядя осчастливили чудной новостью: из четырех банок с кусочками органов гражданина N., которые были отправлены на химию, одна где-то затерялась. Поэтому, дескать, уважаемая Лара, поторопитесь за образцом тонкой кишки, иначе труп будет выдан родственникам, и потом уже сделать забор органов возможности не представится. Ругаясь и поминая недобрым словом ту сволочь, которая потеряла банку, Лара полезла в холодильник. Отыскала труп очень невезучего гражданина N., распорола по зашитому, нашла кишку. И в этот радостный момент поняла, что банку-то с собой она взять забыла! Банку, в которой органы на гистологию отправляют, у нас в секционной хранятся в огромном пластиковом пакете, о который все спотыкаются. С куском тонкой кишки в руках Лара направилась в секционную.

Думаю, Пашечка стал просыпаться чуть раньше этого прекрасного момента. Сначала он услышал какие-то странные звуки, раздающиеся из холодильника, потом увидел Лару, сонно бредущую с кишкой по коридору. А ведь Лариске еще опять в холодильник надо было вернуться, брюшную полость зашить, ибо наших кротких голубей-санитаров хлебом не корми, дай повод поорать на эксперта...

Не оценил студент Ларискиного трудолюбия. И, видимо, «ночная смена» нашей экспертесы произвела на психику парня чрезвычайно сильное впечатление. Честно говоря, Пашечка и раньше особым многословием не отличался. А уж после этого случая вообще ничего больше не говорил. Девчонки рассказывали, молча на следующее утро заявление об уходе написал и больше его никто не видел. Нет, ну если бы он действительно онемел, наверное, Лариску бы таскать куда-то стали, объяснительные заставили бы писать, что исполнение служебных обязанностей не предполагало сознательного нанесения вреда здоровью сторожа Пашечки.

Антон внешне очень похож на нашего впечатлительного студента. Такой же худой, смешной и рыдающий.

Сколько же в его лице дырок, мама дорогая: уши, брови, под губой, нос!

– Олеся, раз уж я пришла. Вам надо убедить мальчика снять хотя бы вот эту ерунду с подбородка. Прокол сделан фактически в родинке, не надо, чтобы здесь вся эта красота торчала. Не буди лихо, пока оно тихо, с онкологией шутки плохи. И еда...

Я собиралась сказать, что отказ от приема пищи приводит к функциональным нарушениям в работе головного мозга. Полная анорексия, потеря аппетита – человек не может заставить себя есть, и в итоге умирает от нарушения обмена веществ и дистрофий внутренних органов. Мне такая девчонка скелетированная однажды досталась – дохуделась до того, что даже внутренности практически высохли.

Однако в ту же секунду я обо всем забыла.

В комнату Антона зашел Михаил Панин. И мне вдруг очень не понравилось встревоженное выражение его лица.

– Наталия Александровна, вы позволите мне переговорить с Олесей наедине?..

Все-таки Панин – очень умный.

Через плотно прикрытые двери не доносится ни звука...

* * *

Я слушаю устроившегося в моем номере на жестком кресле Марининого папу. И понимаю только одно: вопрос «кто виноват?» Кирилла Алексеевича абсолютно не волнует.

Преподаватель, филолог, автор учебников по стилистике – наверное, в его мире преступления если и случаются, то непременно в философско-познавательном контексте. Что-то вроде: вошь дрожащая или право имею, вооружившись топориком, пройти тест на соответствие критериям сверхчеловека? Кажется, Кирилл Алексеевич и мысли не допускает, что с горничной никак не мог произойти несчастный случай. И это свидетельствует о том, что Мариша явно не имеет привычки рассказывать ему байки из морговского склепа. Может, это и правильно – человеку без медицинского образования слушать такие вещи тяжело. Я знакома с экспертами, которые своим детям даже вообще не говорят, чем именно занимаются. Ребятишки в курсе, что папа – врач, но не знают, какого профиля. В сознании Кирилла Алексеевича, похоже, тоже царят свободный от малейших подозрений штиль и сияющее солнце уверенности: все люди – братья. Очень редко, но все же я завидую такому состоянию. Хорошо не знать, что есть матери, старательно душащие детей, что муж может убить жену, расчленить труп, а потом продолжить бухать с соседом, как ни в чем не бывало, словно ничего не произошло! Еще бы не отказалась от неведения на предмет бесчеловечной жестокости наркоманов, алкоголиков и прочего быдла, для которого жизнь человека априори менее ценна, чем содержимое его карманов или портмоне.

Если чего-то не знаешь – в твоем мире этого не существует. Я очень люблю свою работу, но она приоткрывает ворота в ад, кишащий людскими пороками, и ведь приходится по долгу службы наблюдать за самыми грязными грешниками...

Вопрос «кто виноват?» папеньку Марины совершенно не занимает, «что делать?» – намного актуальнее.

– Наталия Александровна, хочу с вами посоветоваться. – Его пальцы выбили звонкую дробь на подлокотнике. – Как надо поступить в этой ситуации? С учетом произошедшего? Хочется, чтобы все по-человечески было. Может, стоит отменить венчание? Или перенести? Не знаю...

Терпение не относится к числу моих многочисленных достоинств, однако я снова спокойным тоном повторяю:

– Думаю, откладывать не стоит. Переносить – тем более. Погибшую девушку жаль. Но это же не родственница, чтобы траур устраивать.

– Да, но...

Честное лицо честно отражает честные мысли.

Откладывать церемонию не хочется.

Однако что подумают окружающие?

А вдруг они решат, что эта процедура преждевременна, что праздновать, когда произошла трагедия, не стоит...

Никогда не понимала людей, которые так заморачиваются по поводу общественного мнения. У большинства окружающих мнение о любом действии, кроме собственного, будет негативным всегда. Стопроцентный позитив – это только стодолларовая купюра, вот она всем без исключения нравится. Все остальное воспринимается с изрядной долей скепсиса. Так стоит ли пытаться получить эфемерное маловероятное одобрение, жертвуя для этого удовольствием самостоятельного выбора?

К счастью, когда я была уже готова все это выпалить безмятежному, не подозревающему о близком урагане упреков Кириллу Алексеевичу, в дверь комнаты постучали.

Андрей и Марина.

Вы-то мне и нужны, дорогие.

Но... говорить ли с Андреем при жене и ее отце? Впрочем, они же все теперь – свежеиспеченная ячейка общества. Я так понимаю, что в семье тайн друг от друга быть не должно – иначе зачем вообще весь этот огород городить с занудным совместным бытом и долгими юридическими процедурами.

– Андрей, у твоей бывшей, подозреваю, поехала крыша. Ты только послушай, что она придумала...

Закончить свой рассказ я не успеваю. Соколов, похлопав по карманам джинсов, вытащил сотовый телефон и скрылся за дверью.

До нас доносится его голос:

– Алло, могу я поговорить с Леной? Жду...

– Знаете, Наталия Александровна, я думаю, – симпатичное личико Марины напоминает солнце, вдруг затянувшееся тучами, – что при всем ужасном Ленином поведении... Она ведь и мне звонит, просит отдать ей Андрея, угрожает. Я номер телефона даже поменяла, только она все равно как-то вычислила... Вы правы, Андрюшина бывшая – неадекватна. Но не настолько, чтобы убивать по такому смешному поводу. Тогда она меня бы скорее на тот свет отправила. Мне, конечно, этого бы не хотелось. Кстати, а вы смерти боитесь?

– Боюсь?.. Знаешь, думаю, что нет. Но я ее не тороплю. Как там оно потом – все только предполагают. А точно ведь никто не знает. Только про жизнь все известно – хорошая штука.

Кирилл Алексеевич побледнел и нервно воскликнул:

– Девушки, девушки, ну что за разговоры!

Марина его перебила:

– Папка, вечно ты не вовремя. А я вот как раз у Наталии Александровны спросить хотела, как в морге поступают, если свои умирают? То есть если умирают те люди, которые там работают... Не представляю, как я бы вскрывала тело знакомого человека!

– Я тоже не представляю, да у меня и необходимости такой не было. Когда нашего заведующего гистологией убили, вроде, в областной морг отправили, где у покойного знакомых уж точно нет. Хотя... это, наверное, раз на раз не приходится. Я вот вспомнила, привезли к нам в таком качестве санитара. Он на пенсии, пожилой дядечка – а раньше у нас работал. Кто-то из молодняка, который устроился после его увольнения, им занимался. Грустно все это. И смешно в какой-то степени. Знаешь, помню, когда я только начинала работать, один наш преподаватель замерз пьяненьким. А ему благородно поставили не охлаждение на фоне алкогольной интоксикации, а благородную ИБС. Хотя ему самому в общем-то уже все по барабану, наверное, было.

– Во всей этой истории с горничной Лена совершенно ни при чем. Я уверена! – снова заявила Марина, ревниво поглядывая на дверь. – Только что это он так долго с ней говорит?!

– Ага, жена бывшая ни при чем. Ты еще скажи, что с горничной произошел несчастный случай. Деточка, я смотрю, сейчас в мединституте вообще ничему не учат!

Марина покачала головой, и от этого движения по черным длиннющим волосам прокатилась волна.

– Это действительно несчастный случай, – она покосилась на отца, но потом продолжила: – Мы говорили с Михаилом. Знаете, он такой человек... Внимателен к каждой мелочи, до всего ему есть дело. Все сам лично контролирует, каждого сотрудника может вызвать и допрос учинить.

– О да, я слышала, как он терзал учителя танцев! Профилем тот не вышел, получил по первое число!

– И вот накануне того, как все это случилось... Наталия Александровна, Таня просто ему подвернулась под горячую руку. Оказывается, проводку в замке неудачно сделали, в части номеров пробки вылетают с регулярностью в полчаса. И вот он идет такой злой, за перила взялся, рука соскользнула – а там же завитки на решетке, литье, и пыльно, в таких местах пыль всегда скапливается... Таня, как назло, ему на глаза попалась. Он потребовал протереть лестницу и люстру, причем срочно, и чтобы нигде ни пылинки! А там до люстры – вы обратили внимание? – как раз с верхней площадки можно дотянуться. Я уверена, она не удержалась, и... Кстати, как раз-таки, судя по травмам на теле, она работала, тряпку в правой руке большинство людей держит, а при падении основной удар именно на правую часть туловища.

Первая реакция – волна возмущения. Буржуй хренов, человека угробил, и хоть бы хны ему! Виноват не виноват, такие все равно всегда выкручиваются из любой ситуации!

Однако... ведь Панин не требовал, чтобы Таня перегибалась через решетку. Можно было взять швабру с длинной ручкой или щетку. Получается, действительно, роковое стечение обстоятельств? Но я не видела тряпки... Она должна была выпасть из рук бедной девушки. Впрочем, я ведь и не осматривала пол холла, пространство там огромное...

Похоже, вырисовывается следующая картина. Таня, которая хотела со мной о чем-то поговорить, отправилась к лестнице. Ее увидел Панин и очертил фронт работ. Она, может, решила, что до встречи как раз успеет смахнуть пыль. Но, перегнувшись через перила, не удержала равновесия.

Все понятно. Кроме одного. Что же собиралась мне рассказать горничная?..

Андрей вернулся мрачнее тучи. Сел в кресло и, уставившись в пол, машинально вытащил пачку сигарет.

Вот это совершенно лишнее! Мне тут спать, между прочим! А в клубах дыма я этого делать не намерена!

– Извините, задумался. Лена в реанимации уже три дня, инсульт. У меня там как раз врач знакомый работает. Плохо дело, очень плохо. Откуда что берется! Да, Ленка гипертоник, и с таким диагнозом можно ожидать кровоизлияния в мозг. Но все равно не понимаю, – Соколов схватился руками за голову, – почему именно она!

Я думаю, вся наша судебно-медицинская троица в этот момент представила себе примерно одну и ту же картину. Сверток крови миллилитров на 50-100 где-нибудь в подкорковых ядрах, да еще с прорывом крови в желудочки мозга. После такого либо сразу смерть, либо кома, а потом смерть. Чаще всего нам приходится видеть именно вот такие тяжелые случаи.

– Если мой приятель не врет, кровоизлияние произошло в лобные доли, – с какой-то механической интонацией пробормотал Андрей.

– Это лучший вариант, самый безболезненный, если можно так сказать, участок мозга. Никаких жизненно важных нервных окончаний там нет, – осторожно заметила Марина. – Сколько людей после такого поправлялось почти полностью!

Да уж, с таким диагнозом из больницы не удерешь. Все подозрения с Лены снимаются. Как же ее долбануло после развода с Андреем! Накрутила себя, довела до ручки. Однако сама во всем виновата, дурочка...

– Знаете, ребята, теперь я точно уверена – вам надо обвенчаться как можно скорее. Слишком много вокруг вас какой-то негативной энергии собралось. После венчания все наладится!

Как они смотрят друг на друга! Расстроенные, встревоженные – а все равно кажется, что между Андреем и Мариной даже воздух искрится!

Когда гости ушли, я решила полежать минут пятнадцать, а потом найти Михаила Панина и точно все выяснить насчет Тани. Для очистки совести и представления всей картины в мельчайших подробностях. Эксперты дотошные, это профессиональное.

Мне казалось, я дремала всего ничего, совсем немного времени.

Но номер вдруг отчего-то оказался наполненным мраком и посеребренным светом луны. А в коридоре, с правой стороны, отчетливо раздавался негромкий непрерывающийся стук...

Лучи льющегося через окно солнца высвечивали фигуру человека, полусидящего на кровати с высокой металлической спинкой. Одетый в длинную белую сорочку, мужчина был стар. Годы так смяли и обесцветили правильные черты его лица, что теперь вряд ли светские красавицы и лихие друзья-гусары признали бы Николая Мартынова.

Или признали бы?

Задумчивый взгляд, решительное выражение лица. Вытянул вперед руку, как будто бы она сжимает «кюхенрейтер»...[28]


Его мысли устремились в прошлое, он стряхивал прожитые годы как шелуху, как пепел.

«Моя исповедь», – вывел Мартынов на белом листе бумаги.

Вздохнул, перекрестился. Снова вздохнул, поправил свое письмо.

И начал быстро писать:

«Сегодня минуло ровно тридцать лет, как я стрелялся с Лермонтовым на дуэли. Трудно поверить! Тридцать лет – это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно на тридцать лет назад и помня, что я стою на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием в самых заветных помыслах и движениях сердца по поводу этого несчастного события. Для полного уяснения дела мне требуется сделать маленькое отступление: представить личность Лермонтова так, как я понимал ее, со всеми недостатками, а равно и добрыми качествами, которые он имел...[29]


Николай Соломонович, вздохнув, отложил перо. Убрал с бедер деревянный ящичек с чернильницей и бумагой, опустил подпиравшую спину подушку.

Надобно теперь лечь, закрыть глаза, чуть отдохнуть, чтобы затем с новыми силами взяться за работу.

Все тяжело с годами становится. Уже не побежишь наперегонки с озорными внуками по парку. Любимые лошади целый век под седлом не ходили, какое верхом, приходится запрягать коляску. Вина и жаркого доктора не изволят-с рекомендовать. И писать, как выясняется, тоже трудно. Плохо видны темные строки. А резь в глазах такая – словно бы песку насыпали.

«И все же грех мне жаловаться, – Николай Соломонович откинул одеяло. Воспоминания о молодости неожиданно придали ему сил. И снова быстро стучит сердце, кровь мчится, полыхая жаром. – Бог послал красавицу-жену и одиннадцать деток, а еще здоровье, и достаток, и успехи по службе. Выходит, не казнил меня Господь за Маешку[30]. Отчего? Верно, все же не добрый был Лермонтов человек. Да что там, самому себе можно признать честно – дурным человечишкой был Михаил, мерзким и подленьким. Некрасивый, вечно то мрачный, то язвительный – но единственная отрада славной доброй бабушки. И она его так залюбила и разбаловала, что он, должно быть, возомнил себя Богом – а товарищи были сдержанны в отношении него, да еще и дамы нос воротили. Я всегда старался на балах рядом с ним не показываться. Высокий, статный, с белыми густыми волосами – что он против меня, жалкий карлик, злобный горбун. Достоинства моей внешности невольно подчеркивали его недостатки. Но я жалел его тогда, все мне казалось: стоит только даме ответить на чувства Маешки, он станет покойнее, добрее... Должно быть, Мишель страдал от этой своей некрасивости и потому особенно яростно мучил новичков, которые только поступали в нашу школу. Помню, он по ночам подговаривал, чтобы сдернули с новичка одеяла и облили его ледяной водой. И куда потом бедолаге: нет смены платья, постель сыра... А как он вел себя в столовой! Коли подадут на общем блюде то, что ему особенно по нраву, выберет все куски и быстро съест, а остальные товарищи потом без обеда сидят. Впрочем, умом Лермонтов отличался сильным и острым – это уже тогда всем нам было совершенно понятно».

«Не стану говорить об уме его: эта сторона его личности вне вопроса, – вновь придвинув к себе ящик с письменными принадлежностями, вывел Николай Соломонович, – все одинаково сознают, что он был очень умен, а некоторые видят в нем даже гениального человека...»[31]


– Гениального! – вдруг чуть ли не над ухом пронзительно взвизгнула сестричка.

Быть такого не может! Сестра, здесь, откуда, когда тому двадцать лет минуло, как свела ее в могилу чахотка? Но ведь ее голос! Звонкий, высокий...

Николай Соломонович изумленно глянул перед собой. Поодаль постели, между высоким светлого дерева шкафом и окном, окаймленным бархатными красными занавесями, и правда стояла сестра. Юная, осьмнадцати лет, какою была она в то время, когда первый раз представили ей Лермонтова. А случилось это еще накануне первой его ссылки на Кавказ.

– Гениального человека! Что же ты неправду говоришь, – не унималась сестра. На ее хорошеньком свежем личике появилось брезгливое выражение. – Как он мне голову кружил, все стихи читал!

– Послушай, милая, – Николай Соломонович ущипнул себя за бок. Все хотелось, чтобы перестало чудиться непонятно что. – Но ведь я спас тебя, спас твою честь, твои чувства. Как только стало ясно, что выбрал тебя Маешка во вторые Сушковы, я с ним поговорил. И сказал, что он, как благородный человек, должен перестать тебя компрометировать.

– Эх ты, Мартышка![32] – сестра высунула язык, потом показала рожки и, дразнясь, вдруг пустилась вскачь вокруг постели. – Мартышка, Мартышка, ты друга убил!

«Ну вот, – сердце замерло, – вот и пришла расплата. Видно, близится мой последний час. Рано радовался! Никому не удастся избежать кары за убиение человека. Уже и черти по мою душу явились».

– Сгинь, нечистый! – крикнул, задыхаясь, Николай Соломонович, осенил себя крестом и сразу же возликовал: темные силы в обличии сестры совершенно исчезли.

Сил продолжать записи больше не было. Усталость вдавила голову в подушку, веки налились свинцом.

А потом вдруг зазвенел, засверкал бал в роскошной, ярко освещенной гостиной...

... Молодая вдова, княгиня Щербатова красива до головокружения. В ней все совершенно: золотые, цвета спелой ржи, локоны, жаркие синие очи.

Собственные мысли и восторги при взгляде на Марию тотчас начинают казаться слишком простыми, какими-то блеклыми. И на ум невольно приходят проклятые строки Лермонтова, написанные в ее альбоме. С гордостью показывает она тот альбом друзьям и знакомым. От некоторых строк в лицо ударяет краска, настолько интимны и нежны они – только Мария, упившись допьяна своей страстью, ничего не замечает ...

На светские цепи,На блеск утомительный балаЦветущие степиУкрайны она променяла,Но юга родногоНа ней сохранилась приметаСреди ледяного,Среди беспощадного света.Как ночи Украйны,В мерцании звезд незакатных,Исполнены тайныСлова ее уст ароматных,Прозрачны и сини,Как небо тех стран, ее глазки,Как ветер пустыниИ нежат и жгут ее ласки.И зреющей сливыРумянец на щечках пушистых,И солнца отливыИграют в кудрях золотистых.И, следуя строгоПечальной отчизны примеру,В надежду на БогаХранит она детскую веру;Как племя родное,У чуждых опоры не проситИ в гордом покоеНасмешку и зло переносит.От дерзкого взораВ ней страсти не вспыхнут пожаром,Полюбит не скоро,Зато не разлюбит уж даром.

Маешка сразу все про нее понял. К красоте княгини прибавлялась невероятная чистота души. За Марией даже светским львам было совестно волочиться.

Такими женщинами восторгались. На них хотелось молиться.

Но протянулись к ней нечистые страстные руки – не стало тот же час Мадонны. Мария, как и все женщины, что у него были, как и все, кому предстоит погибнуть, покорилась Лермонтову совершенно. Она принимала его открыто, в любое время. Весь светский Петербург затаился в ожидании. Быть свадьбе? Или Лермонтов, как всегда, скомпрометирует понравившуюся ему женщину и бросит ее?

«Только бы бросил, – думал Николай Мартынов, посещая все балы, на которых появлялась княгиня. Было больно видеть ее, вальсирующую с Лермонтовым. Но не видеть ее вообще было невыносимо больнее. – Если он оставит Щербатову, я сразу подоспею с утешениями. И может, смогу передать ей частичку своей любви, вдруг и ее сердце воспламенится».

Мечтать об этом было сладко и трудно.

Отрадно представлять себя, получившего дозволение лобзать такие уста. Но как верить в возможность такого? Вся княгиня – стремительный порыв счастья. Ее взгляд все время ласкает нескладного Маешку. Чем он ее заворожил, чем он всех их завораживает – злой, некрасивый, маленький, покоряющий, тем не менее, великолепнейших, наикрасивейших дам?! Неведомо, чем можно очароваться в нем... А только Мария танцует лишь с ним одним, уже все знают об этом и смиренно принимают. Впрочем господин Барант, сын французского посланника в Санкт-Петербурге, как полагается согласно особенностям его страстного народа, кипит гневом.

Кипит, и... Не выдерживает! Очень хорошо!

Когда Николай услышал из уст Баранта адресованное Лермонтову холодно-презрительное: «Вы слишком пользуетесь тем, что мы в стране, где дуэль запрещена», то едва сдержал возглас радости.

Маешка мимо такого не пройдет. Барант – стрелок отличный, преметкий, и может статься...

Так примерно все и случилось.

Та самая фраза была сказана накануне первой кадрили, которую княгиня обещала Лермонтову. И сразу же после танца Маешка подошел к стоящему у стены и гневно сжимающему кулаки французу. И, улыбаясь своей вечно язвительно-презрительной улыбкой, небрежно пробормотал:

– Дуэль запрещена? О, это ничего не значит! Я весь к вашим услугам!

Лермонтов, правда, после схватки на Черной речке остался жив. Хотя – какое счастье! – он бросил Марию. Оставил ее как раз в тот момент, когда у нее умер маленький ребенок. К горю матери прибавилась и угроза потерять все состояние, так как родня по мужу вознамерилась прибрать его имение к своим рукам. И это в такой-то момент Маешка поступил в своей обычной манере!

Преграда исчезла. Можно было утешать княгиню и пытаться сблизиться с нею.

Сначала Щербатова как будто радовалась визитам.

– Николай Соломонович, вы один мне верный друг и советчик в этот сложный час, – говорила Мария.

Впрочем, глядя на нее, не верилось ни в какое горе: красота княгини сияла ровно, безмятежно, она ни капельки не потускнела от всех недавних испытаний.

Однако же вскорости все стало ясно. «Не мне она радуется, – Мартынов припоминал каждое слово любимой и все больше мрачнел. – Ей просто хочется говорить о нем, а я слушаю...»

С утра до вечера Щербатова не выпускала из рук альбома со стихами и рисунками Лермонтова.

– Он жив, жив, – как в забытьи все повторяла она. – А ведь я так боялась, он нарисовал себя умирающим.

«О, поиграть в умирающего – его любимая забава, – подумал Николай, пододвигаясь к княгине поближе. Черт с ним, с Лермонтовым и его рисунками, все, что угодно можно вытерпеть за возможность вблизи любоваться нежным розовым ушком и длинными пушистыми ресницами княгини. – Умирать – это он мастак, моей сестре, помнится, все уши прожужжал. „Не плачьте обо мне, я чувствую, мне уже недолго осталось“, – всегда говорит он. Но такие всех переживут. Если уж Барант, отличный стрелок, сплоховал, понятно одно – Мишелю фартит не только с женщинами, из поединков с судьбой он тоже выходит победителем. Однако ж княгиня... Ни слезинки по преставившемуся ребенку, все мысли только о Лермонтове...».

Тем временем Мария открыла лежащий на коленях альбом.

И от той картины у Мартынова неожиданно мурашки побежали по спине.

Выполненная пером и чернилами, она даже не казалась картиной. Набросок, черновик, небрежные росчерки. Или даже просто нелепейшая карикатура, обычное позерство и баловство виделись в том рисунке.

Однако стоило посмотреть на лист альбома лишь пару секунд, страх сдавливал грудь и дышать не было больше никакой возможности.

Зловещая, пугающая. Кричащая. Такой картине отчего-то верилось помимо воли.

В горах, на площадке, окаймленной невысокими, однако же раскидистыми кавказскими деревами, лежит мертвый Мишель. У него пробита грудь, и можно было бы подумать, что маленький худощавый Лермонтов в нескладной шинелишке ранен – но набросанное нервными линиями лицо уже застыло в печальной маске смерти.

Легкий дымок идет из пистолета другого дуэлянта. Фигура его повернута к секундантам, а потому лица разглядеть нет никакой возможности, ясно только, что убийца Мишеля высок и хорошо сложен.

Взгляд обегает все это и лишь потом начинает различать невероятное. За кустом, растущим опасно близко к глубокой пропасти, сидит на корточках человек. В длинном темном плаще (похоже, офицерском, с пелериною), низко склонившийся, он почти сливается с темными скалами. В нем не было бы ничего особенного, коли б не одна деталь, от которой кровь стынет в жилах. Художник, лишь небрежно очертивший притаившегося мужчину, тем не менее, тщательнейшим образом вырисовал пистолет в его руках...

«Что это? Заговор? Отчего Мишель нарисовал такую странную картину в альбоме княгини? – думал Николай, не в силах отвести глаз от рисунка. – Отчего я так страшно волнуюсь, когда смотрю на эту почти карикатуру?»

– Он совершенно мертвый здесь, в альбоме. Как же славно, что дуэль не причинила Лермонтову никакого вреда, – прошептала Мария. И, расправив на коленях атласное розовое платье, расшитое золотыми нитями, дрожащим голосом произнесла: – А что, Николай Соломонович, коли выпустили его из-под ареста, может, он уже и на балы ходит? Не видали вы его там? Может, собирается он ко мне быть с визитом?..

* * *

Это правда: глядя на мир, нельзя не удивляться. Кто бы мог подумать, что Олеся умеет так кричать, верещать, визжать, качать права!

– Миша, я все знаю! Ты переписал завещание! Я понимаю, почему ты решил добавить Андрея. Он твой брат, и это совершенно логично. Но Айо! Я – мать твоего ребенка, и она – неизвестно кто! Ты уже ставишь нас на одну доску!

– Дорогая! А ведь я тебя недооценивал. Как ты узнала? Адвокат, я уверен, не ответил бы ни на один из твоих вопросов! Денис – могила! Как ты узнала?!

– Адвокат, правда, ничего не говорил. Я у него и не спрашивала. Кто я такая, чтобы задавать вопросы! Ты на это намекаешь, да? Я-то свое место знаю! Но вот Айо, уж конечно, не смогла не поделиться такой большой радостью. Она заявилась к нам с утра пораньше. У Антона опять истерика, он не выносит твою подругу. И ты еще говоришь, что это я провоцирую конфликты! Айо такая белая и пушистая, хочет наладить дружеские отношения, а я все порчу. Теперь ты понимаешь, в ком на самом деле проблема?

– Бабы, с вами можно рехнуться! Когда вы прекратите друг с другом бодаться?! То одна залупается, то вторая. Вы меня уже достали! Обе! Мое завещание – это мое дело. Это вообще формальность! Не дождетесь! Ну привычка у меня такая – держать бумаги в порядке! И никто из вас по новому завещанию не обижен! Хотя я, по большому счету, ничего тебе не должен! Ты присосалась ко мне со своей любовью, как пиявка, ты тащила меня в койку, как последняя блядь! А когда появился Антон – разве я хоть в чем-нибудь вам отказывал? Ты ведь ни одного дня не работала! Что ты от меня еще хочешь? Почему ты мне постоянно сверлишь мозг! Вопросов больше нет? Свободна! Иди отсюда, я говорю, не хрен бежать за мной! Русский язык понимаешь? Вали, давай!

Ой, а вот прямо сейчас все будет очень плохо.

Мне некуда прятаться. Тот выступ стены, за которым я притаилась – никакое не укрытие, через пару секунд быстро цокающая в мою сторону Олеся меня увидит, закричит, примчится Панин... И что, разве они поверят, что я не имела ни малейшего намерения подслушивать? Честно, я всего лишь пыталась найти комнаты Михаила. Горничная объяснила, как надо переходить в противоположное крыло. Но я заблудилась среди многочисленных лестниц и коридоров. Потом раздались громкие голоса...

«А, сами виноваты. Не надо было так орать, – думаю я, волевым усилием пытаясь придать фасаду равнодушно-независимый вид. Жаль, нет зеркала под рукой, с ним проще привести лицо в порядок. – И вообще, дорогие мои, тут вам не стол, под которым мне пришлось прятаться в ресторанном зале, коридоры открыты для общего доступа, и я имею полное право здесь находиться! Так что смущаться мне нечего! Ничего предрассудительного мною не сделано!

А ведь могла бы, с моим-то потенциалом!»

Напрасные слова, не нужное обуздание эмоций, не пригодившийся аутотренинг.

Олесю не интересуют ни выражение моего лица, ни я сама, ни окружающие люди, похоже, в принципе. Изнемогающая от слез, рыдающая в плотно-сжатые, прилепленные к глазам ладони, она проносится мимо и не обращает на меня ровным счетом никакого внимания.

Вот тебе и ясные глазки, некрашеные, собранные в простой хвост волосы и теплая улыбка. Ко всему этому добру, как выяснилось, прилагаются нормальные такие зубки. А девочка-то – акула, малышка – пиранья! Когда же я прекращу идеализировать людей? Наверное, никогда. Мне уже слишком много лет, чтобы меняться.

Добравшись до комнаты, за дверью которой, судя по звукам, исчез Панин, я на минуту замираю. Приглаживаю взлохмаченную рыжую шевелюру, поправляю черную водолазку, как всегда, выбившуюся из джинсов. У меня имеется шикарный широкий красный ремешок, без вульгарных стразов, просто качественная кожа и эффектная крупная серебристо-матовая пряжка. Отличная вещь, но только по визуальному параметру. Джинсы с этим ремнем сползают на бедра, водолазка то и дело норовит из-под него выскользнуть. В принципе, не смертельно, живот красивый, плоский и еще, наверное, даже чуть-чуть загорелый после недавнего лета. И все же, эх, не умеют турки одновременно делать эффектно и функционально, не умеют!

Стучать в дверь, похоже, можно хоть до скончания века. Никто не торопится открывать. Но, одним хамским поступком больше, одним меньше...

Увы, я снова начинаю влюбляться в Михаила. Елки-палки, просто наваждение какое-то! Но ничего не могу с собой поделать. Если мне интересно, если я чего-то не понимаю – все, муха прилипла к варенью, вырваться, сколько ни бейся, невозможно.

Я нахожусь в странном помещении, это что-то вроде просторного коридора-прихожей, ведущей к виднеющейся вдалеке комнате. Вдоль стен на полках стоят многослойные ряды книг. Панин – педант, фолианты выставлены строго по географическому принципу.

Из японцев, пригретых олигархом, мне знакомы только Басе, Сайге и Миссима. Хотя вот, Кобо Абэ – что-то из его прозы на глаза раньше попадалось, читала. Если я не режу трупы и не печатаю экспертизы, то глотаю книги. Мне нравятся словесные кружева, сплетенные из придуманных жизней и настоящих страстей. Михаилу, похоже, аналогично. Накатывает приступ белой зависти: Панин постиг больше. Неизвестных мне японских имен на корешках книжек великое множество, а ведь я знаю, какое великолепие скрывают их страницы, на них цветет сакура или ветер несет прочь смятые лепестки белых хризантем.

Французы, кажется, собраны все, нервный Рембо, чувственный Мопассан, гипнотический Бодлер, и, конечно, Бальзак, основательный и подробный. Во внешности Михаила, кстати, есть какая-то болезненная французская страстность, не существующая в парижской действительности. Французы, судя по моей короткой командировке в выхолощенное до последнего микроба тамошнее бюро судебно-медицинской экспертизы, редкостные зануды. Именно литература подарила этой нации розовые закаты, льющиеся в окна мансард; чистое, как настоящая любовь и ускользающая юность, голубое небо; смятые вожделением простыни; тонкие профили; красивые запястья и всю ту декоративную дребедень, которую хочется сделать фоном внезапно воспалившейся страсти. Можно поверить, что именно Панина описывала Франсуаза Саган, покоренная усталыми морщинками у глаз, хулиганской щетиной, растрепанными каштановыми волосами и ртом, выпивающим вино и поцелуи с одинаково небрежным изяществом.

Мне нравится идти по Мишиному миру, подглядывать за его жизнью. В этом есть что-то волнующе-личное.

Мысли, стоп! Да вы очумели! У Михаила уже имеются в наличии две симпатичные бабы, не стоит увеличивать олигархический гарем, и потом он непростительно младше, и я, кажется, на пару сантиметров все-таки выше...

Надо же, а вот следующая полка посвящена Лермонтову. Произведения, критика, биографии. Но вообще русской литературы – в два счета я пробегаю мимо рядов книг – да, здесь больше ее нет, только там, дальше, отсек забит современной российской прозой, интеллектуально-убийственной. Интересно, зачем он читает этих новомодных литераторов? При явном таланте они увлекают читателя в пучину депрессии, решают свои проблемы за счет чужих нервных клеток. Может, я старею, но мне кажется, что роль таланта – показывать свет, придавать сил, вдохновлять.

«Герой нашего времени», «Княгиня Лиговская», сборники стихов... Пожалуй, творческое наследие Лермонтова невелико. Он погиб совсем молоденьким, и не успел написать много.

Мне кажется, я понимаю, почему здесь появились книги этого поэта. Замок Щербатовых – вот причина. Наверное, олигарху стало любопытно, что именно в творчестве и личности Лермонтова притягивает столь сильно, не отпускает столетиями, заставляет бедное привидение в унылом белом платье по-прежнему ошиваться в запутанных лабиринтах здешних коридоров.

Впрочем, привидения – чушь. Нет никаких привидений! Не верю, не боюсь! Сегодня, разбуженная среди ночи непонятным стуком, я вылетела из номера, помчалась по тускло освещенному коридору. Мне не удалось увидеть, кто простукивает стены, но я слышала удаляющиеся шаги, испуганный мной злоумышленник удирал со всех ног! Топающее по паркету привидение – это было бы слишком оригинально! Так что привидения – чушь.

Не чушь – Панин. Я слишком много о нем думаю, опасно хорошо его понимаю, и... непозволительно отчетливо чувствую. Мишин удивленный взгляд, вот именно теперь, там, сзади справа. Панин неслышно вышел из комнаты, замер на пороге. Как мне тепло от присутствия этого человека!

– Почему вы делаете вид, что не видите меня?

Чуть хрипловатый голос – и моя болезнь прогрессирует бешенным темпом. Пора спасаться, если не бегством, то нападением!

– Потому что мне неловко, я подслушала, как вы ругались с Олесей! Потому что я хочу уточнить, просили ли вы погибшую Танечку протереть люстру! И если просили, то не вы ли уперли тряпицу, которой она вытирала пыль? Я осматривала холл, тряпки там нет! И еще мне очень интересно, может, вы подскажете, что так отчаянно ищут в замке? Сегодня ночью возле моего номера опять шастал какой-то стукач, жаль, убежал, паскуда, но ничего, сколько веревочке не виться...

