Лого

Юлия Алейникова - Кровавый след бога майя

Юлия Алейникова - Кровавый след бога майя

Глава 1

Санкт-Петербург, 2016 год

— Да, не повезло мужику. — Никита Стрешнев осмотрел лежащее на рельсах тело.

Мужику действительно не повезло. От него остались только ноги и кусок ниже поясницы.

Платформу поселка Репино заливало июльское солнце. Густой аромат сосновой смолы смешивался с запахами залива, скошенной травы и жареной рыбы. Никита щурился от нежаркого утреннего солнца, неуместно улыбался и думал, как здорово будет после осмотра места происшествия окунуться разок-другой.

Тело около пяти утра обнаружил первый пассажир. Молодец, не грохнулся в обморок и быстро сообщил куда надо. Движение электричек перекрыли, и теперь пассажиры и просто любопытные толпились возле платформы и гудели, как пчелы в улье.

— Не знаете, полиция уже выяснила личность убитого?

— Откуда же, голубушка? Вон они стоят, у них и спросите.

Личность убитого пока не выяснили. В карманах брюк не было ни документов, ни личных вещей. Телефон, судя по деталям, в момент смерти погибший держал в руке. Единственной зацепкой оказался ключ — довольно простой, с бирочкой, на которой от руки был выведен номер шестнадцать. Такие обычно выдают в гостиницах и пансионатах.

— Никита, — окликнул его капитан Мирошкин. — Обойди местные отели и пансионаты, выясни, чей ключ, и на всякий случай составь список отдыхающих в шестнадцатых номерах. И не тяни.

— Игорь Сергеевич, да здесь работы на неделю! Это ж Репино — на каждом шагу то пансионат, то отель, то мотель. А может, он вообще не из Репина, а из Комарова.

— Да, и вот еще что. — Капитан его как будто не расслышал. — Сфотографируй уцелевшую часть тела — пригодится. Кроссовки крупным планом возьми: модель не типичная, может, по ней кто опознает. И начинай с пансионатов попроще. Ключик, сам видишь, явно не из дорогого отеля.

— У нас не номера, у нас коттеджи, — добродушно улыбнулась администраторша Дома творчества композиторов. — Шестнадцатый номер вон там, за кустами, ближе к забору.

— Ключ ваш? — Никита достал из кармана вещдок.

— На глаз трудно сказать. У нас везде разные замки, потому что ремонт делали в разное время. Можно сравнить с дубликатом. — Она кокетливо поправила рыжую челку.

— А кто остановился в шестнадцатом, не помните?

— Как не помнить. У нас здесь все свои, чужих почти не бывает. В шестнадцатом Барановский живет, Владислав Юрьевич.

— Он сейчас на месте, не знаете?

— Понятия не имею. Погода хорошая, может, на пляж ушел. Мы за постояльцами не следим. — Рыжая администраторша сходила в подсобку и вернулась, вертя в руках оба ключа. — Вроде похож. Хотите, сходим проверим, заодно узнаем, дома ли Барановский. Да, а почему вы его ищете, случилось что-нибудь? — сообразила она наконец.

— Ничего особенного. Просто нашелся ключ в одном месте, теперь нужно выяснить, кто обронил.

— Барановский мог где угодно обронить, он такой. Растяпа, одним словом.

Для порядка они постучали в дверь домика номер шестнадцать, но никто не отозвался. Она вставила ключ в замочную скважину, и он вошел без всяких усилий.

— Выходит, наш.

— Выходит, ваш, — согласился Никита. — Опишите, пожалуйста, вашего постояльца.

— Рост выше среднего, светловолосый, упитанный. Вообще у него вид законченного недотепы. Не мужик, а тряпка.

— А лет ему сколько?

— Около сорока с хвостиком. Нужно в журнале регистрации посмотреть.

— Скажите, это его ноги? — Никита открыл в смартфоне фотографии.

— Ноги? — Администраторша развеселилась, наверное, приняла вопрос за шутку. — Нет, ноги я вряд ли узнаю. Знаете, здесь его сестра отдыхает, лучше вам с ней поговорить. Отношения у них не очень, но брата она должна узнать.

Администраторша пошла разыскивать сестру погибшего, а Никита стал звонить начальству: похоже, с личностью убитого разобрались.

— Вы из полиции?

— Секунду. — Капитан Мирошкин обернулся на голос, сделал знак, призывающий подождать, и продолжил в трубку: — Стрешнев, двигай на пляж и опроси там народ, когда последний раз видели Барановского. На территории я сам пока. Слушаю вас. — Он поднял глаза на даму, задававшую вопрос.

— Я знаю, кто это, — спокойно проговорила она.

Перед Мирошкиным стояла особа неопределенного возраста, неопрятно одетая, некрасивая, в немодных очках с толстыми линзами.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Агнесса Юрьевна Барановская. Владислав — мой брат по отцу. — Из-за толстых линз на капитана смотрели невыразительные глаза. Косметикой Барановская не пользовалась, расческой, кажется, тоже. Серо-седые похожие на спутанную проволоку волосы лежали на голове комом.

— Ваш единокровный брат, я правильно понимаю? Как вы узнали его на фото?

— Видела его вчера вечером в этих самых кроссовках и брюках. Он в них ходил, кажется, все время. Кроссовки у него старые, брюки тоже, вряд ли у кого-то в окрестностях имеется такой же комплект. — В устах Барановской, облаченной в бесформенный балахон бурого цвета, модная критика звучала несколько неуместно. Может, это пренебрежение внешним видом у них фамильное?

Капитан Мирошкин изучающе уставился на нее. Он вообще с недоверием относился к людям творческих профессий, а к этой неряшливой мадам испытывал откровенную антипатию.

— Значит, последний раз вы видели брата вчера?

— Знаете, я не помню, когда точно это было — вчера или позавчера.

— Неужели так трудно вспомнить? Вы же ходите завтракать и обедать в столовую. Если не на территории, то хотя бы там вы должны были столкнуться.

— Знаете, мне некогда смотреть по сторонам, я работаю над книгой. Хотя вы вряд ли понимаете, какой сосредоточенности это требует. Здесь не санаторий, как вы могли подумать, сюда приезжают не только отдыхать, но и работать. Как ни удивительно, некоторым это удается. — Она с неудовольствием проводила взглядом двух пожилых дам, которые кружили по аллее, явно сгорая от любопытства. — Я по территории не слоняюсь, а во время завтрака по сторонам не глазею.

— Хорошо, допустим. — Мирошкин решил пока не злить свидетельницу. — Расскажите, пожалуйста, о вашем брате. Кто он, чем занимается, когда приехал в Дом творчества и так далее. — Он кивнул на ближайшую лавочку под соснами. — Давайте присядем?

— Не стоит. Мой рассказ много времени не займет. Барановский Владислав Юрьевич, сорок шесть лет. Не женат, детей нет. Живет один. Мать с третьим мужем десять лет назад уехала на ПМЖ в Израиль. Работает в консерватории, доцент кафедры оркестровки и общего курса композиции. Он сын моего отца от второго брака. По этой причине, как вы понимаете, особенно близки мы не были. Встречались на кладбище в день рождения отца и в день памяти. Иногда в консерватории и еще здесь. Общением назвать это нельзя — просто раскланивались.

— Вам неизвестно, что он делал вчера вечером на станции?

— Откуда мне знать?

— Когда он ушел из Дома творчества, вы тоже не знаете? — Барановская молча кивнула. — У покойного были друзья, женщины, другие родственники?

— Женщин он всю жизнь сторонился, друзей, насколько мне известно, нет. Из близких родственников только мать.

— А из дальних?

Агнесса нахмурилась.

— Я. Еще дядя Леня. Вообще-то он приходится нам с Владиславом двоюродным братом, но разница в возрасте большая, и мы называем его дядей. Еще Ленины жена и дочь. Родственников со стороны матери у Владислава нет. Хотя здесь я могу ошибаться.

Что ж, если все сказанное этой неприятной особой подтвердится, дело можно будет не открывать. Пока все указывает на несчастный случай. Капитан Мирошкин несколько повеселел и двинулся на поиски своей команды.

Весть о гибели одного из отдыхающих уже разлетелась по Дому творчества, и композиторы, точнее, члены их семей теперь толпились на центральной аллее и бросали взволнованные взгляды в сторону капитана с Агнессой.

— Такой милый, интеллигентный человек — и такая участь.

— Да-да, ужасный конец. Хорошо хоть детей сиротами не оставил.

— Действительно, он же совершенно один жил. Интересно, кому достанется коллекция? Это же огромная ценность!

— Коллекция? — Капитан притормозил и обернулся к пожилому господину в гавайке и светлых брюках.

— Именно. Эту коллекцию еще дед Владислава Юрьевича собирал. Там есть подлинные шедевры, поверьте мне. — Пожилой господин явно был рад возможности продемонстрировать свою осведомленность. — Конечно, я давно ее не видел, но не думаю, чтобы Владислав Юрьевич решился что-то продать. Он очень дорожил семейными реликвиями.

— Простите, а как давно вы знакомы с покойным? — Надежда на простое дело таяла на глазах. — Прошу прощения, я не представился. Капитан УВД Мирошкин Игорь Сергеевич.

— Очень приятно, Дмитрий Гаврилович Никонов, член Союза композиторов, заслуженный деятель искусств.

— Вы, Дмитрий Гаврилович, начали говорить о коллекции. — Капитан увлек свидетеля в сторонку.

— Да, это выдающееся собрание. Владислав Юрьевич унаследовал его от отца, а тот — от своего отца. Основной вклад, как мне кажется, внес именно Юрий Николаевич. Неужели не знаете? Маститый советский композитор, можно сказать, классик. Его песни пела вся страна. Как же, «Товарищ фронтовик, на тех дорогах»?.. Или вот: «Споем перед стартом, друзья-космонавты». А «Песня летит над полями, в небо поднимается она»? Не может быть, чтобы вы не помнили!

— Да, что-то такое было в детстве, — кивнул Мирошкин. — Значит, отец убитого был известным композитором и оставил ему коллекцию. И что за коллекция?

— Живопись. В основном работы русских художников, но есть, знаете ли, и европейские мастера. Помню восхитительный эскиз Мане, а еще Пикассо и Дали. В Советском Союзе многие и имен таких не знали. Да, Юрий Николаевич был тонким ценителем. У него и квартира больше напоминала музей, чем жилье.

— Я так понимаю, вы были хорошо знакомы с покойным? — Мирошкин незаметно подвел своего информатора к лавочке.

— Да что вы! Я был простым студентом, когда Барановский уже гремел на всю страну. Но да, впоследствии мне посчастливилось даже бывать у него.

— А его сын? Вы дружили? — не сдавался капитан.

— Видите ли, наш петербургский музыкальный мир не так уж велик, и Дом творчества — это Мекка, куда мы все стекаемся. Здесь росли наши дети, здесь творили, рождались шедевры! — Глаза заслуженного деятеля искусств светились восторгом. — Да, мы знакомы с Владиславом, как все здесь знакомы между собой. Но не более того. Все же разница в возрасте, и потом, Владислав Юрьевич всегда был довольно замкнут. Кстати, — встрепенулся Никонов, — здесь же сейчас его сестра, Агнесса Юрьевна. Побеседуйте с ней.

— Да, я слышал, она его единственная родственница. — Капитан решил изобразить простодушие.

— Не совсем. Есть еще Леонид Аркадьевич, племянник Юрия Барановского. Сын его сестры — Каргин-Барановский Леонид Аркадьевич. Но сейчас его здесь нет.

— Тоже композитор?

— Не совсем. Конечно, он что-то пишет. Но, скорее, он все же исполнитель, а еще точнее, администратор. Простите, сейчас это называется «продюсер». Он директорствует в нескольких музыкальных коллективах, и сам, насколько мне известно, уже не выступает.

Мирошкин поблагодарил и церемонно откланялся. «Мане, говорите? Пикассо?» — бормотал он, направляясь к следственной бригаде.

— Игорь Сергеевич, поехали? Тело увезли, криминалисты работу закончили. Гриша все что можно собрал. — Никита от нетерпения переминался у машины.

— Рано, — коротко бросил капитан. — Вот что: я сейчас еще раз побеседую с Барановской, а вы опросите персонал — кто приезжал к покойному в гости, с кем он общался и так далее.

— Войдите, — пригласил нелюбезный голос, и Мирошкин протиснулся в тесный коридор.

Пока было не очень ясно, какая манера лучше подойдет для разговора с Агнессой Барановской.

Дочь знаменитого композитора с таким необычным красивым именем должна была, на его взгляд, выглядеть иначе. Ладно, пусть не красавица, но это просто пугало какое-то.

— Что, не нравлюсь? — Барановская как будто читала его мысли. — Да, не Брижит Бардо. В моей жизни все как в сказке. В злой сказке. — Она криво усмехнулась и подняла голову от своих бумаг. — Отец был талантлив, мать красива, а я лицом пошла в отца, а талантами — в мамочку. Получилась уродливая бездарность.

От такой откровенности Мирошкин растерялся.

— Но все это давно не важно. — Барановская закурила. — Так что вы хотели?

Капитан откашлялся.

— Мне стало известно, что ваш брат был владельцем весьма ценной коллекции произведений искусства.

— В некотором роде.

— Не понял.

— После смерти отца коллекция действительно продолжала храниться в квартире, где жили Лариса с Владом. Лариса — это вторая жена отца, — с кислой миной пояснила Барановская. — Фактически коллекция принадлежит всей семье — мне, Владиславу и Леониду в равных долях. Так что да, Владу она тоже принадлежала. Одна из лучших частных коллекций в Петербурге. На момент гибели отца — одна из лучших в стране.

— Теперь, после смерти Владислава Юрьевича, его доля перейдет в вашу собственность?

— Вероятно. Или будет поделена между мною и Леней. Если, конечно, Влад не завещал ее какому-нибудь музею. — Барановская равнодушно выпустила дым. — Поймите, мне сорок девять лет. Большая и лучшая часть жизни позади. Перевезти картины в собственную квартиру и любоваться ими зимними вечерами — такая перспектива меня занимает мало.

— Кого еще интересовала ваша коллекция? Может быть, не вся, а отдельные работы?

— Понятия не имею. — Она пожала плечами.

— У кого-нибудь есть полная опись собрания?

— У нашего поверенного. Юридическая фирма «Кони и сыновья» вела дела нашей семьи с конца XIX века. В советское время она, понятно, так не называлась, но нашими делами занимались постоянные нотариусы, адвокаты, юрисконсульты. У отца был свой каталог, подозреваю, что Влад его бережно хранит. Кажется, у меня тоже был экземпляр — нужно поискать в городской квартире.

— Хорошо, к этому вопросу мы еще вернемся. — Мирошкин сделал пометку в блокноте. — Скажите, были ли у вашего брата недоброжелатели или завистники? Вы понимаете, к чему я веду.

— Да здесь за каждым кустом по завистнику и недоброжелателю! — зло усмехнулась Барановская. — Взгляните в окно. Видите этих милых старушек? Их мужья — заклятые враги. Сейчас они в городе бьются за место завкафедрой. Три года назад один завалил на экзамене внука своего оппонента за то, что тот напечатал разгромную статью о бездарных сочинениях первого. И так до бесконечности. Эта война длится десятилетия. Пока мужья в городе плетут интриги, их жены сидят здесь и не выпускают друг друга из поля зрения в надежде проникнуть в планы врага. Нет, внешне все благопристойно: никто никого не душит, не оскорбляет, все удивительно милы и вежливы. Проклятое двуличие! Видите того здоровяка с бородой? Вон тот, что курит недалеко от крыльца. Так вот, он не так давно вернулся из Европы — руководил там одним оркестром. Присмотритесь, как у него дрожат руки. Это результат общения с товарищами по цеху уже на родине. Продолжать или достаточно?

— Хотите сказать, что все вокруг потенциальные убийцы? — прищурился Мирошкин.

— На убийц, пожалуй, тянут не все. Но, — Барановская скривилась, — кто знает.

— А мотивы?

— Как у всех: жадность, зависть, любовь. Хотя, пардон, любовь здесь точно ни при чем. Влад был аскетом, романы не по его части.

— У него что, и девушки никогда не было? — Мирошкин не мог скрыть изумления.

— Насколько я знаю, нет. Но об этом вам лучше узнать у кого-нибудь другого. Как я уже сказала, мы не были близки.

— У кого же узнать?

— Понятия не имею, — равнодушно пожала плечами Агнесса Барановская.

— На теле никаких следов физического насилия обнаружить не удалось. — Криминалист Григорий Сергеев протянул Мирошкину папку с заключением. — На платформе тоже ничего — ни следов драки, ни других зацепок.

— Так, братцы-кролики, надо искать свидетелей. — Мирошкин выразительно глянул на своих бойцов. — Пройдитесь по поселку, постойте на платформе — поспрашивайте, кто ехал в тот вечер в город последней электричкой. Машиниста надо найти — не верю, что он не почувствовал, что на рельсах что-то лежало. Может, что-то и видел, когда к платформе подъезжал. Илья, пускай Стрешнев ищет свидетелей, а ты начни с машиниста.

Теперь, когда рядовой состав занят делом, можно и поразмышлять. Мирошкин включил кофеварку и довольно крякнул. Капитан был сластеной. Этой слабости он стеснялся, считал ее женской, но побороть себя не мог. Сейчас он достал из шкафа коробку конфет и засунул в рот сразу три.

Телефонный звонок прервал его размышления.

— Игорь Сергеевич, к вам Каргин. Да слышу я, — куда-то в сторону сказал дежурный. — Каргин-Барановский.

— Запускай. — Капитан поспешил ликвидировать следы так и не начавшегося пиршества и потянулся за пиджаком. Если хочешь добиться от свидетеля или подозреваемого уважения, встречай его в застегнутом на все пуговицы пиджаке — этого правила Мирошкин придерживался все годы, что работал в правоохранительных органах.

— Разрешите? — Голос был бархатистым, оперным — такие встречаются не часто.

На пороге появился пожилой, но еще весьма бодрый джентльмен в светлых брюках, синем клубном пиджаке и дорогих итальянских ботинках.

— Вы позволите? Леонид Аркадьевич Каргин-Барановский. — Гость с любопытством огляделся. Ни тревоги, ни напряжения — вероятно, с таким же непринужденным видом он входил в фойе театра или в ресторанный зал.

Чувствовалось, что Каргин-Барановский любит выходить в свет.

— Прошу, присаживайтесь. — Капитан с интересом разглядывал вошедшего. Каргин-Барановский был бодр, подтянут — такой вполне мог столкнуть племянника с платформы, если у него, разумеется, имелся мотив. Это капитану Мирошкину и предстояло выяснить.

— Вы, конечно, догадываетесь, по какому поводу вас сюда пригласили?

— Разумеется! Смерть Влади. Очевидно, мне как старшему в семье придется взять на себя подготовку похорон. Консерватория, безусловно, поможет, хотя бы с гражданской панихидой, но основные хлопоты на мне. — Каргин печально кивнул. — Я еще не был в морге, но, судя по всему, хоронить придется в закрытом гробу? — Он вопросительно приподнял бровь. — Ужасная история. Хорошо, что у Ларисы здоровое сердце. Хоронить сына — большое испытание, а ее трудно назвать сильной женщиной.

— Вы хорошо ее знаете?

— Разумеется. После дядиной смерти я много помогал им с Владей. Конечно, не деньгами — они были обеспечены и могли безбедно жить многие годы. Но одинокая женщина с ребенком всегда нуждается в поддержке. Кого-то попросить, куда-то устроить, что-то достать. Да, сейчас это кажется дикостью, но лет сорок назад слово «достать» было понятно каждому.

— Правильно ли я понимаю, что вы были близки с покойным и часто у него бывали?

— Этого я бы не сказал. Владя в отличие от родителей в компаниях не нуждался. — Леонид Аркадьевич тряхнул седой шевелюрой. — Дядя Юра обожал гостей и был душой любого застолья. На моей памяти это был самый хлебосольный хозяин, а я, молодой человек, уж поверьте, повидал многих. Дом всегда был открыт и при Наталье Романовне, это первая жена дяди Юры, и при Ларисе. А Владя совсем другой. Не имею представления, в кого он такой уродился.

— Значит, отношения с покойным у вас не складывались? — Капитан намеренно передергивал.

— Да что вы! Отношения были прекрасные, просто Владя жил затворником. Он даже женат никогда не был! Сомневаюсь, были ли у него вообще романы. — Дядя покойного произнес это с таким видом, как будто именно романы делают человека полноценным членом общества, из чего Мирошкин сделал вывод, что сам Каргин-Барановский точно ловелас.

— Вашему племяннику принадлежала часть ценной коллекции произведений искусства. Кому она достанется теперь?

— Видимо, родственникам. — Леонид Аркадьевич пожал плечами.

— Иначе говоря, вам? — Мирошкин посмотрел ему в глаза.

— Мне? — Слегка обвисшие, делающие его похожим на старого бульдога щеки Каргина нервно дрогнули. — Да нет, я же… Там Агнесса… — Кажется, только сейчас до него дошло, зачем его пригласили сюда. — Вы что же, меня подозреваете? — Голос, еще десять минут назад поражавший оперными раскатами, вдруг сел то ли от испуга, то ли от возмущения. Каргин помолчал немного, пытаясь справиться с волнением. — Я, молодой человек, на чужое имущество никогда не покушался, мне своего хватает. Часть коллекции, очевидно, перейдет в собственность единокровной сестры Владислава Юрьевича Агнессы, если, конечно, он не оставил особых распоряжений. Мне о них ничего не известно и оспаривать их, если они имеются, я не собираюсь. Наконец, у меня алиби на время убийства.

— А вы знаете, когда именно совершено убийство? — удивился капитан.

— Разумеется, как и все. Так вот, к вашему сведению, в ночь со среды на четверг я возвращался из Финляндии со струнным квинтетом. Мы выехали из Хельсинки поздно вечером, после концерта и всю ночь были в дороге. В микроавтобусе нас было семеро, нас досматривали на границе — все время я был на глазах у людей. В Петербурге мы были на рассвете, а расстались около восьми — нужно было заехать в филармонию и выгрузить оборудование. В это время, как я понимаю, Владя был уже давно мертв.

Крыть капитану было нечем: алиби у Каргина-Барановского действительно железное и проверить его ничего не стоит.

Итак, в наличии труп, ценная коллекция и родственники — основные претенденты на наследство, если, конечно, покойный не сделал на этот счет никаких распоряжений. Леонид Каргин-Барановский отбыл, оставив двойственное впечатление. Да, человек интеллигентный, располагающий, но какая-то мелочь не давала Мирошкину покоя. Что именно — он пока не разобрался, но такие разгадки приходят в голову сами, когда нужно, а сейчас стоит заняться поисками завещания покойного Барановского.

Следующий пункт — круг общения Владислава Барановского. Не может человек сорок лет прожить отшельником в большом городе, не бывает такого. Дальше — оценка коллекции. Квартиру они уже опечатали, Мирошкин лично присутствовал и видел шестикомнатные хоромы, от пола до потолка увешанные картинами. Статуэтки тоже имелись — несколько бюстов и греческая богиня, а еще старинные часы, шкатулки, да много всего. Собрание Барановских произвело на него сильное впечатление. Но вот сама квартира выглядела нежилой — какой-то пыльной, старомодной. Ни стереосистемы, ни плазменного экрана, компьютер и тот с трудом нашелся под ворохом бумаг. Комнаты были обставлены старинной мебелью, и это понятно, но на кухне обнаружился не старинный, а просто старый гарнитур, годов, наверное, шестидесятых.

Но по-хорошему с собранием Барановских нужно было что-то решать, и быстро. Коллекция имеет большую ценность, о ней известно многим — не дай бог что пропадет, не сносить Мирошкину головы. Хотя сигнализация в квартире серьезная плюс монументальные двери, современные замки и глухие окна. Не квартира, а неприступная крепость.

— Что, орлы, каковы результаты? — откинувшись на спинку кресла, поинтересовался капитан.

— Никаких, — виновато глянул Никита. — Я весь поселок перетряс — никто ничего не видел.

— А машинист?

— Тоже ничего, — нахмурился Илья. — Да, подъезжая к платформе, он почувствовал, что что-то переехал. Но паники на платформе не было, никто не кричал, хотя парочка пассажиров, по его свидетельству, садилась в первый вагон. Он решил, что ничего серьезного, мало ли какую дрянь люди бросают на пути. Может, там пакет мусорный или собака дохлая, что же, из-за каждого пустяка экстренное торможение устраивать и из графика выбиваться? Словом, плевать он на все хотел.

— А у вас что, Игорь Сергеевич? — Никита уставился на него бесхитростным взглядом.

— Тоже ничего, — буркнул капитан. — Нотариус, у которого хранится завещание Барановского, он же семейный поверенный, как его называет Агнесса, в Штатах на какой-то конференции и вернется послезавтра. У Леонида Каргина-Барановского алиби. Пока не вернулся этот самый юрист, нужно двигать в Дом творчества и дальше работать с местной публикой. Мирок у них, как уже не раз отмечалось, маленький, и все тайное рано или поздно становится явным. Поеду сам, потрясу этих деятелей искусств. Опять же Агнесса Юрьевна, главная наследница семейных сокровищ, все еще в Репине. А вы бросьте все усилия на мир коллекционеров. Узнайте, с кем общался покойный Барановский. Может, кто-то из антикваров проявлял в последнее время к собранию горячий интерес. Действуйте, орлы. Давайте так: Стрешнев продолжает искать свидетелей, а Полуновский занимается искусством, ему это ближе.

— Это еще почему? — ревниво встрепенулся Никита.

— У него сестра искусствовед.

— Добрый день, Агнесса Юрьевна. — Капитан приблизился к лавочке в сиреневых зарослях. Он намеренно застал Барановскую врасплох. Уж слишком она была выдержанной и готовой к разговору в день их знакомства. Посмотрим, что будет на этот раз.

День выдался жарким. Очередной скучный, вопящий о радости жизни день. Такими они казались Агнессе со времен консерватории. Лето и весна радовали в детстве, а потом только острее заставляли почувствовать собственную неполноценность. Подружки бегали на свидания, целовались, им объяснялись в любви, у них случались трагедии на почве неразделенных чувств, они выходили замуж, по бульварам и проспектам гуляли парочки, а Агнесса бродила отвергнутая всеми, как прокаженная. Обида и горечь всегда охватывали ее в это время года. Нелюбовь к лету она сохранила со студенческих времен на всю жизнь.

Но сегодня настроение у нее было на редкость хорошим. Агнесса даже выползла посидеть на лавочке и сейчас с удовольствием нежилась в лучах ласкового северного солнца, щуря глаза и бездумно улыбаясь. Из полусонной неги ее вывел незнакомый голос. Агнесса открыла глаза и попыталась разглядеть нарушителя покоя.

— Капитан Мирошкин. Мы с вами на днях беседовали.

— Ах да. — Она недовольно вздохнула. — Чем обязана?

— Хотел поговорить о вашем покойном брате.

— Я все уже сказала. Мы почти не общались, подробности его жизни мне неизвестны.

— Насколько я понимаю, и вы, и покойный работали в консерватории? — Мирошкин решил не отступать.

— Да, но это ничего не значит.

— По вашему собственному утверждению, музыкальный мир тесен, все на виду, а тут единокровный брат. Ни за что не поверю, что до вас не доходили слухи о нем.

— Не верите? — Агнесса усмехнулась. — Тогда поспрашивайте людей. Влад был пустым местом, о нем просто нечего было сказать.

— Хорошо. Расскажите, пожалуйста, о вашей семье и о коллекции. — Капитан зашел с другого бока.

— Коллекцию собирал мой дед, профессор востоковедения, — без энтузиазма начала Агнесса. — Она формировалась с середины 1920-х годов до конца 1940-х. Когда у отца появилась возможность, разумеется, уже в зрелые годы, он пополнил ее несколькими ценными экспонатами. После его смерти коллекция перешла в нашу коллективную собственность — мою, Влада, Леонида и его матери.

— Это, простите, как? — наморщил лоб Мирошкин.

— Эта коллекция принадлежит не одному человеку, а всей семье. Мы могли распоряжаться ею и ее отдельными предметами только сообща. Продать, обменять, выставить — для всего требуется единогласное решение. Но хранится собрание целиком в доме деда, в квартире, где жил Владислав.

— Интересно. И как это происходило на практике?

— Да никак. Никто из нас не собирался ничего продавать из дедова собрания. Все мы хотели сохранить его в целости. Иногда мы выставляем отдельные предметы, но только в серьезных музеях и галереях и с гарантией абсолютной сохранности.

— Выходит, Владислав Юрьевич был в вашей семье кем-то вроде штатного хранителя?

— Можно сказать и так. Но это все не означает, что мы часто встречались или устраивали ревизии. У нас есть доверенное лицо, я уже говорила. Этот человек занимается делами коллекции: ее сохранностью, выставками, договорами со страховщиками и прочим.

— Вероятно, такие услуги недешево стоят? — Мирошкин как бы невзначай скользнул глазами по убогому наряду собеседницы.

— Эти услуги в основном окупаются выставками. Однажды нам пришлось продать старинную табакерку, и это надолго решило вопрос с оплатой поверенного.

— С Леонидом Аркадьевичем вас, вероятно, связывают более близкие отношения, чем с Владиславом?

— Если считать единицей отсчета наши отношения с Владиславом, то у меня даже с местным сторожем они более близкие, — съязвила Агнесса. — За последние две недели мы со сторожем беседовали чаще, чем с Владиславом за последние двадцать лет.

Любопытная семейка.

— А у Леонида Аркадьевича с Владиславом сложились отношения?

— Думаю, примерно так, как и у меня. Хотя дядя Леня в силу своей природной общительности интересовался им больше. Поздравлял с праздниками, иногда приглашал в гости — кажется, безуспешно. Сам Леня тоже у него бывал.

— Откуда вам это известно, если вы не общались с братом?

— Дядя Леня рассказывал. Звонил и отчитывался: «Вчера заезжал к Владиславу, у него все в порядке».

— Что ж, если вам больше нечего добавить, благодарю, что уделили мне время. — Капитан поднялся.

Не хочет Барановская откровенничать — не надо, обойдемся без нее. Вон сколько народа шныряет за кустами, и у каждого ушки на макушке.

— Добрый день, Дмитрий Гаврилович! — Капитан отыскал своего недавнего собеседника.

— А, господин полицейский! Здравия желаю. — Композитор устроился в пластиковом кресле у коттеджа. — А я вот новости просматриваю. Внучка планшет подарила, так я, извольте видеть, даже газеты перестал покупать: все здесь. А как ваше расследование? Нашли хулигана, который толкнул Владислава Юрьевича под поезд?

— Пока нет. Но ищем.

— А ко мне по какому вопросу? — Он сдвинул очки на кончик носа.

— Вы хорошо знакомы с семьей Барановских, вот я и понадеялся, что расскажете о них, — попросил капитан, присаживаясь на ступеньки коттеджа.

— Не согласен с формулировкой. Я знаю не семью, а о семье.

— Хорошо, пусть так.

— Семьей этих людей назвать сложно. Семья — это же не просто кровная связь, это еще душевная теплота, близость. У Барановских этого не было. Не стало после смерти Юрия Николаевича. Ольга Николаевна, мать Леонида, была женщиной сухой, она не смогла сплотить семью после смерти брата. Агнесса и Владислав — дети от разных браков и никогда не были близки. После смерти отца они, кажется, вообще не общались.

— Давно умер Юрий Барановский?

— Лет сорок назад, Агнесса и Владислав были еще детьми. И знаете, после его смерти как будто проклятие какое-то нашло на весь род.

— В каком же это смысле?

— В самом прямом. Юрий Барановский был популярным композитором и ярким человеком. Открытый дом, множество друзей, ученики, поклонники, семья, дети. Он дважды был женат, слыл дамским угодником, красиво ухаживал, защищал друзей, восстанавливал против себя недругов. У него была красивая, полноценная жизнь. Сестра Юрия Николаевича тоже была женщиной успешной, хотя и несколько в иной области — сделала карьеру по партийно-профсоюзной линии. Они с братом поддерживали близкие отношения, Юрий Николаевич всегда относился к племяннику как к сыну. Одним словом, это была дружная семья, но после его смерти все распалось. Бывшие жены Юрия Николаевича устроили свою жизнь. А вот его дети выросли какими-то, как бы сказать точнее… Неполноценными, что ли?

— Что вы имеете в виду? — нахмурился капитан.

— Видите ли, ни Владислав, ни Агнесса не унаследовали талант отца. Но дело даже не в этом. Оба они какие-то бледные, неживые. Замкнутые, неустроенные люди. Ни один не сумел продолжить род. Слава богу, хоть Леонида Аркадьевича не коснулся этот вирус вырождения. Энергичный, способный человек, открытый. У него трое детей от разных браков, вы в курсе? Младшая, Машенька, здесь часто бывала в детстве. Очаровательная особа, сейчас уже, конечно, совершенно взрослая. Но Агнесса и Владислав — безжизненные ветви некогда сильного родового дерева. — Композитор Никонов смягчил улыбкой излишнюю патетику этих слов.

— Скажите, как по-вашему, у Владислава Барановского могли быть враги?

— Я уже отметил, что плохо знаю это поколение Барановских. Владислав Юрьевич был замкнутым человеком. Нет, он, безусловно, был вежливым и хорошо воспитанным, несмотря ни на что. И как о преподавателе я слышал о нем только лучшие отзывы.

— Простите, что значит это «несмотря ни на что»? — заерзал капитан.

— Между нами: его мать никак нельзя назвать человеком нашего круга. Девушка из простой семьи, необразованная, манеры оставляют желать лучшего. Ее у нас не любили. После смерти Юрия Николаевича она здесь, собственно, и не появлялась.

— А мать Агнессы?

— Наталья Романовна? О, это была царственная дама. Прекрасно ее помню. Красавица, умница, кандидат наук. Сколько внутреннего достоинства, грации!.. Жаль, Агнессе Юрьевне не передалась ее красота.

— Говорите, после смерти Юрия Барановского его бывшие жены и дети не общались?

— Насколько мне известно — нет. Да и что их могло связывать? Обе, насколько я знаю, снова вышли замуж. А Владислав и Агнесса встретились только в консерватории. Оба учились у нас, Владислав Юрьевич одно время даже подавал определенные надежды. Увы, достигнуть успеха ему не позволило отсутствие смелости, внутренней свободы. Он предпочел остаться на кафедре в качестве преподавателя. — Дмитрий Гаврилович сделал рукой изящный жест.

— А как же коллекция? Агнесса Юрьевна говорила, что коллекция находится в совместном владении.

— На этот счет я, уж простите, сказать ничего не могу. Я был у Юрия Николаевича и видел это удивительное собрание, но что касается вопросов владения — это, простите, не ко мне.

— Дмитрий, пора принимать лекарства! — Из распахнутого окна выглянула пожилая дама с элегантной стрижкой.

— Иду, Лидушка. Прошу меня извинить, господин капитан.

Итак, из всего семейства один Леонид процветает, что, впрочем, и так очевидно, и у него единственного имеются наследники. Впрочем, алиби у него тоже имеется. Железное.

Лубаантун, Британский Гондурас, 1924 год

Николай набросил рубашку и вышел из палатки. Влажный густой туман тут же схватил его в объятия. Вид раскинувшихся до горизонта джунглей после четырех месяцев сидения в этой глуши вызвал у Николая глухое до тошноты раздражение. Он устал от этой мокрой жары — так устал, что временами казалось, что в мире уже не существует сухого тепла. Устал от шевелящейся агрессивной зелени джунглей, от наводящего тоску рыка ягуаров по ночам. От вечного напряжения и однообразия, от необходимости жить в замкнутом обществе. В состав экспедиции входили несколько белых и двадцать индейцев.

От англичан его тошнило. Анна, дочка Митчелл-Хеджеса, с которой он от скуки закрутил роман в самом начале экспедиции, ему порядком надоела. Она была скучна, чопорна, влюблена как кошка. С тех пор как ей исполнилось семнадцать, она почувствовала себя взрослой и все чаще стала заговаривать об их браке.

Ни о каком браке с Анной речи быть не могло. Николай вздохнул, отошел от палатки и лениво прошелся вдоль белых полотняных навесов к полевой кухне, где их «мистер дворецкий» Кук, почти кок, уже готовил нехитрый походный завтрак — ломтики солонины и яичница из яиц какой-то неведомой птицы. Не важно, главное, чтобы не змеиные. Фрукты в джунглях имелись в изобилии.

— Привет, Николас. Что так рано, не спится? — оторвался от стряпни Кук.

— Да. Кофе готов? — Он пристроился за простым струганым столом, от которого за версту несло англосаксонским педантизмом. В чем это выражалось — сказать было сложно. В последние недели Николаю стало казаться, что члены экспедиции — люди для него настолько чужие, что даже запах издают какой-то специфический, вызывающий отвращение.

Самое удивительное, что он знал точные день и час, когда это началось. В тот день Анна, сияя от восторга, извлекла из-под обломков сверкающий хрустальный череп. С тех пор неведомая сила буквально выталкивала его из джунглей.

А ведь в какой восторг поначалу приводила его эта экспедиция! Карибское море, путешествие через джунгли, яркий тропический лес, гортанные голоса индейцев, их угрюмые лица, пестрые пончо, необычные украшения, рев ягуара по ночам, даже эта нестерпимая влажность — все сулило открытия и доставляло радость.

К двадцати пяти годам Николай Иванович Барановский успел повидать многое. В шестнадцать лет, только-только окончив гимназический курс, он заболел тоской по дальним странам и сбежал из дома.

Вернуть его не смогли: он нанялся юнгой на английское торговое судно, в тот же день уходившее из Петербурга в плавание. До Лондона, правда, не доплыл — сошел на берег в Амстердаме, поработал грузчиком в порту, а потом уже на французском судне отправился в плавание вокруг Европы и дальше по Средиземноморью в Африку. В Александрии он встретил одного состоятельного русского, такого же непоседу и авантюриста, как он сам, и нанялся к нему в секретари. С Александром Платоновичем они объездили Северную Африку и исколесили Ближний Восток. Потом благодетель и компаньон заболел и вынужден был вернуться на родину, а Николай Иванович пристал к семейству английского колониального чиновника и отправился в Индию. Года в стране йогов, заклинателей змей и буддийских храмов хватило — он нанялся матросом на английское пассажирское судно и вернулся в Европу.

Деньги, которые он скопил на службе у Александра Платоновича, подходили к концу, домой возвращаться не хотелось. Тогда-то он и познакомился с Митчелл-Хеджесом. Идея отправиться на раскопки в Центральную Америку его захватила. Еще через девять месяцев они высадились на песчаный берег Британского Гондураса.

Глядя, как Кук накрывает на стол, Николай снова почувствовал, что ему до смерти надоели авокадо вместо масла и гуава вместо яблок. Все эти волосатые и чешуйчатые, точно больные, фрукты не вызывают у него ничего, кроме отвращения. Он хочет свежего черного хлеба вместо сухарей, вареной картошки с соленым огурцом и солеными груздями. Он хочет щей, простых кислых щей. Хочет домой, в Петербург, заснеженный, заметенный порошей, освещенный подслеповатым желтым светом фонарей, залитый слепящим февральским солнцем, с искрящимися, как россыпь самоцветов, сугробами. Хочет слышать русскую речь, хочет обнять мать, вдохнуть запах ее волос. Николай почувствовал, как защемило сердце, даже погладил рукой грудь.

Лагерь понемногу просыпался. Николай допил кофе и, не желая встречаться с англосаксами, как он теперь в раздражении называл прочих членов экспедиции, собрался к себе. Вот-вот здесь появится вся компания: сам Фредерик Митчелл-Хеджес, его дочь, историк Джонатан Прайс, специалист по древним майя, и отставной майор Мартин Райт.

Конечно, он не успел. Холщовый полог откинулся, и Анна с улыбкой на вытянутом лошадином лице выскользнула наружу. И как только она могла показаться ему хорошенькой? Николай кивнул в знак приветствия и поспешил прочь. Появившийся следом Митчелл-Хеджес подозрительно взглянул на обоих. Надо же, боится за дочку, не привлекает его перспектива породниться с нищим русским авантюристом. Ничего, может не волноваться.

Работать категорически не хотелось. Николай улегся на походную кровать и уставился в потолок. Он плохо спал в последнее время, во сне и наяву его преследовали джунгли. Дебри спутанных лиан, поваленных стволов, тонких цепких зарослей. Он пробирался через них и не мог найти выход. Просыпался в холодном поту и снова проваливался в забытье.

Все началось первого января. Анна вскарабкалась на груду камней — это было опасно, они еще не полностью очистили от зарослей верхушку храма. В лучах закатного солнца что-то сияло. Она принялась торопливо разгребать завал. В небольшой нише под каменной плитой лежал абсолютно неповрежденный, без единой царапины или скола хрустальный череп.

Находка была потрясающей. Они бережно передавали череп из рук в руки, осматривали, восхищались. Ничего подобного в этом древнем городе, поглощенном джунглями, они и представить себе не могли.

А потом началось странное, и это почувствовали все. Все, кто заглянул в глаза хрустальному черепу. Митчелл-Хеджес сказал, что это один из тринадцати черепов богини смерти. Индейцы шарахались от него в благоговейном ужасе, стоило немалых трудов удержать их от бегства. Николая с тех пор не покидало предчувствие, что добром эта экспедиция не кончится. По крайней мере, для него.

Он повертелся еще немного на кровати, понял, что больше не уснет, и выбрался из палатки. Туман рассеялся, где-то в бездонной вышине парил орел. Над зеленым морем джунглей то и дело вспыхивали красные, желтые и синие искры — это взлетали попугаи. От орхидей на опушке исходил запах гниения.

Николай двинулся к холму.

Анна стояла среди обугленных стволов на скате пирамиды и с тревогой смотрела на Николаса.

Он очень изменился в последнее время — из ласкового, веселого, чуть насмешливого превратился в холодного, колючего человека. Временами ей казалось, что он ее разлюбил. Или не любил вовсе? Основную часть жизни она провела с отцом в странствиях. У нее не было задушевных подруг или наставницы, с которыми можно было бы поделиться и спросить совета. Главное — у нее не было матери, Фредерик Митчелл-Хеджес удочерил сироту в десятилетнем возрасте. С тех пор ее почти всегда окружали взрослые мужчины.

Когда она впервые увидела Николаса, такого стройного, высокого, с насмешливыми озорными глазами, он ей ужасно понравился. А когда он стал за ней ухаживать, Анна едва не умерла от счастья. Он увлечен ею, он даже признался ей в любви — еще в пути, на корабле.

Здесь, в глубине дикого леса, ей показалось, что они попали на заколдованный остров — он, она и никого вокруг. Почти никого. Папа, конечно, что-то заподозрил и был недоволен, но какое ей до этого дело? Она была современной девушкой, эмансипированной, как ее сверстницы в Европе, и могла сама определять собственное будущее. А ее будущее рядом с Николасом. Она даже готова ехать в его холодную страну, где сейчас происходит что-то невероятное. Революция! Она согласна вместе с ним окунуться в этот новый загадочный мир, испытать все тяготы, которые могут выпасть на его долю. В ее душе горел огонь первой романтической любви. Она грезила Николасом, их будущим — и вдруг все переменилось. Он стал холоден, раздражителен, он теперь избегает ее.

Анна с болью смотрела, как он подходит к ним, стараясь не встретиться с ней взглядом.

Он споткнулся, и большой камень выскользнул из-под его сапога и с грохотом покатился вниз.

— Осторожней! — воскликнула она и тут же поймала недовольный взгляд отца.

— Николас, посмотри, что делают эти олухи на восточном склоне! — крикнул ему Митчелл-Хеджес. Вместе с Джонатаном руководитель экспедиции освобождал от осколков фрагмент какого-то барельефа.

Николай молча кивнул и повернул к восточному склону.

«Это все череп», — с тоской подумала Анна. Индейцы правы, на нем лежит проклятие. Все в экспедиции пошло шиворот-навыворот. Им всем снятся странные тревожные сны, все стали раздражительными и нервными. Наверное, нужно было послушать Кинича, их проводника и переводчика, и положить череп на место.

— Анна, помоги, не стой! — окликнул отец. Что ж, сердечные дела придется на время отложить.

Николай обошел склон, вскарабкался по крутому ребру пирамиды и немедленно ощутил трепет. Что-то манило его на вершину — что-то более сильное, чем инстинкт или жажда обогащения. От апатии не осталось и следа — Николай стремительно взлетел наверх и принялся вместе с индейцами разгребать завал.

Чем дольше он работал, тем больше захватывал его азарт. Он подгонял медлительных индейцев и сам работал так, что легкая полотняная рубаха стала мокрой от пота. Вот он, наконец, отвалил тяжелый плоский камень, похожий на обтесанную столешницу. Глаза резанул луч слепящего света. Николай прикрикнул на индейцев и сам, без посторонней помощи принялся откапывать находку. Но гортанные возбужденные крики не могли не долететь до уха Митчелл-Хеджеса, и вот его сухопарая фигура уже показалась над гребнем пирамиды.

— Николас, что-то нашел? Что-то ценное? — Нюх у старого лиса был отменный, врать бессмысленно. Впрочем, не прибеги он сейчас, его все равно пришлось бы позвать: все находки принадлежат ему как организатору и главе экспедиции. Николай подавил разочарование.

— Да, что-то есть. Помогите!

Митчелл-Хеджес в несколько прыжков преодолел разделяющие их метры и с жадностью стал вгрызаться в святая святых пирамиды. Приближаться к статуэтке, разбрасывающей золотые искры, сейчас, кроме него, не позволено никому.

Но вот завал расчищен. Митчелл-Хеджес уже протянул было трясущиеся от вожделения руки, как его немедленно остановил резкий окрик. Кинич с несколькими индейцами стал оттеснять его от заваленного камнями алтаря. Митчелл-Хеджес упирался, один из индейцев упал на колени и начал бить поклоны перед золотым истуканом. На шум сбежались все.

Золотая фигурка уродливого старика в пышном головном уборе из перьев и костей сверкала полированными гранями. Она казалась живой искрой, сияющей на вершине пирамиды. Жаркое февральское солнце ласкало ее и множило золотые отблески на серых камнях.

— Ах Пуч! — загомонили индейцы и бросились на колени. Николай закатил глаза. Да уж, у самого дремучего русского мужика не найдешь такого религиозного рвения, как у этих одичалых потомков великих майя.

Николай презрительно улыбнулся. Индейцы в самом деле на редкость пугливы и суеверны. Во всем им мерещатся дурные предзнаменования. Извольте видеть, теперь их до полусмерти напугал божок размером меньше атлетической гири.

— Они говорят, эта пирамида посвящена богу Ах Пучу, или Кисину. У майя это бог смерти и владыка последнего из подземных миров ада. Мы потревожили его покой, теперь жди беды, — мрачно объяснил Джонатан, не сводя глаз с Кинича и компании. — О, теперь еще выясняется, что, когда мы раскопали алтарь, кто-то слышал крик совы, а это священная птица Ах Пуча.

— И что это значит? — Анна дрожала. Она еще не забыла, какой ужас пережила десять дней назад, когда казалось, что индейцы прямо сейчас бросят их здесь одних. В тот день она нашла хрустальный череп, и в стане их помощников немедленно началась паника. Отцу с трудом удалось их успокоить. Пришлось прилично заплатить, чтобы они не сбежали и не перерезали белых господ.

— Теперь сюда придет смерть, — бросил Митчелл-Хеджес дочери. Его лицо, раздраженное, злое, в эту минуту и правда напоминало погребальную маску.

— За нами или за ними? — Анна чуть не сорвалась на крик.

— За тем, кто будет открывать рот и встревать не вовремя. — Когда дело касалось денег, а ценные находки и были, по существу, деньгами, фундаментом его будущего состояния, Митчелл-Хеджес становился невыносимо груб. — Не волнуйся, они помолятся, и все обойдется.

— А если не обойдется?

— Они требуют, чтобы мы немедленно покинули храм. Кинич и остальные проведут обряд по задабриванию богов. Кинич хочет послать кого-нибудь в деревню за жрецом, — пояснил Джонатан столпившимся членам экспедиции.

— Они требуют! — скривился Митчелл-Хеджес. Решительным жестом он отстранил Джонатана и вклинился в группу у алтаря. В центре этой группы несколько индейцев покрепче удерживали полупьяного Райта. Майор проклинал джунгли, их обитателей и богов и тянул руки к статуе. Было очевидно, что притронуться к Ах Пучу ему не дадут, и если нужно, индейцев не остановит даже перспектива убийства.

Джонатан уговаривал майора наплевать на проклятую статую и немедленно возвращаться в лагерь, но разъяренный Райт не желал прислушиваться к доводам рассудка.

Все решило вмешательство Николая. Он силой оттащил майора от алтаря и потянул за собой вниз по склону. Митчелл-Хеджес дал команду всем следовать за ними. На этой стадии конфликт действительно стоило замять.

Все вместе они дошли до лагеря. Индейцев успокоили — Митчелл-Хеджес сам не меньше часа заверял их в уважительном отношении к майяским божествам. Согласие на изучение статуи было получено.

Кинич с соплеменниками вернулись к пирамиде и провели все положенные обряды, после чего Митчелл-Хеджес с подчеркнутым почтением перенес божка в свою палатку и водрузил на стол. Индейцы с ворчанием удалились.

Ах Пуч был уродлив до безобразия. Мосластые конечности, раскрытый в злобном оскале рот, струпья и язвы, покрывающие тело.

— Это определенно Ах Пуч, — бормотал Митчелл-Хеджес с видом знатока. — Владыка Шибальбы — их царства мертвых.

Ни Митчелл-Хеджес, ни Анна, ни тем более майор не были специалистами по майяской истории. Николай уже достаточно времени провел в странствиях и многое повидал, чтобы понять, что вся их экспедиция не имела с наукой ничего общего. Их раскопки скорее напоминали мародерство. Митчелл-Хеджес вел поиски бессистемно, не делал записи, не изучал исторические слои. Он просто собирал все, что попадало под руку, в надежде сбыть находки как можно дороже. Единственным, кто мало-мальски разбирался в культуре древней цивилизации, был Джонатан. Он вел дневник раскопок, он же обеспечивал контакт с рабочими.

— Тяжелый. Вероятно, чистое золото. Потрясающе! — Митчелл-Хеджес засунул в рот любимую трубку и принялся бесцеремонно вертеть божка в руках. — Джонатан, бросай свои записки, отпразднуем грандиозную находку!

Николай сидел в стороне от стола и с кислой миной наблюдал за происходящим. Анна, сияющая, в платье и туфлях вместо всегдашних полотняных брюк и сапог, подлетела к нему.

— Это самая грандиозная находка после черепа! А может, и значительнее черепа! Папа ужасно рад! — Она заглядывала ему в глаза, и Николай, чтобы не обижать ее, выдавил улыбку. Радость Митчелл-Хеджеса трогала его мало.

В сущности, эта Анна была милой барышней и ничем не заслужила его пренебрежения. Просто ему вдруг все опостылело.

Он обнял ее за плечи и легко чмокнул в макушку. Анна зарделась и, мгновенно повеселев, поспешила к отцу.

Густая тьма накрыла лагерь. Далеко в вышине сверкали холодные звезды, а в палатке Митчелл-Хеджеса подмигивала им походная лампа. Они распили бутылку вина, которую шеф извлек из запасов, и теперь мирно коротали вечер.

Ах Пуч стоял посреди стола. Анна что-то рисовала в альбоме, Митчелл-Хеджес курил, любуясь находкой. Николай, Кук, Джонатан и Мартин Райт, пожилой, сильно пьющий отставной военный, которого Митчелл-Хеджес потащил в экспедицию то ли в качестве телохранителя, то ли ради услуги его жене, играли в вист. Почти семейная идиллия. Вот только мысли Николая этой мирной картине никак не соответствовали.

Чем дольше он смотрел на находку, свою находку, тем сильнее зрело в нем недовольство. Ради чего он работает в этой экспедиции? Слава? Деньги? С какой стати он терпит придирки Митчелл-Хеджеса? Три месяца сидения в джунглях — чего ради? Для собственного удовольствия, ради сомнительной страсти к новым впечатлениям? Никакой страсти Николай больше не испытывал, были только неудовлетворенность и необъяснимое раздражение. Его сердили абсолютно все — от добродушного весельчака Кука до ершистого майора. Больше всего его сердил сам Митчелл-Хеджес. Самодовольное вытянутое лицо и вечно висящая на губе трубка раздражали так, что минутами хотелось врезать ему кулаком в челюсть.

Что это с ним? Николай потряс головой. Заболел он, что ли? Или это проделки жрецов майя? Ни в какие проклятия он, естественно, не верил, но вот то, что эти хитрецы могли намазать божка какой-нибудь гадостью, которая воздействует на психику, вполне допускал. Он уже наслышан, что индейские шаманы и знахари — большие мастера морочить людям головы с помощью трав и листьев; нужно только знать, что рвать.

Николай от природы был человеком добродушным. Подобные приступы раздражительности были ему совсем не свойственны.

Может, последовать примеру майора и напиться?

— Майор Райт, плесните и мне вашего бренди, будьте любезны.

Анна подняла голову от рисунка и с тревогой взглянула на него.

Следующего роббера Николай уже не помнил. Начав пить, он больше в этот вечер не останавливался.

Во сне уродливый костлявый старик рос, набухал, нависал над Николаем. У старика были налитые кровью глаза и пересохшие губы.

Проснулся он в холодном поту, полный дурных предчувствий. Пить больше не стоило.

Время превратилось в тягучий бесцветный поток, не стремительный, каким было всю его жизнь, а мутный, едва подвижный. Такое существование угнетало невероятно. Джунгли вызывали отвращение, каменные груды пирамид — глухую ненависть, товарищи по экспедиции… Николай повернулся на другой бок лицом к полотняной стене палатки, словно выражая своим видом отношение к этим самым товарищам.

Прошла неделя с тех пор, как он обнаружил под завалом золотого божка, и всю эту неделю Митчелл-Хеджес на все лады восхищался своей величайшей находкой. Николай пару раз шутливо напомнил, кому в действительности принадлежит честь открытия, но Митчелл-Хеджес делал вид, что не слышит. Каждый вечер он теперь запирал божка в железном ящике под кроватью.

Индейцы, заметив столь неуважительное отношение к Ах Пучу, роптали. На раскопе уже несколько раз случались опасные стычки, и Джонатану становилось все труднее договариваться с майя. Те упрямились, огрызались, работали спустя рукава и грозили белым всяческими бедами.

Эта неделя принесла несколько мелких, но примечательных происшествий. Один из индейцев скатился с откоса и сломал ногу. Незаменимый добродушный Кук отравился — предположительно несвежей игуаной. В лагере поймали ядовитую змею — по мнению Джонатана, это была сурукуку, разновидность гадюк, очень ядовитая. К счастью, змею у палатки Митчелл-Хеджеса вовремя заметил один из индейцев и разрубил мачете. Ее появление было тотчас приписано проклятию, которое легло на осквернителей пирамиды. Индейцы потребовали от Митчелл-Хеджеса извлечь из сундука Ах Пуча и долго молились перед статуэткой, обильно поливая ее кровью. К счастью, не человеческой.

Анна в эти дни стала отвратительно плаксивой и назойливой. Она искала у него поддержки, но Николай, раздражительный и апатичный, определенно не годился сейчас на роль утешителя.

Сухари, мясо неизвестных тварей и фрукты с запахом гнильцы больше не лезли в горло. Николай стал задумываться об отъезде.

Разумеется, слово «отъезд» в их ситуации было не самым подходящим. Они находились в сердце тропического леса, до ближайшей деревни километры пути по джунглям, кишащим ядовитыми тварями. Нечего и думать соваться туда в одиночку — он заблудится, стоит ему отойти от лагеря метров на сто. Нужен проводник.

Еще недавно, когда Николай был бодр и весел, то есть был самим собой, у него сложились неплохие отношения с индейцами. В отличие от высокомерных англичан он не считал зазорным беседовать с ними, иногда угощал табаком. Индейцы были необщительны, но падки на подарки, а Николай умел быть щедрым. Без всякой корысти, просто от природы.

Пожалуй, стоит подняться и дойти до пирамид. Он присмотрится к индейцам и выберет проводника, который согласится довести его до ближайшего города.

— Дорогая, Николас просто устал. Такое случается с людьми в непривычных условиях. И потом, ты забываешь, что он не один из нас, он иностранец. — Из соседней палатки доносился ленивый голос Митчелл-Хеджеса. — Я давно твержу, что Николас тебе не пара. Дело даже не в том, что он беден, состояние можно заработать. Но какое будущее вас ждет? Что у вас может быть общего, кроме этого леса?

— Мы можем поехать в Россию. Я с ним, — тихо, но решительно заявила Анна.

Николая это заявление ничуть не тронуло. Он пожал плечами и двинулся к высокой неряшливой глыбе, где копошились индейцы.

Митчелл-Хеджес уже неделю размышлял над подходящим названием для пирамиды, но пока ничего не придумал.

Рабочие ворочали камни и вырвали из тела пирамиды корни сгоревших деревьев, чтобы расчистить верхушку. Николай пристроился за толстым обгорелым стволом, откуда можно было наблюдать за площадкой.

На второй день он выбрал невысокого молодого индейца по имени Кааш. Он был задирист, недоволен однообразной работой, побаивался проклятия и уже не раз вступал в стычки с Митчелл-Хеджесом. Подбить его на побег оказалось делом не сложным, оставалось дождаться подходящего момента.

Теперь нужно было обеспечить запас воды и продовольствия. Он возьмет с собой золотого божка, документы, минимум вещей и, разумеется, деньги. Продавать золотого божка прямо здесь, в Британском Гондурасе, Николай не собирался. Для этого лучше отправиться в Американские Штаты — там достаточно не слишком щепетильных коллекционеров, готовых выложить за такую диковину круглую сумму. До Американских Штатов рукой подать, а оттуда можно будет сразу отплыть в Россию.

Именно туда, на родину, рвалось сердце. В последнее время оно болезненно сжималось при мысли о родителях и доме. Как они там? Что это за революция, о которой вопили европейские газеты? Что за Советы такие?

До сих пор он был почему-то совершенно спокоен за близких. У Николая были младший брат и старшая сестра, сейчас уже вполне взрослые люди, способные позаботиться о стариках. Что же касается революции, его семья, хотя и имела потомственное дворянство, всю жизнь трудилась на благо отечества. Дед был профессором университета, отец — инженером, мать окончила женские курсы и до замужества преподавала. Младший брат с детства мечтал стать врачом, наверное, сейчас он оканчивает учебу, может быть, уже и окончил. Тревожиться было не о чем: по сведениям, которые он черпал из газет, новая власть искореняла богатых промышленников и аристократов, родители ни к одной из этих категорий не принадлежали, и все же тревога за них не покидала. Нет, как можно скорее домой, в Россию. Но для этого нужны деньги, а их нет.

Николай всю жизнь считал себя человеком честным и, как бы трудно ни приходилось, никогда не опускался до кражи или обмана. Сейчас он почувствовал, что готов перейти эту грань. Совесть почему-то молчала, как будто одобряла недостойный план.

Золотого божка нашел он, а значит, он просто возьмет то, что принадлежит ему. А что до денег… Но, в конце концов, ему тоже полагается вознаграждение за каторжный труд, и вряд ли Митчелл-Хеджес готов расплатиться с ним по-честному.

Пить он себе больше не позволял, с Анной стал добр и внимателен, чем вызвал глухое раздражение ее отца.

