ЖОП А (туда и обратно)

– Ты бери - бери, не выёбывайся. Вещь военная, неубиваемая. Еще и детям твоим достанется. Балаковского резинового завода. А пахнет-то как, а? Новая покрышка. Мечта, а не пизда! Японскую тебе? С натуральным ароматом? А чтоб песни пела не надо? Это склад космического оборудования, а не универсам. Бери что есть, и отваливай себе на Марс! Это что у тебя за пазухой? Столичная? Кхе-кхе… Ну ладно, порешаем насчет японских, не бзди. Запри - ка дверь...

Эх, молодой! Что там искусственные вагины – дырка резиновая! Вот когда мы летали на Марс, у нас было кое-что поинтересней. Ты наливай, наливай, Петруха.
Это сейчас я дядя Вася кладовщик – век тут доживаю, а тогда тоже был в отряде космонавтов и предстоял мне полет на Марс.
Это была одна из первых серьезных экспедиций «Марс -2». Наша, русская. На четыре года улетели. И вот, перед полетом, на этом же складе, среди прочего ГСМ, я получил по накладной картонку размером с гроб, с надписью «ЖОПА» и штампом «не штабелировать». Чё ты ржешь, серьезно. Слушай.

Как сейчас помню: взлетели, набрали скорость, легли на курс и смотрим в иллюминатор, как шарик голубой удаляется. И только тут меня проняло – это какие же мы героические мудаки.
От березок, речки, травушки, детишек, баб и жигулевского пива, улетаем хуй знает куда. И к чемпионату по футболу обернуться не успеваем. Если вообще вернемся…Пригорюнились даже.
– Когда теперь поебёмся… – вздохнул геолог. Это он тонко подметил про тоску межзвездного пространства.
Взял бородач гитару, струны тронул, а запеть не смог – ком. Очень мне грустно стало Петруха, до слезинки.
Тогда командир подозвал меня и подмигивает:
– Пиздуй в кладовку, и тащи ту гробину, которую утром на складе получил.
Слетал я за коробкой, а командир и говорит:
– Поздравляю, товарищи, командование сделало нам прекрасный подарок. Вскройте упаковку, только аккуратно, и держите себя в руках.

Ну, думаем: водочка, сальцо домашнее, шерстяные носки, порнушка и другой настольный хоккей, чтобы скоротать дорогу.
Вскрыли, и ахнули! Прям вот вырвалось: «Аххуеть!». Заботливо обложенная пенопластом, в пупырчатом целлофане спала баба. Настоящая баба! Эх и красивая!
Как спящая царевна – не дышит, глазки прикрыты, ресничка не шелохнется. Комбинезон серебристый в обтяжку на груди трещит, того гляди молния разойдется, абрикос сладко выпирает. Куколка!
Веришь, у меня как задымит! – как садовая шашка на сырость с плесенью. Бабью, понимай.
А ведь только-только от перрона отвалили и двое суток перед стартом я впрок ебался-ебался, до мозольного волдыря на залупе, – бздел что с полета снимут, – решат что герпес, и все. Ну, я нитку иглой в пузырь провздел и порядок. Хули ты понимаешь, заражение. Так и деды делали, и никто еще не подох, кто не помер.
Думал, до лунной орбиты наёбся, а там уж на ручном управлении. А как эту в коробке увидал, ой задымило!

– Что ЭТО?! – спрашиваем командира, хотя и так ясно КТО это.
– Это баба. – улыбается тот глазками и усами шевелит. Чистый сом блядь из-под коряги.
– А точнее, женоподобный объект прототип «а», или ЖОП А. Андроид для психологической разрядки экипажа – ебать её будем. На атомной тяге, с нейтронным интеллектом тридцатилетней женщины. Русская, кое-как высшее, добрая, отзывчивая, взгляды умеренные. Щас мы ее активируем, голубушку.
Тут механик:
– На атомной? Еще лучше! У меня дед-ликвидатор вот так колхозницу в Чернобыле выеб. Потом рентгеновские снимки засвечивал. Так и подох без флюорографии. А тут сразу в реактор суй. Ебись такое космическое мужество.