Он оглушительно хохочет.

– Просто женщина-ураган, цунами! В прошлой жизни вы были красным комиссаром, сарынь на кичку, шашку в руки, коня лупануть и вперед. Наташа, лучше вы по очереди ваши вопросы задавайте. У меня не склероз, но вы их очень много сразу насыпали. Не пожалели, можно сказать!

Собственное имя, попробованное на вкус его губами, меня смущает.

На-та-ша... Оказывается, неплохо звучит!

Он уже что-то торопливо объясняет. Надо сфокусироваться на словах, прекратить пялиться на небритую щеку. Все равно ведь не хватит решимости к ней прикоснуться...

– ... как я себя ругаю! Конечно, нашел пыль, вкатил девчонке по первое число. Но я, клянусь, не думал, что она вот так отчаянно ломанется... Протирали же эту проклятую люстру как-то раньше, и ничего, никто не расшибался. Конечно, я оплачу похороны, помогу семье, это даже не обсуждается. Но все равно, такое никакими деньгами не исправить. Горе, вот действительно трагедия, и так все по-дурацки, если бы я только мог предвидеть...

– А вы знаете, что сказала девочка перед смертью?

Загорелое лицо побледнело. Михаил закусил губу, нервно хрустнул пальцами.

– Догадываюсь... Прокляла меня Таня, да? Что еще она могла сказать! Тут без вариантов.

– Вы не правы. Она сказала, что за вами охотится привидение, которое ищет...

Он перебил меня:

– Что ищет? Что?!

– Я думала, вы мне это расскажете.

– Я?! Послушайте, я, конечно, – очень терпеливый человек. Но с вами тут никакого терпения не хватит!

– Интересно, почему вы так заволновались? В замке находится клад? Тогда я представляю, какая у него огромная стоимость! Даже если вы с вашими капиталами так возбудились!

– Клад здесь ни при чем. Просто...

Как жалобно он на меня смотрит.

О чем ты думаешь, глупый?.. Прикинь, какая у нас разница в возрасте, вспомни о своем гареме. А я, честное слово, попытаюсь больше не попадаться тебе на глаза. Потому что моя болезнь, похоже, заразна, ты тоже начинаешь заболевать. Еще немного – и я тебя потрогаю. Неужели ты не понимаешь, мы уже в полувздохе от контрольного поцелуя, выносящего мозг к чертовой матери?!

– Вы безумно красивая женщина, Наташа. Я смотрю на вас и жалею, что мы очень поздно встретились. Все могло бы быть иначе. Как странно... Я понимаю, вы думаете, что я – идиот. Но я точно знаю, знакомство с вами...

Не хочу погибать. Не хочу и не буду!

– Молодой человек, если бы мы встретились раньше, вы бы еще ходили в школу!

– Вы Скорпион по гороскопу? Или в год Змеи родились? Кусаться и шипеть обязательно?

– Я – Водолей, но я бы предпочла говорить не об этом. Вы явно собирались рассказать мне про клад. Золото, бриллианты и все такое.

Он хватает меня за руку:

– Пойдемте в гостиную, присядем. Может, я полный дурак, но я вам все объясню. А выводы сами сделаете.

– Михаил, я, конечно, уже немолода. Но передвигаться еще отлично могу самостоятельно!

Без его горячих пальцев на запястье мне лучше. Хитрющие чайно-карие глаза это поняли и обрадованно засияли. Не надейтесь, нет-нет! Ничего не будет, я сделаю все, чтобы от вас не опьянеть! Я слишком сильно люблю мужа для пикирования в пропасть мимолетной интрижки!

Мы садимся на жесткий диван, Миша захлебывается словами:

– Места здесь красивые. А замок в ужасном был состоянии – половину правого крыла на кирпичи местные разобрали, на крыше бурьян, лестница сгнила. Находилось здание в каком-то там культурном фонде, не подлежащем продаже. Откаты направо, откаты налево! Вы же знаете, как такие дела делаются. Но это только формальность, в чьей собственности. На результат смотреть надо. Я все отреставрировал в точности так же, как при Щербатовых было. А когда у государства до этого руки бы дошли? Никогда! Хотя ведь ценник на нефть до недавних пор атомный был, бюджет страны который год выполняется с профицитом, средства стабфонда размещены почему-то в Штатах. При всем при этом уникальные памятники за пределами Москвы и Петербурга разрушаются – вот такой парадокс! Впрочем, это все лирика. А если по порядку... Выкупил, стал ремонтировать. Вовремя, кстати. Тут ни одного перекрытия нормального не было, еще год – здание бы рассыпалось. Переделки пришлось сделать колоссальные. Строители нашли под крышей тайную комнату. Не чердак, именно комнатку – от просторного помещения, скорее всего, спальни, в нее вела лестница, замаскированная в стене. Мебель, которая наверху была, сохранилась не очень хорошо. Стол и стул погрыз какой-то жук, обивка потемнела. Но это и понятно, столько лет прошло. На столе были чернильный прибор, винная бутылка, бокал. А еще – архив, альбом, такая большая тетрадка в тяжелом светло-коричневом кожаном переплете. Я его пролистал. Ерунда по большому счету: стихи, картинки. Хоть чернила выцвели, но слова разобрать можно. Красавице Марии Щербатовой, несравненной Марии, ослепительной и головокружительной... Но какие это ощущения – своими руками прикасаться к истории! Мне стало любопытно, поговорил со специалистами, почитал книги. Получается, в этом замке жила одна из любимых женщин Лермонтова, он ей стихи писал, из-за нее на дуэли стрелялся. И его запись, похоже, тоже в том альбоме была. Вот такая ситуация... Наташ, только вся эта история – между нами, хорошо? Не надо тут кипеж устраивать.

– Конечно. А я могу посмотреть на этот альбом? А где та мебель? Комнату пришлось убрать в ходе ремонта?

Ого! Оказывается, такие правильные черты могут несимпатично переклиниваться. И из-за чего весь сыр-бор? Я ведь, кажется, не обвиняла его в распитии крови младенцев в общественных местах?!

– Да вы что, Наташа! Я все в музей сразу же передал! Этому замку и так досталось, чего тут только не устраивали: и зернохранилище, и спортзал. И несмотря на это – такая сенсация! Я все отдал в музей, проконтролировал, чтобы опись составили. Просил только с журналистами не откровенничать, и все. А то пошли бы наезды, что замок – историческая ценность, а тут всякие дельцы бизнес делают. Но вещи! Все до единой в Озерском музее! Он бедненький такой в плане фондов, я зашел – на одной витрине серп, на второй чугунок какой-то. Как там сотрудники обрадовались! В альбоме же есть записи, сделанные самим Лермонтовым! У меня ничего не осталось! Я что, не понимаю, что ли, это наша история, такие раритеты беречь надо! А комнату, да, пришлось убрать. Знаете, вообще не понятно, как мы там не убились, не рухнули с прогнившего пола!

Однако.

Похоже, все просто.

Кто-то знал о находке, но не знал деталей. Не проинформировали злоумышленника о том, что ловить здесь больше нечего. Думаю, «стукача» надо искать среди персонала...

Сначала я поняла, что Михаил резко от меня отодвинулся, а потом увидела ее – тонкую, черную, прекрасную эбонитовую статуэтку в белом длинном шерстяном платье с короткими рукавами.

Очень красивая, юная, серьезная. Теперь, в ярко-лимонных лучах утреннего света, Айо не вызывала у меня панического ужаса, но я все равно чувствовала напряжение. Было сложно с ней поздороваться, завести непринужденный разговор.

Лицо-магнит: горящие глаза, высокие скулы, пухлые губы, обкусанные, как у подростков. Впрочем, почему как – ей нет и двадцати. Панина можно понять – девушка очень привлекательна.

– Это вам...

Приблизившись, она опустила на мои колени какой-то странный предмет.

Беру его в руки, верчу, рассматриваю.

Это куколка. Деревянная, обтянутая черной материей. У нее красные глаза из бисера, белая бисерная улыбка и разноцветно-радужное, тоже из бисера, платье. Волосы-нитки, схваченные крупными оранжевыми и зелеными бусинами, золотистое колечко-ожерелье в области шеи... Странно, однако чем больше я разглядываю этот предмет, тем сильнее меня наполняет теплое искрящееся огромное счастье!

– Она вам поможет. Это подарок, – говорит девушка без малейшего акцента. – Помочь можно тем, кто хочет этого...

* * *

Вообще-то все собаки – существа верные. Только верность у них разная, сугубо индивидуальная. Даже мои «дворяне» – Бося и Лайма – выражают ее различными способами. Беленький кучерявый приземистый Босяк, когда я возвращаюсь домой, прыгает, бросается, виляет хвостом, изнемогает от лая. Лаймочка тихо подставляет морду с продолговатым черным пятном и требовательно смотрит в глаза: «Гладь меня, я соскучилась». У породистых псов тем более свои особенности. Лабрадор может демонстрировать тоску по хозяину отказом от еды и гипнотизированием двери, овчарка в печали порой меланхолично обгрызает угол комнаты. Стаффордширы, буль-терьеры и прочая короткошерстая бойцовая живность ЖДЕТ. Такой пес выбирает из кучи обуви именно хозяйский тапочек, укладывает рядом с ним на пол свою складчатую лобастую морду, и не приведи бог кому-то непочтительно прошелестеть мимо обувки хозяина – знакомства с челюстями-клещами не избежать.

Вован, прислонившийся к стене рядом с дверью моего номера, напоминает мне именно массивного крепко сбитого стаффа.

Я смотрю на него и с пронзительно острой грустью понимаю, что хотела бы видеть у этой двери совсем другого мужчину. И я бы честно пыталась его прогнать, только ничего бы не получилось. После прощания с Михаилом прошло полчаса, целых уже измучивших меня полчаса.

Мы выбираем, нас выбирают, но лучше бы выбор не совпадал, потому что когда все может сложиться – остановиться еще сложнее...

– На завтрак вы не ходите. – Простое лицо Вовчика возмущенно до кончика переломанного носа. – Ладно – жиры! Но белки и углеводы! Они организму с утра нужны, между прочим. Дело ваше, – он обиженно поджал губы. Опять похож на толстого ребенка, я снова умиляюсь и хочу посоветовать ему приударить за Юленькой. – Можете не кушать. Я заметил, еще Панина за столом не было. Вас – и Михаила Владимировича. Конечно, меня это не касается. Можете ничего не объяснять.

А ревность, однако, способствует развитию паранормальной проницательности.

Но Вован, Пауэрлифтинг, Стаффордшир с травмированным «мальчиком», прав: он лезет не в свое дело. В таких случаях полагается щелкать по любопытному носу. Только мне ни капельки не хочется этого делать. По коридору шарят теплые солнечные прожекторы, высвечивающие кружащиеся в воздухе пылинки. А мне так хорошо в этом осеннем свете и в моей почти успокоившейся любви, что ленивые мысли напоминают легкие теплые волны. Ругаться нет ни сил, ни настроения.

– Все в город собираются ехать. Венчание репетировать. Я тут подумал...

Сглотнув слюну, он замолчал и уставился на меня своими кругленькими, небесно-голубыми, как у младенца, глазками.

Думать Пауэрлифтингу тяжко. Сразу видно, не привык. На лбу даже выступила испарина.

Планы у Вована явно совместные. А вот мне именно сейчас необходимо одиночество. Безумно хочется поехать в озерский музей, посмотреть на экспонаты, найденные в замке. Зачем? Потому что их видели Мишины глаза, к ним прикасались его руки. Я только немножко на них посмотрю, совсем чуть-чуть, это не опасно, и ни к чему такому не приведет. Андрей с Маринкой повенчаются, я через пару дней вернусь в Москву. И этот замок, наполненный сумасшедшими людьми, привидениями и любовным безумием, останется за много километров от моей жизни. Я уже почти здорова, поправилась, стерла из своего сознания прекрасную внешность и чувственный голос Панина. Посмотрю на найденные в замке вещи – и вообще успокоюсь.

Но как добраться до Озерска? Городок располагается в получасе езды на машине, однако пешком от замка такое расстояние не пройдешь. Михаил любезно предложил меня подвезти, но я, от греха подальше, отказалась, подумав, что уж лучше напрягу Соколова. А у ребят свои планы, собрались на репетицию церемонии. Дело нужное, чтобы потом себя в церкви свободно чувствовать, ничего не перепутать от волнения и весьма смутного, по большому счету, представления о церковных обрядах. Только как же мне попасть в город? Даже если я успею поймать молодоженов до отъезда, мест в «Витаре» уже нет, жених, невеста, отец, свидетели...

– Я хочу вас... ан-га-жи-ро-вать на танец, – покраснев, Вован смахнул пот со лба ладонью, а потом незаметно прижал руку к штанине. – Да. Ангажировать, – он горделиво повел шеей: какое сложное для спортивных мозгов слово удалось произнести не по слогам. – Вечером будет бал.

– Спасибо большое. Но, Володя, я совершенно не умею танцевать бальные танцы.

– Вообще-то я тоже. Но мне сказали, что там научат.

Может, все-таки попросить у Панина машину? Или, на худой конец, карету? Переодеться в старинное платье, шокировать своим напудрено-церемонным видом весь Озерск, а вечером потанцевать на балу. Тем более – ангажировали же!

Бред!

Какой все это бред!

Я пытаюсь ерничать, стараюсь успокоиться, только все сильнее кружится голова. Внутри меня мина, бомба замедленного действия. Тридцать пять минут на таймере. Целая вечность прошла без Миши.

Не подозревающий о происходящей во мне катастрофе Вован с надеждой бормочет:

– А пока, чтобы развеяться, можем в Озерск съездить. Хотите – в церковь, хотите – в ресторан или по магазинам. Лучше покушать, вы ж без завтрака.

Спасение – это хорошо, спаситель – ужасно. Но спасения без спасителя не бывает. Придется фонтанировать радостью:

– Володя, так вы на машине! Отлично! Подождите, я сейчас, только куртку захвачу! И...

Я хотела сказать: оставлю в номере вот это, странную куколку, которую дала мне Айо.

Но в ту же секунду отчетливо поняла: расстаться с этой вещью невозможно. Вуду, или еще что – мне все равно, куколка будет со мной, в ней много энергии и счастья...

– Хорошо! – просиял Вовчик и резво отклеился от стены. – А я в гараж, здесь сделан подземный, и к главному входу потом подъеду! Договорились?! Только не обманите!

Почему у меня нет видеокамеры? Такие кадры пропадают – улепетывающий по коридору Пауэрлифтинг споткнулся, и, чтобы не шлепнуться, взмахнул ручищами, как огромными крыльями...

Сменив балетки на ботинки на плоской подошве и набросив куртку, я спустилась вниз и с удовольствием нырнула в осень, чуть пахнущую дымом и опавшими листьями.

Погода стоит яркая и хрустальная. Я прошла по дорожке всего пару шагов, и свежий воздух милосердно унес мои глупые мечты прямиком в синее небо, замазанное редкими облаками.

У Вована темно-зеленый «бумер» – не очень новый, не слишком чистый.

Я смотрю на Вовчика, лихорадочно выбивающего коврики, потом бросающегося ладонями счищать невидимые соринки с пассажирского сиденья. И мне начинает казаться, что я – неопытная студентка, впервые приглашенная на свидание, которой отчаянно остро хочется хихикать.

Непонятный треск слева – я обернулась, а потом подмигнула объективу фотоаппарата разрумянившегося Стаса.

Почему-у-у у меня нет видеокамеры?! Я бы крупным планом взяла недоуменное лицо Вована.

Не понял – счас получишь – канай отсюда!

Эта нехитрая цепочка мыслей перетасовала гримаски крупного лица, сжала огромные кулачищи и режет Стаса тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей.

Фотограф слишком занят, никакого внимания набычившемуся Вовану: меняет объектив, устанавливает фотоаппарат на штатив.

– Наталия, Володя, давайте вместе. – Стас махнул рукой в сторону лужайки, за которой виднелись пожелтевшие березы. – Сейчас освещение потрясающее, никакого фотошопа не понадобится!

Я думала, Стас останется возле камеры, но он присоединяется к нам с Вовчиком, сурово взирающим в объектив.

И фотоаппарат снимает сам! В нем что-то трещит, сверкает, щелкает!

Потом мы, дождавшись, пока Стас открутит фотоаппарат от штатива, таращимся на экран.

– Какая умная техника сегодня! Вот, фотоаппарат сам сделал снимки, и мы сразу же можем увидеть изображение. Ой, а этот удалите, у Володи тут глаза закрыты!

– Да, неудачный ракурс. Но в общем и целом сессия – блеск. Люблю с автоспуска снимать!

– Стас, а вот мне интересно, что будет в плане прогресса лет через сто? И что сказали бы люди, жившие в прошлом веке, по поводу нынешней техники? Они ни за что бы не поверили...

Не поверили бы своим глазам...

И я своим не верю тоже...

– Невероятно, – выдохнул Стас, увеличивая изображение на дисплее фотоаппарата, – невероятно, но... вы же видите?

Мы – видим.

Ну или по крайней мере я – вижу. С Пауэрлифтингом в плане реакции, кажется, по жизни все, если не глухо, то не очень быстро.

В это невозможно поверить. Но...

На зеленой лужайке, нестерпимо яркой от солнца и желтизны деревьев на заднем фоне, стоят пять фигур.

Я.

Стас.

Пауэрлифтинг.

И за нами с любопытством наблюдают проходящие по дорожке за нашими спинами полупрозрачная женщина в чепце и длинном платье и невысокий худой мужчина с коком взбитых волос...

Кажется, теперь стало понятно, о чем мне собиралась рассказать погибшая горничная...

– Если дамочка – Щербатова, то ее спутник, получается, Лермонтов? Отлично: княгиня звала-звала любимого и дозвалась, тот соизволил-таки явиться. Не очень-то он похож на портрет из учебника русской литературы, – я пытаюсь говорить спокойно, но от неконтролируемого стылого страха слова выкатываются изо рта в сто раз медленнее, чем обычно. – Ничего не понимаю, почему мы их видим? Мы не должны их видеть! Я – верующий человек, и знаю, душа отправляется либо в рай, либо в ад... И вот – какая-то визуально различимая субстанция, получилось сфотографировать. Чего это она тут шастает?! Что все это значит?!

– А ведь я ни вчера, ни сегодня не бухал, – пробасил Вовчик и инстинктивно отодвинулся от фотоаппарата. – А фигня всякая мерещится.

Стас, побледнев, хватал ртом воздух. И вдруг, ни говоря ни слова, рухнул на землю.

Вован – чудеса ловкости, все-таки есть у спортсменов реакция – умудрился поймать вылетающий из ослабевших пальцев фотоаппарат. Я попыталась подхватить парня, но тяжелое мужское тело удержать сложно. Уже понятно – он вот-вот упадет, надо только стараться придержать его голову, потому что если он ею жахнется о плиты или о поребрик, мало мальчику не покажется...

Они появились в считаные секунды. Первой – кто бы сомневался – примчалась Белоснежка от журналистики, приоткрытый рот, сияющие глаза, да дайте же стервятнице поскорее крови! Натренированная девица! Падаль не успевает еще протухнуть, а Юля тут как тут, явилась не запылилась.

– А что здесь происходит? Почему Стас в обмороке? – Победительница гонки к сенсации возбужденно замахала руками. – Ста-а-асик?! Ты живой?

Потом к треску Юленьки добавились тонкие всхлипывания Антона-Эмо, осторожные расспросы его мамаши-маскирующейся пираньи, степенный голос Кирилла Алексеевича. И даже Гарик Левицкий стал почему-то активно плевать себе под ноги – видимо, выражая сочувствие по-писательски оригинальным способом.

Фотограф постепенно начал приходить в себя. Открыл глаза, едва различимо пробормотал:

– Извините. Даже сам не понял, как все это случилось. Что, я упал? Вот это я даю!

Отлично. Стас оклемался и жить будет. А мне здесь больше делать нечего.

Не отвечая на сыплющиеся со всех сторон вопросы, я дернула Вовчика за рукав толстой синей байки.

– Кто-то обещал отвезти меня в Озерск? Договоренность остается в силе?

Не буду никому ничего объяснять.

Пусть сами пялятся на тот снимок и гадают, что делает возле замка парочка привидений.

Я этого не понимаю. Не хочу об этом ни думать, ни говорить. Слишком страшно и тревожно. Мне не хочется во всем дойти до самой сути. Я видела столько непонятных, необъяснимых вещей, после которых мне уже просто оставить за скобками мыслей парочку привидений. Тем более когда мне с таким энтузиазмом старается помочь ледяной ужас...

* * *

– Я такую киношку видел. Забыл, как называется. Крутая, американская. Там в доме жили как бы умершие люди. Как бы они тоже в натуре были привидениями. А потом как бы...

О, Господи, да замолчит Вован когда-нибудь или нет?!

Он и в рассуждениях на отвлеченные темы не очень-то силен. Штангу поднимать научился, говорить и думать – пока нет. А тут еще при таких скудных ораторских данных как бы пересказ как бы американского фильма (уж конечно, менее тупых Пауэрлифтинг не смотрит!), который мне как бы до голубой звезды, как бы виднеющейся над фонарем!

Зарезать меня без ножа проще простого. Я привыкла ко вшам, оккупирующим трупы бомжей, но никогда не пойму, зачем люди заводят паразитов в своих словах и мыслях.

Когда мы въезжаем в Озерск, от моих планов забыть о странных полупрозрачных фигурах, случайно сфотографированных Стасом, не остается и следа. Вывеска интернет-кафе вдруг заставляет меня сделать стойку, вылитая собака Павлова, ждущая пищи.

Может, стоит попытаться найти подробную информацию о Вуду? А что, если Айо каким-то загадочным образом смогла... не знаю, как точно сформулировать... если она смогла вызвать души людей, которые когда-то жили в этом замке?.. Ведь появилась откуда-то эта парочка, запечатленная на случайном дружеском снимке? Я не могу понять, как это возможно. Однако мы все видели фотографическое изображение привидений своими собственными глазами! А судя по кинематографу, именно те, кто исповедует культ Вуду, могут с легкостью призвать давно ушедших в мир иной.

В итоге я визжу:

– Притормози!

Но пальцы вдруг нащупывают в кармане куртки подаренную Айо куколку, и я физически чувствую, как наполняюсь светлой радостной энергией. Исчезла легкая боль, постукивавшая по затылку, в глазах прояснилось.

– Извини, пожалуйста. Володя, поехали дальше!

Дело не только в том, что мне начинает нравиться подруга Панина, неожиданно презентовавшая странную занятную вещицу. Просто я вспомнила, что замок битком набит не только привидениями, но и журналистами, у Юли или Стаса наверняка есть с собой ноутбуки. Да и вообще, в самом замке доступа к Интернету, скорее всего, не может не быть, сегодня Всемирная паутина намертво затягивает любое мало-мальски функционирующее предприятие.

Вован покорен. Счастливо улыбается. Поглядывает на меня искоса. Еще немного, еще чуть-чуть – и сообщит что-то концептуальное, парень так старательно помогает себе мыслить суровой морщинкой на лбу и прикушенной губой.

– Наташ, а ты подумай насчет пробежек. Дыхательную и сердечно-сосудистую систему они знаешь как укрепляют...

Какая тоска, должно быть, встречаться со спортсменом! Никакой романтики! Совместные полезные для всяческих систем тренировки, кросс к оргазму, рациональное питание, здоровый сон. Отношения можно расписать в ежедневнике на пару лет вперед, и единственным сюрпризом в них станет ушиб голени или растяжение связок.

Жизнь не должна быть предсказуемой. Но... и непредсказуемой она не должна быть тоже. Что может получиться, если мы с Михаилом поддадимся обнаружившимся в нас магнитам?

Своим дурацким кратковременным счастьем мы причиним боль большому количеству хороших людей. Это тот случай, когда быть занудой, как мне кажется, только полезно.

– А вот тут была моя школа. – Вовчик резко притормозил, «бумер» негодующе скрипнул тормозными колодками, и в салон через открытое окошко влетела струя грязных брызг. – Здесь я в первый класс пошел. Физрук, помню, такой правильный был, варежкой не щелкал, гонял нас, нагрузку давал хорошую. Пацаны, с которыми я дружил, все спились давно. Встречаю – не узнаю. А кто-то из однокашников даже, прикинь, уже помер.

– Так ты родом из Озерска?

– Да, но меня в школу спортивную в Питере взяли, я больше там тусовался, чем здесь. А теперь я и родителей в город забрал, нечего им здесь делать. Только брат тут... типа живет, а на самом деле бухает, не просыхая...

– Ой, так даже проще, что ты местный. Дорогу не придется спрашивать. Ты ведь знаешь, где здесь музей? Отлично! А твои друзья... Знаешь, я думаю, в маленьких городах хорошо рождаться, набираться сил и злости. А потом отсюда надо убегать, чем скорее, тем лучше. Хотя в старости – тоже вариант для жизни. Всего добиться, все узнать и постигнуть, а потом медитировать в ближайшем лесочке. Здесь такая тишина стоит, ни машин, ни пробок...

Еще мне хочется сказать, что старости на самом деле нет. Что человек во время всей длительности жизни, меняясь внешне и внутренне, сохраняет свою сущность и систему восприятия. Поэтому ни детство, ни старость я бы выделять не стала, человеческая душа не имеет возраста. Хотя мозг, бесспорно, функционирует с годами лучше. Обидно – во второй половине жизни осознать, какое количество ошибок налепил в первой, и не иметь никакой возможности их исправить.

Впрочем, с Вовчиком такие вещи обсуждать не стоит, напрасная трата времени.

– Приехали. Вот твой музей, – он криво усмехнулся. – Надо же, ничего не меняется. Вон видишь ту скамейку – я там свидание назначал. Долго ждал, замерз – а девочка не пришла.

– Да уж, внешне здание не фонтан. Ничего странного, что твоя девочка не пришла, справа стройка, слева пустырь, а на лавочке спинка оторвана. Чего в таких местах встречаться?! Ладно, я побежала. А ты жди здесь! В машине.

Заглушив двигатель, Вован озадаченно на меня посмотрел:

– А че такое? Я с тобой. Не боись, не помешаю, тихо рядом постою! Я может тоже хочу типа к истории приобщиться.

– Мне надо идти одной. И это не обсуждается. Я скоро!

Стараясь не хлопнуть дверцей (меня саму бесит, когда дверцами моего «Фольксвагена» лупасят, словно закрывают разбитый милицейский «уазик»), я выскользнула из машины к широким выщербленным каменным ступеням и облупившейся замызганной двери, рядом с которой красовалась покосившаяся табличка «Краеведческий музей г. Озерска».

Рожденный летать не должен ползать.

Юпитеру подсунули бычий хлев.

В музее устало стонет вытертый паркет, подоконники усеяны трупами мух, стекло витрин покрыто толстым слоем пыли, а над всем этим великолепием застыл отчаянный запах тушеной капусты.

Что это за место для ценных экспонатов?! Их было бы эффектнее и достойнее разместить там, где они и были обнаружены. Замковый интерьер – соответствующее обрамление для исторических ценностей.

«Или пусть проспонсирует ремонт музея, или пускай забирает свое добро назад», – раздраженно думала я, разглядывая какие-то ржавые серпы, едва различимые через грязное стекло.

Потом были стрелы, пики, приплюснутые медные украшения и китчевый фарфор 50-х годов. Все понятно, основной принцип составления экспозиции: «Возьми, Боже, что нам негоже». Экспонаты из замка в открытом фонде не выставлены – это явный плюс. С охраной здесь напряженка. Уже можно было бы вынести полмузея – а никто из сотрудников так и не появился!

В конце концов, я нахожу какого-то субъекта в сальными волосами, который спит в боковой комнатке, примыкающей к холлу. Рот его открыт, щека нежно прижата к разложенной на столе газете «Правда Озерска», а на глазу сидит крупная муха с зеленой спинкой.

Почувствовав мой взгляд, мужчина встрепенулся.

– А? Кто здесь?! Простите, задремал. Наверное, вы от Михаила Владимировича? Как же, как же, он звонил, идемте, буду весьма рад вам все показать...

Сотрудник музея суетливо вскакивает на ноги, подбегает к сейфу, выкрашенному в свои лучшие времена серой краской.

– Вот, альбомчик, чернильный прибор, все в целости и сохранности. Бутылка еще та самая и бокал. Только мебеля, – сначала запылали уши, потом красные пятна расцвели на щеках и сползли на шею. – Вы только не подумайте ничего такого... С мебелями пришлось поступить сообразно обстоятельствам. Дома они у меня в целости и сохранности, им условия для хранения нужны сухие, а в музее влажно-с.

Кого он обманывает этим «влажно-с» и заискивающим взглядом?

Альхен!

Альхену стыдно. Но дело его живее всех живых. Теперь понятно, почему классики литературы обеспечивают себе персональный участок вечности. Умные потому что. А мебеля отчаянно жалко!

Быстро оглядев массивный письменный прибор (чернильница, стаканчик для перьев, баночка с песком – все закреплено на тяжелой аметистовой подставке) и пузатую бутылку (темно-зеленая, какой-то шарик с горлышком), я взяла в руки альбом. В светло-коричневом обложке, с красной полоской более грубой и более темной кожи на переплете, украшенной вензелями, он оказался очень тяжелым.

– Бумага здесь красивая, – почтительно бормочет Альхен.

Он прав: чуть пожелтевшие, плотные листы альбома украшены гравюрами, выполненными настолько искусно, что они невольно притягивают взгляд. Оформление интереснее содержания! Читать сделанные в альбоме надписи пока даже не хочется.

Я рассматривала корабль, исчезающий в море, чей-то орлиный профиль, панораму Невского проспекта. И мысленно соглашалась с Михаилом: кажется, будто бы прикасаешься к живой истории, и это так волнует! Налюбовавшись гравюрами, я, наконец, стала изучать записи, которые друзья посвящали Марии Щербатовой. Сначала я поняла, что поклонников у красавицы-княгини было множество, а потом случайно обнаружила один очень странный, непонятный момент...

Проснулся Мартынов полным свежих бодрых сил. И сразу же понял причину того: воспоминания об альбоме княгини Щербатовой позволили ему еще раз увериться в справедливости той мысли, которая в последние годы приходила в его голову все чаще.

Раньше – очень, очень долго – о дуэли с Мишелем вообще не думалось. После осознания того, что собственная вспыльчивость довела до беды, что следствием ее стало мгновенное и полное уничтожение человека, и притом близкого приятеля, любые воспоминания о случившемся у подошвы Машука ранили так сильно, что хотелось лишь одного – вычистить, вымести из памяти и души тот роковой день. Но время облегчает муки. К тому же приходившие на ум обстоятельства вдруг озарились надеждой.

Вот если бы эти предположения оправдались...

Вдобавок еще и та картина, та набросанная Мишелем картина! Если бы дело обстояло именно так, как на том рисунке, то, быть может...

Николай Соломонович поднялся с постели. Чиркнул спичками, зажег свечу, так как наступивший вечер уже наполнил комнату густой фиолетовой темнотой.

Пришлось пару минут поискать среди бумаг, лежащих на столе, потемневший металлический ключ, которым отпирался заветный ящик.

Нашелся-таки, под старыми газетами!

Дрожащими руками Николай Соломонович достал документы, те самые, лежавшие в этом ящике много-много лет. Эту завернутую в бумагу стопку листов вручили ему после окончания короткого ареста, наказав хранить копию материалов дела на всякий случай.

Хранить...

Отделаться, выбросить – только такие тогда были намерения.

А что же просмотреть иль прочесть? От этой мысли прежде делалось дурно. Память и так все время болела, а уж при чтении понятно что может приключиться. Оживут все страшные непоправимые минуты, снова развернется пропасть ада, мгновение, шаг, а потом жизнь человеческая оборвана и исправить ничего больше нельзя.

Теперь же время пришло, и...

Перекрестившись, Николай Соломонович разорвал пожелтевшую плотную бумагу, в которую были завернуты документы, и погрузился в чтение.

Первые же строки наотмашь хлестнули болью.

«Медицинский осмотр тела Лермонтова. Свидетельство. Вследствие предписания конторы пятигорского военного госпиталя от 16 июля за N 504... освидетельствовали тело убитого на дуэли Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова»[33].

Как же все трагично сложилось тогда! Был друг, человек; хороший ли, плохой – не важно, только теперь про него пишется в документе: «тело»...

Николай Соломонович, закусив губу, потер занывшую от боли левую половину груди и продолжил чтение.

«При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между правым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча; от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер»[34]. – Не может быть, – прошептал Мартынов, откладывая лист. – Но ведь, коли правильно я вспомнил, на той картине Мишеля, человек, притаившийся с пистолетом за кустом, находился как раз именно справа. А мы же стояли на ровной площадке у подошвы Машука напротив друг друга. Значит ли это, что на руках моих нет его крови? Значит ли?.. Выходит, мои предположения верны, и Монго[35] устроил против Мишеля заговор? Но почему?!

...Избежать ссоры совершенно не представлялось возможным. Весь тот день меж ними проносились молнии задиристого напряжения и неприязни.

Поутру сошлись у колодца. Лермонтов буквально перед носом выхватил оплетенный веревкою стакан, к которому Николай тянул руку, и ловко опустил его вниз. Потом, выпив зловонной, однако же весьма целебной воды, отер ладонью усы и подмигнул:

– Что же вы еле поворачиваетесь, милостивый государь! Мартышка, коли это следствие действия вод, то они тебе решительным образом не показаны.

Удачные каламбуры пришли Мартынову в голову, как и всегда, в тот момент, когда обидчик уже удалился и едва можно было различить вдалеке его фуражку.

В обед встретились в ресторации пятигорской гостиницы. Откушав супу, Мишель, под хохот Столыпина, Глебова и Васильчикова, с которыми нанимал он квартиру, чуть треснул тарелкой по своему лбу.

– Не щадишь ты себя, герой нашего времени, – съехидничал Столыпин, и легкая улыбка сделала его красивое благородное лицо еще более притягательным. – Эй, остановись, да что ты все тарелками по лбу стучишь! Береги голову! А ну как перестанут стихи да романы сочиняться!

– Тсс, – Лермонтов приложил палец к губам. Как раз явилась к столу прислуга убрать пустые блюда. – Сейчас нам выйдет развлечение.

Через пару минут он ушел в направлении комнаты, где стряпали еду. А вернулся, держась за живот, изнемогая от хохота.

– Девка одну тарелку мыть – в руках осколки. Вторую – опять развалилось блюдо. Она как вскочит, как завопит: «Батюшки, недобрым глазом на меня глянули! Проклятием тяжким со свету сжить хотят!»

Сидевшая за соседним столом компания радостно захохотала. Николай хотел было возмутиться – зачем невинную девушку пугать, к тому же, из жалования ее всенепременно вычтут за те тарелки – однако же уже несли Лермонтову счет. И он, хитро улыбаясь, сознался в своей шалости, попросил добавить в расчет за попорченную глупой проделкой посуду.

Вечером – в гостиной генеральши Верзилиной, среди трех ее красавиц-дочерей и многочисленных кавалеров, всех как один, офицеров, что весьма обычно на водах – опять с ним же встреча, с Мишелем. Он довел до слез эпиграммами бедную Эмилию, а потом покаянно попросил:

– Дозвольте пригласить вас на тур вальса. В последний раз, я роковым образом чувствую, буду танцевать этот танец.

Хотя глаза девушки от обиды подозрительно блестели, она едким тоном ответствовала:

– Коли последний – так и быть. В последней просьбе отказывать не пристало. Соглашаюсь я с превеликим удовольствием.

Все-таки он весьма, весьма остро предчувствовал свою кончину, ясно видел трагичный конец жизни...

После танцев Эмилия стала петь, аккомпанировал ей на рояле князь Трубецкой. А Мишель, вознамерившись заманить в свои сети младшенькую Верзилину, Надежду, отошел с ней к окну.