Подготовка к побегу настолько захватила Николая, что он теперь не так болезненно реагировал на видения, преследующие его по ночам. Ах Пуч, джунгли, поземка в далеком Петербурге, какие-то темные тени в шинелях… Образы кружились в хороводе, пугали, изматывали, но, просыпаясь, он думал только о бегстве. Анна тоже жаловалась на сны — ей являлись картины прошлого Лубаантуна: жрецы на вершинах пирамид, кровавые жертвоприношения, дикие обряды. Митчелл-Хеджес давал ей какие-то капли, милый заботливый Кук пытался хоть как-то разнообразить пищу, майор простодушно предлагал выпить. Его тоже мучили кошмары, но он видел причину исключительно в качестве спиртного.

Один Митчелл-Хеджес пребывал в добром расположении духа — не иначе, подсчитывал барыши после продажи черепа и золотого божка. Прочие находки, пусть и интересные с точки зрения науки, особой прибыли не сулили.

Все изменилось, когда один из индейцев, возвращаясь в лагерь после работы, зацепился за какой-то стебель, упал, скатился со склона, напоролся на ядовитый шип и к вечеру скончался в страшных мучениях, оглашая лес дикими криками. Его соплеменники выглядели уже скорее не злыми, а напуганными, без конца молились и трясли амулетами. Пока индеец бился в агонии, Анна сходила с ума от ужаса. Больше всего ее угнетала невозможность помочь страдальцу: никаких серьезных медикаментов у них не было. Митчелл-Хеджес был мрачнее тучи. Джонатан безостановочно твердил, что божка нужно вернуть на пирамиду. Майор пил, Кук раздавал всем успокоительные капли.

Индейцы, крайне возбужденные, не стали хоронить умершего собрата, что, впрочем, было бессмысленно, его тотчас бы откопали и съели хищники, а отнесли тело к храму в качестве жертвы.

Глубокой ночью они закончили свои обряды, и лагерь забылся тревожным сном.

Николай лежал, прислушиваясь к ночным шорохам и сонному дыханию джунглей. Казалось, что время застыло. Он едва дождался предрассветного часа, чтобы одеться и выйти из палатки. В тот же миг из редеющей тьмы беззвучно возникла темная фигура Кааша. Николай вручил ему свой рюкзак и жестами велел ждать на опушке леса, а сам двинулся к палатке Митчелл-Хеджеса. Он был уверен, что тот крепко спит, потому что сам насыпал ему в вечерний чай двойную дозу снотворного. Англичанин был так возбужден, что не обратил внимания на странный вкус.

Оставалось забрать Ах Пуча. Накануне, видя беспокойство индейцев, Митчелл-Хеджес спрятал все ценности в сундук и надежно его запер. Потом они с Джонатаном пытались усмирить взбунтовавшихся рабочих, а Николай воспользовался всеобщей суетой, пробрался в палатку и стянул ключ из тайника. Забрать статуэтку сразу он не решился. Пропажа ключа — одно, а исчезновение Ах Пуча — совсем другое. Теперь оставалось открыть железный ящик и забрать находку.

Николай бесшумно вошел в палатку. Начальник экспедиции спал, раскинувшись на походной кровати. Лицо его нервно подергивалось во сне — видимо, Митчелл-Хеджеса тоже мучили кошмары. Николай опустился на колени, на ощупь вставил ключ в замок и достал завернутого в шелковый платок Ах Пуча. Теперь он ничего не боялся. Даже если кто-нибудь поднимет тревогу, они с Каашем успеют уйти. Митчелл-Хеджесу вряд ли удастся быстро снарядить погоню — если индейцы вообще захотят их преследовать. Без провожатых англичане, понятно, не станут лезть в джунгли. Оставалась еще опасность, что индейцы сами захотят их догнать, чтобы вернуть божка, но на этот случай у Николая имелся револьвер с тремя обоймами.

Вдвоем с Каашем они нырнули в непроглядную тьму джунглей.

Через полчаса взошло солнце. Теперь они могли продвигаться увереннее. Густые кроны, смыкающиеся далеко в вышине, почти не пропускали дневной свет. Глаза Николая с трудом привыкали к сумраку сельвы. Видно было не дальше чем на расстоянии десяти шагов. Что и как здесь мог разглядеть Кааш, оставалось загадкой.

Они взяли хороший темп и сейчас уверенно продвигались между гигантских стволов. Николай, ободренный отсутствием погони, повеселел.

Теперь он мог различить змеиные хвосты лиан, мхи и орхидеи, облепившие могучие стволы, и тропических исполинов, стоявших на корнях, как на пальцах. Были и совсем другие деревья — гладкие, лишенные сучьев, они опирались на корни, как на контрфорсы, и напоминали колонны готического собора. Яркими всполохами мелькали бабочки. Иногда высоко над головами раздавался гомон и сучья летели на землю — это стая обезьян перемещалась в поисках добычи. Стремительно, как выпущенный из пращи камень, проносилась гарпия, и тогда крики обезьян напоминали жалобу и долго не умолкали.

Птицы оглашали лес своими голосами, повсюду среди деревьев мелькали их яркие хвосты. Несколько раз перед глазами Николая пролетели большие пестрые ара. Черно-желтые туканы показывались из чащи и снова скрывались. Маршировали муравьи-листорезы, жуки с гудением сновали между деревьями. Квакали лягушки, временами кто-то шуршал среди листьев, легкий и невидимый.

Довольно быстро Николаю стало не до красот джунглей. Рубашка и брюки, заправленные в сапоги, напитались влагой и липли к телу, летающие твари норовили укусить — и это несмотря на то, что открытые участки тела он основательно протер уксусом.

Они были в пути уже шесть часов. Спину ломило, ноги гудели. Трехмесячное сидение на раскопе и отсутствие серьезных нагрузок сыграли с ним злую шутку. Рюкзак оттягивал плечи. Золотой божок оказался ношей отнюдь не легкой, а ведь приходилось тащить еще воду и продовольствие. Николай уже добрый час просил о привале, но индеец только пугливо оглядывался и тряс головой.

Еще час они пробирались через лохмотья папоротников. Яркие орхидеи давно перестали его занимать — зловоние этих цветов, любимых летучими мышами, теперь только раздражало. Свисающие корни и листья, которые били по лицу, цепляющиеся за ноги побеги — все как будто ополчилось против незваных гостей. Ноги заплетались, одежда промокла насквозь, в глазах стоял туман. Когда Николай уже готов был упасть на землю, его проводник решился, наконец, сделать привал.

Кааш натаскал ворох больших блестящих листьев, усадил его и дал напиться. Это помогло. Николай попытался объяснить, что в таком темпе двигаться не может, но провожатый настаивал, что надо идти быстро. Во всяком случае, он понял его именно так. Языком майя он не владел, изъясняться приходилось главным образом жестами.

Проклятое майяское отродье. Привал закончен, они снова в пути. Ноги еле двигались, спину ломило. Никакая погоня сейчас не заставила бы его идти быстрее. Теперь продвижение по джунглям превратилось в пытку. Москиты и прочая безымянная живность бросались на каждый миллиметр тела стаями. Укусы зудели, но притрагиваться к ним ни в коем случае было нельзя: самая незначительная ранка могла обернуться заражением крови. В сельве водились мухи, способные откладывать яйца в теле человека. Их личинки вылупливались под кожей жертвы и начинали поедать ее изнутри. Сухопутные пиявки норовили отыскать малейший незащищенный участок кожи, чтобы вонзиться в тело. А еще в джунглях было душно, воняло гнилью, и не было ни реки, ни ручейка, в которых можно ополоснуться.

Этому месту больше всего подошло бы слово «ад». Однажды подумав так, Николай уже не мог называть джунгли иначе. Ад. Ах Пуч, повелитель Шибальбы, или майяского ада. Он украл Ах Пуча и попал в ад. А кто виноват во всем — разве не этот идиот Кааш?

Николай понял, что сходит с ума от усталости. В голову пришла спасительная мысль о фляжке с бренди, которую он стянул у майора. Привалившись к серому, облепленному лианами стволу, он вынул флягу и приложился к ней. Как ни странно, в голове прояснилось. Он обтер лицо бренди и, с трудом оторвавшись от ствола, заставил себя шагать дальше.

Так прошел первый день пути. Потом был короткий ночной привал и еще один изматывающий переход через джунгли. Николай шел, стараясь ни о чем не думать и сосредоточиться только на том, чтобы вовремя уклоняться от шипов и колючек, не схватить змею вместо ветки и не провалиться в яму. Но избавиться от ощущения, что на них кто-то смотрит из-за ветвей, не удавалось.

Он даже спросил индейца, нет ли за ними погони, не притаились ли здесь, в чаще, его соплеменники? Или, может, ягуар крадется по их следам? Кааш внимательно прислушался, потом оставил его на какое-то время, но, вернувшись, заверил, что погони нет.

Идти стало еще тяжелее. Усталость накапливалась, москиты совершенно распоясались и норовили забиться в глаза, в нос, в рот. Большие попугаи, синие, красные, с пышными длинными хвостами, всколыхивали застоявшийся воздух.

Несколько раз им преграждали дорогу неглубокие мутные ручьи. Прежде чем ступить в воду, Кааш подолгу прощупывал палкой дно. Он объяснил, что в воде могут водиться пираньи, крокодилы и еще какие-то твари, названия которых он произносил, вытаращив глаза от ужаса. Николай тихо крестился: встретиться с крокодилом или анакондой не хотелось.

Теперь он все чаще спрашивал, долго ли им еще идти. Из объяснений индейца выходило, что от силы день. Но в его словах не хватало уверенности, и Николай начал нервничать.

Они шли и шли, а джунглям не было ни конца, ни края. Прошла еще ночь и еще день, а они все шли. Николай стал замечать, что Кааш все чаще останавливается, чтобы свериться с тропой, если так можно назвать направление, которое он выбрал. Николай был совершенно измотан, отчаянно злился и все чаще придирался к индейцу, уже не в силах сдерживать раздражение. Во всем виноват индеец!

— Ты снова сбился с дороги, идиот? — орал Николай без всякого стеснения. — Теперь ты вообще не знаешь куда идти, да? Безмозглая обезьяна!

Кааш плохо понимал по-английски, но о смысле сказанного, безусловно, догадывался. По глазам было видно, что он из последних сил терпит этого белого дьявола, который смеет оскорблять его, чистокровного майя, в его собственных лесах.

Лицо индейца мрачнело, он все чаще огрызался. Николай несколько присмирел и держал пистолет наготове. Оба устали, еды почти не было, привалы становились все длиннее. Наконец к ночи Кааш вынужден был признать, что они заблудились.

Зачем он только выбрал этого мальчишку, этого сопляка? Николай не замечал стекающих по щекам слез. Они сдохнут здесь вдвоем, и даже костей его никто не найдет. Макака краснорожая! Нужно было брать матерого следопыта вроде Кинича или уж сидеть в лагере — нищим, но живым. Зачем он подличал, зачем воровал? Николай вдруг вспомнил о деньгах, которые прихватил вместе с Ах Пучем из ящика Митчелл-Хеджеса, и впервые за эти дни испытал укор совести. Он смотрел в темноту на кроны ненавистных деревьев и думал, как ужасно будет сгинуть в этих дебрях, так и не повидав родных, не простившись с матерью, не попросив прощения у всех. Он плакал, чувствуя, как со слезами уходят последние силы, глотал стоящую комом в горле ненависть к безмозглому Каашу, пока не заснул крепким глубоким сном без кошмаров и сновидений. Как будто не уснул, а провалился на дно бездонного колодца.

Пробуждение было болезненным. Он с трудом разлепил глаза и несколько минут таращился в пустоту, прислушиваясь к ноющему телу. Болела каждая косточка, кожа зудела, живот сводило от голода. Скромные запасы продовольствия, которые он взял с собой, подошли к концу, а раздобыть пищу в глубине джунглей оказалось делом непростым. Кааш удовлетворялся тем, что находил, но Николай всерьез мучился от голода. Он с трудом повернулся на бок и поискал глазами проводника.

То, что он увидел, заставило его вскочить на ноги и забыть о собственном самочувствии. Кааш лежал с раскинутыми в стороны руками, весь в крови, и неподвижно смотрел в небо. Его грудная клетка была разворочена, внутренности выдернуты. Николай зажмурился от ужаса. Его била дрожь.

Стоило ему поднести к лицу руки, чтобы утереть пот, как он увидел, что они по локоть залиты кровью. Кровь впиталась в ткань рукавов, засохла на ладонях, забилась под ногти. Он весь был забрызган кровью! Посреди поляны, измазанный кровью, стоял майяский бог. Николаю показалось, что Ах Пуч улыбается. Он упал без чувств.

Очнувшись, он заставил себя подняться на ноги. Снял окровавленную рубашку, кое-как умылся. Кааш научил его различать в сплетениях лиан безвредные водоносные стебли. Свое окровавленное сокровище он завернул в пончо Кааша и затолкал в рюкзак, потом прочел над мертвым телом короткую молитву и, не выбирая дороги, поспешил прочь от проклятого места.

Думать о том, что произошло ночью, он боялся. Сейчас он мог только бежать — бежать все быстрее, продираясь сквозь дебри, как будто так он мог убежать от случившегося. О том, куда он бежит и что будет дальше, Николай не думал.

Сколько прошло времени, он не знал. Пять часов, день, два? Несколько раз он терял сознание от усталости и голода. Теперь, когда с ним не было Кааша, о том, чтобы раздобыть хоть какую-то пищу, не могло быть и речи. Он брел сквозь ненавистные джунгли, хотя давно потерял веру в спасение, и не мог остановиться. Остановиться означало окончательно признать поражение, иначе говоря, умереть. Ноги заплетались, внимание притупилось, он брел, как пьяный, не понимая, куда идет. Иногда он пугался, что забывает наносить зарубки на деревья, и делал их слишком много. Эти зарубки он придумал, чтобы случайно не наткнуться на тело Кааша.

Он шел, волоча за собой рюкзак, а вокруг, сливаясь и кружась, мелькали стволы, мхи, листья, цветы, бабочки, попугаи. Наконец, все сдвинулось, как в калейдоскопе, поплыло, он стал оседать и полетел все ниже, ниже, пока не ударился головой о корень.

Николай медленно приходил в себя. Голова кружилась, затылок ломило, веки казались каменными. Он не в силах был оглядеться, не мог вспомнить, кто он, и эта потеря личности пугала больше всего.

Он с трудом унял сердцебиение и прислушался. Теперь он различал птиц, шорох листвы, тихие гортанные голоса. Николай не понимал язык, но все же он казался знакомым. Кое-как разлепив веки, он увидел над головой серый потолок. В дверном проеме показалась полоса пышной зелени и вытоптанной земли. Джунгли.

Теперь он вспомнил. Воспоминания обрушились, как лавина в горах. Он помнил раскопки, золотую статуэтку Ах Пуча, бегство, мертвого Кааша с вырванными внутренностями, измазанного кровью золотого божка, себя…

Николай прикрыл глаза. Здесь, где его жизни ничто не угрожает, в этом он был почему-то уверен, нужно было взять себя в руки и попытаться разобраться в случившемся. В джунглях он испытал такой ужас, что просто не в силах был ни о чем думать. Но теперь он должен понять. В теле была невероятная слабость, но мозг работал ясно.

В хижину, где он лежал, никто не заходил. Стоило воспользоваться покоем и одиночеством, чтобы ответить для начала на главный вопрос. Он убийца?

В ночь гибели индейца он впервые за время их блужданий спал глубоким сном. Не было боли, усталости, голода, москитов. Но что тогда случилось с Каашем?

В джунглях они были одни. Если бы их нашли соплеменники Кааша, они, скорее, убили бы его, чужака. Если бы их нагнал Митчелл-Хеджес, он первым делом забрал бы статуэтку. Если на проводника напал зверь, Кааш должен был сопротивляться. Завязалась бы борьба, и Николай бы проснулся. Нет, зверь ни при чем: тело Кааша не было обглодано, оно было вскрыто ножом.

Внутренности индейца были разложены вокруг Ах Пуча, а сам божок залит кровью. Все это напоминало изощренные жертвоприношения, о которых им рассказывал Джонатан. Да, это было жертвоприношение, но кто совершил его в сердце джунглей? Ответ напрашивался сам собой.

Нет, это немыслимо. Невероятно. Николай вспомнил кровь на одежде, измазанные руки, лицо, сапоги. Он был похож на мясника с бойни, когда проснулся. Нет-нет, всему этому можно найти объяснение. Это химера, мистификация. Он не мог убить Кааша. А если он сделал это, не понимая, что творит? Злая сила овладела его телом и заставила совершить убийство. Николай содрогнулся.

Он лежал весь мокрый и пытался объяснять случившееся действием каких-то трав или цветов, той пищей, которой Кааш накормил его накануне. Он готов был ухватиться за любое мало-мальски правдоподобное объяснение. Единственное, на что у него не было сил, — взглянуть правде в глаза. Это он убил проводника. Он.

Нет! Он снова затряс головой. Все дело в Ах Пуче. Несколько дней с тех пор, как они вышли из лагеря, его преследовали одни и те же видения. Уродливый старик с кроваво-красными глазами требует от него жертвы. «Напои меня!»

Николай отмахивался от этих кошмаров, не придавал им значения, но, видно, индейцы на раскопе лучше знали своих богов. Недаром они приносили жертвы и исполняли обряды, недаром требовали от белых глупцов вернуть на место статуэтку. А он, жадный болван, украл ее! Сам подписал себе приговор! И когда силы и разум отказались ему служить, это чудовище завладело им и превратило в орудие убийства. Ужасно. Немыслимо. Невозможно!

Николай так заметался в гамаке, что едва не свалился. На шум вбежала молодая женщина с грудным ребенком, привязанным к матери большим ярким полотнищем. Она взглянула на него и выбежала прочь.

Следом за ней в хижину вошла старуха. Она подошла к нему, задрала твердыми и шершавыми, как кора дерева, пальцами ему веки, потрогала шею, что-то прошамкала беззубым ртом и, шаркая, поплелась прочь.

— Постойте! — спохватился Николай. — Где я? Сколько я здесь нахожусь? — Он хотел спросить еще многое, но от волнения растерялся.

Старуха с порога поманила кого-то, и в хижине появился молодой индеец. Рослый для майя, скуластый, волосы на затылке собраны в высокий хвост. Николай испугался. Что грозит ему, белому расхитителю пирамид, в этой глухой деревне? Явно ничего хорошего.

Молодой индеец поклонился старухе и спросил на ломаном английском, кто он и как попал в джунгли.

Если спрашивают об этом, значит, не знают о раскопках. Что ж, тем лучше.

— Я археолог, мы раскапывали город в джунглях. Мы с проводником хотели добраться до Сан-Педро, заблудились в джунглях, и он погиб.

Индеец перевел старухе его слова. Та нехорошо прищурилась и спросила, как давно они покинули свой лагерь.

— Пока был жив проводник, мы четыре дня блуждали по лесу. Сколько прошло потом — не знаю.

— Тебя нашли рядом с деревней. Ты был… — Индеец закатил глаза и показал, что Николай был без сознания. — Ты лежать здесь три дня. Она ухаживать за тобой.

— Спасибо. — Что ж, кажется, убивать его здесь не собираются. — А мои вещи?

Нет, Николай не боялся, что индейцы его ограбили. Ему было наплевать на документы, их можно восстановить, и деньги можно заработать. Больше всего его беспокоила судьба кровавого бога. От всей души он надеялся, что рюкзак потерялся, что индейцы забрали статуэтку и не пожелают ее отдавать. Надеялся и не верил в такое счастье. Внутренний голос с уверенностью твердил, что теперь он не избавится от этого проклятия никогда. Откуда он это знал, Николай и сам не мог сказать. Этот дар предвидения появился у него с того дня, как он заглянул в глаза хрустального черепа богини смерти.

Худшие опасения подтвердились: Ах Пуч был на месте. Индейцы даже не открывали его мешок.

Пришлось задрать вверх подбородок, чтобы сдержать слезы. Индейцы такое проявление слабости вряд ли бы поняли. Он сдержанно поблагодарил своих спасителей и еще раз спросил о Сан-Педро.

— Сан-Педро далеко. Надо ждать. Ты не дойти, — твердо сказал индеец.

Старуха дала ему какой-то пахучий отвар из глиняной плошки, и он снова уснул.

Николай стоял в номере дешевого отеля «Белиз» и смотрел в зеркало. За последние месяцы он постарел на несколько лет. Осунувшееся желтоватое лицо, седина в волосах, мелкие шрамы у виска, глубокие складки в уголках рта. Потухший взгляд.

Он устало опустился на жесткий гостиничный стул. Больше месяца он провел в индейской деревне. Старая Танкацу выхаживала его как младенца.

Когда он достаточно окреп и индейцы согласились вывести его из леса, она подошла к нему, положила ему на плечи загорелые почти до черноты руки и сказала:

— На тебе печать бога смерти. Служи ему или умрешь в муках. — Тацкат, молодой индеец, ее внук, перевел. Потом старуха наклонила к себе его голову и скрипучим шепотом добавила по-английски: — Ах Пуч. Береги.

Николай отшатнулся в ужасе. Но старуха уже зашаркала прочь босыми черными ступнями.

И вот теперь он сидел в номере отеля и ждал корабль в Соединенные Штаты. Корабль шел в Саванну. Николаю было все равно. Денег у него едва хватило на дорогу. О продаже Ах Пуча теперь не могло быть и речи.

За время плавания он надеялся достаточно окрепнуть, чтобы по прибытии в Штаты наняться матросом на корабль, идущий в Европу. Как никогда Николая тянуло на родину. Прочь от опостылевших джунглей, от влажной жары, от английской речи — от всего чужого.

За окном лило не переставая, и это была еще одна причина спешить с отъездом. В сезон дождей в Лубаантуне делать нечего, и Митчелл-Хеджес мог появиться в Белизе в любую минуту. Николаю хотелось избежать встречи. Было стыдно взглянуть в глаза товарищам, а еще он опасался, что Митчелл-Хеджес заявит в полицию. О дальнейшем не хотелось и думать. Оставалось считать часы до отхода корабля и глядеть сквозь серую завесу струй на пристань.

Николаю повезло: с Митчелл-Хеджесом они не встретились.

Пароход был небольшим, грязным, помимо двух пассажирских палуб, здесь имелся грузовой трюм. Публика подобралась разношерстная. Мелкие коммивояжеры, служащие компаний, у которых есть отделения в Британском Гондурасе, ревизоры американских банков, парочка артистов, инженер, едущий в отпуск с семьей. Первого класса на пароходе не было.

Мужчины в тесном салоне коротали время за картами. Николай в игре не участвовал. Во-первых, не было средств, во-вторых, он боялся Ах Пуча. Основное время он проводил в собственной тесной каюте, только ближе к ночи позволял себе прогуляться по пустой палубе. Дышать воздухом было необходимо. Николай все еще был слаб, прежние силы никак не хотели возвращаться. В ближайшем будущем ему предстоит тяжелым трудом добывать хлеб насущный, так что стоило воспользоваться короткой передышкой для восстановления сил. В одну из таких прогулок, приближаясь к правому борту, он услышал негромкие хриплые голоса и звуки возни.

Николай поспешил на шум. Двое пассажиров, обоих он отметил как заядлых игроков, сцепились в плотный клубок у самого борта.

— Отдай деньги, мерзавец! Глотку порву! — хрипел грузный тип с опухшим красным лицом и сизой щетиной.

Его противник, хоть и уступал в весе, но был более изворотлив.

— Врешь, теперь это мои баксы! — Он двинул небритого под ребра.

— Думаешь, я не видел, как ты вынул туза из рукава? Со мной этот номер не пройдет! Не вернешь по-хорошему — скажу капитану, чтобы выбросил тебя за борт акул кормить! — В ответ он получил крепкий удар в зубы, и оба снова покатились по палубе. Наконец, худой оседлал краснорожего, выхватил откуда-то нож и всадил его в поверженного врага по самую рукоятку.

Лицо Николая передернулось. Дальнейшее он помнил смутно. Он видел, как худощавый утер разбитый нос, воровато огляделся и, кряхтя, перевалил убитого за борт, не забыв для начала вытащить нож и бумажник.

Пока худой, свесившись через поручни, наблюдал, как мертвое тело врага погружается в пучину, Николай крадучись приблизился к нему, выхватил из его руки нож и вонзил его худому в спину раньше, чем тот успел развернуться.

Никаких чувств он не испытывал, движения его были быстрыми, но механическими. Он вытащил нож и отправил тело карточного жулика за борт, а перед этим совершенно хладнокровно обыскал убитого. Пухлую пачку долларов он без всякого зазрения совести сунул во внутренний карман пиджака.

В каюте Николай измазал золотого божка оставшейся на руках кровью. Судя по недоброй улыбке, тот был абсолютно счастлив.

Нож Николай выбрасывать не стал, только вытер его как следует полотенцем и спрятал в чемодан. Отчего-то он был уверен, что обыскивать его не станут, да и о пропавших пассажирах никто особенно горевать не будет — спишут со счетов, и дело с концом. На таких пароходах подобные истории не редкость.

Денег, которые столь недостойным образом попали ему в руки, с лихвой хватило на билет до Европы. Отсиживаясь в Саванне в ожидании парохода, он с ужасом думал о предстоящем путешествии. Целая неделя в компании кровожадного урода — немыслимое испытание и риск. Николай чувствовал себя в ловушке, из которой не было выхода. Он твердо знал, что расставание с золотым Ах Пучем грозит ему мучительной смертью. Не мгновенной, как удар молнии, а медленной и страшной, связанной с позором и унижением.

Не одну неделю он промучился в поисках выхода. Перечитал все, что смог найти по истории и религии майя, даже списался с одним профессором из Северо-Восточного университета. Вывод был очевиден: Ах Пуч жаждет крови. Пока Николай малодушно оттягивал момент отплытия, он повадился ежедневно ходить на местную бойню. Дома он щедро поливал кровью золотого мучителя, и за все два месяца, проведенных в Саванне, ничего страшного с ним не произошло. Теперь, правда, мясники стали настороженно присматриваться к нему и, кажется, заподозрили в принадлежности к какой-то секте.

Путешествие прошло спокойно, запасов крови хватило. Через десять дней Николай сошел на французский берег. Показываться в Англии он боялся. Вдруг Митчелл-Хеджес раструбит в газетах, что русский член экспедиции, некто Барановский его бессовестно обокрал? То, что экспедиция уже вернулась к родным берегам, Николаю было известно из тех же газет. Пока не было сказано ни слова о золотом божке или о хрустальном черепе. Не исключено, что Митчелл-Хеджес решил утаить находку от тех, кто помогал снарядить экспедицию, а потом продать ее на аукционе или сбыть частному коллекционеру — если, конечно, до сих пор этого не сделал. О Николае забыли, сочли, должно быть, что он сгинул в джунглях вместе со статуэткой.

Однако рисковать все равно не стоило. Во французском порту его даже не досмотрели — вот удача! Таможенника, который проверял его багаж, отвлекли — в чемодане кого-то из американских туристов нашли незадекларированный груз.

Дальше до границ Советской России все было просто. Николай тихо и с комфортом добрался до Финляндии.

Пересечение финско-советской границы представлялось делом трудным, почти нереальным. По Европе о новой России ходили слухи самые ужасающие, и въехать туда было так же сложно, как и выехать. Николай провел в Турку около недели и успел наслушаться разговоров. Всю эту неделю он обильно поливал Ах Пуча кровью — дошел даже до того, что пробрался в городскую больницу и там искупал ненавистного божка в баке с биологическими отходами. Нужно было победить тошноту и сделать это: его шанс вернуться на родину зависел от этого кровожадного уродца.

Никаких определенных правил для въезда в советское государство не существовало, но всякий прилично одетый и грамотно изъясняющийся человек вызывал у служителей новой власти подозрение. Известно было также об их исключительной жадности. Успех дела, по слухам, целиком зависел от размеров взятки и аппетитов чиновника, сидящего на таможне.

Средства, чтобы дать взятку, у Николая имелись. Пухлым кошельком он разжился еще на берлинском вокзале. Какой-то незадачливый бюргер поскользнулся, упал в лужу, ударился и беспомощно барахтался на платформе не в силах подняться. Проходящий мимо Николай остановился, чтобы помочь. Когда расстроенный, в безнадежно испорченном пальто немец подобрал свой багаж и испарился, в руках у Николая остался пухлый бумажник. Он сам не понял, как это случилось.

Деньги пришлись как нельзя кстати. Николай приобрел билет в мягкий вагон и под мерный стук колес долго размышлял о собственном неконтролируемом нравственном падении. Промучившись почти до рассвета, он дал себе слово по возвращении в Петроград исповедаться, причаститься и встать на путь исправления.

Границу миновали успешно. Выручили немецкие марки и еще тот факт, что Николай покинул родину ребенком, ни в каких политических движениях не участвовал, в армии не служил, зато служил простым матросом и чернорабочим в порту и выглядел не как сытый барин, а как изможденный пролетарий.

Но сам он полагал, что дело вовсе не в его трудовой биографии. Дело было в Ах Пуче.

Санкт-Петербург, 2016 год

— Игорь Сергеевич, объясни, что у вас происходит с делом… — Полковник Тубасов перелистал бумаги на столе. — Вот, с делом Барановского. Почему не закрываете? Очевидно же, что это не убийство, а несчастный случай.

— Не согласен, — потряс головой Мирошкин. — Владелец ценной коллекции, трезвый, проблем со здоровьем нет. Не мог он сам по себе свалиться под электричку.

— Ерунда, — отмахнулся полковник. — У тебя на очереди еще три убийства, правда, не такие изысканные, художественной галереей не иллюстрированные. Заканчивай дурака валять и закрывай дело.

— Пожалуйста, дайте мне три дня. Если ничего не накопаю — закроем. Но все, Роман Петрович, за то, что Барановского убили. — Капитан достал платок — промокнуть лоб. — Просто и не изобретательно, и убили, само собой, из-за коллекции.

Полковник шумно втянул носом воздух. Сыщицкий инстинкт и природная добросовестность боролись в нем с желанием выслужиться перед начальством. А начальству, как известно, больше всего нравятся бравые отчеты и позитивная статистика.

— Ладно, три дня, — нехотя согласился полковник. — Через три дня представишь мне убийцу с уликами, доказательствами и свидетелями.

— Роман Петрович!

— Все. Свободен.

— Излагайте, что удалось выяснить.

Настроение после общения с начальством было скверным. Никиту и Илью он с самого утра отправил в консерваторию и в Союз композиторов собрать сведения о покойном.

— Владислав Барановский был человеком замкнутым, нелюдимым…

— Это я раз сто и без вас слышал. Дальше.

— Но! Несколько лет назад был у него роман, — зачастил Илья. — Или не роман, а так… Влюбилась, словом, в него одна аспирантка, тихая такая мышка. Очень за ним ухаживала, и он вроде к ней интерес проявлял, но толку не вышло. Она окончила аспирантуру и отбыла восвояси, кажется, куда-то преподавать. Зовут Котлова Анна Алексеевна.

— Разыщи на всякий случай. Еще что?

— Агнесса Барановская, — перехватил инициативу Никита. — В вечер убийства была у себя в коттедже, ее видели гуляющие. Сидела у окна, работала. Но! Говорят, в Дом творчества к ней несколько раз приезжал какой-то молодой человек. Свидетельница предположила, что аспирант или студент, но коллеги Барановской, отдыхающие там же, утверждают, что таких аспирантов у них нет, студентов тем более. Да и староват он для студента, уже за тридцать. Надо бы выяснить, что за тип. И еще был один разговор, — усмехнулся Никита. — Некто Бурко, господин преклонных лет, был у кого-то в гостях, услышал, что я о Барановских расспрашиваю, — и тут же меня под локоток и в кусты. Так вот, он утверждает, что никакого согласия в этой семейке не было. С тех пор как умер папаша Агнессы и Владислава, все Барановские спали и видели, как бы захапать коллекцию в единоличное пользование. Друг с другом не общались, потому что ненавидели друг друга до судорог, особенно мамаши Агнессы и Владислава. Еще, как я понял, по молодости лет Леонид Аркадьевич состоял в интимных отношениях с мамашей Владислава Барановского, той самой, что сейчас обретается в Израиле. И вроде как отношения были не бескорыстные: покойный композитор Юрий Барановский был обласкан властями, беспрепятственно выезжал за границу, даже в капстраны, а это по тем временам все равно что на Луну слетать. По слухам, сотрудничал с органами на добровольной основе.

— Если беспрепятственно выезжал, наверняка сотрудничал, — кивнул капитан.

— Вот. А как только этот композитор помер, все его жены и наследники сразу перегрызлись. Погодите, самое главное, — заторопился Никита, заметив, что капитан собирается его остановить. — Вы знали, что Юрия Барановского тоже убили, и именно в Репине? Бурко сказал, что тогда посадили какого-то жулика.

— Интересные сведения. — Капитан даже о кофе забыл. — Значит, так. Поднимите дело об убийстве Барановского-старшего — раз. Разыщите мать Агнессы и мать Владислава — два. Выясните все о семействе Леонида Каргина-Барановского, проверьте алиби всех членов семьи — три. Найдите молодого человека, который приезжал к Агнессе, — четыре. С юристом, который ведет дела коллекции, я сам свяжусь. Ясна задача? Приступайте.

— Митя, я в городе, сможешь приехать? — На блеклом лице Агнессы появилась нелепая кокетливая улыбка.

— Не сейчас, — придушенным голосом ответили на том конце. — Давай завтра с утра.

— Между прочим, еще только пять. — Теперь к кокетству примешивались нотки раздражения.

— Я обещал быть на даче не позже семи. Давай завтра в десять.

Агнесса молчала и громко дышала в трубку.

— Не дуйся. Ты прекрасно знаешь, что я человек не свободный и не могу вот так сорваться. Завтра в десять у тебя. — Он звонко чмокнул губами и отключился.

Агнесса осталась стоять с умолкнувшей трубкой. Ситуация была невыносимой. Она не привыкла ни от кого зависеть, никого ждать, упрашивать, ревновать. Да, она ревнует, самым прозаическим образом! В ее-то годы!

Она взглянула в зеркало: некрасивая, старая, с проседью в лохматых кудрях. Все правильно, именно ей и положено ревновать. С тех пор как в ее жизни появился Митя, Агнесса потеряла покой. Все переживания юности обрушились на нее, увядающую сорокадевятилетнюю женщину. Она ревновала, закатывала сцены, рыдала, хохотала как ненормальная и просто не могла им насытиться — жаждала его постоянно до потери рассудка. Удивительно, как она еще находила силы работать.

Это было невероятно, что молодой красивый мужчина сумел разглядеть ее красоту, никем за все годы не замеченную. Стоило Мите приласкать ее, согреть поцелуями, как нежность полилась на спасителя неиссякаемым потоком. Даже мать с отчимом и коллеги заметили, как сильно она вдруг переменилась. Пришлось взять себя в руки: объясняться с окружающими не хотелось, во всяком случае до полной определенности. Ох, настанет ли она, эта определенность?

Агнесса вздохнула и опустилась в кресло. У Мити семья, ребенок, финансовые неурядицы. Прежде чем уйти, он должен рассчитаться с кредитом за квартиру, это было необходимое условие.

— Агнесса, я порядочный человек, а не подлец из дамских романов, — сердито говорил он. — Это мой ребенок, я не собираюсь его бросать. Алименты я, разумеется, буду платить, но не мне тебе объяснять, как сложно одной растить ребенка. Должен же я им хотя бы квартиру оставить! Сам как-нибудь на другую заработаю. В конце концов, могу снимать.

Эти разговоры ее ужасно нервировали. Она категорически не желала, чтобы Митя что-то снимал. Он должен переехать к ней. У нее трехкомнатная квартира, пусть и несколько запущенная. А для кого ей было раньше создавать уют? Но главное — стены, ремонт она как-нибудь сделает.

Интересно, как часто Митя с женой занимается любовью? Агнесса не была наивна и прекрасно понимала, что без этого не обходится. Увы, понимание не избавляло от приступов ревности, так что, как она ни старалась держать себя в руках хотя бы в его присутствии, у них то и дело вспыхивали скандалы.

Вот и сейчас она почувствовала, как к горлу подступает обида. Она снова взглянула в зеркало. Нет, надо все-таки сходить в парикмахерскую, хоть волосы покрасить. В последнее время Агнесса приобрела несколько красивых шелковых комплектов белья и кое-что из одежды. Но она так боялась насмешек, что рисковала надевать это только дома, для Мити. Было страшно, что о романе кто-нибудь узнает и сочтет ее выжившей из ума развратной дурой.

Особенно больно будет, если у них с Митей разладится. Более конкретно эту мысль она формулировать боялась. Нет-нет, вот пусть он переедет к ней, и тогда она позволит себе все. Даже из консерватории уволится. Опостылели эти лживые лица, безупречная вежливость, смешки за спиной и «дружеское» участие. Она их всех с детства терпеть не могла. А куда деваться с ее скромными талантами?

Надо было в молодости никого не слушать и идти в бухгалтеры — с ее добросовестностью и усердием могло бы получиться. Но мать же голову просверлила: «Ты дочь Барановского, должна продолжить династию!» Продолжила, как же. На детях великих природа отдыхает — избито, но справедливо. И она, и Владька покойный были законченными бездарями.

Агнесса отпихнула замяукавшую под боком кошку. Кошку она любила, это было единственное близкое ей существо. С матерью настоящей близости не было никогда. Та была слишком красивой и по-женски счастливой, куда ей понять неудачницу дочку.

Интересно, Митя уже добрался до дачи? Как Агнесса ни старалась отвлечься, мысли о нем упрямо лезли в голову. Пока она сидит здесь одна, он там развлекается с семьей. Наверняка вечером будут все вместе сидеть за столом. Она видела фото его дочери — хорошенькая, похожа на папу. Агнесса не любила детей. Впрочем, до Мити она вообще никого не любила. Теперь она ужасно жалела, что не может родить Мите ребенка. Хоть мальчика. Хоть девочку. А как бы это было славно, если бы он играл с их ребенком, ласкал, брал на руки, — это было бы все равно, как если бы он ласкал Агнессу. У нее внутри все стянуло от желания родить, любить, ласкать маленькое существо. Тогда бы у них была настоящая семья. Увы, слишком поздно.

Мать предупреждала: не можешь выйти замуж — роди. Но до появления Мити ей не хотелось никого рожать, а теперь что ж.

Все, хватит травить себе душу, нужно чем-то заняться. Но из попыток сосредоточиться ничего не вышло. В голову лез Митя со своей женой.

Единственным утешительным событием за день оказалась встреча с Кони. Григорий Васильевич сам позвонил ей и объяснил, что, хотя наследственное дело уже заведено, в права собственности она сможет вступить только через полгода. Ей он посоветовал решить вопрос с охраной квартиры. Лучше всего будет, если Агнесса на время туда переедет. Кому достанется сама квартира, Кони почему-то не сказал. Наверное, просто не мог долго говорить, он же звонил из Америки. По правде говоря, переезжать в чужую квартиру Агнессе не хотелось даже временно, особенно сейчас, когда у них с Митей все так хрупко. И уж тем более не стоит этого делать до похорон.

Похороны откладывались. Ждали Ларису, та должна была прилететь из Израиля, но после известия о смерти сына у нее подскочило давление, и врачи запретили лететь в таком состоянии. Интересно, как она сейчас выглядит?

Агнесса в задумчивости достала из ящика стола сигареты и закурила. Отвратительная привычка, от которой она принципиально не желала избавляться. Во всяком случае, до недавнего времени. Митя не выносил запах табака. Вспомнив о Мите, Агнесса недовольно буркнула что-то себе и отправилась на балкон — курить и любоваться летними сумерками.

Дмитрий Решетников сидел за столом под тенистой яблоней и играл с дочкой в шахматы. Девочке было всего шесть, но она уже вполне сносно играла — вот что значит не обычный сад, а центр детского развития, куда ее водила жена.

— Дима, убирай доску, будем накрывать на стол. Никочка, иди помоги бабушке. — Обманчиво ласковый голос тещи его всегда раздражал.

Девочка, тряхнув темными завитушками, поспешила слезть со скамейки.

— Подожди, Никуся, нужно закончить партию. Через минуту мы закончим. — Он повернулся к теще.

— Конечно, я сама все сделаю, привыкла. Полине вечно некогда, ты тоже занят. А Никуся пусть играет, пока маленькая, потом уже отдыхать не придется.

— Ника обязательно вам поможет, — ровно ответил Дима. — И я тоже.

Тещу он не выносил. Если бы восемь лет назад у него хватило ума ближе познакомиться с Полиниными родителями, они, возможно, и не поженились бы.

Алла Яковлевна была властной, лицемерной и плаксивой особой. Она обожала совать нос в их с Полиной жизнь, хотела, как в детстве, контролировать каждый шаг дочери и даже Дмитрия пыталась подмять. В те первые три года брака, что они прожили с Полиниными родителями, она их едва не развела. Потом они, к счастью, смогли взять ипотеку и купили собственное жилье. Теперь с тещей они встречались только на даче. Увы, с ипотекой ни о каких поездках на море речи быть не могло — приходилось все лето сидеть на даче.

— Дима, а сыр ты мне не привез? Я просила «Маасдам». Забыл, да? Ничего, попрошу соседку — у нее зять почти каждый день приезжает, он купит.

Дима скрипнул зубами. Любимый тещин сыр он действительно забыл, зато купил Нике водяной пистолет, о котором она так мечтала. Пришлось, конечно, выслушать слезную речь о том, что бедный ребенок будет теперь с утра до вечера обливаться холодной водой и обязательно заболеет, а у нее и так аденоиды.

Он собрал шахматы, прихватил доску и, не дав втянуть себя в очередную перепалку, ушел в дом, подальше от греха. Он любит свежий воздух, ему нравится проводить время с дочкой, но завтра же с утра пораньше он уедет в город. Полина не обидится, она все понимает, и потом, нужно что-то решать с работой. Пару месяцев назад строительная фирма, в которой Дима трудился, приказала долго жить. Найти другую работу пока не получалось: кризис. Но ипотеку выплачивать надо, банку дела нет до твоих проблем — им лишь бы средства поступали вовремя.

А еще Агнесса. Но о ней в присутствии жены и ребенка он старался не думать — слишком велика вероятность ляпнуть что-нибудь не то. Конечно, он выкрутится, и все же не хотелось провоцировать подозрения.

— Папуля, я поехала! Буду поздно! — Маша Каргина-Барановская, миловидная, с длинными смоляными волосами по моде, заглянула к отцу в кабинет.

— Маша, что за вид? Куда ты собираешься? — Наряды дочери в последнее время его всерьез беспокоили. Да, прекрасная фигура, но это же не повод оголяться до последней степени.

— Сначала в следственный комитет — с утра звонил какой-то капитан, просил зайти. Вечером, может, с девчонками в клуб сходим.

— В следственный комитет? Звонили? — Леонид Аркадьевич встрепенулся. — Это еще зачем? И как ты собираешься ехать туда в таком виде?

Маша рассмеялась. Папа сейчас был похож на раскудахтавшуюся наседку. Милый старый папуля!.. Поздние дети всегда не лучшим образом сказываются на психике родителей, а Маша была очень поздним ребенком. Папе было хорошо за сорок, когда она родилась, и вот они, последствия.

— Па, какая разница, как я одета? Я же не преступник, мне не нужно нравиться присяжным. И потом, это только с твоей точки зрения вызывающе, а для большей части населения совершенно прилично. — Она примирительно улыбнулась.

— Маша, но это же трусы, а не шорты! У тебя все ноги голые! И волосы, зачем ты красишься в этот черный цвет? Он тебе совершенно не идет.

Леонид Аркадьевич ворчал, прекрасно сознавая, что его слова не будут иметь никакого эффекта. Маше уже двадцать, она студентка психологического факультета — в консерваторию поступать она категорически отказалась. У нее есть права, машина, загранпаспорт, и каждый раз, когда он предпринимает попытку ее приструнить, дочь грозится немедленно выйти замуж. И этого вполне можно ожидать, учитывая, сколько у нее кавалеров и как часто она их меняет. Дочь была существом легкомысленным, избалованным и своевольным, и виноват в этом, разумеется, был он сам.

Леонид Аркадьевич попытался взять себя в руки и спокойно попросил:

— Маша, сделай одолжение, хотя бы в следственный комитет надень что-нибудь приличное.

— Папуля, расслабься. Сейчас все так одеваются, ты просто отстал от жизни. — Этот аргумент всегда повергал его в ступор. Пока он собирался с мыслями, Маша успела выпорхнуть за дверь.

Следственный комитет! Что им нужно от бедного ребенка? Она здесь при чем? Обеспокоенный Леонид Аркадьевич заметался по кабинету. Все дела были немедленно забыты. Нет, нужно срочно туда позвонить. Он поспешил в прихожую, достал портмоне и принялся судорожно рыться в поисках визитки. Еще и Кони как назло нет.

— Диана, это я. — Маша завела машину, запустила климат-контроль. — Да, еду к следователю. Понятия не имею. С отцом чуть припадок не случился, когда он узнал, куда меня вызывают. — Она уже вырулила из тесно заставленного машинами двора. — Не нужно вам туда приезжать, встретимся, как договорились, часа через два.

Какую бы легкомысленную особу она из себя ни строила, вызов в следственный комитет не мог не тревожить. Логика подсказывала, что дело о гибели Влада давно должны были закрыть. Но нет, настойчивые люди с цепкими взглядами продолжали расспрашивать обитателей Дома творчества в Репине, слонялись по консерватории, наносили визиты в Союз композиторов и не оставляли в покое родственников погибшего.

Что такое известно полиции, что от них никак не отстанут? Может, и к лучшему, что ее вызвали. Папа слишком эмоционально все воспринимает, а здесь нужны трезвая голова и определенная подготовка.

Маша усмехнулась. На психолога она пошла учиться по зову сердца. Она с детства умела манипулировать людьми, по существу, видела их насквозь и вовремя жала на нужные кнопки. Подкрепленные теорией практические навыки обещали в будущем неплохой результат. Маша не собиралась посвятить себя работе в школе или на производстве, нет, ее влекла карьера психоаналитика. Набрать клиентуру из скучающих состоятельных дур, выработать у них психологическую зависимость, умело воспользоваться информацией — и безбедное будущее обеспечено. В дальнейшем можно будет подобрать себе мужа из числа супругов собственных клиенток. Она заранее будет знать истинное финансовое положение кандидата, его характер, предпочтения, а значит, сумеет триумфально выстроить стратегию обольщения. Но это планы на будущее, а пока стоит заняться настоящим.

— Можно? Вы меня вызывали. Мария Каргина-Барановская. — Маша приветливо улыбнулась. Собственную открытость лучше продемонстрировать сразу, это помогает вызвать у собеседника ответную симпатию.

— Проходите, пожалуйста. — Навстречу поднялся еще достаточно молодой человек в светлом костюме.

Раз встал при ее появлении, значит, неплохо воспитан и не настроен враждовать. Или просто очень хитер. Маша устроилась у стола так, чтобы ее голые коленки оставались в зоне видимости капитана. Соблазнять его она не собиралась, а вот использовать ноги для отвлечения внимания — это да.

Мария Каргина-Барановская капитану сразу приглянулась. Стройная, ухоженная. А ножки! Таких куколок допрашивать — сплошное удовольствие.

— Игорь Сергеевич, если не ошибаюсь? — Голос приятный, без тени жеманства. — Я вас слушаю.

— Видите ли, — капитан попытался оторваться от ног, покрытых золотистым загаром, и сосредоточиться на лице свидетельницы, — я пригласил вас, чтобы выяснить, где вы были в ночь со второго на третье июля.

— Во время гибели Владислава? — Она немедленно расставила точки над «i». — Сейчас соображу. До трех часов ночи мы были в клубе. Закончилась сессия, и пока все не разъехались, мы решили отметить окончание семестра. Могу дать телефоны людей, которые меня там видели. Потом мы небольшой компанией поехали купаться, но не в Репино. Под утро я вернулась домой, как раз успела до возвращения папы. Он ужасно волнуется, если меня по ночам где-то носит.

Мирошкин понимающе кивнул.

— На самом деле даже представить жутко, что мы беззаботно веселились, когда бедный Владислав лежал уже на рельсах. Если честно, — она отбросила неуместную улыбку, — я все время представляю, как он падает под поезд и как его бедного… — Не договорив, она передернула плечами. — Проклятое воображение! Когда живешь в артистической семье, волей-неволей все это впитываешь. Творческие люди слишком эмоциональны, и фантазия у них развита сильнее, чем у прочих. Меня с пеленок таскали в музыкальную школу, на живопись, танцы и так далее. Дома вечные муки творчества. То папа страдает, то его приятели музыканты и композиторы забегут поплакаться. Вот, вам смешно, — она надула губки, — а я в этом живу.

— Должен отметить, что при столь непростой жизни вы превосходно выглядите, — не удержался капитан, но тут же одернул себя. Маша не без усилий проглотила самодовольную улыбку. — Расскажите, пожалуйста, о Владиславе Барановском.

— Да толком рассказать и нечего, мы же почти не общались. Не представляю, как ему удавалось выживать в совершенном одиночестве. — Она помолчала пару секунд. — Даже если оставить в стороне простую потребность в общении, есть сугубо практические моменты. Кто-то должен сходить в аптеку, когда человек болеет, приготовить еду… Владислав — извините, никогда не называла его дядей — со всем справлялся сам. Бывало, папа звонил ему узнать, как дела, и тот говорил, что болеет. Папа как всякий нормальный человек тут же предлагал привезти лекарства, продукты, но Владислав всегда отказывался. Я и дома у него была раза два за всю жизнь, не больше.

— Скажите, а его мать давно уехала из страны? Он сильно переживал ее отъезд? — Похоже, Владислав Барановский был типичным маменькиным сынком, привык отсиживаться за ее юбкой, а стоило мамочке уехать, и он потерялся.

— Лариса уехала лет пятнадцать назад с семьей своего второго мужа. Но и до ее отъезда они не были особо близки.

— В самом деле?

— Насколько я понимаю, они были довольно разные люди. Папа так всегда говорит, а он ее хорошо знал, они поддерживали отношения и до смерти дяди Юры, и после. А почему вас так интересуют характер Владислава и его детские травмы? К его смерти это же не имеет отношения?

— Да как вам сказать. Никогда не знаешь, какая мелочь имеет значение, а какая нет, — уклончиво ответил капитан.

Эта Мария ему понравилась. Открытая, симпатичная, за такой он бы с удовольствием поухаживал. Может, после окончания следствия? Хотя вряд ли она на него клюнет — староват и должность не та. Был бы топ-менеджером, тогда другое дело.

— Но я думала, что Владислав упал с платформы под электричку, — нахмурилась Маша. — Поэтому и в закрытом гробу будем хоронить.

— Так и есть.

— А зачем тогда вы меня вызвали?

Что ж, вопрос резонный.

— Дело в том, что пока не ясно, как именно он упал. Был ли это несчастный случай или… — Капитан замялся, не зная, стоит ли пугать это юное создание.

— Вы думаете, его толкнули? — Голос у нее внезапно сел.

— Не исключено. Именно это мы сейчас и проверяем.

— Но я все равно не понимаю, чем мои ответы могут вам помочь.

— Ваши слова, возможно, помогут найти человека, заинтересованного в смерти Владислава.

— Заинтересованного? Значит, вы думаете, его не случайно столкнул какой-то придурок? Иначе говоря, это было умышленное убийство? — Маша намеренно называла вещи своими именами. Ей как честному человеку бояться нечего и прятаться за размытыми формулировками не стоит. — Ничего себе.

Капитан уже пожалел о своих словах. Хотя папочка этой красотки далеко не дурак, Агнесса Барановская тоже. Наверняка они понимают, зачем полиция опрашивает свидетелей. Будь смерть Владислава Барановского несчастным случаем, давно бы оставили всех в покое.

— Так что вы думаете, Мария Леонидовна? Кому могла быть выгодна смерть вашего родственника?

— Так и напрашивается ответ: никому, — невесело усмехнулась Маша. — Но, наверное, это не совсем правда. Все-таки число владельцев коллекции уменьшилось на одного. Не знаю, честно, что это дает, поскольку ни папа, ни Агнесса все равно не позволят ничего продать, и все так и будет храниться в этой замшелой квартире на канале Грибоедова. Наверное, его смерть выгодна человеку, претендующему на его место на кафедре, — не знаю уж, кто именно о нем мечтает. Может, есть кто-то еще, кому его смерть выгодна, но мне об этом неизвестно. Если честно, и наше семейство ничего в этой ситуации не приобретает, только лишние хлопоты. Владислав был штатным хранителем коллекции, причем не требовал за это никакой зарплаты. Как быть с ней дальше — непонятно. — Она скривила губки.

— В каких отношениях были Агнесса Юрьевна и покойный Владислав?

— Да ни в каких. Я же вам объясняла, у него ни с кем не было отношений. Агнесса тоже дама с тараканами — угрюмая, необщительная старая дева. Говорят, их отец был совсем другим, веселым, компанейским человеком. Папа его часто вспоминает. Честно говоря, глядя на этих двоих, в такое чудо верится с трудом.

Да, этот капитан вцепился в их семейку не на шутку. Значит, у него что-то есть помимо простых подозрений. Но это и не улики как таковые, слишком общие вопросы он задает. Расслабляться точно не стоит — если будет настырно копать, что-нибудь обязательно нароет.

Ее размышления прервал телефонный звонок. Взглянув на дисплей, Маша недовольно скривилась, но все же ответила.

— Маня, ты где застряла? Сколько можно ждать?

— Это у нас молочница на даче баба Маня, а меня Марией зовут. Ясно? — Она понимала, что бессовестно срывается на подруге, но ничего не могла с собой поделать. — Я говорила тебе, где была и зачем, и нечего меня дергать.

— Мань, тебя там чего, озверином накормили? Я просто спросила, скоро ли ты будешь. Мне-то все равно, вот Данька весь извелся. — Она ехидно хихикнула.

— Ладно, потерпите, через пятнадцать минут буду.

Ехать никуда не хотелось. Хотелось посидеть в тишине и подумать, и если бы не Данька, она бы точно повернула к дому. Но в последнее время он стал невыносимо ревнив — как чувствовал, что у нее назревает новый роман. Но с другим воздыхателем пока все было слишком туманно, и Маша не хотела терять Даниила, весьма состоятельного и завидного поклонника. Пришлось ехать на встречу — вместо того, чтобы всесторонне проанализировать сложившуюся ситуацию, может, даже с Кони посоветоваться.

Этот простодушный капитан добросовестно копает под их семью. В примитивное служебное рвение Маша не верила. А что, если это расследование заказали? Мирошкин, скорее всего, вообще не в курсе. Указание пришло сверху.

А виной всему коллекция, больше их семейство ничем заинтересовать не может. Маша была прекрасно осведомлена об уникальности и ценности собрания. Такие полотна, подлинность которых, между прочим, подтверждена разными экспертизами, надо разыскивать и караулить годами. И стоят они баснословных денег. Но если владельца загнать в угол, а потом пообещать его оттуда выпустить, он может стать гораздо сговорчивее. Смерть Владислава вполне могла стать таким рычагом в умелых руках.

Папа с Агнессой, конечно, слишком наивны, чтобы просчитать такую комбинацию. Нужно подумать, кто в последнее время интересовался коллекцией, и вычислить заказчика.

Вечером, когда она вернулась, отца уже не было. Матери тоже. Кажется, у мамули завелся очередной поклонник? Что поделать, отцу уже шестьдесят с хвостиком, а маме едва исполнилось сорок. Маша была девушкой, не склонной к морализаторству. Любовь любовью, а природа берет свое. Главное, что отец ни о чем не догадывается.

Ленинград, 1924 год, ноябрь

В Петроград он въехал поздним вечером и не узнал знакомый с детства город. Темень, грязь, уныние. Фонари почти не горели. На вокзале спали вповалку оборванные, изможденные люди, приличной публики видно не было. У поездов шныряли голодные дети.

Зрелище всеобщей нищеты, сиротства и запустения больнее ранило сердце, чем собственные горести. В приличном пальто и фетровой шляпе он выглядел этаким сытым барином. К нему сразу подскочил носильщик, и пока Николай вытряхивал из карманов мелочь, чтобы раздать беспризорным, проворно погрузил вещи на тележку.

— Зря вы, товарищ, этих прикармливаете. Не ровен час, накинутся и обдерут как липку.

— Да что вы такое говорите? Это же дети, они есть хотят! — Николай с ужасом смотрел на маленьких попрошаек.

— Ага, дети. Бандиты малолетние, а не дети. — Он двинулся с тележкой к выходу.

Промозглая сырость, яркие тряпицы опавших листьев на мостовой, пронизывающий ветер с Невы — все радовало его до слез. Он пил большими глотками напоенный речной сыростью воздух, впитывал глазами это небо, реку, дома, тротуары, хмурого извозчика с мешковиной на голове — от дождя. Он был счастлив.

Всю дорогу до дома он был сам не свой. Велел извозчику остановиться на Троицком мосту и долго вглядывался в смутные очертания Петропавловской крепости, искал глазами парящего в высоте ангела, скорее угадывал, чем видел сереющие купола соборов и дуги мостов.

Всю дорогу до дома щемило сердце. Ветер сдувал слезы, и они немедленно снова наворачивались на глаза и мешали смотреть. Чугунная вязь оград, блестящая от дождя мостовая, проплывающие громады домов — все было мило, знакомо. И хотя он уже твердо знал, что родителей ему не суждено увидеть, он все равно рвался домой.

Вот и знакомый дом. В третьем этаже светятся ласковым светом окна гостиной и столовой. Наверное, Аня с Мишей не спят. В предвкушении встречи кровь стучала в висках, и он все поторапливал медлительного извозчика.

— Давай, голубчик, неси чемодан скорее! Я тебе еще накину.

— Накину! Баре понаехали! — ворчал извозчик. — Рупь давай.

Николай, запыхавшийся, счастливый, в распахнутом пальто и съехавшей на макушку шляпе, с трепетом звонил у дверей.

Ему все не открывали. От нетерпения он еще дважды повернул ручку. Наконец, дверь открылась.

— Аня! — Он схватил сестру в объятия и закружил ее. — Аня, я вернулся! Вернулся!

Николай опустил сестру и с блаженной улыбкой взглянул на нее, по-прежнему не выпуская из объятий.

— Анечка. — Улыбка медленно сползла с лица Николая. Эта худая уставшая женщина с ранней сединой не могла быть Аней. Ане сейчас только тридцать два года. Всего тридцать два. — Что с тобой? — Он вглядывался в родные черты и не мог, неспособен был понять, какие испытания превратили ее из цветущей барышни в старуху.

— Анька! — раздался из комнат грубый оклик. — Чего там еще?

Николай вопросительно взглянул на побледневшую Аню.

— Кто это?

— Муж, — коротко ответила она, спеша назад в комнату.

Навстречу в прихожую уже выдвинулся крупный красномордый мужик с нечесаными вихрами и в исподней рубахе навыпуск. Мужик шел вразвалочку, по-хозяйски засунув руки в карманы брюк.

— Это еще что за ком с горы? — Он уставился на Николая.

— Это мой брат, помните, я вам говорила? Мой младший брат Николай, — зачастила Аня и встала перед ним, как будто собиралась прикрыть его своим телом.

— Бра-ат, — протянул тип и икнул.

— А это мой муж, Колодкин Тимофей Егорович, начальник районного стола регистрации обществ и союзов, — с той же заискивающей поспешностью представила она.

