Юлия Алейникова - Проклятие Ивана Грозного и его сына Ивана

Бойтесь кисти живописца – его портрет может оказаться более живым, чем оригинал.

Май 1888 г.

Какими глаза вышли пронзительно-обреченными, и столько в них тоски и смертной муки, словно угадал Илья Ефимович будущую судьбу своего друга, словно накаркал, – вздыхал художник, глядя на стоящий на подрамнике этюд, написанный им со своего недавно почившего друга литератора Всеволода Гаршина.

Ах, боже мой! боже! Отчего так тяжело, отчего так горько? И ведь какой светлый, какой кроткий, какой талантливый человек ушел. Может, и правда это он виноват, сглазил, вытянул живую душу из человека и в полотно запрятал? Уж и так про него слухи поползли.

Привычно поглаживая рукой холеную острую бородку, грустно размышлял Илья Ефимович Репин, стоя перед портретом своего друга.

В обеих столицах натурщики с ним работать боятся. Хотя Модест Петрович Мусоргский и без того был плох, когда портрет с него писался, а все ж злые языки не преминули вспомнить, когда Гаршин скончался, что и Мусоргский умер после того, как Репин с него портрет написал. А Пирогов? Ну не от сглаза ведь помер он, от рака. А уж что про мужиков болтали, с которых он своих «Бурлаков…» писал, и вспоминать тошно. И мор-де на них черный напал, и одного за другим их нечистый прибрал, и всякую прочую чушь говорили.

Недавно одну бабу на улице встретил, хотел рисунок с нее сделать, три рубля предлагал. А она как услышала, с кем говорит, закрестилась, плюнула ему под ноги и антихристом назвала. Было неловко и обидно.

Илья Ефимович отошел от портрета Всеволода Михайловича Гаршина, того самого, которого взял за основу при создании образа царевича Ивана для картины «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.», обнял себя, с грустью вспоминая их последнюю встречу.

А обреченность на гибель еще при знакомстве читалась в лице его друга, тонком, прекрасном, таком одухотворенном.

Размышлял Илья Ефимович: «Как странно и как быстро все случилось. Мог я помешать, предотвратить?»

Неизвестно.

Илья Ефимович закурил, он вспомнил, как встретились они с Гаршиным случайно в Гостином дворе за неделю до трагедии. Их последняя встреча. Всеволод Михайлович был грустен, убит, расстроен. Вспомнилось, как он плакал в тот день, перед прохожими было даже неудобно. Как прятал слезы. И тоска в глазах, тоска и страх потерять рассудок. А Илья Ефимович очень его жалел, советовал из Петербурга уехать, развеяться, отвлечься. И ведь собирался же Всеволод Михайлович, собирался же. Двух дней не дожил до отъезда. Выбросился в лестничный пролет. Выбежал из квартиры, и… Илья Ефимович потер глаза, словно боясь навернувшихся слез. Лицо дорогого друга стояло перед ним как живое, с обычным кротким сиянием лучистых, восторженных глаз. Вспомнились его слова, крик души.

– Знаете ли, я всего больше боюсь слабоумия. И если бы нашелся друг с характером, который бы покончил co мною из жалости, когда я потеряю рассудок! Ничего не могу делать, ни o чем думать… Это была бы неоценимая услуга друга мне.

Нет. Слишком тяжело было вспоминать, слишком свежа еще потеря. Илья Ефимович вздохнул, подошел к портрету и завесил его куском темного шелка.

Дверь кабинета со скрипом приоткрылась. Заглянула горничная, глуповатая, недалекая девица с толстой косой до пят.

– Ну, чего тебе? – устало спросил Илья Ефимович. – Ведь говорил же, не беспокоить меня.

Горничная помялась и, похлопав большими, какими-то по-коровьи бессмысленными влажными глазами, сообщила:

– Так барышня к вам.

– Какая барышня? Я же говорил, занят, не принимаю никого, – ворчливо ответил Илья Ефимович, сердясь на бестолковую девицу. И домашних, как назло, никого нет.

– Барышня незнакомая, а что не принимаете, я говорила. Так она плачет, настаивает, про господина Гаршина что-то упоминала, только я не разобрала что. Тихо говорила, да и вообще не понять.

При упоминании Всеволода Михайловича Илья Ефимович отчего-то разволновался, вскочил из кресла и стремительно вышел в прихожую.

В прихожей и впрямь стояла барышня. Бледная, с пышно взбитыми русыми волосами, в черной маленькой шляпке с пером и вуалью. Лицо ее округлое, с по-детски пухлыми щечками и маленьким, собранным бантиком ротиком не имело ничего общего с обликом покойного Всеволода Михайловича.

«А почему, собственно, оно должно иметь что-то с ним общее?» – с разочарованием спросил сам себя Илья Ефимович, напридумывал себе чего-то, нафантазировал за секунду, вот что значит художественная натура. Криво усмехнулся и спросил у незнакомки:

– С кем имею честь? – суховато спросил, даже чуть высокомерно.

– Савелова Елизавета Николаевна, – скороговоркой представилась незнакомка и сразу же без перерыва продолжила: – Вы меня не знаете, но я очень близкий друг Всеволода Михайловича. Была его другом, – поправилась, шмыгнула носом, поднесла к лицу зажатый в кулачке платочек. – Могу я с вами поговорить? – И быстро взглянула на горничную, стоявшую за спиной Ильи Ефимовича. – Это очень, очень важно. Я все объясню.

Репин сердито взглянул на горничную, потом на посетительницу. И после секундного замешательства сделал приглашающий жест в сторону кабинета, потом спохватился, предложил снять гостье жакет.

– Итак, сударыня? – присаживаясь в кресло напротив гостьи, по-прежнему сдержанно спросил Илья Ефимович.

– Вы не знаете меня, я думаю, он даже никогда не рассказывал обо мне, но мы были очень близки. Очень. – Елизавета Николаевна старалась говорить сдержанно, но волнение то и дело прорывалось в ее голосе, и взгляд, очень тревожный, чуть испуганный, выдавал ее внутреннее состояние. – Я знаю, вы человек современный и не осудите меня. – Снова платочек оказался возле лица и крепко сжатая в кулак ладошка. – Мы любили друг друга. Да, да, – видя на лице Репина готовность возразить, поспешила заверить гостья. – Я знаю, теперь он женат. Но мы познакомились с ним в тысяча восемьсот восьмидесятом, у Писаревых. Он был тогда очень плох, одинок, потерян. Скитался. А потом вот у Писаревых… Я была очарована им, таким тонким, мятущимся, сперва это была жалость, потом любовь. Взаимная любовь, – прижимая к груди кулачки, горячо уверяла она Илью Ефимовича. – Я верю, что во многом благодаря мне он отошел тогда от края безумной бездны, все больше затягивавшей его. – Голос Елизаветы Николаевны дрожал, словно речь шла о событиях недавних, еще не утративших живой остроты. – Жениться он не хотел, не желал связывать меня, боялся своей болезни. Глупый. – Она горько покачала головой. – Я была бы рада, просто счастлива. Потом была психиатрическая лечебница в Харькове, брат его туда поместил, потом Всеволода Михайловича увезли на лечение в Петербург. Меня просили не писать ему, дать ему забыть о том печальном периоде, о его болезни. Я послушалась. Все надеялась, что он сам напишет, позовет. Но нет. Забыл, наверное, вместе с болезнью. А потом я узнала, он женился. И вот теперь…

Слезы, тихие, прозрачные, тонкими дорожками побежали по ее щекам. Илья Ефимович завозился в кресле, отводя глаза, ужасно жалея эту милую, славную девушку, впрочем, уже и не девушку, а взрослую, зрелую женщину. Не знал, что сказать, как утешить.

Но Елизавета Николаевна сама смогла взять себя в руки.

– Вы простите, что пришла к вам, но я когда узнала, что Всеволод Михайлович… – сглотнула она страшное слово, – сразу приехала. На кладбище была. Хотела с Евгением Михайловичем встретиться, просто поговорить, расспросить… – Глаза Елизаветы Николаевны были несчастными и виноватыми, – но там я узнала, Надежда Михайловна, жена… то есть сестра ее, то есть… Вы понимаете?

– Конечно, конечно, – закивал головой Илья Ефимович. Всеволод Михайлович и его брат женились на родных сестрах, потому, конечно, и неловко.

– Я знаю, он был дружен с вами. Я видела вашу картину «Иван Грозный…». Потрясающе! И царевич Иван! Как точно вы разглядели отчаянную обреченность, свойственную Всеволоду Михайловичу. Я потом неделю спать не могла. Так и виделась мне темная комната, и он на залитом кровью полу. Только я все не царевича Ивана видела, а самого Всеволода Михайловича. И вот теперь… – Она снова всхлипнула. – Расскажите мне, умоляю вас, как это случилось. Я должна знать! Прошу вас, умоляю! В газетах ничего нет.

Илья Ефимович рассказал, сам едва сдерживая слезы, суховато, немного отрывисто от волнения.

За окном сгустились прозрачные, летние петербургские сумерки. Легкие, неуловимые, нерешительные, словно тончайшей серебристой кисеей накрывшие город. В комнате было тихо, даже легких вздохов Елизаветы Николаевны не было слышно. Они сидели так минут пять, думая о дорогом для них обоих человеке, вспоминая каждый о своем.

Наконец Елизавета Николаевна поднялась. Протянула руку, прощаясь.

– Благодарю вас, и простите меня, – сказала и закусила губу, медля выпускать руку Ильи Ефимовича. – Я знаю, что не имею права, но… У меня не осталось от него ничего, только несколько писем. Я думаю, вы понимаете, он навсегда останется для меня единственной любовью. Эти восемь лет и его смерть ничего не изменили. Я люблю его, люблю, как тогда. Хотя это, наверное, и глупо.

Илья Ефимович накрыл своей ладонью ее маленькую прохладную руку, словно в знак утешения.

– Что я могу сделать? – спросил он тихо.

– Может, у вас есть рисунок, набросок с него? На память, – нерешительно промолвила Елизавета Николаевна, доверчиво заглядывая в глаза художника.

Илья Ефимович решительно шагнул к портрету, сорвал с него темный шелк и, сняв с этюдника, протянул Елизавете Николаевне.

– Варвара! – Голос шефа звучал неприятными пронзительными нотами, рассекая Варины барабанные перепонки, словно острыми лезвиями. – Ты оценила, наконец, коллекцию этой старушенции? Как там ее?..

– Половодникова Зоя Спиридоновна, – подсказала Варя, отступая подальше от шефа.

– Именно. Ну? – Шеф двинулся следом за Варей, но визжать, к счастью, перестал.

Вообще-то у Александра Арнольдовича был вполне приятный голос, а в отдельные моменты, когда в разговоре с клиентом речь заходила о суммах с пятью и шестью нулями, в нем даже появлялись глубокие бархатистые ноты. Но вот в общении с подчиненными этот голос давал какой-то странный, необъяснимый сбой, что-то вроде нервного спазма, и становился отвратительно визгливым. Ну, просто как железом по стеклу.

Сейчас шефа, кажется, отпустило, и Варя, расслабившись, плюхнулась на свое рабочее место.

– Коллекцию осмотрела, есть несколько интересных рисунков, одно полотно предположительно кисти Ладюрнера. То ли гусары, то ли драгуны. В общем, типичная сценка с военными, – докладывала Варя, закатив глаза к потолку, чтобы не забыть чего важного.

– Что значит предположительно? Нам за «предположительно» не платят, – недовольно заметил Александр Арнольдович, одергивая твидовый жилет. – Ты с отцом консультировалась?

– При чем здесь мой отец? – тут же резко сменила тон Варя, взглянув на шефа сузившимися недовольными глазами. – Определение авторства требует более тщательного исследования, только и всего. А я эту картину всего один раз в руках подержала, состояние полотна так себе. Говорит, они его на даче прятали в трудные годы. И вообще… – Варя приготовилась разразиться длинной тирадой на тему собственного профессионализма, но шеф ее выступлений слушать не стал, а перебил новым вопросом:

– Еще что-то интересное было?

– Так, по мелочи. Часы каминные, две вазы, мелкая пластика, – недовольно буркнула Варя, все еще пыхтя, как паровоз, и бросая на Каменкова сердитые взгляды.

– Ладно. Опись мне сегодня на стол, – задумчиво протянул Александр Арнольдович, – пошлем к ней Сергея. Пусть поторгуется, заодно и полотно осмотрит. Серега?

Каменков обернулся к сидящему у него за спиной молодому человеку неблагонадежной наружности.

Сергей Алтынский, бородатый, точнее давно не бритый, слегка неряшливый и, как всегда, благодушный, сидел, вальяжно развалясь в рабочем кресле. Иначе он сидеть не умел. Он всем своим обликом и образом жизни поддерживал имидж «свободного художника», который органично лег на его недисциплинированную и бесхарактерную натуру еще в юности и намертво прирос к его теперь уже устоявшейся личности.

– Аюшки? – обернулся Сергей на начальственный оклик.

– Навестишь старушку?

– Без проблем, но не сегодня. Приятели подрядили картину какую-то посмотреть, у знакомых знакомых. Хозяева обещали проставиться. Так что сегодня я пас. А вот завтра на здоровье. Где бабулька проживает? – обернулся Сергей к Варваре.

– На канале Грибоедова, – буркнула Варя.

Что, она сама не может с Зоей Спиридоновной договориться? Они уже, можно сказать, подружились, и вообще, это она Половодникову нашла. А точнее, Половодникова ее нашла. Через папиных знакомых. Но это не важно, потому что обратились именно к Варе, а не к папе. И при чем тут, спрашивается, Сергей? Да, может, Зоя Спиридоновна с ним даже разговаривать не захочет, при ее-то патологической недоверчивости и скрытности. Она Варе свои сокровища по одному при каждой встрече предъявляла и клялась, что больше ничего точно нет. А в следующий раз зайдешь, а у нее еще что-нибудь припасено. Очень странная особа. Так что возможно, что Серегу с его бородой никто и на порог не пустит.

Впрочем, нет. Серегу как раз пустят, вздохнула Варя. Алтынский обладал невероятным, необъяснимым обаянием, которое особенно эффективно срабатывало на пожилых женщинах, и его небритая физиономия, и мятый поношенный пиджак неопределенного цвета, и вытертые бесформенные джинсы никак этому не мешали.

Варя еще раз вздохнула.

– Варвара, дай ему адрес и телефон старухи и предупреди Половодникову, – велел шеф и снова обернулся к Сереге: – Во сколько ты к ней заедешь?

– Давай в час, – решил Серега после короткого размышления. – Высплюсь с утра, может, даже побреюсь и двину к ней.

Каменков кивнул и скрылся в кабинете. Варя сердито плюхнулась на свое рабочее место. Когда начальство покидало их кабинет, она вскочила со стула, словно школьница перед учителем. А все проклятое воспитание и неуверенность в себе.

– Ты чего киснешь, Варвара? – подмигнул ей Алтынский, добродушно улыбаясь. – Из-за Половодниковой? Так не парься. Ты основную работу провела, старуху нарыла, а наше дело – вдовье. Судиться, рядиться, торговаться. Ни радости, ни доблести. Превратился я из искусствоведа с большой буквы «И» в старьевщика, – плачущим голосом простонал Серега, потом энергично выпрыгнул из кресла и, поклонившись на три стороны, бодро попрощался: – Ну-с, господа, мне пора, меня ждут запеченный гусь и полотно неизвестного автора. Наверняка какая-нибудь чушь. Но хоть пожру на халяву. Чао!

И он удалился.

Варя взглянула на часы, остальные, как по команде, тоже.

В принципе рабочий день у Вари жестко не нормировался, но в их крошечной фирмочке считалось хорошим тоном досидеть на рабочем месте хотя бы до семи вечера, если так уж случилось, что в конце дня ты волей судьбы оказался в офисе. А потому и Варя, и Ольга Петровна, и Макар смотрели с тоской на циферблат, не предпринимая никаких попыток занять себя делом.

Трудилась Варя в маленькой, но хорошо известной в узких кругах коллекционеров фирме «Каменков и партнеры». За те восемь месяцев, что Варя проработала в фирме, никаких партнеров она не видела. Каменков был, а партнеров не было. Фирма занималась оказанием самого широкого спектра услуг. Она помогала состоятельным людям, мало смыслящим в искусстве, но желающим укрепить свой имидж респектабельным хобби, формировать коллекции, разыскивала картины «под заказ» для коллекционеров опытных, представляла интересы своих клиентов на различных аукционах, помогала с вывозом и ввозом произведений искусства, проводила экспертизы или заказывала их в уважаемых организациях. Разыскивала и скупала пока еще неизвестные, но достойные внимания произведения великих и не очень авторов. И еще много чем по мелочи. Для чего в ее штате трудилось с десяток сотрудников. В том числе и Варвара Николаевна Доронченкова, двадцати четырех лет от роду, магистр искусствоведения, кандидат наук, искусствовед в четвертом поколении, с обширными родственными связями в интересующей фирму области.

Мысль о том, что именно наличие влиятельных родственников послужило главной причиной приема ее, Варвары, на работу в фирму, не давала ей покоя. Ей хотелось признания себя как личности, самодостаточной, независимой и самоценной. Пока что с этим было туго. Размышления Варвары были прерваны поднявшейся вокруг суетой. Ольга Петровна торопливо надевала плащ, Макар распихивал по карманам телефоны. Варвара взглянула на часы и тоже засобиралась домой.

На следующий день Сергей появился только ближе к вечеру, видно, и впрямь решил выспаться.

– Вот, опись предметов, примерная рыночная стоимость, в скобках то, на что мы сторговались, фотки в планшете, можете взглянуть, – вывалил на стол свою добычу Серега, а Варя завистливо поджала губы.

Ну, вот почему она сама не сообразила сфотографировать коллекцию? Потому что боялась спросить разрешения у капризной Зои Спиридоновны. Потому что это было первое ее самостоятельное дело, и она с ним не справилась. Варя потянулась за описью и с удовлетворением заметила, что картина «Уланы на привале» приписана Сергеем авторству Ладюрнера. Заодно пробежалась по ценам и восхитилась оборотистости коллеги. Самой ей просто не хватило бы наглости и напористости так сильно сбить цену. По правде говоря, обобрали старушку, и всего делов. А ведь Варю рекомендовали Зое Спиридоновне как порядочную девушку, из честной семьи, а она что?

– Ну чего ты губы грызешь? Старушку жалко? – насмешливо спросил Серега, наблюдавший за Варей все это время. – Расслабься. Ты небось не знаешь, откуда у старушонки вся эта дребедень?

Варя покачала головой. Ей действительно не приходило в голову задать столь бестактный вопрос, и потом ясно, что по наследству, от дедов-прадедов или от мужа.

– А я вот между чаем с коньячком поинтересовался, – еще шире и добродушнее улыбнулся Сергей. Сегодня он был свежевыбрит и чисто одет, и улыбка его от этих факторов только выиграла. – Папаша твоей Зои Спиридоновны на продуктовом складе перед войной работал, и в начале войны тоже, потом уж, когда жареным запахло, то есть порядки ужесточать стали, он оттуда слился, а точнее, слился он после начала бомбежек, когда одно из складских помещений разбомбили, хранившиеся на складе продукты, как ты понимаешь, погибли, – многозначительно задвигал бровями Сергей. – И все это добро разномастное, которое я у Зои сторговал, было им выменяно на продукты у отчаявшихся, голодающих граждан блокадного Ленинграда. По сути, за бесценок. Так-то, голубушка, – нравоучительно закончил он и повернулся к прочим членам коллектива. – Эх, ребятки, как меня вчера потчевали! Вкусно, но мало. Перекусили по-быстрому, пару рюмочек опрокинули, еле-еле успел куриную ногу дожевать, гости к телику футбол смотреть потянулись, а меня на галеры, хавчик отрабатывать.

– И чего? Стоил гусь твоих усилий? – спросил Макар, насмешливо глядя на довольно щурящегося коллегу.

– Гм, – многозначительно прокашлялся Серега, – не знаю, откуда он к ним попал, но провалиться мне на месте, если это не портрет В. М. Гаршина работы самого Репина. Тот самый, чья судьба на данный момент была неизвестна. Тот, который он взял потом за основу образа царевича Ивана.

– Фиу! – присвистнул Макар. – Не ошибаешься? Может, это копия?

– Вряд ли, – без всякого кривляния ответил Сергей. – Конечно, изучить полотно как следует не мешает, и стоит еще кому-нибудь из экспертов показать, но я практически уверен в подлинности полотна.

– Сколько же оно стоит на сегодняшний день? – забывая про свои бумажки, поинтересовалась Наташа, занимавшаяся в фирме в основном проблемами ввоза и вывоза предметов искусства и контактами с таможней.

– Думаю, речь идет о цифре с шестью нулями в долларовом эквиваленте, – присаживаясь в кресло, проговорил Сергей. – Вот думаю, как теперь окучивать счастливых владельцев. Картина им не нужна, а бабки даже очень.

Дверь начальственного кабинета с грохотом распахнулась, и Александр Арнольдович появился на пороге, в громыхании грома и сверкании молний.

Таким его в фирме еще не видели. Всклокоченный, с бешено вращающимися глазами, сбившимся на сторону галстуком и прыгающей нижней губой.

– Живо, вы, все, – ткнув дрожащим указующим перстом в обомлевших сотрудников, проревел Каменков. – Где был Алтынский позавчера вечером? Что за Репин? Живо! – Последнее «живо» он завопил так громко, что хрустальные фужеры начала девятнадцатого века, недавно приобретенные у спивающегося потомка известной дворянской фамилии, стоявшие в витрине, испуганно зазвенели, а сотрудники онемели в священном трепете, утратив подвижность и способность мыслить. – Чего застыли? – бегая по лицам безумным взглядом, продолжал вопить ополоумевший Александр Арнольдович. – Какой Репин? Где он был? Ну?

Было тихое солнечное утро четверга. Самого Сергея на работе, как следовало из начальственных воплей, не было, а прочие сотрудники, присутствовавшие в фирме, тихо-мирно занимались рутинными делами. А потому фееричный выход шефа застал их врасплох и парализовал потрясенное сознание.

– У каких-то знакомых знакомых, – первой оправилась от шока Варвара, вероятно, в силу возраста, крепкого здоровья и не выработавшегося за годы защищенной, сытой жизни с родителями трепета перед начальством. – Картину оценивал, говорил, подлинный Репин, «портрет Гаршина».

– Андрей Павлович, ко мне, живо! – выцепив взглядом из толпы перепуганных сотрудников выглянувшего из кабинета юриста, приказал Каменков.

– А что случилось, Александр Арнольдович? – слегка растягивая слова, полным недоумения и легкого испуга голосом спросила Ольга Петровна, нервно теребя в ухе бриллиантовую сережку, некогда принадлежавшую княжне Гагариной.

– Что случилось? Что случилось? – набирая в грудь все больше воздуха, так что Варя стала опасаться, как бы он не лопнул, завопил Каменков. – Алтынского обвиняют в краже полотна! Репина! Вот что! – Ошарашив общественность, он громко застонал и скрылся в кабинете, подвывая: – Убил, без ножа зарезал! Все погибло! Репутация! Доверие к фирме! Все! Сволочь!

Юрист Андрей Павлович с непроницаемым лицом профессионала уже прикрывал дверь в начальственный кабинет.

Сотрудники отмерли и зашушукались.

Алтынского не арестовали. Своевременное вмешательство Александра Арнольдовича уберегло легкомысленного любителя даровой гусятины от «Матросской тишины», хотя, похоже, и ненадолго.

Сергей появился в фирме на следующий день, непривычно подавленный и колючий.

Коллегам едва кивнул и, плюхнувшись на рабочее место, демонстративно взялся за работу. Коллеги молча переглянулись и, проявив тактичность, вопросов задавать не стали.

Начальство подобным тактом не отличалось. Каменков, появившись в фирме после обеда и узрев трудолюбиво склонившегося над компьютером Алтынского, не стал разводить политеса, а попросту прямо с порога, не стесняясь присутствующих, по принципу «все свои», рубанул.

– Ты картину спер? – правда, выразился Александр Арнольдович резче и грубее, но суть вопроса была именно такова. – Колись живо, как на духу, – проревел он, едва сдерживая рвущееся наружу начальственное негодование. – Я вас всех насквозь вижу, попробуешь финтить, я сам тебя придушу, четвертую на части, а потом сожгу и по ветру развею, чтобы ни одна душа на свете не нашла.

Варя такой кровожадности от изысканного, образованного и в меру воспитанного Александра Арнольдовича никак не ожидала, да и прочие сотрудники, кажется, тоже. Потому как сидели притихшие и даже слегка напуганные.

– Да я… Да вы… Да я никогда… – срывающимся от избытка чувств голосом лепетал Серега Алтынский, и слезы искренности стояли в его мутноватых серо-голубых глазах.

– Ладно, – мгновенно сдуваясь, насупленно проговорил Александр Арнольдович, отводя от Сереги свои пристальные, секунду назад горевшие обличительным пламенем глаза. – Верю, – он взял свободный стул и, поставив его посреди кабинета, сел на него верхом. – Соображения какие-то есть? Полотно-то пропало. А все же подлинный Репин, – многозначительно проговорил Каменков, словно подмигивая Сереге голосом.

– Не знаю. Я же не сыщик, – шмыгая носом, буркнул задетый за живое, натерпевшийся за последние сутки от полиции Серега. Но, помолчав немного, все же добавил: – Наверняка кто-то из гостей. Слышали, как я с хозяевами полотно обсуждал. Мы, между прочим, и цены вскользь коснулись. – А потом, как-то нехорошо покосившись в сторону, прибавил: – Я даже подозреваю кой-кого.

– Кого? – тут же оживился Каменков, мысленно уже что-то прикидывая и оценивая.

– Завтра поделюсь, – проявляя несвойственную ему прежде скрытность, пообещал Серега. – Можно мне сейчас домой пойти, надо кое-что по делу выяснить? – обнаглев, спросил он и, как ни странно, получил у Каменкова полнейшее на то соизволение.

– Наш-то, кажется, на картину глаз положил, – тихо шепнул коллегам Макар, едва за Каменковым захлопнулась дверь кабинета. – Серега, расскажи, чего с тобой в ментовке было-то? Сильно они тебя плющили? – тут же обратился он к Алтынскому, логично решив, что начальство дало добро на общественные дебаты по этому делу.

Остальные сотрудники, в том числе и Варвара, с любопытством уставились на жертву полицейского произвола. Никто из них ни на секунду не поверил в возможность совершения им кражи, слишком уж безобидным, легкомысленным и безалаберным человеком был Сергей Алтынский. Максимум на что был способен Серега, это переход улицы на красный сигнал светофора и распитие пива в неположенном месте.

– Что, очень интересно? – угрюмо и недружелюбно отозвался Сергей в совершенно не свойственной ему манере. Вероятно, обрушившееся на него испытание нанесло серьезную душевную травму добродушному пацифисту и бонвивану. – Хочешь, намекну следователю, что ты имеешь отношение к этой истории, сможешь на своей шкуре опробовать все прелести общения с правоохранительными органами. А если повезет, они тебе еще и пришьют чего-нибудь.

Макар от такого предложения растерялся и с ответом не нашелся, а Алтынский, прихватив свой дежурный пиджак, торопливо покинул контору.

– Фью! Вот это да! – присвистнула тихонько директорская секретарша Алиса, она только сегодня вышла из отпуска, но о случившемся ЧП уже была извещена во всех подробностях.

Алиса обладала безупречной внешностью фарфоровой статуэтки. Точеные, несколько кукольные черты лица, кудряшки золотисто-русых волос, изящная миниатюрная фигурка и ясный, простодушный взгляд недалекой дурочки оказывали на мужчин, в том числе и клиентов фирмы, ожидаемое впечатление. Весьма ошибочное. Алиса была тонкой штучкой, весьма себе на уме. Образованной, меркантильной, с твердыми принципами и с ясными целями. Секретаршей она числилась лишь для отвода клиентских глаз, а по факту была личной помощницей директора с весьма широкими полномочиями и существенной зарплатой, значительно превышавшей зарплату специалиста по изобразительному искусству Варвары Доронченковой. Каменков частенько брал Алису на встречи с клиентами в неформальной обстановке и в обязательном порядке на переговоры. Как советчика и отвлекающий фактор.

Некоторые недалекие клиенты и партнеры ошибочно полагали, что Алиса, точнее обладание ею, является частью заключаемой сделки, и, разумеется, жестоко ошибались. О чем их весьма безапелляционно извещали после подписания финансовых документов.

Макар, высокий, широкоплечий, весьма симпатичный, пользовавшийся уверенным успехом у противоположного пола, давно и безнадежно был влюблен в Алису и жутко ревновал ее практически ко всем клиентам фирмы, к директору, к юристу, а иногда даже и к Сереге, последнее было совершеннейшей глупостью, потому как Алтынский был явно птицей не того полета. Алиса Макара не поощряла и даже вроде бы как не замечала испытываемых к ней чувств, умело обходя в обращении с ним острые углы и не давая ему никак проявить своих чувств. О личной жизни Алисы никто в фирме ничего не знал.

Варвара Алисе в глубине души очень завидовала. И ее внешности, и ее независимости, и ее умению поставить себя в отношении с противоположным полом, в общем, всему. И дружбы с ней не водила, предпочитая общество Ольги Петровны и Наташи, которая занималась отношениями с таможней и на рабочем месте появлялась редко.

– Суровая взрослая жизнь накрыла нашего мальчика с головой, когда он этого и не ждал, – заключила Алиса нежным, почти детским голоском и, взмахнув густыми, длинными ресницами, вернулась к работе.

Макар смотрел на нее как завороженный.

Ольга Петровна с Варей переглянулись.

Больше в тот день история Серегиных злоключений не обсуждалась. На следующий день из Гамбурга прилетел давний клиент фирмы, и Каменков с Алисой были заняты приемом. Варвара занималась составлением каталога коллекции Половодниковой, Макар ездил в Русский музей за экспертным заключением, жизнь текла своим чередом, а в понедельник стало известно, что Сергей Леонидович Алтынский утонул.

1881 год

Тяжелым выдался тысяча восемьсот восемьдесят первый год для России. И в судьбе Ильи Ефимовича Репина он стал мрачным, нелегким, подернутым кровавой пеленой.

Первого марта трагически погиб от рук террористов император Александр II, третьего апреля состоялась казнь цареубийц – Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова, Рысакова.

– Ах, какие это были кошмарные времена, – вздыхал Илья Ефимович, – сплошной ужас… Я даже помню на груди каждого дощечки с надписью «царе-убийца». Помню даже серые брюки Желябова, черный капор Перовской…

А еще в начале весны Илья Ефимович писал портрет своего друга, к которому всегда чувствовал какую-то особую нежность, Модеста Петровича Мусоргского, писал его в больнице. Портрет получился предсмертным. Модест Петрович лечился от приступа белой горячки в военном госпитале, и дело, казалось, шло на поправку, и вдруг такая трагедия! Скончался Мусоргский в середине марта.

А уж по городу тут же поползли слухи. Сглазил, забрал душу, высосал, замуровал в полотне. Слухи и простонародные суеверия. А все ж неприятно. И горничная с кухаркой об этом шепчутся.

И все это, казалось, клубилось в воздухе удушливым мрачным дымом, наполняя собой и мастерскую, в которой Илья Ефимович работал над набросками к новой картине.

То ли события эти кровавые толкнули его к работе над Иваном Грозным, то ли недавние испанские впечатления от боя быков… Илья Ефимович до сих пор словно воочию видел этот пир смерти и ужаса. Милые, добрые, невероятно тактичные испанцы превращались на корриде в кровожадных первобытных варваров. Толпа ревела, как море. Ладони трещали, как митральезы, и оскаленные зубы на загорелых рожах представляли живой ад. Поистине, несчастья, живая смерть, убийства и кровь составляют такую влекущую к себе силу, что противостоять ей могут только высококультурные личности.

А может, услышанная недавно «Месть» Римского-Корсакова натолкнула его на эту идею, очень уж хотелось живописными средствами передать силу чувств, накал страстей, столь изумительно сильно переданных музыкой. А скорее все вместе. Но задумал Илья Ефимович большое полотно, Иван Грозный в самый момент совершения ужаснейшего, кровавого своего злодеяния, в момент убийства собственного сына, царевича Ивана. А точнее, сразу же после него, когда ужас содеянного охватывает детоубийцу, держащего в своих объятиях гибнущего, истекающего кровью родного сына.

Очень хотелось Илье Ефимовичу воплотить в живописи рожденное музыкой Римского-Корсакова настроение. А сюжет он позаимствовал у Карамзина, красочно описавшего события, то ли имевшие место быть, то ли нет, шестнадцатого ноября тысяча пятьсот восемьдесят первого года. В этом году, можно сказать, «юбилей».

Илья Ефимович встряхнулся, отгоняя тревожные, гнетущие мысли, и взялся за карандаш.

Идея картины влекла его, звала за собой, словно давая выход накопившемуся в душе ужасу увиденного и пережитого. Гнетущие впечатления тяжело начавшегося года, трансформируясь глубоко в душе, находили спасительный выход в работе, наполняя трепетной, страстной энергией, даря какое-то горячечное возбуждение. Даже выглядывая в окно, Илья Ефимович видел не современную Москву с экипажами и чистой публикой, а ту глухую, с лабазами, высокими заборами, боярскими палатами, деревянными мостовыми, по которой проносились с гиканьем лихие опричники, пугая торопливых прохожих, заставляя, испуганно крестясь, жаться к заборам бородатых мужиков и румяных, ярко принаряженных баб в платках и киках.

Захватила, ох захватила его эта идея. Влекла, манила, изматывала, лишала покоя, а потом, утомленного, опустошенного, гнала прочь, вызывая разочарование, тогда Илья Ефимович прятал полотно, уставший, истощенный поисками, словно потерявший интерес, обращался к другой картине, пока волна трепета и веры в свои силы, понимания, что вот сейчас, сейчас все получится, не возвращала вновь к страшному полотну.

– Как утонул? – ахнула Ольга Петровна, глядя своими светлыми наивными глазами в суровое, подобающее случаю, лицо Александра Арнольдовича. – На смерть?

Александр Арнольдович выразительно взглянул на экзальтированную даму, но ответил все же на поставленный вопрос попросту, без издевки.

– Пьяный в канал нырнул. Может, придуривался, а может, несчастный случай, – вздохнул он. – Как теперь узнаешь? Зато теперь совершенно очевидно, что дело с кражей полотна повесят на Серегу. Потому как на покойника свалить всегда проще.

– Не может быть! – возмущенно воскликнула Варя, по молодости лет еще не утратившая наивную детскую веру в закон и справедливость. – У них доказательств никаких нет, и картину у Сергея они не найдут.

– Ну-у, – безнадежно протянул Александр Арнольдович, – нашла довод.

– Александр Арнольдович, – тактично покашлял из-за директорской спины выглянувший из своего кабинета юрист Андрей Павлович. – Там по Питеру криминальные новости идут…

– И что? – тут же напрягся, предчувствуя катастрофу, Александр Арнольдович.

– Сообщили, что в канале Грибоедова выловлено тело мужчины, подозреваемого в недавно совершенной краже картины Репина, находившейся в частном собрании, некоего Сергея Алтынского. Про нашу фирму не упомянули, но… – тревожно намекнув, замолк на полуслове Андрей Павлович. Он вообще умел уместно, многозначительно умолкать, предоставляя окружающим самостоятельно домысливать все возможные ужасы надвигающихся событий. Очевидно, предполагая, что за спасением от грядущих ужасов они кинутся к нему, а он соответственно драматизму ситуации заломит за свои спасительные услуги немалый гонорар.

Во всяком случае, Варвара рассматривала его приемчики именно таким образом. Сама она в услугах Андрея Павловича не нуждалась, никогда ничего не боялась, кроме, разумеется, собственной профессиональной несостоятельности, а потому могла себе позволить непредвзято и хладнокровно анализировать происходящее. Возможная потеря фирмой репутации и ее дальнейшее разорение Варвару так же не сильно беспокоили. В конце концов, философски размышляла она, эта фирма не единственная в Питере, можно устроиться и в другую. Ну, или в музей, или в галерею. Что-нибудь наверняка подвернется. Размышления ее были весьма наивны и прочими сотрудниками фирмы явно не разделялись, что легко читалось по их встревоженным лицам.

– Александр Арнольдович, а как же мы? – испуганно пискнула Ольга Петровна, она слыла в фирме особой по-детски эмоциональной, и к ее простодушным реакциям все уже давно привыкли.

Вопреки ожиданиям, Каменков на сообщение юриста не разразился воплями в стиле: «убил, без ножа зарезал», а напротив, молча призадумался, проявив достойную настоящего мужчины выдержку.

– Значит, так, – по окончании размышлений веско сообщил он. – Андрей Павлович, свяжитесь с органами на предмет неразглашения, клеветы и прочего. Пусть впредь воздержатся от неосторожных заявлений.

Юрист с достоинством кивнул и удалился.

– Дальше. Ждать чуда от полиции не приходится, спасать собственную репутацию придется самим, – продолжил сдержанно, но сурово Александр Арнольдович, – необходимо снять с фирмы всяческие подозрения, точнее с покойного Алтынского. Еще лучше разыскать Репина. Заниматься этим вопросом придется всем, – предвидя возможные возражения сотрудников, он чуть повысил голос и, поочередно задерживаясь взглядом на каждом, продолжил: – Да, вы не сыщики, но поиск предметов искусства – наша специализация. Так что глаза боятся, а руки делают. И вам, Ольга Петровна, тоже придется включиться, – отдельно отметил он, глядя на надувшую губки даму. – Варвара. – Варвара тут встала навытяжку. – Выясни адрес владельцев Репина, смотайся к ним, поговори, выясни, почему подозрение пало именно на Алтынского и кто еще был в тот вечер у них в гостях. И кто вообще знал о картине. В общем, выясни, что сможешь. Короче, пошевели мозгами, ты девица с головой, я на тебя надеюсь, – бросил Варваре неожиданный комплимент директор, чем поверг ее в полнейшее недоумение.

Она полагала, что директор на ее счет придерживается иного, менее лестного мнения. Что ж, приятно, однако. Варвара приосанилась и села на место со значительным видом.

– Макар, – продолжил Каменков, – провентилируй обстановку в коллекционерских кругах, побеседуй ненавязчиво с людьми, только, прежде чем соваться к кому-то, придумай уважительный повод, о Репине только вскользь говори, – наставительно заметил директор, – начни с Абрама Григорьевича, он наверняка уже нос свой запустил в это дело, еще сюжет о Сереге не успел закончиться. Впрочем, – остановил он сам себя, – лучше я сам с ним встречусь. Этот хитрый лис с тобой разговаривать не станет. А ты найди людишек помутнее. Помнишь мужика, который нам помогал Серова в прошлом году достать? – Макар кивнул с кривоватой усмешкой. – Вот, вот. С ним тоже. Теперь Наталья. – Он обернулся к специалисту «по связям с таможней», как называли Наташину должность в фирме. – Предупреди о возможных попытках вывоза, намекни, чтобы в случае чего нас известили первыми.

Наташа – высокая костистая брюнетка – коротко кивнула и, прихватив телефон, вышла в коридор.

– Алиса, – проговорил Каменков и задумался, потом тем же неспешным, словно нерешительным голосом распорядился: – Возьми-ка ты на себя прокуратуру. Или пока рановато?

– Пока рано, – своим детским очаровательным голоском подтвердила секретарша. – Лучше я текущими заказами займусь, пока вы все Репина ищете.

– Ладно, – согласился после секундного колебания Каменков. – А Ольга Петровна… – проговорил он, с сомнением глядя на накуксившуюся даму.

– А Ольга Петровна пока мне поможет, – подсказала ему Алиса.

– Именно, – с облегчением согласился Александр Арнольдович.

Ольга Петровна с благодарностью взглянула на Алису, но глаза секретарши сверкнули в ответ подозрительной насмешливой искоркой на Варин взгляд, не обещавший Ольге Петровне сладкой жизни.

Ей уже давно казалось, что Алиса слегка инфантильную, несколько жеманную, чуть капризную Ольгу Петровну недолюбливает. Ничего удивительного. Варю и саму иногда раздражала манера Ольги Петровны вести себя словно шестнадцатилетняя девочка, это в ее-то сорок с хвостиком! Впрочем, избалованная мужем, бездетная Ольга Петровна, вероятно, и ощущала себя таковой в глубине души, хотя это ощущение уже давно вступило в жестокое противоречие с суровой реальностью.

Раздав указания, директор покинул их кабинет, а перед Варварой встала первая непростая задача, как раздобыть координаты злосчастных владельцев похищенного Репина.

– Посмотри у Сереги на столе, среди бумажек, – вдруг ни с того ни с сего проговорила Алиса, обращаясь к погруженной в раздумья Варваре.

– Что?

– На столе у него поищи среди бумажек, – повторила свой совет Алиса. – Тебе адрес владельцев Репина нужен?

– Да.

– Серега всегда все записывал на клочках бумаги, потом переносил в смартфон. Если адрес ему диктовали, когда он сидел на работе, вполне возможно, ты его отыщешь на столе.

– Точно, – Варя с благодарностью кивнула Алисе. Не такая уж она и противная.

Бумажка нашлась, правда, не сразу, да и разобрать, что сия записка относилась именно к Репину, а не к чему-то еще, помогло лишь начерканное после буквы «Р» слово «гусь», затем шел адрес, и все.

– А как же я их имена узнаю, у Сергея только адрес записан? – ни к кому особенно не обращаясь, вслух поинтересовалась Варя.

– А ты в адресную программу загляни, там фамилии собственников квартиры имеются. Или в телефонную базу, если у них стационарный телефон есть, то фамилия абонента будет указана, – вновь посоветовала Алиса, и Варя взглянула на нее с уважением.

Звонить Булавиным, так звали владельцев пропавшей картины Репина, из офиса Варе не хотелось. Во-первых, слишком много внимательных глаз и ушей вокруг, а во-вторых, Варя совершенно не представляла, что можно сказать людям, которые уверены, что твой коллега украл у них многомиллионную ценность. А ждать очередной подсказки секретарши было стыдно.

Действительно, что сказать, чтобы тебя выслушали? И Варя, улучив момент, когда Алиса зачем-то зашла в кабинет к Александру Арнольдовичу, тихонько смылась из офиса.

Варваре Николаевне Доронченковой в этом году исполнилось двадцать четыре года. Была она дипломированным искусствоведом, окончила сперва Академию художеств, получила степень магистра, затем окончила аспирантуру и после блестящей защиты вышла в большой мир искусства.

Большой мир оказался на поверку маленькой фирмой, занимающейся торговлей произведениями искусства. Но дело было не в фирме, а в искусстве. И даже не в искусстве, а в фамилии. Как мечтала Варя иметь фамилию Иванова, или, скажем, Соколова, и не встречать в глазах коллег и преподавателей этой знакомой искры узнаваемости, и не слышать приевшегося, наскучившего вопроса.

– Доронченкова Варвара Николаевна? – А потом взгляд над очками. – Вы, случайно, не дочь Николая Васильевича?

Дочь Варя была дочерью профессора Николая Васильевича Доронченкова – известного всему Петербургу и не только специалиста по русской живописи. Внучкой профессора, почетного академика, члена-корреспондента и прочее, и прочее Василия Павловича Доронченкова и внучкой Анны Витальевны Доронченковой-Косиновой, тоже профессора и тоже искусствоведения, и пра-внучкой Павла Петровича Доронченкова, академика Императорской Академии художеств. Учебниками, монографиями, статьями и прочими трудами ее предков были полны все научные библиотеки, вплоть до библиотеки Академии наук.

И хотя Варина мама не имела к искусству никакого отношения, а напротив, преподавала сопромат в одном из вузов Петербурга, Варя росла в искусствоведческой среде. Будучи девочкой воспитанной и послушной, она с детства допускалась за взрослый стол и, когда семья принимала гостей, частенько становилась свидетелем научных споров, дискуссий или просто обсуждений. Под влиянием среды у нее рано сформировался свой взгляд на искусство, свои теории и мнения, которыми очень дорожили отец и бабушка – дедушка, к сожалению, к тому времени уже умер – и всячески поощряли в Варе самостоятельное мышление. Лет в четырнадцать она, как равная, участвовала во взрослых беседах, а научные авторитеты с мировым именем всегда были для нее просто тетей Олей, дядей Леней, дядей Сережей. Вследствие чего она не испытывала никакого трепета перед громкими именами и чувствовала себя со взрослыми – образованными, титулованными регалиями и званиями – на равных.

Варя была абсолютно довольна своей жизнью. Она жила в просторной комфортной квартире, в стабильном достатке, общалась с интересными, умными, образованными людьми. Училась Варя в элитной гимназии, училась отлично и без усилий, ни в чем не знала отказа, поскольку была единственной внучкой и дочкой. Чувствовала себя защищенной, любимой, умной и красивой и не испытывала никаких подростковых комплексов. Среди сверстников ощущала себя легко и раскованно.

В Академию поступила самостоятельно, без всякой протекции и до начала учебы в ней чувствовала себя совершенно счастливой и довольной жизнью. Проблемы начались после и как-то постепенно. И начались именно с этих «узнаваний». Варя вдруг почувствовала груз четырех поколений «великих» искусствоведов на своих плечах и пристальный, изу-чающий, критический взгляд окружающих, оценивающих каждый ее доклад, реферат, курсовую. Среди преподавателей оказались как поклонники ее семьи, так и недоброжелатели и оппоненты. Но и те, и другие с интересом наблюдали за студенткой Доронченковой. Соответствует? Тянет? Или же на ней, как на большинстве отпрысков достойных людей, природа отдыхает? Даже студенты, однокурсники и одногруппники, поменяли свое к ней отношение.

Успехи? Ну, конечно, у нее же папочка. Неудача! Так ей и надо, сама без родителей ни на что не способна! К третьему курсу у нее совершенно не осталось друзей. Она вдруг превратилась в какого-то изгоя. Дольше всех с ней «дружили» предприимчивые ребята, рассчитывавшие получить некие дивиденды от такой дружбы, но, поняв, что Варя никакой протекции им не составит, они потеряли к ней всякий интерес. А Варя полностью погрузилась в учебу. Теперь она не могла позволить себе ни единого промаха, чтобы не порадовать «доброжелателей» и не уронить престиж семьи. Дома она о своих проблемах, разумеется, не рассказывала, чтобы не огорчать родителей, но именно тогда у нее стали возникать первые смутные мысли о смене фамилии.

К моменту защиты кандидатской Варя превратилась в закомплексованную, потерявшую веру в себя неврастеничку, мечтающую вырваться из тисков семьи и Академии в большую, независимую, самостоятельную жизнь, при этом желательно сменив фамилию.

Последняя идея приобрела оттенок психопатической навязчивости, от чего все ее прежние кавалеры и немногие вновь появляющиеся на горизонте пускались наутек, едва разглядев в Варваре маниакальную тягу к ЗАГСу.

Так что Варварина личная жизнь в данный конкретный отрезок времени фактически была равна нулю. Профессиональная самодостаточность и независимость весьма сомнительны. Проживала Варя до последнего времени с родителями, и лишь отъезд на три года в Америку ближайшей подруги позволил ей временно вырваться из родного гнезда и поселиться в квартире последней.

Так что несложное задание шефа встретиться с владельцами пропавшего Репина натолкнулось на Варины многочисленные комплексы запоздалого переходного возраста. А точнее, на разъедающую ее личность наподобие ржавчины неуверенность в себе.

Как она позвонит этим людям, что скажет? Ведь они считают Сергея виновным в краже картины, а следовательно, и фирму, и ее саму. Ее, в краже! Нервно облизывая эскимо, возмущенно размышляла Варя.

Да, но ведь ни она, ни фирма, ни покойный Алтынский не имеют к исчезновению никакого отношения. А Каменков даже мечтает эту самую картину отыскать!

Вот что она должна сказать Булавиным! Точно! С этой позиции надо строить всю беседу. Мы честная фирма, нам неприятна сложившаяся ситуация, и мы хотим очистить от грязного пятна память погибшего товарища. Немного патетично, но в целом неплохо, заключила Варвара и взялась за телефон.

Однако добиться встречи с семейством оказалось не так просто. Беседуя с госпожой Булавиной, Варя то и дело вспоминала Алису, вдохновляясь ее настойчивостью, целеустремленностью и волей. Помогло.

Май 1888 г.

Илья Ефимович вытер руки, поставил на место кисти и обернулся к гостю.

– А у меня, дорогой Павел Петрович, вчера интересная гостья была, – проговорил он, подходя к дивану и усаживаясь рядом с крупным, упитанным профессором Доронченковым, больше похожим на вологодского купца, нежели на профессора Академии художеств. Павел Петрович имел густую седую шевелюру и округлую пышную бороду, его широкая могучая грудная клетка едва умещалась в светло-сером сюртуке, а элегантный галстук топорщился на груди словно от возмущения.

– Кто ж такая, позвольте полюбопытствовать? – мягким низким голосом поинтересовался профессор, закуривая тонкую пахучую сигару.

– Да вот знаете ли, – печально вздыхая и глядя на свои натруженные руки, проговорил Репин. – Был я вчера вечером дома, мои все разъехались, а я как-то загрустил в одиночестве. Всеволода Михайловича вспомнил, у меня как раз его этюд на подрамнике стоял. А тут горничная заходит, говорит, там вас барышня какая-то спрашивает, что-то про Гаршина объясняет. Я так разволновался, – улыбнулся смущенно Илья Ефимович, – словно мне сообщили, что это он сам пожаловал или с известием от него.

– А кто же пришел? – с любопытством глядя на художника, спросил Павел Петрович.

– Пришла барышня, бывшая возлюбленная Всеволода Михайловича, еще из той его неженатой жизни, – механически растирая правую больную руку, пояснил Илья Ефимович. – Милая такая барышня. Она знала Всеволода Михайловича в тот непростой период его жизни, после визита к Лорис-Меликову, вы слышали эту историю?

– Да, да. Всеволод Михайлович умолял графа отменить смертные казни, – взволнованно подтвердил Павел Петрович. – Удивительной, почти детской чистоты был человек.

– Вот именно. Удивительной чистоты, – покивал Илья Ефимович, чувствуя, как слезы вновь застилают его глаза. – Так вот, они познакомились, когда он странствовал. А потом Всеволода Михайловича поместили на лечение на Сабурову дачу. И эту даму, не будем называть ее имя, попросили его не беспокоить, дать ему возможность прийти в себя, обрести душевное равновесие. Она послушалась, они расстались.

– А потом он женился, а она его все эти годы любила? – предположил с мягкой, добродушной улыбкой Павел Петрович.

– Вот, вот. Именно так, – совершенно серьезно подтвердил Илья Ефимович, вспоминая искреннее страдание на лице вчерашней своей гостьи. – Она попросила рассказать, как он умер, и дать что-то на память о Всеволоде Михайловиче. Я подарил этюд и, признаться, очень этому рад.

– Щедрый и благородный поступок. Впрочем, другого от вас и не ждал, – неуклюже поворачиваясь к Илье Ефимовичу, проговорил профессор. – А этюд был прекрасный. Очень живой, и Всеволод Михайлович на нем такой, знаете ли… – Павел Петрович задумался, подбирая слово, – не знаю, как и сказать, но иной раз взглянешь на него, так и кажется, что он к беседе общей прислушивается, вот сейчас скажет что-то. А то нахмурится неодобрительно. Удивительно мастерски вы его написали.

– А я, знаете ли, рад, что отдал, – хлопнул себя по колену Илья Ефимович. – Очень тягостные мысли он на меня навевал, а убрать его рука не поднималась. А вообще, Павел Петрович, – неосознанно понижая голос, проговорил Илья Ефимович, – есть что-то нехорошее во всем, связанном с этой картиной. «Царь Иван» словно затягивает в какой-то темный кровавый омут все, что имело к нему касательство, – сердито хмурясь, проговорил Илья Ефимович. – Поймите меня правильно, я человек не суеверный, но больно уж все один к одному. – И он взглянул на свою усохшую, неживую руку.

– Ну, что вы, дорогой мой, что вы? – полным теплого сочувствия голосом пробасил профессор, робко поглаживая Илью Ефимовича по руке. – Это пройдет, еще вылечат, в Германию съездите на источники.

– Не-ет, Павел Петрович, – покачал головой Илья Ефимович, – нет, это уж так и будет. Не вернуть мне руку. Я уж каким только светилам не показывался. Забрал Царь Иван силу из моей руки, высосал ее. Это ведь после него у меня правая рука отнялась, а потом сохнуть начала. Когда над этой картиной работал. Теперь вот левой пишу, счастье еще, что мне это под силу.

– Да ну, бросьте, дорогой, себя так накручивать. Совпадение это, мы же с вами люди современные, не мракобесы какие, – гудел полным доброго сострадания голосом Павел Петрович.

– А вы знаете, что, когда ее в галерее у Третьякова выставили, были случаи, что женщины в обморок перед картиной падали, дети к ней подходить отказываются, плачут от страха?

– Это не мистика, а мастерство ваше, талант, – укоризненно заметил Павел Петрович.

– Ну, хорошо. А что тогда с Григорием Григорьевичем? – вскинул голову Илья Ефимович. – Ведь он после того, как мне для «Царя Ивана» позировал, едва собственного малолетнего сына не убил! – страдальчески воскликнул художник.

– Дорогой мой, да ведь все знают, что Григорий Григорьевич при всем его таланте личность, можно сказать, не в обиду ему, диковатая и даже иногда пугающая. Мальчика, безусловно, жалко, но вы-то тут при чем? – взмахнул большими широкими ладонями Павел Петрович и сложил их перед собой, словно птица крылья.

– Нет. Это все она, картина. Это Иоанн Васильевич творит. Разбудил я его душу, разворошил, потревожил. Вот и мстит он мне, – тяжело вздохнул Илья Ефимович. – Вот и Всеволод Михайлович рано ушел из-за него. Точнее, из-за меня.

– Глупости, – решительно возразил Павел Петрович, поднимаясь с дивана и, заложив руки за спину, принялся размашисто мерить мастерскую шагами. – Глупость и нервы. И не к лицу вам это! Не к лицу! Чего выдумали? Во всех вселенских грехах себя обвинять, за чужие безумства на себя ответственность возлагать! Нет, Илья Ефимович, вы уж нас, грешных, собственной воли не лишайте, а не то вот пойду я на речку в мороз купаться, да и утону по собственной дурости, кальсонами, простите, за корягу зацепившись. Так вы и тут свою вину углядите?

– Нет, тут не угляжу, – улыбнулся, словно оттаивая, Илья Ефимович.

– Вот и правильно, – улыбнулся ему в ответ Павел Петрович. – И там не надо.

– Ох, если бы это было правдой, – с надеждой в голосе проговорил Илья Ефимович. – Дай бог, чтобы этой милой барышне мой подарок принес счастье.

– Не сомневаюсь, так и будет. Если не счастье, то уж утешение во всяком случае точно, – проговорил Павел Петрович, подходя к Илье Ефимовичу и кладя руки ему на плечи.

– Проходите, – сухо пригласила Варю хозяйка, распахивая входную дверь. – Обувь можете не снимать.

Варя благодарно кивнула и прошла за хозяйкой в гостиную. Квартира Булавиных была самой обыкновенной. Современный ремонт, обычная не очень дорогая мебель, никаких предметов искусства, никакого антиквариата. Очевидно, Репин попал к ним случайно, надо будет уточнить, как именно, – сделала для себя пометку Варя.

– Анна Алексеевна, как я вам уже говорила по телефону, наша фирма хочет помочь вам вернуть полотно. Обвинения в краже, которые выдвинула полиция против нашего коллеги, бросает тень не только на покойного Сергея Алтынского, но и на нашу фирму. Так что мы этот вопрос считаем делом чести, – серьезным, взвешенным тоном произнесла Варвара. Упоминание ею «дела чести» вызвало на лице хозяйки неприятную и неуместную кривую усмешку.

К счастью, Варины комплексы притуплялись, или скорее засыпали, когда дело касалось людей обычных, не связанных с искусством, или повседневных дел, не имевших отношения к ее профессии и работе. А потому, слегка приподняв брови, Варя заметила холодным неодобрительным тоном:

– Вы напрасно улыбаетесь, Анна Алексеевна. В нашем бизнесе честное имя и репутация имеют очень большое значение. Мы не подпольные торговцы краденым антиквариатом, а уважаемая фирма, которую знают не только в России, но и в странах Европы и даже в Соединенных Штатах. И Сергей при всей его внешней несолидности был прекрасным специалистом, глубоким знатоком искусства, серьезным и квалифицированным искусствоведом, с большим опытом работы.

Анна Алексеевна под пристальным взглядом Варвары несколько стушевалась, очевидно, почувствовав если не раскаяние, то во всяком случае некоторое смущение. А у Вари появился шанс получить достаточно полную информацию, касающуюся как самого полотна, так и рокового вечера, после которого оно было похищено. Потому что люди, как правило, бывают наиболее откровенны с собеседником, если ощущают перед ним легкое чувство вины, смущение или иной дискомфорт, не связанный напрямую с предметом беседы.

И действительно, Анна Алексеевна принялась торопливо и довольно подробно излагать историю приобретения картины Репина. Избегая смотреть на свою собеседницу и лишь изредка бросая на нее короткие мимолетные взгляды.

– Картина досталась мужу по наследству. Он у меня программист, к искусству отношения не имеет, так же, как и я. А тут вдруг выяснилось, что в Новосибирске скончался его дальний родственник, кажется, двоюродный дядя. Одинокий человек, все свое имущество он завещал Павлу. Квартиру в Новосибирске мы продали, книги и мебель тоже. Осталось только несколько личных вещей, в том числе и эта картина.

– А какие именно вещи остались? – с интересом спросила Варя.

– Какое это имеет значение? – тут же насторожилась Анна Алексеевна, но почти сразу оттаяла и пояснила: – Письменный прибор, часы, наверное, каминные, я не разбираюсь, просто мне они очень понравились, фарфоровый сервиз в отличном состоянии, несколько хрустальных ваз. Вот, кстати, одна из них, – указала хозяйка на стоящую за ее спиной довольно большую, изящную, но вполне современную вазу из чешского хрусталя.

– Понятно. То есть ваш родственник не был коллекционером или искусствоведом? – решила все же уточнить Варя.

– Нет. Он был профессором биохимии. Или что-то в этом роде, – поправляя рыжеватые пряди стриженых волос, пояснила хозяйка. На вид ей было около сорока. С хорошей фигурой, довольно высокая, с крепкими ногами, вероятно, раньше занималась каким-нибудь спортом, типа лыж, Анна Алексеевна выглядела монументально и решительно.

– Скажите, а вы не в курсе, каким образом к вашему родственнику попала эта картина? – задала Варя следующий немаловажный вопрос. Важный не с точки зрения нахождения картины, а с точки зрения подтверждения ее подлинности.

