Рена Юзбаши - Скинхед

Я открыл глаза и уставился в потолок. Сентябрьское утро… Неужто утреннее солнце заглядывает в комнату из-за занавесок? Классно! Не люблю засыпать, зато люблю просыпаться. Не люблю школу, зато люблю сентябрь. В этом прелесть игры, которую я придумал сам. Что поделаешь — надо собираться на занятия, одиннадцатый класс только-только начинается. Впереди целый год, длинный, я б сказал длиннющий. Последний год моих ученических мучений. Ну вот, опять тоска подкралась невесть откуда, а тут еще мать с кухни, как школьный звонок.

— Артем, ты вставать собираешься? Опять на занятия опоздаешь! — В ее голосе уже слышны тревожно-злые нотки, лишь бы она не завелась с утра пораньше.

— Мам, отстань, уже проснулся, — я сладко и прощально потягиваюсь в кровати, зажмурив глаза. — Сейчас поднимусь.

— Так сделай милость, одевайся и бегом за хлебом, — она демонстративно поднимает на кухне перезвон тарелками.

Каждый день одно и то же. Через стенку ноет Глюкоза о том, что не разглядела любовь, ушло ее счастье, а соседка Танька невпопад подвывает ей. Это каждый день с самого лета.

Сейчас начнется монолог матери о том, что на меня растрачена вся ее жизнь, все тридцать девять с половиной лет. Монолог этот завершается как всегда не требующим доказательств утверждением: я самое неблагодарное создание на всем белом свете. Можно подумать, я умолял ее родить меня. Вот просто на коленях вымаливал это счастье.

— Мам, не нуди, а? — я знаю мне нельзя заводиться, но ничего не могу с собой поделать.

— Как ты с матерью разговариваешь? Да я на тебя всю жизнь угробила…

Ну, вот и начался мой денек. Теперь самое время включить телик, да, на всю мощь, так, чтоб заглушить родные до боли причитанья. По родной Russia молодой мужик, косая сажень в плечах вещает о важности быть патриотом и любить Родину, причем делать это надо обязательно, будучи членом организации «Во имя России». Ага, а ты у нас, конечно, предводитель этой самой организации?! Вождь, скажем так. Я задумчиво почесал затылок, интересно, а если любить не «Во имя России», это что же западло? У самого говоруна-то небось даже на шнурках надпись «Made in USA». Да и ряшку себе отъел, будь здоров — в экран нашего маленького телевизора не вмещается. Пока бегут первые школьные деньки мама всегда приготовит мне выглаженную рубашку и брюки, чтобы я не ходил неотутюженным, как рвань привокзальная, по ее выражению. А я себя королем чувствую, когда мама меня так обхаживает. Нет, она у меня, молодец, как бы не уставала, но я у нее всегда чистый и аккуратный. И ведь никогда не просит, чтоб сам погладил, знает, что все равно не сделаю.

Я уже выхожу из дома, только обувь почищу, как мама выносится в прихожую, и отряхивая пылинки с моего пиджака, задумчиво:

— Ты так вытянулся за это лето, надо бы тебя одежду прикупить со следующей зарплаты.

— Правда? Спасибо, — я чмокаю ее, и выбегаю из дома. Прибарахлиться мне на самом деле нужно. Какой-то я несуразный.

На первом уроке у нас история. Анна Сергеевна, историчка-истеричка, как всегда опоздала, что никого нисколечко не удивляет, да и не расстраивает. Даже если она приходит на урок вовремя, то лясы точит со своей подружкой-химичкой, аккуратно заглядывающей к нам в класс на «минутку», и минутка эта длится с полчасика. Но, честно говоря, мне больше нравится, когда ее хахаль звонит ей на мобилку. Она нам обычно дает задание читать очередной параграф в учебнике, а сама начинает щебетать со своим «птенчиком». Это ее щебетание уже длится второй год. Уж поженились бы, может, и она подобрела бы, а то, страсть, какая злая. Он однажды за ней заехал, так я понял, где таких птенчиков видел: в учебнике по зоологии у птеродактилей, под центнер весом. Думал, вымерли, а они взяли и эволюционировали в этого хахаля. Правда, дальше никак, он-то точно тупиковая ветвь развития человечества. Где я про это читал?

Но тут мои воспоминания прерывает появление «истерички». Она влетает в класс и уже с порога вопит так, что впору уши закладывать:

— Я на пять минут задержалась, а вы тут на ушах стоите, в коридор без конца выскакиваете, мне завуч уже замечание сделал, — лицо у нее пошло красными пятнами — плохой знак.

Журнал шлепается на стол, ее сумка, в которую я мог бы поместиться, беспомощно повисает на спинке стула. Я бросаю взгляд на часы: ну допустим не на пять минут, а на все двадцать пять. А что же нам приклеиться к партам: лично я со скуки помру, это ж опупеть можно — просидеть сорок пять минут, не трогаясь с места. Теперь она, скорее всего, сорвет свою злость на мне. С тех пор как я однажды доказал ей, что радио, помимо нашего Попова, еще один мужик-итальянец изобрел, она на дух меня не переносит. Я про это мультик смотрел, а она видно — нет. Стоит перед ней возникнуть моей физиономии, как между нами врастает ненавистный сеньор Маркони. Вызванный к доске я ответил тупым и тягостным молчанием на ехидные пожелания исторички перечислить союзников России и противостоящих им государств в ходе Первой мировой войне. Разумеется, она влепила мне очередную пару, после чего красные пятна на ее нервной физии быстро улетучились. Не люблю я историю, литературу, все-то здесь навязывают и поучают, и читать заставляют не то, что хочется, а то, что проходим. Ну их! То ли дело алгебра, геометрия, физика — вот, где есть место воображению. Там все ясно и четко.

Теперь мне бояться нечего и, услышав звонок, я срываюсь на перемену, не дожидаясь разрешения. В коридоре скорее по привычке умудрился нахамить завучу и получаю по полной программе в ответ. В принципе, она тетка неплохая, но уж больно надоедливая. В другое время и в другой школе этот инцидент мог бы завершиться эскалацией военных акций, но, учитывая, что идет последний год учебы, и я твердо вознамерился не менять более школу, можно и потерпеть. Честно говоря, предыдущие шесть школ были ничуть не лучше. Обычная процедура выставления меня из очередного учебного заведения начиналась словами: «Больно умный». Моим прощальным приветом последнему директору были слова, которые мог бы адресовать и завучу: «Жаль, не могу сказать того же о тебе». Думал старого урода удар хватит. Ошибался, вон он до сих пор небо коптит, я его позавчера на улице видел.

А чего мне церемониться с этими доморощенными макаренками? Со мной-то никто никогда не миндальничал, футболили из школы в школу, а мать только и знала, что орать на меня, да плакать по ночам, а успокоившись вопрошать: «Ну, зачем, зачем ты так плохо себя ведешь? Неужели в своего отца пошел? За что наказание мне такое?»

А с чего мне себя хорошо вести-то? Ведь в школе мало, кто испытывает к моей персоне особую любовь. Скорее даже, наоборот — учителей всё во мне раздражает: и здороваюсь не так, и отпрашиваюсь не как все, и извиняться не умею, и учиться не учусь.

А вот и Федор в конце коридора показался — свой в доску парень из параллельного класса, единственный человек в школе, у которого ко мне нет претензий. Я ему однажды пару лет назад велик свой одолжил, покататься, с того мы и начали дружить. У него отец пьет, алкаш несчастный, а как напьется, начинает их с матерью колотить. Этого пьянчужку тетя Люба жалеет, говорит, что на улице совсем пропадет, потому и не гонит из дома. Живет дядя Сеня по народной формуле: «Сначала пьет, а потом бьет». А бьет — значит любит. Но это все не по Федору, поэтому он старается дома не задерживаться, целый день по улицам шастает. Мы с ним не разлей вода, у него, если возникают какие-то проблемы, я всегда о них первым узнаю. Ну и у меня тоже, если что-то, я к нему несусь. Давненько мы с ним не виделись — Федька все лето где-то пропадал — неизвестно. И изменился сильно: этаким здоровяком стал! И зачем-то побрился, может таким он кажется, из-за новой стрижки своей — наголо блестящая лысина делает его как-то взрослее и даже мужественнее.

Вот бы и мне стать таким. Тогда можно было бы поговорить по душам с этим уродом Вахтангом, который кинул меня. Я на него целое лето пахал в его ларьке около нашего дома, так он вместо бабок дал мне под зад, когда я стал донимать его просьбами, расплатиться. Жаловаться мне некуда и некому: мама только расстроится, да и чем она может помочь. Этим кавказским никто не указ, что хотят, то и творят. Другое дело Федька… Надо с ним пообтереть эту тему. Может, подожжем его точку, пару кусков он потеряет, как пить дать. Ничего, у Вахтанга не убудет, бабок у него, что грязи в свинарнике.

Я приглаживаю свою шевелюру. Мне говорят, что я за лето тоже повзрослел, в плечах раздался и вытянулся. Хорошо бы еще от этих прыщей дурацких избавиться. Мало было веснушек, так еще прыщи повылезали, хорошо хоть на лбу, я их под челкой прячу. А что вот с рыжими волосами делать — ума не приложу. Мама говорит, что когда ее сыночек появился на свет, то его солнышко поцеловало, вот поэтому я — рыжий. Но я все равно считаю себя шатеном. А за «рыжего» могу и по роже дать. Шрам через всю бровь я заработал в прошлом году, как раз отстаивая право называться шатеном. Я дотронулся до шрама, и в этот момент Федька хлопнул меня по плечу.

— Привет, Тёма, — он протянул мне лапу.

— Привет! — я хлопаю по его пятерне.

Он тычет меня локтем в бок и тянет в ближайший угол.

— Ты чего? — удивляюсь я. Федька ведь не красна девица, чтобы с ним по углам прятаться. Именно эту мыслю, я и пытаюсь довести до его тупой башки.

— Да подожди ты, разговор есть, — он отмахивается от меня, зыркая глазами по сторонам.

— Смотри, — и он протянул мне измятый листочек. Эка невидаль. Таких листовок сейчас на каждом углу пруд пруди. Нашел чем удивить — «Россия для русских» — на всю страницу огромными черными буквами. Конечно, для русских, а для кого же еще? Ерунда какая-то.

— Ты знаешь, войну-то мы выиграли еще в сорок пятом: где ж мы теперь эти листовки распространять будем? — я его всегда подначиваю, он уже и не обижается, знает, что я балагур.

— Тём, кончай шутить. Слушай, что я тебе скажу: эта листовка — наша работа. И это еще не все. Не веришь — пойдем сегодня к нам в штаб.

— А что за ребята-то? — я Федю еще в таком восторге не видел. Штаб — это звучит круто, если, конечно, он не привирает.

— Классные пацаны, тебе они понравятся. Ну что, пойдешь со мной? Я тебя с нашим учителем познакомлю, не чета нашим маразматикам — десантник, настоящий батя!

И он пропел: «Вперед, батяня! Вперед, комбат!» Это уже было интересно, если, конечно, Федькина экскурсия не закончится сбором подписей под каким-нибудь патриотическим воззванием, призывающим беззаветно любить Родину, потому как эта святая обязанность, долг и честь каждого сознательного гражданина. Особенно, если у него ноль шансов стать студентом МГИМО и стопроцентная вероятность оказаться после школы в солдатской казарме, где-нибудь на острове Врангеля.

Впрочем, Федя сейчас отходит куда-то на второй план, ибо мимо нас проплывает Ира…

Хороша Даша, да не наша. С таким личиком, да и фигуркой — прямой путь на конкурс красоты, чтобы стать «мисс Россия». Знает себе цену, потому и задавака. За Ирой вся школа ухлестывает, а она всех держит на дистанции, видно принца на белой кляче ждет. Я с ней, конечно, не прочь бы познакомиться поближе, только шансы мои — один к миллиону. Интересно, она хоть имя мое знает? Ира на год младше меня, в десятом классе учится. Если бы я набрался храбрости хоть раз в жизни подойти и заговорить с ней, может, она и ответила бы мне. А может, и нет. На фиг ей такой лузер, как я? И не красавец, и одеваюсь — так себе — потертые джинсы, кроссовки с толкучки, может польские, а может китайские, а скорее чертановские. За ней в школе самые крутые перцы увиваются. Вон, парень в черной кожаной куртке, который нынче приелдыревается к ней — Петр из параллельного класса. Так его привозят и увозят на собственной иномарке. У него папаша не простой, а крутой бизнесмен. А я, если и принц, то безлошадный. С другой стороны, какого лешего она мне сдалась? Вечно ходит с задранным носом. Хотя с такой тугой обтянутой грудью, отчего бы не задираться. И ножки — что надо. Эх, вот бы мне с ней на полчаса в классе остаться наедине. Я бы ее… Размечтался однако… Раскатал губы, пора б закатывать обратно.

Тут она повернулась к Петьке и что-то залопотала. Он, пожав плечами и повертев пальцем у виска, отвалил. Да, а молодец все-таки девчонка, видит же, что он — гниль на иномарке. В прошлом году, когда мы гоняли футбол во дворе школы, мяч вместо ворот влетел в окно кабинета химии, так он, Петька, не задумываясь, доложил директору, кто и как. Раскололся, одним словом. Потом объяснил, мол, у него с отцом договор был: если десятый завершает без «ЧП», то он премируется машиной. Машина-то у него теперь имеется, только вот с ним после этого никто в школе не разговаривает. А в классе вообще бойкот объявили. И как таких гадов ползучих земля носит?

Сегодня маме повезло — она застала меня дома. Стало быть, нужно быстро накрыть на стол, чтобы мы поужинали вместе. Она у меня как маленькая, даже кушать ей нравится со мной. А по мне лишь бы жрачка была, а уж слопать одному ли, хором ли — все равно. Наконец, она бросает пельмешки в кипящую воду, и у меня от одного запаха текут слюнки, целый день трескаю все, что в холодильнике лежит, а все равно кушать постоянно хочется. У меня желудок бездонный, мама шутит. Мы с ней садимся за стол, я включаю телик, переключаю на футбол, как раз «Спартак» — «Динамо» будет играть, полюбуюсь классной игрой, поору, поболею. Мы обычно с Федькой ходим на стадион, если есть билеты или рядом тусуемся, если самых дешевых нам не досталось, а тут у него дела поважнее, что может быть важнее футбола? Но в этот момент раздается звонок в дверь. «Кто бы это мог быть?», — читаем мы друг у друга в глазах. Вроде никого в гости не приглашали. Материнский оклик возвращает меня к действительности:

— Может, все-таки пошевелишься и откроешь?

— Только сел пожрать, остынет же, — мне двигаться с места не хочется, наверно, кто-то из соседок заскочил к ней, вот пускай и общается сама.

Этот аргумент действует на нее безотказно — как же, растущий организм ее сыночки должен получать горячую пищу хотя бы раз в день. Она со вздохом скрывается в глубине коридора. Скрежет ключа в давно несмазанном замке и скрип нашей хлипкой двери. Я прислушиваюсь к дальнейшему шуму. Блин, неужели? Вскакиваю из-за стола, тарелка с пельменями взвивается в воздух вместе со мной, нет, не суждено мне, хотя бы раз в день, принимать горячую пищу. В дверях — худшее, что может ниспослать судьба — мой папаша — никому не нужный спермодонор. Конечно, он под градусом, причем градус зашкаливает за сорок. И бесконечно усталый голос матери:

— Олег, ты же мне обещал, что не будешь являться сюда пьяным. Зачем ты пришел? — она готова расплакаться.

Да, пожалуй, было бы лучше мне самому подняться — дверь этому уроду точно б не открыл. И мне не пришлось бы лицезреть это жалкое явление пародии на человека. Но папаня уже давно не возникал перед нами и мы уже решили, что он небось в очередной раз мотает срок, и теперь до нас ему не добраться. Ан-нет, явился. А мама, как всегда впустила его в дом, потому что знает — иначе он примется поливать ее матом в подъезде, а ей неловко перед соседями — и за себя, и за него, несчастного.

— Ты бы мне немножко рубликов подкинула. Не жмись, я верну. Скоро. С зарплаты, — он просительно смотрит на маму. Мне становится противно, представляю, каково сейчас маме.

— С какой зарплаты? С той самой, с которой алименты уже лет десять не платишь? — мама заводится с пол-оборота, неудивительно от одного вида такого, как он, у любого крыша поедет. — Ты же мне до сих пор должен! Как тебя ноги к нашей двери снова принесли?

— Зачем тебе деньги, стерва? — он с места пускается в карьер.

Между прочим, он еще не начал лаять, так, тявкает. Если бы у нас имелась хоть какая мелочь, мать, не раздумывая, откупилась. Лишь бы он убрался с глаз долой. Но до конца месяца еще несколько дней и мы сидим на сухом пайке.

— Не нужно мне ничего — ни ты, ни твои гроши. Я тебя знать — не знаю! Я к сыну пришел, к собственному! Имею право, — и он шагнул ко мне, распахнув объятья. — Сынок, хоть ты меня обними.

Мама срывается на крик:

— Хорош отец, да ты на себя посмотри, на ногах еле стоишь. Ребенка хоть постеснялся бы. Нет у тебя ни стыда, ни совести, — она уже бьется в истерике.

— Заткнись, дура! — он двигается на нее.

Сейчас она вцепится в него, пытаясь вытолкнуть за двери, он отбросит ее одним движением в сторону — жалкую, беспомощную. И я задрожу от мысли, что готов убить этого гада. Он только и делал всегда, что бил, колотил ее, крушил все кругом. И я ничего не мог поделать. Но сейчас он у меня попляшет. Сцепившись, мы кубарем катимся по полу. Этот ханурик хоть и пьян изрядно, а справиться с ним непросто. Его костлявый крепкий кулак пару раз таки достал меня. Но и меня уже пинком не отбросишь, насобачился драться. К тому же, мама орет, как резаная, расцарапала его всего, пытаясь оттащить от меня. В общем, выдохся он и сник. Потом приподнялся и, сплюнув на пол, рванул на себя дверь. И сразу стало тихо. Только мама причитает:

— Артем, тебе больно? Он же тебя чуть не покалечил, — она пытается повернуть мое лицо на свет лампы, чтобы проверить, нет ли синяков.

— Да нет, мам, все в порядке, ты не переживай, до свадьбы заживет. Фингал есть?

— Вроде обошлось, — она тоже облегченно вздыхает.

— Вот и ладушки, — хорошо, что на лице не осталось синяков, а то, как я с Федькой в клуб заявлюсь, раскрашенный?

Я направляюсь в ванную под мамины напоминания, что если есть царапины, то их непременно надо смазать йодом. Внимательно оглядываю себя в зеркало, явных следов, что меня мутузили, вроде бы нет. Неужели это и есть мой отец — родитель, так сказать? И мне никогда не уйти от этого жизненного факта. И оттого, что мы повязаны одной судьбой, и от этого мне никуда не деться — вырасту и стану таким же? Вот с грустными размышлениями я дожевываю новую порцию злосчастных пельменей, которые мама выуживает из кастрюли, превратившиеся в холодную слипшуюся жижу, но я, тем не менее, проглатываю, хоть это требует немалых волевых усилий с моей стороны. На душе гадко и тошно. Я по пальцам могу пересчитать сколько раз видел его трезвым. В бою между семьей и водкой перевес остается на стороне ее родимой, беленькой. Даже победа «Спартака» уже не так радует. Меня сейчас ничто не радует.

Часом позже, сидя на диване и тупо уставившись в телик, я услышал длинный звонок в дверь. Это Федор. Переминаясь с ноги на ногу в прихожей, он чего-то бормочет, здороваясь с мамой, и торопливо тянет меня за собой на улицу. Маме ничего не остается, как прокричать вслед, чтоб я возвращался вовремя. А когда это — вовремя? Ни она, ни я не знаем.

Она у меня хорошая, просто невезучая какая-то и зарабатывать не умеет, и все у нее из рук валится. Да и с папаней моим ей тоже крупно повезло, он как крылья подрезал маме, она как с ним распрощалась, от мужиков шарахаться стала. Все ей алкоголики мерещатся. Мне-то еще лучше оттого, что к нам домой не въехал кто-то, кто шиманял бы в семейных трусах круглые сутки и хрустел бы лежа перед теликом, только ее жалко, очень уж она одинокая.

Мы шагаем по лужам, и Федька расписывает их организацию. Послушать его, так никого лучше, чем тамошние ребята, он в жизни не встречал: собрались пацаны, которые по-настоящему Россию любят, без таких, как они, страна пропадет. Наконец мы дотопали до штаб-квартиры, оказавшейся вообще-то подвалом. Легкое разочарование сменяется приятным удивлением, когда оказываемся в чистом и просторном помещении, не лишенным респектабельности современного офиса. Ощущение дисциплины и порядка всему придает подтянутого вида парень, со строгим видом, восседающий за столом. При виде нас, он по-военному вытягивается и, одернув черную рубашку, приветственно вскидывает руку:

— Будь здоров, брат.

— И тебе желаю здравия, брат, — излишне важно, на мой взгляд, ответствует Федор. Мы переступили порог, и Федька сразу подпоясался как-то, подтянулся. И Федькой уже не назовешь, только Федором.

— Кто с тобой? — Парень в черной рубашке глазами скользит по моей растерянной физиономии.

— Я его хочу с Учителем познакомить.

Слово «учитель» произнесено с неким особым смыслом, значительно, от чего я, как непосвященный, проникся чувством значимости происходящего.

— Я уже с ним говорил об этом, Данила, так что он нас ждет, — Федор важно прошествовал мимо Данилы.

— Ну, раз такое дело, то проходите, — и Данила нажал на одну из кнопок на своем столе.

Я невольно озираюсь по сторонам, пока мы пробираемся к кабинету того, кто считается здесь Учителем. Путь к нему лежит под взглядами Петра Великого, Суворова, Кутузова и еще кое-кого, чьих имен я не знаю.

— А ведь предупреждала историчка-истеричка, что знать надо бы собственную историю, хотя бы по именам… — Федя озвучивает мои мысли вслух.

— Федь, а кто это твой Учитель? — дергаю я своего друга за рукав футболки с непонятной символикой. Слишком уж многого он недоговаривает.

— Сейчас увидишь, — отмахивается он от меня, как от назойливой мухи. — Ты, самое главное, не теряйся, когда будешь с ним говорить. Учитель — он для нас, для тебя же — Михаил Васильевич. Понял? — Тут мы останавливаемся перед дверью, обитой черной кожей.

— Да, — я словно уже в его кабинете и отвечаю, как в армии.

— Ну, в общем, так: отвечай на все вопросы ясно, четко, не юли. Смотри прямо в глаза. Он не любит, когда пацаны начинают хитрить, вилять или трусить. Не лезь со своими вопросами. Особенно дурацкими.

У меня как раз назревают вопросы, и если честно, вся эта таинственность начинает нервировать. Но тут Федор постучался в дверь и, услышав ответ, открыл дверь. И мы шагнули к тому, кого он называет Учителем.

На стене — наш, российский триколор. Из глубины стеллажей поблескивают позолотой кубки. Повсюду со стен свисают грамоты. Никакого таинства, и человек, сидящий со столом обыкновенный, ничем непримечательный мужик. М-да, не таким я представлял Учителя. Разочарование бродит где-то рядом, готовое вцепиться в меня.

Тут он вскидывает голову, и я на мгновенье цепенею от его пронзительного взгляда. Такого со мной никогда не случалось. «Наверное, видит человека насквозь, прощупывает меня, неумеху», — проносится у меня в голове.

На вид ему лет тридцать. На нем джинсы, рубашка защитного цвета, из-под которой выглядывает тельняшка. Сидит, широко расставив ноги, спина прямая, плечи широко развернуты, сразу видно — военный человек. Голова выбрита. Лобастый — настоящий мужик — с таким, как он, шутки плохи.

— Вот, Учитель, это Артем, о котором я вам говорил, — с этими словами Федор подталкивает меня поближе к столу.

— Хорошо, Федор, ты свободен, — он вышел из-за стола и подошел ко мне. — Ну, здравствуй, Артем.

И тут я вновь цепенею под взглядом его пронзительных голубых глаз. Впрочем, этот взгляд, наверное, можно назвать и братским или отеческим взором, неизвестным мне чувством. Он не только изучающее смотрит на меня, в нем есть что-то близкое, родное. А, может, это мне кажется?

Дверь за Федором бесшумно закрывается, и мы остаемся наедине. Я, памятуя наставления своего дружка смотреть Учителю прямо в глаза, начинаю ощущать, что делать это страшно, отвести же глаза — еще страшнее. А еще он очень высок, отчего я чувствую себя совсем подавленным. Он понимает мое смущение и усмехается:

— Как говорили наши предки: в ногах правды нет. Ты присаживайся, — и, пододвинув ко мне стул, сам садится на черный кожаный диван в углу кабинета, мы оказываемся лицом к лицу. — Ты учишься вместе с Федором?

— Да, в одной школе, — у меня во рту все пересохло, и я едва ворочаю языком.

Михаил наливает в стакан воды и подает его мне. «Уж не читает ли он мои мысли?» — проносится у меня в голове после этого его жеста. Голос у него командирский, как на парадах, которые когда-то в детстве я любил смотреть на Красной площади с мамкой.

— А как учишься? — по-моему, он не из праздного любопытства спрашивает. У него в глазах читается искренний интерес.

— Не очень-то, — я, вспомнив советы Федора, решаю не врать.

— Насчет того, что знания — это свет, ты в курсе? — он укоризненно качает головой.

— Одиннадцатый год только и слышу об этом, — я с трудом удерживаюсь от вздоха разочарования — вот уж не думал, что будем говорить о школе.

Надо все-таки убавить обороты: не слишком ли я смел?

— Молодец, Артем, верно, понимаешь ситуацию, — он от души хохочет, кажется ему интересно со мной. — А чем увлекаешься?

Я пожимаю плечами, не рассказывать же, что книжки люблю читать с детства, только вот в библиотеке никогда ничего стоящего нет, вот и приходится «Отверженных» по сотому разу перечитывать вместе с «Нищетой и блеском куртизанок»:

— Ну, телевизор смотрю, гуляю, иногда по Интернету брожу, еще люблю в сетевые игры выигрывать.

Насчет того, что «люблю не играть, а выигрывать» я в одной умной книжке вычитал. Эта фраза Михаилу явно пришлась по душе:

— Выигрывать любишь? Выигрывать — это хорошо. А сам по национальности — кто? — Учитель даже слегка напрягся, задавая этот вопрос.

— Русский я, кем же мне еще быть?

Я вроде теряюсь от неожиданности. Вопрос как вопрос. Но, я, честно, никогда над ним не задумывался.

— Да, тут ты прав, кем же еще быть такому мужику, как ты, если не русским. Гордишься?

«Нет, он все-таки улавливает, что у меня роется в голове». Мы теперь скрещиваемся взглядами — глаза в глаза. Меня впервые в жизни назвали мужиком, небось, шутит. На лице Учителя крупном, скуластом, сжатом нет и тени усмешки.

— Конечно, горжусь, мы же круче всех на свете.

Он поднимается с дивана, подходит к столу, произносит медленно, задумчиво глядя на экран новехонького компьютера, как бы обращаясь к самому себе:

— Молодец Федор, доброго нам бойца привел. Я думаю, нам с тобой будет по пути.

И тут же следуют конкретные вопросы:

— Живешь с матерью? Она кем работает? — я вижу, что он хочет сделать для себя какие-то выводы.

— Инженером в НИИ, — морщусь я, да ничего тут не поделаешь. Мамкин институт я ненавижу, она на него горбатится-горбатится, а отдачи никакой. Зарплаты у нее — кот наплакал, чертежи для тупарей со всей Москвы ночи напролет чертит, тем и живем. А иначе совсем тяжело пришлось бы.

— Не беда, наступит день, когда ты твердо встанешь на ноги, будешь сильным и надежным. И мамке твоей не придется горбатиться ночами. — Он вновь читал мои мысли, самые сокровенные.

— Башка у тебя варит, и мысли правильные, а вот мускулы надо подкачать — цены такому мужику, как ты, не будет. Я с Никитой поговорю, чтобы он на тебя особое внимание обратил на тренировках.

— Правда?

— Правда-правда, только ты учти: у нас в клубе не пьют, не курят и не сквернословят. Увижу с сигаретой или выпивкой, услышу, что материшься — вылетишь отсюда в ту же секунду, понял?

— Понял, — я отвечаю по-военному четко, и вижу: это ему тоже понравилось.

— Свободен, — он командует так, что хочется выйти из его кабинета чеканным шагом, как на уроках военной подготовки.

Я выхожу от Михаила в приподнятом настроении. Со мной происходит что-то странное, может, оттого, что в меня поверили, а, может, я впервые почувствовал, что кому-то нужен. И эти новые доселе неведомые мне ощущения придают силу, уверенность. Федька дожидается меня в соседней комнате, ему явно не терпится услышать мой рассказ. Я бросаюсь к нему:

— Федька, да ты молоток! Жаль, что ты раньше меня сюда не привел!

— Я же говорил, что тебе здесь понравится! То ли еще будет, когда ты и с нашими ребятами познакомишься, — он сияет как медный таз, довольный тем, что его ожидания оправдались.

— Учитель сказал, что я должен буду походить в спортзал. Для общего развития.

— Забылся? Для тебя он не Учитель, а Михаил Васильевич, — Федор посуровел. — Пока у тебя не было посвящения.

— Посвящение? — какое таинственное слово, из книг, что я читал в детстве, — а вот это поинтересней спортзала…

— Каждый последний день месяца, мы принимаем в наши ряды новеньких. Это и есть посвящение — особый день, особое доверие, особый обряд. Я, например, все лето просто так сюда приходил. И только тридцать первого августа приняли, в последний день лета. — Некоторые по полгода ходят, — заключает Федька, явно довольный тем, что он не из таких.

И все же я везунчик. Ничего вроде бы не произошло в моей жизни. Мама по-прежнему считает, что я после «Спокойной ночи, малыши» должен отправляться в постельку, ходит на работу каждый день, и поражается своим девочкам, умеющим делать вид, что работают. Бабушка все так же раз в два дня названивает из своей деревни, не уставая напоминать, что я должен правильно питаться, что без меня ей скучно, что у нее болит сердце, ломит в суставах, что Васька-алкаш опять избил свою жинку, а она снова побежала жаловаться участковому. Федька по-прежнему мой самый задушевный друг, а я все также пялюсь на Иру.

Я так же, как все предыдущие годы, жду конца уроков. Но теперь в этом ожидании появился некий смысл.

Мне не терпится попасть в «Красное кольцо» — так называется наша организация. Впереди у меня — главное таинство — посвящение, когда меня признают своим. Для этого я должен знать устав «Красного кольца» и исправно посещать тренажерный зал. В тренажерном за главного Никита. Причем, ребята тренируются по специальной программе — мне даже не разрешают остаться.

А устав по мне. Если коротко — все должны знать: Россия самая великая страна на свете и только русские могут решать ее судьбу. В клубе я общаюсь только с Федором, остальные «посвященные» не особо жаждут дружбы со мной, ну и я не лезу к ним.

Раз я провозился со штангой до самого вечера, чтобы хоть краем глаза увидеть, как это все происходит — собрания братства. Все, что я успел увидеть, это как пацаны рассаживаются на свои места — стулья, расставленные по кругу. В центре возвышалось простое деревянное кресло с высокой спинкой. Это место его, Учителя, соображаю я. На стене — опять же наш триколор, поодаль флаг Российской империи, каким он был до семнадцатого года, его я до сих пор видел только в учебниках по истории. На стеклянном стенде — герб России. По-моему, все это круто, я чуть было даже не закричал: «Вперед, Россия!» Но тут ко мне подошел Никита, просто положил мне на плечо руку:

— Еще насмотришься, поверь, — подталкивает к выходу, — а пока вали домой.

Я шагаю домой, и воображение рисует захватывающие картины посвящения, когда я стану полноправным членом братства.

Как говорится у классиков, ничто не предвещало грозы: правда, дни бегут гораздо быстрее, клуб становится родным пристанищем. Жара стоит жуткая, по телику подтвердили анормальность такой погоды для сентября. Мол, в Москве уже лет пятьдесят такого не наблюдалось. Ну, я думаю, лет пятьдесят тому назад в Москве много чего не наблюдалось. Например, такого количества приезжих — не то, чтобы они особо сильно мешают, но как-то не по себе становится. По дороге вспоминаю, что с утра ничего не ел, заворачиваю в продуктовый магазин, где тут же натыкаюсь на бутылки пива. Вот и замечательно! Если взять к пиву сухарики, то лучшего обеда не придумаешь: и сытно, и экономно. Признаюсь, у «Красного кольца», взглянув на сетку, в которой весело позвякивали бутылки, вспоминаю о запрете на спиртное. Ну, так ведь то спиртное, а в сетке всего-навсего пару бутылок «Старого мельника».

Да не тут-то было: Даня — охранник и секретарь в одном лице придерживался иного мнения о содержимом моей ноши. Он даже привскочил, а поскольку я никак не мог взять в толк, что же такое со мной приключилось, Даня буквально зашипел:

— Кати отсюда подальше! Выкинешь свои бутылки, тогда и возвращайся, — и стал подталкивать меня к выходу.

В общем, Дане было совсем не до шуток. Пришлось поворачивать оглобли назад. Выкидывать такое добро непривычно и чертовски жалко. Я лет с тринадцати пью пивко и первый раз добровольно отказываюсь от этого напитка. Но делать нечего. Через пару минут я со вздохом кладу свои бутылки рядом с ближайшим мусорным бачком. Остается еще понаблюдать за молниеносно возникшим оборванцем, который ошалело пялится на сокровище, неведомо как оказавшееся у него в руках. На обратном пути меня поджидает Федька, который, не произнося ни слова, вцепившись в мой рукав, волочет меня в туалет.

— Я тебя сюда привел не пивком баловаться. — И короткий хук под дых однозначно подтверждает высокую степень Федькиного разочарования.

— У вас, что общество трезвенников? — я начинаю злиться. Хотя догадываюсь, что не прав.

— Не нравится — не ходи. Обойдемся без алкашей. С Учителем сам объяснишься, — Федьку таким злым и встревоженным мне видеть не приходилось.

Вечером, дождавшись пока все разойдутся, подбираюсь к кабинету Учителя. Обидно, но все же принимаю решение: если он начнет орать, как в школе преподы-уроды, то я просто повернусь и уйду. Навсегда. Набрав в грудь побольше воздуха, стучу в дверь, через минуту с виноватым видом возникаю перед Учителем.

— Михаил Васильевич, я вот тут пришел… — у меня перехватило в горле, и я заткнулся.

— Во-первых, не мямли, а говори четко, как и подобает мужику. Во-вторых, я уже все знаю.

Он усмехнулся, давая знать, что инцидент исчерпан:

— Любому другому бы показал на дверь, но ты мне с самого начала приглянулся. Верю я в тебя. Но ты учти: еще раз что-нибудь такое выкинешь — забудь сюда дорогу.

Такой вот мужской разговор…

— Я докажу, что на меня можно положиться во всем — обещаю, — и я взглянул прямо ему в глаза.

Из кабинета Учителя выскакиваю самым счастливым человеком на земле. Найти Федьку в тренажерном зале несложно. От моего пересказа разговора с Учителем, он просто балдеет.

— Не ожидал, что он тебя простит, такого у нас еще не случалось, — Федька не без ревности оглядывает, и тут же успокаивает и себя, и меня: — Но ты непосвященный, какой с тебя спрос.

— Я сегодня с Дашуткой встречаюсь, она придет с подружкой, — Федор резко меняет тему.

— А она симпатичная? — воображение рисует ясноглазую светловолосую красавицу. Одним словом, Иру.

— Кто? Дашка? По мне — очень, а тебе до нее какое дело? — Федька сразу набычивается.

— Да при чем здесь твоя Дашка? — Надо же, как от любви у него крыша поехала. — Я про ее подружку.

Через полчаса мы стоим перед памятником Грибоедова. Федька уважительно кивает на памятник:

— Я ведь раньше ничего о нем не знал. А он, оказывается, не только книги писал — дипломатом был. В Персии погиб — за Россию. Я даже хотел на могилу пойти, поклониться. Только вот похоронили его в Грузии, представляешь? — и он выглядит недоумевающем человеком.

Я вполне разделяю недовольство своего дружка столь печальным фактом в биографии великого поэта и дипломата, читал про него в мемуарах, посвященных современникам Пушкина. С удовольствием развиваю эту тему, но тут Федя прерывает начатую лекцию:

— А вот и девочки!

И тут же суровеет, пристально вглядываясь в приближающуюся парочку:

— А это кто цепляется к ним?

И в самом деле, рядом с нашими девчонками шагают вразвалочку двое мужиков лет этак под сорок. И на лбу у этих уродов написано, что с гор они спустились только вчера, временно расставшись со своими баранами. Федька, расталкивая прохожих, кидается к экс-пастухам с кавказских гор, в следующее мгновение его кулак «достает» хлебальник лузера, кротко возмутившегося тем, что его, видите ли, толкают.

Одна из девчонок взвизгивает, другая успокаивает ее.

— Чего вопишь, дура? Это же Федя, он сейчас этих черных уроет.

Но тут на помощь лузеру бросается его коллега с гор и они вдвоем начинают мутузить Федьку. Догадка девчонки о том, что у Федьки есть намерение урыть черномазых становится весьма спорной. Я, стряхнув оцепенение, кидаюсь на помощь Федьке — и силы в кулачном бою выравниваются. Конечно, за несколько дней тренировок я не стал Шварцнеггером, но, что чувствую себя увереннее, это точно. Черный крошит мне подбородок, я не остаюсь в долгу и наношу ему прямой по носу. Под моим кулаком слышу и чувствую хруст. Черный хватается за свой шнобель, и воет от боли. Нам требуются пару секунд, чтобы, наподдав незадачливым ухажерам еще пару тумаков, под трель милицейского свистка кинуться в разные стороны. Федька, прежде чем исчезнуть, кричит, что через полчаса снова будет перед Грибоедовым. Короче, мы встречаемся, но уже без всяких приключений. Дашка, что и говорить, хороша, чего нельзя сказать о ее подружке. Впрочем, знакомство вполне можно продолжить. А что делать? К крутым девчонкам надо подъезжать на крутой тачке. Мы идем и болтаем, то есть соловьем заливается Федор перед своей Дашкой, а я предпочитаю помалкивать. Но и она на него смотрит влюбленными глазами, как на героя, видно, у них все на мази. Наверное, взаимная любовь — это чудо, а в моей жизни чудес не бывает.

И все же я возвращаюсь домой с чувством исполненного долга: впервые в жизни я поступил как настоящий мужчина, заступился за своих девчонок. А на следующий день предстаю перед Учителем.

— Мне известно о вашем вчерашнем приключении. Слов нет, ты, конечно, молодец: и другу на помощь пришел, и за слабых заступился. Но самое главное… А знаешь, что самое главное?

Странно, что я над этим как-то не задумывался. В самом деле, в чем был смысл вчерашней драки? Какое значение придает ей Учитель?

— Черный, этот недочеловек, давным-давно забыл, что он здесь в гостях. Он не знает, что такое Россия. Вы показали, что такое русский дух. Так что поздравляю тебя, Артем, с боевым крещением. Ты знаешь, у нас испытательный срок обычно несколько месяцев бывает. Я думаю, что после вчерашнего ты делом доказал, что я в тебе не ошибся. Так что готовься к посвящению.

Я стану членом братства «Красное кольцо»?! Неужели моя мечта сбылась? Он сказал, что я крутой. Ведь он это имел в виду. И про посвящение говорил. Получается, что я меньше Федьки с испытательным сроком ходил? Меньше месяца? Эх, когда я ему расскажу, он точно помрет от зависти. Жаль, нельзя ничего мамке рассказать, опять ныть начнет: что за организация, кто такие, какое такое посвящение. Я ей уже успел наврать, что хожу в клуб по интересам, где ребята разными видами спорта занимаются. Вот и весь сказ.

Чтобы кто-то прошел обряд посвящения меньше чем через месяц — этому Федька отказывался верить. И еще Федька сказал, что в этот день все должно быть по-особому.

В заключении мне было объявлено, что в клуб я могу явиться только без четверти девять, потому что братство весь день будут готовиться к моему посвящению, и я не должен путаться под ногами.

С трудом, дождавшись вечера, я мчусь к родному клубу. Перед ним стоит Федька — одетый в черную одежду, весь какой-то очень серьезный и торжественный — таким его я вижу впервые. В клуб мне хода нет:

— Сегодня у нас собрание будет в другом месте, и я, как человек, который тебя привел в наше братство, сам должен проводить тебя туда.

— Лады, Федька, пошли. А где это будет? — я стараюсь сохранить спокойствие, хотя дергаюсь страшно, но виду не подаю.

— Здесь недалеко, — кивает он в сторону заброшенного парка.