Николай наслаждался – пела Эмилия славно и чисто. А когда смолкли звуки музыки, по гостиной пронесся веселый голос Лермонтова:

– Наш Мартышка не хуже черкеса на кинжал свой колет беса.

Кровь прихлынула к лицу.

«Вот же подлец! – подумал Мартынов, медленно приближаясь в развалившемуся на стуле Мишелю. Тот, закончив глупейшую свою декламацию, натянуто улыбался и болтал ногой. – Когда же он оставит меня в покое?! И зачем я одел сегодня черкеску и кинжалы? Лермонтов, сам любящий костюм горцев, прямо зеленеет от зависти!»

– Меня совершенно не радуют ваши глупые бездарные эпиграммы, – голос Николая звучал холодно, хотя в душе все кипело от ярости. – Но особенно меня возмущает, что вы позволяете себе так обо мне отзываться на людях, причем всенепременно в присутствии дам.

Лермонтов быстро вскочил, выпрямился, стараясь придать своей неказистой фигуре если не стати, то хотя бы выправки. И, хитро подмигнув, прошептал:

– Так в чем же дело? Потребуйте у меня сатисфакции.

Глаза Лермонтова, темные, жаркие, бегали по сторонам быстро-быстро. Вид же его выражал неимоверное собственное достоинство и полное презрение к окружающим.

– Безусловно, – учтиво отозвался Мартынов. – Я даже настаиваю, чтобы вы мне дали удовлетворение...

Стреляться с приятелем? На следующее утро эта перспектива казалась ему совершенной и очевидной глупостью.

«Сделаю вид, что не согласен на перемирие, – рассуждал Николай, принимая Глебова и Васильчикова, секундантов Мишеля. – Потом, конечно же, пальну в воздух, не убивать же его из-за такой ерунды. Но охоту к глупым шуткам и дурацким стишатам я отобью, не так смел Мишель, как хочет казаться и как думают обольщенные им дамы».

В назначенный час все встретились в четырех верстах от Пятигорска, на скрытой кустарником просторной площадке у подошвы Машука.

– Отчего нет доктора? – спешившись, поинтересовался Николай, стараясь глядеть мимо Лермонтова. Тот все время нервно посмеивался, глаза его были совершенно бешенными. – Против правил ведь, когда без доктора.

– Я вас уверяю, – Мишель ловко спрыгнул с лошади и стал ее привязывать, – что доктор вам без надобности будет. Стреляться с таким дураком, как вы, я почитаю ниже своего достоинства.

Николай поначалу оскорбился. Впервые захотелось всадить Маешке пулю в грудь! И не ранить, а убить, убить насмерть!

Однако же Лермонтов выглядел таким злым и раздосадованным, что на ум приходило одно. Болен. Не в себе. А потому грешно на него обижаться.

«Что так разозлило его? – Мартынов краем глаза видел, как Васильчиков стал отмерять шаги, благо, места на поляне было предостаточно. – Наверное, кто-то из девиц Верзилиных в эти дни не ответил на пламенные его чувства, вот он теперь и бесится».

Их развели, потом дали команду сходиться.

Мишель пальнул в воздух.

Николай решил сшибить фуражку с головы приятеля, это должно напугать. Да и целиться в яркий околыш, светящийся на фоне находящихся за спиной Маешки зеленых кудрей Машука, весьма просто.

Рука держала пистолет крепко, околыш был на мушке, и потому Мартынов уверенно нажал на тугой курок.

А Мишель вдруг упал, как подкошенный.

Кровь на темном мундире издалека была не видна.

Однако сразу же стало ясно, что Маешка мертв. Он даже не сделал ни одного движения, чтобы прижать руку к ране, как это инстинктивно всегда делают раненые.

Нет, не ранен Лермонтов – убит...

В то же мгновение сразу стало твориться что-то невероятное.

Находившаяся над одним из многочисленных темных горбиков Бештау тучка начала разрастаться прямо на глазах.

Еще никто не успел приблизиться к лежащему навзничь Мишелю – а в секунду потемневшее небо уже разрезали молнии и проливной дождь стал оплакивать и омывать неживое, но еще теплое тело.

– Мертв, – перекрикивал гром Глебов.

– Убит! – вторил Васильчиков.

Николаю же казалось, что это очередная дурацкая шутка Маешки.

Потому что он не мог промахнуться.

Потому что у него и в мыслях не было убивать.

Потому, потому, потому...

– Езжай к коменданту, Мартышка, – стал распоряжаться Столыпин. – Глебов, ты здесь оставайся, а мы поскачем за доктором, вдруг он все-таки в беспамятстве и еще можно помочь...

И он послушно поехал к Ильюшенкову. Когда Николая привели в острог, он покорно отвечал на все вопросы. Говорили есть – он ел, наказывали спать – ложился. Все заточение, впрочем, кончилось быстро, оно длилось всего три дня. Перед окончанием ареста Николаю дали стопку бумаг, сказали хранить на случай дальнейших разбирательств, однако же таковых не последовало вовсе...

Боль проснулась, когда тело Мишеля уже предали земле.

Наложить на себя руки не вышло – пистолет дал осечку, тем самым свидетельствуя волю Всевышнего.

Только через много лет, когда совесть чуть приглушила свои укоры, появились вопросы.

Отчего Мишель был так зол в тот роковой день? При всей своей едкости он никогда не позволял себе опускаться до прямых оскорблений. Уж не сказали ли ему какой-то страшной неправды, которая совершеннейшим образом его расстроила?

А был ведь еще и офицер Лисаневич. После того как случилась эта страшная трагедия с Маешкой, он поведал: Алексей Столыпин подталкивал его к дуэли с Лермонтовым, передавал ему якобы звучащие из уст Мишеля насмешки. Однако же он сказал: «Что бы ни сделал такой человек, его простить надобно».

Доктора на дуэль не позвали...

И – как теперь вспоминается самое важное – где были во время дуэли Столыпин и Трубецкой?

Васильчиков и Глебов – перед глазами, один держал ящик от пистолетов, второй давал команды. А Трубецкой и Монго? За кустами, как нарисовал Мишель? Это кто-то из них прошиб правый бок Маешки? Да к тому же и стреляли снизу – а отчего еще пуле по телу вверх идти?

Но зачем, зачем устроил Монго заговор против своего друга?..

Как некстати началась тогда гроза! Словно бы по приказу злоумышленников! Два выстрела прогремело, один ли – не понять, все перемешалось, и гроза, и эхо, и ледяной дождь, и стылый ужас...

... Он вспоминал и просматривал бумаги.

Оказывается, Столыпина вовсе не арестовывали, вот копия его объяснений.

И слишком уж быстро рассмотрели то дело, и наказание дали мягкое.

«А что если, – Николай Соломонович откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столу, – Столыпин действовал по указанию Бенкендорфа. Государю-то, по слухам, „Герой нашего времени“ не понравился, он решил, что это наивреднейшая книга. И дал приказ Бенкендорфу, а тот сошелся с Монго, и вот... Надобно разыскать княгиню Щербатову и взять у ней ту картину. И рассмотреть ее внимательнейшим образом. Вдруг все-таки нет на мне греха?..»

– Есть, – Мария вдруг появилась прямо из зеркала, как будто бы стекло стало водой озерной, прошла к окну. Одетая в свое любимое розовое атласное платье, расшитое золотом, с ниткой жемчуга на белоснежной шейке, она была, как всегда, свежа и очень хороша собой. – Конечно, есть грех, ты Мишеля моего убил. А потому не дам я тебе своего альбома. Убийца! Ты – подлый убийца!

Она пустилась вскачь, и Мартынов закрыл лицо руками.

Горькие слезы капали на бумаги, но это его уже не волновало.

«Не стану я писать никаких воспоминаний, – решил он, когда видение исчезло и чуть успокоилась боль в груди. – Потому что не знаю, что писать, и слишком больно это все, а правды уже не найти. Буду нести свой крест покорно. Недолго осталось...»

* * *

Платье из светло-голубого шелка, расшитое серебряными узорами, неожиданно парализовало все мои мысли. Длинное, легкое, приталенное, с глубоким декольте и кокетливыми узкими рукавчиками в три четверти; оно было надето на манекен, и потому сразу же становилось понятно: скроена вещь идеально. Верхняя часть платья – эффектный тугой корсаж с серебряной шнуровкой; снизу по подолу бежит волна серебристых кружев. К шелковому оперению прилагаются прозрачная шаль из органзы и пышная нижняя юбка. А еще горничная оставила на столике серебряный веер и миниатюрный блокнот, похоже, для записи танцев.

Я была даже не уверена, что хочу примерить это платье – прекрасное, совершенное, казалось, оно создано для того, чтобы закрутить вихрь фантазий, увезти в путешествие на райский остров, опьянить счастьем. Надевать не обязательно – даже от созерцания столько радости!

Уже несколько раз я пыталась отвернуться к окну, сосредоточиться, обдумать последнюю информацию и разработать план ближайших действий.

А платье не отпускало!

Казалось бы, всего-то банальные пара метров шелка, наплевать и забыть. Но тот, кто шил это платье, вложил в него всю свою душу. Оно было красиво до мельчайшей оборки, каждой вытачки, последнего шва. Взгляд так и утопал в струящемся водопаде ткани.

Глубоко вдохнув, я бросилась в ванную и закрыла защелку. Полминуты рассматривала флаконы, стоящие на полочке.

Помогло, наконец-то, пришла в себя, перезрелая Джульетта, недоплясавшая Наташа Ростова, вечная Золушка; а впрочем, просто обычная женщина, покоренная красивым платьем.

Итак, через полчаса начнется бал, явка на который, как сказала горничная, прикатившая в мой номер манекен с небесно-голубым шелковым совершенством, строго обязательна для всех гостей. На этом мероприятии мне надо, кровь из носа, не очуметь от красивой одежки, а переделать целую кучу дел.

Момент первый. Имеет смысл разыскать Айо и выяснить, что девушка думает насчет той самой фотографии с привидениями. Если призраки возникли в замке в полном соответствии с ее замыслами, то пусть быстренько с ними разбирается. Еще чего придумала: тревожить нашего классика и его подругу!

Второе. Без Панина здесь, к сожалению, не обойтись. Но надо сразу дать себе установку: только деловой разговор, никакой поволоки во взоре и бардака в мыслях. Михаил быстро подхватывает мою инфекцию неконтролируемой симпатии, так что стоит проявить особую бдительность и не посылать олигарху любовно-томительных флюидов. А рассказать мне Панин должен вот что...

...Альбом с пожелтевшими страницами, принадлежавший Марии Щербатовой, я пролистывала несколько раз и очень быстро. Сначала хотелось скорее рассмотреть все гравюры, потом – обнаружить автограф Лермонтова. Что он писал своей возлюбленной? Стихи? Или, может, снизошел до прозы?

Чернила на бумаге выцвели, от пристального вглядывания в страницы у меня даже чуть потемнело в глазах.

«Просмотрела, – решила я, снова перебрав каждую страничку. – А может, Лермонтов не подписался? Здесь есть несколько листов, где нацарапаны четверостишия на французском языке, в котором я ни в зуб ногой. Но Лермонтов – он и латиницей Лермонтов, а такой подписи я не увидела. Мне кажется, что поэт обязательно указал бы свое имя, творцы – народ тщеславный. Да даже наш шеф в своих статьях о нравственности и скромности свое имя скромненько указывает вверху листа!»

Бесцеремонно пихнув опять закемарившего Альхена в бок, я потребовала разъяснений. И тот, встрепенувшись, ткнул пальцем с обгрызенным ногтем в один из тех листов, с французским текстом.

– Сюда извольте-с взглянуть. Вот эпиграмма, едко высмеивающая кавалеров княгини. Михаил Юрьевич подписался «Маешка», это его юнкерское прозвище, – пробормотал сотрудник музея и снова покраснел. – Хотя, тут написано по-французски, тогда, скорее, произносить надо «Мае».

Пошелестев страничками, он вдруг вцепился мне в руку и заунывно, в нос, продолжил:

– Как племя родное,У чуждых опоры не проситИ в гордом покоеНасмешку и зло переносит.От дерзкого взораВ ней страсти не вспыхнут пожаром,Полюбит не скоро,Зато не разлюбит уж даром...

Прекрасные строки! Это тоже стихи Лермонтова. Они очень известны. Возможно, кто-то из друзей поэта успел их переписать. Или сам Михаил Юрьевич счел их достойными публикации и отправил в журнал. Так они дошли до благодарных потомков, поэтическая сокровищница пополнилась шедевром невероятной выразительности и красоты. Но... честно говоря, так хотелось бы, чтобы наш музей обладал неизвестными стихами великого поэта. Увы, этим надеждам не суждено сбыться, не публиковавшихся ранее стихов Лермонтова в альбоме нет. Тем не менее сам факт пополнения музейных фондов, а это стало возможно только благодаря Михаилу Владимировичу, является знаменательным событием в истории нашего музея... А подписи под этими стихами, как вы видите, нет. Лермонтов и Щербатова находились в очень близких отношениях, и, должно быть, поэту не было нужды напоминать о том, кто является автором стихов. Княгиня Щербатова и так никогда бы не забыла, кому принадлежат гениальные чувственные строки, написанные в ее честь...

Я слушала, как Альхен, томно улыбаясь, растекается мыслью по древу, и не могла избавиться от ощущения: что-то здесь не так. Он словно усердно старался меня заболтать, а сам при этом забрал альбом, положил его себе на колени. Щеки сотрудника музея пламенели, аки кремлевские звезды, на лбу Альхена выступила испарина, хотя в комнате было более чем прохладно...

Бесцеремонно выдернув альбом, я снова зашелестела его страницами. И вдруг ахнула. За листом, пронумерованным в нижнем правом углу «11», сразу же шел «13»!

Альхен!

Альхен, детка!

Смотри на меня. Солнце, звезда моя незаходящая, глазки не отводи! На меня смотри, скотинка! Где двенадцатый листик? Там же, где и мебеля? У тебя дома, ага, там более благоприятный температурный режим!

Давай, колись, что ты делаешь с бесценным раритетом? Пишешь сенсационную кандидатскую или докторскую? Подыскиваешь покупателя, чтобы, срубив бабла, поскорее свалить из этой озерной дыры и забыть здешний музей, как кошмарный сон? Ну да, ну да, между нами говоря, было бы что помнить! Или ты становишься на колени, чтобы вознести молитвы неизвестным стихам Лермонтова? Такой вариант тоже не исключается. А тебе больше заняться просто нечем. Волосы сальные, ботиночки замызганные, зубики черные, и те через один растут – какая барышня на такое позарится даже на местном маскулинном безрыбье? И вот, значит, остается только работа. Искусство любить достаточно удобно, ему ведь ничего не надо, ни волевого подбородка, ни крепких плеч, ни дорогих подарков. Взаимности от него, правда, тоже не дождешься. Если только оно не поведает одному тебе какую-то сокровенную тайну. Что написано на том таинственно исчезнувшем листке? Ведь вообще не публиковавшиеся ранее стихи Лермонтова, да?!

Какой Панин идиот, хоть и олигарх! Если фонды Эрмитажа, с хорошей охраной и контролем общественности, преспокойно разворовывают, то чего ждать здесь, где экспозиция покрывается толстым слоем пыли и вообще никто не наблюдает за сохранностью экспонатов!

В общем, все случилось, как обычно. Я не сдержалась, застрочила из пулемета кислотными фразами. Зря, конечно.

Альхен, дождавшись, пока я иссякну, стал всхлипывать. И, смахивая слезы, проскулил, что я полностью права насчет его никчемности и неприспособленности.

– Да, да, – он гневно надул пылающие щеки, – у меня уже три года нет женщины! И что? Я все равно надеюсь на встречу, которая перевернет меня всего! Подарит мне Эдем, откроет путь в прекрасную новую жизнь! И вот я вижу очаровательнейшую незнакомку! Конечно, мечты и фантазии невольно влекут меня к вам! Как это было совершеннейшим образом неосмотрительно – питать робкие надежды хотя бы на простую симпатию с вашей стороны!

Решив не обсуждать все эти страсти-мордасти, я ткнула пальцем в альбом и закричала:

– Где двенадцатый лист? Где опись, которую вас просил сделать Панин?! Только не говорите мне, что вынесли ее вместе с мебелями!

Альхен, шмыгая носом, показал все бумаги, составленные по требованию бизнесмена. Однако понять, в каком состоянии был альбом при передаче в музей, оказалось сложно. В списке вообще не указывалось, сколько листов занимают записи.

– Я этого листа не трогал. Даю слово честного человека: мне неизвестно, кто вырвал страницу, повредив таким образом бесценный экспонат. Михаил Владимирович передал альбом в наш музей именно в таком виде. А если вас беспокоит сохранность мебелей, то милости прошу ко мне в гости, окажите такую честь. С превеликим удовольствием буду принимать вас в своей скромной обители, и там вы будете иметь возможность убедиться, что все находится в целостности и сохранности.

– В целости, – машинально поправила я, немного даже пристыженная своими подозрениями. – А еще правильно говорить: «мебель»... Я же ни в чем вас не обвиняю. Интересуюсь просто. Извините, погорячилась...

... Тогда, несколько часов назад, праведный гнев скромного Альхена местного разлива действительно произвел на меня определенное впечатление. Однако теперь я снова начинала сомневаться. Еще бы парню не нервничать и не охмурять меня, если не немытой шевелюрой, то велеречивостью. Допустим, страницу он умыкнул. Что его ждет дальше? Если я настучу в милицию, Альхену придется объясняться с условным Косяковым-Перекосиным. А ему, как мне кажется, даже доказать, что дважды два – четыре, очень проблематично. Был бы человек, а за что посадить – найдется. Так что при неблагоприятном раскладе переместится сотрудник музея из своей тесной клетки, пропахшей тушеной капустой, в не более просторную и такую же «ароматную» камеру. Но при сходстве внешних параметров разница между двумя помещениями, конечно же, колоссальна. Товарищ все эти печальные перспективы быстро просек и стал страстно хвататься за мои верхние конечности. Лишь бы отвлечь меня на любовь-морковь, только бы любознательная дамочка позабыла о пропавшей из альбома странице и сосредоточилась на незатейливой, но страстной провинциальной любви!

– Вот это и надо рассказать Михаилу, – пробормотала я, подходя к зеркалу. Почему там вместо меня отражалась какая-то фурия с сияющими решительными глазами? – Надо уточнить, помнит ли Панин тот лист, обратил ли внимание, что одна страница исчезла. И... кстати, кстати!

В порыве следовательского вдохновения я жахнулась локтем о стену, выложенную плиткой. От резкой вспышки боли в голове у меня окончательно все прояснилось.

Альхен ни при делах. Лист, скорее всего, вырвал кто-то из рабочих и спрятал в замке. Это произошло после обнаружения тайной комнаты, где, вероятно, княгиня Щербатова, вкушая винишко, читала свой альбомчик и томилась в любовных муках. Раритет явно спрятали до того, как альбом был передан в музей. Как так случилось? Очень просто! Не сам же Панин занимался ремонтом. Возможно, он даже не контролировал постоянно ход выполнения работ. Чем ему тут заниматься с утра до вечера? Приезжал, допустим, раз в неделю. Посмотреть, что сделано, потыкать носом в запоротые участки (а до сих пор ведь ремонтировать без халтуры не умеют!), поорать насчет трезвого образа жизни. И вот во время очередного визита строители ему сообщили о находке. Неужели вкалывавшие здесь работяги не прикасались к вещам? Да в жизни не поверю! Пролетарии никогда не откажутся от возможности хапнуть что-нибудь ценное. А здесь сама атмосфера благоприятствует: старинный замок, жили буржуины, а вдруг они взяли да и заложили в какую-нибудь стеночку шкатулку с бриллиантами?.. Так что до приезда Михаила строители, обнаружившие тайное убежище, явно все не один раз обсмотрели и ощупали. Решили, что этот хлам не представляет никакой ценности. Только один человек думал иначе. И он повел себя очень хитро. У злоумышленника была возможность вырвать лист. Он его вырвал и спрятал! Потому как боялся, что Панин, обнаружив пропажу, распорядится обыскать всех. А после этого что? И с работы вылетишь, и находку потеряешь. Нет, тот, кто упер страницу, был умнее и расчетливее. Он спрятал лист из альбома в доме. Устроил в стене тайник?.. Возможно, возможно. По крайней мере, это объясняет, почему по ночам кто-то так усердно простукивает стены.

Кто там мог крутиться рядом в то время, когда проводился ремонт? Строители, прислуга, охрана? Список может быть велик, но он все равно ограничивается каким-то определенным количеством людей. И в конечном итоге «стукач», который шастает по замку, будет вычислен. А привидения... Они-то тоже шастают, все в этом имели возможность убедиться. Но чего полупрозрачным субстанциям в стены колотить? Друг друга они нашли, а все остальное, подозреваю, им абсолютно не нужно.

Судя по часам, до прихода горничной, которая поможет мне приготовится к балу (мне! будут помогать! одевать платье! в котором я пойду на бал! и я уже волнуюсь!) еще полчаса.

Как раз можно успеть полазить по Интернету.

Бочком, быстро, не глядя на гипнотическое чудо из небесно-голубого шелка, я выскочила из ванной, схватила с кровати Юлин ноутбук и тут же припустила обратно.

Конечно, работать на унитазе было бы удобнее, но как-то это очень уж утилитарно. А на полу холодно. Тогда...

Устроившись на краешке ванной, я положила легенький тонкий-претонкий компьютер на колени, нажала на круглую кнопку пуска. И, дождавшись, пока машина загрузится, выбрала среди подключений беспроводное соединение.

Все оказалось проще, чем я думала. Конечно, ребятки сначала пытались жадничать. Стас отказался дать мне поработать на собственном ноуте даже в своем присутствии («Извините, это моя техника, там хранятся некоторые конфиденциальные фотосессии»). Конфиденциальные – это звучит гордо. Дверь номера при наличии такой страшной тайны надо закрывать! Ведь пока Стас, в халате и с мокрыми волосами, выскочил из ванной, я уже успела включить его компьютер. Точнее, «разбудить» – машина была не выключена, если на ней и стоял пароль, то меня это не остановило. На рабочем столе у парня красовалась обнаженная девушка, и названия папок («Линда ню», «Тамара, садо-мазо», «Кристина и Таня, лесби»), конечно же, свидетельствовали о важнейших съемках, затрагивающих интересы национальной безопасности! Немного поругавшись, мы еще раз посмотрели на снимок с привидениями – на большом экране он выглядел куда более жутким – и я отправилась в гости к Юльке. Она, естественно, тоже стала выпендриваться («Простите, не могу вам ничем помочь, у меня там архив важных материалов»). Пришлось припугнуть ее высокохудожественным рассказом о раскопках литературной сенсации в стопке исподнего. Конечно, ябедничать Гарику я бы не стала, не в моем стиле такие фокусы. Но Юленька-то этого не знала! И вот итог легкого шантажа – Белоснежка покладисто отдала свою технику. И даже научила, как подключаться к Интернету через «вай-фай». Оказывается, запутываться во Всемирной паутине можно без проблем! Доступ есть почти из любой комнаты замка, и для этого не надо ни проводков, ни карточек оплаты. Вот это прогресс! Я не понимаю, почему безо всяких внешних дополнительных устройств на экране ноутбука в нижнем правом углу появилось изображение двух компьютеров, свидетельствующих: соединение установлено. В моей не очень технической голове это не укладывается. Но как же сегодня удобно жить и работать!

Поисковый сайт открылся мгновенно. Однако...

Проклиная собственное любопытство, я закрыла поисковик и полезла в Юлины папки.

Да, это очень невежливо.

Конечно, она в два счета просчитает, что я не столько пользовалась Интернетом, сколько совала свой нос в ее статьи.

Хотя... мне есть чем ее шантажировать. Поэтому Белоснежка будет молчать. И, может быть, она задумается о том, как это неприятно – когда в твою частную жизнь суют нос всякие любопытствующие субъекты.

Через пару минут я прекратила все мысленные нравоучения.

Среди папок с информацией обнаружились весьма любопытные сведения. Пожалуй, они все меняли и окончательно запутывали...

* * *

– Извините, если я долго провожусь. Сегодня мой первый рабочий день. И я еще не очень-то разобралась с этой одеждой, но буду стараться... Как много нужно знать тем, кто сюда устраивается! Голова прямо пухнет от всех этих подробностей. Но мне так нравится! Так нравится! Я как в книге про Анжелику нахожусь! А послушайте, что сегодня на занятиях нам рассказывали. Балы, оказывается, бывали в прежние времена разные. Большой бал – он начинается в двенадцать ночи и заканчивается к восьми утра, расписание танцев составляется заранее. Дамы обязательно должны являться в открытых платьях, кавалеры – во фраках и мундирах. Оружие офицеры оставляли в прихожей, а вот шпоры не снимали, во время танцев они звенели. На малом балу правила попроще. И начинался он часов в восемь-девять, а заканчивался не позднее полуночи. Гости, если кто петь и играть умел, концерты импровизированные устраивали. Или просто друг с другом общались – танцевать для всех там уже было не обязательно. Дамская одежда тоже позволялась более свободная. Хотели – надевали открытые платья, хотели – полуоткрытые, и расцветки можно было уже по вкусу выбирать. А на большом балу – только в белых платьях, обязательно и никак иначе...

Я слушала лепетание новой горничной, старательно затягивающей меня в корсет, и с ужасом понимала: тупею, стремительно, неотвратимо. Каждая секунда добавляет голове редкой приятной пустоты и беззаботности.

Все-таки, что ни говори – бытие определяет сознание, и одежда, как часть бытия, сознанием порой распоряжается не самым лучшим образом. Со мной произошла старческая деменция на фоне врожденной олигофрении. В голове лишь одна мысль осталась: только бы горничная затягивала корсет не так туго. Дышать ведь нечем!

– Это еще что, – воскликнула девица в ответ на мои жалобы. – Цветочки! Если бы вам пришлось одеваться по всем правилам, как знатным дамам того времени, я бы посмотрела, как бы вы заговорили! Мне костюмерша рассказывала, сколько всего девушки на себя раньше напяливали. Сначала одевали длинную рубашку, потом панталоны и тугой корсет – а только затем уж платье. Вот это было действительно и жарко, и душно, и тяжко! А здесь – мелочи, корсет пристрочен к юбке, он ужимает совсем несильно.

Когда с длительным процессом облачения было наконец покончено, я повернулась к зеркалу. И замерла.

Голубое струящееся платье меня не обмануло – оно сидело идеально, придавало фигуре хрупкость и чувственность одновременно. Но уже через секунду неимоверное восхищение сменилось сначала недоумением, а потом и раздражением. Ходить в этой прекрасной конструкции оказалось совершенно невозможно. Длиннющий подол волочился по полу, сильно сковывая движения. Платье, пышная нижняя юбка из плотной материи – и ритм привычных шагов нарушается совершенно. Возникает такое впечатление, будто ходить как следует не умеешь! И вообще, являешься лицом, как теперь модно говорить, с особенностями психофизического развития, а выражаясь по-русски и без эвфемизмов – попросту инвалидом! Чуть не упав на восхищенно меня разглядывающую горничную, я схватила веер, завертела его в руках, пытаясь открыть. И вот тонкая петелька слетает с серебряной ручки, раскрывая белоснежные легкие перышки, по лицу порхает желанная прохлада.

Как все грамотно все-таки было придумано у предков! Компенсирующе-сбалансированно! Пока шаг в таком платье сделаешь – зажаришься, но вот тут же можно воспользоваться веером и эффектно охладиться.

– Наталия Александровна, смотрите, – горничная нагнулась к длиннющему подолу и завернула его край. – Видите, здесь сделана специальная петелька. А на рукаве есть маленький крючочек. Во время танцев подол закрепляется. Потом дама должна вновь его опустить. Этикет...

Продолжить лекцию у девушки не получилось. В номер влетел запыхавшийся Стас – в черном фраке, с белыми растрепанными волосами до плеч и темными синяками под глазами, он вдруг почему-то напомнил мне голодного вампира, сбежавшего из фильма ужасов. Безо всяких объяснений, схватив горничную за руку, он вытолкнул ее за дверь. Через полминуты рванул на себя дверную ручку, высунувшись в коридор, заорал:

– Идите, идите, все в порядке!

Потом повернулся ко мне и, пугая бешенными глазами, прошипел:

– Зачем вы это сделали?

Какие у меня прегрешения перед этим молокососом? Легкое кокетство, чтобы заполучить ноут? Несанкционированное рассматривание обнаженной девки на рабочем столе? Ну что за ерунда! Это не повод прибегать ко мне с вампирским взором, да еще на меня и орать. Я тут вообще, может, на бал впервые в жизни собираюсь.

– Актриса! – восхищенно выдохнул он. – Какая же вы актриса! Потрясающе... Я даже готов вам поверить!

– Ну и что здесь опять стряслось? Горе горькое, Кристина и Таня-лесби отказались предаваться страсти в твоей фотостудии? Или даже напряженка с самим садо-мазо? Беда!

Он как-то сразу весь обмяк, упал на стул, отбросил с лица волосы и растерянно, словно трезвея, осмотрелся по сторонам.

– Если вы тут ни при чем... То я даже не знаю, что и подумать...

– Не знаешь – не думай. Ты вон приоделся как симпатично! Я тоже вроде вполне ничего выгляжу. Пошли на бал, мне нужен кто-то на подхвате. Не знаю, как твой фрак, удобный ли, но в моих шмотках ходить невозможно. Поймаешь меня, если я кульнусь?

Его отпускает.

Он улыбнулся, потушил вампирский огонек в глазах, расслабленно откинулся на спинку стула.

– Снимок с привидениями исчез. Я думал, это вы его стерли. Почему я такой идиот! Я ведь мог бы его сохранить на компе, отправить самому себе по почте, сделать копию на диск или флешку! Но, конечно, мне мозгов хватило только на то, чтобы подключить карту памяти из фотоаппарата через картридер к компу! Один-единственный снимок – и он стерт. А остальные фотографии остались, вся наша фотосессия. Я думал... это вы удалили кадр с привидениями...

– Зачем?!

– Не знаю. Обиделись, что я вам ноутбук не дал. Вы уж простите, неудобно было. На самом деле секретов там у меня – всего один. Зашел я на порносайт, только на пару минут, честно! Расплевался и закрыл. Но теперь, что ни открываешь, с любого адреса – голые девки так и лезут, так и лезут. Меня сюда Марина очень быстро выдернула, я не успел к своему знакомому компьютерщику подъехать и избавиться от этой беды. Так неудобно было перед вами.

– О да, порносайт. Я бы там открыла для себя что-то новое...

– Возможно и открыли бы. Век живи – век учись. А то вам только шутки шутить! – закривлялся он, а потом устало вздохнул: – Так вы точно не убирали тот снимок?

– Убирала! Я решила, что я там себе не нравлюсь. А что, нельзя было?

– Издеваетесь...

– Или это привидения его удалили? Ну точно! Они прошли курсы начинающих юзеров на том свете и явились к нам шлифовать полученные навыки. Или фишка в том, что это они себе на фотографии не понравились? А ведь действительно! Постарели княгиня Щербатова и Михаил Юрьевич, видят, сморщились чуток, и давай по ноуту шарить, компромат удалять!

– Вам... вам, – Стас осмотрел номер, словно выискивая что-нибудь тяжелое, – в цирк вам надо!

– Да у меня на работе каждый день такой цирк – обхохочешься.... А если серьезно. Что ты делал после того, как я ушла?

Ха-ха-ха – и этот идиот еще удивляется тому, что постоянно влипает во всякие истории!

Он, конечно, по своей милой привычке (всегда готов к приходу любви? Не заперто, входи, дорогая, какую позицию камасутры используем?..) не закрыл за мной дверь.

Он, разумеется, потопал в ванную. Ликвидировать устроенный там потоп. Из душа-то Стас выскакивал быстро, опасался, как бы я не заценила телеса его многочисленных подружек. Кран не закрутил, шторку не задернул, и на полу образовалось хорошее такое болотце.

Он, как ни странно, снова не выключил компьютер, спящий, доступный. Приходи кто хочет, смотри на голых девиц, подцепленных на порносайте. Или на лесби. Или на садо-мазо. А выбор-то в сущности не так уж и велик!

В общем, все было как в тот раз, когда в номере Стаса Дремина оказалась я.

Кроме одного. Снимок со странными полупрозрачными фигурами, прервавшими свою прогулку по дорожке для того, чтобы посмотреть на нас, современных, паясничающих перед объективом, был стерт...

Я старательно шпыняла несчастного фотографа, выдвигала самые разные версии происшедшего, цеплялась кружевным подолом за мебель и выдергивала пух из веера.

В видимости активности так удобно прятать свой страх...

* * *

Пусть прошлое остается прошлым. Тем более, что и вариантов других нет. Все равно ничего больше здесь, в сегодняшнем дне, от минувшего не отыскать. Ни детской счастливой усталости со вкусом «эскимо», ни тонкого аромата одеколона на разгоряченной страстью коже, ни яркого салюта успеха, взрывающегося вдруг во мраке выстывшего отчаяния. Как только стрелки часов пробегают свои круги, времена года меняют декорации, и пройденный жизненный путь увеличивается – минувшее остается в другом, уже не существующем мире. И разве что его смутную тень можно разыскать в своих воспоминаниях. Мне иногда снится высокая худая девчонка, возвращающаяся из бассейна. Наплававшаяся, с сухими от хлорки глазами, она уминает мороженое и радуется, что сливочно-шоколадного лакомства остается еще очень много, а ей уже так вкусно-превкусно. Также мне нравятся сны с участием смешливой тогда еще русоволосой студентки. Сбежав с лекции, она отчаянно целуется с однокурсником, подставляет лицо теплым струям дождя, а потом, сбитая хмелем весны и любви с ног, падает в кусты сирени и хохочет.

Кто не покупал то самое мороженое, из детства? Кто, подлечив временем кровоточащие обиды, не пытался начать все сначала с бывшими любимыми? А ведь все не так, все не то! Для меня даже коктейль из ливня и цветов теперь пахнет совсем по-другому. Есть большой смысл в разочаровании, отвращении и очередной горсти осколков разбитых надежд. Оглядываясь назад, конечно, все-таки можно худо-бедно пятиться вперед. Но лучше, удобнее, быстрее туда просто идти. Уверенным шагом, глядя на горизонт будущего, с новым опытом, более полными знаниями, искренне открытым сердцем...

Я думала об этом, с тоской оглядывая огромный зал для бальных танцев. Освещенный множеством свечей, хлеставших по стенам извивающимися тенями, он казался на редкость мрачным, зловещим, совершенно не праздничным.

Корсет душил, голова кружилась, нижняя юбка старательно спутывала ноги. Вспоминая свои недавние романтические восторги, я хотела смеяться. Сегодняшние люди слишком другие, чтобы играть по правилам прошлых веков. Радость и развлечения, оказывается, с годами могут превратиться в настоящую пытку. Мечтать о бале на порядок приятнее, чем на нем оказаться.

Не хохотала я по одной причине: над бедой нормальные люди, которые могут себя контролировать, не смеются. Все вместе мы напоминали оживших узников Кунсткамеры, выбравшихся из стеклянных банок на тусовку уродов всех времен и народов. Ну или опарышей, вгрызающихся в труп – тоже на редкость мерзкая картина.

Смертельный номер: Вован в смокинге, выход бегемота в большой свет. Спортивная одежда как-то скрадывала упитанное брюшко моего горе-поклонника, а теперь оно, обтянутое черной тканью, заметно до каждой сарделистой складочки. Еще у парня нет шеи. Голова выросла, плечи выросли, шея, увы и ах, не уродилась. А бабочку куда-то прикрепить надо. Дорого ему дался этот аксессуар – рожа у Вована интенсивно свекольного оттенка. Он постоянно мне подмигивает и улыбается. Видимо, напоминает, что ан-га-жи-ро-вал, старался.

