Ольга Тарасевич - Роковой роман Достоевского

Марианне и Игорю, моим дорогим друзьям, с любовью и огромной благодарностью.

Все события вымышлены, все совпадения случайны и непреднамеренны.

Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать ее всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком.

Федор Достоевский

Дверь на третьем этаже оглушительно хлопнула. И полумрак высокой крутой лестницы с темными перилами гулко охнул, принимая в себя раскатистое эхо.

Сергей Иванович Свечников втянул голову в плечи, надвинул на глаза шляпу, машинально отгораживаясь от чужих шагов. Они выбивали дробь где-то совсем рядом, приближались, надвигались, еще ближе, еще… Потом прокатилась волна таких же чужих запахов. Дорогого одеколона, хорошего кожаного пальто, успеха.

Не смотреть. Затаиться во вдохе, судорожном, до вжатого живота. Раствориться пылью на каменных ступенях. Ни на секунду ни словом, ни жестом не обозначать себя перед этой новой жизнью и ее представителями. Слишком утомительно снова и снова объяснять: да, можно, действительно можно любить коммунальную квартиру. Отдельная кухня и, пардон, сортир никогда не заменят легких автографов ветра на канале Грибоедова. И разудалой разношерстно-неописуемой Сенной площади. Пусть почти не похожей на старинные литографии – но все равно упрямо хранящей в своем изменившемся облике ту самую Сенную, с рынком, торгом, лошадиным ржанием. И – отсюда два шага до Столярного переулка. А в нем – бывший доходный дом, дом-призрак, дом-убийца, измучивший, вслед за самим Достоевским, Родиона Раскольникова.

Хозяева новой жизни не понимают, какое это счастье – видеть историю, каждый день ходить по переулкам великих романов, вдыхать мучительно сырой, но тот самый воздух. Назойливым коммерсантам нужен офис в центре. Но они его не получат. Во всяком случае, пока. Жильцы только одной из пяти комнат старой коммуналки согласны на расселение. Значит, еще можно не опасаться очутиться в квартире, окна которой выходят на автомобильную трассу или коробочки стандартных многоэтажек. Но все равно, эти вечные визиты раздражают – силой, напором. А еще тревожными опасениями.

Сергей Иванович дождался, пока чужие шаги покинут подъезд. И лишь тогда достал ключ, не без труда провернувшийся в замочной скважине.

Прихожей, полутемной, всегда преданно сжимающей в стенах запахи, явно не терпелось поделиться подробностями.

Никогда за все свои пятьдесят три года не куривший Свечников быстро понял, что именно произошло.

Внезапный, как вскрик, валокордин. Значит, Марина Анатольевна, почтенная дама с седыми, забранными в высокую прическу волосами не на шутку разволновалась после очередного предложения расселить коммуналку. Отселяться, конечно, соседка не намерена. Пока хватит сил – будет сопротивляться. Однако они тают, силы. Валокордин не помогает. Как и любая привычка. Но это привычка…

Вишневый аромат трубочного табака едва уловим. Значит, сосед-театрал очередного акта коммунальной трагедии не застал. И девчушки-студентки, чьи духи пахнут медом и жженым леденцом, тоже еще нет дома. Итак, главные роли сыграли Марина Анатольевна и – Свечников брезгливо повел носом. Увы, так и есть: водка, определенно снова водка… – Борис.

Борис, наверное, опять по-пролетарски кричал:

– Даешь расселяться! Каждому по отдельной хате – чем плохо?!

А Марина Анатольевна, кутаясь в белую шаль, нервно постукивала пальцами по деревянной крышке бог весть с каких времен оказавшегося в прихожей сундука. Постукивала и говорила:

– Это наш дом. Наша квартира. Они безмерно, безгранично дороги нам. И ничего другого не нужно. Благодарствуем за предложение, но лишнее это все.

Новорусские хозяева жизни, наверное, громко настаивали на своем. Они всегда все делают именно так – громко, быстро, жадно…

Сергей Иванович повесил на вешалку серое, старенькое, но идеально вычищенное пальто и тяжело вздохнул.

«Не надо предаваться панике, – думал он, расшнуровывая ботинки. – Даже наши дамы противостоят попыткам отобрать жилье куда более решительно. Я же трушу, трушу позорно и отчаянно. Так получилось, что я не заметил, как вот это, громкое, хозяйское, появилось, укрепилось, заполонило все вокруг. И оно меня, как ни печально, пугает. Всесокрушающая сила и жалкая мошка. Исход битвы очевиден, рано или поздно, это лишь вопрос времени. Нет, не думать об этом, не думать…»

В комнате нервная растерянность стала понемногу отступать. Сиреневые сумерки, смешиваясь с красно-синими всполохами вывески кафе, слегка подретушировали старость обстановки. И потертых коричневых кресел, и облупившегося комода, и заставленной пыльными книгами полки во всю стену. Легкий щелчок выключателя – и лампа под зеленым абажуром, нависающая над письменным столом, скрупулезно обнажит всю эту бедность. Но света Сергей Иванович зажигать не стал. Свет – и из окна соседнего дома происходящее в комнате будет просматриваться как на ладони. Что увидит она ? Седые волосы, рассеченное морщинами лицо с рыжеватой бородкой, серый костюм, нескладно сидящий на долговязой фигуре. Право же, не самое лучшее зрелище для кротких небесно-голубых глаз.

Сергей Иванович присел на подоконник, и сердце сразу же заколотилось, как сумасшедшее. Она , забравшись с ногами на диван, укутанная в клетчатый плед, читала книгу. Тень от длинных ресниц на нежной щечке. Прикушенная губка, палец накручивает светлую прядь, освобождается от локона и снова свивает спираль. Совсем молоденькая барышня, ей лет двадцать, не больше.

«Как же все-таки ее зовут? – подумал Сергей Иванович, поудобнее устраиваясь на подоконнике. – Ирочка? Надежда? Или – она звалась Татьяной? Впрочем, не важно. Для меня она – Варенька. И, как Макар Девушкин, я пишу ей письма – правда, мысленные. Она никогда ни о чем не узнает. Логично. Ничего ведь не изменилось со времен Федора Михайловича. Бедные люди не могут позволить себе любви. Разве только робкую нежность, тихую преданность. О чем же сегодня вечером поведать Вареньке? Про аспиранта, написавшего так бездарно про творчество Достоевского, как будто бы Достоевский был Толстым? Нет, это малоинтересно. К тому же я уже говорил Вареньке, что редко когда те, кто любит Достоевского, любят и Толстого. Что, конечно, ничуть не умаляет вклада Льва Николаевича в русскую литературу. Про дела наши институтские – это тоже скучно. Расскажу про книгу новомодного детективного писателя, помянувшего Федора Михайловича. Откуда столько грязи взялось у бесстыдника?..»

Сергей Иванович слабо улыбнулся, предвкушая неспешную беседу со своими длинными рассуждениями и придуманными – ну и что, вымышленными, пусть, пусть – ее репликами. Но в тот же миг напряженно замер.

Звонок в дверь! И именно в его комнату. Не иначе как Борис наказал новорусским хозяевам жизни зайти попозже и кричать, и требовать, и угрожать.

Тяжело вздохнув, Свечников задернул шторы, включил свет и потащился в прихожую. Прильнул к глазку и с облегчением щелкнул замком. Дама в элегантной шляпке ну никак не походила на очередного желающего превратить квартиру в офис.

– Сергей Иванович? Добрый вечер. Я пришла к вам по рекомендации профессора Сорокина. Он уверил меня, что вы лучший специалист по рукописям Достоевского, – низким голосом произнесла женщина.

И Свечников, уже успевший про себя отметить, что у пожилой дамы невероятно свежий цвет лица, вспыхнул от удовольствия.

– Право же, вы мне льстите. Пожалуйте, проходите в мою скромную обитель. Так вы знакомы с профессором Сорокиным? Давайте пальто ваше.

– Не стоит. Зябко так на улице.

Она простужена, понял Свечников, наблюдая за дамой, присаживающейся в кресло. Точно простужена – полная, широкая в кости, но съежилась. В груди явственно клокочет сдерживаемый кашель. Петербургский климат – то еще испытание для здоровья.

– Согреть вам чаю?

Закашлявшись, женщина кивнула, и Свечников заторопился на кухню.

Конфорки на плите покрывал темный засохший налет.

«Опять Борис бедокурит. Ведь сколько раз ему говорил, если пользуешься моей частью плиты – убирай за собой. Пролетарий, – сокрушался Сергей Иванович, – истинно пролетарий».

С закипевшим чайником Свечников вернулся к себе, заварил крепкий чай, достал из буфета синие праздничные чашки тонкого фарфора. И расположился в кресле напротив дамы.

– Рассказывайте. Заинтригован безмерно.

Гостья зябко повела плечами.

– Вы не могли бы прикрыть форточку?

Он на секунду заколебался, представив, как она оторвет свои ясные глазки от книги – а в доме напротив вдруг покажется старый долговязый тип. И свет выключить никак нельзя. Иначе придется пуститься в объяснения, то есть даже выдумывать что-то, потому что правду не скажешь, неловко перед гостьей.

Сергей Иванович быстро метнулся к окну, прикрыл форточку.

– Кажется, вы простужены?

– Да, наверное. Я стала сама не своя, когда узнала. Профессор Сорокин уверяет, что только вы можете помочь. Видите ли… Не знаю, как и сказать…

– Да вы не смущайтесь, со мной можно просто, без церемоний, – отхлебнув чаю, сказал Свечников. – Я уже сгораю от любопытства.

– Только вы не подумайте, что я сумасшедшая. В это невозможно поверить. – Голос гостьи задрожал. – В это невозможно поверить, но в моем единоличном распоряжении оказалась… рукопись… романа «Атеизм».

Сергей Иванович весь подался вперед. И тотчас откинулся на спинку, сдавленно прошептав:

– Не может быть!

Гостья закивала:

– Знаю, знаю. Выясняла. Но – все сходится. Его почерк. Множество правок. Рисунки в самом тексте.

– Роман «Атеизм», – Свечников глотнул чаю и разочарованно вздохнул, – так и не был написан. Его замысел Федор Михайлович не смог реализовать. Хотя некоторые идеи вошли позднее в его гениальные произведения «Бесы» и…

Он хотел назвать еще роман «Братья Карамазовы».

И не смог.

Черная стремительно обрушившаяся ночь вдруг разом выключила все: мысли, чувства, зрение…

Соня. Соня, Сонечка. Простите меня, голубые кроткие глаза, светящиеся любовью и страданием.

Пепельные волосы девушки кажутся еще светлее от черного платья, искусно заштопанного на локтях. Штопка почти не видна. Но она есть, и от этого темная тяжелая страсть покидает меня, в горле застревает комок.

Худенькие руки, торчащие ключицы. Ты ангел, заключенный в клетку доходного дома. Тебе бы парить, как белой голубке, в небесной безоблачной синеве. Но в эту комнатку, бедную, холодную, с узкой девичьей постелькой, приходят господа, известно какие. Бедность. Все от нее голубки становятся падшими ангелами. И я тоже, вот ведь позор – жаркий, отчаянный, пришел к тебе с такими же намерениями: познать, прикоснуться, купить. Пришел и как обжегся кротким взглядом. Захотелось сей же час упасть на колени, умоляя простить мои намерения, господ, нищету.

Я понимаю, перед собой, конечно, за нищету не стыдно. Но когда другие видят, что ты чаю не пьешь, потому что нет ни чаю, ни сахару, ни денег ни копейки совсем нет, – вот тогда, убийца с револьвером, выскакивает стыд и палит, палит.

А если еще и семья, родня, детки малолетние? Если знаешь, что кушать им нечего, надеть решительно ничего не имеется? Тогда на все пойдешь, с радостью.

– Федор Михайлович, поднимитесь, Христом Богом молю, не вы должны передо мной на коленях стоять, – умоляла Соня в ту нашу первую встречу. – Это я должна благодарить вас. Нет, не приму ваших денег, вам ведь самому нужно, я вижу.

– Что вы, Соня, я не нуждаюсь. Помощь вам нисколько меня не обременит. Мне из имения высылают.

Да, я лукавил тогда. Из имения уже давно не высылали, так как мной было принято решение отказаться от всех прав. Занятия переводами значительного дохода тоже не приносили. За квартиру, нанятую в доме коллежского советника Прянишникова, что находилась на углу Владимирского проспекта и Графского переулка, часто платил Дмитрий Григорович.

– Ах, какой человек Григорович, широчайшей души человек, – пробормотал я и, поднявшись с колен, перешел к окну. На кровать присесть мне представлялось решительно невозможным. А единственный стул в крохотной комнатке занимал таз для умывания. – Мы с Григоровичем в Инженерном училище вместе учились. Не нравилось мне там: мундир, муштра, занятия по фортификации. Но – воля батюшки, отец строг был, с ним не поспоришь. Учился – и мучился постоянно. По ночам брал томик Шиллера и уходил в «камору». Знаете, это была такая стылая угловая комната в кондукторской роте. Надо мной смеялись тогда. А уж после того, как назначили меня ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора Николая Павловича, и я назвал его императорское высочество «ваше превосходительство», словно обычного генерала, шутники и вовсе в выражениях перестали стесняться. Дмитрий пытался их осадить…

Я еще хотел рассказать, как темнели глаза Григоровича, на бледном аристократичном лице вспыхивал негодующий румянец. Родственная душа, что и говорить. У нас была общая ненависть к инженерным и военным наукам. И общая, задыхающаяся любовь к гению Пушкина.

А потом закончилось мое обучение, и началась служба, приказ был подписан о производстве из кондукторов в полевые инженеры-прапорщики. В службу ходить тяжело, так и считаешь время до вечера, а там театр или просто прогулка. Но решение о выходе в отставку принималось нелегко. Как жить, на какие средства? А если не выйдет с романами, тогда что, прямиком в Неву? Но Дмитрий поддерживал, убеждал, что надо решительнейшим образом посвятить себя литературе, что время пришло, а там и успех будет…

Но я не вымолвил больше ни слова. Глаза Сони наполнились слезами, и о причине этого даже думать не хотелось. Ведь именно Григорович привел меня в эту комнату. Писать про жизнь, не зная жизни, невозможно, он говорил. Неловкость и страх сменятся блаженством. Все ведь ходят к определенных занятий женщинам – и что здесь такого? Не низко, не подло. А вот, пожалуйте-с, в Сониных глазах – слезы…

Девушка, почувствовав мое отчаяние, должно быть подумала то, чего у меня и в мыслях не имелось уже после того, как увидал я всю ее покорную бедную кротость. И, извлекая из рукава платья белоснежнейший, но ветхий платочек, пробормотала:

– Простите, простите великодушно. В лицо ваше заглянула – и как в церковь на службу сходила. Чистый вы, Федор Михайлович, понимаю, что чистый. И доброты в вас много. Только не стою я той доброты вашей.

Не надо вам ко мне приходить. Знаю, хотите, и станете, и помогать будете. А не надо, потому что недостойная, погибшая, и «желтый билет» имеется. А если хотите ходить, тогда надобно… Я доброты не видела, не знала! Простите меня, я как сама не своя стала!

Она, вскрикивая, то предлагала мне себя с такой исступленной болью, то горячо умоляла о прощении, и в этот миг я отчетливо понял, что могу рассказать такое, о чем ни единая живая душа не знает. Ей – можно, поймет Сонечка, все поймет именно так, как следует понимать. Путь к со-страданию к другому лежит через собственные мучительнейшие страдания, но так, и только так рождается способность к любви, и доброта, и милосердие. Соня – поймет, так как сама страдала и страдает, мучается.

И я заговорил.

Рассказал про дочь кучера, с которой играл в детстве. В памяти не удержалось ее имя. Запомнилась только хрупкая тонкая фигурка, светлые пряди волос, выбивающиеся из-под платка. Да ее голос: «Посмотри, какой цветочек. Хороший цветочек, добрый цветочек». Она сама была как нежный диковинный цветок. Который сорвали, истоптали, уничтожили… Хрупкая фигурка распластана на земле. Задран подол платья, ножки, тоненькие, в кровавых потеках. От отчаяния и тумана слез я почти ничего не осознаю. Потом вздрагиваю. Кто-то коснулся плеча, заговорил: «Федя, за отцом беги, живо!» Он, испуганный, торопится, на ходу спрашивает, что случилось. Лежит-кровь-платье-папенька, помоги ей, пожалуйста, она ведь такая хорошая. Отец, мрачнея: «Не ходи со мной, Федор». Перешептывания прислуги вечером, нянюшек, горничных. И от этого становится понятно: папенька, хоть и доктор, не помог, случилось что-то страшное, грязное. Непоправимое.[1]

А еще рассказал Соне про маменьку. Матушке всегда нездоровится. Свободное платье не скрывает тугого живота. Братики, сестрички. Никогда не пустует люлька в полутемной детской. Только папенька не рад. «От кого понесла?» – часто раздается из спальни родителей. И маменькины рыдания, едва слышные, но какой тут уже сон… Матушка тоже кричит на отца. И почему-то исчезла из дома гувернантка Вера, и еще одна служанка, совсем молоденькая… Мама моя умирала долго. Ей остригли косу – не осталось сил расчесывать темные густые волосы. Она задыхалась, бредила, и на платке после разрывающего грудь кашля оставались красные пятна. Только в гробу маменькино лицо, покинутое болью, стало спокойным и умиротворенным. Ей едва минуло тридцать шесть лет.

Я – в Петербурге, брат Михаил – в Ревеле. Прочие братья и сестры еще слишком малы, чтобы понять, что же произошло тогда в поле, на границе наших деревень, Дарового и Черемошни. Рассказывали всякое. Что, не выдержав сурового папенькиного нрава, взбунтовались крестьяне, засекли барина плетьми. Что распутничал отец, и была какая-то женщина, а у нее ребенок от папеньки. Не хочется верить, что это правда. К тому же и доктор на похоронах вроде говорил, что удар случился апоплексический. Но ежели все-таки приключилось, все же свершилось? Мало того что в восемнадцать лет остался круглым сиротой. Так еще и отрава сомнений, терзаний. Грязь, мерзость даже глубиннейшая, али злые языки наговаривают? Не понятно. Понятно только… что многие беды, пожалуй, через порок приходят-с. Порок манит, завлекает. Пронесется ветер по проспекту, задует в платье дамы. И мелькнет на секунду ножка, и сердце взбесится, и противно так от этого, что мочи нет. Но забыть, не думать – тоже отчего-то совершенно невозможно.

– Не корите себя, Федор Михайлович, голубчик, – простонала Соня, в отчаянии заламывая руки. – Я молиться за вас стану. Вы как брат мне открылись. Господь – он все видит, и воздаст, что просите, и простит. Сейчас, сейчас!

Она метнулась к этажерке, взяла небольшой томик.

– Евангелие. Примите, пожалуйста.

Маленькая ручка взметнулась вверх, осенила крестом…

А вечером Дмитрий поинтересовался:

– Сговорился с Соней?

Я молча кивнул и улыбнулся. Сестра. У меня есть сестра – верная и понимающая. Вытащить бы ее из пропасти. Но как сделать это, когда сам находишься почти на дне?..

«Только не сейчас», – с тоской думал я, пробираясь через галдящую толпу. Поднос торговца сдобой больно ударил по руке, от запаха свежих булок тошнота сделалась еще сильнее, и я в отчаянии зашептал:

– Не сейчас. Успеть бы к Соне, рассказать ей о самой восхитительной минуте моей жизни.

Приближение приступа меж тем ощущалось все отчетливее. Кружилась голова, во рту явственно чувствовался горьковатый привкус. Мелькающие лица, кареты, даже унылые серые дома преображались; то увеличивались до громаднейших размеров, то превращались в крошечные голубые и зеленые точки. Еще немного – и небо окрасится малиново-морозным цветом, и фантастический мрачный Петербург исчезнет в молочных облаках. А когда они рассеются, десятки белых ангелов и черных бесенят сойдутся в жестокой борьбе, и засверкают молнии, ежесекундно превращающиеся в пестрые ленты радуги…

Надобно отметить, что картины, предшествующие припадку, являются очень разными, но всегда – яркими, восхитительными. Душа до краев наполняется чем-то важным и главным. Ради этого можно, без сомнений, стерпеть и черный колодец беспамятства, и синяки, и два-три дня слабости, сквернейшего настроения, неимоверной щемящей тревоги.

– Не сейчас, – как заклинание твердил я, высматривая в тумане начинающегося бреда изъеденную ржавчиной ручку на двери Сониного дома. – Что она увидит? Судороги, пену изо рта. Падучая ее испугает. Только бы не сейчас!

Сидящая во мне болезнь вдруг притихла, туман рассеялся, безжалостно проявляя весь смрад доходного дома. Заливается слезами в коридоре чумазый малыш, и вот уже простоволосая баба с болезненно румяными щеками, оторвавшись от таза с бельем, охаживает его мокрой тряпкой. И чадит не желающий разгораться самовар, а повеселевший в трактире мещанин затягивает песню.

– Соня, свершилось! – Я отворил наконец нужную дверь. – Свершилось! То была восхитительнейшая минута моей жизни.

Бледное личико тотчас же засветилось радостью.

– Слава Господу!

Устроившись у окна, я приступил к рассказу.

Работа над романом «Бедные люди» наконец кончена. Позавчера, нервничая неимоверно и то и дело покручивая усы, я вручил рукопись Григоровичу. Тот пошел к Некрасову, и они решились прочитать листов десять романа – так сказать, на пробу-с. А потом собрались прочитать еще десять, и еще…

– От волнений и переживаний я до четырех часов прохаживался по улицам. А вернувшись к себе, неожиданнейшим образом задремал. Просыпаюсь, в моей комнате – они. Говорят: «Чего это вы, сударь, спать изволите-с, когда такой дивный роман вами написан?» И ну меня хвалить, ну поздравлять. – От избытка вновь переполнившей меня радости я задохнулся, закашлялся. А отдышавшись, продолжил: – Утром повели меня к Белинскому. И, Сонечка, представить вы даже не сможете, и мне тоже в самых дерзновенных мечтаниях не представлялось, как высоко оценил он мой труд. Сказал даже, что дальше Гоголя я пошел. И сразу понятно стало, что…

– Что? Что вам открылось, Федор Михайлович?

Перед глазами вдруг взвились, закружились миллионы ярких огней-светляков. Сонино взволнованное лицо с полуоткрытым от любопытства ротиком почти исчезло в тумане.

– Я понял, что могу писать, и все мне по силам, и во мне великая сила, которой, пожалуй что, и равных не найдется, – задыхаясь, проговорил я. Пора было срочно рассказать про падучую. – Сонечка, со мной сейчас болезнь приключится, только вы, ради Бога, не извольте пугаться.

Я успел сам добраться до узкой Сониной постели. Как опускался на кровать – уже не помнил. Словно исчез, наполнился черной тихой ночью, стал ею…

* * *

– Где-то я вас видела! – заметила симпатичная брюнетка, чуть покачиваясь в такт движущегося поезда.

Она явно намеревалась сказать что-то еще, но приветливая улыбка на губах молодой женщины вдруг погасла. Сидящий на ее коленях детеныш максимум полутора лет от роду, осознав, что у него не получится подергать маму за смоляные локоны, залился слезами.

– Капризный какой, – затараторила Лика Вронская. – И часто он у вас так вредничает? Да, говорят, с мальчишками сложнее прямо с пеленок. Девочки – они поспокойнее.

Молодая мама пустилась в объяснения, а Лика, вежливо кивая, с тоской подумала о том, что идею отправиться в Питер поездом вряд ли можно назвать удачной. Конечно, самолетом путешествовать удобнее, быстрее, комфортнее. Но когда ее бренд-менеджер Ирина, организовывавшая презентацию нового романа в Петербурге, скорее для проформы поинтересовалась, как Лика предпочитает добираться, глаза предостерегающе заслезились. И пришлось объяснить, что вот она, расплата за бурное журналистское прошлое, за жизнь в аэропортах. Теперь, когда самолет заходит на посадку, возникает впечатление, что гляделки словно из орбит вываливаются. Можно было бы перетерпеть боль. Но лопнувшие сосуды… Глаза писательницы налились кровью… Может, не стоит пугать читателей и провоцировать журналистов на хлесткие заголовки? Выслушав этот спич, Ирина рассмеялась и заказала билет на поезд.

«Гляделки из орбит у меня не выскочат – это плюс, – подумала Лика, невольно морщась от рева голосистого малыша. – Но вот отдохнуть и собраться с мыслями с такими соседями по купе явно не получится. И, как оказалось, ехать в поезде довольно противно. Этот стук колес, остановки постоянные».

– И все-таки где-то я вас видела, – повторила женщина, вглядываясь в Ликино лицо. – Знакомые черты. Может, вы на телевидении программу ведете?

Вронская покачала головой:

– Нет, хотя я по профессии журналист. Работаю в еженедельнике «Ведомости». Там выходит моя авторская колонка с фотографией. А еще я пишу детективы.

– Не может быть! Как интересно!

– Мне самой интересно. Писать книги – куда больший драйв, чем работать над статьями, – призналась Лика, напряженно наблюдая за детенышем. Расправившись с печеньем, он с явным интересом оглядывался по сторонам, наверное, выискивая, чего бы еще захотеть, чтобы потом не получить и залиться слезами с полным на то основанием.

Лика собиралась еще похвастаться новым романом, который буквально на днях вышел из типографии, но так и застыла с открытым ртом.

– Вы его пока подержите, хорошо? – виновато сказала брюнетка, водрузив Лике на колени свое чадо. – Так курить хочется! Я быстренько.

Детеныш проводил маму-предательницу растерянным взглядом, посмотрел на Лику и вдохновленно вцепился в ее длинные светлые волосы.

– Эй, ну ты что, не надо, пожалуйста, – забормотала Вронская, пытаясь разжать цепкие крошечные пальчики. – Давай ты будешь себя вести прилично. Хорошо, хорошо – рви на мне волосы, только не плачь, договорились? Я же совершенно не умею тебя успокаивать. У меня детей нет, только собака, Снап. Песика своего я родителям подкинула на время поездки, и…

– М-мама? – неожиданно перебил ребенок, отпустив прядь и тут же ухватившись за висевшую на шее Лики серебряную цепочку с крестиком.

– Маме и папе. Цепочка может порваться, ты осторожнее.

– Трактор ды-ды! – отозвался малыш.

– Может, поезд? Мы едем в поезде, ту-ту! Ой, молодец, что не рвешь цепочку, правильно.

– Трак-тор. – На пухленьком личике промелькнуло что-то похожее на снисходительность. – Ды-ды-ды!

Лика, потрясенная странной детской логикой, не нашлась что сказать. Теплый комочек на ее коленях пытался что-то объяснить. Наверное, про трактор, но уловить в детском лепете смысл было сложно. Зато собственные мысли жалили очень доходчиво.

Мог бы быть такой же собственный малыш. Или малышка. Или – тридцать лет, пора, пора – даже несколько детенышей. Но их нет. И винить в этом, кроме себя, некого. Неправильное устройство организма, материнский инстинкт проигрывает профессиональному азарту…

Пожалуй, даже справедливо, что бойфренд Паша, с которым много лет прожито вместе, решил завести себе любовницу. Ну, надоела ему подруга, сутками пропадающая в офисе, а ночами терзающая ноутбук.[2]

Конечно, можно попытаться не писать ни книг, ни статей. Но тогда свет станет не мил. И оказавшийся рядом мужчина – тоже. Франсуа был потрясающим любовником. Он сделался бы идеальным мужем. Но через два месяца захотелось сбежать из Парижа, из удобной предсказуемой жизни. А в общем-то – из тоски.[3]

Последняя симпатия. Нелепо, невозможно. Священник, отец Алексей. Мало того что священник – так еще и женатый. Потрясающие серые глаза-звезды, украденный поцелуй. Даже вспомнить не о чем. Но так, наверное, правильно. К тому же отец Алексей помог понять главное. Надо ценить то, что есть сейчас. Если у других есть больше – значит, они это заслужили. А нереализованные мечты – не повод пренебрегать тем, что имеешь. На все воля Божья.[4]

– Надо же, первый раз заснул на чужих руках, – осторожно прикрыв дверь купе, прошептала женщина. Бросив на столик пачку «Парламента» и зажигалку, она повернулась к Лике: – Давайте я его возьму.

– Он что-то пытался рассказать про трактор.

– Ага, тракторы – наша страсть. Муж даже возил его на выставку сельхозтехники. Пару дней ребенок был тише воды ниже травы. Видимо, так впечатлился. Ох, зря я его от вас взяла. Вы-то постель разбирать будете? Мы, конечно, вздремнем.

Лика, осторожно передавая посапывающего мальчика, задумалась. Спать в дневном поезде – с одной стороны вроде абсолютно нелогично. До Питера максимум шесть часов езды, к вечеру поезд доберется до Северной столицы. А с другой – что еще делать? Книжка благополучно забыта в Москве, в плеере, по закону жанра, разрядилась батарея.

Дождавшись, пока попутчики устроятся на полке, Вронская разобрала постель, сбросила джинсы и свитер и юркнула под одеяло. Неспешный стук колес помог быстро погрузиться в сон.

– А как вы придумываете сюжеты для ваших книг?

– Главную героиню вы списываете с себя?

– О чем будет ваш следующий роман?

Банальные вопросы. Но на них хочется отвечать подробно. Потому что пришедшие на встречу люди читают ее книги. И если им любопытно – надо в сто пятьдесят первый раз рассказать и про сюжеты, и про главную героиню. Это менее интересно, чем работать. Но ведь конечная цель работы – читатели, их пара часов беззаботного путешествия по роману. Им хочется узнать подробности, связанные с творческим процессом. Что ж, следует пригласить людей на творческую кухню, это долг элементарной вежливости. Но как же сложно формулировать словами то, что происходит каким-то совершенно непостижимым образом. Наверное, ни один писатель толком не может объяснить, как именно пишет свои романы.

Непонятен и какой-то шум, треск. Резкий жженый запах…

Лика открыла глаза и сразу же испуганно зажмурилась – яркая вспышка пламени возле лица.

Детский плач, отчаянные вопли, звонкие хлопки, удары.

– Ох, извините! Сын проснулся, нашел зажигалку. Это не ребенок, это обезьяна. Простите, пожалуйста!

– Все в порядке, – пробормотала Вронская, щурясь от едкой гари. – Шустрый какой. Воняет ужасно, что же он спалил? Ой, мама. – Она привычным жестом хотела отбросить волосы и замерла. Рука захватила пустоту. – Что у меня с головой?!

Бросившись к двери купе, Лика глянула в зеркало и застонала. Часть шевелюры выгорела практически до корней. Окончательно. Безвозвратно!

– Трындец, – расстроенно пробормотала она, ощупывая проплешину. – Паленая писательница. Народ будет в шоке. А я уже в шоке!

Потом были сбивчивые извинения соседки. Крики наконец появившейся проводницы. Сочувственные возгласы пассажиров из других купе, бесцеремонно заглядывавших в открытую дверь.

Все это Ликой воспринималось как в тумане. Пару минут писательница занималась извлечением из сумки шарфа, который хоть как-то маскировал последствия произошедшей катастрофы. После чего, закрыв глаза, она прислонилась к стене и стала мысленно костерить мамаш, которые мало того что курят, так еще разбрасывают свои зажигалки где ни попадя.

– Простите нас, пожалуйста! – в унисон дернувшемуся, а потом остановившемуся поезду умоляюще попросила попутчица. – Вас встречают? Если хотите, муж может подвезти.

– Все в порядке. – Лика поднялась с полки, вытащила сумку. И, натянуто улыбнувшись, пробормотала: – Да ладно, чего уж там. До Кунсткамеры дорогу найду.

Спустившись на перрон, она мгновенно разглядела среди многочисленных встречающих своего бренд-менеджера. Такие девушки, как Ирина, никогда не теряются в толпе. Совершенство, в любой момент готовое для фотосессии в глянцевом журнале. Тщательный макияж идеально гармонирует с голубыми глазами и роскошной гривой платиновых волос, которые сочетаются с одеждой, к которой, в свою очередь, конечно же, подходят обувь и сумочка.

А перед глазами совершенства предстает картина, мягко говоря, от совершенства далекая. Черные джинсы, спортивная красная куртка и сиреневый шарф, прикрывающий сожженные волосы. Шарф теоретически предполагалось надевать с классическим черным пальтишком, приготовленным для прогулок по Питеру.

Вот ведь вредный малыш…

Лика старательно улыбалась Ирине, чувствуя себя глубоко несчастной городской сумасшедшей.

– Привет! Заболела? Тебя знобит?

В голосе Иры не слышалось даже намека на иронию, только деловитость и искреннее сочувствие. От них подступивший к горлу комок исчез, растворился.

– Только не падай. – Вронская резко сдернула шарф. – Представляешь, задремала, ребенок соседки по купе нашел мамину зажигалку. Может, мне парик прикупить, как думаешь?

Ирина покачала головой.

– Вот еще! Сейчас мы прямиком в гостиницу. Из такси позвоню парикмахеру, она приедет и сделает тебе короткую стрижку. Кардинальная смена имиджа – это не есть гуд, но у нас нет выбора. Тебе, кстати, со стрижкой будет очень хорошо.

Поймав пару пристальных удивленных взглядов случайных прохожих, Лика снова прикрыла остатки шевелюры. И, невольно морщась от противного треска колесиков сумки, заторопилась вслед за Ириной.

Если девушка, у которой лак для ногтей подобран в тон помады, уверяет, что короткая стрижка будет на Лике смотреться прилично, то ей можно верить…

Питер оказался оглушительным и непонятным. Водитель, машина, даже сидящая рядом Ирина – все это мгновенно смылось закованной в гранит водой, заслонилось величественными даже в разрушении зданиями, золотыми куполами, мрачными узкими переулками.

А люди! Ликину память, автоматически фиксирующую любые нюансы, зашкаливало от нетипичных, необычных подробностей. Старушка с оранжевым ежиком волос, в кожаных брюках. Парочка, словно одетая в реквизит фильма «Служебный роман» – старомодные плащи, очки в толстой оправе, грубая обувь. Томная девушка в ковбойской шляпе. А вот и бодренький старичок, черная повязка на длинных седых волосах.

Неформальных, странных, отличающихся от москвичей, от европейцев, ото всех на свете людей было столько, что Лика физически ощутила, как пикирует во временную пропасть.

Какой 2007 год! Нереально! 1987—1989-й, наверное, так. Первые глотки свободы, опьянившие всех без исключения. В битве против серости все средства хороши. Узнать все, понять самое главное, высказать свое мнение. И больше, и быстрее, и чтобы никто не посмел сдерживать. Тогда казалось – фейерверк счастья, перемен, свободы будет искриться вечно. Но он, конечно же, догорел, оставив ватный привкус похмелья и необходимость привыкать к новой жизни. И все привыкли, придумали новые правила, цели и идеалы. То есть – почти все. В Питере время точно расслоилось, разделилось, запуталось. Или просто стало своим собственным, обособленным, питерским.

«Это так странно, – внезапно поняла Лика, – что я до боли, до одури хочу в Москву. Я, в любом городе, в любой Богом забытой дыре адаптирующаяся мгновенно, хочу домой. Не понимаю проносящегося за окном города, и от этого как-то совсем тоскливо…»

– Знаешь, Ир, я вот подумала, – отвернувшись от окошка, преувеличенно бодрым тоном заявила Вронская, – давай замутим какую-нибудь инсталляцию. Ну, скучно же будет – я, книжки, читатели. Еще и не придет никто, вот увидишь. Давай устроим шоу. Сымитируем какое-нибудь преступление, трупик из морга привезем, милицию организуем. До завтра еще куча времени, успеем. Все-таки экшен, действие, а?

Приветливая полуулыбка, доброжелательный взгляд – в Ирином облике ровным счетом ничего не изменилось. Только обычно мягкий голос зазвучал как металлический:

– Лика, я думаю, это не самая лучшая идея. Хочу тебя попросить не устраивать импровизаций. Договорились?

– Договорились, – буркнула Вронская, украдкой почесывая нестерпимо зудящую голову. – Ты только на вид тургеневская девушка. А на самом деле ты из стали. Мимикрируешь.

Ирина рассмеялась и тронула за плечо таксиста.

– Перед следующим перекрестком арка. Поверните туда, там наша гостиница.

– Уверены? – удивился водитель. – Я даже вывески никакой не помню!

– Это мини-отель, он в обычном доме находится, в бывшей коммуналке.

«Ну и ступеньки, – мысленно ворчала Лика, войдя вслед за Ириной в полутемный подъезд. – Ну и лестницы! На второй этаж поднимаемся, а кажется, будто на шестой».

В приоткрывшейся двери показалась голова… вампира! С перепугу Вронская уронила сумку, а когда ее подняла, бренд-менеджер уже вовсю общалась с представителем потустороннего мира.

При ближайшем рассмотрении вампир, несмотря на вполне обычный бедж «Евгений, портье мини-отеля „Фантазия“», оказался совсем жутким. Черные, явно крашеные волосы, мертвенно-бледное лицо, обжигающие, жаляще-чернющие глаза. Протягивая ключ, парень коснулся Ликиной руки. Влажно, прохладно, ужасно. Вронская машинально опустила глаза на стойку и едва удержалась от крика. Лицу жутковатого парня было лет двадцать. Рукам – не меньше семидесяти! Красные, морщинистые, с пигментными пятнами и словно присыпанные мукой.

– Милый у вас отельчик, – выдавила из себя Лика и уставилась на яркий календарь, прикрепленный к стене.

Смотреть на золотой купол Исаакиевского собора. Он красив и безопасен. Мало ли какие еще сюрпризы можно обнаружить во внешности портье…

– Я провожу вас в номер, – оживился вампир.

– Спасибо, не стоит, – отчеканила Ирина и, подхватив свою подопечную под руку, зашагала по длинному коридору. – Тебе нравятся мини-отели? Мне кажется, гостиница приличная. Но это чудо лохматое… Я вчера прилетела, и ты знаешь, такая женщина милая дежурила.

– Все для меня, – пробормотала Вронская. – Шустрые дети, вампиры-портье. Кстати, а в каком магазине первая презентация-то будет?

– Первая презентация будет не в магазине.

Лика остановилась. Очередной удар под дых от Северной столицы?

– Коллектив книжной ярмарки узнал о пиар-мероприятиях и захотел пригласить тебя к себе. План нашей работы уже был составлен, поэтому я решила, что сначала мы выступим на ярмарке. Это даже хорошо, ведь там работают люди, которые продают твои книги. Но встреча не только для продавцов. Читатели тоже придут, разумеется, журналисты проинформированы, – закончила Ирина и осторожно встряхнула Лику за плечо. – Так и будем стоять возле моего номера? Или пойдем к твоему?

«Ярмарка так ярмарка, – с мрачной решимостью подумала Вронская, открывая дверь. – Не буду ничему удивляться. Не буду протестовать и возмущаться. Спокойствие, только спокойствие, как говорил мой любимый Карлсон».

Спокойствие. Даже если из окна номера виден подвал, возле которого с гитарой сидит Виктор Цой. То есть понятно, что это кто-то очень похожий на Цоя, но копия выглядит в точности как оригинал.

Спокойствие. Даже когда от длиннющих волос остается обскубанный ежик, через который сразу же туда-сюда увлеченно забегает сквозняк.

Спокойствие. Даже когда парикмахер Верочка вдруг заявляет, что ее парень ждет не дождется встречи с любимой писательницей. Мужчина – поклонник женской прозы?! Здесь что-то не так…

В этом городе все не так! Еще и бренд-менеджер куда-то смылась, оставив ее, лысую и несчастную. Спокойствие, только спокойствие!

Ирина, впрочем, оказалась легка на помине.

– Вот, сбегала и купила, это тебе утешение, – сообщила она, протягивая Лике коробку конфет.

Вронская равнодушно посмотрела на презент и тут же обрадованно вскрикнула:

– Йес! Мои любимые, «Дежавю»! Жизнь удалась! Угощайся, пока я все не схомячила!

Ирина отрицательно покачала головой.

– А как же ужин? Здесь рядом хороший суши-бар.

Лика хотела сказать, что суши – это прекрасно. Но подруга Маня как-то подсунула ей конфеты этой марки, и нелюбовь к сладкому мигом сменилась неконтролируемым обжорством. Поэтому первым делом – конфеты, а все остальное – позже.

Но с набитым ртом разговаривать было сложно, и Вронская просто махнула рукой.

* * * ...

Из Живого Журнала Helen

Тема: Дротик в сердце

Настроение: depressed

Музыка: Д. Билан «А это была любовь»

Доступ: только мне (личное)

– Элеонора! Проходи, пожалуйста. Косметолог уже освободилась!

I hate her!!![5]

На долю секунды мне показалось, что я задыхаюсь. В лицо вжата подушка, мне хочется сделать вдох. Ничего не получается. Ненавижу это имя, оно душит меня уже целых двадцать лет, душит…

Элеонора! Вот же родители учудили. Претенциозно, старомодно. Полный отстой. От этого имени испаряется кислород и воняет сладкими тяжелыми духами, красным бархатным платьем, толстым слоем пудры. Сокращенное, Нора? Да ну, тоже манерно, не нравиццо. Друзья давно привыкли к энергичному стремительному Элен. Но администратор салона красоты – давняя приятельница маман. А маман, несмотря на все мои просьбы, упрямо твердит: «Элеонора – прекрасное имя!» Так что в данном случае все объяснения бессмысленны…

В кабинете косметолога хорошо. Приглушенный свет, негромкая медленная музыка. Удобный стол, мягкие салфетки, баночки с масками и кремами. Я опустилась на стул, чтобы снять ботинки на высоких каблуках. И скорее туда, под теплое махровое полотенце, к красоте, блаженству!

Взгляд машинально скользнул по висящему на стене календарю. Октябрь, красный квадратик у цифры «7». И много-много дротиков боли вдруг вонзилось в сердце.

«Косметичка», как почувствовала, растревожилась:

– Ты так побледнела! Хорошо себя чувствуешь?

Облизнув пересохшие губы, я кивнула, сбросила обувь. Потом стянула белый свитер и забралась на стол.

Спонж, смоченный косметическим молочком, скользит по лицу. У меня красивое лицо, с высокими скулами и пухлыми губами. Единственное, что мне не нравится в своей мордочке, – это тяжеловатые верхние веки, делающие взгляд серьезным. Ага, теперь на спонже – тоник. Думать о препаратах. Запахах, текстурах. Умелых руках косметолога, за два часа преображающих потускневшую от осени и хронического недосыпания кожу.

«Сегодня седьмое октября. Седьмое. Наш день, – мелькают непослушные мысли. – Всего три года прошло. Как вечность. Вернуться бы в тот день. Хочу, хочу, больше всего на свете хочу этого!»

– Ты улыбаешься. Щекотно?

Я отрицательно покачала головой.

Все. Все! Плотину воспоминаний прорвало. Я ее сдерживала, опасаясь боли. И ничего не вышло, дротики окончательно изрешетят цель. Но это произойдет потом, не теперь.

…А теперь будет счастье. Пьяное, глупое теплое море. Странно, что мне было так тепло. Ведь в тот год осень началась рано, по вечерам заморозки покрывали тротуары колкой ледяной корочкой. Казалось, сапожки превращались в коньки. Я торопилась на встречу с Кириллом…

Случайный знакомый из Интернета, вот, договорились пересечься. Выпьем кофе и разбежимся. Конечно же, Кирилл окажется старым, толстым и неинтересным. Он выслал мне обработанный в фотошопе снимок, или вовсе чужую фотографию, или вообще и первое и второе «в одном флаконе». Плавали, знаем. Ничего серьезного, nothing interesting.[6] Я почти убедила себя в этом. Поэтому, когда возле кафе на Невском увидела высокого парня, симпатичного, куда более красивого в реале, чем на присланной фотке, то здорово растерялась. И он растерялся:

– Я думал, ты старше…

Еще бы, он получил снимки с показа. Профессиональный макияж, полумрак ночного клуба, эффектное вечернее платье. Это лучшие фотографии из моего портфолио, хотя по ним мне можно дать двадцать два. Захотелось похвастаться.

Перед свиданием думала: «рисовать» лицо по всем правилам или не стоит? Ну, он же толстый, старый. Чего напрягаться? Ага…

А он – молодой и красивый.

Облом.

Глазищи, голубые, кажется, на пол-лица. А высоче-е-нный! У меня рост сто семьдесят восемь – но чувствую себя дюймовочкой. Нет октября, промозглого ветра, запаянных в лед лужиц. Вокруг меня теплое море. Пьянею от взгляда Кирилла, но вида, конечно же, не показываю, специально сдуваю челку со лба. Смотри, у меня красная помада, и волосы длинные, смотри же!

– Мне семнадцать. Передумал приглашать меня на кофе? Ну ладно, тогда я пошла…

Отлично. Его рука вцепилась в рукав моей куртки. У губ – легкие, едва заметные складочки отчаяния. Gotcha, dear![7]

Мы вошли в кафе, сели за столик у окна. Теплого моря и пьянящего счастья становилось все больше. Кирилл что-то спрашивал, и было так лениво объяснять, что заканчиваю школу, занимаюсь в модельном агентстве, хочу поступать в иняз. Он тоже рассказывал про себя. 25 лет, работает в газете фотографом, любит дайвинг и чизкейк. Мне было плевать, кто он, что он. Пьяная, довольная, разнежившаяся, я думала только об одном.

Кирилл догадается меня поцеловать? По-настоящему, долго-долго? Как же я хочу этого, и волнуюсь, и хочу еще больше! I really dream about kiss![8]

– Мне надо домой. Завтра контрольная, буду готовиться. Проводишь меня?

– Подвезу.

Контрольная, конечно, была. Заниматься я не собиралась, счастье и формулы несовместимы. Но – подъезд, прощание, поцелуй, хочу-хочу-хочу. Оказывается, у Кирилла есть машина. Тем лучше. Нам никто не помешает.

Я жила тогда возле Московского вокзала, поэтому мы доехали быстро. А потом долго-предолго сидели в стареньком «Фольксвагене».

– Знаешь, во время съемок был такой случай… А как-то мы приехали на интервью, и оказалось…

В три часа ночи я окончательно поняла: ничего не будет. Кирилл не решится. Я нравлюсь ему, очень нравлюсь. Стал бы он в противном случае трепаться со мной столько времени. He likes me, but…[9] Или он считает меня слишком маленькой, или, глупый, думает, что целоваться в первый день знакомства неприлично.

Да, его губ мне в тот вечер не досталось. Зато море, тепло, опьянение – все было моим.

Итак, я стала влюбленной… но очень скоро и злой. Теперь понимаю: Кирилл действительно меня любил, по-настоящему. От его эсэмэсок разряжалась батарея. Моя комната превратилась в благоухающую оранжерею. Плюшевые игрушки приходилось отдавать в детский сад – на диване они просто не умещались.

Он не позволял мне скучать. Мы ходили в кино, тусили в клубах, смотрели «Танец смерти» и «Ковбой Бибоп»[10] и даже катались на каруселях. Но это же – сплошное детство. А мне так хотелось скорее почувствовать себя взрослой!

Его нежность иссушила мое море. Тактичность выветрила хмель. Усталость, равнодушие, досада – мне казалось, я чувствую именно это. Когда наконец Кирилл решился со мной переспать, мне уже было скучно, неинтересно. Никак, одним словом.

А потом появился Витя. И я влюбилась в него как сумасшедшая. Виктор – сильный, властный, уверенный. Если бы только знать, чем все это закончится…

Не знаю, сотрется ли из моей памяти когда-нибудь седьмое октября. Но пока я точно уверена, что хочу вернуться в тот день. И быть чистой беззаботной девчонкой. Сидеть в «Фольксвагене» Кирилла, любоваться его профилем, мечтать о поцелуе. It was love.[11] А то, что я за нее приняла, оказалось грязью.

– Элен, да что с тобой сегодня? Опять лоб морщишь! Какая тогда польза от маски и от массажа?!

Я соврала косметологу про большую нагрузку в универе.

Утыканное дротиками сердце болело. И от воспоминаний заныл затылок. Кирилл любил его целовать, а я злилась, злилась на свое счастье.

– Элен! – застонала «косметичка». – Давай разговаривать, может, это тебя отвлечет! Мы с мужем недавно в театр выбрались. А еще знаешь, так обидно. В Питер писательница Лика Вронская приезжает, у нее завтра презентация на книжной ярмарке. А я работаю.

– Вронская? Прикольно. Мне нравятся ее книги. Аффтар, пеши исчо!

– Опять ты хмуришься? О чем ты думаешь, а?

Я думала о том, что если писательница в Питере, то у нее можно кое-что выяснить. Авторы детективов должны здорово сечь в таких вопросах. Я проконсультируюсь. Как бы случайно, ненавязчиво. Вронская свалит в свою Мск. А я буду действовать…

* * *

– Прекрасная пора! Бомжей очарованье! Э-э… Бомжей очарованье! Приятна мне… Приятна… Андрей! Помоги же, ну!

Андрей Соколов закусил губу, стараясь не расхохотаться. Интерн Марина Вершинина в своем репертуаре. Сплошной позитив, с длинными ногами и белоснежной улыбкой. Веселится, несмотря ни на что, классиков переиначивает. А погода-то, между прочим, отвратительная, промозглая. Влажность такая высокая, что воздух, кажется, не вдыхается, а глотается, и потом – прямиком разрушать организм, воспалять миндалины, студить легкие. А ночью были заморозки. И вот последствия – первый в этом году урожай «подснежников», замерзших бомжей. Не дежурство, аншлаг! Чумазые от пыли лица, полчища вшей на грязной коже, скрюченные пальцы, даже в агонии пытающиеся удержать жизнь.

Жизнь? Разве это жизнь… Андрей брезгливо осмотрелся вокруг. Обитель бомжа, расположенная на пустыре за гаражным кооперативом, выглядела стандартно убого. Что-то вроде шалаша из картонных коробок, черная проплешина догоревшего костерка, закопченный котелок. Нет, пожалуй, что и не жаль его, еще в принципе нестарого мужчину, убитого первым легким морозом. Кто знает, как он доставал деньги на очередную бутылку. А если грабил? Грабил и убивал, а потом на секционном столе оказывались молодые, беззащитные, ни в чем не повинные?! Тех – жаль, да. Даже опытные и пожилые судебные медики говорят: невозможно привыкнуть к насильственной смерти. Стараешься равнодушно, без эмоций осматривать раны, изучать состояние внутренних органов, устанавливать причину и давность наступления смерти, брать для анализов ткани, жидкости. А все равно от горькой досады саднит сердце. К запаху трупов, формалина, содержимого кишечника привыкаешь. То есть не то чтобы совсем привыкаешь, рефлексы срабатывают, отшатнешься на секунду, поморщишься. Но это в какой-то степени все равно привычка. А к жестокой насильственной смерти обычных людей – невозможно привыкнуть. Пытаешься взять себя в руки, не сочувствовать, абстрагироваться… Бомжа определенно не жаль. Не в эту зиму к праотцам бы отправился, так в следующую. Не замерз бы – так погорел в своем картонном жилище. Но теперь можно точно сказать – вот именно этот опустившийся человек не спровоцирует доставку в морг тех, кому бы жить да жить.

– Андрей, я тебя в машине подожду, – клацнув зубами, сообщил следователь. – Вот это холодина сегодня! А ты тут возишься чего-то.

Марина дождалась, пока массивная спина в трещащем по швам синем пиджаке исчезнет в «уазике», и закривлялась:

– А ты тут возишься, возишься. Кстати, в самом деле! Что, с этим парнем что-то не так?

Хорошенькое лицо девушки оживилось. Черноволосая, с румяными щечками, она, если ей уж приспичило заниматься судебной медициной, отлично смотрелась бы за микроскопом. Да мало ли других специализаций. Но танатология…

– С тобой что-то не так, – улыбнулся Андрей, переворачивая бомжа на спину. – Я как увидел тебя в бюро, решил, галлюцинации у меня. Будто специализаций в судебной медицине мало, выбрала самую опасную. Через труп ведь все, что угодно, можно подцепить. Туберкулез, гепатит, ВИЧ.

Марина, нахмурившись, пожала плечами:

– А что, от живых больных врачи никогда не заражаются?

– На живых больных, – запальчиво возразил Андрей, – нет опарышей. Иногда как облепят «клиента» – хоть стой, хоть падай. Все это до поры до времени мимо студентов и интернов проходит. А жаль, для полного познания профессии не помешало бы личинки из трупа повыковыривать. В нашем бюро работают женщины-эксперты и даже хорошо справляются со своими обязанностями. Но, знаешь, я все равно считаю эту работу не женской!

На лбу девушки обозначилась тонкая морщинка.

– Не понимаю, что тебя смущает в этом покойнике, – поморщившись, перебила она, явно стараясь сменить тему. – «Поза зябнущего человека» едва выражена, но это может быть следствием употребления алкоголя. Можно различить «гусиную кожу» – тоже признак прижизненного процесса охлаждения. Бомж – он и есть бомж. Я так понимаю, если череп не проломлен – значит, сам помер. Напился и замерз. В любом случае, на вскрытии все выяснится.

– Вскрытие, – пробормотал Андрей, оглядывая трупные пятна на сером, в грязных разводах, животе, – может показать не все и не всегда. Да, пятна розовые, следствие перенасыщения крови кислородом. Я, наверное, и правда излишне дотошен. Но мне почему-то кажется…

Ее темным бровям любопытно. Горят карие глаза, даже губы приоткрылись, как для поцелуя.

«Сумасшедшая девка, – стягивая перчатки, подумал Соколов. – Не понимаю причин ее интереса. А интерес очевиден».

– Знаешь, один раз я уже здорово обжегся. По всем признаком выходило – смерть в результате несчастного случая. А это было убийство, – сказал Андрей, закрывая чемоданчик. – Из-за моей ошибки преступник отправил на тот свет еще одну жертву. Хотя, конечно, другие эксперты тоже ошибались, преступник имел отношение к медицине и всех нас ввел в заблуждение. И вот подонок теперь сидит – а к нам не так давно привезли еще один очень подозрительный труп. Возможно, я, конечно, дую на воду. Но кто знает…

* * *

– Пожалуйста, прошу вас. Вышел новый роман Улицкой, новая книга у Веллера, – говорил Валерий Петрович Савельев, следя за пристальным девичьим взглядом, порхающим по обложкам. – А это очередной опус, перекочевавший на бумагу из Интернета. Я просмотрел, но меня, честно говоря, не впечатлило. Бедноват язык, неоправданно широкое употребление нецензурной лексики. О, Дина Рубина – у вас отличный вкус. И вот именно этот роман, «На солнечной стороне улицы», мне очень понравился.

Покупательница испуганно вздрогнула, и Валерий Петрович дотянулся ногой до стула гогочущего Лешика, постучал по нему.

Ноль эмоций! Заливается! На голове – колбаски из свалявшегося войлока. Дрэды, как выяснилось, называются. Из наушников доносится мерное: тыц-тыц-тыц. Это все еще можно было бы стерпеть. Но смех у парня ужасный, грубый, гавкающий. Тут любого кондратий хватит. А ценительницы хороших книг – они же натуры особенно тонкие, впечатлительные.

Лешик, негодник, уткнувшись в книгу, все покатывается…

После того как девушка, виновато улыбнувшись, положила томик Рубиной обратно на прилавок и исчезла, терпение Валерия Петровича лопнуло. Он ткнул соседа в бок, потом решительно сорвал с его головы, напоминающей войлочную пальму, наушники.

– Дядь Валер, вы чего? – сняв очки, искренне изумился Лешик. И опять захихикал: – Улетная книжка, Мария Брикер, реалити-детектив. Я почти дочитал, оборжаться можно. Хотите, вам дам?

– Я хочу, чтобы ты не гоготал, как конь. Всех покупателей мне распугаешь, – буркнул Валерий.

Парень виновато потупился:

– Я старался, старался. Только ничего не вышло. Очень хорошо написано.

На секунду Валерию Петровичу стало стыдно. По большому счету, грех жаловаться на соседа-продавца. Парень всегда готов помочь, и за книгами присмотрит, и кофе принесет. Лешик – искренний, отзывчивый. Правда, очень уж увлекается тем, что продает. Торговать детективами – дело, может, и неплохое с точки зрения прибыли. Но вот для чтения есть куда более достойные авторы, та же Улицкая, Славникова, Кабаков, Поляков.

Валерий посмотрел на стопку книг и грустно вздохнул. Продажи становятся все хуже и хуже. Когда только начиналась частная книжная торговля, любую литературу читатели отрывали с руками. Теперь рынок перенасыщен, издается, пожалуй, даже больше книг, чем люди готовы купить. И еще один аспект, из-за которого в последние годы снижается прибыль у предпринимателей, держащих точки на книжных ярмарках. Развитие сети крупных магазинов предложило людям принципиально иной уровень обслуживания. Огромный выбор, широчайший ассортимент. Удобные залы, где можно без спешки и толкотни просмотреть приглянувшиеся книги. Гардероб, кафе, постоянные акции и спецпредложения. Все это привлекает любителей литературы. Цена на книги на ярмарках, конечно, традиционно ниже. Но сегодня люди уже готовы платить за комфорт. К услугам же тех, кто все-таки смотрит на цену, теперь не только книжные ярмарки, но и интернет-магазины. Конкуренция. Выгодна покупателям, не выгодна предпринимателям. Выживет сильнейший. Слабый погибнет. Естественный отбор, но разве с ним смирится тот, кому суждено проиграть…

– У вас есть Сорокин? – перебил его мысли покупатель.

– Конечно, вот, посмотрите, «Лошадиный суп», «Тридцатая любовь Марины», «Голубое сало».

За десять минут купили в общей сложности аж четыре книги, и Валерий Петрович повеселел.

«Нет, пожалуй, я все-таки выплыву. Продавца своего, Светлану, увольнять не буду, – думал Савельев, отмечая проданные книги в тетради. – Потому что если сам стану на точку, то у меня не получится обеспечить хороший ассортимент. Большинство крупных издательств находится в Москве, но на питерских складах официальных представителей почему-то оказывается далеко не все, что выходит. Поэтому все равно придется изучать прайсы, нанимать фуру, ездить в Москву. Покупатели уже привыкли, что у нас можно купить все новинки интеллектуальной прозы. Ухудшится ассортимент – упадут продажи. Нет, надо продолжать бороться. Скорее бы Света поправилась и вышла на работу. Вот, купили Сорокина, Щербакову, Толстую и Макаревича. Трех наименований на складе уже нет».

– Млин, как жалко!

Лешик отложил книгу, снял очки и, вздохнув, повторил:

– Жалко… Книжка закончилась. Поговорить бы с ней. Но она в Питер не приедет. Честное слово, лучше бы Брикер приехала вместо этой Вронской! Но поездка Брикер в Питер не планировалась. Пришлось пригласить Лику.

Валерий Петрович равнодушно заметил:

– Все равно я не знаю, о ком ты говоришь. Мне это малоинтересно.

– Нет, подождите! Вы же брали у меня роман Вронской! Или я что-то путаю?

– Я? И эти книжонки в ярких обложках? – Савельев скептически усмехнулся. – Путаешь, конечно. Если и брал – то только для сестры, она макулатуру пачками глотает.

Лешик, пожав плечами, улыбнулся.

– Вы так говорите потому, что этих книг не читали. Я тоже раньше по фэнтези фантиком был. Но надо же как-то с покупателями общаться, а на точке детективы. Один прочитал, второй. Супер!

Савельев набирал эсэмэску и вяло соглашался. Да, детективы «супер», встреча с Вронской – как говорит поколение пепси, «полный улет». Живой автор – это, «по-любому, прикольно».

Лучше уж занимать Лешика беседой. Потому что, если он схватится за очередной иронический детектив и начнет гоготать, покупатели опять перепугаются. Зачем терять денежки там, где их заработать можно?

Отправив сестре эсэмэску, Валерий машинально осмотрелся по сторонам. «Хоть бы музыкальный центр сломался у тех ребят, – с досадой подумал он, глядя на точку, где торговали дисками. – С самого утра ревет дурацкий шансон. Бедная Светлана, как она все это терпит?»

Внезапно ладони стали влажными.

Опять, испугался Савельев, опять этот странный человек в сером пальто. Вон там, возле точки с орущим шансоном. Смотрит пристально. Какой же недобрый у него взгляд…

* * *

«Штампы, визитки». «Эмиграционные карты, регистрация, недорого». «Нотариус с выездом».

«Желтая газета», ну наконец-то… Артур Крылов ловко перепрыгнул через лужу, образовавшуюся из-за перманентно протекавшей крыши. И потянул на себя протяжно заскрипевшую дверь редакции.

В длинном полутемном коридоре, окутанные клубами сигаретного дыма, возились рабочие.

«Опять пробки вылетели, – расстроенно подумал Артур, шагая к своему кабинету. – Не офис у нас, а дыра настоящая. Света то и дело нет, крыша течет, краска с потолка щедрыми кусками валится прямо на голову. Не понимаю я владельцев издательства. Тираж огромный, рекламы – почти на полгазеты. Неужели нельзя помещение для редакции подыскать поприличнее!»

Открывая дверь, Артур мысленно загадал: если внутри плачет потолок или обмочились батареи – он еще потерпит. Если же случится первое и второе одновременно – пойдет к Галке писать заявление об уходе. Наплевать на гонорары хорошие, на популярность издания и на Аничков мост, зависший практически под окном. Он уволится, потому что ему наскучило все время ликвидировать потопы. И кашлять от сырости, кстати, тоже надоело!

Внутри, к огромному облегчению Артура, все оказалось почти в полном порядке, пара плевочков обвалившейся штукатурки на столе – не в счет, смахнуть и забыть.

Он уселся на стул, забросил ноги на подоконник и с наслаждением закурил. Сложное это дело – писать журналистские расследования. Набегаешься, как собака, по всем этим потерпевшим, ментам, следователям. Но и платят за такие статьи хорошо, и репутация уже ого какая. Есть два предложения о трудоустройстве от конкурентов. Тем не менее бросать «Желтую газету», несмотря на невыносимые бытовые условия, пока не стоит – здесь самые высокие гонорары и самый большой тираж. И кабинет, кстати, отдельный. Правда, нарисовался тут сосед-фотокор, чьи апартаменты залило, но это ненадолго. В общем, в Питере круче газеты нет. А в Москву пока не зовут. Впрочем, кстати, не очень-то и хотелось!

– Загораем? Очень хорошо!

Артур, окинув появившуюся в кабинете Галку быстрым взглядом, сразу же понял: дело плохо. Лицо у редакторши суровое. Брови домиком, тонкие губы поджаты, короткие волосенки агрессивной черно-рыжей окраски воинственно топорщатся. Короче, жди беды.