Этот парк пользовался дурной славой, и даже мы, пацаны, обходили его стороной. Он уже давно разросся и превратился в лес, нагоняя теменью страх и тоску. В общем, у нас он считался стремным уголком.

Посвящение и лес? Не то, чтобы я удивлен или того хуже — трушу, я вообще теперь ничего не боюсь. Просто как-то странно…

— Да, в лесу, — Федька ответил, как ножом обрубил.

— Слушай, а Наташа… Ну, девчонки наши, что говорят? — спрашиваю я так к слову, чтобы скоротать время.

— Артем… (А это, что-то новое. Федька меня назвал не Тёмой, а Артемом. Меня так только мама называет, когда злится, а больше никто, в школе обращаются исключительно по фамилии, как известно).

— Ты сейчас должен сосредоточиться на мыслях о посвящении, о том, как оправдать доверие Учителя и братства. А ты о какой-то девчонке мелешь!

И он смотрит на меня с укором. Мне становится как-то неловко, действительно, чего это я? Нашел тему для разговоров. Вдалеке вдруг мелькают всполохи костров.

— Что это за огни или мне кажется?

— Ничего тебе не кажется — это костры посвящения. Ты с допросом повремени — все увидишь сам.

И вот что я увидел. Широкая поляна, амфитеатром уходящая в темноту. В центре поляны стоит Михаил в черном длинном плаще, освященный золотым сиянием костров. В отдалении за огненным кругом мрачной стеной скопище людей, лиц невозможно разглядеть. Мне даже мерещится, что это не наши пацаны, а какие-то сказочные великаны.

Меня охватывает жуть, я невольно делаю назад, натыкаюсь на Федора. Он незаметно берет меня за локоть и слегка подталкивает вперед. Я оказываюсь в центре поляны, пламя костров ослепляет и оглушает меня.

— Артем, если ты пришел по доброй воле и готов стать одним из нас, то подойди ко мне.

Это Михаил. Он простирает руки навстречу мне, преисполненный таинства и величия.

Кажется, тысячу глаз из темноты воззрились на меня. Гулкий стук в груди тревожным набатом отдается в ушах. Я переступаю огненный круг и становлюсь рядом с Учителем. Он снова повторил ту же фразу, только на этот раз вопрошая:

— Артем, готов ли ты стать одним из нас?

Его слова эхом отзываются в темноте. Я нервно облизывая пересохшие губы, не в силах произнести ни звука. Людская стена вновь выкрикивает свой вопрос, повторяя его снова и снова. Я застыл, окаменел словно изваяние. И тут до меня доносится шепот Федора.

— Артем, скажи «да». Скажи просто — «да».

Шепот друга избавляет меня от оцепенения, и я не без труда выдавливаю из себя:

— Да…

И замолкаю. Но, поняв, что одного слова недостаточно, тотчас добавляю:

— Готов…

— Кто может за него поручиться? — Михаил обводит строгим взглядом круг. Слышен голос Федора:

— Я, Учитель! Я готов поручиться за Артема.

— Что ты можешь сказать о нем? Достоин ли он нашего братства? — звучат новые вопросы.

— Артем готов служить идее великой России. Он предан ей, и он найдет в себе силы умереть за нее. Да, он будет достойным членом нашего братства, Учитель.

— Артем, ты готов дать клятву верности? Клянешься ли ты, что навсегда вступаешь в наши ряды, и что только смерть заставит тебя покинуть своих братьев?

— Клянусь! — уже проникся таинством и хочу стать частицей действа.

— Так повторяй же за мной: «Я, Артем, готов стать членом „Красного кольца“ и служить идее великой России телом и душой до последнего дня своего. Пусть моя кровь укрепит державность и мощь России».

Я счастлив выстреливать слова, столь нужные, самые главные в моей жизни, в которые я верю, обретает новую, неведомую до этой минуты энергетику. Я контролирую каждый свой вздох. Я ни разу не запинаюсь, наградой мне — протянутая рука Учителя — ладонью вверх с черным кругом на запястье.

— Сейчас у тебя появится такой же знак, и с этой минуты ты будешь одним из нас. Ты — наш брат, и мы — твои братья. Помни об этом! — последняя фраза бьет как щелчок кнута. — Встань на колени!

Я подчиняюсь призыву, словно, всю жизнь мечтал стоять вот так коленопреклоненным, с гордо вскинутой головой, весь в ожидании приказов Учителя.

Михаил берет меня за левую руку. Из-за его спины выступают двое. Я не могу разглядеть их лиц, но плотно сжатые губы, сосредоточенность движений говорят об особом смысле их миссии. Они торжественно подносят Учителю небольшую металлическую шкатулку, откуда он осторожно извлекает поблескивающие холодной сталью щипцы, зажатым в них раскаленным докрасна жезлом. Учитель резко поворачивает мою руку ладонью вверх и в следующую секунду жуткая боль пронзает все мое существо, словно мне отсекли руку. Это огненный поцелуй жезла, прикоснувшегося к моему запястью. Возглас Михаила, все еще сжимающего мне руку, приводит меня в чувство:

— Сегодня ты последний раз стоял на коленях. Клянешься?

— Клянусь!

Я почти теряю сознание.

Клятва тонет в рокоте троекратного: «Приветствуем тебя, брат!» Все остальное кажется смутным сновидением: меня окружают ребята, гул поздравлений, дружеские объятия. Федор все время рядом. Если бы не он, я бы, наверное, просто мешком свалился на поляну.

Прихожу в себя, когда мы выбираемся из леса. Федор фактически приволок меня к дому, дождался, пока я открою дверь своим ключом, и испарился. Я без сил свалился на кровать, и то ли провалился в сон, то ли лишился сознания. Мне снился Учитель на эшафоте. Я просыпался в бреду и вновь засыпал. Видения внезапно исчезли, и я окончательно вернулся к жизни. Уже двенадцать часов дня. Вспоминаю — сегодня воскресенье, радуюсь — не надо идти в школу. Взглянул на кольцо, горевшее на запястье. Вот он — символ того, что я начинаю новую жизнь, где нет места неудачнику Тёме. Теперь я Артем и горе тому, кто назовет меня по-другому.

Усилием воли поднимаю себя с постели и прохожу в ванную. Вглядываюсь на собственное отражение в зеркало, невольно провожу рукой по голове: макушка выстрижена. Когда же это произошло?

Итак, жизнь моя изменилась. Увы, перемены никак не отразились на моем ежедневном распорядке. Рутины не стало меньше, но я стал к ней как-то веселее относится. Пожалуй, не дело, что комната моя, который уже день без уборки. Мама по этому поводу вчера весь вечер ныла. Раньше на ее ворчание, завершавшееся истерическим всхлипом, ответ был один: «А чего мою камеру убирать? Все равно обои ярче не станут, а прогнивший пол нечем даже прикрыть!». Диван, на котором я лежу, старше меня лет на десять, а может и более. Стол давно скособочился. Если бы не учебник по природоведению за второй класс, взявший на себя функцию подпорки, он давно бы рухнул. Пять лет мне было, когда я втихаря разжился пилой и отпилил ножку стола. Как это мне удалось спилить ножку письменного стола, а не собственную — мама до сих пор удивляется. Она до сих пор вспоминает, как влетела на грохот рухнувшего стола и увидела меня совершенно счастливого рядом со столом, завалившемся на бок.

А вдруг ко мне Учитель в гости пожалует или кто из ребят? В общем, пора наводить порядок. Импортную мебель нам не купить. Но чистоту навести можно. Пусть видит мамка, что выбритая голова не единственная перемена в моей жизни, после того как начались мои хождения в клуб. Она, между прочим, увидев меня лысым после посвящения, так и осталась стоять на пороге с открытым ртом. Пришлось сослаться на жару, добавив для убедительности, мол, мода пошла такая.

— Оглянись повнимательней, у нас ребята давно расстались с шевелюрами. — Ее контрдовод о том, что у меня очень красивые волосы и я без них не я, не мог произвести должного впечатления, ибо уже в парикмахерской я сделал важное открытие — с выбритой головой я неожиданно стал похожим на Учителя. Вот бы он был моим отцом, а не этот придурок-алкаш, которого и отцом-то назвать стыдно. И я пускаюсь в долгие мечтания о том, как могла бы сложиться моя жизнь, будь рядом Учитель, будь мы с ним связаны одной кровью. Но что толку в пустых мечтах? Уж лучше я делом докажу, что имею право быть его учеником.

Вчера на перемене я вновь наткнулся на Петьку, который как всегда вьюном вился вокруг Иры. Он опять в новой куртке, лучше прежней, в одной руке сумка с ноутбуком, в другой — мобильник. Черт! Ну, почему одним все, а другим — шиш с маслом. Стоп, брат, не стоит из-за этого сопляка расстраиваться. На нем нет ничего своего. Все папино. А ты, брат, член братства. Ты выдержал экзамен на посвящение. Куртка — дело наживное. И без нее многие девчата заглядываются на тебя, наголо сбритого, такого крутого! Еще мускулы подкачать, и Петька может отдыхать со всеми его наворотами. Кому он нужен папенькин сынок. А если кому-то нужен, то и Ира не лучше, чем он. Но она не такая. Никуда Ира не денется. Дай срок.

Итак, вперед, в клуб. Сегодня сначала занятия в тренажерном зале, а потом — еженедельное собрание. Для затравки поговорим о событиях за неделю, затем главное — задание Учителя: наказать черномазых, работать над собой. Обычно он кого-то нахваливает, потом берется за провинившихся. И это самое ужасное. Он вроде и не кричит, но может так глянуть в глаза, что свет становится не мил. Хочу верить, что никогда не разочарую Учителя, не подведу его. Сегодня я намерен высказаться. Так пожелал Учитель, еще неделю назад, предупредив меня, что пора мне поделиться мыслями по поводу того, что нам делать с черными и как их приструнить. Учитель считает, что они совсем распоясались, и я с ним согласен: «Совсем охамели, никто им не указ».

Вот ведь как получается: даже перед экзаменами не нервничал, не переживал, как сегодня. Собрание должно было начаться ровно в семь, а сейчас только четыре. За последние полчаса я десятый раз смотрел на часы. Время словно, кто-то нарочно притормаживает, минутная стрелка едва ползет.

Я переодеваюсь в раздевалке и прохожу в тренажерный зал. Слава Богу, мне дозволено тренироваться вместе со всеми. Работать с тренером Никитой непросто: у него для каждого своя программа, требует дисциплины, не любит и не прощает сачков. Внешне он ничем не выделяется, скорее неприметен: невысокий, невзрачный. И откуда только сила берется — вот кто со штангой на «ты»! В «Красном кольце» он второй человек, после Учителя, конечно. Но, вот, кого мы больше боимся ослушаться — трудно сказать. Вот, например, в иное время таймер бегущей дорожки, с которой начинается разминка, я бы недолго думая, поставил на десять минут вместо двадцати, а скорость сделал бы поменьше. Свет от этого не перевернется. Но если Никита узнает (а он обязательно узнает), то мне скакать по дорожке целый час. Я уже имел возможность наблюдать, как один из новичков отжимался до одурения. Так что: надо, значит надо. С другой стороны, прав ведь Учитель, когда говорит, что если мы не научим тело работать на благо России, то и душонка в хиленьком теле родине не понадобится. Дорожка, кстати, как наблюдательный пункт, по ходу «скачек» видно как Никита обходит своих питомцев: кому штангу подправит, кому стойку покажет, все-то он замечает…

Перехожу к базовым упражнениям, для начала, лежа с груди отжал штангу. Правда она, без блинов, голый гриф, но и это нехило. Все-таки весу двадцать кило. Затем изоляционные упражнения.

Но все это ерунда по сравнению с боями. Владение искусством рукопашного боя — вот к чему стремится каждый из нас, будущих бойцов. Никита — мастер джиу-джитсу. Классный боец. Мы можем только мечтать быть похожим на него. Нам расти и расти: мне бы пока стать подобраться к тем, у кого на тренажерах высокие показатели. Я вроде аккуратно посещаю уроки физкультуры, а все равно ни отжиматься толком не умею, ни подтягиваться. Результативность у меня нулевая — так сказал Никита и добавил при этом, что до уровня его сопливой племянницы я, может быть, скоро дотяну, если буду очень стараться. Вот я стараюсь. Не из-за племянницы, конечно. У меня цель — стать лучшим в группе.

Распрямив плечи, я вытягиваюсь во весь рост перед огромным зеркалом, висящим на стене. Нет, я все-таки накачал мышцы, еще пару месяцев интенсивных тренировок, и я буду в отличной форме. Может, даже Никита пожелает встать со мной в пару. Есть у него такой прием — поощрять лучших. Я еще раз оглядел себя, остался вполне доволен увиденным, провел рукой по голове: волосы чуть отросли, значит надо сегодня же заглянуть в парикмахерскую. Ясно, что мамка опять возмутится, но ничего, переживет. Дались ей мои волосы, как посмотрит на мой ежик, так начинает носом хлюпать, да слезы утирать, аж, куда глаза бежать хочется.

Очень скоро часы на стенке зала показывают шесть, пора заканчивать. Никита не разрешает перенапрягаться. У нас в тренажерном все четко, как в аптеке, у тренера своя система для нас, с учетом особенностей каждого.

Говорят, он раз даже одного из бойцов до полусмерти избил, когда узнал, что тот какие-то таблетки принимает — стероиды. Химия, одним словом, очень быстро мускулы наращивают эти таблетки. «Прямая дорога в импотенты», — так сказал Никита. Так это или нет, а проверять на собственном опыте я не собираюсь. Мало того, что я девственник, еще и помру, нецелованным. Нет, нельзя сказать, чтобы я совсем новичок в этом деле. В деревне девчонки просто виснут на мне, я же для них городской, из Москвы. Увы, до настоящего секса у меня ни с одной из них не дошло. Так, пообжиматься, полизаться. И все. Приходиться устраивать себе выброс гормонов, чтобы не взорваться. Точь-в-точь, как учат по телику «Помоги себе сам», только там все больше про кризисные ситуации, а у меня каждая ночь — кризисная. Хорошо хоть теперь спортом занимаюсь, а то раньше гормоны просто рвались наружу. Все это проносится в голове, пока я расслабляюсь под душем. Однако, делу — время, а потехе — час. Лучше сосредоточиться на собрании.

Тут в раздевалку заглядывает Федька, с которым я не виделся дня два как:

— Привет, брат!

— Привет! Как дела? — Федька, прислонившись стенке, принимается ковыряться в своем мобильнике, которым недавно разжился. На мои расспросы, откуда, мол, такое богатство, он только отмахивается.

— Полный порядок! — хотя язычок молнии дошел только до середины своего нелегкого пути. Мало того, что куртка маловата, так еще и замок постоянно застревает. А короткие рукава давно взывают к обновке. Но маму этим не возьмешь, она года два назад угрохала на куртку всю свою зарплату и твердо намерена продержать меня в ней до выпускного вечера: «Небось, не рассыплется». На Федьке куртка подешевле, но зато новенькая.

Почесав затылок, решаю поделиться с ним мыслью, которая терзает меня уже давно.

— Федька, я тут такую штуку придумал… Только, ты никому, понял?

Федька, оторвавшись от мобильного, заинтересованно переключает внимание на меня.

— Помнишь, нашего соседа, очкарика, этажом выше живет? Полный лох, то ли физик, то ли математик. На америкосов работает. Так вот, у него черная кожаная куртка есть…

— И что? — Федька явно настораживается.

— Он эту куртку всего один раз надел, когда хотел перед своей девчонкой повыпендриваться. С тех пор, куртка та, валяется у него в шкафу. А что если ее забрать? Он даже не заметит, что она исчезла, все равно же не носит, — у меня в голосе звучат какие-то просительные нотки. Не объяснять же Федьке, что куртка очкарика такая же, как у Петьки из параллельного, а он гад, все время крутится рядом с Ирой.

— Учителю это не понравится, так и знай, — суровеет Федька. Нет, что ни говори, а что-то пионерское все-таки сидит в нем.

— Да ладно, не ной. Все будет О.К.! — Фыркнув, задергиваю замок на куртке и вынужден сплюнуть с досадой, язычок у меня в руках. Федька деловито сует мобильник в карман, давая понять, что разговор закончен, и нам пора двигаться на собрание.

И вот, наконец, стрелка часов останавливается на цифре семь, и мы все заходим в общую просторную комнату, которая открывается раз в неделю — под общее собрание клуба. Можно сказать, что это зал заседаний: блестящий паркет, кадка с настоящей пальмой, новенькие, расставленные полукругом стулья. Помню, когда первый раз я сунулся сюда, то просто растерялся, а сейчас мне она тем нравится, что здесь все мы бойцы, непроизвольно подтягиваемся, становимся строже в ожидании предстоящего общения с Учителем. Федька утверждает, что однажды в комнату эту препроводили важных гостей. Что это были за гости, он не знает, говорит, что приезжали на шикарных тачках. Но то, что это не простые люди — точно. Учитель как-то заметил, что от них очень многое зависит. Федька сам слышал. Когда они в клубе, Учитель от них ни на шаг не отходит. Водит их по комнатам, показывает спортивный зал, с ребятами знакомит, рассказывает, как живем, чем дышим. Те тоже вроде производят впечатление адекватных людей, по словам Федьки, только ведут себя как начальство. По мне так странно было б, если б у Учителя обнаружилось начальство.

Собрание как всегда открывает Учитель. Я весь обращаюсь в слух. Выступать он умеет. Речь у него командирская, мужественная. Не произносит — чеканит каждое слово. Мгновенно наступает тишина, мы слушаем его, как завороженные.

— Мы — стая, а волки должны держаться друг друга и идти только вперед. Мы должны действовать как единый организм. Назад дороги нет. Только вперед. Вернемся назад, и нас ждет смерть. — Тут по рядам пробежал тихий возмущенный гул. — Но мы смерти не боимся, ибо мы стоим за Россию, за русский дух. Россия — русская земля, колыбель великого православного народа. И мы ее никому не отдадим. Но вы должны знать, что происходит сегодня на земле российской и с народом русским. Земли наши захватываются, русских выдавливают, церкви закрываются. На Кавказе идет настоящая война с православием. В Дагестане недавно в суде, куда обратились за помощью прихожане так и сказали: «Одна же церковь у вас осталась. Что вам еще надо?» В 1991-м году в Чечне и Ингушетии было одиннадцать православных приходов. Сейчас — ни одного! Русских здесь убивают по религиозному признаку. Мученический подвиг солдата Евгения Родионова, которому отрубили голову за отказ снять нательный крест, стал известен всему миру. Сербская православная церковь канонизировала Евгения Родионова. А вот наша, Русская православная церковь в канонизации солдата-мученика отказывает. И вот только некоторые результаты нашего безволия: в Дагестана сейчас русские составляют лишь 2,5 % населения. А каких-нибудь 30 лет назад их было 25 %. В 1991 году в Грозном проживало около 240 тысяч русских. Сегодня на праздник Пасхи — святой для каждого православного человека — в храм приходит порядка 300–400 человек. Это лишь несколько фактов того, что творят на Кавказе против русского населения. И все это творится в России, а нигде-то за границей. Вдумайтесь в мои слова. Подумайте, что ждет нас завтра. Вы скоро захотите предъявить свои права на свою страну — подумайте о тех, кто встанет у вас на пути.

Наступило молчание. Зал оставался как бы оглушенным сообщением Учителя. Потом всех словно прорвало: «А почему по телевизору обо всем это — ни слова?!» «А в Москве кавказцы — кто их к черту разберет: армяне, азербайджанцы, чеченцы, грузины, ингуши — живут припеваючи!» Кто-то предложил: «А что если имя Евгения Родионова присвоить клубу? Или музей мученика создать?» И лейтмотив всеобщего протеста: «Давить их, гадов!», «Не давить, а выдавить их из Москвы!» И вдруг Учитель сделал мне знак. Мне тоже надо что-то сказать. А что? У меня перед глазами казнь солдата. Его заплаканное лицо. И больше ничего.

— Сколько ему было — солдату Родионову? Восемнадцать дет, двадцать? Говорят у них там, на Кавказе есть такое понятие — кровник. По-нашему — кровь за кровь! Я недавно фильм смотрел про Великую Отечественную войну. Про то, как немцы измывались над русскими. Никого не жалели: ни женщин, ни стариков, ни детей. И вот командир партизанского отряда призвал крестьян: кровь за кровь! Так и дошли партизаны до Берлина!

Я знаю, мы — великий народ, мы непобедимы. Но это должен подтвердить каждый своей жизнью. Только так мы можем сохранить в себе все истинно русское, нашу веру. Веру в Россию. И каждый черномазый, ступая ногой на московскую землю должен знать — за смерть солдата Родионова в ответе и он, как и все они!

У меня пересохло в горле. Учитель внимательно вслушивался в мою речь. Те, кто захватили наши рынки, магазины, дискотеки, даже школы! Всюду они, черные. А ведь мы в самом сердце России — в Москве. Можно сказать, в собственном доме. Кто же хозяева в нашем доме? Мы, русские, у себя дома должны уступать им наши дома, нашу работу и наших женщин?!

— Хватит плакаться по утраченной державности! Настало время вернуть России ее былое величие! — Учитель встает. Его слова тонут в гуле одобрительных возгласов и аплодисментов.

Затем Никита поднимает вопрос о дисциплине в тренажерном зале. Как бы к слову, Васек, всеобщий любимец, балагур, замечен им с сигаретой. Учитель: «У сигареты два конца — на одном конце уголек, а на другом — дурачок».

Все дружно гогочут. Учитель взглядом останавливает всеобщее ржание и чтобы ни у кого не оставалось сомнений в отношении такого рода проступков бросает в зал: «Дураки тут не нужны». Еще один прокол и Вася может забыть дорогу к «Красному кольцу». Я невольно втягиваю голову в плечи и прячу взгляд, представив, как буду выглядеть, если станет известно, что я тоже иногда балуюсь сигаретами.

При выходе из клуба решаю, что надо бы подойти к Федьке, а то последнее время совсем перестали видеться, разве что на переменах в школе, да, в клубе накоротке пересечемся. Так уж расписано время — у него свои часы тренировок, у меня свои, а после клуба рад бы до постели доползти.

— Федька, ты домой? Пошли вместе?

— Извини, но я к Дашке в гости иду, у нас свиданьице. — Федька сияет, как начищенный горшок. — У нее шнурки на дачу отбыли, так что впереди веселая ночка!

«Танцуй, Россия! Не плачь, Европа! — пропел он, переиначивая песню. — У нее — самая, самая, самая лучшая попа!»

И он крутанул бедрами — зазывающим движением.

— А Наташка?.. — Я хотел спросить есть ли варианты, но Федька, даже не дослушав, махнул рукой:

— У нее, оказывается, парень есть, у них любовь-морковь, так что ты извини. — Федька снисходительно улыбнулся: — Да ты не расстраивайся, наступит и твой час. Когда-нибудь…

Не успел я и глазом моргнуть, как он ускакал к своей Дашке, оставив меня стоять в гордом одиночестве перед клубом. Вроде и устал, и поздно уже, и домой пора, но чего же на душе кошки скребут? А чего вдруг стало грустно? Только что такой подъем и сразу пустота. Я эту Наташу и разглядеть толком не успел, а все равно обидно. Мои размышления прервало появление Учителя. Я топчусь в нерешительности, не знаю, как тут быть. Может, подойти? Допустимо ли такое — запросто первым подходить к Учителю? А может, сделать вид, что не заметил? Моим колебаниям он сам кладет конец, шагнув навстречу мне.

— Ну что, солдат, домой не хочется? — На нем была шикарная черная лайковая куртка в сто раз лучше, чем приглянувшаяся мне соседская.

— И сам не знаю … — я замолк на полуслове.

Михаил улыбается:

— Ты сегодня выступал с душой, молодец. Тебе в каком направлении? — Я киваю головой в сторону своего дома. — Вот и хорошо, пошли вместе. Поговорим за жизнь.

— Я собирался завтра с тобой поговорить, но раз такая оказия, то грех не воспользоваться, — его голос звучал очень ровно, спокойно. В то же время что-то меня заставило собраться и подпоясаться, как любит говорить бабушка.

— Вообще-то, у меня все в порядке, — бодро поддерживаю я начавшуюся беседу.

— Значит влюбился? — Михаил засмеялся.

Смех у него не злобный, я даже сказал искренне-дружеский.

— Ты думаешь, ты один в свои шестнадцать лет мучаешься делами сердечными?

Нет, уж. Скорее умру, чем поведаю о своей глупой истории. Но что из того, девочку, которую я видел только раз закадрил кто-то другой, и я теперь нужен ей, как телеге пятое колесо. А про Иру и рассказывать нечего: нравится она мне и что? С тем же успехом мне Анна Семенович может нравиться.

— У меня другое — не нравлюсь девочкам, — честно признался я. — Видно, любовь не для меня.

— А ну взгляни наверх, — командует он, и я поднимаю голову и всматриваюсь в далекие звезды, которые светят, словно подмигивают мне.

— Даже они, другие миры, досягаемы человеку. Рано или поздно мы там окажемся. А ты приходишь в отчаянье из-за того, что кто-то опередил тебя с девчонкой. Такое в жизни случается на каждом шагу. И еще вопрос — кому больше повезло? Может, ты такую принцессу встретишь, что все только ахнут, когда увидят вас вместе?

— Я все понимаю, но кому я понадоблюсь в таком прикиде? — отчаянный взгляд в сторону Учителя. — С такой внешностью?

— А что не так с твоей внешностью? — Учитель удивленно смотрит на меня. — А после того, как избавился от волос, вообще, стал парнем хоть куда. Никита вон говорит, через пару месяцев богатырем будешь. — Я вижу: учитель говорит убежденно, верит, что все так и будет.

— А вот насчет прикида… Давай-ка присядем, — мы тем временем подошли к скамейке, стоящей на остановке, неподалеку от нашего дома. — Не буду скрывать, Федька рассказал про твои мучения насчет кожаной куртки.

Ай — да, Федька, ай — да, браток! Встречу — убью, и сделаю это голыми руками. Учитель без труда улавливает смятенье, разбушевавшееся во мне:

— Ты не злись на Федьку. Вспомни лучше, вы назвали друг друга братьями. А я для вас всех, как отец. Так что нечего тут глазами сверкать, думая, что лучший друг — предатель. Лучше посмотрим на твой план. Итак, ты намерен взломать дверь соседа, пробраться в его квартиру, забрать, точнее, выкрасть принадлежащую ему куртку? Я правильно понял?

Вопрос звучит строго. И я начинаю соображать, к чему он клонит.

— Да, Учитель, все правильно, — соглашаюсь я, потому как суть замысла изложена в точности, как есть.

— Так вот, на языке Уголовного кодекса это называется ограблением. Если ты уголовник или тебя тянет к воровству, то дело хозяйское. Но в таком случае тебе придется держаться подальше от нас, от братства. Нам с тобой не по пути. — Голос Учителя не допускает возражений. Тень неприкрытого пренебрежения пробежала по его лицу. Я непроизвольно отступаю чуть назад, втянув свою дурную голову в плечи. — Допускаю, однако, что просто мимолетная дурная мысль. Итак?..

— Извините, Учитель, не знаю, что на меня нашло. Я никогда не брал ничего чужого. Если можно, поверьте моему слову, — мне так стыдно, что горят уши, стою, опустив голову.

Ничего другого так и не смог придумать. Впрочем, может, оно и к лучшему.

— Да верю я тебе, верю. Вот смотрю я на тебя и свою юность вспоминаю.

— Я такой дурак, — мне все еще стыдно и я не могу взглянуть Учителю в глаза.

— Скорее молодой дурак, а кто в юности не дурак? Все мы делали ошибки, но есть такие ошибки, что и по молодости нельзя делать, — в голосе Учителя звучат строгие нотки, и я собираюсь, готовый к тому, что меня ругать будет.

— Я знаю, что не должен… — пытаюсь подобрать слова, чтобы объясниться, но Учитель меня прерывает:

— О воровстве у тебя даже мыслей быть не должно. Почему по мне так нет худшего греха, чем воровство, знаешь?

— Я мотаю головой, боясь что-то сказать, ведь сам Учитель мне хочет что-то рассказать.

— Я ведь рос в семье военного, и вечно мы с мамкой по гарнизонам мотались за отцом. Где мы только ни жили! Порой в такую нас глушь забрасывали, где до нас и нога человека не ступала, — он сам смеется своей шутке, и я тихонько хихикнул. — Ты бывал в российской глубинке?

— Да нет, только у бабушки в деревне, а она как бы и недалеко.

— Повезло тебе, Артем, — и Учитель ласково треплет меня по макушке. — Я, вообще, смотрю на современную молодежь, и нарадоваться не могу. Вам ведь повезло больше — в такое время интересное живете, вот только мешать вам никто не должен, — голос становится суровым.

— Интересное? — я недоверчиво смотрю на Учителя.

— Конечно, интересное, вот, послушаешь о моем детстве и поймешь, что все твои проблемы легко решаемы, — он задумывается. — Совсем пацаненком был, отца только на границу с Румынией отправили, а тогда еще у нас были границы с половиной мира, не то, что теперь, когда половину своих земель растеряли, — Учитель молчит, и я тихонько говорю:

— Мы все земли наши вернем, возродим величие России.

— Тем и живу, на том и стою. Но речь сейчас не о том, так вот мы с мамой отправились за ним, как только он чуть обустроился. Первый месяц вроде все нормально было, нам там даже нравилось, климат мягкий, хороший, виноград чуть ли не круглый год, люди вокруг добрые, улыбчивые. В общем, мне пришлось по душе, я там с ребятами сдружился, в школу пошел — жизнь постепенно налаживалась. Там, правда, в классе ко мне пытались прикапываться, как ко всякому новичку, но мне ж не привыкать, я к тому времени не то третью, не то четвертую школу поменял. И сам мог к кому угодно прикопаться. Так что у меня все было в ажуре, — Учитель рассеяно хлопает себя по карманам как будто что-то искал, но не найдя, продолжает рассказ. — Однажды я вернулся с уроков, смотрю, мамка сидит и плачет. Я как сейчас помню, кинулся к ней, спрашиваю, что случилось, а она сквозь слезы говорит, что ее цыгане обобрали. Я стал ее распрашивать что да как, и вот, что она мне рассказала, — он замолк, было видно, что ему тяжело говорить. — Подошли две цыганки, стали обещать, что погадают, она протянула руку, а все остальное она помнила, как сквозь пелену сна. Они, видно, ее загипнотизировали, что ли…

— А что было потом? — молчание затягивается надолго, и я сгораю от нетерпения.

— Мало того, что они у нее забрали все, что было в сумке, сняли кольцо обручальное, которое она всегда носила, так еще и запугали ее, сказав, что нашлют порчу, в дом смерть придет, если мать в милицию пойдет. Отец, вечером как послушал ее рассказ, сразу в милицию потащил — заявление писать. Как мать убивалась, идти не хотела — заставил, — Учитель спрятал лицо в руках, и голос зазвучал глухо. — Он у нас настоящий мужик был. Его через неделю убили, на границе, наркоман пытался границу перейти, пырнул ножом, и прям в легкое попал, ничего сделать нельзя было. Мать тогда слегка двинулась, все думала, что это цыганки прокляли ее. Я думал, что ей станет легче, когда мы вернулись в Москву к бабушке, но она часами лежала в постели, кушать не хотела, бабушка кормила ее с ложечки, — мне показалось на мгновение, что мне рассказывает про свою жизнь маленький мальчик, а не Учитель.

— Она поправилась?

— Нет, мама через год ушла очень тихо, врачи тогда сказали, что она просто не хотела жить, а я остался с бабушкой, она меня и растила. Мама перед смертью все просила меня никогда к цыганам не подходить. Я с тех пор крепко-накрепко запомнил, что черные несут смерть. Только и умеют, что все разрушать, что их окружает, — Учитель встает со скамейки, я поднимаюсь следом, мы двигаемся в сторону моего дома.

— Учитель, а что стало с этими цыганками? Их поймали?

— А их даже и не нашли, табор на следующий день ушел, после них только грязь и разрушенные жизни остались, — Учитель хлопает меня по плечу, мы между тем подходим к моему двору и останавливаемся под единственным фонарем, бросающем тусклый свет на горы мусора, возникшие по причине душевного заболевания Степки-дворника, поэтически называющего свои запои болезнью сердца и души.

— Спасибо, Учитель! — И тут я вылупливаюсь на него, не веря своим собственным глазам, потому как он снимает потрясшую меня давеча куртку и протягивает ее мне.

— Мне не холодно. К тому же я уже почти дома, — и я махаю в сторону своей берлоги.

— Верю! — и он протягивает мне свою куртку.

Я с изумлением смотрю на Учителя, не в силах вымолвить ни слова.

— Да бери ты эту чертову лайку, бери. Не такое это уж сокровище.

В общем-то, получается, что я вроде бы выклянчил одежонку у Учителя, остается только провалиться сквозь землю.

— День рождения-то когда справляешь?

— В декабре, двенадцатого, — я не могу оторвать глаз от куртки.

— Считай, что я сделал тебе подарок на твой день чуть раньше, — и он, накинув обновку мне на плечи поверх моего старья, на прощание хлопает по спине.

С тем Учитель и удаляется. А я так и остаюсь стоять с курткой в руках, не веря своему счастью и тому, что держу в руках такую красоту.

Когда я крадучись возникаю на пороге дома, мать уже спит, чему я несказанно рад. Я избавлен от водопада вопросов по поводу обновки: откуда, кто дал, где взял и в завершении: «Только не лги, Артем, меня это сведет в могилу!».

Куртка оказалось, как я и предполагал, несколько великоватой. Невелика беда — можно носить ее поверх свитера, рукава подвернуть. Никто и не заметит, что она с чужого плеча. Я сую куртку в шкаф под кипу старого барахла, и ныряю в постель, напоследок представляя себе, как завтрашний день пройдет: Федька будет завидовать мне, да и не только он. Размечтался и об Ире, к ней теперь запросто можно подвалить… Хоть попробовать не стыдно.

На утро я был уже на ногах, что спровоцировало очередной приступ тревоги у матери. Она одной рукой вытирает стол, а другой, словно жонглер, подносит ко рту чашку с чаем:

— Что-то я не помню, чтобы ты в школу с такой охотой собирался. Что-то свершилось? Вообще, ты в последнее время как-то изменился. Есть что-то, о чем я не знаю? — Она испытующе всматривается в меня, словно, надеясь у меня на лбу прочесть, что же происходит в моей жизни.

— Не знаю, как насчет школы, но вот на работу ты точно опаздываешь, — но я знаю старый способ направить мысли мамы в противоположную сторону от моего жития, потому киваю на старенькие ходики, которые висят на стенке кухни с самого моего рождения.

— Ой, и правда, чего это я ту расселась? — спохватывается мама, и торопливо отхлебнув напоследок уже остывшего чая, чмокает меня в щеку. — Будь умницей.

Первым в тесном школьном коридоре ко мне подлетает Федька. Лучше и не придумаешь. Чувствует свою вину, тараторит, загладить хочет. Ну-ну…

— Привет, братан. Как дела? — И сразу заметив мою обновку: — А это у тебя откуда? На Учителе вчера была такая же…

Под насмешливым моим взглядом, этот товарищ не в силах скрыть восхищения и досады:

— Черт, Артем, неужели Учитель подарил? Сам?!

Звенит звонок на урок, и я, махнув на прощанье рукой, удаляюсь от друга, физически ощущая холодок, возникший между нами.

— Увидимся на большой перемене, не хочу опаздывать, у нас математика, — еще бы единственный урок, на котором мне по-настоящему интересно.

Да и математичка Елена Андреевна интересная старушенция. О ней даже заметка в газете была о том, как она уроки алгебры и геометрии в увлекательное шоу превращает. Если честно, шоу у нас обычно на уроках истории бывает, но корреспонденту об этом мы говорить не стали. Елену Андреевну в прошлом году даже хотели выдвинуть на звание заслуженного учителя. Хотели ее, а выдвинули директора, хоть та давно дорогу в класс даже с компасом не найдет. Все думают, что мы тупые и ничего не замечаем, а мы лучше всех знаем, чем школа живет. Звонок еще звенел, когда я вбежал в класс, и, привычно двинув Кольке по шее, сажусь за свою парту. Колька полез было, дать сдачи, но Елена уже сидит за своим столом и строгим взглядом осадив нас, начинает перекличку. Я снимаю куртку и бережно вешаю на спинку стула. Вот задача — и на химии сорок пять минут, и на истории, и на алгебре. Только почему-то на истории и на химии они тянутся по десять часов, а на алгебре пролетает мгновенно. У нас сегодня — модульные неравенства. Их я щелкаю, как семечки, одно удовольствие.

На большой перемене, надев куртку, мчусь к учительской, чтобы выяснить, в каком кабинете урок у Иры. Через секунду я уже на третьем этаже, начинаю вертеться перед ее классом. Она появляется вскоре со своими подружками и, скользнув взглядом мимо меня, проплывает в кабинет: стройная, неприступная, с длинными красивыми ножками. Словом, классная. Таких у нас в школе больше нет, она настоящая русская красавица. Как сказал русский поэт, посмотрит — рублем одарит… У нее в уголке рта остались крошки, и кто-то из девчонок ей это подсказал, она провела кончиком языка по губам, это тоже было классно, я почувствовал возбуждение. Ира скрылась за дверями, а я еще долго сверлю их глазами, как будто можно незаметно проскользнуть тенью в класс, к ней за парту. Однажды мы у Федьки смотрели порнуху, там точно такая же красотка была. Что она вытворяла с мужиком… Брюки мне, явно, стали тесными. Черт, а ведь Ира даже не взглянула на меня. И куртка не помогла… Ладно, где наша не пропадала. Еще не вечер… Она еще пожалеет, что не обращала на меня внимание. Вот стану таким же, как Учитель.

Мимо пробегает какой-то первоклашка с ранцем большим, чем он сам, чернявый, кучерявый, с носом, которым уже сейчас можно толкать паровоз. Увесистый пинок под задницу надолго отобьет у него охоту вертеться под ногами. Пусть валит в свой Чуркестан и бегает там, сколько ему влезет. Ишь, разбегался. От удара кучерявый шлепается об стенку, оглашая школу пронзительным визгом. Тут же с воплями подлетает завуч.

— Иванов, как не стыдно маленьких обижать! До чего дошел, первоклассника избил. Я сегодня же твоего классного руководителя в известность поставлю, — она так верещала, что у меня заложило в ушах. — И чтобы завтра мать в школе была, у Майи Михайловны!

Направляясь к себе в класс, с досады наношу удар-буравчик по стенке, как учит Никита. А косточки на изгибах у меня уже будь здоров. Скоро стенку смогу пробить! И откуда только взялся этот шмакодявка? Нет, вы посмотрите, есть в этом мире справедливость? Я же его слегка «погладил», а он воплями всю школу на ноги поднял. В следующий раз отколошмачу так, что ему небо с овчинку покажется. Во всяком случае, мне обидно не будет. Правда, я его не запомнил — эти черномазые все на одно лицо для меня, а их у нас в школе немало, но я его по ранцу найду, он у него кожаный, с логотипом фирменным. Чем же его пахан занимается, что может сынку такую дорогую сумку купить?

Майя, наш классный руковод, редкостная грымза. Как начнет мать грузить, так у той на всю неделю мигрень разыграется. И все из-за этого маленького чернявого ублюдка. Свою задачу воспитателя классный руковод видит в том, чтобы убедить маму, что ей чертовски не повезло с сыном. Пройдет пару лет, и на него вообще никакой управы не найдется. Надо бы выстроить для таких случаев защитную систему, пока классный руководитель популярно разъясняет мне, что я тупица, дебил, урод, любимым занятием которого является пить учительскую кровь. Выпьешь у нее кровь, как же. Она у нас физику ведет: черта с два сдашь контрольную, если не заплатишь триста рублей. А еще надо платить за оценку в четверти. А я не плачу, у меня таких денег просто нет. У мамки брать, тоже не хочется. От всего этого ее любовь ко мне, разумеется, только крепчает.

Все закончилось тем, что вечером она позвонила домой и вызвала мать в школу, уродина несчастная: «В связи с недостойным поведением вашего сына». А по мне — я поступил как раз вполне достойно. Как настоящий русский. Ненавижу эту школу со всеми ее учителями и разъяснительными беседами. Делай это, не делай то — уж скорей бы закончился этот маразм.

Еще через пару дней после уроков я демонстративно направляюсь в парикмахерскую, что напротив школы и выхожу оттуда с выбритой, сверкающий, как бильярдный шар, головой. Давно надо было избавиться от этой дурацкой рыжей копны. В клубе Никита, одобрительно проведя рукой по моей голове, замечает, что он уже собирался сделать замечание по поводу отросших волос. Так что у меня есть основания быть довольным собой.

