Карлос Бальмаседа - Кулинарная книга каннибала

Цезарю Ломброзо было семь месяцев от роду, когда он впервые попробовал человеческое мясо, и следует сказать, что это была плоть его собственной матери. Женщина кормила его грудью, пребывая на верху блаженства от того, что к ней прикасалось теплое тельце ее сына, когда вдруг увидела, что ребенок выпустил грудь, изогнулся, словно камыш под ветром, и, раскрыв розовый ротик, вперив в ее грудь жесткий, как кремень, взгляд, прицельно, словно орел, вонзающий клюв в добычу, набросился на левый сосок и резким рывком беззубых десен вырвал его с корнем.

По телу женщины пробежала судорога, в жилах застыл какой-то бесприютный страх, этот дикий страх первобытных людей, и тут же лицо ее задергалось, она издала немощный крик, предвещавший остановку сердца, и тихо скончалась.

Взгляд Ломброзо сосредоточился на темно-красной ниточке, которая зигзагом стекала по бледнеющей коже его матери. С безразличным удовольствием пауков он пережевывал, наслаждаясь вкусом, маленький, медленно тающий во рту, кусочек дряблой плоти.

Ломброзо откусил еще, проглотил не жуя, еще раз откусил и кусал до тех пор, пока урчание в его лишенных девственности кишках не подсказало ему, что с банкетом пора заканчивать. Он зевнул, рыгнул пару раз и тут же уснул, прямо на подоле юбки своей матери.

Вскоре его разбудил резкий шум полчища лап, звук царапающих деревянный пол коготков, тонкий визг. Он почувствовал, что в него тыкаются, обнюхивая, десятки холодных остроконечных мордочек. Не открывая глаз, он улыбнулся, засучил ручками и пронзительно и прерывисто засмеялся.

В единый миг крысы окружили маленького Ломброзо, клоачный шквал, вывалившийся из подвала через систему застарелых труб, сотни черных глазок, загоревшихся при виде вкусного совершенства человеческой плоти, тысячи готовых впиться в нее желтоватых зубов. Крысы машинально, без интереса обнюхали тело Ломброзо, потыкались в складки его кожи, увернулись от его тычков и пинков и через пару минут забыли про него.

Голодная стая прошлась по нему, даже не оцарапав. И словно неудержимая лавина набросилась на тело его матери.

Крысиное пиршество продолжалось несколько дней, животные никуда не спешили и не страдали отсутствием аппетита, одни из них отправлялись поползать по дому, потом, оголодав, возвращались, другие вцеплялись в добычу с хладнокровием шакалов. Ломброзо тоже принял участие в банкете, он был словно беспомощный ангел, которому слепое провидение явило чудо — невинное и не требующее оправданий. Когда тело женщины превратилось в кучу обглоданных и влажных костей с клочками волос на черепе и ногтями на кончиках пальцев, крысы вялым и визгливым исходом покинули комнату. Они ушли толпой — кто знает, какой новый запах повлек их в другие места, — все разом, влекомые тем же сигналом, вышли из комнаты и уже не вернулись обратно. Как то всегда бывает в историях страшных и диких, на месте событий остаются лишь жертвы.

Несколько часов спустя Ломброзо, окутанный подвальной тишиной, поглотившей комнату, заплакал от голода и неожиданного одиночества. Поначалу его плач был подземным стоном, жалобным возгласом раненой скрипки, но со временем рваный звук его голоса на ощупь, спотыкаясь и скользя, проник сквозь сумерки жилища, вскарабкался — уже более отчетливый — по стенам, царапнул оконные стекла и выскользнул на полночную улицу. Плач потонул в звуковом хаосе города, наводненного отдыхающими людьми, гудением мотоциклов и автомобилей, пением уличных музыкантов и разговорами попивающей пиво молодежи. Подрагивающий стон Ломброзо смешался с шумом улицы и остался незамеченным, словно завиток дыма, унесенный мрачным ветром побережья.

Ломброзо плакал и плакал, затерянный в мутных водах судьбы, пока не уснул, утомленный бесплодными усилиями.

Легендарный «Альмасен Буэнос-Айрес» был таверной с прекрасной кухней и отменной выпивкой, на протяжении семидесяти лет он привлекал к себе внимание изысканных ценителей пищи: туристов с эпикурейским аппетитом, гурманов, готовых проехать полмира ради того, чтобы отведать вкусное блюдо, постоянных клиентов, любителей эксклюзивных рецептов, тонких ценителей неповторимых вкусов и ароматов, публики благородного происхождения и скромных соседей, осененных рукой Божьей художников, очарованных властью политиков, бегущих от неписаных законов мошенников, суровых священнослужителей и раввинов, успешных торговцев и школьных учителей. Всякий люд столовался в «Альмасене».

Таверна занимала первый этаж красивого большого дома, построенного в 1911 году братьями-близнецами Лучано и Людовико Калиостро, которые на исходе XIX века променяли лазурные пейзажи Средиземноморья на суровое побережье Южной Атлантики, здания, находившегося в центре города Мар-дель-Плата, на юго-восточном углу улиц Иполито Иригойен и Ривадавиа. Братья Калиостро жили как перекати-поле, но были всегда вместе. Загадка, вписанная в общую кровь, связывала их без страха и упрека: куда шел один, туда же направлялся и второй. Они работали то в одном городке, то в другом, никогда дважды не ходили одной и той же дорогой, их руки и глаза знали столько ремесел, сколько было портов на Средиземноморье, которое они исходили вдоль и поперек с тех самых пор, как оставили семейный очаг в возрасте пятнадцати лет.

В припортовой гостинице Марселя они два дня и три ночи слушали рассказы одного моряка о путешествиях, он рассказал им об Аргентине — целой веренице чудес Нового Света. Черные глаза братьев моргали, красное вино явило им на другой стороне стола рай, и тут же за столом, уставленным бокалами с недопитым бургундским, остатками козьего сыра с паприкой, сырокопченой ветчиной и выпеченным с чесноком белым хлебом, близнецы решили обратить свой взор к далекому горизонту. «Аргентина?» — сказали они в один голос и вспомнили, что в Буэнос-Айрес эмигрировал единственный брат их матери, дядя Алессандро Чанкальини — таково было его имя, если он его не сменил. Они видели дядю вряд ли больше десяти раз, но всегда лучше иметь что-то, чем ничего. Они не сомневались, что без труда отыщут его.

И они его нашли. На одной из пожелтевших страниц увесистого тома в черном переплете и с золотым тиснением «1892», где регистрировались акты и события Государственного секретариата Республики Аргентины по делам миграции, есть запись за подписью дежурного чиновника о том, что 12 сентября в 15 часов братья Лучано и Людовико Калиостро сошли с трапа океанского лайнера «Санта Мария». Близнецы покинули Барселону 15 августа — еще два пассажира в насыщенном паром трюме третьего класса, у каждого всего-то тряпичная сумка, чтобы уместить немного белья и документы. Не нужно больше багажа, когда отправляешься куда-то, не имея точной цели.

Братья Калиостро провели несколько часов в огромном отеле для иммигрантов при порте Буэнос-Айреса, красноватом домине, возведенном на той же набережной, где они вступили на землю обетованную. Там же они выправили пассажирские документы и визы на жительство и отправились на поиски дяди — иголки в стоге сена, тени чайки в темном зимнем море. Два дня они бродили по городу от одного правительственного учреждения к другому.

Лучано и Людовико походили на потерявшихся в буре птиц. Но любой человек, меняющий свое место жительства, всегда оставляет хоть какой-то след, кто-то отмечает его маршрут следования в какой-нибудь книге прибывших или устанавливает местожительство после какой-либо бюрократической процедуры. В конце концов они нашли следы родственника: Алессандро Чанкальини заполнил несколько анкет в отделе записи актов гражданского состояния, чтобы обновить свои документы и жениться. С того момента прошло больше восьми лет, но верящие в свою счастливую звезду братья записали на бумажке адрес, который дал им принявший их чиновник. Воодушевленные этим фактом и с улыбкой на лице, они отправились на поиски дяди.

Братья пешком прошли по городу, утреннее нежаркое солнце располагало к длительной прогулке, им понравилась людская суета, которой полнились улицы города, открытые их человеческому любопытству лавки, здоровенные памятники и общественные здания. В полдень они зашли покушать в одну оживленную генуэзскую столовую «Тетушка Беатриче»: две полные тарелки макарон с соусом из креветок и петрушки, кувшинчик красного вина со льдом — идущие в дальний путь знают, что, подкрепившись и разгорячив свою кровь, пройти можно куда больше. За соседним столиком завтракал рыбак-сицилиец, живший в низине Сан-Фернандо. Он приехал в столицу, чтобы закупить продовольствия и товаров, а потом собирался вернуться на север в своей колымаге, полной скрипов и сетей. Родной язык мгновенно вызвал взаимное доверие, слово за слово, и он предложил им место в своей повозке, если они помогут загрузить пару тюков в каком-то магазинчике, в котором торгуют всякой всячиной, так что братья за свою рабочую силу получили транспорт. Они проехали по северной авениде, сицилиец болтал, словно до этого молчал полжизни, перед заходом солнца они добрались до склонов Сан-Исидро,[1] где, согласно полученным сведениям, и жил их дядюшка. Братья соскочили с колымаги, попрощались с рыбаком и побежали по указанному в записке адресу. Они прошли не более двух мощеных улиц и увидели простенький одноэтажный домик в несколько комнат, фасад белого цвета, потемневшие пятна подтеков, густую рощицу вокруг здания. Они постучались, им открыл худой, но крепкий человек лет, наверное, около тридцати пяти, в его лице они разглядели знакомые черты своей матери, хотя и в мужском варианте — перед ними стоял Алессандро Чанкальини. Едва они сказали, кто они такие, — немного слов потребовалось, чтобы рассказать все то, что произошло за много лет, — дядюшка заплакал и заговорил, запинаясь от захлестнувших его чувств. Столько лет без единой весточки от единственной сестры.

«Где они были эти годы?» — промелькнуло в его голове; большое расстояние, словно непроходимая стена, и вдруг они выходят из облака воспоминаний, которое никогда полностью не рассеивается, и говорят ему: «Это мы, дядя, Лучано и Людовико, сыновья Лореты, твоей сестры». Но таково положение дел в нашем мире, сказал какой-то голос в голове Алессандро, расстояния кажутся огромными, и вдруг — как случилось этим теплым и пахнущим садовым флердоранжем вечером — они сокращаются вмиг: в одну секунду он переместился во времени и вернулся в Феррару, где родился и жил, пока жажда странствий не забросила его в Аргентину, а там остались его родители и сестра Лорета, дядюшки по отцовской линии и трое двоюродных братьев, улицы, на которых ему открывалось пронзительное звучание жизни. Но воспоминания длились всего одно мгновение, он моргнуть не успел, как снова оказался в Сан-Исидро перед племянниками. Дядя жил с женой-аргентинкой и пятью детьми в тихом рабочем квартале. Алессандро пригласил братьев пожить здесь до тех пор, пока они не устроятся где-нибудь, — нет ничего более важного, чем помочь тем, в чьих жилах течет та же кровь, иммигранты, такие, как он, знают, что одна рука спасает другую, а вместе они непобедимы. Калиостро прожили в доме своих родственников три недели, ютясь в крохотной побеленной известью комнатке. Мебели практически не было, но пары толстых одеял, расстеленных поверх циновок, хватало, чтобы спать и видеть сны.

В октябре удача снова улыбнулась братьям Калиостро. Поскольку кроме своего родного языка они говорили достаточно свободно на французском и испанском — в их странствиях разговорной практики было предостаточно, — братья устроились подсобными рабочими на кухне отеля «Бристоль» в Мар-дель-Плате, одном из самых изысканных и аристократических отелей Аргентины. К тому времени близнецам исполнилось уже двадцать пять, они были высокими и сильными мужчинами с черными короткими вьющимися волосами, светлой, обветренной морскими ветрами кожей, темные глаза их блестели, словно разлитая в воде нефть, сердце, томимое жаждой приключений, отчаянно билось в груди. Братья со слезами на глазах простились с семейством Чанкальини и обещали их не забывать, выехали из Сан-Исидро и прибыли в Буэнос-Айрес на станцию Площадь Конституции, а там влезли в вагон, который тянул за собой черный паровоз, он и довез братьев до юго-восточного побережья. Они приехали в Мар-дель-Плату в десять часов вечера, в самый разгар весны, и безграничное море встретило их лазурными холмами Атлантики, терявшимися в бесконечности.

На следующий день после того, как братья оказались в Мар-дель-Плате, они приступили к работе на огромной кухне отеля «Бристоль». Лучано и Людовико сразу же показали себя людьми незаурядными: приятные, с богатым воображением, харизматичные и целеустремленные, они работали в отеле с отличными поварами, выписанными из Ниццы и Вены, настоящими мастерами совершенных, словно рубины, вкусовых ощущений, и от них братья научились кулинарным приемам и тайнам, которыми пользовались, чтобы придумывать свои оригинальные рецепты. На этой кухне близнецы нашли свой собственный философский камень: исключительный способ сочетать вкусы и ароматы, неизвестные богачам, отдыхающим в этом курортном городке.

Клиентура отеля «Бристоль» частенько бывала в Париже, Биаррице, Остенде или Лондоне, это были землевладельцы с огромными капиталами, политики в апогее славы, родовитые эстансьерос, заработавшие себе доброе имя в войнах за национальную независимость, предприниматели, разбогатевшие на экспортной торговле, успешные адвокаты, врачи, банкиры. Мужчины и женщины, любившие пышные развлечения, путешествующие на роскошных, словно изумрудные короны, лайнерах в Европу и Соединенные Штаты, они возили с собой прислугу, кожаные баулы с горами одежды, шкатулки с драгоценностями, от вида которых у простых смертных перехватывало дыхание.

И у всех этих мужчин с холеными усами и безупречными манерами, куривших ароматизированные корицей или шоколадом кубинские сигары и потягивающих коньяк, и у всех этих женщин, завернутых в шелка и тонкие газовые ткани, одевающихся у лучших иностранных портных, — у всех у них был эстетический вкус, привитый английскими и французскими педагогами. Они полагали, что жизнь — это ничем не омрачаемый праздник, от зари до зари купались в счастье, ощущали себя полномочными представителями рая, так что едва они попробовали блюда, приготовленные братьями Калиостро, их соусы с ароматом экзотических трав, приправленное восточными специями мясо или кисло-сладкие супы с морепродуктами, они тут же предпочли близнецов всем другим поварам.

С одной ступеньки на другую, меньше чем за десять лет близнецы прославились, испекли, как пирожки в печке, свое состояние, их именем назывались самые известные блюда местной кухни. С тех пор до нас дошел соус «Людовико», шедевр братьев Калиостро, приготовленный из копченого лосося, порезанного лука-батуна, густой сметаны и лососевой икры, — соус, который подавался к макаронам. На пике своей славы братья решили обосноваться здесь и открыть свою собственную таверну: так появился «Альмасен Буэнос-Айрес». Братья выбрали это название в честь города, принявшего их с распростертыми объятиями, едва только они сошли на берег. Поначалу они держали в секрете свои планы, потом поведали о мечтах и тревогах архитектору Карлосу Альсуету, образованному портеньо,[2] преподавателю Школы изящных искусств в Париже, и менее чем за год построили красивейшее здание, в котором они потом жили и работали.

«Альмасену» исполнилось девяносто лет, но он все еще сохраняет свои старые благородные формы: два этажа с подвалом, мансарда во французском стиле, загадочный купол со шпилем. На нижнем этаже — таверна, а на верхнем располагались жилые помещения, ванные и служебные комнаты. Сложно себе представить, что было где, потому что сейчас эти помещения занимает какой-то смешанный иностранный банк: автоматические банкоматы вместо буфетов из орехового дерева со столовой посудой и узорчатыми скатертями, черные металлические столы и перегородки из акрила вместо столов и стульев из полированного кедра, на стенах, за долгие годы привыкших к живописным полотнам и коврам из шерсти альпаки, доски с распечатанными на лазерном принтере объявлениями.

С улицы видны одиннадцать французских балконов и угловой балкон в виде башенки. На вершине здания — мансарда, широкая и светлая из-за десяти окон, выходящих на крышу, покрытую уложенной по диагонали оцинкованной черепицей. Городские ювелирных дел мастера вспоминают, что талантливый Карлос Альсует, бывший к тому же еще и инженером-конструктором, создал творение в соответствии с заповедями живописного течения, которое в те времена разбазаривания денежных средств было образцом строгой моды в Мар-дель-Плате.

Безукоризненная кухня находилась на первом этаже, рядом с залом таверны. Самобытные полы «Альмасена» были выстланы сосновыми досками, натертыми испанским воском, три лестницы: главная из благородного дерева и еще две поменьше, не такие красивые, ими пользовался персонал. А в подвале, во избежание соблазнов, — склад с запасом продуктов и маленький погреб для вина.

Когда близнецы закончили строительство и готовили торжественное открытие заведения, они отпраздновали выкрутасы своей удивительной судьбы. Сидя вдвоем за столом посреди залы в свете канделябров, они отужинали дарами моря, пожаренными на решетке, приправленными соусом с травами и имбирем, откупорили шампанское, усмирили фруктами, обильно сдобренными лавандовым соусом, чудесное пламя, охватившее их желудки; и так проходил час за часом, а они все наполняли хрустальные бокалы, желая унять страсть к приключениям, горячившую их кровь. Они смеялись, обнявшись, пели и танцевали, потом снова пили и снова пели, и так до тех пор, пока белый раскат рассвета, просочившегося через двери и окна, не застал их врасплох.

Так они и отправились спать: пьяные и усталые от грез наяву.

Но трагедия омрачила жизнь братьев Калиостро.

Вскоре после переезда в «Альмасен», в марте 1912 года, Лучано смертельно заболел, болезнь уложила его в постель, с которой он уже не поднялся. С каждым днем он все больше худел, не ел, немел от истощавшей его пламенеющей боли. Людовико обратился к лучшим врачам страны, думал о консультациях в Европе. «Но где искать чуда, когда святые отвернулись?» — с ужасом думал он. Диагноз был что китайская грамота, понять его толком вовремя никому не удалось. Полтора месяца спустя лихорадка уже добивала Лучано, в воскресный день, бесцветный и дождливый, он едва оторвал свое тело от постели, крикнул брата, схватил ртом смрадный воздух, заполнявший комнату зловонием склепа, и рухнул с остекленевшим, устремленным в вечность взглядом. Людовико вбежал в комнату и задрожал, видя начавшуюся развязку, он опустился на колени рядом с кроватью, обнял еще теплое тело брата и заплакал навзрыд. На бдении он походил на бревно, его подняли и отнесли на кладбище, от могилы его оттаскивали насильно, потому что он не желал оставлять в ней костлявые останки Лучано.

Людовико не оправился от удара: несколько недель спустя он пришел на кладбище, устроился рядом с могильной плитой Лучано и прямо там, освещаемый слабыми лучами заходящего солнца, вставил себе в рот пистолет и выстрелил.

Братья Калиостро не оставили прямых наследников. Они не были женаты, женщины по их жизни пролетали словно перелетные птицы, у них не было других родных братьев, а родители, скитальцы по Средиземноморью, почти не оставили следов, по которым их можно было бы разыскать в одном из сотен портов где-нибудь между Перпиньяном и Марсалой. Бумажная волокита длилась два года и закончилась тем, что «Альмасен Буэнос-Айрес» перешел в руки Алессандро Чанкальини, единственного родственника, имевшего хоть какое-то обоснованное право на наследство близнецов. Дядя и его родственники собрали чемоданы и баулы, упаковали кое-что из имущества и воспоминаний и в тишине попрощались с домом на берегу в Сан-Исидро.

Чанкальини не были счастливы, этот мрачный подарок судьбы не радовал их сердца: никогда порядочный человек не станет наслаждаться несчастьем ближнего своего, особенно если тот одной и той же с ним крови. Все семеро в молчании пересекли пампу, сели в вагон, который тянул за собой черный паровоз, помчавший их в клубах грохочущего пара.

Они приехали в Мар-дель-Плату 28 июня 1914 года.

В тот же самый день по другую сторону зимнего[3] океана, на который с удивлением взирали члены семейства Чанкальини, убийство в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда Австрийского привело к началу Первой мировой войны.

Беатрис Мендьета работала уборщицей в компании, предоставляющей услуги по уборке и уходу за помещениями государственных и коммерческих организаций, частных домов и жилых комнат, сдаваемых внаем туристам. Последний путеводный лист предписывал ей сделать уборку в «Альмасене Буэнос-Айрес» в воскресенье 5 февраля 1979 года. У женщины не было постоянного места работы, кроме нее в компании работало еще девять уборщиц, которые по очереди появлялись в конторе, у всех у них был скользящий график, отвечающий потребностям клиентов. Назначенная на этот день смена начиналась в девять утра и заканчивалась в полдень. Поскольку на столь большую площадь отводилось совсем немного времени, следовало быстро, без задержек и перекуров пройтись по обоим этажам. Беатрис никогда не пропускала смены и не бросала работу на середине, это была женщина не старше тридцати пяти лет, белокожая, с розовыми веснушками, с рыжими, коротко стриженными волосами, пухленькая, но весьма проворная, симпатичная и болтливая, как парикмахерша. Когда-то она была замужем за городским садовником Родольфо Бермудесем, однако с тех пор прошло почти десять лет, муж ее разговаривал как уличный торговец, он ухаживал за ней, извергая из себя потоки красноречия до тех пор, пока она не оказалась в его в постели. И в первую ночь, которую они провели вместе на простынях, разгоряченно дыша от сладострастного наплыва чувств, он вдруг поднялся, как пират на носу брига, и предложил ей выйти за него замуж. Он произнес это, используя глаголы и прилагательные, насквозь пропитанные невыносимым грехом, Беатрис выслушала его и оторопела, на миг она потеряла дар речи, не понимая, было это немое затишье благоприятным знаком или же признаком неминуемой катастрофы. Но женщина была одинока, ее семья жила в забытой богом деревне к югу от Буэнос-Айреса — несколько сельских домов и неработающая железнодорожная станция, — так что она выдержала паузу, глядя на ровный потолок, и затем сказала «да», улыбнувшись белозубой улыбкой астронавта. Свадьба прошла в едином порыве: утром их поженил мировой судья, а тем же вечером обвенчал и священник, затем праздник для нескольких приглашенных в автомастерской кузена-садовника — они накрыли ремонтируемые автомобили брезентом, развесили гирлянды на стенах, соорудили столы из взятых напрокат досок и козлов, и сразу же после полуночи — тост за здоровье новобрачных, бросить невестины подвязки, торт на части — и до свидания, молодожены. Потом они отправились в медовый месяц в горы Кордобы, семь дней сладострастных покусываний и шлепков, но едва они вернулись, случилось несчастье: садовник начал проводить вечера, вцепившись в бутылку джина, какой-то странный страх парализовал его здравый смысл, неожиданно он отказался от великолепных бедер своей супруги, ее влажных губ, ненасытного языка, всегда пахнущих жасминовым шампунем округлых грудей. Когда Беатрис надоел такой губительный целибат, она плюнула на мужа, разразилась длиннющей тирадой и, не чувствуя за собой никакой вины, оставила домик, который они снимали в районе госпиталя. Беатрис в тихой злобе перебралась жить в пансион в центре города, она явилась туда с глазами, полными слез, и двумя чемоданами, не считая еще ее энергии и водопада слов, который извергался из нее, куда бы она ни шла. Если садовник был охоч потрепаться, то и она не отставала от него: едва ее будил будильник, она тут же начинала говорить все, что ей на ум придет, и уже не останавливалась, ее речевым потоком управлял какой-то пьяный компас, который заставлял ее переключаться с одной темы на другую: она смешивала милые истории с грубыми шутками, нежные воспоминания с грязной ложью, прозаические любовные шашни с благородными воспоминаниями, — все это походило на изуродованную энциклопедию с перемешанными страницами. И хотя большую часть времени она работала там, где не было людей, — в домах и пустых апартаментах для туристов, конторах и магазинах до их открытия — она не прекращала своего словоизлияния: говорила вслух так, как будто кто-то слушал ее, жестикулировала, высокопарно кланялась, грозила пальцем и смёткой из перьев призракам — адресатам своего пустословия, — это была актриса без постоянного репертуара в самом разгаре спектакля.

5 февраля 1979 года, как и во всякий свой рабочий день, Беатрис пришла к восьми часам в контору, нашла путевой листок в ящике со своими инициалами и, прочитав его, отправилась в «Альмасен». В «Альмасене» она уже бывала, полгода назад она провела там весь день, хозяйка его овдовела незадолго до рождения своего первого ребенка, роды прошли трудно, так что до сих пор сама она не могла полноценно заниматься уборкой огромного дома, сил у нее хватало только на то, чтобы сделать пару шагов. Женщина весь день проводила на кровати с ребенком, читала и смотрела телевизор.

Чтобы добраться от главного входа «Альмасена», расположенного на углу квартала, до верхнего этажа с жилыми помещениями и мансардой, нужно было пройти через двенадцатиметровую залу таверны. Траектория движения была непростая и непрямая: столы и стулья, три больших квадратных, под мрамор, цветочных горшка с живыми растениями, два небольших буфета, и только минуя все это, можно было попасть на величественную главную лестницу, находящуюся в центре зала, или же свернуть на скромные служебные, жавшиеся к стенам. А потом еще пройти по длинным коридорам, ведущим к жилым комнатам и ванным.

Беатрис не знала, как у нее это получилось, и даже представить этого не могла, но она клялась, что всю дистанцию она преодолела за несколько секунд на одном дыхании. Должно быть, она прыгала, как страус нанду, или же в спину ее подталкивал дьявол, однако она не сумела ни объяснить, как она пролетела это расстояние, ни вспомнить, каким путем двигалась: слетела ли она вихрем по главной лестнице или скатилась кубарем по служебной.

Молодой офицер, дежуривший в 1-м комиссариате полиции провинции Буэнос-Айрес, Франко Лусарди — четыре месяца назад он окончил Школу полиции имени Хуана Вучетича,[4] — принял заявление Беатрис. Но прежде ему пришлось изрядно помучиться. Лусарди рассказал, что женщина выглядела измочаленной, как если бы она пролетела эти четыре квартала, отделявшие «Альмасен» от комиссариата, однако в докладе начальству он использовал более нейтральные слова — однозначные прилагательные и существительные. Словно неприятности, если использовать нужные слова, могут пройти незаметно. Сухая форма, под которую редактируются события, — язык улицы так не похож на язык полицейской бюрократии.

Капрал Матиас Ломбардо, охранявший входную дверь комиссариата в тот момент, когда мимо него смерчем пронеслась Беатрис, вспомнит потом, что пропустил ее, не спросив даже, кто она такая, потому что увидел, с какой скоростью она несется, глаза навыкате, вся в поту, еле дышит, в руках тряпка и бутылочка с отбеливателем. Беатрис бежала словно от землетрясения, она не могла связать пару слов и только заикалась. Лусарди, чтобы успокоить ее, вызвал женщину-полицейского. Беатрис приготовили чаю — она не захотела его пить, предложили сигарету — она не курила, и Лусарди уже не знал, что бы еще такого предпринять, чтобы она сказала хоть единую связную фразу. Подождали.

Сердцебиение понемногу улеглось, и через полчаса в глазах Беатрис появилась осмысленность, бледность прошла, ноги перестали дрожать. А когда она начала рассказывать то, что хотела рассказать, ее уже было не остановить; офицер Франко Лусарди молча выслушал патологические подробности, которыми сыпала Беатрис, прерывая ее, чтобы переспросить о чем-либо; слушая, он подумал, что бедная женщина свихнулась, но в соответствии с правилами, однако без особого энтузиазма приказал срочно выслать в «Альмасен» наряд пожарных и фельдшера из больницы.

Двадцать минут спустя в дежурке зазвонил телефон. Лусарди машинально глянул на часы, протянул руку к краю стола из сероватого металла и неохотно снял трубку. Иногда нетрудно почувствовать тревожные знаки, немного опыта нужно, чтобы предчувствовать неприятности. Он услышал мягкий голос, который говорил с другого конца провода; пока Лусарди слушал, он то и дело говорил «понятно», хмурил брови и поджимал губы. Он повесил трубку и, тяжело вздохнув, встал и сделал три или четыре шага в сторону деревянного шкафа, который поблескивал дешевым лаком, открыл дверцы, порыскал на полках и достал несколько листов бумаги. На обратном пути к креслу закурил еще одну сигарету с золотистым табаком «вирджиния».

Лусарди снова посмотрел на часы, словно бы до этого не разглядел их, но на то они и часы, чтобы смотреть на них, когда нам хочется, и сказал сам себе, что время-то всего четверть двенадцатого, а неприятность уже на столе. Он устроился за печатной машинкой, глянул на сидящую перед ним женщину и вежливо попросил ее еще раз начать сначала.

Беатрис пробыла в комиссариате больше двух часов, от нервов у нее уже крутило живот, она до тошноты нарассказывалась о недавних впечатлениях, ей, которой так нравилось говорить, вдруг захотелось онеметь, но наконец Лусарди попросил ее подписать протокол и сказал, чтобы она шла домой отдыхать.

В докладе Лусарди не хватает слов и деталей, но в нем есть суть, а то, что отсутствует, — это субъективность, которая в наличии в любом рассказе. Вот что следует знать: в это воскресенье в девять утра Беатрис Мендьета пришла в «Альмасен Буэнос-Айрес», чтобы сделать уборку. Она открыла входную дверь и вошла в главную залу. Сделав несколько шагов, она почувствовала сильный неприятный запах, уловила насыщавшие воздух плотные испарения. Зажгла свет и подошла к окну, чтобы открыть его и проветрить помещение. Затем прошла через залу, кухню и ванные комнаты первого этажа, но не обнаружила ничего странного. Когда она поднималась по главной лестнице, то поняла, что зловоние усиливается, становясь невыносимым. Она быстро, почти не дыша, сбежала вниз, отыскала бутылку с отбеливателем и тряпку и вернулась на лестницу. Смочив тряпку отбеливателем, она поднесла ее к носу. Поднялась по ступеньками, короткими шажками двинулась дальше, морщась и прикрывая глаза. Сначала осмотрела ванные, но там ничего не нашла. Потом подошла к главной комнате. Повернула ручку и медленно открыла дверь — комнату заливал свет. В тот миг она почувствовала, что волна гнилостного запаха ударила ей в лицо, машинально она отступила и закрыла дверь, но через мгновение снова смочила отбеливателем тряпку и вошла.

Поначалу Беатрис даже не поняла того, что открылось ее взору, она часто-часто заморгала, чтобы осознать увиденное, и тогда кровь застыла в ее жилах. С трудом она двинулась в сторону двуспальной кровати и отчетливо разглядела: голый и грязный ребенок, похоже мертвый, а также целый скелет с волосами на черепе, красные пятна на простынях и подушках. От зловония, наполнявшего комнату, у Беатрис скрутило внутренности, как будто вырвавшийся из ада шквал кусал ее легкие зачумленными клыками.

Женщина уже было отвернулась — ее рвало, — когда малыш замахал ручкой и закашлялся, сопля выскочила из его носа, он поднял веки и вонзил в Беатрис взгляд своих черных, как головешка, глаз, и приступ тошноты обернулся страхом. Беатрис поклялась, что в тот самый момент она почувствовала, как дьявол коснулся ее кожи, и она в страхе выскочила оттуда и теперь снова и снова клялась: на улице она оказалась в одно мгновение.

С заявления Беатрис Мендьеты, которое заняло двадцать три страницы, офицер Франко Лусарди начал дело, названное им «Расследование неясной смерти в „Альмасен Буэнос-Айрес“». Название ни к чему особенному не обязывало, на самом деле никто ничего не расследовал, в ближайшие дни офицер добавил заключение судебного врача полиции, заключение лаборатории, проводившей анализ человеческих останков, грязных пятен и отвратительных следов, найденных в спальне, и в завершение — свидетельства нескольких соседей, знавших обитателей «Альмасена». 13 февраля 1979 года Лусарди сложил дело в конверт и послал его судье. На конверте рукой написал «Дело Ломброзо».

Молодой офицер Франко Лусарди даже представить себе не мог, что та же фамилия ему встретится через шестнадцать лет.

Первая мировая война длилась четыре года и три месяца, на полях сражений и в траншеях погибло около десяти миллионов человек, еще двадцать три миллиона получили ранения на улицах городов, на патрулируемых солдатами перекрестках дорог, под развалинами собственных жилищ, многие из них на всю жизнь остались помеченными войной: калеки, инвалиды, униженные женщины и дети, не говоря уже о сиротах и вдовах, — давно известно, что ни за какими цифрами не скроешь зверства, свершаемые ежечасно людьми. Когда 28 июня 1914 года в столице Боснии Сараево убили эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника честолюбивого австрийского трона, появился предлог, который искали тогдашние империалистические и националистические режимы, чтобы развязать войну.

Многие туристы, отдыхавшие в роскошном отеле «Бристоль» города Мар-дель-Плата, владели шикарными особняками в Париже и Мадриде, так что, когда разразилась война, они перестали путешествовать через океан — прощай, развратная жизнь на пассажирских лайнерах, бороздивших Атлантику, до свидания, ароматные сезоны европейского лета на пляжах Биаррица и Лазурного Берега. В довершение всего сбитые с толку аристократы сомневались в безопасности плавания через океан, где курсировали подлодки и корабли военных флотов воюющих сторон, но порой деньги туманят мозги и не дают верно оценивать ситуацию; в мае 1915 года немецкая подводная лодка выпустила несколько торпед в металлическое брюхо трансатлантического лайнера «Лузитания» и потопила его, корабль раскололся, как орех, погибло множество пассажиров, потому что судно ушло в пике быстрее, чем злосчастный «Титаник». С тех пор «Лузитания» покоится на дне пучины, в его металлическом чреве тысячи скелетов, изъеденных солью и изувеченных укусами морских тварей, получивших удовольствие от неожиданного пиршества. Но от такой бессмысленной смерти рождается новая жизнь, потому что ничего не теряется на дне морском, наоборот, невозмутимая природа диктует свои законы: одна форма существования материи сменяется другой.

Но из-за войны не только миллионеры теряют свои излюбленные маршруты. Беды не разбирают, кто богат, а кто беден, несчастьям наплевать на социальные классы, а невзгоды времени не принимают во внимание родословные. У многих иммигрантов потерялась связь с европейскими родственниками, семьи оказались разделенными, Атлантический океан стал стеной с колючей проволокой, дети остались без родителей и мужья без жен, разрушительное шествие войны уничтожило родные селения тех немногих, кто желал вернуться. В Аргентине осели многие из Старого Света, кто уже не мог вернуться на родину. Ярость военных сражений слишком опустошила земли, могильные плиты заняли посевные поля, дороги стали называться иначе, а границы снова перетрясло, как трясет сбрасывающих старую кожу гадюк.

В отеле «Бристоль» работали повара, выписанные из Италии и Франции, обученные в шикарных ресторанах, мастера настоящих лакомств и кушаний, уминаемых знатью. Это были гастрономы, получившие образование в алгебраической школе Мари-Антуана Карема,[5] известного как «божественный Антуан», несомненно самого известного повара в истории, придворного кулинара царя Александра I, короля Георга IV Английского, барона и баронессы Ротшильд, разных послов и благородных сибаритов. Карем показывал свое поварское искусство в Санкт-Петербурге и Париже, в шикарных замках Булони, при лондонском дворе и на чрезмерно обильных пиршествах имперской Вены.