«Опять, наверное, неточности в статье, – предположил Артур. Он снял ноги с подоконника и постарался придать лицу покорный вид, авось смягчит тяжесть нагоняя. – А может, даже в суд подали, вот начнется нервотрепка…»

– Дорогой, – Галка присела на стул, стрельнула из пачки сигарету, – зажигалка где? Спасибо… Так вот, дорогой мой Артурчик. Ты же знаешь, как я тебя люблю и ценю. Знаешь?

Крылов с готовностью кивнул и пододвинул поближе к начальнице серебристую пепельницу.

– Я тебя люблю и ценю. И мне прекрасно известно, какая именно у тебя специализация. Но ты должен войти в мое положение. Репортерша заболела, а светскую хронику все равно надо делать. Читателям интересны не только твои разоблачительные расследования, но и подробности из жизни светских персон. Сечешь, к чему это я?

– Ага. – Артур радостно улыбнулся. – Схожу, куда надо, не боись. А то ты пришла вся из себя серьезная и суровая. Я решил, что в суд подали.

Галка выпустила облачко дыма и хрипло рассмеялась.

– Это у меня стратегия такая – напугать, а потом своего добиться. Записывай. Завтра, в шесть вечера, книжная ярмарка, презентация романов Лики Вронской. Позвони Кириллу, пусть тоже подъедет и «пощелкает». И сам, конечно, повнимательнее: чем кормили, что наливали. Ну, не тебе объяснять, впрочем! Подожди… – Редакторша пристально всмотрелась в лицо Артура и недоуменно пожала плечами. – Ты как будто даже рад?

– Конечно. Главное, что не суд, а все остальное переживу!

– Хм… меня терзают смутные сомнения. Но ладно, пойду работать. Свет вот-вот врубят, текстов нечитаных куча.

– Давай, дорогая. – Артур солнечно улыбнулся.

Дождавшись, пока за Галкой закроется дверь, он покачал головой. Вот ведь стерва глазастая, ни одна мелочь от нее не ускользнет. Но на данный момент объяснять редактору ничего не хотелось. Когда получит информацию, подготовит материал – вот тогда пусть Галка бьется в судорогах восторга. А статейка должна быть забойной, источник информации прежде ни разу не подводил…

Он вытащил из пачки еще одну сигарету и с удивлением заметил: руки-то трясутся. И неожиданно сильная тревога вдруг заскреблась в душе. Но в ту же секунду пискнул компьютер, под потолком в рыжеватых разводах замигали, включаясь на полную мощность, лампы. И Артур, позвонив фотокору по поводу предстоящего мероприятия, с головой ушел в работу.

Витязь горестной фигуры,

Достоевский, милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как новый прыщ…[12]

Петербург, декабрь 1849 года, Федор Достоевский

Сейчас мне уже не больно вспоминать эти строки. Тургенев, Некрасов – они очень быстро из приятелей моих превратились в недругов, ездили по салонам, рассказывая, в том числе и всенепременно дамам, что я после «Бедных людей» возгордился безмерно. Некрасов к тому же еще и печатал в «Современнике» критические отзывы на «Двойника». Случилось же все это после того, как Белинский первый предал меня с Голядкиным.[13] Как гром среди ясного неба, ведь хвалил отрывки из неоконченной работы!

Я откуда-то знал совершенно отчетливо, что все злобные мои критики совершенно не правы. Что дело тут вовсе не в моей молодой горячности и чрезмерном самолюбии, а в таланте силы неимоверной. С которым действительно немногие могут сравниться. Управляться с ним, со своим талантом, я хорошо еще не умел, некоторые листы «Двойника», написанные в усталости и мучительном истощении после болезни, действительно ужасны. Но вместе с тем повесть эта выше «Бедных людей», а понять не могут то ли из-за зависти, то ли из-за бедности собственного пера.

И особенно было досадно оттого, что Дунечка[14] знала все, про критику, про насмешки. Все же, пресквернейшим образом, происходило прямо на глазах Авдотьи Яковлевны! Особенно любил меня шпынять красавец Тургенев. Он приезжал к Панаевым, и из-за его насмешек уже через каких-нибудь четверть часа я оказывался в прихожей и от ярости не мог попасть в рукава подаваемого лакеем пальто. Тогда скорее выдергивал одежду из рук слуги, чтобы скрыться за дверью, дабы Дунечка не заметила, как из глаз моих вот-вот готовы брызнуть слезы.

Дуня смеялась надо мною. Я видел насмешку в ее огромных карих очах, в небольшом ротике с чуть выдававшейся вперед полной верхней губкой, придававшей красивому чистому лицу выражение легкой надменности.[15] Но чем невозможней становилась Дунина благосклонность ко мне, тем сильнее в воспоминаниях преследовали меня ее недостижимые губы, гладкие темные волосы, белоснежная тонкая шейка, обвитая нитью крупного чуть розоватого жемчуга.

Теперь нет во мне боли, судорог уязвленного самолюбия, горечи неразделенной любви. Напротив, я тих, спокоен и чувствую неимоверное умиротворение и готовность все принять. В Алексеевском равелине Петропавловской крепости я пишу «Детскую сказку»,[16] в ней не видно ни мук, ни озлобленности, только чистая, как горный ручей, первая трогательная детская любовь.

Хотя, конечно же, долго я размышлял о том, почему оказался среди «петрашевцев» и отчего нынешнее положение мое совершенно темно и незавидно. И понял: никогда и никому не позволено отступать от Христа. И пусть даже скажут тебе, вот истина, совершеннейшая и очевидная истина, но это истина без Христа. Надо тогда все равно оставаться с Христом, а не с истиной. Да и не можно, строго говоря-с, истине быть без Христа. Его сияющая личность, муки за грехи человеческие и еще больше укрепленная в муках любовь – вот что есть истина. Все прочее – лишь туман заблуждений или суть учения Христова, но облаченная в иную форму.

Кабы понять это раньше! Но я забыл про Бога. Богом моим, и многих молодых людей, впрочем, тоже, был Белинский. А он в Господа не веровал, так как веровал в революцию, а революция всенепременно, как это всем известно-с, начинается с атеизма.

– Знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено. Человеку невозможно не делать злодейства, когда он экономически приведен к злодейству. Нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если бы даже хотел, – сказал мне как-то Белинский. А потом, распаляясь все больше и больше, добавил: – Да поверьте, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества.[17]

Я то любил Белинского, то досадовал на него. Но даже когда досадовал, авторитет его для меня являлся весьма и весьма значительным. Последний год своей жизни Белинский совсем меня не звал к себе, а без приглашения являться не пристало. И вот все чаще по пятницам стал захаживать я к Буташевич-Петрашевскому. Читали Гоголя, говорили о Фурье. Я там скучал, пока не сблизился с мрачным красавцем Спешневым. И уже внутри кружка Петрашевского возник еще один кружок, более радикальный, и я к нему с радостью примкнул. Измученный равнодушием публики к моему творчеству, жаждущий сделать что-то значительное, раз с романами покамест не получилось, я всецело отдался новым прожектам.

За попытками устроить свою типографию мы особо не задумывались, как будет выглядеть совместная наша работа. Кто-то говорил о революции, кто-то мечтал об отмене крепостного права. Знали только все мы, что желаем добра своему Отечеству.

В день ареста я вернулся домой поздно, лег спать и тотчас заснул. Но вот гулко звякнула сабля, и в комнате моей зазвучали чьи-то голоса. Открыв глаза, увидал я квартального или частного пристава с красивыми бакенбардами, а еще господина с подполковничьими эполетами и в дверях – солдата. Подполковник сказал:

– По повелению-с.

Пока я одевался, перерыли незваные гости мои книги, золу поворошили в печи, взяли стопку писем. На столе был оставшийся от занятого долга пятиалтынный. Заинтересовались и им.

– Не фальшивый? – спросил я, уже одевшись.

– Надобно проверить, – ответствовал пристав.

Да-с, серьезные господа. Забрали пятиалтынный. Потом, конечно же, живо провели меня в карету. Приехали мы к Цепному мосту, а там уже было много народа и еще привозили.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – сказал кто-то.

А ведь и правда был Юрьев день.

Когда добрались до Петропавловской крепости, мрачной и сырой, когда увидал я серое арестантское платье в пятнах, услышал, как жалобно плачут колокола на Петропавловском соборе, решил, что и трех дней тут не выдержу, помру.

А потом все понял и успокоился. Брат Михаил передал мне книг, Евангелие. Вот тогда-то и открылось мне: за грехи платить надо, и нести свой крест полагается смиренно и покорно, не ропща, без сожаления.

На следственной комиссии обвинили меня в вольнодумстве и чтении письма Белинского к Гоголю, атеистического содержания.

Наверное, ожидает меня Сибирь и каторга. Раз так случилось, то надо смириться. Уныния нет во мне, хотя здоровье расстроилось пуще прежнего…

…В ту ночь отчего-то не сомкнул глаз. А под утро лязгнула дверь камеры, и, вошедши, солдат сказал:

– Для оглашения приговора надлежит прибыть.

Приговор? Скорее бы, скорей! Мочи нет терпеть неизвестность!

Но отчего так долго едем мы в карете? Пересекли Неву, направляемся к Семеновскому плацу. И люди, да, уже различимы, целая толпа на белоснежном, искрящемся от солнца снеге; скрипящий мороз превращает людское дыхание в клубы пара.

С трудом узнал я своих товарищей – «петрашевцев». Бледные, осунувшиеся. В их глазах – страх, и в моих, надобно полагать, тоже. Да как не забояться, когда в центре плаца – эшафот, а подле столбы, и поблизости – солдаты с ружьями.

Сердце мое тревожно замерло. Что-то случится со всеми нами, бедными?

– Отставного поручика Достоевского за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства приговорить к расстрелу!

Расстрелу! Слово это мгновенно и обреченно выстреливает прямо в мое сердце. Так вот зачем все это – плац, эшафот, солдаты! Все уж приготовлено, и приговор огласили, стало быть, уже скоро, уже совсем скоро перестану я быть человеком.

Не верю. Не хочу верить, не хочу умирать, Господи, да что же это такое?! Мне всего двадцать семь лет! Так и не сделано мной ничего, не осознано. А сколько времени я потратил, не догадываясь даже, какой дар великий, чудо бесценное – жизнь. Если б только знать! Это каким можно было быть счастливым, сколько понять, столько всего сделать…

Страх и боль разрезают меня на мельчайшие кусочки. Страдания от ран телесных кажутся теперь весьма желанными. Вот если бы только сейчас настоящих ран, забыться в них! Душа же моя, предчувствуя агонию, мучается так страшно, что даже хочется, чтоб все уже было кончено. А потом вдруг появляется радость – так много времени еще есть у меня. И снова страх, снова муки, скорее бы меня уже убили…

Под раскатистый хохот Григорьева («Он сошел с ума, вы видите, точно сошел с ума», – шепнул мне Спешнев) нам раздают белые балахоны и капюшоны.

Раздеваемся. Как жарко мне на двадцатиградусном морозе. Смотрю на сверкающее золото купола виднеющейся вдалеке церкви.

– Nous serons avec le Crist,[18] – слышу я свой голос.

– Un peu poussiere.[19]

Спешнев, мой Мефистофель, ты так и не уверовал. Прими, Господи, его душу и… мою?

Как же я богат! Неимоверно, бесконечно! У меня так много времени, минут пять. Еще пять минут жизни, пять! Какое бесценное богатство!

Еще ходит по эшафоту священник, дает целовать крест. А там исповедь. А там… я во второй тройке. Меня убьют после, позднее, не сейчас!

Священник ушел, и тотчас на эшафот поднялись солдаты, схватили Петрашевского, Спешнева и Момбелли. Подвели к столбам, привязали. Колпаки уже надвинуты на глаза товарищей, звучит команда «клац», солдаты направляют ружья.

Мне так больно от всего этого, что я начинаю задыхаться. С ужасом прислушиваюсь. Звенящая тишина воцарилась. Сейчас затрещит, и друзей моих бедных не будет, а после и меня тоже не будет. Нет, не надо! НЕТ!

Я брежу.

Я сошел с ума, как бедный Григорьев.

Я сошел с ума, но… «петрашевцев» ведь и правда отвязывают. Потом я вижу вдруг сваленную перед нами гору тулупов и кандалы.

Лишь после того, как мои ноги сковали стылым железом, приходит радостное осознание: спасен. Мы все спасены! Пусть каторга, пусть Сибирь, но мы будем жить.

Жить, жить, ЖИТЬ!

Какое же, однако, это глубокое счастье. Чудо. Дар…

* * *

– Вы просили принести завтрак к десяти!

Лика Вронская, постанывая, отмахивается от назойливого голоса, пытается спрятаться в тумане сна. Но, как дрель, в воспаленный мозг настойчиво ввинчивается:

– Просыпайтесь. Наверное, у вас дела, надо позавтракать.

– Хорошо, – не открывая глаз, пробормотала Вронская.

Ощущения в пробуждающемся теле ужасны. Голова словно налита свинцом, трещит, раскалывается, горит. Горит… и одновременно мерзнет.

«Ах да, – сквозь обрывки сна вспомнила Лика, – я же лысая, Верочка вчера состригла мои обгоревшие локоны, оставив коротенький „ежик“. В номере прохладно, в Питере прохладно, голове лысой прохладно. А боль – это следствие чрезмерного потребления саке. Теперь понятно, что переборщила. И вообще – писательнице неприлично так надираться. Все задним умом крепки… Сначала хотелось снять стресс, вызванный аварией в прическе. Потом – уменьшить страх перед предстоящими мероприятиями. Ведь общаться с большим количеством незнакомых людей сложно. Журналистские рефлексы непринужденной уверенности, как оказалось, пасуют, буксуют, не срабатывают. Если твои пальцы на кнопке диктофона – ты царь и Бог, задаешь любые вопросы, практически полностью контролируешь ситуацию. Когда же диктофон у твоего рта, когда глаза слепит лампа телекамеры, все меняется. Очень уязвимое положение. Как удар под дых – неожиданная реплика или интеллектуальная ссылка, смысл которой не понять. И вот уже, растерянной, напуганной, хочется удрать. А никуда не деться с подводной лодки, надо „держать лицо“. Впрочем, журналисты – еще полбеды. На встречи приходят странные неадекватные личности, брызжущие злобой и завистью, протягивающие папки со своими бесценными творениями. „Да как ты можешь писать книги, по какому праву?!“ Или: „Ты же писательница – давай, помогай и мне напечататься!“ Таких придурков единицы, но они настолько выбивают из колеи, что десятки приветливых читателей ситуацию не спасают, кровь-то выпита, нервы сожжены. Вот саке помогает об этом забыть. Помогает думать о том, что, может, и есть люди, которых искренне радует плод бессонных ночей, придуманные жизни книжных героев, на которые разменивается твоя собственная…»

– Уже четверть одиннадцатого, а вы так и не проснулись!

Влажное ледяное жуткое прикосновение к плечу мгновенно заставляет Лику совершить множество действий: открыть глаза, натянуть до подбородка одеяло, приподнявшись, облокотиться на спинку кровати.

Лицо портье-вампира выглядит мечтательным, на губах блуждает легкая омерзительнейшая улыбка.

– Спасибо за завтрак, – буркнула Лика, решив не миндальничать с явно посылающим сексуальные флюиды парнем. – Очень мило, что вы меня разбудили.

Вампир переминается с ноги на ногу.

– А может… Хотите, я покажу вам Питер? У меня смена через час заканчивается.

– Спасибо, не надо, – отчеканила Лика. И, насупившись, добавила: – Я очень тороплюсь!

Издав вздох-стон, портье бросил на Вронскую печальный взгляд и удалился.

«Бред какой-то, – подумала она, жадно сделав пару глотков крепкого, но уже едва теплого кофе. – Мало того что этот парень – вампир, так он же еще юный вампир. Никогда не понимала взрослых женщин, интересующихся молодежью. На мой взгляд, самое привлекательное в мужчине – мозг. А как парню, который младше, вырастить мозг лучше, чем у меня? Я же этим процессом взращивания мозга дольше занималась! Теоретически, конечно, возможно, что в свете особой одаренности прыщавый вьюнош окажется Сократом. Но в реальной жизни я таких не встречала».

После кофе в гудящей голове прояснилось. Очень захотелось перекусить, но Лика, с тоской покосившись на омлет, поставила поднос на столик. Непонятно, как молодых людей с такими жуткими руками принимают на работу. Возможно, это не кожное заболевание, а хроническая небрежность. Но есть еду, приготовленную вампиром, невозможно даже при сильном голоде!

К приходу Ирины Вронская успела принять душ, надеть бордовый джинсово-вельветовый брючный костюмчик. И нанести макияж, не очень яркий, но все же свидетельствующий, что презентация нового романа – событие далеко не рядовое.

– Слушай, да ты цветешь и пахнешь! – изумилась Ира, оглядывая Вронскую. – А вчера, солнце, ты была в таком состоянии, что я думала, полдня потратим на реабилитационные процедуры. Впрочем, временем сегодня мы располагаем, так что я уж тебя не ограничивала в твоем единении с саке. Как тебе новая прическа? Привыкла?

Вронская подошла к зеркалу. Конечно, непривычно, когда от шевелюры значительно ниже плеч остается символический кустик. Но волосы же отрастут. К тому же сушить и укладывать феном такую стрижку не надо. А еще, пожалуй, практически бритый череп делает большие зеленые глаза и вовсе огромными, подчеркивает высокие скулы. Сойдет!

– Все, что ни делается, к лучшему, – философски провозгласила Вронская, и ее вдруг забурчавший от голода живот выразил с этой мыслью полное согласие.

Ирина понимающе улыбнулась.

– Ты тоже не завтракала?

– Не смогла. А экскурсию по Питеру тебе вампир предлагал совершить?

Бренд-менеджер кивнула, и Лика расхохоталась:

– Бедный наш вампир! Никто его не любит. И вот он широко раскидывает сети, надеется поймать хоть одну маленькую рыбку!

– Давай собирайся, – распорядилась Ирина. – И пойдем завтракать. Думаю, суши-бар посещать не стоит, да?

Тошнота так отчаянно заплескалась в горле, что Лика замотала головой. Никаких суши, и, конечно же, никакого саке!

Ирина, явно успевшая накануне изучить окрестности возле гостиницы, быстро привела Вронскую в симпатичную пиццерию. И, еще не дождавшись заказанной лазаньи, принялась рассказывать о планах на сегодняшний вечер.

Получалось, что ничего особо серьезного делать не придется. Сказать пару слов о новом романе, подписать желающим книжки. И пригласить всех присутствующих выпить по бокалу шампанского. Стол с закусками будет накрыт прямо в здании, где торгуют книгами. Район там промышленный, ни кафе, ни ресторанчиков поблизости не имеется, а что это за презентация без шампанского! Во время фуршета, продолжала Ирина, можно дать интервью. На встречу уже приглашены журналисты парочки печатных изданий и городского телеканала.

– Конечно, хотелось бы более высокого уровня представительства телевидения. Но додушить корпункты центральных каналов у меня не вышло, – сокрушенно заметила Ирина, изящно расправляясь с лазаньей.

Вронская недоуменно хмыкнула. С обликом бренд-менеджера совершенно не вязалось слово «додушить». Впрочем, тем больший шок, должно быть, возникает у тех, кто имеет с Ириной дело. Пораженные перевоплощением «тургеневской девушки» в сурового гестаповца, они явно выполняют все Ирины просьбы. Ну, или большинство…

«Организуя такое мероприятие, я бы с ума сошла, – думала Лика, с удовольствием доедая лазанью, готовили в этом заведении изумительно. – Я бы боялась, что не придут люди, не привезут спиртное или банально не хватит закусок. Впрочем, чего мне за Иру переживать. Мне о себе самое время побеспокоиться, мандраж уже начинается конкретный».

Ирина предложила пройтись перед презентацией по магазинам, но Вронская отказалась. Признаваться, что ей там совершенно не интересно, к тому же от стресса она рискует накупить десять пар джинсов, а ими уже и так весь шкаф забит, не хотелось. Поэтому Лика решила прикинуться девушкой культурной и предложила посмотреть достопримечательности.

– Здесь рядом Владимирская церковь, музей Достоевского, – откликнулась Ирина и лукаво усмехнулась. – Вроде кто-то в интервью всегда говорил, что Достоевский – любимый писатель?

Вронская кивнула, с удивлением отмечая, что привычные кудри больше не скользят по плечам.

– Любимый, это правда. Но я сейчас совершенно не готова к походу по святым местам русской литературы.

– А к чему готова?

– Мама! – скорчив гримасу, выкрикнула Лика. – Роди меня обратно!

Ирина нервно застучала пальцами по столу.

– Не нравится мне твое настроение.

– Оно мне самой не нравится.

– Тогда, – в голосе Иры зазвенели стальные нотки, – мы закажем десерт. Не надо так на меня смотреть! Мы закажем десерт, фиг с ними, с калориями, тебе надо сладкого.

– Да не люблю я, – взмолилась Вронская. – Конфеты «Дежавю» – честное слово, единственная моя слабость. Можно я кофе со сливками возьму? Он тоже сладкий!

– Можно, – смилостивилась бренд-менеджер и пододвинула к себе сотовый телефон и ежедневник. – Закажем по кофейку и будем работать. Мне нужно сделать пару звонков. А ты составляй план своего выступления.

Вронская недовольно забурчала:

– Слушаю и повинуюсь…

* * *

– Та-ак… И что все это значит? – растерянно поинтересовалась Вера, появившись в спальне. – Ты решил именно сейчас перебрать все вещи из своего гардероба?

– Да ты мне дашь спокойно собраться или нет?! – рассвирепел Влад и, отбросив черный свитер от Marni, с ужасом осознал, что шкаф пуст, одежда свалена на кровать, а надеть на презентацию романа Лики Вронской совершенно нечего.

Вера негодующе хмыкнула и с треском захлопнула дверь. Потом до Влада донеслись сдавленные рыдания, от которых стало и вовсе тошно.

Он не глядя вытащил из горы одежды пару тряпок. Под руку подвернулись злосчастный свитер от Marni, темно-коричневые вельветовые джинсы Dior Homme.

«Не самое лучшее сочетание, – решил Влад, бросив взгляд в зеркало, – но мы опаздываем. И Вера опять злится. Но я не знаю, как объяснить весь этот бардак и свое волнение. Не знаю и не хочу. Сейчас для меня важно только одно…»

…Вчера Вера закончила делать вечернюю укладку и, устав от долгих попыток вытянуть сильно вьющиеся волосы клиентки, убежала покурить на балкон. А Влад прикидывал, как раскрутить продюсера на новый синтезатор с большим количеством тембров и чувствительными клавишами. И одновременно думал о том, что он – все же, наверное, редкостная свинья. Потому что у него кризис, для нового альбома нужна песня. Но в голову ничего путного не приходит. Вдохновение, увы, с Верой не связано. Но они больше десяти лет вместе, и это любовь. Только творчеству от этого ни горячо, ни холодно. Это чудовище питается только новыми эмоциями. Ходить «налево» – мучить Веру. Не мучить Веру, не кадрить новых девчонок – не писать песен. Но песни-то писать хочется! Замкнутый круг какой-то…

В салоне тем временем нарисовалась примитивная, как дешевая гитара, администратор Алла и затрещала:

– Девочки, кто поедет спасать писательницу Лику Вронскую?

Какая-то часть сознания еще ориентировалась в ее непринужденном трепе: надо ехать в гостиницу, добраться до салона клиентка не может, потому что у нее обгорели волосы, и на завтра ее записать нельзя, у Лики презентация. Пусть едет Вера, по записи к ней сейчас никого нет, тем более и водитель персональный у нее имеется, да еще какой!

Но это была совсем маленькая часть. В ушах взрывалась невообразимая какофония, перед глазами лихорадочно метались судорожно неуловимые слова.

Ее имя. Просто ее имя – и началась болезнь. Такого никогда раньше не было.

Песни приходят иначе. Сначала в сознании вспыхивает яркий визуальный образ. Человек, клочок города, природа – да что угодно. Он вспыхивает и практически одновременно начинает звучать . И понеслось! Пластинка лейтмотива прокручивается в голове, прокручивается, перерастает в мелодию. С мелодией интересно. Ей подбираешь аранжировки, в нее нарезаешь слова текста, и проигрываешь, и напеваешь.

Но имени мало.

А песня почему-то уже есть, мучительно красивая, может, даже самая лучшая. Она есть, но строптивая мелодия не улавливается, слова ускользают, и очень больно бежать за призраком, а не бежать не получается…

Бедная Вера, как она вчера измучилась! Сначала ей пришлось пообещать, что она попросит у Лики приглашение на презентацию. Потом выслушать критику по поводу слишком короткой стрижки.

– Да не могла я ничего, кроме «ежика», ей сделать, у нее полголовы выгорело! – всхлипывала она в машине.

– Можно было сделать асимметричную стрижку! – кричал Влад.

Кричал и… пугался. Отчего-то было очень жаль ее состриженных волос. И безумно хотелось спросить, как Лика выглядит. А еще почему-то казалось, что нельзя лететь, как мотылек, на огонь странного имени. Нельзя. Но не остановиться.

Проклятая музыка…

Невыносимо прекрасная непойманная песня…

Неизвестное лицо…

Ночью, дождавшись, пока Вера уснет, Влад выскользнул из постели, включил ноутбук, дрожащими руками набрал в «картинках» гугля: Лика Вронская. И счастливо улыбнулся. У песни, оказывается, зеленые глаза…

…– Влад! Мы едем или нет?!

Ему хотелось сказать: «Мы не едем, а летим!»

Но заплаканное личико Веры выглядело таким несчастным, что невольно напрашивался вывод: лучше бы вчера он не приезжал к ней на работу. И пребывать в счастливом неведении относительно завораживающего имени и его обладательницы…

* * *

Виктор Шевелев медленно ехал по улице, стараясь не упустить из вида тонкую девичью спину, обтянутую бордовой курточкой. Мощный «Ауди А8» недоуменно гудел, выражая явный протест против действий хозяина, и не думающего переключаться с третьей передачи.

Водитель с досадой морщился, и сам до конца не понимая, с чего ему понадобилось шпионить за собственной супругой. А потом вдруг вспоминал, как изменилось вчера ее личико, и скрежетал зубами в бессильной злобе. Неужели девчонка завела себе любовника?

Нет, рассуждал Шевелев, любовник у нее в прямом смысле этого слова появиться бы не успел. Вчера Элен вернулась домой в каком-то странно-задумчивом настроении и сразу же сообщила, что завтра в клуб не пойдет, так как собирается на презентацию нового романа Лики Вронской. Дескать, была у косметолога, та рассказала ей о том, что на книжную ярмарку приедет московская писательница. А книги этой Вронской читаются взахлеб, и надо взять автограф. Ну и вообще, любопытно посмотреть, какая писательница в жизни.

Комната супруги действительно завалена книгами в ярких обложках. Но – слишком много объяснений, и эта решимость в глазах, сделавшая вдруг изученное до малейших черточек лицо таким чужим… В салоне, впрочем, Элен действительно была, на всякий пожарный пришлось проверить. Точно была. Неужели она там с кем-нибудь познакомилась? Возможно, мужчины тоже стригутся, ходят на массаж, делают маникюр…

«Мне тридцать семь, а ей всего двадцать, – напомнил себе Виктор. – Конечно, я контролирую каждый ее шаг, каждое действие. И вот все же моя девочка от меня ускользает. Надо разобраться, в чем дело. Жить с рогами – что может быть глупее?! И это ведь тем более обидно, что, несмотря на тотальный контроль, Элен свободна, живет полной жизнью и уже получает от этого удовольствие. Главным в наших отношениях, я ей это еще перед свадьбой сказал, будет честность. Но жена что-то явно скрывает! Годы занятия бизнесом вырабатывают колоссальную интуицию. И эта интуиция со вчерашнего дня твердит: „Здесь что-то нечисто“».

Элен остановилась у цветочного ларька, выбрала охапку солнечно-желтых хризантем и, зажав букет под мышкой, задышала на покрасневшие ладошки.

С цветами – ну, значит, точно на презентацию!

«Опять перчатки забыла, Маша-растеряша, – улыбнувшись, растроганно подумал Виктор. – И машину водить не хочет, вот глупая. Сколько раз ей говорил, давай куплю тебе симпатичный девичий джипик. Не хочет. А мерзнет ужасно. Сейчас вот, я на сто процентов уверен, ни за что не обернется. Ветер в спину, и оглядываться, лицо ему подставлять? Нет, даже мысли не возникнет, уверен».

Словно подслушав его мысли, жена втянула голову в плечи и быстрым шагом устремилась вперед.

Шевелеву уже хотелось развернуться и уехать. Или же, догнав супругу, эффектно притормозить и предложить составить ей компанию. Но неожиданно пришедшая в голову мысль снова мучительно загоняла желваки.

А если вчера Элен все-таки познакомилась с мужчиной? И на презентации они договорились встретиться? В самом-то деле, где еще Элен встречаться с мужчиной? В ресторанах все знают, чья она жена. В клубах тоже риск наткнуться на знакомых велик. В магазине – не романтично. Театр, кафе – рискованно, потому что если вдруг заметят приятели, то их никак не убедишь, что находящийся рядом парень – случайный знакомый. А вот книжная ярмарка – совсем другое дело. Но – все же боится, опасается, потому и цветы купила, для отвода глаз.

Негромко ругаясь под недовольное ворчанье автомобиля, Виктор доехал до вытянутого двухэтажного здания, убедился, что Элен поднялась по ступенькам. Проехав чуть вперед, он заглушил двигатель и задумался.

Внутрь идти нельзя – жена заметит. Можно ждать здесь, рассчитывая, что если у Элен встреча с мужчиной, то уж выйдут они, скорее всего, вместе.

Но если нет? Потратить кучу времени, перенести встречу с деловым партнером – и продолжать оставаться в неведении, мучиться подозрениями, горькими, изматывающими?

«Надо искать служебный вход. Должен быть какой-то вариант, который позволит мне узнать, что же происходит внутри помещения, – решил Виктор и вышел из машины. – Где здесь у нас торговцы книгами? Уж они-то должны иметь полную информацию об инфраструктуре здания!»

* * *

Репортаж с презентации должен получиться забойным. Это Артур понял, быстро оглядев главную героиню действа. На фотографиях в Интернете Лика Вронская выглядела симпатичной блондинкой. В Питер же прибыло практически лысое создание с лихорадочно блестящими глазами. Вдобавок писательница, поднимаясь по лестнице, чуть не шлепнулась. Вместо шампанского хорошенькая девица, следовавшая за писательницей по пятам, как цербер, незаметно подливала Вронской минералки. То есть это девица думала, что незаметно. А от зоркого журналистского ока все равно не скроешься. Фотограф Кирилл тоже обратил на это внимание. Предварительно отключив вспышку, ловко запечатлел для истории. Галка будет довольна!

«Лысая, неуклюжая». Или, может даже, «Лысая и подшитая»? Вот какой-то такой напрашивался заголовок…

Заметив в толпе любителей бульварного чтива лицо того самого человека, Артур повеселел еще больше. Источник информации уже здесь! Сейчас надо еще немного потусоваться возле Вронской, а потом уединиться и все обсудить. Информация у этого человека – пальчики оближешь! Можно не сомневаться, фактура для нового расследования будет преотличная!

Репортаж, расследование… Ерунда, бред. Все это – мелочи, которые не стоят ровным счетом никакого внимания.

А все внимание – ей, только ей, безусловно! Какая красавица! Высокая, стройная. Чистые, печальные глаза. Длинные светло-русые волосы. Она бесподобна!

Артур наблюдал за приблизившейся к Вронской девушкой с охапкой желтых хризантем в руках. И немел от восторга, и понимал, что надо обязательно подойти и познакомиться. Потому что если вдруг девушка исчезнет, то он никогда себе этого не простит. Но ноги стали ватными. Слова, которыми он всегда вертел ловко, как жонглер шариками, безнадежно, катастрофически закончились.

И – вот ужас, беда! – на безымянном пальце красавицы кольцо, похоже, что обручальное.

– Не пялься на нее, – вдруг раздалось над ухом.

Артур обернулся и присвистнул. Обычно всегда такой приветливый фотограф мрачно смотрел исподлобья. И даже голос у него изменился!

– Кирюх, ты чего? Что вылупился, как Ленин на буржуазию?

– Я сказал, не пялься на нее!

– Ты ее знаешь?!

– Это неважно!

– Ну, ты даешь! Да ты совсем того!

Артур демонстративно покрутил пальцем у виска и стал протискиваться к тому краю стола, куда с бокалом шампанского переместилась бесподобная девушка.

«Поинтересуюсь ее мнением про Вронскую, скажу, что тоже обожаю детективы, – прикидывал Артур, – потом расскажу о своей работе. Про мужа сразу спрашивать нельзя, наверное».

Он уже стал рядом, уже открыл рот, чтобы завязать непринужденную беседу. Но выразительное лицо красавицы вдруг заслонил стремительно приближающийся кулак, и из глаз посыпались искры. Не удержав равновесия, Артур упал. Было не очень больно, но очень обидно!

– Что здесь происходит? Лучше места не нашли для выяснения отношений? – заверещала девица-церберша.

– Извините, – буркнул где-то рядом коварный Кирилл. Судя по всему, фраза его предназначалась церберше, а не непонятно какого лешего избитому коллеге!

«Я с тобой, сукин сын, потом еще посчитаюсь», – со злостью подумал Артур и огляделся по сторонам. Бесподобный ангел, к счастью, не исчез, лишь отошел подальше, на другой конец стола.

«Выпью шампанского, – решил Артур, ощупывая переносицу, – а потом все равно с ней познакомлюсь. И миллион Кирюх меня не остановит!»

* * *

Справиться с волнением не получалось. Лика Вронская пыталась улыбаться, подписывала книги, знакомилась с читателями – а внутри все дрожало от напряжения. И упреки скрипели, как рассохшиеся половицы в старом доме.

Это же надо, какие коварные в этом городе ступеньки – высокие и крутые. Ладно, когда едва удерживаешься на ногах перед дверью мини-отеля. Но чуть ли не падать у входа в зал, где будет проходить презентация, – это уж вообще ни в какие ворота!

Хотя организовано мероприятие безукоризненно. В большой комнате на втором этаже убрана часть прилавков и стеллажей с книгами. Просторно, удобно, есть где пообщаться людям. Фуршетный стол сервирован прилично. Народу пришло множество, даже пришлось внести некоторые коррективы в сценарий Ирины, вернуться из-за фуршетного стола к столику со стопками романов. Люди требовали автографов, а подписывать книги на ногах – удовольствие ниже среднего. И – Лика покосилась на уже поставленные в непонятно откуда появившуюся вазу хризантемы – даже цветы, причем любимые, подарили. Интересно, их принесла специально обученная бренд-менеджером девушка или действительно читательница-поклонница?

– Подпишите и мне книгу, пожалуйста. Меня Алексей зовут. Я торгую детективами, и вы знаете, у вас очень хорошие продажи. Я сам тоже читал ваши книги, очень понравилось!

– Спасибо! – Лика выводила автограф, пряча улыбку. Парень смешной, нескладный, в очках, с дрэдами. С ума сойти можно – такой читатель! – Знаете, так приятно это слышать. Приятно и странно.

– Почему странно? – краснея, поинтересовался молодой человек.

– Потому что свою работу объективно оценивать невозможно. Один и тот же собственный роман кажется то очень талантливым, то совершенно картонным.

– И мне тоже подпишите, пожалуйста. Для Татьяны.

Лика искоса посмотрела на подошедшего мужчину с интеллигентным лицом, на котором, впрочем, читалась снисходительность.

«Понятно, – решила она. – Книжку для жены или подруги купил. Страсть к детективам этим дядечкой категорически не одобряется».

Вронская собиралась сказать симпатичному, но не очень-то приветливому мужчине что-нибудь душевное, но не успела. Возле фуршетного стола раздалась какая-то возня, взвизгнула Ирина. Но за спинами людей было совершенно ничего не видно.

– Один мужик съездил другому по морде, – удовлетворенно прокомментировал Алексей. – Кажется, вечер перестает быть томным!

Дядечка недоуменно пожал плечами:

– Лешик, вот уж не думал, что ты читаешь что-нибудь, кроме детективов!

– Дядя Валера, я вас умоляю! Ильф и Петров – это ведь классика.

– Ох, только мордобоя мне не хватало, – вырвалось у Лики. – Представляю, что напишут газеты. Мне бренд-менеджер говорила, что она приглашала журналистов.

– Знаете… – Алексей снял очки и прищурился, – да, точно, именно журналисту-то и съездили по морде. Вот, за нос держится. Я этого парня знаю, у него книжка вышла. Сборник статей-расследований, кажется, в Питере издавался. Дядь Валера, правильно? Вы же его книгу продаете?

– Лешик, я не помню. Я же редко сам на точке стою. Как называется его книга?

Окончания беседы Лика уже не уловила. К столу, за которым она сидела, подошла парикмахер Верочка в компании симпатичного парня лет тридцати.

– Поздравляю с проведением презентации! Все очень мило. – Вера натянуто улыбнулась. – Познакомься, а это Влад. Большой поклонник твоих книг.

«Ах да, она же говорила, что придет со своим бой-френдом, – вспомнила Лика, изучая лицо молодого человека. Оно привлекало внимание скорее не идеальными чертами, а безудержной светящейся радостью. – Как-то он совершенно неправильно на меня смотрит. И мне кажется, что я его уже видела раньше».

– Привет, Вера, здравствуйте, Влад. – Секунду поколебавшись, Лика решила не отказывать себе в желании поерничать. – Влад, а какая из моих книг вам понравилась больше всего?

– Все, – быстро сказал парень и, скосив глаза, принялся читать названия лежавших на столике романов.

Когда он дошел до последнего детектива, который только на днях поступил в продажу, Лика скептически ухмыльнулась. Что же здесь все-таки понадобилось «большому поклоннику книг»?

Но вывести странного Верочкиного приятеля на чистую воду она не успела. Возле фуршетного стола опять стало шумно, кто-то истошно закричал:

– Помогите, человеку плохо!

Истерия нарастала.

– Господи, он не дышит!

– Пропустите, я врач!

– Я видел, он шампанское пил! Да оно «паленое»!

– Дурак ты, «паленого» шампанского не бывает!

Алексей нетерпеливо дернул Лику за рукав.

– Вы видите, опять журналист… Да что с ним сегодня?

Услышав, что коллеге плохо, Лика мигом очнулась от оцепенения. Не хватало ей еще скандала с прессой!

Она бросилась вперед, и в голове вдруг промелькнула безумная мысль. Тот самый экшен, о котором она болтала с Ирочкой? Но она бы, наверное, предупредила…

– Пульса нет, – произнес сидящий на корточках перед распластанным телом мужчина. В воцарившейся тишине его голос звучал неожиданно громко и тревожно. – Боюсь, это все…

Лика вдруг поймала Ирин взгляд. В нем словно орали и вопили ужас, изумление, непонимание. И никакого придуманного экшена, все по-настоящему, к сожалению.

– Вызовите «Скорую» и милицию, – прокричала Вронская и бросилась к двери. – Алексей, быстро сюда. Следи, чтобы никто не выходил до приезда ментов! Другие двери есть? Валерий, Влад, Вера, кто-нибудь! В торец зала, живо!

* * *

Мир превратился в гигантского ежа, ощетинился иголками и угрожающе вплотную приблизился к прокуратуре. Это Валентин Николаевич Гаврилов осознал совершенно отчетливо. Только он расположился в своем кабинете, мечтая о тихом спокойном дежурстве, которое плавно перетечет в распитие припасенной дома «чекушечки», и вот тебе, пожалуйста. Звонят из отделения, говорят, на книжной ярмарке то ли убийство, то ли скоропостижная смерть. Но – переполох жуткий, покойничек имеется, поэтому извольте, дорогой дежурный следователь, оторвать поскорее пятую точку от стула и прибыть на место происшествия.

Охарактеризовав мир-ежа, книжные ярмарки и непонятно почему оказывающиеся там трупы в далеко не литературных выражениях, Гаврилов вызвал машину. Потом позвонил в кабинет, где обычно находился судмедэксперт, и снова заматерился. Правда, уже мысленно. Оказывается, дежурить выпало в паре с Андреем Соколовым. А он такой, его обругай – за словом в карман не полезет. Причем ладно бы, паразит, в глаза все высказывал. Так он что сделал с его направлением на экспертизу?! Да, случайно вкралась досадная ошибка. После распития в ночи «чекушечки» такое бывает. Ну, получилось, труп мужской, формулировка вопроса для разрешения экспертом: «Имеются ли во влагалище следы изнасилования?» И вот этот урод пишет в акте вскрытия: «На трупе мужского пола следов женских половых органов, в связи с чем и следов изнасилования не обнаружено». А потом еще ксерокопию у себя в бюро на доске объявлений вывешивает. Чтобы никто не остался в неведении относительно того, что следователь Гаврилов прокололся! А что отвечает на его возмущение? Вы, Валентин Николаевич, все чаще обнаруживаете признаки самого настоящего алкоголизма. Вы, говорит, не можете нормально исполнять свои обязанности. Вам требуется помощь специалистов, и я с удовольствием порекомендую вам хорошего нарколога! Нарколога! Как заправскому алкоголику! Тоже, понимаешь, алкаша нашел! Ну, прикладывается иногда к «чекушечке». Имеет право. Жена к другому ушла, сына забрала. Жена вроде и старая, и толстая, и вообще дура дурой, ни поговорить, ни в койке покувыркаться. А ушла – и пусто так стало. Но в любом случае это не алкоголизм, а жизненные неприятности. К которым следовало бы отнестись с пониманием. Или уж по крайней мере не потешаться и не оскорблять!

– Никакой я не алкоголик, – пристально изучая в зеркале свое одутловатое лицо, сказал Гаврилов. – Глаза покрасневшие – устал, не выспался. Побриться забыл, щетина седая вылезла – так это даже модно. Надо отдохнуть – и все будет в норме. Но отдохнешь тут с таким началом дежурства, как же, как же!

Следователь накинул потертую коричневую кожаную куртку, запихнул в портфель папку с бланками и бумагой и, еще раз ругнувшись, потащился к машине.

Андрей, как назло, выглядел свежим как огурчик и даже благоухал на все «Жигули» одеколоном. Поздоровавшись сквозь зубы, он демонстративно уставился в окно.

«Хрен с тобой, не хочешь разговаривать – не надо, – подумал Валентин Николаевич, закуривая сигарету. – Тоже мне, понимаешь, борец выискался за здоровый образ жизни».

И назло Соколову завел разговор с водителем о том, какая водка лучше.

На книжной ярмарке уже вовсю кипела работа. Милиционеры организовали оцепление, за которым просматривалось лежащее на полу тело, криминалист откатывал пальцы у растерянных книголюбов, участковый беседовал с какими-то девушками, одна из которых была лысой. Впрочем, увидев следователя, участковый тут же подошел и бодро доложил:

– Личность покойного установлена – Артур Крылов, штатный журналист «Желтой газеты». Как показали свидетели, перед смертью на него напал фотограф из этой же газеты, Кирилл Матюшин, ребята уже доставили его в отделение. Также в отделение отвезли людей, у которых не оказалось с собой документов. Всех присутствующих переписали, вот список.

Взяв листы – много и все исписанные, не везет так не везет, – Валентин Николаевич с тоской посмотрел на стол, уставленный бутылками с шампанским, вздохнул и пробормотал:

– Так что, тяжкие телесные?

Милиционер покачал головой:

– Не похоже. У парня даже ссадин на лице нет, только синяк, едва заметный. Свидетели рассказали, что после драки Крылов отошел в сторонку – дух перевести, шампанского выпить. И через пару минут вдруг упал. Бокал, из которого он пил, мы изъяли. Шампанского немного осталось, оформите на экспертизу. Говорят, журналист не закусывал, не успел, но еду тоже на всякий пожарный надо бы проверить, образцы взяли.

«Что они все меня учат жизни? – подумал Гаврилов, неприязненно поглядывая на бодрого и, судя по всему, абсолютно равнодушного к батарее бутылок с золотистой фольгой на горлышках милиционера. – Учат, подсказывают. Достали!»

Он развернулся, перешагнул желтую заградительную ленту и с досадой закусил губу. Погиб совсем мальчишка, лет тридцати, тридцати пяти – максимум. В открытых глазах – искреннее удивление. И да, участковый прав, если его и побили, то не сильно, внешне, во всяком случае, следов не осталось.

– Андрей, что тут у нас?

Сидящий перед трупом эксперт поднял голову и недоуменно пожал плечами.

– Не знаю, Валентин Николаевич, даже не знаю, что сказать. Никаких серьезных повреждений на теле. Признаков отравления тоже не вижу, состояние слизистых в норме, запах отсутствует. Может, скоропостижка. Но это же потом выяснится, после вскрытия, анализов, изучения медицинской карты. Сейчас ничего конкретного сказать не могу, увы.

«Ты сам со своими обязанностями не справляешься», – злорадно подумал следователь и, расположившись на стуле, спиной к заманчивым темно-зеленым бутылкам, достал протокол осмотра места происшествия.

Вездесущий участковый тут же оказался рядом, продиктовал обстоятельства обнаружения трупа и убежал за понятыми. А Валентин Николаевич нагнулся, поднял лежащий на полу портфель. Судя по тому, что темно-коричневая кожа уже была покрыта черным слоем порошка, портфель этот принадлежал покойному и криминалист свою работу уже завершил.

Следователь щелкнул замком, вытащил кипу каких-то газет.

– Вот, и статья про роман Достоевского! И сам он книги про Достоевского покупал, – раздалось прямо над ухом.

Валентин Николаевич, изучавший до этой ремарки, сопровождавшие фото внушительного бюста солистки группы «Девки», сразу же обратил внимание на заголовок по соседству – «Неизвестный роман Достоевского?».

– Я все видел и все расскажу, – верещал тем временем лохматый длинноволосый отрок.

«Лучшего понятого найти, конечно, было нельзя», – с тоской подумал Валентин Николаевич. А вслух сказал:

– Рассказывайте, что вы там видели!

Факты, которые изложил возбужденный мальчишка, Гаврилову совершенно не понравились.

Получалось, что Крылов якобы получил информацию о том, что в Питере находится неизвестная рукопись романа Достоевского. Из-за которой уже погибли люди – иностранный издатель и питерский профессор, специализировавшийся на творчестве Достоевского. Как человек, не шибко разбирающийся в творчестве классика, Крылов отправился на книжную ярмарку и накупил кучу книг про творчество Федора Михайловича. Желал выяснить мнение литературоведов, так был ли мальчик, то бишь тот самый неизвестный роман, из-за которого весь сыр-бор разгорелся. На выставке, кстати, журналист и познакомился с некоторыми продавцами книг. Им и пожаловался: информации мало, и она очень противоречива. Но все же сумел провести расследование и напечатать статью.

– И ее ему не простили, – заключил мальчишка, нервно теребя свою странную прическу, здорово напоминающую взрыв на макаронной фабрике.

Гаврилов посмотрел на газету и нахмурился. Дата выхода статьи про Достоевского – июль 2007 года. Получается, не очень-то торопились рассчитываться с Крыловым за пламенную публицистику. Да и кому рассчитываться? Достоевскому? Это же смешно!

– Вы знаете, я тоже склонен полагать, что из-за этой статьи его могли убить, – подал голос стоявший рядом с парнем мужчина немногим за пятьдесят. – Хотя журналист в принципе специализировался на расследованиях, даже издал книгу своих статей, так что обиженных им могло быть много. Однако видите ли, какая штука… Сам я книгами редко торгую, я хозяин точки. Но, пока мы ждали приезда милиции, позвонил своему продавцу. И Светлана вспомнила этого парня. Он жаловался, что после выхода статьи именно про Достоевского за ним стали следить.

– Да сто пудов! – перебил мужчину парень. – И на выставке его могли караулить. Не знаю почему. Может, в редакции охрана строгая. Но у нас последние дни ошивался один такой тип подозрительный. Конь в пальто, блин. Ничего не покупал, только глазами зыркал.

– Так ты… тоже обратил на него внимание?

– А то! Дядя Валера, он жутко подозрительный типчик!

– А мне показалось…

От треска не в меру разговорчивых понятых у Валентина Николаевича заболела голова. Да пошли бы они все со своими предположениями! Вот только не хватало ему геморроя выяснять, из-за какой статьи шлепнули журналиста. Он их написал, наверное, вагон и маленькую тележку!

Но потом следователь вспомнил, что Соколов все же при осмотре тела признаков насильственной смерти не обнаружил. Вот было бы хорошо, если бы у мальчишки имелась какая-нибудь зловредная болезнь, которая в конце концов его и доконала. Тогда можно быстро оформить бумажки и не отвлекаться от «чекушки». И никакой он не алкаш, что бы Андрей ни говорил. Имеет, как говорится, полное право иногда расслабиться…

* * *

Валера задерживается уже на час. Он еще вчера сказал: «Приду в восемь, принесу книжку с автографом». Что же такое автограф? Знакомое слово. Но нет, не вспомнить. А книжки – это хорошо. В них любовь и приключения. Финал – обязательно счастливый. Злые преступники наказаны. Добрые люди счастливы. В настоящей жизни, не книжной, все совсем по-другому. Там очень больно, страшно и несправедливо. Только захлопнулась дверь в память. И стало не больно. А даже спокойно. Почти. Иногда все же пронесется по памяти молния. Высветит красивое мужское лицо, два детских личика. Правда, потом комната меняется. Вот эта, с книжными полками, почему-то вдруг пропадает. Появляется какая-то другая, со скрипучей кроватью вместо дивана, с крашеными унылыми стенами. Вместо Валеры в нее уже приходит какой-то человек в белом халате. У него в руках небольшая штучка с острой иголкой. Иголку надо терпеть. Потерпишь, потерпишь – и снова комната меняется. Глядишь, а в ней уже и есть Валера. Пореже бы вспоминать те лица, мужское и детские. После иголки голова чумная, и перед глазами все плывет. Лучше уж не вспоминать.

Валера – хороший. Он готовит еду, приносит книжки, водит гулять в Летний сад. Правда, часто уходит. Говорит, что на работу. Но тогда он посылает записочки в маленькую черную коробочку с круглыми кнопками. На записочки можно отвечать, Валера научил, это совсем несложно.

Восемь – это два кружочка. А сейчас стрелки часов уже возле кружочка с хвостиком. Это девять. Значит, Валера задерживается на час. Он никогда так не делал. Ах да, точно! Иногда ведь бывают праздники. И тогда Валера приносит подарки в красивых ярких бумажках с золотистыми ленточками. Самый лучший праздник наступает, когда на улице холодно и лежит снег. Правда, иногда снега нет, а елку Валера все равно приносит и достает красные шары из коробок, а еще разноцветные лампочки. Но сейчас елки нет. Значит, будет другой праздник. На который Валера покупает торт, а в нем свечки. Все свечки надо задуть. Но как-то погасли не все, одна осталась. А подарки Валера дал.

Интересно, вдруг он уже кое-что купил для нее? Валера думает, что она совсем ничего не понимает. А она-то все понимает. Подсмотрела: есть такая маленькая палочка, лежит в вазе. И ею открывается дверца. За которой Валера хранит деньги. И иногда – подарки.

Странно, но подарков почему-то нет. А есть… что здесь у нас есть? Фотографии. Да ну их, а вдруг там те лица, после которых иголка. И еще есть книжка! Но странная. Не детектив, те в других обложках. Плотный бордово-черный переплет, рамочка, а в ней золотыми буквами написано: «Коран». Коран? Коран, Коран… Ох, тот же мужчина ведь его читал, и она тоже его читала, ох, нет, нет!

К зазвонившему телефону Татьяна мчалась как к спасению.

Думать о звонке. О телефоне – вот ведь и название сразу вспомнилось. И еще начинают вспоминаться злые автоматные очереди, протяжный гул самолетов, крики…

– Сестренка, я задержусь. Ты не волнуйся, скоро буду. Что ты делаешь?

– Я искала подарки, – честно сказала Татьяна. – А нашла что-то другое, плохое. Но только уже не помню.

– Не ходи больше в зал, родная. Иди в спальню и жди меня. Ты поняла? Повтори, что надо делать.

Она послушно повторяет. Потом осторожно кладет телефон на кресло и быстро уходит в спальню.

Молний в памяти больше нет. Это главное. А брат скоро придет.

Весьма мне делалось неловко, когда добрый мой приятель, стряпчий уголовных дел Александр Егорович Врангель, приходил нанести мне визит.

Едва стало дозволено покинуть казарму, нанял я здесь, в Семипалатинске, комнату в бревенчатой избе. Обстановки самой скромной, а еще вдобавок блох и тараканов в изобилии. Хозяйка при первой встрече показалась мне доброй женщиной, однако вскоре понял, что она бесстыднейшим образом приторговывает молодостью и красотой своих дочерей, шестнадцати и двадцати лет.

И вот, общество сомнительнейшее-с, в комнате зуб на зуб от холода не попадает. Александр Егорович же, добрейшей души человек, ничуть не смущается.

– А что, Федор Михайлович, – говорит он, грея руки о чашку крепчайшего чая. В комнатке моей печь чадит, но тепла не дает. – У меня, пожалуй, и осознать не получается, как такие люди, как вы, в каторгу-то попали?

Меня уже не удивляют смелые его речи. Помню, когда передали мне, что новый прокурор желает видеть для знакомства рядового Сибирского 7-го линейного батальона Достоевского, даже страшно сделалось. А ну как еще какую вину отыщут. Потом успокоился, дальше киргизских степей не сошлют ведь.[20] Мы сблизились с Александром Егоровичем мгновенно, он даже представил меня губернатору, и принимали-с бывшего каторжника.

– В каторгу я попал в некотором смысле справедливо. То, что против людей замышляется, должно быть наказано. А народ никогда не одобрял того, к чему мы стремились.

На красивом лице Врангеля, с пышными бакенбардами и проницательными темными глазами, отразилось такое сильнейшее изумление, что я пустился в пояснения:

– Нас, дворян, хоть и разжалованных, в остроге пуще всех не любили. Казалось бы, вот убийцы, злодеи, душегубы, каких свет не видывал. Деток малолетних, родных мать-отца, да мало ли еще кого они со света сживали. И – мы, для Отечества, для людей стремившиеся исключительно добрые дела совершать и собой пожертвовавшие. А – не любили, презирали даже. За то, что мы против Бога и царя пошли. И не было, по их глубочайшему убеждению, греха тяжелее.

Нахлынули на меня острожные воспоминания…

Захотелось рассказать, как неимоверно холодно было в пути, везли ведь большую часть дороги в открытых санях. Полушубок звенел от льда, во рту у меня, на лице язвы открылись золотушные. А как привезли в Омск, то выдали нам куртки серо-черные, с желтым тузом на спине, шапки, валенки. Пол такой грязный, слизи на вершок – на ногах бы устоять. Смрад страшенный – по нужде вечером уже не выпускают, ушат на входе стоит. И кто-то курит, а кто-то белье стирает, ругань, драки. Даже на нарах не забудешься, в соломенном тюфяке – клопы, блохи. Работа, хоть и тяжелая (алебастр толкли, обжигали), – та еще терпится. Страшнее всего самодурство начальственное, оскорбительное. «Я – ваш Бог, – кричал плац-майор Кривцов, вечно пьяненький, от злости слюна брызжет. – Повелеваю спать всенепременно на правом боку, иначе розги!» Я, когда в острог везли, все думал: вот жизнь настоящую познаю, характеры людские. Что же оказалось? Конечно, и среди осужденных были те, у кого душа к высокому стремится, кто случайно, али волею обстоятельств, или даже по мукам совести наказание приняли. Но незлых или раскаявшихся были единицы. Зато множество прочих, таких, что уже и не до изучения характеров. Спрятаться бы, уйти. А нельзя, некуда…

Копеечку мою злодеи как-то украли. Вели нас однажды с работы, а навстречу мать с девочкой. Девочка вдруг ко мне подошла, гляжу – на ладошке крохотной копеечка лежит. И так сердце защемило, и вместе с тем покойно на душе стало. Пуще всего берег я ту копеечку. Да не сберег. А еще…

– Ох, расстроил я вас, Федор Михайлович, – перебил мое повествование Врангель. – И сам расстроился, вас слушая. Кончено все, новая жизнь у вас. И писать будете, дозволят!

Я вяло кивнул. Писать хотелось страшно, но что толку писать, когда понятно: ни строчки не напечатают. Чтение – единственная отдушина в тяжелой моей солдатчине. Михаил шлет книги, книги имеются. Чтение да беседы с Александром Егоровичем – вот и все, чем могу я скрасить службу.

– Знаете что, идемте, – решительно заявил Врангель, поднимаясь со скамьи, – идемте скорее к Исаевым, я вас представлю.

Я машинально переспросил:

– К Исаевым?

– Александр Иванович, правда, уже не тот стал. Как потерял место таможенного чиновника, так все чаще в трактир захаживает. Зато супруга его, Мария Дмитриевна, очаровательнейшая, я вам скажу, дама. В ней французская кровь, и мила как, образованна!

Я слушал своего друга и вместе с тем отчетливо понимал, что вот теперь, вот в эту самую минуту, вдруг очутился я на пороге чего-то очень важного и значительного. Чего именно, я не знаю, но оно возьмет меня целиком и полностью. И может, принесет покой, а возможно, сильнейшую бурю. Как бы то ни было, я уже не властен ничего поменять в своей судьбе…

…Мария Дмитриевна, Маша… Машенька моя бесценная!

Красоты в ней было столько, что я оторопел, и так неловко сделалось за шинель мою солдатскую. И вместе с тем радостно стало, что могу видеть я такое дивное милейшее существо. Не успел еще налюбоваться ее золотыми кудрями, глазами темнее ночи и легким румянцем, точеными плечиками – а она уже руку для поцелуя подает, улыбается, беседу начинает:

– Приятно-с, очень приятно-с свести знакомство с настоящим писателем.

Нежный тонкий голос, запах духов… Я был так оглушен всем этим, что только в гостиной рассмотрел мужа ее, очень уж раскрасневшегося. Непременно, конечно же, и он в прихожую выходил поприветствовать нас с Александром Егоровичем. Только я как слепой сделался, увидев Марию Дмитриевну.

Рассказчиком и прежде я был не всегда хорошим. А тут и вовсе замолчал, не знал, что и говорить, как себя вести, как взгляд оторвать от милого лица.

Зато Машенька, должно быть, обрадовалась нашему неожиданному посещению. И все рассказывала про семейство свое благородное, из которого она родом, и что на балу у губернатора довелось с шалью танцевать.[21] Так загорелись глаза ее при этих воспоминаниях! А потом вдруг смутилась Мария Дмитриевна, будто свечу задули. И понял я, что нет того простора и общества, в которое рвется душа ее, что задыхается она в тоске да страдает из-за слабости супруга. И ясно ей, должно быть, что так еще долго будет, а может, и всегда.

– Вы приходите к нам, Федор Михайлович, непременно приходите-с, – сказала она на прощание, и тут до меня донесся детский плач.

Виноватая улыбка появилась на лице Марии Дмитриевны.

– Пашенька проснулся, сынок, – сказала она и поспешила откланяться.

У нее супруг, дитя, своя жизнь, думал я, возвращаясь к себе. Мне, бывшему каторжнику, там не место. Одним словом, решил я более не видеть Машеньки. И плоть, и душа моя приходили в такое волнение, что чрезмерные порывы, над которыми я не имел никакой власти, могли повернуть события нежелательным образом.

Но недели не прошло – у меня Врангель. Говорит:

– Послала за вами Мария Дмитриевна, изволит знать, почему не захаживаете.

Обрадовался я сумасшедше – она же неотступно все помыслы мои занимала. Смутился – а как же Исаев? Добрейшей души, кажется, человек, симпатию ко мне имеет, а я… Потом быстро собрался, торопливо. Скорее к ней, к Машеньке. И будь что будет, потому что уже ничего изменить невозможно.

Сближение наше происходило стремительно. И столь же стремительно погибал муж Машенькин, Александр Иванович. Ревность и укоры совести мои затухли, едва разгоревшись. Исаев как дитя несмышленое, и стыдно ему вещи в ломбард сносить, а сносит, не жалеет ни сына своего Павлуши, ни Марии Дмитриевны.

Как же она страдала, бедненькая моя… Слезы, уговоры, и вроде раскаивается Александр Иванович – а потом все снова начинается: ломбард, трактир. И домой уже ему являться стыдно выпимши-с, а она ждет его всю ночь, плачет от горя. Жаль ей супруга. А еще пуще – себя жаль, потому что не о такой судьбе тяжелой ей мечталось, когда кружилась она, беззаботная, на губернаторском балу.

Снова ночь, и я подле Маши. Оплывает, чуть потрескивая, свеча на столе. Мария Дмитриевна все ходит по комнате, места себе не находит.

– Ах, что же он, где он!

Кусает губы, сжимает платочек, потом отбрасывает. Сверкают слезы на любимых глазах. Я готов умереть, чтобы они высохли. Любовь глубокая вспарывает меня, как ножом, такими изнурительнейшими страданиями, что на донышке души начинает вдруг плескаться мыслишка. А если бы и вовсе не любить! Тогда не мучился бы. Не любить? Ангела моего не любить?! Нет, нет, глупая мыслишка, пустая, от боли это все.

– Федор Михайлович!

Как меняется вдруг ее взгляд. Черные вихри, черное пекучее пламя, вскипающая ночь. Никогда прежде не видел я столько тайны в глазах моей милой.

– Обнимите меня, пожалуйста.

Ее волосы так славно пахнут – летним лугом, утренними цветами, прохладной росой. Жар Машиного худенького тела словно прожигает мои ладони сквозь тонкую ткань платья.

Я хочу сказать, чтобы Мария Дмитриевна не волновалась, что Александр Иванович всенепременно скоро явится. Надо лишь еще немного подождать, а там заря. На заре он всегда возвращается.

Но вдруг – нежданно, непостижимо и сильно, как неотвратимая смерть, меня касаются ее губы. Замираю, парализованный. Мягкие, нежные, не останавливаются, да что же это такое она делает? Как можно? Не позволено, грех!..

Машенька чуть отстранилась, с досадой глянула мне в лицо.

Ее боль, беззащитность. Отчаяние, глубокая тоска. Вдруг понимаю: ей нужен этот омут. Нужен до слез. Если тонешь – наверное, живешь. Хоть что-нибудь, чтобы жить. Ибо выжжено все внутри, а жить хочется, хочется воскреснуть. Моя любовь, другая – ах, не важно, совсем не важно. Только б жить, жить.

