Роберт Блох. Психоз. Трилогия

Роберт Блох - Психоз

10 % этой книги посвящается Гарри Альшулеру,[2] сделавшему 90 % работы.

Он услышал шум, и страх, словно разряд тока, пронесся по телу. Звук был глухой, как будто кто-то стучал по оконному стеклу.

Норман Бейтс судорожно поднял голову, привстал, и книга выскользнула из его рук, ударившись о тучные ляжки. Затем он осознал, что это просто вечерний дождь, просто дождевые капли, стучащие по окну гостиной.

Норман не заметил, как начался дождь и наступили сумерки. Однако в комнате стало довольно темно, и он потянулся к лампе, прежде чем продолжить чтение.

Это была старая настольная лампа, принадлежавшая к распространенному когда-то типу, с разрисованным стеклянным абажуром и бисерной бахромой. Она стояла в гостиной с незапамятных времен, и Мама наотрез отказалась избавиться от нее. Да Норман на самом деле и не хотел этого: он прожил здесь все свои сорок лет, и в старых, привычных вещах, окружавших его с детства, было что-то приятное, успокаивающее. Здесь, внутри дома, жизнь текла по установленному некогда порядку, а все перемены происходили там, за окном. И по большей части в этих переменах для него таилось что-то угрожающее.

Например, представим себе, что он решил бы выйти на улицу. Сейчас он, возможно, стоял бы посредине пустынной дороги или даже в болоте, где его застал бы дождь, и что тогда? Он промок бы до костей, пришлось бы пробираться домой в полной темноте. От этого можно простудиться и умереть, да и кто уходит из дому, когда уже стемнело? Насколько приятнее сидеть здесь, в гостиной, при свете лампы, с хорошей книгой, чтобы скоротать время.

Свет падал на его жирные щеки, отражался в стеклах очков и заставлял блестеть розовую кожу под редевшими прядями волос песочного цвета, когда он склонился над книгой, чтобы продолжить чтение.

Такая увлекательная книга — неудивительно, что время пролетело незаметно. «Государство инков», сочинение Виктора В. фон Хагена.[3] Никогда раньше Норману не приходилось встречать такого обилия интереснейших фактов. Например, вот это — описание качуа, победного танца воинов: они образовывали огромный круг, извиваясь и двигаясь словно змеи. Он углубился в чтение: «Ритм для этого танца отбивали на том, что некогда было телом вражеского воина, — с него сдиралась кожа, живот надувался, так что он превращался в барабан, а все тело играло роль резонатора, причем звуки исходили из открытого рта: необычный, но вполне эффективный метод».

Норман улыбнулся, потом позволил себе расслабиться и поежился, словно зритель, созерцающий страшную сцену в фильме. Необычный, но вполне эффективный метод — да, так оно наверняка и было! Только представьте себе: содрать с человека, возможно еще живого, кожу, а потом надуть живот и бить по нему, словно в барабан! Интересно, как именно они это делали, как обрабатывали и сохраняли плоть мертвеца, чтобы предотвратить разложение? И еще, каким складом мышления надо обладать, чтобы вообще дойти до такой идеи?

Не самая аппетитная тема, но стоило только Норману прикрыть глаза, и эта сцена возникла перед ним так ясно, как будто он ее видел: ритмичное движение обнаженных, раскрашенных тел воинов, извивающихся, раскачивающихся в такт под безжалостным, словно выжженным небом, и старуха, скорчившаяся перед ними, отбивающая бесконечный ритм на раздутом, выпяченном животе трупа. Искаженный в гримасе рот широко раскрыт, очевидно с помощью костяных распорок; звуки доносятся оттуда. Мерный гул от ударов по раздутой плоти, идущий из сморщенных внутренностей, пробивающий себе путь по горлу и вырывающийся, словно глухие стоны, из глотки мертвеца.

На какое-то мгновение Норману даже показалось, что он слышит эти звуки. Потом он вспомнил, что шум дождя тоже образует ритм. А также шаги…

Он, конечно, почувствовал, что она здесь, даже не слыша ее шагов: привычка так обострила все его чувства, что он просто знал, когда Мама появлялась в комнате. Даже не видя ее, он знал, что она стоит рядом.

Сейчас Норман и в самом деле не видел ее; не поднимая головы, он сделал вид, будто продолжает чтение. Мама спала у себя в комнате, и он прекрасно знал, какой раздражительной она бывает, когда только проснется. Лучше сидеть тихонько и надеяться, что сегодня на нее не найдет.

— Норман, ты знаешь, который час?

Он вздохнул и захлопнул книгу. Теперь ясно, что с ней придется трудно: сам вопрос был предлогом для начала придирок. В холле стояли дедушкины часы, так что по пути сюда Мама легко могла узнать время.

И все же спорить из-за этого не стоит. Норман бросил взгляд на наручные часы, затем улыбнулся.

— Пять с минутами, — произнес он. — Говоря по правде, я не думал, что сейчас так поздно. Я читал…

— Ты думаешь, я слепая? Я вижу, что ты делал. — Теперь она стояла у окна, следя за тем, как стучат по стеклу дождевые капли. — Я вижу и то, чего ты не сделал. Почему ты не зажег нашу вывеску, когда стемнело? И почему ты здесь, а не там, где следует, — не в конторе?

— Ну, понимаешь, начался такой жуткий ливень, и я подумал, что вряд ли кто-то здесь появится…

— Чепуха! Как раз в такое время можно заработать. Многие не боятся водить машину в дождливую погоду.

— Но вряд ли кто-нибудь заедет к нам. Все пользуются новым шоссе. — Норман осознал, что в голосе его появились горькие нотки, почувствовал, как горечь подкатывает к горлу, так что теперь он словно ощущал ее терпкий вкус, и сделал попытку сдержать себя. Слишком поздно: он должен извергнуть наружу все, что накопилось в душе. — Я говорил тебе, что нам грозит, когда нас заранее предупредили об этом шоссе. Ты бы спокойно успела продать мотель до официального объявления о строительстве новой дороги. Мы могли купить там любой участок за гроши, да к тому же ближе к Фейрвейлу. Сейчас у нас был бы новый мотель, новый дом, возможность заработать. Но ты меня не послушала. Ты никогда не слушаешь, что я говорю, правда? Только одно: «Я хочу», «Я думаю»! Противно смотреть на тебя!

— Вот как, мой мальчик?

Голос Мамы был обманчиво мягким, но Норман знал, что за этим кроется. Потому что она произнесла слово «мальчик». Ему уже сорок лет, а она называет его мальчиком; хуже того, она и ведет себя с ним как с маленьким мальчиком. Если бы только можно было не слушать! Но он слушал, он знал, что должен каждый раз выслушивать, что говорит Мама.

— Вот как, мальчик? — повторила Мама еще более мягким, вкрадчивым голосом. — Противно смотреть на меня, да? А вот я так не думаю. Нет, мальчик, дело не во мне. Тебе противно смотреть на себя. Вот она, подлинная причина, вот почему ты до сих пор сидишь здесь, на обочине никуда не ведущей дороги! Я ведь права, Норман? Все дело в том, что у тебя не хватает духу нормально жить. Всегда не хватало духу, не так ли, мальчик? Не хватило духу оставить дом, не хватило духу поискать и найти себе работу, или уйти в армию, или даже найти подходящую девушку…

— Ты бы мне не позволила!

— Правильно, Норман. Я бы тебе не позволила. Но будь ты мужчиной хотя бы наполовину, ты поступил бы по-своему.

Как ему хотелось крикнуть ей прямо в лицо, что это не так. Но он не мог. Потому что все, что Мама сейчас говорила, он повторял сам себе снова и снова, год за годом. Потому что это была правда. Мама всегда устанавливала для него правила, но он вовсе не должен был вечно им подчиняться. Иногда матери считают детей своей собственностью, но не все дети позволяют им такое. Сколько в мире еще вдов и единственных сыновей; не все же они намертво связаны отношениями такого рода. Да, он виноват не меньше ее. Потому что у него никогда не хватало духу.

— Знаешь, ты ведь мог тогда настоять на своем, — говорила Мама. — Скажем, выбрался бы из дому, нашел для нас новое место, а потом объявил о продаже этого жилища. Но нет, ты только скулил. И я знаю причину. Дело в том, что тебе на самом деле не хотелось никуда переезжать. Ты не хотел уходить отсюда, а теперь ты уже не уйдешь, ты вечно будешь сидеть здесь. Ты не можешь покинуть дом, правда, Норман? Так же как не можешь стать взрослым.

Он не мог смотреть на Маму. Когда она начинала так говорить, Норман просто не мог на нее смотреть — вот и все. И куда бы он ни бросил взгляд, легче не становилось. Лампа с бисерной бахромой, старая неуклюжая мебель, из-за которой здесь было тесно, — все эти знакомые вещи, все вокруг внезапно стало ненавистным просто потому, что он все знал наизусть, как узник свою камеру. Он уперся взглядом в окно, но и это не помогало: за стеклом были дождь, и ветер, и темнота. Норман знал, что там, за стенами дома, для него тоже не будет спасения. Нигде не будет спасения, ничто не поможет скрыться от голоса, что пульсировал в голове, бил в уши, словно этот труп в книге: мерный рокот мертвеца.

Он вцепился в книгу, попытался сосредоточиться на чтении. Может быть, если он не будет обращать внимания, притворится спокойным…

Нет, ничего не вышло.

— Посмотри на себя, — говорил ее голос. (А барабан все бил: бум, бум, бум, звуки вибрировали, вырываясь из распяленной глотки.) — Я знаю, почему ты не удосужился зажечь вывеску. И почему ты этим вечером даже не подошел к конторе, чтобы открыть ее. На самом деле ты не забыл. Ты просто не хочешь, чтобы кто-нибудь пришел; надеешься, что посетителей не будет.

— Ну хорошо, — пробормотал Норман. — Это верно. Я ненавижу обслуживать посетителей, всегда ненавидел.

— Но это не все, мальчик. (Вот оно, снова: «мальчик-мальчик-мальчик!» — бьет барабан, стонет мертвая плоть.) Ты ненавидишь людей. Потому что на самом деле ты их боишься, верно? Так всегда было, еще с самого детства. Лишь бы прилипнуть поближе к лампе и читать. Что тридцать лет назад, что сейчас. Укрыться от всего, загородившись книжкой.

— Но ведь есть вещи и похуже! Ты сама постоянно твердила это! По крайней мере я не мотался по разным местам и не нажил неприятностей. Разве так уж плохо заниматься саморазвитием?

— Саморазвитием? Ха! — Теперь она стояла за его спиной, возвышалась над ним, смотрела на него сверху. — Вот это, значит, называется саморазвитием! Не пытайся меня одурачить, мальчик. Раньше не удавалось, и теперь не удастся. Ладно бы изучал Библию или хотя бы пытался получить образование. Я прекрасно знаю, что ты там читаешь. Мусор. Даже хуже.

— Между прочим, это история цивилизации инков…

— Ну да, а как же. И конечно, тут полным-полно омерзительных подробностей о занятиях этих грязных дикарей. Как в той, про острова южных морей. Ага, ты думал, про эту я не знала, да? Прятал ее у себя в комнате, как и все остальные непристойные мерзости, которыми ты тайком упивался…

— Психология — это не непристойная мерзость, Мама!

— Ах, он называет это психологией! Много ты знаешь о психологии! Никогда не забуду, как грязно ты говорил со мной в тот день, никогда! Подумать только, чтобы сын мог прийти и сказать такое собственной матери!

— Но я ведь только хотел объяснить тебе одну вещь. Про нас, наши отношения: это называется эдипов комплекс, и я подумал, что, если мы попробуем спокойно обсудить нашу проблему, попытаемся разобраться, наша жизнь может измениться к лучшему.

— Измениться, мальчик? Ничего у нас не изменится. Прочитай хоть все книги в мире — каким ты был, таким всегда и останешься. Мне не надо выслушивать эту грязную, непристойную ерунду, чтобы понять, что ты за человек. Господи, восьмилетний мальчишка и тот поймет. Да они и понимали все, твои детские приятели по играм, они знали, кто ты есть. Маменькин сынок. Так тебя тогда называли, так оно и было. Было, есть и будет — всегда. Выросший из детских штанишек, большой, толстый маменькин сынок!

Звуки били по ушам, оглушали: барабанная дробь слов, барабанный бой в груди. Во рту пересохло, и он судорожно закашлялся. Еще немного, и он заплачет. Норман потряс головой. Подумать только, неужели она до сих пор способна довести его до такого! Да, способна, она сейчас и доводит его, и будет повторять это снова и снова, если только он не…

— Если только ты… и что дальше?

Господи, неужели она способна читать его мысли?

— Я знаю, о чем ты думаешь, Норман. Я все о тебе знаю, мальчик. Больше, чем тебе хотелось бы. Я знаю и чего ты хочешь, о чем мечтаешь. «Я хочу убить ее» — вот что ты сейчас думаешь, Норман. Но ты не можешь. Потому что у тебя не хватает духу. Из нас двоих жизненной энергией, силой обладаю я. Так было и так будет. Этой силы хватит на нас двоих. Вот почему тебе от меня никогда не избавиться, даже если ты действительно когда-нибудь захочешь. Но, конечно, в глубине души ты не хочешь этого. Я нужна тебе, мальчик. Вот она — правда, верно?

Он все еще боялся, что не выдержит, и не смел повернуть голову и взглянуть на нее — только не сейчас, немного попозже. Во-первых, успокоиться, повторял он себе. Быть предельно спокойным. Не думать о том, что она говорит. Попытайся взглянуть на вещи трезво, попытайся вспомнить. Это пожилая женщина, и с головой у нее не все в порядке. Если будешь дальше слушать ее вот так, у тебя у самого в конце концов будет с головой не все в порядке. Скажи, чтобы она возвратилась к себе в комнату и ложилась спать. Там ее место.

И пусть поторапливается, потому что, если она не послушается, на этот раз он придушит ее собственной серебряной цепочкой…

Он стал поворачиваться, уже готовый произнести эти слова, губы беззвучно шевелились. В этот момент раздался звонок.

Звонок был сигналом: он означал, что кто-то приехал и вызывает хозяина.

Даже не посмотрев, что делается за его спиной, Норман направился в холл, снял с вешалки плащ, открыл дверь и шагнул в темноту.

Дождь продолжался уже несколько минут, прежде чем она заметила это и включила дворники, а заодно фары; как-то неожиданно стало темно, и дорога впереди превратилась в трудноразличимую серую полосу посреди нависавшей с обеих сторон черной массы деревьев.

Деревья? Когда она проезжала по шоссе в последний раз, здесь как будто не было полосы деревьев. Это, конечно, было давно — прошлым летом, и она добралась до Фейрвейла ясным солнечным днем, бодрая и отдохнувшая. Теперь она была измотана после восемнадцати часов непрерывной езды, но все-таки способна вспомнить дорогу и ощутить, что здесь что-то не так.

Вспомнить — это слово словно разорвало пелену, застилавшую мозг. Теперь Мэри могла смутно припомнить, как примерно полчаса назад она несколько мгновений колебалась, доехав до развилки дороги. Так и есть — она повернула не в ту сторону. И вот теперь она едет неизвестно куда, льет этот жуткий дождь, вокруг кромешная тьма…

Ну-ка держи себя в руках! Сейчас никак нельзя впадать в истерику. Худшее уже позади.

Это верно, сказала она себе. Худшее уже произошло. Вчера, во второй половине дня, когда она украла эти деньги.

Она стояла в кабинете мистера Лоури и видела, как Томми Кэссиди извлек увесистую пачку зеленых банкнот и бросил ее на стол. Тридцать шесть денежных единиц с изображением тучного мужчины, похожего на торговца, еще восемь, на которых отпечатано лицо человека, походившего на владельца похоронного бюро. Но этот «торговец» на самом деле был Гровером Кливлендом, а гробовых дел мастер — Уильямом Маккинли.[4] Тридцать шесть тысячных купюр плюс восемь пятисотдолларовых банкнот — ровно сорок тысяч.

Томми Кэссиди бросил их на стол, словно это были просто раскрашенные бумажки, и, небрежно раскладывая их веером, объявил, что решил заключить сделку и купить дом в качестве свадебного подарка дочери.

Мистер Лоури старался изобразить такое же равнодушие, подписывая документы, завершавшие сделку. Но как только старый Томми Кэссиди вышел за дверь, мистер Лоури сразу оживился. Он собрал деньги, положил их в большой коричневый конверт и запечатал его. Мэри заметила, как при этом у него дрожали руки.

— Вот, мисс Крейн, — сказал он, подавая ей конверт. — Занесите это в банк. Сейчас почти четыре, но я уверен, что Гилберт разрешит вам положить деньги. — Он остановился, внимательно посмотрел на нее. — Что с вами, мисс Крейн? Вам нехорошо?

Наверное, он заметил, как стали дрожать ее руки, едва конверт перешел к ней. Не важно. Она в точности знала, что сейчас скажет, хотя, когда ее губы произносили эти слова, слушала сама себя с удивлением.

— Кажется, снова разболелась голова, мистер Лоури. Я как раз собиралась попросить разрешения уйти пораньше. Мы сейчас разбираемся с почтой и не сможем подготовить оставшиеся документы по сделке до понедельника.

Мистер Лоури улыбнулся. У него было хорошее настроение. Ну еще бы! Пять процентов от сорока тысяч составляют две тысячи долларов. Он мог себе позволить небольшой акт филантропии.

— Ну конечно, мисс Крейн. Только зайдите в банк, а потом отправляйтесь домой. Хотите, чтобы я подвез вас?

— Нет, спасибо. Доберусь сама. Немного отдыха…

— Да, это главное. Что ж, тогда до понедельника. Я всегда утверждал, что самое важное — это здоровье и покой.

Как же, черта с два: Лоури мог загнать себя до полусмерти из-за лишнего доллара и всегда был готов пожертвовать жизнью любого из своих служащих за добавочные пятьдесят центов.

Но Мэри Крейн лучезарно улыбнулась ему и покинула шефа и свою работу — навсегда. Прихватив с собой сорок тысяч долларов.

Не каждый день представляется такая возможность. Если откровенно, бывают люди, которым судьба не дает вообще никаких шансов. Мэри Крейн ждала своего двадцать семь лет.

Возможность поступить в колледж исчезла, когда отец попал под машину. Ей было семнадцать лет. Вместо этого Мэри в течение года посещала курсы секретарш, потом надо было содержать мать и Лайлу, младшую сестру.

Возможность выйти замуж пропала после того, как Дейла Белтера забрали в армию; ей было двадцать два. Его сразу отправили на Гавайи, вскоре в своих письмах он начал упоминать имя некой девушки, а потом письма перестали приходить. Когда она получила открытку с объявлением о его свадьбе, Мэри было уже все равно.

Кроме всего прочего, в это время уже была серьезно больна мама. Так продолжалось три года. Она умерла, когда Лайла была в школе. Мэри хотела, чтобы сестра обязательно поступила в колледж, а там будь что будет, но теперь забота о них двоих лежала целиком на ее плечах. Весь день — работа в агентстве Лоури, полночи она проводила у постели матери. Ни на что другое времени не оставалось. Некогда было даже замечать, как проходят годы. Но очередной приступ доконал маму, Мэри должна была устраивать похороны. Потом Лайла бросила школу и пыталась найти работу, а она как-то раз посмотрела в зеркало и словно проснулась: вот это изможденное, осунувшееся лицо, глядевшее на нее оттуда, — это была она, Мэри Крейн. Она чем-то ударила по стеклу, зеркало разбилось, но ей казалось, что она сама, ее жизнь рассыпается, превращаясь в тысячи сверкающих осколков.

Лайла тогда вела себя просто замечательно, и даже мистер Лоури помог, устроив так, что их дом сразу же купили. Когда все было окончательно оформлено, у них на руках оказалось примерно две тысячи долларов наличными. Лайла нашла работу в магазине, торговавшем грампластинками, в нижней части города, и они сняли маленькую комнатку на двоих.

— Послушай, что я тебе скажу: ты должна отдохнуть, — заявила Лайла. — У тебя будет настоящий, полноценный отпуск. Нет, не надо спорить! Девять лет ты нас содержала, теперь самое время стряхнуть с себя заботы, расслабиться. Ты должна куда-нибудь поехать. Вот, например, круиз на морском лайнере.

Так она оказалась на борту «Каледонии», и уже через неделю плавания по Карибскому морю изможденное, осунувшееся лицо прежней Мэри больше не возникало перед ее глазами, когда она подходила к зеркалу в своей каюте. Она снова стала молодой (по крайней мере выглядела никак не старше двадцати двух, говорила она себе), но самое главное — она была влюблена.

Нет, это была не та безрассудная, неудержимая страсть, которую она испытала когда-то к Дейлу Белтеру. Не было и романтических поцелуев при лунном свете, серебрящем волны, — всех этих голливудских сцен, сразу же встающих перед глазами, когда речь заходит о круизе в тропики.

Сэм Лумис был на добрых десять лет старше, чем в свое время Дейл Белтер, и не очень-то ловко умел ухаживать, но Мэри любила его. Казалось, вот он, первый реальный шанс устроить свою жизнь, который предоставила ей судьба. Так Мэри казалось до тех пор, пока Сэм не решил объяснить ей свое положение.

— Понимаешь, — сказал он ей, — я сейчас вроде как красуюсь в чужой одежде. Видишь ли, этот вот магазин…

И он рассказал ей свою историю.

На севере, в маленьком городке Фейрвейл, есть магазин, торгующий всем, что нужно в фермерском хозяйстве. Сэм работал там, помогая отцу. Подразумевалось, что потом дело перейдет к нему по наследству. Год назад отец умер, и тогда Сэму сообщили плохие новости.

Да, конечно, магазин переходит к нему. Плюс около двадцати тысяч отцовского долга. Дом, товары, даже страховка — все уходило в счет долга. Отец никогда не говорил Сэму, что частенько вкладывал деньги в другой вид бизнеса — игру на тотализаторе. Но дело обстояло именно так. У Сэма теперь оставалось только два варианта: объявить себя банкротом или попытаться выплатить долги.

Сэм выбрал второе.

— Это дело приносит прибыль, — объяснил он. — Я, конечно, не стану богачом, но, если управлять магазином как следует, можно получать стабильную выручку в девять-десять тысяч в год. А если я смогу выставить приличный выбор разных машин для сельскохозяйственных работ, может, даже больше. Я выплатил уже четыре тысячи с лишним долга и думаю, что еще пара лет — и я расплачусь полностью.

— Но я не понимаю, если ты столько должен, как ты можешь позволить себе этот круиз?

Сэм широко улыбнулся.

— Я выиграл соревнование. Ну да, кто больше всех получит выручки от продажи сельскохозяйственной техники; спонсором было отделение фирмы, которая ее производит. Я вовсе и не пытался выиграть эту поездку — просто вертелся как мог, чтобы быстрее выплатить долги. Они меня уведомили, что я занял первое место в своем округе. Я пытался получить приз деньгами, но они ни в какую. Или круиз, или ничего. Что ж, этот месяц не будет напряженным, своему помощнику я доверяю. Я подумал, что отдохнуть за чужой счет тоже не так уж плохо. Вот так я оказался здесь. И встретил тебя. — Он невесело улыбнулся и вздохнул. — Да, если бы это был наш медовый месяц…

— Сэм, но что нам мешает? Я хочу сказать, мы можем…

Однако он снова тяжело вздохнул и покачал головой.

— Придется подождать с этим. Может, два-три года, пока я не расплачусь со всеми долгами.

— Я не хочу ждать! И наплевать мне на деньги. Я могла бы уйти из своего агентства, работать в магазине…

— И спать тоже в нем, как приходится делать мне? — Он выдавил из себя улыбку, но лицо оставалось таким же безрадостным. — Да, я не шучу! Устроил себе гнездышко в задней комнате. Питаюсь в основном бобовыми консервами. У нас говорят, я так трясусь над каждым центом, что переплюнул даже нашего банкира.

— Но к чему все это? — спросила она. — Я хочу сказать, если ты не будешь так себя ограничивать, то выплатишь долг на год-два позже, и все. А до тех пор…

— До тех пор я должен жить в Фейрвейле. Неплохой городишко. Но маленький. Там все всё друг о друге знают. Пока я вот так веду себя, я вызываю сочувствие и уважение. Они часто покупают мой товар, просто чтобы поддержать меня, — все знают мои проблемы, и всем нравится, что я стараюсь изо всех сил, чтобы решить их. Отец, несмотря на то, как у нас все потом повернулось, пользовался хорошей репутацией. Важно, чтобы эта репутация сохранилась. Для меня и моего бизнеса. И для нас, в будущем. Теперь-то это стало еще важнее, чем раньше. Разве ты не понимаешь?

— В будущем. — Мэри вздохнула. — Ты сказал — два-три года.

— Ничего не поделаешь. Понимаешь, когда мы поженимся, я хочу, чтобы у нас был приличный дом, хорошая обстановка. Для этого нужны деньги. По крайней мере возможность взять кредит. Сейчас-то я постоянно оттягиваю расчеты с поставщиками — они это терпят, пока уверены, что все, что я заработаю, пойдет им в уплату долга. Тяжело и не очень приятно. Но я знаю, чего хочу добиться, и на меньшее не согласен. Тебе просто придется немного подождать, дорогая.

Она терпеливо ждала и больше не спорила с ним об этом. Но только после того, как ей стало ясно, что ни уговоры, ни другие способы убеждения не заставят его поступить иначе.

Так у них обстояли дела, когда круиз завершился. Прошел год с лишним. За это время абсолютно ничего не изменилось. Прошлым летом Мэри приезжала к нему; посмотрела на город, магазин, увидела, что в расчетной книжке появились новые записи: Сэм вернул еще пять тысяч долларов.

— Осталось всего-то одиннадцать тысяч, — гордо объявил он. — Справлюсь за два года, а может, и раньше.

Два года. Через два года ей будет двадцать девять. Она уже не могла позволить себе устроить сцену, закатить истерику и гордо хлопнуть дверью, как какая-нибудь двадцатилетняя девица. Мэри отлично понимала, что особого выбора у нее нет: вряд ли она когда-нибудь встретит еще одного Сэма Лумиса. Поэтому она улыбалась, понимающе кивала и отправлялась домой, корпеть над бумагами в агентстве Лоури.

И опять каждый день, приходя на работу, она видела, как старина Лоури получает свои пять процентов за посредничество. Видела, как он скупает ненадежные закладные и добивается, чтобы прежних владельцев лишили права выкупа, как, ловко выбрав подходящий момент, предлагает немыслимо низкие цены людям, отчаянно нуждающимся в наличных, а потом зарабатывает хорошие деньги, легко и быстро сбывая их имущество. Люди продают и покупают каждый день, а Лоури просто стоит в середине и получает от обеих сторон свои пять процентов только за то, что сводит покупателя и продавца. Это все, что он делает полезного в жизни. И тем не менее он был богат. Ему-то не пришлось бы ломать спину два года, чтобы выплатить одиннадцатитысячный долг. Лоури иногда зарабатывал такую сумму за пару месяцев.

Мэри ненавидела его, как ненавидела многих продавцов и покупателей, приходивших в агентство, потому что они тоже были богатыми. Этот Томми Кэссиди был, пожалуй, хуже всех — крупный делец, купавшийся в деньгах, которые ему выплачивали за аренду нефтеносных участков. Он ни в чем не нуждался, но постоянно лез в сделки с недвижимостью, выискивал, нет ли поблизости охваченных страхом, несчастных людей, чьей бедой можно было бы воспользоваться. Дешево купить — дорого продать… Он хватался за любую возможность выжать лишний доллар.

Он мог запросто выложить сорок тысяч наличными на свадебный подарок дочери. И так же запросто положить на стол Мэри Крейн стодолларовую бумажку — это случилось примерно полгода назад — и предложить «проехаться с ним в Даллас» на уик-энд.

Это было проделано так быстро, с такой спокойной, непринужденной наглостью, что она просто не успела как следует рассердиться. Затем вошел мистер Лоури, и инцидент был исчерпан. Она ни разу — ни на людях, ни с глазу на глаз — не высказала Кэссиди, что думает насчет его предложения, а он ни разу не повторил его. Но она ничего не забыла. При всем желании Мэри не смогла бы забыть слюнявой, плотоядной улыбки на жирном лице старика.

Она также никогда не забывала, что мир принадлежит таким вот Томам Кэссиди. Они владели всем; они назначали цены. Сорок тысяч — за свадебный подарок; сто долларов, небрежно брошенных перед ней, — за право трехдневного владения телом Мэри Крейн.

Вот я и взяла сорок тысяч долларов…

Как в старом анекдоте, но то, что произошло, ничуть не похоже на шутку. Она на самом деле взяла деньги, а подсознательно грезила о такой возможности очень, очень давно. И сейчас все как бы встало на свои места, словно она осуществила первую часть давно разработанного плана.

Сегодня пятница, вечер последнего рабочего дня недели. Банки завтра будут закрыты, а значит, Лоури начнет выяснять, куда делись деньги, только в понедельник, когда она не явится на работу в его агентство.

К тому же сестры дома не будет — рано утром она уехала в Даллас: теперь Лайла ведала закупкой новых пластинок для своего магазина. Она тоже не появится до понедельника.

Мэри отправилась прямо домой и собрала свои вещи: не все, только лучшие платья — их она уложила в чемодан — и смену белья. У них с Лайлой в пустой банке из-под крема было спрятано триста шестьдесят долларов, но Мэри не тронула этих денег. Они понадобятся Лайле, когда ей придется одной обо всем заботиться. Мэри очень хотела оставить сестре какую-нибудь весточку, но это было слишком рискованно. Лайле придется пережить несколько тяжелых дней, но Мэри ничем не могла ей помочь. Может быть, в будущем она что-нибудь придумает.

Мэри покинула квартиру примерно в семь; час спустя она остановила машину в окрестностях города и поужинала, затем доехала до помещения с вывеской «ПОДЕРЖАННЫЕ МАШИНЫ — В ОТЛИЧНОМ СОСТОЯНИИ» и обменяла свой седан, сильно потеряв при этом в деньгах. Она потеряла еще больше на следующее утро, когда проделала ту же операцию в небольшом городке в четырехстах милях к северу. Примерно в полдень, после третьего обмена, она сидела за рулем старой развалины с помятым левым передним крылом, имея тридцать долларов в кармане. Но это ее не расстраивало. Главное — замести следы, как можно чаще менять машины и в конце концов стать обладателем любой развалюхи, лишь бы она была способна дотянуть до Фейрвейла. А оттуда она могла отправиться куда-нибудь еще дальше, на север, возможно, даже доехать до Спрингфилда[5] и продать эту последнюю машину, подписавшись своим настоящим именем: как сможет тамошняя полиция узнать местопребывание некой миссис Сэм Лумис, если она живет в городке за сотню миль оттуда?

Да, она хочет стать миссис Сэм Лумис, и как можно скорее. Она придет к Сэму с тривиальной историей о внезапно полученном наследстве. Сорок тысяч долларов — слишком большая сумма, слишком много придется выдумывать. Скажем, ей досталось пятнадцать тысяч по завещанию. И еще она скажет, что Лайла получила столько же, немедленно бросила работу и уехала в Европу. Тогда не придется объяснять, почему не стоит приглашать сестру на свадьбу.

Возможно, сначала Сэм не захочет взять деньги; и конечно, будет много каверзных вопросов, но Мэри как-нибудь добьется своего. И они сразу же поженятся: вот что самое главное. Ее будут называть миссис Сэм Лумис. Миссис Лумис, супруга владельца магазина в городке за восемь тысяч миль от агентства Лоури.

На работе никто даже не слышал о существовании Сэма. Конечно, они отправятся к Лайле, а она наверняка сразу же догадается, где сестра. Но ничего им не скажет, пока не найдет способа связаться с Мэри.

Когда это случится, Мэри должна будет так обработать сестру, чтобы та не проболталась Сэму и полиции. Вряд ли здесь возникнут какие-то трудности: Лайла слишком многим обязана ей за возможность закончить школу. Может быть, она даже передаст сестре какую-то часть из оставшихся двадцати пяти тысяч. Лайла, наверное, откажется взять эти деньги. Но она что-нибудь придумает; Мэри не загадывала так далеко — когда надо будет, она найдет выход.

Все в свое время. Сейчас главное — доехать до Фейрвейла. На карте расстояние равнялось каким-то несчастным десяти сантиметрам. Красная десятисантиметровая линия между двумя точками. Прошло целых восемнадцать часов, а она еще в пути. Восемнадцать часов непрерывной тряски, восемнадцать часов бесконечной дороги, так что в глазах рябит от солнца и ослепительного света фар. Восемнадцать часов не отрываться от руля, хотя все тело ноет от неудобной позы, восемнадцать часов борьбы с дорогой, с машиной и с неумолимо накатывающей волной страшной усталости.

А теперь она пропустила нужный поворот, вокруг льет дождь, опустилась ночь и она едет по незнакомой дороге неизвестно куда.

Мэри мельком глянула в зеркало; там неясно вырисовывалось ее отражение. Темные волосы, правильные черты — все было прежним, но исчезла улыбка, полные губы плотно сжались, образовав тонкую бледную линию. Где-то она раньше видела это изможденное, осунувшееся лицо…

В зеркале на стене твоей комнаты после смерти мамы, когда ты почувствовала, что жизнь разбита на мелкие осколки…

А она все это время считала себя такой спокойной, хладнокровной, собранной. Не было ощущения страха, сожаления или вины. Но зеркала не лгут. И сейчас зеркало говорило ей правду.

Отражение беззвучно сказало ей: «Остановись. Ты не можешь заявиться к Сэму в таком виде, посреди ночи, в помятом платье, с усталым, напряженным лицом — явными следами панического бегства. Конечно, ты скажешь, что хотела сразу же сообщить о неожиданном подарке судьбы, но тогда надо выглядеть так, словно тебя настолько обрадовали новости, что ты стремглав примчалась к нему».

Вот что надо сделать: переночевать где-нибудь, хорошенько отдохнуть. А утром, посвежевшая и бодрая, она прибудет в Фейрвейл.

Если сейчас повернуть и доехать до того места, где она неправильно выбрала путь, она снова окажется на шоссе. И сможет найти мотель.

Мэри кивнула, борясь с желанием расслабиться и закрыть глаза. Неожиданно она резко выпрямилась, вглядываясь в вырисовывавшиеся сквозь завесу мрака, пронизанного дождем, контуры у края дороги.

Она увидела вывеску рядом с подъездной дорожкой, которая вела к небольшому строению.

МОТЕЛЬ — СВОБОДНЫЕ МЕСТА.

Вывеска не горела, но, может быть, хозяева просто забыли включить ее, так же как она забыла включить фары, когда неожиданно опустилась ночь.

Мэри подъехала к зданию, отметив, что оно полностью погружено в темноту. Свет не горел даже в небольшом застекленном помещении в конце здания, наверняка служившем конторой. Может быть, мотель закрыт? Она замедлила ход, вглядываясь в темноту, затем почувствовала, как колеса машины проехали по электрическим приспособлениям, подающим сигнал владельцам. Теперь она могла видеть дом на склоне холма за мотелем; окна на фасаде были освещены — возможно, хозяин находился там. Сейчас он спустится к ней.

Мэри остановила машину и расслабилась. Теперь, в наступившей тишине, она могла различить звуки окружавшей ее ночи: мерный шум дождя, прерывистые вздохи ветра. Эти звуки врезались ей в память: вот так же шел дождь в день похорон мамы, в час, когда они навсегда опустили ее в узкую яму, словно наполненную вязкой темнотой. Сейчас эта темнота обступила Мэри со всех сторон; она, словно муха, погружалась в нее, одинокая и заброшенная. Деньги здесь не помогут, и Сэм не поможет, потому что тогда, на развилке, она выбрала не тот поворот и сейчас стоит на дороге, ведущей в неизвестность. Теперь уже ничего не поделаешь — она сама вырыла себе могилу, остается лишь опуститься в нее.

Почему ей пришли в голову такие мысли? Ее ждет теплая постель, а не могильный холод.

Она все еще пыталась понять, откуда взялось это ощущение безнадежности, когда из мрака вынырнула большая черная тень и чья-то рука открыла дверцу машины.

— Вам нужна комната?

Как только Мэри увидела перед собой эту толстую физиономию, очки, услышала мягкий, неуверенный голос, она сразу же приняла решение. Здесь с ней ничего не случится.

Она кивнула, выбралась из машины и, чувствуя тупую боль в икрах, последовала за хозяином мотеля к конторе. Он отпер дверь, шагнул внутрь и зажег свет.

— Извините, что заставил вас ждать. Я был дома: Мама не очень хорошо себя чувствует.

Обычное помещение, но здесь было тепло, светло и сухо. Мэри блаженно поежилась и улыбнулась толстяку. Он согнулся над журналом регистрации на стойке.

— Номер у нас стоит семь долларов. Хотите сначала взглянуть?

— Нет-нет, все в порядке. — Она быстро открыла кошелек, извлекла одну пятидолларовую и две долларовые купюры, положила их на стойку, а он подвинул к ней журнал и протянул ручку.

Какое-то мгновение она колебалась, потом написала «свое» имя: Джейн Уилсон — и адрес: Сан-Антонио, Техас. Ничего не поделаешь — на машине техасский номерной знак.

— Я позабочусь о ваших вещах, — произнес он и отошел от стойки. Она снова последовала за ним наружу. Деньги были в машине, все в том же большом конверте, стянутом широкой резинкой. Наверное, лучше всего оставить их здесь: она запрет машину и никто их не тронет.

Он отнес чемодан к дверям комнаты, расположенной возле конторы. Он выбрал ближайшую, но Мэри было все равно: главное — укрыться от дождя.

— Ужасная погода, — сказал он, пропуская ее вперед. — Долго были в пути?

— Весь день.

Он щелкнул выключателем, и настольная лампа, словно цветок, распустилась желтыми лепестками света. Комната была обставлена просто, но вполне сносно; в ванной Мэри заметила душ. Правда, она предпочла бы настоящую ванну, но сойдет и так.

— Устраивает?

Она быстро кивнула, затем вспомнила о еде.

— Не подскажете, где здесь можно перекусить?

— Так, надо подумать. За три мили отсюда когда-то была забегаловка, где торговали гамбургерами и пивом, но сейчас ее, наверное, закрыли, ну, когда проложили новое шоссе. Нет, лучше всего вам добраться до Фейрвейла.

— А далеко это?

— Примерно семнадцать-восемнадцать миль. Езжайте прямо, когда доберетесь до местной дороги, сверните направо, и снова окажетесь на шоссе. А дальше — десять миль до города. Странно, почему вы сразу не поехали той дорогой, раз направляетесь на север.

— Я заблудилась.

Толстяк кивнул и вздохнул.

— Я так и подумал. С тех пор как построили новую дорогу, у нас здесь редко кто-нибудь останавливается.

Она рассеянно улыбнулась. Он продолжал стоять возле двери, надув губы. Мэри подняла голову и встретила его взгляд; он быстро опустил глаза и смущенно откашлялся.

— Э-э, мисс… я вот тут подумал… Вам, может, не очень-то хочется ехать в Фейрвейл и обратно в такой дождь. То есть, я хочу сказать, я как раз собирался поужинать. Буду очень рад, если вы составите мне компанию.

— Ну что вы, неудобно.

— Почему? Вы нас нисколько не обеспокоите. Мама опять легла, и ей не придется ничего готовить: я собирался просто соорудить холодную закуску и сварить кофе. Если, конечно, вам такое подходит.

— Ну…

— Слушайте, я сейчас сбегаю к себе и все приготовлю.

— Я вам так благодарна, мистер…

— Бейтс. Норман Бейтс. — Он попятился, стукнувшись о дверь плечом. — Слушайте, я оставлю фонарик, чтобы вы могли подняться ко мне. Сейчас вам, наверное, хочется снять с себя эту мокрую одежду.

Он отвернулся, но Мэри успела заметить, что толстяк покраснел. Боже, он смутился, как подросток!

Впервые за весь день Мэри смогла улыбнуться. Она подождала, пока он закрыл за собой дверь, и сбросила жакет. Потом положила сумку на кровать, достала оттуда набивное платье и расправила его. Может быть, оно отвисится, пока она будет в ванной. Сейчас времени осталось только на то, чтобы немного освежиться, но, когда она вернется, ее ждет настоящий горячий душ, пообещала себе Мэри. Вот что ей нужно: смыть с себя усталость и, конечно, выспаться. Но сначала — ужин. Так, посмотрим: вся косметика — в сумочке, надеть можно голубой плащ — он в чемодане…

Пятнадцать минут спустя она стучалась в дверь большого дома на склоне холма.

Из окна гостиной, не задернутого шторами, виднелся свет единственной лампы, но второй этаж был ярко освещен. Если его мать больна, то она, должно быть, находится там.

Мэри терпеливо дожидалась ответа, но к двери никто не подходил. Может быть, хозяин тоже наверху. Она постучала снова, потом украдкой заглянула в окно. И с трудом поверила своим глазам: неужели такие места все еще существуют?

Обычно, даже когда здание старое, его интерьер стараются хоть немного приспособить к новым временам, что-то переделать, изменить. Но гостиная, в окно которой она заглянула, никогда не подвергалась перестройке: старомодные обои с цветочным рисунком, тяжеловесная резная мебель красного дерева, стулья и диваны с высокими спинками, стоявшие вплотную друг к другу, ярко-красный ковер и панели, окаймлявшие камин, — все словно возвращало в беззаботную атмосферу начала века. Ничто не нарушало цельности картины, не было даже телевизора, но она заметила старинный граммофон с ручным заводом на заднем столе. Теперь Мэри могла различить тихий шелест голосов; ей даже показалось, что они доносятся из раструба граммофона. Потом она поняла, откуда взялись эти звуки: они шли сверху, из ярко освещенной комнаты.

Мэри снова постучала, теперь уже рукоятью фонарика. На этот раз ее услышали, потому что голоса внезапно умолкли, раздались чьи-то мягкие шаги. Через несколько секунд она увидела, как к ней спускается мистер Бейтс. Он подошел к двери и открыл ее, жестом пригласив Мэри войти.

— Извините, — произнес он. — Я тут укладывал Маму на ночь. С ней иногда приходится трудно.

— Вы сказали, что она больна. Мне бы не хотелось тревожить…

— Да нет, вы никого не потревожите. Она наверняка заснет сном младенца. — Мистер Бейтс повернул голову, бросил быстрый взгляд на лестницу и продолжил приглушенным голосом: — Она ведь здорова, физически здорова, понимаете? Но иногда на нее находит… — Он порывисто кивнул, затем улыбнулся. — Давайте-ка ваш плащ, сейчас мы его повесим. Вот так. А теперь сюда, пожалуйста…

Она последовала за ним по проходу под лестницей.

— Надеюсь, вы не будете против ужина на кухне, — прошептал он. — Я там для нас двоих все приготовил как надо. Ну вот, садитесь, сейчас я налью вам кофе.

Кухня была украшением этого дома — застекленные шкафчики от пола до потолка, окаймлявшие старомодную раковину с рукомойником. В углу раскорячилась большая печь. Но от нее шло благодатное тепло, а длинный деревянный стол радовал взгляд обилием закусок — колбасы, сыра, огурцов домашнего засола в стеклянных тарелках, расставленных на скатерти в красную и белую клетку. Мэри теперь не казалась смешной причудливая обстановка, и даже это неизменное, вышитое гладью изречение на стене не вызывало у нее раздражения.

Господи, благослови сей дом.

Что ж, ладно. Это намного лучше, чем сидеть в одиночестве в какой-нибудь убогой забегаловке провинциального городка.

Мистер Бейтс поставил перед ней полную тарелку.

— Ну вот, кушайте, не стесняйтесь! Вы, должно быть, проголодались.

Проголодалась — ну еще бы! Она не заставила просить себя дважды и набросилась на еду, не обратив внимания на то, как мало ест он сам. Заметив это, Мэри ощутила легкое смущение.

— Но вы сами ни до чего не дотронулись! Вы наверняка поужинали раньше.

— Нет. Мне просто сейчас не хочется есть. — Он снова наполнил ее чашку. — Видите ли, Мама меня иногда здорово выводит из себя. — Он опять понизил голос, и опять прозвучали эти извиняющиеся нотки. — Наверное, я сам виноват — не очень-то хорошо ухаживаю за ней.

— Вы живете здесь совсем одни? Только вы и мать?

— Да. Больше никого. Так было всегда.

— Должно быть, вам тяжело приходится.

— Я не жалуюсь. Не поймите меня превратно. — Он поправил очки. — Отец ушел от нас, когда я был еще маленьким. Мама одна обо мне заботилась. Как я понимаю, у нее оставалось достаточно средств, чтобы как-то содержать нас, пока я не вырасту. Потом она заложила дом, продала участок и построила этот мотель. Мы здесь работали вместе, и дела шли неплохо, пока новое шоссе не отрезало нас от мира. Но на самом деле она начала сдавать задолго до этого. Пришла пора мне о ней заботиться, как она когда-то заботилась обо мне. Но иногда приходится непросто.

— А других родственников нет?

— Никого.

— И вы никогда не были женаты?

Он сразу покраснел и опустил глаза на клетчатую скатерть.

Мэри прикусила губу.

— Извините. Я не хотела лезть в чужие дела.

— Ничего, все в порядке. — Его голос был едва слышен. — У меня никогда не было жены. Мама… у нее были смешные представления… об этом. Я… я даже никогда раньше не сидел за одним столом с такой девушкой, как вы.

— Но…

— Звучит как-то странно, правда, сейчас, в наше время? Я это знаю. Но ничего не поделаешь. Я каждый раз повторяю себе, что без меня она будет беспомощной, но, может быть, на самом деле я сам буду еще более беспомощным без нее.

Мэри допила кофе, достала из сумочки сигареты и протянула пачку Бейтсу.

— Нет, спасибо. Я не курю.

— Вы не против, если закурю я?

— Нет, нет, пожалуйста. — Он замялся. — Я бы предложил вам что-нибудь выпить, но, видите ли, Мама не терпит спиртного в своем доме.

Мэри откинулась на стуле, глубоко затянулась. Она вдруг ощутила прилив сил, уверенность в себе. Удивительно, что могут сделать с человеком немного тепла, покоя и вкусной еды. Час назад она чувствовала себя одинокой, жалкой, заброшенной, испуганной и неуверенной. Сейчас все было по-другому. Может быть, ее настроение изменилось, когда она слушала Бейтса. На самом деле это он был одиноким, заброшенным и испуганным. Она чувствовала себя выше его на две головы. Именно это заставило ее заговорить.