– Реактор экранирован и угрозы половой функции нет. – авторитетно заявил механику Сидорову командир. – Кто первый?
Мы молчим. Вот сам и давай первый, раз экранировано.
Достал он из упаковки инструкцию на мамзель, лоб наморщил – читает. Потом дернул спящую за одно, другое ухо, и сказал кодовое слово: – Раз, два, три, четыре, пять…
На счете «сто», внутри барышни запиликало и глаза открылись, грудь заходила ровно и мощно – ожила царевна. Села в коробке как в гробике, потянулась, зубами клацнула, кудрями тряхнула и пропела хрустально:
– Привет, мальчики. Будем знакомы, Маша.
В это момент, даже невесомость разжижилась падла, потому я больно ёбнулся о верхний пол маковкой.
– Охуеть… – прошептал геолог в состоянии полнейшего смятения, и заорал. – Я первый! Уйди все! – и тянет шлямбур из ширинки, потому что Маша плавает такая красавица, что как говорится, сыми последнее, но выпей!

Это вам не Мона Лиза, Данаи да мадонны, а целая ведущая программы «Время» первого канала, а туда и по блату не берут – только писаных умниц- раскрасавиц из МГИМО, ну в крайнем из-под первых лиц!
Охуенная короче! Вот уебаться мне в черную дыру к тамошним абрекам (тьфу-тьфу-тьфу) если я вру! Вот какая Маня.

Штурман стебанул геолога логарифмической линейкой по горбылю, чтобы остыл, потому что командир всегда первый. Порядок такой.
Но, командир штурмана жестом успокоил, мол: «Пусть опробует салазки». Тот еще жук.
А после испытания прототипа, лично хуй испытателю дозиметром измерил. Ничё, геологов хуй потрескивал как в костерке, но показывал норму, правда «сам» без чувств – дух из него вон. Почему? Хе-хе. Как бы тебе Петруха доходчиво? Кулибина помнишь?
Какой дерзкий Кулибин придумал запилить в Манин станок массажёр хуеобжимного типа, не знаю, но я б ему и премию Москвы ученым дал, Нобелевку дал, и премию Мира, и Оскара дал, Пальмовую ветвь дал, и Учителя года и орденов ашановскую тележку, а будь бабой, и просто дал бы – заслужил мужик.
Там не пизда, Петруша, а шедевр на стыке электроники и половой распущенности, во!

Трухаешь с воплями Тарзана и слезами щастья. Суешь, и за хуй берется наука – умные шарики-валики ловят биотоки залупы, и стрекают обратно симметричными атомами кайфа, ласкают вознося тебя до солнца, как Икара, и ты плавишься нахуй и рухаешься без чувств. Наркотик. Половой героин.
Чувство такое – член хрустальный вдребезги о передовые технологии в манде, а в яйцах бьется, и сладко затихает малиновый звон.
Пётр, ты когда - нибудь видел улыбку родной залупы? И не увидишь. А я имел честь, дас! Лыбится будь здоров – как отоваренная вдовушка.
Ну, понятно теперь? Нихуя не понятно? Не удивительно. Я тоже с тех пор не достигал таких стратосфер наслажденья. Пробовал тут экспериментировать с подогретыми шариками из подшипника в носке, с банкой ракетного солидола – не тот цимес.
А как она стонала! У нас рождаемость дрозофил подскочила в три раза, саламандры эти икрой все аквариумы засрали – хоть засаливай.