Сегодня у нас занятия по джиу-джитсу. Кажется, я ждал этого часа миллион лет. На мне кимоно, торжественно врученное тренером перед занятием, я все норовлю краем глаза разглядеть себя в зеркале. Мы проходим в зал и начинаем раскладывать татами. Потом нас разводят парами. Обмен поклонами, отработка приемов. Недаром джиу-джитсу переводится с японского как мягкое искусство. Никита одобрительно подстегивает меня: поддаться, чтобы победить — вот девиз джиу-джитсу. Сила противника должна быть обращена против него, учит нас Никита, нельзя сопротивляться ей, нужно направить силу врага в нужную сторону и она сломает его. Не пытаться победить силу силой, а победить силу умом — вот моя главная задача. Все это я пытаюсь претворить в схватке с Вадимом. Учитель должен быть доволен мной. Хлюпику он бы куртку дарить не стал и слабаку тоже, думаю я, сплевывая кровь из разбитой губы, и ощупывая языком зуб. Зуб вроде цел, и я вновь бросаюсь на соперника — Вадьку…

Вообще, я чувствую повышенное внимание со стороны ребят. Многие сочли нужным как бы на равных поздороваться со мной, даже те, кто намного старше, члены клуба со стажем. То ли Федька растрепался всем про куртку, то ли ребята сами каким-то образом догадались. Как бы там не было, я чувствую себя в центре внимания. Это мой звездный час. Жаль только вот, что дома опять траурное настроение. Мамка вернулась из школы расстроенная. Я знал, что так и будет, и поэтому постарался прийти домой пораньше. При виде дорого сына, бритого наголо, с разбитыми губами, но сияющего как ясное солнышко, она сползает на стуле и беззвучно плачет:

— Артем, что ты опять сделал со своей прической?

Так она называет огненно-рыжий покров, который ни одна прическа не берет, ввиду чего моя голова постепенно превращается в пылающий безобразный фонарь. Я присаживаюсь:

— Мам, ты не плачь, а? Все будет хорошо, честное слово. Ты только не плачь, пожалуйста. — И уныло пошел на кухню за каплями.

После Никиты она была второй, кто обратил внимание на последовательность в выборе прически. При виде валерьянки, которую я на всякий случай поднес мамке, она заливается слезами пуще прежнего. Теперь мне предстоит выслушать текст, знакомый до боли, как и невыносимый, запах валерьянки.

— Ты же говорил, что из-за жары сбрил, Рыжик? Знаешь, когда ты маленьким был, я так ужасно уставала, работы много было, а ты часто болел, я думала, что с ума сойду. Если бы не бабушка, я бы не выдержала. А домой приходила, гладила твой рыжий пушок и успокаивалась. Рыжик, что же ты сделал с собой? — она снова всхлипнула.

Что могу я на это сказать? Что ответить?

— Мамка, ты только не плачь. Надо мной в школе все кому не лень смеются над тем, что ты называешь рыжим пушком. Мне уже и драться из-за этого надоело. А так ходить, — я провел руками по голове, — круто и стильно.

— Я так думаю, что ты это делаешь из-за моды, — утешилась она. — У тебя просто переходный возраст. Носили же в наше время мои ровесники длинные волосы и слушали рок — выросли и из рока и из длинных волос. Скоро станешь совсем большим, и все будет нормально, правда же?

Вечер заканчивается мирным соглашением: включаю видик, и мы садимся за любимые мамины советские фильмы… Купить бы ей двд-плеер, смотрели бы фильмы на дисках.

С утра пасмурно. Впрочем, с утра ли — уже и не припомнить, когда начался сезон дождей, а до снега все еще далеко. Потому я и не люблю осень. Слякоть, непогода круглыми сутками. То ли дело зима или лето — природа раскрывает объятья. Летом солнышко греет, на речку можно сбегать, в лес. Зимой — лыжи, каток, снегопад — красота!

Сегодня день Народного единства — это новый праздник, который в России отмечается совсем недавно и Учитель говорит, что в этот день мы должны показать, что русский народ сплочен, как никогда. Будет митинг, который объединит всех истинно русских, и наш клуб тоже будем там. Должны же мы выразить свои мысли вслух, достучаться до народа. Нас обязательно должны понять: мы хотим России для русских. Не хотим видеть нашу родину грязной и черной.

Я подхожу к своему клубу одним из первых, но через десять минут народ начинает подтягиваться. К двенадцати уже собираются все, подходит и Учитель с Никитой. Никита раздает нам плакаты, каждому вручает с десяток листовок. Учитель и накануне инструктировал нас, как надо вести себя на митинге, но считает нужным еще раз предупредить:

— Никаких драк с милицией, вы не какое-нибудь хулиганье, так что ведите себя так, чтобы мне не пришлось краснеть за вас. Всем понятно? — услышав в ответ дружное «да», он продолжает тоном мягче: — Это первое мероприятие такого уровня, куда позвали наш клуб, шутка ли, митинг пройдет на Болотной площади, совсем рядом с Кремлем, в центре Москвы. Осознаете?

Мы дружно вышагиваем к метро, и хотя команды «марш» нет, но стараемся идти в ногу. Вроде все смеются и шутят, но напряжение чувствуется. Это видит и Учитель:

— Орлы, а чего носы повесили? Сегодня же праздник, не в Мавзолей идем, а на площадь отмечать. Кто в детстве с родителями ходил на Красную площадь Первомай отмечать? — я оглянулся и понял, что всего несколько ребят подняли руки. — Вот вам и повод наверстать моменты, упущенные в детстве. Только вопрос тут не детский. Либо мы, либо нас.

Тут подъезжает поезд, и мы набиваемся в него. Как всегда, вагон был полон, но, странным образом, вокруг нас пустота. Я ловлю на себе испуганный взгляд молоденькой девчонки, и отворачиваюсь, думая, что этой дуре надо объяснить — не меня бойся, а черного, если он окажется рядом. Вадька сразу усаживается на свободное место и теперь зовет Учителя:

— Присаживайтесь, Учитель, — и вскакивает. Ишь! как выслужиться хочет перед ним.

— Я еще не так стар, и постоять могу. А вот ты, мать, проходи, присаживайся, — и он бережно подводит бабульку, которая трясется, боясь упасть, потому что не достает до поручня, он говорит внушительно: — Старость надо уважать.

Мы доезжаем до Кольцевой, потом до Боровицкой и вот уже мы на Болотной площади, я здесь бываю частенько, но никогда не видел столько ребят моего возраста. Мы где-то похожи друг на друга и это меня радует, значит я не одинок. Вон, сколько людей разделяет мои убеждения. Учитель нас предупреждает, чтобы мы прикрыли лица шарфами.

— А почему, Учитель? — это Денис делает шаг вперед. — Нам же нечего стыдиться.

— Точно подмечено, Денис, нам стыдиться нечего. Но тут будет толпа журналюг, которые будут вынюхивать материал для сенсации, а разве нам нужна известность? Разве мы потому сюда пришли? Нет, не потому! Мы чистильщики, и не слава, не деньги нам не нужны, — все это Учитель говорит громко, перекрикивая шум толпы. — И еще учтите, если затеряетесь, то либо домой сами добираетесь, либо в десять все собираемся перед памятником Репину.

На плакате, который держали мы с Федькой черными буквами на красном фоне значилось: «Родись на Руси, Живи на Руси, Умри за Русь». Остальные плакаты и призывы были как-то помельче, но смысле был тот же самый, нет на свете ничего важнее родной страны. Я думал, что кроме нас, молодых никого не будет, но я ошибался, были среди нас и старики. У них в руках картонки с корявыми надписями, но они очень понятны. У меня на глаза наворачивают слезы, даже старушки понимают, что Россия гибнет, а правительство ничего не делает.

— Ты чего это? Ревешь? — меня тычет Борька, стоящий рядом.

— Обалдел? Это от ветра, — на самом деле сегодня дождь со снегом и погода не то, чтоб радует.

Мы скандируем «Россия!» Нас на площади тысячи и тысячи, многие в камуфляже, в армейских сапогах. Каждый из них — мой брат. И я брат каждому. Российский триколор везде развевается. Мне кажется, сейчас мы такая сила — любые горы нам по плечу. Всюду журналисты и камеры, я радуюсь тому, что моего лица не видно, мамка умрет, если меня увидит на митинге. Учитель, как всегда, прав. По периметру стоят менты, не вмешиваются ни во что, но и к нам не цепляются. То ли нас охраняют, то ли от нас охраняют.

Под конец митинга объявляют, что будет концерт группы «Коловрат». Вокруг слышатся крики восторга, я еще не знаю, что это за группа, но вслушиваясь в слова, завожусь.

Я выкрикиваю эти слова, куда громче, чем они бьют из динамиков, я заглушаю своими криками все вокруг.

Мы уже расходимся, но я чувствую такой подъем, такую энергию — на все готов ради России.

По дороге домой половины ребят нет с нами, где-то даже Федьку потерял, но я еду с Учителем и несколькими ребятами. Мы все возбуждены, в нас горит огонь, который уже никогда не погаснет. Я никогда не стану прежним, словно хищник, попробовавший человеческую плоть. И у всех в глазах я вижу тот же огонь. В вагон заходит мятый чернявый старый мужичок с какой-то соломенной корзиной, и пахнет от него землей, потом и чем-то еще, от чего меня просто тошнит. Но в руках у него мобильный и последние слова, что мы слышим, это «Гамарджоба, генецвале». Учителя от отвращения даже передергивает и это видно по его лицу. Мужик, завидев нас, вжимается в дверь вагона, но уже поздно, поезд тронулся. На две минуты он заперт с нами. Мы только ждем знака Учителя, чтобы разобраться с этим сыном кишлака, так неразумно покинувшем свою малую родину. Учитель успокаивает нас:

— Спокойно, ребятки, сегодня нам не нужны проблемы, — он подходит к этому черномазому так близко, что тот готов исчезнуть.

— Ты понимаешь, что ты на этой земле не нужен? Что ты здесь лишний? — даже мне стало страшно от того, как прозвучал голос Учителя, стук колес поезда не заглушают этих слов.

Учитель смотрит на эту черную шваль, и мы видим, как он боится, у него стекает каплями пот по лицу, он весь трясется крупной дрожью.

— Ты просто головой кивни, что понял меня, — кавказец медленно кивает головой. — Если ты завтра все еще будешь в Москве, то послезавтра я найду тебя и убью. Лично. Ты меня понял? — Кавказец снова кивает головой. — Ты же веришь, что я это сделаю? — еще один кивок.

Вагон останавливается на Новослободской и черный буквально вываливается кулем из вагона и бежит. Мы из окна вагона видим, как он, поскользнувшись на мокром мраморе, падает, неуклюже встает, и снова бежит. Учитель начинает смеяться, и мы за ним вторим.

— С этой мразью только так и надо общаться, они по-другому не понимают. Я же не буду со всякой сволочью говорить как с равным? Цивилизованно себя можно и должно вести с нормальными людьми, а с черными надо говорить на «черном» языке. Они только так и понимают. Иначе до них не доходит, — Учитель говорит рубленными фразами и мы понимаем, что именно так себя и должны вести. Благородство и принципы цивилизованного человека должны сохраняться только для цивилизованных нормальных людей, а для чёрных они не нужны.

Осенние каникулы получились что надо. Оставшиеся дни я провожу в клубе, на тренировках. После митинга я чувствую особую связь со своим братством. Мне еще в детстве хотелось иметь брата, а теперь у меня много братьев.

— Артем, а откуда обновка взялась? — мамка на бюллетене уже второй день. Она гриппует и заодно занимается моим воспитанием. По ней — одно другому не мешает. Середина ноября и приходится ходить в школу, которая все больше и больше мешает тренировкам.

— Мам, да я ее уже третий месяц ношу, — не найду слов, что ж еще сказать.

Надо же было в такую холодрыгу напяливать куртку, есть же у меня пуховик. Теперь допроса не избежать.

— Мне ее друг подарил.

— И кто он, этот дружок-миллионер? Не Федор ли? — она плавно переходит на визг и тут же, схватившись за горло, исходит кашлям, беспрестанным чихом. Термометр подтверждает худшее — температура. Охая и ахая, она решается на то, что делает в самых крайних случаях — вызывает врача. Приехавший неожиданно быстро «Пилюлькин», потрогав ее лоб, ставит диагноз: «Ангина в острой форме». Выписав кучу лекарств, человек в мятом, грязном халате грозно предупреждает: «Если не отлежаться — не миновать осложнения». Мамка со вздохом соглашается открыть бюллетень, хотя ясно, что институт без Ивановой несомненно пропадет за ту неделю, что она проведет дома. Теперь у мамы появляется неограниченная возможность разобраться с курткой. Придется идти на признание.

— У нас в тренажерном зале есть один товарищ, он уже взрослый, его Михаилом зовут. Мы с ним вроде как друзья, вот он и подарил мне куртку.

И все же иногда хорошо обдуманная ложь лучше глупой правды. Во всяком случае, полезней. Что толку в правде, если она никого не убеждает? Последовавшее заявление мамы свидетельствовало о том, что моя честность вознаграждается вовсе не тем, на что я вправе был рассчитывать.

— Артем, ты столько времени проводишь в своем тренажерном зале, что меня это начинает тревожить. Я, пожалуй, на днях приду поглядеть на твои тренировки. — Она поджала губы, и насколько я знал маму спорить с ней в этот момент бесполезно. Все равно, не переспоришь. — К тому же занятия в зале бесплатные, и это меня очень настораживает.

— Ну, хочешь я буду платить? Брать у тебя деньги и отдавать за бесплатные тренажеры? — если ее развеселить, то она отвлечется от клуба.

— Артем, про бесплатный сыр в мышеловке слышал?

— Мам, как ты можешь так говорить? У нас там все по-честному.

— Вот очень хорошо, я и взгляну, чтобы убедиться лично.

— Мам, а зачем тебе это? Насчет куртки я не вру. Честное слово…

— Вот это меня и пугает, — мамка подтолкнула меня к двери, даже не поцеловав, значит, действительно злится. — И не смотри на меня так жалобно. Это — не по-мужски.

— Меня же ребята засмеют после твоего официального визита!

Она даже не улыбнулась моей шутке — дело совсем плохо. Какими же еще словами убедить отказаться от этого безумного намерения — явиться ни с того, ни с сего в клуб «Красное кольцо»?

Мы с мамой находимся в разных окопах. Недавно мы с ней смотрели передачу о пацанах таких же, как мои братья из «Красного кольца». Они недавно прошлись по рынкам. Вот это акция! Вот это дело! Об этом сейчас вся Москва гудит. Одним словом, по ходу дела ребята кое кому из черномазых пустили кровь. Надо было видеть и слышать возмущение мамы. Главный ее довод: интернационализм и дружба народов. И еще: наши деды вместе строили страну, вместе воевали против нацизма! Я ей: «Мы точно так же воюем за Россию, как наши предки в сорок первом против фашистов. Им было даже проще, яснее: вот в этих окопах находятся свои, а вот в тех — чужие. А сейчас не знаешь, где враг, а где друг». Она — мне, схватившись за сердце:

— Поэтому и загляну к вам, благо тут недалеко. Если ты настолько дорог этому Михаилу, что он заботится о твоем гардеробе, то уделить твоей матери минут двадцать — это не вопрос для него.

Я на секунду представил, как Учитель выслушивает лекции мамы про интернационализм, и мне сделалось дурно.

— Вопрос закрыт, и чем больше ты меня будешь переубеждать, тем хуже.

Естественно, в школу я опаздываю, и захожу уже после звонка, поругавшись с нашей бабой Надей, вахтершей. Вообще, у нас в школе странные правила: опоздаешь — не зайдешь; захочешь выйти, если урока нет — не выпустят. Ну, это так, к слову. В фойе — обычная сцена: отморозок Колька, мой одноклассник, пытается приподнять за уши белобрысого первоклашку. Мальчишка пинается, изворачивается угрем, пытаясь выскочить из Колькиных лап. И при этом крепится изо всех сил, чтобы не разреветься. Ай да первоклашка, ай да мужичок-с-ноготок! Я без лишних слов двинул Кольке в челюсть, и этого оказалось вполне достаточным, чтобы он, разжав руки, свалился на пол.

Между прочим, Учитель говорил, что трагедия Россия — весь ужас нашего положения заключается в том, что русские бабы не хотят рожать, а дети — наше главное богатство!

Шмакодявка, подбирает свой портфель, и был таков. Колька угрюмо приподнимается, самое время для профилактической беседы:

— Ты меня попробуй за уши поднять, если у тебя пара лишних яиц имеется.

Ничем таким он похвастать не может и лучший выход для него смыться с глаз моих долой.

Вообще-то, надо как-нибудь доступно объяснить и остальным в классе, что своих обижать нельзя. Мало что ли в школе черных бегает? Вот пускай на них и тренируются. Но лучше это оставить на потом, а то если кто-то настучит Майе про «Красное кольцо», то мне не жить.

Уже к четырем я в «Красном кольце». Накоротке перекинувшись с Даней приветствиями, не мешкая, направляюсь в кабинет Учителя. Больше всего мне нравится в нем то, что любой из пацанов может запросто зайти к нему, как говорится, без всяких там церемоний. У него для своих подопечных всегда время находится, даже если он занят по горло делами. Мы это понимаем и не беспокоим его по пустякам. Только в случае ЧП, как у меня сегодня. Уж большего бедствия, чем приход мамы в клуб и представить себе трудно.

Я постучался к нему и, услышав голос Учителя, робко приоткрыл дверь:

— Можно войти?

— Привет, Артем. Конечно, заходи, — он широко улыбнулся, это добрый знак: настроение у моего Учителя хорошее.

— Учитель, у меня тут такая проблема, — теперь я уже знал, что он больше всего не любит, когда мямлишь, топчешься на одном месте и, сосредоточившись, стал излагать суть проблемы как на духу. — Мать сегодня утром увидела куртку, которую вы мне подарили, и захотела с вами встретиться. Я попробовал ее отговорить, но она разволновалась, и, в конце концов, заявила, что я ее ни в грош не ставлю. А это — не так.

— Так, и что дальше? — Учитель не сводил с меня глаз.

— Просьба такая: могли бы вы с ней встретиться?

— Артем, а почему ты пробовал ее отговорить? Нас стесняешься? — Учитель насмешливо смотрит на меня.

— Нет, Учитель, что вы!.. Я просто не хотел, чтобы ребята думали, что я… — запнувшись, я замолчал.

— Маменькин сынок? — Учитель как всегда прочитал мою мысль и закончил ее за меня.

— В том-то и дело — засмеют ведь, если узнают, что мама приходила к вам, — отчаянье так и сквозит в моем голосе.

— Не переживай, никто ничего не узнает. Мало ли кто ко мне приходит, я же не обязан отчитываться обо всех, с кем встречаюсь. А матери скажи, чтобы зашла в субботу после трех. Я думаю, для нее это самое удобное время? — он смотрит на меня с улыбкой.

Ну откуда Учитель обо всем знает? Он же и в самом деле выбрал самое удобное — мамке не нужно отпрашиваться с работы. Не как в школе — обязательно съязвят: «Все работают. Может и отпроситься». А пахать ради меня, кто будет? Это наши грымзы так радеют за меня, за единственного…

— Учитель, спасибо вам большое, — я повернулся, чтобы выскочить на радостях из кабинета.

— Артем, а ты машину водить умеешь? — вопрос застал меня в дверях.

— Нет, не умею.

Я могу точно подсчитать, сколько раз я, вообще, катался на машине, не то, чтобы сидел за рулем.

— Давай-ка мы с тобой сегодня после тренировки съездим на автодром и посмотрим, выйдет ли из тебя водитель. Что ты на это скажешь? — У меня язык отнялся от счастья. Только и могу, что часто-часто киваю головой.

После тренировки, наспех одевшись, мчусь в глубину двора к машине Учителя. Но вот, наконец, показался и он.

— Ну что, поехали?

Не дождавшись ответа, Учитель ласково провел рукой по бамперу.

— Она у меня там целый месяц на ремонте простояла. Думал, ничего не получится, до того мне ее раскурочили — опять же — черномазые, больше некому, — и он качает укоризненно головой.

Я останавливаюсь перед машиной и украдкой дергаю ручку. Черт, по-моему, я что-то не так делаю. Учитель, заметив мою растерянность, обходит машину и открывает мне дверь как какой-то важной персоне. И вот мы на автодроме. Без лишних слов Учитель сажает меня на водительское место, и показывает, как трогать машину с места. Оказывается, это вовсе не сложно. Я едва не кричу от восторга, когда машина плавно поддается вперед. «Семерка» меня слушалась — я захотел, и она поехала. В конце занятия без труда даже торможу и пытаюсь припарковаться. Правда, парковка у меня не очень получилась, но это же только начало. Учитель явно доволен.

— Молодец, все схватываешь на лету, — он, помолчав, добавил: — Ты параллельно еще правила дорожного движения учи, чтобы не пришлось ездить, как черные — с купленными правами, устраивая аварии на дорогах.

Что ж, добрый совет.

— Обязательно!

Я так хочу, чтобы Учитель меня похвалил. А он одобрительно хлопает меня по плечу и как-то задумчиво произносит:

— Был у меня в роте паренек, похожий на тебя.

— А почему был? — Про себя думаю о том, как же я мало знаю об Учителе. Он, оказывается, ротным был!

— Убили его во время второй чеченской, боевики застрелили. Он такой же рыжий был, как ты. И точно так же без отца рос. Не уберег я его…

— Так вы воевали?

— Было дело… — Он снова смолкает, но с каким-то значением.

«Было дело»… И все? Неужели он так ничего не расскажет? Я вжимаюсь в сиденье от обиды, но игру в молчанку мне сейчас не выдержать.

— А где вы воевали? В Чечне?

Он покосился на меня, покачал головой:

— Ну, вылитый Димка. Хочешь послушать, как я воевал?! — И не дождавшись моего ответа, начинает: — Я на Кавказ попал в самом начале первой чеченской войны. Что там тогда творилось, как наших русских гнали, убивали — рассказывать не буду. Небось, слышал сам, не маленький. А вот какая неразбериха царила в армии, этого никто, кроме нас, воевавших там, не знает. А творилось там такое, что за один вечер не расскажешь. Короче, единого командования нет, беспредел полный: войска, милиция, ФСБ, каждый действует на свой страх и риск. То и дело слышишь: опять наши своих же огнем накрыли. За такой бардак раньше расстреливали. А у нас генералы удостоились президентской похвалы, чинов и наград. Так-то…

— А как же командиры, куда они смотрели? — продолжаю допытываться я.

— Ты тогда под стол лазил, откуда тебе знать, что в ту пору не только в Чечне, во всей России командиров не было. Страна без хозяина жила. Оружия нет, еды нет, ее надо было самим добывать, боевики лютуют, на каждом шагу мины-ловушки. Сколько ребят полегло из-за этой неразберихи…

Лоб Учителя прорезала морщинка и он опять замолк. А дальше я услышал рассказ, который изменил судьбу очень многих.

— В один из дней пришел приказ наступать. Наша рота окружила дом на окраине села, на их языке — аула, где засели боевики. Димке, самому младшему в роте, я строго наказал, чтоб не высовывался раньше времени. Бой за аул шел всю ночь и только на рассвете мы ворвались в особняк, где окопались боевики. А там, кроме баб и черномазых пацанов, никого не осталось. Мы и не заметили, как внизу в одной из комнат завязалась драка: девка-чеченка, как дикая кошка вцепилась зубами одному из бойцов в шею, да так, что он в миг собственной кровью стал захлебываться. Димка кинулся на помощь. И тут, откуда не возьмись гаденыш с ножом возник. Мы потом выяснили, что брат ее. И сходу Диме в спину всадил нож по самую рукоятку…

Рыжий все маму звал, а потом затих. Я даже ему глаза закрыть сразу не смог, он на меня так жалобно смотрел, как будто просил не делать этого. Никогда мне не забыть этого Димкиного взгляда. А нас спецназовцев помнить в том ауле будут долго: после того боя ни одного мужика в живых не осталось. На войне как на войне…

Учитель молчит. Молчу, не зная, что сказать и я. Хорошо Учитель тут гладит меня по головке, я и возвращаюсь с кавказских гор в салон «семерки», несущейся по вечерней Москве.

— Такая вот история. Дня не бывает, чтобы о Димке не вспомнил. Ты на него шибко похож, потому я на тебя особые надежды возлагаю. Ты уж смотри, не подведи. У меня ведь своей семьи нет, я в вас, пацанах, своих сыновей вижу; всегда знал, что у военного человека не должно быть семьи. Не дай Бог кому-то без родителей расти, уж я-то знаю. Вот и не женился, — впервые Учитель говорит путано, но я прекрасно понимаю, что он мне пытается объяснить.

Я поднимаю глаза на Учителя и чувствую, что вот-вот они станут мокрыми. Подавив комок в горле, тихо говорю:

— Я вас никогда не подведу, Учитель, правда. А когда время придет — насмерть за Россию буду стоять!

— Верю, с первого дня, как увидел тебя, сразу понял — Димка вернулся. Только на этот раз я тебя черным не отдам, — и он хлопает меня по плечу.

Впервые в жизни я чувствую, что нахожусь под защитой большого сильного человека. Родного, как отец. А может и больше, чем отец, потому что он пришел в мою жизнь, заполнил ее чем-то важным, нужным, придал ей высокий смысл, без чего существование мое лишается своего значения. И значение состоит в осознании того, что я, как и Учитель, наш клуб, все мы и есть то, что называется Россией. И она, родина, может оставаться великой во веки веков — только в том случае, если каждый из нас готов умереть за нее, как Димка. Честь России и ее детей в том, что Россия нужна нам, как и мы России. Так думается мне…

Дни до субботы пробежали быстро, и тут мамка заявила, что она готова встретиться с Учителем. Оглядев внимательно ее застиранную кофточку и темно-серые джинсы, на которых все-таки видны разводы чернильных пятен, я объявляю, что являться в таком виде в клуб — верх неприличия. Она вздыхает и облачается в костюм, который хранится в шкафу для особо торжественных случаев. Я помню, как мама долго не решалась купить его, все приценивалась, все советовалась со мной брать или нет, и мы, в конце концов, порешили, что ей все-таки нужен какой-нибудь наряд на все праздничные случаи. «И в пир, и в мир», как она выразилась, и добавила, что заодно можно будет похоронить ее в этом костюме. На что ей пришлось выслушать мои заверения о том, что к тому моменту, когда она соберется в путешествие в мир иной, а будет это лет через сто, у нее выбор будет иной — самые лучшие костюмы она начнет носить гораздо раньше. Я это твердо обещаю.

— Мам, я сначала зайду в клуб, а ты уже потом спустишься, ладно? — Мы уже подошли к «Красному кольцу».

— А… Стесняешься своей мамки… — Она засмеялась и попыталась меня поцеловать, но я успел увернуться и бросился в клуб.

А еще минут через десять Даня проводил маму в кабинет Учителя. Мне же не остается ничего иного, как топать в одиночку домой и дожидаться результатов этого саммита. Главное — чтобы она не разревелась. Ненавижу и себя, и ее в эти минуты, когда она принимается причитать что ее сыночек, ее кровиночка вот-вот собьется с пути, спутается с хулиганами и наркоманами.

На удивление мама появляется довольно-таки спокойной.

— Привет, — ненавижу эти подхалимские нотки у себя в голосе, но поделать с собой ничего не могу.

— Привет, — она отводит взгляд от телевизора и мягко улыбается мне.

Я подхожу к ней и присаживаюсь рядом на продавленный диван.

— Что-то интересное? — киваю на телик, по-прежнему избегая встретиться взглядом с ней. Она проводит рукой по моей голове, непроизвольно морщится.

— Не скажу, что в восторге от твоего Михаила, как и от твоей новой прически, но уж лучше заниматься спортом в клубе, чем ошиваться на улице.

— А о чем вы говорили?

— Ни о чем таком, что тебе было бы интересно, — она отводит взгляд, как будто чего-то смущаясь.

— И все же, расскажи, а?

— Твой Михаил хороший психолог. — С минуту помолчав, добавляет: — Он сказал, что тебе не хватает отцовского влияния.

— Я вижу, ей неприятно об этом говорить. А мне — слушать. И не только потому, что она заводит свою любимую заезженную пластинку.

— Артем, а если мы поговорим о том, куда ты будешь поступать? До вступительных экзаменов всего — ничего осталось.

— Мам, ну ты же сама говорила, что инженера из меня не выйдет, — и я с жалостью посмотрел на нее.

— Артем, во-первых, я тебе не предлагаю поступать в политехнический. А, во-вторых, я прекрасно понимаю, на что ты намекаешь. Мое образование не слишком много дало мне. И я, в свою очередь, не привила тебе любви к инженерному делу. Я права в своих умозаключениях? — И она, вымученно улыбаясь, дотрагивается до моей руки.

— Мам, ты самая лучшая мама на свете… — она не выносит моего хамства, но и не желает, чтоб я заискивался перед ней.

— Все, что я хочу сказать: твоя жизнь может сложиться иначе, может, и успешней, нежели у меня. Однако, хорошее образование еще никому не мешало. Просто обещай мне, что подумаешь над этим, хорошо? — она выглядит такой уставшей. И что мне стоит в знак согласия, кивнуть головой?

— Мам, а как ты сегодня себя чувствуешь? — Мне хочется сказать ей что-то ласковое.

— Температуры нет, значит, в понедельник можно выходить на работу, — пожимает плечами она. И мы как обычно садимся за наскоро отваренные покупные пельмени, что не прибавляет настроения ни мне, ни ей. Впрочем, польза от сибирского кушанья заключалась в том, что оно действовало подобно хорошему снотворному.

А в школе как всегда грымза опаздывает, пацаны ходят на ушах, ждут, когда в класс ввалился Тимофей — ловить прикол над ним. Он, конечно, лох, этот долговязый очкарик. Это также верно, как и то, что по геометрии он соображает лучше меня. Елена Андреевна ставит ему пятерки, не мучая допросами у доски, смотрит на Тимоху влюбленными глазами и прочит ему большое будущее. Это самое будущее она зримо разглядела после того, как Тимоха теорему Пифагора двадцатью тремя способами доказал. А так, посмотришь: тощий, неуклюжий, нескладный, очки вечно валятся, одежка словно с чужого плеча.

Колька, ловко пользуется подножкой, гаденыш. Все только этого и жаждут — дружное ржанье сотрясает класс, Тимофей — на полу, очки у него летят в одну сторону, пакет с завтраком — в другую. И тут Колька делает то, из-за чего я не могу не взорваться. В то время, как Тимофей беспомощно шарит по полу, Колька режущим хрустом давит его очки. Словно обезумев, Тимофей кидается на Кольку. Но натыкается на молниеносно выброшенный кулак — промеж глаз. В следующую секунду обладатель кулака, ставит последнюю точку, поддав коленом ниже пояса. Тимофей, согнувшись в три погибели, кулем валится на пол, подвывая от боли. Нет, это надо бы остановить. И немедленно.

— Колька, я тебе уже раз говорил, что бить заведомо слабого не по-мужски, — нас мгновенно обступает вся классная рать.

— Да кто ты такой? С каких пор голосом совести стал? — он ухмыляется, явно, рассчитывая на поддержку класса.

Как я и ожидал, он попытался дотянуться до моего носа, но после уроков Никиты, я знаю, как уходить от прямых ударов, и кружа вокруг него, уклоняясь от выпадов, прижимаю его к стенке, так, что он и вдруг неожиданно обнаруживает, что отступить дальше некуда. Инициатива полностью переходит ко мне, в тот момент как его кулак врезается в плакат, который он пробивает своим ударом. Теперь можно, как говорится, открывать счет.

— Ну, ты, молодец среди овец, а не молодца — сам овца! — подвела итоги боя наша рефери Марина, староста класса. Она давно точит зуб на Кольку, который портит общую успеваемость класса и, кроме того, любит пакостить девчонкам. Старосту поддерживают хоть и не очень дружно, но все же общим хором. Тут, в класс впархивает историчка, с порога истошно возмущаясь тем, что мы не сидим за партами и не изучаем новый параграф. Истерика ее длится с полчаса, так что сразу после того, как она смолкает, раздается звонок, и мы, сметая все на своем пути, кидаемся вон из класса. На перемене меня окружают ребята: в какой спортивной клуб я хожу и можно ли туда записаться. Ничего особенного в этом нет, как сказал бы Учитель, силу уважают. Впрочем, одного из них можно взять на заметку — Юру. Он пацан хороший, правильный, как мне кажется. Надо бы поговорить с Учителем об этом.

Мы входим в кабинет, Учитель кивком приглашает к столу.

— Давай, выкладывай, что у тебя?

— Короче, так получилось, что пришлось одному отморозку морду набить, — я поежился, вспоминая хруст Тимофеевых очков.

— С кем подрался? Ты чувствуешь свою вину? — лицо Учителя сразу делается строгим, даже суровым.

— С Колькой, одноклассником. Вечно к слабым цепляется: то к первоклашке, то к ботанику из нашего класса, — тут я подумал, что мало я Кольку отделал, надо бы еще…

— Я так понимаю, что ботаник — это какой-нибудь отличник? — Учитель прищурился.

— Точно — отличник, и к тому же очкарик.

— Ну, заступиться за слабого — благородное дело. Пока я проблемы не вижу…

— Я тоже так думаю. После драки пацаны заинтересовались нашим клубом. По мне — из них только Юра, стоящий парень. Можно, его привести к нам?

— Можно, дело хорошее. А ты с ним дружишь?

— Не… Я, кроме Федьки, ни с кем не дружил, а в последнее время и с ним не очень особо получается. — Мне вспомнилось, как мы с ним раньше были не разлей вода, и мне стало совсем хреново.

— Ну, ты так особо по поводу Федьки не переживай, вы здесь все как братья… — После некоторой паузы Учитель продолжает: — Даже если сегодня не общаетесь, завтра снова начнете дружить. Между братьями бывает всякое.

Оно, конечно, верно — брат есть брат. И все же мне не раз уже думалось, с чего это мы с Федькой разбежались с некоторых пор. И мама обратила внимание на то, что он перестал появляться у нас, не звонит. Она Федьку жалеет из-за его непутевого папаши. С ней я отмазался просто: у нас расписания разные, вот и видимся реже. В ответ она такую странную фразу произнесла: «А твой Михаил разделяет и властвует. Мда…» И этак, скептически повела головой, как это она обычно делает, когда чем-то недовольна, а как быть и сама не знает.

— У меня сейчас встреча начинается, — прервал мои размышления Учитель, — от нее очень многое зависит, так что ты пока иди и не кисни. Все будет хорошо!

Это было сказано так, что поверилось: все обойдется.

— А давай-ка сегодня на дискотеку пойдешь, с девчонками познакомишься.

Вечером, выходя из клуба, я наткнулся на Даню, который явно был в приподнятом настроении.

— Мы тут намылились сходить в дискотеку. Присоединяйся.

Я почесал затылок. Захаживал я пару раз на дискотеку, что неподалеку от нашего дома, не скажу, чтоб в восторге от этих танцулек. Но попробовать стоило, хотя бы для того, чтобы поближе с Даней познакомиться, а то вон я вроде бы свой человек в клубе, а так толком ни с кем и не сдружился. А Даня таким образом выполняет поручения Учителя?

— Даня, а много соберется народу?

— Да ты не переживай все — свои. Заодно и с ребятами познакомишься, почувствуешь себя в коллективе. Эти его слова будто взбодрили меня.

— Пошли, только учти, я танцевать не умею. — Майкла Джексона из меня не получится — это точно.

— А у нас в компании никто танцевать не умеет, так что расслабься, — Даня совсем уж по-свойски хлопает меня по плечу.

Дискотека — это обычный полутемный зал и грохочущая музыка. Данька чувствует себя здесь как рыба в воде. Не говоря ни слова, он тянет меня в угол, где тусуются ребята, выбритые точно так же, как мы. На нескольких футболки цвета хаки и армейские боты. В общем, выглядят они круто. Уже вблизи, я узнаю среди них двоих парней, приходивших на тренировки вместе с Федей. Один из них протягивает мне руку:

— Привет, Артем! — Я жму ему руку, тщетно пытаясь вспомнить его имя.

— Привет, Леха, — это уже с ним здоровается Данила и по кругу называет остальных. Меня представляет особо. — А это наш знаменитый Артем.

— Даня, ты чего? Чем это я знаменит? — Я удивленно поворачиваюсь к Дане.

— Недаром, Учитель возится, с тобой? — В глазах ребят читаю нескрываемую зависть.

— Ладно, ребята, раз Учитель возится, значит, стоит он того, — Даня обводит взглядом зал. — А что девчонок, с которыми стоило бы познакомиться, нет?

— Чего-чего а этого добра навалом, — и ребята довольно заржали. — Вон, стоят красотки, на нас пялятся. Даня решительно двинулся к ним, поманив меня головой.

— Пошли!

Я, чувствуя себя полным дураком, тащусь за ним. Девочки и правда симпатичные. Особенно та, что стоит, прислонившись к бару, зажав в левой руке сигарету, а в правой — бутылку с пивом. М-да, Учителю такое не понравилось бы точно. А еще меня кольнула мысль о том, что я не могу представить Иру с пивом и сигаретой в руках. Ее даже в этом бедламе, называемом дискотекой, представить невозможно. До того она особенная. Девчонка подмигивает мне, отхлебывая пивка. Данька, перекрикивая грохот музыки, орет:

— А ты чего не танцуешь? Она совсем не против.

Подмигнув сигаретно-пивной диве, он тянет ее подружку на площадку.

— Тебя как зовут? — вопрос ей в самое ухо.

— Полина, можно Поля, — она пьяно расхохоталась и, отлепившись от стойки, повисла на мне.

«От любви и от тоски пропадаю я», — несется над дискотекой. То же визжит мне в ухо Поля. Визжит, а приятно…

Поле-Полине не то что танцевать — стоять непросто… Обслюнявив меня, она поинтересовалась в свою очередь моим именем. За сим последовало полупьяное признание: она любит меня и будет любить всю жизнь, а как мое имя — совсем неважно. В подтверждение сказанного, она назвала меня Васей, добавив, что я — ее судьба. Тут возникает ее подружка и снимает с меня Полю:

— Она сегодня чуть перепила, не обращай внимание. — Она вбирает в грудь побольше воздуха и кричит: — Меня зовут Оля, а тебя?

— Артем, — я улыбаюсь, как можно шире. Мало того, что девочка довольна симпатичная, к тому же, кажется, нормальная. — Потанцуем?

«Без любви и без тебя пропадаю я-я-я…»

— С удовольствием! — она вновь призывно улыбается. — Только мой парень будет не в восторге. — Ее губы растягиваются, вызывая во мне смешанное чувство самодовольства и некоторого смущения. Коли у самой есть парень, чего со мной заигрывать…

В общем, когда мы покинули дискотеку, я вправе был подумать, что истерика, поджидавшая меня дома, не стоила культпохода сюда. Уж лучше бы я сидел дома, телик смотрел.

Был третий час ночи, когда мне пришлось выслушать стенания матери по поводу того, что, пока я ее в могилу не загоню, не успокоюсь, что худшего сына свет не видел, ну и так далее. Все как обычно. Только на сей раз я решил криком ответить на крик.

— Мне не семь лет, чтобы в девять ложиться! Я вырос и теперь тебе придется смириться с тем, что возвращаюсь в полночь. На это у ней был старый как наш диван аргумент, мол, не для того меня растила, чтобы я стал уголовником. Мой аргумент — с грохотом закрытая дверь в своей комнате. Ответ также не нов, но достаточно убедителен. Она смолкает, я же поворочавшись в постели, как-то незаметно засыпаю. Увы, это тоже не ново…

Выйдя из дома, я невольно засматриваюсь на небо: с утра хлопьями валит снег, сугробы намело — уж по колено — зима! И слава Богу! Без него — без снега, трескучего мороза, какая Россия? Московский мороз не холодит, а закаляет. Чье это изречение? Не помню, значит — мое. Сгреб руками снег, потер им лицо — сразу стало бодрей, веселей. Совсем другое дело, теперь и в школу шагать не так тускло.

И тут впереди мелькает Иркина фигурка, она тоже спешит в школу. Вот так сюрприз! Я шагаю, любуясь ее распущенными волосами. Ее плечи облегает светлая шубка, на которую падают волнами волосы. Она движется, вернее, плывет в утреннем сиянии очень медленно, едва переступая своими стройными ножками, чтоб не оступиться. Можно, конечно, набравшись духу, эдак, запросто поравняться с ней, да только пошлет меня куда-нибудь подальше. Эх, повод нужен, случай должен представиться. Вот если б она вдруг поскользнулась и упала, не так, чтобы больно шмякнуться о тротуар, а так, легонько присесть, так, чтобы я смог подхватить ее под ручки. С моей везучестью, скорее, сам растянусь на ее глазах. Вот смеху будет… А Ира, меж тем, остановилась у зебры, раздумывая, очевидно, как обойти огромную лужу, затем решительно шагнула на проезжую часть. А дальше события разворачивались стремительно. В тот же момент, на дороге возникла, неизвестно откуда, машина. Ира инстинктивно попыталась отскочить от нее и, неловко поскользнувшись, упала на асфальт. Джип исчез так же незаметно, как и появился. Черт, какой же я идиот! Домечтался… Вот она фортуна у твоих ног. Я со всех ног кидаюсь к ней: только бы она оказалась жива. Надо присесть на колени, и осторожно приподняв голову, позвать — Ира! Она открывает глаза и что-то шепчет, еле слышно. Неважно, что она произнесла. Главное у меня получилось быстро и красиво, как в американских фильмах. И дальше надо действовать как в фильмах.