На тетушку Алену, одетую в лимонное объемное платье, я стараюсь не смотреть. Почувствовав на себе взгляд, она порывается бежать навстречу и чистить карму чадящими палочками благовоний – тогда Андрюше приходится прерывать судебно-медицинскую беседу с Маринкой и ловить прыткую даму. Не пялиться на тетю Марины проще простого. От вида ее комичного небрежного грима – красные щечки-яблочки, красная помада, зеленые тени – становится мучительно тошно. Годы, почему вы так немилосердны к некоторым людям? Хотя, наверное, в таком состоянии не осознаешь, что являешься объектом постоянных насмешек и причиняешь близким людям только неприятности.

Антон-Эмо тоже при параде. Видимо, плеер прирос к мальчишке намертво и не сдирается. Что ж, в этом тоже что-то есть. Новизна! Не доводилось раньше лицезреть смокинг в комплекте с заткнутыми ушами. Антон и так производит впечатление не шибко умного мальчика, а сейчас уж вообще, прости Господи, клоун крашеный.

Но все-таки меньше всего мне нравится, как выглядят Михаил и Айо. Гостеприимные хозяева – они встречают гостей у входа в зал, учтиво кланяются, развлекают беседой. Не знаю, дружна ли эта парочка, но вот в выборе костюмов у ребят полная синхронность, вырядились в одинаково белую одежду. На Панине какой-то светлый офицерский мундир с золотыми пуговицами, девушка задрапировалась длинным кипенно-молочным платьем, вычерняющим ее кожу до угольного оттенка. В паутине теней, отбрасываемых свечами, Михаил и Айо в белых одеждах кажутся привидениями, призраками, заблудшими душами. Я вдруг различаю на их лицах то, что не хочу видеть. Дыхание смерти, отголосок вечности, прощальный реквием... Нет, нет! Придумаю же такую глупость! Я сама себя накручиваю. Это просто скрипка. В углу зала только что играл оркестр, теперь музыка замолкла, только один смычок все еще плачет над струнами, нагоняя на меня, и так мрачную, еще больше тоски.

Увидев направлявшегося ко мне Марининого папу, я поставила едва начатый бокал с шампанским на стол и повернулась к диванчику. Увы – Олеся, Юлька, и вот, опережая меня, Мариночка, мелким шагом; эти дамочки уселись и все, присаживаться негде, хотя диван, обитый сине-белой полосатой тканью, кажется очень длинным. Платья с треножащими подолами, нижними юбками, воланами и оборками, оказывается, занимают так много места.

Как я ни пыталась разминуться и спрятаться, Кирилл Алексеевич все-таки меня перехватил. Элегантный, словно пожилой Ричард Гир; его глаза обрадованно сияют. Что ж, хоть кому-то здесь хорошо, хоть кто-то не парится по поводу вереницы странных событий, происходящих под этими сводами.

– Потрясающий вечер, великолепная музыка! – Шампанское явно повысило градус его радости и чуть подрумянило щеки. – А танцы! Такие сложные! Не правда ли, даже не верится, что раньше их могли танцевать все и каждый!

Наверное, Маринин папа – прекрасный человек.

И в любой другой ситуации я бы продолжила этот ни к чему не обязывающий пинг-понг вежливости. К тому же и обсудить есть что. Согнанные Гиви профессиональные танцоры устроили в центре зала прекрасное представление. Оказывается, мазурка – это целый балет, настоящий спектакль, где каждое движение выверено до миллиметра, а па так много, что мне лично запомнить эти большие и малые шажки, перелеты и перепрыжки не представляется возможным в принципе.

Зрелище тонкое и вместе с тем какое-то беззащитное, как набухающие весной почки, как ключицы в вырезе блузки или хрустальный шар, катящийся к краю стола. Оркестр живет в легкой мелодии, и музыка начинает играть на струнах души каждого. Артисты тоже – апогей восторга! Особенно хороши девушки – изящные, они передвигаются легко и непринужденно, хотя одеты в разноцветные атласные старинные платья. Или они уже к ним привыкли, или для танцев шьют фасоны попроще. Барышни без малейших усилий парят по воздуху, а потом их ладошки вдруг приклеиваются точно к рукам кавалеров, и... танцуют даже запястья, локти, горделиво расправленные плечи, головы, кокетничающие легким поклоном.

Нет, не могу себе представить людей, без специальной подготовки исполняющих такой техничный выразительный танец. Да кривляние какое-то у любого дилетанта выйдет! А ведь присутствующие здесь, за исключением полубезумной Марининой родственницы, люди относительно спортивные и здоровые. Посмотрела бы я на каких-нибудь необъятных американских туристов, поставленных перед необходимостью сплясать мазурку! Или на европейских старичков, которым ни пара костылей, ни инвалидная коляска, ни слуховые аппараты вкупе с катетерами или капельницами не могут помешать путешествовать и наслаждаться жизнью, даже с учетом ее болезненных проявлений...

Только теперь я не могу себе позволить беззаботного ни к чему не обязывающего жонглирования словами с Кириллом Алексеевичем. Меня очень интересует поведение одного человека, я пристально наблюдаю за ним, то и дело закрываемым официантами, разносящими шампанское и мороженое.

Презрительно-спокойное, чуть отстраненное лицо.

Прожектор изучающего взгляда ползет по залу.

Нервно сжимающиеся кулаки – с чего бы он нервничает?

Все заняты, пьют шампанское, общаются.

Когда умолкла музыка, Гиви, солнечно улыбнувшись (отчего его исключительно русский профиль приобрел исключительную ястребиность), притянул к себе симпатичную брюнеточку в розовом платье и провозгласил:

– Дамы и господа, обратите внимание! Сейчас мы покажем основные движения вальса. Наверное, многие из вас помнят, это не сложно, раз-два-три, раз-два-три. Сейчас мы с партнершей еще раз вам все продемонстрируем. А вы можете присоединяться!

Закружилась мелодия, завертелась пара танцоров, кружится моя бедная голова.

Как душно! Как тревожно...

– Наталия Александровна, вы позволите?

Вовчик, а ведь я тебя динамлю. Наверное, это была бы смертельная обида лет так сто пятьдесят назад. Ничего не могу с собой поделать, на меня снизошло озарение – Кирилл Алексеевич ведь лучший источник информации!

– С удовольствием! Только не вертите меня слишком сильно, в этом платье и ходить-то невозможно, а я собралась танцевать...

Да, да, я высокая – поэтому до меня доходит, как до жирафа! Ведь, попивая шампанское было бы удобнее обсуждать этот вопрос, чем теперь, во время танца. Мне достался прекрасный партнер, но это платье, эта нижняя юбка, этот, ядрен батон, подол, закрепленный в петельке...

Наконец, у меня получилось относительно неплохо освоиться на паркете и подумать о чем-нибудь, кроме позорного падения.

– Скажите, а вы давно знаете Гарика Левицкого?

– Нет. Неделю назад познакомились, – на лице Кирилла Алексеевича обозначилась напряженная морщинка. Считает шаги? – Я в его институт устроился работать, когда он только уволился. А что?

– Просто интересно. Публичный человек. И таинственный!

– Теперь, наверное, уже да: публичный, популярный! Хотя, знаете, в институте до сих пор сожалеют об его уходе. Там предпочли бы видеть сотрудника Левицкого, что нам его писательская слава. Он был прекрасным преподавателем, и человек очень хороший. Прямолинейный, без двойного дна. Впрочем, его книги сами за себя говорят. Как филолог, получаю от них истинное удовольствие. Для сегодняшней литературы это редкость. Пишут все, русский язык знают единицы.

– Говорят, Левицкий защищал диссертацию по творчеству Лермонтова.

– Кандидатскую. И будет о нем же писать докторскую. Он следил за реставрацией замка Щербатовых. Все не мог дождаться, когда можно будет сюда приехать в качестве туриста. А потом узнал, что здесь пройдет венчание Марины и Андрея, выяснил, чья она дочь и что мы шапочно знакомы, и попросил составить ему протекцию. Конечно, мы с удовольствием пригласили господина Левицкого. Нам приятно общаться с таким человеком. Тем более, для хозяина замка – Мариночка это уточняла – наплыв народа даже желателен. Чем больше гостей, тем лучше, можно понять, какие проблемы будут возникать у туристов. Хотя по мне, так эта репетиция – дело лишнее. Сервис здесь и так отличный, а наше пребывание – дополнительные расходы. Со стороны брата Андрея очень любезно было нас пригласить. У детей останется такая память о начале совместной жизни...

Время от времени я машинально поддакивала разглагольствованиям Кирилла Алексеевича. А думала при этом совсем о другом.

Информация, которую я нашла в ноутбуке журналистки в папке «Левицкий», оказывается, соответствует действительности. Дотошная Юленька выяснила, что Гарик писал кандидатскую диссертацию о творчестве Лермонтова, а вот Кирилл Алексеевич даже говорит о планах Левицкого по написанию докторской.

Неужели это и есть тот самый покупатель? Которому работяга примерно объяснил, где находится вырванный лист?.. Видимо, произошли какие-то нестыковки – Левицкий не знает точного места и вынужден заниматься поисками. Или – вот, версия по мотивам детективных романов – писатель подслушал случайный разговор, все слова не разобрал, но решил срочно отправиться на поиски! Выдвигать предположения проще простого.

Ведь Левицкий почему-то нервничает, на его лице так явно читаются злость и досада. При подобной массовой доступности идентификации эмоций психоаналитикам пришлось бы срочно искать другую работу. Гарику не терпится поскорее добраться до того самого листа? Подозревает, что его просто обманули, сыграли на его интересе к Лермонтову, как красотка, намекающая на постель, получает желаемое от захлебывающегося слюной кобеля? Все сходится? Рассуждения логичны или я в чем-то ошиблась?..

– Будь осторожна. Ты можешь умереть. Попроси куклу защитить тебя!

От негромкого голоса Айо у меня мурашки поползли по коже. Отдавливая Марининому папе ноги, я старательно испепеляла темнокожую девушку гневными взорами. Но она лишь безмятежно улыбалась и, легкая, как пушинка, послушно кружилась в такт движениям Михаила. Лицо Панина было напряженным. Закусив губу, он явно считал шаги и не слышал, как его подруга говорит мне странные пугающие вещи...

Так сказать, мементо мори.

Смерть – это такое важное дело, к ней надо готовиться.

И я готовлюсь, тороплюсь, бегу со всех ног по дурацким длинным коридорам замка...

Один раз, кстати, мне уже довелось пройти через такие приготовления, по молодости. История начиналась в курилке мединститута, где я, подчеркнуто чувственно выпуская дым, с многозначительным выражением поглядывала на своего однокурсника. Сессия была в самом разгаре, но мне очень хотелось в кино, конечно же, обязательно на ночной сеанс, и чтобы целоваться на последнем ряду. Однокурсник (не зря все-таки мальчик вырос в гениального хирурга, на халяву ничего не бывает) отличался повышенным усердием, отвлекаться на романтику не желал, и вот я старалась его соблазнить, как умела. Тогда почему-то курить считалось особенно круто, и никто не заморачивался по поводу того, что после пяти минут демонстрации губ и пальцев от одежды весь день разит табачищем. Относительно медицинских последствий этого глупого дела мы были осведомлены, забитые никотиновым дегтем легкие на вскрытиях видели все. Но, конечно же, были уверены, что с нами такое не случится, именно наши сигареты не осаждаются внутри темными тягучими смолами, мы побалуемся и бросим.

В общем, я курила, вся из себя такая томная. Желанный однокурсник, тоже нервно пыхая сигаретой, не отрывал глаз от конспекта и потому совершенно не замечал моих актерских экзерсисов. Зато их оценила непонятно как оказавшаяся в нашем институте незнакомая женщина в длинном черном платье. Она приблизилась ко мне, поводила руками возле моего лица. Испуганная, я отшатнулась, но теплые приятные волны все равно продолжали окутывать голову, шею, плечи.

– Теперь ты бросишь курить, – глаза женщины засветились нехорошим огоньком. – А если закуришь, то умрешь.

– Я те умру! Я те счас как умру! Рот закрой и топай отсюда!

Мой однокурсник только балду гонять не любил. А вот защищать – всегда пожалуйста, что было, то было; как только в том появлялась необходимость, я могла на него рассчитывать.

Незнакомка на резкость совершенно не обиделась.

– Хороший ты парень, много добра сделаешь, – она сверкнула белозубой улыбкой. – Я вижу, тоже будешь скоро беречь себя.

Не знаю, кем была эта женщина. Одно время вроде ходили слухи об открытии в нашем институте факультета, где будут изучать экстрасенсорику, биоэнергетику и всякие прочие целительские, но необъяснимые с позиции официальной медицины вещи. Потом идея, изначально не предназначенная для реализации в рамках «совка», заглохла. Как бы то ни было, таинственная незнакомка во всем оказалась права.

А в тот вечер... Курить мне не хотелось. Я и думать забыла о том, что случилось в институте. В кино – как всегда, моя взяла! – мы все-таки сходили. А после фильма устроились на лавочке, достали коробок спичек и пачку «Столичных» и высмолили, по обычной нашей привычке, одну сигарету на двоих. Сначала дым показался особенно гадким, вонючим и душащим, а потом я с ужасом вспомнила, что теперь уже точно вот-вот умру.

– Ерунды не говори. Умереть не так уж и просто на самом деле, – рассуждал однокурсник, занудно цитируя длинный фармакологический список, призванный не допустить меня на тот свет.

Чем больше он меня утешал, тем яснее становилось: жизнь кончена. Влетев домой со слезами на глазах, я страстно затискала перепуганных маму и папу. И, всхлипывая, все повторяла:

– Как я вас люблю! Я вас так люблю!

Обеспокоенные, родители засыпали меня ворохом вопросов, но отвечать на них у меня не было ни сил, ни желания. Не говорить же, что я вот так, по глупости, забыла о странном внушении-проклятии, опрометчиво подымила и скоро умру!

В ожидании смерти можно многое успеть. Вымыть полы в своей комнате (я ж умру, придут однокурсники, мама станет по мне голосить-убиваться, а в жилище грязь непролазная), заштопать несколько пар чулок (хоронить-то в чем-то надо), почистить любимое синее платье и распороть его подол, прежде старательно подшитый (смерть – дело серьезное, нечего коленками в гробу сверкать). Я активно мыла-шила-наводила порядок, и было так сладко доживать последние часы, а смерть приближалась, явственно слышались ее шаги, отдававшиеся в сердце тонкой изысканной болью...

Потом пришло утро. А вместе с ним и смерть.

Теперь я уже точно не помню дословную формулировку вопроса в билете. По-моему, мне предлагалось рассказать про клиническую и биологическую смерть и механизмы умирания. Или поделиться знаниями на предмет классификации родов и видов смерти. Помню только, что этой теме целая глава посвящалась в книжке Авдеева «Судебно-медицинская экспертиза трупа». Готовясь к своей собственной смерти, я ее все убирала, туда-сюда, сюда-туда, то она пыль мне мешала протирать, то вообще как-то не смотрелась на приведенном в порядок столе. Ясное дело, на пороге вечности в учебники не заглядываешь. Однако медицинский институт – это не тот вуз, где можно сдать зачет или экзамен на халяву. А уж пересдачу – тем более! После садистских терзаний Авдеевым мне невольно начало казаться: лучше бы и правда в тот вечер померла. Покуривала, впрочем, я потом еще долго. Как теперь жалко подкопченного здоровья! До слез жалко...

Воспоминания – штука опасная.

Не то чтобы я очень люблю Стэнли Кубрика, но глаза у меня, видимо, были широко закрытыми. Погруженная в свои мысли, я врезалась со всей дури в так же быстро двигающегося мне навстречу человека.

Если бы им оказалась тетушка Алена, я, потерев ушибленный лоб, помчалась бы дальше.

Все эти алмазные искры из глаз мог бы вышибить Вовчик – и так за мной хвостиком таскается, а тут еще в танце отказано, ан-га-жи-ро-ван-ном. Самое время подкараулить в темном изгибе мрачного коридора, растолкать обнимающихся привидений и возопить, молилась ли?! Не молилась – так вот тебе, получай, коварная Дездемона, хрясь лобешником!

– Что же вы, Наталия Александровна, на фейерверк не смотрите?

К смерти готовлюсь. Бегу за куколкой, презентованной Айо. Но вот, кажется, не успеваю. Слишком поздно, амулет уже не поможет.

Потирая бритую голову, на меня смотрит Гарик Левицкий.

Глаза-ножи.

Кривая улыбка.

И зачем он делает эти пару шагов навстречу?

Я просто физически чувствую, как от него исходит угроза.

– Фейерверк не смотрите, все время что-то вынюхиваете. Вы думаете что, я – полный идиот и ничего не понимаю? Я обо всем догадался, – шипит он, потирая руки. Теперь захрустели суставы. Для чего, черт возьми, это он разминается?! – Так просто я этого не оставлю. Вы пожалеете! Сейчас все поймете: любые деньги не стоят жизни и здоровья. Кто вам платит и сколько?! Говорите же!

Его пальцы на моей шее очень быстро избавляют меня от дрожащего оцепенения.

Ого! Он что, дурак, с асфиксией не шутят!!!

Плюнув в налившуюся кровью рожу, я попыталась врезать Гарику по яйцам. Но – проклятый голубой шелк, ненавистная пышная нижняя юбка, мерзкие кружевные оборки!

Они облепили ноги, обволокли мягким, но прочным футляром, стали тормозящими тяжелыми гирями.

– На какое издательство ты работаешь?! Кто из конкурентов меня заказал? Отвечай, сука! Ты видишь, до какого состояния ты меня довела? Я уже за себя не отвечаю, контролировать себя не могу! Сейчас ты у меня за все получишь...

Сначала я не могу говорить. Потом видеть – физиономия Левицкого, перекошенная, с крупными дрожащими губами вдруг резко теряет фокус, превращается в расплывчатый блин. И вот обрушиваются одновременно темнота и духота...

А дышать, оказывается, так хорошо. Вкусно. Воздуха вокруг меня много-много. Я в нем, безбрежном теплом океане, плыву. Его можно слушать, он напоминает громогласный звучный симфонический оркестр, исполняющий торжественную музыку. В ней множество нюансов – гарь сжигаемых листьев, свежий ручеек сквозняка, расплавленный свечной воск, затихающие отголоски одеколонов и духов.

– Ты что, совсем спятил? На женщину руку поднимаешь, козел! Долго думал, а?!

– Послушай, она за мной шпионит. Все вещи в номере перерыла!

– Да ладно, ты гонишь! Ты мне смотри, я тебя по-хорошему предупреждаю – только шаг к ней сделаешь, я тебя по мордасам, по мордасам!

Пыхтение, звуки ударов, шум борьбы.

Ресницы налились свинцом, поднимите мне веки, я хочу видеть этого человека.

Конечно, Вовчик. Выныривая из бархатного обморока, я не узнала его голос, но теперь идентификация прошла успешно. Толстенький, шкафообразный, он оседлал своего извивающегося близнеца и дает ему звонкие пощечины, одну за другой, хлоп-хлоп.

Спасена! Отомщена! Это прибавляет мне сил, подняться на ноги получается почти без труда.

– Успокойтесь, Гарик. Я не скажу конкурентам, что ваш новый роман будет связан с неизвестными стихами Михаила Лермонтова.

Страсти-то какие... С лица сбледнул, за сердце схватился! Все-таки иногда я оказываюсь весьма и весьма проницательной барышней! Или это Вован, до сих пор так и не слезший со светоча современной прозы, его придавил до мертвенной бледности? Не балерина ведь поди, весит прилично!

– И не старайтесь искать то, чего у вас нет! До того листа из альбома вам в жизнь не добраться! – А почему бы не добить Левицкого? Милосердие во мне было, да все вышло. Он-то меня душил, не жалея! Радостно и страстно! – Володя, пойдемте. Я помню про обещанный танец.

Пауэрлифтинг счастливо улыбнулся, круглощекий мальчик, которому пообещали вкусную конфету. И сразу же погрустнел, стал мрачнее тучи. Я невольно вспомнила своего сына; когда он был маленьким, переходы от ослепительного счастья к наигорчайшему горю осуществлялись в доли секунды.

– Так а все закончилось уже. Поздно вы надумали! Сейчас ужин начнется. После фейерверка народ в ресторан будет подтягиваться. Впрочем, потанцевать можно и в номере.

– Да-да, отличная идея, – прохрипел помятый писатель, предпринимая очередную попытку спихнуть с себя тяжелую гору мяса. – Танцуйте, занимайтесь сексом. А еще лучше, свяжите ее! Чтобы она по замку не шлялась и вещи мои в номере не разворачивала! Можете доложить вашим заказчикам: рукопись не найдена! Не такой я идиот, чтобы позволить конкурентам ознакомиться с новым романом!

– Ну че ты гонишь? – Вован тяжело задышал. – Че ты против нее имеешь? Не понял, что ли, опять, в натуре, нарываешься? Я тебе что говорил? Предупреждал, сейчас опять в пятак получишь...

Мне все равно, чем там у ребяток дело закончится.

Пока я могу свободно передвигаться.

Пока на меня не бросаются местные сумасшедшие.

Пока я сама не сошла с ума от нехороших предчувствий и неадекватного поведения окружающих.

Надо срочно пользоваться ситуацией, ловить момент и делать самое главное!

С нужным мне человеком я столкнулась в коридоре.

– О, Михаил, как хорошо, что я вас встретила! Айо, вы позволите на время украсть вашего кавалера? Спасибо. Да, я хотела поговорить наедине, это очень важно.

Он так близко. Улыбается – приятно, что взяла его под руку? У Михаила потрясающий одеколон с тонким древесным ароматом, жаркие глаза и полуоткрытые губы.

Только мне... мне уже все равно.

Болезнь прошла так же внезапно, как и началась. Наступило полное и совершенное выздоровление. Я понимаю: приговор окончательнее окончательного диагноза. И... оказывается, мне жаль, что я протрезвела. Хмель любви дарит сильные эмоции, волнение, полет, счастье. Мне было стыдно и неудобно в моих сумасшедших мыслях. Но – так тепло...

– Ну и о чем вы хотели поговорить? Послушайте, а что это у вас с шеей? Вот это страсти, как вас, однако, целуют! Извините...

– Целуют – если бы! Это не засосы, отпечатки пальцев! У писателя сдали нервы и он решил меня немного подушить. Обстановочка здесь та еще. Господин Панин, я на полном серьезе предлагаю вам подумать над штатным психиатром. Тут у людей активно едет крыша и требуется кто-нибудь на подхвате. Вы зря смеетесь!

Он хохочет еще оглушительнее. Потом, опять услышав, что Левицкий действительно пытался меня задушить, умолкает, недоуменно вскидывает брови.

– Похоже, ваша подруга не напрасно меня предупреждала о том, что мне грозит опасность, – продолжаю распинаться я. Любуюсь Михаилом, как красивым актером, его хоть сейчас в кино. Любуюсь – но уже без волнения. – А, я так и подумала, что вы не слышали ничего. Вы танцевали, мы танцевали, и Айо, во время очередного поворота, сказала, что без амулета мне кранты. Куколка та деревянная в номере осталась, я за ней и ломанулась. Конечно, в древней одежке карманов не предусмотрено, приткнуть эту штуку мне было бы некуда. Ну, в руках бы гордо держала. Кому помирать охота? В общем, я иду, никого не трогаю, можно сказать, примус починяю. А навстречу Левицкий, за шею – хвать. У писателей с адекватностью проблемы! А еще... – я прикусываю язык. Очень хочется заложить журналистку, тем более, и повод вроде веский: по ее милости пострадала. Однако все же не буду, ябедничать мерзко и противно. Лучше поинтересуюсь другим: – Слушайте, а может ваша подруга напустила в Гарика злых членовредительских духов? Не нравится мне ее увлечение Вуду...

– Успокойтесь, да что вы такое говорите! Айо вы очень симпатичны и она никогда не стала бы причинять вам вред. Даже если бы и могла. Но ее религия на самом деле безобидна, я ведь вам объяснял, это все кинематограф, никаких духов девушка не вызывает. У нее просто интуиция очень развита, к ее советам лучше прислушиваться. А писатель... давайте его выгоним? – подмигнул Михаил, расстегивая воротник мундира. – Неудобная у предков была одежда, правда? И как душно, вы обратили внимание? Это свечи, они кислород сжигают, а система кондиционирования смонтирована, но не подключена. Зима на носу, мы посчитали, что охлаждение в ближайшее время не понадобится. Теперь будем что-то думать, балы со свечным освещением, согласитесь, помогают прочувствовать атмосферу старины... А Левицкий – если он такой псих, пусть катится отсюда, скатертью дорога! Мне он, между нами, абсолютно несимпатичен. Сидит надутый, как сыч. И молчит все время! А книги у него – стилистическое дрочилово. Мыслей нет, одна форма!

– Да ладно, бог с ним. Я не об этом хотела поговорить.

– Я уже в курсе, мне Айо рассказала. А ей Стас пожаловался. Снимок с привидениями стерт. Жаль, я его не посмотрел. А вы хорошо ту фотографию разглядели? Расскажите!

– Потом...

Я действительно собираюсь обсуждать то, что важнее привидений, стертых снимков и вырванных листов из альбома княгини Щербатовой.

– Михаил, дайте, пожалуйста, денег.

Его лицо каменеет:

– А сколько? Для каких целей?

Я рассказываю про приют. Теперь там особенно много щенков. А начинается осень. Волонтеры купили бытовку, но она не отапливаемая. Обогреватель установить нельзя, никаких денег откупаться от пожарников не хватит. Однако в продаже есть вагончики, где уже встроена система отопления; очень удобно, и технику пожарной безопасности не нарушает. Конечно, стоит такой щенячий домик неслабо. Еще нам требуются средства на антигистаминные препараты, противоблошиные ошейники и спреи, корм и консервы, на матрасики, миски, вакцины, витамины...

Я говорю и одновременно даю себе мысленную установку: не заводись.

Я говорю и одновременно осознаю: не получается у меня не заводиться!

Какое у Панина лицо, напряженное, злое. Кто это говорил, что он симпатичный и похож на чуть постаревшего Аполлона? Не верьте! Фигню спорола! Бизнесмен жадный, вон глаза вытаращил, а сейчас затылок скребет. Такой за копейку удавится. У самого миллионы, а на щенков денег жалеет, гад!

– Послушайте, можно задать вопрос? Почему именно собаки? Я занимаюсь благотворительностью, но ко мне никогда не обращались с просьбой оказать помощь приюту для животных. Обычно я помогал детским домам...

– Я думаю, любая помощь – это хорошо. Жизнь в детском доме действительно, не сахар. Но все-таки дети там находятся в тепле, относительно накормлены, ими занимаются врачи и педагоги. А бродячие собаки всего этого лишены!

– Слушайте, но... сравнивать людей и собак...

– Никакого сравнения, животные лучше! Они своих детенышей не бросают! Они свои пропитые алкоголические гены через потомство не размножают! Дети из детских домов – только с виду трогательные дети, а как только у них начнется хотя бы подростковый возраст – это уже неуправляемая стихия, которая и себя разрушает, и окружающим может повредить. А собака из приюта – это самая обычная нормальная собака, у которой просто нет хозяина!

Этот разговор ни к чему не приведет. Я понимаю это по маске, в которую застыли так нравившееся мне прежде черты.

Успокойтесь, молодой человек. Не надо делать такое лицо, как будто бы ваш вышколенный лакей в напудренном белом паричке притаранил вам вместо кваса ослиной мочи, а вместо ботвиньи – солянку из крысы. Расслабьтесь, в конце концов за спрос не бьют.

Оставайтесь при своих деньжатах. Или же, и правда, помогите детскому дому – на том свете, говорят, зачтется.

Бедные мои собачки... Но ничего, как-нибудь решим этот вопрос со щенками. Я попрошу, чтобы мне давали большую нагрузку – у экспертов зарплата зависит от объема сделанной работы. Буду вкалывать больше, больше заработаю, а мужу ничего не скажу. Он и так удивляется, почему мы два года деньги на новый телевизор откладываем и все никак не насобираем. Поэтому Леню во все тонкости посвящать нельзя. Все, что можно было урвать от семейного бюджета, я уже похитила. Так что остается один вариант – заработать побольше денег и всю заначку передать в приют. Прорвемся! Хотя я бы никогда не подумала, что Михаил такой жмот. Впрочем, неудивительно: последний бутерброд человек скорее разделит с голодным псом, чем лишний кусок омара. От достатка многие люди почему-то черствеют...

Пока я окончательно прощалась и со своей любовью и с надеждой получить на приют хотя бы пару тысяч рублей, Панин достал телефон.

– Виктор Анатольевич, здравствуйте! Извините, что поздно звоню, вопрос вот какой. С вами свяжется Наталия и сообщит реквизиты приюта для бездомный животных. Перечислите на этот счет сто тысяч. Как чего! Долларов! Да, вы все правильно поняли. Вам продиктуют номер счета и вы перечислите на него сто тысяч долларов.

Ой...

Я не ослышалась? У нас будет сто тысяч?

Сто тысяч!!!

Долларов!!!

Подпрыгнув от радости, я запуталась в объемной нижней юбке, и, если бы не Панин, позорно рухнула бы на пол.

– Спасибо! Спасибо! СПАСИБО!!!

– Что вы заладили, как попугай? – он едва заметно улыбнулся. – Если честно, я равнодушен к собакам. Но вы меня убедили, что требуется помощь...

* * *

Судя по состоянию столов в ресторане, официанты только приступили к сервировке.

Я с тоской осмотрела белоснежные скатерти, на которых еще не было даже приборов. Похихикала над суетящимися ребятами – все-таки широкие портки и светлые рубашки, подвязанные веревками, вкупе с современными часами, обувью и прическами выглядят немного комично.

Ох, а из кухни доносились такие запахи, что можно было упасть в обморок, захлебнуться слюной и преисполниться уверенности: надо жить, чтобы есть! Так и возникает вдруг перед глазами жареное сочное мясо с румяной корочкой, правильными острыми специями, соусом, добавляющим аромата и подчеркивающим изумительный вкус... Когда же мне дадут попробовать эту еду, когда?! Оказывается, вальс с последующим удушением, после которого вдруг случился ослепительный взрыв счастья, очень даже стимулируют аппетит!

Кстати, мои песики, Лайма и Бося, от радости тоже не против перекусить. Сколько раз обращала внимание, когда я или муж возвращаемся домой, они прыгают, виляют хвостиками, тычутся мокрыми носами в ладони, а потом пулей несутся к мискам с кормом. Завершив аттракцион неслыханной щедрости, демонстрацию самой огромной и верной любви, можно и нужно с аппетитом подкрепиться!

– Фейерверк закончился, и все в курительную комнату прошли, – заметил официант, виртуозно протиснувшийся мимо меня с подносом, на котором позвякивали запотевшие графинчики. Он совершенно правильно истолковал мой голодный взгляд: – Там сервированы легкие закуски и можно выкурить сигару. Это возле бального зала, прямо по коридору.

Сигару, бр-р-р. Представляю, какая вонища стоит в этой курительной комнате. Если такие никотиновые посиделки – дань традиции, то зачем перенимать глупые обычаи?! А ведь придется туда идти, в клубы разъедающего глаза дыма, пропитывающего волосы и одежду кислой противной вонью. Так вот куда сбежал Панин! В курительную комнату! Я даже не успела его толком поблагодарить, сославшись на дела, он ушел, оставив меня в состоянии, близком к умопомрачению от радости. Ну да, наверное, долг хозяина вынуждает его соблюдать приличия. И, должно быть, Михаил тоже страдает – ни разу не видела олигарха с сигаретой...

Надо его разыскать и еще раз сказать, как я ему признательна.

Это же сколько теперь возможностей благодаря его огромной помощи появилось у приюта! Мы, наконец, поменяем старые будки, запасемся качественным кормом, прооперируем нашу старенькую Лялечку – у нее тяжелое заболевание и ветеринар просил за сложную операцию пятьсот долларов, а дешевле делать никто не берется...

Размышления о делах собачьих резко прерываются.

Панин, оказывается, вовсе не в курительной комнате. Он вдруг появился на пересечении двух коридоров.

Я мельком посмотрела на его фигуру, которой белый мундир придавал особое изящество, и принялась с любопытством разглядывать странного спутника Михаила.

В замке собралось множество людей – гости, горничные, официанты, танцоры, лакеи. Мысль о таких крепких парнях, как тот, что беззвучно и быстро шел рядом с Паниным, и раньше приходила мне в голову. Под этими сводами было все и все – кроме охраны. Я помню, меня удивило ее отсутствие. В наши дни без этого не обходится даже крошечный магазинчик или микроскопический банк. Поудивлялась – и сразу же об этом забыла. А вот, похоже, никакого отсутствия-то не было и нет – все давно под контролем. Под самым лучшим контролем – абсолютно незаметным.

Как завороженная, я смотрела вслед этому мужчине. Не знаю, как это объяснить, но я сразу поняла, что он самый лучший и опытный в своем деле. В нем нет ничего вызывающего, никаких понтов, как у бодигардов нуворишей. Слишком стройный и подтянутый для высоких чинов уровня ФСБ и, тем более, МВД. Невероятно кинематографичная походка – неслышная, не суетливая, пружинистая – интересно, где он ее приобрел?..

А еще он давно понял, что за ними кто-то идет – я различала это по едва заметным, но четким и выверенным движениям; закрыв Панина, он засунул руку под пиджак и обернулся. Лицо меня не разочаровало: стальные глаза, симпатичная морщинка между пушистых бровей, волевой подбородок.

Михаил, последовав его примеру, обернулся, а потом расхохотался:

– Я милую узнаю по походке. Не создана такая одежда для слежки, правда? Вы идете, а платье шуршит.

– А я думала, мне это кажется. Между прочим, я не слежу. Но я вас искала. Хотела поблагодарить. Вы так быстро исчезли, я даже с мыслями не успела собраться... Нам так важна помощь, а вы сделали просто роскошный подарок. Спасибо!

– Не стоит. Это я вас должен благодарить. Я ведь уже говорил: если бы мы познакомились раньше, все было бы иначе. Помните, был такой популярный певец, Тальков? Его убили. Отличная у него песня! Несвоевременность – вечная драма, где есть он и она...

Оказывается, к многочисленным достоинствам Панина можно приплюсовать хорошие слух и голос.

Оказывается, ему наплевать на собак, он хочет провести впечатление на меня лично.

Оказывается, мне это абсолютно не важно. Уже – не важно. Несвоевременность?..

– Знаете что, а пойдемте с нами, – Панин вдруг нежно проводит ладонью по моей руке. «Интересно, а если по роже съезжу – денег не даст?» – отвечает ему моя тревожная мысль. – Мы собираемся смотреть кино. Вы любите фильмы?

Не буду я ничего рассказывать этому плейбою! А впрочем...

– Люблю в комплекте с мужем и выходным днем. Мы разбираем тахту в зале и ложимся смотреть киношку нашего любимого Эмира Кустурицы. Через полчаса – минут сорок спим, как младенцы. Ничего себе, да? Под сумасшедшего Кустурицу с Бреговичем на подтанцовке засыпать! Очень устаем на работе. Организм в горизонтальном положении отлично делает только одно – отрубается.

– Знаете, я думаю, что если все так, как мне рассказывали, то от нашего кино вы точно не уснете. Камеры наблюдения зафиксировали... привидение... Вот так!

– Ого! Я думала, они отключены.

– Камеры были отключены, пока горничная не разбилась. Их не включали специально. Меня лично они напрягают. Я думал, брату и его гостям тоже будет неприятно непрерывное реалити-шоу. Ясно, это не самое лучшее решение было, сколько вопросов по гибели горничной у всех появилось, что, да как. После той трагедии пришлось распорядиться. Теперь убедились все, и я в первую очередь: порядок и безопасность важнее психологического комфорта. Хотя я не думаю, что если бы камеры работали тогда, когда Таня погибла, что-нибудь удалось бы изменить. Кстати, я вот сейчас с вами говорю и припоминаю... Кто-то ведь из гостей спрашивал у меня про эти камеры! Ну точно, спрашивал! Только я совершенно не помню, кто именно...