— Вам запрещено курить. Вам запрещено пить. Вам запрещено встречаться с девушками. Что же вы делаете, кроме того что управляете мотелем и ухаживаете за своей матерью?

Очевидно, он не заметил ее тона.

— О, мне есть чем заняться, правда. Я очень много читаю. И у меня есть другие хобби. — Он поглядел вверх на полку, и Мэри перехватила его взгляд. Оттуда посверкивала глазами-бусинами белка. Чучело белки.

— Охота?

— Да нет. Просто набиваю чучела. Джордж Блаунт дал мне эту белку. Он застрелил ее. Мама не хочет, чтобы я вертел в руках всякое оружие.

— Мистер Бейтс, простите, что говорю об этом, но сколько еще вы собираетесь вести такую жизнь? Вы взрослый мужчина. И конечно, понимаете, что нельзя поступать как маленький мальчик до конца дней. Простите за грубость, но…

— Я все понимаю. Я сознаю, какая у нас создалась ситуация. Я ведь уже говорил вам, я много читал. И знаю, что говорит о подобных вещах психиатрия. Но я должен исполнить свой долг в отношении Мамы.

— Но, может быть, мистер Бейтс, вы исполните этот долг перед ней и перед самим собой, если устроите так, чтобы ее поместили в… какое-нибудь заведение?

— Она не безумна!

Извиняющийся, тихий и мягкий голос исчез, эти слова он выкрикнул визгливым тенором. Теперь толстяк стоял перед ней, его руки смахнули чашку со стола. Она со звоном разбилась, но Мэри даже не повернула голову: она не могла оторвать взгляда от исказившегося до неузнаваемости лица.

— Она не безумна, — повторил он. — Что бы вы ни думали, что бы все они ни думали. Не важно, что говорится в книгах или что там скажут доктора в психбольнице. Я знаю, как это делается. Они быстренько запишут ее в сумасшедшие и запрут у себя, только дай им возможность, — мне стоит лишь вызвать их, и все. Но я не сделаю этого, потому что я ее знаю. Неужели так трудно понять? Я знаю, а они нет. Они не знают, как она заботилась обо мне долгие годы, когда всем вокруг было все равно, как она работала ради меня, чем она пожертвовала. Сейчас у нее, конечно, есть странности, но это моя вина, это я виноват. В тот раз, когда она пришла ко мне и сказала, что хочет снова выйти замуж, я заставил ее отказаться от этого. Да, я заставил ее, я виноват! И не надо говорить мне о ревности, о самодурстве: я тогда вел себя хуже, чем она сейчас. Если уж говорить о сумасшествии, я тогда был в десять раз хуже ее. Если бы они, эти доктора, знали, что я говорил и что делал в тот день, как вел себя, они моментально посадили бы в психушку меня. Ну что ж, в конце концов я смог преодолеть себя. А она не смогла. Но кто дал вам право определять, кого нужно изолировать, а кого нет? Мне кажется, временами каждый из нас бывает слегка не в себе.

Он остановился, но не потому, что ему не хватило слов, — просто чтобы перевести дыхание. Его лицо было очень красным, а толстые губы начали дрожать.

Мэри поднялась.

— Я… пожалуйста, простите меня, — тихо произнесла она. — Честное слово, я не хотела. Прошу вас извинить меня. Я не имела никакого права говорить такое.

— Да, я знаю. Не важно. Просто я как-то не привык говорить с кем-либо об этих вещах. Когда живешь вот так, в полном одиночестве, в тебе все копится, пока не вырвется, как пробка из бутылки. Как будто тебя превратили в бутылку или в чучело, вроде этой белки вон там. — Его лицо прояснилось, он попытался выдавить из себя улыбку. — Забавный малыш, правда? Мне часто хотелось иметь такого: я бы приручил его, мы бы жили вместе.

Мэри взяла сумочку.

— Ну, я пойду. Уже поздно.

— Пожалуйста, не уходите. Простите меня за эту дурацкую сцену.

— Вы тут ни при чем. Я действительно очень устала.

— Но, может быть, мы еще побеседуем? Я хотел рассказать вам о своих увлечениях. Я устроил что-то вроде мастерской у себя в подвале…

— Нет, с удовольствием бы вас послушала, но мне действительно необходим отдых.

— Ну что ж, хорошо. Я провожу вас. Мне надо закрыть контору. Не думаю, что сегодня ночью сюда еще кто-нибудь заедет.

Они прошли через холл, он помог ей надеть плащ. Бейтс был очень неловок, и Мэри почувствовала растущее раздражение, но потом осознала, в чем дело, и подавила это чувство. Он старался не дотрагиваться до нее. Бедняжка и в самом деле боялся женщин!

Он держал фонарик, и Мэри вслед за ним покинула дом и пошла по тропинке, которая вела к посыпанной гравием подъездной дорожке, опоясывавшей мотель. Дождь прекратился, но вокруг царил непроглядный мрак, ночь была беззвездной. Обогнув дом, Мэри оглянулась. Второй этаж все еще был ярко освещен. Интересно, легла ли уже его мать, подумала Мэри. Может быть, она не спала, слышала их разговор и завершивший его визгливый монолог сына?

Мистер Бейтс остановился перед дверью ее комнаты, подождал, пока она вставила в замок ключ и открыла ее.

— Спокойной ночи, — произнес он. — Приятных сновидений.

— Благодарю вас. Спасибо за гостеприимство.

Он открыл рот, затем отвернулся. И снова, в третий раз за вечер, она увидела, как его лицо залила краска.

Мэри захлопнула дверь и повернула ключ в замке. В коридоре послышались шаги, затем раздался щелчок, означавший, что он зашел в контору рядом с ее комнатой.

Она не услышала, как он вышел оттуда; надо было разложить вещи, и она целиком погрузилась в это занятие. Вытащила пижаму, шлепанцы, баночку с ночным кремом, зубную щетку и пасту. Потом перебрала одежду в чемодане в поисках платья, которое наденет завтра, когда ее увидит Сэм. Надо повесить его на вешалку сейчас, чтобы за ночь оно отвиселось. Завтра все должно быть идеально.

Завтра все должно быть…

И как-то сразу уверенность в себе, ощущение превосходства, охватившее ее при разговоре с толстяком, куда-то исчезли. Но разве эта перемена настроения произошла столь уж неожиданно? Разве она не началась еще там, в доме, когда мистер Бейтс вдруг ударился в истерику? Что он там сказал, что-то такое, мгновенно резанувшее ее слух?

Временами каждый из нас бывает слегка не в себе.

Мэри Крейн расчистила себе место среди разбросанных платьев и опустилась на постель.

Да. Это правда. Временами каждый из нас бывает слегка не в себе. Вот, например, вчера вечером она пережила небольшой приступ безумия, увидев деньги на столе шефа.

С тех пор она действовала как одержимая; должно быть, она и была одержимой, потому что только одержимая может вообразить, что ей удастся сделать все, как она задумала. Происшедшее казалось сном, мечтой, ставшей явью. Это и был сон. Безумный сон. И теперь она отчетливо осознала это.

Возможно, ей удастся сбить со следа полицию. Но Сэм начнет задавать разные вопросы. Как звали покойного родственника, который оставил ей наследство? Где он жил? Почему она раньше не упоминала о нем? Как это она привезла с собой наличные? Неужели мистер Лоури спокойно воспринял то, что она так неожиданно оставила работу?

И потом еще Лайла. Представим себе, что она поведет себя так, как ожидает Мэри, — приедет к ней, ничего не сказав полиции, и даже поклянется хранить молчание в будущем — просто из чувства благодарности к сестре. Факт остается фактом — все равно она будет знать обо всем. Все равно возникнут осложнения.

Рано или поздно Сэм захочет навестить Лайлу или пригласить к ним. Так что ничего не получится. Мэри никогда не сможет поддерживать с ней отношения, не сможет внятно объяснить Сэму, почему нельзя этого делать, почему ей нельзя возвращаться в Техас, даже для того, чтобы встретиться с родной сестрой.

Нет, все ее планы были чистым бредом.

Но сейчас уже слишком поздно, ничего нельзя изменить.

А может быть, нет?

Может быть, так: она сейчас выспится — долгие десять часов отдыха. Завтра — воскресенье; если она покинет мотель примерно в девять утра и поедет прямо домой, то возвратится в город в понедельник ранним утром. Еще до того, как вернется из Далласа Лайла, до того, как откроется банк. Она положит деньги в банк и сразу отправится на работу.

Конечно, она страшно устанет. Но это не смертельно, и никто никогда ни о чем не узнает.

Оставалась еще проблема с машиной. Тут придется придумать какое-то объяснение для Лайлы. Она может сказать ей, что поехала в Фейрвейл, решив нанести неожиданный визит Сэму и провести с ним уик-энд. Машина сломалась, и она была вынуждена отбуксировать ее; ей сказали, что потребуется новый двигатель, поэтому Мэри решила обменять ее на эту старую развалину и вернуться домой.

Да, звучит правдоподобно.

Конечно, когда она подсчитает убытки, вся поездка обойдется ей где-то в семьсот долларов. Столько стоил ее седан.

Но эту цену стоит заплатить. Семьсот долларов — не так уж много за то, чтобы снова обрести рассудок. Рассудок, нормальную жизнь и надежду на счастливое будущее.

Мэри поднялась на ноги.

Так она и сделает.

Она тут же почувствовала себя высокой и сильной, к ней снова вернулась уверенность. Все оказалось очень просто.

Если бы Мэри была набожной, она произнесла бы про себя молитву. Но в тот момент ее охватило странное ощущение, будто все, что произошло, было предопределено, — так, кажется, это называется? Будто все события сегодняшнего дня просто должны были случиться. То, что она выбрала неправильную дорогу, приехала сюда, встретила этого несчастного толстяка, стала свидетелем его странной речи, последняя фраза которой словно отрезвила ее.

Ей даже захотелось подойти к нему и расцеловать, но потом она, засмеявшись, представила себе, как он воспримет такое проявление благодарности. Несчастный чудак, скорее всего, хлопнется в обморок!

Она опять хихикнула. Приятно снова чувствовать себя высокой и сильной; ну-ка, посмотрим, сможет она теперь уместиться под душем? Именно это она сейчас и сделает — примет настоящий горячий душ. Встанет под струящуюся воду и будет стоять, пока не смоет всю грязь с тела, а потом с души. Очисться, Мэри. Стань белой, как снег…

Она вошла в ванную, сбросила туфли, пригнувшись, стянула чулки, потом подняла руки, сняла через голову платье, швырнула его в комнату. Платье упало на пол — наплевать. Медленно расстегнула бюстгальтер, взмахнула рукой, так что он описал красивую дугу в воздухе, и разжала пальцы. А теперь трусики…

Она немного постояла перед зеркалом, внимательно изучая себя. Что ж, по лицу можно дать двадцать семь, но тело у нее двадцатилетней девушки. Хорошая фигура. Чертовски хорошая фигура. Сэму понравится. Хорошо бы он сейчас стоял рядом и любовался этим телом. Пережить еще два года ожидания будет трудно, страшно трудно. Но она потом сумеет наверстать потерянное время. Считается, что женщина окончательно достигает половой зрелости лишь к тридцати годам. Надо будет проверить.

При этой мысли Мэри снова захихикала как девчонка, нанесла воображаемый удар противнику и отскочила, послала отражению воздушный поцелуй и получила такой же в ответ. Потом встала под душ. Вода была очень горячей, пришлось подкрутить кран с холодной водой. В конце концов она полностью открыла оба крана, так что теплая волна словно затопила все вокруг.

Вода лилась с оглушительным шумом, комнату начали заволакивать клубы пара.

Из-за этого она не услышала, как открылась дверь, как по полу прошелестели чьи-то шаги. И когда занавеска, закрывавшая душевую, раздвинулась, клубы пара сначала скрыли лицо.

Потом она заметила его — просто лицо, глядевшее на нее сквозь ткань, словно маска, парящая в воздухе. Шарфик закрывал волосы, и глаза, бессмысленно пялившиеся на нее, казалось, были сделаны из стекла, но это была не маска. Кожа, покрытая толстым слоем пудры, была мертвенно-белой, два пятна лихорадочно-бурого цвета горели на щеках. Это была не маска. Это было лицо полоумной, обезумевшей старухи.

Мэри начала кричать, но тут занавеска раздвинулась шире, из клубов пара возникла рука, державшая огромный мясницкий тесак. Этот тесак мгновение спустя оборвал ее крик.

И отрубил голову.

Как только Норман вошел в контору, его начало трясти. Это была реакция, конечно. Слишком много всего произошло, и слишком быстро. Он не мог больше держать это в себе, как в бутылке.

Бутылка. Вот что ему сейчас нужно — выпить. Он, конечно, наврал той девушке. Действительно, Мама не разрешала держать спиртное в доме, но он все равно выпивал. Он прятал бутылку здесь, в конторе. Иногда нельзя не выпить, даже если знаешь, что плохо переносишь спиртное, даже если ничтожного количества достаточно, чтобы все вокруг стало как в тумане, чтобы отключиться. Бывали времена, когда очень хотелось отключиться.

Норман вовремя вспомнил, что надо сделать, — опустил шторы, выключил придорожную вывеску. Вот и все. Закрыто на ночь. Теперь, когда шторы опущены, снаружи никто не сможет различить слабый свет настольной лампы. Никто сюда не заглянет, никто не увидит, как он открыл ящик в столе и вытащил бутылку дрожащими, как у нашкодившего мальчика, руками. Маленький мальчик хочет свою бутылочку.

Он поднял кружку и сделал глоток, закрыв глаза. Виски обожгло все внутри; это хорошо. Пусть выжжет всю горечь и боль. Огненная влага прошла по горлу, воспламенила желудок. Еще один глоток, — может быть, он выжжет привкус страха.

Он сделал ошибку, пригласив девушку в дом. Норман понял это уже в тот момент, когда произнес роковые слова, но девушка была такой хорошенькой, казалась такой усталой и одинокой, словно ей не к кому было обратиться, не у кого искать понимания. Он ведь хотел только поговорить с ней немного, так оно и вышло, больше ничего не было. Кроме того, это ведь его дом, разве не так? Он такой же хозяин, как и Мама. Она не имеет права устанавливать здесь свои порядки.

Но все равно это была ошибка. На самом деле он бы никогда не осмелился, просто сегодня он был очень сердит на Маму. Он решил поступить наперекор ей. Это было плохо.

Но после того, как он пригласил ее, он сделал кое-что похуже. Он вернулся в дом и сказал Маме, что сегодня у него будет гостья. Он ворвался к ней, прямо к постели, и объявил об этом — все равно что сказать: «Ну-ка, попробуй теперь сделать что-нибудь!»

Он совершил дурной поступок. Она и так была на взводе, а когда он сказал ей, что сюда придет девушка, у нее началась самая настоящая истерика. Да, истерический припадок, вот как называется ее поведение, с этими криками: «Если ты приведешь ее сюда, я убью ее! Убью эту шлюху!»

Шлюха. Мама не употребляла таких слов. Но тогда она именно так и сказала. Она больна, очень больна. Может быть, девушка была права. Может быть, Маму и вправду надо поместить куда-нибудь. Кажется, он сам уже не может ничего с ней сделать. И с самим собой тоже. Что там Мама говорила про тех, что делают что-то там сами с собой? Это грех. Они будут гореть в аду за это.

Внутри все горело от виски. Уже третий глоток, но он нуждался в нем. Он во многом еще нуждался. И насчет этого тоже девушка была права. Так жить нельзя. Он больше не может так жить.

Даже этот ужин превратился в пытку. Он все время боялся, что Мама что-нибудь устроит. С тех пор как он оставил ее комнату и закрыл дверь на ключ, он все время боялся, что она начнет стучать в стену и кричать. Но все было тихо, пожалуй, даже слишком тихо, словно Мама внимательно слушала их беседу. Наверное, так оно и было. Можно запереть Маму, но заткнуть ей уши нельзя.

Норман надеялся, что сейчас она уже заснула. А завтра, Бог даст, все забудет. Такое иногда случалось. Но бывало и по-другому: он был уверен, что она забыла о том или ином инциденте, а много месяцев спустя вдруг, как гром среди ясного неба, Мама вспоминала о нем.

Среди ясного неба… Он хмыкнул. Придет же такое в голову. Он теперь и не видит этого ясного неба. Только облака и густая тьма, вот как сегодня.

Он услышал какой-то звук и быстро повернулся на стуле. Неужели Мама? Нет, такого не может быть, ты же запер ее, помнишь? Это, наверное, девушка в соседней комнате. Ну конечно, теперь он ясно слышал; судя по всему, она открыла чемодан и раскладывает вещи, готовится ко сну.

Норман сделал еще глоток, чтобы успокоить нервы. На этот раз виски помогло. Рука больше не дрожала. Он не испытывал страха. Если он думал о девушке, страшно не было.

Смешно: когда он по-настоящему разглядел ее, Нормана потрясло жуткое ощущение, как же это называется? Что-то на «им-». Импозантный? Нет, не то. Он не чувствовал себя импозантным, когда был рядом с женщиной. Имбецил? Опять не то. Слово вертелось на языке, он сотни раз встречал его в книгах, в определенных книгах, о существовании которых Мама и не подозревала.

Ну, не важно. Когда он стоял рядом с девушкой, он чувствовал себя плохо, но не сейчас. Сейчас он был сильным и мог сделать все что угодно.

А с девушкой вроде этой он бы многое хотел сделать. Молоденькая, хорошенькая, к тому же неглупая. Он показал себя дураком, отвечая на ее слова насчет Мамы; теперь он должен признать, что она была права. Она знает, она способна понять. Если бы только она тогда осталась, если бы только они продолжили разговор…

А теперь он, наверное, больше ее не увидит. Завтра она уйдет. Уйдет навсегда. Джейн Уилсон, Сан-Антонио, Техас. Интересно, кто она, куда направляется, какая она на самом деле: в такую девушку можно влюбиться. Да, влюбиться, увидев ее один-единственный раз. И не над чем здесь смеяться. Но она-то, наверное, будет смеяться. Таковы уж они, девушки, — они всегда смеются над тобой. Потому что все они шлюхи.

Мама была права. Все они шлюхи. Но попробуй держи себя в руках, когда шлюха такая красивая и ты знаешь, что больше никогда ее не увидишь. Ты просто должен снова ее увидеть. Будь ты мужчиной хотя бы наполовину, ты так и сказал бы ей, когда был в ее комнате. И принес бы бутылку, предложил бы выпить и сам выпил бы вместе с ней, а потом взял бы ее на руки, отнес в постель, и тогда…

Тогда ничего бы не произошло. Потому что ты не смог бы ничего сделать. Потому что ты бессильный. Ты импотент.

Ты ведь это слово не мог вспомнить, правда? Импотент. Это слово использовалось в книгах, это слово употребляла Мама, это слово значит, что ты больше никогда не увидишь ее, потому что не сможешь ничего сделать. Это слово знали шлюхи, наверняка знали — вот почему они всегда смеялись над ним.

Норман снова отпил из кружки, совсем маленький глоточек. Он почувствовал, как что-то потекло по подбородку… Кажется, он опьянел. Да, он пьяный, ну и что? Лишь бы не знала Мама. Лишь бы не знала эта девушка. Это секрет, бо-ольшой секрет. Так он импотент? Но это не значит, что он больше никогда ее не увидит.

Он увидит ее — прямо сейчас.

Норман перегнулся через стол, голова почти уперлась в стену. Опять звуки. По долгому опыту он знал, что они означают. Девушка скинула туфли. Значит, теперь она идет в ванную.

Он протянул руку. Пальцы снова дрожали, но теперь уже не от страха. От нетерпеливого ожидания, от предвкушения предстоявшего зрелища. Сейчас он сделает то, что делал много раз до этого. Отодвинет застекленную лицензию, висящую над столом; тогда можно будет подглядывать в маленькую дырочку, которую он давным-давно просверлил в стене. Никто на свете не знал про эту маленькую дырочку, даже Мама. Главное, Мама ничего не знала. Это был его секрет.

С той стороны дырочка казалась просто трещиной в пластике, но ему все было видно. Видна ванная, если там горел свет. Иногда ему удавалось поймать момент, когда они стояли прямо перед дырочкой. Иногда он мог видеть их отражение в зеркале на двери позади них. Но главное — он мог их видеть. Все их секреты. Пускай себе шлюхи смеются. Он знает о них больше, чем они думают.

Ему трудно было сосредоточиться: все расплывалось перед глазами. Он чувствовал головокружение и жар. Головокружение и жар. Отчасти из-за виски, отчасти от возбуждения. Но главное — из-за нее.

Да, она была в ванной, стояла лицом к стене. Но она не заметит его дырочку. Никто из них никогда ничего не замечал. Она улыбалась, распуская волосы. Изогнулась, спустила чулочки. А когда выпрямилась — да, да, она сейчас сделает это, она снимает платье через голову, ткань скользит все выше и выше, он видит ее лифчик, он видит ее трусики. Только не останавливайся, только не отворачивайся!

Но она все-таки отвернулась, и Норман чуть было не крикнул тогда: «Стой, шлюха, не уходи!» — но вовремя опомнился; и тут он заметил, что она расстегивает лифчик, стоя перед зеркалом на двери, и ему все было видно! Только вот в зеркале были волнистые, искривленные линии и слепящие огоньки, из-за которых кружилась голова, так что трудно было что-нибудь разглядеть, пока она не отошла немного в сторону. Теперь он видел все…

Она хочет их снять, да, сейчас она снимет их, она снимает трусики, и ему все видно; она стояла прямо перед зеркалом и подавала знаки!

Неужели она знает? Неужели она все знала с самого начала, знала про его дырочку в стене, знала, что он подсматривает? Неужели она хотела, чтобы он на нее смотрел, нарочно смущала его, шлюха? Она изгибалась из стороны в сторону, взад и вперед, а теперь поверхность зеркала снова стала волнистой, начала расплываться, и она тоже начала расплываться; он не может вынести этого, он сейчас начнет стучать кулаком по стене, он закричит, чтобы она прекратила, потому что она предается сейчас скверне, пороку и должна прекратить это, пока он тоже не стал порочным и скверным, как она. Вот чем страшны шлюхи, они сделали тебя порочным, она была шлюха, все женщины шлюхи, и Мама тоже была…

Неожиданно девушка куда-то исчезла, уши заполнил странный рокот. Он звучал все громче и громче, сотрясая стену, растворяя в себе слова и мысли. Рокот шел изнутри, из головы, и Норман оторвался от стены, снова опустился на стул. Я пьян, сказал он себе. Я сейчас отключусь.

Но дело было не только в этом. Рокот не утихал, и в нем он смог услышать еще какой-то звук. Дверь конторы открывается. Но это невозможно. Он ведь закрыл ее, верно? И ключ все еще был у него. Как только он откроет глаза, Норман найдет его. Но он не может открыть глаза. Он боится. Потому что теперь он все понял.

У Мамы тоже был ключ.

У нее был ключ от своей комнаты. У нее был ключ от дома. У нее был ключ от конторы.

Вот она стоит рядом, смотрит на него сверху вниз. Может быть, она подумает, что он просто заснул. Зачем она вообще пришла сюда? Услышала, как он пошел провожать девушку, спустилась, чтобы шпионить за ним?

Норман откинулся на стуле, боясь пошевелиться, не желая шевелиться. С каждой секундой притворяться становилось все труднее и труднее, даже если бы он и захотел. Рокот немного улегся, мерный шум убаюкивал, словно качая его на волнах. Приятно. Мальчика качают, пока он не уснет, над ним стоит Мама…

Но она ушла. Не сказав ни слова, она повернулась и вышла. Больше бояться нечего. Она пришла, чтобы защитить своего мальчика от шлюх. Да, так и есть. Она пришла к нему на помощь. Каждый раз, когда он нуждался в помощи, появлялась Мама. Теперь можно спокойно уснуть. Это очень просто. Нужно только погрузиться в рокот и плыть. Здесь царили тишина и покой. Сон, спокойный сон.

Норман внезапно пришел в себя, резко откинувшись назад. Господи, как раскалывается голова! Он отключился прямо здесь, сидя на стуле, по-настоящему потерял сознание. Неудивительно, что в ушах теперь раздавался мерный гул, какой-то рокот. Рокот. Он ведь уже слышал этот звук. Только когда — час, два назад?

Теперь он понял, откуда идет шум. За стеной текла вода, кто-то включил душ. Вот в чем дело. Девушка принимает душ. Но это началось очень давно. Не может же она до сих пор быть в ванной, верно?

Он нагнулся, отодвинул висевшую на стене лицензию. Прищурясь, стал глядеть на ярко освещенную ванную комнату. Никого нет. Сбоку находился душ, но он не мог разглядеть, есть ли там кто-нибудь. Занавески задернуты, ничего не видно.

Может быть, она забыла про душ и заснула, не выключив воду. Странно, как она может спать при таком грохоте, но ведь ему этот грохот не помешал заснуть только что. Возможно, усталость валит с ног не хуже виски.

Так или иначе, здесь как будто все в порядке. В ванной ничего необычного не было. Норман снова внимательно оглядел комнату и тут увидел, что случилось с полом.

Из-под душевой на кафельный пол натекла вода. Немного, крошечный ручеек, струившийся по белому кафелю. Ручеек воды.

Воды ли? Ручеек был розового цвета. И в воде не бывает крошечных прожилок красного, прожилок, похожих на вены.

Она, наверное, поскользнулась, упала и расшиблась, решил Норман. Его начала охватывать паника, но Норман знал, что надо сделать. Он схватил со стола ключи и выбежал из конторы. Быстро выбрав нужный ключ, открыл дверь. В спальне никого не было, но на кровати лежал раскрытый чемодан. Значит, она все еще здесь; он правильно догадался, девушка расшиблась, когда была под душем. Придется зайти в ванную.

Только когда он ступил на кафельный пол, Норман вспомнил еще кое о чем. Слишком поздно. Панический страх прорвался наружу, но что теперь сделаешь? Все равно он теперь вспомнил…

У Мамы есть ключи и от комнат мотеля.

И когда он отдернул занавеску и увидел изрубленное, скорчившееся на полу тело, он понял, что Мама воспользовалась этими ключами.

Норман запер за собой дверь и пошел к дому. Одежда висела на нем словно тряпка — мокрая и, конечно, запачканная кровью. Кроме того, его вырвало так, что он забрызгал весь кафель.

Но одежда — не самое главное. Есть вещи поважнее. Сначала надо их привести в порядок.

На этот раз он разберется с проблемой раз и навсегда. Он отдаст Маму туда, где она давно уже должна находиться. Другого выхода нет.

Панический страх, ужас, отвращение, тошнота — все прошло, уступив место опьяняющей решимости. Случившееся было трагедией, невыразимо страшным событием, но больше такого не произойдет. Он чувствовал себя новым человеком, словно только теперь обрел право быть самим собой.

Норман торопливо взобрался на крыльцо дома и нажал на ручку двери. Она была не заперта. В гостиной все еще горел свет, но там никого не было. Он быстро огляделся по сторонам, затем поспешил по лестнице на второй этаж.

Дверь в Мамину комнату была распахнута, свет настольной лампы освещал холл. Он вошел, даже не подумав постучать. Все — больше нет смысла играть в эту игру. Теперь ей не уйти от ответа.

Не уйти…

Но ведь она ушла!

Спальня была пуста.

Он заметил примятые простыни на том месте, где она недавно лежала, откинутое одеяло, раздвинутые занавески на старинной кровати с пологом, ощутил едва различимый терпкий запах, еще витавший в воздухе. В углу примостилось кресло-качалка, а на туалетном столике все в том же неизменном порядке стояли безделушки. Все было как всегда; в Маминой комнате никогда ничего не менялось. Но Мама исчезла.

Он подошел к шкафу, перебрал одежду на вешалках. Здесь острый запах пронизывал все, так что Норман чуть не задохнулся, но к нему еще примешивался какой-то другой. Только когда нога его ступила на что-то скользкое и липкое, Норман поглядел вниз и понял, откуда этот незнакомый запах. На полу, скомканное, лежало одно из платьев Мамы и ее шарф. Он нагнулся, чтобы поднять их, и содрогнулся от омерзения, заметив темно-красные пятна засохшей крови.

Значит, она все-таки потом вернулась сюда; вернулась, переоделась в чистое и снова ушла.

Он не может вызвать полицию.

Это важно помнить всегда. Нельзя вызывать полицию. Даже сейчас, когда он знает, что она ушла, нельзя вызывать полицию. Потому что она не отвечает за свои действия. Она больна.

Одно дело осознанное, хладнокровно задуманное убийство, и совсем другое — болезнь. Если у человека поврежден рассудок, то его считают настоящим убийцей. Это все знают. Только вот иногда суд не верит этому. Норман читал о таких делах. Но даже если они поверят, что она больна, ее все равно заберут отсюда. Не в лечебницу, нет, в одно из этих страшных заведений. В госпиталь штата для душевнобольных преступников.

Норман обвел взглядом чистенькую, старомодно обставленную комнату, на обоях которой переплетались вьющиеся розы. Он не может отнять у Мамы все это, он не может допустить, чтобы ее заперли в убогой камере. Сейчас ему ничто не угрожает — ведь полиция не знает о существовании Мамы. Она не выходила за пределы дома, так что никто не знает… Той девушке можно было сказать про Маму, потому что она собиралась уехать и никогда больше не увидела бы их дом. Но полиция не должна ничего знать о Маме и ее наклонностях. Они запрут ее, и Мама сгниет там заживо. Что бы она ни сделала, такого Мама не заслужила.

И ее никогда не схватят, потому что никто не узнает, что она натворила.

Теперь он четко сознавал, что сможет скрыть это ото всех. Сейчас нужно просто обдумать, что случилось, обдумать все события начиная с сегодняшнего вечера, обдумать хорошенько.

Девушка приехала сюда одна, сказала, что была за рулем весь день. Значит, она никуда не заезжала. К тому же она, кажется, не знала, где находится Фейрвейл, а в разговоре ни разу не упомянула другие города поблизости, так что, скорее всего, не собиралась никого там навещать. Тот, кто ждал ее приезда — если ее вообще ждали, — живет, очевидно, где-то дальше на севере.

Конечно, все это просто рассуждения, но получается вполне логично. Что ж, придется рискнуть и предположить, что он сейчас прав.

Да, она расписалась в журнале регистрации, но это ничего не значит. Если кто-нибудь начнет расспрашивать, он скажет, что девушка провела в мотеле ночь и уехала.

Надо избавиться от тела и машины, а после постараться убрать следы — вот и все, что от него требуется.

Ну, вторая часть работы будет нетрудной; он уже знал, как это сделать. Приятного мало, конечно, но и особых трудностей не предвидится.

И он избавится от необходимости сообщать в полицию. А Мама будет избавлена от страшной расплаты.

О нет, он не собирается отступать от своего решения; теперь от этого не уйти, и он обязательно разберется с Мамой, но только после.

Серьезная проблема — как уничтожить улики. Corpus delicti.[6]

Мамино платье и шарф придется сжечь, одежду, которая сейчас на нем, — тоже. Нет, лучше сделать это после того, как он избавится от тела.

Норман скатал окровавленную ткань и отнес ее вниз. Сдернул с вешалки в коридоре старую куртку и комбинезон, скинул свою одежду на кухне и натянул их. Сейчас нет смысла умываться — все это подождет, пока Норман не закончит грязную работу.

Но Мама-то не забыла умыться, когда вернулась. Здесь, в кухонном умывальнике, были ясно видны розовые пятна и еще следы румян и пудры.

Когда он вернется, надо не забыть все тщательно отчистить, отметил он про себя. Потом Норман сел и переложил в карманы комбинезона все, что было внутри превратившейся в тряпье одежды. Жаль выбрасывать хорошие вещи вроде этих, но ничего не поделаешь. Если хочешь что-то сделать для спасения Мамы…

Норман спустился в подвал и открыл дверь старой кладовой, где хранились фрукты. Он нашел, что искал, — негодную корзину для белья с закрывавшейся на пружину крышкой. Она достаточно большая и прекрасно подойдет.

Прекрасно подойдет — Господи, как можно думать такое о вещах, которые ты собираешься сделать?

Он передернулся, представив себе, что ему предстоит, потом с шумом втянул в себя воздух. Сейчас нет времени на самоанализ или самобичевание. Надо думать только о деле, собраться. Надо быть очень собранным, очень внимательным и хладнокровным.

Норман хладнокровно запихал перепачканную одежду в корзину. Хладнокровно взял со стола рядом со ступеньками, ведущими в подвал, кусок клеенки. Хладнокровно и спокойно вернулся наверх, включил в кухне свет, выключил свет в коридоре и шагнул в темноту, неся с собой корзину, прикрытую клеенкой.

Здесь, в темноте, труднее оставаться хладнокровным. Труднее заставлять себя не думать о сотне вещей, из-за которых все может рухнуть.

Мама ушла из дома — куда? Может быть, она бредет по шоссе, чтобы ее увез с собой любой, кто проедет мимо? Может быть, она все еще в шоке от происшедшего и истерика заставит ее выболтать правду первому встречному? Она вправду убежала или просто пошла куда глаза глядят, словно во сне, не соображая, что делает? Может быть, она пошла к лесу позади их дома, по узкой десятиакровой полоске принадлежавшей им земли, протянувшейся до болот? Может быть, ему лучше сначала поискать ее?

Норман вздохнул и покачал головой. Он не может рисковать. Особенно сейчас, когда в мотеле, в ванной, скорчившись, лежит истерзанный кусок мяса. Оставлять все так гораздо опаснее.

У него хватило сообразительности, чтобы выключить свет и в конторе, и в ее номере, прежде чем уйти. Но все равно, кто может знать, не придет ли в голову какому-нибудь полуночнику заявиться сюда и совать повсюду нос в поисках хозяина? Сейчас такое бывало редко, но все же время от времени сигнал отмечал появление очередного постояльца; иногда это случалось в час или в два часа ночи. И по крайней мере один раз за ночь мимо проезжала полицейская патрульная машина. Они почти никогда здесь не останавливались, однако все может случиться.

Он, спотыкаясь, брел сквозь непроглядную мглу безлунной ночи. Дорожка была посыпана гравием, и ее не размыло, но земля за домом наверняка стала мягкой от дождя. Останутся следы. Вот еще одна проблема. Он оставит следы, которых даже не сможет заметить! Если бы только сейчас стало светло! И как-то сразу эта мысль заслонила все другие — скорее уйти от темноты…

Норман почувствовал огромное облегчение, когда в конце концов добрался до цели, открыл дверь в комнату девушки и занес туда корзину, потом опустил ее на пол и включил свет. Мягкое сияние на мгновение заставило его расслабиться, но потом Норман вспомнил, что позволит ему увидеть этот свет, когда он войдет в ванную.

Он стоял в центре спальни, он начал дрожать.

Нет, я не смогу сделать этого. Я не смогу смотреть на нее. Я не зайду туда! Нет!

Но ты должен. Другого выхода нет. И перестань разговаривать сам с собой!

Это было важнее всего. Он должен перестать. Он должен снова стать хладнокровным и спокойным, как раньше. Он должен взглянуть в лицо реальности.

Но что такое реальность?

Мертвая девушка. Девушка, которую убила его мать. Страшное зрелище, страшная реальность.

Если он убежит, это не вернет девушке жизнь. И если выдать Маму полиции, она тоже не воскреснет. Лучшее, что можно сделать, единственное, что можно сделать, — это избавиться от улик. И не из-за чего чувствовать себя виноватым.

Но он не смог сдержать тошноты, головокружения, спазмов, сжимавших желудок, когда пришлось войти в ванную и сделать то, что надо было сделать. Тесак он увидел почти сразу — тот лежал под телом. Норман немедленно опустил его в корзину. В карманах комбинезона он нашел пару перчаток; пришлось надеть их, прежде чем он смог заставить себя прикоснуться к остальному. Страшнее всего было с головой. Больше ничего отрублено не было — только глубокие порезы, — и ему пришлось сначала подогнуть ноги и сложить руки обезглавленного трупа, а потом завернуть в клеенку и запихнуть в корзину поверх скомканной одежды. Когда все было закончено, он плотно захлопнул крышку.

Оставалось еще вычистить ванную и душевую, но это он сделает, когда вернется.

Теперь надо было вытащить корзину в спальню, оставить ее там, найти сумочку девушки и вынуть оттуда ключи от машины. Норман осторожно приоткрыл дверь, всматриваясь в дорогу, ища глазами огни машин. Ничего — никто не проезжал здесь в течение уже нескольких часов. Можно только надеяться, что и теперь никто не появится.

Он весь покрылся потом еще до того, как с трудом открыл багажник и запихнул туда корзину; вспотел не от усилий — от страха. Но он все сделал как надо, а потом в комнате принялся запихивать разбросанные платья в сумку и большой чемодан, лежавший на кровати. Он собрал туфли, чулки, лифчик, трусики. Хуже всего было, когда пришлось взять в руки лифчик и трусики. Если бы желудок не был пустым, его бы стошнило. Но в желудке было пусто, он словно высох от страха, и страх покрыл каплями пота кожу.

Что теперь? Платки, шпильки — мелочи, которые женщины оставляют в разных уголках комнаты. Да, еще кошелек. Там было немного денег, Норман даже не заглянул внутрь. Зачем ему деньги? Он просто хотел избавиться от всего этого — и быстро, пока ему еще сопутствовала удача.

Он положил ее вещи в машину, на переднее сиденье. Потом закрыл и запер на ключ дверь комнаты. Снова окинул взглядом шоссе. Никого.

Норман включил зажигание, затем — передние фары. Здесь таилась опасность. Но без зажженных фар он не сможет добраться до цели, особенно когда поедет через лес. Он ехал медленно, вверх по дорожке позади мотеля, по гравию, устилавшему путь к дому. Гравием была посыпана и дорога, которая вела к задней стороне здания и заканчивалась у старого сарая, приспособленного под гараж для машины Нормана.

Он переключил скорость, и колеса зашуршали по траве. Теперь он вел машину по полю, то и дело подскакивая на сиденье. Через поле тянулась полоса изрытой колесами земли — он нашел ее. Время от времени Норман ездил этим путем на своей машине с прицепом в лес, окаймлявший болота, чтобы собрать дрова для кухонной печи.

Это он и сделает завтра, решил Норман. Сразу как встанет, отправится, как всегда, на машине с прицепом к тому месту. Тогда следы от колес его машины покроют сегодняшние следы от ее машины, а если возле болот останутся следы ног, завтрашняя поездка объяснит и их.

Может, и не придется ничего объяснять. Остается только надеяться, что удача не покинет его.

Удача сопутствовала ему, когда он достиг края трясины. Она помогла Норману сделать все, что нужно было сделать. Он отключил фары и продолжал работу в темноте. Это было нелегко и заняло много времени, но он тем не менее смог сделать все как надо. Включив зажигание, дал задний ход, выскочил из машины и смотрел, как она медленно катится вниз по склону в мутную трясину. На склоне тоже останутся следы шин, надо не забыть потом разровнять там землю. Но сейчас это было не важно. Главное, чтобы утонула машина. Теперь он мог видеть, как жидкая грязь пузырится и булькает, медленно всасывая колеса. О господи, она должна затонуть! Если сейчас ничего не получится, он не сможет вытянуть ее оттуда и повторить все снова. Она должна затонуть! Мутная жижа медленно, очень медленно наползала на крылья. Сколько он уже стоит здесь? Кажется, прошли многие часы, а машина все еще не скрылась в болоте. Но вот жижа достигла ручки на дверце, скрылось лобовое стекло, окна. Стояла мертвая тишина. Болото медленно и беспощадно заглатывало машину, сантиметр за сантиметром. Теперь был виден только ее верх. Неожиданно раздался странный шум, словно великан громко втянул в себя воду, отвратительный чавкающий звук: плоп! И машина исчезла, скрылась в болотной жиже.

Норман не знал, какая здесь глубина. Он мог только надеяться, что машина будет погружаться все глубже и глубже, пока не достигнет дна, откуда никто ее не достанет.

Он отвернулся, поморщившись. Ну что ж, эта часть работы сделана. Машина затонула в болоте. Корзина заперта в багажнике. Тело лежит внутри корзины. Скорченное туловище и окровавленная голова…

Но он не может думать об этом. Он не должен думать. Еще не вся работа выполнена.

И он выполнил эту работу, двигаясь словно автомат. В конторе нашел мыло и стиральный порошок, щетку и ведро. Сантиметр за сантиметром он выскреб ванную; затем настал черед душевой. Когда он сосредоточивал все внимание на том, чтобы ничего не пропустить, было не так тяжело, хотя запах заставлял желудок судорожно сжиматься.

После Норман снова внимательно осмотрел спальню. Удача все еще не покинула его: под кроватью он нашел сережку. Тогда, вечером, он не заметил в ее ушах сережек, но, наверное, она все же носила их. Может быть, серьга выпала, когда девушка распускала волосы. Если же нет, где-то здесь должна быть вторая. У Нормана глаза слипались от усталости, но он продолжал поиски. В комнате ничего не было: значит, серьга лежит где-то среди ее вещей или осталась в ухе. Так или иначе, сейчас это не имеет никакого значения. Просто надо избавиться от находки. Завтра он бросит серьгу в болото.

Теперь оставался только дом. Необходимо было вычистить умывальник в кухне.

Когда он вошел в холл, дедушкины часы показывали почти два. Глаза все время слипались, но он заставил себя смыть пятна с верхнего края раковины. Потом стянул покрытые высохшей грязью башмаки, комбинезон, сорвал с себя куртку, снял носки и помылся. Вода была ледяной, но это не взбодрило его. Тело словно потеряло чувствительность.

Завтра утром он вернется на своей машине к тому месту; на нем будет та же одежда; не важно, что она заляпана грязью и тиной. Главное, нигде не останется пятен крови. На его одежде, на его теле, на его руках.

Ну вот. Он опять стал чистым. Его руки чисты. Он способен двигать онемевшими ногами, заставлять их нести одеревеневшее тело вверх по лестнице, в спальню; теперь юркнуть в постель и заснуть. Заснуть с чистыми руками…

Уже в спальне, натягивая пижаму, он вспомнил, что осталась еще одна проблема.

Мама не вернулась домой.

Она все еще бродила где-то, бог знает где, посреди ночи. Он должен снова одеться и выйти из дому, он должен найти ее.

Должен? А почему?

Мысль прокралась в голову, когда оцепенение уже мягко, незаметно обволакивало сознание, волю, кутало их в шелковое покрывало тишины.

Почему он должен думать о Маме, после всего, что она натворила? Возможно, ее уже забрали или скоро заберут. Возможно, она даже выболтает все, что произошло. Но кто ей поверит? Нет доказательств, теперь уже нет. Ему надо просто все отрицать. Может быть, не придется делать даже этого: каждый, кто увидит Маму, услышит ее дикие признания, поймет, что она полоумная. И тогда они запрут ее, запрут в комнате, от которой у нее не будет ключа, из которой она не сможет выбраться, как выбралась сегодня, — и все кончится.

Раньше, вечером, такое не приходило ему в голову, он чувствовал себя по-другому, вспомнил Норман. Но все это было до того, как ему пришлось вновь зайти в ванную, до того, как пришлось откинуть занавески душевой и увидеть… страшное.

Это Мама во всем виновата, из-за нее он страдает. Это она учинила такое с несчастной, беззащитной девушкой. Она взяла мясницкий тесак; этим тесаком Мама рубила и терзала живую плоть — только маньяк способен на столь дикое зверство. Надо смотреть правде в глаза. Она и есть маньяк. Она заслуживает того, чтобы ее изолировали, ее необходимо изолировать, не только ради безопасности других, но и для ее собственного блага.

Если кто-нибудь подберет ее на дороге, он позаботится, чтобы все так и произошло.

Но на самом деле она вряд ли пойдет к шоссе. Скорее всего, Мама прячется где-то рядом с домом или во дворе. Может быть, она даже прокралась вслед за ним к болотам, следила за ним все это время. Да, если она действительно сошла с ума, все может случиться. Если Мама и вправду пошла за ним туда, возможно, она поскользнулась. Вполне возможно, там было совсем темно. Перед глазами встала картина: машина погружается в темную пучину, как в зыбучие пески.

Его мысли путались; он с трудом сознавал, что уже давно лежит в постели, под одеялом. Но теперь он не размышлял, что делать дальше, и не думал о Маме, о том, где она сейчас. Теперь он видел ее. Да, он ясно видел ее и в то же время чувствовал, что веки сомкнуты, и понимал, что лежит с закрытыми глазами.

Он смотрел на Маму; она была в трясине. Вот где она была — в трясине, свалилась в темноте со склона, и теперь ей не выбраться. Жидкая грязь пузырилась вокруг колен, она пыталась дотянуться до ветки, до чего-нибудь, чтобы выбраться из болота, — бесполезно. В трясину ушли бедра, платье задралось и облепило тело, собравшись складками между ног. Мамины бедра грязные. Бесстыжий мальчишка, нельзя смотреть.

Но ему хотелось смотреть на нее, ему хотелось смотреть, как она погружается в мягкую, обволакивающе-скользкую, влажную темноту. Она заслужила это, она заслужила смерть в трясине, она уйдет в трясину вместе с несчастной, ни в чем не повинной девушкой. Так ей и надо! Еще немного, и он навеки избавится и от той, и от другой — и от жертвы, и от убийцы, от Мамы, от ведьмы, от шлюхи-Мамы; она будет там, в грязной липкой жиже, пусть так будет, пусть она утонет в отвратительной грязи…

Теперь жижа поднялась выше ее груди; нельзя думать о таких вещах, он никогда не позволял себе думать о Маминой груди, он не должен, и хорошо, что они исчезают, навсегда погружаются в темноту, так что никогда больше не надо будет думать о таких вещах. Но теперь она задыхалась, словно рыба, ловящая ртом воздух; из-за этого он тоже стал задыхаться, он чувствовал, что задыхается вместе с Мамой, и тогда (но это сон, это должен быть просто сон!) вдруг все стало наоборот: Мама стояла на твердой земле, на краю болота, а тонул он, Норман. Он погрузился в жижу по самую шею, и некому прийти на помощь, неоткуда ждать спасения, не за что уцепиться, разве что Мама протянет руку. Она может спасти его, только она! Норман не хочет утонуть, он не хочет задохнуться в болоте, он не хочет уйти на дно, как ушла на дно девушка-шлюха. Теперь он вспомнил, почему шлюха здесь; она здесь, потому что ее убили. Ее убили, потому что она была порочной. Она обнажила себя перед ним, нарочно дразнила его, соблазняла скверной своей наготы. Ведь он и сам хотел убить ее, когда она начала искушать его, потому что Мама все рассказала ему о грехе и пороке, о том, как дьявол принимает личины и сеет порок, и о том, что не должно оставлять ведьму-шлюху в живых…

Мама сделала это, чтобы защитить его; нельзя просто смотреть, как она умирает; она была права. Он нуждался в ней сейчас, а она — в нем; даже если она полоумная, она не даст ему уйти на дно. Она не может.