Я люблю тебя. Конечно, милая моя, свет мой. Я тоже буду целовать тебя. Прости, неловко, неумело. Ну вот так случилось. Но у меня много-много любви и нежности. Так хорошо? Хорошо. Я смогу. Я буду очень стараться, потому что если бы не знал я тебя, то как не жил бы вовсе. Какая ты красивая! Какая у тебя кожа – ароматный нежный шелк. Помоги мне, не знаю, как управиться с твоим платьем. Быстрее, быстрее. Мне кажется, не могу дышать. Уплываю куда-то, легкая соломинка в водах бурной реки. Не удержаться, не…

Потом она ничего не говорила. Только легкая улыбка тронула губы Машеньки, и чуть ярче обычного порозовевшие щеки ее могли бы насторожить внимательного наблюдателя.

А я понял, что счастья настоящего прежде не знал совершенно.

Через полчаса молчание наше было нарушено отчаянным громким стуком в дверь.

Любимые бровки нахмурились, обозначая на переносице две тонкие морщинки.

– Он, – негромко сказала Мария Дмитриевна и бросилась к порогу. – Александр Иванович, да что же вы такое делаете? Мы с Федором Михайловичем все извелись просто, вас ожидая!

– Мария Дмитриевна, – супруг ее, покачнувшись, прислонился к стене, – хорошие вести для нас. Место получено, в Кузнецке. Похлопотали за меня, конечно. Но и Исаев, знаете ли, не лыком шит, правда? Правда! Собирайтесь, матушка, в дорогу.

Кузнецк, застучало в моих висках. Это ж за сколько верст, как далеко, как ужасающе безнадежно далеко!

Неужели Мария Дмитриевна уедет?! Она уедет, а я сойду с ума, не вынести мне разлуки, обязательно сделаюсь сумасшедшим…

…«Дорогой мой Федор Михайлович, пишу я вам это письмо, и сердце мое разрывается от горя. Второго дня схоронили Александра Ивановича, и остались мы с Павлушей одни на всем белом свете. Будет ли пенсион, еще не известно. Кажется мне, что впереди только темень беспросветная. Ваша добрая дружба – единственная моя отрада посреди горя».

От этого ее письма приключился со мной припадок, и только я смог держать в руках перо, сразу же стал хлопотать о пенсионе, думать, куда определить Павлушу на обучение. А еще написал Марии Дмитриевне, что буду безмерно счастлив, если она согласится стать моей женой.

Ее любовь ко мне казалась совершенно очевидной, бесспорной. Как плакали мы перед расставанием, сколько нежных слов находили друг для друга в письмах. И что же?

«Дорогой мой Федор Михайлович, какой добрый вы человек. А я доброты вашей, право же, не стою нисколько. И, вы уж не обижайтесь за мою прямоту, но вам, как солдату, будет трудно взять на себя все заботы о Павлуше. Знаете… сватается тут ко мне один человек, пожилой, но средства имеются. Сердце мое принадлежит вам навеки. Но и жизнь нашу с сыном тоже надо как-то устраивать. Напишите, каково ваше мнение о браке с этим человеком? Говорят, он весьма уважаем…»

После таких слов я сделался совсем больным, Александр Егорович три дня не отходил от моей постели.

– Надо вам ехать к Маше и объясниться, – сказал Врангель, когда я рассказал о бедственном своем положении.

– Но как? Кто меня отпустит!

– Костьми лягу, а устрою, – пообещал он, и его красивое лицо сделалось весьма решительным. – Надо вам с ней поговорить, рассказать о своих намерениях. Сейчас промедлите – потом всю жизнь жалеть будете.

Не знаю как, но он действительно все устроил, выхлопотал мне командировку. Прибыли на место, недалеко от Кузнецка. Я сказался на службе больным, а сам на подводу – и скорее к Машеньке моей ненаглядной.

Думал застать ее в тревоге, может статься, болезни даже.

Но – новое платье, чрезвычайно шедшее Марии Дмитриевне, и эти ее глаза блестящие, улыбка… Подле нее – красивый молодой человек, по всему было видать, что влюбленный.

– Позвольте вам представить друга мужа моего покойного, Николая Борисовича Вергунова, учителя.

Я пожал протянутую мне безвольную руку, и тотчас вдруг понял, что это новый жених Марии Дмитриевны, а с прежним все кончено. И со мной, наверное, тоже для нее уже все кончено.

Мы объяснились. Она любит Вергунова и хочет, чтобы стали мы добрыми друзьями, а не соперниками.

И чем больше слушал я ее нежный голос, тем отчетливее понимал, что нет для меня большего счастья, чем счастье Марии Дмитриевны. Она желает, чтобы мы стали друзьями? Пусть, пусть. Хотя Вергунов, кажется, только и умеет, что пыжиться и плакать, но он молод, красив, и с ним, а не со мной, хочет быть Машенька. Значит, надо помочь. Устроить судьбу Павлуши, может, определить его со временем в кадеты. Место выхлопотать для Вергунова, с хорошим жалованьем. Я смогу, Александр Егорович не откажет.

И я хлопотал, думая, что Мария Дмитриевна потеряна для меня навсегда.

Но потом вдруг стала она писать, что любит меня, а не Вергунова. Что так поразилась она моей заботе, что сердце ее вновь наполнилось любовью.[22]

Александр Егорович намекал, что пробуждение ее чувств связано с тем, что изменилась моя судьба, как и судьба других «петрашевцев».[23] Но не слышал я его предупреждений, так как Машенька была моим солнцем, светом, воздухом. Рядом с ней я дышал, а не задыхался от мучений…

Я вел ее к алтарю и не верил собственному счастью, и мечтал, как останемся мы вдвоем.

Нашу первую ночь Машенька проплакала, так как со мной от пережитых волнений случился сильный припадок.

– Ах, зачем вы скрыли свою болезнь, почему не сказали! – выкрикивала она в неимоверном гневе.

Я, несмотря на слабость, пытался объяснить про докторов. Кто-то из них считал: падучая, кто-то говорил: нервные припадки, хотя и частые. Но, в любом случае, это же не так уж и страшно, и все наладится. Самое главное – то, что мы наконец с Марией Дмитриевной соединились.

Супруга слушала меня, и на ее лице отражался такой ужас, что мне впервые стало страшно. Не из-за здоровья, которое, конечно же, расстроено. Испугался той стены, которая, вдруг между нами возникнув, становилась все прочнее…

* * *

Как все изменилось! У Влада новый автомобиль, спортивный, рычащий. Его лицо – в каждом журнале, во всех газетах. Телевизор включишь – и там знакомые голубые глаза, черные, хулигански растрепанные волосы, смуглая гладкая нежная кожа, а губы… Они необыкновенные, поцелуй Влада вкуснее тирамиссу из самой лучшей кондитерской. Если бы губы можно было как-то изъять от их владельца, она бы изъяла и исчезла из его жизни, тем более что в ней для нее остается все меньше и меньше места. Это так больно!

Не удержавшись, Вера застонала.

– Что с тобой? Плохо себя чувствуешь? – встревожился Влад и слегка притормозил, отчего сливающиеся в сплошную линию дома за окном автомобиля приобрели смутные очертания.

– Да нет, все более-менее в порядке. Сегодняшний вечер – не лучший в моей жизни.

Влад кивнул:

– Это точно. До сих пор мурашки по коже. Наверное, зря мы туда поехали.

Последняя фраза, конечно, была утешительной ложью. Иногда Вере казалось, что она сканирует мозг любимого и все проносящиеся в нем мысли читает легко, как в открытой книге.

Сейчас он солгал. Он очень заинтересован Ликой, может, даже влюблен. Причем чувство это глубже или будет глубже, чем предыдущие увлечения. И это придется как-то пережить, опять мучительно гадая: вернется или сбежит уже окончательно?

…Влад изменился. Изменился или вырос. Это уже не столь важно. Только очень горько оттого, что нет больше того симпатичного, но совершенно не осознающего еще собственной привлекательности мальчика, с которым она познакомилась на курсах парикмахерского дела.

Мальчишек на курсах было мало, раз, два – и обчелся. И на каждом, как на виноградной лозе, гроздьями висят девушки. Приносят свежие номера журналов, рассказывают, где дешевле купить качественные препараты, инструмент. Или вовсе прикидываются дурочками, которые не в состоянии выполнить даже базовую стрижку.

Вера в ритуальных танцах вокруг представителей сильного пола не участвовала. А уж к Владу клеиться не стала бы из принципа. Фамилия-то его, Резников, на слуху. Кто не знает Татьяну Резникову? Всем известно: настоящая королева сцены, звезда. Талантлива, красива, всегда отлично выглядит, очаровательная улыбка. Да и поет, кстати, неплохо – у Веры были кассеты с ее песнями. Конечно, не популярные в те годы «Мираж» и «Ласковый май», по которым все сходили с ума. Резникова поет более «взрослые» песни. Но – тоже ничего, слушать можно. И вот девчонки-всезнайки скоро все разведали. Влад – ее сын, сын той самой Татьяны Резниковой! Непонятно вдруг отчего решивший стать парикмахером. А мальчик-то эффектный, и музыкальную школу закончил. Казалось бы – прямая дорога на сцену. Тем более что и мамочка с своими связями обязательно поможет. А он почему-то ножницами щелкает. И уверяет, что ему это нравится.

Вера эту новость обсудила и успокоилась. Только вот глаза Влада все чаще искали ее взгляд…

Их отношения были целиком его инициативой. Он сам пригласил ее на свидание, сам затащил в постель. Потом предложил жить вместе.

– А где жить? – поинтересовалась Верочка, когда первый шок от неожиданного предложения слегка прошел.

– Квартиру снимем. Мы ведь оба работаем. К мамаше нельзя, она нас сожрет. Да мне от нее и копейки не надо!

Вера колебалась. Они молоды, им всего по девятнадцать. А если вдруг случится ребенок? И как еще на все это посмотрит госпожа певица? Но подруги не унимались, твердили, как сговорившись:

– Такой шанс дается раз в жизни!

– Глупая, ты ни в чем не будешь нуждаться!

Объяснения, что ей абсолютно плевать на материальный аспект отношений с Резниковым, девчонки дружно осмеивали.

– Это тебе сейчас плевать.

– Лови удачу за хвост, а там разберешься!

Конечно же, ее окончательно убедил Влад. Мальчик с такими сладкими губами может доказать что угодно.

Они сняли (по знакомству, за смешные деньги) отличную квартиру неподалеку от Невского. И тогда Вера впервые не по телевизору увидела Татьяну. Как не открыть, когда через глазок входной двери просматривается известное на всю страну лицо…

Звезда вошла и, не здороваясь, принялась осматривать квартиру, напечатала множество следов на свежевымытом полу. А потом, скорчив брезгливую гримаску, провозгласила:

– Если вы думаете, что получили моего сына, то вы заблуждаетесь. Ему нужна другая женщина. И, кстати, другая работа тоже.

– Влад так не считает! – с вызовом возразила Верочка. Очень уж было обидно за затоптанный пол. – И он уже не маленький и сам знает, как ему поступать!

Запахнув роскошную норковую шубку, Татьяна снисходительно улыбнулась.

– Милочка, когда вы станете старше, поймете: мужчины – всегда сущие дети. Они и к сорока годам недалеко уходят от детского отношения к жизни. А уж двадцать – это вообще уровень песочницы. Мама ездила на гастроли, подкинув меня в круглосуточный детский сад. Поэтому я принципиально не буду выбирать ее профессию, к которой у меня есть все данные. А вот придумаю ей назло что-нибудь другое. Да еще и девочку найду, чтобы все видели, какой я взрослый! Милочка, пожалейте себя! С Владом вы напрасно потеряете время. Он бросит и вас, и свой дурацкий салон. А вы останетесь ни с чем. Это сейчас вам кажется, что молодость длится вечно. Поверьте, она проходит! Так используйте же ее более рационально!

Певица ушла, умолкли звуки ее шагов, и давно пора бежать за продуктами, а там придет клиентка, которая стрижется на дому. Но Вера, позабыв о делах, все сидела в прихожей, обхватив руками колени, и плакала. Ведь мама Влада беспощадно озвучила ее собственные страхи. У них ничего не выйдет, они слишком разные…

– Мамаша приходила, – резюмировал Влад, увидев заплаканные Верины глаза. – И наговорила тебе всякой ерунды. Глупенькая, нашла кого слушать! Да она же – старая маразматичка. Иди ко мне, любимая!

От его поцелуев проходили даже ангина и грипп. Вылечить плохое настроение для таких губ – мелочи…

Вера сама не настаивала на официальной регистрации отношений. Потом, когда они станут лучше зарабатывать. Потом, когда съездят на стажировку в Париж. Потом, когда купят собственную квартиру.

Влад обижался, говорил, что она его не любит, не верит в их чувства, считает его недостаточно серьезным для семейной жизни.

Он был не прав, конечно. Его всегда привлекали непокоренные высоты, и Вера, осознав это, всегда старалась находиться чуть в отдалении. Даже когда уже не боялась его потерять.

Тем сильнее оказался шок от того, что произошло…

В тот вечер Влад вернулся с работы нетипично мрачным.

Вредная клиентка? Но ведь он же – отличный специалист, его работа безупречна. А если нормальная стрижка не соответствует представлениям клиентки о прекрасном, на Влада все равно никогда не сердятся. Его красота – лучшее искупление любых ошибок.

Попал в аварию, разбил машину? Поссорился с приятелями?

От молчания Влада, отчаянного и безысходного, Вера начала сходить с ума.

– Что? Что случилось?!

– Я… не могу об этом говорить.

Он протянул какие-то бумаги, Вера мельком их просмотрела и закусила губу. Об этом говорить и правда тяжело. У Татьяны – страшный диагноз. Как? Как такое могло случиться, она же отлично выглядит и всегда следит за своим здоровьем?

– Я ее доконал, Вер, – мрачно сказал Влад, не отводя невидящего взгляда от узора на скатерти. – Доконал. Я говорил с ее врачом. Месяц – максимум, что ей осталось. Понимаешь?

– Нет! Подожди, что значит – месяц? Надо обратиться к другим врачам, надо бороться!

– Поздно. Мама в больнице, и она умирает. Я не смог ей отказать в ее просьбе.

– Какой?

– Мама хочет увидеть меня на сцене. Хотя бы один раз. У нее в палате мои детские фотографии. Она вспоминает, как я ходил в музыкальную школу. Оказывается, для нее действительно важно, чтобы я пошел по ее стопам. Хотя нет, я это понимал. И специально старался ударить побольнее. Какой я идиот, Вер…

– Но, Влад… ты же сто лет музыкой не занимался, – растерялась Вера. – Ты даже не можешь попроситься в какую-нибудь группу, у тебя и друзей среди музыкантов нет. Надо тогда, чтобы Татьяна кому-нибудь позвонила.

– У нее уже нет сил разговаривать. Совсем, понимаешь? Впрочем, завтра в Питере кастинг в музыкальный проект «Кузница звезд». Мама говорит, у меня все шансы. Я, конечно, так не думаю, но все равно схожу. Буду стараться пройти, хотя меня прокатят, конечно. Хоть что-нибудь хочу сделать для мамочки…

Как радовалась Вера, когда Влада отобрали из тысяч претендентов! Как сочувствовала Татьяне! Едва проводив Влада в Москву, помчалась в больницу… и свекровь там не нашла.

Резникова все рассчитала правильно. Влад не откажет «умирающей» родительнице. А потом – о, генетика! – сцена засосет его целиком и полностью.

– Я точно знаю, что без музыки мой сын будет несчастлив, – холодно сказала Татьяна, когда Верочка ей позвонила. – Не стоит меня ни в чем упрекать, любая мать хочет счастья своему ребенку. И не говорите мне, что я вас много лет назад не предупреждала.

Влад был так счастлив, что со здоровьем мамы все в порядке. И он действительно увлекся музыкой. Налаженная практически семейная жизнь затрещала по швам – но его это уже почти не волновало.

Вера согласилась не афишировать их отношения. Продюсер Влада убедил ее в том, что для поклонниц восходящая звезда эстрады должен быть свободен. Она совершенно не ревновала его к глупенькой блондинке из группы «Девки». Папарацци увлеченно описывали свидания музыкальной пары в ресторанах, не имея не малейшего представления, что все это только ради пиара и что из ресторана Влад мчится совсем в другое место.

Может, если бы Влад ограничился исполнением только чужих песен, все оставалось бы по-прежнему. Или нет? Он столько лет давил в себе талант, и вот река вырвалась из берегов и смела все на своем пути, и все ей было мало.

Будит ее на рассвете, глаза безумные, голос счастливый:

– Послушай, я сочинил стихи. Тебе нравится?

А потом не заснуть, то гитара звучит, то пианино. И снова счастливое безумие, первая самостоятельно сочиненная мелодия…

Вскоре после того, как Влад стал писать музыку и стихи для своих песен, Вера, научившаяся угадывать даже затаенные мысли бойфренда, сразу же поняла: у него появилась другая женщина.

Терпеть? Делать вид, что ничего не происходит? Да пропади все пропадом!

– Останься, это ничего не значит, – умолял Влад, наблюдая за тем, как Вера собирает сумку. – Я не могу по-другому работать, мне нужна новизна ощущений. И я очень, очень тебя люблю. Только тебя.

Она выдержала без его губ неделю.

Он старался, чтобы она ничего не знала о его романах. Она все равно все знала, безошибочно угадывая каждую посвященную новой девице песню. Он знал, что она все знает.

Расстаться невозможно, и жить вместе тоже невозможно.

Любовь умирает мучительно медленно, оставляя все больше шрамов на сердце. Сердца, кажется, вообще нет, одни шрамы. Только его губы – по-прежнему лучший десерт.

Влад старался. Бедный взрослый мальчик действительно пытался вести себя прилично. В жуткой депрессии, не в силах выдавить из себя ни строчки, не в состоянии подойти к микрофону, он менял номера своего телефона. Не давал поклонницам возможности дозвониться в свою жизнь, отказывался от наркотика нового тела, лишь бы не причинить боли…

Последнюю неделю он вел себя как паинька. Помогал готовить еду, сидел в салоне, когда Вера работала.

А потом раздался звонок, понадобился мастер с выездом, и Вера безошибочно отсканировала все появившиеся у Влада мысли. Мысли жуткие, ужасные, невыносимые… Он даже решился пойти на презентацию вместе с ней, хотя продюсер категорически возражал против появления в публичных местах с кем-либо, кроме глупенькой солистки…

– Вер, мы уже полчаса в машине сидим, – тихо сказал Влад, прикоснувшись к ее руке. – Иди домой.

Она вздрогнула, как от удара хлыстом. Не «идем домой» – «иди домой». А он?!

– Мне не по себе. Хочу немного покататься.

– Давай покатаемся вместе! Ты же врешь, Влад! Когда же ты честно скажешь, что я до смерти тебе надоела!

От собственного визга у Веры заложило уши, но она с ужасом осознала, что уже не может себя контролировать. Вцепившись в куртку, она трясла Влада и орала, как сумасшедшая:

– Про меня петь ты больше не можешь! Я все знаю! «Листья каштанов» – твоя баба номер один. Перевод Джо Дассена «Если б не было тебя» – баба номер два. Сейчас, что будет сейчас? Кто там у нас на очереди?!

Он брезгливо стряхнул ее руки, потянулся за сигаретами.

– Прекрати истерику. И выходи из машины. Ты мне не надоела. Я очень тебя люблю. Но теперь мне надо побыть одному.

– Не вопрос, – Вера, больно ударившись локтем, открыла дверцу, – уезжай! Только если ты думаешь, что я буду молчать о том, что знаю, ты ошибаешься!

Даже через захлопнувшуюся дверь она расслышала его крик:

– Давай, иди к ментам! Засади меня за решетку, чего же ты ждешь!

Красная спортивная «Mazda RX-8» резко рванула с места и растворилась в темноте.

* * *

– Это я, свежий труп! Иди же ко мне, моя рыбка!

От ледяного прикосновения к ноге Марина Вершинина сразу же проснулась и заорала. Пошарила в темноте руками, пытаясь нащупать выключатель торшера, но он все не находился. Что-то зазвенело, голова врезалась в стену.

– Тише ты, тише! Впечатлительная какая! Ой, блин, ты же лампу расколотила!

Вспыхнул свет, и Марина удивленно уставилась на Бакенбарда, потом осмотрелась по сторонам.

Отлично, она умудрилась заснуть в кабинете экспертов. Теперь понятно, почему не обнаружилось торшера, зато вместо подушки под головой оказалась стена. Спать надо в своей спальне, а не на чужом рабочем месте!

– Ты чем по моей ноге водил? Ощущения жуткие, словно и правда труп по коленке гладит. Давай, колись, что это было? – хрипло поинтересовалась Марина и покрутила головой, разгоняя остатки сна.

Бакенбард извлек из-за спины запотевшую бутылку минеральной воды и стал виновато оправдываться:

– Ну я же не знал, что ты такая нервная. Думал, пошутим, посмеемся. Между прочим, я сам испугался. У тебя мобильник заливался. А тут у нас такой контингент… Им уже не звонят, как ты догадываешься.

– Ага, испугался он. Секционные в другом здании, но я сделаю вид, что поверила. Ой, а который час? – встревожилась девушка, вытаскивая из сумочки сотовый телефон и график разведения мостов. – За окнами такая темень!

– А что ты хочешь, без четверти четыре.

– Очень хорошо, – расстроенно пробормотала она. – И как мне теперь домой добираться? Здесь и днем-то не походишь, парк, пустырь. А уж ночью… А я на Васильевском живу, еще и мосты развели.

Бакенбард оживился, замахал руками.

– А ты давай вплавь, милая. Раз-два, раз-два. Водные процедуры положительно влияют на сердечно-сосудистую систему, укрепляют мышцы и особенно полезны для позвоночника! Эй, кому это ты звонишь? Зачем тебе другие мужики, когда у тебя есть я, веселый и горячий!

Марина невольно улыбнулась. Да уж, действительно, самое главное – высокая самооценка. Подрабатывающий в морге и на ставке сторожа санитар – немолодой толстячок. Лысоватый, с большим родимым пятном на скуле. Действительно по форме напоминающим бакенбард. Было бы два – получился бы вылитый Пушкин. Правда, сам мужчина по поводу своей внешности абсолютно не переживает. При знакомстве так и представляется: «Бакенбард». А имени не называет. Шутит, анекдоты рассказывает не умолкая. И вот результат – все женщины в нем души не чают.

Видимо, отец все же задремал, на звонок ответил не сразу.

– Где ты? С тобой все в порядке?! – закричал он в трубку.

– Да, все хорошо. У меня скоро экзамен, а у экспертов книг куча, думала позаниматься. И вот результат: заснула в морге. Извини, что разбудила.

Папа замолчал, и это молчание было красноречивее всяких слов. Конечно же, не спал он, не мог, беспокоился. Может, даже выходил курить – а ему нельзя, сердце. После смерти мамы все изменилось… Отец, который прежде, казалось, был увлечен только своей научной работой, начинал сходить с ума, стоило задержаться хотя бы на полчаса. Они стали очень близки, очень дружны. Жаль только, что мамочка этого уже не видит.

От нежности и вины слова застревали в горле, произносились с трудом.

– Пап, ложись спать. Честно, случайно получилось так, что не предупредила. Балда я, вечно в какую-нибудь историю попаду. Успокойся и иди спать, – прошептала Марина, машинально изучая вдруг появившуюся на столе конфету в вытертой обертке. – До завтра, то есть уже до сегодня, получается.

Она отложила телефон и закрыла глаза. Нет, мамочка все видит. Конечно, видит. Ее присутствие и любовь ощущаются почти физически. Смерти в прямом смысле этого слова нет. Есть уход, прощание… Но когда это случается с близкими, мир рушится, разламывается на до и после, и все вокруг виноваты. Особенно врачи. У них всегда есть выбор в принятии решения. И если решение принимается неправильное, то… То жизнь больного потухает, а жизнь его близких становится тусклой-претусклой. Как будто бы ее почти и нет… Да, правильно, что она отказалась от хирургии, которой бредила с детства. Судебная медицина – единственная отрасль, где летального исхода по вине врача не бывает. Впрочем, с учетом того, что рассказал Андрей, эта истина больше не представляется бесспорной. Наверное, и у экспертов случаются ошибки, цена которых – человеческая жизнь. Но здесь это, по крайней мере, редкость…

Очнувшись от своих мыслей, Марина обнаружила, что к древней карамельке уже присоединилась внушительная кружка дымящегося чая, а Бакенбард, сидя на противоположном конце стола, что-то увлеченно рассказывает.

– И вот выезжаем мы на труп. Овраг крутой, а еще дождь льет как из ведра. Лезем вниз, в грязи все, как черти. Находим бабушку, которая в этот овраг упала. И тут участковый говорит: а давайте мы труп на пару метров перенесем, тут как раз граница районов проходит, чего нам с оформлением-то возиться.

– Ну, хватит, – не выдержала Марина. – За чай спасибо, а вот лапшу мне на уши вешать не надо. Ты, дорогой, санитар, твое дело – труп обмыть, эксперту помочь, а потом тело в божеский вид привести. Хватит меня разводить!

– Умная стала, – вздохнул Бакенбард, отхлебнув чаю. – На козе уже не подъедешь.

Марина расхохоталась.

– Ага, а ты бы все время меня посылал глистов кормить! Пришла к вам в первый раз. Растерялась, здание огромное, четырехэтажное, секционных – аж восемь. Людей много, а ты самый деловой. И говоришь: «Иди глистов кормить». Умом-то я понимала, что чушь ты несешь полную, ничего в учебниках про такую оригинальную методику установления времени смерти не написано.

– Понимала она, как же. Стоишь, глазами хлоп-хлоп. Я говорю, так и так, глистов выращиваем для точности экспертной оценки. И пошла ведь, как миленькая, аквариум искать.

– Да ну тебя, с твоими шуточками дурацкими. – Марина махнула рукой. – Когда-нибудь тебя за них поколотят, и правильно сделают. Кстати, все время забываю спросить. Почему в некоторых случаях при криминальной смерти эксперт сам вскрывает, а иногда все же санитар? Скоропостижку-то, как правило, всегда вы разрезаете.

– Наверное, эксперты думают, куда ж нас с нашими грубыми лапами-то в криминальные трупы. При удушениях над гортанью трясутся, ее в лабораторию с частью трахеи отправляют. При тупой травме туловища тоже. Боятся, что мы селезенку ненароком порвем. Хотя, – Бакенбард презрительно хмыкнул, – я считаю, что лучше санитара никто позвоночный столб не вскроет, руки у нас посильнее будут… Мариш, не романтичный у нас какой-то разговор получается. Сплошная профессиональная проза!

В образовавшейся секундной паузе задребезжал звонок у входной двери, громко и настойчиво.

– Так судьба стучится в дверь, – трагическим голосом провозгласил Бакенбард и, послав воздушный поцелуй, выскочил из кабинета.

«Наверное, труповозка приехала, – подумала Марина, допивая чай. – Что же мне делать – досыпать или к экзамену готовиться?»

Определиться с выбором она не успела. Распахнулась дверь, и Андрей Соколов вытаращился на нее с нескрываемым изумлением. Пожалуй, улыбнувшийся на секционном столе покойник шокировал бы его в меньшей степени.

– Теперь интерны нас посещают и по ночам? Мне нравится эта идея! – воскликнул Соколов, расстегивая куртку. – Хм… может, джинсы и рубашку тоже снять?!

– Не стоит.

«Точно! – подумала Марина, – я наконец-то вспомнила, кого он мне напоминает! Актера Евгения Дятлова. Тоже темноглазый, темноволосый. Но шуточки эти меня достали. Кажется, как ни жаль, но придется короткие юбки больше не носить. Слишком уж бурно тут на мини реагируют».

– Лампа, я так понимаю, геройски погибла в битве против домогательств Бакенбарда? – поинтересовался Андрей, изучая пол. – Надо бы здесь подмести.

– Давай я! – Марина бросилась к шкафу, возле которого виднелись веник, совок и швабра. – Извини, что так получилось. Я учебник читала и отрубилась. Сережа вроде за соседним компом работал, заключение писал. Чего он меня не разбудил, когда уходил, не знаю. Бакенбард ночью решил поприкалываться, и вот… Но ты не волнуйся, я куплю новую лампу.

– Да ладно тебе. – Андрей, махнув рукой, подошел к тумбочке, на которой стоял электрический чайник, и стал изучать содержимое разноцветных жестяных банок. – Положенное за вредность молоко нам упрямо не дают, денег нет у родины, видите ли. Но мы и сами с усами. Здесь у нас чай, тут сахар. Ого, и даже кофе не закончился! Живем! А Сереге не до тебя, у него любовь. Он попросил меня за него подежурить, видишь, как все запущено. Ты кофе будешь?

Марина кивнула. Получается, у Андрея – два дежурства подряд, и он еще зачем-то приехал на работу. Неужели необычный случай? Как любопытно!

– Слушай, отстань. – Андрей, расположившись на диванчике у стены, отхлебнул кофе и даже зажмурился от наслаждения. – Всю ночь на ногах. Еще и дежурить с алкашом пришлось. Я, как Гаврилова вижу, прямо трясусь весь. Проблемы, наверное, в прокуратуре с кадрами!

– Но мы же все равно болтаем, – жалобно пискнула Марина и, приподнявшись, выдвинула стул из-за стола. Иногда красивые ноги все-таки помогают быстро добиться своего. – Только про прокуратуру мне не интересно слушать.

Андрей, задумчиво разглядывая ее коленки, вздохнул:

– Ладно, что уж с тобой поделаешь… Дело вот как было. Привезли где-то уже года через три, как я здесь проработал, те самые трупы – женщины и маленького ребенка. Хорошо, что через три – если бы на первых вскрытиях такое случилось, я бы себе сам аутопсию провел. Трупы частично обгоревшие, в квартире был сильный пожар. Визуально никаких признаков насильственной смерти нет. Единственное, что меня смутило, – у женщины на локтевом сгибе явно различался след инъекции. Так вот, след и след. Может, лечилась или кровь на анализ сдавала. На исследования я все, что надо, отправил, но больше для перестраховки. На вскрытии у меня тоже никаких вопросов не возникло. Все признаки смерти, наступившей под действием угарного газа, копоть в просвете дыхательных путей, в околоносовых пазухах.

– А трупные пятна?

– Насыщенно-красные, не бурые. В общем, все свидетельствует об остром отравлении окисью углерода. Сердце у женщины было неважное, в почках камни, да еще на матке миома. Поэтому причин для инъекций вырисовывалось множество, анализы никакого криминала не выявили.

«Переживает. До сих пор переживает, – подумала Марина, наблюдая за экспертом. – Белый стал как бумага».

– Ну, «погорельцы» и «погорельцы». Иногда вскрываем. – Андрей подошел к тумбочке, заглянул в жестяную банку и вдохнул: – Все хорошее заканчивается, и кофе тоже. Так вот, еще где-то через год приходит ко мне следователь и рвет на груди рубашку. Не верит, что у одного мужика две супруги совершенно случайно сгорели. Я данные по второй экспертизе посмотрел – тоже чистая, как слеза ребенка, никакого вроде бы криминала. И тут кого-то из ребят осенило спросить, кем мужик работает. Оказалось – анестезиолог. Мы все переглянулись и стали себя по лбу стучать…

Марина слушала открыв рот. Да, из курса основ анестезиологии она помнила: блокиранты – это производные яда растительного происхождения, обеспечивающие полное расслабление мышц и прекращающие дыхание, что позволяет обеспечить пациенту искусственную вентиляцию легких. Это особенно важно при проведении целого ряда кардиохирургических операций. Хотя препараты широко используются и в общей анестезии. Среди побочных эффектов, особенно выраженных при применении предыдущих поколений блокирантов, – отрицательное воздействие на сердечно-сосудистую систему. И даже эта особенность сыграла на руку преступнику!

Анестезиолог-убийца все рассчитал правильно. При введении любого блокиранта, короткого или длительного воздействия, дыхание мгновенно прекращается. И эксперт на вскрытии не найдет копоти в легких, не увидит других признаков, свидетельствующих об отравлении угарным газом. Насторожится, конечно, потребует, чтобы химики особенно тщательно подошли к исследованиям. И тогда анестезиолог скомбинировал блокирант с релаксантом. Это антагонист, он прекращает действие блокиранта, при незначительной дозировке – лишь замедляет. Человек под воздействием комбинации лекарств находится без сознания, но дышит, минут десять-пятнадцать. При нахождении вблизи очага пожара на теле появятся следы, характерно подтверждающие: в огне погиб живой человек. А потом блокирант начинает действовать в полном соответствии с планом убийцы. Эксперт на вскрытии увидит все признаки смерти от воздействия угарного газа плюс больное сердце, что объяснит наличие следа инъекции. А обычные анализы, скорее всего, ничего не покажут. Блокирант и релаксант обладают усиленным метаболизмом. За временной интервал, необходимый для доставки тела в морг, они уже практически исчезнут из организма, такая особенность у многих препаратов, используемых в наркозе.

– Там даже не корыстный умысел был, а психиатрия чистой воды, – устало сказал Андрей и, запустив руки в волосы, откинулся на спинку дивана. – У подонка «крыша» явно текла, это он на почве ревности так изгалялся. Вменяемым, конечно, признали. Еще бы, так все рассчитывать, конечно, осознавал свои действия. И вот его посадили. А я стал жутко бояться чего-нибудь просмотреть. Вина-то, конечно, коллективная, и я при осмотре первой жертвы маху дал, и в лаборатории недосмотрели. Тем более блокирант и релаксант распадаются быстро и практически бесследно. И вот убийца за решеткой. Но мне начинает казаться, что я снова вижу его почерк. Вот знаешь, поубивал бы журналистов!

– Полностью с тобой согласна, – кивнула Марина. – Надо запретить передачи на эту тему. Так долго показывают маньяков, так подробно рассказывают о преступлениях. Нормальных людей тошнит. Ненормальные начинают подражать…

* * * ...

Из Живого Журнала Helen

Тема: небо в алмазах

Настроение: depressed

Музыка: Nirvana «Rape me»[24]

Доступ: только мне (личное)

Как ни странно, к моему возвращению Витя оказался уже дома. Мне казалось, он приедет позже. Будет ждать, пока на книжной ярмарке все утихнет. Мысль о том, что муж сделал это , меня пугала и… и возбуждала одновременно…

Со мной тоже может случиться все, что угодно. Он уже показал мне, какое это увлекательное путешествие – из богини превращаться в ничтожество, с последнего вдоха перед оргазмом нырять в темную мрачную боль. А после такого – маршрут тем более непредсказуемый, inexperienced.[25]

Прислонившись к стене в прихожей, он наблюдал за тем, как я снимаю куртку, и молчал.

Его глаза, страшные, пустые. Поджатые губы. Четко обозначившиеся морщины.

Все правильно. Он сделал это . Он – убийца, настоящий, вот, смотрит на меня, и мы с ним наедине.

Внезапно Витя хватает меня за руку и тащит в спальню. Там все уже готово – наручники, ошейник и плетка.

– Ты – очень плохая девочка, – кричит он, стаскивая с меня одежду. – Повтори!

Его рука, вцепившаяся в мои волосы, делает резкое движение, и из глаз мигом брызгают слезы.

– Да, я очень плохая девочка…

– Ты опоздала!

– Да, я опоздала, прости.

– Я накажу тебя!

– Да…

Через пару секунд мои руки прикованы к кровати, глаза закрыты черной маской. Я слышу, как плетка хлещет по кровати. Ближе, еще ближе. И вот… тело сжимается в ожидании удара, но теплые ладони накрывают грудь, твердеют соски…

…Когда мне исполнилось двенадцать лет, маман решила просветить меня в вопросе взаимоотношений мужчины и женщины. Получилось почти как в анекдоте: что ты хочешь узнать, мама? Я уже вовсю втихаря смотрела родительские порнокассеты и сплетничала с подружками, не пора ли нам, таким взрослым девочкам, заняться сексом. Маман краснела и гнала какую-то пургу.

Про любовь, про семью и – самое смешное – про то, что сексом надо заниматься после свадьбы. Какая чушь! Девочки, всего на пару лет меня старше, уже давно все изучили на собственном опыте. От скуки, от любопытства. Для того чтобы покувыркаться в койке, нужен презик, а не обручальное колечко.

Нашу четырнадцатилетнюю соседку Леночку насиловал отчим. Мальчика из параллельного класса совратила родная тетя. А окна школы выходили на огромный бигборд с рекламой не супружеской верности, а безопасного секса. Но маман упрямо заливала про целомудрие. Я ее не переубеждала. Да что с ней разговаривать, она же из прошлого века, в Бобруйск, в Бобруйск!

Впрочем, до пятнадцати лет я как-то умудрилась остаться девственницей. Маман заставляла меня усиленно заниматься английским, плохо учиться в школе мне тоже не хотелось. А еще было модельное агентство, куда меня затащили рекруты. Профессия модели казалась несерьезной, но в агентстве учили краситься, красиво двигаться, со вкусом выбирать одежду. На первых показах тоже оказалось прикольно. Надевать тряпки, которые видишь только в каталогах, да еще и бабки за это удовольствие получать!

Среди девочек в агентстве девочек в прямом смысле этого слова не было. А когда мне исполнилось пятнадцать, и в классе virgins[26] осталось – раз-два и обчелся. Тогда я решила найти время, чтобы кардинально решить проблему своей застарелой девственности. К тому же мне было жутко любопытно, что такого должно происходить, чтобы мужчины и женщины так орали, как на родительских порнокассетах. Наверное, я, вечно спешащая из школы на курсы или в агентство, лишаю себя дикого удовольствия?

Для ликвидации девственности я выбрала двадцатилетнего студента Игоря из соседнего подъезда, прямым текстом сообщив ему о предстоящей миссии. Смазливый, не наркоман, пару раз говорил комплименты. Чего еще надо, спрашивается? А как же любофф, ага? Случится, не случится – это вопрос. Однако времени явно потребуется много, а его нет катастрофически…

Утром я притворилась, что заболела, дождалась, пока маман и папан отчалят на службу, и позвонила моему Игорю.

Потенциальный любовник появился с такой зеленой физиономией, что я даже предположила: процесс прощания с невинностью будет взаимным.

– Просто я очень нервничаю. У меня еще никогда не было тех, кто… Ну ты понимаешь? – пролепетал он и попросил чаю.

Я понимала только одно: если все будет происходить такими темпами, то маман, забежав домой для поедания своего бессолевого диетического обеда, однозначно потеряет аппетит.

Поэтому чаем я студента напоила, а вот покурить на балкон уже не пустила.

– Какая ты… неромантичная, – обиженно засопел Игорь и, торопливо раздевшись, юркнул под одеяло.

Я не думаю, что я была неромантичной. Но девственность никогда не воспринималась мной как малейшая ценность. Скорее – как преграда к любви, к серьезным отношениям. То есть, по сути, как преграда к романтике.

Убейте меня, не скажу, как возникла такая уверенность. Мне кажется, что это верно, логично и что я так считала всегда.

Сбросив халатик, я улеглась в постель, и Игорь, прилежно поцеловав все, что полагается целовать, потянулся за презервативом.

Девственность очень не хотела ликвидироваться. Малейший толчок – и у меня внутри все сжималось, и член (который я, кстати, рассмотреть постеснялась) скользил где угодно, только не там, где нужно.

Однако Игорь сопел в ухо и толкался между ногами все активнее. А потом мне показалось, что промежность затрещала, и стало так больно, что захотелось выть волком, а не томно постанывать: «Das ist fantastisch!»[27]

Он вдруг остановился, приподнялся на локтях и, как полный идиот, поинтересовался:

– Тебе хорошо?

Я молча кивнула, опасаясь, что если попытаюсь говорить, то дурной крик вырвется из горла раньше подобающей в таких ситуациях фразы.

Впрочем, в каком-то смысле слова мне было хорошо. Без жадного ненасытного поршня внутри я чувствовала себя значительно лучше, но эти невыносимые ужасные ощущения свидетельствовали о том, что цель, кажется, все-таки достигнута. I did it! [28] 

Пару раз всхлипнув, Игорь обмяк, и я быстро потребовала:

– Давай, отпусти меня.

Простыня, к моему изумлению, оказалась совершенно чистой!

– Я читал, так бывает, – снимая презерватив, сказал Игорь. – Все в порядке, не волнуйся. Я даже почувствовал, как что-то лопнуло. А ты ничего не чувствовала?

– Ну как тебе сказать. – Я посмотрела на часы. До прихода маман оставалась куча времени. – Побаливало немного.

Для верности я решила попробовать еще разик. Уже медленно, не торопясь.

Мне нравилось смотреть, как меняется лицо Игоря. Моя рука на его груди – он наблюдает, одобрительно улыбается. Перебираюсь чуть ниже – все вроде бы точно так же, только уже во взгляде никакой резкости. Внизу плоского живота – симпатичный курчавый кустик, но я едва успеваю погладить жесткие волосики. Кое-что поднимается, упругий Ванька-встанька, и безошибочно попадает прямо в ладонь. Надо же, он растет прямо на глазах! Слегка темнеет, и проступают вены…

Возбуждение Игоря наконец передается мне. Ему, уже тяжело дышащему, наверное, совершенно не хочется меня целовать и гладить, но мой студент – джентльмен. Потом его руки и губы уже кажутся лишними, возникает другое желание, скорее… Он снова разрывает конвертик с презервативом, и я понимаю: уже не больно. Не больно, но… ничего не происходит.

– Покажи мне другие позы, – шепчу ему на ухо.

Он послушно делает со мной все, что я видела на порнокассетах. Это очень скучно, только и всего…

После Игоря у меня было еще два любовника. Одного соблазнила я, другой соблазнил меня. С обоими мне нравилось общаться и не нравилось заниматься сексом. В конце концов я решила, что неземное удовольствие, которое якобы испытывают от этого дела, – элементарные враки. У актрис в порнофильмах фальшивые сиськи, ногти, волосы и ресницы. Откуда ж тут взяться настоящему оргазму? А вот мужчины, видимо, кончают по-настоящему. Все мои парни рычали, как разъяренные тигры. Но это, конечно, ничего не значит. Сперма – лучшее доказательство реального финала. А женщины… они врут, чтобы понравиться мужчинам. Мы столько всего делаем ради ребят. Эпиляция, высокие каблуки, красивые, но продуваемые насквозь мини-юбки. На этом фоне страстно постонать – пара пустяков и не такая уж большая жертва!

Удовольствие от алкоголя – тоже гон чистой воды. После показа, проходившего в субботу, как-то устроили фуршет. В воскресенье я была относительно свободна, поэтому решила наконец приобщиться и к выпивке. Попробовала мартини – сладко-кислый вкус, отвратительный запах. Девчонки посоветовали кампари с апельсиновым соком – вони меньше, горечи больше. После лихо опрокинутой рюмки коньяка, мерзко обжигающего горло, мне захотелось спать и стало тошнить – одновременно. Кажется, кто-то предложил меня подбросить домой, но кто именно – я не помню, память заволокло туманом. Помню только, что мысленно себя убеждала: «Надо снять косметику, перед тем как отрубиться, надо смыть лицо, на мне килограмм тонального крема и пудры».

А дальше – провал.

Потом почему-то очень заболели колени, и стало трудно дышать, и жуткая монотонная тряска…

Лицо уткнулось в мягкую плюшевую ткань, похожую на обивку кресла или дивана, по спине ощутимо елозил чей-то необъятный живот. Осознав, что меня трахают, как последнюю шлюху, я, изловчившись, лягнула ублюдка и вскочила на ноги.

– Ты все испортила, я уже почти кончал! – заорал мужик.

В темноте я едва различала его лицо, только живот топорщился, как белый барабан.

– Скотина, ублюдок! Я хочу домой!

В голове от обиды почти прояснилось. He raped me, son of a bitch![29] Да я сейчас ментов позову, и его закатают по полной программе, я же несовершеннолетняя!

Стараясь не реветь, я бросилась к видневшейся в полумраке двери, но мужик живо догнал меня, заслюнявил по шее.

– Так даже лучше, сопротивляйся, девочка!

– Урод!

Я попыталась въехать ему коленом между ног, но попала в живот, и это завело его еще больше.

Он дотащил меня до кровати, схватил за шею, прижал лицом к члену, захрипел:

– Пососи его…

«Укусить, потом убежать», – пронеслось у меня в голове.

Я даже не успела как следует цапнуть его жалкий маленький огрызок, из глаз посыпались искры.

Он бил меня по попе, тискал грудь, выкручивал руки. Я больше не вырывалась, потому что поняла, что каждая попытка его еще больше провоцирует, и он забьет меня до смерти.

– Забрось ноги мне на плечи, сучка!

Глотая слезы, я подчинилась. И в этот момент с изумлением и восторгом поняла, что вот именно сейчас случится то, чего раньше никогда не случалось.

Оказывается, в книгах все-таки привирают. Никакого неба в алмазах. Но все равно очень, очень сладко и приятно. Только бы он не останавливался…

– Ты, что ли, кончаешь, да?

У меня невольно вырвалось:

– Да! Еще!

Когда он зажег свет, меня чуть не стошнило. Типичный «ботаник», маленькие, заплывшие жиром глазки, щеки как у хомяка. What a mess![30]

– Извини, не знаю, что на меня нашло, – залепетал он виновато. – Ты такая красивая. Я спросил, хочешь ли ты трахаться, а ты сказала, что тебе по барабану. Но мне-то не по барабану, я хотел… Блин, ты вся в синяках… Извини. Меня так часто пробрасывают, что я теряю контроль. Хочешь, денег дам?

Тряся своим брюхом, «кросавчег» бросился к валявшимся на полу брюкам, вытащил портмоне, протянул мне какие-то купюры.

– Если надо еще, ты скажи.

– Не надо. Душ у тебя где?

Мне, конечно, хотелось сказать, чтобы он засунул бабки в свою fatass.[31] Но я решила промолчать, с головой у урода было явно не все в порядке.

Еще в душевой кабине, впрочем, я поняла: ни в какую милицию не пойду. Все-таки первый оргазм оправдывает то, что человек, его сотворивший, – чмо полнейшее…

Излюбленная тема женских журналов – как выжить после изнасилования. А я не выживала, я жила. Причем даже лучше, чем до того, как все это случилось. Потому что мое тело научилось получать удовольствие. Единственное, что слегка напрягало, – это опасения по поводу беременности и венерической заразы. Но – к счастью, пронесло.

А потом я первый раз влюбилась по-настоящему. И сердце билось где-то в горле, и целоваться хотелось до одури. Кирилл менял диски в dvd-проигрывателе, а я даже не помнила, что за аниме мы смотрели. Я мечтала о теле этого мальчика, и мне казалось, что вот-вот оно случится, настоящее небо в алмазах.

Неба нет. Алмазов, соответственно, тоже. Разочарование убило все: нежность, любовь. И тоску-пропасть… Помню, Кирилл довозит меня до моего подъезда, и через пять минут мы расстанемся, а я уже несусь в стремительную темную пропасть, без него все – тоска. Так было, правда. Только закончилось молниеносно быстро, мгновенно, как от щелчка выключателем комната погружается в темноту. There’s nothing to be done…[32]

Теперь я понимаю, что все сделала неправильно. Мне не следовало хвататься за Виктора, как утопающему за соломинку, наш брак – ошибка. Но тогда я была влюблена, и на небе нашлись наконец алмазы. И я свято верила: повезло найти настоящего мужчину, который знает, что мне нужно…

* * *

– Да, х-хорошо, мы так и сделаем, – прошептала Ирина и отложила сотовый телефон.

Лика Вронская критически посмотрела на трясущуюся в кресле девушку, подошла к шкафу, вытащила плед.

– Набрось давай, ты вся дрожишь. Успокойся. Слышишь, все в порядке! Что сказали в издательстве?

– В-выдерживать план мероприятий хотя бы пару дней. М-моя начальница считает, что, если мы вернемся в Москву завтра же, это вызовет негативный резонанс.

– Она права, – пробормотала Вронская и расстегнула сумочку. – Где-то у меня был валидол, затарилась накануне пиар-кампании. Да, хотя бы несколько дней действительно надо провести в Питере. Следователь какой-то странный, даже не поговорил с нами. Надо к нему подъехать, дать показания. Хотя мне лично рассказывать особо нечего, я не видела, как все случилось. Но такой порядок.

– Я т-тоже, слава богу, ничего сначала не видела. Только потом, когда все зашумели, глянула на парня. У него лицо стало совсем серым. И с-сразу поняла: мертвый… Нашла валидол?

Лика протянула таблетку и вздохнула. Сил нет видеть эти губы побелевшие, наполненные слезами глаза. Надо объяснить Ирине, что, скорее всего, произошедшее – случайность. Судя по услышанному краем уха разговору следователя и эксперта, речь идет о скоропостижной смерти. Ну не стал бы никто устранять журналиста в таком месте и в такое время. Дали бы по голове в темном переулке – и ни тебе свидетелей, ни милиции.

– Ира, произошла трагедия. – Лика старалась, чтобы ее голос звучал уверенно. – Но мы не имеем к этому никакого отношения. Молодые и внешне здоровые люди тоже могут страдать различными заболеваниями. И иногда это приводит вот к такой нелепой жуткой смерти. А еще ему ведь по голове дали. Он мог разволноваться, сердце больное, и вот… Я сама в шоке от произошедшего! Когда материал для книг собираю, то и в морг хожу, и со следователями общаюсь. Да и сама пару раз попадала в истории. Но все равно жутко сегодня перепугалась. Представляю, в каком ты состоянии, ты же вообще с такими ситуациями не сталкивалась. Видеть мертвого человека – это всегда тяжело.

Бренд-менеджер согласно закивала, закуталась поплотнее в плед.

– Не вздумай рассказать журналистам о своей глупой идее устроить розыгрыш!

«Ее отпускает, вот и зубами уже не клацает, – удовлетворенно подумала Лика. – Если „мамочка“ читает морали, значит, потихоньку приходит в себя».

Они одновременно вздрогнули от резкого стука в окно.

– Дети балуются! – заявила Лика, перепугавшись, что Ира опять разволнуется. – Здесь стеклопакет, он прочный, от горсти камешков ничего не будет. Сейчас займусь воспитанием!

Но за окном оказались не малолетние хулиганы. В раму вцепилась крупная белая птица с большим клювом. Увидев, как колыхнулась штора, она не улетела, а вновь увлеченно затюкала по стеклу.

– Ты хочешь в гости? – удивилась Лика, открывая окно. – Давай!

Птица чинно вошла, процокала по подоконнику и, повертев рыжеватой головой, перепорхнула на столик возле кресла.

– Нахалка! – воскликнула Ирина. – Лика, ты смотри, она трескает печенье! Наглая ворона! Знаешь, первый раз такую вижу, совершенно белая! Видишь, только немного рыжины на голове, крыльях и хвосте!

– А я думала, это чайка, только толстенькая. Но да, похоже, действительно ворона. Ох, Ир, в этом городе все не так, – вырвалось у Лики.

– Но-но, – Ирина поднялась с кресла, – попрошу без резких оценок в адрес Северной столицы. Теперь Питер – наше все. Ладно, я спать. Ты тоже, выгоняй ворону и ложись. У нас завтра вечером – встреча в «Книгоеде».

Но выпроваживать нежданную гостью не пришлось. Когда Лика закрыла за Ирой дверь, возле вазочки с печеньем уже не было птицы-блондинки. Осмотрев номер, Вронская убедилась, что ворона точно улетела, закрыла окно и растянулась на постели.

В душ и спать? Или попытаться набросать план завтрашнего выступления, вспомнить пару смешных эпизодов из журналистского прошлого? Нет, с учетом гибели Артура это будет неуместно – все-таки умер именно журналист. Каким он был? О чем писал? Продающий детективы парень вроде бы говорил – специализируется на расследованиях. Но каким ветром тогда Крылова занесло на презентацию, на книжной ярмарке-то что расследовать?

– Я не засну, – пробормотала Лика и села на кровати. – Столько вопросов возникает. Надо выйти прогуляться. Может, тогда смогу успокоиться.

Она быстро переоделась в любимые свитер и джинсы, подошла к зеркалу, чтобы расчесаться, потом с досадой убедилась: расчесывать нечего. И, набросив куртку, вышла из номера.

Вампир, к счастью, исчез, за стойкой у входа миловидная женщина увлеченно читала книгу.

Лика протянула ей ключ. И, выяснив, как добраться до центра города, закрыла за собой дверь, мысленно умоляя себя не расшибиться на крутых лестничных ступенях.

Узкий прямоугольный дворик, окруженный стенами домов с кое-где горящими окнами, казалось, начал мгновенно сжиматься. Лика запрокинула голову, пытаясь разглядеть небо, но его черный беззвездный клочок, подпираемый каменными опорами, выглядел крышкой. Плотной, тяжелой, давящей…

– Вот уж точно, двор-колодец, – пробормотала Вронская и, подтянув воротник куртки к самому носу, заторопилась в едва виднеющийся просвет арки.

Ноги остановились сами собой.

Вперед, к яркому свету фонарей, нельзя. На арочном камне нарисована тень, угадываются голова, руки, плечи. В арке кто-то стоит, и почему-то совершенно не хочется проходить мимо. А сердце уже долбит в грудь, как наглая ворона в окошко.

Тень, шевельнувшись, стала наплывать угрожающим темным облаком. Ближе. И еще ближе…

Париж, 1863 год, Аполлинария Суслова

«Ты едешь немножко поздно… Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку – все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать свое сердце. – Я его отдала в неделю, по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!»[33]

Аполлинария запечатала письмо в конверт, кликнула посыльного. И грустно вздохнула. Вот и все, все кончено. Конечно, очень жаль бедного Федора Михайловича. Какой благородный ум, какое великодушное сердце! Достоевский же весь изведется, получив такое ужасное послание. Но ведь он сам отчасти в этом и повинен.

«Не я захотела одна в Париж ехать, – думала Аполлинария, изучая в зеркале свои рыжие, коротко остриженные волосы и зеленые, кошачьи глаза. – Федор Михайлович так решили-с. Не могут, видите ли, жену оставить, отсрочки просят. Если бы не в одиночестве я была в Париже, как бы случиться моему знакомству с Сальвадором? Не произошло бы ничего. Но я не жалею, не жалею. Я счастлива, я люблю. А Достоевский… Что ж, я не стану более мешать ему с его чахоточной! Федору Михайловичу будет больно – тем лучше, и мне было больно.

Любовь моя к Достоевскому умерла, – поняла Аполлинария. – Умерла, как только обожгли черные, полные страсти глаза Сальвадора. А вот ревность до сих пор мучает сердце. Чахоточная – Федор всегда о ней заботился, только о ней одной…»

…В сущности, все началось с остриженных тяжелых рыжих кос. На столике еще стоит портрет: аккуратный венец вкруг головы, идеально ровный пробор. А в зеркале уже отражается коротенькая стрижка, то ли молодой человек, то ли барышня. Так сразу и не разобрать.

– Полинька, – ахнула Надежда, сестра, войдя в комнату, – отчего ж ты решилась? Как после тифа стала!

Аполлинария беззаботно рассмеялась. У нее отличная прическа, как раз в духе эмансипации . И глухое черное, по последней моде нигилисток , платье. Новая жизнь в России начинается, и все должно быть по-новому!

– Ох, испортил тебя папенька, – продолжала сокрушаться Надежда. – Волосы остригла, подумать только!

Спорить с сестрой не хотелось. Папенька и правда человек очень лояльный и терпимый. А как же иначе? Сам ведь крепостным был, денег накопил, на свободу выкупился. Правда, на службе у графа Шереметева остался. Но служба – не неволя. И дочерей не неволит, учиться позволил, книги читать, студенческие собрания посещать.

А Надежда все не унималась. Разглядывала новую прическу, вздыхала, сокрушенно покачивала головой.

– Что Петенька-то скажет…

– А что мне Петя? – Аполлинария недоуменно пожала плечами. – Студент, смотрит преданно, как собачка. Не о такой любви мне мечтается, сестра. Хочу любить сильно, страстно. И такого человека найти – глыбу, понимаешь?

– Чудная ты, Полина! Храни тебя Господь! Боюсь очень, как бы не приключилось чего нехорошего.

Аполлинария уже собралась было доказать сестре всю ошибочность ее заблуждений, сказать, что Бога нет. Но, глянув на стоящие на камине часы, лишь всплеснула руками. Она же опаздывает! И Петя, должно быть, уже давно подле дома, нетерпеливо поглядывает на окна. Сговорились пойти с ним на литературные чтения. Там Достоевский, писатель, журналист, из каторжных, будет читать Пушкина! Надо быть непременно!

Немного белой пудры, красной помады, капелька мускусных духов. И – пулей в прихожую. Шнуровать ботинки, надевать теплую, подбитую мехом накидку с воротником из серебристой норки, маленькую черную шляпку. Скорее, скорее!

– Какая ты красивая! – восхищенно выдохнул Петя, шмыгнув покрасневшим носом.

Кивнув, Аполлинария взяла его под руку. «Еще бы курить выучиться – и вовсе было бы чудесно», – подумала она, пытаясь спрятаться за худенькой фигуркой студента от тянущего с Невы холода.

Пока дошли до университета, Аполлинария вконец окоченела. Особенно мерзла голова, лишенная кос.

«Может, и зря остриглась», – подумала Полина, присаживаясь на скамью. Потом с досадой глянула на Петеньку.

Он совсем ее затормошил, глупый мальчик. То одного литератора приметит, то другого. И все не терпится ему их показать. Мальчишка…

В выстывшей аудитории тем временем вдруг воцарилась тишина. Аполлинария с любопытством оглянулась и увидела, как по проходу вдоль стены пробирается невысокий человек с жиденькой бородкой, в простом, даже несколько старомодном сюртуке.

Приятное лицо. А глаза и вовсе чудесные! Серые, глубокие, сильные.

– Федор Михайлович, прибыли-с, собственной персоной, – зашептал в ухо Петя. – Сейчас, сейчас все начнется.

– Да тише ты, – рассердилась Аполлинария. – Не мешай!

Достоевский заговорил.

Слышалось что-то такое особенное в его голосе. С ума сойти, он, нервный, худой, – и в остроге был, не верится прямо. Пушкина читает – а это, пожалуй что, и не важно. Подумаешь, Пушкин. А вот про каторгу рассказывает действительно интересно. Смелый, испытал много. И известен, конечно. Как же его слушают, с жадным вниманием. А что, если попытаться?.. Да, в остриженную голову приходят какие-то странные мысли, смелые и необычные…

Аполлинария дернула Петю за рукав:

– В каком он журнале работает?

– Во «Времени», конечно, – преданно зашептал студент, – отделом прозы заведует. У меня есть пара книжек. Принести почитать? Отличный журнал!

Она рассеянно кивнула:

– Принеси, Петенька, непременно принеси. Мне и правда очень нужно.

«Конечно, он немолод, – рассуждала Полина, любуясь серыми глазами Достоевского. – Ему лет сорок, а мне всего двадцать один. Для меня-то так лучше. Он – старше, он – глыба. Но может решить, что я – просто вздорная девчонка. Так не годится. Повод, должен быть такой повод, чтобы он счел знакомство наше серьезным…»

Через минуту она просияла. Решено! Надо написать рассказ. Хорошо бы, разумеется, роман, еще серьезнее. Но это ведь долго. Рассказ тоже подойдет. Написать – и прийти к нему, в редакцию. Как сможет опытный писатель не принять молодого автора? Примет. А там и знакомство, и отношения. Такой глыбы ни у кого из знакомых барышень нет. А у нее будет, обязательно будет! Да, надо действовать. Женщина, разумеется, может быть решительной и смелой в отношениях. Люди разделяются на умных и глупых, а не на мужчин и женщин. Глупые покорны судьбе, умные сами творят судьбу…

Все получилось по разработанному Аполлинарией плану. Федор Михайлович ее принял, прочитал наскоро написанный рассказ «Покуда». Сказал, что не очень-то согласен с идеей о необходимости освобождения женщины от духовного крепостничества. Но печатать взялся, потому что любопытно, хотя и несколько наивно. И даже предложил – ну надо же, какое счастье! – работать в своем журнале!

Аполлинария летала, как на крыльях. Петя, конечно же, был навсегда забыт. Из сотрудников журнала многие оказывали ей внимание, но Полина выделила одного критика. Внешности жуткой, но болтливости неимоверной.

От него-то все про жену Достоевского и выведала. Некрасива Мария Дмитриевна уже, как ведьма, причем все время болеет. А нравом своим суровым – тоже чистая ведьма. Творчества Федора Михайловича не понимает, ругается только, мол, новый Гоголь выискался. Ну зачем такая жена Достоевскому? Он к ней со всей душой, с порывами. Сил нет читать его романы – там же в каждой строчке любовь, кровит, саднит, мучается. А чахоточная не ценит. Нет, другая нужна Федору Михайловичу. Такая, которая помогать станет. И вместе с ним к новой жизни пойдет.

Пора, решилась Аполлинария. И принялась сочинять любовное письмо. Впрочем, любви в ней особой тогда, наверное, еще не возникло, хотя и приятен был Федор Михайлович. Такой особенный, такая глыба – и только ее! Вот что представлялось в дерзких мечтаниях.

Написав письмо, она дождалась, пока Федор Михайлович выйдет из кабинета распорядиться насчет самовара. Проскользнула за дверь и положила конверт прямо на корректуры. Уж там-то точно сразу заметит.

Через час они столкнулись в коридоре. Смятенное, побледневшее лицо. Удивленное, негодующее.

«Я погибла», – пронеслось в голове у Аполлинарии.

Стараясь ничем не выдать своего волнения, она решительно заявила:

– Федор Михайлович, я вот прогуляться надумалась. Пойдемте и вы, погода такая чудесная!

Он покорно кивнул, пошел за пальто.

Погода и правда стоит чудеснейшая, на улице диво как хорошо. Сверкает в солнечных лучах скованная льдом Нева. Белый снежок весело скрипит под ногами. Мосты и фонари укутались в зимние ослепительные одежды.

Почему он молчит? Отчего, когда, кажется, даже сам Петербург доверчиво открылся ему в сияющей чистой надежде…

– Э-э-э… Да-с…

Аполлинария, украдкой смахнув слезинку, запрокинула голову, стараясь не пропустить ни слова.

– Видите ли… Право же, не переживайте, а то у вас губы дрожат. Не плачьте. Мне приятны ваши чувства. Но… вы так молоды. Это невозможно, решительно невозможно. У вас вся жизнь впереди. Все еще будет, понимаете?

Еще секунда – и станет поздно. Уже вскипают горькие обидные слезы, в горле застрял комок. Скорее прочь, бежать, чтобы не видел, ни за что не видел.