– Не знаю. Как я уже говорила, Сергей Анатольевич был одиноким человеком, жена и дети его давно умерли, осталась подруга. – Тут Анна Алексеевна как-то неловко улыбнулась и добавила: – Точнее, невеста. Они собирались пожениться, но не успели. Это она нас разыскала и помогла с оформлением наследства.

– Сколько же лет было вашему родственнику? – с интересом спросила Варвара.

– Шестьдесят с небольшим, – пояснила Анна Алексеевна, – но он уже давно овдовел, наверное, чувствовал себя одиноко. Алла Юрьевна оказалась очень порядочной женщиной, ничего не захотела себе брать, кроме фотографий, писем и кое-каких личных мелочей покойного. Ну да, мы бы их все равно выбросили. Своего добра девать некуда, вся антресоль хламом забита, – словно извиняясь, пояснила Анна Алексеевна.

– Ясно. Скажите, а можно позвонить этой даме и выяснить, как попала к покойному эта картина?

– Простите, но я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к ее нынешней пропаже? – сердито нахмурилась в ответ Анна Алексеевна.

Варя сообразила, что до сих пор никак не продемонстрировала рвения именно в поисках картины.

– Напрямую никакого, – тем не менее, строго нахмурив брови, ответила Варвара, – но возможны какие-то старые связи, конфликты. Когда имеешь дело с произведениями искусства такого уровня, нельзя пренебрегать никакими версиями.

Кажется, Анна Алексеевна впечатлилась, потому что предложила Варваре самой связаться с Аллой Юрьевной и охотно снабдила ее номером телефона.

– А теперь, – перешла Варя к главному, – расскажите мне о том вечере, когда Сергей Алтынский приходил к вам оценивать картину.

– Ну, рассказывать, собственно, не о чем, – пожала плечами Анна Алексеевна. – Когда мы забирали картину, Алла Юрьевна сказала, что картина ценная, подлинник. Но она тоже не искусствовед, и мы решили показать ее специалисту. Идти с ней в комиссионку было бы глупо, да и опасно, вот мы и разыскали среди знакомых Сергея Леонидовича. Платить ему за такой пустяк было неловко, – словно оправдываясь, слукавила Анна Алексеевна, на что Варя едва сдержала улыбку. Любят наши граждане сэкономить на чужой интеллектуальной собственности. – И мы решили просто накрыть стол, так, по-дружески, в знак благодарности. Но затевать большую готовку ради одного гостя нелепо, и муж пригласил к себе нескольких друзей, в тот вечер как раз футбол был, и они решили устроить импровизированный мальчишник, совместить приятное с полезным, – рассказывала Анна Алексеевна, то и дело нервно поправляя волосы. – После ужина мужчины уселись у телевизора, – она кивнула на большую плазму, – а мы с мужем, с вашим коллегой и Андреем Валентиновичем отправились в спальню. Там временно висела картина.

– Простите, а кто такой Андрей Валентинович? – встрепенулась Варя.

– Ну, это сын приятельницы моей тети. Он работает научным сотрудником в каком-то научном институте, Институте искусства, кажется, – с сомнением предположила Анна Алексеевна. – Он, конечно, хороший специалист, но, как сказала тетя, его профиль – западное искусство, кажется, семнадцатый век, – неуверенно пожав плечами, проговорила вопросительно Анна Алексеевна, словно советуясь с Варей. – К тому же он некомпетентен в вопросе цены.

– Да, конечно, – кивнула Варя, в душе уже самодовольно потирая руки. Какой из современных искусствоведов не в состоянии оценить полотно? Открыл Интернет, порылся на специализированных сайтах, кое-что сопоставил, проанализировал и – «ву а ля». Вот с определением подлинности у него могло быть больше сомнений, учитывая специализацию. Хотя тоже неизвестно. Интересно, что это за НИИ такой? Может Институт истории искусств? В любом случае сейчас не стоит демонстрировать хозяйке чрезмерный интерес к этому «тетушкиному» искусствоведу.

– Скажите, и каково было мнение этого специалиста, он был согласен с оценкой Сергея Леонидовича? – с искренним уважительным интересом поинтересовалась Варя.

– Ну, Андрей Валентинович уже видел картину накануне и тоже был уверен в том, что это подлинник. Но не представлял себе стоимости полотна, – с некоторой неестественной жеманностью, до сих пор у нее не проявлявшейся, проговорила Анна Алексеевна, вероятно, ощущая некоторый внутренний дискомфорт и от ситуации, и от темы беседы. – И тогда мы с мужем вспомнили о вашем коллеге, которого нам рекомендовали общие знакомые, Андрей Валентинович услышал наш разговор и захотел поприсутствовать, чтобы убедиться в правильности своего мнения по поводу картины. Отказать было неудобно, и мы его пригласили.

– И как я понимаю, их мнения совпали? – уточнила Варя.

– Да. Они что-то обсудили, кажется, технику мазка… или что-то в этом роде, – неуверенно проговорила хозяйка. – Я как-то не запомнила.

– Гм, а потом вы вернулись все вместе к гостям?

– Да. Сергей Леонидович немного посмотрел футбол, выпил чаю и уехал. Остальные разошлись позже, – кивнула Анна Алексеевна.

– А Андрей Валентинович ушел вместе с Сергеем? – невинно поинтересовалась Варя.

– Нет, он ушел раньше. Сразу же после осмотра картины. Он очень стеснительный, замкнутый человек. Знаете, этакий ученый-недотепа, – с легкой снисходительной улыбкой пояснила Анна Алексеевна.

«Ага, знаем мы этих тихих ученых-недотеп», – скривилась в ответ на замечание хозяйки Варя. Самый тихий недотепа, которого она знала, этакий кривой, хромой, худой, шепелявый, словно поеденный молью доцент их кафедры, с виду казавшийся не опасней обыкновенной мухи, едва не завалил ее кандидатскую. Показал такие зубищи – первобытные хищники обзавидовались бы! Так что замечание Анны Алексеевны лишь подкрепило уверенность Варвары в том, что истинный похититель ею найден.

– Скажите, Анна Алексеевна, а не могли бы вы дать мне телефон Андрея Валентиновича, очень хотелось бы получить его профессиональное заключение по картине. Сергей погиб, официального заключения с описанием или хотя бы фотографии полотна у нас нет. Нам было бы проще искать картину, знай мы некоторые живописные особенности полотна, – убедительно увещевала хозяйку Варя, надеясь заполучить телефон стеснительного искусствоведа, желательно рабочий, а еще лучше его фамилию, паспортные данные и адрес.

– Думаю, это будет неудобно. Андрей Валентинович интеллигентный, скромный человек, ему будет неприятно, если из-за нас его втянут в историю с ограблением, – категорично возразила Анна Алексеевна. – Лучше оставьте ваши координаты, я ему передам и попрошу, чтобы он сам вам позвонил.

Ах, вот как? Значит, Сергей был непорядочным, неинтеллигентным, и ему было приятно. И нам заодно с ним? Варя возмущенно ощетинилась на подобное заявление и решила, что незачем скрывать собственные оскорбленные чувства от нагловатой, беспардонной любительницы халявных экспертиз.

– А знаете, Анна Алексеевна, ведь и Сергей был интеллигентным человеком, так же был кандидатом искусствоведения. Его родители образованные, уважаемые люди, мама врач-кардиолог, отец физик-ядерщик, – последнее было чистейшей выдумкой, Варя понятия не имела, кем являются родители Сергея, – а вы его с легкостью записали в бандиты с большой дороги. Между прочим, мой отец профессор, сотрудник Русского музея, дед и прадед – академики, и тем не менее я вынуждена сидеть перед вами и выслушивать рассказы о том, что какой-то знакомый вашей тети, интеллигентный человек, который не может иметь никакого отношения к пропаже вашей картины, а мы с Сергеем, значит, можем? Лично я воспринимаю вашу позицию как оскорбление, – вставая с дивана с гордо поднятой головой и расправленными плечами, резко заявила Варя. Бывали у нее временами всплески неумеренной откровенности и правдоис-кательства.

А потому удивило ее не это, а то, что за последние шесть лет это был первый случай, когда Варя с гордостью упомянула о собственном семействе и его регалиях. Может, шок от обучения в Академии прошел?

Вслед за Варей вскочила с места и Анна Алексеевна.

– Простите, конечно, – сдержанным тоном, словно через силу, проговорила она. – Я никого конкретно в краже не обвиняла, версии выдвигала полиция. И к тому же вашего коллегу я видела впервые, а прочие гости были нашими давними друзьями. Надеюсь, вы не ожидали, что я буду их подозревать? – дернула она недовольно плечами, и вся ее призрачная доброжелательность мгновенно испарилась.

– А вам не пришло в голову, что украсть картину мог кто-то третий? Не присутствовавший на вечере? – прищурив глаза, спросила Варя, не сбавляя апломба.

– Да? И кто же, например? – не уступая ей в напоре, уточнила хозяйка.

– Например, ваша тетушка, которая сосватала вам интеллигентного искусствоведа. Или ее подруги, с которыми она простодушно поделилась вашей проблемой. Или ваши знакомые, порекомендовавшие вам Сергея. Или соседи за стенкой, курившие на балконе во время оценки картины и слышавшие ваш с Сергеем разговор через распахнутые окна спальни. Или родственники вашего двоюродного дяди, которым почему-то не досталось наследство, но которые были осведомлены о картине Репина и ее стоимости, или…

– У него не было других родственников, кроме моего мужа! – резко прервала ее Анна Алексеевна. – У нас в спальне кондиционер, и мы не распахиваем окон для проветривания, чтобы с улицы не летела гарь и выхлопные газы, потому что внизу под окнами проспект. Моя тетя не безмозглая болтушка и не вор в законе! А вот вы, на мой взгляд, не профессорская дочь, а аферистка с апломбом, а потому убирайтесь вон из моего дома, и чтобы ноги вашей здесь больше не было, ни вашей, ни других членов вашей банды, а то я в полицию заявлю, – едва сдерживая бешенство, пригрозила Анна Алексеевна.

Пришлось Варе гордо задрать нос и, презрительно фыркнув, топать на выход.

«Нечего сказать, удачный получился визит, – поздравила саму себя с успехом Варя, спускаясь в лифте. – Просто-таки феерический. И ведь именно сегодня директор при всем коллективе сообщил, что считает ее девицей с мозгами. Жаль, не добавил, что с куриными, – иронично заключила она. – А все характер с имечком пополам. Ведь написано было в книжке, что «у Варвар взбалмошный, тяжелый характер», так зачем было ребенка этим именем называть?»

История с именем раньше частенько всплывала в Вариной семье, когда любимое чадо начинало капризничать. И, разумеется, ни капли здравого смысла в привязке Вариных поступков к особенностям имени не было, но в детскую голову все же это запало. И иногда очень уместно вспоминалось, как, например, сейчас.

– О-хо-хонюшки-хо-хо, – тяжело вздыхая, вышла из лифта Варя. И что теперь делать? Как доложить о собственной выходке начальству? И ведь как все хорошо начиналось. Ей даже удалось наладить позитивный контакт с Булавиной. Вот спрашивается, куда ее понесло под занавес? Теперь у нее нет ни телефона искусствоведа, ни его фамилии. Хорошо хоть телефон Аллы Юрьевны успела получить.

Пока Варя сидела в гостях, на улице успел пройти короткий летний ливень. И теперь приходилось скакать через лужи, чтобы не испортить босоножки. Варя, красная от расстройства, с надутыми от разочарования губами, брела к метро вдоль кромки тротуара, угрюмо глядя себе под ноги, перебирая все подробности состоявшейся беседы, когда ее накрыло чуть ли не с головой фонтаном мутной грязи.

– А-а! – взвизгнула Варя от неожиданности, отпрыгивая в сторону. Но было слишком поздно. Светлое льняное платье было похоже на половую тряпку. По ногам стекали черные мазутные струйки, босоножки навеки погибли.

Проходящие мимо люди шарахались от нее как от прокаженной. Варя не выдержала и разревелась. А облившая ее машина, аккуратненько притормозив, сдала назад и остановилась перед рыдающей Варварой.

Дверца хлопнула, кто-то вышел из машины. Варя торопливо отвернулась, пытаясь найти в сумочке платочек или хотя бы бумажные носовые платки. «Платье испорчено, босоножки тоже, так еще и физиономия теперь на свеклу похожа, с таким лицом ругаться несподручно», – нервничала Варвара, страстно желающая высказать хаму все, что думает о его манере езды.

– Простите, девушка, ради бога! – полным раскаяния голосом проговорил водитель провинившейся иномарки.

Варя отвернулась. Платки не находились. Хоть локтем нос вытирай.

– Вот, возьмите мой платок, – словно в ответ на ее мысли, услужливо проговорил водитель, протягивая ей большой чистый и свежеотглаженный платок.

После секундного колебания Варя его все же взяла и, утерев аккуратно слезы пополам с тушью, в завершение высморкалась в него и украдкой взглянула на виновника своего несчастья.

Мужчина был молод, даже очень. Не старше тридцати. Хорошо одет и симпатичен. А она на что похожа? Варя в панике засуетилась, ища на этот раз зеркало. Ругаться с симпатичным и услужливым водителем ей расхотелось.

– Я приношу вам свои искренние извинения, – тем временем убедительно и настойчиво говорил незнакомец, – но меня прижали к обочине, и было просто некуда деваться. Я, кажется, безнадежно испортил вам платье. Да и обувь тоже, – волновался он, то и дело пытаясь заглянуть Варе в лицо.

– Совершенно верно, – подтвердила Варя, поворачиваясь наконец к своему обидчику. Лицо, к счастью, распухнуть еще не успело, да и макияж до конца не размазался. Эти факторы помогли Варе обрести прежнюю уверенность и боевой задор. – Платье испорчено, босоножки тоже. А вам стоит ездить поаккуратнее, чтобы вас не притирали к лужам. И вообще, какое мне дело до ваших оправданий? – вопреки своим недавним намерениям, бросилась в атаку Варвара, отчитывая резким тоном водителя. Видимо, день у нее сегодня такой выдался, что она безостановочно со всеми скандалит, абсолютно глупо и бессмысленно. Впрочем, скандалы всегда глупы и бессмысленны, и ничего после них, кроме стыда за собственное безобразное поведение, не остается.

– Вы совершенно правы, – ласково и вежливо, не в пример Варе, ответил незнакомец, – но я знаю неподалеку хорошую химчистку, они оказывают экспресс-услуги и вычистят ваше платье прямо при вас. Разумеется, за мой счет. Если вы позволите.

– А я в это время в чем останусь? – капризно и недоброжелательно спросила Варя, чувствуя себя в душе неблагодарной грубиянкой.

– Они выдают специальные халаты. Чистые, специально обработанные, – поспешил заверить Варю провинившийся водитель.

Да, этот тип обладает поистине ангельским терпением и истинно рыцарским благородством, заключила Варвара, окончательно оттаивая. Вслух же строго, недовольно проговорила:

– Хорошо. Надеюсь, это действительно недалеко и недолго.

Как будто у нее есть выбор! Да в таком замурзанном виде ее даже в метро не пустят, укорила себя Варя, садясь в белоснежный кожаный салон иномарки. «Надо же, и не жаль ему машину пачкать?» – удивилась она, устраиваясь поудобнее и размазывая по чистым сиденьям впитавшуюся в платье грязь.

Видимо, было не жалко. Потому как, едва машина тронулась, водитель тем же благожелательным тоном спросил, не замерзла ли Варя и не надо ли включить печку.

– Нет, спасибо. А далеко нам ехать?

– Буквально минут пять. Меня, кстати, Даниил зовут. А вас?

– Варвара, – ворчливо ответила девушка, в очередной раз себя устыдившись. А вот Алиса ни за что бы так глупо не опозорилась, мелькнуло у Вари в голове. Гм… А как бы поступила Алиса?

После трехминутного размышления Варя взглянула на своего нового знакомого и нежным, мягким, совершенно не свойственным ей голосом произнесла:

– Извините меня, Даниил, я была недопустимо груба с вами, и спасибо, что согласились помочь.

– Ну, что вы, Варя, это я должен перед вами извиняться, – оживился симпатичный Даниил.

Разумеется, согласилась про себя Варя, но, решив, что вполне способна вести себя столь же разумно, расчетливо и дальновидно, как Алиса, вслух произнесла иное:

– Ну, что вы, даже испорченное платье не может быть оправданием моей грубости. Но у меня сегодня выпал патологически неудачный день, а тут еще эта неприятность, – печально вздохнула Варя, решив, что именно так повела бы себя выдержанная, разумная и предприимчивая секретарша.

– Нет-нет. Вина исключительно моя. На вашем месте любой бы отреагировал так же, – решил посоревноваться с Варей в учтивости Даниил. – А вот мы и приехали. Химчистка.

Даниил вышел из машины и поспешил распахнуть перед Варей дверь, подал руку и заботливо помог подняться по ступеням.

– Девушка, нам нужна срочная химчистка платья, – указал он рукой на заляпанное грязью платье своей спутницы.

– Разумеется, пройдемте, – пригласила Варю за прилавок стройная блондинка в неприлично коротком халате. Длина халата и выпирающие из него пышные формы сотрудницы навели Варю на мысль, а химчистка ли это? А то вдруг подпольный бордель.

Нет, кажется, химчистка, решила Варя, пройдя в небольшую комнату и получив белый махровый халат в обмен на платье.

Девица сразу умчалась, попросив Варю подождать полчасика и полистать журналы. Так Варя и сделала.

Когда сорок минут спустя она вышла на крыльцо химчистки в идеально чистом платье и почти отмытых босоножках, то с удивлением увидела стоящего возле своей машины Даниила.

– Операцию по спасению платья можно считать успешно завершенной, – радостно улыбаясь Варе, словно старой знакомой, проговорил Даниил, распахивая перед ней дверцу.

Варя, словно завороженная, подошла к машине. А она-то была уверена, что Даниил, оплатив химчистку ее платья, давно отбыл по своим делам. И даже позволила себе немножко романтических фантазий на его счет, скучая в ожидании платья. А он не уехал.

Чем объяснить подобный феномен, Варя не знала. Девять из десяти девиц от пятнадцати до тридцати пяти объяснили бы подобное происшествие самым простым и очевидным образом: Даниил просто запал на нее.

Но Варя в силу воспитания и интеллекта никогда не относила себя к этим девяти десятым. А потому подозрительно прищурилась, как делала всегда в минуты затруднений, и пытливо взглянула на Даниила, не спеша усесться в радушно распахнутую машину.

Даниил глупо улыбался возле открытой двери, а Варя молча рассматривала его, не спеша садиться и перебирая в голове все возможные резоны неестественно услужливого, воспитанного и симпатичного типа. Наконец до него дошла некоторая странность происходящего, он озадаченно моргнул, присмотрелся к Варе и растерянно, словно оправдываясь, проговорил:

– Я хотел довезти вас до дома, ведь обувь тоже испорчена, к тому же вы потеряли из-за меня кучу времени.

– Могли бы вызвать такси. К чему такие хлопоты? – все так же пристально изучая своего случайного знакомого, проговорила Варя без тени улыбки.

– Да, конечно, – согласился Даниил, а потом улыбнулся, просто, открыто, по-дружески. – Как-то не сообразил, – растерянно пожал он плечами. – Сам я такси не пользуюсь, все время за рулем, вот и не догадался. Ну, так что, едем или тебе такси вызвать?

– Ладно, – согласилась милостиво Варя после короткого колебания, забывая о том, как должна вести себя искушенная, коварная, предприимчивая девушка. Такая, как Алиса. – Но я живу на «Академической», – честно предупредила она. Хочется ему тащиться на другой конец города, на здоровье. Она возражать не станет.

– Прекрасно. Оказывается, мы с вами соседи, – еще больше оживился Даниил и усадил капризную, неблагодарную барышню в машину.

– Да, мама. Хорошо, мама. Я готовлю, мама. Конечно, салат. И мясо тоже, – согласно кивала Варя, облизывая ложку, которой лопала мороженое из пластмассового контейнера на ужин. Никакой салат и тем более мясо она, естественно, готовить не собиралась. Но не расстраивать же маму? Бедная мама все еще рефлекторно пыталась опекать ее, следить за здоровым питанием, проверять, не забыла ли она зонт или бутылку с водой в жаркую погоду. Варя, будучи воспитанной домашней девочкой, не бунтовала, предпочитая политику тихого соглашательства, прекрасно понимая, что мама не приедет ее проверять. Когда поток маминых наставлений иссяк, Варя пожелала родителям доброй ночи и вернулась к собственным невеселым думам.

Как ей быть и что она скажет начальству по поводу сегодняшней встречи с Булавиной?

Обманывать Варя не любила и не умела. Вранье выходило какое-то неубедительное, а потому и позориться не стоит. Говорить правду было стыдно и недальновидно, можно навсегда потерять и репутацию, и доверие начальства, а вслед за ними и рабочее место. А этого допустить Варя категорически не могла. Не из материальных соображений. Из моральных. Увольнение по причине профнепригодности – несмываемый позор, а Варе стрессов в жизни и без того предостаточно.

Что же делать? Варя раскрыла ноутбук и набрала «Институт истории искусств, сектор изобразительных искусств», а потом список сотрудников. После несложных и непродолжительных поисков Варе удалось обнаружить единственного сотрудника с подходящими инициалами: Зелинский А. В. Оставалось позвонить тете Лене и спросить, знает она этого Зелинского и как его зовут.

Контактов с друзьями семьи, точнее друзьями родителей, Варя в работе старалась избегать. Поскольку считала, что это все равно что обращаться непосредственно к папе с мамой. Но делать было нечего. Она сама своей несдержанностью загнала себя в тупик. Тетя Лена работала директором института, и звонок ей мгновенно решил бы все Варины затруднения. Можно, конечно, позвонить Владу и попросить его спросить у мамы, как зовут Зелинского, но это было еще большим ребячеством. Варя уже потянулась за телефоном, когда в голову ей пришла неожиданная авантюрная мысль. К сожалению, осуществить ее можно только завтра утром, но зато, если все выгорит, не придется беспокоить тетю Лену и вопрос будет решен по-взрослому самостоятельно.

Страшно обрадовавшись собственной сообразительности, Варя отложила телефон, включила телевизор, притянула к себе под бок Шкипера, рыжего, толстого, похожего на свалявшийся клубок шерсти кота редкой породы «богемский рекс». Свое имя Шкипер получил за выражение морды. Еще с детства его круглую щекастую физиономию украшали длинные обвислые усы, придававшие ей ворчливое, надменное выражение, как у старого морского волка. А вот характер у Шкипера был не в пример физиономии веселый и жизнерадостный. Настолько жизнерадостный, что Ксюшка не рискнула тащить его с собою в Штаты, и желающих взять Шкипера на передержку тоже не нашлось. И вот именно благодаря шкодливому Шкиперу Варвара заполучила возможность переехать в Ксюшины апартаменты. Нянчиться с котом.

– Добрый день, позовите, пожалуйста, Андрея Валентиновича, – деловым тоном попросила Варвара, набрав номер сектора изобразительного искусства. Это и был ее хитрый план, позвонить в отдел и методом «тыка» выяснить, работает ли в институте нужный ей субъект.

– Кого, простите? – рассеянно переспросил в трубке женский голос.

– Зелинского, – рискнула уточнить Варя.

– Ах, Андрея Валентиновича, – словно очнувшись, переспросил голос. – Минуту. Андрей Валентинович, это вас.

Ну, ничего себе! А что теперь делать? Бросить трубку? – заволновалась Варя, огорошенная столь быстрым и неожиданным успехом. А, с какой стати? Не-ет, надо немедленно договориться о встрече и прямо сейчас ехать к нему. Такое рвение и предприимчивость Каменков точно оценит. Варвара настроилась на нужный лад.

– Алло, слушаю, – мягко, интеллигентно, с легкой запинкой проговорил незнакомый голос.

– Андрей Валентинович, добрый день. Меня зовут Варвара Николаевна Доронченкова. – В глубине души Варя понадеялась, что ее фамилия может сыграть ей на руку, на кандидата искусствоведения она точно должна оказать должное воздействие. – Я звоню вам по поводу пропавшего портрета Всеволода Гаршина кисти Репина, который вы осматривали несколько дней назад. Мне очень нужна ваша консультация. Вы не согласились бы со мной встретиться?

Вопрос был поставлен таким образом, словно Варю интересовал сугубо искусствоведческий аспект картины, а не история ее пропажи. Сделано это было умышленно, и Андрей Валентинович «купился», хоть и после короткой заминки.

– Не знаю, право, чем смогу вам помочь, я видел эту картину всего дважды и не являюсь знатоком творчества Репина. Но если вы…

– Да, да. Я смогу быть у вас примерно через час. Как мне вас найти? На каком этаже располагается сектор? Я бывала в вашем институте, но только на конференциях, – тараторила Варя, чтобы не дать Зелинскому собраться с мыслями и передумать.

– На третьем. Вы легко нас найдете, – пустился в подробные объяснения Андрей Валентинович. Варя слушала его вполуха. «Институт – не лабиринт Минотавра, и без его объяснений обойдусь», – торопливо натягивая с трудом отмытые после вчерашнего купания босоножки, думала Варя.

Зелинский оказался высоким худощавым неврастеником лет тридцати пяти. Его бледное лицо с правильными, тонкими чертами и крупным ровным носом было бы красиво, если бы не тревожный, беспокойный взгляд. Темные, густые, модно подстриженные волосы выглядели неряшливыми и жирными, а тонкие, изящные пальцы слегка подрагивали, довершая картину душевного неблагополучия.

«Бедняга, – отметила про себя Варя, – наверное, был в детстве юным гением, и родители затаскали его по музыкальным школам и иностранным языкам, пока у мальчика не развился невроз». В их элитной гимназии встречались подобные случаи, когда родители, движимые собственными нереализованными амбициями, доводили любимых чад до нервных срывов, энурезов и прочих неприятностей.

– Добрый день, – протягивая руку, энергично поздоровалась Варя, решив, что бодрый, оптимистичный тон будет приятен неуравновешенному, мнительному Зелинскому. – Варвара Николаевна. Я вам звонила насчет Репина.

– Да, да. Присаживайтесь, – с легкой запинкой предложил Андрей Валентинович. – Очень приятно.

– А я к вам в связи со смертью Сергея Алтынского, помните, вы с ним Репина вместе осматривали, – тем же бодрым тоном проговорила Варя. – Его, знаете ли, обвинили в краже Репина, а он утонул. Вы же знаете о краже? – глядя в глаза побледневшему до синевы Андрею Валентиновичу, спросила Варя.

– Да, – нервно сглотнув, кивнул Зелинский, а потом, крепко сжав ладони и даже зажав их для надежности коленками, произнес горестно надрывным тоном: – Так я и знал! Так и знал!

– Что вы знали? Что вас вычислят? – несколько бестактно и прямолинейно спросила Варя.

– Что, простите? – очнувшись от своих тяжких дум, переспросил Андрей Валентинович.

– Что вы знали? – передумала лезть на рожон Варя.

– Что ее похитят и вывезут за рубеж, – охотно пояснил Андрей Валентинович.

– А почему за рубеж? – с интересом спросила Варя. Кажется, господин Зелинский и впрямь осведомлен о случившемся. Неспроста.

– Ну, как же. Все лучшее, ценное, истинные шедевры вывозятся, распродаются, разбазариваются! – с горячностью проговорил он. – Я предупреждал, я просил их ни в коем случае не продавать ее, сохранить для потомков, проявить благородство и пожертвовать в музей.

– Что сделать? – недоверчиво переспросила Варя. Он либо хитрый двуличный тип, либо блаженный.

– Пожертвовать. Зачем им это полотно? Они ничего не смыслят в живописи. Продать? Купить на вырученные деньги машину? Кусок формованного железа? А дальше? А так о них бы написали газеты, могли бы стать уважаемыми людьми, – искренне, увлеченно рассуждал Андрей Валентинович.

«Нет, этот вряд ли украл», – разочарованно заключила Варя. Но все же решила поинтересоваться его мнением по поводу происшедшего:

– А как вы думаете, кто мог это сделать? Ведь вы были там накануне кражи.

– Полиция сказала, что тот самый оценщик, Сергей Леонидович, кажется, – хмуря озабоченно лоб, проговорил Зелинский.

– Нет, он этого не делал. Я его коллега, мы вместе работали, и теперь после смерти Сергея мы все решили заняться поисками полотна, чтобы очистить погибшего товарища от грязного пятна, марающего его честное имя, – провозгласила Варя, внутренне поморщившись. В подобном напыщенном стиле очень любят изъясняться наши чиновники, обещая народу наступление в ближайшее время райской жизни. Но Зелинский воспринял ее речь весьма позитивно и с пониманием.

– Да что вы? Это замечательно! Сергею Леонидовичу очень повезло, что у него такие коллеги. И знаете что? Я тоже займусь этим вопросом. Картина кисти Репина не должна покинуть пределы нашей Родины! Мы вместе будем искать картину! Я сегодня же встречусь с хозяевами картины и выясню, кто мог это сделать, наверняка они слишком много о ней говорили в неподходящей компании. И вот результат. Владельцам подобных ценностей стоит быть осторожней.

С последним заявлением Варя не могла не согласиться. И с удовольствием обменялась с Зелинским телефонами.

– А по вашему мнению, картина действительно принадлежит кисти Репина? – записав Зелинского в «свои», спросила Варя.

– Безусловно. Хотя я и не специалист, но и ваш коллега пришел к тому же мнению. После первого знакомства с полотном я специально пролистал кое-какую литературу и пришел к выводу, что это пропавший после революции портрет Гаршина, который Репин использовал в дальнейшем для работы над образом царевича Ивана, – с обычной, вероятно, для него горячностью поведал Зелинский. Он вообще, как все нервные люди, отличался повышенной эмоциональностью. Но Варе он все же понравился.

Была в нем некая незащищенность, утонченная интеллигентность и чистота души. Хотя излишняя нервозность пугала. Эх, попить бы ему валерьяночки, полечиться в санатории для нервных больных, может, на иглоукалывание походить, размышляла она, рассматривая своего нового знакомого, и цены бы ему не было. Еще бы и личную жизнь устроил. Варя отчего-то была уверена, что Андрей Валентинович не женат.

Ведь симпатичный мужик по большому счету, продолжала рассуждать Варя. И высокий, и лицо приятное, и плечи широкие. Мускулатуры, конечно, нет, но это дело поправимое, да и вообще, не главное. Главное – интеллект и характер. А они как раз есть.

Да, такой украсть точно не мог. Как это и ни печально для Вариного расследования.

Расстались они с Зелинским почти друзьями. Прощаясь, тот даже осмелился робко поинтересоваться, не является ли Варя родственницей Николая Павловича. Является, призналась Варя и с удовольствием отметила уважительный блеск в глазах собеседника.

Удивительно, за последние несколько дней она без всякой видимой причины несколько раз упоминала о своем семействе и всякий раз без негативных последствий. «Может, еще и не придется фамилию менять?» – неуверенно, с удивлением подумала Варя.

Июль 1895 г.

Небольшая, уютная дача с двумя террасами и зеленым мезонином, которую сняли на лето Ковалевы и у которых с начала июня гостила Елизавета Николаевна Савелова, раскинулась в тени старого, заросшего тонкой мягкой осокой сада. В распахнутые окна дома освежающими, теплыми, душистыми волнами вливался свежий ветерок с реки, трепал белоснежные кружевные занавески. Источали сладостный аромат садовые лилии, пионы яркими мохнатыми шапками кивали благодарно ветру. Жужжали мухи, носились деловитые пчелы, мохнатые тяжеловесные шмели реяли неторопливо над клумбами, заботливо разбитыми возле дома Лидией Николаевной, младшей сестрой Елизаветы Николаевны, степенной матерью большого многолюдного семейства. Ее супруг, инженер Ковалев, приехавший в конце недели навестить свое семейство, сидел в плетеном кресле под яблоней в одной легкой рубашке и дремал, прикрывшись газетой. Дети с няней и гувернанткой унеслись на речку, Лидия Николаевна хлопотала по хозяйству, а Елизавета Николаевна с сачком охотилась на бабочек на раскинувшемся за домом пестром, многоцветном лугу.

Ленивое жаркое марево заволокло собой струящиеся от зноя просторы, мирный покой окутывал каждую травинку на лугу, каждый листик старого сада, и, казалось, ничто не в состоянии нарушить эту божественную безмятежность.

Вечером пили чай на террасе, потом играли в фанты и дружно смеялись над маленькой Верочкой, со всей детской серьезностью исполнявшей испанский танец. Потом зашли соседи, снова пили чай, пели. Лидия Николаевна музицировала. Разошлись поздно.

Елизавета Николаевна, занимавшая угловую комнату, выходящую окнами на луг, быстро разделась и, едва коснувшись подушки, мгновенно заснула сладостным безмятежным сном, какой дарит приятная дневная усталость после счастливо проведенного дня.

Из сладкого царства Морфея ее вырвал резкий, пронзительный, полный ужаса крик, разорвавший в клочья покой и тишину летней ночи. И непонятно было, кто кричал, мужчина или женщина.

В комнате царила непроглядная густая тьма, и Елизавета Николаевна дрожащими от страха руками долго, панически-судорожно, бестолково шарила по прикроватному столику в поисках спичек, с ужасом прислушиваясь к чьему-то хриплому прерывистому дыханию в комнате, сопровождаемому не то стонами, не то всхлипами. К счастью, на этот крик сбежались все домашние. И пока Елизавета Николаевна, все еще сидя в постели, с бешено стучащим сердцем, пыталась отыскать спички, на пороге ее комнаты со свечой в руке уже стояли Виктор Владимирович с Лидией Николаевной, кухарка, горничная, бледная как полотно, гувернантка, пытающаяся отправить прочь старшего сына Ковалевых, Владимира, отчаянно рвущегося в комнату, и садовник Семен с вилами наперевес.

Посреди комнаты в слабом, желтом круге света, даваемого единственной горящей свечой, лежал незнакомец.

Загорелый почти до черноты, с кудлатыми, словно свалявшаяся собачья шерсть, черными густыми волосами, крупный, кряжистый, словно корявый, в просторной холщовой рубахе и серых заплатанных штанах, он казался диковатым и весьма опасным. Такие, как он, с кистенями в полночь по глухим дорогам бродят. Но сейчас, лежа посреди слабо освещенной, наполненной людьми комнаты, он выглядел насмерть перепуганным, беспомощным и каким-то жалким.

Елизавета Николаевна оправилась от испуга, зажгла наконец свечу и, накинув халат, села на кровати.

Виктор Владимирович вместе со сторожем попытались допросить разбойника, но тот лишь мычал, таращился на всех полными ужаса бессмысленными глазами и тихо, беззвучно плакал.

Кухарка Параша принесла с кухни и теперь совала ему в руку стакан с водой, а Лидия Николаевна с Виктором Владимировичем перешептывались, не позвать ли доктора. Горничная уговаривала послать за полицией. Гувернантка шептала на ухо юному Владимиру что-то нравоучительное. Незнакомец же лишь дико таращился, жался к ногам кухарки и тихонько подвывал.

Однако доктора приглашать не пришлось. Мужик, отпившись водицы, попросил водки и, выпив без всякой закуски полстакана, окончательно пришел в себя. Краснея, заикаясь и кланяясь, он все косился куда-то на стену, потом попросил дозволения выйти на воздух и уж там наконец поведал о происшествии.

– Прости, барин, – крестясь и кланяясь, пробасил мужик. – Это я от нужды к вам залез. А то б ни в жисть. В город я поехал, баловство, конечно, но больно хотелось деньжат заработать, жениться хочу, – краснея, поделился он сокровенным, – а в хозяйстве братовья без меня и сами справятся. На стройке я работал цельный месяц, денег заплатили хорошо, а Маратка-татарин пристал как клещ, надоть первую получку отметить. Я сперва и не хотел, а все ж пошли в кабак, вот все и спустил в одну ночь, – тяжело вздыхая и утирая нос рукавом, рассказывал мужик. – Он же, антихрист, меня небось и обобрал. А еще я спьяну морду одному та-ак начистил. Наши-то и говорят, беги скорей отсюдова, пока не посадили, а то еще и на каторгу спровадят, если тот-то помрет. Рука у меня больно тяжелая. Ну, я и побег домой, а денег-то нету. Два дня не жравши, – еще раз тяжело и протяжно вздохнул мужик, а Елизавета Николаевна, завороженно глядя на его огромные кулаки, вдруг отчего-то вспомнила, что он только что выпил целый стакан водки и не закусил. – Вот сегодня пробираюсь мимо вашей дачи, и так у вас тут хорошо, душевно поют… И пирогами пахнет с черникой, – тоскливо ссутулившись, говорил страдалец. – Дождусь, думаю, ночи, заберусь потихоньку, хоть пирога стащу, а повезет, так, может, и пару рубликов. Простите уж Христа ради. От нужды это все.

– А чего кричал-то? – вспомнил вдруг Виктор Владимирович, пока кухарка утирала фартуком жалостливые слезы, а прочие дамы и барышни с любопытством разглядывали гостя.

– Кричал? – мгновенно бледнея, переспросил мужик. – Так это… – Он боязливо оглянулся на дом, перекрестился часто и истово и закончил почти шепотом: – Мужик ентот, – он вытянул шею и еще тише продолжил: – На стене. Я, когда в комнату залез, смотрю, барыня спит, хорошо так, крепко. Ну, думаю, загляну в комод, авось повезет, только я к нему глаза зачем-то поднял, а там он… – Говорить дальше мужик не смог, закрестился, задергался, пришлось снова водки давать.

Но теперь уж все обитатели дачи слушали его, затаив дыхание, предчувствуя какую-то жутковатую тайну.

– Мужик ентот, что тамо на стене висит, уже возле комода стоит и смотрит на меня, а глаза жуткие, как у ентого, прости господи… – Мужик произносить слова не стал, а только скосил глаза вниз и снова закрестился. – Огнем горят, а сам головой качает, мол, нехорошо это, нельзя. А потом потянулся весь и в картину в тую шмыг. Тут уж я и заблажил что было мочи. Отродясь страха такого не видел.

Он отдышался от волнительного рассказа, а потом спросил тихонько, жалобно:

– Мне б поесть чего, хоть бы хлебушка чуток?

– Параша, накорми его, пусть у Семена переночует, – распорядилась Лидия Николаевна, – а завтра собери ему чего с собой, и пусть идет. Хотя… Протасовым вроде садовник был нужен… Виктор Владимирович, вы что думаете?

– Не знаю, – неуверенно проговорил Виктор Владимирович, глядя на огромные руки и кудлатую голову гостя.

– Я в садовники очень даже могу, – оживился мужичок, приглаживая свою диковатую гриву. – Я и за садом, и за огородом, и за сторожа, а с винишком я ни-ни. Это Маратка, антихрист, подсуропил, – горячо убеждал он, искательно заглядывая в глаза то хозяину, то хозяйке.

– Ладно. Иди пока, – велел Виктор Владимирович. – Завтра решим.

И Параша увела его на кухню.

– Так, Владимир, немедленно в кровать, – строго распорядилась гувернантка, кладя руку на плечо своему воспитаннику, едва ночного гостя увели с террасы. Владимир, понимая, что все интересное уже закончилось, пожелав всем покойного сна, позевывая, позволил себя увести.

– Чаю, что ли, выпить, – ворчливо проговорил Виктор Владимирович, потирая глаза. – Теперь уж, наверное, будет и не заснуть. Попроси, Лидуш? Интересно, что это он насочинял про мужика какого-то? Пьян, что ли, был уже?

– Да, может, настоящей живописи никогда в жизни не видал, вот и перепугался. Все же Всеволод Михайлович на портрете как живой. Да и взгляд у него такой удивительный, я и сама не раз замечала. Обернешься иногда, а он будто за тобою по комнате следует, – возвращаясь на террасу с чашками, проговорила Лидия Николаевна. – Лизонька, ты, наверное, испугалась, бедняжка! Проснуться от жуткого воя, и вдруг этакая страхолюдина в комнате! – подсаживаясь к сестре и обнимая ее за плечи, нервно, словно выпуская испуг беспокойной ночи, проговорила Лидия Николаевна. – И вообще, если подумать, мало ли что он нам сейчас говорит, а вдруг ему не только деньги нужны были? – многозначительно взглянув на мужа, предположила она, еще крепче прижимая к себе сестру. – Может, все же надо было полицию вызвать?

– Да нет. Не похоже, чтобы он врал. Слишком уж был напуган, – успокоил ее Виктор Владимирович. – А внешность, это уж кого как Господь создал. Не думаю, что он опасен. А вам, Елизавета Николаевна, лучше принять что-нибудь на ночь успокаивающее.

Но Елизавета Николаевна, казалось, их не слушала, уйдя глубоко в себя, и даже никак на вопрос зятя не отреагировала, пока он ее повторно не окликнул.

– Что-то мне лечь хочется, – пожаловалась Елизавета Николаевна, отказавшись от успокоительного. – Я, признаться, и испугаться особенно не успела, когда все сбежались, а там уж вроде как и не страшно было, – с виноватой улыбкой пояснила она, поднимаясь. И, пожелав всем спокойной ночи, торопливо ушла к себе.

Закрыв против обыкновения дверь комнаты на ключ, Елизавета Николаевна зажгла свечу, села на кровать и, поджав ноги, уставилась на портрет Всеволода Михайловича.

Елизавета Николаевна и раньше замечала эту удивительную особенность портрета соболезновать, сопереживать. Едва получив его в подарок от Ильи Ефимовича, она приобрела привычку беседовать с ним, находя каждый раз в портрете живой отклик. Временами, когда она глубоко уходила в себя, забываясь, ей даже казалось, что она слышит его голос, и беседа их превращается в полноценный диалог. А уж как удивительно менялось выражение лица на портрете. Оно могло быть и веселым, и печальным, и ироничным, и полным сочувствия. Разумеется, Елизавета Николаевна все эти удивительные свойства портрета приписывала чудесному гению Ильи Ефимовича Репина и собственной одинокой фантазии.

Хотя и было за прошедшие годы несколько странных случаев, после которых весьма современная и рациональная барышня Елизавета Николаевна начинала усиленно интересоваться сомнительными трудами, посвященными переселению душ, общению с умершими, и различными древними верованиями. В особенности сильное впечатление произвел на нее новомодный декадентский роман англичанина Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея». Она потом неделю по ночам не спала. А все вот из-за чего.

«Сейчас еще двенадцать, можно бы поехать в офис», – размышляла Варя. Но отчего-то не хотелось.

А хотелось пройтись по магазинам, на дворе стояла середина июля, жаркая пора распродаж. И Варвара, будучи истинной женщиной, к тому же не обремененной нормированным рабочим днем, развернулась в сторону Невского проспекта и шагнула с тротуара, готовясь перейти улицу. Тут же раздался визг тормозов, и Варвара растянулась на чьем-то пыльном капоте.

– Девушка, что же вы на дорогу не смотрите? – раздался над ухом чей-то встревоженный голос, а в следующее мгновение чьи-то сильные крепкие руки оторвали ее от капота, дрожащую и до смерти перепуганную. – Варвара? – удивленно спросил тот же голос, когда оторванная от капота Варя была приведена в вертикальное, хотя и шаткое положение.

Варя смахнула струящийся по лицу холодный пот и взглянула на обладателя голоса.

Это был Даниил.

– Опять вы? – хриплым от пережитого стресса голосом спросила Варя, едва держась на ногах.

– Именно, – кивнул Даниил, все еще тревожно глядя на Варю. – Вы как себя чувствуете, ничего не болит?

Варя попыталась сообразить, как она себя чувствует. Руки-ноги вроде целы, синяк только и небольшая ссадина на колене. Ребра, бок, голова, вроде все ничего.

– Кажется, нормально, – с облегчением выдохнула Варя и твердо встала на ноги.

Даниил с облегчением выдохнул и тоже утер со лба пот. Видно, и ему досталось.

– Садитесь, Варвара, – велел он строгим и усталым голосом.

– Это еще зачем? – тут же насторожилась легкомысленная любительница шопинга.

– Для всеобщей безопасности, – беря девушку под локоть, объяснил Даниил. – Вы куда направлялись?

– В «Галерею». Да теперь что-то уже не хо-чется.

Даниил внимательно посмотрел на девушку, ничего ей не ответил и, тронув машину с места, аккуратно влился в поток транспорта.

Ехали они недолго.

– Уже приехали? – вынырнула из пучины своих переживаний Варя, когда машина остановилась возле гостиницы «Астория». Он что, просто прокатил ее вокруг площади?

– Да, – решительно ответил Даниил, выходя из машины и распахивая Варину дверцу. – Идемте.

– Зачем? – не спеша покинуть машину, настороженно спросила Варя. Мужчины приличных девушек, как гласит художественная литература, в гостиницы не приглашают.

– Надо вас напоить чаем и накормить пирожными, а то ваш зеленый цвет лица плохо гармонирует с вашим костюмом.

Варя глупо посмотрела на свой песочного цвета костюм.

– Пойдемте, – улыбнулся Даниил, – после такого стресса вам нужны положительные эмоции. Вы пирожные любите?

– Да, – все так же заторможенно ответила Варя.

– На диетах не сидите?

– Нет.

– Тогда пошли. Будете хорошо себя вести, еще и мороженое куплю, – как маленькой пообещал ей Даниил.

И Варя, наконец, очнулась. Засмущалась, разрумянилась и вылезла из машины.

– Итак, Варенька, вам не кажется, что наши встречи приобрели какой-то фатальный характер? – чуть насмешливо глядя на Варю, спросил Даниил, когда она, уже успокоенная, с нормальным цветом лица, вернулась из дамской комнаты.

– Вы что, намекаете, что я вас преследую? – возмущенно приподняв бровь, уточнила Варя, которую и саму несколько озадачила частота и странность их встреч.

– Ни в коем случае. Я намекаю на то, что кто-то свыше то и дело сталкивает нас самым непредсказуемым образом. Судьба, рок или ангелы-хранители. Выбирайте, – по-прежнему улыбаясь, предложил Даниил. – А потому предлагаю с ними не спорить, а хотя бы познакомиться.

Варя снова подозрительно прищурилась. Все детство и юность мама и бабушка внушали ей, что знакомиться на улице – дурной тон. Это неприлично и опасно. Не сказать чтобы Варя была чрезмерно озабочена приличиями или так уж безоговорочно слушала свою маму, но сводки криминальных новостей, которые регулярно проходили по телевидению, всячески подтверждали разумность маминых советов.

Поняв, что имеет дело с человеком серьезным, подозрительным и не склонным к сомнительному флирту, Даниил проглотил разочарование, но продолжил:

– Меня, к примеру, зовут Даниил Сергеевич Самарин. Я работаю в компании «Алколенд», занимающейся поставками европейской алкогольной продукции в Россию, возглавляю Северо-Западный филиал нашей компании. Имею двенадцатилетний стаж вождения и еще ни разу никого не сбил до сегодняшнего дня. Даже серьезных аварий никогда не было. Теперь вы.

Девица, несмотря на все его усилия, смотрела прежним строгим взглядом, не хихикала, не кокетничала и глазки не строила. Ну и фрукт, присвистнул про себя Даниил. Таких штучек ему встречать еще не приходилось. Ладно бы еще красавица была неземная, тогда понятно. А так? Ну, фигурка ничего, по пятибалльной шкале на твердую четверку потянет. Личико? Тоже на четыре. Без изъянов, нос прямой, глаза большие, овал лица… овал, короче. Но и изюминки тоже нет. Короче, середнячок. А потому, по расчетам Даниила, оценивавшего себя любимого на твердую пятерку, девица должна была уже давно млеть и таять от счастья, обласканная его вниманием. Так учили жизнь и практика.

Обычно девицы начинали с ним кокетничать, стоило ему просто улыбнуться, а уж после поездки на дорогой иномарке и похода в кафе или ресторан считали своим долгом устроить на него охоту. Прицельно стреляли глазами, заманивали откровенными декольте и улыбками. Даниил к этому привык и воспринимал как должное. А вот как вести себя с неприступной Варварой, он вообще не понимал, чувствовал себя законченным дураком и натужно улыбался, продолжая использовать отработанные приемы и понимая в душе, что пора менять тактику.

Варя задумчиво рассматривала нового знакомого, прикидывая, насколько можно ему доверять и какая степень откровенности допустима при подобных неординарных обстоятельствах.

Даниил был хорош собой. Даже весьма. Но Варвара, в отличие от большинства сверстниц, не рассматривала этот факт как великое достоинство. С лица, как говаривала ее бабушка, воды не пить. И была абсолютно права. Внешность в мужике – дело распоследнее и ничего, кроме пустого самодовольства, капризов и дутого самомнения, не сулит. Такого обхаживать надо, ублажать и беречь. То есть Варе такое сокровище и даром не надо. Но в данном конкретном случае у Даниила помимо внешности имелись, по всей видимости, и иные достоинства. Кажется, он был еще и умен, поскольку занимал солидную должность, напорист, уверен в себе и, наверное, образован. Хотя последнее нуждалось в проверке, поскольку Варя считала, что диплом о высшем образовании и образованность – вещи суть разные.

И наконец, самое главное, Даниил зарекомендовал себя как человек воспитанный, отзывчивый и учтивый. Последние два качества в нынешние прагматичные времена торжества потребителей были почти что музейной редкостью. И Варя, приняв наконец решение, после продолжительной паузы проговорила:

– Варвара Николаевна Доронченкова. Искусствовед. – Сообщать место работы и домашний адрес она не собиралась. Хватит с Даниила пока и этого.

Даниил капризничать не стал. С облегчением улыбнулся и любезно сообщил:

– Очень приятно. Так что же вы, Варенька, думаете о странных причудах судьбы? – вернулся он к намеченной теме, правда, теперь она не казалась ему такой уж перспективной, а скорее напыщенной и фальшивой.

– Пока ничего. Кроме того, что пять миллионов, вероятно, не так уж много, как кажется на слух, – неторопливо отпивая ароматный чай, скептически заметила Варя.

– Пять миллионов? – переспросил озадаченный комментарием Даниил.

– Пять миллионов жителей Петербурга, – пояснила Варя. – А вероятность нашей встречи, живи мы с вами в какой-нибудь деревне Кукуево, была бы еще выше.

– Ясно, – неуверенно кивнул Даниил и автоматически вернулся к запрограммированной теме: – Куда же вы так спешили, что даже не взглянули на сигнал светофора?

– Об этом я вам уже сообщала. В «Галерею», – ответила Варя, по-прежнему не предпринимая ни малейшей попытки пококетничать. Зато увидев принесенный официантом счет, тут же полезла за кошельком, намереваясь самостоятельно оплатить чай и кусок мангового торта, которым пожелал ее угостить Даниил.

«Умная, независимая, серьезная, образованная интеллектуалка. С такими хлопот не оберешься», – заключил Даниил, но потуг своих наладить с Варей контакт отчего-то не оставил. А подавив тяжелый вздох, натужно улыбнулся и, дотронувшись до Вариной руки, мягко проговорил:

– Варенька, позвольте мне заплатить, все же это я вас пригласил.

– Зачем? – коротко и просто спросила Варвара, глядя на своего нового знакомого. Ну отчего это русские мужики считают, что любую девицу можно получить за три копейки и что халявное пирожное – это предел мечтаний любой, без скидки на социальный статус и образование? Примитивные пигмеи.

Даниил таращился на Варю, пытаясь найти простой, но веский ответ на ее прямолинейный суховатый вопрос. Она просто уникум, эксклюзив, делился он сам с собой впечатлениями. Даниил был твердо уверен, что все без исключения девицы нашей необъятной родины, да и не только родины, обожают халяву. Для них, вероятно, важна даже не сама по себе халява, а готовность отдельно взятого мужчины тратить свои деньги на них. В смысле на нее, единственную и неповторимую. Но Варвару подобная идея, очевидно, не грела. Не найдя подходящего ответа и внимательно взглянув барышне в глаза, Даниил решил, что правильнее будет не мешать Варе отстаивать собственную независимость. Может, у нее хобби такое?

– Просто мне это было бы приятно, Варенька, – убирая руку, проговорил Даниил вслух. – Впрочем, как вам будет угодно.

Расчет был произведен, спасибо торопливому, услужливому официанту. И кто его дернул этот счет принести? Чай уже выпит, оставалось только выйти на улицу и распрощаться. Но Даниил категорически не мог этого допустить. Два таких из ряда вон выходящих происшествия – и простое «до свидания» под занавес? Нет, так не пойдет.

– Варя, я сейчас еду на Староневский по делам, могу вас подвезти. Мне это не сложно, – придерживая спутницу под локоток, предложил Даниил, покидая «Асторию». – Однажды вы уже позволили мне подвести вас и теперь должны знать, что мне можно доверять, приставать к вам я не буду и в лес не завезу.

Замечание Даниила, к удивлению, задело Варино самолюбие. Кажется, он принял ее за трусливую неврастеничку, страдающую манией преследования. Никакая она не неврастеничка. Просто проявляет здоровую бдительность и считает нахлебничество унизительным. Только и всего. А вот на машине прокатиться можно, раз ему по пути.

– Спасибо, Даниил. Я с удовольствием воспользуюсь вашим предложением, – никак не комментируя его шпильку, ответила Варя, чем приятно удивила своего кавалера.

– Варя, вы сказали, что вы искусствовед, – неспешно двигаясь в потоке транспорта и радуясь плотному движению, вспомнил Даниил. – А какая именно область искусства вас занимает? Музыка, изобразительное искусство, скульптура? Впрочем, с музыкой я, наверное, ошибся, тогда бы вы представились музыковедом, – тут же поправил себя Варин новый знакомый.

– В Академии я занималась живописью. Специализировалась на лучизме.

– Лучизм? – наморщил высокий лоб Даниил. – Ах да, Ларионов, Романович. Четвертое измерение. Такие разбитые на лучистые площади работы, что-то связанное со спектром и отраженными лучами, – неуверенно проговорил Даниил, повергая Варю в глубочайшее удивление.

Среднестатистический российский обыватель в силу традиций практически незнаком с современными направлениями в искусстве. Практически любой гражданин может вспомнить Шишкина, Айвазовского, Брюллова, кого-нибудь из передвижников. Но авангардные художники начала двадцатого века, увы, незаслуженно забыты и незнакомы широкому кругу даже весьма образованных граждан. Потому-то эрудированность Даниила так поразила Варю.

– Вы разбираетесь в живописи? – с интересом спросила она, глядя на своего нового знакомого.

– Честно говоря, нет. Мои познания весьма поверхностны, – с извиняющейся улыбкой ответил Даниил. – Что-то, где-то, как-то.

Кажется, его скромность и образованность произвели на девицу больший эффект, чем машина и чаепитие в «Астории», заключил для себя Даниил и решил в дальнейшем придерживаться этой тактики, потому как упускать Варю он не собирался.

К «Галерее» они подъехали хорошими приятелями, успев поделиться по дороге взглядами на живопись, музыку, кино, путешествия, вспомнили смешные случаи, которые происходили с ними на отдыхе, и от души повеселились.

– Варвара, я приглашаю вас на свидание, – припарковав машину возле «Галереи», официально объявил Даниил, поворачиваясь к Варе всем корпусом. – Сегодня в восемь. Вас устроит?

На этот раз Варя не стала изображать из себя неприступную недотрогу. Даниил проявил себя молодцом, был выдержан, тактичен, а если прибавить к этому привлекательную внешность, ум и образованность, остается заключить, что только полная, законченная дурочка отказалась бы от ухаживаний такого кавалера.

– Хорошо, в восемь, – согласилась Варя, милостиво улыбаясь в ответ.

– Я буду ждать вас возле подъезда. Не возражаете? – с милой робостью уточнил Даниил.

Варя поощрительно улыбнулась и, попрощавшись до вечера, покинула авто.

Уф, словно вагон дров разгрузил, выдохнул Даниил, трогаясь с места. Ничего себе удовольствие. Интересно, много у нее поклонников при таком характере? – размышлял Даниил, разворачиваясь в сторону Петроградской. На Староневском ему делать было нечего, он выдумал это исключительно для того, чтобы не упустить Варю. Обычно он предпочитал иметь дело с барышнями легкими, веселыми, не отягченными строгими моральными принципами.

Ну, ничего, успокаивал себя Даниил, это только в первый день знакомства. Порядочные, воспитанные девушки из хороших семей никогда не бывают слишком доступны. На то они и порядочные, и из хороших семей. На таких надо жениться, подбадривал он себя, настраиваясь на вечернее свидание.

– Алла Юрьевна? Добрый вечер. Меня зовут Варвара Николаевна Доронченкова, – громким четким голосом произнесла в трубку Варвара, боясь, что пожилая дама может ее не расслышать, все же межгород. – Я искусствовед, звоню вам по рекомендации Анны Алексеевны Булавиной.

– Добрый вечер, Варвара Николаевна, – милым, приятным голосом ответила трубка. – Вам вовсе незачем так напрягать ваши голосовые связки. Я отлично вас слышу.

– Правда? – с облегчением выдохнула Варя, порядком измотанная собственным криком. – Чудесно. Еще раз добрый вечер, – уже нормальным тоном поздоровалась Варя. – Вы, наверное, не в курсе, но у Булавиных украли картину, унаследованную ими от вашего друга. Картина оказалась подлинником и принадлежит кисти самого Репина.

– Я знаю, что это подлинник, и сразу же предуп-редила и Павла Игоревича, и его жену, – спокойно пояснила Алла Юрьевна.

– А вы не знаете, как попала к покойному… – тут Варя замялась, подглядывая в блокнот, – к Сергею Анатольевичу эта картина?

– Знаю, она досталась ему по наследству от дальнего родственника лет пятнадцать назад.

– А его родственник был коллекционером или потомком какой-то известной фамилии? – задавала наводящие вопросы Варя в надежде получить хоть какую-то информацию.

– Затрудняюсь сказать насчет потомков. Но коллекционером он точно не был. Эта картина попала в семью случайно, и, кажется, ее купили у кого-то по случаю, или она досталась в подарок? – с сомнением проговорила Алла Юрьевна. – Сергей говорил, но я, признаться, забыла. А что касается ее пропажи… может, оно и к лучшему, – с печальным вздохом заключила Алла Юрьевна.

– Почему же? – насторожилась Варя.

– Несчастливая она какая-то, – печально вздохнула Алла Юрьевна.

– Это почему?

– Не знаю, как объяснить. Но понимаете, она в семье Сергея всегда по наследству от дальних одиноких родственников передавалась. Не на прямую. А разве это говорит об их счастливой судьбе? Вот и Сергей рано жену потерял, а потом и сына. Хорошо, меня встретил, а то бы вовсе зачах, и все равно рано из жизни ушел. Что ж тут хорошего?

– Да, действительно, – посочувствовала Варя. – А что с его родными случилось?

– Жена от рака умерла, сын на машине разбился, еще двадцати пяти не исполнилось.

– Действительно ужасная трагедия. А сам Сергей Анатольевич от чего умер?