Мерзкая жижа обхватывала горло, ласкала губы; если он откроет рот, она проникнет внутрь, но ему пришлось сделать это, чтобы закричать. Он кричал: «Мама, Мама, спаси меня!»

А потом болото вокруг него исчезло, он снова был в своей постели, среди родных стен, и тело его было мокрым от пота, а не от липкой влажной мерзости. Теперь он понял, что это был сон, даже еще не слыша ее голоса, голоса Мамы, сидящей возле кровати.

— Все хорошо, сынок. Я с тобой. Все хорошо, все в порядке. — Он чувствовал тяжесть ее руки на лбу, рука была прохладной, как высохший пот. Он хотел открыть глаза, но Мама сказала: — Спокойно, сынок. Тебе надо снова заснуть.

— Но я должен объяснить тебе…

— Я знаю. Я все видела. Ты ведь не думал, что я уйду и оставлю тебя одного, правда? Ты все сделал правильно, Норман. И сейчас все хорошо, все в порядке.

Да. Все было правильно, как и должно быть. Она здесь, чтобы защитить его. Он — чтобы защитить ее. Уже погружаясь в сон, Норман окончательно принял решение. Они не будут упоминать о том, что произошло сегодня ночью, — ни сейчас, ни завтра. Никогда. И он больше не будет думать о том, чтобы отдать ее куда-нибудь. Что бы она ни сделала, ее место здесь, рядом с ним. Может быть, она безумна, может быть, она убийца, но больше у него никого нет. И больше никого не нужно. Ему нужно одно — знать, что она рядом с ним, когда он засыпает в своей постели.

Норман вздрогнул, повернулся; наконец темная пучина, глубже и страшнее любого болота, неудержимо утянула его на самое дно.

Ровно в шесть вечера, в пятницу, произошло небольшое чудо.

В маленькой задней комнате единственного в Фейрвейле магазина, торговавшего всем, что может пригодиться в фермерском хозяйстве, появился сам Отторино Респиги со своими знаменитыми «Бразильскими впечатлениями».[7]

Отторино Респиги уже давно скончался, а оркестр исполнял его бессмертное творение за много сотен миль отсюда.

Но стоило только Сэму Лумису протянуть руку и включить крошечный радиоприемник, как музыка наполнила комнатку, бросив вызов пространству, времени и даже смерти.

Сэм считал это самым настоящим чудом.

На мгновение он пожалел, что рядом никого нет. Чудо нужно встречать вместе с друзьями. Музыку нужно слушать в компании. Но в этом городе никто не сможет оценить ни музыки, ни простого чуда ее появления здесь. Жители Фейрвейла стараются трезво смотреть на вещи. Брось пятнадцатицентовую монетку в музыкальный автомат в баре или включи телевизор — будет тебе музыка. В основном рок-н-ролл, но время от времени — что-нибудь «культурное», вроде мелодии из «Вильгельма Телля», которую постоянно используют в вестернах.[8] Ну что такого особенного в этом вот Отторино Как Его Там?

Сэм Лумис передернул плечами и улыбнулся. Нет, ему не на что жаловаться. Может, жители этого городишка ни черта не понимают в настоящей музыке, но по крайней мере они никак не мешают ему наслаждаться ею. А он не пытается никому навязать свои вкусы. Все честно.

Сэм извлек на свет массивную книгу учета и положил на кухонный стол. Здесь будет его письменный стол. А он сам будет своим собственным бухгалтером.

Один из минусов жизни — в задней комнатке магазина. Тут не было свободного места, и каждый предмет выполнял множество функций. Но Сэм не роптал. Судя по тому, как сейчас шли дела, ему недолго осталось терпеть.

Быстрый взгляд на цифры, казалось, подтверждал его оптимизм. Надо будет еще проверить список товаров, которые необходимо заказать, но, похоже, в этом месяце он сможет вернуть тысячу долларов. Значит, за полгода он отдал три тысячи. А ведь сейчас не сезон. С приходом осени дела еще больше оживятся.

Сэм быстро сделал расчеты на клочке бумаги. Да, вроде бы удастся. Чертовски приятная новость. Мэри тоже будет приятно узнать это.

В последнее время она была настроена довольно-таки мрачно. По крайней мере судя по письмам, которые иногда приходили. Когда вообще что-нибудь приходило. Кстати, от Мэри давненько не было никаких известий. Он снова написал ей в прошлую пятницу, а ответа так и не получил. Может, заболела? Нет, если бы дело было в этом, он получил бы весточку от ее сестренки Лайлы, или как там ее. Вполне может быть, что Мэри просто во всем разочаровалась, что у нее приступ черной меланхолии. Да и неудивительно. Ей столько пришлось пережить.

Ему, конечно, тоже несладко приходится. Не очень-то просто жить вот так. Но другого выхода нет. Мэри все понимает и согласилась немного подождать.

Может, бросить все на несколько дней, оставить Саммерфилда за старшего и поехать к Мэри? Свалиться как снег на голову и хоть немного поднять ей настроение? А что, это идея. Сейчас никакой особой работы нет, и Боб вполне может справиться один.

Сэм вздохнул. Музыка, наполнявшая комнату, теперь переходила в минорные тона. Здесь начинается тема сада змей. Да, точно, он узнает эти скользящие звуки скрипок, мерный ритм барабана, на который, словно извиваясь, наползает дразнящая мелодия флейты. Змеи. Мэри не любит змей. И музыку вроде этой, должно быть, тоже не любит.

Иногда ему закрадывалась в голову мысль: может, они все-таки поторопились со своими планами? Действительно, ведь они совсем не знают друг друга. Не считая времени, проведенного вместе на пароходе, и еще двух дней, когда Мэри приезжала к нему прошлым летом, они никогда не были вместе. Письма… они только усугубляли положение. Потому что, читая их, Сэм начал понемножку узнавать совсем другую, незнакомую ему Мэри — капризную, раздражительную, способную сразу определить человека как «плохого» или «хорошего», что граничило с предубеждением.

Он пожал плечами. Что это на него нашло? Может, во всем виновата мрачная музыка? Сэм почувствовал, как напряглись шейные мышцы. Он прислушался, пытаясь определить, в чем дело. Что-то не так, он чувствовал это, что-то резануло его слух.

Он встал, отодвинув стул.

Сейчас он ясно слышал этот звук. Едва слышное щелканье у двери в магазин. Теперь все понятно: кто-то дергал ручку двери.

Магазин закрыт на ночь, на окнах шторы; может, какой-нибудь турист? Да, скорее всего; здешние жители знали, когда он закрывает свою лавочку, знали, что он живет в задней комнате. Если бы соседям понадобилось что-нибудь от него в такое время, то они бы сначала позвонили.

Что ж, бизнес есть бизнес, с кем бы ни приходилось иметь дело.

Сэм направился в магазин, быстро шагая по плохо освещенному проходу. Стекло двери было задернуто шторой, но теперь до него ясно доносился шум: дверь дергали так, что на прилавке, где была расставлена всякая мелочь, позвякивали горшки и кастрюли.

Должно быть, тут и в самом деле что-то неотложное: скажем, нужно срочно сменить лампочку в игрушечном фонарике сынишки.

Сэм пошарил в кармане, вытащил ключ.

— Хорошо, хорошо, — громко сказал он. — Сейчас открою. — И тут же распахнул дверь, даже не вытащив ключ из замка.

Она стояла на пороге, ее силуэт ясно вырисовывался на фоне яркого света уличного фонаря на обочине. На мгновение Сэм застыл от неожиданности, затем шагнул к ней и крепко обнял.

— Мэри! — пробормотал он. Потом жадно прильнул к губам любимой, испытывая одновременно благодарность и облегчение. Но ее тело застыло и напряглось, она попыталась вырваться, потом замолотила кулаками по его груди. В чем дело?

— Я не Мэри! — выдохнула девушка. — Я Лайла.

— Лайла? — Сэм отпрянул от нее. — Сестрен… то есть, я хотел сказать, младшая сестра Мэри?

Девушка кивнула, и он смог разглядеть ее лицо, повернутое в профиль; свет фонаря заставил сверкать и переливаться волосы. Она была светлой шатенкой, намного светлее, чем Мэри. Теперь он заметил и другие различия: иная форма чуть вздернутого носика, скулы немного шире. К тому же девушка была не такой высокой, как Мэри, плечи и бедра — уже.

— Извините, — пробормотал он. — Все из-за этой проклятой темени.

— Ничего страшного. — Голос тоже был совсем другой: более низкий и мягкий.

— Заходите, пожалуйста.

— Вообще-то… — Она замялась, бросила быстрый взгляд себе под ноги; Сэм заметил небольшой чемодан.

— Давайте-ка я вам помогу. — Он поднял чемодан и, проходя мимо Лайлы, включил свет. — Идите за мной, — сказал он ей. — Я живу в комнате за магазином.

Она неслышно следовала за ним. Но полной тишины не было, потому что музыкальная фантазия Респиги все еще доносилась из комнаты. Когда они вошли в его неуютное жилище, Сэм потянулся, чтобы выключить радио, но Лайла протестующе подняла руку.

— Не надо, — попросила она. — Я пытаюсь определить, кто автор. — Она кивнула. — Вилья-Лобос?[9]

— Респиги. «Бразильские впечатления». По-моему, записи выпускает «Урания».[10]

— А, понятно. Такие мы не заказывали.

Теперь он вспомнил: Лайла работает в магазине грампластинок.

— Хотите, чтобы я оставил музыку, или выключить радио? — спросил Сэм.

— Выключите. Нам надо поговорить.

Он кивнул, протянул руку к транзистору, потом повернулся к ней.

— Садитесь. И снимайте пальто.

— Спасибо. Я ненадолго. Надо будет найти, где остановиться.

— Решили навестить меня? Надолго сюда?

— Только на ночь. Утром, скорее всего, уже уеду. На самом деле я не навестить вас приехала. Я разыскиваю Мэри.

— Разыскиваете… — Сэм в изумлении уставился на нее. — Но для чего бы ей приезжать сюда?

— Я надеялась, что вы мне об этом расскажете.

— Да откуда я знаю? Ее здесь нет.

— А раньше? Я хочу сказать, она не появлялась в начале недели?

— Ну конечно нет. Я не видел ее с минувшего лета. — Сэм опустился на диван-кровать. — Что случилось, Лайла? В чем дело?

— Хотела бы я знать.

Она отвела взгляд и сидела, уставясь на свои руки. Руки лежали на коленях, пальцы беспокойно двигались, комкали ткань юбки, словно змеи. Теперь, при ярком свете, Сэм заметил, что ее волосы были очень светлыми, почти золотистыми. Она нисколько не походила на Мэри. Совсем другая девушка. Измотанная, несчастная.

— Пожалуйста, Лайла, — произнес он, — расскажите мне все.

Неожиданно Лайла подняла голову, ее широко расставленные карие глаза внимательно всмотрелись в лицо Сэма.

— Вы не обманывали меня, когда сказали, что Мэри здесь не появлялась?

— Нет, это правда. Последние пару недель от нее и писем не было. Я уже начал беспокоиться. И тут вдруг врываетесь вы и… — Его голос сорвался. — Скажите, что случилось?

— Ну хорошо. Я вам верю. Но рассказывать особенно не о чем. — Она сделала глубокий вдох и снова заговорила; руки непрерывно двигались, теребя юбку. — В последний раз я видела Мэри неделю назад, ночью. Той же ночью я уехала в Даллас, чтобы там встретиться с поставщиками: теперь я заказываю товар для магазина. Ну не важно; я провела там весь уик-энд и в воскресенье поздно ночью отправилась домой на поезде. Приехала в понедельник рано утром. Мэри дома не было. Сначала я ни о чем не беспокоилась: подумала, может, она ушла в свое агентство немного пораньше. Но обычно Мэри звонит мне с работы, и в полдень, так и не дождавшись ее звонка, я решила сама связаться с агентством. Трубку взял мистер Лоури. Он сказал, что уже собирался звонить нам и выяснять, что случилось. Этим утром Мэри не явилась на работу. Он ничего о ней не слышал и не видел сестру с пятницы.

— Подождите-ка минутку, — медленно произнес Сэм. — Я вот что хочу уяснить. Если я правильно понял, Мэри исчезла неделю назад?

— Да, боюсь, что так.

— Тогда почему со мной не связались раньше? — Он встал, чувствуя, как вновь напряглись шейные мышцы, как напряжение сдавливает горло, мешая говорить. — Почему вы ничего не сообщили мне, не позвонили? А в полицию обращались?

— Сэм, я…

— Вместо этого вы прождали целую неделю и теперь приехали ко мне и спрашиваете, не видел ли я вашу сестру! Непонятно!

— В этом деле все непонятно, Сэм. Понимаете, полиция ничего не знает. И мистер Лоури не знает о вашем существовании. После того что он мне рассказал, я согласилась не звонить в полицию. Но я так беспокоилась, мне было так страшно, и я подумала, что просто должна узнать точно. Вот почему сегодня я решилась приехать к вам и выяснить все сама. Мне казалось, что вы могли спланировать это вместе.

— Что спланировать? — выкрикнул Сэм.

— Вот на этот вопрос я бы тоже очень хотел услышать ответ. — Голос прозвучал мягко, но черты лица человека, стоявшего на пороге комнаты, никак нельзя было назвать мягкими. Он был высоким, худым, с почти коричневой от загара кожей; серая широкополая шляпа-стетсон затеняла лоб, но глаза ясно видны. Голубые и холодные как лед глаза.

— Вы кто? — пробормотал Сэм. — Как вы попали сюда?

— Дверь в магазин была не заперта, и я просто вошел. Мне хотелось кое-что узнать от вас, но, я вижу, мисс Крейн уже успела задать этот вопрос. Может, потрудитесь ответить нам?

— Ответить?

— Точно.

Высокий мужчина придвинулся ближе к Сэму, его пальцы скользнули в карман серого пиджака. Сэм инстинктивно поднял руку, но расслабился, увидев, что неизвестный извлек из кармана кожаный бумажник и раскрыл его.

— Я Арбогаст, Милтон Арбогаст. Мне официально предоставлено право проводить расследование; представляю интересы компании «Пэрити Мьючуал». Мы застраховали агентство Лоури, на которое работала ваша подружка. Вот почему я здесь. Я хочу знать, куда вы двое девали сорок тысяч долларов.

Серый стетсон Арбогаста лежал на столе, а пиджак висел на спинке одного из стульев Сэма. Арбогаст смял в пепельнице третий окурок и немедленно закурил новую сигарету.

— Ну хорошо, — произнес он. — Значит, вы в течение прошлой недели ни разу не выезжали из Фейрвейла. Тут я могу вам поверить, Лумис. Вы не настолько глупы, чтобы так глупо врать, уж больно просто мне будет проверить ваши слова — достаточно лишь поговорить с местными. — Сыщик медленно втянул в себя дым. — Конечно, это еще не доказывает, что Мэри Крейн не встречалась с вами здесь. Может быть, она пробралась в один прекрасный вечер к своему парню, когда магазин уже закрылся, вот как сегодня ночью ее сестра.

Сэм тяжело вздохнул.

— Но она ничего такого не делала. Вы ведь слышали, что сейчас сказала Лайла. Я несколько недель не получал от Мэри весточки. В тот самый день, когда она вроде бы исчезла, в прошлую пятницу, я послал ей письмо. Зачем мне было делать это, если я знал, что она сюда приедет?

— Чтобы обеспечить себе алиби, конечно. Неплохой ход. — Арбогаст яростно затянулся.

Сэм почесал в затылке.

— У меня бы мозгов не хватило до такого додуматься. Я не такой умный. Я ничего не знал насчет денег. Судя по тому, что вы нам рассказали, даже сам мистер Лоури не знал заранее, что в пятницу вечером кто-то принесет ему сорок тысяч наличными. И уж конечно, Мэри не могла этого знать. Как мы с ней смогли бы заранее договориться о чем-нибудь?

— Она могла позвонить вам после того, как взяла деньги, ночью, и посоветовать написать это письмо.

— Проверьте на телефонной станции, звонил мне кто-нибудь или нет, — устало отозвался Сэм. — Они вам скажут, что за этот месяц у меня не было ни одного междугородного разговора.

Арбогаст кивнул.

— Хорошо, значит, она вам не звонила. Она просто приехала, рассказала обо всем, что случилось, и вы условились, что встретитесь позже, когда суматоха уляжется.

Лайла прикусила губу.

— Моя сестра — не преступница. Вы не имеете никакого права так говорить о ней. Чем вы докажете, что именно она взяла деньги? Может быть, мистер Лоури сам украл их. И выдумал всю эту историю, чтобы прикрыть…

— Простите, — пробормотал Арбогаст. — Я понимаю ваши чувства, но Лоури тут ни при чем. Пока вора не поймают, пока не состоится суд и его не признают виновным, наша компания не выплатит страховку, и Лоури потеряет сорок тысяч. Так что он ничего не приобретет от такого дела. Вдобавок вы забываете об очевидных фактах. Мэри Крейн пропала. С того самого вечера, как получила деньги, она бесследно исчезла. Ваша сестра не отнесла их в банк. Она не спрятала их в вашей квартире. И все же деньги исчезли. Машина Мэри тоже исчезла. Вместе с ней самой. — Очередная сигарета потухла, и окурок отправился в пепельницу. — Все сходится, один к одному.

Лайла тихо заплакала.

— Нет, не сходится! Почему вы не послушали меня, когда я хотела позвонить в полицию? Зачем только я позволила вам с мистером Лоури уговорить меня не поднимать шума! «Если мы немного подождем, возможно, Мэри решит возвратить деньги». Вы мне не поверили, но теперь я знаю, что была права. Мэри не брала тех денег. Кто-то ее похитил. Кто-нибудь, кто знал о том, что деньги у нее…

Арбогаст пожал плечами, затем устало поднялся и подошел к девушке. Он похлопал Лайлу по плечу.

— Слушайте, мисс Крейн, у нас ведь уже был разговор об этом, помните? Никто больше не знал о деньгах. Никто не похищал вашу сестру. Она отправилась домой, сама упаковала свои вещи и уехала на собственной машине, и она была одна. Ведь владелица дома видела, как она уезжала? Так что давайте рассуждать логично.

— Я рассуждаю логично! Это вы ведете себя нелогично! Шпионить за мной, проследить до квартиры мистера Лумиса…

Сыщик покачал головой.

— Откуда вы взяли, что я приехал по вашим следам? — спокойно спросил он.

— Почему же вы появились здесь сегодня? Вы не знали, что Мэри и Сэм Лумис решили пожениться. Никто не знал, кроме меня. Да вы даже не подозревали о его существовании!

Арбогаст снова качнул головой.

— Я знал. Помните, в вашей квартире, когда я просматривал ее стол? Я нашел вот этот конверт. — Он вынул его.

— Да, он адресован мне, — пробормотал Сэм и встал, чтобы взять бумагу.

Арбогаст отвел его руку.

— Вам он ни к чему, — сказал он. — Внутри письма нет, просто конверт. Но мне он пригодится, потому что адрес написан ее рукой. — Он помолчал. — Говоря честно, он мне уже пригодился: я работал с ним с утра среды, когда отправился сюда.

— Вы отправились сюда в среду? — Лайла промокнула глаза платочком.

— Точно. Я не следил за вами. Наоборот, я вас опередил. Адрес на конверте навел меня на след. Плюс фотография Лумиса в рамке над кроватью вашей сестры. «С любовью, Сэм». Конверт с адресом и портрет на стене — выводы напрашивались сами собой. И я решил представить себе, что бы я делал на ее месте. Я только что позаимствовал сорок тысяч наличными. Мне нужно убраться из города как можно быстрее. Куда? Канада, Мексика, Карибские острова? Слишком рискованно. К тому же я не успел как следует спланировать свои действия. Моей первой мыслью, естественно, было бы укрыться под крылышком своего милого — приехать прямо сюда.

Сэм с такой силой ударил по столу, что окурки, подпрыгнув, рассыпались по его поверхности.

— Ну все, хватит! — произнес он. — Вам никто не давал права вот так официально кого-либо обвинять. Пока что вы не предъявили нам ни одного доказательства, подтверждающего ваши слова.

Арбогаст потянулся за новой сигаретой.

— Значит, нужны доказательства? А чем же, по-вашему, я занимался по дороге сюда, с самой среды? Тогда, в среду утром, я нашел ее машину.

— Нашли машину Мэри! — Лайла вскочила на ноги.

— Точно. Я как чувствовал: первое, что ваша сестра сделает, — попытается избавиться от нее. Так что я опросил всех имеющих отношение к торговле и обмену машинами, дал ее описание и назвал номерной знак. И не зря — я нашел то место, где она совершила обмен. Показал парню свое удостоверение, и он сразу все рассказал. И без всяких увиливаний: подумал, наверное, что машина угнана. Что ж, я не стал его разубеждать, как вы понимаете. Выяснилось, что вечером в пятницу, накануне закрытия, Мэри Крейн обменяла у него свою машину, здорово потеряв при этом в деньгах. Но я получил четкое описание развалюхи, в которой она уехала. Она направилась на север. Я последовал за ней, но быстро двигаться не мог. Я исходил из одного предположения: раз она направляется сюда, то поедет по шоссе. В ту ночь она, наверное, гнала машину не останавливаясь. Поэтому я тоже нигде не останавливался первые восемь часов пути. Потом довольно долго болтался в окрестностях Оклахома-сити, проверяя все мотели рядом с шоссе и места торговли подержанными машинами. Мне казалось, что она могла снова поменять машину, просто для перестраховки. Результат нулевой. В четверг я уже добрался до Талсы.[11] Проделал там то же самое, с тем же результатом. Только сегодня утром я нашел свою иголочку в стоге сена. К северу отсюда. Она снова поменяла машину в ночь с пятницы на субботу на прошлой неделе, опять потеряла уйму денег — и отправилась дальше на голубом «плимуте», модель тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, с поврежденным левым передним крылом. — Он вытащил из кармана записную книжку. — Тут все записано, черным по белому, — марка, серийный номер мотора, в общем, все. Оба торговца сейчас готовят копии документов и пришлют их в мою контору. Но теперь это уже не важно. Важно то, что Мэри Крейн на прошлой неделе, в ночь с пятницы на субботу, выехала из Талсы и направилась на север по главному шоссе, после того как в течение шестнадцати часов дважды обменяла машину. И насколько я могу судить, этот город был ее конечной целью. Так что, если бы не произошло что-то непредвиденное, — скажем, поломка машины или несчастный случай, — ей следовало появиться здесь в прошлую субботу, поздним вечером.

— Но она не появилась, — сказал Сэм. — Я ее не видел. Слушайте, если хотите, я могу доказать это. На прошлой неделе, в субботу вечером, я был в клубе, играл в карты. Свидетелей сколько угодно. Утром в воскресенье пошел в церковь. Днем обедал в…

Арбогаст с усталой гримасой поднял руку.

— О'кей, я все понял. Вы ее не видели. Стало быть, что-то случилось по дороге сюда. Я начну проверять все по второму разу.

— А как насчет полиции? — спросила Лайла. — Я все-таки думаю, что надо обратиться в полицию. — Она нервно облизала губы. — Вдруг действительно произошел несчастный случай, вы ведь не сможете осмотреть все госпитали между Талсой и этим городом. Кто знает, может, Мэри сейчас лежит где-нибудь без сознания. Или даже…

На этот раз Сэм успокаивающе похлопал ее по плечу.

— Ерунда, — вполголоса произнес он. — Если бы случилось что-нибудь вроде этого, вас бы давно уведомили. С Мэри все в порядке. — Он обжег взглядом сыщика. — Вы один не сможете проделать всю работу как надо, — сказал он. — Лайла дело говорит. Почему бы не подключить полицию? Скажем, что она пропала; пусть попробуют выяснить, где она.

Арбогаст поднял со стола свой серый стетсон.

— Что ж, до сих пор мы пытались все сделать сами. Это правда. Потому что, если нам удастся найти ее, не втягивая в дело полицию, мы спасем репутацию компании и нашего клиента. Кстати говоря, Мэри Крейн мы тоже можем спасти от крупных неприятностей, если сами разыщем ее и вернем деньги. Если все так и будет, возможно, ей даже не предъявят обвинения в воровстве. Согласитесь, ради этого стоило поработать.

— Но если вы правы и Мэри действительно почти добралась до Фейрвейла, почему мы не встретились? Вот что я хотел бы узнать не меньше вас, — сказал ему Сэм. — И больше ждать не желаю.

— Сутки вы сможете подождать? — произнес Арбогаст.

— Что вы задумали?

— Как я уже сказал, проверить еще раз. — Он поднял руку, предупреждая возражения. — Не по всей дороге отсюда до Талсы, конечно; должен признать, это невозможно. Но я хочу попытаться разнюхать что-нибудь в здешних местах: посетить придорожные ресторанчики, заправочные станции, поговорить с теми, кто торгует машинами, с хозяевами мотелей. Возможно, кто-то видел ее. Я до сих пор убежден, что интуиция меня не обманывает, — она собиралась приехать сюда. Кто знает, может быть, добравшись до Фейрвейла, Мэри передумала и продолжила путь. Но я хочу знать наверняка.

— Если вы ничего не выясните в течение двадцати четырех часов…

— Тогда я говорю: «Все, хватит» — и мы звоним в полицию, втягиваемся во всю эту рутину с объявлением о пропаже без вести и так далее. Ну что, договорились?

Сэм бросил взгляд на Лайлу.

— Как вы думаете? — спросил он.

— Я не знаю. Я так волнуюсь сейчас, что ничего не соображаю. — Она вздохнула. — Решайте вы, Сэм.

Он кивнул Арбогасту.

— Хорошо. Договорились. Но я хочу предупредить вас сразу. Если завтра у вас ничего не выйдет и вы не сообщите в полицию, это сделаю я.

Арбогаст надел пиджак.

— Пойду-ка сниму себе номер в гостинице. А вы как, мисс Крейн?

Лайла посмотрела на Сэма.

— Я провожу ее туда попозже, — сказал Сэм. — Я хочу пообедать с Лайлой и сам позабочусь о номере для нее. Утром мы оба будем ждать здесь вашего звонка.

В первый раз за весь вечер губы Арбогаста растянулись в улыбке. Он явно не годился в соперники Моны Лизы, но все же это была улыбка.

— Я вам верю, — произнес он. — Извините, что вначале так навалился на вас, но я должен был убедиться. — Он кивнул Лайле. — Не волнуйтесь. Мы разыщем вашу сестру.

С этими словами он вышел из комнаты. Дверь еще не закрылась, а Лайла уже всхлипывала на плече у Сэма. Ее голос звучал, словно приглушенный стон:

— Сэм, я страшно боюсь; что-то случилось с Мэри. Я знаю, я чувствую!

— Ну, ну, все в порядке, — сказал он, удивляясь про себя, куда пропадают в нужный момент подходящие слова, почему никогда не удается найти выражений, способных прогнать страх, горе, одиночество. — Все в полном порядке, поверьте мне.

Неожиданно она отстранилась от него, отступила на шаг, ее заплаканные глаза расширились. Когда она заговорила, голос звучал тихо, но решительно.

— Почему я должна вам верить, Сэм? — еле слышно спросила она. — Вы можете назвать причину? Причину, о которой вы умолчали, говоря с этим сыщиком? Сэм, скажите мне правду. Мэри была у вас? Вы знали все о случившемся, об этих деньгах?

Он покачал головой.

— Нет, ничего не знал. Вам придется поверить мне на слово. Как я верю вам.

Она отвернулась к стене.

— Должно быть, вы правы, — произнесла она. — Мэри могла бы за прошлую неделю встретиться со мной или с вами, так ведь? Но не встретилась. Я верю вам, Сэм. Просто очень уж трудно теперь во что-нибудь поверить, после того как твоя родная сестра оказалась…

— Успокойтесь, — прервал ее Сэм. — Сейчас вам нужно немного перекусить и хорошенько отдохнуть. Завтра все перестанет казаться таким безнадежным.

— Вы правда так думаете, Сэм?

— Да, правда.

До этого он ни разу не лгал женщине.

Когда он проснулся, уже наступило это самое «завтра». Обычный субботний день превратился в бесконечную пытку ожиданием.

Примерно в десять он позвонил Лайле из магазина. Она уже встала и позавтракала. Арбогаста в номере не оказалось: он явно приступил к работе. Но сыщик оставил для Лайлы записку, в которой обещал связаться с ней в течение дня.

— Вы не хотите прийти ко мне? — предложил ей по телефону Сэм. — Какой смысл сидеть весь день одной? Мы могли бы перекусить вместе, а потом связаться с гостиницей и узнать, звонил ли Арбогаст. Нет, лучше так: я попрошу, чтобы звонки переводили прямо ко мне.

Лайла согласилась, и Сэм почувствовал облегчение. Ему не хотелось сегодня оставлять ее одну. Лайла опять начнет волноваться и переживать. Сам-то он всю ночь не мог глаз сомкнуть.

Он изо всех сил пытался изгнать из головы эту мысль, но все-таки надо честно признать: теория Арбогаста вполне логична. Мэри, скорее всего, планировала приехать к нему, после того как взяла деньги. Если, конечно, она их взяла.

Вот что самое страшное: смириться с тем, что Мэри — воровка. Нет, Мэри не такая, все, что он знал о ней, говорило против этого.

И все же, хорошо ли он знал Мэри? Еще прошлой ночью он отметил про себя, с каким трудом понимает свою невесту. Он настолько мало ее знал, что в полумраке умудрился спутать Мэри с другой девушкой!

Странно, сказал себе Сэм, как мы убеждены, что знаем человека, только потому, что часто встречаемся или близки с ним. Да тут, в Фейрвейле, таких примеров можно найти сколько хочешь. Вот, скажем, старина Томкинс, долгие годы работавший инспектором школ, уважаемый в «Ротари-клубе»[12] человек, бросил жену, семью и сбежал с шестнадцатилетней девчонкой. Кто бы мог подумать, что он способен на такое? Кто мог подумать, что Майк Фишер, страстный игрок и первый гуляка в этом крае, перед смертью завещает все свое состояние Пресвитерианскому Дому для сирот? Или Боб Саммерфилд, служащий у Сэма приказчиком: целый год он работал с ним бок о бок, не подозревая, что Боб попал под восьмой пункт, когда служил в армии, после того как пытался выбить мозги из головы своего полкового священника рукояткой пистолета.[13] Теперь, конечно, он был в полном порядке: скромный, тихий, симпатичный парень, второго такого и за сто лет не найти. Но ведь таким он был и в армии, пока что-то не заставило его взорваться. Почтенные пожилые дамы ни с того ни с сего покидают мужей после двадцати лег счастливой совместной жизни, трясущиеся за свое место ничтожные банковские клерки оказываются способными на крупную растрату — все можно украсть.

Так что Мэри могла украсть эти деньги. Может быть, она устала ждать, когда он наконец расплатится с долгами, и не смогла устоять перед внезапным искушением. Может, она думала привезти деньги сюда, придумать какую-нибудь небылицу, заставить поверить ей и принять их. Может, она надеялась, что они убегут вдвоем. Надо быть честным, возможно, даже вероятно, все так и было.

Раз он признает это, встает другой вопрос. Почему она не приехала? Куда еще могла направиться, покинув окрестности Талсы?

Как только начинаешь гадать насчет этого, как только признаешь, что нельзя проникнуть в мысли другого человека, ты должен признать и главное: все возможно. Дикое решение испытать судьбу в Лас-Вегасе, внезапное желание полностью отрешиться от всего и начать новую жизнь, взяв себе другую фамилию, разрушающее психику чувство вины, приводящее к амнезии…

Ну вот, теперь он делает из того, что случилось, целую уголовную историю, мрачно подумал Сэм. Или историю болезни. Если заходить так далеко в своих предположениях, то сразу возникает тысяча и один вариант развития событий. Например, она попала в аварию, чего так боялась Лайла, или согласилась подвезти человека, а он оказался…

Сэм вновь с трудом отогнал эту мысль. Дальше так нельзя. Мало того что ему приходится держать под контролем себя, он теперь должен еще и отвлекать от подобных размышлений Лайлу. Сегодня ему предстоит тяжелая работа: попытаться поднять настроение Лайлы. Все-таки есть шанс, что Арбогаст нападет на след. Если ничего не выйдет, он обратится к властям. Только тогда Сэм разрешит себе думать о самом худшем, что могло произойти.

Что ж тут рассуждать о том, можно ли разобраться в мыслях другого человека, — откровенно говоря, он и в себе не может разобраться как следует! Он и не подозревал, что способен так внезапно усомниться в своей невесте. Как быстро он принял на веру все обвинения в ее адрес! Непорядочно так поступать. И чтобы хоть как-то искупить этот грех, он должен скрывать свои подозрения от ее сестры.

Если, конечно, она сама не думает то же…

Но Лайла сегодня, кажется, пребывала не в столь мрачном настроении. Она переоделась в легкий костюм, а когда вошла в магазин, ее походка была уверенной.

Сэм представил ее Бобу Саммерфилду, потом они отправились перекусить. Естественно, Лайла сразу же начала строить предположения о Мэри, о том, что может сделать Арбогаст. Сэм отвечал ей коротко, стараясь, чтобы его голос и реплики звучали как в обычной светской беседе. После легкого завтрака он зашел в гостиницу и договорился о переводе звонков, которые могли поступить Лайле в течение дня.

Потом они вернулись в магазин. Для субботы покупателей было не много, и большую часть времени Сэм мог оставаться в задней комнатке и разговаривать с девушкой. Посетителей взял на себя Боб, и Сэму довольно редко приходилось отрываться от беседы и помогать своему приказчику.

Лайла выглядела спокойной. Она включила радио, поймала передачу симфонической музыки и, казалось, отстранилась от всего остального. Так она сидела, когда Сэм вернулся после очередного визита в магазин.

— «Концерт для оркестра» Бартока,[14] правильно? — спросил он.

Она, улыбаясь, подняла голову.

— Верно. Странно, вы так хорошо разбираетесь в музыке.

— А что тут странного? Сейчас эпоха электроники, радио, проигрывателей, верно? Если человек живет в маленьком провинциальном городке, это не значит, что он не может увлекаться литературой, музыкой, искусством. И у меня пропасть свободного времени.

Лайла поправила воротничок блузки.

— Тогда, наверное, все наоборот. Странно не то, что вы всем этим увлекаетесь, а то, что вы еще и владелец магазина скобяных изделий. Такие вещи как-то плохо сочетаются.

— По-моему, нет ничего плохого в скобяном деле.

— Я не это имела в виду. Просто это… как бы слишком обыденно, что ли.

Сэм сел за стол. Неожиданно он нагнулся и поднял что-то с пола. Что-то маленькое, острое, блестящее.

— Обыденно, — повторил он. — Что ж, может, и так. А может, все зависит от точки зрения. Например, что это у меня в руке?

— По-моему, гвоздь.

— Точно. Простой гвоздь. Я продаю их фунтами. Сотни фунтов в год. Отец тоже торговал ими. Да, с тех пор как открылся наш магазин, мы, наверное, продали не меньше десяти тонн гвоздей. Любой длины, любого размера, простые, обычные гвозди. Но ничего обыденного ни в одном из них нет. Если хорошенько подумать. Потому что каждый гвоздь служит определенной цели. Постоянной, важной цели. Вы знаете, что не меньше половины деревянных домов в Фейрвейле держатся на гвоздях, которые мы продали в свое время? Наверное, это глупо, но часто, когда я прохожу мимо них, мне кажется, будто я помог построить эти дома. Купленные в моем магазине инструменты обтесали доски, придали им нужную форму. Краска, которой покрыты стены, кисти, укрепленные от ветра двери и ставни — тоже мои, и стекло для окон… — Он виновато улыбнулся и помолчал. — «Слушайте Великого Строителя»[15] — так у меня сейчас получается? Нет, я верю в то, что говорю. В моем деле каждая мелочь имеет свое назначение. Потому что она служит жизненным потребностям людей. Один-единственный гвоздь, вроде этого, выполняет определенную функцию. Вобьешь его в нужном месте и можешь быть уверен, что все будет в порядке, он будет служить и через сотню лет. После того, как нас уже не станет, вас и меня.

Он сразу же пожалел о том, что произнес эти слова. Но было уже поздно. Улыбка словно стерлась с ее лица.

— Сэм, я очень волнуюсь. Сейчас почти четыре, а Арбогаст все еще не позвонил…

— Позвонит. Еще уйма времени, потерпите немного.

— Я не могу успокоиться! Вы сказали: если он ничего не найдет за двадцать четыре часа, вы идете в полицию.

— Так и будет. Но у него еще есть время до девяти. К тому же, возможно, нам все-таки не придется никуда обращаться. Может быть, Арбогаст прав.

— Может быть, может быть! Сэм, я хочу знать точно! — Все еще хмурясь, она поправила ворот блузки. — Не пытайтесь отвлечь меня своими душеспасительными речами насчет гвоздей. Все равно видно, что вы так же нервничаете, как и я. Ну скажите, разве я не права?

— Да. Конечно правы. — Он вскочил, взмахнув руками. — Никак не пойму, почему он до сих пор не позвонил! Не так уж много в здешних краях мест, которые нужно проверить. Даже если бы он решил заглянуть в каждый мотель или закусочную, стоящие возле шоссе, во всем округе! Если к обеду он так и не даст о себе знать, я сам пойду к Джуду Чемберсу!

— К кому?

— Джуд Чемберс. Местный шериф. Фейрвейл — главный город округа.

— Сэм, я…

В магазине раздался звонок. Сэм сорвался с места, не дожидаясь, пока она закончит говорить. Боб Саммерфилд уже поднял трубку.

— Это вас, — сказал он Сэму.

Сэм взял у него трубку и бросил взгляд через плечо. Лайла вышла из комнаты вслед за ним.

— Алло, Сэм Лумис слушает.

— Это Арбогаст. Наверное, уже начали беспокоиться?

— Еще бы! Лайла и я сидим и ждем вашего звонка. Как успехи?

Короткая, почти незаметная пауза. Потом:

— Пока никак.

— Пока? Где же вы были весь день?

— Легче сказать, где я не был. Я прочесал здешние места. В настоящий момент нахожусь в Парнасе.

— Но это на самой границе округа, верно? А как насчет шоссе?

— Я проехал его из конца в конец. Но по-моему, возвратиться можно и по другой дороге, так ведь?

— Да, точно. По старому шоссе — теперь это местная дорога. Но там абсолютно ничего нет. Даже заправочной станции.

— А вот парень в ресторанчике, откуда я звоню, говорит, что там до сих пор стоит мотель.

— Ох, а ведь точно, есть такой. Старый мотель Бейтса. Я и не знал, что он до сих пор открыт. Навряд ли вы найдете там что-нибудь.

— Так или иначе, он последний в моем списке. Я все равно возвращаюсь, так что загляну туда на всякий случай. Как там у вас?

— Нормально.

— А девушка?

Сэм понизил голос:

— Она хочет, чтобы я немедленно сообщил в полицию. И по-моему, она права. После того, что вы сказали мне, я уверен в этом.

— Подождете до моего приезда?

— Сколько времени это займет?

— Возможно, час. Если только не найду что-нибудь в мотеле. — Арбогаст замялся. — Слушайте, мы ведь договорились. И я своего слова не нарушу. От вас требуется только одно: подождите, пока я не приеду в город. И мы вместе отправимся в полицию. Со мной вам намного легче будет добиться помощи. Знаете, как это бывает с провинциальными блюстителями закона. Как только вы скажете, что нужно объявить розыск, начнется паника.

— Мы даем вам час, — произнес Сэм. — Найдете нас здесь, в магазине.

Он повесил трубку и повернулся к девушке.

— Что он сказал? — спросила Лайла. — Никаких следов, да?

— В общем, да, но он не закончил. Есть еще одно место…

— Всего одно место?

— Только не говорите это таким тоном, Лайла. Может быть, там он услышит что-то важное. А если нет, он приедет сюда через час. И мы все вместе пойдем к шерифу. Вы ведь слышали, что я ответил ему.

— Хорошо, подождем. Еще час, как вы сказали.

Казалось, этот час никогда не кончится. Сэм был почти рад, когда магазин, как это обычно бывает субботними вечерами, заполнила толпа и у него появился предлог, чтобы уйти из комнаты и помочь справиться с потоком покупателей. Он больше не мог заставлять себя вести светскую беседу, не мог притворяться спокойным и веселым. Перед ней и перед самим собой.

Потому что теперь он сам начал испытывать это чувство.

Что-то случилось.

Что-то случилось с Мэри.

Что-то…

— Сэм!

Выбив чек, он оторвался от кассового аппарата; это был голос Лайлы. Она вышла из комнаты и стояла перед ним, указывая на свои наручные часики.

— Сэм, час прошел!

— Я знаю. Дадим ему еще пару минут, хорошо? Все равно я должен сначала закрыть магазин.

— Ладно. Еще несколько минут, но не больше. Ну пожалуйста, Сэм! Если бы вы знали, что я сейчас чувствую…

— Знаю. Уж поверьте. — Он сжал ее руку, выдавив из себя улыбку. — Не волнуйтесь, он появится с минуты на минуту.

Но Арбогаст не появился.

Сэм вместе с Саммерфилдом проводили последнего покупателя в пять тридцать. Сэм проверил книгу учета. Боб накрыл товары от пыли.

Арбогаста все еще не было.

Саммерфилд выключил свет, собираясь уходить. Сэм вытащил ключ.

Арбогаста не было.

— Ну все, — сказала Лайла. — Идемте. Если вы не пойдете прямо сейчас, я са…

— Слышите? — произнес Сэм. — Это телефон. — А через несколько секунд: «Алло?»

— Это Арбогаст.

— Ну где же вы? Обещали…

— Не важно, что я обещал. — Голос сыщика звучал приглушенно, он явно спешил. — Я в том мотеле, у меня всего минута. Хотел объяснить, почему не приехал. Слушайте, я напал на след. Ваша подружка была здесь, это точно. Ночью, в прошлую субботу.

— Мэри? Вы уверены?

— Да, абсолютно. Я просмотрел журнал регистрации, сравнил почерк. Конечно, она подписалась чужим именем, Джейн Уилсон, и дала вымышленный адрес. Мне потребуется судебное решение, чтобы снять копию, если нужны будут доказательства.

— Что еще вы там нашли?

— Совпадает описание машины, да и самой девушки. Владелец мотеля все мне выложил.

— Как вы ухитрились столько узнать?

— Предъявил свое удостоверение, наплел что-то насчет угнанной машины. Он так и задергался. Этот парень, похоже, с причудами. Норман Бейтс, так его зовут. Знаете его?

— Нет, боюсь, что нет.

— Говорит, что девушка подъехала к мотелю в субботу около шести. Заплатила вперед. Ночь была пасмурная, дождь; кроме нее, никто не заехал. Уверяет, что она уехала ранним утром, прежде чем он начал работу. Он живет вдвоем с матерью в доме за мотелем.

— Как думаете, он правду говорит?

— Пока не знаю.

— Что это значит?

— Ну, я на него немного надавил, когда допытывался насчет машины и так далее. И он проговорился, что пригласил девушку к себе в дом на ужин. Уверяет, что больше ничего не было и что мать может подтвердить его слова.

— Вы разговаривали с ней?

— Еще нет, но непременно сделаю это. Она в доме, в своей комнате. Парень начал заливать мне, будто она так больна, что никого не может видеть, но я, когда въезжал к ним, заметил старушку в окне спальни, и она окинула меня взглядом. Поэтому я сказал ему, что собираюсь немного поболтать с пожилой леди, нравится ему это или нет.

— Но у вас нет полномочий…

— Слушайте, вы хотите, чтобы я все выяснил насчет вашей подружки, или нет? А этот парень, кажется, и не слыхал ничего про ордер на обыск и прочие формальности. Он, пыхтя, помчался к дому сказать мамаше, чтобы она оделась. А я решил быстренько позвонить вам, пока его нет. Так что подождите немного, пока я здесь не закончу. Ага, вот он возвращается. Ладно, увидимся позже.

Щелчок, потом раздались гудки. Сэм повесил трубку. Повернулся к Лайле и изложил содержание разговора.

— Теперь вам лучше?

— Да. Вот если бы только знать…

— Узнаем, и очень скоро. Сейчас нам остается одно: терпеливо ждать.

В субботу вечером Норман брился. Он брился только раз в неделю, и всегда по субботам.

Норман не любил бриться — из-за зеркала. В зеркале все время извивались волнистые линии. Почему-то в каждом зеркале были эти странные линии, от которых болели глаза.

А может быть, все дело в том, что у него плохие глаза. Да, точно, он ведь помнил, как любил смотреть в зеркало, когда был маленьким. Любил стоять перед зеркалом без одежды. Однажды его поймала за этим Мама и ударила по виску щеткой для волос с серебряной ручкой. Ударила больно, очень больно. Мама сказала, что так делать нельзя, нельзя смотреть на себя, когда ты голый.

Он до сих пор не забыл, как было больно, как потом болела голова. С того дня голова начинала болеть каждый раз, когда он смотрелся в зеркало. В конце концов Мама повела его к доктору, и доктор сказал, что Норман нуждается в очках. Они действительно помогли, но все равно, глядя в зеркало, он начинал плохо видеть. Поэтому он обычно просто старался не делать этого без особой надобности. Но ведь Мама была права. Нельзя, противно смотреть на себя обнаженного и беззащитного, рассматривать складки рыхлого жира, короткие безволосые руки, нависший живот и под ним…

Когда так рассматриваешь себя, хочется стать кем-нибудь другим. Стройным, высоким и красивым, вроде дяди Джо Консидайна. «Посмотри-ка на нашего дядю Джо: вот это видный мужчина!» — постоянно твердила Мама.

Что ж, это была правда, и никуда тут не денешься. Однако Норман все равно ненавидел дядю Джо Консидайна, пускай тот и был видным мужчиной. Как ему хотелось, чтобы Мама не заставляла называть его «дядя Джо». Потому что никаким он дядей не был, просто другом, то и дело навещавшим Маму. Он надоумил ее построить мотель, когда Мама продала ферму с землей.