— Ты в порядке? — Она непонимающе смотрит на меня, и тут я понес чепуху:

— Ты помнишь, как тебя зовут?

— Артем, я даже помню, как зовут тебя, — улыбается она. «Черт возьми, она улыбается мне!» — Не волнуйся, со мной все в порядке, помоги мне встать, пожалуйста. — Вот это да — это тоже относится ко мне!

— Ой, извини, — я соображаю, что выгляжу глупо, потому что стремительно теряю способность соображать. Эта мысль выбрасывает меня на ноги и я догадываюсь, наконец, подать ей руку. Она знает, как меня зовут! Это чего-то да стоит!

И вот ее протянутая ко мне ладонь, я помогаю ей подняться, подбираю ее сумку. Оглядев себя, она огорченно закрывает лицо руками: новенькие шубка, сапожки — все в грязи, руки в царапинах.

— Этот урод даже не остановился, хорошо, что ты успела увернуться из-под колес. Ты запомнила его номера?

— Нет, а что? — она тряхнула головой.

— Найти бы его, и так отдубасить, чтоб на всю жизнь запомнилось.

Ее ответ на мою горячность — улыбка. Затем еще один подарок судьбы:

— Придется домой возвращаться, — вздыхает Ира и тянется за сумкой, которую я все еще сжимаю в руках.

— Я тебя провожу — вдруг у тебя сотрясение, голова закружится. — Более всего я боялся, что на мое искреннее беспокойство она просто расхохочется. — Где ты живешь?

— Здесь недалеко, — она показывает на многоэтажки, сгрудившиеся за парком, где, прошло мое детство.

— Тогда пошли! — И я решительно придвигаюсь к ней, предлагая опереться на руку.

— На самом деле, с головой что-то у меня, — и она берет меня за руку чуть выше локтя. — Спасибо тебе.

Я молчу, все произошедшее кажется чудным виденьем, как и аромат, такой сладостный и нежный, которым дышит ее тело, столь близкое и манящее. Если заговорю — сказка исчезнет. А все, что происходит так похоже на сказку: Ира спокойно шагает рядом и о чем-то запросто щебечет со мной, словно, мы знакомы целую вечность.

Остаток пути мы проходим в согласном молчании. Ире явно не по себе и я замедляю шаги, мысленно радуясь возможности побыть с ней. Но вот мы у ее многоэтажки, она отпускает мою руку и слегка отстраняется.

— Дальше — я сама, — и перехватив мой недоумевающий взгляд, поясняет, — у нас лифт вчера испортился, а квартира на четвертом этаже. Придется потихонечку карабкаться. — И она снова улыбается, но на этот раз как-то слабо и беспомощно.

— Нет, так не пойдет. Как это потихонечку? Ты неважно выглядишь, — я окинул Иру взглядом. — Давай я тебя на руках понесу.

Естественно, она запротестовала, но именно в этот момент стала оседать на ступеньки лестницы, ведущей в подъезд. Я едва успел подхватить ее, предотвратив повторное пикирование оземь. И тут выскакивает запомнившаяся фраза классиков: «Торг здесь неуместен!» — я решительно подхватываю ее на руки и несу, легкую и воздушную. И сам себе я кажусь сильным, готовым горы своротить. Понятно, что в последнее время не на яхте загорал с коктейлем в руках. Как же здорово, что Никита нам на тренировках спуску не давал. Без клубных накачек я бы Иру не то, что на четвертый этаж, удержать на руках не смог бы. Я вдыхаю запах ее волос, щекочущих мое лицо, прижимая ее ласково и так, чтобы слегка касаться ее теплых рук, таких нежных и тонких, чувствовать упругое соприкосновение ее грудей — загадочное, незабываемое ощущенье, которое вызывает во мне непреодолимое желание приблизиться губами к ее коже, устам. Да, да, именно устам — точно говорили классики!

Но вот и ее дверь, как же быстро мы взлетели на четвертый! И Ира уже выскользает из моих объятий, звонко и непринужденно смеясь:

— Кто же из нас попал под машину?! Весь вымазался, грязный, как и я.

С сожалением я протягиваю ей сумку, которая все это время болтается у меня на плече, и вот нас разделяет порог ее дома, который, мне видно никогда не перешагнуть.

— А ты, почему не заходишь? Тебе надо хотя бы одежду почистить. Неужели ее слова обращены ко мне? Она так запросто приглашает меня к себе, будто мы знакомы уже сто лет. В самом деле, не идти же в таком виде в школу.

Я переступил порог и невольно присвистнул: такого красивого жилья мне еще не приходилось видеть. Разве, что в телесериалах. Пол прихожей и тот украшен ковриком, на стене — огромное зеркало в позолоченной раме, напротив сияющий солнечный берег, тепло которого, словно разлито в комнате, у двери деревянная вешалка, вся в резных завитушках. На эту вешалку небрежно водрузила Ира свой полушубок, что вряд ли украсило обстановку.

— Сейчас мама придет, она, наверное, за продуктами спустилась, так что ты проходи. — Она решила, что меня смутит появление ее предков, иначе, зачем ей добавлять. — Я ей расскажу, как ты меня спас. А пока попьем чай.

— Ира, спасибо за приглашение, но лучше как-нибудь потом. У меня сегодня второй урок алгебра, не хочу опаздывать, — выпалил скороговоркой я, а сам подумал: с чего это болтаться у нее дома, коли и маманя вот-вот заявится.

Поцеловаться точно не успеем. Да и не захочет она, скорее всего. А, впрочем, как знать, может и получится что? Я глянул на свое отражение в зеркале, надеясь найти подтверждение своим мечтаньям. Передо мной — перспектива комнаты, вся заставленная книжными полками. Я в жизни не видел столько книг, разве что в библиотеке. Книги эти, интересно, для красоты тут или они действительно книголюбы, предки Иры?

— Елена Андреевна всегда нам тебя в пример ставит, считает, что в наших одиннадцатых классах ты — самый способный.

Это, приятно, конечно, слышать, если б не тяжелое разочарование, связанное с тем, что она вовсе не интересовалась никогда моей персоной, а слышала как-то от математички вместе со всеми.

— Вот не знал, что, числюсь в примерных школьниках. Я, пожалуй, пойду.

Я был смущен и счастлив одновременно.

Она стояла все еще рядом, так близко, что мне ничего не стоило, как бы, по-дружески чмокнуть ее в щечку. И это у меня получилось запросто, почти панибратски!

— Ты же завтра придешь в школу?

— Да, наверно.

И уже слетая с лестницы, услышал голос Иры вдогонку:

— Артем, спасибо.

Я выскакиваю на улицу, как ошалелый. Меня слепит яркое солнце, пьянит чистое хрустальное небо, кругом все светится дивным сияньем, жаль только снежное кружение прекратилось Из дорогого супермаркета выскакивает негритянка облепленная пакетами. Во черномазая! А моя мама даже заглянуть сюда боится, не то, чтобы отовариться заморскими колбасами. Далась мне, однако, эта негритянка! Мне сейчас самый раз думать об Ире, самой красивой девочке в мире. Вспоминать ее голос, ее взгляд, ее глазки, струящиеся как шелк волосы, ее походку, легкую, танцующую! Между прочим, и характер не то, что у других, не задавала, проста и спокойна. Другая, окажись на асфальте забилась бы в судорогах, а она даже не всплакнула. А как естественна она в своих роскошных хоромах. Другая бы и за порог не пустила…

Я с нетерпением ждал следующего дня и все гадал, придет Ира в школу или нет. На большой перемене, вбежав к ее классу, как бы невзначай несколько раз прохаживаюсь мимо галдящих девчонок. Иры, увы, среди них нет. Ничего не поделаешь, придется поворачивать оглобли, или, говоря любимым словцом матери, спуститься вниз, не солоно хлебавши. И тут, о счастье, о фортуна! — она мелькает в девичьей стайке. Хорошо бы тут применить стоп-кадр — она же ищет меня взглядом. Я же это вижу. Отчаянно машу рукой, и она отвечает своей кроткой улыбкой. Мать моя, я, кажется, начинаю балдеть, иначе с чего я вообразил, что Ира пытается обратить на себя мое внимание. Она стоит вполоборота ко мне, все еще не двигаясь с места, ведя нарочитую беседу с подружками. Ничего, мы не гордые, нам не привыкать делать шаг первым. Без этого она б не оказалась в моих руках.

— Привет! — как же классно она выглядит, даже следы царапин на щеке не портят ее очаровательное личико, сияющее загадочной улыбкой. — А я тебя весь день ищу, чтобы спросить, как ты себя чувствуешь?

— Я в порядке. В принципе, мне повезло — отделалась парой царапин. Врачи говорят, что я родилась в рубашке.

— Выходит, я зря переживал… — и тут я осекся. Ну и тема для светской беседы, черт бы тебя побрал, Артемка! После таких сантиментов она решит, что герой братвы «Красного кольца» сохнет и дохнет по ней.

— Правда? Ты действительно беспокоился? — тень счастливого смущения озарило ее лицо. — Если честно, то мне повезло, что ты оказался рядом вчера. Не представляю, как бы я дошла до дома без тебя.

— Раз так, придется стать твоим секьюрити. Идет? Сегодня после школы идем домой вместе — провожу домой?

— Идет, — согласие следует после короткой заминки, и даже с нескрываемым огорчением: — Только у нас сегодня шесть уроков.

— Значит, я тебя буду ждать в вестибюле после шестого.

Может это и есть любовь, а может нечто иное. Только это мечта несет меня на своих невидимых крыльях через все этажи к вестибюлю, никого не замечая, сметая все и вся на своем пути. А вот и она — такая далекая и близкая, такая долгожданная. И мне хочется горланить на всю улицу, как Дима Билан: «Я устал, хочу любить, но так, чтоб навек!» Именно — навек. Но песня и музыка не моя стихия, хотя во мне все поет. И мороз мне, облаченному в тонкую куртку, нипочем, и снег хрустит как-то по особенному и время несется с бешенной скоростью, и подъезд ее дома, поглотившего Иру, кажется родным и близким…

…В клубе собрание, его я ждал с нетерпением. Нет, что ни говори, а жизнь моя преобразилась. Словно разом кончилась сырая муть осени и неожиданно наступила пора уверенности и удач. Мне надо рассказать о своем однокласснике Юре. Если смогу убедить ребят в том, что он правильный пацан, в следующий раз можно привести его к нам. Чем больше таких пацанов в «Красном кольце», тем надежней и сплоченней наше братство. И перед Учителем не ударю лицом в грязь, ребята еще больше зауважают. Это для меня особо важно. Дело не в том, что хочется выделиться. Клуб мне представляется настоящим воинством, а значит, те, которые стоят во главе его, ведут остальных вперед. Я желаю быть таким, и я им стану. Вот и Учитель о том же говорит, что организация не стоит на месте. Когда все только начиналось, год назад, в «Красном кольце» состояло всего двадцать ребят. Сегодня братство объединяет больше сотни человек. Как тут не орать от восторга. Ура Учителю! Учитель поднял руку, призывая всех к спокойствию:

— И поэтому я думаю, что настало время разбить нашу организацию на десять отрядов, и каждый из них возглавит командир. Какие будут предложения? — Чего тут думать — решение Учителя верно! Зал одобрительно загудел. — Итак, оглашаю список тех, кого считаю нужным поставить во главе отрядов. Обдумайте каждую кандидатуру и на следующем собрании — после Нового года взвесим, как говорится, все «за» и «против». Я не представлял себе, что кто-то возьмется перечить выбору Учителя. А с другой стороны он сам приглашает высказаться…

В мгновенно наступившей тишине зачитывается списки будущих командиров. Некоторые из них мне уже знакомы. Все они — члены клуба со стажем. И вдруг звучит и моя фамилия. Повезло же мне! Вот так сюрприз! А может ошибочка какая или однофамилец выискался? Но по лицам ребят вижу, что речь идет обо мне. Теперь самое время рассказать о Юрке, рекомендация как нельзя кстати, Учитель одобрительно кивает головой. Ну что же, все идет как надо. Одно плохо — кое-кто из ребят отводит взгляд, явно смущенные моим выдвижением. Завидуют? Скорее, удивлены — я ведь новичок в клубе. Как тут не подумать: из молодых да ранних. Вот и Федька вместо того, чтобы поздравить, проходя мимо, двинул меня плечом. Больно не от удара — от обиды. Неприятный момент, этого так нельзя оставлять. Я останавливаю его во дворе, когда уже никого нет.

— Федя, подожди, нам надо поговорить.

— Мне не о чем с тобой говорить, — он обошел меня и двинулся дальше.

Я нагнал его, не теряя надежды, что он выслушает меня.

— Мы же друзья, более того — братья!

— Мы, действительно, дружили, но в клубе ты по-новому раскрылся — подлизой обернулся, пронырой! — Он смотрит на меня с презрением. — Пролезть хочешь в любимчики! Ради этого на все готов. Не то, что друга, мать родную продашь! Так что кончилась наша дружба, братец Лис.

Как убедить его в том, что он жестоко ошибается? Как объяснить, что симпатии Учителя связаны вовсе не тем, что я выкаблучиваюсь перед ним, а воспоминаниями о войне, где он потерял друга? Но динамит, которым Федя начинил себя, уже приведен в действие. Он сбрасывает мою руку и молниеносно проводит удар, не оставляя никаких шансов ни увернуться, ни заблокироваться. Короткий удар в челюсть и я на асфальте. А бывший друг так же резко поворачивается и исчезает в темноте. Как будто его и не было.

Вот я и потерял своего единственного друга. Жаль, конечно. Очень жаль. Но горевать по поводу того, что из моей жизни исчез Федор, нет оснований. Значит не особо и верным другом был, если мой первый успех мог его так оттолкнуть. Зависть — страшное дело. И хорошо, что так вышло сейчас, а не позже, когда он меня мог подставить по-серьезному, подлянку мне кинуть.

Я вовсе не одинок. Да, я лишился друга. Но приобрел еще больше: Учителя, можно сказать отца. И к тому же наверняка стану командиром: значит будут люди, за которых я буду в ответе. С Нового года начнется новая жизнь! Так что — вперед, без уныния и сомнений!

…Незаметно подошло двенадцатое декабря. Мама считает этот день знаковым, с отметиной. И все очень просто: двенадцать на двенадцать дают сто сорок четыре, выходит, я должен прожить именно столько лет. А то, что накануне по телику показывали 16-летнего пацана, ставшего чемпионом мира по вольной борьбе, в то время как, я, его ровесник, только копчу небо, ее ничуть не волнует. Правда, очень скоро я выдвинусь в командиры, что не каждому дается в шестнадцать лет! Это что-нибудь да значит! В этот день она, как всегда, будит меня поцелуем и протягивает мне подарок. Она считает, что главное в подарке — упаковка, чем красивее, тем лучше. Вот и сегодня я с утра — я обладатель коробки, пестрящей розочками, ленточками, бантиками. Как тут не поморщиться: все-таки я уже не ребенок, но через секунду я готов расцеловать маму:

— Это же мобилка! И какая крутая! Супер! Ты у меня супер! — я готов прыгать от восторга на кровате, как в детстве.

— Мне сказали, что это самая модная модель, — щеки мамы даже чуть зарделись от удовольствия. Полезла было погладить меня по головке, да наткнувшись на колючий мой ежик, отдергивает руку, словно обожглась.

— У Иры точно такая же мобилка, только по-женски отделана — с красной каймой. Не то, что мой — серо-стальной телефон. Его по всем каналам рекламируют крутые, накачанные ребята. Чем я теперь не крут?!

— У Иры? А кто это такая? — вечно бдительная мама настораживается.

— Да так, одноклассница, — как можно неопределенней и безразличней отвечаю я.

Обычно мне подарки на день рождения делали мама и Федор… Федька вечно всякую ерунду дарил.

Столь чудесно начатый день завершается настоящим сюрпризом в клубе, где меня встречают накрытым столом. Во главе праздничного убранства восседают Никита и сам Учитель.

— Привет, это в честь тебя, — в общем гуле слышится бас Данилы, очень довольного произведенным впечатлением.

Было чему удивиться — никогда я не отмечал свой день рождения за столь роскошным столом и в такой, поистине братской обстановке.

— Артем, Данила сейчас хорошо сказал: «в твою честь». Действительно, у тебя есть честь и это самое главное. Оставайся таким всегда! — это тост Учителя, он его произносит первым, после чего мы активно приступаем к поеданию того, что на столе.

— Становится тепло и уютно, чуть кружится голова и мне кажется, что окружающих меня людей я знаю давно и воспринимаю их как родных мне людей. И это, притом, что на столе ни грамма спиртного. А потом пошли рассказы Учителя о службе в армии, о Чечне, Никита все твердил о важности физической подготовки. Я вникал их каждому слову и впервые ни о чем не думал, впервые за все прожитые шестнадцать лет моей жизни ничто не тревожило меня. Мы так отмечаем дни рождения всех членов клуба, но, по-моему, лучше всего провели мой день.

В подтверждение того, что начинается новая эра, уже дома, раздается звонок Иры:

— Я тебя поздравляю, Артем! — по ее голосу чувствуется, что она слегка волнуется, и хотела бы сказать нечто большее, чем обычные пожелания о счастье и крепком здоровье. Я уже счастлив, хотя чувствую, что для полноты счастья не хватает звонка президента России.

— Кстати, у меня теперь есть собственный мобильный, — и я диктую ей номер. — А модель такая же, как у тебя: специально подобрал.

Она смеется: радостно и безмятежно, и мы с ней прощаемся. Потом мама накрывает на стол чай и мы с ней съедаем по кусочку тортика, куда она навтыкала семнадцать свечек.

А президент мне не позвонил. Но заснул я все равно счастливым сном.

Зато утром меня ждет большой сюрприз: стоило мне подойти к школьному двору, как я услышал визги, вопли, какой-то дикий шум. Я ускоряю шаг и почти вбегаю туда. Передо мной сгрудившаяся толпа, я расталкивая локтями ребят, пробираюсь вперед и то, что я вижу меня просто ошеломляет. Я сотни раз видел, как дерутся ребята, не раз сам был в самой гуще, но то, что происходит сейчас, куда круче. Манька, из параллельного класса, вцепившись в волосы девчонки, которую я не знаю, пытается ее повалить на землю. Кто-то ржет, кто-то свистит, у нескольких ребят в руках я заметил мобильники, на которые они снимают происходящее. Наконец, у Маньки получается и ее соперница повержена. Она уже на земле и теперь это отвратное зрелище должно закончиться. Но не тут-то было. Маня начинает бить ее по голове острым каблуком, кто-то из ее одноклассниц придерживает девчонку, чтоб она не отползла. Из оцепенения меня выводит колючая снежинка, упавшая мне на лицо. Я поднимаю глаза к небу, и краем глаза замечаю, как две училки смотрят на нас из окна учительской. Разумеется, никому из них не приходит в голову разнять этих двух ненормальных. Это для них просто развлечение, а мы тут можем поубивать друг друга. Нашли гладиаторов. Эта мысль и выводит меня на середину круга. Я обхватываю Маню руками, это называется клинчем и оттаскиваю от девчонки, та уже не шевелится и только прикрывает голову обеими руками.

Маня пытается вырваться, но не тут-то было. Я в нее буквально мертвой хваткой вцепился. Неужели, правда, что женщина в ярости, куда страшнее, чем любой мужик? Манька хрипит:

— Еще раз подойдешь к Павлику и я тебя просто убью, ты меня поняла?

Девчонка что-то стонет в ответ, в общем шуме этого и не разобрать. Манька, изловчившись, угрем выскальзывает из моего клинча и снова бросается к ней. Снова удар каблуком на этот раз в живот. И я, уже схватив ее для верности за волосы, выталкиваю за пределы орущего ринга. Перед нами все расступаются, и мы идем по коридору, как если бы я был тренером знаменитого боксера, провожающего его с ринга. Мне противно даже прикасаться к Мане. Разве женщина может быть такой? Я не представляю маму или Иру в такой же ситуации.

Она ноет:

— Отпусти, мне больно.

— Я уж думал, что тебе боль неведома, ты же у нас крутая! Вон, как дралась, Тайсон уж обзавидовался, — все это я ей выговариваю в углу школьного двора.

— А чего она лезет к Павлику? В следующий раз просто прирежу и все тут, — она сплевывает кровь, которая сочится из разбитой губы, но говорит это так, что понятно — не пустая угроза. И мне снова становится не по себе. Женщины ведь не должны быть такими свирепыми.

Как-то незаметно пролетело время до Нового года, и однажды утром я просыпаюсь с радостной мыслью, что не надо спешить в школу — каникулы. А с другой стороны, чему тут радоваться: вместе со школой лишаюсь и ставшей привычной возможности видеться с Ирой. Ведь последние недели мы все время вместе — в школу и со школы, пару раз нам удалось даже погулять вечером. Может, и сегодня мне улыбнется удача? Ясность в это дело можно внести не раньше двенадцати часов — раньше звонить неудобно, да и смешно свое нетерпение выказывать. А стрелки ходиков тащатся с черепашьей скоростью. Но я уже научился ждать и знаю, как забить время без телевизора и вдруг обнаружить долгожданное слияние стрелок. А вот и ее голосок сообщает, что она тоже скучает дома, и даже намеревалась мне звонить. К черту телефон — я мигом выскакиваю на улицу, чтобы возникнуть через несколько минут перед ее домом. А к чему рюкзак у меня за спиной? Уж не в поход ли я собрался в ближайший лес? Ах, не в лес, а на каток. Ценю за юмор.

— Так, вот, дорогой Артем, — она так и говорит: «дорогой»! — легче научить корову летать, чем ее кататься на коньках.

— Это оттого, что вам, сударыня, с тренером не повезло. Со мною все будет по-другому, — успокаиваю я ее.

— Неужели? Однако учти, если я убьюсь на льду, то мой призрак будет преследовать тебя до конца жизни.

Шум и гам ледового дворца напоминает мне о далеких днях, когда я впервые вышел на лед в сопровождении моей вечно заботливой мамы. Увы, вскоре ее поглотила работа и домашние заботы, и ей стало не до катка. Меня некому стало возить, так я и забросил коньки. Но все равно до сих пор в этом Дворце спорта для меня все родное. Все это я рассказывал Ире, помогая зашнуровать ей коньки и препровождая ее первый выход на лед. Она вцепилась в меня так, как я когда-то в маму — будто в случае неудачи не на лед шмякнется, а в пропасть. Разумеется, как и все новички, она то и дело валится на бок, увлекая меня за собой. Мне стоит немалых усилий придать ее скольжению устойчивость. Увы, пару раз мы-таки спикировали на лед. По счастью, мне во время удается бесстрашно подставлять вмиг покрывшиеся ссадинами руки, дабы она не бухнулась головой о лед катка. Главное — она не ноет и не ревет, как большинство новичков вокруг. Каждый полет сопровождается звонким смехом и шутками по поводу моих тренерских способностей и своей неуклюжести. На морозе она раскраснелась и стала непередаваемо красивой, такой, что я не могу оторвать от нее глаз, что, конечно, не лучшим образом сказывается на обучении конькобежному спорту.

— Ты такая красивая, — мы стоим у ее подъезда, и я понимаю, что если сейчас не поцелую ее, то умру.

Она словно читает мои мысли, в том, как она опускает глаза, я вижу мгновение, когда я прикоснусь к ней. Я неуклюже обнимаю ее, и касаюсь ее губ. Сладкое тепло растекается по всему моему телу…

— Мы же увидимся на Новый год? — я не отпускаю ее ладошку, пока она, с тихой улыбкой полушутя, полувсерьез не сказала: — Ну, как тут не согласиться, если рука уже онемела! Я ведь не боксер…

И она вновь засмеялась: звонко и весело.

Конечно, это хорошо, что мы увидимся на Новый год с Ирой, но что я ей подарю? После долгих и мучительных раздумий на следующий день направляюсь за советом к Учителю. После того, как я выпалил приветствие, тут же приступил к вопросу номер один для меня:

— У меня тут такая проблема: не знаю, как быть…

— А что такое, Артем? Никита, кстати, доволен твоими результатами. Так какие проблемы возникли, давай выкладывай

— Мне нужно сделать подарок на Новый год одной знакомой, что купить — ума не приложу.

— Наконец-то, ты научился излагать суть проблемы прямо и без проволочек, — Учитель усмехнулся и в задумчивости потер подбородок. — Знакомой говоришь? Сколько времени ты будешь на тренажерах?

— Еще часок, — и я вопросительно уставился на него.

— Ну, вот и ладненько, зайдешь ко мне после тренировки, тогда и поговорим.

Никита с удовлетворением посмотрел мой «бой с тенью», порекомендовал впредь больше времени проводить на беговой дорожке, заодно предупредил, обращаясь ко всему залу, что тридцать первое — это повод для лентяев пропускать тренировку, и чтобы завтра все, как штык, были в клубе. Теперь можно было двигаться и к Учителю.

— А что это у тебя за знакомая, которой надо сделать подарок? — встретил он меня вопросом.

— Девочка одна из нашей школы, она в десятом учится, — я покраснел, — мы просто дружим.

— Дружба — это хорошо. Надеюсь, она русская? — Было в тоне наставника что-то шутливое, однако в глазах я не заметил обычной улыбчивости.

— Конечно, учитель, у нее и фамилия русская, и внешность славянская, — заволновался, сам не зная отчего.

— Молодец, Артем. Пожалуй, на следующем собрании поговорим о том, как важно, чтобы каждый русский парень держался своей крови. А то спим с черными, а потом удивляемся, не народ, а сплошные полукровки. Ладно, с девушкой все ясно, а что ты маме подаришь?

— Маме? — я удивленно посмотрел на него. — Но это же не Восьмое марта. Обычно, я ей цветы покупаю на праздники.

— Ну, во-первых, Новый год тоже праздник. Во-вторых, если уж ты делаешь своей подружке подарок, то и маме, будь любезен, преподнести что-нибудь. Деньги есть?

— Я понемногу откладывал, — теперь у меня на щеках наверняка костер полыхает. И когда только я избавляюсь от этой дурацкой привычки. Небось, уже приметили эту мою детскую черту в клубе…

— Держи, — учитель протянул мне несколько бумажек. — Купишь духи и маме, и своей девушке. Между прочим, завтра будет первое боевое задание. Но об этом мы поговорим утром, а сейчас топай домой. К маме.

«А на улице снег, а на улице дождь, а на улице о-о-о-сень танцует одна, ты меня не найдешь, ты меня не возьмешь, ну, а если найдешь, то найдешь не меня» — это в соседней беседке радуются зиме. А на улицу меж тем накинулся вечер, успеть бы в магазин. В нашем районе уже все позакрывалось, зато в центре Москвы все расцвечено праздничными огнями. И что особенно радует — везде скидки. Сколько лет женщине, которой я хочу подарить духи, интересуется миловидная продавщица, которую я попросил подобрать «что-нибудь приличное». Я таращусь на нее во все глаза. Вот уже не думал никогда, что духи и возраст как-то могут быть взаимосвязаны. Оказывается, могут! И еще как! Продавщица снисходительно улыбается. Подарить Ире и маме одно и то же не получится. Наверно, это единственное, чего Учитель не учел. Я купил духи в розовой коробочке для Иры и в белой — для мамы: первой — Армани, второй — Шанель. Не так-то просто, оказывается, покупать духи — целая наука! Я поспешно распрощался с любезной труженницей прилавка, решившей продолжить свою просветительскую лекцию и прихватив поздравительные открытки бросился домой.

Ну, с мамой все понятно: «Самой лучшей маме на свете. От самого счастливого сына. Люблю, целую, твой Артем непутевый». Подумав, на всякий случай приписываю: «Извини за орфографические и грамматические ошибки». С Ириной открыткой пришлось повозиться — целую тетрадь извел на черновики. Зато встал из-за стола с чувством исполненного долга.

В общем, ни свет, ни заря я, самый счастливый человек на свете, уже на ногах. Чмокнув маму, не откладывая в долгий ящик, вручаю свой подарок перед тем, как убежать на тренировку. Мой презент, надо сказать, производит впечатление — мама даже ахнула при виде бантиков и цветочков.

— Артем, где деньги раздобыл, спросить не грех? Или опять Михаил облагодетельствовал, деньжат подбросив?

— Мам, ну зачем ты так? Я сам деньги откладывал, а Михаил Васильевич только подсказал, что да как. А ты недовольна всем, как всегда.

— Артем, мне не хочется выглядеть неблагодарной, и я верю, что Михаил искренне к тебе привязан.

Мама принимается торопливо развязывать ленту. Разобравшись с оберткой, она вскидывает на меня свои повлажневшие глаза, и мне думается, что все-таки она действительно самая лучшая на всем свете.

Я выхожу в прихожую и внимательно разглядываю свои видавшие виды ботинки. Мама мгновенно оценивает ситуацию: пока я навожу блеск на свои «ботфорты», она выносит мне свитер из моей комнаты, на дорогу.

— Вот будем жить на Багамах — гуляй себя в декабре в тенниске. Кстати, открытка у тебя замечательная получилась. И насчет ошибок правильно напомнил, только надо извиняться либо за грамматические вообще, либо конкретно за орфографические, пунктуационные и иные. Это, так, на всякий случай.

— А тебе лишь бы покритиковать.

— Извини, но очень уж хочется, чтобы сын грамотным человеком вырос.

— Все, я побежал, у меня сегодня тренировка, а потом я с ребятами в город пойду, гулять…

В клубе Даня, оставив без внимания мое приветствие, что было крайне странно, отрывисто бросает:

— Тренировки не будет — у нас ЧП.

И мы со всех ног несемся к Учителю. А там и без нас полно народу — человек двадцать наших, с головами обритыми наголо. И Никита тоже уже тут, что подтверждает чрезвычайность ситуации. Учитель обводит собравшихся долгим, изучающим взглядом и подчеркивая каждое слово негромко, но твердо произносит:

— Сегодня вам предстоит боевое крещение. Есть один замечательный институт, общежитие которого оккупировано заезжим отребьем: ворами, насильниками, незаконными мигрантами, одним словом, азиатчиной.

Это вовсе не несчастные беженцы из Таджикистана или Северного Кавказа. Вот послушайте, что сказал недавно один из больших милицейских чинов Москвы, генерал-майор Иван Глухов: в столице объявилась банда малолетних расистов — «Черные ястребы». Она состоит из кавказцев. Кроме совершения обычного ограбления, от своих жертв, исключительно славян, малолетние преступники требуют, чтобы они в унизительной форме высказывались в адрес русских вообще. Короче — налицо факты классического разжигания национальной вражды и ненависти.

Учитель отрывается от газетной вырезки, из которой зачитывает свое сообщение. Выразительно оглядывает зал, играя желваками. Наша доблестная милиция, у него вырвался иронический смешок, сегодня сообщила, что банда наконец обезврежена. Но, посмотрите, чем завершается эта омерзительная история. Подносит к глазам вырезку: «Эту банду, совершившую как минимум одну коллективную попытку убийства, судят всего лишь по статье 213 УК ПФ — хулиганство! Все. Наш прямой долг ответить своим судом на этот беспредел азиатов».

— Они понаехали отовсюду и захватывают общаги, где живут скопом, как в юртах — в грязи, в антисанитарии. Так они привыкли. Кроме нас с вами, их некому заставить уважать наши законы. Для Артема это — боевое крещение. По тому, как ты справишься с поставленной задачей, будет ясно, быть тебе командиром или нет. А главным назначается Данила. Вопросы есть?

Вопросы имелись, но большей частью технического характера. На них поручается ответить Даниле по ходу дела! Мы высыпали на улицу, встали кругом, готовые выслушать детали операции. Данила остановил свой взгляд на мне:

— Трусишь? — и усмехнулся. — Не боись, общежитие на другом конце столицы, нас там никто не знает.

— Боюсь или нет, операция покажет, — ответ мне показался вполне достойным, хотя, признаюсь, в глубине души было неспокойно.

— Молодец, раз не трусишь. Значит, план такой: большинство черномазых, окопавшихся в этом гадюшнике, разъехались на Новый год по своим аулам. Ближе к вечеру, по нашим данным, около четырех часов, оставшиеся соберутся на кухне первого этажа праздновать Новый год. Ишь, как ловко устроились! Покажем им Новый год по-русски?

И он резко расстегнув куртку. выбрасывает руку запястьем вверх, так, чтобы обнажилось, сверкнув на солнце клеймо «Красного кольца». В следующее мгновенье мы соединили наши руки, что означает клятву быть верным данному слову.

— затянул кто-то и остальные бодро подхватили любимый мотив, который обожает Учитель. Уж я-то знаю.

Вскоре наша рать бесшумной тенью возникает перед обшарпанными дверями общаги. Лазутчики заранее доложили, что вахтера на месте нет, видно, тоже решил встречать Новый год у себя дома. И правильно сделал. Не сторожить же черномазых в такой праздничный день. Мы неслышно пробираемся во внутрь здания и подкрадываемся к кухне. И тут нам открывается зрелище настоящего кавказского пиршества. Набитая под завязку кавказцами кухня, мужики, рассевшиеся напротив своих чернявых баб, зелень, бутылки, спертый запах горелого мяса и человеческих тел. На какое-то мгновение повисает тишина, слышен детский вскрик. Кто-то из черномазых матерится. И тогда Данила хватает урода, сидящего с краю стола за шкирку. Сверкнул кастет — сигнал к атаке. И мы идем вразнос!

Я кидаюсь на здоровенного, лет сорока, мужика, имевшего неосторожность подняться навстречу. Он сгребает меня в охапку своими крестьянскими лапищами, но я чудом вырываюсь и наношу несколько коротких по его тупой башке. Однако этого явно недостаточно. Два хука под дых сбрасывают его огромную тушу на стол с яствами, где он обретает привычную оружие — внушительного размера тесак. Этому детине все равно как орудовать ножом — чистить картошку или всадить его мне в горло как жертвенному барану. Однако я совсем не баран, и мгновенно перехватив занесенную надо мной руку, ребром ладони наношу оглушающий удар по аорте. Он покосился как старый шкаф и стал валиться на пол. Тут самый раз придушить его. Я, наверное, так бы и сделал, если б не гаденыш, впившейся вампиром мне в шею, да так что я чуть было, не потерял сознание. Мне не составляет особого труда скинуть его с себя, как омерзительного москита. С глухим стуком он ударяется об стенку. Истошный бабий визг перерезает всеобщий гвалт, в то время как кто-то из наших тащит к выходу по обломкам разбитой посуды, через перевернутые стулья чьи-то окровавленные лохмотья. «Может, это кровь кого-то из наших?», — проносится у меня в голове?

Откуда-то издалека слышен приближающийся вой милицейской сирены. Крики, плач и стоны. Мы спешно покидаем поле битвы по полутемному коридору, мимо притулившегося к стенке черномазого с усиками паренька, с неестественно вывернутой рукой. Я двинул его ногой — на прощанье, усатик матерится. Данила орет, что надо отходить, и мы, уже не мешкая, выскакиваем на улицу. А дальше — кидаемся врассыпную, как и задумано, каждый к своему метро, автобусу. И — по домам. Окончательно прихожу в себя уже вбежав в метро, успешно преодолев пару километров, хотя сердце колотится так, словно вот-вот выпрыгнет из груди. К бегу с препятствиями пришлось прибегнуть не из-за страха — таково условие операции — надо немедленно исчезнуть с места боевых действий, дабы избежать объяснений с ментами. На станции я спешу к концу перрона, где много народу — легче раствориться в толпе. Но наши доблестные мусора торчат и тут. Сколько же их, черт возьми! И как я этого раньше не замечал. Перед праздниками ментов, можно сказать, больше чем пассажиров. Забившись в угол вагона, и свесив голову, я прокручиваю в голове перипетии боя. Действовал я не только кулаками, но и мозгами, как учили на тренировках. Спасибо Никите! А еще варежку разевал на него. Вот только все тело болит так, будто на мешках с цементом надорвался. И круги перед глазами разбегаются. Ну да бог с ним, с телом — шрамы, как говорится, украшают мужчину. Однако с этим дебилоидом пришлось изрядно накувыркаться. И поколотить он успел меня таки, пока я до горла его не добрался. Повезло, можно сказать…

Везло мне весь вечер. Мамы дома не было, значит можно спокойно раздеться и рассмотреть себя в зеркале. Тело являло собой этакую летопись моей первой схватки за чистую Русь. И всему виной моя прозрачная кожа. Пожалуй, мама права, когда иронизирует, что про меня «толстокожий» никак не скажешь, и румянец из-за этого у меня чуть что проступает, и синяки, ссадины подолгу красуются на теле. Хорошо, что этот придурок лица не задел, так, пара ушибов. Все! Можно считать, что операция завершилась вполне успешно. Можно со спокойной совестью сесть перед телевизором, там как раз прикольная комедия — обхохочешься. Звонок в дверь, наверняка мама. Нагрузилась с сетками, кульками, коробками как дед Мороз, вот и не может сама дверь отпереть. Ага — так оно и есть — свободные у нее только зубы. Можно подумать, что за новогодним столом у нас соберется куча гостей. Она сбрасывает весь свой груз на пол, опускается бессильно на табуретку, прямо в прихожей:

— Посижу пару минут, и начну готовить, твой любимый «столичный», ладно?

— Мамка, что бы ты ни приготовила, все равно это будет самым вкусным блюдом на всем белом свете.

— О-го, мой сын научился делать комплименты! — в ее взгляде столько ласки, что я готов сам взяться делать столичный салат. Если б еще знать — как …

— А чем это тебя разукрасили? — воззрилась она на мое помятое лицо.

— Да так, с тренажера упал, — махнул я беспечно рукой.

Но вот стрелки на ходиках приближаются к восьми, пора звонить Ире. Она откликнулась на звонок мгновенно, словно ждала его. Неужели?

— Привет! С наступающим Новым годом тебя, — мой голос звучит вполне уверенно.

— И тебя также, Артем. Всего тебе наилучшего, — прощебетала, нет, пропела она, и мое имя в ее устах звучало с особой нежностью. А может это все мне кажется, выдумки? Сейчас проверим.

— А давай сегодня увидимся? Погуляем?

— Ой, Артем, — и опять нежность в голосе, — сегодня праздник, боюсь, мама меня не отпустит надолго. Но мы можем на пару минут увидеться в нашем подъезде. Хочешь?

— Конечно, хочу. А когда? — я рассчитывал на большее, с другой стороны, Новый год, семейный круг…

— Давай за пять минут до Нового года. Помнишь, как в «Песенке про пять минут»? — и она игриво засмеялась.

— Конечно, зайчонок, как скажешь, так и сделаем, — как же мне нравится ее смех. Нет, что ни говори, а она мне не отказала!

Теперь остается самая малость — объяснить маме, что мне надо непременно отлучиться под самый Новый год. Всего на пару минут. Максимум на полчаса. Ничего страшного, если учесть, что все предшествующие праздники мы провели в семейном кругу, точнее вдвоем. Отец даже когда жил с нами, вечно испарялся со своими собутыльниками отмечать. Одним Новым годом больше или меньше — значения не имеет. К одиннадцати мы садимся за праздничный стол, и мама, как всегда, напоминает мне о том, что я и есть та самая ось, вокруг которой вертится ее жизнь, не будь оси, то есть меня, ее жизнь потеряла бы смысл.

Стрелки на часах, меж тем, показывали полдвенадцатого. Если монолог не прервать, даже бой кремлевских курантов ее не остановит.

— Мам, я тоже очень тебя люблю, но я сейчас должен бежать… Не обижайся, ладно?

Мне показалось, что мой умоляющий голос произвел на нее желаемое впечатление.

— Артем, а что случилось-то?

— Я тебе потом все расскажу, — и наскоро чмокнув ее в щеку, спешу прошмыгнуть к себе в комнату — за подарком для Иры.

Уже в прихожей, увидев у меня в руках сверток в ярко-розовой блестящей бумаге с прикрепленной живой розой, мама понимающе улыбается…

На улице хлопают петарды, тысячами светлячков вспыхивают бенгальские огни, с диким визгом проносятся машины, припозднившиеся спутники спешат по домам. Отчего люди к обычному календарному дню относятся как к тайне, заключенной в прощанье с уходящим годом?