Одним из таких наследников гастрономического завещания Карема стал родившийся в маленьком селении Капоретто, что на севере Италии, Массимо Ломброзо. Массимо всегда хотел работать в лучших отелях Италии и Франции и искал удобного случая, чтобы начать самостоятельную жизнь. К двенадцати годам он уже работал подсобником на кухне постоялого двора в Триесте, потом его взяли в один из ресторанов в Падуе в качестве помощника повара, через два года он стал специалистом по супам в отеле «Принц Савойя» в Милане, а в девятнадцать лет — мастером по мясу, соусам и кондитерским изделиям в римском отеле «Амбаскиатори Палас». Прошло три года, и, когда он перебрался в парижский «Гранд-Отель», его повысили до старшего повара; он уже находился на родине международной гастрономии и испытал колоссальную гордость, когда стал помощником шеф-повара на кухне отеля «Ритц»: его выбрали на эту должность коллеги — такова в те времена была традиция. Но у Массимо была заветная мечта. Есть такие страстные желания, которые не покидают нас никогда и не дают нам покоя, и у Массимо таковым было желание скопить достаточно денег, чтобы вернуться в свое селение и построить там гостиницу с рестораном: его жена и сын занимались бы гостиничными номерами, а он — кухней, он даже рисовал в своем воображении, как создает свою собственную кулинарную школу. Но столько раз наши грезы прерываются кошмаром: по Капоретто звериной пастью прошлась война, австрийские и немецкие войска вторглись в район, и итальянские солдаты с гордостью вспоминают про бегство с поля битвы, шедевр военной тактики, который спас тысячи жизней.[6] В одних случаях бегство — это подарок, в других — тихое чудо. Но года идут, а потерянная земля не возвращается: по окончании войны Капоретто отошел со своими убогими развалинами к Югославии, новые хозяева заменили итальянское название славянским — Кобарид, через несколько лет он стал частью недавно образованной Республики Словения. В Кобариде, в селении, которое снова переименовали в Капоретто и в котором уже не пахло кровью и порохом, словенцы создали музей Первой мировой войны.

Когда началась война, Массимо Ломброзо исполнилось тридцать четыре года. В 1910 году он со своей женой Касандрой и единственным сыном Ренцо переехал в Аргентину. В Париже Массимо нанял на работу пораженный его кулинарными способностями доктор Иполито Марсьяль Луро, акционер и член правления отеля «Бристоль», адвокат-миллионер, который за пятнадцать лет трижды овдовел — черная магия судьбы не упускает случая, чтобы подпортить жизнь сильным мира сего. Бывает, что боль дает новые силы, и, получив душевную рану, Иполито, будучи на пороге своего сорокашестилетия и страдая от одиночества, начал ухаживать за Марией де-лас-Мерседес Анчореной. Слащавый романтизм ухажера привлек ее внимание: Марии на тот момент исполнилось сорок два года, это была незамужняя без комплексов женщина, она никогда не ходила к алтарю, и никто не сомневался в том, что ее тайное призвание было поступить схимницей в монастырь в Тигре,[7] который она имела обыкновение посещать и оставлять там в изобилии пожертвования и молитвы. Мария была красивой женщиной, зрелой и безвольной, изящное тело все еще крепкое, а в ее взгляде спящего вулкана пряталось что-то такое, что позволяло угадать ее самые сокровенные желания — только-то и нужно было, что заметить этот взгляд. Это еще не все, она и ее три старшие сестры обладали одним из самых богатых наследств в Аргентине: процветающие имения и угодья, при мысли о которых у тех, кто пытался подсчитывать их годовой доход, перехватывало дыхание. Никто тогда не понял, что за чудесная отрава пробудила у обоих любовь. Они познакомились на одном торжественном приеме, который в театре «Колон» организовал нунций — посланник Папы Пия X искал способ заполучить денег для новоявленного «Сиротского приюта Девы Фатимы» в районе Палермо.[8] Едва Иполито и Мария столкнулись на выходе из ложи, как вдруг кровь в их жилах закипела, краска залила лицо женщины, ладони окатила влажная волна, и пары незаметных знаков оказалось достаточно, чтобы она поняла: Бог хочет видеть ее не в монастыре, а в супружеской постели этого незнакомца — неисповедимы замыслы Господни, — и ее взволнованное сердце не оставляло сомнения, что человек перед ней — следствие деяний и милости Святого Духа. Иполито глянул на Марию, и огненный язык ожег его кожу, он подумал: таинства страсти слишком сложны, чтобы медлить с их толкованием, ни один человек верно не понимает ярости любви, и остается только отдаться во власть течения, чтобы понять, куда вынесет жизненный поток. И после того как Иполито трижды овдовел, ему было уже все равно, Бог ли, дьявол ли дергает за ниточки его судьбы. Два месяца тактичных ухаживаний — и к алтарю. Они запланировали тихую свадьбу, прошлое жениха не вызывало восторга в семье невесты, то же можно сказать и про родню трижды вдовца, но любовь скорее упряма, нежели слепа. О частном характере венчания позаботился друг Иполито, а по совместительству и его исповедник, образованный иезуит, человек мягких манер, который, будучи рукоположенным, сам окрестил себя высокопарным именем — Лазарь Бенедиктинец, так он заставлял величать себя еще во времена учебы в семинарии. Священника на церемонии сопровождали два белокурых и худых мальчика-служки, внучатые племянники невесты, а всего приглашенных — кузенов и кузин, свояков и своячениц, бабушек-дедушек, тетушек-дядюшек, братьев-сестер и свидетелей — оказалось не более ста двадцати человек. От алтаря — к свадебному столу в особняке викторианского стиля, которым новоиспеченный супруг владел в районе Бельграно, а оттуда в экипаже, запряженном шестеркой белых лошадей, которых Иполито с удовольствием использовал для поездок на ипподром, на трансатлантический лайнер, отчаливший на следующий день в Соединенные Штаты.

Путешествие, которое спланировал в медовый месяц доктор Иполито Марсьяль Луро со своей новой и последней супругой, продлилось десять месяцев, наполненных сопливыми нежностями и высокомерными бестактностями. Поначалу они отправились в Нью-Йорк, потом в Лондон, а оттуда в Париж, после съездили в Венецию, прокатились по романтическим островам Эгейского моря. В отеле «Ритц» они познакомились с Массимо, помощником шеф-повара, который в первый же вечер поразил их чудесным рецептом «Камбала Шатобриан в шампанском соусе». Пара попробовала блюдо и послала за поваром. Массимо подумал, что это еще одно чудачество богатеев из Южной Америки, но, когда Иполито спросил его на прекрасном французском, как удалось сотворить такое поистине достойное Диониса кушанье, Массимо рассказал, как его приготовил: филе из двух небольших камбал он положил в горшочек, вылил туда полбутылки шампанского, добавил несколько шампиньонов, белого лука-батуна, мелко натертой моркови, щепотку чеснока, еще одну молотого перца, мускатного ореха, лука-шалота и изысканных трав. «И это все? Чего-то не хватает, не так ли?» — шепотом спросил Иполито (блюдо выглядело и пахло просто изумительно). И Массимо, поняв, что у его гостя тонкий вкус, улыбнулся, учтиво наклонился и сказал, что, кроме этого, он держал все не более получаса на медленном огне, потом процедил, чтобы убрать лишнюю жидкость, и тут же добавил в горшочек половник немецкого соуса, еще шампиньонов и еще один бокал шампанского, в завершение — водяная баня, а перед подачей на стол слегка смазал блюдо мороженым и маслом из местности Изиньи. Приятная беседа растянулась до полуночи; после кофе со сладким пирогом Мария оставила мужчин одних и ушла в номер. Иполито был восхищен превосходными познаниями повара и между тостами, не скупясь на похвалы, предложил ему отправиться за океан в Новый Свет работать шеф-поваром в отеле «Бристоль». Массимо Ломброзо сказал, что сегодня же вечером переговорит с женой и завтра даст ответ.

Семейство Ломброзо сошло с корабля и село на поезд, который довез их до Мар-дель-Платы. Они сняли маленький домик в районе Ла-Перла, в нескольких кварталах от пляжей Пунта-Иглесиа. Прошло три счастливых года, они считали доходы и строили планы на возвращение в Капоретто, но разразилась война, и они поняли, что уже некуда возвращаться, и волей-неволей стали планировать свою дальнейшую жизнь в этом очень быстро развивающемся курортном городке.

Массимо Ломброзо в отеле «Бристоль» подружился с Лучано и Людовико Калиостро. Порой место работы превращается в настоящую школу, а призвание — в страсть. Все трое работали на огромной кухне, которая неожиданным образом трансформировалась в чудесный учебный класс, где сверкали цвета серебра вытяжные колпаки, пять плит из литой стали с фестонами и бронзовыми бра, надставные шкафы из полированного орехового дерева, небольшие плитки и жаровни, стены были выложены кафелем небесно-голубого цвета, пол — квадратными черными и белыми плитками, котелки, горшки, чайники, кастрюли и сковородки из английского чугуна, полки и столы из кедра, на них — половники, ножи, кастрюльки, дуршлаги, разделочные доски, крючки, мясорубки, два шкафа с посудой, солонки, сита, воронки, соковыжималки, ступки, терки, миксеры, ручные мельницы, холодильники, тостеры, шкафчик с пряностями. Всего было в достатке и все было под рукой для удовлетворения страстного желания близнецов учиться.

Лучано и Людовико были очарованы кулинарными познаниями молодого Массимо, бывшего на десять лет младше их, постепенно они стали видеть в нем брата. Массимо был безупречным учеником европейских кулинарных мастеров и ревностно коллекционировал поваренные книги и рецепты, формулы которых оттачивались на протяжении веков. Не только насилием и ложью живут цивилизации, искусство гастрономии тоже создает свою собственную историю, когда ей это разрешают.

Благодаря Массимо близнецы узнали секреты французской, итальянской, азиатской гастрономии, гастрономии кочевых мусульманских племен Африки, настоящие сокровища которых оставались неизвестными для непосвященных поваров, живших в те времена в Аргентине. Вот как родилась в Калиостро эта неукротимая, словно подводное землетрясение, страсть, превратившая их в необычайных поваров с международным признанием. Повара отеля «Бристоль» работали каждый день с рассвета до заката, с кратким перерывом на сиесту — не более двух часов, — чтобы дать возможность расслабиться телу и голове, однако в таком ритме они жили с ноября по конец марта, остальные месяцы сидели сложа руки, потому что туристы осенью и зимой за море не ездили. Когда же разразилась мировая война, все изменилось: прощайте, вольные и прекрасные привычки dolce far niente.[9]

Так что братья искали удовольствия в туманных набережных Мар-дель-Платы, в холодном воздухе океана, который снимает тревогу и будит чувства, в колыхании моря, нашептывающем о несбыточных мечтах, в линии горизонта, теряющейся в бесконечности. Через несколько лет ностальгия по потерянному раю заставила аргентинских аристократов превратить маленький курортный городок в город праздных удовольствий: они настроили огромных в английском стиле особняков, трех- и четырехэтажных вилл, как те, что сверкают в Каннах, бульвары на морском побережье напоминали о прогулках по Лазурному Берегу. В те золотые годы Мар-дель-Плату стали называть аргентинским Биаррицем. И вот миллионеры заполонили парки и улицы, и как только они утолили свою жажду наслаждений, которая разъедала их тоску, они отыскали того, кто утолит их аппетит исключительными кулинарными творениями, — вот так братья Калиостро стали королями самой изысканной гастрономии в стране.

Какие гастрономические тайны, выкованные веками, поведал Массимо Ломброзо близнецам Калиостро? Список длинен и солиден, это различные языческие книги, полные чудес и алхимических тайн. Сначала самые древние: он перевел для них параграфы из античного трактата Митека, написанного на греческом чьей-то знающей, но анонимной рукой, о нем упоминал Платон в связи с кулинарными подвигами Эрасистрата, специалиста по рыбе и дарам Эгейского моря, или из отважного Афтонитаса, кудесника по красному и белому мясу, который придумал морсилью. Он дал им также почитать другое великое произведение, настоящую древнюю поваренную книгу «Софисты за пиршественным столом», написанную египтянином Атенеем спустя три века после того, как беднягу Христа распяли и мучили уксусом, в те времена используемым римлянами и как подлое питье, и как эффективную приправу. Также они насладились рецептами знаменитой книги «О кулинарном искусстве», приписываемой римлянину Гавию Апицию. Как рассказывают Светоний, Сенека и Плиний, этот мастер родился приблизительно за двадцать пять лет до Рождества Христова и прославился своими кулинарными познаниями. Известно о нем немного, осталась только его волшебная книга; похоже, что замечательный Гавий Апиций растворился в прошлом, века изменяют биографии до неузнаваемости, и один-единственный человек вдруг находит отражение во многих людях и сам теряет лицо. Но осталась бесподобная книга, и ее — во все эпохи — достаточно для того, чтобы следы не затерялись совсем. Книгу «О кулинарном искусстве» издали во времена Лоренцо Медичи, и ее слава быстро докатилась до самых роскошных домов Флоренции, Венеции и Милана. Прошло уже почти две тысячи лет после смерти Гавия Апиция в Ливии от отравления лососем, зараженным аэромонозом, когда близнецы вычитали в книге избранный богом рецепт и превратили его в легендарное блюдо: необыкновенный «Цыпленок Элагабал».[10] Лучано готовил его с соусом гарум, маслом и вином, приправляя зеленым луком-пореем, кориандром и чабрецом. Сначала он варил цыпленка с тщанием ювелира, насвистывая, он отбирал травы и специи и в кедровой ступке толок перец и маленькие орешки пинии, потом промывал специи нежным бульоном, оставшимся после варки цыпленка, и добавлял теплое молоко. И это еще не все: он заливал цыпленка соусом и доводил до кипения на малом огне, медленный огонь — как ласки обворожительной женщины, и когда цыпленок покрывался золотистой корочкой, заливал его яичным белком. Сложное блюдо, и только руки настоящего мастера знают, как приготовить его так, чтобы разом не забить вкусовые рецепторы, но никто и не говорит, что поварское умение достается в наследство по благословению божественного провидения.

Массимо распахнул братьям двери свой библиотеки, это как оставить незапертым свое сердце, и Калиостро встретились с ароматами, которые до этого момента были скрыты от них, с экзотическими смесями и комбинациями, подчеркивающими вкусовые ощущения, продуктами волшебных оттенков и лечебных свойств, вызывающих аппетит и возбуждающих страсти: лук-батун, кориандр, горный сельдерей, мята, лук-шалот, укроп, кардамон, ягоды можжевельника, тихоокеанский перец, ангелика, девясил, шалфей, чабрец и рыльца шафрана — это лишь малая часть из длинного списка неувядающих трав и приправ. Лучано обратил внимание, что дары моря превращались в амброзию, когда их приправляли восточными разновидностями перца, его «Кальмары из ада», традиционное наслаждение Южной Атлантики, которое до сих пор подают в некоторых тавернах Мар-дель-Платы в пасхальные праздники, превратились в блюдо межнациональной кухни: он варил кальмаров в глиняном горшочке с крупной солью, кукурузным маслом, мягким вином, порезанным соломкой луком-пореем, в другой глиняный горшок одновременно крошил вареную морскую крапиву с белым перцем и душицей. Смешивал все в первой посудине и доводил до кипения на медленном огне, однако прежде, чем блюдо подавать на стол, заправлял его бенгальским перцем.

Братья Калиостро написали свою поваренную книгу, почти в триста страниц, с рисунками и списком рецептов, цитатами, библиографическими ссылками. Эта чудесная поваренная книга, которая десятилетиями хранилась в «Альмасене», всегда под рукой у потомков, потому что реликвия переходила из рук в руки, от близнецов к их единственному наследнику дяде Алессандро Чанкальини, от него к детям его детей. Вот так книга прошла через десятилетия, не выходя за пределы одного и того же места, пока 25 января 1989 года в ящике комода в главной спальне ее не нашел Цезарь Ломброзо.

Это был необычный день для юного сироты: ровно десять лет назад, ни днем раньше, ни днем позже, — вот такая точная и суровая превратность судьбы — в этой самой комнате он впился зубами в тело своей матери.

28 июня 1914 года Алессандро Чанкальини со своей женой Аной Пиццаро и пятью детьми — Данте, Беатрис, Виргилием, Роберто и Марией — прибыл в Мар-дель-Плату. С железнодорожной станции они прямиком отправились в центр города, где находился «Альмасен». Они никогда там не были, хотя видели таверну на фотографиях, которые Алессандро по почте прислали племянники сразу же после открытия «Альмасена». Но Чанкальини никогда не бывали на побережье Южной Атлантики, так что, когда полуденный холодный зимний ветер вдруг обрушился на них порывами соленой измороси, они почувствовали, что оказались в новом мире, на другой, незнакомой земле, которую нужно познавать и осваивать. Для иммигрантов жизнь всегда поединок, им нельзя опускать руки, потому что спасательная шлюпка остановится посреди моря, а там нет ничего, кроме безумных волн, лучше грести до берега, пока буря не разбила в щепы бедную лодку. «Альмасен» потряс семейство Чанкальини — таверна была великолепна и просторна, они прошли по ней торжественным шагом и с вытаращенными глазами: здесь всем были комнаты, и им уже не пришлось бы спать в тесноте под грудой покрывал. У родителей появились теперь свои личные апартаменты с видом на вялый ручей Лас-Чакрас, который пересекал город с назойливостью автомата, сыновья уже не ютились под одеялами вместе с сестрами, а еще в доме имелось несколько ванных комнат, так что не нужно было ждать своей очереди, чтобы умыться. Таверна, располагавшаяся на нижнем этаже, выглядела блестяще, несмотря на двадцать шесть месяцев, прошедших со дня смерти близнецов, в течение которых она была закрыта. Первый день Чанкальини посвятили тому, чтобы обустроиться и отдаться грезам о будущем, которые вихрем картинок завертелись у них в головах, они раскрыли ставни, растворили окна, чтобы проветрить коридоры и все закутки, убрались в комнатах и застелили кровати, вымыли выложенные плиткой полы, а с наступлением сумерек закрыли двери и окна и растопили дровами печь и, испытывая робость, завладели кухней. Кушать там, где еще слышен шум призраков, весьма неуютно, разве что приправив ужин молитвами и обетами.

Дети заигрались в прятки в подвале и на чердаке, и их смех прогнал пустые недобрые предчувствия. В полночь они, счастливые, уже спали, но прежде чем отправиться в кровать, прочитали дважды «Отче наш» в память о Лучано и Людовико, а также «Аве Мария», чтобы избавиться от страхов перед будущим, и напоследок, уже с закрытыми глазами, лежа в постели: «Ангел-хранитель, милый мой страж, не оставляй меня без защиты ни ночью, ни днем, аминь».

На следующее утро, едва солнце встало над морем, Алессандро вышел из парадной двери «Альмасена» и отправился на поиски Массимо Ломброзо. Из писем племянников он знал, что близнецы были друзьями с Массимо и любили его как брата. Алессандро не составило труда разыскать его: тот работал в отеле «Бристоль», Массимо сообщили, что его ищут, а когда он услышал имя спрашивающего его человека, то почувствовал, как от волнения забилось сердце. Смерть близнецов оставила печальное чувство опустошенности, которое никак его не покидало — никогда одни переживания полностью не вытесняются другими, новыми, — он тосковал по братьям, и печаль его была сродни легкой меланхолии моряков, которые стоят на молу и не отводят глаз от уходящих в открытое море кораблей. Массимо вышел к Алессандро, пригласил присесть за столик в обеденном зале, чтобы поговорить и выпить по чашке чудесного чая с розмарином, мятой, анисом и тимьяном, и просидели они почти два часа. Они тихо разговаривали, смеялись и снова говорили о серьезных вещах, чтобы потом снова улыбнуться: кто знает, о каких задушевных вещах они говорили и что чувствовали, вспоминая тех, кого уже никогда не будет? В конце концов они поднялись, прошли через залу к выходу, вышли на улицу и потом еще какое-то время тепло прощались. А совсем близко, на пустынном пляже отеля «Бристоль», в вихре золотистых и холодных лучей в море тонуло солнце.

30 июня 1914 года Массимо Ломброзо отказался от должности шеф-повара в отеле «Бристоль». За день до этого он принял предложение Алессандро о совместной работе в «Альмасене Буэнос-Айрес». Они хотели объединиться, чтобы исполнить те мечты, осуществлению которых помешала Первая мировая война. И ведь не только они одни возьмутся за это дело, им будут помогать их семьи — жены и дети, — каждому найдется работа в новом предприятии.

Через несколько лет «Альмасен» превратился в один из лучших ресторанов Мар-дель-Платы. И слава, которую он постепенно, преодолевая трудности, снискал себе, была заслугой щедрого на фантазию Массимо, автора самых удивительных кулинарных рецептов таверны. Именно так все называли это предприятие — таверна. Секрет повара был в его невероятной способности воссоздавать кулинарные рецепты, придуманные близнецами Калиостро: ему достаточно было вспомнить раздел поваренной книги, написанной Лучано и Людовико, чтобы приготовить неповторимые блюда, вкусовые достоинства и ароматы которых пленяли участвующих в трапезе людей, — давно известно, что пища входит в нас сначала через глаза и лишь потом подчиняет себе остальное тело. С тех пор до нас дошли несколько блюд, выдуманных братьями Калиостро, быстро завоевавших международное признание. Кто умеет читать между строк, тот может, посетив множество ресторанов международного уровня, специализирующихся на блюдах из морепродуктов, разглядеть в некоторых меню штрихи, намеченные близнецами. Разве «Треска по-бискайски», которую на сегодняшний день подают в ресторанах, не является изысканным вариантом «Рождественской трески», кулинарным волшебством, приготовляемым Людовико для праздничного стола сочельника на берегах южных морей? Достаточно взглянуть на ингредиенты, чтобы понять это: вымоченная с перцем порция трески, порезанный тонкими кольцами лук, зубчики чеснока с кожицей, растертый в ступке желток сваренного вкрутую яйца, бульон от трески с растительным маслом — варить на медленном огне, пока рыба не уступит мастерству повара. Не говоря уже о другом классическом французском блюде «Омар Термидор», рецепт которого в 1894 году придумал легендарный повар Мэр в своем ресторане «Шез Мэр», названном им в честь театральной пьесы, сочиненной его другом Викторьеном Сарду.[11] Произведение называлось «Термидор», в то время пьеса выдержала всего лишь одну постановку, потому как левая фракция Третьей французской республики назвала ее порочной. Всегда найдутся деятели от культуры по обеим сторонам политических баррикад, которые используют душу художника в качестве разменной монеты. Скандал дошел до язвительного Клемансо,[12] который обличил автора в попытке контрреволюции и добился того, чтобы пьесу запретили. Но кухня выживает под деспотическими ударами любого знака, и вот он, омар, вкуснейший и в добром гастрономическом здравии, к тому же значительно улучшенный благодаря тому, что Лучано Калиостро готовил его с удивительным мастерством: он подавал его с хрустящей корочкой, порезанным на идеальные кубики и смоченным соусом из белого вина, к которому добавлялся мясной сок с кервелем, луком-шалотом и эстрагоном, а после того — щепотка бешамеля и английской горчицы. Лучано жарил омара в масле, а потом запекал в духовке. А по готовности посыпал сыром и снова запекал.

В «Альмасене» работали обе семьи: жены и дети Алессандро и Массимо ткали грезы, как если бы их объединяло что-то большее, чем просто ресторанный быт, между ними возникло прочное, словно древесина дуба, доверие, оно держало их вместе и в радости, и в горести, давало им силы двигаться вперед, хотя бури порою рвали паруса на лодке, которая несла их всех вместе в один и тот же порт.

29 октября 1922 года итальянская монархия испытала потрясение: Бенито Муссолини, исколесив страну, ехал в Рим, король Виктор-Эммануил III ждал его, чтобы назначить премьер-министром, по улицам Рима тогда уже маршировали шестьдесят тысяч фанатиков Национальной фашистской партии. Король из окон своего дворца наблюдал, как прибывают сторонники Муссолини: черные рубашки с ремнями в тон, многие с черными же фесками, штаны для верховой езды, стянутые в талии ремнем из черной кожи. Виктор-Эммануил и представить себе не мог того кошмара, который рождался в те зловещие дни. Люди, раздавленные похотливым сладострастием власти, редко могут предвидеть будущее, и вот пуля, затерявшаяся в ночи, свистя, сбивается с пути и дырявит им мозги. Муссолини сформировал свое собственное правительство при поддержке королевской власти, некоторые аристократы при этом еще недоверчиво вспоминали, как многословный дуче заправлял социалистической газетой «Аванти», хотя после сражений Первой мировой Муссолини надоели те идеи, что давно сидели в его голове, он отбросил их и в том, все еще нездоровом, послевоенном мире нашел что-то новое.

В ноябре 1919 года произошли выборы, и социалисты победили в Ферраре, где родились Алессандро и его сестра Лорета, мать близнецов Лучано и Людовико. Трое кузенов Алессандро до сих пор жили в этом городе; двоюродную сестру звали Касандра, а братьев — Витторио и Джованни. Оба они являлись пылкими активистами партии и ее победу на выборах отпраздновали трехдневной пьянкой, а когда пришли в себя, то отправились в муниципалитет, спустили со здания национальный флаг и подняли красное знамя. Несколько месяцев спустя в Ферраре открылось первое отделение фашистской партии под командованием героя мировой войны, которого звали Итало Бальбо.[13] Начались стычки, устраивались жестокие засады, в которых гибли приверженцы и той и другой группировки, горели усадьбы, свершались предательства и акты мести, плотный запах смерти захватил улицы, где порой играли дети, а женщины выставляли напоказ свои аппетитные бедра. В полдень 16 сентября 1920 года в пригороде двоюродные братья Алессандро схлестнулись в жестокой драке с полдюжиной фашистов. Вместе с Витторио и Джованни был и муж Касандры Тициано, и все трое вышли из драки с переломанными костями и ножевыми ранениями. У Кассандры случился нервный срыв, и она впервые написала Алессандро, чтобы рассказать ему о своих страхах.

В 1921 году король назначает выборы, и фашисты под предводительством Бенито Муссолини одерживают победу, не предвещавшую ничего хорошего. Витторио, Джованни и Тициано примыкают к боевой организации Arditi del Popolo,[14] члены которой известны как красные гвардейцы, а Касандра от страха впадает в отчаяние. Женщины всегда с непостижимым чутьем улавливают запах жизни и смерти, и она снова пишет Алессандро, рассказывая ему о своих бедах. В 1922 году фашисты начинают овладевать городами, тысячи чернорубашечников, маршируя с криками «Да здравствует Италия!», захватывают Феррару, Болонью, Равенну и Милан, и большая часть итальянцев приветствует фашистов с редким сочетанием надежды и страха. Муссолини знает, что пришла пора идти на Рим, и у него нет сомнений — жажда власти неминуемо опьяняет, а кто сопротивляется ей, тот отвергает биение жизни.

Еще в 1922 году под Рождество Алессандро получает другое письмо от Касандры. Кузина пишет ему, что Тициано, Витторио и Джованни посадили в тюрьму, их обвиняют в убийстве и если вина будет доказана, то им вынесут смертный приговор. Как арестовали троих Arditi del Popolo? Они собирались отобедать с Джузеппе Минцони, приходским священником Арженты, их другом детства, к которому они частенько захаживали на обед, а заодно горячо поспорить о религии и политике. Они разложили по тарелкам исходящую паром Tagliatelle col prosciutto; в том районе несравненными ветчинами наслаждаются вместе с лапшой, тесто для которой по традиции, идущей со времен Ренессанса, замешивал сам священник: тесто, золотистое, словно волосы Лукреции Борджиа, легендарной герцогини Феррары, вдохновившей повара Дзефирано на создание этого блюда, в которое добавляют волшебные порции ветчины, масла и сыра пармезан. Пообедав, они вышли прогуляться, им хотелось развеять сонливость, осеннее солнце едва согревало соседние с приходом поля, а на перекрестке дорог они попали в засаду фашистов. Они крича отбивались руками и ногами, но чернорубашечников было слишком много: Джузеппе забили до смерти и бросили его прямо там, тело священника осталось лежать на обочине дороги. Троих красных гвардейцев запинали ногами, но сберегли их для более ужасного финала: карцер в подвале тюрьмы, ежедневные пытки до самого суда, вынесение приговора и — расстрел.

В письме Касандры — страшные новости, и «Альмасен» превращается в центр семейных совещаний. Ана, жена Алессандро, с искаженным от страшных подозрений лицом, упрекает мужа, говорит, что он не в состоянии трезво мыслить: ему уже исполнилось пятьдесят восемь, лучше остаться в Мар-дель-Плате и послать денег кузине, чтобы оплатить адвоката и внести залог, зачем ехать через океан, чтобы помогать тем, кого видел в последний раз больше тридцати лет назад. Но слова, которые женщина произносит, поджав губы, — это не те слова, что бьются в обеспокоенное сердце ее мужа. Алессандро ждет лишь конца лета, чтобы отправиться в Италию. Он уже решил это.

23 марта 1923 года Алессандро Чанкальини после тридцатилетнего отсутствия начал свое возвращение в Италию. Из окна поезда он смотрит на удаляющийся в прошлое город, Алессандро дрожит, веки его подергиваются от ностальгии. У иммигрантов в сердце любовь к обеим родинам: собственной стране и той, что приняла их, и с годами ни одну из них они не ценят меньше другой. Ана едет с мужем, с ними и старшие дети: Данте, Беатрис, Вергилий и Роберто.

Мария Чанкальини, младшая дочь, остается жить в «Альмасене» со своим новоиспеченным мужем — Ренцо Ломброзо.

Массимо Ломброзо, после того как Людовико покончил с собой на могиле Лучано, сохранил и сберег поваренную книгу близнецов. Тогда это были десятки листов, собранных вместе без всякой системы и порядка, рисунков графитом, очень точных, но плохо скомпонованных, чудесные рецепты и рецептуры, написанные чернилами и черным карандашом. Желтоватые страницы имели прожилки из грубых волокон, многие описания блюд до сих пор не получили благословенных имен, списком шли экзотические специи с рекомендациями по использованию, пояснения и секреты традиционной пищи далеких стран, информация о кулинарных мерах и эквивалентах. Был даже подробный указатель существующей, а также изготовленной братьями кухонной утвари, каждое наименование с картинкой, как, например, формочки для саварена, которые они придумали для того, чтобы подавать рис, сваренный с шафраном для марокканской тахины, а уже потом формочки эти стали использоваться и для других целей. Так вот работает человеческая выдумка: одна и та же штука имеет столько применений, сколько нужно; тот же самый нож, который служит для чистки кабачка, может превратить повара в убийцу, а его жертву — в беднягу с перерезанным горлом.

Никто в Аргентине не готовил тахину с таким кулинарным совершенством, как Массимо Ломброзо, и это известно из воспоминаний путешественников в газетах и журналах той эпохи, таких как «Ла-Насьон» и «Карас и Каретас». Возможно, более очевидным доказательством сказанного выше будет прием, данный 25 января 1911 года президентом Роке Саенсом Пенья[15] в честь нового испанского посла в Аргентине, герцога Харамильо, женившегося на юной берберской принцессе, столь же прожорливой, как и пески Сахары, где она выросла.

Праздничный ужин проходил во французском особняке, который построила семья Беккар в лесах Палермо,[16] туда приехал Массимо, приглашенный в качестве шеф-повара Иполито Марсьялем Луро, ближайшим другом и советником семьи Саенса Пеньи. Тем вечером Массимо блистал: тахина — вкуснейшая комбинация вкусов и ароматов, рожденных в оазисах кочевой пустыни Северной Африки, блюдо дошло до нас через тысячу двести девяносто лет, утонченный рецепт проехал в переметных сумах поваров, кормивших войска полководца Гибраль-аль-Тарика, арабского вождя, который преодолел Геркулесовы столбы в 711 году, разбил наголову вестготов и завоевал иберийский полуостров. От его имени, ставшего легендой, и произошло название, которое носит сегодня известная скала, — Гибралтар. Рисовая тахина от Массимо восхитила принцессу и герцога, оба проглотили ее с аппетитом каторжников, но не теряя при этом утонченных манер, полученных при европейских дворах, блюдо пленило и других участников трапезы. Некоторые из них отправились прямиком на кухню, чтобы поздравить повара и разузнать кое-какие тайны восхитительного меню, и всем Массимо без колебаний пояснил: всего-то лишь и делаем, что срезаем мясо со спинки барашка и тонко его нарезаем, тут же разогреваем в кастрюле арахисовое масло, чтобы слегка поджарить мясо, затем добавляем мелко порезанную луковицу, свежий кориандр, имбирь, шафран и чуть-чуть соли и перца, но, несомненно, это не все. Массимо играл словами, как иллюзионисты играют с цилиндром — сначала один трюк, потом другой, — от такого голова идет кругом, он широко улыбался и продолжал: в другой кастрюльке смешиваем арахисовое масло с рисом и шафраном, а еще отварной бульон, петрушка, тимьян, лавровый лист, щепотка соли, еще одна перца, все на огонь, пока не закипит, и тогда в форму для саварена и оттуда снова на огонь. Пальчики оближешь.

Объединившись, Массимо и Алессандро решили исполнить веление души, которое оба они представляли себе неизбежным: скрупулезное издание поваренной книги, написанной близнецами. Они работали три месяца по правке и редактуре текстов. Когда все было готово для печати, получилась книга почти в триста страниц. Они разделили ее на главы в соответствии с принятыми гастрономическими традициями эпохи; составили алфавитный указатель, классифицировали рецепты согласно ингредиентам, сгруппировали информацию по темам, чтобы читатель мог легко ориентироваться, разнесли блюда по разделам в соответствии с тем, были ли они холодными или горячими, унифицировали каталог соков и напитков, отсортировали продукты питания по видам, выделили на страницах место под рисунки. Определили и упорядочили темы, классифицировали иллюстрации, разделили рецепты по основному назначению: соусы, супы и бульоны, холодные закуски, мясо, рыба, птица, салаты, десерты, кондитерские изделия, выпечка, напитки, настойки, экзотическая гастрономия, кроме того, систематизировали написанный близнецами поварской словарь, создали каталог особых блюд для домашних праздников и общественных торжеств. И наконец, дали названия блюдам и рецептам, придуманным близнецами и остававшимся до сих пор безымянными, таким как превосходная «Треска Людовико», шедевр, который подается в народных ресторанчиках Карибского бассейна, особенно в Гаване, где его готовят так, как это делали Калиостро: очищенная от чешуи и плавников треска кладется в горшочек, где уже кипит луковый соус с толченым чесноком, большим количеством чили, с протертой петрушкой, солью и перцем, и мало-помалу добавляются кусочки картофеля, чуть-чуть шафрана и корочки свежего хлеба.

Книга вышла под названием «Поваренная книга южных морей». Белая обложка, красные буквы, на зеленом корешке, в верхней его части, написано «Великие кулинары Лучано и Людовико Калиостро». Было отпечатано двести экземпляров, которые за несколько дней разошлись среди наиболее знаменитых поваров страны, немногочисленных друзей и некоторых клиентов таверны. Но стоит упомянуть одну непонятную странность: не прошло и года со дня выхода книги, а уже невозможно было найти ни единого экземпляра, кроме того, что имел Массимо, и того, что хранился у его сына Ренцо, который к тринадцати годам стал превосходным помощником своему отцу по кухне. Остальные экземпляры один за другим бесследно испарились неизвестно куда. Они просто исчезали из мансарды, где они хранились на стеллаже. А в один прекрасный день Алессандро не нашел и своего экземпляра. Он подумал, что тот лежит где-нибудь в «Альмасене», что его взял кто-то из сыновей или дочерей, а возможно, его сунули куда-нибудь к салфеткам и скатертям, в какой-нибудь шкаф для посуды, положили за кастрюли или под коробки со столовыми приборами. И он смирился, как то бывало и раньше, с загадочными знаками судьбы. И только в ящике большого комода в его комнате остался рукописный вариант книги, завернутый в бумагу и тряпку, чтобы его не подпортила влага.