А все почему? Маша была не просто очень искусной имитацией бабы, тонкая работа, прекрасная безупречная кукла. Она и была самая настоящая баба, только электронная и из секретной резины. Сечешь?
Ты представляешь, что эти деятелЯ с ней нахуевертили? Сиди крепче, ёбнешься. У неё как у порядочной, даже голова иногда болела! А, каково?
Ты такой записался, ждешь не дождешься, целый день в биореакторе пригорающее гавно мешаешь – выпариваешь воду, после смены радостный пиздуешь на стыковку, а тебе: «Аллё, Хьюстон, не сегодня…».
Вот он крючок бля! Цоп тебя за яйцо. И вот, ты уже малодушно обманываешь себя, что это действительно женщина, и на душе тепло от родных заёбов. Порой, у нее высыпали прыщики, а как у нее пахло в подмышках, а оттедова? О, ну ты что! Настроение могло испортиться, да, – все чин чинарем.

Ясное дело, сразу веселей полетели. Научные эксперименты ставим, ссаки с гавном в воду перегоняем и обратно, звезды сканируем, – все по делу, по плану.
Вот вскрываешь беременную саламандру и фиксируешь, как гада подыхает от безобидной невесомости, а в голове образ Маши. Окучиваешь грядки с соей, а в голове опять она.
Маша тоже не бездельничала, – на корабле лентяям нет места. Или ее ебали по штату, или она на хозяйстве – картошку перебирает, бельишко прожаривает.
Но чаще конечно ебали. Да прямо сказать, только и ебали! Постоянно кто-то парил по кораблю, пристыковавшись к Маше, визжал как обморочная свинья под ножиком, стукался башкой и мешал экспериментам.
Хотя, какие там опыты, когда только и ждешь стыковки. С земли спрашивают: как там рост кристаллов, что с нейроэндокринными ответами, что с тканями парадонта и кривой радиации на трассе? Почему доктор наложил столько швов на головы? Вы что, подводники? Короче, хуйню всякую.
Однажды, капитан вдруг воскликнул: – Атас, сеанс связи через пять минут! С родными! Все к экрану!

Да, Петро, образно выражаясь, чуть не проебали сеанс связи с родными, который самое дорогое у космонавта. Как-то все закрутилось, забылось. Реактор этот с гавном, геномы, мухи, саламандры…Ну заработались, бывает, забыли.
Машу в коробку, потому что домашние думали, что мы без баб. Моя хер меня выпустила за пределы земного притяжения, кабы знала, что бабы полетят – под сопла легла б, силовой кабель перегрызла, но не пустила. Зато теперь спокойна – подышать не выйдешь.
Сеанс скомканный вышел. Бабы плачут, а нам не грустно. Борода им на гитаре «Землян» сбацал, мы подпели. Зря.
Они вылупились, подпиздники отвесили – чезанахуй, какая трава?! Где грусть, трогательные слова, предательский блеск в глазах? Думаю, что-то они себе тогда допетрили. Баба она, ого-го…Шерлок мать его Холмс.

Вот тоже куркули на Земле. Прислали одну тёлку на восемь здоровых мужиков с нездоровыми амбициями. Ебать вас в рот и подмышки, Хьюстон, у нас проблемы! Пару раз дошло до мордобоя, кто за кем очередь занимал на Машу. Поцапались, как сраные бабы. Стыдобища!
Ладно, это одно. Ну а вагину-то запасную, почему не положили? Амортизация-то охуеть! Перегрузки на ней какие! Ебешь порой, и вдруг мысль: «Сейчас шестерёнка соскочит, и серпанёт по залупе».

Через месяц они и сами спохватились, что зря запчасть не доложили.
Счетчик на пизде им по телеметрии передал, что за месяц полета Машу девятьсот девяносто девять раз, как одна копеечка, и в эту минуту юбилей – ебут в тысячный!
Тогда нас попросили амплитуду убавить, и почаще пользоваться другими технологическими отверстиями. Да хоть бы и просто покалякать с женщиной, дать передышку системам.
– Марсы два, Марсы два. Как слышите? Телеметрия показывает, что у Маши истончилось тефлоновое напыление вагины. При таком режиме, и до Марса не хватит. Полегче, парни.
– Вас поняли. Учтем. До связи.
Капитан выключил передатчик: – Идите нахуй, счетоводы.
Однако, делать нечего, составили жесткий поёбочный график.