Замелькали лица, дома, кареты…

Внезапно Аполлинария остановилась и расхохоталась. Федор Михайлович предпочитает-с свою чахоточную ведьму?! Что ж, тем хуже для него! Значит, она ошиблась, Достоевский трус, ничтожество, вздорный старик!

На следующий день Аполлинария, придав своему лицу вид гордый и независимый, решила отправиться в редакцию, чтобы забрать кое-какие книги. Попрощаться с сотрудниками и уж никогда там более не показываться.

Возле серого унылого здания нервно прохаживался Достоевский.

– Аполлинария Прокофьевна, я ждал вас. Не хотите ли отобедать со мной? Я все время про вас думаю…

Просияв, Аполлинария величественно кивнула и как можно равнодушнее произнесла:

– Как вам будет угодно, Федор Михайлович.

Она почти не запомнила тот обед. В его глазах, дивных, серых, уже плескалась любовь. И от этого Аполлинария загорелась еще больше. Хотелось, чтобы он всегда так смотрел. Чтобы ничего не смог уже без нее, ни работать, ни думать, даже дышать не смог. Что там говорил жуткий критик? Мария Дмитриевна долго не отвечала на его чувства, все мучила. Значит, надо по-другому все сделать. Показать, что есть настоящие женщины, смелые, порывистые. Которые не мучают, а сразу дарят счастье.

– Федор Михайлович, здесь рядом гостиница имеется.

Достоевский, подавившись, закашлялся.

– К чему все эти церемонии? – Аполлинария старалась говорить спокойно, даже рассудительно. – Вы поймите, новая жизнь начинается в России нашей и у наших людей. Не надо смотреть в прошлое, это болото. Горизонт – вот будущее, именно это новое. И женщина должна быть свободна в своей любви. Слушать только сердце. Не предрассудки, сердце!

– Вы всегда так решительны с мужчинами? – Он все еще покашливал, прикрывая рот широкой ладонью. – Аполлинария Прокофьевна, вы, кажется, по молодости вашей не понимаете, что мужчины и женщины не одно и то же. Женщины всегда отдают, мужчины берут. Для женщины тяжелее все это…

Она бросила на Достоевского заранее отрепетированный перед зеркалом томный порочный взгляд и тоном заправской кокотки устало сказала:

– Как знаете, воля ваша.

– Хорошо. – Он растерянно улыбнулся, порывисто вскочил. – Идемте!

А если прознают? Вдруг папенька доведается? А ну как понесет? От страха и волнения сердце стучит, как сумасшедшее…

Отступить? Да ни за что на свете! Завоевать, покорить, привязать. Чтобы стал только ее, только ее!

Дождавшись, пока Федор Михайлович затворит дверь номера, Аполлинария сняла шляпку, сбросила накидку и, выдохнув, решительно впилась в губы Достоевского.

Он сразу же задрожал. С каким-то угарным восторгом Аполлинария наблюдала, как падает ее платье и его одежда тоже. И вот уже, задыхаясь, он целует у ней ноги, жадно, исступленно, отчаянно.

Жаркую приятную истому сменяет острая разрывающая боль. Не удержаться от стона.

– Так ты… Да? Обманщица, любимая моя лгунья!

Достоевский напуган. Растерян.

Надо что-то сказать. Рассудительное, серьезное. Веселое, может, и циничное. А в голову, как назло, ничего путного не приходит. Ноет живот… А впрочем, все равно хорошо. От счастья и собственной смелости мысли путаются.

– Я очень люблю вас, – после некоторого замешательства решилась сказать Аполлинария.

Федор Михайлович кажется счастливым, растроганным.

– Девочка моя, милая. Я вас не стою. За что мне такое чудо?..

Потом он вдруг резко меняется, делается серьезным. Начинает нудно и долго рассказывать про Марию Дмитриевну, ее болезнь.

– О разводе не может быть и речи, вы же понимаете. Она умирает…

«Что-то долго она помирает, – думала Аполлинария, изображая на своем лице, впрочем, трогательное сочувствие. – А все равно вы разведетесь. Затуманю я вас собой, привяжу крепко-крепко, навсегда».

Однако любовь – настоящая, сильная, невыносимая – окончательно проснулась в Аполлинарии следующим днем. Когда она подслушала через неплотно прикрытую дверь разговор Достоевского с братом его, Михаилом Михайловичем.

– Михаил, можешь ли ты одолжить мне денег? Я понимаю, выплата гонораров, прочие расходы. Но у Марии Дмитриевны гардероб совсем плох. Хочу ей шляпок заказать. Ну как даме без шляпок…

Михаил говорил тихо, почти неслышно. Только понятно стало, что, видимо, согласился он, зашелестел ассигнациями.

С пылающими щеками Аполлинария бросилась прочь. Вспышка обжигающей ревности вдруг наполнила сердце такой острой любовью, что стало страшно и больно. А еще сделалось понятно, что без Федора Михайловича уже никак, а у него эта чахоточная, о которой он печется даже после того, что меж ними случилось…

Борьба с женой, борьба за чужого мужа. Два года. Долгих два года!

Иногда Аполлинарии казалось – победа на ее стороне, ведь это с ней так счастливы любимые серые глаза. С ней Достоевский дурачится, рассказывает анекдоты и пытается ограничиться обедом, не идти в гостиницу, а ничего не выходит. Идет, бежит, обнимает там жарко…

А потом вдруг выходило – забывает. Ладно бы просто корпел над своими книжками или делами журнальными занимался. Так нет – везет жену то в Москву, то еще куда. Климат Петербурга ей, ведьме чахоточной, видите ли, не подходит. А то, что отсутствие его мучительно, Федору Михайловичу и вовсе безразлично.

Наконец решились вместе ехать в Европу. В Париж, а там в Рим, и вообще куда глаза глядят. Так нет же, как нарочно, сильно расхворалась чахоточная.

– Поезжай одна, – сказал Федор Михайлович, отводя взгляд. – Я буду через неделю, дней через десять.

Аполлинария, старавшаяся всегда прятать свою боль, независимо хмыкнула:

– Через неделю так через неделю.

Ей казалось, что показное равнодушие заставит его быстрее уладить все дела.

А потом показное равнодушие сменилось настоящим…

…Она заметила его через окно и вздрогнула. Белоснежнейшая сорочка, блестят начищенные ботинки. И лицо тоже – светится счастьем.

«Неужели он не получил моего письма?» – ужаснулась Аполлинария и быстро надушилась.

– Полинька, милая, как я соскучился!

– Постойте, – она отклонила протянутые руки, указала на диванчик, – присядьте, я должна вам кое-что рассказать.

Он сразу все вдруг понял, застонал:

– Я потерял тебя. Я всегда знал, что тебя потеряю, ты отдала мне сердце случайно. Но кто он? Он, по крайней мере, достойный человек? Любит тебя?

В его голосе было столько искреннего сочувствия, что Аполлинария покраснела. И сразу решила не врать, а рассказать чистую правду. Невозможно кривить душой и сочинять, когда такая трогательная забота идет, от чистого сердца.

Его зовут Сальвадором. Испанец, студент. У него потрясающие темные глаза, обещавшие жаркую страсть и вместе с тем тихий покой. Казалось, с этим человеком все будет легко, естественно. Без мук, проблем, страданий. И без рассказов о жене – тоже. Оказывается, она устала. От вечной борьбы, непонимания. В глазах Сальвадора было обещание жить, жить, вот именно сейчас жить настоящей полной жизнью. Жить, а не ждать!

– Ты отдалась ему совершенно? – перебил Федор Михайлович, нервно расхаживая по комнате.

Аполлинария едва заметно пожала плечами. Ну да, а что здесь такого? Обидно ведь не то, что отдалась, а то, что случилось потом. Сальвадор перестал приходить, сказал, что болеет. А потом она вдруг встретила его, веселого и смеющегося, в кафе на бульваре. И сразу все стало понятно: не любит, наскучила. А может, и не любил вовсе. И сразу же захотелось ему отомстить. Унизить, лишить всех радостей жизни. А может, и самой жизни тоже.

– По крайней мере, ты влюбилась не в такого, как Лермонтов, – облегченно выдохнул Федор Михайлович, заметно повеселев.

Аполлинария от изумления не нашлась что сказать. А что, если б в такого, как Лермонтов, молодого, красивого, известного и притом талантливого – Достоевскому было бы еще больнее? То есть, выходит, сам факт их расставания еще не означает крушения всего? Если она сошлась с простым студентом – то это не так больно?!

– Ах, Полинька, уедем. Уедем со мной в Баден-Баден, – взмолился Федор Михайлович. И торопливо уточнил: – О, не беспокойся, я буду как брат тебе.

«Отлично, – подумала Аполлинария, скрипнув зубами. – В Париже мне все равно оставаться нельзя, я ведь убью Сальвадора. Уеду, и уеду с Федором Михайловичем. И буду мучить его, и смеяться над ним, пальцем не позволю к себе прикоснуться. Надо же, хорошо, что не Лермонтов! Любить я Достоевского перестала, когда сошлась с Сальвадором. Теперь же… Теперь, кроме ненависти, ничего больше уже нет к нему!»[34]

* * *

«Вот же навязалась девчонка на мою голову, – злился Андрей Соколов, торопясь по проходу в здание, где находились секционные. – Я действительно чувствую свою вину за тот случай. Ей просто любопытно, но мне-то больно! И сейчас опять: „Возьми с собой“. Объяснял же: солнышко на улице, топай гулять и наслаждаться жизнью. Закончишь интернатуру, и начнется – по пять вскрытий в день, а потом писанина, и следователи терзают, всем все горит…»

Присутствие Марины начинало неимоверно раздражать. Когда больше всего на свете хочется спать и есть, даже симпатичные девушки не вызывают никакого энтузиазма.

Но спать нельзя. Неизвестно, кто из экспертов будет работать с трупом Крылова. Коллектив в общем и целом подобрался дружный. Однако имеется парочка кадров, отношения с которыми оставляют желать лучшего. И те из принципа ничего не скажут. Терзайся потом сомнениями, выспрашивай, унижайся. Нет, уж лучше потерпеть, зато увидеть все своими собственными глазами.

Есть тоже нельзя, хотя от голода желудок сводит. Возле актового зала у главного входа работает буфет, но качество еды – ниже среднего. Неизвестно, как там обстоит дело с выручкой, может, забегающие менты все и разметают. А эксперты обычно захватывают с собой пару бутербродов. Бутерброды слопаны в самом начале дежурства. Часов – Андрей бросил взгляд на запястье – да, уже часов десять назад, достаточно давно, чтобы проголодаться, но пока еще рановато для полного паралича вкусовых рецепторов.

Марина по-своему истолковала его взгляд.

– Опаздываем? – переполошилась она. – Мы ведь не в «гнилую» секционную идем?

Соколов усмехнулся. Наверное, девочка побывала в старой секционной, она действительно соответствует своему неофициальному названию. Ею редко пользуются, неудобная, сырая и очень маленькая. В основном вскрывают в более просторных, с тремя секционными столами. Кое-где в помещениях имеются даже современные конусообразные стеклянные потолки, пропускающие дневной свет. В общем и целом питерским судебным медикам грех жаловаться на условия работы, здание просторное, оборудование хорошее. Еще бы зарплата побольше…

– Не в «гнилую», успокойся. И не опаздываем. Я просто прикидывал, когда ел последний раз, – признался Андрей. И хитро улыбнулся: – У тебя нет, случаем, колбаски? Порежем скальпелем на бутерброды?

Марина обиженно надулась:

– Что вы меня все развести пытаетесь, как первокурсницу, а? И Бакенбард, и ты? Как будто бы я не знаю, что никто рядом со вскрытым трупом не кушает! Кстати, у экспертов, я так понимаю, даже официального перерыва на обед нет?

Андрей кивнул. Перерыва действительно не предусмотрено. Есть время – перекусишь наскоро в кабинете, нет – потерпишь, не грудной же младенец. Но разве это кого-то волнует? Как телевизор ни включишь – всенепременно увидишь, как в криминальном сериале бухие санитары и эксперты что-нибудь с аппетитом жрут прямо в секционной.

– Мочить сценаристов в сортире, – прокомментировала Вершинина последнее замечание, демонстративно закатывая рукава белого халата.

«Труп Артура будут вскрывать через час, – прикинул Андрей, осмотрев секционные столы. – А пока у дежурного эксперта на очереди огнестрел, с близкого расстояния».

Марина приблизилась к столу, стала с увлечением изучать темный поясок осаднения на входном отверстии.

А Андрей отошел к окну, из которого виднелся залитый ярким солнцем парк санитарно-гигиенического института. И, потерев слипающиеся глаза, стал прикидывать, как лучше изложить коллеге суть своих подозрений.

…После того как выяснилось, что убийца-анестезиолог довольно грамотно с медицинской точки зрения отправил на тот свет двух жен, прошло несколько лет. Но ошибка – это крест, который, наверное, придется нести вечно. И невольно выискивать преступный умысел даже в следах работы разрушительных болезней.

Впрочем, если бы труп профессора Свечникова вскрывал не Володя, Андрей вряд ли бы обратил внимание на тот случай. Нет времени на работу других экспертов таращиться, со своей бы разобраться. Только на Володю и не хочешь смотреть, а смотришь. И он тоже пялится. Причем так гневно, как будто бы это у него лучший друг жену увел!

Андрей осматривал тело женщины, погибшей от автомобильной травмы, а сам все косился на соседний стол.

И что Ленка нашла в этом идиоте? Видимо, то же, что и другие бабы, Володя – тот еще ходок, половину курса в койку затащил. Да еще и предатель, и характер склочный, и…

Обида потухла мгновенно. Легкие немолодого профессора – с острым вздутием, плюс темный цвет и жидкое состояние крови. А сердце – ишемическая болезнь, сразу видно.

Андрей подошел к секционному столу и, к своему ужасу, обнаружил еще несколько общеасфиксических признаков. И сразу вспомнил то свое вскрытие. Аналогичные признаки тоже присутствовали! Но проблема в том, что большинство этих признаков не являются специфическими для асфиксии и вполне могут быть вызваны естественными причинами. А уж когда в легких копоть, первая мысль, конечно, об отравлении угарным газом.

Но про анестезиолога-убийцу сняли чуть ли не целый сериал. Название препаратов, блокиранта и релаксанта, вроде бы не упоминалось. Но общее направление поиска задано профессией преступника. Неужели кто-то еще додумался снова использовать блокирант предыдущего поколения? Да, эксперт первым делом обратит внимание на заболевания сердца. И может посчитать их более значимыми, чем асфиксические признаки. Тем более что их мало и они слабо выражены…

– Володя, а на теле есть след инъекции? – взволнованно поинтересовался Андрей. – Я что-то не вижу.

– Нет, – сквозь зубы процедил бывший друг. – Еще вопросы будут?

– Попроси сделать детальную химию! У меня был прецедент, пусть проверят на блокиранты. Здесь меня смущает значительно худшее состояние сердечно-сосудистой системы, чем при том моем случае. Но ты же видишь, есть несколько общеасфиксических признаков!

Володю аж перекосило.

– Химию при явной картине смерти от хронической ишемической болезни сердца? Да реактивы больше тратить некуда!

Андрей специально тянул время, возился с трупом женщины максимально долго. Дождавшись, пока Володя выйдет из секционной, он попросил санитара, уже начавшего зашивать тело, ненадолго прерваться. И быстро осмотрел труп Свечникова. Следа инъекции не было. Однако это почему-то не успокоило…

* * *

– Бип! Бип! Бип!

Каким-то краем воспаленного разорванного сознания Галка уловила нетипичные звуки, раздающиеся из-за компьютера, и резко остановилась.

– Младенец, ты чего?

Сын оторвался от монитора, за которым сражался с игрушечными монстрами, и вздохнул:

– Мать, ты ругаешься как сапожник. Видишь, в центре комнаты – лужа, крыша опять течет. Ты по кабинету бегаешь, в воду наступаешь, а потом говоришь…

– Ой, нет, – перебила Галка, осознав, что сейчас дотошный сынок воспроизведет услышанное. – Я задумалась, извини. Это плохие слова, ты так не говори.

– Сам знаю. А ты лужу переступай, – насупившись, посоветовал наследник. – И я уже давно не младенец. Мне пять с половиной лет, если ты не помнишь.

– Младенец – это твое официальное название. Младенец, не изводи мать! – как обычно, прикрикнула Галка. Хотя больше всего ей хотелось подойти к ребенку и попросить у него прощения.

Вместо детского сада он фактически ходит на работу. Маленький человечек – а разговаривает уже почти как взрослый, лексический запас явно покруче, чем у некоторых журналистов будет. И в парке они сто лет не были. Сынок стесняется обращаться с просьбами. Слегка хмурит светлые бровки и, как бы между прочим, замечает: «А Витю мама на карусели водила, наверное, хорошо там». Блин, блин, блин! Бедный младенец, которому досталась такая отвратительная мать, но что поделаешь, если жизнь такая скотская!

«Жизнь скотская, причем становится все скотинистее и скотинистее, – подумала Галка и аккуратно переступила лужу. – Слова „скотинистее“ нет, но мне плевать. Мне сейчас на все плевать, потому что один мой сотрудник мертв, а второго задержали по подозрению в убийстве. Бред, какой же это бред, Кирилл не убивал Артура. Они не были друзьями, но убивать – это ведь ни в какие ворота!»

Она снова угодила ботинком в мутную желтоватую жидкость. Но ругаться, поглядев на внимательные глазки ребенка, украдкой косящегося из-за монитора, не стала. А распорядилась:

– Младенец, освободи рабочее место для матери!

– Вот еще, ты номер сдала! – хмыкнул он и демонстративно затрещал компьютерным оружием.

– Послушай, мне правда очень надо. – Галка явственно слышала в своем голосе слезы и злилась. Не хватало еще разреветься в присутствии ребенка! – Не вредничай, пожалуйста.

Он сразу же выбрался из-за компьютера. Такой маленький, а уже мужчина, утешитель, защитник.

– Мамуль, не в первый же раз статьи слетают, – серьезно сказал сын, перетаскивая со стола в кресло слишком тяжелый для маленьких ручек том седьмого «Гарри Поттера». – Заткнешь ты «дырку»!

Он уже так много понимает. Про сроки сдачи номера, про «дырки». Вот только про некролог ему знать необязательно. У ребенка не было ни яркого беззаботного детства, ни праздников. Одни производственные будни. Так пусть хоть боли будет меньше. Надо стараться его оградить. Пока это возможно…

Галка открыла «ворд», уставилась на белоснежную страницу. Придется писать, время поджимает. А мыслей нет, есть только боль, сдавившая грудь, и от нее дышится через раз. Но реклама с первой полосы снята, там заверстают некролог. Газету через пару часов повезут в типографию. Хотя нет, наверное, чуть позже, все-таки задержат. Потому что верстальщики уже все узнали, и у них тоже сейчас руки дрожат и перед глазами все плывет. Так же, как у нее. И работать невозможно, и не работать нельзя, вот такой замкнутый круг.

– Надо собраться, – прошептала Галка, покосилась на пачку сигарет, а потом на русую головку сына. – Младенец, я выйду, место не занимать!

Он наморщил крохотный носик.

– Мать, да кури здесь. Ты же торопишься, чего туда-обратно бегать.

Ругая себя нещадно, Галка щелкнула зажигалкой, затянулась, и…

Господи, какая же она все-таки идиотка! Голова совсем ничего не соображает. Сейчас же не некролог следует строчить, а Кирилла из-за решетки вытаскивать! Артур умер, но Кирилл-то живой, и ему теперь ох как несладко. Надо звонить знакомым ментам, следакам, всем, кому только возможно. И добиться, чтобы Кирилла отпустили. Конечно же, он не виновен, но, пока все прояснится, мальчик сгниет в тюрьме, или где он там сейчас находится. А некролог придется опубликовать в следующем номере. Да, очень плохо, совершенно неэтично. Но между мертвым и живым она выберет живого, как это ни цинично. И бедный Артур поступил бы точно так же…

Галка сняла трубку телефона, распорядилась, чтобы на первую полосу пошел рекламный модуль, и залистала телефонную книжку мобильного телефона.

Внезапный стук в дверь сорвал-таки крепкое словечко, и младенец звонко возмутился: «Бип!»

А потом дверь резко распахнулась.

Галка ждала увидеть верстаков, которым нужно что-нибудь уточнить. Но вместо бородатого Димки или черноволосой Инночки на пороге стоял долговязый тип в сером пальто.

– Я могу входить? – поинтересовался он с легким акцентом. И тут же растянул губы в фальшивой улыбке, оскаливая ненатурально-белоснежные зубы.

– Идите вон! – бросила Галка, решив, что ей сейчас будут впаривать очередной чудо-массажер. И демонстративно защелкала телефонными клавишами.

Где же координаты того высокого милицейского чина? Газета ему здорово помогла, а долг платежом красен.

– Вон? Где есть вон? – невозмутимо поинтересовался незнакомец.

– Вон есть везде, только не здесь, – провозгласил сын, живо оторвавшись от книги.

– Я не могу ходить вон, потому что я из ФБР, – сказал мужчина и полез в карман пальто. – И мне надо получать информацию про Артур Крылов.

Галка мигом вскочила из-за стола, бросилась к двери. И, схватив незнакомца за рукав, вытащила его в коридор. После чего угрожающе зашипела:

– Совсем мозгов нет, хрен американский! От работы меня отвлекаешь, еще и ребенка пугать вздумал! Гамбургеров надо меньше жрать, от них серое вещество разжижается!

Изловчившись, мужик все-таки достал какой-то заламинированный документ, но Галка даже не стала его разглядывать.

– Мне сейчас некогда. Это понятно?

Американец утвердительно кивнул и снова оскалился:

– Да, госпожа Епифанова. Мы можем говорить, когда вам удобно.

– Говорить мне в ближайшие дни неудобно, – отчеканила Галка, неприязненно рассматривая загорелое лицо. – И по закону никаких пояснений я вам давать не обязана. Это понятно?

Он кивнул и фальшиво-сочувственно вздохнул.

– Понимаю. Вы потерять журналист…

– Я с вами разговаривать не буду. Мне все равно, что вам надо. Хотите что-то выяснить – поговорите с сотрудниками. Комната журналистов – прямо по коридору и направо. Налево – верстка, но туда ближайшие два часа нельзя. Подождите, пока сдадим номер. Многие сотрудники нашей газеты знали Артура намного лучше, чем я. Поговорите с ними.

– Но простой журналист никогда не знать та информация, которую знать шеф-редактор!

– Не морочьте мне голову, – процедила сквозь зубы Галка, мысленно вспоминая английские ругательства. Кажется, они вот-вот понадобятся.

И американец, как ни странно, наконец понял. Поблагодарив за помощь, он развернулся и, бодро перешагивая через лужи, пошел в направлении ньюс-рума.

– Мать, какой дядя странный, – прокомментировал визит гостя сынок, недоуменно вскинув белесые бровки. – Он что, дурак?

– Нет, младенец, он просто американец и не очень хорошо говорит по-русски, – отозвалась Галка и одобрительно кивнула. Вот нашелся тот самый номер. Сейчас она по нему позвонит и попросит помочь Кириллу.

А американец этот скалящийся… Конечно же, ерунда. Между США и Россией сейчас новый виток обострения отношений по поводу размещения ПРО в Европе. Вот, наверное, и назасылали америкосы кучу своих сотрудников, пытаясь доказать, что ситуация в России нестабильна. В серьезный криминал или спецслужбы агенты сунуться не могут, доступ к информации ограничен, риск велик. Права человека – самая благодатная тема для стенаний. А тут журналиста вроде как убили, давление на свободу слова и все такое. Явились не запылились. Нет, правильно она сделала, что его отшила. Не хватало еще только сейчас патриотично врать о том, что Россия – правовое государство, граждане которого всегда получают полную объективную информацию.

– Америку ждет финансовый кризис, – глубокомысленно вздохнуло дитя. – Курс доллара нестабилен.

Галка удивленно вытаращила глаза. Господи, откуда, откуда младенец набрался таких слов? Нет, надо все-таки покатать его на карусельках. Потому что если его развитие проходит такими темпами, то очень скоро детские забавы радости ему не доставят.

Захватив сотовый, Галка вышла в коридор. И почти сразу дозвонилась до милицейского чина. Но тот оказался урод уродом.

– Моя компетенция не позволяет вмешиваться в работу пенитенциарной системы, – замямлил он в трубку. – Тем более когда ведется следствие, очень важно…

Про следствие Галка уже не дослушала, послала урода подальше и отключилась.

Но особо не расстроилась – знакомых в правоохранительных органах масса. Хотя, конечно, хотелось бы уладить вопрос побыстрее, Кириллу сейчас каждая минута, наверное, кажется часом.

В коридоре явственно вырисовалась высокая фигура очередного визитера. Когда он миновал ньюс-рум и стал приближаться к кабинету редактора, Галка возмущенно подумала: «Когда же я уломаю учредителя хотя бы одного охранника на входе посадить?! Вот ведь жлобяра! Не редакция, а проходной двор какой-то».

– Не подскажете, где мне найти Галину Епифанову? – поинтересовался мужчина, темноволосый, с роскошными черными усами.

– Я. В чем дело?

– Меня зовут Александр Голицын. У меня к вам будет несколько вопросов.

С этими словами мужчина извлек «корочку», и Галка с ужасом увидела золотое тиснение «ФСБ» на красной коже. А потом и фотографию, штамп, мелкий убористый почерк, которым были выведены имя, должность, звание.

За те секунды, пока новый гость собирался с мыслями, в Галкиной голове выстроилась цепочка умозаключений, и они ей совершенно не понравились.

Артур затеял очередное расследование, влез в какую-то очень серьезную тему. Как всегда – без страховки, без тормозов, наплевав на элементарные правила безопасности. Так бывает с журналистами такой специализации. Они вечно ходят по острию ножа и адаптируются к риску. Но нож не перестает быть опасным, и вот… А где именно он оступился – теперь уже не выяснить. Журналисты никогда не открывают свои источники информации. Максимум, что можно от них добиться, – копии документов, и то в крайне редких случаях. А уж пояснений, где достал, кто принес, – никогда…

– По нашей информации, Артур Крылов и Кирилл Матюшин оказались замешанными в очень неприятную историю, – сообщил Александр, затирая белое пятно на черном рукаве куртки. – Да, не жирует наша пресса, судя по виду вашей редакции… Подробностей я вам рассказать не могу. Сейчас мне надо срочно осмотреть компьютеры Кирилла и Артура. А потом я зайду к вам, и мы побеседуем.

– Хорошо. Я сейчас принесу ключ от кабинета ребят. Пароль на машину Артура приклеен на обратной стороне клавиатуры. А компьютер Кирилла в ремонте, нас залило, сами видите, что здесь творится. Да, кстати, тут какой-то человек приходил. Сказал, что он из ФБР.

Голицын мигом утратил невозмутимость. Его темные прищуренные глаза широко распахнулись, на лбу обозначилась решеточка морщин.

– Что?! А как он выглядел?! Что ему было нужно?

– Да он, наверное, еще в редакции, сами спросите. Я толком не выяснила, что ему нужно, – виновато улыбнулась Галка. – Хотелось послать его куда подальше. Не люблю америкосов в принципе, а тут еще горе такое. Но не послала. А отправила его к нашим журналистам. У меня сейчас каждая секунда на счету вообще-то, мы номер сдаем.

Сотрудник ФСБ заметно побледнел и попросил уточнить, где именно находится американец.

Галка позвонила в ньюс-рум, потом на верстку и развела руками:

– Его никто не видел. Наверное, он решил, что журналисты ему ничего не расскажут. И ушел. Но вы не волнуйтесь, кабинет Кирилла и Артура ведь закрыт.

Вместо ответа «эфэсбэшник» лишь скептически усмехнулся.

Через пару минут они оказались у приоткрытой двери. И компьютер Крылова был включен…

Вздохнув, Голицин уселся за машину, стал просматривать файлы. Казалось, он полностью погрузился в работу.

– Я могу идти? – виновато поинтересовалась Галка, сбрасывая очередной звонок верстальщика. – Мы уже конкретно горим…

– Да, конечно, – задумчиво пробормотал Александр, с досадой отрываясь от монитора. – Я зайду к вам позже.

«В свой кабинет возвращаться нельзя, – решила Галка, направляясь к женскому туалету. – Там уже аншлаг, мобила от звонков раскалилась. Кирилл. Самое важное теперь – это вытащить Кирилла».

И ей повезло. Случайный, даже ничем не обязанный газете дядечка из прокуратуры взялся поспособствовать решению вопроса. Но все яйца в одной корзине хранить глупо. Редактор «Желтой газеты» сделала еще пару звонков, получила заверения в том, что требуемая помощь будет оказана, и, заметно повеселев, вернулась к себе.

Она не сразу заметила в толпе сотрудников газеты неопрятного мужчину с одутловатым лицом.

– Сейчас в помещении редакции будет проведен обыск, – безапелляционно заявил он. – Вот мои документы, вот постановление. Кто может выступить понятыми?

Галка застонала. Нет, елки-моталки, она никогда не сдаст этот проклятый номер!

* * *

Тень уже все ближе и ближе. От липкого страха, парализующего ужаса и осознания собственной беззащитности ноги сделались ватными. А голова… Кажется, что она сейчас лопнет от лихорадочных мыслей.

Что же делать?! Мчаться в гостиницу? Подъезд оборудован домофоном, но кода нет, надо набирать номер квартиры, где располагается отель. Пока портье подойдет, пока откроет. Да ее уже сто раз задушат, прирежут, разберут по запчастям и скажут, что так и было! А во дворике-колодце никого нет! При молчаливом соучастии пары желтых окошек небо-крышка захлопнется. И все навсегда закончится.

Закончится? Ну уж дудки!

Вперед! Как удар хлыста. Как выстрел.

Эта мысль на долю секунды оглушает, но ноги уже несутся навстречу тени, а лица – какой ужас! – ощутимо касается край чьей-то одежды. В темноте не различить руки, пытающейся вцепиться в куртку.

Стряхнуть, оторваться.

Быстрее, еще быстрее!

По переулку мчаться почти не страшно. Здесь светло, и люди недоуменно отскакивают в стороны. Уже практически безопасно.

Надо туда, где много народу. Кафе, магазин, все, что угодно.

Тяжелая дверь, но открывается.

В Питере коварные ступеньки, коварные ступеньки, коварные…

…Хорошо просыпаться. Здорово просыпаться! И понимать, что все закончилось. Просто перепуганное подсознание до сих пор не может угомониться, заново и заново прокручивая события вчерашнего вечера.

Все прошло. Уже не реальность, ночной кошмар, не думать, забыть.

Лика Вронская сладко потянулась, посмотрела на часы. Шесть утра, всего-то. Еще можно спать и спать!

Она взбила подушку, расправила скомканное одеяло, твердо намереваясь увидеть в очередном сне что-нибудь позитивное. И даже уютно свернулась калачиком. Но в окно громко затюкали.

– Иди в баню, ворона, – пробормотала Лика, накрывая голову подушкой. – Ты и так вчера сожрала полвазочки печенья. Хватит с тебя!

Стук все не прекращался. Сев на постели, Вронская уставилась на часы. Двадцать секунд тарабанит. Полминуты. Вторую минуту.

– Ты меня достала, – заворчала она, открывая окно. – Давай питайся и проваливай.

Птица деловито процокала по подоконнику, распушила рыжеватые перья на шейке, демонстрируя то ли свою красоту, то ли высшую степень возмущения, а потом перепорхнула на столик.

Наблюдая, как исчезает в массивном коричневом клюве печенье, Вронская угрожающе заметила:

– Не вздумай мне здесь нагадить!

Ворона на секунду оторвалась от еды, повернула голову, и в красных глазах промелькнула досада.

– Хорошая птичка, – смягчилась Лика, кутаясь в одеяло. – Все понимаешь, молодчина. А теперь иди гулять. Мне из открытого окна так дует, что я сейчас превращусь в сосульку.

Невероятно! Ворона, противно каркнув, сразу же взмахнула крыльями и, как белая ракета, просвистела на улицу.

«От собаки бы мне добиться такого послушания, – подумала Лика, снимая красно-белую клетчатую пижаму. – Снапу сто раз надо повторить команду, пока он соблаговолит ее выполнить. А тут раз-два – и порядок».

Итак, душ. Обжигающе-горячие струи лупят по коже, разгоняют остатки сна. Понежиться еще пару минут, привести себя в порядок, а затем прямиком к следователю. Вчера, спасаясь от какого-то притаившегося в арке урода, пришлось забежать в интернет-кафе. И там выяснилось очень подозрительное обстоятельство. Которое, кажется, многое объясняет…

Выйдя из ванной, Лика задумалась. Начало седьмого, раннее утро. Так не хочется краситься, влезать в костюм. Да и смысла особого, пожалуй что, нет. Вернувшись из прокуратуры, до вечера можно еще сто раз успеть привести себя в порядок. И Ирину, кстати, тоже будить не стоит. Пусть выспится, вчера перенервничала, бедняжка.

Джинсы, свитер, немного туши. Расчесываться и сушить волосы не надо. Короткая стрижка, пожалуй, даже начинает нравиться.

– Что же вы не позвонили? А завтрак? – всполошилась миловидная женщина за стойкой. – Давайте я приготовлю, покушайте!

– Спасибо, я не голодна. Такси вызовите, пожалуйста, – попросила Лика, изучая прикрепленный к стене видеодомофон с трубкой и небольшим мониторчиком.

Изображение, передаваемое на экран, нечеткое, к тому же радиус охвата минимальный. Камера показывает только пространство непосредственно перед подъездом и часть серого дома, в котором находится мини-отель. Арки на экране не видно. К тому же дворик не освещается, так что шансы на то, что портье, случайно вдруг взглянувшая на видеодомофон, что-то разглядела, минимальны.

Теперь кажется: неужели нельзя было самой обернуться, посмотреть, кто выскакивает следом? Вчера отчаянный страх так живо гнал вперед, что даже мыслей о преследователе не возникало. Хотелось только вырваться из опасной темноты, оказаться среди большого количества людей, и чтобы оголтело стучащее сердце хоть немного сбавило обороты.

– Вот, выпейте кофейку, пока машина приедет, – улыбнулась портье, поставив на столик чашку.

«Какая милая женщина. Особенно после своего предшественника-вампира», – сделав приятно-горький глоток, подумала Лика.

И прервала собственные рассуждения вопросом:

– Скажите, а… Вот этот район, где находится мини-отель, – он криминальный? С вами лично здесь случались какие-либо происшествия?

Портье заверила: никогда и ничего. Ни с ней, ни с гостями отеля. Гостиница находится в самом центре, пару минут пешком до центра. И Питер, к счастью, уже давно перестал быть бандитским городом.

Если не случайный хулиган, не наркоман, подстерегающий кого угодно, для того чтобы ограбить и забыться, то…

То, в общем, можно предположить, кто именно скрывался в арке…

– Кстати, вот и машина ваша приехала, темно-зеленая «Волга», – заметила женщина, выглянув в окно.

Крутые ступени подъезда на сей раз вели себя прилично, неожиданно не обрывались, подножки не подставляли.

Лика, поздоровавшись с таксистом, опустилась на переднее сиденье, с опаской покосилась на расписанную, как оказалось, яркими граффити арку. Потом перевела взгляд на часы и с досадой закусила губу.

– Ну я даю! Еще же восьми нет! – расстроилась она и повернулась к водителю. – Вот, собралась в прокуратуру, а там же рабочий день с девяти начинается, и по утрам еще совещания.

– Как вас зовут? Очень приятно! – Мужчина улыбнулся, но взгляд его серых глаз остался грустным, подавленным. – Мы можем покататься по городу. Вы были в Питере? Не волнуйтесь, счетчик я выключу. Знаете, на днях развелся с женой, после такого очень не по себе.

Лика пристальнее вгляделась в лицо странного таксиста, сохранила в памяти файл с ровным профилем, растерянно-болезненными морщинками у губ, черными отпечатками бессонницы. Конечно, это исключительно питерский вариант. Мужчина, переживающий развод. Таксист, предлагающий бесплатную экскурсию. Но, может, если действие следующей книжки будет развиваться в Питере, то внешность потенциального героя романа окажется востребованной.

– Счетчик выключать не надо, – попросила она, решив, что все-таки не стоит добавлять к душевным мукам мужчины еще и материальные расходы на бензин. – А идея мне нравится. Я в Питер давно приезжала, еще когда в школе училась. Первый раз вырвалась из-под опеки родителей. Мне тогда было не до истории. Помню, мучительно соображала, кого из двух мальчиков выбрать. Один страстно смотрел на меня. На второго хотелось страстно смотреть мне.

– И кого же вы выбрали? – оживился водитель.

– А? Что? – Лика мгновенно позабыла о предыдущем разговоре. Какая красота за окошком! – Потом…

Невский. Не такой уж и широкий. Та же реклама, что и в Москве, те же книжные магазины, бутики, рестораны. К современному антуражу привыкаешь быстро и, кажется, совсем не обращаешь на него внимания. Но только здесь почему-то бигборды и вывески болезненно режут глаз, и хочется убрать их быстрее. Чтобы не нарушалась идеальная панорама проспекта, который все видел, все помнит. Блеск и нищету Российской империи. Царские кареты и влюбленных поэтов. Модниц, изучающих витрины, простых мужиков, восхищенно глазеющих на модниц…

Ровные площади – и вода. Золотистые купола и шпили соборов – и вода. Памятники, скверы, шумные улицы, тихие переулки, величественные дворцы – все увито водой, перепоясанной мостами. Только стрелка Васильевского острова свободна. Кажется, еще секунда – и насыпь сорвется в бескрайние синие волны, устремится вперед, уплывет огромным величественным кораблем.

Свобода, полет, позолота, гордость, ничтожность, величие…

Лика пыталась мысленно охарактеризовать проносящиеся за окном картины. И мучилась оттого, что слова слишком тусклы для описания судорожно бьющейся в тисках гранитной набережной Невы, и давящей угрозы Медного всадника, и разноцветных маковок грустного, великого храма Спаса на Крови.

Водитель тронул ее, оглушенную, влюбленную и недоумевающую, за плечо.

– Мы приехали. Половина одиннадцатого, не слишком рано?

– Нормально. – Лика достала портмоне, вытащила купюры. – Возьмите. Да берите же! Спасибо вам большое! Я не очень хорошо помню первую экскурсию по Питеру. Но сегодняшняя была просто великолепна.

Прокуратура располагалась в старинном здании, источенном прошлыми веками и современной бедностью бюджета. Подергав черную железную дверь, Лика с удивлением убедилась: закрыто. Активная эксплуатация кнопки звонка не возымела ровным счетом никакого эффекта.

«Колотить в дверь ногой или кричать: „Следователь Гаврилов, выходи, выходи, подлый трус“?» – прикидывала Лика.

Она мысленно храбрилась, но настроение стремительно пикировало вниз. А после звонка Ирины, сонным голосом отчитавшей ускользнувший из-под опеки объект, на душе стало совсем тоскливо. Вронская присела на корточки, прислонилась спиной к двери и начала себя жалеть.

Удар дверью по позвоночнику добавил еще один повод для жалости, но Лика, потирая ушибленную спину, поприветствовала вышедшего мужчину жизнерадостным:

– Здравствуйте!

Придержав норовившую захлопнуться дверь, она быстро проскользнула внутрь и замерла.

Что ожидаешь увидеть внутри такого заведения? Холл, дежурного. Да что угодно, только не уходящую ввысь крутую лестницу, вверху которой виднеется огромный оконный проем, совершенно лишенный стекол.

– Нормальная здесь архитектура, оригинальная, – бормотала под нос Вронская, с пыхтением штурмуя очередную порцию ступенек.

Новая дверь, родная сестра входной, повергла ее в отчаяние. Но вела она себя на порядок приличнее, распахнулась после первой же дребезжащей трели.

Суровое, явно повышенной бдительности лицо оторвавшегося от кроссворда стража порядка не внушило Вронской доверия. Поэтому она, покопавшись в сумочке, извлекла журналистское удостоверение. И, давая мысленную установку охраннику не обращать внимания на просроченную дату, уверенно затараторила:

– Напомните, какой кабинет у Гаврилова? У вас звонок внизу не работает, возмутительно! Если гражданин хочет обратиться к следователю, то ведь в прямом смысле слова не достучится!

– Да звонок всего пару часов как сломался, – растерялся парень. – А кабинет пятый, в конце коридора.

Зябко поеживаясь – подпираемые рядами колонн высоченные серые потолки с мутными разводами не оставляли помещению шанса прогреться, – Вронская дошла до кабинета с табличкой «Следователь Гаврилов Валентин Николаевич» и разочарованно охнула.

Опять двадцать пять, закрыто. Она опустилась на скамейку рядом с женщиной, нервно крутящей в руках пачку сигарет, расстегнула молнию сумочки.

Итак, вчерашние распечатки статей, сделанные в интернет-кафе. Вот статья Артура Крылова, та самая. Судя по обилию публикаций, Крылов был трудоголиком, почти в каждом номере – полосная статья-расследование, а ведь готовить такие тексты ой как непросто. Но этот материал, «Маменькин сынок», особенный. В нем речь идет о музыканте Владе Резникове. Симпатичный бойфренд Веры, оказывается, уже довольно успешный певец. И Артур каким-то образом раскопал невероятную историю. Он выяснил, что несколько лет назад Влад на своем автомобиле сбил человека. Жертва наезда скончалась на месте. А музыкант, нимало не заботясь судьбой несчастного, спокойно поддал газку и укатил себе. Дескать, «маменькин сынок» не сомневался, что высокопоставленные поклонники популярной Татьяны Резниковой помогут ему выпутаться из любой истории. Но если не найдут виновника ДТП – тем лучше, меньше проблем… С момента публикации прошло больше полугода, однако опровержения этого материала в «Желтой газете» так и не вышло. Следовательно, в суд Резников не подавал. А почему не подавал? Видимо, знал, что у Крылова есть фактура, доказывающая его виновность. И вырисовывается следующая схема развития событий. Влад выжидает какое-то время, а потом мстит журналисту. Презентация для этих целей подходит отлично – множество народа, фуршет, все хмелеют и уже не обращают друг на друга внимания.

Скорее всего, он все спланировал заранее. График пиар-мероприятий в Питере давно разместили на сайте издательства. Так что у Влада была возможность все просчитать, выманить Крылова, подготовить себе алиби. Но ему вдобавок еще и подфартило! Невероятное, потрясающе выгодное стечение обстоятельств. Книгу с таким сюжетом редактор отправила бы на доработку, и правильно бы сделала. Но реальная жизнь – тот еще сценарист, ей не важно, правдоподобно или нет выглядит развитие событий. Цепочка случайностей, ведущая Резникова прямо к цели… Прыткий ребенок спалил волосы, подруга-парикмахерша делала прическу, и вот якобы совершенно случайно Резников оказывается на презентации. «Какая месть, гражданин начальник? Я просто пришел пообщаться со своей любимой писательницей, – скажет он следователю. – Да, Крылов писал про меня гадости. Но я знать не знаю, почему мы оказались в одно и то же время в одном и том же месте». И все это будет неправдой. На презентацию Влад напрашивался так, будто там медом намазано. А книг не читал, ни одной. И лицо у него было на презентации странное, очень взволнованное. И в арке вчера вечером поджидал именно он. Если не дать по голове, чтобы заставить умолкнуть навечно, так, по крайней мере, попытаться наврать с три короба или договориться.

«Вот примерно так я скажу Гаврилову», – решила Лика, засовывая распечатки обратно в сумочку.

Один из листков спикировал на пол, сидевшая рядом женщина нагнулась его поднять.

– Откуда у вас статья Артура? – воскликнула она. А потом оттянула уголки глаз к вискам и тихо сказала: – Ничего не понимаю. У вас лицо как на фотке с пресс-релиза. Вронская, что ли?

Лика, понимая, что добрых полчаса просидела рядом с коллегой Крылова, кивнула. И уже собиралась задать массу вопросов, но в коридоре зазвучали шаги, а собеседница прошипела:

– Вот мудила пьяный, сейчас я ему все в глаза выскажу!

Опешив, Лика изумленно наблюдала за журналисткой. Она подлетела к Гаврилову и закричала:

– Никакой сотрудник ФСБ к нам в редакцию не приходил! Я уточнила по своим каналам, нет там такого Александра Голицына и не было никогда! В редакции появился совершенно посторонний человек, понимаете?! Удостоверение липовое сейчас сварганить не проблема. Он пришел, чмо недобитое, специально, чтобы Кирилла подставить!

– Дамочка, угомонитесь, по-хорошему вас прошу. – Следователь брезгливо поморщился. – В рабочем кабинете изъято не абы что, а конкретное вещественное доказательство. Препарат обнаружен в футляре, где хранились карты памяти для фотоаппарата. Я отдал его на экспертизу. Яд мы нашли или нет, эксперты разберутся. Но уже сейчас криминалист четко сказал – снятые с футляра отпечатки принадлежат Матюшину. Так что, дорогая вы моя Галя, фотограф ваш сидел, сидит и будет сидеть!

– Я вам не дорогая! – взвилась женщина.

Следователь криво усмехнулся:

– Дешевка, что ли?

– Хамло!

Вронская, демонстративно покашляв, вскочила со скамейки. И затараторила:

– Валентин Николаевич, здравствуйте! Мы с вами вчера разговаривали. Лика Вронская, если помните. Мне стали известны обстоятельства, которые помогут вам в расследовании.

– Говорите.

Лика растерялась:

– Что, здесь? В коридоре? А протокол? Ну ладно, хорошо…

То есть ничего хорошего в общем-то не было. Выражение одутловатого, излишне румяного лица следователя лучше всяких слов говорило о том, что излагаемая информация его не волнует совершенно. А тут еще и журналистка, услышав про подозрения в адрес Влада Резникова, бесцеремонно пихнула следователя в бок и заорала:

– Действительно, что это мы все в коридоре да на ногах. Вы хоть понимаете, с кем разговариваете? Писательница, журналистка московская! А вы ее в коридоре морозите! Она ведь домой приедет и всю правду о вас напишет, а тираж у «Ведомостей» знаете какой? Видите, видите, это все Резников! Артур прищемил ему хвост, и тот решил посчитаться. При чем тут Кирилл?!

– Знаете, дамочки, вы не на пугливого напали, – заявил Гаврилов, выхватывая из рук Вронской ксерокопии статьи. – Я ознакомлюсь с материалами. И в случае необходимости с вами свяжусь.

Он резво открыл дверь кабинета, оттолкнул своих собеседниц и мгновенно заперся изнутри.

Коллега Артура заколотила в дверь кулаком, а Вронская опустилась на скамейку и изумленно воскликнула:

– Но он даже не потрудился оформить мои показания! Вот псих…

* * *

Писать на КПК неудобно. Экранчик маленький, никакого сравнения с ноутовским, не говоря уже о полноценном ЖК-мониторе. Клавиатуры тоже нет. То есть теоретически она есть, можно подключить. Но когда ребята показали, как она выглядит в реале, то стало понятно: все, что пишут в инете о ее преимуществах, – лажа полная. Один черт, что «зубочисткой» в КПК тыкать, что пытаться попасть пальцами по крошечным кнопочкам. Нет никакого смысла тратить лишнюю сотку баксов на совершенно бесполезную «клаву».

«Вчера на книжной ярмарке случилось чрезвычайное происшествие. Трагически погиб корреспондент „Желтой газеты“ Артур Крылов…»

Леша прочитал набранный текст и удовлетворенно кивнул. Начало есть! И, кажется, получается довольно связно. Конечно, пишет он медленно. «Зубочисткой» быстрее не получается. Но ничего. Покупателей днем мало, к окончанию работы он вполне успеет набрать текст. А уж вечером, с домашнего компьютера, сделает рассылку для всех питерских и московских газет. После чего… Да, план классный. Главное – отправлять инфу через прокси-сервер. И еще придумать пару хитрых технических штук. Тогда точно никто ни о чем не догадается и ни за что его не просчитает.

– Лешик, ты чего там делаешь? – поинтересовался Валерий Петрович, расставляя на прилавке новые книги. – Пишешь, что ли, чего-то? Даже плеер не слушаешь. Что такое?

– У меня здесь игрушка, – краснея, пробормотал Леша.

Дядя Валера, конечно, неплохой мужик, но посвящать его в подробности плана уж никак не следует. Надо бы перевести разговор на какую-нибудь нейтральную тему. И отодвинуть стул от греха подальше, еще прочитает случайно и все поймет. Он дядька головастый, как-никак не простой продавец, а хозяин точки.

– А что Татьяна ваша, все болеет? – спросил Леша и приподнялся. Сейчас он сделает вид, что поправляет книги. А потом переместится в дальний угол и стульчик прихватит.

Савельев грустно кивнул седой головой:

– Болеет, совсем расхворалась. Врача сразу не вызвали, и вот итог. В больницу положили. Правда, на днях обещают выписать. И это радует. Мне спокойнее, когда за сестрой могу весь день присматривать.

Леша хитро улыбнулся:

– А вы не грустите. Хотите, я вам детективы со своего лотка порекомендую?

– Издеваешься, – вздохнул Валерий Петрович, ровняя стопки книг. И замер. – Подожди, посмотри вон туда! Рядом с музыкальной точкой, видишь?

На точке, торгующей музыкальными дисками, все было как обычно. Хриплым голосом пела Катя Огонек, продавец Васька кокетничал с симпатичной соседкой. И по его довольно ухмыляющейся физиономии было понятно, что дело у ребят на мази. Ну, по крайней мере Васек сто пудов на что-то рассчитывает.

– А что такое? – без особого энтузиазма поинтересовался Леша. Повернувшись к соседу, он охнул: – Вот это жесть! Дядя Валера, да вы белый как бумага! Что, сердце? У Светы коробка с лекарствами где-то под прилавком, гляньте!

Савельев вытер платком лоб и нагнулся вниз.

– Не вижу ничего похожего. Сам не найду, или она с собой их забрала… Ладно, уже легче. Понимаешь, Лешик, там опять стоял тот странный мужчина.

– В сером пальто, загорелый? – спросил Леша срывающимся голосом. Ему на секунду стало нестерпимо страшно.

– Знаешь, кажется, он был одет иначе. Наверное, показалось. После вчерашнего все, что угодно, привидится.

Леша согласился. Действительно, каша заварилась не по-детски. И еще неизвестно, чем все это закончится. Тем важнее попытаться направить развитие ситуации в нужное русло…

Убедившись, что с дядей Валерой все в порядке – разбирает новые книги, Леша опустился на стул и снова достал КПК…

* * * ...

Из Живого Журнала Helen

Тема: раздвоение личности

Настроение: depressed

Музыка: Земфира, «Мы разбиваемся»

Доступ: только мне (личное)

У меня две жизни. И я еще существую только потому, что между ними стена из плотного слоя времени. Стена – мое спасение. Она четко разделяет двух Элен. Мне нравятся обе. Но лучше этим девчонкам не встречаться. Otherwise, we’ll not be able to avoid a disaster.[35]

Элен-дневная – расчетливая карьеристка. Утром я совершенно забываю о том, что у меня имееццо богатый муж. И, как следствие, – карточка с неограниченным кредитом. Все-таки моя маман при всей своей наивности дала мне, я считаю, правильные установки. В этой жизни действительно можно рассчитывать только на себя. Big money comes, big money goes.[36] Фортуна непостоянна. Только твои собственные навыки, знания и умения – категория относительно неизменная и надежная. К тому же это ведь круто забирает – учиться, самосовершенствоваться, ставить перед собой высокие цели и их добиваться.

В университете я – сама собранность и деловитость. Не прогуливаю лекции, хожу на все семинары. Переводческая «халтура» – отлично. Высоченная стопка книг, все эти лексика, стилистика, особенности перевода – здорово. Зачеты и экзамены один за другим – и это к лучшему. Мне все по силам. Мой любимый иглиш нон-стоп – это неописуемый драйв.

Клубничный коктейль из «Макдоналдса», толстая книжка манга,[37] фотки подружек, сделанные во время ролевых игр… Мои дневные радости. Этой Элен двадцать. Она ловит кайф, если ставит препода в тупик. И когда украдкой читает на ненужной лекции свежий номер «Cosmo» или новый детектив.

Элен-ночная – старая, опытная порочная тварь. Может, когда-нибудь она даже напишет книшшку, в которой расскажет про самый опасный наркотик. От героиновой или кокаиновой зависимости вылечиться трудно, но можно. Секс за гранью – та еще дурь, разъедает мозг быстро и навсегда.

Я помню тот вечер, когда Витя впервые привел меня в свингер-клуб. Мы расположились перед огромным, во всю стену стеклом, отделявшим нас от спальни с большой кроватью. Я тупо смотрела на клубки сладострастно извивающихся тел. And I just couldn’t make out how it possibly could go on.[38] Неужели женам не больно оттого, что их мужья занимаются сексом с другими женщинами? Почему мужей заводит вид собственной супруги, постанывающей от чужих ласк? Женщина целует женщину, мужчина делает минет мужчине. И это видят все, кто присутствует в спальне, те, кто находится за стеклом! Ну, полный отстой, ага.

I got sick of it.[39] Происходящее в клубе шокировало с точки зрения морали. К тому же это было на редкость мерзким зрелищем. Ведущие себя как порно-актеры люди все-таки не актеры. Целлюлитные бедра, пивные животики. Брр, какое дерьмо.

– Давай уедем, – предложил муж.

Мне не пришлось повторять дважды. Мы вернулись домой, и я долго пыталась согреться в горячем душе. Или отмыться от увиденного? А потом в ванную зашел Виктор. Мой муж – потрясающий любовник, нежный, жестокий, жадный. Я очень часто не осознаю, что происходит, потому что глаза и мозг отключаются. Предвкушая очередное безумие, я прислонилась спиной к стене кабины, и… А если там не стена, а тоже мужское тело? Жадные поцелуи, бесстыдные руки? А потом… Короче, меня конкретно торкнуло. Таких оргазмов у меня никогда не было. Неделю мы совершенно не высыпались. А затем я, сгорая от стыда, попросила отвезти меня в клуб.

Просто точно пойму – мерзость. Просто попробую увидеть все не через стекло. Просто поцелую женщину, один раз. Поласкаю ее – только узнаю, что чувствует Виктор, прикасаясь ко мне…

Я никогда не употребляла наркотики. Но, думаю, так «подсевшие» убеждают себя: последняя инъекция, и все. Секс хуже наркоты, потому что от наркотиков организм рано или поздно рассыпается. Увеличивать дозу до бесконечности нельзя. С сексом по-другому, фантазия безгранична. Первым исчезает стыд, потом – ревность. Всего через пару месяцев посещения клуба мне уже нравилось угадывать, с кем я занимаюсь сексом. Женщины целовали моего мужа, а я… я получала от этого реальный кайф! Почему?.. Попытаюсь объяснить, хотя это и напряжно…

Наверное, можно избавиться от ревности и разрешить чужим рукам скользить по телу любимого человека. Но это все равно твой любимый, и его член, и его попа, и его крики, знакомые, изученные, дорогие, они все-таки в каком-то смысле твои . Собственнические инстинкты перекрывают дыхание, но… его оргазм и твой оргазм тоже, очень сильный, ослепительно-яркий…

Такого никогда не испытаешь вдвоем, супружеская спальня – хрущевка, свободный секс – шикарный дворец. Жить можно и там, и там, но где лучше? И каково после дворца возвращаться в унылую хрущевку?

И все же я была готова вернуться. I became afraid of myself.[40] Во время садомазохистской вечеринки один из мужчин увлекся, у какой-то девушки потекла кровь, а во мне взорвался такой фейерверк… Что мне понадобится видеть потом? Иголки под ногтями, клочки кожи, свисающие с исхлестанных ягодиц, проколотые соски?

I need to stop.[41] Это Виктор во всем виноват, он старше и должен был быть умнее. Я ненавижу себя, его, все на свете.

Я хотела остановиться, и у меня ничего не получалось…

Элен-ночная оказалась сильнее Элен-дневной. Я разглядывала в зеркале свое лицо, и мне становилось дурно. По-прежнему молода и красива. Никаких намеков на обозначенные носогубные складки, как у начинающих увядать тридцатилетних. Разумеется, ни следа сорокалетней паутины старости, где в сетке морщин различимы и увеличенные поры, и мешки под глазами, и вечно унылые губы. Я отлично выгляжу, изредка моя мордашка даже появляется в глянцевых журналах. Не на обложках, конечно, которые очень часто оплачены друзьями беспечно улыбающихся девочек. А на иллюстрационных снимках, которые, при видимой непринужденности, долго и муторно снимаются в студии. Everything seems all right, but this look…[42] В нем отражаются обнаженные тела, и плетки, и фаллоимитаторы. Мои любимые тушь от Lancome и тени от Dior здесь бесполезны. Такое нельзя исправить мейк-апом. Только умелые руки «косметички» каким-то чудом ненадолго словно смывают покрывающий меня толстый слой грязи. Поэтому я часто хожу к косметологу. И еще никогда днем не смотрюсь в зеркало.

Моим двум девчонкам незачем встречаться, они сожрут друг друга.

Но вот это все же произошло. Я не хотела! И никогда не стала бы слушать новый альбом Земфиры, закачанный в чужой i-Pod.

Но я не знала. Упала, разбилась. Соломки под рукой, как это всегда, наверное, бывает в таких случаях, не оказалось…

Она пела про Кирилла.

Мальчик бежит по дороге, сшибая столбы. Непослушные ноги ему говорят…

Я всегда мысленно называла его мальчиком. Не парнем, а мальчиком, хотя он старше. Эти сияющие глаза, чистые, как у ребенка. И он не ходил – летал по улицам. Через окно кафешки я наблюдала, как он мчится на свидание. Длинные ноги мелькают быстро-быстро. Прохожие удивленно оглядываются вслед этой каланче, несущейся не разбирая дороги.

Мимо дождей, фонарей, мимо снов и бессонниц, быстрее, чтоб не опоздать, и запомниться, жадно глотая улыбки людей…

Откуда Зема это знает? Любая улыбка отражалась на лице Кирилла, он вспыхивал, загорался, светился.

Сотри меня. Смотри в меня. Останься. Прости меня…

Кирилл, я хочу вернуться. Сотри мою память, мою болезнь, всю меня, ну, пожалуйста!

А еще Земфира пела про Виктора, про меня, про наши попытки взлететь, стремительно скатываясь вниз.

По условиям жизни в этой задаче два неизвестных.

Они очень устали, долго искали что-то такое.

Это больше, чем мысли, но меньше, чем сердце, так интересно…

Интересно до боязни собственных желаний, неконтролируемых поступков. Ждешь утра, как новой жизни. И вот первые лучи света наконец пробираются в спальню – как душ, как исцеление. В их тепле кажется, что хватит сил не превращаться в животное. Но это только кажется.

В клубе готовились к незабываемому зрелищу. Смерть всегда незабываема. Голодных девчонок без роду без племени, занимающихся проституцией, хватает. Ей, конечно же, сначала ничего не скажут. А потом будет просто поздно…

– Я очень жду этой ночи, – возбужденно шептал мой муж. – Все будет по-настоящему, представляешь?

The most terrible was that I was waiting, too…[43] И знала, что буду отказываться. И что потом все равно не устою.

Убить живущее во мне животное. Раньше, чем оно убьет меня. Нам предстоит погибнуть вместе.

Земфира пела про меня:

Строчки летели вниз, матом ругались дворники. Я выбирала жизнь, стоя на подоконнике…

У нас пентхаус над шестнадцатым этажом. Маленькие машинки, щуплые фигурки людей, кляксы фонарей. Вниз смотреть страшно. И тогда я увидела небо. Оно было черно-оранжевым. Точно таким же, как в ту ночь, когда мы с Кириллом забрались на крышу какого-то дома. Мой мальчик щелкал камерой, восхищался панорамой вечернего Питера. А я не могла оторвать глаз от неба, рыжего, свободного. Небо не изменилось. Изменилась я, и только Витя в этом виноват.

Я выбрала свою жизнь. И его смерть, потому что Элен-ночная перестанет меня мучить только тогда, когда мой муж исчезнет.

Прогулка по подоконнику не привела на тот свет. Но я простудилась и две недели провалялась в больнице.

Потом Виктор стал осторожно предлагать поехать в клуб. Я выпендривалась, придумывала то один предлог для отказа, то другой. Но желания это делать оставалось все меньше. Мое тело сгорало без привычного допинга, а у Вити начались проблемы с эрекцией. Надо было быстрее все заканчивать. Потому что еще немного – и я попаду в новый круг самого сладкого ада…

Хриплый голос Земфиры перепутал моих Элен. Появилась ночная и посмотрела на подругу, всучившую свой i-Pod, таким взглядом, что однокурсница покраснела.

Я быстро вернула ей плеер и, не дожидаясь окончания пары, сбежала домой. Не хватало еще шокировать родную альма-матер!

Мой муж уже давно заработал себе возможность не торчать в офисе с утра до ночи. Крутой буржуй. Если у него нет встреч и переговоров, то к двум часам он, как правило, уже дома. Переодевается, едет в фитнес-центр или ложится вздремнуть. Я зашла в его кабинет и поняла: Виктор на тренировке. Костюм от Армани валяется в кресле, через не до конца придвинутую дверцу шкафа виднеется разворошенная стопка спортивных маек.

Его ноутбук пискнул, переходя в спящий режим. И я помчалась к письменному столу. В компьютерах у нас ведь строго запароленная privacy.[44] Я понятия не имею, по каким сайтам бродит муж. Он ничего не знает о моем ЖЖ. Как только я переехала к Вите, он купил мне гламурненький ноутик и дал понять, что его комп юзать не следует. И вот надо же, как мне поперло! Сейчас узнаем, что же там такого секретного?

Так, папка с фильмами. Кажется, я знаю их сюжеты. И теперь меня, бо-ольшую деффачку, этим не удивить.

Фотографии. Мли-и-н… До такой мерзости мы еще не дошли, но кто знает. Аппетит приходит во время еды. Может, со временем и понравиццо.

А что у него в «избранном»? Хм, новостные сайты, почтовые серверы, поисковики, экономическая аналитика и бизнес-издания. Ничего такого, что следовало бы прятать. Но это же мужчины. Кажется, их хлебом не корми, дай поиграть в маскирующегося от врагов шпиона.

Или мой муж все-таки что-то скрывает? «Журнал» вычищен вплоть до сегодняшних посещений, а ведь комп включался…

Я решила проверить, что Виктор разыскивает в поисковике. Параметр последнего поиска оказался лаконичным: «Артур Крылов».