Маленькому Ренцо исполнилось восемь лет, когда он со своими родителями в 1910 году приехал в Мар-дель-Плату. Все трое сели на зашедший в Марсель итальянский лайнер, корабль шел из Генуи, а конечным пунктом следования был Буэнос-Айрес, так что после еще одной остановки в порту Барселоны судно взяло курс на Атлантику, краткая остановка на Островах Зеленого Мыса и затем долгое плавание. Прошло несколько дней неутомительной качки среди безбрежных вод открытого океана, и вот наконец вдалеке появился Новый Свет: сначала размытая линия, прилипшая к горизонту, — такую же, должно быть, увидел Родриго де Триана[17] на рассвете 12 октября 1492 года — затем очертания прояснились, и материк неслышно вытянулся из воды (вот они, порты Ресифе, Рио-де-Жанейро, Сантос и Монтевидео), а затем после почти месячного плавания судно причалило в Аргентине.

Родители Ренцо, прибыв в Мар-дель-Плату, тут же сняли дом в районе Ла-Перла. Там они прожили немногим более трех лет, а потом переехали в «Альмасен». Это был способ сэкономить, и не было никаких причин отклонять предложение, ведь в доме места хватало для всех, а трое Ломброзо заняли лишь две комнаты. Поначалу у Ренцо были сложности с испанским, он с трудом писал и читал, в его голове и пальцах слова путались, ведь он родился в Париже, там вырос и пошел в начальную школу, он свободно говорил на французском и на родном языке — итальянском, так что, когда он пошел в школу здесь, это был еще один ребенок иммигрантов, который должен был приспособиться к другому языку. Но адаптация не была мучительной, в те времена в Мар-дель-Плате жили тридцать три тысячи человек и около пятнадцати тысяч приехали из других стран или были детьми иностранцев, на улицах города встречались аргентинцы и креолы, немцы и австрийцы, испанцы и французы, итальянцы и англичане, швейцарцы и поляки, ливанцы и шотландцы, ирландцы и уругвайцы — вот так под одним и тем же солнцем, у одного и того же берега Атлантического океана безболезненно смешались расы и верования.

7 октября 1914 года Ренцо исполнилось двенадцать лет, он отпраздновал это событие со своими родителями и семейством Чанкальини в «Альмасене Буэнос-Айрес». Это был задушевный праздник, полный добрых предчувствий, Массимо непрерывно готовил в течение всего дня, ему помогали его сын и Мария, младшая дочь Алессандро, — ей уже исполнилось одиннадцать, и она была беззаветно предана Ренцо. Смех и песни звучали за праздничным столом, полнящимся чарующими запахами фондю, приготовленного из ароматных сыров и белого вина с перцем, заставленным свежевыжатыми соками с мятой, розовой водой и фанатами, шоколадными трюфелями, миндальным печеньем с корицей, пирогами с вишней, охлажденным земляничным муссом, слойками с кремом, медовыми оладьями с сушеными фигами и финиками.

Подарок, который Массимо сделал сыну, стал для Ренцо пророческим: отец подарил ему «Поваренную книгу южных морей». Той ночью, утомленный весельем праздничного дня, Ренцо уснул с улыбкой на лице и с книгой под подушкой.

Ренцо Ломброзо унаследовал от своего отца страсть к кулинарии. С тех самых пор, как он поселился вместе с семьей в «Альмасене», он поднимался утром раньше всех, вставал под шумный, словно фырканье кита, душ, одевался в свежее белье, поверх — белый фартук, на нагрудном кармане которого голубыми нитками было вышито его имя, спускался привычным шагом в кухню. Но едва Ренцо выходил из своей комнаты и проходил по коридору, как Мария Чанкальини вылезала из постели и следовала за ним, так что по утрам оба они оказывались среди форм для выпечки и чаш, лопаточек, огромных тарелок, кондитерских мешков, формочек, скалок, сковородок, кастрюль и ножей. Они забавлялись, разучивая кулинарные трюки, которые копировали у Массимо, и за несколько минут готовили какое-нибудь кушанье, чтобы сделать утро приторно сладким. У них даже был свой собственный календарь рецептов: по понедельникам они готовили бисквиты с домашним мармеладом, по вторникам — сладкие пироги с лесным или грецким орехом, по средам — запеканки с сухофруктами и пончики с медом, по четвергам — оладьи и блинчики, по пятницам наступала очередь сухого печенья со специями, а по субботам — булочек со сливками и сдобы. В воскресенье они придумывали какое-нибудь уж совсем неожиданное кушанье: тарталетки с ежевикой, гренки с корицей, заварные булочки с глазурью и шоколадом, куглоф с миндалем и кремом шантильи.

И именно на кухне, когда Ренцо и Мария разбирали какой-то сложный рецепт, привлекший их внимание в «Поваренной книге», они однажды почувствовали, что их глаза ищут друг друга с каким-то странным волнением, и они впервые поцеловались, и это был поцелуй робкий и застенчивый, как если бы они хотели попробовать на вкус зардевшиеся от смущения губы другого, и тут же еще один поцелуй и еще, проникающий, а затем смех, и их глаза снова бегают по рецептам Лучано и Людовико.

Через несколько дней после того, как Алессандро получил ужасающие известия от двоюродной сестры Касандры, он серьезно задумался над тем, чтобы вернуться с семьей в Италию. На тот момент таверна стала одним из лучших ресторанов на атлантическом побережье, потому-то Ана так яростно и спорила с супругом, мысль оставить эту страну казалась ей безумной. Превратившись в свидетеля ежедневных упреков и семейной ругани, Массимо смотрел на будущее потухшим взглядом, он никак не мог понять, что ему делать, — их совместное предприятие разваливается прямо на глазах. Настанет ли пора вернуться в Италию, чтобы претворить в жизнь старые мечты в каком-нибудь процветающем городке итальянского севера? Алессандро и Массимо сели поговорить наедине, откупорили бутылку кьянти, разлили и молча сделали по глотку, подождали, когда у них родятся те немногие слова, которые были нужны, чтобы разрешить сомнения и страстные желания обеих семей. И вот наконец Алессандро взял на себя инициативу в разговоре: Чанкальини возвращаются на родину, сказал он, но «Альмасен» остается в руках их близких друзей, семьи Ломброзо, они подпишут все необходимые бумаги, и не будет никаких неприятностей с законом — имущество останется под присмотром Массимо, его сына Ренцо и Марии. Массимо пригубил бокал, сделал еще один глоток, нахмурил брови и улыбнулся, еще не понимая всего того, что услышал: неужели Алессандро сказал о Ренцо и Марии?

Пары мгновений хватило, чтобы друзья, вскочив со стульев, обнялись и громко рассмеялись.

15 марта 1923 года в полдень состоялось венчание Ренцо Ломброзо и Марии Чанкальини, тихая церемония в белой часовне церкви Санта-Сесилия. Присутствовали только семьи и десяток друзей, новобрачные выглядели счастливыми, как если бы Бог коснулся их своею дланью, они беспрерывно целовались, тихо переговаривались и страстным шепотом клялись друг другу в верности.

После церкви обед в таверне; за двумя составленными столами разместилось тридцать человек; сначала благословение обвенчавшего их священника, потом тост во здравие молодоженов — и тут же праздник живота и наслаждения вкусом. Поварами были Ренцо и Мария, они сами приготовили экзотические изысканные кушанья, которыми украсили праздник: альмехи по-морски, баклажанная икра с кунжутом, скумбрии в белом вине с самой малостью тимьяна, крабы с чесночным маслом, тушенные в хересе лангусты, а в конце — сладкое: фруктовый салат с кубинским ромом, розовые марципаны с миндалем, слойки с кремом, апельсины, как их готовил великий Людовико, с коньяком, торт «Сен-Оноре» с кремом шантильи. Первую брачную ночь они провели в роскошном номере отеля «Бристоль»; Ренцо и Мария вымотались за день, но кровь их кипела (издавна известно, что страсть придает влюбленным силы), и утро застало их тела сплетенными между собой, с пересохшей от желания кожей и ненасытными губами.

Оригинал «Поваренной книги южных морей» представлял собой изумительный хаос рукописных страниц. Филигранный почерк братьев Калиостро походил на почерк венецианских каллиграфов времен Возрождения, без труда можно было прочитать кулинарные рецепты, иллюстрированные аккуратными карандашными и акварельными рисунками, цитаты на испанском, итальянском и французском плюс многочисленные библиографические ссылки, упоминания древних гастрономических книг, частые отсылки к превосходным сборникам кулинарных рецептов, имевших славу при европейских дворах, таких как «Книга о благой любви и здоровой пище», приписываемая уроженцу Бургоса Пласидо Ойуэлосу Арройо, гениальному шеф-повару при дворе Карла IV.[18] Король Испании был известен чрезмерно обильными пиршествами, а также своей могучей мужеподобной супругой Марией-Луизой Пармской, с которой он правил развалинами своей огромной империи и одарил немилостью наглого Пласидо. Биография повара темна, но нескольких строк, которые посвящают ему учебники истории, достаточно для того, чтобы узнать, что, пережив унижения и наделав ошибок при дворе, он окончил свою жизнь разорванным, словно рак, на куски в ужасной Трафальгарской битве. Рассказывают, что его кулинарные чудеса сводили с ума монарха, но бесили королеву, придворные злые языки утверждали: Мария-Луиза испытывала к Пласидо ненависть, так как повар во время какой-то бесконечной пьянки окрестил ее чересчур непристойным прозвищем — бык с сиськами. Королева не думала ни о мести, ни о милосердии, она хитро сумела убедить главу королевского совета Мануэля Годоя[19] отправить Пласидо на военный корабль герцога Гравина,[20] который стоял на якоре в Кадисе; ее губительный план состоял в том, чтобы какой-нибудь скотина матрос привязал повара к якорю и выбросил за борт. Но до преступления дело не дошло. Холодным утром 21 октября 1804 года[21] несчастный Пласидо в первый и последний раз в своей жизни вышел в море. Герцог Гравина должен был сражаться под началом французского адмирала Пьера Вильнёва,[22] флот, насчитывающий тридцать девять кораблей, двигался в лучах рассвета к водам Гибралтара и через несколько часов столкнулся с живой легендой в лице адмирала Нельсона и его флагманом, непобедимой «Викторией», за которым следовало тридцать два военных корабля; несчастный адмирал Вильнёв растерялся и допустил серьезные ошибки в атакующей тактике. Порою и самые отважные люди чувствуют леденящий душу страх, когда встречаются с людьми, ставшими легендой, но в пылу борьбы подобные ошибки стоят дорого. Англичане потопили двадцать пять вражеских кораблей, пушки легендарного английского адмирала подорвали пороховой склад корабля несчастного Пласидо, и от ужасного взрыва спаслось всего несколько моряков и сам Гравина, который после крушения корабля, тяжелораненый, держался на воде, пока его не подобрали французские союзники. О героях Трафальгара осталась прочная память; Нельсон погиб в бою и стал бессмертным. Вильнёв покончил с собой, чтобы спасти запятнанную честь, но о нем уже почти никто не помнит. Карл IV отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда VII после охватившего Аранхуэс[23] мятежа, но оба монарха, обманутые Бонапартом, вынуждены были в 1808 году отказаться от престола и передать Наполеону испанскую корону. Но история — капризная дама, и о незнатных мертвецах никто не помнит; кто знает, что за морская могила приняла обугленные кости повара? Книга, написанная Пласидо Ойуэлосом Арройо, стала известной в начале XIX века, а потом о ней забыли. Никто не знает, каким образом, потрепанный, но полный экземпляр попал через столетие в руки братьев Калиостро. Оба с восторгом воспользовались превосходными кулинарными рецептами, придуманными бургосцем, и превратили их в блюда неувядающей славы, такие как, например, «Камбала Лучано в соусе из апельсинов и розмарина», которая готовится из сочного филе, обжаренного в масле, филе сразу же после обжарки заливается апельсиновым соком и тушится на сковородке до золотистого цвета, затем туда добавляют листья розмарина, щепотку черного перца, а на стол камбала подается с белым рисом, сваренным с шафраном.

Первоначальная версия «Поваренной книги…» содержала подробный перечень масел, соусов, специй, приправ, трав, заквасок, ароматных добавок, мяса домашних и диких животных, рыбы и морепродуктов, домашней и лесной птицы, овощей и зелени, фруктов и десертов, хлеба, пирогов, пирожных и паст, известных и неизвестных гарниров, супов и бульонов, восточных и американских соте, беспорядочный гастрономический словарь терминов, который включал в себя слова и неологизмы аргентинского поварского жаргона, разделы, касающиеся методик, как варить, жарить, ошпаривать, печь, обжаривать, запекать, глазировать, мариновать, также в ней был перечень посуды и кухонной утвари с иллюстрированным приложением приспособлений собственного изготовления, раздел мер и весов, таблицы соответствий, подробные инструкции по температурам и времени готовки, советы по сохранению и консервации продуктов, каталоги вин и напитков, краткое наставление по настоям из трав, фруктов и душистых цветов, советы по варке кофе и завариванию чая, а также экзотический путеводитель по типичным блюдам стран Африки и Дальнего Востока.

Массимо несколько месяцев работал над окончательной версией чудесной «Поваренной книги южных морей». Наконец он создал книгу кулинарных чудес.

И когда «Поваренная книга…» была отпечатана и появилась в продаже, Массимо передал оригинал Алессандро, для того чтобы тот сохранил его как самое ценное сокровище мира. И что тот сделал с ней? Он завернул книгу в рисовую бумагу и кисею, чтобы ее не подпортила влага, и положил в ящик кедрового комода, который находился в главной жилой комнате «Альмасена». Там она и осталась лежать, погруженная в летаргию, словно волшебный бриллиант, ожидая, когда другие глаза увидят ее чудеса.

Но с 1923 года и до того момента, когда Цезарь Ломброзо найдет «Поваренную книгу южных морей», должно было случиться еще немало разных событий. Перипетии жизни — это паутина при отсутствии удобоваримых объяснений, мы делаем один шаг вперед, а другой — вбок, как то диктует нам пьяный событийный ритм. И поэтому, когда двигаешься назад в прошлое, образы громоздятся один на другой, словно хаотические звуки, которые чрезвычайно медленно оборачиваются благозвучием. Постепенно мы понимаем форму, в которой одна часть подчиняется другой, то, что звучало разноголосо, становится гармоничным. И как это происходит с хриплыми раскатами грома, так и сумятица образов и слов, выколачиваемых из нашей памяти, слагается в таинственную музыку, которая дурманит наши воспоминания.

Во второе десятилетие XX века «Альмасен Буэнос-Айрес» под руководством Массимо и Ренцо Ломброзо заблистал. Мария Чанкальини превратилась в превосходного гастронома, ее присутствие на кухне возвещалось свежим жасминовым ветерком, который овевал ее и днем и ночью, он беспрепятственно смешивался с пленительным ароматом специй и трав, наполнявшим таверну: тмина, скорлупы мускатного ореха, лавра, гарам масалы, китайской и таиландской пудры; брызги миндальных ароматных добавок, испарения стручков ванили и какао.

За те годы курортный городок вырос, превратившись в город, где контрастно сосуществовали кричащая роскошь центра и тихая нищета окраин. Величественные особняки, построенные у моря, сверкали французской черепицей, каррарским мрамором, словенским дубом, boisserie и мебель привозились из Бельгии, Лондона и Парижа, столовую фарфоровую посуду везли из Лиможа, столовое чеканное серебро прибывало из лучших мастерских Рейна и Дуная. Но совсем рядом бурлила другая жизнь, и не нужно было далеко ходить, чтобы увидеть ее: скромные домишки из грубого кирпича под кровлей из листового железа в районах, далеких от пляжей, украшались лишь ежедневными молитвами и жертвами, мечтами о когда-то возможном благополучии, передаваемыми из поколения в поколение.

Семьи настоящих портеньо, приезжавших в Мар-дель-Плату на летний отдых, не покидали город, хотя бы раз не побывав в «Альмасене»; несомненно, это было время самой громкой славы ресторана, кухня кишела помощниками, которые внимали кулинарным указаниям Массимо, Ренцо и Марии, столовый зал походил на раскаленные соты из-за того, что, лавируя между столами, по нему сновали парни с подносами, уставленными тарелками с кушаньями. Изысканная кулинария Массимо без лишнего шума входила в моду; кулинарные рецепты братьев Калиостро заново рождались с новыми оттенками вкуса благодаря неистощимой изобретательности Массимо, легкое изменение структуры, мягкие вариации в соусах и приправах, безупречность вкусовых качеств блюд, совпадавших с аристократическим космополитизмом, который отражался в манере поведения и привычках на французский лад представителей высших классов, лебезивших перед модным миллионером Марсело Торкуато де Альвеаром.[24] «Божественный Марсело», как его называли между собой знатные особы, занял пост президента нации в 1922 году, он всегда и всюду был вместе со своей женой, итальянской певицей-сопрано Реджиной Паццини. Оба они имели обыкновение посещать побережье Атлантики и завтракали в «Альмасене» в окружении элегантных сплетников, мастеров изысканного пустословия, которые подражали их манерам и хлопали в ладоши, радуясь благородному кокетству семейной пары.

Однажды вечером, летом 1924 года, во время ужина в таверне, в котором принимали участие Альвеар со своей супругой и его друзья, певицей овладел кулинарный каприз, который она тут же прошептала на ухо мужу. Президент улыбнулся, одарил левую ручку жены горячим и скорым поцелуем, тихо попросил прощения у приглашенных гостей, поднялся из-за стола и с торжественностью султана преодолел столовый зал в несколько огромных шагов, он шел молча, словно воды в рот набрав, подошел к двери на кухню, вошел, остановился перед Массимо и любезным тоном попросил, чтобы тот сочинил какой-нибудь особый десерт для его жены. Альвеар был человеком высоким и дородным, с чертами лица и манерами принца, владел одним из самых больших капиталов в стране, но, чтобы растрогать повара, говорил он в тот вечер тоном заискивающим, достойным самого последнего нищего. Легендарный шеф-повар, который, равно как и многие живущие в Мар-дель-Плате итальянцы, разделял модные тогда взгляды социалистов, посмотрел на президента, многообещающе улыбнулся, словно бедуин, скосил взгляд на своего зятя, обменялся с ним несколькими словами и сказал, что не пройдет и получаса, как десерт будет готов и его подадут гостям.

Так родился блинчик «реджина», кулинарный рецепт, который вбирает в себя оттенки вкуса таких изысканных кулинарных блюд, как, например, легендарный блинчик «сюзет». Массимо использовал масло, подслащенное сахаром и несколькими каплями меда, мандарин, лимонную воду, а в конце плеснул в тесто Кюрасао; для приготовления начинки он взял сердечки земляники, спрыснутые для аромата золотистым кубинским ромом, жемчужины крема и какао, подслащенные ликером шартрез. Незабываемо.

В 1927 году с приходом первого в году полнолуния Мария забеременела и 8 октября родила первенца. Два месяца спустя за несколько часов до Рождественской ночи мальчика понесли крестить в собор Святого Петра и Сесилии и там нарекли именем самого вдохновенного повара герцогства Феррара, кудесника Федерико Дзефирано. И это не было случайным выбором: Ренцо и Мария восхищались жизнью Федерико, создателя Tagliatelle col prosciutto, золотистой лапши с ветчиной, приправленной щепоткой шалфея и дальневосточного укропа, — блюда, которое было навеяно повару его страстью, вызванной белокурой и волнистой шевелюрой Лукреции Борджиа. Приходской священник собора, несомненный почитатель Minestrone Lombardo, супа, который Массимо приправлял черным перцем и сыром пармезан, сказал в своей задушевной и краткой проповеди, что судьба малыша прописана в его крови и вкусовых рецепторах. Едва священник осенил лоб Федерико крестным знамением, как малыш окунул один из своих пальчиков в святую воду и тут же поднес его ко рту, чтобы попробовать воду на вкус.

28 июня 1896 года в Буэнос-Айресе был проведен конгресс Социалистической партии. На собрании были приняты декларация основных положений, программа и устав новоиспеченного политического движения, этот день принято считать днем рождения Социалистической партии Аргентины. Но остановимся-ка на этой дате — 28 июня, ведь парадоксы истории подсказывают нам, что ровно восемнадцать лет спустя семейство Чанкальини приедет в Мар-дель-Плату и в тот же самый день по другую сторону Атлантики бандитская пуля, выпущенная в Сараево, положит начало Первой мировой войне. В тот момент, когда в Аргентине была основана Социалистическая партия, Массимо Ломброзо стал специалистом по супам в миланском отеле «Принц Савойи», и он думать не думал, что через четырнадцать лет окажется на холодных берегах Южной Атлантики.

В Мар-дель-Плате итальянская община становилась все многочисленней. Уже в 1899 году в зале Итальянского общества взаимопомощи имени Джузеппе Гарибальди состоялась конференция по обсуждению социалистических идей, в конференции участвовали более четырехсот человек. И от посева до урожая прошло всего несколько лет: в 1907 году группа жителей городка, воодушевленных социалистическими идеями, основала Социалистический центр, и по именам его основателей можно судить об апеннинских корнях этой организации: Магрини, Мусанте, Валенти, Либераторе, Вентура, Дзаччаньини, Брамулья, Риссо.

В 1910 году, когда Массимо приехал в Мар-дель-Плату, была основана Социалистическая Федерация провинции Буэнос-Айрес. А ровно год спустя, когда один из помощников по кухне отеля «Бристоль» предложил ему присоединиться к социалистам, повар примкнул к Центру. В середине 1911 года различные политические силы Мар-дель-Платы основали Народную хунту сопротивления назначенным столицей представителям власти — в те времена глав муниципалитетов по собственной прихоти назначал губернатор Буэнос-Айреса, так что различные политические группы объединились, чтобы противостоять возмутительному выборному обману, порождаемому консервативными слоями общества. Прошли публичные митинги протеста, уличные марши и народные бунты, закончившиеся драками с представителями полиции, которые, словно сорвавшиеся с цепи псы, набрасывалась на демонстрантов, и среди тех, кто получил ранения во время одной из самых ожесточенных стычек, был Массимо, ему пришлось зашивать голову, чтобы закрыть пятисантиметровую рану, но улыбка так и не сошла с его лица. С тех пор повар стал частенько бывать в Центре, поддерживал его кандидатов в предвыборных кампаниях, бывал на митингах и собраниях, всегда был рад предоставить свой «Альмасен» для партийных обедов и заседаний.

Но время надежд закончилось. 6 сентября 1930 года престиж «Альмасена» был серьезно подорван. Президент Иполито Иригойен,[25] неподкупный демократ, был свергнут. Его запугали фашисты, руководимые генералом Хосе Феликсом Урибуру,[26] таким образом произошел первый в истории страны военный переворот. Орды фанатиков пытками и расстрелами утопили страну в крови, они подожгли редакции газет и комитеты, изгнали республиканских судей, чтобы назначить на их место верных чиновников, заточили в тюрьмы тысячи противников режима. 10 сентября, опьяненный властью, восхваляемый своими приверженцами, Урибуру ввел военное положение и начал убивать и применять бессмысленные и немилосердные пытки: жестокость фашистов была направлена на тех, кто противоречил диктатору, тюрьмы полнились анархистами, социалистами и радикалами; о страданиях, которые терпели политические заключенные, говорилось тихим шепотом, расстрелянных погребали в молчании.

В этот день 10 сентября в Росарио военные расстреляли каталонского рабочего, который печатал противорежимные листовки; на следующий день в безымянной тюрьме в Патагонии эскадрон смерти в составе лейтенанта, двух капралов, сержанта и шести рядовых расстрелял двух бойцов-социалистов, обвиненных в мятеже. Меньше пятнадцати минут отделили кончину одного заключенного от смерти второго: один из них — генеральный секретарь Социалистического центра Мар-дель-Платы, а другой — Массимо Ломброзо, осужденный за предоставление своего дома для тайных политических собраний.

Таким образом, 11 сентября 1930 года после краткого заседания военного трибунала под руководством злобного капитана расстрельная команда оборвала жизнь испуганного повара. За четыре дня до этого на рассвете солдатский патруль в полевой форме с грохотом ворвался в «Альмасен», солдаты, выкрикивая угрозы, вошли в здание — винтовки с примкнутыми штыками, — раскидали по сторонам столы и стулья и, продолжая орать фашистские лозунги, увели с собой Массимо и Ренцо. Отец и сын оставались вместе на всем пути страданий, достаточно было одному повернуть голову, чтобы увидеть глаза другого и понять, что тому так же страшно. Они были вместе, когда их били палками, над ними издевались два дня и две ночи, стоны отца смешивались со стонами сына, один и тот же крест на Голгофе служил виселицей обоим. Силы их иссякли к тому моменту, когда их, закованных вместе с десятком измученных заключенных, погрузили в грузовик, выкрашенный в маскировочный цвет, и без единой остановки отвезли в какую-то тюрьму на пустынной границе в Патагонии.

Массимо идет к месту казни: его ведут со связанными руками, грубо толкая, по длинному сырому коридору, он переступает порог коричневой железной двери, выходит на пустынный тюремный плац, в полуденном небе солнце цвета горчицы едва прогревает воздух. Как всякий преступник, не имеющий права на помилование, Массимо делает шаг, затем еще один, он едва передвигает ноги, и расстрельная команда ставит его перед изрешеченной пулями кирпичной стеной. Здесь его оставляют одного, как кол в степи, лицом к своим палачам. И за этот гнетущий момент, пока он слышит угрюмый голос лейтенанта, командующего казнью, перед его глазами пролетают образы его жизни, словно буря красок и форм, воспоминания смешиваются без всякого порядка и логики, и крик ужаса топит его под черным смердящим капюшоном.

Ренцо оставили в живых, его приговорили к пяти годам заключения в тюрьме Ушуая, но после пыток, которые он вытерпел, остались тяжелые незаживающие раны, и его перевели в тюремный лазарет. Фельдшеры нехотя осмотрели его; фанатизм убивает здравый смысл и разъедает душу. Незаживающие раны пожирали плоть Ренцо, через несколько недель гангрена поразила правую руку, и ее ампутировали. Ренцо очнулся в операционной, перепачканный собственной кровью, его охваченное жаром тело тряслось, а свора кошмарных снов кусала его память и сердце. Он столько раз терял сознание, что у него исчезло представление о времени и своем навсегда искалеченном теле.

Через два месяца из-за резко ухудшившегося здоровья Ренцо смягчили наказание и отпустили на свободу. Он появился в «Альмасене», потеряв в весе десять килограммов, с культей в грязной потрепанной повязке. Его все еще била дрожь, сотрясавшая его плоть и кости, он передвигался с вялой неловкостью нищих. Мария встретила его с истерзанными плачем глазами, она не знала: это кающийся призрак или вырвавшееся из подземелий приведение. Она осторожно обняла Ренцо, с трудом протащила через столовый зал, взобралась с ним по главной лестнице, ввела его в комнату, там аккуратно раздела. Потом отвела в ванную, обмыла его тело теплой водой с жасминовым мылом. Это была нежная и молчаливая церемония: руки и глаза женщины скользили по израненной коже мужа. Промокнув тело Ренцо полотенцем, она одела мужа в пижаму, благоухающую сухими веточками фиалок, уложила его в кровать, зажгла белую свечу с миндалем перед ликом Лурдской Девы и погасила свет, чтобы Ренцо отдохнул от страданий. И пока он спал, она осыпала его ласками и трепетными поцелуями, шептала ему на ухо о чудесах любви, и так день за днем она — вместе с маленьким Федерико — заботилась о нем.

В начале апреля, когда задули холодные южные ветры и появились летающие вдоль побережья кормораны, страдания Ренцо окончились агонией. На рассвете 12 апреля 1931 года он тихо умер, тело его била дрожь. Глаза остались открытыми. Жизнь покинула его, когда он лежал на руках у жены, сын смотрел на него застывшим взглядом.

«Альмасен» закрыли по указу городской управы на следующий день после того, как военный патруль забрал Массимо и Ренцо Ломброзо. Окна здания оставались наглухо закрытыми, двери открывались, только когда Мария с сыном выходили на улицу и возвращались обратно, запахи кухни растворились, как колечки дыма, золотистый свет, освещавший таверну, погас, звон посуды и столовых приборов затих, исчезло ласковое и возбуждающее аппетит тепло, которое исходило от духовок и плит. И всего за несколько недель кухонный уголок превратился в воспоминания, переставшие биться своим собственным ритмом.

Осталось несколько свидетелей тех смутных времен, трагедия семьи Ломброзо рассказывалась в Мар-дель-Плате вполголоса. Клиенты не являются в обязательном порядке друзьями, и стольким людям все равно, что у соседей несчастье. Лишь немногие члены Социалистической партии пришли к вдове, чтобы предложить помощь и утешить, тактичные сердечные визиты были своего рода бальзамом посреди этой безымянной чумы, жертвой которой стало и семейство Ломброзо.

У Марии и Федерико остался небольшой капитал, заработанный в «Альмасене», так что они могли жить в заточении в огромном доме без денежных поступлений, пока снаружи на улицах города фашисты продолжали охоту. Постепенно мать и сын залечивали раны, дезинфицировали разбитые сердца, понимая, что страх должен обернуться безумной надеждой и надо или пережить ад при жизни, или смириться со своей смертью: пуля в висок, петля на виселице, выстрел в темноте одинокого отчаяния.

Федерико вырос в единственном месте на земле, где его мать обрела наконец спокойствие, — на кухне «Альмасена». День за днем маленький Ломброзо возвращался из школы, делал домашние задания, играл немножко с приятелями, а потом мать и сын окапывались на кухне и вместе постигали драгоценные секреты, которые оставили Лучано и Людовико Калиостро в «Поваренной книге южных морей». Весной 1941 года Мария, воодушевленная вновь проявившимся волшебством, которое ей явили кулинарные рецепты, изобретенные ее кузенами, отодвигает с дверей засовы и задвижки, снимает ставни и открывает окна, зажигает в столовом зале лампы и свечи, моет посуду, до блеска натирает столовые приборы, наполняет подвалы съестными припасами, придумывает рецепты и гастрономические изыски для меню заново открывшейся таверны. Она распорядилась выкрасить фасад «Альмасена», наняла помощников на кухню и двух официанток и 8 октября в полдень снова открыла для посетителей двери «Альмасена Буэнос-Айрес».

Прошло десять лет со дня трагедии.

Город Мар-дель-Плата за отвратительные сороковые сменил кожу, консервативный режим оставил свою непристойную печать в конструкциях зданий, которые ныне уже стали легендарными: «Рамбла Казино», театр «Аудиториум», холодный отель «Провинсиаль», курорты «Плайа Гранде», городской Дворец Правительства, новая трасса № 2, соединяющая федеральную столицу и побережье. А с прибытием сотен иммигрантов, бежавших от ужасов Второй мировой войны и от голода, охватившего Испанию после гражданской войны, жилые районы увеличились, в центре города забурлила жизнь, там кастильское наречие смешивалось с другими испанскими диалектами, с французской, итальянской речью. Сюда также приехали тысячи мужчин и женщин, которые пересекли всю страну, чтобы найти приют в большом туристическом городе, в который к тому времени превратился маленький курортный городок. Это было в те славные времена, когда город окрестили Жемчужиной Атлантики.

5 февраля 1979 года: тот самый несчастливый день, в который Беатрис Мендьета натолкнулась на покрытое нечистотами тело маленького Ломброзо и на останки его матери Марины Ферри. Офицер Франко Лусарди заканчивает прибираться на столе, чтобы сменщик не придрался к беспорядку, — сложил заявления, папки для бумаг и папки с делами, пару дешевых ручек, листы копирки, вычистил полные окурков пепельницы, убрал кофейные чашки, пустую упаковку от жевательной резинки, утренние газеты. Лусарди чувствует, что вот подходит к концу еще один день, результат которого — морда в сортире и руки по локоть в дерьме, он полагает, что нельзя вляпаться в заразу и не подхватить лихорадку. Прошло несколько часов, как Беатрис Мендьета закончила давать показания и ушла из комиссариата. В голове молодого полицейского все еще булькает водопад слов, низвергнутый этой женщиной, и он чувствует кислый запах. «От запаха неприятностей так сразу не избавишься», — думает Лусарди. Остается резкий привкус во рту, покрасневшие глаза, оцарапанная кошмарами, обернувшимися жестокими истинами, кожа.

Что делали полицейские, пожарные и фельдшеры, отправившиеся в «Альмасен Буэнос-Айрес», чтобы разобраться на месте с заявлением Беатрис Мендьеты? Запись в докладе позволяет нам понять основные моменты этой операции: в «Альмасен» прибыло четверо полицейских из пожарного расчета, «скорая помощь» из больницы с шофером-санитаром и врач, приехавший на личном автомобиле. Они вошли в здание, прошли через главную залу и твердым шагом стали подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. Вот тут-то они и почувствовали гнилой запах и остановились. Пожарные достали из карманов курток маски и прикрыли ими лицо, санитар и врач привычно зажали носы, потом все шестеро направились к открытой двери, откуда доносилось зловоние, и перешагнули через порог. Лусарди не добавил никаких отвратительных подробностей, он изложил лишь самую суть, без прикрас: тело младенца среди собственных экскрементов и того, что осталось от его матери, врач, завернувший маленького Ломброзо в чистую простыню, взятую из комода, санитар, открывший окно, чтобы смрадный воздух выветрился из комнаты, пожарные, тщательно осмотревшие помещение, звонок в комиссариат, приезд двух офицеров-криминалистов, собравших следы и отпечатки, действия специалистов, забравших жалкие останки женщины, чтобы отправить их в морг. В конце доклада, написанного офицером Лусарди, приведены результаты вскрытия, заключения из судебной лаборатории, резюме врача, осматривавшего младенца, кое-какие признаки, подтверждающие родство матери и сына.

Впрочем, в докладе есть абзац, который помогает нам понять всю чудовищность эпизода, абзац, в котором обстоятельно, с лаконичной точностью изложены выводы врача-биохимика, проанализировавшего остатки экскрементов и других органических субстанций, найденных на теле и белье младенца, простынях, одеяле, подушке, одежде: «Выполненные анализы позволяют утверждать, что младенец питался телом своей матери в течение приблизительно шести дней…»

Цезарь Ломброзо провел в детской больнице города Мар-дель-Плата десять дней. О том, как в больнице за ним ухаживали, ничего не известно, огромное количество врачебных документов тех лет варварской диктатуры было сожжено и утеряно, то, что происходило с маленьким сиротой, так и останется неизвестным, у скольких безымянных детей таким образом были потеряны данные о рождении, сколько их было вышвырнуто в мир, и лишь немногим удалось уцелеть в этом мире. Но у Ломброзо был свой личный ангел-хранитель, или, возможно, дьявол горел желанием сопровождать его по жизни — верно то, что немногие приемные родители спят и видят, как привести в свой дом каннибала, может быть, именно поэтому затерянные следы Ломброзо вновь проявились только через два года.

21 сентября 1982 года «Альмасен» снова начинает работать под началом Рафаэля Гарофало и его жены Беттины Ферри, двоюродной сестры матери Цезаря Ломброзо, — семейной пары, приехавшей из Италии, чтобы вступить в права владения неожиданным наследством.