Вот никогда не знаешь, откуда придет беда. Ни тебе метеоритного дождя, маторы не троят, баба есть, из говна косорыловка, летим любо - дорого.
Почему им было не сделать Машу кривой, или с ужасными бородавками, или безносой?
В общем, биолог наш, по фамилии Гекк, имел глупость влюбиться в красавицу Машу. И когда из кибитки, где за шторкой снимали психическое напряжение, доносились стоны и крики, биолог становился чернее тучи.
Сам же Ромео, снимал напряжение в спальный мешок – накрахмалил будь здоров, – громыхает. А вместо дела, читал Маше за занавеской стихи и вздыхал как собака.

Бляядь, не позавидуешь мужику, так и с ума сойти недолго.
Маша же, ко всем была ровна – программа у нее такая. Вежливая, приголубит, пуговку пришьет, выслушает, даст, хошь пощупать – щупай, хошь на титьках повздыхать – валяй, поможет если не заладилось. Но любви в ней не было! Точка! И это правильно, чтоб ты мне не говорил, молодой!
Какая нахуй любовь в космосе, когда надо выполнить миссию! Потому и живых баб не посылают, и пидарасов не берут. Кумекаешь? Потом, – надо ж понимать, что это кукла.

Но Гекку, резьбу видать сорвало.
Она честно хотела ему дать, да тот не брал. Он понимаешь, хотел чтоб прелюдия, чтобы красиво, чтобы только с ним. Натурально ёбнулся! Молодой, неженатый. Не знаешь, смеяться или плакать. А ситуация накалялась.
Умный врач с ним калякал-калякал, все ему разложил за Машино устройство, деликатнейше объяснил, что любовь останется без ответа – нет такого файла хоть уссысь, и умно посоветовал выебать поскорей, пока не сломалась, и не лишать себя законного удовольствия. Вроде убедил.

А ночью, этот саботажник, икра тараканья, выблядок лягушачий, повесился. Болтается на веревочке эта блевотина и рыдает.
Мы поржали, а потом как опиздячили его, чтобы не дурил, а прямиком в шлюз в другой раз. Наливай, Петруха.

Как кончилась? Беги в ларек за второй, тогда дорасскажу. Ничё не знаю. Давай-давай, попизди мне тут! Там дальше самое интересное. Хе-хе…

---

– Ну бля-я, тебя за смертью посылать, мальчик мой! Принес? Так наливай живей, а то отпускает, а я это страшно ненавижу.
Если пьешь, так пей методично, до результата, а то получается прерванный половой акт – ни душе ни телу, ни пизде ни хую. Так на чем я давеча остановился? А, ну вот. Худо-бедно, долетели мы до Марса.
Приземлились жестко. Ржавая пылища улеглась, и вот он, в иллюминаторах, – Марс! Сколько же он мне снился голубчик, сколько пота и крови ради этих высоких мгновений.
Однако, дыра дырой, Петруха, – пустыня Каракум, и глаза невольно ищут скучающего верблюда.
Выползли наружу едва не на четвереньках – гравитация очень давила. Восемь месяцев в невесомости, понимай. Тыркаемся, как черепашки. Кое-как жилой модуль поставили, шлюз приладили, без сил залезли внутрь, скафандры сняли, Маня бельишко грязное собрала, чаю вскипятила.

Пару недель филонили, мышечный тонус восстанавливали, – даже к станку не вставали. Потому что гравитация, угнетала половую функцию, изнеженную невесомостью – как гирька от ходиков подвешена.
Однако, пора было браться и за работу: фотографировать, бурить, керны извлекать, воду искать, окаменелости форм жизни. Там много задано – целый список меленьким шрифтом.
Разбираем мы как-то барахло, установку буровую налаживаем, как вдруг, пылит по степи кто-то – к нам.