Странно. Мама всегда ругала мужчин и, конечно, «твоего-папу-который-сбежал-и-бросил-меня», а вот дядя Джо Консидайн просто сводил ее с ума. Он мог сделать с Мамой все что хотел. Хорошо бы уметь вот так и стать таким же видным мужчиной.

Нет, ничего хорошего! Потому что дядя Джо был мертв.

Осторожно водя бритвой по коже, Норман растерянно моргнул, и отражение в зеркале тоже моргнуло. Странно, что он забыл об этом. С тех пор прошло, наверное, уже лет двадцать. Конечно, время — понятие относительное. Так сказал Эйнштейн, но не он первый это заметил — это знали еще древние, а в нынешнее время многие мистики, вроде Алистера Кроули[16] и Успенского.[17] Норман читал их книжки, а некоторые даже были в его библиотеке. Мама не одобряла этого, утверждала, что они выступают против религии, но дело было в другом. Просто когда он читал эти книжки, он уже не был ее маленьким мальчиком. Он становился взрослым мужчиной, человеком, который познавал тайны пространства и времени и овладевал таинствами бытия и разных измерений.

Он словно был одновременно двумя разными людьми: ребенком и взрослым. Стоило подумать о Маме, и Норман снова становился маленьким мальчиком, говорил и думал как ребенок, реагировал на все по-детски. Но когда он оставался наедине с собой — точнее, наедине с книгой, — он превращался во взрослого мужчину с развитым интеллектом. Достаточно развитым, чтобы осознавать, что он, возможно, страдает легкой формой шизофрении, скорее всего пограничным психическим расстройством.

Разумеется, не самое нормальное положение. Быть Маминым маленьким мальчиком не так-то просто. С другой стороны, до тех пор пока он сознает существующую опасность, он может справляться с ней. А также с Мамой. Ей просто повезло, что он знает, когда нужно снова стать взрослым, и, что бы она ни говорила, он разбирается в психологии, да и в парапсихологии тоже.

Да, ей просто повезло; повезло, когда умер дядя Джо Консидайн, и снова повезло на прошлой неделе, когда появилась эта девушка. Если бы он не вел себя как взрослый мужчина, Маму ожидали бы сейчас серьезные неприятности.

Норман потрогал бритву. Острое лезвие, очень острое. Надо быть осторожным, чтобы не порезаться. Правильно, и еще надо не забыть спрятать ее, когда он закончит бриться, запереть в таком месте, где Мама ее не найдет. Опасно оставлять на виду у Мамы такие острые предметы. Вот почему готовил в основном он, Норман, и тарелки мыл тоже он. Мама до сих пор любила прибираться в доме — ее собственная комната всегда была идеально чистой, — но на кухне управлялся только Норман. Нет, прямо он ничего ей не сказал, просто взял на себя новую работу.

Мама тоже никогда не заговаривала об этом, и слава богу. С тех пор как приехала девушка, с прошлой субботы, минула целая неделя, и они ни разу даже не заикнулись о том, что произошло тогда. Такой разговор только растревожил и расстроил бы их обоих. Мама наверняка чувствовала это: кажется, она намеренно избегала Нормана, большую часть времени просто отдыхала у себя в комнате и почти не общалась с ним. Возможно, ее мучила совесть.

Так оно и должно быть. Убийство — ужасная вещь. Пусть даже ты не вполне нормален, это ты должен понимать. Мама, наверное, по-настоящему страдала.

Возможно, ей помогла бы исповедь, но Норман все же был рад, что она не заговаривала с ним. Потому что он тоже страдал. Но не от угрызений совести — от страха.

Всю неделю он ждал какого-то происшествия. Каждый раз, когда к мотелю подъезжала машина, по его телу пробегала нервная дрожь. Даже когда кто-то просто проезжал мимо дома по старому шоссе, Норману становилось не по себе.

Конечно, в прошлую субботу он тщательно уничтожил все следы там, на краю трясины. Он приехал на своей машине, нагрузил прицеп дровами; когда он закончил работу, в этом месте не оставалось ничего, что могло бы вызвать подозрения. Ее сережку он тоже отправил в трясину. Вторая так и не нашлась. Можно было чувствовать себя в относительной безопасности.

Но в среду ночью, когда возле мотеля остановилась полицейская патрульная машина, он едва не потерял сознание. Полицейский просто хотел позвонить от них. Позднее Норман сам признал, что выглядел потешно, но в тот момент ему было не до смеха.

Мама сидела возле окна в своей спальне; полицейский не заметил ее, и слава богу. За прошлую неделю она что-то часто подходила к окну. Может быть, тоже боялась. Норман пробовал говорить, что лучше ей не показываться людям, но не смог заставить себя объяснить почему. По той же причине он не мог растолковать Маме, почему ей нельзя спускаться в мотель и помогать ему. Норман просто следил, чтобы она этого не делала. Ее место в доме — нельзя пускать Маму к незнакомым людям, теперь уж никак нельзя. К тому же чем меньше о ней знают, тем лучше. Как только он мог рассказать этой девушке…

Норман закончил бриться и снова тщательно вымыл руки. Он обратил внимание на то, что испытывал возраставшее чувство брезгливости, особенно в течение прошлой недели. Ощущение вины. Как леди Макбет.[18] Шекспир хорошо разбирался в психологии. Интересно, разбирался ли он еще кое в чем, подумал Норман. Например, призрак отца Гамлета; может быть, и он был посвящен…

Теперь не время думать об этом. Надо спуститься к мотелю и открыть его.

В течение прошлой недели дел было не много. За ночь бывало занято три-четыре номера, не больше. Это хорошо — Норману не пришлось пускать посетителей в комнату номер шесть. Комната номер шесть, где тогда остановилась девушка.

Он надеялся, что ему больше никогда не придется ее сдавать. Норман навсегда покончил с постыдными занятиями: подглядыванием и тому подобными извращениями. Они и привели к трагедии. Если бы он тогда не начал подглядывать, если бы он не напился…

Однако нет смысла горевать над пролитым молоком; прошлого не переделаешь. Даже если пролилось не молоко, а…

Норман вытер руки, быстро отвернулся от зеркала. Нужно забыть о том, что случилось, не следует тревожить мертвецов. Сейчас все хорошо. Мама ведет себя как надо, он ведет себя как надо, они вместе, как и раньше. Целая неделя прошла без каких-либо неприятностей, и так будет и дальше. Особенно если он будет верен своему решению вести себя как взрослый, а не как ребенок, не как маменькин сынок. А в этом он не отступит ни на шаг, так он обещал себе раз и навсегда.

Норман затянул узел галстука и вышел из ванной. Мама была в своей комнате, снова сидела возле окна. Сказать ей что-либо или не стоит? Нет, лучше не надо. Может начаться спор, а он пока еще не готов к этому. Пусть сидит и смотрит, если ей так нравится. Бедная больная пожилая леди, прикованная к этому дому. Пусть видит мир хотя бы из окна.

Сейчас, конечно, он рассуждал как ребенок. Но Норман был готов на такой компромисс; главное, чтобы он продолжал вести себя как здравомыслящий мужчина и не забывал запирать все двери, когда покидал дом.

Всю прошлую неделю он запирал их, и это дало ему новое ощущение защищенности от любых неприятностей. Он отобрал у Мамы ключи от дома и мотеля. Покидая дом, он знал, что она никак не сможет выбраться из своей комнаты. Она могла ничего не бояться, сидя в доме, а он — работая в мотеле. Пока он соблюдает все предосторожности, повторения того, что случилось на прошлой неделе, не будет. Он ведь делает это для ее же блага. Лучше сидеть взаперти дома, чем в психбольнице.

Норман пошел вниз по дорожке, зашел за угол и добрался до своей конторы как раз в тот момент, когда подъехал грузовик, раз в неделю развозивший чистое белье. Он уже все приготовил. Принял свежую смену и отдал в стирку грязное белье. Теперь они брали не только полотенца, но и простыни с наволочками. Очень удобно. В нынешние времена содержать мотель стало проще простого.

Когда грузовик уехал, Норман принялся за уборку четвертого номера — какой-то коммивояжер из Иллинойса заехал рано утром. Оставил после себя беспорядок, как обычно. Окурки на краю раковины, журнал на полу возле унитаза. Одно из этих научно-фантастических изданий. Норман, хихикая, подобрал его. Научная фантастика! Если бы они только знали…

Но, конечно, никто не знал. И никогда никто не узнает, нельзя, чтобы это узнали. Надо соблюдать все предосторожности насчет Мамы, и не будет никакого риска. Он должен охранять ее от людей, а людей — от нее. Случившееся на прошлой неделе лишь подтвердило это. Теперь он всегда будет очень внимательным и осторожным. Чтобы никому не угрожала опасность.

Норман вернулся в контору и оставил там лишнее белье. Он уже все сменил во всех номерах. Все готово к приему посетителей, если таковые появятся.

Но до четырех часов никто не появился. Он сидел за столом и смотрел на дорогу, так что под конец весь извертелся от скуки. Чуть было не решился немножко выпить, но потом вспомнил, что после того дня твердо обещал себе — ни капли спиртного. Он не мог себе позволить выпить, даже совсем капельку. Всякий раз, когда что-то случалось, не обходилось без спиртного. Спиртное убило дядю Джо Консидайна. Спиртное было косвенной причиной гибели девушки. Поэтому с того самого дня он стал трезвенником. Но выпить сейчас совсем не помешало бы. Всего одну…

Норман все еще колебался, когда по дорожке прошуршали шины. Номерной знак Алабамы. Супружеская пара средних лет. Они вышли из машины, подошли к конторе. Мужчина был лысым, носил толстые очки в темной оправе. Женщина — очень полная, вся покрытая потом. Норман показал им номер первый, в противоположном конце здания; десять долларов за двоих. Женщина визгливым жеманным голосом пожаловалась на духоту, но, кажется, успокоилась, когда Норман включил вентилятор. Мужчина притащил чемоданы и расписался в журнале регистрации. Мистер и миссис Герман Притцлер, Бирмингем, Алабама. Это были обычные туристы, с ними не будет никаких проблем.

Норман снова сел, машинально листая страницы подобранного в номере научно-фантастического журнала. Вокруг был полумрак; теперь уже, наверное, около пяти. Он включил лампу.

На дорожке показалась еще одна машина; кроме водителя, в ней никого не было. Наверное, еще один коммивояжер. Зеленый «бьюик», техасский номерной знак.

Техасский номерной знак! Та девушка, Джейн Уилсон, тоже приехала из Техаса!

Норман резко поднялся и подошел к стойке. Он увидел, как человек выходит из машины, услышал, как шуршит гравий под его ногами, и звуки приближавшихся шагов эхом отдавались в его сердце.

Просто совпадение, сказал он себе. Каждый день к нам приезжают из Техаса. Алабама ведь еще дальше отсюда.

Мужчина вошел в мотель. Высокий, худой, на голове серый стетсон с широкими полями, закрывавшими верхнюю часть лица. Несмотря на густую щетину, видно, что лицо покрыто загаром.

— Добрый вечер, — произнес он, почти не растягивая слова на техасский манер.

— Добрый вечер. — Норман, наполовину скрытый стойкой, в замешательстве переступил с ноги на ногу.

— Вы хозяин?

— Да, я. Хотите снять комнату?

— Не совсем так. Мне надо выяснить кое-что.

— Буду рад помочь, если смогу. Что вы хотите знать?

— Я пытаюсь разыскать одну девушку.

Норман конвульсивно сжал пальцы. Он не чувствовал их, они онемели. Он весь онемел, с ног до головы. Биение сердца больше не отдавалось в ушах, — кажется, оно вообще перестало биться. Стало очень тихо. Если он закричит, все пропало.

— Ее зовут Крейн, — продолжал мужчина, — Мэри Крейн. Из Форт-Уэрта, Техас. Я хотел бы знать, не зарегистрировалась ли она у вас.

Норману больше не хотелось кричать. Ему хотелось смеяться. Он почувствовал, как снова забилось сердце. Отвечать было легко.

— Нет, — сказал он. — Никто с таким именем у нас не останавливался.

— Уверены в этом?

— Конечно. Нынче дела идут не очень-то бойко, мало народу. У меня хорошая память на постояльцев.

— Эта девушка могла появиться здесь примерно неделю назад. Скажем, в прошлую субботу, ночью, или в воскресенье.

— В прошлый уик-энд никто не останавливался. У нас тут была пасмурная погода.

— Вы уверены? Это девушка или, точнее, женщина примерно двадцати семи лет. Рост — метр семьдесят, вес — около шестидесяти, темные волосы, голубые глаза. У нее был «плимут», модель тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, голубой седан с помятым левым передним крылом. Номер машины…

Норман уже не слушал. Зачем он сказал, что в субботу никого не было? Этот человек описывал ту самую девушку, он все о ней знал. Ну и что? Как он докажет, что девушка была здесь, если Норман отрицает это? Теперь уж не остается ничего другого, как продолжать все отрицать.

— Нет, боюсь, что ничем не смогу вам помочь.

— Неужели это описание не подходит ни к одной из женщин, останавливавшихся в мотеле на прошлой неделе? Вполне возможно, что она зарегистрировалась под чужим именем. Может быть, если вы разрешите мне заглянуть в журнал регистрации…

Норман опустил руку на тяжелый том и покачал головой.

— Мне очень жаль, мистер, — произнес он. — Я не могу разрешить вам этого.

— Может быть, это заставит вас передумать.

Мужчина засунул руку во внутренний карман пальто, и Норман успел подумать: «Интересно, предложит он мне сейчас деньги?» Мужчина извлек бумажник, но не стал вытаскивать оттуда банкноты. Вместо этого он раскрыл его и положил на стойку так, чтобы Норман мог прочитать, что написано на карточке.

— Милтон Арбогаст, — произнес мужчина. — Занимаюсь проведением расследований для компании «Пэрити Мьючуал».

— Вы детектив?

Мужчина коротко кивнул.

— И сюда пришел по важному делу, мистер…

— Норман Бейтс.

— …Мистер Бейтс. Компании нужно, чтобы я узнал местонахождение этой девушки, и я буду признателен вам за содействие. Конечно, если вы не разрешите мне просмотреть ваш журнал, я должен буду обратиться к местным представителям власти. Да вы, наверное, сами знаете, как это делается.

Норман не знал, как это делается, но одно он знал твердо: нельзя допускать, чтобы местные представители власти совали сюда нос. Он мешкал, его рука все еще покоилась на журнале.

— А в чем дело? — спросил он. — Что сделала девушка?

— Угнала машину, — пояснил мистер Арбогаст.

— А, понятно. — Норман немного расслабился. Он уже решил, что там было что-то серьезное, что ее разыскивают как пропавшую без вести или за совершение настоящего преступления. В таком случае расследование проводилось бы по всей форме. Но угнанная машина, тем более такая старая развалина… — Ну хорошо, — произнес он. — Пожалуйста, смотрите на здоровье, я только хотел убедиться, что у вас все законно. — Он убрал руку.

— Еще бы, конечно законно. — Но мистер Арбогаст не спешил раскрывать журнал. Он вытащил из кармана какой-то конверт и положил его на стойку. Потом схватил журнал, повернул его к себе и начал листать страницы, водя пальцем по столбцу фамилий.

Норман следил за движением этого пальца; неожиданно палец остановился, уверенно ткнув в одну из записей.

— По-моему, вы говорили, что в прошлую субботу и воскресенье не было ни одного постояльца?

— Ну, я не помню, чтобы кто-нибудь появлялся. То есть если и были посетители, то один-два человека, не больше. Настоящей работы не было.

— Как насчет вот этой? Джейн Уилсон из Сан-Антонио? Она зарегистрировалась в субботу вечером.

— Ох, теперь припоминаю; да, верно. — Сердце снова, как барабан, застучало в груди; Норман осознал, что сделал ошибку, когда притворился, что не узнал ее по описанию, но было поздно. Как теперь объяснить все, чтобы не вызвать подозрений? Что скажет детектив?

Пока что он ничего не говорил. Он поднял конверт со стойки и положил его на раскрытую книгу, чтобы сравнить почерк. Вот зачем он вытащил конверт — там был образец ее почерка! Теперь он все узнает. Он уже знает!

Норман понял это, когда детектив поднял голову и пристально поглядел на него. Теперь, когда его лицо, затененное полями шляпы, было так близко, он мог разглядеть глаза. Холодные, безжалостные, знающие глаза.

— Да, это та самая девушка. Один и тот же почерк.

— В самом деле? Вы уверены?

— Уверен настолько, что собираюсь снять копию, даже если для этого потребуется судебное разрешение. Но я еще и не такое могу сделать, если вы не начнете говорить, и говорить правду. Почему вы солгали, будто никогда не видели девушки?

— Я не солгал. Просто забыл, и все.

— Вы говорили, что хорошо запоминаете постояльцев.

— Да, верно, почти всегда так и есть. Только…

— Докажите. — Мистер Арбогаст закурил сигарету. — К вашему сведению, кража машины — федеральное преступление. Вы ведь не хотите, чтобы вас привлекли за соучастие, а?

— Соучастие? Как я могу быть соучастником? Девушка приезжает сюда, снимает номер, проводит в нем ночь и снова уезжает. Какое же тут соучастие?

— Сокрытие информации. — Мистер Арбогаст глубоко затянулся. — Ну давайте, выкладывайте все начистоту. Вы видели девушку. Как она выглядела?

— Точно так, как вы ее описали, по-моему. Когда она появилась, шел сильный дождь. Я был занят и не очень-то ее разглядел. Дал ей расписаться в журнале, вручил ключи, вот и все.

— Она сказала что-нибудь? О чем вы говорили?

— Наверное, о погоде. Не помню.

— Она проявляла какую-либо нервозность, чувствовала себя не в своей тарелке? Что-нибудь в ее поведении вызывало подозрение?

— Нет. Абсолютно ничего. Просто еще одна туристка, так мне показалось.

— Что ж, хорошо. — Мистер Арбогаст сунул окурок в пепельницу. — Не произвела на вас абсолютно никакого впечатления, да? С одной стороны, с чего вам было подозревать ее в чем-то? А с другой — девушка особой симпатии тоже не вызвала. То есть никаких чувств вы к ней не испытывали.

— Ну конечно нет.

Мистер Арбогаст, словно он был старым другом, наклонился к Норману.

— Тогда почему вы пытались прикрыть ее, притворившись, что напрочь забыли про ее приезд?

— Я не пытался! Я просто забыл, честное слово. — Норман понимал, что попался в ловушку, но больше детектив ничего из него не вытянет. — Чего вы пытаетесь достичь своими инсинуациями? Хотите обвинить в том, что я помог ей украсть машину?

— Вас никто ни в чем не обвиняет, мистер Бейтс. Мне просто-напросто нужна вся информация об этом деле, больше ничего. Так вы говорите, она приехала одна?

— Приехала одна, сняла комнату, уехала на следующее утро. Сейчас уже, наверное, за тысячу миль отсюда…

— Наверное. — Мистер Арбогаст улыбнулся. — Но давайте-ка не будем спешить, вы не против? Может быть, все-таки вспомните что-нибудь. Она уехала одна, говорите? Когда примерно это было?

— Я не знаю. В воскресенье утром я спал у себя дома.

— Тогда, значит, вы не можете точно знать, что она была одна, когда уезжала?

— Я не смогу доказать, если вы это имеете в виду.

— А тем вечером? Были у нее какие-нибудь посетители?

— Нет.

— Точно?

— Абсолютно точно!

— С кем-нибудь она могла встречаться той ночью?

— Она была единственным постояльцем.

— Вы работали здесь один?

— Точно.

— Она не выходила из номера?

— Нет.

— Всю ночь? Даже не звонила по телефону?

— Конечно нет.

— Значит, кроме вас, никто не знал, что она здесь?

— Я уже сказал вам.

— А пожилая леди — она ее видела?

— Какая леди?

— Там, в доме позади мотеля.

Норман почувствовал, как сильно бьется его сердце; сейчас оно вырвется из груди. Он начал было: «Никакой пожилой леди…» — но мистер Арбогаст еще не закончил.

— Когда я подъезжал сюда, то заметил, как она смотрит из окна. Кто это?

— Моя мать. — Никуда не денешься, он должен признаться. Он сейчас все объяснит. — У нее слабое здоровье, и она не может спускаться сюда из дома.

— Значит, она не видела девушку?

— Нет. Она больна. Она оставалась у себя, когда мы ужи… — Непонятно, как это случилось; просто вырвалось — и все. Мистер Арбогаст слишком быстро задавал свои вопросы, он делал это нарочно, чтобы запутать его, а когда упомянул Маму, то застал Нормана врасплох. Норман мог думать лишь о том, чтобы защитить ее, а теперь…

Мистер Арбогаст больше не выглядел дружелюбным.

— Вы ужинали вместе с Мэри Крейн в своем доме?

— Просто кофе и бутерброды. Я… мне казалось, я уже сказал вам. Ничего такого не было. Понимаете, она спросила, где можно перекусить, и я сказал — в Фейрвейле, но это почти двадцать миль пути, и был такой ливень, что я пригласил ее зайти в дом. Больше ничего не было.

— О чем вы говорили?

— Да ни о чем особенном. Я же сказал вам, моя Мама больна и я не хотел ее беспокоить. Она всю неделю была больна. Наверное, из-за этого и я был сам не свой и начал все забывать. Например, забыл про эту девушку и про ужин. Просто вылетело из головы.

— Может быть, что-нибудь еще вылетело? Ну, скажем, вы с той девушкой потом вернулись сюда и немного развлеклись…

— Нет! Ничего подобного! Как вы смеете говорить такое, по какому праву? Да я… я больше не буду с вами разговаривать. Я уже рассказал все, что вам надо. А теперь уходите отсюда!

— Хорошо. — Мистер Арбогаст надвинул на лоб стетсон. — Я уйду. Но сначала хотелось бы переговорить с вашей матерью. Может, она заметила что-нибудь, что вы забыли.

— Говорю вам, она даже не видела этой девушки! — Норман вышел из конторы. — И потом, вам нельзя с ней говорить. Она очень больна. — В уши словно бил барабан, приходилось кричать, чтобы одолеть этот шум. — Я вам запрещаю заходить к ней!

— Тогда я вернусь с ордером на обыск.

Теперь Норман видел, что Арбогаст блефовал.

— Что за бред! Никто вам его не выдаст. Кто поверит, что я решил украсть старую машину?

Мистер Арбогаст зажег новую сигарету и бросил спичку в пепельницу.

— Боюсь, вы не все понимаете, — почти ласково произнес он. — По правде говоря, машина здесь ни при чем. Хотите знать, что произошло на самом деле? Эта девушка, Мэри Крейн, украла сорок тысяч долларов наличными у фирмы по продаже недвижимости в Форт-Уэрте.

— Сорок тысяч?

— Именно. Исчезла из города с деньгами. Сами видите, дело серьезное. Поэтому каждая деталь может быть важной, и я должен поговорить с вашей матерью, с вашего разрешения или без него.

— Но я же сказал вам: она ничего не знает. И она чувствует себя плохо, очень плохо.

— Обещаю вам не делать ничего, что могло бы ее расстроить. — Мистер Арбогаст сделал паузу. — Конечно, если вы хотите, чтобы я вернулся сюда в сопровождении шерифа, с ордером…

— Нет. — Норман торопливо помотал головой. — Вы не должны так поступать. — Он лихорадочно пытался придумать какой-нибудь выход, но становилось ясно, что теперь выхода уже нет.

Сорок тысяч долларов. Неудивительно, что он так подробно все выспрашивал. Конечно, ему дадут ордер на обыск, бессмысленно устраивать сцену. Да еще эта парочка из Алабамы. Словом, деваться некуда.

— Хорошо, — произнес Норман. — Можете поговорить с ней. Но разрешите мне сначала сказать Маме, что вы придете. Нельзя врываться к больной без предупреждения, волновать ее. — Он направился к двери. — Вы подождете здесь, на случай, если кто-нибудь приедет, хорошо?

— О'кей, — кивнул Арбогаст, и Норман заторопился к дому.

Дорожка, которая вела к их дому на холме, была не слишком крутой, но ему казалось, что он никогда не доберется до двери. Сердце стучало, в ушах стоял звон, словно вернулась та ночь, и теперь он понимал, что сейчас все стало в точности как в ту ночь, словно она тянулась вечно. Ничто не изменилось. Что бы он ни делал, от этого никуда не уйти. Можно быть хорошим мальчиком, можно быть взрослым: и то и другое одинаково бесполезно. Ничто не поможет, потому что он — это он, от себя никуда не уйдешь, и ему не справиться с этим. Он не в силах спасти себя и не в силах спасти Маму. Если кто-нибудь и может что-то сделать, то только Мама.

Он открыл входную дверь, поднялся по лестнице и зашел к ней; он хотел все рассказать ей спокойно, но, когда увидел ее, мирно сидящую у окна, не смог сдержаться. Он начал дрожать, из горла вырвался всхлип, еще один, ужасные всхлипывающие звуки, и он прижался головой к Маминой юбке и все рассказал.

— Хорошо, — произнесла Мама. Она почему-то ничуть не удивилась. — Мы позаботимся об этом. Предоставь все мне.

— Мама… если ты быстро поговоришь с ним, не больше минуты, скажешь, что не знаешь ничего, он уйдет.

— Но ведь он вернется. Сорок тысяч долларов — уйма денег. Почему ты ничего мне не сказал об этом?

— Я не знал. Честное слово, ничего не знал!

— Я тебе верю. Только ведь он не поверит — ни тебе, ни мне. Он, должно быть, думает, что мы сговорились с ней. Или как-нибудь избавились от девушки, чтобы заполучить деньги. Разве ты сам не понимаешь?

— Мама… — Он закрыл глаза, не в силах смотреть на нее. — Что ты хочешь сделать?

— Я хочу одеться. Нам надо подготовиться к приходу гостя, так ведь? Я соберу свои вещи и буду в ванной. Возвращайся и скажи этому мистеру Арбогасту, пусть поднимается сюда.

— Нет, я не могу. Я не приведу его сюда, если ты собираешься…

И он действительно не мог, не мог теперь даже шевельнуться. Он хотел бы отключиться, но ведь и это не поможет, не изменит того, что должно произойти.

Еще несколько минут, и мистер Арбогаст устанет ждать. Он сам поднимется к дому, потом постучит в дверь, потом распахнет ее и войдет. И как только он ступит внутрь…

— Мама, ну пожалуйста, послушай, что я скажу!

Но она не слышала, она была в ванной, одевалась, наводила красоту, готовилась к приходу гостя. Готовилась.

И вот она выплыла наружу, в нарядном платье с оборками, со свежим слоем пудры и румян на лице, красивая, как картинка. Улыбаясь, Мама зашагала вниз по лестнице.

Она успела пройти половину пути, когда раздался стук.

Это случилось: мистер Арбогаст уже здесь. Норман хотел крикнуть ему, предупредить, но что-то словно застряло у него в горле. Он мог только слушать. Бодрый голос Мамы: «Сейчас иду! Сейчас иду! Секундочку!»

Все действительно произошло за несколько секунд.

Мама открыла дверь, и мистер Арбогаст зашел внутрь. Взглянул на нее и открыл рот, готовясь что-то произнести. В эту секунду он поднял голову — вот чего ждала Мама. Она взмахнула рукой, и что-то яркое, блестящее, сверкая, мелькнуло в воздухе: раз-два, раз-два…

Глазам было больно, Норман не хотел смотреть. Зачем — он и так уже знал, что случилось.

Мама нашла его бритву…

Норман улыбнулся пожилому мужчине и произнес:

— Вот ваш ключ. Десять долларов за номер на двоих, пожалуйста.

Его супруга щелкнула замком сумочки.

— Деньги у меня, Гомер. — Она положила банкноту на стойку, кивнув Норману. Потом ее глаза, сощурясь, стали разглядывать его. — Что с вами, вам нехорошо?

— Я… просто немного устал, наверное. Ничего, пройдет. Я уже закрываюсь.

— Так рано? Я думала, мотели работают круглосуточно. Особенно по субботам.

— У нас сейчас не много посетителей. Кроме того, уже почти десять.

Почти десять. Без малого четыре часа. О господи!

— Понятно. Что ж, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Они ушли, теперь можно отойти от стойки, можно выключить вывеску и запереть контору. Но сначала он выпьет, хорошенько выпьет, потому что нуждается в этом. И не важно, будет он пьяным или нет, сейчас все не важно, все позади. Позади, а может быть, все только начинается.

Норман уже порядочно выпил. В первый раз он выпил, когда вернулся в мотель, около шести, а потом уже добавлял через каждый час. Если бы не спиртное, он просто не выдержал бы, не смог бы стоять здесь, зная, что спрятано под ковром в холле дома. Да, он оставил там все как было, не пытаясь ничего трогать, просто поднял ковер и накрыл это. Натекло довольно много крови, но она не просочится сквозь ткань. Тогда он больше ничего не мог сделать. Потому что был день.

Теперь, конечно, придется вернуться туда. Он строго-настрого запретил Маме что-либо трогать и знал, что она подчинится. Странно, что она вернулась в свое прежнее состояние апатии, сразу после случившегося. Тогда казалось, что Маму ничто не остановит, — состояние аффекта, так это, кажется, называется, — но, как только все было кончено, она просто завяла, и дальше пришлось ему взяться за дело. Он велел ей вернуться в свою комнату и больше не показываться возле окна, лечь и лежать, пока он не вернется. И еще он запер дверь.

Но теперь придется ее отпереть.

Норман закрыл контору и вышел из мотеля. Неподалеку стоял «бьюик», «бьюик» мистера Арбогаста, припаркованный там, где он его оставил.

Вот было бы замечательно просто сесть за руль и уехать! Умчаться подальше отсюда, оставить все позади и больше никогда не возвращаться, никогда! Подальше от мотеля и от Мамы, подальше от того, что лежит под ковром в холле!

На мгновение это желание, словно волна, захлестнуло его, но лишь на мгновение. Потом все улеглось, и Норман пожал плечами. Ничего не выйдет, уж это он знал точно. Никогда ему не умчаться так далеко, чтобы быть в безопасности. И потом, его ждет это, завернутое в ковер. Ждет его…

Поэтому он сначала внимательно оглядел шоссе, потом посмотрел, задернуты ли шторы на окнах номера первого и номера третьего, наконец залез в машину мистера Арбогаста и вынул ключи, которые нашел в кармане детектива. Очень медленно он подъехал к дому.

Весь свет был потушен. Мама спала в своей комнате, а может, только притворялась, что спит, — сейчас это его не волновало. Главное — пусть не путается под ногами, пока Норман делает свое дело. Он не хотел, чтобы Мама была поблизости: он опять почувствовал бы себя маленьким мальчиком. Ему предстояла мужская работа. Работа для взрослого мужчины.

Кто, кроме мужчины, смог бы связать края ковра и поднять его вместе с тем, что было внутри? Он пронес тяжелую ношу по ступенькам, а потом положил на заднее сиденье машины. Он был прав — сквозь плотную ткань не просочилось ни капли. Эти старые ковры с грубым ворсом не пропускают влагу.

Миновав лес и добравшись до болота, Норман проехал по самому краю, пока не нашел открытое место. Нельзя даже пробовать утопить эту машину там же, где первую. Но тут место новое, кажется, подойдет. Он использовал тот же метод. На самом-то деле все было очень просто. Умение приходит с опытом.

Только смеяться тут было нечему; тем более когда он сидел на пеньке у трясины и ждал, пока болото не поглотит машину. На этот раз было еще хуже. Казалось бы, «бьюик» тяжелее и затонуть должен быстрее. Но пока он ждал, прошел миллион лет, не меньше. Наконец — плоп! И все.

Ну вот. Он исчез навсегда. Как эта девушка со своими сорока тысячами. Где же они были спрятаны? Конечно, не в сумочке и не в чемодане. Может быть, в сумке, где она держала смену белья, или в самой машине? Надо было все осмотреть — вот что ему следовало сделать. Только ведь он тогда был не способен на это, даже если бы знал про деньги. А если бы он их нашел, кто знает, что бы случилось? Скорее всего, он бы выдал себя, когда появился детектив. Всегда чем-то выдаешь себя, если гнетет чувство вины. Слава богу — по крайней мере за это он должен быть благодарен, — не он совершил убийство. Да, он знал, что считается соучастником; с другой стороны, он должен был защитить Маму. Конечно, этим он защищал и себя тоже, но все, что он делал, он делал в первую очередь ради нее.

Норман медленно брел по полю. Завтра он должен будет приехать туда на своей машине с прицепом, снова проделать то же самое. Но это чепуха по сравнению с тем, что предстоит в доме.

Как и всегда, его цель — следить за Мамой.

Он все тщательно продумал, но надо смотреть правде в глаза.

Кто-нибудь обязательно придет и начнет выяснять насчет детектива.

Это было бы вполне логично. Компания — «что-то там Мьючуал», — на которую он работал, не примирится с его исчезновением до тех пор, пока не будет завершено расследование. Очевидно, он держал с ними связь, может быть, на протяжении всей недели регулярно созванивался, или как-нибудь еще. И конечно, в результатах заинтересована фирма по продаже недвижимости. Как тут не быть заинтересованными, если речь идет о сорока тысячах долларов.

Поэтому рано или поздно придется ответить на разные вопросы. Может быть, через несколько дней, может, через неделю, как в случае с этой девушкой. Но теперь он был к этому готов. И кто бы там ни появился, его рассказ будет четким и ясным. Он выучит свою историю наизусть, будет репетировать, чтобы потом ничего не сорвалось с языка, как сегодня. Никому не удастся разволновать или запутать его, если он будет заранее знать, что его ожидает. Уже сейчас он прикидывает, что надо сказать, когда настанет урочный час.

Да, девушка останавливалась в мотеле. В этом надо признаться сразу, но он, конечно, ничего не подозревал, пока неделей позже не появился мистер Арбогаст. Девушка провела в своем номере ночь и наутро уехала. И ни слова о каких-нибудь разговорах, тем более о том, что они вместе ужинали.

Вот что он скажет: «Все это я сообщил мистеру Арбогасту, но, кажется, его внимание привлекло лишь то, что девушка спрашивала, далеко ли отсюда до Чикаго и сможет ли она добраться туда за один день?»

Это-то и заинтересовало мистера Арбогаста. Он сердечно поблагодарил Нормана, забрался в свою машину и уехал. Все. Нет, Норман не имеет представления, куда он направился. Мистер Арбогаст ничего ему не сказал. Просто уехал, и все. Когда это было? В субботу, примерно после обеда.

Вот так лучше всего, просто краткое изложение фактов. Никаких деталей, ничего такого, что могло бы вызвать подозрения. Преступница, скрывавшаяся от правосудия, ненадолго остановилась здесь и отправилась своей дорогой. Неделю спустя, идя по ее следу, прибыл детектив, получил ответы на все вопросы и тоже уехал. Извините, мистер, больше ничем помочь не могу.

Норман осознал, что сможет изложить все вот так, спокойно и четко, потому что на этот раз не надо будет беспокоиться за Маму.

Она больше не будет выглядывать из окна. Ее вообще не будет в доме. Пусть приходят со своими ордерами на обыск — Маму им не найти.

Так он выполнит свой долг лучше всего. Это нужно не только для его собственной безопасности — в первую очередь он хочет защитить ее. Он все продумал и твердо решил поступить так, и он добьется, чтобы его решение было выполнено. Нет смысла даже откладывать на завтра.

Странно, теперь, когда в принципе все было позади, Норман продолжал чувствовать уверенность в собственных силах. Совсем не так, как было в прошлый раз, когда он полностью сломался, когда главным было знать, что Мама здесь, рядом. Теперь главное — знать, что ее здесь нет. И сейчас, в первый раз в жизни, у него хватит духу объявить ей свое решение.

Он твердым шагом поднялся наверх и в темноте дошел до ее комнаты. Зажег свет. Она, конечно, была в постели, но не спала: не сомкнула глаз все это время, просто играла в свои игры.

— Норман, господи, где ты пропадал до сих пор? Я так волновалась…

— Ты знаешь, где я был, Мама. Не притворяйся.

— Все в порядке?

— Конечно. — Он набрал побольше воздуха в легкие. — Мама, я хочу попросить тебя неделю-другую поспать в другом месте.

— Что такое?

— Я сказал, что вынужден просить тебя не спать в этой комнате пару недель.

— Ты в своем уме? Это моя комната.

— Я знаю. И не прошу тебя уйти отсюда навсегда. Лишь ненадолго.

— Но я не понимаю для чего…

— Пожалуйста, Мама, выслушай внимательно и попробуй понять. Сегодня к нам сюда приходил человек.

— Может быть, не стоит говорить об этом?

— Стоит. Потому что рано или поздно кто-нибудь появится и начнет выяснять насчет него. А я скажу, что он приехал, сразу же убрался отсюда, и все.

— Ну конечно, ты это скажешь, сыночек. И мы сможем наконец забыть обо всем.

— Возможно. Надеюсь, так оно и будет. Но я не могу рисковать. Может быть, они захотят обыскать дом.

— Пусть. Его ведь здесь не будет.

— И тебя тоже не будет. — Он нервно втянул в себя воздух и быстро заговорил: — Я серьезно, Мама. Ради твоей же безопасности. Я не могу позволить кому-нибудь увидеть тебя, как увидел сегодня этот детектив. Не хочу, чтобы кто-нибудь начал задавать тебе разные вопросы, — и ты знаешь не хуже меня почему. Этого нельзя допустить. Значит, для нашей общей безопасности надо сделать так, чтобы тебя просто не было здесь.

— Что же ты собираешься сделать — спрятать меня в трясине?

— Мама…

Она начала смеяться. Это больше походило на кудахтанье, и он знал, что теперь, раз она начала, уже не остановится. Единственный способ заставить ее прекратить — попробовать перекричать. Еще неделю назад Норман ни за что бы не осмелился. Но то время прошло, сегодня он был другим — и все вокруг изменилось. Все изменилось, и он мог смотреть правде в глаза. Мама была не просто нездорова. Она была психопаткой, опасной психопаткой. Он должен держать ее в узде, и он сделает это.

— Заткнись, — громко произнес он, и кудахтанье смолкло. — Прости меня, — мягко продолжил Норман. — Но ты должна меня выслушать. Я все продумал. Я отведу тебя в подвал, в кладовую для фруктов.

— Кладовую? Но не могу же я…

— Можешь. И сделаешь это. У тебя нет выбора. Я позабочусь о тебе, там есть свет, я принесу раскладушку и…

— Не будет этого!

— Я не прошу тебя, Мама. Я объясняю, как ты должна поступить. Ты останешься там до тех пор, пока я не сочту, что опасность миновала и ты можешь снова жить здесь. И я повешу наше старое индейское покрывало на стену, так что оно закроет дверь. Никто ничего не заметит, даже если они не поленятся спуститься в подвал. Только так мы оба можем быть уверены, что с тобой ничего не случится.

— Норман, я отказываюсь даже говорить об этом! Я не покину эту комнату!

— Тогда придется отнести тебя на руках.

— Норман, ты не посмеешь…

Но он посмел. В конце концов именно это он и сделал. Поднял Маму прямо с кровати и понес ее; она была легкой как перышко по сравнению с мистером Арбогастом, и пахло от нее духами, а не застарелой сигаретной вонью, как от него. Она была слишком ошеломлена его поведением, чтобы сопротивляться, только немного повсхлипывала, и все. Норман сам был изумлен тем, насколько легко это оказалось, стоило только ему решиться. Господи, Мама просто больная пожилая женщина, хрупкое, невесомое создание! И нечего ее бояться. Сейчас Мама боялась его. Да, в самом деле. Потому что ни разу за все это время не назвала мальчиком.

— Сейчас приспособлю раскладушку, — сказал он ей. — И ночной горшок тоже надо…

— Норман, неужели нельзя не говорить с матерью на такие темы? — На мгновение ее глаза вспыхнули прежним блеском, потом она увяла.

Он суетился вокруг нее, бегал за бельем, поправлял шторы на маленьком окошке, чтобы обеспечить приток воздуха. Она снова принялась всхлипывать или, скорее, бормотать вполголоса:

— Точь-в-точь тюремная камера, вот что это такое, ты хочешь посадить меня в тюрьму. Ты больше не любишь меня, Норман, иначе бы ты так со мной не обращался.

— Если бы я не любил тебя, то знаешь, где ты была бы сейчас? — Он не хотел говорить это ей, но иначе не мог. — В госпитале штата для душевнобольных преступников. Вот где ты была бы.

Он выключил свет, гадая, услышала ли она эти слова и дошел ли до нее смысл сказанного.

Очевидно, она все поняла, потому что, когда он уже закрывал за собой дверь, раздался ее голос. Он был обманчиво мягким в наступившей темноте, но почему-то слова резанули Нормана, резанули глубже, чем бритва по горлу мистера Арбогаста.

— Да, Норман, полагаю, ты прав. Наверное, там я и была бы. Но я была бы там не одна.

Норман захлопнул дверь, запер ее и отвернулся. Он не был уверен, но, кажется, торопясь вверх по ступенькам, все еще слышал, как Мама тихонько хихикает в темноте подвала.

Сэм и Лайла сидели в задней комнатке магазина и ждали, когда появится Арбогаст. Но с улицы долетал лишь обычный шум субботнего вечера.

— В городке вроде этого сразу можно определить, что сегодня вечер субботы, — заметил Сэм, — по звукам, доносящимся с улицы. Взять, к примеру, шум машин. Сегодня их больше, и двигаются они быстрее, чем обычно. Потому что в субботний вечер за руль садятся подростки. А все это дребезжание, скрип тормозов? Останавливаются десятки машин. Фермеры со всей округи, с семьями, приезжают на своих древних развалюхах в город повеселиться. Рабочие наперегонки спешат занять место в ближайшем баре. Слышите, как шагают люди? И это звучит сегодня как-то особенно, по-субботнему. А топот бегущих ног? Дети резвятся на улице. В субботу вечером можно играть допоздна. Не надо думать о домашних заданиях. — Он пожал плечами. — Конечно, в Форт-Уэрте гораздо больше шума в любой вечер недели.

— Да, наверное, — сказала Лайла. — Сэм, где же он? Сейчас уже почти девять.

— Вы, должно быть, проголодались.

— Да нет, при чем тут это. Почему его все нет и нет?

— Может быть, задержался, может, нашел что-нибудь важное.

— Мог бы по крайней мере позвонить. Ведь знает же, как мы здесь волнуемся.

— Ну подождите еще немного…

— Я устала ждать! — Лайла встала, оттолкнув стул. Она принялась ходить взад и вперед по узкому пространству маленькой комнатки. — Мне с самого начала не надо было соглашаться. Надо было сразу пойти в полицию. Целую неделю только и слышно — подожди, подожди, подожди! Сначала этот мистер Лоури, потом Арбогаст, а теперь еще вы. Потому что вы все думаете о деньгах, а не о моей сестре. Никого не волнует судьба Мэри, никого, кроме меня!

— Неправда, вы же знаете мои чувства к ней.

— Тогда как вы можете это терпеть? Сделайте что-нибудь! Что же вы за мужчина, если в такое время сидите и разводите какую-то доморощенную философию?

Она схватила сумочку и бросилась из комнаты, едва не задев его.

— Куда вы? — спросил Сэм.

— К вашему шерифу.

— Да ведь проще будет позвонить ему. Нам надо быть на месте, когда приедет Арбогаст.

— Если он вообще приедет. Если он что-то нашел, то может и вовсе здесь больше не появиться. Ему-то зачем это надо? — В голосе Лайлы проскальзывали истерические нотки.

Сэм взял ее под руку.

— Сядьте, — сказал он. — Я сейчас позвоню шерифу.

Она не сдвинулась с места, когда он вышел из комнаты в магазин. Сэм подошел к задним полкам, туда, где стоял кассовый аппарат, и поднял трубку телефона.

— Девушка, пожалуйста, один-шесть-два. Алло, это офис шерифа? Говорит Сэм Лумис, из магазина скобяных изделий. Я хотел бы поговорить с шерифом Чемберсом… Где-где? Нет, ничего не слышал насчет этого. Где вы говорите — Фултон?[19] Как думаете, когда он вернется? Понятно. Да нет, ничего у нас не случилось. Просто хотел переговорить с ним. Слушайте, если он вдруг вернется до полуночи, попросите его позвонить мне сюда, в магазин. Я буду тут всю ночь. Да. Спасибо вам большое. — Сэм повесил трубку и вернулся к себе.

— Что он сказал?

— Его не было на месте. — Сэм пересказал свой разговор, наблюдая за тем, как постепенно меняется выражение лица Лайлы. — Кажется, кто-то ограбил банк в Фултоне сегодня вечером. Чемберс и вся команда дорожной патрульной службы штата блокируют дороги. Вот из-за чего такая суматоха. Я говорил со стариком Питерсоном, он один остался в офисе. Еще есть пара полицейских, обходящих город, но от них нам никакого толка.

— Что же делать?

— Как что, ждать, конечно. Может случиться, мы не сможем поговорить с шерифом до завтрашнего утра.

— Вы хоть немного беспокоитесь о том, что за это время…

— Конечно беспокоюсь. — Он нарочито резко оборвал ее. — Вам станет легче, если я позвоню в мотель и выясню, что там задержало Арбогаста?

Она кивнула.

Он возвратился в магазин. На этот раз она вышла вслед за ним и терпеливо ждала, пока он выяснял номер у телефонистки. В конце концов она нашла имя — Норман Бейтс — и нужный номер. Сэм застыл в ожидании, когда его соединят с мотелем.

— Странно, — сказал он, вешая трубку. — Никто не подходит.

— Тогда я поеду туда.

— Нет. — Сэм опустил ей руку на плечо. — Я поеду. Подождите здесь, на случай, если Арбогаст все-таки вернется.

— Сэм, как вы думаете, что случилось?

— Скажу, когда вернусь. Теперь расслабьтесь, не паникуйте. Минут через сорок, не больше, я вернусь.

Он сдержал слово — выжал из машины все, что можно. Ровно через сорок две минуты он отпер входную дверь: Лайла ждала его.

— Ну?

— Очень странно. Там все закрыто. В конторе свет не горит. И в доме за мотелем ни огонька. Я подошел к нему и барабанил в дверь не меньше пяти минут — ничего. Гараж рядом со зданием открыт, внутри пусто. Похоже, этот Бейтс решил провести где-нибудь нынешний вечер.

— А мистер Арбогаст?

— Машины его там нет. Только две припаркованы, я проверил по номерам — Алабама и Иллинойс.

— Но куда же он мог…

— Мне кажется, — произнес Сэм, — Арбогаст и вправду что-то выяснил. Возможно, что-то важное. Может, они с Бейтсом уехали вдвоем. Вот почему он с нами не связался.