– Сердце. Приступ. «Скорая» не успела.

– Примите мои соболезнования, – с некоторым опозданием сообразила Варя. – А вы не помните, как звали дальнего родственника, у кого Сергей Анатольевич унаследовал картину?

– Да, помню. Это был брат отца. Не то двоюродный, не то троюродный. Тоже Толмачев, а звали его… кажется, Олег Петрович.

– А в каком городе он жил? Тоже в Новосибирске? – сообразила спросить Варя.

– В Выборге.

– В Выборге! – оживилась Варя. Выборг – это хорошо. Это всего два часа на машине. Правда, не понятно, зачем туда ехать, раз бывшего владельца в живых уже нет. Ну да это потом можно обдумать. – Спасибо, Алла Юрьевна. Вы мне очень помогли. Если вы вдруг еще что-то вспомните касательно полотна, позвоните, пожалуйста. Мой номер должен был у вас высветиться. Меня Варвара Николаевна зовут.

– Я помню, – с усмешкой ответила Алла Юрьевна. – Если я вспомню что-нибудь интересное, то непременно позвоню. Хотя и не совсем понимаю, зачем вам это надо.

– Возможно, это поможет в поисках картины, – объяснила Варя и, окончательно попрощавшись, повесила трубку.

Ничего интересного, вздохнула она, закончив разговор. Каменкову докладывать нечего. Зелинский не виноват, претендентов на наследство, кроме Булавиных, по свидетельству Аллы Юрьевны, нет. Надо перетрясти прочих гостей «гусиного» вечера. А заодно выяснить, кому еще, кроме Сергея, Зелинского, своей тети и знакомых Сергея, Булавины рассказывали о картине. Последнее крайне проблематично, тяжело вздохнула Варя, вспоминая свой триумфальный визит к этому семейству.

Ладно, начнем с гостей. Благо их всего пятеро. Все сослуживцы Булавина. Один друг детства. Счастье еще, что Булавина успела составить список до Вариного искрометного монолога.

Начнем по порядку. Сурмилин Алексей Дмитриевич. Друг детства. Инженер. Ух ты! Какая редкая профессия. Работает на заводе. Надо бы как-то ненавязчиво выяснить, кто его родители и жена, а также родители жены, на предмет антикваров и уголовников, размышляла Варя, когда раздалась будоражащая трель телефонного звонка.

– Варвара, ты что, решила, что я тебе отпуск выдал, а не рабочее задание? Тебя где целый день носит? – раздался в трубке требовательный строгий голос Каменкова.

– Здравствуйте, Александр Арнольдович. Вы мне задание дали, я его выполняю. А с отчетами бегать по каждому пустяку считаю несолидным, – не поддалась панике Варвара, поскольку вообще была к ней не склонна и обладала здоровой нервной системой, к тому же, как уже было замечено, не цеплялась за рабочее место, считая по молодости лет искусствоведение востребованной специальностью.

– Гм… Ну и чего успела нарыть? – сбавляя обороты, поинтересовался шеф. Изысканные манеры он приберегал для клиентов, с сотрудниками предпочитая придерживаться более демократичного обращения.

– Раздобыла список гостей знаменательного вечера, когда Сергей Алтынский оценивал полотно и после которого его похитил неизвестный, – в пику шефу принялась высокопарно излагать Варвара. – Встретилась с искусствоведом, приглашенным Булавиными для оценки того же полотна еще до визита Алтынского и также присутствовавшим на памятном вечере. Связалась с подругой бывшего владельца картины и выяснила у нее обстоятельства приобретения покойным портрета. Разузнала имя и место проживания предыдущего владельца. В данный непосредственный момент размышляла, как бы собрать побольше сведений о гостях вечера и их семьях, исключая уже опрошенного мною искусствоведа.

– Та-ак, – задумчиво протянул Каменков. – Вот что, список скинь мне. Я сам займусь этим вопросом. А ты собери сведения о бывшем владельце. Где, ты говоришь, он проживал?

– В Выборге.

– Ну, тем более. Завтра же туда и отправляйся. А что за искусствовед, говоришь? – неожиданно меняя тему, спросил Каменков.

– Сотрудник Института истории искусств. Зелинский Андрей Валентинович. Кандидат наук. Я лично с ним встречалась, ездила к нему на работу, – нарочно во всех подробностях решила отчитаться Варя. – Типичный ученый-зануда, лично у меня подозрений не вызвал. Очень волнуется, как бы народное достояние, в данном случае Репина, не вывезли контрабандой за рубеж.

– Все ясно, музейный дурачок, – коротко резюмировал Каменков, патологически не выносивший людей, даже мысленно не одобрявших свободное передвижение произведений искусства по миру, а уж тем более тех, кто высказывал это неодобрение вслух, – не упускай его из виду. Такие типы как раз и есть самые опасные маньяки, – наставительно заметил он напоследок и отключился.

Варя согласно кивнула, не имея привычки спорить с начальством и тем не менее не считая нужным выполнять абсолютно все без разбора требования и распоряжения, особенно столь откровенно абсурдные.

Напротив, поговорив с Каменковым и скинув на него добрую половину собственных проблем, Варя заметно повеселела и, взглянув на часы, поняла, что пора готовиться к свиданию. До прибытия Даниила оставался ровно час.

Заняться собой Варя не успела. С кухни донесся оглушающий грохот.

Роняя тапки и телефон, она опрометью бросилась на кухню. Любой, проживший в доме вместе со Шкипером больше трех дней, понимал: промедление смерти подобно. Что выкинул этот кот на сей раз, фантазировать бесполезно. Но во избежание катастрофы лучше поторопиться.

Рыжий разбойник со скорбной мордой сидел на холодильнике. Сам холодильник был распахнут, на полу вперемежку валялись: растекшаяся банка сметаны, прокусанная коробочка йогурта, замороженная форель, распотрошенная пачка пельменей, обкусанный сыр, с десяток битых яиц и кое-что по мелочи.

– Ах ты негодник! – страшно выпучив глаза, погрозила ему кулаком Варя. Потом оглянулась вокруг себя и, прихватив со стола прихватку, погрозила ею.

Шкипер тяжело, горестно вздохнул, укоризненно мяукнул, как будто это не он, а она, Варя, устроила разгром на кухне, и обиженно отвернулся.

– Ну, погоди, негодник. Вот я сейчас быстренько приберусь, а потом устрою тебе! Так и знай.

Варина угроза была отнюдь не шуточной. Шкипер, избалованный своей хозяйкой, повадился лазать в холодильник. Как он умудрялся открыть плотную тяжелую дверцу, отдельная история, но как-то это у него выходило. Потом он прыгал на приглянувшуюся полку и начинал дегустировать продукты, иногда выбрасывая с полки лишнее, потом перебирался на следующую. Вероятно, Варя, увлеченная беседой с шефом, просто не обратила на шум внимания, пока на пол не шлепнулась мороженая рыбина. Такие разгромы Шкипер учинял регулярно, уборкой, ясное дело, приходилось заниматься Варе. Такое происходило уже трижды, и каждый раз это сходило разбойнику с рук. То Варя торопилась на работу, то дело происходило поздно вечером, и на битву уже не хватало сил. Но вот сегодня Шкиперу точно достанется, решила Варя, берясь за тряпку.

Она вообще не очень любила котов, а предпочитала, наоборот, собак. Особенно она не выносила шкодливых котов, таких как Шкипер, и согласилась с ним пожить только ради отдельной бесплатной квартиры. И вот теперь начала задумываться. Не высока ли цена?

Взглянув на часы и поняв, что времени в обрез, Варя вооружилась совком, мешком и кидала туда все, что было на полу, кроме рыбы. Есть прокусанные котом йогурты или пельмени она не собиралась. Быстренько протерев пол, Варвара надела джинсы, чтобы надежно защитить от кошачьих когтей ноги, на руки надела кухонные варежки и двинулась к сидевшему на холодильнике Шкиперу. Дверь в кухню она предварительно закрыла и подперла табуреткой.

– Ну, все, голубчик, попался! – кровожадно проговорила Варя и двинулась на Шкипера.

Толстый, кудлатый Шкипер, безучастно сидевший на холодильнике, и ухом не повел. Но стоило Варе забраться на табуретку и протянуть к нему руки, этот неповоротливый, свалявшийся ком шерсти стрелой метнулся на кухонный шкаф. И принялся там вылизываться как ни в чем не бывало.

– Так, значит, – свирепея, проговорила Варя, переставляя табуретку. Шкипер снова не отреагировал. Но стоило Варе протянуть руки, он тут же перескочил на другой конец длинного подвесного шкафа, и Варе снова пришлось слезать и переставлять табуретку.

После четвертой попытки Варя вооружилась шваброй и стала гонять кота по кухне, надеясь сбить его вниз. Шкипер неизменно оказывался ловчее.

Кот не сбивался, зато пол украшали осколки кувшина, горшка с фиалками и вазы. Варя не сдавалась. Вся взмыленная, с дико горящими не хуже, чем у Шкипера, глазами, лохматая, больше похожая на Бабу-ягу, нежели на искусствоведа, она металась по кухне, решив разнести всю квартиру вдребезги, но добраться до паразита.

Когда Варя, как следует прицелившись, готовилась нанести поганцу сокрушительный удар, у нее зазвонил мобильник, и она, вздрогнув от неожиданности, в очередной раз промахнулась, сорвав карниз с занавесками.

– Да! – полным злобной ярости голосом крикнула она в трубку.

– Варенька? – растерянно прозвучал незнакомый мужской голос.

– Да! – снова поворачиваясь к своей жертве, не менее импульсивно воскликнула Варенька.

– Это Даниил, я уже подъехал и жду вас возле подъезда. Может, мне стоит подняться? – несколько встревоженно спросил он. – У вас все в порядке?

– Елки! – с досадой воскликнула Варенька, к счастью, не приученная крепко и матерно выражаться, а то неизвестно, что бы слетело с ее милых уст в этот напряженный момент.

– Варя, у вас все в порядке? Что у вас происходит? – на этот раз требовательно и взволнованно спросил Даниил.

– Ничего, все нормально, кота гоняю, – все еще резковато, но уже пытаясь взять себя в руки, ответила Варя.

– Что вы делаете? – с сомнением в голосе переспросил Даниил.

– Кота гоняю. А эта хитрая, наглая дрянь никак не дается, уже всю кухню разнесли! – в сердцах поделилась Варя, не имея сил оторваться от кота и совершенно забывшая про свидание.

– Я немедленно поднимаюсь. Какой у вас номер квартиры? – решительно проговорил Даниил.

– Сто восемьдесят шестая, – бездумно ответила Варя и только тут сообразила взглянуть на свое отражение в дверце шкафа. К сожалению, было уже поздно. Даниил отключился, и надежды остановить его не было.

Варя бросила швабру и помчалась в ванную.

Зрелище, представшее перед Даниилом, когда дверь в квартиру распахнулась, в первый момент его просто шокировало.

У него было много свиданий, и он повидал всякого. Его встречали в вечерних платьях, в неглиже, в сексуальных нарядах горничных и зайчиков из «Плейбоя», в элегантных костюмах, но всегда при параде, с прической и макияжем.

Сейчас дверь ему распахнула красная, как свекла, кое-как причесанная девица, в старых джинсах и безразмерной футболке, со шваброй в руках.

Заглянув в квартиру и увидев прямо перед собой в распахнутую дверь кухни картину полнейшего разгрома, Даниил попятился.

– Проходите, – махнула ему шваброй косматое существо женского рода. – Сейчас я со Шкипером разберусь, и поедем.

Даниил едва не ляпнул «куда?», но вовремя прикусил язык, робко шагнул за порог и, протянув хозяйке в меру большой и элегантный букет, судорожно кивнул.

В это время из кухни вальяжной неспешной походкой, не обращая на присутствующих никакого внимания, вышел Шкипер и, проигнорировав гостя, направился в комнату.

– Ага! – завопила Варя. – Думаешь, отделался! – И бросилась к Шкиперу, тот привычным обманным движением юркнул в сторону и в следующую секунду запрыгнул на шкаф. – Ну, вот опять! – со слезами в голосе констатировала Варя, стукая об пол шваброй.

– Постойте, – остановил ее Даниил, шагая к шкафу.

Он протянул руку, проговорил ласково «кыс-кыс-кыс» и спустя секунду почесывал за ухом рыжего разбойника. После чего спокойно взял его на руки, словно Шкипер был обычным домашним котиком, а не бандитом с большой дороги.

– Славный кот, породистый, – поглаживая Шкипера, заметил Даниил. – Это рекс? – спросил он с видом знатока.

– Понятия не имею, кажется, да. Знаю, что моя сумасшедшая подруга заплатила за этого монстра тридцать тысяч. Лучше бы попугая завела, – сердито фыркнула Варвара, наблюдая за гостем.

– Ну, вот. Кот пойман. Что дальше? – поинтересовался Даниил, все же рассчитывавший сегодня поужинать.

– Давайте его сюда, – отбрасывая швабру, протянула руки, все еще одетые в рукавицы, Варя.

– Что вы собирались делать? – благодушно поинтересовался Даниил, передавая Варе кота.

– Утопить его в унитазе, – ответила Варя, принимая у него присмиревшего Шкипера.

– Что? – глядя на Варю полными ужаса глазами, переспросил Даниил и потянул кота обратно к себе.

– Утопить в унитазе. Он страшно воды боится. Я подержу его за шкирку над унитазом и буду спускать воду, а он будет орать и думать о своем поведении.

– Вы что, ненавидите котов? – охрипшим от ужаса голосом спросил Даниил, сам он котов обожал.

– Теперь да, – спокойно ответила Варя, нисколько не озабоченная мнением гостя на сей счет. Она вообще никогда не считала нужным подлаживаться под чье бы то ни было мнение. Разве что из чувства глубокого уважения к оппоненту, например, маме или папе, или научному руководителю, человеку, глубоко образованному, мудрому и бесконечно доброму.

Даниил крепко прижал кота к себе, со смешанными чувствами глядя на злобную, неряшливую, лохматую девицу, которая любила по вечерам перед свиданием топить котов в унитазе.

– Варя, объясните мне, пожалуйста, зачем же вы его завели? – спросил Даниил настороженным, подчеркнуто спокойным голосом.

– Я и не заводила. Это кот подруги. Отвратительная личность, которую никто не захотел брать на передержку и которого она побоялась вести с собой в Америку. Этот мерзавец каждый день устраивает в квартире погромы, орет по ночам от скуки и портит мне жизнь. Сегодня он выпотрошил холодильник, и я битый час отмывала кухню, – полным возмущения голосом рассказывала Варя. – Я терплю его уже четвертый месяц, но сегодня мое терпение лопнуло. Пришло время расплаты. – И Варя снова протянула руки к коту.

«Кажется, не сумасшедшая и не садистка», – с облегчением подумал Даниил, готовый уже бежать прочь от Вари с котом в обнимку.

– Варя, может, простим хулигана в честь нашего с вами первого свидания, – обворожительно улыбнувшись Варе, предложил Даниил.

Что ж, выглядел он весьма впечатляюще. В дорогом модном костюме, который сидел на нем с небрежной элегантностью. Стройный, высокий, с густыми, ухоженными волосами золотисто-каштанового цвета и пронзительным взглядом чуть прищуренных карих глаз. Любая девица пала бы к его ногам, стоило только глазом моргнуть, не то что улыбнуться. Но Варвара и бровью не повела.

– А кухню за ним вы убирать будете?

Даниил взглянул в сторону разгромленной кухни, потом на Варю.

Она стояла, выжидательно глядя на него без тени улыбки. В таких ситуациях Даниилу бывать еще не доводилось. Она, что, всерьез ожидает, что он станет мыть кухню за ее котом? Мерси. И он решительно сунул Варе кота.

Шкипер укоризненно мяукнул, пораженный столь коварным предательством. И тут же вцепился с диким визгом в Варины рукавицы.

Воспитательная процедура прошла успешно. Шкипер орал, сворачивался кольцом вокруг Вариной руки, показывая чудеса гуттаперчивости, но Варя безжалостно удерживала его над унитазом, раз за разом спуская воду. По окончании экзекуции Шкипер с жалобным плачем умчался в комнату, забился под кровать и там, в темноте и одиночестве, принялся зализывать душевные раны.

– Ну, вот. Теперь можно и на свидание, – радостно заявила Варя, входя в комнату.

– В таком виде? – бестактно ляпнул Даниил, не успев сдержать рвущееся наружу недоумение. Общение с Варей вообще требовало от него постоянных душевных усилий, даже не сказать подвигов.

И пока Варя приводила себя в ванной в порядок, он предавался в комнате не праздным размышлениям, а вопросом: стоит ли овчинка выделки? Так ли уж ему хочется продолжать это знакомство? Вопрос остался открытым, поскольку Варя вошла в комнату сообщить о том, что наконец-то готова.

Выглядела она сейчас совершенно другим человеком. Даниил даже улыбнулся от удовольствия. Изящное платье чуть за колено, подчеркивающее фигуру, фигурка у девицы оказалась весьма ничего, раньше он этого не заметил. Босоножки на шпильке, волосы уложены в замысловатую прическу из кос. «С такой, пожалуй, не стыдно в приличном месте появиться», – решил Даниил, поднимаясь с дивана.

1893 г.

Елизавета Николаевна влюбилась. Случилось это два года назад, ей было тридцать шесть, она ни о чем не мечтала, ничего не ждала и даже не могла понять, как такое произошло. Жила она к тому времени у своей младшей сестры, бывшей замужем за инженером Виктором Владимировичем Ковалевым и имевшей в счастливом браке пятеро детей, в просторной квартире на Петроградской стороне.

С Дмитрием Константиновичем Вересовым они познакомились у общих приятелей. Встречались несколько раз, потом он нанес визит, другой, стал регулярно бывать у них в доме, очень понравился сестре и зятю, потом последовали приглашения в театр, на концерт, на загородную прогулку. Дмитрий Константинович был человеком приятным, образованным, очень любезным, с солидными сдержанными манерами и приятной, хотя и не выдающейся внешностью. И Елизавета Николаевна не заметила, как увлеклась им. Отношения их складывались ровно, Дмитрий Константинович оказался романтиком. Букеты, записки, маленькие трогательные сувениры, тайные пожатия руки, а затем пылкие, короткие поцелуи в темной прихожей и прочие атрибуты романов удивительным образом тронули обычно строгую и даже пуритански выдержанную Елизавету Николаевну. Она стала носить голубое и розовое, полюбила кружева и банты, и вообще, словно бы помолодела лет на пятнадцать, почувствовав себя совсем юной девушкой. И произошли эти перемены всего за каких-нибудь полтора месяца. А потом все оборвалось в один день.

Объяснение происходило в гостиной, где висел портрет Гаршина. Дмитрий Константинович вышел из кабинета Виктора Владимировича, куда заходил по одному «незначительному делу», и, проходя мимо поднявшейся ему навстречу Елизаветы Николаевны, холодно мимоходом бросил:

– Прощайте, сударыня.

– Как, вы уже уходите? – растерялась мгновенно потускневшая Елизавета Николаевна, но тут же спохватилась и, схватив Дмитрия Константиновича за руку, удержала его на пороге комнаты. – А чай? А потом мы собирались на прогулку?

– Сожалею, – сухо ответил Дмитрий Константинович, намереваясь покинуть гостиную.

– Что стряслось, вы что, поссорились? Это из-за Виктора Владимировича? – встревоженно, со слезами в голосе, спросила Елизавета Николаевна.

– Да, поскольку он не счел возможным оказать мне небольшую услугу, на которую я весьма рассчитывал, мне здесь бывать более незачем, – решительно забирая у Елизаветы Николаевны руку, проговорил гость.

– Как так? А как же я? Как же мы? – лепетала бессвязно Елизавета Николаевна, пытаясь понять смысл происходящего.

– Мы? – с холодной язвительностью переспросил Дмитрий Константинович и, не скрывая мстительного удовлетворения, пояснил: – Никакого «мы», сударыня, нет и не было. Мне был интересен ваш зять, я решил, что, ухаживая за вами, я, возможно, скорее добьюсь своей цели. Войду в вашу семью и заслужу его симпатию, чтобы заручиться его помощью в одном деликатном деле. Но, вероятно, ваш зять гораздо менее дорожит вашим счастьем, чем мне это мнилось. Он категорически отказался помочь мне. На сем мой интерес к вашему семейству закончился. Прощайте.

Елизавета Николаевна стояла, онемевшая от ужаса и унижения, прижав ко рту руки, словно стараясь сдержать рвущиеся наружу чувства, ее щеки горели, словно от пощечин.

– Ах, да, – останавливаясь на пороге, добавил мимоходом Вересов, – мой вам совет, уберите этого вурдалака из гостиной, вон как у него глаза сверкают, того и гляди из портрета выскочит и сожрет меня. Он вам своим зверским видом только гостей распугивает. – И негодяй кивнул в сторону портрета Гаршина.

Последнее замечание вывело Елизавету Николаевну из состояния хрупкого равновесия, и она с истеричной эмоциональностью воскликнула:

– Не смейте! Не смейте оскорблять память прекраснейшего из людей! Вон из нашего дома!

– Как пожелаете, – равнодушно пожал плечами Дмитрий Константинович и вышел.

Елизавета Николаевна обессиленно повернулась к портрету, словно ища в нем поддержки. Глаза Всеволода Михайловича светились такой проникновенной добротой и любовью, ей даже показалось, будто в них светятся слезы жалости и сочувствия.

Елизавета Николаевна всхлипнула и, совершенно несчастная, опустилась на диван, дав волю рыданиям.

А на следующий день стало известно, что Дмитрий Константинович скончался накануне вечером по пути домой, попав под конку. Ему перерезало ногу, и он истек кровью.

Это было одно из наиболее ужасных и значимых событий, которое заставило Елизавету Николаевну всерьез задуматься о мистических свойствах картины, а слова покойного Вересова о кровожадном взгляде фигуры с портрета никак не шли из памяти. Но было и множество мелких происшествий, тем не менее складывавшихся в тревожную, запоминающуюся цепочку.

Все в доме стали замечать, что стоит кому-то обидеть Елизавету Николаевну и не извиниться, как с этим человеком тут же произойдет какая-нибудь неприятность. То горничная утюгом ошпарится, то кухарка поскользнется, ногу вывихнет и неделю хромает. Володя, старший сын хозяев, нервный и невыдержанный подросток, палец бумагой порежет глубоко и болезненно. И случаев таких не сосчитать. Замечаться, конечно, стало не сразу, и никто, кроме Елизаветы Николаевны, связать эти странности с портретом не пытался. Да и она-то сама над собой посмеивалась, а только старалась поскорее всех простить и со всеми помириться, укоряя себя в суеверии и буйных мистических фантазиях, к которым на старости лет начинают склоняться старые девы.

И вот опять история с крестьянским мужиком, которую на фантазии старой девы списать было сложнее, и теперь, сидя в своей комнате, она с тревожным волнением всматривалась в портрет, пытаясь отыскать в нем признаки темного начала. Но лицо Всеволода Михайловича светилось лишь привычными теплотой и любовью.

– Ах, – вздохнула Елизавета Николаевна, – все это муки нечистой совести и простонародные предрассудки, – решила она и, нырнув под прохладное одеяло, уснула, без тревог и сомнений, с приятной мыслью, что чудесное, спасительное покровительство ей оказывают ангелы-хранители, а не какие-то там заговоренные портреты.

Полупустая электричка дребезжала, постукивая колесами. Варя дремала, прикрыв глаза, рассматривая сквозь веки радужных солнечных зайчиков, мелькавших сквозь высокие сосны и ели, росшие вдоль железнодорожного полотна. Старенький состав вез Варю в Выборг, город хоть и русский, но проникнутый духом шведского рыцарства.

Было раннее утро, но Варя, как человек ответственный, решила не откладывать дело в долгий ящик, а раз дал Каменков задание, выполнить его вовремя и добросовестно. Поэтому вчера она вернулась со свидания в двенадцать, чем, кажется, расстроила Даниила, собиравшегося, вероятно, развлекаться всю ночь. Это в среду! Ничего себе у человека здоровье! Вот Варя, например, уважала режим. И в середине недели предпочитала спать ложиться вовремя, чтобы на следующий день трудиться с полной отдачей, а не зевать по углам, глотая черный отвратительный кофе, и ныть, жалуясь на мигрень и недосыпы. За годы учебы в аспирантуре у нее выработались и закалились самодисциплина и ответственность. Так что ненормированный рабочий день не был для Вари девизом откровенного безделья.

А вечер вчерашний прошел хоть и мило, но заурядно. Конечно, у Даниила не было времени как следует подготовиться и пригласить Варю, например, в театр или на концерт, хотя билеты в наше время и не проблема. Поэтому они просто посидели в ресторане, потом заехали ненадолго в клуб, а потом Варя попросила отвезти ее домой.

Что ж, во всяком случае, он ее не домогался и не по́шлил. Уже хорошо. В наши времена всеобщей пошлости и развязности и это праздник. Так решила Варя, анализируя прожитый вечер. Даниил не произвел на нее сильного впечатления, так, сплошная заурядность. Да, воспитан, да, смазлив, да, строен, да, обеспечен, да, при машине. Ну, так таких, как он, в многомиллионном городе пруд пруди.

Как уже было отмечено, Варя не считала внешность у мужчины весомым достоинством. Наличие машины ее тоже не впечатляло, она выросла в состоятельной семье и воспринимала устойчивый достаток как данность. А что еще в Данииле было примечательного? Чувство юмора? Весьма заурядное. Познания в искусстве, как он честно и предупредил, весьма поверхностные. Умение вести беседу? Да, но в пределах легкого флирта. В общем, кавалер тянул на четверочку с минусом, не более. А потому распрощалась Варя с Даниилом без излишнего трепета, чем, кажется, его несколько разочаровала. Ну, да хоть целоваться не полез, и на том спасибо.

Отогнав скучные мысли о Данииле, Варя встряхнулась и стала настраиваться на рабочий лад.

В Выборге перед Варей стояла нелегкая задача отыскать следы прежнего владельца картины Репина.

Как хорошо иметь связи и протекции, вздыхала блаженно Варя, сидя в закутке за шкафами местного архива. Ну, кого еще могли бы пустить вот так запросто в святая святых? Нет, простому смертному пришлось бы ограничиться официальным запросом и многомесячным ожиданием ответа. И то потом гадал бы, насколько добросовестно сотрудник архива подошел к решению твоего вопроса. Просто порылся в картотеке или сделал над собой усилие, залез в фонды, открыл старые дела, в которых могло быть упомянуто нужное имя. Варя излишней доверчивостью не отличалась и понимала всю важность человеческого фактора, а потому предпочитала полагаться лишь на собственные силы. Благо папа попросил дядю Веню, директора Центрального архива, тот позвонил в Выборг, и вот вам результат. Встретили как родную, еще и чаем угостили. А то пришлось бы еще искать способы раздобыть пропуск в архив, заручившись рекомендацией профильного учреждения, что тоже не просто.

«Может, и не так плохо быть Варварой Доронченковой», – сладко потянулась Варя и вновь углубилась в поиски. Потом был ЗАГС с выяснением последнего места регистрации покойного, и уже ближе к вечеру, перекусив в местном «Макдоналдсе», Варя отправилась на поиски бывших коллег и соседей Олега Петровича Толмачева, двоюродного брата отца предыдущего владельца Репина Толмачева Сергея Анатольевича. Олег Петрович при жизни работал ведущим инженером на Судостроительном заводе, и ни один из обнаруженных в архиве документов не указывал на какое-либо отношение покойного к искусству или коллекционированию. Но это еще не показатель. В советские времена большинство коллекционеров были подпольными и деятельность свою не афишировали.

Увы, подойдя к типовой кирпичной пятиэтажке шестидесятых годов постройки на улице, носящей гордое имя «Советская», Варя утратила надежду выявить в личности покойного хоть крошечный любопытный факт. Люди интересные не могут проживать в подобных строениях, искренне считала Варя. Найдя нужную парадную, она оглядела двор в поисках информаторов. Звонить в квартиру, которая давно уже отошла государству и в которой уже много лет проживают посторонние люди по фамилии Котиковы, смысла не было.

Время было вечернее, погода во второй половине дня испортилась, и промозглая сырость, очевидно, разогнала старушек, обычно мирно беседующих у подъезда. Пришлось прибегнуть к плану «Б». Идти на поклон к старейшей жительнице дома Лидии Кондратьевне Кузьминой, проживавшей в одном подъезде с покойным Толмачевым, в надежде, что бабулька вспомнит о бывшем соседе хоть что-нибудь. Впрочем, шансы раздобыть интересную информацию у Вари были, поскольку старческая память устроена удивительным образом: с возрастом люди отчего-то ярче и четче могут вспомнить события давно минувших дней, нежели случившееся накануне. Эх, жаль, даже печенья к чаю не купила, а лучше бы вафельный тортик, посетовала Варя, но за тортиком не побежала. Целый день скитаний по чужому городу порядком утомил барышню, и больше всего ей хотелось поскорее вернуться домой, и уже не в электричке, хватит с нее экзотики, а в автобусе. Там сиденья мягкие, и можно подремать и согреться.

– Хто там? – раздался из-за двери кашляющий, хрипящий голос.

Варя поморщилась, представив себе старого трухлявого гриба за дверью, который абсолютно точно ничего дельно не вспомнит, но душу вытрясет.

– Лидия Кондратьевна, я насчет вашего бывшего соседа, Олега Петровича Толмачева. Меня Варя зовут, – напрягая связки, прокричала она в самую дверную щель, чтобы старый одышливый глухарь за дверью ее уж точно расслышал.

Замки брякнули, дверь распахнулась.

– Входите, – прохрипел из мрака прихожей голос. – В комнату проходите.

Варя вежливо поклонилась хриплой темноте и двинулась, куда велели. Комната у старухи Кузьминой была очень даже современная, наверное, внуки или дети ремонт делали, и обставлена со вкусом.

– Садитесь, – раздался за Вариной спиной голос, и на середину комнаты выплыла его обладательница.

Ни на трухлявый гриб, ни на старого глухаря Лидия Кондратьевна похожа не была.

Невысокая, стройная, с прямой спиной и элегантно уложенными седыми волосами, Лидия Кондратьевна смотрелась дамой из высшего общества, а не завсегдатаем дворовых лавочек.

– Здравствуйте, – кивнула Варя, сраженная таким неожиданным поворотом.

– Вы сказали, вы родственница Олега Петровича? – усаживаясь в кресло и вытягивая облаченные в черные брюки длинные ноги, уточнила хозяйка. Голос ее звучал по-прежнему хрипло, но огромная цветастая шаль, в которую куталась хозяйка, теперь безошибочно сообщала, что она просто простужена. Досадное недоразумение посреди лета.

– Нет, я не родственница, – решила не хитрить Варя, всегда предпочитавшая достойную правду сомнительной лжи. – Я искусствовед, занимаюсь поисками картины Репина, некогда принадлежавшей Олегу Петровичу. Портрет писателя Всеволода Гаршина. Возможно, вы его видели, если бывали в гостях у покойного?

– Да, – глядя куда-то в сторону затуманившимися глазами, проговорила Лидия Кондратьевна. – Я бывала у Олега и помню этот портрет. Кажется, потом он перешел по наследству кому-то из его дальних родственников. Квартира приватизирована не была и отошла государству, а вот вещи они забрали.

– Да-да, теперь у картины появились новые хозяева, им она так же досталась по наследству. И вот теперь пропала, а я выясняю историю картины, – торопливо пояснила Варя, спеша перейти к заинтересовавшей ее детали. – Вы были близко знакомы с Олегом Петровичем?

– Да, мы были дружны. Когда погибла Татьяна, его супруга, он остался совершенно один. Сын работал где-то в пустыне, какой-то геодезический проект воплощал в жизнь, потом с ним случилось несчастье, укусила ядовитая змея, помощь вовремя не подоспела, и он погиб.

– В пустыне, от укуса змеи? – недоверчиво переспросила Варя.

– Да, ему было около тридцати, – кивнула Лидия Кондратьевна.

Какая интересная у людей жизнь, поразилась Варя. Змеи, пустыни, и это в скучные времена застоя. Или нет?

– А когда это случилось? – с интересом спросила Варя.

– В девяносто втором году, – после секундной паузы ответила Лидия Кондратьевна.

Значит, при социализме.

– И что, Олег Петрович остался один?

– Да, Татьяна умерла вскоре после гибели Андрея. Сердце. Невестка быстро вышла замуж, а внуков у них не было, – пояснила Лидия Кондратьевна и, прикрывшись шалью, сильно закашляла, – простите, аллергия, – пояснила она. – Неделю на улицу не выхожу, даже окна не открываю, сижу вот возле воздухоочистителя, и то не помогает, – кивнула она в сторону огромного серого агрегата, стоящего на полу возле ее кресла.

Ах, вот в чем дело, с облегчением выдохнула Варя, не любившая инфекций и особенно тех, кто их разносит. Мама в детстве всегда сердилась, когда кто-то из родителей приводил в детский сад простуженного ребенка:

– Ну, болеешь сам, посиди дома, вылечись, а других не заражай. К тому же инфекция, перенесенная на ногах, может нанести детскому организму непоправимый вред!

И в дальнейшем, заслышав в театре или на концерте чей-то придушенный кашель или хлюпанье сопливого носа, Ирина Ивановна брезгливо доставала платок, закрывала им нос и искала глазами источник заразы. Если в общественном месте раздавалось чье-то чихание, мама тут же приказывала Варе задержать дыхание, бежать из магазина, автобуса или салона красоты без оглядки. Вирусы!

Понятно, что у послушной домашней девочки Вари мамины наставления записались на подкорку мозга, и потому, находясь в непосредственной близости от кашляющей Лидии Кондратьевны, она испытывала болезненную тревогу и необоримое желание бежать куда подальше.

Но если это аллергия, то тогда ладно.

– А как попала к Олегу Петровичу эта картина? – обретя душевную гармонию, вернулась к главной теме беседы Варя. – Ведь, насколько я понимаю, он не был коллекционером.

– Вы правы, не был. Картина досталась их семье случайно. К Олегу она перешла от дальнего родственника, а к нему попала во время войны. Олег Петрович рассказывал, что во время блокады его родственник, кажется, его звали Степан Толмачев, жил в большой коммуналке, но после первой блокадной зимы их в квартире осталось только трое, он, его сестра, она потом погибла во время бомбежки, и их соседка. Остальные то ли умерли, то ли эвакуировались, – механически поправляя выбившуюся из прически непослушную густую прядь, рассказывала Лидия Кондратьевна. Руки у нее хоть и подверглись воздействию возраста – пигментные пятна, узловатые суставы, – тем не менее сохранили красивую форму. – И вот эта соседка, умирая, передала родственнику Олега Петровича картину. И вы знаете, что удивительно? – наклонившись к Варе и сделав загадочное лицо, проговорила Лидия Кондратьевна. – С этой картиной связана прямо-таки мистическая история.

– В самом деле? – наклонилась ей навстречу Варя. Она не верила в мистику, но очень часто такие предания помогают разобраться в истории картины.

– Понимаете, эта соседка, которая отдала родственнику Олега картину, перед смертью попросила его передать картину ее сыну. У нее сын был на фронте. Или, если тот не вернется, как только закончится война, отдать эту картину в музей. И заставила родственника Олега поклясться, что тот так и сделает. Родственник поклялся, – глубоким, полным скрытого намека голосом рассказывала Лидия Кондратьевна, – но его сестра сказала, чтобы он не смел эту картину никому отдавать. Оказывается, эту картину во время революции отняли у какой-то женщины. Она была то ли любовницей человека, изображенного на портрете, то ли сестрой. Точно не помню. И когда картину отнимали, то хозяйка прокляла этих экспроприаторов. А сестра родственника Олега служила у нее домработницей и сказала, что у этой женщины, кроме нее, никого из родственников не осталось, эмигрировали и пропали в Париже, так что она, умирая, все завещала этой самой сестре, которая была у нее прислугой. Значит, и картина принадлежит им. Сестра эта вскоре погибла во время бомбежки, а ее брат, родственник Олега, все же собирался отдать картину или в музей, или наследнику, если тот не погибнет. Но когда война закончилась, родственник Олега Петровича расстаться с Репиным не смог. Пожадничал, хотя сын той женщины и вернулся с войны. И знаете что? – загадочно понизив голос и наклоняясь к Варе, спросила Лидия Кондратьевна. – Зря он так поступил. На него обрушились всяческие несчастья. Потеря близких, карьерный крах. В итоге он совсем опустился и незадолго перед смертью по секрету то ли в горячечном бреду, то ли в здравом уме рассказывал, что мужик с портрета выходит, пугает его и корит за то, что не отдал картину наследнику. Вот.

Варя едва не расхохоталась. Ничего себе были шуточки у строителей коммунизма. А еще говорили, что страна погрязла в пучине атеизма. Нет, веру, а точнее суеверия, никакой социализм с коммунизмом не изживут.

– Не верите? – чуть обиженно, поджав губы, спросила Лидия Кондратьевна.

– Ну, что вы, – с готовностью возразила Варя, имея в виду рассказ о соседе по коммуналке, а не прогулки Всеволода Гаршина по квартире.

– А вот, между прочим, родственник Олега кончил плохо. И я считаю, именно потому, что не сдержал слова. Не отдал картину хозяину. Пожалел, пожадничал, а в итоге сгорел. Заживо!

– Ужас! – искренне воскликнула Варя.

– Вот, вот. И ведь непьющий был человек, – покивала Лидия Кондратьевна.

– Как же это случилось? – проявив вежливый интерес, спросила Варя.

– Пришел усталый с работы, прилег отдохнуть, пока чайник закипает и ужин греется. И заснул с папиросой. Знаете, раньше все повально курили, – пояснила Лидия Кондратьевна. – Сигарета во сне выпала, одеяло загорелось, но он, судя по всему, сначала задохнулся, а потом уж сгорел, потому что не кричал от боли. Соседи прибежали, как дымом запахло, он в коммунальной квартире жил, вот соседи и сбежались, – пояснила Лидия Кондратьевна. – Сразу же водой залили, его из комнаты вынесли, пожарных вызвали, «Скорую», а он уж готовый.

– А как же так вышло, что он сгорел, а картина уцелела?

– Вот, – многозначительно подняла палец вверх Лидия Кондратьевна. – Картине хоть бы что! Угол, где кровать стояла, выгорел вчистую, а картина висела напротив, над столом, и ей хоть бы что!

Ну и в чем здесь мистика? – хотелось спросить Варе. Вот если бы он картину в руках держал и она в огне уцелела, тогда да. А так? Вероятно, Варины мысли нашли отражение на ее лице, поскольку Лидия Кондратьевна снова обиженно поджала губы и проговорила, глядя не на собеседницу, а куда-то в угол:

– Между прочим, Олег Петрович, будучи коммунистом, ведущим инженером завода и человеком, не склонным к… – Лидия Кондратьевна сделала неопределенный витиеватый жест в воздухе, – к разным фантазиям, тоже в последние годы жизни заговаривал о трагическом влиянии портрета, – закончила она. – Ведь и сын, и жена Олега Петровича умерли вскоре после того, как портрет попал в их семью.

Варя не нашлась с ответом. Обижать любезную Лидию Кондратьевну ей не хотелось, а глупо, лицемерно ей поддакивать она не смогла. Подобные естественные для большинства людей мелочи давались ей с трудом.

– Простите, Лидия Кондратьевна, а вы не припомните, как звали родственника Олега Петровича, бывшего владельца картины? Или хотя бы адрес той самой коммуналки?

– Ну, голубушка! – фыркнула Лидия Кондратьевна. – Откуда ж мне знать такие подробности? Кажется, где-то на Петроградской. А что касается имени, то я вам уже говорила, что звали его Степан, фамилия была Толмачев, а вот отчества не помню. Олег Петрович его дядей Степой называл. Знаете, как в детском стишке, – улыбнулась она. – Оттого, наверное, и запомнила.

Варя все же оставила Лидии Кондратьевне на всякий случай свой номер телефона, мало ли чего.

– Скажите, неужели у Олега Петровича не было других родственников, кроме двоюродного племянника в Новосибирске? – спросила Варя на всякий случай, уже стоя на пороге.

– Родители их с Татьяной уже умерли. Брат тоже. У Татьяны какие-то дальние родственники были, но поскольку она умерла раньше Олега, то их никто и не оповещал. Наследниками они по закону не являлись. Хоронило его предприятие, ну и я помогала. А родственники уж потом приехали. Да и то путь не близкий.

Даниил Самарин сидел на работе и озабоченно размышлял о собственных дальнейших планах.

Вчерашний вечер он с полной ответственностью мог назвать провальным. Подобных казусов с ним не случалось класса с девятого. Капризная интеллектуалка Варвара Доронченкова откровенно и необъяснимо скучала в его обществе.

А уж как он соловьем заливался, и глазки у нее, и губки, и улыбка, а уж какой она тонкий знаток искусства! В ответ вежливая улыбка, только и всего. Словно булыжники весь вечер ворочал.

Даниил вздохнул и взглянул в окно. Нет, вы как хотите, а он предпочитает легкомысленных красоток, раскованных хохотушек, и пусть они Ван Гога от Гогена не отличают, ему до лампочки, раздраженно передернул плечами Даниил.

Да, но что делать с Варварой? Может, послать ее куда подальше, и дело с концом? Чего стоил один номер с чисткой ее платья. Да любая на ее месте уже влюбилась бы в него без памяти из одной только благодарности, а эта все воспринимает как должное.

Даниил подобным отношением был задет. Его самолюбию была нанесена глубокая рана. А самомнение было поколеблено. Как бы ему ни хотелось это признавать.

«Мочалка пучеглазая», – выругался он в сердцах.

Подобные выражения проскакивали у него крайне редко, особенно по отношению к женскому полу, а потому свидетельствовали о крайней степени раздражения.

К тому же, говоря откровенно, Варя не имела ничего общего с мочалкой и отнюдь не была пучеглаза. Но так звучало обиднее.

А может, в театр ее сводить на что-нибудь провокационное, что-нибудь столь интеллектуальное, что нормальные граждане и понять не могут? А самому сидеть с умным видом и рассуждать о нестандартности подхода, заранее начитавшись рецензий.

Театр Даниил любил, простодушно, всем сердцем, какие-то постановки ему нравились, какие-то нет. Поэтому сама мысль о походе с Варварой в театр выглядела весьма привлекательно. А если еще поработать над выбором спектакля…

Мысль Даниилу понравилась, он тут же открыл Интернет и принялся изучать афиши и критические статьи, представляя, как вечером уест своей эрудицией и тонким пониманием театра заносчивую Варвару. Не может же она одинаково глубоко разбираться во всех видах искусства, включая театр? Безусловно нет, категорически ответил сам себе Даниил, но в душе его все же остался червячок сомнения, отравлявший ему предвкушение мести.

Мести? Ух ты, как его забрало, удивился сам себе Даниил и сосредоточился на выборе постановки.

Уставшая, голодная и озябшая Варя с угрюмой безысходностью смотрела в окно автобуса на столь любимые ею северные пейзажи, на прозрачные сосновые леса, застеленные зелеными моховыми покрывалами, на новые коттеджные поселки с черепичными крышами, витражами на окнах и высоченными заборами и мечтала только об одном. Точнее, о двух, о двух вещах: горячей ванне и горячем ужине. Нет, пожалуй, все же о трех. Еще о собственной машине. Продолжительные поездки в общественном транспорте всегда наталкивали ее на эти мечтания. И если бы она не была столь горда и независима, то, возможно, ее мечта уже давно осуществилась бы.

Во всяком случае, мама несколько раз касалась этой темы. Первый раз, когда Варя блестяще защитилась, мама спросила, не хотела бы Варя иметь собственную машину. Но Варя тогда, гордо подняв голову, ответила полным нетерпимости тоном. Что да, она хочет машину и обязательно ее купит, но только сама. Впоследствии бабушка затрагивала эту тему, но получила столь же категоричный ответ. Третьего предложения от родственников ждать не приходилось.

Эти тоскливые размышления были прерваны телефонным звонком. Лениво не глядя на дисплей, Варя достала мобильник и в ответ на свое вялое «Алло?» услышала бодрый бархатный баритон Даниила.

Только его не хватало, скривилась Варя, пытаясь проглотить раздражение и ответить прилично вежливо.

– Варенька, у меня к вам предложение. Поскольку вчерашний вечер прошел скучно и неоригинально…

Надо же, соображает, одобрительно заметила Варя.

– Я предлагаю сделать дубль два. И провести еще одно первое свидание, – проговорил Даниил и сделал загадочную паузу, после чего спросил: – Вы любите Флобера?

– «Мадам Бовари»? – тут же ухватила суть Варя.

– Именно. В Антрепризе Андрея Миронова как раз идет интересная постановка, – радостно подтвердил Даниил, в душе надеясь, что она ее еще не видела и отзывов на нее не читала.

Варя с сомнением взглянула на часы. И с облегчением и чистой совестью ответила:

– Увы, Даниил. Сейчас уже начало седьмого, я нахожусь на полпути между Выборгом и Петербургом. Так что на сегодня все свидания отменяются. – Отказ ее прозвучал мягко, вежливо и обоснованно. Ванная и горячий ужин, я спешу к вам, пропела в душе Варя.

– Как жаль, – с искренним сожалением проговорил Даниил, чем крайне удивил Варвару.

Влюбился он, что ли? Пристал как банный лист, старается, вот в театр пригласил. Может, поощрить, вдруг он все же ничего окажется, да и фамилия у него красивая, Самарин. Варвара Самарина, проговорила она про себя, словно смакуя. Нет, что-то не то. Слишком много «р». Но Даниила все же не отшила.

– А давайте завтра. Или в ближайшие дни, – предложила Варвара.

Даниил не медля заглянул в афишу и с облегчением объявил:

– Давайте завтра. Я сейчас же забронирую нам билеты.

На том и порешили.

Ну, что ж, «Мадам Бовари» так «Мадам Бовари». Все лучше, чем «Бефстроганов а-ля рус».

– Алло?

– Варвара Николаевна? – раздался в трубке чей-то незнакомый дрожащий голос.

– Да! – зло ответила Варвара и швырнула в высунувшегося из комнаты Шкипера босоножкой.

– Это Зелинский Андрей Валентинович. Я не вовремя?

Варя взглянула на часы. Половина двенадцатого.

– Да нет, что вы, – смягчая голос, с легкой иронией ответила Варя, утирая пот со лба.

– Вы знаете, случилось ужасное! – срывающимся нервным голосом произнес Зелинский и замолчал, глубоко, глухо, словно навеки.

– Андрей Валентинович, что же все-таки стряслось? – окончательно беря себя в руки, спросила Варя. Если интеллигентный, образцово воспитанный Зелинский позвонил так поздно, наверное, что-то явно случилось. И пять испорченных пар обуви – не оправдание для грубости и хамства.

Да, Шкипер с Варей поквитался знатно. Когда Варя, уставшая и продрогшая, вернулась сегодня домой, первое, что она обнаружила, – это запах. Резкий, отвратительный запах кошачьей мочи. Включив свет в прихожей, она с ужасом осознала, что этот мерзавец изгадил всю обувь, стоявшую в прихожей. Две пары босоножек, кроссовки, туфли, выходные туфли. Дорогущие, между прочим.

Первым порывом Вари было поймать разбойника и вышвырнуть с десятого этажа. Благо сейчас ночь, никто не увидит. Но пока Варя гонялась за хулиганом, запал ее несколько поумерился, в ней проснулись гуманизм и милосердие.

– Ладно, – прошипела сквозь зубы Варя, – не буду я тебя выбрасывать. Просто пересажу на «Вискас», а холодильник буду подпирать комодом. Через месяц ты у меня шелковым станешь, – пригрозила она и пошла отмывать туфли и искоренять запах. Ужин и горячая ванна растворились в туманном небытии.

Когда Варя поняла, что ее полуторачасовые усилия пропали даром и запах из туфель не вывести никакой химической смесью, позвонил Зелинский.

– Что у вас случилось, Андрей Валентинович? – уже почти ласково спросила Варя, махнув рукой на испорченную обувь и полностью сосредоточиваясь на собеседнике.

– Мне только что звонила тетушка Анны Алексеевны, – звенящим от напряжения голосом проговорил Зелинский. – Точнее, она позвонила маме. Убили одного из гостей, бывших в тот вечер у Булавиных. Некто Томашевич, Денис, кажется.

Варя порадовалась, что сидит на табуретке, а то бы рухнула от изумления. Ну, ничего себе! Второй труп!

Варя не была наивной дурехой, а потому без труда поняла, что, если после пропажи дорогого полотна, чья стоимость измеряется миллионом долларов, погибает сперва один человек, имевший к картине отношение, затем второй, то в случайность этих смертей может поверить лишь наивный идиот. Похоже, смерть Сергея Алтынского не была несчастным случаем.

– Андрей Валентинович, а как именно умер Томашевич? – спросила Варя, беря себя в руки.

– Точно не знаю. Но, кажется, ему разбили голову, – резковатым от волнения голосом ответил Андрей Валентинович. – Как вы думаете, что теперь будет? – задал глупый, лишенный смысла вопрос Зелинский.

– Что будет, что будет? – задумчиво проговорила Варя, думая о своем. – Да ничего не будет, – приходя в себя, решительно ответила она собеседнику, – полиция будет искать убийцу и вора. С Алтынского снимут подозрения и, вероятно, пересмотрят причину его гибели.

Трубка молчала.

– Алло? – тревожно позвала Варя, боясь, как бы ее собеседник не грохнулся в припадке эпилепсии. С нервными, впечатлительными натурами такое иногда бывает. – Андрей Валентинович, вы меня слышите?

– Да, да. Простите, задумался, – торопливо ответил тот. – А как вы думаете, смогут они найти убийцу?

– Трудно сказать. Но найдут убийцу, найдут и полотно, – пожала плечами Варя, а потом спохватилась. Двое из гостей того памятного вечера мертвы. Убиты. Причем один из них – искусствовед, оценивавший картину. А ведь Зелинский тоже там был, и он имел непосредственное отношение к картине, в отличие от того же Томашевича.

Она просто жестокосердная эгоистка, попеняла себя Варя и тоном нежным, успокаивающим обратилась к своему невидимому собеседнику:

– Андрей Валентинович, вам не о чем волноваться. Полиция непременно найдет преступника. К тому же есть вероятность, что гибель Томашевича не имеет к краже картины никакого отношения. Да и смерть Сергея была несчастным случаем, – убеждала Зелинского Варя.

– Вы действительно так думаете? – полным скепсиса голосом переспросил Андрей Валентинович.

– Разумеется, – нагло соврала Варя. Ложь во спасение пороком она не считала, в отличие от прочей лжи, а потому с ответом не затруднилась.

– Спасибо вам, – печально поблагодарил Варю Зелинский, словно уже прощаясь с жизнью, – но мне такой финал кажется сомнительным.

Трудно иметь дело с умным человеком, вздохнула Варя, распрощавшись с Зелинским и пообещав ему разузнать через юриста своей фирмы, как идут дела у следствия.

Откладывать надолго свое обещание Варе не пришлось.

– Варвара! – загремел в трубке бодрый голос Каменкова, словно часы показывали не без четверти полночь, а полдень. – Что у тебя нового по Репину?

– Да ничего конкретного, – несколько удивленно и достаточно строго ответила Варя. Все же правила приличия существуют для всех, даже для начальников. И правила гласят о том, что неприлично звонить людям после двадцати двух ноль-ноль. Подобные звонки допустимы только близким людям или в случае крайних обстоятельств. Есть они у Каменкова?

– Медленно раскачиваешься, Варвара, – строго заметил Александр Арнольдович. – В деле о пропаже Репина еще один труп.

– Да, Томашевич, – подавив зевок, подсказала Варя.

– Ты уже знаешь? Откуда? – требовательно спросил шеф.

– Зелинский позвонил, искусствовед, оценивавший Репина до Алтынского, боится, что и его пристукнут следующим, – борясь с зевотой и усталостью, пояснила Варя.

– Что ж, видно, он неплохо соображает, – после короткой паузы заметил Каменков, – похоже, кто-то охотится за Репиным и методов не выбирает.

– Вы действительно считаете, что и Томашевича, и Сергея убили из-за Репина? – выныривая из ленивой дремоты, спросила Варя. Ее собственные мысли и выводы об этом деле были хоть и разумными, но какими-то абстрактными, словно игрушечными. Другое дело Каменков.

– А ты думала, это вирус? – насмешливо спросил Александр Арнольдович. – Вот что. Хватит зевотой давиться, иди спать. А завтра в десять у меня на совещании.

– Есть, – радостно отрапортовала Варя и, наплевав на испорченную обувь, на ужин и горячую ванну, быстренько приняла душ и нырнула под одеяло. Через минуту она уже качалась на волнах волшебного сна.

– Итак… – оглядев сотрудников, проговорил Александр Арнольдович.

Варя тоже оглядела сотрудников. Их дружный коллектив сегодня был представлен юристом Андреем Павловичем, Алисой, Макаром и ею, Варей. Наташа занималась оформлением груза на таможне, а где была Ольга Петровна…

– А где Ольга Петровна? – словно читая Варины мысли, спросил Каменков.

– В Новгороде, – кротким кукольным голоском ответила Алиса, – поехала коллекцию икон оценивать.

– Где? – вытаращил на нее глаза Александр Арнольдович да и прочий коллектив за ним следом.

– В Новгороде, – так же ласково повторила Алиса.

Ольга Петровна отродясь дальше Центрального района города по делам не ездила. Ссылаясь на мигрени, неудобную обувь, отсутствие проездного и еще кучу проблем. Ныла она всегда долго, изматывающе, иногда со слезами, и каждый раз кто-то из коллег, не выдержав, брал ее работу на себя. После чего она мгновенно успокаивалась и принималась сердечно благодарить спасителя. Таким образом, она каталась на чужих спинах не один год.

– И как тебе это удалось? – с живым интересом спросил Каменков.

– Ну, надо же кому-то работать. Вы все расследованием занимаетесь, – простодушно взмахнула ресницами Алиса, но Варя успела заметить насмешливый огонек, блеснувший в глазах секретарши.

Ай да Алиса! – с уважением взглянула на секретаршу Варя. Макар смотрел с восхищением. Начальство – сдержанно-одобрительно. А юристу было все до лампочки.

– Что ж, похвально, – кивнул Каменков, не желая расхолаживать коллектив. – А теперь к делу. Слово Андрею Павловичу.

– Благодарю, – вежливо кивнул лысый Андрей Павлович. – Вчера в собственной квартире было обнаружено тело некоего Томашевича Дениса Борисовича, тридцати семи лет, программиста, друга семьи Булавиных, владельцев похищенного портрета кисти Ильи Ефимовича Репина, – официально начал юрист. – Томашевич был гостем Булавиных в вечер, когда Сергей Леонидович оценивал полотно Репина. Он был убит в собственной квартире ударом тяжелого предмета в висок. Предположительно уменьшенной копией Медного Всадника, выполненной из бронзы. Высота статуэтки двадцать пять сантиметров, вес более двух кило.

– Солидная вещь, – заметил Макар, получил строгий взгляд юриста и смешался.

– Статуэтка принадлежала покойному, отпечатков пальцев на ней не обнаружено. Жил покойный один, с женой развелся около года назад. Следов присутствия посторонних в квартире не обнаружено.

– А откуда вы столько знаете о случившемся? – с интересом спросила Варя.

– Следствие поделилось. Кстати, нам удалось настоять, – при этих словах юрист кокетливо взглянул на Каменкова, тот благодарно улыбнулся юристу, и Андрей Павлович продолжил: –…на доследовании дела о гибели Сергея Алтынского.

– Это правильно, – одобрила его действия Варя, не обращая внимания на возмущенно приподнятые брови Андрея Павловича, – но, думаю, не стоит полагаться только на полицию. Спустят дело на тормозах, и все. Надо продолжать собственное расследование.

– Молодец, Варвара, вот что значит инициатива, молодость и предприимчивость, – похвалил Каменков.

Юрист ревниво взглянул на Варю:

– Что предлагаешь?

– Предлагаю поделиться результатами. Что удалось узнать вам и Макару? – высказалась Варя.

– Правильно, – кивнул шеф. – Значит, так. Никакой информации о картине Репина на черном рынке пока нет. Никто, по сведениям Абрама Григорьевича, об этом портрете не знал, и никто его не заказывал. Макар?

– То же самое. Поговорил с людьми, если что будет, известят, – коротко доложил Макар.

– Алиса, сведения по гостям Булавиных? – кивнув Макару, обратился к Алисе шеф.

– Начнем с покойного Томашевича? – вопросительно взглянув на шефа, приступила Алиса, раскрывая папку. – Надо отметить, что вся компания, исключая Зелинского и Сергея, старые приятели, дружат лет восемь. Встречаются семьями, выезжают на пикники, Томашевич был сослуживцем Булавина. Способный программист, коллеги характеризуют его как человека себе на уме, карьерист, мечтает подсидеть начальство. Недавно развелся с женой. Жена лингвист, работает в крупной иностранной компании, финансово независима, есть общий ребенок. Мальчик шести лет. Ребенком занимается няня.

– А из-за чего развелись? – полюбопытствовала Варвара.

– Версий две. Коллеги Томашевича считают, что роман был у жены. Коллеги бывшей мадам считают, что у мужа. Судя по всему, гуляли оба, – заключила Алиса, хлопая наивными глазами. – К искусству и коллекционированию ни один из них отношения не имел.

– Ясно. Увлечения, приключения? – чиркая что-то на листке бумаги, поинтересовался Каменков.

– У Томашевича лыжи, фитнес, футбол по телевизору. У мадам – СПА, фитнес, путешествия. Всегда путешествовала одна, – доложила Алиса.

И откуда она только раздобыла столько сведений, размышляла Варя, слушая секретаршу. Не в отделе же кадров.

– Сомнительные связи есть? – снова уточнил шеф.

– Нет.

– Дальше.

– Сурмилин Алексей Дмитриевич. Отец троих детей. Стабильный брак. Жена не работает. Хобби – дача, садоводство, огородничество, заготовки, рыбалка, сам коптит рыбу, грибы, сам солит, маринует, сушит…

– Все ясно. Этих можно снять с повестки дня. Им не до Репина, – прервал секретаршу Каменков.

– Согласна, – кивнула Алиса. – Следующий, Баранов Станислав Александрович. Тридцать пять лет. Второй брак. Бабник. Хороший финансист. Состоятельные родители. Собирается открыть собственную консалтинговую фирму. Жена моложе на десять лет, не работает, детей нет. Живет не по средствам.

– Интересный кадр. Надо заняться. Варвара, сможешь? – обратился к Варе шеф, чем застал ее врасплох. Она как-то полагала, что этим вопросом занимается Алиса.

– А почему я? А Алиса? – неуверенно протянула Варя.

– Алисе некогда, у нас фон Рихтхоффен завтра приезжает. Она мне самому нужна. Так что придется тебе заняться. Можешь Макара в помощь взять, – распорядился Каменков.