Конечно. Убийцу всегда тянет на место преступления…

Когда на книжной ярмарке мне показалось, что я увидела мелькнувшую в дверном проеме фигуру мужа, то решила: галлюцинации. Ведь рядом Кирилл, и я пьянею от прошлого. Мы не сказали друг другу ни слова. И это было важнее любых слов… Но все-таки надо проверить, Витя, не Витя? Я демонстративно повернулась к двери спиной. И вытащила из сумочки пудреницу. В овальном зеркале все было отчетливо видно. Мой муж действительно находился здесь, уже успел пройти в помещение, отделенное от зала коридором. То ли склад, то ли подсобка. Я разглядела горы книг. И смертельный приговор в его глазах…

Решила: он все узнал про Кирилла. Хотя я никогда не рассказывала ему про своего мальчика. Но вокруг ведь полно падонкаф. Я боялась, что он разберется с бывшим бойфрендом. А он приревновал к совершенно другому парню. Невозможность проконтролировать хотя бы маленькую часть моей жизни всегда приводит Виктора в бешенство. Как-то он чуть не прибил однокурсника, подвозившего меня домой. Однокурсника я успела спасти, объяснив своему ревнивцу, что нет повода превращаться в Отелло. А Крылова спасти не успела…

Поисковик выдавал целую кучу ссылок. Но моего мужа заинтересовала всего одна: «Неизвестный роман Федора Достоевского?»

Я кликнула по ней и выпала в осадок. Неужели он убил Артура не из-за ревности? Хотя да, Виктор действительно обожает Достоевского. И говорит, что этот писатель на порядок круче де Сада…

Петербург, Дрезден, 1866–1867 годы, Анна Сниткина

Вот он, дом купца Алонкина, что стоит на углу Малой Мещанской улицы и Столярного переулка. Можно уже войти, найти квартиру, где живет писатель Достоевский. И приступить к первой в своей жизни работе.

Работа… Анна Сниткина посмотрела на желтый невзрачный дом и мечтательно улыбнулась. Средства-то у них с матушкой имеются, после смерти отца осталось. Но что это за дело – у маменьки на шее сидеть. Оттого-то и стенографии решила выучиться. Самостоятельной стремилась стать, деньги какие-никакие, а зарабатывать. И вот – первая, самая первая работа!

Но она пришла слишком рано. Достоевский наказывал, чтобы стенографистка изволила быть к двенадцати. А сейчас только еще половина. Опоздать боялась, вот и взяла извозчика чуть свет. Еще ведь нужно было поехать в Гостиный двор, выбрать зонтик. Зонтика-то дома не имелось, а если вдруг дождь? Хороша же будет помощница писателя, промокшая до нитки!

Рассудив, что раньше назначенного являться не пристало, Анна неспешным шагом пошла по Столярному. Навстречу ей то и дело попадались молодые люди: шумные студенты, деловые приказчики. Все они так равнодушно смотрели, как сквозь стену, что сердце Анны сжалось. Некрасивая, да, совершенно понятно, что она некрасивая. И это черное платье и черная кофта ей совершенно не идут. В светлом было бы лучше, но светлое нельзя, траур по батюшке.

Внезапно она остановилась и покраснела. К чему эти мысли о красоте? «Я хочу ему понравиться, – с ужасом подумала Анна, и прихлынувшая кровь жарко опалила щеки. – Это низко, ведь он, должно быть, женат и окружен детьми и любящими родственниками. Да можно ли его не любить, когда все наше семейство, люди чужие и посторонние просто обожают Федора Михайловича за его талант! Он – чудо. И романы его – чудо!»

Войдя в дом, где жил Достоевский, Анна неприятно поразилась. На лестнице, узкой и вонючей, встретились ей два типа, ухмыльнувшиеся, а потом и прокричавшие вслед гадкие слова.

Прислуга, отворившая дверь, сверкнула паскудными подлыми глазами.

– Я – стенографистка, с Федором Михайловичем договорено, – быстро сказала Анна, вдруг осознав, что не надобно ей уже никакой работы, а хочется просто убраться из этого пренеприятнейшего места, и побыстрее.

Что-то неразборчиво хрюкнув, прислуга проводила ее в комнату. Не успела Анна осмотреться по сторонам, как в ту же комнату ворвался странного вида молодой человек, в халате, с обнаженной грудью. Увидев гостью, даже не поздоровался. Выпучил глаза да исчез.

Обстановка скромная, если даже не бедная, решила Анна, оглядев потертый диван, старенькие кресла, письменный стол, заваленный бумагами. Особенно резало взгляд пыльное зеркало в простой раме. Оно крепилось в нише, между рамой и стенами виднелись зазоры, вдобавок еще и неровные, так как зеркало висело криво.

Когда в комнату вошел неприметный мужчина в синем поношенном сюртуке, серых панталонах и белоснежнейшей сорочке, Анна изумленно замерла. Да неужто это Федор Михайлович?! Нет, он представлялся ей приятным господином, может, чуть даже и с брюшком, но красивым, добрым, веселым.

От появившегося же в комнате человека веет отчаянием, безнадежностью, какой-то убитостью и неимоверной усталостью. И он… да он же ужасен! Блестят, как парик, редкие каштановые напомаженные волосы. Глаза тоже жуткие – один зрачок расширен, отчего глаза кажутся разными, один светлый, другой черный.

– Я, видите ли, страдаю падучей. Недавно был приступ, оттого плохо себя чувствую. Как вас зовут?

– Анна Григорьевна.

Он вдруг схватил со стола грушу, порывисто протянул:

– Вот, возьмите, пожалуйста. А может, вы курить хотите?

Анна, которую мутило от одного вида курящей дамы, покачала головой. «Хоть бы на тарелку грушу положил, – подумала она с досадой. – А придется съесть, а то еще, не ровен час, обидится».

– Да, приступ был. – Достоевский достал папиросу, с наслаждением затянулся. – Упал, глаз повредил. Здоровье расстроено неимоверно. А тут еще Стелловский. До 1 ноября надо сдать ему роман. Не сдам – совсем попаду в кабалу, окончательно. А времени-то нет уже почти, я «Преступление и наказание» для Каткова писал. Вот, решился на стенографистку. Успеем? Как вас, простите, зовут?

– Анна Григорьевна.

– Успеем, Анна Григорьевна? А покурить не хотите? Пожалуйте, здесь можно, без церемоний.

– Я не курю, – терпеливо повторила Анна. Она старалась говорить спокойно, хотя внутри все дрожало от ярости.

Если Достоевскому надо срочно сдать роман, то чем скорее приступят они к работе – тем лучше. Начал бы уже диктовать, а не вел пространные разговоры! Или, по крайней мере, мог бы запомнить имя и что папиросы не любит!

Он поймал ее взгляд, мельком брошенный на портрет сухощавой дамы с неприятным лицом, и счел нужным пояснить:

– Супруга моя покойная, Мария Дмитриевна. У нее сын остался, Паша, мы вместе сейчас живем. Бездельник, между нами говоря, жуткий. Своих деток я не нажил. А хотелось. И семьи хотелось. Но – Бог не дал и не даст, наверное. Три раза предложения за последние годы делал, и ни одна не согласилась.

Анна поерзала на своем кресле. Что тут скажешь? Она, конечно, прекрасно понимает тех дам, отказавших. Но Федор Михайлович, услышав такое, обидится. А как же работать вместе?

– Ну, значит, познакомились, – он встал, подошел к окну, – приходите сегодня же, к восьми, станем писать.

«Даже не спросил, удобно ли мне, – мысленно возмутилась Анна, – а мне ведь неудобно, живу возле Смольного, пока домой доберусь, сюда надо ехать. Хорошо хоть, что родственники рядом, у них отобедаю».

В прихожей паскудная прислуга бросилась помогать с платьем, отчего Анне пришлось дать неприятной женщине двадцать копеек.

– Скажите, а зачем вы такой большой шиньон носите? – поинтересовался вдруг появившийся в дверях Достоевский. – Очень вам смешно с таким шиньоном. Кстати, как вас зовут?

Сдерживая набежавшие слезы, Анна прошептала:

– У меня не большой шиньон, это мои волосы. Зовут меня Анной Григорьевной. До вечера, Федор Михайлович.

И она с наслаждением бросилась прочь…

Вечером, впрочем, все переменилось. Федор Михайлович был мил, даже весел.

На пробу Анна записала, что Достоевский читает, потом расшифровала. Федор Михайлович слегка поворчал, но сказал, что серьезных неточностей нет, можно приступать к работе.

Он стал диктовать роман, и у Анны захватило дух.

Как все вроде бы просто: немолодой человек, курит, хмурится, то вскакивает, то садится.

Как все непостижимо: дивные строки, проникают в сердце, и больно, и интересно. Не понять, как это получается, откуда текут реки мыслей и слов, вот именно таких правильных нужных слов. Понятно только одно: рождается чудо, гениальное, талантливое, простое и вместе с тем такое великое.

И за возможность присутствовать при этом чуде можно простить все: странности, насмешки, бедность. И горе писателя, такое глубокое, что его поневоле тоже чувствуешь и страдаешь.

Ближе к полуночи Федор Михайлович спохватился:

– Вам же еще домой ехать! Совсем голову потерял. Простите великодушно, Анна Григорьевна.

– Ничего. – Она улыбнулась. Наконец-то Достоевский запомнил ее имя. – У меня здесь неподалеку родня живет, у родственников и заночую.

Федор Михайлович схватился за папиросу, но прикуривать не стал.

– Да, вы же дыма не любите-с… – Он завертел папиросу в пальцах. – А вот скажите, можно ли так сделать, чтобы вы пришли завтра уже с расшифрованными листами?

К своему собственному удивлению, Анна очень сильно обиделась. Конечно, расшифрует. Помогать так помогать. К тому же это такое наслаждение – еще раз прикоснуться к роману, поражаться, восхищаться им.

– Я принесу переписанный текст, – пообещала она.

А на языке вертелось почему-то совсем другое. Несмотря на усталость и ужасное опустошение, уходить от Достоевского очень не хотелось…

И так у них с первого же дня повелось, что если утром Достоевский и диктовал, то мало. И много рассказывал, про пережитое, про острог, про мучительницу свою Полину.

Слушать его всегда было неимоверно тяжело. Редкий писательский дар позволял ему настолько живо вести повествование, что Анна физически ощущала всю его боль и страдания.

Как-то сердце заныло так мучительно, что она не выдержала, спросила:

– Расскажите мне про ваше счастье. Вы ведь были счастливы, Федор Михайлович?

Он задумался, нервно затеребил бороду.

– А пожалуй, и не был я еще счастлив, Анюта, голубчик мой. Но все у меня такое чувство, что жизнь моя только начинается. А еще кажется, что если бы любил меня кто, то уж только за одно это и я бы на всю жизнь полюбил.

Взгляд Федора Михайловича задумчиво скользнул по ее лицу. И в этот миг Анна отчетливо поняла: он сделает ей предложение. А она его примет. Хотя любви в нем нет ни капли, есть только тоска неимоверная по женщине верной, кроткой, понимающей. Ну и что с того? Она все равно всегда будет рядом. Может, Федор Михайлович и полюбит ее потом. А коли не случится, то она все равно останется с ним. Потому что это такой человек, с таким талантом, что просто видеть его – великое счастье, и другой судьбы ей не нужно…

…«Положим, я бы ничего не сказала, если б действительно знала, что у него у самого нет, но когда я знаю, что мы нуждаемся, чтобы не нуждалась Эмилия Федоровна и прочая компания, когда мой салоп закладывается для того, чтобы выкупить салоп Эмилии Федоровны, то, как хотите, очень нехорошее чувство рождается во мне. И мне ужасно больно, что в таком человеке, которого я так высоко ставлю и люблю, и в таком-то человеке оказалась такая небрежность, такая непонятливость, такое невнимание».[45]

Анна отложила дневник. Потом допишет, после. Сейчас все равно слезы застилают глаза, растворяют четкие строчки.

Да, все переменилось, и оказалось намного сложнее. Когда Федор еще при первой встрече сказал, что содержит и пасынка, и семью брата, причем и долги все, числящиеся за журналом «Эпоха», на себя взял, Анна поразилась. Какое благородное сердце, какая бескорыстная преданность!

О Паше, бездельничающем, заботящемся только о развлечениях, представление у нее уже имелось. А перед свадьбой объявилась и жена покойного Михаила Михайловича, глупая толстая немка Эмилия Федоровна. Посмотрела так холодно, как будто бы невеста брата мужа – из падших. И вместо приветствия стала требовать, чтоб уж и после свадьбы Федор Михайлович был так добр, заботился, средства нужные предоставлял. Он и предоставлял – а на свадьбу денег не оставалось, пришлось выпрашивать аванс у Каткова. Когда обвенчались, Эмилия Федоровна и вовсе как умом тронулась, обосновалась в их доме, сказала, что помогать будет. От этой ее «помощи», то есть вечных громких криков, Федор сделался совсем больным. Надо было уезжать, однако куда и где денег взять? Но так хотелось избавиться ото всех, от родни, от кредиторов вечных, так хотелось, что и приданое заложить не жаль стало. Заложили, сбежали только вдвоем в Дрезден. Но и здесь Достоевский, как всегда, от себя последнюю копейку оторвет, а Эмилию Федоровну не забудет…

Почувствовав, как на глазах вновь закипают слезы, Анна решительно встала из-за стола. Нельзя думать об этом, ни к чему. Все решено, все свершилось. Жить с Федором непросто, но и без него невозможно.

Она отворила дверь – хозяйка, немка, постучавшись, принесла кофею. И комнатка, нанятая в пансионе чопорных обстоятельных супругов, наполненная горьковатым кофейным ароматом, опять показалась Анне чудо какой милой.

Выпив кофею, она принялась за починку своих платьев. И в душе вновь невольно всколыхнулось сильное раздражение. Столько всего купили недавно Федору Михайловичу, когда ходили по магазинам. И новую светлую шляпу, и плащ. Довольный, как ребенок, он все вертелся перед зеркалом и спрашивал:

– А что, Анька? Точно к лицу мне эта шляпа?

А для нее опять ничего не купили. Хотелось бы летних платьев, тем более что стоят они здесь копейки. Но Федор Михайлович не догадался предложить и для нее что-нибудь выбрать. А заговаривать об этом самой было стыдно.

Закончив штопку, Анна покосилась на дверь. А потом решительно направилась к столу, за которым работал муж. В последнее время он писал сам, не любил диктовать без особой нужды. И совершенно не выносил, когда читают черновой текст. А любопытство-то покоя не дает!

Но прочесть рукопись Анна не успела. На листках, мелко испещренных круглым бисерным почерком, угадывался женский профиль, коротко стриженные кудри.

«Она, снова она, – застучало в висках. – Ее он любит, а меня в жены взял, потому что она выйти за него не захотела, а я согласилась».

Снова покосившись на дверь, Анна дотянулась до шкатулки, в которой муж хранит письма, потом вытащила шпильку из пепельных густых волос. Мгновение – и маленький замочек открылся. На самом верху лежал конверт, подписанный ровным красивым почерком.

– От нее, от С., – в отчаянии прошептала Анна, хватая конверт.

Даже наедине с собою она никогда не называла имени и фамилии той женщины. Почему-то казалось, что любое ее упоминание, хотя бы и мысленное, приведет к тому, что С. опять появится в жизни Федора Михайловича и отдастся ему просто так, хотя бы только и назло жене.

Письмо, впрочем, оказалось довольно невинное. С. пеняла Федору Михайловичу в связи с редкой перепиской, жаловалась на царящую в Петербурге скуку и желала счастья с его «Брылкиной».

Анна довольно улыбнулась. Брылкина – во-первых, неумно-с. Во-вторых, слишком уж свидетельствует о досаде С. А это хорошо, очень даже хорошо.

Когда дверь отворилась и вошел Достоевский, Анна по его бледному лицу все тотчас же поняла. Проигрался, опять проигрался в пух и прах…

«Ничего, – думала она, поглаживая голову уткнувшегося ей в колени мужа. – Есть еще серьги и кольцо, заложим. Ему нужно играть, он словно набирается в игорном доме какой-то необыкновенной силы, а потом пишет, быстро, много, как одержимый. Попрекать его этой страстью нельзя. Тогда, может, и исцелится. А коли запрещать – я так чувствую – непременно погибнет».

Посреди ночи с Федором Михайловичем приключился припадок, к счастью, недолгий. Анна, дожидаясь окончания судорог, терпеливо вытирала шедшую изо рта пену.

– Друг мой, Анюта, – простонал муж, когда припадок прошел, – посиди со мной. Так страшно вдруг стало, что умру, с тобой расстанусь.

– Конечно. – Она поправила подушку, подоткнула поплотнее одеяло. – Конечно, дождусь, пока ты заснешь, и только потом сама лягу.

Она смотрела на бледное заострившееся лицо мужа и стыдилась своего дневника.

Как могла она жаловаться на славного любимого Феденьку? Ведь он же так талантлив и беззащитен, и нуждается в ней. И позволил жизнь свою разделить.

– Все хорошо, Федор, – прошептала Анна, задув почти догоревшую свечу. – Я буду терпеливой, и доброй, и спокойной. Потому что люблю тебя всем сердцем…

* * *

– Здравствуйте, это Марианна Максимова вас беспокоит, газета «Криминальная хроника». Валентин Николаевич, как продвигается расследование убийства Артура Крылова? И действительно ли журналиста устранили в связи с публикацией статьи о неизвестном романе Достоевского?

– Без комментариев, – раздраженно буркнул следователь Гаврилов и бросил трубку.

Не прошло и полминуты, телефон вновь зазвонил.

– Сергей Петров, «Горячие новости», Москва. Что нового по делу Артура Крылова? Почему вы игнорируете связь убийства и журналистского расследования, посвященного роману «Атеизм» Федора Достоевского?

Ничего объяснять очередному дотошному писаке Гаврилов уже не стал. Просто нажал на рычажок, а потом выдернул штепсель из розетки. Подумав, достал из кармана пиджака мобильный, отрубил и его.

Журналисты как с цепи сорвались. Все утро телефон трезвонил не умолкая. Звонили из Питера и Москвы, Саратова и Новороссийска. И даже из Тюмени! Вначале следователь пояснял: пока ведется следствие, никакой информации по уголовному делу предоставляться не будет. Когда от долгих разъяснений пересохло во рту, стал отделываться коротким: «Без комментариев». В конце концов пришлось отрубить и городской, и сотовый, потому что от четырех часов постоянных объяснений болели и горло, и голова. А еще возникают наказуемые Уголовным кодексом намерения в отношении Лики Вронской и Галины Епифановой. Которые, судя по всему, времени даром не теряли, а натравили своих коллег, как собак бешеных!

Воцарившаяся в кабинете тишина показалась задерганному Валентину Николаевичу приятным освежающим душем. Он энергично прошелся по небольшой холодной комнате с высоким потолком. Сделал пару наклонов и приседаний. Опираясь руками на сейф, потянул затекшую спину.

Ему очень хотелось выпить. Шутка ли, столько придурков телефон обрывало. А как еще стресс снимать, если не водкой?! Но Гаврилов, грустно вздохнув, мужественно изгнал из сознания образ запотевшей, только из холодильника, «чекушечки». На работе пить нельзя – и точка. Избежать соблазна опрокинуть рюмку в служебном кабинете не могут только алкоголики.

– А я не алкоголик, – пробормотал Валентин Николаевич, усаживаясь за стол. Он пододвинул поближе том уголовного дела и обрадованно потер руки: – Отличные показания! Как все в строку ложится! Вот, пожалуйста, свидетель Петрова, 1976 года рождения, показала, что у Кирилла Матюшина была любовная связь с гражданкой Элеонорой Шевелевой. А вот еще один протокол, допроса свидетеля, находившегося на книжной ярмарке. Гражданин заметил, как у Артура и Кирилла вышла ссора именно из-за Шевелевой. Конечно, более логично со стороны Матюшина выглядела бы месть супругу Шевелевой, а не решившему приударить за девушкой коллеге. Но Матюшин же состоит на учете в психоневрологическом диспансере. О чем черным по белому написано в ответе на запрос. А у психов – своя логика!

Гаврилов шелестел страницами и довольно усмехался. Определенно дело скоро можно будет направлять в суд. Официального акта вскрытия еще нет, но по телефону эксперты уверили: смерть Крылова спровоцирована неустановленным химическим веществом, в состав которого входят какие-то там блокиранты. Результатов химического исследования таблеток, изъятых в кабинете Матюшина, еще нет. Скорее всего, конечно, это не яд. Матюшин хоть и псих, но не настолько же, чтобы отравляющее вещество в рабочем кабинете держать. Тем более что яд, по идее, должен был при нем находиться, он же Артура именно на книжной ярмарке отравил, а не в редакции. Во время осмотра личных вещей Матюшина ничего похожего на отравляющее вещество не изъято. И сам фотограф свою вину отрицает. То есть говорит: с Крыловым из-за гражданки Шевелевой действительно повздорил, но не убивал. То, что вину отрицает, это как раз понятно. Но где отравляющее вещество? Даже если предположить, что весь имеющийся в распоряжении Кирилла яд оказался в бокале Крылова, должен же был где-то обнаружиться флакон, упаковка, пакетик, хоть что-нибудь! Успел избавиться до приезда милиции или нестыковка выходит?..

– В любом случае копать надо именно в этом направлении, – прошептал Валентин Николаевич, переворачивая страницу. Рука едва заметно дрожала, с чего бы это? – То, что отражено в протоколах, – конкретные факты. А Епифанова и Вронская – бешеные истерички. Музыканта какого-то приплели… Фигня! Редакторша просто хочет замять скандал, боится огласки. Ситуация не из приятных, согласен, один сотрудник газеты убивает другого. Вот она и бесится!

В дверь, предусмотрительно запертую изнутри, громко постучали.

Следователь в отчаянии обхватил руками седую коротко стриженную голову и зашипел:

– Вот ведь суки, обложили по полной программе! Совещание прошло, операм возвращаться рано еще, точно журналисты!

– Валентин Николаевич, откройте, это Андрей Соколов. Я знаю, что вы на месте!

Гаврилову на секунду стало стыдно. Не подумал, отрубил телефоны. А эксперты дозвониться не могут. Официальное заключение писать – на это время требуется, поэтому они всегда звонят, чтобы коротко изложить суть экспертизы. Видимо, что-то срочное, если Соколову пришлось из бюро в прокуратуру мчаться…

Валентин Николаевич открыл дверь и криво ухмыльнулся. Рядом с Андреем стояла высокая темноволосая девушка, похоже, со взором, жаждущим информации.

– Это наша интерн Марина Вершинина. – Андрей по-хозяйски прошелся по кабинету, потом прислонился спиной к подоконнику.

– Типа практикантки? Живо в коридор, пусть там подождет! – распорядился следователь. – Тоже мне надумал, баб тут своих на экскурсию водить!

Эксперт хотел было возмутиться, но сдержался. Сделал девице знак рукой и даже приветливо улыбнулся.

«Опять к наркологу будет советовать обратиться? Пошлю на три буквы, задрал», – решил Гаврилов, удивленный нетипичной покладистостью высокомерного и циничного Соколова.

– Валентин Николаевич, экспертизу таблеток, изъятых в тумбочке Матюшина, химики сделали. Я только что говорил с ребятами. В общем, тот же самый препарат, с большим содержанием блокирантов. Но также в его состав входят вещества, которые оказывают негативное воздействие на сердечно-сосудистую систему, и…

– Говори по-русски, – перебил Гаврилов, постукивая ручкой по столу. Яд, яд. Зачем же фотограф его в своей тумбочке держал? Хотя – псих, на учете… – Когда вы начинаете вашими терминами сыпать, я понимаю только то, что ничего не понимаю.

Уставившись в потолок, Андрей выдохнул:

– Хорошо, Валентин Николаевич. Во всяком случае, я попытаюсь. Полгода назад мы вскрывали труп профессора Свечникова. И наличие общеасфиксических признаков… В общем, скорее всего убили профессора тем же препаратом, что и Крылова. Но детальную судебно-химическую экспертизу не делали. Потому что казалось, что скоропостижная смерть, а не убийство. Про этот случай с профессором в своей статье писал Артур Крылов. Свечников всю жизнь занимался исследованием творчества Достоевского, и журналист откуда-то узнал, что к профессору обращались по поводу рукописи неизвестного…

– …романа «Атеизм», – нервно закончил Гаврилов. – Статью эту я уже наизусть выучил. И мне уже журналисты все телефоны оборвали с вопросами по этому поводу. Что только тебе от меня сейчас требуется, я так и не понял.

Эксперт замялся:

– Было бы хорошо запросить то дело. Результатов химической экспертизы по Свечникову нет, но я, вот честное слово, уверен! У меня уже был аналогичный труп, я изучил визуальные признаки, хотя они и минимальны. И еще один очень подозрительный момент. Я выяснил, в какой поликлинике лечился Свечников. У него отличные кардиограммы, он совершенно не жаловался на сердце. И тут – смерть якобы от серьезного заболевания именно сердца. Бессимптомно такая болезнь не протекает, он обратился бы к врачу, обязательно. А если бы и не обратился с жалобами, при плановом осмотре все равно бы диагностировали! Этот факт тоже косвенно подтверждает, что его убили, но результатов экспертизы, к сожалению, нет.

Гаврилов слушал Андрея и для проформы поддакивал. Да-да, он посмотрит, что там по Свечникову. Конечно, надо во всем разобраться, обязательно.

И все же у него невольно вырвалось:

– Матюшин состоял на учете в психоневрологическом диспансере.

– Какого он года рождения? – быстро поинтересовался Соколов. – А в каком году на учет взяли? Он мог от армии «косить», что, не знаете, как это делается? И еще. Я краем уха слышал ваши беседы со свидетелями. Они ведь тоже говорили о романе Достоевского, а еще упоминали, что какой-то человек интересовался и журналистом, и романом.

– Я помню, – почти нежно улыбнулся Гаврилов. Он посмотрел на часы и убедился, что до конца официального рабочего дня осталось всего ничего. А там, а там… Ух! – Спасибо, что зашел. Миль пардон за отключенные телефоны, вынудили.

Дождавшись, пока за экспертом закроется дверь, Валентин Николаевич с досадой саданул кулаком по столу.

Учат, советуют! Да достали его все с этим… Достоевским. Вот ведь фамилия, в полном соответствии с ситуацией!

«Попробую додавить Матюшина, а там видно будет. Меня смущает наличие яда в кабинете. А еще надо выяснить, были ли знакомы ранее Шевелева и Крылов. Если нет, то понятно, почему Кирилл Артуру по морде дал. Но убивать, и еще яд вдруг так кстати при нем оказался… В общем, есть вопросы, – рассуждал Гаврилов, напряженно наблюдая за стрелкой, прилипшей к круглому циферблату настенных часов. – Но в любом случае жаль, что не удалось спихнуть это дело на кого-нибудь из коллег. Журналисты как сбесились, и начальство будет контролировать ход расследования по полной программе…»

* * *

Сильно профилированные бритвой волосы не стоит прятать под вязаную шапочку. Выполненная в такой технике стрижка идеально выглядит после сушки феном с небольшим количеством пенки, увеличивающей объем волос. Но под шапочкой небрежные рваные пряди сомнутся, голова будет смотреться плоско, неинтересно. Это с учетом того, что вечером в «Книгоеде» появится Лика, зеленоглазая, настороженная, ехидная, просто ужасно. С ней надо поговорить, ей очень нужно понравиться. И – прилизанные волосы. Но другого выхода нет…

Влад Резников достал из бардачка черную шапочку и футляр с темными очками в тонкой металлической оправе. Глядя в небольшое узкое зеркало заднего вида, он ловко убрал волосы, поправил чуть соскальзывающие дужки. На совесть сделанные диоровские стекла превратили иссякающий день в полноценно-непроницаемую ночь. Но пусть – не машину же вести в этом маскарадном убранстве.

Невольно любуясь стремительно-агрессивными линиями кузова, он закрыл пламенно-яркую «Mazda RX-8». Отличный дизайн! По габаритам маловата, но для вождения в городе то, что нужно, – мощная, шустрая, юркая.

Пара шагов в толпе, обрывки чьих-то разговоров, случайные прикосновения. Замечательно! Взгляды торопящихся прохожих, едва скользнув по его лицу, перебегают на витрины магазинов, заманчиво горящую рекламу.

Маскироваться приходится всегда. Уже несколько лет бродить по улицам, не привлекая к себе внимания, невозможно. И пусть нет прежней паники, мучительного желания удрать, лихорадочной оценки, какие джинсы надеты, сочетаются ли со свитером. Но излишнее любопытство все равно напрягает. А с учетом того, что задумано, оно и вовсе нежелательно.

Влад подошел к пластиковой будочке таксофона и, достав сигареты, огляделся по сторонам. Через темные стекла очков лицо напряженно поглядывающей на часы девушки различалось довольно смутно. Кажется, все же молоденькое и довольно приветливое.

– Вы не подскажете, который час? – пророкотал Влад и ослепительно улыбнулся.

Прекрасно зная о том, что его голос в сочетании с улыбкой производит очень даже неплохое впечатление.

– Без четверти четыре, – оживилась девушка, окидывая Влада заинтересованным взглядом. – Я только что смотрела, жду подругу, а она всегда опаздывает.

– Если вы пока не очень заняты, помогите мне. Я хочу разыграть одного вредного приятеля. Надо позвонить ему по телефону и кое-что сказать, – выдал Влад заранее придуманную фразу. И достал телефонную карточку. – Только звонить мы будем из таксофона, номер моей мобилы он знает. Договорились?

Через минуту она уже послушно повторяла в телефонную трубку:

– Я возмущена тем, что во время презентации произошла трагедия. И это цинизм со стороны автора вашего издательства – вести себя как ни в чем не бывало, продолжать встречаться с читателями!

Закончив разговор, она потребовала объяснений. С этим тоже проблем не возникло, все продумано заранее.

– У моего приятеля номер похож на телефон московского издательства. Я прочитал в газете, что вчера вроде что-то случилась во время презентации нового романа Лики Вронской, – вдохновенно врал Влад, глядя поверх светлой макушки девочки на сотрудника ГИБДД, явно решившего получить штраф за парковку его машины в неположенном месте. – А приятель этот меня как-то разыграл. И я решил тоже подействовать ему на нервы. Спасибо за помощь, милая незнакомка!

Лицо незнакомки явно свидетельствовало о желании превратиться хотя бы в случайную знакомую. Но Влад сделал вид, что не замечает этой надежды. Девочка – как хит-однодневка, насколько мила, настолько и банальна.

– Но там же сработал автоответчик издательства, я слышала, – попыталась продолжить разговор девушка.

Влад почти натурально изумился:

– Да вы что? Значит, я неправильно набрал номер и розыгрыша не получилось. Извините, но сейчас, боюсь, к моей бедной машине вызовут эвакуатор!

Пара купюр, незаметно вложенная в ладонь щекастого краснолицего дядьки, как всегда мигом решила проблему вызывающе неправильной парковки.

Сняв очки, Влад повернул ключ в замке зажигания, проехал пару кварталов вперед и притормозил возле очередного таксофона.

Если бы вредный приятель существовал в действительности, от количества звонков в тот вечер он точно стал бы еще вреднее…

Все прошло как по маслу. Только резкий, внезапный, непрекращающийся кашель сразу же испортил отличное настроение.

«Надо бросать курить, – ругал себя Влад, пытаясь разыскать в бардачке мятные леденцы. – И так дыхалки не хватает на концерте прыгать. А если еще заболею? Кошмар, у меня через пару дней запись „плюса“,[46] связки точно не восстановятся».

Едва удалось справиться с кашлем, сотовый телефон заплакал в рваном ритме танго Пьяцолы.

Вера. Уже давно отношения с ней – как эта болезненно конвульсивная музыка. Вера все неправильно понимает, угрожает, закатывает истерики. Мучает его, страдает сама. И как со всем этим разобраться – совершенно непонятно…

Пьяцола все не умолкал, продолжал сводить с ума.

– Да, Вер, – сдерживая так и рвущиеся с языка упреки, раздраженно откликнулся Влад. – У меня все в порядке. Как ты? Нет, ждать меня к ужину не надо. Продюсеру что-то там понадобилось, освобожусь поздно.

– Приезжай поскорее, любимый!

– Конечно, – пообещал Влад.

И мысленно добавил: «Как только я разберусь с Ликой…»

Ему оставалось лишь купить цветы и конфеты. И виднеющаяся вдалеке вывеска гипермаркета очень кстати подсказала ответ на вопрос, где можно отыскать и любимые Ликины хризантемы, и воздушные, в молочном шоколаде «Дежавю». Все-таки Интернет – великая сила, о мало-мальски известной личности можно получить любую информацию простым нажатием нескольких клавиш…

* * *

– Скажите, у вас есть роман Достоевского «Атеизм»? – нетерпеливо поинтересовалась симпатичная брюнетка лет тридцати пяти. – Во всех газетах про эту книгу пишут. Ой, как же интересно узнать, из-за чего весь сыр-бор разгорелся!

Валерий Петрович в очередной раз терпеливо пустился в объяснения. Неизвестно, существует ли рукопись этого романа. Но в печатном виде книги нет, это совершенно точно. Она никогда не издавалась и, возможно, никогда не будет издана.

– А другие книги Достоевского у вас можно купить? – не унималась брюнетка. – Прямо за день самым модным писателем стал. Я в школе, если честно, пыталась его читать. «Преступление и наказание», кажется. Но мне не понравилось.

– Я думаю, Достоевский – великий писатель, но слишком сложный для школьной программы, – сдержанно заметил Савельев, ровняя ряды книг. – У меня романов Достоевского нет, но вот посмотрите у соседа. – Он кивнул на прислушивающегося к разговору Лешика. – Его хозяин успел взять со склада, а мне уже не хватило. Ажиотаж, вы правы.

Через пару минут брюнетка, заметно повеселевшая, ушла, зажав под мышкой том «Идиота» в темной твердой обложке.

– Что творится, дядя Валера! – Лешик обрадованно потер руки и схватился за блокнот, в котором отмечал проданные книги. – Сегодня уже шестая продажа, бугага! И это на моей-то преимущественно покетной точке, где таких книг сроду не продавалось! Представляю, какая выручка у продавцов серьезной литературы с их постоянной клиентурой! Ради такого и журналиста можно было бы замочить! Ну шучу я, это шутка!

Валерий Петрович прикусил губу. Мальчишка, наглотавшийся детективов, конечно, несет полную ерунду. Но в чем-то он прав. Сегодня миром правит реклама. Пошла волна – и люди покупают любого автора, не важно, плохого или хорошего, главное – модного. Трагическое происшествие на книжной ярмарке заинтересовало журналистов, наверное, вышли какие-то статьи. И все бросились искать «Атеизм». А раз нету – хватают другие романы. Были ли книги Достоевского хуже до этого скандала? Нет, конечно. Достоевский – гений, провидец, виртуоз слова. Стоит вспомнить хотя бы финальную сцену из братьев Карамазовых. Похороны мальчика, Илюшечки. Помутившись рассудком, мать все же понимает: ребенок, кровиночка ее, умер, лежит в гробике. Оттого она плачет, целует мертвые губы и невольно хочет взять цветочек из сложенных ручек. А отец не позволяет, ведь отнята жизнь у сыночка, так пусть же хоть что-то у него останется, тот же цветочек, раз больше уже ничего сохранить нельзя. Глубокое горе отупляет, заставляет отца думать о мелочах: не уронят ли гробик с телом сына, захватил ли он с собой краюшку хлеба, чтобы на могилку покрошить, для воробушков, как Илюшечка просил. А потом горе жестоко режет исстрадавшуюся душу. Вернувшись с похорон, отец видит сапожки Илюшечки, заскорузлые, с заплатками. И, обливаясь слезами, целует их. Все, нет ребеночка, только сапожки, старенькие… Но из этой бездны отчаяния – одной фразой, всего лишь одной фразой, читатель взмывает к свету. Алеша Карамазов говорит маленьким товарищам Илюшечки: «Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!» И вот вспыхивает надежда, вечная надежда, которую дарует Достоевский, тот свет, который озаряет невыносимо непроглядный мрак…

Да, романы Достоевского всегда были хороши, этого не отнять. Но они не разметались ведь, как горячие пирожки. Вообще, на что только сегодня не приходится идти издателям, чтобы покупали тех же классиков. Яркие обложки, безвкусные китчевые иллюстрации. Сегодня качество любого продукта, в том числе и литературного, вторично. Первично – как он подается. Редко кто теперь заботится изящной стилистикой текста, хорошим богатым языком, талантом автора. Имя модно, имя на слуху, безобразные растяжки облепливают здания – вот только тогда все бросаются к прилавкам. И та же брюнетка – явно купила, чтобы быть не хуже подружек. Хотя, может быть, мода на Достоевского – все же не самая плохая мода. Обидно только, что ее возникновение связано с трагическим происшествием…

– Господин Раскольников! Раскольников! – Валерий Петрович, перегнувшись через стопку книг, выдернул из уха Лешика наушник. – С тобой разговариваю! Посмотришь сегодня вечером часок за моей точкой?

– Не вопрос. – Парень хитро прищурился. – У вас свидание, да?

Савельев кивнул:

– Что-то вроде того.

– Тогда, как говорится, успехов в личной жизни! – провозгласил Лешик и, тряхнув дурацкими войлочными косичками, снова врубил плеер.

Валерий Петрович еще хотел сказать, чтобы Лешик повнимательнее приглядывал за книгами. Книжные воры – отличные психологи, всегда выберут для своего черного дела момент, когда продавец зазевается. К тому же и по внешнему виду их не отличить от покупателей – интеллигентные лица, хорошая одежда. Делают вид, что никак не определятся с выбором, а сами незаметно прячут книги в сумку или под куртку. Милицию при поимке таких воришек на ярмарке вызывать не принято, жалко все-таки хулиганов. Надо сказать, чтобы сосед особо плеером не увлекался, а то весь товар разворуют.

Но справа уже доносилось мерное: «Тыц-тыц-тыц».

Нет-нет-нет, застучало в висках, Лешик обманут. Свиданий уже давно нет, по сути, и не было, и уж точно в ближайшее время не предвидится. Уход за Таней занимает все время. А дальше будет только хуже, еще тяжелее…

«Патологии» Захара Прилепина, «Моя война» и «Чеченский рецидив» генерала Геннадия Трошева. Пальцы Валерия Петровича машинально поглаживали корешки давно прочитанных книг. Хороших, честных, откровенных и жестоких. Но – в каком-то смысле односторонних, как и все написанное о войне в Чечне.

Пишут про русских солдат. Совсем мальчишек. Им бы влюбляться, учиться, жить. И грехов-то не было, а оказались в аду, и мало кто выжил.

Пишут про чеченцев. Родная земля, право быть хозяевами в своей стране, защищать до последней капли крови, а все остальное не важно, иншаллах. Еще одна позиция. Спорная, но уже сохраненная на бумаге.

Пишут про спецназ ГРУ, про связи олигархов с полевыми командирами, международный терроризм, наемников. Да про все, что угодно, кроме самого главного.

А сколько лет независимой Чечне? Всего ничего, и даже сегодня куда меньше, чем автономной республике в составе Советского Союза. А люди в советские времена, по сути, вовсе не делились на чеченцев, грузин, русских или украинцев. Разделения не было. А вот гордость – что на всех одна национальность, советская – была…

И Таня выходила замуж не за чеченца, а просто за хорошего парня Аслана, с шапкой густых черных волос и ослепительной улыбкой. И уезжали они не в Чечню, а в такой же советский, как и Ленинград, город Грозный, красивый, зеленый, строящийся. Их детки, Эниса и Керим, тоже были, как и все в те годы, обычными советскими детьми. И будущее казалось таким простым, понятным, спокойным. И даже когда после развала Советского Союза зазвучало то самое слово, Чечня, резкое, угрожающее, опасности долго не чувствовали. Не верили, не понимали, не осознавали.

Новоявленная республика появилась, как раковая опухоль, и стала безжалостно пожирать людские судьбы, семьи, планы, жизни.

Нельзя говорить по-русски. Нельзя выходить на улицу. И даже в собственной квартире не укрыться, врывается неизвестно кто, избивает неизвестно почему, и все это так жутко, что мозг не в состоянии осмыслить происходящее, и сознание погружается в спасительный туман. И все это происходит там, где всегда жили дружно, если свадьба – то вся улица веселится, если похороны – всеобщее горе!

Аслан рассказывал: первые признаки душевной болезни появились у Татьяны тогда, еще в 1992-м, задолго до того, как на площади Минутка в упор расстреливали замерзших, практически безоружных русских мальчиков.

Трагедия смешанных семей. То есть обычных советских семей, где никогда ничего не делили, и особенно по национальному признаку, – вот об этом ничего толкового так и не написано. И, наверное, уже не будет написано. В описании чеченской тематики сегодня наметились совершенно другие тенденции. Но дело не в осанне наведенному порядку, реальному или придуманному, не важно, речь не об этом. А о том, что все большей пылью и паутиной забвения покрывается боль тех, кто в войнах потерял больше, чем близких, как это цинично ни звучит. Потерял себя, смысл, веру. Телесная оболочка пуста, души нет, исстрадавшись, она просто сжалась в комок. Болит, если ненароком тронут. Боится. Всех, всего, везде. Это тяжелее, чем цинковый гроб, вечная пытка всегда хуже освободительной смерти. И пока есть эта боль – война не закончена…

Автомобиль Аслана взорвался два года назад, в Питере, не в Чечне. Виновных, конечно же, не нашли. В каком-то смысле Аслану стало легче, он перестал метаться между Россией и Чечней, которые все никак не мог воспринимать по отдельности. И в памяти Татьяны после смерти мужа стало темно – ни войны, ни смерти близких. Но как же больно видеть тень с лицом сестры! А никто не виноват, никто ни за что не отвечает…

– Дядя Валера, опять вы белый стали как бумага, – заволновался Лешик. Достал из-под стола бутылку кока-колы, протянул: – Вот, выпейте, правда, у меня стаканчика нет.

Валерий Петрович разыскал свою кружку, послушно плеснул коричневой слабо шипящей жидкости.

– Да не волнуйтесь вы, все тип-топ будет, – успокаивал Лешик, рассчитываясь с покупателем за очередной том Достоевского. – Поперло-то как, вот прикол! Нормально пройдет ваше свидание.

– Конечно, – допив теплую кока-колу, слабо улыбнулся Савельев.

Впрочем, не так уж сильно Лешик и обманут. В каком-то смысле и будет свидание. Накануне поговорить с Ликой Вронской и взять ее телефон не получилось, было не до того. А ведь эта писательница может оказать очень большую помощь. Главное – попытаться ее убедить…

* * *

У Марины, понуро сидевшей на скамеечке возле следовательского кабинета, был очень несчастный вид. Такой нахохлившийся грустный воробышек. Тонкий черный плащик, озябшие, чуть покрасневшие руки, обиженно-растерянный взгляд. Ей бы большую чашку кофе, пирожное со взбитыми сливками, и побыстрее!

Андрей Соколов мысленно оценил свою платежеспособность. Зарплату давали всего пару дней назад. Так что можно смело приглашать девушку в кафе. Хотя, конечно, с учетом доходов судебных медиков такое позволительно далеко не всегда.

– Мне следователь совершенно не понравился, – пробубнила Марина, потирая озябшие пальцы. – Пошли скорее на улицу, здесь температура как в холодильнике!

– А кто меня сюда потащил, а?! – возмутился Андрей, торопливо шагая по выстывшему коридору. – Ну не могли химики до Гаврилова дозвониться. Так он сам бы их набрал. В лаборатории, кстати, ребята правильные. Никто никуда не ломанулся. Это только тебе все не терпится!

Андрей возмущался и одновременно прикидывал, куда пригласить Марину. Да, наверное, находящаяся в двух шагах от прокуратуры пиццерия с настоящей печью в центре зала – хорошая идея. Там всегда тепло, и готовят прилично.

В ответ на предложение выпить кофе и перекусить Марина лукаво улыбнулась из-под черной челки:

– Ты за мной ухаживаешь? Никогда бы не подумала.

– И не думай, просто комплекс реабилитационных мероприятий, – растерявшись, заверил Андрей.

Ухаживать, влюбляться? Нет, плавали, знаем. После Ленки, казавшейся такой родной и преданной, такой любимой, снова попадаться в эту ловушку? Чувствовать, что душе провели вскрытие, выпотрошили, вдобавок и наизнанку вывернули? Да ни за что на свете! Вот у соседки муж все время в разъездах, иногда девушка приходит в гости. Для здоровья – это всегда пожалуйста. Но Марина совершенно не подходит для здорового ненапрягающего траха. Не тот случай. Слишком красива, трогательно наивна, беспечна, а иногда и несчастна. Конечно, порой достает своими вопросами! Но когда раздражение и усталость проходят, то… Невольно чувствуешь к ней непонятную нежность, и даже почему-то покормить ее хочется… Нет, пора прекращать слишком тесное общение с интерншей. Подежурить вместе, показать, разъяснить – это его обязанность. Но на этом – все. Девчонка, похоже, как вирус, цепляется быстро, лечится долго. Если вообще лечится…

Когда официант предложил Марине меню, она покачала головой:

– Спасибо, не надо. Принесите мне зеленый чай.

«Точно дура, – почему-то обрадовался Андрей. – Такая дохлятина, еще и на диете. Наглая и глупая, все понятно».

Содержание беседы со следователем интересовало Марину куда больше еды. Выспросив все подробности, она горько вздохнула и уставилась на Андрея так пристально, что ему стало неловко.

– Ты понимаешь, что Гаврилов, скорее всего, ошибается?

Он пожал плечами:

– Возможно. Но и у него есть начальство. Не будет результата – построят, придется ему рыть в другом направлении. Может, чего-то и нароет.

Марина повернулась к висевшей на спинке стула сумочке, отчего прямые волосы на секунду закрыли симпатичное личико черной блестящей паранджой. И положила на столик пару листов бумаги.

– Ты это читал? Та самая статья Крылова!

– Да, просмотрел, пока Гаврилов со свидетелями общался.

– Почитай еще раз. Внимательно. Андрей, пожалуйста!

Соколов скептически усмехнулся. Но распечатку статьи все же пододвинул поближе…

Неизвестный роман Достоевского?

Сегодня СМИ нашего города уделяют много внимания проблемам, связанным с криминалом вокруг недвижимости или автобизнеса. И совершенно напрасно замалчивают тему, которая и по важности, и по обилию правонарушений запросто дала бы фору любой из статей в криминальных хрониках.

Поясню, о чем идет речь. В октябре 2006 года в Санкт-Петербург прибыл известный издатель, гражданин Франции Жерар Моне. Но привлекли его в наши места отнюдь не красоты Северной столицы. По информации, полученной из надежных источников, Моне пытался разыскать в Санкт-Петербурге рукопись неизвестного романа «Атеизм», принадлежащего перу классика русской литературы Федора Достоевского. Откуда на берегах Сены стало известно о романе, являющемся terra incognita даже для большинства литературоведов и биографов писателя? Об этом можно только догадываться. Возможно, Моне удалось получить информацию от потомков русских эмигрантов. И информация эта была так достоверна и убедительна, что Жерар Моне тотчас бросился на поиски. Сам месье издатель никаких пояснений по этому вопросу дать уже не может… Его тело, со следами тяжких телесных повреждений и множественными ножевыми ранениями, обнаружили в Столярном переулке, том самом, где снимал квартиру великий писатель! К сожалению, правоохранительные органы не придали этому факту никакого значения. Прокуратуре и милиции показалось проще списать смерть француза на злостных неуловимых хулиганов, чем разбираться в сложных литературных подробностях!

Возможно, этому факту действительно не стоило бы уделять так много внимания, если бы не следующее происшествие, также связанное с таинственной рукописью. В марте 2007 года в своей комнате, находящейся в старой коммунальной квартире, было обнаружено тело профессора Сергея Ивановича Свечникова. По странному стечению обстоятельств занимавшемуся исследованием творчества именно Федора Достоевского. Смерть немолодого человека объяснили больным сердцем, а также стрессом, связанным с излишней настойчивостью риелторов, уже давно осаждающих большую коммуналку в самом центре Питера. Дескать, профессор, возражающий против размена квартиры, разволновался и помер. Хотя даже в материалах предварительного расследования отмечено: непосредственно накануне гибели никаких разговоров у Свечникова с риелторами не было, в тот день с ними общались только соседи профессора. Корреспонденту «Желтой газеты» удалось отыскать некоторых бывших жильцов (коммуналку таки расселили) той квартиры, и они подтвердили полученные нами ранее сведения. Накануне гибели к профессору пришла таинственная посетительница, которую прежде никто в том доме не видел. И (ох уж эти коммунальные квартиры, где все друг про друга знают) неизвестная гостья сообщила профессору, что в ее распоряжении имеется рукопись романа «Атеизм»! Провести экспертизу рукописи Свечников отказался, сообщив, что такого романа просто не существует, после чего женщина ушла. Что произошло потом – можно только догадываться. Утром соседи, обеспокоенные тем, что Свечников не собирается на работу, обнаружили: случилось непоправимое. В официальный протокол данная информация включена не была. Как объяснили соседям покойного Свечникова, не из-за литературной дискуссии же профессор разнервничался, чего бумагу марать зря…

Итак, закономерности прослеживаются четко. Два раза за сравнительно небольшой промежуток времени погибают люди, знавшие о таинственной рукописи. И в обоих случаях правоохранительная система дает сбой. Почему? Не является ли это уже не небрежным отношением к работе, а сознательной тактикой? Но если это так, то почему прилагаются все усилия для того, чтобы роман «Атеизм» никогда не стал достоянием общественности?

Ответ на этот вопрос не так сложен, как это может показаться. Федор Достоевский относится к числу тех писателей, кому было дано смотреть через века, угадывать четкое развитие событий задолго до того, как они произойдут. Роман «Бесы» – самый показательный пример такого уникального предвидения. Кого сегодня может испугать неизвестный роман Достоевского? Видимо, только идеологов от власти, чей предугаданный много лет назад гениальным писателем курс признается ошибочным и бесперспективным.

Рукопись романа «Атеизм» существует и находится именно в Санкт-Петербурге. Об этом свидетельствует гибель людей, интересовавшихся судьбой неизвестного творения Достоевского. Причем с учетом того, что эти случаи произошли именно в нашем городе, можно не сомневаться: рукопись действительно в Питере.

Давайте отвлечемся от криминальной подоплеки дела и оценим литературный аспект. Как могла остаться неизвестной работа писателя уровня Достоевского, чьи не то что романы – черновики изучены до последней запятой? Современники писателя, а также исследователи его творчества отмечают: Достоевский очень трепетно относился к своей работе и часто сжигал не устраивавшие его рукописи, с тем чтобы впоследствии вернуться к роману той же концепции, но, как говорится, с чистого листа. Возможно, рукопись «Атеизма» – один из таких чудом уцелевших предварительных вариантов…

– Ничего особо нового я для себя не нашел, – заметил Андрей, окончив чтение. – То, что смерть Свечникова выглядит странно, я еще в секционной понял. И сегодня изложил Гаврилову все свои подозрения, попросил его запросить материалы. Хотя если журналист ничего не перепутал, то запрашивать ему особо нечего, уголовное дело, видимо, не возбуждалось, ограничились проверкой обстоятельств смерти.

– А издатель-француз? Кто его убил? – не унималась Вершинина.

Отставив чашку, Соколов демонстративно закатил глаза к потолку.

– Марина, а Свечникова кто убил? Кто убил профессора Свечникова?! Вот скажи мне, будь добра! Эта постановка вопроса – вне нашей компетенции!

Она не понимает, вертелось в голове у Андрея, она еще слишком молоденькая и совершенно не понимает суть своей работы. Эксперт не может, не должен заниматься расследованием. У него нет на это полномочий. И сил и желания, если уж быть откровенным, тоже. Где-то называлась цифра: в питерском морге проходит порядка 12 тысяч вскрытий в год. И, вполне возможно, эта цифра точна, потому что из секционной действительно не выходишь. Везут не только криминал, везут травму, отравления, асфиксии, трупы из стационаров, тела бомжей, лиц, чья личность не установлена. А еще ведь бумаги, оформление. Пишешь экспертизы дома, после официального окончания рабочего дня. Пишешь, потому что времени не хватает, а следователям, ментам, врачам – всем не терпится. Так квартира превращается в кабинет, засиживаться на работе допоздна не хочется, прыгай потом в темноте по ямам, КАД же ремонтируется. До морга и в лучшие времена на своих двоих не очень удобно добираться, райончик тот еще. А с этим ремонтом и вовсе убиться можно, а машины нет, и, судя по зарплате, вряд ли она вообще когда-нибудь появится…

– Я знаю, что это вопросы не в нашей компетенции, – грустно сказала Марина. Она взяла листы со статьей, сложила их, щелкнула застежкой сумочки. – Ты прав, Андрей. И я понимаю причины твоего раздражения. Я даже не буду тут высокопарно изъясняться. Положим: ах, Андрей, если ты видишь, как хулиган бьет женщину, – ты вмешаешься или нет? Где проходит грань между компетенцией специалиста и обычной реакцией нормального человека?.. Это все слова, слова. У каждого человека ведь своя жизнь, свой опыт. Может, если бы меня судьба не шандарахнула, я бы тоже считала: мое дело – сторона. Или нет, не знаю. Но, в самом деле, чего это я к тебе пристала. Извини. Ну что, чай выпит, идем?

– Сидеть! – рявкнул Андрей, вытаскивая из кармана джинсов сотовый телефон.

Она не угомонится – ясно как божий день. И в любой другой ситуации можно было бы не обращать на это внимания. Хочет девочка играть в следователя – пусть играет. Если бы не препарат, которым убили Крылова и, по всей видимости, Свечникова. Это не обычное применяемое в анестезии средство, хотя в нем и обнаружена значительная доля блокиранта. Скорее всего, оно даже принимается перорально! Оно повергло химиков в шок, ребята затруднились описать его подробно. Но это средство, скорее всего, произведено в лаборатории, и произведено так профессионально, что… Неизвестно, где именно изготовлена эта адская смесь, убийственная и обнаруженная благодаря чистой случайности. Но люди, которые ее сделали или достали, они шутить не будут…

В конце концов Марина, чтобы отвадить описывающего вокруг столика круги официанта, согласилась заказать пиццу. Потом, даже коварно не пискнув перед кончиной, разрядилась батарея в старенькой «Нокии». И Андрей, невольно смущаясь, продолжил звонки с кокетливо-розовенькой «Моторолы» интернши. Когда наконец ему удалось выйти на одного из оперов, работавших по убийству Моне, окна пиццерии уже зачернила непроглядная темень.

«Сегодня я работал следователем за счет отгула. Но отгулов больше нет. Неужели придется брать часть отпуска?» – расстроился Андрей, опять начиная жалеть, что ввязался в эту историю…

* * *

– Вниманию посетителей нашего магазина! Презентация романа Лики Вронской начнется на полчаса позже, в восемнадцать тридцать. Но взять автограф писательницы можно уже сейчас, в секции современной художественной литературы. Приглашаем всех любителей детективов подняться на второй этаж и принять участие в акции!

Мелодичный женский голос в динамике замолчал, и Лика Вронская с тоской осмотрелась по сторонам. Всем хорош «Книгоед», просторный, ярко освещенный. Огромные полки, а книг на них сколько! Хоть ты прямо сейчас сбегай с собственной презентации за новинками любимых авторов. Но вот количество людей, заинтересовавшихся проводимым в магазине мероприятием… В зале всего-то пять человек. Наверное, речь о своем творчестве толкать еще рано, а вдруг позже все же появится еще хотя бы десяток читателей.

– Наливать надо нашим книголюбам, – подмигнула Лика бренд-менеджеру, нервно расхаживающей возле столика с книгами. – На ярмарке можно было хлебнуть шампанского – и сколько народу явилось. Книжкой сыт не будешь, а уж пьян – тем более.

– Фуршет на таких мероприятиях – это исключение, а не правило, – мрачно заметила Ирина и посмотрела на часы. – На ярмарке мы работали скорее для продавцов и закупщиков книг, это другой формат. А здесь меня неправильно сориентировали со временем начала презентации. Директор магазина божилась, что к шести уже полно покупателей. Но ты же видишь… Хотя информация предоставлялась, и объявления в магазине висели, и реклама в городских газетах была. Или это народ так отреагировал на тот случай с журналистом? Мне начальница сегодня звонила, говорит, в интернет-газетах вся эта история так обсасывается, что просто караул. И даже в печатных кое-кто уже успел все расписать. Не иначе как конкурентов нашего издательства жаба душит. Никак не могут смириться с тем, что мы лидируем по всем позициям! Вот и подсуетились, использовали ситуацию в своих гнусных целях.

Иринино лицо исказила такая откровенная неприязнь, что Лика увлеченно защелкала мысленной фотокамерой. Надо бы запомнить вот этот переход, когда хрустальные глаза вдруг превращаются в серые колючие льдинки. А гнев, как ураган, набрасывает сеть морщинок на гладкий лоб, ломает округлые плавные линии рта на резкие и острые, очерчивает складочки у губ.

Но вот все резко меняется. Безмятежная синева в миндалевидных разрезах, улыбка расцветает, как розовый нежный бутон.

– Лика, телевидение. Удачного тебе общения. Все будет хорошо! – защебетала бренд-менеджер, быстро извлекая из-под столика пару пакетов с презентами для журналистов.

Девочка-репортер молоденькая и симпатичная. Но это, конечно, не страхует от неприятных вопросов. Сейчас как выпалит: «Будете ли вы описывать в следующем романе трагический случай на недавней презентации?» И что ей отвечать?

Лика с тоской наблюдала, как оператор наводит резкость камеры по белому листу в руках корреспондентки, и про себя твердила: «Спокойствие, только спокойствие. На любой вопрос я реагирую спокойно. Спокойствие…»

И вот – микрофон у рта, переносной софит гонит волны тепла.

– Расскажите, как вы начали писать книги?

«Очень хороший вопрос. Любой вопрос не про Крылова – замечательный», – радовалась Лика, на автопилоте выдавая спич о том, как дошла до жизни писательской.

Напряженных моментов в ходе интервью не возникло. Но журналистка, видимо, явно загубила в себе режиссера. Она требовала, чтобы оператор снял кадры с подписыванием книг и сделал «картинку» общения с читателями, потом – прохода Лики вдоль книжных полок, всенепременно с задумчивым пролистыванием томиков.

«И все это – ради минутного репортажа, – ругалась Вронская, старательно следуя распоряжениям неугомонной девушки. – Господи, все ей неймется! Ноутбук в кафе у мальчика отобрала, меня за него усадила. Наснимали уже на целый фильм, а хорошо, если репортаж полторы минуты займет. Нет, я бы никогда не смогла работать на телевидении. Столько париться ради одной, всего одной минуты! Жизнь у газетной статьи тоже недолгая, но телерепортаж и вовсе погибает, едва родившись».

Когда телевизионщики наконец отсняли все, что им требовалось, и направились к выходу, Лика мельком посмотрела на свое отражение в зеркальной стойке с дисками. Черный брючный костюм сидит отлично. И белая водолазка – неплохая идея, не так официально, как блузка, но вроде как празднично. Лоб и нос блестят (проклятый софит!), зато помада не потекла, а тени…

Сохранность макияжа уже не важна. Совершенно не важна, потому что в небольшом, узком, но длинном зеркале отражаются знакомые светло-русые волосы и бордовая курточка. Да это же та самая девушка, которая на предыдущей презентации дарила желтые хризантемы! И стоит она у полки с учебниками по криминалистике и судебной медицине…

«Тоже хочет написать детектив? – прикидывала Лика, наблюдая за погруженной в чтение девушкой. – Нет, вряд ли! Она не задала мне ни одного вопроса, касающегося особенностей издания книги. А говорили мы с ней, дай бог памяти… Ой!»

– Привет! Сначала вас интересовало, кого следователи, обнаружив труп, подозревают в первую очередь. А сейчас какой вопрос вас волнует? – Вронская быстро заглянула в захлопывающуюся книгу. – Я успела, отравления, все понятно. Как вас зовут, напомните.

– Элен… Надо же, опять мы с вами встретились.

Врет, поняла Лика по забегавшим глазам собеседницы. Врет и, кажется, чего-то очень боится.

– Я хочу с вами посоветоваться. Понимаете, мой муж… Он, наверное, за мной следил, и я подозреваю его… У вас сотовый звонит.

Лика достала из кармана брюк заливающийся слайдер. На экране – фото Ирины, сбрасывать звонок нельзя.

Она отвернулась, прошла пару шагов вперед.

– Лика, тут какой-то мужчина тебя разыскивает. И народ подтягивается. Ты все еще занята?

– Нет, закончили, сейчас буду, – заверила Вронская.

Возле книжной полки с литературой по криминалистике уже стоял невысокий парень, разглядывающий корешки. А Элен исчезла…

«Где она? А если сейчас опять что-нибудь случится? – вдруг перепугалась Лика. – Не дай бог, еще кого-нибудь укокошат. И тогда все, попрут меня на фиг из писателей. Зачем издательству автор, у которого такая репутация, что вся пиар-машина не отстирает? Меня попрут, и я точно умру, потому что издательств – как грязи, а хорошее одно. А я очень люблю писать книжки. Работать в стол не смогу. Так как уже знаю, какой это кайф – видеть свои романы опубликованными…»

– Лика Вронская? Я журналист из США. Могу я спросить вопрос?

Вцепившийся в руку мужчина, загорелый, в сером стильном пальто, внешне напоминал скорее дипломатического работника. Но про это подумалось мельком, а первой реакцией было удивление: американец-то как ее узнал? Но потом Лика вспомнила, что в магазине расклеены рекламные плакаты и рядом с обложкой книги размещена фотография, правда, еще не «лысая», но ведь лицо, к счастью, не пострадало.

– Скажите, о чем говорить с вами перед смертью Артур Крылов? – взволнованно поинтересовался мужчина. – Может, он говорить, что ему угрожать после некоторых статья? Он знать, где есть рукопись романа «Атеизм»?

Лика пожала плечами:

– Да мы с ним и словом не перекинулись. Я не разговаривала с Артуром Крыловым, вообще не разговаривала.

«Он не оставил визитку, – оторопело глядя вслед удалявшемуся американцу, подумала Вронская. – Какой-то он все-таки подозрительный…»

Возле столика с книгами уже толпились люди. Лика различила среди присутствующих женщину в зеленой, как у всех продавцов «Книгоеда», жилетке. Установив на столике микрофон, сотрудница магазина убрала под стол провод. И внезапно на весь магазин раздалось:

– Я первый пришел и имею право поговорить. Я вам не абы кто, а поэт, и книгу свою принес!