— Сэм, я больше не выдержу! Я должна знать точно!

— Кроме того, вы должны поесть. — Он извлек увесистый бумажный пакет. — На обратном пути я остановился у придорожного кафе — здесь немного гамбургеров и кофе. Давайте-ка отнесем все в заднюю комнату.

Когда они кончили ужинать, было уже больше одиннадцати.

— Слушайте, — сказал Сэм, — вы не хотите отправиться в гостиницу и поспать немного? Если кто-нибудь позвонит или появится, я дам знать. Какой смысл нам обоим сидеть вот так круглые сутки?

— Но я…

— Да бросьте. Что толку переживать зря? Вполне может быть, что я все угадал верно. Арбогаст нашел Мэри, так что утром можно ждать новостей. Хороших новостей.

Но наутро хороших новостей не появилось.

В девять часов Лайла уже стучала в дверь магазина.

— Ничего нового? — спросила она. А когда Сэм покачал головой, нахмурилась. — Я кое-что узнала. Арбогаст вчера утром выписался из гостиницы — еще до того, как начал свои поиски.

Сэм не произнес ни слова. Он взял шляпу и молча вышел вместе с Лайлой из магазина.

В воскресное утро на улицах Фейрвейла было пустынно. В конце парка на Мэйн-стрит, окаймленное газоном, стояло здание суда. Рядом с одной из стен возвышалась статуя Ветерана гражданской войны — такие тысячами изготавливались в восьмидесятые годы прошлого века, чтобы потом красоваться рядом с официальными зданиями по всей провинции. Кроме того, вокруг дома в хронологическом порядке были расставлены: с одной стороны мортира эпохи испано-американской войны,[20] с другой — пушка времен Первой мировой войны, с третьей — гранитный обелиск с именами четырнадцати уроженцев Фейрвейла, павших во время Второй мировой. Вдоль дорожек парка — уютные скамейки, но в этот час все они были свободны.

Само здание суда было закрыто, но офис шерифа располагался во флигеле — хотя его воздвигли в 1946 году, жители Фейрвейла до сих пор называли его «новым». Дверь была открыта. Они вошли, поднялись по ступенькам, прошли через холл к двери офиса.

Старик Питерсон в гордом одиночестве нес за столом службу, выполняя роль секретарши.

— Привет, Сэм!

— Доброе утро, мистер Питерсон. Шерифа поблизости нет?

— Не-а. Слыхал об этих грабителях-то? Прорвались-таки сквозь дорожные посты возле Парнаса! Теперь уж за них взялось ФБР. Разослало объявления о…

— А где он?

— Ну, слушай, он ведь здорово поздно пришел домой вчера — точнее будет сказать, сегодня утром.

— Вы ему передали, что я просил?

Старик немного смутился.

— Да я… вроде как забыл. Тут такое было вчера! — Он провел ладонью по губам. — Но я, уж конечно, собирался передать ему все сегодня, сразу как появится.

— А когда это будет?

— Да прямо после ланча, наверное. Воскресным утром он всегда посещает церковь.

— Какую?

— Первую баптистскую.

— Спасибо.

— Погоди, ты ведь не можешь вытащить его посреди…

Сэм повернулся, оставив его слова без ответа. За ним по паркету холла застучали каблучки Лайлы.

— Да что это за город такой! — прошептала она. — Ограбили банк, а шериф — в церкви. Что он там делает — возносит молитву, чтобы кто-нибудь за него поймал этих бандитов?

Сэм не ответил. Когда они вышли из здания, она снова повернулась к нему:

— Куда мы теперь направляемся?

— В Первую баптистскую церковь, конечно.

К счастью, им не пришлось отвлекать шерифа Чемберса от его религиозных обязанностей. Как только они завернули за угол, стало ясно, что служба подошла к концу: из увенчанного шпилем здания уже выходили люди.

— Вот он, — пробормотал Сэм. — Идем.

Он подвел ее к мужчине и женщине, стоявшим у самого края тротуара. Женщина — коротконогая, седовласая, с абсолютно невыразительным лицом, в набивном платье; мужчина — высокий, широкоплечий, с выпиравшим животом. На нем был голубой костюм из саржи. Он то и дело вертел головой, словно пытаясь освободиться от накрахмаленного белого воротничка, плотно обхватившего багрово-красную морщинистую шею. У шерифа были волнистые, уже тронутые сединой волосы и густые черные брови.

— Подождите минутку, шериф, — сказал Сэм. — Я хотел бы с вами поговорить.

— Сэм Лумис! Как поживаешь, сынок? — Шериф протянул ему могучую багрово-красную руку. — Мать, ты ведь знаешь Сэма.

— Познакомьтесь, Лайла Крейн. Мисс Крейн приехала из Форт-Уэрта.

— Рад познакомиться. Ох, да вы, должно быть, та самая, о которой старина Сэм только и говорит, верно? Ни разу, правда, не сказал, какая вы хорошенькая…

— Вы, наверное, путаете меня с сестрой, — ответила Лайла. — О ней нам и нужно с вами поговорить.

— Не могли бы мы сейчас зайти на минутку в ваш офис? — вмешался Сэм. — Там бы все и объяснили.

— Ну конечно, почему бы и нет? — Шериф повернулся к жене. — Мать, возьми машину и поезжай домой одна, хорошо? Я скоро приду, вот только разберусь тут с ребятами.

Но разобраться быстро не получилось. В кабинете шерифа Сэм не мешкая изложил суть дела. Даже если бы его не перебивали, это заняло бы добрых двадцать минут. А шериф перебивал Сэма довольно часто.

— Я хочу точно знать вот что, — сказал он наконец. — Этот парень, что приходил к тебе, Арбогаст. Почему он не зашел ко мне?

— Я уже объяснил. Он надеялся избежать уведомления властей. Планировал разыскать Мэри Крейн и вернуть деньги так, чтобы не было никаких нежелательных последствий для агентства Лоури.

— Ты говоришь, он тебе показал удостоверение?

— Да. — Лайла кивнула. — У него были полномочия на проведение расследования для страховой компании. И он ухитрился проследить путь сестры до самого мотеля. Вот почему мы так беспокоились, когда он не вернулся, как обещал.

— Но когда ты подъехал к мотелю, его там не было? — Этот вопрос был адресован Сэму.

Тот ответил:

— Там тогда вообще никого не было, шериф.

— Это странно, чертовски странно. Я знаю парня, который им управляет. Его фамилия Бейтс. Он всегда там сидит. Разве что изредка отлучится на час, чтобы съездить в город. Не пробовали позвонить ему утром? Ну, теперь уж предоставьте это мне. Должно быть, когда ты туда приехал ночью, он просто спал как убитый, вот и все дела.

Могучая красная рука плотно сжала трубку.

— Не говорите ему ничего насчет денег, — сказал Сэм. — Просто спросите, не видел ли он Арбогаста, посмотрим, что он скажет.

Шериф кивнул.

— Предоставь это мне, — шепнул он. — Я знаю, как с ним говорить.

Он назвал телефонистке номер, подождал.

— Алло… это ты, Бейтс? Говорит шериф Чемберс. Да, точно. Мне тут нужно кое-что выяснить. У нас тут в городе кое-кто пытается разыскать парня по фамилии Арбогаст. Милтон Арбогаст из Форт-Уэрта. Он детектив, или что-то вроде этого, работает для компании под названием «Пэрити Мьючуал»… Что-что он? А, значит, приезжал? Когда это было? Понятно. Что он там говорил? Да все в порядке, мне можно сказать. Я уже все знаю об этом деле. Так-так… Повтори-ка еще раз. Ага, ага. А потом уехал, так? Не сказал, куда направляется? Ты так думаешь? А как же. Нет, мне больше ничего не нужно. Нет, все в порядке, можешь не беспокоиться. Просто подумал, что он мог бы заглянуть сюда. Слушай-ка, пока не забыл, как думаешь, он не мог снова заехать к тебе вечером, а? Когда ты обычно ложишься спать? А, понятно. Что ж, вроде бы все. Спасибо за помощь, Бейтс. — Он повесил трубку и крутанулся на стуле. — Судя по всему, ваш человек поехал в Чикаго, — произнес он.

— Чикаго?

Шериф кивнул.

— Ну да, конечно. Девушка ведь сказала, что едет туда. Ваш дружок Арбогаст, я чувствую, свое дело знает.

— Что это значит? Что сейчас вам сказал этот Бейтс? — Лайла наклонилась вперед.

— Да то же, что сказал вам вчерашним вечером Арбогаст, когда позвонил оттуда. Ваша сестра остановилась в мотеле в прошлую субботу, но зарегистрировалась под чужим именем. Назвалась Джейн Уилсон из Сан-Антонио. Проговорилась, что держит путь в Чикаго.

— Тогда это была не Мэри. Да она никого не знает в Чикаго, никогда в жизни не была там!

— Бейтс говорит, что Арбогаст был уверен: она именно та, кого он искал. Даже сверил почерк. Описание внешности, машины — все совпадало. Вдобавок, по словам Бейтса, как только парень услышал про Чикаго, он вылетел оттуда как ракета.

— Но ведь это бред! У нее была целая неделя! Если, конечно, она действительно направлялась в Чикаго. Он никогда не найдет там Мэри.

— Может, он знал, где искать. Может, он не рассказал вам всего, что смог выяснить насчет вашей сестры и ее планов.

— Что такого он мог выяснить, чего мы не знаем?

— С такими вот ловкачами надо держать ухо востро — кто знает, что там у него в голове? Может, он как-нибудь узнал, что намерена делать дальше ваша сестра. Если он сумеет добраться до нее и наложить руки на денежки, кто знает, может, ему и вовсе расхочется показываться в своей компании.

— Вы хотите сказать, что мистер Арбогаст — нечестный человек?

— Я хочу сказать, что сорок тысяч наличными — довольно-таки большая сумма. И если этот Арбогаст так и не появился здесь, значит, он что-то задумал. — Шериф кивнул сам себе. — Я так думаю, он с самого начала продумывал разные варианты. Иначе почему он по крайней мере не заглянул сюда и не поинтересовался, могу ли я чем-нибудь помочь? Вы говорите, вчера он уже выписался из гостиницы.

— Подождите-ка, шериф, — произнес Сэм. — По-моему, вы делаете слишком поспешные выводы. Вы основываетесь только на том, что услышали по телефону от этого Бейтса. А может, он лжет?

— Да зачем ему врать-то? Он выложил все без всяких уверток. Сказал, что видел девушку; сказал, что видел Арбогаста.

— Тогда где же он был прошлой ночью, когда я приехал?

— В постели, спал сном младенца, как я и думал, — ответил шериф. — Послушай-ка, я знаю этого парня, Бейтса. Он немного странный, не очень-то хорошо соображает, по крайней мере так мне всегда казалось. Но он определенно не из тех, кто может ловчить, придумывать всякие хитрости. Почему я не должен ему верить? Тем более когда я знаю, что ваш приятель Арбогаст вам солгал.

— Солгал? Насчет чего?

— Ты сказал мне, о чем вы говорили прошлой ночью, когда он звонил из мотеля. Ну вот, это вранье чистой воды. Должно быть, он уже разнюхал про Чикаго и хотел задержать вас подольше, чтобы успеть спокойно смыться. Вот почему он солгал.

— Я не понимаю, шериф. О чем именно он солгал?

— Помнишь, когда он сказал, что хочет встретиться с матерью Нормана Бейтса? У Бейтса нет матери.

— Нет матери?

— Ну, по крайней мере последние двадцать лет уж точно нет. — Шериф удовлетворенно кивнул. — Эта история гремела по всей округе — странно, что ты ее не помнишь, но тогда ты еще бегал в коротких штанишках. Она построила этот мотель вместе с парнем по имени Консидайн. Джо Консидайн. Понимаешь, она была вдовой, ходили разговоры, что Консидайн и она… — Шериф бросил взгляд на Лайлу и неопределенно махнул рукой. — Ну уж, как бы там ни было, они так и не поженились. Что у них случилось, не знаю: может, с ней что-то неладное, может, Консидайн оставил жену в своих родных краях, но в одну прекрасную ночь они оба приняли стрихнин. Соединились в смерти, можно сказать. Ее сын, этот вот Норман Бейтс, и нашел их лежащими рядышком. Должно быть, он пережил тогда страшное потрясение. Потом пару месяцев отлеживался в госпитале, насколько я помню. Даже не присутствовал на похоронах. Но я-то был там; вот почему я уверен, что его мать мертва. Посудите сами: я ведь сам нес ее гроб!

Сэм и Лайла обедали в гостинице. Это был невеселый обед.

— Я все-таки не верю, чтобы мистер Арбогаст уехал, не переговорив предварительно с нами, — сказала Лайла, опуская чашку с кофе. — И в то, что Мэри решила отправиться в Чикаго, тоже не верю.

— Что ж, зато шериф Чемберс верит. — Сэм вздохнул. — Но ведь Арбогаст действительно солгал насчет матери Бейтса, этого нельзя отрицать.

— Да, я знаю. Но тут нет никакого смысла. С другой стороны, в истории с Чикаго тоже мало смысла. Мистер Арбогаст не мог знать о Мэри больше того, что мы ему рассказали.

Сэм положил ложечку рядом с бокалом шербета.

— Я начинаю сомневаться, так ли уж хорошо мы знали Мэри, — сказал он. — Я с ней помолвлен, вы прожили рядом с ней всю жизнь. Мы оба не можем поверить, что она украла деньги. И все же именно так все и было. Она взяла их.

— Да. — Голос Лайлы был едва слышен. — Теперь я понимаю. Она взяла деньги… Но не для себя, это точно. Может быть, Мэри думала помочь вам, мечтала отдать их вам, чтобы вы смогли выплатить все долги.

— Почему тогда она не приехала ко мне? Я-то ничего такого от нее бы не принял, даже если бы не знал, что деньги краденые. Но если она думала, что сможет как-нибудь всучить их мне, почему не отправилась прямо сюда?

— Она так и сделала — по крайней мере добралась до того мотеля. — Лайла смяла салфетку, сжав ее в кулачке. — Вот что я пытаюсь объяснить вашему шерифу. Мы знаем, что она добралась до мотеля. И даже если Арбогаст солгал, это еще не значит, что Норман Бейтс тоже не лжет нам. Почему шериф не хочет по крайней мере съездить туда и сам все осмотреть, вместо того чтобы слушать его россказни по телефону?

— Я не виню шерифа Чемберса за то, что он нам отказал, — сказал ей Сэм. — Как он может продолжать расследование? Разве у него есть для этого какие-то основания, улики? Что именно он должен искать? Не будет же он вламываться к людям просто так, безо всякой причины. Кроме того, в маленьком городке так не поступают. Здесь все друг друга знают, никто не захочет поднимать скандал или напрасно обижать соседа. Вы слышали, что он сказал. Подозревать Бейтса нет никаких оснований. Он ведь знает его с самого детства.

— Да, я тоже знала Мэри с самого детства. Но даже я не думала, что она способна на такое. Шериф признал, что тот человек со странностями.

— Нет, такого он не утверждал. Он говорил, что Бейтс — что-то вроде отшельника. Что ж, можно понять — представьте себе, какой это был шок для него, когда мать умерла.

— Мать… — нахмурилась Лайла. — Вот чего я никак не могу понять. Если Арбогаст хотел наврать нам, то почему именно об этой несуществующей матери?

— Ну, я не знаю. Возможно, это было первое, что пришло ему в голову…

— Послушайте, если он сразу задумал такой план, зачем вообще было звонить оттуда? Разве не легче было просто уехать, так чтобы мы даже не знали, что он останавливался в том мотеле? — Она отбросила салфетку и уставилась на Сэма. — Я… я, кажется, начинаю понимать…

— Что такое?

— Сэм, что именно сказал Арбогаст, когда в последний раз говорил с вами? Когда он упомянул, что видел мать Нормана?

— Он сказал, что заметил, как она сидела у окна спальни, когда въезжал к ним.

— Может быть, он говорил правду.

— Но это невозможно! Миссис Бейтс умерла, вы же слышали рассказ шерифа.

— Может быть, солгал не он, а Бейтс. Возможно, Арбогаст предположил, что женщина в окне — мать Бейтса, и, когда он упомянул о ней, Бейтс подтвердил это. Бейтс сказал, что она больна, что ее нельзя видеть, но Арбогаст настаивал. Разве не так он вам все описал по телефону?

— Точно. Но я не вижу тут…

— Правильно, не видите. А Арбогаст увидел. Главное, он увидел женщину в окне, когда въезжал во двор. И этой женщиной могла быть… Мэри.

— Лайла, вы же не думаете, что…

— Я не знаю, что и думать. Но почему вы считаете такое невозможным? След Мэри обрывается в этом мотеле. Два человека пропали. Разве этого недостаточно? Недостаточно для того, чтобы я, как родная сестра пропавшей, пошла к шерифу и потребовала провести тщательное расследование?

— Вставайте, — сказал Сэм. — Идемте к шерифу.

Они застали Чемберса в его доме, когда он заканчивал обедать. Жуя зубочистку, он выслушал Лайлу.

— Не знаю, не знаю, — произнес он наконец. — Вам придется подписать заявление…

— Я подпишу любую бумажку, если только это убедит вас отправиться туда и все осмотреть.

— А нельзя ли отложить это до завтрашнего утра? Я тут ожидаю новостей насчет грабителей банка, ну и вообще…

— Подождите-ка минутку, шериф, — вмешался Сэм. — Тут дело серьезное. Сестра этой девушки пропала уже неделю назад. Речь теперь идет не только о деньгах. Кто знает, может, ее жизни угрожает опасность. Возможно, она уже…

— Ну ладно, ладно! Не надо меня учить моей работе, Сэм. Давайте-ка в мой кабинет, там подпишете заявление. Но я считаю, что это напрасная трата времени. Норман Бейтс никакой не убийца.

Слово было произнесено обычным тоном, как любое другое, и бесследно исчезло, словно растворилось в воздухе, но эхо его еще долго тревожило Сэма и Лайлу. Оно звенело у них в ушах, пока они в сопровождении шерифа добирались до флигеля, где находился офис Чемберса. Оно оставалось с ними, когда Чемберс отправился в мотель. Шериф наотрез отказался взять с собой кого-нибудь из них, велел дождаться его. Поэтому они сидели и ждали его приезда, только он и она, больше никого в кабинете не было. Не считая этого слова.

Когда он вернулся, день был уже на исходе. Он был один и обдал их взглядом, в котором смешались раздражение и облегчение.

— Точь-в-точь как я говорил вам, — объявил шериф. — Ложная тревога.

— Что вы там…

— Придержите лошадей, юная леди. Разрешите сперва присесть, и я все расскажу по порядку. Заявился прямо к нему и никаких трудностей ни в чем не встретил. Бейтс-то был в лесу, за домом, рубил дрова. Мне даже не пришлось показывать никаких ордеров: он был кроток как ягненочек. Сказал, чтобы я сам все осмотрел, даже дал мне ключи от мотеля.

— И вы осмотрели?

— Ну а как же, конечно. Заглянул в каждый уголок мотеля, обшарил дом этого малого сверху донизу. Ни души там не нашел. Никого и ничего. Потому что никого там нет, кроме Бейтса. Все эти годы он жил один-одинешенек.

— А спальня?

— Спальня у него действительно на втором этаже, там раньше была комната матери, когда она была жива. Тут все верно. Знаете, он даже не трогал ничего в этой спальне, ничего не менял. Сказал, что не пользуется ею, дом-то большой, и ему других комнат хватает. Он, конечно, со странностями, этот Бейтс, но кто не стал бы странным, прожив столько лет в одиночестве?

— Вы его спрашивали о том, что мне сказал Арбогаст? — вполголоса произнес Сэм. — Насчет того, что он видел его мать, когда приехал, и все такое?

— А как же, сразу и спросил. Говорит, это ложь: Арбогаст даже не заикался, что кого-то видел. Я сначала нарочно прижал его немного: посмотрел, не скрывает ли он чего-нибудь, но в его рассказе все сходится. Кстати, спросил о Чикаго. По-моему, я был прав: там и нужно искать.

— Не могу в это поверить, — сказала Лайла. — Зачем было мистеру Арбогасту выдумывать такое странное объяснение своей задержки — необходимость увидеться с матерью Бейтса?

— Это вы у него спросите, когда встретите снова, — объяснил ей шериф Чемберс. — Может, он увидел ее привидение, сидящее у окна.

— Вы уверены, что его мать мертва?

— Я ведь уже говорил — я сам присутствовал на похоронах. И видел записку, которую она оставила Бейтсу, перед тем как убила себя вместе с этим Консидайном. Что еще вы хотите? Чтобы я выкопал ее тело и предъявил вам? — Чемберс вздохнул. — Простите меня, мисс. Не хотел вас обидеть, просто сорвалось с языка. Но я сделал все, что мог. Обыскал дом. Вашей сестры там нет, этого Арбогаста тоже. Никаких следов их машин я не нашел. По-моему, ответ напрашивается сам собой. Так или иначе, больше ничем помочь не могу.

— Что вы мне посоветуете делать теперь?

— Ну как же, связаться с компанией этого парня, Арбогаста, — может, они что-нибудь знают. Возможно, у них есть сведения насчет Чикаго. Только думаю, вряд ли вы сможете связаться с кем бы то ни было до завтрашнего утра.

— Наверное, вы правы. — Лайла поднялась. — Что ж, спасибо за все, что вы сделали. Извините, что не давала вам покоя все это время.

— Для того я и поставлен здесь. Верно, Сэм?

— Верно.

Шериф Чемберс встал.

— Я знаю, что вы сейчас чувствуете, мисс, — произнес он. — Хотел бы помочь вам как следует. Но у меня нет серьезных оснований продолжать расследование. Если бы только у вас было что-то, какие-то реальные факты, улики, тогда, возможно…

— Мы все понимаем, — сказал Сэм, — и ценим вашу помощь. — Он повернулся к Лайле. — Ну что, идемте?

— Выясните как следует насчет Чикаго, — крикнул им вслед шериф. — Ну, всего доброго.

Они шли по дорожке рядом с домом. В лучах закатного солнца все вокруг отбрасывало причудливые тени. Они остановились возле статуи, и черная тень штыка Ветерана гражданской войны коснулась горла Лайлы.

— Хотите, вернемся ко мне? — предложил Сэм.

Девушка покачала головой.

— Тогда в гостиницу?

— Нет.

— Куда же еще?

— Не знаю, как вы, — произнесла Лайла, — а я отправляюсь в тот мотель. — Она с непреклонным видом подняла голову, и острая тень штыка пересекла ее шею. Казалось, кто-то подкрался сзади и отсек Лайле голову…

Норман знал, что кто-то появится, еще до того, как увидел приближавшуюся машину.

Он не знал, кто именно приедет, как они выглядят, не знал даже, сколько их будет. Но он твердо знал, что они появятся.

Он понял это еще прошлой ночью, лежа в постели и прислушиваясь, как незнакомец барабанит в дверь дома. Он лежал очень тихо, даже не встал, чтобы украдкой посмотреть в окно на втором этаже. Просто спрятал голову под одеяло и ждал, когда незнакомец уйдет. В конце концов все стихло, он ушел. Как удачно, что Мама заперта в кладовой. Удачно и для него, и для нее, и для этого незнакомца.

Но в тот момент он осознал, что неприятности еще не кончились. Так и случилось. Сегодня во второй половине дня, когда он был в лесу, у болота, заметая там следы, приехал шериф Чемберс.

Нормана это здорово потрясло — новая встреча с шерифом после стольких лет. Он помнил его очень хорошо с тех самых пор, когда начался кошмар. Так Норман всегда думал об отравлении, дяде Джо Консидайне и всем остальном, что случилось тогда: это был долгий, бесконечно долгий кошмар, который начался с того момента, когда он позвонил шерифу, и который тянулся многие месяцы, пока его наконец не выпустили из больницы и не разрешили вернуться в дом.

Увидев шерифа Чемберса, он словно опять погрузился в прошлое, но ведь так бывает, людей часто преследует один и тот же кошмар. Важно только помнить, что в тот раз Норману удалось провести шерифа, хотя тогда это было намного труднее. Сейчас все будет гораздо проще, если только он сохранит спокойствие и хладнокровие. Так должно было быть — так и случилось.

Он ответил на все вопросы, дал шерифу все ключи, разрешил в одиночку обшарить весь дом. В какой-то степени это было даже забавно — позволить ему искать следы в доме, пока он, Норман, уничтожает их рядом с трясиной. Забавно; только бы Мама сидела тихо. Если ей придет в голову, что это Норман спустился в подвал, она может закричать или как-нибудь еще привлечь внимание шерифа, и тогда будут настоящие неприятности. Но она не сделает ничего такого, Норман ее предупредил, да и потом, шериф ведь ищет вовсе не Маму. Он думает, что она давно лежит в могиле.

Ах, как замечательно он перехитрил шерифа в тот раз! И сейчас так же легко обманул его, потому что Чемберс вернулся, так ничего и не обнаружив. Он еще немного поспрашивал насчет девушки и Арбогаста и как она обмолвилась, что поедет в Чикаго. Норман захотел добавить подробности, например сказать, что девушка упомянула название гостиницы, где собиралась остановиться, но, подумав, решил, что это будет ошибкой. Лучше все время повторять одну и ту же историю. Шериф в нее поверил. Он чуть ли не извинялся, когда уходил.

Все, эта неприятность была позади, но Норман знал, что приближаются новые беды. Шериф Чемберс приехал сюда не по собственной воле. Он не вел расследование: такого не могло быть, он ничего не знал. Его вчерашний звонок был своего рода сигналом. Кто-то еще знал насчет Арбогаста и девушки. Они заставили Чемберса позвонить Норману. Прошлой ночью они послали незнакомца шарить вокруг дома. Днем они прислали сюда шерифа. Теперь они должны приехать сами. Это было неизбежно. Неизбежно.

Когда Норман думал об этом, сердце в груди снова бешено колотилось, а в голову лезли всякие сумасшедшие мысли. Хотелось куда-нибудь убежать, спрятаться в кладовой, зарыться лицом в Мамину юбку, укрыться с головой одеялом. Но все это никак не поможет справиться с бедой. Он не может сбежать и оставить Маму, а теперь, когда она в таком состоянии, нельзя брать ее с собой, слишком рискованно. Он даже не может прийти к ней за утешением и советом. До прошлой недели он именно так и поступил бы, но сейчас Норман больше не доверял ей, не мог доверять, после всего, что произошло. А если укроешься с головой, спрячешься в постели, беда все равно не уйдет.

Когда они явятся, ему придется встретиться с ними лицом к лицу. Другого выхода нет. Посмотри им в глаза, повтори ту же историю — и беда отступит.

А до этого надо придумать что-нибудь, чтобы сердце не колотилось так сильно, не мешало ему быть спокойным и хладнокровным.

Он сидел в конторе, вокруг не было ни души. Люди из Алабамы уехали ранним утром, а после ланча — те, из Иллинойса. Новых посетителей не было. Небо опять затягивали тучи. Если будет буря, этим вечером придется сидеть без дела. Так что один глоточек спиртного не повредит, тем более если это заставит сердце снова работать нормально.

Норман нашел бутылку в потайном месте под стойкой. Вторая бутылка из трех, которые он поставил туда месяц с лишним назад. Не так уж и плохо: всего-то вторая бутылка. Из-за того, что он выпил первую, произошли все неприятности, но больше такого не будет. Теперь, когда он твердо знает, что Мама сидит взаперти, ничего дурного не случится. Позже, когда стемнеет, он отнесет ей обед. Может быть, сегодня вечером они смогут немного поговорить. Но в эту минуту ему нужен глоточек спиртного. Несколько маленьких глоточков. Первый не очень помог, но после второго все стало хорошо. Теперь он расслабился. Полностью расслабился. Если захочется, можно будет даже разрешить себе еще один глоточек.

Через мгновение ему действительно захотелось, очень захотелось сделать этот глоток, потому что он заметил приближавшуюся машину.

В ней не было ничего примечательного — ни номера другого штата, ничего. Но Норман все же понял, что это приехали они. Если ты обладаешь развитым экстрасенсорным восприятием, ты способен чувствовать вибрации. Ты чувствуешь, как колотится сердце, судорожно глотаешь очередную порцию виски и смотришь, как они выходят из машины. Мужчина выглядел довольно обыкновенно, и на мгновение Норман подумал, не ошибся ли он. Потом увидел девушку.

Увидел ее и сразу запрокинул бутылку, чтобы сделать еще один торопливый глоток и в то же время заслонить ею лицо. Потому что это была она.

Она вернулась из болота, прямо со дна трясины!

Нет. Такого не бывает. Ты ошибся, такого не может быть. Посмотри еще раз. Вот сейчас, когда на лицо падает свет.

Волосы были несколько иного цвета — эта была светлая шатенка. И более худощавая, чем та девушка. Но очень похожа, настолько, что могла бы сойти за ее сестру.

Да, конечно же! Это и есть ее сестра. Теперь все понятно. Джейн Уилсон, или как там ее звали на самом деле, украла деньги и сбежала. По ее следу сюда явился детектив. А теперь сестра. Вот и вся разгадка.

Он знал, как поступила бы в подобном случае Мама. Но, слава богу, больше не придется так рисковать. Сейчас требуется одно: не сбиваясь, выложить свою историю — и они уйдут. И помнить: никто ничего не найдет, никто ничего не докажет. И беспокоиться теперь, когда он заранее знал о цели их визита, не о чем.

Спиртное помогло. Помогло встать и терпеливо дожидаться у стойки, когда они войдут. Он видел, как они о чем-то переговаривались по пути к конторе, но это его не волновало. Он видел, как с запада на небо наползают темные грозовые облака; это тоже не волновало его. Он увидел, как вдруг потемнел солнечный диск, словно ненастье смыло весь блеск с его лика. Смыло весь блеск с его лика — о, да это чистая поэзия; оказывается, он поэт. Норман улыбнулся. Ведь он не просто поэт — у него много разных удивительных способностей. Если бы только они знали…

Но они не знали — и никогда не узнают, а сейчас он был просто-напросто обычным толстым, среднего возраста хозяином мотеля, который, растерянно моргая при виде неожиданных посетителей, наконец произнес:

— Чем могу служить?

Мужчина подошел к стойке. Норман сжался, приготовившись к первому вопросу, затем снова смущенно моргнул: мужчина не задал никакого вопроса. Вместо этого он произнес:

— Можно у вас снять комнату?

Норман только кивнул, потому что не мог говорить. Неужели он ошибся? Но нет, вот подходит девушка, конечно, это ее сестра, вне всяких сомнений.

— Да. Не желаете…

— Нет, не беспокойтесь. Нам не терпится переодеться с дороги.

Это была ложь. Их одежда выглядела совершенно чистой. Но Норман улыбнулся:

— Хорошо. Десять долларов за номер на двоих. Только, пожалуйста, распишитесь здесь и заплатите мне…

Он придвинул к ним журнал регистрации. Мужчина помедлил, затем зашуршал ручкой по бумаге. Норман уже давно научился читать имена вверх ногами. Мистер и миссис Сэм Райт, Индепенденс, Монтана.

Еще одна ложь. Это не его фамилия. Грязные, ничтожные люди! Думают, что они такие умные, приехали сюда, пытаются с ним проделывать свои фокусы. Они еще увидят!

Девушка молча смотрела на раскрытый журнал регистрации. Не туда, где расписался мужчина, а на самый верх страницы, где было имя ее сестры. Джейн Уилсон, или как ее там.

Она думала, что Норман не заметил, как она сжала руку мужчины, но он все заметил, все!

— Я поселю вас в номере первом, — сказал Норман.

— Где это? — спросила девушка.

— В противоположном конце.

— А как насчет шестого номера?

Шестой номер. Теперь Норман вспомнил. Он всегда ставил номер комнаты рядом с подписью постояльцев. Шестой номер… конечно, он поселил туда ее сестру. Она заметила эту запись.

— Номер шесть рядом с конторой, — сказал он. — Но он вам не подойдет. Там сломан вентилятор.

— Ну, он нам не понадобится. Приближается ненастье, скоро воздух станет прохладным.

Лгунья.

— И вообще, шесть — наше счастливое число. Мы поженились шестого числа этого месяца.

Грязная, мерзкая лгунья.

Норман пожал плечами:

— Что ж, хорошо.

И действительно, все было хорошо. Если подумать, то это было даже лучше, чем просто хорошо. Потому что если лжецы решили поиграть с ним в такую игру и, не задавая никаких вопросов, просто обшарить мотель, то номер шесть был идеальным вариантом! Можно не беспокоиться: там они ничего не найдут. А он сможет присматривать за ними. Присматривать… Идеально!

Он выбрал ключи и проводил их до двери рядом с конторой, двери шестого номера. Всего несколько шагов, но за стеной уже поднимался ветер, и он почувствовал озноб, стоя в сумеречном помещении. Норман отпер дверь, а тем временем мужчина принес чемоданчик. Один-единственный паршивенький чемоданчик — и это на дорогу от самого Индепенденса!

Дрянные, испорченные лгуны!

Он распахнул дверь, и они вошли.

— Что-нибудь еще? — спросил Норман.

— Нет, все в порядке, спасибо.

Норман закрыл дверь. Возвратился в контору и сделал еще один глоток из бутылки. За свое здоровье. Справиться с ними будет легче легкого. Он даже представить себе не мог, насколько легко это будет.

Затем он отодвинул застекленную лицензию и стал смотреть в свою дырочку. Смотреть в ванную комнату шестого номера.

Сейчас их, конечно, там не было, лжецы что-то делали в спальне. Он слышал, как они переходят с места на место, время от времени до него даже долетали отдельные фразы из их разговора. Эти двое что-то искали. Только вот что именно, непонятно. Судя по тому, что он сумел подслушать, лжецы и сами не знали точно.

— …помогло, если бы мы знали, что именно искать. (Голос мужчины.)

А теперь говорила девушка:

— …что бы ни случилось, он что-нибудь упустил из виду. Я уверена в этом. Если вы читали про криминалистические лаборатории… всегда остаются не замеченные преступником улики…

Снова мужской голос:

— Но мы-то не детективы. Я все-таки думаю… лучше поговорить с ним… неожиданно, сразу напугать его, чтобы вырвать признание…

Норман улыбнулся. Они его не напугают, не вырвут у него никакого признания. И ничего не найдут. Он отчистил комнату до блеска, прошелся с мылом и щеткой по самым укромным уголкам. Никаких следов не осталось: ни одного, самого что ни на есть крошечного пятнышка крови, ни волоска.

Ее голос звучал все ближе и ближе:

— …Понимаете? Если удастся хоть что-нибудь найти, мы сможем ошеломить его так, что он заговорит.

Она направилась в ванную, мужчина последовал за ней.

— С уликами в руках мы могли бы заставить шерифа серьезно отнестись к этому делу. У полиции штата есть возможности провести экспертизу, правда, Сэм?

Он стоял у двери в ванную и наблюдал, как девушка осматривает раковину.

— Посмотрите, как здесь все вычищено! Послушайте меня, лучше поговорить с хозяином. Это наш единственный шанс.

Теперь она исчезла из поля зрения Нормана. Она разглядывала душевую: он слышал шелест раздвигаемой занавески.

Ах, маленькая шлюха, точная копия своей сестры, не может не залезть под душ. Что ж, пускай. Пускай лезет куда хочет, проклятая шлюха!

— …Никаких следов…

Норману хотелось смеяться, громко смеяться. Конечно, там не было никаких следов! Он ждал, что снова увидит ее, что она уйдет из душевой, но этого не произошло. Он услышал какой-то стук.

— Что вы там делаете?

Вопрос задал мужчина, но Норман тоже мысленно произнес эти слова. Что она там делает?

— Просто пытаюсь дотянуться до того места, за решеткой. Вдруг там… Сэм! Посмотрите-ка! Я что-то нашла!

Она снова стояла напротив зеркала, зажав что-то в руке.

Что там нашла эта маленькая шлюха, что?

— Сэм, это серьга. Одна из сережек Мэри!

— Вы уверены?

Нет, этого не может быть!

— Ну конечно. Кому же знать, как не мне! Я сама подарила ей эти серьги на день рождения в прошлом году. В Далласе есть маленькая лавочка, где работает модный ювелир, делающий украшения на заказ, — знаете, чтобы ни у кого не было похожей вещицы. Я заказала их для Мэри… Она решила, что это было чистым безумием с моей стороны, но сережки ей страшно понравились.

Мужчина поднес сережку к свету, внимательно разглядывая ее.

Голос девушки:

— Должно быть, выпала, когда она принимала душ, и закатилась за решетку. Если, конечно, не произошло ни… Сэм, что там?

— Боюсь, Лайла, с ней действительно что-то произошло. Видите вот это? Похоже на засохшую кровь.

— О… нет!

— Да, Лайла, вы были правы.

Шлюха, проклятая шлюха, все они шлюхи. Послушайте-ка, что она говорит.

— Сэм, мы должны осмотреть дом. Должны, понимаете?

— Это дело шерифа.

— Он нам не поверит, даже если увидит сережку. Скажет, что она упала, стукнулась головой, когда была в душевой, что-то в этом роде.

— Может, так оно и было.

— Вы верите в это, Сэм? Вы действительно думаете, что так все было?

— Нет. — Он вздохнул. — Не верю. Но все-таки сережка не доказывает, что Бейтс имеет какое-то отношение к… к тому, что здесь случилось. Только шериф имеет право вести дальнейшие поиски.

— Но он и пальцем не пошевелит, я знаю! Мы должны найти что-нибудь, что заставило бы его поверить, какую-нибудь улику, оставленную в доме. Я знаю, мы обязательно найдем там что-нибудь.

— Нет. Слишком опасно.

— Тогда давайте разыщем Бейтса и покажем ему сережку. Может, это развяжет ему язык.

— Может быть, да, а может быть, и нет. Если он действительно замешан в чем-то, неужели вы думаете, что он сразу сломается и решит во всем признаться? Самое разумное сейчас — отправиться к шерифу.

— А если Бейтс что-то подозревает? Если увидит, что мы сразу уехали, возьмет и убежит?

— Он ни о чем не подозревает, Лайла. Но если вас это волнует, можете просто позвонить.

— Телефон в конторе. Он все услышит. — Лайла помедлила. — Слушайте, Сэм. Давайте я поеду к шерифу. А вы оставайтесь и поговорите с Бейтсом.

— Обвинить его?

— Ну конечно нет! Просто войдите в контору и займите его разговорами, а я тем временем уеду. Скажите, что я отправилась в городскую аптеку, скажите что угодно, лишь бы он не встревожился и остался здесь. Тогда можно не бояться, что он улизнет.

— Ну что ж…

— Дайте мне сережку, Сэм.

Голоса стихли, потому что люди направились обратно в другую комнату. Голоса стихли, но слова остались в памяти. Мужчина останется здесь, пока девушка съездит за шерифом. Так они задумали. И он ничем не сможет помешать ей. Если бы рядом была Мама, она смогла бы. Но Мамы нет. Она заперта в кладовой для фруктов.

Да, если эта маленькая шлюха покажет шерифу окровавленную серьгу, он приедет сюда и начнет искать Маму. Даже если он не найдет ее в подвале, то может понять, в чем дело. Целых двадцать лет он не подозревал, как все обстоит в действительности, но теперь до него может дойти. Он может сделать то, чего все это время боялся Норман. Он может выяснить, что на самом деле произошло в ту ночь, когда умер дядя Джо Консидайн.

Из комнаты снова донесся шум. Норман торопливо опустил на место лицензию в рамке и протянул руку за бутылкой. Но времени даже на маленький глоток не оставалось. Потому что он услышал, как хлопнула дверь, — это они, они выходили из комнаты, она шла к машине, а мужчина — к нему в контору.

Норман повернулся, чтобы встретить его лицом к лицу; интересно, что мужчина сейчас скажет?

Но гораздо больше его интересовало другое: что предпримет шериф.

Шериф отправится прямиком на городское кладбище и вскроет могилу Мамы. Когда он сделает это, когда увидит, что гроб пуст, он узнает главную тайну.

Он узнает, что Мама жива.

Барабан стучал в груди Нормана, бил в уши, но, когда дверь конторы открылась и мужчина вошел внутрь, все остальные звуки заглушили первые раскаты грома.

На мгновение у Сэма мелькнула надежда, что неожиданно начавшаяся гроза заглушит шум отъезжающей машины. Потом он заметил, что Бейтс стоит у самого края стойки. Оттуда он мог наблюдать всю подъездную дорожку плюс шоссе на добрую четверть мили. Так что смысла скрывать отъезд Лайлы не было.

— Ничего, если я зайду на пару минут? — спросил Сэм. — Жена вот решила съездить в город. Сигареты кончились.

— Когда-то у нас здесь стоял автомат, — отозвался Бейтс. — Но им мало кто пользовался, и компания убрала его.

Он прищурил глаза, вглядываясь в сумрак за окном. Сэм знал, что сейчас Бейтс следит за тем, как машина выруливает на шоссе.

— Жаль, конечно, что ей приходится проделывать такой путь из-за сигарет. Судя по всему, через несколько минут начнется настоящий ливень.

— И часто у вас здесь дожди? — Сэм опустился на валик старенького дивана.

— Довольно-таки часто. — Бейтс рассеянно кивнул. — И дожди, и много разных других вещей.

Что он хотел этим сказать? Сэм старательно вглядывался в расплывавшееся в полумраке лицо. Глаза толстяка, спрятанные за стеклами очков, казались какими-то пустыми. Внезапно Сэм уловил запах виски и в тот же момент бутылку на краю стойки: это все объяснило. Бейтс был просто немного пьян. Виски сделало его лицо невыразительным, но не повлияло на способность владеть собой. Бейтс перехватил взгляд Сэма.

— Не хотите присоединиться? — спросил он. — Как раз собирался хлебнуть, когда вы вошли.

Сэм застыл в неуверенности.

— Ну…

— Сейчас найдем, куда налить. Где-то здесь должно быть что-нибудь. — Он нагнулся и вынырнул из-под стойки, держа в руке маленькую рюмочку. — Сам-то я обычно обхожусь без них. И еще, как правило, не пью на работе. Но когда надвигается вся эта сырость, вот как сегодня, небольшой глоточек помогает неплохо, особенно если у тебя ревматизм.

Он наполнил рюмку, подтолкнул, так что она проехалась но стойке. Сэм поднялся и подошел к нему.

— Да, кстати, в такой дождь больше никто не появится. Смотрите-ка, как барабанит по окну!

Сэм повернул голову. Действительно, лило как из ведра: дождевая завеса скрывала почти всю дорогу, и с каждой минутой становилось все темнее и темнее, но Бейтс не зажигал свет.

— Ну давайте, берите виски и присаживайтесь, — сказал он. — Не обращайте на меня внимания. Я люблю стоять здесь, за стойкой.

Сэм возвратился к дивану. Бросил взгляд на часы. С тех пор как Лайла уехала, прошло восемь минут. Даже в такой дождь ей понадобится не больше двадцати минут, чтобы добраться до города, плюс еще десять-пятнадцать, чтобы найти шерифа, и еще двадцать минут на обратную дорогу. Все вместе получается больше трех четвертей часа. Ему довольно-таки долго придется пробыть в компании этого Бейтса. О чем же с ним говорить?

Сэм поднял рюмку, Бейтс запрокинул бутылку и шумно глотнул.

— Тут, наверное, временами бывает здорово одиноко, — произнес Сэм.

— Это верно. — Бутылка со звоном опустилась на стойку. — Здорово одиноко.

— Но и любопытно ведь тоже, с другой стороны? Кто сюда только не приезжает, наверное.

— Приезжают, уезжают; я не очень-то их рассматриваю. Со временем перестаешь обращать внимание на посетителей.

— Давно вы здесь работаете?

— Уже больше двадцати лет. Всегда жил здесь, всю свою жизнь.

— И всем занимаетесь сами?

— Точно. — Бейтс обошел стойку, держа в руках бутылку. — Давайте-ка я налью вам еще.

— Да мне вообще-то не надо бы…

— Ничего, не повредит. Обещаю ничего не говорить вашей жене. — Бейтс хмыкнул. — Кроме того, не люблю пить один.

Он наполнил рюмку Сэма и снова встал с противоположной стороны стойки.

Сэм откинулся на спинку дивана. Сгущавшийся мрак превращал лицо собеседника в едва различимое серое пятно. Снова раздались раскаты грома, но молнии почему-то не было. А здесь, внутри, все казалось таким спокойным, уютным…

Наблюдая за этим человеком, слушая его размеренную речь, Сэм начал слегка стыдиться своих подозрений. Бейтс казался… чертовски обычным, средним человеком! Трудно было представить себе, чтобы такой был замешан в чем-то серьезном.

Кстати, а в чем, собственно, он был замешан, если, конечно, вообще замешан? Сэм не знал. Мэри украла какие-то деньги. Мэри здесь ночевала, она потеряла в ванной сережку. Что ж, она могла, скажем, ушибить голову, поцарапать ухо, когда из мочки выпала сережка. Ну да, и в Чикаго вполне могла уехать, как думали Арбогаст с шерифом. На самом деле он далеко не все знал о Мэри. В какой-то степени ее сестра была намного ближе и понятнее ему. Хорошая девушка, но уж слишком импульсивная, слишком порывистая. Судит всех направо и налево, принимает скоропалительные решения. Вроде того, чтобы немедленно обыскать дом Бейтса. Слава богу, он смог ее отговорить. Пусть привозит шерифа. Возможно, и это было ошибкой. Сейчас Бейтс вел себя как человек, которому нечего скрывать.

Сэм вовремя вспомнил, что должен заговаривать Норману зубы. Нельзя сидеть просто так.

— Вы были правы, — пробормотал он, — льет как из ведра.

— Мне нравится шум дождя, — отозвался Бейтс, — нравится, когда капли с силой бьют по стеклу, по асфальту. Возбуждает. Как-то захватывает.

— Никогда бы не подумал такое насчет дождя. Ну, вам-то здесь, наверное, сильно не хватает чего-нибудь захватывающего.

— Не знаю. Нам тут есть чем заняться.

— Нам? А мне показалось, вы сказали, что живете здесь один.

— Я сказал, что один содержу мотель. Но принадлежит он нам двоим. Маме и мне.

Сэм едва не поперхнулся. Он опустил рюмку, зажав ее в кулаке.

— Я не знал…

— Ну конечно же, откуда вы могли знать? Никто не знает, потому что она никогда не покидает дом. Ничего не поделаешь, так надо. Понимаете, большинство людей думает, что она мертва.