Варя взглянула на Макара. Тот как загипнотизированный смотрел на Алису, она его, как обычно, не замечала.

– Я подумаю, – вяло ответила Варвара, не понимая, что самой делать с этим Барановым, и уж тем более не представляя, как использовать Макара.

– Что значит, я подумаю? Это приказ. Занимаешься Барановым, и точка, – не понял такого подхода к делу Каменков.

– Да я не о Баранове, а о Макаре, – успокаивающе отозвалась Варя, но тут же строго добавила, чтобы не забывались: – Хотя не могу сказать, чтобы расследование убийств входило в круг моих обязанностей.

– Ну, это ты сама решай, – засмущавшись, посоветовал Каменков и тут же строго добавил: – Это я о Макаре.

– Я что, корова на базаре, что меня при мне же обсуждают как бессловесную скотину? – возмутился очнувшийся от созерцания Алисы Макар.

Ответом его не удостоили.

26 октября 1919 г.

Вязаные перчатки с протертыми пальцами никак не согревали, и руки были ледяными, и Елизавета Николаевна Савелова заворачивала их в концы пухового, намотанного на голову платка. У окна сидеть было холодно, но ей все время хотелось выглянуть на улицу, и она сидела возле толстых, всегда опущенных штор, то и дело выглядывала в щелочку, чтобы убедиться, что день еще не погас, на свете бывает не только холодная бесконечная ночь, а даже изредка выглядывает солнце. Робкое, бледное, оно мелькнет между туч, взглянет на творящиеся внизу на земле нечеловеческие ужасы и снова скроется в испуге.

Хлопнула в прихожей дверь. Затопали тяжелые грузные шаги по паркету.

– Ты, Аграфена? – тонким, словно писк испуганной мыши, голосом воскликнула Елизавета Николаевна.

– А хто еще? – грубовато переспрашивает Аграфена, крупная, высокая, с простым открытым, некогда красивым лицом. То ли горничная, то ли кухарка, то ли нянька, а в общем-то, последний и единственный друг. – Все у окна сидите? Забить его надо до весны, и теплее, и спокойнее будет, – ворчит она, поправляя шторы и старый фланелевый капот Елизаветы Николаевны, которым они подтыкают щели в рамах. Отчего-то даже рамы, крепкие и хорошо пригнанные до революции, под влиянием всеобщего разрушения и упадка разбухли, перекосились и перестали нормально закрываться. Словно и они почувствовали на себе веяния пролетарской революции.

– Аграфена, удалось что-нибудь достать? Хотя бы селедки? Есть ужасно хочется, – жалобно, словно ребенок, спросила Елизавета Николаевна. Ее некогда румяные, круглые щечки были бледны, худы и печальны, пухлый маленький ротик превратился в узкую горестную складку, а глаза наполнились неизбывной тоской потерявшейся собаки, ей было еще тридцать восемь, но чувствовала она себя намного старше, лет на сто, наверное. Безнадежной старой рухлядью, затерявшейся в остывающем, продуваемом сырыми ветрами умирающем мире. Сколько ни кричали революционеры о строительстве нового, прекрасного мира, ничего они так и не построили, а вот старый до основания разрушили, это у них вышло превосходно. И превратился некогда величественный многолюдный город Санкт-Петербург в царство теней. Шмыгают они по подворотням, снуют по мертвым переулкам, травятся морфием, синильной кислотой, бросаются в реку, гибнут от голода, вымерзают семьями и поодиночке. Тоска, уныние, страх, голод.

– Хочется, – ворчливо передразнивает барыню Аграфена, – небось не вам одной хочется. Селедку вот достала, сейчас погрею, есть будем. Бог милостив, авось не отравимся, – вздыхает она, собирает горстью рассыпавшиеся возле буржуйки щепки, подкидывает в едва теплящийся огонь, кладет на печку завернутую в газету рыбу.

– Интересно, как там Лидочка? – то ли мечтательно, то ли вопросительно проговаривает Елизавета Николаевна, пока Аграфена, сняв большое, подпоясанное веревкой мужское пальто, которое она каким-то чудом раздобыла еще летом на барахолке, занималась обедом, ее пальто украли какие-то голодранцы, еще весною сняли прямо на улице. Нож к горлу приставили и сняли. Чудо, что она тогда не простудилась, пока до дому бежала.

– А что как? Поди, неплохо. В Париже-то. Небось сидят в тепле и с голоду не пухнут, – недовольно ворчит Аграфена.

Разговоры Елизаветы Николаевны про сестру всегда вызывают в ней глухое раздражение.

– Ну, с чего ты взяла? – сердится, в свою очередь, Елизавета Николаевна, которой хочется поговорить о сестре, развернуто, с предположениями и фантазиями, а потом плавно перейти к воспоминаниям.

– А чего им бедствовать? Сестра ейного мужа замужем за тамошним фабрикантом, уж небось угол дадут, да и с голоду помереть не позволят, даже если инженера с места попрут. А если и попрут, так другое место найдет.

– Да, это, конечно, так, – соглашается Елизавета Николаевна, – но ведь не пишут совсем.

– Куды? Кто теперь письма разносит? Да еще из-за границы. Да за него теперь скорее к стенке поставят, как буржуйских шпионов. Так что лучше уж и не надо, – крестится пугливо Аграфена, доставая тарелки, – надо было и вам не дурить, а с ними ехать, – сердито, с обидой говорит она, грохая тарелками об стол. – А может быть, и я бы с вами подалась. А теперь вот мучайтесь тут.

– Да как я могу от могил, ты же знаешь?! – восклицает плаксиво Елизавета Николаевна, понимая, как глупо звучат ее оправдания.

– Вот и правильно, вот там и ляжете, если позволят. При такой жизни уж недолго ждать осталось, – помогает ей встать с кресла Аграфена.

Часы пробили восемь, они сидели, прижавшись друг к другу на диване возле буржуйки, закрывшись старым стеганым одеялом, думая каждая о своем. Елизавете Николаевне виделся один из давних домашних вечеров, слышалась сбивчивая игра на фортепьяно, племянница Машенька разучивала урок, сестра Лида вышивала за столом под лампой. Елизавета Николаевна тихонько кивала в такт неловким аккордам, когда резкий грохот обрушившихся на входную дверь ударов разорвал в клочья теплое марево воспоминаний.

– Хто это? – испуганно воскликнула Аграфена, вскакивая с дивана и путаясь в одеяле.

Елизавета Николаевна тоже встала и, поправив дрожащей рукой седые, выбившиеся из-под платка пряди, испуганно взглянула на свою компаньонку. Грохот продолжался.

– Наверное, надо открыть, они сейчас дверь снесут, – прижимая руки к щекам, проговорила Елизавета Николаевна.

Их было пятеро. Здоровенных, неряшливых, плохо пахнущих табаком, перегаром и грязным телом мужчин. Один был матрос, разухабистый, с густыми черными с проседью усами, наглыми шустрыми глазками в огромных грязных сапожищах. Остальные в штатском, в кожаных куртках, в шинелях без погон, один в добротном драповом пальто, нелепо, почти смешно сидевшем на его сутулой, нескладной фигуре, с громкими голосами и безобразными лицами.

Елизавета Николаевна от страха привалилась к стене, сжав лицо руками.

– Савелова Елизавета Николаевна? – заглядывая в бумажку, спросил матрос, глядя на закутанную в платок хозяйку.

Та лишь молча кивнула.

– Петроградская чрезвычайная комиссия, – коротко представился он. – Деньги, ценности, оружие имеете? Запрещенную литературу?

Елизавета Николаевна лишь молча покачала головой, глядя на визитеров остановившимися от страха глазами.

– Какие ценности? – подала из-за спин ввалившихся в комнату чекистов голос Аграфена. – Жрать нечего. Ценности!

– Петухов, Охряпов, – кивнул в сторону спальни матрос. – Фесуненко, Топорков – кухня. А мы здеся поглядим, чего у вас есть, чего нет. А то сигнальчики имеются, что вы здеся награбленное у трудового народа добро ховаете.

– Какое добро? – приходя в себя, переспросила Елизавета Николаевна мгновенно охрипшим от возмущения и ненависти голосом.

– Ишь, как завизжала, коза старая! – усмехнулся довольно матрос. – Слышь, Тродлер, ты глянь, как эта буржуйская морда раскорячилась на пять комнат, а? – оглядываясь по сторонам, наигранно возмущенным голосом воскликнул матрос, обращаясь к носатому чекисту в кожанке с седоватыми висками и толстыми губами.

– Эта квартира моего зятя, – попыталась объяснить Елизавета Николаевна, в которой вспышка возмущения уже вновь сменилась почти животным ужасом перед этой бандой.

– Зятя? У тебя, старая, значит, и дочка имеется? И где ж она? Небось в Парижах обретается вместе с зятем? – прищурив строго глаза, пробасил грозно матрос.

Лицо перепуганной Елизаветы Николаевны лучше всяких слов подтвердило правильность его предположения. Сердце несчастной женщины колотилось так, словно готово было разорваться в любую секунду. Слухи о таких вот визитах темным липким ужасом ползли по городу, и поговаривали, что остаться в живых после них было великим неизбывным счастьем, а уж целым и невредимым, так и вовсе чудом невозможным. Аграфена же, бывавшая в разных местах, как то базар, толкучка, и изредка встречавшая жильцов на лестнице, рассказывала и вовсе уж невообразимые ужасы, про насилия, избиения и даже пытки, если у этих нехристей с мандатами вдруг возникало подозрение, что хозяева где-то ловко припрятали золото с бриллиантами. Так что Елизавета Николаевна стояла, едва дыша от страха, ожидая с ужасом, чем все это закончится, и моля Бога о спасении.

Из соседних комнат доносился грохот выдвигаемых ящиков, распахиваемых шкафов.

Из спальни Лиды низенький коренастый чекист с дергающейся от нервного возбуждения физиономией тащил какой-то узел, вероятно, с остатками платьев Лиды и Виктора Владимировича. С кухни долетал грохот кастрюль.

Аграфена тихо причитала возле двери, промокая слезы рукавом застиранного синего платья.

– Ну, что, Фесуненко, – спросил матрос, вероятно, бывший главным у этой банды, у тащившего тюк бандита, – нашли что-нибудь?

Тот лишь дернул головой и, пыхтя, поволок свою добычу.

Из кабинета Виктора Владимировича вынесли кресло, пресс-папье и оборвали шторы. Матрос, очевидно, поняв, что сам может остаться без добычи, погрозил кулаком трясущейся от страха хозяйке и принялся шерстить гостиную, с сердитой руганью вытряхивая на пол жалкое содержимое ящиков. Какие-то лоскутки, две катушки ниток, записные книжки, разыскал парадную с вышивкой скатерть и с жадностью запихал себе за пазуху. Поняв, что больше поживиться здесь нечем, подошел к Елизавете Николаевне и, схватив ту за грудки, стал сдирать с нее платок, рыться в ее волосах. Потом полез грубой, холодной ручищей за пазуху, она не выдержала и завизжала в голос.

– Заткнись, тварь, – хрипло велел матрос, наматывая на руку цепочку и готовясь сорвать с Елизаветы Николаевны крест. Но она лишь громче завизжала, стараясь инстинктивно защититься. Матрос разозлился, замахнулся на нее кулаком, Елизавета Николаевна сжалась, ожидая удара в лицо. Раздался громкий, похожий на рев дикого зверя крик.

Это висевший на стене прямо над ними портрет Всеволода Михайловича сорвался с гвоздя и, упав углом прямо на голову матроса, заставил его болезненно вскрикнуть и выпустить свою жертву. По виску и щеке ошалелого от неожиданности чекиста потекла струйка крови. Лицо его в этот момент выглядело глупым и беззащитным, мутноватые карие глазки растерянно хлопали, густая щетка усов жалко обвисла. Силясь понять происшедшее, он поднял руку и потрогал ушибленную макушку. Рука окрасилась кровью. Он огляделся по сторонам в поисках причины и, увидев лежащую возле его ног картину, пнул ее со злобой, потом выругался и потянулся опять к Елизавете Николаевне. Но тут что-то сообразил и наклонился к картине.

На картине был намалеван красками мужик с бородой и усами, худой и чернявый.

– Тьфу, анафема, едва не прибил, – продолжая разглядывать картину, что-то мысленно прикидывая в голове, бормотал матрос, зачем-то перевернул полотно, внимательно осмотрел раму.

– Брось ее, – шепнул на ухо усатому подошедший сзади Тродлер.

– Чего еще? – грубо спросил усатый матрос, поднимая картину и неловко пристраивая ее себе под мышку под отчаянным, полным едва сдерживаемых слез взглядом Елизаветы Николаевны.

– Дурная картина, – словно не желая, чтобы их услышал еще кто-то, проговорил гнусавый, аденоидальный Тродлер. – Когда ты на нее замахнулся, этот мужик, – Тродлер испуганно кивнул на картину, – так на тебя покосился, мне даже померещилось, что у него в глазах что-то полыхнуло, а потом картина упала.

– Именно, что померещилось, – брезгливо отпихивая гнусавого Тродлера, крепче прихватил картину матрос. – Вишь, как она на меня зыркает, как в картину таращится, сразу видно, ценность! – довольно проворчал он, глядя в побелевшее лицо Елизаветы Николаевны.

– Умоляю! – резко, словно очнувшись от оцепенения, упала на колени Елизавета Николаевна. – Умоляю вас, эта картина – память, она не имеет никакой ценности! Только для меня! Этот человек умер, понимаете? Умер, я любила его! Это все, что у меня есть! Умоляю вас! – Говоря все это, она цеплялась за грязные штанины его черных засаленных брюк, пытаясь прижаться лицом к его ногам. Он отступал, презрительно стряхивая ее, пиная ногами и довольно усмехаясь в усы. А она все говорила, умоляла, наконец заплакала навзрыд. Седая, некрасивая, изможденная, жалкая. Она ползла по полу, подвывая, пытаясь ластиться к избивающим ее сапогам, словно жалкая, подыхающая от голода кошка. Аграфена, не выдержав, бросилась к ней, стала поднимать, сердито бормоча в ухо:

– Да пес с ними, пущай подавятся. Не будет им счастья на чужом-то горе. Вставайте уже. Стыдоба какая!

Но Елизавета Николаевна ничего не слышала, а все молила, вырывалась из рук Аграфены, ползла. Из других комнат посмотреть на представление собрались остальные мародеры. Они смеялись, плевали в нее, ржали грубыми, развязными голосами. Она ничего не слышала.

Тогда Аграфена, отчаявшись достучаться до обезумевшей от горя барыни, прошептала ей зло в ухо:

– Видел бы он вас сейчас!

Подействовало, Елизавета Николаевна словно очнулась. Огляделась вокруг растерянными глазами, ухватилась за Аграфену и, пошатываясь, встала на ноги.

Потом отыскала глазами чекиста в матросской тужурке и, гордо выпрямив спину, глядя ему прямо в глаза, отчетливо, грозно проговорила:

– ПРОКЛИНАЮ!

Он было дернулся врезать ей. Но Тродлер, подоспевший сзади, потянул на выход, нашептывая что-то вроде: «Брось, не связывайся», неся в кармане на выход серебряный подстаканник, который Елизавета Николаевна с Аграфеной берегли на черный день, несколько ценных книг из собрания Виктора Владимировича, поварешку и вышитый бисером ридикюль. Когда сотрудники Чрезвычайной комиссии покидали комнату, матрос повернулся боком, пролезая в дверь, портрет развернулся, и Всеволод Михайлович бросил на Елизавету Николаевну последний, полный нежной любви взгляд.

Елизавета Николаевна Савелова прожила еще полтора года и скончалась в январе тысяча девятьсот двадцать первого в нищете и голоде.

– Варь, возьми меня с собой, – выйдя из директорского кабинета, принялся ныть Макар.

– Да я и сама-то не знаю, что делать, зачем мне еще ты? – не оценила его порыва Варя.

– Ну, как зачем? Помогу. В конце концов, вдвоем не так страшно, или ты забыла, что за гостями Булавиных убийца охотится? Вдруг и на сыщиков перекинется, – насмешливо подмигнул Макар, расправив широкие плечи.

– А тебе-то это зачем? – подозрительно прищурилась Варя.

– Завтра Фон приезжает, не хочу смотреть, как он будет Алисе на колени слюной похотливой капать. Колбасник толстомордый, – зло высказался Макар.

Что ж, резон был весомый. Австриец действительно был жаден, похотлив и капризен, но при этом сказочно богат и помешан на русском искусстве. Он был одним из наиболее драгоценных клиентов фирмы, и Каменков за немалые комиссионные был готов терпеть любые его причуды и подчиненным наказывал. Хоть Фона из всех подчиненных интересовала только Алиса, и Варя не уставала поражаться, как она выносит мерзкого старикашку, да еще умудряется держать его на приличном расстоянии. Последнее было особенно удивительно.

– Ладно, беру, – милостиво согласилась Варя. – Только сегодня мне не до расследования. У меня кот всю обувь обгадил, надо бы в химчистку сдать для устранения запаха, я в Интернете узнавала, есть такая. Потом мне надо срочно туфли выходные купить, меня сегодня в театр позвали. А вот если время останется, тогда можем чего-нибудь порасследовать, – ворчливо закончила Варя и добавила с сомнением: – Если придумаем чего.

– Варь, давай хоть в Алисину папку заглянем? – потягивая молочный коктейль, предложил Макар, порядком одуревший от обувного шопинга. – По-моему, она не про всех фигурантов «Булавинского дела» зачитала.

– Какой ты внимательный, – откладывая в сторону коробку с туфлями и доставая из сумки папку, ехидно заметила Варя. – Читай ее Каменков, ты бы и ухом не повел.

– Так то Каменков, – усмехнулся Макар, – ну, чего там?

– Там Комлев Владимир Артурович. Тридцати восьми лет. Женат, двое детей. Недавно назначен начальником отдела. Жена – экономист. Любят отдыхать на море, преимущественно в Испании, имеют дачу, две машины, четырехкомнатную квартиру в новом доме в Московском районе, – зачитывала Варя, – ну, просто куркули какие-то.

– Да, состоятельные ребята. А что по поводу искусства? – заталкивая в рот половину бигмака, спросил Макар.

– Прабабка жены была то ли графиней, то ли княгиней. Имеются старинные вещички. Тут и список у Алисы приложен. И откуда она все это раздобыла? – хмуря лоб, силилась понять Варя.

– Она своих секретов не выдает, – вздохнул Макар. – И мне иногда в голову приходят самые дикие подозрения.

– Какие? – вытаращив глаза, спросила Варя. – Что она переспала с четырьмя дворниками или участковыми, а заодно и со всеми подозреваемыми?

– Я же говорю – дикие, – угрюмо ответил Макар.

– Ладно, оставим в покое твою паранойю, хотя я бы на твоем месте специалисту показалась, – сухо заметила Варя. – Что делать будем? Искать убийцу среди гостей или защищать их? И если убийца не гость, то тогда кто? И откуда узнал про картину? – принимаясь за еду, спросила Варя.

– Сперва надо пробить выживших гостей. Это проще, – предложил Макар.

– Да? – скептически спросила Варя. – И как именно?

– Ну, мы знаем, когда погиб Серега, проверим алиби. Потом проверим алиби на время убийства этого, как его…

– Томашевича, – подсказала Варя.

– Точно, – радостно кивнул Макар, оживший на глазах после сытного обеда.

– В принципе, логично, – нехотя согласилась Варя, – но это могла бы сделать и полиция. Ей проще, у них права есть, а у нас с тобой только обязанности.

– Да, вот бы выяснить у ментов, что там у этих граждан с алиби? И, кстати, не факт, что алиби их будет настоящим, а не так, липа для отмазки. Так что лучше сами! – наставительно заметил Макар.

– А как? – неуверенно спросила Варя.

– Надо подумать, – с сомнением разглядывая Варю, проговорил Макар.

– Ты чего так на меня таращишься? – насторожилась Варвара, чувствуя недоброе.

– Есть идейка, – заговорщицки понижая голос, проговорил Макар. – И заметь, все по-честному. Я работать буду на равных!

Начать решили с Макара. Варя рассудила, что так будет честнее. Опробовать метод на его изобретателе.

– Я не подопытная макака, на себе эксперименты ставить. К тому же откуда мне знать, что ты потом не откажешься свою часть работы выполнить? – заявила она категорично, не чувствуя в себе никакого энтузиазма. Макар покладисто согласился.

– Ну, все. Я пошел, – решительно проговорил он, прощаясь с Варей.

– С богом, – без доли иронии пожелала Варя и сжала на счастье кулачки.

Спустя пару минут раздался голос Макара:

– Это ваш сосед с пятого этажа, мне сказали, что «Ниссан Кашкай» номер 245 ваш.

В подъезд Варя с Макаром попали вместе с жильцами, умышленно не звоня в домофон, чтобы укрепить легенду. Лязгнул замок, распахнулась дверь.

– Да, – раздался женский голос. – Это машина мужа. А что случилось?

Перед Макаром стояла полненькая миловидная блондинка в домашних спортивных брюках, в футболке и фартуке. Из квартиры тянуло запахом готовящегося ужина.

– А то, что он вчера мне машину помял, когда выезжал со стоянки. – Голос Макара звучал развязно, на пальце болтался брелок с ключами, якобы от машины. Солидный рост, крупная фигура, лохматая густая шевелюра и манера себя держать должны были напомнить даме лихие девяностые и заставить ее начать оправдываться. Макар приподнял руки, повернул корпус вправо-влево, якобы разминая затекшую шею и грудной отдел позвоночника. Раздался легкий хруст. Дама пискнула.

– Это не мы. Это не он. Вас обманули!

– Ну, да, конечно, – ухмыльнулся Макар, Варя от восхищения только вздохнула. Видела бы его Алиска. – Зови своего мужика, будем выяснять.

– Его дома нет! – заявила мадам Комлева. – А кстати, – не подвела сыщиков дама. – Когда, вы говорите, вашу машину помяли?

– Вчера днем. Я как раз домой похавать заехал, – не теряя имиджа, проговорил Макар.

– Да вы что! – с облегчением рассмеялась Комлева. – Муж днем всегда на работе.

– Ага. Или ты так думаешь. А он в это время телок в квартиру водит! – хохотнул хамовато Макар.

– Да как вы смеете! – тут же утратила веселость Комлева, занимая боевую стойку. – Мой муж серьезный человек, он был вчера на конференции, да его там сотня человек видела!

– Гм. Я своей лахудре тоже всегда про конференции заливаю, – хохотнул неприлично Макар.

«Ну, дает. Да по нему просто театральные подмостки плачут!» – восхищенно вздыхала Варя, затаившись в закутке возле лифтов.

– Не знаю, что вы там со своей лахудрой делаете, – переходя на оскорбленный шепот, проговорила Людмила Комлева, – но мой муж, если сказал, что на конференции, значит, там и был. К тому же вчера к ним начальство из Москвы приезжало, так что все руководство компании было на месте.

– Ну, ну, – словно теряя интерес, проговорил Макар. – Я еще посмотрю, как его тачка выглядит.

– На здоровье, – пожелала Комлева и захлопнула дверь.

– Круто! Теперь моя очередь! Едем колоть самого Комлева? – бросилась навстречу партнеру Варя.

– Нет, – задумчиво покачал головой Макар.

– Как нет? Ты же сам этот план разработал, почему нет? – недоуменно захлопала глазами Варвара.

– Потому что мадам Комлева уже звонит своему мужу и рассказывает о моем визите. Теперь он всем и каждому будет трезвонить, что был на этой конференции.

– А что же делать? – разочарованно протянула Варя.

– Искать независимого свидетеля. Например, сослуживца, – потирая задумчиво подбородок, проговорил Макар.

– Ладно. Двинулись? – спросила Варя. – А кстати, ты заметил, что вчера в фирме была конференция, начальство из Москвы приезжало, а Томашевич с работы ушел в середине дня, и его убили. Почему он ушел? Или он вообще не ходил вчера на работу?

– Действительно, надо выяснить, – задумчиво нахмурился Макар.

– Поехали к ним в офис.

– Куда? – насмешливо спросил Макар. – Тебе в театр пора, а сослуживцы Комлева уже все по домам разбежались.

– Ой, елки! И ведь точно, – глядя с ужасом на часы, воскликнула Варя. – Что ж мне теперь делать?

– Где театр? – сочувственно спросил Макар.

– На Петроградке.

– Ну, на метро успеешь, – успокоил ее Макар. – Если ты, конечно, переодеваться не планировала.

– Да уж какое там, – махнула рукой Варя. – Слушай, а ты не мог бы взять мою коробку с туфлями до завтра? Я сейчас в новые переобуюсь, старые в коробку положу, но не идти же с ней в театр?

– Ладно, давай, – милостиво согласился Макар.

– А сейчас отвернись, пожалуйста, мне причесаться надо.

Когда Макар повернулся, то сперва не разобрал, что случилось.

– Ты что, переоделась? – с сомнением спросил он.

– Нет. Просто прическу изменила, – показала на собственную, заплетенную замысловатыми косами прическу Варя, – украшение надела, – показала она на массивное, похожее на воротник украшение, – и серьги. И жакет сняла. Его тоже забери. Ну, как?

– Супер. Другой вид, – с искренним одобрением заметил Макар, глядя на Варю другими глазами, обычное рабочее платье которой вдруг превратилось в вечерний наряд. – Ты прямо Золушка. Раз, и на тебе хрустальные туфли и бальное платье.

– Гм… И можно двигать навстречу принцу, – усмехнулась Варя, беря Макара под руку. – Проводишь до метро?

– Может, в таком виде лучше тачку остановить? – с сомнением спросил Макар.

– Сам же сказал, теперь только на метро успею, – покачала головой Варя.

– Ничего, такую девушку и подождать можно.

Варвара опоздала. Ну, это как раз было ожидаемо, и Даниил иллюзий не строил. Спасибо, хоть не на час. Выглядела она вполне миленько, как и положено приличной девушке из хорошей семьи, скромненько и со вкусом.

– Добрый день, Варенька, – протягивая барышне небольшой букетик каких-то вонючих пестрых цветов, ласково проговорил Даниил. Сегодня был его вечер. Он должен наконец очаровать эту зануду. Это, в конце концов, дело престижа.

– Спасибо, извините, что опоздала, – принимая букет, кивнула Варя и, беря его под руку, без дальнейших расшаркиваний повела к театру.

Первое отделение сидели молча. Даниил искоса наблюдал за своей дамой. Та эмоций не проявляла, настроений своих никак не демонстрировала. Смотрела на сцену.

Между тем на сцене мадам Бовари номер один загружала белье в стиралку, какие-то студенты, они же боги, рассуждали о каких-то бациллах и корреляциях, мадам Бовари номер два орала по-птичьи, как помешанная. Росли внутри комнаты какие-то деревья. Короче, бред сивой кобылы, да и только. Но Даниил хорошо подготовился, полистал критические статейки, нахватался умных оборотов и с нетерпением ждал антракта.

– Ну, Варенька, как вам постановка? – заведомо равнодушным тоном осведомился Даниил, с замиранием сердца ожидая ответа.

Но ответ ему услышать было не суждено. Чья-то посторонняя рука поднырнула к нему под локоть и мягко, но решительно отвернула его от Варвары.

Полина, скрипнул от досады зубами Даниил. Эта дамочка, с которой у Даниила год назад случился короткий, но насыщенный страстями и скандалами роман, имела скверную привычку появляться, где ее не ждали, и портить по возможности ему жизнь.

– Привет, – сухо поздоровался Даниил, разглядывая как всегда вызывающе одетую Полину. Сегодня на ней было длинное облегающее полупрозрачное черное платье, больше смахивающее на пеньюар, туфли на высоченной платформе и шпильке, усыпанные стразами, довершал образ яркий макияж с алыми, как у напившегося крови вампира, губами.

– Здравствуй, милый, – проворковала Полина и потянулась к нему своим кроваво-красным ртом, желая запечатлеть на его щеке смачный поцелуй, словно печать поставить. Мол, моя собственность, руки прочь.

Но Даниил, прекрасно осведомленный о ее привычках, ловко увернулся. Варвара стояла рядом, молча и с интересом наблюдая за происходящим. Даниил на всякий случай подтянул ее поближе к себе и покрепче сжал ее руку.

– Твоя новая пассия? – чуть обиженно, жеманным голоском спросила Полина, презрительным взглядом окинув Варвару. – Серенькая какая-то, невыразительная. Ты что, ее в библиотеке откопал? – хамовато поинтересовалась Полина.

– Сожалею, что всякий интеллигентный, воспитанный человек с тонким вкусом представляется тебе серой мышкой, – язвительно парировал Даниил, тревожно покосившись на Варвару.

Вдруг обидится и сбежит? Тогда уж вряд ли получится ее вернуть.

– А ты здесь с кем? Не одна, надеюсь? – стараясь скрыть беспокойство, поинтересовался Даниил.

– Разумеется, нет, – фыркнула Полина. – Вон мой папик идет, – кивнула она на пожилого, но подтянутого и весьма респектабельного мужчину, пробирающегося к ним сквозь толпу с бокалами шампанского. – Ну, ладно, мне пора. Звони, дорогой, если соскучишься по теплу и ласке, – прижимаясь к нему своим полуобнаженным телом и окидывая с ног до головы страстным, призывным взглядом, томно промурлыкала Полина, насмешливо и вызывающе глядя на Варвару. Затем отбыла, соблазнительно покачивая бедрами и вихляясь на высоких шпильках.

– Извините, Варенька, за эту неприятную встречу. Надеюсь, она вас не сильно огорчила? – с искренним волнением спросил Даниил, поворачиваясь к своей даме.

– Да нет. С чего бы, – пожала равнодушно плечами Варвара. – Очень забавная у вас знакомая.

– Вы находите? – недоверчиво поинтересовался Даниил.

Процентов семьдесят его знакомых девиц уже закатили бы ему сцену ревности, двадцать надулись и перестали бы разговаривать как минимум до конца вечера. Оставшиеся десять отпускали бы едкие замечания в его адрес и мотали нервы. Но Варвару Полинина выходка, кажется, действительно нисколько не впечатлила.

– Ну, кто в здравом уме будет всерьез воспринимать ее эпатажные выходки? Бедной девушке просто не повезло в жизни. Наверняка росла в неблагополучной семье, ни образования, ни воспитания. Ее пожалеть нужно, – проговорила Варя, заметив в глазах Даниила беспокойное сомнение.

– Вы правы, – с облегчением выдохнул Даниил и, подхватив свою даму под руку, повлек от греха подальше от буфета. – Так как вам спектакль, Варенька? – повторил он свой главный вопрос, едва они удалились от буфета на безопасное расстояние.

– Вполне в стиле Жолдака, – отвечала Варя, пробираясь в фойе. – Очень узнаваемо. Вы не видели его «Евгения Онегина»?

– Нет, – робко признался Даниил, который не только не видел данной постановки, но, к сожалению, и ничего о ней не читал.

– Вот это был скандал. А этот спектакль демонстрирует уже устоявшийся стиль, – равнодушно заметила Варя. – Сколько народу, давайте в сторонку отойдем.

– Да, да, – поддакнул ей Даниил, все же желая поделиться своими заготовками. – Согласитесь, в этой постановке есть что-то античное. Этот надрыв страстей, одичание Эммы. А как вам деревья на сцене и современная параллель?

– Да, над Флобером он поработал от души, – без восторга или осуждения заметила Варя, чем очень смутила Даниила. Бедняга никак не мог определиться, нравится ей спектакль или нет и в каком духе выдавать свои комментарии. Первоначально его высказывания планировались в тоне покровительственно-снисходительном, а теперь как быть?

– Знаете, Даниил, – помогла ему решить дилемму Варя, – я не большой поклонник уродования классики с помощью мясорубки. По-моему, в произведении Флобера образ героини глубже и интереснее. Зато в постановке ближе к современности. Вы не замечали, что в нашу эпоху, когда люди фактически не остаются наедине с собой, потому что есть телик, комп, Интернет, чувства становятся надуманнее, мельче, и основа их кроется где-то в районе бумажника. Все, как у Жолдака. Знаете, на мой взгляд, чем больше отвлекающих эффектов, тем меньше глубины, – продолжала рассуждать Варя, не обращая внимания на реакцию собеседника. – Гораздо легче натыкать деревьев на сцене и придумать какую-то бациллу, объясняющую возникновение любви и поступки героини, чем копаться в тонких хитросплетениях человеческих чувств. Но это мнение исключительно мое. Критикам в последнее время Жолдак нравится. А может, они боятся прослыть несовременными и не понимающими современное искусство, – закончила Варя монолог под спасительные звуки первого звонка.

Даниил был в затруднении. Домашние заготовки не сработали. А может, плюнуть на все и поделиться собственным мнением, уж коли она уважает подлинные чувства? И Даниил рискнул.

– Вы знаете, Варя, я не большой знаток театрального искусства и особенно его новомодных течений, но второй раз я бы на этот спектакль не пошел. Знаете, когда смотрю подобные постановки, у меня возникает мысль, а не стать ли и мне режиссером. Вытащи на сцену побольше посторонних персонажей, наряди во что-нибудь чуждое эпохе, натаскай на сцену всякой электроники, декорации обязательно черные, в крайнем случае белые или красные. Музыка должна быть вызывающей и не имеющей ничего общего с содержанием спектакля и временем. Вот тебе и сенсация.

– Да, иногда такой соблазн возникает, – со смехом согласилась Варя.

Даниил с облегчением рассмеялся в ответ. Дальнейший вечер прошел в теплой дружеской обстановке.

– Варенька, а расскажите мне о своей работе, чем вы сейчас занимаетесь? Мне кажется, это ужасно увлекательное занятие – разыскивать забытые ценности. Сродни кладоискательству, – беззаботно болтал Даниил, когда вез свою даму домой. – Я так и вижу, как вы звоните в какую-нибудь старую, обшитую дерматином дверь, вам открывает замотанный в пуховый платок старичок с пенсне на носу и ведет вас по темному, пахнущему мышами коридору в святая святых. В свою сокровищницу. И там, срывая дряхлой дрожащей рукой полотняное покрывало, раскрывает перед вами сложенные, составленные на антикварных комодах, развешанные на стенах сокровища, достойные Эрмитажа.

Варя расхохоталась.

– Даниил, да у вас недюжинный литературный талант, вам надо писать рассказы в духе Эдгара По. У вас получится.

– Нет. Это вряд ли. Меня хватит только на вступление, а дальше забуксует фантазия, – покачал головой Даниил. – Так что, раскрывают перед вами старички в пенсне эрмитажные ценности?

– Нет. Думаю, что все старички уже вымерли, а их наследники разбазарили добро, – усмехнулась Варя.

– Как же держится ваша контора? – с удивлением спросил Даниил. – Прогуляемся немного по ночному городу?

– Да, давайте, – легко кивнула Варя. Сегодня ей отчего-то было легко общаться с Даниилом, он даже ее не раздражал.

– Так как же вы выживаете? Мне кажется, что живопись и антиквариат не очень надежное занятие, клиенты капризные, все шедевры уже выявлены, – паркуя машину на Миллионной улице, повторил свой вопрос Даниил.

– Ну, наша работа основана не на поисках ранее неизвестных шедевров, хотя, конечно, радует, если вдруг удается раздобыть нечто стоящее, а в основном на перепродаже, экспертизе, консультациях, посреднических услугах.

– Звучит скучновато, – сделал кислую мину Даниил.

– Да, в общем, не цирк-шапито, – рассмеялась Варя. – Знаете, мы ведь даже не антикварный магазин, куда нет-нет да и попадет интересная вещица. Широкой рекламы мы не даем. Хотя иногда бывает, что к нам, к кому-то из сотрудников по рекомендации через знакомых обращаются люди, просят что-то оценить, помочь с продажей, – вспомнив злосчастного Репина, проговорила Варя.

– Да? И попадается что-то интересное? – взглянув на нее, спросил Даниил.

Варю его вопрос отчего-то насторожил. Она вспомнила о двух трупах. Но молчать было подозрительно, и она ответила, постаравшись не выдать голосом своего волнения.

– Да нет. Так всякая мелочовка. Вот недавно ко мне обратилась одна чудаковатая дама преклонных лет, – вспомнив о Половодниковой, заговорила Варя. – Сама меня разыскала через знакомых. Знаете, – с нервным возбуждением рассказывала Варя, – прихожу к ней в первый раз, усадила она меня за стол, долго какую-то ерунду неинтересную показывала, потом достает сервиз. Вот хотела показать, оценить. Ну, думаю, и всего-то, можно было в комиссионку сходить. Посмотрели сервиз, он, правда, оказался не простым, середина девятнадцатого века, в очень хорошем состоянии. Но все равно, пустая прогулка. А она вцепилась, как клещ, и не отпускает, опять какую-то чепуху рассказывает, а через десять минут откуда-то из-под стола часы каминные восемнадцатого века достает. И я к ней так почти неделю ходила, а она каждый день по одной-две вещи доставала и каждый раз клялась, что это все. Я ей говорю, Зоя Спиридоновна, я не оценщик из комиссионки, покажите сразу все, что я к вам через день бегаю? Нет, говорит, у меня больше ничего, а через день опять двадцать пять, – с несколько неестественной веселостью рассказывала Варя.

– Ну, просто какая-то старуха-процентщица, как будто подпольный ломбард, – усмехнулся в ответ Даниил.

– А знаете, вы почти угадали, – взглянула на него с уважением Варя. – Отец Зои в войну продуктовым складом заведовал и в блокаду все эти вещи на продукты у голодающих жителей города выменял.

– Мерзавец, – с чувством заметил Даниил. – Знаете, у меня прапрабабушка с прапрадедушкой в блокаду от голода умерли, а прабабушка с дедом выжили, повезло. Когда война началась, они у ее родителей гостили, вместе с дедом, в глубоком тылу, там и остались до конца войны. Тоже, конечно, не легко им пришлось, но хоть живы остались. А прадед был летчиком, над блокадным Ленинградом сражался. Был несколько раз ранен, но тоже выжил. Дед до сих пор без слез о войне вспоминать не может.

Кажется, можно расслабиться. Никаких наводящих вопросов о Репине Даниил не задавал, и тема с Зоей Спиридоновной заинтересовала его вполне искренне, отметила про себя Варя, с интересом слушая рассказ Даниила. Почему-то рассказ о родственниках помог ей взглянуть на Даниила как на глубокого, умного человека, а не самоуверенного поверхностного хлыща.

– И что, эта старуха теперь распродает награбленное? – с шумом выдыхая, словно избавляясь от плохих мыслей, спросил Даниил после недолгой паузы. – Много добра ее папочка скопил?

– Да не особо, если честно. Ничего ценнее тех самых часов и Ладюрнера у нее не имеется. Если не врет, конечно, или раньше не распродали.

– Ладюрнер? А кто это? – с интересом спросил Даниил.

– Художник-баталист середины девятнадцатого века. Не гений, но звание академика получил. На рынке котируется так себе, на любителя.

– И все? Не густо, – заключил Даниил.

– Да, не Эрмитаж, – согласилась Варя. Они как раз проезжали по Дворцовой набережной.

– А что, эта самая старуха хочет продать свои сокровища? – поинтересовался Даниил уже совершенно ровным, спокойным голосом.

– Ну да. Мы уже провели оценку ее коллекции и составили каталог, – кивнула Варя.

– И часто вам такие недоверчивые старые чудаки встречаются? – продолжал как ни в чем не бывало разговор Даниил, выходя с Варей на набережную. Белые ночи уже закончились, город медленно и робко погружался в поздние летние сумерки.

Варя окончательно расслабилась, Репин Даниилу был не нужен, и бесстрашно брела рядом с ним вдоль Невы, любуясь очертаниями Петропавловки на фоне темнеющего неба. Возле Эрмитажного театра Даниил осторожно попытался обнять Варвару, но она мягко и решительно уклонилась, и больше он попыток сближения не предпринимал.

Прощаясь возле подъезда, Даниил поцеловал Варе руку и пообещал позвонить завтра вечером. Варя благосклонно согласилась. Кажется, Даниил начинал ей нравиться.

– Ну что, как свиданка? – бесцеремонно поинтересовался Макар вместо приветствия.

– И тебе доброе утро, – вежливо ответила Варя, не выносившая бесцеремонности, и, сразу же сворачивая разговор в деловое русло, спросила: – Итак, какие у нас сегодня планы? Как мы будем выводить на чистую воду Комлева?

– Уже вывели, – взмахивая руками, победно возвестил Макар.

– То есть как? А как? – глупо спросила Варя, потом поправилась: – Как и когда?

– Да знаешь, вчера, когда ты свинтила на свиданку, мне отчего-то грустно стало и одиноко, – притворно вздохнул Макар, делая печальное лицо, – и подумал я: смотаться, что ли, в офисный центр, где трудится господин Комлев? И я смотался, – уже довольно бодро и даже напыщенно закончил Макар.

– И что же ты там выяснил, мой предприимчивый, трудолюбивый друг? – решила подыграть ему Варвара, чтобы не выдавать сжигающего ее любопытства.

– Комлева в указанные часы на работе не было. Заседание было, а Комлева не было, – радостно ухмыльнулся Макар.

– Не может быть! – выдохнула восторженно Варя. – У кого узнал?

– Во-первых, у секретарши на рецепшене фирмы, – многозначительно поводив бровями, пояснил Макар и замолк.

– И? – поторопила его Варя.

И Макар продолжил ни к селу ни к городу:

– Я парень видный, симпатичный, и она все мне вывалила, – расправил плечи Макар, в котором отчего-то вдруг проснулось мужское тщеславие. – Легкий флирт, пара-тройка комплиментов, и дело в шляпе.

– Об этом я и без тебя догадалась. Я спрашиваю, что именно она тебе сообщила? – приземлила его полным скептицизма голосом Варя.

– А-а… – протянул разочарованно Макар. – Короче, Комлев на конференции появился, даже коротенькое сообщение какое-то сделал, а потом свалил потихоньку. Ксюшка сама это видела. Ее на конференцию не приглашали, она на своем рабочем месте сидела, и когда он уходил, попрощался с ней, еще и подмигнул. А вчера она на рабочем месте задержалась, потому что у нее в приемной стояк отопления потек среди лета, обещали сантехника прислать, а он все не шел, а начальство и прочие сотрудники уже свалили. А она, бедняжка, одна маялась, вот потому-то так мне и обрадовалась, – рассказывал Макар подробности своего вчерашнего трудового подвига.

– Супер, – коротко одобрила Варя. – А куда Комлев отправился после выступления?

– Варь, ну ты удивительный человек. Откуда Ксюшке это знать? Он ее с собой не приглашал, она работать осталась. Это теперь твоя задача выяснить, куда отправился господин Комлев. Тебе же Каменков расследование поручил, – пожал насмешливо-равнодушно плечами Макар.

Та-ак.

– А кстати, кто еще может подтвердить, что Комлев слинял с работы, кроме Ксюши твоей? – не растерялась Варя. Разговор у них с Макаром выходил какой-то странный. Словно бы соревновательный.

– Ты не поверишь, – отбросив петушистость, проговорил Макар.

– Кто?

– Их с Булавиным общий приятель, Артем Воронов.

– Слушай, я про него совсем забыла. Мы же с тобой даже не дочитали, что там про него Алиска выяснила! У тебя папка с собой? – оживилась Варя.

Они с Макаром сидели у себя в офисе, благо кроме них и юриста на рабочем месте сегодня никого не оказалось, и преспокойно обсуждали свои детективные дела за чашечкой кофе.

– Откуда? Папка у тебя была. Тебе же ее Каменков дал, и ты ее вчера весь день таскала. Мне ты только жакет и коробку из-под туфель доверила, – пожал плечами Макар и полез под стол. – Кстати, вот они.

Варя побледнела.

– Расслабься. Здесь она. Ты ее в «Макдоналдсе» на столе бросила, когда мы уходить собрались, – вынул из ящика стола папку вредный Макар.

– Ну ты и… – Договорить Варя не смогла. Не позволило воспитание. – Я чуть с ума не сошла от ужаса. Каменков бы меня убил, да и вообще. Неизвестно, к кому бы она попала и чем бы все это закончилось.

– А ты еще хотела без меня с этим делом разобраться, – укоризненно напомнил Макар.

– Точно, извини, была не права, – признала Варя свою ошибку. Она была человеком принципиальным и совестливым. Был не прав, признай ошибку и извинись. – Так что там с Вороновым?

– Читаю. Воронов Артем Сергеевич, тридцать пять лет, программист. Женат. Дочь шести лет. Сам родом из Казани. Порочащих связей нет, с антиквариатом не связан. Жена работает в компании МТС. Ничего выдающегося, – разочарованно заметил Макар. – Хотя не-ет. Постойте-ка. Они с женой выплачивают ипотеку за квартиру. А это, насколько я понимаю, весомый повод для кражи Репина.

– Ха. Еще какой, – обрадовалась Варя. – И где только Алиска столько сведений нарыла?

– Да уж, – тут же помрачнел Макар, и Варя поспешила отвлечь его от «диких фантазий».

– Так что тебе вчера Воронов рассказал и как это вышло?

– Совершенно случайно, – наклоняясь к ней, поведал Макар. – Я когда с Ксюшкой беседовал, в офис зашел мужик с грязными по локоть руками. Ксюха его спросила: «Ой, Артем Сергеевич, а что случилось?» Машина, говорит, заглохла, возился. Ну, я ее и спросил просто так от скуки, мол, кто это? А она и говорит, Воронов, тут я про папочку вспомнил, что мы с тобой еще одного фигуранта не окучили. И быстренько так с ней попрощался, а сам на парковку, Воронова караулить. Машин на парковке уже мало было, и я сразу же сообразил, какая его. Старый такой «Фольксваген», лет ста от роду. И рядышком пристроился. Ну, Воронов вышел, хотел было в машину садиться, да вспомнил о чем-то, полез в багажник, ну вот тут-то я и подсуетился, – самодовольно рассказывал Макар. – Завел разговор, вроде, не часто ли машина ломается? А то вот я взял семилетку, на другую денег пока нет, надо с кредитом за жилье рассчитываться, я папочку быстренько в лифте просмотрел, чтобы знать, на какие клавиши давить.

– Слушай, Макар, да ты коварством можешь тягаться с Макиавелли! – взглянула на Макара, как на незнакомца, Варя. А ей-то он казался простоватым недалеким парнем, простодушно и преданно влюбленным в Алису. Больше ничего примечательного она в нем не замечала. А он, оказывается, умен, предприимчив, да и вообще хоть куда.

– Да ладно подлизываться, – кокетливо опустил глаза Макар. – В общем, мужик, измученный двухчасовой починкой авто, с удовольствием со мной побеседовал. А поскольку я уже знал, что у Комлева «Кашкай», плавно подвел тему именно к этому автомобилю, типа очень нравится, вот бы купить, он откликнулся на посыл и вспомнил о приятеле, у которого он есть, – продолжал изобилующий подробностями рассказ Макар. – Короче, с машины перешли на хозяина, а с него на его любовницу.

– Как, у Комлева имеется любовница? – возмущенно воскликнула Варя.

– Именно. И в день убийства Томашевича Комлев слинял с конференции именно к ней. Алиби.

– Хм. А вдруг не доехал? – с сомнением переспросила Варя. – Знаешь, единожды солгавший, кто тебе поверит?

– Ну, не знаю, – откинулся Макар на спинку стула. – Так можно до бесконечности перепроверять каждого и каждый раз не верить.

– Это и называется добросовестная работа, – просветила его Варя. – Ладно, Комлева пока оставим в покое. Хотя возьмем на заметку. А что сам Воронов? Да! И почему Томашевича не было на работе?

– Сам Воронов отпадает, он в тот день безвылазно сидел на работе, ни на какие конференции не ходил, выполнял срочный заказ. Ксюша это подтверждает.

– Ну и ловкий же ты парень, и это успел проверить, – подколола его Варя.

– А то. Поговорил с Вороновым, вернулся к Ксюшке и еще с ней поболтал, потом до дома проводил, вдруг нам и дальше свои люди в фирме понадобятся, – без тени улыбки пояснил Макар. – А что касается Томашевича, то он с утра на работе был. А потом ему позвонили. Что был за звонок – неизвестно, но говорят, он весь как-то побелел и помчался куда-то, крикнув на ходу, что вернется попозже. Если бы у него были семья и дети, подумали бы, что с ребенком что-то случилось.

– А кто говорит? – уточнила Варя.

– Да все те же. Воронов и Ксения. Где я тебе других информаторов найду? – обиженно ответил Макар, уставший отчитываться перед неблагодарной Варварой, до сих пор едва удосужившейся скупо похвалить его.

– Ладно, не дуйся. Ты действительно молодец. Столько всего за один вечер выяснить, – снизошла, наконец, Варвара, сообразив, что Макар с Алисой за нее львиную долю работы провели. – Все это замечательно, непонятно только, что нам дальше делать.

Кладя щеку на ладошку, Варвара загрустила.

Обсудить этот важный вопрос они не успели. Зазвонил телефон.

– Да, – ответила неохотно Варя, увидев на дисплее телефон Зои Спиридоновны Половодниковой. Только ее сейчас не хватало. – Здравствуйте, Зоя Спиридоновна, рада вас слышать, – с ноткой безысходности проговорила Варя.

– Варенька, детка, ну куда же вы все пропали? И вы, и этот милый молодой человек по имени Сергей? – плаксиво поинтересовалась старуха. – Мне казалось, мы уже обо всем договорились. Мне деньги нужны.

– Ох, Зоя Спиридоновна. Такое несчастье, Сергей утонул, мы похоронами занимались, да и сейчас еще в нормальный режим работы не вошли, – объяснила Варя, решив ничего не выдумывать.

– Да что вы говорите! – ахнула Зоя Спиридоновна. – Вы должны немедленно ко мне приехать! – категорично заявила она. – Немедленно.

– Увы. Не могу. Слишком много работы за последнюю неделю накопилось, – не поддалась Варя, – надо разгребать. Может, через недельку?

– Нет, нет. Что вы! – категорически возразила Зоя Спиридоновна и пошла на хитрость: – У меня, знаете ли, деточка, тоже беда случилась. – И тут Зоя Спиридоновна всхлипнула и, глотая подступающие слезы, поделилась: – У меня внук погиб. Молодой еще человек, такая трагедия.

– Ой, простите, Зоя Спиридоновна, я не знала, – тут же поспешила извиниться Варя, почувствовав жуткую неловкость, – примите мои соболезнования.

– Благодарю, – справляясь с собой, ответила Зоя Спиридоновна. – К тому же я хотела вам кое-что показать, кое-что действительно стоящее внимания. Теперь, когда обстоятельства поменялись… – Она тяжело вздохнула, не закончив.

Вот хитрюга, покачала головой Варя. Вот так она и чувствовала, что темнит Зоя Спиридоновна, не доверяет, припрятала часть коллекции. Но тут же себя одернула, все же у человека внук умер.

– Хорошо. Я попробую заехать сегодня вечером, если успею, – торопливо добавила Варя, явственно расслышав довольное урчание Зои Спиридоновны.

– И кто это? – с интересом спросил Макар.

– Да Половодникова. Помнишь, Сергей перед смертью ездил к ней оценивать коллекцию. У нее внук умер, молодой еще, и она хочет поскорее деньги за коллекцию получить и еще что-то показать, – задумчиво проговорила Варя и добавила: – Слушай, в городе просто мор какой-то на молодых мужиков пошел. Серега, Томашевич этот, потом внук Половодниковой. Может, это проклятие какое-то?

– Ага. На семь миллионов жителей нашего города три покойника, безусловно, эпидемия, – кивнул Макар, глядя на Варю взглядом, полным скептической укоризны.

– Да, действительно. Просто как-то все вокруг нас сгустилось, – смущенно оправдываясь, проговорила Варя.

– Ну, так что, какие планы? – закидывая длинные, облаченные в модные джинсы ноги на соседний стул, спросил Макар. – Начальство нас выбросило в свободное плавание, так что решение за тобой, как за старшей в группе.

– Было бы здорово выяснить, кто и как выманил Томашевича с работы. Ты не можешь выяснить, ему по рабочему телефону звонили или по мобильнику? – сосредоточенно глядя в окно, спросила Варя. – А вообще, жаль, что мы не полиция, могли бы запросить распечатку у мобильного оператора, кто звонил Томашевичу в день смерти, представляешь, как легко и просто было бы нам с тобой работать?

– Ага, слушай, а может, тебе соблазнить сотрудника полиции, который ведет это дело, и все у него выведать? – оживился Макар. – Будешь ему светлые мысли подкидывать, а он тебе информацию. Глядишь, дело и раскроем, да еще и Репина найдем!

– Еще чего! – искренне возмутилась Варя. – Сам соблазняй, у тебя хорошо получается.

– Ну, тогда не знаю. Сама придумывай, как нам быть, – обиделся Макар.

Ничего умного они не придумали, кроме того, что к вечеру смогли выяснить через секретаршу Ксюшу, которой Макар наплел небылиц с три короба и пригласил на свидание, адрес родителей Томашевича. Как разыскать любовницу Комлева, они не решили, зато узнали через все ту же Ксюшу, что Станислав Баранов определенно находился в офисе во время убийства Томашевича.

– Ну, что, разбегаемся? – глядя на часы, спросил Макар. – Мне надо Ксюшку с работы встречать, а тебя старушка Половодникова ждет. Не огорчай ее, все-таки внук у человека умер.

И они разошлись.

К Половодниковой Варя решила пойти пешком, погода была хорошая, прогулки по центру города она любила. Особенно по немногим тихим его уголкам, например, таким, как Набережная канала Грибоедова. Она уже подходила к дому Половодниковой, когда объявился Даниил.

– Варенька, добрый день! Как ваши дела, не помешал?

– Нет, – останавливаясь у парапета, проговорила Варя, улыбаясь невидимому собеседнику. – Я как раз бреду на встречу со своей клиенткой, помните старушку, о которой я вам рассказывала? Ну, та, у которой дед антиквариат в блокаду скупал и ценности.

– Да что вы? А у меня отменились все важные встречи на вечер, и я как раз размышлял, не поужинать ли нам вместе? Или, скажем, не покататься ли на кораблике, или не совместить и то и другое? – ласково ворковал Даниил, и сегодня его манера разговаривать и приглашение никакого раздражения в ней не вызвали.

– Даже не знаю, – неуверенно произнесла Варя, оглядываясь на дом Зои Спиридоновны. – Я как раз подошла к дому старушки и понятия не имею, как надолго затянется наша беседа.

– Ничего страшного. Я еще в офисе, минут через двадцать я смогу выехать с работы. Пока доберусь до канала Грибоедова… – рассуждал вслух Даниил, – пройдет не меньше часа, а скорее всего полтора.

– Я же не сказала, где я, – рассмеялась Варя. – Как вы догадались?

– Да? – удивился Даниил. – Хм. Может, вы раньше говорили, что она живет на канале? Какой, кстати, у нее дом, чтобы мне сориентироваться, в каком направлении двигаться?

– Сто тридцать четвертый, это уже за Крюковым каналом, – пояснила Варя.

– Хорошо. Я выезжаю, а когда подъеду, позвоню и спасу вас от этой старой ведьмы, – пообещал Даниил.

– Она не ведьма, у нее внук умер, – заступилась Варя за Зою Спиридоновну.

Декабрь 1941 г.

Елена Александровна с трудом открыла глаза и посмотрела на бледный свет зимнего дня, лившийся сквозь покрытые густой изморозью стекла. Она не вставала уже три дня. Не было сил. Не было цели. Хлеба и дров тоже не было.

Елене Александровне было всего пятьдесят четыре года. В этом возрасте ее мать принимала гостей, мечтала о внуках, варила осенью сливовое варенье, распекала кухарку за пригоревший пирог и чувствовала себя счастливой женщиной со сложившейся судьбой, у которой впереди еще годы тихой счастливой жизни в кругу семьи. Вечерами она вышивала, сидя за столом, или наигрывала что-то на фортепьяно, а ее светло-русые, едва тронутые сединой волосы легкими пушистыми прядями окружали лоб и шею, словно золотой ореол в пламени свечей. То было тихое, счастливое довоенное время. Точнее, дореволюционное. Елена Александровна уже была замужем, Андрюше был всего один годик, и он рос крепким, здоровым мальчиком, и они часто навещали бабушку с дедушкой в имении, когда Роберт Францевич, ее муж, бывал в командировках.

Счастливое было время, безмятежное. А потом был девятьсот четырнадцатый год, потом семнадцатый, далее все годы слились для Елены Александровны в черную череду дней, месяцев, лет. Начиная со дня гибели мужа.

Елена Александровна вновь погрузилась в забытье, и в этой полудреме образы далекого прошлого причудливо смешивались с мрачными тенями настоящего. Выпускной в гимназии, мамины именины, папа с маленькой Леночкой на речке, двадцать второе июня. Начало войны, ужас в глазах людей. Андрюша в шинели с винтовкой возле школы. Андрюша… Где ты теперь, мальчик мой? Жив ли?

Елена Александровна снова разлепила глаза и, повернув голову, взглянула на портрет. Всеволод Михайлович смотрел, как всегда, ласково, с пронзительной жалостью в бездонных карих глазах. Единственный друг. Елена Михайловна за эти годы привыкла к их мысленным диалогам. Гаршин стал ее доверенным лицом, советчиком, ее другом. Именно ему она поверяла все свои невзгоды, которыми не могла поделиться даже с сыном, и он ни разу ее не подводил. И вот и сейчас она взглянула на него в надежде на поддержку и утешение. Отчего-то Елена Александровна была уверена, что, если с Андрюшей что-то случится, Всеволод Михайлович обязательно даст знать. Как? Неведомо. Но даст. Портрет смотрел ласково, ободряюще. Значит, все хорошо. Жив ее мальчик. Ее последняя радость. Все, что оставила ей жизнь. Короткая, полная горестей и потерь. Не такой она виделась юной Елене Александровне, не о такой она мечтала, все они мечтали. Сотни, тысячи разбросанных по всей России, и не только, людей, жестоко вырванных из прежней счастливой жизни. Пережитки, осколки, лохмотья прежнего счастливого мира. Она всегда узнавала «своих» на улице, по одному лишь потерянному взгляду, по выражению лиц, по особому свету, идущему из счастливого далека. Очень часто они прятали глаза и лица, чтобы не выдать себя, но, случайно встречаясь взглядами, словно сливались воедино на мгновение, обмениваясь теплом и добротой, и тут же безмолвно расходились, чтобы не привлечь внимания, не выдать себя. Ужасно. Ужасная жизнь. Страшный мир. И вот теперь новая война, словно кара Божья. Страшнее прежней. Блокада. Голод. И мороз лютый.

Но ей-то уже недолго осталось. Нет.

Елена Александровна прислушалась к давящей тишине квартиры. Еще не вернулись.