Зато я помню.

И опять думаю: лучше бы амнезия.

Андрей Соколов. Он знал, что видеозапись не ведется, еще до гибели Танечки...

Знал. Ну и что?

Да, про инсульт у его бывшей жены известно только с его слов. Теперь, после обострения бдительности, что, мне перезванивать и уточнять? Проверять моего Андрея?!

Почему я готова подозревать всех и каждого? И даже тех людей, которых знаю лично. Да ерунда это все! Случайное совпадение! И еще все-таки в этом замке очень мрачная атмосфера. Такие глупости приходят в голову!

Спутник Панина распахивает дверь, и я опять им любуюсь. В этом жесте нет ни тени подобострастия и лакейства – но сколько утонченной вежливости! Хм... надо подумать, а что, если мне взять в докторы Ватсоны этого мужчину, а не Панина? В конце концов, безопасность – это его работа, он, очевидно, профессионал.

Пока нам отыскивают нужный файл с видеозаписью, я коротко рассказываю Михаилу про визит в музей.

Панин трет переносицу и скептически усмехается:

– Невероятно! Какой я невнимательный! Но я действительно не заметил, что один из листов отсутствует! Причем для меня сканировали все записи альбома. Я сам сфотографировал все находки: и мебель, и бутылку, и чернильницу... А слона-то, как выясняется...

– Да, но тем не менее, лист исчез. Кажется, теперь уже не выяснить, когда именно. А что, ведь княгиня Щербатова и сама могла вырвать страницу. Женщины – существа эмоциональные. Я, когда злюсь, себя вообще не контролирую.

– Верю, – в глазах Панина появилось искреннее обожание. – Вот это темперамент!

– Михаил, это у вас темперамент! С таким-то роскошным гаремом, как у вас, обращать внимание на других женщин, – срываюсь я и быстро зажимаю рот рукой. В таких случаях мой муж говорит: «Когда уже придумают препарат „усмирин“.

Панин грустно улыбнулся:

– Да ни на кого я внимания не обращаю. К сожалению. Вам показалось. А княгиня – вы правы – сама могла лист выдернуть. Разозлилась на кого-нибудь из поклонников и решила: а нефиг его письменам делать в моем чудном альбоме. Или Лермонтов ее на коня подсадил? И она какой-нибудь особо любовный стишок решила уничтожить? Судя по тому, что я о нем читал, это вообще было его любимое занятие: девушку охмурить, вдохновить, а в минуту наивысшего любовного томления – как теперь говорят, кинуть, продинамить. Нормальный он был мужик, мой тезка! На редкость бессовестный, сегодня бы далеко пошел!

Я смотрю на Панина, развалившегося на стуле возле монитора камеры, и пытаюсь понять, что с ним.

Пьян?

Или как там у олигархов принято, что-нибудь позабористее – марихуана, кокаин?

Или что-то произошло, и поэтому Михаил нервничает и срывается? Мне слышится надрыв в его шутках...

– А я еще подумала – вдруг кто-то из строителей лист вырвал и спрятал. А сейчас пытается его найти. Можно ли получить список тех людей, которые здесь работали? Вероятность мала, но вдруг что-то прояснится!

– Я думаю, да, это можно уточнить, – Панин, вглядываясь в появившуюся на экране картинку, оттянул пальцами уголки глаз. Почти китаец! – Хотя объем работ здесь ого-го какой, и людей тут на ремонте было задействовано очень много. Но, если задаться целью, то все возможно. Игорь, подготовь ей список, ладно?

Невозмутимый мужчина едва заметно кивнул. Потом поднял руку и неожиданно звонким, мальчишеским голосом, сказал:

– Сейчас, вот, смотрите, Михаил Владимирович!

Через секунду от страха я едва могла дышать.

Ночь, полумрак. В освещенном только слабым лунным светом коридоре из стены вдруг появляется высокая фигура в белых одеждах. По замку разносится звук осторожных шагов. А потом к нему присоединяется еще один: привидение простукивает стены. Возможно, у него в руке даже какой-то металлический предмет: так звонко стучать по кладке костяшками пальцев невозможно.

Пальцы у привидения? Рука у призрака?

Бред, бред...

От следующих кадров мне делается еще страшнее.

Игорь находит видеозапись с камеры, работающей в коридоре возле номера фотографа Стаса.

Привидение заходит в его номер, прикрывает за собой дверь. Через минуту появляется вновь. Огромное, белоснежное, оно движется прямо на камеру, а потом исчезает за поворотом.

Пока я потираю ноющее сердце, охранник Игорь вдруг задумчиво произносит:

– Вот не пойму, мужчина это или женщина. Фигура высокая, худощавая. Михаил Владимирович, я думаю, подходят почти все: Андрей, Марина, Кирилл Алексеевич, журналистка Юля. И – он холодно посмотрел на меня, – Наталия Александровна тоже. Володю и Гарика я бы исключил, тетушку Алену тоже – слишком полные. Хотя... если в плащ закутаться... ну не знаю! Олеся и Антон невысокие. Айо...

– Игорь, я тебя уверяю, – возмущенно перебивает Панин и крутит пальцем у виска, – Айо по ночам в белом плаще по коридорам не бродит! Горе от ума – это твой случай!

Наплевать, что Игорь записал меня в кандидаты на роль привидения.

Если он считает: есть роль, которую кто-то играет – значит, это все не по-настоящему.

Чей-то розыгрыш. Я или Андрей или Марина – надо же, сколько шутников наметили.

Как приятно слушать эту земную, не потустороннюю беседу мужчин!

Ледяная корка страха тает. Я дышу, вижу. И даже пытаюсь поймать вдруг замелькавшие мысли. Только они уворачиваются, словно шустрые мальки. Почему-то интуитивно я знаю: важно их поймать...

Тем временем Панин продолжает лениво распекать своего визави:

– Мне все это надоело. Давай, разбирайся с этим вопросом в ближайшее время. Завтра брат венчается в церкви, на следующей неделе все разъедутся. И в замке появятся первые туристы. Все должно быть на уровне. И чтобы никаких привидений! Да, кстати, ночную смену охраны надо усилить. Будет сюрприз для лунатика в белом плаще.

– Михаил, а может, это Гарик нам всем голову морочит? Он ведь литературовед, раньше преподавал. Я уточняла, он кандидатскую диссертацию по творчеству Лермонтова писал, теперь над докторской работает! И к вам в замок он фактически напросился, никакие они не друзья с Кириллом Алексеевичем! А что, если кто-то из строителей...

– Пойдемте, – Панин встал, отвел локоть, кивнул на него головой. – Берите меня под руку, пойдемте ужинать. Я вас уверяю, что все разрешится. Сотрудники службы безопасности – настоящие профессионалы, и уже очень скоро мы узнаем, кто так по-идиотски шутит...

* * *

Церкви в Озерске повезло. Старинная, хорошо сохранившаяся, теперь еще и отремонтированная, издалека видны сияющие синие купола с золотыми крестами.

Внутри она светла и прекрасна, причем дело не только в богатых окладах и утвари. Место чистое, место святое и такое искренне намоленое, что в нем легко-легко сразу становится. Восстановленные церкви пока лишены такой целительной атмосферы. Храм Христа Спасителя мне лично напоминает пахнущий ладаном музей...

Я смотрю на горящие, чуть потрескивающие свечи, роняющие восковые слезы, и думаю о том, простит ли когда-нибудь Господь тех, по чьему умыслу целое поколение людей выросло без веры в сердце. Мне очень интересно, где находятся души оголтелых коммуняк, взрывавших храмы, преследовавших священников и прихожан, топтавших святые иконы – а потом покаявшихся? Я думаю, все они, яростные атеисты, неверующие коммунисты, отпетые революционеры, истово искренне и от всего сердца раскаивались в страшных грехах своих. Потому что на закате жизни, на пороге вечности невозможно не почувствовать благодати божьей, не увидеть небесного света, озаряющего земную часть пути. Тогда, перед уходом, во время ухода, им все стало ясно, а еще страшно – ведь ничего уже не исправить. Раскаяние – только это и оставалось.

Если искренне каешься – говорят, Бог прощает.

В Библии написано – прощать надо, следует учиться это делать, кто из нас без греха, пусть первый бросит камень...

Только нет во мне прощения и милосердия. Мне хочется наполнить свою душу снисходительностью, покоем, светом, однако там лишь обида и раздражение.

Я слишком долго не принимала воли Господа, чтобы не совершить поступков, которых совершать не следовало бы.

Мне даже теперь неловко в церкви – не знаю всех молитв, не понимаю всех обычаев и канонов. Я не боюсь туберкулеза, которым можно заразиться, вскрывая труп бомжа – но мне страшно сходить на исповедь к священнику.

Сын и невестка уже совсем другие. Внучку покрестили, когда ей было всего полгодика. Это не тот случай, как у нас с Леней, когда до седых волос дожили, и только потом креститься научились.

Интуитивно я всегда понимала – есть какая-то великая неимоверная сила.

И в семье моей Бога не хаяли никогда. Но понимать, слово плохого не произносить – это совсем не та радость и далеко не то счастье, когда живешь в согласии с законами Божьими.

Всякий находит свою дорогу к храму, и страна наша нашла, и я, в конце концов, разглядела, отыскала. И лучше поздно, чем никогда. И Бог, конечно же, поймет и простит. Но я не хочу поздно, не могу смириться, я хотела бы раньше, сызмальства уже хорошо понимать, как нужно жить, как должно поступать.

Мои дорогие мамочка и папочка дали мне очень многое, и многому научили. Любить жизнь, людей, помогать, отдавать.

Но если вокруг вязкая жирная грязь – белая одежда запачкается.

Среда подавляет, влияет, формирует.

Не уверена, что моя духовная работа над своим сознанием когда-нибудь достигнет таких высот, чтобы простить тех, кто бросил души людские в зловонное болото неверия...

– Симпатичный какой батюшка, правда? Настоящий! – прошептала стоящая рядом со мной Юля Семенова. – Марина молодец, что решила обвенчаться. Дай им Бог счастья!

Священник в праздничной, красиво вышитой одежде и правда хорош собой. Ему лет сорок, у него большие сияющие серые глаза и окладистая борода. А голос какой величественный!

– Юль, слушай, а я думала, ты – свидетельница. Почему теперь за женихом и невестой двое свидетелей-мужчин стоят, Володя и Гарик?

К нашему перешептыванию решает присоединиться Кирилл Алексеевич:

– Из-за венцов, тяжело их все время держать. Батюшка так накануне и посоветовал, пусть лучше мужчины держат.

Какие красивые лица меня окружают во время церемонии венчания! Даже полубезумная тетя Алена, чисто умытая, в платочке, осмысленно смотрит на икону Николая Угодника и крестится. Невероятно, вечно угрюмый писатель Левицкий весь светится. Серьезный (без плеера и косметики! Может же, когда хочет!) Антон-Эмо, сосредоточенная Олеся, торжественная Юля, вдохновленный Михаил. И даже Вовчик уже выглядит почти интеллектуалом Володей...

Только Айо не появилась в церкви. Ей ее религия это запрещает? Жаль. Может, я излишне категорична, но мне кажется, что чем с духами водиться, лучше свечи ставить!

Я смотрю на лица мужчин и женщин, собравшихся в эти минуты в церкви, и снова убеждаюсь: благодать божья превращает обычные черты в иконописные.

Меня всегда интересовало, если после службы люди становятся такими прекрасными и одухотворенными, откуда же потом берутся в нашей жизни агрессия, грязь, боль?..

Венчальная церемония долгая, а нет усталости, только радость наполняет сердце. Как приятно смотреть на Андрея и Марину: торжественные, светлые, они получили на всю жизнь свою благословение божье.

Когда венчание закончилось, Юля прошла вперед и подняла с пола белое полотенце.

– Они на нем стояли. Теперь его надо хранить всю жизнь, – Кирилл Алексеевич протянул руку, потом стал аккуратно складывать полотнище. – Есть такая примета: кто первый на полотенце ступит, тот в семье и будет главным. Ребята, наверное, книгу накануне прочитали про эти приметы. Стоят возле него и никто первый ступать не хочет, друг дружку пропускают. В итоге вместе ступили, одновременно.

– Вот и славно. Значит, вместе все решать будут, советоваться и уважать друг друга – я стала оглядывать иконы, пытаясь найти святого Луку, покровителя врачей. – Где же эта икона? Я всегда стараюсь просить у нее благословения. Апостола Луку изображают молодым, с вьющимися волосами и небольшой бородкой...

Мне ответил Игорь взглядом.

Непонятно откуда появившийся, безукоризненно одетый и вежливый, он сначала посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на стену слева. И едва заметно улыбнулся.

Святой апостол Лука, действительно. Но как он догадался? А теперь – я понимаю это по выражению его лица – мне надо выйти из церкви.

Не знаю, что он, кто он, откуда. Не могу даже предположить, какой должна быть жизнь для формирования такой странной выразительной жестикуляции. Но, конечно, учтивость и галантность Игоря очень мне импонируют. Возможно даже, на политической сцене для такого мужчины нашлась бы одна из главных ролей. В нем есть что-то такое, что внушает колоссальное безоговорочное доверие...

Я спускаюсь по ступенькам, под душ солнечного света, под голубой зонтик неба, к липе, насыпавшей на тротуар золотые монетки своей листвы.

С погодой Андрею и Марине повезло, у Стаса получатся отличные фотографии нарядных праздничных и счастливых-пресчастливых ребят.

Он опять появился как из-под земли.

Может вот оно, то самое привидение, которое бродит по ночам? Впрочем, нынешняя ночь прошла безо всяких эксцессов, и я еще утром думала: какой добрый знак!

– Здесь список сотрудников, занимавшихся ремонтными работами, – Игорь протянул мне пластиковую серую папку. – Указаны фамилии тех людей, которые работали до и во время обнаружения в замке тайника. Потому что если бы мы перечисляли всех...

Папка тяжелая, стопка листов толстая. Просматривать их на ходу невозможно, слишком много бумаг, очень неудобно. Хотя...

– Может, вы уже изучали этот список и заметили что-нибудь необычное?

Игорь ничего не ответил. К нам подошел Вовчик, насупившись, посмотрел исподлобья и вместе с тем попытался проявить вежливость:

– Не помешал?..

Мне показалось, что охранник удивился. И в общем его можно понять.

Действительно, Вован нашел кому симпатию выражать, когда вокруг столько симпатичных, подходящих ему по возрасту девчонок. Парню срочно надо заинтересоваться Юленькой. Я сама удивляюсь, почему на меня обращают внимание те, кто значительно моложе, и уже устала демонстрировать фотографию внучки...

– Что вы, господин Симонов, – холодно сказал Игорь. – Как вы можете нам помешать? Приятного отдыха, Владимир Петрович.

Нет, здесь что-то другое. Не мой возраст, не откровенные взгляды Пауэрлифтинга. Охраннику не провести меня своей безучастностью, он явно что-то задумал. Сколько иголок под ногти надо загнать бодигарду такого непробиваемого типа, чтобы он разоткровенничались? Думаю, при любом количестве, это совершенно бесполезная трата времени...

* * *

– А в принципе ничего, симпатичные такие кони, – пробормотал Вован, и выразительно покашлял: прямо перед нами, на темно-серых, измельченных практически в пыль опилках, лежал навоз. – Осторожнее! Здесь... ну это... того...

Все-таки при поднимании тяжестей мозговые извилины, наверное, чуток распрямляются.

О да, Пауэрлифтинг – талант, сумел-таки выискать одну-единственную на всю стерильную конюшню несчастную кучку! Воистину: кому-то дано видеть лужу, кому-то – отражающиеся в ней звезды...

Я, конечно, теоретически предполагала – если возле замка проносятся запряженные лошадьми кареты, то где-то коники должны жить. В замке все устроено с умом и вкусом, поэтому, вероятно, и конюшня выглядит соответственно.

Но это, это... Это придумано и построено неописуемо! Современно, функционально, качественно, превосходно! Если бы хоть когда-нибудь мы смогли бы создать для наших собак аналогичные роскошные условия!

Я шла по проходу между стойлами и тихо млела. Лошадей было множество, рыжих, черных, гнедых. На каждой двери, закрывающей «комнату» коняшки, крепились таблички с надписями: «Вихрь, ганноверская порода», «Граф, английская чистокровная», «Заря, арабская чистокровная».

Очень быстро стало понятно: порода лошади, как и у собак, определяет тип экстерьера. «Ганноверцы» более массивны, «арабы» тонкие и невысокие, «англичане» рослые и благородные, действительно, настоящие лорды со сдержанными манерами. Кони разные, но сразу видно, что все они очень ухоженные, чистые, лоснящиеся, довольные.

– А чего лошади ржут все время? – потерев переносицу, озабоченно поинтересовался Пауэрлифтинг. – Надеюсь, мне коня покрепче выдадут. Этот, – он кивнул на стойло с очаровательным рыжим арабским скакуном с выразительными глазами и тонкими ноздрями, – какой-то хлипкий, я его раздавлю. Посерьезнее коней надо заводить. А то, что за фигня – сядешь и мокрое место. Я смотрю, у «арабов» ноги тонкие. Как такого запрягать, чтобы землю пахать – вообще не понятно.

– Володя, я подозреваю, эти лошади – для верховой езды. Их в кареты вряд ли запрягают, тем более – пахать. Скажете тоже!

А ведь я – сама доброта, синтез яда в организме временно приостановлен. И даже сопящий рядом идиот, говорящий глупости, не портит моего умиротворенного настроения.

Все-таки лошади – космические уникальные животные. Мы провели в конюшне всего четверть часа, а я так счастлива, спокойна и полна сил, как будто бы побывала в отпуске.

Теперь я точно знаю, что буду делать, если вдруг найду чемодан с парой-тройкой миллионов долларов. Сначала, естественно, полностью наведу порядок в приюте для собак и раздам взятки чиновникам для принятия программы обязательной стерилизации бродячих животных. А вот потом куплю себе конюшню с лошадками! Буду смотреть на них, гладить, угощать яблоками... Кстати, похоже недавно животных кто-то баловал вкусненьким – в кормушках лежит немного яблок и морковки. Кони так серьезно уминают яблоко, в два приема. Берут мягкими складчатыми темными губами, хруп-хруп – и фрукта уже нет, только к усам иногда прилипают маленькие белые крошки. Очень сосредоточенные морды. Еще бы, питаются, наслаждаются, важное дело, а тут ходят всякие, таращатся!

Когда стойла закончились, мы увидели девушку лет двадцати – худощавую, в высоких сапогах и короткой курточке.

– Здравствуйте, – она приветливо улыбнулась. – Решили покататься верхом?

– Хотелось бы. Только, сразу предупреждаю, мне нужен конь понадежнее. Чтоб не сломался. В смысле, чтобы выдержал, – пропыхтел Вован, вытирая лоб рукавом синей байки. – Чего здесь у вас так жарко?

– А мы возле солярия. – Увидев мой недоуменный взгляд, она пояснила: – Да, специальный солярий для лошадей. Сейчас осень, уже прохладно. Конь в работе, на улице или в манеже, потеет. Мы его в попонке обратно в стойло ведем. А по дороге заходим в солярий, чтобы высох. Лошади – они ведь как люди, простудиться – проще простого.

Солярий. Потом мы минуем что-то вроде больницы – с медицинским оборудованием. Отдельные комнаты для амуниции, где девушка выбирает два седла и еще кучу каких-то непонятных вещей. Манеж (Олеся, красавица-амазонка, уже ездит по кругу). Еще одно просторное помещение, там животных тренирует персонал. Опять стойла...

Пожалуй, я хочу быть лошадью из этой конюшни – хороший уход, любовь, внимание и яблоки гарантированы.

А Панин, похоже, не миллионер, а миллиардер. Я даже боюсь подумать, сколько стоит все это – животные, здания, зарплата для сотрудников.

Я не думаю об этом, и все-таки следующая мысль бьет меня, как шаровая молния.

Завещание.

Михаил переписал завещание.

И в нем появился Андрей...

Пошли вон, глупости и подозрительность! Живо вон, я сказала!

– Это мой конь? Ну ничего такой, крепкий. Кстати, это ведь конь? Или кобыла? – Вован деловито осмотрел вороную лошадь с роскошной гривой и удовлетворенно поцокал языком. – То, что надо!

– Это мерин, кастрированный конь, – девушка открыла дверь, погладила умную морду. – Здесь стоят только пожилые лошади и очень смирные. Вы же первый раз пришли, я вас раньше не видела. Вам надо с самых послушных животных начинать. С этими лошадьми вы получите от прогулки удовольствие. А самцов вообще, если не используют как производителей, как правило, всегда кастрируют. Они неспокойные, кусаются, могут понести, если все лишнее не отрезать. А после кастрации становятся такими умными и понятливыми...

– Лишнее – ну вы скажете тоже! Бедные мужики, – простое лицо Пауэрлифтинга выражает искреннее сочувствие. – Совершенно никаких радостей жизни у них не осталось.

Вован не прав. Радостей у животных более чем достаточно. Когда девушка закрепила на лошадях седла и мы вышли на улицу, я снова обалдела – хотя, казалось бы, больше восторгаться просто невозможно.

Огромное поле со всякими барьерчиками. Огороженный просторный вольер. А дальше, за полем, виден лес, обвитый лентой золотистых берез. Вот это простор! Что за красота! Я – вовсе не турист, но мне хочется снова и снова возвращаться в этот замок! Природа, сервис и развлечения здесь действительно великолепны!

– Левую ногу в стремя, а потом вторую ногу, приподнимаясь, забрасывайте через спину лошади, – распоряжается наша консультантка.

К моему огромному удивлению – мне досталась высокая крепенькая рыжая кобыла Марта – взобраться на лошадь оказалось довольно просто.

Высоко сижу, далеко гляжу. Впрочем, не все так гладко. Меня, похоже, чуть-чуть «штормит». Неужели на лошади укачивает?!

Пока я пытаюсь освоиться с Мартой, Вован пыхтит, как паровоз. Ужас какой: нога у него почти не поднимается, мужчина едва отрывает ее от земли – и все...

– А скамеечки у вас не найдется?

Девушка, пряча улыбку, удаляется, а Пауэрлифтинг виноватым голосом объясняет:

– В нашем спорте веса важны. Не растяжка, а веса. А если не надо, то и не работаешь особо по этому направлению. Ай, блин, елки-палки!

Еще бы ему не ругаться. Свидетелей позора все больше: на дворе появляются Олеся, Антон-Эмо, Стас (и на лошади с фотоаппаратом, огромная бандура висит на тонкой мальчишеской шее, вот маньяк!), Юля Семенова. Похоже, не нам одним пришла в голову мысль прокатиться перед ужином верхом!

Как уверенно они держатся в седле, а меня уже чуть подташнивает и голова кружится.

Впрочем, ерунда. Вован вон вообще забраться на коника не может, а ведь он моложе и вообще спортсмен! Сейчас все пройдет, мне надо просто немного привыкнуть к высоте, к лошади...

– Мы в лес! Наталия, догоняйте! – звонко крикнула Юля, и ее лошадь, светло-серый красавец английской породы, помчался вперед. – Смелее, кони послушные! Это так просто! Я тоже раньше на Марте ездила! Она умная, не бойтесь!

Я думаю дождаться инструктора, чтобы все выяснить: как управлять лошадью, какие проблемы возникают и что делать в чрезвычайных ситуациях.

Я даже вижу ту худенькую барышню, она тащит какой-то огромный ящик. Наверное, скамеек для того, чтобы взобраться на лошадь, не предусмотрено. Наш Вован – эксклюзивный особо одаренный случай!

А потом я немного шевелюсь в седле, собираюсь проехать навстречу инструктору, но с Мартой начинает творится что-то невообразимое.

Она срывается с места и несется вперед, поводья выскальзывают из рук, однако я успеваю вцепиться ей в гриву.

– Что мне делать?! Эй! Как ее остановить?!

Если вдруг девушка попыталась что-то прокричать мне в ответ, я ее уже не услышала.

Ветер в лицо, ветки-плети; как больно, когда лошадь мчится по ямам; что случится раньше: я упаду или меня стошнит?

В следующий момент седло летит в одну сторону, а я почему-то в противоположную, а время сходит с ума: каждая миллисекунда приближает меня к падению на сваленный ствол сосны, я различаю ветки, шершавую кору, да что там – каждую иголочку, и все это летит к моему лицу, животу. Но вместе с тем удара все не происходит, и я уже смирилась с болью, а столкновения по-прежнему нет, только предметы все ближе и ближе, и это все не заканчивается. Как страшно, невыносимо страшно...

Я верчу в руках части расколовшейся куколки. Рассыпался бисер, порвалась ткань, от красивого сувенира остались фактически одни обломки. А ведь Айо оказалась права: игрушка спасла мне жизнь.

Секунды, миллиметры – о них не думаешь, на них совершенно не обращаешь внимания, а на самом деле это так непонятно и важно...

Я летела животом на ветки, и даже успела, безо всяких эмоций, вспомнить фразу «посадить на кол».

Предчувствие смерти – странное состояние, с сознанием происходят необычные метаморфозы. Мысли разделяются на несколько ручейков, каждый бежит и журчит самостоятельно, и одновременно все они вместе прекрасно видны и слышны. Я четко понимала, что сейчас придет конец; осознавала, как именно умру; и в то же время твердо знала: уже ничего не изменить.

Но вот уж правда: не так страшен черт, как его малюют.

На самом деле все вышло совершенно по-другому. Оказалось, удар пришелся на карман куртки, где лежала куколка. Сувенир-бронежилет, выходит, и так бывает. У меня болят ушибленный живот и ребра. Но существенных повреждений на теле нет, а африканская игрушка погибла, однако я обязательно сохраню эти щепки-деревяшечки. Оказывается, видеть смерть каждый день и чуть самой не отправиться к праотцам – две большие разницы. Ужас приближения собственного конца даже точно описать сложно. Зато потом он сменяется таким великолепным, очень насыщенным и волнующим вкусом жизни...

Как же я счастлива, что все обошлось! Я живая, буду жить, и со мной произойдет еще столько всего прекрасного и интересного!

– Можно?

В дверь просунулась светловолосая голова девушки-инструктора.

До сих пор бледное личико. Очень расстроилась, так переживала. А как она радовалась, что обошлось без переломов! В общем, я действительно отделалась малой кровью: ссадина на лбу не считается, чуть ноющие ребра тоже. Я совершенно не сержусь на эту девчушку: полностью предсказать поведение животного невозможно. И на старуху бывает проруха, и спокойные собаки могут непонятно какого лешего вдруг тяпнуть любимейшего хозяина. Смирные лошади, как выяснилось, иногда тоже проявляют характер. Не повезло, бывает, оказалась не в том месте не в то время. Но все-таки зря инструктор пришла. Я так устала! Мало того что все кудахтали, как квочки, еще там, возле конюшни. Только добралась до своего номера, и опять в эпицентре всеобщего внимания. Вереница посетителей, на протяжении нескольких часов, один за другим.

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо себя чувствую!

– Болит ли живот?

– Побаливают ребра, но терпеть можно.

– А может лучше к врачу, а вдруг что-то серьезное?

– Если серьезное, я бы почувствовала. Все в порядке. Все же я сама – медик, и могу адекватно оценить свое состояние!

И так все время, бла-бла-бла, ля-ля-тополя.

А хочется быть одной. Остаться наедине со своим ослепительным оглушительным счастьем. Просто радоваться тому, что я лежу в постели и вижу, как вечерняя заря за окном отбрасывает теплые розоватые тени на белоснежные античные скульптуры.

Мои запястья пахнут красным яблоком и цветами яблони. Да, я уже сто лет назад переросла Nina от Nina Ricci, он слишком сладкий и девчачий. Но пусть хоть весь мир обвиняет меня в отсутствии вкуса, это мне совершенно безразлично. Да ну его, общественное мнение! Именно парфюм из красного флакона-яблока всегда дарит мне ощущение счастья, и только Nina так соответствует теперешнему моему восторгу. Улучив момент, когда один гость удалился, а следующий еще не пришел, я достала косметичку. Сколько радости, оказывается, несут обычные заурядные действия, какое удовольствие – нежное облачко любимых духов...

Я вздохнула:

– Конечно, можно, проходите! Присаживайтесь! Кресло жесткое, но в ногах правды нет.

Гостья осторожно опустилась на краешек златоногого, обтянутого шелковой обивкой сооружения, которому я польстила уютным именем «кресло». И достала из кармана довольно длинный узкий черный ремешок.

– Марта здесь ни при чем. Животное не виновато! Видите, это приструга. Ну, то есть ремень, на который застегивается подпруга. Заметили такие штуки у лошади под животом? Чтобы седло не ездило, не сползало, так делается... Ваше седло соскользнуло, потому что приструга лопнула. Я на той полянке, где вы упали, все обшарила, но нашла ремень. И вы смотрите, смотрите! – она замахала ремешком. – Тут подрезано было, ножом, а только потом уже рваная линия отрыва. Когда я лошадь седлала, надреза этого, конечно, не видела. Он тонким был, наверное, незаметным.

– Ого... И что все это значит? А какие у вас отношения с другими инструкторами? Может, подлянка от конкурента?

Девушка покачала головой:

– Да нет, что вы! У нас всех отличные отношения, мы давно знакомы, еще по профессиональному спорту, и никто из наших на такое не способен! Но я уверена: все-таки кто-то очень хотел, чтобы вы упали и разбились. Я еще не все рассказала. На спине у Марты царапина. Не знаю, что засунули под вальтрап, кнопку или булавку! Но что-то там определенно было, кожа лошади разрезана!

– Куда засунули? – А ведь мне становится все интереснее и интереснее. – Объясните, пожалуйста!

– Помните, такая попонка, накладка, коврик небольшой стеганый под седлом был?

– Нет. Как-то не обратила внимания.

– Не важно. Просто представьте – подкладка тряпичная под седлом. Так надо, так всегда делается, чтобы седло не натирало кожу, подкладывают вальтрап. Он мягкий и довольно тонкий. Думаю, там спрятали что-то острое. Потому что как только вы чуть пошевелились в седле, Марта понесла.

– Знаете, я в этом ничего не понимаю. А почему лошадь тогда спокойно прореагировала, когда я забиралась в седло?

– Царапина сбоку. Тот, кто это устроил, разбирается в лошадях. Если бы давление острого предмета было на спину, Марта бы, еще когда вы находились на земле, заволновалась бы, ведь в седло вцепляешься, еще не забравшись на лошадь. Но царапина осталась чуть сбоку. Преступник все рассчитал точно. Боль лошади причинялась только при движении. Лошадь пугается, приструга лопается, седло соскальзывает. Ситуация очень опасная! Это чудо, что вы не пострадали!

Я понимаю только то, что ничего не понимаю.

Допустим, кто-то хотел меня убить. Или напугать, или сделать так, чтобы я отправилась в больницу и не путалась у него под ногами. Как он узнал, что я захочу прокатиться верхом? Как он сообразил, на какого именно коня я сяду? Или...

Боже, боже, все-таки я такая дура!

У меня склероз, мне пора на пенсию, я не создана для построения элементарных причинно-следственных цепочек. Как я еще акты экспертиз печатаю?! Меня надо дисквалифицировать за полное отсутствие логики!

На лошадях ведь любезно предложил прокатиться Вован, он же Вовчик, Пауэрлифтинг и обладатель члена, о котором грезит сумасшедшая тетушка Алена.

Так и сказал, прямым текстом: «Наталия, до ужина еще дофига времени. Тут наши на конюшню ходят, может и нам посмотреть?»

И я доверчиво за ним потопала. Он же все время был рядом! Когда мы осматривали помещения, болтали с инструктором. И когда девушка седлала мою лошадь – Вован тоже постоянно вертелся поблизости. Я довольно приблизительно поняла, какие там части седла или чего-то еще были повреждены – но он, в любом случае, запросто мог улучить удобный момент и сделать свое черное дело...

В общем, да, так оно и было. Вован правильно определил, кому из гостей замка вечно больше всех надо. Он все время выпытывал мое мнение, караулил возле номера, как маньяк. Я-то думала, любовь у глупого, а оказалось – у исключительного мерзавца абсолютно точный расчет.

А как он взволнованно интересовался, что я делала в музее, хотел пойти со мной, а потом все расспрашивал, расспрашивал...

– Будьте осторожны. Отдыхайте, поправляйтесь скорее, – девушка направилась к двери, на пороге обернулась. – Вы сами поставите в известность Михаила Владимировича? Или, может, хотите, чтобы я с ним переговорила?

– Сама. И еще, у меня к вам будет просьба. Пожалуйста, давайте пока оставим всю эту историю с пристругой между нами. Вы не успели никому об этом рассказать, кроме меня? Вот и отлично!

Когда девушка-инструктор ушла, я поняла, что никак не могу выбрать, чем заняться.

Пойти к Вовану и закатить скандал?

Отправиться к охраннику Игорю, заложить Пауэрлифтинга, а потом наслаждаться, представляя, как его обрабатывает профессионал?

Обсудить все это с Паниным?..

То вскакивая с постели, то опять на нее укладываясь, я сбросила на пол серую толстую папку со списком рабочих, которую вручил мне возле церкви Игорь.

Рассыпавшихся листов было море. Даже собирать их было трудно, а уж просматривать – часа три уйдет, не меньше. Хотя...

Одна из фамилий уже подчеркнута синей ручкой, и возле нее стоял жирный, старательно выведенный восклицательный знак.

М-да...

В общем, все понятно.

Вот почему Игорь ничего не сказал, когда подошел Вован, хотя по лицу охранника явно читалось: вертится, так и вертится что-то на языке.

Вот он, еще один пазл в этой странной мозаике. Нашелся, хотя шанс был минимальным.

На строительстве замка, оказывается, ударно трудился Симонов Николай Петрович. Отчество у Вована аналогичное. Я запомнила, когда к нему официант по имени-отчеству обращался, а сегодня еще и Игорь, хитрый жук, напомнил, подозреваю, неспроста. Сам Пауэрлифтинг родом из Озерска. Да голову даю на отсечение – брат его на стройке вкалывал! Пауэрлифтинг ведь, кстати, мне по дороге в музей и проговорился, что таковой имеется! Нормальный семейный бизнес получается: один братик раритет упер и заныкал, второй вернулся за краденым. А меня, любопытную, надо устранить, чтобы не мешала осуществлять задуманное.

Нет, я этого так не оставлю!

Сейчас пойду к Михаилу и все ему расскажу! Хорошенькое дело придумали: заслуженного судмедэксперта всех времен и народов членовредить, с лошади ронять!

Мы сталкиваемся с Паниным на пороге.

Его глаза напряженно впиваются в мое лицо.

Потом, как улитка в домик, прячутся в свой обычный, чуть насмешливый взгляд.

Ему стыдно, что он так за меня испугался.

Я неоднократно видела эту маску, чуть отстраненную и высокомерную. Теперь еще и эта снисходительная полуулыбка появляется.

О да, свои эмоции надо скрывать. Что, олигарху не комильфо переживать за кого-нибудь кроме себя любимого?..

Давай, маскируйся, даже если свидетелей мимолетной слабости нет и не будет, даже если это на самом деле совершенно не слабость – волноваться за какого-то человека...

Предупреждающего покашливания грома не было.

Ничего не предвещало ливня...

...ливня поцелуев.

Он начался внезапно, совершенно неожиданно, абсолютно не к месту, не в тему, не...

Я даже не успела ничего сообразить.

Его губы нашли мои, дыхание слилось, голова закружилась, мысли катастрофически выключились. Я бы оттолкнула Михаила, но это казалось невозможным глупым преступлением.

Просто вдруг хлынул теплый нежный свежий дождь. И я не могла от него прятаться, пусть льется. Ласковый шепот, едва различимая мелодия. Первый смелый искрящийся луч солнца, запутавшийся в струях воды...

Мне казалось, мы пьем друг друга, смакуем наши души, обнажаем мечты.