Голос звучал совершенно спокойно. Сэм не мог разглядеть лица Бейтса в сгустившемся мраке, но чувствовал, что оно тоже было спокойным.

— Все-таки здесь, у нас, происходят захватывающие вещи. Например, двадцать лет назад, когда Мама и дядя Джо Консидайн выпили яд. Я вызвал шерифа, а он приехал и нашел их. Мама оставила записку, в которой все объяснила. Потом было расследование, но я в нем не участвовал. Я был болен. Очень болен. Они поместили меня в лечебницу. Я был там долго, так долго, что, когда вышел оттуда, казалось, уже ничего нельзя было сделать. Но мне это все-таки удалось.

— Что удалось?

Бейтс не ответил. Сэм услышал бульканье, затем стук, когда хозяин поставил бутылку на стойку.

— Ну-ка еще, — произнес Бейтс, — позвольте наполнить вашу рюмку.

— Пока не надо.

— Я настаиваю. — Он обошел стойку, грузная туша нависла над Сэмом. Его рука протянулась к рюмке.

Сэм отпрянул.

— Сначала расскажите мне все до конца, — быстро сказал он.

Бейтс замер.

— Ах да. Я принес Маму обратно, когда вернулся. Знаете, это было самой увлекательной частью работы: пробраться ночью на кладбище и раскопать могилу. Мама так долго пролежала в гробу, что сначала я подумал, будто она и вправду мертвая. Но, конечно, на самом-то деле это было не так. Мама не умерла. Иначе как она смогла бы говорить со мной все время, пока я лежал в лечебнице? В действительности она просто находилась в трансе, это называется временным прекращением жизненных функций. Я знал, как оживить ее. Знаете, есть такие способы, несмотря на то что некоторые называют все это магией. Магия… это просто ярлык, понимаете? Абсолютно бессмысленный. Не так уж много времени прошло с тех пор, когда люди называли магией электричество. На самом же деле это сила, сила, которую можно обуздать и подчинить, если только знаешь секрет. Жизнь — тоже сила, главнейшая сила, и, подобно электрической энергии, ее можно включать и отключать, отключать и снова включать. Я ее отключил, и я знал, как вновь включить эту энергию. Вы меня понимаете?

— Да… очень интересно.

— Я так и думал, что вас это заинтересует. Вас и ту юную леди. Она ведь на самом деле не ваша жена, верно?

— Да откуда…

— Видите, я знаю больше, чем вы думаете. И больше, чем знаете вы сами.

— Мистер Бейтс, вы уверены, что с вами все в порядке? Я хочу сказать…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Думаете, я пьян, не так ли? Но я ведь не был пьян, когда вы вошли сюда. Не был пьян, когда вы нашли ту сережку и сказали юной леди, чтобы она отправлялась к шерифу.

— Я…

— Ну, ну, сидите спокойно. Не волнуйтесь. Я ведь совсем не взволнован, правда же? Если бы здесь было что-то не так, я был бы взволнован. Но здесь все в порядке. Разве я стал бы рассказывать все это, если бы что-нибудь было не так? — Толстяк помолчал. — Нет, я ждал вашего прихода. Я ждал до тех пор, пока не увидел, как она едет по шоссе. Пока не увидел, что она остановилась.

— Остановилась? — Сэм пытался разглядеть лицо собеседника, но мог лишь слышать его голос.

— Да. Вы не знали, что она остановила машину, не так ли? Думали, что она поехала за шерифом, как вы ей сказали. Но у нее было свое на уме. Помните, что она хотела сделать? Она хотела осмотреть дом. Это она и сделала. Там она сейчас и находится.

— Выпустите меня отсюда…

— Конечно, конечно. Я вас не задерживаю. Просто подумал, может, вам захочется пропустить еще по рюмочке, пока я закончу рассказывать о Маме. Я думал, вам будет интересно все узнать про Маму из-за этой вашей девушки. Она сейчас как раз встречается с Мамой.

— Ну-ка, прочь с дороги!

Сэм стремительно поднялся на ноги, и неясное серое пятно отпрянуло назад.

— Значит, не желаете еще по одной? — звучал за спиной мягкий, словно извиняющийся голос. — Очень хорошо. Ваше де…

Конец фразы затерялся среди раскатов грома, а гром затерялся в вязкой черной пустоте, взорвавшейся яркой вспышкой, когда бутылка опустилась на голову Сэма. Потом голос, гром, этот взрыв и он сам исчезли в непроглядной ночи…

Ночь еще не отступила, но кто-то тряс его, тряс, все время тряс, не давая покоя; эти руки словно вытащили его из темноты, возвратили в комнату, где был свет, от которого было больно глазам. Но теперь оцепенение прошло, чьи-то руки обхватили его, заставили подняться, и сначала он думал, что голова просто отвалится. Потом боль перешла в пульсирующие, словно удары, вспышки, и он смог открыть глаза. Рядом стоял шериф Чемберс.

Сэм сидел на полу возле дивана, Чемберс смотрел на него сверху. Сэм обнаружил, что может говорить.

— Слава богу, — произнес он, — значит, он наврал про Лайлу. Она все-таки добралась до вас.

Но шериф, кажется, не слушал его.

— Позвонили из гостиницы полчаса назад. Они пытались выяснить, где твой приятель Арбогаст. Кажется, он выписался оттуда, но не взял с собой чемоданы. Оставил их внизу утром в субботу, сказал, что вернется за ними, но так больше и не показался. Я должен был все это обдумать, а потом попытался найти вас. Мне пришло в голову, что вы можете приехать сюда, чтобы все выяснить, и, к счастью, я решил сам добраться до этого места.

— Тогда, значит, Лайла вам ничего не говорила? — Сэм попытался встать на ноги. Голова у него раскалывалась.

— Ну-ну, не торопись, сынок, — сказал шериф Чемберс, заставляя Сэма вновь опуститься на пол. — Нет, я вообще не видел ее. Подожди-ка…

Но Сэму все же удалось подняться. Он, покачиваясь, стоял и смотрел на Чемберса.

— Что здесь произошло? — пробормотал шериф. — Куда делся Бейтс?

— Должно быть, пошел в дом, после того как расшиб мне голову, — сказал Сэм. — Сейчас они там, он и его мать.

— Но она мертва…

— Нет, — прошептал Сэм, — она жива, эти двое там, в доме, вместе с Лайлой!

— Ну-ка, идем. — Массивное тело шерифа разорвало завесу дождя. Сэм последовал за ним по скользкой дорожке, задыхаясь, карабкался вверх к дому на холме.

— Ты уверен? — окликнул его Чемберс, не оборачиваясь. — Там везде выключен свет.

— Уверен, — пропыхтел Сэм. Но он мог бы и поберечь дыхание. В уши неожиданно ударил грохочущий рокот; другой звук, прорезавший тишину одновременно с раскатами грома, был намного тише, и все же они оба услышали и сразу узнали его.

Это кричала Лайла.

Лайла поднялась по ступенькам и достигла крыльца еще до того, как начался дождь.

Дом был старый, его стены казались серыми и уродливыми в полумраке надвигавшейся бури. Доски крыльца громко скрипели под ногами, она слышала, как от ветра хлопают створки окон второго этажа.

Она сердито застучала в дверь, хотя и не ждала, что кто-нибудь откликнется. Теперь Лайла уже ни от кого ничего не ждала.

Она убедилась, что по-настоящему судьба сестры беспокоит только ее. Остальные совершенно не беспокоились за Мэри. Мистер Лоури хотел вернуть свои деньги, а Арбогаст просто отрабатывал жалованье. Шериф, тот беспокоился лишь о том, чтобы избежать неприятностей. Но больше всего ее возмутила реакция Сэма.

Лайла снова постучала в дверь, и дом отозвался протяжным гулким эхом. Шум дождя заглушил этот звук, а ей было не до того, чтобы особенно прислушиваться.

Да, она действительно была сейчас очень рассержена — а как иначе можно чувствовать себя после всего этого? Целую неделю ее кормили призывами не впадать в панику, успокоиться, расслабиться, не волноваться! Если бы Лайла их послушала, она до сих пор сидела бы у себя в Форт-Уэрте! Но по крайней мере на помощь Сэма она рассчитывала.

И напрасно! Нет, он, кажется, хороший парень, в чем-то даже привлекательный, но по характеру типичный провинциал: неторопливый, расчетливый, осторожный, консервативный. Они с шерифом составляют отличную парочку. «Зачем рисковать понапрасну» — вот их девиз.

Что ж, она думает по-другому. Тем более после того, как нашла эту сережку. Как мог Сэм равнодушно отнестись к важнейшей улике и сказать, чтобы она снова привезла сюда шерифа? Почему он сразу не схватил этого Бейтса и не выбил из него всю правду? Лайла поступила бы именно так, будь она мужчиной. Одно она знала точно: теперь она уже не будет полагаться на других — тех, кто безразличен к судьбе сестры и хочет избежать проблем. Лайла больше не надеялась на Сэма и, уж конечно, не доверяла шерифу.

Не будь она так рассержена, Лайла ни за что не решилась бы проникнуть в дом, но ей до смерти надоела их трусливая осторожность, их дурацкие рассуждения. Иногда надо забыть о логике и довериться эмоциям. Именно отчаяние побудило ее продолжить поиски — безнадежные, как казалось до тех пор, пока не нашлась серьга Мэри. А там, в доме, наверняка отыщется что-нибудь еще. Непременно отыщется. Она не будет вести себя как дурочка, не потеряет голову, но ей необходимо все увидеть самой. Потом можно подключить Сэма с шерифом.

Перед глазами Лайлы сразу возникли их самоуверенные лица, и она еще сильнее затрясла дверную ручку. Бесполезно. Внутри никого нет, ей никто не откроет. Но она должна войти. Вот в чем проблема.

Лайла принялась рыться в сумочке. Помните эти старые глупые шутки, что в женской сумочке можно найти все, что только пожелаешь, — такие шуточки наверняка нравятся деревенским остолопам вроде Сэма и шерифа. Пилочка для ногтей? Нет, не то. Но она помнила, что когда-то — бог знает зачем — она подобрала и с тех пор хранила здесь отмычку. Может быть, в отделении для мелочи, которым Лайла никогда не пользовалась. Да, точно, вот она.

Отмычка… Почему она так называется? Впрочем, не важно, теперь не время думать о таких вещах. Думать надо об одном — как открыть дверь.

Лайла вложила отмычку в замочную скважину и повернула вполоборота. Замок не поддавался, она повернула в другую сторону. Почти получилось, но что-то мешало…

Новая вспышка гнева придала ей решимости. Она резко повернула отмычку. Замок сухо щелкнул, но поддался. Она повернула дверную ручку. Дверь распахнулась.

Лайла стояла в холле. Внутри было еще темнее, чем на крыльце. Но где-то на стене должен быть выключатель.

Она нашла его. Голая лампочка над головой осветила тусклым, призрачно-желтым светом отслаивавшиеся, кое-где порванные обои. Что там на них изображено: виноградные гроздья или фиалки? Просто ужас. Как будто она очутилась в прошлом веке.

Быстрый взгляд по сторонам подтвердил первое впечатление. Лайла решила не тратить времени на осмотр первого этажа. В этих комнатах она побывает позже. Арбогаст говорил, что видел кого-то возле окна второго этажа. Оттуда и надо начинать.

Лестница была не освещена. Лайла медленно поднималась по ступенькам, цепляясь за перила. В тот момент, когда она наконец добралась до верхнего этажа, ударили первые раскаты грома. Казалось, дом содрогнулся до основания. Лайла невольно поежилась, потом заставила себя расслабиться. Невольная слабость, сказала она себе твердо, просто от неожиданности. Совершенно естественная реакция. Обычный старый пустой дом, вот и все, чего здесь бояться? Тем более сейчас она может зажечь свет в холле второго этажа. Обои были в зеленую полоску: уж если это не приводит ее в ужас, значит, ее ничем не испугать. Чудовищно!

В какую из трех комнат войти? Первая дверь вела в ванную. Лайла никогда не встречала ничего подобного, разве что в музеях. Нет, поправила она себя, в музеях такое не экспонируется. Но здешняя обстановка здорово подошла бы для какой-нибудь выставки. Допотопная ванная на ножках, открытые трубы под умывальником и туалетом, рядом с высокого бачка свешивалась металлическая цепь с ручкой для спуска воды. Над умывальником висело маленькое тусклое зеркало, традиционного ящичка для лекарств не было. Шкаф для белья заполнен полотенцами и постельными принадлежностями. Она нетерпеливо перерыла его содержимое; здесь ясно только одно — Бейтс, скорее всего, отдавал белье куда-то в стирку. Простыни были идеально отутюжены, аккуратно сложены.

Лайла выбрала вторую дверь, распахнула ее, включила свет. И здесь с потолка свисала голая лампочка, но даже при таком слабом освещении можно было сразу определить, для чего служит комната. Это была спальня Бейтса — на редкость маленькая и тесная, с низкой и узкой кроватью, подходившей скорее мальчику, чем взрослому мужчине. Очевидно, он спал здесь всегда, с самого детства. Простыни были смяты, совсем недавно на этой кровати лежал хозяин. В углу, рядом со стенным шкафом, стоял комод: допотопное чудовище из полированного темного дуба, ручки ящиков покрыты ржавыми пятнами. Она без колебаний принялась за обыск.

В верхнем ящике хранились галстуки и носовые платки, по большей части грязные. Старомодные широкие галстуки. Она нашла в коробочке зажим для галстука, который явно никогда оттуда не вынимали, две пары запонок. Во втором ящике лежали рубашки, в третьем — носки и нижнее белье. Нижний ящик был заполнен странными белыми бесформенными одеяниями; в конце концов до Лайлы дошло, что это такое: ночные рубашки! Наверное, перед сном он и колпак на голову натягивал! Да, здесь хоть сейчас можно музей открывать!

Странно, почему-то нигде не было видно каких-нибудь личных бумаг, фотографий. Но все это он, наверное, хранил в мотеле, в конторе. Да, скорее всего, так и есть.

Лайла перенесла свое внимание на фотографии, украшавшие стену. Одна изображала маленького мальчика верхом на пони; на второй он стоял в компании пяти детей того же возраста — все были девочками, на заднем плане виднелось здание сельской школы. Лайла не сразу смогла узнать в этом мальчике Нормана Бейтса. В детстве он был довольно худеньким.

Оставалось осмотреть только шкаф и две большие книжные полки в углу. Со шкафом она управилась быстро: там висели два костюма, жакет, плащ, пара грязных, покрытых пятнами от краски штанов. В карманах ничего не было. Две пары туфель, пара домашних тапочек на полу завершали картину.

Теперь книжные полки.

Здесь Лайла не смогла действовать так же быстро. Она то и дело останавливалась, со все возраставшим изумлением разбирая странную библиотеку Нормана Бейтса. «Новая модель Вселенной»,[21] «Расширение сознания»,[22] «Культ ведьм в Западной Европе»,[23] «Пространство и бытие».[24] Эти книги никак не могли принадлежать маленькому мальчику, но столь же странно было найти их в доме хозяина провинциального мотеля. Она пробежала глазами по корешкам. Парапсихология, оккультизм, теософия. Переводы «Жюстины»[25] и «Там, внизу».[26] А на нижней полке была сложена кипа плохо изданных томиков с хлипкими переплетами, без названия. Лайла наугад вытащила одну из книжек и раскрыла ее. Картинка, призывно распахнувшаяся перед ее глазами, поражала почти патологической непристойностью.

Она торопливо сунула книжку на место и выпрямилась. Охватившее ее отвращение, шок от увиденного, заставивший Лайлу инстинктивно отбросить томик, прошли; она чувствовала, что все это каким-то образом должно приблизить ее к разгадке. То, что Лайла не могла увидеть в невыразительном, мясистом, таком заурядном лице Нормана Бейтса, она с полной ясностью обнаружила здесь, разбирая его библиотеку.

Нахмурившись, она возвратилась в холл. Дождь глухо барабанил по крыше, раскаты грома эхом разносились по темным коридорам; она открыла мрачную, обитую темным деревом дверь, которая вела в третью комнату. Какое-то мгновение Лайла стояла на пороге, вдыхая затхлый запах старых духов, смешанный с… с чем?

Она щелкнула выключателем и ахнула от изумления.

Это была та самая спальня, без всякого сомнения. Шериф рассказывал, что Бейтс оставил здесь все без изменений после смерти матери. Но все же Лайла не была готова к такому зрелищу.

Она не была готова к тому, чтобы, переступив порог, попасть в другую эпоху. Но вот она здесь, она оказалась в мире, каким он был задолго до ее рождения.

Потому что комната стала анахронизмом за много лет до того, как умерла мать Бейтса. Лайла словно перенеслась на пятьдесят лет назад, в мир позолоченных бронзовых часов, дрезденских статуэток, надушенных подушечек для булавок, темно-красных ковров, занавесок, обшитых бахромой, пудрениц с резными крышками и кроватей с пологом; мир, где уютное кресло-качалка стояло рядом с массивными стульями, покрытыми салфеточками «от пыли», загадочно поблескивали глазами фарфоровые кошки, а покрывало на постели было украшено ручной вышивкой.

Но главное — здесь все дышало жизнью.

Именно из-за этого у Лайлы возникло ощущение, будто она внезапно переместилась в иное время и пространство. Внизу, на первом этаже, пылились жалкие останки прошлого, изувеченные старостью, на втором этаже всюду чувствовалось запустение. Однако эта комната производила впечатление абсолютной цельности, единства и гармонии, словно автономный, слаженно функционирующий организм. Она была безупречно чистой — ни единой пылинки, в ней царил идеальный порядок. Но, если забыть о тяжелом, затхлом запахе, ничто здесь не напоминало выставку или экспозицию музея: спальня действительно выглядела живой, как и любое жилище, которое с давних времен населяют люди. Обставленная более пятидесяти лет назад и с тех пор не затронутая какими-либо изменениями, пустовавшая со дня смерти миссис Бейтс — целых двадцать лет, — комната странным образом сохраняла человеческое тепло, словно хозяйка не покидала ее. Комната на втором этаже, из окна которой всего лишь два дня назад выглядывала какая-то женщина…

Привидений не существует, подумала Лайла и сразу же нахмурилась, осознав, что раз ей приходится убеждать себя, значит, полной уверенности в этом нет. Все-таки здесь, в этой старой спальне, чувствовалось чье-то незримое присутствие.

Она повернулась к стенному шкафу. Платья и пальто до сих пор аккуратно висели на вешалках, хотя многие были в складках и потеряли форму из-за того, что их давно не гладили. Короткие юбки, модные четверть века назад; наверху, в специальном отделении, — изукрашенные шляпки, шарфики и повязки для волос, которые носят в сельских районах пожилые женщины. В глубине шкафа оставалось свободное пространство, там, очевидно, когда-то держали белье. Вот и все.

Лайла направилась к трюмо и комоду, чтобы осмотреть их, и внезапно остановилась у кровати. Покрывало, украшенное ручной вышивкой, было так красиво; она протянула руку, чтобы пощупать ткань, и сразу же отдернула ее.

В ногах покрывало было аккуратно заправлено и ровно свисало по краям постели. Но вверху этот идеальный порядок был нарушен. Да, там покрывало тоже заправлено, но торопливо, небрежно, и из-под него виднелась подушка. Именно так выглядит постель, когда хозяин, проснувшись, в спешке застилает ее…

Лайла сдернула покрывало, откинула одеяло. Простыни грязно-серого цвета были покрыты какими-то крошечными коричневыми пятнышками. Но сама постель, подушки хранили явные следы того, что здесь недавно кто-то лежал. Лайла могла бы очертить контуры тела там, где вдавилась под его тяжестью простыня, а в центре подушки, где коричневых пятнышек было больше всего, виднелась вмятина.

Привидений не существует, снова сказала себе Лайла. В комнате явно жил человек. Бейтс не спал здесь — она видела его собственную постель. Но кто-то лежал в этой постели, кто-то выглядывал из этого окна.

Если это была Мэри, где она может быть сейчас?

Она могла обыскать всю спальню, перерыть ящики, обшарить первый этаж. Но теперь это было уже не важно. Существовало кое-что другое, что следовало сделать в первую очередь; надо только вспомнить… Где же Мэри?

И вдруг все встало на свои места.

Что тогда говорил шериф Чемберс? Он рассказывал, что нашел Бейтса в лесу за домом, где Норман собирал дрова, так ведь?

Дрова для печки. Да, именно так.

Печка в подвале…

Ступеньки скрипели у нее под ногами. Она снова была на первом этаже. Входная дверь открыта; в дом, завывая, ворвался ветер. Входная дверь распахнута настежь, потому что она использовала отмычку; теперь Лайла понимала, откуда взялись возбуждение и этот приступ злости, охвативший ее с той минуты, когда она нашла сережку. Она рассердилась, потому что испугалась, и гнев помог побороть страх. Страх при мысли о том, что могло случиться с Мэри, что случилось с Мэри там, в подвале. Она испугалась за Мэри, а не за себя. Он держал ее в подвале всю неделю; может быть, пытал, может, делал то, что изображено на картинке в той омерзительной книге, пытал до тех пор, пока не узнал о деньгах, и тогда…

Подвал. Надо найти подвал.

Лайла пробралась через холл на кухню. Нашла выключатель, застыла, затаив дыхание: перед ней на полке изогнулся для прыжка крошечный мохнатый зверек. Да ведь это просто чучело белки, ее стеклянные глаза бессмысленно пялились на Лайлу, оживленные светом лампочки.

Ступени, ведущие вниз, находились совсем рядом. Лайла скользнула ладонью по стене, и наконец пальцы нащупали еще один выключатель. Внизу загорелся свет — слабое, призрачное сияние среди густого мрака. Ее каблучки громко стучали по ступенькам; словно в такт им, снаружи раздались громовые раскаты.

Прямо перед печкой с провода свешивалась голая лампочка. Это была большая печь с тяжелой стальной дверцей. Лайла застыла, не отрывая от нее глаз. Она дрожала всем телом — нечего обманывать себя, теперь надо признать правду. Она была дурой, что пришла сюда одна; то, что она сделала, и то, что делала сейчас, было глупостью. Но Лайла должна была так поступить — из-за Мэри. Она должна открыть дверцу печи и своими глазами увидеть то, что находится внутри.

Боже, а если огонь все еще горит? Что если…

Но дверца была холодной. И от печки не шло тепло, из непроницаемо темного пространства внутри веяло холодом. Она заглянула туда, забыв, что можно использовать кочергу. Ни пепла, ни дыма — никаких следов. Либо печь основательно вычистили, либо ею не пользовались с прошлой весны.

Лайла осмотрелась по сторонам. Она увидела старинные баки для стирки, а за ними — стул и стол, совсем рядом со стеной. На столе были расставлены какие-то бутылки, лежали столярные инструменты, разные ножи, иглы, шприцы. Некоторые ножи были необычной формы. Рядом разбросаны деревянные бруски, мотки толстой проволоки, большие куски какого-то белого вещества. Один из этих комьев был похож на шину, которую в далеком детстве ей наложили на сломанную ногу. Лайла приблизилась к столу, завороженно рассматривая ножи.

И тогда раздался странный звук.

Сначала она подумала, что это гром, но, когда сверху донеслись осторожное поскрипывание и шорох, Лайла все поняла.

Кто-то вошел в дом. Кто-то на цыпочках шел вдоль холла. Сэм? Может, Сэм пришел за ней? Тогда почему он не зовет ее?

И почему он закрыл дверь в подвал?

Дверь наверху захлопнулась. Лайла услышала резкий щелчок замка и шаги — неизвестный отошел от двери и направился обратно в холл. Должно быть, он хочет подняться на второй этаж.

Она заперта. Отсюда не выбраться. Некуда убежать, негде спрятаться. Сверху просматривалось все пространство подвала. Тот, кто придет сюда, увидит ее, где бы она ни находилась. А в том, что кто-то придет, и очень скоро, Лайла не сомневалась. Теперь она знала это.

Если бы только удалось укрыться где-нибудь хоть на несколько секунд, тот, кто придет за ней, должен будет спуститься в подвал и обыскать его. И тогда есть надежда, что она сможет добежать до ступенек первой и вырваться отсюда.

Лучше всего укрыться под лестницей. Может, ей удастся замаскировать себя с помощью газет, каких-нибудь тряпок…

Тут Лайла заметила покрывало, прибитое к стене. Большое индейское покрывало, старое и потрепанное. Она рванула его, и ветхая ткань порвалась там, где ее удерживали гвозди, открыв стену и дверь.

Дверь. Прежде ткань полностью скрывала ее, но за ней должно быть еще одно помещение, скорее всего, как это часто бывает в старых домах, кладовая для фруктов. Идеальное убежище, где можно спрятаться и переждать опасность.

А ждать ей осталось недолго. Потому что наверху уже раздавались осторожные шаги, неизвестный снова спускался в холл, медленно шел к кухне.

Лайла открыла дверь кладовой.

И тогда у нее вырвался этот дикий крик.

Она закричала, потому что увидела пожилую женщину, седовласую, дряхлую старуху; обращенное к ней коричневое лицо сморщилось, губы растянулись в отвратительной улыбке.

— Миссис Бейтс! — выдохнула Лайла.

— Да.

Но ссохшиеся почерневшие губы не шевелились: голос звучал за спиной. Голос шел сверху: там, возле ступенек, кто-то стоял.

Лайла повернулась и остановившимся взглядом смотрела на массивную бесформенную фигуру, полускрытую узким платьем, торопливо напяленным поверх другой одежды. Смотрела на шаль, закрывавшую волосы, на набеленное, раскрашенное румянами жеманное лицо, на измазанные ярко-красной помадой губы, раздвинувшиеся в судорожной гримасе.

— Я Норма Бейтс, — произнес высокий, визгливый голос.

Потом взметнулась рука, сжимавшая нож; вниз по лестнице торопливо засеменили ноги. Но теперь кто-то еще бежал сюда, и Лайла снова начала кричать. В подвал сбежал Сэм, и в тот же миг над его головой неотвратимо, как смерть, сверкнуло лезвие. Сэм схватил руку, державшую нож, завернул за спину и продолжал выворачивать до тех пор, пока онемевшие пальцы не разжались и нож с глухим стуком не ударился об пол.

Лайла умолкла, но крик не утихал. Безумный крик истеричной женщины вырывался из горла Нормана Бейтса.

Почти неделя ушла на то, чтобы извлечь из болота машины и тела жертв. Пришлось вызывать представителей дорожной службы округа с драгой и кранами. Но в конце концов работа была сделана. Нашли и деньги, прямо в машине. Удивительно: на них не попало ни пятнышка грязи, ни единого пятнышка!

Примерно в то же время где-то в Оклахоме задержали громил, обчистивших банк в Фултоне. Но заметка об их поимке заняла всего полколонки в фейрвейлской «Уикли гералд». Зато почти вся первая полоса была посвящена делу Бейтса. Крупнейшие информационные агентства — «Ассошиэйтед Пресс» и «Юнайтед Пресс» — сразу же унюхали сенсацию, и расследование подробно освещалось в телепередачах. Некоторые из писак сравнивали эту историю с делом Гейна, имевшим место на севере страны несколькими годами раньше.[27] Они выжали все, что могли, из этого «дома ужасов» и всячески пытались доказать, что Норман Бейтс годами умерщвлял посетителей мотеля. Журналисты громогласно потребовали расследовать все случаи пропажи без вести на территории округа за последние двадцать лет и призывали полностью осушить болото, чтобы убедиться, что там больше нет мертвых тел.

Что ж, потом ведь не им пришлось бы ломать голову над тем, как оплатить такие работы.

Шериф Чемберс охотно давал интервью, многие из которых были опубликованы полностью, — два даже с фотографиями. Он обещал провести тщательное расследование всех аспектов дела. Местный прокурор призвал не медлить с судом над кровожадным убийцей (приближался октябрь, а с ним и новые выборы) и ни разу не опроверг впрямую передававшиеся из уст в уста и кочевавшие по страницам газет слухи, согласно которым Норман Бейтс совершал акты каннибализма, сатанизма, инцеста и некрофилии.

Конечно, на самом деле прокурор даже ни разу не говорил с Бейтсом, который был временно помещен в госпиталь штата для обследования.

Ни разу не видели Бейтса и распространители кровожадных слухов, но это обстоятельство их не смущало. Не прошло и недели, как обнаружилось, что практически все уроженцы Фейрвейла, не говоря уже о жителях округа к югу от городка, лично и непосредственно знали Нормана Бейтса. Одни «ходили вместе в школу, когда он еще был мальчишкой», и, конечно, уже тогда «заметили, что ведет он себя как-то странно». Другие «много раз видели, как он крутился возле этого своего мотеля», и, по их словам, тоже всегда «подозревали» его. Нашлись и такие, что помнили его мать и Джо Консидайна; они утверждали, что «когда эти двое якобы свели счеты с жизнью, сразу стало ясно — дело тут темное», но, конечно, страшные подробности дела двадцатилетней давности не шли ни в какое сравнение с открытиями последних дней.

Мотель, естественно, был закрыт, что жестоко разочаровало многих любителей сенсационных злодейств, упорно искавших возможности пробраться туда. Львиная доля таких любопытных с удовольствием поселилась бы в нем, а небольшое повышение платы за номер позволило бы с лихвой окупить потерю энного количества полотенец, прихваченных в качестве сувениров. Но люди из дорожного патруля штата днем и ночью охраняли мотель и все, что было внутри.

Это оживление докатилось даже до магазина Лумиса — и Боб Саммерфилд отметил серьезный приток покупателей. Конечно же, каждый хотел поговорить с Сэмом, но он большую часть недели проводил в Форт-Уэрте с Лайлой и в госпитале штата, где трое психиатров наблюдали за Норманом Бейтсом.

Прошло почти десять дней, прежде чем Сэм смог услышать из уст доктора Николаса Стейнера, официально уполномоченного давать заключение о состоянии здоровья пациента, связное объяснение.

Сэм рассказал об этом разговоре Лайле, когда они сидели в гостинице Фейрвейла, куда девушка приехала из Форт-Уэрта на следующий уик-энд. Сначала он старался опускать неприятные детали, но Лайла настояла на том, чтобы Сэм рассказал все в подробностях.

— Скорее всего, мы так никогда и не узнаем точно, как все произошло, — объявил Сэм. — Сам доктор Стейнер сказал мне, что все это более или менее правдоподобные предположения. Они сначала все время пичкали Бейтса снотворными и успокоительными, но, даже когда он вышел из состояния шока, невозможно было заставить его по-настоящему разговориться. Стейнер утверждает, что сумел войти в доверие к Бейтсу, так что тот делился с ним больше, чем с остальными, однако в последние несколько дней его сознание крайне затемнено. Многое из того, что говорил доктор — насчет какой-то фуги,[28] катексиса,[29] травмы, — до меня попросту не дошло.

Но вот что удалось выяснить доктору: все это началось еще в раннем детстве, задолго до смерти матери Бейтса. Конечно, они с мамой были очень близки, и, как видно, она подавляла его. Существовало там что-то еще в их отношениях или нет, доктор Стейнер сказать не может. Но он почти уверен, что Норман был скрытым трансвеститом задолго до смерти миссис Бейтс. Вы знаете, кто такой трансвестит?

Лайла кивнула.

— Человек, который любит одеваться в одежду противоположного пола, правильно?

— Ну, судя по объяснениям Стейнера, этим дело не ограничивается. Трансвеститы не обязательно являются гомосексуалистами, но постоянно представляют себя существами другого пола. С одной стороны, Норман хотел быть таким, как мать, а с другой — чтобы мать стала частью его личности. — Сэм зажег сигарету. — Опустим школьные годы и период, когда его по состоянию здоровья не взяли в армию. Но именно после этого, когда ему было примерно девятнадцать, мать, очевидно, твердо решила, что Норман не сделает и шагу без ее ведома. Может, она намеренно не давала ему развиться из мальчика в нормального мужчину; мы так никогда и не узнаем, какова ее доля вины в том, что с ним случилось. Скорее всего, тогда он и начал увлекаться оккультизмом и тому подобными вещами. Именно в это время на горизонте появился некий Джо Консидайн.

Стейнер так и не смог заставить Нормана рассказать больше о Джо Консидайне: даже сегодня, двадцать с лишним лет спустя, он все еще настолько ненавидит этого человека, что одно его имя приводит Бейтса в ярость. Но Стейнер потолковал с шерифом, просмотрел подшивку газет того времени и считает, что составил достаточно ясную картину происшедшего.

Консидайну было около сорока, когда он познакомился с миссис Бейтс; ей было тридцать девять. По-моему, она была не очень-то привлекательной, тощая и уже вся седая, но после бегства супруга владела довольно большим участком земли с домом, который был оформлен на ее имя. Все эти годы участок приносил ей неплохой доход, и, хотя приходилось платить немалую сумму людям, которые там работали для нее, она жила вполне зажиточно. Консидайн начал ухаживать за ней. Это было не так-то просто: насколько я понял, миссис Бейтс ненавидела мужчин с тех пор, как муж оставил ее с ребенком на руках. Вот, кстати, одна из причин, почему она так обращалась с Норманом, по мнению доктора Стейнера. Но я отвлекся. Так вот, насчет Консидайна: в конце концов ему удалось склонить мать Бейтса к женитьбе. Это была его идея — продать ферму, а на вырученные деньги построить мотель. В те времена там проходило единственное шоссе, так что можно было рассчитывать на неплохой заработок.

Судя по всему, Норман против этой идеи не возражал. Все прошло без сучка без задоринки, и первые три месяца они с матерью управляли новым хозяйством вместе. Вот тогда-то мать и объявила ему, что выходит замуж за Консидайна.

— И это заставило его свихнуться? — спросила Лайла.

Сэм сунул окурок в пепельницу. Так можно было не смотреть на нее, отвечая на вопрос.

— Не только это, как выяснил доктор Стейнер. Кажется, она объявила о своем замужестве при довольно неприятных обстоятельствах: после того как Норман застал ее с Консидайном в спальне, на втором этаже. Испытал он шок от увиденного сразу или спустя какое-то время, чтобы все осмыслить, неизвестно. Известно только, что произошло в результате. Норман отравил свою мать и Консидайна стрихнином. Добыл какой-то крысиный яд, положил его в кофе и подал им. Наверное, он ждал до тех пор, пока они не решили отпраздновать все вместе предстоявшую свадьбу; так или иначе, стол был уставлен всякими яствами, а в кофе добавлен бренди. Это позволило отбить привкус яда.

— Ужасно! — Лайла содрогнулась.

— Судя по тому, что мне рассказали, все было действительно ужасно. Насколько я знаю, отравление стрихнином вызывает судороги, но жертва остается в полном сознании до самой смерти. Смерть обычно наступает из-за удушья, когда затвердевают грудные мускулы. Норман наблюдал за их агонией. И его рассудок не смог перенести этого.

По мнению доктора Стейнера, изменения в его сознании произошли в тот момент, когда он писал предсмертную записку. Конечно, он заранее придумал текст такой записки; Норман прекрасно умел подделывать почерк матери. Даже придумал причину «самоубийства»: что-то насчет беременности и невозможности выйти за Консидайна, потому что у того уже была семья на Западном побережье, где он жил под другим именем. Стейнер говорит, что самый стиль записки должен был насторожить любого внимательного человека. Но никто ничего не заметил, никто не заметил, что произошло с самим Норманом, после того как он составил записку и вызвал шерифа.

Тогда все видели лишь одно: у парня истерика от шока и перенапряжения. Но вот чего никто не смог увидеть: пока Норман писал эту бумагу, он изменился. Теперь, когда все уже было сделано, он не мог пережить потерю матери. Он хотел, чтобы она вернулась. И вот, когда Норман Бейтс выводил буквы ее почерком, писал записку, адресованную Норману Бейтсу, он в буквальном смысле изменил самому себе. Он или какая-то его часть стала его матерью.

Доктор Стейнер говорит, что такие случаи вовсе не так уж редки, особенно если имеется изначально нестабильная личность наподобие Нормана. А горе, которое он испытал при виде мертвой матери, было чем-то вроде последней капли. Его скорбь была так безутешна, что никому и в голову не пришло сомневаться в достоверности истории с самоубийством. Так что и Консидайн, и мать Бейтса покоились на кладбище задолго до того, как Норман вышел из лечебницы.

— И он, как только вышел, сразу выкопал ее из могилы? — спросила Лайла.

— Да, очевидно, он сделал это самое большее через несколько месяцев после возвращения. Он давно увлекался изготовлением чучел и знал, что надо делать.

— Но я не понимаю. Если Бейтс думал, что он — его мать, как тогда…

— Все не так просто. По мнению Стейнера, Бейтс к тому времени не просто «раздвоился», у него было по меньшей мере три ипостаси. Во-первых, Норман — маленький мальчик, который жить не мог без любимой мамы и ненавидел каждого, кто становился между ними. Потом Норма — мать, которая должна была вечно жить рядом с Норманом. Третьего можно назвать нормальным — взрослый мужчина Норман Бейтс, которому приходилось вести жизнь обычного человека и скрывать от мира существование двух других личностей. Конечно, эти трое не были самостоятельными личностями, они переплетались, и каждая содержала в себе какие-то элементы другой. Доктор Стейнер назвал такую ситуацию «нечестивой троицей».[30]

Но все же взрослый Норман достаточно надежно контролировал ситуацию, и Бейтс смог выйти из больницы. Он вернулся к себе и стал управлять мотелем. Вот когда он впервые ощутил напряжение, лишившее его покоя. Взрослого Бейтса в первую очередь угнетало сознание того, что матери больше нет и он виновен в ее смерти. Сохранять в неприкосновенности ее комнату было явно недостаточным. Он хотел точно так же сохранить и ее, навсегда сохранить ее тело: иллюзия того, что она живет вместе с ним, должна была заглушить чувство вины.

Так он принес ее обратно в дом, можно сказать, вытащил мать из могилы и вдохнул в нее новую жизнь. Ночью укладывал в кровать, днем одевал и выносил в гостиную. Естественно, Бейтс скрывал это от посторонних, и вполне успешно. Должно быть, Арбогаст тогда действительно увидел мумию, посаженную возле окна, но, по-моему, за все прошедшие годы он был единственным, кто что-то заметил.

— Тогда, значит, ужас скрывался не в доме, — прошептала Лайла. — Этот ужас был у него в голове.

— Стейнер говорит, что все было примерно так, как у чревовещателя, когда он говорит за свою куклу. Мать и маленький Норман, очевидно, подолгу беседовали друг с другом. А взрослый Норман, скорее всего, пытался рационально объяснить возникшую ситуацию. Он был способен притворяться нормальным человеком. Кто знает, какими знаниями он обладал? Бейтс увлекался оккультизмом и метафизикой. Вероятно, он верил в спиритизм так же крепко, как и в сберегающие возможности таксидермии. Кроме всего прочего, он не мог отвергнуть или попытаться уничтожить другие части своего «я»: тогда он уничтожил бы самого себя. Он одновременно жил тремя различными жизнями.

— Ему удавалось сохранять равновесие и скрывать свою тайну от окружающих; все шло хорошо, пока не…

Сэм умолк, не зная, как сказать это, но Лайла продолжила за него.

— …пока не появилась Мэри. Что-то произошло, и он убил ее.

— Его мать убила вашу сестру, — поправил Сэм. — Норма. Невозможно с точностью воссоздать, как все происходило, но доктор Стейнер уверен, что каждый раз, когда возникали трудности, доминирующей личностью становилась Норма. Бейтс начинал пить, затем терял сознание, и в это мгновение на первый план выходила она. Естественно, когда он был в таком состоянии, он надевал ее платье и прятал мумию, потому что был убежден, что настоящая убийца — она. Значит, надо было обеспечить ее безопасность.

— Так, значит, Стейнер убежден, что Бейтс не отвечает за свои поступки, что он — сумасшедший?

— Психопат; он употребил именно это слово. Да, боюсь, что так. Он собирается в своем заключении рекомендовать, чтобы Бейтса поместили для лечения в госпиталь штата. Там он пробудет, скорее всего, до самой смерти.

— Тогда никакого суда не будет?

— Я как раз пришел сообщить вам об этом. Да, суд не состоится. — Сэм тяжело вздохнул. — Мне очень жаль. Поверьте, я понимаю, что вы чувствуете…

— Я довольна, — медленно произнесла Лайла. — Так будет лучше. Странно, как это получается в жизни. Никто из нас не знал истинной правды, мы просто брели вслепую и в конце концов добрались до истины, хотя шли неверным путем. А теперь я даже не испытываю ненависти к Бейтсу за то, что он совершил. Должно быть, он сам страдал больше, чем любой из нас. Мне кажется, в чем-то я почти понимаю его. Во всех нас таится что-то темное, что может в любой момент вырваться наружу.

Сэм поднялся, и она прошла с ним до двери.

— Что ж, теперь уже все позади, и я попытаюсь забыть. Просто забыть все, что случилось.

— Все? — еле слышно произнес Сэм. Он не смел взглянуть ей в глаза.

Так закончилась эта история.

Или почти закончилась.

Подлинный конец наступил, когда пришла тишина.

Тишина пришла в маленькую, изолированную от мира комнату, где так долго, смешиваясь, сливаясь, бормотали разные голоса: мужской голос, женский голос, голос ребенка.

Что-то вызывало их к жизни, и голова, словно по сигналу, расщеплялась натрое, взрываясь этими голосами. Но теперь каким-то чудом все слилось воедино.

Остался лишь один голос. Так и должно быть, ведь в комнате сидел один человек. Остальных никогда не существовало, все это были просто грезы.

Теперь она твердо знала это. Она знала это и была этому рада.

Так жить несравнимо лучше: сознавать себя целиком и полностью такой, какая ты есть на самом деле. Безмятежно упиваться собственной силой и уверенностью, чувствовать себя в полной безопасности.

Она теперь могла смотреть на прошлое как на дурной сон. Да ведь это и был просто дурной сон, населенный призраками.

Там, в том сне, был плохой мальчик, мальчик, который убил ее возлюбленного и пытался отравить ее. Где-то в темной пучине сна возникали посиневшие лица, руки, судорожно сжимавшие горло, удушье, стоны, свистящие, булькающие звуки. Во сне были ночь, и кладбище, и пальцы, вцепившиеся в рукоятку лопаты, напряженное дыхание, треск открываемого гроба, сознание того, что цель достигнута, — миг, когда глаза впервые увидели, что лежит внутри. Но то, что там лежало, на самом деле не было мертвым. Теперь она уже не была мертвой. Вместо нее мертвым стал плохой мальчик, и так и должно быть.

В дурном сне был еще плохой мужчина, и он тоже стал убийцей. Он подсматривал в дырочку в стене и пил алкоголь, читал грязные книжки и верил в разную бредовую чепуху. Но что хуже всего, на его совести была смерть двух ни в чем не повинных людей — молодой девушки с прекрасной грудью и мужчины в серой шляпе-стетсоне. Она, конечно, знала о том, что происходит, — вот почему она помнит все вплоть до мелочей. Потому что она постоянно наблюдала за ним. Больше ничего не делала, только наблюдала.

Плохой мужчина — вот кто совершил все убийства, а потом попытался свалить вину на нее.

Мама убила их. Так он сказал, но это была ложь.

Как могла она убить кого-то, если она только наблюдала, и даже сдвинуться с места было нельзя, потому что приходилось все время притворяться чучелом, безобидным чучелом, которое никому не может причинить вреда и которому тоже нельзя причинить вред, которое просто существует, существует вечно?

Она знала, что плохому человеку никто не поверит, а теперь и он тоже был мертв. Плохой мальчик, плохой мужчина — оба мертвы, а может, это просто видения из дурного сна. Теперь этот сон исчез, рассеялся навсегда.

Оставалась только она, только она существовала реально.

Понимать, что существуешь только ты и что ты реально существуешь, — значит пребывать в здравом рассудке, разве не так?

Но просто на всякий случай надо и дальше притворяться, что ты — просто чучело. Не шевелиться. Вообще не шевелиться. Неподвижно сидеть в этой крошечной комнате, сидеть здесь вечно.

Если она ни разу не шевельнется, они ее не накажут.

Если она ни разу не шевельнется, они поймут, что она нормальная, нормальная, нормальная, абсолютно нормальная.

Она сидела так уже довольно долго, а потом сквозь решетку, жужжа, проникла муха.

Муха села ей на руку.

Она могла легко раздавить ее.

Но она не сделала этого.

Она не раздавила муху и надеялась, что они сейчас наблюдают за ней. Потому что это доказывает, что за человек она на самом деле.

Ведь она и мухи не обидит…

Беседуют Рэнди и Жан-Марк Лоффисье

— Кому или чему вы, на ваш взгляд, обязаны своим обращением к литературе страха и ужаса?

— Ну, я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве,[32] знаете ли!.. На самом деле, уже ребенком мне было интересно читать о подобных вещах. Но еще больше меня — и, думаю, большинство детей, наделенных воображением, — интересовали тайны смерти, старения и жестокости. Почему такое происходит? Почему люди так поступают друг с другом? Ребенку свойственна наивная вера в то, что папа и мама, друзья и домашний кров охраняют и защищают его. Позднее, узнавая из книг о смерти и жестокости, он переживает настоящий шок. Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре,[33] — со Стивеном Кингом, Питером Страубом, Ричардом Мэтисоном и полудюжиной других. Все они испытывали в детстве сходные чувства, которые и побудили их взяться за перо. Конечно, есть дети, которые ни о чем таком не задумываются, но я задумывался — особенно когда прятался под кроватью или в шкафу, увидев кого-нибудь вроде Лона Чейни в «Призраке оперы»[34] (а впервые это случилось, когда мне было лет восемь или девять). В конце концов я пришел к выводу, который, полагаю, в разное время сделало большинство моих коллег по цеху: не можешь одолеть страх — встань под его знамена. Так я открыл для себя способ пугать других людей тем, что пугает меня самого. Впрочем, моя работа предполагает использование безопасных средств. Эта безопасность — неотъемлемая черта жанра. Читатель или читательница, если им слишком страшно, всегда могут отложить книгу, а зрители — выключить телевизор или покинуть кинозал. Но, даже дочитав книгу или досмотрев фильм до конца, они продолжают жить себе дальше как ни в чем не бывало. Это напоминает езду на «американских горках». У тебя захватывает дух, ты вопишь что есть мочи, ты испытываешь катарсис, — а затем целым и невредимым возвращаешься к месту старта. Я уверен, что любой человек, независимо от того, обладает он развитым воображением или нет, испытывает подсознательный интерес к смерти, боли, жестокости, к таинственным силам, правящим не только в мире сверхъестественного, но и в нашем с вами.