Елена Александровна была рада появлению соседей. Два месяца назад, когда она осталась одна в квартире после смерти соседа Федора Петровича, ей стало страшно, тоскливо и очень одиноко. Прежде, пока Федор Петрович был жив, и еще раньше, когда были живы Анюта и Ольга Родионовна, Елена Александровна ощущала связь с прежней, мирной, довоенной жизнью. Она разговаривала с ними об Андрюше, а они говорили о своих родных, тех, кто ушел на фронт или умер, но кого все они знали и помнили. А потом осталась она одна. А затем к ней подселили семью из соседнего разбомбленного дома.

Аграфену Ивановну, крупную, грубоватую, но очень добрую женщину и ее младшего брата Степана, который вполне мог годиться ей в сыновья. Да, впрочем, так она к нему и относилась. Своей семьи у Груши не было, и Степа был ей как сын. С ними Елене Александровне стало спокойнее. Степан работал на заводе, а Груша осенью рыла окопы, а потом ставила заграждения, и хотя ей было уже шестьдесят, выглядела она значительно крепче Елены Александровны. А ее резковатый, простонародный оптимизм Елене Александровне даже нравился, отчего-то он напоминал ей детство и няньку Пелагею, старую, строгую и очень добрую.

Елена Александровна их очень ждала. Она боялась. Боялась не дожить до прихода Груши или Степы, умереть одна. Конечно, жаль, что она уходит последней и, когда вернется Андрюша, не будет никого в живых из той прежней, довоенной их жизни. Некому будет его встретить, обнять, рассказать о ней. Но это ничего. Ничего. Груша со Степой наверняка дождутся. Они крепкие, они обязательно справятся, переживут, выживут. Она попросит их.

Попросит.

Мысли Елены Александровны снова стали путаться, погружая ее в дрему, снова окутывали ее теплым покрывалом воспоминаний, несбывшихся надежд, запахов, звуков. И снова Андрюша!

Весенний прозрачный вечер, особенный, ни с чем не сравнимый пронзительно свежий запах с Невы. Они, крепко взявшись за руки, с узелком и портретом торопятся по пустынным, опасным, ставшими чужими до неузнаваемости улицам. Два беглеца, два изгнанника, а позади большие просторные комнаты с чужой брошенной мебелью, чужими натасканными неизвестно откуда вещами, осколками чьей-то разрушенной жизни. И пьяный, озверевший человек с черными усами, с глазами, горящими ненавистью, обидой и неизбывной злобой, бежит за ними вслед, падает, грозит, кидает в них грубыми, грязными словами.

Скорее в Коломну. Скорее к сестре Вере, к Сергею, туда, куда не дошли полгода назад с Робертом. Они примут, не выгонят, только бы были живы. По каналу, вдоль витой чугунной ограды, поминутно оглядываясь. И чувство облегчения при виде родных, светлых лиц, и торопливые слова, и путаные рассказы, а потом выживание, но уже вместе.

Место машинистки в совкомхозе. Нетопленая комната, с отставшими от стен обоями, с буржуйкой, возле которой можно отогревать руки, скудный паек и затоптанные полы…

Желтый свет лампы, они с Верой готовят подарки детям на Новый год, перешивают Верино старое платье, отделанное кружевом, расшитое стеклярусом для маленькой Сони. А из подкладки Андрюше вышла рубашка. И ароматный каравай, и соленая корюшка, которую раздобыл Сергей, теплый свет лампы, и тихий голос Верочки, напевающий романс Глинки. Тихие светлые образы, Андрюша читает стихи… Андрюша…

Нет, нет. Спать нельзя. Сейчас очень многие так и умирают во сне. А ей нельзя. Надо дождаться, а уж тогда…

Хлопнула входная дверь. Гулко, жестко. Заледенелая, твердая как сталь. Елена Александровна собрала силы и постучала ссохшимся кулачком в стену, слабо, едва слышно ей самой. Увидела свою белую, сухую руку, с надувшимися жилами, морщинистой кожей, и слеза жалости обжигающей тоненькой струйкой скатилась по щеке, замерзнув, прежде чем добежала до подбородка. Натянула сползшую варежку, спрятала под одеяло. Пока надо жить. Вот сделает все дела, тогда и поплачет, а потом уснет, тихо, навсегда. И не будет больше горечи и сожалений, и разочарований не будет.

Хотела подумать об этом спокойно, светло, как о чем-то хорошем, но не вышло. Комок подступил к горлу, отнимая остатки сил. А как же Андрюша? Как он проживет без нее, как проживет один, а может, он женится, родит детей, что они узнают о ней, о своей семье, о дедах и прадедах? Сможет ли Андрюша рассказать все сам? Ведь он ничего не помнит. Елена Александровна заволновалась, сожалея, что мало написала, забыла, не подумала, а теперь уж поздно. Теперь никак.

В комнату заглянул Степан. Высокий изможденный человек. Некогда был, наверное, крепким, сильным и, кажется, даже веселым.

– Елена Александровна, вы стучали?

– Да, – едва слышно проговорила она и поманила глазами к своей кровати. – Умираю. – Степан открыл рот, хотел возразить, но она прикрыла глаза, вытащила из-под одеяла руку, положила ему на ладонь. – Слушай. На столе письмо. Андрюше, сыну. Передай. Сбереги.

– Конечно, Елена Александровна, да вы еще сама…

– Слушай, картина… – Она скосила глаза на портрет. Гаршин смотрел на нее с тихой печалью, – поклянись. Если сын вернется, передай ему. Если нет, в музей. Поклянись, – едва слышно шептала Елена Александровна, боясь, что у нее не хватит сил.

– Клянусь, – ответил строго Степан, все поняв и перестав утешать.

– Большая ценность. Береги. Сыну, а если нет, в музей. Клянись.

– Клянусь, – послушно повторил Степан.

– Заберешь, когда умру. Письмо сейчас, – велела Елена Александровна и закрыла глаза.

Подниматься по лестнице было тяжело. Всего третий этаж, а уже на втором одышка. И в глазах темно.

Аграфена остановилась. Растянула узел на платке, расстегнула пуговицу пальто. Стало легче. Холодный воздух обдал шею, голову, лицо. Постояла. Отдышалась. Надо идти. Подниматься, нащупывая ступени в густом сумраке ледяного подъезда. От слабости даже мысли стали какие-то короткие, отрывочные. Идти. Шагать. Вот и еще полпролета. Снова отдых.

– Степа? – Аграфена вошла в квартиру. Закрыла дверь. Неужели опять нет? Вчера не приходил и позавчера тоже. Спал на заводе. Аграфена опустилась на табуретку в прихожей и прикрыла глаза. В глубине квартиры хлопнула дверь.

– Степа?

– Я.

– Пришел? – Аграфена поднялась, улыбнулась. Степан, младший из ее братьев, которого она забрала к себе в город перед революцией, был ей как сын. Что стало с остальной семьей, с отцом и сестрами, они не знали. Наверное, померли от голода. А они со Степаном выжили. И дальше будут жить. Аграфена позаботится. Она это умеет.

– Елена Александровна умерла, – подходя к Аграфене, сказал Степан.

«Исхудал-то как. Щеки совсем ввалились», – сведя к переносице густые седые брови, подумала Аграфена, вглядываясь в дорогое лицо, словно не видела его не два дня, а месяц.

– Письмо сыну оставила и картину. Велела, если не вернется, в музей передать, – скупо проговорил Степан.

– Ох, горе, горе, – вздохнула Аграфена. – Да что ж поделать.

Умирают люди. И молодые умирают, и дети. А им жить надо.

– Не старая еще была, Елена-то, – вздохнул Степан, словно услышав мысли сестры. – Я кипяток поставил. Пойдем?

Портрет Аграфена увидела сразу, как только в комнату вошла. И не поверила даже, думала, от холода примерещилось. Подошла, взяла в руки. Закрыла рукой рот.

– Это картина, что Елена Александровна просила сыну передать, – пояснил Степан, подходя к сестре. – Очень, говорит, дорогая картина. Родственник, что ли?

– Родственник! – фыркнула Аграфена, мгновенно ожесточаясь. – А не сказала она тебе, откуда у ей эта картина?

– Нет.

– Хозяйки моей эта картина. Елизаветы Николаевны, помнишь ее? – Степан удивленно кивнул. – Возлюбленный это ее. Чекисты у ней эту картину отобрали еще в девятнадцатом. Ох, и убивалась она, – вздохнула, покачивая головой, Аграфена, – прокляла их, иродов, и до самой смерти успокоиться не могла. – Потом обернулась к Степану и твердо сказала: – Не их это картина, а наша. Елизавета Николаевна, умирая, все свое добро мне оставила, потому как не было у ней больше родных, кроме меня. Так мне перед смертью и сказала, ты, Аграфена, вся моя семья. Наша это картина, а Елена эта еще порядочную из себя строила, а сама… Где она взяла его, портрет этот? А? – грозно спросила Аграфена. – Не-ет. Наша это картина. Наша.

– Груш, да зачем она нам? – пожал плечами Степан. – Да и пообещал я покойнице. Нехорошо это.

Аграфена грозно сверкнула блеклыми запавшими глазами.

– Ты говорил, письмо еще есть, давай сюда, – ставя картину на стол, спросила Аграфена. – Давай сюда. А картину заверни, вон хоть в одеяло. Дорогущая она, сам Репин писал. Он лично ее хозяйке подарил. Золотой был человек. Пожалел бедняжку, ни копейки не взял, – приговаривала она, разворачивая письмо неловкими замерзшими руками. – Та-ак. Дорогой сынок, помни… Та-ак. Будь счастлив, моя любовь… О картине ничего не сказано, – складывая письмо, проговорила Аграфена. – Вот и ладно. Отдашь ему письмо, а картина наша. Понял?

– Понял, – осторожно заворачивая картину в шерстяное одеяло, кивнул Степан. – Только знаешь, нехорошо это мертвых обманывать. Да и слово я дал. Что я, вор какой, что ли, вроде этих чекистов, последнее у людей отбирать? – Степан любил сестру, очень любил. Может, потому и не женился, огорчать не хотел, знал, что Аграфена в душе обидится, так и жили они, два бобыля, после смерти ее хозяйки. Он всю жизнь на заводе проработал, а она после смерти Елизаветы Николаевны при нем, потом на проходную устроилась пропуска проверять.

Характер у Аграфены был крутой, строгий, и Степан ее побаивался, хотя никогда не понимал почему. А может, и не боялся, а просто любил, огорчать не хотел. Потому и не спорил никогда. И в этот раз не хотел, но больно уж не по-людски получалось, покойницу обманывать. Поклялся к тому же.

Но, взглянув на Аграфену и увидев ее строгое неприступное лицо, Степан смутился, оробел и, как часто с ним бывало, решил отложить разговор. Что сейчас судить да рядить, до конца войны еще дожить нужно, а уж там как бог даст. Да и Груша, глядишь, подобреет. И Степан, закутав картину, убрал ее в шкаф и больше к этому разговору не возвращался.

– Проходите, Варвара, – церемонно распорядилась Зоя Спиридоновна.

Одета она была как обычно, никакого намека на траур. Пестрое яркое платье, масса побрякушек, и, кстати говоря, определение «старушка» ей никак не подходило. Слишком уж мощной и внушительной выглядела Зоя Спиридоновна, да и выражение утонувшего в складках тройного подбородка лица было скорее воинственным и капризным, нежели кротким и жалостным.

Зоя Спиридоновна жила в просторной квартире с видом на канал Грибоедова. Сколько в квартире было комнат, Варя не знала, ее всегда принимали в гостиной, хорошо, но несколько старомодно обставленной и оттого очень уютной. Посреди комнаты стоял большой круглый стол, накрытый вышитой скатертью с кистями. И от стола и от скатерти веяло большими семейными сборищами, отчего-то слышался звук патефона и витал дух начала двадцатого века. Высокие часы в футляре и кожаный диван с высокой деревянной спинкой, полочкой для безделушек довершали дореволюционную картину.

Хозяйка с гостьей уселись за стол. Отчего-то Зоя Спиридоновна всегда усаживала Варю именно за стол, хотя никогда ничем не угощала.

– Итак, Варенька, я хочу знать, когда я смогу получить свои деньги? – строго и даже требовательно спросила Зоя Спиридоновна.

– Как только вы будете готовы передать нам коллекцию. Или ее часть, – так же по-деловому ответила ей Варя.

– Пожалуйста, я готова, – развела руками Зоя Спиридоновна. – В любое время. Только я желаю сделать это здесь у меня. Вы заплатите мне деньги и заберете коллекцию.

– Вы имеете в виду, что именно я должна буду забрать коллекцию? – подозрительно спросила Варя, уже предвидя ответ.

– Разумеется. Вы же знаете, какие сейчас беспокойные времена, – сводя обратно на живот руки, вздохнула Зоя Спиридоновна. – Вот если бы был жив ваш коллега, тогда я могла бы доверить это ему.

– Но у нас в фирме достаточно честных, порядочных сотрудников, которые могли бы помочь мне с упаковкой и погрузкой коллекции, – проговорила Варя, которой вовсе не улыбалось таскать взад-вперед по лестнице сервизы, часы и картины.

– Нет, нет, деточка. Я не знаю этих людей и не могу пустить их к себе в квартиру, – категорически не согласилась Зоя Спиридоновна.

– Но ведь Сергея вы тоже сперва не знали, но впустили, – логично заметила Варя.

– Ну, Сергей был порядочным молодым человеком, – упрямо замотала головой Зоя Спиридоновна. – А я не могу рисковать, я одинокая пожилая женщина, мне надо быть осторожней. Вот и Денис тоже… – Зоя Спиридоновна кивнула в сторону фотографии молодого человека в смокинге, с нагловатой самоуверенной улыбкой на лице, стоящей среди прочих снимков на старом пузатом комоде. – Открыл кому-то дверь, а его по голове ударили, насмерть! – добавив в голос трагизма, проговорила Зоя Спиридоновна. – А ведь я преду-преждала, чтобы он был осторожнее в выборе знакомств.

– Какой ужас! – воскликнула Варя, глядя на фото самодовольного молодого человека. – Неу-жели его в собственной квартире убили? – проговорила Варя, но тут же опомнилась: – Ой, простите меня, это от шока.

– Ничего, – сдержанно проговорила Зоя Спиридоновна, и у Вари возникло впечатление, что бабушка с внуком не были чересчур близки. – Мальчик жил один после развода в хорошем доме с охраной, и вот вам пожалуйста, охрана эта! Дармоеды!

– Его обокрали, да? – с сочувствием спросила Варя.

– В том-то и дело. Видимо, хотели, но наткнулись на хозяина, Деня зачем-то среди бела дня домой с работы заехал, испугались, ударили по голове и сбежали. Бедный мальчик умер, – посетовала Зоя Спиридоновна, потом тяжело вздохнула и пожаловалась: – Совсем я что-то расстроилась. Надо что-нибудь принять.

И, встав из-за стола, отправилась к буфету. Там налила себе рюмочку какой-то настойки, лихо опрокинула ее в себя, потом еще одну, собралась было убрать бутылку, но передумала и выпила третью. Закусила чем-то из вазочки и вернулась за стол.

– Ну, вот. Кажется, отпустило, – поправляя декорированное воланом декольте, поделилась она. – Так вот, Варенька, договоримся так. Сегодня у нас среда. В пятницу приедете ко мне за коллекцией и привезете деньги. Безусловно, одна. – Тон ее не допускал никаких пререканий. – А сейчас я хотела показать вам еще кое-что.

Зоя Спиридоновна, как фокусник из шляпы, достала из декольте большой золотой портсигар, украшенный по центру монограммой.

– Очень элегантная вещь. И чистое золото, – гордо проговорила Зоя Спиридоновна, а Варя подумала, кто и почему был вынужден расстаться с этим предметом и удалось ли пережить этим людям блокадную зиму.

Видеть портсигар в толстых, унизанных кольцами руках Зои Спиридоновны ей было неприятно. Варя отчего-то вспомнила Даниила и его рассказ о родных, погибших в блокадном Ленинграде. Да и Варина семья многое пережила в те годы, и лишь чудом никто из них не умер.

– Ну что же вы, – снисходительно проговорила Зоя Спиридоновна, по-своему истолковав Варино молчание. – Взгляните.

Варя нехотя взяла портсигар в руки и раскрыла. Внутри была выгравирована дарственная надпись витиеватыми буквами: «Виктору на окончание университета от родных. Честь и служение. 1878 г.».

– Не правда ли, занимательная вещь, – самодовольно проговорила Зоя Спиридоновна. – Во сколько вы ее оцениваете, Варвара?

Варе пришлось напомнить себе, что она профессионал, что сама Зоя Спиридоновна ни в чем не виновата, не она скупала у голодающих людей эти ценности и что дети за отцов у нас не в ответе, после чего ей удалось совладать с собой.

– Зоя Спиридоновна, портсигар, безусловно, ценен, но не столько как произведение искусства, сколько в качестве ювелирного изделия, – проговорила она сдержанно. – С вашего позволения, я его сфотографирую, чтобы показать нашему руководству, но дело в том, что мы на торговле подобными предметами не специализируемся. Хотя, возможно, поскольку мы берем у вас коллекцию… – неопределенно закончила Варя, фотографируя портсигар и делая для себя кое-какие заметки.

Зоя Спиридоновна выглядела недовольной, но от возражений удержалась. Вероятно, от этого она так легко отпустила Варю, когда Даниил, подъехав к дому, позвонил ей.

– Так я жду вас в пятницу с деньгами, – строго напутствовала Варю в дверях Зоя Спиридоновна. – Со стоимостью портсигара мне бы хотелось определиться как можно быстрее. Я планирую круиз, хочу избавиться от бремени старых вещей, убежать от тягостных воспоминаний. Развеяться, – театрально-наигранно проговорила Зоя Спиридоновна. Была у нее такая черта.

– Ну, как, Варенька, чем занимала вас сегодня наследница мародеров? – мягким голосом, не скрывающим, однако, едкой иронии, спросил Даниил.

– Да так. Ничего особенного, – усаживаясь в машину, проговорила Варя. – Спросила, когда коллекцию заберем. Портсигар золотой показала. Но я не представляю, для чего он может нам понадобиться, если только кто-нибудь из наших сотрудников им заинтересуется. Такая вещь интересна скорее посетителям антикварных магазинов, ювелирам.

– А что за портсигар? Известно, кому он принадлежал? – не торопясь трогаться с места, спросил Даниил, внимательно глядя на Варю.

– Даниил, мне кажется, вас захватила какая-то антикварная мания, и вообще, у меня такое впечатление, что вас больше интересует портсигар, а не я, – пошутила Варя, с недоумением глядя на Даниила.

– Честно говоря, есть немного, – улыбнулся он, – но вы меня интересуете все же несравнимо больше.

Подобный ответ Варю вполне устроил, и она, смилостивившись над Даниилом, показала ему фото портсигара.

– «Виктору», – взволнованно проговорил Даниил. – Варя, вы сочтете меня сумасшедшим, но дело в том, что моего далекого предка тоже звали Виктором. Он был инженером, окончил Петербургский университет, не буду утверждать, что именно в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году, но мне кажется, примерно в это время. Потом наша семья уехала в Париж, еще в начале революции, прапрадеду предложили неплохое место в одной из французских компаний, он был редким по тем временам специалистом по электричеству. Часть вещей осталась в их петербургской квартире, никто тогда не предполагал, что произойдет в России после семнадцатого года, надеялись, что все вскоре утрясется, уладится. Портсигар просто забыли. В квартире оставалась жить сестра моей прабабки, одинокая старая дева, и никто ни о чем не волновался. А когда наша семья вернулась уже в Советскую Россию, не знаю, что уж ударило в голову моим предкам, – тяжело вздыхая, покачал головой Даниил, – в любом случае они дорого заплатили за свое глупое сентиментальное решение. Не было уже ни квартиры, ни сестры, она умерла. Ни золотого портсигара.

– Как интересно, – завороженно вздохнула Варя. Даниил ей представлялся все более и более интересным человеком. Семья с корнями, историей, эмиграция в Париж, возвращение на Родину. Пропавшее наследство. Просто авантюрный роман какой-то.

– Варенька, – взглянув просительно на свою даму, проговорил Даниил, – если этот портсигар не интересен вашей фирме, то можно устроить так, чтобы я его купил? Я понимаю, что он не имеет к моей семье никакого отношения, и выгравированная надпись – простейшее совпадение, но все же в этом совпадении есть что-то приятное и таинственное, – проговорил Даниил чарующим голосом.

Ну, разумеется. Раз ему хочется, пусть забирает. Только надо оценить по-честному, и пусть берет.

– А вы не могли бы взять меня с собой и познакомить с Зоей Спиридоновной, вдруг у нее сохранилось еще что-то, приобретенное в комплекте с этим портсигаром? – задумчиво проговорил Даниил.

– Даниил, – отрезвляюще проговорила Варя. – Во-первых, вы сами признали, что имя на портсигаре – простое совпадение, во-вторых, я вам уже говорила, что Зоя Спиридоновна крайне недоверчива, особенно теперь, после гибели внука. Я вообще не представляю, как буду в пятницу ее сервизы таскать, она категорически запретила приводить с собой сотрудников фирмы.

– Варенька! – обрадовался Даниил. – Это же грандиозная идея! Представите меня сотрудником фирмы, специалистом по ювелирным изделиям, я приду якобы оценить портсигар, заодно куплю его. – Он смущенно взглянул на Варю. – Знаете, странно как-то покупать дорогущую вещь, даже не взглянув на нее. А заодно спрошу, нет ли у нее еще чего-нибудь. А?

– Даниил, а вы случаем не в конкурирующей фирме трудитесь? – строго нахмурившись, взглянула на него Варя.

– Клянусь, нет, – положив руку на сердце, торжественно произнес Даниил. – Если хотите, приглашаю вас к себе на работу. Осмотрите наш офис, познакомитесь с моей секретаршей и убедитесь, что в нашей конторе даже ширпотребовские безделушки – редкость, не то что произведения искусства или антиквариат.

– Ладно, – не снимая Даниила с подозрения, проговорила Варя, а тот, вероятно, поняв ее настроение, предложил:

– А знаете что? Поедемте к нам. У бабушки хранятся старые семейные альбомы, конечно, в них мало что сохранилось, учитывая историю семьи, но несколько фотографий предка инженера все же имеются. Может, на одной из них и портсигар случайно в кадр попал? Поедемте, бабушка будет рада, я давненько у нее не был. А тут такой случай. А?

С одной стороны, Варе было очень интересно посмотреть на родственников Даниила, с другой – было как-то неудобно, подумает еще, что у нее маниакальная подозрительность, или обидится за такое недоверие. Обижать Даниила ей не хотелось. К тому же вот так с бухты-барахты сваливаться на голову чужой бабушке тоже не совсем удобно. Но Даниил уже набирал номер.

Варвара настояла на том, чтобы купить пирожные и цветы, Даниил добавил бутылку вина.

– Знакомьтесь, Варвара Доронченкова, искусствовед, моя хорошая знакомая, Татьяна Владимировна, моя бабушка, – представил дам Даниил.

– Очень приятно, проходите, пожалуйста, – принимая дары, вежливо пригласила бабушка. Она вся была какая-то беленькая, маленькая, лучистая. Очень славная и очень старенькая.

Квартира у Татьяны Владимировны была просторная, сталинская, с хорошим свежим ремонтом, но мебель в ней была преимущественно старомодная, не антикварная, а именно старомодная. А еще очень много было вышивок, плетеных кружев и цветов в горшочках. На диване лежали пяльцы, а рядом с диваном стоял маленький рабочий столик, а на нем корзинка с вязанием.

– Бабушка у нас рукодельница, – пояснил Даниил. – Если ей дать волю, она мои рабочие костюмы какими-нибудь кружевными оборочками украсит, – пошутил он, обнимая бабушку за плечи.

– Ох, никому теперь мои труды не нужны, – вздохнула бабушка, глядя вверх на внука. – Вышивки теперь не в моде, свитера и жилетки в магазинах готовые покупают, скатерти из моды вышли. А я так люблю руками работать. А вы, Варенька, вышивать умеете?

– Немного, – призналась Варя, – но у меня на это совершенно времени не хватает, зато я люблю всякие рукодельные вещи, по-моему, от них живым теплом веет.

Бабушка Варе понравилась. В ней были мягкость и мудрость долго пожившего человека, доброго, умного, много пережившего, но сохранившего в сердце любовь. Любовь к людям, к жизни, к своему прошлому, такие люди, как правило, редко болеют в старости, жизнь их плавно течет к закату, и уход бывает тихим и покойным. Варя любила таких людей, такими были ее прабабушка и прадедушка, такая мягкость и терпимость к людям вовсе не являлись проявлением слабости или бесхарактерности, а именно доброты и глубокой мудрости.

– Бабуля, а можно нам с Варей посмотреть семейные альбомы? – спросил после чая Даниил, а Варя покраснела, вспомнив свою недавнюю подозрительность.

«Все это из-за Репина и двух убийств, – размышляла про себя Варя, – теперь мне всюду мерещатся бандиты и жулики».

– Ну, разумеется! – всплеснула радостно руками Татьяна Владимировна. – Данечка, достань, пожалуйста, а то они тяжелые, я их теперь и с полки-то, наверное, не достану.

Высокий, стройный Даниил с легкостью достал альбомы с полки массивного застекленного шкафа с резной панелью посередине.

– Ну, вот, – принимая тяжелые кожаные и бархатные переплеты, проговорила хозяйка. – Какой вы хотели посмотреть?

– Самый первый. Варе, как искусствоведу, чем старее, тем интереснее, – проворковал Даниил.

– Ну, разумеется, разумеется. Присаживайтесь поближе, Варенька. Здесь есть фото еще конца девятнадцатого века.

И Татьяна Владимировна распахнула альбом.

– Вот это мой прадед Виктор Владимирович Ковалев, а это прабабушка, Вера Николаевна Савелова. По мужу, естественно, Ковалева. Здесь они совсем еще молодые. Вскоре после свадьбы. Прадедушка был инженером-электротехником, по тем временам крайне редкая и востребованная профессия, – рассказывала с гордостью Татьяна Владимировна. – Виктор Владимирович до революции работал в Товариществе «Электротехник», которое занималось организацией и установкой первого в Петербурге электрического освещения мостов и парков. Виктор Владимирович участвовал в строительстве первых частных электростанций.

Варя с интересом смотрела на предков Даниила, усатого статного инженера с умным, красивым лицом и его молодую стройную супругу в платье с высокой талией и в шляпке с пером. Оказывается, не только ей есть чем гордиться.

– А это они на даче с семьей, – продолжала рассказ Татьяна Владимировна. – Вот этот мальчик в гимназической форме – мой дед Владимир Викторович, ему тут лет восемь, наверное. Это его сестра Марина, она осталась в Париже, вышла там замуж и в Россию возвращаться не пожелала. Мы с ними потеряли связь после тридцатых годов, а нашли ее детей уже после перестройки. Я потом покажу их фотографии. Они к нам в гости приезжали, и мы к ним ездили. Молодое поколение, конечно, активнее общается, – рассказывала Татьяна Владимировна своим по-девичьи нежным, тягучим неспешным голосом. – Это Петя, средний сын, ему здесь всего годик, он умер в блокаду. А вот Ольга, младшая, еще не родилась. Вот ее фотография. Ей здесь три годика. Их с мужем репрессировали в тридцать седьмом, его расстреляли, а она в лагере умерла. Детей их сперва Петр с женой забрали, у них своих детей не было, а потом, уж когда Петр с женой умерли, они в детский дом попали. А когда война закончилась, мы их к себе забрали. А вот это, с краю, сестра моей прабабки Елизавета Николаевна. Она была одинока и почти всю жизнь прожила в семье сестры, – показала Татьяна Владимировна на невысокую барышню с пышной грудью, взбитыми в прическу волосами и печальными большими глазами в простом белом платье с кружевами. – Говорят, она в молодости была влюблена в писателя Гаршина, у них был роман, и вроде бы они даже едва не поженились. Хотя, впрочем, – с извиняющейся улыбкой взглянула на Варю Татьяна Владимировна, – вы его, вероятно, не знаете, он как-то не очень популярен в наше время, хотя до революции считался очень талантливым автором и ценился многими современниками.

– Ну что вы, я очень хорошо знаю его произведения, да и о нем самом читала, – поспешила заверить Татьяну Владимировну Варя, стараясь скрыть охватившее ее волнение.

Ну, вот опять. Все, словно нарочно, крутится вокруг пропавшей картины Репина. Каковы были шансы услышать фамилию Гаршина на чаепитии у бабушки поклонника? Нулевые. А вот вам, пожалуйста. Да она сто лет ни от кого о Гаршине не слыхала, все же это не Достоевский и не Толстой, пока у Булавиных Репина не украли. Просто-таки мистика какая-то.

Стоп. Про мистику мы уже тоже где-то слышали, одернула себя тревожно Варя. Ах да. Лидия Кондратьевна, это она пыталась заверить Варю в мистических свойствах пропавшего портрета.

– А знаете, Варенька, ведь ей после смерти Гаршина сам Илья Ефимович Репин подарил его портрет, им собственноручно написанный, – с гордостью проговорила Татьяна Владимировна. – Вы наверняка помните картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына»? Впрочем, кажется, это ее простонародное название, но это не важно. Помните?

– Да, – уже почти не дыша, проговорила Варя.

– Так вот, Илья Ефимович подарил Елизавете Николаевне этюд, который он писал с Всеволода Михайловича именно для этого полотна. Впрочем, вам как искусствоведу это, вероятно, известно лучше меня, – извиняющимся тоном проговорила Татьяна Владимировна. – И он долгие годы хранился в нашей семье как величайшая реликвия, – не замечая Вариной реакции, рассказывала она, продолжая рассматривать фотографии. – А вот когда наша семья выехала во Францию, спасаясь от вой-ны и революции, Елизавета Николаевна осталась в Петербурге, и портрет, разумеется, тоже. Сама Елизавета Николаевна умерла в девятнадцатом году, а портрет пропал, – вздохнула с сожалением Татьяна Владимировна. – Впрочем, что жалеть о каких-то ценностях, когда в последующие годы столько людей трагически погибло в горниле революции, войны и репрессий.

Да, Татьяна Владимировна Вариной реакции не заметила, а вот Даниил, кажется, заметил. И не просто заметил, а следил за Варей каким-то пристальным, изучающим взглядом. Варе даже не по себе стало.

– А кстати, вот на этой фотографии вся семья собралась в столовой городской квартиры, виден на стене портрет. Нечетко, конечно, – с сожалением вздохнула Татьяна Владимировна.

– Ой, а можно мне взглянуть? – оживилась Варя, протягивая руки.

– Ну, разумеется, – с удовольствием согласилась Татьяна Владимировна.

Все дальнейшие рассказы об истории семьи Варя слушала вполуха, пытаясь понять, что это, совпадение? Роковое стечение обстоятельств или же знак судьбы? И вообще, это один и тот же портрет или два разных?

Ей надо подумать. Ей надо срочно поехать домой и все обдумать, записать. Ах, какая она балда, что не записывала рассказы Аллы Юрьевны и Лидии Кондратьевны. Теперь надо немедленно добраться до дома, все записать, проанализировать и обдумать. А к Татьяне Владимировне можно будет заехать еще раз и, возможно, уже без Даниила. Что-то у него взгляд тревожный.

– А вот это мой папа. Еще маленький в Биаррице. Вы знаете, у него была удивительная судьба, – рассказывала между тем Татьяна Владимировна. – Он родился в России, в восемь лет уехал с родителями во Францию, закончил там школу, а в университете учился уже в Советской России. Сперва был инженером-строителем, строил авиа-завод, увлекся авиацией, выучился на летчика, в начале войны защищал ленинградское небо, летал на истребителе, дважды Герой Советского Союза! – говорила она с гордостью. – А мы с мамой были в глубоком тылу. Просто повезло. Поехали на каникулах навестить маминых родителей в Вятку, Киров по-нынешнему. Там всю войну и прожили. Мама на авиационный завод пошла простым слесарем, его эвакуировали в Вятку после начала вой-ны. Тяжело было, но все же не так, как в блокадном Ленинграде.

Да, точно, Даниил про прадеда рассказывал, кивала Татьяне Владимировне Варя, чьи мысли заняты были лишь одним: как бы поскорее вернуться домой, чтобы никого не обидеть.

Даниил ее стремление, кажется, заметил, и как только подвернулся удобный момент, стал прощаться с бабушкой, сославшись на завтрашний трудовой день. Варя была ему благодарна.

– Варя, что случилось? Почему вы так разволновались, когда бабушка рассказала вам о Елизавете Николаевне, ее романе с Гаршиным и о портрете кисти Репина? Вам что-то известно об этом портрете? – строго, пристально глядя на Варю, спросил Даниил, едва усадив барышню в машину и позволив ей пристегнуться. Вероятно, чтобы не сбежала.

Варя даже побледнела от такой проницательности. Чего она испугалась, ей и самой было не ясно. Впрочем, что значит не ясно, – ясно. Очень даже ясно. Двух трупов она испугалась. Хотя умом и понимала, что никакой связи между покойным Алтынским, Томашевичем и Даниилом с его милой бабушкой и десятью поколениями интеллигентнейших, порядочных, героических предков быть не может, но слишком уж все вдруг заплелось, перепуталось в этой истории. Ей надо все обдумать, но прежде всего надо как-то ответить Даниилу.

– Разволновалась? – переспросила Варя, собираясь с мыслями. – Ну да. Такое совпадение, – помогая себе бурной, не свойственной ей жестикуляцией, проговорила Варя. – Ваши родные были знакомы с Репиным, он им даже картину подарил, и мой прадед тоже был с ним знаком, часто бывал в гостях, возможно, они там даже встречались, вместе пили чай. Вы представляете, как это удивительно? Сто лет назад были знакомы наши предки, а теперь совершенно случайно мы с вами познакомились, разве это не удивительно? – возбужденно произнесла Варвара и, лишь неся весь этот несусветный вздор, сама вдруг сообразила, что ее прадед действительно был знаком с Репиным и действительно часто бывал у него, и даже вел дневники, которые до сих пор бережно хранятся у бабушки как величайшая семейная реликвия. И что вполне возможно, в них имеются упоминания и о Гаршине, и о родственнице Даниила.

– Простите, а как была фамилия вашей пратетушки, которой портрет подарили? – обратилась она к Даниилу.

– Савелова, Елизавета Николаевна, – все еще недоверчиво ответил Даниил.

– Надо будет обязательно пролистать прадедушкины дневники, – на этот раз вполне искренне и спокойно проговорила Варя. – Только уже не сегодня. Завтра на работе полно дел, а вот послезавтра попробую заскочить к бабушке, – делилась планами Варя.

Даниил, кажется, немного успокоился и благополучно доставил Варю домой, уговорившись с ней в пятницу нанести совместный визит Половодниковой. На фоне странностей с портретом Варя сочла визит Даниила к Зое Спиридоновне незначительной чепухой. В конце концов, в интересах Зои Спиридоновны скорейшая продажа портсигара. Вот ей и покупатель, рассудила Варя.

Даниил Варе не поверил. Он не знал, что именно так ее взволновало, но уж точно не знакомство ее прадеда с Репиным. Варвара чрезмерной впечатлительностью не отличалась, мало ли что там было сто лет назад. Нет, дело было в картине. Она ее видела, слышала о ней или знает, где она в данный момент находится. Как она впилась в нечеткую фотографию портрета!

А может, она видела ее у Половодниковой? Сегодня, будучи в гостях у бабушки, он, в отличие от Вари, интересовался не портретом и историей семьи, которую прекрасно знал с детства. Дедушка Владимир Викторович Ковалев, тот самый героический летчик, много рассказывал правнуку о семье, ее традициях, о прежней дореволюционной жизни. У деда, несмотря на пережитые невзгоды, не было ни обиды на советскую власть, ни ненависти к социалистическому прошлому, он умел взглянуть на вещи шире. К тому же ему довелось пережить все ужасы перестройки, умер он в девяносто седьмом году и вполне философски смотрел на происходящее, считая, что любые социальные перемены невозможны без потрясений и страданий простого народа. «Все новое рождается в муках», – говорил он, подбадривая остальное семейство.

Так вот Даниил сегодня пытался рассмотреть на фотографиях портсигар. Не увидел. Зато, пока бабушка с Варей увлеченно рассматривали фотоальбом, ненадолго вышел из комнаты и успел заглянуть в так называемую летопись семьи, которую начал вести еще его прапрадед Владимир Викторович. И к радости своей убедился, что Виктор Владимирович Ковалев окончил университет именно в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году. Значит, портсигар тот самый. А раз портсигар обнаружился у Половодниковой, весьма велики шансы обнаружения там же и прочих семейных ценностей. В том числе и Репина. К тому же Варина реакция…

А девица весьма себе на уме. Даже бабушка ее не «расколола», а ведь против обаяния Татьяны Владимировны еще никто не мог устоять.

Что Варя знает о портрете? Он принадлежал семейству Толмачевых. Как он попал к ним? Во время блокады достался от умершей соседки. Соседка завещала сыну, но сестра Степана Толмачева велела не отдавать, потому что портрет принадлежал ее умершей во время революции хозяйке. Та была одинокая, все родственники эмигрировали, и она все оставила этой самой сестре. Скорее всего, конечно, не оставила, а просто после ее смерти все автоматом перешло к прислуге, единственному близкому человеку, бывшему с ней перед смертью.

Как звали хозяйку? У Булавиных, наследников Толмачевых, это не выяснишь. Алла Юрьевна, похоже, тоже не в курсе. Лидия Кондратьевна? Да нет, вряд ли. Ах, да. Она же говорила, что на портрете был изображен возлюбленный этой самой хозяйки, а Татьяна Владимировна совершенно определенно сказала, что у Елизаветы Николаевны Савеловой был роман с Гаршиным. Значит, хозяйкой была она. А еще они говорили, что портрет пропал во время революции после смерти Савеловой. Да, но и к прислуге он не попал. Его кто-то отобрал, скорее всего, либо чекисты во время обыска, либо просто бандиты. Вопрос, как он попал к соседке Степана Толмачева?

Во всяком случае, какая-то ясность с портретом появилась, довольно потерла руки Варя. Эх, жаль нельзя выяснить, как звали ту самую соседку по коммуналке и ее сына, тогда можно было бы попробовать восстановить недостающее звено. Только вот что ей это дает с точки зрения поиска картины? Практически ничего, вздохнула Варя разочарованно.

Она еще некоторое время поразмышляла над вопросом и, не придумав ничего умного и свежего, улеглась спать. Шкипер на удивление вел себя тихо и после изгаженной обуви никаких диверсий не предпринимал. Варя на радостях даже вкусных кошачьих консервов ему купила. В виде поощрения.

– Ну, Варвара, ты либо слепая, либо дура. Прости за откровенность, – прямодушно заявил Макар, выслушавший Варин отчет о вчерашних встречах и разговорах. – Уж коли ты и сама заметила, что все вокруг стягивается к Репину, то могла бы уж понять, что Томашевич – это внук Половодниковой.

– Что? – глупо вытаращилась на него смертельно обидевшаяся Варя. Дурой ее со времен детского садика не обзывали, все больше умницей.

– То, голубушка, – не обращая внимания на ее надутый вид, проговорил Макар. – Сама подумай. Внук неизвестно зачем приехал среди рабочего дня домой, получил по кумполу и умер. Сколько лет внуку?

– Тридцать семь, кажется, – промямлила Варя, теперь и сама соображая о совпадении в обстоятельствах смерти.

– Вот, жаль, мы не можем их опознать, – вздохнул Макар. – Для пущей уверенности. Но я и так убежден, что Томашевич – внук Половодниковой.

– Слушай, а мы можем опознать, – оживилась Варя. – У Половодниковой на комоде стоит фотка внука. А я знаю человека, который видел Томашевича при жизни и может его опознать. Зелинский. Искусствовед!

– И кстати, учитывая темное прошлое его семейства, Томашевич наверняка и спер Репина у приятеля, – выдвинул следующую гипотезу Макар.

– Точно, – согласилась Варя. – А убийца как-то об этом пронюхал и захотел отобрать картину. Томашевич переполошился, примчался домой и получил по кумполу!

– Тебя послушать, так можно подумать, что убийца позвонил Томашевичу и предупредил, что едет к нему за картиной, – усмехнулся Макар.

– Да, действительно бред. А как же они тогда пересеклись? – нахмурилась Варя. – Ведь как-то Томашевича с работы выманили? А кстати, зачем его выманили? Картину было сподручнее похитить в его отсутствие.

– Не факт. Скорее всего, было так… – глубокомысленно закатил глаза к потолку Макар. – Томашевичу позвонили на работу и, чтобы его заманить домой, придумали какой-то повод. Например, что у него труба лопнула и он соседей заливает, или еще что-то в этом духе. Он весь в мыле примчался домой, собственноручно открыл дверь, тут ему, голубчику, по репе и дали. Потом затащили в квартиру, забрали Репина, и чао-какао. Чего проще, и замки вскрывать не надо. А убивать его, может, вообще не собирались, просто оглушить.

– Точно! Макар, ты гений. Его наверняка собирались просто оглушить и забрать картину. Ведь картина-то краденая. Ее сам же Томашевич у Булавиных и спер. Значит, заявить на воров он бы не смог! Он вообще не стал бы заявлять о происшествии в полицию! Воры ничем не рисковали! Они просто хотели забрать картину и не рассчитали удара! – взахлеб делилась озарением Варя.

– Именно, – кивнул Макар, – но так глупо промахнуться мог только дилетант. Профессионал вообще бы воспользовался хлороформом или еще чем, тихим и безболезненным, чтоб без травм.

– Точно, – снова горячо согласилась Варя, – но как дилетант мог вычислить, что Репин у Томашевича? И кто и зачем в таком случае убил Алтынского?

– Очевидно, тот же, кто и Томашевича. Видно, сперва, когда подозрения полиции пали на Серегу, охотник за портретом тоже на него подумал, но потом понял, что ошибся, и вычислил Томашевича, – предположил Макар.

– Уж больно как-то быстро он всех вычисляет, и о существовании картины узнал, и кто украл, вычислил. Необычайно осведомленный тип, – поделилась Варя своими соображениями. – Если бы картина была застрахована, я бы вообще решила, что это дело рук самих Булавиных.

– Да, но она не застрахована. И потом, к чему им убивать Томашевича? Припугнули бы, он и сам им картину вернул. Нет, глупость какая-то. Но вот в чем ты права, это в чрезвычайной осведомленности убийцы. А посему я считаю, это кто-то из гостей вечера. Как ни крути, – заключил Макар. – Томашевич в этой компашке оказался не самым большим жуликом.

– Значит, это Комлев, – заключила Варя. – Больше некому.

– Может быть, может быть, – задумчиво проговорил Макар. – А может, и нет. Мы чьи алиби, кроме Комлева и Воронина, проверили? Ничьи.

– Баранова, – подсказала Варя.

– Ах да. Но ведь еще кто-то остался. Где список гостей? Почему мы их не проверили? – тревожно заерзал Макар, снимая ноги с соседнего стула.

– А действительно, почему мы их не проверили? – нахмурилась Варя, успевшая подзабыть их с Макаром резоны.

– Потому что сочли их менее подозрительными, чем Комлева, – напомнил Макар.

– Точно. Сколько же их осталось, гостей этих, – ворчала Варя, пытаясь достать из сумки застрявшую папку с информацией. – Вот. Ага. Сурмилин, это раз, Комлев, два. Хорошо хоть Томашевича проверять не надо, – жестокосердно прокомментировала Варя. – А у остальных алиби. Молодцы. Гм. Не так уж и много кандидатов.

– Двое? – озадаченно переспросил Макар. – По-моему, мы кого-то забыли. В тот вечер у Булавиных в гостях были приятели, Серега и… Вот! Еще один искусствовед. Вот интересно, почему мы его со счетов скинули?

– Потому что он ни при чем, – твердо заявила Варя.

– Чушь. Какие у тебя доказательства? Алиби его проверяла? Нет. А у него возможностей сбагрить Репина черным антикварам априори больше, чем у программиста или у инженера.

– Макар, ты бы на него посмотрел и сам все понял. Знаешь, это некая смесь Юрия Деточкина с князем Мышкиным.

– И что? Это ему индульгенцию дает? Юрий Деточкин, между прочим, успешно грабил советских взяточников и воров, – остался при своем мнении Макар.

– Да, но не убивал же. И потом он был ангельски кроток и наивен и все отдавал детям, – не согласилась с ним Варя.

– Хорошо. Ты собиралась ему фото Томашевича предъявить? Вот пойдем вместе, и я сам лично посмотрю на этого «Идиота». А пока надо разобраться с Комлевым и Сурмилиным.

– А как? – коротко спросила Варя, собственных идей не имевшая.

– Самое простое, проследить за ним, – предложил Макар.

– Что за глупость? С какой целью? Надеешься, они нас к Репину приведут? – насмешливо спросила Варя.

– Да, действительно. Что-то я того… Глупость ляпнул, – не стал спорить Макар. – А что тогда?

– Ну, – задумалась Варя, – предлагаю снова задействовать твою Ксюшу. Наврешь ей, что ты частный детектив, что тебя жена Комлева наняла, пусть достанет координаты комлевской любовницы, а ты ей заплатишь. Денег на оплату такого важного информатора Каменков точно даст.

– Да, она не поверит, а еще спросит, кто меня за Барановым нанимал следить, тоже жена Комлева? – огрызнулся недовольный Макар, в душе мечтавший привлечь к расследованию Алису, а не какую-то там постороннюю Ксюшу.

– Это детали. Если ей хорошо заплатить, она и спрашивать не станет, кто тебя нанимал, – цинично рассудила Варя.

– Экая ты беспринципная, – буркнул Макар, но с планом согласился.

Ксюша назначила цену, а Каменков долго не ломался и выдал требуемую сумму. Ксюша оказалась девушкой неизбалованной и, зажмурив глаза, впечатленная собственной наглостью, выдала страшную сумму в десять тысяч. Деньги были казенные, и Варя с Макаром с легкостью согласились.

Оставался Сурмилин. Работал он отдельно от прочей компании, на каком-то из немногочисленных работающих петербургских заводов. Как к нему подобраться, было пока не ясно.

– Давай к нему домой съездим, хоть посмотрим, как он выглядит, – предложил Макар.

Даниил все утро не находил себе места. Ему не удавалось сосредоточиться на текущей работе, несколько раз он пропустил важные звонки. И наконец, поняв всю безнадежность сидения на службе, сказался секретарше больным, свалил весь ворох работы на своего зама Петрушевского и уехал домой.

Все мысли Даниила, начиная со вчерашнего вечера, были сосредоточены на Репине. Всю ночь он анализировал визит к бабушке и теперь был уверен: Варвара абсолютно точно знает, где картина. Но почему-то молчит. Имеет на нее собственные виды? Не знает, как ее заполучить, не уверена в ее подлинности? О картине известно Варвариному начальству, и оно «пасет» картину?

Второй вопрос, который мучил Даниила, был, пожалуй, посерьезнее первого. Что ему делать в случае обнаружения полотна? Есть у него шансы юридически доказать свои законные права на картину? Никаких четких указаний на экспроприацию картины Репина в архивах он не нашел. Только список чекистов, проверивших сигнал, поступивший от дворника на гражданку Савелову Е. Н., подозревавшуюся в контрреволюционной деятельности, дата, копия мандата на обыск. Из пяти человек, нанесших визит Савеловой, Даниилу удалось разыскать следы только одного, Тродлера. Остальные канули в пучину истории. Один был расстрелян своими, другой погиб от бандитской пули, третьего выгнали из Чека, и он умер еще в начале двадцатых, не оставив родственников. Следов пятого найти не удалось. Оставался только Тродлер. Доказать прямую родственную связь Половодниковой с Тродлером не сложно, но вот доказать, что именно Тродлер изъял картину у Савеловой… Никаких документальных фактов, подтверждающих этот факт, нет. Даже принадлежность портрета Елизавете Савеловой доказать проблематично.

И тут Даниила осенило. Ведь Варвара совершенно определенно сказала вчера, пытаясь увести его от разговора о картине, что ее прадед был знаком с Репиным, часто бывал у него и вел дневники, Варвара даже рассчитывала найти в них упоминание о Гаршине, его портрете и даже о Елизавете Савеловой. Конечно, она говорила это не всерьез, но чего в жизни не бывает? Надо немедленно навязаться в гости к ее родне и самолично изучить дневники прадеда. И лучше это сделать сегодня, до поездки к Половодниковой. Возможно, ему удастся припереть старуху к стенке и забрать картину, не прибегая к судебным разбирательствам. Вообще, в планы Даниила никакие официальные тяжбы не входили. Картина была отнята у его семьи без всяких законных оснований, просто украдена. И вернуть ее надо так же решительно и просто. Но просто было только на словах. Бандитом с большой дороги Даниил Самарин не был, а был как раз весьма законопослушным гражданином, не любившим связываться с правоохранительными органами по причине неравенства сил.

Надо позвонить Варваре и назначить свидание, а еще лучше заранее навязаться к ее бабушке. Тонко и изящно, как он умеет, решил Даниил. Но звонить не торопился.

Какое-то неведомое доселе чувство робости овладело им. Слишком уж независимой и непредсказуемой была Варвара, и слишком многое от нее зависело. «Пошлет еще за навязчивость», – боязливо подумал Даниил, но тут же устыдился собственного малодушия и позвонил. Оказалось, ничего страшного. Варя просто не ответила.

«Гм. А может, они уже картину изымают у Половодниковой?» – посетила Даниила глупая тревожная мысль. Он уже добрался до дома и теперь шагал по комнате из угла в угол от волнения и неопределенности. Нет, глупость. Глупость. И он еще раз набрал Варвару.

– Да, Даниил, добрый день, – ответила на этот раз Варя. Голос ее звучал приветливо, и Даниил слегка расслабился.

– Здравствуйте, Варенька, я вас не отвлек? – продемонстрировал хорошие манеры Даниил.

– Нет, нет, – ласково ответила Варя, и Даниил тут же расплылся в самодовольной улыбке. Больше он не волновался. Его старания не пропали зря, неприступная Варвара попалась на крючок, хотя приходится признать, что наибольшее впечатление на девицу произвела не его неотразимая персона, а история семейства и бабуля Татьяна Владимировна. Ну, да не это сейчас важно.

– Варенька, вы вчера упомянули дневники вашего прадеда, – начал с «тонкого» намека Даниил.

– Да-а, – протянула Варя, уже догадываясь, о чем пойдет речь.

– Пригласите меня в гости к вашей бабушке. Мне вдруг и самому стала интересна та удивительная мистическая нить, которая протянулась сквозь время и свела нас с вами таким удивительным и непредсказуемым образом, – романтично и чуть возвышенно проговорил Даниил.

– Ну, разумеется, – легко согласилась Варвара. – Только я не уверена, что сегодня получится. Много дел на работе, придется допоздна в офисе засидеться, да и вечером еще встреча, – усердствовала Варя, чтобы заранее предотвратить все возможные предложения Даниила.

Но самого Даниила насторожило не это. Его чуткое ухо различило в трубке чей-то посторонний шепот, и шепот этот был мужским. Виду Даниил не подал, хотя выражение умильной сладости, которое появилось на его лице во время общения с Варварой, тут же слетело, сменившись выражением враждебной угрюмости.

– Ничего страшного, я готов составить вам компанию, как только у вас появится время, – проговорил он ровным доброжелательным тоном. – Но на завтра наши планы, надеюсь, остаются в силе? – уточнил на всякий случай Даниил, памятуя, сколь важен для его целей завтрашний визит.

– Да, разумеется. Я уже и Зою Спиридоновну предупредила. Пришлось выдать вас за нашего штатного эксперта. Вы уж не подведите, – шутливо попросила Варя, и они распрощались.

По окончании разговора Даниил натянул джинсы, футболку, темные очки и, заскочив к родителям в соседний дом за ключами от их машины, двинулся в центр. Он просто обязан знать, что за тип крутится возле Варвары, да еще и вмешивается в их совместные планы. Подобной конкуренции он не выносил. Но сделать это он собирался незаметно.

Даниил уверенно рулил в центр города. Он прекрасно знал, где находится офис Варвариной конторы, на тихом отрезке набережной Мойки, недалеко от Капеллы.

Он уже осматривал его из любопытства. И теперь, удачно припарковавшись напротив окон конторы, Даниил раздумывал, как ему быть дальше. Прежде всего необходимо выяснить, действительно ли барышня на работе. Если «да», то, возможно, волноваться не из-за чего. Если нет, дела обстоят скверно, и ему, скорее всего, придется как-то изловчиться и попытаться соблазнить девицу Доронченкову. Хотя сама мысль о подобном подвиге повергала Даниила в ужас. Не потому, что Варвара была так уж непривлекательна внешне. Отнюдь. А потому, что была пугающе, необъяснимо неприступна. Даниилу от собственных планов стало не по себе, и он, малодушно скрестив пальцы на удачу, решил надеяться на лучшее. Даст бог, она сидит у себя в конторе.

Вопрос, как это проверить? Заглянуть в окна, зайти в контору, прикинувшись заблудившимся иностранцем, или… Что «или», никак не придумывалось, и неизвестно, насколько быстро Даниил сумел бы выйти из творческого и идейного кризиса, но тут солидная, дубовая, тщательно отреставрированная дверь конторы распахнулась, и на пороге появилась Варвара собственной персоной в сопровождении какого-то типа.

Тип Даниилу не понравился. Он был высок, строен, могуч в плечах, молод, смазлив, хорошо одет и держался с Варварой по-свойски. Что было совершенно отвратительно.

Пока дурак Даниил тянул время, разыгрывал из себя джентльмена, обращался к барышне на «вы», этот хмырь, засунув одну руку в карман, второй небрежно приобнял девицу Доронченкову за плечи и, что-то ей там вещая с умным видом, этакой расслабленной походочкой двинулся в сторону Невского. Варвара семенила рядом, не предпринимая никаких попыток освободиться от его объятий. Куда только делась ее неприступная независимость? А с ним разыгрывала неприступную недотрогу. Впрочем, он сам хорош. Размазня.

Даниил скрипнул зубами, но из машины решил пока не выходить. В конце концов, он не очумелый Отелло, да и предъявить ему Варваре пока нечего. Потому как он, дурак, вместо того чтобы проявить настойчивость и натиск, все еще с ней политесы разводил в духе девятнадцатого века, а охи-вздохи и томные намеки при себе держал, простофиля!

Даниил терпеливо дождался, пока парочка отойдет подальше, и тихо тронулся с места. Вскоре ему стало ясно, что Варвара с длинным типом направляются не в ресторан и не к машине, а, кажется, к метро. То есть авто у парня не было. Этот факт сильно улучшил настроение Даниила. Но поставил перед ним новую проблему, как быть дальше? Плюнуть на них и вернуться домой или бросить машину и проследить за Варварой? В метро он уже лет сто не был и не сильно жаждал там оказаться, но любопытство и ревность победили.

Парень, сопровождавший Варю, был очень хорош. Высокий, плечистый. Когда Варвара споткнулась на ступеньке метро, он легко подхватил ее под мышки и пронес пару шагов на вытянутых руках. Потом вел ее за руку, как маленькую, и она ничего, не возражала. Строгое лицо не делала, высокомерно брови не приподнимала. Ну, ты подумай! – возмущенно наблюдал за происходящим Даниил, топавший позади. А как с ним выпендривалась в первые дни знакомства? И чем этот тип ее только привлек? У него даже машины нет. А кому в наше время может понравиться мужик без авто? Да никому!

Тем временем Варя с кавалером загрузились в метро и, не переставая оживленно болтать, спустились вниз к поездам. Даниил возился с жетонами, сперва отстоял очередь, чтобы купить, хорошо, сообразил купить сразу шесть, потом еле нашел отверстие в турникете, куда их засовывать нужно. Потом скакал по эскалатору, вытягивая шею в поисках объектов слежки. Вокруг толкались сограждане, некоторые из них скверно пахли потом, другие перегаром, а третьи смердели дешевым парфюмом. Даниил морщился, ужасно страдал, брезгливо сторонился, в общем, получил месячный заряд негативных эмоций.

На платформе, отыскав Варвару с кавалером, Даниил протиснулся к ним как можно ближе и навострил уши, но тут, как назло, загрохотал поезд, и подслушать их разговор не удалось. Народ хлынул к вагону. Здоровяк, встав позади Вари, взял ее в защитное кольцо крепких загорелых рук, и они благополучно проникли внутрь. Даниилу пришлось потолкаться, чтобы не остаться на платформе. Он был очень зол, сердито косился на парочку, которая вообще по сторонам не смотрела, а была занята сугубо собой. Они то и дело над чем-то смеялись, перешептывались, но, сколько ни старался Даниил, он так и не смог расслышать ни слова, хотя и пристроился за спиной здоровяка. Доехали они до станции метро «Пионерская», там двинули пешком через дворы. Даниил пробирался за ними, сохраняя безопасную дистанцию. Он уже порядком устал от толпы, от запахов, от грохота метро и от этого еще больше сердился. Парочка протопала по дворам километра полтора, когда Варя вдруг остановилась и после короткого разговора по телефону резко развернулась назад к метро. Парень сперва припустил следом, но Варвара принялась строго ему чего-то выговаривать, он спорил, но наконец ее сила убеждения победила, и он, развернувшись, нехотя потопал назад.

Ха… Сорвалось, злорадно решил Даниил. Он был уверен, что парень тащил Варю к себе в гости, как говаривали во времена молодости их с Варей предков, «послушать музыку», со всеми вытекающими последствиями. Обломилось. Теперь настроение Даниила значительно улучшилось, и он шагал за Варей весело, чуть ли не насвистывая, легкой походкой хорошего спортсмена, каковым, собственно, и являлся. Десять лет занятий пятиборьем даром не прошли. И хотя сейчас во взрослой успешной жизни он избаловался и обленился, но все же форму не потерял.

Даниил с Варварой, каждый в своем конце вагона, благополучно доехали обратно до «Невского проспекта», и Даниил собрался уж было на выход, но краем глаза вовремя заметил, что Варвара с места трогаться не собирается. Гм. А разве мы не в офис, так и хотелось спросить ему. Видимо, нет.

Посовещавшись с полчаса и не придумав ничего умного, Варя с Макаром решили все же взглянуть на семейство Сурмилиных. Алиса, к сожалению, не приложила фотографий к своему досье. А потому вопрос о том, как вычислять Алексея Дмитриевича с супругой, был по-прежнему открыт. Варвара очень надеялась на изобретательность и артистизм Макара. И пока ехали в метро, они активно обсуждали возможные сценарии близкого знакомства с семейством и торговались, кто должен на этот раз идти на близкий контакт с подозреваемым. Макар считал, что пришла очередь Варвары. Варвара доказывала, что лучше доверить дело тому, кто лучше справится. То есть Макару. За этими разговорами они быстро доехали до «Пионерской» и все еще спорили, идя к дому Сурмилиных, когда затрезвонил Варин мобильник.