Какие нахер марсиане в этой жопе! Все хуже – американцы! У них тогда уже база была. Настоящее ранчо под цинковой крышей: бассейн, зеленый уголок, на каждое рыло по электро-мопеду, и даже повар негр.
Оказалось, начальник их приехал, – мистер Смит, поздравить с открытием первой русской станции на Марсе.
Улыбается, руки жмет, по спине покровительственно хлопает: «Камрад, камрад! Гуд нейборхуд!», а сам так и стрижёт гавняный реактор наш передовой. Шпион, црушник. Мы ему баночку свежей чёрной икры подарили и живо выпроводили.

Я же толкую – гавняный. На гавенной тяге. Секретная разработка. И тепло дает, и электричество, и воду, и повидло и зубной порошок. Какими вкусовыми добавками обогатишь топливо, то и синтезирует. Хоть чёрную икру. Полезная вещь.

И потекли, тяжелые трудовые будни, Петруха.
Вот, прозвонило условное утро, подъем, завтрак, облачились, садимся на бобика – УАЗик такой электрический на проволочных колесах со спицами-пружинами, и едем бурить, датчики ставить-калибровать, камушки собирать.
Ебашишь ты день за днем, как простой заводчанин с Урала, – жилы на пределе, романтики ноль. После смены ты жмых.
А тут, еще и Земля навалились. Ну ясно, – такой успех надо ковать пока горячо – выжать все что можно, своим на радость, чужим на зависть! В общем, целый Крестный ход с нами устроили: теле - мосты с трудовыми коллективами, студентами, теле - уроки с ребятишками этими науськанными: «Сколько луды добываете в день? Как стать астьянавтом?». Балет нам танцует, звезды нам поют – заебали в душу однако!
Что ни день – сеанс связи, – куют, куют мать их!

Одна отдушина, – Марусечка. Вернешься со смены, сбросишь скафандр, руки дрожат от буровой машинки, жопа как трансформатор. Нет, баклан, не в смысле «не влезай, убьет!», а гудит от подвига труда. Белье насквозь от пота и ссанины.
Не поверишь, Петруха, посрал за месяц три раза! – все падла сжигал до копейки на трудовой вахте.
А она тебя за занавеской примет с улыбкой, разденет, салфеткой спиртовой протрет, да и приголубит, и легче на душе, Петя.
А потом, свалилась настоящая беда.

Всё случилось накануне теле-моста, где в прямом эфире нам присвоят звания героя. Семьи будут, друзья, школьная учительница-старушка наврет по бумажке, кто-то с верхотуры речь двинет. Апогей, в общем.
И накануне же, разыгралась у нас страшная магнитная буря. Связь даже местная пропала, не говоря про связь с Землей.

На работу без связи нельзя – техника безопасности. Проснулись в обед вразвалочку, – что такое! – Сидорова нет! Как хуем сбрило – подчистую. Ни самого, ни скафандра, еще и УАЗик пропал.
Кинулись видео смотреть. Камера на шлюзе записала, как он помахал ручкой, палец средний сунул в объектив, и шагнул наружу. Не сдюжил. Было это три часа тому.

Значит, кислород у него вышел час назад, и где-то наш ебанько лежит, уверенно остывает.
– Ну вот блядь. Одному посмертно дадут... – угрюмо пошутил командир, а у самих жопа уже разгорается-припекает, как стручок жгучего перца воткнули. Ни хуя пока не ясно, но чувство такое – что-то да будет. Будет что-то. И точно.

– Товарищи, – обиженно спрашивает электрик. – Кто спиздил резервный жесткий диск? Что за детские шутки? Там вся порнуха, фото родных, кино, музыка, наконец данные секретные, коды!

– Ой бля-я-я! Сука ты, сука! – страшно взвыл вдруг командир. – Диссидент хуев! Изменщик падлючий! Что ж надел, пидор лютый! А-а-а! Убить мало!
И навзрыд, как баба! Мы ничего не поймем, кинулись к нему, а он орёт:
– Сколько на бобике ходу до американцев?
– Час. А что?
– Горим! Сидоров уже два часа у них. Жесткий диск ломают. Перебежчик! Хули не ясного! Продал нас!