Беттина Ферри родилась на просторах провинции Фриуль на берегу Адриатического моря, ее отец Джулиано был единственным братом Паоло. Оба брата выросли вместе в засаженном фруктовыми деревьями имении, земли которого их семейство возделывало с середины девятнадцатого века, десять гектаров плодородной земли с яблонями и грушами, домашними животными и стадами плодовитых свиней, которые традиционно кормили крестьян и ремесленников. Там делали нежнейшую ветчину и корейку, вырезки для жарки, медальоны из филейной части, отбивные для парильи, поджарку, лопатки, сосиски и эскалопы для жарения и готовки с черным вином. Разве мортаделла не старинное чудо из Венеции-Джулии?[27] До сих пор между поварами Болоньи и Фриуля ведутся упорные споры о том, кому принадлежит несомненная привилегия создания мортаделлы; но следует знать, что свиная колбаса была уже известна при венецианском дворе в начале XIV века, во времена Марко Поло.[28] Сам путешественник в своих очаровательных воспоминаниях рассказывает: когда он отправился в восточную империю великого хана Хубилая,[29] то среди прочих съестных припасов вез с собой сумки с мортаделлой. С тех времен и идет кулинарный рецепт, который использовал Лучано Калиостро: мясо свиньи и вола, немного свиного сала, щепотка молотого мирта, потом вымочить в рассоле и наконец прокоптить. Болонцы не признают версию фриулианцев и отрицают ее как апокрифическую: они клянутся, что некоторые монахи монастырей Эмилии-Романьи в XV веке уже готовили мортаделлу, и добавляют, что именно монахи дали ей такое благородное название латинского происхождения — myrtatum, что означает «приправленный миртом», слово, из которого, согласно болонцам, происходит мортаделла. Так что в какой-то мере обе версии имеют право на существование.

Первая мировая война не затронула хозяйство братьев Ферри, хотя недалеко громыхали орудийные залпы и снаряды проносились над хилыми крышами их построек. Однако диктатура Бенито Муссолини разрушила их жизнь.

Фашистские войска, которые бегут от поражения, опустошают древние фруктовые насаждения, голодные солдаты забивают свиней, грабят имущество, насилуют женщин, режут глотки тем, кто сопротивляется зверствам наемных солдат. Но Паоло и Джулиано удалось спастись, только чудом они не оказались на деревенском кладбище.

Через десять лет Паоло объявляется в Мар-дель-Плате: он работает в мясной лавке в порту, женится на дочери одного испанского лавочника, и в 1953 году у него рождается дочь Марина. Зимой 1955 года Паоло Ферри умирает от отека легких, о его вдове мало что известно, это неведомый призрак, неизвестно даже, где находится та могильная плита, что накрыла ее забвением. А Джулиано? Быть может, он так и не оставил родину, как это сделал его старший брат, возможно, он решил остаться жить на той же самой земле, где и родился. Его жизненный путь — несомненная тайна, слишком много неопределенного в его судьбе и так мало достоверного.

Беттина Ферри так и жила в Червиньяно-дель-Фриули до 1981 года, года, который навсегда изменил ее жизнь. В середине марта она получила заказное письмо из консульства Италии в Мар-дель-Плате, в конверте было два листа за подписью и печатями консула Умберто Пасананте, который извещал, что ее двоюродная сестра Марина Ферри умерла в результате странной болезни, а затем объяснял, что после длительных официальных консультаций, после многомесячных поисков Министерство юстиции Республики Аргентина безоговорочно и окончательно определило, что Беттина Ферри является самой ближайшей родственницей Марины. В последних абзацах письма консул говорил, что в соответствии с Гражданским кодексом и согласно нормам, принятым во всем католическом мире, ей следует незамедлительно решить два не терпящих отлагательства вопроса: позаботиться о маленьком племяннике Цезаре Ломброзо и принять в управление имущество, которое унаследовал малыш. Далее шло описание этого имущества: «Альмасен», мебель, ценная столовая посуда, столовые приборы, кухонное хозяйство, деньги в банке, автомобиль и гектар земли в зоне Чападмалаль, на юго-запад от Мар-дель-Платы.

Когда Беттина Ферри в 1981 году получила письмо, ей исполнился двадцать один год. Она вышла замуж под рождество 1976 года за Рафаэля Гарофало, прекрасного булочника, человека сдержанного, старше ее на двадцать лет. Он был простым, спокойным и работящим, снимал скромное помещение, где располагался его магазин, хотя, женившись, ему пришлось прикладывать дополнительные усилия касательно заработка, ведь жена тратила больше, чем он зарабатывал, и растущие долги припирали его к стенке. Детей у них не было, семени булочника не удавалось оплодотворить алчущее чрево супруги, так что известие, пришедшее из Америки, показалось им обоим подарком судьбы с небольшим налетом грусти. Их друзья были встревожены. «Аргентина во власти военных, тысячи погибших и без вести пропавших, диктаторы устрашают страну пытками, похищениями и преступлениями, почему бы не забрать ребенка и не вернуться в Червиньяно?» — говорили им. Ноль внимания, надежды сильнее опасений, и через несколько недель супружеская пара распродала имущество, раздала долги, оформила паспорта и приготовилась к путешествию. После шумного прощания, которое им устроили друзья, — в конце концов, лучше уезжать с улыбкой на лице, чем со слезами на глазах, — все еще опьяненные неожиданным подарком судьбы, они погрузили нехитрые пожитки, которые решили взять с собой, и позволили заглотить себя купейному поезду, разом домчавшему их до Рима. Вечером они сели на самолет, который, пролетев над Средиземным морем, сел на Канарских островах принять на борт еще пассажиров, а затем на высоте десять тысяч метров пересек Атлантику и приземлился в аэропорту Эсейса. Была середина дня, город Буэнос-Айрес кишел людьми, которые, казалось, куда-то неизбежно опаздывали, семья Гарофало выбрала для дальнейшего путешествия поезд и вечером выехала в Мар-дель-Плату. Едва Беттина и Рафаэль легли в постель номера скромного отеля, который забронировал для них консул Пасананте, они осознали, что изрядно вымотались из-за треволнений, которые разъедали и кровь, и сны. На побережье дул холодный южный ветер, предвещавший конец осени 1981 года.

Итальянский консул по причинам, которые не требуют особых объяснений, с усердным тщанием пономаря берег след Цезаря Ломброзо: больше двух лет тот находился в детском приюте, унылом здании в форме буквы U, имевшем двухэтажные корпуса и застекленные галереи, выходящие в засаженный высокими деревьями парк, выложенные камнем дорожки, клумбы с розами и гортензиями. Стены здания столь толсты, что кажутся неприступными, высокие двускатные крыши покрыты французской черепицей. Портик, что скрывает вход толстыми колоннами, поддерживающими каменный балкон, выходит на северную сторону. Совсем рядом с приютом, чтобы защитить его обитателей от козней дьявола, расположена часовня Сан-Карлос-де-Борромео: на вершине колокольни на белом резном камне торчит крест, который бдит за душами невинных дитятей, проживающих в этом месте.

Там и находился Цезарь Ломброзо, когда за ним пришли родственники в сопровождении консула, уладившего все сложности с законом и оформившего все необходимые документы, чтобы сирота начал новую жизнь в «Альмасене».

Но обратим наш взор на ту часть истории, которая слишком быстро проскочила перед нашими глазами: почему Беттина Ферри вдруг стала «ближайшим» родственником Цезаря Ломброзо? Нам даже неизвестно, кто отец ребенка и где он находится, поскольку он до сих пор не появлялся в нашем фрагментарном повествовании, неизвестно и что было с «Альмасеном Буэнос-Айрес», а также у нас нет сведений о том предмете, который продолжает питать наш интерес, — что случилось с рукописным оригиналом великолепной «Поваренной книги южных морей»?

Лучше пока разрешить старые загадки, прежде чем биться с новыми. Давайте возьмем некоторые основные факты в качестве верстовых отметин, и это позволит нам достаточно точно отыскать едва различимые следы, которое оставило нам время.

Два очень важных события известны нам с иезуитской точностью.

Первое: 8 декабря 1941 года в полдень Мария Чанкальини и ее единственный сын Федерико вновь открыли «Альмасен».

Второе: 21 сентября 1982 года вечером Беттина Ферри и ее муж Рафаэль Гарофало тоже открывают «Альмасен Буэнос-Айрес».

Посмотрим, что произошло за этот сорок один год.

Федерико Ломброзо исполнилось 14 лет 8 октября 1941 года. И ровно два месяца спустя, ни днем раньше, ни днем позже — вот как работает непостижимая арифметика жизни, — его мать открыла для посетителей «Альмасен» с блаженным восторгом мореплавателей, видящих на горизонте землю. Почему женщина возродилась из политого слезами пепла? Что за мощная сила заставила Марию, раздавленную беспрерывной тоской, охватившей ее после того, как у нее на руках умер Ренцо, распрямиться и толкнула ее вперед? Возможно, одного-единственного образа оказалось достаточно, чтобы вернуться из ада, и разве нельзя, даже еще не зная, предчувствовать, что в жилах Федерико текло невидимое чудо отцовской крови? Чудо, составленное из экзотических запахов, вкусов, ароматов и восхитительных фактур. Приятно вспомнить, что в тот день, когда крестили Федерико в соборе Святого Петра и Сесилии накануне Рождества в конце того же года, когда он родился, священник осенил лоб младенца крестным знамением, после чего Федерико одним из своих крошечных пальчиков коснулся святой воды — взмах крыла готового броситься на жертву сокола, вонзающееся со скоростью молнии жало осы — и поднес капельку ко рту, чтобы попробовать воду на вкус. И никто, кроме Марии, не обратил внимания на этот быстрый, словно луч света, жест. Но рано высказывать смелые предположения и строить неясные прогнозы в тот миг, когда ее сын получал Святые Таинства. Не следует удивляться прочному терпению матери: женщина, которая девять месяцев ждет, чтобы произвести на свет чудо жизни, может подождать того момента, когда карты лягут так, как нужно.

Федерико Ломброзо вместе с матерью внимательно изучил — страницу за страницей — чудесную «Поваренную книгу южных морей», и огромная и тихая кухня «Альмасена», который оставался закрытым для посетителей, превратилась в место излюбленных игр. Маленький ученик походил на алхимика в поиске тайных законов и методик, на чародея, выуживающего древние знания в священной книге богов, запахи и ароматы трав и специй полнили его сны экзотическими картинами, кулинарные рецепты, собранные и придуманные его дядьями, бурлили в его голове и волновали точно так же, как и Марию, видевшую в сыне живой образ мужа и свекра. Образ Федерико на кухне: маленькие ручки летают из стороны в сторону, словно птицы с пятью крылами, с одержимостью алхимика смешивая и взбивая, заправляя, перча, нарезая, замешивая, чистя, жаря. Этот образ, повторяемый изо дня в день, не был ли он тем же самым образом, что месяцами яростно являлся во снах женщине, а она не понимала, что он предвещает? Так и должно было случиться: бессловесная сцена превратилась в могущественный тотем, тысячекратно повторенную молитву, страстную мольбу, и однажды весенней ночью, когда рокот моря оглушал город, Мария почувствовала, как ее кожа отделяется от тела, она подскочила на кровати с первородным испугом, застрявшим у нее в глотке. И в тот же самый миг, вырванная сдавленным криком из сна, она узрела перед глазами пылающий фиолетовый огонь грядущего. И ее заворожила эта вспышка-предсказание, ее загипнотизировал этот безупречный блеск, как если бы за всю свою жизнь Мария не видела ничего так предельно ясно: то был образ ее сына Федерико, одетого в тот же самый поварской фартук, который иногда носила она сама, который носили Ренцо, Массимо, Лучано и Людовико.

«Альмасен Буэнос-Айрес» вернул себе большую часть былой славы, когда Мария Чанкальини твердой рукой повела его через бурлящие воды эпохи. Федерико стал искусным толкователем мудрости, сокрытой в «Поваренной книге…», которую тридцать лет назад написали его дядья, и хотя его очаровали все тысячи законов создания совершенного вкуса, найденные им на страницах книги, ничто его так не привлекало, как блюда из рыбы и морепродуктов. Постепенно таверна заполнилась морскими ароматами: камбала и креветки с французским эстрагоном; филе куньей акулы с семенами кунжута, молотым кориандром и малибом; мерлан с ямайским перцем и белой горчицей; треска с перцем, луком-батуном и зубчиками чеснока; крабы с луковой солью. Времени хватит едва ли только на то, чтобы лишь упомянуть о немногих блюдах обширного меню, но не на то, чтобы рассказать о палтусе, приготовленном в судке с кубиками сельдерея и черным перцем, о филе форели, закопченной в соусе из острой редьки, о мидиях, закопченных в соусе из спаржи, или креветках в соусе карри. Уже только эти упоминания могут помочь понять магию, которой овладел остроумный кулинарный гений Федерико.

Осенью 1945 года, когда закончилась Вторая мировая война, Федерико оставалось три месяца до восемнадцатилетия, а он уже слыл на атлантическом побережье изумительным поваром. Мария оставила кухню и занялась управлением таверной: она заботилась о финансах, отбирала продукты, обсуждала цены с поставщиками, обучала персонал, строгим взором горящих, словно фонари, глаз следила за тем, чтобы каждый посетитель «Альмасена» остался доволен. А тем временем Федерико, в вихре своей гастрономической горячки, создавал неповторимые кулинарные изыски, и о его блюдах люди сообщали друг другу, в курортном городке рассказы о его умениях гастронома передавались из уст в уста, они разлетались быстрее слухов и сплетен. Туристы, которые впервые оказывались в ресторане, приходили, уже заранее держа в голове заказ, или же выуживали из кармана сложенную вдвое или втрое бумажку, на которой было записано название блюда; путешественники, которые приезжали в Мар-дель-Плату, по крайней мере хоть один раз заходили в таверну, чтобы попросить повара удивить их чем-нибудь новеньким; местные жители, охочие до кулинарных изысков таверны, имели обыкновение занимать столики перед полуночью, в час, в который — согласно легенде — молодому Ломброзо его вдохновение являло самые лучшие образцы кулинарного искусства.

Нацистская Германия капитулировала 8 мая 1945 года, но ужасы Третьего рейха оставались все еще незалеченными ранами, еще долго дававшими о себе знать даже на другом конце света.

В Южной Атлантике 27 марта 1945 года военное правительство, возглавляемое генералом Эдельмиро Фаррелем,[30] которому помогал харизматичный полковник Перон, назначенный вице-президентом, объявило войну немцам и японцам.

Однако 10 июля в Мар-дель-Плате затянутое тучами небо едва скрывает в прибрежных водах силуэт немецкой подводной лодки. Возвращавшиеся в порт на своих желтых баркасах рыбаки замечают субмарину. И вскоре по радио звучит сообщение, которое пугает местных жителей.

К 10 июля Вторая мировая война уже закончилась, тысячи жителей Мар-дель-Платы, высыпавшие на пляж, удивленно взирали на темный подводный корабль и задавались вопросом: что делает немецкая подводная лодка у берегов Южной Атлантики, в такой дали от своей базы в Балтийском море? Быть может, экипаж субмарины убежал от страшной послевоенной действительности, ожидавших его тюрьмы или голода? Не прошло и полдня, как еще одна субмарина всплыла рядом с первой; это были две лишенные аппетита акулы, застывшие на водной глади, черные металлические плавники выступали из холодной зимней воды. Еще только вчера злейшие враги вдруг неожиданно стали желанными гостями. Экипажи субмарин U-530 и U-977 (так назывались эти стоящие на якоре перед Мар-дель-Платой черные акулы) попросили убежища, как просят милостыню нищие, совершенно без всякого стеснения. Просьба немцев, тешащих себя мыслью о жизни в Южной Америке, была положительно рассмотрена тем же самым правительством, которое ста днями ранее объявило войну их стране. Неделю спустя часть экипажа U-530 сошла на берег, немногие матросы и офицеры остались жить в городе, большинство уехало в неизвестном направлении, возможно, куда-то в горные районы Кордобы, долину Рио-Негро или в густую сельву Чако.

На рассвете 18 июля обе подводные лодки покинули порт, совершили погружение, проплыли под водой несколько часов и вскоре всплыли на поверхность недалеко от пустынных пляжей Сан-Клементе-дель-Тужу, в нескольких милях к северу от Мар-дель-Платы. Там обе команды сошли на берег, где встретились с другими ожидавшими их соотечественниками: тремя офицерами с линкора «Адмирал Граф Шпее».[31] Возле этих пустынных песчаных пляжей след субмарин теряется, направление, в котором они ушли, — страшная тайна, но кто-то говорит, что оба судна затоплены прямо там, в море перед Тужу. Но прежде чем раствориться в густом тумане легенды, субмарины расстались с десятками выгруженных из их чрева ящиков с сокровищами нацистских главарей, которым удалось сбежать от союзников и укрыться в Аргентине, — золото, бриллианты, доллары, фунты стерлингов и швейцарские франки; кто-то утверждает, что большая часть этого капитала перешла в руки Хуана Перона и его супруги Эвы Дуарте.

Но вот еще одна деталь: среди немногих матросов и офицеров команды U-530, которые попросили убежища в Мар-дель-Плате, упоминается один очень примечательный человек — Юрген Беккер, повар по профессии, которому не понадобилось много времени, чтобы оказаться в «Альмасене Буэнос-Айрес».

Когда Беккер в 1937 году поступил служить на немецкую подводную лодку, ему было шестнадцать лет. В те времена он был единственным учеником повара в старом небольшом пансионе в Киле, порту Балтийского моря. Вход в заведение прикрывала тонкая железная дверь, скрипевшая, как раненый мандрил, всякий раз, как она открывалась и закрывалась. Внутри — квадратная столовая зала, пол выложен в шахматном порядке черной и белой плиткой, желтые стены сплошь увешаны фотографиями, вымпелами, гербами, пистолетами и винтовками со страдающими артрозом спусковыми механизмами, а еще бесчисленные, отслужившие свой век морские штуковины, свисающие с деревянного потолка. Дневной свет и отблески ночи с трудом просачивались через мутные от маслянистых испарений стекла четырех забранных железными решетками окон, десяток квадратных столов из кедра и стулья из прочного дерева, короткая стойка для подачи заказанных блюд, два шкафа с полками, полными бутылок, склянок и столовой посуды. В пансионе обычно питались военные моряки, которые постоянно уходили на морские маневры на броненосцах, крейсерах, подводных лодках и эсминцах. Люди приходили, они пили и ели; как купленные забастовщики, они горланили про свои подвиги, перемежая рассказы взрывами дребезжащего, словно ржавое железо, хохота, хвастались горячими ляжками, которые они оседлывали в том или ином борделе, с громогласными воплями отмеряли округлость грудей, меж которых они накачивались ромом похоти и сладострастия, поднимали тосты во здравие своего истерзанного алкоголем брюха и трескали любимое блюдо Gefüllte Schweinerrippchen, знаменитые свиные ребрышки, упоительно приготовленные с черным виноградом, яблоками и белым ромом.

Жаркая и просаленная кухня пансиона, где Юрген Беккер работал с десяти лет, постепенно пробудила его богатое воображение, и он начал придумывать свои собственные блюда: так родились рецепты вкуснейших блюд, таких как Scheerhafen Hasentoff — разделанная на кусочки зайчатина выдерживается два или три дня в глиняном горшочке с луком, чесноком, тимьяном и красным вином, затем туда добавляют капельку жира, свиное сало, кусочки обжаренного хлеба и бульон, все это варится и подается горячим, посыпанным измельченным миртом. Это блюдо бальзамической силы снискало Юргену безоговорочную любовь моряков, которые валом валили в пансион, кто-то из них предложил Юргену стать членом экипажа своего судна, обещая двойную плату в порту и тройную — в море. Юрген Беккер немедленно принял предложение, потому что, если сказать по правде, до этого момента ему в жизни не везло: шестью годами ранее он остался сиротой, его родители погибли в железнодорожной катастрофе, так что воспитывал его дядя, повар пансиона, который обращался с ним как с рабом и даже брал с него деньги за то, что Юрген занимал захудалую комнатенку в доме, где они жили. Выслушав предложение, Юрген почувствовал, как его лица коснулось неожиданное дыхание свободы, а вслед за ним и ядовитое презрение дяди, который прокричал, что наконец-то он перестанет терзать его своим убогим присутствием. Юрген заполнил бумаги, выдержал кое-какие собеседования с военными, прошел без проблем медицинскую комиссию и напоследок удовлетворил ехидное требование прусского капитана, не обделенного аристократическим самолюбованием — белый безукоризненный костюм, черные короткие, как у фюрера, усики, — он без излишнего зуда восхищался Sauerkraut, немецким блюдом, которое прочим известно как квашеная капуста. Помпезно выглядящему капитану не нравились такие юноши, как Юрген, беспородному происхождению он предпочитал благородную кровь, его раздражала непринужденная улыбка кандидата на место кока, а также его простая и открытая манера общения с другими, поэтому капитан попросил, чтобы юноша приготовил Sauerkraut с закрытыми глазами, полагаясь только на свое обоняние, осязание и память. Юрген принял вызов со смирением францисканца: он привык готовить в полумраке пансиона, передвигаться, ни на что не натыкаясь, в унылой темноте своей каморки. Он отправился вместе с капитаном на кухню броненосца, бросил ястребиный взгляд на обстановку и сказал, что готов. С повязкой на глазах он задвигал руками с точностью хирурга: отыскал белокочанную капусту, нашинковал кочаны, перемешивая капусту в кастрюле, заложил слои крупной соли, морской соли и перца горошком, потом закрыл все это крышкой и оставил отстаиваться под гнетом. Вернулся через семь дней: капитан рядом с ним, а он перед кастрюлей снова с завязанными глазами. Отварил морковь с луковицами, предварительно порезав все кружочками, добавил немного белого рейнского вина, свиного и гусиного жира; не забыл он добавить и кое-что еще: франкфуртские сосиски, несколько кусочков копченой ветчины из Вестфалии, немного шпига и свиных ребрышек. Юрген закончил готовку, подал квашеную капусту на подносе и снял повязку с глаз. Капитан был обескуражен — он никогда не видел подобной ловкости, а также никогда не пробовал подобного кушанья. Он сдержанно, словно спартанец, съел полную тарелку и важно сказал, что с заданием Юрген справился удовлетворительно. Юрген расплылся в улыбке, тихо сказал «спасибо» и собрался уже попрощаться, но капитан неожиданно остановил его и назвал первое место его службы в качестве матроса в армаде Третьего рейха: кухня подводной лодки U-530, стоявшей в порту и готовящейся выйти в море в неизвестном направлении.

Юрген Беккер два года счастливо проплавал во влажном брюхе субмарины, а потом началась Вторая мировая война — и до свидания, безопасные морские походы, в которых подводная лодка кочевала из одного порта в другой, всплывала из мутной пучины океана на его поверхность, вспененную холодным белым ветром. Лица его товарищей помрачнели, самые болтливые рты закрылись, смех пропал, приказы офицеров приобрели суровый тон, ведь не стоит забывать, что соседство смерти вызывает тревогу, которую не унять ни словом, ни пилюлей. Но Юргена не мучили яростные ночные сражения, оглушительный грохот бомбежек, сотрясающих судно, также его не терзала ни морская болезнь, ни клаустрофобия, которая поражает даже опытных моряков после нескольких недель плавания в океанских глубинах. Камбуз подводной лодки стал его новым миром, и призраки страха не подстерегали его даже тогда, когда он спал. Его самый страшный кошмар был всегда один и тот же: он до ночи работает на кухне пансиона, снося гневные нападки дяди, а после полуночи возвращается в свою жалкую каморку.

День 15 июля 1945 года в Мар-дель-Плате начался дождем. Южные ветра бились в нос субмарины U-530, и море не переставая раскачивало корпус судна. Юрген чистил и прибирал камбуз после завтрака, когда его вызвал командир. Юрген пришел на капитанский мостик и выслушал приказ: через два дня он высаживается на берег, несколько членов экипажа останутся жить в городе, находящемся сейчас перед ними, и он будет одним из них. Капитан был немногословен, говорил с усталой улыбкой на лице, и Юрген понял, что пора что-то менять, настало время собирать свою сумку моряка и готовиться к другой жизни. Незадолго до этого, когда субмарина шла под водой к берегам Южной Атлантики, Юргену исполнилось двадцать три года. Он отметил это событие с несколькими товарищами миндальным печеньем, пирожными с марципанами, пирогами с сухофруктами и яблочным соком.

Немецкий кок и еще десяток членов команды покинули U-530 ночью 17 июля 1945 года. Друг за другом они прыгали с одной палубы на другую и оказывались на катере береговой охраны, который доставил их в порт Мар-дель-Платы. Юрген неотрывно смотрел на огни города, который он видел с моря, маленькие белые и красные точки, мерцающие, словно раскаленные угли, и вдруг почувствовал, как что-то сжалось у него внутри, и он повернулся, чтобы отыскать взглядом силуэт субмарины, увидеть ее в последний раз, но в воде отражался лишь свет полной луны. Не было и U-977. И тогда Юрген пристально вгляделся в море, пробиваясь внимательным взглядом сквозь сумерки, и ему показалось, что он увидел тонкую трость перископа, разрезающую воду, длинную и узкую ниточку пены за ней; он улыбнулся, понимая, что это лишь мираж. Юрген сошел на берег вместе с остальными членами экипажа. Их ждала группа чиновников из правительства, которым предстояло решать вопрос с разрешением на проживание и новыми удостоверениями личности. Высадка была актом конфиденциальным, еще одной секретной процедурой по сокрытию следов немецкой катастрофы. Недостаточно сложить вместе всех погибших и прибавить к ним искалеченных, которые все еще бьются за жизнь, чтобы иметь полное представление о масштабе бедствий, вызванных войной, потому что есть также и те, кто теряет родину, прошлое, язык и имя. Им остаются только воспоминания, погребенные в траншеях памяти, и нельзя эти воспоминания обратить в слова, их носят под одеждой, словно безмолвный медальон.

Моряки быстро перебрались из порта в гостиницу «Нижняя Саксония», владельцем которой была одна немецкая супружеская пара, эмигрировавшая в Аргентину еще после Первой мировой войны. Всех поселили в отдельные комнаты, там с ними встречались чиновники из правительства. К Юргену пришел неприветливый человек, прекрасно говоривший по-немецки, он вкратце объяснил Юргену его нынешнее положение: ему предоставили политическое убежище, но он должен держать этот факт в абсолютной тайне, в течение продолжительного времени ему следовало оставаться в Мар-дель-Плате, никуда не выезжать; кроме того, его предупредили, чтобы он не пытался ни встречаться, ни устанавливать местонахождение своих старых товарищей с лодки U-530. Наконец чиновник попросил его подписать несколько документов, вручил новое, оформленное по всем правилам удостоверение личности, сказал, что отель оплачен на сорок дней, срок, за который он должен окончательно обустроиться, оставил конверт с деньгами и пояснил, что суммы будет достаточно, чтобы прожить несколько месяцев. Кроме того, он дал Юргену бумажку с адресами немецких семей, проживающих в Мар-дель-Плате, которые могли бы помочь ему подыскать работу и жилье. Оставшись один, Юрген разделся и бросился на кровать, допотопная усталость навалилась на него, он закрыл глаза, глубоко вздохнул и удивился, уловив едва заметный запах масла внутри субмарины, ощутив морскую качку, хриплое бормотание дизельных двигателей, которые никогда не глушились. Он спал плохо, неведомые отзвуки ночи тревожили его, и он ворочался с бока на бок, пока не поднялся с первым лучом солнца, ворвавшимся в окно. Встав, Юрген еще раз глянул в свои новые аргентинские документы и улыбнулся, прочитав, что он превратился в Хорхе Бречера, хотя потом он никогда не пользовался этим именем, разве что только в официальных случаях. За несколько часов он превратился в призрак без роду и племени и понял, что хватает всего одного дня на этой земле, чтобы снова стать сиротой; однако Юрген не почувствовал грусти, он подумал о закончившейся ужасной войне и сказал себе, что ему удалось выйти живым из этого ада, где расстались с жизнью миллионы мужчин и женщин.

В течение последующих четырнадцати лет «Поваренная книга южных морей» двух великих кулинаров Лучано и Людовико Калиостро питала мощный талант Федерико Ломброзо. Мы уже знаем: таверна восстановила свой престиж, подпорченный звериными укусами отравленного десятилетия, меню быстро наполнили морские пристрастия, и сочные фирменные блюда молодого повара превратились в причину целительного паломничества в таверну.

Месяца не прошло с момента ночной высадки, а Юрген уже познакомился с Бенджамином и Аной Гессе, супружеской парой из Гамбурга, которая жила в Мар-дель-Плате с 1925 года. Семья Гессе приехала в Аргентину после того, как они промыкались несколько недель в Голландской Гайане, где проживал их дальний родственник, проявивший себя достойным сожаления амфитрионом, а оказавшись в один прекрасный день в Аргентине, они решили поселиться на побережье южной части провинции Буэнос-Айрес. У мужа не получилось выгодно пристроиться. Сначала он попытал счастья помощником у одного фармацевта, выглядевшего стариком из-за ревматизма и пристрастия к золотистому кубинскому рому, затем он заведовал не слишком благополучным кинотеатром «Рамбла Бристоль», работал портье в маленькой гостинице «Марискаль» в Ла-Перла, сгоревшей по вине немилосердно ударившей молнии, в конце концов он набрался смелости организовать какое-нибудь свое дело: вместе с женой он открыл небольшую прачечную и химчистку и постепенно крепко встал на ноги, не испытывая в дальнейшем потрясений и финансовых неурядиц. Мария Чанкальини отдавала им в стирку скатерти и салфетки из «Альмасена», форму персонала и поварскую одежду Федерико — тому нравилось надевать всегда безукоризненно чистое белье. Семья Гессе значилась в списке доверенных лиц, который Юрген получил от загадочного правительственного чиновника, и однажды морозным солнечным утром он отправился познакомиться с ней. Ему необычайно повезло: пара пригласила его позавтракать с ними, а днем, после обязательной сиесты, Бенджамин проводил Юргена в «Альмасен», чтобы лично отрекомендовать его, а заодно послужить переводчиком. Как только Мария и ее сын познакомились с Юргеном и пригласили его на кухню показать, на что он способен, они тут же решили взять его на работу. И если даже им не удалось ничего понять из того, что он говорил на своем тявкающем языке, Федерико это не беспокоило, наоборот, он из собственного опыта уже знал, что лучшие поварские хитрости можно использовать и без слов — несколько знаков и жестов хватило, чтобы спокойно объясниться с немцем. Кроме того, и мать, и сын полагали, что Юрген очень быстро заговорит по-испански, и не ошиблись в этом.

Вот чего никак не мог представить себе Юрген Беккер, когда Мария и Федерико предложили ему постоянную работу на кухне «Альмасена», так это того, что они еще предложат ему переехать к ним. Юрген оставил отель и со своей тощей сумкой моряка расположился в одной из комнат второго этажа, с ванной; здесь Юрген чувствовал себя так же комфортно, как султан в изгнании. За прошедшие месяцы он даже ни разу не испытал тоски по своей прошлой жизни на подводной лодке, хотя время от времени просыпался посреди ночи в скрюченной позе, мокрый от пота, со сжатыми, словно губки тисков, зубами: в глазах возвращающийся кошмар — он снова весь день работает в пансионе, чувствуя черную злобу дяди, а потом возвращается в свою каморку.

Зимой 1946 года Мария и Федерико отпраздновали первую годовщину работы Юргена в «Альмасене». Постепенно оба молодых повара стали близкими друзьями, каждый проводимый ими в таверне день оборачивался целым фонтаном экспериментов, во время которых они познавали новые и совершенствовали старые кулинарные изыски, под взрывы хохота они соревновались друг с другом, выявляя, кто лучше приготовит блюдо с завязанными глазами. Именно тогда Юрген сотворил «Лангуста Марианела» — суп, названный им в честь Марии Чанкальини, приготовленный с луком-батуном, молотым кардамоном, сушеным французским эстрагоном и красным перцем. Блюдо стало классическим на побережье Южной Атлантики.

Способности к поварскому ремеслу у Юргена Беккера были врожденными: он мог без всякого усилия различать самые экзотические и сложные вкусы, одного взгляда ему оказывалось достаточно, чтобы понять точную дозировку и правильные пропорции, словно бы он когда-то обучался у самых лучших гастрономов. Он никогда не путал ни смеси, ни комбинации, даже с закрытыми глазами он мог распознать десяток кулинарных рецептов и блюд — лишь легким касанием своего языка эксперта, подсчитывал состав и пропорции компонентов с точностью средневековых алхимиков. И хотя немец без всяких дипломов и наград стал настоящим мастером кухни, но, когда Федерико доверил ему удивительную «Поваренную книгу южных морей», Юрген понял, что перед ним открылся мир бесконечных и еще неизведанных возможностей.

21 сентября 1950 года Федерико, счастливый и сверкающий, словно бриллиант, женился на прекрасной Либертад Франетти. Девушке, изящной, словно лепесток розы, исполнилось двадцать лет, ее среди диадем взрастила мать, крепкая и миловидная вдова, успевшая, прежде чем произвела на свет дочь, родить девять сыновей от четырех мужей. Пятый, и последний супруг даже не увидел, как рос единственный плод его семени: на празднике после крещения он так обожрался, что уснул навсегда. Никто не знает, а впрочем, никто и не пытался этого узнать, но, возможно, мужья-бедняги оказывались под действием какого-либо проклятия, которое отправляло их друг за другом на одно и то же кладбище Ла-Лома. Там они и покоятся один рядом с другим, словно военные трофеи; хочешь верь, а хочешь — нет, но рядом с этой плодовитой женщиной ни один из ее мужей не выдерживал больше пяти лет. Посаженым отцом Федерико и Либертад стал Юрген Беккер. И праздник — в тесном кругу, но богатый на угощенья, полный страстных вкусов и расцветок — проходил в «Альмасене Буэнос-Айрес».

Федерико и Либертад остались жить в «Альмасене», мать отдала им свою спальню, переезд был скор и прост, потому как для переселения достаточно было перенести одежду и личные вещи из одной комнаты в другую. Юрген посвятил жене своего лучшего друга искусное творение: Либертад обожала десерты и сладости, так что, когда она забеременела и у нее начались капризы, свойственные всякой беременной женщине, немецкий повар посвятил ей знаменитую «Банановую пенку с паприкой», которую до сих пор готовят, смешивая ликер со сливками и добавляя несколько капель лимонного сока, взбитый с медом яичный белок, немного сахара, чуточку корицы или шоколада и небольшую порцию сладкой паприки. Юрген всегда украшал блюдо маленькими земляничками, пропитанными ромом, хотя Федерико предпочитал кропить его слезами горького шоколада. И едва завсегдатаи «Альмасена» прознали про десерт, как жены стали засылать мужей в таверну за свежими порциями в любое время суток; случалось, что те стучались в двери таверны посреди ночи или же на рассвете, умоляя выдать хоть маленький кусочек для своей супруги, пребывавшей в волшебном ожидании, отмеряемом девятью лунами, этими огромными, цвета алебастра лунами, которые ни в чем не походят на луны в других уголках мира.