Николай почувствовал, как лицо свела болезненная судорога. Желание схватить за горло это красномордое рыло в подштанниках и вышвырнуть на залитый дождем тротуар было слишком велико. Что угодно, только не этот смертельный, навсегда въевшийся испуг в глазах сестры.

Аня заметила произошедшую с ним перемену, испугалась еще больше, сжала его руку и умоляюще глянула прямо в глаза. Пришлось сделать над собой усилие и выдавить ответ: «Очень приятно». Он вспомнил все, что читал в газетах о порядках в советской России и через силу представился.

— Барановский Николай Иванович.

Аня заметно выдохнула и с благодарностью взглянула на брата. Впервые на ее лице появилось подобие улыбки.

— Николай Иванович, говоришь? — Новый родственник не спешил подавать ему руку. — Приехал, значит? И на наши площадя.

— Но это и его квартира тоже. Николай здесь родился…

— Родился? — рыкнул Колодкин, и Аня заметно вздрогнула. — Мало мне дармоедов на площади, еще один явился?

— Да вы не волнуйтесь, Тимофей Егорович. — Николай с трудом сдерживал ярость. Он чувствовал, что от его самообладания зависит не только его жизнь, но и жизнь сестры, хотя понять не мог, как могло случиться, что его умная, тонкая, решительная сестра вышла за этого безобразного хама. — Я вас надолго не стесню. Неделю, от силы две. Найду себе квартиру.

Начальник регистрационного стола хмуро взглянул на него.

— Ладно, нехай проходит. Неделю дозволяю. Но чтобы жить в дальней комнате, за стол платить и без глупостей! А то все повылетите. — И отбыл в гостиную.

Анна Ивановна бросилась к брату на шею, давясь беззвучными слезами.

— Коленька! Коля! — шептала она. — Я тебя сейчас к Мише в комнату отведу. Он в кабинете живет, придется на полу постелить. Иди умойся с дороги, у нас, к счастью, водопровод работает и даже горячая вода есть, а там Тимофей Егорович уснет. Он рано ложится. — Она куда-то тянула Николая за рукав. — Я тебя покормлю на кухне, а там и Миша вернется.

— Миша? — обрадовался Николай. — А где он? И что здесь вообще происходит? А может, мне лучше в детскую?

— Нет-нет, там Саша с Тосей. Дети мои.

— У вас есть дети? — с некоторой брезгливостью спросил Николай.

— Что ты, — возмутилась Аня, но тут же спохватилась: — Я была замужем за Павлом Романовичем Сумароковым, может, ты его помнишь? Он бывал у нас еще до твоего отъезда.

— Не помню.

— Его арестовали, потом расстреляли. Мы чудом уцелели.

— Анька! — донесся из гостиной грубый рев. — Где тебя носит? Чаю налей!

— Коленька, ты пока раздевайся, устраивайся. Я сейчас! — И она поспешила на крик.

Николай Иванович вошел в знакомый с детства отцовский кабинет и, не глядя по сторонам, сел в обтянутое зеленой кожей кресло. Все было не так. Родителей больше нет. Сестра из молодой цветущей женщины превратилась в запуганную старуху. В их доме поселился какой-то безобразный мужик. Николай покосился на свой саквояж. А не разрешить ли все проблемы разом, не избавиться ли от хама? Он встряхнулся и запретил себе подобные мысли.

Миша вернулся поздно, когда Тимофей Егорович, выкушав пол-литра водки, давно храпел в своей комнате, а они с Аней тихонько сидели на кухне, вспоминали детство и делились событиями последних лет.

— Миша! — Николай вскочил и до хруста в костях сжал в объятиях худощавого, очень похожего на него самого молодого человека. На Мише были нелепая пролетарская косоворотка и потертый бушлат. — Как вырос, возмужал! — Он шептал какие-то первые пришедшие на ум банальности.

— Коля? Николай, ты? — с сомнением спрашивал Миша, вопросительно поглядывая на сестру.

Неловкость прошла постепенно. Они уже сели за стол, выпили за благополучное возвращение блудного родственника, разговорились.

— Да нет, не успел я на врача выучиться, — грустно качал головой Михаил. — Революция помешала. Поступить я поступил, но вот учиться… Только первый курс окончил, а тут такое началось! Молодец что раньше не вернулся. И вообще, — он смущенно улыбнулся, — пойми меня правильно, но лучше бы тебе и вовсе не возвращаться. Видал эту морду, что сейчас в родительской спальне храпит?

Аня вздрогнула.

— Теперь такие, как этот, всем в стране заправляют. Думаешь, я почему в таком виде разгуливаю? Боюсь, чтобы не схватили за шиворот и в ЧК не отвели. Оттуда такие, как мы, не возвращаются. Так-то, брат. Я теперь рабочий класс, тружусь слесарем на заводе, чтобы с голоду не подохнуть, а вечером еще учусь в Первом медицинском, чтобы окончательно не опуститься. Но за день так наломаешься, что вечером на лекции сидишь и носом клюешь, так что сессию, наверное, завалю. — Миша понуро свесил голову.

— Не завалишь. А завалишь — пересдашь. Но теперь я старший, и я за вас в ответе, когда нет родителей. С завода ты уйдешь и будешь учиться нормально. Зарабатывать буду я.

— Коля! — невесело усмехнулся брат. — Где ты будешь работать? Кем? Ты даже не представляешь, в какую страну ты попал, в какой город. Это же Ленинград, понимаешь? Город великого вождя, провалиться б ему!.. Да тебе на улицу выходить опасно. Еще скажешь где-нибудь «милостивый государь» или «господа, передайте вагоновожатому» — и все, кранты. В лучшем случае с трамвая скинут и тумаков надают, в худшем… — Он махнул рукой. — Сиди уж дома, привыкай, присматривайся. Мы с Аней сами о тебе позаботимся.

Слышать подобное от Миши, которого Николай привык считать мальчишкой, было обидно, пусть и справедливо.

— Вот и молодец. А теперь спать, мне вставать рано, — поднялся Миша. — И ты ложись, а то этот тунеядцев не любит. Как проснется, так давай горланить, чтобы все поднимались. Приучает буржуев к рабочей дисциплине.

Правда, всеобщей побудки Николай утром так и не услышал — проспал. Когда он встал, в квартире было уже тихо. Племянников своих он пока так и не увидел. Аня оставила на папином письменном столе записку, где что лежит, и пообещала быть не позднее пяти.

Николай не спеша оделся и впервые с момента возвращения почувствовал себя дома. Он с радостью дотрагивался до знакомых вещей, с интересом разглядывал фотографии, которые появились после его отъезда. Вот мама с папой на прогулке — уже пожилые, у папы седина на висках, а у мамы вокруг рта залегли печальные складки. 1917 год, Аня под руку с красивым молодым человеком, наверное, с покойным мужем. Вот вся семья за столом, у Ани на руках маленький ребенок. Николай еще долго рассматривал эту застывшую летопись, потом вдруг опомнился и бросился собираться.

Первым делом он спрятал в тайник в отцовском кабинете Ах Пуча. Здесь, в родных стенах, он уже не казался Николаю ни страшным, ни кровожадным — золотой болван, не больше. Он натянул пальто и поспешил в Никольский собор к отцу Феодосию. Отец Феодосий был духовником их семьи, его он знал с малых лет, на него надеялся.

Спеша вдоль пустынной набережной, подгоняемый промозглым порывистым ветром, Николай невольно оглядывался и перебирал в уме наставления, как следует вести себя в случае встречи с гражданами новой России. По счастью ему никто не встретился, кроме нескольких теток с кошелками. Он осторожно приоткрыл тяжелую резную дверь и шагнул в сумрак храма.

— Господи! — Простонала его душа. Сам не понимая, что с ним делается, он упал на колени перед алтарем, залился счастливыми слезами. В этом плаче были сожаление, раскаяние, радость, печаль, страх, освобождение. Николай не знал, сколько времени он провел, уткнувшись лбом в теплый золотисто-медовый, затертый пол. Час, два? На ноги он поднялся с ощущением сладкой усталости.

Он огляделся и заметил на правом клиросе темную сгорбленную фигуру. Николай поспешил туда.

— Отец Феодосий! Отец Феодосий!

Сгорбленный человек обернулся. Изборожденное морщинами лицо с ясными, светлыми глазами обратилось к Николаю.

— Кто здесь? Что вам угодно? — Отец Феодосий подслеповато вглядывался в спешащего к нему человека. — Николенька? Николай Иванович? Барановский?

Не веря своим глазам и уже спеша ему навстречу, отец Феодосий раскрыл объятия.

— Откуда же ты? Столько лет! Столько невзгод. — Отец Феодосий любовно смотрел на него сверху вниз.

— Ох, батюшка мой. Ужаснулся бы я в былые годы твоим рассказам, за голову схватился. — Тихо качал головой отец Феодосий. — Но то, что повидали мои глаза за годы нашей с тобою разлуки, как кресты с церквей сшибали, колокола сбивали, служителей божьих живьем с колоколен или под пулю… Нет. Теперь не ужаснусь.

Николай сидел рядом, с надеждой заглядывая в добрые, по-детски ясные глаза.

— Приходи завтра. Исповедуешься. Покаешься, епитимью наложу, а там уж отмолим грехи твои и причастишься. Если с человеком вера, если Бог в его душе не умер, все исцелится, все уврачуется. А что за наваждение на тебе было в джунглях этих, не нам судить, наше дело молиться и заступления у Бога просить. Иди сын мой, иди и веруй. Устал я. Стар уже, — благословляя Николая, велел отец Феодосий.

И Николай пошел. На улице уж чувствовалось наступление ранних осенних сумерек, серо-бурой мутью плескали воды канала, голые деревья на ветру вздрагивали под налетающим сырым ветром, жались сиротливо к домам. На душе у него было светло и ясно, и он больше ничего не боялся. Ни золотого болвана, созданного кровожадным давно вымершим народом, ни большевиков, ни Тимофея Колодкина, ни новой непонятной жизни. Ничего. Теперь, когда он поверил в свое избавление, в возможность очищения, все представлялось в радостном свете.

Дома он застал племянников, очевидно, Аня успела утром рассказать им о приезде дяди. На звук хлопнувшей двери в прихожую выглянули два любопытных чуть испуганных лица.

— Та-ак. — Расплываясь в улыбке, протянул Николай. Сам не зная почему, он был страшно рад видеть этих юных Барановских, новое поколение их семьи, людей, которые смогут унаследовать их с Аней и Мишей традиции, их взгляды, их принципы. Пусть за окном рождается и крепнет что-то новое, незнакомое, они, эти дети, принадлежат их семье. Пусть они не Барановские по фамилии, а Сумароковы, главное, что не Колодкины. — Так вот, значит, какие вы, Саша с Тосей? Ну, идите знакомиться!

Николай судорожно вспоминал, что есть у него в саквояже, чтобы подарить этим замечательным детям. В дороге ему совершенно не приходило в голову позаботиться о подарках. Все, что его занимало, это вернуться как можно скорее на родину и никого не убить. Да, сейчас он мог думать об этом свободно: морок, поработивший его в джунглях, развеялся под дуновением студеного петербургского ветра.

Когда с работы вернулась Аня, они втроем с племянниками сидели на диване и болтали, как старые приятели.

— Что делал сегодня? — спросила она, повязывая фартук и принимаясь за готовку.

— Ходил в Никольский собор повидать отца Феодосия, — Николай присел у стола.

— В самом деле? — Аня повернулась к брату и взглянула на него с какой-то особенной теплотой. — Как он?

— Постарел. Да ты, наверное, и сама знаешь.

— Нет. Теперь опасно ходить в храм, да и Тимофей Егорович не велит, ему как начальнику непозволительно иметь верующую жену. — Она снова отвернулась к плите. — Что ты собираешься дальше делать?

— Аня, объясни мне, что происходит? Почему этот человек живет в нашем доме, распоряжается, хамит, оскорбляет? Что здесь происходит? Почему ты, умная, добрая, сильная, живешь с этим хамом?

— Почему? — Она невесело усмехнулась, бросила селедку и повернула к брату перекошенное от боли лицо. — Потому что хотелось выжить. Потому что надо было спасать детей. — Аня подняла лицо к потолку, и Николай заметил блеснувшие в ее глазах слезы.

— Извини, я обидел тебя. — Он уже пожалел о своем порыве. — Но я не понимаю, почему он? Зачем? Это же мерзко.

— Мерзко? Это ты мне говоришь? Это тебя он касается своими ручищами? Лапает… — Она хотела что-то добавить, но болезненно дернулась и отвернулась, не закончив. — Когда Павла расстреляли, мы каждый день ждали, что придут за нами. Ты не понимаешь, что такое ЧК, большевики и новые порядки. Людей расстреливали за чистую одежду и грамотную речь. А конфискация? — Она всхлипнула. — Ты знаешь, что это? В твою квартиру вламываются бандиты с оружием и бумажкой с печатями и начинают перетряхивать весь дом. Забирают себе все, что им приглянулось, срывают с людей одежду, нательные кресты, часы, что угодно. Хватают ложки, пальто, шубы, детские игрушки, а если открываешь рот — тебе тут же в зубы или к стенке. Или в ЧК как классово чуждый элемент. Помнишь адвоката Петра Анатольевича из квартиры напротив? Такой милый господин с бородкой? Он пытался возражать, когда к нему вломились такие вот конфискаторы. Знаешь, что они сделали? — Она зло посмотрела ему в глаза. — Они изнасиловали у него на глазах дочь, вчетвером, по очереди, а потом его застрелили. Елена после этого отравилась, а Надежда Аркадьевна умерла от горя. Мы их хоронили.

И вот в таком ужасе ты живешь ежесекундно, ты и твои дети. А еще голод, и нет дров. И дети плачут. — Аня смахнула слезу. — Тимофей Егорович у нас в домоуправлении работал. Да, грубоватый, необразованный, из новых. Мама с папой, к счастью, уже умерли. — Усмехнулась она, все той же горькой улыбкой. — Нет, он не ухаживал. Просто явился к нам, осмотрел квартиру, мебель, меня. Спросил, сколько лет, и сказал, что поженимся. Что квартира ему наша приглянулась, что всегда хотел на дворянке жениться, что «щенков» обижать не будет, только пусть под ногами не путаются. Ты думаешь, у меня был выбор? В нашем подъезде осталась единственная неуплотненная квартира. Помнишь Лютаевых? С ними живет еще пять семей, а они ютятся в бывшей детской. Адамовичей вообще переселили в подвал, а в их квартиру пролетарии вселились, восемь семей. На их фоне Тимофей Егорович тебе отцом родным покажется. Пьянство, драки, клопы. Продолжать? — Николай покачал головой, но Аня его не слышала и все равно продолжала: — Мы перестали бояться конфискаций. У детей была еда. Миша нашел работу, а ведь его могли расстрелять. Когда-то он сочувствовал эсерам, а в нынешние времена это преступление. И работу мы ни за что не нашли бы.

— Я понял. А кем ты работаешь? — Николай подумал, как мало эта новая Россия похожа на родину из его снов. Не сюда он так рвался, не об этом мечтал.

— Работаю в библиотеке Дома просвещения. Платят мало, зато работа хорошая. Сейчас приготовлю ужин и еще уйду часа на два. Так что ты намерен делать?

— Немного осмотрюсь и буду искать работу, — думая о своем, рассеянно ответил Николай.

— Это будет непросто. В городе толпы безработных, но главное, сейчас везде спрашивают происхождение, а у тебя оно неподходящее. Когда вернется Тимофей Егорович, предложи ему выпить. Будете пить — не спорь. Завтра я попрошу его устроить тебя на работу. Водку ты должен поставить свою. Вон там, в шкафчике, возьми и спрячь пока. — Она кивнула в сторону буфета.

— Аня, ты напрасно волнуешься. Я сам справлюсь. — Пить с Колодкиным он не собирался. Ему стоило большого труда терпеть эту физиономию в их доме. Но пить с ним, заискивать, унижаться? Нет уж, прошу покорно.

— Николай, а что ты умеешь делать? Кем ты можешь работать? — Аня прекратила чистить мелкую, скверную с виду селедку, тяжело оперлась руками о стол и стояла, не поворачивая головы.

— Да что угодно. Хоть мешки грузить, хоть кирпичи таскать.

— В этом городе сейчас тысячи людей голодают, потому что пришли из деревни и ничего не умеют делать, только таскать кирпичи. В городе не хватает грамотных специалистов. Но ведь ты даже гимназию не окончил, — с упреком бросила она и вернулась к своей работе.

— Ты права. Но что-нибудь придумаю. На шее у вас сидеть не буду. Пока у меня есть деньги, за еду и проживание я буду платить. — Он решительно встал.

— Коля, не в этом дело! — бросилась она к нему. — У тебя нет документов, и ты ничего не понимаешь в нашей жизни! — В ее глазах была такая тоска, что он тотчас устыдился, обнял ее, расцеловал.

— Прости меня. Я действительно еще ничего не понял, но дай мне время осмотреться. Обещаю тебе: все наладится. Да, я не врач, не инженер, но кое-что я все-таки умею. Я умею выживать и приспосабливаться. Дожил же я как-то до двадцати пяти лет? — усмехнулся Николай. — А с мужем твоим я выпью. Обещаю. Документы мне действительно нужны.

Санкт-Петербург, 2016 год

— Лариса на похороны не приедет, — объявил Леонид собравшимся в комнате дамам.

— Почему? — удивилась Агнесса. — С ней что-то серьезное?

— Не знаю. — Леонид раздраженно пожал плечами. — Несла какую-то околесицу насчет врачей, но, по-моему, ей просто жаль денег на билет и на похороны. Кони говорит, она ему звонила — требовала зачитать по телефону завещание. Очень интересовалась, что она получает после Влада.

— Она что, сумасшедшая? — не выдержала Маша. — Единственный сын!

— Машенька, помолчи.

Лилия Константиновна любую естественную реакцию считала дурным тоном. Особенно скверным она полагала осуждать членов семьи своего супруга. Они представлялись ей чем-то вроде аристократической фамилии, которой простительны некоторые чудачества. Машина мама вообще была склонна к жеманству и театрализации жизни. Она поступила в консерваторию, мечтала об оперетте, но, выйдя замуж за Леонида Аркадьевича, сочла дальнейшую учебу излишней и осела дома. Теперь она время от времени радовала своими руладами гостей и разыгрывала миниатюры для домашнего пользования. Что-нибудь из великосветской жизни, вот как сейчас.

— О ком мы говорим? — дернулась Агнесса. — Да она имя собственного ребенка не вспомнит, если врасплох застать. Мать!

— Агнесса, не преувеличивай, — одернул ее Леонид. — Лариса, наверное, не идеал матери, но злословить на ее счет недостойно. И вообще, давайте к делу. Похороны завтра, я обо всем договорился. Из морга едем в храм, потом на кладбище. Будут только свои.

— А консерватория решила отделаться венком? — не успокаивалась Агнесса.

— Слушай, в конце концов, он был простым преподавателем, а не народным артистом. Может, на отпевании кто-то из руководства и будет, не знаю, — отмахнулся Леонид. — Помянуть заедем к нам, Лиля накроет на стол. — Он взглянул на супругу.

Та сдержанно кивнула, склонив длинную шею.

— С этим все понятно. — Агнесса заерзала. — Мы можем поговорить с тобой тет-а-тет?

Маша навострила уши. Лилия Константиновна поднялась из кресла и светски предложила:

— Агнесса, может быть, чаю? Машенька, помоги мне, пожалуйста.

Маша состроила гримасу, но из комнаты вышла: при ней все равно говорить не будут. Далеко отходить она не стала, только махнула матери рукой, чтобы не мешала, подкралась на цыпочках обратно к двери и замерла, напрягая слух.

— Мне нужны деньги, — коротко заявила Агнесса.

— Удивила, — развел он руками. — Мне, знаешь, тоже нужны. Осенью у старшего, у Максима, свадьба. Как ты полагаешь, кто ее оплачивает? Машка на стажировку в Англию собирается — «папа, дай денег». Кредит за ее машину — тоже я. Лилька с Машкой через две недели в Милан на распродажи едут. У меня, знаешь, станок на пределе работает, еле-еле купюры успеваю сушить, — невесело усмехнулся он. — Поищи у кого-нибудь другого.

— Я говорю не о десяти тысячах. Я хочу продать что-нибудь из коллекции.

Леонид не без удивления взглянул на нее. Потом что-то сообразил.

— Зачем тебе такие деньги? Ты что, заболела? Операция нужна? Может, хорошего врача поискать?

— Я совершенно здорова. И мне нужны деньги. Послушай, я не твои собираюсь тратить, а свои. К тому же мы оба знаем, что, если бы не Влад со своей маниакальной идеей сохранить коллекцию непонятно для кого, ты бы давно и с радостью обратил большую ее часть в звонкую наличность.

— О чем ты говоришь? — Леонид возмутился.

— О том, что знаю. Влад рассказывал мне о твоих визитах и предложениях избавиться от не самых ценных полотен. В молодости ты соблазнял его машинами и красотками. Это Влада! В более поздние годы — путешествиями и бытовым комфортом. Но Влад всегда категорически отказывался. — Агнесса смотрела ему прямо в глаза.

— Ты права. — Леонид решил не отпираться. — В моей жизни действительно бывали моменты, когда требовались средства. Потому что в отличие от вас, моя дорогая, я живу полной жизнью. Я всегда любил женщин, у меня семья, и не одна, дети, скоро будут внуки. Да, я люблю хорошо одеваться, путешествовать, получать от жизни удовольствие. А вы, жалкие, полуистлевшие подобия собственных родителей, тихо вырождаетесь. Вы шарахаетесь от настоящей жизни, прячетесь по углам, боитесь взглянуть в глаза реальности, рискнуть, испытать чувства. Зачем тебе деньги? Решила породистого кота завести? Или сподобилась на старости лет прокатиться по Европам?

Агнесса почувствовала, что закипает. Леонид бил по самым чувствительным местам, и она взорвалась.

— Считаешь себя совершенством? Этакий бонвиван, любимец фортуны? Да ты сам жалкое, бездарное подобие моего отца! Подделка! Он был талантлив, его действительно любили женщины. Он был удачливым, богатым, щедрым, жил смело и с размахом, потому что был гением! А ты жалкая подделка под настоящего мужчину! Фальшивка! Ты любишь женщин? Нет, ты волочишься за ними. Тебе не хватает размаха и смелости! — В пылу гнева Агнесса даже похорошела. — Я жалкая? Да, я не красива. Природа щедро одарила отца и поскупилась на нас с Владом. Я не красива и не молода, но, как ни странно, и у меня есть личная жизнь, и меня любят, и у меня есть планы, и я не собираюсь их откладывать еще на десять лет!

Маша за дверью даже присвистнула. Ай да папуля с Агнессой! Дали волю чувствам, ничего не скажешь. Интересно, что у Агнессы за личная жизнь. И зачем ей так срочно понадобились деньги, да еще много? В свете интереса к ним следователя Игоря Сергеевича стоит выяснить подробности.

— Ах, вот как? — раздался из-за двери голос отца. — Что ж, поздравляю. Лучше поздно, чем никогда. Один совет: не спеши осыпать его дарами.

— Кого? — буркнула, сдуваясь, Агнесса.

— Своего воздыхателя.

— Решил, что он на деньги позарился?

— Просто предупреждаю. Бурный поток быстро иссякнет. Цеди по чуть-чуть, дольше протянешь, — усмехнулся Леонид. — А насчет денег… Не возражаю, давай что-нибудь продадим. Меня, например, Шишкин не греет.

— Мне кажется, лучше начать с чего-нибудь более дешевого.

— Начать? Я так понимаю, у тебя далеко идущие планы, одной картиной не отделаемся?

На этот раз Агнесса не обиделась.

— Думаю, ты тоже слишком долго ждал. Только не картин.

Маша за дверью физически ощутила, как изменилась атмосфера в комнате. Интересно, на что намекает Агнесса и почему папа вдруг заледенел.

— О чем ты?

— Ты знаешь. — Агнесса выдержала многозначительную паузу. — Как бы ты ни пыжился, достичь настоящего успеха тебе все равно не удалось. Ты хороший администратор, посредственный композитор и слабый музыкант. А тебе всю жизнь хотелось славы, денег, признания. Думал, никто не замечает? Ошибаешься. Как ты наблюдал за мной и Владом, так и я наблюдала за тобой. Когда мне исполнилось двенадцать, Кони передал мне папино письмо, в котором он подробно объяснял, кто такой Ах Пуч, что он может и как с ним обращаться. — Леонид побледнел, лицо свела болезненная судорога. — Тогда я многое поняла. О тебе, об отце, о себе тоже. Я не верю, что какой-то языческий божок способен подарить талант и успех, но ты считаешь иначе, я знаю. Думаю, если бы мог, ты бы давно уже прибрал его к рукам. Но, видно, отец тебе не сказал, где он хранится. Все эти годы ты пытался развратить Влада, соблазнить его земными дарами, чтобы потом выманить Ах Пуча. Но Влад был святым бессребреником. Я никогда его не любила, но не могла не уважать. В его стоицизме было что-то величественное.

— Ты знаешь, где Ах Пуч? — Ее рассуждения Леонид явно пропустил мимо ушей.

— Разумеется, — с прежним спокойствием проговорила она. — Я предлагаю сделку: тебе — Ах Пуч, мне — коллекция.

— Совсем умом тронулась на старости лет? — Голос Леонида охрип от волнения.

— Не спеши, подумай о моем предложении. И не забудь, что я единственная, кто знает, где он спрятан. Случись со мной что — и он сгинет на веки. — Она поднялась.

Маша едва успела стрелой метнуться по коридору и нырнуть в свою комнату.

— Лиля, Маша! До завтра.

— Агнесса, а как же чай? — Выглянула из кухни Лилия Константиновна.

— Спасибо, в другой раз. Подумай о моем предложении. — Она захлопнула за собою дверь.

— Маша, зайди ко мне, — позвал Леонид Аркадьевич. — Лилечка, мы сейчас, накрывай пока на стол.

Маша нехотя пошла за отцом.

— Зачем тебя вызывали в следственный комитет и почему ты мне так поздно об этом сказала? — Он уселся спиной к рабочему столу и требовательно взглянул на нее.

— Чтобы ты зря не волновался.

— Что за ребячество? Это не двойка в школе, это серьезно! Что им от тебя было нужно?

— Ничего особенного. Расспрашивали насчет Владислава — какой он был, с кем дружил, кто мог желать ему смерти. — Маша лениво ковыряла крученый кант на подлокотнике кресла. — Слушай, пап, а никто в последнее время не интересовался коллекцией? Может, хотел что-нибудь купить или предлагал выставиться?

— Выставиться? — Отец нахмурился. — А при чем здесь это?

— Просто спрашиваю.

— С подобными вопросами всегда обращаются к Кони как к нашему официальному представителю, ты же знаешь. Так почему ты спросила?

— А разве к тебе напрямую никто никогда не обращался? Или к Агнессе с Владом?

— Бывало, конечно. Некоторые думают, что напрямую договориться проще. Но ты же знаешь нашу ситуацию — мы все решаем коллегиально. Маша, отвечай немедленно, при чем здесь покупатели? Тебя о них следователь спрашивал? Кстати, кто с тобой беседовал?

— Капитан Мирошкин. Конечно, спрашивал, но я просто сама интересуюсь. — Она помолчала. — Папа, а тебе не кажется странным, что они, вместо того чтобы закрыть дело, вызывают нас на допросы?

Разумеется, ему казалось. И, разумеется, он был не на шутку обеспокоен. Но уж кому он не хотел демонстрировать беспокойство, так это Маше. Вообще было бы чудесно, если бы они с матерью отправились в Милан прямо сейчас. Жаль, ускорить этот процесс невозможно: билеты куплены, отель заказан.

— Думаю, они отрабатывают обычную процедуру, — успокоительно произнес Леонид Аркадьевич. — Тебе не о чем волноваться.

Маша минутку помолчала, размышляя, но решила больше папу не беспокоить. Ее подозрения могут не подтвердиться, а отец обязательно будет переживать.

— Ладно, пойду переодеваться. Скоро за мной должны заехать.

— Как заехать? Маша, куда ты собираешься на ночь глядя? Уже двенадцатый час. Ты недавно вернулась, завтра похороны… Лиля, она снова куда-то собирается! Поговори со своей дочерью.

— Папа, я тебе уже говорила, что сейчас у нас гостит англичанин, и я обещала ему показать белые ночи. — Она произнесла это тоном утомленной примадонны, стоя в дверях. — Если хочешь, могу пригласить этого Фреда к нам — познакомитесь. Нужны же мне какие-то друзья в Лондоне, а то приеду и буду одна там скучать. Так хоть будет с кем пообщаться.

— Ты от скуки точно не умрешь, — скептически заметил Леонид Аркадьевич. — Лиля, а ты что молчишь?

— Леня, что ты пристал к ребенку? Она взрослая девушка, я в ее возрасте вообще уже одна жила, — беспечно пожала плечами Лилия Константиновна.

— Очень педагогично! — воскликнул отец.

Дверь Машиной комнаты уже захлопнулась, сообщая, что разговор окончен.

— Ты просто меня не любишь! Какая разница, мои это деньги или твои? Когда мы станем одной семьей, у нас все будет общее! Или ты не хочешь на мне жениться? — Слезы мгновенно высохли, зрачки сузились. Она впилась в любимого испытующим взглядом.

По большому счету, Митя не делал ей предложения. Но он постоянно повторял: «когда мы будем вместе», «когда ничто не будет стоять между нами», «когда я буду свободен и нам ничто не помешает». Подобные заявления давали ей моральное право на что-то рассчитывать. Вот сейчас и узнаем, насколько он был искренен. Подумав так, Агнесса с ужасом поняла, что вовсе не жаждет знать, насколько он был искренен. Но слово, как говорится, не воробей.

— Когда мы поженимся, да, — спокойно подтвердил он. — Но я не желаю начинать совместную жизнь с денежного займа.

Агнесса испытала такое облегчение, какое, наверное, испытывает приговоренный к смерти, над которым уже занесли меч и только потом объявили о помиловании. Она без сил опустилась на подушки рядом с Митей и почувствовала, как из глаз полились чистые слезы счастья.

— Если ты не возьмешь эти деньги, я сама переведу их на твой счет. — Она нежно поцеловала его в плечо. — Я постараюсь обернуться с деньгами за пару недель. Завтра похороны, потом оглашение завещания, а потом мы с Леонидом… Словом, через две недели, а может, и раньше, мы с тобой будем свободны. Слушай, — встрепенулась она, впечатленная неожиданно пришедшей мыслью, — а давай куда-нибудь поедем? На море. Куда-нибудь на острова! На Маврикий или на Багамы, а? Теперь мне это по карману!

Митя взглянул на сияющие глаза любимой и подумал, что ко всему можно привыкнуть. Не исключено, что на Багамах после дайвинга, серфинга и нескольких бокалов мартини или дайкири даже Агнесса может превратиться в красавицу. Разве сытая, полная впечатлений и удовольствий жизнь не стоит такой малости, как секс со слегка пожухлой, но зато на редкость горячей бабенкой? Время от времени можно будет позволять себе интрижки на стороне, чтобы поддерживать форму.

— Я не могу, — твердо сказал он. — Ты знаешь, как называют мужчин, живущих за счет женщин? Мне это отвратительно.

— Глупый, глупый мальчик, — проворковала она, лаская его ухо. Она была уверена, что уговорит его. Что все будет хорошо, они обязательно поедут на Багамы, и поженятся, и будут счастливы. Она будет счастлива.

За счастье надо платить, и платить она была готова. Леонид, конечно, согласится обменять Ах Пуча на коллекцию, и тогда она осыплет Митю подарками. Ей нет дела до потомков, до памяти предков, до коллекции. Она хочет жить, любить, ей осталось так мало времени, она не согласна терять ни минуты!

Ленинград, 1925 год

Николай исповедовался. Он зачастил в храм. Отец Феодосий стал его другом и советчиком, с ним он теперь обсуждал планы и делился надеждами. Николая допустили к причастию, и он регулярно присутствовал на службе. Тишина, знакомые с детства лики святых, печальные лица прихожан, неспешные беседы с отцом Феодосием — все это заслонило неуютный, чужой мир за дверями храма. Душа его успокоилась, чудовищные видения перестали тревожить. Однажды, вернувшись после заутрени, он распахнул тайник, без всякого страха взглянул на скрюченного золотого уродца и щелкнул его по носу.

— Ты просто золотой болван и больше ничего, — усмехнулся он. — Нет у тебя больше надо мной власти. Нет!

Тимофей Колодкин сделал Николаю документы. По наивности своей он даже попытался устроиться на службу, но ничего не вышло. Аня была права: такие, как он, без профессии, без знаний, с дворянским происхождением, никому не были нужны.

Деньги таяли. Племянники его обожали, зять терпел. Михаил дома почти не бывал, всегда возвращался поздно, уставал, и на разговоры с братом у него просто не было сил. Аня тоже уставала, но ее изматывала скорее не работа, а необходимость все время быть начеку.

Тимофей Егорович Колодкин был человеком, лишенным всякого благородства, грубым, мстительным, мелочным домашним деспотом. Ему льстила женитьба на дворянке, но не меньшее удовольствие доставляло унижать ее и регулярно напоминать, как жена от него зависит. И если трезвый товарищ Колодкин был еще худо-бедно переносим, то после первой рюмки пребывание с ним в квартире становилось истинным испытанием.

Пил он регулярно и много, как, впрочем, почти все новые хозяева жизни. Николай уже успел ознакомиться с нынешними нравами и теперь не выходил из дома без револьвера. Лучше уж погибнуть в перестрелке с патрулем, чем от кулаков пьяной мрази или от ножа в подворотне. Пока, правда, бог миловал и ничего серьезного с ним не случалось.

Аниных детей Колодкин не выносил. Стоило ему появиться на пороге, как Тося и Саша с испуганными лицами прятались в своей комнате и сидели тише воды. Их затравленные взгляды Николай вынести не мог. Он с трудом терпел издевательства над сестрой и не вмешивался в происходящее только потому, что каждый раз его останавливал ее умоляющий взгляд, но терпеть страдание детей… Теперь он все чаще спрашивал себя, не лучше ли решить вопрос раз и навсегда — просто взять мерзавца за шиворот и вышвырнуть из квартиры. Что, собственно, им грозит? Аня в красках расписывала, что последуют за подобным безумством беды: нищета, бродяжничество, а то и сразу арест и расстрел. И Николай продолжал терпеть, рассматривая пока сугубо теоретически перспективу бегства с семьей из России, продажу Ах Пуча и устройство где-нибудь в Америке.

Пока Колодкин не трогал никого пальцем, с этим можно было не торопиться. Хотя Тося сказала ему по секрету, что однажды, уже давно, он хотел ударить Сашу, но мама заступилась за него, и Тимофей Егорович ударил ее. Дядя Миша выскочил из своей комнаты и набросился на Колодкина. Как ни странно, Колодкин, кажется, испугался. После того случая он только ругается, но не дерется. Николай из этого сделал вывод, что Колодкин не так опасен, и продолжал терпеть — до поры до времени, как утешал он себя.

Так прошло не меньше месяца. Однажды в своих прогулках он добрел до университета — вошел и сразу попал на какую-то лекцию. Вскоре был зачислен слушателем на второй курс восточного факультета. Днем учился, ночами подрабатывал на разгрузке барж.

Жизнь налаживалась. Он ощущал себя частью нового, еще не оформившегося мира, молодого, стремящегося к небывалому будущему. Пессимизм Ани и мрачная сосредоточенность Михаила его тяготили, он уже подумывал о переезде — но нет, слишком уж кусались цены. Жилья в городе не хватало, на окраинах люди теснились в бараках и землянках. Николай уже побывал в коммунальных квартирах и получил достаточное представление об этом изобретении советской власти.

И все равно, несмотря на обстоятельства, он чувствовал себя свободным, полным сил, почти счастливым человеком. Следы измождения ушли, он снова выглядел на свои годы, стал энергичен и бодр.

Однажды вечером он поздно возвращался домой. Дело было недели за две до Нового года, под ногами весело поскрипывал снег, канал, скованный льдом, белой лентой вился в тисках набережной. Старые высокие липы голыми ветками протыкали высокое, усыпанное звездами небо.

Он уже почти дошел, когда из подворотни вынырнули четверо. Николай вздрогнул. Они появились так неожиданно, что он даже не успел переложить в левую руку свой старый гимназический портфель, в котором он теперь носил книги. Пистолет был при нем, от этой привычки он не отказался, но достать его сейчас из кармана брюк было невозможно.

— Ге! Буржуй недорезанный! — На него надвинулся высокий разбитной парень лет двадцати пяти, в широченных клешах и с цыгаркой в углу рта. — Сеня, гля, какое на ем пальто, не то что твой тулупчик. Какая мануфактура. — Он потянулся к воротнику, словно пальто висело на манекене.

Его дружки, ухмыляясь и причмокивая, взяли Николая в кольцо.

— Что, Сеня, хочешь себе такое пальтишко? — Высокий сплюнул Николаю на ботинки.

Пусть забирают пальто. Даже лучше, легче будет револьвер достать. Николай нервно дернул ручку портфеля и с опаской посмотрел на серебрящееся в свете луны лезвие, которым высокий бандит почесывал щеку.

— Слышь, Гриня, чего это он в портфельчик так вцепился? — заволновался высокий. — Ну-ка глянь, что эта буржуйская морда домой тащит.

Николай почувствовал знакомое оцепенение — как тогда на корабле по пути в Саванну. Ощущение было таким, будто сознание вынули из тела, точнее, отодвинули со сцены в зрительный зал. Из этого самого зала он отчетливо увидел, как он резко и точно бьет согнутым локтем в лицо стоящего справа бандита по имени Гриня. Высокому типу он врезает портфелем в лицо, тут же делает подсечку стоящему сзади, еще раз взмахивает портфелем и огревает стоящего слева Сеню, бьет коленом в живот высокого, тот сгибается от боли. Еще один удар по голове, и из руки высокого выпадает ножик. Он поднимает финку, отбрасывает портфель, и вот уже нож с треском и хлюпаньем разрывает ткани и мышцы, достает до сердца и легко выскальзывает наружу. Еще один взмах — и из рассеченного горла Сени брызнула на затоптанный снег алая горячая кровь. Николай слышит удаляющиеся шаги, оборачивается на звук, еще раз взмахивает рукой и загоняет нож в глубину распахнутого тулупа, в теплое живое нутро, легко распарывая чье-то тело.

Когда кровавый морок отступил, Николай с ужасом огляделся. Три трупа: распоротый живот, рассеченное горло и удар в сердце. Он никогда, никогда бы так не смог! Испарина покрыла лоб, руки дрожали. Он испугался той страшной власти над собой, от которой не сумел избавиться.

Пошатываясь, он наклонился за портфелем и заметил какой-то блестящий предмет, выскользнувший у высокого из-за пазухи. Протянул руку — серебряный портсигар с монограммой. Пошарил в карманах еще, удивляясь, до чего он стал небрезглив. Золотые часы, женское колечко с бирюзой, тонкий золотой браслет, немного денег. Все это он аккуратно сложил в портфель и двинулся к дому. Милиции он не боялся, он знал, что ему ничего не грозит. Из кармана у Сени выскользнул еще один нож. Найдут этих бандитов — подумают, что передрались между собой.

Тимофей, как всегда, скандалил в гостиной. Аня его ублажала, Саша с Тосей прятались в детской, Миши еще не было. Николай прошел к себе, запер дверь и открыл тайник.

Ах Пуч сыто улыбался. Следы старой запекшейся крови на черепе подозрительно поблескивали, словно кровь была свежей, алой и теплой. Николай поборол приступ отвращения, вывалил рядом с Ах Пучем свою добычу, захлопнул тайник и повалился, как был, в пальто прямо на диван.

— Коля, вставай! Ты почему в пальто спишь? Дверь запер, я еле открыл. Ты не заболел? — Миша тряс его за плечо и с тревогой вглядывался в лицо.

— Заболел? — Николай сел на диване, пытаясь сообразить, где он.

— Коля, ты заперся в кабинете. Стучу-стучу, ты не отпираешь, еле стамеской отжал. Вхожу, а ты спишь в пальто и ботинках. Бледный весь, еле дышишь. С трудом добудился.

— Прости. Сам не знаю, как это вышло. Я сейчас разденусь.

Он скинул пальто и поспешно вышел, а потом в ванной под шум воды долго думал о том, что случилось. Ясно было одно: ничто не закончилось. Это чудовище будет вечно требовать крови, и ему придется с этим жить. Он превратился в раба этого идола, и нет ему спасения.

И снова началась другая жизнь. Без радости, без свободы и легкости. Теперь был только скрючившийся в темноте демон, который держал его за горло. И вечный страх. Страх потерять рассудок, страх непоправимой беды.

После того, что случилось ночью на набережной, Николай не ходил больше к отцу Феодосию. Не мог себя заставить переступить порог храма. Он замкнулся, почти не бывал дома и радовался только одному: в этом одичалом городе ничего не стоило достать кровь. Он устроился на бойню и едва не забросил занятия в университете.

С большим трудом удалось прислушаться к голосу разума. Жизнь в стране худо-бедно налаживается, нужно зарабатывать на хлеб насущный. Перспектива провести не один десяток лет на бойне, ежедневно участвовать в убийствах и видеть вокруг одни беспробудно пьющие лица пугала настолько, что легче, кажется, было пустить себе пулю в лоб. К этому он был пока не готов, поэтому судорожно искал выход. Он настолько погрузился в эти мысли, что сам не заметил, как совершил новое злодеяние. На этот раз он даже не был уверен, что виноват Ах Пуч.

Николай вернулся домой, как всегда, поздно. Торопливо разделся в прихожей и поспешил к себе — нужно было облить свежей кровью Ах Пуча. Три дня он не появлялся на бойне, и теперь дорога была каждая минута. На пути некстати возник вывалившийся из комнаты Колодкин.

— Приперся, дармоед? — Он таращил мутные пьяные глаза. — А я тут как раз Аньке говорю, что выматываться вам придется с площадей! — Он держался за косяк и болтался вокруг него, как под порывами штормового ветра. — Все, пожировали и будя! Завтра новую супружницу сюда приведу, о как. Девка молодая, сочная. У нас с ей медовый месяц. Анька, если хочет, может в кухарках оставаться. Щенков ее с собой забирай, а в кабинете я буду кофей пить и газеты читать! Меня теперя повысили, я теперя… Анька, зараза, как моя новая должность называется? Где ты, курва, застряла? Поди сюды! — Он топнул босой ногой.

Николай хотел уже было оттолкнуть его и пройти к себе, этот пьяный бред ему был совершенно неинтересен, но Колодкин протянул куда-то руку и вытащил за волосы заплаканную Аню.

— Говори мою должность, сука! — Он тряс ее за волосы, и Николай не выдержал. Случилось то, чего он давно опасался.

Медленно и аккуратно он поставил на пол портфель с бутылью. Потом сжал запястье Колодкина так, что тот мгновенно выпустил Аню. Николай толкнул его в гостиную и повернул ключ, чтобы им не мешали.

Аня плакала и о чем-то умоляла, но он не слушал. Подошел к стремительно трезвеющему родственнику и отвесил ему хлесткую пощечину, от которой голова Колодкина резко мотнулась сначала в одну сторону, потом в другую. Колодкин в долгу оставаться не привык — уже в следующую секунду Николай получил удар в челюсть.

— Ах ты, сука дворянская! Меня по сусалам? — Пошатываясь, он поднялся и пошел на Николая.

Колодкин был громоздкий, кряжистый. На сидячей работе он раздобрел, но слободскую хватку не потерял.

— Сейчас я тебе, гаденышу, юшку пущу! Я тя научу, как на рабочий класс переть! Вы у меня все кровавыми слезами умоетесь! Щенков в канале утоплю, а вас всех в расход!

Николай был абсолютно спокоен. Он хладнокровно наблюдал за озверевшим родственником и уже понимал, что обратного пути для обоих нет. Единственное, чего хотелось, — обойтись без шума, чтобы соседи потом не донесли, что у них вечером был скандал с пьяной дракой.

К крикам Колодкина они давно привыкли, а что касается остального — нужно быть осторожнее.

Все закончилось на удивление быстро. Колодкин схватил со стола нож, приличный кухонный тесак, которым он любил орудовать, и бросился на буржуйскую морду. Промахнулся, споткнулся о буфет, получил удар по загривку и налетел лбом на массивную резную ножку маминого любимого обеденного стола работы Жака Демальтера — ее приданое.

Семейная реликвия не подвела. Колодкин замер, распластавшись на полу, и тихо постанывал. Николай вытащил его из-под столешницы и, пока тот не пришел в себя, натянул на него шубейку, сапоги, намотал на шею кашне. Аню с детьми он закрыл в детской. Михаила до сих пор не было.

— Аня, Тимофей Егорович хочет дойти до трактира. Я его провожу, — крикнул Николай. Он взвалил на себя бесчувственное тело и вышел.

Дальнейшее он помнил смутно. Больше всего ему хотелось избавиться от Колодкина раз и навсегда, но на хладнокровное расчетливое убийство он все еще был неспособен, несмотря на все случившееся в последнее время.

Дело решил сам Колодкин. На свежем воздухе он быстро пришел в себя и вцепился Николаю в горло. Ручищи у него были крепкие, Николай чувствовал, что еще немного — и он потеряет сознание. То, что случилось потом, можно назвать чудом или вмешательством высших сил, которым так самозабвенно служил Николай. Откуда-то донесся свисток городового — или как они теперь называются? Для него этот свист был спасением: сил разжать толстые колодкинские пальцы без посторонней помощи уже не было.

Его мучитель тоже услышал свисток, но отпускать его не спешил, только ревел:

— Убью падлу! Не мешайте, суки! Всех прикончу!

Шаги стали ближе, крики громче. Колодкин, наконец, разжал пальцы и достал откуда-то пистолет. Его Николай увидел позже, когда туман в глазах немного рассеялся. Выстрел, другой, подхваченный гулким эхом, — и Тимофей Егорович Колодкин, начальник районного стола регистрации, хам и пьяница, на подогнувшихся коленях опустился на мерзлую мостовую, несколько раз рыкнул и больше не шевелился.

— Экая сволочь! — Милиционер в черной кожанке пнул тело. — Едва не задушил гражданина, еще и в нас пальнуть хотел. Совсем мразь распоясалась.

— Вы как, товарищ? — спросил другой голос, более молодой. Николай почувствовал, что его пытаются поднять.

— Спасибо, — с трудом прохрипел он. Горло отчаянно болело. — Жив.

— Петро, посмотри, документы у этого типа имеются?

— Я знаю, кто это. — Николай оперся на протянутую руку. — Это зять мой, Тимофей Колодкин. Я его в трактир вел, чтобы дома не буянил, а то там жена, дети, не дай бог прибил бы кого-нибудь. Он человек в общем неплохой, только когда выпьет… — Николай вздохнул.

— Вот, значит, как. — Старший милиционер сдвинул фуражку на лоб. — Придется вам, товарищ, пройти с нами для составления протокола. Документы у вас при себе? Вот и пройдемте.

— Раз надо, значит, надо, — не стал упрямиться Николай. — Эх, как теперь жене сказать.

Милиционеры прихватили тело за ноги и двинулись к ближайшему пункту охраны порядка.

Колодкина похоронили.

Санкт-Петербург, 2016 год

Дима всегда плохо спал белыми ночами. За пятнадцать лет, что он живет в Петербурге, так и не сумел привыкнуть к этому полудню-полуночи. Он в очередной раз прошелся по пустой квартире, выглянул в окно. Скорее бы уже светало. На пятнадцатом этаже дышалось легко, вдали, за туманной дымкой, виднелся лесок. И воздух, и лес были неотъемлемыми радостями жизни на окраине. Дороги из нового квартала в город построить забыли, детских садов пока не хватало, зато — свои стены. Пока свои, напомнил он себе. Одна задержка по выплате уже имеется. Если в ближайшее время ничего не предпринять — с квартирой придется распрощаться.

Он вскочил. От этих мыслей его всегда пробивал холодный пот. Да, он был собственником. Куркулем, стяжателем, если угодно. Ничего подобного не случится. Нет!

Агнесса обещала, что раздобудет деньги в ближайшее время и разом покроет кредит. Но пока дело не сделано, расслабляться рано.

Да, ловко же он все провернул. Всего-то и было, что обычный кухонный разговор, а каков результат! Что ни говори, информация в умелых руках может обернуться состоянием.

Он вспомнил события трехмесячной давности. Он тогда как раз потерял работу. Конечно, по фирме уже несколько месяцев ходили тревожные слухи, но верить в плохое не хотелось, да и начальство намекало на готовящийся новый проект. А потом грянул гром, и они все, от уборщицы до главбуха, в одночасье оказались на улице. Все сбережения, которые у них с Полиной имелись, уже пошли на квартиру. Ситуация была катастрофической, хоть ноги протягивай.

А тут еще теща завела разговор — как сердцем почувствовала, что у зятя неприятности. Ей о потере работы никто не сказал, деньги пока заняли у Диминых родителей. Так вот, в тот вечер она принялась причитать, до чего несправедлива жизнь.

Вот, например, она, дочь знаменитого композитора, всю жизнь едва концы с концами сводит, а ее единокровные брат с сестрой владеют богатейшей в Петербурге коллекцией живописи и графики. О них пишут в журналах, они устраивают выставки. Коллекция стоит миллионы, а зачем она им? Оба, и Агнесса, и Владислав, бездетны и такими уже и останутся. И ведь ладно жили бы хорошо, а то владеют миллионами, а сами с хлеба на воду перебиваются.

Дмитрий сначала слушал вполуха, но ближе к середине вдруг очнулся. Слово «миллион» вывело его из дремоты. Откуда это у тещи такая родня? Он точно знал, что никаких сестер с братьями у Аллы Яковлевны нет. Есть мать, Полинина бабка Тамара Михайловна, такая же надоедливая, как теща, хорошо хоть не парализованная, а больше нет никого. А тут надо же, миллионеры, да еще и бездетные. Дмитрий навострил уши.

— Разве у вас есть брат и сестра?

— Единокровные, — с непонятной горечью ответила Алла Яковлевна. — Только они об этом не знают.

— Это как? — не отставал Дмитрий.

— Так получилось. — Теща чуть понизила голос. — Мама в молодости была влюблена в одного знаменитого композитора. Был такой композитор Юрий Барановский. Тебе это имя, конечно, ни о чем не говорит, но в моем детстве его пела вся страна. «Под дубом», «Красавица с косой», да много у него было песен. Так вот, мама его очень любила. — Здесь Алла Яковлевна стыдливо опустила глаза. — Так случилось, что она забеременела. А он отказался жениться. Вот так. Пришлось маме за папу выходить. Он ее очень любил, ничего не заподозрил, и я всю жизнь считала себя папиной дочкой. Только несколько лет назад, когда папы не стало, мама мне все рассказала. Что Барановский меня хоть и не признал, но до восемнадцати лет помогал деньгами. А потом и умер скоро.

— Так при чем здесь миллионеры?

— Как при чем? Юрий Барановский был очень состоятельным человеком по тем временам. Очень! Его детям досталось огромное наследство: деньги, машины, квартиры. И, разумеется, коллекция. Ее еще отец Барановского начал собирать. По нынешним временам стоит миллионы.

— Что же вы о своих правах не заявили?

— Но как я могла заявить? Я же ничего не знала. А мама не хотела скандала, ведь тогда бы и папа все узнал. Начались бы судебные разбирательства, пришлось бы как-то доказывать, что я настоящая дочь, а не самозванка. А как? У мамы, конечно, были кое-какие письма от Барановского, и квитанции переводов она хранила, но разве этого достаточно? Это сейчас какую угодно экспертизу проведут и любое родство докажут.

Разговор вроде забылся. Но через несколько дней по телевизору он увидел шоу о вновь обретенных родственниках знаменитостей — и загорелся. Прежде всего нужно было убедиться, что коллекция не выдумка. С этим помог интернет. Потом он навел справки о ныне живущих потомках Юрия Барановского — с помощью Тамары Михайловны и того же интернета. Выходило, все правда. Дальше следовало провести экспертизу, чтобы убедиться, что теща действительно родственница покойного композитора. Дмитрий досконально изучил вопрос и убедился в эффективности метода. Единственное, что огорчало, — стоимость анализа, но здесь он надеялся подключить саму тещу. Что делать с результатами анализа дальше, он пока не знал, но чувствовал нутром, что здесь пахнет деньгами.

А пока следовало раздобыть материал для экспертизы. Тещины волосы в изобилии имелись на ее расческе, а вот как быть с предполагаемыми родственниками? Но свободного времени у Дмитрия теперь было достаточно, и вопрос быстро решился.

Он поехал в консерваторию и разыскал Барановских. Наследники-миллионеры впечатления не произвели — облезлые какие-то, невзрачные. Алла Яковлевна упоминала, что они живут скромно, но такого убожества он не ждал. Он как раз наблюдал за Агнессой. Та разговаривала после лекции с каким-то кудрявым очкариком, потом развернулась, чтобы уйти, и у нее порвался ремень сумки. На пол посыпалась всякая мелочь, она наклонилась, чтобы поднять, — на спине по шву треснула блузка. Она была такая неуклюжая, такая нелепая…

У Димы от жалости сжалось сердце. Он шагнул к ней и принялся помогать собирать рассыпавшееся барахло. Потом снял куртку, накинул на плечи и проводил до деканата, где она наскоро зашила блузку. Потом довез до дома.

Он наплел, что приезжал в консерваторию по делу, передавал пакет одному преподавателю по просьбе знакомого. А вот волосы для экспертизы взять забыл. Пришлось снова ехать в консерваторию. Он подкараулил ее после занятий и, не придумав быстрый способ раздобыть материал для генетической экспертизы, пригласил в кафе.

Агнесса удивилась, но кофе пить пошла. Волосы он собрал, но, будучи в душе джентльменом, вызвался подвести ее до дома. Дело было минутное — она жила на Средней Подьяческой в старом облезлом доме. Он уже готов был проститься с ней навсегда, но она, помедлив пару минут в машине, вдруг пригласила его на чай.

— Если вас не пугает беспорядок, — добавила она, смутившись.

Дмитрий с радостью согласился. На такую удачу он даже не рассчитывал — своими глазами увидеть коллекцию, о которой говорила теща. Осмотреться, прицениться. Такой шанс упускать не стоило.

Они поднялись по широкой лестнице некогда элегантного парадного подъезда. Агнесса отперла ничем не примечательную дверь, и они оказались в захламленной прихожей.

Она явно скромничала, когда говорила, что в квартире беспорядок. Такого запущенного дома Диме видеть не приходилось.

Старые выцветшие обои отошли от стен и кое-где свисали лохмотьями. Под потолком реяли лохмотья паутины. На вешалке громоздились старые пальто, плащи, разномастные головные уборы. Вдоль стены стояли стулья с поломанными ножками.

— Никак не донесу до помойки, — пожала плечами Агнесса, скидывая босоножки. — Вы можете не снимать обувь, — бросила она через плечо.

Да, снимать обувь в этом доме ему не улыбалось. Старый линолеум, заляпанный и пыльный, давно отошел от пола, из-под него выглядывал грязноватый паркет. Двери комнат были затертыми, с потрескавшейся краской.

Агнесса провела его на кухню. Старомодная, годов 1970-х, мебель, такая же плита, рассохшиеся табуретки. И изящная фарфоровая посуда — прозрачная, с тонким рисунком.

— Чай, кофе? — обернулась к нему Агнесса.

— Чай, — торопливо ответил он, заметив краем глаза коробку с пакетиками. Кипятком он, наверное, не отравится, а вот в чем хозяйка варит кофе, неизвестно. Но все обошлось.

— Вы одна живете? — спросил он, продолжая осматривать кухню.

— Да, — коротко ответила Агнесса.

— А родственники у вас есть из близких?

— Родственников у меня хватает, — криво усмехнулась она. — Правда, из близких только мама.

— У меня тоже из братьев и сестер только двоюродные, — небрежно заметил Дима. — Папа был шестым ребенком в семье, так что если мы у бабушки с дедушкой собираемся, приходится в несколько смен за стол садиться.

— У меня, к счастью, не так много родни, — процедила Агнесса.

— Не ладите с родственниками?

— Можно сказать и так. У меня есть единокровный брат, — неожиданно для себя самой разоткровенничалась она. — Отец бросил нас с матерью, чтобы жениться во второй раз.

— Это многое объясняет, — сочувственно кивнул Дима.

— Справедливости ради стоит сказать, что отцу не было дела до меня и до развода. Впрочем, он и Владом не особенно интересовался.

— Может, ваш отец просто много работал? — Эту интересную тему стоило продолжать.

— Да, он был очень занят. Выступления, гастроли, съемки. — Дмитрий вытаращил глаза. — Но дело не в этом. Он просто был законченным эгоистом и никем не интересовался, кроме себя.

— Вы говорите, Юрий Барановский? Кажется, я слышал его песни. И даже видел его по телевизору.

— Наверное, в детстве. Их уже давно никто не исполняет.

Она не понимала, зачем пригласила этого молодого человека в дом и теперь рассказывает ему о себе. Ему наверняка наплевать на ее семью. Зачем она к нему пристала? Неужели так замучило одиночество? Агнессе стало стыдно до слез. Надо поскорее его выпроваживать.

Дмитрий пробыл в гостях еще некоторое время и, галантно простившись, удалился. Ни одной картины он, правда, не увидел, но азарт у него разгорелся. У Агнессы имеется брат по отцу, но и его теща приходится им сестрой. У всех троих одинаковая степень родства, а следовательно, все трое могут претендовать на равные доли наследства.

Мысль о том, что композитор Барановский давно умер и наследство сто лет как поделено, Диме почему-то не пришла.

На следующий день он снова поджидал Агнессу у консерватории.

На этот раз она не спешила сесть в машину. Напряженно о чем-то размышляла, смотрела на него тяжелым пристальным взглядом. Он даже занервничал, не раскусила ли она его. Но нет.

— Дмитрий, что вам от меня нужно? У вас в консерватории учится родственник, и он завалил сессию?

— Да нет.

— Кто-то собирается поступать, и требуется протекция?

Он покачал головой.

— Ничего такого. Просто вы мне понравились. — Он изрек обычную в таких случаях банальность, так он ответил бы любой женщине в подобной ситуации. — Могу я пригласить понравившуюся мне женщину на чашку кофе?

Ресторан ему сейчас был не по карману.

Агнесса залилась неровным ярким румянцем.

— Так что, едем? — Приободренный, он распахнул дверцу машины.

Домой его на этот раз не пригласили, но это еще больше разожгло азарт. Анализ ДНК он пока не заказал, денег не было, но поиску коллекции это не мешало. Следовало для начала убедиться, что наследство существует, а потом уже тратить деньги на генетиков.

И Дмитрий приехал еще раз, и еще. Они гуляли в Летнем саду, катались на кораблике, и когда он в очередной раз довез ее до дома, ни на что не рассчитывая, она снова пригласила его зайти. На этот раз его провели в комнату, просторную, запыленную, с двумя большими окнами, закрытыми плотными шторами на старомодных медных карнизах. Картин не было. Он продолжал осматриваться, когда Агнесса подошла к нему вплотную и спросила:

— Дмитрий, я правда вам нравлюсь?

— Конечно. — В эту минуту он вглядывался в содержимое старинного буфета.