Мне казалось: я понимаю и постигаю его всего, целиком и полностью.

Мне казалось: во всем этом нет ни тени сексуального влечения, ни капли любви.

Происходит что-то другое.

А что – я не знаю, потому что раньше со мной никогда такого не случалось.

На новой странице моей жизни вдруг появилась какая-то надпись – а я ее не понимаю, и не могу прочитать, другой уровень, седьмое небо, сто двадцать восьмое измерение или десятый круг ада, где мучение особенно интригующе, изысканно и нежно...

Обычно я не выношу прикосновений незнакомых людей. И знакомых, по большому счету, тоже. Мне проще чмокнуть бродячую собаку, чем давнюю приятельницу. Только теперь все по-другому. Теперь – это не только поцелуи и объятия.

Не понимаю, что происходит.

Что, что это?..

– Как ты меня напугала. Все будет хорошо. Больше ничего плохого не случится. Я просто не позволю. Спасибо тебе! Ты такая живая, настоящая. Когда я увидел, как ты радуешься моей помощи этому своему дурацкому приюту, я тоже стал таким счастливым. Люди не умеют радоваться. И я забыл, что это такое – радость. Просто шел вперед, и новые цели, и вроде бы постоянно мелькают разные лица, и необычные проекты – а все мимо, не волнует, не заводит. Психоаналитик, триста евро в час, а такую чушь несет, смешно становится. Ты – совсем другая, растормошила меня. Радость, благодарность, удивление – почти не помню, как это. А это ведь здорово...

Мое сознание – стекло, слова Михаила – как дождевые капли, барабанят, постукивают, скатываются, оставляя следы-бороздки, быстро исчезающие с мокрой поверхности.

Я почти не понимаю Панина.

Мне страшно от того, что за какие-то секунды он вдруг стал мне роднее мужа, и я все в нем принимаю, морщинки возле уставших глаз, колючую щетину, теплые ладони, поглаживающие мою спину...

А потом за дверью раздается чей-то отчаянный вопль:

– На помощь! Помогите! Помогите...

* * *

Стас Дремин мертв.

Тело нашла Марина, бедная девочка.

Я пытаюсь слушать ее рассказ. И невольно ловлю себя на том, что одновременно постоянно стараюсь увести свои мысли от пугающе спокойного голоса. К примеру, теперь через него пробивается отчетливый стук в дверь. В свете чрезвычайного происшествия тетушку Алену закрыли на ключ. Может, надо было еще связать, хотя это и негуманно? Однако, если с другой стороны посмотреть, а вдруг она повредит себе что-нибудь? Уже довольно давно в дверь молотит, и сильно...

– Мне очень захотелось посмотреть фотографии, которые Стас сделал в церкви. А он сказал: «Заходи лучше перед ужином, я сейчас собираюсь верхом покататься». Но Стас с прогулки пришел намного раньше. Все вернулись раньше. После того что с Наталией Александровной случилось, конечно, какое там настроение для езды. – Марина старается говорить спокойно, но из ее карих глаз катятся слезы, а губы, с чуть размазанной помадой, дрожат. – И вот мы с Андреем ее навестили. Когда к себе возвращались, Стаса в коридоре встретили. Он говорит: «Приходите, на компе посмотрим, самому интересно, что получилось». Андрей сказал, что он потом отпечатанные уже фотографии посмотрит. И что теперь лучше завалиться спать, так как очень устал. Спать так спать. А я пошла в бар, выпила кофе. Давление сегодня низкое, наверное, погода портится. Я в такие дни больше трех часов без чашки кофе не выдерживаю. Позвонила Стасу, еще из бара – он трубку не берет. Но, знаете, в церкви ведь все телефоны в беззвучный режим переводили. И я решила, что он мобильник тоже на виброзвонок поставил, а обратно не переключил. Тем более, он же приглашал, говорил – заходи... Что я скажу теперь его семье? Пригласила фотографа на съемку, называется. Бедный, бедный, он так обрадовался, говорил, что в творческом кризисе, и я его просто спасла своим предложением уехать из Питера. И вот...

Вот, вот...

Уже полчаса. Кто-то всхлипывает, кто-то бледнеет. Когда я увидела появившегося в номере убитого Стаса Антона-Эмо, то подумала, что сейчас придется искать для него успокоительное. И ошиблась: он всхлипывает с той же интенсивностью, как и обычно. Похоже, скорбь имеет какой-то лимит, мальчишка его уже выбрал и сидит на ограниченном пайке. А больше всех, как ни странно, испугалась Айо – изнемогает от слез, опухшие глаза превратились в щелочки, и без того крупный рот теперь и вовсе на пол-лица. У нее была интрижка со Стасом? Почему бы и нет, если Михаил – не образец беззаветной верности, и по возрасту симпатичный фотограф подходил девушке больше, чем Панин. Или она догадалась, что Михаил вдруг... Нет, нет! Никто же не видел, как мы целовались! Не хочу, чтобы она страдала. Неизвестно ведь, как бы все сложилось с тем падением, если бы не подаренный Айо сувенир. Но у нее же интуиция, невероятные способности предугадывать будущее. Что ей тогда за преграда – закрытые двери?..

Не отрывая глаз, все мы смотрим на лежащего на полу номера Стаса. Хотя, в общем, с судебно-медицинской точки зрения, смотреть здесь совершенно не на что, случай очень типичный и совершенно понятный. Механическая асфиксия, а конкретно – удавление руками. Лицо синюшное; пылевидные и точечные кровоизлияния на веках, за ушами, на слизистой оболочке – я заметила, когда Марина осторожно осматривала труп – верхней губы. Шея спереди испещрена бледно-синеватыми кровоподтеками, однако следов ногтей нет. На языке по линии смыкания зубов образовались кровоизлияния от прикусывания, а также мелкие повреждения слизистой. Травмирующим предметом, сдавливавшим шею, выступали руки преступника – след странгуляционной борозды от петли или удавки на шее отсутствует. И это странно и... страшно... Ведь запястья Стаса стянуты за спиной веревкой. То есть она была у преступника, он явно планировал преступление – такая прочная бечевка вот так сходу в замке на полу не валяется. Убийца мог бы сделать петлю, но он связал руки. Мне страшно, потому что только судебные медики четко знают, что при сопротивлении в ходе удушения жертва рефлекторно отчаянно царапается. И под ногтями остаются микрочастицы кожи преступника, волокна его одежды, по которым можно идентифицировать убийцу. Вот это самообладание, ну и нервы – убивать своими собственными руками, чувствовать, как умирает человек...

Проходит пара секунд и я начинаю сама с собой спорить. Разве лишь экспертам известно, что современные методы исследования позволяют по любой пылинке изобличить злоумышленника? А как же книги, фильмы, сериалы? Все наши тайны уже давно раскрыты.

Да, в тесном номере собрались все, кроме Андрея. Однако Кирилл Алексеевич уже объяснил его отсутствие: Соколов поехал за цветами для жены в Озерск.

Мальчик просто захотел сделать сюрприз своей супруге. Только и всего! Сказал, что будет отдыхать, а сам пошел к Марининому папе, взял ключи от машины и уехал.

Он просто романтик. Не убийца.

Нет никаких оснований ему не доверять. Никаких поводов! Тем более, среди нас есть и более подозрительные личности. Тот же Гарик Левицкий, который, забежав узнать причину шума, сразу же ушел к себе. Не может, якобы, смотреть на труп. А как меня душил – так ничего, с нервишками все в порядке было. И – Вован, Пауэрлифтинг, мальчик с «мальчиком». Чесал из номера фотографа, только пятки сверкали. Затошнило его вдруг, болезного.

На чьей же все-таки совести эта нелепая смерть?

Впрочем, кто бы ни оказался преступником – он сволочь, скотина, гад последний!

Парень так красив, так молод... был...

– А почему у Стаса джинсы мокрые?

Юля Семенова. Большей глупости, конечно, стервятница от журналистики, выглядящая теперь перепуганным обманчиво безобидным птенчиком, спросить не могла.

При асфиксии любого происхождения, закончившейся смертью, обычно наблюдается ряд признаков, получивших название общеасфиксических, или признаков быстро наступившей смерти. Непроизвольные дефекация, мочеиспускание и семяизвержение входят в их число. Впрочем, тут не надо мединститута оканчивать, очевидно же, что если штаны в этой области мокрые, то случилось понятно что.

– Что же милиция так долго едет? – Панин посмотрел на часы, неброские, обманчиво простые. – Сорок минут назад им позвонили. Если быстро ехать, от города за четверть часа можно добраться, полчаса – если скоростной режим тупо соблюдать...

– Выходной сегодня, – мой голос звучит равнодушно, мое сердце равнодушно, я сама ни капельки не волнуюсь; а тот ливень поцелуев – просто недоразумение. – Ну и потом, вы же сами лично разговаривали, требовали, чтобы все было в порядке. Вот и суетятся, начальство информируют. Скажите, а может... – поколебавшись, я взяла Михаила под руку и мы вышли в коридор, – может, пусть пока Игорь посмотрит, что там с видеокамерами? А вдруг получится задержать преступника еще до приезда следователя? А если убийца скроется?! Гарик и Володя ведь ушли, якобы распереживались. Нежные выискались! Как-то это все подозрительно.

– Уже...

Какие счастливые у него глаза.

Панин сошел с ума.

Тут такое случилось, а он улыбается, пьяный от счастья.

– Что уже?

– Игорь уже там. Я же говорил: Наташа, не волнуйся. Все будет хорошо.

– Лучше не бывает! Парня придушили, а ты на меня смотришь, как тупой теленок!

– Не такой уж и тупой теленок. У меня стопроцентное алиби. Надеюсь, ты его подтвердишь?

Вот это шуточки! Что за поведение! О чем его мысли?! Нет, с ним невозможно разговаривать и делать я этого больше не буду!

Злая до невозможности, лечу по коридору. Собираюсь зайти к себе и переодеться. Из комнаты на крики Марины я выскочила в легком светло-голубом спортивном костюме, красивом, но холодном, синтетика. Надо натянуть джинсы и свитер, разговор со следователем, наверное, предстоит долгий. Если, конечно, в Озерске отыщется кто-нибудь посообразительнее Косякова-Перекосина. У того-то разговор, плавали-знаем, короткий и не по теме.

Я собираюсь забежать в свой номер, промчаться по сумрачным коридорным изгибам и лестницам, но вдруг замираю, как вкопанная.

Сначала боковое зрение выхватывает: дверь в комнату Вована распахнута настежь.

Сам Пауэрлифтинг сидит на ком-то верхом, и... и, похоже, старательно душит очередную жертву.

Как заторможенная, я вдруг узнаю черные начищенные элегантные ботинки и идеально выглаженные темно-серые брюки Игоря...

Кажется, я значительно переоценила профессионализм охранника Панина или кто он там такой. Еще немного – и Вован его конкретно того, от вида перекатывающихся на спине Пауэрлифтинга бугров мускулов становится страшно...

Не помню, как я решила подкрасться к двери, схватить стоявшую в коридоре тяжелую пепельницу на золоченой ножке и жахнуть Вована по голове. О том, как хрупок человеческий череп, в тот момент я тоже не думала.

Помню только, Пауэрлифтинг завалился на бок, как куль муки, и я уставилась на бритый затылок, радостно отмечая отсутствие по крайней мере визуальных повреждений.

Тем временем Игорь (а Джеймс Бонд-то голый, неудачник!) вскочил на ноги, вытащил откуда-то из-под пиджака пистолет и, потирая свободной рукой шею, пробормотал:

– Спасибо большое. Вовремя вы. Прыткий спортсмен оказался. И такой крепкий... Когда я еще служил, в контрразведке работал, всякое повидал. Но вот в ком шпион и артист погиб – так это в нем...

– Неужели это он задушил Стаса? Но зачем?!

– Думаю, Стас обо всем догадался. Возможно, фотограф случайно увидел, как Владимир ищет исчезнувший лист из альбома, или как пытается вас убить. Может быть, у него даже появились соответствующие снимки. Все время ведь с фотоаппаратом таскался. Только шантажировать спортсмена – дело особенно опасное. Он рассчитывает только на один ход вперед и не останавливается ни перед чем.

Я недоуменно пожала плечами.

Да, возможен сговор с братом. Допустим, Вован действительно пытался найти этот лист, притворялся влюбленным в меня, убил Стаса.

Одного не понимаю – зачем? Если бы такие обвинения звучали в адрес Альхена из местного музея или шизанутого писателя Гарика Левицкого – я бы не удивилась. У них действительно могли найтись веские аргументы в плане обладания раритетом. Они оба любят и знают Лермонтова, для их менталитета такая вещь – безусловная святыня, невероятная ценность. Фанатики от искусства могли бы пойти на все. Но Пауэрлифтинг.... Да, если судить по фактам, все сходится. Но вот умом – не понимаю. Не понимаю!

– Деньги, Наталия Александровна. – Игорь приблизился к лежащему без сознания Вовану, присел на корточки, стал искать пульс на почти неразличимой шее. – Нормально, сердце бьется. А рука у вас крепкая.

– Вы органокомплексы с мое поизвлекайте...

– Лучше я воздержусь... Вы знаете, что любой профессиональный спорт требует много средств на питание, тренировки. Соревнования – тоже огромная статья расходов, надо оплатить участие, дорогу, проживание, или найти спонсоров. А доход спорт приносит не всегда, не сразу и крайне нерегулярно. А у Симонова травма ведь серьезная, он не выступает давно. Вынужден работать инструктором в тренажерном зале, для самолюбия такой удар. С пьедестала, от медалей – к чужому жиру, ага. На его обеспечении пожилые родители, он платит алименты на ребенка от первого брата. В общем, финансовое положение у Володи непростое. Не думаю, что он сразу сговорился с братом... Скорее всего, это случайно в разговоре всплыло... Впрочем, когда очухается, мы у него все подробно расспросим. Я ведь чего ключи от его номера взял и внутрь вошел? Кроме тех бумаг, которые я вам передал, еще одна улика – он на видео засветился, в номер к Стасу заходил, потом вылетел, как ошпаренный. Прихожу, начинаю обыск. А тут все, полностью, в наличии. И лист тот из альбома, и даже пистолет, «макар», правда, незаряженный, но патроны тоже имеются. А еще белый плащ. Думаю, он засек, что есть камеры, и, на всякий случай, лицо скрывал, фигуру свою приметную...

Какое-то время я думаю о том, что все-таки Вован – нелогичное создание. Зачем было спасать меня из стальных лап Гарика Левицкого, если потом он все равно планировал от меня избавиться?

– Ничего бы с вами писатель не сделал. Попугал бы и отпустил. Симонов – хитрый, к вам в доверие втирался мастерски, – пробормотал Игорь, вытаскивая из брюк ремень. – Все-таки руки ему лучше связать, очень сильный.

– Вы умеете читать мысли?

– Естественно. Это так просто. Хотя иногда мне было бы намного легче, если бы я не умел этого делать.

Я хочу что-то сказать насчет того, что, действительно, не мной замечено: великие познания умножают великие печали. И еще поерничать: может, Игорь и силен в разгадывании тайных помыслов, однако драться не умеет. Но потом забываю обо всем.

Замечаю на туалетном столике тот самый лист из альбома княгини Щербатовой. Почти беру его, уже протягиваю руку, и все-таки успеваю, быстро хлопаю себя по кисти – отпечатки, когда ж я научусь сначала думать, а потом делать! Тем более рассматривать лист можно и не касаясь – все прекрасно видно.

На нем, оказывается, нет никаких стихов. Пожелтевшая бумага занята изображениями людей, нарисованных... а пожалуй что, нарисованных гениально. В простоте линий – столько экспрессии, драмы, выражения. На первый взгляд кажется, что смотришь на карикатуру. Но потом, разглядывая детали, вдруг мороз проходит по коже, и болит сердце, которое вдруг осознало страшную чудовищную смерть.

Не знаю, каким поэтом был Лермонтов. У меня нет профессионального филологического образования, и я никогда не скажу, что лучше: «Буря мглою небо кроет» или «Белеет парус одинокий». Но мне попадалась на глаза книжка Михаила Веллера, в которой утверждалось, что место в литературном пантеоне Михаилу Юрьевичу досталось на халяву. Что он не придумал ничего своего, не стал основоположником новой техники, стиля или жанра, ни в поэзии, ни в прозе. Все его творчество – якобы обработка, вариации на темы, придуманные Байроном, Пушкиным, Гете. А в историю литературы он попал благодаря удачному маркетингу судьбы: трудное детство, мятущийся истеричный нрав, шлейф любовных скандалов. И, конечно, ранняя трагичная смерть, окрасившая все его творчество в мрачноватые тона, придавшая ему горьковатый вкус утраты.

Так что не могу ничего определенного сказать, как насчет поэзии Лермонтова. Но рисовальщиком он бы отменным! Невероятно талантливым. Гениальным...

Годы выжелтили бумагу, обесцветили чернила. Время – самый фантастический созидатель, оно же – жесткий разрушитель. Но не только рукописи не горят, рисунки тоже живут в вечности.

Я смотрю на тонкие нервные изломанные линии и вижу величественный горный пейзаж, роскошный, яркий.

Горы охотно перекидываются мячиком эха, идет дымок из пистолета статного офицера. На земле, нескладный, в сбившейся набок военной одежде, лежит Лермонтов. Его грустные черты, знакомые всем по школьным хрестоматиям, здесь нарисованы грубее и... мертвее...

– Смотрите, как профессионально изображена рана в груди, и это ведь чернилами, – невольно вырывается у меня. – Опаленная одежда, вытекающая кровь, брызги, потеки – даже не кистью, не карандашом, пером! Невероятно!

– Я ничего не понимаю в этом, – равнодушно говорит Игорь, поглядывая на рисунок через мое плечо. – Это примитивизм?

– Это гениально!

– Правда? А что именно?

У меня комок стоит в горле. Не могу оторвать взгляд от лица человека, спрятавшегося за кустом, растущим возле обрыва.

Торжествующее зло.

Самодовольное наслаждение.

Иудина радость, предвкушение тридцати сребреников, и никаких угрызений совести.

Убийца, убийца, убийца! Вот кто на самом деле убил Лермонтова, а не тот статный офицер, у которого даже спина растерянная...

Это очень странный рисунок.

Но теперь понятно, почему за ним шла такая охота.

В этих линиях какая-то тайна, что-то важное и, безусловно – абсолютно талантливое...

* * *

Делать неверные выводы для меня так же естественно, как и дышать. Не в экспертных заключениях, конечно. Там-то все в большинстве своем и понятно, и верно, с работой ошибки не связаны. А вот, как говорится, по жизни лажануться мне – проще простого. Я действительно очень часто ошибаюсь. Думаю о людях лучше, чем они есть на самом деле. Искренне верю в то, что правда побеждает, а потом так удивляюсь, выясняя, что идиотизм все-таки вечен, маразм постоянно крепчает, а говно традиционно не тонет. Я постоянно преуменьшаю степень опасности, преувеличиваю свои силы. Ну и уровень дохода, это определенно точно, я тоже определять не умею.

Это же сколько взяток надо было раздать, чтобы получить пред свои светлы очи такой эскорт чиновников всех рангов и мастей!

Михаил не олигарх, не-а. Царь, хан, местное божество для всеобщего поклонения, явно щедро озолотившее своих подданных.

В замок к Панину пожаловали:

– начальник уголовного розыска со своими подчиненными в полном составе. Сто кило жира на фоне суетящихся сперматозоидов.

– начальник ОВД со свитой преданных хомячков, замерших на задних лапах с полуоткрытыми ртами в ожидании морковки, высокохудожественно выдаваемом за ожидание указаний.

– начальник следственного отдела; свекольная интенсивность его оплывшего лица свидетельствует о регулярно обновляемом запасе промилле в крови. Также у алкоголика наличествует помощница с выпирающими из синего пиджака рубенсовскими формами и стыдливым румянцем. «Ты хоть посмотришь, как люди живут», – прошептал ей ее мужик перед тем, как сюда отправиться. Такие всегда что-нибудь как скажут – лучше бы молчали. Деточка, да не смущайся ты муторного ритуального минета в кабинете, с учетом экстерьера твоего шефа ты достойна медали за героизм.

– прокурор с помощником прокурора, являющийся, по совместительству, сыном прокурора. Ну в крайнем случае – очень-очень младшим братом прокурора, такие тугодумные надбровные дуги и злые нитки ртов явно находятся в близко-родственных отношениях.

– массовка на подтанцовке: эксперты, криминалисты, кто-то зачем-то из мэрии, непонятно какого рожна журналисты с телекамерой. Последних, правда, быстро отправили восвояси после недоуменного шевеления Панинских бровей.

Товарища Косякова-Перекосина я, к огромному удовольствию, среди прибывших не обнаружила. Желать людям зла – последнее дело, поэтому я не буду думать, что тупой нелюбопытный следак сгинул в неравной битве с акне, спиртным и неистовой мастурбацией. Предположим, он занимается тем, что переводит через дорогу почтенных старушек, спасая их от редких машин, появление каждой из которых в Озерске – событие. Интенсивного транспортного потока в городе я, конечно, не заметила, старушек тоже; на грязных улицах ошивались только алкаши, с полными страданий ищущими взорами... Но это же мечты, а мечтать можно о чем угодно.

Как только я увидела появившуюся в замке процессию, то быстро сбежала в бар. Сразу стало понятно: толка от этих оплывших ментов никакого, а я начну нервничать, возбуждаться, учить всех жизни и расследованию преступлений. Нет, уж лучше чайку-кофейку или чего покрепче. Всем спокойнее будет. А теперь моему примеру начали следовать и другие, вижу приближающуюся ко мне Марину.

– Твою мать, они там все место происшествия затоптали, – девушка отбросила за спину непослушные длинные волосы и устало вздохнула. – Наталия Александровна, я посмотрела на их эксперта – это ужас, он же описание диктовать не умеет. А как осмотр проводит – упасть и не встать, на труп вообще, кажется, ноль внимания. И зачем весь приваливший табун в номер набился, что за необходимость?! А ведь мы с вами так старались, никого к телу Стаса не подпускали, чтобы, не дай бог, чего не нарушили. Ай, все пустое.

– Успокойся! Правильно сделала, что оттуда сбежала. Будем нужны – нас позовут, – я махнула рукой на соседний стул за барной стойкой. Вышколенный бармен, умирая от любопытства, прислушивался к нашему разговору. – Чаю попроси, бледная такая. Или лучше сразу водки? Да, знаешь, я как эту шайку-лейку увидела, то сразу поняла: Вован наш им всю статистику по нераскрытым преступлениям мигом улучшит. И никакой пауэрлифтинг не поможет. Потому что это – система. «Совок» давно рухнул, а дело его живет. Даже в крупных городах, если вдруг в правоохранительные жернова попадешь, а сам при этом не верблюд – весь исплюешься и сгорбишься, пока что-то докажешь. А уж на местах, в провинции... Мрачно...

– Знаете, я Володю не очень хорошо и не очень давно знаю. Он наш сосед, живет этажом выше. У них там с папой какие-то мужские разговоры всегда были. – Марина кивнула официанту, поставившему перед ней чашку чая и сахарницу. – Но все равно – в голове не укладывается. Володя – такой приветливый, такой сильный, и... Может, это какое-то недоразумение и он ни при чем? А Стас... Зачем мы только знакомились! Подошел ко мне на Невском, предложил сделать фотосессию, но я отказалась. Визитку свою оставил. Не оставил – жил бы. Он очень талантливый, я видела его работы. Ужасно, что все так получилось. До сих пор не осознаю...

Из меня плохая утешительница. Когда случается что-то серьезное, ураган моих слов и обычный вихрь энергии вдруг иссякают. При больших усилиях, можно что-то бормотать, мычать; малоубедительное, банальное. И при этом остается разве что надеяться, что искреннее сочувствие дойдет и облегчит человеку боль без помощи словесной оболочки. Но интуитивно я понимаю: сейчас с Мариной надо говорить о произошедшем, так будет легче.

– Нормальные люди вообще никому неприятностей не желают. Тем более – смерти. Не повезло Стасу, так карта легла. Что ты себе голову пеплом посыпаешь.

Она всхлипнула, потерла покрасневший носик.

– Жалко мне его.

– И мне жалко, молодой, красивый. Сочувствуй, а себя грызть – пустое. Слушай, расскажи лучше, а как мой Соколов – ревнивый? Он такие взгляды на тебя и на Стаса бросал... Представляю, как начался ваш роман. Кино по такому сценарию не снимешь. Ну или разве что фильм ужасов. Нежные взгляды у секционного стола, на фоне кровищи и горки изрезанных органов...

– Нет, что вы, Андрей не ревнивый совершенно. Он мне сразу понравился, как только я его первый раз увидела. И, кстати, мы не в морге познакомились, а в машине, Андрей в тот день был дежурным экспертом и собирал «подснежники»[36]. Лекцию мне сразу нудную прочитал, что в танаталогии женщинам делать нечего. Но Соколов, конечно, очень стойкий. Как понял, что я серьезно настроена, флиртовать сразу прекратил. Я подумала, любовь у него, поэтому и не позволяет приблизиться. Отчаялась, думала, не выйдет ничего. Андрей после развода очень переживал, никого не хотел к себе подпускать.

– Ой, знаешь, а позвони ему. Что-то долго он за цветами ездит, все ли в порядке.

Марина сделала глоток чаю и вздохнула:

– Звонила десять минут назад, колесо пропорол. У папы, как всегда, ни домкрата, ни запаски. Кто-то из Мишиных водителей уже на помощь поехал.

Она снова помрачнела, забарабанила пальцами по стойке.

– А я ведь особо про Стаса ничего не знаю. Но можно предположить – родители, коллеги, любимая девушка. И объясняться с ними придется мне. Если поставить себя на место его матери, то с ума можно сойти.

– Можно. Так, – я вытащила из стопки какой-то журнал, – вот, не получается не думать, тупо читай глянец. Извилины распрямляет и успокаивает. Хотя, – я мелком посмотрела на обложку, – вот именно этот журнал – исключение из правил. Обожаю «Esquire», и статьи, и фотографии там – полный улет. Я с сыном и мужем всегда из-за него дерусь. Угадай, кто выигрывает? Это мужской журнал, но мне в последнее время кажется, что если что-либо предназначено для женщин – то как-то оно излишне просто, до примитива.

Девушка, отбросив назад непослушные волосы, и без интереса начала листать страницы. На коричневую деревянную панель барной стойки вдруг выпала записка.

«Милый, не могу дождаться нашей встречи. Не ругайся на меня за эти сюрпризы. Ничего не могу с собой поделать. Хочу, чтобы ты нашел эту записку и еще раз услышал: я очень-очень люблю тебя...»

А ведь я помню эти аккуратные круглые буковки. Я, конечно, не графолог, но у меня профессиональная память на вот такие детали, нюансы. Мне кажется, записку писала погибшая горничная, Таня Комарова. Это ее почерк.

Делаю знак официанту.

– Смотрите, вам записка.

– Мне? – он быстро читает текст, а потом с гордостью протягивает свежеокольцованную золотым ободком руку. – Это кому-то из ребят, меня такое уже не интересует, и все наши девчонки это знают. Моя Натка им чуть что – патлы сразу повыдирает. А где была эта записка? Странно, «Esquire» мы ведь вообще не выписываем, «GQ» для мужчин, «Elle», вроде, для девушек, и ежедневные газеты. Думаю, «Esquire» кто-то оставил в баре, забыл, а я его машинально положил в общую стопку. Хотя нет, я помню... Сегодня точно никаких журналов не было, сегодня в бар почти никто не заходил. Наверное, раньше, и не в мою смену.

– Надо выяснить, – заявляю я, внимательно оглядывая простое лицо паренька. Врет или говорит правду? – Позвоните всем, кто здесь работает. Вряд ли таких ребят много. И номера телефонов коллег у вас должны быть.

Марина послушно читает «Esquire», и, кажется, уже не слышит, о чем мы разговариваем. А ведь если все так, как я предполагаю, мне очень скоро понадобится ее помощь...

– Чего пришел? А впрочем, ладно. Все равно бы этим дело кончилось. Садись поудобнее. Садись, потому что я хочу рассказать тебе одну историю. И мне придется это делать долго, она очень длинная.

Итак, жил-был мальчик. Звали его Василий Горецкий. И имелись у него мама и папа, которые работали в Эрмитаже, водили экскурсии для туристов. Когда мальчик вырос, то решил пойти по стопам родителей, стать искусствоведом. Наверное, у него был талант – он еще не окончил институт, а его уже взяли на работу в музей. Должно быть, Вася очень любил и искусство, и Эрмитаж, мало кто из студентов, при любых родителях, получает первое официальное рабочее место в таком юном возрасте и в таком солидном учреждении. Только деньги наш Вася любил еще больше...

Все еще помнят тот процесс, недавно дело было. Валентина Горецкая, не самая молодая уже женщина, отдавшая Эрмитажу многие годы, была арестована и пошла под суд за систематическую кражу экспонатов. Она якобы воровала – а муж и сын реализовывали. Причем так успешно, что следствие и по сей день не может установить нахождение большинства украденных вещей. Вся страна дружно порицала гнусную расхитительницу старинных сокровищ Валентину Горецкую. А на самом деле ею, может, надо восхищаться. Как достойна восхищения любая мать, самозабвенно отдающая ребенку свою жизнь и свободу. Это, конечно, извращенный и бессмысленный, типично иррационально-материнский – но героизм. Мне он очень понятен: дети ведь не просили у родителей их заводить, значит, родители обязаны всю жизнь нести ответственность за своих чад, помогать им и поддерживать. Но мой сын Женька, выросший, как сорная трава, почти без вмешательства садовника, мог бы порассказать, как в этом случае мои теории расходятся с прозой жизни. По моргу он у меня в младенчестве, конечно, не шастал, но один дома сидел постоянно...

Итак, Горецкие. Я узнала, нашла в Интернете публикации: местные журналисты не верили в виновность Валентины, писали о том, что она оговорила себя ради спасения сына.

Впрочем, когда у нас разворачивались жаркие битвы за справедливость правосудия? Дело закрыто, преступник, признавший свою вину, за решеткой, следствие и общественность в общем и целом удовлетворенно молчат. А что там на самом деле случилось, никого особо не волнует.

Но я говорила про Васю. Так вот, Вася, конечно же, совершенно не оценил материнской жертвы. Выражаясь суровым языком протокола, на путь исправления так и не встал. Значительно поумнел – да только вот не в той области.

Сегодняшнее время лояльно к таким людям. Теоретически все догадываются: не может парень двадцати пяти лет от роду, официально не работающий, не занимающийся бизнесом, не получавший наследства жить на широкую ногу в полной гармонии со статьями Уголовного кодекса. Ну и какая разница, кто там что понимает. От этого ситуация не меняется. И вот наш Вася жил не тужил. Тырил с сообщниками всяческие антикварные ценности, проводил махинации, покупал-продавал, не исключаю, что и убивал – но ментам не попадался. Ни в чем себе не отказывал: квартирка на Невском, престижная иномарка, регулярно подновляемый заграничный загар. Только на барышень ему тратиться не приходилось, любили его страстно и самозабвенно. Может, он бы еще сам приплатил, за меньшую страстность.

Тяжело быть в заложниках у красоты. Все хотят если не получить, так хотя бы погреться рядом, сколько выйдет, как отпущено. Понятная в принципе реакция на солнце. А оно тоже устает, между прочим.

Я даже не пытаюсь анализировать, как Вася узнал про то, что в замке находится рисунок Лермонтова. Вариантов слишком много – случайно разговорился с кем-то из строителей, дошло через третьи руки, раскопал информацию в архиве.

Узнал – и узнал. Только, как выяснилось, не попасть сюда, в замок, случайному незнакомому человеку, никаким боком не попасть.

Но если поставить цель...

И если учесть острый перманентный дефицит мужчин в провинции...

И помнить про божественную внешность нашего Васи...

Вариант с устройством в качестве персонала он вряд ли счел привлекательным. Во-первых, надо вкалывать, от рассвета до заката, как во всех частных конторах; пахать, а не раритет искать. Во-вторых, придется показывать документы, «светиться», оставлять концы. Нет, лучше уж охмурить Ассоль местного разлива, поманить девочку розовыми парусами, в которые задрапированы черные намерения; так проще и к тому же приятнее.

Я думаю, Таня Комарова очень радовалась и его просьбе держать язык за зубами, и свиданиям, проходившим в условиях строжайшей конспирации. Бедняжка, должно быть, думала: успеет еще перед подружками похвастаться. А пока – не буди лихо, узнают – уведут, в лучших традициях истинной женской дружбы.

У влюбленной женщины мозг разжижается. Вряд ли Танюша задумывалась, чего это ее любимый Вася все больше про работу выспрашивает, а не про планы совместной жизни. Слишком сложный вывод для интеллигентной доброй романтичной девушки.

Она просто была счастлива. И, как это всегда в таком состоянии бывает, трещала обо всем без умолку: о привидениях, венчании Андрея и Марины, гостях, которые скоро съедутся в замок.

Вася – мальчик умный и сообразительный. Работа у него такая. Чуток стормозишь – соображалку открутят.

Случайное знакомство с Мариной он разыграл как по нотам. Кто может понадобиться рядом девушке в такой день, накануне венчания? Парикмахер, визажист – но для имитации представителей этих профессий нужны определенные навыки. Да и Марина ведь – не кинозвезда, по поводу своей внешности особо не заморачивается, не станет с собой тащить персонального стилиста, просто сама красоту наведет – и все дела. А вот фотографии – это совсем другое. Их любят почти все, для съемок особо торжественных случаев приглашают профессионалов. Чем сегодня должен располагать фотограф? Ерундой, в сущности. Фотоаппаратом, и чтобы объектив был побольше. Еще, может, сайтом в Интернете. Все! Даже удостоверение – штука не обязательная. Если фотограф сотрудничает как фрилансер с кучей журналов, снимает в собственной студии и не работает на общественно-политических мероприятиях, где действует особый пропускной режим – «корочки» ему вообще без надобности. Элементарно, Ватсон: такому фотографу просто негде демонстрировать свое удостоверение!

Настоящий Стас Дремин, наверное, был бы польщен, узнав, что Марина, просмотрев свадебные портфолио на его сайте, оценила уровень мастерства. Только узнать об этом он никак не мог – сгорел несколько лет назад от наркотиков, а сайт размещен на бесплатном ресурсе для профессиональных фотографов, и никто там старые, не обновляющиеся странички не убирает, так и висят. Конечно, если бы Марина шерстила Интернет тщательно, она бы на информацию о смерти Дремина наткнулась точно так же, как ее обнаружил и сам Вася. Но во-первых Стас был почти неизвестным фотографом, а во-вторых – ну кто накануне венчания запаривается такими концептуальными вопросами?! Девочка прилежно сходила на сайт, указанный в визитке «Стаса Дремина» (при заказе полиграфической продукции паспорт не спрашивают!), убедилась в качестве работы и успокоилась. Васе даже не пришлось напрягаться, чтобы его пригласили, Марина обратилась к нему сама. Хотя, я уверена, уж с его-то изворотливостью и прагматизмом у него было придумано несколько вариантов и на тот случай, если бы Маринка не оказалась столь догадливой.

И вот наш Вася становится Стасом и в числе первых гостей, вместе с Андреем и Мариной приезжает в замок. Документов у него никто никаких попросту не спрашивает. Парень занят делом – изучает инфраструктуру замка, всякие ходы-лестницы. Конечно, ударно трудится и в «ночную смену» – пытается обнаружить тайник, о местонахождении которого он, похоже, имел очень смутное представление.

Камеры, установленные в коридорах, я лично так и не разглядела. Не знаю, где они размещаются. В декоративных панелях, светильниках, люстрах? Но у Васи же глаз-алмаз, профессия обязывает, он все просек. И по коридорам шастал в образе Гюльчатай – с наглухо задраенным личиком. Если бы легенда о привидении княгини Щербатовой не появилась раньше, она возникла бы теперь. Особенно после того, как Вася напугал впечатлительных официанток, уверовавших, что здешнее привидение даже через стены проходит – хотя я лично думаю, что девушки просто в полумраке не разглядели вполне реальный дверной прием.