– Варвара! – простонал из трубки знакомый голос Зелинского.

– Да, Андрей Валентинович, что-то стряслось? – мгновенно тормозя посреди дороги, встревоженно спросила Варвара. Неужели еще кого-то убили?

– Меня вызывали на допрос в полицию. Кажется, они меня подозревают, – полным отчаяния голосом поделился Зелинский. – Я ни с кем не могу поговорить об этом, кроме вас. Мама не переживет, если узнает, и на работе это невозможно, вы сами понимаете.

– Где вы сейчас находитесь? – собранным голосом спросила Варя.

– Я? Сейчас дома, у себя в комнате, – затравленно ответил Зелинский, – но ко мне нельзя, – пугливо добавил он.

– И не надо. Мы посидим во дворе или в кафе поблизости, и вы мне все расскажете. Диктуйте адрес, куда мне ехать, – велела Варя.

– Я живу на Пятой Красноармейской, это «Технологическая» станция метро.

– Через сорок минут я буду у вас, когда подъеду, позвоню, – пообещала Варя и зачем-то добавила: – Держитесь.

– Ну, и куда это ты собралась? – недовольно прищурился Макар.

– Звонил Зелинский, это второй искусствовед, что был у Булавиных. Его сегодня вызывали на допрос и, кажется, подозревают в убийстве Томашевича, – озабоченно поделилась Варя.

– О! Не дремлет полиция, и заметьте, что мы с ней мыслим в одном направлении. Точнее, я, – поправился Макар. – И чего хочет твой искусствовед?

– Поговорить. Сейчас я поеду к нему, а ты иди, выясняй ситуацию с Сурмилиными, – распорядилась Варя.

– Что значит, иди, выясняй? – опешил Макар от подобной наглости. – Во-первых, сегодня твоя очередь представление устраивать, а во-вторых, один я вообще никуда не пойду, а в-третьих, если помнишь, мы с тобой как раз собирались Зелинского пробить на предмет алиби и вообще, – заупрямился Макар, разворачиваясь обратно к метро.

– Да ты что? – возмутилась Варя, хватая его за рукав. – Он и так еле жив от страха, такой стресс. Он со мной, как с другом, хочет поделиться, а при тебе вообще разговаривать не станет. И потом, по поводу Сурмилина, если ты сегодня им не зай-мешься, мы еще один день потеряем, а потом вообще никто не вспомнит, где он был в день убийства, – настойчиво выговаривала Варя, тесня Макара в обратную от метро сторону.

– Да, и как ты предлагаешь мне его алиби устанавливать? Припереться к ним домой и в лоб спросить, а потом самому по лбу получить? – сердился Макар.

– Макар, ты себя недооцениваешь, – укоризненно проговорила Варя. – Такие топорные методы недостойны твоего светлого предприимчивого ума. Я уверена, если ты постараешься, то восхитишь всех своей изобретательностью, даже Алису. А я ей обязательно представлю тебя в наилучшем свете, обещаю. На ближайшем совещании у Каменкова спою хвалу твоей предприимчивости и храбрости, – пообещала коварная Варвара, уверенная, что Макар не устоит. – А еще лучше, – поддавшись вдохновению, проговорила Варвара, стараясь справиться с самодовольной улыбкой, против воли расплывающейся на ее лице, – я приглашу ее выпить кофе и между делом посетую, как ей повезло, что такой красивый, умный и предприимчивый парень в нее влюблен, и намекну, что не против тебя отбить. Что ты мне очень нравишься, и я вообще в тебя практически влюбилась. Чувство собственничества заставит ее обратить на тебя внимание.

Глаза Макара осветились надеждой, и Варя, воспользовавшись достигнутым успехом, развернула его лицом к дому Сурмилиных и легонько подтолкнула в спину. А сама бодро и весело направилась к метро, поздравив себя с мастерски решенной проблемой.

Варвара прогуливалась в небольшом скверике, зажатом между невысоких, старых домов, коими были щедро застроены Красноармейские улицы, с деревянной, давно опустевшей песочницей посередине, с пыльными кустами сирени, прижавшимися к двум массивным округлым деревянным скамьям, почему-то никому не приглянувшимся в этот теплый летний вечер.

Зелинский появился минут через пять. Бледный, несчастный, с потемневшими от тревоги глазами. Белая свежевыглаженная рубашка и светлые брюки только подчеркивали его серый цвет лица и внутреннее смятение.

– Мама отчего-то нафантазировала себе, что я иду на свидание, – извиняясь за свой парадный вид, проговорил Андрей Валентинович.

Ах, вот в чем дело, едва не улыбнулась Варя от такой трогательной заботы мамочки великовозрастного недотепы. Она все еще надеется пристроить его за милую, интеллигентную девочку из хорошей семьи. Поздно. Раньше надо было об этом думать, когда в подростковом возрасте отравляла сынуле жизнь, волком глядя на каждую мимо проходящую девицу.

– Ну, рассказывайте, что же сегодня случилось? – усаживая на скамейку расстроенного Зелинского, попросила Варя. На самом деле коварная барышня, приглашая Зелинского встретиться, имела в голове тайный план. И даже себе стыдилась в этом признаться. Использовать для собственных корыстных целей беззащитного, напуганного, нервного Андрея Валентиновича было стыдно, а не использовать – глупо. А ведь Варе для поиска пропавшей картины было просто необходимо иметь представление о ходе следствия.

– Они вызвали меня сегодня прямо с работы. Знаете, такие грубые, невоспитанные, бесцеремонные люди, – делился взволнованно Зелинский, безостановочно теребя длинные сильные пальцы. Варе даже показалось, что при желании такими пальцами можно было бы гнуть подковы, но Андрей Валентинович, разумеется, серьезней шариковой ручки ничего в руках никогда не держал. – Но, с другой стороны, чего я, собственно, ожидал, если по телевизору регулярно показывают, как они издеваются над подозреваемыми, даже избивают. Меня хотя бы не били, – горько усмехнулся он.

– Ну, а что конкретно там было? О чем вас спрашивали, что говорили? – нетерпеливо спросила Варя.

Зелинский обиженно покосился на нее, но все же рассказ продолжил:

– Их интересовало, где я находился двенадцатого июля в первой половине дня. Но я уже говорил их сотруднику, что был в библиотеке, – качая по-гусиному вниз-вверх шеей, рассказывал Зелинский. – А они говорят, сколько времени вы там провели? А я откуда помню? Ну, до обеда, наверное, до двух, или, может, чуть дольше. Я в кафе не хожу, ем у себя в кабинете. Мне мама бутерброды делает, салат в баночке, термос с собой дает, потому что в кафе дорого и невкусно, – поведал Варе историю о трогательной материнской заботе Андрей Валентинович, но мог бы и не пояснять, и так все понятно. – И потом, вы же понимаете, Варя, как человек несколько образованный, занимавшийся научной деятельностью, что невозможно сидеть все время за столом. Я выходил, рылся в картотеке, брал с полки справочную литературу, выходил курить, наконец. Можно я закурю? – тут же спросил он жалобно. – Меня это успокаивает.

– Разумеется, – позволила Варя, желающая только одного – чтобы он уже наконец рассказывал и не отвлекался.

– А они говорят, что я мог бы при желании доехать до дома этого убитого типа, Томашевича, и совершить преступление.

– Что за глупость?! – искренне возмутилась Варя.

– Вот и я говорю, – обрадованно кивнул Зелинский. – Да я даже понятия не имею, где он живет! И потом, как бы я попал в его квартиру? Зачем?

– Ну, а они что? – с сочувствием глядя на Зелинского, спросила Варя.

– Они задавали по кругу одни и те же вопросы. Только один из них это делал зло и грубо, а второй вежливо и спокойно, а третий вроде как их обоих поправлял. Было гадко и понятно, что они просто надо мной издевались, но говорить все равно было приятнее с вежливым. А потом мне стало плохо, – краснея, проговорил Зелинский, – и меня отпустили.

Ясно, довели человека до приступа эпилепсии, сердито подумала Варя.

– Они вам хотя бы врача вызвали? – заботливо спросила она вслух.

– Медсестру, – отводя глаза, пояснил Андрей Валентинович.

– И на том спасибо. Ну, а что они вообще говорили по поводу этого убийства? Есть у них какие-то версии? Если, конечно, отбросить идею о том, что Томашевича убили вы? Ой. Кстати, вы же видели его при жизни, а как он выглядел? – спохватилась Варя.

– Выглядел? – растерялся от неожиданного вопроса Андрей Валентинович. – Ну, плотный такой. Среднего роста. Волосы темные, слегка вьются, – с запинкой рассказывал Зелинский. – Взгляд неприятный, нагловатый и вообще довольно развязный, – закончил он свое описание.

– А как вы думаете, мог он у Булавиных картину украсть? – спросила Варя про главное.

– Украсть картину? – нервно дернулся Зелинский. – Вы что, думаете, это он? А где она тогда сейчас?

– Ну, очевидно, у убийцы, – пожала плечами Варя. – Так мог он, как вы думаете? И кстати, вас в полиции о картине не спрашивали?

– Спрашивали, – кивнул Зелинский, закуривая новую сигарету от почти докуренной. – Спрашивали, что бы я с ней сделал, если бы она мне досталась.

– И что вы ответили? – с интересом спросила Варя.

– Сказал, что отдал бы в музей, где ей, собственно говоря, и место, – категорично ответил Зелинский. – А они мне, ну, музей, а вот если бы продать, такие деньги… Я им тогда и ответил, что это они все на деньги меряют, что понятия совести, чести и благородства их предки еще в семнадцатом году в грязь втоптали! Уничтожили цвет русской нации, и теперь кто был ничем, как грязная пена, поднялись из небытия, безграмотные и озлобленные, и вершат правосудие. Да и не правосудие это! – Зелинский разгорячился. Руки у него заходили ходуном, голова задергалась, и Варя не на шутку испугалась, как бы с ним еще раз приступ не случился.

– Андрей Валентинович, успокойтесь. Все будет хорошо, в конце концов, добро всегда побеждает, и даже среди них попадаются люди неплохие. И вообще, хороших людей всегда больше, иначе бы жить было невозможно.

– Да, да. Вы правы, – заторопился согласиться с ней Зелинский, стараясь взять себя в руки. – Вы извините, Варвара, если я вас обидел. Это от нервов.

– Вы меня не обидели. А кто были ваши предки? – полюбопытствовала Варя, заинтересованная комментариями Зелинского, брошенными им в состоянии волнения.

– Папа был научным сотрудником, в закрытом НИИ работал, дедушка после войны в Технологическом институте преподавал, – как-то рассеянно проговорил Андрей Валентинович. – А вообще мы из дворян.

Варя слушала Зелинского и кивала. Да, излишняя маниакальная тяга к наукам тоже имеет свои побочные результаты, разглядывая нервного, впечатлительного Андрея Валентиновича, размышляла Варя. Вот, например, Даниил тоже имеет семью с давней историей и традициями, но их семейство не замкнулось в мире фолиантов, а крепло и умножалось героями, строителями, летчиками, как результат, бодрый прагматичный Даниил с уверенными перспективами на продолжение рода. Да и Варе, слава богу, повезло. Наверное, мама внесла долю здорового прагматизма в ее натуру, а то, учитывая наследственность, и она могла стать вот такой вот чудаковатой барышней, оторванной от мира. А вот Андрей Валентинович яркий пример угасания, прервется на нем славный древний род Зелинских. Умрут память и традиции. Ему бы жениться на какой-нибудь крепкой девахе из Сибири с отменным здоровьем, не озабоченной многовековой историей рода, для оздоровления крови. Но вряд ли это возможно, решила она, покосившись на своего собеседника. Слишком уж он дрожит над фамильной честью и голубыми кровями. Вот именно. Семьи, зацикленные на своей родовитости и древности, всегда заканчивают плохо, потому что о прошлом думают больше, чем о будущем, глубокомысленно заключила Варя и поздравила себя с оригинальной теорией.

А вообще везет ей последнее время на родовитых знакомцев, такое впечатление, что простые, обычные люди в их городе то ли повывелись, то ли по отпускам разъехались. Или все это из-за Репина?

– Но что же мне теперь делать? – вторгся в ее размышления последний из Зелинских.

– Андрей Валентинович, вы смогли доказать, что находились в библиотеке в момент убийства? – возвращаясь к главной теме их встречи, спросила Варя.

– Я как-то не уверен, – промямлил Зелинский, все еще нервно подергивая плечом.

– Ну, если хотите, можно нанять адвоката. Хотя мне кажется, что, если бы они взялись за вас всерьез, вы бы уже в кутузке сидели. Или как это у них называется, – предположила Варя. – Они с вас подписку о невыезде не брали?

– Нет, – горячо покачал головой Зелинский. – Думаете, это хорошо?

– Послушайте, Андрей Валентинович, вы сугубо положительный человек, ни в чем плохом не замеченный, с безупречной репутацией. Я не думаю, что вас в чем-то серьезно подозревают, – убаюкивающим тоном проговорила Варя, – просто они отрабатывают все возможные версии. Их, наверное, начальство трясет, они вас и всех остальных, кто был в тот вечер у Булавиных.

Даниил наблюдал за происходящим с живым интересом. Однако у барышни Доронченковой была просто-таки бурная личная жизнь. На смену молодому жеребцу с «Пионерской» появился интеллигентный неврастеник с картинно-правильным лицом и широкими плечами. Самого Даниила по-прежнему не замечали. Варвара была поглощена собственными заботами и по сторонам не смотрела, можно было смело подойти к ней вплотную и ни о чем не волноваться. И в принципе, так Даниил и поступил. Когда Варвара и дерганый кавалер сели на лавочку, он подошел к ним сзади и встал за кустом сирени.

После пяти минут подслушивания Даниил решил, что день прошел все же не зря. Оказывается, неврастеника подозревали в убийстве, да не кого-нибудь, а Томашевича. Уж эта фамилия была Даниилу хорошо знакома. А еще и в краже какой-то картины у каких-то господ Булавиных. И убийство, и картина были каким-то образом связаны. Ничего себе!

Даниил едва в руках себя держал, так хотелось ему выйти из своего укрытия и принять участие в занимательной беседе. Но, во-первых, было непонятно, как объяснить свое появление, а во-вторых, он боялся, что неврастеник тут же замолкнет и больше ничего не скажет, его вон и так уже трясет как эпилептика. А потому Даниил стоял и терпеливо слушал чужой разговор. Увы! Больше ничего интересного он не услышал. Было абсолютно ясно, что дерганый тип ни к убийству, ни к картине отношения не имеет. Достаточно было истории про мамины бутерброды и термос. Да и о картине они больше не заговаривали, все свелось к простым утешениям и утиранию слез с соплями. Когда Варвара закончила нянчиться с бедолагой, то проводила его до дома, а сама прямой наводкой двинулась к дому. Следить за ней Даниил дальше не стал, сама как-нибудь доберется, и отправился за своей машиной.

Уже трясясь в метро, он обдумывал стратегию своего поведения на завтрашний вечер. Если Репина у Половодниковой не окажется, то где его искать, и не об этой ли картине беседовала Варя с неизвестным? Ведь не зря же она задергалась накануне вечером в гостях у его бабушки. А вдруг задергалась именно потому, что Репина украли. Причем украли именно у Томашевича, что было бы вполне логично, а его самого при этом убили. И Варвара со своими коллегами имеет к этому непосредственное отношение. Именно поэтому она ничего ему не сказала про картину. Боялась, или не доверяла, или и то, и другое, и третье. Может, вся Варварина контора на подозрении у полиции?

В таком случае Даниилу надо быть очень осторожным. Он нахмурился и попытался вспомнить, что говорил дерганый тип про время и день убийства. Ему необходимо обеспечить себе алиби на случай непредвиденных событий.

Домой Даниил вернулся мрачный и полный раздумий. Стоит ли ему прижимать Половодникову прямо завтра или же нанести ей отдельный визит без Варвары? Главное, это очаровать старуху, чтобы она пошла с ним на прямой контакт, потому что в его деле свидетели вовсе не нужны.

Но и Варвару из поля зрения упускать не стоит, она много знает, может пригодиться. А еще неплохо бы узнать координаты этого типа, Андрея Валентиновича. Фамилию, адрес. Навести справки. Да и о длинном типе заодно узнать, решил Даниил. Просто для порядка. Раз он все равно возле Варвары крутится.

Февраль 1942 г.

Аграфена шла вдоль домов, боясь, что сильный порыв ветра собьет ее с ног и у нее не хватит сил подняться. А если она не поднимется, она погибнет, замерзнет на заледенелой улице изменившегося до неузнаваемости города. А если погибнет она, погибнет и Степан.

Был конец февраля сорок второго года, голодный, страшный, наполненный ужасом бомбежек, смертями, голодом. Такого Аграфена не помнила с девятнадцатого года. Хотя и тогда было не так страшно. Степан простудился. Грузили снаряды в продуваемом цеху, вспотел, продрог, начался кашель, а лечить нечем и кормить нечем. Аграфена захлебывалась от горя. Боясь плакать в квартире, она выходила на лестницу и плакала там.

И вот тогда-то она и встретила соседку с четвертого этажа. Звали ее Ада Викторовна. Аграфена с ней раньше даже здоровалась через раз. Уж больно важная и неприступная была дама. А тут увидела воющую на ступенях Аграфену и сама остановилась, выслушала, обняла, пожалела. А потом научила.

– Есть один человек. Тут, недалеко на Тележной, – говорила она Аграфене приглушенным голосом, – он меняет ценности на хлеб и лекарства. Дает мало и не торгуется. Я так дочку спасла, – глядя перед собой остановившимся взглядом, проговорила Ада Викторовна. – Собрала обручальные кольца, свое, мамино, мужа, он перед фронтом его снял, сказал, вдруг деньги нужны будут, продашь. Серьги у меня были фамильные, все собрала и отнесла. – Лицо Ады Викторовны было суровым, с поджатыми губами, серое от холода и лишений, но Аграфене оно казалось прекрасным, почти сияющим, словно у посланца Божьего.

Вот оно, спасение. Она пойдет, она все отдаст.

– Какой у него адрес? – хватая соседку за рукав, спросила Аграфена, словно испугавшись, что та исчезнет, не сказав главного.

– Адрес скажу, но простые вещи он даже смотреть не хочет, только ценности нужны. У меня все золото сгреб, как железки, только на серьги польстился. Сто грамм масла дал и буханку хлеба.

– Масло?! – не веря ушам, переспросила Аграфена, вспоминая желтый, покрытый испариной, крепкий с холода брусочек масла, лежавший в масленке посреди стола. Словно волшебное видение из сказочной жизни. Масло. – Какой у него адрес? Адрес! – с мольбой обратилась она к соседке.

Масло спасет Степана, а если еще лекарства… А ценности у нее есть! У нее есть Репин! Она отдаст картину, спасет брата! Что ей эта мазня?

– Адрес?

И вот теперь Аграфена тащила под мышкой тяжелую, перевязанную бечевкой картину, почти неподъемную, в тяжелой резной раме. Ее ноги дрожали, грозя подвести, подломиться под тяжестью ее исхудалого, похожего на скелет тела.

Ветер ледяной, пробирающий до костей, гнул к земле, обдирал кожу на щеках. Но Аграфена шла. Часто останавливаясь, тяжело дыша, не глядя по сторонам. Шла.

Вот она, Тележная. Второй дом, четвертый, шестой, еще немного. Хорошо, этаж второй. Но лестница крутая, черная. Тяжело. Картина выпала. Аграфена опустилась на ступени. Прислонилась лбом к черным тонким прутьям чугунных перил, слушая стук сердца, пульсацию крови в висках.

Отсиделась, собрала силы, снова пошла. Вот она, дверь, обитая ватниками, без номера. Постучала, тихо, почти не слышно, потом повернулась спиной и стукнула ногой, раз, другой. Ватники все глушат, а сил нет.

Но, видно, ее все же услышали. За дверью зашуршало. За дверью раздался осторожный, тихий, похожий на вздох, едва различимый голос:

– Кто там?

– Мне Бориса Соломоновича. Я от Ады.

За дверью стояла тишина. Аграфена слушала, слушала долго. Ей стало казаться, что никакого голоса не было, ей все померещилось от голода. Она хотела снова стучать. Но тут за дверью зашуршали, и она распахнулась, почти беззвучно.

– Войдите, – велели из темной квартиры, и Аграфена шагнула внутрь, едва не заплакав от облегчения.

Щелкнули замки, мягко хлопнула вторая внутренняя дверь.

– Что вам? – опять тихо, чуть картаво спросил невидимый голос.

– У меня брат умирает, – всхлипнула Аграфена.

– Да, да. Война. Что ж поделать. Но что у вас ко мне? – печально шелестел голос.

– Мне бы масла, хлеба. Мне аспирина, – забормотала Аграфена, не зная, как себя вести, и очень нервничая, не видя собеседника.

– Ну, что вы, откуда у меня все это? – засокрушался голос.

– Но, как же, ведь Ада Викторовна… – растерялась Аграфена, напрягая глаза, пытаясь разглядеть владельца шуршащего голоса. – Она сказала, вы можете поменять…

– Поменять? – с сомнением спросил голос. – Даже не знаю. Я не сам, возможно, одни знакомые… – с сомнением заговорил голос, и Аграфена выдохнула с облегчением.

– Я хочу поменять картину. Очень дорогую и ценную. Ей место в музее, думаю, вашим знакомым понравится, – уже увереннее проговорила она, поняв, чего от нее хотят.

– В музее… Что ж, давайте посмотрим, хотя я не уверен… – с сомнением проговорил голос, раздалось шуршание, внезапно скрипнула дверь, распахнулась, и в прихожую хлынул, ослепляя, тусклый свет пасмурного зимнего дня.

– Пожалуйте в комнату, – проговорил хозяин. Седой, носатый, сгорбленный, похожий повадками на старую крысу, в ватных штанах, телогрейке, замотанный по-бабьи в пуховый платок. С убегающими, прячущимися в густых бровях глазками.

– Хм, Репин, говорите? – с сомнением глядя поверх очков на Аграфену, спрашивал Борис Соломонович мягким, кротким голосом. – Позвольте взглянуть с вашего позволения.

Комната, куда ее пригласили, была узенькой, похожей на чулан, но с окном, пыльной, нежилой, с единственным стоящим посредине ветхим столом. Другой мебели, даже стульев, в комнате не было.

Аграфена, положив картину на стол, принялась распутывать непослушными пальцами узлы. Нервничая, торопясь, путаясь в наволочке, в которую завернула картину.

– Хм, – снова неопределенно промычал носатый, разглядывая картину цепким пронзительным взглядом.

Аграфена смотрела на него сперва с волнением, готовая торговаться, умолять, уговаривать, валяться в ногах. Но чем дольше смотрела она на это заросшее щетиной лицо, на носатый профиль с толстыми, опушенными седоватой щетиной губами, тем больше проступало в нем что-то знакомое, что-то неуловимо узнаваемое, неприятное. Впечатление, которое производил на Аграфену этот человек, было сродни чувству, какое рождает запах, по сути своей нейтральный, но отчего-то раздражающий, мучительно напоминающий о чем-то гадком и отвратительном. Аграфена напряглась, прищурилась. Борис Соломонович повернулся боком к окну, поднеся край картины к самому носу, и она узнала.

Холодный ноябрьский вечер девятнадцатого года. Квартира Ковалевых. Грубые, развязные люди с револьверами, гнусными ухмылками и грязными сапогами переворачивают квартиру. Хозяйка, заливаясь слезами, умоляет не забирать портрет, этот самый портрет. Наглая, красная от злобы и ненависти морда с усами, занесенный кулак и носатое лицо в фуражке шепчет что-то на ухо, тянет за руку. Тродлер, вспомнила Аграфена фамилию, словно слышала ее только вчера. Елизавета Николаевна не пережила удара, заболела вскоре после расставания с портретом, а потом умерла от тоски и все бормотала проклятия до самой смерти этим гадким, подлым людям. А они вот ничего, живы и даже продолжают наживаться на чужом горе, ничего их, бесов, не берет.

Аграфена прищурилась, впилась в старого знакомца полным холодной ненависти и презрения взглядом. Ее губы, скривившись, нервно задергались. Теперь она его не боялась. Теперь он ее будет бояться.

Тродлер закончил осмотр картины и, явно ничего не заподозрив и не почувствовав, обратился к Аграфене, не обращая внимания на ее дергающийся рот:

– Что ж, картина действительно подписана Репиным, но, к сожалению, я не эксперт и не знаю, подлинная она или подделка. – Аграфена едва заметно дернула губами. – Не знаю, что и сказать. Такая ответственность. – Он озабоченно покачал головой. – Если я ошибусь и она окажется подделкой, мне придется взять все расходы перед своими знакомыми на себя.

Аграфена молчала.

Тродлер тоже помолчал и так, не дождавшись от Аграфены ни звука, недовольно взглянул на нее и, сухо, нервно дернув бровями, недовольно закончил:

– Но раз у вас брат… Все, что я могу сделать, это буханка хлеба и немного рыбьего жира. Это все. – Он сожалеюще развел руками. – У меня дети, я не могу рисковать.

– Две буханки, – борясь со сжавшей внезапно горло судорогой, проговорила Аграфена.

– Ну, что вы! – воскликнул Борис Соломонович. – Вы с ума сошли! Откуда? Нет, нет. Забирайте. И делу конец, – хватая картину и суя ее в руки Аграфене, затараторил хозяин, усиленно тряся закутанной в платок головой.

– Ладно. Давайте. – Потом она полезла в карман и достала золотой крест и портсигар, доставшиеся ей от Елизаветы Николаевны. – А за это сколько? – не спеша передавать вещи Тродлеру, спросила она злым, почти угрожающим голосом.

Ах, какая слабость. Не будь она так слаба от голода, она бы просто отобрала у него все, что ей было нужно, как он отобрал у них с Елизаветой Николаевной последние крохи былой сытой жизни. Счастье, что она в тот день двадцать лет назад ходила к оценщику с портсигаром и забыла вынуть его из потайного кармана в нижней юбке.

– Ох, что вы со мной делаете? – завздыхал, скрывая жадное удовлетворение, Борис Соломонович. – Не знаю. Кому сейчас нужно золото? Крест, портсигар. Те мои знакомые интересуются только художественными ценностями. Не знаю, – озадаченно крутил он головой. – Может, немного гречки, учитывая Репина?

– Давайте. Все! – сжимая крепко кулак с крестом и портсигаром, согласилась Аграфена.

– Ай-ай-ай. Какое недоверие, – сожалеюще покачал головой Тродлер. – Помогая людям, я лишь навлекаю на себя хлопоты и волнения. И хоть бы спасибо.

Продолжая причитать, он вышел из комнаты, а Аграфена схватила наволочку и наскоро замотала картину.

– Ну, вот. Держите, – входя в комнату, проговорил Тродлер. – Пожалуйте портсигар и крест. И зачем вы замотали снова картину? – с недоумением спросил он, глядя на Аграфену.

Она протиснулась мимо него, закрывая своей высокой широкоплечей фигурой дверь.

– Не узнал меня, сволочь? И картину не узнал? – грозно глядя на Тродлера, спросила Аграфена.

– Что? – испуганно пискнул Тродлер, роняя хлеб и крупу на стол. – Пиря! Пиря! Сюда! – заверещал он, зовя на помощь, но голос его подвел, сорвался, и он хрипел тихо, неразборчиво, словно придавленная мышь.

– А я тебя, сволочь, узнала! – прошипела Аграфена. – Что ж ты, сволочь, у голодных снова воруешь? Умирающих обираешь? Последнее отнимаешь, клещ? – Глаза Аграфены горели ненавистью и злобой, она уронила картину и протянула к Тродлеру руки, уже плохо соображая, что делает.

– Кто вы такая? Что вам надо? Вы с ума сошли? – верещал Тродлер, отступая от нее.

Женщина нависала над ним с какой-то ужасающей, парализующей неизбежностью, словно готовясь прихлопнуть его, как муху. Ох, как боялся Борис Соломонович, ох, как опасался, что наступит такой момент. Ох, как осторожничал. Но пугался он мужчин. Старый дурак. И ведь даже оружие у него было, и даже сейчас в кармане лежал пистолет. Но вот руки онемели. От страха он словно свинцом налился, не двинуться, не шевельнуться. Ох, беда! Ох, беда! И не крикнуть.

Борис Соломонович пятился вокруг стола, бессильно свесив руки вдоль тела. И тут вдруг, словно в тяжелом бреду, показалось ему вместо лица этой обезумевшей от голода сумасшедшей гражданки лицо с портрета, темное, с горящими глазами, бородатое, и вспомнил он вдруг и эту женщину, и этот проклятый портрет, и дурака Чугунова. А ведь пропал Чугунов, пропал! Сгубила его жадность, причитал тихонько Тродлер. Чугунова сгубила, и ему теперь пропадать! А все через картину эту проклятую. Ох, предупреждал он этих дураков, ох сколько раз им говорил, а теперь пропадать. Ему-то за что? И Борис Соломонович бухнулся на колени перед грозной женщиной, надвигавшейся на него со страшным бородачом.

Аграфена наступала на Тродлера до тех пор, пока тот, стеная и плача, не бухнулся на колени, прикрыв голову руками:

– Не я это, не я!

Аграфена плохо понимала, что он говорит, но его жалкая поза и плач подействовали. Злость в ней вдруг вся словно перегорела, оставив безмерную усталость и слабость. Она словно слепая наткнулась на стол, увидела хлеб, мешочек с крупой, пузырек с рыбьим жиром, выпустила из руки зажатые в ней безделушки и, схватив все это, засунула хлеб за пазуху, крупу и рыбий жир в карман, прихватила Репина и, наткнувшись неловко на косяк, выбралась из комнаты в прихожую. В щелку какой-то двери на нее испуганно таращился чернявый ребенок, кажется, девочка, ее тут же вдернули в комнату и захлопнули дверь. Аграфена выбралась на лестницу. Откуда только силы у нее взялись, скатываясь по ступеням на улицу, думала Аграфена, прижимая к себе неловко картину, удерживая за пазухой хлеб.

Выбравшись в подворотню, она остановилась отдышаться. Никто за ней не бежал. Прикрыв глаза, она отдышалась, потом отщипнула от буханки крошечный кусочек, положила в рот, наслаждаясь вкусом. Хлеб был черствым, напитываясь слюной, он делался мягче, голодный желудок сжимался, требуя немедленно проглотить его, но Аграфена не спешила, наслаждаясь вкусом. Про Тродлера она уже забыла. Она стояла, запрокинув голову, и медленно пережевывала хлеб, наслаждаясь самим процессом, не давая себе жадничать. Сглотнула. Ее руки тянулись еще к хлебу. Но Аграфена боялась. Боялась, что не сможет остановиться. А дома Степа. Ну, еще маленький кусочек, совсем маленький, чтобы дойти до дома, глядя на торчащую из-за пазухи буханку, уговаривала себя Аграфена.

Майор Ковалев шел по родному, памятному с детства городу, не узнавая улиц. С трудом сдерживая соленую влагу в глазах при виде разрушенных зданий, прозрачных от голода людей, словно тени передвигающихся по городу.

Он родился в этом городе, отсюда его увезли в эмиграцию после революции в далекий, прекрасный, но совершенно чужой Париж, сюда они вернулись всей семьей, еще вместе с дедом, надеясь ужиться с Советской властью. Принести пользу русскому народу, России.

Да-а. Наивные, застрявшие в старом, полном ностальгических иллюзий мире, люди. Деда расстреляли за контрреволюционную пропаганду, даже его знания и опыт, его незаменимость на производстве не спасли. Отец чудом выжил.

Когда они в 1926 году вернулись в Россию, Володе было семнадцать, его не было дома восемь лет. Тогда он почти не узнал свой город, но все же чувство облегчения, чувство Родины затмило в нем легкую горечь неузнавания. Он поступил в строительный институт, успешно закончил его и уехал в Саратов. Это-то и спасло его от ареста. Он строил завод сельхозтехники, когда в Ленинграде сперва его деда, затем отца арестовали, а мать в одночасье выселили с квартиры. Володя не пострадал. Он построил завод, влюбился, женился, увлекся авиацией, вступил в ОСОАВИАХИМ, научился летать и родил сына.

Дочь родилась в Ленинграде, отца к тому времени выпустили и даже восстановили на производстве. Вот эти пять предвоенных лет стали самыми счастливыми для семьи Ковалевых. Володя смог влиться в новую советскую жизнь, он жил интересами страны и незадолго перед войной даже вступил в партию. Ему нравился какой-то стихийный радостный дух нового государства, которое в одиночку противостояло всему миру и не сдавалось. Нравились непосильные задачи и богатырские свершения. Нравились бравые марши, звучавшие по радио, и казалось им тогда с женой, что все страшное, связанное с падением старого мира и со строительством нового, уже ушло навсегда и впереди только мир, счастье, радость.

Да. Так они думали. А потом было 22 июня. И все рухнуло.

Вспоминал Володя, пробираясь сквозь занесенные снегом руины жилого дома. Он смотрел на занесенные снегом, какие-то одичавшие улицы родного города и чувствовал, как ком подходит к горлу.

Счастье, что Маша с Таней гостили у ее родителей за Уралом, когда война началась. Хотя бы за них он был спокоен. Мама с отцом погибли еще в октябре во время бомбежки. Дом брата разбомбили, где он теперь? Неведомо. Так что навещать Володе в городе было теперь некого.

Володя приехал в Ленинград на один день, в генштаб, в командировку, с передовой. Он знал, что в городе трудно, не хватает хлеба и постоянные бомбежки. Но увиденное потрясло его. Потрясло так, как он и не ждал.

Он хотел добраться до дома, просто так. Взглянуть на родные стены, посидеть за столом, но сейчас, видя, что творится в городе, боялся найти вместо дома груду кирпичей. Да и что ему делать дома? Никого там нет, и смотреть не на что.

Володя шел по Знаменской улице, теперь улице Восстания, почему-то никак ему не давались эти новые названия, их было столько, у коренного петербуржца, каким был Володя, они просто не запоминались. Да и дома у них всегда говорили по-старому.

Он уже подходил к Ковенскому переулку, озабоченно глядя на часы. До штаба Ленинградского гвардейского истребительного авиакорпуса ПВО, что в Басковом переулке, он дойдет минут за пять, десять, а потом еще ждать машину часа полтора, прикидывал Володя, когда раздался сигнал воздушной тревоги.

Володя, оглядевшись по сторонам и заметив наискосок указатель бомбоубежища, бросился бегом к нему, стараясь не споткнуться на давно не чищенном тротуаре. По дороге он успел подхватить маленькую, закутанную в платок девочку, взять под руку ее мать, едва передвигавшую от слабости ноги.

Потом ему пришлось помочь еще двум женщинам и едва живому старику, обессиленно прислонившемуся к стене уцелевшего дома на опасной стороне улицы. В общем, когда налет закончился, Володя так и не успел спуститься в убежище, а тут еще через два квартала снаряд попал в жилой дом, и один из его углов обвалился.

Володя, дождавшись, пока осядет немного пыль, бросился туда, чтобы помочь в разборе завалов и поиске раненых. Теперь тоска и боль покинули его. Он был человеком действия.

На сигнал воздушной тревоги Аграфена не обратила внимания. Домой! Домой, скорее, к Степе. А налет что? Они каждый день, эти налеты, она уж привыкла. Не убило до сих пор, авось и сегодня пронесет.

Она инстинктивно жалась к стенам домов, сутулясь, втягивая голову в плечи, пряча свою добычу, воровато, боязливо, чтобы не потерять, чтобы не отобрали. Когда грохнуло над самой головой, Аграфена даже не поняла, что случилось, просто ее вдруг сплющило, пронзило болью, швырнуло на твердый тротуар.

– Женщина, гражданочка! – долетал до Аграфены далекий, словно зовущий за тысячи верст голос. – Гражданочка?

Хлеб! Вот первая мысль, вспыхнувшая в голове словно зарница мысль. Хлеб! Крупа, Степа! Аграфена потянула руки к груди, нащупала спрятанную буханку, наткнулась на острый угол. И сразу сообразила. Картина. А еще была боль. Обжигающая, пульсирующая в животе, и разгорался от нее пожар до самой груди, а вот ноги, наоборот, заледенели ноги, не было словно ног.

Аграфена испуганно открыла глаза и сквозь мутную поволоку увидела мужское лицо, в ушанке, шинели. Военный. Это хорошо. Этот не ограбит. Аграфена успокоилась.

– Живы? Ну, слава богу! – выдохнул военный. – Сюда! – закричал зычным голосом. – Тут раненый! – И уже к ней: – Потерпите, сейчас носилки принесут. Дайте-ка я пока на рану взгляну, – заботливо, словно себе под нос, говорил военный.

Теперь она его разглядела. Молодой. Наверное, еще сорока нет. Летчик. Это хорошо. Ранение у нее в живот. Значит, не выживет. Отрывисто, в такт своему неровному дыханию, думала Аграфена. Летчик не обманет. Не должен. Лицо честное, открытое. Раньше говорили благородное, теперь так не говорят. Надо спешить, пока санитаров нет. Она кое-как протянула руку, притянула его к себе.

– Басков дом, двадцать один, третий этаж, квартира семнадцать, брат умирает, – стараясь успеть и глядя в глаза летчику, говорила Аграфена, настойчиво, вкладывая в слова все силы, чтобы понял, чтобы пошел, чтобы спас. – Тут хлеб, рыбий жир и крупа. Донеси! – Прикрыла на секунду глаза, но тут же испугалась и снова впилась в него взглядом. – И еще картина. Не потеряй. Репин! Очень важно. Донеси. Степа. Квартира семнадцать! Обещай. – Она почувствовала, что сил осталось совсем мало.

– Живая? Что с ней? В живот? Будем грузить, – послышались над ней голоса.

Аграфена собралась и, притянув к себе ближе военного летчика, захрипела из последних сил:

– Басков, двадцать один, квартира семнадцать. Брат Степа. Поклянись.

– Клянусь. Не беспокойтесь. Все донесу. Прямо сейчас, – заговорил военный. Громко, убедительно, твердо. – Даю слово.

Аграфена засунула его руку к себе за пазуху, отдала хлеб, потом крупу, рыбий жир нашел он сам, картину тоже.

– Донеси. Обещал, – сказала, когда клали уже на носилки.

Поклянись. Степан тоже клялся. Елене. Та тоже просила за сына, думала Аграфена, продираясь сквозь путающиеся мысли. А она хотела обмануть. Умирающих обманывать нельзя. Нельзя. И Степа так говорил. Нельзя. А она обманула. Нельзя обманывать. Носилки покачивались в руках санитаров, и вместе с ними качалась боль, пока, наконец, не захлестнула Аграфену точно волна и не унесла на черное дно. Впрочем, дна не было. Была бездна.

Майор Ковалев проводил взглядом носилки с умирающей женщиной.

Какое хорошее у нее лицо, простое, доброе, немного тяжеловесное, все в морщинах. Лицо незнакомки отчего-то напомнило ему о детстве. Об их старой квартире на Зверинской улице, где они жили перед самой эмиграцией с родителями, с дедушкой и бабушкой. Квартира была большая и маленькому Володе иногда казалась лабиринтом. Больше всего он любил кабинет деда. Наверное, потому, что там не разрешалось ничего трогать, а потому было очень любопытно, и он частенько забирался туда потихоньку и заглядывал в шкафы и ящики стола, а их горничная Груша ловила его, страшно ругалась, стыдила, но никогда не выдавала.

Вспоминал Володя, шагая быстрым шагом в сторону Баскова переулка. Теперь у него времени оставалось в обрез. А надо еще разыскать брата погибшей женщины Степана.

Интересно. Где сейчас Груша? Жива ли? Странно. Когда они вернулись в Советскую Россию, то даже не попытались найти кого-нибудь из прошлой своей жизни. Даже в голову ни разу не пришло. А жаль.

Поднявшись на третий этаж сумрачного, нетопленого подъезда, Володя отыскал нужную квартиру и хотел уже нажать кнопку звонка, но тут у него за спиной хлопнула дверь соседской квартиры.

– Вы к кому, гражданин? – строго спросил его женский голос.

– Я к Степану, меня его сестра послала, она под бомбежку попала, – пояснил Володя, силясь разглядеть в полумраке лицо собеседницы.

– Аграфена? Ох ты, господи, – вздохнула уже другим, бессильным, полным беспомощной горечи голосом женщина. – Да вы не звоните, электричества все равно нет. И стучать не надо. Так идите. Слег Степан. Не встает. А больше у них никого в квартире нет. Идите так, не заперто. Толмачевы последнюю комнату возле кухни занимают.

И пошла вниз, тяжело шаркая ногами и приговаривая едва слышно что-то себе под нос.

Володя несмело толкнул дверь и вошел в длинный, пустынный, похожий на туннель коридор, оглушивший его нежилой тишиной.

Он успел напоить найденного им едва живого от холода и истощения человека рыбьим жиром, сварил для него немного каши и минута в минуту явился в штаб.

А всю дорогу до дивизии думал о странности обстоятельств. Погибшую женщину звали Аграфена Толмачева. Может, по какому-то капризу судьбы он нашел под завалами именно их Грушу? Эх, жаль, теперь не проверишь. Если только после войны.

– Ну, с богом? – стоя с Варей перед дверью Зои Спиридоновны Половодниковой и крепко держа ее за руку, спросил Даниил.

– Да. Будем надеяться, что она вас не выгонит. – Вздыхая, Варя потянулась к кнопке дверного звонка. – Но если что, я не виновата. И по поводу цены… – поджав недовольно губы, проговорила Варя. Тема ей была тягостна и неприятна. – Вы вправе торговаться с Половодниковой, это ваше дело, но все же не забывайте, что я представила вас сотрудником нашей фирмы, а мы дорожим репутацией. Не зарывайтесь, пожалуйста. – Потом взглянула на Даниила и уже другим, дружеским мягким тоном проговорила: – Цена портсигара просто чудовищная, я понимаю, что вы человек не бедный, но, может, все же не стоит вам его покупать из одних только сантиментов?

– Не стоит за меня волноваться, – ободряюще улыбнулся ей Даниил, про себя закончив: «Я вообще не собираюсь его покупать».

Но Варя все же волновалась. Портсигар, по приблизительным оценкам, мог стоить от трехсот до пятисот тысяч рублей! За обычную, к тому же не нужную некурящему человеку безделушку. Зачем она Даниилу за такие деньги, было уму непостижимо. Но – вольному воля.

Между тем хозяйка, осмотрев визитеров не в дверной глазок, а на экране переговорного устройства, имеющего на лестнице целых четыре камеры наблюдения с различных ракурсов, загремела замками и задвижками.

– Здравствуйте, Зоя Спиридоновна, знакомьтесь, наш специалист по ювелирным изделиям Даниил Александрович Самарин, – представила Варя своего спутника.

– Добрый день, – выступая из-за Вариной спины, поклонился Даниил. Первоначально он размышлял, не поцеловать ли старой жабе руку, но, увидев ее живьем, отказался от этого плана, побоявшись не совладать с собой и не укусить ее ненароком. Да и незачем переслащивать, учитывая дальнейшую торговлю.

Зоя Спиридоновна осмотрела Вариного спутника цепким, пронзительным взглядом из-под полуопущенных век. Он ей не понравился. Молодой, самоуверенный умник. Будет цену сбивать, заранее записав ее в старые безмозглые дуры. Ничего. Мы еще посмотрим, кто кого.

– Ну-с, молодой человек, я вас слушаю, – усаживая гостей за стол, проговорила Зоя Спиридоновна.

– Для начала мне бы хотелось лично взглянуть на эту вещь, – мягко проговорил Даниил, не поддаваясь провокации на грубость. – Вы же понимаете, что о серьезной оценке по фотографии говорить не приходится. – И он достал из кармана лупу в стильном футляре.

Варя едва заметно дернула бровью, стараясь скрыть усмешку. Оказывается, Даниил серьезно подготовился.

Зоя Спиридоновна достала из декольте портсигар. Даниил едва сдержал брезгливую гримасу, но, взяв его в руки, не удержался и протер бархоткой для лупы. Теперь уж Зоя Спиридоновна недовольно поджала губы. А что, она полагала, что ее увядшие перси еще могут показаться кому-нибудь соблазнительными? – зло усмехнулся Даниил, приступая к осмотру портсигара. Небольшой, прямоугольной формы, в идеальном состоянии, украшенный по периметру меандром, непрерывной вязью из прямых углов. Элегантно и сдержанно. Даниил нажал пружину и раскрыл портсигар. Вот она, гравировка. Он подождал секунду-другую, пытаясь справиться с волнением, и прочел: «Виктору по случаю окончания университета от родных. Честь и служение. 1878 год».

Даниил с нежностью провел рукой по крышке портсигара. Этот жест, впрочем, как и вообще все происходящее, не укрылся от Зои Спиридоновны. Понравился, отметила она скупо. Глазенки горят, ручонки трясутся. Что именно так привлекло оценщика в этой вещи, Зоя Спиридоновна не понимала. Портсигар как портсигар, одно только, что золото. Ну да не ее это дело. Ее дело получить цену.

– Ну, что ж. Вещь хорошая. Не оригинальная, но вполне добротная, – вынес спустя несколько минут свой вердикт Даниил. Отложив портсигар, он не спеша убрал лупу. Закрыл футляр и положил во внутренний карман пиджака. Поправил манжеты рубашки и только после этого, взглянув на Зою Спиридоновну, продолжил: – Учитывая вес, пробу и дату гравировки, которая, по моему мнению, совпадает с датой изготовления портсигара, и сегодняшние цены и спрос на рынке, – не торопясь говорил Даниил, словно взвешивая каждое слово, – я предлагаю вам либо сто тысяч сразу, либо, в случае поиска клиента, не могу сказать, сколько времени это займет, сто тридцать, сто двадцать тысяч.

Варя от такой наглости чуть не захлебнулась возмущением. Она пыталась выразить свой протест Даниилу посредством взгляда, но ни он, ни Зоя Спиридоновна не обращали на нее ровно никакого внимания. Последнее, впрочем, было неплохо.

– Хм. Вы, вероятно, считаете меня наивной, недалекой, легкомысленной дурой? – приторным, как патока, голосом поинтересовалась Зоя Спиридоновна, подтягивая к себе пухлой ручкой портсигар.

Глаза Даниила при этом жесте сверкнули недобрым холодным светом.

– Этот портсигар стоит как минимум втрое дороже, – заключила Зоя Спиридоновна и победоносно приподняла вверх правую бровь.

– Что ж, не смею вас разубеждать, – взяв себя в руки и расслабленно откинувшись на спинку стула, произнес Даниил спокойным ровным голосом, стараясь не переигрывать. – Я лишь дал экспертное заключение.

В душе у Даниила все кипело. Его страшно бесила эта жирная размалеванная старуха. Хитрая, жадная, самодовольная. Путем преступления завладевшая его фамильными реликвиями. Сейчас Даниилу было все равно, сама она отняла у его предков этот несчастный портсигар, или ее дед это сделал, не важно. Но это сытое лицо с пятью подбородками вызывало в нем устойчивую необъяснимую ненависть. Старуха его бесила. Бесила страшно. Будь она худой или ненакрашенной, или простодушной, возможно, он отнесся бы к ней спокойнее. Но в Половодниковой все сошлось как назло. Все, что было неприятного в людях для Даниила, все присутствовало в Зое Спиридоновне.

Нет, сам Даниил не был ни в коем случае образцом чести, добропорядочности, христианского смирения и прочих добродетелей, но по сравнению с этой отожранной, эгоистичной, наглой теткой он казался себе чуть ли не Дон Кихотом Ламанчским, рыцарем без страха и упрека.

И несмотря на то что видел Даниил Зою Спиридоновну впервые в жизни и практически не знал ничего о ней самой, основные черты ее натуры угадал верно. Зоя Спиридоновна была эгоистична. Она была единственным долгожданным ребенком в семье состоятельной, имевшей определенное влияние во времена застоя. Ее муж был взят в семью, так сказать, из народа и всегда чувствовал себя в определенной мере благодарным и обязанным и карьерой, и благосостоянием тестю с тещей, а потому вынужден был всячески ублажать Зою и нянчиться с единственным сыном, поскольку у самой Зои материнский инстинкт проявлялся весьма умеренно. Тем более ее мало занимал внук. Муж Зои Спиридоновны скончался несколько лет назад, но это событие на качество и образ ее жизни существенно не повлияло. Сын с невесткой, зная о полученном ею весомом наследстве, всячески заискивали перед ней. Лишь бы не прогуляла, не обманула, не продала. Не завещала какому-нибудь фонду, музею и так далее. И хотя сама Зоя ни разу им ничем не угрожала, но отчего-то подобные опасения ее родных не покидали. Зоя Спиридоновна была опытным манипулятором. А потому холеный, смазливый, похожий на обложку глянцевого журнала молодой оценщик совершенно не впечатлил Зою Спиридоновну.

Ни его расслабленная поза, ни показное равнодушие не произвели на нее ровно никакого впечатления. Оттопырив нижнюю губу, Зоя Спиридоновна заявила тем же сладким голосом с легкой, едва уловимой злорадной насмешкой:

– Пожалуй, я подожду с его продажей или выставлю в антикварном магазине. Сегодня ко мне должен зайти еще один оценщик.

Даниил прекрасно понимал, что старуха просто блефует, причем не просто блефует, а явно издевается, провоцирует его.

– Разумеется. Как вам будет угодно, – кивнул он и взглянул на Варю в смысле приглашения ко второй части программы.

Варя эстафетную палочку подхватила, принялась обсуждать порядок передачи коллекции. Оказывается, у Зои Спиридоновны и на этот счет имелись собственные соображения.

– Нет, нет, голубушка. Сперва деньги. А потом уж пакуйте, осматривайте, делайте что хотите, – категорично опуская ладонь на стол, диктовала Половодникова.

– Но, Зоя Спиридоновна, я видела вещи почти месяц назад. На них могли появиться дефекты, они могли утратить прежний вид вследствие непредвиденных обстоятельств. Я не могу отдать деньги за кота в мешке, – стояла на своем Варвара, и Даниил с удовольствием отметил, что она не то чтобы не пасует перед мерзкой старухой, но даже, наоборот, обретает жесткость и твердость, замеченную Даниилом в начале их знакомства.

– Моя коллекция находится в том же состоянии, что и раньше. И вы достаточно ее осматривали, и вы, и ваш коллега. Пока я не увижу деньги, вы не увидите коллекцию, – поджимая губы, заявила Зоя Спиридоновна, расправив плечи и всем своим видом выражая непреклонность. Но на этот раз она, кажется, просчиталась. Заинтересованность Варвары в ее имуществе была весьма умеренной, а вот перспектива оплаты из своего кармана убытков фирмы в случае неприятностей с коллекцией весьма нежелательной. И вообще, Варваре надоело нянчиться с вздорной дамой. Сколько можно перед ней выплясывать? И с какого перепуга? «Сокровища» Зои Спиридоновны не были из разряда бесценных шедевров. Это вам не Репин. Так что хватит уже из нее жилы тянуть, решила Варя и твердо заявила:

– Зоя Спиридоновна, вы можете выдвигать любые сколь угодно абсурдные требования, но либо мы произведем расчет в озвученном мною порядке, либо вы можете искать на вашу коллекцию другого покупателя. – И она решительно поднялась из-за стола. Варино лицо ясно выражало нетерпение и желание поскорее покончить с неприятным разговором.

Зоя Спиридоновна сдалась.

– Ну, что вы кипятитесь, Варенька, – примирительно заговорила она. – Я просто пожилой человек, и вполне понятно, что я волнуюсь. Что ж здесь удивительного. Ну, если вы, как специалист, полагаете, что вещи нужно еще раз осмотреть, хорошо. Давайте осмотрим, только аккуратно, ведь деньги еще не заплачены, – ворчала она, поднимаясь из-за стола. Портсигар Зоя Спиридоновна невзначай сунула обратно себе в декольте.

Даниилу было велено ждать в комнате, Варвара с Зоей Спиридоновной куда-то вышли.

Едва их шаги смолкли в коридоре, Даниил поднялся и принялся внимательно изучать комнату. Фотографии, вещи, мебель, картины. Воровато оглянувшись по сторонам, заглянул в ящик комода и даже пошарил рукой под сложенными стопочкой скатертями и салфетками. В следующем ящике лежали вафельные и льняные полотенца, ничего ценного в ящике не обнаружилось. Больше он ничего осмотреть не успел, в коридоре послышались шаги, и Даниил шмыгнул обратно на свое место, приняв небрежную позу.

Варвара отсчитала деньги, и Зоя Спиридоновна принялась их пересчитывать самым тщательным образом. Даниил поймал Варин взгляд и попросил ее напомнить Зое о его деле. Варя согласно кивнула. Зоя Спиридоновна пересчитала деньги, аккуратно сложила их в конверт и, засунув в привычное надежное хранилище, поднялась, чтобы передать Варе свои сокровища.

– Зоя Спиридоновна, так что вы решили насчет портсигара? – спросила Варя, поднимаясь следом за хозяйкой.

– А что с портсигаром? – удивленно похлопала глазами Зоя Спиридоновна.

– Вы говорили, что вам нужно срочно продать, Даниил Александрович человек занятой и обычно на дом из-за таких пустяков не выезжает, – укоризненно заметила Варя. – Если бы я его не попросила помочь с вывозом и погрузкой сервиза, вряд ли он бы вообще на это согласился. – Потом Варвара повернулась к Даниилу и прочувствованно сказала: – Спасибо, что выручили.

– Ну, что вы, Варенька, не за что, – улыбнулся ей Даниил, в душе аплодируя. А оказывается, барышня не лишена артистизма. Но долго он восхищаться Варей не смог, поскольку старуха Половодникова снова открыла рот.

– Ну, так и не стоило ему приезжать, раз это не в его правилах, – заявила она, улыбаясь Даниилу. – К тому же я вообще еще не решила, стоит ли его продавать. А если и стоит, так только за настоящую цену. – И после короткой паузы закончила: – Пятьсот тысяч.

– Не дороговато ли за краденую вещь? – прошипел Даниил со змеиной улыбкой на устах, заставив Варю задохнуться от ужаса, а Зою Спиридоновну уронить челюсть в пышное ложе многочисленных подбородков.

– Что вы сказали? – набирая в грудь воздуха, спросила тихо Зоя Спиридоновна, приходя в себя.

Варя испуганно качала головой за спиной ста-рухи.

– Я спросил, не дороговато ли за краденую вещь?

– Да как вы смеете! – воскликнула Зоя Спиридоновна, поднимаясь со своего места. Опираясь могучими руками о стол, она грозно нависла над распоясавшимся наглецом. – За кого вы меня принимаете, молодой человек?

– Смею, – сухо проговорил Даниил. – А вот вам стоило бы вести себя потише, имея за плечами два поколения воров, подлецов и негодяев.

– Что? – взвизгнула достойная матрона, задыхаясь от возмущения.

– А что, вы думали, что делишки вашего прадеда Соломона Тродлера умерли вместе с ним? Что люди достойные, честные, которых он грабил, запугивал, расстреливал в застенках Чека, не оставили после себя потомков, или архивы не сохранили в своих недрах отчетов о его геройствах? Или, может, спекуляция хлебом в блокадном Ленинграде навеки забылась и не выжил никто из ограбленных вами доведенных до отчаяния людей, их детей и внуков?

Лицо Зои Спиридоновны выражало одновременно страх, возмущение, растерянность и злобу. По ее бледной дряблой коже пошли отвратительные красно-лиловые пятна. Варвара всерьез испугалась, как бы с ней не случился приступ. Что тогда делать? Вызывать «неотложку»! А коллекция? Она уже отдала деньги. Срочно бежать паковать и выносить из квартиры? Цинично. Попросить назад у Половодниковой деньги? В таком состоянии? Немыслимо!

И зачем только она притащила с собой Даниила? – кусала губы Варя. Ведь Каменков регулярно и строго беседовал с сотрудниками, категорически запрещая им впутывать в рабочие вопросы родных и знакомых. И оказывается, это была не его прихоть или проявление пустых опасений, что у него из-под носа может уйти что-то по-настоящему ценное, а здравый смысл и разумная осторожность, основанные, вероятно, на опыте.

Варя горестно размышляла, наблюдая за разворачивающейся перед ней безобразной сценой. Она даже заусеницы начала себе обгрызать от нервов, чего с ней не случалось уже лет двадцать.

– Какой еще Соломон Тродлер? Какое еще Чека? – прищурив глаза, прошипела Зоя Спиридоновна. – Эти вещи достались мне в наследство от мужа, а ему от родных.

– Не врите, любезнейшая, – нагло усмехнулся ей в лицо Даниил. – Ваш муж был нищим провинциалом. А вещички вам достались от деда и отца. Например, вот этот портсигар попал в загребущие вороватые ручонки вашего деда двадцать шестого октября тысяча девятьсот девятнадцатого года. Его отняли у Елизаветы Николаевны Савеловой, пожилой одинокой женщины, в числе прочих вещей. Ваш дед ограбил ее, как обыкновенный бандит с большой дороги, угрожая револьвером. Сама Елизавета Николаевна, оставшись без средств к существованию, вскоре умерла от голода. Ваш дед убил ее! – ткнул Даниил обвиняющим перстом в трясущуюся не то от злобы, не то от страха Зою Спиридоновну.

– Ложь! Вранье! Я тебя за клевету засужу! – тряся брылами, визжала Зоя Спиридоновна.

– Попытайся, – легко перешел на «ты» Даниил. – Материалы Центрального исторического архива помогут нам восстановить историческую справедливость и найти с десяток, а возможно и более, законных наследников вот этого имущества. – И Даниил кивнул на окружающие их предметы.

Зоя Спиридоновна аж посинела от избытка чувств, а Варя всерьез решила, что если та упадет без сознания, вынуть у нее из декольте деньги и разорвать купчую.

– Врешь! Ничего не докажешь! Ничего! – брызгала слюной Зоя Спиридоновна.

Но Даниил лишь самоуверенно улыбался, откинувшись на спинку стула и глядя на нее снизу вверх ясными, насмешливыми глазами.

– Этот портсигар – не единственная вещь, которую прихватил Соломон в квартире Савеловой, – проговорил он твердо, глядя в глаза задыхающейся Зое Спиридоновны. – Где остальное? Возвращаешь все вещи и живешь дальше спокойно. Нет? Лишишься всего. К этой встрече я готовился четыре года, – выпрямляясь на стуле, без всякой улыбки проговорил Даниил. – И прекрасно понимаю, с кем имею дело. И хочу заверить, что не все наследники обманутых и обокраденных вашей семейкой граждан будут столь миролюбивы, как я. – Проговорив эти слова, Даниил поднялся и без всяких церемоний залез рукой в декольте Зои Спиридоновны, выудив оттуда сперва пачку денег, затем портсигар.