Дальше произошло неожиданное. Агнесса бросилась ему на шею и впилась в губы таким поцелуем, от которого у него отключилась голова. Так страстно его никто не целовал. Он даже забыл, до чего она непривлекательна. Агнесса была тяжеловесна, неряшлива, по-женски запущенна. Но подумать об этом он смог только потом, когда, обессиленный, лежал в постели. И еще он понял, что был у нее первым. В ее-то годы!

Дмитрий не был искушенным соблазнителем, но и он понял, что это означает. Теперь Агнесса и все сокровища ее семейства в его руках.

— Расскажи мне о себе, — попросил он, наслаждаясь отдыхом.

— О себе? — Она растерялась. — Но я уже все рассказала.

— Ты рассказала об отце и брате, а теперь расскажи о себе. — По-прежнему не глядя на Агнессу, он обхватил ее за плечи и привлек к себе.

Она принялась рассказывать, он умело направлял ее в нужное русло. Так он узнал, что коллекция действительно существует и стоит баснословных денег. Агнесса прямо об этом не говорила, но такой вывод напрашивался из некоторых ее реплик. Ее брат чахнет над собранием картин, как скупой над златом, и ни она, ни кузен ничего с этим поделать не могут, поскольку таковы условия завещания. Распоряжаться картинами они могут только сообща.

На следующий день Дима отправился на консультацию к юристу. Нужно было понять, на что сможет претендовать его теща, если родство с Барановскими будет доказано. Оказалось, ни на что.

Со дня смерти Юрия Барановского прошел не один десяток лет, срок давности для желающих оспорить наследство давно вышел. Казалось бы, можно успокоиться, забыть о чужих миллионах и жить дальше своей жизнью — искать работу и выплачивать кредит. Не давала покоя только одна фраза, брошенная юристом.

— Вы сможете претендовать на наследство в случае смерти одного из ныне живущих членов семьи, поскольку ваша теща состоит в одинаковой степени родства со всеми ныне живущими потомками.

А ведь действительно! По словам Агнессы, и она, и Влад одиноки, если не считать матерей. По условиям завещания, оставленного Юрием Барановским, ни одна из его бывших жен не имеет права наследовать коллекцию. Только дети и внуки, а также дети и внуки его родной сестры Ольги. Прямые наследники! Его теща, жена и дочь Вероника имеют равные с ними права.

От этой фантастической новости закружилась голова. Анализ подтвердил родство.

Эйфория прошла дня через три. Агнессе сорок девять, Владиславу сорок шесть. Оба могут протянуть еще долго, если им не помочь. Разумеется, первой его мыслью было избавиться от Агнессы. Но тут, к счастью, заработал рассудок.

Если в случае смерти Агнессы у полиции появятся хоть какие-то подозрения, станут проверять круг ее общения, и он в этом круге окажется на первом месте. Наверняка Агнесса растрепала всем подругам о романе века. На нее запал молодой мужик! Когда полиция выяснит, что этот мужик — зять наследницы миллионного состояния, его участь будет решена.

Нет, такой глупости он не совершит. Если кого и убирать, так Владислава Барановского. И сделать это нужно так, чтобы все можно было списать на несчастный случай. А пока стоило продолжать роман с Агнессой и узнать как можно больше о ее родственнике. И он узнал, и даже кое-что придумал.

— Маша, что это за тип? Почему он все время на нас таращится? Это ты его притащила? Я видел, как ты с ним разговаривала.

Отпевание проходило в верхнем храме Никольского собора. Барановские испокон веков были его прихожанами, и сейчас с Владиславом прощались там же, где крестились, венчались и заканчивали земную жизнь несколько поколений семьи.

Не обратить внимания на постороннего на скромной церемонии было нельзя.

— Это мой знакомый, хотел меня поддержать. — Маша с раздражением глянула на поклонника. В последнее время он стал невыносим со своей ревностью, вот даже на похороны приперся, хотя его сюда никто не звал. Пора давать ему отставку. Маше было немного грустно: у Даниила имелось множество достоинств, например, неограниченный лимит на кредитке. Но в последнее время он стал слишком навязчив и предъявляет на нее необоснованные права. Маша этого не выносила.

— Маша, это похороны, а не именины. Он что, твой жених? — не желал успокаиваться отец.

— Папа, он тихонько постоит и никому не будет мешать.

— Мне показалось, твой отец был недоволен, что я пришел? — спросил Даниил, уже когда они уселись в машину.

На кладбище Леонид с Агнессой отправились в автобусе с телом покойного, а Маша с мамой каждая на своем автомобиле.

Маша кивнула. Не было смысла скрывать очевидное.

— Ладно. Я принесу соболезнования и уйду.

Маша пожала плечами. Помимо поклонника она заметила в храме еще одного праздношатающегося субъекта, и этот тип сейчас занимал ее куда больше.

До Смоленского кладбища добрались быстро. Даниил, как и обещал, подошел к отцу и Агнессе и сказал все, что полагается. Отец несколько оттаял, а Агнессе, кажется, было все равно. Она была погружена в себя и не обращала ни на кого внимания.

Прощальные слова, последний ком земли, цветы, венки, и вот они уже едут к ним на поминки.

— Что ж, помянем Владислава. — Леонид Аркадьевич поднял рюмку. — Он был отзывчивым, скромным человеком, честным, глубоко порядочным, настоящим петербургским интеллигентом, каких почти не осталось.

Выпили. Молчание затягивалось.

— Агнесса, может, скажешь пару слов? — предложил Леонид Аркадьевич.

— Да, конечно. — Она поднялась. — Владислав прожил короткую бесцветную жизнь. Не создал семью, не оставил сколько-нибудь заметного научного и музыкального наследия. — Маша, Лиля и Леонид смотрели на нее с недоумением. — Думаю, его уход окружающие просто не заметят.

— Агнесса, — одернул ее Леонид Аркадьевич.

— Здесь все свои, — дернулась она. — Так вот, я хочу выпить за то, чтобы в следующей жизни он смог полностью реализоваться. А тебе, Маша, советую — живи на всю катушку и никого не слушай.

За всю Машину жизнь это был единственный раз, когда Агнесса ее заметила и обратилась к ней с какими-то словами.

Леонид с супругой недоуменно переглянулись.

— Именно на всю катушку, чтобы потом хотя бы было что вспомнить. Владу так и не довелось очнуться от этой проклятой летаргии! — Она залпом выпила. — Не теряйся, Мария. Хотя, я вижу, ты так и время не тратишь.

Она взглянула на сидящего здесь же Даниила. Кажется, тот решил пойти ва-банк и внедриться в Машино семейство в надежде удержать ветреную красавицу. Бессмысленная затея.

Почему-то последние слова Агнессы задели Леонида Аркадьевича больше всего. Он резко повернулся к незваному гостю и без обиняков спросил:

— Молодой человек, вам не кажется, что являться без приглашения на похороны незнакомого человека бестактно? Мне кажется, вам пора уйти.

Маша с любопытством взглянула на поклонника. Папа был абсолютно прав, и теперь ее интересовало, как тот отреагирует. Известно, что ярче всего человек проявляется в критической ситуации. Посмотрим, как Даня держит удар.

Воздыхатель густо покраснел. Нет, он не выглядел пристыженным.

Он медленно поднялся, сухо попросил прощения за бестактность и удалился, кивнув напоследок Маше.

— Ты даешь, дочь! — пыхтел Леонид Аркадьевич. — С каких это пор ты стала таскать в дом кого попало? Раньше за тобой подобных привычек не водилось.

— Извини, сама не пойму. Наверное, он меня просто загипнотизировал.

— Это вряд ли, — спокойно вставила Агнесса, закуривая. — Никакой гипнотизер не сравнится с нашими возможностями.

— С какими возможностями?

— Я смотрю, ты вообще ничего дочери не рассказывал? — Агнесса приподняла бровь.

— Что я должен рассказывать? Детские сказки о черепе судьбы? — Леонид Аркадьевич нервно передернулся.

— Оказывается, это детские сказки? — усмехнулась Агнесса. — И Ах Пуч тоже? Вот что, Маша.

И Агнесса во всех подробностях изложила историю экспедиции в джунгли Британского Гондураса, в составе которой оказался Николай Барановский. Когда команда Митчелл-Хеджеса нашла череп судьбы, все, разумеется, взглянули на него, и каждый почувствовал его влияние. Теперь их преследовали кошмары, видения, они обрели то, что сейчас принято называть экстрасенсорными способностями. Вскоре был найден Ах Пуч, проклятая статуэтка бога смерти, и на раскопе один за другим произошли несколько несчастных случаев. Барановский ушел из лагеря, потому что не мог больше терпеть остальных членов экспедиции, и действительно прихватил Ах Пуча. Он всего лишь собирался продать его, чтобы вернуться в Россию. В конце концов, это он нашел его и считал, что имеет на находку право.

Агнесса сделала паузу.

— Уже в джунглях он понял, что это не просто статуэтка, а настоящее проклятие для того, кто ею владеет. Он чудом спасся и с тех пор уверовал, что Ах Пуч дал ему жизнь в обмен на служение. Нечего стрелять в меня глазами, Леонид, ты знаешь, что я говорю правду. Ах Пуч — бог царства мертвых. У индейцев майя их, кажется, было семь, Ах Пуч повелевал последним, самым страшным. Нетрудно догадаться, что он требует кровавых жертвоприношений, желательно человеческих, вечно испытывает жажду и алчет крови. Но тому, кто служит ему исправно, он помогает достичь невиданного успеха.

— Как, например, твоему отцу? — Маша посмотрела Агнессе прямо в глаза.

— Во всяком случае, твой отец в это верит, — ничуть не смутилась та. — А что касается особых способностей, дед благодаря черепу обрел дар предвидения. Например, отец говорил, что он за полгода до начала войны предупреждал о блокаде и голоде, даже насильно отправил их в Куйбышев в самом начале лета 1941 года. Он всегда заранее знал о готовящихся неприятностях и старался принять необходимые меры. Правда, по словам отца, дед никогда не был особенно счастлив, много болел, но жизнь его сложилась вполне благополучно. Он профессорствовал, собрал бесценную коллекцию, был счастливо женат, воспитал двоих детей — и все это на фоне чисток и войны. То, что все эти катаклизмы не коснулись нашей семьи, несмотря на наше дворянское происхождение, было огромным везением. Но дед не был счастлив, его угнетала зависимость от Ах Пуча. — Агнесса выпустила очередное кольцо вонючего дыма. — Нашему отцу достались в наследство от него талант, деловое чутье, умение ладить с людьми. Твоей бабушке — особый дар воздействовать на людей, что-то вроде гипноза. Ходили легенды, что закоренелые алкоголики после одной беседы с ней завязывали навсегда. Она работала в профкоме крупного комбината, и цены ей там не было. Ее боялся даже директор, потому что не мог ей ни в чем отказать.

На мне, Владе и твоем отце этот дар стал иссякать. Никакими особыми талантами мы не блещем, разве что твой отец виртуозно умеет приспосабливаться к обстоятельствам. — Она загасила сигарету в пепельнице. — Да, Леонид говорил, ты учишься на психфаке. Значит, у тебя та же способность, что у всех нас, — ты чувствуешь людей и умеешь ими манипулировать. Если будешь развивать этот дар, возможно, добьешься большего. Мы не пытались.

— Маша, надеюсь, ты понимаешь, что за исключением фактов все остальное — семейные легенды, правды в них не больше, чем в детских страшилках. Твоя бабка в них не верила, я тоже. Да и Агнесса, что бы она здесь ни молола, в эту ерунду не верит. — Леонид Аркадьевич недовольно глянул на дочь.

Не желая его раздражать, Маша кивнула. Правда, стоило отцу отвернуться, как она подмигнула Агнессе. Разумеется, она поверила далеко не всему, что услышала, но какая-то часть правды в этом все же была. Не просто же так отец жаждет получить этого Ах Пуча.

Ленинград, 1929 год

— Коля, извини, что беспокою. Пора ужинать, — заглянула в кабинет жена.

— Да-да, спасибо. — Николай Иванович оторвался от рукописи.

Он работал над диссертацией «Колониальное господство Британской империи и угнетение коренного населения Индии в первой четверти XX века». Тема Николаю была близка. Он не жаловал англичан, очевидно, сказывалось близкое знакомство с Митчелл-Хеджесом, что же касается жизни индийского народа, невыносимой нищеты, забитости и каторжного труда, обо всем этом он знал не понаслышке — видел собственными глазами.

Жена вышла. Николай откинулся на спинку кресла, взглянул на снег за окном. Скоро Новый год, первая в жизни дочери елка. Оленьке вчера исполнилось полгода.

Теперь они жили в квартире его родителей вчетвером. Он, его жена Елизавета Викторовна, теща Наталья Дмитриевна и маленькая Оленька.

Аня вскоре после смерти Колодкина вышла замуж за давнего знакомого семьи Всеволода Сергеевича Каратаева и вместе с детьми переехала к нему на Петроградскую сторону. Каратаев был видным химиком, новая власть его ценила. За сестру и племянников Николай был теперь спокоен.

Михаил тоже устроился — окончил медицинский институт и пошел ординатором в «Боткинские бараки», старейшую инфекционную больницу города. Жилье он предпочитал снимать ближе к месту службы.

Елизавета Викторовна уже хлопотала у стола. Увидев мужа, она лучисто улыбнулась.

Лиза была влюблена в него с самого детства. Их семьи дружили, дети часто виделись. Николай был старше жены на целых восемь лет и в детстве представлялся ей совсем взрослым — умным, решительным, красивым, настоящим принцем. Потом принц исчез на долгие годы. Но детские видения не растаяли за это время, а только укрепились в ее сердце. Николай стал в ее мечтах рыцарем того старого мира, который исчез безвозвратно.

Три года назад они случайно столкнулись в трамвае. Николай с Мишей ехали к Ане на именины. Разумеется, Николай не узнал ее, да и Лиза, скорее всего, не узнала бы рыцаря из своих грез, но она узнала Мишу, и они поздоровались. На Николая она смотрела равнодушно-вежливым взглядом до тех пор, пока Миша не спросил:

— Елизавета Викторовна, вы, верно, уже не помните моего старшего брата? А ведь когда-то в детстве вы были знакомы.

Николай поразился перемене, которая с ней произошла. Рот ее приоткрылся, руки задрожали. Она смотрела на него так, словно боялась, что он вот-вот растает.

— Николай Иванович! — наконец выдохнула она. Трамвай занесло на повороте, и она почти рухнула в его объятия.

Что с ним случилось в те несколько секунд, пока он удерживал ее на весу, Николай так и не понял, но весь оставшийся день думал только о ней. Вспоминал ее взгляд, поворот головы, робкую улыбку. Он продержался три дня, а на четвертый явился с букетом.

Лиза с мамой жили в тесно заставленной комнате уплотненной квартиры недалеко от Невского проспекта. Увидев его в дверях с цветами, она едва не лишилась чувств. Потом долго пили чай, гуляли. Стали регулярно встречаться.

А потом он испугался. Ему мерещилось, как он подкрадывается к спящей Лизоньке, сбрасывает с нее одеяло, длинным острым ножом распарывает внутренности и видит, как белоснежная сорочка напитывается дымящейся кровью. Самым жутким в этих сновидениях была невозможность проснуться. Николай метался, стонал, рвал простыни, но вырваться из липкого кошмара не мог. Миша, с которым они тогда еще жили вместе, всерьез опасался за его рассудок.

Николай прекратил встречи с Лизой, ежедневно поил Ах Пуча свежей кровью, забросил свои научные занятия и действительно чуть не сошел с ума. Все решила она сама.

Однажды вечером она появилась на пороге его квартиры. Осунувшаяся, бледная, но решительная.

— Николай Иванович, — едва войдя в прихожую, заговорила она. — Вы благородный человек, и я прошу вас ответить прямо: вы любите меня? — сказала, словно в прорубь нырнула.

Что он мог ответить, слабый, малодушный эгоист? А она, услышав его преступное «да», бросилась к нему с таким страстным поцелуем, что он забыл обо всем: и об Ах Пуче, и о крови невинных на руках, и о своих видениях, и о вечном страхе. Очнулся он спустя какое-то время в гостиной на диване, где они сидели рука об руку, и Лизонька, счастливая, сияющая, строила планы их совместной жизни.

Дальше медлить было нельзя. Он сам во всем виноват. Пускай он сейчас увидит презрение и ужас в глазах любимой женщины, но это лучше, чем вечный страх оказаться ее убийцей. И Николай впервые поведал историю своей жизни не духовному отцу, которого связывает тайна исповеди, а обычному человеку.

Лиза была в ужасе. Нет, это было не то, чего Николай опасался, она боялась не его, а за него. Тревога, участие, сострадание так ясно читались на ее прекрасном лице, что он не выдержал и разрыдался. Больше отталкивать ее он не мог. Какое это несказанное счастье — видеть рядом человека, от которого у тебя нет тайн, который знает о тебе все и все равно любит. Они обвенчались.

Первое время он безумно волновался. Ежедневно поил Ах Пуча, никогда не показывал его жене, вернее сказать, боялся, что Ах Пуч ее увидит, что было, разумеется, совершенно наивно. Но время шло, ничего не происходило, и он постепенно успокоился. Теперь ему казалось, что Ах Пуч принял ее как часть самого Николая, своего раба и служителя, а значит, ей ничто не грозит.

Он окончил университет и остался на кафедре, а чтобы обеспечить семью и снабдить Ах Пуча кровью, снова подрабатывал ночами на бойне. Полгода назад родилась Оленька — светлый ангел, наполнивший жизнь счастьем. Лизина мама Наталья Дмитриевна окончательно перебралась к ним. Теперь у него был свой настоящий дом, свой мир, в котором он прятался от хаоса.

Толпы голодных, озлобленных людей, согнанных с насиженных мест, утративших представление о норме. Без семьи, без надежды, не понимая, что за вихрь подхватил их и куда несет, они перемещаются по улицам, городам, стройкам, шахтам — обреченные, испуганные, цепляющиеся за жизнь и не верящие в спасение. Запуганная интеллигенция. Флаги, транспаранты, лужи крови, всполохи пожаров. Страшно.

А в доме за задернутыми шторами тишина и счастье. И Ах Пуч, присмиревший, сытый — ему, должно быть, нравится зарево за окном. Своих он не тронет, Николай это чувствует. И еще многое он теперь чувствует и знает.

Вот на прошлой неделе он встретил в университетском коридоре знакомого, энергичного молодого партийца. Идет бодрый, на лекцию торопится, а Николай ясно видит дыру у него во лбу. Руку ему пожимает, а сам с ужасом на дыру глядит. А через пару дней партиец исчезает, и никто больше о нем не вспоминает, разве что шепотом и только с глазу на глаз.

Или вчера — он сидел на кафедре в перерыве между семинарами, листал свои заметки, а потом поднял глаза и встретился взглядом с коллегой, кротким, прилизанным Павлом Сергеевичем. И сразу догадался, что тот готовится написать донос в ОГПУ, более того, занимается такими делами регулярно.

Он подсел к Павлу Сергеевичу. Внутренний голос подсказывал, как говорить, что делать, и стрелка на компасе судьбы стала смещаться. Он как будто видел, как каждое слово сдвигает ее в сторону самого Павла Сергеевича. А сегодня утром в коридорах стали шептаться, что ночью Павел Сергеевич выбросился из окна, когда за ним пришли. И таких примеров множество.

Неожиданно для себя самого Николай заделался коллекционером. Однажды, еще до рождения Оленьки, он возвращался через Сенную площадь, шел уставший, по сторонам не смотрел и чуть не налетел на какую-то даму. Не глядя, он попросил прощения, но дама его окликнула. Он узнал жену математика Гаврилова Веру Аркадьевну. С Гавриловым он был близко знаком и даже несколько раз бывал на музыкальных вечерах, которые для друзей устраивала хозяйка дома.

— Вера Аркадьевна! — Он с испугом взял ее под локоть. — Что вы здесь делаете?

Сенная площадь была не самым спокойным местом. На этом стихийном торжище, как каждому было известно, граждане сомнительной наружности толкали из-под полы всякую всячину.

— Разве вы не знаете? — Она заглянула ему в глаза. — Иван Кириллович арестован. Месяц назад.

— Не знал. — Сейчас он, наконец, заметил фиолетовые тени под глазами и затравленный взгляд. — В университете говорили, что он хворает.

— Ах, Николай Иванович, мы даже не знаем, жив ли он. — Она всхлипнула, и он вдруг заметил, какая она маленькая и сгорбленная. — А меня с работы уволили. Не представляю, как они узнали. Дочка, слава богу, замужем, у нее другая фамилия, а вот Петя… — Она, не договорив, спрятала лицо в платочек.

— Уволили? Как же вы живете?

— Да вот. — Она приподняла картину, на которую он не обратил внимания. Это был небольшой набросок в старинной позолоченной раме.

— Постойте, это похоже…

— Это Кипренский. Портрет бабушки моего мужа, она была знакома с художником. Это семейная реликвия. Если бы не обстоятельства… — Она снова всхлипнула. — Это самое ценное, что у нас есть.

Николай Иванович оглянулся на самовары, фарфоровых слоников, расписные вазы, канделябры, на серебряные ложечки в испуганно сжатых ладонях, на шкатулочки, на сомнительной ценности побрякушки.

— Давно вы здесь стоите?

— Третий день.

— Идемте. — Он решительно взял ее под локоть.

— Куда?

— К нам. Вам нужно согреться, выпить чаю.

— А как же картина?

— У меня есть кое-какие сбережения, конечно, они недостаточны…

— Николай Иванович, о чем вы говорите? Я была бы рада получить за нее хоть что-то!

Так Кипренский оказался на стене в столовой. Сбережений не было никаких, а вскоре должна была родиться Оленька.

Но, как всегда, все утряслось самым неожиданным образом. Через неделю после встречи с Верой Аркадьевной в самом начале Забалканского проспекта, который большевики переименовали в Международный, какой-то гражданин в дорогих штиблетах и лихо заломленной шляпе попытался вскочить на подножку трамвая, поскользнулся и угодил прямиком под колеса идущей следом машины. Вокруг пострадавшего тут же собралась толпа. Николай тоже подбежал. Зрелище было ужасным: у бедняги кровь хлынула горлом — не иначе, внутреннее кровотечение. Николай стал выкрикивать в толпе доктора. Доктора не оказалось, постовой побежал вызывать карету «Скорой помощи». Гражданин между тем захлебывался кровью. Что оставалось делать? Николай попытался его перевернуть. Увы, к приезду «Скорой» несчастный скончался.

А в руках у Николая, как в тот памятный день на берлинском вокзале, осталось портмоне из добротной свиной кожи, туго набитое рублями и валютой. Погибший оказался иностранцем. Хуберт Зайдль, специалист по гидравлическим машинам.

Спустя какое-то время он снова встретился с Верой Аркадьевной. Она подкараулила его возле университета и представила седовласой даме в старомодной шляпке. У дамы были испуганные глаза.

— Николай Иванович, это моя подруга Лидия Константиновна. У нее огромное несчастье. Нужны деньги, обратиться в скупку она боится. Вы не могли бы помочь?

— У меня есть Брюллов, — запинаясь и пугливо поглядывая на него, проговорила Лидия Константиновна. — Но картина большая, принести ее сюда невозможно.

— Лидия Константиновна живет на Фонтанке, недалеко от Михайловского замка, — засуетилась Вера Аркадьевна. — Умоляю, помогите ей, у нее безвыходная ситуация: речь идет о спасении сына!

Так он стал обладателем «Портрета неизвестной». Надо сказать, Вера Аркадьевна всячески способствовала его превращению в страстного коллекционера. С ее легкой руки в квартиру на Екатерининский канал перекочевали Саврасов, Шишкин, Левитан и небольшое полотно Репина.

Все это, конечно, хоть и доставалось ему за бесценок, было совершенно не по карману простому советскому служащему. Средств, которые Николай зарабатывал честным трудом, едва хватало на жизнь. Но всякий раз, когда ему предлагали купить очередную картину или рисунок, деньги волшебным образом находились. За ними всегда стояла чья-нибудь смерть, но сам Николай больше никого не убивал. Когда ему казалось, что Ах Пуч недоволен, он ловил в подвале крыс (хитроумную крысоловку пришлось сконструировать самостоятельно), сворачивал им шеи и поливал свежей кровью золотого уродца.

А время шло. За плотно задвинутыми шторами по ночам вздрагивали соседи. Люди вокруг боялись звонков в дверь, боялись говорить, думать, дышать, жить. Николай был спокоен. В его доме звучал детский смех, подрастала Оля, родился Юрочка, жена по вечерам играла на фортепиано. Здесь читали вслух, играли в шарады, мечтали, любили, видели сладкие сны. Если на горизонте появлялись тучи, Николай узнавал о них заранее и успевал принять меры.

Только однажды он испугался по-настоящему. В эту ночь он увидел сверкающие глазницы черепа богини судьбы. Они втягивали его в темный водоворот, из которого не было спасения.

Ленинград, 1941 год

— Лиза, вы должны уехать! — твердил он как мантру.

— Но я не понимаю, к чему такая спешка? У детей не закончился еще учебный год, меня с работы не отпустят. И потом, что это за город такой? Зачем туда ехать?

— Лиза, я уже тысячу раз объяснял. Война начнется, когда распустится свежая зелень. И тогда все — хаос, смерть! Если вы немедленно не уедете, потом будет уже не спастись, как ты не понимаешь?

За окнами стоял прозрачный апрель — с ледяной корочкой по утрам, веселой солнечной капелью и ни с чем не сравнимым запахом пробуждающейся земли.

Николай больше не работал на бойне, Ах Пуч теперь удовлетворялся крысами. В редких случаях, когда он чувствовал, что деспот начинает испытывать недовольство, он отлавливал бродячего пса. В дом животных не приносил — обзавелся ключом от подвала и там по ночам вершил кровавые обряды. Ни один человек от его руки больше не пострадал.

Жизнь в стране обрела относительную законченность, и Николай научился существовать в новых условиях, и существовать весьма успешно.

Университет разросся, появились новые факультеты и кафедры. Теперь он мог занять достойное место в рядах профессуры. Вдобавок к основной нагрузке он читал просветительские лекции, писал статьи для журналов. Друзей по-прежнему не было, в них он не нуждался, да и побаивался сближаться с кем бы то ни было — вдруг проснется слепая сила, и он, слабый раб ее, не устоит? Нет-нет, никаких друзей. И гостей не стоит принимать, ни к чему. В доме коллекция, а такие вещи обнародовать не следует. Зависть разрушительна, ее даже майяские боги не одолеют.

Да и не о том сейчас нужно было беспокоиться. Николай повернулся к жене, взял себя в руки и постарался быть как можно более убедительным.

— Родная моя, поверь мне, уехать необходимо. Ты должна спастись, спасти наших детей. Выжить в Ленинграде вы не сможете, этот город возьмет в тиски смерть.

— Но как же ты? Почему ты не едешь? Коля, я не поеду одна! Или мы едем вместе, или вместе остаемся.

— Нет, я не могу, ты знаешь. Это огромный риск. К тому же коллекция — я не могу ее бросить. Погибнут бесценные шедевры. А везти все с собой тоже невозможно. Но со мной все будет в порядке, Ах Пуч защитит. Ему здесь понравится. Смерть, так много смерти будет вокруг. Женщины, дети, мужчины, старики, взрывы, пепелища. — Он погружался в транс: черты лица заострились, губы стали уже и неприятно подогнулись, обнажив десна, улыбка напоминала оскал зверя.

— Коля! Коля, очнись! — Лиза трясла его за плечи, гладила по лицу, целовала.

Он пришел в себя, огляделся, будто проверяя, где он, и твердо закончил:

— Вы едете в Куйбышев.

— Так далеко? Почему так далеко?

— Просто поверь, что так надо.

Но уехали они только первого июня. Николай сам посадил их на поезд. Дети ничего не понимали. Почему на каникулы они едут в далекий незнакомый Куйбышев? Не в Ялту, не в Одессу, где тепло и можно купаться? Зачем берут с собой теплые вещи, книги, одеяла и еще много чего?

— Так надо, — повторял отец. — Когда приедете, мама все объяснит.

Лишь бы доехали, лишь бы успели. Весь последний месяц с тех пор, как Ленинград оделся свежей зеленью, он не находил себе места. Это была та самая зелень из видений, преследовавших его с Рождества. Каждый день он ждал страшной вести. Но все было спокойно. По радио звучали марши, спешили по улицам румяные девушки и спортивного сложения юноши, играла ребятня в скверах, шумели кронами липы и клены, голубело высокое небо.

И Лиза с детьми успели.

В Куйбышеве она сняла две комнаты в крепком доме недалеко от центра — все как он наказывал. Даже устроилась временно на работу в местный театр, ее как ленинградку с удовольствием взяли в литературный отдел. И здесь грянула война.

Николай был спокоен: семья в безопасности. Жаль, что Аня с мужем и детьми и Миша остались в Ленинграде, но на них он повлиять никак не может. Теперь они сами отвечают за свою судьбу.

Все сбережения еще до Лизиного отъезда он обратил в золотые безделушки, которые жена при случае сможет продать или обменять на еду, лекарства, одежду, дрова. А он выживет, определенно выживет. Он бродил по опустевшей квартире и чувствовал прилив какого-то злобного веселья.

Двадцать второго июня, когда все сознательные советские граждане отправились на призывные пункты, Николай открыл глаза в больничной палате. Накануне днем он вышел из Публичной библиотеки, где работал над докторской. Зашел в булочную, заодно купил в Елисеевском двести граммов «Краковской» колбасы. После Лизиного отъезда он предпочитал питаться в университетской столовой, а вечером просто пил чай с сыром или колбасой. У двери гастронома он остановился, раздумывая, не пройтись ли пешком. Решил, что погода располагает, шагнул с тротуара под колеса отъезжающего автобуса… Визг тормозов, крик какой-то гражданки, свистки милиционера, резкая боль — это все, что он запомнил. Остальное рассказали в больнице: сложный перелом со смещением, семь недель в гипсе.

Ему было всего сорок два, он был здоров и не принадлежал к ценным для страны кадрам. Гибель под фашистскими пулями казалась неизбежной. Но майяские боги миловали. Пока он встанет на ноги — много воды утечет.

Ничего, кроме отправки на фронт, он не боялся. Дома под кроватью и во всех шкафах сложены пакеты круп, макарон, консервы. В кухне и в столовой — запасы дров. Немного, это все же не крупа, дрова трудно натаскать, не привлекая внимания соседей. И все-таки начиная с апреля Николай планомерно ими запасался, также как и едой. Даже от покупки пейзажа Куинджи отказался. Не до пейзажей. Видение худых, с запавшими глазами людей в усеянном трупами, замерзающем городе не давало покоя. В этих его кошмарах не было врагов, не было крови — только белый-белый снег и призраки, когда-то бывшие людьми.

Жене он послал телеграмму, чтобы не волновалась: «В больнице. Перелом ноги. Операция прошла успешно». Остальное в письме.

Лиза читала это письмо в своей маленькой комнате, когда дети уже спали. С той минуты, как пришла телеграмма, она не находила себе места.

Когда голос Левитана, раскатистый и грозный, объявил о вероломном нападении немецких захватчиков, она всерьез испугалась.

Как он мог знать? Откуда? Да она знала, что у мужа сильно развита интуиция, он чрезвычайно чуток к окружающему миру. Подобное качество, как объяснил профессор психиатрии, с которым она консультировалась незадолго до рождения Оли, не редкость для людей с неустойчивой психикой. Тогда, будучи беременной, Лиза не на шутку испугалась за еще не родившегося ребенка.

То, что в пору девичьей влюбленности казалось ей романтическим проклятием, от которого она поможет мужу избавиться, которое они вместе сумеют преодолеть — все что угодно, лишь бы вместе, — теперь приобрело иной смысл. А как иначе, если на свет должно появиться новое драгоценное существо?

За первый год супружеской жизни она вполне оценила степень зависимости мужа от загадочного Ах Пуча. Показывать ей статуэтку он отказался категорически. Он запирался со своим божком в кабинете, сидел там часами, раз в неделю приносил с бойни бутыли с кровью и спускался с ними в подвал. Страсть Николая к кровавым обрядам стала пугать ее не на шутку. Объяснение, что крови жаждет золотой болван, выглядело ужасающе неправдоподобным и заставляло думать, что муж болен.

Но болезнь эта никак, помимо связи с Ах Пучем, не проявлялась. Николай был любящим, заботливым, внимательным — идеальным мужем. Никогда ни в чем ей не отказывал, не упрекал, всегда был вежлив, неприхотлив, щедр. Если бы не Ах Пуч и его жажда крови!.. В конце концов, Лиза не выдержала и обратилась к специалисту. Всего она, конечно, не рассказала — ни об убитом на корабле человеке, ни о нападении хулиганов, ни о Колодкине. Доктор подтвердил ее худшие опасения.

— Ваш муж пережил в джунглях сильное потрясение. Он провел в одиночестве не один день, очевидно, его рассудок не справился с такой нагрузкой. Говорите, его помешательство проявляется, только если речь заходит об этом языческом божестве? Как вы сказали — Ах Пуч? Думаю, мы сможем помочь вашему супругу. В любом случае спокойная жизнь и домашняя обстановка должны сказаться благотворно на его психике.

Николаю она об этом разговоре ничего не сказала — он бы не простил недоверия. Она только изо всех сил старалась создать в доме атмосферу уюта и покоя, как советовал профессор.

И оказался прав: муж с каждым месяцем становился все более уравновешенным. Рождение Олечки стало счастьем для обоих. Теперь он все реже запирался в кабинете, еще через год бросил работу на бойне и почти не заговаривал об Ах Пуче.

В январе нынешнего, 1941 года случился рецидив. Коля разбудил ее на рассвете, бледный, лоб покрыт испариной, и стал требовать, чтобы она немедленно уехала вместе с детьми.

Спросонья она никак не могла понять, о чем он толкует. Потом, заметив горячечный блеск в его глазах, испугалась, попыталась успокоить, убедить, что это всего лишь сон, что нужно принять капли. Ничего не помогало. Пришлось согласиться, чтобы он успокоился. Николай перестал метаться по спальне, поцеловал ее в лоб и ушел в кабинет.

Идея отъезда превратилась в манию. Дня не проходило, чтобы муж не требовал от нее все бросить и немедленно покинуть город. Он кричал — впервые за всю их совместную жизнь он повысил на нее голос. Он плакал, умолял, грозил, что со дня на день начнется война, и тогда все они погибнут. Между прочим, полнейшая нелепость: Советский Союз заключил с Гитлером пакт о ненападении, и пророчества о скором и внезапном нападении германских войск ничем, кроме бреда, нельзя было объяснить.

Николай не успокаивался и довел жену до того, что она стала всерьез опасаться за детей. Юрику было всего пять, Оле двенадцать. Лиза сдалась. Бог с ним, с Ленинградом, с работой, главное — дети. Нужно увезти их отсюда, только дождаться конца учебного года, чтобы Оленьку не срывать с занятий. Первого июня, как только начались каникулы, они сели в поезд и отправились в чужой, незнакомый Куйбышев. Почему именно туда — Лиза не понимала, но спорить больше не могла, не было сил.

Сложнее было с детьми. Они требовали объяснений, но их не было. Она просто повторяла, что это ненадолго, скоро они вернутся.

А потом прогремело страшное известие. Война! Выходит, Николай знал? Ему доверили государственную тайну? Он не мог им сказать всего, но попытался спасти! Лиза знала, что это не так, но первые недели предпочитала тешить себя иллюзией. Дети рвались в Ленинград, к отцу, но тут же спрашивали: «А папа пойдет на фронт? Будет бить фашистов?» И уже втайне гордились им, будущим героем.

А герой лежал в госпитале со сложным переломом. Лиза не понимала, что с ней происходит. Муж жив, ему ничто не угрожает, дети спасены — чего еще желать? Она больше не любит мужа? Любит. Но почему он так нелепо, на ровном месте сломал ногу, и случилось это двадцать первого числа, ни раньше, ни позже? Это тоже случайность, дар предвидения или перст судьбы?

Нет, что это с ней! Она вскочила с постели, схватила письмо, впилась глазами в строчки. Может быть, она тоже сходит с ума? Да за этот перелом нужно милосердного Господа благодарить!

Если Николая заберут в армию, он погибнет. И все же ощущение, что совершилось что-то гадкое, нечистоплотное, не покидало.

Лиза разрыдалась. Она не станет вдовой героя, зато у детей будет отец. Собственный эгоизм ее потряс. Хочется геройства? Тогда почему бы ей самой не отправиться на передовую? Вчера у горкома комсомола она видела девушек, рвавшихся на фронт. У нее дети? У Николая тоже дети. И он тоже хочет жить, как и она. Но разве те мужчины, что стоят в очереди у куйбышевского военкомата, не хотят жить?

Еще долго в эту ночь Лиза не могла уснуть. Хотелось разобраться, что изменилось в их отношениях. Еще больше хотелось побороть разочарование, которое давнишний рыцарь Николай теперь у нее вызывал. Она заснула под утро, так ничего и не решив.

А Николай после больницы первым делом отправился на костылях в райком — предложить помощь. Немецкий он знал еще с гимназии, в странствиях овладел английским и французским. Чтобы выжить в этой войне, нужно заявить о себе как о ценном специалисте, о том, кто будет полезен родине, не подставляясь под пули. Костыли постукивали по тротуару, идти было тяжело — длительные прогулки ему пока противопоказаны.

Николай прислушивался к собственным мыслям и удивлялся, как по-стариковски стал относиться к себе — а ведь ему всего сорок два. Он в самом расцвете мужской силы, почему же он так осторожен? Ведь он никогда не был трусом, не боялся рисковать — одни его странствия по миру чего стоят. Он не боялся, а вот Ах Пуч, похоже, не желал терять верного раба и выбирал для него маршруты, заботясь больше о спасении его шкуры, а не чести.

Николаю стало мерзко. Что, если свернуть прямо сейчас в переулок, пройти три квартала до военкомата и записаться добровольцем? Он с раздражением глянул на больную ногу и все тем же по-стариковски осторожным шагом двинулся домой.

В райкоме его направили в редакцию «Ленинградской правды». Много народу ушло в первые дни на фронт, срочно требовались кадры. Николай ездил на заводы, наблюдал, как производство приспосабливается к нуждам фронта, как экстренно готовятся новые кадры. Об этом он писал заметки, очерки.

В университете тоже все бурлило. В здании исторического факультета открыли призывной пункт. Студенты целыми группами записывались добровольцами, ушли на фронт и многие преподаватели. Атмосфера была приподнятой, все внутренне ощущали свою причастность к чему-то значительному. Старые обиды, дрязги, кляузы, наушничанье — все ушло, как будто из людей разом вымели все дурное. Абитуриентов в этом году было мало, в основном девушки. На экзаменах они смотрели на него недоумевая, иногда с презрением. Приходилось выставлять на видное место костыли.

Он продолжал ходить в университет, в райком, в редакцию, ловить крыс для Ах Пуча. Гипс наконец сняли, он расстался с костылями и обзавелся удобной тростью. А вражеское кольцо вокруг города сжималось. Не стихали бомбежки, рушились здания, выли сирены воздушной тревоги. Другие мужчины, напрягая силы, сдерживали наступление врага, а он отсиживался в политотделе, рисовал карикатуры, писал о чужом героизме и мужестве. Что угодно, только не на фронт. Правда, теперь фронт подошел к самому городу, и все-таки здесь было безопасно, во всяком случае для него. Николай знал это наверняка.

Письма от Лизы приходили нечасто, были короткими и какими-то сухими. Он сердцем чувствовал, что жена в нем разочарована, считает его трусом, но ничего не мог с собой поделать.

Однажды в конце августа он собрал вещмешок и, преодолевая жуткую боль в сердце, добрался до угла дома. Дальше уйти не смог: в глазах потемнело, не хватало воздуха. Хорошо, соседка заметила из окна, как он повалился на тротуар и привалился к стене. С причитаниями довела до дома, хотела вызвать неотложку, но Николай категорически отказался. После этого случая хотя бы соседи стали относиться к нему иначе. Среди жильцов прошел слух, что он очень болен. Рвется на фронт, но куда ему — дальше двора дойти не может. То, что он каждый день ходит в университет через полгорода, люди как-то забыли.

Потом сомкнулось блокадное кольцо. Участились бомбежки, начался голод, сразу за ним пришла студеная зима. Кошмарные видения годичной давности стали реальностью, а та, прежняя жизнь — видением. По улицам заметенного снегом города бродили призраки. Иногда они падали и больше не поднимались. Призраки умирали тихо, без всякого сопротивления, просто засыпали. Мертвые лежали на тротуарах, в подворотнях, но никто не спешил их убирать. Мимо шли живые. Пока живые — ослабшие, тощие, с запавшими глазами.

Смерть свистящим вихрем носилась по улицам, заглядывала в окна, пировала, отнимая жизни у детей, женщин, стариков. Он шел пешком в университет и с ужасом видел, как люди с черными лицами тянут санки с мертвецами и иногда сами падают тут же, а мимо идут те, кто еще может идти, охваченные студеным бесчувствием. Мужчин в городе почти не было. Впрочем, скоро в нем вообще никого не останется.

Он варил каши, ел холодную тушенку. Греть ее было нельзя: пойдет такой запах, что за три квартала можно будет унюхать. Главное — он ел. Глотал еду, не чувствуя вкуса, и старался не думать о людях, которые умирали за стеной.

Не вспоминать смешливую Наташу Воробьеву с четвертого этажа, шумную, непоседливую. Такой она была полгода назад, а потом тоже превратилась в высохшую, почерневшую старушку. Ей было пять — только пять! — и позавчера она умерла от голода.

Не думать о Лене Вихрове, голубоглазом пацане, мечтавшем, когда вырастет, стать летчиком. Он дружил с его Юриком, ходил в тот же детский сад, жил в соседней парадной и умер на прошлой неделе вместе с сестрой и матерью. Николай видел, как их всех троих, запеленатых в простыни, тянул на санках отец Лени. Он пришел с фронта на один день и нашел всю семью мертвой. Этот человек тянул санки и плакал, а Николай трусливо стоял в подворотне и не мог выйти, чтобы помочь, — у него не было на это права.

Никому не рассказывать о Кате Гавриловой, серьезной кареглазой девочке из их двора, которая в сентябре этого года пошла в первый класс. Без цветов, без белого передника, без ранца. Ее больше нет, как нет и ее учительницы Веры Львовны. А Николай глотал кашу, заталкивал в себя консервы — все с закрытыми глазами, потому что с открытыми было нестерпимо. С закрытыми, впрочем, тоже.

Потом на первом этаже в освободившейся квартире открыли Дом малютки. Сюда со всего района сносили найденных в заледенелых квартирах синюшных младенцев и детей постарше. Однажды он не выдержал. Собрал в старую авоську крупу, консервы, несколько банок сгущенки и отнес все вниз. Ах Пуч шипел и плевался от злобы. «Не смей, сдохнешь, не доживешь, остановись!» Но ему было уже наплевать.

Пусть. Пусть он сдохнет. Невозможно больше так. Не захочет, чтобы он сдох, — что-нибудь придумает. Он поставил сумку на пол и громко постучал в дверь, а потом почти бегом помчался вверх по лестнице.

— Аля! Леля! Смотрите скорее!

— Господи, кто же это? Откуда?

— Счастье какое, — обнимались женщины, да что там, девчонки, приставленные к детишкам. — Крупа, девочки! Крупа!

Его душили слезы.

— Подлец, какой подлец! Отец бы руки мне не подал. Кем я стал? Жалкий раб, мерзавец!

Он задыхался. Презрение к самому себе было столь велико, что он готов был умереть. Но он выжил.

Теперь он жил по-другому. Ходил по городу с маленькими пакетиками крупы, находил детей, умирающих в объятиях матерей, и дарил им жизнь.

Он похудел — стал меньше есть, нужно было беречь продукты для других. Иногда от счастья ему принимались целовать руки — те, у кого были на это силы. Иногда совали какие-то безделушки. Он не хотел брать, его умоляли. Тогда он шел и выменивал их на хлеб. Да, в городе были места, где можно было достать продукты. Он знал два таких и каждый раз, приходя туда, боролся с желанием достать револьвер и убить этих стервятников, торгующих жизнью. Усилием воли он заставлял себя об этом не думать. Он рассчитается с ними потом, когда в городе будет хлеб, когда никто не будет нуждаться в их услугах.

Николай покупал еду и снова раздавал ее. Ах Пуч оставил его в покое, ему хватало пищи в охваченном смертью городе. Он даже крови не требовал — ее тоже хватало. Вокруг Ленинграда шли бои, там убивали, раненые ежедневно прибывали в госпитали. Во время артобстрелов тоже гибли люди.

Несколько раз ему удалось вытащить из-под завалов еще живых людей. Это была случайность: он просто увидел торчащую из груды кирпичей руку, а в другой раз услышал стон. Теперь он присматривался к зданиям, словно считывал с фасадов, кому суждено сегодня рухнуть, а кому — устоять. Перед началом обстрела он несколько раз выносил из квартир тех, кто сам уже не мог двигаться и обязательно бы погиб.

А еще в пустых квартирах, где уже не было живых, он находил картины, каминные часы, чернильные приборы. Не сегодня завтра этому суждено сгинуть в огне пожара или под завалами. Он брал только то, что было обречено. Он не крал! Он не стервятник! Он спасал по-настоящему ценные произведения искусства. Продать или обменять их на хлеб он не мог. Рембрандт, Ван Гог, Ренуар, Моне, Иванов, Ге, Врубель — он не мог рисковать такими шедеврами. Он не знал, какая сила заставляет его зайти именно в этот дом, в эту квартиру, откуда он знает, что именно здесь его ждет очередная находка. Но его тянуло, точно магнитом, и он почти никогда не возвращался с пустыми руками.

Его никто не останавливал, на него не обращали внимания. В их подъезде, когда-то многолюдном, в живых осталось пятеро. Врач Анна Всеволодовна почти не бывала дома, дневала и ночевала в больнице. Гаврила Данилович не спешил с завода с тех пор, как нашел жену и дочь мертвыми под одним одеялом. Оставались только он и Нина Романовна с Зоей. Зое было семнадцать, она почти не поднималась. Он помогал им как мог. Вокруг тряслись стены, дребезжали стекла, но их дом стоял нерушимо под защитой Ах Пуча, и Николай хотя бы за это был ему благодарен. Опеке золотого бога он доверял спасенные от гибели шедевры.

Когда закончится война, а она непременно закончится, он знал это определенно, так вот, когда фашисты будут разбиты, он отдаст все найденное в музей. Под некоторыми картинами он даже сможет сделать подпись, например так: «Принадлежала семье Селиверстовых. Анна Николаевна Селиверстова умерла 18 января 1942 года от голода». Или: «Картина из собрания Петра Евгеньевича Красильникова, умер от голода 25 декабря 1941 года».

Он стал планомерно вести свою опись. Выяснял, кто жил в опустевших квартирах, отыскивал свидетелей, соседей, просматривал домовые книги в заледенелых конторах. Вдруг родственники владельцев объявятся? Тогда он сможет вернуть им сохраненные шедевры.

Сил пока хватало, хотя запасы продовольствия таяли. Но в январе стал лед на Дороге жизни, прибавили норму хлеба. Шестнадцатого февраля впервые с начала блокады по карточкам дали настоящее мясо — мороженую говядину и свинину. Конечно, это были крохи, но сколько жизней они спасли. Двадцать третьего февраля норму выдачи хлеба увеличили еще раз. Четыреста граммов детям и иждивенцам, шестьсот граммов в сутки рабочим! Это было счастье.

Его запасы закончились в марте, но ему было все равно. Теперь он был как все, со всеми. Холод не отступал. За эту бесконечную зиму он сжег большую часть мебели, потом стал таскать мебель из опустевших квартир. Спал он теперь в обнимку с маленькой буржуйкой.

В начале марта эвакуировали университет. Он не поехал. Он должен караулить Ах Пуча, спасать людей и гибнущие полотна. Даже в апреле холода не отступили. Никогда в жизни Николай так страстно не желал тепла. С тоской он вспоминал жаркое солнце Африки, сухой зной, колышущееся на горизонте марево, раскаленные пески. А еще жаркую влагу джунглей, пышную одуряющую зелень, тепло, свет. Но вокруг были ледяная стужа, подступающие к самым окнам сугробы и промерзшие до основания дома, которые уже невозможно будет согреть. Никогда.

Ноги, руки, пальцы отказывались шевелиться. Он не мог себя заставить раздеться, да и зачем? Лицо стало похоже на обтянутый кожей череп, кожа вокруг рта потемнела, передние зубы торчали. Но мозг работал ясно.

Он продолжал свое дело. Правда, теперь он не отходил далеко от дома, не было сил. Весеннее солнце не согревало, а отнимало последнее. Двигаться по узкому, протоптанному в сугробе тоннелю было почти невозможно — болели глаза. Холод сковал не только дома, он шел уже изнутри. Вечная зима, ледяные сердца, как в сказке Андерсена. Когда-то он ее любил.

Лето пришло, когда ждать его уже не было сил. Николай распахивал все окна, а сам выбирался на улицу и сидел, прислонившись к гранитному столбу, который с незапамятных времен защищал стены от выезжающих во двор экипажей. Камень прогревался медленно, по ночам было все равно холодно. Николаю казалось, что он никогда не сможет снять пальто, размотать шарф.

Как до неузнаваемости изменился за год его город! Руины, руины, женщины и старики разбирают завалы, копаются на грядках. Почти нет мужчин. Огороды возле Исаакия, в Михайловском саду, под стеной Петропавловской крепости, на Марсовом поле, на набережных и во дворах. Огороды в садике у Никольского собора. Отец Феодосий не пережил блокадную зиму, и Николай, копая грядки, с болью в сердце вспоминал духовного наставника и корил себя, что не пришел, не спас, не уберег.

В городе заработали кинотеатры, в августе открылась филармония. Николай не мог туда ходить. Пробовал, но не смог. Смотрел на экран, а думал о маленькой Наташе и Лене Вихрове, которые никогда уже не увидят этот фильм. Мысль об этих детях не давала покоя. Он с отвращением вспоминал тушенку, которую ел за плотно закрытой дверью, когда этажом выше угасал ребенок, когда в соседней парадной умирала семья Вихровых. Эти дети не дождались тепла, и в этом его вина. Что он скажет сыну, когда тот узнает, что его друг погиб?

Эта мысль стала навязчивой. Николай еще больше замкнулся. Он по-прежнему собирал свою блокадную коллекцию, пытался спасти от налетов людей из уцелевших домов, работал на огороде, разбирал завалы. Он делал что мог, а душа его рыдала день и ночь, и совесть терзала, не оставляя в покое ни на секунду.

Санкт-Петербург, 2016 год

Юридическая контора «Кони и сыновья» не так давно отпраздновала стодвадцатилетний юбилей. Конечно, деятельность ее как частной фирмы на некоторое время прерывалась в силу известных исторических обстоятельств. Но члены семейства Кони при любой власти продолжали служить поверенными, адвокатами, нотариусами. Как ни удивительно, им удалось сохранить клиентов, чьи предки доверяли им ведение своих дел еще в начале прошлого столетия. Таких было немного, ими дорожили. В их число входило семейство Барановских.

Сегодня был важный день — оглашали завещание Владислава Барановского. По этому случаю контора была закрыта для посетителей. Федор Григорьевич Кони, упитанный, седовласый, старший из ныне практикующих членов семьи, не спеша просматривал бумаги, готовясь к предстоящей встрече. Негромкий стук в дверь оторвал его от этого занятия. Он с недоумением посмотрел на секретаршу.

— В чем дело, Нина Алексеевна?

— К вам посетительница.

— Я, кажется, просил отменить все встречи и закрыть на сегодня офис?

— Да, я так и поступила. Но эта дама утверждает, что она наследница Владислава Барановского и хочет переговорить с вами до встречи с остальным семейством.

— Наследница? — нахмурился адвокат. — Сколько же ей лет?

— Не меньше шестидесяти. Производит впечатление вменяемой. Одета аккуратно, не вызывающе и не вульгарно. Представилась как Дмитриева Алла Яковлевна.

— Ладно, зовите, гадание здесь все равно не поможет. Послушаем, что скажет госпожа Дмитриева.

На пороге появилась невысокая пожилая дама с темными кудрями, яркими губами и объемным бюстом. Решительным шагом дама пересекла кабинет и устроилась в кресле для посетителей.

— Разрешите представиться: Алла Яковлевна Дмитриева, в девичестве Симановская, единокровная сестра покойного Владислава Юрьевича Барановского. Вот мои документы.

Федору Григорьевичу понадобилась изрядная выдержка, чтобы не выдать удивления. Он бесстрастно подтянул к себе паспорт гостьи и пластиковую папку и принялся молча изучать документы.

— Итак, — он отложил последний лист, — вы утверждаете, что являетесь незаконнорожденной дочерью покойного Юрия Барановского?

— Совершенно верно. — Дама с достоинством кивнула.

— Что ж, думаю, вы понимаете, что свои права как наследницы вам придется доказывать в суде. Собранные вами документы не являются бесспорным доказательством родства. С учетом того, сколько лет прошло со дня смерти Юрия Барановского, у судьи возникнет закономерный вопрос, почему вы так долго ждали и не заявили о своих правах сразу.

— Я не знала о связывающем нас родстве. Мать открыла мне тайну только после смерти Якова Симановского. Она не хотела разрушать семью и боялась скандала. А что касается судебных разбирательств, у меня уже имеется адвокат, и если мы не сумеем договориться по-хорошему, я немедленно подам исковое заявление. — Глаза гостьи сверкнули. — Я прекрасно знаю, о каком наследстве идет речь, и буду за него бороться ради дочери и внучки.

— Позвольте узнать имя вашего адвоката?

— Даниил Зиновьевич Личкус. — Алла Дмитриева с трудом сдерживала самодовольство.

— Поздравляю, очень хороший специалист, — кивнул Кони. — Что ж, благодарю за визит. Обязательно поставлю своих клиентов в известность о ваших притязаниях.

Очевидно, такая спокойная реакция ее несколько разочаровала, однако она сумела справиться с собой и достойно удалиться.

— Добрый день, Федор Григорьевич, — с приличествующей ситуации сдержанностью поздоровался Леонид Аркадьевич.

— Добрый день, друзья мои. Агнесса Юрьевна, прекрасно выглядите. Мария, вы хорошеете день ото дня. Лилия Константиновна, как всегда, великолепны.

Семейство расположилось вокруг стола, адвокат занял свое место, раскрыл папку из тесненной кожи, но тут же снова ее захлопнул.

— Прежде чем перейти к оглашению завещания, о содержании которого, думаю, вы и так осведомлены, я обязан сообщить об одном неожиданно возникшем обстоятельстве. — Федор Григорьевич прокашлялся. — Сегодня ко мне обратилась дама, объявившая себя единокровной сестрой Владислава Юрьевича и дочерью покойного Юрия Николаевича.

— Что? Бред! — Реакция членов семьи была бурной и предсказуемой.

— Кто она такая? Аферистка? — перешел к делу Леонид Аркадьевич.

— Не думаю. Она представила комплект документов, в том числе анализ ДНК, который подтверждает родство.

— ДНК? Они что, отцовскую могилу вскрывали? — возмутилась Агнесса.

— Нет. Проведен сравнительный анализ с вами и Владиславом. Очевидно, еще при его жизни.

— При его жизни? — оживилась Маша. — Заранее, значит, подготовились? А полиция нас без конца дергает! Да вот же и мотив, и доказательства! Как зовут эту дамочку?

— Алла Яковлевна Дмитриева.

Леонид с Агнессой переглянулись.

— Да ведь это Алла Симановская!

— Да, так она и представилась.

— Это несерьезно, — отмахнулся Леонид. — Слухи о том, что она дочь Юрия Николаевича, ходили еще при его жизни. По-моему, их распускала сама Тамара, мать Аллы. Ее муженек был бездарным алкоголиком и дядиным приятелем. Чего Тамара хотела этим добиться, не знаю, но все это полная ерунда.

— Я бы не торопился с подобными утверждениями. — Кони вертел в пальцах дорогую ручку с золотым пером. — У нее прекрасный адвокат, один из лучших в городе. Они готовы идти до последнего, поскольку госпожа Дмитриева прекрасно осведомлена о стоимости коллекции.

— Но пока, как я понимаю, ничто не мешает нам распоряжаться ею по собственному усмотрению? — поинтересовалась Агнесса.

— Вы хотите предпринять какие-то действия, связанные с коллекцией? — Федор Григорьевич вскинул брови.

— Да. Мы с Леонидом хотим продать одно из полотен.

Леонид Аркадьевич подтвердил ее слова молчаливым кивком.

— Что ж, не вижу препятствий. Коллекция не являлась собственностью Владислава Юрьевича, и вы вполне можете ею распоряжаться, даже не дожидаясь вступления в наследственные права.

Федор Григорьевич только сейчас заметил, как изменилась Агнесса. Впервые за все годы, что он ее знал, в ее глазах светился интерес к жизни.

— Вы хотите продать какое-то определенное полотно? Вам сделали выгодное предложение?

— Нет-нет, Федор Григорьевич. Без вас мы не стали бы вести никакие переговоры, вы же знаете, — поспешил его успокоить Леонид. — Но мы с Агнессой действительно хотим кое-что продать. Возможно, если мы встретимся на днях…

— Скажем, завтра. — Она не желала.

— Если у вас есть свободное время, — не стал спорить Леонид, — мы могли бы встретиться в квартире Владислава и обсудить все подробно.

— Что ж, думаю, это возможно. — Федор Григорьевич заглянул в ежедневник. — Около четырех вас устроит?

— Вполне, — поспешила согласиться Агнесса. — И еще, Федор Григорьевич, подумайте, пожалуйста, что из полотен мы могли бы реализовать быстро и за хорошие деньги.

— Агнесса Юрьевна, если вам срочно нужны деньги, я вполне могу поспособствовать. Кредит под вполне умеренные проценты с моим поручительством…

— Нет-нет, не стоит. Мы с Леонидом уже все решили.

Кони счел за лучшее тему закрыть и перешел к оглашению завещания. Никаких сюрпризов здесь не ожидалось, так что уже через четверть часа семейство покинуло контору.

На сегодня работу можно было считать оконченной. Но уйти адвокату не удалось — на пороге возникла Мария Барановская.

— Федор Григорьевич, простите за вторжение, могу я поговорить с вами? Много времени это не займет.

— Разумеется, Машенька, присаживайтесь! — Федор Григорьевич вернулся за стол и не без удовольствия глянул на младшую Барановскую. Что ни говори, именно в Леониде и его детях сохранился дух семьи. Агнесса и Владислав, не в обиду обоим, являли печальный пример вырождения некогда славного рода.

Мария же, помимо того, что обладала несомненным умом, была воплощением жизненной силы и красоты.

— Скажите, Федор Григорьевич, в последнее время никто не интересовался нашей коллекцией? Может, хотели что-то купить, наводили справки?

— Мария, я не совсем понимаю, с чем связан вопрос. — Он постарался улыбнуться как можно естественнее и дружелюбнее.

— Просто интересуюсь. — Она неожиданно передумала посвящать Кони в свои догадки.

— Вы знаете, что на протяжении многих лет, фактически со дня смерти Юрия Николаевича, ни одно полотно не было продано. Ваш отец и дядя с тетей категорически отказывались от любых предложений.

— Это я знаю. — Она пристально смотрела на него. — Но я спрашиваю не о планах семьи. Я хочу знать, проявлял ли кто-то из посторонних интерес к коллекции за последнее время?

Почему-то он не торопился с ответом.