— Не могли бы вы рассказать немного о том, как вы познакомились с Лавкрафтом?

— Подростком я регулярно читал «Странные истории»[35] и был в полном восторге от рассказов Говарда Филлипса Лавкрафта.[36] В колонке писем мне встречались упоминания о рассказах, опубликованных еще до того, как я стал постоянным читателем журнала. В те времена произведения такого рода не перепечатывались, и, если номер исчезал с прилавков, он пропадал «с концами», разве что случайно наткнешься на него в какой-нибудь букинистической лавке. Поэтому я написал в редакцию «Странных историй» и попросил их узнать у Лавкрафта, где я могу найти рассказы, известные мне лишь из вторых рук. Он ответил, что с радостью предоставит в мое распоряжение экземпляр любого из своих сочинений. Так между нами завязалась переписка, и, кажется, в четвертом своем письме он заметил: «В вашем слоге есть нечто, заставляющее меня думать, что, возможно, вы и сами смогли бы написать что-нибудь. Почему бы вам не сочинить пару-другую историй? Я буду весьма рад высказать вам свое мнение о них». Естественно, как я мог отказаться? Я написал несколько рассказов, которые были чрезвычайно плохи, однако он не только не раскритиковал их, но, напротив, отозвался о них с похвалой. Это была как раз та поддержка, в которой я нуждался. В семнадцать лет, окончив среднюю школу, я приобрел подержанную пишущую машинку и засел за работу. Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ.[37]

С Лавкрафтом мы поддерживали общение вплоть до его кончины в 1937 году.

— Как по-вашему, что побудило его вступить в переписку с мальчишкой?

— У него была — о чем я в то время не знал — целая череда корреспондентов, которые позднее стали известны как «круг Лавкрафта». Это были начинающие писатели, которых он ободрял и поддерживал, а некоторые из них, подобно мне, вообще обязаны ему своим обращением к литературному творчеству. Он был в известной мере отшельником — не потому, что не любил людей, а потому, что это была пора Великой депрессии и у него недоставало денег на то, чтобы ездить по стране. Кроме того, он страдал бессонницей и проводил ночь за ночью, сочиняя письма. Пространные, энциклопедические письма ко многим, многим людям. Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем.[38] Это был основной способ его общения с миром. И я считаю своей огромной удачей знакомство с человеком, обладавшим столь своеобразным пристрастием.

— Можно ли сказать, что своими последующими успехами вы обязаны ему?

— Несомненно обязан! И испытываю к нему чувство живейшей благодарности за это.

— Приходилось ли вам встречаться лично?

— Нет, потому что, как я уже говорил, это была эпоха Великой депрессии и путешествия были просто не по карману — разве что ездить в товарняках. Правда, в 1937 году он должен был приехать в Висконсин, где я тогда жил, — но в тот год его не стало… Так что, к сожалению, встретиться с ним лицом к лицу мне не довелось. В 1975 году я оказался в Провиденсе, его родном городе, куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези.[39] Мне представился случай посетить его могилу, пройтись по улицам, которыми бродил он, увидеть все те места, что упомянуты в его произведениях, — в том числе церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном.[40]

— Что вы почувствовали, узнав, что стали персонажем лавкрафтовского рассказа?

— Я был польщен. Кстати, это единственный его рассказ, которому предпослано посвящение. Будучи в Провиденсе, я заглянул в аудиторию университета Брауна, расположенного всего в нескольких кварталах от дома, в котором жил Лавкрафт и в котором он «поселил» меня в качестве персонажа своего рассказа. Фриц Лейбер[41] читал мне его тогда вслух в полночный час, и я испытал очень странное чувство, слушая спустя тридцать лет историю собственной смерти.

— Круг Лавкрафта включал в себя еще ряд персон, которые сегодня являются признанными величинами в обсуждаемом нами жанре…

— Роберт Э. Говард, К. Л. Мур, Мэнли Уэйд Уэллман, Кларк Эштон Смит, Фрэнк Белнап Лонг, Дональд Уондри, Генри Каттнер[42] — все они входили в этот круг.

— Разделяете ли вы пристрастие Лавкрафта к эпистолярному жанру и поддерживаете ли, подобно ему, начинающих авторов?

— Боюсь, что разделяю и поддерживаю — все эти годы. Мне приходит довольно много писем с различными вопросами, и я по мере сил стараюсь отвечать на них, расценивая это как своего рода возвращение долга. Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет.[43] К сожалению, у меня нет такого количества времени на ведение переписки, какое было у Лавкрафта. Меня не одолевает бессонница, и я значительно старше, чем был он в период своих регулярных ночных бдений. Соответственно, это занятие требует от меня несколько больших усилий, но я делаю что могу, и, когда нахожу кого-то, кто, на мой взгляд, подает надежды, я стараюсь воодушевить его или ее и ответить на те вопросы, на которые способен ответить.

— Скажите, «Странные тысячелетия»[44] — это ваш персональный оммаж Лавкрафту?

— Да. Я давно хотел написать подобную книгу. Видите ли, когда я только начинал, то писал вещи в стиле Лавкрафта. Большинство начинающих авторов имитируют чей-то стиль, пока не вырабатывают собственный. И вот, прочитав впоследствии великое множество других подражаний Лавкрафту, я задался вопросом: а что если попробовать написать книгу в лавкрафтианской традиции, используя свою индивидуальную манеру письма? Никто прежде такого не делал. Я, вообще говоря, не наделен коммерческой жилкой, но здесь я почувствовал: игра стоит свеч.

— Кажется, тема Джека Потрошителя преследует вас долгие годы?

— До выхода в свет «Психоза» я полагал, что ассоциируюсь в сознании публики с рассказом «Искренне ваш, Джек Потрошитель».[45] Я написал его в 1943 году, поскольку меня крайне заинтересовало то, что мне удалось о нем прочитать (а к тому времени на эту тему было написано не слишком-то много). Словом, я написал рассказ, и его напечатали в «Странных историях». В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара,[46] и крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль.[47] После чего, довольно неожиданно, он был включен в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса».[48] Дальше — больше: было осуществлено еще несколько радиопостановок, и когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию.[49]

Когда я переехал сюда, в Голливуд, я оказался порядком занят в кино и на телевидении, и, поскольку у меня не было времени, кто-то сделал по мотивам моего рассказа адаптацию для «Триллера».[50] Но это было лишь начало второго витка. Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем,[51] потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее.[52] Так что я использовал Джека снова и снова. С тех пор о нем появилось множество богатых фактами книг, особенно в Англии. В криминологии существует целое направление исследований, именуемое «потрошителеведением». Я считаю, что он — одна из величайших загадок всех времен, однажды и навсегда пленившая воображение мира.

— Был ли первый «Психоз» основан на реальной истории Эда Гейна?[53]

— Он был основан на ситуации. В то время я не много знал о самом Гейне. Я знал, что он обитал в маленьком городке с населением в семьсот жителей. Сам я жил примерно в пятидесяти милях оттуда, в другом маленьком городке на тысячу двести человек, и понимал, что это тот самый случай, когда, если ты чихнул в северной части города, из южной доносится «Будьте здоровы!». Итак, мне было известно лишь, что некий человек совершил несколько чудовищных убийств в маленьком городке. Он прожил там всю жизнь, и никто ни в чем не заподозрил его. Такова была ситуация, позволявшая думать, что за ней стоит некая история; на основе этой ситуации я и написал роман. Лишь впоследствии, уже после того, как образ Нормана Бейтса был придуман, я узнал, насколько близок он к реальному Эду Гейну.

— А не интересовался ли кто-нибудь из членов семьи Гейна, откуда вы почерпнули сведения для книги?

— Насколько я знаю, никого из членов его семьи не было в живых. Как и у героя «Психоза», мать у него давно умерла, ни о каких других родственниках ничего не было известно. Так что интересоваться тем, откуда я все это взял, было некому. Из собственного больного воображения — вот откуда!

— Как роман попал к Альфреду Хичкоку?

— Он был опубликован издательством «Саймон энд Шустер», и в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия,[54] которую довелось прочесть Хичкоку. Он немедленно решил купить права на экранизацию. Все просто.

— Вы имели какое-либо отношение к сценарию?

— Ни малейшего. Я жил в маленьком городке в Висконсине. Мне передали, что Хичкок интересовался, не хочу ли я принять участие в написании сценария. Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно.[55] Так что я не имел никаких контактов с людьми из этого бизнеса до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением.[56] К «Психозу» это не имело отношения — никто не предполагал, что картину ожидает успех.

На самом деле, буквально все препятствовало тому, чтобы Хичкок снял этот фильм. Он делал его для «Парамаунт», и у него была полная свобода выбирать материал по своему вкусу. Но людям с «Парамаунт» не нравилась общая идея, не нравилось название, их не увлекала сама история… и они сказали Хичу, что, в отличие от предыдущих многомиллионных проектов с Кэри Грантом[57] и Джимми Стюартом,[58] снятых в «техниколоре»[59] и рассчитанных на широкий экран, на этот раз ему придется довольствоваться небольшим бюджетом. Он ответил: «Хорошо, я сниму черно-белое кино и привлеку к работе свою телевизионную группу, с которой работаю на шоу „Альфред Хичкок представляет“». Тогда ему сказали: «Что ж, отлично, Хич, но у нас здесь все занято, мы не можем предоставить тебе ни одного павильона». — «Нет проблем, — ответил он. — Я воспользуюсь одним из павильонов „Юниверсал“». И в результате фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал».[60]

— А почему они не хотели, чтобы он делал этот фильм?

— Они были заранее убеждены в провале. И когда критики посмотрели картину, они сказали то же самое. Они категорически не приняли фильм. Он получил разносные отзывы.[61] Утверждалось, что это уровень, недостойный Хичкока, что это совсем не то, чего от него ждут. Как ни странно, спустя семь-восемь лет те же критики стали говорить о том или ином фильме: «Он не так хорош, как классический „Психоз“ Хичкока». Впрочем, кинокритики — вообще странный мир, если позволите мне такое замечание.

— Понравилось ли вам то, что в итоге получилось?

— Я был в полном восторге. Знаете, обычно при экранизации от книги оставляют только название, а все остальное меняется до неузнаваемости. Но в этом случае содержание моего романа сохранено процентов на девяносто. Хичкок внес лишь одно существенное изменение. Он сделал Нормана Бейтса моложе, что было визуально необходимо: если бы в те времена Норман предстал на экране человеком средних лет, зритель автоматически заподозрил бы в нем злодея. Эта перемена добавила выразительности его образу. Остальное же — характеры, обстановка, различные символы — целиком заимствовано из книги, включая последнюю реплику, которая повторяет последнюю строчку повествования.

— Можно ли сказать, что выбор актеров на основные роли соответствовал тому, как вы сами представляли себе персонажей, — исключая Нормана, который в картине стал моложе?

— В высшей степени соответствовал. Хичкок проделал изумительную работу.

— Как вы относитесь к тому, что вас называют Роберт «Психопат» Блох?

— Это ситуация, которой едва ли возможно избежать. В конце концов, Библию объявили словом Божьим, не спросив у Бога, нравится Ему это или нет. Люди так думают, и я научился жить с этим специфическим ярлыком.

— Что побудило вас написать «Психоз 2» спустя столько лет после выхода первой книги?

— Мир изменился! В то время, когда я писал «Психоз», серийные убийства были крайне редким явлением. Это было аномально, экзотично, если хотите. Сегодня это обычное дело. Вы открываете газету, включаете теленовости — и узнаете об очередных жертвах очередного убийства. Это происходит повсюду — по всей стране, во всем мире, на улицах, в школах. И я задумался: а что будет, если Норман Бейтс вернется в сегодняшний, полный насилия мир? Что он должен подумать об этом мире и что мир должен подумать о нем?

Затем мне пришло в голову, что ему было бы чрезвычайно интересно узнать о том, что в Голливуде собираются поставить фильм, основанный на истории его жизни. Это дало мне возможность выразить свое отношение к нынешнему засилью сплэттеров[62] и прочих фильмов, изобилующих кровью и жестокостью.

— Вы знали о планах «Юниверсал» снять продолжение «Психоза»?[63]

— Напротив, насколько мне было известно, «Юниверсал» не интересовал подобный проект. «Юниверсал» выкупила права на оригинальный «Психоз» у «Парамаунт», собирая пакет фильмов для телепоказа. Когда продавались права на первую книгу, мой агент, чье имя я не буду называть,[64] продал вместе с ними и права на продолжение. Я ни в чем не виню своего агента, но возможности повлиять на ход дела у меня не было. Однако он обещал тогда известить студию в случае, если продолжение будет написано, и, написав новый роман, я так и сделал. Мне ответили, что не планируют снимать сиквел «Психоза».

Затем началась рекламная кампания книги. Неожиданно в газете появилось сообщение, что «Юниверсал» собирается снять фильм для кабельного телевидения, но без Тони Перкинса.[65] Это сработало как дополнительная реклама. Затем стало известно, что фильм действительно будут снимать и Тони Перкинс определенно будет в нем участвовать. Это было последнее, что я слышал. Затем состоялись съемки.

Они не стали переносить историю в Голливуд и изображать кинокомпанию наподобие «Юниверсал», выпускающую те самые сплэттеры, которые я называю «деньгами, сделанными на крови».

— Стало быть, они не выказали никакого намерения использовать ваш роман в качестве основы сценария нового фильма?

— Полагаю, это еще мягко сказано.

— Знаете ли вы что-нибудь о некоем проекте под названием «Возвращение Нормана»?[66]

— Я читал об этом. Это тоже весьма любопытная история. Поскольку с упоминаний об этом проекте и началась рекламная кампания книги. Шуму вокруг было много, я помню статью в одной из профессиональных газет, потом была статья в «Нью-Йорк таймс», затем эта новость появилась в лондонских газетах… У меня хранятся вырезки отовсюду. На «Юниверсал» прознали об этой затее и направили тем господам протест, напомнив, что у них нет прав на «Психоз» и на персонажей «Психоза», и посоветовав воздержаться от проведения своих планов в жизнь. Что, насколько я понимаю, они и сделали.

А потом наступил период, когда студия решила сама взяться за дело. Сейчас-то я знаю, что на самом деле они не испытывали к проекту особого интереса, поскольку съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела.[67] Так что они действительно не собирались делать фильм, пока не убедились в том, что публика испытывает известный интерес к этому сюжету.

— Вы уже посмотрели фильм?

— Нет, не посмотрел, и по вполне определенным причинам. Мои поклонники, корреспонденты и друзья, разумеется, спрашивают меня об этом. Они уже посмотрели. Так вот, если бы я посмотрел картину и сказал бы, что мне понравилось, некоторые из них подумали бы: «Ну конечно! Он просто льстит „Юниверсал“». А если бы я сказал, что мне не понравилось, они подумали бы: «Зелен виноград!» Так что ситуация безвыходная. В конце концов я, конечно, посмотрю его, но, полагаю, не в ближайшее время. Мне не хотелось бы, чтобы какие-то мои замечания были истолкованы неверно.

— А известно ли вам что-либо о сюжете фильма и можете ли вы как-то прокомментировать то, что сделали с вашим персонажем?

— Мне ничего не известно, за исключением того, что Нормана выпускают из лечебницы и он возвращается в свой родной город. Что, на мой взгляд, странно: будь я психиатром, я ни за что не допустил бы возвращения серийного убийцы туда, где он совершил свои преступления. Затем происходят новые убийства. То немногое, что я слышал, очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума.[68] Ее выпускают из психиатрической клиники, и затем кто-то начинает сталкивать ее обратно в безумие, пытаясь убедить в том, что новые убийства — дело ее рук. Но это все, что я знаю о новой картине.

— Коль скоро речь зашла о фильмах былой поры, позвольте спросить, повлиял ли ваш опыт общения с голливудской тусовкой на то враждебное отношение к деятелям из мира кино, которое продемонстрировано в «Психозе 2»?

— Нет. Единственный опыт, которым обусловлено такое отношение, — мой личный опыт кинозрителя. Я всегда любил классические фильмы ужасов и, если уж на то пошло, классические «страшные» рассказы. Все они отличались одним несомненным достоинством: они оставляли огромный простор зрительскому или читательскому воображению.

Я часто разговаривал об этом с покойным ныне Борисом Карлоффом,[69] с различными режиссерами, например с Фрицем Лангом,[70] которого я имел удовольствие знать, с людьми наподобие Кристофера Ли. Все они сетовали на обилие кровавых и шокирующих сцен на экране. Они чувствовали, что это — «отмазка». Изобразить нечто тошнотворное и омерзительное способен всякий. Но настоящий страх предполагает умение представить публике персонаж, вызывающий сочувствие, а затем поместить его в ситуацию опасности; саспенс основывается на том, сумеет ли избежать ее персонаж. Именно это определяет построение сюжета и трактовку образов, а вовсе не набор жестоких эпизодов, в которых сделан упор на спецэффекты.

Знаете, какая странная вещь? Великие фильмы ужасов прошлых лет рождали звезд — таких как Лон Чейни-старший, Бела Лугоши,[71] Борис Карлофф, Питер Лорре[72] и ряд других, вплоть до Кристофера Ли и Питера Кашинга,[73] вошедших в моду в пятидесятые. А сегодня нет звезд! Есть многомиллионные кинобюджеты, но нет узнаваемых звезд. Звездами стали спецэффекты.

— Вас как сценариста смущает то, что персонажи оттесняются на задний план техническими достижениями?

— Очень смущает. Моя работа должна служить руководством для актеров, а не для камеры или иных электронных устройств.

— Будучи одновременно писателем и сценаристом, ощущаете ли вы разницу в способах воздействия ужаса, применяемых в литературе и в кино?

— Ощущаю весьма отчетливо. Например, самое выдающееся достижение Хичкока в «Психозе» — и, возможно, во всей его карьере, — это та сцена в душевой. Она незабываема. Эту сцену делает великолепной искусство монтажа, который осуществлен так, что режиссеру нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении.[74] Если бы я описал это на бумаге, это выглядело бы клиническим отчетом, этаким буквальным переводом, не производящим никакого впечатления. Поэтому в книге занавеска откидывается, нож обрывает крик жертвы и отсекает ее голову, и — бац! — конец главы. Читатель не ожидает этого и испытывает немалый шок. Но этот эффект достигается совершенно иным способом, чем в фильме. Однако и в том, и в другом случае задействовано воображение аудитории.

— Знакомы ли вы с творчеством кого-нибудь из ваших французских коллег по цеху?

— О да! На самом деле мой любимый фильм всех времен — это «Дьяволицы».[75] Я полагаю, это олицетворение того, каким должен быть фильм ужасов. Обратите внимание, там очень мало крови.

Франсуа Трюффо. Прежде чем начать разговор о «Психозе», я хотел бы спросить, придерживаетесь ли вы какой-либо теории относительно экспозиции фильма. Некоторые из ваших картин открываются актами насилия; в других просто дается указание на место действия.

Альфред Хичкок. Все зависит от цели. Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско.[77] Иногда я просто использую титр, извещающий, что дело происходит в Фениксе[78] или Сан-Франциско. Я знаю, это слишком просто, зато экономно. Я вечно разрываюсь между необходимостью быть экономным и желанием представить место действия, даже хорошо знакомое публике, как можно более искусно. В конце концов, нет ничего проще, чем обозначить Париж видом Эйфелевой башни или Лондон — Биг-Беном на фоне горизонта.

Ф. Т. В картинах, которые не открываются сценами насилия, вы почти всегда придерживаетесь одного и того же принципа экспозиции: от самого далекого к самому близкому. Вы показываете город, затем дом в этом городе, затем комнату в этом доме. Именно так начинается «Психоз».

А. X. Экспозицией «Психоза» я хотел дать понять, что мы находимся в Фениксе, и даже указал день и час — но лишь затем, чтобы подвести зрителя к очень важному факту: на часах 2.43 пополудни, и как раз в это время бедная девушка находится в постели с любовником. Это означает, что она провела с ним все время, отпущенное ей на ланч.

Ф. Т. Это тонкий штрих, который сразу создает ощущение запретности происходящего.

А. X. Он также позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом.[79]

Ф. Т. Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории.[80]

А. X. На самом деле Джанет Ли не должна была быть в бюстгальтере. Я не вижу ничего непристойного или специфически возбуждающего в такой сцене, но она была бы более выразительной, если бы обнаженная женская грудь касалась груди мужчины.

Ф. Т. Я заметил, что на протяжении всего фильма вы старались вводить зрителей в заблуждение различными отвлекающими ходами, и подумал, что и это эротическое вступление — один из них. Этот акцент на сексе позднее заставляет публику полагать, что Энтони Перкинс[81] — просто вуайер. Если не ошибаюсь, из полусотни ваших картин это единственная, в которой показана женщина в бюстгальтере.

А. X. Ну, одна из причин, побудивших меня снять эту сцену таким образом, заключается в том, что аудитория изменилась. Мне казалось, что сцену, в которой будет всего лишь поцелуй, не оценят зрители помоложе — для них это слишком обыденно. Я знаю, что сами они ведут себя так, как персонажи Джона Гэвина и Джанет Ли. Думаю, в наше время следует показывать молодежь такой, какова она в жизни. Кроме того, мне хотелось создать в этой сцене зримое впечатление одиночества и отчаяния.

Ф. Т. Да, мне тоже приходило в голову, что «Психоз» адресован новому поколению кинозрителей. В этой картине появилось много такого, чего не было в ваших прежних фильмах.

А. X. Конечно. На самом деле, в техническом смысле это справедливо и в отношении «Птиц».

Ф. Т. Я прочел роман, по которому поставлен «Психоз», и меня смутили содержащиеся в нем уловки. Например, там есть пассажи такого рода: «Норман сел подле Мамы, и они начали разговор». Но поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку; меж тем киноповествование по определению лишено подобных двусмысленностей. Что именно привлекло вас в этом романе?

А. X. Думаю, меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба. Вот и все.

Ф. Т. Убийство здесь выглядит очень похожим на изнасилование. Я полагаю, сюжет романа основан на какой-то газетной хронике?

А. X. Это была история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине.[82]

Ф. Т. В «Психозе» задействован целый арсенал устрашения, чего вы, как правило, избегаете: дом, где обитает призрак…

А. X. Эта таинственная атмосфера возникла в известной мере случайно. Например, местом действия у нас является Северная Калифорния, где такой тип строений очень распространен. Его называют «калифорнийской готикой» или, когда говорят о чем-то чересчур безвкусном, «калифорнийским имбирным пряником». У меня не было намерения воссоздавать старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал».[83] Я просто хотел быть достоверным, поэтому и дом, и мотель, вне всяких сомнений, точные аналоги реальных построек. Я выбрал именно их, поскольку понимал, что, если взять за образец заурядное бунгало, эффект будет другой. Мне казалось, что именно этот тип архитектуры способен передать атмосферу рассказываемой истории.

Ф. Т. Должен сказать, что архитектурный контраст между вертикалью дома и горизонталью мотеля чрезвычайно приятен глазу.

А. X. Это был продуманный изобразительный ход — сочетание вертикального и горизонтального.

Ф. Т. Во всем фильме не найдется ни одного персонажа, с которым зритель мог бы себя идентифицировать.

А. X. В этом не было необходимости. Достаточно того, что публика испытывала жалость к бедной девушке в момент ее смерти. На самом деле вся первая часть истории — обманка. Это сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление. Мы намеренно затянули начало с кражей денег и побегом, заставив зрителя гадать, поймают героиню или нет. И эта линия с сорока тысячами долларов протянута вплоть до самого конца фильма, чтобы публика по инерции продолжала думать о том, что случится с деньгами.

Вы знаете, что зритель любит опережать события, ему нравится чувствовать, будто он знает, что будет дальше. На этой склонности публики можно осознанно играть, управляя ее мыслями. Чем более подробно мы изображали путешествие девушки, чем глубже втягивалась аудитория в слежку за ее бегством. Вот почему столь много внимания уделено полицейскому на мотоцикле[84] и смене машин. Когда Энтони Перкинс рассказывает девушке о себе и своей работе в мотеле и они обмениваются взглядами на жизнь, вы еще продолжаете размышлять о ее проблеме. Зрители предполагают, что она решила воротиться в Феникс и вернуть деньги, и, вероятно, думают: «Этот молодой человек убедит ее изменить свои намерения». Мы манипулируем зрителем по собственной воле, не позволяя ему заподозрить, что на самом деле произойдет в дальнейшем.

В каком-нибудь среднем фильме Джанет Ли дали бы другую роль. Она играла бы сестру, которая предпринимает расследование. Довольно необычно убить звезду в первой трети фильма. Я же намеренно пошел на это, чтобы сделать убийство еще более неожиданным. Признаюсь, в этой связи я настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины.

«Психоз» имел очень интересную структуру, и игра с публикой была поистине чарующей. Я режиссировал зрителями, можно сказать, играл на них, как на органе.

Ф. Т. Мне чрезвычайно нравится этот фильм, но обе сцены с участием шерифа кажутся мне слабее прочих.

А. X. Вмешательство шерифа проходит под знаком вопроса, который мы уже не раз обсуждали ранее: «Почему бы им не прибегнуть к помощи полиции?» В таких случаях я всегда отвечаю: «Потому что это скучно». И вот вам прекрасный пример того, что получается, когда к помощи полиции прибегают.

Ф. Т. Но почти сразу действие вновь набирает обороты. Один из занимательнейших аспектов картины заключается в том, что она постоянно заставляет зрителя менять объект сопереживания. Вначале он надеется, что Джанет Ли удастся избежать поимки. Убийство производит шоковое впечатление, но, сразу после того как Перкинс заметает следы преступления, мы начинаем переживать уже за него, надеясь, что его не разоблачат. Позднее, когда мы узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад,[85] мы опять настраиваемся против него, но на этот раз нами движет исключительно любопытство. Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу.

А. X. Это возвращает нас к разговору об эмоциях публики, выступающей в роли Подглядывающего Тома. Мы уже сталкивались с чем-то подобным в картине «В случае убийства набирайте М».[86]

Ф. Т. Верно. Когда Милланд опоздал со звонком жене и ситуация выглядела так, будто убийца может уйти, не убив Грейс Келли. Зрители, наблюдая эту сцену, надеялись, что он задержится еще на несколько минут.

А. X. Таково общее правило. Ранее мы уже констатировали, что, видя бандита, проникшего в комнату и роющегося в ящиках, большая часть публики испытывает беспокойство за него. Когда Перкинс наблюдает за исчезающей в болоте машиной, в которой спрятан труп, и она на мгновение перестает погружаться в трясину, публика мысленно говорит: «Ну давай же, тони!» Это происходит инстинктивно.

Ф. Т. Однако в большинстве ваших фильмов реакция публики более безупречна в моральном отношении, так как в них рассказывается о людях, несправедливо заподозренных в том или [ином][87] преступлении. В «Психозе» же зритель вынужден сперва сопереживать воровке, потом убийце, и наконец, узнав, что у этого убийцы есть тайна, надеяться, что его поймают просто ради завершения истории.

А. X. Сомневаюсь, чтобы идентификация была чересчур полной.

Ф. Т. Идентификации не происходит, но зритель все равно успевает по-своему привязаться к Перкинсу, глядя, как тщательно тот уничтожает следы преступления. Это сродни восхищению чьей-то хорошо сделанной работой.

Как я понял из дополнительных титров, Сол Басс[88] тоже приложил руку к раскадровке и монтажу некоторых эпизодов фильма.

А. X. Он сделал только одну сцену, но я не использовал его монтаж. Предполагалось, что он сделает титры, но, так как ему был очень интересен фильм, я позволил ему снять эпизод, в котором детектив поднимается по лестнице, перед тем как получить удар ножом. Как-то раз во время съемок я слег с температурой и, поскольку не мог приехать на студию, сказал оператору и ассистенту, чтобы они использовали раскадровки Сола Басса. Я имел в виду лишь ту часть, которая предшествует убийству и изображает Арбогаста, поднимающегося по лестнице. Там был кадр с его рукой на перилах и вид ног, снятых сбоку через балюстраду. Посмотрев отснятый материал, я нашел его никуда не годным и сделал интересное открытие: когда эпизод был смонтирован, оказалось, что по лестнице поднимается не невинный человек, а некий зловещий субъект. Такой монтаж отлично подошел бы для сцены, изображающей убийцу, однако он решительно противоречил общему смыслу данного эпизода.

Не забывайте, что мы потратили немало усилий на то, чтобы подготовить публику к этой сцене: мы «поселили» в доме таинственную женщину, мы уверили зрителя в том, что незадолго до этого она спустилась вниз и изрезала на куски девушку в душевой. Все элементы, необходимые для создания саспенса в сцене восхождения детектива по лестнице, уже присутствовали в сюжете, поэтому здесь была нужна всего лишь констатация происходящего: требовалось самым простым способом показать ступеньки и поднимающегося по ним человека.

Ф. Т. Я полагаю, тот исходный, отвергнутый вариант помог вам найти верное решение этой сцены. Мы, французы, сказали бы в таком случае: «Il arrive comme une fleur»,[89] — что подразумевало бы, конечно, его обреченность, приуготовленность к гибели.[90]

А. X. Это не была безмятежность, скорее самоуспокоенность. Так или иначе, я снял единым планом Арбогаста, поднимающегося по лестнице, а момент, когда он достигает верхней ступеньки, намеренно снял с очень высокой точки. Тому было две причины. Первая заключалась в том, что таким образом можно было показать мать Нормана, не вызвав у зрителей подозрения, будто я умышленно скрываю ее лицо, как могли бы подумать, если бы я снимал ее со спины. Я использовал столь высокую точку съемки, дабы никто не подумал, что я пытаюсь уклониться от фронтального изображения.

Но главная причина, по которой я поднял камеру так высоко, состояла в том, что необходимо было задать контраст между общим планом и крупным планом головы в тот момент, когда на нее опускался нож. Понимаете, это было как музыка: общий план — скрипки, и затем, внезапно, крупный план головы — звуки медных. В кадре, снимавшемся сверху, мать наносит удар, и в этот кадр я вмонтировал звук ножа, рассекающего плоть. А затем я даю крупный план Арбогаста. Мы прикрепили к его лицу пластиковую трубочку с гемоглобином и в момент, когда к нему приблизился нож, дернули за веревочку, выпустив кровь на лицо по той линии, которую заранее прочертили. После чего он упал с лестницы.

Ф. Т. Я несколько заинтригован тем, как было снято это падение навзничь. Ведь на самом деле он не падал. Его ноги не попадают в кадр, но, когда смотришь эту сцену, создается впечатление, будто он спускается с лестницы спиной вперед, слегка касаясь ступеней носками ботинок, словно танцор.

А. X. Такого эффекта мы и добивались. Знаете, как это было сделано?

Ф. Т. Я понимаю, что вы хотели растянуть действие в этом эпизоде, но не представляю, как вам удалось этого достичь.

А. X. Мы разбили съемку на несколько этапов. Сперва я снял с тележки отдельный план лестницы, без актера. Потом мы зафиксировали его в специальном кресле перед рир-экраном, на который должно было проецироваться изображение ступеней. И затем, когда заработала камера, Арбогаст просто вскинул руки, хватаясь за воздух, как человек, потерявший равновесие.

Ф. Т. Результат поразительный. В более поздней сцене фильма вы вновь используете высокую точку съемки, изображая, как Перкинс тащит мать в подвал.

А. X. Я поднял камеру после того, как Перкинс поднялся по лестнице. Он входит в комнату, и мы не видим его, но слышим, как он говорит: «Мама, я должен забрать тебя вниз, в подвал. Они тут повсюду шныряют». И затем мы видим, как он несет ее в подвал. Мне хотелось снять это с верхней точки (я уже объяснял почему), и притом снять одним планом, без монтажа, чтобы публика не стала доискиваться, с какой это стати камера вдруг подпрыгнула к потолку. Поэтому я подвесил камеру на трос, перемещая ее вслед за Перкинсом, и, когда он скрылся в комнате, продолжил план-эпизод. Камера поднялась к самому верху двери, совершила плавный разворот и оказалась обращенной вниз, к ступенькам лестницы. Одновременно спором матери и сына я отвлекал внимание зрителей от этих уловок камеры. Таким образом, она вновь оказалась над Перкинсом к тому моменту, когда он потащил мать в подвал, а публика не обратила внимания на операторский трюк. Отменное удовольствие — водить зрителя за нос при помощи камеры.

Ф. Т. Убийство Джанет Ли тоже исполнено виртуозно.

А. X. Мы снимали эту сцену семь дней; было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени.[91] Специально для этой сцены были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать.[92] Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли.[93] Мы показали лишь руки, плечи и голову мисс Ли; остальное принадлежало дублерше. Разумеется, нож ни разу не коснулся ее тела; все это было смонтировано. Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь.[94] Эти замедленные планы не были убыстрены впоследствии, поскольку в результате монтажа создавалось ощущение нормальной скорости действия.

Ф. Т. Сцена получилась крайне жестокой.

А. X. Самой жестокой в картине. В дальнейшем демонстрировать насилие столь откровенно уже не нужно — ужасающее воспоминание об этом первом убийстве распространяется и на тревожные эпизоды, следующие далее.

Ф. Т. Однако еще более гармонично, чем убийство, выстроена сцена, в которой Перкинс берется за швабру и тряпку, чтобы уничтожить следы преступления. Общая конструкция фильма являет собой своего рода эскалацию анормального. Постельная сцена, которой открывается картина, сменяется кражей, затем одно преступление следует за другим, и все это венчает психопатия. Каждый эпизод возводит нас на очередную ступень этой лестницы, не так ли?

А. X. Полагаю, так, но, на мой взгляд, героиня Джанет Ли — самая что ни на есть заурядная мещанка.

Ф. Т. Но именно она ведет нас по пути анормального, к Перкинсу и его чучелам птиц.

А. X. Я был до известной степени заинтригован ими: они ведь имеют символический смысл. Очевидно, что Перкинс увлекается таксидермией с тех пор, как набил опилками тело матери. Но, например, с совами связаны иные ассоциации. Совы принадлежат ночному миру; они наблюдатели, а это отсылает к мазохизму Перкинса. Он знает птиц и знает, что они все время следят за ним. Он видит в их знающих глазах отражение собственной вины.

Ф. Т. Можете ли вы согласиться с утверждением, что «Психоз» — экспериментальный фильм?

А. X. Возможно. Но прежде всего я удовлетворен тем, что фильм оказал воздействие на зрителей, и, на мой взгляд, очень важное. Меня никогда не заботит тема фильма, как не заботит и игра актеров; но я проявляю исключительное внимание к процессу съемки, операторской работе, звуковой дорожке и всем техническим элементам, которые заставляют публику вскрикивать. И в «Психозе» этот эффект достигнут наиболее полно. Зрители были захвачены не идеей, не великой актерской игрой и не романом, по которому поставлен фильм. Их увлекло само кино.

Ф. Т. Да, это правда.

А. X. Вот почему я испытываю гордость от сознания того, что «Психоз» больше, чем любая другая моя картина, принадлежит кинематографистам, вам и мне. Чтобы оценить этот фильм по достоинству, нужно рассуждать в терминах, которые мы используем в нашей беседе. Скажут же иначе: «Ужасный фильм. Тема чудовищная, персонажи невзрачные, характеры не прописаны вовсе». Я и сам все это знаю — но я знаю также, что сама композиция картины и то, каким образом рассказана история, вызвали эмоциональный отклик у зрителей всего мира.

Ф. Т. Эмоциональный и даже физический.

А. X. Эмоциональный. Мне безразлично, воспринимают «Психоз» как великую картину или как незначительную. У меня не было намерения внести вклад в кинематограф; я надеялся получить удовольствие от того, что могу сделать с этим материалом — с темой и ситуацией, описанной в романе. Фильм обошелся в восемьсот тысяч долларов — и в этом смысле стал для меня своеобразным экспериментом: смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу?[95] Я нанял телевизионную группу, чтобы сделать все очень быстро. Процесс замедлился лишь несколько раз, когда снимались сцены убийства, уничтожения следов и еще ряда событий, для съемки которых требовалось чуть больше времени. Все остальное было снято в телевизионном темпе.

Ф. Т. Я знаю, что вы сами продюсировали «Психоз». Какова же оказалась прибыль?

А. X. «Психоз», как я уже сказал, стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент.[96]

Ф. Т. Это фантастика! Можно ли сказать, что на сегодняшний день это самый успешный ваш фильм?

А. X. Да. И мне хотелось бы пожелать вам того же — сделать картину, которая собрала бы миллионы долларов по всему миру! Картину, в которой вас в первую очередь занимала бы техника, а не содержание и где главную роль играла бы камера. Критиков, конечно, куда больше интересует сценарий, поэтому, снимая подобную картину, вы вряд ли удостоитесь хвалебных рецензий, однако фильмы нужно делать так же, как Шекспир писал свои пьесы, — для публики.

Ф. Т. Это напомнило мне, что «Психоз» есть, некоторым образом, универсальная картина, поскольку она наполовину немая: по крайней мере две части идут вовсе без диалогов. Что, кстати, упрощает проблемы субтитрования и дублирования.

А. X. А вы знаете, что в Таиланде вообще обходятся без этого? Они отключают звук, и где-нибудь возле экрана становится человек, который озвучивает все роли, читая текст на разные голоса.

Существуют произведения, писать о которых — заведомо спорное, проблематичное в самом своем замысле начинание. Сюжет романа, открывающего эту книгу, ныне столь широко известен, а его экранизация давно сделалась объектом столь восхищенного преклонения, столь безудержного цитирования и столь дотошного изучения, что всякий новый текст о творении Блоха — Хичкока поневоле воспринимается как упражнение в риторике, которое необходимо главным образом самому пишущему, желающему разобраться в обилии разноречивых трактовок и соотнести их с собственным восприятием шедевра. Автору нижеследующих заметок, впрочем, представился удобный случай выдать это желание за производственную необходимость. Впервые на русском языке публикуются второй и третий романы «психотической» трилогии Роберта Блоха, из которых читатель сможет узнать подлинную авторскую версию продолжения и окончания истории Нормана Бейтса (версия эта, заметим, в сюжетном отношении сильно отличается от снятых в 1980-е годы киносиквелов культовой картины Альфреда Хичкока). Очевидная запоздалость этого знакомства и пресловутые расхождения книжной и экранной биографий главного героя кажутся уместным поводом вернуться к истокам сюжета, в те времена, когда исходный роман цикла и одноименный фильм только создавались и еще не успели стать «классикой жанра» и архетипами массового культурного сознания. Кроме того, для реанимации темы есть и другой повод: уже во время подготовки данной книги стало известно о том, что в Голливуде зреет проект под условным названием «Альфред Хичкок представляет», посвященный истории съемок того самого, первого «Психоза». Роль сэра Альфреда, как предполагается, исполнит сэр Энтони Хопкинс, а роль его жены Альмы Ревиль — знаменитая британская актриса Хелен Миррен.

Предваряя все дальнейшие рассуждения, заметим, что используемая нами формула «„Психоз“ Блоха — Хичкока» (предполагающая, что первый роман трилогии и его классическая экранизация рассматриваются как двуединый культурно-художественный феномен), разумеется, в известной мере условна. Осознавая эту условность и по необходимости оговаривая объективно существующие различия двух произведений, мы тем не менее полагаем, что избранный нами «синтетический» подход оправдан — хотя бы в качестве изначальной эвристической посылки. Заметим, что, в отличие от фильмов-сиквелов, основанных на оригинальных сценариях, хичкоковский «Психоз» довольно точно следует сюжетным поворотам романа Блоха — его художественная самоценность лежит всецело в области изобразительных решений, продиктованных природой киноязыка, жанровой спецификой триллера и индивидуальными режиссерскими задачами. Кроме того, и книга, и ее экранизация, порожденные одним временем, отмечены известной общностью идеологических установок и стали — независимо от намерений их создателей — выражением коллективного бессознательного эпохи. Наконец, именно успех киноверсии способствовал переходу сравнительно малоизвестного романа в ранг бестселлера и, спустя время, подвиг писателя на создание двух продолжений; тем самым книга и фильм оказались нерасторжимо соединены друг с другом в истории и памяти культуры. Думается, все эти обстоятельства позволяют нам интерпретировать «Психоз»[98] как многоаспектный, но целостный культурный феномен, по необходимости акцентируя его литературное либо кинематографическое измерение.

* * *

Начало истории, рассказанной в «Психозе», положил реальный случай, который вошел в анналы судебной психиатрии и составил впечатляющую страницу в криминальной летописи XX века. Вечером 16 ноября 1957 года розыски бесследно исчезнувшей Бернис Уорден, владелицы магазина скобяных изделий в маленьком городке Плейнфилд в штате Висконсин, привели полицию на ферму 51-летнего местного жителя Эдварда Теодора Гейна, который, судя по некоторым данным, был последним посетителем упомянутого заведения. То, что предстало взорам полицейских, вошедших внутрь, с трудом поддается описанию. Огромный дом слывшего отшельником Гейна, унаследованный им от матери, оказался полон людей — вернее, того, что от них осталось. Полицейские час за часом исследовали пропитанное гнилостным запахом жилище и, вероятно, ощущали себя при этом бродящими по чудовищной кунсткамере, среди экспонатов которой обнаружились кресло, абажур и барабан, обтянутые человеческой кожей, чашка с мумифицированными носами, коробка из-под обуви, полная высохших женских гениталий, пояс из женских сосков, нанизанные на нитку губы, суповая миска из человеческого черепа, десяток других черепов, выставленных в ряд вдоль полки, скальпы, прибитые к стене или упакованные в пластиковые пакеты маски из человеческих лиц, куртка из человеческой кожи, на которой спереди угадывалась женская грудь… Холодильник был полон аккуратно упакованных внутренних органов, а на самом верху высокой кухонной печи взглядам блюстителей закона предстала чашка с плававшим в ней сердцем, позднее идентифицированным как сердце пропавшей Бернис Уорден. На ее тело, обезглавленное, выпотрошенное и подвешенное за лодыжки к балке под потолком, местный шериф Артур Шлей едва не наткнулся в темноте, которая царила внутри пристройки к основной части дома; поначалу он принял его за оленью тушу — в Висконсине как раз открылся сезон охоты на оленей, — и, лишь вглядевшись более внимательно, понял, что именно обнаружил.

Самого хозяина дома помощник шерифа Фрэнк Уорден, сын убитой, нашел мирно спящим в собственном «форде» во дворе одного из соседей (окрестные фермеры нередко предоставляли Гейну, жившему на государственную ренту, работу на своих участках) еще до того, как в его жилище был проведен обыск. Собственно, и задержан-то Гейн был по подозрению в краже из магазина Уорден кассового аппарата; лишь утром, после того как вскрылась жуткая изнанка его тихой уединенной жизни, ему предъявили обвинение в убийстве и начали допрос, который занял много часов, но оказался малорезультативным: подозреваемый по большей части затравленно молчал и лишь иногда ронял скупые и довольно странные фразы. На вопрос о том, зачем он украл кассу, Гейн ответил, что хотел посмотреть, как она устроена; когда его спросили, зачем он учинил такое с Бернис Уорден, последовал тот же ответ. Истина начала приоткрываться после того, как следователи присмотрелись к найденным в его доме книгам, журналам и газетным вырезкам и проанализировали круг его чтения, который оказался весьма своеобразным: Гейн коллекционировал справочники по женской анатомии и порножурналы, собирал статьи о хирургической перемене пола, заинтересованно изучал любую литературу, описывающую расчленение трупов, снятие скальпов и прочие подобные манипуляции (от книг о пиратах и индейцах до пособий по патологоанатомии и криминалистике), отчеты о зверствах нацистов в концлагерях и — что обратило на себя особое внимание следствия — раздел некрологов в местной прессе. Последнее обстоятельство напрямую перекликалось с неожиданным заявлением Гейна о том, что он совершил лишь одно убийство, а все прочие останки (принадлежавшие, по мнению судебных медиков, не менее чем пятнадцати женщинам) были взяты им с окрестных кладбищ.

Дальнейшее расследование, потребовавшее массового вскрытия местных захоронений, фактически подтвердило его слова. (Выяснилось, правда, и другое: помимо Бернис Уорден, на совести Гейна была по крайней мере еще одна жертва — 51-летняя Мэри Хоган, владелица паба в соседнем с Плейнфилдом городке Пайн-Гроув, бесследно пропавшая 8 декабря 1954 года; именно ей принадлежала одна из масок, найденных в его доме.) История, затронувшая родственные чувства множества людей, выплыла наружу, повергнув округ, штат, да и всю страну в состояние шока. Имя Гейна попало в сводки национальных новостей, город наводнили репортеры со всех концов Америки, к его ферме началось настоящее паломничество. Сам Эдвард Гейн тем временем был доставлен из тюрьмы города Ваутома, где проходили допросы, в центральную больницу штата в Ваупуне для проведения детального психиатрического обследования, и — пока газеты наперебой смаковали подробности дела «плейнфилдского расчленителя» (зачастую придуманные, как, например, его склонность к каннибализму), а то, что не могло стать достоянием газет в пуританской Америке пятидесятых (факт осквернения могил, предположения о некрофилии и инцесте), циркулировало в виде слухов, сплетен и шуток, — перед врачами постепенно приоткрывалась история вполне фрейдистского содержания. Властная, деспотичная, фанатично религиозная мать, почти сорок лет эмоционально и сексуально подавлявшая своего сына; тихий, забитый, психически ущербный отец-алкоголик, которого она пережила на пять лет; погибший при невыясненных обстоятельствах старший брат; замкнутое, отъединенное от окружающего мира существование на богом забытой ферме, вне людей и событий. Собственно, только после смерти Августы Гейн, последовавшей 29 декабря 1945 года, «маменькин сынок» Эдди стал наконец Эдвардом Теодором Гейном, странным, чудаковатым, но все же хоть сколько-то общественным существом. Именно в день похорон матери, 1 января 1946 года, он навсегда запер и запечатал ее спальню и наглухо заколотил дверь лестницы, которая вела на второй этаж, в мир его детства, в прошлую жизнь, где он был «слабаком» и «придурком», способным жить лишь материнским умом. (Именно в таком виде и нашла эти помещения полиция Плейнфилда спустя одиннадцать с лишним лет.) Он сделал попытку вырваться из плена вынужденной пассивной социопатии, в котором пребывал долгие годы: обзавелся подержанной автомашиной, стал захаживать в местные пабы и перебрасываться парой-другой фраз с тамошними завсегдатаями, начал общаться с соседями-фермерами, нанимавшими его для разных работ, и даже сидеть с их детьми, когда сами они были заняты уборкой урожая… Вот только параллельно с этой дневной жизнью он вел и ночную, куда более экзотическую: посещал близлежащие кладбища, сдирал кожу с недавно захороненных женщин, возрастом и обликом схожих с Августой Гейн, шил из нее одежду, в которой гулял по дому, воображая себя то собственной матерью, то кем-либо еще. Болезненно обостренный для подобного возраста интерес к человеческой сексуальности входил в неразрешимое противоречие с усвоенными от матери одиозными представлениями о глубокой порочности окружающего мира, а собственная мужская природа — с навязчивым стремлением «присвоить» маняще-недоступный феномен, которым была для Гейна анатомия противоположного пола (отсюда его интерес к транссексуальным сюжетам). Результатом стала диссоциация личности, сопровождаемая потерей контроля над своими действиями и расстройством памяти, следствием которых явились совершенные Гейном убийства. Такой вывод сделала обследовавшая его психиатрическая комиссия, огласившая 6 января 1958 года свое заключение, в котором Эдвард Теодор Гейн признавался «шизофреником и сексуальным психопатом», не способным отвечать за свои действия и не могущим быть преданным суду. Несмотря на негодование и протесты родственников его жертв, Гейн был оставлен в лечебнице. Спустя десять лет, благодаря давлению, оказанному на власти штата со стороны общественности, он все же предстал перед судом присяжных, который 14 ноября 1968 года признал его виновным в убийстве первой степени по делу Уорден, но не подлежащим уголовной ответственности вследствие умственного расстройства в момент совершения преступления.