Деньги он молча сунул Варе. Та их благодарно взяла, с трудом шевеля онемевшими от ужаса руками. Как реагировать на происходящее, она не понимала, но зато не могла избавиться от звучащей в голове рефреном фразы: «Я к этой встрече четыре года готовился». Почему она ее так задела, Варя не понимала, потому что важнее было сейчас не это, а то, что происходит здесь и сейчас и чем все это закончится. Может, Каменкову позвонить?

– Ну? – требовательно проговорил Даниил. – Я вижу, вам близок первый вариант. Несите вещи. И не надо говорить мне, что вы не знаете, что откуда взялось. Ваш родственник был педантичным человеком и вел строгий хозяйственный учет.

Последнее было чистой воды домыслом, но отчего-то, пробыв в квартире чуть более часа, Даниил уверился в том, что у Зои Спиридоновны имеется каталог. А своему чутью Даниил привык доверять.

Зоя Спиридоновна шумно втянула носом воздух и, не переставая сверлить глазами Даниила, полезла рукой в карман платья.

– И кому вы собираетесь звонить? – не проявляя признаков беспокойства, спросил Даниил. – Вашему сыну, Борису Аркадьевичу? Или, может быть, в полицию? – страшным голосом уточнил Даниил. – Ну, что ж. Прошу.

При упоминании полиции Варе сделалось дурно. Она представила, как ее вместе с этим подлым обманщиком и манипулятором Даниилом в наручниках выводят из квартиры и на глазах у прохожих сажают в полицейскую машину. А что будет с родителями, когда они узнают, что Варя привела в дом к человеку, которому ее рекомендовали как кристально честного, надежного человека, грабителя и шантажиста? Ужас! Ей до конца жизни не отмыться. Родители со стыда сгорят. Ее никогда в жизни никуда на работу не возьмут, ни в один музей! А из фирмы выгонят!

Варя почувствовала, как ноги ее подогнулись, и она плюхнулась на стул, понимая, что ей пришел конец. Голова кружилась, ужас сдавил спазмом горло, ладони вспотели, на глаза навернулись слезы.

Но, увы, никому из присутствующих не было дела до ее переживаний.

– Давайте. Чем скорее это дело перейдет в правовую плоскость, тем лучше. Вызов полиции уже сам по себе запустит дело, – одобрительно кивал Даниил. – У моей адвокатской команды появится повод собрать свидетелей и начать встречный процесс. И кстати, – словно только что увидел, кивнул на перстень, украшавший пухлую руку Зои Спиридоновны, Даниил, – интересное кольцо. Сразу видно, вещь старинная, дорогая. Я думаю, кое-кто будет рад его возвращению в семью, все-таки фамильная ценность.

Упоминание о перстне заставило Зою Спиридоновну нервно схватиться за руку, прикрывая его от немедленного покушения, и сломило ее сопротивление.

– Расписка, – прохрипела она.

– Ну, разумеется. Как только я смогу убедиться, что имущество моей семьи возвращено мне полностью, – тем же уверенным, спокойным тоном проговорил Даниил, не давая себе хоть как-то проявить радость победы или насмешливое самодовольство. Нельзя позволить глупым амбициям сорвать это дело. Все и так висело на волоске. Да плюс еще полуобморочная Варвара. Пока она молчит, перепуганная происходящим. А если оживет? Как поведет себя, что выкинет? Ручаться за нее Даниил не мог, и барышня очень его волновала. Гораздо больше, чем Зоя Спиридоновна. Та уже спеклась.

Зоя Спиридоновна прошла к комоду, который получасом ранее наскоро осмотрел Даниил, и, щелкнув замком, открыла тоненький ранее не замеченный Даниилом ящик, спрятавшийся под крышкой комода. Пока она стояла к ним спиной, Даниил ободряюще подмигнул бледной Варваре и приложил палец к губам. Та округлила глаза, но рот, к счастью, не открыла. Зоя Спиридоновна тем временем достала толстую, в потертой сероватой обложке тетрадь, пожелтевшую от времени и покрывшуюся мелкими ржавыми пятнами грибка, и вернулась к столу.

– Вот, – буркнула она низким, непривычно осипшим голосом. – Октябрь девятнадцатого, – ткнула она пальцем в ровные выведенные поблекшими синими чернилами строчки. Почерк у покойного Соломона Борисовича был каллиграфический. – Вот. Двадцать шестое. Адрес? – взглянув на Даниила из-под тяжелых нависших век, спросила Зоя Спиридоновна.

– Зверинская улица, – любезно подсказал Даниил, больше ее злить он не собирался.

– Вот. Полюбуйтесь вашим наследством. Портсигар золотой, поварешка серебряная, подстаканник серебряный, книги, четыре штуки, их Соломон тогда же на толкучке загнал, и ридикюль бисерный. Прабабка сносила, а остатки моль доела, – презрительно скривившись, зачитывала Зоя Спиридоновна. – Желаете получить поварешку? – После чего встала, достала из ящика буфета потемневшую от времени большую серебряную поварешку, из шкафчика довольно скромный подстаканник, ничем, кроме пробы, не примечательный, и швырнула на стол. – Все? Удовлетворены? Расписку пожалуйте, – требовательно, высокомерно заявила хозяйка, кладя перед Даниилом эту самую поеденную грибком тетрадь. – Пишите, получил добро полностью, претензий не имею.

Но Даниил отчего-то с распиской не спешил. Варя от шока уже оправилась. Липкий ужас отпустил ее, когда она поняла, что Половодникова полицию вызывать не собирается, и, испытав невероятное облегчение, Варя сумела постепенно прийти в себя и теперь осмысленно наблюдала за происходящим.

Жалкий результат, принесенный столь шумным и грозным демаршем Даниила, разочаровал ее больше, чем сама его подлая выходка с шантажом и скандалом. Это вот из-за жалкой поварешки с подстаканником он устроил весь сыр-бор? Мелко, гадко, отвратительно. Разочарованию Варвары не было предела. И в этого человека она едва не влюбилась? Ему она поверила, привела в чужой дом? Фи!

Никогда она больше не доверится рассказам о благородных предках и очаровательным бабулькам, хрупким, с белоснежными ангельскими кудрями. Благородные предки имеют мало общего с современной циничной, меркантильной жизнью. Как там было написано в портсигаре? «Честь и служение»? Нет у них ни чести, ни служения, окромя как золотому тельцу. Мерзость. Варвара сморщила брезгливо носик и отвернулась от Даниила.

– По-моему, здесь не хватает кое-чего, – не обращая внимания на Варину мимику, проговорил Даниил. – Кое-чего существенного.

– М-да? – скептически переспросила Зоя Спиридоновна. – Чего же? Консервного ножа или десертных ложечек?

– Картины Репина, – не поддавшись на провокации, спокойно ответил Даниил.

– Чего?

– Портрета литератора Всеволода Гаршина кисти Илья Ефимовича Репина. Припоминаете?

– Этой картины отродясь у нас не было, – категорично заявила Зоя Спиридоновна, а потом лукаво добавила: – Но кое-что о ней я знаю.

– Не стоит со мной хитрить, – мгновенно утрачивая мнимую ласковость, сухо посоветовал Даниил. – Верните Репина.

– Увы, – усаживаясь за стол и обретая некое подобие удовлетворенности, заметила Зоя Спиридоновна. Лицо ее уже обрело обычный розовый оттенок, дыхание выровнялось. Да и то, из-за чего ей было волноваться? Из-за поварешки? – Эта картина попала в другие руки.

– Откуда вам это известно? – сурово спросил Даниил.

– Интересно другое, почему вам об этом неизвестно? – вновь обретая уверенную почву под ногами, проговорила зловеще Зоя Спиридоновна.

Варя, забыв свое разочарование и меланхолию, навострила уши и смотрела на Даниила с Половодниковой во все глаза.

– Да нет. Мне-то как раз хорошо известно, что картина находилась в вашем семействе, – откидываясь на спинку стула и вновь принимая оборонительную позицию, проговорил Даниил. – Не зря же умер ваш внук. Возможно, теперь картина действительно исчезла. Хотя…

– Что вы такое несете? При чем здесь Денис? – вновь обретая недавнюю нервозность, воскликнула Зоя Спиридоновна, вцепляясь пальцами в край стола.

– Вероятно, вам должно быть лучше известно, при чем здесь он, – лениво проговорил Даниил и сделал ход конем. – Или вот, например, Варваре.

Варя от такого заявления на стуле подпрыгнула. Как будто ей в попу иголку воткнули. Она? Про Репина? Как он узнал? Откуда? Она ничего такого ни разу не говорила. Абсолютно точно! Вообще ни разу в беседе о картине не упоминала. Она это точно помнит. Варя в панике перебирала все их разговоры и встречи.

– Варвара? Вы что молчите? – требовательно прикрикнула на нее Зоя Спиридоновна, судя по всему, уже неоднократно повторившая свой вопрос.

«А что я? – так и хотелось пискнуть Варе. – Я здесь ни при чем». Но было ясно, что подобный ответ не пройдет, поскольку Даниилу явно было что-то известно. Да к тому же каким-то загадочным образом Даниил с Половодниковой объединились против нее.

– Варвара, поделитесь с нами своей информацией, – внес свою лепту Даниил. – Согласитесь, что мы лица в этой истории заинтересованные и имеем право знать правду.

Зоя Спиридоновна тревожно глянула на Даниила, но подтвердила его требования:

– Я настаиваю! Речь идет о моем внуке!

– На чем? – глядя растерянно по очереди на членов этого нового союза, спросила Варвара. Она решила без боя не сдаваться. Она понятия не имела, что и откуда известно Даниилу. Но она ему точно ничего о Репине не говорила, а значит, будет отпираться до последнего. Пусть делают что хотят. В конце концов, пытать же ее все равно не станут. Или станут? Варя тревожно взглянула в их глаза. Теперь и Половодникова, и Даниил предстали перед ней словно впервые, повернувшись к Варваре темной стороной своих натур.

– Варенька, к чему эти детские запирательства. Никто здесь не собирается обвинять вас в краже или, не дай бог, в чем похуже. Мы просто хотим разобраться, что происходит, и потом согласитесь, мы люди не посторонние, а имеющие непосредственное отношение к происходящему. И имеем гораздо больше прав на информацию, чем, скажем, ваша фирма, или точнее, ее руководство, – ласково проговорил Даниил.

Но Варя на его сладкоголосое пение больше не ловилась. Теперь она поняла смысл его фразы «готовился четыре года». Он использовал ее! Использовал самым беспардонным, наглым образом. И химчистка, и эта мини-авария, все было подстроено! Хитроумно, цинично, виртуозно. И после этого он еще смеет обращаться к ней по имени? Варенька? Тамбовский волк тебе Варенька!

– Извольте обращаться ко мне на «вы», – гордо заявила Варвара, глядя мерзавцу в глаза прямым, открытым, бесстрашным взглядом. – А что касается портрета Гаршина, так о нем я впервые услышала от вашей бабушки, – с вызовом проговорила Варвара.

– Ну уж нет, голубушка, – вмешалась в разговор Зоя Спиридоновна. – Речь идет о моем внуке. Мне наплевать на эту самую картину. Она никогда не принадлежала нам. Хотя я и слыхала о ней. Но смерть моего внука – весомый повод сообщить в полицию о вашем участии в этом деле. Это вам не старое барахло сомнительного происхождения, к которому я, собственно говоря, и отношения-то не имею. Это убийство, – грозно проговорила Половодникова. – И если вы сейчас же не выложите мне все, что знаете, я вызову полицию без всякого промедления и сомнений. Можете не сомневаться.

Варвара и не сомневалась. Но, честно говоря, не особенно опасалась. Ну, спросят ее в полиции, что ей известно, ну, расскажет она о гибели Сергея Алтынского и прочей скудной информации, известной ей от юриста, и все. Уж она-то к этой истории точно отношения не имеет. Хотя… А что, если они решат, что это Варвара, узнав от Алтынского о картине Репина, похитила ее? Или нет. Похитила ее уже у Томашевича, а заодно по неопытности убила его? Да нет, глупости. Так можно любого человека приплести к истории. Или нет? От волнения Варя совсем запуталась. А Даниил с Половодниковой смотрели на нее глазами голодных пираний. А может, рассказать им все? В конце концов, ей ничего особенного не известно. Так, общая картина, и не более.

Словно прочтя на ее лице эти колебания, Даниил проговорил мягко, но без слащавости:

– Варвара, я понимаю, вас обидел мой поступок. Вы считаете, что я вас использовал, – проявив поразительную проницательность, проговорил Даниил. – Да, признаю, так это и было. И прошу принять мои извинения. И тем не менее, несмотря на корыстность моего поступка, вы мне искренне нравитесь, и мне действительно неловко за случившееся. Хотя вас это вряд ли убедит в моей честности.

Варвара надменно усмехнулась. Он что, считает ее законченной дурой?

– Да, я понимаю, – кивнул Даниил. – И тем не менее я приношу свои извинения. А теперь подумайте хорошенько. Мы не полиция, не убийцы и не похитители Репина. Это же должно быть для вас очевидно.

Спорить с этим утверждением было сложно. Поскольку и Зоя Спиридоновна, и Даниил явно понятия не имели, что произошло с Репиным и Томашевичем. Точнее, Даниил что-то знал, но явно недостаточно, иначе зачем допрашивать ее?

Гм… Варя по очереди взглянула на присутствующих. Они выжидательно смотрели на нее внимательными, нетерпеливыми взглядами.

– Хорошо, – наконец решила она. Конечно, они оба ей противны, но, во-первых, ей интересно, что именно знает о картине Зоя Спиридоновна, во-вторых, что и откуда известно Даниилу? Вот именно! Сперва они ей все выкладывают, потом она им.

– Я согласна поделиться с вами тем немногим, что знаю, но сперва вы. Зоя Спиридоновна, что вам известно о картине? – твердо, по-хозяйски задала вопрос Варя.

Половодникова вопросительно взглянула на Даниила, тот махнул рукой. Валяйте.

Миленькая парочка, отметила про себя Варя. Как они быстро спелись, двух минут после скандала не прошло, даже вслух договариваться не пришлось. Правду люди говорят: «Рыбак рыбака видит издалека».

– Не много, – словно через силу заговорила Зоя Спиридоновна. – Соломон Борисович всегда учил моего деда, какие вещи можно брать у людей, какие нет. Дед учил моего отца, тот меня. Соломон говорил, не бери последнего или того, с чем человек расстаться не может.

«Последнего? А как же Савелова, которая умерла от голода, или люди, в блокаду приносившие последние ценности, чтобы обменять их на хлеб?» – подумала про себя Варя, не рискуя задать вопрос вслух, чтобы не вызвать пустую дискуссию.

– Те, кто менял вещи на хлеб, приходили сами, – словно читая ее мысли, пояснила Зоя Спиридоновна. – И дед всегда следил за тем, чтобы человек уходил от него без обиды. Торгуясь, он внимательно следил за реакцией. А Репин? Картина досталась человеку по фамилии Чугунов. Бывший матрос с какого-то крейсера из Кронштадта, поступил на службу в Чека, из крестьян. Туповатый, недалекий тип. Хапал все, что под руку попадало, от трусов до бриллиантов, – брезгливо пояснила Зоя Спиридоновна. – Соломон всегда с осуждением относился к таким типам. Ему было все равно, что крест с шеи у верующего человека сорвать, что скатерть со стола сдернуть. Не понимал он разницы.

– А Соломон понимал? – не сдержалась Варя.

– Именно, – вполне серьезно ответила Зоя Спиридоновна. – Но речь сейчас не о нем. В тот раз команда проводила в квартире обыск, а Чугунов этот с хозяйкой разговаривал, допрашивал, где семья, родственники. Потом принялся в комнате обыск производить и напоследок опять к хозяйке прицепился, а она уже в годах была, а он к ней без всякого уважения, грубо, за грудки схватил. И надо было ж так случиться, что со стены как раз портрет этот упал, и прямо ему на голову. И как рассказывал Соломон, глаза у портрета сверкнули, прям как живые, и блеск этот был совсем нехороший. – Говоря это, Зоя Спиридоновна засмущалась, но рассказ все же продолжила: – Чугунов картину схватил, хотел растоптать, но остановился, видно, понял, что дорогая, решил себе взять, а хозяйка ему в ноги бухнулась, стала умолять не забирать картину, кто-то там ей знакомый на ней изображен был. Чугунов только посмеялся. Та унижаться принялась, даже прислуге ее неловко стало. Соломон ему сразу посоветовал не брать картину, не будет от нее добра. Но Чугунов уперся. Картину взял. А хозяйка тогда встала с колен, выпрямилась во весь рост и прокляла его. И что вы думаете? Двух месяцев не прошло, как Чугунов спиваться начал, из Чека его погнали за превышение полномочий, даже судить хотели, но как-то он выкрутился. И что в итоге? Через полгода замерз пьяный на улице под фонарем. Соломон сам в морге его опознал.

– И при чем здесь картина? – спросила с искренним недоумением Варя.

– Как при чем? Так из-за нее же все! Пить он стал от тоски, сам с пьяных глаз рассказывал, что спать боится, мужик с портрета его пугает. А потом на него заявление написали, и не одно, за превышение. Не к тому прицепился, и понеслось, – поясняла Зоя Спиридоновна таким тоном, словно Варя спрашивала у нее, почему летом снега не бывает.

– Это я поняла, а при чем тут картина? Чугунов был бессовестный пьяница и бандит, к тому же тупой и недалекий. При чем тут Репин вообще, не понятно. К тому же подобные дикие рассуждения я уже слышала, – проговорила Варя, раздраженно дергая плечиком. Придумают всякую чушь, чтобы жилось веселее. У меня вообще такое чувство, что людей, не по праву владевших картиной, просто мучила совесть, и вся мистика.

– Вы слышали подобную историю? От кого? – оживился Даниил, до этого молча слушавший нелепый рассказ Зои Спиридоновны.

– От соседки Толмачевых. Так звали предыдущих владельцев картины. Еще до Булавиных.

– Булавины? Толмачевы? Варвара, хватит уже ходить вокруг да около, выкладывайте все, что знаете, – не скрывая легкого раздражения, проговорил Даниил. – В конце концов, наши с Зоей Спиридоновной рассказы могут и подождать.

– Ладно, – недовольным голосом проговорила Варя, понимая справедливость его замечания. – Седьмого июля у господ Булавиных была похищена картина Репина, полученная ими не так давно в наследство от дальнего родственника, некоего Толмачева Сергея Анатольевича, проживавшего в далеком Новосибирске.

– Седьмого июля? – взволнованно переспросил Даниил. – То есть всего неделю назад?

– Именно, – подтвердила Варя.

– Откуда вам это известно? Вы имеете к этому отношение? – впился в нее взглядом Даниил.

– При чем здесь мой внук? – требовательно воскликнула Зоя Спиридоновна.

– Это все цепь случайностей, – вздохнула Варя сама, удивляясь, как все странно запуталось. – Сотрудника нашей фирмы Сергея Алтынского, вы его знаете, – кивнула Варя Зое Спиридоновне, – знакомые просили помочь их приятелям оценить картину, взамен обещали накормить запеченным гусем. Сергей человек отзывчивый, к тому же холостой и вечно голодный, с радостью согласился. Картина оказалась тем самым портретом Гаршина кисти Репина. Но на следующий день картину у хозяев украли, подозрения пали на Сергея. А на следующий день Сергей погиб. Утонул при невыясненных обстоятельствах.

– После кражи картины? – уточнил Даниил.

– Да не крал он ее, в том-то и дело. Серега был честным, порядочным человеком, – отмахнулась Варя. – И фирма наша здесь тоже ни при чем. Мы хотели купить полотно у Булавиных вполне законно и легально. А вот ущерб нашей репутации эта история нанесла немалый. К тому же мы все теперь ищем Репина, – сердито пояснила Варя. – Но дело не в этом. Так уж случилось, что в день осмотра Сергеем картины в гостях у Булавиных была еще компания приятелей. В том числе и ваш внук, Зоя Спиридоновна.

Да-да, – подтвердила Варя, увидев округлившиеся глаза Половодниковой. – Ваш внук был хорошо знаком с Булавиным, они вместе работают. Лично я предполагаю, вы уж меня простите, что ваш внук узнал картину, поскольку о ней в вашей семье, оказывается, всем отлично известно, и не устоял перед соблазном, украл ее у приятеля. Но беда заключается в том, что еще кто-то положил на нее глаз. И сумел выяснить, что именно ваш внук украл ее у Булавиных. Я думаю, этот человек вызвал вашего внука обманом домой, вошел следом за ним в квартиру и, стукнув по голове статуэткой, забрал картину. Очевидно, он не собирался никого убивать. Только оглушить, потому что ваш внук все равно бы не заявил о случившемся в полицию. Картина-то была краденая, – присвоила Варвара себе все умозаключения по делу, принадлежавшие им с Макаром, а точнее Макару. – Думаю, здесь действовал не профессионал, а любитель. Оттого и удар не рассчитал.

– Невероятно! – воскликнул Даниил.

– Бедный мальчик! Зачем он связался с этой проклятой картиной! – горестно воскликнула Зоя Спиридоновна. – Какой ужас, какая трагедия.

– Кто же на самом деле украл картину? Вы уже выяснили? – нервно сжимая ладони, спросил Даниил.

– Нет.

– Но ведь полиция кого-то же подозревает? Они даже вызывали на допрос одного вашего приятеля, – проговорил Даниил, стараясь не выдать собственной некомпетентности.

– Моего приятеля? – нахмурилась Варя. – Вы имеете в виду покойного Сергея?

– Не совсем, – уклончиво проговорил Даниил.

– Полиция вызывала на допросы всех гостей того вечера, и если честно, то мы тоже склоняемся к версии, что картину украл кто-то из них, – проговорила Варя менее уверенно. – Но у большинства из них есть алиби.

– А как насчет нервного молодого человека интеллигентной наружности? Любителя крахмальных белых рубашек? – спросил Даниил.

– Что? Крахмальных рубашек? Вы что, следили за мной? – мгновенно ухватила неприятную для Даниила суть вопроса Варвара.

– Скорее стал случайным свидетелем вашей встречи, – удачно вывернулся Даниил, радуясь собственной находчивости. – Вчера я проезжал по Красноармейской, увидел вас сидящей одиноко в скверике. Хотел подойти, но, пока парковался, к вам присоединился молодой человек. Я не знал, как мне лучше поступить, молча уходить было глупо, вы могли меня уже заметить, а влезать в разговор, вдруг он интимный, неловко, – виртуозно сочинял на ходу Даниил. – И вот пока я топтался в нерешительности, случайно услышал часть разговора. Тогда я ничего не понял, но вот теперь вдруг все сложилось. – Даниил едва заметно выдохнул. Еще ему очень хотелось промокнуть испарину на лбу, но это было бы слишком очевидно.

К тому же Варвара и так смотрела на него с подозрением. Тяжелый экземпляр, вздохнул про себя Даниил, девушка страдает патологической недоверчивостью. Но, к счастью, в разговор вмешалась Зоя Спиридоновна и избавила Даниила от дальнейших неприятных объяснений.

– Варвара, что это за человек? Он имеет отношение к гибели Дениса? – требовательно спросила Зоя Спиридоновна.

– Нет. Этот человек тоже был в тот вечер в гостях у Булавиных, но к краже картины он не имеет никакого отношения, – пояснила Варя, отвлекаясь от скользкого Даниила. – Он тоже искусствовед, сотрудник Института истории искусств.

Он еще раньше Сергея осматривал картину. Он смог установить ее подлинность, но в оценке стоимости Андрей Валентинович не силен. Он теоретик, а не практик. Потому и обратились к Сергею.

– Искусствовед? – переспросил Даниил. – Значит, истинную ценность картины, я имею в виду художественную ценность, он представляет?

– Художественную, представляет, – сухо подтвердила Варя.

– И как я понял из вашего разговора, алиби у вашего знакомого не имеется? – тем же вкрадчивым, спокойным голосом проговорил Даниил.

– Вы поняли? – оборачиваясь к нему всем корпусом, переспросила Варя не менее вкрадчивым тоном. – Сколько же времени вы случайно слушали наш разговор? От начала и до конца, стоя за кустом, навострив уши?

От подобной проницательности у Даниила вспотели подмышки. Не девушка, а сканер.

– И кстати, кто надоумил вас познакомиться со мной и с какой целью? – перешла Варвара к наиболее занимающей ее части беседы.

Приближался опасный момент, пропиликало в голове у Даниила. Он взглянул Варваре в глаза и сдался. В конце концов, что тут такого? Тоже мне конспиратор. Учитывая Варин характер, он вообще мог вывалить ей всю правду с самого начала и не усложнять себе жизнь. Теперь бы оправдываться не пришлось.

– Да, наше знакомство было не случайным. Точнее, нет. Именно случайным. Я вообще не знал, кто вы, – начал рассказ Даниил и сразу же запутался от волнения. – Пардон, – усмехнулся он, – начну сначала. О картине Репина и вообще об истории семьи я знал многое, – начал Даниил и, обернувшись к Зое Спиридоновне, пояснил: – Савелова Елизавета Николаевна – моя родственница. Так вот. Я никогда не планировал никаких розысков имущества и прочего в том же духе. Но так случилось, что один мой школьный приятель закончил истфак и устроился на работу в Государственный исторический архив. И вот однажды звонит он мне и рассказывает, что натолкнулся на документы, связанные с моей семьей. Эти документы касались служебного направления моего деда на строительство авиазавода. Неожиданно меня это заинтересовало, и я попросил его не в службу, а в дружбу за умеренное вознаграждение разыскать все, что он сумеет, касающееся истории моей семьи. И в числе прочего интересного всплыли документы, доклад об обыске, произведенном сотрудниками Петроградского Чека в нашей квартире на Петроградской. Разумеется, эти документы он разыскал не в историческом архиве, но не в этом суть, – отмахнулся сам от себя Даниил. – Суть в том, что я вдруг подумал: а не тогда ли из нашей семьи пропала фамильная реликвия? Мы с Иваном провели небольшое расследование и отыскали родственников единственного выжившего в исторических передрягах участника обыска, который к тому же имел ныне здравствующее потомство. Дальше я действовал без Ивана. Я навел справки о вашем семействе, – поклонился он слегка Зое Спиридоновне, – и выяснил, что вы владеете некой коллекцией, чье происхождение, мягко говоря, сомнительно.

– Что? Как вы это выяснили? От кого? – хватаясь за сердце, просипела Зоя Спиридоновна. Последнее сообщение Даниила произвело на нее больший эффект, чем его требование наследства.

– Неужели вы думали, что о ваших сокровищах никому на белом свете не известно? – приподняв брови, с жалостью взглянул на Зою Спиридоновну Даниил. – Поверьте мне, заинтересованные люди в курсе.

– Что вы имеете в виду? – бледнея на глазах, спросила бедняжка.

– Ничего ужасного. Грабить вас никто не собирается. Живите спокойно, – посоветовал ей Даниил. – Ну, так вот. Я присматривался к Зое Спиридоновне и понял, что живет она очень замкнуто. Просто так к ней не подберешься. И поскольку я следил за квартирой Зои Спиридоновны, то неизбежно заметил вас, Варенька. Вы были единственным новым человеком в ее окружении, не считая сына, невестки, внука и какой-то пожилой угрюмой старухи с лицом серийного убийцы, к тому же регулярно у нее бывающей. И я решил, что вы мой шанс. Очаровать молоденькую девушку для меня пара пустяков. Познакомлюсь, начну ухаживать, и дело в шляпе, рассудил я, – под презрительным взглядом Варвары рассказывал Даниил. – И я жестоко ошибся, – покаянно повесил он голову, чем вызвал одобрение в глазах Варвары. – Познакомиться с вами оказалось делом нелегким. Я уж пожалел, что связался, но вы задели мое самолюбие, и вопрос перешел в принципиальную плоскость. Завоевать вашу симпатию оказалось еще сложнее, но я уже закусил удила и не мог остановиться. Речь шла о репутации и самоуважении. Что уж я такой никудышный, что порядочная девушка со мной на свидании от скуки засыпает?

– Однако в здравомыслии вам не откажешь. Во всяком случае, в критическом отношении к себе. Это все же кое-что, – сдержанно одобрила его монолог Варвара.

– Мерси, – поклонился театрально Даниил.

Зоя Спиридоновна лишь глаза к потолку закатила. Какие глупости люди обсуждают!

– Так вот, я был уверен, что картина находится у Зои Спиридоновны, и шел к своей цели медленно, но уверенно. Сомнения начали меня мучить лишь после визита к моей бабушке и вашей, Варя, реакции. Рассказ о портрете Гаршина вас взволновал, и не просто взволновал, вы проявили «прикладную» заинтересованность. В чем причина? Вы уже видели эту картину? Знаете, где она находится? Ваша фирма имеет на нее виды? На мой прямой вопрос вы не ответили, и тут, каюсь, я принялся за вами следить.

– Я просто боялась обсуждать эту тему. Ведь из-за картины уже погибли двое. Откуда мне знать, что не вы тот маньяк-убийца? – попыталась объяснить свое поведение Варя.

– Такое мне и в голову не могло прийти, – улыбнулся Даниил. – В общем, я за вами следил и присутствовал при вашей встрече с нервным молодым человеком. Как вы справедливо заметили, прятался за кустами и кое-что слышал из разговора. У меня даже возникла бредовая мысль, что это психованный искусствовед украл картину Репина у Томашевича по заказу вашей фирмы. И теперь под вас копает полиция.

– Что за дикость! – воскликнула ошарашенная Варя.

– Ну, чего не придет в голову? – развел руками Даниил. – Отсутствие всякой информации объясняет мое заблуждение.

– Ясно, – коротко ответила Варя, которой резоны Даниила не показались достаточно вескими для оправдания такой подлой вещи, как слежка.

– И кстати, вы упоминали фамилию Толмачевых? – отбрасывая шутливую тональность, спохватился Даниил.

– Ну да. Такова была фамилия дальних родственников Булавиных, от которых к ним по наследству перешла картина, – согласно кивнула головой Варвара.

– Это невероятно, но у Елизаветы Николаевны Савеловой служила горничная, ее звали Аграфена Ивановна Толмачева.

– Да, это ее потомки, – будничным голосом пояснила Варя, не замечая вытянувшегося от удивления лица Даниила. – Сама она умерла в блокаду.

– Откуда вам это известно? – нетерпеливо спросил Даниил, чувствуя, что его мозг от подобных хитросплетений просто закипает.

– Я встречалась с соседкой предыдущего Толмачева, владевшего картиной, и она мне поведала, что во время блокады Репин достался Аграфене Толмачевой, а точнее ее младшему брату, от соседки по коммуналке. Та, умирая, попросила передать картину ее сыну, он был на фронте, а если тот погибнет, передать в музей. Степан поклялся, а потом об этом узнала Аграфена и велела картину никому не отдавать, потому что она принадлежала ее хозяйке, во время революции картину украли чекисты, потом умерла хозяйка, и Аграфена осталась ее единственной наследницей, потому что остальная ее семья уехала во Францию. Степан сестру послушал и картину не вернул. Но счастья это ему, похоже, не принесло. Потому что, как считает соседка Толмачевых, все члены семьи умирали ранней смертью и теряли близких, стоило этой картине попасть к одному из них. Так что картину всегда наследовали дальние родственники.

– Вот! – многозначительно подняла палец вверх Зоя Спиридоновна. – Я же говорила! Проклятая картина.

– Невероятно, – словно не слыша ее, прошептал Даниил, глядя перед собой остановившимися глазами. Потом встряхнулся и проговорил: – Представляете, Варя, в сорок втором году, зимой, мой прадед, который был летчиком, оказался в блокадном Ленинграде и там нашел под завалом только что рухнувшего под бомбежкой дома женщину, она умирала. Но перед смертью сунула ему буханку хлеба и картину, замотанную в наволочку, и попросила отнести ее в Басков переулок. У нее там брат умирал. Толмачев Степан Иванович.

– Так это он и есть! Мне соседка говорила, что его звали Степан, – напитываясь возбуждением Даниила, воскликнула Варя.

– Да! Но прадед саму Аграфену не узнал, когда они уезжали в Париж, он был совсем маленький, к тому же обстоятельства и столько лет прошло, – торопливо рассказывал Даниил. – Он просто выполнил поручение умиравшей женщины и сразу же должен был уехать из Ленинграда. Там же, в Басковом переулке, был штаб их дивизии или эскадрильи, я не помню. И уже в дороге он вдруг стал задумываться, сопоставлять, не из-за картины, конечно, – пояснил он смущенно. – Но когда он пришел в этот дом после войны, то не нашел там Степана. Он куда-то переехал. В дом попала зажигательная бомба, и его расселили. Потом его что-то отвлекло, и больше искать он не стал.

– А ведь она приходила к нам, – загробным мрачным голосом проговорила Зоя Спиридоновна, неизвестно к кому обращаясь.

– Кто? – одновременно обернувшись к ней, спросили Даниил и Варвара.

– Аграфена эта. С картиной.

– Не может быть! Когда? – Даниил утратил свое привычное чуть ленивое спокойствие и нравился Варваре в «естественном» состоянии гораздо больше, чем в образе искушенного жизнью денди.

– Зимой сорок второго, – так же коротко и нелюбезно пояснила Зоя Спиридоновна.

– А вам это откуда известно? Вы же еще не родились. Или… родились? – простодушно поинтересовалась Варя.

– Разумеется, нет, – презрительно-возмущенно фыркнула Зоя Спиридоновна, смерив Варю уничижительным взглядом. – Дед рассказывал к вопросу о том, что брать стоит, а чего нет. Соломон тогда жутко перепугался. Он ее сперва и не узнал. Все же столько лет прошло. Потом голод и вообще… – тяжело вздохнув, рассказывала Зоя Спиридоновна. – Она его узнала, и то, похоже, не сразу, сперва хлеба просила, портсигар вот этот предлагала, еще что-то. Уж потом картину достала. Но у Соломона и тут не екнуло, пока она на него не накинулась как бешеная.

Соломон потом от страха два дня трясся. Говорил, что больше людям помогать не будет, а все запасы в госпиталь отнесет. Дед с ним чуть не поругался, но тут, к счастью, чудные бриллиантовые серьги принесли с рубинами, и Соломон передумал, – с усмешкой рассказывала Зоя Спиридоновна. – А Соломон до глубокой старости дожил, и дед всегда говорил, это потому, что он ни в первый, ни во второй раз картины не взял.

– Гм… Прожил светлую, не замаранную жизнь, – тихо проворчала себе под нос Варвара.

– Вот именно, – подтвердила расслышавшая ее Зоя Спиридоновна.

– Да. Теперь многое становится понятным. Не ясно только, как картина попала к соседям Толмачевых, ведь у Елизаветы Николаевны ее забрал Чугунов? – задумчиво проговорил Даниил. – Кто были эти люди, соседи Толмачевых?

– Можно попробовать выяснить через твоего архивного приятеля, – предложила Варя, – но мне кажется, это могли быть совершенно случайные люди. Купили ее у Чугунова, например, за бутылку водки, или она им тоже по наследству досталась.

– Вряд ли, – не согласился Даниил. – Ты сама говорила, – переходя вслед за Варей на «ты», заметил Даниил, – что та женщина просила в случае гибели ее сына отдать картину в музей. Она не могла быть родственницей Чугунова, – категорично заявил он.

– Пожалуй.

– Абсолютно точно. Потому, что она была, безусловно, образованна, но родилась еще до революции, значит, из «бывших». Да и на бутылку водки такой человек не стал бы ничего менять.

– Возможно, – уклончиво проговорила Варя. – Теперь этого не узнаешь.

– Да, пожалуй.

– Ну, так где же картина теперь и кто, в конце концов, убил моего внука? – нетерпеливо воскликнула Зоя Спиридоновна, решив, что была и так достаточно терпелива, слушая эти щенячьи расшаркивания.

– Пока не знаю, – развела руками Варвара.

– Но вы же сами сказали, что у нескольких человек нет алиби, – напомнил Даниил.

– Не то чтобы нет. Просто оно пока не проверено, – уклончиво ответила Варя. – Мой коллега вчера вечером начал заниматься выяснением алиби последнего из не проверенных нами гостей Булавиных, но пока результата нет.

– А когда будет? – требовательно спросил Даниил.

– Слушай, а может, тебе самому заняться этим вопросом? – предложила ему Варвара, задетая подобным требовательным тоном. Тоже мне, начальник нашелся.

– Варвара, – прервала их пререкания Зоя Спиридоновна, – а вы не хотите вернуть мне деньги?

– Ой! – тут же, краснея, полезла в сумку Варя, уже успевшая забыть и о деньгах, и о недавнем скандале. – Извините, пожалуйста, я сейчас.

– Да уж, пожалуйста, и вещи, как и договаривались, извольте забрать сегодня, – заметила она недовольным голосом, пристально следя за Варварой.

– Зоя Спиридоновна, простите за бестактность, но к чему вам теперь все это? – довольно бесцеремонно спросил Даниил, окидывая взглядом комнату. – Внук ваш погиб. Передать некому. Нет, сперва, конечно, сыну, ну а потом?

– Что, хотите, чтобы я вам все оставила? – с едким сарказмом поинтересовалась Зоя Спиридоновна.

– Что вы. И в мыслях не было! – поднял ладони вверх словно бы в знак чистоты своих намерений Даниил. – Просто подумал, что вы могли бы продать большую часть коллекции, зачем она вам? А деньги пожертвовать, например, на лечение детям, больным раком.

– Вот вы когда Репина отыщете, продайте и пожертвуйте, – посоветовала Зоя Спиридоновна. – Возможно, вас даже по телевизору покажут.

– Вот это совершенно не обязательно, – возразил Даниил. – А идея действительно хорошая.

Последнее заявление Даниила было сплошным дешевым позерством. Варя даже поморщилась.

– Так что с убийством Дениса? – вернулась к главной теме разговора Зоя Спиридоновна, снова засовывая деньги в декольте. – У кого там нет алиби?

– Алиби скорее не установлено у Комлева и Сурмилина. Комлевым мы сейчас занимаемся, с Сурмилиным сложнее, – спешила Варя поделиться остатками информации, потому что на полдороги останавливаться глупо.

– Вы не можете проверить их алиби или полиция? – поинтересовался здраво Даниил.

– Мы, естественно, – усмехнулась Варя. – Полиция с нами своей информацией не делится.

– Расскажите-ка мне все, что вы смогли выяснить на сегодняшний день, – подсаживаясь ближе к столу и складывая перед собой сложенные в замок руки, распорядился Даниил, словно проводил рабочее совещание в своем кабинете.

Сначала Варя хотела презрительно отвернуться, дав понять, что подобный тон в разговоре с ней недопустим, она ему не подчиненная, ишь ты, раскомандовался. Но потом передумала и в такой же деловой манере, коротко и ясно, ввела его в курс дела. В конце концов, на данном этапе их цели совпадают. Другой вопрос, как поведет себя Даниил, когда картина будет найдена. Что он собирается предпринять? Варя очень рассчитывала на то, что он не станет угрозами и шантажом вымогать ее у Булавиных.

– Хм… – задумчиво потер подбородок Даниил. – У Сурмилина трое детей. Жена, квартира, дача. Вы представляете себе, Варя, образ жизни такого человека? Его хлопоты, менталитет?

Варя удивленно взглянула на Даниила.

– Я буду очень сильно удивлен, если подобный человек, основательный и семейный, ввяжется в авантюру с кражей произведения искусства, в котором к тому же ничего не смыслит. Куда он его денет? Зачем ему рисковать, имея на шее троих детей? – задавал риторические вопросы Даниил. – К тому же он мало знал Томашевича, он единственный из всех не работает в компьютерной фирме. – Даниил покачал головой: – Сомневаюсь, что это он.

– Знаете пословицу? В тихом омуте кто водится? И потом, никогда не говори «никогда», – поделилась Варя несколькими пошлыми, заезженными сентенциями.

– И все же я уверен, что его алиби проверить несложно, и полиция это уже сделала, – не согласился с ней Даниил. – И тем не менее, как я понимаю, он все еще на свободе.

– Они все на свободе, – ввернула не без ехидства Варя.

– Да, – согласился Даниил. – Но вот, допустим, опровергнуть алиби, составленное любовницей Комлева, если таковая имеется, не так просто. Такие связи не афишируются, а потому и опровергнуть утверждение обоих, и Комлева, и дамочки, весьма проблематично, если они стоят на своем. И в случае с вашим нервным приятелем не все так просто. Насколько я помню, точнее, насколько я расслышал, – с легкой усмешкой заметил Даниил.

– Прекратите меня провоцировать, – одернула его сердито Варя. – Андрей Валентинович уж точно не крал картины. О чем вы могли бы и сами догадаться, уж коли его видели и слышали.

– А как же ваши утверждения насчет омута и никогда не говори «никогда»? – пропустил мимо уха ее требования Даниил.

Варя надулась. Сказать ей было нечего. Конечно, справедливости ради и Зелинского стоило включить в число подозреваемых, но ведь Даниил видел и слышал этого великовозрастного недотепу, нервного, беззащитного, не приспособленного к жизни переростка. Да, Зелинский может быть прекрасным специалистом в своей области, но в обычной жизни он совершенно не способен на поступок. Ударить кого-нибудь по голове? Варя представила себе картину, как Зелинский дрожащими руками сжимает статуэтку и, просительно глядя в глаза Томашевичу, мямлит заранее свои извинения за то, что вот сейчас даст ему по голове. Бред.

– И тем не менее, – отбрасывая всяческие ухмылки, проговорил Даниил, – сбрасывать со счетов мы его не будем.

– Правильно. Тихие, они самые непредсказуемые. Был у нас на работе такой тип, – встряла в разговор Зоя Спиридоновна. – Тихий, глаза в пол, этакий безобидный живодристик. В соседнем отделе работал. А потом выяснилось, что он в кладовке дырочку просверлил и в дамский туалет через нее подглядывал.

Варя с Даниилом, услышав подобное откровение, переглянулись, и если Варя едва сдерживалась, чтобы не захохотать в голос, то Даниил с абсолютно каменным лицом недрогнувшим голосом заявил:

– Вы совершенно правы, Зоя Спиридоновна. Надеюсь, этого негодяя выгнали с работы?

– С позором, – твердо заверила Зоя Спиридоновна.

– Знаете, Варвара, у меня есть предложение, – возвращаясь к главной теме беседы, предложил Даниил. – Уж коли вы такие замечательные друзья с Зелинским, давайте нанесем ему визит, дружеский, не обременительный, вы нас познакомите, и я составлю о нем собственное непредвзятое мнение, – небрежно взмахнув рукой, предложил он. – И кстати, мне кажется, интереснее будет заглянуть к нему в гости, нежели общаться на лавочке. Заодно и на мамашу его посмотрим.

– Как вы себе это представляете? – вытаращилась на него возмущенно Варя. – Нас никто не приглашал. Его мать вообще не подозревает о неприятностях с картиной, а тут мы на пороге. Здрасти, извольте нас принять и радоваться.

И вообще, что это за всеобщая мания? Все желают лично познакомиться с Зелинским. Сперва Макар, теперь вот Даниил. Андрею Валентиновичу такими темпами скоро придется журфиксы для страждущих его увидеть устраивать.

– Варвара, да расслабьтесь вы, – укоризненно взглянул на нее Даниил. – Не будем мы впутывать маму в историю с картиной. Вы тоже искусствовед, знакомая Зелинского, у вас возникло затруднение по установлению подлинности и авторства, вы пришли к нему по-дружески проконсультироваться. И маме приятно, и ему спокойно, а нам сплошная польза.

– Вы записной враль и аферист, – поджимая сердито губы, заявила Варя, впечатленная подобной изобретательностью.

– Не забудьте сообщить мне, кто убил моего Дениску. И вообще, расскажите, чем все это закончится, – ворчливо потребовала Зоя Спиридоновна.

– Ну, разумеется, – поднимаясь с места, заверил ее Даниил. – А поварешку и подстаканник я все же заберу, если не возражаете. Хоть и пустячок, а все ж приятно.

Зоя Спиридоновна лишь криво усмехнулась.

Сентябрь 1919 г.

Федот Чугунов вразвалочку, уверенным революционным шагом отмерял улицы Петрограда. День прошел хорошо, урожайно. Пришили парочку контриков, навестили пять квартир, по которым были «сигналы». Потом зашли в кабак и выпили по стакану вынутой из-под полы царской водки.

Настроение у Федота было отличное. Вот что значит власть народа, вот он, народ, хлопал он себя гулко по груди крепко сжатым смуглым обветренным кулаком.

На улице уже стемнело, фонари почти не горели, наполовину разбитые, наполовину вывернутые, но Федот не боялся. Он был хозяином в этом городе, у него за пазухой лежал мандат. Он был членом самой грозной революционной силы! Он был чекистом.

Так он шагал, бодро и радостно, пока впереди и словно откуда-то сбоку не донесся резкий гулкий хлопок выстрела, потом еще один. Федот подхватился. В городе было неспокойно. Стрелять могли и свои, и чужие.

Выстрелы доносились из переулка. Узкий, зажатый приземистыми облупившимися домами переулок был слабо освещен одним фонарем, но его было довольно.

На тротуаре, растянувшись, лежал мужчина в добротном пальто, над ним стояла пьяная бандитская морда в кепке, другая такая же шарила за пазухой у покойника. Возле стены ближайшего дома, прижавшись друг к другу, с белыми от ужаса лицами стояли женщина с мальчишкой. Их держал на прицеле третий бандюга. Небрежно так поигрывая «маузером» и стоя к ним вполоборота.

– Ну, чо, Рыло, нашел чего?

Вот сволочи! – возмущенно выматерился бывший матрос Чугунов. На революционной временной разрухе наживаются! Порядок нарушают! Ну, ничего, сейчас я вас живо в расход пущу. И, набрав в грудь воздуху, наполнившись пролетарским гневом, расправил плечи, вжал в шею подбородок и, вытянув из кобуры револьвер, ступил в переулок.

Двоих уложил сразу. Третий, тот самый развязный, что держал на мушке женщину с пацаненком, юркнул в подворотню. Федот преследовать его не стал. Опасно. Подстрелит еще из-за угла в потемках. Так, пальнул пару раз в темноту для острастки.

Когда он вышел из подворотни, баба уже рыдала на груди у мужа. Мальчонка терся рядом, перепуганный и зареванный. Рядом валялся развязавшийся узел с барахлишком и небольшой чемодан, распотрошенный и поломанный.

Из «бывших». Интеллигенция, сразу понял Федот, взглянув в лицо убитого мужчины. Молодой еще. Эвон как женка убивается. Федоту отчего-то стало жаль и бабу, и мальца. Настроение, наверное, было хорошее, вот и пожалел. Да и куда же они теперича одни, без защитника, без кормильца?

– Вы, гражданочка, куда шли-то? Родные-то есть? Живете где? – наклоняясь над рыдающей дамочкой, спросил Чугунов и потряс ее тихонько за плечо.

Она подняла заплаканные, какие-то ненормально огромные голубые глаза и покачала головой. И были эти голубые глаза такими… такими… В соборе он однажды такие у Богородицы видел.

Федот сглотнул. Потом взял женщину под локоть, поднял, собрал их барахлишко, узел мальцу сунул. Большой уже, лет восемь, пускай матери поможет. Сам взял под мышку неудобный громоздкий чемодан и потянул их за собой по улице.

– Нет-нет. Я не пойду, нет, – заартачилась ни с того ни с сего дамочка. – Нельзя. Нельзя бросать! Роберт! – И снова собралась кинуться на грудь к мужу.

– Глупая, сын у тебя живой, о нем думай. А тут уж теперя чего? – сожалеюще вздохнул Федот. – Теперя уж не поможешь. И то еще повезло, что я проходил. Идем уже, покуда не передумал, – добавил он строго, отчего-то застеснявшись своей мягкотелости.

Федот жил на Большой Подьяческой улице во дворе красивого дома, на втором этаже, в собственной квартире. Раньше в ней обитал какой-то банковский служащий. Так дворник сказал. А теперь обитал он, Федот. Прямо в старых хозяйских мебелях и обитал.

Квартирка была из трех маленьких комнат, но Федоту и одной хватало. Спал он и ел прямо в зале, а дальше и не ходил, чего дрова-то переводить. С дровами в Петрограде туго.

А вообще, квартира удобная, и до службы недалеко. Сюда-то он и привел своих гостей.

– Вот, значит, – неловко откашлялся, проводя в комнату. – Тама, значит, устраивайтесь. А я здесь. Кухня, ванная, туалет, это по коридору. Чего надо, в шкафах ищите. А я пока чайник поставлю. Меня, значит, Федотом зовут. – Еще раз откашлялся для солидности и прибавил: – Федот Ильич. Чугунов, – потом еще потоптался, посмотрел на прижавшихся друг к дружке гостей и еще раз гостеприимно предложил: – Заселяйтеся.

Первые дни они почти не выходили из своей комнаты. Боялись. Когда хозяина не было дома, Елена Александровна стряпала из продуктов, которые приносил им их благодетель, ели, разговаривали с Андрюшей, но только шепотом. Словно кто-то мог их услышать в пустой квартире. Про отца старались не говорить, но оба плакали по ночам, прижавшись друг к другу. Все время боялись. Боялись грубого, непонятного человека зачем-то взявшего их к себе. Он был большевиком. А, может, эсером или еще кем-то. Ходил с пистолетом. И наверное, где-то служил. В этих их наркоматах, советах, а значит, был чужим, опасным, и что ему от них надо?

Когда он возвращался, Елена Александровна ставила чайник, накрывала на стол и снова уходила к себе. Все это молча, не поднимая глаз. Андрюше из комнаты выходить запрещала.

Сперва она боялась, что он будет приставать к ней, попытается изнасиловать. И больше всего боялась за Андрюшу и готовилась молча все снести, лишь бы спасти сына. Но он ее не трогал. Приносил еду, дрова, не обижал. И как-то незаметно они оттаяли, стали здороваться, разговаривать, обжились.

Теперь по вечерам, если Федот приходил не поздно, он рассказывал Андрюше про революционных матросов, про морские походы, про крейсеры и русско-японскую войну. Андрюша слушал, раскрыв рот, с горящими от восторга глазами. Елена присаживалась на стуле возле самой двери их с сыном комнаты и что-то тихонько вязала или штопала, слушая рассказы Федота.

Вскоре у них появилась традиция совместных чае-питий. Федот Ильич любил пить чай вприкуску, громко прихлебывая из блюдечка, и когда Андрюша, впечатленный рассказами о героизме русских моряков под Цусимой, налил по его примеру чай в блюдечко и старательно подул, Елена Александровна едва не схватила сына в охапку и не съехала с квартиры. Едва справилась с собой. Всю ночь не спала, считала часы до рассвета, молилась, а утром, когда чекист Чугунов отправился на службу, разбудила сына, посадила перед собой на стул и долго и подробно рассказывала ему славную историю дворянского рода Зелинских, напомнила ему о поколениях его предков, с честью и гордостью носивших эту славную фамилию.

– Андрей, ты должен понять, что твое происхождение, память твоих предков, твое воспитание и образование накладывают на тебя определенную ответственность. Федот Ильич, безусловно, храбрый, отважный человек, но он рос в других условиях, его социальный опыт не дает ему таких привилегий, а соответственно, не накладывает и таких обязательств, как на тебя. Твой кругозор, твои знания, прости за эту суровую правду, превосходят знания Федота Ильича. Он умеет писать, считать, но не знаком с вековыми пластами культуры, накопленными человечеством, – строго глядя на сына, объясняла Елена Александровна, пытаясь найти доступные, значимые слова, которые помогли бы мальчику понять суть различия, существующего между ним и малограмотным, простоватым мужиком из рязанской деревни, волей случая ставшим моряком Российского флота, нахватавшимся там вредных революционных идей, не до конца им понимаемых, а оттого слишком примитивно и прямолинейно трактуемых. Слишком просто и жестоко разделяющим понятия добра и зла, делящим мир всего на два оттенка: красный и белый. – Андрюша, никогда не забывай, кто ты. Всегда помни об отце. – Тут Елена Александровна всхлипнула, она всячески старалась обойти в разговоре тему погибшего мужа, чтобы не разреветься, и все же не смогла. – Помни о том, каким добрым, милосердным, справедливым и честным человеком он был. Он был человеком чести, а значит, никакая корысть и никакая выгода не могли заставить его пойти на подлость, низость, предательство и обман, – со слезами на глазах, дрожащим от волнения голосом продолжила Елена Александровна, усилием воли запрещая себе броситься в объятия к плачущему сыну. – Помни о нем всегда, сынок. Именно с него бери пример, с ним советуйся в любой сложной ситуации, у него проси одобрения и совета. А Федот Ильич, хоть человек и неплохой и даже очень отважный, – уже более сдержанным голосом проговорила Елена Александровна, – но все же как личность еще слишком незрел. Он во многом похож на ребенка, который уже научился ходить, говорить, знает самые простые правила поведения, например, что есть нужно ложкой, со всеми здороваться, но еще слишком мало знает, чтобы глубоко судить о мире и принимать сложные самостоятельные решения, – мягко закончила она. – Ты понял меня, Андрюша?

– Да, мамочка. Я всегда буду помнить папу. Он был самым лучшим, самым умным и добрым, и я буду стараться стать таким же, как он, – торжественно проговорил Андрюша. – Обещаю. – И бросился в объятия матери.

Больше Елене Александровне волноваться за сына не приходилось. Он по-прежнему с увлечением слушал рассказы матроса о его боевых подвигах, но теперь подчеркнуто внимательно следил за собой, а иногда бросал на мать вопросительные взгляды, словно ища одобрения, так ли он поступил.

А Елена Александровна в ближайшее время имела многочисленные поводы поздравить себя с вовремя проведенной беседой.

Возвращаясь со службы, Федот Ильич постоянно приносил какие-то продукты. Чай, сахар, селедку, хлеб, сушеные яблоки, иногда шоколад, картошку. Где он доставал их в голодающем городе, Елена Александровна не знала, но, вероятно, Чека хорошо снабжала своих сотрудников. Но иногда бывший матрос приносил домой вещи. Часы, портсигары, вазы, письменные приборы, вышитые скатерти, серебряные вилки, меха. Однажды принес ей шубу. Наступил ноябрь, и она стала мерзнуть в своем пальтишке, даже толстая шерстяная кофта не помогала. И однажды, увидев, как она дрожащая возвращается домой после короткой прогулки с Андрюшей во дворе возле дома, принес ей шубу.

Елена Александровна не знала, как быть. Ей страшно было подумать, откуда и как попала к Чугунову эта самая шубу. Но обидеть его отказом она тоже боялась. Ужасно мучаясь совестью, она все же приняла подарок, повесила в прихожей, но носить не смогла. Чугунов, к счастью, дома бывал нечасто и этого не заметил.

Однажды Федот Ильич принес с собой большой завернутый в холстину сверток. А когда развернул, в нем оказалась картина. Картин он еще не приносил, и Елена Александровна, накрывая на стол, с любопытством взглянула на полотно. Потом присмотрелась внимательнее и даже перестала расставлять чашки.

– Да ведь это же… Репин! – воскликнула она. – Вот и подпись! Откуда у вас эта картина?

Чугунов отчего-то смутился, завозился возле окна, раскладывая что-то на подоконнике.

– Так, это… Ну в общем, на службе… Премировали, короче, вот, – нашелся он с неловким объяснением. – А чего, хорошая картина?

– Ну, что вы! Илья Ефимович Репин – величайший российский художник! – всплеснула руками Елена Александровна, жадно рассматривая картину. Что-то неуловимо знакомое было в лице мужчины, изображенного на портрете. Полные печали глаза, смотрящие в сторону от зрителя, тонкое, смуглое, одухотворенное лицо.

Прежде, до революции, они с Робертом часто бывали на вернисажах. Муж любил живопись, хорошо разбирался в ней и увлек Елену Александровну. Однажды они даже ездили в Москву, чтобы взглянуть на выставленную в галерее купца Третьякова картину Репина «Иван Грозный…». Потрясающее полотно, такое сильное, яркое, живое, столько муки, страдания в героях.

Точно. Вот что знакомое! Ну конечно! Как же она сразу не узнала.

– Это портрет Всеволода Михайловича Гаршина! – воскликнула она с радостным узнаванием. – Известного литератора. Я однажды встречала его на литературном вечере! – обернулась с улыбкой Елена Александровна к сыну и Федоту Ильичу. Но наткнулась на его угрюмый, какой-то недружелюбный взгляд и смущенно закончила: – Он там свои произведения читал.

Действительно, еще совсем юной девушкой Елена Александровна была на скромном литературном вечере у знакомой своей кузины и слышала там выступление Всеволода Михайловича. Помнится, он произвел на нее сильное впечатление. Красивый, высокий, с загадочным, невероятно одухотворенным лицом, мягкими, словно беззащитными манерами, глубоким, словно завораживающим голосом. Он произвел на юную Леночку сильнейшее впечатление. Она даже подойти познакомиться с ним отказалась, такое робкое восхищение охватило ее впечатлительную натуру.

А потом Елена Александровна читала, что моделью для царевича Ивана стал известный литератор Гаршин. Елена была очень взволнована и с особым интересом рассматривала не Ивана Грозного, а царевича, силясь разглядеть в нем именно Всеволода Гаршина. Они потом даже спорили с мужем, насколько образ царевича вышел собирательным, а насколько в нем было от самого Гаршина. Ведь для этого образа Репину еще и художник Менк позировал. Но Елене Александровне в царевиче Иване виделся только Гаршин.

Да, они вообще много спорили об этой картине и даже целый вечер не разговаривали, разойдясь во мнении, насколько оправдан в искусстве столь жестокий, кровавый реализм. Правда, вечером Роберт не выдержал и пришел к жене мириться с цветами и извинениями. Елена Александровна грустно улыбнулась этим теплым, далеким воспоминаниям. Какими наивными, глупыми детьми они были. Ссорились из-за картин, спорили из-за прочитанных книг и не знали, какой ужас реальный, не выдуманный надвигается на них всех. Ужас, который раздавит, разрушит, перемелет всю их жизнь. Убьет их самих. Она быстро отвернулась от картины и, смахнув незаметно слезу, отвернулась к столу, продолжив суетливо накрывать к чаю.

С появлением в доме картины от нее стало словно теплее. Теперь, оставаясь целыми днями вдвоем с сыном, Елена Александровна чувствовала незримое присутствие в квартире Гаршина. Она даже перестала, как прежде, бояться случайных выстрелов на улице и громкого топота на лестнице. Эти страхи у нее появились после гибели Роберта. Тогда она хватала Андрюшу и, прижав его к себе, пряталась в дальней комнате. Теперь ей стало спокойнее. Они с Андрюшей занимались письмом и математикой, раньше это делал отец, читали книги, их иногда приносил откуда-то Чугунов. Иногда, когда Андрюша занимал себя сам, Елена Александровна потихоньку беседовала с портретом, как с живым, добрым другом. Временами она чувствовала себя одинокой и потерянной в новой жизни. И хотя их хозяин был человеком неплохим и, возможно, даже добрым, они были слишком разными и чужими друг другу, хотя Елена Александровна и была ему безмерно благодарна за спасение.