— Знаете, Машенька, некоторое время назад через подставных лиц у меня действительно интересовались, не хотят ли владельцы кое-что продать. Зная позицию ваших родственников, я совершенно определенно ответил, что нет.

Вот оно! Конечно, она так и знала.

— А кто и когда обращался с таким вопросом? Уверена, вы не могли забыть. Интерес такого рода к нашей коллекции возникает нечасто.

Ей показалось или он в самом деле слегка порозовел?

— Конечно. — Он поправил галстук. — Это было месяца четыре назад. Я даже не стал беспокоить вашего отца, поскольку совершенно точно знал позицию Владислава. Он всегда повторял, что хоть и не имеет возможности расширить коллекцию, но, по крайней мере, сохранить ее обязан.

— Хорошо. Но кто именно интересовался и о каких работах речь? Послушайте, Федор Григорьевич, мы знакомы не первый год, и я прекрасно понимаю, что с этим покупателем что-то не так. Давайте начистоту. Кто это был и почему вы испытываете чувство вины?

— Я испытываю вину? Право, Машенька, вы меня удивляете.

— Федор Григорьевич, вы забываете, что я профессиональный психолог и могу читать по взглядам и жестам. — Да, она не забыла, что говорила Агнессе о даре, которым владеет каждый в их семье. Маша еще раз взглянула на Кони и поняла, что так и есть. Она не анализировала его поведение, а просто знала, как обстоят дела. Это знание ей было дано, как будто кто-то на ухо шепнул.

— Этот человек предлагал вам немалую сумму сначала за помощь в переговорах, а потом за то, чтобы вы не сообщали о личности потенциального покупателя? — Она не отрывала глаз от его лица.

Кони расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и ослабил узел галстука.

— Мария, как представитель вашего семейства я получаю достаточное вознаграждение от любой сделки, которая совершается при моем посредничестве. В гонораре иного рода я не нуждаюсь. — Он попытался сказать это так, чтобы в голосе зазвучали нотки оскорбленного достоинства. Но Маша точно знала, что права.

— Я не утверждаю, что вы согласились, а говорю лишь о том, что вам предлагали.

— Не знаю, откуда вам это стало известно, — адвокат наконец сдался, — но предложение действительно было заманчивым. Однако, как ни соблазнительно звучало предложение, поделать я все равно ничего не мог. Покойный Владислав Юрьевич твердо придерживался своей позиции, вам это известно не хуже меня. Ваш отец и Агнесса Юрьевна несколько раз на моей памяти заговаривали о возможной продаже отдельных предметов, но Владислав Юрьевич всегда был категорически против. Как вы знаете, распоряжаться предметами коллекции владельцы могут только сообща. Таково главное условие завещания, оставленного вашим прадедом и подтвержденного Юрием Николаевичем Барановским.

— Так кто именно интересовался нашей коллекцией? Частное лицо или компания, представляющая интересы клиента?

— Это был представитель. — Кони окончательно успокоился и откинулся на спинку кресла. — Я навел о нем справки. Этот человек работает с узким кругом клиентов. Его репутация небезупречна, но серьезных проблем с законом у него нет.

— Федор Григорьевич, я не сомневаюсь в вашем профессионализме. Вы не станете вести переговоры, не выяснив предварительно, кто стоит за посредником. — Маша улыбнулась одними уголками губ. — Так кто именно интересовался нашей коллекцией?

Видно было, что разговор этот Кони категорически не нравится. Однако здравый смысл и перспектива иметь дело со всем взбудораженным семейством не позволяли сорваться.

— Артур Генрихович Угаров. Сколотил состояние в начале 1990-х, но давно ведет легальный бизнес — ему принадлежит сеть отелей и казино. Впрочем, все это не важно, поскольку сделка в любом случае не состоялась.

— И вы объяснили посреднику, почему сделка не может состояться? — не успокаивалась она.

— Да, разумеется.

— Иначе говоря, вы сказали, что Владислав против продажи любых предметов, хотя отец и Агнесса, возможно, дали бы согласие?

Кони снова заерзал.

— Машенька, не исключено, что я упомянул о позиции каждого из владельцев. Точно уже не помню.

Чего он совершенно не мог понять — откуда в этой девице такая въедливость? Это в ее-то годы и при столь легкомысленной наружности!

— Но вскоре после этих событий Владислав погиб, и полиция, заметьте, покоя не дает никому из нас. Нас в чем-то подозревают, вызывают на допросы, а вы молчите, словно не замечаете очевидной связи. Понимаю ваше нежелание ввязываться в эту историю. Однако или вы идете в полицию сами, причем сегодня же, или это делаю я.

Кони побледнел. Если чуть иначе расставить акценты, из безобидного свидетеля он может легко превратиться в соучастника.

— Кстати, теперь, учитывая обстоятельства, я сама наведу справки об этом собирателе живописи, — с расстановкой произнесла Маша. — Вы меня очень разочаровали, Федор Григорьевич. Все мельчает со временем: люди, принципы. Даже династии с безупречной репутацией вырождаются. — И она, наконец, покинула его кабинет.

— Как прошло? Что он сказал? — Приставал Дмитрий.

— Сказал, что поставит семью в известность. — Алла Яковлевна устраивалась в машине зятя.

— И все?

— А что ты хотел? Чтобы он сразу начал нам доли выделять?

— Нет, разумеется. Но каким-то видением перспектив мог бы и поделиться, — буркнул Дмитрий.

— Поделился, что, скорее всего, дело будет решаться в суде.

— А вы что?

— Сказала, что мы готовы.

— Слушайте, я что, должен каждое слово из вас тянуть? — не сдержался он. — Да если бы не я, вы бы так и ныли на кухне, палец о палец бы не ударили!

— Мне кажется, ты увлекаешься, — остановила его теща. — Временами ты забываешь, что никакого отношения к моему наследству ты лично не имеешь. Полина и Вероника имеют, а ты нет. Конечно, ты молодец, что собрал волосы и нашел НИИ, где делают экспертизу, но оплачивала все я. И вообще, я устала. Поехали домой, там я вам с Полиной все подробно расскажу.

Крыть было нечем. Они уже отъезжали от конторы, когда он увидел Агнессу. За последнее время она заметно похорошела, даже походка изменилась. Дмитрий проводил ее глазами, пока она не скрылась в зеркале заднего вида.

Агнесса обещала достать деньги самое позднее через две недели. А вдруг визит тещи нарушит эти планы? Он почувствовал, как лоб покрывает испарина. Что, если появление нового наследника и грядущий судебный процесс заставят ее очнуться? Нет, как он мог такого дурака свалять?

— Алла Яковлевна, я вас до метро довезу, надо еще на работу заехать, — зло процедил он.

— Как на работу? Ты же обещал меня туда и обратно отвезти. Ты Полине слово дал!

— Дал. Но пока вы сидели у нотариуса, позвонили с работы. У них там форс-мажор, нужно ехать. Наследство то ли будет, то ли нет, а мне семью кормить надо. И потом, ко мне все эти миллионы отношения не имеют. Мне работать надо.

Теща поджала губы, но промолчала.

Он высадил ее за три квартала от метро.

— Ближе не подъехать — пробки.

Он бросился назад, к офису «Кони и сыновья». Идиот! Зачем вообще понадобилось рассказывать этой старой дуре об анализе? Еще и протекцию к крутому адвокату ей раздобыл. И что теперь? Если эта жаба получит наследство, как пить дать начнет подбивать Полинку с ним развестись, с нее станется. А Агнесса в итоге только обеднеет и может решить, что помощь ему — непозволительная роскошь. Эх, надо было наплевать на все, выплатить ипотеку и сваливать с Агнессой на Маврикий или куда подальше. Жили бы припеваючи! Агнесса вдруг показалась ему прекрасной нимфой. Чуть пышноватой, но мягкой, нежной, готовой на все ради любимого. Да и глаза у нее красивые, и бюст что надо, и вообще в темноте не видно, а по утрам она надевает халат. Можно заставить ее похудеть, пойти на фитнес, даже отсосать жир и сделать подтяжку. Его воображение рисовало картины одну заманчивее другой.

Дмитрий грезил, а Барановские все не выходили. Что они там застряли? Неужели теща произвела такой фурор? А может, они уже передумали делить коллекцию и теперь заняты только тем, как бы отбиться еще от одной претендентки? Он нервничал все больше. Но вот, наконец, на ступеньках показались девица аппетитной наружности, следом миловидная шатенка, за ней Агнесса и Каргин-Барановский. Дима знал его с Агнессиных слов. Конечно, она его недолюбливает, но сбрасывать этого господина со счетов не стоит: он вполне может влезть с советами и испортить ему всю малину.

Показываться на глаза родственникам Агнессы он не рискнул. На идиотов они не похожи, быстро смекнут, в чем дело. Молодой видный мужик увивается вокруг этой старой калоши. Таких мужиков принято называть одним выразительным словом и всячески оберегать от них состоятельных родственниц. На слово ему наплевать, а вот упускать свой куш не хотелось.

Девица села в собственную машину, а старшее поколение загрузилось к Леониду Аркадьевичу. Придется подкараулить Агнессу у подъезда. И, пожалуй, стоит купить цветы. Приободренный, он нажал на газ.

Маша покидала контору Кони в ярости. Этот старый сытый дурак продал Влада с потрохами и продолжает изображать неподкупное величие. Разумеется, Влада убили. Не исключено, что и их в ближайшее время захотят отправить на тот свет. Есть такие, с позволения сказать, коллекционеры, которые на что угодно пойдут ради того, чтобы завладеть какой-то картиной. А тут еще Агнесса со своим хахалем. Кто такой, откуда взялся? Нет, пора брать дела семьи в свои руки, а то старшее поколение оставит через пару лет без гроша в кармане.

Для начала она решила навестить Агнессу.

— Кто там трезвонит в дверь? — Агнесса раздраженно вскочила с кровати.

— Ты никого не ждешь? — Дмитрий лениво перевернулся на спину. Он был благостен и спокоен: Агнесса от него без ума, картина будет продана в ближайшее время, кредит покрыт. — Не открывай. — Он потянул ее обратно в кровать. — Позвонят и уберутся.

Но Агнесса все же встала, воинственно запахнула халат и вышла, прикрыв за собой дверь в спальню.

Если в этой халупе сделать евроремонт, может выйти шикарная квартира. Вон потолки какие высокие. А метраж?

— Я занята, — послышался из прихожей голос Агнессы. — Тебе не кажется, что это бестактно?

Дмитрий прислушался.

— Это важно. Это касается гибели Влада. — Маша решительно шагнула в прихожую.

— Полиция что-то накопала? — равнодушно спросила Агнесса, глядя с неудовольствием, как Маша снимает босоножки.

Маша тоже кое-что заметила и с трудом сдержала улыбку. Мужские туфли под вешалкой! Голубки празднуют получение наследства — прекрасно, лучше не придумаешь. Невзначай она заглянула в гостиную: пусто.

В кухне на столе стояли полупустая коробка дорогих конфет, бокалы, открытое вино.

— У тебя гость? — Маша лукаво окинула взглядом стол. — Познакомишь?

Она избрала легкий, чуть насмешливый тон, словно болтала с ровесницей, и Агнесса растерялась. У нее никогда не было таких вот подружек, с которыми можно пооткровенничать. Немногочисленные приятельницы Агнессы были такими же унылыми неудачницами, как она, с ними подробностями личной жизни не поделишься. А с Машей очень даже легко, она поймет и не осудит.

— Ладно, познакомлю. — Она смутилась. — Посидим, выпьем.

Маша легко кивнула, кладя в рот конфету.

Митя категорически не желал знакомиться, ей потребовалось немало усилий, чтобы выгнать его из спальни.

— Ты что, стыдишься меня? Стыдно, что кто-нибудь узнает о том, что ты встречаешься с такой старой уродиной? — Она вот-вот готова была разрыдаться.

— Ты что? — Он тут же выскочил из кровати. — Мне просто кажется, что твоя родня наши отношения не одобрит.

— Почему? — насторожилась Агнесса.

— Откуда я знаю? — Он уже натягивал брюки. — Например, потому, что я тебе не пара. Кто ты и кто я? Ты дочь знаменитого композитора, а я обычный парень из глубинки.

Теперь она готова была зарыдать от облегчения. Нет, надо все-таки принимать успокоительное, а то ведет себя как истеричка, скоро на улице начнет сцены закатывать.

— Добрый день. — Он настороженно глянул на смазливую девицу, которую уже видел у юридической конторы. — Дмитрий.

Агнесса, следившая за ним ревнивым взглядом, с удовлетворением отметила полнейшее равнодушие Мити к прелестям племянницы.

— Мария, можно Маша. — Она протянула ему руку.

Любопытно. Около тридцати. Приятная внешность, ничего слащавого. На профессионального альфонса не похож, но и любовью здесь не пахнет, это Маша понимала отчетливо. То ли опыт профессионального психолога помог, то ли семейные способности.

— Чаю? — предложила Агнесса. Она не умела принимать гостей, просто никогда их не принимала и чувствовала себя растерянно.

— А может, лучше выпьем за знакомство? — Митя взялся за бутылку вина. — Ася, достань, пожалуйста, чистые бокалы, а я немного приберу на столе.

Агнессе очень понравилось, как он распорядился, получилось по-домашнему, даже по-семейному. Пусть Машка видит, какие у них с Митей настоящие отношения.

Маша вышла из сумрачной парадной на остывающую от летнего зноя мостовую и окинула цепким глазом тротуар. Она не знала фамилию Дмитрия, зато выяснила, чем он занимается и на какой машине ездит, а это уже немало. На улице были припаркованы три «Ниссана Кашкай». Оставалось записать их номера и пробить по интернету, какой принадлежит человеку по имени Дмитрий, а дальше можно начинать поиск в сетях. Он не производил впечатления человека, помешанного на конспирации. Вот, пожалуйста: Решетников Дмитрий Игоревич. Маша сохранила данные и с легким сердцем отправилась домой — собирать остальную информацию в более комфортных условиях.

— Папа! Мама! Вы где? — Маша выбежала из своей комнаты.

— Что случилось? Порезалась?

Перепуганные родители появились в коридоре.

— Смотрите, что я раскопала! Вы только посмотрите! — Маша трясла планшетом.

— И что здесь? — Леонид Аркадьевич с недоумением уставился на фото какого-то семейства.

— Машенька, кто это? — по-светски растягивая слова, протянула мать.

— Интересный вопрос. Папа, посмотри внимательно. Ты никого на этой фотографии не узнаешь?

— Это Алла Симановская, да?

— Именно, — с торжеством проговорила Маша. — А знаешь, кто это? — Она указала на молодого мужчину рядом с ней.

— Ее сын?

— Нет, ее зять. Дмитрий Игоревич Решетников, по совместительству любовник Агнессы. Сегодня я имела удовольствие с ним познакомиться.

— Как? Маша, ты к ним ездила?

— Да. Я ездила к Агнессе, хотела выяснить, зачем ей вдруг понадобились деньги. Вот и выяснила. А потом решила проверить, что за мужик вокруг нее увивается. Вы же понимаете, Агнесса у нас не мисс Вселенная, да и лет ей прилично, пора о душе подумать, а не романы крутить. Стала просматривать страницы этого мужика в соцсетях и нашла фото. Сначала я Аллу не узнала, а потом смотрю — что-то знакомое. Покопалась и выяснила. Каково?

В этом «каково» читалось: «Что бы вы без меня делали, наивные дуралеи?»

— Ах ты, глупая курица! — Леонид Аркадьевич даже притопнул от негодования. — Всю жизнь от мужиков шарахалась, а тут нате вам на старости лет. Вот я сейчас ей устрою!.. Лиля, где мой телефон?

— Папа, постой, не надо сейчас! — Маша бросилась за ним. — Ты только все испортишь! Завтра мы все равно встречаемся у Влада на квартире, вот там ей деваться будет некуда. Там мы ее загоним в угол и объясним, что к чему. Может, я до завтра еще что-нибудь интересное об этом Дмитрии накопаю.

Леонид Аркадьевич с уважением посмотрел на дочь.

— Ох и умная ты у меня, Машка. Вся в папу. — Он чмокнул ее в щеку.

А Маша была так поглощена личной жизнью Агнессы и коварным семейством Симановских-Дмитриевых-Решетниковых, что даже забыла на время о любителе живописи — том самом, что совсем недавно проявлял интерес к их коллекции.

Ленинград, 1944 год

Город оживал, возвращался к жизни, а Николай чах. Письма от семьи стали теплее. Всей стране уже было известно о страданиях и подвиге блокадного Ленинграда, и Лиза с детьми с замиранием сердца ловили по радио любое сообщение о родном городе.

Теперь она была безмерно благодарна мужу за их спасение. А он сам? Зная, что должно случиться, не сбежать, не спрятаться, а остаться в городе, разделить его участь — это было настоящим подвигом. Лиза снова восхищалась Николаем, как в детстве и в пору ухаживания.

Единственное, что ее беспокоило, — тон его писем. Они становились все короче, суше и приходили все реже. Всем любящим сердцем она почувствовала: с Колей беда! Чужой, холодный город мгновенно опостылел; она вдруг поняла, что за эти годы так и не научилась чувствовать его своим. Ее перестала радовать работа, не восхищало ежедневное общение с актерами Большого театра, эвакуированными в Куйбышев. Она привыкла стоять в очереди за хлебом с Валерией Барсовой, раскланиваться на улице с Иваном Козловским, беседовать у колонки с Ольгой Лепешинской. Первое время она как зачарованная смотрела на них из-за кулис, восхищаясь такому чуду и с благодарностью вспоминая настойчивые требования мужа ехать именно в Куйбышев.

Теперь это все стало не важным. Она устала жить в чужом доме, колоть дрова, таскать из колонки воду, впрочем, и усталость не имела значения. Важно было, что с Колей беда, что она нужна ему и ей надо немедленно возвращаться домой, к мужу. Пусть бомбежки, голод, холод. Она должна быть с ним.

Дети домой не спешили. Они привыкли к новой школе, новым друзьям, у каждого появились новые увлечения. Оля активно занималась общественной работой, Юра всего себя отдавал музыке. Здесь, в эвакуации, его заметил сам Дмитрий Дмитриевич Шостакович, а профессор Небольсин даже выразил желание заниматься с одаренным мальчиком. Теперь сразу после уроков Юра бежал в городской Дворец культуры, где репетировали артисты Большого театра, и там вдохновенно занимался за старым рассохшимся роялем. Иногда на уроки заглядывали и другие корифеи Большого — Мелик-Пашаев, Штейнберг.

И все-таки им нужно возвращаться в Ленинград. Хотя легко сказать — достать документы, чтобы въехать в окруженный фашистами город, было нельзя.

Осенью сорок третьего Большой театр покинул Куйбышев и вернулся в Москву. Теперь в Ленинград засобирались и дети. Юра мечтал скорее поступить в музыкальную школу имени Римского-Корсакова, где, как он слышал от Шостаковича, продолжали работу лучшие музыкальные педагоги и даже профессора Ленинградской консерватории, по разным причинам не покинувшие блокадный город. Дмитрий Дмитриевич дал ему личную рекомендацию, хотя добавил, что у Юры достаточно способностей, чтобы самостоятельно поступить в школу.

Но домой они попали только летом сорок четвертого, после окончательного прорыва блокады. Чтобы вернуться в родной город из эвакуации, требовался вызов, но, сколько Лиза ни умоляла Николая, он ничего не присылал. По совету соседки она написала в райком комсомола — просила помощи, рассказала о муже, пережившем блокаду, говорила о своем горячем желании помочь в восстановлении города.

С этим письмом были связаны изрядные волнения. Комсомолкой была ее дочь Оля, а они с мужем в лучшем случае могли считаться попутчиками новой власти. Но все-таки Николай всю блокаду проработал в газете, был профессором университета, вдруг помогут? К кому еще обратиться, она не знала, писать в райком партии побаивалась. Может, в редакцию газеты?

Но комсомольцы не подвели. Вскоре Лиза получила вызов и письмо от комсомолки Нины Кудрявцевой. Девушка писала, что лично встречалась с товарищем Барановским. Что он действительно плохо выглядит и самочувствие его оставляет желать лучшего, но райком выхлопотал для него талоны на усиленное питание в столовую, которую для научных работников открыли в гостинице «Астория». И поскольку в Ленинград из эвакуации вернулась администрация университета, райком счел необходимым сообщить в университетскую ячейку о бедственном положении их сотрудника.

Лиза с детьми поспешили в Ленинград.

Никто их, конечно, на вокзале не встречал. Оставив вещи в камере хранения, они вышли из здания вокзала на знакомую с детства площадь.

— Мама! — глядя с ужасом по сторонам, всхлипнула обычно сдержанная Оля.

В эвакуации они не раз видели в кинохронике разрушенные бомбежкой дома, разбитые улицы. Но в далеком тыловом Куйбышеве все это казалось не совсем реальным, тем, что лично их не может коснуться. И вот перед ними засыпанный битым кирпичом и стеклами Невский. Дома с выбитыми и заколоченными фанерой окнами, провалы зданий, искореженный тротуар, вывернутые из земли столбы фонарей. Вскопанные под огороды газоны, заколоченные досками витрины магазинов. Пробитые снарядами кровли домов.

— Ничего. Ничего, Оленька, — глотая ком в горле, бормотала Лиза и старалась сморгнуть набухшие на глазах слезы. — Все восстановим, все починим, все будет хорошо. Так папа говорил, а он всегда все знает. Идемте. — Мысль о Коле помогла справиться с потрясением и придала сил. Им надо домой, поплакать они успеют. — Идемте.

— Мама, трамвай! — окликнул ее Юра, потрясая узлами. — Смотрите, трамвай!

Позвякивая колокольчиком, по чудом уцелевшим рельсам действительно шел трамвай, мирный, с красными боками. На нем и поехали, а там уже по набережной пешком до дома. Покореженный, разбитый парапет, погнутые перила, горы кирпичей, сгоревшие липы и очень мало людей на улицах. Опустевший, чудом выживший город.

— Коля! Коля! Открой! Это мы! Мы вернулись! — отчаянно стучала в дверь Лиза.

Их дом был целехонек, как и два соседних. Это было чудесно, удивительно, но она в этом не сомневалась: Коля ведь говорил, что, пока Ах Пуч с ним, ему ничего не грозит, вот и дом уцелел. В подъезде не было стекол, деревянные накладки с перил были сорваны. Но это все пустяки, главное — дом устоял, выжил.

Наверху хлопнула дверь, и на лестнице послышались неторопливые шаги.

— Это кто здесь стучит? Чего раскричались? — С лестницы свесилась замотанная голова. — Вам чего, граждане?

— Мы к Барановскому, к себе домой. Моя фамилия Барановская, Елизавета Викторовна, я жена Николая Ивановича, а это вот дети, — торопливо представилась Лиза. — А вас как зовут?

— Феодосья Кузьминична, соседка ихняя. Меня сюда год назад подселили. Дом наш разбомбило, а меня вот сюда. Раньше я напротив жила, через мост, вон за тем желтым домом коричневый стоял, с балконами, в четыре этажа. Да нет его теперь, одни кирпичики остались, — вздохнула словоохотливая соседка. — А Николая Ивановича дома нет. Да вы не стойте. Пошли ко мне, хоть чаю согрею, когда он еще вернется. Звать-то вас как, говорите? А я-то думала, один он. Никогда о семье не говорил. Хотя он и вовсе не говорит, буркнет только «здрасте» — и к себе. Хорошо, что вы вернулись, а то я уже думала: не жилец. Бывает такое, да. Вроде уж самое страшное позади, и фрицев погнали, и с хлебушком получше стало, и бомбежек больше нет, и жизнь на лад пошла, а сломался человек, не выдержало нутро. Тает на глазах, как свечка. Ничего ему не интересно. Я уж думала, это потому, что всю семью потерял, один остался, вот и тянет его на тот свет, к могилам. Я это всегда в человеке по глазам вижу. Неживые у него глаза, будто не сюда, а туда смотрят. И сам как живой покойник. Серый, худой и лежит цельными днями, это уж я специально проверила. Хорошо, что приехали. — Она открыла дверь и посторонилась, пропуская их. — Глядишь, теперь оклемается. Заходите.

Николай вернулся только к вечеру. Юра не дождался отца и умчался на улицу разыскивать знакомых ребят, Оля отправилась в райком комсомола. Оставив вещи у гостеприимной Феодосьи Кузьминичны, Лиза сидела на подоконнике в парадной — боялась пропустить его возвращение. И все равно увидела его, только когда он уже поднялся по лестнице и остановился перед дверью, доставая ключ.

— Коля! — Лиза соскочила с подоконника и бросилась вниз по ступеням. — Коленька!

Феодосья Кузьминична была права: он едва походил на живого человека. Тень, иссохшая тень. Пергаментного цвета кожа, темные провалы глаз, запавшие губы. Но самым жутким был взгляд — мертвый, холодный, равнодушный. Лиза почувствовала, как зябкий озноб пробежал по коже.

— Коля, Коленька, это я! Мы вернулись! — Она обнимала мужа, тормошила, рыдала на его груди. — Любимый мой, хороший, дорогой! Я здесь, я с тобой! Теперь все будет хорошо!

Он смотрел на нее, не узнавая, как будто видел впервые.

— А мы еще днем приехали, а в квартиру не попасть. Юрочка побежал в школу записываться, а Оленька такая взрослая стала, настоящая барышня. — Лиза так спешила, как будто боялась, что муж войдет в квартиру, не дослушав, или просто исчезнет. — Она в райком комсомола пошла, а я вот тебя жду, а вещи на вокзале, а часть наверху у Феодосьи Кузьминичны. Очень добрая женщина, чаем нас напоила! А я, знаешь, варенье клюквенное привезла, свое, настоящее, тебе сейчас витамины нужны. — Она заглядывала в его пустые глаза и готова была разрыдаться от отчаяния.

Наконец, Николай поднял тяжелые худые руки и положил их на плечи жене.

— Коленька! — взвыла она по-бабьи и с облегчением разрыдалась на жесткой груди мужа. — Худой какой, совсем себя заморил! Милый мой, храбрый, добрый!

— Не надо, Лиза, — остановил он ее, и это было первое, что он сказал с момента их встречи. — Не надо. Я не такой. Пойдем домой. Сейчас ключи найду.

Не выпуская мужа из объятий, она шагнула в квартиру.

Повсюду лежал толстый слой пыли. Мебели не было, на полу стопками лежали книги. В спальне — железная кровать. В кабинете от копоти вокруг буржуйки почернел потолок. И всюду прислоненные к стенам, в несколько рядов стояли картины, старинные часы. В ряд выстроились бюсты и статуэтки. Комната была похожа на антикварную лавку.

— Коленька, что это? — Ее глаза расширились.

— Картины, скульптура. Некоторые очень ценные, — равнодушно пояснил он. — Из-под завалов спас. Что-то из вымерших квартир вынес, чтобы не пропали.

— Можно посмотреть? — робко спросила она.

— Смотри. — Он пожал плечами, а сам подошел к заваленному одеялами дивану и лег, не снимая пальто. Только сейчас она заметила, что на нем зимнее пальто, хотя на дворе лето и тепло. Он подтянул ноги к животу и наблюдал за ней запавшими темными глазами.

— Боже мой! Коля, это же Серов! А это Левитан, да? Врубель! Настоящий Врубель.

В прихожей хлопнула дверь.

— Папа! Мама, он вернулся? — послышался звонкий голос Юры.

Николай сел. Впервые на его лице появилось подобие улыбки.

— Юра? Юрочка!

Он поднялся и, с трудом переставляя ноги, двинулся в прихожую.

— Папа! — Юра бежал по коридору навстречу отцу, но взглянул на стоящего перед ним человека и замер, пораженный.

— Что, сынок, не узнал? — с трудом растягивая непослушные губы, улыбнулся Николай. Он не улыбался так давно, что лицо забыло, как это — улыбаться. — Зато ты у меня настоящий богатырь. Сильный, высокий. — Он обнял сына за плечи, и Юра, вздрогнув, кинулся к отцу, обхватил руками, прижался.

Лиза стояла в дверях кабинета и тихо плакала от счастья. Коля оттаял, очнулся, теперь они спасут его своим теплом, любовью, заботой. Она отправилась к Феодосье Кузьминичне за вещами, а потом грела чайник на керосинке — только сначала Юре пришлось сбегать в лавку за керосином, хорошо успел до закрытия. Потом вернулась Оля, и они ужинали, и пили чай с вареньем из клюквы, сидя на подоконнике, и каждый, уж конечно, пообещал себе, что эта новая мирная жизнь будет ничуть не хуже той, довоенной.

Николай воспрянул духом, стал потихоньку поправляться. Теперь он снова работал в университете. Юра поступил в музыкальную школу, Оля — в техникум. Лиза устроилась корреспондентом в редакцию «Ленинградской правды» вместо мужа.

Город с каждым днем оживал. Расчищали завалы, ремонтировали здания, возобновляли работу предприятия, возвращались в город люди. В домах заработала канализация, появились вода и электричество. Каждое из этих событий казалось праздником. Им радовались, их отмечали, они были вестниками возрождающейся жизни. Николай, окруженный семьей, энергичными, полными веры в светлое завтра детьми, оживал вместе с городом.

Прошел сорок четвертый год, полный трудов, напряжения и борьбы. Блокада закончилась, но война продолжалась, и город, обескровленный, обезлюдевший, продолжал все, что только можно, отдавать фронту. Продуктов по-прежнему не хватало, было плохо с мясом, крупой, овощами. Не хватало дров. Эти повседневные заботы теперь легли на Лизины плечи.

Николай, хоть и воспрянувший духом, но еще слабый, большую часть времени проводил в университете. Студентов было мало, еще меньше было тех, кто мог учиться по утрам, — многие приходили на лекции, отстояв смену у станка.

В редкие свободные часы он по-прежнему запирался в кабинете, но теперь все чаще не один, а с сыном. И хотя Юре только исполнилось одиннадцать, они по-настоящему подружились. Сначала Николай приглашал к себе и дочь, но довольно быстро стало понятно, что девочка совершенно лишена душевной тонкости и неспособна перейти с трескучего языка лозунга на тот, каким говорят о главном и непостижимом. Увы, никакого настоящего понимания между ними так и не возникло.

Другое дело Юра. Мальчик рос удивительный — талантливый, вдумчивый, тонко чувствующий, без этой носорожьей примитивности юных строителей коммунизма. Отец и сын встречались по вечерам как два старых друга, беседовали, делились впечатлениями, советовались, шутили, смеялись. Николай ощущал такую невероятную близость с сыном, какой у него не было за всю жизнь ни с кем. Даже жена не была ему так близка. Она приняла его прошлое, Ах Пуча, но так до конца и не поверила в ту страшную силу, которую этот золотой божок имел над мужем. Временами Николай читал в ее глазах испуг и острую жалость, которую обычно испытывают к безнадежно больным.

Эта жалость разрушила их брак. После всего, что он пережил, Николай не мог простить недоверия. Но и говорить с ней о блокадном аде не хотелось. Пусть все остается как есть, главное — теперь у него есть Юра.

Страна отпраздновала Победу. В Ленинграде бушевала поздняя весна. Цвела сирень на Марсовом поле, Летний сад оделся зеленью, свежим ветром тянуло с Невы. Девушки нарядились в легкие платья. Улыбались прохожие на улицах, перекликались веселыми голосами рабочие на крышах зданий, спешили трамваи, аукаясь мелодичными трелями. Дети играли во дворах и в скверах.

Этой весной Николай понял, что за ним пришли. Маленькая девочка с большим бантом отделила его от всех и настойчиво поманила за собой. Он узнал маленькую Наташу и ужаснулся. Неужели все? И это вся жизнь? Так спешно, бессмысленно, нелепо. Он так многого не успел! Не успел вырастить сына, не успел поделиться всем, что передумал. Не успел сказать об Ах Пуче. Нет-нет, он не готов, ему нужно время, еще немного времени. Он молил, требовал, грозил, поливая крысиной кровью Ах Пуча. «Помоги же, ты же властелин царства мертвых, ты можешь отсрочить мой уход!» И он отсрочил — на год. На целый год.

Но все это время тень девочки подходила к нему все ближе. По ночам теперь Николаю снилось, как она заглядывает ему в лицо. Огромный бант, светлые кудри и лицо высохшей старухи с темными провалами глаз. Она тянула к нему длинные костлявые руки, Николай кричал от ужаса, и Лиза прибегала на его крик, будила, обтирала лицо влажным полотенцем.

Она с тревогой наблюдала за мужем. Он все больше отдалялся. Их разговоры теперь никогда не выходили за бытовые рамки. «Доброе утро». «Передай, пожалуйста, хлеб». «Я сегодня буду поздно». «Когда будем обедать?» «Спокойной ночи». Даже спать он теперь предпочитал в кабинете. Лиза так скучала, так тосковала по нему, но все ее попытки сблизиться наталкивались на стену равнодушия.

А вот с сыном он стал невероятно близок, и это тоже не могло ее не тревожить. Мальчик еще так мал, так восприимчив. О чем они беседуют долгими вечерами, запершись в кабинете? Какие опасные фантазии вкладывает муж в неокрепшее сознание ребенка? Лиза пыталась вызвать сына на откровенность, но ничего, кроме отговорок, не услышала.

А Николай все чах. Особенно это стало заметным зимой сорок пятого года. На его лице снова появилось выражение обреченности. Но глаза не потухли, напротив, теперь они горели лихорадочным блеском, как у охваченного агонией человека. Смотреть на него было страшно. Сделать ничего невозможно.

И все-таки она поражалась, что Юра совершенно не боится отца. Они еще больше времени стали проводить вместе. От отчаяния она несколько раз просила Олю посидеть с ними, послушать, что рассказывает отец. Но той было неинтересно.

— Ах, мама, мне некогда слушать эти рассуждения о высоком. Упаднические идеалистические бредни, и больше ничего. Что я, кисейная барышня? Нам надо страну поднимать, перед нами партия ставит реальные большие задачи, и мы, комсомольцы, должны с честью их выполнить, а не рассуждать об отвлеченных материях. И вообще, пора уже и Юрке задуматься о деле. Не маленький, скоро пионером станет, — выговаривала Оля матери, и легче Лизе не становилось.

В кого она такая бесчувственная? Лиза переходила от одного полотна к другому, вздыхала, переводила взгляд на изящно склоненную головку Психеи, отмечала, как лежит вечерняя тень на мраморной щеке амура, и невольно прислушивалась к доносящимся из-за двери кабинета голосам. Она чувствовала себя как никогда одинокой и несчастной.

Все разладилось в их жизни, все. И картины эти… Лиза помнила, как Николай рассказывал о своих планах отыскать наследников этих сокровищ, показывал свои реестры. Но вот война окончилась, вернулись эвакуированные, фронтовики, а он даже не попытался хоть что-то предпринять. Лиза пробовала однажды заговорить с ним на эту тему, но он только равнодушно кивнул, мол, да, обязательно, нужно заняться. Заговорить об этом снова она не решилась. Так и висят по стенам бесценные полотна — не квартира, а музей. Даже страшно, как бы не ограбили.

А Николаю все равно, знай ублажает своего Ах Пуча. Она всхлипнула с отчаянием и отвращением, смахнула рукой слезу. Да, она давно знала об этих жутких ритуалах, знала о крысах, котах и собаках. Думать об этом было тошно.

— Ах, как горько, — простонала она, прислоняясь лбом к крохотному узкому пространству голой стены в коридоре. Она вдруг почувствовала себя невероятно старой. — Я хочу жить, любить! Быть счастливой! — Она всхлипывала все громче, чувствуя себя бесконечно несчастной.

Умер Николай осенью сорок шестого года, когда на молодых тополях за окном облетела листва и тонкий ледок стал появляться по утрам на лужах. Он ушел на рассвете. В это утро он проснулся очень слабый, но на удивление спокойный и увидел, как бледные робкие лучи осеннего солнца вспыхнули на скатах далеких крыш и коснулись окон. Тогда он увидел их, Леню и Наташу. Девочка тихо подошла к нему. На этот раз ее лицо было совсем не пугающим, а ласковым и приветливым, таким точно, как было при жизни. Наташа протянула ему руку. Леня улыбался.

— Пора? — без всякого страха спросил он. Вложил ладонь в ее маленькую прозрачную ручку и отправился в далекое путешествие.

Он все успел, все передал сыну, и теперь может спокойно уйти. И он ушел.

Санкт-Петербург, 2016 год

— Так, ребята, что интересного накопали?

— Вот дело сорокалетней давности об убийстве Юрия Барановского. Взял в архиве. — Никита Стрешнев шлепнул на стол пыльную папку. — Я пролистал — для нас вроде ничего интересного.

— Оставь, я сам взгляну, — кивнул Мирошкин. — Что еще есть, орлы? Напоминаю: пошли вторые сутки из трех, которые полковник выделил на раскрытие дела.

— Так это же он так, несерьезно, — успокоил шефа Илья. — Но зацепка есть.

Капитан оживился.

— Честно, я пока не знаю, как это может помочь. Но у покойного Владислава Барановского имеется сын.

— Сын?

— Ага. Котлов Николай Владиславович, пять лет. Сын той самой аспирантки, помните?

— Ну-ка, ну-ка. И что же аспирантка с сыном?

— В трауре, оплакивают отца и возлюбленного. Может, она, конечно, хорошая актриса, но мне показалось, что она действительно его любила. Говорит, он ее тоже любил, но жениться и заводить детей категорически отказывался. Боялся, дескать, семейного проклятия. Когда узнал о беременности — настаивал на аборте. После этого Котлова с ним порвала, вернулась к родителям и родила сына. Барановский узнал о нем не сразу, кто-то из знакомых сказал. Он встретился с Котловой, рыдал, говорил, что боится за нее и за сына и что им лучше держаться от него подальше. Он регулярно помогал ей деньгами, но личных встреч избегал. Сына никогда не видел. Котлова утверждает, что он действительно был чем-то напуган. За время их недолгого романа она ни разу не была у него дома. Он говорил, что это опасно.

— Любопытно. А кого конкретно он боялся? Это как-то связано с коллекцией?

— Насчет коллекции не скажу. Он все время вспоминал смерть отца и деда, говорил, что их семья проклята, а он несет это бремя и не имеет права его перекладывать на чьи-то плечи. Я так думаю, товарищ капитан, что он пережил в детстве стресс, связанный со смертью отца, и у него в голове перемкнуло. Когда убили Юрия Барановского, Владиславу было шесть лет.

— Ты не узнавал, он в психдиспансере на учете не состоял? — Капитану версия со стрессом, кажется, пришлась по душе.

— Ага, навел справки, — кивнул Илья, — но ничего такого не было. Правда, в Доме творчества все утверждают, что Владислав с детства был замкнутым ребенком.

— Да, это я уже сто раз слышал. Ладно. Еще что?

— Я выяснил, кто навещал Агнессу Барановскую, — перехватил инициативу Никита. — Некто Решетников Дмитрий Игоревич, тридцать пять лет. Бывший сотрудник строительной компании, сейчас без работы. Женат, дочери шесть лет. Состоит любовником Агнессы Барановской.

— Тридцать пять? А дамочке сколько? Она же ему в матери годится, — прищурился Мирошкин.

— И еще, — Никита торжествующе обвел глазами коллег, — у Решетникова ипотека, одну выплату он уже просрочил. Если ситуация не изменится в ближайшее время, он потеряет квартиру.

— Так. А как давно он знаком с Барановской?

— По моим сведениям, около трех месяцев. Барановская — дама скрытная, о личной жизни не рассказывает. Но коллеги не могли не заметить, как она переменилась. Не говоря уже о том, что воздыхатель частенько встречает ее после работы, а такое от глаз консерваторских сплетниц не скроешь. Короче, они познакомились до гибели Владислава Барановского.

— Так, друзья, сами по себе ваши сведения интересны, только пока не ясно, как их связать с убийством. Так что ноги в руки и работайте дальше. Кстати, сегодня хоронят Барановского. Илья, смотайся, понаблюдай на расстоянии.

— Есть.

— Никита, за тобой линия с любовником Агнессы. А я займусь вот этим. — Мирошкин положил ладонь на потрепанную папку со старым делом.

Это было то, что капитан любил в работе больше всего. Докапываться до сути, угадывать изнанку событий, находить ракурс, позволяющий увидеть преступников и жертв не такими, какими они представлялись на первый взгляд. Материалы дела сорокалетней давности он читал как захватывающий роман. Перелистывал протоколы допросов, сопоставлял заключения экспертов, рассматривал поблекшие фотографии. Солнце закончило сегодняшнее путешествие по кабинету, и во владениях капитана Мирошкина наконец воцарилась долгожданная прохлада. А он все читал, неспешно перекладывая страницы.

От чтения его отвлек звонок.

— Слушаю. — Лицо его вытянулось от удивления. — Я на месте, вы можете приехать прямо сейчас.

Капитан Мирошкин с интересом наблюдал за холеным господином, который счел необходимым пожертвовать вечерним отдыхом и явиться в следственный комитет.

Господин пытался вести себя непринужденно, но это выходило плохо.

— Поймите меня правильно, Игорь Сергеевич, — Кони от волнения вертел в руках дорогую оправу, — я бы, безусловно, пришел к вам раньше, но подобная мысль просто не приходила в голову. Признаюсь откровенно, на нее меня натолкнула Мария Леонидовна. Но едва появилось это подозрение, как я тут же поспешил к вам.

— Прошу письменно изложить все, что вам известно. — Капитан протянул руку к стопке бумаги.

— Конечно-конечно, я все подготовил. — Кони достал из портфеля папку и вынул из нее несколько печатных листов. — Здесь все подробнейшим образом изложено: имена, даты, содержание переговоров.

Мирошкин с удовольствием крякнул: что значит иметь дело с профессионалом. Даже времени почти не отнял.

— Благодарю, Федор Григорьевич, было приятно познакомиться. В случае необходимости мы с вами свяжемся.

Кони раскланялся и покинул кабинет.

— Что ж, поздравляю, господа оперативники. — Капитан лукаво глянул на подчиненных. — У нас появился один маленький факт, от которого растут сразу три полноценные версии.

— Сильно, — кивнул Никита. — И что это?

— Условия владения коллекцией, о которых я только что узнал от доверенного лица Барановских. Итак, собрание является коллективной собственностью прямых наследников Николая Ивановича Барановского. Прямых наследников у него было двое: дочь Ольга, мать Леонида Аркадьевича, она скончалась четыре года назад, и сын Юрий, дело о его убийстве я сейчас тщательно изучаю. У Юрия было двое детей, Агнесса и Владислав. Так получилось, что именно Владислав унаследовал квартиру, в которой находится коллекция, и, по сути, стал ее дежурным хранителем. Однако все принадлежит им троим в равных долях, правда, с одним хитрым условием. Они имеют право распоряжаться коллекцией по своему усмотрению, но любое решение должны принять единогласно. Например, решение о продаже всего собрания или отдельных экземпляров.

— И? — не выдержал Илья.

— И единственным человеком, который категорически возражал против продажи чего бы то ни было, был Владислав Барановский. Леонид, Агнесса, даже покойная Ольга готовы были рассмотреть поступавшие семье предложения такого рода. Но Владислав всегда был категорически против.

— Что же получается? — напряженно соображал Никита. — Выходит, как только у Агнессы появляется любовник…

— С большими финансовыми проблемами, — вклинился Илья.

— Именно.

— Агнесса, у которой крышу сносит от любви, готова на все ради любимого. В том числе на покрытие его долга. Но Владислав не позволяет ничего продать. Агнесса боится потерять любовника, Решетников боится потерять квартиру — у обоих мотив налицо.

— Соображаете, — одобрил Мирошкин.

— А что же с Котловой? У нее тоже есть мотив.

— Погоди с Котловой, — остановил Илью капитан. — Есть другая новость. На коллекцию объявился еще один претендент. Точнее, претендентка.

— Еще один ребенок? — не поверил Илья.

— Да нет, единокровная сестрица. Ее папочка в молодости согрешил на стороне, и теперь дама требует свою долю.

— Не понял. Какое отношение она может иметь к доле Владислава? — нахмурился Никита.

— Наследуют прямые потомки Юрия и Ольги. — Мирошкин говорил медленно, как будто перед ним сидели школьники, которым нужно было усвоить трудный урок. — Забудем на время о сыне Котловой, о нем, кроме нас с вами, пока никто не знает. Кстати, это неплохо, целее будет. — Никита с Ильей переглянулись и согласно кивнули. — Так вот, на сегодняшний день у Юрия Барановского имеются трое детей: Владислав, Агнесса и Алла Дмитриева. Все рождены от разных матерей и находятся друг с другом в одинаковой степени родства. Если Агнесса претендует на наследство, то в равной степени может претендовать и Дмитриева.

— Да, но если у Владислава есть сын, он наследует его долю коллекции, правильно? — рассуждал вслух Илья.

— Именно. И тогда, если только убийца не его мать, ребенок может оказаться в опасности, потому что его появление слишком невыгодно для Агнессы, Леонида и Аллы Дмитриевой. Но обратите внимание: Агнесса и Леонид остаются при своих долях, доставшихся им после смерти родителей. А вот Дмитриева в этом случае претендовать ни на что не может.

— Вот это закрутилось, — присвистнул Никита.

— Да уж, казуистика, — кивнул Илья. — Так что, перетряхиваем каждого из них? А Каргина-Барановского тоже брать за жабры? У этого вроде явного мотива нет.

— Ладно, его я сам перепроверю, вам работы хватит. И еще у меня одна ниточка. За некоторое время до гибели Владислава картинами настойчиво интересовался некий любитель живописи Артур Генрихович Угаров.

— Знакомая фамилия. — Илья скривился. — Это тот Угаров, что владел сетью казино в Петербурге?

— Да, а теперь отстроил игровой комплекс в «Азов-Сити» и в наших краях активной деятельности не ведет, — подтвердил Мирошкин. — Угаров через посредника связывался с представителем Барановских, и, как и всем прочим, ему было отказано. О том, что против именно Владислав, Угарова простодушно известил тот же представитель Барановских.

— Секундочку. Семейный адвокат сказал, что из всех собственников только Владислав возражает против продажи? — недоверчиво переспросил Никита.

— Именно.

— Тогда это правда тянет на версию. Если такому типу, как Угаров, что-то понадобилось, он вполне мог устранить помеху.

— Вот-вот. А теперь, орлы, за дело. Завтра в четыре семейство Барановских собирается на квартире Владислава. Думаю, было бы неплохо застать всю компанию, только идти нужно не с пустыми руками. Времени в обрез. Действуйте, а я займусь Леонидом и Угаровым.

Ребята вышли. Мирошкин взглянул на папку с делом 1976 года и решил, что сначала покончит с ним, а потом уже примется за Каргина-Барановского с Угаровым.

Ленинград, 1976 год

— Мама, почему ты плачешь? Из-за папы, да? — Ася, полненькая, курносая, очень похожая на отца, суетилась вокруг матери. — Мама, он же все равно с нами не жил. Какая нам разница, мы же его почти не видели, мам! Он все равно на тете Ларисе женился!

— Что ты говоришь, глупая! Это же твой отец! — Наталья Барановская подняла заплаканное лицо. Сейчас, с опухшими глазами и красным носом, она была совсем не такой красивой, как всегда. Ася с удивлением поняла, что зареванная мама ей больше нравится, чем безупречная красавица, какой она видела ее всегда.

Да, мама была красива, а Ася нет. От этого было очень обидно, а то, что она была похожа на отца, знаменитого композитора, злило еще больше. Отец бросил их ради другой семьи и совершенно ими не интересовался. А теперь он умер — и ладно, пусть о нем другие волнуются. Владька с матерью, например.

— Мне все равно. Я его не знаю. Дядю Игоря я больше люблю. — Дядя Игорь был маминым знакомым, часто бывал у них и очень нравился Асе, потому что приносил ей то шоколадки, то мороженое. Некоторые мамины подруги удивлялись, почему мама не выходит за него замуж. Ася тоже удивлялась. Ей дядя Игорь нравился.

— Асенька, да ты с ума сошла — так о папе говорить! И потом, ты что, не понимаешь, как нам теперь будет тяжело? Ты что же думаешь, что все твои платья, шубки, сапожки я в магазине покупаю? Это папа нам привозил! А продукты? Где мы будем теперь доставать продукты? А отдых? А билеты в театр? А все это? — Мама вскочила и нервно взмахнула рукой, указывая на коттедж, на книги, на портативный магнитофон «Шарп», подарок Асе от отца за отличную учебу. — Отец заботился о нас. И не бросал он нас, это я, дура, своими руками жизнь себе разрушила. Лариса, бессовестная, сама ему на шею бросалась, меня на развод провоцировала. Мне бы промолчать, сделать вид, что ничего не замечаю, — он бы ее сам бросил. А я, гордая, видишь ли, скандал закатила, дверью хлопнула, вот она и не растерялась! Сама все разрушила!

Мать металась по комнате, как будто перестала ее замечать.

— Я столько лет с рождением ребенка тянула! Не хотела, чтобы Юру от музыки шум-гам отвлекал. А эта нахалка не успела из ЗАГСа выскочить — сразу родила, чтобы к себе покрепче привязать. Какая же я была глупая! И как мы теперь жить будем?

Мама упала на стул, запустила пальцы в свои роскошные волосы и принялась реветь так, как ее, Асина, мама никогда реветь не могла. От ужаса Ася забилась в угол.

Наталья Романовна всегда была чуть холодна, несколько высокомерна и полна достоинства. Для Аси она была идеалом красоты, элегантности, ума, аристократизма. Девочка, не отличавшаяся ни красотой, ни талантом, глубоко переживала собственную ущербность. Будучи дочерью выдающихся родителей, она умудрилась не унаследовать ни красоту матери, ни талант отца. Сейчас ее мир рухнул окончательно. Оказывается, мать вовсе не так горда и независима, как это представлялось, а отец не равнодушный подлец, бросивший их на произвол судьбы, а заботливый и щедрый. Ася морщила от натуги выпуклый отцовский лоб, пытаясь осмыслить свалившиеся на голову открытия.

— Боже, да мы даже наследство никакое не получим! — Мама подняла заплаканное лицо. — Юра сберкнижки всегда на предъявителя оформлял, мы ничего не докажем! Квартира со всем содержимым тоже Лариске достанется. Вся коллекция, все! Завещания ведь наверняка нет. Этой хитрой дряни достанутся миллионы! Наши, твои деньги, твое наследство! Вот именно, наследство, — словно очнулась она. — О коллекции известно половине Ленинграда, она создавалась до рождения Юры и является собственностью семьи, значит, и твоей. Я найму адвоката, мы будем бороться. И вообще, — встрепенулась Наталья Романовна, — убийца не имеет права наследовать жертве. А ведь абсолютно ясно, кто убил Юру!

Она решительно встала, откинула с лица волосы и критически осмотрела в зеркале опухшее лицо.

— Ужас. Ася, принеси лед. Хотя постой, ничего не надо. — Мама прошлась щеткой по волосам, достала из сумочки чистый носовой платок и, велев Асе никуда не выходить до ее возвращения, поспешила на поиски следователя.

— Александр Владимирович, к вам гражданка просится, первая жена убитого Барановского. Барановская Наталья Романовна, — доложил лейтенант Смородин. — Такая дамочка!

Наталья Барановская действительно была дамой роскошной. Высокая, стройная, в модных босоножках на деревянной подошве, которые в народе называют «сабо», с пышной копной каштановых волос и необычными фиалковыми глазами. Даже заплаканное лицо ее ничуть не портило. Она сидела перед майором, напряженно сжав руки, с безупречно прямой спиной.

Следственная группа расположилась в кабинете директора Дома творчества композиторов. Наталья Барановская смотрела в высокое окно директорского кабинета и молчала. Здесь, перед этим человеком в безликом костюме, она растерялась. Еще несколько минут назад идея казалась ей замечательной — обвинить в убийстве мужа, открыть, так сказать, глаза следствию. Да, она все еще в мыслях называла Юру мужем. Все-таки одиннадцать лет прожили, не шутка.

Но сейчас в директорском кабинете она вдруг представила себя со стороны. Брошенная жена, обиженная на удачливую соперницу. Обвинения в адрес Ларисы будут выглядеть как обычная бабская склока. А вдруг они ей не поверят и станут подозревать ее саму? Конечно, она ни в чем не виновата, но…

— Наталья Романовна, мне кажется, вы хотели что-то рассказать и вдруг испугались. — Ого, да этот майор Корсаков просто читает ее мысли!

Гладко выбритый, русые волосы, около сорока. Вытянутое лицо, серые внимательные глаза. Если бы он не был следователем, она бы сочла его интересным мужчиной.

Она продолжала молчать, нервно покусывая губу и чувствуя себя полной дурой. Что он о ней подумает? Нет, будь что будет.

— Я пришла поговорить, точнее, рассказать… Только, пожалуйста, ничего не записывайте! — воскликнула она, заметив, что следователь крутит ручку.

— Хорошо. — Он покладисто отложил ручку. — Так о чем мы будем говорить?

— О Ларисе Барановской.

Что ж, прозаично и ожидаемо. Общее представление о семейной жизни покойного Корсаков уже составил, просветили многочисленные доброжелатели — от администрации Дома творчества до отдыхающих. Ладно, послушает еще, от него не убудет. Вдруг у бывшей имеются какие-то факты помимо обычных бабских сплетен.

— Понимаю: все, что я сейчас скажу, будет выглядеть как примитивная попытка сведения счетов с более удачливой соперницей. — Она заслужила одобрительный взгляд Корсакова. — Но, полагаю, вы сможете убедиться в правдивости моих слов, если поговорите с некоторыми знакомыми Юры и Ларисы. Юра собирался с ней разводиться, — выпалила она, наконец, то главное, ради чего пришла сюда.

— С чего вы взяли? Вы близко общались с бывшим мужем?

— Да, мы сохранили нормальные отношения, Юра очень помогал нам с Асей. Это моя дочь, Агнесса Барановская, она сейчас тоже здесь. Вы позволите закурить? Я сегодня перенервничала, плохо владею собой?

— Конечно-конечно. — Он достал зажигалку и пододвинул гостье пепельницу.

Наталья достала сигарету, между прочим, не что-нибудь, а «Мальборо», закинула ногу на ногу, закурила.

— Юра узнал, что у Ларисы роман с его учеником. Довольно бездарный молодой человек, но амбициозный и, кажется, со связями. — Она выдохнула тоненькую ароматную струйку. — Юра часто в разъездах. Командировки, творческие встречи, записи на центральном телевидении, зарубежные поездки. Вот она от скуки и закрутила, а Юра узнал. Может, кто-то просветил, в нашей среде слухи распространяются мгновенно. Лариса, конечно, все отрицала, скандалила, но Юра был настроен решительно. Он человек неконфликтный, но умеет добиться своего. Да и вообще отношения у них с Ларисой складывались непросто. В известной мере их брак был мезальянсом.

Вот здесь Корсаков склонен был с ней согласиться. На фоне утонченной Натальи Лариса смотрелась как рядящаяся в райскую птицу ворона.

— Расскажите подробнее о Ларисе Евгеньевне. Вы хорошо ее знаете?

— Общий портрет могу набросать. Юрий познакомился с ней после встречи со зрителями в каком-то заводском дворце культуры. Лариса была там не то секретарем, не то делопроизводителем в отделе кадров. После концерта подошла с букетом и чем-то ему приглянулась. Посидели в кафе, угостил девушку шампанским, покатал на машине, проводил до дома. Казалось бы, все. Но Лариса проявила настойчивость.

— Откуда вам это известно? Покойный Барановский рассказывал?

— Разумеется, — кивнула она. — В последнее время он часто заезжал, видно, не хватало дружеского общения. В один из визитов вдруг разговорился, вспомнил историю нашего развода. Объяснял, каялся. Просил прощения. — Ее лицо исказила болезненная гримаса. — Тогда и сказал, что собирается оставить Ларису.

— Так. Когда это было?

— Недели три назад. Потом он уехал во Францию. Юра часто там бывает, в Париже готовится к постановке его балет, — не без гордости уточнила она. — Три дня назад он вернулся, заехал ко мне, привез подарки. Ася с бабушкой были здесь, в Репине. Потом мы с Юрой приехали сюда. Ларисе это, конечно, не понравилось, но Юре, кажется, было все равно. Он даже не зашел к себе, сразу направился к Симановскому, приятелю своему. Потом они оба, насколько мне известно, напились в гостинице «Репинская». Это мне Тамара Симановская вчера за ужином рассказала. Лариса жутко злилась, пыталась на меня орать, но я ее осадила и ушла к себе.

— Ясно. Но я просил вас рассказать о самой Ларисе Евгеньевне.

— Ах да, простите. — Она загасила сигарету, скупо улыбнулась. Сейчас, когда она успокоилась и к ней вернулась обычная непринужденность, Корсаков в полной мере оценил ее царственную красоту. Покойный композитор явно промахнулся, предпочтя этой паве вторую жену. О чем, собственно, сам и пожалел.

— Лариса намного моложе Юры, сейчас ей только двадцать шесть, а когда они познакомились, было вообще девятнадцать. С детской непосредственностью она принялась преследовать Юрия. Караулила у дома, где-то раздобыла адрес и телефон. Твердила о вечной любви и прочих глупостях. Я, признаться, не выдержала, решила, что Юрий сам дал повод, и подала на развод. Наша щучка, естественно, была тут как тут. Образования у девушки — три класса, два коридора. Средняя школа и курсы секретарей. Семья самая простая: отец работал на фабрике «Рот Фронт», мать портниха.

После замужества тяга к знаниям у нее так и не проснулось. Учиться она не стала, хотя Юра предлагал и даже уговаривал. Ему было неловко — ее беспросветная дремучесть слишком бросается в глаза. Лариса нигде не работает, чем занимается целыми днями — понятия не имею. Сын ходит в детский сад. Юра часто в разъездах. Финал был неизбежен.

Что ж, логично.

— Вы можете назвать любовника Ларисы Евгеньевны?

— Павел Бурко, аспирант кафедры композиции. Юра был его научным руководителем, но потом отказался по причине полной бездарности ученика. Это было около года назад. Понимаете, у Юрия Николаевича был огромный вес в музыкальных кругах. Его отказ всерьез повредил этому бездарю, закрыл карьерные перспективы. — Наталья перешла на доверительный шепот. — У мальчика были неплохие связи, но в мире музыки Юрин голос значил чрезвычайно много. Не говоря уже о том, что он никого не боялся, на него невозможно было повлиять никаким звонком сверху. Словом, мальчик, закрутив с Ларисой, хотел просто нагадить Юре, а в итоге оказал услугу. Юра просто захлебывался от восторга, когда рассказывал мне о Ларисиной измене.

— Но если жена была ему столь не мила, почему он просто не мог с ней развестись?

— Юрий был глубоко порядочным человеком. Бросить без всякой причины жену с ребенком, да еще столь не приспособленную к жизни, совесть не позволяла. — Она тряхнула своей роскошной гривой. — Ведь и меня он не бросал, я сама ушла.

— Ясно. Кто еще из знакомых покойного мог знать о его намерении развестись с женой?

— Да тот же Симановский, не зря же они пили вместе. Наверняка поделился.

— Что ж, благодарю за помощь. Если появятся еще вопросы, мы с вами свяжемся. Как долго вы планируете пробыть в Доме творчества?

— До конца недели. Я взяла отпуск за свой счет на работе в связи с гибелью Юрия Николаевича.

— А где вы работаете?

— Государственный музей театрального и музыкального искусства, научный сотрудник.

— Благодарю, Наталья Романовна. И примите мои соболезнования.