Эдуардо Ломброзо, единственный сын Федерико и Либертад, родился 15 августа 1951 года. В этот день, день восторженных надежд, собрался бурный конгресс социалистов всей провинции Буэнос-Айрес с целью поддержать выдвижение генерала Хуана Перона на новый президентский срок, но в этот раз — с его супругой Евой Дуарте на посту вице-президента. Мария Чанкальини чувствовала на себе атавистическое очарование сильной и одновременно хрупкой жены Перона, которую мужчины и женщины простого происхождения ласково называли Эвита. Мария, знавшая ее еще актрисой радиопостановок, поддержала борьбу Эвиты за женские права агитацией на улицах курортного города и политическими собраниями, устроенными в «Альмасене». Поэтому, когда 27 сентября 1947 года с легендарного балкона Каса Росада[32] Эвита объявила о принятии закона, дававшего аргентинским женщинам избирательные права, за которые они боролись на протяжении более полувека, в толпе, заполонившей Пласа-де-Майо, среди тысяч людей, хором скандировавших самое почитаемое имя тех лет, находилась и Мария. Она выехала из Мар-дель-Платы поездом в столицу, вышла на площади Конституции, пешком прошла через Буэнос-Айрес, получила множество новых впечатлений; она почувствовала невообразимой силы страсть, которую пробудила в ней говорившая с народом Эвита; и Мария, все еще потрясенная этим историческим днем, вернулась обратно той же дорогой через влажную пампу.

В полдень 15 августа, без предупреждения, Эва Перон в сопровождении десятка мужчин и женщин, желавших почтить ее прекрасным обедом из морских блюд, заехала в «Альмасен». Федерико и Юрген остолбенели, когда Эвита открыла дверь и вошла поздороваться с ними; она улыбнулась и заговорила с ними легко и непринужденно. Нескольких слов хорошим людям достаточно, чтобы почувствовать расположение друг к другу, так что через пару минут повара составляли незабываемое меню: рыба и морепродукты с имбирем и рисовыми хлопьями на шампурах, филе балтийской сельди в маринаде из белого рейнского вина, блинчики с креветками, приготовленными в томатном соусе, запеченная с зернами кунжута камбала, мороженое с сиропом из красной смородины и само совершенство — медовые безе с малиной. Но Эва Перон едва притронулась к еде, она откусила по маленькому кусочку от каждого блюда — самый верный способ насладиться всеми кушаньями. Уже давно известно, что энергичная женщина ест очень мало, а в те года — еще меньше. Мария не хотела идти в обеденную залу, она ухаживала за своей невесткой в главных жилых апартаментах «Альмасена», но, узнав, что Эвита находится в таверне, переоделась, привела себя в порядок перед зеркалом и спустилась вниз поздороваться с ней. Она обняла Эвиту, всхлипывая от избытка чувств, поцеловала в обе щеки и сказала, что была в тот день на Пласа-де-Майо, слушала о принятии закона о женском избирательном праве. Эва Перон погладила Марию по волосам, звучно поцеловала и подарила белый шелковый платок, чтобы вытереть им слезы. Не прошло и десяти минут, как появился Федерико и сказал матери, что Либертад пора везти в больницу.

Эва уехала из Мар-дель-Платы тем же вечером на том же автомобиле, который привез ее из столицы, но прежде чем уехать, она отправилась в больницу, отыскала палату, где лежала Либертад, и зашла попрощаться, принеся целую кучу подарков для новорожденного: куклы, детское белье, люльку с несколькими комплектами простыней и одеял, погремушки и небесно-голубые слюнявчики. Также она оставила удивительный подарок для родителей и бабушки: фотографию Хуана и Эвы Перон — ее Мария повесила в столовом зале таверны. Фотография супружеской пары в полный рост, неприступные и улыбающиеся, генерал в парадном мундире и с фуражкой на руке, она с уложенными короной волосами в платье с голубыми кружевами, окаймленными стразами. По белому краешку фото рукой Эвиты было написано: «Марии, Либертад и Федерико на вечную память об этом дне».

Она не ошиблась: они никогда его не забудут.

Никто не предупредил Федерико и Либертад, а также Марию или Юргена о замаячившей на горизонте беде. Признаки грядущей трагедии, витавшей уже в воздухе, впервые проявились в сентябре 1955 года, когда Хуан Перон был смещен с поста президента в результате военного переворота и у власти утвердилась Освободительная революция — таким вот громким названием окрестило себя незаконное правительство. Ненависть к предыдущему режиму была иррациональной — начались политические преследования сторонников генерала.

Мария Чанкальини получала анонимные письма с угрозами, кто-то исписал стены «Альмасена» оскорбительными надписями, кто-то камнями и палками разбил оконные стекла, а 17 октября 1955 года незадолго до рассвета обезумевшая толпа подожгла здание.

В ту ночь «Альмасен» обволокла весенняя тишина, Федерико и Либертад спали у себя в комнате, Мария и Юрген — каждый в своей, а маленький Эдуардо лежал в кроватке в собственной комнате. Все спальни находились на втором этаже, никто не слышал шума шагов по дорожке, никто не расслышал, как облили «Альмасен» бензином, все проснулись лишь от ударов кувалды, которой выбили двери и окна на первом этаже, и от грохота взрывавшихся в столовом зале бутылок с коктейлем Молотова. Юрген первым выскочил из постели и сбежал, прыгая через ступеньку по лестнице, ему вдруг почудилось, что он все еще на подводной лодке и что враг атакует их под водой, но когда он увидел пожар, то оцепенел, пламя пожирало стены и мебель, красные языки уже лизали потолок и лестницы, жар стегал словно плетка-тысячехвостка, сосновые доски пола трещали, густой черный дым отравлял воздух. Юрген закашлялся, прищурил слезящиеся глаза, прикрыл лицо руками и вернулся на второй этаж. Мария стояла в коридоре и безумно орала, потому что языки пламени, словно саламандры, заползли уже по одной из служебных лестниц наверх и блокировали проход к комнате Эдуардо, который плакал от страха и звал родителей. Юрген, охваченный дурными предчувствиями, побежал к главной комнате, чтобы узнать, что происходит с Федерико и Либертад, но едва он открыл дверь, как на него бросилось пламя, заставив отступить. Кожу ожгло, Юрген поискал глазами Марию и увидел, что она по-прежнему стоит в коридоре и вопит. Мгновения Юргену хватило, чтобы оценить обстановку: он вбежал к себе и первым делом открыл окно, свежий воздух привел его в чувство; он глянул вниз: приехали пожарные, их большая красная и неповоротливая машина медленно и вяло разворачивалась, там же — зеваки на дорожках, следящие за трагедией. Юрген быстрыми и нервными движениями связал вместе простыни, привязал один конец к ножке платяного шкафа, а другой выбросил в окно. Побежал за Марией, нашел ее неподвижно стоявшей в коридоре, оттащил к окну, из которого выбросил простыни, и закричал ей, чтобы она спускалась, пока он сбегает за ребенком. С застывшим на лице ужасом женщина повиновалась. «Альмасен» превратился в клепсидру вязкого дыма, в огне нельзя было разглядеть ни точных очертаний, ни дороги; Юрген снова глянул в окно и увидел, что Мария уже почти спустилась на дорожку, двое пожарных помогали ей, а другие приставляли лестницу и начали подавать воду через пожарные шланги. Юрген открыл шкаф, достал свой тяжелый флотский плащ, надел его, глубоко вдохнул, как его учили на курсах по выживанию, и закрыл глаза. И так, с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами, на ощупь, с запечатанным ртом, он двинулся вперед, ориентируясь по памяти. Вспышкой возник перед ним его собственный образ на кухне броненосца, там он с закрытыми глазами, ковыряющимися в темноте руками готовил лучшую в своей жизни Sauerkraut, и тут же он увидел себя, беззвучно передвигающегося, чтобы не прогневить дядю, в вязком тумане пансиона. Он стряхнул воспоминания и выскочил из комнаты, повернул в коридоре направо, мгновение колебался, почувствовав, как пламя лижет его ноги, но быстро преодолел несколько метров, отделявших его от комнаты Эдуардо, и остановился: он уже знал, что перед ним, прямо напротив двери, преграждая ему путь, бьется огненный меч. Но мгновение — и Юрген преодолел страх, нагнулся и прыгнул вперед. Проскочил через неистовое, взбиравшееся по лестнице пламя и через несколько шагов натолкнулся на тело ребенка, который кашлял, скрючившись на полу. Он поднял его, прикрыл плащом, почувствовал, что легкие у него сдавленно захрипели, горячее ядовитое дыхание пожара царапало кожу, Юрген развернулся и выскочил в коридор, несколько быстрых шагов через горящий ад — и он вошел в свою комнату. Юрген вдохнул, издав сдавленный хрип, и открыл глаза: черное вулканическое облако дыма уходило через окно, с другой стороны которого он заметил прислоненную к подоконнику пожарную лестницу, ожидавшую чуда. Юрген проморгался, снова сжал веки и, отчаянно крича, подошел к окну. Стоявший на лестнице пожарный протянул руки принять Эдуардо и, крепко его ухватив, стал спускаться. Когда ребенок оказался вне опасности, Юрген высунул голову в ночь, прокашлялся, глотнул немного свежего воздуха и снова закрыл глаза. Он вновь отступил в комнату и понял, что огненные лапы преградили ему проход к двери, но огромными шагами, словно кукла-марионетка, он пересек комнату, вышел в коридор; согнувшись, проскочил в апартаменты Федерико и Либертад и только тогда с ужасом осознал, что они уже никогда не выйдут оттуда. Юрген оступился, голова у него закружилась, он ощутил, как тело его пронзили тысячи раскаленных игл, и, чтобы не упасть, ухватился за шкаф, с трудом выпрямился, чувствуя, что сил у него осталось меньше, чем у надломленного тростника. Но какая-то благословенная рука безмолвно подтолкнула его. Юрген сделал несколько выверенных шагов, которые и должен был сделать, чтобы избежать пасти озверевшего дракона, в которого превратился «Альмасен», и добрался до окна, где его ждала лестница; две безымянные руки помогли ему ступенька за ступенькой спуститься — шаг, потом другой — все так же с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами. И лишь тогда, когда Юрген целым и невредимым оказался внизу на улице и почувствовал, что его обняла плачущая Мария, он понял, что снова может что-то видеть: он открыл глаза и увидел догорающий с треском «Альмасен», мерцающие, словно раскаленные угли, звезды, плачущую в его объятиях женщину, живого Эдуардо, за которым следил пожарный, пламя, поглотившее его лучшего друга с женой.

И только тогда, глядя на бушующее пламя, осквернявшее ночь, Юрген Беккер сделал то, чего не делал никогда, — горько заплакал.

Чудеса возникают на горизонте, достаточно только вглядеться в бесконечность, и они проявятся, словно звезды. «Альмасен» сгорел, полиция так и не нашла тех, кто поджег здание, в котором заживо сгорели Федерико Ломброзо и Либертад Франетти, — часто следы преступников теряются в отвратительном тумане заговоров и сговоров. От «Альмасена» остался лишь изломанный остов и пепелище, кое-что пожарным удалось спасти, и именно здесь мы сталкиваемся с чудом: среди развалин нашлась маленькая стальная коробочка, которую Юрген подарил своему другу, — это было напоминание о его бытии коком. У каждого члена экипажа была такая коробочка для хранения от всяких бед самых ценных вещей. И внутри нее, словно незапятнанный талисман, лежала «Поваренная книга южных морей» кулинаров Лучано и Людовико Калиостро.

Юрген Беккер вновь отстроил «Альмасен» — досочка за досочкой, метр за метром, деталь за деталью, черепица за черепицей. Он отыскал в городской земельной конторе планы здания, нашел архитектора, которому доверил восстановление таверны. Юрген потратил все свои сбережения, Мария добавила денег из страховки ресторана. Два год ушло у них на то, чтобы залечить нанесенные пожаром раны и восстановить разрушенное здание. Вдохнув жизнь в мечты, они победили тот ужас, что оставался в их душах, и постепенно их искалеченные сердца соединились в одну семью.

15 августа 1957 года, в тот день, когда Эдуардо Ломброзо исполнилось шесть лет, Мария и Юрген снова открыли ресторан. Жители Мар-дель-Платы видели, как из пепла возрождается феникс, постепенно «Альмасен» восстановил свои старые и благородные формы: два этажа с подвалом, мансарда во французском стиле, загадочный купол со шпилем, нижний этаж, где снова работала таверна, верхний этаж с жилыми помещениями, ванными и служебными комнатами, буфеты из орехового дерева со столовой посудой и узорчатыми скатертями, столы и стулья из полированного кедра, живописные полотна и ковры из шерсти альпаки. И снова, как и прежде, с улицы были видны одиннадцать французских балконов, угловой балкон в виде башенки, на вершине здания — мансарда, широкая и светлая, из-за десяти окон, выходящих на крышу, покрытую уложенной по диагонали оцинкованной черепицей. На нижнем этаже вновь появилась безукоризненная кухня, рядом с залом таверны, полы которого были выстланы сосновыми досками, натертыми испанским воском, и три лестницы: главная из благородного дерева и еще две поменьше, которыми пользовался персонал. А в подвале, во избежание соблазнов, — склад с запасом продуктов и маленький погреб для вина.

Мария Чанкальини регулярно получала известия от своих родителей: через каждые три или четыре, самое большее пять месяцев почтальон приятно удивлял ее огромным белым конвертом с ровными черными буквами, написанными тушью, с марками, выцветшими от влажного воздуха багажного трюма, в котором везли через океан мешки с почтой. Но едва началась Вторая мировая война, Мария потеряла связь с семьей, проходили месяцы, и ни одного известия, ни единого. В 1943 году до нее дошла дурная новость: ее семья погибла во время авианалета, написал ей местный священник, сопровождая рассказ соболезнованиями и «аве мэриями», они все забились в подвал своего дома, когда обрушились стены и рухнул фундамент, бомба, словно металлическая игла, прошила черепичную крышу и оглушительно взорвалась внутри, и семейный очаг превратился в эшафот, в общую могилу без плиты и завещаний. Два дня из-под обломков выкапывали обезображенные трупы, участвующие в раскопках люди были потрясены жутким видом раздавленных соседей, нет таких слов, которыми можно было бы описать весь ужас смерти, собравшей в руинах свой урожай.

Мария потеряла сначала мужа, а затем и жившую в Италии семью, так что к 1955 году она, живя вместе с Федерико, Либертад и Эдуардо Ломброзо, стала не только вдовой, но и сиротой, а подлое преступление 17 октября заставило ее стать матерью для своего единственного внука. Именно ей пришлось воспитывать его, хотя она и не была одна, потому что Юрген Беккер остался жить в «Альмасене», постепенно Мария и он стали неразлучной парой, семьей без всяких официальных бумажек и регистраций, ведь у любви свои волшебные законы, ей не нужны зафиксированные бумагой правила и нормы. Когда огонь пожара поглотил «Альмасен», Марии было пятьдесят два года, а немецкому повару — тридцать четыре, у обоих на светлой коже лица остались следы всех несчастий, что случались в их жизнях, у обоих во взглядах — неизвестность и душевная мука, оба улыбались, словно кающиеся грешники, которые, несмотря на все небесные кары, никогда не теряют надежды. Ведь язык кожи и крови аккуратен: у тела есть свой собственный алфавит, для того чтобы рассказать то, о чем умалчивают уста, а глаза не желают снова видеть.

Со временем таверна вернула себе часть былой славы, кропотливые руки Юргена создали новые, полные таинственных вкусов блюда, но в его рецептах всегда можно распознать лучшие алхимические формулы «Поваренной книги южных морей». Хотя на этом этапе существования таверны немецкий повар предпочел изменить меню, и как он, так и Мария, у которой снова появилась страсть к готовке, выбрали неизведанные кулинарные дороги и отказались от изысканных даров моря; они готовили эксклюзивные блюда из красного мяса и мяса диких животных, домашней птицы, зелени и овощей со специями, травами и зернами. До сих пор в Южной Атлантике известен вкуснейший «Цыпленок с травами ада», которого Юрген готовил в духовке с неподражаемым мастерством: сначала он разделывал цыпленка и искусно вымачивал его в шардоне, приправлял подсолнечным маслом, петрушкой, лавровым листом, молотыми семенами зеленого аниса, мадагаскарским перцем и солью сельдерея. В качестве гарнира предлагал маленькие очищенные тыковки, посыпанные кунжутом, которые он отваривал и приправлял укропом, щепоткой шафрана и луком-батуном. От этого блюда был без ума приходской священник из кафедрального собора Мар-дель-Платы брат Бернардо Мендьета, который, чтобы насладиться цыпленком, заказывал столик каждую пятницу вечером, кроме пятницы Страстной недели, когда он служил мессу, при этом облизывая от вынужденного воздержания губы. Брату Бернардо было пятьдесят, и он походил на племенного быка-производителя на заслуженном отдыхе, его натруженное брюхо округло, но твердо оттопыривало каштановое сукно, на голове нечесаные светлые волосы, подстриженные ежиком, такая же борода, все это на фоне его всегда красного и улыбающегося лица. Маленькие и живые глаза лазурного цвета быстро бегали за стеклами очков с золотой оправой. Францисканец любил хорошую еду, вино мальбек из провинции Мендоса в больших оплетенных бутылях и был не дурак поспорить на предмет религии: однажды он сошелся по-крупному с епископом и Женским христианским комитетом по поводу права крещения, которое требовала оставить за собой одна женщина плотоядной репутации, известная в самом изысканном во всем курортном городе борделе как Виолетера, — неведомо от кого она произвела на свет здорового парня. Брат Бернардо в течение трех недель выдерживал напор епископа и ядовитую клевету бывших с ним заодно женщин, прикрывался стеной эклектичных принципов, столь обычных для третьего мира, и в конце концов выиграл сражение, прибегнув к необыкновенной хитрости: он призывал в исповедальню мужей всех женщин, входивших в состав Женского христианского комитета, и угрожал им тем, что расскажет об их приключениях в цветущем межножье Виолетеры прямо посреди, ни много ни мало, проповеди в праздник Тела Христова, если они не выбьют дурь из голов своих благоверных. Но кровь не пролилась, и честь мужей осталась незапятнанной, епископ вдруг уехал в Ватикан, предоставив священнику поступать по совести, и новоиспеченная мать, одетая как монахиня-кармелитка, понесла своего сына крестить, сопровождаемая свидетелями и немногими подругами по священной профессии, в которой, бывало, практиковалась и святая Мария Магдалена.

Брат Бернардо родился в Мар-дель-Плате, окончил семинарию в Ла-Плате и после рукоположения вернулся в курортный город, чтобы служить в его самых скромных кварталах. Со временем удача улыбнулась ему — его перевели с окраин в собор Святого Павла и Сесилии, где он продолжал проповедовать Евангелие столь любимым в народе пастырским боговдохновенным стилем.

К пастору шли мужчины и женщины, претерпевшие лишения от военной власти, терзавшей страну во время диктатуры генерала Хуана Карлоса Онгании.[33] От тирана бежали не только ученые, университетские преподаватели, художники и артисты — сотни обвиненных в религиозном язычестве и развратной морали попадали в сети инквизиторов. Постыдный случай произошел с любимой народом поварихой Флоренсией Гайастеги, больше известной в Мар-дель-Плате как Золотая Басконка, создательницей лучших соусов и ароматных кушаний, какие только помнят в курортном городе. Басконка имела божественный дар: она выросла в приюте «Унсуэ», поскольку ее родители умерли при непонятных обстоятельствах, когда ей не исполнилось еще и четырех лет, и о ее образовании позаботились сестры ордена францисканских миссионеров Марии. Очень скоро Флоренсия открыла для себя огромную кухню величественного дома, где росла вместе с другими тремястами воспитанницами, и ее способности были благословлены сестрой-настоятельницей, позволявшей ей проводить по несколько часов в день среди кастрюль, сковородок и грубых запахов нехитрой гастрономии, которую практиковали поварихи из «Унсуэ». Ее умения превратились в благородное ремесло, и в 1944 году, когда ей исполнилось восемнадцать лет, возраст, в который она должна была покинуть сиротский дом и начать жить своей собственной жизнью, она получила выгодное предложение поработать помощником шеф-повара в «Гранд Отель Ногаро», стоявшем в нескольких метрах от прекрасной Бристольской бухты. Изысканный отель часто посещали состоятельные жители столицы и других уголков страны, так что Басконка быстро заработала себе славу специалиста по вкусовым и консервирующим добавкам, сиропам, подсластителям, маринадам и приправам, бесподобное чутье позволяло ей точно угадывать и предсказывать вкус и аромат будущего блюда. О ее превосходных познаниях осталось немного сведений, поскольку распущенное варварство режима генерала Онгании в полной мере сказалось и на ее судьбе — ей пришлось бежать из города в неизвестном направлении. Разве ее излюбленного блюда «Кальмары в белом вине с травами и имбирем» не достаточно, чтобы причислить ее к числу самых искусных поваров прошлого столетия? Очищенные кальмары, сливки, бокал белого вина, маленькие веточки сельдерея, порезанный и тушенный в масле лук, индийский шафран, веточки тимьяна и карри асам. Блюдо до сих пор готовят в некоторых портовых закусочных Мар-дель-Платы, хотя далеко не многие знатоки от гастрономии помнят сейчас об этом виртуозном сокровище кулинарного искусства. Летом 1945 года Басконка познакомилась с Эрнесто Геварой де ла Серной, который поселился в отеле со своими родителями и братьями, чтобы провести здесь летние каникулы. Флоренсия вся светилась, словно лампада, она была изящна, чрезвычайно привлекательна — черные вьющиеся волосы, большие глаза; ее искусный салат из мидий с грибами, а также грибы из приморской сьерры покорили будущего Че Гевару, который без всякой раскачки пленился прелестями девушки. Он пригласил ее в кино, потом прогуляться по Рамбле и побережью, они подружились, и вместе, взявшись за руки и громко смеясь, приняли участие в демонстрации, организованной студентами против кандидатуры генерала Перона на пост президента страны. Они смешались с членами Студенческой федерации, которые дрались с конной полицией, и, уворачиваясь от лошадей, бросились в море и только к ночи, мокрые и счастливые, вернулись в отель. Когда каникулы у Эрнесто закончились, он уехал, и никто не знает, встречался ли он потом когда-либо с Флоренсией, однако известно, что они долго переписывались. Письма и открытки, которые время от времени он писал, приходили в отель с разных концов Америки, пока на Кубе не победила революция и фигура Че не завоевала сердца людей, а имя не превратилось в непобедимую, не знающую границ легенду. Но когда в 1966 году к власти пришли военные, стало ясно, что злейшими врагами диктатуры являются коммунисты. Басконка пострадала от преследований и доносов, какой-то любитель совать нос в чужие дела выкрал у нее несколько писем Че и отнес в полицию, ее без всякого ордера арестовали, продержали несколько месяцев за решеткой в комиссариате центрального района города. Ее освободили незадолго до рождества 1967 года, сестры-миссионерки добились освобождения своей старой воспитанницы, но от Флоренсии остались лишь кожа да кости. Коротко, почти под ноль остриженные волосы, потухшие от издевательств глаза, дрожащие руки, потрескавшиеся губы. Она уехала из Мар-дель-Платы в Буэнос-Айрес, кто-то говорит, что она уехала и из страны, однако несомненно то, что следы ее раз и навсегда потерялись.

В этой ужасной охоте на ведьм голос священника, гремевший с кафедры, был словно река обнадеживающих обещаний, эхо его простых слов облегчало страдания обездоленным и тем, кто требовал справедливости. Но упоминание его имени раздражало церковные власти и бесило католических консерваторов, которые называли его затесавшимся в ряды Церкви коммунистом, так что брат Бернардо продержался на своем посту приходского священника лишь до тех пор, пока его окончательно не затравили жуткими доносами. В 1968 году, чтобы потрафить военным властям, папский нунций добился того, чтобы брата Бернардо перевели капелланом в тюрьму на Огненной Земле. Холодные ветра, терзавшие море на краю земли, насквозь проморозили тело священника, и он умер зимой 1971 года. Заключенные, многие из которых были политическими, попросили разрешения проститься с ним и отслужить прощальную мессу. Однако им не разрешили, и священник был похоронен на кладбище города Ушуая после краткой службы: у власти был уже другой диктатор — генерал Алехандро Агустин Лануссе,[34] но такие священники, как брат Бернардо, никогда не пользовались хорошей репутацией.

Вечером 12 сентября 1973 года под лучами зимнего сонного солнца, садящегося на западе в горы, Мария Чанкальини и Юрген Беккер ехали на своем автомобиле по прибрежной дороге в сторону Мирамара. Это была спокойная и приятная поездка, в нескольких метрах от дороги начинался захватывающий воображение морской пейзаж, сосны и эвкалипты по краю дороги. И вдруг — на крутом повороте, сзади, на полном ходу в них врезается грузовик с цистерной, немецкий повар отчаянно, но бесполезно и безнадежно дернул руль, надавил всем телом на педаль тормоза, однако асфальтовая дорога резко оборвалась — и впереди открылась пропасть в тридцать метров глубиной. Падение с такой высоты закончилось трагедией.

Автомобиль превратился в груду металлолома, внутри которой, чудовищно сжатые последним в их жизни несчастьем, Мария и Юрген застыли в объятиях, как если бы они знали, что больше им никогда не суждено разлучиться.

Эдуардо Ломброзо незадолго до того, как вместе с Юргеном Беккером погибла его бабушка, исполнилось двадцать два года. Что-то произошло с его кровью или генетической памятью, ведь везде и всегда семейная традиция передается от родителей к детям — каково бревно, такова и щепа, королю наследует принц, вот так и создаются династии, выковывается порода, укрепляется род, это и есть те невидимые и загадочные узы, которые связывают мужчину и женщину с их потомками, некий поток тайных знаков, сродни не понятным никому, но тем не менее существующим иероглифам, метящий судьбу медленным огнем. «Поваренная книга южных морей», чудесный шедевр братьев Лучано и Людовико Калиостро, переходила из рук в руки и питала тайную страсть нескольких поколений, посвятивших себя благородному искусству кулинарии. К 1970 году «Альмасен Буэнос-Айрес» со своей таверной, в которой готовили блюда неповторимых вкусов и ароматов, стал местом, прочно связанным с живой историей Мар-дель-Платы; течение времени обогатило легенду этого дома, соседи и знавшие это место туристы рассказывали в полный голос или же шепотом, что даже пожар, учиненный неизвестными убийцами, не смог уничтожить ресторан. Вот таким образом и пишется история: воспоминаниями людей, газетными заметками, которые кто-то вырезал и сохранил, повторяющимися не слишком достоверными байками.

Эдуардо Ломброзо ничего не перенял из столь богатой традиции. Его никогда не интересовала кухня, а еще меньше ремесло предков, быть может, он просто не понимал восхищения кулинарными рецептами, которые боготворили самые верные посетители семейной таверны, и поэтому Эдуардо с безразличием пробовал кушанья, которые готовили его бабушка и Юрген. У него не возникало желания разбираться в чарах душистых трав, в волшебной силе специй, в магии соусов и приправ, он никогда не прочел и двух страниц из «Поваренной книги южных морей».

Единственное, что в один прекрасный день заинтересовало обиженного судьбой Эдуардо Ломброзо, была красивая и спокойная, словно анемона, женщина по имени Марина Ферри, которая работала в таверне официанткой.

Есть немногочисленные точные данные о жизни Марины Ферри, зафиксированные в докладе офицера полиции Лусарди, однако нет ни единого намека на другие источники, обычно более достоверные, такие как слова соседей, свидетельства родственников, рассказы друзей мужа. Беатрис Мендьета нашла изглоданный скелет Марины рядом с телом ее маленького сына Цезаря Ломброзо 5 февраля 1979 года.

Марина Ферри начала работать в ресторане в октябре 1972 года. Мария Чанкальини взяла ее на испытательный срок в несколько дней, Марина сразу же понравилась ей своей спокойной манерой общения с клиентами, неизменной улыбкой на лице, внимательными глазами небесного цвета, горящими, словно раскаленные угли; отвечая на самые необычные вопросы посетителей, она подбирала точные слова, легко запоминала позиции меню и в каждом блюде могла отличить один вкус от другого. И хотя Марина никогда не чувствовала искушения заняться поварским ремеслом, она не сомневаясь предлагала новые рецепты или какие-либо изменения в известных. Именно так в ее воображении родился замечательный рецепт, который Юрген превратил в эксклюзивное блюдо ресторана — «Кролик в коньяке со средиземноморскими травами», настоящее упоение вкусом, которое привиделось Марине во сне, когда она впервые осталась на ночь в «Альмасене» по вине бури, неожиданно разыгравшейся в Мар-дель-Плате и терзавшей город градом и ураганным ветром. Она рассказала свой сон за завтраком, и Юрген прямо тут же, пока она говорила, встал и начал смешивать ингредиенты: крольчатина, чуть-чуть яблочного уксуса, щепотка острого перца с измельченным шалфеем, потом он смазал кастрюлю маслом и подрумянил мясо, после добавил колечки лука, немного молока и капельку розмарина, горошки перца и французский эстрагон. Эдуардо был равнодушен к кухне и мало времени проводил в таверне, здесь его ничто не держало, он всегда находил предлог, чтобы уйти из «Альмасена», и возвращался только к ночи. Его не смягчали сетования бабуши, упреки Юргена тоже не пронимали. Марина пробудила в нем неожиданную и всеподавляющую страсть; женщина отбивалась от него несколько месяцев, потому что какой-то тайный голос шептал ей, что эта любовь ничем хорошим не закончится. Однако в конце концов она уступила, веление сердце оказалось сильнее, чем опасения бдительного ума, и когда она отдалась нежным порывам своих чувств, когда почувствовала, что волшебный огонь ожег ее кожу, она поняла, что проиграла сражение своей разгоряченной желанием крови.

Но вдруг на их жизненном пути возник айсберг: не прошло и двух недель с момента помолвки Марины и Эдуардо, как Мария и Юрген погибли в аварии.

Новое несчастье, которое свалилось как снег на голову, больно ударило по Эдуардо Ломброзо. Марина пыталась утешить его, переехала к нему в «Альмасен», взвалила на себя заботу о ресторане, наняла повара и двух помощников, занялась покупками и банковскими делами, поставщиками, персоналом, коммерческой деятельностью и выработкой генерального направления развития предприятия. Поначалу Эдуардо радовался обществу Марины, ведь он был сильно в нее влюблен, но не раз самые тайные страхи без всякого предупреждения отравляют нам кровь, и мы сбиваемся с пути: то, что должно было быть ясным и понятным, становится мутным. Все чаще Эдуардо стал запираться в своей комнате, начал пить и ругаться по всякому пустяку, ссоры заканчивались слезами и взаимными упреками, но под утро и Марина, и он чувствовали, что их тела, так и не дождавшись перемирия, ищут друг друга; соединившись, они валятся на ту же самую кровать, в те же самые простыни, и только шум персонала будил их, и тогда они понимали, что пришла пора покидать рай.

Марина Ферри забеременела в октябре 1977 года. Когда она уловила первые признаки беременности, она почувствовала, как что-то дрожит в ее животе, а страна в тот момент была дикими джунглями под властью озверевших хищников, запах крови и насилия чувствовался в вязком воздухе ночей, улицы стали тюрьмами без решеток, застенками без замков, подземельем без крепких стен.

И посреди народных страданий собственное тело Марии предупреждало ее — спазмами и покалыванием: не лучшее сейчас время, чтобы приносить в этот мир сына.

После трагической гибели Марии Чанкальини и Юргена Беккера Марине Ферри, занявшейся делами таверны, пришлось изменить меню, потому что некому было повторить волшебные рецепты немецкого повара. Оказалось, что нужно искать новые гастрономические сочетания, потому что новому повару подобало проявить свой собственный стиль. Наступило время кулинарного кризиса. Самые преданные клиенты, охваченные неожиданной ностальгией, спрашивали про старые блюда, по их губам и взглядам было заметно, что они тоскуют по старым кушаньям, основой которых были красное мясо и мясо дичи, нежной домашней птицы, восхитительная зелень и овощи со специями, травы и зерна. Марина поступала в соответствии с древней заповедью, которую диктовала ей собственная кровь, — именно поэтому в таверне укоренились итальянские ароматы и вкусы: неожиданно появлялись соблазнительные запахи, такие как, например, запах, исходящий от Taglietelle verdi, приправленной соусом из сока шпината, золотистого ломбардийского риса, знаменитых Timpano di maccheroni, приготовленных с маленькими кусочками куриной печени и трюфелями, посыпанными кунжутом, и популярной лапши с венгерским перцем и гарам-масалой. Кое-что остается неизвестным: кто был тот повар, который составлял меню, откуда он взялся и куда потом подевался, когда перестал работать в таверне.

Но хотя «Альмасену» и удалось преодолеть трудности и остаться верным выбранному пути, но даже традиционная популярность, которая всегда отличала его, медленно улетучивалась; жизнь подставила Эдуардо ножку, и ему не удалось ни подняться, ни воспрянуть духом. Вдобавок он стал напиваться в хлам, день за днем он, измотанный пьянкой, падал под утро и даже не спал столько, сколько нужно для восстановления сил. В полдень он снова становился пленником все того же ядовитого помутнения рассудка, желудок к этому времени уже принимал в себя порядочное количество алкоголя, взгляд пропадал в каком-то далеком мире, а воспоминания с неуемным аппетитом червей тихо истачивали его душу. Эдуардо смешивал изысканные вина с задиристыми приторными сиропами, крепкие ликеры со взрывными соками, зажигательные коктейли с прочей выпивкой, доводившей его разум до бредового состояния.

Марина, предчувствуя беду, оберегала свой большой живот, она подозревала, что сын ее появится в этом мире с плохими предзнаменованиями, к тому же ей приходилось одной управляться с рестораном, ведь Эдуардо даже в те несколько часов, что находился с ней, ни на что не был годен, даже если он и не надирался в стельку со своими собутыльниками. Бедняга походил на человека, на которого напустили какую-то порчу: постепенно он превращался в грустную тряпичную куклу, набитую рисовыми зернышками, летевшую в пропасть, от которой его уже ничто не могло спасти.

Утром 13 мая 1978 года Эдуардо Ломброзо и два его приятеля были изрешечены пулями полицейских. Известие это по-разному изложено журналистами, свидетелями происшествия и в полицейском докладе комиссариата. Правда — она одна, но, чтобы донести ее до народа, существует огромная масса посредников, невозможно знать наверняка, как на самом деле выглядят факты, если они намеренно искажаются.

Эдуардо пил всю ночь в доме своих друзей, гулянка длилась несколько часов, и разнообразия ради они играли в карты, ели пироги и асадо. После десяти утра им захотелось добавить, они вышли купить вина, осеннее солнце взошло уже высоко, но жажда гнала их вперед. Втроем они, беспрерывно смеясь, сели в «Рено-6» небесно-голубого цвета и вполне себе на ходу, но ужасно выглядящего: железо было поедено ржавчиной, несколько вмятин по бокам и на багажнике, оба бампера подвязаны проволокой. Они рванули с места, на большой скорости вывернули на улицу. Поехали по авениде Марио-Браво на юго-восток, хотя должны были ехать на север, но в их головах так шумело, что компас их пяти чувств напрочь сбился. Выскочили на авениду Перальта-Рамос, словно их туда вытолкнул торнадо, и вдруг прямо перед ними — огромная похоронная процессия: около двадцати патрульных машин, кроме того, несколько фургонов армейского пехотного корпуса, с десяток мотоциклов и кавалерийская гвардия — в общей сложности около полутора сотен полицейских сопровождали бренные останки комиссара Фабио Мустера, убитого четырьмя выстрелами в спину и шею во время беспорядочной перестрелки, в которой была похоронена слава лучшего борделя в Ла-Перле. Мустер был убийцей и садистом, мучившим заключенных, по ночам он организовывал грабительские налеты на дома и квартиры узников военной диктатуры. Но в это утро, утро его собственных похорон с гимнами и венками, комиссар превратился в героя, погибшего при исполнении своего долга, — разве не так пишутся биографии наймитов власти? Преступники становятся мучениками, похитители людей выглядят словно смиренные монахи, а кровопийцы рядятся в одежды вегетарианцев. «Рено-6» небесно-голубого цвета не затормозил, его пассажиры даже не увидели шествующей в сторону южного кладбища похоронной процессии, и автомобиль, словно таран, врезался в середину катафалка, который вез укрытый знаменем гроб с телом комиссара. Посыпались стекла, полетели железки, гроб с грохотом свалился на землю, крышка отскочила, знамя растянулось по асфальту, а тело Мустера в парадном мундире покатилось к обочине и застыло, оказавшись лицом в грязной луже. Но на этом глумления, от которых ждать ничего хорошего не приходилось, не закончились: после столкновения «Рено-6» изменил траекторию движения, налетел на два мотоцикла почетного эскорта, врезался в лошадь, с грохотом перевернулся и, весь помятый, завертелся, словно юла, посреди дороги. Скорбный кортеж резко остановился. Скрежет металла и звон стекол смешались с криками полицейских, с лошадиным ржанием и предсмертными стонами троих друзей, зажатых искореженными железками автомобиля. Из полицейских машин высыпали люди с пистолетами и автоматами, в одно мгновение они окружили перевернутый автомобиль и начали палить в упор. Никто не считал количества выстрелов, но, видимо, их были сотни, потому что все три тела были порядком обезображены пулями.