Вот он — без пяти минут двенадцать — миг счастья — гулкий стук сердца в груди, призывные сигналы мобильника, стук двери где-то в глубине блока, радостное щелканье каблуков. Ее каблуков. И вот она рядом, улыбающаяся, счастливая. Как и я. Вышла в ночь и все осветила. И я протягиваю Ире свой подарок — первый в моей жизни.

— С Новым годом.

— И тебя с Новым годом, — она вручает мне маленький яркий пакет, означающий, что она меня также ждала и что эти стремительно проносящиеся мгновения сказали нам нечто большее, нежели то, что мы произнесли, глядя друг другу в глаза. И я обнимаю Иру — под бой курантов, венчавших нас в ночи под снежным кружением. Мы замираем в долгом поцелуе. И так бы стояли целую вечность, если б кто-то из ее соседей не разбудил нас своим удивленным хохотком. Она шепчет что-то очень нежное и убегает. А я возвращаюсь к себе домой, ловя ртом снежинки, никого и ничего не замечая. Никогда мне не было так радостно. Этот миг и есть, наверное, ощущение счастья. Миг, длящийся целую вечность…

Удивительно — спал как убитый, а проснулся с той же мыслью, что и лег — я самый счастливый человек. Первым делом шлю сообщение Ире, спрашиваю, что она планирует на сегодня. Через пять минут, когда я уже наливаю чай, телефон пропищал ответ: «Привет. А как ты относишься к цирку?». Разумеется, положительно, к семи буду перед ее домом. Да мне сейчас и кладбище покажется самым замечательным местом в мире! Только вот вопрос: смогу ли я достать билеты в цирк? Чего тут сомневаться — должен достать!

Открываю свой шкаф и извлекаю из его забитой барахлом утробы, старые джинсы. Черт, разве так должен одеваться парень, который идет на свидание с любимой? Ладно, все равно мне нужно сначала на тренировку — скажу, что с тренажеров иду. Заодно, поговорю насчет ее взглядов на жизнь, расскажу про Учителя, про наше братство. В клубе ко мне сразу кидается Борька:

— Артемка, тебя Учитель зовет. Быстро!

Одернув свитер перед кабинетом, уверенным шагом направляюсь к Учителю.

— Ну, во-первых, с Новым годом, орел, — он крепко, по-мужски, с явным удовлетворением жмет мою руку. — Во-вторых, я уже знаю, кто как себя вел вчера и хочу сказать, что я в тебе не ошибся. Ты — молодец…

— Спасибо, Учитель! — Чувствую, как лицо заливает румянец. — Это вы из меня человека сделали, вам — спасибо.

— Я так и знал, что ты ответишь что-нибудь подобное, — он улыбнулся. — И вот еще что… На днях будет собрание, где я буду говорить о важности чистоты крови. И ты подготовься. Объясни в чем разница между истинно русскими и теми, кто натягивает на себя маску русского будучи, Бог знает, что за нехристью на самом деле. — Он по моим глазам понимает, что я не в теме и считает нужным пояснить: — Вот, переезжает грузин в Москву, женится на русской, он же, как хамелеон — человек без родины, языка, семьи — берет ее фамилию, дети тоже записываются на фамилию матери — получается русская семья. Вроде бы. А на деле?

— Остаются грузинами?

— Если б! Хуже, это самые опасные враги, они ж как волки, а этих животных, сколько не корми, все равно в лес смотрят. В любой момент усыпив нашу бдительность готовы нам в спину нож всадить. На государственную службу просачиваются, в армию. Эти же «русские», пользуясь своей славянской фамилией, еще и земляков тянут в Москву. Настоящим русским такой выкормыш никогда не станет. Так что подготовься к собранию, ты парень с головой на плечах, вот и воспользуйся ей. — Учитель сделал паузу, потом отпустил меня: — Ну ладно, иди, занимайся.

На автобусной остановке мое внимание привлек цветочный ларек — впервые в жизни. И привлек названием «Добрый цветочник». А еще этот добрый дядя проводит рекламную акцию и предлагает десять роз за двести рублей. Это ж каким добрым надо быть, чтоб предлагать четное количество цветов по сходной цене. Даже я знаю, куда идут с двумя или десятью цветочками. Именно этой мыслью я и делюсь с белокурой бестией — продавщицей, вернее с ее огромной грудью, обтянутой в тесную кофточку. Она смеется в ответ и делится опытом:

— Это ты по молодости не знаешь, что делать с десятком роз. А станешь постарше, так с пяток любовнице будешь возить, а еще пять в багажнике будут валяться для жены. Так что оптом дешевле выходит. А ты мотай на ус, через какой-то десяток лет вспомнишь меня добрым словом, — и она опять смеется, глядя, как я заливаюсь румянцем.

Честно признаюсь, меня мало трогают цветочки-лепесточки, но три белые розы, жавшиеся друг к другу на витрине в жалком глиняном горшке, так и просились ко мне. Ира восхищенно всплеснула ручками, увидев, как я достаю из-за пазухи свой маленький букет. И в следующую минуту она жестом фокусника извлекает из кармана билеты:

— Раз ты не против цирка, то мы идем туда. Знаешь, у меня с детства такая привычка: я, братик, родители — мы всегда по праздникам ходим в цирк.

Под ее болтовню невольно думаю о том, как было бы здорово, если бы у меня была такая же семья. Но ничего, вот вырасту, женюсь на Ире, и у нас будет куча детей. Трое! Бог троицу любит. Я крепко сжал ее руки, и вскипающее во мне возбуждение слегка кружит голову. Вагон вообще-то полупустой, но сидеть нам не хочется. Каждый раз, когда вагон дергается, Ира хватается за меня, в конце концов, я ее обнял за плечи — оберегать ее — моя обязанность. А цирк, между прочим, оказался заполненным не малышней с бабушками, а такими же парочками, как мы с Ирой.

В начале представления вышли клоуны: мне всегда было жалко Рыжего, вечно его Белый накалывает. Так получилось и на этот раз, Белый облил Рыжего водой и был таков, а тот остался на арене, фонтанируя слезами. Но мне не до смеха: Ира шепчет, обжигая меня своим дыханьем, что ей всегда нравились рыжие. А я ей: мне всегда нравились блондинки, а конкретнее та, что сидит рядом. В буфете, когда Ира садится за мороженое с вишневым вареньем, я смотрю, как она ест его, любуюсь ею и думаю, что у нее все получается изящно и красиво.

— Честно говоря, я с удовольствием доела б мороженое сама, но говорят надо делиться с ближним, — и она, рассмеявшись, протягивает мне стаканчик.

— Мне нравится твой подход к жизни.

Мне действительно нравится в ней решительно все. Я касаюсь ее рук, удивляясь их холодности. Мне хочется передать им свое тепло поцелуями и поглаживанием ее тонких и нежных пальцев. Она смущена:

— Знаешь, у меня что-то с кровообращением, поэтому руки всегда холодные. Врачи говорят, что со временем это пройдет.

Все проходит… Где это я слышал? Только б представление это длилось вечно: хрупкая девичья фигура, непроницаемая темная даль зала, повисшая над бездной манежа, ослепительные вспышки и мы.

Увы, этот сладостный миг кончается совершенно прозаическим образом: вспыхивает свет, покончив с волшебством представления, и все кидаются к гардеробу так, будто опоздавшему грозит вечное проклятье.

Мы стоим на площади перед метро, не желая расставаться.

— Куда теперь? Я посмотрел на нее вопросительно, она еще ближе прижалась ко мне и сказала:

— А хочешь ко мне в гости?

Такое не могло мне присниться даже в лучшем из снов. От неожиданности я мямлю, что-то вроде того, мол, неудобно как-то — что я твоим родителям скажу? Здравствуйте, я ваша тетя?

— А дома никого нет, предки в гости ушли и брата забрали с собой, вернутся поздно. — И она посмотрела на меня таким взглядом, что я ни слова не говоря, устремляюсь с ней — в обнимку к метро.

Мы стоим, прижавшись друг к другу, в конце полупустого вагона. И чтобы изменилось, если б он был забит до отказа? Ира отвечает на мои поцелуи, запустив руки под куртку, она гладит меня по спине. Мои руки скользят по ее спине, постепенно спускаясь вниз и ее тело, становится мягким и податливым. Сколько продолжалось это чудесное забытье? Во всяком случае, когда в тишине какая-то узкоглазая грымза с черными, как у монстра волосами, уставясь на нас, прогнусавила:

— До чего молодежь дошла, совсем стыд потеряли, — поезд видно давно стоял.

В другой раз я б нашел, что сказать этой мегере неудовлетворенной, но Ира тянет меня к выходу и я послушно следую за ней. Также молча, мы перешагиваем порог ее квартиры, где как-то, не умеючи принимаемся стаскивать друг с друга, ставшие вдруг тяжелыми дубленку и куртку. Не сразу удается преодолеть сопротивление пуговиц да петлиц, и какое же их множество, господи! И когда, наконец, она предстает передо мной в своем, элегантно облегающем ее стройную фигурку платье, я неожиданно для себя подхватываю ее на руки и хрипло спрашиваю:

— Где твоя комната? — кивает она куда-то вглубь квартиры и я, миновав кухню, столовую, оказываюсь в небольшой комнате, убранство которой — письменный стол в углу и диван-кровать у стенки — безмолвно свидетельствует о том, что наш любовный корабль пришел точно по курсу. Я ее буквально бросаю на кровать, покрывая лицо, шею, плечи поцелуями. Ее трясет озноб. Я лежу с ней рядом и без умолку говорю любимой все ласковые слова, которые знаю.

— Ира, я тебя люблю. Ты очень красивая, нежная, непохожая на других.

— Ты же будешь со мной нежен? Я никогда раньше не делала этого, — у нее в глазах стоят слезы. — Я ни с кем никогда не была…

— Я тоже никогда не занимался любовью, — заметив в ее глазах недоверие: — Честно. Ты — моя первая девушка.

Она прижимается ко мне, и жар, излучаемый ее телом, подсказывает мне то, о чем бы я, наверное, никогда б не догадался сам — она тоже жаждет любви. Как это произошло, я никогда не смогу рассказать, но я вошел в нее, она содрогнулась всем телом. Это движение лишает меня рассудка, во мне вспыхивает всепожирающий огонь, малышка шепчет мое имя так страстно, так пламенно и возбужденно, что наше слияние кажется вечным, а обладание ею есть истинное откровение: Ира — моя.

Уже потом на улице, когда мной овладеет неописуемое бешенство, заставившее вскинуть руку вверх и заорать во все горло:

— Я — мужик! — Какой-то ханурик в ответ залопотал, что он меня уважает, но предпочел спешно скрыться за углом, в то время как из груди моей вырвались торжествующие песенные звуки.

Отчего такая тишь в этот особенный день моей жизни? Чего-то еще должно случиться? Чего я жду? Ответом мне тихой тенью, скользнувшая в комнатку мама:

— Не хочешь рассказать мне о своей девушке?

Я пораскинул мозгами, что лучше — стоять насмерть, как партизан или пойти на признание, которое может оказаться спасительным? И что постыдного в моем рассказе об Ире? Поймет ли она, какая она потрясающая девчонка и как мне с ней повезло?

— Мама, то у меня появилась девочка, красивая, умная, ласковая. Одним словом, классная. Мы любим друг друга. Мы с ней всегда будем вместе, — меня словно прорвало, и я никак не мог остановиться. — Она не похожа на других. С ней здорово, я очень хочу, чтобы ты с ней познакомилась.

— Конечно, милый. Я буду рада.

Она так же бесшумно, как и явилась, поднимается и уже у двери, выключив свет, тихим голосом прощается со мной:

— Когда ты появился, мне хотелось прижать тебя к груди и никогда не отпускать. Наверное, я в те дни слегка свихнулась, потому что я брала тебя на руки с одной и той же мыслью: «Ты мой и только мой.» Она и сейчас не дает мне покоя — эта сумасшедшая мысль. Только думается мне, как же быстро пролетело время — шестнадцать лет — целая вечность и случилось то, что должно было случиться, чего я все эти годы более всего боялась — у тебя появилась девушка, которая также считает, что ты принадлежишь ей и только ей. Вот и все.

Что-то непривычно нежное шевельнулось во мне, я невольно привстал, не очень понимая причину, нахлынувшей на нас обоих грусти.

— Спи, Артемка, — и она растворилась в темноте.

В следующее мгновенье я провалился в сон, и снилась мне Ира. Это было самое долгое, самое захватывающее сновидение в моей жизни.

Я поспеваю к самому началу собрания, когда уже все в сборе. Учитель появляется в зале последним, мы встаем, приветствуя его. Он выглядит несколько утомленным. Праздник праздником, а он, наверняка, занят чем-то важным.

— Ну, орлы, Новый год мы встретили по-нашему, по-русски. Полагаю, черномазые еще не скоро оправятся от наших предпраздничных поздравлений. — Учитель улыбается, мы все дружно гогочем. Но тут же смолкаем, Учитель продолжает вою речь. Слова его в воцарившейся тишине подают веско, значительно, мобилизующе. — Теперь пора заняться внутренними делами братства. На сегодняшний день мы еще не армия. Армия начинается с командиров. Сегодня мы делаем первый шаг к тому, чтобы стать силой, с которой будут считаться. Вы же хотите, чтобы в нас верили, уважали, считались?

Все наперебой галдят, возбужденно выкрикивая слова согласия. Но стоит Учителю поднять руку, призывая к спокойствию, как в комнате вновь воцаряется тишина.

— Вижу — сознаете важность сегодняшних выборов. У вас было достаточно времени обдумать кандидатуры командиров. Нет ли каких возражений или иное мнение? — он обвел строгим взглядом притихший зал.

— Ну что же, будем считать, что командиры утверждены. Теперь перехожу к тому, как нам предстоит работать отныне.

Все просто и ясно. С этой минуты все мы, то есть, командиры подчиняются Учителю и Никите, члены клуба — наши бойцы — с помощью жеребьевки делятся на отряды и переходят в непосредственное подчинение командирам. Боец, конечно, может в чем-то не согласиться с командиром. В таком случае он вправе обратиться в высшую инстанцию — к Учителю, который рассудит все по-честному. Но уж если Учитель решит, что боец серьезно провинился — дорога такому в клуб закрыта. Учитель подчеркнул, что командирам он полностью доверяет, и уверен, что дисциплина и порядок будут соблюдаться. Командир обязан проводить собрания бригад раз в неделю, а собеседования с бойцами ежедневно. Это позволит снимать возникающие непонятки, жить в дружбе и согласии. В общем, задача не из сложных для меня. Другое дело, если жребий подбросит мне свинью и Федька все время, сверлящий меня ненавидящим взглядом, попадет в мой отряд. По счастью, среди тех, кому достались бумажки, с моим именем моего заклятого друга нет. Он в отряде Данилы. Вот и славненько! Мои размышления прерывает Никита, объявляющий, что за физическую подготовку бойцов отныне отвечает командир лично. Так что за каждую пропущенную тренировку бойца, спрос, в первую очередь, с командира. Вот и хорошо — первое собрание отряда посвятим как раз этому. Пусть знают: голову откручу любому, кто посмеет пропустить «качалку».

Потом выступает Учитель и говорит уже то, о чем мы с ним толковали: о смешанных семьях и о том, что вся беда в том, что на свете все меньше и меньше чистой крови. — И мы сами виноваты в этом: спим с кем попало. Надо уважать себя. И кровь предков, что течет в нас. Даже если у вас просто секс с какой-то полукровкой, то надо обезопасить себя и от заразы, которую можете подцепить и от необходимости иметь ребенка от черномазой телки. А каких-либо отношений у вас с ними вообще быть не может, — Учитель обводит нас таким взглядом, что даже самый последний оболтус понимает, что это серьезно.

В заключение было объявлено, чтобы командиры собрались чуть позже в кабинете Учителя — есть дело, остальные свободны.

— Новое поручение хоть и несложное, но достаточно ответственное. Весь наш район необходимо обклеить листовками, но так, чтобы никто не знал, чьих рук дело. Лучше всего ночью, понятно?

— Что тут непонятного. Все ясно, а задание интересное. Где брать листовки?

— Их сегодня подвезут, а уже вечером каждый со своими бойцами приметесь за работу. Мы с Никитой поделим район на секторы, так, чтобы у каждого отряда был своя территория. Задача простая: сочетать боевые выпады с информационным, пропагандистским давлением. Им, азиатам, всем этим нелегалам, откуда бы они не съехались нельзя спуску давать — ни днем, ни ночью! Они должны находиться под постоянным страхом, все: взрослые, женщины и их дети. Только так их можно выдавить из насиженных мест. Начнут съезжать — значит, бойцы поработали на славу. Принцип понятен?

— Так точно! — по-военному чеканим мы.

Листовки — дело, конечно, нужное и интересное, но и тренажер не следует забывать. Это я в связи с моими последними наблюдениями за остальными командирами — старожилами «Красного кольца» — все крупные, накаченные. На их фоне я выгляжу просто хлюпиком…

В этот день я работал со штангой с удвоенной энергией. Что мне было делать — мне надо же выглядеть настоящим командиром, иначе так и останусь лилипутом на фоне остальных. А может попробовать толкнуть собственный вес? Я ложусь на скамью. Такой вес я еще не брал, тут самое главное не торопиться, как сказал бы Никита, вполголоса бормочу, упершись руками в гриф.

— Ты знаешь, я бы сказал то же самое, — слышу вдруг ироничный голос Учителя. Он возник у меня над головой и для страховки придерживает штангу. Я несколько раз отжимаю ее, после чего он снимает железяку с меня, укладывая на подставку.

— Учитель, я знаю, что нарушил правило, но мне кажется я способен на большее.

— Ничего, я с Никитой поговорю, чтобы он тебе специальную программу подготовил, раз тебе энергию девать некуда. Тем не менее, запомни: хоть ты у нас теперь командир, но самодеятельностью заниматься все равно не следует. А вдруг надорвешься, связки потянешь, что мне тогда твоей матери сказать?

— И все равно мне нужно побольше тренироваться, нагонять остальных.

— Установка правильная, с одной только поправкой: никогда не спеши.

Он не стал напоминать о том, что, мол, поспешишь — людей насмешишь. Добавил только, коли, я так серьезно отношусь к своему назначению, то надо воспитывать в себе самодисциплину.

Часом позже мы встречаемся во дворе, он дожидается возле своей машины.

— Думаешь, небось, что поедем домой вместе? Нет, мне еще сегодня поработать надо, а тебе порулить час-другой не помешает. — И он отточенным движением подбрасывает мне ключи от машины. — Водишь ты уже уверенно. Накатаешься — пригони ее обратно. Смотри из нашего района не вздумай выезжать. Здесь мою машину все знают, и никто тебя не остановит, понял?

Глядя на то, как я нерешительно перенимаюсь с ноги на ногу, он добавляет, словно бы поручение дает:

— Привыкай к ответственности: за себя, за мать, за свою женщину, за Родину, за машину, в конце концов. А ты что думал: быть настоящим мужчиной легко? Ладно, вперед — и чтобы к десяти машина стояла здесь.

— Спасибо, учитель!

Машина плавно выкатывается со двора, выехав за ворота, я торможу у обочины, чтобы набрать номер Иры.

— Привет, малышка! — выпаливаю, даже не дождавшись ее «алло».

— Привет! А если бы трубку взял папа? — И не дождавшись ответа, сквозь смешок: — Как я люблю, когда ты меня так называешь.

— Ты можешь спуститься во двор?

— Сейчас? Поздно, Артем, что я родителям скажу?

— Ты постарайся, у меня для тебя сюрприз.

После некоторого раздумья она решается:

— Ладно, что-нибудь придумаю.

— Только быстрее, ладно?

Вскоре я перед ее блоком. Ира спускается, кутаясь в пальто, которого я на ней еще не видел. Надо будет сказать ей, что она смотрится в новинке бесподобно, девочки это любят. Ира опередила меня, оценив по достоинству необычную картину — ее парень не жмется к стенке дома, как обычно, а солидно выходит из автомашины.

— Откуда у тебя тачка? — в ее голосе нотки волнения и где-то агрессии, что очень непривычно слышать от мягкой Иры.

— Мне ее Учитель дал, покататься, а ты что решила? — Мне действительно интересно, что она думает по данному поводу.

— Извини, Артем, я просто беспокоюсь за тебя…

Ира обо мне беспокоится. Вот это да! Она сама почувствовав смущение, тараторит о том, как я классно смотрюсь на фоне машины. Отвесив шутливый поклон, я открываю перед ней дверцу. Сперва мы заезжаем в наш двор — там тоже есть кого удивить, потом направляемся к ближайшей кафешке, и, получив в окошке мороженое, едем дальше — прямехонько к пустырю бездомных парочек.

— Малышка, я так скучал по тебе.

— Я тоже ужасно скучала.

И все повторилось как в лучшем из фильмов: мы снова занимались любовью. И счастье того, что она моя женщина, топит меня. Женщина, которая принадлежит только мне. Я попытался сказать об этом ей, что счастлив, потому что у меня есть она. А она сказала, что я тот, кто дарит ей счастье быть любимой. Мы молчим, и вдруг она спрашивает:

— А кто такой Учитель? Ты о нем так часто говоришь, он у вас по какому предмету?

— Он вовсе не школьный учитель, у него нет ничего общего с нашими жалкими крысами. Клуб «Красное кольцо», куда я хожу, придумал и создал он. Он учит нас правильно жить, поэтому, и считаем его Учителем.

— А что это за клуб, спортивный?

Я помню наизусть слова из клятвы: никто не должен знать о «Красном кольце», его людях и целях.

— Что-то вроде спортивного…

— Ты что-то скрываешь! — и она обиженно надувает губки.

— Главное для нас — любить родину. А для этого надо быть сильным, потому что слабый не сможет ее защитить. Грош цена такому патриоту! — убежденно чеканю я, и не без гордости сообщаю главную новость: — Между прочим, я сегодня стал командиром.

— По-моему, я слышала про этот ваш клуб, — она как-то странно смотрит мимо меня. — И что значит быть патриотом?

— Знаешь, Ира, об этом вот так просто, в двух словах, не поговоришь, — отвечаю, судорожно вглядываясь в дорогу. — Мы с тобой еще вернемся к этому разговору. Хочешь, завтра поговорим об этом?

— Хорошо, Артем, давай поговорим завтра.

Мне она кажется несколько смущенной или даже расстроенной, хотя еще пять минут назад смеялась моим шуткам. Надо бы поднять ей настроение. Только как это сделать? Совсем я не умею с женщинами обращаться. Ничего, это дело нехитрое — научусь. Правда, недавно я слышал выступление какого-то Нобелевского лауреата по химии, что ли, который сказал, что на свете все поддается изучению, кроме женщины. Но это он шутит, должно быть. Разве сложно бабу понять?

Мы уже у самого ее дома, моя машина плавно тормозит прямо перед блоком Иры. На манер джентльменов из американских сериалов, выскочив из своего лимузина, я галантно распахиваю перед ней дверь. Она с грациозностью поп-дивы подает мне руку и выбирается из машины с таким видом, будто у нее всю жизнь был личный шофер.

— Спасибо, благородный рыцарь, за вечернюю прогулку.

Она так хороша при бледном свете ламп, что я прерываю ее реверанс, впившись ей в губы.

А дома меня встречает не измученная ожиданиями мама, она давно отправилась спать, а нагрянувшая неожиданно бабуля. Она терпеливо дожидается на кухне любимого внучка, то есть меня, украсив прежде убогий стол — на двоих — блюдо, доверху набитым картошкой, которого хватило б на весь мой отряд. Какая же вкуснятина оказывается картошка в мундире, приправленная укропом, да ложечкой кукурузного масла, с двумя палочками сосисок и малосольными пупыристыми огурцами, бабушкиного производства. И все это — под добродушное ворчанье старушенции, у которой нет ничего на свете, кроме избушки на курьих ножках, моей матери — гордости всего семейства, потому как она единственная с дипломом и меня, ненасытного балбеса, но что ни говори, а уже настоящего командира. То-то еще будет, бабуля!

— Много двоек, должно быть, в четверти? — она домывает последнюю тарелку за мной. — А ведь последний год учишься в школе. Надумал, куда поступать будешь?

— Ни одной двойки, — чуть было не схватился за голову, мало мне мамы, которая ноет про институт, теперь еще и бабуля будет причитать.

— Ну и на том спасибо — она последний раз окидывает взглядом кухню, выискивая не порядок где, и, успокоившись идеальной чистотой, выключает свет. Мы отправляемся в постель, я в свою, а она к маме на кровать. Ее храп уже слышен и мне, а я еще немного ворочаюсь, отгоняя мысли об институте. Далась моим родичам эта шаражкина контора.

— Ты вокруг посмотри, что творится. Уже шагу ступить невозможно: всюду эти черномазые. Москва черт знает, во что превратилась, я уже не понимаю, где живу в России или в каком-нибудь Чуркестане.

Мы прогуливаемся по Тверской, так пожелала Ира. Она говорит, что если не спускаться в метро и не гулять в центре Москвы, забываешь, что живешь в столице. Потому что наша окраина больше похожа на городок в Подмосковье. Мне же не терпится объяснить ей, что столица меняет свое лицо из-за приезжих. Москва фактически оккупирована. А мы, коренные москвичи, превращаемся в меньшинство. Еще немного и нас рассуют по резервациям. Точь в точь так, как американцы когда-то поступили с аборигенами Америки — индейцами. Я вопросительно поглядываю на нее, стараясь уловить признаки одобрения. Голова у нее должна варить, ее фотка на школьной доске почета с первого класса висит.

— Ты что-то преувеличиваешь. И потом, это же невозможно отгородиться от всего мира. — Она сглатывает слюну, будто ей что-то мешает говорить, и продолжает. — И главное, Москва — столица России, а значит, здесь могут жить все: и татары, и буряты, и якуты. Все они граждане страны. Россияне.

— Ой, Ира, тебе в школе голову этим интернациональном вздором забили. Но ничего, мы с тобой обо всем этом еще не раз поговорим, и ты увидишь, что я прав. Россиянин — это совсем не то, что русский. Ты должна понимать между этими словами разницу. — Она ничего не отвечает, просто молчит. А с другой стороны — что плохого в том, что у нее свой взгляд на жизнь. Будет о чем поспорить. По мне — не спорить бы с нею, а вот так разглядывать ее личико под подающим снегом. Оно сейчас краше обычного…

Как это прекрасно — взять ее за руку, притянуть к себе и слушать ее болтовню о том, что пока не знает куда поступать — ей хочется на международные отношения, а родители настаивают, чтобы она стала врачом.

Хороший, однако, денек. Вот и по дороге в клуб на каждой стене расклеены наши листовки. Причем так, что захочешь — не оторвешь. Сам удостоверился. Когда очередь дойдет до нас, мы тоже не подкачаем! Молодец, Данька, на совесть постарались его ребята. Итак,

«ОБРАЩЕНИЕ ГРАЖДАН К ПРЕЗИДЕНТУ РФ Д.А. МЕДВЕДЕВУ

Уважаемый Дмитрий Анатольевич!

Не первый год как завершилась война в Чечне. Наш президент и Правительство, другие органы власти много сделали для возвращения Чеченской Республики к мирной жизни. Особая роль в этом принадлежит армии, мужественно выполнившей свой долг по восстановлению конституционного порядка на территории Российской Федерации. Поэтому мы хотим обратить Ваше внимание на вопиющую несправедливость, допущенную по отношению к офицерам Сергею Аракчееву и Евгению Худякову. Сергей Аракчеев, командир саперной роты, лейтенант дивизии им. Дзержинского (в/ч 3186,г. Реутов-3) и Евгений Худяков, командир роты разведчиков, лейтенант той же дивизии были дважды оправданы приговорами Северо-Кавказского окружного военного суда на основании вердикта присяжных заседателей по обвинению в убийстве трех жителей Чеченской Республики. Присяжные установили их полную непричастность к этому преступлению.

Для нас, как и для двух коллегий присяжных, невиновность Сергея Аракчеева и Евгения Худякова очевидна — ведь она подтверждается многочисленными доказательствами, среди которых показания почти тридцати свидетелей, приказы, заключения экспертиз и другие документы.

В ходе третьего процесса, проведенного уже без присяжных, одним судьей — и проведенного, на наш взгляд, крайне несправедливо — Сергей Аракчеев был приговорен к 15 годам лишения свободы, а Евгений Худяков — к 17 годам.

Мы считаем, что Верховный суд РФ, отменив оправдательные приговоры Сергею Аракчееву и Евгению Худякову, лишив их права на рассмотрение их дела судом присяжных, допустил в отношении них дискриминацию, фактически поставив военных, честно выполнявших свой долг в Чечне, в положение граждан второго сорта.

Для нас непонятно, почему военные, рисковавшие своей жизнью во имя мира и спокойствия в России, не имеют права на суд присяжных? Чем они хуже других граждан? И какая категория граждан следующей лишится права на суд присяжных?

Мы считаем, что произвольное лишение граждан нашей страны права на суд присяжных, вынесение им после двух оправданий жестокого обвинительного приговора, наносит ущерб престижу государства, авторитету судебной власти и ставит под сомнение принцип верховенства закона, провозглашенный в нашей стране.

Мы убедительно просим Вас принять меры для восстановления конституционных прав Сергея Аракчеева и Евгения Худякова».

Вот бы эту листовку да для полемики с Ирой!

Утро начинается с того, что кто-то долго и упорно трезвонит в дверь. Интересно, кого это нелегкая в такую рань принесла? Сейчас мама доложит, она уже пробирается — сонная — к дверям. Небось, у соседей внизу потекло или управдом объявит о вынужденном отключении отопления. Но трехэтажный мат, ворвавшийся вьюгой в жилище, говорит о совершенно ином, куда более захватывающем сюжете, окончательно лишает меня остатков сна, заставляя подскочить, как наскипидаренного. Как был, в трусах, бросаюсь в прихожую, где натыкаюсь на прислонившегося к шкафу, мужика — помятого, небритого, заполняющего все пространство удушливым запахом перегара и давно немытого тела. Это существо неопределенного возраста и вполне определенного вида — мой отец.

— Сынуля, а я вот к тебе, поздравить с Новым годом, — и он лезет обниматься.

— Какой Новый год? Конец января? Очнись, Олег! — мама сорвалась на крик. — Да что это за наказание такое?!

— Тема, ты видишь, как она со мной разговаривает? Вот, поэтому я и ушел от нее. Вечно орет и истерики закатывает, — и он, пьяно качнувшись, опять валится к стенке.

Мама, в отчаянии заламывая руки, пытается вытолкнуть его за дверь. В ответ сыплются сиплые ругательства и темная, грязная громадина движется на маму. Я кидаюсь загородить ее, и тут он замахивается на меня. Я действую автоматически: нырок в сторону от его хлипкого удара и молниеносный захват. Он продолжает материться, а мне ничего не стоит заломить ему руку еще выше. Можно было бы сдавить его и побольней, но мамка висит уже на мне и умоляет, оставить это вонючее чучело в покое. Я нехотя выпускаю его руку. Он привстает и без особой ненависти, словно бы сам с собой бормочет:

— Ах, вот ты какой — на отца родного руку поднял, да я тебя счас… — и он снова неуклюже машет кулаками. Вон оно что — он еще собирается отдубасить меня. Словно я шавка какая. Я буквально выношу его за дверь, предварительно врезав по шее. Можно было бы поддать ему под зад, чтобы с лестницы удобнее было спускаться, да что-то останавливает меня от этого неэтичного жеста — отец все-таки. После того как его ор и вопли стихают, мама, которую я с добрый час безуспешно успокаиваю, обняв меня, шепчет сквозь слезы:

— Артемка, ну зачем ты так… В конце концов, для тебя он все-таки отец… — И она, прикрыв лицо ладонями, рыдает.

— Еще раз явится, я его отделаю так, что на всю жизнь запомнит! Мало он у тебя крови выпил. Так он еще права качает. На водку ему захотелось, а не с Новым годом сынам поздравить! — Все это вылетает из меня пулеметной очередью. Кровь во мне еще долго клокочет, я еще долго не могу успокоиться.

Хочется кому-то рассказать обо всем, что произошло, но к Ире с этим не пойдешь, решит еще, что я такой же, как мой пахан, и не увижу ее больше. Поговорю с Учителем сегодня, хоть поделюсь тяжестью на сердце.

С тем и захожу в его кабинет после уроков. Он, глядя на мою поникшую голову, и выслушав мой рассказ, развеивает мои страхи.

— Совсем не факт, что ты станешь таким же, как твой отец. Я бы даже сказал, что все будет наоборот, ты никогда не возьмешь в рот ни капли спиртного, и станешь прекрасным мужем и отцом, когда придет час.

— Учитель, а вдруг вы ошибаетесь? «Яблоко от яблони недалеко падает», утверждает мой классный руковод.

— Ты знаешь, отец не тот, кто родил, а тот, кто вырастил. Так что я тебе гораздо больший отец, чем биологический папа, и похож ты будешь на меня, — он вышел из-за стола и приобнял меня. — Самое главное, он тебе дал — это твоя жизнь. А судьба твоя — в твоих руках.

Когда я выходил из кабинета, то впервые за много лет мне не было страшно мое сходство с этой рванью.

Часы над входом в школу показывают восемь часов ровно. Сколько раз мы их переводили, останавливали, да баба Валя ориентируется на свое чутье, и у нее в жизни не было такого, чтобы на минуту раньше дала звонок с урока. А мне не терпится дождаться звонка с последнего урока, а точнее девяти часов, когда состоится посвящение Юрки. Весь январь мы только и проговорили о том, как важно быть русским. То, что у него в паспорте записано «русский» еще не значит, что он действительно русский. Так говорил Учитель. А еще он учит меня, что, выбирая между тем, чтобы быть русским по духу или по букве, правильно следовать духу, хотя это по жизни и не просто. А иногда и опасно — времена такие пошли. В последнее время я чувствую, что мне удалось проникнуться этими мыслями, говорю я убедительно, убежденно, вижу — мне верят. Лишь бы мой подопечный в последний момент не струсил. Но он аккуратен, дисциплинирован, не пропускает тренировок. И Учителю, вроде бы понравился. Я оглядел поляну, где прошло мое посвящение. Всего-то несколько месяцев прошло, а ощущение такое, словно пронеслась целая жизнь. И я уже не школьник-сопляк, а командир, под началом которого отряд бойцов — настоящий мужик.

Эти мои размышления прерывает случайное соприкосновение с мобильником. Беглый взгляд на экране — пропустил звонок или сообщение от Иры. Пустой экран усмехается моей наивности: что-то у нас с Ирой в последнее время разладилось, она звонит все реже, правда встреч не избегает, но какая-то грусть появилась в ее облике. Знать бы, что ее тяготит. Но на все мои вопросы она только отмахивается. Ну да ладно, потом разберемся. Вон Данька деловито суетится со своими ребятами на поляне. Мимо пронесли черный сундук, в котором атрибуты ритуала посвящения. Пока мы с Данькой разъясняли бойцам место каждого отряда, кому, где стоять и что делать, возник Учитель. На нем обычная одежда, но известно — на церемонии он появится в загадочном и строгом одеянии — красной мантии, черной шляпе и черных перчатках, крепко сжимая жезл. Он не без одобренья оглядел всеобщее шустренье и отошел в сторонку — поговорить по мобильнику. До нас доносились обрывки его фраз. Впрочем, он особенно и не делал какой-то тайны из своего разговора с тем, кого называл по имени-отчеству и обещал урыть тех, кто путается под ногами. Ясно, что речь о черномазых. Но кто этот Анатолий Борисович, с которым у Учителя свои особые разговоры?

Мои размышления прерывает Данька со своим напоминанием о том, каким образом мне ввести Юрку на церемонию: «Вспомни, как это сделал Федька». При имени Федьки, я непроизвольно морщусь. Так наши отношения и не наладились. Ходит до сих пор обиженный, как красна девица. Ну и черт с ним, не больно-то мне такие друзья и нужны. Мне вообще никто не нужен, кроме Учителя и братства.

Невольно на ум приходят картины из нашего общего с Федькой прошлого, совсем недавнего и в тоже время кажется, что прошли многие годы с тех пор, как мы дружили. Вот бы мне больше не пришлось терять друзей. Ладно, пустые то мысли, пора бы двигать к клубу, за Юркой. Кстати, а вдруг тот возьмет и не явится, или опоздает — с него станется. Как с таким позорищем быть? Я ускоряю шаги, почти бегу и озябшая фигурка ссутулившегося Юрки — награда за мои переживания.

— Давно ты здесь? Я вроде не опоздал, — хлопаю я его по плечу.

— Если честно, то боялся опоздать, вот и приперся на час раньше. — Юрка выдал свое сообщение так, словно челюсти у него из железа и их забыли смазать машинным маслом.

Он порядком закоченел, я пытаюсь как-то поразмять эту жалкую сосульку, и, в конце концов, дружески подталкиваю его вперед! И все-таки он мне нравится — пришел и стоит до упада в одной курточке. Как и я когда-то. И я молча радуюсь тому, что сегодняшний день круто изменит всю его жизнь, он станет реальным пацаном, братом мне и остальным ребятам. Кончится его тусклое, никому не нужное существование.

Участники посвящения замерзли в ожидании мига исполненного значения — прикосновенья Учительского жезла, оставляющую вечную отметину братства. Как-то поведет себя Юра? Он, все-таки дернулся и закричал. Мы приняли его в братья, хотя каждый с удовлетворением подумал, что он на посвящении своем выглядел мужественнее. А по большому счету это было мелочью, которая забывается. Остается только отметина и братство.

Каждый из нас должен помнить клятву, данную при вступлении в ряды братства. Это напоминание Учителя. Мы вновь собираемся в клубе.

— Вы должны помнить о своей родине и если не хотите коптить небо, почем зря, то сделайте так, чтобы вас уважали и боялись за то, что вы — сила. А черные понимают только язык силы и ничего больше. Вы это осознаете? — и он выжидающе оглядывает нас.

— Да, Учитель! — Хор голосов отвечает ему.

— Вот и хорошо, что осознаете. А раз так, то отряды Вадима и Данилы завтра направляются на рынок, что на Петровско-Разумовской и наводят там порядок. Из-за черномазых там уже шагу ступить нельзя. — Учитель повысил голос, что делал крайне редко.

Если признаться, один его взгляд пугал меня больше, чем затяжные истерики исторички. Он несколько посуровел после разговора с тем самым Анатолием, который звонил накануне. А Юрку, как ни жаль, отдали не в мой отряд, на что я очень надеялся, а Даньке. Я очень рассчитывал на то, что мы с Юрой будем вместе, в конце концов, свой человек в отряде — совсем неплохо. Однако как ни крути, а это шкурнические мысли, и негоже держать их в голове, когда Учитель говорит о величии России. А все равно было бы здорово, если б я сблизился с Юркой точно так же, как когда-то с Федором.

А дальше его речь касается непосредственно меня: сегодня очередь моего отряда расклеивать листовки. Нужно охватить как можно больше территории и при том подальше от своего района проживания, чтобы избежать встреч со знакомыми.

С наступлением темноты я раздаю своим ребятам по внушительной пачке листовок и банке строительного клея с кистью, которыми меня снабдил Никита. Вся территория взята нами под пропагандистский обстрел, разбита на участки, по числу членов отряда. Так что работа каждого будет на виду. С тем мы и разбежались.

Самую толстую пачку я взялся расклеивать сам. Это по-командирски: самому до полуночи пройтись по дворам и украсить самые главные здания «приветами» из «Красного кольца». То-то шуму будет по всей Москве. Начнут срывать менты или чеченцы. Это нам на руку — только внимание к текстам привлекут. А текст хорош, не знаю, кто его написал, но здорово сочинил мужик — коротко и ясно, как в хорошей песне: «Россия — она одна и только для нас, русских! Потому что мы православные и белые».

Скорее всего, сам Учитель и написал, чувствуется его стиль. Я порядком промерз, пробираясь между домами, но к полуночи можно было гордиться проделанной работой: в моем квадрате не было ни одного дома, ни одного столба, на котором не красовался бы символ «Красного кольца». А еще я налепил листовку на дверь Интернет-кафе, в котором чаще всего тусовались чеченцы. И тут меня осеняет: а почему нам не создать сайт «Красного кольца»?

Утром я прямым ходом направляюсь в клуб. Сегодня школа обойдется без меня, а я запросто обойдусь без своей «суперской» школы. Учитель удивлен моим столь ранним визитом, но раз уж меня осенила гениальная идея, он готов выслушать.

— Учитель, а, что если мы сделаем сайт? Одним разом мы расклеим весь мир нашими листовками! — Я выдаю все на одном дыхании, какие выступления, информация, рубрики, и самое главное — дискуссии.