К тому же с недавних пор Федот Ильич как-то переменился. Он стал беспокойно спать, вскрикивая по ночам, даже несколько раз будил Елену Александровну. Стал хмурым, раздражительным, поздно возвращался со службы, почти перестал разговаривать с Андрюшей. Несколько раз приходил пьяным, а один раз даже напился дома. Елена Александровна и Андрюша сидели у себя и со страхом слушали какие-то незнакомые, разухабистые песни, временами прерываемые хриплыми всхлипами.

Елена Александровна не понимала, в чем дело, а спросить боялась. Но теперь они стали все больше и больше отдаляться от их еще недавно радушного хозяина. Однажды придя домой выпивши, Федот Ильич стянул с себя сапоги, портянки и, швырнув их на пол, зло крикнул Елене Александровне:

– Ну, чего стоишь, морда буржуйская? Простирни! Чай, мой хлеб жрать задарма довольно уже!

Андрюша вспыхнул и выступил вперед, желая заступиться за мать, но Елена Александровна успела схватить его за руку и спрятала себе за спину.

Портянки она выстирала. Во-первых, они действительно сидели на чужой шее, во-вторых, из страха за сына. С тех пор так и повелось, и Елена Александровна не успела заметить, как быстро превратилась в оскорбляемую, бесправную прислугу. Чугунов наглел с каждым днем. Он стал безобразно развязан, груб и агрессивен. При этом как-то затравленно озирался по сторонам, плохо спал и ужасно выглядел.

Елена Александровна терялась в догадках, видя подобные перемены, и даже неоднократно советовалась с Всеволодом Михайловичем по поводу подобных перемен. Так длилось долго, почти до конца зимы, пока однажды вечером в припадке неконтролируемого гнева Чугунов не ударил Андрюшу.

Елена Александровна схватила перепуганного сына и заперлась у себя. А когда Чугунов уснул тяжелым беспокойным сном, взяла сына, чемодан с вещами, узелок, надела подаренную Чугуновым шубу и, прихватив портрет Гаршина, покинула квартиру чекиста навсегда. Оставить ему портрет она просто не могла, это было равносильно предательству близкого человека. Она ни секунды не думала о стоимости картины, только о своей привязанности к ней.

Очутившись на темной, пустой, морозной улице, вдвоем без всякой защиты, Елена Александровна с Андрюшей, подбадривая друг друга, отправились пешком в Коломну.

Там в невысоком желтом доме, с заросшим сиренью палисадом, на втором этаже жила ее двоюродная сестра с семейством, Вера Александровна. Именно к ней они пробирались в тот страшный вечер гибели Роберта. Им повезло. Они дошли. Уставшие, замерзшие, запорошенные мокрым липким снегом, они постучали в двери знакомой квартиры, молясь горячо и истово, чтобы им открыли, чтобы хозяева были живы, были дома, приютили, не выгнали.

Открыл им муж Веры, Сергей Васильевич, исхудавший, осунувшийся, заросший рано поседевшей бородой, закутанный в старый стеганый халат и душегрейку. Увидел, вгляделся, узнал, охнул. Из темноты квартиры появилась Вера. Обнялись, заплакали. Свои, дома.

– Даниил, давай не поедем, – канючила малодушно Варя, пока ее спутник уверенно рулил на «Техноложку». – Это неприлично, надо заранее предупредить, договориться. А вдруг у человека сегодня какие-то планы на вечер, а тут мы явимся.

– Хм… Какие? С мамой телевизор смотреть или наслаждаться репродукциями мастеров Возрождения у себя в комнате под одеялом? – насмешливо поинтересовался Даниил. – Расслабься. Мы едем не для собственного удовольствия, а для дела. И застать подозреваемого врасплох – общеизвестный эффективный прием.

– С каких пор Андрей Валентинович стал подозреваемым? – тут же уцепилась за его слова Варя.

– С таких, как побывал в гостях у Булавиных и не обзавелся алиби на время убийства, – охотно пояснил Даниил.

– Послушай, – неожиданно остановила его Варя. – Сергей Алтынский, когда его обвинили в краже Репина, говорил, что кого-то подозревает, и даже собирался кое-что самостоятельно выяснить. А на следующий день он погиб. Так, может, он подозревал в краже Репина убийцу Томашевича? Они повздорили, и Алтынский погиб, а тот убийца стал охотиться за Томашевичем. И если мы выясним, кому звонил и с кем встречался Алтынский, мы вычислим вора и убийцу Томашевича!

– Гениально! – восхитился Даниил. – И как же мы выясним, кому звонил твой Алтынский и с кем он встречался? У него имеется личный секретарь? И кстати, как это полиция до сих пор с таким простым делом не справилась?

Правильно, дуясь на саму себя, согласилась Варвара. Все-таки она искусствовед, а не сыщик, и вообще не стоило Каменкову на нее это дело сваливать. Искал бы сам своего Репина.

– Да ладно, не расстраивайся, – похлопал ее по руке в знак утешения Даниил. – Опытные сыщики тоже рассматривают любые версии, даже самые абсурдные. Ну что, приехали? Какая у него квартира?

– Восемнадцатая, – недовольным голосом сообщила Варя, глядя на старый шестиэтажный дом, выкрашенный в милый персиковый цвет и украшенный богатой лепниной по фасаду. – Знаешь, только ты давай сам объясняйся, если его дома не окажется.

– Не вопрос, пожилые дамы – мой конек, – легко согласился Даниил. – Вылезай и не куксись. Не обижу я твоего Зелинского. Просто побеседуем. В конце концов, он был в полиции, может, ему там что-то интересное сболтнули о ходе следствия.

Варя скептически взглянула на Даниила, но промолчала и покорно потопала вслед за ним к подъезду, куда как раз заходила компания подростков.

– Очень хорошо, – тихо поделился с ней Даниил. – Ненавижу домофоны. Если позвонить сразу в квартиру, больше шансов, что не выгонят. Все-таки живое человеческое общение.

– Кто там? – прозвучал из-за двери приятный мягкий голос.

– Добрый день. – Отдуваться пришлось все же Варе. – Мы к Андрею Валентиновичу.

– А Андрюши нет дома, – прозвучал несколько недоуменно голос, но спустя секунду раздался щелчок, и дверь распахнулась.

На пороге стояла полная приятная женщина среднего роста, средней комплекции, лет около шестидесяти с хвостиком и с интересом рассматривала гостей.

– А Андрюши еще нет дома, – повторила она, сосредоточив свое внимание на Варе. – А вы, простите, по какому вопросу?

– Видите ли, я коллега Андрея Валентиновича, правда, сейчас я работаю в частной фирме, и мне очень нужна его консультация по одному полотну. У нас возникли сомнения по поводу авторства, – краснея от стыда за собственное вынужденное вранье, объясняла Варя, мечтая задушить при случае подлого авантюриста, втравившего ее в эту гадкую историю. Ведь договаривались, что он сам будет с мамашей объясняться.

– Вы извините нас, пожалуйста, – словно услышав Варины мысли, ожил Даниил. – Мы не представились. Даниил Александрович Самарин, – слегка кланяясь, представился он, выходя на первый план, – а моя спутница – Варвара Николаевна Доронченкова. Возможно, вы слышали эту фамилию?

– Нет, простите, не припоминаю, – приятно улыбнувшись, извинилась мама Зелинского, но еще внимательнее присмотрелась к Варе. – Возможно, Андрюша и говорил о вас, но я как-то не запомнила.

– Ничего страшного, – еще больше краснея, промямлила Варя.

– Нет-нет. Дело в том, что фамилия Вариных родственников очень часто встречается на различных искусствоведческих изысканиях, учебниках и монографиях, – рассыпался в пояснениях Даниил.

Когда он упомянул Вариных родственников, ей впервые в жизни захотелось убить человека.

– Да что вы? – Интерес в глазах мадам Зелинской засверкал с интенсивностью театрального софита. – Ой, я, кажется, не представилась? – спохватилась она торопливо. – Я Андрюшина мама, Вера Кирилловна. Да вы проходите, молодые люди, – засуетилась она, – проходите, Андрюша должен скоро прийти.

Даниил с Варварой беспрепятственно проникли в квартиру.

Квартира оказалась небольшой, судя по всему, двухкомнатной и довольно скромно обставленной.

– Разувайтесь и проходите, пожалуйста, к Андрюше в комнату, я сейчас чай приготовлю, – любезно пригласила хозяйка, указывая в сторону приоткрытой двери. Лицо Веры Кирилловны Варе понравилось, мягкое, интеллигентное. На домашнего деспота она была совершенно не похожа.

Даниил с Варварой с любопытством вошли в комнату Зелинского и первое, что увидели, висевший на стене портрет Гаршина. Они так и замерли на пороге, уставившись на него как зачарованные.

– Ну, что же вы, проходите, – любезно предложила из-за их спин Вера Кирилловна.

– Что это? – с трудом справляясь со своими связками, спросила Варя.

– Ах, это? – указала на портрет Вера Кирилловна и со вздохом пояснила: – Копия портрета Гаршина, Андрюша откуда-то принес. Купил примерно неделю назад, с тех пор глаз с него не сводит. Чем он ему так нравится, ума не приложу. Я в нем ничего особенного не замечаю. – Она пожала недоуменно плечами. – Конечно, с точки зрения семейной памяти он и интересен, но все же не до такой же степени, чтобы с ним разговоры разговаривать.

– Семейной памяти? – ожил Даниил, отрываясь от портрета.

– Да, – кивнула головой Вера Кирилловна. – Когда-то, во время революции, прабабушка Андрюши спасла этот портрет от гибели. Подлинник, я имею в виду, – небрежно махнула она рукой в сторону висевшей на стене картины.

– Спасла? Каким образом? – теперь заинтересовалась и Варя.

– Так случилось, что прадед Андрюши погиб в девятнадцатом году, его убили на улице какие-то бандиты прямо на глазах жены и сына, а их самих спас какой-то революционный матрос. Потом выяснилось, что он служил в Чека. Елене Александровне с сыном некуда было идти, и он приютил их. Однажды принес откуда-то картину. Репина. Сам матрос эту картину терпеть не мог. Когда напивался, несколько раз пытался на нее с ножом кинуться. И вот однажды Елена Александровна с Андреем, Андрюшу в честь деда назвали, – пояснила она, – сбежали от этого варвара и картину с собой захватили. Потом она, правда, исчезла во время блокады. Дед Андрея на фронт ушел, а Елена Александровна осталась в блокадном Ленинграде, она умерла еще зимой сорок второго. Он это случайно потом узнал. Все соседи их по квартире тоже умерли, картина, конечно, пропала.

– Удивительно, – покачала головой Варя. – Невероятно. Такое ощущение, что картина буквально притягивает к себе всех своих прежних владельцев. Ведь это просто немыслимо, чтобы все, кто когда-либо имел к ней отношение, вдруг снова соединились вокруг нее. Точнее, их потомки. Словно кровь притянула их к картине. Невероятно, немыслимо, и все-таки это факт.

– Почему удивительно? – не поняла Вариного замечания Вера Кирилловна. – Во время войны это было обычное дело. Люди терялись, не то что вещи. Люди годами разыскивали родных.

– Да, да. Конечно, – поспешила согласиться Варя.

– Ну, вы присаживайтесь, а я пойду, поставлю чайник, – указала им на старенький клетчатый складной диван Вера Кирилловна.

– Ну? – оборачиваясь к Варе, шепотом спросил Даниил. – И кто тут кристальной честности невинная овечка? Ведь это же подлинник?!

– А вдруг все же копия? – неуверенно проговорила Варя.

Даниил выразительно взглянул на нее, но тем не менее ответил:

– Как часто ты видела копию картины, во-первых, давно пропавшей неизвестно куда, во-вторых, не особо популярной, точнее, малоизвестной, в-третьих, написанную неизвестно с чего и появившуюся именно в то время, когда исчез подлинник? Вот если бы ее написал сам Зелинский… Ну, еще допускаю. А так…

Варя подошла к картине и внимательно вгляделась в нее опытным взглядом профессионала. Сомнений не было даже у нее. Это, без сомнений, был тот самый портрет. Оторвавшись от мазков и техники, она взглянула в лицо известного литератора.

Поразительно. Может, от того, что она смотрела на картину со столь близкого расстояния, может, от особенностей освещения, но глаза Гаршина показались ей невероятно живыми, теплыми и бесконечно печальными.

У нее за спиной скрипнула дверь. Варя обернулась. На пороге стоял Зелинский.

Андрей спешил домой. С недавнего времени у него появилась вместо неизбежной необходимости острая потребность вернуться домой. Теперь впервые после смерти отца у него появился друг. Настоящий друг, с которым можно было говорить. Свободно и обо всем. Можно было молчать, делиться мыслями и сомнениями. Шутить. Да, он понимал шутки. У него было превосходное чувство юмора.

Единственное, что омрачало нынешнее счастливое существование Андрея, это совесть и миражи. Миражи. Ему нравилось это слово. Оно было не таким страшным, как видения или галлюцинации. Последнее было уж точно страшно.

Андрей всегда знал, что у него неустойчивая, слишком восприимчивая психика. Еще в начальной школе знал, когда боялся клоунов. Потом, когда мучился от ночных кошмаров после прочитанных книг и увиденных фильмов. Он слишком глубоко переживал, а точнее, сопереживал всему, что происходило наяву и в книгах.

Отец называл его человеком без кожи и всегда твердил, что Андрею надо беречь себя. Пытался закалять его не только физически, но и духовно. Помогал найти баланс, гармонию. Но безуспешно. Хотя, возможно, если бы не его усилия, Андрею пришлось бы в разы труднее.

Но ничего, теперь у него снова есть друг. Верный, преданный, понимающий. Последнее было особенно важно. Ничего не хотелось Андрею в жизни так, как быть понятым. Признаться, он уже потерял надежду.

О чем говорить, если даже с матерью они жили в среде искусственного благополучия? Оба это понимали, и оба делали вид, что ничего не происходит. Андрей из жалости, мать из малодушия. Ей было комфортней, спокойней считать Андрея обычным, нормальным среднестатистическим сыном. Как у всех. Не женат? Ну, ничего. Еще не встретил подходящую женщину. В конце концов, сейчас женятся поздно. К тому же мальчик слишком требовательный. А в остальном? В остальном все, как у людей. Работает, защитился, делает научную карьеру. И даже зарплата приличная. Вот даже плазменный телевизор матери купил и посудомоечную машину.

Это было правдой. Потому что Андрей все деньги отдавал матери. Так уж повелось. Так делал отец, так делал он. Оставлял себе какие-то копейки. В остальном тратами ведала мать. Нет, она не жадничала, не прятала деньги, они всегда лежали в ящике комода в гостиной. Просто брать их без ее одобрения было неловко, не принято.

Да, в общем-то, ему было и не надо. Единственное, на чем он настаивал, это невмешательство в его личную жизнь. Точнее, во внутреннюю. Он не выходил к ее гостям, не знакомился с дочерями ее подруг. Точнее, теперь не знакомился. И не ходил с ней в гости.

Он знал, что последней маминой мечтой стала машина. Для него, для Андрюши, потому что все успешные сыновья ее подруг давно уже ездили на своих авто. И теперь все средства были брошены на достижение этой цели, хотя Андрей вообще сомневался, сможет ли он водить машину.

И вообще, зачем, для чего? Почему его просто не оставят в покое? С появлением в его жизни друга Андрей впервые в жизни стал задумываться о размене квартиры. Прежде этот естественный шаг никогда не приходил ему в голову. Он плыл по течению, избегая по возможности осложнений и лишних переживаний, но теперь ему вдруг стало тесно в его детской комнате под пристальным изучающим взглядом матери.

Ему все время приходилось следить за собой. Нельзя было громко разговаривать, смеяться, шумно двигаться. А так иногда хотелось.

Нет. Пора на свободу. Он вырос и даже перерос. Андрей решительно хлопнул ладонью по перилам. Он сегодня же поговорит с матерью. Пора уже решить этот вопрос. Он даже навел сегодня справки и выяснил, к своему облегчению, что их квартира легко меняется на две однокомнатные в спальных районах. Это прекрасно. Мать не будет в обиде, и ему не придется ютиться в коммуналке с чужими людьми, что в принципе сделало бы разъезд бессмысленным. Андрей весело бежал вверх по лестнице, легко, энергично, чувствуя себя жизнерадостным подростком, и его сильные, тренированные лыжными забегами ноги легко перескакивали через три ступеньки. Да, он не был хилым размазней. Отец приучил его к спорту, к длинным лыжным прогулкам, к летнему кроссу на даче. К тому, что позволяло Андрею снять внутреннее напряжение, набраться здоровья, сил, обрести гармонию с собой и миром. Большим, прекрасным миром. Таким, каким его создал Бог. В отрыве от городов и людей. Так что Андрей был силен, физически здоров и крепок. Просто обычно никто этого не замечал, считая его интеллигентным хлюпиком. Даже однажды, когда он не выдержал и ударил кулаком в лицо Диму Соколова, никто из одноклассников, кроме самого Димы, ничего не понял, подумали, что у него припадок, вот и силы взялись неизвестно откуда. А Андрей просто устал от постоянного хамства и единственный раз в жизни решил постоять за себя. Как настоящий мужчина. Дима отстал. Но Андрею не понравилось чувство неловкости и стыда, вызванное унижением другого человека. Он потом долго мучился и решил больше никогда так не делать.

Андрей достал ключи, как обычно, чтобы не беспокоить маму звонком в дверь, тихо вошел в квартиру и сразу увидел чужую обувь. Мужские ботинки и женские туфельки. Опять гости. Надо потихоньку пробраться к себе, может, мама вообще не заметит, что он вернулся?

Но тут сердце Андрея тяжело скакнуло. Чужие голоса раздавались из его комнаты. Отчего-то перестало хватать воздуха, словно в квартире внезапно закончился кислород. А перед глазами возникли недавние картины, размен квартиры, дружеские беседы, тихие вечера, наполненные разговорами, и все вдруг посыпалось, как конфетти, как потрескавшаяся штукатурка, как разбившиеся осколки.

Андрей, не разуваясь, шагнул вперед, стараясь унять сердце, убедить его, что это ошибка, ничего не случилось.

Посредине его комнаты стояла Варвара. Она обернулась на скрип двери, их глаза встретились. Андрей почувствовал, как что-то вроде короткой нервной судороги сдавило его горло. Варя смотрела на него не то чтобы с осуждением или обвинением, нет. Она смотрела на него так, словно видела впервые. И этот ясный удивленный взгляд, полный безграничного разочарования, подействовал на Андрея отрезвляюще.

Да-да. Отрезвляюще. До него вдруг в один миг дошло, что не будет никакого разъезда, и долгих вечеров не будет, и вообще ничего хорошего в его жизни больше не будет. Потому что он украл чужую картину и убил человека. Да-да. Он, Андрей Зелинский, убил человека. А еще каким-то чудовищным, необъяснимым образом забыл об этом. Не мучился совестью, не каялся, а строил планы на собственную счастливую жизнь.

И если об этом узнала Варя, значит, об этом узнают и остальные. Полиция во всяком случае. А еще есть мама, ее подруги, коллеги. Его коллеги.

Андрей последний раз взглянул на портрет, попрощался и вышел, тихо закрыв за собой дверь в комнату. Действовать надо было быстро. Очень.

Он распахнул дверь квартиры, мама хлопотала на кухне и, кажется, даже не расслышала его прихода и ухода, и вышел на лестничную клетку. Хорошо, что лестничный пролет у них широкий и потолки в доме высокие, стремительно размышлял Андрей, бросаясь к перилам. Конечно, хорошо было бы подняться на этаж, но нельзя. Нельзя терять время. Могут догнать, остановить. Тот мужчина, что был с Варей, он крепкий, сильный, может помешать.

Андрей в один рывок вскочил на перила и в следующий миг шагнул в пустоту. Как раз вовремя.

Хлопнула входная дверь, Даниил и Варя выбежали на лестничную площадку.

Андрей Зелинский не погиб. Высоты четырех этажей не хватило.

Он сильно разбился, у него обнаружились множественные травмы, но он не умер. Варя с Даниилом мгновенно вызвали «Скорую». Не сговариваясь, никто из них не стал звонить в полицию, а прибывшей «неотложке» сообщили, что произошел несчастный случай.

– Что мы теперь будем делать? – спросила Варя слегка дрожащим голосом. Ее бил нервный озноб, она с трудом сдерживала дрожь, чтобы выдавить эти несколько слов.

Падение Зелинского произвело на нее совершенно жуткое впечатление. Вид лежащего внизу в пролете изломанного тела до сих пор вызывал у нее ужас. Потом был сумасшедший бег вниз по лестнице. Крик его матери откуда-то сверху.

Потом они с Даниилом стояли над разбившимся телом и не могли шевельнуться от ужаса. Стояли и смотрели на растекающуюся лужу багряно-черной крови.

Даниил первым взял себя в руки, шагнул к Зелинскому и приложил пальцы к шее.

– Есть пульс! Вызывай «Скорую»! – воскликнул он, сам хватаясь за телефон.

Потом они глупо топтались возле Зелинского, не зная, что делать, и уговаривали себя, что при таких травмах главное – это не трогать тело, мало ли, перелом позвоночника. Потом пришлось успокаивать его мать. Вере Кирилловне стало плохо с сердцем, бегали за корвалолом. Потом отгоняли от нее зевак и соседей. Бегали по очереди встречать «Скорую».

А она все не ехала и не ехала. Потом отвозили обоих в больницу, ждали результата осмотра. Потом Зелинского увезли на операцию. Но врач сказал, что угрозы жизни нет.

И вот теперь они сидели возле больницы в машине, и Варю бил озноб. И ей было страшно от того, что случилось. Случилось по ее вине, по их вине. А ведь они не хотели, не планировали, не догадывались… Но от этого не легче.

Полицию они не вызывали. Не сговариваясь. Просто не вызвали, и все. И про картину никому не сказали и сами не обсуждали.

– Что мы теперь будем делать? – еще раз спросила Варя, изо всех сил сжимая руки, чтобы слова звучали четче, понятнее.

– Мы поедем и выпьем, – не глядя на нее, проговорил Даниил чужим, напряженным, невыразительным голосом. – Прямо сейчас. – Он завел машину, и они куда-то поехали.

К счастью, недалеко. Далеко бы он не уехал. Просто отъехал от больницы, увидел какой-то ресторан, кое-как припарковал машину. Даниил видел, как трясет Варю, но ничем не мог ей помочь. Он бы сам с радостью подрожал вместе с ней, чем это жуткое онемение, почти болезненное, сковавшее его с ног до головы. Впервые в жизни он испытывал настоящие муки совести.

Зачем только они поперлись к этому неврастенику? Следили бы себе за каким-нибудь сослуживцем покойного Томашевича, и дело с концом. Нет, поехали. И ведь Варвара-то просила этого не делать. Надо было ее слушаться.

Даниилу было тошно и муторно на душе. Так тошно, словно он своими руками столкнул несчастного Зелинского с перил. А этот жуткий взгляд, которым он окинул их, войдя в комнату? Даниил его до самой смерти не забудет. И кровавое пятно возле головы, и ощущение, что дотрагиваешься до трупа, когда он проверял пульс. Только бы он выжил. Иначе Даниил всю жизнь будет помнить это ощущение и это зрелище.

Они с Варварой вошли в полутемный зал ресторана. Даниилу это понравилось. Чем темнее, тем лучше. Чтобы не видеть никого, и их чтобы не видели.

– Бутылку водки и что-нибудь из закуски, – распорядился Даниил, забиваясь с Варварой в дальний угол.

– А даме? – вежливо поинтересовался официант.

– И даме.

Официант с сомнением взглянул на Варю.

– Ладно, – согласился Даниил. – Несите еще коньяк.

Варя, к счастью, спорить не стала. Просто выпила. Потом еще. Дрожь стала отходить, и она немного расслабилась.

– Закуси чем-нибудь, а то развезет, – посоветовал Даниил.

– Не могу, – покачала головой Варя, которой было жутко думать о какой-то еде, когда там, в больнице, оперируют разбившегося Зелинского.

– Как хочешь.

Они еще выпили, а потом Варю неожиданно развезло.

Зачем, ну зачем она вчера послушалась этого афериста Даниила и напилась? – не открывая тяжелых век, вопросила мировое пространство Варвара. Во рту было сухо, мерзко, голова болела и слегка подташнивало.

Фи! За всю свою жизнь она так только дважды напивалась. Первый раз в виде эксперимента в день рождения своей лучшей подруги Ксюши Ларионовой, ей тогда было девятнадцать. Результат Варю разочаровал, а потому второй случай произошел лишь спустя четыре года, на даче все у той же Ксюши, на девичнике по случаю ее помолвки.

Варя попробовала осторожно повернуться на спину и попытаться взглянуть на часы. Кое-как ей это удалось. Она разлепила глаза. Часов на стене не было.

Варя сосредоточилась и взглянула еще раз. Часов не было. Обоев тоже. Перед ней была бледно-голубая пустая стена.

Испуг был таким резким и стремительным, что Варя даже вспотела. Она быстро выпрямилась и огляделась по сторонам полным ужаса и дурных предчувствий взглядом.

Это был не вытрезвитель и не больница. А кажется, чужая квартира. Варя скосила глаза, болезненно сморщившись, и увидала у себя под боком то, чего всей душой надеялась не увидеть. Даниила. Он спал, разметавшись по кровати, и его голая мускулистая спина золотилась в льющемся сквозь задернутые шторы свете.

– О-ой! – простонала тихо Варя, опускаясь назад на подушку.

От увиденного стало еще гаже. Она постаралась вспомнить хоть что-то из событий вчерашнего вечера. Не получилось. После ресторана в памяти зиял темный провал. Боже, неужели она так низко пала, что оказалась в постели с малознакомым и малоприятным мужчиной лишь по причине полного помрачения рассудка на почве алкоголя? Ее родители со стыда сгорят! – в ужасе подумала Варя, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить Даниила.

Она представления не имела, как теперь себя с ним вести. Особенно осложняло дело отсутствие воспоминаний. Вот, например, кто надел на нее эту футболку? Она сама? Или…

Даниил беспокойно заворочался, и Варя поторопилась отодвинуться от него на самый краешек кровати, не упуская при этом одеяло.

– О-о, – ворчливо простонал Даниил и, поднявшись на подушках, открыл глаза.

Если бы это не было так унизительно, Варя бы немедленно выскочила из кровати и позорным галопом покинула квартиру. Но она заставила себя лежать неподвижно неимоверным усилием воли.

– Проснулась? – ворчливым недовольным тоном спросил Даниил. – Ну, что? Как самочувствие?

– Плохо, – честно ответила Варя.

– Не сомневаюсь. Еле вчера тебя до дома дотащил. Ты всегда так быстро пьянеешь? – прикрывая глаза, спросил Даниил. Тоже мне семейный врач нашелся.

– Нет. Обычно я так не напиваюсь, – холодно ответила Варя. – А точнее, никогда, – решила она слегка передернуть.

– Тогда все ясно, – компетентно заявил Даниил. – Ладно. Пойду кофе сварю, а ты пока в душ сходи, – искоса взглянув на Варю, посоветовал Даниил и сполз с кровати.

Надо отметить, что никакого сексуального интереса к ней он не проявлял, неприличных шуток не отпускал, а вел себя как старый приятель или даже как супруг со стажем. Варе такое поведение понравилось. Хотя задать ему свой главный вопрос она все же не посмела и, дождавшись, пока он выйдет из комнаты, пошлепала в ванную.

– Полотенце возьми, – постучал через минуту в дверь заботливый хозяин и, не глядя, засунул в щелку полотенце, когда Варя, кутаясь стыдливо в занавеску, приоткрыла дверь.

Приводить себя в порядок она не спешила, а стояла перед зеркалом и внимательно рассматривала свое опухшее бледное лицо.

– Это надо ж себя так довести? – укоризненно выговаривала она своему отражению.

Волосы у нее на голове сбились в неряшливый колтун. Под глазами были синяки. Не смытый перед сном макияж размазался. Выглядела она чуть краше пугала. Но в отличие от большинства девушек, которые бы уже с воплем ужаса принялись ликвидировать столь непрезентабельный вид, Варя, закутавшись в хозяйский халат, снова выползла из ванной и отправилась на кухню, откуда уже приятно тянуло ароматом кофе.

– Слушай, у тебя запасной зубной щетки нет? – поинтересовалась Варя, появляясь на пороге.

Даниил обернулся и едва не шарахнулся от ужаса.

– Слушай, ты бы для начала хоть лицо умыла, а потом людям на глаза показывалась, – вполне справедливо, хотя и несколько бестактно, заметил Даниил.

– Извини, – равнодушно проговорила Варя. – Так что со щеткой, уж коли я здесь?

– Посмотри в шкафчике за зеркалом, – посоветовал Даниил, до глубины души потрясенный подобным пофигизмом. На его памяти еще ни одна девушка, проведшая ночь в его квартире, не относилась столь равнодушно к собственной внешности. Все они чуть свет стремились в душ, чтобы предстать перед ним свежими и привлекательными. Интересно. Это он столь безразличен Варваре, или она в принципе устроена иначе, чем подавляющее большинство представительниц ее пола? Вторая версия звучала вполне правдоподобно и не так больно ранила самолюбие Даниила.

Варя, потянув сладко носом, все же удалилась в ванную, не испытывая никакого дискомфорта, связанного с собственным внешним видом. В конце концов, Даниил сегодня тоже не слишком свеж. А вот неясность ночных событий волновала ее гораздо серьезнее.

– Ну, вот. Лицо умыто, волосы расчесаны. Теперь меня напоят кофе? – появляясь на кухне в его халате с замотанными в тюрбан волосами, спросила Варя.

– Теперь напоят, – улыбнулся ей Даниил.

Вид свежего, румяного, не тронутого косметикой лица отчего-то пришелся ему по вкусу. Выглядела Варя беззащитно – юной, нежной и милой. Как утренняя роза, покрытая росой. О! Его даже на поэзию потянуло, усмехнулся Даниил.

Ненакрашенных девушек ему приходилось видеть не часто. Оказывается, это вполне эстетичное зрелище.

– Что же мы теперь делать будем? – спросила Варя после второй чашки кофе, когда вернувшийся из душа Даниил присоединился к ней. – Я имею в виду с Зелинским, картиной и вообще.

Даниил посмотрел куда-то в сторону. Подобный вопрос посещал и его. И если бы на месте Варвары был другой человек, точнее другая, он бы, безусловно, предложил забрать из квартиры Зелинских картину на том основании, что именно он является единственным ее законным наследником. Точнее, его семья. В полицию, разумеется, ничего не сообщал, а Зелинскому посоветовал держать рот на замке в его же интересах. Ну, так бы, если бы не Варвара. А так он просто терялся в предположениях.

– А ты что предлагаешь? – дипломатично спросил Даниил.

– Знаешь, мне что-то не очень хочется сдавать Зелинского полиции, – опуская глаза в чашку, проговорила Варвара. – Я, конечно, понимаю, что он совершил преступление, и так далее, – мучаясь угрызениями совести, проговорила Варя. – Но мне его жалко, он и так едва не погиб. Пусть полиция сама его вычисляет? – просительно закончила Варя, смущенно взглянув на Даниила.

Ей отчего-то казалось, что тот непременно будет настаивать на немедленном походе в полицию.

– Ладно, – вопреки ее ожиданиям, легко согласился Даниил. – А что с картиной будем делать?

Ну конечно! Какое ему дело до Зелинского или Томашевича? – закатила глаза разочарованная Варя.

Ее мина не ускользнула от глаз Даниила, и он язвительно спросил:

– А что? Тебе этот вопрос кажется маловажным или не связанным со всей историей? Или, может, ты решила оставить ее на память вору и убийце?

Такой подход к вопросу Варе не понравился. И она тут же посуровела.

– Нет, конечно. Я думала, что ее надо вернуть хозяевам, – строго проговорила Варя и на всякий случай добавила: – Булавиным.

– Гм… Ты хочешь прийти к ним с картиной в руках и так это, небрежно сунув ее в руки хозяев, заявить: вот вам, нашли, получайте! Они на радостях тебя облобызают, фирме премию выплатят, – бравурно вещал Даниил.

И чем больше он говорил, тем яснее вставала перед Варей картина, как Булавины с воплями и визгом тащат ее в полицию. О том, что случится в полиции, Варя представлять не стала.

– Что же делать? – растерянно спросила она.

– Понятия не имею, – подчеркнуто равнодушно пожал плечами Даниил, а потом добавил серьезным, деловым голосом: – Знаешь, Варвара, прежде чем продолжить обсуждение, мне бы хотелось внести кое-какую ясность в наши с тобой отношения.

При этих словах у Вари похолодело в животе и засосало под ложечкой. Сейчас он ей припомнит непристойное ночное поведение, а после этого она уже ничего и никогда не сможет с ним обсуждать. Она от стыда даже смотреть на него не сможет. Ужас.

– С первого дня нашего знакомства ты воспринимаешь меня как мелкого жулика и афериста. Я постоянно сталкиваюсь с подозрительностью и недоверием, хотя ничем подобное отношение не заслужил, – строго с ноткой незаслуженной обиды в голосе выговаривал Варе Даниил.

– Да неужели? – приподняла насмешливо брови Варя, которой мгновенно полегчало, едва она поняла, что о ночных событиях упомянуто не будет.

– Да, я умышленно познакомился с тобой, – ничуть не смутившись, продолжил Даниил, – но вся моя корысть по отношению к тебе носила весьма безобидный характер. Я тебя ничем не обидел, ты мне искренне симпатична, я относился к тебе уважительно, вежливо и внимательно, – выговаривал Даниил.

Пожалуй, невольно отметила Варя.

– В квартире Зои Спиридоновны если ты и пережила несколько неприятных мгновений, то в конечном итоге мое вмешательство принесло только пользу делу. – «Ну, допустим», – поджала губы Варвара, старавшаяся сохранить объективность. – И потом, о том, что наше знакомство было не случайным, я признался честно и откровенно. Хотя мог бы этого и не делать, а вернуться к Зое уже без тебя и выяснить с ней наши отношения. Да и до Зелинского мог бы добраться сам, – несколько приврал для дела Даниил. О том, что скандал с Зоей был следствием его расшатавшихся нервов, а не заранее составленного плана, он предпочел не вспоминать.

Варя почувствовала легкий укол совести.

– И кстати, вчера, когда ты отключилась в ресторане, я не бросил тебя, не засунул равнодушно в такси, вообще не бросил, а потащил к себе. Потому что просто по-человечески волновался за твое самочувствие, – глядя пристально на краснеющую, как маков цвет, Варвару, безжалостно выговаривал Даниил. – И когда ты в бессознательном состоянии оказалась в моей квартире, самым джентльменским образом уложил спать, не приставал, не домогался. А утром еще и кофе сварил. И вот у меня теперь вопрос, – с наслаждением наблюдая, как ерзает на стуле Варя, продолжал Даниил. – Я что, не заслуживаю хотя бы простого человеческого уважения и капли доверия? Не заслуживаю, чтобы со мной разговаривали нормальным дружеским тоном, без всяких там ехидных выпадов и подколов? Не смотрели на меня, как на брачного афериста или мелкого карманника?

Упреки, выдвинутые Даниилом, были вполне справедливы, и Варе пришлось признаться, хотя бы самой себе, что она действительно с самого начала знакомства слишком предвзято относилась к Даниилу. Причем совершенно необъяснимо. Просто не чувствовала к нему доверия, и все тут. Хотя нет. Был проблеск. После визита к его бабушке и до скандала у Зои Спиридоновны. А дальше уж он сам виноват, размышляла Варя, анализируя ситуацию. Хотя если, как он утверждает, ночью между ними ничего не было, то можно было бы в честь такого праздника забыть старые разногласия и заключить дружеское перемирие. В конце концов, Даниил действительно обычный среднестатистический гражданин, не грешащий излишним простодушием и бескорыстием, но, по большому счету, честный и порядочный. К тому же он не глуп, воспитан, достаточно образован и вообще не заслужил такого свинского отношения, заключила Варя и, взглянув на своего визави, сказала:

– Ладно. Ты прав. Я относилась к тебе предвзято, сама не знаю почему. – «Может, потому, что ты мне понравился, а я, сама еще этого не понимая, вдруг испугалась?» – всплыла неожиданно в Вариной голове совершенно нестандартная невероятная из-за своей абсурдности мысль, от которой она замолкла на полуфразе.

– Да что ты? – самодовольно улыбнулся Даниил, заставив Варвару тут же пожалеть о своей несдержанности. – И?.. – внимательно глядя на Варю, подтолкнул Даниил, помогая прийти в себя.

– И я приношу свои извинения. И спасибо за то, что не бросил, – закончила Варя свою мысль, несколько скомкав финал.

– Ладно, – покладисто согласился Даниил. – Извинения приняты. А потому я еще раз спрашиваю: что будем делать с картиной?

– А чего бы хотелось тебе? – спросила Варя, на этот раз без всякого вызова и язвительности.

– Мне бы хотелось забрать ее себе, – ответил Даниил вполне серьезно, но тут же добавил: – Но мы рассматриваем реальные сценарии.

Варя с облегчением выдохнула.

– Не знаю. Надо бы вернуть Булавиным, но я не представляю как.

– Да, сложно вернуть им Репина и не загреметь в полицию. Еще сложнее не подставить Зелинского, – согласно кивнул Даниил.

– То есть, в принципе, ты согласен? – обрадовалась Варя, решившая больше не играть ни в какие игры и вести себя естественно.

– А какие у нас варианты? – со вздохом спросил Даниил. – Оставить картину себе? В данной ситуации рискованно. Вдруг полиция проявит нечеловеческую проницательность и вычислит меня? Отмазаться от неприятностей будет крайне трудно. Оставить ее Зелинскому? Глупо. По тем же причинам. Не сегодня, так завтра к нему нагрянет полиция.

– Точно! Надо срочно забрать картину! – заволновалась Варя.

– И куда мы ее денем? – рассудительно спросил Даниил.

Да. А куда?

– Так что же делать? – рассерженная собственной беспомощностью, спросила Варя.

– Надо подумать.

Думали они долго. Но в каждом обсуждаемом плане обязательно обнаруживался изъян.

– Можно было бы прислать им картину по почте, но оформление бандероли требует предъявления документов, – выдвинул очередную несостоятельную идею Даниил.

– Если подкинуть под дверь, или кто-нибудь нас засечет, или картину стибрит, – поддержала его Варя.

– Курьерская служба? – закидывая в рот соленый орешек, вопросил Даниил.

– Составят фоторобот, и нас опознают, – отвергла Варвара. – Подкинуть в квартиру?

– А может, она на сигнализации? К тому же как мы в нее попадем?

– Еще парочку дурацких идей или, наконец, будем серьезно решать вопрос? – не выдержала Варя.

– Беда в том, что умных идей у меня нет, – развел руками Даниил.

– Но что-то делать надо? По крайней мере, надо срочно забрать картину у Зелинского, вдруг и правда туда полиция нагрянет. Не зря же его на допрос вызывали, да и алиби у него, судя по всему, липовое, – взволнованно проговорила Варя.

– Слушай, у меня идея! – внезапно оживился Даниил. – Надо подкинуть картину не Булавиным, а Томашевичу!

– То есть как? Он же умер? – нахмурилась Варя.

– Вот именно! – поднял вверх палец Даниил. – Он уже умер, так что ему все равно. Возражать он не станет. К тому же он действительно украл картину у Булавиных, так что мы с тобой чисто гипотетически даже факты дела этим не исказим, – все больше оживлялся Даниил.

– Это все ясно, – кивнула Варя. – Но как мы ее подкинем? Квартира наверняка опечатана, к тому же ее определенно вверх дном после убийства перевернули.

– А мы ее подкинем не в квартиру, а на дачу!

– А откуда ты знаешь, что у них есть дача? – с сомнением спросила Варя.

– Знаю, – уверенно улыбнулся Даниил.

– Ну, допустим. А с чего ты взял, что там не было обыска? – все еще сомневалась Варя.

– Это просто выяснить, – берясь за телефон, проговорил Даниил. – Зоя Спиридоновна? Это Даниил, ну как ваше самочувствие? Прекрасно, прекрасно. От души рад, – любезно, как с родной бабушкой, беседовал Даниил, пока Варвара поражалась его лицемерному артистизму. – А скажите мне, пожалуйста, Зоя Спиридоновна, когда погиб Денис, полиция к вам на дачу с обыском не приезжала?

Почему спрашиваю? Пока и сам не знаю точно, но есть кое-какие смутные идеи, – неопределенно объяснил Даниил. – Не приезжали. Ну да, конечно. Раз на вас оформлена, то с какой стати? Разумеется. Нет-нет. Ничего подобного. Я в этом уверен, – решительно заверял в чем-то Зою Спиридоновну Даниил. – Ну, вот, – закончив разговор, обратился он к Варваре. – Быстро в больницу к Зелинскому, за ключами. Забираем Репина, как его еще из квартиры вынести, чтобы соседи не увидели? И рысью к Зое на дачу, а то туда семейство Томашевичей нагрянет во главе с Зоей, она и так уже насторожилась. Времени у нас немного, а еще полицию надо предупредить, чтобы ушлое семейство картину не перепрятало, – торопливо одеваясь, делился Даниил. – Ну, чего ты замерла? Марш собираться! Ты чего, даже голову еще не высушила?

Через пятнадцать минут компаньоны в спешке покинули квартиру.

– Почему? Почему вы так добры ко мне? – едва слышно проговорил Андрей.

Говорить было тяжело. Тяжело было даже дышать. А еще тяжелее было от сознания своей бесславной попытки уйти из жизни.

Когда он пришел в себя в больнице и понял, что жив, то едва не завыл от ужаса. Сперва от ужаса пережитого, потом от ужаса ожидаемого будущего. Счастье, что ему быстро сделали укол и он уснул. Сон хоть и был беспокойным, но не шел ни в какое сравнение с ужасающей явью.

Потом опять было пробуждение и ужас. И еще боль во всем теле. Но это как раз ерунда, страшнее была неизвестность. Мамы почему-то не было рядом, а спросить у медперсонала, приходила ли за ним полиция, он постеснялся.

А потом появилась Варя. С тем незнакомым холеным мужчиной, которого он видел у себя в комнате.

Они попросили ключи от квартиры, объяснили, что картину нужно срочно забрать, пока не нагрянула полиция, и подкинуть хозяевам. Когда до него дошла суть их просьбы, он просто не поверил. За что? Почему они так добры к нему?

Разве они не понимают, что это он украл картину Репина, убил человека? К чему все это? Он страшный человек, чудовище, которому не место среди нормальных людей.

– Что почему? – не поняла Варя его вопроса. – Почему полиция может нагрянуть с обыском? Ну, вдруг найдется свидетель, видевший вас, где не надо, – выразительно шевелила бровями Варя, боясь, что их могут подслушивать медработники.

– Нет, – тихо возразил Андрей, – почему вы хотите помочь мне? Ведь это я, я убил Томашевича, понимаете? Я!

– Я знаю, – присела рядом с кроватью Варя. – Но вы же сделали это не нарочно, правда?

– Нет, – попробовал покачать головой Андрей и не смог. – Я просто хотел заставить его отдать картину хозяевам. – Андрею очень хотелось, чтобы Варя ему поверила. Это было важно. – Но он так нагло вел себя, что я не удержался и ударил его по голове. Думал, слегка оглушу, возьму картину и быстренько убегу. Я надеялся, что он побоится бежать за мной и драку устраивать не станет. Все же картина краденая. А потом оказалось, что я убил его. Я не хотел, честное слово, не хотел! – заволновался Андрей, и какие-то аппараты возле него тут же тревожно запиликали.

– Да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, – поспешила успокоить его Варя. – Мы все понимаем. Тише, тише. – Она то и дело опасливо оглядывалась на дверь, боясь появления медсестры. Но, видимо, персонал не так волновался о своих пациентах, как это принято показывать в кинофильмах, когда при малейшем пиликанье приборов в палату сбегается целая бригада медиков.

– Я хотел отдать картину Булавиным, – стараясь взять себя в руки, продолжал торопливый рассказ Андрей, – но когда принес домой… Я испытал какое-то удивительное чувство, это покажется вам странным. – Он смущенно покраснел, и на его и без того разноцветном от синяков и кровоподтеков лице этот румянец выглядел ужасающим. – Мне показалось, словно кто-то родной вернулся в дом после долгой разлуки, – он осторожно, неглубоко вздохнул и продолжил: – Вы понимаете, эта картина – она наша. Нашей семьи. – При этих словах Даниил не сдержался и то ли хрюкнул, то ли фыркнул, но под строгим взглядом Варвары сдержался и промолчал. – Во время революции моя прабабушка спасла эту картину от гибели, а позже, во время войны, она бесследно пропала. И вот такой случай! Но дело не в этом, – поспешил заверить их Андрей. – Дело в том, что портрет удивительным образом действует на меня. Словно завораживает. Я не знаю, как объяснить, но… Мы подружились с ним. Мне все время чудилось присутствие Всеволода Михайловича в моей комнате. Мне казалось, что я говорю с живым человеком.

При этих словах Даниил потихоньку взглянул на Варвару и сделал ей вполне определенный знак. Мол, парень окончательно ку-ку, а время идет. Забирай ключи, и ходу.

Но уйти так вот просто от несчастного Зелинского Варвара не могла, пришлось еще минут десять потратить на завершение беседы. Потом появилась медсестра, и он попросил ее выдать из его личных вещей ключи своей двоюродной сестре, как он остроумно представил Варвару, чтобы было меньше вопросов.

– Ну, знаешь, не могла побыстрее? Я же объяснял, что мы опаздываем, – ворчал по дороге к машине Даниил. – Нам еще за картиной ехать. А потом дачу Томашевичей искать. Я ведь там никогда не был, только адрес знаю. А нам надо их опередить.

– Ты сам не болтай, а поторапливайся, – прервала его занудную тираду Варя.

Ну не могла же она бросить человека сразу же, как только сообщила о том, что его мать с сердечным приступом в реанимации на соседнем этаже лежит? Пришлось утешить, подбодрить. И вообще, человек едва на тот свет не попал, такой стресс пережил, а они прыг-скок, дай ключи и не скучай.

«Нет, все же Даниил какой-то бессердечный», – размышляла Варя, едва поспевая за ним на парковке.

– Ну, что, как выносить будем? – озабоченно спросил Даниил свою спутницу, глядя на прислоненного к спинке дивана Репина.

– Замотаем во что-нибудь. Хоть в покрывало, – оглядываясь по сторонам, предложила Варя.

– Ага. А если полиция будет опрашивать соседей, не видели они чего-нибудь подозрительного?

– Ну, тогда… – в растерянности мямлила Варя.

– О! – оживился Даниил. – Идея. Картину можно положить на журнальный стол, он небольшой и легкий, и прикрыть сверху покрывалом, но нести так, чтобы было видно, что это именно столик!

– Точно! Ты гений, – обрадовалась Варвара. – Да, но что мы скажем Зелинскому, куда мы его стол дели?

– Ой, к тому времени, когда их выпишут, мы его сто раз обратно вернем, – отмахнулся Даниил. – А и не вернем, не велика потеря за избавление от таких-то неприятностей!

– И то верно, – согласилась Варя, и они принялись за дело, вздрагивая от каждого шороха, доносившегося с лестничной площадки.

К дачному поселку компаньоны подъезжали в сумерках, и Даниил даже радовался такому стечению обстоятельств. Видимость была пока хорошая, и у них были неплохие шансы самостоятельно разыскать нужный дом, но в то же время скоро должно было стемнеть, и тогда можно будет беспрепятственно залезть в чужой дом и подкинуть картину.

– Знаешь, что меня больше всего волнует? – напряженно глядя прямо перед собой, спросил Даниил, неторопливо руля по улице дачного поселка.

– Что?

– Что мою машину могут соседи засечь. А найти человека по машине – самое плевое дело, – словно нехотя поделился Даниил.

– Так зачем же мы тогда поехали? – разумно поинтересовалась Варя.

– А что было делать? – буркнул недовольно Даниил. – Отдать картину мне ты бы не согласилась. Вон их дом за забором, – кивнул он на стоящий справа дом. – Сейчас выедем из поселка, доедем до леса, там перекантуемся до темноты, а как стемнеет, двинемся. Эх, жаль, сейчас не осень. Народищу в поселке тьма.

– Наоборот хорошо. Никто на нас внимания не обратит, – успокоила его Варя. – А как картину понесем, снова вместе со столом?

– Да нет. Это уж идиотство. Кто по ночам столы из леса носит, – отмахнулся Даниил. – Так как-нибудь понесем.

Картину они донесли, прикрыв собой, правда, ждать пришлось долго, чтобы как следует стемнело. Даниил перелез через забор, принял у Вари картину, а потом скрылся в тишине ночи. Варвара же, стоявшая возле забора на улице, от страха и неизвестности чуть не померла. Она стояла, прижавшись спиной к забору, таращась в темноту и прислушиваясь к каждому шороху.

– Ну, все, – спрыгивая рядом с ней с забора, шепотом сообщил Даниил, – пристроил.

– Куда?

– В подвал. Там у них окно некрепко держалось, я его легонечко выдавил, залез, опустил картину в подвал, протер со всех сторон. Прикрыл каким-то тряпьем, осторожно вылез, вставил обратно раму и камнем забил болтавшиеся гвозди. Думаю, сойдет.

– А как ты думаешь, они следы в саду изучать не станут? Или там микрочастицы ткани на оконной раме? – тревожно принялась спрашивать Варя.

– Ты что, специально это делаешь? – останавливаясь, спросил Даниил. – Сперва я туда слазил, рискуя жизнью, подкинул картину, чтобы выручить твоего впечатлительного неврастеника, а теперь ты меня пугать начинаешь?

– Ой, прости, я как-то не подумала, – прикрыла свой болтливый рот руками Варя.

– А надо думать, – сердито попенял ей Даниил. – Но на самом деле думаю, что так тщательно осматривать местность они не станут. Хотя ботинки я все же выброшу, и куртку тоже. Но ведь, по сути, они будут думать, что картину сюда привез сам Томашевич. Это логично и очевидно. Так что осматривать следы на земле или микрочастицы ткани на рамах, в общем-то, незачем.

– Ну, да. Ты прав. А все же хорошо, что у тебя в машине перчатки были, – не удержалась от комментария Варя. – Хоть отпечатки пальцев не обнаружат.

– Слушай, если каркать не перестанешь, я в случае чего тебя за собой потяну, – пригрозил ей Даниил, и остаток пути до машины Варя старалась рот больше не открывать.

– Ну что, дело за малым. Известить полицию, – выруливая с проселка на трассу, – озабоченно заметил Даниил. – Я вот думаю, может, какого-нибудь бомжа подрядить?

– А я думаю, Каменкова. Пусть шеф поработает. У него связи есть, он может это дело тонко провернуть, – поделилась Варя собственными соображениями, которые родились у нее во время затяжного молчания.

– А он нас не подставит? – с сомнением поинтересовался Даниил.

– Пусть только попробует, – хмыкнула Варя. – Мы сами его подставим. И потом, я не собираюсь рассказывать ему все подноготную. Про тебя и про Зелинского вообще упоминать не стану. А скажу просто, что Томашевич, оказывается, внук Зои, и у них есть дача, и Томашевич, по моим предположениям, мог там спрятать картину. Ну не дурак же он ее дома держать, к тому же дача оформлена на Зою.

– Точно. Молодец. Звони прямо сейчас, – обрадовался Даниил и даже машину повернул к обочине.

– Ты что, сейчас! Три часа ночи, – постучала по лбу пальцем Варя. – Завтра сообщу.

– Нет. Звони сейчас. У меня предчувствие. Зоя с сыночком и сама может завтра на дачу наведаться. Надо торопиться. Звони, – настойчиво велел Даниил, и Варя послушалась.

Картину полиция нашла, явившись на дачу почти одновременно с семейством Томашевичей. Те, надо отдать им должное, вытаращили глаза и дружно поклялись, что ни о каком Репине отродясь не слыхали, как он попал на дачу – ни сном ни духом. На даче давно не были, приехали вот проверить, как тут дела.

Про Варю и Даниила никто не упоминал. Следствие по делу о гибели Сергея Алтынского закрыли. Как показала экспертиза и раздобытые где-то полицией свидетели, его столкнул в воду Томашевич, когда они, подвыпившие, спустились к воде, чтобы помочиться. Зачем они вместе пили и почему гуляли по каналу, теперь уже не узнать. Но, судя по всему, Сергей подозревал Томашевича в краже и хотел поговорить с ним по-мужски. Тот его напоил и скинул в воду. Кто убил самого Томашевича, осталось невыясненным.

О Зелинском никто во время следствия ни разу не вспомнил. Андрей Валентинович выздоровел и физически, и психически. Сумел смириться с утратой, обрел душевную гармонию и приступил к работе. Единственное, что не дает ему покоя, это убийство Томашевича, хоть и не преднамеренное. Но по совету Варвары он нашел способ хоть частично искупить свою вину. Она разыскала благотворительное общество, помогающее больным детям, сиротам, одиноким старикам, в которое Андрей Валентинович устроился волонтером и очень активно в нем работает. А еще он познакомился там с одной милой девушкой, за которой начал ухаживать, причем с серьезными намерениями. Мама Андрея Валентиновича тихо радуется и держит кулачки на счастье.

По окончании следствия картину Репина вернули законным владельцам, Булавиным. И тотчас же против них был подан иск от «законного» наследника картины Даниила Самарина. В качестве подтверждения законности своих притязаний на Репина он представил суду дневники академика Российской Академии художеств Павла Петровича Доронченкова, в котором черным, точнее, синим по белому было написано, что Илья Ефимович Репин подарил портрет Гаршина некой Елизавете Николаевне Савеловой, у которой он позднее был похищен предками Булавиных-Толмачевых. Промежуточную историю с Зелинскими и чекистом Чугуновым Даниил решил опустить для простоты дела. Как ни странно, после долгого, изнурительного делопроизводства и многочисленных судебных заседаний картину Даниил получил. Чем несказанно поразил Варвару, все еще поддерживающую с ним приятельские отношения.

Хотя приятельскими их назвать было бы не совсем корректно. Да и вообще, формулировку им подобрать было сложновато. Варя, во всяком случае, затруднялась. Они регулярно встречались. Вроде бы их встречи были похожи на свидания, но при этом поцелуев или чего-то более интимного между ними не случалось. Нет, Даниил несколько раз по разным поводам чмокал ее в щеку, она его один раз поцеловала, но за год знакомства это, согласитесь, не очень много. И при этом Варя определенно ощущала к себе интерес со стороны Даниила. Интерес мужской. Да и ей самой он вроде как начал нравиться. А может, она к нему привыкла? Во всяком случае, стоило ему пропасть на два дня, как Варвара начинала скучать, волноваться и мучиться ревностью. А однажды, когда он пропал на три дня, она даже сама ему позвонила, чего никогда прежде не делала без уважительного повода.

Что связывало их с Варварой, кроме преступной тайны, Даниил и сам не понимал. Но отчего-то упорно звонил ей, приглашал на свидания, при этом вел себя словно подросток из советского черно-белого кино. Держал за руку, провожал домой, и вот, собственно, все. Но самым тревожным было то, что он фактически перестал встречаться с другими женщинами. Это пугало и настораживало. Он влюбился? Постарел? Может, болен? Удовлетворительного объяснения не было. Просто его влекло к Варе, и все тут. Ему с ней было интересно, иногда она его страшно раздражала и даже бесила, иногда они хохотали до упаду, поскольку Варино чувство юмора, оказывается, было ему близко и понятно. Даниилу подобные резоны весомым поводом для регулярных встреч не представлялись, но как-то незаметно он стал все больше задумываться о семье и женитьбе. И как-то необъяснимо на фоне этих мыслей все время всплывала перед его мысленным взором Варвара с махровым полотенцем на голове, свежая и румяная, мирно пьющая кофе на его кухне. Бог знает что, отмахивался Даниил и приглашал Варвару на очередной спектакль.

Ближе к лету, когда судебное решение по передаче картины Даниилу Самарину было принято, свершилось невероятное.

Даниил выставил картину на аукцион, продал ее, а вырученные деньги передал детскому хоспису. Варвара была в шоке. Ей невольно вспомнился их разговор в гостях у Зои Спиридоновны, когда Даниил в шутку посоветовал Половодниковой продать коллекцию и пожертвовать деньги на лечение больным детям. Зоя Спиридоновна тогда ехидно предложила Даниилу поступить так же, но Варе никогда в голову не могло прийти, что он на такое способен.

После этого события отношение Вари к Даниилу окончательно переменилось. От ее обычно строгого, холодного взгляда не осталось и следа, в глазах появились непривычная мягкость и даже мечтательность, и надо сказать, ей это пошло на пользу. В ее внешности появилась та самая изюминка женственности, которой прежде так не хватало Варваре, по мнению Даниила.

И однажды вечером, а точнее уже белой ночью, когда они прогуливались по пустынной набережной, Даниил вдруг отважился и поцеловал свою спутницу. Причем сделал это, поддавшись внезапному порыву и с большим чувством. И даже получил ответный поцелуй. После этого события их отношения перешли в новую, более естественную фазу и, кажется, уверенно двигаются к ЗАГСу.

Зоя Спиридоновна продала часть своей коллекции Вариной фирме и отправилась в круиз вокруг Европы лечить нервы в каюте класса люкс.

Секретарша Каменкова Алиса вышла замуж… за Макара! На вечеринке, устроенной в честь обнаружения Репина, Макар выпил для храбрости и, не дав возможности Алисе, как обычно, улизнуть, при всем коллективе признался ей в любви. И даже сделал предложение. Алиса, к безмерному удивлению всех собравшихся, предложение это приняла. И спустя два месяца была отпразднована пышная элегантная свадьба, оплатил которую жених, для чего вынужден был взять солидный кредит в банке. Говорят, когда Алиса узнала об этом, то едва не подала на развод.

Жизнь идет своим чередом. Варя проводит экспертизы, дает искусствоведческие заключения и мечтает о собственной свадьбе. Желательно с Даниилом. Причем вопрос смены фамилии как-то незаметно потерял свою остроту и испарился. Зелинский искупает свои грехи, помогая страждущим, Зоя Спиридоновна развлекается, тираня сына и невестку, Булавины, смирившись с потерей неожиданно свалившегося им на голову наследства, спокойно живут дальше как ни в чем не бывало. Никаких апелляций они подавать не стали, неудобно. Все-таки деньги от продажи картины пошли на лечение больным детям.

Недавно к Варе обратилась по рекомендации знакомых одна пожилая дама, она случайно после смерти родителей обнаружила на даче некое небольшое полотно, подписанное, как ей показалось, самим Брюлловым. Варя обещала вечером заехать.