«Началось. Чего же ты хочешь, осень, у психических больных обострение», – уныло подумала Лика, сочувственно наблюдая за побледневшей Ириной, ловко выхватившей у бомжеватого вида поэта микрофон.

– Простите, я понимаю, что не вовремя, но у меня буквально один вопрос, – умоляющим голосом зашептали над ухом.

Обернувшись, Лика увидела седоволосого мужчину в очках. Вначале услужливая память выдала видеозапись, сделанную на книжной ярмарке: этот мужчина, рядом с ним смешной парень с дрэдами, и просьба подписать книгу, для жены, кажется. А потом память расщедрилась даже на полное имя.

– Конечно, Валерий Петрович, если не ошибаюсь, – кивнула Вронская. – Я совершенно не тороплюсь. Видите, какой читатель колоритный явился. Сейчас начнется: где у вас столько денег, чтобы печатать свои романы? Помогите мне опубликовать мою книгу! И ведь до закрытия магазина не отпустит, так что спешить некуда.

– У вас есть и другие читатели, Лика. У меня не получилось в прошлый раз с вами говорить. Все старался выбрать минутку, чтобы поблизости никого не было. А потом журналист умер… В общем, дело вот в чем. У меня есть сестра. Для Тани ваши книги – как свет в окошке. Она очень тяжело больна.

От сбивчивого рассказа Валерия Петровича на душе заскребли кошки. Сколько вот таких людей, опаленных огнем чеченской войны. Такие раны не затянутся никогда. Пока будут живы матери, потерявшие своих сыновей. Жены, у которых погибли мужья. Будет болеть их память, несбывшиеся надежды и вопросы, на которые никто никогда внятно не ответит…

– Конечно, – сглотнув подступивший к горлу комок, сказала Лика. – Я обязательно приеду к вам в гости, пообщаюсь с Татьяной. Мне будет очень приятно, если наша встреча доставит ей удовольствие.

Валерий Петрович достал из кармана коричневого вельветового пиджака записную книжку.

– Мне бы ваш номер телефона. Есть! Спасибо вам большое. А мужчину этого я постараюсь увести, договорились? Он, кажется, выпить не дурак, приглашу его на пиво…

Через пару минут Лика с удовольствием проводила глазами спину удалявшегося скандалиста. А вот Элен среди собравшихся людей не было. Вдалеке выделяется фигура высокой девушки, но она брюнетка. Элен исчезла, так ничего толком и не объяснив, и от этого как-то тревожно.

– Сегодня к нам приехала популярная писательница детективов Лика Вронская. Сейчас она скажет пару слов о своем новом романе, а потом ответит на ваши вопросы и подпишет книги. Лика, пожалуйста, прошу вас…

Мелодичный голос Ирины звучал все тише и тише, а потом умолк. Звуки, лица людей, ряды книжных полок – все словно исчезло.

Не в силах вымолвить ни слова, Лика наблюдала за быстро приближающимся парнем. Букет желтых хризантем, какой-то пакет. И уже знакомое выражение лица – светящееся, радостное. Влад Резников, собственной персоной. «Маменькин сынок». Тень, притаившаяся в подворотне? Смерть? Убийца???

Она пришла в себя от хорошего толчка в бок.

Ирина безмятежно улыбнулась:

– Лика, прошу вас…

* * *

– Дорогой, я скоро вернусь. Ты будешь меня ждать, мой сладкий? Жди, и я покажу тебе настоящую русскую любовь!

Сашка послала Майклу воздушный поцелуй и, демонстративно виляя обтянутыми красной кожаной мини-юбкой бедрами, продефилировала в ванную. Опустившись на краешек небольшого джакузи, открыла кран и счастливо улыбнулась.

Американцы – ужасные клиенты. Западают, конечно, быстро. Любая девочка знает: снять американца проще простого. Наверное, в этой их Америке с красивыми бабами напряженка, только коротконогий сисястый жиртрест в наличии. Как увидят любую русскую – все, поплыли, даже уламывать не приходится. Платят хорошо, не торгуются. Но в койке… Сашку аж передернуло от воспоминаний о недавнем активном америкэн бое. Всю ночь кувыркались, ни на минуту не отпускал. И постоянно долдонил, как попугай: «Дорогая, тебе хорошо? Я хочу, чтобы ты получила удовольствие». Проститутка, получающая удовольствие. Ха-ха-ха! Ну не дебилы ли американцы, вообще, что ли, не догоняют? Вот нормальные русские мужики все понимают правильно. Дело свое по-быстрому сделают, заплатят, ну, может, на жену еще пожалуются – и только их и видели. Американцам, ты ж понимаешь, еще оргазм партнерши, видите ли, необходим. А зоркие, а внимательные, а подозрительные какие… И кричишь, и стонешь, и дрожь по телу им выдаешь. Семь потов сойдет, больше, чем от самого секса, устанешь, честное слово. В порнофильм бы уже взяли за высокохудожественную симуляцию. Но не таков американский клиент, Станиславский, в натуре, не верит… Хуже извращенцев контингент, серьезно!

«Американцы ужасны, – подумала Сашка, разглядывая в уже чуть запотевшем зеркале новые сережки. Серебряные, ничего особенного вроде. Но что-то в них есть, подчеркнуто стильное. – Американцы ужасны, но с этим, какая радость, спать не придется. Вискарь с клофелином Майкл выжрал. Еще пяток минут тут потусуюсь и Галке позвоню».

…Чем Галке не угодил американец – Сашка толком и не поняла. Семь вечера, с учетом профессии – можно сказать, утро, голова варит еще очень туго. А тут звонок на мобилу:

– Ноги в руки, поезжай к «Книгоеду», я американца пасу, надо его охмурить!

Любую другую соседку Сашка с таким предложением послала бы куда подальше. Но Галка – единственная нормальная баба на весь подъезд. Здоровается, лекций не читает, даже в гости иногда заходит. А ведь сама умная, в газете работает, в отличие от большинства подъездных цыпочек. Но цыпочки – что вы, что вы, такие все из себя дамы. Хотя, если разобраться, делают то же самое, что и любая шлюха. Только денег получают меньше и борщи вынуждены варить да котлеты жарить. А их мужики, кстати, все за зад норовят ущипнуть, и уж никак не женушек… Галка – она другая, без понтов совершенно. Такой не помочь – западло, однозначно.

Только Сашка подъехала к «Книгоеду», расплатилась с таксистом и вытащила сотовый телефон, к ней подскочила Галка.

Соседка затрещала, как сорока:

– Давай скорее, он в «Шоколаде» кофе пьет! Ты с ним познакомься, к себе пригласи. Клофелинчика ему капни. А потом я с ментами приеду. Я их сразу не вызывала, боялась, что, пока они подъедут, американец уже удерет.

– Галь, да откуда у меня клофелин? – заныла Сашка, обтягивая норовящую задраться до пупа юбку. – Тем более менты. Ты что, хочешь, чтобы меня повязали?!

– Сашок, времени нет на объяснения. Никто тебя не повяжет, не боись. Этот хрен американский – преступник, может, он моего журналиста даже замочил. Его ловить скорее надо! – воскликнула Галка и подтолкнула Сашу к кафе. – Давай, пошла, будем на связи!

Мысленно проклиная «Шоколад» с его запретом на курение, Сашка расположилась неподалеку от американца и для начала надула накачанные силиконом губки. Потом притворилась, что не может выбрать пирожное, заинтересованно посмотрела на тарелочку, стоящую перед загорелым мужиком. Он сразу оживился:

– Десерт о’кей! Очень вкусно!

– Давайте набирать лишний вес вместе, – промурлыкала Сашка, подчеркнуто медленно проводя рукой по светлым, коротко стриженным волосам. – Как хорошо, что вы составили мне компанию. Кстати, есть один способ быстро израсходовать калории. Вы не знаете? Не может быть! Придется показать…

…Сашка выключила воду и, сбросив красные тапочки на высокой, но неудобной платформе, заторопилась в гостиную.

Наверное, так горько и больно ей не было даже тогда, когда вместо одного клиента пришлось обслуживать шестерых. И когда порвался презерватив и пришлось трястись в ожидании анализов: ВИЧ или всего лишь гонорея?

– Что случилось? – перепугалась Галка, ворвавшись в квартиру. – Почему у тебя дверь открыта? Американец где?

Сашка подняла залитое слезами лицо. Рядом с Галкой вертел остриженной головой молодой парень в милицейской форме.

– Да не молчи же ты! Он тебя избил? А что это?!

Сашка всхлипнула, опустила прижатые к груди руки, и кусочки пластмассы в ярких лоскутках упали на пол.

Барби! Ее замечательная любимая красавица Барби погибла… Тупой американский урод открутил ей голову, оторвал ручки и ножки… Скорее всего, он все понял про виски и выплеснул стакан в кукольный домик.

Но зачем, зачем было уничтожать любимую куклу???

Женева, Дрезден, 1868–1869 годы, Федор Достоевский

Христос умер, в распахнутых невообразимой мукой глазах я явственно различаю кончину. Смерть жадно гложет тело Спасителя, уже посинели руки его. Лик вовсе не светел, на нем видны следы безжалостного тления, с такими в могилу, а не на небо. Да неужто ученики видели Христа в таком обличье? А если видели, то продолжали веровать в его воскрешение? Невозможно, мне кажется, это невозможно. Выходит, что не веровали? И не было никакого воскрешения? Но ведь это тогда значит, и воскрешения всех мертвых после второго пришествия не будет. Ах нет, я путаюсь. Если не было воскрешения Христова, то и второго пришествия не будет.

Зачем тогда все? Как тогда все?

Исстрадавшись, я отвел глаза от картины Ганса Гольбейна-младшего «Мертвый Христос». Но тут же снова поглядел на полотно. Оно меня разрушало, однако противостоять этому не было никакой возможности. Пожалуй, я начинал жалеть, что мы с Аней специально заехали в Базель, чтобы увидеть эту картину.

– Феденька, ты здесь уже час стоишь. Пойдем. – Жена робко потянула меня за рукав. Она неожиданно появилась из другого зала галереи и стала внимательно изучать паркетные узоры под ногами. – Ну и мрачной же оказалась работа художника, я и минуты не смогла ее вынести.

У меня невольно вырвалось:

– От такой картины вся вера может пропасть!

На милом личике Ани отразился ужас. Весьма чуткая к моим настроениям, она уловила всю глубину моей боли и испугалась. Нового припадка или дурного расположения духа, когда я делаюсь мрачным и не могу писать. А ведь дурного настроения позволить-с не могу, сроки сдачи романа Каткову поджимают.

Она затормошила меня:

– Идем же скорее. Надо ехать в Женеву, готовиться к появлению Сонечки или Мишеньки.

Конечно же, мы сразу пошли прочь из галереи. Я поглядывал на округлившийся живот моей дорогой жены и все никак не мог поверить, что вот уже совсем скоро я стану отцом и таким образом исполнится самое заветное желание мое. Хорошо бы, чтобы родился мальчик. Мы бедны, а мальчику достаточно просто получить хорошее образование, и он уж сможет как-нибудь устроиться в жизни. За девочкой же надо давать приданое, а как давать, когда у меня долги, да страсть к рулетке, да маленькие гонорары, Катков-то больше 150 рублей за лист не платит.

…В Женеве подобрали мы довольно просторную квартиру на улице Вильгельма Телля. Из окон ее виднелись Рона и островок Жан-Жака Руссо. Хозяйками нашими были две старые девицы большой практичности. Они попросили денег за месяц вперед, и на жизнь нам с Аней остались сущие гроши.

Надо писать, срочно надо писать. А романа нет не то что в черновиках – в идее.

Я злюсь на несчастную мою Аню, и она, не в силах выдержать ворчанья и придирок, кричит:

– Разведусь я с тобой!

– Вот и пожалуйста! Возражать не стану!

Через минуту, впрочем, мы уже весело смеемся, представляя, какое оживление вносит наше присутствие в жизнь хозяек-старушек. И я отбираю у Ани «Войну и мир», чтобы она не расстроилась, прочитав про смерть в родах маленькой княгини Болконской.

Потом уже ей приходится заботиться обо мне. Мы сходили на заседания Конгресса мира, где обещались быть и Гарибальди, и Бакунин, и Герцен с Огаревым, и множество других фигур политических. То, о чем говорилось в конгрессе, повергло меня в ужас. Я почему-то нестерпимо остро ждал услышать программу созидательных действий, направленных на благо человечества. А вместо того четко понял одно. Грядет разрушение, катастрофа вселенская таких масштабов, которые сегодня и представить невозможно еще по той причине, что не видно даже ростков, только зерна брошены волею диавола в умы человеческие. А будут и ростки, и побеги, и народится что-то страшное, урожаем же совершенно определенно станет погибель. Делегаты, перебивая один другого, кричали:

– Все беды от христианства! Новый человек должен стать Богом! Новый, свободный, трудящийся и получающий достойно за труд.

Вот так. Вместо Бога – набитый желудок. Особенно тяжело мне было это слушать еще и потому, что никак не забывалось полотно Гольбейна, и в душе все звучали те вопросы, ответов на которые я так и не нашел.

Припадки от волнений случились сильные, один за другим. Как Анечка со мной справлялась, как мучилась, бедняжка, страшно даже подумать.

Чашка кофе в кафе, газеты – русские и иностранные. Прогулка с Аней, а там обед, а там… Вся ночь проходит над чистым листом бумаги. Супруга моя поутру хочет переписывать, а нечего переписывать. Снова ни строчки, вот наказание. Наконец Аня не выдерживает, тайком закладывает серьги и кольцо, дает мне сто франков.

– Поезжай, Федор. Тебе надо играть, сил больше нет смотреть, как ты мучаешься.

Еду в Гамбург, проигрываюсь в пух и прах. Но там, в полумраке игорного дома, за столом с зеленым сукном, где судьба по прихоти своей вертит рулетку, вдруг отчетливо все понимаю. Новый роман будет называться «Идиотом», а героем станет человек заблудший, утративший веру, Богом себя возомнивший.

Аня плачет и радуется одновременно, начинаем работать. Она одобряет, ни слова упрека. Но мы оба знаем: все больше герой «Идиота» начинает напоминать Раскольникова. А про Раскольникова я ведь уже писал, надобно выдумывать что-то другое, но что тогда?

Летят в камин исписанные листы. Аня, как почувствовав, просыпается, пулей летит вытаскивать их из самого жара. Хочу заругаться, но не могу. Ей до слез жаль меня, неудавшегося романа. Для таких, как моя жена, и приходил на землю Христос. Моя супруга так красива и так добра, что это спасает меня от собственных упреков и глубочайшего отчаяния. Аня всегда меня спасает. Красота спасет мир.

Красота… Мир…

Я с облегчением вздыхаю и, радостно сжимая плечи прислонившейся ко мне Ани, перекладывающей обгоревшие листы, вижу свой роман в новом свете. Как же я не догадался раньше. Мой герой – человек решительно прекрасный! А таких героев, кроме Дон Кихота, в литературе-то и не было. Сложная задача, но тем интереснее ее решить…

Итак, все устроилось, и снова я сажусь за работу, набрасываю план. Мой герой – князь Христос, человек неимоверной доброты, далекий от денег, от плотских страстей, зато умеющий любить, помогать, готовый всего себя отдать людям.

Работаю страстно, ночами напролет, и вместе с тем с тревогой осознаю, что приближается час родин. Я вроде бы осознаю все это, но когда на рассвете вдруг раздаются жуткие стоны моей Ани, весь покрываюсь потом, цепенею.

Началось? Еще же рано! Все ли хорошо с ней, с ребенком? Миша или Сонечка?

Трясутся руки. А вопросы, один за другим, все сверкают молниями в моем мозгу, а что же делать, бежать к ней; напротив ли, не тревожить?

– Федор! Иди за акушеркой, Федечка!

Слабый голос мучающейся Ани пробуждает меня от навалившегося оцепенения, и я, в домашних туфлях и халате, выскакиваю на улицу.

Прислуга акушерки долго не хочет меня пускать. Потом пускает, но чопорно говорит:

– Madame vient tout juste de rentrer d’une soire. Elle est partie se coucher. Je ne la reveillerai pas avant demain matin.[47]

– Alors, moi… je vais… – Слова, передающие весь мой гнев, все не желают отыскиваться. Потом выпаливаю: – Je vais vous foutre en l’air votre baraque, voilа ce que je ferai![48]

– Ah, ces Russes! Ils crient tout le temps, ils sont toujours presses,[49] – ворчит, спускаясь по лестнице, мадам акушерка, кругленькая, как сдобная булка.

Мы идем к нам, и мне хочется схватить мадам-булку на руки, так медленно ступает она своими маленькими ножками.

Акушерка бросилась в покой к Ане и плотно затворила дверь.

От ужаса и собственной беспомощности я то хожу по кабинету, то бросаюсь во двор. Курю папиросы, пугаю молочника, снова хожу по дому и зачем-то рву цветы с клумбы.

Потом вдруг – светлое необыкновенное чудо! Дверь в Анину комнату распахнута, и я вижу неописуемо прекрасное дитя.

– Doucement, attendez un peu avant d’embrasser votre fille! Laissez-moi faire sa toilette, allez rejoindre votre femme,[50] – ворчит мадам-булка.

Акушерка отбирает у меня крошечную Сонечку, и сердце тут же ноет от разлуки, от тревоги. Аня слабо улыбается.

– Федор, видел бы ты свое лицо!

А я все не могу оторвать глаз от дочери. Решительно, у нас самый красивый ребенок на всем белом свете! Только бы акушерка обошлась с ней осторожно…

…Жена хохочет надо мной постоянно. Я не отхожу от Сонечкиной кроватки, я сам пеленаю доченьку, рассказываю ей сказки, пою песни, а ведь петь-то я красиво не умею. Когда мы с Аней катим коляску в парк, я чувствую себя таким счастливым, что даже не знаю, о чем говорить с женой. Все вспоминаю, как дитя улыбается, протягивая ко мне ручки, а когда наша Сонечка плачет, то большего горя и представить себе невозможно.

Работаю, впрочем, ночами, как одержимый. Рождение Сони придало работе новый смысл. Хочется поскорее закончить роман, получить гонорар, чтобы девочка моя ни в чем не нуждалась. И очень важно, чтобы роман вышел отличный. Чтобы она, когда выучится читать и повзрослеет, могла гордиться своим отцом.

Ах, решительно, в детях – три четверти земного счастья, все остальное – не более чем одна четверть! Отчего не у всех людей есть дети? Как досадно, что многие не понимают – настоящая жизнь начинается только тогда, когда прижимаешь к самому сердцу своего родного ребенка!

– Феденька, вернемся, – просит Аня, нарушая обычное наше счастливое молчание. – Поднимается ветер, в парке становится прохладно.

Торопливо качу коляску. Жена права, погода портится. Обычно голубое, солнечное женевское небо вдруг налилось серостью русского ноября, ветер швыряет в лицо сухой колкий песок.

А вечером щечки нашей Сони зарумянились. К счастью, врач утешил, сказал, что обычная простуда и вот имеется микстура, от которой жар спадет. Ночью я подходил к кроватке: Соня спала покойно. Правда, утром она не захотела кушать, расплакалась. Но снова наведавшийся врач успокоил и горячо заверил, что после жара аппетита может и не быть.

Обрадованный, что болезнь дочери прошла быстро, заторопился я в кафе читать газеты. А там, думал, и за работу примусь над своим «Идиотом». Но на сердце отчего-то становилось все неспокойнее. Не выпив даже кофею, вдруг бросился я домой.

Аня, уставшая, дремала, а Сонечка… Я взял ее крохотную ручку и закричал как сумасшедший.

Ручка нашей дочери остывала…

Не описать нашего с женой горя. Произошедшее казалось мне таким диким и нелепым, что Аня стала бояться за мой рассудок и, сама вся больная от слез, постоянно меня утешала.

Я же вспоминал все три месяца жизни нашей Сонечки, ее глазки, светлые мягкие волосики. Наше дитя, чистое и безвинное, скончалось за какие-то минуты. Зачем, почему, когда мы с Аней любили ее больше жизни, и вины никакой за крошечным созданием быть не могло, только радовалась наша Сонечка, каждому деньку своему радовалась…

– У нас еще будут дети. Федор, я ведь снова понесла, – как заклинание, твердила Аня.

Я любил нашего еще не рожденного ребенка и вместе с тем понимал, что все наши дети не заменят мне Сони, этой маленькой личности, светлого кроткого характера.

Смерть дочери снова заставила меня сомневаться в Боге. Бог справедлив, добр, любит людей. Но какая есть справедливость в смерти детей? Никакой! А это означает только одно – что Бога тоже, пожалуй что, и нет.

Однако же решился я закончить «Идиота» таким, каким он был задуман, светлым, наполненным верой. Катков торопит, и средства нужны, надо увезти Аню рожать прочь из Женевы, где все напоминает нам о смерти нашей милой Сонечки.

Я заканчивал «Идиота», а в голове уже появлялся другой план, план-поиск, план-сомнение. Новый роман должен зваться «Атеизм», это я понимал совершенно отчетливо.

И вот Настасья Филипповна мертва, а князь Мышкин снова теряет рассудок. Это справедливо, потому что справедливости никакой нет на этом свете. Добро, если оно и есть, не может победить темные силы. Добро умирает, как бедная моя Соня.

В вечной дороге лечили мы с Аней нашу боль. После смерти доченьки поехали в Веве, а там Милан, Флоренция, Триест, Вена. Страдания не стали меньше. Но новые лица и новые города все же иногда позволяли ненадолго забыться. Я думал, что второй наш ребенок появится на свет в Праге, но оказалось, что семейным здесь квартир меблированных не сдается, а денег на покупку мебели у нас не было. И тогда поехали мы с Аней в добрый тихий Дрезден, где и родилась наша дочь Любочка.

Счастье наше было большим, но все же потускневшим от смерти Сони. Я писал «Атеизм», мучился, отчаивался. Свет, горевший во мне и дававший мне силы трудиться, благословлявший меня на труд, погас. Я не верил, не веровал, но надо было как-то жить для Ани и для Любочки. К тому же рукопись, как губка, впитывала мою боль, даровала временное облегчение.

В конце ноября все резко переменилось, все стало проще и сложнее одновременно.

В тот день мои руки, державшие газету, задрожали. Из России писали об убийстве «нечаевцами», членами тайного революционного общества «Народная расправа», студента Петровской земледельческой академии Иванова, также примыкавшего к «нечаевцам». Недовольный радикальными настроениями, Иванов намеревался отойти от общества или, может быть, даже основать собственное, и этого ему прощено не было.

В тот самый миг, когда прочел я эту статью, мне все и открылось. Решительно все, и Гольбейн, и даже смерть дорогой нашей Сонечки, и сотни других событий, осмыслить и понять которых я ранее не мог. Все это – знаки Антихриста, символы заполонивших мир демонов. Бог покамест не мертв, но будет мертв, и появится много жертв безвинных, и крови прольется столько, что думать об этом страшно, а ведь и видеть придется.

Знаки всем даются, подчас горькие и мучительные. Для того чтобы попытались удержаться. А ведь скатимся-с. Но надо пытаться, вдруг не поздно, до последней капли крови, до последнего горького смертельного глотка воздуха надо бороться за жизнь нашу, за души, за спасение всеобщее. Один раз люди не уберегли Христа. Так будем же стараться сберечь его теперь хотя бы в себе, потому что бесы, как чума, распространяются повсеместно…

В ту же ночь я сел составлять план романа «Бесы». Но перед этим, с удовольствием и раскаянием, сжег все до единого листы «Атеизма». Аня моя безмятежно спала. В камине же осталась лишь горстка серого пепла…

* * *

«Я ее убью, – подумал Влад Резников, с отчаянием глядя на исказившееся от ярости лицо Лики. – Что же она такое делает, она все портит, так нельзя!»

Писательница старательно затолкала в урну возле книжного магазина цветы и конфеты. А потом подошла так близко, что… Только бы она не смотрела вниз, куда угодно, только не вниз…

– Хорошая у вас туалетная вода. Как называется?

Тепло ее дыхания. Как прекрасно близко, с ума сойти…

Пересохшие губы непослушны. Надо ответить. Может быть, тогда едва начинающая звучать мелодия не растворится в истошном визге тормозов и обрывках чужих монотонных разговоров. Может, тогда стихи, которые уже точно есть, точно существуют, но пока не хотят превращаться в ритмичные строчки, прекратят разрывать мозг и вырвутся в конце концов на бумагу.

– Это «Ambre» от Baldessarini, – прошептал, краснея, Влад.

Да, он смешон. Готовился к этой встрече два часа. Сначала надел любимый бежевый вельветовый костюм от Bally – нет, слишком солидно, не подходит. Потом натянул акриловый черный пуловер Dolce&Gabbana – уже лучше, но он с добавлением яркой серебристой нити, пижонство, слишком броско. В конце концов выбрал черные джинсы от CK, темно-серый свитер Neil Barrett и кроссовки Prada – немного скучно, но нейтрально, не вызывающе. Неизвестно ведь, как Лика относится к ярким стильным вещам. Вера – та смеется над его любовью к шмоткам и говорит, что по времени, проведенному в бутиках, он даст фору любой девушке. Пусть лучше одежда будет нейтральной. И – аромат, очень чувственный. Кажется, Baldessarini не подвел. Или все-таки все пропало окончательно?

– А чем вы пользовались вчера? – холодно поинтересовалась Вронская, отступая на шаг назад. – Вчера, когда караулили меня в арке? У этой туалетной воды очень яркий запах, я бы его узнала.

Стоящая рядом с писательницей симпатичная блондинка растерянно ахнула:

– Какой арке? Кто кого караулил? Что вообще происходит?!

Влад молчал, не зная, что ответить. Да, вчера у него был действительно другой парфюм. Не хотел расстраивать пристально наблюдавшую за его сборами Веру, и под ее измученным взглядом рука невольно потянулась к флакону со свежим L’eau D’issey. А потом, на презентации, после гибели парня, он все пытался расслышать номер телефона, который Лика продиктовала милиционеру. Но не смог, пришлось ехать в гостиницу, куда накануне подвозил Веру. И он Вронскую не караулил! Все неправильно истолковано, перевернуто с ног на голову!

– Очень мило с вашей стороны, что вы полазили в Интернете и выяснили, какие именно цветы и конфеты я предпочитаю. Судя по тому, что вы заявились в магазин, а не подкараулили в очередной раз в темном переулке, убивать меня, как бедолагу Крылова, вы не собираетесь, – едва слышно сказала Лика, зябко ежась под пронизывающим колючим ветром. – А договариваться со мной уже бессмысленно. Я была в прокуратуре, следователю все известно. Наверное, он и сам бы нашел ту статью, в которой Артур писал, как вы, сбив человека, уехали с места ДТП. Но я ему помогла. Да, вот так, и еще…

Что «еще» – остолбеневший Влад так и не узнал. Блондинка, нагнувшись к Вронской, прошептала буквально пару фраз, резко развернулась, и писательница покорно засеменила за ней следом к стоянке такси.

Влад растерянно смотрел на удалявшуюся миниатюрную фигурку. И ему казалось, что он умирает, потому что выстуженная вечным ветром с Финского залива ночь взорвалась: Mozart, Requiem – Lacrymosa. И этот величественный отчаянный ливень смывал собственную робкую, нежную, еще практически неразличимую мелодию.

Прижав к ушам ладони, Влад бросился к своей машине, припаркованной метрах в ста от «Книгоеда».

Надо с ней поговорить, Лика должна понять, войти в его положение, в конце концов! Ошибки бывают у всех, и он тоже ошибался, и к Артуру действительно был особый счет. Кто знал, что все так выйдет… Но то, что происходит сейчас, – это же невыносимо, убийственно!

Бежать Не открывая глаз Не разбирая фраз Медленно умирая Знаю…

Писк сигнализации, щелчок по кнопке лампы освещения салона. Где карандаш, ручка, хоть что-нибудь пишущее, есть в этой гребаной, блядь, машине РУЧКА???

Одновременно. Дышать на замерзший стержень, трясущимися руками листать телефонную книжку. Почему здесь все исписано?! Ни одной чистой страницы, да что же это такое!

Ну наконец-то, только бы успеть, не забыть, все вспомнить…

Бежать Не открывая глаз Не разбирая фраз Медленно умирая Знаю… Бежать Имя твое шептать Видеть тебя и знать, Что ты совсем чужая

Слова внезапно закончились. Музыки тоже нет, черт возьми, мотив не приходит! Но это – Влад пробежал глазами по неровным строчкам и улыбнулся – это, похоже, будет припев.

Он обессиленно откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. Новые строчки не приходят. Не приходят, черт возьми! И она должна ему помочь. Иначе…

– Я тебя просто убью, Лика, – с отчаянием прошептал Влад.

* * *

Лика Вронская проснулась от долгого звонкого стука в окно.

Посмотрев на часы, она застонала: шесть утра, какая рань… Это не ворона, это просто жаворонок какой-то, с приемом пищи строго по расписанию. И плевать птица хотела, что ее кормилица в это время еще сладко посапывает. Вот ведь паразитка, долбит себе по стеклу и долбит, настойчивая. Нет, это даже не жаворонок. А не иначе как жаворонкодятел, злостный мутант!

Лика выбралась из постели и, потерев глаза, потянулась к оконной ручке. Ворона, взмахнув рыжеватыми крыльями, впорхнула в номер. А Вронская резво спряталась за штору.

К дому, где находится мини-отель, примыкает невысокое здание. И вот прямо на его ровной плоской крыше сидит мужчина в вязаной шапочке и солнечных очках.

Он резко задирает на макушку темные стекла.

Влад Резников… Собственной персоной…

Лика секунду оторопело таращилась на симпатичное, чуть покрасневшее лицо с сияющими глазами. Потом вспомнила, что на ней пижама, так что можно прекратить драпироваться занавеской. И, высунувшись в окошко, с деланым равнодушием поинтересовалась:

– Хорошо сидим?

– Отвратительно. – Влад весело улыбнулся. – Ужасно холодно. Пустите погреться! Птичку вам жалко, надо и человека пожалеть! Кстати, отличный заголовок: ворона в гостях у Вронской! Пускайте, а то продам журналистам!

В его словах было столько искренней радости и сумасшедшего счастья, что Лика, уже собиравшаяся разразиться гневным спичем в адрес коварного преступника, прикусила язык.

– Вы все еще думаете? Тогда мы идем к вам, – прокричал Влад и прыгнул к окну.

Какие-то мгновения он балансировал на узком, покрытом изморозью куске жести. Затем черные кроссовки соскользнули, и…

«Второй этаж. Но это же питерские дома, считай, минимум третий, если не четвертый, – лихорадочно соображала Лика, с ужасом глядя на тонкие пальцы, вцепившиеся в выступающие из-за жести серые камни. – Что, если я его сейчас начну тащить, а он меня выбросит из окна? А если не начну и он расшибется?!»

Пока Лика обдумывала план действий, Влад неожиданно резко подтянулся вверх, ухватился за край рамы, снова начал сползать вниз.

Крепко схватив парня за куртку, Лика испуганно пробормотала:

– Забирайтесь в номер. Разобьетесь, возись с вами потом.

– Кар-рр! – прокомментировала ворона появление гостя. И, пренебрежительно почесав лапкой шею, быстро-быстро затюкала по вазочке.

А вот Влад свой визит не комментировал. Просто сидел на подоконнике, болтал ногами и солнечно улыбался.

Ну полный идиот!

– Чего надо? – не выдержала Лика непонятного молчания. – И давно вы под окошком тусуетесь?

– Всю ночь.

– Но зачем? Что вам нужно?!

– Честно? Понятия не имею.

«Псих, – испугалась Лика, оглядываясь на дверь, – да, он точно псих. И я тоже не совсем здорова, если с ним разговариваю. Сейчас шандарахнет меня по башке и удерет через окно. Причем не факт, что его увидят и поймают».

Он спрыгнул с подоконника, сложил ладони, как перед иконой.

– Не бойтесь меня. Можно я запишу ваш телефон? Вчера вы опять умчались, что мне было делать?

– Стой, где стоишь! – закричала Лика. Отодвигаясь все ближе к двери, она наткнулась на телевизор, нащупала на тумбочке массивную вазу. – Стой, я сказала!

– Мы уже на «ты», и это плюс. Ого! – расхохотался Влад, заметив спрятанное за спиной Лики орудие. – Что же ты такая пугливая? Не бойся, я все объясню. Да не маньяк я, честно. И ты мне совершенно не нравишься, не в моем вкусе.

– Можно подумать, ты в моем. Не очень-то и хотелось! – возмутилась Лика, демонстративно водружая предполагаемое средство защиты рядом с телевизором.

Влад плюхнулся в кресло, выхватил под возмущенное «кар-р» из вазочки печенье и, засунув его за щеку, виновато пробормотал:

– Я задубел на крыше. Очень есть хочется. А чайника нет в номере? Жаль. Ну не сверкай ты так глазами, расслабься. Понимаешь, ты… Даже не знаю, как сказать… Ты – моя муза, вдохновение, новая песня. Ты должна это понять, ты ведь тоже творческий человек. Я на презентации понял: ты меня не узнала, наверное, музыкой не интересуешься. А к тебе столько народу пришло, кажется, и правда детективы хорошие пишешь. Хотя я книг не читаю… У тебя есть люди, которые вдохновляют на написание романа?

– Конечно. Особенно те, которых я сбиваю на своей тачке.

Обхватив голову руками, Влад закачался из стороны в сторону:

– Ты все портишь! Ты все неправильно понимаешь! Дался тебе этот случай! Хочешь, расскажу, как все было? Я переехал уже сбитое тело. Не мной сбитое, понимаешь? Первая реакция – шок, и действительно скрылся. А потом в милицию пошел. Менты очень удивились, они уже нашли того водителя, который наехал на человека. Понимаешь? Ко мне никаких претензий не предъявляли. Но даже Вера об этом ничего не знает, мне стыдно стало признаваться, что я в ментовке был. Вот такая скотина, да. Пусть Вера думает, что я убийца, а не совестливая тряпка. И с Крыловым я по этой же причине отношений не выяснял. К тому же журналистам вообще что-либо доказывать – пустая трата времени. Захочешь отмыться – а тебя потом так приложат, что прежние проблемы ерундой покажутся. Я с Крыловым по поводу статьи даже не ругался, а ты говоришь – убил… Да нет же! Мне той пары часов хватило, когда я думал, что человека сбил. Посадят, не посадят – уже не волновало, я не от страха в милицию пошел, со стыда…

«Или это действительно правда, – подумала Лика, озадаченно наблюдая за взволнованным сокрушенным лицом Влада. – Или у парня явный актерский талант. Не знаю, как он поет. Но если это все – ложь, то ему место на театральной сцене. Потому что мне хочется ему верить. То есть даже не хочется. Я просто верю».

– Лика! Лик, открой! У тебя все в порядке?

Услышав Ирин голос, Лика подскочила к Владу и умоляюще зашептала:

– Смойся назад через окошко, очень прошу. Не хватало еще, чтобы Ирка тебя здесь засекла. Она мне вчера всю лысину проела, типа мы работать приехали, а не убийство расследовать. А сейчас мужика в номере увидит, как развопится!

– Телефон, – затребовал певец, нехотя поднимаясь с кресла. – И не обманывай!

Стук в дверь не прекращался. Ирина уже почти кричала:

– Лика! Открой!

– У портье оставлю, некогда. Уходи, – взмолилась Вронская. – Уходи, или…

Она уклонилась, увидев приближающиеся, как синяя волна, глаза. И легонько щелкнула Влада по носу.

– Ты все портишь, – обиженно зашипел он с подоконника.

– Ты не в моем вкусе!

Машинально убедившись, что Влад успешно перепрыгнул на крышу, Лика захлопнула окно и бросилась к двери.

Была в душе, разговаривала с вороной, кстати, как-то незаметно насытившейся и удравшей. А если слышалось несколько голосов – то это, конечно, телевизор работал…

Щелкнув замком, Лика собиралась застрочить очередью только что придуманных объяснений. Но у Ирины на лице читалась такая растерянность, что она стушевалась.

– Короче, вот. – Ира опустилась в кресло, где минуту назад сидел Влад, и положила на столик какой-то листок. – Билет на твой любимый поезд, собирайся. Я буду возвращаться в Москву самолетом. Пиар-кампания закончена. Так решили в издательстве.

– Может, это и к лучшему, Ир, – осторожно заметила Лика, с тревогой глядя на наполняющиеся слезами Ирины глаза. – Да ну его, Питер, все здесь у нас через пень-колоду идет, и погода отвратная.

– Это здесь ни при чем. – Голос Иры дрогнул. – Телефоны оборвали возмущенные читатели. В каждой газете – гадкая статья! Продажи твоей последней книги никакие – а ведь в первые дни после выхода новинки всегда разлетаются. Моя начальница считает, что я завалила проект. Это моя первая работа на таком уровне, я так старалась, и вот…

Лика принялась утешать все-таки разрыдавшуюся бренд-менеджера и одновременно пыталась четко сформулировать промелькнувшее вдруг в голове предположение.

Звонки возмущенных читателей, негативные отзывы… Как-то слишком стремительно разворачиваются события. Даже скандалы с участием звезд шоу-бизнеса набирают обороты не так быстро. А здесь – начинающая писательница и такой ажиотаж… Что-то явно не стыкуется, но что именно…

– Да не расстраивайся ты так, прорвемся, – твердила Лика, анализируя последние события. И перебила саму себя: – Послушай, Ира, а как мы вообще приехали в Питер? Почему именно в Питер?

– Да провинция более благодатна в этом плане. – Ирина, шмыгнув носом, подошла к висевшему на стене зеркалу и нахмурилась: – Глаза как у твоей вороны, красавица… В провинции людей больше приходит, продажи лучше. В Москве такие акции проводить сложнее, и они не так эффективны.

Расхаживая по номеру, Вронская поинтересовалась:

– А как мы оказались на книжной ярмарке? Если я ничего не путаю, ты говорила, что это была инициатива коллектива. Можно выяснить, кто именно обращался в издательство?

– Без проблем. – Ирина вытащила из кармана брюк сотовый телефон. – Ты думаешь, это подстава? Вот конкуренты, вот гады! Но неужели они и журналиста «заказали»?

Через пару минут она отложила сотовый и недоуменно пожала плечами.

– Письмо пришло на ящик пиар-отдела. Так и так, коллектив ярмарки просит организовать встречу, если все равно едете в наш город. Письмо за подписью некоего Алексея Потапенко.

«Алексей, Алексей, – пыталась вспомнить Лика. – Ну конечно, смешной парень с дрэдами, его совершенно точно зовут Алексей, а фамилия…»

Она позвонила Савельеву и, заверив, что обязательно приедет пообщаться с его сестрой, поинтересовалась:

– Скажите, а как фамилия того мальчика, который был рядом с вами на презентации? Потапенко? Нет, просто так, значит, это он писал в издательство. Ничего ему передавать не нужно, спасибо…

* * *

Умом-то следователь Гаврилов понимал: прямых улик против задержанного по подозрению в совершении убийства фотографа действительно кот наплакал.

Ну, состоял Кирилл Матюшин в любовной связи с Элеонорой Шевелевой, в девичестве Волошиной, 1987 года рождения. Но дело-то давнее. А нынешняя молодежь скорее не переживать и мстить будет, а поступит по принципу «клин клином». Свидетелей, подтвердивших, что у гражданки Шевелевой была любовная связь с покойным редактором отдела расследований Артуром Крыловым, не установлено. Зато очень многие показали: на злосчастной презентации Крылов вроде как поухаживать за девушкой пытался, за что и получил по физиономии. То есть случайный ситуационный характер конфликта налицо. Причинно-следственные связи между смертью и нанесением легких телесных повреждений отсутствуют, смерть Крылова наступила от воздействия препарата, в составе которого определены блокиранты. Но аналогичный препарат изъят в ходе обыска, проведенного в кабинете Крылова и Матюшина. И вот это как раз таки тот момент, из-за которого Матюшин мог бы сидеть в камере СИЗО еще ой как долго. За него можно было бы зацепиться и выяснять детали. Если подбросили – то кто именно? Если сам достал, а потом убийца им воспользовался – то где достал и кто входит в круг общения подозреваемого? И сидел бы Матюшин как миленький, пока картина окончательно не прояснится. Но, видно, его начальница не только своих знакомых журналистов, собак бешеных, с цепи спустила. У сумасшедшей бабенки еще и связи в руководстве прокуратуры имеются. А как еще объяснить, что шеф затребовал все материалы дела, а потом распорядился отпустить Матюшина под подписку о невыезде? Да, вроде кажется, если прямых улик нет, то чего человека в СИЗО держать? Но препарат-то, как ни крути, изъят! И поэтому в таких случаях до выяснения всех подробностей не отпускают на свободу. Информации полной еще нет, а вдруг все-таки Матюшин причастен, скроется – объявляй его потом в розыск. Но шеф настаивал, пришлось готовить постановление об освобождении из-под стражи под подписку о невыезде. Если все проанализировать – то вроде довольно логично. Понять это можно, но принять…

Валентин Николаевич вздохнул и, дабы отвлечься от невеселых мыслей, пару минут поглазел на ассортимент спиртного, выставленного в витрине ларька. От изобилия «чекушечек» даже не по-октябрьски холодный ветер показался следователю довольно приятным.

Ему сразу же захотелось прекратить прогулку по стылому скверу. Все равно мыслей толковых в голову не приходит. Сейчас бы выпить сто граммов, да под соленый огурчик, а потом колбаски!

Но – до официального окончания рабочего дня еще больше четырех часов.

«Я не алкоголик, – подумал Валентин Николаевич, с трудом отводя глаза от заманчивых прозрачных „чекушечек“. – Хочу – пью, хочу – не пью. Сейчас вернусь в прокуратуру, позвоню операм, а вдруг чего-то нарыли. Дело на контроле у начальства, придется поднапрячься».

Умиротворенному дивным зрелищем бутылок организму следователя такой ход мыслей хозяина явно не понравился. В голове боль выбила мучительную барабанную дробь, и холод затек под довольно теплый синий форменный костюм.

Дрожащими руками Гаврилов попытался застегнуть старенькую кожаную куртку, но строптивая молния расползалась. Тогда он просто защелкнул пару кнопок на коричневой одежонке и, проклиная шефа, журналистов и вообще все на свете, направился к прокуратуре.

В коридоре на скамеечке возле служебного кабинета с табличкой «Следователь Гаврилов Валентин Николаевич» дремала старушка в черной плюшевой шубке, с пуховым платком на голове.

«Знаем мы этих бабулек, – с опаской подумал следователь, разыскивая по карманам ключи. – Сначала в УВД по месту жительства всех достанут. А потом и в прокуратуру заявятся».

От легкого щелчка замка старушка встрепенулась, бодренько подскочила на ноги и радостно залепетала:

– Валентин Николаевич? А я вас дожидаюсь!

– Что случилось, гражданка? – мрачно осведомился Гаврилов. – Если вы с жалобой на соседей, то мы такими вопросами не занимаемся.

– Ой, вы знаете, соседи у меня замечательные, ни единого словечка про них плохого сказать не могу. А пришла я… – Старушка достала из кармана пакет, зашуршала оберткой.

В потрепанном конверте был целлофановый пакет из-под молока, потом показалась хрустящая серебристая фольга.

Когда старушка протянула маленький клочок бумаги, Гаврилов уже успел сгрызть один ноготь и принялся за следующий.

Вырезка, похоже из газеты, содержала всего пару строк.

«Собираю любую информацию о романе Достоевского „Атеизм“. Конфиденциально, дорого».

И номер телефона.

– Ну что, сгодится, милок? – поправляя платок, поинтересовалась старушка. – Вот и я решила, что сгодится. Как прочитала в газетах, что журналиста убили, и про роман «Атеизм», меня как током ударило. Вспомнила я про это объявление. Но времени-то много прошло, уже боялась, и не разыщу. Ан нет, сыскалось. Дед мой ничего никогда не выбрасывает, чистый Плюшкин, ей-богу. В сентябре это объявление напечатали, в газете «Куплю – продам»…

* * *
...

Из Живого Журнала Helen

Тема: право имею

Настроение: depressed

Музыка: Apocalyptica, «Struggle»[51]

Доступ: только мне (личное)

– Элен, верь мне, пожалуйста! Я не убивал Артура. Меня выпустили только благодаря Галке, конечно. Но мне сейчас не это важно. Я с ума сходил, когда представлял, что ты считаешь меня убийцей. Я говорю правду! Это какая-то жуткая подстава…

Я молча слушаю звонкий голос Кирилла. Надо сказать, чтобы он прекратил оправдываться. But i’m totally exhausted.[52] У меня нет сил, хотя я больше ни капельки не напрягаюсь в универе. Мы не ездим с Виктором в клуб. Витя возвращается домой очень поздно. Притворяюсь, что сплю, он равнодушно чмокает меня в щеку. И ворочается, ворочается с боку на бок.

Мы ведем себя как замшелые пни с большим супружеским стажем. It is seemed to be peace.[53] Во мне звенят, вибрируют, хотят вырываться наружу диким безумным криком страх и отчаяние. Game is over. My husband stinks of death.[54]

– Элен, ты слышишь меня? Ты мне веришь?

– Да, Кирилл.

Я верю моему мальчику. Это не ему принадлежит исчерканный пометками томик «Преступления и наказания». «Я просто убил: для себя убил…» «Вошь я, как все, или человек?» «Тварь ли я дрожащая или право имею…» Я читаю подчеркнутые Виктором строки, и мне кажется: надо спросить. Просто спросить, что все это значит. А не мучиться подозрениями. Но не успеваю.

Водитель мужа, забирающий меня из универа, недоуменно бормочет:

– А сегодня возил Виктора Васильевича на книжную ярмарку. А после – в музей Достоевского. Культурный человек наш начальник.

И все окончательно запутывается. Муж делает вид, что ходит на работу. Я притворяюсь, что отправляюсь на лекции. Он что-то опять затевает. Но мне остается лишь угадывать, что именно. Пыталась посоветоваться с Вронской, но испугалась – она слишком проницательна. Подъехала в музей. Витю там вспомнили, его интересовал роман «Атеизм». Что ему было нужно на книжной ярмарке, я так и не узнала. Хотя моего мужа там видели несколько раз.

– Он покупал книги: романы Достоевского, мемуары современников, современные исследования про творчество, – уверял меня сегодня смешной парень с дрэдами.

Общение с ним меня успокоило. LOL, прикольный пацан! Такой разводить не станет.

А потом вернулся Виктор и, потрепав меня по щеке, бросился в ванную. Через неплотно закрытую дверь я видела, как он пытается… он пытается отстирать кровь с рукава белой рубашки. Когда на ткани остались едва заметные бурые пятна, он затолкал рубашку в стиральную машину, снял брюки, забрался под душ…

– Я люблю тебя. И всегда буду любить. Просто хочу, чтобы ты об этом знала, – твердит Кирилл. – Люблю тебя, только о тебе думаю.

Неожиданно с моих губ срывается:

– Я тоже тебя люблю.

Да, уже можно позволить себе его любить. Хотя за стенкой накачивается виски Виктор.

Моя борьба закончена. Я больше не хочу и не буду жить в этом страхе. Я пойду в милицию, и мне все равно, что скажет муж, если ему удастся выкрутиться из этой истории. Я больше не хочу быть дрожащей тварью. Я право имею…

* * *

Нужно поменять билет. До встречи с Савельевым и его сестрой еще два часа. Пусть визит займет час. Плюс дорога до гостиницы и время на сборы. На семичасовый поезд уже не успеть. Но вот – Лика Вронская подошла ближе к расписанию – экспрессы отправляются в девять, и в десять тридцать, и в одиннадцать.

Билет можно поменять… или вообще сдать! Сдать, хотя дел никаких больше в Питере нет. Надо срочно возвращаться домой и начинать писать книгу. От сырого промозглого питерского ветра и давящего свинцового неба настроение депрессивное, хуже некуда. И здесь опасно. Непонятно, кто убил журналиста, почему рядом все время оказываются то чокнутый Влад, то странная Элен. А на следователя никакой надежды, тоже псих психом. Да, история непонятная, очень странная. Но кто сказал, что всегда во всем надо разбираться? Это у героинь детективов шило в одном месте, им неймется. А в реальной жизни есть и страх, и обязательства, которые надо выполнять, и та же подруга Маня, встретиться с которой не получается уже сто лет из-за хронической нехватки времени. Все это так, но… Этот город, мучая, высасывая все соки, почему-то не отпускает. Санкт-Петербург как трясина: пытаешься выбраться, увязаешь все сильнее и сильнее. Уезжать, как ни странно, совершенно не хочется. Но, может, это тот случай, когда надо себя заставить?

– Не соблаговолите ли вы, милая незнакомка, отойти от этого резервуара, чтобы я, его опорожняя, ненароком не нанес ущерба чистоте вашей одежды?..

Пораженная витиеватой фразой, Лика оторвалась от расписания и изумленно уставилась на чудо-оратора.

Обалдеть! Не интеллигентного вида профессор, а бомж бомжем! Лицо чумазое, в свалявшихся волосах солома, сквозь черную рваную робу видно голое тело. А «резервуар» – это, оказывается, урна, битком набитая мусором.

– Соблаговолю, конечно, – заикаясь, пробормотала Вронская. Слово не из современного лексикона произнеслось с трудом. – Опорожняйте… резервуар, не буду вам мешать.

«Интеллигентный город Питер, – с улыбкой подумала она, наблюдая за копающимся в мусоре бомжем. – Какое уехать?! Побуду здесь еще пару деньков!»

Сдав в кассе билет, Лика достала из сумочки карту Санкт-Петербурга.

Получается, книжная ярмарка и квартира Савельевых находятся в противоположных концах города. Если отправляться на ярмарку и пытаться выяснить, зачем Алексей писал в издательство, то надо откладывать поход в гости. А это не очень вежливо, наверное, люди ждут, готовятся. Но и ехать к ним прямо сейчас тоже еще рано, не успеют ни дома прибрать, ни в магазин за угощением сбегать.

Впрочем… кажется, есть идея, чем заняться. Рядом с Московским вокзалом – музей Федора Достоевского. Если верить карте, то добираться до Кузнечного переулка совсем недолго: перейти через дорогу, повернуть налево, еще пара кварталов – а там и заветный Кузнечный, дом 5.

Идти действительно недолго. Вот и переулок, совсем небольшой.

Но где же музей?

В глаза бросается только огромная ярко-красная вывеска «Sex Shop». И ряды бабушек, торгующих грибами, ягодами, носками, книгами, какими-то разложенными на газетах железками…

В ответ на вопрос одна из старушек всплеснула руками:

– Да вот же она, мемориальная квартира Федора Михайловича! Мы прямо у нее стоим! Табличка, конечно, не очень приметная.

«В самом-то деле, что может быть проще? – думала Лика, изучая вход в полуподвальное помещение углового дома. – В квартиру через подвал! Я, конечно, визуально искала подъезд. Пора отвыкать от московских стереотипов».

Поздравив себя с успешным спуском по ступенькам (впрочем, не очень крутым), Вронская толкнула дверь с тонкой золотистой ручкой.

«У женщины, продающей в киоске билеты, ничего не выяснишь, через маленькое окошко разговаривать неудобно, – решила Лика, оглядываясь по сторонам. – Впереди гардероб, но, думаю, его сотрудница вряд ли окажется большим знатоком творчества Достоевского. Хотя после общения с бомжем, изъясняющимся как профессор-филолог, я уже ничему не удивляюсь…»

Решив вначале осмотреть экспозицию, а заодно и отыскать не очень занятую сотрудницу музея, с которой можно будет пообщаться, Лика подошла к киоску, достала портмоне. И недовольно поморщилась. Современная мода на сувенирный ширпотреб уже и здесь. Кружки с цитатами, комиксообразные открытки. Выглядит как насмешка, уничижение, что ли… Или это попытка приобщить молодежь к творчеству великого писателя на ее языке? Но есть ведь вещи, которые при адаптации теряют первоначальный смысл, выхолащиваются.

«Еще бы шлепнули на кружку надпись на сленге udaff.com. Что-то вроде: „Сцуко ли я или праффо имееццо?“» – все не могла успокоиться Лика, штурмуя – кто бы сомневался – очередной отрезок убийственно высокой лестницы.

Вот она, квартира. Та самая, где прошли последние годы жизни писателя. Эти стены стали свидетелями его заслуженной, но поздней славы. Они видели, как рождались «Братья Карамазовы» и знаменитая Пушкинская речь. И только они точно знают, о чем говорил Достоевский с женой, с детьми.

Лика Вронская вошла в прихожую и неожиданно поняла: волнуется. Она волнуется ужасно, потому что вот видна уже и шляпа Федора Михайловича, поношенная, под пластиковым прозрачным контейнером. И внушительный, коричневого дерева с железной оковкой сундук, и вешалка для одежды, высокое прямоугольное зеркало с небольшой полочкой.

Предметы быта удивляют. Сложно почему-то представить, что писатель, перу которого принадлежат гениальные произведения, входил вот в эту небольшую прихожую. И так же, как и все, снимал одежду. Талант Достоевского так ярок, что в его блеске проявления обычной повседневной жизни озадачивают. Спуститься с пьедестала и нахлобучить на сияющий нимб поношенную шляпу – нет, невообразимая картина!

Дрожащими руками Лика нацепила наушники плеера и уже собиралась нажать на кнопку воспроизведения записи, чтобы послушать кассету с пояснениями экскурсовода. Но ее внимание привлекла пара посетителей, мужчина и девушка. Они быстро направились к стоящей в дверном проеме за прихожей женщине, зябко кутающейся в ярко-красную шаль. Лицо мужчины показалось смутно знакомым. И пока Вронская пыталась вспомнить, где могла его видеть, девушка громко поинтересовалась:

– Скажите, пожалуйста, мог ли сохраниться написанный Федором Достоевским роман «Атеизм»?

По лицу сотрудницы музея скользнула тень недоумения.

– Да что же это такое? – Она сделала пару шагов вперед, и за ее фигурой показался ребристый современный обогреватель и черный, ну никак не XIX века, стул. – Всех в последнее время только этот вопрос и интересует!

Понимая, что стоять столбом посреди помещения неудобно, а прятаться, чтобы подслушать разговор, просто негде, Лика, кашлянув, сказала:

– Извините, что вмешиваюсь! Но мне тоже хотелось бы узнать ваше мнение по этой теме!

Лицо с досадой обернувшегося мужчины стало хмурым и сосредоточенным. И Вронская вспомнила это выражение. Судмедэксперт, осматривавший тело Артура Крылова…

– Роман «Атеизм», – хорошо поставленным голосом поясняла сотрудница музея, – никогда не был написан. Существовали его предварительные наброски, однако Федор Михайлович их уничтожил. В последнее время все газеты пишут, что рукопись романа «Атеизм» существует и находится именно в Санкт-Петербурге. Однако у нас все эти теории вызывают лишь недоумение. Достоевский часто в ходе работы менял концепцию своих произведений. И идеи, которые он намеревался изложить в «Атеизме», показались ему ошибочными. Хотя исследователи полагают, что работа над «Атеизмом» послужила в какой-то степени основой для более поздних произведений Федора Михайловича. Но шансов на то, что черновики «Атеизма» сохранились, нет вообще. Внимание к творчеству Достоевского всегда было значительным, изучены все архивы писателя. Это просто не тот случай, когда документы могут десятилетиями пылиться в хранилищах. Я ответила на ваш вопрос?

– Да, спасибо. – Лика солнечно улыбнулась, чувствуя себя под критическим взором женщины с роскошной косой катастрофически лысой. – Но я хотела бы уточнить: кто еще спрашивал про роман? Вы запомнили тех людей? В музее еще работают сотрудники, у которых могли бы интересоваться судьбой рукописи?

– Даже если у других девочек и спрашивали, они посетителей всегда именно ко мне и направляли. Обычно я на экспозиции не работаю, я – научный работник. Но Дарья Петровна заболела, вот и пришлось выйти. А ко мне направляли, потому что я специализируюсь на этом периоде творчества Федора Михайловича. Многие приходили. Первым, кажется, журналист обратился, которого убили. – Поежившись, женщина плотнее закуталась в шаль. – Иностранец еще какой-то был. А еще мужчина, весь из себя такой видный, в хорошем костюме. Девочка забегала, молоденькая.

– Блондинка? – поинтересовалась Вронская. – С длинными волосами?

Женщина кивнула:

– Она, волосы красивые, некрашеные. А девочка показалась мне напуганной. И все, только вот вы еще. Наверное, в газетах прочитали, тоже заинтересовались? Конечно, Федор Михайлович – писатель настолько талантливый, что любые новые сведения о его биографии невольно привлекают интерес. Идите же скорее осматривать экспозицию! Она у нас неплохая, хотя большинство представленных здесь предметов не принадлежало именно семье Достоевских. Это просто вещи того периода, подобранные с учетом сохранившихся фотографий этой квартиры. Реконструкция довольно точная, вы проходите, осматривайте. К сожалению, мне нужно находиться здесь, и я не могу вам все показать. Но записанная на кассете экскурсия – очень подробная, мне бы к ней и прибавить нечего было.

Лика послушно перешла в следующую комнату. Но толком так и не разглядела, что там находится. Мужчина решительно потянул ее за рукав и сказал:

– Давайте выйдем, надо переговорить.

– Хорошо, – кивнула Вронская, невольно отметив, что спутница судмедэксперта очень хороша собой. – Но, раз уж я здесь, мне хочется посмотреть рабочий кабинет Достоевского.

Мужчина недовольно буркнул:

– Будем ждать вас у входа.

Детская, кабинет жены, столовая, гостиная…

Игрушки, миниатюрные столики между кресел на гнутых ножках, посуда…

А вот и стол. Столище! Массивный, с зеленым сукном. Во всяком случае, в последние годы жизни Достоевский трудился в очень комфортных условиях.

«Может, если я заведу себе такой стол, мои книги станут серьезнее, – мелькнула задорная мысль. – А то пишу или на кухне, или вообще лежа в постели».

Но потом Лика заметила черные большие часы, стоящие на столике возле этажерки. Их стрелки остановлены на отметке 8 часов 38 минут, в тот час, когда Достоевского не стало. Возле этой этажерки писатель упал, на тот диванчик с красной обивкой перенесли его тело…

Помрачнев, Лика быстро развернулась и бросилась прочь.

– Уже осмотрели? Что-то быстро, – воскликнула сотрудница музея, отнимая от обогревателя руки. – Там на первом этаже еще зал, можно посмотреть мультфильм.

– Спасибо, – вежливо пробормотала Лика, сразу же про себя решив, что мультик про Достоевского станет смотреть разве что под пыткой…

* * *

Не глядеть в окно. Мрачная величественная красота города – паутина. Запутаться просто, и хочется вырваться, и это отнимает все силы. А их и так нет…

С трудом оторвав взгляд от гипнотизирующих, растекающихся в воде серых питерских домов, Лика Вронская помассировала пальцами виски. После общения с Андреем Соколовым и Мариной Вершининой голова прямо раскалывается. Как Андрей возмущался! «Преступления связаны с вами! Наверное, какой-то псих начитался ваших детективов. И решил предоставить возможность любимой писательнице заняться расследованием настоящего убийства!» А не с ее темпераментом такие вещи спокойно выслушивать. Тоже хороша, орала как резаная. «У меня самые замечательные читатели на свете! И не надо ни в чем обвинять ни их, ни меня! Литература не имеет никакого отношения ко всей этой грязи реальных преступлений!» А потом Марина нахмурилась, и Андрей сразу же прикусил язык. И стало понятно, кто в этой парочке главный. Но это, конечно же, все детали и эмоции. А фактура, полученная, когда накал страстей спал…

Попытка мысленно проанализировать содержание разговора успехом не увенчалась. Суть изложенной Андреем информации то вдруг перекрывалась невольно возникающей в памяти картинкой с расстроенным личиком Марины, то заглушалась вульгарной попсой, льющейся во время того разговора из динамиков уличного кафе.

Щелкнув замком сумочки, Вронская вытащила записную книжку.

– Писать и думать одновременно мне легче, – пробормотала Лика. И успокоила на секунду обернувшегося таксиста: – Не обращайте внимания, это я так, тихо сам с собою…

Итак, что удалось узнать Андрею и Марине:

– Смерть французского издателя Жерара Моне не связана с поисками рукописи «Атеизма». Он приехал в Санкт-Петербург за девушкой, двухлетний роман с которой имел все шансы закончиться свадьбой. Но не закончился. По отцу Жерар Моне – марокканец, внешность, соответственно, восточная. Надо ж было ему встретиться именно в Столярном переулке с шайкой националистически настроенной шпаны. Выкрикивая: «Россия – для русских!», шизанутые молодчики забили гражданина Франции до смерти. Виновные задержаны, уже и осуждены. Но судебный процесс проходил в закрытом режиме, информации и комментариев по этому делу не предоставлялось. По Питеру пронесся ураган аналогичных преступлений, причем чем чаще демонстрировались по ТВ сделанные мобильным телефоном записи расправы с «черными», тем больше находилось желающих последовать этому примеру. И руководство города приняло решение прекратить гнать информационную волну. В связи с чем Крылов, пытавшийся уточнить обстоятельства гибели француза, получил от ворот поворот.

– За день до своей смерти профессор Сергей Иванович Свечников встречался с немолодой женщиной. Их беседу подслушал один из жильцов «коммуналки», который , думая, что к Свечникову пришли риелторы, все улучал момент войти в комнату. Профессор с этим соседом не общался принципиально, и тот надеялся, что уж при посторонних людях рот ему Сергей Иванович затыкать не осмелится. Выслушает все соображения по поводу размена квартиры. Что он услышал? Конечно же, не обсуждение вариантов обмена. Женщину, посещавшую профессора, интересовала экспертиза рукописи неизвестного романа Достоевского. Обратиться именно к Свечникову, по ее словам, ей посоветовал коллега профессора, Сорокин. Однако Андрей и Марина встретились с Сорокиным, и тот заверил: никаких обращений по поводу рукописи «Атеизма» к нему не было. А потому, соответственно, не было и рекомендаций поговорить со Свечниковым. Личность женщины не установлена, расследование по факту смерти Свечникова не проводилось в связи с тем, что его смерть посчитали лишенной криминальной подоплеки. Хотя эксперт уверен: Свечникова убили, скорее всего, тем же препаратом, что и Артура Крылова.

– кстати, о препарате. Андрей и Марина разместили его описание на форуме судебных медиков. И их коллеги неожиданно откликнулись. Появилось сообщение из Москвы, где как раз проводилось вскрытие тела уголовного авторитета. Озадаченные питерскими случаями, эксперты провели специальные исследования, неожиданно выявившие следы препарата, в состав которого входят блокиранты. И еще аналогичный случай, правда, раньше, фиксировали в Перми, при подозрении на криминальный характер смерти лидера преступной группировки.