Короче, Горецкий вдохновенно занят своим делом. Я думаю, он по-своему любил то, чем зарабатывал на бутерброд с икрой. Потому что фотографа изображал темпераментно и страстно, с душой; так и тащился от своей идеи, давшей ему возможность искать рисунок Лермонтова. Или в нем был и актерский потенциал? А может, это не вдохновение, а молодость? Я вспоминаю папки на его компьютере – якобы с фотосессиями, все как у настоящих фотографов, как у больших. Юности свойственно опасаться не того, что представляет реальную угрозу, а переживать по выдуманным причинам, следовать чужим правилам и копировать чьи-то привычки. Лучше бы мальчик изучил профессиональную технику съемки. Его манеру работать со штативом, на свежем воздухе, при ярком освещении, высмеял бы любой человек, хотя бы немного разбирающийся в фотографии. Или он был таким педантом, что заботился даже о рабочем столе своего компа?.. Мне очень интересна его личность, бесспорно! Наверное, я еще долго буду пытаться проанализировать его поступки и поведение. В своем роде, это талант, уникальный случай. Меня интригует непонятное...

И вот, похоже, Вася, оказавшись в замке, счастлив, доволен, наслаждается жизнью, подсчитывает свои проценты. Только одно обстоятельство ему мешает – полыхающая любовь Тани Комаровой.

Танюша ничего не понимает: почему вдруг милый и самый лучший парень оказался в числе приехавших гостей, да еще и избегает встреч?

Она сходит с ума: может, кто-то другой из девчонок приглянулся дорогому любимому «Стасику». Или у него роман с Мариной? Оказывается, вот ведь совпадение, они знакомы, Марина пригласила Стаса приехать, чужому человеку ведь такие предложения не делаются...

Бедная. Романтичная, страдающая. Да она вся извелась! Таня засыпала его записками, отчаянными взглядами, беспомощными словами. Думаю, доведенная до отчаяния девушка, в конце концов, стала шпионить за объектом своей пламенной страсти. И, может, как-то раз не ушла домой, притаилась в замке. И поняла, из чьего именно номера имеет обыкновение выходить привидение для совершения ночного моциона. Или пошарила в Васином компьютере. Он слишком безалаберно, с учетом специфики работы, относился к паролям и какая-то конфиденциальная информация могла оказаться доступной. Или Таня сказала, что обо всем расскажет своим коллегам-девчонкам, тоже наверняка млеющим по голубым глазам и гибкому торсу? Чтобы те не обольщались счастливыми перспективами!

Ревность глупа, косоглаза, но при этом изобретательна.

Однако какие бы заявления девочка ему ни сделала – зря она это затеяла.

Поведение Васи иногда напоминает действия младенчика. Так ребенок выбрасывает ненужную игрушку, просто, спокойно, естественно. Выбрасывает, тут же забывает и отправляется по своим делам. Здесь же игрушка была живая. То есть сначала была, а потом уже нет... При всей своей предприимчивости, он до инфальтильности хладнокровен! Я понимаю, когда дети отрывают паукам ножки. Но здесь – устранить, убить, как ни в чем не бывало, живого человека, девушку...

Мне кажется, у Васи в аттестате красуются только отличные оценки по математике. Считать он умел, да!

Площадка на верху лестницы, под самым потолком башенки, для убийства подходила идеально. Падение с такой высоты – мгновенная смерть, или смерть после комы. Об этом написано в любом учебнике по судебной медицине, а их в Интернете выложено немало. Есть и специальные форумы, где, представившись автором детективных книг, можно получить у таких добрых, вроде меня, подробные консультации.

Все! Прекращаю любые контакты с неспециалистами. Так как не известно, что за птица притаилась у монитора – юная дева, пытающаяся стать Марининой, или маньяк, прикидывающий, как лучше расправиться с жертвой...

К окну возле той самой роковой площадки ведет пожарная лестница – можно без проблем забраться в замок, а потом убраться восвояси. И прибежать вместе со всеми на место происшествия, и громко кричать: «Бедная Танечка, какое же несчастье с тобой произошло!»

Он умел считать. Но еще ему патологически везло. Когда случается трагедия – царит неразбериха, очень сложно четко проследить, кто где стоял, кто чем занимался. Он и так бы сделал свое черное дело и не попался бы. Однако преступнику еще и подфартило. Олеся со своим эмо-наследником, наконец, решились на съемку, фактически составив Васе-Стасу алиби. А что? Поставил фотоаппарат на штатив, сам якобы вышел в другую комнату на пару минут. Кстати, с подоконника из его номера можно было даже дотянуться до пожарной лестницы. А окна днем в замке до сих пор нараспашку! Прохладно, но запахи после ремонта, действительно, надо проветривать.

Мне кажется, Таня – не первое убийство Васи-Стаса. А может... Нет, думаю, все-таки не дебют. Он действовал так обдуманно, так хладнокровно. Здесь явно чувствуется опыт!

Хотя, у меня есть приятель, возглавляющий отделение судебно-психиатрических экспертиз. К нему в гости как забежишь, такого насмотришься. Какой-нибудь мальчик папу зарежет, кусочек поджарит, закусит. А выглядит при этом ну не настолько кошмарно, не в соответствии с ужасными действиями. Спокойный, симпатичный. И, как правило, вменяемый, первое преступление – и сразу неимоверная жестокость. Откуда что берется, как вдруг так случается, что живет человек, живет, а потом херню начинает пороть...

Может, этот парень, Вася-Стас – псих? Мне кажется, он испытывал в тот день даже удовольствие, какое-то дикое необъяснимое вдохновение.

Васе сначала определенно нравилось содеянное. Он находился в эйфорическом состоянии, но при этом отлично соображал, голова работала быстро, ясно, четко. Этот же паскудник, изображая волнение, несясь на место происшествия, даже залетел в мой номер и оставил на накидке постели Танину записку. Любящая девочка писала их ему пачками, «влюбленные» могли встречаться на той укромной уединенной площадке раньше, или же горничная действительно собиралась переговорить со своим ненаглядным в тот самый день и в то самое время. Скорее всего, последний вариант вероятнее, вряд ли бы предусмотрительный убийца оставил такую улику, как звонок на сотовый жертвы. Уж про то, что первым делом проверяют информацию с мобильного телефона, все хорошо знают, особенное мерси «Ментам» и сериалу про Мухтара. Выходит, девочка сама выбрала место и время собственной смерти...

Дверь моей комнаты осталась распахнутой, я уже вместе с Вовкой возле Тани находилась. И даже если бы Васю заметили – что, преступление к соседке в номер зайти? Хитро, по-своему красиво придумано. Якобы это со мной Таня поговорить хотела. Меня ждала на том месте, где погибла. О да, попался бы нормальный следователь, нашел бы эту записку, или я сама бы ее передала – вот и появилось занятие для следака, меня терзать, выстраивать изначально провальные версии. Тот клочок бумаги до сих пор лежит в моей тумбочке, в детективе Марии Брикер. Уверена: нет смысла снимать с записки «пальчики», уж такой типчик на мелочах не прокалывается.

Бедная Таня... Она ведь пыталась что-то сказать перед смертью, говорила про какое-то привидение, которое охотится. Скорее всего, девушка действительно стала свидетельницей маскарада «Стаса» и пыталась предупредить об опасности. Только то состоянии, в котором она находилась, к внятным разговорам не располагает. Она и так прожила слишком долго, и в сознании оставалась, что нетипично для падения с такой высоты.

Совесть – это роскошь, а роскошь Васе не по карману. Никаких страданий, ни малейших. Разве вот только страх, иррациональный, неконтролируемый.

Никаких оснований нет. Казалось бы – чего париться?

И следователь – с явным косяком в плане профессиональных навыков, и подозрений в адрес «Стасика» ни у кого не возникает.

А все равно... неспокойно как-то...

Может, страх – это один из этапов, через которые проходит человек, запачкавший руки в крови? Сначала действуешь на автомате, идеально, спокойно, предусмотрительно. Затем боишься, до одури. Достоевский про это хорошо написал.

«Это не я, не я!» – с удовольствием проорал бы Вася-Стас.

Но этого он не мог себе позволить, а потому придумал другое.

Ой, какой ужасный, ужасный этот замок! Привидения тут бесчинствуют с утра до вечера! Может, они и горничную сбросили? И вообще, чего это они вдруг по дорожкам парка прогуливаются? Видели? Все видели? Вот он, ужас, летящий на крыльях ночи! Я его сфотографировал! Все видели? Все – свидетели...

А молодежь сейчас вся такая. Продвинутая в техническом плане. Компьютер – часть их организма, они живут Интернетом, а не реальной жизнью, им нужен хороший безлимитный трафик, а не свежий воздух. А как развивается техника, которую дети называют странным словечком «девайсы». Фотошоп уже засунули даже в мобильный телефон. Мне сын показывал: и рамочку для фотографии можно подобрать, и прыщ на лбу замазать, и цвета изменить. И все это счастье – в мобильнике. Смонтировать снимок, думаю, технически было не очень сложно.

Но, конечно, слишком злоупотреблять демонстрацией «липовых» привидений не следовало.

Вася это понимал, и потому, дождавшись, пока мы по достоинству оценим его уровень владения фотошопом, завалился в обморок. Высокохудожественно так кульнулся. Нежный, ага.

Да, как жалко, до слез, но ничего не поделаешь. Фотоаппарат грохнулся, и карта памяти тоже навернулась, и вот нетути фотографии привидений. Бывает!

Но Вован – он соображает туго, и говорит не так чтоб очень, зато с реакцией у него все отлично, спортивная, молниеносная – загубил такую прекрасную идею. Загубил на корню, ловко поймал, как теперь говорит молодежь, «фотик». Спасатель хренов. Его что, просили? Впрочем, если судить по истории, спасателей никто никогда о спасении не просит, сами приходят и действуют. И потом страдают по полной программе – инициатива наказуема.

Так что пришлось привидениям стирать собственное изображение. Как продвинутым юзерам.

Все-таки Вася – актер, талант! Заявившись ко мне, он так натурально обвинял, изумлялся, боялся. Я, судмедэксперт не буду говорить с каким стажем, вся от ужаса гусиной кожей покрылась! Причем дважды! Первый раз, когда он ко мне с выпученными гляделками в номер завалился, а второй – когда видео с камер просматривала. Какие жуткие привидения! Точнее, одно привидение. То, которое оказалось возле номера Васи-Стаса...

Я все-таки не криминальный человек, нет. Не сразу поняла, как он это устроил. А ведь не так уж и сложно, если подумать и разобраться. Парень выбрался из замка через окно, прихватил с собой плащик, в каком-то закутке, не простреливаемом камерами, задрапировался. А потом вошел к себе в номер, через минуту вышел. А дальше то же самое в обратном порядке: снял плащ, вышел из замка, по пожарной лестнице пробрался внутрь, в свою комнату...

Кого я только не подозревала.

Прости меня, Андрюша!

Извини, Айо!

Вован, миллион сожалений, я была не права.

Гарик Левицкий, любите Лермонтова сколько вашей душе угодно, потому что эта пылкая любовь – в рамках закона. Хотя нервишки у вас того, шалят, расшатали их, похоже, журналисты и издатели. Нарушение порядка в стопке исподнего, конечно, очень печально. Только все равно – не дело это, ручонками за шею хватать.

Да я ошибалась. ОШИБАЛАСЬ! Но преступник-то этого не знал.

Он видел только то, что я занимаюсь расследованием. Пристаю с вопросами. Сижу в Интернете. Получаю серые толстые папки от местных не очень-то сильных Джеймсов Бондов.

Похоже, при всей своей грязной натуре и мокрушной работе Вася был по-своему эстетом, любил чистоту, порядок, предсказуемость.

А я эти правила гнуснейшим образом нарушала.

Поэтому и должна была если не умереть, то угомониться.

И бедная Марта, красивая лошадка, на которой мне так и не удалось научиться скакать, стала его невольной сообщницей.

Потом уже я все уточнила. Женщины без опыта верховой езды всегда начинали кататься именно на этой кобыле. Она самая смирная. Седла у каждой лошади персональные. Вася явно полюбил конные прогулки, успел освоиться, скорее всего, интересовался и тем, как надо правильно седлать лошадь. Короче, был в теме. А увидев, что я наконец-то добралась до конюшен, быстро подрезал пристругу, засунул незаметную булавку под вальтрап. И спокойно поехал кататься дальше, наблюдая, как станут разворачиваться события. Комната с лошадиной амуницией располагается за стойлами. Понятно ведь, что пока всех лошадок не рассмотришь, дальше не двинешься. Особенно если впервые на конюшне. Времени у преступника было более чем достаточно. А свидетелей никаких. Инструктор занималась нами, рассказывала про своих подопечных. Кто-то из других решивших прокатиться верхом гостей замка в это время уже ездил в манеже, кто-то носился на улице...

Наверное, я могла бы заподозрить, что Вася – фальшивый фотограф и раньше.

Теперь ведь все становится понятно: и одет слишком дорого, и внешность свою холит и лелеет, а фотографы ведь – люди творческие, небрежные, небритые. Да и типаж поведения другой. Вон, Юля Семенова – стервятница, так и шарит по замку в поисках сенсации, то в трусы полезет, то за углом притаится, все подслушивает. А еще ведь Вася – парень симпатичный, девиц вокруг масса, а реакции с его стороны подозрительно никакой.

Занят был. Работал. О как...

Ну, задним умом все крепки.

И все-таки лучше поздно, чем никогда.

Бедная Танечка... Как она его любила! Только по-настоящему влюбленная женщина следит за каждым движением, любым жестом. Старается удивлять милого ежеминутно... Я, например, в период обострения любви к будущему мужу вставала в пять утра, чтобы приготовить ему на завтрак фаршированную курицу. У Тани возможности проявить себя на кухне не было, решила сражать эпистолярным жанром. Глупышка, она не знала, как раздражают «Стасика» ее любовные записки, как старательно он их уничтожает, если находит. А если не находит... Сама того не зная, не стремясь к мести совершенно, в каком-то смысле Таня все же за себя отомстила. Когда из журнала, который, как выяснилось, принадлежал «Стасу» (он собирался полистать его в баре, но, как рассказал работавший в тот день бармен, парня отвлек телефонный звонок, после которого «фотограф» умчался, забыв злополучный номер), выскользнула записка, я наконец прозрела. Все слова и действия преступника, случайные, якобы ничего не значащие, сложились во вполне понятную и объяснимую картину. В конце концов, это специфика моей работы – по фрагменту определять целое. А уж когда Андрей Соколов попросил своих знакомых ментов пробить, на какую фамилию зарегистрирован мобильный номер «фотографа», стали понятны мельчайшие нюансы. Да, вот «мобила» у Васи была оформлена даже не на «левую» фамилию, на собственную. Наверное, не планировал, что наследит и начнут копаться в таких мелочах. Все мы обольщаемся на свой счет, кто в большей степени, кто в меньшей...

Уже почти все. Я скоро закончу. Дальше все было просто и быстро.

«Стаса» убил Игорь. Молниеносно и хладнокровно, подозреваю, что даже будучи в перчатках. Следов ногтей на шее не осталось, а они, как правило, всегда отпечатываются. Игорь связал парню руки, тот, наверное, не сомневался, что сейчас все будет, как в книгах или фильмах – долгие разговоры, чудесное спасение. А охранник просто взял и задушил его, и у Васи не было возможности ни сопротивляться, ни позвать на помощь. С учетом места преступления и времени суток охранник выбрал оптимальный способ убийства. Бить, стрелять, да еще и днем – все это или долго или шумно.

Не думаю, что Игорь заставил Васю-Стаса позвонить Вовану и попросить его зайти в свой номер. Это было бы слишком рискованно, если бы Пауэрлифтинг нагрянул раньше, при неблагоприятном стечении обстоятельств желаемый труп мог бы еще находиться далеко не в нужной кондиции. Я думаю, Игорь врал мне, говоря, что видел такие кадры, снятые камерами наблюдения. Если бы о записи вдруг вспомнили – бдительные оперативники, следователи, да кто угодно – всегда можно было бы выкрутиться, сказать, что файл случайно уничтожили, возможности восстановить его нет. И все-таки Вован был нужен в этой игре. Это та кость, которую требовалось бросить следствию, хотя бы на первоначальном этапе, чтобы не начали копать в правильном направлении. А более аппетитной косточки под рукой не имелось – и сам родом из Озерска, и родственник здесь трудился, вот и дорожка, ведущая к исчезнувшему листу из альбома княгини Щербатовой. Все в строку ложилось.

Надо было лишь подбросить в номер Пауэрлифтинга оружие и раритет. Для пущей убедительности. Он, правда, не понял оказанной ему чести и попытался, как умел, объяснить Игорьку, что тот не прав. Да, не летчик. Не Джеймс Бонд...

От Игоря один шаг... ясно до кого, да?

Впрочем, я опять бы могла понять расклад намного раньше.

Не знаю, зачем ты выгораживал «Стаса». Тряпку, которой горничная якобы протирала люстру, так и не нашли. Не могла же она испариться! Или, может, ты опасался, что убийца – Антон? И поэтому сочинил всю эту историю? Я помню, как ты забегал к Олесе, обеспокоенный. Наверное, все-таки волнуешься за ребенка, свой же, хоть и балбес с крашеными волосами.

А еще Айо... Она ведь говорила мне, вручая куколку: «Помочь можно тому, кто хочет, чтобы ему помогли». А как она плакала, когда мы все стояли у трупа Васи. У нее, действительно, интуиция, она понимала, предчувствовала.

А у меня нет интуиции. И в нормальную логику произошедшее не укладывается. Самосуд? Но кто дал тебе право судить, распоряжаться чужой жизнью, чужой судьбой? Нет, я все равно не понимаю, зачем ты сделал то, что сделал. Я почувствовала по твоим губам: что-то не в порядке. В твоих поцелуях было что-то такое, что не имеет отношения к симпатии и сексу. Только я тогда не поняла, что это вкус крови, осознание происходящего в эти мгновения убийства. Я часто ошибаюсь, Миша. Ты объяснишь мне, зачем все это? Уж пожалуйста. Я так много слов тебе сказала. Твоя очередь...

* * *

– Поздравляю, солнце, ты – умница. Я не ошибся, так и знал. А как я обалдел, когда увидел тебя первый раз. Одно лицо с Дашкой! Ты красивая. И еще умная, а это редко бывает с женщинами. Чтобы и ум, и красота – вообще не найти. Даша такой была, и ты такая. Вы как сестры. Если бы я встретил тебя раньше, все было бы по-другому. Если бы я только тебя нашел раньше! Ты бы жила рядом. Мы могли бы разговаривать. Спать, да, да, именно так. Не улыбайся, я бы подлизался, усыпил твой мозг, разбудил тело. Ты бы потом спасибо сказала и еще попросила, уверен. Думаю, смотреть на тебя мне не надоест с утра до вечера. Представляешь, даже приют для собак хочется построить. Если уж он делает тебя счастливой. У тебя... Знаешь, я вот понимаю, что никогда таких слов не говорил, и дурак, теперь поздно. Мальчикам говорить об этом вроде как неприлично, дрочилово и соплежуйство, но мне все равно уже. Так вот, ты правильная, у тебя лицо такое, как надо, и тело. С тобой каждому мужику хорошо по-любому всегда будет, ты так пахнешь, ты так смотришь. Засадить скорее – вот и все мысли. И я думал поиметь, но это не главное. Просто не контролируется. Как в анекдоте – мысли вниз побежали, и ловить поздно. А что делать – стоит, как дурной... Как с Дашкой, а мне все-таки не двадцать, и никакой виагры не надо... Блин, я запутался, вы похожи до жути, у вас голос одинаковый, улыбки. Благотворительность эта дурацкая тоже напополам – нравится вам с пеной у рта чужие проблемы решать. Только она не по собакам была, как ты, а все детей спасала. Наташ, я все-все про тебя знаю. Я знаю, как ты спишь, как ты кончаешь. И я искал тебя, ее, постоянно, долго. Чтобы журналы стопкой в туалете, и дрыхла поперек кровати, не подвинуть, брыкаетесь, и ваш восторг – от заката, от рассвета, но всегда со слезами...

... Санкт-Петербургский экономический форум, российский Давос. Ярмарка тщеславия, понты одни. Ш-ш-ш, все шипят, обсуждают, отмечают. Приехал – не приехал, сидел рядом с самым главным президентским телом или рядом с губернаторским, или вообще в заднице, как минфиновские клерки. Я б с радостью проплатил, лишь бы там не светится. Но никакого бабла не хватает серьезным пацанам, чтобы жить, как хочется. И мне тоже. Там, где нормальный расклад начинается, самостоятельности уже трындец. Надо, Федя, надо. И никакой возможности отбашляться. Ходор пробовал жить своим умом, по своим правилам, забить на принятый расклад – и где сейчас Ходор? Я лично не хочу рукавицы шить. Так что вот собираюсь, чтоб вас всех. Ботинки: Bally или Tods, хрен с ним, пусть Bally. Montblanc в корпусе из розового золота, не круто, всего пятнашку стоили, но мне плевать, лень искать более дорогие часы. Костюмчик, пускай будет этот, темно-синий, полосатенький мой (а мечтаю тупо о джинсах, каждый день, с утра до вечера, сколько лет я не одеваюсь, так как хочу?) сидит отлично. Так говна не держим – Ermenegildo Zegna, лучший покрой, они и на сале ничего так смотрятся, а я очень даже, ни жиринки, бицепс с квадрицепсом в норме, фореве.

Zegna, Zegna – пиздец тебе полный. Я только из тачки вышел. Водитель спрашивал, как там в обед, приезжать, или по программе мне до вечера тусить придется. Ответить нифига не успел.

Бах – яйцо хрякнулось, спереди, и потекло, на брюки.

Ну что ты ржешь? Дура, не мое яйцо, куриное. Не веришь? Со мной все в порядке. С моими яйцами все отлично. Нет, мне тетушка Алена ничего не откручивала. Могу продемонстрировать! Я бы удивился, если бы ты сказала, что не веришь и хочешь посмотреть. Ты ведь блефуешь. Я уже знаю. Как Дашка.

Антиглобалистка типа. Выискалась: высоченная, волосы рыжие, глаза синие. Еще у вас ресницы красивые, я даже определение им придумал – стрельчатые. Я любил на нее смотреть, когда она спит, и выдумывать всякую ерунду. Еще решил, что рот на клубнику похож – сочный, яркий, округлый, так и сожрал бы. Но это уже потом было. А тогда – яйцо бросила, ко мне подскочила. Игорь уже тоже возле нее, на меня смотрит, что делать.

А я не знаю, что делать.

Вокруг машин дофига с дипломатическими номерами, барбосы из службы безопасности президента в рации орут. Вижу чувака из администрации, большой мальчик, я ему откатывал. И вот среди этого всего дела – как говорится, средь шумного бала случайно – Дашка мне руку между ног положила и трогает. Нормально, да? Я догадываюсь, что ты не знаешь, потому что у тебя член не вырос. Придется просто верить, когда там трогают, это волнующе. Особенно, как выяснилось, при большом количестве пипла с отвалившимися челюстями. Наверное, я – эксгибиционист, вот так. Блин, сколько бабла на девочек потратил! В ресторан, по бутикам, на море – одни расходы. А мог бы просто – в кустах прятаться, штаны спускать и дрочить. Это шутка была. Можешь улыбаться. Не смешно? Жаль, впрочем, я так и знал. Дашка тоже шуточки ниже пояса терпеть не могла.

В общем, у всех конкретный ступор. Игорь, бедный, глаза вытаращил, не понимает, что происходит, не врубается, что делать. Коза очкастая, журналистка, она на меня раньше поглядывала многозначительно, но я столько не выпью, чтобы ей засадить – аж очки свои сняла и зырит.

А член, паскудник – стоит, причем так стоит, что это караул, как в семнадцать, когда на танцах девку прижал и кончил. И вот я понимаю, что я все понимаю уже последние секунды, еще чуть-чуть – и начну стонать, и что заголовок в газете завтра появится – пиздец всему. Ну, водилу оттолкнул, за руль, по газам. Дашка, стервь, маньячка, тоже рядом прощемилась, успела. И я боковым зрением вижу – уже с камерами к нам чешут; коза очкастая, наверное, успела телевизионщикам звякнуть; нетрахнутая девка – это такое мстительное создание, жуткое дело. В общем, решил, что сначала я уеду, и потом уже Дашку из тачки выброшу. А то сейчас ее как возьмут в оборот, как накомментирует – мне вовек не отмыться.

Неа, про оружие и теракт не думал даже. Игорь потом говорил, у него тоже таких мыслей не возникло, решил, поклонница. Я нравлюсь девочкам. Только ты вот все от меня убегаешь...

Вы обе такие тоненькие, стройные. Даша гибкая, как тростинка. Только припарковался у обочины, ручник дернул – она мне на колени, даже сиденье отодвигать не пришлось, и... опять ее пальцы, потом губы, дура, штаны мне расстегивает. Я без резинки не трахаюсь, да ну нафиг, пять минут кайфа, минимум неделя антибиотиков. Ну и девочки сейчас тоже, с мозгами, соображают. Поэтому я даже не думал, что Дашка так быстро и непосредственно на меня усядется. Она была такая влажная там, и тесная, и сладкая. Попка маленькая, упругая. Какую-то секунду я думал стащить с себя девчонку. Но когда такие ягодицы в ладонях...

Машина, хоть и тяжелый «мерин», все равно дергается. Окна не тонированные, все видно – нам с соседнего ряда тачки сигналят, даже водилы покрикивают, чуть ли не советы дают. Это только еще больше заводит – когда тебя жадно трахают, и необычная беспомощность, и так смешно при этом.

Я два раза подряд кончил, у Дашки не вышло ничего. Потом ей надоело. Она на пассажирское сиденье перебралась, трусики стала искать.

Все молча – ни представлений, ни объяснений, в глаза даже не смотрит. Мордашка недовольная, как будто бы это я ее трахнул, не она меня.

– Может, на постели удобнее будет? Поехали. За мной, как я понял, причитается. Правда, мне сначала отдохнуть надо.

Она уже оделась, за ручку двери потянула. Не помню, как я еще в том угаре дверь додумался заблокировать.

Выпустить? А че, пусть катится. А я к доктору – анализы сдавать, если она так профессионально по хуям скачет, у меня уже целый букет, только бы СПИД не хватануть...

Но, блин, не смог. Как гондон, получается, использованный, поимели и выбросили. Самая умная нашлась – а нифига не выйдет, со мной такие шуточки не покатят. К тому же надо выяснить, что за девочка, если журналистка – придется мозги вправлять.

Повез к себе ее. Надо было, конечно, пинком под зад. Но я же не знал, какая она, рыжая, чумовая зараза...

Девочки в моем доме аж пищат. Баня, бассейн с морской водой, джакузи огромная, с разноцветной подсветкой.

Дашка все вежливо посмотрела, в ванне со мной валяться неотрез отказалась. Скромненько так на кухне устроилась, со стаканом воды, и давай мне речь задвигать. Про то, что нефиг в роскоши жить, когда куча детей в детдомах, когда бомжи, инвалиды и больные, все в натуре мучительно исстрадались. Говорит, собственный комфорт – бессмысленно и эгоистично, если дано тебе бабло зарабатывать – то это не для того, чтобы ты в джакузи с девками отмокал, а чтобы добро делал, мир улучшал, сеял разумное, доброе, вечное. У тебя, говорит, телефон за тридцать штук, а что, по тому, который стоит сотку гринов, связь хуже...

Я ей пачку баксов бац на столе перед носом и говорю:

– В магазин сходи, умная, у тебя не трусы, а позорище, купи стринги нормальные. Да и платье – колхоз, вещевой рынок.

У нее, я заметил, действительно, такие трусики были, на всю задницу, простые, жуткие. Я сразу вспомнил свою комсомольскую юность, тогда у наших зазноб такое вот ужасное бельишко было.

Она так деньгам обрадовалась. Не смутилась совершенно. Говорит, трусы – ерунда, я лучше детям лекарств куплю. В детском доме на лекарства деньги не выделяются, если кто болеет – надо в больницу ложиться, а дети и так слабые, а в больнице вообще чахнут. Поэтому надо купить таблеток, самых обычных – жаропонижающих, от желудочной боли, против аллергии. Воспитатели детдомовцев втихаря сами пытаются лечить, а в больницу – уже в самых тяжелых случаях.

Дашка моя малая была, всего двадцать два года. Филфак только окончила, писала в газету какой-то партии. Забыл, как называется, их председателя все время в тюрьму сажают, а партию не регистрируют. Этот председатель, он еще на Троцкого похож, им конкретно мозг перелопатил. Впрочем, я ее мышлению дико завидовал. У меня какие принципы? Всех порвать, обогнать, поиметь. Как у олимпийцев – быстрее, выше, сильнее. А она – просто свободна, счастлива, летит, растворяется, никуда не торопится, ни с кем не соревнуется. Живет и тащится от радости. Такого ни за какие бабки не купишь, это талант. Ей все материальное вообще было до голубой звезды. Есть деньги – она затарится самыми простыми продуктами, рисом, макаронами, а все остальное в детдом, фрукты туда прет, игрушки, памперсы. И, блин, как она радовалась! Эти глаза, эта улыбка – я завидовал, понимаешь? Голодранка, туфли облупленные, сумка кошмарная, матерчатая – а светится вся, счастливая. Меня аж трясло, не понимал, чему девочка радуется. Благотворительность эта ее – ну фигня же полная. Никакого эволюционного смысла в помощи таким учреждениям нет. Это как анальгин жрать при больном зубе; легче, но все равно выдирать надо. Ты в детском доме была когда-нибудь? А я был, меня Дашка затащила. Я думал, мрачно там, но оказалось – типа детского сада, чистенько, аккуратно, телки работают вполне вменяемые, и, похоже, ничего у воспитанников не тырят. Дети к гостям с воплями: «Мама! Папа!» не бросаются. Они просто не знают, что можно с родителями жить. Я на их личики смотрю – а они в большинстве своем как алкашики. Прикинь, маленькие такие алкашики – хихикают, дергаются, беспокойные. Трехлетний ребенок – с расфокусированными зенками взрослого пьяницы. Им диагноз ставят, пьяный синдром, кажется, так называется. Генетика! Ну а чего ждать, ты прикинь, это сколько поколений там «синих», чтобы позволили малолетней мамаше чадо в роддоме оставить. Допустим, дура родила, не предохранялась, аборт сделать не додумалась – но у нее же мать должна быть, и бабка. И ведь позволили отказаться, и ничего там в груди не дрогнуло, получается. Ну и вот что детям с такой наследственностью, какие перспективы? Хреновые. До шестнадцати их в детдомах держат, а потом они в большую жизнь выходят и спиваются. Не верю я в воспитание усыновлением, генетика не перевоспитывается, а среда в России черному буханию благоприятствует. Может, если бы сирот этих иностранным приемным родителям раздали, за границей к алкоголю другое отношение, и медицина покруче нашей будет – вот там из этих уродиков бы кто-то похожий на нормального человека бы и вырос. А здесь – мрачно. Сегодня ты ему машинку в детский дом несешь – а он через десять лет тебе кирпичом по башке, на бутылку не хватает. Я это Даше объяснял, но она в упор не понимала. Слышать ничего не хотела. Говорила – у детдомовцев теперь детство, самая счастливая пора жизни, и любая игрушка – это фейрверк счастья, и, может, он будет греть ребенка долго, позволит ему зацепиться, не упасть. А ведь хотя бы один, да не сорвется. Значит, уже не напрасно! В ней, наверное, работал аккумулятор вечной любви, бескорыстия, веры, счастья.

Знаешь, мне с ней очень весело было. Благотворительность – это, как ни странно, оказалось совершенно не занудно. Да вообще, по большому счету, со смеху помереть можно. Как-то уговорила она меня детей в цирк свозить, я запланировал в своем графике целых четыре часа. Приехал на джипе. Думал, детям интересно будет, тачка большая, блестящая. И вот Дашка свой выводок до машины доводит – а карапузы ходу, назад, в детдом поперли. Они же за забор не выходят, тачек не видели, испугались. Как мы их отлавливали и в машину запихивали! А они орут, на нас прохожие зырят, думают, вот он, киднепинг в действии, кто-то даже ментов вызвал! В общем, первая часть представления удалась шедеврально! А в цирке тоже прикольно было. Кто не описался – тот обкакался. Оказывается, те дети, хотя им по пять-шесть лет было, аж до школы иногда в штаны свои дела делают. А в школу с восьми идут, в обычную. Они не инвалиды и не придурки, считается, просто развиваются хуже, медленнее.

Я эту тему – про навязчивое желание творить добро – с психоаналитиком перетер. Тот говорит: суть помощи убогим – собственная радость благодетеля. Типа ты видишь, что есть кто-то, кому еще хреновей, чем тебе, и можешь помочь, и от этого в своих собственных глазах крут. Я давно подозревал, что эти 300 евро за час – развод конкретный, что психоаналитик просто пургу гонит. Нифига его теория с моей девочкой не оправдывалась. У нее семья хорошая, отец бизнесом приличным в Москве рулит, с достатком все нормально. Дашка жила намного скромнее, чем могла себе позволить. И еще она Питер любила до одури, учиться сюда приехала. Комнату себе специально в коммуналке выбрала, с видом на Сенную площадь; нравились кухня и сортир общие, типа истинно питерская романтика. Быт у нее был упрощен до минимума, а все бабки – детдомовским детям, с радостью. Ладно бы, Даша типа меня – из неполной семьи, все детство ее гнобили, и вот она видит, что есть даже те, у кого не имеется и мамы, и впадает в экстаз. Но ведь это не тот случай! А еще племянница у Даши была – вот и живая кукла, можно понянчиться для усмирения материнского инстинкта. Ну и свою деточку не проблема заиметь. Я, кстати, не отказался бы, даже осторожно намекал – только она сказала, рано ей. Вот и пойми, да?.. У нас бы с ней классный ребенок получился. Не как Антон от своей мамы-овцы; у Леськи-то мозг изначально на программу-минимум заточен, кобеля найти, оплодотвориться, а потом его доить. И Антон тоже недалекий, в нее пошел. Мне кажется, деточка от Дашки была бы существом другого порядка...

А вообще, знаешь, любил, любовь – для меня нет таких слов. Я только мать свою любил. Вот это я точно знаю, все готов отдать, и ничего не жалко. Полное принятие человека, даже с негативом, но совершенно без раздражения. Она умерла уже давно, а я до сих пор чувствую ее присутствие, и тепло, и любовь.

С Дашкой мне просто прикольно было, она очень от всех девочек отличалась. Спать с ней тоже нравилось, полный улет, я мог всю ночь ее трахать. И не приедалась она мне, хотя обычно... Впрочем, не важно... Когда мы с ней стали зависать в койке, я обалдел. Оказалось, она многого не знает и стесняется обычных вещей. Мне пришлось долго объяснять, что «69» – не извращение. Ей потом, впрочем, понравилось, еще бы! Смешная... А за член меня смело хватала, как выяснилось, потому что этот их председатель партии им задание дал – выдавить из себя все комплексы. Говорит: «Боишься кладбища – проведи там ночь, человек рожден быть сильным и бесстрашным». Дашка боялась мужиков и стеснялась своего тела. До того как ко мне подвалить, на пляже у Петропавловки с сиськами голыми загорала. Рассказывала, что лежала, зажмурившись, красная, как помидор.