Мы и подпиздники плавно опустили! Опять вошли в историю! И первый человек в космосе наш, и первая предательская блядь в нем, наша!
У меня с сердцем плохо стало, Петруха. Позор-то какой.
– Ты и ты (это командир мне и геологу), одевайтесь и едем к американцам. Механика вернуть, кровь из носу, или убить мандавошку. Позора не допущу! – и в натуре, достает из сейфа серебристый пистолет невиданной конструкции. – Сколько еще связи с Землей не будет?

– Магнитный фронт обширный. Еще часов тринадцать верняк.
– Значит так, – говорит командир, – радировать про Сидорова, американцы не могли, – буря не дала. И не смогут, пока не утихнет. Едем, пацаны!
А как ехать-то? На шарах родых? Бобик наш тю-тю, а он у нас один был.
Впряглись в тележку, на которой буры возят, на нее бочку с запасным кислородом, – поехали. Картина Перова «Водовозы». Смешно тебе?! А я плакать принимался три раза. Позор какой моторист вчинил!
Да хуй с ней с репутацией, а как до пальбы дойдет? Ведь как пить положат.


Через три часа доехали – ног не чую, в глазах пелена. Нас ошлюзовали, улыбаются вежливо иуды, кока-колу предлагают, влажные салфетки…
– Где наш механик? Знаем, он тут! Мы за ним.
А капитан Смит и не думает отпираться, а спокойно намыливает:
– Мистер Сидорофф, попросил политического убежища. Это его право. Окей?
И умывает: – Я, как командир базы, коя суверенная территория США на Марсе, прошение удовлетворил. Такие полномочия у меня есть.

Всё! – пиздец, говоря сухим официальным языком. Сидоров – «политический», и хуй ты его съешь с хреном. Нет у нас методов, против Коти Сапрыкина!
Тогда командир, скрипя зубами: – Позвольте, – говорит, – узнику совести единственный вопрос.
Ну думаю, сейчас напечатает дырок в мотористе. Сердце замерло.
– Окей. – сухо пожимает плечами Смит.
– Сидоров, зачем? Тебе через пятнадцать часов героя дадут, внеочередное звание, усиленный оклад, повышенный паек, путевку в Крым, и льготный проезд до места.

– Мне льготный проезд, посмертно не канает.
– Это как?
– А так! Мы сюда едва долетели, а уж обратно взлетать будем, – взорвемся нахуй! Это я как механик говорю! Всё ебать на проволочках и героизме. Сами знаете, хули. Еще, – я не выездной из-за вашего секретного космоса, – мир хочу поглядеть, пожить по-людски. А главное, я страшно протестую против ущемления сексуальных меньшинств! Может, я завтра пол сменю, – есть такие планы. Протестую, слышите! – визжит.
Вишь как сука базу ловко подвел?
– Ясно. Падла вы, мистер Сидоров. – отрезал командир. – Вездеход верните.
– Окей!
Сели мы в УАЗик умытые, поехали домой. Так гадко, мне ни до, ни после, не было.

Дома, шеф личный пузырь «Столичной» распечатал, разлил поровну:
– Товарищи! Через восемь часов буря стихнет, и земной шар узнает, как жидко мы обосрались. Но это, полбеды. Гнида страшные секреты увела, и главный, – реактор гавняный! За это, не то что героя, – приземлимся прямиком под стволы, и далеко не поведут. Что делать?
А что тут сделаешь? Не штурмом же их брать – это прямая агрессия, – война, Петруша! А они только и ждут наколки верной, чтобы вцепиться сразу в пах.
И тут Гекк: – Я знаю, что делать. Разрешите?
– Валяй.
– Взорвать. В пыль, в дым.
– Ёбнулся? Да и взрывчатки такой нет.
– Маша, выйди пожалуйста. – просит Гекк. – Надо послать туда Машу, а её реактор поставить на самоликвидацию. Войдет она, якобы ноту протеста официально заявить по Сидорову, и тут: «щёлк!». Никто и не дознается, что произошло.
Мы сперва опешили, а капитан заорал: – Эх, голова! Дай я тебя расцелую, сынок! Гекк ты мой родной, ебать тя в микроскопы! Ну надо же!