— Сайт, говоришь? — Учитель задумывается и, как всегда в таких случаях, начинает вертеть ручкой. Я с облегчением перевожу дыхание, значит моя задумка все-таки не полная дурь.

— Идея хорошая, но тут нужно все как следует продумать. Хорошую задачку задал, одним словом. Хвалю!

Я разворачиваюсь уходить, но у Учителя есть еще что-то для меня.

— Хочу сказать, что с заданием ты со своими молодцами справился на все сто процентов. Поблагодари от моего имени всех! Молодцы!

— Спасибо, Учитель, это все благодаря Вам.

Хорошие дни пошли, черт возьми! Неужели моя черная полоса, начавшаяся моим рождением, сменилась белой? Вот бы так оно и было на самом деле.

Поздно ночью бодро приближаюсь к дому, по привычке вскидываю взгляд на наши окна — света нет. С чего бы это? Пытаюсь открыть дверь своим ключом, не удается, ясно, что мама дома, через несколько секунд слышен шорох ее шагов, что-то она не торопится мне открывать — это на нее не похоже, даже на нетерпеливое притопывание не реагирует.

— Ты что притаилась в темноте? — шутливый тон призван взбодрить ее, ибо чувствуется, что с ней что-то не то. Вспыхнул свет и все стало ясно: мама стоит с заплаканным лицом. Она у меня вообще-то боевой товарищ, покричать, возмутиться и всплакнуть дела ради может, но чтобы, так вот, в темноте, горючими слезами — такое не припоминаю.

— Извини, Артем, я не хотела тебя пугать, — она проговорила это, с трудом удерживая слезы.

— Что случилось, мам? — я, как можно теплее, обнял ее. — Опять начальница разорялась?

— Какая там начальница, стала бы я из-за нее убиваться, только потише, а то бабушку разбудишь.

Видимо зря я радовался хорошему дню, что-то случилось из ряда вон выходящее.

— Да ничего страшного, просто перепугалась я сильно, — почувствовав, что я готов от нетерпения взорваться, несчастная мать призналась сквозь слезы: — Я же сегодня зарплату получила, а у меня сумку вырвали, когда я к метро шла. До того обидно, чувствую себя полной дурой.

Она вновь закрывает лицо руками, а я чувствую, как от ярости кровь вскипает во мне и гулко стучит в перепонках.

— Кто это сделал? — глухо вскрикиваю я, готовый взорваться от злобы, ярости, желания отомстить.

— Ну откуда мне знать? Спросил бы что-нибудь полегче. Только и успела запомнить: шапки, надвинутые на глаза, да странный акцент у того, кто ткнул меня в бок ножом…

Я на минуту представил мать: растерянную, жалкую, с сумкой в руках… И нож…

У меня словно отнялся голос. Со мной такого еще не случалось никогда в жизни. Никогда так вот физически я не ощущал столь сильной обиды за близкого человека и собственную беспомощность.

— Ой, Артемка, извини, не должна была я тебе этого говорить, да ничего не поделаешь. Не денег жалко — обидно и больно. Что же такое происходит: двое мужиков, у одного из них нож в руке, нападают на беззащитную, одинокую женщину. И где? В самом центре Москвы, в парке, через который я хожу двадцать лет каждый день. Господи, что же стряслось с нами? — в ее голосе столько недоумения и обиды, что у меня щемит сердце.

Что мне остается делать — обнимаю и глажу маму по волосам, по голове, склоненную мне на плечо — так, как она делала мне когда-то, в теперь уже таком далеком детстве. И еще нахожу слова утешения, ласки: то, что миллионы раз делала она, когда я впадал в отчаяние. Если бы у меня была возможность найти этих ублюдков, и разорвать их на миллион кусочков, я бы это сделал не задумываясь.

— А акцент, какой был у них? — начинаю допытываться я, хотя понимаю, что разыскивать двух воров, в кишащей бандюгами и убийцами многомиллионной Москве дело невозможное и это приводит меня в ярость.

— Может, как у кавказцев. Господи, какая разница, какой у них акцент и кто они. Уроды и есть уроды. Их у всех хватает. С тем же успехом меня могли ограбить украинцы, — она устало повела плечами.

— И все же это были кавказцы? — мне хочется, чтобы она согласилась с моими подозрениями.

— Скорее всего, да, но не понимаю, почему тебя так волнует, откуда конкретно приехали эти люди? — Мама оседлала своего любимого конька. И ее не остановить. — Главное в том, что у нас порядка нет. Где милиция? Где дружинники? Да в былые времена их сами москвичи скрутили б тут же. А тут такое равнодушие…

Я молча слушаю, думая о том, что надо бы встречать ее после работы.

— А как ты думаешь, стоит обратиться в милицию? — с надеждой в голосе в заключение вопрошает она.

— Если в сумке не было документов, то не стоит. Да даже если б и были, проще дать объявление в газету о потере. У нас Витька в клубе так и сделал.

— Пусть будет по-твоему, мой-не-по-годам-взрослый-сын? — мама ладонями утирает слезы, которые льются по ее щекам, как из крана.

— Ложись спать, Артемка, утро вечера мудренее, — я копирую ее голос очень похоже и мама, наконец, улыбается сквозь слезы.

— Пожалуй, ты прав, — и впервые за всю нашу жизнь не она зашла ко мне в комнату пожелать спокойной ночи, а я, дождавшись, пока она переоденется и уляжется, на цыпочках заглядываю к ней и, неуклюже чмокнув в щеку, говорю, что люблю ее больше всего на свете.

И это была ночь без сна — первая такая за всю жизнь, когда я лежал в темноте и думал о мести. Разыскать этих двоих невозможно. Согласен. А стереть их с лица нашей земли? Разве не к этому призывает Учитель?

Что-то изменилось с того дня в нашем доме. Мамка взяла бюллетень, чтобы маленько прийти в себя после пережитого, как она говорила, стресса. Я со своей стороны всячески оберегаю ее покой. Мы смотрим ее любимые фильмы, обедаем, гуляем вечерами вместе — ей нужен свежий воздух, я даже без напоминаний мою посуду. Однако она отходит тяжело, то и дело без видимой причины дергается. Окончательно добивает меня инцидент, случившийся как-то вечером во дворе. Поздно вечером неожиданно из темноты выходят двое неизвестных — время спрашивают. Мама испуганно шарахается и шагнув вперед, заслоняет меня, хотя мне ничто не угрожает. Вид у нее решительный, так что пацаны предпочитают ретироваться, так и не получив ответа, на прощанье одарив нас удивленным взглядом. Как тут не удивиться: здорового бугая, пытается защитить женщина, которая едва достает ему до плеча. Отдохнув с неделю, она в понедельник засобиралась на свою любимую работу. А у меня в душе с той поры поселилась тревога — ноющая, непреходящая.

Как же так получилось, что за всю неделю я ни разу так и не позвонил Ире? И она тоже не звонит, должно быть, обижена. Есть за что. Разыскав ее на перемене, я пробираюсь к ней через толпу малышни, подобно муравейнику, снующей вокруг и тут как резко раздается звонок на урок и ее подружки, шушукаясь бегут мимо меня в класс, и мы остаемся вдвоем посреди стремительно пустеющего коридора. Ира застенчиво улыбается мне — значит все не так плохо.

— Привет, малышка!

— Привет, Артем, — она, колеблясь, делает шаг в мою сторону.

— Ты извини, что я тебе не звонил так долго, просто у меня проблемы возникли дома. — Ясно, что это не оправдание. Но мне ничего в голову иного не приходит, и я замолкаю в нерешительности. Не рассказывать же ей второпях об истории с мамой. Небось, решит, что еще плачусь, как сопляк.

— А что случилось-то? — моя девочка озабоченно смотрит на меня. Сколько же в ее взгляде искреннего участия. Я готов любоваться ее лицом и далее, но тут на горизонте возникает «тучная туча» — директриса и надвигаясь на меня визжит, что нам давно пора быть на уроке. Целых полторы минуты прошло после звонка.

«Туча» провожает Иру взглядом в класс и мне не остается ничего иного, как, скрипя зубами, двигаться к себе. Но прежде я успеваю шепнуть Ире, что буду ждать ее после уроков…

Но сразу после уроков вырваться не получается — приходится выслушать получасовую речь классного руководителя, посвященную чувству ответственности у учащихся в выпускном классе. И плавный переход к основной теме лекции — короткое напоминание о том, что каждый из нас обязан принести пятьсот рублей на покраску школьного забора. Он у нас, конечно, здоровый, но на те деньги, что они с нас сдирают, можно покрасить Великую китайскую стену. Так бы и сказала с самого начала, а то битый час соловьем заливается. Через минуту я мчусь к условленному месту, увидев Иру, сидящей на скамейке, готов кричать и петь от радости.

— А чего ты так долго? Я замерзла.

Я быстро, как можно смешней, передразниваю только что услышанную речь классной. Она улыбается моим словам — значит извинила.

— Я так и поняла, что что-то случилось. Ты же никогда не опаздываешь.

И она вскидывает голову и смотрит на меня.

Я уже привычным движением забираю ее сумку и держась за руки мы бредем к ее дому. Как-то само собой всплывает тема о моих домашних приключениях.

— Ты знаешь, маму ограбили какие-то черные подонки и не просто отобрали сумку, а еще и испугали до полусмерти — ножом угрожали. Пришлось, всю неделю с ней просидеть, выводить из стрессового состояния.

— Ой, Артем… — Ира в испуге сжимает мою руку. — Как же так?! Как она сейчас?

— Постепенно приходит в себя, сегодня даже на работу вышла, — я так ей благодарен за ее сочувствие.

— Артем, если я могу чем-то помочь, ты только скажи…

— Спасибо, Ира, — я откровенно любуюсь ею, и мне на душе становится как-то легче. Конечно, я скорее умру, чем попрошу ее о помощи, но все равно приятно думать, что ты не одинок на белом свете.

— Вот когда смогу помочь чем-то, тогда и будешь благодарить, — она слегка сжимает мне руку. А потом было как всегда: ее дом, подъезд и поцелуи, которые связывают нас так, что мы не можем оторваться друг от друга.

Поздним вечером крадучись пробираюсь к кухне, где горит свет. Мама сидит за столом, а в комнате стойкий запах валерьянки, которую обычно пьет бабушка, если у нее «давит», как она говорит, сердце.

— Мамочка, ты как себя чувствуешь? — сгребаю ее в охапку.

Обычно в такие минуты, мама счастлива и готова простить все, на этот раз она сжалась так, как будто ее кольнуло током.

— У тебя что-то болит? — испуганно вглядываюсь в ее лицо. — Не надо было выходить на работу.

— Наверно, ты прав, но и сидеть дома дольше недели нельзя — неудобно перед девочками, — и она принялась растирать грудь с левой стороны.

— Сердце — это серьезно, надо вызвать скорую помощь.

Телефон висит на стене с давних времен, когда я еще ползал под столом. Мама любит при случае вспоминать, что когда мне было три года, то моей любимой игрушкой стал висячий аппарат. Я до него дотягивался со стула, стоящего рядом. А поскольку умения у меня хватало не более чем на две-три цифры, я то и дело попадал в милицию, к пожарникам, у которых не хватало сообразительности оценить чувство юмора трехлетнего малыша. Не дожидаясь маминых возражений, набираю номер «Скорой помощи», на удивление быстро откликнувшуюся, называю адрес, фамилию и запинаюсь на возрасте больной. Тихонько засмеявшись, мама шепотом подсказывает мне, что она родилась еще в прошлом веке — шестого июня тысячи девятьсот семидесятого года. Вот те на, она же ненамного старше Учителя, а выглядит гораздо взрослее. А с датой рождения, конечно, я дал маху. Чувствуя мое смущенье, она задумчиво произносит, обращаясь ко мне:

— Знаешь, ведь самое главное, когда ты любишь… Хотя то, что тебя любят — это тоже приятно.

— Мамулечка, можешь не сомневаться — я тебя очень и очень люблю. Может, приляжешь, пока врачей нет?

Наплевав на свое святое предназначение и клятву Гиппократа, «Скорая» явилась вовсе не скоро. Первая помощь состояла в том, что звонком своим врачи разбудили задремавшую было маму.

— Эскулапы прибыли, — вспомнил я мамины шутки.

В дверях я с изумлением разглядываю женскую фигурку в белом халате. Если бы не одеяние и очки на носу ее вполне можно принять за девчонку, взявшуюся разыгрывать меня. Мужичок с потрепанным докторским чемоданом и сивушным перегаром, однако, возвращает меня к суровой действительности.

«Девочка» в халате между тем представляется:

— Вы не переживайте, просто я очень молодо выгляжу. А вообще я дипломированный врач и закончила первый медицинский с отличием. У меня опыта работы только на «Скорой» не меньше пяти лет. Кстати, теперь, когда вы ознакомились с моими анкетными данными, могу я пройти к больной? — и она, деликатно вытерев ноги о половичок, проходит в мамину комнату.

Я сторонюсь, пропуская их в квартиру, а вместе с ними и специфические запахи больницы. До бабушки, наконец, дошло, что у мамы не просто грипп, и она, забившись, сидит на кухне и молится перед своей крошечной иконкой, которую всегда носит с собой.

Присев на кровать к маме, юный доктор заводит разговор, как бы между прочим, устанавливает контакт с больной.

— Мы уже не надеялись достучаться, решили, что получили ложный вызов.

— Это Артемка, наверное, твоя вина, я-то прикорнула после валерьянки, а тебе, видать, телевизор помешал.

— У такой молодой мамы такой взрослый сын? — продолжает контачить доктор, возясь со стетоскопом. — Я так поняла, что жалуемся на сердце?

Мама обреченно кивает головой и в комнате повисает тишина, словно бы в ожидании приговора. Мамино давление явно не удовлетворило врача, потому как она укоризненно глянула на меня. Но вот и приговор:

— И давно у вас болит сердце, Надежда Артемовна? — не нравится мне ее тон, и выражение лица не добавляет оптимизма.

— Нет, всего с неделю.

— Тяжелая работа? Стресс?

— Да, доктор… Скорее, стресс…

— Больно изящно сказано — стресс. Какие-то черномазые ублюдки напали на ее — вот и все! — Я не могу иначе говорить об этих тварях, пригвоздивших мою мать к кровати. — Черное отродье.

— Артем, что за выражения? — мама приподнимается на подушке.

— А черные это у нас кто? — «девочка» беспомощно хлопает своими моргалами. — Негры? Их, вроде, в Москве не так много. В Африке, куда больше, — она еще острить пытается.

— Если бы! — меня уже несет. — Это наши замечательные кавказцы, больно загостившиеся в Москве. Да так, что обратно в горы — в среду естественного обитания никак их не выпереть.

— Зачем же ты так, сынок… — Это «эскулап» с «перегаром» вступает в бой. Господи, небось, он тоже примется меня уму-разуму учить. — Вон, у нас доктор тоже из Дагестана. Чем она хуже наших москвичек, которые меньше, чем за сорок тысяч в месяц из дома выходить не хотят?

Насчет москвичек это он, конечно, зря. Не будь мамы, наша дискуссия приняла бы иной оборот. Но у мамы-рефери свое мнение:

— Артем, немедленно извинись. Люди к нам на помощь приехали, а ты…

— Что вы! Я все понимаю, вы только не нервничайте, у вас и так очень высокое давление, — девочка-доктор пряча глаза, обращается к своему коллеге: — подготовьте берлиприл-пять, пожалуйста.

— Доктор, а самое страшное то, что у меня сегодня руки отнялись, я их вообще не чувствовала. А мне столько чертежей нужно сдать до конца месяца. — Мама, сообразив, что извинений от меня не дождется, решает незаметно переключиться на другой «канал», я хоть и понимаю всю несвоевременность своего выступления, но не могу совладать с собой.

— Вы не переживайте, это все последствия шока, через какое-то время при соблюдении правильного режима у вас все должно пройти. Плюс полный покой, — она улыбнулась своей детской улыбкой маме и стала собирать свой чемодан.

Врач с фельдшером спешат покинуть наш негостеприимный дом. И мне не терпится поскорее закрыть за ними дверь.

В последнюю минуту она оглядывается, ее напуганный взгляд, кажется, пытается зафиксировать мое лицо, движения. Она даже не слышит слов, которые я выдавил из себя напоследок: «Спасибо, доктор!»

Неужели весна пришла — первая мысль, которая приходит в голову, с наступлением утра. И ничего, что сегодняшний весенний день мало чем отличается от вчерашнего зимнего, минует парочка недель, а там зазвонят настоящие весенние денечки. Я с удовольствием потянулся в постели. Однако, надо подниматься и топать в школу. Вот так и дотопаем до каникул, а там и четвертая четверть. И все — «прости-прощай» школа, прощайте мои учители-мучители. Кстати, кто из вас сегодня первым поджидает меня, несчастного? Бодрое настроение как ветром сдуло. Первый урок-то английский. Морщась, как от зубной боли вхожу в класс, оцепеневший в ожидании англичанки. Она лучшая подружка исторички, подружки-веселушки, так сказать. А можно и иначе: два сапога — пара. Начало урока ничего худого, вроде бы, не предвещает. Сначала перекличка, потом опрос. Первой поднимают Марину — старосту, ей даже нашествие марсиан не в состоянии помешать ответить. Но когда настал черед Юрки протараторить отрывок из «Приключений Тома Сойера» на языке оригинала, я невольно напрягся. Этот не зубрила, а скорее импровизатор. Но на это как посмотришь, мне лично нравится, что Юра все по-своему воспринимает. А вот историчка как-то съехидничала: знания подменяешь фантазиями. Тем временем англичанка гнусавит, эдак на английский модный нынче манер:

— Колтунов, перескажи краткое содержание «Тома Сойера»

— А я не учил, — ответствует Юра, расплываясь в улыбке прямо в лицо училке. Подняться ему или неохота или он просто об этом не задумывается. Одним словом, «а он мятежный ищет бури».

— Колтунов, во-первых, встань! — Юра неохотно поднимается. — А теперь объясни, почему ты пришел на урок неподготовленным?

— А зачем мне английский? — у моего товарища на лице искреннее недоумение, непонимание, я бы даже сказал.

Тишина, слышно только как где-то в задних рядах кто-то приглушенно хихикает. Чувствуется всеобщий интерес, ясно просматривается перспектива сорванного урока и грядущее ликованье — остальных миновала угроза пересказывать историю Тома Сойера.

— Как зачем? — училка вообще-то задыхается, еще чуть-чуть и она взовьется к потолку. — Ты на самом деле не понимаешь: зачем тебе знание иностранного языка?

— Угу, на самом деле не понимаю, — улыбка продолжает нахально светиться на веснушчатом лице Юры.

— Английский — это язык международного общения и где бы ты ни находился: в Канаде, Австралии, Европе, этот язык поможет тебе изъясниться, приобщаться к общечеловеческим ценностям! Или ты предпочитаешь язык жестов? — Она подходит к его парте и берет в руки одну из тетрадей. — А почему у тебя тетрадь в косую линеечку? Они ж для первого класса, или ты застрял именно в этом возрасте?

Дружное ржанье класса. Но Юрку «общечеловеческими ценностями», как и первым классом, не проймешь. Улыбка его, как наши листовки на домах, прилипла накрепко. Молодец, держит удар!

— А скоро все будут на русском говорить: и в Канаде, и в Австралии, и в Европе. А тетрадь я в нашем буфете купил, что продавали, то и взял: больно нужен мне ваш предмет.

Вот это — уже новый поворот.

— У меня нет слов, — она, разинув рот, смотрит на юного наглеца, у нее из рук падает злосчастная тетрадь.

— Даже английских? — ухмыляется Юрка, собирает свои тетрадки с парты, засовывает их в рюкзак, прекрасно сознавая какой финал его ждет в конце поединка.

— Вон из класса и чтобы без родителей в школу не смел являться! — она буквально орет, от ее визгливого вопля разве что стекла в классе не вылетают, но барабанные перепонки лопнуть могут запросто.

А тут уже англичанка дала маху: должна была бы знать, между прочим, что у Юры никого, кроме бабушки нет, а родители погибли в аварии, когда ему не было и семи. Мама говорит, что такие вещи наши учителя должны знать по долгу службы. Вот и эта идиотка могла бы поинтересоваться у нашей классной грымзы. Пару недель назад, когда мы возвращались из клуба, Юрка рассказал, что все это из-за какой-то пьяной скотины произошло, вылетевшего на тротуар, по которому шли пешеходы с бешеной скоростью.

— Обязательно, непременно и папу приведу, и маму! — дверь за ним захлопывается, а мы, его товарищи, погружаемся в неловкое молчанье…

Насчет того, что скоро все будут говорить на русском, это он зря ляпнул. Директриса обязательно прослышит об инциденте и обязательно заинтересуется, откуда у него такие мысли, с кем дружит, где бывает. Придется серьезно с ним поговорить в клубе: не зря же давали клятву держать язык за зубами о нашем братстве.

А сегодня в клубе грянет бой, настоящий — кто кого, стенка на стенку. Никита рассказывал, что когда-то такой обычай был у русских воинов: хряпнут стакан водки и голыми на мороз, стенке на стенку. Заместо тренировок. Драться выйдут лучшие. А лучших определяет Никита, в моей бригаде он выбрал меня. Все согласились, что это справедливо. Я себя на тренировках так выматываю, что даже Никита хвалит, в пример ребятам меня ставит. Интересно с кем меня в пару поставят? Кто бы это ни был, я возьму над ним верх, иначе грош мне цена, иначе какой из меня командир.

А, в клубе никого нет, все уже на поляне. Жаль вот только мыслями я все еще дома, рядом с больной мамой. Что тут поделаешь? Придется подналечь на учебу, чтобы мама не нервничала. Теперь она чуть что, сразу за сердце хватается. Бедная мамочка! Как же ты состарилась вдруг, осунулась, и взгляд потух… Она совсем не та, что пару месяцев назад…

И что эта ты раскис, Артем, боец «Красного кольца». Ты боец или кисейная барышня? Ну-ка возьми себя в руки! А у мамы все будет хорошо. Это точно.

А на поляне ребята уже разминаются. Скинув куртку, вхожу в общий круг. Первыми схватились пара из отрядов Вадима и Жени. К концу боя у одного из них вместо рожи красовалась сплошная фиолетовая клякса, коими полны мои тетради, которые мамка бережно хранит на антресолях для истории: говорит, что моим деткам показывать будет. Неужели когда-нибудь и у меня будут дети? Сейчас мне эта мысль кажется очень странной. Однако, что за мысли на поле боя? Рожа побежденного действует на меня отрезвляюще. Особенно, когда подходит очередь выйти на поляну, вокруг которой людей — тьма тьмущая. Пацаны орут так, что у меня закладывает в ушах. Взглядом выхватываю в толпе своих ребят. Вижу — верят в меня. Поворачиваюсь, и передо мной вырастает тот, с кем мне предстоит драться. Передо мною Федька. Это сюрприз Никиты. Но как он мог? Или он не знал, что мы были друзьями? Призывно заорали мои ребята, требуя идти вперед. Я же стою как вкопанный, потому что для того, чтобы драться — надо ненавидеть. Хоть на мгновение, но возненавидеть, почувствовать ярость. А мне в голову лезут всякие глупости вроде того, как Федька прикрывал меня, когда я возвращался домой поздно, придумывая всякие истории, в которые мама никогда не верила, но он ее смешил этим и разряжал обстановку. А чего стоит прошлогодняя история, когда химичка после уроков заперла меня в классе писать контрольную, а Федя приволок Тифомея под дверь класса, где я был заперт, кандидата в медалисты, который справился с моей задачей в два счета. Все это вихрем проносится у меня в голове, и я ничего не могу с собой поделать. Нет, могу: первым бить не буду! Эта мысль пульсирует у меня в висках, в то время как, сжав кулаки и пригнувшись мы кружим по поляне, незаметно приближаясь друг к другу. От всеобщего крика и топота ног, кажется, вибрирует земля. И тут Федька резко выбросил руку и наверняка достал бы меня, если б не молниеносная реакция, прием, проведенный на одном инстинкте. От него Федьке удается увернуться, он входит в клинч и тут же резкая боль жалит меня пах. Такое не прощается. Я не помню, как и когда слепая ярость овладела мной. Помню только, как меня оттаскивали от Федьки. А он уже лежал на земле, и по-моему был без сознания…

Утром меня будит детский крик. Это еще сон или уже явь? Ходики на стенке возвращают к реальности — семь часов утра, пора вставать. Мама уже на кухне, чайник горячий, на тарелке — здоровенный бутерброд с колбасой и сыром. Она всегда смеется, что я, как кот Матроскин, ем неправильные бутерброды, но все равно делает их такими, как я люблю.

— Мам, а меня сегодня детский крик разбудил или у меня от учебы крыша поехала? — я говорю с набитым ртом, чего мама не любит, но очень уж любопытно.

— Не переживай, может от чего другого, но на почве учебы тебе ничего такого не грозит — крыша у тебя останется на месте. Просто у наших соседей малыш родился недавно. У тех, которые напротив живут.

— Там же, старикашки проживают, — я вытер губы тыльной стороной ладони.

— Во-первых, этим старикашкам всего около пятидесяти, а во-вторых, после того, как Петр Андреевич попал под сокращение, они на дачу переехали, а квартиру сдают, — и мама подталкивает мне тарелку, на которой лежит последний бутерброд.

— И кому же? — я так рад, что мама с утра выглядит оживленной, значит ей хорошо, что готов сколько угодно говорить о новых соседях.

— Молодым ребятам из Туркмении. Ты подумай, ей всего двадцать пять лет, а у нее уже третий ребенок родился. Ну и правильно: чем больше детей в семье, тем лучше. Я всегда хотела большую семью, ведь раньше в русских семьях было принято рожать много детей. Еще сто лет назад семеро детей в русской глубинке — это была обычная небольшая семья. А что теперь? Вон наши соседи с первого этажа, Леша и Катя — лет семь женаты и один годовалый малыш. Я с Катей недавно пошутила, мол, пора карапузу братика или сестричку, заказывать. А она: не принято это сейчас, не модно. Представляешь?

Далее рассуждения мамы можно не слушать. Вывод из этого разговора один: пока мы боремся с этими уродами, они, как ни в чем не бывало, преспокойно размножаются. И ничего с этим поделать нельзя. Демографическая ситуация, одним словом, вредит моему аппетиту, не говоря о пищеварении.

— Мне уже в школу пора, — поднимаюсь из-за стола.

— Между прочим, Карим и Гуля уже два года живут с нами по соседству, мог бы и познакомиться с ними. Они хорошие ребята, — таким образом, мама надеется расширить мой жизненный кругозор.

— Обязательно познакомлюсь, мама!

Только этим и буду жить всю оставшуюся жизнь!

С последним звонком вылетаю из школы вон. У меня серьезная задумка. Нет, не встреча с Ирой, хотя мы с Ирой договаривались увидеться после школы. Спешно сбрасываю ей сообщение, чтобы не ждала. То, что я задумал важнее, чем даже свидание.

Через несколько минут я сижу, пристроившись в одной из беседок нашего двора и обозреваю мамаш, выползших со своими отпрысками на прогулки. Я занят серьезным делом. На восемнадцатой черномазой малявке сбиваюсь: они для меня на одно лицо, различить их можно разве что по курткам. В общем, приезжие носятся по двору стаями. А как же наши, белокурые? Тут ошибиться трудно: трое их, родимых — сколько не ищи! Всего! Трое против восемнадцати. Есть от чего придти в отчаянье. Как же нам быть, несчастным русским. Куда деваться от этой напасти? И почему все это происходит именно с нами? Именно в России? У Учителя на этот счет есть свой довод, по-своему несокрушимый: именно России всегда приходилось первой принимать удар! Он отвечает фактами: никто точно не знает, сколько их сейчас проживает на территории России — инородцев, мусульман, например. Путин, наш бывший, неоднократно озвучивал цифру 20 миллионов. Кроме Китая, говорит Учитель, нас с юга подпирает миллиардная Индия и еще один миллиард мусульман в придачу. И если исключить из числа нашего населения лиц «кавказской национальности», да татар с башкирами и другой заезжий люд, то государствообразующего народа — русского остается столько же, сколько наших соседей — турок и иранцев.

— Как же Россия стала великой державой? Ведь было же это, Учитель?

— Было, есть и будет! За одно семнадцатое столетие русский народ совершил сверх-чудо и освоил просторы Великой Евразии — от Урала до Тихого океана. Эта богатырская задача оказалась по плечу России и ее передовому отряду — казакам, потому что русские оставались верны Домострою, Православию и национальному укладу. Потому что русские всегда могли выстоять. Помните, мы — великий народ, мы — непобедимы. И поэтому мы возродим великую Русь. — Так говорит Учитель. И мне ничего не остается, как верить ему. Верить и повторять: «Мы выстоим и победим! Россия может принадлежать только русским! И более никому!»

— Если мы хотим видеть Россию великой и сильной, то должны учиться, работать, рожать детей, а самое главное, бороться с захватчиками. Но, в отличие от войн в прошлом, теперь захватчики стали изощреннее, хитрее, ловчее, и если мы не будем настороже, то однажды проснемся в Русестане людьми второго сорта. Понятно?

— Конечно! Куда еще ясней! — откликаемся мы.

— В таком случае вы должны знать, что Россия занимает первые места в мире по количеству абортов, разводов и запредельного количества выпитого спиртного. Алкогольный беспредел затопил страну. И началось это в 90-е годы, когда Россию залили дешевым спиртом «Рояль». Водка стала дешевле мыла, ею фактически торгуют круглосуточно. Именно с этого времени на одного человека в России приходится 18 литров выпитого спирта в год. Это — в три раза больше, чем в странах Европы. Демографы пришли к выводу, что вырождение и стремительное убывание народа связано с неограниченным употреблением алкоголя. Кому это нужно? Это — настоящий заговор против России, против русского народа. Миру внушают, что пьянство — национальная черта русских. А вот послушайте, что говорил когда-то ученый, католик-литовец Михалон: «Московский народ всегда трезв и всегда при оружии». В этом — формула правильной жизни современного русского. И вы должны всю жизнь следовать данному правилу! Алкоголь — это оружие геноцида русского народа.

Учитель сегодня в ударе. Чувствую, наверняка у него припасено к концу собрания что-то особенное. Это особенное прозвучит чуть позже, когда останутся одни командиры. Вот в чем суть задумки Учителя. По соседству с ним живет некий азербайджанец. Завтра собирается домой, даже билет на самолет уже купил. Учитель обвел нас пытливым взглядом:

— Он не должен, не имеет права уехать домой с деньгами, которые заработаны в России. Это несправедливо. Если позволить ему тратить русские деньги у себя дома, следом потянутся вдохновленные его примером дружки и многочисленная родня. У меня в связи с этим специальное задание. Оно поручается отряду Трофима. На следующем собрании все братство узнает о героическом поступке его бойцов. Ясно?

Трофим вскочил:

— Да, Учитель! — по-командирски, как настоящий солдат, выпрямившись, глядя решительно в глаза Учителю.

Вот это поручение! Когда же придет мой черед выполнять особое задание? Все листовки расклеиваю, в общей куче бегаю по дворам, ерундой занимаюсь. Впрочем, у Учителя все расписано, он знает все наперед… Придет и мой черед делом доказать, как я предан своей стране.

По вечерам, когда мне страсть как хочется посмотреть какой-нибудь боевик, мама отслеживает программу «Время». Она признается, что эта привычка с далекого советского прошлого, но ничего не может с собой поделать. Ну, какое ей дело до того, что сказал Медведев на встрече с губернаторами или до бомбежек Израилем Сектора Газа?! Нет, она каждый вечер впивается взглядом в экран, словно ведущий, у которого на волосах столько же лака, сколько у нашей директрисы, вот-вот сообщит о повышении ей зарплаты. Впрочем, у этого напомаженного, прилизанного хмыря напоследок припасено для нас, москвичей кое-что интересное: «В окно квартиры на первом этаже была брошена бутылка с зажигательной смесью. Квартиру снимал азербайджанец, торговец с местного рынка. Как сообщает пресс-служба РУВД Бескудниковского района, иммигрант скончался по дороге в больницу. При нем обнаружен авиабилет в Баку. По свидетельству очевидцев, преступление совершила группа подростков, замеченная неподалеку от места происшествия. По некоторым данным, этот акт был совершен на национальной почве, хотя официальные лица утверждают, что, скорее всего, подростки действовали из хулиганских побуждений».

Вот оно — спецзадание! Мною овладевает странное волнение, ощущение собственной силы и значительности, причастности к некой тайне. Значит, мы можем влиять на события, можем изменить жизнь по собственному хотению! Правда где-то в глубине души дрожит и струнка страха за содеянное: «А вдруг?» Что кроится за этим «вдруг» — трудно осознать. Потому что вслед ему несется и другое: а стоило ли, пусть чужого, но обыкновенного парня, собиравшего к себе домой, лишать жизни? С другой стороны, с какой это радости жалеть мне этого азера? Они жалели маму, когда сумку у нее вырывали, когда ножом в бок тыкали? Так что нечего нюни распускать. Что бы сказал в этом случае Учитель? Нет места жалости в нашей борьбе. Нет и быть не может — вот что.

Меня вызывает директор. С чего бы это? Неужели что-то пронюхали? Долго мне переминаться с ноги на ногу у порога? И чего она не орет как обычно? И даже завидев меня, как-то засуетилась и, подойдя вплотную, говорит тихо, нерешительно:

— Артем, я даже не знаю с чего начать… — ей явно не по себе.

У меня внутри все холодеет, директорская вежливость ничего хорошего не предвещает, вон не по фамилии назвала, а по имени. Мама?! Только бы с ней чего не случилось!

Но украдчивая вежливость директрисы не оставляет никаких надежд:

— У твоей мамы кажется проблемы с сердцем? Да ты не пугайся, ничего страшного… Только ее увезли в больницу. Об этом с ее работы сообщили. Она сейчас в восьмой городской находится.

Больно наткнувшись плечом на дверной косяк, пулей вылетаю из кабинета. А куда мне теперь, собственно? Что делать, с чего начать?

Я в самом конце коридора, медленно сползаю по стенке на пол, в голове все путается, в глазах — темно. Как же я теперь? Хоть бы кто подсказал… Все будет нормально, надо собраться с силами, встать с пола. И в больницу. Где она находится? Ах да, в восьмой больнице. Если бы, еще знать, где она, эта больница.

Пробегающая мимо шмакодявка вдруг останавливается как вкопанная и удивленно таращится на меня. Со мной явно что-то не то! Провожу руками по лицу — щеки мокрые. Понять девчонку можно — здоровый бугай расселся на полу и ревмя ревет. Если подставить голову под ледяную воду крана в туалете мысли тоже как бы примораживаются, становятся холодными и спокойными. А, может, зря трушу, спокойней, без черных мыслей. Мне бы сейчас к Ире, да нельзя. Она не должна видеть меня, ударившимся в паническое состояние. Женщина должна чувствовать в мужчине опору, силу. Где это я вычитал? Неважно. Есть только один человек, с которым можно советоваться в таких делах — Учитель. Мобилку, между прочим, мама купила мне, хотя ей телефон нужней. Так звонить Учителю или нет? Конечно, надо звонить. Набираю его номер:

— Учитель, это Артем, — у меня пересохло во рту, а вдруг он занят чем-нибудь важным? И тут я совсем некстати…

— Да, Артем, я тебя слушаю, — голос как всегда спокойный, вселяющий уверенность.

Если он и был недоволен, то ничем этого не проявил.

— У меня такое случилось, вы себе не представляете… Я, то есть мама… В общем, понимаете…

— Если честно, то пока ничего не понимаю. Возьми себя в руки, говори спокойно, не спеши. Что у тебя произошло?

— У меня мама попала в больницу, — разом выдыхаю я в трубку и смолкаю в ожидании реакции своего наставника.

— Так, понятно, — наступила тягостная пауза, Учитель, видно, прикидывал, как действовать дальше. — Ты сейчас где находишься?

— В школе, понятия не имею, где находится больница, в которую ее положили.

— Ладно, через полчаса жди меня перед школой, разберемся. Главное, успокойся. С Надеждой Артемовной все будет хорошо, я тебе обещаю.

Вот ведь как получается, Учитель помнит как зовут мою маму, чего не скажешь про директрису. Она с ней, как с провинившимся учеником, общается, официально, по фамилии.

Через некоторое время машина учителя останавливается перед воротами школы, и я облегченно вздыхаю:

— Учитель, спасибо вам большое…

— Артем, давай договоримся: пусть это будет последний раз, когда ты говоришь мне «спасибо» за вполне естественные вещи. Уверен, если бы в аналогичную ситуацию попал близкий тебе человек, ты точно так же заспешил на помощь. Не так ли?

— Да, Учитель, конечно! — торопливо киваю головой, я все же смущенный его наставлениями.

— Не зря вы называете друг друга братьями. Так что все в порядке, — Учитель все это говорит, выезжая на Дмитровское шоссе. И тут же его голос звучит строго, по-деловому: — А теперь сказывай, что случилось-то?

— Толком ничего не знаю, директриса сообщила, что у мамы, наверное, инфаркт и ее положили в восьмую больницу.

— Ладно, не дрейфь, разберемся на месте.

И на самом деле учителю не составило большого труда разобраться, что мама находится в реанимационном отделении, узнать имя ее врача, и тут же свидеться с ним. Отведя в сторонку человек в бело-сером халате, он, как бы, между прочим сунул в оттопыренный кармашек несколько мятых бумажек, пожал ему руку, подозвал меня.

— А это, значит, сын нашей больной?

Врач, стараясь придать участливое выражение лица, вопрошает:

— Что ж ты мать не уберег, раз ей нет еще и сорока, а у нее уже первый инфаркт?

— Это не его вина, — заступается за меня Учитель, в то время как я про себя соглашаюсь с обвинением врача.

Прав он, и еще как! Что же я за мужик, если позволил кому-то мать обидеть. Впрочем, доктор уже переключился на тонкости инфаркта миакарда, работу сердечных клапанов, кровообращение, от чего у меня в голове тумана только прибавилось. Концовка лекции, впрочем, звучит вполне оптимистично: организм у нее молодой, крепкий, все будет нормально, доктор гарантирует.

— А можно ее увидеть? — я умоляюще смотрю на врача. — На минутку… Только взгляну и сразу выйду.

— Ну, если на минутку, то можно.

Она лежит с закрытыми глазами и в ней трудно узнать молодую, симпатичную женщину, которая несколькими часами ранее с улыбкой проводила меня в школу. Ее лицо обрело черты отсутствия жизни, я содрогаюсь при мысли о сходстве с посмертной маской Пушкина, увиденной мною когда-то в музее. До меня доходит смысл, услышанной на той экскурсии, фразы: «Мертвенная бледность». Судя по выражению лица врача, я выгляжу не лучше мамы, потому что он, взяв меня под локоть, выводит из палаты:

— Голубчик, у нас здесь и своих больных хватает. Пошли, пока ты сам в обморок не упал.

Мне ничего не остается, как плестись следом. И тут Учитель, вновь приходит на помощь. Обняв меня за плечи, он негромко нашептывает, что кризис уже миновал — так говорят врачи, самое опасное, мол, позади, она молодая и сильная. И полушутя, полусерьезно:

— Сильная, как и ты. Ты же весь в нее, оказывается, — такими словами, наверное, успокаивал бы меня отец. Если б он был рядом. Я впервые испытываю потребность в мужском участии, наверное, так прощаются с детством. Как это здорово, когда рядом есть сильная дружеская рука, рука Учителя. Уже у самого дома, когда я выхожу из машины, он легко и просто говорит: — Вот еще что: держи это, тебе они пригодятся, — и он протягивает мне деньги. К этому я, вообще, не привык. Как тут быть — не знаю.

— Учитель, спасибо, но у меня все есть, — и я, упрямо сжав губы, покидаю машину.

— Да? И сколько их у тебя? Сто рублей? Двести? И их хватит, чтобы ты соки матери возил, лекарства покупал, врачам и медсестрам платил? Эти деньги не для тебя, для мамы твоей, для больной, прикованной серьезным недугом к постели, ради спасения жизни, которой ты должен быть готовым к любым жертвам. Понял? — он вышел из машины следом за мной.

— Понял. Я обязательно вам всё верну: и эти деньги, и те, которые вы врачу дали. Честное слово!

— Вот это мужской разговор. Конечно, вернешь, я же их тебе не дарю, а даю в долг. Вот начнешь работать и вернешь деньги. Так что не переживай. Ну, все давай прощаться, а то у меня еще дела, — и он крепко, по-мужски пожал мне руку. — Главное, Артем, не ссутулиться под тяжестью проблем, и не раскисать. Выпрямись! И — вперед!