А вот какие выводы напрашиваются при первом анализе всей имеющейся информации:

– Крылов в оценке обстоятельств смерти Моне мог ошибиться случайно. Версия, связанная с профессиональной деятельностью убитого, действительно вполне логично приходит на ум. А уточнить ее Крылов просто не смог в связи с указанием правоохранительным органам ограничить контакты с представителями СМИ. Но Крылов не ошибся при сборе фактуры об убийстве профессора Свечникова. Значит, кровавый след «Атеизм» все-таки оставляет. Хотя, если верить оперативнику, с которым общался Соколов, след этот не такой длинный, как предполагал Крылов.

– Несмотря на заверения специалистов, рукопись романа «Атеизм» существует. Если бы ее не было, из-за чего бы вся эта каша заварилась? Исследователи творчества писателя демонстрируют единодушный консерватизм не там, где следует. Лучше бы не мультики про Достоевского готовили, а в архивах сидели!

– По всей видимости, за рукописью охотится целая шайка преступников. Возможно, в их число входит женщина, приходившая к Свечникову. Также вызывает под озрение иностранец, который так и шныряет по Питеру, вынюхивая подробности. И еще одна фигура, мягко говоря, настораживает. К редактору «Желтой газеты» Галине Епифановой приходил липовый сотрудник ФСБ. Который потребовал, чтобы ему предоставили возможность просмотреть информацию на компьютере Крылова. Поведение Элен также вызывает вопросы. Она вполне может пытаться собрать сведения, способствующие, к примеру, освобождению Кирилла Матюшина. А может иметь свой интерес в поиске рукописи. Но все же вряд ли она напрямую связана с преступниками, слишком явно эта девушка выясняет подробности. Или это тонкая игра?

– Претензии Владу Резникову не предъявляются, возможно, временно. Если профессор Свечников действительно отравлен тем же ядом, что и Крылов, то у Влада просто исчезает мотив для устранения профессора. Свечников, конечно же, критических статей про Влада не писал. Другие мотивы Резникова? Музыканты, наверное, вряд ли настолько интересуются литературой, чтобы оказаться втянутыми в аферу с рукописью. А материальный вопрос, судя по внушительному количеству средств, потраченных всего лишь на шмотки, для Влада не очень актуален. И он был очень убедителен, отрицая свою причастность к убийству Крылова.

Закончив делать записи, Лика пробежала текст глазами и вздохнула. Ситуация прояснилась, стала понятнее. Не ясно лишь одно, оно же самое главное. Где искать преступников? И у Андрея с Мариной никаких идей по этому поводу нет. Да, договорились созваниваться, держать друг друга в курсе событий, может, это позволит понять, как именно бандиты складывали свой преступный пазл. Договорились, потому что очень не хотелось признаваться самим себе, что по сути зашли в тупик…

– Приехали, – провозгласил таксист, рванув на себя ручной тормоз.

Очнувшись от своих мыслей, Лика глянула в окно и удовлетворенно щелкнула пальцами. Типичный московский «спальник», глядя на одинаковые многоэтажные коробки домов, ни за что не поверишь, что находишься в Питере. И вот уже и энергия откуда-то появилась, а грустные мысли исчезли, и нет никаких сомнений, что во всем можно разобраться, все выяснить.

Купив на небольшом базарчике букет желтых хризантем и коробку «Дежавю», Лика разыскала нужный подъезд, набрала на домофоне код и чуть не застонала от удовольствия.

Лифт! Лифт!! Чудо цивилизации и никакого травматизма!!!

Через пару минут она уже оглушительно трезвонила в железную добротную дверь, сквозь которую пробивались умопомрачительно аппетитные запахи.

В квартире Савельевых Лике понравилось с первого же взгляда: дом оформлен со вкусом и любовью, а это куда важнее профессионального дизайна. Оригинальная, приглушенных пастельных оттенков окраска стен, необычные светильники и люстры, много живых цветов, статуэток, мелких смешных сувениров на полочках…

А Валерий Петрович, в фартуке, повязанном на костюм, вообще выше всяческих похвал.

– А где ваша сестра? – полюбопытствовала Вронская, расшнуровывая, несмотря на возражения хозяина, ботинки. – Видите, я с конфетами, моими любимыми, кстати, а Таня любит сладкое?

Пройдя в гостиную, она хотела воскликнуть, что, судя по количеству блюд на столе, ожидалось прибытие минимум полка солдат. Если не двух полков.

И слова застряли в горле.

«Да, Валерий Петрович говорил, что Татьяна болеет, – думала Лика, с болью оглядывая худенькую женскую фигурку, примостившуюся на краешке кофейного кожаного кресла. – И я решила, что речь идет о физической болезни, может, о серьезном ранении. Женщине немногим за сорок, но выражение лица настолько детское, простодушное. И эта бессмысленная улыбка, мороз по коже».

– Здравствуйте, Таня. А я – Лика Вронская. Ваш брат говорил, что вы читаете мои книги. Я очень рада, что могу с вами пообщаться.

– Вы – Каменская, Настя? Поживите у нас! Я вас пущу в свою комнату!

– Нет. Я не Настя и не та писательница, которая ее придумала, – дрогнувшим голосом сказала Лика. – Спасибо за приглашение, но я живу в гостинице «Фантазия», недалеко от центра. А романы Марининой я тоже очень люблю. По-моему, она лучшая…

Говорить про литературу и собственные книги. Не реветь! Рассказывать забавные случаи, которые происходили во время интервью. Веселее! Ковырять дрожащей в руке вилкой еду. И еще, ковырять – глотать! Ох нет, еда совсем не лезет в горло, уж лучше съесть конфету из выставленной на стол коробки… Не думать о войне, лишившей Таню рассудка. Пытаться в обычных словах передать ей частичку тепла и света, и своих сил, и здоровья. Ведь чудеса бывают, и мечты сбываются, только надо этого очень хотеть, очень-очень…

Татьяна уснула мгновенно, как ребенок. Еще секунду назад что-то объясняла, не очень понятное, но лицо было довольным, оживленным. И вот – голова на подлокотнике, свернулась калачиком, дремлет.

Валерий Петрович заботливо укрывает ее пледом. Потом едва слышно шепчет:

– Она не так уж и больна. Последствия черепно-мозговой травмы бывают серьезнее. У нее нет суицидальных наклонностей, она сама умывается, одевается. Только вот как вспомнит про погибших детей, убитого мужа – тогда состояние очень тяжелое, везу в больницу. Врачи помогают. Но слабоумие, к сожалению, прогрессирует.

На его лице отражается такая глубокая боль, что Лика теряется. Слова, приходящие на ум, не хочется и произносить, все они кажутся тусклыми, пустыми и холодными. Иногда боль лечит время. Но как затянуться ране, когда постоянно видишь медленное разрушение дорогого и близкого человека?..

– Спасибо большое, что вы пришли. Гости к нам с Таней заглядывают редко, для нее эта встреча – целое событие. И книги ваши она читает. – Валерий Петрович махнул рукой на столик возле дивана, заваленный книгами в ярких обложках. – Я ей все новинки приношу. Сам, правда, даже не просматривал, не люблю детективы.

– Правильно, что не читали, если не нравится, – кивнула Лика, вспомнив, как подружки, пишущие в нелюбимом ею жанре фэнтези, интересуются мнением о новой книге. Приходится читать, разбираться и слегка мучиться. – Любой жанр и каждый писатель – это же не сто долларов, чтобы всем нравиться. Кстати, вот хотела у вас спросить про Алексея, который вроде детективы продает. Мне он, если честно, показался таким подозрительным…

На десятой минуте пламенного, но приглушенного спича Савельева она уже пожалела, что задала этот вопрос.

Лешик, твердил Савельев, отличный парень, за книгами присмотрит, за кофе сбегает. Не пьет ничего крепче кока-колы, занимается спортом, и поможет всегда, и выручит.

«Наверное, Валерий Петрович ко всем людям относится с симпатией, – подумала Лика, решив, что таких идеальных людей, как Алексей, просто не существует. – Надо будет подъехать на ярмарку и поговорить с другими продавцами, Валерий Петрович мне тут явно не помощник…»

* * *

– Ты смотри! Это же Влад Резников!

– Да ладно тебе, будет он вот так просто в обычном кафе сидеть!

– Он это! Точно он, говорю тебе!

С тоской вспоминая диоровские очки, предательски выскользнувшие из кармана во время утренних прыжков по крышам, Влад попытался прикрыться широким меню в бордовом кожаном переплете.

Девчонки за соседним столиком не унимались:

– Ты глянь, как прячется! Пошли автограф возьмем!

– А если он нас пошлет?

– Ай, ну чего это ему нас посылать? По мне, так он только радоваться будет. Сама подумай, артистов же прет, когда их замечают!

«Пошлю, далеко и по конкретному адресу, – с мрачной решимостью подумал Влад. – Давно пора научиться вести себя с идиотами так, как они того заслуживают. Эти дебилки не оригинальны. Почему-то принято считать, что любой публичный человек всегда должен ловить жуткий кайф от того, что его узнали. И терпеливо выслушивать бред, раздавать автографы, улыбаться и фотографироваться. Я всегда считал: нравится вам моя музыка – покупайте диски, смотрите клипы, ходите на концерты. Но вот пальцами в меня тыкать не надо! Это не уважение творчества, а разрушение моего личного пространства, наглое и бесцеремонное!»

Отложив меню, он сдернул куртку с вешалки и выбежал на улицу.

Ледяной ветер расцарапал лицо. Над равнодушным людским потоком, плывущим в сумерках, маяками горят разноцветные огни вывесок клубов и ресторанов. В телефоне отключен звук, и он постоянно вибрирует в кармане джинсов. Вера, продюсер, друзья, подруги, журналисты – все пытаются дозвониться в его жизнь. Так что одиночества нет. Всего один шаг к любому развлечению. Один лишь жест – и в сотовом зазвучат голоса. Одиночества нет, но для того, чтобы в этом убедиться, мучительно хочется впечатать кулак в стекло витрины. Любое окно – как амбразура, из которой целится враг. Любое, кроме одного…

Это не любовь. Любовь выглядит как Вера: высокая, голубоглазая, с длинными светлыми волосами. И даже если любовь не всегда Вера, то она на нее всегда похожа. Не только внешностью, но и теплом, интересом, ожиданием. Колотить в дверь, которую не открывают, унизительно…

Это не желание секса. Маленькая, худенькая, сегодня утром – еще и в смешной клетчатой пижаме, Лика совершенно не сексуальна. Тем непонятнее, почему ее обветренные темные губы притягивают как магнит. Она просто приближается, отстраненная, равнодушная – и все, в джинсах столбняк.

Но это – Влад разыскал в кармане ключи от машины, «Mazda» пискнула, мигнув фарами, – это как наркотик. Почему-то постоянно требуется новая доза ее глаз, ехидных фраз, нелепых обвинений…

Город устал. В амбразурах окон Гаснут огни, догорев дотла. Сотни людей, а мне одиноко. Еще один день прошел без тебя…

Куплет, часть куплета, возможно, вообще предварительный вариант. Но даже если потом этот текст завалит снегопад новых слов, его все равно не забыть. Потому что эту «рыбу» уже оплакивает фортепиано.

Какой это мотив!

Сейчас, сейчас…

Откинувшись на сиденье, Влад закрыл глаза, стараясь услышать каждую нотку медленной страдающей мелодии. Мотив так рвал душу, что в него сразу же аккордами застучали гитары.

Аранжировки, брысь! Импровизации будут потом, сейчас сольфеджио…

Просканировав, разобрав мотив, как конструктор, и снова его собрав, Влад даже не стал записывать ни текст, ни музыку.

Они появились, они уже существуют, живут своей жизнью, растут. Окончательно оформятся завтра или через неделю, через две. Время не важно. Потому что, сколько бы его ни потребовалось, результат все равно будет, вне зависимости от автора текста и музыки, уже без участия обладательницы имени, бьющего, как молния.

Вот и все. Можно поехать наконец домой. Заняться работой, завалиться спать, ответить на пропущенные звонки или тупо уставиться в телевизор.

Можно.

Не получается.

Влад завел двигатель, резко тронулся с места, и стрелка спидометра приклеилась к отметке «120», но, как ни странно, казалось, машина еле тащится.

Он приехал к дому, в котором была гостиница, в тот самый момент, когда у арки, истошно скрипнув тормозами, остановилось такси. Водитель зажег в салоне свет, и Влад, увидев знакомую короткую стрижку, опустил стекло и закричал:

– Лика, подожди! Не хочу тебя больше в арке пугать! А через окно лезть – так сейчас темно, расшибусь.

Вронская повернула голову. И по ее глазам Влад вдруг понял, зачем приехал. И что Лика это тоже поняла и точно так же проклинает разделяющее их пространство, посторонних людей, фонари, одежду и вот эти застывшие секунды, которые все не заканчиваются…

– Живо вставайте! Руки вверх! Никаких резких движений!

Майкл Ньюман на секунду открыл глаза, а потом снова зарылся лицом в подушку. Приснится же такое, русская мафия в собственном номере! Не надо было ужинать вчера острым жареным мясом, которое официант называл смешным сложным словом «шаш-лык». Совершенно очевидно, что мясо не было обезжиренным. Диетологи правы, лишние калории до добра не доводят, вот даже кошмары мучают. Но нет проблем, сейчас дурной сон забудется. А с калориями тоже разобраться легко. В гостинице есть фитнес-центр, надо поработать подольше на тренажерах, и все будет о’кей.

– Вставайте, вам говорю! – громко продолжал кричать во сне представитель русской мафии.

Всему телу вдруг стало как-то прохладно. Майкл пошарил руками по постели, пытаясь отыскать одеяло. Но оно все не находилось.

Тогда он резко сел и, схватившись за ушибленный о высокую спинку кровати затылок, с ужасом осознал: никакой это не сон. В его номере действительно мафия, два неприятных субъекта, причем один из них держит в руках пистолет…

– Money… Деньги вы брать, – испуганно залепетал Майкл, стараясь не смотреть на пистолет. От вида оружия все русские слова забывались мгновенно. – Я вам наличные деньги все дать!

– Гражданин Ньюман, – заговорил мужчина, стоявший ближе к кровати, без оружия. – Вы задержаны по подозрению в убийстве Артура Крылова. Сейчас я попрошу вас пройти с нами. Мы доставим вас в прокуратуру для дачи показаний, и все дальнейшие вопросы вы будете решать уже со следователем.

От осознания того, что в номер ворвалась не мафия, а русская полиция, Майклу сразу же стало легче.

– Вы меня брать, потому что я убивать? – снисходительно улыбнулся он. – Но я вам сейчас объяснить!

– Следователю все объясните! Одевайтесь, живо! – прикрикнул полицейский с пистолетом.

– Я должен принять душ, – заявил Майкл, вставая с постели. – Потом звонить в посольство и выпить мои витамины. Вы ждать, пока я быть готов.

Он взял стоявший на столике яркий флакон, намереваясь проглотить пару таблеток. И его запястье сразу же пережала крепкая ладонь полицейского.

– Давайте сюда витамины ваши, мы их с собой заберем, – угрожающе произнес мужчина. – Насчет звонков распоряжений не было, следователь разрешит – позвоните. А если не позволит – на нет и суда нет.

О, как хотелось сказать этим русским все, что он о них думает!

Как это суда нет? Его сейчас куда-то заберут, и предъявят обвинение, и даже суда не будет?! Но это же нарушение прав человека! Должен быть суд. И адвокат! И почему нельзя принять душ и выпить витамины?!

Но по мрачным лицам полицейских Майкл понял: лучше теперь натянуть джинсы и свитер и отправиться с этими русскими. Все равно им ничего не докажешь. Может, хоть комиссар полиции окажется не таким тупым грубым медведем, как эти его подчиненные.

«My wife was right when she told me not to go to Russia. The police is accusing me of this journalist’s murder. Such assholes!»[55] – сокрушался Майкл, доставая из шкафа чистую одежду.

* * *

Гражданин Соединенных Штатов Америки Майкл Кристофер Ньюман «кололся» плохо. То есть он вообще в принципе не «кололся». По сути дела пояснения давать отказывался, только твердил, как попугай:

– Я хотеть звонить в посольство! Я хотеть адвокат, и я хотеть мои витамины!

Но следователь Гаврилов по поводу строптивости американца особо не переживал. «Допрос только начался, посмотрим, что ты, голуба, через пару часов запоешь, – удовлетворенно подумал он, вытаскивая из пачки сигарету. – А если не запоешь, то получишь возможность подумать над моими вопросами в камере. Витамины твои я сейчас на экспертизу отправлю. А вдруг ты понял, что не отвертишься от обвинений, и сам травануться решил. Нет, голуба, не на такого наивного ты нарвался».

– Я просить вас не курить, – нервно прокомментировал Майкл поплывшие по кабинету клубы сизого дымка. – Это есть тоже нарушение моих прав! Если вы хотеть умирать от рак – это ваше дело. А я не хотеть умирать от рак, и я не хотеть дышать ваш никотин.

Хмыкнув, Валентин Николаевич встал из-за стола, подошел к окну и открыл форточку.

– Нежные мы какие, – добродушно пробормотал следователь.

Ему хотелось петь и плясать от радости. Он даже не ожидал, что операция по задержанию американца пройдет так быстро и успешно. В объявлении, принесенном вчера бдительной старушкой, был указан мобильный номер российского сотового оператора. Как оказалось, sim-карту приобрел гражданин Соединенных Штатов Америки Майкл Кристофер Ньюман. По данным, поступившим на запрос из Пулкова, выходило, что гражданин Ньюман прибыл в Санкт-Петербург из Детройта больше трех месяцев назад. А информация, предоставленная управлением, занимающимся временной регистрацией иностранных граждан, и вовсе обнадежила: Майкл Ньюман продолжает проживать в гостинице «Бедные люди». Стоимость номера в которой, кстати говоря, по-настоящему бедным людям совсем не по карману.

Расстраивало же следователя Гаврилова лишь одно обстоятельство. Ему пришлось всю ночь провести в прокуратуре, и это не позволило выпить хотя бы сто граммов.

«А может, прямо сейчас его в СИЗО отправить? – прикидывал Валентин Николаевич, рассматривая загорелое расстроенное лицо подозреваемого. – Его в камеру, а самому домой, „чекушечка“ давно ждет…»

– Хорошо, я вам все рассказать, – выпалил вдруг американец и неискренне улыбнулся. – Я вам все рассказать, потому что я не убивать. Вы меня слушать и потом отпускать, о’кей?

– Насчет отпускать – это мы еще посмотрим, – осадил гражданина США следователь, включая кряхтящий от старости компьютер. – Итак, давайте обо всем по порядку. С какой целью вы прибыли на территорию Российской Федерации?

Цель у Майкла, как оказалось, была очень амбициозная. Разыскать рукопись романа «Атеизм», написанного великим писателем Федором Достоевским. Разыскать и передать в музей, причем именно российский. Поступок особенно благородный с учетом того, что предки г-на Ньюмана по линии матери были вынуждены бежать из России от большевиков. Майкл Ньюман не сомневался: родственники правильно сделали, что бежали, – их расстреляли бы в 37-м, а если бы не расстреляли, то убили бы во время Великой Отечественной войны. Победу в которой, между прочим, одержали именно американцы, спасшие мир от коричневой чумы…

Валентин Николаевич, заполнявший первые графы электронного бланка допроса, с досадой оторвался от компьютера:

– Значит, так, ближе к делу. Давайте не будем сейчас устраивать тут дискуссию, кто ту войну выиграл!

Да, согласился американец. Чего дискутировать, когда и так понятно: войну выиграли США. И вообще, Америка – самая великая страна в мире, потому что только в ней можно зарабатывать столько денег, сколько хочешь, и быть по-настоящему свободным человеком. Его предки, нищие эмигранты, не имеющие практически никаких средств к существованию, в считаные годы стали очень преуспевающими людьми. Благодаря активному труду и, конечно же, президентам и правительствам США, создавшим все условия для экономического процветания своих граждан, сегодня империя Ньюманов включает в себя несколько промышленных предприятий, сеть заправок и парочку супермаркетов. Годовые налоговые отчисления составляют 3,5 процента всех налогов, собираемых в Детройте, есть чем гордиться! Это бизнес уже такого уровня, контроль за которым не отнимает много времени, высокопрофессиональные менеджеры отлично справляются со своими обязанностями. Майкл больше времени проводил в спортзале, чем в офисе. Но от тренировок, отдыха, путешествий и занятий благотворительностью тоже устаешь. Для того чтобы вновь почувствовать вкус к жизни, психоаналитик посоветовал совершить какой-нибудь экстраординарный поступок. И тут на глаза Майклу, любившему побродить по сайтам российских газет, попалась статья про неизвестный роман Достоевского. И он, вспомнив о своих русских корнях, загорелся благородной идеей найти роман. Его супруга, конечно, отличная женщина, хорошая мать и надежный друг. Но она совершенно не понимала, зачем нужно ехать в Россию, искать какую-то рукопись, да еще и не получить прибыль за счет ее продажи, а просто отдать в музей. Впрочем, вторая половина не возражала против странной поездки мужа. В самой лучшей свободной стране даже супруги никогда не ущемляют прав друг друга. Майкл забронировал через Интернет номер в гостинице «Бедные люди», которая, как обещал сайт отеля, позволит почувствовать незабываемую атмосферу романов Достоевского. Купил билет на самолет, собрал вещи. Нет, он не думал, что в России все завалено снегом, а по улицам бродят медведи. Но предвкушал незабываемые, непредсказуемые приключения…

– Итак, я пишу, – перебил Валентин Николаевич американца: – «В Российскую Федерацию прибыл с целью разыскать рукопись романа Ф.М. Достоевского „Атеизм“ и передать ее в российский музей». Все правильно?

Американец обрадованно кивнул:

– Да-да, передать!

– Вы встречались с Артуром Крыловым? – поинтересовался следователь, внимательно наблюдая за глазами своего собеседника.

Если глазки забегают – значит, врет. При воспоминаниях о реальных событиях едва заметные неконтролируемые движения глаз не так динамичны.

– Нет. Я не встречать Артур Крылов, – сокрушенно вздохнул Майкл. – Я хотеть, но я не встречать. Я много раз звонить в редакцию – его там нет, а номер мобильный мне не давать. Я ждать возле офис «Желтая газета», долго ждать. Его нет! Я ходить на яр-мар-ка, потому что Крылов в своем блог писать, что он там бывать. Его нет! А потом его убить. Да, я знать – нехорошо говорить миссис редактор, что я из ФБР, и показывать пропуск на мой завод. Очень нехорошо дверь кабинета открывать и компьютер Крылова пользовать.

– Так вы бизнесмен или взломщик?

– Что есть взлом-щик? Нет, я не взлом-щик, но я купить дома ключ-универсал. Он может открыть любой дверь. Я готовился! Я объявление в газету давать, журналист искать. Я хотел знать, где рукопись, вы меня понимать?

– Понимать, понимать, – повторил Валентин Николаевич, хотя на самом деле ничего он в показаниях «не понимать». За три-то месяца не разыскать человека, зная его имя, фамилию, место работы? Допустим, в Америке, возможно, и не продается пиратских дисков с базами данных. Но можно ведь было с коллегой Крылова познакомиться, какой-нибудь девушкой, или той же сумасшедшей Епифановой, кошкой драной. Американец – мужчина-то видный, говорит, что при деньгах…

– То есть я могу написать в протоколе, что все это время, пока вы находились в России, вы посвящали поискам Артура Крылова? – спросил Валентин Николаевич и замер.

Есть! Забегали глазенки у голубы, хорошо так забегали.

Американец обрадованно закивал:

– Да. Можно так написать. Вы так писать и меня отпускать!

Валентин Николаевич помахал пальцем:

– Нет, голуба, я так писать, но тебя не отпускать. А проверять, понимаешь? А ты все это время будешь сидеть и ждать. Не в гостинице ждать, а в тюрьме. Устраивает такой вариант?

Майкл завздыхал, стал пристально изучать свои ногти.

Поразившись блику, скользнувшему по ногтевой пластине гражданина США, Валентин Николаевич прищурил глаза.

Ну точно! Во дает мужик, ногти лаком накрашены!

«Очень хорошо. Голубая голуба! – обрадовался следователь, с отвращением разглядывая холеные руки. – Я его еще на предмет гомосексуализма сейчас поспрашиваю. А то талдычит мне тут: жена то, жена се. А сам ногти красит. Зачем нормальному мужику таким непотребством заниматься? К „чекушечке“ приложиться – это святое. Но ногти… Не понимаю!»

– Хорошо. Я все сказать. Я любить моя жена. Но когда я приехать сюда и увидеть столько красивых русских женщин… Вы меня понимать? Я часто забывать о рукопись! Да, я любить ваших женщин. Но любить честно и всегда платить. И вам как комиссар полиции надо знать. Ваши девушки хотеть меня убивать! Она что-то налить в виски! Я увидеть и убежать! Но она налить!

В словах американца звучало такое искреннее негодование, что Валентин Николаевич расстроился. Схема предъявления обвинения рушилась на глазах. Еще и продукт качественный, как выясняется, из-за таких, как этот фрукт, пропадает…

Стоящий на столе телефон залился звонкой трелью. И американец снова загундосил:

– Я хотеть звонить в посольство, я иметь право!

Валентин Николаевич слушал дежурного, докладывавшего об обнаружении в парке возле книжной ярмарки тела Алексея Потапенко, и одновременно прикидывал, как поступить. В гостиницу американец вчера вернулся очень поздно. Убийство мальчишки заняло у него много времени? Или у него есть алиби? Впрочем, в любом случае не на ходу же это выяснять. Пусть сидит в камере, так оно надежнее будет…

* * *

Спросонья Лике Вронской показалось: ворона. Стучит в окно, требует своего печенья. Но потом она вспомнила, что птица уже сегодня наносила визит, и первый раз это вызвало не раздражение, а жуткий стыд. Увидев безмятежно посапывающего Влада, ворона выдала возмущенное «карр!», и возразить ей, по большому счету, было совершенно нечего. Да, это полное свинство – всю ночь заниматься любовью с малознакомым и к тому же фактически женатым парнем. Но так случилось. В Петербурге слишком холодно для того, чтобы быть одной. В воздухе этого города разлито мучительное безумие. И не надо смеяться над блондинками! Это не самый худший вариант, в лысой голове вообще все мыслительные процессы замораживаются. Если бы можно было остановиться – она бы остановилась, но…

На ворону мысленные Ликины оправдания впечатления не произвели. Поклевав печенья, она негодующе покосилась в сторону постели, в очередной раз прокаркала дурным голосом что-то очень напоминающее «позоррр!». И выпорхнула за окно.

А потом проснулся Влад, и во времени и пространстве все опять взорвалось и перепуталось.

Но ворона сегодня уже приходила. Тогда почему же не спится, хотя, кажется, усталость такая, что даже мысли в голове тяжелые, свинцовые?..

«Телефон разрывается», – осознала наконец Лика.

Она потянулась за мобильником и удивленно уставилась на панель электронных часов, вмонтированных в тумбочку. «15:20» – равнодушно констатировали изумрудные цифры.

– Вот это да, – пробормотала Вронская, отвечая на звонок.

– Лика, Алексея Потапенко убили… Я помню, ты мне рассказывала, что подозреваешь этого парня. Напомни, о чем речь. Может, он что-то не поделил с сообщниками…

Голос судмедэксперта Андрея Соколова звучал так деловито и равнодушно, что смысл сказанного дошел до Лики лишь тогда, когда она рассказала про письмо в издательство.

И сама себя перебила:

– Подожди, как убили? Кто? Я же с ним вчера поговорить хотела!

– Видимо, вчера его и убили. Тело обнаружили сегодня. Я сам на место происшествия не выезжал, я же вроде как в отпуске. Но приятель, который там сейчас работает, говорит, что внешние телесные повреждения незначительны. Кровь носом пошла, ссадины на лице. Но от этого не умирают. Похоже, опять та отрава с блокирантами…

– Вчера? – растерялась Лика. – А в котором часу?

– От одиннадцати до часу, примерно в этот промежуток. Подожди, не отключайся, у меня еще один звонок, повиси на линии.

Несмотря на просьбу Соколова, она отключила сотовый и с ужасом посмотрела на спящего Влада.

Черные волосы разметались по подушке, одеяло до самого носа, на смуглой щеке показались точки щетины.

Нет, нет…

Не мог же он, совершив убийство, прийти сюда и устроить самый нежный мастер-класс Камасутры?

Или мог? Поцелуи со вкусом отчаяния, ненасытная жадность, какое-то непонятно заразное сладострастие… Она ведь так себя никогда не вела. И никогда не чувствовала – такого. К сексу примешалось что-то еще, даже намного сильнее секса… Страх Влада? Его желание убежать от самого себя, забыться? В постели ведь нет «ты» и «я», там только «мы». Убийца исчезает, растворяется, хотя бы на небольшой промежуток времени.

Лика затрясла Влада за плечо:

– Просыпайся. Давай просыпайся!

Он сонно пошевелился.

Какой красивый профиль… Талантливый художник вряд ли бы сумел выдержать такие пропорции: изогнутая пушистая бровка, длинные темные загнутые ресницы, чуть вздернутый нос.

От легкой улыбки лицо певца светлеет.

– Лика! Как мне хорошо, ты даже представить себе не можешь! – Влад сладко потянулся, взбил подушку, а потом зарылся в нее лицом. – Давай валяться. Или тебе куда-то нужно идти?

– А что ты делал вчера утром? – спросила Вронская и замерла. В сердце сильно кольнуло. А потом показалось, что душа, аккуратно заполняющая все тело, мгновенно сжалась в маленький напряженный комок. – Не молчи! Влад, что ты делал вчера утром?!

– Песню сочинял. Честное пионерское! Она называется «Что ж ты, милая, смотришь искоса»! Шучу, не дуйся. Серьезно: сочинял песню, именно про тебя. Не хотел пока говорить. – Он приподнялся на локте. – Сюрприз думал сделать. А ты орешь как резаная. Что случилось?

– Да так, ничего…

«Такие влюбленные и счастливые глаза не могут врать», – подумала Лика и закусила губу.

Ладонь Влада скользнула под ее футболку, коснулась груди.

Легкие прозрачно-серые сумерки за окном резко потемнели, превратились в ночь, расчерченную зигзагами молний.

«Вот ведь наваждение. Он только ко мне прикасается, и я уже ничего не соображаю», – подумала Лика, нехотя отодвигаясь от Влада.

А потом сказала:

– Тебе надо уйти. Прямо сейчас. И навсегда.

К Ликиному удивлению, Влад отреагировал на эту фразу совершенно спокойно.

– Что-то подобное я от тебя и ожидал услышать, – тихо сказал он.

Глаза приближаются, как синяя волна…

Лика быстро выскочила из постели.

От этой волны надо удирать. Потому что если она накрывает – выбраться невозможно…

* * *

Следователь Гаврилов со слов свидетелей, наткнувшихся на тело Алексея Потапенко, писал в протоколе обстоятельства обнаружения трупа. И невольно злился на прожекторы солнечного света, блуждающие в рыже-красной кроне деревьев, на светло-голубое, точно заплаканное, небо с белоснежными платочками облаков. Осень не пожалела красок для похорон. Красота природы подчеркивала весь ужас трагической смерти мальчишки, лежащего на дне оврага.

Гаврилов вспомнил, как вслед за экспертом спустился по склону. И содрогнулся. Мертвая молодость особенно беззащитна. Глаза Алексея закрыты, губы сжаты, но все лицо, недоуменные брови, плохо выбритые щеки, каждая его дурацкая косичка, кажется, кричат. За что? Почему? Так не должно быть…

– Вы меня слушаете? – с тревогой осведомился свидетель. По виду – немногим старше того, кто больше никогда не станет взрослее.

– Да-да. – Валентин Николаевич кивнул, поправил папку, на которой лежал бланк. – Продолжайте…

Картина в общем и целом вырисовывалась понятная. Книжная ярмарка находится в промышленной зоне, рядом с ней – в основном предприятия, и потому, разумеется, никаких собачников, которые, как правило, обнаруживают тела людей, убитых в лесополосе. Гулять в этом шикарном парке особо некому, кроме редких влюбленных парочек. Эксперт полагает, что Алексея убили еще вчера. То, что тело обнаружили всего лишь спустя сутки, – случайное стечение обстоятельств. Увидев овраг, ребята полюбопытствовали, течет ли по его дну речушка. Воды не нашли, нашли труп… Родители Потапенко даже в милицию обратиться не успели. Не пришел парень домой, они, наверное, решили: дело молодое. И вот – все, нелепая смерть, хоть бы не единственным ребенком в семье был…

Можно предположить, что Алексея отравили. Как говорит судебный медик, ссадины на лице вполне могли возникнуть уже после смерти мальчика, когда его тело сталкивали в овраг. А отравили, возможно, на этой вот скамейке, где сейчас заполняется протокол осмотра места происшествия. Ни напитков, ни еды поблизости, впрочем, нет. Убийца предусмотрителен, следов не оставил. Как и на ярмарке – в бокале, из которого, как уверяли свидетели, пил журналист, следов отравляющего вещества не обнаружено.

«Вот же тварюга американская! – с негодованием подумал Валентин Николаевич и сразу же с собой заспорил: – Как-то не похож гражданин США на убийцу. Впечатление он производит не совсем адекватное, но это, видимо, разница менталитетов сказывается. А на книжной ярмарке непосредственно во время смерти Крылова его не было. Там действовал его сообщник? Все возможно, но все-таки что-то здесь пока не стыкуется».

Отложив на время протокол, следователь решил начертить схему места происшествия. Достал из портфеля лист бумаги, линейку. И…

Да что же это такое с руками? Как сильно трясутся! Не получается провести ровной линии, ручка прыгает, вычерчивает не схему, кардиограмму…

Он с тревогой осмотрелся по сторонам. Никто не видит этого позора. Эксперт и криминалист, закончив работу, что-то обсуждают в сторонке, парень с девушкой, свидетели, тоже далеко. Никто не видит, но от этого не легче.

«Я алкоголик, – вздохнул Валентин Николаевич, доставая сотовый телефон. – Я окончательно спился. И, может, этого мальчика в овраге просто не было бы, если бы я меньше выпивал и больше работал. Как же все это случилось? Одно завершенное уголовное дело отметишь, второе… А теперь уже попался. Надо найти смелость признаться в этом хотя бы самому себе».

Быстро-быстро, не оставляя ни малейшего шанса передумать, он набрал номер Соколова.

– Андрей? Да, Гаврилов беспокоит. Нет, ничего не случилось. То есть случилось, – понизив голос, заговорил Валентин Николаевич. – Ты мне говорил, у тебя есть знакомый нарколог. Завтра я хочу к нему подъехать, устроишь?

– Конечно, – пообещал эксперт. – Я вам sms пришлю со всей информацией.

Вот и все. Наверное, на первых порах придется туго. Но надо что-то действительно менять. Убили бы мальчика, не убили – уже никогда не узнаешь. Но больше таких сомнений и таких ситуаций не будет никогда. Решено!

Организму следователя такие размышления очень не понравились. Во рту пересохло, голова затрещала, и, сверкая в лучах солнечного света, прямо перед глазами вдруг померещилась маняще запотевшая «чекушечка».

«Галлюцинации начались. Вот ведь как меня забрало», – с отчаянием подумал Валентин Николаевич, поднимаясь со скамейки.

Он хотел подойти к милиционерам, чтобы поинтересоваться, где здесь купить минералки. Может, хоть обильное питье немного поможет сожженному спиртным телу. Но переговорить с ребятами не успел, его перехватили появившиеся с боковой тропинки мужчина и женщина. Мужчину Гаврилов вспомнил, проходил понятым при оформлении прошлого убийства, Савельев, кажется.

Он и заговорил:

– Неужели Лешика убили? Да как такое возможно? Меня вчера не было, моя продавщица Светлана наконец поправилась. А сегодня привез книги, точка, где Лешик работал, закрыта… В голове не укладывается… Неужели убили?

– Убили, – морщась от головной боли, подтвердил следователь.

– Вот, с ней поговорите. – Савельев легонько подтолкнул вперед свою спутницу. – Она видела, что вчера Лешик ушел с какой-то девушкой и больше не возвращался.

– Валерий Петрович, вы ведь все и рассказали. – Женщина смахнула слезы. – Как жалко мальчишку, такой хороший паренек был.

– Как выглядела девушка? Вы ее хорошо разглядели? А раньше видели?

Женщина кивнула. Именно из-за этой девушки на презентации романа Лики Вронской произошла драка. Красивая высокая натуральная блондинка, почти не пользуется косметикой.

«Шевелева Элеонора, 1987 года рождения, – вспомнил Валентин Николаевич. – Бывшая девушка Матюшина. Матюшина-то пришлось отпустить накануне. Ну кошка драная, ну прокурор, вот ведь уроды вы…»

От злости головная боль прошла и даже мутить перестало. Взяв женщину под руку, следователь повел ее к скамейке, чтобы оформить информацию как полагается. Но завершить работу не успел. Прибежал опер, из молодых, еще с сияющими глазами. И, захлебываясь от распирающей его радости, затараторил:

– Есть, Валентин Николаевич! Есть!!! На выходе из парка вчера около 12 часов дня видели мужчину в светлом пальто. Работяга с завода, тут совсем рядом, возвращался с обеда и зашел в парк отлить. Он мужика хорошо разглядел, потому что пальто было в красных пятнах, и мужик их то прикрывал, то затирать пытался. Мужик добежал до своей машины и уехал. Работяга наш – умница, номер запомнил!

– Марка автомобиля, госномер?

Сияя от гордости, оперативник протянул клочок бумаги.

Мужчина в забрызганном кровью пальто уехал на «Ауди» с поцарапанным бампером.

У Матюшина же «Фольксваген»…

«Неужели драная кошка, говорившая о „липовом“ сотруднике ФСБ, не врала? – подумал Валентин Николаевич. – И настоящий преступник все еще находится на свободе?»

* * *

Каре клиентки вышло отвратительным: прямые, как топором вырубленные линии, слишком короткая для высокого лба челка, плохо проработанный затылок. Вера Рябинина взяла филировочные ножницы, пытаясь улучшить прическу. Но всегда послушный инструмент, исправляющий проблемы базовой стрижки, словно взбесился: пряди убирались не там, где нужно, не так, как нужно.

– Спасибо, мне очень нравится ваша работа, – улыбнулась, посмотрев на свое отражение, клиентка.

Вера перехватила в зеркале взгляд работающей напротив коллеги и едва заметно пожала плечами. Да, работа сделана плохо, никто и не спорит. Через неделю слишком сильно профилированные концы повиснут, как пакля, и будут сечься. Пока этого не видно за счет профессиональной укладки. Но стоит клиентке пару раз самостоятельно посушить волосы феном, и все недоработки мастера станут заметными. Работа сделана плохо, и это особенно обидно, потому что девочка, забежавшая подстричься, не должна страдать из-за того, что у парикмахера все из рук валится…

Проводив клиентку к администратору, Вера взяла со стойки календарь, в котором отмечалась запись к мастерам, разыскала свою фамилию.

Сегодня должны прийти еще три человека. Причем одна дама – с очень сложными, тонкими и редкими волосами. Но она работает на телевидении, стрижка должна быть безупречна. С ней и в нормальном настроении намучаешься. А уж теперь… Нет, лучше и не браться.

– Аллочка, давай звони клиентам, отменяй мою запись, – краснея, сказала Вера. Врать стыдно, но говорить правду больно, поэтому пусть лучше будет стыдно, чем больно. – Я чувствую, что заболела, меня знобит.

Администратор сочувственно вздохнула:

– И правда, вид у тебя неважный. Давай я тебе такси вызову, а ты пока в баре посиди, чаю выпей. Я вчера купила хороший, с мятой. Ты очень бледная…

Вера послушно прошла в комнатку, где иногда ждали своей очереди клиенты. Села за барную стойку, открыла какой-то журнал.

С глянцевой страницы солнечно улыбнулся Влад.

Эти очки от Dior они купили в Париже. А эта простенькая на вид рубашечка стоит 500 евро, авторская работа российского дизайнера, Влад обожает эксклюзивные шмотки. Вот здесь, на его щеке, едва заметная тень. А был синяк, синячище огромный, Влад впервые после огромного перерыва сел на велосипед и гордо въехал в столб. Она долго замазывала этот синяк, но ни хороший тональный крем, ни обработка снимков окончательно синеву не убрали. Кто знает – тот заметит…

В любимом лице знакома каждая черточка. Тело Влада изучено до миллиметра, и каждый из них – любимый, волнующий. Только губы не понятны. Губы как губы, не большие, не маленькие, красивые. Только почему-то больше десяти лет уже – самый сладкий, самый нежный десерт.

Очень больно представлять все любимые миллиметры и лучший десерт в другой постели, в других руках. Гордость отчаянно царапает душу: уходи и не смотри! Надо себя уважать!

И действительно хочется уйти и не видеть. Наверное, потому, что подсознательно знаешь: много-много любимых миллиметров все равно вернутся, примчатся, согреют, не отпустят.

Но когда интуитивно чувствуешь: не вернутся? Когда отчетливо понимаешь: формально рядом, но уже не вместе? Тогда все меняется. Вместо ревности – просто боль и растерянность. Как жить, как работать, как… все? А ведь, видимо, придется учиться. Влад и раньше мог уйти в творческий запой, любовный загул. Бывало: просто отключал телефон или не отвечал на звонки, не предупреждал, ничего потом не объяснял. Но любовь – сканер. Все понятно без слов. Такого, что происходит теперь со Владом, раньше никогда не было…

Вера отложила журнал, раскрыла пухлую потрепанную газету.

В глаза сразу же бросилось объявление: «Мужчина, имеющий опыт боевых действий в „горячих точках“, выполнит деликатные поручения, конфиденциальность гарантируется».

У любви отказывают тормоза, и она ускользает.

Даже шантаж не является забором, которым можно изолировать дорогого человека.

Надо прибегать к кардинальным мерам, надо бороться.

«Лика, ты сама меня вынудила, – думала Вера, переписывая указанный в газете номер телефона. – Я просто тебя убью. И если меня не вычислят, то у Влада будет очень хорошая утешительница. Он пострадает и прекратит тебя любить, рано или поздно. А я всегда буду рядом. И может быть, он еще вернется…»

Вера переписала телефон, рассчитывая добраться до дома и там спокойно переговорить с мужчиной.

Но уже через минуту разорвала салфетку на мелкие клочки, выбросила их в мусорное ведро.

Это – не выход.

Убивая другого, убиваешь себя.

Какая разница, вернется Влад или нет? Если руки запачканы кровью – разве важно, целует ли их любимый? Все в точности как у Достоевского. «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!..»

* * * ...

Из Живого Журнала Helen

Тема: что такое предательство?

Настроение: depressed

Музыка: Юлия Савичева, «Отпусти меня»

Доступ: только мне (личное)

It’s way more simple to decide to do it than to do it.[56] Сначала я собиралась отправиться в милицию утром. И струсила. У меня сразу же нашлась масса причин отложить это не самое приятное мероприятие. Лекция по переводу, на которой преподша всегда отмечает присутствующих, заказанные в библиотеке книжки для подготовки реферата. А еще страх. Я видела ментов только по телевизору. В сериалах они вроде симпотные мальчеги, особенно тот, с овчаркой Мухтаром. А какие в реале?

Я думала потусоваться в универе, а потом, собравшись с духом, идти к ментам. Но все вышло иначе. В перерыве после первой пары мне позвонил какой-то мужик.

После его фразы «Виктора Васильевича арестовали» я на пару минут впала в конкретный ступор.

Arrested. So it’s true. My husband is guilty.[57] Он действительно убил, по-настоящему. Конечно же, я ведь сама вчера видела, как он отстирывал кровь. Отстирывал в горячей воде, а кровь надо смывать холодной, на рубашке осталось бурое пятно. Витю поймали. Поймали…

Мужик тем временем спросил:

– Поняла?

Я ничего не поняла, он снова пустился в объяснения, после чего я догнала: разговариваю с адвокатом… Мужа забрали прямо в офисе, секретарша быстро связалась с адвокатом, и ему удалось даже присутствовать на допросе. Он рассчитывает еще получить свидание и просит, чтобы я вернулась домой, собрала вещи для Виктора.

Собрать вещи, легко сказать. Два часа я тупо бегала по квартире, хватаясь то за ноутбук, то за портплед, то за любимую Витину чашку для чая.

Когда пришел адвокат, в прихожей стояло уже пакетов пять-шесть, набитых шмотками, техникой, едой, любимым вином Виктора.

Адвокат принялся разбирать вещи и рассказывать, что ему сообщил мой муж.

Свидание удалось получить быстро.

В этом я, в принципе, не сомневалась: за бабки теперь можно устроить все. А то, чего нельзя, устроится за очень большие бабки.

Витю подозревают минимум в совершении убийства Алексея Потапенко.

Смешной мальчик с дрэдами мертв. Вот, оказывается, чью кровь Виктор так отчаянно пытался смыть с рукава рубашки….

Но, возможно, Виктору будет предъявлено и еще одно обвинение, в убийстве журналиста. Фотографию мужа показали сотрудникам ярмарки, и кто-то вспомнил, что видел Виктора незадолго до той самой презентации.

– Он действительно там был! – прокричала я из спальни. Адвокат сказал принести теплое белье, но в наших шкафах никогда сразу не найдешь то, что нужно. – Я тоже его видела. И, знаете, этот журналист вроде хотел со мной познакомиться. А Виктор же такой ревнивый! Я даже тоже подумала, не его ли это рук дело.

– Он отрицает свою причастность. Говорит, что просто следил за тобой! Ревновал! На ярмарке он прятался в каком-то подсобном помещении, а потом, когда журналиста убили, быстро сбежал.

«Похоже на правду, – машинально отметила я, разыскав наконец майки с длинным рукавом и даже кальсоны, в нераспечатанной упаковке, как они здесь вообще оказались? – Он в тот вечер действительно пришел домой раньше меня».

– А как Виктор Васильевич вчера опять на ярмарке оказался, это целая история. – Адвокат затолкал белье в пакет, выбрал из вороха сваленных на ковре свитеров один, самый теплый, мохеровый. – Мне надо верить клиенту, но, честно говорю, достоверность его заявления даже для меня под большим вопросом. А что о следователе говорить! Виктор Васильевич утверждает, что, узнав о смерти Крылова, он заинтересовался историей рукописи романа «Атеизм». И решил попытаться ее разыскать. Вот ты мне можешь объяснить зачем? Я не понимаю! Тем более разыскать самостоятельно! Да у него на фирме даже для мельчайших вопросов есть куча помощников. Мне он мог сказать, я бы детектива в два счета нашел. Что, не так?

– Адреналин.

– Что?!

Я позавидовала изумлению на его полном добродушном лице.

Adrenalin, new emotions, unusual sensations.[58] Это затягивает, по себе знаю. Не знаю вот только, как далеко зашел Виктор…

– Он говорил, что собирался подъехать на ярмарку. Что он был там и раньше, познакомился с продавцом, который обещал ему привезти книгу о романах Достоевского. И вот он подъезжает за книгой, а видит тебя. Ты в обнимку с молодым парнем идешь в парк.

– Да не в обнимку, Леша меня просто под руку взял! – не выдержала я. Все-таки мой муж в порыве ревности – редкостный кретин. – Там, млин, дорога вся разбитая, я оступилась. Мальчик меня поддержал, чтобы я не шлепнулась!

– В общем, он увидел вас вместе и решил проследить. Но дорога ремонтируется, напрямую не проехать. Он помчался в объезд, зацепил чей-то бампер. Пока разобрался, примчался в парк – вас нигде нет. Он решил, может, вы в кустах где-то уединились. Нашел тело, оно буквально в двух шагах от дорожки лежало. Сначала, говорит, подумал, парню плохо стало, он лицом вниз упал. Перевернул, запачкался в крови. Понял, что Потапенко мертв. Перепугался, сердце схватило, решил, что, может, парень к тебе приставал, а ты его ударила. Ну и поскользнулся, труп скатился в овраг. А тут еще по аллее кто-то идет, шаги слышны, голоса. Дождался, пока все стихнет, убежал. Пальто в мусорный бак далеко от ярмарки выбросил, костюм дома уже отстирать пытался…

Я слушала адвоката и не верила, что муж был с ним искренен.

Мы расстались с Лешей на входе в парк, я пошла к метро, он на работу. На той аллее, где мы разговаривали, никого не было. Я не верю в маньяков, которые прячутся, выжидая свою жертву. Витя врет…

– Кстати, а что ты делала с мальчиком в парке? – поинтересовался адвокат, пристально глядя мне в лицо. – Ты можешь сказать мне все, Виктор Васильевич, уже когда мы с ним один на один говорили, сказал, что если ты как-то причастна к смерти парня, то он готов взять твою вину на себя. Твой муж – очень благородный человек, не многие бы решились на такое.

Я подумала, что мой муж – хороший актер. И честно сказала адвокату, что, покопавшись в компе мужа, а потом еще и узнав от водителя о непонятном интересе к творчеству Достоевского, тупо ходила по ярмаркам, книжным магазинам и музеям, пытаясь выяснить, что именно его интересует. Потому что думала, что он мог убить Крылова. И ведь поведение Вити так сильно изменилось… А в парк Леша предложил пойти, когда понял, что у всех соседей-продавцов ушки на макушке. Ну и телефон хотел у меня взять. Может, боялся, что я откажу, а соседи потом ерничать будут. Я и отказала, кстати…

– Да, Элен, поговорила бы ты с Виктором Васильевичем напрямую – как бы все упростилось, – вздохнул адвокат и, подхватив пакеты, пообещал: – Все уладится, не волнуйся. Буду держать тебя в курсе происходящего. И ты мне звони, как на допрос вызовут – сразу же поставь меня в известность.

Когда за ним закрылась дверь, меня начало трясти.

Виктор, это точно Виктор, очень на него похоже. Не знаю, из-за ревности или из-за рукописи. Не суть важно: когда он не может получить то, что хочет, то превращается в животное, совершенно ничего не соображает.

А потом я расхохоталась. Я просто умирала со смеху, вспоминая, как вчера он дрожащими руками стирал свою рубашку, а сегодня я передала ему тепленькие кальсоны, как деду!

И это все он, мой муж, жалкий и перепуганный! А я-то, дура, думала, что он просто дьявол во плоти, что он имеет надо мной неограниченную власть, что он навсегда испоганил мои нервы, психику, восприятие жизни! Да все не так, все совершенно не так!

Больше уже не страшно, не противно. Я чувствую только дикое недоумение. Неужели все это было: плетки, групповой секс, мое навязчивое желание убить мужа?! Какой идиотизм! Какой же все это бред… Я освободилась, я свободна, у меня впереди целая жизнь, много-много чистых листов, и только от меня зависит, что на них будет написано. А муж… он сядет или выйдет на свободу, но все это не имеет ко мне уже никакого отношения.

Он должен меня отпустить.

Я больше не позволю ему ломать мою жизнь ни своими проблемами, ни извращениями…

Желание перемен и жажда деятельности были такими острыми, что я решила уйти от Вити прямо сейчас, в эту же минуту.

And I want nothing from him, no jewels, no togs, nothing![59] Возьму только косметику, декоративку и кремы, и ноутбук. И даже компьютер потом верну, у родителей компа нет, а мне надо готовиться к занятиям. Денег заработаю, куплю себе ноут, а этот верну. Пусть подарит очередной наивной дурочке, которая польстится на его смазливую физиономию, свободный секс или бабки!

По понятным причинам, нарисовавшись в квартире предков, я не смогла сказать всей правды. Просто констатировала: Виктора задержали, обвиняют в убийствах. А я с ним жить больше не хочу и не буду. Мне все равно, убивал он или нет. Я больше его не люблю. Мне нравится другой человек, и это серьезно.

Маман громко охнула и как подкошенная рухнула на стул.

– Валокордин там. – Она махнула рукой на холодильник.

Выпив капли, маман резво побежала в спальню, разбудила уже приснувшего папана. И на пару они мне устроили обструкцию.

– Я тебе говорила, что не надо так рано выходить замуж! – кричала маман.

Папан, еще толком не проснувшись, бубнил:

– Да-да.

– Я тебе говорила, что Виктор намного старше, и вы очень разные, и что твоя влюбленность пройдет намного быстрее, чем ты думаешь.

– Да-да, – подтвердил папан.

– Но сейчас… – маман решительно двинула кулаком по столу. Папан очень вовремя успел поймать падающую сахарницу, – сейчас ты не можешь его бросить! Это подло, это низко, это предательство! И я уверена, что это какое-то недоразумение. Ты знаешь мое мнение о Вите, мне твой муж не нравится. Но он не может быть убийцей, это очевидно. И потом, вот ты говоришь, что любишь другого. Ты опять не права! Ты не можешь никого любить, ты просто не знаешь, что это такое. Любовь – это прежде всего ответственность. А судя по тому, как ты ведешь себя со своим мужем, ответственности в тебе нет!

– Да-да. – Папан наморщил лоб, сделал глубокий вдох.

И тут его как понесло…

– Элеонора, мама права. Ты потребитель. Наше общество, к сожалению, сегодня ставит во главу угла удовлетворение только материальных запросов. И иногда сторонники такой теории (весьма ошибочной, на мой взгляд) говорят, что потребительство – это позитивная тенденция, потому что потребитель думает о потреблении и вследствие этого не скатится ни к национализму, ни к фашизму, ни к прочим проявлениям экстремизма. Я даже не говорю о том, что потребительство – это бег к нечеткой цели, ведь каждый день появляются все новые модели телефонов, компьютеров, строятся все лучшие дома и так далее. А человек, не достигающий цели, не чувствует комфорта, и это в конечном итоге все равно приведет к негативным для устойчивости государственной системы настроениям. Но речь не об этом. Потребительство нивелирует отношения между людьми. Моральные рамки исчезают…

Папан, увлекаясь, шпарил свою речь все быстрее и быстрее. И я, запутавшись, в конце концов не выдержала:

– Пап, ты это к чему? Я не понимаю тебя! Потребительство, потребительство. Мне бабки Виктора по боку были. Я выходила замуж, потому что любила. А сейчас прошла любовь, завяла морковь. Так бывает!

– Да ты не понимаешь. А я… я не могу тебе доказать, что ты эгоистична и думаешь только о себе. Для тебя Виктор – как старые джинсы. Поносила и выбросила. Как устаревший телефон или вышедший из моды пейджер. Но люди – не вещи. Я точно знаю, что так нельзя. Но как доказать, что нельзя обижать детей, что надо заботиться о родителях? Я точно в этом уверен, но я не могу доказать. И своего нового мужчину ты точно так же бросишь, как бросила Виктора. И это даже не твоя вина! Просто этот культ навязывается всеми средствами массовой информации, и их воздействие оказывается сильнее влияния среды…

Папан еще много чего трындел, но я терпеливо ждала, пока он иссякнет. Лучше не перебивать. Папан – препод, а они такие, начнешь цепляться, как разойдутся, потом ваще фиг успокоишь.

Когда папан наконец устал, маман, еще раз хлебнув валокордина, продолжила эстафету.

А я молча изучала скатерть. Мне так хотелось, чтобы предки меня пожалели. Но они же не знали всего, что происходило в нашей семье. Поэтому и обижаться на них, наверное, не стоило. К тому же они слегка в маразме. Твердят: потребитель, эгоист. Но разве люди не должны стремиться делать свою жизнь лучше? В квартире делают уборку, выбрасывают хлам. Я тоже имею право навести порядок в своей жизни, в конце концов она моя!

Когда мы наконец разбрелись по комнатам, чтобы сделать вид, что спим, я включила компьютер.

И мне стало так горько… Моя вдруг снова распустившаяся любовь к Кириллу от воплей родителей свяла, окончательно и бесповоротно.

Я вспоминала его голос, его признания и… ничего не чувствовала.

Тогда я подумала о Викторе. И поняла, что мне абсолютно на него наплевать.

Попыталась описать события сегодняшнего дня. Перечитывая, поймала себя на мысли, что переживаю… из-за того, что библиотечные книжки опять спустили в хранилище, а реферат сдавать через пару дней… Получается, маман и папан правы, я монстр, думаю только о себе. Эгоистка и предательница, ага.

Но я все равно считаю, что человек не должен предавать прежде всего себя. Так честнее. Если какие-то правила – да даже самые лучшие – вызывают протест, то на фиг такие правила. Even betrayal is better than hypocrisy.[60]

Екатерина Владимировна Матвеева возвращалась домой из магазина. И мысленно себя ругала.

Вот ведь баба, вот дура! Вроде и ужасы блокады только со слов мамы знает. Но все равно, как пенсию дадут – бежит в магазин, еды накупает полные сумки. А нести-то их тяжело, все-таки немолодая уже. А дверь в подъезд как неудобно открывать! И пачка макарон из пакета вывалилась…

Она вышла из лифта и от неожиданности вздрогнула. На лестничной клетке стояла высокая светловолосая женщина, звонила в квартиру Савельевых.

– А Валерия Петровича нет и, скорее всего, долго не будет еще. – Екатерина Владимировна опустила тяжелые сумки с продуктами и полезла в сумочку за ключами. – Наверное, вы Анечка, да? Двоюродная сестра Валерия Петровича? Он мне альбом показывал, а у меня такая память на лица.

– Нет, я не Анна. Мы с Валерием Петровичем работаем вместе. Что-то не могу до него дозвониться, а вопрос срочный.

Голос у нее был хриплый, простуженный. Матвеева взглянула на верхнюю одежду женщины и решила: в таком-то тонюсеньком то ли плащике, то ли пальтишке простудиться недолго. Длинный, просторный, а все равно несолидный какой-то.

– Валерий Петрович, наверное, в больнице еще, – предположила Екатерина Владимировна, открывая дверь в общий коридор. – Танечке утром опять стало плохо, она так кричала, я через стенку даже слышала, хотя стены у нас в доме толстые. А потом я мусор пошла выбрасывать – вижу, вышли они вдвоем. Не могу даже сказать, что Таня плохо выглядела. Обычно – рассеянная, улыбающаяся. Но Валерий Петрович сказал, что приступ был тяжелый, все равно надо врачам показаться.

– Что ж, тогда я пойду.

Екатерина Владимировна, собиравшаяся пригласить женщину к себе в гости, немного расстроилась. Поговорить после смерти мужа даже не с кем, а хочется. Того же Валерия Петровича обсудить: золотой он человек, как о сестре заботится и спиртного в рот не берет.

Но потом решила, что, наверное, женщина торопится. Вот ведь даже дозвониться не смогла, так сама приехала, прямо в квартиру. Видимо, что-то случилось, и не до гостей ей сейчас.

– Что-нибудь передать соседу? – прокричала Матвеева вслед удаляющейся незнакомке.

Та обернулась:

– Нет, спасибо! Я попытаюсь дозвониться!

– Дозвонитесь! Знаете, когда с врачом говоришь, может, и неудобно сотовый брать!

«Приятная женщина, – решила Екатерина Владимировна, входя в квартиру. – Вот было бы хорошо, если бы Валерий Петрович ей понравился. Хороший мужчина – и одинок. Вместе-то легче живется».

Включив телевизор, Матвеева разобрала сумки с продуктами, повязала фартук и занялась обедом.

* * *

Интернет-кафе находилось на втором этаже, над переговорным пунктом, где у синих телефонных будочек не было ни единого человека.

Когда Лика Вронская увидела ступеньки, которые предстояло преодолеть, чтобы воспользоваться компьютером, ей стало дурно. Узкие, крутые, деревянные. Да еще и сама лестница перпендикулярная, прямо как на крышу или в погреб. Смертельный номер, зрелище не для слабонервных…

Она еще раз осмотрела странное помещение и внезапно поняла, что второй этаж изначально не предусматривался архитектором этого старинного здания. Здесь, скорее всего, был холл с огромными пятиметровыми потолками. Поставили пару колонн, положили настил – и вот уже два этажа.

«Если бы конструкция была ненадежна, она бы разломалась раньше, – думала Лика, с опаской придерживаясь за металлические перила. – Не может же она обвалиться исключительно в мою честь, это будет несправедливо!»

Полумрак, спины людей, голубой свет, льющийся с мониторов.

И дым, дым, дым!

Здесь явно можно курить, и посетители пользуются разрешением на полную катушку, в двух шагах уже ничего не видно из-за плотного седого облака.

Из дыма вдруг вынырнула тщедушная фигурка, и Вронская едва не грохнулась в обморок.

– Вам надолго компьютер нужен? – меланхолично осведомился вампир номер два.

Он был точной копией своего собрата из мини-отеля. Только длинные спутанные волосы, крашенные в светлый тон, зловеще отливали в полумраке фиолетовым цветом. А руки его разглядеть в никотиновой завесе не получалось.

«Клонируют здесь таких мальчиков, что ли?» – оторопело подумала Лика. И, стараясь не смотреть на вампира номер два (а вдруг он такой же любвеобильный, как и первый вариант?!), пробормотала:

– На полчасика максимум.

Вампир-блондин показал Лике на ближайший компьютер, находящийся возле входа-лаза-амбразуры. А сам уселся за стол рядом, положил подбородок на ладони и задумчиво улыбнулся.

Часть лица под воздействием гипнотизирующего вампирского взгляда сразу же вспыхнула, и Вронская разозлилась. Отодвинула стул, повернула монитор. И, убеждая себя не обращать внимания на вампира, защелкала по клавишам.

Про смерть Алексея Потапенко писали много. Казалось бы, только вчера нашли тело, а уже не только сообщения в новостных лентах, но и репортажи в интернет-газетах.

А еще – Федор Михайлович просто лидирует по упоминанию в новостях. «Продажи романов Достоевского бьют все рекорды». «Готовится к изданию полное собрание сочинений Достоевского». «Известный режиссер намерен снять новую версию „Идиота“».

«Идиот этот режиссер, – думала Вронская, просматривая заголовки. – Зачем после экранизации Бортко делать такой проект? Все равно выше его планки не прыгнешь…»

Зазвонил телефон, высвечивая на экране питерский номер.

«Влад», – обрадовалось сердце.

– Лика, ты можешь сейчас с нами встретиться? – поинтересовался Андрей Соколов. – Мы с Мариной в кафе на перекрестке Гороховой и Садовой. Подъезжай, дело срочное.

– А что случилось? – холодея, пролепетала Вронская. Интонация собеседника не предвещала ничего хорошего.

Эксперт коротко бросил: «Не по телефону». И отключился.