Майор поднялся, чтобы проводить Барановскую до двери. В приемной он сделал знак зайти дежурному лейтенанту.

— Найди мне Якова Симановского, это один из отдыхающих. И еще: в консерватории сделаешь запрос на Павла Бурко, аспиранта.

— Есть.

— Лара, успокойся! В конце концов, он был моим братом, но я не вою как белуга! — Ольга Николаевна брезгливо поморщилась. Она не выносила эту выскочку — недалекая, жадная, дурно воспитанная. О чем только Юра думал, променяв Наталью на эту дворняжку? Хотя что за вопрос: о теле он думал, молодом, горячем теле. Такой же, как все мужики. Кобель, прости господи, хоть о покойниках так не говорят.

Ольга Николаевна вздохнула и поднялась из кресла. Грузновата она стала в последнее время. Надо бы сбавить темп, заняться здоровьем, в санаторий, наконец, съездить. А то вот так крутишься с утра до ночи, а потом раз — и как Юра, в одночасье. Все-таки полтинник на носу. Она взбила волосы, уложенные в высокую, а-ля Зыкина прическу, одернула подол крепдешинового платья и, не глядя на Ларису, бросила:

— Пойду Наташу с Асей навещу.

— Нет, ты видала? — Лариса мгновенно перестала рыдать и развернулась к матери. — «Наташу навещу!» Меня терпеть не может, а к этой с радостью поперлась!

— Дочь, ты бы переоделась. Что это за платье для траура? — укоризненно заметила Галина Ивановна, полноватая особа, по виду типичная мещанка. — Может, Ольга на это и обиделась? Тебе теперь высоко себя держать надо. Вдова такого человека, на тебя люди смотрят.

Лариса демонстративно прошлась по комнате и крутанулась так, что юбка белого летящего платья, щедро отделанного кружевами, — муж месяц назад привез из Парижа, — надулась фонарем.

— Я не на похороны приехала, а отдыхать, нет у меня здесь других нарядов. Нелька, жена Роговцева, да знаешь, композитор такой, песню «Осень, золотая королева» написал, так вот, Нелька, когда меня в нем в столовой увидела, чуть не посинела от зависти. А Ольга все равно меня ненавидит, да и какое мне теперь до нее дело? Барановский умер, я сама себе хозяйка. Кстати, надо срочно ехать в город, собрать все сберкнижки, драгоценности, деньги и к тебе отвезти. А то вдруг Наташка нагрянет наследство делить? Мам, ты возьми за свой счет и сиди дома карауль, чтобы не украли!

— Доченька, да разве ж они имеют право в чужую квартиру лезть, чтобы книжки искать? Не открывай им, и дело с концом. Это теперь все твое: и квартира, и машина, и деньги. Ты жена.

— Думаешь? Тогда поживи у меня на всякий случай. А книжки, мне кажется, лучше спрятать. А то вдруг милиция с обыском придет?

— Да зачем ей? Юрия твоего не дома убили, чего им в твоей квартире может понадобиться? А ты бы лучше Владюшку в город не таскала, пусть бы мальчик на воздухе побыл. Успеешь еще в город воротиться.

— Да я в этой скучище ни дня больше не выдержу! Одни старые кошелки и замшелые пни, которые с сальными шутками лезут, а то еще за зад ущипнуть норовят. И мамаши с детьми — удавиться можно. Юрка обещал нас с Владиком в Ялту отправить! — Лариса капризно надула губки.

— Доча, тебе не о югах, а о похоронах надо думать. Муж у тебя был, чай, не последний человек, похороны, поминки — все должно быть достойно.

— Насчет похорон мне уже из Союза композиторов звонили и из консерватории. Сказали, чтобы я ни о чем не волновалась, они все организуют. С нас только поминки. — Лариса довольно улыбнулась. — Я вот думаю: дома их собирать неудобно, надо бы в ресторане. Может, с Яшей посоветоваться?

— А кто это Яша?

— Приятель Барановского, еще с консерватории, учились вместе. Я же тебе говорила, это он «Летящих птиц» написал. Приятный такой дядечка, невредный, ко мне хорошо относится — нос не задирает. А схожу-ка я прямо сейчас. Мам, найди Владьку, он где-то на территории бегает, сходите с ним на залив. Мешок с подстилкой и полотенцами вон в углу валяется.

Хлопнув дверью, Лариса поспешила на поиски Симановского.

— Лара, постой! Ты куда? — По боковой аллее к ней спешил высокий симпатичный парень в белых джинсах и модной футболке.

— Привет, Лень. — Лариса кокетливо улыбнулась. Ленька, племянник Юры, был единственным нормальным родственником мужа. Будь он побогаче, она бы с радостью вышла за него замуж. Даже была одно время мыслишка закрутить с ним роман, но Леня на ее заигрывания не повелся, а настаивать она побоялась. Все-таки Ольгин сын, а та шутки шутить не станет, в порошок сотрет.

— Ты куда, к нам?

— Нет, к Симановскому. Нужно же будет после похорон поминки устроить, а я вообще не соображаю, как за это взяться. Может, Яша поможет? Я, конечно, за все заплачу.

— Лара, ты с ума сошла к чужому человеку с такими просьбами обращаться? — Он уже умудрился приобнять ее за плечи и развернуть в противоположную от домика Симановских сторону. — Что, сами не справимся? Да мать тебе этого в жизни не простит. И потом, мы с тобой и без матери неплохо справимся.

— Она мне и так не простит. Она меня терпеть не может, — пожаловалась Лариса. — Посидела десять минут, гадостей наговорила и к Наташке пошла. Нет, вот скажи, чем я хуже этой лошади? — Рост и фигура Натальи были предметом тайной зависти Ларисы. Сама она была роста среднего, а после родов приобрела некоторую излишнюю пухлость в боках и бедрах, от которой никак не удавалось избавиться.

— Да ничем ты не хуже, не бери в голову. Мать привыкла в своем профкоме всеми командовать и дома так же разговаривает. Она и со мной так, и с отцом — как с трибуны выступает. Забудь. Так что там с поминками? — посерьезнел он.

— Ресторан, наверное, надо заказать, банкет. Что в этих случаях полагается? — Лариса смотрела на него снизу вверх, как на старшего, хотя они были ровесниками.

— Да все просто, Лар. Все как на свадьбу, только без оркестра и тамады. Нет, тамада нужен — выступающих окорачивать, — подмигнул он.

Этим двоим незачем было притворяться друг перед другом. Оба были молоды, эгоистичны, прекрасно понимали друг друга и друг другу симпатизировали.

— Дядь-Юрина машина здесь?

— А где ей быть? Он на ней вместе с Наташкой приехал, — поморщилась Лариса.

— А ключи у тебя?

— В комнате. А что?

— Пожалуй, будет проще, если я возьму ее во временное пользование — в город мотаться и по всяким конторам. Насчет поминок я в союзе посоветуюсь, там эта процедура отработана, но платить, конечно, тебе придется. — Леонид перешел на деловой тон. — У тебя деньги с собой есть? Вдруг аванс придется платить?

— Не знаю, надо у Юры посмотреть. Повезло, что, когда он умер, у него с собой только мелочь была. Он, когда пить ходит, бумажник никогда не берет. Распихает мелкие купюры по карманам — и все. Чтобы не обобрали. Думаю, рублей триста, может, и пятьсот есть.

— На банкет не хватит, а на аванс должно хватить. — Леня бодро шагнул на крыльцо. — Так дядь-Юрина «Волга» возле дирекции стоит?

— Александр Владимирович, прибыл, — коротко отрапортовал Смородин и легко втолкнул в кабинет бледного худощавого мужчину лет сорока пяти. Вид у свидетеля был какой-то помятый: несвежая рубашка, брюки, по которым давно стоило пройтись утюгом, лохматая шевелюра прошита сединой. Глаза испуганные.

— Яков Семенович? Присаживайтесь. — Майор приветливо кивнул.

Вошедший молча дернул головой. Кадык перекатился по горлу, как будто перед визитом к следователю Симановский проглотил здоровенную шестеренку.

— Садитесь, товарищ Симановский, — повторил майор.

Свидетель дернулся еще раз и, как марионетка, высоко поднимая колени, добрел до стола и упал на стул. Нервный тип. Работать с такими Корсаков не любил, беседы с ними оборачивались сущим мучением. Что ж, он с самого начала знал, что это дело будет не из простых.

— Итак, Яков Семенович, позавчера вечером вы с покойным Барановским были в баре гостиницы «Интурист», она же «Репинская». Кстати, как вы туда попали?

— Не-е знаю. В двери вошли, — проблеял Симановский.

— Разве вы проживаете в гостинице?

— Нет.

— А туда так просто пускают посторонних?

— Не-е знаю, меня Юра провел. Он прошел, и я за ним. — Симановский мучительно вращал глазами.

— И что вы делали в отеле? — тем же ничего не выражающим голосом поинтересовался майор.

— Пили. Разговаривали.

— Очень хорошо. Что пили?

— Мартини, водку, коньяк.

— Что, все сразу? — Корсаков оторопел.

— По очереди. Мартини, потом водку, потом коньяк. — Убойный запах перегара вполне подтверждал его показания.

— Как долго вы там пробыли?

По горлу Симановского снова прокатилась шестеренка.

— Не знаю. До часа, кажется.

Корсаков уже знал, что приятели покинули «Репинскую» без четверти час, этот факт подтвердили швейцар и бармен. Оба посетителя так набрались, что не запомнить их было сложно. Опять же соотечественников в интуристовской гостинице много не бывает, не положено. Но Барановского там знали и пускали. По согласованию, так сказать.

— Как добрались до Дома творчества? — Корсаков решил не щадить свидетеля: медлить было нельзя.

— Вдоль дороги, по обочине. Машин не было, и мы дошли. Кажется. — Симановский продолжал обильно потеть.

— Что было, когда вы дошли?

— Нельзя сюда, что вы себе позволяете! — Из коридора донесся возмущенный голос Смородина.

Дверь распахнулась. Отбиваясь от лейтенанта, в кабинет протиснулась невысокая полная женщина в пестром платье с глубоким вырезом. Кудряшки ее от натуги растрепались, щеки раскраснелись.

— Гражданка, почему врываетесь в кабинет? — поднялся майор.

— Симановская Тамара Михайловна, жена его. — Дама кивнула на заметно ожившего Симановского.

— Проходите, — разрешил майор.

Симановская на ходу промокнула мужу лоб свежим платочком, поправила воротник, пригладила торчащие вихры и уселась рядом с ним.

— Итак, Яков Семенович, что вы делали, когда добрались до Дома творчества?

— Яша, что вы делали? — продублировала вопрос супруга.

Симановский промычал что-то неопределенное.

Жена, вероятно, читала его мысли, потому что тут же перевела их майору:

— Они с Юрой пролезли на территорию, выбрались на центральную аллею и там под фонарем возле третьего домика минут пятнадцать курили, глядя на звезды и пытаясь вспомнить стихи какого-нибудь классика, посвященные этому чуду природы.

— Откуда вам известны такие подробности? — прищурился майор.

— Яши долго не было, я сидела у окна и волновалась. Когда я услышала голоса, сразу поняла, что это муж с Барановским. Я окликнула мужа. Он явился и все мне рассказал.

— Что все?

— Все. Где были, что пили, о чем говорили. Потом я уложила его и хотела лечь сама, но тут раздались крики. Я снова вышла, прошла между третьим и пятым домиками и увидела толпу. Пришлось вернуться, повязать косынку — у меня на голове были бигуди, как-то неудобно. — Тамара Михайловна кокетливо моргнула ресницами, на которых комками висела тушь.

Яков Семенович кивал, преданно глядя на супругу.

— На дорожке лежал Юра, уже мертвый. Рядом стояла его теща, и Хохлов всем рассказывал, как прибежал на ее крик. Я послушала и пошла домой за кофтой — ночь все-таки, прохладно. Яша спал, я тихонько оделась и снова вышла на улицу.

— С вами все ясно, но меня больше интересует ваш супруг. Яков Семенович, о чем вы говорили с покойным Барановским в баре гостиницы, по дороге в Дом творчества и на аллее перед расставанием?

— О чем могут говорить двое нормальных пьяных мужиков? — не дала Симановская мужу и рта раскрыть.

— О чем же? — Майор сжал губы в ниточку.

— О женщинах, разумеется, — авторитетно заявила она. Супруг преданно кивнул.

— О каких женщинах, Яков Семенович?

— Конечно, о его женщинах! У Барановского было много женщин, и всегда находилось, о чем поговорить.

— Послушайте, гражданка Симановская, — не выдержал майор. — Вынужден вам напомнить, что идет допрос вашего мужа. Если вы не уйметесь, я выставлю вас из кабинета, а вашего мужа доставят к нам на Суворовский проспект, и там я уже в официальной обстановке проведу допрос по всей форме. Поймите же, ваш муж — последний, кто видел Юрия Барановского живым.

Симановская икнула, похлопала ресницами.

— Яша, расскажи им все.

— Итак, о чем вы говорили с Барановским в ночь его гибели?

— О женщинах, — промямлил свидетель.

— О каких женщинах? Подробности?

— О его женщинах. — Симановский, как загипнотизированный, повторил слова жены, но, поймав взгляд майора, встряхнулся. — У Юры действительно были запутанные отношения с женщинами. Он не любил жену и хотел с ней развестись. Кажется, он застал ее с любовником. Еще он не знал, что делать дальше: вернуться к бывшей жене, он очень ее уважал, даже любил, или попробовать жениться на одной девушке, с которой у него сейчас отношения. Или пожить одному? Или, как Высоцкий, жениться на француженке? Я, конечно, был против, я так ему и сказал: что у нас, своих женщин мало? Русские женщины самые красивые в мире.

— Естественно. А у Барановского кто-то был на примете во Франции?

— Да. Юра часто ездил за рубеж, по линии Министерства культуры и вообще. Он говорил, что она какая-то актриса.

— Ясно. А что с местными красавицами? С кем именно у него были отношения?

— Я точно не знаю. Юра долго был в отъезде, когда вернулся, сразу поехал к Наташе, а потом сюда. Лариса была очень недовольна. — Симановский покосился на собственную супругу, вероятно, пытаясь представить, как его покойный друг был настолько бесстрашен, чтобы вызвать гнев жены.

— Простите, что вмешиваюсь, — не выдержала слишком долгого молчания Симановская, — но, между нами, Юра был тот еще бабник.

— Томочка!

— Помолчи, Яша. Наталья была прекрасной женой: тонкая, интеллигентная женщина, красавица. Это она помогла ему встать на ноги, она создала условия для творчества. И чем он ее отблагодарил? Лариса ему совершенно не подходила. Но дело даже не в этом! У Юрия за год случалось с десяток романов! Да, Яша, и не возражай! Конечно, он был прекрасным другом, приятным в общении, умница, талант. Всегда готов помочь — лекарство достать, к врачу устроить на консультацию. Но с женщинами он был крайне легкомыслен. Даже к нам домой несколько раз приводил своих конкубин, но я твердо сказала: у меня не дом терпимости. Мы рады видеть его с супругой или одного, но эти особы… Нет.

Яков Семенович энергичными кивками подтвердил сказанное супругой.

— А какой пример он подавал своим поведением коллегам? — Глядя куда-то в сторону, заметила Тамара Симановская.

Ах, вот в чем дело. Корсаков с трудом сдержал улыбку.

— Конечно, он знаменитость, талант, а таланту многое позволено, но все-таки…

— Значит, Барановский сообщил вам о своем намерении развестись?

— Да, он говорил, что теперь разведется с Ларисой, только сперва хотел обеспечить их с Владиком жилплощадью. Купить кооператив или еще как-то… Он говорил, что у него есть знакомый маклер, и тот может устроить все через фиктивный брак.

— Знакомый маклер? Фиктивный брак?

— Знаете, — замялся Симановский, — заключается фиктивный брак, муж прописывает жену к себе. Потом они разводятся, он выписывается и получает деньги за свою квартиру. Только не подумайте, я сам никогда ничего подобного, это Юра рассказывал!

— Успокойтесь, никто вас не подозревает в квартирных аферах. Так, говорите, Барановский всерьез готовился к разводу? А как зовут маклера, к которому он обращался?

— Не знаю. Он не говорил, а я не спрашивал.

— А кто их познакомил — тоже не говорил?

— Нет, но у Юры были такие широкие знакомства… Кто-нибудь, наверное, подсказал.

— Скажите, Лариса знала о планах мужа? Он сообщил ей о разводе?

— Думаю, да. — Симановский почесал макушку. — Может даже, прямо перед тем, как мы пошли в бар. Он зашел ко мне весь раскрасневшийся, но очень довольный и сказал, пошли, мол, надо отметить новый этап моей жизни. А потом уже в баре сказал, что домой идти не хочет, там Лариска рвет и мечет. Потому мы так долго и засиделись. Но Юра был веселый.

— И никаких дурных предчувствий у него не было?

— Вроде нет. Хотя… Уже перед тем, как нам расстаться, он как-то вдруг загрустил и сказал, глядя на звезды: «А вообще все суета сует. Деньги, женщины — все тленно. Ты задумывался, Яша, как коротка и прекрасна наша жизнь, как неожиданно и резко рвутся нити?» Это прозвучало как стихи. Потом он пытался вспомнить какое-то стихотворение не то Оскара Уайльда, не то Франсуа Вийона, не помню. А завидев Томочку, обнял меня и как-то особенно пронзительно сказал: «Прощай, мой друг, прощай». И я пошел домой.

— Какие отношения были у Барановского с прочими родственниками?

— С сестрой очень хорошие, — снова вмешалась Тамара Михайловна. — С племянником они были в ссоре. Мне кажется, Леня в чем-то его подвел и теперь всячески старается помириться. Старался.

— А из-за чего они поссорились? — Майор приподнял бровь.

— Яша, из-за чего?

— Юра не хотел отправлять Леню на конкурс, в Югославию, кажется, — неохотно ответил Симановский.

— Почему?

— Кажется, Леня в чем-то его подвел, и Юра решил его наказать. Но вообще Барановские очень дружны. И Оля, и Леонид прекрасно относятся к Юриным женам.

— Насколько я понимаю, Каргин-Барановский был в ночь убийства в Доме творчества? — уточнил майор.

— Да, Леня приехал за день до Юриного возвращения.

— Между ними были какие-нибудь сцены?

— Что вы! — вытаращил глаза Симановский — Интеллигентные люди, какие сцены?

— С женой он поскандалить, однако, успел.

— Но это же Лариса… С Леней — нет.

— Не скажи, Яша. Леня пытался с ним поговорить, но Юре было просто не до того. Помнишь, мы видели, как он шел от Барановских около четырех. Мне показалось, Леня был очень расстроен, даже зол, я бы сказала. Я тогда еще поздоровалась с ним и спросила, не случилось ли чего, а он огрызнулся, мол, у него все блестяще, лучше бы мы о себе волновались. Помнишь, Яша?

— Да, что-то в этом роде было. Но, по-моему, Томочка, молодые люди сейчас все так реагируют.

— Знаешь, Яша, кажется, я знаю, где нам достать деньги на первый взнос за кооператив для Аллочки, — проговорила Тамара Михайловна, когда они с мужем подходили к дому.

Яков Семенович с удивлением взглянул на супругу, но она не добавила ни слова.

— Итак, что мы имеем? — Майор Корсаков облокотился о стол. — Убит известный композитор, лауреат премий, Герой Соцтруда, народный артист РСФСР, председатель конкурса имени Соловьева-Седого, профессор консерватории и так далее. Дело будет громким, прогремим, так сказать, на всю страну. — Корсаков многозначительно пошевелил бровями. — Сегодня суббота, но мне уже звонили с самого верха и обещали внимательно следить за тем, как будет продвигаться следствие. Если не оправдаем — мало нам всем не покажется. Плюс товарищи с Литейного проявляют к нашей работе живой интерес. Я так понимаю, покойный с органами госбезопасности тесно сотрудничал.

— Вот ведь зараза, угораздило его помереть именно в наше дежурство, — с досадой поморщился Дима Смородин.

— Да, Дмитрий, не повезло. Но, скорее всего, дело и так бы на нас повесили, ты же полковника Лукьяненко знаешь. Убит композитор ударом тупого предмета, предположительно камня, в висок. Камень пока не найден. Убийство произошло между часом тридцатью и двумя тридцатью. По свидетельству гражданина Симановского Я. С., около половины второго они расстались, и Барановский направился к себе. В половине третьего его нашла теща, Лаптева Галина Ивановна. У жены и тещи были основания опасаться, что Барановский направился ночевать к бывшей жене Наталье, также находящейся здесь на отдыхе. Теща нашла тело и подняла крик. Сбежались жильцы ближайших домов, разбудили старшего администратора. Тот вызвал милицию и проинформировал начальство. К нашему прибытию в шесть утра не спал уже весь Дом творчества. Никаких подозрительных лиц теща Барановского не заметила. А теперь рассказывайте, что удалось выяснить по обстоятельствам дела.

Они все еще заседали в кабинете директора. За окном сгущались теплые летние сумерки. Сквозь сосны в лучах низкого вечернего солнца сверкал золотисто-оранжевыми искрами залив. Пахло водой, соснами, папоротником, свежескошенной травой. Хотелось пройтись босиком по волнистому влажному песку, окунуться в желтовато-стальную воду, добраться до глубины, нырнуть и плыть, пока не устанешь, а потом лечь на спину и покачаться на мелких волнах. Майор вздохнул.

— Ладно, сейчас совещание закончим и купаться. Так что со свидетелями, что говорят? Сторож видел, как убитый с Симановским вернулись из «Репинской»? — Он перевел взгляд на старшего лейтенанта Дубова.

— Никак нет, сторож спал. Они прошли вдоль забора до выломанного в кустах штакетника и так проникли на территорию. Я это место осмотрел — случайно его не найдешь, с дороги не видно. Но в Доме творчества о нем все знают. Администрация тоже в курсе. Специально не чинят, чтобы загулявшие отдыхающие могли пробраться на территорию.

— Интересная подробность. Дальше.

— Дальше. На крик Галины Лаптевой первым примчался композитор Хохлов, сорок пять лет, член союза и так далее, проживающий в восемнадцатом домике. С покойным знаком был, как и все здешние обитатели, но близких отношений не поддерживал. Возле тела никого, кроме Лаптевой, не увидел, правда, говорит, по сторонам не смотрел. Подумал, что Барановскому плохо. Подбежал к телу, наклонился и только тогда увидел, что пробита голова. Примчался дворник — думал, кого-то ограбили или насилуют. Дворник был с ломом, говорит, у него в предбаннике зимой и летом стоит. Проверял: так и есть, весь инвентарь стоит за дверью. Далее подоспели Рыглов Т. Н., Кейко З. Ф. и Понуров П. П., живут в домах двенадцатом, девятнадцатом и семнадцатом соответственно. Потом еще человек семь подтянулись, вот список. Никто ничего подозрительного вокруг не заметил, потому как каждый был поглощен своей идеей. Вокруг аллеи ни следов борьбы, ни окурков обнаружить не удалось. На самой аллее — и говорить не о чем. До нашего прибытия там полк зевак прошел.

— Дмитрий. — Майор кивнул Смородину.

— Значит, так. Барановского знали все: от директора до уборщицы, от детишек до старушек. Он здесь знаменитость. Во-первых, популярный в народе, во-вторых, любимец властей, в-третьих, богат, в-четвертых, из-за границ не вылезает, в-пятых, бабы за ним табуном. На шею вешаются, отбоя нет.

— У него же жена молодая? — с интересом вскинул глаза Толик Дубов.

— Хе, брат, при таком счастье, как у этого Барановского, жен можно было каждый месяц менять.

— Значит, завистников было много, — задумчиво протянул майор.

— А то. Я тут со старушками поболтал, столько фактов нарыл — можно «Войну и мир» писать. Значит, так. Барановский был мужик веселый, нежадный, любил погулять, выпить, посидеть в ресторане. Естественно, при такой жизни баб у него было пруд пруди. И аспирантки, и студентки, и поклонницы таланта, и музыкантши. Всех поил, кормил, на машине катал, шмотки фирменные дарил. Какой-то своей аспирантке, с которой у него интрижка была, так, ничего особенного, джинсы американские презентовал. Секретарше деканата путевку в Ялту пробил, хотя туда маститые композиторы в очереди стоят.

— С чего ты взял, что у них роман был? Может, он просто так, по доброте душевной помог.

— Ага, как же, — сверкнул глазом Дима. — Да она сама направо и налево хвасталась. И дело вообще не в этом, а в том, что Барановский и с замужними крутил, и не всем мужьям это нравилось. Вот, например, мне одна дама рассказала, жутко любопытная и ядовитая особа. Года два назад у Барановского случился роман с женой одного музыканта, фамилия такая звучная — Гранберг. Барановский с этой Гранберг даже вместе в Сочи ездил на неделю. А когда все закончилось, он ее мужу заграничные гастроли организовал и включил в состав какого-то оркестра. Так тот, муж, я имею в виду, еще за Барановским бегал и в ноги ему кланялся, хотя прекрасно знал, что тот с его женой спит. А, каково?

— Гадость, — буркнул Толик.

— Ясное дело, — легко согласился Дима. — Но таких, как этот Гранберг, немного. В основном обманутые мужья пытались Барановскому морду набить, угрожали или делали пакости. У меня парочка примеров здесь записана. — Дима потряс блокнотом.

— Слушай, а тебе не кажется, что твоя старушка несколько преувеличивает? Прямо не советский композитор, а Казанова какой-то получается. А ведь он еще работал, музыку писал, на конкурсах каких-то заседал. По мне, что-то не стыкуется. Отдельные эпизоды, наверное, были, но чтобы так — вряд ли.

— Да никакие не враки. Он как с первой женой развелся, так и понеслось. Как я понял, Ларису здесь все недолюбливают. Необразованная, невоспитанная, скандалистка, плюс изменяла Барановскому. Последнее исключительно сплетни, никаких фактов нет. Сыном она не занимается, мальчик у нее диковатый, ни с кем из детей не дружит и сидит в основном дома. Я его видел — действительно пацан нелюдимый, от чужих шарахается. В общем, Лариса Барановская личность у местных не популярная, потому Юрия за измены все не слишком осуждали. И потом, он был, судя по всему, мужик невредный: то к врачу устроит хорошему, то путевку достанет, с гастролями мог помочь, с дефицитными товарами. Ему это все ничего не стоило, у него все схвачено было. Но, говорят, что он умел быть злопамятным. Как-то поссорился с одним поэтом-песенником — то ли поэт стихи ему отдавать не хотел, то ли сказал, что Барановский халтурщик, и вскорости поэт растерял всех соавторов и с тех пор тихо пьет в забвении. Еще он чьего-то сыночка на конкурсе завалил, потому что папочка нагрубил Барановскому на худсовете. А парень, которого завалили, оказался талантом, сбежал в Америку и там процветает. Еще кого-то подсидел, кому-то карьеру зарезал, словом, мужик был непростой.

— Фигура колоритная. С одной стороны, завистники и обманутые мужья, с другой — всенародная любовь. И знакомых тьма, убить мог любой. — Корсаков сцепил пальцы в замок. — Эх, жаль, камень не нашли. Нам бы пальчики.

— Да-а, — дружно протянули Смородин с Дубовым.

— Если Лариса Барановская в ночь убийства послала мать проверить, не забрел ли блудный муж к бывшей жене, значит, об убийстве ничего не знала, — рассуждал вслух майор. — Или знала и специально разыграла спектакль. Хотя мне Лариса Барановская семи пядей не показалась. Ладно, пока фактов больше нет, говорить не о чем. Выясняйте дальше, с кем у Барановского были конфликты в течение последнего года. Обманутые мужья, несостоявшиеся назначения и так далее.

— Может, они нам домик выделят на время следствия? Так работа продуктивнее пойдет, — мечтательно предположил Толик Дубов.

— И на довольствие поставят, — в тон ему продолжил майор. — Обойдетесь. На электричках будете ездить и на все про все вам два дня. Еще выясните, кто приезжал в последние дни в Дом творчества и кто из отдыхающих уехал после убийства. На всякий случай. А теперь, хлопцы, хватаем вещички и на пляж.

— Мам, пойдем ужинать. Я есть хочу! — ныла Ася.

Мама целый день то плачет, то сидит неподвижно и молча смотрит в стену. Асей занималась бабушка, и еще все время приговаривала: «Сиротинка ты моя горемычная». Только никакая она не горемычная, и вовсе не сиротинка. У нее есть мама, и бабушка, и тетя Оля, и Леня. Хотя Леню она не очень любила — чувствовала, что и он ее не особенно любит. Наверное, потому, что она некрасивая. А Лене должны нравиться красивые девочки.

— Мам, пойдем ужинать. — Она дернула маму за руку, грубо и зло.

Наталья очнулась. Смерть Юры оказалась потрясением, к которому она не была готова. Она вдруг поняла, что очень любила его и продолжала любить даже после развода, после того, как в ее жизни появился другой мужчина. Перед глазами стояли их совместные поездки, праздники, рождение Аси, даже давно забытые мелочи, милые сердцу.

Например, ее порезанный палец. Они тогда только поженились, она открывала консервы и распорола палец консервным ножом, шрам остался до сих пор. Сейчас она вдруг вспомнила, как Юра при виде крови от страха чуть в обморок не упал, а она плакала и кричала, чтобы он скорее бежал в аптеку за пластырем, а он, дурачок, вызывал неотложку. Как они на первый его по-настоящему крупный гонорар купили в антикварном магазине старинную напольную вазу, Наташе она очень понравилась. Как бережно везли ее домой и как грохнули прямо на пороге. Как он встречал их с Асей из роддома, как в свадебное путешествие ездили на его первых «Жигулях». Захотели по дороге посмотреть какой-то храм в одной деревеньке и заблудились, а потом застряли на проселке из-за дождя и ночевали в машине, пока их трактор не вытянул. Она сидела, поджав ноги, то улыбалась, то плакала и не замечала ничего вокруг. Вывела ее из транса Ася.

Девочка топала ногами, дергала ее за руку и чего-то требовала.

— Ася, ты что? Мне же больно!

— Мне тоже больно. — Неужели это ее тихая Ася так грубит? — Хватит сидеть, ужинать пошли!

— Ужинать? — растерянно переспросила она. — А разве уже ужин?

— Вот именно! Ты весь день так сидишь. Вставай и пошли!

Бабушка Ирина Федоровна с состраданием смотрела на дочь, но внучку не одергивала. И то правда, пора выходить из ступора. Горе горем, а есть надо.

— Хорошо. — Она растерла ладонями онемевшее лицо. — Я сейчас.

— Наташ, смотри, кто идет, — шепнула на ухо дочери Ирина Федоровна, когда они подходили к столовой.

Гордо закинув назад голову и привычно вертя бедрами, к крыльцу двигалась Лариса, облаченная в расклешенные по последней моде джинсы и яркую кофточку.

— Вот нахалка, хоть бы оделась поскромнее, — сердито буркнула Ирина Федоровна, беря внучку за руку и поворачиваясь к Ларисе спиной, как будто хотела уберечь ребенка от непристойного зрелища. — Пойдем, деточка, все уже за столом сидят.

Наталья осталась. Она все еще не могла сбросить оцепенение и воспринимала окружающее, как кадры старой кинохроники — выцветшие, замедленные, почти без звука.

Лариса восприняла ее остановку на ступенях как вызов.

— Что смотришь? — Она решила напасть первой. — Не выгорело у тебя Юрку отбить! Я буду вдовой великого композитора, ясно?

— Что? Отбить? — Наталья встряхнулась. — Ты хочешь сказать, что убила его, потому что боялась, что он ко мне вернется?

— Что? Я убила? Ты спятила, что ли? — по-базарному взвизгнула Лариса, но тут же взяла себя в руки: в дверях появились первые отужинавшие постояльцы. — Ты ври да не завирайся! Никого я не убивала! — Теперь она шипела, как кобра. — Юра был моим мужем, мы с ним, между прочим, в Париж собирались осенью.

— Осенью он с тобой разводиться собирался, точнее, уже летом, — с презрением бросила Наташа. Вести этот разговор под взглядами любопытных глаз было крайне неприятно. — Добрый вечер, Лидия Павловна, Андрей Платонович, — кивнула Наталья, давая понять Ларисе, что разговор окончен. Но Ларису трудно было чем-нибудь смутить.

— Это ты ему на меня наговаривала! Ты хотела нас рассорить, ты и Юру убила, чтобы только нас развести!

— Ты просто бредишь, — пожала плечами Наташа. — Позволь пройти, на нас и так смотрят.

— Да? И пускай, мне скрывать нечего! — Не унималась Лариса. — Если не ты убила, то кто?

— Может, ты? Или Павел Бурко? — Воспользовавшись замешательством Ларисы, Наталья прошла в столовую.

Хорошо хоть соседи по столу уже закончили ужин и собирались уходить. Видеть никого не хотелось, если бы не Ася, она бы вовсе сюда не пришла. Бедный ребенок, все же как она ни храбрится, а смерть отца — это травма.

Лариса стояла на ступеньках и злилась. Зачем она только заговорила с этой гордячкой? Нужно было пройти, задрав нос, а она взяла и затеяла склоку и чего добилась? Все воспитание плебейское, недаром ее Юра дворняжкой называл — сначала в шутку, а в последнее время со злостью. И все носом тыкал, что она необразованная, что учиться не хочет. А зачем ей учиться? Что она, работать собирается? Юрка вон сколько бабок гребет, можно всю жизнь ничего не делать. Теперь, может, и придется на работу пойти. Не из-за денег, конечно, а чтобы тунеядкой не считали.

Лариса шмыгнула носом, распрямила спину и решила все-таки пойти на ужин. Назло! На крыльце все еще стояла та самая пожилая пара и продолжала брезгливо смотреть на Ларису, как будто она какое-нибудь насекомое. Очень хотелось сказать им гадость, но делать этого категорически не стоило. Только удовольствие им доставишь — выслушают, подожмут брезгливо губки, а потом по всему Дому творчества разнесут, что она шавка беспородная и вести себя не умеет.

Где же Леонид? Обещал ведь вечером вернуться. Небось заполучил машину и думать обо всем забыл, катает сейчас каких-нибудь лахудр по ночному городу, еще не дай бог машину разобьет.

— Лариса!

Ольга, чтоб ее. Со смиренной покорностью она пошла к золовке.

— Садись. Сейчас попросим официантку, она сюда твою порцию принесет, — по-хозяйски распорядилась Ольга. — Объясни, зачем ты только что устроила эту безобразную сцену? Зачем к Наталье лезешь?

— Да с чего ты взяла? Это она начала! И вообще, какая сцена? — по-детски принялась отпираться Лариса. Ольгу она боялась. Сестра мужа была какой-то монументальной, как бетонная глыба. Ольга возглавляла профсоюз большого промышленного объединения, умела запугивать, затыкать рты, выводить на чистую воду и вообще виртуозно давила на психику. После личных бесед с ней уже не один пьющий работник бесповоротно вернулся в семью и коллектив. Если хотела, она умела оказывать буквально гипнотическое воздействие. Особенно на людей вроде Ларисы.

— Прекрати оправдываться, я все видела. — Ольга потянулась к чаю. — Нам сейчас не ругаться нужно, а поддерживать друг друга. Мы одна семья, и позорить ее никому не позволено. Ешь. И прекрати наряжаться, у тебя муж умер. Что это за цыганщина? — Она неодобрительно глянула на пеструю Ларину блузку и большой кулон на цепочке, Юрин подарок к 8 Марта. — Скромнее надо быть. Смотри, как Наташа одета, просто и со вкусом.

— Да какое мне до нее дело? — не сдержалась Лариса. — А у меня все наряды такие. Юре, между прочим, нравилось.

— Ага, поэтому он тебя дворняжкой называл.

— Откуда ты знаешь? — вскинулась Лариса.

— Успокойся и ешь, а то люди смотрят. Мы одна семья, нравится нам это или нет. Спесь убавь, занимайся сыном, с остальным мы поможем.

Повесив на локоть маленькую модную сумочку из крокодиловой кожи, она выплыла из столовой.

— Ничего, — Лариса сглотнула слезу, — вот похороны пройдут, и тогда никто мне будет не указ! Буду жить, как захочу, промотаю всю вашу коллекцию драгоценную, любовников буду менять, как муженек покойный баб, чтоб он в гробу перевернулся. А Ольку на порог не пущу!

— Где ты болтался всю ночь? — Вопрос обрушился на Леонида, как удар топора. — Думаешь, я не знаю, что ты у Лариски ключи от машины взял?

Мать Леня не боялся. Точнее, боялся, но не очень, потому как давно научился ее успокаивать. Мать все понимала, но таяла и млела, стоило ему проявить ласку. Все же пятнадцать лет без мужика — не шухры-мухры, любой женщине хочется тепла. Ленин отец ушел от них, не выдержав ее большевистского напора. А мать такая же женщина, как все, только чуть суровее, значит, и тепла ей надо чуть больше.

— Мамочка, — он опустился перед матерью на колени и бережно взял ее ладони в свои, — что ты волнуешься? Я ездил в союз поговорить насчет похорон: гроб, венки, список произведений дяди, которые уместно было бы исполнить на церемонии прощания.

Волевое лицо Ольги Николаевны смягчилось, разгладились резкие морщины на лбу, глаза утратили стальной блеск, а губ, против воли, коснулась слабая улыбка.

— Леня, какой ты у меня хитрец. И что же вы решили?

— Вот список произведений, вот план мероприятия — секретарша распечатала. Хоронить будем на «Литераторских мостках». Мам, хорошо бы отпеть, а?

Лицо Ольги Николаевны напряглось.

— Мам, дядя Юра хотел бы. Договариваться буду я, но поедем с Ларисой, все-таки жена. — Леонид пристально посмотрел на мать. — Я уже все узнал, и место на кладбище осмотрел. Хорошее, сухое.

— Ладно, Леня. Сделай все, как положено. Бери Ларису и поезжайте. И еще, — добавила она уже по-обычному сурово. — Присмотри за ней. Что-то она распоясалась, неизвестно, что может выкинуть, а нам истории ни к чему. И к коллекции пусть не прикасается, не ее собственность. И с деньгами аккуратнее, не ей, а Асе и Владику принадлежат. Не послушает — я найду способ ей хвост прищемить, так и передай. Да, еще зайди к Наталье, вырази соболезнования, а то повадился к Лариске бегать. Все, — поставила мать точку в разговоре и вышла.

Так, насчет машины матушка больше не заикалась, значит, «Волгу» можно оставить себе. Леня устроился в кресле, закинул ноги на низенький журнальный столик и не спеша закурил. Вчера он здорово гульнул, и сейчас организм требовал отдыха. Ни к Лариске, ни к Наталье идти не хотелось. Одна его утомляла, другая лишала душевного равновесия. Леониду всегда казалось, что Наталья видит его насквозь. В ее присутствии он ощущал себя фальшиво.

Подождут. Он блаженно прикрыл глаза.

Дяди больше нет, и непонятно, что теперь будет с конкурсом, кого назначат председателем жюри и как это скажется на его, Ленином, участии. Может, как к родственнику усопшего проявят определенную снисходительность? Смотря, конечно, кого назначат. Если Вовковича, ничего хорошего не светит, этот дядю терпеть не мог, а если Роднянского или Субботина — тогда он на коне. Главное, чтобы Госконцерт не подвел.

В любом случае машина теперь все равно что его, уже неплохо. Надо будет у Лариски ключи от гаража забрать. По поводу коллекции мать права: надо бы съездить к ним, проверить, что там как, может, прихватить какую-нибудь безделушку. Хотя ну их, эти безделушки. Лариска насторожится, она баба жадная. Лучше сразу пойти ва-банк и взять Ах Пуча. Лариска о нем знать не знает и не понимает его ценности. Да и по праву он Ленин. По его лицу прошла судорога.

Ах Пуч. Леонид никогда не забудет тот день, когда дядя показал ему статуэтку. Тяжелая, уродливая. Леонид принял ее сперва за дешевый сувенир. У дяди часто бывали гости из-за рубежа, и каждый тащил кто Эйфелеву башню, кто макет Акрополя, кто крошечную гондолу, кто деревянные голландские башмаки.

Но в этой статуэтке было что-то завораживающее, руки к ней так и тянулись.

— Что, нравится? — с усмешкой спросил дядя. — Это Ах Пуч. Бог смерти, властелин Шибальбы, по-майяски преисподней. Присмотрись внимательнее. Что ощущаешь?

— Тяжелый.

— Чистое золото. — Дядя прислонился к столу, сложил на груди руки и пристально смотрел на него, но он ничего не видел, кроме золотого блеска. — Так что ощущаешь, Леонид?

— Чистое золото, — как завороженный повторял Леня.

— И все?

— А что еще? Гладкий, тяжелый. Уродец, каких свет не видел. Я в изобразительном искусстве не силен, — пожал плечами Леонид.

— Да это здесь и ни при чем. — Дядя, заметно разочарованный, взял у Лени статуэтку и поставил на стол. — Это, дорогой мой, реликвия, которая вот уже сорок два года хранится в нашей семье. Ее привез твой дед с полуострова Юкатан. С экспедицией Митчелл-Хеджеса он участвовал в раскопках древнего майяского города. Хранить эту статуэтку — долг нашей семьи. Она не может быть продана или подарена и передается по мужской линии старшему в роду. Но знать о ней должны все.

— А мама знает? А Наташа?

— Я сказал, члены семьи, а жены — дело приходящее. Агнесса вырастет — узнает.

— Почему ее нельзя продать? А если нужда? И почему ты мне только сейчас рассказал?

— Потому что тебе вчера исполнилось восемнадцать. Эта фигурка имеет особую власть, свойство… — Дядя, кажется, засмущался, потому что, повернувшись к Лене спиной и лицом к золотому божку, как-то невнятно закончил: — Она может помочь, скажем, в достижении цели.

— Как талисман, приносит удачу? — Леня ерзал на диване, стараясь разглядеть уродливого старика с разинутой пастью.

— Почти. — Дядя все еще не смотрел на него. — А сейчас извини, у меня встреча. Я вот тебе сувенир привез из Лондона. — Он выдвинул ящик стола, порылся и вытащил черную коробочку с белым значком и надписью «Omega».

Леонид тут же забыл об Ах Пуче. Что с него толку? А здесь часы, настоящие швейцарские! Ну дядя, ну молоток.

Потом, конечно, он понял, что дядя вовсе не собирался тогда дарить ему часы, а просто вдруг решил отделаться от него, видно, пожалел, что показал божка. Чем больше Леня о нем думал, тем больше волновался, старый костлявый уродец даже снился ему по ночам.

Наконец, Леонид не выдержал и решил поговорить с матерью. Дядя после того разговора усердно избегал встреч с племянником, а потом и вовсе уехал на какой-то фестиваль в Польшу.

— Ах Пуч? Он все-таки показал его тебе? — Ольга Николаевна была явно недовольна. — И что тебе не ясно? Отец действительно привез это чудище из Америки. У него была бурная молодость, он славно погулял по миру и домой вернулся не вполне уравновешенным человеком. Мать просто его пожалела. Влюбилась, дурочка, еще в детстве, вот и вышла замуж.

— А что с этим божком? Что в нем такого, что продавать нельзя?

— Да глупости это все. Отец с ним носился, пылинки сдувал, даже смотреть на него нам в детстве не разрешал. Запирался и сидел с ним часами, а то и ночи напролет. А мать его в этих чудачествах поощряла. — Чувствовалось, что она хочет прекратить этот разговор, но это еще больше разжигало Ленино любопытство.

— А что он с ним делал? Какие чудачества?

— Ох ты господи, вот ведь пристал! Когда мы с Юрой выросли, отец позвал нас к себе, показал статуэтку, до этого мы ее толком и не видели, и сказал, что это не просто фигурка. Это древний майяский бог Ах Пуч, покровитель царства мертвых. — Всем своим видом Ольга Николаевна давала понять, что это глупость и слушать здесь нечего. — Отец сказал, что эта древняя статуэтка обладает сверхъестественными свойствами. Она может помочь владельцу достигнуть успеха, но только при одном условии — платить за все придется кровью. В прямом смысле — поливать ею божка. Чем больше амбиции, тем выше цена успеха. Еще, видите ли, от этой фигурки ни в коем случае нельзя избавиться, иначе проклятие обрушится на всю семью, никому нельзя о ней говорить и так далее. Полный бред, словом. Думаю, отец в этих своих скитания незаметно двинулся рассудком. Мать говорила, он однажды заблудился в джунглях и только чудом выжил. Проводник его погиб, а он спасся. Эта статуэтка была с ним, и он решил, что она все может. Я даже думать забыла обо всех этих глупостях. Мне тогда было девятнадцать лет, а Юрке двенадцать, и он в эту историю поверил. Они с отцом после этого стали запираться в комнате, а вскоре отец и умер. Отец и мать категорически запретили нам продавать этого Ах Пуча, и мы с Юркой поклялись.

— А что именно может эта статуэтка?

— Леня, что может кусок золота? Неприятности создать, если кто узнает, и больше ничего. Ты же умный человек, комсомолец, надеюсь, ты не поверил во всю эту ерунду? — Она нахмурилась и строго взглянула на сына.

— Конечно, нет. — Он беззаботно улыбнулся в ответ. — Просто интересно, семейное предание.

— Разве что. А теперь пусти, я пойду котлеты жарить.

Леня тогда еле дождался возвращения дяди. Второй разговор с племянником у Барановского вышел долгим и подробным.

Да, после этого разговора Леониду стал абсолютно ясен секрет дядиного невероятного успеха. Дело было не в таланте, его у Леонида ничуть не меньше. Все эти охи-вздохи вокруг проходных эстрадных песенок — следствие работы Ах Пуча, не более. Сам Леня пишет не хуже, однако ему хронически не везет. Он пытался несколько раз выпросить у дяди Ах Пуча, но тот только посоветовал больше трудиться и назвал ленивым халтурщиком. Да, именно с тех пор дядя стал к нему придираться.

Что ж, теперь между ним и Ах Пучем никаких преград. Леонид уже ощущал запах успеха, аромат денег и власти. Головокружительные видения заставляли губы растягиваться в самодовольной улыбке.

Он почувствовал, как пальцы обожгла догоревшая сигарета, и очнулся. Видения видениями, а нужно заняться делами сегодняшними.

Нужно пойти к Ларисе, рассказать о подготовке к похоронам и отвезти ее в город, а заодно заехать и забрать Ах Пуча. Тянуть с этим не стоит, вдруг взбрыкнет. Никакой уверенности в ней у него не было.

Ларка была его ровесницей. Глуповатая, смазливая, хоть и не в его вкусе. Но с дядиными бабками она, конечно, становилась лакомым кусочком. Леонид попытался представить себе их совместную жизнь. До ЗАГСа он ее доведет, с этим проблем нет. Вон она ползает потерянная, любому знаку внимания рада. А что дальше?

Ларка — баба избалованная, капризная. Сколько они протянут? Год? Два? В принципе это не так важно, имущество делить все равно придется. И потом, за два года можно хорошо потрудиться и заменить часть подлинников из дядиной коллекции подделками. Ларка дура, она ничего не заметит.

Хотя разве для этого нужно жениться? Достаточно дружить, оказать, так сказать, моральную поддержку вдове. Пока он крепко встанет на ноги, можно пожить за счет богатой вдовушки. Никаких угрызений совести по этому поводу он не испытывал. В конце концов, из них двоих у него больше прав на дядино добро, чем у этой вертихвостки.

Нет, жениться на Ларисе все-таки не хотелось. Коллекцию он и без того почистит, с квартирой и деньгами будет сложнее, но можно хотя бы занять пару тысяч — Ларка жадная, но по-дружески одолжит. Главное, чтобы мать с Наташкой не вмешались, тогда он и главный приз сорвет. В конце концов, у него больше прав на Ах Пуча, чем у остальных.

— Проходите, Павел Борисович, — любезно пригласил майор Корсаков.

Вошедший был любовником Ларисы Барановской.

Павел Борисович Бурко, двадцать четыре года. Высокий, смазливый, нагловатый. Волосы модно подстрижены, загорелый, кареглазый — такие бабам нравятся.

Когда Бурко выдвигал стул, Корсаков обратил внимание на сильные мускулистые руки. Явно спортсмен. Интересно, что такой в консерватории делает?

— Итак, — Бурко устроился на стуле и нагловато усмехнулся, — я вас слушаю.

— Да нет, это я вас слушаю.

Нда, посмотрим, как этот тип запоет через час.

— А в чем, собственно, дело?

Майор молчал. Взгляд его тоже ничего не выражал. Как и следовало ожидать, через минуту юноша заерзал, через три — занервничал. На четвертой минуте нервы его сдали.

— Слушайте, в чем дело? — Бурко вот-вот готов был сорваться на истерику. — Вы меня вызываете, потом играете в молчанку. Что вам от меня нужно?

Майор еще минуту для порядка сверлил парня взглядом и, наконец, ответил почти ласково.

— Не стоит так нервничать Павел Борисович, мы пригласили вас для простой беседы. Вы, наверное, слышали об убийстве Юрия Николаевича Барановского?

— Разумеется, кто о нем не слышал?

— Мне сказали, вы были его аспирантом? — без нажима поинтересовался Корсаков.

— Был, — без особой радости подтвердил Бурко.

— И еще, я слышал, он отказался от сотрудничества с вами, чем значительно подпортил вам карьеру.

— Кто вам такое сказал? Да, он отказался, потому что все время занят собой, куда уж ему аспирантами заниматься. Его по полгода в стране не было. Что мне это как-то навредило — ерунда. У меня в июне прошла защита, вполне успешно, между прочим. Вот думаю, остаться в консерватории или в театр пойти поработать, предложения имеются.

— А вы, простите, как в консерватории оказались? Музыку с детства любите? — вроде не к месту поинтересовался майор.

— Те, кто музыку любит, филармонию посещают, — высокомерно улыбнулся Бурко. — Я окончил музыкальную школу, музыкальное училище, потом поступил в консерваторию.

— Музыкальную школу? Надо же, как интересно, а с виду такой физически развитый молодой человек. Я, простите, думал, что вы спортсмен.

— Одно другому как-то мешает?

— Нет, конечно. А, простите за любопытство, вы на каком инструменте играете? У меня просто дочь растет, подумываем о музыкальной школе. — Это все был чистой воды вымысел, но майор рассчитывал разговорить свидетеля и узнать важные для следствия сведения.

— На гитаре, — без особого энтузиазма ответил Бурко.

— А мы вот о фортепьяно подумываем.

— Успехов вам в фортепьяно, — не повелся на душевный разговор Бурко. — Я пойду?

— Еще пару минут. Так каким вы спортом занимаетесь?

— Плаванием. Занимался.

Физически развит, пробить голову Барановскому сил бы хватило.

— А что вас связывает с женой покойного, Ларисой Евгеньевной Барановской?

— Ничего, простое знакомство. Пока Барановский был моим руководителем, я пару раз заезжал к нему домой, он познакомил меня с Ларисой. Потом мы несколько раз сталкивались в ресторанах, в филармонии, в «Октябрьском» на концертах. — Вопрос Бурко не смутил, он явно к нему готовился. Но майор и не ожидал другого: парень сентиментальностью и впечатлительностью не отличается.

— Что привело вас в Дом творчества в Репине второго июля?

— Второго? — Бурко задумчиво поднял глаза к потолку.

— Неужели забыли? Всего три дня назад, — помог майор.

— Ах да, — спохватился Бурко. — Просто приехал. Погода была хорошая — хотел позагорать, поплавать. Зачем люди в выходные за город выезжают?

— Не знаю, у каждого свои причины. Вот вы, например, приехали позагорать, а до пляжа так и не дошли.

— С чего вы это взяли? — Бурко изобразил удивление.

— По свидетельству очевидцев, сразу по прибытии вы проследовали в коттедж номер двадцать, который занимают Лариса Барановская с матерью и ребенком.

— Так я зашел к ним, чтобы переодеться, неловко ехать в электричке в шортах, — поспешил с объяснениями Бурко. — Вот зашел по знакомству.

— Не знал, что вы так близки с Барановской, что ходите к ней переодеваться.

Бурко сделал вид, что не уловил иронию.

— А что такого? Они еще в городе говорили: будешь в Репине — заходи.

— Кто именно говорил?

— Кто — Барановские. — Он нервно дернул плечом.

— Странно. А мне казалось, что Барановский последние два месяца провел за рубежом, сначала в Софии, потом в Париже. Когда вы успели повидаться? Мне показалось, что вы вообще не особо близки с бывшим руководителем.

— Так это было еще до его отъезда. — Он принялся уже откровенно выкручиваться, и майор решил не дожимать его в этой точке. Пока.

— Допустим. Но вот какая странность. Вы зашли в дом, который занимают Барановские, и так и не выходили, а на залив отправились как раз мать Ларисы с внуком.

— Да кто вам сказал? Я, может, и посидел у Ларисы полчасика — кофе выпили, поболтали. Но чтобы я там весь день провел? Ерунда! — Бурко решительно выпрямился на стуле.

— Пили вы, безусловно, только вряд ли кофе, потому как на следующее утро в ближайшей к дому урне дворник обнаружил три бутылки из-под вина. Никто из отдыхающих не видел вас ни на территории Дома творчества, ни в поселке, ни на пляже. Согласитесь, это странно.

— Они что, специально за мной следили? — с нагловатым вызовом спросил Бурко, но подрагивающие пальцы выдавали его напряжение.

— Разумеется, нет. Но Дом творчества — это тесный мир, там всегда найдутся любопытные глаза и уши. А замужняя женщина, тем более жена такого известного человека, как композитор Барановский, принимающая у себя постороннего мужчину, не может не вызвать повышенный интерес.

Это простое соображение, кажется, произвело на него ошарашивающее впечатление.

— Ваши соглядатаи ошибаются. — Он гордо тряхнул головой. — Я пробыл у нее не больше часа и пошел на пляж, как и говорил. Только я загорал не здесь, а за «Репинской», на общественном пляже. Там веселее, народу больше и знакомых не встретишь. А вечером уехал в город.

— Я правильно понял: вы ушли на пляж и больше в Дом творчества в тот день не возвращались?

— Совершенно верно, — с облегчением вздохнул Бурко.

— А я слышал, что вас видели на территории на следующее утро, незадолго до приезда Барановского.

— Не было меня там, — категорически заявил Бурко.

Ладно, очная ставка со свидетелями расставит все по местам. Майор продолжил допрос.

— Вам известно, что незадолго до смерти Барановский принял решение развестись с женой, и причина развода — ее роман с вами.

— Глупости, — фыркнул Бурко. — У нас не было никакого романа.

— В самом деле? А разве вы еще совсем недавно не делились подробностями отношений с Ларисой Евгеньевной с самой широкой аудиторией?

— Подумаешь, просто болтал, хотел перед приятелями похвастаться. Лариса — женщина интересная, охота была пыль в глаза пустить.

— Друзьям, говорите? А у меня имеются показания, что об этом романе вы рассказывали людям вовсе не близким. Секретарю Союза композиторов, нескольким сотрудникам вашей кафедры. В Ленконцерт заходили — и там поделились.

— Да что за ерунда, в самом деле. — Он снова расслабленно развалился на стуле и засмеялся. — Да, поступил не по-джентльменски, скомпрометировал женщину. Дурак, признаю. Могу прощения попросить.

— Что ж, в таком случае у меня последний вопрос. Что вы делали в ночь с третьего на четвертое июля?

— Спал, разумеется. Дома.

— Свидетели имеются?

— Откуда? Родители в отпуске, а я спал один.

— Может, вы с кем-то говорили по телефону? Или у вас горел свет, и его могли видеть соседи?

— Да нет же. Говорю: я спал.

— В таком случае прошу вас ознакомиться с протоколом допроса и, если все верно, оставить подпись. И еще вот здесь, на подписке о невыезде. — Майор с удовольствием наблюдал за выражением лица Бурко. — Вплоть до окончания следствия вам запрещено покидать город.

Наглый парень, избалованный. Вон как его родители упаковали. Джинсы американские, рубашечка модная, морда сытая. Надо бы поинтересоваться, что за семейка. А то навалятся через начальство с претензиями, что сыночка обижаю, так надо быть готовым, факты собрать.

Корсаков не просто так не любил мажоров. Был в его практике случай, когда такой же вот золотой мальчик, сынок влиятельных родителей, покалечил девочку. Родители напрягли связи, из каких только кабинетов майору не звонили! Ничего, не отвертелся поганец, доказательства собрали, до суда довели, сидит теперь, как и все, маме жалостливые письма пишет. А начальство, которое на майора давило, упрекало в непонятливости, потом само же прощения просило, пусть и нехотя. Мерзко все это вспоминать даже. Когда то дело до конца довел, даже из органов уходить собирался. Остыл, конечно, передумал. Не стоит этот гаденыш того, чтобы из-за него любимую работу бросать.

Майор потер лицо, отгоняя дурные воспоминания, и вернулся к делу Барановского. Что ж, признаем, что Павел Бурко вполне мог убить. Из страха, из зависти, из мести — все самое неприглядное могло стать мотивом. Сил и сноровки ему бы хватило, совесть тоже бы не особо мучила. Да, мотивы имеются, возможность тоже, а вот алиби нет. Хотя и прямых доказательств вины тоже пока нет.

Хорошо бы раскрутить на откровенность Ларису Барановскую. Если она признается, что у нее с Бурко была связь, мальчику не отвертеться. Только Лариса хитрая лиса, так просто откровенничать не станет. Но попытаться надо.

Дима сидел в засаде у ворот Дома творчества под старым, порядком выцветшим плакатом, на котором загорелые юноши и девушки в купальных костюмах держали в вытянутых руках большой белый мяч. Красными буквами на мяче было написано: «Солнце, воздух и вода». Внизу имелось логическое завершение: «Множат силы для труда».

День выдался солнечный, безветренный, и большая часть отдыхающих, прихватив подстилки и полотенца, направилась после завтрака на пляж. Разыскивать их в воде смысла не было. Оставалось ждать.

Солдат спит, служба идет, успокаивал он себя, принимаясь за третью порцию мороженого. «Ленинградский батончик» с орешками в шоколадной глазури, двадцать восемь копеек. В городе его почему-то не найти, а в местном магазинчике возле пляжа — пожалуйста.

Дима с блаженным сопением объедал шоколадную глазурь, когда над ухом раздался резкий рык.

— Лейтенант Смородин, а ну встать! — Дима с перепугу подскочил, выронил мороженое и вытянулся по струнке.

За спиной оскалился довольный Толик Дубов.

— Скотина, ты хоть понимаешь, что натворил! — Дима с сожалением смотрел, как батончик превращается в бело-шоколадную лужицу. — Да если я сейчас в магазин приду, а там батончики закончились, я тебе уши оторву! И вообще, гони двадцать восемь копеек.

— Обойдешься. Хватит в тенечке отсиживаться. Я уже всю территорию обегал в поисках свидетелей, а он тут устроился, мороженое лопает.

— Так нет никого, — развел руками Дима.

— Ошибаешься. Между прочим, еще имеется обслуживающий персонал, и у них сейчас рабочий день: лестницы в домиках моют, в бильярдной порядок наводят, официантки после завтрака к обеду накрывают. Сходил бы, побеседовал с ними, наверняка кто-то что-то видел. Давай, не сиди сиднем.

— А ты?

— У меня, брат, встреча с гражданином Симановским. Он почти до утра покойного друга поминал, сейчас его жена в чувство приводит. Давай не отлынивай, майор с обоих спросит, я тебя прикрывать не собираюсь.

Комната, которую занимали Симановские, была небольшой, светлой. На окне старая занавеска, мебель неуютная казенная.