Такой недели, как эта — без мамы — у меня в жизни не было. Школа начисто забыта, потому как все время торчу в больнице. Ко мне там привыкли, никто не гонит, не ругается, хотя ясное дело — путаюсь у медперсонала под ногами. Мама приходит в себя на следующий день, и я могу заходить к ней, правда, не больше, чем на пять-десять минут. Вскоре совсем полегчало — «Состояние больной стабилизировалось» — заверяют все. А я и сам вижу: с каждым днем все лучше и лучше. Мы с ней почти не разговариваем — «Больной нужен покой!», но я счастлив тем, что она возвращается к жизни. Накануне перед тем как ее выписывают, я прибрал квартиру и даже окна вымыл. Запомнилась мамина традиция — при первом же мартовском солнце она принимается за генеральную уборку, приговаривая со смехом, что такую красавицу, как нашу московскую весну, надо бы встречать при полном параде.

Она не успела покинуть палату, как тут же присела на припасенный мною по совету врачей «дежурный» стульчик, сам я примостился рядышком — сажусь на корточки рядом. В этой непривычной диспозиции она по давней привычке тянется погладить меня по голове, и, разумеется, натыкается на «ежик», невольно морщится:

— Артемка, у тебя раньше такие мягонькие волосы были, откуда взялась эта щетина?

— Мамочка, ты только выздоравливай, и я тебе обещаю голову мыть такими шампунями, от которых «волосы станут мягкими и блестящими», — отвечаю с искренним смехом голосом ломаки из рекламы.

— Ой, Артемка, какой же ты смешной, — смеется она. — И вытянулся как-то незаметно. В больнице меня совсем замучили расспросами, сколько тебе лет и как так получилось, что ты еще не в армии. Она тяжело, со вздохом поднялась и опершись мне на руку, с грустью проговорила: — Я так по дому соскучилась, поехали?

На улице моросит мелкий дождь, и мама подставляет лицо под капельки, радуясь весенней свежести, в то время как я выбегаю на дорогу «голосовать».

— А, может, в метро спустимся? Здесь же рядом, — просительно тянет она меня за рукав. На счастье в этот момент перед нами останавливается черная убогая «копейка», с гордо красующейся на капоте эмблемой «Мерседеса», в ней воняет бензином. День на удивление хорош: за рулем — русский человек, дорога без единой пробки, и дома полный ажур. Мама даже восхищенно присвистнула: что с ней случается в минуты особой радости.

— Артемка, неужели твоя работа?

— Ну почему же, мне домовой с барабашкой подсобили — чем могли. Вот я с ними на пару и привел нашу хату в божеское состояние.

— И чем же они тебе помогли?

— Барабашка вымыл люстру, а домовой окна, так что мне осталась сущая мелочь: прибрать в комнатах — вот и все! — Усадив ее на нашу табуретку в прихожей, я принялся стаскивать с нее сапоги.

— Ты мне лучше скажи, откуда у тебя взялись деньги? Я обратила внимание, что тебе пришлось потратиться. Правда, я кое-что откладывала, как говорится, на черный день. Но эти копейки в «Сбербанке», ты даже не знаешь, где моя сберкнижка лежит. Так что давай, признавайся, — шутливо грозится она.

— Мам, ты уверена, что сейчас мы должны говорить об этом? — мне страсть как не хочется затевать этот разговор.

— Уверена, да сил нет из тебя все выдавить.

— То-то, значит надо побыстрее выздороветь. Кстати, с чего это сердце у тебя так прихватило? — так удачно поменять мамину «пластинку» мне редко удавалось.

— Да ничего особенного, повздорила с шефиней из-за проектов, которые не успела сдать в срок, разнервничалась, как дура, и вот, что из этого получилось, — она виновато смотрит на меня. — Обычная служебная история. Шефиня сама перепугалась, в больницу ко мне приходила извиняться.

— Нам ее извинения как медведю полярное свечение.

— Ты хотел сказать «полярное сияние»?

— Не-а, именно — свечение. Так лучше — в рифму.

Она прижимает мою ладонь к своей щеке и долго не отпускает. А я мысленно извиняюсь перед ней за все свои прегрешения, обещая никогда более не напрягать ее. Позже, перед тем, как заснуть я думаю о том, что маму удалось спасти только потому, что рядом был Учитель. Не будь его, мне ни за что не вытянуть ее из этого мрака.

Воскресенье. Я с особым удовольствием разминаюсь в тренажерном, затем разгоряченный спешу полюбоваться собой перед зеркалом. Что и говорить, до Шварценеггера мне еще далеко, но посмотреть есть на что. Любому ясно — за себя постоять смогу.

Тут в раздевалке появляется Учитель. Он широко улыбается мне, очевидно, догадываясь о моих мыслях.

— Ну вот, я же говорил, что прорвемся. Как мама? — И тут же предостерегающе поднимает палец: — Как уговорились — без сантиментов.

— Она в порядке, — я отвечаю четко.

— Теперь о деле. У меня для тебя хорошая новость, со вчерашнего дня у нашего братства есть собственный сайт в Интернете. Так что твоя идея получила путевку в жизнь. Теперь дело за вами: чем заполнять сайт — этот вопрос надо обмозговать. Вечером собираешь отряд и ко мне. Жду в девять.

Вот он, мой час! Чувствую — грядет спецзадание! Предчувствие не обманывает меня. В общем-то, задание достаточно простое. Надо подыскать подходящего кавказца и отдубасить его так, чтобы мать родная не узнала. Но фишка заключается в том, что все это надо снять на камеру, а потом выложить ролик на сайт. А текст придумать такой, мол, за дело получил. Но текст будут придумывать другие, а задача отряда заключается в том, чтобы взять черного в круг, дабы исключить возможность отступления бегством. А то эти трусы, столкнувшись с силой предпочитают бежать так что пятки сверкают. Прихватив цифровую камеру (за съемку ответственным назначается Максимка, парень что надо), к десяти вечерам мы выкатываемся гурьбой на улицу.

«Огонь батарея! Огонь батальон!»

И сразу же навстречу толстяк, явный хачик, живот трепыхается с вызовом, мол, у меня своя автономная жизнь. По мобильнику треплется так, словно не московская земля у него под ногами, а Великая Армения — от моря и до моря! Одет в пальто, а оно нараспашку, да и пиджак распахнут, на рубашке половина пуговиц расстегнута, и золотая цепь с мой палец. Умора какая. Несколько ребят отделившись от толпы, двигаются ему наперерез, но я движением руки останавливаю их:

— Нам нужна дичь половчее. Этот кусок студня сдохнет от ожирения и без нашей помощи.

Другое дело вот тот долговязый узкоглазый китаеза, вышагивающий по тротуару, аккуратно обходя лужи, он — наш.

— Эй, чистюля, запачкать унты боишься? — Он оглядывается на нас, не пытаясь бежать, а просто оторопело стоит и ждет, когда мы приблизимся к нему. Круг замыкается и Максим включает камеру.

— Ну, ты, голова — два уха, долго будешь страну нашу пачкать?..

На этом я считаю беседу законченной. Он пытается уйти от удара, неумолимого как возмездие. Его ответный выпад может вызвать только улыбку. Она блуждает на моем лице, пока мои руки работают легко и привычно, как на тренировке со спарринг-партнером. Никаких переживаний, мешавших мне под Новый год в общаге. Через несколько мгновений он лежит распластанный на асфальте — прекрасный объект для съемок.

Напоследок пнув его в бок, обращаюсь к Максим, который с техникой на «ты»:

— Все снял? Без проколов? — я бы с удовольствием еще одного нашел и провел бы всю операцию заново, если что не так с записью.

— Да, командир! — рапортует тот, укладывая ловко камеру в футляр. — Четыре с половиной минуты. То, что нужно для Интернета, просмотр не надоест, на половине не прервут, и скачивать будет легко.

Я домой возвращаюсь довольный, как от души поработавший человек. Во мне что-то изменилось. Я внушаю окружающим уважение, силу, а может и страх. И это новое во мне отражается во взглядах моих бойцов. Что-то похожее мелькнуло и в перекошенном от удара лице чурки, когда он падал на асфальт…

Ира стоит на бетонной плите как на возвышении — тонкая, изящная, готовая взлететь по-птичьему в синь неба! Интересно, кого это она высматривает. Во мне шевелится ревность.

Этим кем-то оказываюсь я, потому что, завидев меня среди толпы, рвущейся к вратам знаний, то есть бредущей в школу, она спрыгивает со своего пьедестала и подбегает ко мне, легкая, почти воздушная, как птица:

— Артем, я знаю, твоя мама лежала в больнице, поэтому ты всю неделю не появлялся в школе.

— А откуда ты узнала?

— Трубку дома никто не брал, мобильный был выключен, я спросила у вашей старосты, — она тараторит, не переводя дыханья. — Марина мне все и рассказала.

— А она-то откуда знает? — я в недоумении, мне кажется, что в школе никто не должен знать.

— А у нее должность такая: все обо всех знать, — и мы весело смеемся, потому что с этой своей работой Марина, наша староста, действительно справляется блестяще.

— Спасибо, малышка! Все это уже в прошлом. Я ее вчера домой привез… — И тут же делаю предложение, неожиданное и для себя: — А хочешь с ней познакомиться?

— А ты ей обо мне рассказывал? — Ира изучает носочки своих блестящих сапог так внимательно, как будто видит их впервые.

— Да, еще когда мы только начали встречаться, — и я тороплюсь успокоиться: — Ты ей обязательно понравишься и она тебе тоже, я знаю. Давай после школы?

— После школы не получится, мне надо зайти домой, привести себя в порядок, — Ира наморщила лобик. — А если я надену джинсы и белую кофту, в которой была 14 февраля, ей понравится?

Убей меня бог на этом месте, если я помню, в какой кофте она была 14 февраля. Такое, пожалуй, она мне не простит, надо увильнуть от ответа:

— Ты ей понравишься в любом наряде. Уверен.

Вот он, ответ достойный мужчины — Ира даже зарделась от удовольствия.

Как и договорено, мы встречаемся ровно в четыре у нее во дворе, Ира — с круглой коробкой в руках.

— Подарочек значит?

— Я небольшой тортик испекла, она же болеет, а к больному человеку с пустыми руками не ходят, меня этому мама научила.

Пожалуй, это мне теперь тоже было известно. Только у Иры получилось это по-домашнему, даже красиво, а я отделывался соками, которые покупал в универсаме недалеко от маминой больницы.

Забрав у нее «тортик», весивший не меньше ее самой, мы направляемся ко мне. Но прежде я нежно коснулся губами ее розовой щечки. Мама, как я и предполагал, встречает нас своей искренней улыбкой:

— Привет, ребята, — и она распахивает дверь, — милости просим, гости дорогие.

— Здравствуйте, Надежда Артемовна, — Ира, глубоко вздохнув, переступает порог нашего дома.

— А тебя зовут Ира, я угадала?

Ира отважно кивает головой, соглашаясь. Она все еще цепляется за рукав куртки обеими руками, и я не могу вручить маме торт. Мама, точно оценив обстановку:

— Давайте-ка, торт, который, предназначен мне, заберу на кухню, чай поставлю, а вы пока разувайтесь, раздевайтесь и садитесь за стол.

— А она у тебя классная, — первое, что произносит Ира, когда я провожаю ее домой. Время за чаепитием пролетело быстро и звонки на мобильный напомнили ей, что пора домой. Давно я не видел маму такой расслабленной, да и Ира, хоть и выглядела первоначально несколько смущенной, потом обрела привычную естественность. А уж мне как хорошо было: две главные женщины в моей жизни понравились друг другу. Мы шутили, пили чай, ели торт и мама сказала, что в Ире редкое сочетание ума, красоты и эрудиции, а потом подумав добавила: «А то, что она так вкусно печет, делает ее совершенством». А Ира тут же гордо расправила плечи и пихнула меня локтем под бок, что заставило даже маму расхохотаться, чего ей делать было противопоказано, как выражался «Пилюлькин», ее доктор…

Ночь была светла, а весеннее небо над нашими головами — чисто, что редко случается в это время года в Москве.

Утро разгоняется весело с сюрприза: бодренького бабушкиного голоса. Хоть мычи в подушку — сейчас разложит на кухне свои деревянные сувениры и примется ворчать по поводу и без оного. Приходится вставать, оттого, что зароешься в постель, бабушка обратно в деревню не уедет. Следующий сюрприз выдает зеркало: а волосы-то уже отросли, почти шевелюра, пора в парикмахерскую, пока в клубе не ребята начали прикалываться.

Теперь хорошо бы на цыпочках прошмыгнуть в ванную, чтобы избежать сюсюканья бабушки о том, как повзрослела ее кровиночка. Кровиночка — это я — косая сажень в плечах. Обычно бабушка приезжает в город на пару недель, через день ей становится скучно, дома никого — во дворе нет лавочек, не с кем обсудить экономическое положение современной российской деревни, в результате, она начинается собираться к себе в Малаховку, на что уходит остаток побывки. Ничего, в прошлый раз вытерпел и теперь надо с юмором смотреть на бабулю. Да и мне будет спокойнее, если с мамой кто-то дома побудет, все не одна. А то я то в школе пропадаю, то в клубе на тренировках и собраниях.

— Артемушка, ой, как же повзрослела моя кровиночка. Не сегодня-завтра жениться надумаешь, — заводится она, обняв меня, как только я появляюсь на кухне. — Надя-то говорит, что у тебя и невеста уже есть.

Как же наша старушенция изменилась за пару месяцев: совершенно усохла, как будто стала меньше ростом. Мы с мамой заговорщически перемигиваемся, в то время как я норовлю высвободиться от бабушкиных объятий, окутанный ароматом чеснока, лука, парного молока и меда.

— Я вот грибочков вам привезла маринованных, варенья, молочка, — баночки и свертки с превеликими предосторожностями выгружаются из сеток и допотопных корзинок.

— Ну, чего ты все это тащишь на себе? Неужели ты думаешь, что в Москве нет молока? — мама с грустью, но и не без любопытства обозревает груду банок-склянок с яствами.

— Да разве у вас молоко? Так, водичка с химией белого цвета. А это молоко я у Никитиных беру — для Артемушки, у них две коровы и кормят они их хорошо. Ему молочко ох как оно полезно — растет ведь.

— Бабуля, глянь повнимательней — я, вон, как вымахал.

— Школьник, — начинаются мамины нравоученья. — Вон, бабушка первым делом спросила, куда ты надумал поступать.

— А я надумал поступать? — бросаю недоуменный взгляд на маму, наливая себе чай.

— Артем! — у мамы в глазах легко просматривается буря. — Мы же это уже обсуждали, — она отодвигает чашку.

Я, кажется, слегка перегнул, надо бы разрядить обстановку.

— Вот стал бы врачом и меня лечил бы на старости лет, — спешит бабуля на помощь, открывая, не без усилий, банку с моим любимым, клубничным вареньем.

— А если я залечу тебя так, что свет белый будет не мил. Мне же потом всю жизнь мучиться, грех-то какой на душу, собственную бабулю… того…

Шутка дает эффект обратный ожидаемому — бабушка начинает причитать, что все жаждут ее смерти: и соседи, и Никитины, которые на пасеке пчелам сахарный песок подкладывают, и вот Артемка, родная кровиночка — и он туда же… Не помогают и заверения мамы, что у меня такая дурацкая манера шутить. В самом деле, дурацкая. Хотел как лучше, получилось как в анекдоте: «Дурак ты боцман, и шутки у тебя дурацкие…»

— Ну, чего вы ко мне прицепились, вон еще сколько времени до вступительных экзаменов осталось. И с какой радости вы уже сейчас носитесь с моим поступлением? Да еще в медицинский? Я еще в армии должен отслужить, — говорю, не подумав и тут же кусаю себя за язык. Мы пару раз с мамой обсуждали предстоящую армию и каждый раз все заканчивалось ее слезами. Она считает, что вчерашним школьникам рано служить в нашей армии, очень уж время неспокойное сейчас.

— Вот закончишь институт, и отправишься служить. Я просто хочу, чтобы ты выбрал профессию, которая тебе интересна и начал готовиться к экзаменам. Хотя, конечно, если ты выберешь физкультурный, то можно считать, что ты уже в списке студентов, — и мама иронично посмотрела на мои выпирающие из-под майки накачанные мышцы.

Ясно, что пора заканчивать милый семейный завтрак.

У Даньки на столе лежит какой-то диск, на обложке голый череп с двумя перекрещенными костями на обложке. Любопытно…

— Поосторожнее, уронишь, не дай бог, — и он забирает у меня диск.

— А что это за ценность такая, что на него даже дыхнуть нельзя? — искренне удивляюсь я, уставясь на Даньку.

— Это песни Таракана. Ты хоть о нем слышал?

— Если честно, то нет.

— А зря, песни как раз для нас, — и Даня со значением посмотрел на меня.

— А если поточнее?

— Таракан поет о России, о том, куда мы идем и что нас ждет впереди. Между прочим, Учитель обожает его.

— А где их можно купить диски-то Таракана? — мне стало любопытно.

— Так в том-то и дело: так просто их не купишь. Таракан, видите ли, национальную рознь разжигает, и его диски запрещены, понял?

— А откуда он у тебя взялся, с неба что-ли свалился?

— Так это места надо знать правильные и людей, — насмешливый тон Даньки сменился снисходительностью: — Ладно, чего для друга не сделаешь, бери и слушай на здоровье. Только вернешь, как перепишешь себе.

В таких случаях, меня дважды просить не приходится.

— Он еще иногда концерты дает, так что держись ко мне поближе, как узнаю, сразу свистну.

А бабка дома поджидает с главным вопросом ее жизни: когда я уроки успеваю делать? Еще один контролер на мою головушку. Я популярно объясняю, кому нужны домашние задания, после чего она ударяется в слезы:

— Видно мне и впрямь на тот свет пора, раз я родному внуку не нужна, — заводит она любимую пластинку. — Ты же у нас единственный, мать тобой живет, а ты…

— Да знаю я, знаю.

Теперь можно, хлопнув дверью, запереться в своей комнате, нацепить наушники и врубить Таракана. Песни у него действительно, что надо. Но не для бабули и тем более не для мамы. Эта музыка для нас — гимн «Красного кольца».

Товарищ, верь: пройдет она -

И демократия, и гласность,

И вот тогда госбезопасность

Припомнит наши имена!

Я целую клеймо «Красного кольца» на запястье и прижимаю его к сердцу — оно должно принести мне удачу.

Сегодня разборка с дагами. Они, видите ли, хотят нам доказать, что тоже могут объединяться и быть силой. Тоже мне «Черные тигры». «Черномазые козлы» — вот они кто. Ну-ну, сегодня мы посмотрим, что это за сила. План у нас простой. Разбираться с этими дикарями с гор предстоит ребятам Даньки. Я присутствую в качестве наблюдателя, сам по себе, как бы набираюсь опыта подобных разборок. С гор эти дикари спустились, видно, не так давно, наверно, поэтому и воспринимают Москву как большой аул. Бойцы от нетерпения разминаются, а архаров все нет и нет. Данька начинает нервничать:

— Артем, как тебе этот их вариант: струсили и не придут? — Данила презрительно сплюнул.

— Нет, не думаю, что даги дадут задний. Знают: после такого им в Москве не жить. Свои же заклюют, перестанут уважать. Опаздывают просто, хотя в самом опоздании может быть и состоит подвох.

Впрочем, вот они — горные «орлы». Настало время пощипать им перья. Нам уже не до разговоров. Говорить с ними не о чем, как поется в песне о любви: все сказано. У нас диаметрально противоположные желания: они вознамерились жить в Москве, мы хотим того же, но без них. В этом огромном городе и нам, и им будет тесно. На этот раз все пошло не так — видно не зря архары припоздали, заготовка у них была, короче. Где они нашли такое количество борцов непонятно, но даги дрались профессионально, они будто предугадывали наши приемы за секунду до того, как мы пытались их провести. В общем, на этот раз Фортуна была не на нашей стороне. Последнее, что я помню, как на меня обрушился здоровущий кулак, отключивший меня хуком в челюсть.

Когда я очнулся, надо мной стоял, склонившись, мент, очухавшись я разглядел сержанта, выглядел он чуть старше меня:

— Ну, ты, живой? — он потряс меня за плечо и я с трудом подтвердил его догадку.

— Живой, — все тело ныло, челюсть скрутило так, словно стала она железной.

— Раз живой, значит, вставай, пошли, — и сержант двинул как кувалдой — ботинком по ребрам.

— Не тронь, я сам пойду, — еле сдерживаясь от стона, держу марку я.

В ответ меня хватают за шкирку и бросают в «воронок», темный и холодный. Вот и приехали, брат Артем. Маму удар хватил бы — узнай она об этом.

После тряски в «воронке», начинается долгое сидение в «обезьяннике». Общество тут подобралось соответствующее: негры, китаезы, вперемешку с азиатами из постсоветского пространства. Неграм-то в «обезьяннике» самое место, а вот я как попал сюда? Выходит, бросила меня братва. Надо будет разобраться. Пребывание в участковом отделении, должно быть недолгим, ввиду несовершеннолетия. Так, во всяком случае, наставлял Никита. К тому же, это первый привод, как опять же учил помнить хорошенько. Так что, если не считать фингалов под глазами, гуденья в башке, все обошлось. Впрочем, обещанное информирование участкового по месту жительства, сулит достойное продолжение милицейского сериала.

У дома я звоню маме, мол, все в порядке, буду поздно. Реакция мамы не заставила долго ждать — в комнатах гаснет свет — значит легли спать. Покрутившись по двору с полчаса, поднимаюсь к себе. Крадучись, на цыпочках. Перво-наперво, скинув одежонку — джинсы и куртку, убеждаюсь, что прикид восстановлению не подлежит. Далее, с зеркала на меня уставился тип, отнюдь не командирского вида. Что бы такое убедительное придумать по поводу бандажей на лице? Опять тренировка? В бой с тенью не поверит даже бабуля. А вот привет от спарринг-партнера — сойдет. А что остается? Не говорить же, что Ира отделала скалкой… Малышка со скалкой в руках мгновенно предстает предо мной и тип, тот, что с зеркала зырился на меня, скривился — это он так улыбается. Бабуле бы это зрелище — точно свалилась бы в обморок. В общем, принимаю решение: завтра в школу не ходить, не ждать явления участкового, а настигнуть врага в его логове, потолковать с ним по-мужски. Если пол-литра выставить, небось, не дойдет до мамы. А мама, так та, стоило показаться ей на глаза, как она безмолвно опустилась на стол, и тихо простонала:

— Друг мой сердечный, не хочешь объяснить, почему вместо лица у тебя один сплошной синяк?

— Да ерунда, на тренировке спарринг-партнер неудобный попался. Тебе не нравится фиолетовый цветочек под глазом? Так лицо через пару дней именно в этот цвет окрасится, — шучу, так сказать, балагурю, авось пройдет. Нет, не проходит. Мама продолжает гнуть свою линию.

— И сколько у вас этих спарринг-партнеров? Артем, мне совсем не нравится то, что синяки стали такими частыми гостями на твоей физиономии. — Она все еще держится, но до истерики рукой подать.

— Мамулик, ты, самое главное, не нервничай. Подумаешь, ну подрался я и что? Я же не девчонка, чтобы личико беречь.

— С кем и из-за чего? Объяснить не хочешь? — мама растирает запястье, что делает в минуты, когда очень сильно нервничает.

— А я с одним товарищем во взглядах на политику не сошелся.

— Правда? — она скептически всматривается в меня.

— Мам, ну придумай что-нибудь сама, ты же у меня такая умная, — кого из мужчин не спасало чувство юмора хоть раз в жизни?

Лучший способ договориться с мамой пойти не то, чтобы на признание — полупризнание. А если еще разбавить его юмором — вполне можно избежать криков и стенаний. Мирное соглашение, наконец, достигнуто — она улыбается, а я чмокаю ее в щеку.

— И в школу ты не пошел по тому же поводу?

— Нет, просто идет последняя четверть, и у меня это последняя возможность в моей жизни прогулять уроки?

— Ладно, что-то я устала, пойду-ка полежу, — исчезла легкость ее движений, она стала тяжелее двигаться.

Она неспешно уходит в свою комнату, а я еще долго растерянно разглядываю ее чашку, так и оставшуюся на столе. Не вымытой. Совершенно не в ее духе… И на кухне непорядок. Но с этим я уже без женщины научился справляться. Мне не терпится засесть за книгу «Русь просыпается», переданную Никитой. Не книга — а дума о родине и о том, как надо любить ее. От книги отрывает телефон. Кто бы это мог? Может Ира? Не похоже…

— Алло, — книжка зажата подмышкой, на тот случай, если мама придет на кухню и увидит обложку, то вопросов не избежать.

— Артем Иванов?

— Так точно! — Придаю голосу уверенность, хотя все и так ясно, подтверждаются худшие опасения. Внутри у меня что-то ёкает. Успеваю, однако, порадоваться тому, что мамы не оказалось у телефона. То-то ей радости было бы.

— Значит так, на тебя поступила жалоба из соседнего района. Сегодня же зайдешь в отделение — в сто двенадцатый кабинет, то есть ко мне, понял? И чтоб ровно в три был на месте.

— Понял, что тут непонятного. — на другом конце провода положили трубку, а я стоял и слушал короткие гудки.

Хорошо бы, конечно, спросить владельца сто двенадцатого кабинета как зовут-то его, да не стоит. Еще обидится, себе же дороже. А может, позвонить Учителю? А вот это уже, кажется, приступ паники. Его надо пресечь на корню. Глубже вздохнуть, выпрямиться и действовать спокойно. Итак, ровно в три стою перед обитой черным дерматином дверью с табличкой «Моржов К.Е.». Хорошо хоть русский, а то пока шел, читал фамилии на дверях, получилось, что на все отделении милиции только трое русских… Все остальные Мамедовы да Шарафатдиновы. Теперь послушаем своего, родимого.

— Здравствуйте, можно войти? — крупный мужик в форме, сидевший за столом, при виде меня, как-то неопределенно хмыкает и кивком приглашает присесть. У него рыжие усы и это еще больше придает ему сходства с тараканом. Мне мерзко и противно, да еще и в комнате пахнет протухшими овощами и гнильем.

— Иванов, значит? — он заглянул в бумажку, лежавшую перед ним.

— Так точно! — к четким ответам меня приучили в братстве.

— А звать тебя Артемом? — то ли спрашивает, то ли подтверждает он, пристально разглядывая меня и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Че хулиганишь?

— Да я не хулиганил. Так, подрался.

— Ну, пацанам драться не зазорно, хороший фингал, что первый орден. И он, глядя в окно, как бы, между прочим, спрашивает: — А ты случайно не у Михаила тренируешься?

— У какого Михаила? — я на мгновение опешил, а потом выпалил. — Вы имеете в виду Учителя?

— Пускай будет Учитель, — мент опять хмыкнул. А я молча злюсь на себя: вот идиот — надо бы в таких случаях называть Учителя как принято, по имени-отчеству… — Молчишь? Ладно, можешь молчать и дальше, но я должен проинформировать твоих родителей.

— Не надо информировать родителей, — я чувствую, что у меня против воли в голосе зазвучали просительные нотки. Как у первоклашки…

— С дагами базарили?.. — вот тут он скорее утверждает, чем спрашивает, и я, как бы соглашаясь, опускаю голову.

— Ну, и я дрался в молодости, с кем не бывает, — усмехается мент. — Давай пропуск, подпишу, чтобы выпустили, а в будущем будь поаккуратнее. Ты меня понял?

— Понял, — на сердце отлегло и мент сразу смотрится иначе, ясноглазый, с хитринкой мужицкой, нашенской. Русский, одним словом.

— Знаешь, что значит поаккуратнее? Это значит не попадаться! — Не знал, если правду говорить, но теперь буду знать. — Ладно, бери пропуск и вали отсюда, пока я добрый.

Ясно, что не стоит злоупотреблять милицейским доверием. На улице вдыхаю полной грудью весенней свежести воздух. Ну что? Отделался, можно сказать, легким испугом. И как всегда, спас Учитель. А менты видно его знают, уважают. Запомним и это! А теперь — в клуб. Пора разобраться, как так получилось, что наши смылись, можно сказать, бросив меня на произвол судьбы. Приступ страха после милиции сменяется приступом голода. Бутерброды с колбасой, перехваченные в ближайшем гастрономе, что мертвому припарка. Бабуля сейчас наверняка наготовила целый котел пельменей. Но мне сейчас не до бабушкиных пельменей. К тому же бабуля, почище любого участкового фиксирует время ухода и возвращения домой. И аккуратно информирует мать: что да как. Пока старушка не появилась, мать не знала, во сколько я домой прихожу, а раз не знает, то и не нервничает. Ей сейчас и переживать нельзя. В общем, пельмени подождут. Что я за мужик, если голод перебороть не могу? А живот-то ворчит и с моими идейными доводами не согласен. Мне перво-наперво разобраться в клубе надо бы. И начинать надо с Даньки. Он в раздевалке:

— О, привет, брат, — он здоровается со мной так, словно ничего и не произошло.

— Привет, Данила! — я пристально вглядываюсь в него, он отворачивается и начинает натягивать футболку. — Ничего не хочешь объяснить?

— А что я должен объяснять? — он выглядит так, как будто ни в чем не виноват.

— А то, как вы оставили меня и смылись вчера? Не тема для обсуждения? — мне хочется послать его по известному общероссийскому адресу как никогда.

— А что ты ко мне пристал? Мог бы и других пораспрошать, — и он недобро усмехается.

— Ты за старшего был там. И лично я надеялся, что ты подашь пример как надо держаться. И уж никак не ожидал, что дашь первым деру, — я с презрением отворачиваюсь, чтобы не видеть растерянности того, кто еще недавно мне казался лучшим из братьев.

— Ну, ты, говори да не заговаривайся, — Данька тоже начинается заводиться. — А то я сейчас не посмотрю, что ты в любимчиках у Учителя ходишь, и так тебя отделаю, что вчерашнее тебе легким массажем покажется.

— Махаться я с тобой не буду, за это можно и из братства вылететь. Не для того я клятву давал. А раз я любимчик Учителя, то мне ничто не помешает рассказать, как все было, — честно говоря, я не собирался кляузничать, а вот припугнуть Данилу не мешало, авось не по совести, так хоть из трусости извинится.

— Валяй, только знай, что и мне есть, что рассказать о тебе, так что — вперед и с песней. А потом мы посмотрим, как Учитель отреагирует на то, что его любимчик любовь с полукровкой развел, — Данька поверх футболки натягивает свитер с символикой очень напоминающую ту, что горит у меня на запястье.

— Это кто полукровка? — у меня аж в ушах от такой наглости шумит.

— Ой, вот только не надо корчить из себя невинность. Тоже мне святая простота, а то ты не знаешь, что мамаша у твоей любимой Ирочки с Кавказа. Не то армянка, не то азербайджанка. Ну, тебе-то лучше знать, а по мне большего паскудства трудно представить, — и он со злорадной ухмылкой смотрит на меня.

— Врешь, ты все! Врешь! — у меня в глазах пляшут красные круги.

— А ты у нее сам спроси, тогда и посмотрим, кто прав, а кто — нет! — и он покидает раздевалку, оставив меня. Состояние пустоты и горечи — вот два слова, которыми я могу объяснить, что творится у меня на душе. Как после удара под дых опускаюсь на скамью, наступает абсолютная тишина, я слышу собственное дыхание и ничего более. Это и есть, наверное, полное одиночество, о котором я до сих пор только в книжках читал. Ничего не соображая встаю, и медленно плетусь к выходу из клуба. Со мной кто-то из ребят здоровается, но я не могу заставить себя ответить. Мне кажется, что у меня нет права находиться здесь. Неужели и тут я стану чужим? На улице сбрасываю оцепенение — мне немедленно надо ее увидеть. Все более ускоряю шаг, и не замечаю, что уже почти бегу. Этот безумный кросс прерывается перед неожиданно возникшим препятствием — ее блоком. Подниматься не хочу — боюсь, что не совладаю с собой. Набираю ее номер, а в голове бьется только одна мысль: пусть это будет не правдой. Господи, пожалуйста, пусть это будет не правдой.

— Ира, спустись вниз, это срочно, — и я даю отбой.

Через минуту она во дворе. На ней джинсы и какая-то смешная маечка, простая и необыкновенно красивая.

— Артем, что-то случилось с Надеждой Артемовной?

— Нет, с мамой все в порядке, — я говорю также как в клубе короткими рубленными фразами.

— Ой, у тебя такой голос был, совсем чужой. Я даже испугалась и сама не знаю с чего.

Она действительно взволнована. Я молча всматриваясь в ее лицо. Откуда-то издалека слышен ее тонкий голос:

— Артем, что же все-таки случилось? Скажи мне…

— Ира, пообещай мне, что сейчас ты скажешь мне правду, о чем бы я не спросил!

Разумеется, я смешон в своей нелепой позе, со сжатыми кулаками, свирепым лицом. Но что с того?

— По-моему, я знаю, о чем ты хочешь спросить меня, можешь быть уверен, что отвечу честно, — она смотрит, не отрываясь, мне прямо в глаза. Такой взгляд не может лгать.

— Это правда, что ты не русская? — затаив дыхание, я жду ответа.

— У меня папа — русский, выходит я — русская, но мама у меня азербайджанка. Увы, я не могу похвастаться чистотой крови, — последние слова она произносит с нескрываемым вызовом. Какого черта! Нашла, чем гордиться!

— Как ты могла? Ты скрыла это от меня? Ты же знала, как это для меня важно! — я в бессилии опустил руки.

— Артем, ты самый важный для меня человек. Я и представить себе не могла, что ты придаешь этому какое-то сверхъестественное значение. Важнее любви нет ничего, все остальное глупо и неважно, — она пытается взять меня за руку, я отшатываюсь. — Ах, я и забыла — я ведь из низшей расы. Мне противопоказано дотрагиваться до тебя? Недостойна вашей любви, молодой человек. Извините…

В голосе ее слышен приступ приглушаемого рыданья, но глаза остаются сухими и жесткими.

— Мне жаль, что ты не придала значение тому, что я, более всего ценю в себе — то, что я белый. Быть белым — бесценно! Для тебя это ничего не значащий факт, который лучше скрыть, притворившись русским человеком. А русским можно только быть. Ты даже не представляешь сколько лжи в одном только твоем дыхании… Нам больше не о чем говорить.

Мне не остается ничего иного, как развернуться и покинуть этот двор. Навсегда.

— Артем, Артем… Ну, подожди! — Она бежит за мной. — Это же все такая ерунда, мы же всегда понимали друг друга, нам же всегда хорошо было вместе.

— Вот именно, это ты правильно сказала — «было». Все кончено. Нам никогда не быть вместе. Прощай.

Я слышу биение своего сердца. И больше ничего. Она осталась в темноте, как в ином мире. Я быстро удаляюсь от места, где даже воздух дышит ложью и обманом.

Слышно как она бежит за мной, и я против воли оборачиваюсь. Обманщица стоит посередине дороги, закрыв лицо руками. Ну и пускай себе плачет, поделом ей. Ей никогда не понять, что она сделала со мной. С нашей любовью. Она уйдет из моей жизни, и я никогда больше не вспомню о ней, коварной, как весь ее род, грубо надсмеявшейся надо мной. Она даже не скрывает того, что ей глубоко безразлична моя русская кровь, что быть русским для меня самое главное на свете. Могу ли я любить такое существо, пусть и красивое?! Нет, и еще раз нет! Никогда и ни за что! И не надо обманывать себя всякими сантиментами о первой любви. Я ни для кого не должен делать исключений, если хочу оставаться верным себе и всему русскому. Надо набраться смелости и сказать себе, что она одна из миллионов черномазых, нашествию которых подвергается моя Родина! Так что же выбираешь, Артем, командир «Красного кольца»: Родину или красивую черняшку? Разумеется, Россию! Она появилась и исчезла. И теперь нет ей места в твоей жизни. У тебя иное предназначенье, и ей не быть в твоей судьбе. Ты, Артем, не можешь даже ее ненавидеть. Не заслужившая любви, недостойна и ненависти. На этом ставится точка. Возможно, все это и есть настоящий бред. Я падаю на кровать и мое беспамятство прерывается только утром, когда через стенку начинает орать во всю свою азиатскую глотку соседский гаденыш.

Утром я издали вижу ее у школьных ворот, явно поджидающей меня. Надо пройти мимо, вот так с невидящим взглядом. А если она окликнет, так оно и есть, надо скользнуть по ней с презреньем, вот так, и прочь от нее..

— Артем…

— Грязная полукровка, я вычеркнул тебя из своей памяти. Я иду длинным школьным коридором, ликуя собственной решимости, навстречу ковыляет наш дворник-таджик.

… Не загнанным зверем, а свободным человеком я чувствую себя, переступив порог клуба. Вокруг меня такие же правильные русские, как я сам. Им теперь не в чем упрекнуть своего брата. Я нашел достойный ответ на их вопрос. И готов держать ответ перед Учителем, к которому приглашает Никита. Учитель не один. Когда я вхожу, незнакомец говорит:

— Баобаб стал экономить на вас. Не исключено, он и вовсе «Красное кольцо» продаст. У него и так в России бизнеса не осталось, вы последние из могикан. В принципе правильно: в Лондоне ему как-то не до твоих бритоголовых пацанов.

— Это для тебя он Баобаб, а для меня Береза, мне русские деревья симпатичнее заокеанской флоры. И потом, «Красное кольцо» не бизнес. — Учитель явно раздражен. — А если и бизнес, то особого рода.

— Вот-вот, вижу — мыслишь в правильном направлении. Вы как раз и есть самый настоящий бизнес. Гораздо серьезнее, чем все то, что он потерял в России.

— Ну, за него можно не переживать, в России он потерял самую малость. Основной капитал он давным-давно перевел в швейцарские банки и другие безопасные хранилища.

Этот разговор явно не для моих ушей, я негромко кашляю и уверенно стучу в дверь.

— Войдите! — я переступаю порог и замираю: на столе стопка денег в толстых пачках, обмотанных резинками. Точь в точь как в сериалах.

— Да ты смелее, Артем, Анатолий Борисович — наш большой друг, так что не робей. — Учитель улыбается, складывая деньги в ящик стола.

— Здравствуйте, Анатолий Борисович, — я закрываю за собой дверь.

— Ну, здорово, коли не шутишь. — Мужик смотрит на меня так, как будто перед ним поставили вещицу, которую он намерен купить.

— Я вот почему пригласил тебя, Артем… Тут у Анатолия Борисовича серьезное дело. Он наш друг, один из самых надежных друзей. Мы не имеем права подводить их. Догадываешься, о чем речь?

— Да, Учитель, конечно. Если надо разобраться с черными — это как нельзя кстати. От меня пощады им не дождаться.

Меня душит тоска, и даже тренировка, на которой я выложился по полной программе, не в состоянии вернуть привычное настроение. Выпить что ли? Наверняка полегчает. Но я не слабак, справлюсь и без водки. Переживу. Какой же я дурак, что страдаю из-за нее! Да таких, как она, «пятачок за пучок», а я, как идиот, маюсь. Хотя, может, это просто привычка: думать о ней, названивать, предаваться любви. А любовь — это и есть слабость! Любить — можно только мать и Родину. Она, Россия, и есть всем нам мать. Вот чем жить надо, Артем!

Мама, как всегда, спит, совсем она ослабла — постоянно ко сну клонит. И не чертит, ничем не занимается, а ходит усталой. Врачи говорят, как потеплеет — ей легче станет.

В дверь кто-то скребется. Кого же это принесла нелегкая в столь поздний час? Ясно кто — узкоглазая соседка с тарелкой, прикрытой сверху салфеткой. Нет, если это не глюки пошли, то, что-то надо предпринимать.

— Чего надо?

— Здрасте, а я Гуля, ваша соседка по лестничной площадке, — она улыбается улыбкой Снегурочки, пришедшей на Новый год с подарками. — А ты, наверное, Артем?

— Ну и что с того? — Вот так — холодным душем надо бы обдать ее, чтоб не совалась со своей тарелкой, куда не просили. Улыбка в щелках глаз тускнеет, она делает шаг назад.

— У нас обычай такой — приносить соседям, которые болеют что-нибудь вкусное, пока они не выздоровеют.

Меня уже один раз подкупали этим приемом. Это, кажется, когда-то называлось даром данайцев. Но тарелка, уже у меня в руках — тоже древний инстинкт — коли подают — надо принять. Принять и швырнуть эту подачку на лестницу. По ступенькам покатились какие-то булочки, пирожочки, тарелка разлетелась вдребезги.

— Вали отсюда, пока я добрый, мы тебе не нищие, чтобы ты нас подкармливала, понятно? А матери, если что скажешь, то я тебе устрою такое — свет белый не мил будет! Все это выговаривается свистящим шепотом.

И не потому, что боюсь маму разбудить. От ярости у меня ком в горле застрял — ни проглотить, ни выплюнуть. А, у узкоглазой в глазах слезы. На сердоболие рассчитывает. Не на такого напала. Научен уже горьким опытом. Если она сейчас не сгинет с глаз моих, то я ей точно кровь пущу. Тут раздается слабый голос мамы. Ясно, что-то услышала, а скорее учуяла сердцем своим больным, и сейчас не дай Бог наткнется на эту немую сцену. Приходится действовать на опережение.