В общем, мы с Дашей познакомились, и как-то все поменялось. Я с ней все время – то памперсы покупаю, то конфеты, то в парк выводок детдомовцев вожу. Еще она книжки для ночлежки собирала. Прикол полный: там алкаши, синие, решили не побухать чуток, чтобы их врач подлечил, чтобы пожрать горячего, на чистой постели поспать. И вот для такой публики Дашка моя, красивая и интеллигентная, литературой затаривается: Набоков, Гумилев, поэты Серебряного века. И я, тоже дурак, то в магазин с ней, то в дом ночного пребывания лиц без определенного места жительства – так та контора правильно называлась. А что было делать, не бросать же мою девочку одну к бомжам гадским. Ну и вот я так во всем ее балагане участвую и при этом думаю: непорядок какой-то, еще привыкну. А если Дашка соскочит, я ж рехнусь, фигня будет. Звонить перестал. Как меня ломало! Только три дня вытерпел, думал, крыша поедет. Приезжаю к ней – никаких упреков, рада, но не так, чтоб очень. Заявляет: ты – свободный человек, и все люди свободны, никто никому ничего не должен. Мы все только себе должны – быть счастливыми. И если ты счастлив, когда мне не звонишь, то я тоже счастлива. Вот такая философия, фигня полная. Шлепнутая она была, по-моему, на всю голову. Скажи, да?

Мне с ней по городу гулять нравилось. Как глаза открывались. Я ведь раньше ничего не видел, ни воды, ни мостов, здания, памятники – все мимо.

Как-то заночевала она у меня, просыпаюсь под утро – нет моей рыжули. На подоконнике сидит, в окно смотрит. И ревет, в три ручья, аж заходится. Дура! Я напрягся, может, случилось чего. А она говорит, ты только глянь, как красиво, и вот просто от счастья слезы льются. Рассвет, конечно, ничего был такой – розовый, яркий, стремительный. Но чего рыдать по этому поводу? Что-то я не просекал в этих ее восторженных настроениях.

А потом так получилось, дней десять или даже две недели мы не встречались. И по мобиле не мог поговорить, некогда, ни секунды, голова пухнет от напряга. Продавал родине часть бизнеса, передавал практически бесплатно, родина, конечно, радовалась и при этом пыталась, как всегда, конкретно развести на бабки. Не до Дашки. А она свалила за это время из коммуналки своей и вообще из Питера. Я думал, чокнутая моя в Москву вернулась. Так уже было – поехала туда, акцию какую-нибудь проводить, меня не предупредила. Она вообще не считала, что должна мне что-то объяснять, и сама никогда никаких вопросов не задавала. Я мечтал о такой покладистой девочке, пока с Дашей не познакомился. Нет, уж лучше ревность бешенная, чем вот такой ветер шустрый... Но в тот раз Даша не в Москву намылилась, наверное, решила, что это слишком просто и что пора ее благотворительным порывам на международный уровень выходить. Девочку понесло в Африку, Эфиопия, Намибия. Игорь проследил ее перемещения до Гамбии. Вот уж наверное рай для Дашки там был: куча голодных детей, толпы нищих, медикаментов нет, зато есть СПИД. Я рванул туда, думал, найду – сначала отшлепаю, а только потом трахну. Приехал – полная неразбериха, опасность. Очень неспокойно, беспорядки, постоянные демонстрации, протесты оппозиции, все стреляют, причем не понятно, по какому принципу. Говорили, Дашка в госпитале работала, при ООН, а потом повстанцы взяли заложников, и...

Буквально день-два прошло. Я проснулся среди ночи и понял, что Даши больше нет. Нет... Здесь уже нет и никогда не будет. Я ее все время чувствовал, как ниточки были привязаны. И вот все они – одним махом – разорвались, конец. Официально девочку признали пропавшей без вести. Труп не нашли...

Хорошо, что я не знаю, как она умерла. В Африке, там все по-другому, это даже не Чечня. Есть племена, где до сих пор каннибализм – в порядке вещей. А эти их инфекции, заболевания! Я подцепил каких-то личинок, они росли под кожей, превращались в червей, жрали мясо. Врачи еле откачали...

Хочу верить, Дашка ушла, как жила – быстро, светло. Она ведь добро всем делала. У таких бонусы и скидки на вход в вечность, я так понимаю. Скучаю по ней очень. Когда совсем тяжело, я представляю ее такой, как в тот самый первый день. Длинное платье на пуговичках спереди, рыжие волосы, растрепанные, копной, глазищи голубые на пол-лица, сияют. Идет моя Дашка по белоснежным облачкам, в сиянии голубого света, и держит за руки выводок своих любимых детдомовских деток, и все они улыбаются...

А еще я ее ненавижу. Она ведь все для меня отравила. Я распорядился поменять мебель в спальне – казалось, от кровати пахнет ее волосами. Я продал те машины, в бардачках которых все время обнаруживались до дешевая пластмассовая заколка, то сплетенная из бисера фенечка, а еще – в отделении для дисков – как-то нашлась коробка с Барби для очередной детдомовской страдалицы. Но я не мог уничтожить те мосты, возле которых я хватал Дашу за задницу, те кафе, где она хлестала свой любимый капучино, а я ржал над белыми усиками пенки над ее верхней губой. Наверху болталось то же небо, и по утрам случались ее любимые розовые рассветы, и снег кружился, белый, пушистый, все как Дашка любила.

Любви у нас, я считаю, не было, на любовь такие, как я, не способны. Я Дашку нашел, как удачную сделку провернул. Но любую собственность можно как приобрести, так и потерять. А вот боль у меня была, да, случилась, конкретная. Я слишком привык, что девочка рядом, она все вокруг себя освещала и согревала. Без нее стало серо и холодно, а еще пусто. Все было как-то не так, неправильно...

Но, когда тоска сделалась не такой острой, стало еще хуже. Уже до знакомства с Дашей я понимал одно: мечты не только сбываются, но и заканчиваются. Я не хотел, как Ходорковский или Абрамович, это уже очень сильная несвобода, неадекватность, крыша едет. То ли «Челси», то ли тюряга – одинаково ненормально. Я согласен был, чтобы всего поменьше – денег, предприятий, внимания прессы, геморроя с политиками. И я все это получил. Конечно, когда только начинал свой бизнес, пришлось конкретно попахать. Помню, неделями не спал, потом по полгода от бессонницы лечился. Помню, от нагрузки случилась амнезия, но таблетками нафаршировали, отпустило, а то ведь имени своего не мог назвать. Помню, подарил маме чемодан с лимоном баксов, она плакала. Помню, что осознал: мой мозг способен придумывать изящные схемы со множеством элементов – работниками, продукцией, прибылью. А потом, как в Библии: и это пройдет. Умный чувак был Соломон, расклад просек правильно. Прошло все, и усталость, и радость, остались только достигнутые цели. Я доплыл до своего буйка, дальше мне не хотелось, и я стал развлекаться, как только можно, не жалея ни денег, ни своего здоровья. Опасность разгоняла скуку, от адреналина испарялись мысли... И Дашка тоже – она стала для меня лучшим средством против депрессии. Я уже тогда, до встречи с ней, мечтал – вот бы мне уснуть и не проснуться. Ты, может, смотрела, фильм такой офигенный, «Остров»? Посмотри. Там про одного чувака, жизнь у него была трудная, разная, и грешил, и каялся, и людям помогал. А потом решил, что все, путь пройден, пора того, туда. Гробик себе заказал, лег в него и помер. Песнь! Моя мечта! Я так тоже хотел. А чего мне еще хотеть-то? Все сделано. Все познано. Наше поколение вообще бежало слишком быстро. Сколько у меня таких пацанов знакомых, бизнесом рулили, отрывались, эпикурействовали – а потом все, наркотики начались, бухалово как не в себя. Может, жизнь – это не спринт, а марафон? И не надо никуда торопиться, лучше не спешить? Но что делать тем, кто успешно бегал на короткие дистанции и завоевал все медали?

Дашка была такой яркой и чокнутой, что я забыл об этих мыслях, она меня на другое переключила.

Когда депрессуха после ее смерти вернулась, конечно, пытался бороться, развлекаться.

Новая женщина, новый бизнес, времени вроде нет, только пустота все равно остается. В душе, в сердце, в мыслях. Вечный ноябрь.

Со стороны любой бы решил – Панин зажрался, с жиру бесится. Но мало кто знает, как хреново жить, когда ничего больше не удивляет.

Впрочем, нет, наверное, я еще пару раз удивлялся потом, после смерти Дашки. Когда мне строители, в жопу бухие, принесли альбом, когда я в ту комнатку хлипкую поднялся... Вот тогда тоже интересно было, круть!

Вообще-то я – не то, чтобы книжный жук. Но все эти поездки, перелеты, а читаю быстро, я все делаю быстро. Но если бы ты согласилась, то было бы не быстро... Не смотри волком, я все понял: ты меня еще не хочешь... Я подожду, это даже приятно...

Так вот, любую книгу я читаю за полчаса, ну если очень толстую и какой-нибудь Ницше-Шопенгауэр, то час максимум. У меня везде этих книг скапливались горы, как-то жалко выбрасывать, даже прочитанные.

Конечно, Лермонтова читал в школе только, все еще стишок зубрили, про парус. «Героя нашего времени» я вообще не помнил, может, болел, когда его проходили.

Ну тут все совпало – и бизнес, и может, какую тему рентабельную можно будет в замке замутить с учетом биографии поэта. Ну а самое главное – делать не хрен, мозг нечем занять, я привык жить в другом ритме, для меня этот проект – как школьная зарядка для профессионального спортсмена, фигня ненапряжная.

И вот почитал я его книжки, стихи, прозу. Воспоминания современников, биографии. И понял, что очень вредный он, Лермонтов, совершенно не правильный идеологически, и какой только козел его в школьную программу засунул? Михаил Юрьевич же депресняк гонит! То, блин, в долине Дагестана с пробитой грудью разлегся; то ему скучно, грустно, руку подать некому. Еще стишок, «Завещание», как сейчас помню: «На свете мало, говорят, мне остается жить». Ну и зачем таким детей грузить? Про то, что «Герой нашего времени» никакой не герой и тоже мутотени всякой учит, девочек разводить, с друзьями залупаться – до меня многие заметили.

Но все-таки что-то в этом Лермонтове было, да. Его гениальность многими отрицается, но она сто процентов имелась, я так считаю. Он был провидцем, он мастерски звал и ждал свою смерть, он призывал ее страстно и вдохновенно. Кстати, в экранизации «Героя нашего времени» Петренко это четко сыграл, он понял.

А ты видела тот рисунок, из альбома? Лермонтов нарисовал его за полгода до своей гибели. Или до убийства? А может, до самоубийства?..

Ты ведь судебный медик, тебе интересно будет. Я тебе книжки покажу, там акт осмотра его тела, план расстановки участников дуэли. И современный анализ: не могла выпущенная Мартыновым пуля так снизу вверх его прошить. Что-то там темнили все его кореша, замочили, похоже, своего другана Михаила Юрьевича, а убийцей история другого человека заклеймила.

Только вот тот рисунок... Он мне покоя не давал. Кто из них виноватее, а? Друзья-заговорщики или сам поэт, который, зная, позволил им? Лермонтов, выходит, все заранее предчувствовал. Мог бы избежать, но зачем? Он хотел, он стремился, представлял свою могилку, знал, как будет выглядеть холмик, да что там, каждую травинку нарисовал в своих мыслях, в стихах.

Почему? А ему до зеленых соплей было скучно, все его время – тоска и скука. По этой позиции он был героем, героем скучного времени. Потому что не хотел с ним смиряться, не хотел терпеть его, а единственная возможность убить скуку – убить себя, уйти прочь, в смерть как в избавление, как в вечный покой...

Мне кажется, он был так счастлив, когда понял, что все свершается, когда Мартынов взводил курок пистолета. Пишут, гроза случилась после этого. Не хотели там его, этого героя, но, конечно, приняли, после смерти кто же в жизнь возвращается...

Я смотрел на тот рисунок, и мурашки по коже. А еще понял, что я тоже так хочу, ждать собственную смерть, разрешить себе уйти, стать героем. А то – зову, нарываюсь, можно сказать, и никакого результата. Надо действовать решительнее, под лежачий камень – это я давно просек. Но как устроить? Яд, пистолет, авария, веревка? Слишком просто, слишком... страшно. Страшно, Наташ, да. А ты представь пистолет у своего виска. Ты вздрогнула! Я хотел, но боялся.

Ответ, как ни странно, Лермонтов подсказал, его рисунок. Все вещи я в музей передал, а этот набросок не смог. Вырвал лист, положил его в сейф, смотрел часто.

Очень современная ведь, на самом деле, ситуация вырисовывается. Он сам себя заказал. Позволил убить себя. Предсказуемо, но вместе с тем неожиданно.

И я решил последовать его примеру. Подражать классикам – что может быть лучше?

Милая, бедная, ты совсем устала. Мы всю ночь разговариваем. Боюсь, у меня теперь уже даже с учетом твоей красоты ничего не выйдет. Я сейчас все расскажу, мы поспим пару часов, а утром... Да? Нет... Злая какая, все равно ведь по-моему будет!

Так получилось, что я не знал исполнителя. Был ли Стас тем человеком, с которым я вел переговоры? Не думаю, мне казалось, там целая банда. На один адрес надо было написать письмо, по другому телефону позвонить, был еще счет, куда пришлось перевести много денег, наличкой, чтобы никаких концов. Договаривались долго, по цепочке, странные намеки, непонятные нелогичные действия. Впрочем, меня не обманули: никакого интереса к моей личности они не проявляли, я действовал в полной анонимности. Эти люди занимались антиквариатом, редкими вещами, предметами искусства. И я знал, что они не останавливаются ни перед чем, если им требовалось убить – они убивали. Какие-то начальные их контакты я получил через своих юристов. Тогда шло оформление замка, я заказывал проекты нескольким декораторам, и вот юрист сказал, что есть чуть ли не возможность получить любую вещь из любого музея, из любого дворца.

Когда я понял, что у меня получилось оплатить собственную смерть, мне сразу стало легче. Жизнь оказалась не то, чтобы менее паскудной, но интереснее – ведь если знаешь, что любая минута может стать последней, краски становятся ярче.

Строители устроили в стене несколько тайников. Я подумал, что, может, туристам было бы интересно разыскивать клад, и при проектировании перегородок между номерами – ведь первоначально комнаты здесь были огромными – в нескольких местах сделали тайники, они замаскированы декоративными панелями.

Я сочинил для преступников не очень правдоподобную, но в духе их специализации, историю. В одном из тайников находится спрятанный строителями рисунок. Тот негодяй якобы помер, но перед смертью открыл вот такую страшную тайну. Поэтому необходимо набросок найти, а Панина убить – только он знает о существовании раритета и тоже занимается поисками. Набросок потом надо переслать на один адрес... Я выбрал произвольный отель на Мальдивах. На этих островах очень красиво! Можем съездить с тобой, будем купаться, плавать с маской, смотреть на рыбок у коралловых рифов...

Уже почти сплю, мысли путаются.

Я переписал завещание, пригласил в замок всех родственников (свадьба Андрея оказалась очень кстати, в этом мне увиделся очередной знак, подтверждающий правильность моего решения) и приготовился умирать. Ты представляешь, все-таки не зря наши предки помирали в окружении родственников. Действительно, хочется, чтобы рядом в такую минуту были близкие люди.

Конечно, мелькали мысли о том, что случится кидалово. Но уже очень скоро в ресторане родственники и их друзья стали обсуждать привидений, простукивающих стены. Сначала мне показалось: началось, убийца здесь. Но потом я решил, что у меня паранойя: как он мог сюда пройти, ведь персонал подобран мной лично, а посторонних людей здесь попросту нет. Я все-таки уверил себя, что гости утрируют, в замке очень специфическая атмосфера, тут всякое может привидеться.

Но когда погибла Таня... Сначала я решил, что это Антон. Как-то я видел: он пытался обнять официантку, та его оттолкнула. Здесь, мне показалось, произошло то же самое, но с трагическим финалом, возможно, девушка, отбиваясь от моего сына, просто сорвалась вниз. Но Олеся меня заверила, что Антон все время находился под присмотром. Историю про пыль на люстре и лестнице я сочинил раньше, и рассказал Марине, так как боялся, что Антон причастен. А потом понял, что это все-таки начинают выполнять мой «заказ». Когда ты сказала, что именно Таня перед смертью говорила. Я не знал, что у нее был роман со Стасом, поэтому очень удивлялся, как это она поняла, что за мной началась охота.

Я испытывал очень странные и противоречивые чувства. Радовался, что меня не «кинули». Понял, что хочу побороться. Было очень любопытно, кто, как?..

Когда заработали камеры и мы увидели «привидение» (как трогательно ты пугалась, я любовался), Игорь прошмонал номера гостей и шкафчики для вещей персонала. У Стаса был чемодан с двойным дном, там, в потайном отделении, лежали белый просторный плащ, пистолет и патроны.

Исполнитель стал понятен, процент интереса и ужаса сразу упал.

А потом он попытался убить тебя. И все переменилось! Я понял, что больше не хочу умирать, а хочу жить, и видеть твои глаза, и помогать твоим дурацким собакам.

У меня не было выбора, такие «заказы» не отменяются, убийца должен был умереть. Я уверен, Стас – или кто он там, Вася? – получил по заслугам. А Игорь – он просто сделал свою работу.

Володя, действительно, очень удобная фигура. Должны же были менты кого-то посадить. Да не волнуйся ты за него, любой адвокат уже завтра добьется его освобождения под залог. И если даже вдруг дело дойдет до предъявления ему обвинения и суда, то при такой хилой доказательной базе ему никогда не вынесут обвинительный приговор. Просто поверь мне, уж я в этих вопросах разбираюсь.

В общем, все устроилось наилучшим образом. Ты рядом, мне очень хорошо. Я понимаю, ты не сразу меня полюбишь, у тебя вроде, брат рассказывал, муж есть. Но я подожду. Я терпеливый, и ждать такую женщину, как ты, очень приятно.

Рассвет. Спи уже. И ничего не бойся. Все будет хорошо, я же говорил, а ты не верила. Верь мне всегда, хорошо?..

Собственные похороны Михаилу бы понравились. Черный гроб, роскошный катафалк, белые и красные розы, траурная музыка, заплаканные вдовы в черных одеждах. Рваные серые облака, клочками, по голубому небу, желто-рыжие клены, и дождь, не удержавшись, иногда пускает слезу.

Панин ушел, как собирался, как хотел, как мечтал. Он умер счастливым! Более красивого лица я не видела и не думала, что Мишины черты могут наполниться такой божественной гармонией и умиротворением. Морщины исчезли, на губах осталась легкая улыбка, выражение лица было... не знаю, может, как у человека, потягивающегося после долгого сна, довольно зажмурившегося, и вот теперь, через секунду, окончательно распустится довольная усмешка, и закрытые глаза брызнут лукавством... Впрочем нет, не так. Казалось, Миша видит что-то неимоверно прекрасное, испытывает невероятнейшее, недоступное, а потому непостижимое нами счастье. На его лице сияла любовь, всепринимающая, всепрощающая. Он поднимался над страстями, он взмывал на ослепительно чистую искрящуюся солнечно-снежную вершину...

Таким мы с Андреем, когда вернулись в мой номер, и увидели Мишу...

После того как Панин, не закончив фразу, заснул, я решила выйти прогуляться. Мне срочно требовалось на свежий воздух, переварить вываленные на меня признания, отдохнуть, подумать.

Зябко ежась, кутаясь в легкую куртку, я как крейсер рассекала наполненные молочным туманом дорожки парка и лихорадочно соображала.

Ситуация представлялась не очень-то оптимистичной.

Во-первых, я понятия не имела, как поступить в юридическо-процессуальном плане. Допустим, Андрюша мог бы проинформировать своих знакомых ментов и следователей, городских, а не местных, прикормленных олигархом. Мог бы, запросто. Но что дальше? В чем можно обвинить конкретно Панина? «Фотографа» убивал охранник. А статей за заказ собственной смерти в Уголовном кодексе не предусмотрено...

Второе направление мне, впрочем, представлялось намного более важным. Я пыталась подобрать слова нужных оттенков и нарисовать ими такую потрясающую красивую картину, какой в действительности является жизнь. То, что происходило с Мишей – утрата любимой девушки, которую он якобы не любил, разочарование от успеха, пустота – это все ведь легкое облако на безбрежных прекрасных жизненных небесах. И любые наши проблемы, и самая дикая боль, которая всегда кажется непереносимой и несправедливой, на самом деле проходят и переживаются, так свежий ветер разгоняет самые тяжелые тучи, и ослепительно сияет теплое солнце. Ничего не дает Господь человеку, что бы тот не мог вынести. Наказание Отца – проявление любви – для осмысления. Не бывает совершенных идеальных детей, невозможно не ошибаться, и боль точно такая же часть жизни, как красота, и она тоже есть красота, потому что меняет, делает сильнее, улучшает. И в конечном итоге помогает идти дальше, чтобы творить, созидать. Мы все для этого созданы. Но в боли, конечно, про это легко забыть, что и объяснимо, страдание всегда огромно, всеобъемлюще.

Если бы только Михаил мог принять все, что с ним происходит, с искренней благодарностью, ему сразу стало бы легче. Благодарность позволяет видеть свет, а он рано или поздно выводит из тупика...

Потом я вдруг врезалась в Андрюшу. Ему тоже не спалось с утра пораньше, и он, как и я, выбрался побродить в тумане. Накануне мы планировали с ним утром обсудить наши дальнейшие действия, но ко мне вдруг ночью пришел Панин. Остапа, как всегда понесло, я все разболтала...

– Наталия Александровна, вы с ума сошли, а если бы он вас пришлепнул?! – бушевал Андрей, хлюпая носом. – Вы открыли все карты! А если он сбежал? Вы как ребенок!

Тоже мне, большой выискался!

Не учите меня жить, лучше помогите собакам. Почему-то у меня было очень хорошее настроение. Я думала о том, что попытаюсь вправить Панину мозги, все-таки при всей той ерунде, которую он напорол, Михаил – не самый плохой человек.

Андрей потащил меня в замок, мы прошли в мой номер, и...

Мы, судебные медики, знающие лучше, чем кто либо, как выглядит смерть, не поняли, что Михаил мертв. Казалось, Панин спит и видит счастливый сон. Ну, может, очень уж счастливый – лицо было таким прекрасным, таким божественным.

Андрей потянулся к его плечу, и... По его бешеным глазам я прочитала, как услышала: Панин мертв и Соколов считает, это моих рук дело.

– Ты сумасшедший, – прошипела я и взяла Михаила за запястье. Уже холодное... – Зачем мне было его убивать, он мне обещал вечную любовь, страстный секс и приют для собак.

Соколов покачал головой:

– Это вы – сумасшедшая...

Вскрывали труп в местном морге. Конечно, мы с Андреем с одной стороны никогда бы не смогли при этом присутствовать. С другой – все-таки профессиональный интерес, от него никуда не деться, поэтому нам выдали копию акта. Формулировка судебно-медицинского диагноза была следующей: «Миокардиодистрофия неуточненная: периваскулярный и мелкоочаговый диффузный кардиосклероз, дистрофия, атрофия и фрагментация кардиомиоцитов, спазм интрамуральных артерий миокарда (гистологически). Отек легких, полнокровие внутренних органов». На основании судебно-медицинского исследования трупа Панина Михаила Владимировича и данных лабораторных исследований эксперт пришел к заключению, что смерть М.В. Панина наступила от миокардиодистрофии неуточненного генеза с развитием острой сердечной недостаточности и отека легких.

Не судебный медик, прочитав такое, решит: что-то с сердцем или легкими. А на самом деле мы просто не можем написать в официальных бумагах «Бог дал – Бог и взял», это не принято, так не делается, даже если суть именно такова. У меня тоже были такие случаи. Девочка, немногим за двадцать, болтала по телефону с подругой и вдруг замолчала. И еще женщина, совсем недавно с молодым любовником поднималась в квартиру, и вдруг упала на лестнице. Родственникам я честно говорила: не знаю, от чего смерть наступила, ничего с болячками там внутри не нашла. Сердце здоровое, другие органы в полном порядке. Признаки быстрого темпа смерти видны, а больше ничего. Химия пустая. Гистологически мелкие рубчики в сердце – ну и что, это практически у всех. Отек легких, развившийся быстро в агональном периоде, полнокровие внутренних органов – нормально при внезапной смерти. А в заключениях пишем: миокардиодистрофия, диагноз —палочка-выручалочка, когда нечего ставить...

Легкая быстрая смерть – великий дар.

Значит, Михаил оказался достойным его. Значит, это лучшее, что могло с ним произойти. С нами всегда случается все только самое лучшее, даже если в наших глазах оценка происходящего – ниже плинтуса.

– Сегодня мы провожаем в последний путь талантливого бизнесмена, человека с большим сердцем...

Какой-то чиновник, толкавший речь у гроба, выглядел ужасно – лысый, заплывший. Но послать всю эту кодлу нафиг родственники не рискнули. К тому же многие люди хотели попрощаться с Михаилом, все-таки он являлся фигурой публичной, отказывать, наверное, было бы не правильно.

Но слушать этот бред – увольте.

Я отошла чуть назад, к роскошной ограде и сверкающему граниту соседней могилы.

Слева похоронена мать Панина, а справа он будет лежать рядом с...

Разобрать надпись я не успела. Вдруг заметила, как из-за памятника появляются две едва различимые полупрозрачные фигуры.

– Привет, Наташ. Ну, не грусти! Видишь, привидения все-таки существуют!

Михаил выглядел таким, как в ту ночь, когда мы с ним разговаривали – джинсы, байка, щетина. Но это я отмечала боковым зрением, потому что все мое внимание было приковано к девушке, которую обнимал Панин. Это была я! Моя копия, я ведь знаю свое лицо до мельчайших черточек, и вот в этом, полупрозрачном, они тоже все до единой: морщинки у глаз, родинка на подбородке, ресницы длиннющие, что все это значит, почему мы так похожи?..

– Не бойся!

Вот засранка, и голос такой же...

Пара помахала мне рукой, обошла стоящих, и, кажется, ничего не видящих гостей. Михаил приблизился к гробу, щелкнул себя по носу, хихикнул...

Я схожу с ума, схожу с ума, схожу...

Почему мы так похожи с Дашей? Что это значит – мы потом возвращаемся? Но ведь я же такая вся из себя живая! Или у одной души есть несколько тел? Не понимаю...

– Ладно, не нервничай ты так, – Панин улыбнулся и послал мне воздушный поцелуй. – Я тоже ничего не понимаю. Ну и что!

– Все будет хорошо, – прошептала Даша, еще крепче обнимая Михаила.

Эти двое как срослись, сплелись, не могли отклеиться друг от друга...

Когда они исчезли, вдруг растаяли в воздухе, я отвернулась, чтобы никто не увидел моей счастливой улыбки. Не надо шокировать окружающих, пусть сохраняют верность ритуалу.

Я-то, впрочем, всегда подозревала, что со смертью все очень непросто и не понятно. И, похоже, с нее-то все и начинается...

Я буду мечтать обо всем. Хочу вспомнить каждую секунду моего счастья. (фр)

О, Мишель, что за манеры! Я делаюсь больна от них! (фр.)

Мишель, ты так слаб! Ешь больше, иначе заболеешь чахоткой! (фр.)

Стихи лучше музыки, сильнее картин. (фр.)

Кто мне поверит, что я знал любовь, имея 10 лет от роду?.. Это была истинная любовь, с тех пор я еще не любил так», – писал Лермонтов. Биографы указывают на схожесть этого утверждения с аналогичным высказыванием Байрона, который оказал значительное влияние на личность и творчество русского поэта.

О Боже, нет! Мои планы разрушены!(фр.)

Так уроженцы Санкт-Петербурга называют бордюр.

Цитируется по «Запискам» Екатерины Сушковой.

Здесь будет все иначе. Очевидно, совсем другая жизнь тут начнется (фр).

Цитируется по «Запискам» Екатерины Сушковой.

О знакомстве Андрея Соколова и Марины Вершининой см. роман О. Тарасевич «Роковой роман Достоевского».

У Елизаветы Арсеньевой было немногим более шестисот душ крепостных. Любопытно, что альтер-эго поэта Печорин в «Княгине Лиговской» владеет тремя тысячами крестьян. Уровень жизни семьи поэта не позволял тогда рассматривать Михаила Юрьевича как выгодного жениха.

(прим.: цитируется по «Запискам» Екатерины Сушковой. Любопытно, что редакция этого стихотворения приводится в поэтических сборниках М.Ю. уже с посвящением Варваре Лопухиной и ремаркой «подражание Байрону». Похоже, стихов у Лермонтова было меньше, чем объектов страсти! Сравните:

У ног других не забывал

Я взор твоих очей;

Любя других, я лишь страдал

Любовью прежних дней;

Так, память, демон-властелин,

Все будит старину.

И я твержу один, один:

Люблю, люблю одну!

Принадлежишь другому ты,

Забыт певец тобой;

С тех пор влекут меня мечты

Прочь от земли родной;

Корабль умчит меня от ней

В безвестную страну,

И повторит волна морей:

Люблю, люблю одну!

И не узнает шумный свет,

Кто нежно так любим,

Как я страдал и сколько лет

Я памятью томим;

И где бы я ни стал искать

Былую тишину,

Все сердце будет мне шептать:

Люблю, люблю одну!)

Цитируется по «Запискам» Екатерины Сушковой. Позднее М.Ю. отредактировал в этом стихотворении несколько строк.

Я сделала свой выбор. Все решено. (фр.)

Цитируется по «Запискам» Екатерины Сушковой.

Из письма М.Ю. Лермонтова С. Верещагиной: «Вступая в свет, я увидел, что у каждого есть какой-нибудь пьедестал: хорошее состояние, имя, титул, связи... Я увидал, что если мне удастся кого-нибудь занять собою, то другие незаметно займутся мной, сначала из любопытства, а потом из соревнования», цитируется по «М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников».

В «Княгине Лиговской» Лермонтов еще довольно беспощадно описывает свою внешность.

«Княгиня Лиговская».

«Княгиня Лиговская».

«Княгиня Лиговская».

Друг Лермонтова, чиновник министерства финансов. Они жили вместе, бабушка поэта всегда приглашала приятелей Мишеля пожить с ними под одной крышей, беспокоясь, как бы не имеющий братьев и сестер Михаил не заскучал в одиночестве.

После окончания Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Лермонтов был зачислен в лейб-гвардию Гусарского полка, расквартированного в Царском Селе. Однако большую часть времени поэт проводил на балах в Санкт-Петербурге. Судя по воспоминаниям современников, служба в те годы – караулы и учения – была не очень обременительной.

Между нами. (фр.)

FЦитируется по «Лермонтов», Виктор Афанасьев, серия ЖЗЛ.

Потом приговор смягчили, С. Раевский был направлен на службу в Олонецкую губернию.

Какой стыд! Вот и конец нашей дружбе. Святослав никогда не простит мне предательства... (фр.)

Модель пистолета.

Автобиографические записки Николая Мартынова, цитируется по «М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников».

Юнкерское прозвище Михаила Лермонтова.

Автобиографические записки Николая Мартынова, цитируется по «М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников».

Юнкерское прозвище Николая Мартынова.

Цитируется по Л.Келли «Лермонтов. Трагедия на Кавказе».

Цитируется по Л. Келли «Лермонтов. Трагедия на Кавказе».

Прозвище родственника Лермонтова Алексея Столыпина.

Так эксперты называют бомжей, замерзших после первых заморозков.

Популярное
  • Механики. Часть 104.
  • Механики. Часть 103.
  • Механики. Часть 102.
  • Угроза мирового масштаба - Эл Лекс
  • RealRPG. Систематизатор / Эл Лекс
  • «Помни войну» - Герман Романов
  • Горе побежденным - Герман Романов
  • «Идущие на смерть» - Герман Романов
  • «Желтая смерть» - Герман Романов
  • Иная война - Герман Романов
  • Победителей не судят - Герман Романов
  • Война все спишет - Герман Романов
  • «Злой гений» Порт-Артура - Герман Романов
  • Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970–2010-х
  • Память огня - Брендон Сандерсон
  • Башни полуночи- Брендон Сандерсон
  • Грядущая буря - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Кости нотариуса - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Пески Рашида - Брендон Сандерсон
  • Прокачаться до сотки 4 - Вячеслав Соколов
  • 02. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • 01. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • Чёрная полоса – 3 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 2 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 1 - Алексей Абвов
  • 10. Подготовка смены - Безбашенный
  • 09. Xождение за два океана - Безбашенный
  • 08. Пополнение - Безбашенный
  • 07 Мирные годы - Безбашенный
  • 06. Цивилизация - Безбашенный
  • 05. Новая эпоха - Безбашенный
  • 04. Друзья и союзники Рима - Безбашенный
  • 03. Арбалетчики в Вест-Индии - Безбашенный
  • 02. Арбалетчики в Карфагене - Безбашенный
  • 01. Арбалетчики князя Всеслава - Безбашенный
  • Носитель Клятв - Брендон Сандерсон
  • Гранетанцор - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 2 - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 1 - Брендон Сандерсон
  • 3,5. Осколок зари - Брендон Сандерсон
  • 03. Давший клятву - Брендон Сандерсон
  • 02 Слова сияния - Брендон Сандерсон
  • 01. Обреченное королевство - Брендон Сандерсон
  • 09. Гнев Севера - Александр Мазин
  • Механики. Часть 101.
  • 08. Мы платим железом - Александр Мазин
  • 07. Король на горе - Александр Мазин
  • 06. Земля предков - Александр Мазин
  • 05. Танец волка - Александр Мазин
  • 04. Вождь викингов - Александр Мазин
  • 03. Кровь Севера - Александр Мазин
  • 02. Белый Волк - Александр Мазин
  • 01. Викинг - Александр Мазин
  • Второму игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Первому игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Шеф-повар Александр Красовский 3 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский 2 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский - Александр Санфиров
  • Мессия - Пантелей
  • Принцепс - Пантелей
  • Стратег - Пантелей
  • Королева - Карен Линч
  • Рыцарь - Карен Линч
  • 80 лет форы, часть вторая - Сергей Артюхин
  • Пешка - Карен Линч
  • Стреломант 5 - Эл Лекс
  • 03. Регенерант. Темный феникс -Андрей Волкидир
  • Стреломант 4 - Эл Лекс
  • 02. Регенерант. Том 2 -Андрей Волкидир
  • 03. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Регенерант -Андрей Волкидир
  • 02. Стреломант - Эл Лекс
  • 02. Zона-31 -Беззаконные края - Борис Громов
  • 01. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Zона-31 Солдат без знамени - Борис Громов
  • Варяг - 14. Сквозь огонь - Александр Мазин
  • 04. Насмерть - Борис Громов
  • Варяг - 13. Я в роду старший- Александр Мазин
  • 03. Билет в один конец - Борис Громов
  • Варяг - 12. Дерзкий - Александр Мазин
  • 02. Выстоять. Буря над Тереком - Борис Громов
  • Варяг - 11. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 01. Выжить. Терской фронт - Борис Громов
  • Варяг - 10. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 06. "Сфера" - Алекс Орлов
  • Варяг - 09. Золото старых богов - Александр Мазин
  • 05. Острова - Алекс Орлов
  • Варяг - 08. Богатырь - Александр Мазин
  • 04. Перехват - Алекс Орлов
  • Варяг - 07. Государь - Александр Мазин
  • 03. Дискорама - Алекс Орлов
  • Варяг - 06. Княжья Русь - Александр Мазин
  • 02. «Шварцкау» - Алекс Орлов
  • Варяг - 05. Язычник- Александр Мазин
  • 01. БРОНЕБОЙЩИК - Алекс Орлов
  • Варяг - 04. Герой - Александр Мазин
  • 04. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 03. Князь - Александр Мазин
  • 03. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 02. Место для битвы - Александр Мазин


  • Если вам понравилось читать на этом сайте, вы можете и хотите поблагодарить меня, то прошу поддержать творчество рублём.
    Торжественно обещааю, что все собранные средства пойдут на оплату счетов и пиво!
    Paypal: paypal.me/SamuelJn


    {related-news}
    HitMeter - счетчик посетителей сайта, бесплатная статистика