— Проходите, товарищ милиционер, присаживайтесь, — засуетилась Тамара Михайловна. — Яша, вставай, товарищ милиционер пришел.

Ее супруг, по обыкновению бледный и всклокоченный, с мученическим видом поднялся.

— Яша, расскажи товарищу милиционеру все, что говорил мне вчера.

Сегодня утром, увидев в окно Толика Дубова, который беседовал на аллее с Геленой Карловной, Тамара Симановская торопливо поправила завитушки и поспешила его перехватить.

— Товарищ милиционер? — Она заговорщицки поманила Толика пальцем. — Где ваш начальник?

— Майор Корсаков? Он в городе. — Толик уже видел прежде эту даму, хотя лично с ней не общался.

— Ах, как жаль, — огорчилась она. — А он не собирается приехать?

— Нет, он занят расследованием в Ленинграде. Но вы можете все рассказать мне. Старший лейтенант Дубов, Анатолий Максимович. — Он даже чуть прищелкнул каблуками.

— Видите ли, Анатолий Максимович, мой муж кое-что вспомнил после вчерашней беседы с товарищем майором и очень хочет помочь следствию. Вы не могли бы зайти к нам, скажем, через час? Мы живем на втором этаже, комната номер семь.

— Обязательно буду.

И вот он сидит в комнате Симановских и с нетерпением ждет откровений Якова Семеновича.

— Яша, — поторопила мужа Тамара Михайловна.

— Томочка, право, все это несколько неуместно и вообще… — Чувствовалось, что от этой инициативы жены Симановский не в восторге.

— Яша, ты должен все рассказать. Мы уже все решили! — Тамара подвела мужа к столу, насильно усадила его и положила свои пухленькие ладошки на его костистые плечи. Очевидно, чтобы не сбежал. — Яша?

Симановский издал протяжный вздох и приступил:

— Я, собственно, не знаю. Это, собственно, не относится… Но если вы считаете…

— Павел Бурко недавно проиграл в карты крупную сумму. — Тамара Симановская потеряла терпение. — Яша расскажи.

Яков Семенович еще раз вздохнул, взглянул на Толика красными от неумеренных возлияний глазами и окончательно сдался.

— Вы играете в преферанс? — спросил он у Толика и выгнул длинную шею так, чтобы глаза оказались на уровне глаз собеседника.

— Не увлекаюсь. Но имею представление.

— Вот, — покивал Симановский, шаря глазами в поисках чего-то важного. — Иногда в эту игру играют на деньги, и есть такие места, где играют на серьезные деньги. Конечно, все это незаконно, азарт и все прочее, я всей душой осуждаю подобные увлечения…

— Это детали, — перебил Толик. — При чем же здесь покойный Барановский?

— Томочка, дай попить. Пивка, а? — жалобно попросил Симановский.

— Рассола тебе, а не пивка, — отрезала она.

Яков Семенович благодарно поцеловал руку жены выше локтя, глотнул из банки мутного огуречного рассола и блаженно улыбнулся.

— Юра, конечно, ни при чем. При чем здесь Лариса. Дело в том, что Павел проиграл в карты большую сумму очень серьезным людям. Вы понимаете, о чем я?

— Вы намекаете на карточных шулеров? — с недоверием спросил Толик.

— Возможно, что они и шулеры, но в целом это очень опасные элементы. Мне рассказывали, что за долги они и убить могут. — Симановский выпучил глаза и многозначительно понизил голос.

— А вам об этом откуда известно? — прищурился Толик.

Симановский покосился на жену. Та кивнула.

— Видите ли, я тоже увлекаюсь преферансом. У нас есть свой небольшой кружок. Конечно, мы не играем на крупные суммы, боже упаси! Да и где их взять? Так, для интереса.

— Яша, — снова вмешалась Тамара Михайловна.

— Да, Томочка, я и рассказываю. Обычно мы собирались вчетвером: я, Эдик Роднянский, Юра покойный и его племянник Леня. Но Юра часто в разъездах, время от времени нам приходится искать четвертого. В последний Юрин отъезд пригласить было абсолютно некого, и тут подвернулся Павел Бурко. Его тогда Эдик привел. А потом сам Эдик уехал на съемки, нам снова не хватало четвертого, и тогда Павел привел этого самого Артура Генриховича. Сказал, что это его знакомый, ненадолго приехал в Ленинград по делам. Нам, собственно, все равно. Тем более играли мы тогда как раз у Бурко. Его родители были в отпуске, квартира свободна, и мы просидели до самого утра. Артур этот показался человеком интеллигентным. Немного проиграл, немного выиграл. На следующий день мы договорились встретиться у него. Знаете, гостиница «Выборгская» на Черной речке? Все шло как обычно, но потом он предложил повысить ставки. Я был против, а Леонид с Павлом играли азартно и сразу согласились. К концу вечера Павел проиграл этому Артуру две тысячи рублей! — Он помолчал, потом повторил как зачарованный: — Две. Тысячи. Рублей.

— Что же было дальше? — Толик пока не совсем понимал, какое отношение это имеет к убийству Юрия Барановского.

— У Павла, естественно, таких денег не было. Он смог отдать только пятьсот рублей, и то сотню занял у Леонида, а на остальные написал расписку. Пообещал отдать до конца недели. — Симановский дернул острой коленкой. — Но у него в принципе нет такой суммы. Мама с папой не дадут. Он пытался перезанять у знакомых, но столько никто не ссудил. Артур стал давить, даже угрожать. Я на прошлой неделе встретил Павла в союзе, он был в отчаянии. Сказал, что у этого типа имеются дружки и они требуют денег, а если не отдаст… — Яков Семенович испуганно сглотнул.

— Полторы тысячи рублей, — присвистнул Толик. — Не слабо мальчик погулял.

— Вот-вот.

— И что же, он решил занять у Барановского?

— Что вы, Юра бы никогда ему не дал. Во-первых, они не ладили, во-вторых, с какой стати? Нет, он приезжал к Ларисе.

— К Ларисе?

— Разумеется. Павел надеялся, что она сможет достать эти деньги. Но ничего не вышло, поскольку Юра сразу после приезда сообщил ей, что собирается разводиться.

— А почему он решил обратиться именно к Ларисе Барановской? Они что, друзья? — простодушно поинтересовался Толик.

— Ох, что вы! — не выдержала Тамара Симановская. — Они же любовники! Это из-за него Юра решил наконец развестись с Ларисой. Неужели вам ничего не известно?

— Нет. Говорите, у Бурко с Ларисой Барановской был роман?

— Да все об этом знают!

— Выходит, он решил раздобыть денег у любовницы?

— А что ему оставалось делать? На него давили, требовали денег, возможно, даже угрожали, — перешла на шепот Тамара. — Машина принадлежит не ему, а родителям. Своих денег у него нет, а попросить у отца он боялся. Я знаю Станислава Бурко. Мать, конечно, Пашку вконец избаловала, но если отец узнает, чем сынок забавляется, долг, скорее всего, выплатит, но потом… Может и в какой-нибудь Нижний Тагил преподавателем в музыкальную школу отправить. А то и в армию.

— Хорошо, но какое отношение эта история имеет к смерти Барановского? — Толик продолжал разыгрывать простофилю.

— А вот это уже вам виднее, — не купились на провокацию супруги Симановские. Оба, как по команде, приняли отсутствующий вид.

— Как вы думаете, не мог Павел Бурко вернуться поздно вечером в Репино, чтобы лично поговорить с Барановским?

— Не знаю. — Яков Семенович поскреб небритую щеку. — Вряд ли в этом был какой-то смысл.

— А сама Лариса не могла достать для любовника денег? Скажем, заложить какую-то вещь или продать, например, кольцо?

— Она не настолько глупа, а в свете предстоящего развода она бы и копейки Павлу не одолжила.

— Да, а здесь, выходит, девушке не копейка, а огромное состояние в одночасье досталось, — проговорил не спеша Толик.

Тамара Михайловна одобрительно сверкнула глазами. Яков Семенович жадно глотал рассол, демонстрируя полное равнодушие к выводам лейтенанта.

— Большая квартира, деньги, украшения, машина, — продолжал Толик.

— Две.

— Что две?

— Две машины. У Юры еще во Франции машина есть, «Пежо», — подсказала Тамара Симановская.

— А еще коллекция, — закончил Толик.

— Именно. Ларочка у нас теперь завидная невеста, — сладким голосом пропела Симановская.

— Томочка, что ты говоришь? Коллекция не лично Ларисе достанется, есть еще Агнесса. И деньги тоже.

— А много у Барановского было денег? — с живым интересом спросил Толик.

— Не знаю, — пожал плечами Симановский. — Я никогда подобными вопросами не интересовался.

— Я тоже, — поспешила заверить его жена. — Но, думаю, были. Юра жил на широкую ногу, много тратил, обедал в ресторанах, принимал гостей, щегольски одевался. Любил дарить подарки, и не копеечные.

— Да, Юра был очень щедрым человеком, — поддакнул Симановский.

— Яше на последний день рождения кассетный магнитофон подарил, «Филипс».

— И потом, у него было две семьи. Наташу после развода он ни в чем не ограничивал. А еще коллекция, которую он время от времени пополнял. — Яков Семенович снова потянулся к банке. — Деньги ему были нужны часто. Бывало, он даже одалживался. Но всегда отдавал.

— Так вроде на книжках у него не одна тысяча сложена, — удивился Толик.

— Да, у него есть две книжки, открытые на детей. Он регулярно клал туда деньги и никогда, естественно, не снимал. Об этих книжках он не говорил никому, кроме меня. Ни Ларисе, ни Наташе.

— Интересно, — пробубнил Толик.

— Да. Он открыл их еще года два назад. Сказал: «Если меня не станет, хоть детей обеспечить». Я тогда еще удивился, что за фантазия. Но он как-то совершенно серьезно, без этой своей иронии сказал, что у него есть предчувствие, что он умрет молодым и внезапно. А ведь и правда! — встрепенулся Яков Семенович. — Я только сейчас об этом вспомнил. Он так и сказал, что умрет молодым и его смерть будет внезапной.

— Значит, денег у Барановского не было?

— Почему? Он получал большие гонорары, плюс зарубежные поездки, концерты, встречи со зрителями, оклад в консерватории. Юра ни в чем не нуждался, — категорически заявил Яков Семенович. — И накопления у него, безусловно, были, и, думаю, немалые.

Домой Дима Смородин и Толик Дубов возвращались, весьма довольные собой. Сидя в полупустой электричке, они чувствовали себя победителями.

— Что ж, это действительно мотив. — Майор Корсаков откинулся на спинку рабочего кресла. — С одной стороны, смерть Барановского была выгодна Павлу Бурко: богатая вдовушка могла бы легко разрешить его затруднения. С другой, эта смерть многое упростила в жизни самой Ларисы. Положение вдовы выгоднее, чем положение бывшей супруги, и гораздо престижнее. Если убил Бурко, возникает вопрос, вместе они спланировали убийство или это его персональное творчество.

— Может, Лариса предложила ему заработать нужную сумму? — предположил Толик.

— Тоже может быть, — задумчиво согласился майор. — В любом случае Бурко нужно срочно допросить. Дмитрий, у тебя что?

— Да ничего особенного. — Ясно было, что он скромничает и что ему есть чем поделиться. — Я тут побродил вокруг домика Барановских и кое-что услышал. А потом кое-что подумал.

— И? — с нажимом спросил майор.

— Кто и как обнаружил тело Барановского? Теща. Кто поднял шум? Теща. Кого видели возле тела сбежавшиеся свидетели? Тещу. А было алиби у тещи на время убийства Барановского? Нет. А мотивы у нее были?

— Ты даешь, — хмыкнул Толик Дубов.

— А что? — обиженно встрепенулся Дима. — Сам подумай. Барановский грозится развестись с Ларисой. Мать прекрасно знает, что доченька ее делать ничего не умеет, жилья у нее нет, алименты, которые ей будет платить Барановский, — копейки по сравнению с тем, что она сейчас имеет. Так-то. Подумала бабуся, подумала, да и пристукнула зятя. Может, не сразу, сначала, например, хотела поговорить, попросить не разводиться. Тот отказался, вот она его и тюкнула камешком. Камешек подальше в кусты, а сама крик подняла.

— Что же ты такое услышал Дмитрий, что у тебя такая смелая версия родилась? — с легкой иронией спросил майор. Теща Барановского, с ее овечьим взглядом и пухлыми ручками, на убийцу никак не тянула.

— Лариса жаловалась, какая она бедненькая-несчастненькая, а мать ее осадила. Сперва утешала, а потом, видно, терпение лопнуло, и сказала, причем строго так, чтобы Лариса заткнулась и перестала бога гневить. Ей, нахалке, так повезло — вместо того, чтобы к матери в тесную однушку вернуться с ребенком, будет жить в роскошной квартире, при деньгах и сама себе королева. И вообще, хватит ей людей дразнить, и так о ее поведении весь Дом композиторов судачит. И о том, как мужу изменяла и как сейчас себя ведет. Ей, мол, надо вести себя скромно и мужа оплакивать.

— И что? Правильно сказала, — пожал плечами майор.

— Правильно, а еще добавила, что, если Лариса не образумится, мать для нее больше палец о палец не ударит.

— Ну знаешь, — отмахнулся майор. — Хотя, конечно, в твоих рассуждениях логика есть. Дочь у нее одна, избалованная, может, ради счастья дочери в состоянии аффекта… Ладно. Можешь пока заняться этой версией, хотя история с Павлом Бурко мне кажется более перспективной. В любом случае все вертится вокруг Ларисы Барановской.

— Может, она сама мужа и убила? Алиби у нее толкового нет, — ухватился за новую идею Дима. — И вот еще: мне тут в Доме творчества наболтали, что дочка Тамары Симановской Алла вовсе не от Симановского, а как раз от покойничка нашего. Лет двадцать назад у них был роман. Тамара рвалась замуж за перспективного Барановского, он уже тогда подавал нешуточные надежды. Даже забеременела от него, думала, женится, а он ни в какую. Пришлось дамочке в срочном порядке за этого ханурика Симановского выходить. Говорят, сам Симановский насчет дочери ни сном ни духом.

— И откуда такие сведения?

— От гражданки Роднянской Виктории Харитоновны. Жена композитора, хорошо знакома со всей компашкой. Ее муж с Симановским и покойным частенько в преферанс играл. И вообще семьями дружат.

— Интересно, только бесполезно. Дело было двадцать лет назад, с чего бы Тамаре Симановской на этой почве бывшего возлюбленного убивать?

— Не скажите, Александр Владимирович, — не сдавался Дима. — По словам Роднянской, Барановский хоть и не женился на бывшей пассии, но деньгами помогал регулярно. Но! Недавно девочке исполнилось восемнадцать, а пару месяцев назад она вышла замуж и, кажется, даже ждет ребенка.

— Быстрая, вся в мамочку, — усмехнулся Толик.

— Насчет ребенка сведения недостоверны, но уж слишком Симановские спешили со свадьбой. Девочка только первый курс окончила — и свадьба. Вообще, товарищ майор, я так понял, что в этой композиторской среде сплетни — любимое развлечение. Только тему подкинь — такое услышишь! Где, спрашивается, они все это раскапывают? Такое впечатление, что все эти композиторы и их жены только и делают, что друг за дружкой шпионят.

— А дочь Симановских тоже в консерватории учится?

— В Институте культуры, но дело не в этом. Говорят, Симановские хотят дочери с зятем кооператив построить. У них тесновато — типовая двушка, не разгуляешься. Деньги еле на первый взнос наскребли, все сбережения на свадьбу угрохали. Да еще у Симановского несколько выгодных заказов сорвалось. Вот Тамара и отправилась к Барановскому, но тот платить отказался. Этот разговор слышала, — Дима заглянул в блокнот, — некая Зоя Федоровна, администратор Дома творчества. По ее словам, Барановский твердо сказал, что больше они от него ни копейки не получат. Хватит, восемнадцать лет платил. Она сама не поняла, о чем речь, но Роднянская, как услышала, сразу объяснила.

— Та-ак. Значит, Симановской очень нужны деньги. А Барановский после стольких лет вдруг платить отказался. Плюс старая обида, — задумчиво потирая подбородок, подытожил майор. — Тамара увидела Барановского с мужем, позвала пьяного Якова домой, а сама могла вернуться и еще раз попробовать поговорить с Барановским. Тот снова отказал, мог прибавить что-то оскорбительное, она разозлилась и запустила в него камнем. В принципе Тамара Симановская производит впечатление женщины решительной. Барановский поступил с ней подло: жениться отказался, ребенка не признал, даже жизнь сломал — Якова Семеновича вряд ли можно назвать блестящей партией. Да, в состоянии аффекта такая дама вполне могла пойти на крайность.

Что ж, будем считать, что появилась еще одна версия. А это значит, что работы у нас стало больше, а доказательств по-прежнему никаких. Так что, товарищи сыщики, ноги в руки и за дело. В Репино — искать свидетелей и доказательства.

— Давайте деньги, молодой человек. — Тамара Симановская протянула руку.

— Сначала хотелось бы удостовериться, что все прошло, как вы обещали, — с мягкой улыбкой ответил Леонид.

Намерение обвести мадам Симановскую вокруг пальца читалось на его лице. Весьма наивное, надо сказать, намерение.

— Леонид, вы, кажется, собираетесь со мной шутить? Вы еще слишком молоды и, очевидно, не знаете, что с деньгами в приличном обществе не шутят.

— Что вы, я готов заплатить, как мы и договаривались, — тепло заверил ее Леонид. — Но, согласитесь, нужно же убедиться, что милиция восприняла вашу информацию всерьез, а для этого требуется время. И потом, я не знаю, насколько она важна и правдива, а без этого… — Он сокрушенно развел руками.

— Что ж, мне говорили, что вы не слишком чистоплотны. Увы, это справедливо. — Она разочарованно развела руками. — Но платить, молодой человек, все же придется, и платить прямо сейчас, в противном случае сумма будет регулярно увеличиваться до полного расчета. Скажем, — она подняла глаза к небу, — на десять, нет, лучше на пятнадцать процентов в неделю.

— Теперь вы решили пошутить? — Он беззаботно рассмеялся. — Ценю людей с юмором.

— Я тоже. Итак, пятнадцать, — улыбнулась Тамара Михайловна. — В противном случае я буду вынуждена рассказать милиции о разговоре, который услышала совершенно случайно. Шутка ли, утром неверная жена и родной племянник обсуждают возможность избавиться от мужа и дядюшки и даже торгуются, а ночью его находят с пробитой головой?

— Тамара Михайловна, я плохо понимаю, о чем вы говорите. Вы, очевидно, что-то перепутали. Возможно, Лариса и переживала из-за размолвки с дядей, но вы же знаете: милые бранятся — только тешатся. Что же касается меня, я всем в жизни обязан дяде, искренне его уважаю и считаю вторым отцом. Должно быть, вы просто ослышались.

— Дорогой мой, я не берусь за дело, с которым не в состоянии справиться, — в тон ему ответила Тамара. — Помимо дословного пересказа вашего с Ларисой разговора милиция узнает некоторые небезынтересные подробности ваших отношений с горячо любимым дядей. И уж, будьте уверены, эти сведения, безусловно, подтвердят правдивость моих показаний.

— Мои отношения? — удивился Леонид.

— Именно. Например, не очень красивая история с музыкальным конкурсом в Минске. Припоминаете, молодой человек? Осенью прошлого года Юрия Николаевича пригласили в Минск на конкурс белорусской песни. Он не смог поехать, но порекомендовал вас в качестве члена жюри. Припоминаете? И что же, вы повели себя достойно? Отнюдь. Вместо того чтобы честно выполнить свои обязанности, вы от лица членов жюри принялись торговать призовыми местами и пытались склонить членов жюри к выгодному вам решению, ссылаясь на личное ходатайство Юрия Николаевича. Я правильно излагаю?

Леонид, на улыбающемся лице которого проступила неестественная синева, молча сглотнул.

— Скандал разразился ого какой, даже в прессу кое-что просочилось. Юрий Николаевич был вынужден лично отправиться в Минск, чтобы утрясти последствия вашей деятельности, после чего решительно перекрыл вам все пути в искусстве, точнее, в Госконцерте. Так что у вас с наличными? — без всякого перехода поинтересовалась она.

Леонид, с трудом овладевший собой, попытался выдавить подобие улыбки.

— Наличные в городе. Нужно снять в сберкассе, — извиняющимся тоном проговорил он. — Я обязательно рассчитаюсь, как мы и договаривались, но придется подождать.

Похоже, перспектива расстаться с деньгами волновала его больше этой старой истории.

— Ах вот как? Что ж, я могу вспомнить что-нибудь более свежее. Через три месяца в Югославии пройдет фестиваль славянской песни. Вам очень хотелось туда поехать, но, увы, в Госконцерте вы персона нон грата. Помочь мог только Юрий Николаевич. Вы едва дождались его возвращения из Франции, кинулись умолять о содействии, но он вам отказал, точнее, просто не пожелал слушать. Думаю, эта история заинтересует милицию даже больше.

Леонид ощутил, как его буквально скрутило от слепой ненависти. Кулаки непроизвольно сжимались и тянулись вломить ей, размазать, расплющить!

— Никак вы, молодой человек, собираетесь пустить в ход руки? Решили еще один труп милиции подкинуть? Не слишком ли рискованно? — Эта размалеванная курица была возмутительно спокойна. — Не будьте так наивны. Если я через десять минут не войду в административный корпус, Яша вызовет милицию.

— Вы сумасшедшая? — Только на этот вопрос его и хватило.

— Деньги, молодой человек. Все до копейки, как договаривались. И не вздумайте фокусничать. Один ваш неверный шаг — и милиция обо всем узнает.

Дрожащими от злости руками он вытащил из заднего кармана брюк толстую пачку десятирублевок, перетянутых черной резинкой.

— Здесь тысяча. Сейчас больше нет. — Тамара приподняла бровь. — Остальные принесу через десять минут к вам в комнату.

Она аккуратно убрала деньги в сумочку.

— Помяните мое слово, Леонид, жадность вас погубит. Это не угроза, а дружеское предостережение. Подумайте об этом. — Она не спеша повернула в сторону своего корпуса. — Ах да, — обернулась она уже на ходу, — закрывайте окна, когда начинаете важный разговор.

— Ты заплатил им? Сказали они милиции насчет этого картежника, которому Юра должен был? — Лариса накинулась на него прямо с порога.

У Леньки появилась отвратительная черта куда-то пропадать, и это именно теперь, когда она с ума сходит! Лариса была ужасно зла. На Леонида, на Владьку, на мать, на Наташку, на Ольгу, на покойного мужа, на Павла, на весь белый свет.

Вчера вечером, почти ночью, заявился Пашка. Подкрался к окну и постучал. Она так перепугалась, чуть не закричала от страха, когда он лицо к стеклу прижал. Думала, призрак Барановского. Глупость, конечно, но чего не померещится от нервов.

Рассказал, что его на допрос вызвали. Какая-то гадина наплела милиции о них, и теперь они с Лариской под подозрением. Этого только не хватало!

Ясное дело, когда Ленька заявился сегодня с утра и сказал, что Симановские за нехилые бабки готовы пустить милицию по ложному следу и сказать, что Юра какому-то уголовному типу денег был должен, она сразу за это ухватилась. Пришлось, правда, с Ленькой в город съездить, снять с Юриной сберкнижки, с той, которой он ей пользоваться разрешал. Отдавать такую сумму жаба давила, но уж лучше так, чем милиция потом всю душу вытрясет. Главное, чтобы Ленька не обманул, с него станется. И так она слабость проявила, машину ему отдала, теперь хрен назад получишь. Разъезжает как на своей собственной. А еще все время какую-то статуэтку требует, Ах Пух какой-то. Лариса у Юры и не видела такой. Говорит, из Южной Америки, позолоченная, вроде как амулет для композиторов. Тоже врет наверняка. Только статуэтку эту они все равно не нашли. Надо будет самой поискать и проверить, что за вещь, вдруг ценная.

Лариса в очередной раз подошла к окну. Закурила пятую за день сигарету. Во рту была неприятная сухость. Надо завязывать с курением, мать, если узнает, вопить начнет, а ей сейчас с ней ссориться ни к чему. Надо, чтобы она с Владькой в няньках сидела.

Леонида она проглядела. Он вошел в комнату без стука, как к себе домой. Лицо злое, перекошенное. Тут же потянулся к стоящей на столе бутылке «Мартини». Жутко вкусная штуковина, Юра всегда из поездок привозил и не велел пить без повода, только при важных гостях открывали. Но теперь-то Юрки нет, можно самой полакомиться вволю.

— Фу, дрянь какая! — Леня поморщился. — А водки или коньяка нет?

— Сам ты дрянь! — отбирая у него бутылку, огрызнулась Лариса. — Ты деньги передал? Сделали они, что обещали?

Предложение Симановских переключить внимание следствия с семейства покойного на аферистов-картежников пришлось очень кстати. Только вот денег Леониду взять было негде, да не очень и хотелось отдавать свои. Тут-то его и посетила идея подключить Ларису, несколько переврав версию Симановских и припутав дядю Юру. Ларису общение с милицией напрягало не меньше, чем самого Леонида, так что она хоть со скрипом, но согласилась заплатить.

— Сделали. И деньги взяли. Суки жадные!

Таких выражений от Лени она еще не слышала. Обычно племянничек мужа был сама галантность, а тут нате вам. Ладно, значит, можно и самой расслабиться и не строить из себя то, чего нет.

— Да фиг с ними, с деньгами, лишь бы милиция в покое оставила. Как думаешь, мне надо будет какие-то бумаги на имущество оформлять или все и так мне останется?

Леонид, который до последнего надеялся обвести Симановских вокруг пальца и прикарманить Ларискины деньги, был крайне разочарован оборотом событий, даже напуган. Надо же, оказывается, эта толстуха Симановская прекрасно осведомлена об их с дядей отношениях. Впрочем, ничего удивительного, если вдуматься. Симановский был лучшим дядиным другом, тот, наверное, все ему рассказывал. Он сам дурак, что заранее об этом не подумал.

Лариска права, лучше уж откупиться, тем более что деньги чужие. Главное, чтобы у этой ушлой семейки аппетит не разыгрался, а то начнут тянуть по штуке в неделю. Надо бы в их делах покопаться.

— Слышь, Лар, а ты ничего о Симановских интересного не знаешь? — Ее вопрос он пропустил мимо ушей.

— Что интересного? — не уловила Лариса ход его мысли.

— Может, Яков Семенович левые концерты давал или тоже в карты задолжал? Или с дядей поцапался? Или не поделили они чего, а?

— Да какие левые концерты? Кому он нужен? — рассмеялась Лариса. — А Юрке он всю жизнь зад полировал, прихлебатель. Что Юрка ни скажет, он только: «Да-да-да! Гениально! Великолепно!» Тьфу. А сам деньги с него тянул и подарки. Знаешь, что ему Юрка на последний Новый год подарил? Дубленку, прикинь! Длинная такая, до колена. Итальянская.

— Может, он у дяди Юры в долг занимал, а сам не отдал? Шевели мозгами!

— Фиг ему, а не деньги. Он перед Юркиным отъездом заходил к нам, просил в долг. Дочка у него замуж вышла, скоро внук родится, хотел на кооператив занять. А Юра сказал, что нет, потому что он собирается машину менять, заказал уже. «Крайслер», что ли? Из Америки, короче. Слушай, — неожиданно оживилась она, — как думаешь, он ее уже оплатил? По идее, она же теперь мне должна достаться? Я могу на курсы пойти и права получить. Вон у Хохлова жена водит, у них «Жигули». И я могла бы.

Ларису эта идея захватила, и она продолжала тарахтеть без умолку. Леня молча наблюдал за ней пару минут, потом поднялся, подошел, молча обнял и припал к тете длинным жарким поцелуем. Никакого сопротивления не последовало.

— Ленька, ты даешь! Войти же мог кто угодно, хотя бы мать с Владькой. — Она с трудом переводила дыхание в его объятиях.

Леня это замечание проигнорировал и принялся щекотать губами уши и шею.

— Лар, Симановские слишком много о нас знают. Неплохо бы и нам что-то о них накопать. На всякий случай.

На этот раз до нее дошло.

— Думаешь, они могут на нас настучать? — Она вытаращила испуганные глаза и мгновенно забыла о плотских радостях.

— Не знаю. Но подстраховаться надо, — отпуская ее, проговорил Леонид. — Вот что. Мне сейчас надо съездить по делам, а ты подумай. Вечером обсудим.

Лариса мигом насторожилась.

— Куда это тебе надо? С девками по ресторанам?

— Лар, уймись. Во-первых, я не твой муж. — Расставить все точки лучше сразу, пока барышня не зарвалась. — Во-вторых, завтра похороны, и кто-то должен ими заниматься. Готовься, завтра утром повезу вас в город.

Похороны Юрия Барановского прошли торжественно. Было много народу, звучали красивые речи, у гроба росла гора цветов, семья принимала соболезнования. Наташка тоже. Они с Аськой сидели по левую руку от Ольги, и некоторые из тех, кто пришел попрощаться, подойдя к Наталье, забывали о законной супруге. Лариса бесилась, может, даже устроила бы сцену, но мама все время ее останавливала, да и Ленька был рядом, следил, чтобы она чего-нибудь не натворила. Но уж на поминках все было как надо. Туда поехали только свои, самые близкие, и, конечно всякое начальство — подходили, целовали руки. Лариса ради такого случая даже надела черное платье, очень эффектное, из тисненого кримплена, и волосы убрала в прическу. Выглядела шикарно.

Леонид расстарался: поминки были пышные, с икрой, осетриной — все как положено. Конечно, за ее счет, но тут уж жмотничать не годилось, нужно держать марку. К концу гости настолько забылись, что стали заказывать песни, и вовсе не покойником написанные. Какая-то шишка, не то из союза, не то из горкома, ее даже на танец пытался пригласить.

— Александр Владимирович, Бурко прибыл. Сами с ним побеседуете или мне допросить? — с надеждой спросил Толик.

— Сам. Зови.

Толик разочарованно кивнул. Через минуту явился с Бурко.

— Присаживайтесь, Павел Борисович, — холодно предложил майор.

Сегодня Бурко не выглядел беззаботным, скорее, собранным и настороженным.

— Итак, Павел Борисович, я по-прежнему жду, что вы подробно расскажете о цели вашего визита в Дом творчества композиторов второго июля, — начал издалека майор.

— Но я уже все рассказал. Приехал позагорать, искупаться.

— В самом деле? А у меня есть сведения, что вы приезжали к Ларисе Барановской за деньгами.

— За какими деньгами? — вытаращился Бурко.

— Вы проиграли в карты крупную сумму, тот, кому вы должны, на вас серьезно давил, достать деньги было неоткуда, и тогда вы вспомнили о Ларисе Барановской.

— Полная чушь.

— Вы приехали к ней и умоляли занять полторы тысячи. У Ларисы такой суммы не было, но вы не отставали, просили взять у мужа. Возможно, она даже согласилась. Но вот незадача: Барановский по приезде в Репино чуть не с порога объявил ей о разводе. Понятно, ей стало не до ваших проблем. Как вы узнали, что денег не будет? Лариса вам позвонила или вы ждали ответ в условленном месте? — Майор внимательно следил за выражением лица Бурко.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Какие деньги? Какой развод?

— Павел Борисович, не стоит так глупо отпираться. У нас есть свидетели, видевшие вас на территории Дома творчества. Есть свидетели вашего проигрыша. О том, что вам срочно нужны деньги, известно всем в консерватории и Союзе композиторов. В ваших интересах перестать выкручиваться и начать говорить правду. Суд всегда учитывает факт чистосердечного раскаяния.

— Раскаяния? Да вы что, серьезно? — Бурко даже на стуле подпрыгнул. — Вы меня за уголовника принимаете? Я не убивал Барановского!

Теперь Павел Бурко вел себя естественно. Испуг, горячность, дрожащие руки — все было настоящим. Только до конца ли он честен? Здесь предстояло разобраться.

— Да, я приезжал к Ларисе просить денег — это что, преступление? Да, у нас с ней приятельские отношения. Но я не убивал Барановского, зачем? И вообще… Знаю, кто меня подставляет. Это Леонид с Симановским, да? У них, между прочим, не меньше поводов для убийства! Симановский всю жизнь другу завидовал. Крутился возле него, подачки принимал, а сам ненавидел! И жена его ненавидела. Все это знают. Поспрашивайте, поспрашивайте. Тамара в молодости мечтала за Барановского выйти, а он ее бросил. А муженек ее, неудачник и пьяница, всю жизнь Барановскому зад лижет. А недавно, — он захлебывался ненавистью, — Симановскому заказали музыку для новой постановки «Двенадцатой ночи» в Театре Ленсовета, а ему сейчас деньги позарез нужны, он мне сам говорил, когда я у него занять пытался. Так вот, Барановский узнал, явился на репетицию, когда Яков первый материал принес, раскритиковал все, назвал халтурой и отобрал заказ! А, каковы приятели? Симановскому оплеуха, а Барановскому как с гуся вода. Об этой истории всем хорошо известно, не думайте, что я вам какие-то тайны открываю. А полгода назад он программу Симановского для Ленконцерта зарубил, сказал «сырая». А у Леньки с дядей и вовсе отношения испорчены. Вы наведите справки о конкурсе в Минске, не поленитесь. Скандал был о-го-го, даже в газетах писали. Барановский с племянником с тех пор не разговаривал.

Майор с интересом слушал и краем глаза наблюдал, как Толик ведет протокол допроса.

— Что ж, вашу информацию мы обязательно проверим. Но сперва хотелось бы выяснить, как именно вы узнали, что Лариса Барановская не сможет занять вам денег. — Майор вернулся к главной теме разговора.

Выговорившись, Бурко как-то скис и сейчас сидел угрюмый и рассматривал собственные ботинки.

— Я действительно провел ночь у Ларисы. Мне нужны были деньги, и она обещала помочь. Утром я не уехал в город, а пошел на пляж. Мы договорились встреться возле «Репинской» около трех. Она не пришла. Я боялся идти в Дом творчества — не хотелось столкнуться с Барановским. Болтался неподалеку, смотрю — ее мать идет с ребенком. Подошел, поздоровался. А она на меня прямо-таки набросилась. Такая всегда тихая, слова не услышишь. А тут просто фурия. Это, говорит, все из-за тебя, кобель! Юрка Ларочку с ребенком бросить решил, на развод подает. А все ты виноват, из-за тебя, подлец, ребенок будет сиротой расти. Соблазнил мою девочку, подонок. Это Лариса-то невинная девочка! — не удержался Бурко от сальной улыбки. — Еще каких-то гадостей наговорила. Я понял, что ждать нечего, и в город поехал.

— Поехали на электричке?

— Ага. Народу — как сельдей в банке: воскресенье. Но все равно лучше, чем в автобусе.

— У вас, насколько мне известно, есть машина.

— Есть. Отцовская, — неохотно ответил Павел. — Мне на ней светиться не хотелось.

— Ясно. В городе по возвращении вас видел кто-нибудь? Друзья? Соседи?

— Нет. Во всяком случае, я никого не видел.

— Что думаешь, Толик?

— Не знаю. Говорит складно, может, и не врет. А может, и врет.

— В самую точку. Может, врет, а может, нет. Значит, надо тебе снова двигать в Репино свидетелей опрашивать. Видел кто-нибудь Павла Бурко в поселке вечером третьего июля? Возьми его фото и опроси не только обитателей Дома творчества, но и хозяев соседних дач. Вообще поброди по округе, в магазин загляни, кафе ближайшие проверь. Это первое. Второе — поискать свидетелей в городе, на случай если он не врет. Давай, ты в Репино, а Смородин в Ленконцерт и в театр — проверить сведения Бурко.

— Успокойся, Наташа. — Ольга отхлебнула из маленькой чашечки крепкий турецкий кофе — Юра привозил такой из заграничных поездок.

Они сидели в Наташиной гостиной. Ольга специально заехала после работы, чтобы поговорить о предстоящем оглашении завещания.

— Юра все предусмотрел. Мне сегодня звонил Григорий Михайлович Кони, нотариус. Так вот, Юра оставил завещание, в котором дал точные распоряжения.

Наташа крепко сжала ладони и внимательно слушала.

— Официальная встреча завтра в квартире Юрия, но Григорий Михайлович счел возможным заранее известить меня об основных пунктах, чтобы не было сюрпризов. Квартира, разумеется, остается за Ларисой с Владей. Вам с Агнессой Юрий оставил крупную сумму, которой ты имеешь право распоряжаться по собственному усмотрению вплоть до совершеннолетия Агнессы. Ларисе он тоже оставил деньги. Коллекция является семейной собственностью и принадлежит мне, Леониду, Владиславу и Агнессе. Храниться она по-прежнему будет в нашей квартире на канале Грибоедова. Никто из нас не имеет права распоряжаться ею единолично, любое решение о продаже должно быть принято единогласно и осуществлено при посредничестве Григория Михайловича, а в дальнейшем его преемника. Полный каталог коллекции будет вручен каждому из нас. Вдобавок мы все имеем право проводить ревизию коллекции каждые полгода.

— А если она все-таки продаст что-то? — с тревогой спросила Наташа.

Кто «она» — уточнять было незачем.

— В этом случае коллекция у нее изымается, а Влад лишается своей доли наследства. В завещании есть еще какие-то распоряжения, но о них мы узнаем завтра. — Ольга поднялась с дивана. — И постарайся завтра держать себя в руках. Не удивлюсь, если эта девчонка попытается устроить скандал.

Звонок веселой трелью разлился по квартире. Лариса поправила кружевной халатик и поспешила к дверям.

— Привет, красавица, — бархатным голосом пропел Павел и притянул к себе хозяйку. — Скучала?

— Некогда было, — выворачиваясь из его объятий, ответила она.

— Одна?

— Одна. Мать с Владькой назад в Репино отправила, нечего им в городе сидеть.

Павел прошелся по комнате, внимательно присматриваясь к безделушкам и зачем-то заглядывая в сервант.

— Что, Ларка, похоронили твоего, можно и в ЗАГС? — Он весело повернулся к ней.

— Еще чего! — От такой сказочной наглости Лариса даже рассмеялась. Ничего себе заявления. Нашел дуру!

— А что так? Любовь прошла? Пламя погасло? Так мы его раздуем. — Он приблизился к ней.

— Нечему было гаснуть.

Но Бурко играть в кошки-мышки не собирался. Он грубо сгреб ее в объятия.

— А вот это мы сейчас проверим.

Диван был неудобным, с деревянным подголовником, и Лариса больно ударилась локтем, пока отбивалась от него.

— Да чего ты прицепился, чего тебе от меня надо? — пыхтела она, отворачивая его наглую ухмыляющуюся морду. — Сказано же: все!

— Ошибаешься. — Павел ослабил хватку. — Рассчитаться надо.

— Рассчитаться? — Она оттолкнула его и запахнула халат.

— Я уладил твои дела? — Он обвел комнату многозначительным взглядом. — С тебя две тысячи.

— Ты уладил мои дела? — Лариса заметно напряглась. — Что ты имеешь в виду?

— Что ты пообещала меня выручить.

— Денег одолжить? — сообразила Лариса. — Так ничего же не вышло. Я же тебе тогда еще сказала, что у меня нет своих.

— Именно, а у Барановского ты не могла взять, потому что он с тобой собрался разводиться.

— Вот именно! Из-за тебя, между прочим. — Она взяла со стола пачку сигарет, вытянула одну, закурила.

— Не скромничай, не будь меня — был бы другой. Но дело, собственно, не в этом. А в том, что супруг твой очень своевременно скончался, ты не находишь?

— На что ты намекаешь?

— Я не намекаю, я констатирую факт. Барановский скончался очень вовремя. А мне срочно нужны деньги, — подвел черту Павел и поднялся. — И еще. Меня снова вызывали на допрос. Пока я помалкиваю о наших отношениях, но могу ведь и заговорить. Смерть Барановского была выгоднее всего тебе. Понимаешь, на что намекаю?

— Ах ты!.. — Лариса с кулаками налетела на него. — Мерзавец! Подонок!

Павел перехватил ее руки и с нагловатой усмешкой наблюдал, как она пытается вырваться.

— Все, успокоилась? А теперь послушай. Мы с тобой в одной лодке, так что давай без фокусов. Мне срочно нужны деньги, а что касается остального… — Он повел глазами.

— А что касается остального, — раздался ледяной голос Леонида, — тебе ничего не перепадет. Вон отсюда. И захлопни рот, тебе здесь ничего не светит!

— Сам, что ли, метишь? — Павел опомнился. Они с Леней были примерно одной комплекции, Павел чуть выше. Силы равны. Леонида он не боялся.

— Не мечу. Оно и так мое, и Владьки с Аськой. Ларисе здесь ничего не принадлежит, — с вызовом проговорил Леонид.

От этого заявления встрепенулась Лариса. Она вскочила с дивана и, мгновенно покраснев, кинулась к Леониду.

— Это что?..

Он остановил ее взглядом, и она неохотно замолчала, хотя было ясно, что сказать она хочет многое.

— Так что можешь проваливать, стервятник.

— А ты не много ли о себе мнишь, племянничек? Кто ты такой, чтобы щеки надувать? Думаешь, милиции неизвестно о твоих маленьких шалостях, из-за которых ты с дядюшкой поругался? — с издевкой спросил Павел. — Ошибаешься.

— С собой не перепутал? Дядя тебя так приложил, что даже его смерть тебе не поможет всплыть. Или ты надеялся на другое и поэтому его замочил? — Не остался в долгу Леонид.

Лариса, закусив губу, напряженно следила за обоими.

— Я? — Павел побагровел, вытащил руки из карманов, но драться не стал, а решил сменить тактику. — А может, это ты его приложил, а? Тебе же вроде наследство корячится, значит, у тебя и мотив. Да и поездочка в Югославию срывалась.

— Да нет, мы бы с дядей и так помирились, все-таки родная кровь. А вот тебе денежки были ой как нужны. Забыл, что приятель твой Артур грозился тебя на перо поставить, если вовремя долг не вернешь?

— Да, родная кровь? — зло сплюнул Павел. — Что же ты перед дядюшкой так унижался, чуть на коленях не ползал, слезу пустил? А он тебя вон выкинул, как щенка приблудного!

— Откуда ты знаешь? Ты разболтала? — Он резко повернулся к Ларисе, но добавить ничего не успел.

— Добрый день, граждане! Что шумим? — добродушно прогудел с порога знакомый голос, и Леонид мгновенно вспомнил, что не захлопнул за собой дверь.

Картина, представшая взору старшего лейтенанта Дубова, была в высшей степени занимательной. Полуголая вдовушка и два распетушившихся ухажера.

Толик вошел в подъезд следом за Леонидом, но окликать не стал, и правильно сделал. Леонид открыл дверь ключом, который накануне выцыганил у Ларисы, и, услышав посторонний мужской голос, так разволновался, что о незапертой двери и думать забыл. Толик проскользнул за ним и прослушал всю сцену из прихожей, а кое-что успел даже увидеть. Когда дело приблизилось к рукопашной, он счел уместным вмешаться.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант. — Мгновенно взял себя в руки Леонид, подавая сигнал противнику.

Павел тоже быстро сориентировался, вежливо кивнул лейтенанту и повернулся к Ларисе:

— Еще раз примите мои соболезнования и позвольте откланяться, — произнес он как ни в чем не бывало и галантно поцеловал Ларисе руку. Потом повернулся к Леониду: — Всего хорошего, Леонид Аркадьевич. Мои соболезнования.

— Благодарю, — сердечно ответствовал Леонид.

Гость удалился.

— Бывший ученик Юрия Николаевича, зашел на минутку выразить соболезнования, — торопливо пояснил Леонид, вероятно, опасаясь вмешательства Ларисы. — А вас что привело к Ларисе Евгеньевне, да еще и без звонка и стука? — Вопрос был задан строго, по-хозяйски.

— Прошу прощения. — Толик развел руками. — Дверь была приоткрыта, из квартиры доносились громкие голоса. Я испугался, вдруг еще одно убийство, и не стал медлить. Еще раз прошу прощения, профессиональная хватка сработала.

— Так что вам от нас нужно?

— Был поблизости, решил, пользуясь случаем, зайти к Ларисе Евгеньевне и задать пару вопросов, чтобы не вызывать к нам на Суворовский. — От Толика не укрылся легкий испуг в глазах Ларисы.

— Я пойду пока кофе сварю, чтобы вам не мешать, — любезно предложил Леонид.

Но Толику вовсе не улыбалось, чтобы племянник покойного подслушивал их разговор. Лучше уж, пользуясь случаем, допросить и его.

— Останьтесь, Леонид Аркадьевич. Возможно, вы тоже сможете помочь, — остановил он Леонида, и тот с видимой радостью уселся.

— Интересно у вас, как в музее. — Толик осмотрелся. На стенах висело несколько картин в массивных рамах.

— Ага, скоро деньги за вход брать начну, — напряженно пошутила Лариса и снова закурила.

Леонид едва заметно толкнул ее локтем в бок.

— Эту коллекцию еще мой дед начал собирать. После его смерти она почти не пополнялась, — пояснил он любезно. — Так мы вас слушаем.

— Хотелось бы узнать об отношениях Юрия Николаевича с семейством Симановских, — перешел к делу Толик.

Лариса с Леонидом переглянулись.

— Яков Семенович был лучшим другом дяди еще с консерваторских времен, — осторожно проговорил Леонид.

— Это нам известно, — кивнул Толик. — Но за столько лет знакомства у них, вероятно, случались разногласия?

Леонид с трудом сдержался, чтобы не расплыться в улыбке. Он еще не забыл, как Тамара Симановская вытрясла из него деньги. Обвела как мальчишку! Что ж, пришло время поквитаться.

— Да, разногласия бывали, — сдержанно проговорил Леонид, прикидывая, как лучше представить факты, чтобы это не выглядело как донос. — Но они были не личного, а скорее творческого характера.

— Нельзя ли подробнее?

— Понимаете, дядя в вопросах творчества был человеком бескомпромиссным. Здесь на него не влияли ни дружеские связи, ни родство. Заседая в различных худсоветах, жюри, комиссиях, он всегда настаивал на справедливых, пусть иногда и жестких решениях. Даже если они касались его друзей.

Лариса сидела молча и пытаясь понять, куда он гнет. Топить собирается Симановских или выгораживать?

— Нельзя ли конкретнее, на примерах? — попросил Толик, готовясь делать заметки.

— Конечно. Эти случаи не секрет, вам о них может рассказать любой. Не так давно Яков Семенович работал над музыкой к одному спектаклю, кажется, в Театре Ленсовета. Что-то у него там не шло, и он попросил дядю зайти послушать. Основная музыкальная тема была уже написана, и дядя, прослушав, открыто заявил, что это халтура. Он тут же сел за рояль и сделал несколько набросков. Дядин вариант режиссеру понравился, и он предпочел отказаться от сотрудничества с Яковом Семеновичем. Тот, конечно, поначалу обиделся, но потом вынужден был согласиться, что дядя прав и его вариант лучше.

— Ясно. Значит, никакого конфликта между ними не было? — уточнил Толик.

— Ха! — не выдержала Лариса. — Яков пришел в тот же вечер и закатил такой скандал с визгом и слезами! Обзывал подлецом, обвинял в воровстве, говорил, что он столько работал, что ему деньги нужны. Потом, правда, выпили и помирились, — признала она со вздохом. А ведь как было бы хорошо свалить все на Симановского. Жаль, у того для убийства кишка тонка.

— А еще какие-нибудь случаи были?

— Так сразу и не вспомнить, — замялся для вида Леонид. — Ах да, весной Ленконцерт утверждал новую программу, и сочинения Якова Семеновича раскритиковали, а музыкальному коллективу, с которым он работал, предложили подумать о смене репертуара.

— И виноват был в случившемся ваш дядя?

— Я бы не рискнул утверждать так категорически. Просто он был очень принципиален, когда дело касалось музыки. Терпеть не мог халтуры.

— Надо же, и они столько лет оставались друзьями, несмотря ни на что, — искренне удивился Толик. — И личных недоразумений у них не было?

— За последние годы, насколько я знаю, нет.

— А раньше?

— Так это давно было. Когда-то дядя ухаживал за Тамарой Михайловной, еще в студенческие годы. Ходили слухи, что она была влюблена в него долгие годы. Но дядя оформлять их отношения был не готов, и они расстались.

— Ах вот в чем дело! — оживилась Лариса. — А я-то думала, чего она меня не выносит? А она просто ревновала, оказывается! Еще бы, вместо Юры за этого неудачника выйти! Конечно, она всю жизнь бесится.

В этом есть резон, решил Толик. Обид и претензий у Симановских к другу семьи накопилось изрядно. И потом, как ни крути, Симановские последние, кто видел убитого живым.

— Как думаешь, это хорошо или плохо, что он о Симановских спрашивал? — прошептала Лариса, как только за лейтенантом закрылась дверь.

— Плохо, что он наш с Бурко разговор слышал. И как я только дверь не закрыл, дурак! Интересно, что он услышал? — Леонид нервно ходил по комнате.

— Кстати, что это ты насчет наследства плел? — вспомнила она о самом важном. — Что значит — это все не мое? А чье тогда? Ваше, что ли? Я, между прочим, жена, по нашим законам все мне должно достаться! Я специально к адвокату ходила!

Отрезвить ее? Нет уж, завтра встреча с Кони, пусть ее другие разочаровывают.

— Ларка, это я специально сказал, чтобы Бурко тебя не донимал. А то повадится нервы мотать, сопрет еще чего-нибудь.

— Ой, а я же ему денег в долг дала, еще до приезда Юры. Целых триста рублей! Он больше просил, но у меня не было, — спохватилась Лариса, совершенно, видимо, успокоившись по поводу наследства. — Как мне их теперь назад получить?

— Да никак. Плакали твои денежки. Ты вот что, мать, кончай деньгами бросаться. Тебе еще жить и сына растить. Больше никому ни копейки. Если вдруг явится кто-то и начнет рассказывать, что дядя ему должен был — ничего не давай и всех направляй ко мне. И еще: в дом никого не пускай, кроме меня, матери и милиции. Милицию только с ордером. — Он озабоченно прищурился. — А знаешь, давай-ка я поживу у тебя пару недель. Так, на всякий случай.

— Вот еще! — фыркнула Лариса и игриво тряхнула головой.

— Не «вот еще», а поживу. Тебе же спокойнее будет, — поставил точку Леонид. «И тебе спокойнее, и мне, — закончил он про себя. — Заодно, не торопясь, Ах Пуча поищем». Лицо свело знакомой судорогой.

Ах Пуч был залогом всего: успеха, славы, богатства, всего, что пожелаешь. Заполучить его нужно было любой ценой. Золотой божок манил его, звал по ночам. Просыпаясь, Леонид видел его насмешливое лицо, слышал обещания.

Пока поиски статуэтки успехом не увенчались. В сейфе ее не было, в прочих местах тоже. У дяди явно имелся тайник, но как его найти? И хотя Лариса без особой охоты, но все же согласилась отдать ему Ах Пуча, Леонид ясно видел, что она ему не доверяет. Ясное дело, его горячность только все портит. Но торопиться нужно, пока Ларка не передумала или не решила убедиться, что статуэтка не представляет особой ценности, прежде чем расставаться с ней. От этого ее нужно удержать категорически. Любой ценой. Показывать Ах Пуча посторонним нельзя. Чистое золото! Это он помнил из дядиных объяснений лучше всего. И еще об Ах Пуче надо заботиться, и делать это регулярно, хотя бы раз в несколько месяцев, иначе случится беда.

Увидев, что Лариса за ним внимательно наблюдает, он поспешил объясниться.

— Не нравится мне, что милиция нас в покое не оставляет. Надо бы им помочь, что ли.

— Да куда же он ее дел? — Леонид то и дело нервно посматривал на часы. Мокрая прядь на лбу не оставляла сомнений: поиски продолжаются не первый час. — Жадный козел!

Леонид раздраженно пнул бархатный пуфик. Искать Ах Пуча в Ларискиной спальне было глупо, но остальные комнаты он уже обыскал, даже Владькину детскую.

Тайника нигде не было. Сейф они вчера осмотрели дважды. Он заставил Лариску открыть закрома, чтобы провести инвентаризацию. Она, конечно, упиралась, говорила, что сама справится, но открыть все же открыла. Ничего, кроме денег и документов. С бумагами еще нужно разобраться, и хорошо бы сегодня, вдруг что-то важное всплывет.

Леонид присел на кровать. Он должен сосредоточиться на главном. Нужна система. Искать нужно головой, а не руками. Квартира принадлежит семье с начала века, тайник наверняка обустраивал еще дед. Мать говорила, что он запирался в кабинете!

Какой же он болван! Значит, все-таки кабинет.

Он не успел вернуться в исходную точку поисков — в дверях стояла Лариса. Коротенькая замшевая юбочка с бахромой невыгодно подчеркивала ее налившиеся полнотой бедра, как и футболочка с игривым «I love men’s» — расплывшуюся талию.

— Что это ты делаешь в моей спальне? — Она цепким взглядом прошлась по его рукам и карманам.

Леонид демонстративно вывернул карманы и поднял ладони.

— Ой, ты чего? — фальшиво рассмеялась она.

— Ничего, — буркнул он. — Уже из парикмахерской?

— Да, вот! — Лариса повернулась в профиль, демонстрируя на макушке сложное сооружение из локонов. — И маникюр успела сделать. Днем народу мало, все трудящиеся на работе. А ты что делал?

— Думал.

Нет, пора ставить вдовушку на место. Похороны прошли, милиция, правда, еще не отцепилась, но терпеть Ларкину жадность и патологическую подозрительность становится все труднее.

— О чем думаешь?

— О том, как быть с коллекцией.

— А что с коллекцией? — окрысилась Лариска. — Она моя, и думать о ней буду я.

— Ошибаешься. Коллекция фамильная, и дядя заранее позаботился, чтобы она досталась членам семьи: маме, мне, Агнессе и Владьке. Ты к ней отношения не имеешь. Это тебе вечером популярно нотариус объяснит.

— Что? Не имею? Да ты!.. Убирайся вон, слышал? Чтобы ноги твоей здесь больше не было!

Да, не стоило злить Лариску сейчас. Леонид с опозданием понял свою ошибку. Из квартиры она его может запросто выгнать, и плакал тогда Ах Пуч. А если эта дуреха побежит за помощью к Бурко, тогда и деньги, и даже машина проплывут мимо. Дурака он свалял, поторопился. Надо срочно исправлять ситуацию.

— Успокойся, — приказным тоном заявил он. — Твои вопли ничего не изменят. Дядя действительно составил завещание и сделал это уже давно. Мне мать сказала. У нотариуса имеется подробная опись коллекции, такая же у нас с матерью. Дядя Юра держал Григория Михайловича в курсе всех приобретений. Имей в виду: ни о каком срочном вывозе ценностей речи быть не может.

Лариса недоверчиво смотрела на него.

— Расслабься и сядь, — велел он и, взяв за локоть, подвел к злополучному пуфу. Насколько я знаю, речь идет именно о коллекции. Все остальное в завещании не упоминается.

— А я? Мне что, совсем ничего не достанется?

— Достанется, наверное. Только не тебе, а Владьке. Но ты, как его законный опекун, будешь всем распоряжаться до его совершеннолетия.

— Ничего не понимаю. Как же так? — растерянно бормотала Лариса, теребя бахрому на юбке. — Я же у адвоката была, он мне сказал…

— Олух твой адвокат. Или не олух, а просто всех деталей не знал. Только чего ты дергаешься, не понимаю? Тебе вон какие хоромы достались! Другая бы на столе от счастья плясала.

Лариса притихла. Она сидела задумчивая, растерянная, с изогнутыми подковой губами и наморщенным лобиком. Конфликт был исчерпан, и Леонид счел возможным утешить вдову. Он присел рядом на кровать, протянул руку и перетащил ее к себе на колени.

— Не кисни, старушка, все будет хоккей. С голоду не помрешь и попрошайничать не станешь. Вон у тебя в каждом ухе по две тысячи болтается. Некоторым такие деньги и не снились.

Лариса обвила его шею руками, еще немного поныла и перешла к более интересной части утешительных мероприятий.

— Продвигается дело? Наскреб чего-нибудь? — Дима Смородин устало плюхнулся на свое место рядом с Толиком.

— Да так, мелочь всякая. И никаких доказательств. А у тебя что?

— То же самое, — вздохнул Дима. — Подозреваемых много, а толку ноль. Алиби нет, доказательств вины тоже. Гелена Карловна, помнишь, старуха из Дома творчества, говорит, что слышала в день убийства, как теща умоляла Барановского не разводиться с Ларисой, сына пожалеть. А тот только рассмеялся и сказал, что Владя и не заметит, развелись они или нет.

— Александр Владимирович, дежурный. К вам гражданка Барановская.

— Какая?

— Барановская.

— Имя?

— Лариса Евгеньевна.

— Запускай. — Майор повесил трубку. — К нам гостья, друзья. Лариса Барановская.

— Сдаваться идет? — подмигнул Дима.

— Вряд ли.

Выглядела Лариса Барановская на удивление скромно. Темное платье, простые туфли — видно, подсказал кто-то, как лучше одеться для похода в уголовный розыск.

— Присаживайтесь, Лариса Евгеньевна, присаживайтесь. — Майор подвинул ей стул. Толик с Димой, с трудом скрывая любопытство, изображали крайнюю степень занятости. — Слушаю вас.

— Я, собственно, из-за перстня. Вообще из-за вещей. — С майором она старалась не встречаться глазами.

— Каких вещей?

— Тех, что были на Юре в день убийства. Перстень золотой, печатка с монограммой, часы «Ролекс», очень дорогие, их ему за границей подарили, обручальное кольцо. Еще был крест нательный старинный, Юра его просто так носил, для красоты. Я могу их забрать? — Она, наконец, подняла глаза прямо на майора.

— Та-ак. Скажите, а почему вы только сейчас вспомнили о вещах? Почему молчали на опознании и во время подготовки к похоронам?

— Сначала забыла, потом как-то тоже в голову не пришло. Вообще, я думала, что их пока нельзя забирать. А раз Юру похоронили, наверное, вам они больше не нужны.

— Толя, достань протокол осмотра места преступления. Гражданка Барановская, подождите пока в коридоре, я вас приглашу.

Торопливо постукивая каблучками, она вышла из кабинета.

— Кто помнит, были на трупе побрякушки? — листая папку, спросил майор.

— Не помню.

— Я тоже.

— Ни часов, ни печатки. — Хлопнул папкой о стол майор Корсаков. — Как это называется? Головотяпство!

— Выходит, его обокрали, что ли? — Почесал макушку Дима Смородин.

— Да уж не пропил он их, я надеюсь. Надо срочно выяснить у вдовы, как они выглядели, и разослать ориентировку. Зовите ее.

— Печатка вот такая, сверху Юрины инициалы, красивые такие, с завитушками. Часы большие, на металлическом браслете. Он очень этими часами дорожил. И обручальное кольцо, обыкновенное, только широкое, как у меня.

— В доме есть фотографии, на которых Юрий Николаевич запечатлен с этими часами и перстнем?

— Наверное. Перстень он почти не снимал, часы тоже часто носил. Кажется, даже на афише он с ними. Он там стоит, сложив на груди руки, вот так, — показала она. — Может, на ней видно.

— Толик, езжай с Ларисой Евгеньевной. Если найдешь фотографии или афишу с изображением часов и перстня — изыми. В интересах следствия, под расписку, — пояснил майор, поймав недовольный взгляд вдовушки.