На следующий день газеты и радио рассказали свою версию произошедшего, свидетели только пересказывали своими словами официальное сообщение: ужасная смерть троих пьяных до чертиков бедняг превратилась в разгром мощной банды террористов, некоторые заголовки гласили: «Уничтожено трое опасных членов Народной революционной армии».

Дикая смерть Эдуардо Ломброзо превратилась в живую опухоль в памяти Марины Ферри, которой пришлось остаться наедине с вихрем своих кошмаров, со спазмами и покалываниями в животе.

После смерти Эдуардо Ломброзо полиция прикрыла «Альмасен», весь персонал таверны был арестован в связи с причастностью к делу. В конце концов всех отпустили, хотя, выйдя на свободу, несчастные повара и служащие осознали, что они безработные, и каждый из них оказался предоставленным самому себе. Марина выдержала допросы и оскорбления; даже ее беременность не умерила прыти тюремщиков, они продержали ее в вонючей камере полицейской дознавательной бригады города Мар-дель-Платы. Но мучения прекратились 15 июля 1978 года, когда Марину срочно увезли на «скорой» в родильный дом: она почувствовала болезненные уколы в животе и заметила испугавшее ее вагинальное кровотечение.

В тот же день она родила Цезаря Ломброзо.

Марина Ферри покинула роддом и вернулась со своим сыном в «Альмасен», полиция прекратила бесстыдное преследование и оставила ее в покое. Несколько недель она провела дома взаперти, дрожа от страха и опасений, и только с приходом весны она вместе с маленьким Цезарем вышла на улицу. Она, пользуясь сутолокой дня, терялась среди людей, делала какие-то покупки, иногда скромно обедала в каком-нибудь ресторанчике, набитом туристами. Она почти не разговаривала с соседями, страх запечатывал рты тем, кто смотрел на нее с подозрением, за ее спиной шушукались и недоумевали — посеянный военной диктатурой страх приводил к мерзкой изоляции: люди в конце концов переставали доверять друг другу.

Ресторан оставался закрытым, потому что у Марины уже не хватало сил управлять им. В то время окна первого этажа открывались на недолгое время в полдень, чтобы внутрь попали свежий воздух и солнечный свет. По воскресеньям, с пунктуальностью пономаря, в «Альмасен» приходила уборщица; это были несколько часов простой и тихой работы на первом и втором этажах. Время от времени слышался голос матери, смех или плач ребенка, гул телевизора, музыка по радио, шум гуляющего по чердаку ветра.

И уже нет проверенных данных о том, что происходило в «Альмасене» до 5 февраля 1979 года — дня, в который Беатрис Мендьета нашла скелет Марины Ферри рядом с живым телом маленького Цезаря Ломброзо.

Беттина Ферри и Рафаэль Гарофало вновь открыли таверну «Альмасен Буэнос-Айрес» для посетителей вечером 21 сентября 1982 года. После многочисленных сомнений и понятной растерянности дядя и тетя Цезаря Ломброзо решили сохранить прежнее название ресторана, потому что убедились: люди легко вспоминают его, хотя они также понимали, что с этим именем связаны как времена светлые, так и эпохи черных ядовитых туч, однако хорошо известно, что нет такой человеческой истории, в которой не соседствовали бы печали и радости.

Рафаэль, булочник в своем родном селении, был преданным поклонником высокой гастрономии, так что он страстно загорелся идеей возрождения таверны и нанял первоклассного аргентинского повара, чтобы гармонично сочетать вкусы, ароматы и обычаи. В том же самом столовом зале начали мирно уживаться сочные аргентинские блюда из мяса, золотистое Risotto della Lombardia, креольское жаркое с кусочками курицы, луком, перцем, шинкованной капустой, петрушкой и лавровым листом, а еще маринады из степных куропаток или популярное Saltimbocca alla Romana, приготавливаемое из охлажденной телятины и ветчины, сдобренных листьями шалфея. А Беттина? Она взвалила на себя финансовую сторону, отношения с поставщиками, но вскоре вынуждена была нанять управляющую делами таверны, потому что ее администраторские способности оставляли желать лучшего и под ее руководством предприятие грозило превратиться в руины. Тогда она предпочла заниматься связями с общественностью, украшением зала, заменой посуды и столовых приборов. Также она приняла на себя важную обязанность — воспитание Цезаря Ломброзо.

Впервые за семьдесят лет меню ресторана составлялось без всякого намека на превосходную «Поваренную книгу южных морей». Абсолютно без всякого. Ни единого блюда. И хотя книга о волшебном вкусе, написанная близнецами Калиостро, осталась целой и невредимой, несмотря на все перипетии судьбы, — она до сих пор лежала в той же самой стальной коробочке, где ее хранили Мария Чанкальини и Юрген Беккер до и после жуткого пожара, — ни Беттина, ни ее супруг не проявляли никакого интереса к чудесному фолианту. Возможно, их смутил испанский язык, на котором писали Лучано и Людовико, ведь супружеская пара едва говорила по-испански, а читали и писали они еще хуже того. Или, быть может, это было таинственным перстом судьбы: «Поваренная книга…» лежала в том же самом ящике комода в главной комнате «Альмасена» до 25 января 1989 года — в этот день ее нашел Цезарь Ломброзо и уже никогда с ней не расставался.

Жарким летним днем 25 января 1989 года Цезарь Ломброзо находился в «Альмасене», Беттина же в это время уже не первый час посвящала себя парикмахерской, маникюрше, чистке кожи, массажу и новомодным методикам наведения красоты, а Рафаэль делал покупки на рынке, в винотеке и лавке, торгующей специями и приправами.

В тишине «Альмасена» слышались лишь звуки, производимые работавшими на огромной кухне поваром и его двумя помощниками. Они готовили кушанья на сегодняшний вечер, смешивали приправы, соусы, мариновали с душистыми травами мясо птицы и дичи, панировали эскалопы и рыбу, резали и крошили зелень, варили супы и бульоны, глазировали десерты — времени для скуки не было. Цезарь уже почти целый час читал у себя в комнате — его очаровала сумрачная размеренность повествования «Убийства на улице Морг» Эдгара Алана По, — затем он спустился поиграть в зале ресторана и вскоре, заскучав, поднялся по служебной лестнице, которая ему нравилась больше других, и, напевая какую-то песенку, бесцельно пошел по коридору второго этажа, пока не остановился около главной комнаты.

Дверь в нее была полуоткрыта, и, повернув голову, Цезарь увидел нечто такое, что, словно язык колокола, ударило его по голове: Цезарь вдруг замер, прекратив пение, неожиданный укол в груди перехватил дыхание. Он задрожал, но тут же сумел успокоить себя.

И успокоившись, Цезарь увидел, что через полуоткрытое окно в комнату проникает слабый, пронзающий полумрак лучик света, легкий ветерок, качая занавески, прорисовывал мятущиеся тени, эти безликие силуэты, немые призраки, что танцуют без музыки, очертания, которые он порой замечал в спальне, но которые ему почему-то не удавалось отчетливо разглядеть. Цезарь сделал два шага, три, четыре и вошел, медленно, как если бы ноги его отяжелели, двинулся дальше, повернул в сторону комода. Он остановился и заинтересованным взглядом посмотрел на кровать и увидел пылевую дорожку в луче белого света, падающего на подушечку. Цезарь замер на какое-то время, в его голове замелькало множество беспорядочных воспоминаний, лишивших его возможности двигаться. Он сбросил странные чары, протянул руку, стал с невозмутимостью часового мастера один за другим выдвигать ящики комода; вот так в одном из них под красным шелковым платком он и нашел черную стальную коробочку с золотым гербом немецкого морского флота на крышке. Вспышка в смятенном мозгу с несомненной ясностью явила ему: внутри спрятан какой-то волшебный предмет, который ждал его.

Читать Цезарь Ломброзо научился очень рано, и читал он с какой-то ненасытностью иезуита. Ему еще не исполнилось и семи лет, а он уже пожирал приключенческие романы, детективы и рассказы ужасов, которые у других детей, да и у взрослых, вызывали отвращение. Возможно, он искал в тех книгах убежище, нужное ему, чтобы спрятаться от страха, закодированного в его собственных потаенных воспоминаниях, по неведомой причине Цезарь предчувствовал, что важнейшие эпизоды его жизни скрыты какой-то плотной завесой. Разве может что-то вызывать большее беспокойство, чем осознание того факта, что мы не знаем самих себя?

Никто не рассказал маленькому Цезарю Ломброзо, кем он был, каково его происхождение, каковы пути, которыми судьба привела его туда, где он находился сейчас. Когда дядя и тетя говорили с ним об этом, а это случалось всякий раз, как мальчик наседал на них, проявляя свое ненасытное любопытство, Беттина и Рафаэль просто отвечали ему, что они ничего не знают о его прошлом, что однажды они все бросили в Италии, чтобы заняться его воспитанием, и с тех пор нет для них ничего более важного в этом мире, чем его счастье.

Вот так вот у бедного сироты и выстроились воспоминания: лоскутами из ничего, разрозненными обрывками головоломки, не имеющей ни дат, ни территории, ни героев, какими-то беспорядочно и бессмысленно перемешанными кусочками, чистыми фантазиями и пустыми рассуждениями.

Поэтому в тот день, когда Цезарь Ломброзо нашел «Поваренную книгу южных морей» и перелистал ее страницы, он вдруг понял, что именно здесь кроются первые следы его предков. И со всей радостью в сердце почувствовал: наконец-то ему удается вырвать из забвения что-то относящееся к его личному и родному миру. А на остальное у него еще будет время.

Чудесная алхимия «Поваренной книги…» поразила Цезаря. Он часами не отводил глаз от страниц, полных шифров и взаимосвязей, постепенно ему удалось, проявив восхитительную проницательность, расшифровать рецепты. Спроси его — и он наизусть громко и кратко отчеканил бы каждый кулинарный рецепт, все ингредиенты, рассказал бы про цвет специй и оттенки соусов, про сладкие и соленые составляющие каждого блюда, через несколько месяцев он пользовался эзотерическим языком гастрономии, словно какой-нибудь академик. Ничего от него не ускользало — ни названия утвари и кухонной техники, которыми пользовался хороший повар, ни точные меры, ни соразмерные веса, ни компоненты, необходимые для того, чтобы в кузнице вкусов и ароматов появлялись великолепные творения высокой кулинарии. Цезарь возвращался из колледжа, быстро делал уроки и тут же облачался в свою поварскую одежду: тапочки, штаны, рубашку без ворота и длинный белый фартук. Дядя и тетя восхищались непроходящей страстью племянника, они склонили его к тому, чтобы он совершенствовал свое ремесло, записали в поварскую школу, куда Цезарь ходил недолго — несколько месяцев, — потому что предпочел идти своей собственной дорогой, практикуясь в ресторане.

В 1982 году Аргентина позорно проиграла Великобритании войну за Мальвинские острова. Маниакальное самозабвение тогдашнего диктатора привело к тому, что бахвал-генерал устроил мессианскую трагедию, которая началась 2 апреля и закончилась через два месяца, когда Галтьери[35] отрекся от престола, захлебнувшись желчью своего поверженного тщеславия, и военный режим был четвертован.

Цезарь Ломброзо рос, все свои пять чувств отдав кухне, — там ему нравилось находиться, там он чувствовал себя свободно, остальной город и мир казались ему странной и одновременно чарующей сценой, ему нравилось гулять одному по прибрежному бульвару, прилечь ненадолго на песке возле берега, баюкать себя шумом ветра, гулявшим по побережью. Он смотрел на горизонт, думал о далеких землях, откуда приехали его дядя и тетя, дремал, и кто знает, какие неизведанные миры он видел во сне.

Когда 15 июля 1995 года Цезарю исполнилось семнадцать лет, он уже стал исключительным поваром. Очаровывал он не только своим кулинарным талантом, но и своей привлекательной внешностью: высокий и худой, лицо и тело гармоничны, длинные вьющиеся каштановые волосы, черные, словно угли, живые глаза, ловкие руки с длинными пальцами двигались, словно крылья колибри, говорил Цезарь мало, размеренно и улыбался, не меняя чувственной формы губ. Его замкнутый характер сразу же располагал к себе, однако что-то в минеральном блеске его глаз заставляло чувствовать, что его душу питает опасный огонь.

В том возрасте, когда другие подростки начинают познавать лихорадящее тело буйство крови, когда кожа краснеет от вихря беспорядочных эмоций, когда дыхание распаляет грудь и губы, Цезарь радостно влюбился в написанные двоюродными братьями его прабабушки заклинания. Это сильное единение с предками восхищало его больше, чем что бы то ни было на свете: он знал, что существует мудрость, сокрытая в словах, рисунках, графиках необыкновенной «Поваренной книги южных морей». «Разве эти страницы не были написаны рукой, принадлежавшей кому-то из моей собственной семьи?» — думал Цезарь, и он ничуть не ошибался. Потому что совсем не сложно понять, что именно так поступает время, соединяя самое отдаленное прошлое с настоящим; порой достаточно единственной книги, чтобы показать: вечность заключена в древних знаках и тысячелетних рецептах, которые очень немногие могут истолковать верно, вот так сведены воедино все вопросы и все ответы, большие тайны, которые раскрываются лунатикам, головоломки, которые ждут не дождутся непобедимого чародея, Евангелие, которое настойчиво требует и призывает голос, способный без искажения донести смысл чудотворного Слова Господня.

Вот что сделала «Поваренная книга…»: благодаря ей Цезарь открыл, что поварское ремесло дает для ублажения чувств много больше, нежели изысканные удовольствия, как в свое время это представляли себе Лучано и Людовико Калиостро, молодой повар также понял, что нескончаемого очарования вкусами и ароматами достаточно, чтобы достичь самой совершенной формы счастья.

И ни за что на свете он не собирался упускать эту возможность.

Цезарь Ломброзо вырос, окруженный магией вкусов и ароматов, которые полнили ресторан «Альмасена», он жил очарованный гастрономической литургией, которую он вычитывал из «Поваренной книги южных морей». Часами он сидел, околдованный аппетитными иероглифами, которые только он мог истолковать и превратить в неповторимые блюда, как, например, аристократический «Узел из креветок и спаржи», который он в чистом виде выделил после плавания по страницам, каковые Лучано посвятил дарам моря, он его готовил из поджаренных до хрустящей корочки креветок, маленьких кусочков копченой свинины из Тандиля, зеленой спаржи, соевого соуса, лука-батуна, порезанного кубиками картофеля, измельченного кориандра и шнит-лука, черного молотого перца и самой малости острого перца. Это изысканное кушанье Цезарь рекомендовал подавать с вином из бархатистой лозы — с таким, как шираз из долины Родано.

Упорные кулинарные старания сироты были кисло-сладким бальзамом для Рафаэля Гарофало, он неоднократно страдал от суровой сдержанности, которую проявлял по отношению к нему и работникам ресторана его племянник. В самом деле, далеко не просто было разговаривать с Цезарем, все старались завоевать его доверие, но результаты были весьма плачевны. Со временем Рафаэль смирился с очевидным: была какая-то неизвестная причина, отдалявшая их друг от друга, по одной стороне шел дядя, а по другой — племянник, порой Рафаэль даже чувствовал, как черные глаза сироты пугают его, и он боялся предположить почему, но страшный взгляд, рождавшийся в детских глазницах, шел словно из мрачной пропасти. Происходило ли между ними на самом деле что-то серьезное? Или, быть может, Рафаэль был пленником обычной ревности и беспричинной зависти, которые терзали его?

Беттина Ферри, наоборот, была очарована загадочной аурой своего племянника, с того самого дня, когда она отправилась в Детский приют, она со страстной преданностью защищала его, возможно, Беттина видела в нем сына, которого сама она не могла иметь, она шагу не давала ему ступить, чтобы не приласкать его, словно какой-то бесценный талисман. В ту пору Цезарю было немногим более трех лет, ему с большим трудом удавалось привыкать к «Альмасену» и своим новым опекунам, поначалу он смотрел на них с мрачным недоверием корморана, он почти не разговаривал с ними, к тому же по ночам его посещали странные кошмары, которые Беттина унимала, лаская племянника и нашептывая ему на ухо колыбельные на итальянском языке. Но Цезарь рос и все меньше страдал от подозрений и суеверий, которые терзали его, мало-помалу у него появились свои собственные тайны, посреди засушливой пустыни своей короткой жизни он нашел реку спокойствия. Неожиданно его оставили в покое дурные сны, хотя редко он засыпал без того, чтобы тетя ласково не нашептывала ему колыбельную. Этот ритуал, когда его кожи касались теплые руки, стал для Цезаря любимым, он служил утешением всех его страхов, возникающих в памяти, запертой и охраняемой каким-то безликим и безымянным цербером.

Бедняга Рафаэль Гарофало так никогда и не добился того, чтобы Цезарь сердечно относился к нему; без сомнения, кощунственная война, в которой по обе стороны баррикад святые и бесы, столкнула их в молчаливом, но неминуемом противостоянии. Стоит обратить внимание на то, что спокойный булочник отчаялся даже заслужить расположение маленького сироты, но как дядя, так и племянник прежде выкопали траншеи, а уже потом выбросили белые флаги перемирия.

Не отдавая себе отчета, не осознавая того, Рафаэль и Цезарь возненавидели друг друга по одной и той же причине — из-за любви к Беттине.

Пабло Марцолло, повар, которого нанял Рафаэль Гарофало на должность шеф-повара «Альмасена», родился в сороковые годы в Байа-Бланка, его семья перебралась в Мар-дель-Плату незадолго до того, как он пошел в школу. Марцолло вырос в районе Ла-Перла, где его отец купил скромный домик, там же он очень быстро почувствовал в себе призвание к кулинарии. В пятнадцать лет он уже работал помощником повара на кухне «Королевского отеля», просторного и изящного здания, возведенного в начале XX века на холме Санта Сесилия, рядышком с пляжами Пунта-Иглесья и Ла-Перла. В отеле молодой ученик от гастрономии превратился в виртуоза кухни, но слава, которую Пабло зарабатывал как мастер своего дела, испарялась по вине его строптивого и ревнивого характера, неприветливого стиля общения и своего похожего на кратер вулкана рта, безостановочно извергающего грубости и хамство. На одном месте он долго не задерживался и постепенно привык переходить, словно легионер, с одной кухни на другую. Жаль, потому что ему приписывают несколько гениальных кушаний, которые потом, отточенные модой и самыми разнообразными стилями, пополнили собой справочник лучшей аргентинской гастрономии. На его рецепты не ссылались именитые повара современности — те, которые, слегка изменяя, заимствовали их, поступали они некрасиво, даже не вспоминая автора вкуснейшего кушанья: так было в случае с восхитительной формулой, используемой Пабло для ныне знаменитых «Золотистых отблесков из креветок и мидий», которые он готовил с только ему известными количествами просеянной муки, оливкового масла, творога, резаного лука-шалота, острого пармезанского сыра; такая масса становилась необыкновенной, когда в нее добавляли соус из мидий, белое вино, порезанный лук из Фигераса и очищенные сырые креветки. И как же стали известными «Золотистые отблески» Пабло Марцолло? Благодаря неожиданной наглости популярной певицы и актрисы Моны Касандры, женщины с пышным телом и тайными достоинствами, которая несколько сезонов с успехом выступала в лучших эстрадных театрах Мар-дель-Платы. Мона Касандра была естественно бесстыдна и пьянила мужчин своим талантом, который использовала на телевидении и в театре, фотографии ее обнаженного тела появлялись в самых известных журналах, а ее огромные, словно луны цвета алебастра, мясистые груди и ягодицы являлись мужчинам страны в их самых непристойных фантазиях. Ее без всякой меры любили, ругали или завидовали ей, Мона Касандра обладала двумя феноменальными качествами, которые с годами вывели ее на вершину аргентинской сцены: она была такой же наглой, как и безнравственной. Это она придумала порнографическую телевизионную передачу, в которой раскрывала эскатологические подробности частной жизни самых известных людей, включая политиков и членов правительства, предпринимателей и чиновников, также ей удалось сыграть в одном телесериале, снимавшемся в Мексике и Майами, главную роль — монахини, влюбленной в приговоренного к смерти заключенного. Кроме того, она вела эротическую колонку в самой читаемой в стране бульварной газетенке, провела развлекательную программу вопросов и ответов о сексе, которая, как поговаривают, была как гром среди ясного неба, потому что при военной диктатуре бросила вызов хилой церковной морали. На что только не вдохновлялась «монументальная Мона», как ее называли почитатели! Летом 1975 года Мона Касандра выступала со своим спектаклем в вожделенном театре «Королевского отеля», все вечера зал был набит битком, как никакой другой зал в Мар-дель-Плате; в спектакле был один ударный эпизод, когда она выходила на сцену, а из одежды на ней — только два огромных пера, развевающихся словно опахало. И вот так, стоя посреди сцены во весь рост перед загипнотизированной публикой, она выдавала двадцатиминутный монолог весьма фривольного содержания, который кончался взрывами хохота и громом аплодисментов. Но в один из вечеров блудливое тело Моны Касандры загорелось огнем — сильное летнее солнце подловило Мону на нудистском пляже, на который она частенько захаживала, ее обильные сиськи закраснелись, словно мякоть арбуза, щеки запылали от солнечного ожога, и чтобы оправдать ярко-красный цвет своего тела, Мона поведала развратную эпопею: днем, охваченная страстью, она закрылась в спальне со своим новым любовником, вместе они съели завтрак, который оказался более распаляющим желания, чем она ожидала, — после того как они отведали «Золотистых отблесков из креветок и мидий», они пали жертвой ничем не сдерживаемой страсти, которой предавались по крайней мере семь испепеляющих часов кряду. Эта дикость желания, вызванного едой, и сожгло ее кожу. От ее признания публика зашлась в восторге, втиснутые в кресла мужчины и женщины обливались потом от сдерживаемого возбуждения, и вдруг кто-то в зале громко попросил огласить волшебный рецепт. Мона Касандра улыбнулась, прошлась вразвалочку по сцене, словно волчица в период течки, и тут же с лукавством поведала афродизиаковую мощь «Золотистых отблесков», которые и прославились в одно мгновение. На следующий день какое-то подобие рецепта появилось в различных газетах и журналах, в радио- и телевизионных передачах комментировались его достоинства, в кулинарных изданиях и приложениях, посвященных кухне, тиражировались его составляющие, рецепт в самом подробном виде попал в книги по кулинарии, «Золотистые отблески» появились даже в кинофильмах и телесериалах, составили часть аристократического меню, которым один европейский принц в первую ночь медового месяца потчевал свою новоиспеченную супругу на острове Маврикий.

Мона Касандра, которая не раз наслаждалась «Золотистыми отблесками», никогда так и не узнала автора этого блюда: в 1975 году Пабло Марцолло уже работал в гостинице «Котте» в Вилья-Хессель. Что делал повар в пасторальной деревушке, расположенной в ста километрах к северу от Мар-дель-Платы? Он купился на предложение Шарля Котте, богемного архитектора, образованного и вежливого человека, который добился исполнения своей мечты построить свою собственную гостиницу около моря: Котте создал небольшие комнаты в спартанском стиле, небольшой зал на втором этаже для общественных собраний и пылких политических дебатов, бар на нижнем этаже, где все еще собираются артисты и мечтатели, греющие свои кости на курорте, была, конечно, и скромная, но хорошо укомплектованная кухня, работающая на ресторан гостиницы. Котте имел французские корни, он запоем читал латиноамериканские романы, покуривал трубку, любил народные революции и женщин с такими же шаловливыми бедрами, как его глаза цвета небесной лазури. Шарль Котте, по прозвищу Француз, находился в черном списке выживших из ума военных, которые пришли к власти в 1976 году, так что он решил помучить жаждой крови преследовавших его корсаров посредством одной замечательной хитрости: в один прекрасный день он покинул свой дом в столице, оставив при этом следы, которые вели за рубеж, а сам уехал в Вилья-Хессель. Там он и поселился у своих немногочисленных друзей, и каждые полмесяца кто-то из них приходил или звонил в соответствующие органы и предупреждал, что Котте в составе небольшой, но очень опасной группы бежавших от кровожадного адмирала Массеры[36] преступников вот-вот проникнет в страну через какой-либо пограничный перевал. И ни с того ни с сего в какой-нибудь Ла-Киаке или Пуэрто-Игуасу, на продуваемых ветрами горных перевалах Анд, на заросших лесами пограничных проходах Формосы и Мисьонеса появлялись жадные до крови жандармы. И никогда не могли его поймать. А когда восстановилась демократия, Француз открыл гостиницу и уже больше не уезжал из своего селения. Пабло Марцолло приспособился к размеренному стилю жизни этого места, а вернувшись в Мар-дель-Плату, оставил там рецепт незабываемого блюда, которое все еще готовится в ресторане гостиницы, — Tagliatelle Saccomanno; он готовил его из лапши, измельченного миндаля, порезанного кусочками красного мяса, мелко покрошенного лука-батуна, щепотки китайской петрушки и кардамона, а к нему также соус из яиц, молока, протертых семян укропа и индийских специй. Пабло Марцолло жил себе спокойно, когда его неожиданно больно хлестнули слова, брошенные Моной Касандрой, о «Золотистых отблесках», так что он, проведя бессонную ночь, решил восстановить справедливость, потребовав себе часть причитавшейся ему славы. Он послал Моне письмо о том, что это именно он создал блюдо. Через несколько дней женщина ответила ему: она прислала свое фото в полный рост — разнузданное голое тело, — присовокупив вожделенный автограф с парой ядовитых слов: «Ну, помечтай же обо мне…»

В середине 1982 года, когда Беттина и Рафаэль решили вновь открыть «Альмасен», Пабло Марцолло был без работы. Он уже неоднократно слышал о фантастической славе таверны и, едва прознав о том, что она вот-вот откроется, без всякого сомнения предложил свои услуги. Ему повезло: супружеская пара все еще не подобрала себе нового шеф-повара, у них не было даже достойных претендентов на это место, кроме того, Рафаэлю понравился богатый опыт кандидата, а особенно ему пришлось по душе их общее происхождение: дед Пабло, Джорджио Марцолло, родился в Падуе и прямо оттуда, уже довольно давно, перебрался в Буэнос-Айрес. Не трудно было подметить во внуке горячую кровь его апеннинских предков.

Рафаэль и Пабло быстро и интеллигентно договорились друг с другом — порою достаточно сойтись вместе двум противоположным по характеру людям, чтобы они пришли к душевному согласию: спокойный и простоватый булочник смягчил мрачный темперамент повара, и с первого же дня им удалось работать вместе без споров и ругани.

Шли годы вновь возродившейся кулинарной славы «Альмасена», вкусовые пристрастия повара отразились на меню, количество посетителей росло день ото дня. Беттина и Рафаэль находились в эйфории от того, как идут дела предприятия, Пабло показал себя улыбчивым и творческим человеком, а клиенты ломились в таверну с полудня и до самой полуночи. В то благотворное время на жизненном горизонте не было видно ни единой тучки, не бурлили мутные воды в глубинах моря, но все дело в том, что порою, когда близится трагедия, затишье — верный признак самого яростного шторма.

Известна дата, когда неблагоприятные ветра обрушились на «Альмасен», — 25 января 1989 года, день, когда Цезарь Ломброзо нашел «Поваренную книгу южных морей». Рано или поздно природа начинает диктовать свои правила жизни, и никому не удается избежать своей судьбы, так что признаки дурного характера, которые Пабло Марцолло до поры до времени удавалось сдерживать, в конце концов проявились снова. Причина? Ядовитая профессиональная ревность, которую в нем пробудил сирота.

К 1995 году Цезарь стал терпеливо возрождать кулинарные традиции, выработанные Лучано и Людовико Калиостро. Когда Рафаэль и Пабло встали у руля кухни «Альмасена», они фактически и без сожаления прервали семидесятилетние обычаи, определяемые легендарной «Поваренной книгой южных морей». Поначалу, когда Цезарь был всего лишь ребенком и играл на кухне с рецептами и знаменитыми кулинарными алхимиями, его дядя и Пабло, да и остальные работающие на кухне, поддерживали его в учебе добрыми советами и наставлениями, подбадривали дружескими замечаниями и встречали его достижения улыбками и аплодисментами.

Однако сирота рос, наработанные навыки превращались в знания, и на кухне его перестали привечать. Что-то работников кухни раздражало в характере ребенка, возможно, немногословность поглощенного работой ученого, невероятная скорость, с какой он постигал кулинарные смеси и комбинации, его эрудиция, которую он демонстрировал всякий раз, как его спрашивали о том или ином рецепте, мастерство в приготовлении самых сложных позиций меню. Что-то в нем, словно ядовитый газ, лишало их спокойствия. Эта тревога имела и другой неприятный привкус: никто, даже дядя Цезаря, не мог открыто осуждать его пребывание в «Альмасене», а тем более его желание и намерение заниматься тем, что ему так сильно нравилось, ведь, в конце концов, всем было ясно, что по закону он единственный наследник недвижимости и прочего имущества. Хорошо понимал это и язвительный Пабло Марцолло, который при всякой возможности шептал доверительным тоном Рафаэлю, что не за горами тот день, когда он надоест своему племяннику и тот выставит его пинком под зад на улицу.

Но эти предостережения повар делал из чистой зависти: он даже не подозревал, насколько близки к истине его слова.

Первый камень в лоно спокойных вод был брошен рукой Пабло Марцолло, хотя не всегда легко понять, когда же начинаются неприятности: порой одного взгляда достаточно, чтобы возгорелось пламя раздора, одного слова хватает, чтобы вспыхнул костер, одно неверное движение приводит к самому жуткому взрыву. Ревность шеф-повара «Альмасена» росла незаметно, и в течение нескольких лет, если не считать какой-нибудь ироничной фразы или грубого комментария, ничего серьезного не происходило. Но когда Цезарь Ломброзо стал изменять меню в соответствии со своим капризным вкусом, начались проблемы. Сирота хотел вернуть в «Альмасен» кулинарные рецепты и химеры «Поваренной книги южных морей», постепенно рецепты, созданные его родом, вытеснили блюда, которые стал готовить Пабло, придя на работу в таверну. А поскольку Беттина всегда потакала желаниям своего племянника, одного слова Цезаря хватало, чтобы перечеркнуть все доводы повара, которые, стоит заметить, безупречно опровергались великолепным кулинарным искусством Цезаря. Порох таких язвительных взаимоотношений не мог лежать без дела, и очень скоро грянул взрыв.

В последние дни сентября 1995 года что-то удивительное происходило с погодой в Мар-дель-Плате: морской ветер, который в эту пору обжигает побережье холодным йодным дыханием, вдруг стих, температура установилась такая, словно наступило лето. Теплые ночи полнились запахом липы, свежий, несущий аромат флердоранжа ветерок гулял по улицам, и птицы, сбитые с толку, вернулись в родные края на несколько недель раньше срока. В эти дни что-то происходило с невинным телом Цезаря: едва он засыпал, как его начинали душить странные сны, он дрожал как осиновый лист, у него крутило живот, его терзал страх, и после беспорядочного ворочанья в постели он просыпался весь в поту и тяжело дыша. Это не мучившие его раньше кошмары, не призраки самых худших воспоминаний терзали его. Но ночь за ночью давал о себе знать тот самый непостижимый зов крови. Беттина проснулась, услышав, как Цезарь стонет во сне, она встала, накинула халат, вышла в коридор, остановилась возле комнаты племянника. Медленно вошла и приблизилась к кровати. Цезарь дрожал, глаза его были закрыты, дыхание сбивалось, он шептал какие-то бессмысленные слова. Женщина улыбнулась, наклонилась и легонько поцеловала его в лоб, а потом пристроилась рядом. Она провела, лаская, пальцами сначала по его щекам, потом по ушным раковинам, затем коснулась указательным пальцем губ, и Цезарь вдруг жадно облизнул его. Беттина медленно наклонилась и стала целовать его в губы, нежно, язык ее проник в его рот, а руки уже отбрасывали простыни, раскрывая тело сироты. Она, не переставая, целовала его, лизала, принялась наглаживать его напрягшийся член, смутное беспокойство охватило Цезаря, и он проснулся и посмотрел прямо в глаза Беттины. Она улыбнулась, он ответил тем же, но нервно, он трепетал от безликого удовольствия, которое охватило его. Беттина, напевая какую-то любовную песенку, стянула с него пижаму, разделась сама и легла рядом с племянником. Цезарь почувствовал, что его тетя превратилась в прекрасную дикую кошку, ее ненасытные губы играли с его телом, она заглатывала его отвердевший член, влажный язык воспалял его кожу, и эти округлые груди перед его глазами, и эти цвета черники соски, надушенная лавандой плоть, безостановочно колыхающиеся тугие бедра — и вдруг молния его крови, ударившая в самую глубину дрожащего тела Беттины, доставшая до самого дна ее пропасти, как если бы не было в этом мире иного более укромного места, которое она не смогла бы поразить.

Пабло Марцолло совершил большую ошибку: он позволил собственной ревности увлечь себя в бездну. Но когда он понял это, было уже поздно, слишком поздно. У него не было даже времени пожалеть об этом — последнее, что он увидел, — черный взгляд сироты Цезаря Ломброзо, глаза агатового кинжала прощались с ним со спокойным равнодушием палача.

Пабло Марцолло в конце концов взорвался, это случилось вечером 15 ноября 1995 года: Цезарь попросил его изменить рецепт «Филея под соусом из нежных трав со сливками и фланом из овощей». С ласковым спокойствием в голосе он поведал, что знает совершенный рецепт, отшлифованный многими годами и гением Лучано Калиостро, с добавлением жареного картофеля и моркови. И для пущего убеждения показал повару то, как нужно порезать филей, как покрошить эстрагон с петрушкой, лук-батун, кервель, как вымочить травы в воде с таитянским лаймом, как подрумянить на подсолнечном масле в духовке картофель и выдержанный итальянский сыр, такой как «Пекорино Романо». Пабло внимательно выслушал наставления сироты, в какое-то мгновение он даже купился на странную любезность, с какой Цезарь рассказывал про вкусовые комбинации, каждую приправу, каждую щепотку ингредиента, на тщательность, с какой он показывал технику и способы выполнения операций. Но что-то вдруг лопнуло в сердце Пабло: острый кол пронзил его грудь, и он взорвался, словно бурдюк, переполненный газом. Он разразился самой низкой бранью, словно какой-нибудь каторжник, выдавал одну грубость за другой; у Цезаря потемнело лицо, он уставился в глаза повару, не двигаясь и не говоря ни единого слова, спокойно дыша и напрягшись, словно кобра перед броском. Пабло прорвало: он ходил по кухне, извергая проклятия, размахивал руками, выкрикивал угрозы и грубости в адрес Цезаря и последнего из его предков. В конце концов огонь, который сжигал его разум, унялся, Пабло замолчал, зафырчал, как зажатые в узком прогоне кораля быки, досадливо сорвал с себя фартук и колпак и поспешно направился к выходу. Ему пришлось, чтобы выйти из кухни, пройти мимо Цезаря, который стоял неподвижно, словно каменное изваяние, их взгляды снова пересеклись. И в это мгновение исступленной ярости, пожирающей внутренности, Пабло Марцолло понял, что пора снова менять свою жизнь.