А ведь прав потрошитель, Петруха! Аккуратный атомный взрыв, – и поди докажи, что не метеорит ихнюю базу испарил.
Повеселели, а Гекк холоден сидит, пальцами сухо по столу барабанит, даже не улыбнется. Ну понятно, – Маню-то в прах, его мозгой.

Электрик над ней поколдовал, спустя час бабо-бомба готова. А мы как бешеные, мешки с песком вокруг ракеты укладываем, подпорки наводим к хибарке нашей – чтоб не сдуло атомным вихрем.
– Геолог, отвезешь Марию, скажешь, что я захворал, а она заместитель с нотой протеста. Останешься снаружи, и сразу рви когти, падай в овражек, жопой к эпицентру. Сверим часы, ребятки.
– Товарищ командир. Разрешите мне отвезти. – это Гекк.
– Ладно… Валяй, Валентин…
– Оставьте нас с Машей на десять минут, – просит биолог. – Пожалуйста.

Мы вышли – понимаем. На душе кошки, Петруха. Такие кошки…! Драные, воют желтоглазые, и когти крючки рыболовные. Машку жаль, и Гекка жаль. Каково ему?
Он после, как мы его помяли, так с ней каши не сварил. Ни разочка. Вот стойкий чёрт! Цельный внутри. Только помалкивал, вздыхал, да дрочил как сатана. Я-то знаю – это он любовь-занозу выдрачивал из себя.

Спустя время, вышли Гекк с Машей, и сразу одеваться. Что меж ними было, не знаю. Только у него румянец слабый и улыбка блуждает. Жалкая такая. Но светлая, – из сердца.
Я блядь, Петруха, слезу украдкой пустил, во как! Проняло в душеньку, мать её. Ребята тоже молчат, – сопят.
Командир в иллюминатор уставился и плечом дергает как заводной, а ведь жох-мужик, – стрелять предателя ехал, – коренником в упряжке пёр.
Ладно, наливай, мудило ты железное! – видишь, забирает меня. Полный!

В семь тридцать по универсальному времени, сели они в бобик, и поехали ноту официально заявлять.
А спустя час двадцать, каак неофициально пизданет! – три минуты нашу хибарку трясло: лампочки полопались, замкнуло в проводке, дым, грохот, оборудование пляшет по комнате. Саламандры хвосты долой. Ужас!
Улеглось. Минуло два часа – нет Гекка. Послали двоих на разведку, и биолога заодно пошукать. Вернулись ни с чем. Пропал биолог. И база пропала. Как и не было гадюшника – стерильно!

А тут и буря утихла. Командир немедля доложился на землю, какие тут пироги, и что базе американской ПирлХарбор, но позора и утечки не допустили.
Там видать от нашего почина охуели до полусмерти, до столбняка мозгового, – ответ пришел лишь через семь часов. Семь страшных часов, Петруха.

И был он туманно - скуп, тревожен: «Вылет. Радиомолчание».
Не буду тебе рассказывать, как с таким напутствием лететь восемь месяцев, но часто мне снилось, что в люк спускаемого аппарата, вместо спасателя МЧС, заглядывает раструб огнемета.
Приземлились. Нас под ручки, и пошли мурыжить. Эх! Наливай.
Как кончилась?! Опять?! Вот что, друг ситный, на тебе ящик дунек балаковских и пиздуй отсюда. Каких еще японских? Ничё не знаю. Давай-давай, помитингуй мне тут…

Алексей Болдырев.