— Нашлись побрякушки. — Корсаков опустил трубку.

— Где?

— В Репине, в отделении милиции. Рано утром четвертого июля патрульные подобрали возле платформы железнодорожной станции Репино пьяного гражданина Угарова Артура Генриховича, 1950 года рождения, ранее неоднократно судимого за мелкие кражи и мошенничество. При нем были найдены часы позолоченные фирмы «Ролекс», печатка золотая с монограммой «Ю. Б.», обручальное золотое кольцо и крест золотой на цепочке. Сам Угаров происхождение этих предметов объяснить не смог. Поскольку о пропаже или об ограблении никто не заявил, гражданина Угарова временно отпустили. Побрякушки лежат в отделении. — Лица у коллег майора вытянулись.

— А это не тот Артур, которому Бурко денег был должен? — напрягся Толик.

— Соображаешь, — кивнул майор. — Думаю, он. Вот что, Толик, бери машину, поезжай в Репино, забери барахло и живо дуй сюда. А я поеду за Угаровым, он в «Выборгской» вроде живет, если, конечно не сбежал. Дима, ты за Барановской, будем производить опознание.

— Так что же это? Выходит, его пьяный зэк из-за побрякушек убил? — не поверил Дима.

— Не знаю. Доказательства соберем, тогда и выясним.

— Да что доказывать? И так все ясно. Время только убили на бессмысленную беготню. Нет бы этой Барановской сразу насчет часов вспомнить, — ворчал Дима, натягивая пиджак.

Лариса Барановская опознала часы, печатку и нательный крест мужа. Павел Бурко опознал в Угарове знакомого, которому задолжал неприлично крупную сумму.

— Мы действительно виделись днем в Репине, Артур специально туда приезжал в надежде получить деньги. Я говорил, что собираюсь попросить взаймы у знакомых. Мы встретились в баре гостиницы «Репинская» около часа. Я отдал триста рублей, которые утром занял у Ларисы, и объяснил, что больше пока достать не удалось. После этого я уехал в город, а Артур остался. Чем занимался — понятия не имею.

Яков Семенович Симановский тоже неожиданно внес вклад в расследование.

— Да, я видел Артура Генриховича в тот день в «Репинской». Когда мы с Юрой пришли, он курил в холле. Узнал меня. Подошел. — Симановский нервно дергал коленкой, время от времени сглатывал шестеренку и испуганно косился на присутствующего здесь же Угарова. — Мы поздоровались, я был вынужден представить его Юре. Он тут же предложил составить партию в покер. Но после истории с Павлом я побаивался с ним играть. У меня просто нет таких средств. Но Юра заинтересовался. Конечно, когда мы спустились в бар, я все объяснил Юрию, и мы решили не ходить на игру.

— А где вы собирались играть?

— Наверное, у Юры, но встретиться мы договорились возле нашей столовой около одиннадцати. Но мы не пошли, остались в баре и Артура Генриховича больше не видели.

Угаров отпирался от всех обвинений и категорически настаивал, что побрякушки ему подкинули, когда он, пьяный, спал на платформе. Напился он, по его собственным словам, в тот вечер действительно крепко, сам не ожидал, что свалится мертвецки пьяный на платформе. В конце концов, под давлением показаний он махнул рукой и, с презрением сплюнув на пол, пошел на попятный.

— Ладно, начальник, вешай на меня. Мне все одно, что здесь с вами сидеть, что на зоне чалиться. Меня там как родного встретят. Да только не я этого барана завалил, так и знай.

Угарова, естественно, посадили.

Санкт-Петербург, 2016 год

— Проходите, девушки. Федор Григорьевич, прошу. — Леонид Аркадьевич галантно придержал дверь. — Маша, я не помню, ты когда-нибудь бывала у Влада?

— Мы с тобой вместе заезжали года два назад поздравить его с днем рождения. — Она с интересом осматривалась.

— А ты, Агнесса?

— В детстве, — буркнула Агнесса, с видимым отвращением водя глазами по стенам. — Если ты помнишь, мы жили здесь до развода родителей.

— Могу тебя заверить, что с тех пор квартира почти не изменилась, — улыбнулся ей Леонид.

— Вот уж точно, — кивнула Маша. — Такое впечатление, что здесь даже пыль последние лет двадцать не вытирали. А телик какой допотопный, надо же!

— Это правда, Владислав не был фанатом прогресса, — печально подтвердил Леонид Аркадьевич. — Телевизор покупала еще Лариса. Что же, где мы устроимся? Может, здесь, за столом?

— Все равно. — Агнесса отодвинула стул. Сегодня она выглядела свежее и эффектнее, чем обычно.

— Агнесса, — присмотрелась к ней Лилия Константиновна, — ты покрасила волосы? Тебе очень идет. Каштановый — определенно твой цвет.

— А приличный костюм — твой фасон, — съязвила Маша, и Агнесса метнула на нее колючий взгляд.

— Что ж, приступим. — Леонид Аркадьевич потер руки и занял место во главе стола. — У нас на повестке два важных вопроса.

— Да? — дернулась Агнесса. — А мне казалось, только один: какую именно картину мы будем продавать.

Она вдруг почувствовала себя в окружении неприятелей. Леонид, его жена, дочь, Кони — они все что-то знают и недоговаривают. Ей надо было взять с собой Митю, и пусть бы они удавились от злости. Но уже поздно. Ладно, она их не боится, что бы они там ни затевали.

— Агнесса, что ты думаешь насчет Аллы Симановской? Стоит нам выделить ей долю или попробуем отбиться в суде? — издалека начал Леонид.

— Разумеется, ничего ей не выделять, с какой стати? — Агнесса сказала об этом как о само собой разумеющемся. — Кто она такая, чтобы с ней делиться? Не давать ей ни копейки!

— В таком случае, — мягко продолжил Леонид, — объясни, зачем ты собираешься выплачивать просроченную ипотеку за ее зятя?

— Что я собираюсь делать?

— Выплачивать ипотеку за зятя Аллы Симановской. Извините, Федор Григорьевич, для нас она навсегда осталась Симановской. Знаете ли, привычка детства, все-таки мы хорошо знали ее родителей.

— Ты бредишь? Или это такая шутка? — Агнесса обвела взглядом присутствующих, но никто на ее безмолвную просьбу о помощи не отреагировал.

— Агнесса, твой приятель Решетников — зять Аллы. — Маша протянула ей свой айфон. — Вот, полюбуйся, все семейство в сборе.

Агнесса с брезгливым недоверием взяла телефон.

— Он что, даже не сказал тебе, что женат? — с притворной жалостью поинтересовался Леонид.

— Сказал, и о дочери Веронике, и о теще. Только не говорил, как ее зовут. Хотя если бы и сказал, вряд ли я бы подумала на Симановскую. — Агнесса с мрачным видом изучала страницу Мити «ВКонтакте».

Что происходит? Он ее обманул? Он просто следил за ней? Выманивал у нее деньги? Следил, вынюхивал, собирал сведения для тещи, а вечером они всей семьей смеялись над ней, старой дурой, без памяти влюбившейся в первого встречного проходимца? Агнесса чувствовала, как щеки заливает горячий румянец.

Но Митя, как он мог? Сволочь! Подлец! Негодяй! Предатель! Агнесса чувствовала, что вот-вот разрыдается. Ее предали, бросили, использовали, унизили. Нет, вдруг встрепенулась она, не может быть. Ведь он сразу сказал ей о жене и о ребенке. И о сложных отношениях с тещей. И он не просил денег, он даже отказывался от них. Это она навязывала помощь! А что, если Митя вообще не знает, что Алла их родня? Если у них плохие отношения, она вполне могла не посвящать его в свои дела. Лицо Агнессы прояснилось. Она не будет обсуждать здесь свою личную жизнь. Она разберется со всем сама, дома. Она выяснит всю правду, какой бы горькой она ни была, но трясти перед Леонидом и его семейкой своим нижним бельем не станет.

— Итак, надо понимать, это был наш первый вопрос. — Она протянула Маше телефон. — Думаю, мы можем переходить ко второму.

— Что значит «ко второму»? — взорвался Леонид. — Ты в своем уме? Или ты на почве секса совсем с катушек слетела? — Выглядело это безобразно, даже Маша с Лилей, не говоря уже о Кони, смотрели на него с осуждением. — И нечего на меня таращиться, вы все думаете точно так же. — Остановиться он уже не мог. — Ты хоть понимаешь, что тебя просто использовали? Нас всех использовали?

— Во-первых, меня никто не использовал, и уж тем более вас. Во-вторых, что пользы Алле от знакомства ее зятя со мной? Что он мог выяснить? Стоимость коллекции? Доли наследства? Так мы с ним вообще ни разу об этом не говорили. — «А ведь это правда», — сообразила она, все больше успокаиваясь. — Деньги? Он не получил от меня ни копейки. Да, мне нужны деньги, но не для него, а для себя. Да, на старости лет мне вдруг захотелось пожить, почему бы и нет? Лучше поздно, чем никогда. А моя личная жизнь вас вообще не касается, с кем я сплю — исключительно мое дело. Лучше бы вспомнил, как ты ублажал Ларису ради отцовской машины, ради его денег, часов, паркеровских ручек и прочего! Как ты шнырял вокруг нее, как падальщик! И теперь ты упрекаешь меня или Митю? Да он в сто раз честнее тебя!

Последняя часть Агнессиной филиппики Леониду крайне не понравилась. Надо же, а ему казалось, что все давно уже забыли, нет, даже не знали о его с Ларисой отношениях. Видно, в этой семейке ничего не скроешь.

— Господа! — прокашлялся Кони. — Леонид Аркадьевич, Агнесса, дорогие мои! Мне кажется, нам всем надо остыть, взять себя в руки и вспомнить, что мы друзья и единомышленники. Конечно, эмоции иногда вырываются из-под контроля, но все же, я думаю, будет лучше, если мы все успокоимся. Простим друг другу этот всплеск и продолжим обсуждение наших общих дел.

Леонид и Агнесса искоса взглянули друг на друга и заключили молчаливое перемирие.

— Вот и хорошо. А теперь давайте перейдем ко второму вопросу.

Он не успел ничего добавить: тишину рассекла трель дверного звонка.

— Мы никого не ждем, — не то спросил, не то констатировал Леонид Аркадьевич.

Все утвердительно кивнули.

Он пожал плечами и отправился отпирать.

— Капитан? — раздался из прихожей его удивленный голос.

— Добрый день, Леонид Аркадьевич. Вы позволите?

— Да, конечно. Но чем мы обязаны? Алла?

Сидящие в комнате встрепенулись.

— А вы, должно быть, Дмитрий?

Агнесса дернулась и почувствовала, как все тело заливает жаркая волна стыда и испуга. Маша чуть насмешливо подмигнула ей, и она почувствовала некоторое облегчение.

Наконец в комнате появились Алла Симановская, воинственная, с поджатыми губами, капитан Мирошкин и смущенный Дмитрий. Замыкал шествие лейтенант Полуновский.

— Добрый день, — поклонился всем капитан. — Рад видеть всю честную компанию в сборе.

Его жизнерадостный настрой никто в комнате не готов был разделить. Сейчас даже обычно приветливая Лилия Константиновна выглядела угрюмой.

Леонид Аркадьевич придвинул к столу еще несколько стульев.

— Итак, господа, думаю, здесь собрались все заинтересованные лица. Точнее, почти все, — хитро глянул на них капитан.

Все молчали. В такой тишине даже дышать хотелось неслышно.

— Думаю, всем ясна причина, по которой мы здесь собрались? — Мирошкин, кажется, наслаждался произведенным эффектом.

— Откровенно признаться, нет, — ответил за всех Леонид Аркадьевич.

— Неужели? — не поверил Мирошкин. — Мы собрались, чтобы установить истину. А именно: выяснить, кто все-таки убил Владислава Юрьевича Барановского.

Немая сцена из «Ревизора», усмехнулся он про себя. Где-то в глубине квартиры что-то стукнуло. Даже сквозняк ощутил величие момента.

— Итак, третьего июля в пять часов утра на железнодорожных путях возле платформы станции Репино было найдено тело человека, которого присутствующие здесь Агнесса Юрьевна Барановская и Леонид Аркадьевич Каргин-Барановский опознали как тело Владислава Юрьевича Барановского.

Агнесса с Леонидом согласно кивнули.

— Первоначально гибель Владислава Барановского была квалифицирована как несчастный случай. Однако дальнейшие розыскные действия убедили нас, что это было убийство.

— Позвольте полюбопытствовать, что же вас натолкнуло на столь смелое предположение? — Леонид Аркадьевич, кажется, уже вполне овладел собой.

— Коллекция. — Мирошкин сделал выразительный жест.

— Убедительно, — усмехнулась криво Агнесса и бросила короткий взгляд на Дмитрия.

Тот сидел, глядя куда-то в сторону, и всячески избегал смотреть на собравшихся.

— Рад, что вы согласны. Как, думаю, известно всем без исключения, хочешь найти преступника — найди того, кому выгодно преступление.

— И вы нашли? — выпалила Маша.

— Не сразу, — улыбнулся ей Мирошкин. — Смерть Владислава Барановского могла быть выгодна сразу нескольким лицам. Например, вашей тете Агнессе Юрьевне.

— Мне? — вскинулась Агнесса. — Интересно, каким образом.

— Как же, в случае смерти единокровного брата вы получали возможность свободно распоряжаться уже принадлежащей вам долей коллекции. При его жизни вы были лишены этого права — таковы условия завещания, составленного Юрием Барановским.

— Ерунда, — фыркнула Агнесса.

— Не скажите. У меня имеется копия завещания с перечнем всех условий. И показания Федора Григорьевича Кони, ведущего от лица фирмы дела вашего семейства на протяжении не помню уже скольких лет.

Адвокат с достоинством кивнул.

— И что это доказывает? — не желала сдаваться Агнесса.

— Пока еще не доказывает, но дает право утверждать, что Владислав Барановский мешал вам по своему желанию распоряжаться принадлежащей вам долей коллекции, которая оценивается в несколько миллионов долларов. Огромные деньги.

— Ваше предположение имеет смысл лишь в том случае, если бы я остро нуждалась в средствах. Но, во-первых, я в них не нуждалась, а во-вторых, уверена, что в случае острой нужды сумела бы договориться с Владиславом, не прибегая к крайним мерам. Не все, знаете ли, кому нужны деньги, убивают своих родственников.

— Не все, — согласился капитан. — Но многие. Однако у вас имелась потребность в деньгах, и весьма острая. В них нуждается ваш любовник Дмитрий Решетников.

— Что? — Алла Симановская развернулась к зятю. — Чей любовник? Этой… — Подходящее слово не нашлось, и она закончила смазанно: — Ее любовник? Да она тебе в матери годится! А как же Полина? Боже мой, какая мерзость!

Агнесса сидела бледная и сжимала под столом дрожащие руки. Такого унижения она ему не простит!

Дмитрий бросил на Мирошкина полный ненависти взгляд.

— Зачем вы притащили нас сюда? Чтобы прилюдно покопаться в чужом белье, разрушить чужую жизнь, унизить, оскорбить? Ради этого вы собрали всех?

Это заявление вызвало сочувствие у всех без исключения. Даже у тех, кого умозаключения капитана пока не коснулись.

— Что вы, это чистой воды совпадение. Мне просто стало известно, что семейство Барановских собирается сегодня в квартире покойного.

В соседней комнате снова скрипнула форточка.

— Кажется, Владиславу ваш визит не очень приятен, — злорадно усмехнулась Маша. — Вон как его дух форточками хлопает.

— А может, наоборот, одобряет? — в тон ей ответил Мирошкин. — Так вот, Дмитрий Решетников остро нуждается в деньгах. Он недавно потерял работу, поскольку фирма его разорилась, и у него просрочена очередная выплата по ипотеке.

— Ты еще и работу потерял? — прошипела Алла. — Интересно, и как долго ты собирался обманывать мою дочь?

— Никто ее не обманывал. Полина прекрасно знает, что фирма разорилась и я ищу работу. Она просто вам не хотела говорить. Общение с вами — слишком тяжелое бремя для окружающих. Кому охота выслушивать, как его круглые сутки пилят?

Дмитрий впервые за все время осмелился взглянуть на Агнессу. В ее глазах было презрение. Провалился бы к черту этот капитан!

— С чего вы взяли, что я собиралась оплачивать чужие кредиты? — надменно поинтересовалась Агнесса.

— А разве нет? У меня, например, имеются показания свидетелей, что после смерти Владислава вы настаивали на немедленной продаже одного из полотен. А ваши коллеги в один голос твердят о страстном романе, из-за которого вы потеряли голову. Еще имеется распечатка из телефонной компании, в которой зафиксировано, что несколько дней назад с вашего телефонного номера звонили в кредитную организацию, оформившую ипотеку Дмитрию Решетникову. Мы связались с сотрудниками организации и выяснили…

— Замолчите!

Так ее до сих пор никто никогда не унижал. Идиотка, какая же она наивная, старая, оголодавшая без любви идиотка. Какой стыд!

— Как будет угодно. Итак, вы нуждались в деньгах. В день смерти Владислава вы, Агнесса Юрьевна, находились в Доме творчества. На время убийства у вас нет надежного алиби.

— Вы всерьез считаете меня способной на убийство? — Она подняла глаза. — На убийство ради денег?

— Пока мы рассматриваем лишь мотивы и возможности, — уклончиво ответил капитан. — Идем далее. Ваш любовник Дмитрий Решетников в этот вечер возвращался с дачи в город на личном автомобиле. Дача находится в поселке Белоостров, и он тоже вполне мог сделать небольшой крюк, чтобы совершить убийство вашего единокровного брата. Надежного алиби на эту ночь у него тоже не имеется.

Алла Симановская злорадно сверкнула глазами.

— У меня нет алиби, потому что я никого не убивал и не имел представления, что оно может мне понадобиться. Да я знать не знаю этого Барановского!

— Вы уверены? Думаю, лично вы знакомы действительно не были, но видели его не раз, ведь он, как и Агнесса Юрьевна, отдыхал в Доме творчества, где вы ее частенько навещали. Были вы там и в вечер убийства.

Все присутствующие с ужасом повернулись к Дмитрию.

— Я никого не убивал!

Нет, только не сорваться. Только выдержка и холодная голова, а иначе эти сытые Барановские при активном содействии тещи засадят его лет на сто.

— Что ж, оставим пока господина Решетникова и перейдем к другим участникам собрания, — легко согласился Мирошкин. — Например… — Он обвел взглядом присутствующих и как бы случайно остановился на Диминой теще. — Госпожа Дмитриева.

— Я?

— Именно вы, Алла Яковлевна. Как давно вы узнали о родстве с Барановскими? Месяца три-четыре назад? К тому времени ваш биологический отец был уже давно в могиле, все сроки по получению наследства вышли. А ведь какие сокровища могли вам принадлежать, открой ваша мать тайну вашего рождения лет на сорок раньше! Миллионы! А у вашей дочери ипотека не выплачена. Да и зять попался никудышный, но как развестись, если жить не на что и внучка маленькая? А у Барановских миллионы. Ваши миллионы. А чем вы хуже других детей композитора, Агнессы Юрьевны или Владислава Юрьевича? Ничем. У обоих ни семьи, ни детей, даже завещать эти сокровища им некому. Чахнут, как Кощей, над златом, ни себе ни людям. Не знаю, сколько времени потребовалось и сами ли вы сообразили или кто-то подсказал, но так или иначе вы поняли, что между вами и наследством стоит всего один человек — ваши единокровные сестра или брат.

— Что? — оживилась Агнесса.

— Именно так, — кивнул капитан. — Ведь ни у вас, Агнесса Юрьевна, ни у Владислава нет прямых наследников, а по завещанию Юрия Николаевича коллекцию могут наследовать только прямые потомки Николая Барановского, вашего дедушки. Это вы, Агнесса Юрьевна, покойный Владислав, Алла Яковлевна и Леонид Аркадьевич. Следующими в очереди стоят дети Леонида Аркадьевича и Аллы Яковлевны, если, конечно, суд признает законность ее требований. Иными словами, в случае смерти Агнессы или Владислава Алла Яковлевна получает те же права на наследство, что и все остальные.

— Это клевета! Это просто бред! — Алла озиралась, ища дружеской поддержки.

Дмитрий одарил ее кривой усмешкой. Эта усмешка помогла ей собраться.

— Между прочим, у меня нет машины. Или вы думаете, я среди ночи пешком дошла до Репина в надежде случайно встретить Владислава и убить его?

— Отчего же случайно? Распечатка телефонных звонков с вашего номера совершенно определенно свидетельствует, что вы звонили Владиславу в вечер убийства. — Капитан помахал перед собравшимися какой-то бумагой. — Вы могли заранее вызвать его на платформу, а там толкнуть под поезд. Для этого больших сил не требуется, справится любой.

— Это ложь! Меня там не было! Да и как бы я добралась до этой самой платформы?

— На этот вопрос ответить крайне просто. У вас имеется скутер, что подтверждают ваши соседи по даче. Вы весьма уверенно чувствуете себя за рулем и, думаю, без всяких сложностей могли преодолеть расстояние от Белоострова до Репина.

Дмитрий одарил тещу еще одной злорадной улыбкой.

— Но имеется и другой вариант, — легко отказался от версии со скутером капитан. — Вы были в сговоре. Ваш зять Дмитрий Решетников мог довезти вас до платформы. А там уж то ли вы сами справились, то ли он вам помог — бог весть.

Илья Полуновский чуть в стороне от остальной компании от души наслаждался спектаклем. Ей-богу, шикарная у него работа, в театр ходить не надо. Да, мастер Игорь Сергеевич, что и говорить. Так повернет, что все сидят и не знают, то ли в глотку друг другу вцепиться, то ли выгораживать друг друга.

Действительно, поворот событий заставил Дмитрия и Аллу пересмотреть свое поведение.

— Я понятия не имею, чем занимается моя теща. У нас с ней, если вы успели заметить, далеко не идеальные отношения. Она меня просто ненавидит! — Дмитрий демонстративно отвернулся от тещи.

— Я понятия не имею, чем занимается этот тип! У меня нет и не может быть с ним никаких дел! Одно могу сказать, — борясь с собой, проговорила Алла, — он никого не убивал. У него кишка тонка для такого дела. Клянчить деньги — одно, но убийство — это совсем другое. Он мягкотелый, как медуза. Он мухи не обидит.

Ай да теща, ай да человек. Вот уж не ожидал. Хотя, тут же опомнился он, она ведь не его, а Полину с Вероникой спасает. Надо же, а он чуть не благодарить ее собрался. Как же, держи карман шире. Могла бы — засадила бы и глазом не моргнула.

— Но вот чего не знали господин Решетников и госпожа Дмитриева, — снова завладел всеобщим вниманием капитан. — У Владислава Барановского имеется прямой наследник.

— Что? Какой наследник? Кто у него имеется? — говорили сразу все.

— Наследник. Сын. — Мирошкин внимательно следил за своими слушателями. — У Владислава Барановского есть родной сын.

— Не может быть, — недоверчиво протянула Агнесса.

— Ай да Владька! Молодец, настоящий мужик, — расплылся в улыбке Леонид.

— А сколько ему? — с интересом спросила Маша.

— Почему же он меня не поставил в известность? — нахмурился Кони.

— Вам все объяснит мать его сына. Илья, пригласи, — махнул он лейтенанту. — Так что, уважаемая Алла Яковлевна, наследство вам, увы, не светит. Поскольку у Владислава Барановского объявился прямой наследник, его доля переходит к мальчику.

— В таком случае, — поджала губы Алла, — я могу быть свободна. Меня это больше не касается.

— Еще раз увы, — остановил ее капитан. — Убийство Владислава Барановского произошло до того, как стало известно, что у него есть сын, так что подозрений с вас никто не снимал.

Хлопнула входная дверь, и в комнату в сопровождении лейтенанта Полуновского вошла женщина около тридцати. Среднего роста, не броская, но миловидная — такую на улице не заметишь, пройдешь, как мимо пустого места.

— Познакомьтесь, господа. Анна Алексеевна Котлова, мать юного Николая Владиславовича. — Новая гостья неловко кивнула и с опаской взглянула на собравшихся, словно не знала, чего ждать. — Итак, как я говорил, в деле имеется еще одно заинтересованное лицо. Анна Алексеевна, в сущности, одна воспитывает сына. Владислав Юрьевич признал ребенка, но отказался от всякого общения с ним, хоть и помогал деньгами по мере сил. Поверьте мне, это были очень небольшие суммы.

— Владислав помогал нам, как мог, он просто очень скромно жил, — краснея, пояснила Анна.

— Разумеется, скромно. Но владел миллионами! А растить ребенка одной так тяжело! Одежда, еда, развивающие занятия, книги, игрушки, отдых. Так хочется свозить ребенка на море, к солнышку — из нашей-то сырости.

Лицо Анны налилось гневным румянцем.

— Как вы смеете? Что вы устроили? Вы заманили меня сюда, сказали, что вам нужна помощь, а теперь обвиняете в убийстве Владислава? Да как вы смеете! Я любила его, я никогда и ничего от него не требовала! Мне не нужны его деньги! Я была счастлива и так! У нас с Колей все есть! А вы… Вы!.. — Она вскочила со стула, готовая наброситься на капитана.

— Знаю, Анна Алексеевна, — спокойно согласился Мирошкин. — Я все знаю.

— Ничего вы не знаете, — вдруг всхлипнула она, закрывая лицо руками и опускаясь на стул. — Владислав был болен. Очень болен. Он боялся за ребенка. Это все Ах Пуч. — В соседней комнате что-то явственно громыхнуло. На этот раз звук точно нельзя было списать на стук форточки. Анна Алексеевна тихонько плакала, остальные с недоумением переглянулись и уставились на капитана.

— Илья, взгляни, что там. Только осторожно, — велел он.

Илья тихо вышел. Еще через какое-то время из глубины квартиры донесся шум. На пороге комнаты появился Полуновский, подталкивающий какого-то человека.

— Подслушивал. Прятался в соседней комнате и подслушивал. Увидел меня и хотел улизнуть.

Парень выпрямился и окинул всех нагловатым взглядом.

— А ты что здесь делаешь? — Маша недовольно сморщила носик.

— Вы его знаете? — повернулся к ней Мирошкин.

— Это мой знакомый. Даниил Ведерников. — Маша сверлила нахала презрительным взглядом.

— Документы у вас имеются?

— Вот. — Ревнивый кавалер бросил на стол права.

— Гм. Даниил Альбертович, прячемся в чужих квартирах, подслушиваем, вмешиваемся в работу следственных органов. Нарушаем закон, одним словом. Объяснения есть?

— Есть. Девушку свою жду, — лениво бросил тот.

— Вранье! — подскочил Леонид Аркадьевич. — Его сюда никто не звал. И вообще, непонятно, как он попал в квартиру. Может, он просто домушник!

— Объясните, господин Ведерников, как попали в квартиру.

— За ней вошел, дверь была не закрыта. — Он кивнул в сторону Анны Алексеевны.

— Илья, отведи молодого человека в нашу машину, пусть посидит до дальнейшего разбирательства. Никто не возражает? — Капитан взглянул на Машу. Та согласно кивнула: Данька перешел все границы.

— Итак, на чем мы остановились? Ах да, какой-то Ах Пуч. Что это такое?

— Древняя статуэтка бога смерти, которую его дед нашел в заброшенном городе майя в дебрях Южной Америки и привез в Россию. — Анна уже овладела собой и перестала всхлипывать. — Владислав говорил, что она из чистого золота.

— Из чистого золота? Федор Григорьевич, в каталоге есть упоминание об этом самом Ах Пуче?

— Нет. И никогда не было, — без запинки ответил Кони.

— А вы, — обернулся Мирошкин к Котловой, — утверждаете, что Ах Пуч был?

— Я не знаю. — Кажется, она снова собралась заплакать. — Я его никогда не видела. Но Владислав говорил, что мы не можем быть вместе из-за этого самого Ах Пуча. Что он может убить нас с Коленькой, потому что постоянно жаждет крови. Что этот золотой бог — проклятие их рода, что он убил его деда и отца. И еще что-то в этом роде. — Она перевела дух. — Владислав был очень болен, но сконцентрировалась эта болезнь целиком на Ах Пуче. Во всем остальном он был совершенно нормальным.

— Значит, Ах Пуч существует? — Капитан требовательно взглянул на Барановских.

Все молчали. Единодушное молчание само по себе было ответом.

— Ладно, оставим пока этого божка и вернемся к рассуждениям, которые прервал незваный гость. Итак, у Анны Алексеевны имелся мотив, даже два — обида и деньги. Имелась и возможность: сын Анны Алексеевны сейчас на даче с ее родителями, а сама она, как видите, в городе. Алиби на время убийства Владислава Барановского у Анны Алексеевны нет.

— Да как вы смеете? Как вам не стыдно? — В ее глазах сверкнула такая ярость, что капитану стало не по себе.

— Успокойтесь, Анна Алексеевна, я говорю гипотетически. Итак, пятеро подозреваемых у нас уже есть. Кто следующий?

— Неужели я? — насмешливо спросила Мария.

— А почему бы и нет? — улыбнулся капитан. — Рассмотрим вашу кандидатуру. Очевидного мотива у вас нет, если только не рассматривать выгоду, которую получает ваш отец в случае гибели Владислава. С учетом размеров наследства и вашей финансовой зависимости от родителей это не исключено. Далее возможность. С этим сложнее. Мы разыскали и опросили свидетелей, и все они подтверждают ваше алиби. Мария Леонидовна, вы вне подозрений. Поздравляю.

— Мерси. — Она расплылась в улыбке. — Пустячок, а приятно.

— Далее Лилия Константиновна.

— Я? — Лилиному удивлению не было предела.

— Именно. Ваш интерес в этом деле тот же, что и у Марии. Доходы Леонида Аркадьевича — это, как я понимаю, и ваши доходы в том числе. Вы ведь не работаете, и ваше благосостояние целиком зависит от мужа.

— Знаете ли!

— Итак, мотив есть. А возможность? — Лилия заметно напряглась. — Увы, у Лилии Константиновны, как и у Марии, имеется алиби.

— Что? — встрепенулся Леонид Аркадьевич. — Разве ты не спала дома?

— Разумеется, спала.

— Лилия Константиновна поздно легла спать в тот вечер, и кое-кто из соседей, выгуливающих во дворе собаку, видел свет и силуэт хозяйки. Соседи снизу подтвердили, что слышали звук включенного телевизора.

Лилия торжествующе улыбнулась.

— А теперь Леонид Аркадьевич. — Тот благодушно кивнул и закинул ногу на ногу. Подтвержденное алиби жены привело его в прекрасное расположение духа. — Имеется ли у него мотив? Разумеется, тот же, что и у Агнессы Юрьевны. Доступ к своей доле наследства плюс дополнительная часть коллекции. Возможно, речь идет и о части этой самой квартиры.

Агнесса насторожилась.

— А как же насчет возможностей? Леонид Аркадьевич в ночь убийства возвращался с гастролей, и не один, а с музыкальным коллективом. — Леонид коротким кивком подтвердил. — И тем не менее возможность у него была.

Мирошкин сделал эффектную паузу и успел коротко взглянуть в глаза каждому из сидящих за столом.

— Но сначала я хочу рассказать одну давнюю историю. Настолько давнюю, что некоторые из присутствующих тогда еще не родились. Итак, жил на свете очень удачливый композитор, и было у него все: слава, деньги, любовь женщин — все, чего можно пожелать. А еще у композитора был племянник, тоже пишущий музыку. Не такой одаренный, не такой удачливый, но очень завистливый. Он ревниво следил за дядиным успехом и мечтал превзойти его. Однажды они поссорились. Дядя решил наказать племянника за непорядочный поступок и существенно навредил его карьере. Он мог это сделать, ведь был, как мы помним, человеком очень влиятельным.

Собравшиеся с интересом смотрели на капитана, пытаясь понять, к чему он ведет. Все, кроме Агнессы. Мирошкин выдержал эффектную паузу и продолжил:

— Племянник страстно каялся, хотел помириться с дядей, но не успел: дядю убили. Убил его катала, карточный шулер высшей категории, человек, принадлежащий к касте избранных преступного мира. И убил не за карточный долг или из мести, а так, ради пары золотых побрякушек. Сам катала в убийстве не признался, но суд счел его виновным и посадил.

Убийство — преступление серьезное, так что сидел катала долго. Сидел и много думал. Когда он вышел из тюрьмы, жизнь была уже совсем другой. Шла к концу перестройка, и катала, назовем его теперь профессиональным игроком в карты, преуспел. Он стал состоятельным бизнесменом, владельцем сети казино, меценатом, собирателем предметов искусства, активно занялся благотворительностью. Стал, словом, уважаемым в обществе человеком. Но давнюю историю, из-за которой когда-то попал в тюрьму, он не забывал.

Не так давно он решил, что пора вернуть старые долги и для начала разыскать того, по чьей вине он отсидел немалый срок. И он нашел своего обидчика.

К чему клонит капитан — до сих пор было не ясно.

— Будучи человеком с обостренным чувством справедливости, наш бизнесмен не стал убивать того, кто выставил его когда-то виновным. Он сам подставил своего обидчика. Он толкнул его на убийство, а сам решил подождать, когда следствие его раскроет и виновного предадут суду. Разумеется, он не мог положиться на сообразительность полиции и решил подстраховаться — так же, как это сделал много лет назад настоящий убийца композитора.

— И что? Полиция раскрыла дело? — азартно спросила Маша.

— Представьте себе, не только раскрыла дело без дополнительных подсказок, но еще и отыскала этого самого игрока в карты.

В соседней комнате снова что-то хлопнуло.

— Илья, проверь, может, у нас очередной незваный гость.

— Да ну, — отмахнулась Маша, — лучше рассказывайте. И какое отношение это все имеет к нам? Ведь имеет?

— Разумеется. Убийца Владислава Барановского и его отца, известного в прошлом композитора, — одно и то же лицо.

— Вы говорили об убийстве Юрия Барановского? Но тогда выходит… У него был только один племянник, мой отец! — Маша перевела глаза с Мирошкина на отца, потом обратно. — Вы на что намекаете?

— Вам больно слышать, что ваш отец убийца? Увы, Мария. Мне жаль.

— Но у него алиби!

— Да, Леонид Аркадьевич позаботился, чтобы оно у него было, — согласился капитан. — Ведь он, в отличие от большинства из вас, знал, что оно ему понадобится.

— Не буду гадать, каким образом вы приплели меня к убийству дяди. Но что касается убийства Владислава — как, по-вашему, я мог быть в двух местах одновременно? Увы, я не волшебник.

— Вы, конечно, не волшебник, — не стал спорить капитан. — Вы, скорее, фокусник. Подробная беседа с вашими коллегами помогла понять, как вы умудрились провернуть такой трюк. Даже если вы станете утверждать, что неожиданно потеряли загранпаспорт, будет несложно прямо на пропускном пункте проверить, сколько раз вы пересекли границу в течение суток.

Лицо Леонида Аркадьевича изменилось. Из человека обаятельного и добродушного он на глазах превращался в расчетливого мерзавца.

— Кто-нибудь объяснит, что все-таки случилось в ночь гибели Владислава? — потребовала Агнесса.

— Что ж, если господин Каргин-Барановский не желает сознаваться, пожалуйста, могу объяснить. Итак, Леонид Аркадьевич еще до начала концерта сообщил музыкантам, что должен задержаться ненадолго в Хельсинки по делам и попросил его не ждать, а сразу после концерта собираться и уезжать, как было запланировано, он, дескать, догонит их на границе. Тем временем сам Леонид Аркадьевич уселся во взятый напрокат автомобиль и спешно двинулся к границе. Он прибыл в Лаппеенранту и пересел на собственную машину, которую заранее перегнал в Финляндию. Да, он все тщательно обдумал. Ему уже удалось однажды избежать наказания, и он не собирался и на этот раз сидеть в тюрьме. Подобные хлопоты не казались ему излишними.

— Возмутительно! — Леонид Аркадьевич затряс головой.

— Все эти факты легко проверить на пункте паспортного контроля, — невозмутимо напомнил капитан. — Так вот, Леонид Аркадьевич пересек границу, после чего позвонил Владиславу и подтвердил еще раньше назначенную встречу. Он очень торопился. Ему нужно было успеть в Репино до четверти двенадцатого, за пять минут до прибытия последней электрички. Он знал, что договориться с Владиславом о продаже коллекции не удастся, а потому был готов на крайние меры.

— Но зачем? Зачем папе понадобилось убивать Влада? — не выдержала Маша.

— Из-за денег, разумеется.

— Но мы не нищие, нам хватает.

— На жизнь. Но не на покрытие карточных долгов.

— Карточных долгов? Леонид Аркадьевич давно не играет! — возмутилась Лилия Константиновна. — И потом, в городе больше нет казино.

— Казино нет, но в карты можно играть на частных квартирах, в дружеских компаниях…

— В дружеских компаниях не проигрывают столько денег, чтобы потом из-за них убивать! — упрямо возразила Лилия Константиновна.

— Вы правы. Леонид Аркадьевич проиграл не в дружеской компании. Он проиграл крупную сумму в подпольном казино.

— У того самого профессионального игрока в карты? Ему принадлежит казино? — хмуро поинтересовалась Агнесса.

— Совершенно верно. Я же говорил, что игрок не хотел убивать Леонида Аркадьевича. Ему важно было всего лишь толкнуть его на преступление, за которое придется ответить. Он собрал сведения о его образе жизни, увлечениях и слабостях. О том, что он за человек, игроку было прекрасно известно и раньше.

— Просто граф Монте-Кристо! — саркастически заметил Леонид.

— Федор Григорьевич, что вы молчите? — Маша повернулась к Кони. — Вы наш юридический представитель, почему вы позволяете этому… — Тут она замялась, борясь с желанием оскорбить капитана, но справилась с собой, — этому представителю следственного комитета выдвигать против отца какие-то дикие обвинения?

— Простите, Мария, но пока обвинения официально не предъявлены, я не могу вмешаться.

— Какой ужас! — Лилия Константиновна схватилась за голову. — Немыслимо!

— Мама, успокойся, это все пустые разговоры.

Если не делом, то хотя бы взглядом она сейчас может поддержать отца.

— Леонид Аркадьевич успел добраться до платформы, столкнуть Владислава под поезд и снова рвануть к российско-финской границе, благо от Репина рукой подать. За час с небольшим вполне можно обернуться, а при благоприятном раскладе и границу пройти.

— Да вы просто фантазируете, выстраивая очередную версию! — вдруг догадалась Маша. — Так же вы обвиняли Агнессу, эту парочку и любовницу Влада.

— Я не любовница! — мгновенно вскинулась Анна Алексеевна.

Майор коротко усмехнулся.

— Вы пересекли границу, отыскали своих музыкантов, сказали им, что доехали на каком-то автобусе, и они, разумеется, поверили. Теперь вы уже вместе с ними прошли паспортный контроль и без всяких остановок двинулись до самого Петербурга.

— Все это прекрасно, — процедил Леонид Аркадьевич, — однако у вашей версии имеется серьезный изъян. У вас нет доказательств. Меня не было на платформе в Репине. Да, я звонил Владиславу тем вечером, впрочем, как и Алла, но я не собирался с ним встречаться, и я его не убивал. У вас нет ни доказательств, ни свидетелей.

Капитан кивнул стоящему в дверях Илье, и тот молча вышел.

В комнате повисла тишина. Маша пыталась поймать взгляд отца, но безуспешно. Дмитрий сверлил глазами Агнессу, но та делала вид, что его не существует. Остальные старательно избегали встречаться глазами. Любое неосторожное движение грозило вызвать электрический разряд.

Хлопнула входная дверь, раздался голос Ильи:

— Мы пришли.

На пороге появился невысокий пожилой господин, в дорогом костюме и темных очках, закрывающих пол-лица.

— Ну, здравствуй, Леня, — сказал он, снимая очки. — Леонид Аркадьевич дернулся при звуке этого голоса. — Сильно я изменился? — Незнакомец смотрел на него. — Столько лет прошло.

— А-артур?

— Именно. Помнишь, значит. А помнишь, как ты меня напоил в тот вечер? Как подкинул мне в карман цацки, которые ты со своего дядьки снял? И как я сел за тебя? Сел, потому что вспомнить не мог, что в тот вечер было. Вырубило меня после твоего угощения. — Артур цедил слова и, кажется, упивался минутой. — А ведь это ты композитора того пришил. Я тебе в тот вечер случайно подвернулся, и ты меня, дурака, напоил, а я потом сидел в тюряге и думал, кто меня подставил. И знаешь, вычислил. А теперь вот решил поквитаться.

— Ты что несешь? — попытался встать Леонид Аркадьевич. — Я никого не убивал, ясно? Никого!

— Врешь, и капитан это знает, — презрительно улыбнулся Артур. — Ты тогда убил. Ты меня встретил сразу после убийства. Спешил куда-то, лицо белое, перекошенное, а как увидел меня — сразу успокоился, к себе позвал. Выпить налил, меня поил, а сам только вид делал, что пьешь, и подмешивал чего-то в стаканы. А когда я вырубился — отволок на станцию и побрякушки в карман подложил. Все, гад, рассчитал. Меня менты на платформе подобрали — и в кутузку. Ничего, теперь ты посидишь.

— Ты ничего не докажешь, Артур. По старому делу срок уже давно вышел, а Владислава я не убивал, не было меня на платформе. — Он мастерски владел собой: голос был спокойный, взгляд — открытый.

— Так это ты? — зарычала Агнесса. — Ты убил отца? И все эти годы притворялся моим и матери другом!

— Уймись, — бросил ей Леонид. — Ты никогда его не любила, даже в детстве. Ты вообще никогда никого не любила. Что ты можешь знать о чувствах, жирная амеба!

— Ах ты мерзавец! — Дмитрий Решетников словно дожидался случая отомстить за Агнессу и за себя. — А ну, проси прощения! — Он схватил Леонида за грудки.

— Да, отвали ты, альфонс несчастный, — сбросил его руки Леонид.

Неожиданно на него с криком набросился кто-то еще.

— Убийца! Лжец! Предатель! — Новый герой тряс Леонида Аркадьевича за грудки, как грушу.

— Илья, прекратите это! — Сверкнул глазом капитан Мирошкин, и Полуновский на пару с Никитой с трудом оторвали от Леонида потного, раскрасневшегося мужчину, который никак не желал униматься. — Прекратите этот балаган! Вы кто такой? Как вы сюда попали?

Драчун как-то сразу поник.

— Владислав Барановский.

— Кто? — Капитан решил, что ослышался.

— Владислав Барановский, — повторил тот, и Мирошкин недоверчиво взглянул на Агнессу.

Кивком она подтвердила личность вновь прибывшего.

— Документы, — отчеканил капитан.

— Сейчас принесу. — Барановский собрался снова покинуть комнату.

— Илья, проследи. Глаз с него не спускать.

В комнате, наконец, очнулись.

— Влад!

— Боже мой!

— Не может быть!

— Как же так?

Владислав вернулся в гостиную, держа в подрагивающей руке паспорт в потрепанной обложке.

— Итак, господин Барановский, жду ваших объяснений.

— А что, собственно?.. Я не понимаю. — Он надулся, как ребенок.

— Все вы прекрасно понимаете. Где вы были все время с третьего июля по сегодняшний день?

— Здесь. Дома.

— То есть как? Третьего числа вечером вашу квартиру опечатали, я лично это сделал. Как вы могли быть здесь?

— Я услышал скрежет ключа в замке, перепугался и вышел через черный ход. Отсиделся у соседки из другого подъезда. Мы с ней дружим, у нее тоже дверь на черный ход открывается. А когда все ушли, вернулся домой.

— Так. А почему на входной двери печать не сорвана? Вы что, все эти дни никуда не выходили?

— Нет.

Он был похож на большого ребенка — всклокоченный после драки, нелепый, с по-детски пухлым, испуганным лицом.

— Что же вы, простите, ели? Или у вас запасы на случай осады?

— Мне соседка приносила.

— А почему вы никому не сообщили, что живы? Что за блажь? Или вы не знали, что вас сочли погибшим?

— Боялся. И не знал, честное слово. Правда, я только сейчас узнал, когда слушал вас всех.

— Тогда чего же вы боялись? Вам угрожали? У вас были причины опасаться за свою жизнь?

— Кому я нужен? — горестно начал он, но взглянул на Леонида и осекся. — Я просто боялся из-за бомжа.

— Из-за какого бомжа?

— Того, что под электричкой погиб. Он же из-за меня погиб. Он меня ограбил, когда я шел по темной аллее к платформе. Отобрал всю одежду, вообще все, а потом убежал. Пришлось вернуться в Дом творчества и одеться. Я еще прятался по кустам, чтобы не встретить никого, потому что остался — он залился девичьим румянцем — в одном белье. Потом я побежал на станцию, меня там должен был Леня ждать, а у меня теперь даже телефона не было, он и телефон отнял. Прибегаю — Лени нет, на путях какое-то пятно. Я пригляделся и понял, что это тот, который меня ограбил. На нем мои джинсы были. Я помчался в город. Хорошо, ключи были с собой, думал, может, придется с Леней зачем-то в город поехать, так чтобы в коттедж не возвращаться, а то время позднее.

— Почему вы не вызвали полицию, когда нашли тело?

— От страха. Я же сразу понял, что это ошибка, что я должен был погибнуть, потому что Ах Пуч…

— Ах Пуч? Что Ах Пуч? — истерически вскрикнула Анна Алексеевна.

Леонид почувствовал, что лицо свело болезненной судорогой. Он с трудом справился с собой, чтобы не кинуться на этого тупицу, только что выдавшего семейную тайну.

— Я его долго не поил, меня не было дома, он наверняка разгневался. И потом, все мои родные, и отец, и дед, умерли после сорока. Мне недолго оставалось, проклятие вступило в действие, и именно поэтому я спешил домой. — Он смотрел как будто в глубь себя, не на присутствующих, никому не удавалось перехватить его взгляд. — Надо было срочно раздобыть кровь, умилостивить его, успокоить, пока не пострадал кто-то еще. Он мог забрать любого. Совсем любого.

Капитан Мирошкин, Илья и Никита переглянулись.

— Вы кого-нибудь видели на платформе? — подался вперед капитан.

— Нет. Последняя электричка уже ушла.

— Что же вы предприняли?

— Побежал на нижнее шоссе ловить маршрутку. Приехал домой, поймал трех крыс в подвале, напоил Ах Пуча…

— Вы его крысиной кровью поили? — брезгливая гримаса исказила лицо капитана.

— Да. Где же было ночью человеческую раздобыть? Но он был доволен, я видел по его улыбке.

Да, с Владиславом Барановским капитану Мирошкину все было ясно. Котлова совершенно права: лечение в психиатрической лечебнице этому бедолаге необходимо, и специалистом быть не надо.

Но так думали, судя по всему, не все.

— Где Ах Пуч? — прошипел неожиданно оживший Леонид, и лицо его было страшно. Такой смеси вожделения, ненависти и безумного восторга Мирошкину видеть еще не приходилось. Можно поспорить, кто из этих двоих, дядя или племянник, больше смахивает на жертву маниакального психоза.

— Шизы, натуральные, — буркнул Артур, но расслышала его только сидевшая рядом Алла Яковлевна.

— Неси Ах Пуча, слышишь! — Леонид развернул к себе Владислава и тряхнул его за грудки. Старая клетчатая рубашка не выдержала, воротник повис на нескольких стежках.

— Оставьте племянника в покое, — одернул его капитан. — А вы принесите этого самого Ах Пуча, это моя личная просьба. Никита, проводи.

После его ухода Леонид как-то быстро пришел в себя и, уже почти не скрывая насмешку, поинтересовался у капитана:

— И что теперь вы мне будете инкриминировать? Смерть бомжа-воришки? У меня не было ни мотивов, ни желания, а у вас нет доказательств.

— Вот тут вы ошибаетесь, — усмехнулся в ответ Мирошкин, — доказательства у меня как раз имеются. И даже имеется свидетель.

— Вы блефуете, и очень бездарно, — миролюбиво отмахнулся Леонид.

— Ошибаетесь. Я же говорил вам, что вас подставили весьма технично. Человек, который отправился по вашей милости в тюрьму, решил отплатить вам той же монетой.

Леонид бросил короткий взгляд на Артура, и этот взгляд сказал Маше больше, чем все предыдущие заявления отца. Она побледнела и смотрела теперь на отца как на незнакомого, словно пыталась разобраться, с кем имеет дело.

— Как я уже говорил, несколько месяцев назад вы проиграли крупную сумму в подпольном казино. Даже продажа квартиры и машины не покрыли бы долг. Кредиторы напирали, вам не оставалось ничего другого, как обратиться к Владиславу. Думаю, он это легко подтвердит. Но Владислав, как всегда, отказался продавать хоть что-то. Вы умоляли, угрожали, объясняли, но он оставался глух.

И тогда вы решились на крайнюю меру. Опыт у вас уже был, никаких моральных затруднений вы не испытывали. Нужно было просто тщательно все продумать — способ и алиби. И вы продумали. Отдаю вам должное, — склонил голову Мирошкин, — идея была превосходной.

Одно «но»: за вами и Владиславом уже многие месяцы следили. У вас не было шанса выкрутиться. Все ваши действия в тот вечер зафиксированы на видео. Да, Леонид Аркадьевич, вас снимали. Как вы выбежали из машины, бегом домчались до платформы, весьма прытко, надо сказать, для вашего возраста. Электричка уже подходила к станции. Вы подбежали к стоящему у края платформы мнимому племяннику. Очевидно, вы очень спешили, вам некогда было вглядываться. Фигура та же, одежду легко узнавать. Да и потом, на платформе было сумрачно, половина фонарей не горела. Вы просто с разбега столкнули его на пути, прямо под электричку.

Машинист еще не понял, что произошло, а вы уже бежали к машине. На вас никто даже не обратил внимания. Дело было сделано. Вас никто не заметил, но даже если бы и заметили — узнать вас под женским париком и просторным балахоном не так просто. Все шито-крыто, если бы не посторонние глаза.

Леонид, бледный, окаменевший, смотрел сейчас только на Артура. Тот сидел с видом триумфатора.

— Так что за убийство ответить все же придется, — закруглил капитан. Да, внезапное воскрешение Владислава Барановского несколько смазало эффектный финал. Но и так хорошо.

— За убийство? Вы сказали — за одно убийство? — На пороге стоял сам Владислав Барановский с каким-то тяжелым предметом размером с трехлитровую банку, накрытым красным бархатом. — А как же убийство отца? Он же сознался, я сам слышал! Разве он не понесет за него наказание?

— Увы. Срок давно уже истек, к тому же у нас нет достаточных доказательств, а признание… — Договорить он не успел — Владислав Барановский уронил свою ношу на стол и снова бросился на дядю.

— Давайте-ка без рукоприкладства, мы не на бандитской сходке, — остановил его капитан. — Возьмите себя в руки и покажите лучше вашего индейского людоеда.

— А-а! — Крик был таким, как будто человеку заживо вырвали сердце. — Где он?

— Вот мерзавец! — С сердцем проговорила Агнесса. — Спер, подлец. Чего стоите, ловите его! Вещь бесценная, произведение искусства!

В какой именно момент Артур Угаров прихватил таинственного Ах Пуча, никто не заметил. Когда все очнулись, его уже и след простыл. Он даже дверь за собой ухитрился запереть теми ключами, что Леонид Аркадьевич бросил на подзеркальнике в прихожей. Пока нашли другой комплект, пока отперли, пока побежали…

— Да, навыки, приобретенные в уголовном прошлом, никуда не делись. Виртуоз, — выдохнул разочарованно капитан Мирошкин. — Ну да ничего, адреса его нам известны. Прихватим голубчика.

— Не надо его хватать, — всхлипнул Владислав. По щекам его текли слезы, но на лице было написано несказанное облегчение. — Пусть забирает. Он украл Ах Пуча, значит, древнее проклятие обрушится теперь на него. — Владислав поднял счастливые глаза. — Свободен! Аня, я свободен! Где Коленька? Где мой сын, я хочу его видеть! Господи, я свободен! Мы немедленно женимся!

Наблюдать очередное обострение нервной болезни капитан не стал. Он надел наручники на Леонида и в сопровождении Ильи и Никиты покинул квартиру, оставив остальных разбираться с тем, что уголовного розыска не касается.

Леонида Каргина-Барановского посадили. Правда, приговор ему вынесли не такой суровый, как надеялся Артур Угаров. В этом, безусловно, была заслуга Федора Григорьевича Кони, который чрезвычайно искусно выстроил защиту.

Владислав отказался подавать заявление о похищении Ах Пуча, и обвинение в краже Угарову так и не было предъявлено. Вскоре Владислав женился и настолько погрузился в радости семейной жизни, что окончательно утратил интерес к коллекции. Агнесса с большим удовольствием взяла дело в свои руки.

Дмитрий Решетников ушел из семьи, предварительно полностью рассчитавшись с долгом по ипотеке. Они с Агнессой укатили на Майорку. Через год он вернулся в семью, устроился на работу в строительную компанию и теперь процветает. Отношения с тещей у него так и не наладились.

Сама Агнесса после расставания с Митей нашла возлюбленного еще моложе. Несколько проданных полотен покрыли расходы на ремонт и пластическую операцию. Теперь она живет, ни в чем себе не отказывая.

Мария уехала в Англию на стажировку и там осталась. Денег ей вполне хватает на безбедную жизнь.

Лилия Константиновна пережила глубокое разочарование. Она развелась с мужем, но скоро снова вышла замуж за состоятельного банкира преклонных лет. Она часто летает к Марии в Лондон, отдыхает на Французской Ривьере и совершенно довольна жизнью.

У Артура Угарова начались трения с конкурентами. Он потерял бизнес и сам в скором времени исчез, причем найти его не смогли ни живым, ни мертвым. Возможно, его погубило проклятие майяского бога или он оказался хитрее и оборотистее, чем можно было предположить. Исчезновение Угарова и золотого Ах Пуча навсегда осталось загадкой.

Наталья Романовна, мать Агнессы, узнав правду о смерти своего первого мужа, испытала огромное облегчение. Все эти годы она мучилась подозрениями, что в смерти Юрия виноват кто-то из его родных, и не ошиблась.

Расставание с золотым божком пошло семейству Барановских во благо — в их застоявшуюся жизнь ворвался свежий воздух. У Владислава подрастает наследник, маленький Николай Барановский, непоседливый, умный мальчик, в котором родители души не чают. Больше всего Коленька любит книги о путешествиях и дальних странах и мечтает, когда вырастет, объездить весь мир, побывать в самых таинственных уголках планеты и пережить множество головокружительных приключений. Владислав Юрьевич, слыша об этих планах, тихонько крестит сына и очень надеется, что мальчик эти увлечения перерастет.

Популярное
  • Механики. Часть 104.
  • Механики. Часть 103.
  • Механики. Часть 102.
  • Угроза мирового масштаба - Эл Лекс
  • RealRPG. Систематизатор / Эл Лекс
  • «Помни войну» - Герман Романов
  • Горе побежденным - Герман Романов
  • «Идущие на смерть» - Герман Романов
  • «Желтая смерть» - Герман Романов
  • Иная война - Герман Романов
  • Победителей не судят - Герман Романов
  • Война все спишет - Герман Романов
  • «Злой гений» Порт-Артура - Герман Романов
  • Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970–2010-х
  • Память огня - Брендон Сандерсон
  • Башни полуночи- Брендон Сандерсон
  • Грядущая буря - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Кости нотариуса - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Пески Рашида - Брендон Сандерсон
  • Прокачаться до сотки 4 - Вячеслав Соколов
  • 02. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • 01. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • Чёрная полоса – 3 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 2 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 1 - Алексей Абвов
  • 10. Подготовка смены - Безбашенный
  • 09. Xождение за два океана - Безбашенный
  • 08. Пополнение - Безбашенный
  • 07 Мирные годы - Безбашенный
  • 06. Цивилизация - Безбашенный
  • 05. Новая эпоха - Безбашенный
  • 04. Друзья и союзники Рима - Безбашенный
  • 03. Арбалетчики в Вест-Индии - Безбашенный
  • 02. Арбалетчики в Карфагене - Безбашенный
  • 01. Арбалетчики князя Всеслава - Безбашенный
  • Носитель Клятв - Брендон Сандерсон
  • Гранетанцор - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 2 - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 1 - Брендон Сандерсон
  • 3,5. Осколок зари - Брендон Сандерсон
  • 03. Давший клятву - Брендон Сандерсон
  • 02 Слова сияния - Брендон Сандерсон
  • 01. Обреченное королевство - Брендон Сандерсон
  • 09. Гнев Севера - Александр Мазин
  • Механики. Часть 101.
  • 08. Мы платим железом - Александр Мазин
  • 07. Король на горе - Александр Мазин
  • 06. Земля предков - Александр Мазин
  • 05. Танец волка - Александр Мазин
  • 04. Вождь викингов - Александр Мазин
  • 03. Кровь Севера - Александр Мазин
  • 02. Белый Волк - Александр Мазин
  • 01. Викинг - Александр Мазин
  • Второму игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Первому игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Шеф-повар Александр Красовский 3 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский 2 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский - Александр Санфиров
  • Мессия - Пантелей
  • Принцепс - Пантелей
  • Стратег - Пантелей
  • Королева - Карен Линч
  • Рыцарь - Карен Линч
  • 80 лет форы, часть вторая - Сергей Артюхин
  • Пешка - Карен Линч
  • Стреломант 5 - Эл Лекс
  • 03. Регенерант. Темный феникс -Андрей Волкидир
  • Стреломант 4 - Эл Лекс
  • 02. Регенерант. Том 2 -Андрей Волкидир
  • 03. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Регенерант -Андрей Волкидир
  • 02. Стреломант - Эл Лекс
  • 02. Zона-31 -Беззаконные края - Борис Громов
  • 01. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Zона-31 Солдат без знамени - Борис Громов
  • Варяг - 14. Сквозь огонь - Александр Мазин
  • 04. Насмерть - Борис Громов
  • Варяг - 13. Я в роду старший- Александр Мазин
  • 03. Билет в один конец - Борис Громов
  • Варяг - 12. Дерзкий - Александр Мазин
  • 02. Выстоять. Буря над Тереком - Борис Громов
  • Варяг - 11. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 01. Выжить. Терской фронт - Борис Громов
  • Варяг - 10. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 06. "Сфера" - Алекс Орлов
  • Варяг - 09. Золото старых богов - Александр Мазин
  • 05. Острова - Алекс Орлов
  • Варяг - 08. Богатырь - Александр Мазин
  • 04. Перехват - Алекс Орлов
  • Варяг - 07. Государь - Александр Мазин
  • 03. Дискорама - Алекс Орлов
  • Варяг - 06. Княжья Русь - Александр Мазин
  • 02. «Шварцкау» - Алекс Орлов
  • Варяг - 05. Язычник- Александр Мазин
  • 01. БРОНЕБОЙЩИК - Алекс Орлов
  • Варяг - 04. Герой - Александр Мазин
  • 04. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 03. Князь - Александр Мазин
  • 03. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 02. Место для битвы - Александр Мазин


  • Если вам понравилось читать на этом сайте, вы можете и хотите поблагодарить меня, то прошу поддержать творчество рублём.
    Торжественно обещааю, что все собранные средства пойдут на оплату счетов и пиво!
    Paypal: paypal.me/SamuelJn


    {related-news}
    HitMeter - счетчик посетителей сайта, бесплатная статистика