Но на этот раз у него уже ни на что не было времени.

Беттина Ферри больше двух часов разговаривала с Пабло, чтобы залечить его раны, которые все еще кровоточили, в конечном итоге она убедила его остаться, она поклялась ему, что племянник очень скоро позабудет о разговоре, полном желчи, и что через несколько дней, уже в более спокойном состоянии, они оба найдут способ не замечать те трения, которые явились причиной их ссоры. Рафаэль тоже выполнил свою роль посредника: он сходил к повару домой и объяснил, что нет поводов покидать корабль, следующий столь уверенным курсом, и лучше выбросить мусор раздора в корзину прошлого и продолжить движение. «Альмасен» работал на полную катушку, и нет никакого смысла придавать столько значения темпераментной дискуссии между двумя настоящими знатоками кухни.

В конце концов на лице Пабло появилась ослепительная улыбка, несомненно, он почувствовал себя польщенным заботливыми уговорами супружеской пары и принял решение вернуться к работе. 17 ноября с первыми лучами солнца он вернулся в «Альмасен». Когда он вошел на кухню, свет там уже горел. За кухонным столом из дерева и сверкающей стали стоял одетый в безупречно белую одежду Цезарь и чистил свежие овощи и фрукты.

Пабло глубоко вдохнул, сухо поздоровался, сирота едва повернул в его сторону голову, чтобы ответить на приветствие, однако изобразил на лице улыбку и тут же снова занялся своим делом. Пабло подумал, что нужно переодеться, как он это делал всегда, и прошел в глубину кухни, где была дверь, выходящая на узкую служебную лестницу — по ней он обычно поднимался в комнату, отведенную для него и его помощников. Пабло уже протянул правую руку, чтобы повернуть дверную ручку, когда ему в шею вонзился нож, он пошатнулся, отхаркнул небольшой сгусток крови, захотел крикнуть, но его успокоил еще один удар в то же место, за ним еще один и еще. Пабло упал на колени, кровь забила ему глотку, он захлебывался ею, попытался сглотнуть или выплюнуть ее, но ничего не вышло. Чья-то рука схватила его за волосы и грубо поволокла по полу.

И последнее, что увидел Пабло, прежде чем умереть, — безмолвное лицо сироты, смотревшего на него из бесконечности.

Цезарь знал, что Пабло вернется на работу 17 ноября, Беттина все ему рассказала, и Рафаэль тоже не скрывал ничего. Узнав о возвращении Пабло в таверну, молодой повар одобрительно улыбнулся, он даже заверил, что для него нет ничего приятнее, чем прекратить эту непонятную бессмысленную ссору. И супружеская пара тут же успокоилась. Больше всех была рада Беттина, для нее размолвка племянника и шеф-повара могла стать началом бури, ничего хорошего не сулившей. Разве у Рафаэля не было своих размолвок с сиротой? И она — где-то в неизведанных глубинах своей души — понимала, что ее страсть к Цезарю пробудила скорее демонов, чем ангелов, хотя это ее ничуть не волновало: она чувствовала, что булочник стал для нее уже обузой, отношения с ним были цепью, которая удерживает ее в мрачном подземелье. Возможно, по этой причине она то и дело видела в лихорадочных, полных какого-то невнятного шепота снах, как Цезарь освобождает ее.

Пабло Марцолло был зарезан, когда на улице едва рассвело и до семи ударов кафедрального колокола оставалось всего лишь несколько минут. Сирота вычислил свои действия с точностью паука, он знал, что в ближайшее время никто на кухню не придет; он оттащил тело Пабло к самому большому кухонному столу, уложил его на столешницу и раздел, разрезая одежду ножницами и ножом. Потом медленно, с ловкостью хирурга спустил кровь и сразу же принялся разделывать тушу. Руки Цезаря задвигались по телу шеф-повара с невероятной сноровкой — остроконечным ножом, ножом с зазубренным лезвием, кухонными ножницами. Он заполнил кастрюли и посудины разных размеров кусками и обрезками, заложил внутренности в кухонный комбайн, кожу — в блендер, чтобы перемолоть ее в муку, жилы и глаза — в мясорубку, жир с остатками кожи и волосами, зубы отправил в мешок для патологических отходов, кости — в дробилку, приготовил кровь для колбасных изделий, легкие — в миксер, в чрево блендера отправились также кишки, почки, селезенка, сердце, тестикулы и мозги, язык порезал на тонкие полоски, уши и сухожилия пошли на приготовление студня.

Меньше чем за два часа тело несчастного Пабло Марцолло исчезло с этого света, как будто бы его никогда и не существовало. У Цезаря было время и на заключительные штрихи: на педантичную чистку кухни, на сжигание каких-то небольших остатков трупа и одежды в главной печи, на тщательную упаковку особых отходов — порезанных на мелкие кусочки ботинок, поясного ремня и документов. Когда колокол на соборе ударил девять раз, сирота ушел с кухни, принял душ и переоделся. Насвистывая модную песенку, Цезарь открыл дверь «Альмасена» и вышел на улицу с мешком через плечо.

На доске объявлений, что висела на кухне, он зеленым мелом вывел: «Сегодня вечером я готовлю три блюда: „Кабан с имбирем“, „Свинина с корицей“ и „Мясной хлебец с ямайским перцем“».

Беттина забеспокоилась: время шло, а Пабло все не появлялся в «Альмасене». Она уже было подумала, что, возможно, перепутала день, но нет, ничего подобного, Рафаэль с мрачным от подозрений лицом уверил ее, что повар обещал вернуться именно утром этой пятницы. Но было уже шесть вечера, а от него никаких известий. «Что могло произойти с Пабло Марцолло?» — думали булочник и его жена, замкнувшись каждый в себе, словно моллюски альмеха, потому что в конечном итоге и у одного, и у другого имелись свои предположения на этот счет. Цезаря не было в таверне, однако то, что они прочитали на доске, кое-что проясняло: предварительное меню на вечер уже было составлено. Три новых блюда, несомненно почерпнутые из «Поваренной книги южных морей», нечто удивительное из той кулинарии, что Цезарь готовил еженедельно, кушанья с изысканным вкусом и ароматом, какие редко где встретишь. И ни один из них не стал тщательно вчитываться в объявление, ведь уже несколько лет их племянник жил незаметно, судорожно постигая страницы книги близнецов Калиостро, и каждую неделю он готовил в ресторане что-нибудь из своих гастрономических открытий.

Цезарь вернулся в «Альмасен», когда солнце уже закатилось за горы, Беттина, работавшая в этот момент в столовом зале, встретила его вялым поцелуем, погладила по щеке, но не прошло и пары минут, как она спросила его о Пабло Марцолло. И Беттина, и Рафаэль звонили по телефону повару домой в Ла-Перлу, где он жил один после смерти своих родителей, но никакого ответа. Словно ни с того ни с сего его поглотила земля и не осталось никаких следов. Цезарь пожал плечами, скривил рот — вот и весь его ответ, и тетя однозначно поняла, что он не имеет никакого отношения к странному отсутствию повара. Для Рафаэля это исчезновение значило совсем другое: Пабло стал его единственным другом, и Рафаэль не понимал столь неожиданной и тайной перемены планов. Он отправился домой к повару, позвонил, затем стал стучать в дверь и окна, но после получасовых попыток достучаться отступился и пошел другим путем: расспросил о поваре у консьержек в соседних домах и у продавцов близлежащих магазинов, но ни малейшего следа. Быть может, если бы он отправился на поиски какого-нибудь призрака в Вальпургиеву ночь, результат был бы тот же самый; как понять среди такого количества людей, шагающих по тротуару, кто есть кто? Сотни безвестных людей проходят мимо нас, и мы не различаем их, тысячи мужчин и женщин передвигаются из одного конца города в другой пешком, на личных автомобилях или на общественном транспорте, но спроси о них, и никто не вспомнит, лица расплываются, словно намокшая акварель, пропадают или стираются, одежда перепутывается — все мы похожи друг на друга, и никто не является тем, кем он на самом деле должен быть.

Когда пришел час открывать таверну в тот многообещавший вечер конца недели, Рафаэль временно сдался и прекратил поиски пропавшего повара. А Беттина уже и забыла про Пабло Марцолло и внимательно следила за волшебными движениями Цезаря, готовившего кушанья заявленного меню. Помощники по кухне вертелись в его же ритме, словно исполняя отрепетированный танец: они двигались, следуя той партитуре, которую задавал им тихим и спокойным голосом сирота, — потрясали ступками, терками и давилками, крутили ручные мельницы для экзотических разновидностей перца, взбивали и взвешивали, процеживали и месили, гремели кастрюлями и сковородками, меняли лопатки на ножницы, вилки для мяса на ножи с зубчатой кромкой, овощечистки на шампуры. И снова, глядя на Цезаря, женщина попадала под очарование этой священной церемонии, сводившей ее с ума: скользящее по кухне худое тело племянника, его белые руки, парящие, словно перья, сверкающие, словно эбеновое дерево, глаза, язык, зажатый меж губ, сомкнутых от возбужденной сосредоточенности. Видеть, как он работает, и желать его, забыв про все, было частью все того же исступления: кровь бурлила в ее сердце, а раскрасневшаяся кожа говорила о радостной необузданности чувств.

Особое меню «Альмасена» на пятницу 17 ноября: сочный «Кабан с имбирем», «Свинина с корицей» и услада для утонченных любителей — «Мясной хлебец с ямайским перцем». Ресторан был полон, что редко бывало в тот год, слух, что Цезарь приготовит блюда по трем новым рецептам, распространился быстро, и все столики были заказаны еще до открытия таверны. К тому времени постоянная публика ресторана изменилась, постепенно к обычной клиентуре добавились представители новых каст и сословий. Каждая эпоха порождает свой особенный типаж людей, и последнее десятилетие XX века в Аргентине не стало исключением: в таверне столовались политики-хапуги и высокопоставленные чиновники, пользующиеся несметным количеством благ, процветающие под покровительством власти торговцы и предприниматели, наглые бизнес-аналитики, журналисты официальной прессы, постановщики банальных спектаклей, художники из никому не известных каталогов, красивые модели в компании с загоревшими миллионерами. Прогнившее правление президента Карлоса Менема[37] заразило проказой бездумья огромное число аргентинцев. Но ресторан никогда, ни в какие времена не выбирал свою публику. Как всегда, легендарный «Альмасен Буэнос-Айрес» был таверной с прекрасной кухней и отменной выпивкой, на протяжении семидесяти лет он привлекал к себе внимание изысканных ценителей пищи: туристов с эпикурейским аппетитом, гурманов, готовых проехать полмира ради того, чтобы отведать вкусное блюдо, постоянных клиентов, любителей эксклюзивных рецептов, тонких ценителей неповторимых вкусов и ароматов, публики благородного происхождения и скромных соседей, осененных рукой Божьей художников, очарованных властью политиков, бегущих от неписаных законов мошенников, суровых священнослужителей и раввинов, успешных торговцев и школьных учителей. Всем было место в лоне таверны, и всегда там сидели рядом святые и грешники, обитатели чистилища и постояльцы ада, врачи и знахари, мракобесы от Церкви и оголтелые атеисты, феи-покровительницы и ведьмы, мудрецы и шарлатаны.

И в этот вечер все было точно так же, как и раньше, за исключением меню.

Как Цезарь приготовил «Кабана в имбире»? Он разрезал на тонкие кусочки круглой формы мясо со спины и ягодиц Пабло Марцолло и вымачивал их в течение десяти часов в хересе, смешанном с двумя стаканами красного уксуса и щепоткой молотого чеснока и свежего базилика. Вечером он отжал мясо и завернул его в алюминиевую фольгу, добавил разрезанные сливы без косточек, капельку уксуса, сахар, гарам-масалу, красный острый перец, ямайский перец и сухой молотый имбирь, все это разложил по разным посудинам и отправил в духовку. Потом занялся соусом для мяса: стакан яблочного уксуса, сок сои, ложку меда и чуточку молотого имбиря с ямайским перцем. И в качестве гарнира маленькие рисовые запеканки с индонезийским грецким орехом. Посетителям таверны пришелся по нраву насыщенный вкус блюда, они съели все без остатка; за этим кушаньем следовала волшебная «Свинина с корицей», которую сирота приготовил, обжарив кусочки мяса без костей, взятые с тела и конечностей несчастного Пабло: филе, эскалопы, лопатки, нежирная поджарка, филе шеи, медальоны, корейка — все это поджарено на кукурузном масле, опрыскано белым вином, приправлено тимьяном, смесью французских специй и перцем. Отдельно он обжарил в масле сочную часть репчатого лука, добавил туда черного сахара, молотого имбиря и соли, а в довершение рюмку хереса. На стол мясо подавали украшенным оправой из белых грибов, смоченных коричным соусом. «Мясной хлебец с ямайским перцем» Цезарь сотворил, добавив смоченный в молоке мякиш белого хлеба к мясному пюре, приготовленному им же самим. Для пюре кисло-сладкого вкуса изувеченное тело Пабло Марцолло отдало мускулы, глаза, легкие, кишки, почки, тестикулы, мозги, селезенку и сердце; вышедшая из свирепого блендера мясная масса была замешана с сырыми яйцами и точными дозами красного чеснока, протертыми семенами мака, кардамоном, сладкой паприкой, сладким красным перцем и щепоткой мускатного ореха, полита подсолнечным маслом и отправлена в духовку. На тарелках рядом с «Мясным хлебцем» лежали маленькие кубики красного батата, свеклы и желтой чалмовидной тыквы. Нашелся ли кто-нибудь, кто не попробовал хотя бы кусочек каждого блюда, чтобы насладиться их вкусом под красное бархатистое вино долины Лухан-де-Куйо? Сесар предложил также каберне-совиньон и мальбек, он даже сам открыл бутылку каждого вина, чтобы отведать блюда нового меню вместе с дядей, тетей и своими помощниками по кухне. Уже было далеко за полночь, к этому часу удовлетворенные гастрономическим пиршеством гости покинули таверну, но при прощании Цезарь услышал их громкие аплодисменты в благодарность за необыкновенный ужин. В бесстрастной атмосфере «Альмасена» остались только ароматы тайной оргии, последние запахи кощунственного причастия, в котором раз и навсегда исчез из этого мира Пабло Марцолло.

В неспешном течении дней страстное желание Беттины не угасло, наоборот, с каждым часом женщина все больше и больше становилась одержимой худым телом Цезаря. По крайней мере три-четыре раза в неделю она после полуночи, когда Рафаэль уже начинал, открыв рот, словно устрица, храпеть, покидала супружеское ложе и вскальзывала в гостеприимную постель племянника. Огненный шквал обжигал и ее, и его: сотрясаемая сладострастной дрожью, она вынуждена была, чтобы не спугнуть ночную тишину, топить свои стоны в подушке, а Цезарь, терзаемый наслаждением, кусал, чтобы его крики не потревожили сон дяди, старый кожаный бумажник. Но дело в том, что эта грязная и позорная любовь не могла слишком долго оставаться незамеченной: разве булочник так ни разу и не почувствовал испепеляющий жар, который пожирал его супругу? Однако верный муж ни разу не изрыгнул упрека, не сплюнул разоблачающего обвинения. Рафаэль ощущал ревность сироты, так оно и есть, но чувствовал ее, скорее, по той спартанской холодности, которую выказывал в его отношении Цезарь, так выделявшейся на фоне непонятной симпатии, которую сирота испытывал к Беттине. Разве не достаточно взглянуть на горизонт, чтобы почувствовать, что в небе зарождается буря?

«Где Пабло?» — не раз спрашивал себя Рафаэль Гарофало, не имея ни единого, хоть какого-либо приемлемого ответа. Прошел месяц, за ним другой, а потом еще, но никаких новостей, ведь не проявилось ни малейшего следа темпераментного повара. Чтобы избавить себя от точивших его тревог и подозрений, Рафаэль заявил о странном исчезновении в комиссариат полиции. Здесь давайте остановимся на невероятном совпадении: всякие младшие полицейские чины недолго слушали Рафаэля, от нежелания что-то делать один отфутболивал его к другому, как то обычно бывает в государственных учреждениях, пока в конце концов Рафаэлю не удалось рассказать о своих сомнениях инспектору Франко Лусарди, тому самому офицеру, который дежурил в воскресенье 5 февраля 1979 года, когда Беатрис Мендьета в одной из комнат «Альмасена» обнаружила тело Цезаря Ломброзо рядом со скелетом его матери.

Но память — инструмент тонкий и самодостаточный, работающий без всяких регламентов и правил, так что, когда Рафаэль назвал Лусарди свое имя, имя своей жены и племянника, дом, в котором жил, полицейский даже и не вспомнил, что именно в этом месте нашли ребенка-каннибала, который ныне, шестнадцать лет спустя, превратился в отменного повара. И только через несколько дней, прогуливаясь по улице и проходя мимо «Альмасена», офицер ощутил приглушенный взрыв чувств, и воспоминания, до этого момента никак не проявлявшие себя, нахлынули на Лусарди.

Как только Рафаэль ушел из комиссариата, полицейский, неодобрительно фыркнув, закрыл новое дело, закурил сигарету, положил зажигалку в карман рубашки, откинулся на спинку кресла и потер глаза, как то делает всякий желающий сбросить остатки дурного сна.

В тот мартовский понедельник, как это и было всегда, Беттина весь день работала со счетами таверны: она улыбалась и напевала прилипчивые песенки своей родной Италии, складывая и вычитая цифры, добавляя свежие записи в тетрадь, которой пользовалась как подсказкой всякий раз, когда разговаривала с бухгалтером ресторана, она подшивала финансовые документы, разбиралась в налогах и банковских обязательствах, платежах поставщикам, начисляла зарплаты, упорядочивала квитанции о покупках, списки продуктов и товаров, купленных для «Альмасена». Понедельник, как то издавна повелось, был единственным днем, когда таверна не открывалась для посетителей. В этот день у служащих был выходной, Рафаэль до вечера занимался закупками и различными делами. Цезарь уходил погулять по Мар-дель-Плате, а Беттина, как мы уже сказали, посвящала себя административным заботам. Незадолго до ужина все трое собрались вместе, Цезарь приготовил овощи с дальневосточными травами, креветки, перемолотые с чесноком и заправленные маслом, а на десерт — новинка: фаршированные коричневым сахаром груши, вымоченные в коньяке и облитые взбитыми с медом флердоранжа сливками. Рафаэль был заметно молчалив, ел с аппетитом осужденного на смерть преступника: он водил столовыми приборами по тарелке, не отправляя в рот почти ни кусочка, только пригубил вино, бокал нерешительно застыл напротив его глаз, как если бы Рафаэль вычитывал какие-то тайны в рубиновых отблесках, которые рассеивало стекло. Что-то разъедало его мысли — столь уж неожиданным было исчезновение его друга Пабло Марцолло, о котором не было никаких известий — ни дурных, ни хороших — с той самой пятницы, когда он как сквозь землю провалился. Беттина спросила мужа, что случилось, но тот ответил с улыбкой на лице: ничего, как если бы хотел успокоить ее или сгладить свое подавленное состояние. Цезарь почти не говорил, разве что спросил о рецептах, о комбинациях ингредиентов и приправ, о том, каковы они на вкус, поинтересовался фактурой продуктов, температурой каждого блюда; все это он записывал в маленькую тетрадь, которую всегда носил с собой, куда бы он ни пошел.

После полуночи Беттина почувствовала, что кожу ее охватил жар, сердце бешено забилось, она осторожно поднялась, убедилась, что муж ее, развалившись на кровати и выдавая длинные и глубокие рулады, крепко спит, и вышла из комнаты. Пересекла коридор и вошла в комнату племянника, который читал «Поваренную книгу южных морей» и что-то записывал в свою тетрадь. Она неотразимо чувственно улыбнулась ему, запечатлела на его губах долгий поцелуй, разделась и залезла под простыни. Цезарь тут же сбросил на пол книгу вместе со всем остальным и погасил свет.

Беттина сидела верхом на Цезаре, руки сироты тискали ее груди, ласкали соски, гладили губы и щеки, сжимали ее бедра и ягодицы. Женщина что-то нежно нашептывала, произносила итальянские слова и дрожала от удовольствия.

Вдруг — вспыхнул свет, и когда они оба подняли глаза, то увидели прямо перед собой Рафаэля — тот стоял рядом с кроватью, с перекошенным от ужаса лицом, глаза навыкате, рот открыт, зубы обнажены, губы напряжены, а в руках огромный нож. Но булочник слишком долго пребывал в нерешительности, у него даже не было времени извергнуть проклятия или выплюнуть свою жестокую обиду: Беттина сильно ударила его рукой, Рафаэль покачнулся, нож у бедняги выскользнул, а когда он очухался, то супруга уже всадила нож ему в живот, ударила несколько раз и била, пока жизнь не оставила тело, выйдя наружу вместе с теплой кровью, бившей из ужасных ран.

Рафаэль лежал на полу, а Беттина пришла в себя, вскрикнула, схватилась за голову и зарыдала, согнувшись над истерзанным трупом. Цезарь встал, обнял ее и поцеловал, сказал, чтобы она ни о чем не беспокоилась, потому что он все уладит. Женщина испуганно посмотрела на него, но плакать перестала, нервно улыбнулась и забормотала, заикаясь, что ей невыносима мысль отправиться в тюрьму и не иметь возможности видеть его, любить его, но она не сделает ничего, что сможет навредить ему, потому что она его любит больше всего на свете. Они снова поцеловались, и Цезарь повторил, что беспокоиться не надо, он прекрасно знает, что нужно предпринять, чтобы никто не узнал о случившемся. Беттина нахмурилась, но тут же в знак согласия качнула головой, медленно поднялась и, не говоря ни слова, пошла в свою комнату.

Цезарь остался один, дышал он спокойно, губами поджимал слегка высунутый язык. Он бросил взгляд на лежавшее на полу бесполезное и комичное тело, а затем посмотрел на наручные часы: они показывали немногим более двух часов ночи. Он прикинул в уме и понял, что до рассвета управится. И негромко, как если бы хотел, чтобы его услышали призраки и неприкаянные души, которые бесцельно бродили по «Альмасену», произнес:

— Сегодня вечером в таверне будет незабываемый кулинарный праздник.

Нужно ли подробно рассказывать, что сделал Цезарь Ломброзо с телом Рафаэля Гарофало? Скажем только, что он завернул продырявленное ножом тело своего дяди в простыни, чтобы оно не оставляло кровавых следов, и оттащил его на кухню. Здесь он повторил ту же самую процедуру, что он выполнил с телом Пабло Марцолло: уложил его на самый большой кухонный стол, раздел, разрезая одежду ножом и ножницами, аккуратно спустил кровь и снова заставил громыхать мясорубку, электрический блендер, комбайн, мельницу, миксер и опять же с хирургической ловкостью воспользовался кухонными ножницами, ножами для снятия мяса с костей, ножом с зубчатой режущей кромкой, заполнил кастрюли и прочие емкости кусками разделанного булочника, выбросил остатки в мешок для патологических отходов, кроме того, сжег одежду, простыни и прочие органические отходы, смешав их с ресторанным мусором.

Цезарь не ошибся: к рассвету он уже закончил и работу на кухне, и тщательную уборку своей комнаты; он принял душ и снова улегся в постель, уставший, но приятно возбужденный лихорадочной ночью, о которой мечтал десятки раз. Беттина, накачавшись снотворным, спала в своей спальне.

На висящей на кухне доске красовалась выведенная зеленым мелом надпись: «Меню на сегодняшний вечер — праздник итальянской кухни. Блюда: Saltimbocca romana, Maccheroni Pompadour, Maiale fiorentino».

Таверна открылась во вторник, все столики задолго до открытия были забронированы на весь вечер, блистательный анонс о «празднике итальянской кухни» на доске объявлений «Альмасена» — там, где Цезарь имел обыкновение писать о самых лучших блюдах дня, — эхом разнесся по всей округе, и уже утром свободных мест не осталось. Молодой гастроном быстро добился признания в Мар-дель-Плате. И не только благодаря великолепному сочетанию собственных рецептов и кулинарных формул, внушенных ему духом «Поваренной книги южных морей», но и благодаря тому, что гастрономические праздники, которые устраивал Цезарь, обходились посетителям таверны в полцены, а еда подавалась без конца, пока едоки полностью не утоляли свой аппетит. Это был своеобразный способ пробудить интерес к новым блюдам и увеличить число преданных приверженцев ресторана.

А теперь взглянем-ка на гостей таверны в этот вечер: четыре столика оказались занятыми высокопоставленными членами политического общества «Парфенон», самой главной головой гидры был новый глава муниципалитета Мар-дель-Платы, воспользовавшийся праздником, чтобы оценить уже успевшее прославиться меню вместе с десятком своих преданных друзей и сподвижников: сенаторов и депутатов, упоенных величием власти и неожиданным везением, переполненных тщеславием чиновников, обремененных глупыми устремлениями советников, честолюбивых членов муниципалитета, алчущих популярности. Они приехали на новеньких авто, на шикарных японских и немецких джипах, которые припарковали под густыми липами на соседней улице, и вошли в таверну, давясь голодной слюной, громко поздоровались с несколькими священнослужителями, ожидавшими своей очереди с терпением буддистов, и шумно, кривляясь, словно клоуны, расселись за столиками. За столиком возле главной лестницы расположились пятеро синдикалистов, в ожидании блюд основного меню они пробовали в качестве аперитива чилийские сильные вина с маленькими кубиками швейцарского и испанского сыра; они сверкали безупречными рубашками, вздутыми от ежедневного обжорства животами, напыщенно смеялись, голосищи их были закалены речами на политических баррикадах. Другой столик: молодые люди, управляющие телеканалов, загоревшие на пляжах Карибских островов и Бразилии, одетые в привезенную из Парижа одежду, обутые в итальянские ботинки, купленные в Майами, источающие ароматы французского парфюма, прически у них короткие, волосы уложены гелем; они болтали, преувеличенно гримасничая, оттого что были уже заправлены кокаином, разговоры их только о рекламном бизнесе и осточертевших всем долларовых прибылях. В другом уголке зала, недалеко от главной лестницы, две пары, празднующие какую-то романтическую годовщину; они попросили поставить в центр стола канделябр с белыми свечами. Они строят планы поехать в Рио-де-Жанейро на Страстной неделе, зимой думают отправиться покататься на лыжах в уникальные чилийские горы, они пьют шампанское за здоровье всех влюбленных и, как нечестивый Дориан Грей,[38] мечтают наслаждаться вечной молодостью и богатством. Глянем же на другой столик, тот, что в центре зала: шесть элегантных и утонченных женщин, всем около сорока, безупречные прически, идеальный макияж, золотые кольца и браслеты с драгоценными камнями: они беседуют о своих прошлых мужьях и женихах, ядовито прохаживаются на их счет, вещают об их адюльтерах и собственных изменах, кое-кто из них вспоминает услады с очередным любовником, романтические бегства средь бела дня, невероятные предлоги, тайные подарки. За столиком рядом с окном два молодых самодовольных и неумных прокурора совращают своими умными речами двух белокурых адвокатш с аппетитными телами, рассказывают им о своих приключениях в здании суда, о связях, которые им приходится пускать в ход, когда дело принимает нежелательный оборот, о контактах в полицейских кругах, дружбе с политиками, которую они прозорливо поддерживают; девицы же восхищенно улыбаются, сдержанно потягивают розовое вино, чувственно затягиваются сигаретами в ожидании кушаний.

Политическое руководство страны превратилось в плотоядную касту. История показывает, что достаточно немногих мазков, дабы нарисовать гастрономические стили и манеры той или иной эпохи, — в конечном итоге каждое время оставляет свой кулинарный след, вкус и аромат пищи никогда не остаются чуждыми духу едоков — разве зачастую желудок не говорит лучше и яснее, чем голова? Способ потреблять пищу безошибочно отражает мании и страхи, пристрастия и недостатки, горе и радости, фобии и страсти, добродетели и несчастья.

Существует порочный закон, написанный кровавыми буквами: чрезмерно обильные пиршества во времена диктатур могут накормить лишь малое число приглашенных; когда у власти диктатор, удел народного большинства — голод и воздержание, в самых же простых домах хлеб делится с той же тихой печалью, с какой Иисус делил трапезу на Тайной Вечере, а вино с тех давних пор являет собой кровь, пролитую Иисусом на кресте.

Меню, составленное Цезарем Ломброзо.

Великолепная Saltimbocca romana, которую с аппетитом вкушали восторженные посетители «Альмасена», состояла из тонких ломтиков мяса несчастного Рафаэля Гарофало, посоленных и приправленных ямайским перцем, листьев шалфея и кусочков обвалянной в муке ветчины. Блюдо готовилось в масле на сильном огне и затем выкладывалось на поднос, и там сирота кропил его ароматическим коктейлем из красного сладкого вина, тимьяна и розового перца. A Maccheroni Pompadour? Великолепие гастрономического таланта Цезаря: для начинки он взял свиной бульон с маленькими кубиками мяса расчлененного тела Рафаэля, кусочками печени и белыми трюфелями. К блюду он добавил соус из очищенных артишоков, сваренных в соленой воде, порезанный чеснок, подрумяненный на масле, и в довершение посыпал их крошевом петрушки и лука. Третье блюдо — Maiale fiorentino, сочная комбинация мясных обрезков с тела Рафаэля, порезанных на тонкие ломтики, облагороженных молотым розовым чесноком, шалфеем и розмарином. А потом — в духовку на медленный огонь и перед тем, как подать на стол, посыпать укропом.

А где была Беттина во время праздника итальянской кухни? Сидела на кассе, как и во всякий вечер, когда таверна открывала свои двери посетителям. Цезарь убедил ее, что она нужна, он боязливо намекнул, что ее неожиданное отсутствие может вызвать подозрения у клиентов. Женщина согласилась, но не задержалась надолго после того, как «Альмасен» закрылся: как только она разобралась с бумагами, сверила счета и цифры, она устало сказала «до свидания» и отправилась спать в свою комнату. Цезарь легким поцелуем попрощался с ней и сел ужинать со своими помощниками по кухне. Через несколько минут последние порции тела того, кто при жизни был Рафаэлем Гарофало, исчезли в желудках сироты и его сподручных.

Утром 31 марта 1996 года в «Альмасене» звонит телефон, Беттина отчетливо слышит на том конце провода голос инспектора Франко Лусарди, спрашивающий Рафаэля Гарофало.

Она заикается от овладевшего ею страха, у нее нет, чтобы избежать ненужного любопытства полицейского, заранее заготовленного ответа, а даже если ответ и есть, она вдруг чувствует себя крайне неуверенно, чтобы спокойно ответить, и потому отвечает двусмысленно, говорит, что муж непредвиденно вышел по делам, что она не знает, куда он отправился и когда вернется. Франко Лусарди удивляют столь неуверенные слова, женский голос с сильным иностранным акцентом дрожит — и видано ли, чтобы жена не знала, куда отправился ее муж? Но инспектор продолжает разговор и сообщает ей, используя немногочисленные глаголы и существительные, что поиски Пабло Марцолло ни к чему не привели. Женщина сожалеет, не сумев при этом сдержать сдавленного вздоха, и дрожащим голосом уверяет офицера, что, когда муж вернется, она сообщит ему эту грустную новость. Офицер прощается, но в заключение добавляет, что перезвонит через несколько дней, возможно, к тому времени Рафаэль Гарофало объявится дома.

Беттина кладет трубку, она напугана, все внутри у нее сжимается, сердце учащенно бьется, она чувствует, словно влажные чешуйки облепили все тело. И тут же леденящая душу искра пробивает память: она вспоминает, что Рафаэль попросил этого полицейского установить местонахождение Пабло, и возможно, он звонил лишь по этому поводу, и ни по какому другому, несомненно, он хотел довести до сведения информацию и закрыть дело. Но страхи один за другим порождают отравляющие жизнь вопросы, на которые у нее нет ответов: а не идет ли этот офицер, у которого голос человека, явно что-то скрывающего, по другому, более важному следу? А если он нашел убийцу Рафаэля и пытается выследить его с осторожной расчетливостью тигра-людоеда? И ей неожиданно становится страшно от того, что следы дикого преступления, которые Цезарь полагал, что уничтожил с безупречным мастерством, вдруг попали в поле зрения следователей: вот следы, а вот еще, предъявленные как неопровержимые доказательства ее вины, — это как с занесенным песками мусором, который является взгляду, как только ветер на побережье задует посильнее. Беттина — это лепесток, дрожащий под порывами морского ветра, она закрывает лицо руками, начинает реветь, ее стенания слабнут под все уничтожающим страхом, охватившим ее, и тогда она думает, что беда никогда не приходит одна.

Беттина рассказала о странном звонке полицейского Цезарю, сирота сурово посмотрел на нее, попросил слово в слово передать краткий разговор с полицейским, в конце концов суровость на его лице сменилась дежурной улыбкой, он сказал, чтобы она успокоилась, потому что нет никакого повода для тревоги. Никакого? «А то, что я убила ножом Рафаэля, не является ли достаточным поводом, чтобы оказаться в тюрьме?» — причитала женщина, но Цезарь настаивал: он решит все проблемы, которые ее беспокоят, в конце концов, если нет тела, то нет и преступления, шептал он на ухо Беттине, чтобы успокоить ее. Беттина испуганно посмотрела на него глазами, полными первобытного ужаса, она опасалась, что раскроется то, что стало с телом ее мужа. «Не будет ли лучше сказать, что я убила в целях самообороны?» — не раз думала она. Но Беттина знала, что уже поздно отступать, все, что сделано, зафиксировано временем. Рафаэль убит, а Цезарь, ее племянник и любовник, хорошо позаботился о том, чтобы никто не раскрыл тайны неожиданного исчезновения старого булочника.

Нам стоит узнать кое-что занимательное: инспектор Франко Лусарди не имел ни единой правдоподобной версии странного исчезновения Пабло Марцолло, он даже не особо занимался этим делом. Когда к нему пришел Рафаэль Гарофало, он записал особые приметы внезапно испарившегося повара, его возраст, внешность, отличительные черты — все, что может позволить выделить его из человеческого моря, ежедневно заливающего городские улицы. А затем положил заявление, как он это имел обыкновение делать с заявлениями о пропаже человека, в ящик своего стола, где мертвым грузом они и лежат до тех пор, пока по прошествии нескольких месяцев бюрократического бездействия не перекочевывают без всякого разбирательства в папку с делами, закрытыми по причине недостатка информации.

Однако полицейского кое-что удивило: через три или четыре дня после звонка он неспешно прогуливался по улице Ривадавиа в сторону комиссариата и, проходя мимо «Альмасена» и увидев объявление о «празднике итальянской кухни», сообразил, что там жил Рафаэль Гарофало. Он остановился, поскольку не одно это вызвало его любопытство: Лусарди вспомнил, что именно там много лет назад нашли ребенка, который чудом выжил, питаясь мясом своей собственной умершей матери. Он попытался восстановить в памяти подробности — хоть и прошло уже пятнадцать лет или даже больше, но дело было столь странным, что он его не забыл окончательно. Он неспешно пересек улицу, подошел к ресторану, остановился перед доской объявлений и вгляделся в подпись повара. И воспоминания нахлынули на него: он снова увидел фотографии, заключение судмедэкспертизы, слова уборщицы, нашедшей тела младенца и матери, решение суда по делам несовершеннолетних. Не оставалось никаких сомнений: это было то самое имя — Цезарь Ломброзо. Лусарди почесал подбородок, поискал сигарету и закурил, с огромным наслаждением втянул дым и двинулся дальше по усаженной липами улице. Свежий осенний ветерок, недавно захвативший курортный город, наполнил его отравленные никотином легкие.