Лика рассчиталась с вампиром, категорически отвергла его робкое предложение прогуляться по Питеру. И, придерживаясь за перила, стала аккуратно спускаться вниз.

Спуск оказался сложнее подъема. Телефон снова запел голосом Эроса Рамазотти, и Вронская, думая, что у Соколова поменялись планы, ответила на звонок.

– Лика, ты где? Я сейчас возле станции метро «Университет» в пробке застряла, проспект Вернадского мертвый. Давай я где-нибудь припаркуюсь, а ты ко мне подъедешь. Только машину не бери, на метро быстрее выйдет. Лика? Что с тобой?! Что за грохот?!

– Да так, Ир, ерунда, – слукавила Вронская. Пятая точка, на которую она приземлилась, мучительно ныла. Вверху виднелись белые патлы вампира номер два, а люди, по закону жанра уже заполнившие переговорный пункт, оторвались от телефонов и взирали на триумфальное падение с нескрываемым любопытством.

Держась за копчик, красная как помидор Вронская выскочила на улицу и, перекрикивая шум машин, затараторила:

– Я в Питере еще, так что сегодня встретиться с тобой ну никак не смогу. Что-нибудь срочное?

Бренд-менеджер недовольно хмыкнула:

– Естественно. Тебя на запись ток-шоу завтра зовут, мы в пролете, получается. О чем ты думаешь? Что ты там забыла?!

Лика ляпнула первое, что пришло в голову:

– Материал для новой книги собираю! Надоело Москву описывать, действие новой книжки будет разворачиваться в Питере.

Выслушав гневную отповедь, Лика засунула сотовый в карман джинсов и достала из сумочки карту Санкт-Петербурга. Гороховая улица оказалась очень длинной, но район перекрестка с Садовой находился относительно близко.

«Пешком пройдусь», – решила Лика и закусила губу.

Книжка, книжка, ее действительно уже очень хочется писать. От перерывов в пламенной журналистской публицистике особо не страдаешь. Наоборот, пауза делает меньше значимость газетной работы. Ну не отредактируешь полосы, не напишешь пару колонок про выборы или указы. От этого только легче, потому что появятся новые полосы, новые события, однако их новизна все же формальна. Достигнув определенного уровня, журналисты ходят по кругу: праздники, бюджет, выборы. Сделаешь кругом меньше – не велика потеря. С книгами все иначе. Это меньше всего похоже на рутину. Книга непредсказуема даже для автора. Он может тщательно обдумывать план, придумывать судьбы героев. А придуманные персонажи вдруг возьмут и наплюют на своего создателя и сделают все по-своему. Поменяют имя, профессию, роль в сюжете… Книги зарождаются в сознании, прорастают. А потом их надо отпустить в компьютер, потому что если этого не сделать, то кажется, что просто взорвешься, сойдешь с ума или в лучшем случае превратишься в истеричку…

Итак, что там у нас проклевывается по сюжету?

Условная писательница приезжает в Питер, а на ее презентации бах – и убивают журналиста. Вводим подозреваемого – какого-нибудь красивого парня вроде Влада, у которого к тому же намечается роман с главной героиней. Убиваем – все как в жизни – мальчика, работающего продавцом на ярмарке. Страсти кипят, следователи не спят ночами. Но кто же убийца? Он должен вызывать симпатию, быть интеллигентным, умным. Чтобы читатель ни за что его не заподозрил в причастности к преступлению. Какой-нибудь профессор? Нет, убийца-профессор уже был в одном из романов, повторяться нельзя. Тогда…

– Нет! – закричала Вронская.

И, придя в себя под удивленными взглядами прохожих, зажала рот ладонью.

Валерий Петрович Савельев. Идеальный кандидат на роль книжного убийцы, симпатичный, грамотный.

Но если он не книжный убийца, а настоящий?!

Мог ли он отравить Артура Крылова? Да запросто! В тот момент, когда Артур упал, где находился Валерий Петрович? А где угодно, она разговаривала с Владом и Верой, а ни Леши, ни Валерия Петровича рядом уже не было. Или вежливо отошли, чтобы не мешать общению, или…

Думаем дальше. Смерть Алексея Потапенко. Ранним утром она позвонила Савельеву и спросила, как фамилия парня. В обед Савельев, радушный хозяин, уже ждал ее в гости. Она, кстати, сама напросилась, колебалась – уезжать, не уезжать, поэтому на всякий случай решила срочно выполнить обещание по поводу встречи с Татьяной. А что, если они с Потапенко были сообщниками, Савельев заподозрил, что Алексея просчитали, и его устранил? По времени все складывается. А стол, который он якобы накрыл к приходу гостьи, можно было запросто устроить, зайдя в кулинарию. Замаринованное мясо – в духовку, нарезки разложить по тарелкам, салаты заправить – вот и все. Качество блюд в кулинарии сейчас от домашних не отличить.

Но… непринужденно вести разговор? Не показывать ни следа волнения? Может ли человеческая психика выдержать такое?

«Может, – думала Лика, то и дело натыкаясь на прохожих. – Мне этого не понять. Любому нормальному человеку не понять. Но мне ведь судебные психологи рассказывали – совершение убийства мобилизует преступника. Даже запланированное преступление никогда не совершается с ясным холодным рассудком, убийца волнуется, переживает. Но при этом очень часто мозг работает как компьютер, убийца волнуется и одновременно заметает следы, убирает улики, думает об алиби, прикидывает, как отвертеться от обвинений следователя. А Савельеву и думать не пришлось. Позвонила я. Вот оно, алиби…»

* * *

– Андрей, она задерживается. Ты можешь мне сказать в двух словах, что ты выяснил? – в очередной раз умоляющим голосом попросила Марина Вершинина. – Это уже не оригинально. Давай говори!

Андрей Соколов отрицательно покачал головой. Не теперь. Придет Вронская – и он попытается объяснить двум девочкам одновременно, что пора завязывать со всей этой следственной самодеятельностью. Что дело зашло слишком далеко. И даже если они остановятся – дай бог, чтобы все обошлось, потому что эти странные преступления планировались на таком уровне, где утечки информации быть не должно в принципе. А если она происходит, то… вот там, пожалуй, точно свидетелей не оставляют.

Поэтому самое разумное – оставить все как есть, и забыть, и не вмешиваться. Скорее всего, уголовное дело вообще заберут из прокуратуры. Не ее уровень, не ее компетенция. Возможно, производство будут вести даже не в Питере, а в Москве. Оттуда проще докопаться до истины. И спрятать все концы.

Дай бог, чтобы все обошлось. Потому что… нет ничего дороже жизни. Марина этого не понимает вследствие минимального опыта. Лика вообще не связана с судебной медициной. Они обе не знают, насколько хрупка жизнь и как безжалостна смерть. Наверное, понимаешь все это лишь тогда, когда не один год проведешь за секционным столом. И увидишь десятки пешеходов, раздавленных в лепешку, – хотя они переходили улицу на зеленый свет. Или маленьких детей, утонувших, выпавших из окна, отравившихся, – при нормальных, непьющих и любящих родителях. Всего лишь одна нелепая секунда – и жизнь сменяется смертью. Это непредсказуемо, и любая минута может стать последней. Поэтому надо, как это ни банально звучит, ценить каждое мгновение, быть осторожным, не провоцировать костлявую.

Никто толком не знает, что по ту сторону жизни. И все боятся. Даже судебные медики, хотя, казалось бы, должны были бы привыкнуть. Нет такого эксперта, кто хоть раз, глядя на залитый кровью секционный стол и горку органов, не представлял бы свое тело в аналогичной ситуации. И понимаешь ведь, что при отсутствии явного криминала там не окажешься – «своим» свидетельства о смерти выдаются без вскрытия, единственная, пожалуй, привилегия профессии. Понимаешь, но все равно представляешь…

Но дело даже не только в страхе, не только в понимании ценности жизни, которого у многих нет. Да, не осознают – а потом уже ничего не исправить. Но все-таки дело не только в этом.

Смерть многолика, смерть непонятна. Иногда она приходит внезапно, но порой… Чего только не увидишь на вскрытии. Опухоли, камни, полуразложившиеся органы. С частью такого «набора» человек должен был умереть много лет назад. Но он жил. Жил, потому что… Потому что, наверное, ему было еще что сделать на этой земле. И Господь не призывал его… Увидев смерть близко-близко, ближе не бывает, невольно понимаешь: жизнь человеку дается с определенной целью, миссией. Это можно называть как угодно. А суть одна – человек должен оставить след.

Поэтому нужно кровь из носу попытаться объяснить все это упрямым глупым девчонкам.

«Может, уберечь их – это тот след, который суждено оставить мне», – подумал Андрей, задумчиво глядя на хмурое личико Марины.

– Смотри, смотри, – Марина кивнула на окно, – да она же только что мимо прошла, бормочет что-то себе под нос. На вывеску кафе даже не среагировала! Все-таки все писатели – немножко «ку-ку»!

Она вскочила со стула и, даже не накинув пальтишко, помчалась на улицу.

Лика действительно выглядела странно: бледное лицо, отрешенный взгляд. Присев, она обхватила голову руками и забормотала:

– Андрей, Марина! Ребята, в это невозможно поверить, но я все поняла. Я знаю, кто убийца.

– Ничего ты не знаешь, – твердо сказал Андрей, оглядываясь по сторонам. Соседние столики довольно далеко, можно говорить, не опасаясь, что разговор подслушают. – Мы ничего не знаем. И, поверь, лучше нам просто обо всем забыть. Может, тогда все еще обойдется… Вчера я позвонил нашим химикам. По трупу мальчика картина та же – препарат, в состав которого входят блокиранты. И вот мы это обсудили, а потом Серега говорит: «Кстати, Андрей, а ты что, все свои сообщения про блокиранты с форумов убрал? Зачем? Может, еще бы народ какую-нибудь информацию подкинул». Я же ничего с форумов не удалял. Решил – глюки, мало ли что, может, вирус, может, сайты переделывают. А Серега дотошный. Спрашивает: «Что, на всех сайтах сразу глюки?» Я в этот момент у нарколога был знакомого, договаривался насчет Гаврилова. Хорошо, следователь за голову взялся, понял, что болен, лечиться хочет. Но это так, к слову. В общем, вошел в Интернет с машины своего знакомого, вижу – точно, все темы есть, а мои удалены. Делаю новую тему, говорю, вот, в Питере еще один случай с блокирантами. Минуты не повисела, удаляют. Захожу на другой профессиональный форум – та же картина. А форум питерский, я модера лично знаю, он в нашем бюро работал, но что-то у него не сложилось. И вот он мне звонит и рассказывает, что ему сегодня утром позвонили. Из компетентных органов. И настоятельно попросили все разговоры на эту тему свернуть.

– Бред! – резко перебила Лика. – Наверное, это Савельев модеров пугал, понял, что его вот-вот задержат, и запаниковал.

Марина ее подержала:

– Да мало ли кто мог позвонить и представиться, что из ФСБ.

– Дослушайте, – попросил Андрей, с досадой понимая, что нервы на пределе и он вот-вот сорвется на крик. – Девчонки, дослушайте меня до конца. Как человеку, не обладающему доступом к базе правоохранительных органов, так быстро разыскать модераторов сайтов, зарегистрированных в разных городах? Но мой приятель, модератор Володя, он тоже насторожился при том телефонном разговоре. И тогда его пригласили на беседу, в УФСБ, к какому-то там майору. Он записал телефон, пробил по базе. Первые цифры – как в приемной «конторы», все совпадает. На встречу не пошел, конечно, чего встречаться. Ясно, что не разводка, а в чем суть – там ведь не объясняют…

Марина, охнув, полезла в сумочку, достала распечатку.

– Статья Артура… О господи! Ну точно, он ведь пишет, что в романе может быть какая-то информация, нежелательная для властей. А ведь скоро парламентские выборы, а потом президентские. Я думала, это журналист так, для красного словца приплел.

– А меня этот препарат сразу насторожил, – перебил Андрей. – Мы ведь совершенно случайно установили блокиранты, а другие компоненты так и не вычислили. Сколько таких трупов может быть, где криминал судебные медики не выявили, никто не знает. Но произведена эта адская смесь явно в лаборатории, это не дилетант баловался. В общем, похоже, снова 37-й год начинается…

Лика выхватила сигарету из пачки, щелкнула зажигалкой. Закашлялась и, вытаращившись на сизый дым, воскликнула:

– Вот это сила рефлексов! Я уже сто лет не курю, а как задумаюсь, руки сами к сигаретам тянутся. Теперь невкусно, просто невкусно. А думала я вот о чем… Хорошо, допустим. Препарат в кустарных условиях не изготовить. Была, видимо, партия. То есть для производства ядовитого вещества специфического воздействия, конечно, требовалось соответствующее указание. Такое распоряжение могло последовать от ФСБ. Дальше. Операции по ликвидации. Их проводят все спецслужбы мира. Но такие мероприятия никогда не афишируются! А вы проанализируйте, какая информационная волна пошла после питерских преступлений.

Андрей пожал плечами:

– Даже профессионалы ошибаются.

– Даже если бы они ошиблись, – живо возразила Лика, – уж поверь мне, у властей всегда есть возможность повлиять на СМИ. Все упоминания любой темы, не устраивающей власть, прекращаются. А накануне выборов – тем более. Так что это тот аспект, который заставляет меня сомневаться в причастности ФСБ. И еще. Люди! Подумайте вы головой! Достоевский, конечно, гениальный писатель, но какая информация, представляющая угрозу для власти, может находиться в рукописи романа?! Да даже если какой-нибудь условный герой с известной фамилией приходит в книге к власти и в России наступает полный кирдык – политтехнологи только рады будут. Современные медиа могут все. Не важно, что происходит, важно, как это все подается! Андрей, ты ошибаешься! Дело не в выборах, а в рукописи. И такой вот Савельев, интеллектуальный книжный червь, намного убедительнее выглядит в роли преступника, чем ФСБ. Могущество и беспощадность, чистые руки, холодное сердце – это все мифы, сегодня уже спецслужба не та, возможности не те, задачи иные! Это Савельев, говорю вам!

– Извините. – Андрей взял зазвонившую «Нокию», ответил на вызов.

А потом, отложив телефон, устало сказал:

– Савельева убили. Сейчас на место происшествия выезжает следственная группа. Еще вопросы будут?..

* * *

В телефонной трубке зазвучала мелодичная иностранная речь, и следователь Гаврилов закрыл глаза. От женского голоса, произносившего непонятные слова, стало немного легче.

Вторую бессонную ночь, проведенную в прокуратуре, еще можно было бы пережить. Но больше пятидесяти часов без алкоголя, без глоточка, без граммулечки… Невозможно сосредоточиться, все раздражает, пришлось даже отложить повторные допросы Майкла Ньюмана и Виктора Шевелева, потому что в таком состоянии это бесполезная трата времени. Валентин Николаевич поглядывал на часы, считая минуты до поездки к наркологу. Пусть вколет хоть что-нибудь, облегчающее страдания, терпеть такие муки невозможно, невозможно, еще немного – и сорвется, побежит за водкой, наплевав на свою установку не пить на работе.

А потом зазвонил телефон, и непонятная речь, как прохладный ручей, приглушила боль.

Но ненадолго. Голос и язык поменялись.

– Я переводчик посольства США, – бодро зарапортовал мужчина. – Только что с вами говорила помощник второго секретаря госпожа Лец. Она не настолько хорошо владеет русским языком, чтобы понять особенности юридической лексики. К нам дозвонилась жена мистера Ньюмана и сообщила, что ее мужа забрали из гостиницы какие-то люди. Мы получили информацию, что мистер Ньюман арестован. Вы ее подтверждаете?

– Он задержан, а не арестован, – морщась от головной боли, пробормотал Гаврилов. – Официальное обвинение ему еще не предъявлено. Повод для задержания был веский.

На том конце провода образовалась пауза, которой Валентин Николаевич воспользовался, чтобы осушить стакан теплой горьковатой минералки.

После журчания ручейка, уже едва различимого, трубка затрещала требованиями и угрозами. Допустить адвоката, предоставить возможность позвонить домой и в посольство, нарушение прав человека, жалобы на ваши действия последуют незамедлительно.

– Да жалуйтесь сколько угодно, – устало сказал следователь, поглядывая на часы. – Странные вы люди, американцы. К тем, кто содержался в тюрьмах ЦРУ, допускали адвоката? Я в репортажах видел только издевающихся над людьми охранников!

Видимо, эта тема показалась сотрудникам посольства не стоящей обсуждения. Быстро попрощавшись, переводчик повесил трубку.

А в двери показалась голова дежурного.

– Валентин Николаевич, к вам пыталась дозвониться какая-то гражданка. Она обнаружила труп соседа, вызвала милицию. Говорит, что возле телефона в квартире потерпевшего ваша визитка лежала. Гражданка ждет на проводе, вы трубку возьмете?

У него еще теплилась надежда. Уголовных дел в производстве много. Может, звонок связан с ними. Или уже с завершенными. Только не с этим, не с доставучим Достоевским. У двух подозреваемых стопроцентное алиби, камера СИЗО…

– С утра к Валерию Петровичу приходила какая-то женщина, – раздалось в телефонной трубке…

Следователь плохо понимал, что произошло. Соседка Савельева, Екатерина Владимировна Матвеева, говорила сбивчиво, плакала, потом пыталась снова взять себя в руки. Ясно было только одно: еще один труп, опять проклятая рукопись, и надо срочно ехать на место происшествия. Значит, поездка к наркологу отменяется.

«Что пей, что не пей – результат один, – подумал Валентин Николаевич, заталкивая в портфель бумаги. – Так, может, выпить? Хотя бы пива… Нет, нельзя. После пива будет „чекушечка“, и это никогда не закончится».

В машине, то и дело подскакивающей на колдобинах, следователя замутило так, что он вспомнил про закрытый ларек у прокуратуры с невольной радостью. Перекусил бы – обязательно вывернуло, вот потешались бы окружающие.

Физическое состояние ухудшалось, но настроение тем не менее стало лучше.

Свидетельница говорила о том, что к Савельеву приходила женщина. Не иначе как гражданка Шевелева Элеонора, 1987 года рождения. И ее же видели вместе с Алексеем Потапенко. И на презентации романа Лики Вронской девушка также присутствовала…

«А что, если это не муженек ее Раскольниковым заделался, а сама дамочка, а? – прикидывал Валентин Николаевич, вспоминая показания свидетелей. – Но вот Савельева жаль. Как же не повезло человеку! Такой мужик приличный был».

Квартира Валерия Петровича показалась следователю маленькой и тесной. В ней, битком набитой людьми, было буквально не протолкнуться.

– Это двоюродная сестра, – участковый кивнул на всхлипывающую на пуфике в прихожей женщину, – на кухне свидетельница Матвеева, с сердцем у нее плохо. Коллеги Савельева уже подъехали. Но они в квартире у соседки, вы не беспокойтесь, в зал, где тело, посторонние не заходили.

Пожав руку милиционера, Валентин Николаевич прошел в комнату и с досадой вздохнул.

Знакомая картина, слишком знакомая. Посуда, еда, напитки отсутствуют. Валерий Петрович на полу, визуально следов ранений нет, только из уголка рта стекает струйка крови. Но лицо…

У Валентина Николаевича мурашки побежали по коже.

Лицо Савельева, скованное смертью, казалось недоуменным… и вместе с тем радостным, что ли…

«Да, свидетельница, ей плохо, надо допросить», – вспомнил следователь и заспешил на кухню.

Екатерина Владимировна Матвеева оказалась интеллигентной женщиной немногим за шестьдесят. Приподняв чуть запотевшие очки, она вытирала платочком набегающие слезы.

Валентин Николаевич представился и поинтересовался:

– Вы говорили, что к Савельеву приходила гостья. Ей около двадцати лет, высокая, длинные волосы?

Матвеева отрицательно покачала головой:

– Ей лет сорок пять – пятьдесят. Но да, высокая. Она сказала, что работает вместе с Валерием Петровичем, не смогла дозвониться. А я потом слышу – он вернулся. Дай, думаю, зайду, скажу про коллегу. Вдруг она дозвониться не смогла, а дело важное. Звоню-трезвоню, сосед не открывает. Но он же дома. Дверь не заперта, захожу, кричу: «Валерий Петрович, может, вы в ванной, так я после зайду, а дверь не надо открытой держать». А он мертвый лежит…

«Перебивать не стоит, – думал следователь, осматривая идеально чистую кухню. – Пусть выговорится, она в стрессовом состоянии, потом ей будет легче давать показания. А то, что возраст пока называет другой, – ничего страшного. Она же в очках, зрение, значит, неважное. А девушки порой как накрасятся – школьница как тридцатилетняя выглядит».

Но, даже успокоившись, свидетельница оставалась непреклонна: приходившей к Савельеву женщине – за сорок. А может, и ближе к пятидесяти.

«Вот делай теперь что хочешь», – расстроился Гаврилов.

От бестолковых показаний Матвеевой голова снова затрещала. Следователь подошел к раковине, намереваясь выпить воды. И замер. На идеально вычищенной поверхности мойки лежал белый, длинный-предлинный волос…

* * *

Косо падающий свет фонаря рисует на стене контур чьей-то фигуры, и сердце тревожно замирает, ноги делаются ватными, не хотят идти в арку, не хотят.

С легким щелчком вспыхивает синее облачко в металлическом «Зиппо».

Черные очки, улыбка до ушей.

– Лика, тебе не кажется, что пора, в конце концов, оставить мне номер телефона? Но если тебе нравятся острые ощущения – можешь не оставлять. А еще, знаешь, Лика-заика – отличная рифма.

Голос Влада – теплый, звенящий от счастья. И Лике уже самой тепло от его тепла и страшно, что Влад может исчезнуть. Однако она подозрительно спрашивает:

– А чем ты сегодня занимался?

В плену его рук – лучше, чем на свободе. Промокшие ботинки холодят ноги – так и летишь, чуть мерзнешь, но все выше и выше.

Чувственное облачко Baldessarini «Ambre», и дыхание щекочет возле самого уха.

– Я все тебе расскажу, все-все расскажу, как же я соскучился по тебе, ты даже не представляешь, вредная девочка…

Вампир номер один открывает дверь с мрачным лицом, сурово поджатыми губами. И, полоснув черным возмущенным взглядом, возвращается за свою стойку, небрежно швыряет ключи.

– Ты сумасшедшая, – шепчет Влад. – Ты магнит, ты всех притягиваешь. Я хочу открыть тебе страшную-страшную тайну. Я организовал звонки в твое издательство «возмущенных читателей». Мне хотелось, чтобы ты осталась в Питере и нам никто не мешал. Ты сумасшедшая девчонка…

«Я сумасшедшая, – мысленно соглашается Лика, убирая горячую руку с талии. Коридор узкий? Или они, как пьяные, все время натыкаются на стены? Надо попробовать разлепиться, расплестись, вдруг получится. – Я схожу с ума, потому что, кажется, начинаю в тебя влюбляться. А у тебя есть Верочка, и мы живем в разных городах, и мы сами очень разные, и я все это понимаю, не нужно, неправильно, но мне с тобой катастрофически хорошо».

Как медленно, оказывается, открывается дверь номера. И свет пока загорится. Снять пальто – сто лет проходит.

Где же он, почему стоит, как болван, хоть бы обнял и поцеловал, что ли…

– Вот. – На ладони Влада лежит серый крохотный плеер, опутанный полупрозрачным шнурком и черными проводками наушников. – Моя песня. Первый дубль, не просто «рыба», а очень сырая «рыба», без аранжировки, нечищеная, фоно и мой голос. Но я не вытерпел. Послушай.

Лика забралась с ногами в кресло, покосилась на плеер, потом на горящее надеждой лицо Резникова.

– Может… э-э-э… не надо? Я не слушала ни одной твоей песни. Я не люблю попсу, то есть, прости, популярную музыку. Мне кажется, что разочаруюсь, а зачем? Елки-палки, ну что ты хмуришься? Я что, прошу, чтобы ты мои книги читал? Нет! Колхоз – дело добровольное.

– Колхоз, – он растерянно развел руками, – колхоз – да, наверное. Или это про музыку? Но ты же еще не слышала, почему сразу колхоз?.. Эта песня – про тебя! Неужели тебе хотя бы не любопытно? Напиши обо мне книгу – и я обязательно прочитаю.

Лика выхватила плеер, воткнула в уши кругляши наушников и, перед тем как нажать на кнопку воспроизведения, выпалила:

– Я предупреждала! Если лажа, то я так и скажу!

Еще нет слов. Только музыка. Но она такая, что по телу ползут мурашки. Непонятный безотчетный, но сильный страх стискивает горло, и воздуха не хватает, не хватает!

Она подскочила к подоконнику, распахнула окно и, как рыба, выброшенная на берег, заглотала свежий ветер.

Мне повезло унести на память Запах любви на своих губах, Что ты могла мне еще оставить, Молча прощаясь со мной в дверях.

«У него хороший голос. Простые слова, простая музыка. Только почему-то больно, страшно, и…»

Мысль оборвалась. Горячие руки забираются под свитер, нежно обводят соски, скользят по животу к молнии джинсов.

Город устал, в амбразурах окон, Гаснут огни, догорев дотла. Сотни людей, а мне одиноко. Еще один день прошел без тебя.

Плеер включен на полную громкость. Музыка вдохновенно шинкует душу. Ноги на мгновение окутывает холод, но тем жарче прикосновение обнаженной кожи.

Бежать Не открывая глаз, Не разбирая фраз, Медленно умирая, Знаю… Бежать, Имя твое шептать, Видеть тебя и знать, Что ты совсем чужая.

Просто любовь. Не важно, что было до, все равно, что будет после, но вот именно теперь это любовь, у которой одно прерывистое дыхание на двоих, одно невесомое, ускользающее в пустоту тело.

Каждое слово хранится в памяти, Может, случайность, а может, знак. Пальцы выводят имя на скатерти И недосказанность прячут в кулак.

Сладкая. Долгая. Бесконечная. Смерть. Жизнь…

Боль не уходит, ломаю спички, Скорость падает до нуля. Сотни людей, а мне безразлично. Еще один день прошел без тебя…

Последний аккорд – как благодарный поцелуй. Нежный, легкий, самый лучший. В голову возвращаются мысли, распахиваются придавленные наслаждением глаза, и… из окна примыкающего к гостинице дома высовывается лохматая девчонка, машет рукой, потом складывает пальцы птичкой «виктории», снова машет.

– Эксгибиционист чертов! – вспыхнула Лика и, наступая на разбросанную по полу одежду, бросилась к выключателю. – Хоть бы свет вырубил!

Влад упал на кровать и громко расхохотался:

– От эксгибиционистки слышу! А ты почему свет не выключила?! Все, молчи. Я понял: песня тебе очень понравилась!

Закрыв окно (к счастью, наблюдательная девица уже исчезла), Лика забралась под одеяло и, поколебавшись, спросила:

– А ты не засекал, по времени сколько длится песня?

– В «рыбе» меньше трех минут, с аранжировкой, думаю, минуты четыре будет. А что?

«Мне показалось, целая жизнь прошла, – подумала Вронская, устраиваясь поудобнее в пещерке из рук и горячего живота Влада. – Прошла, прошла. Только страх почему-то остался. Очень хочется еще раз прослушать песню. Но она такая сильная, что это пугает».

Влад утонул в сне мгновенно, еще секунду назад губы прижимались к шее, и вот поцелуй растаял в ровном, чуть щекочущем дыхании.

А Лике не спалось. Она перебирала в памяти события дня: непонятную истерию в газетах, подозрения Соколова, смерть Савельева. Кошмар продолжается, ничего не ясно – ни кто виноват, ни что делать, классические вопросы, классическое отсутствие ответов…

Потом ей захотелось растолкать Влада и выставить его вон. С ним слишком хорошо, чтобы расстаться без боли. А если рвать отношения теперь – то это будет менее больно. Или попытаться не рвать? Нет, исключено. У него ведь есть девушка. И фанатки, наверное, тоже есть. И гастроли, а это соблазны. Влад, кажется, влюбчивый, перед его обаянием устоять невозможно, так что этот непонятный роман следует прекращать. Чем раньше, тем лучше. Но как же не хочется…

Едва ночь за окном немного посерела, в окно застучала прожорливая птица.

Лика выскользнула из постели, распахнула окно.

Взглянув на постель, ворона обкаркала аморальный образ жизни хозяйки номера и перепорхнула к вазочке с печеньем.

«Вот, наверное, вампир, пополняющий запасы в номере, считает меня сладкоежкой, – подумала Лика, наблюдая за деловито расправляющейся с печеньем птицей. – Хотя, я подозреваю, он, наверное, меня подкармливал с далекоидущими планами. В гостиницах иногда оставляют фрукты, конфеты или бутылочку шампанского, но это только в честь приезда, а тут каждый день такая щедрость. Все, ворона, придется мне самой о тебе заботиться. Как вампир смотрел на нас с Владом! Не простит!»

Стоять нагишом посреди номера становилось все холоднее и холоднее.

– Давай, птица, улетай уже, – пробормотала, зевнув, Вронская.

Издав гневное «карр!», ворона невозмутимо продолжила трапезу.

Лике казалось: она заберется под одеяло буквально на минутку. Дождется, пока хамоватая гостья улетит, а потом как отрубится…

– Слушай, а чего так холодно? – раздалось над ухом.

– Ворона, ты умеешь разговаривать?..

От смеха Влада Лика подскочила на постели.

– Так ты птицу кормила. Понятно. Я просыпаюсь, жуткий дубак. Да без обогревателя при открытом окошке… Ой, блин! – Закрыв окно, Влад треснул себя по лбу и стал собирать разбросанные по полу вещи. – Обогреватель в студии забыл выключить. Если там все сгорит – мама меня никогда не простит! Ты пока досыпай, а я отъеду на час. Договорились? И завтракать никуда не ходи, будет сюрприз!

Послушно кивнув, Лика подставила щеку для поцелуя и с наслаждением зарылась лицом в подушку.

Вороне надоело тюкать по стеклу. Украв сотовый телефон, она набирает номер и протяжно каркает:

– Я сейчас приду! Готовь мое печенье.

«Что за бред?» – подумала Вронская, с трудом открывая глаза.

Карканья больше не слышно, а телефон на тумбочке у постели и правда разрывается.

– Доброе утро. Это Евгений.

– Евгений? Какой Евгений?

– Портье, – отчеканил голос в трубке, – мини-отеля «Фантазия».

Лика улыбнулась. Разумеется, вампир номер один скромно не представляется вампиром.

– К вам курьер пришел. С цветами. Могу ли я его пропустить и к которому часу принести завтрак? – поинтересовался портье. И, хмыкнув, добавил: – А то вы вчера были так заняты, что ничего насчет сегодняшнего утра не сказали.

– Курьера, пожалуйста, пропустите. – Лика изо всех сил старалась не рассмеяться. – А вот завтрака не надо, спасибо.

Натянув пижаму, она распахнула дверь и увидела, как по коридору плывет огромным желтым солнцем букет хризантем.

Влад точно сошел с ума! Да столько цветов в любую вазу не поместится!

Из-за цветов показалась симпатичная физиономия парнишки.

– Принимайте букетик! – весело сказал он.

– В кресло его положите, – распорядилась Лика. – То есть нет, в два кресла…

Разобравшись с цветами, парень протянул красный пакет.

– Это тоже вам! Наверное, у вас сегодня праздник? Поздравляю!

– Спасибо, – пробормотала Лика и, закрыв дверь, с любопытством заглянула в пакет.

Огромная коробка «Дежавю»! Но всего одна, и это радует. С такой-то широтой души с Влада сталось бы передать ящик-другой!

«Есть конфеты с утра пораньше – не самая лучшая идея, – мысленно внушала себе Вронская. – И вообще, сколько их можно лопать, вот распухну, и что потом делать? Оставь в покое коробку, оставь ее в покое, оставь…»

Сначала в сторону отлетела хрустящая обертка, потом крышка.

Лика поставила коробку на столик, на секунду залюбовалась ровными рядами самых лучших конфет на свете, и…

С громким «карр!» с карниза спикировала ворона.

Вздрогнув от неожиданности, Вронская рассмеялась:

– Так ты не улетела! Вреднюга! То-то мне снилось, как ты орешь над ухом. Ты меня, наверное, разбудить пыталась, да?.. А тебе шоколад разве можно? Эй, ты мне оставь, а то сейчас начну тебя гонять, как почтальон Печкин галчонка!

Ворона тюкнула по очередной конфете. И, вдруг обернувшись на Лику, жалобно пискнула.

– А я тебе говорила, не жри шоколад!

Она собиралась продолжить нравоучительную лекцию. Но так и застыла с открытым ртом.

Ворона вдруг упала на бок, попыталась подняться. Ее темно-коричневая лапка пару раз царапнула столик. И больше уже не двигалась.

Когда первый шок прошел, Лика села на кровать и закрыла лицо руками.

Если бы не ворона, то… То Влад бы своего добился. Она бы умерла… А как же родители, собака, книги, газета? Все, ничего бы не было, только боль близких, ненаписанный роман и некролог на первой полоске родного еженедельника «Ведомости»…

Как хорошо! Господи, как хорошо, что ничего этого не случилось!

Как хорошо жить и чувствовать, как страх прекращает сжимать сердце, и радоваться своему дыханию, смешной теплой пижаме, вороне-спасительнице!

Эйфория сменилась горьким раскаянием. Если бы случилось непоправимое – то в этом было бы некого винить, кроме себя самой. Не проверить даже через Соколова, насколько соответствует действительности рассказанная Владом история про ДТП! Не обратить внимания на то, что Влад что-то плел насчет звонков в издательство! Да он же вообще псих, маньяк, придурок! А она с ним еще спала! Нет, точно, когда все мысли убегают ниже пояса, то даже инстинкт самосохранения буксует…

Вздохнув, Лика разыскала пакет, взяла еще не остывшее тельце птички. Погладила ворону по рыжей макушке и, всхлипнув, опустила в пакет.

Теперь – срочно звонить Соколову. Пусть скажет ментам про Влада. А сам едет в гостиницу, забирает бедную ворону и конфеты для проведения экспертизы.

Дверь номера вдруг открылась, и Влад как ни в чем не бывало воскликнул:

– Ого, цветы, откуда?! Тебя ни на минуту нельзя оставить!

Вронская понимала: надо кричать, звать на помощь, может быть, вампир еще успеет добежать. Но от ужаса не могла вымолвить ни слова.

– Да чего ты такая мрачная? Я же любя ворчу! Меня поклонницы тоже цветами заваливают. А еще пельменями. Я в одном интервью сказал, что люблю пельмени ручной лепки. Все, на каждый концерт хоть одна да притащит. Ты чего молчишь? Заболела?

Лика отрицательно покачала головой. От великолепной актерской игры даже страх немного прошел. Какая забота в голосе! Вот скотина…

– О, и конфеты тебе твои любимые прислали. А ты чего не ешь? – Он ловко выхватил из коробки конфету, отправил в рот. – Как вкусно!

«Он все предусмотрел. Наверное, отрава не во всех конфетах, – подумала Лика, наблюдая за жующим Владом. – Какое самообладание, он все еще рассчитывает со мной расправиться».

– Я еще возьму. Так вкусно, прямо не…

И он упал, задев рукой стебли сваленных в кресле хризантем. Желтые цветы накрыли его, как саван…

Наверное, она закричала. Последний кадр на пленке памяти – в двери номера показалось испуганное лицо портье. И последняя, яркая, как вспышка молнии, мысль: «Позвонить Андрею. Когда он приедет, надо попросить, чтобы он срочно кое-что уточнил…»

Москва, декабрь 2007 года

Он задыхался, каждый день, в любую минуту, и даже быстрый пульс мгновений мучительно сдавливал грудь. Уже много-много лет он пытался справиться с этим удушьем. Говорил себе: «Другие же как-то живут». Но у него ничего не получалось. Любые аргументы казались бессмысленными. Другие – это большинство, может, не очень счастливое, но вопиюще глупое.

Он не сочувствовал ни физикам, ни «лирикам», писавшим докторские диссертации для того, чтобы в конечном итоге торговать китайским ширпотребом на рынке. Презирал старушек, собиравших в помойке бутылки и плачущих при воспоминаниях о вкладах, сгоревших в Сбербанке. Равнодушно проходил мимо бомжей, в смятых лицах которых еще можно было разглядеть черты прежних партнеров по бизнесу, решивших залить водкой воспоминания о дефолте. Про тех, кто адаптировался к новой жизни, кто с утра до вечера торчит в офисе, чтобы потом две недели подставлять задницу дешевому турецкому солнцу, он вообще предпочитал не думать.

Все это – биомасса, жалкие людишки, которые в горе ли или в придуманном счастье упрямо не замечают общей деградации умирающей страны, завернутой в гламурный саван работы какого-нибудь именитого дизайнера.

Биомасса всеобъемлюще заразна, она в зародыше душит любую здравую мысль, отличающуюся от примитивного менталитета.

Биомасса опасливо консервативна. В лозунге «демократия – наилучшая форма государственного устройства» еще меньше смысла, чем в известных «Свобода, равенство и братство» или «За веру, царя, Отечество». Кого может выбрать спившаяся малообразованная биомасса? Представителя точно такой же биомассы, который максимум, что сумеет сделать, – пустить волну по болоту. Но болото не перестанет быть болотом.

Нужен рывок.

Нужна личность.

Наполеона нет и не предвидится. Даже если вдруг случайно у власти окажется человек, который по своему потенциалу способен на прорыв, биомасса облепит его пиявками фальшивых принципов, суть которых – сохранение болота.

Наполеона нет и уже не будет.

Единственный, кто может появится в нынешних условиях, – это новый Раскольников. Который, задыхаясь от омерзения, убьет старушку-процентщицу. Ее жалкая жизнь – прозрачный дымок, даже без копоти. Зачем тогда пачкаться о вошь, о гниду, о жалкого ничтожного человечка? Лучше Достоевского это не объяснишь. Вшей давят, так как они сосут кровь, плодят биомассу, парализующую любое движение вперед. Всех вшей не передавить. Но если задушить одну, хотя бы всего одну, то в биомассе минимум начнется паника. Страх смерти, инстинкт жизни – они очень сильны. Мозг биомассы не может быть окончательно атрофирован, нужен механизм, который его активизирует. Призывы, проповеди – все это в отношении биомассы не срабатывает. Ей требуются страх, шоу, непредсказуемость. Убитая, как вошь, старушка-процентщица позволит понять многое. Бессмысленность денег, отчаяние голода, муки продаваемых, покупаемых, размениваемых людей…

Ах, все-таки Достоевский гений! Гений, которому позволено было постичь людскую сущность, как, может, никто ее не постиг!

В поэме «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых» что делают люди, узрев вновь явившегося Христа? Просят прощения за грехи, каются, что распяли? Нет! Они требуют чудес, и воскрешает милосердный Господь усопшую девочку. Но та же толпа, восхищенная, покоренная, безмолвно вновь предает Христа. И Бога уводят в темницу. «Он слаб и подл, – говорит о человеке Великий инквизитор. – Неспокойство, смятение и несчастие – вот теперешний удел людей…» И возразить ему сам Христос ничем не может! Не может, потому что ни любовь, ни свобода не нужны людям, они слишком слабы и просты, чтобы осознать ценность великого дара, для них это – тяжкий крест…

Действительно, здесь нужен не мир, но меч… Давно и решительно. Так и только так можно заставить людей вспомнить то, что известно со школьной скамьи, что жить надо, заботясь о душе и стране, а не о кошельке, хлебе, развлечениях. Старо как мир, как томик Достоевского с пожелтевшими страницами. Однако кто об этом помнит, даже если делает вид, что помнит?..

Но придется. Придется напомнить. Взорвать эту биомассу, чтобы рассеялся плотный туман, умолкли пустые разговоры и в воцарившейся тишине зазвучал пронзительный голос гениального писателя.

Который говорил о чистой духовной жизни. О красоте, которая спасет мир. Действительной красоте, а не ее жалком подобии, выраженном сегодня исключительно в сантиметрах объема талии.

А по-другому действовать нельзя. Биомасса глуха, глупа. Обратиться к себе, обратиться к Достоевскому она не способна. Придется ее заставить это сделать…

Он долго изучал правила, по которым живет биомасса. Чтобы в один день использовать их в своих интересах. Он готовился, обдумывал разные варианты. Конечно, самое главное – найти предлог активизировать биомассу, заставить ее стать лучше, а без Достоевского, который точнее всех указывал свет, к которому надо стремиться из темноты, это невозможно. Итак, надо привлечь внимание к творческому наследию гения. А для этого придется использовать журналистов, этих навозных мух, с аппетитом жрущих труп полуразложившегося государства. Противно, однако без них сегодня никуда… Но как все устроить, как все подать в нужном свете? Ведь сегодня ни жизнь, ни даже смерть человеческая не имеет ни малейшей ценности. Даже если убить, как Раскольников, какого-нибудь банкира – это будет воспринято неправильно, очень скоро забыто, а внимания к важному вопросу так и не получится привлечь…

Окончательный план сложился, когда ему на глаза попалась заметка в криминальной хронике об убийстве французского издателя Жерара Моне. Представившись журналистом, он позвонил в милицию и убедился: никаких комментариев для прессы не будет. И тогда все стало на свои места.

Биомассе нужна тайна, интрига. И она ее получит. А ему надо напомнить о Достоевском. И предлог найден…

Неважно, кто и почему убил француза. Можно выдвигать любые версии, чем фантастичнее, тем лучше. Только специалисты поймут: издатель не мог искать в Санкт-Петербурге рукопись романа «Атеизм», потому что Достоевский так и не написал этой книги. Но журналисты, эти тупые навозные мухи, радостно зажужжат. У них это, кажется, называется «информационный повод». Только нужно подкинуть писакам немного свежего мяса…

Из всех специалистов по творчеству Достоевского на роль второй жертвы («первой» должен был стать издатель) лучше всего подходил Сергей Иванович Свечников. Рассеянный несчастный профессор жил один и казался таким доверчивым, легко идущим на контакт.

Ему было не жаль расправляться с профессором. Судя по наблюдениям, Свечников точно так же страдал от биомассы, и смерть его стала лишь освобождением из болота, освобождением от наглых бесцеремонных пиявок.

Но он очень волновался, что навыки, полученные в театральной студии, окажутся недостаточно убедительными. Когда-то его хвалили, он даже играл роли второго плана в лучших картинах, снимавшихся на «Ленфильме». Но это ведь было давно. А вдруг ему не удастся провести профессора женским гримом, дамской одеждой? Конечно, он тренировался, гримировался, надевал платье, парик, шляпу, и пару раз в очереди к нему даже обратились: «Женщина…» Но получится ли убедительно сыграть роль при встрече с профессором? Как все пройдет? Ведь ошибиться нельзя, слишком много поставлено на карту. Без грима же рискованно, а вдруг поймают и опознают быстрее, чем предполагается?..

После того как профессор предложил ему чаю, он понял: поверил, сработало, все идет по плану. Попросив Сергея Ивановича закрыть окно, он быстро бросил в чашку яд. А потом ему показалось, что по коридору кто-то крадется. Нервно обернувшись на едва слышный звук за спиной, он с ужасом увидел, как возле приоткрытой двери затаился какой-то мужчина… Что ж, тем лучше! Он, пожаловавшись на сквозняк, притворил дверь. А потом, когда профессор уже умер, мастерски продолжил с ним «беседовать», копируя уже два голоса, и женский, и мужской. Пусть у подслушивающего мужчины, если он до сих пор находится за дверью, не возникнет даже сомнений, что Свечников все еще разговаривает с гостьей! По его плану милиция должна обнаружить труп только завтра…

Закончив спектакль, он выплеснул остатки убившего профессора чая за окно, предусмотрительно долил в чашку заварки. Об отпечатках пальцев не волновался, заранее прихватив перчатки.

Потом ему потребовался журналист. Навозный жук должен был быть не очень сообразительным, любящим сенсации, особо не утруждающим себя проверкой фактов. Он изучил все питерские газеты, публикующие журналистские расследования, и выбрал Артура Крылова. И, как оказалось, немного ошибся. Крылов радостно скушал развешанную на ушах лапшу и написал именно то, что от него требовалось. Но писака все же пытался проверять информацию, ходил в музей, покупал книги, охотно рассказывал о своей работе… Это привлекло ненужное внимание к персоне журналиста. Впрочем, он особо не переживал, ведь Крылову оставалось жить совсем немного. Артур должен был геройски погибнуть, как и предыдущие «искатели» рукописи Достоевского, на благо стимулирования умственных процессов биомассы.

Он думал, как именно предстоит умереть журналисту. И тут случайно выяснил, что в Питер приезжает писательница. Которая к тому же во всех своих интервью утверждает, что Достоевский – ее любимый писатель.

Удача сама плыла в руки! Он только не знал, кого убить первым – журналиста или писательницу. И выбрал все-таки журналиста. Его проще простого выманить на презентацию, попросить захватить с собой ту самую статью. Пусть милиционеры сразу поймут, что смерть связана именно с Достоевским. А писательницу он тоже убьет, но чуть позже. Как автор детективов, она не сможет не заинтересоваться убийством на собственной презентации. У нее появятся вопросы, возникнет резонанс. И вот после того, как она продемонстрирует свой интерес к рукописи «неизвестного» романа Достоевского, ее тоже можно будет убрать…

В толпе людей он незаметно протянул Артуру бокал с отравленным шампанским. Потом, когда журналист сделал пару глотков и потянулся за корзиночкой с салатом, ловко спрятал бокал в карман пиджака. В помещении человек в перчатках привлек бы ненужное внимание, а оставлять свои «пальчики» милиции ни к чему.

Когда журналист упал, фотограф от неожиданности уронил кофр. Фотоаппарат был в руках, поэтому парень особо не расстроился, просто подхватил сумку. А он аккуратно пододвинул к себе ногой выпавший футляр для карт памяти.

Писательница уже вовсю кричала о том, что надо перекрыть выход из комнаты. А ему вдруг на секунду стало страшно, что все раскроется слишком рано. Поэтому он решил, что надо попытаться пустить милицию по ложному следу. Ненадолго, разумеется. Но ему требовалось время для того, чтобы реализовать свой план полностью…

«Корочка» сотрудника ФСБ у него имелась самая настоящая. Черный парик, роскошные усы, немного грима – и он даже стал похож на человека с фотографии на этом удостоверении. Выяснив у редактора, в каком кабинете работал фотограф, он улучил момент и подбросил в тумбочку футляр для карт памяти, в котором уже были ядовитые таблетки…

Лика Вронская перечитала написанный текст, потом посмотрела на часы. Половина десятого. Еще полтора часа можно работать, не терзаясь угрызениями совести. За это время она вполне успеет написать, что Валерий Петрович Савельев, скорее всего, не планировал убивать Алексея Потапенко, которого он трогательно называл Лешиком. Он просто использовал мальчишку в своих интересах. Попросил его написать письмо в издательство с просьбой, чтобы автор провела встречу и на книжной ярмарке. Если бы этот вариант не сработал, он выманил бы Крылова на презентацию в магазине и там бы его убил. И она, и Артур были обречены. А Алексей – нет. Савельев в каком-то смысле относился к нему как к сыну, которого у него никогда не было. И мальчик тоже его любил, Савельев казался ему мудрым, опытным, очень образованным. Скорее всего, Алексей искренне верил, что это его инициатива – написать в издательство, организовать рассылку информации для журналистов. Молодость эгоистична, самолюбива. Похоже, мальчишка действительно даже не догадывался, под чью дудку он пляшет. Рассылка для журналистов осуществлялась довольно грамотно, мальчик пытался не оставлять следов, но техника – это тот случай, когда на каждого специалиста рано или поздно находится более грамотный специалист. И теперь-то все фокусы Алексея следствию известны и понятны. Но умер он не по этой причине. Не очень разбирающийся в компьютерах Савельев, скорее всего, думал, что автора рассылки не найдут. А потому и того, кто его надоумил, не вычислят. Но он очень перепугался вдруг всплывшей темы письма в издательство. Письмо надо было отправлять от имени реально существующего человека, который бы подтвердил, что действительно его посылал. Но он страховался на всякий случай, а на самом деле не предполагал, что в начавшейся неразберихе об этом вообще зайдет речь! А при грамотном ведении беседы мальчик невольно бы рассказал, как он решил написать это письмо. Фамилия Савельев была бы упомянута обязательно, а он на это не рассчитывал… Но ему везло. Ему ошеломляюще везло, он даже умудрился не засветиться в тот день на ярмарке, потому что на точке работала закрывшая больничный продавец. А Валерий Петрович, подъехав к зданию, увидел, как Алексей выходит с девушкой и направляется к парку. Куда он добавил яд, оставшись с Алексеем наедине? В еду, напиток? Это уже детали. Савельев хотел покончить с парнем, и он этого добился…

От воспоминаний о том, что она всего через пару часов после смерти Алексея сидела за одним столом с убийцей, Лику зазнобило. Вронская прошлась по комнате и, убедившись, что озноб не проходит, разыскала в шкафу серое пончо.

Да, они сидели за одним столом… Говорили о Чечне и о том, какой Алексей хороший парень. Валерий Петрович так отлично характеризовал убитого мальчишку. Она думала, это доброе отношение к людям, а не чувство вины… Наверное, Савельев специально попросил ее приехать в гости к Татьяне. Ему нужен был точный адрес.

А выяснять его на презентациях не очень удобно, даже подозрительно. Лучше сделать это дома, в непринужденной обстановке. Да, график мероприятий в Питере был размещен на сайте издательства. Но если вдруг что-то изменится – где искать потенциальный труп? Савельев был маниакально предусмотрителен…

«И я невольно ему помогла, – подумала Лика, кутаясь в пончо. – Я сама позвонила Савельеву в тот момент, когда ему требовалось алиби. Впрочем, я же добрая и ответственная. Я бы все равно к нему приехала, не в этот день, так в другой. И, наверное, когда он увидел хризантемы и конфеты, то окончательно решил, как именно будет меня убивать».

И Лика снова защелкала по клавишам…

…Он точно знал, что тоже умрет. Преступление без наказания – для него лично. Преступление – для наказания биомассы. Он смог подчинить себе всех этих жалких людишек, которые жили, умирали, читали газеты, покупали хорошие книги и (наконец-то!) думали, в полном соответствии с его замыслами.

Раскольников, выполнивший свою миссию, отправляется на каторгу.

Но современная каторга – это экскременты биомассы.

Наказания, конечно же, не будет. Но, реализовав свой план, надо уйти. Просто уйти в вечность. Потому что все, что он мог и должен был сделать, уже сделано…

И все-таки он очень боялся смерти. Но тщательно к ней готовился.

Заранее составил завещание, согласно которому двоюродная сестра становилась опекуном родной, страдающей психическим заболеванием. Переоформил машину, квартиру, счета в банке.

Он знал, что умрет, но не собирался афишировать свой план. Не только из-за родственников. Биомасса должна пробудиться и научиться думать. Но она не достойна знать, кому именно обязана активизацией умственных процессов в атрофированном мозге.

Если бы писательница на его глазах не смолотила перед едой полкоробки ею же принесенных конфет, поставленных на стол, он, может быть, галантно пропустил бы ее вперед на дороге смерти.

Но он был совершенно уверен, что, когда заказ доставят писательнице, она не устоит перед воздушным соблазном в молочном шоколаде.

А нервы уже звенели от перенапряжения.

Галлюцинации были все чаще, сильнее и мучительнее.

Он им не верил.

Он ведь не болен. Он – не князь К. из «Дядюшкиного сна», терзающийся сомнениями, наяву ли делал предложение красавице Зине или во сне. Нет, он совершенно здоров, четко осознает свои действия и поступает правильно…

И он решил сделать свою смерть одним из звеньев кровавой цепи.

Все было обставлено в точности как с профессором Свечниковым. Он заранее отвез Татьяну в клинику, привез из гаража грим и одежду. И, дождавшись, пока в подъезд войдет соседка, виртуозно сыграл роль загадочной гостьи. Потом добрался до автомобиля, переоделся, выбросил уже ненужную женскую одежду. Вернулся домой и принял яд.

Таблетка была безвкусной, и он счастливо улыбнулся, подумав, что завтра писательница получит коробку своих любимых «Дежавю». И не успеет ничего заподозрить.

Обертку он вскрыл и запечатал очень аккуратно, тонкий слой шоколада на нижней части конфеты легко снимался и так же идеально возвращался на место. Его беспокоил только вкус, не будет ли раскрошенная таблетка горчить в нежном суфле.

Не будет.

И он улыбнулся прямо в лицо приближающейся смерти…

…Лика посмотрела на часы и ужаснулась. Половина первого! А ей еще столько нужно написать!

Про то, что все мы родом из детства, хорошие, плохие, сильные, слабые. В детстве самое голубое небо, самое яркое солнце, самые сладкие конфеты. И самые лучшие книги. Она сама до сих пор перечитывает Карлсона и невольно повторяет в трудную минуту: «Спокойствие, только спокойствие». А Савельев любил Достоевского. Его мама, учительница русского языка и литературы, считала, что дети должны начинать знакомство с книгами с самых лучших произведений. Преступник его не просто любил – боготворил. Достоевский, стремившийся пробуждать своими романами в людях свет и веру, наверное, перевернулся бы в могиле, узнав о таком специфическом восприятии творчества. Или нет? Не виноват же, условно говоря, производитель ножа для резки мяса, что его изделие стало орудием убийства…

И еще надо обязательно уточнить, откуда у Савельева появился яд. Муж его сестры, Аслан Мирзоев, по всей видимости, сотрудничал с ФСБ и должен был провести операцию по ликвидации лидера бандформирования. Детали этой операции сейчас уже не выяснить. Ясно только одно: в его распоряжении оказался специальный яд, воздействие которого напоминает смерть по естественным причинам. И удостоверение. Но накануне мероприятия автомобиль Аслана Мирзоева взорвали, чеченец погиб. Видимо, произошла утечка информации, а сотрудники ФСБ решили, что смертоносная отрава осталась во взорвавшемся автомобиле. Но доступ к препарату получил Савельев. Был ли он информирован родственником заранее или же случайно убедился в свойствах препарата – об этом можно только догадываться. Скорее всего, последний вариант наиболее вероятен. Отправляющийся на задание сотрудник спецслужбы, возможно, на всякий случай попрощается с родными, но посвящать их в детали операции не станет. К тому же яд – как пачка меченных специальным маркером банкнот. Когда судебные медики частично установили его состав, ФСБ забила тревогу. Так что Савельева вычислили бы в любом случае. А он производил впечатление очень осмотрительного человека. И при всей его готовности расстаться с жизнью был крайне незаинтересован в том, чтобы правда выплыла наружу.

Впрочем, причастность Савельева все равно бы установили. При обыске его квартиры были обнаружены белые длинные искусственные волосы из парика. Осмотр автомобиля выявил наличие на подголовнике черных искусственных волос. И, потянув за эту нить, можно было бы распутать весь клубок. Установить, что Савельев занимался в театральной студии, что не смог состояться в науке, что с ним, полюбив более успешного мужчину, развелась жена. Нет, он не смирился, пытался доказать прежде всего самому себе, что сможет устроиться в жизни. И книжный бизнес приносил ему неплохой доход, но после дефолта вернуться на прежние позиции Савельев уже не смог.

Так начались озлобленность и… наверное, болезнь. Даже если у него не было наследственной предрасположенности к душевному заболеванию, постоянное общение с больным человеком лица без медицинского образования может быть чревато негативными последствиями. Психиатры иногда сталкиваются с тем, что родственники пациентов со временем тоже становятся пациентами. Советского Союза давно уже нет – а восприятие психиатрии не как отрасли медицины, а какого-то карательного органа осталось. Современное законодательство регламентирует оказание психиатрической помощи только с согласия больного. При отсутствии, конечно, явной угрозы для общества. То есть пока параноик за нож не схватится – будет ходить себе по улицам, слышать голоса и видеть зеленых человечков. И даже если медику очевидна некоторая неадекватность его поведения, он права не имеет применять лечение. Следователь Гаврилов выяснил у врачей, оказывавших помощь сестре Савельева: и по самому Валерию Петровичу были вопросы. То излишне подозрительный, то слишком артистичный, или веселый, а через минуту уже мрачнее тучи. Такая визуально отмечаемая амплитуда перепадов настроения настораживала профессионалов. Но Савельев заверял, что совершенно здоров…

И – самое главное, что обязательно надо прописать в романе. Несовершенство мира – следствие несовершенства собственного угла зрения. Очень часто проблемы и тяжелые жизненные ситуации давят так, что вынести эту тяжесть, кажется, невозможно. И невольно приходишь к выводу: все в этой жизни устроено неправильно. Но для того, чтобы научиться нести свой крест, есть церковь. А жизнь устроена так, как устроена, потому что на все воля Божья. Не надо уподобляться Богу или даже ставить себя выше, приступая к переделкам. Даже если иногда и хочется, с добрыми намерениями или от безысходности…

«Но все это, – думала Лика, смывая в ванной косметику с покрасневших от долгой работы за компьютером глаз, – я напишу уже завтра. Если будущая мама не может полностью бросить работу, то она должна, по крайней мере, не работать по ночам, не пить литрами кофе, не волноваться. Тогда все будет хорошо. Я не успела полюбить Влада настолько сильно, чтобы его смерть парализовала мою жизнь. И не уверена, что могла бы рассчитывать на долгие отношения с этим „хамелеоном“. Но я всегда ему буду благодарна. Он сделал мне самый лучший подарок. Почему-то кажется, что наш ребенок будет очень красивым и талантливым. Или это всем мамам так кажется?..»

Сентябрь – ноябрь 2007 г.

P.S. По этическим соображениям все упоминаемые в книге препараты и их фармакологические свойства выдуманы.

Автор благодарит Владимира Кубышкина за разрешение использовать в книге текст песни «Бежать».

Огромная благодарность российским и белорусским судебным медикам, терпеливо консультировавшим автора по этому и другим романам.

Отдельное спасибо за помощь – френдам в ЖЖ http://olga-77.livejournal.com.

Также хочу поблагодарить за информационную поддержку еженедельник «Обозреватель» и лично Сергея Атрощенко, Первый канал и лично Александра Зимовского, информационное агентство «Интерфакс-Запад» и лично Вячеслава Зеньковича, телеканал СТВ и лично Виктора Дудко, телеканал ОНТ и лично Григория Киселя. А также Национальный пресс-центр Республики Беларусь и лично Ивана Соколовского.

Этот эпизод оказал значительное влияние на Достоевского. Часто среди друзей он рассуждал о том, что насилие над ребенком – самый тяжкий грех. Из романа «Бесы» по настоянию издателя при жизни писателя была изъята исповедь Ставрогина Тихону, где герой признается в изнасиловании малолетней девочки. Уже при жизни Достоевского заговорили о том, что этот эпизод автобиографичен. Однако серьезных документальных подтверждений этому не имеется.

См. романы О. Тарасевич «Без чайных церемоний», «Ожерелье Атона», «Проклятие Эдварда Мунка».

См. роман О. Тарасевич «Смертельный аромат № 5».

См. роман О. Тарасевич «Крест Евфросинии Полоцкой».

Я ненавижу ее! ( англ. )

Ничего интересного ( англ. ).

Попался, дорогой! ( англ. разг. )

Я действительно мечтаю о поцелуе! ( англ. )

Я ему нравлюсь, но… ( англ. )

Популярные аниме, японские мультики.

Это была любовь ( англ. ).

Из «Послания Белинского к Достоевскому», шутливого стихотворения, сочиненного Тургеневым и Некрасовым.

Главный герой повести «Двойник».

Авдотья Панаева, супруга литератора и журналиста Ивана Панаева, была первой серьезной любовью Федора Достоевского.

Внешностью Авдотьи Панаевой Достоевский позднее наделил Дуню, сестру главного героя романа «Преступление и наказание» Родиона Раскольникова.

Рассказ был опубликован под названием «Маленький герой».

Цитируется по С.В. Белову, «Федор Михайлович Достоевский».

Мы будем с Христом ( фр. ).

Горстью праха ( фр. ).

Территорию современного Казахстана в те годы называли Киргизией.

Семья Исаевых позднее послужила прообразом супругов Мармеладовых из романа «Преступление и наказание».

Позднее эта история была описана Достоевским в романе «Униженные и оскорбленные».

1 октября 1856 года Достоевский был произведен в офицеры.

Нирвана, «Изнасилуй меня».

Неизведанный ( англ. ).

Девственниц ( англ. ).

Фантастика! ( нем. )

Я сделала это! ( англ. )

Он изнасиловал меня, сукин сын! ( англ. )

Убожество! ( англ. )

Жирную задницу ( англ. ).

Ничего не поделаешь… ( англ. )

Из записок А. Сусловой «Годы близости с Достоевским», цитируется по книге «Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников».

Аполлинария Суслова оставила значительный след в творческом наследии Достоевского. Некоторые черты ее характера воплощены в образе Настасьи Филипповны из романа «Идиот», Грушеньки из «Братьев Карамазовых». История любви Сусловой и Достоевского описана в романе «Игрок».

Иначе катастрофы не избежать ( англ. ).

Большие деньги как приходят, так и уходят ( англ. ).

Японские комиксы.

И никак не могла понять, как все это может происходить ( англ. ).

Меня затошнило ( англ. ).

Я стала себя бояться ( англ .).

Мне нужно остановиться ( англ. ).  

Все вроде бы в порядке, но этот взгляд… ( англ. )

Самое страшное, что я тоже ждала… ( англ. )

Частная жизнь ( англ. ).

А.Г. Достоевская «Из дневника 1867 года», цитируется по книге «Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников».

Фонограмма голоса и музыки.  

Мадам только что вернулась из гостей и легла спать. Я разбужу ее не раньше, чем настанет утро! ( фр. )

А я… а я тогда… А я тогда разнесу весь ваш дом, вот что я сделаю! ( фр .)

О, эти русские! Все время кричите, всегда торопитесь ( фр. ).

Тише вы, ну погодите целовать девочку. Дайте мне омыть ребенка, подойдите лучше к жене ( фр. ).

Апокалиптика, «Борьба» ( англ. ).

Но у меня совершенно нет сил ( англ. ).

Это видимый покой ( англ .).

Игра закончилась. От мужа воняет смертью ( англ. ).

Моя жена была права, когда говорила, что не надо ехать в Россию. Полиция обвиняет меня в том, что я убил журналиста. Вот придурки! ( англ. )

Решиться сделать намного проще, чем сделать ( англ. ).

Арестовали. Значит, правда. Мой муж виновен ( англ. ).

Адреналин, новые эмоции, необычные ощущения ( англ. ).

И ничего мне от него не нужно, ни украшений, ни тряпок, ничего ( англ. ).

Даже предательство лучше, чем лицемерие ( англ. ).