— Мне показалось или ты с кем-то разговаривал?

— Да, мама, тебе показалось. — После некоторой паузы добавляю: — или приснилось…

И то, и другое похоже на правду. Мамка видит настолько живые сны, что часто проснувшись, путает их с явью. Она всегда жалуется, что после таких сновидений не сразу понимаешь, в каком из миров находишься. Она, видимо, решает не спорить, и разворачивается лицом ко мне:

— Артем, ты все это время себя вел так, что с каждым днем я все более убеждалась в том, что ты уже взрослый человек. Я права?

— Да, это так, — такой поворот в разговоре меня вполне устраивает.

— И, значит, я могу попросить у тебя об одолжении?

— Мам, это я тебе по гроб жизни должен. А в чем дело?

— Ты не мог бы отрастить волосы, а? У людей такие ассоциации странные, когда они тебя видят и думают бог весть о чем, да еще меня страшным словом «скинхед» пугают. Хотя я понимаю, что все это ерунда?

— Это ерунда, но волосы отпускать я не буду.

— Но почему, Артем?

— Ты сама говоришь, что я стал взрослым…Я мужик, а не барышня, чтобы всех вокруг волосами потрясать.

— Значит все, кто не бреется на лысину…

Этому спору нет конца. Надо ставить точку.

— Мам, ну причем здесь все? Мне так нравится и точка. Ты же сама меня учила, что мы все разные, что надо поступать, как подсказывает сердце, а теперь говоришь, что я должен выглядеть, как все остальные.

— Ладно, Артем, ты же знаешь, что я никогда не вмешивалась в твою жизнь, никогда не контролировала тебя, хотя наверно должна была бы… Просто я считала и считаю, что должна доверять тебе. Если ты полагаешь, что так лучше, значит, так тому и быть, — и она устало закрывает глаза руками.

Мама поняла, что не имеет смысла настаивать. Она должна понять, что наше братство и все, что с ним связано — это сама судьба. Если я потеряю Учителя, бойцов — моих братьев, то лишусь того, что она называет смыслом жизни. В общем, когда мать на цыпочках зашла ко мне в комнату, я лежал, не шелохнувшись и делая вид, что сплю. Наушники с Тараканом и «Русь просыпается» уводят меня в мир, где все ясно и бесспорно. Она, поправив одеяло, поцеловала меня, и бесшумно вышла из комнаты, плотно закрыв за собой дверь. И от этой ее бесплотного удаления мне стало невыразимо больно за собственную резкость, нанесенную ей обиду. И подумалось напоследок: отчего же мать и сын не понимают порой друг друга?

А у нас — новый учитель — по биологии. Пришел не один, а вместе с «тучной тучей». Директриса призвала уберечь новичка от неминуемого и немедленного растерзания.

— Здравствуйте, ребята, вот привела вам нового учителя, с сегодняшнего дня он будет вести у вас биологию. Алексей Владимирович, это наши выпускники. Прошу любить и жаловать, — с этими словами она, решив, что представление закончено, выплыла из класса с той же невозмутимой грациозностью, что и вплыла в него.

Есть над чем посмеяться. После того, как у нас весь последний год биологию вела училка по физике, они нам в конце года присылают хлюпика: не знаю как у него с биологией, но выглядит он точно ботаником.

Эту мысль озвучивается немедля. Девчонки зашушукались, очкарик покраснел, стал нервно поправлять очки на носу, которые явно надел первый раз — для солидности. Ого, какой я наблюдательный! Озвучить и это наблюдение? Жалко несчастного, пущай живет, раз я сегодня добрый. Но тут не утерпела еще одна «детка», как нас именует директриса, а именно Колька:

— Народ, кончай гнобить не то биолога, не то ботаника. Помните, наверняка он будет новым хахалем нашей исторички, точнее, десятая по счету «настоящая любовь» ее, — кажется, что крыша школы не выдержит и рухнет на наши головы от всеобщего хохота, шума и гама…

Чем ближе расставанье со школой, тем веселее на уроках. Хотя жизнь продолжает подкидывать свои загадки. Вот, например, сегодня около нее, полукровки несчастной ошивается прилизанный, отутюженный воздыхатель, явно не из нашей школы. Прохожу мимо, будто и нет ее. Что интересно — и я вроде бы перестал для нее существование. Что и говорить, недолго она по мне страдала. А что с нее взять? Это я, дурак, что вовремя не понял с кем имею дело.

Интересная история приключилась сегодня по возвращению домой. В блоке пока жду лифт вдруг показалось, что кто-то плачет, и звук доносится из подвала. Подвал у нас что-то вроде черной дыры — кромешная темень, хоть глаз выколи. Пробираюсь по грязным ступенькам на звук, из темноты выглядывает существо с блестящими голубыми глазами. При ближайшем рассмотрении чудо оказывается котенком. На свету обнаруживается, что лапка у него безжизненно висит. Рука тянется погладить его по шерстке, как когда-то Врунгеля, он же Капитан — котище неизвестно каким образом появившегося у нас дома. В общем-то, ему было плевать, как его называют лишь бы кормили побольше. А однажды он ушел и не вернулся. И тут мы почувствовали, что не можем без Врунгеля. Мама даже всхлипывала по ночам целый месяц и, в конце концов, объявила, что больше у нас дома никаких животных не будет.

И чего это меня потянуло к этому найденышу? Признайся, Артем, честно себе: глазенки у него были как у той… Такие же голубые, блестящие… Прозрачные и бездонные, кажется, что утонешь… А вот это уже сантименты. Негоже так, Артем. Ты подобрал просто несчастного котенка, которому перебили лапу. Он, скорее всего, сдохнет здесь, если не забрать его домой, не подлечить, а подлечив, можно вновь вернуть его на улицу. Каждому — свое. Такова жизнь. Короче, разместив крошечное существо под куртку, чтобы не шокировать маму сходу, отправляюсь домой. Увы, привыкший к подвалу скиталец поднял такой шум при виде домашнего уюта, что хоть на лестницу выбрасывай его. Однако, жалкий вид котенка вызывает у нас с мамой приступ сострадания и мы ему даже шину совместными усилиями на лапу соорудили, чтобы у него все срослось. Правда, насчет того, что это кот я погорячился, потому как мама, осмотрев его со всех сторон, уверенно заявила, что теперь в нашем доме женский пол определенно получит преимущество. Неожиданную гостью мы назвали Касенькой, налили ей молочка в блюдечко, которое она тут же вылакала, и постелили ей тряпку на кухне. Впрочем, свое королевское ложе она покинула, как только выключили свет. Кася, прихрамывая, прямиком перебралась на мою кровать и улеглась у меня в ногах. Странная вещь — никому не нужный комочек, вроде бы, а столько хлопот — всю ночь не спал, боялся, как бы, ненароком не раздавить эту маленькую захватчицу.

На следующий день мы направляемся к Анатолию Борисовичу наводить шорох среди кавказцев. Те окончательно охамели и в открытую выживают русских. Возмущение бабулек, которые не могут сбыть на рынке свой скудный товар, едва сводя концы с концами, понять можно. Куски арматуры в руках моих ребят достаточно веский аргумент в разборке за права бабуль. Одно только жаль — приказано обойтись без крови. Придется как следует покрошить их мандарино-помидоро-огуречные ряды. Этого вполне достаточно, чтобы нагнать на них страха. Главное — они и пикнуть не успели. После того, как, мы вихрем пронеслись по лавкам и лоткам они не скоро появятся на рынке. Но вот задачка: страху-то мы научились на кавказцев нагонять. Но как их отучить торговать? На любом рынке они как рыба в воде. Вот что следовало бы обмозговать в «Красном кольце»…

Итак, мы становимся главной силой, сдерживающей волны азиатчины, волны нового нашествия на Русь. О нас пишут в газетах, болтают без умолку на телеканалах. Кое-кто возмущается, но общей злобы нет. Когда наши дружины проносятся по рынкам, я читаю понимание, одобрение в глазах несчастных русских крестьян. Не то в электричках и на улице. Здесь интеллигентки, заступаются за черномазых. Как же — права человека! А кто-нибудь подумал о правах русских?! Я вижу главную цель в этом — разбудить русского человека от вековой спячки. Затуманили им всем мозги разговорами о демократии и правах человека. Русь — проснись! Где ты? Что с тобой? Мы должны действовать беспрерывно, ежедневно, решительно без страха.

Сегодня новое задание Учителя — подчистить еще один рынок от черноты. Одно плохо вперед выдвигается не мой отряд, а вадимовский. Может, мы в прошлый раз не лучшим образом справились с поручением? Нет, не похоже: если Учитель недоволен мной, он не считает нужным этого скрывать: вызовет к себе и пропесочит. А раз он молчит, значит все в порядке.

Дома ко мне бросается Касенька и начинает тереться о мои ноги. Такая вот ласка кошачья. Она все понимает:

— Кушать хочешь или чего-то натворила? — В ответ Касенька подставляет ушки, мол, почеши, если любишь!

А на кухне, между прочим, наглядные свидетельства ее непрекращающихся проделок: разбитая вазочка и разбросанные по всему полу печенья. Это так оставлять нельзя, попадет Касе от мамы. А вот и она. Я-то всю жизнь думал, что ей работа только во вред и врачи тоже рекомендовали отлежаться как следует. Она же больше двух месяцев не выдержала. Снимая туфли в прихожей, она успевает одновременно мобилизовать меня на новые домашние подвиги:

— Артем, ты пельмени поставил вариться?

— Не-а, я же не знал, когда ты придешь.

Пельмени вмиг извлечены из морозилки, теперь надо с полчаса дожидаться, когда они дойдут до кондиции.

— Но хоть разморозить-то их ты мог? — и мама, швыряет пакет молока и буханку на стол. Такое с ней не часто случается.

— Мамулик, что случилось-то? Может, что на работе произошло?

Мама устало опускается на табуретку, и принимается разглаживать клеенку на столе, так она обычно делает в минуты сильного расстройства.

— Помнишь, я говорила, что у нас соседи — молодые ребята? Представляешь, Гуля перестала со мной здороваться, что произошло, ума не приложу? Увидит меня во дворе и отворачивается. Как-то вышла я на площадку, она куда-то с детьми собиралась, так при виде меня, она детей домой завернула и дверь захлопнула. Когда я заболела, она постоянно наведывалась… Чем я могла ее обидеть — ума не приложу.

Монолог заблудшей России в исполнении мамы — сама еле дышит, а переживает за какую-то татарку или таджичку, а может узбечку — кто их к черту разберет!

— Нашла, о чем думать, из-за чего расстраиваться. Ну, не здоровается с тобой какая-то ч… — я вовремя спохватился и прикусил язык, какая-то — чувырла. Бог с ней!

— Просто странно как-то. Людей стало трудно понять. Ладно, может, ты прав, вон скоро сессия начинается, мне уже звонят по поводу чертежей. Свои бы дела успеть. И без соседей проблем хватает. Кстати, давно хотела спросить, а как у Иры дела?

— Не знаю, и знать не желаю.

Мама удивлена, пока она собирается с вопросом, я ставлю все точки над «и»:

— Между нами все кончено.

— А почему? Такая девочка! И к тебе прекрасно относилась. Из-за чего вы поссорились?

— Мам, я даже имени ее слышать не хочу, не то чтобы обсуждать, почему мы расстались! — Сказал, как отрезал. Сейчас самое лучшее — подняться так же резко из-за стола.

— Тебе вообще ничто не нужно, кроме клуба! — запахло скандалом крупного значенья. Мама принимается массировать под сердцем. Просто давит на меня или впрямь с сердцем плохо?

— Что у тебя произошло с Ирой?! — Это уже допрос с пристрастием и от него так просто не отделаться.

— Ну, она мне соврала… — мелких потерь не избежать, главное — обойтись без истерики — с сердцем шутки плохи.

— В чем Ира тебя обманула? — Жесткие нотки в голосе мамы не оставляют шансов на отступление.

Вранья она не выносит, лучше сказать правду, наверняка поймет и поддержит меня.

— Когда мы начали встречаться, она скрыла, что у нее мать — азербайджанка, — мне давно хотелось с кем-нибудь поделиться своим несчастьем, и я просто с облегчением выплюнул этот ком, давно застрявший у меня в горле.

— И что с того?

Она действительно не понимает, что сделала эта мерзавка или рассчитывает представить все как детскую шалость?

— Как «что с того»? Она меня обманула! Да еще в таком важном вопросе! — меня начинает медленно, но верно выносить на крик.

— А ты ей сказал, что у тебя бабушка — армянка? — мама хоть и не кричала, но злости в ее голосе ощущалось не меньше.

— Что? — Вместо крика у меня вырывается хрип. Я вскакиваю со стула и смотрю на мать. — Ты сама хоть понимаешь, что несешь?

— Могу разъяснить: моя мама, то есть твоя бабушка, обыкновенная армянка, не из тех, кто перебрался в Москву в годы перестройки, а много-много раньше. И сама не припомнит когда, да и считает уже давно себя русской. И что же со мной ты тоже не будешь разговаривать? Я же никогда не говорила о своем армянском происхождении.

Она бледна как смерть, вмиг состарилась на сто лет — сидит по-старушечьи, сгорбившись.

У меня что-то похожее на столбняк. То ли язык отнялся, то ли мозги отключились. Пытаюсь соображать молча. Что бы такое ей сказать? Нет, решительно нечего. В голове — хаос. Что придумать, и главное — что делать? Как же так, а?

— Почему я об этом узнаю сейчас? — вопрос повисает между нами, подчеркивая особый смысл, неожиданно наступившей тишины. Я слышу глухие удары сердца и пульсирующую кровь в вене. И гул в ушах.

— Да потому что я никогда не задумывалась над тем, какая разница Петросян она или Петросова. Она и отца-то своего не помнит. Получала паспорт и попросила написать «ова» вместо «ян». Три буквы вместо двух и что с того? Что случилось, что теперь это для тебя стало принципиально важно?

— Потому что теперь я не могу называть себя русским!

Наверное, в такие минуты совершаются величайшие преступления — сын отказывается от матери, мать отворачивается от сына. Господи, возможно ли такое со мной? Если да, то за какие грехи? Грех ведь не на мне, а на той, что называется матерью, скрывшей от меня тайну моего происхождения. Она не понимает или делает вид, что не сознает, к какой пропасти она меня подвела?

— Артем, да пойми ты, не национальность бабушки с дедушкой определяет твое самосознание, твою человеческую сущность. Не те, кем родились твои родители. А то, кто ты есть! Кем ты себя осознаешь и что ты значишь для людей. Неужели это так трудно понять?

— Это ты не можешь понять того, что ясно, как божий день. Я — русский. И таким себя чувствовал и сознавал. До сегодняшнего дня! Ярость просто глушит во мне призываемую, мною на помощь, что есть мочи, осторожность.

— Быть русским — значит быть истинным россиянином. Ибо нерусский не может любить Россию так, как я люблю.

— Россия — родина не только для русских, для татар и якутов — это родная земля, — она уже с каким-то отчаянием это выкрикнула. — Да и какая разница, кто человек по национальности? Что изменилось в тебе, когда ты узнал, что в твоих жилах течет и армянская кровь! А сколько кровей перемешено в твоих далеких предках — ты об этом подумал?!

Шаркая ногами, мама как в полусне бродит по кухне. Мертвая тишина окутала невидимой шалью нас. Она бесцельно передвигает стулья, предметы. А в них все еще звенит ее голос: «А ты подумал?»

— Прежде, когда тебя невозможно было оторвать от книг, ты был другим. — Это все что она могла сокрушенно сказать.

— Это все твой клуб и твой Учитель…

— Не лезь в мою жизнь. Подумай лучше, о своих учителях, научивших тебя лгать сыну!

Вот этого — я точно знаю — мама мне этого не простит никогда. А я могу ее простить за то, что она сделала со мной — осквернила чистую кровь мою русскую, а затем решила, что будет лучше, если скрыть этот вечный позор от меня? С мертвенно-бледным лицом она опускается на стул, беспомощно шепча, что не подозревала, что я могу так разговаривать с матерью.

— Ты стал чужим, — вдруг выдыхает она.

Увы, это лишь часть правды. Полная же правда заключалась в том, что мы оба стали друг другу чужими. Эта мысль выбрасывает меня на улицу. Меня колотит озноб. Улица — тупик. Мне некуда идти. Некому сказать, что все то, чем я живу, оказалось на грани краха из-за какой-то старухи, которая еще долго будет коптить небо, одним своим существованием напоминая мне о моей неправде, моей насквозь лживой, скроенной из разных человеческих лоскуток жизни. А Учитель? Что я скажу тому, кому стремился подражать, на кого жаждал быть похожим и кого считал Учителем? Смогу ли оправдываться? И вообще, есть ли мне оправдание? Скажу, что не знал? Это, каким же лохом надо быть, чтобы не знать главное о своей родне. Он мне этого не простит. И правильно сделает. А ты бы простил такое, Артем? Нет — ни другим, ни себе. Никогда.

«Надо навести контакты на будущее в плане объединения», — сказал Учитель. Это — в связи с предстоящим выступлением для членов «Красного кольца» знаменитого Таракана. Концерт будет закрытым — только для братства. Исключение сделано для ребят из других русских клубов. Надо наводить мосты с родственными организациями. А что и правда — в единстве наша сила. С чернотой, размножающейся, как грибы после дождя, нам по одиночке не справиться. Вот только что будем делать с собственной черной кровью! Как быть с нею, с этой несправедливостью? — Нет — Карой! Если эта божья кара, то — за что? За что мне это наказание? Мне, без памяти любящего в себе русского? Выходит, и за любовь по всему родному возможно наказанье? Нет, тут что-то не то. Я еще разберусь с этим.

Встреча с всеобщим кумиром состоится где-то в Одинцово. Если честно, то по мне — Олимпийский стадион — вот место Таракана. Но прав и Вадим, объяснивший, что на певца объявлена охота и менты только повода ищут, чтобы упечь его куда подальше. Поэтому концерты он дает очень редко и всегда вот в таких полуподпольных условиях: в полуподвале, в лесу, за городом. Я оглядываюсь вокруг — вот она моя стихия: полутьма, тусклый свет сцены и тысячи горящих глаз. Несмотря на жару, пацаны в кожаных куртках, а тяжелый топот говорит о том, что многие пришли в крепко покованных армейских ботинках. На сцену возносится Таракан. Общий ор, прерываемый им воздетыми к небесам руками. Мы и голос мессии в замершем подземелье: «Знаем ли мы, что наше счастье в том, что мы русские? Что наш цвет — это белый цвет? Что этот мир принадлежит белым? Что мы — русские — мужики? И только мы должны навести железный порядок в стране, где живем?» Тысячеголосье «Да-а-а!». Победно вскинутые руки. Распахнутые для боя груди: «За Русь!». И в ответ со сцены: «Слава России!» Подвал взрывается: «Слава! Слава! Слава!». Струны гитары поют вместе с хрипом Таракана: «Что же ты ищешь, душа мятежная?» И эта песня русской души, разливается, рассыпается вместе с нами по улицам ночного города. Мы мчимся подобно весеннему половодью, сметая машины, припаркованные у тротуаров, наплевав на женские визги и отчаянный вой сирен. Из моих бойцов рядом только Мишка и Антон. Мы кидаемся к станции, к медленно отплывающей электричке, еле успевая протиснуться в закрывающиеся дверцы вагона. А там, в вагоне — мирно дремлющая Русь: старушка с авоськами перекрестилась, баба с пацаненком вжалась в спинку кресла, остальные тихо посапывают, да посматривают в оконную темень. «Мы разбудим тебя, Россия!». Так, кажется, поет Таракан. С этой мыслью-зовом мне надо ложиться и вставать, а не с думами об армянской крови. Пусть и так! Никто, никогда не узнает об этом грехе моем. Этот позор можно лишь смыть вечным и честным служением России. И позор ли это, если я честен в главном — любви по всему русскому?!

… Хорошо сладостно потянуться в постели, но не в тот момент, когда в комнату заглядывает мама.

— Ну что, соня, проснулся? Не хочешь мне помочь? — предлагается подписать мирное соглашение? А может, перемирие? Согласимся с любимой поговоркой предков о том, что худой мир лучше доброй ссоры. Хотя по мне лучше взять вооружение старый советский марш: мы мирные люди, но наш бронепоезд — на запасном пути.

Мама с утра собралась на рынок, да сил нет. А мне как раз их некуда девать. Сам сбегаю.

— Картошку с капустой купить не смогу? Ты мне список только напиши. — Мирное соглашение подписывается мною, но миндальничать с агрессором я не собираюсь. Впрочем, гнать ее на рынок тоже не дело. Дискуссию о наличии в наших жилах армянской крови оставим на потом. Как и тяжелые раздумья о том, что с этим делать и как будет реагировать на эту новость Учитель?

С некоторых пор покупки для дома как-то само собой стали моей заботой. Заодно это позволяет вести своеобразное наблюдение за обстановкой на рынках. Мамин список приглашает меня заглянуть туда, где мы недавно шорох наводили. Далековато, правда, но смысл в моем визите большой. Беглый взгляд на овощные ряды свидетельствует о том, что кавказцев на рынке вовсе не поубавилось. Так, словно бы и не было нашей головомойки. Вот те на? — как говорит бабушка в минуты особого огорчения. — Выходит, надо вновь нам наведаться в гости к заезжим торговцам? Или что-то новое придумать настало время? Еще одна тема для разговора на клубном собрании. После рыночного шоппинга дома ждет сюрприз: бабушка демонстрировано (как всегда) объявляет, что она соскучилась по своему дому и решила завершить свой официальный визит в Москву, тем более, что не желает мешать здесь кое-кому. Умоляющий взгляд матери заставляет меня броситься к старой армянке, и с трудом пряча брезгливость, чмокнуть ее в морщинистую щеку. Этого достаточно, чтобы у нее в глазах включились краники, что угрожает вынужденной отменой отъезда. Однако моя готовность, не откладывая в долгий ящик проводы, отвезти ее на вокзал, лишает старухи последний надежды…

Электричка увозила ее, увы, не навсегда — и вовсе не к кавказским горам, в солнечную Армению. Когда же ее предки появились в наших краях, лет 200 назад, небось. А может и раньше. Выходит, Гулю, эта узкоглазую таджичку через 50 лет ничем не отличишь от любой другой ее соотечественницы! А Ира, столь ловко обкрутившая меня, так та вообще нарожает кучу поддельных русских. А хитроватые бугаи за прилавками, каждый из них, небось, уже обзавелся семьей в Москве, доброй русской бабой в дополнение к той, что растит свору черномазых джигитов в родных краях. Неужели наши старания для них как мертвому припарки?! Или у меня поехала крыша?

Не странно ли, что Учитель заговорил о том же. Он собирает неожиданно у себя в кабинете всех командиров. Его речь необычайно взволнованная, емкая и как всегда яркая и есть простой и ясный ответ на все то, чем я мучаюсь.

Учитель говорит:

— Я не раз напоминал вам о росте числа нерусского населения в России. Одних только мусульман миллионы. Это не считая непрекращающейся иммиграции из Центральной Азии и Кавказа. Один из наших президентов, выступая в Каире заявил: «Ислам является неотъемлемой частью российской истории и культуры… Наша страна — органическая часть ислама». Не будем спорить с историей. Это — дело историков. Обратимся лучше к статистике — на 2010 год назначена новая Всероссийская перепись населения. Так вот, естественная убыль населения Российской федерации, если верить Роскомстату, составила свыше 360 тысяч человек. До этого ежегодно смерть косила почти по миллиону. Как следствие факта убывания государственной нации растет агрессивность инородной среды, всякого рода беженцев, приезжих, иммигрантов. Опросы населения показывают — 62 % москвичей считают, что приезжие ведут себя неуважительно, нарушают сложившиеся традиции, нормы и обычаи. Пока мы учимся, работаем, путешествуем, черные тупо плодятся и это самое страшное. Что по этому поводу мы думаем?

Поднимается Данила. У него, оказывается, есть свои наблюдения! В одном блоке с ним живет семья узкоглазых, где есть уже четверо детей и баба, точнее свиноматка, брюхата пятым. Данила садится под одобрительный гул. Учитель коротко комментирует: Если таких, как она не остановить, то родят десятого.

— Мы, русские все еще составляем большинство населения России 85 процентов от общей его численности. Но какое это большинство? Это обреченный на нищету, вымирание и спаивание народ. Это — несколько миллионов беспризорных, это — демографическая катастрофа — убыль 30 млн человек за последние двадцать лет — русский крест, изгнание русских из власти — русский вопрос стал самым больным в России. Что делать?

— Мы должны совершить такие деяния, благодаря которым наши имена войдут в историю Руси. Чтобы и через сотни лет о нашем братстве говорили, как о единстве людей, спасших Россию, сохранивших родину для потомков Россия создана для белых. Вы меня понимаете? — в этот момент я готов умереть ради всего того, о чем говорит Учитель. Он читает все по моим глазам:

— Готов ли ты на свой великий подвиг?

— Учитель, я готов умереть за великую Русь.

— А убить? На это ты готов?

Здесь нет места для колебаний:

— Да, учитель, я готов и отдать жизнь, и отнять ее ради России.

Вот он перст судьбы, шанс искупить свой грех. Кровь черной мрази — это и отмщение и восстановление справедливости. Высшая справедливость — чувствовать себя истинно русским, с чистой русской кровью.

— Я верю в вас, я верю в то, что вы лучшие из лучших и, что ради России вы готовы на все, потому что Россия — наша святыня: единственная, неделимая и вечная! Он произносит слова, которые чувствуется, давно обдумывал, не раз повторял про себя, желая уверовать в них до конца. Его одухотворенный взгляд пронизывает всех и каждого. В комнате такая звенящая тишина, что я слышу биение своего сердца.

— Учитель, вы нам только скажите — мы все сделаем, — это Вадим не выдержал.

— Никто не хочет подсократить число азиатов в гадюшнике, о котором говорил Данила? — я обвожу собравшихся холодным взглядом. — А то мы только наблюдаем? — я глотнул слюну, холодный озноб растекается по всему телу.

— Я готов! — откликается неожиданно быстро Данила. — Там самая шустрая девчонка, ей шесть лет, вот ее и можно того… убрать.

— А пацанов там нет? — слышен чей-то осторожный голос.

— Ох, эти чистоплюи, все бы им тщательно взвесить, как бы чего не вышло, — бросает Учитель.

— Не-а, она потому и рожает, что муж сына хочет, это мне мама сказала.

Вот-вот — похоже на азиатов. Наша Гуля с помощью таких жалобных разговоров и втерлась в доверие к маме. Видно, у них тактика такая…

Учитель сидит, что-то обдумывая, взвешивая, чуть прикрыв веки. Потом, встрепенувшись, подводит итог:

— Ну, девчонку тоже можно убрать, хотя бы потому, что через несколько лет, и она примется рожать. С этим тоже нужно бороться. Ладно, на сегодня все, а в пятницу соберемся, чтобы обмозговать план. Вопросы есть? — мы молчим, уже на выходе проносится вдруг мысль: «А может, все-таки лучше пустить кровь какому-нибудь косоглазому пацану?». Пронеслась и сгинула во мне.

…Завтра наступит самый важный день в моей жизни: день решимости, день мести и справедливости. Завтра мы впишем свои имена в историю. Это будет завтра. Мама сидит перед теликом, смотрит в никуда. У нее чутье, инстинкт ей что-то подсказывает — это видно по тому, как она передвигается, то и дело впиваясь изучающим взглядом в меня.

— Артем, нам с тобой надо серьезно поговорить… Если «Артем» значит действительно что-то серьезное. Но мне сейчас не до объяснений, мне нужно сосредоточиться на испытании, собраться внутренне.

— Мам, только не сегодня

— Нет, Артем, это очень серьезно и важно. Такой разговор нельзя откладывать в долгий ящик. Я давно собиралась поговорить о личности твоего Михаила. Вы его, кажется, называете Учителем?

— Мам, а что тут обсуждать-то? Ясно, что он тебе не нравится. Но общаться только с теми, кто тебе по душе — значит не иметь собственного мнения. Ты сама убеждала меня, что надо быть самостоятельным — и в суждениях, и в жизни. А теперь недовольна.

— В данном случае я о другом. Скажи, пожалуйста, Михаил служил в Чечне?

— Да, служил, этим можно только гордиться. Что в этом плохого? Или он должен бы закосить от армии и дома отсиживаться как некоторые?

— Нет, то, что он служил это хорошо. Вопрос заключается в том, как он это делал, — мамины пальцы нервно вертят карандаш и едва заметно подрагивают.

— Честно — служил. Как положено, отдавал долг Родине. Я готов руки отдать на отсечении, что по-другому и быть не могло.

— Может и так. Но все ли ты о нем знаешь? Война ведь меняет людей. Иной поступок в глазах одних геройство, а присмотришься — волосы дыбом встают.

Ее мучит одышка! Не может собраться с мыслями. Но пока не поделится со мной, как она говорит «о передуманном», не разложит все по полочкам — не успокоится — характер.

— Так вот, Артем, я на работе решила похвастаться своим сыном, без пяти минут взрослым человеком. Разложила перед сотрудницами твои фотографии: Артем в школе, Артем на речке, Артем в клубе. На одной из них мелькнул твой Михаил. И тут одна из девочек так и ахнула, завидев его.

Она вновь делает передышку. Разговор ей дается нелегко, и тем не менее, я не собираюсь спешить к ней на помощь. Пусть выскажет все, что у нее накопилось, интересно, что такого любопытного сообщила ее подружка?

— Дело в том, что она живет по соседству с Михаилом и знает его с детства. Так вот, с детства он был какой-то неуемный, даже жестокий. Когда мобилизовали его — весь двор спокойно вздохнул. Ну, а потом его мать стала ездить к нему, только не в армию, не в Чечню, а в тюрьму. А посадили его за какую-то совершенно дикую историю, он спьяну своего же солдата застрелил и малыша-чеченца. Ты представляешь?

— Все было не так, он мне рассказывал об этой истории. Это чеченский малыш, как ты говоришь, убил его солдата, между прочим. Такие они, безобидные и несчастные — дети гор. Они, между прочим, с пяти лет уже не дети, а бойцы. Этот недобитый волчонок вступил в бой и проиграл. Давай не будем к этому возвращаться. И еще. Учитель никогда не сидел в тюрьме. Это вранье. Самое лучшее — не верить сплетням.

— В данном случае я не могу поверить тому, что слышу. Такое ощущение, что это не ты, кто-то другой, чужой засел в тебе и вещает. Ты готов оправдать убийство ребенка? Есть ли на свете нечто, что может оправдать детоубийцу? Ты хоть понимаешь, что он пошел под военный трибунал! Вся страна следила за этим процессом. Весь Запад… И ты после всего этого называешь его Учителем?

— Запад — это еще не весь мир. А дети гибнут не только в Чечне. Что-то не слышно, чтобы твои сотрудницы вместе с Западом проливали слезы по тем, кого жгут напалмом и давят танками в других частях мира.

Она внимает мне, разинув рот, отчего ее лицо становится другим, незнакомым и, прости господи, глуповатым. А слезы, скатывающиеся с глаз по щеке, только усиливают эти ощущение.

Нет, ей не понять меня. Она никогда не поймет ни Учителя, ни меня и причина одна — в той капле армянской крови, сделавшей ее чужой. Мне жаль видеть ее страдания и в этом свидетельство моей любви к той, которой суждено было стать моей матерью. Но мы с каждой минутой, с каждой беззвучной слезой, с каждым словом и вздохом отдаляемся друг от друга. И настанет миг, когда я вовсе перестану слышать ее. Может этот миг наступит завтра…

— Привет, Артем, — ее вид так жалок, что я вместо того, чтобы повернуться и уйти, спрашиваю:

— Чего тебе надо?

— Я просто хотела спросить, как твои дела?

— А тебе какое дело до моих дел? Ты, судя по всему, не особо убиваешься по мне.

— Ты это о чем? — она удивленно смотрит на меня: осунувшаяся, бледная, с впавшими глазами, все такими же светлыми, бездонными, как прежде…

— О том козле, который тебя каждый день встречает… Или их у тебя столько, что ты не сразу и сообразишь о ком речь?

— Я просто хотела, чтобы ты меня приревновал. Женская уловка, но тебя, видно, этим не возьмешь, — тихо улыбается она. И в этой жалостливой улыбке скользит надежда. Надежда на что? Опять рассчитывает привязать меня к себе, жалостью хочет взять.

— Опять врешь, хитришь, ловчишь — в этом вся ваша сущность. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Артем… — она хватает меня за рукав.

— Да пошла ты… — и я, вырвавшись, ухожу. Нет, убегаю прочь от нее. Теперь уже навсегда

Ишь, чего захотела, чтобы ее ревновал. Надо же… И все же, у нее действительно с этим черномазым ничего нет? Или она опять врет? Какая в сущности разница: пусть себе на здоровье прикидывается — игра окончена. А если и впрямь любит? Что ж, русского не грех любить — счастье. Я подарил ей это счастье, я же отбираю его. Пусть помучается с мое…

В тот же день ровно в четыре мы сошлись во дворе Данилы. Нас пятеро, тех, кого выбрал Учитель. Все должны были явиться обязательно в чем-либо армейском. Вадим с раздражением оглядывает Бориса, припершегося в серой рубахе и джинсах. Борьке и без того все ясно:

— Маманя объявила бойкот папане: говорит этому алкашу больше ни стирать, ни готовить не будет. Не мог же я напяливать тряпье, грязное словно с барахолки…

— Заткнись лучше, а? Потом расскажешь про свою нелегкую долю и горькую судьбу, — раздражение у Вадьки не проходит. Значит, не только я нервничаю? Руки, у меня почему-то подрагивают, во рту сухо. С чего бы это? Мы же идем на крещение кровью, — так сказал вчера Учитель. Мы станем настоящими русскими солдатами. Я оглядываюсь вокруг: погожий денек, во дворе людская безмятежная суета. Полно детишек, мамок да бабок. Это плохо — крик поднимется великий. Вдыхаю дурманящий запах сирени. Сирень ни к чему, как и все это весеннее цветенье…

— Ладно, пацаны, хорош грызться, черномазая обычно к этому времени со своим выводком гулять выходит, — приступает к руководству операцией Данила, миротворец вшивый.

Нащупываю в кармане брюк холодное лезвие ножа, Учительского, того самого, который его не раз выручал в Чечне. На этой стали немало черной крови. Достоин ли я этого святого оружия? Вот оно — легкое, незаметное, нажатие на кнопку и лезвие выскакивает, словно чертик из табакерки.

Из блока, перед которым мы сгрудились выходит тетка в платье немыслимого цвета с животом, приближающемся к самому носу. На руках азиатки сверток, издающий жалобный, непрекращающийся писк. В ногах ее путается малявка, две другие, вцепившись в подол ее цветистого, как майская поляна, платья, идут, взявшись за руки. Благородное семейство на прогулке. Где я видел картину с похожим названием? В каком-то музее… А что? Ничего удивительного. Сфотографировать эту вполне обычную картину — вряд ли кто отгадает, где действие происходит — в Москве, Ташкенте, Грозном…

Данька двинулся наперерез семейной стайке, мать испуганно что-то залопотала на своем, тарабарском. А чего — кто ее разберет. Конечно, зачем ей русский в оккупированной ими в Москве? Данила рявкает на мать и вслед за этим хватает девчонку, ту, что постарше за руку, одновременно пытаясь отцепить ее от сестренки. Та взвизгивает и следом за ней, как по команде, ревут остальные. Этот квартет прерывается истошным: «Помогите!». А это слово она знает, правильно произносит по-русски. Это хорошо — жизнь видать научила. Мужчина, направлявшийся к блоку, после истошных воплей женщины, шарахается в сторону. Это тоже хорошо… На двор стремительно надвигается вечер и так же стремительно мамы подхватив своих чад, куда-то исчезают, как муравьи перед дождем. Бабки, и те сползли со своих скамеечек. Мы одни — посреди двора. Данька никак не может расцепить девчонок, уж не сиамские ли близнецы — никак их не оторвать друг от дружки. Первым приходит в себя Борис. После удара кулаком по голове меньшая кулем валится наземь. Данька, наконец, хватает ту, которая предназначена нам и бросается в подворотню. Мы — за ним, под завывания азиатки, мечущейся в беспамятстве по двору. Данька сбрасывает малявку на землю, она до странности спокойна, только всхлипывает и молит нас об одном и том же:

— Мальчики, ну, пожалуйста, отпустите меня. Я больше не буду выходить во двор. Честное слово!

«Танцуй, Россия!» — несется откуда-то с верхних этажей.

Вадим ударил ее первым, нож так легко вошел в ее тело, словно они были созданы друг для друга.

«И плачь, Европа!»

Она вскинула руки, словно собираясь взлететь, да только Данькин нож прервал ее вздох-прыжок. И тут на нее накидываются остальные, и кровь брызжет из-под их ног, кроваво-красное пятно застилает мне глаза.

«У меня самая, самая, самая!

Красивая попа!» — оглушающее кружит над нами лучшая песня года.

Я выбрасываю нож вперед и натыкаюсь на Данилу, он беззвучно валится наземь. Вадим оборачивается и делает шаг навстречу, я плавным движеньем провожу ножом по его шее, словно карандашом по бумаге, набрасывая рисунок. Почему в этот миг вспоминаются не тренировки в клубе, а школьные уроки рисования? Я чувствую себя художником, движенья кисти с желтым ножом естественны и пластичны. Следующим возникает Борис. Он пытается обнять меня. И это настоящее мужское объятие. Он, я и мой нож — между нами. Вот теперь все идеально — вокруг все объято красным: одежда, руки, земля. Нож выскальзывает из рук и глухо ударившись о булыжник на земле, остается лежать рядом с малявкой.

Она дергается, потом еще и еще. Ее тельце сотрясают конвульсии. Она беззвучно бьется о землю — крошечное, беспомощное существо на фоне наших измазанных кровью солдатских ботинок. И лицо, ее лицо… Оно остается чистым, без единой капельки крови — светящееся белое пятно в красном кольце.

Почему я не могу оторвать взгляд от этого белого пятна?. Сейчас я закрою глаза, а когда открою их, то не будет этого красивого красного холста, мир обретет прежний вид. И тут у нее изо рта вытекает тоненькая струйка крови, она медленно сползает к шейке, чтобы раствориться в красных бутонах роз.

Она стихла. А вместе с ее дыханием замерли все звуки в мире. Остановилось все, и наступила тишина.

Московская протестантская община обнародовала данные ежегодного опроса темнокожих, живущих в Москве. 58 процентов опрошенных заявили, что за время жизни в России они хоть раз подвергались физическому насилию.

61 процент опрошенных назвали отношение москвичей к людям других рас плохим или очень плохим, и лишь 8 процентов — хорошим или очень хорошим. Более 14 процентов респондентов подвергаются агрессии и оскорблениям очень часто, 6 процентов — в среднем раз в неделю и 12 — не реже раза в месяц.

Вот что рассказал в интервью Радио Свобода о своей жизни в Москве Сидни Окран из Либерии.

— На меня несколько раз нападали как в Москве, так и в Воронеже. И почти каждый раз, когда я пользуюсь общественным транспортом, меня оскорбляют словесно. Однажды у метро «Октябрьская» на меня напали парни, одетые во все черное, в высоких ботинках, с цепями и ножами. В результате я получил серьезные повреждения и оказался в больнице.

О результатах опроса темнокожих, живущих в Москве, рассказывает сотрудница Московской протестантской общины по имени Александра:

— Африканцы подвергаются нападениям и преследованиям на основе расовой неприязни. 88,5 процентов заявили, что расизм, так или иначе, влияет на их повседневную жизнь в Москве. Более 50 процентов отмечают, что избегают пользоваться метро в определенное время суток или не рискуют выходить на улицу в праздничные дни, в дни футбольных матчей или в день рождения Гитлера.

Прокомментировал результаты опроса Александр Верховский, директор информационно-аналитического центра «Сова»:

— К сожалению, эти цифры не удивляют, потому что именно темнокожие люди изначально были такой главной целью для наци-скинхедов. Потому что вся наци-скинхедская субкультура скопирована с западноевропейской. Там, соответственно, главный враг — именно темнокожий. Понятно, что в России это в каком-то смысле не так актуально. Нападения совершает довольно небольшая часть молодых людей, небольшой процент. Не нужно, чтобы ненависть была широко распространена. Я понимаю, что очень много людей у нас в стране с предубеждением относятся к выходцам из Центральной Азии или особенно с Кавказа. Мы имеем дело с уголовными преступлениями. То, что их часто совершают несовершеннолетние ребятишки, совершенно не меняет того факта, что это уголовное преступление.