Утром 3 апреля офицер Франко Лусарди решил посетить «Альмасен», чтобы получше разобраться во взаимоотношениях супругов Гарофало и молодого повара. Он оставил свой автомобиль на углу возле ресторана, позвонил в домофон главного входа, отозвалась Беттина, полицейский назвал свое имя и с наигранной учтивостью спросил, может ли он сейчас поговорить с ней. Женщина открыла дверь и встретила полицейского дипломатичной улыбкой. Она пригласила его войти, выпить с ней чашечку чая с восточными травами или свежемолотого кофе. Лусарди, заинтригованный женским радушием, согласился на кофе и сел за один из столиков, на который Беттина указала жестом. Пока Беттина собирала на стол, он внимательно осмотрел место: главная лестница, закрытые большие окна, накрытые белыми скатертями столы, тщательно расставленные стулья из кедра, старинные и красивые буфеты из орехового дерева, на стенах картины маслом. Он закурил, услышал глухой шум уличного движения, и вдруг до него донеслись из кухни запахи еды. Это были тонкие ароматы, легкие, словно морской бриз, те едва уловимые запахи, что тревожат чувства и возбуждают аппетит. Беттина вернулась в зал, села напротив Лусарди, поставив перед ним кофе в чашечке из белого фарфора, маленькие пирожные с экзотическими специями и тонкие ломтики яблочного пирога с имбирем. Франко Лусарди неспешно пил и ел, пока между ними шла свободная беседа, оба задавали простые дежурные вопросы, как то делают малознакомые люди, недоверчиво присматривающиеся друг к другу. Полицейский внимательно разглядывал Беттину: он видел красивую женщину, белая, цвета алебастра кожа, ниспадающие на лицо вьющиеся волосы, аппетитные груди, обильные бедра, и вдруг ему в голову приходит фривольная мысль: что же делал старый Рафаэль Гарофало, чтобы ублажить свою красавицу жену? Инстинкт охотника подсказал Лусарди, что пора говорить и о муже. На этот раз страх не выдал Беттину, подбадривающие слова Цезаря вернули ей самообладание, она ответила полицейскому, что очень жаль, но ее супруг ушел от нее, у них была счастливая семейная жизнь, в самом деле жаль, но таковы мужчины во всем мире, нет таких жен, которые насытят их страсть, медленно разъедающую душу и тело мужчин, возможно, он сбежал от семейного очага к какой-нибудь другой женщине, ее муж всегда заглядывался на других, так что не стоит и думать, что он снова окажется здесь, потому что она, несомненно, выпрет его под зад коленкой из «Альмасена», если только он сюда заявится. Она сказала все это твердым голосом, но как-то торопливо, словно слова громоздились в тесноте ее глотки, и, закончив говорить, нервно улыбнулась. Франко Лусарди ответил холодной улыбкой, Беттина уставилась ему прямо в глаза, чтобы понять, проняла ли полицейского ее роль обиженной жены. Полицейский клюнул: он сказал, что Рафаэль, без сомнения, человек очень глупый, если бросил такую женщину, как она, но мужья зачастую не умеют ценить свое и зарятся на чужое. И хотя Франко Лусарди пленило необычное кокетство женщины, он был все-таки офицером дотошным и хорошо понимал, что разговор пока что ничего ему не давал, это были реки бессодержательных фраз, не имеющие какой-либо ценности сведения. И так продолжалось, пока он не спросил про Цезаря Ломброзо: это был словно удар саблей, Беттина замолчала, сжала губы, лицо у нее окаменело, покраснело, гримаса исказила рот. Полицейский понял, что происходит что-то необычное: отчего такая резкая перемена? Но замешательство женщины длилось недолго, она тут же совладала с собой и ответила, что у ее племянника свободный день, сегодня вечером ресторан закрыт и ничего не задерживало его в таверне. Офицер сказал, что ему необходимо поговорить с Цезарем и задать ему несколько вопросов, есть кое-какие вещи, которые затрудняют расследование, а молодой повар, возможно, смог бы прояснить их и помочь раскрыть дело исчезновения Пабло Марцолло. Беттина согласно кивнула головой, ответила, что сегодня же переговорит с Цезарем, и инстинктивно посмотрела на наручные часы. Полицейский тоже взглянул на часы, поблагодарил за радушие, поднялся и направился к выходу. На пороге он на секунду остановился, Беттина открыла дверь и попрощалась с полицейским, подав ему руку, тот одарил ее холодной улыбкой.

На следующий день Цезарь позвонил в комиссариат, несколько минут он говорил с Франко Лусарди — любезные, но пустые по сути слова: полицейский пытался освежить память молодого повара вопросами о Пабло Марцолло и Рафаэле, о странных совпадениях в исчезновениях одного и другого, возможных причинах отсутствия повара и дяди, видит ли он что-то общее в обеих ситуациях, как его тетя восприняла неожиданный уход мужа, каким образом таверна работает без двоих мужчин. Но Цезарь отвечал расплывчато, воспоминания смутные, информация неточная, его мир — это кухня, и все, что случается вне ее, его на самом деле не интересует, так что сказать что-либо важного он не может.

Закончив краткий и бесполезный разговор, офицер Лусарди отыскал в кармане рубашки сигареты и закурил, он смотрел в пустоту, пока белый дым, поднимаясь вверх, заполнял пространство конторы, и понимал, что интуиция упорно подсказывает ему: происходит что-то очень странное, а он не знает, как на это реагировать.

Через три дня Франко Лусарди получил служебное письмо со странной информацией, от которой стыла кровь: Управление расследований полиции Мар-дель-Платы случайно обнаружило мешок для патологоанатомических отходов, в котором находились пучки волос, несколько зубов и полуразложившаяся жировая ткань. Эксперты-криминалисты проанализировали найденное и установили, что это человеческие останки, возможно, все это принадлежало мужчине от сорока до пятидесяти лет. В мешке были также и другие важные улики: маленькие кусочки кожи и удостоверение личности, которое восстановить, к сожалению, не удалось.

Для офицера Лусарди забрезжил луч света в темном тоннеле: Рафаэль Гарофало убил Пабло Марцолло и затем исчез сам. Не трудно домыслить мотив преступления: однажды старый булочник понял, что его красивая и молодая жена изменяет ему с шеф-поваром. Он затаил злобу, которая разъедала его изнутри, постепенно злоба породила жажду мести, у булочника созрел план, чтобы наказать полюбовника своей жены: он убил его, а затем исчез и сам, так что оба они, жертва и убийца, превратились в тайну. Еще один факт дополнил гипотезу Лусарди: чтобы сбить с толку следствие, сам убийца и заявил в полицию — своеобразный способ отвести от себя подозрения. Главное, что теперь интересовало полицейского, — знали ли что-либо жена и племянник? Женщине было что скрывать, она, конечно, не станет признаваться в измене, но она, без сомнений, не будет отрицать свою неверность при условии снятия с себя подозрения в совершении преступления. Лучший способ удостовериться во всем — снова посетить «Альмасен»; тот, кому есть, что скрывать, обязательно выдаст себя, если смотреть ему прямо в глаза.

Предположения Франко Лусарди были слишком поспешными и хрупкими. Если бы офицер сомневался в своей интуиции, то не пошел бы неверным путем, а если бы он доверился не своему инстинкту охотника, а опыту сыщика, тогда бы он никогда не сделал того, что сделал в тот день 7 апреля: отправился в «Альмасен» и сказал Беттине, что у него есть очень важные для нее новости.

В тот день Франко Лусарди позвонил в «Альмасен» и переговорил с Беттиной, он объяснил ей, что ему нужно срочно увидеть ее, его суровый тон не оставлял сомнений, что происходит что-то очень серьезное и что не стоит откладывать встречу. Женщина боязливо согласилась, она вдруг ощутила ком в горле, мешающий ей дышать, она не знала, как избежать опасной игры, а потому ответила, что пусть он приходит в «Альмасен», когда ему будет угодно, но только предварительно договорившись о часе встречи. Повесив трубку, Беттина пошла на кухню, Цезарь был там один, он готовил блюда на сегодняшний вечер, слушал радио и напевал какую-то веселую песенку. Когда вошла Беттина, он улыбнулся ей, но улыбка быстро сошла — Цезарь заметил тревогу на лице своей тети. Она сказала, что через несколько минут сюда придет полицейский, чтобы сообщить ей что-то важное; сказав это, она разрыдалась и бросилась на шею сироте, тело ее дрожало, она выла, полагая, что все уже раскрылось и что им осталось быть на свободе всего несколько часов, она снова повторила, что не выдержит разлуки с ним и что готова на все, чтобы не отправиться в тюрьму вдвоем. Цезарь успокоил ее, нашептывая что-то на ухо, поцеловал в шею, провел рукой по волосам, снова поцеловал, на этот раз в губы, повторил, что он сумеет разрешить это неприятное дело.

Лусарди вышел из комиссариата утром, он не сказал точно, куда направляется; выходя, он только громко сказал, что вернется к полудню, дежуривший на выходе полицейский так и не узнал, куда и зачем ушел инспектор. Дежурный офицер зафиксировал его уход в журнале, написав рядом с его фамилией и званием только два слова — «на выполнении». Личный автомобиль полицейского остался на улице возле комиссариата, Лусарди не воспользовался также и патрульной машиной или полицейским джипом, путь от участка до ресторана он проделал пешком. Всего несколько кварталов отделяли одно место от другого, а прекрасный осенний день располагал к неторопливой прогулке.

Франко Лусарди уже через несколько минут после того, как покинул комиссариат, добрался до таверны; возможно, он выкурил еще одну сигарету, прежде чем нажать на кнопку звонка; наверно, Беттина встретила его дипломатичной улыбкой, и уже в столовом зале, когда они пили кофе или чай, он, быть может, рассказал изумленной женщине о своих смелых предположениях. То, что случилось после, реконструировать сложнее, история полна гипотез и предположений сомнительной достоверности, но что-то важное всегда вырывается из прошлого и позволяет проследить весь сюжет целиком от начала до конца — верно, что, несмотря на страх и испуг, достаточно самого хрупкого мостика, чтобы перейти через самую глубокую пропасть. В какой-то момент к столу подсел Цезарь и стал внимательно прислушиваться к разговору, а выслушав версию полицейского, попросил свою тетю оставить их одних, возможно, он даже сказал, что у них с Лусарди будет мужской разговор. Разве такая фраза, достойная настоящих мужчин, не вызывает немедленное расположение друг к другу у лиц мужского пола? Беттина, находящаяся на грани нервного срыва, умирающая от страха, подчинилась без доли сомнения, она медленно поднялась по главной лестнице, сдерживая дыхание, с повлажневшими от ужаса глазами, окаменевшими руками, мокрая от пота, она прошла по коридору и закрылась в своей супружеской комнате.

Едва стихли шаги Беттины, Цезарь устремил свой взор на полицейского, медленно поднялся и любезно попросил офицера пройти с ним на кухню. Он сказал, что хотел бы показать ему нечто особенное, что-то такое, что тот должен видеть собственными глазами и что не видела даже тетя. Лусарди заинтриговал внезапный доверительный тон юноши, он подумал, что, быть может, сейчас перед ним предстанет главное свидетельство, позволяющее установить точный след в этом трагическом преступлении на почве страсти, так что Лусарди охотно согласился последовать за поваром. Он спокойным шагом пересек таверну, петляя между столиками и стульями, правой рукой толкнул дверь и вошел на кухню. Вспышка белого света беззвучно ударила по нему, он не успел даже крикнуть — беспощадный нож перерезал ему горло, это был точный и глубокий разрез, отделивший голову от тела, полицейский ощутил огненную вспышку в шее и вдруг ослеп, онемел и оглох, словно скелет, он уже не почувствовал рук повара, которые придерживали его, пока он валился на пол, словно жертвенный баран.

9 апреля исчезновение Франко Лусарди заняло значительную часть первой полосы газет Мар-дель-Платы, радио и теленовостей. Появились нерадостные прогнозы и тревожные комментарии насчет его судьбы, слово «месть» не сходило с уст следователей, которые терялись в поисках версий и догадок, полицейские чины звонили из Ла-Платы и Буэнос-Айреса, желая докопаться до сути загадки, которая бросала тень на репутацию силовых структур, поскольку если стражи общественного порядка не в состоянии защитить самих себя, то где гарантия того, что они смогут обеспечить безопасность остальных граждан? В спешке были созданы несколько более или менее тайных комиссий для отыскания следов пропавшей овцы, также были проведены проверки и оперативные мероприятия, чтобы разнюхать хоть какие-то следы офицера, но дело в том, что следов почти не было, и товарищи Лусарди стали опускать руки. Нескольких дней бесплодных поисков оказалось достаточным, чтобы его считать бесследно исчезнувшим, однако в соответствии с правилами его фото в униформе и без фуражки наклеили на досках объявлений комиссариатов всего атлантического побережья: ни один представитель силовых структур не имеет права считать Лусарди мертвым преждевременно.

Франко Лусарди жил один, у него не было постоянной подружки, друзей он имел немного, и ни один из них не представлял, что могло с ним случиться, к тому же два слова, оставленные в журнале, — «на выполнении» — когда стало очевидным его исчезновение, внесли еще большую неразбериху. Хватало тех, кто намекал, что офицер мог исчезнуть по собственной воле: возможно, он сбежал, плененный кощунственной любовью, или чтобы уклониться от больших карточных долгов, или чтобы избежать позора, потому что был наверняка замешан в каком-нибудь мафиозном деле, но ни одна из этих версий не являлась очевидной, а дни шли, и все предположения сводились к самому печальному итогу: бедный Франко Лусарди закончил свою карьеру и ушел на вечный покой.

На следующий день Цезарь с помощью Беттины, не изъявившей особой охоты помогать ему, все устроил с кошачьей ловкостью: он пригласил на ужин в таверне детей, воспитанников детского приюта, того самого, где молодой повар провел первые годы своей жизни и который он желал отблагодарить за материнскую заботу, полученную там в свои сиротские годы; руководство приюта с удовольствием приняло приглашение и пообещало привести в «Альмасен» двадцать восемь воспитанников в возрасте от четырех до двенадцати лет. Но дети были не единственными, кого Цезарь позвал на чествование приюта, — он включил в список приглашенных также и руководителей основных благотворительных организаций Мар-дель-Платы, мужчин и женщин благородного происхождения, которые жертвовали безмятежные моменты своей праздности на общее благо и борьбу с нищетой ближних; кроме того, Цезарь присовокупил к списку приглашенных государственных чиновников, занимавших самые важные посты в области защиты прав детей, епископа, судей по делам несовершеннолетних, двух или трех местных политиков, сделавших карьеру на обещаниях покончить с детским голодом, — в общей сложности около ста человек, которые с восторгом вызвались принять участие в «Ужине чествования приюта» — таким высокопарным названием окрестил Цезарь это мероприятие. Как и в прошлые разы, с утра на доске возле ресторана висело объявление: будет «Спинка в имбире и с сотами из бататов», «Котлеты по-ямайски» и на десерт — яблочный мусс.

Ужин стал гастрономическим откровением: дети из приюта ели с веселой прожорливостью великанов-людоедов, большинство предпочло великолепные «Котлеты по-ямайски», которые Цезарь приготовил в духовке почти из всего мяса офицера Лусарди, пропущенного через мясорубку и смешанного с молотым зерном вымоченной пшеницы, луком-батуном, капелькой паприки и ямайского перца, в фарш он добавил сваренные вкрутую перепелиные яйца. Блюдо он подал вместе с жареным картофелем, приправленным соусом из молотого кунжута. Взрослые с ужасающим аппетитом съели «Спинку в имбире и с сотами из бататов», многие захотели узнать рецепт блюда, но никому не удалось выспросить его у повара — Цезарь, приветливо улыбаясь, отказался открыть рецепт, который известен нам сегодня: он нарезал из мяса полицейского тонкие кусочки округлой формы, приправил их перцем, имбирем и солью, затем обвалял в муке, добавил взбитое яйцо и все отправил в жаровню. Отдельно сложил соты из порезанных и подрумяненных на масле в духовке бататов, украсил мускатным орехом, луком-батуном и эстрагоном. Перед тем как подать на стол, он запек бататы с натертым овечьим сыром и добавил листья зеленого салата, приправленные тартарским соусом. Сильный и восхитительный вкус привел в изумление едоков, они утолили изумительную жажду вином, полнящимся рубиновыми отблесками и фруктовыми ароматами.

Затем наступила очередь яблочного мусса. Как только все ублажили свои желудки, а взрослые выпили чая или кофе — хотя нашлись и такие, кто попросил подать шампанского, чтобы выпить за здоровье счастливых сирот, пришедших в этот вечер в ресторан, — последовали речи: первым выступила директриса приюта, которая была изумлена благородным поступком Цезаря Ломброзо, она пообещала откликаться всякий раз, как их будут приглашать на подобное мероприятие; потом в таверне прогремели дежурные слова чиновников, выступавших один за другим в алфавитном порядке, чтобы избежать дурных толкований; затем последовали забавные истории — которые походили на сказки о феях, — рассказанные судьями по делам несовершеннолетних, воспоминания, воспламененные прозелитизмом политиков, а в заключение свою признательность высказал епископ, который велел прямо здесь прочитать «Отче наш», чтобы очистить души от столь сильного кулинарного исступления.

Праздник окончился почти в полночь. Дети под неусыпным оком воспитателей взяли на абордаж автобус, который привез их сюда, прокричали через окошки «до свидания» и уехали, в то время как автомобили остальных приглашенных один за другим терялись в йодном тумане, накрывшем к этому часу город.

Почти два часа спустя, после тщательной уборки кухни, Цезарь поднялся по главной лестнице и направился в свою комнату. Он увидел, что дверь в комнату Беттины закрыта, но от первобытного желания, которое ожгло его кожу, кровь забурлила у него в жилах, и он бесшумно открыл дверь. В комнате было темно, слышалось дыхание женщины, наполнявшее комнату едва различимым свистом, тело Беттины едва прикрыто простыней, волосы разметались по подушке, ноги раскрыты, бедра обнажены. Цезарь разделся и забрался в постель, но когда Беттина почувствовала касание его теплого тела, она испугалась и дико закричала, словно проснувшись посреди кошмара. Сирота лаской и поцелуями попытался успокоить ее, но она попросила оставить ее одну, ей необходимо сейчас спать, больше, чем когда-либо, чтобы убежать от ужаса сегодняшнего вечера. «Остаться одной, спать, убежать от ужаса? — тихо сам себе повторил Цезарь. — Откуда у тебя эти глупые слова?» — спросил он. Но женщина упорствовала, от смятения голос ее звучал надломленно: она хочет спать одна и проспать тысячу часов, ей противно и страшно от всего того, что случилось, у нее голову разрывает и внутренности выворачивает от убийства Рафаэля и от дикой смерти полицейского, но она все еще больна безумной любовью, любовью, полной гноя и грязи, которая довела их до полного сумасшествия. Цезарь ощутил ледяной шквал, который вдруг продырявил его кожу, руки у него занемели, взгляд застыл от внезапно охватившего его ужаса. Впервые за много лет он вновь увидел себя посреди пустынного пляжа, море под штормовым южным ветром накатывалось на берег яростными волнами, ветер бил его в грудь и терзал, словно подбитого корморана. Он опять стал как никогда одиноким, любовь тети иссякла — Беттина с презрением оттолкнула его. Цезарь посмотрел на нее, распростертую на кровати, совершенную и такую желанную, и огонь, что прежде воспламенял его плоть, превратился в кислоту, что сжигала его сердце. Он встал, молча собрал одежду и вышел из комнаты, а за ним — кусавшая его кожу свора страхов.

Беттина провалилась в глубокий сон вскоре после того, как Цезарь, окутанный плотным колючим облаком, вышел из комнаты, но прежде женщина, желая избавить себя от тяжелой бессонницы, которая пропитала ее тело, наглоталась снотворного, запив его стаканом воды. Через нескольких минут снотворное начало действовать, и пока ее одолевал глухой зов лекарства, она рыдала, раздавленная отравой воспоминаний: вот появились широко раскрытые глаза Рафаэля, глядящие на нее из какого-то неприютного уголка ада, его лицо в пятнах засохшей крови, и в глазах не было какого-либо сострадания или жалости. Явился и Франко Лусарди, офицер устремил на нее свой взгляд, полный коварства инквизитора, он шевелил губами, как будто хотел сказать что-то мерзкое, но только красная пена стекала по его губам. И вдруг с искаженным от боли лицом перед ней предстал Пабло Марцолло: Беттина испугалась призрачного видения и поняла, что повар кончил свою жизнь так же, как ее муж и полицейский. Она закашлялась от ужаса и отвращения, ее стошнило прямо на свое скрюченное тело, она попыталась подняться, чтобы смыть рвоту, но голова закружилась, она упала и уже больше не пошевелилась.

Возможно, последнее, что почувствовала Беттина в своей жизни, — свое тело, укрытое липкой от рвоты простыней, головокружение, вызванное снотворным, гнилостный запах, заполнявший спальню, судорога последнего сна, падение в неизведанную пропасть смерти. Но прежде чем потерять сознание, она увидела движущуюся во тьме комнаты фигуру, и тут же — серебристая вспышка, мелькнувшая в потемках, два черных блестящих агата, внимательно смотревшие на нее из густого тумана, но ее угасающим глазам уже не удалось разглядеть больше ничего, кроме черной пустоты склепа, поглотившей ее навсегда.

Цезарь Ломброзо зарезал свою тетю в той же самой постели, в которой они несколько днями раньше предавались страсти, а через несколько часов он приготовил ее, чтобы съесть всю целиком, без остатка. Наутро у него уже было готово несколько блюд, которые прежде он никогда не готовил; он отыскал на страницах «Поваренной книги южных морей» вкуснейшие рецепты из красного мяса дичи, рецепты жаркого из кусочков баранины и свинины, он расшифровал тайную алхимию, которой пользовались Лучано и Людовико Калиостро, чтобы превратить в изысканные кушанья остатки тела — печень, сердце, внутренности, легкие, а чтобы придать блюдам новые ароматы и оттенки вкуса, смешал травы и специи, смолол семена, подобрал соусы и приправы, использовал масла и изысканные жиры, отварил зелень и грибы, овощи и картофель, порезал луковицы и корни. Когда наступил рассвет, обильное пиршество было уже готово, и оставалось только сесть за стол, чтобы вонзить в пищу зубы.

С первыми лучами солнца Цезарь вышел из «Альмасена», отправившись в неизвестном направлении, избавился от мешка для патологических отходов, в котором было все, что осталось от тела Беттины. Затем он вернулся домой, уверенной рукой прикрыл решетками и жалюзи все двери и окна, пошел в самую большую ванную комнату, набрал в ванну теплой воды, добавил ароматических солей, фыркая от наслаждения, залез в воду, послушал немного музыку и выпил чаю с яблоком и анисом. После этого оделся и спустился в кухню, оттуда позвонил по телефону своим помощникам по ресторану, сказал им, не вдаваясь в детали, что Беттина и он должны срочно уехать в Италию встретиться с Рафаэлем Гарофало, так что таверна будет закрыта до конца месяца.

В полдень того же дня Цезарь Ломброзо открыл каннибальское пиршество: он заглатывал каждый кусочек пищи с привычной расчетливостью аристократов, пережевывал еду, закрыв от удовольствия глаза, наслаждался каждым оттенком вкуса, упивался каждым ароматом, ощущая их возбужденной кожей, сердце его билось в сладострастном ритме, губы дрожали от незнакомых ощущений, член его отвердел и пульсировал в штанах, словно тугой бурдюк, и вдруг, проглотив маленький кусочек розового мяса, сирота почувствовал, что член его извергнул обильное и теплое семя, и это заставило сироту задрожать от опустошающего удовольствия.

Пять дней и ночей провел Цезарь взаперти в «Альмасене», наслаждаясь собственным кулинарным гением, упиваясь жутким меню, которое превратило его тетю и любовницу в восхитительные фаршированные блинчики, в антрекоты со специями из Индонезии и Мадагаскара, в жаркое, мусс и пирожки с мясом, паштеты, Fondue bourguignonne, мясо на шампурах, рулеты, медальоны и эскалопы. И с каждым съеденным кусочком повторялся тот же самый пьянящий экстаз, та же самая ненасытная страсть заставляла бурлить кровь и разъедала кожу Цезаря, беспрерывная дрожь терзала его опустошенное желанием тело, каждый кусочек еды вырывал из его глотки душераздирающие стоны, и в конечном итоге его охватывала вязкая тоска, которой заканчивалась буря оргазма.

На шестой день, когда от Беттины уже не осталось того, что можно было бы съесть, находящийся в крайнем возбуждении чувств Цезарь понял, что пришла пора приготовить блюдо, самое необычное из всех, что когда-либо он готовил в своей жизни. Сорок часов Цезарь вчитывался в страницы «Поваренной книги южных морей», читал и перечитывал их, утоляя голод и жажду фруктовыми соками, снимая усталость волшебными настоями из Таиланда и Непала. Утром того дня, который уже не имел даты, Цезарь составил вожделенный рецепт и после этого свалился, одолеваемый опустошающим сном: он сидел на кухне и только что закончил записывать рецепт и ингредиенты, как вдруг почувствовал заполнившую его тело меланхоличную благодать и замер, прислонив голову к деревянному кухонному столу. Через мгновение он закрыл глаза, и усталость принесла сон.

Когда Цезарь Ломброзо открыл глаза, уже наступали сумерки. Стояла могильная тишина, поглощавшая все звуки. Желто-красный свет проникал через маленькое оконце и погружал пространство кухни в блеклый туман. Сирота плавными движениями рук размял мышцы, медленно поднялся, неспешно вышел из кухни и направился в свою комнату принять душ, желая смыть с себя последствия бури последних безумных дней. Потом он оделся в белое хлопчатобумажное белье, самое безупречное, что было в его шкафу, надел лучшую поварскую форму, которую ему подарила Беттина, спустился по главной лестнице и снова оказался всем своим существом — и телом, и душой — на кухне. Он работал несколько часов, словно средневековый алхимик: открывал флаконы и бутыли, пользовался горшочками, глиняной посудой, мелкими сосудами, маринадами, он смешивал специи из Малой Азии, вареные овощи, ароматические травы из Индии и Ямайки, масла с эффектом бальзама, сиропы из Индонезии и Китая, уксусы Хереса и Мальты, маринованный чеснок, горсти трав, сиропы и эссенции, дрожжи, европейскую горчицу, семена с Востока и Средиземноморья, вымоченные в воде оливки, кунжутное масло и масло из горчичного зерна, масла и сливки, яйца, нежный овечий и козий сыры, отваренные корешки, жареные клубни, пропаренную стручковую фасоль, итальянский и горький мексиканский перцы, шампиньоны, испанскую и египетскую зелень, финики и бруснику, муку и крахмал, натуральные соки, белое вино, ликеры и эссенции.

Закончив готовку, Цезарь ушел в свою комнату, полностью разделся, встал перед большим, в рост человека зеркалом, висевшим на дверце шкафа, и простоял перед ним несколько минут, застыв во времени, словно затерянный в сельве тотем. Вскоре он пришел в себя, как человек, которому вдруг дунули в лицо, повернулся, неторопливо ступая, вышел из комнаты, спустился по лестнице и снова исчез в пасти кухни.

С этого момента существует только множество подозрений и догадок, строящихся на легковесных, но вполне возможных доводах, потому что есть детали, которые превосходно стыкуются друг с другом, а отсюда и их сила убеждения. Нет иного способа пролить свет на сумрак прошлого — только тогда призраки обращаются в людей из крови и плоти, из тишины рождаются мелодии, а тайные знаки оказываются понятными языками.

Цезарь Ломброзо вернулся на кухню совершенно голый, он тщательно вымазал свое тело соусами и приправами, кремами и маслами, тестом и соками, все блюда приготовленного меню он расставил на огромном кухонном столе, на который лег сам. Двигаясь, словно воздерживающийся от пищи древний факир, он скрестил на груди руки, сжимавшие чудесную «Поваренную книгу южных морей», закрыл глаза, глубоко вздохнул и издал сиплый свист. Сейчас он сам стал сказочным пиром, самым вкусным из всех блюд, которые рождал его талант кулинарного кудесника. Он лежал в центре стола, приправленный и украшенный, словно самое большое и аппетитное кушанье, которое когда-либо подавалось в ресторане. Он пробовал считать минуты, стрелки часов, что двигались в его голове, ползли черепашьим шагом, и тут он представил себе клепсидру, в которой вода, потерявшая вязкость, легко уносила с собой минуты и часы, капая из одного сосуда в другой; он попробовал подремать, чтобы унять сжигающее его внутренности волнение, свойственное новичку, и все еще боролся с терзавшими его опасениями, когда вдруг услышал сухой стук множества лап, которые пробивали проход через старый фундамент и стены «Альмасена». Цезарь задержал воздух в легких и нахмурился: не был ли этот шум тем, о чем он думал? Он знал, что не ошибался, потому что до него дошло эхо царапающих деревянный пол когтей, краткое и тонкое повизгивание, которое разрезало влажный воздух подвала, постукивание желтоватых и жаждущих пищи зубов. Мышцы Цезарь напряглись, он вспотел, сердце беспорядочно запрыгало в грудной клетке. Вскоре он почувствовал, что его обнюхивают десятки холодных остроносых мордочек, и он нервно улыбнулся, веки его были закрыты, губы сомкнуты, руки напряжены, желудок сжало судорогой. И тогда его опьянил совершенный запах его последнего блюда, восхитительный аромат, плывший над свирепой степью кухни, и он почувствовал, что летит, подхваченный внеземным ветром, который уносит его прочь из таверны.

Цезарь, быть может, облизнулся и сглотнул слюну, когда почувствовал первый укус, и тут же за первым последовал еще один, а потом еще десять, сотня — в него словно втыкались маленькие раскаленные навахи.[39] И, предчувствуя неистовый прыжок в бездну, где нет ничего, он с неожиданной грустью подумал, что никогда не знал свою мать и отца: как звучали их голоса, как они огорчались и как смеялись, как блестели их глаза, какое тепло исходило от их тел? Сирота снова увидел обнаженное тело Беттины, вспомнил то, как она покачивалась, сидя на нем, вспомнил ее груди цвета алебастра и соски цвета спелой сливы, губы, разверстые, словно мякоть южного плода, прелестные стоны удовольствия и счастья, заполнявшие жаркие ночи.

Последнее, что почувствовал Цезарь Ломброзо в своей жизни, была ледяная лапа, что поволокла его в темноту; исчезли «Поваренная книга южных морей», которую он сжимал в руках, черный шквал, проникающий через настежь открытое маленькое оконце, его собственное дыхание, сдавленное болью, и смерч из сточной трубы, обрушившийся на его тело, словно плотоядная буря. И в последний миг он закричал, и вялое эхо потерялось в зловонном воздухе кухни.

Крысиное пиршество продолжалось несколько дней, животные никуда не спешили и не страдали отсутствием аппетита, одни из них отправлялись поползать по «Альмасену», потом, оголодав, возвращались, другие вцеплялись в добычу с хладнокровием шакалов. Когда тело Цезаря Ломброзо превратилось в кучу обглоданных и влажных костей с клочками волос на черепе, с ногтями на кончиках пальцев, крысы вялым и визгливым исходом покинули место. Они ушли толпой — кто знает, какой новый запах повлек их в другие места? — все разом, влекомые одним и тем же сигналом, они вышли из комнаты и уже не вернулись обратно.

И как всегда случается, на месте событий остаются лишь жертвы.

Сан-Исидро — северо-западный пригород Буэнос-Айреса.

Портеньо — коренной житель Буэнос-Айреса.

В Южном полушарии июнь — зимний месяц.

Хуан Вучетич (1858, Австро-Венгрия — 1925, Аргентина) — аргентинский криминалист хорватского происхождения, создатель дактилоскопической системы регистрации, используемой в Южной Америке.

Мари-Антуан Карем (1784–1833) — знаменитый французский повар.

Капоретто — населенный пункт в Северной Италии, в районе которого во время Первой мировой войны австро-германские войска осенью 1917 года нанесли сокрушительное поражение итальянской армии.

Тигре — северо-западный пригород Буэнос-Айреса.

Палермо — район аргентинской столицы.

Беззаботная праздность (ит.).

Элагабал — в западносемитской мифологии бог солнца и плодоношения.

Викторьен Сарду (1831–1908) — французский драматург.

Жорж Клемансо (1841–1929) — политический деятель буржуазной Франции.

Итало Бальбо (1896–1940) — итальянский авиатор и государственный деятель фашистского режима.

Arditi del Popolo («Смельчаки народа») — итальянская антифашистская группа, основанная в 1921 году.

Роке Саенс Пенья (1851–1914) — аргентинский президент в 1910–1914 годах.

Леса Палермо — парковая зона в Буэнос-Айресе.

Родриго де Триана — моряк, плывший вместе с Колумбом на каравелле «Пинта». Первым — с марсовой площадки мачты — увидел землю.

Карл IV — король Испании в 1788–1808 годах.

Мануэль Годой (1767–1851) — испанский государственный деятель, фаворит королевы Марии-Луизы и короля Карла IV, фактически управлявший Испанией.

Герцог Гравина (1756–1806) — испанский вице-адмирал, участник Трафальгарской битвы.

Фактические данные, приведенные автором в отношении Трафальгарской битвы, не соответствуют исторической правде.

Пьер Вильнёв (1763–1806) — французский адмирал, участник Трафальгарской битвы.

Аранхуэс — город в провинции Мадрид, где находится королевская резиденция. 18 марта 1808 года в Араихуэсе вспыхнул мятеж, направленный против Годоя.

Марсело Торкуато де Альвеар (1868–1942) — президент Аргентины в 1922–1928 годах.

Иполито Иригойен (1850–1933) — президент Аргентины в 1916–1922 и 1928–1930 годах.

Хосе Феликс Урибуру (1868–1932) — президент Аргентины в 1930–1932 годах.

Венеция-Джулия — административный регион Италии.

Марко Поло (1254–1324) — венецианский путешественник.

Хубилай (1215–1294) — пятый монгольский великий хан, внук Чингисхана, завершил завоевание Китая.

Эдельмиро Фаррель (1887–1980) — президент Аргентины в 1944–1946 годах.

«Адмирал Граф Шпее» — линкор немецкого флота, названный в честь адмирала Максимилиана фон Шпее, затоплен в устье Ла-Платы в 1939 году; команда линкора сошла на берег.

Каса Росада — президентский дворец в Буэнос-Айресе.

Хуан Карлос Онгания (1914–1995) — президент Аргентины в 1966–1970 годах.

Алехандро Агустин Лануссе (1918–1996) — президент Аргентины в 1971–1973 годах.

Леопольдо Галтьери (1927–2003) — президент Аргентины в 1981–1982 годах.

Эмилио Массера (р. 1925) — командующий ВМС Аргентины, член военной хунты, пришедшей к власти в 1976 году.

Карлос Менем (р. 1930) — президент Аргентины в 1989–1999 годах.

Дориан Грей — главный герой романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея».

Наваха — испанский складной нож.