Психоаналитическая подноготная сенсационного дела Гейна обрела известность в последовавшие за убийствами десятилетия, когда о главном герое плейнфилдских событий был написан ряд документальных книг. В конце пятидесятых же муссировались главным образом полупародийные домыслы о людоедстве «висконсинского волка». Тем удивительнее, сколь многое из подлинных обстоятельств и скрытых мотивов этой истории угадал сорокалетний американский писатель, живший менее чем в сорока милях от Плейнфилда, случайно прочитавший о ней в местной газете и сделавший ее основой своего очередного романа.

* * *

К тому моменту, когда в прессе появились первые скупые сообщения о плейнфилдском расчленителе и его «музее ужасов», Роберт Альберт Блох, житель маленького городка Вейавега в штате Висконсин, в прошлом сотрудник рекламного агентства, был довольно известным в кругу поклонников фантастической и «черной» литературы прозаиком, автором свыше сотни рассказов и нескольких романов, внесшим определенную лепту в продолжение «ктулхианской» мифологии великого Говарда Филлипса Лавкрафта, основоположника современной хоррор-литературы, который двадцатью пятью годами раньше лично благословил его на писательский путь. Из рассказов Блоха широкому читателю более других был памятен «Искренне ваш, Джек Потрошитель» (1943), в котором автор перенес печально знаменитого убийцу Викторианской эпохи в американскую действительность сороковых годов, а среди его романов выделялся дебютный «Шарф» (1947) — история о некоем Дэниэле Морли, писателе, сценаристе и по совместительству серийном душителе женщин. Успех «Шарфа» был развит сразу тремя романами («Паутина», «Похититель», «Воля к убийству»), выдержанными в жанре детективного триллера и опубликованными один за другим в 1954 году; сюжет каждого из них также имел прочную психопатологическую подоплеку. Во всех упомянутых произведениях происходящее представлено интроспективно, изнутри преступного или подверженного болезни сознания; все они построены как повествования от первого лица.[99] В случае с «Джеком Потрошителем» эта повествовательная форма, традиционно пользующаяся особым читательским доверием, стала инструментом остроумной нарративной игры и позволила писателю создать в тексте эффект обманутого ожидания: оригинальная концовка истории открывала читателю, что втянутый в поиски легендарного убийцы психиатр Джон Кармоди, от лица которого велся рассказ, и есть сам Потрошитель. Подобные игры с повествовательной точкой зрения впоследствии получили продолжение в «Психозе».

Как неоднократно утверждал в позднейших интервью и автобиографии сам Роберт Блох, в обстоятельствах дела плейнфилдского маньяка его больше всего поразило то, что кипучая некрофильская деятельность и вполне очевидные признаки безумия Гейна столь долго не замечались людьми, по соседству с которыми он жил, и выплыли наружу, в общем-то, случайно. «Тихий дурачок» с уединенной фермы любил порассуждать в местных барах о снятии скальпов и опытах над узниками концлагерей, но окружающие считали это проявлением своеобразного «черного» юмора, присущего Гейну; юмор, конечно, странноват, говорили они, но сам по себе старина Эдди — добрая душа, он и мухи не обидит. Не что иное, как самоуспокоенность и святая ненаблюдательность обывателя позволили безумию Гейна оставаться неукрощенным столь долгое время, и это стало одной из граней содержания романа, который Блох принялся сочинять, едва прочитал первые газетные сообщения о случившемся в маленьком городке в тридцати девяти милях от Вейавеги. С самого начала работы над книгой он сделал акцент не на кровавых и жутких подробностях, а на идее раздвоенного сознания и, как следствие, «двойной» жизни, жизни, у которой есть ночная, тайная, заповедная для окружающих сторона. Именно это имел в виду Блох, когда говорил в своих интервью, что роман основан не на истории Гейна, а на ситуации. Собственно истории (и тем более предыстории) он тогда не знал и не мог знать — она в то время лишь начинала приоткрываться тем, кто расследовал дело, — однако он не сомневался в том, что у случившегося была серьезная психоаналитическая подоплека; именно психоаналитические мотивировки он и положил в основу сюжета, сохранив или слегка видоизменив то немногое, что ему было известно. Эдипов комплекс, толкнувший Нормана Бейтса на убийство матери и ее любовника, извлечение ее тела из могилы и превращение его в чучело, прогрессирующее раздвоение личности, при котором муки преступной совести и проявления сыновней заботы чередуются со вспышками ревности «материнской» половины сознания, а страстное желание вести нормальную жизнь взрослого мужчины — с трансвестийными переодеваниями и жестокими убийствами молодых женщин в состоянии амнезийной фуги, — весь этот криминально-психопатологический замес взят не из реальной жизни, а «из собственного больного воображения», как признавался позднее со здоровой самоиронией автор романа.[100]

Подобный сюжет, уводивший в самое сердце внешне благополучной провинциальной американской тьмы, открывал перед тем, кто его сочинил, возможность поиграть в свои любимые повествовательные игры и основательно поводить читателя за нос, как можно дольше сохраняя главную тайну книги, связанную с личностью матери Нормана. И возможность эта не была упущена. Отказавшись от перволичной формы повествования, характерной для его прежних романов, Блох все же сохранил ее элементы в своем по видимости объективном изложении событий и создал довольно хитроумно построенный текст, запирающий читательское сознание вплоть до самой развязки в нарративную ловушку. Рассуждая в терминах теории повествования, можно заметить, что безличный и безымянный рассказчик истории Нормана Бейтса является классическим ненадежным рассказчиком — во всяком случае не более надежным, чем сам Норман, эмоционально и в подробностях описывающий посетителям мотеля свою жизнь с престарелой матерью, которой в действительности давно нет в живых. Этой ненадежностью отмечен целый ряд сцен «Психоза», которые вроде бы претендуют на достоверность, но в которых фантомы шизофренического сознания героя представлены как нечто существующее в реальности. В этих сценах видение рассказчика, по сути, вытесняется видением Нормана и повествование, формально оставаясь объективным изложением событий, на деле начинает вестись с точки зрения последнего. Именно на эти эпизоды романа досадовал в свое время французский режиссер и кинокритик Франсуа Трюффо, вознамерившийся сравнить фильм Альфреда Хичкока с литературным первоисточником. «Я прочел роман, по которому поставлен „Психоз“, и меня смутили содержащиеся в нем уловки, — признавался он Хичкоку в беседе, фрагмент которой публикуется в настоящей книге. — Например, там есть пассажи такого рода: „Норман сел подле Мамы, и они начали разговор“. Но, поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку…». Между тем смысл подобных «уловок» очевиден: как и соответствующие эпизоды фильма, они, конечно, работают на неожиданный, обескураживающий финал, до наступления которого читатель, согласно авторской задумке, должен пребывать в убеждении, что жильцов в доме на холме — двое.[101]

Образу мрачного, уединенного, хранящего зловещие тайны дома создатель «Психоза» подобрал контрастную пару в виде дешевого придорожного мотеля, который является своего рода магнитом, притягивающим в логово психопата новые жертвы. Именно там впервые в рамках романного действия вырывается на волю безумие Нормана, жертвой которого становится Мэри Крейн, секретарша фирмы по торговле недвижимостью, сбежавшая с 40 000 долларов, доверенными ей боссом и достойными, на ее взгляд, лучшего применения, чем сделаться приданым дочери одного из клиентов. Побег в новую жизнь заканчивается для нее в конце третьей главы прибытием в смерть, и читатель, уже успевший немного узнать героиню, проникнуться к ней определенным сочувствием и предположить, что, возможно, она-то и есть главное действующее лицо книги, оказывается сбит с толку, воспринимая столь резкий обрыв персонажной линии как странный повествовательный тупик. Но на самом деле линия Мэри Крейн играет очень важную роль в общей композиционно-смысловой структуре романа — уже хотя бы потому, что завершающий эту линию диалог девушки с Норманом дает автору возможность более рельефно очертить образ подлинного главного героя «Психоза», а самому герою позволяет сделать признание, которое касается не только его, но и пустившейся во все тяжкие героини: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе». Эта формула, в известном смысле уравнивающая одержимость Мэри и сумасшествие Нормана,[102] становится лейтмотивом романа, а затем и всей «психотической» трилогии Блоха.

Написанный вчерне за шесть недель, а окончательно завершенный в конце 1958 года, «Психоз» был отослан автором в Нью-Йорк своему литературному агенту Гарри Альтшулеру и в скором времени принят к публикации издательством «Саймон энд Шустер». Книга вышла в свет летом 1959 года, но еще 19 апреля в «Нью-Йорк таймс бук ревью» появилась хвалебная рецензия писателя и литературного обозревателя Энтони Бучера, назвавшего роман наглядным доказательством того, что «правдоподобная история психического заболевания способна вселить в душу более леденящий страх, чем все темные ужасы, которыми могли бы поразить нас По и Лавкрафт, даже если бы они стали соавторами».[103] И почти немедленно к Альтшулеру обратился представитель агентства «Эм-си-эй» Нед Браун с предложением о приобретении прав на экранизацию «Психоза»; чьи именно интересы он представлял, агент удержал в тайне. Переговоры завершились в середине мая на сумме в 9000 долларов, после чего автор романа узнал имя покупателя. Придуманную им историю намеревался перенести на киноэкран Альфред Хичкок.

* * *

Выбор Хичкоком в качестве литературной основы своего нового фильма именно «Психоза» казался неожиданным, странным и откровенно неудачным подавляющему большинству людей, сколь-либо причастных к его проектам. Руководители студии «Парамаунт», по контракту с которой режиссер в то время работал и для которой успел поставить пять картин, были обескуражены его намерением делать подобный фильм — по их мнению, это был абсолютно нехичкоковский материал. Они видели в британском мэтре, с 1940 года работавшем в Голливуде, мастера шпионских либо детективных историй, полных саспенса и фирменного авторского черного юмора, рассчитанных на широкого зрителя и предполагавших участие ведущих кинозвезд того времени (Джеймса Стюарта, Кэри Гранта, Грэйс Келли), солидный бюджет и соответствующие кассовые сборы. Сюжет о безумном владельце мотеля, убивающем своих постояльцев, к тому же приправленный сексуальными перверсиями, не имел со всем этим ничего общего.

При этом противники нового проекта как-то упускали из виду, что кроме упомянутых шпионских триллеров и комедий среди сорока шести фильмов, снятых Хичкоком на тот момент, были и ленты совершенно иного плана — в том числе «Жилец» (1926), который представлял собой вариацию истории Джека Потрошителя и при этом, по словам самого режиссера, был его первой полноценной авторской работой,[104] «Ребекка» (1940), полная фрустрации и мучительных наваждений, связанных с призраками прошлого,[105] «Тень сомнения» (1943), главный герой которой — серийный убийца одиноких вдов, скрывающийся от правосудия, «Завороженный» (1945), явившийся попыткой «поставить первый разумный фильм о психоанализе»[106] и изображающий героя, находящегося в состоянии амнезического шока, наконец, «Головокружение» (1958) с его не менее «завороженным» центральным персонажем, который одержим «некрофильским» стремлением вернуть некогда любимую им женщину «из царства мертвых» (именно так называется роман, по которому поставлен фильм). Даже из этого беглого обзора мотивов и ситуаций хичкоковского кинематографа 1920–1950-х годов очевидно, что появление в планах режиссера истории, подобной истории Нормана Бейтса, — не простая случайность: сюжеты и темы такого рода интересовали его очень давно, более того, именно закоулки человеческой души, скрытые от посторонних глаз пружины человеческого поведения, соотношение истинного, подчас весьма неприглядного облика человека и его благообразной социальной маски Хичкок исследовал едва ли не в каждой своей картине, независимо от ее жанра. Что же касается насильственных смертей, то они присутствуют почти во всех фильмах мастера (один из них, снятый в 1930 году, носит лаконичное название «Убийство»), и его известная реплика насчет трупа в карете Золушки,[107] оброненная в год выхода «Психоза» на экран, была шуткой только отчасти.

Впрочем, весьма вероятно, что студийные боссы ни о чем подобном не забывали — равно как и о том, что несколько предыдущих миграций Хичкока на иные жанровые территории не имели успеха у публики, в сознании которой его имя ассоциировалось с полными событийной динамики и ярких, опасных ситуаций триллерами или, на худой конец, с авантюрно-ироническими детективами наподобие «Поймать вора» (1955). Поставленная в том же году «черная» комедия «Неприятности с Гарри» и философическое «Головокружение» (1958), по сути, провалились в прокате, так же как и основанный на реальных событиях и снятый в документальной манере фильм-расследование «Не тот человек» (1956). Запускать в производство еще один «фильм Хичкока, основанный на реальных событиях», да к тому же изобилующий психопатологией и кровавыми сценами (уместными для лент Роджера Кормана и прочего малобюджетного кино категории «Б», но никак не для режиссера, только что снявшего «К северу через северо-запад» стоимостью 3,3 миллиона долларов), руководство «Парамаунт» решительно не хотело.

Меж тем Хичкок, стремившийся уйти от самоповторов, не желавший быть заложником одного, пусть даже весьма популярного жанра и снимать из фильма в фильм одних и тех же, пусть даже любимых им самим и публикой звезд вроде Стюарта и Гранта, выказал непреклонную решимость осуществить свой замысел. Получив от «Парамаунт» отказ в крупном бюджете, а затем и в возможности работать в павильонах студии, он взялся лично финансировать и продюсировать картину, утвердив в качестве производящей компании основанную им в 1955 году «Шэмли продакшнс», которая уже около четырех лет готовила короткие получасовые сюжеты для его телевизионного проекта «Альфред Хичкок представляет»; за «Парамаунт», согласно договору, оставались только права на дистрибуцию будущего фильма. Компактной, мобильной телевизионной группе предстояло снять полнометражное кино, держась финансовых и временных рамок телешоу — такую амбициозную задачу поставил себе и своим сотрудникам режиссер. Надо сказать, что многие из его коллег, помощников и друзей, например, сопродюсер Герберт Коулман и работавшая с Хичкоком начиная с 1935 года Джоан Харрисон, глава «Шэмли продакшнс», были обескуражены его замыслом не меньше, чем руководство «Парамаунт», и откровенно не верили в успех эксперимента: Коулман ближе к осени покинул проект, а Харрисон, по слухам, без обиняков заявила мэтру, что на этот раз он «зашел слишком далеко».[108] Насколько далеко Хичкок собирался зайти на самом деле, в то время знал только он один.

* * *

«…Ни один режиссер, и прежде всего Хичкок, не убьет главного героя в самом начале фильма», — утверждает американский писатель и кинорежиссер Фрэнк Де Фелитта в своем романе «Похоронный марш марионеток» (1990),[109] события которого вращаются вокруг личности и кинематографа Хичкока и который, по сути, является авторским трибьютом великому режиссеру. Сказано это по поводу «Головокружения», однако в «Психозе», снятом всего через два года после него, Хичкок нарушил упомянутое правило — он убил звезду пусть не в начале, но в первой трети фильма, тем самым выведя в главные герои другое действующее лицо и начав рассказывать совсем другую историю. Разумеется, этот оригинальный сюжетный поворот, как и вся повествовательная конструкция фильма в целом, восходит к литературному первоисточнику, и, согласно признанию самого режиссера и свидетельствам его коллег, именно он явился основным доводом в пользу постановки. «…Меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба», — делился Хичкок в беседе с Трюффо. Об этом же вспоминал Нед Браун, агент «Эм-си-эй», занимавшийся покупкой прав на экранизацию книга: «Хич был очарован идеей, в соответствии с которой история начинается как рассказ о дилемме девушки, а затем, после ужасающего убийства, обращается в нечто совсем другое».[110] Однако нельзя не заметить, что в фильме (равно как и в литературном сценарии, написанном Джозефом Стефано) перелом в развитии действия воспринимается острее и выглядит более неожиданным — по очень простой причине: в отличие от Блоха, посвятившего первую главу романа Норману Бейтсу и его воображаемой матери и лишь затем, во второй главе, явившего на авансцену сюжета Мэри Крейн, Хичкок сразу начал с «дилеммы девушки» и вместо чередования персонажных линий и точек зрения выстроил события в логической и хронологической последовательности. Линейная композиция превратила всю первую треть фильма в тотальную «обманку», цель которой, по словам режиссера, — «сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление». Тем самым Хичкок добился абсолютной чистоты эффекта, к которому так стремился Блох, — чтобы читатель, добравшись до конца третьей главы, воскликнул: «Мы ее потеряли! Бог мой, что теперь?»[111] О том, насколько важным было для Хичкока именно такое восприятие этой сцены, свидетельствуют два факта: по выходе книги в свет он поручил своей помощнице Пегги Робертсон скупить у издателя и в книжных магазинах как можно большее количество экземпляров (заметим, десятитысячного тиража!),[112] а во время первых просмотров, по его собственному признанию, «настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли <исполнительницы роли Крейн. — С. А.> уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины».

Как справедливо отмечают многие кинокритики, эпизоды убийств в «Психозе» вовлечены в виртуозную игру не только сюжетными, но и жанровыми ожиданиями зрителя. Где-то на полпути между книгой и фильмом героиня, которой так и не довелось стать главной в этой истории, сменила имя (в картине Хичкока ее зовут не Мэри, а Мэрион Крейн), между постелью любовника и бегством из города — сменила белый лифчик на черный (деталь, символизирующая, конечно, ее виновность, утрату нравственной чистоты), а между комнатой собственной квартиры и ванной комнатой первого номера в мотеле Бейтса незаметно для самой себя сменила жанр, по законам которого существовала, умудрившись «угодить из своего детектива в чужой фильм ужасов».[113] Игра с мотивами и образами криминального кино продолжается с появлением разыскивающего Мэрион частного детектива Арбогаста, чьи облик и занятия хотя и взяты слово в слово из книги Блоха, на экране выглядят едва ли не цитатой из нуар-триллера сороковых годов. Но едва намеченный сюжет «черного» фильма внезапно и кроваво перечеркивается кошмаром дома на холме, который и составляет жанровую доминанту «Психоза»: роковая блондинка, с которой беспринципный нуаровый герой закручивал неотвратимо гибельный роман,[114] давно покоится в болоте вместе с фабульно ненужными деньгами, и детектив, взойдя на лестницу-голгофу, получив ножевой разрез через все лицо и пересчитав ногами ступеньки, отправляется туда же. В иррациональном мире «Психоза», где, в отличие от нуара, правит вовсе не рок, а остролицый шизофреник-случай с тесаком в руке, «черный» сюжет может состояться лишь виртуально и замогильно — по ту сторону черной болотной воды.

Что, однако, не мешает различить отчетливый нуаровый след в мотивной структуре, визуальной ткани и самой творческой истории картины. В «Психозе» ясно ощущаются переклички с известным «черным» фильмом Анри Жоржа Клузо «Дьяволицы» (1955), поставленным по мотивам детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака «Та, которой не стало» (1952). Известно, что Хичкок намеревался сам экранизировать эту книгу, но опоздал с приобретением прав всего лишь на сутки. Он впрочем, частично «отыграл» ситуацию в свою пользу, убедив «Парамаунт» купить для него права на другой роман Буало — Нарсежака, «Из царства мертвых» (1954),[115] который впоследствии лег в основу «Головокружения». И все же громкий успех «Дьяволиц», получивших ряд престижных премий как в Европе, так и в Америке и принесших Клузо славу «галльского Хичкока», явно вызывал у последнего острое чувство досады из-за нелепо упущенного шанса перенести на экран глубоко близкую ему историю. Едва ли можно сомневаться в том, что во время съемок эпизодов убийства в ванной комнате мотеля и последующего затопления машины с телом Мэрион Крейн перед мысленным взором Хичкока проигрывались похожие сцены фильма Клузо (очень возможно, что в период написания своего романа их проигрывал в уме и сам Роберт Блох, называвший «Дьяволиц» своей любимой кинокартиной и признавшийся однажды, что, если бы у него была возможность выбирать постановщика «Психоза», из всех режиссеров того времени он остановил бы свой выбор на Хичкоке… или на Анри Жорже Клузо[116]). Добавим, что меры предосторожности, принятые Хичкоком, дабы предотвратить возможное спойлерство, явно перекликаются с финалом «Дьяволиц», в котором после слова «Конец» на экране появлялась надпись: «Не уподобляйтесь ДЬЯВОЛИЦАМ! Не лишайте удовольствия ваших друзей, которые могут проявить интерес к этому фильму. Не рассказывайте им о том, что вы только что увидели. Спасибо вам от их имени».[117]

Другое несомненное и ясно читающееся в образной партитуре фильма влияние оказала на «Психоз» «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса — последний великий нуар, поставивший жирную точку в истории жанра и в голливудской карьере самого режиссера. Из уэллсовского фильма в картину Хичкока перешли художник-постановщик Роберт Клэтуорти, актер Морт Миллз (в «Печати зла» сыгравший помощника окружного прокурора Эла Шварца, а в «Психозе» — полицейского, который учиняет Мэрион Крейн допрос на пустынном шоссе) и восходящая звезда американского кино Джанет Ли, которой пришлось вновь, как и в «Печати зла», сыграть женщину, становящуюся объектом брутального нападения в дешевом, отстоящем от оживленных дорог мотеле (в фильме Уэллса ее героине, впрочем, удается выжить).[118] Но, пожалуй, самое примечательное соответствие — это чокнутый служащий упомянутого мотеля, чей образ трансформируется из трагикомического придурка, выведенного Уэллсом всего в нескольких эпизодах, в шизофреника-убийцу с вызывающим обманчиво спокойные ассоциации именем, который не переставая выясняет отношения с собственным подсознанием.

Худощавый, нервный, угловатый Норман Бейтс (психофизический тип, явно подсказанный субтильным персонажем из «Печати зла»), сыгранный 27-летним Энтони Перкинсом (1932–1992), не имеет ничего общего с толстоватым сорокалетним очкариком, описанным в романе Блоха. Для актера, который до «Психоза», как правило, представал на экране в амплуа наивного, порывистого романтического героя, эта роль ознаменовала радикальную смену имиджа. Хичкок, вне всяких сомнений, сознательно обыгрывает контраст между прежним амплуа и хрупкой интеллигентной внешностью Перкинса, с одной стороны, и потаенной сущностью персонажа, с другой. Эта изнаночная сторона его натуры, явленная во всей своей полноте лишь в финале картины, впервые приоткрывается нам возле маленького отверстия в стене между задней комнатой конторы мотеля и номером Мэрион Крейн, через которое Норман подглядывает за ней (как, по-видимому, подглядывал прежде за другими женщинами), после чего и происходит пробуждение «материнской» половины его личности. В романе Блоха вокруг этого глазка в стене выстроена целая сцена с внутренним монологом Нормана; у Хичкока она сведена к короткому, в несколько секунд, эпизоду, который, однако, задает один из ключевых мотивов фильма и хичкоковского кинематографа в целом.

О вуайеризме как важнейшем смысловом аспекте «Психоза» писали уже первые его интерпретаторы, в частности французский критик Жан Душе в статье «Хич и его публика», напечатанной в год выхода фильма на экран. Об этом же спустя несколько лет говорил и сам режиссер, беседуя с Франсуа Трюффо, причем не столько в связи с Норманом, сколько в связи с позицией зрителя, который становится Подглядывающим Томом уже в первых кадрах картины, заглядывая вместе с камерой в окно гостиничного номера, где лежат в постели Мэрион Крейн и Сэм Лумис. Собственно, ничего нового в подобной трактовке на тот момент уже не было: за шесть лет до «Психоза», в 1954 году, Хичкок посвятил вуайеристской природе кино отдельный фильм, герой которого — временно прикованный к инвалидному креслу фоторепортер — от нечего делать наблюдает за соседями, живущими в доме напротив, и приходит к выводу, что один из них убил свою жену. В одержимости героя «Окна во двор», жадно всматривающегося в чужую частную жизнь, но — вследствие травмы — не способного как-либо повлиять на события, воплотилась стратегия идеального кинозрителя,[119] а сам фильм стал, по мысли режиссера, «чистейшим выражением идеи кинематографа».[120] Впоследствии тезис о вуайеристской природе зрительского взгляда (в середине 1970-х годов интерпретированного в тендерном ключе как активно-ищущий, хищнический взгляд — воплощение доминирующего в традиционной западной культуре мужского типа удовольствия[121]) стал если не общепринятым, то по крайней мере широко распространенным в кинотеории, и именно от него в той или иной мере отправляется большинство сколь-либо серьезных исследований хичкоковских фильмов.

Сцена с пресловутым глазком, соответственно, сама по себе может считаться эмблематичной для кинематографа Хичкока. Однако режиссер не просто изображает ситуацию подглядывания, — обращая объектив к отверстию в стене и замещая героя-вуайера кинокамерой, он ставит в эту ситуацию нас, он делает зрителей «соучастниками извращения».[122] Эта подстановка аудитории на место Нормана и, как следствие, ее частичная идентификация с ним (с его взглядом, с его действиями, с его персонажной линией) находят развитие в эпизоде затопления автомобиля, выявляющем «двусмысленный и раздвоенный характер зрительского желания»: с одной стороны, зритель отдает себе отчет в том, что у него на глазах скрывают следы преступления, но, с другой стороны, когда машина на мгновение перестает погружаться в болото, он инстинктивно испытывает тревогу, означающую, что «его желание тождественно желанию Нормана» и что «его безучастность всегда была неискренней».[123] В этот момент зритель ощущает солидарность с действиями героя, молчаливо признавая изначальный вуайеристский характер своего интереса, который находится по ту сторону этики и закона. («Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу», — замечает по этому поводу Ф. Трюффо.) Идентификация аудитории с Норманом перестает быть возможной с того момента, когда становится известно, что, вопреки его утверждениям, его матери давно нет в живых; всякое доверие к герою утрачивается, и к финалу зрителя ведет чистое любопытство, вполне «детективный» по своему эмоциональному содержанию интерес к разгадке тайны дома на холме.

Разгадке, с которой связан еще один неожиданный поворот сюжета и которая означает исчезновение из фикциональной вселенной «Психоза» еще одного персонажа.

* * *

Одной из характерных особенностей хичкоковского кинематографа является динамическое напряжение между событийным рядом и аллегорическим содержанием, создаваемым визуальной тканью фильма. Повествовательную конструкцию «Психоза» (в целом повторяющую построение книги Блоха) образуют несколько не связанных друг с другом или противоречащих друг другу историй: история Мэрион, едва успев начаться, внезапно обрывается, сменяясь историей деспотичной матери и подавляемого ею сына, за которой в свою очередь скрывается история психопата-матереубийцы со сложной структурой бреда; собственно, в соединении этих разнородных историй в единое фильмическое целое и состоит «подрывной эффект»[124] игры со зрительскими ожиданиями, которая, согласно замыслу режиссера, является необходимым элементом поэтики «Психоза». Однако визуальный ряд, просчитанный (как всегда у Хичкока) едва ли не с математической точностью, устанавливает — поверх этих неожиданных сюжетных и жанровых сломов — систему символических соответствий между различными частями картины, окутывает все изображаемое на экране плотной сетью эквивалентностей и уподоблений, которые, возможно, не замечаются при первом, «ознакомительном» просмотре, но тем не менее обеспечивают глубинное смысловое единство фильма, выводя его на уровень экзистенциальной метафоры.

Покадровый анализ, неоднократно проводившийся исследователями Хичкока, обнаруживает уже в первой («обманной») трети повествования многочисленные образно-ситуативные отсылки к тому, что будет показано в дальнейшем. В офисе фирмы, который Мэрион навсегда покидает вместе с деньгами на десятой минуте фильма, позади ее стола на стене висят две картины, одна из которых изображает пустынную дорогу, очень похожую на ту, где ее позднее остановит полицейский, а другая — озеро или болото, идентичное тому, куда отправит ее труп Норман Бейтс. Подержанная машина, которую героиня приобретает, дабы сбить со следа полицию, имеет номерной знак NFB-418; буквы в этом номере — не что иное, как инициалы Нормана Фрэнсиса Бейтса. Наконец, сцена убийства в душевой — при всей ее ошеломляющей неожиданности с точки зрения сюжета — визуально подготовлена на двадцать пятой минуте картины: движения дворников по стеклу машины Мэрион на фоне струй дождя через двадцать минут повторяются в виде взмахов ножа сквозь струи воды из душа.[125] Эти параллели, перечень которых может быть заметно длиннее приведенного здесь, в аллегорическом измерении фильма прочитываются как знаки судьбы, как предвестия смерти, ожидающей героиню. Вот только сорвавшаяся с насиженного места, одержимая мечтой о лучшем будущем и последовательно погружающаяся во тьму[126] беглая воровка не способна замечать подобные знаки и воспринимает полицейского, допрашивающего ее на шоссе, как врага, как анонимное воплощение безликого и безразличного Закона, который может помешать ее планам, а не как ангела-хранителя, посланного Провидением, чтобы остановить ее стремительное приближение к гибели.[127] И наоборот, в Нормане Бейтсе, который в этот же вечер станет ее убийцей, она видит родственную душу и решается в разговоре с ним на некое подобие исповеди.

И действительно, несмотря на принадлежность этих персонажей к различным событийным мирам, в аллегорическом смысле Норман есть продолжение Мэрион (той Мэрион, которую мы видим с момента кражи денег), что подчеркнуто перекличкой их имен, каждое из которых — частичная анаграмма другого. Оба они не те, кем стараются казаться, оба, по выражению Нормана, «слегка не в себе». Аллегорический сюжет фильма строится как стадиальная смена персонифицированных и визуализированных психопатологических состояний, как переход от невроза, который олицетворяет Мэрион с ее эскапистским страхом перед будущим, социумом, законом, к психозу, который носит в себе Норман Бейтс, окруженный чучелами мертвых птиц и кошмарами прошлого, подчинившими себе его настоящее. В этом смысле исключительно важен — как в свете истории Мэрион, так и с точки зрения общей повествовательной конструкции «Психоза», — вышеупомянутый разговор между героями, происходящий за импровизированным ужином в задней комнате конторы мотеля: разговор о «капканах» (дословно «приватных клетках» (private traps)), в которые, по словам Нормана, жизнь загоняет каждого из нас и откуда никому не дано выбраться. На его реплику: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе. Вы не согласны?» — Мэрион отвечает: «Да, и одного раза может оказаться вполне достаточно. Благодарю вас, — а затем добавляет: — Завтра меня ждет долгий путь. Обратно в Феникс. <…> Я попала в свой капкан там; я хочу вернуться и попытаться себя из него вытащить. Пока еще не поздно».[128] Ее ответ ясно говорит об отрезвляющем эффекте встречи с Бейтсом: Норман «показывает ей бездну, ожидающую ее в конце пути, — она видит в нем зеркальное отражение своего собственного будущего; опомнившись, она решает вернуться к нормальной жизни».[129] Душ, который Мэрион затем принимает, символизирует, как неоднократно отмечалось исследователями Хичкока, ее очищение от греха, за которым на сюжетном уровне должно последовать возвращение похищенных денег и реинтеграция в социум. Однако психотическая машина убийства уже запущена, и душу, под который встает героиня, суждено стать самым знаменитым в истории мирового кино. В то время как детективный и психопатологический потенциал истории Мэрион практически исчерпан, основная история — история Нормана — еще только набирает обороты, переключая повествование в иной регистр: «истерия повседневной капиталистической жизни», которую олицетворяла убитая героиня, сменяется ее «психотической изнанкой: кошмарным миром патологических преступлений».[130] С этой точки зрения убийство — при всей его внешней немотивированности — выглядит совершенно закономерным: более сильная одержимость вытесняет из сюжета более слабую (подобно тому как в финале фильма более сильная «материнская» половина личности Нормана вытесняет остатки его собственного «я»). На аллегорическом уровне, впрочем, гибель Мэрион (равно как и смерть Арбогаста) может быть интерпретирована иначе — как проявление универсального закона хичкоковской вселенной, где «жестокий, непостижимый и своенравный Бог садистски играет человеческими судьбами»,[131] избирая инструментом этой смертоносной игры кого пожелает; в «Психозе» его орудием становится N. F. В., человек — автомобильный номер, воплощение случайности, механистичности и равнодушия судьбы.

* * *

Размышляя о поэтике «Психоза», нельзя не отметить той огромной роли, которую играет в нем — как, впрочем, и в других картинах Хичкока — специфическая организация художественного пространства. Известно, что основной пространственный образ фильма — готическая вертикаль старинного особняка на холме, перечеркнутая горизонталью современного придорожного мотеля, — восходит к работе американского живописца Эдварда Хоппера «Дом у железной дороги» (1925)[132] (железнодорожное полотно с хопперовской картины художники-постановщики «Психоза» Роберт Клэтуорти и Джозеф Хёрли обратили в линию крыши мотеля, сохранив при этом большую часть архитектурных деталей высящегося над ним дома). Эти декорации, выстроенные на студии «Юниверсал», на территории которой в основном и проходили съемки фильма, впоследствии сделались эмблематичными для «норманбейтсовского» сюжета: они стали местом действия нескольких сиквелов «Психоза» и неизменно воспроизводятся на обложках зарубежных изданий романов Роберта Блоха, включенных в настоящий том, а также на обложке автобиографии писателя, опубликованной в 1993 году. Разумеется, визуальная оппозиция дома и мотеля — нечто большее, чем просто «приятный глазу контраст» (Ф. Трюффо); это еще и воплощенная антитеза исторической традиции и современности, патологии и нормы, хаоса и порядка, между которыми обречено разрываться сознание Нормана Бейтса.[133] Готический особняк на холме — вместилище параноидального фантома, обитель призрака, место, где повсюду витает «дух Мамочки» — и где при этом находится ее вполне материальное мумифицированное тело; в известном смысле дом и есть Мамочка, она принадлежит ему («The house was the place where she belonged», — говорится в романе Блоха), он всецело репрезентирует ее зрителю.[134] Пересечение призраком (то есть находящимся во власти припадка Норманом) границы дома размывает оппозицию между хаосом и порядком, — становясь площадкой психопатического убийства, мотель превращается в столь же хаотическую структуру, что и зловещий «особняк с привидением».

Впрочем, в конце фильма этот призрачный персонаж вынужден навсегда покинуть и дом, и мотель и найти себе более надежное убежище, куда не сможет проникнуть никто из посторонних.

* * *

Этим убежищем, по утверждению психиатра, доктора Ричмонда (в романе он носит фамилию Стейнер), является сознание Нормана, которым в финале целиком и полностью завладевает им же созданный фантомный образ. Тем самым из сюжета, как уже говорилось выше, исчезает — вслед за Мэрион и Арбогастом — еще один персонаж. Но кто именно? С точки зрения изображаемой физической реальности исчезает старая леди, мать Нормана, чей образ и прежде был лишь контурно обозначен на экране (больная старуха в рассказах и разговорах заботливого сына, смутная тень в окне второго этажа дома, безликая фигура в сценах убийств и — в качестве материального артефакта — набитое опилками чучело, показанное в конце фильма). Однако психиатр уверяет, что исчезла не мать — исчез именно Норман, чья личность оказалась вытесненной более сильной — личностью воображаемой матери. Это объяснение ситуации выглядит профессиональным, стройным и в целом убедительным, оно отвечает зрительскому желанию получить рациональную, освященную авторитетом современной психиатрической науки, социально приемлемую версию случившего, которая дала бы возможность бесконфликтно дистанцироваться от увиденного как от частного случая, сделала бы возможным эмоциональное отчуждение публики от представленной на экране истории. Вот только фильм, равно как и роман Роберта Блоха, завершается не лекцией доктора Ричмонда — он содержит еще несколько кадров, которые заставляют поставить «успокоительную» версию психиатра под сомнение.

В этих кадрах мы видим Нормана, сидящего взаперти в одиночестве в одном из помещений окружного суда, и слышим голос его «матери», отрицающей свою причастность к убийствам и настаивающей на том, что «она и мухи не обидит». По завершении этого монолога Норман поднимает взгляд, следует наплыв, и сквозь его лицо начинает проступать зловеще ухмыляющийся череп матери, который мы уже видели несколькими минутами раньше в подвале, в сцене разоблачения тайны дома на холме; затем следует еще один наплыв, и на экране появляется последний кадр картины, в котором машину Мэрион вытягивают из болота при помощи металлического троса. Трансформация лиц как будто подтверждает гипотезу доктора Ричмонда, это почти что ожившая иллюстрация его рассказа о «материнской» сущности, скрытой за внешним обликом Нормана Бейтса. Но одно обстоятельство мешает в это поверить — издевательская улыбка Нормана, которая предваряет упомянутую трансформацию и которая обращена к нам, зрителям. Эта улыбка никак не согласуется с вполне серьезным по тону монологом «матери», который ей предшествовал; есть серьезные основания полагать, что улыбка эта принадлежит самому Норману (коего, по утверждению психиатра, больше не существует), знающему о нашем присутствии, знающему, что нам известно больше, чем доктору Ричмонду, поскольку, в отличие от него, мы были свидетелями убийства Мэрион — убийства, очень похожего на символическое изнасилование и уже поэтому не вписывающегося в версию о том, что девушку убила ревнивая «мать», стремившаяся оградить сына от посягательств других женщин.[135] Эта улыбка демонстрирует неведомый психиатру (только что так обстоятельно все объяснившему) избыток знания[136] о случившемся и намекает на возможность совершенно иной интерпретации всей рассказанной в фильме истории — например, как истории повторяющегося матереубийства, раз за разом совершаемого ревнивым сыном. Формально повторяя концовку романа Блоха (последняя глава которого, заметим, вполне соответствовала вердикту доктора Стейнера), Хичкок, однако, задает намеренно противоречивый финал, к которому даже определение «двусмысленный» не очень подходит, ибо он предполагает как минимум три потенциально допустимых прочтения. В лице того, кто устремляет на нас с экрана сосредоточенный взгляд в последней сцене фильма, мы, возможно, имеем дело с фантомом, порожденным шизофреническим сознанием Бейтса, с его Материнским Другим ((M)Other),[137] как и утверждает доктор Ричмонд, — но столь же возможно, что перед нами сам Норман, который обвел вокруг пальца и психиатра, и полицию, и зрителя, сумел избежать электрического стула и потому, на правах победителя, смеется последним.[138] А возможно, в этом прощальном взгляде, устремленном в камеру, перед нами разверзается нередуцируемая к рациональным объяснениям, пребывающая по ту сторону языка бездна, полная тотального экзистенциального ужаса, который в той или иной степени знаком каждому человеку, и выводящая частную историю, рассказанную в «Психозе», на уровень общезначимой философской метафоры. В этом случае «последний кадр делает зрителя не столько соучастником Нормана, сколько объектом отражения, показывая нашего собственного внутреннего „безумца“ как в зеркале»;[139] в этом случае с экрана на нас, улыбаясь, смотрит не Норман Бейтс и не его «мама», а мы сами.

* * *

«Психоз» вышел в американский прокат 16 июня 1960 года. Первые же отзывы критиков подтвердили опасения боссов «Парамаунт», противившихся постановке фильма. Бозли Кроутер, влиятельный кинообозреватель из «Нью-Йорк таймс», написал на следующий день после премьеры, что действие кажется ему слишком медлительным для Хичкока, визуальный ряд — незатейливым и бедноватым деталями, психологическая подоплека истории — малоубедительной, развязка — плоской и отдающей розыгрышем, в которых, впрочем, режиссер большой мастер; напоследок рецензент снисходительным тоном выражал сожаление по поводу того, что среди забальзамированных птиц в мотеле Бейтса нет каких-нибудь колоритных летучих мышей.[140] Дуайт Макдональд из «Эсквайр» охарактеризовал картину как «всего-навсего одно из тех телевизионных шоу <очевидно, имелся в виду проект „Альфред Хичкок представляет“. — С. А.>, только растянутое на два часа за счет введения побочных сюжетных линий и реалистичных деталей», и увидел в ней «порождение самого отвратительного, убогого, вульгарного, садистического ума».[141] Звучали, впрочем, и положительные отзывы, но общий тон оценок был не в пользу фильма.

Совсем иной прием «Психозу» оказала публика, для которой знакомство с новой работой мастера саспенса стало подлинным путешествием в мир собственного подсознания. Разумеется, наиболее сильное впечатление на первых зрителей фильма произвела сцена убийства в номере мотеля, шокирующий эффект которой заключался не только в ее абсолютной неожиданности, но и в специфической «кинематографичности», обусловленной особенностями филигранного монтажа изображения и звука. Построение этой сцены наглядно подтверждает тезис первых серьезных исследователей творчества Хичкока, французских режиссеров Эрика Ромера и Клода Шаброля, гласящий, что в хичкоковских фильмах «форма не приукрашивает содержание — она его создает»:[142] впечатление жестокого расчленения тела жертвы возникает у зрителя за счет того, что «сам акт убийства „расчленен“ на множество обрывочных крупных планов, следующих друг за другом в бешеном темпе… как если бы многочисленные удары ножа испортили саму катушку с фильмом и вызвали разрыв непрерывного кинематографического взгляда».[143] Этот оригинальный монтаж в сочетании с гениальным саундтреком постоянного хичкоковского композитора Бернарда Херрмана (пронзительное соло скрипок, синхронное движениям смертоносного ножа) сумел вызвать вскрики и обмороки в кинотеатрах всего мира без демонстрации открытого насилия, лезвия, рассекающего живую плоть, фонтанов крови и прочего «спецэффектного» ассортимента, вошедшего в моду в хоррор-кино последующих десятилетий.

Снятый за 800 с небольшим тысяч долларов, «Психоз» многократно окупил свой бюджет, принеся студии «Парамаунт» многомиллионную прибыль (только в США сборы от кинопоказа составили около 15 миллионов уже к концу первого года проката), а Хичкоку — финансовую независимость и очередную номинацию на «Оскар» за режиссуру (который он, впрочем, так и не получил — в тот год его «обошел» Билли Уайлдер с «Квартирой»); кроме режиссера на премию были номинированы также Джанет Ли (лучшая женская роль второго плана), Джозеф Хёрли, Роберт Клэтуорти и Джордж Мило (лучшие художники-постановщики черно-белого фильма) и Джон Л. Расселл (лучший оператор черно-белого фильма), но никто из них не удостоился награды. Впрочем, Джанет Ли в том же 1961 году получила в аналогичной номинации «Золотой глобус», а Роберт Блох и сценарист фильма Джозеф Стефано — премию имени Эдгара Аллана По. Вообще успех фильма у зрителей сыграл немаловажную — хотя подчас двусмысленную — роль в судьбах его создателей. Для Блоха он ознаменовал начало не менее успешной карьеры кино- и телесценариста (среди его более поздних работ — знаменитые «Звездный путь» и «Сумеречная зона»), сделал его небольшой роман бестселлером, удостоившимся многочисленных переизданий, а самого писателя прочно ассоциировал с фигурой Нормана Бейтса: в сознании миллионов читателей Роберт Блох, написавший немало хороших книг как до, так и после «Психоза», навсегда остался Робертом «Психопатом» Блохом, автором одной (но зато культовой) книги и одного (зато ставшего нарицательным) героя. В еще большей степени заложником этого образа оказался Энтони Перкинс, который, кажется, был обречен играть Нормана Бейтса до конца своих дней: помимо трех продолжений «Психоза» (одно из которых он поставил сам), он снялся еще в нескольких картинах с очевидным психопатологическим уклоном сюжета, где, по сути, разыграл вариации на тему постаревшего героя «Психоза» (одержимый сексом священник-убийца в «Преступлениях на почве страсти» (1984) Кена Рассела, Джекилл/Хайд в «Грани безумия» (1989) Жерара Кикуэна и др.). Что до Хичкока, для него «Психоз» стал в известной мере рубежом, перейдя который режиссер вступил, по мнению ряда критиков, в кризисное десятилетие своего творчества, в период своих «великих больных фильмов», «шедевров с изъяном», ни одним из которых, по свидетельству Трюффо, он не был вполне доволен.[144] Для сюжета настоящих заметок, впрочем, важнее другое: явственно различимые в этих фильмах отголоски «Психоза». В непосредственно следующих за ним «Птицах» (1963) — вероятно, самой известной широкому зрителю хичкоковской картине — как будто оживает орнитологический реквизит из мотеля Бейтса, а отношения внутри треугольника Лидия Бреннер — Митч Бреннер — Мелани Дэниелс очевидно развивают уже знакомую по «Психозу» тему властной матери, ревниво охраняющей сына от посягательств других женщин. В триллере «Марии» (1964) подоплеку происходящего, скрытую от зрителя вплоть до финала картины, составляет полученная заглавной героиней в детском возрасте психологическая травма — следствие убийства, которое она была вынуждена совершить (аналогии с «Психозом» опять-таки налицо); кстати, и само имя героини является результатом сложения двух других имен — Мэрион и Мелани, оказываясь, таким образом, слегка завуалированной отсылкой к двум предыдущим фильмам Хичкока.

Пока маэстро саспенса снимал эти поздние шедевры, его творение меж тем стремительно становилось классикой — и как один из первых слэшеров (поджанр хоррор-кино о маньяке с тесаком в руке), и как образцовый психологический триллер, и — с легкой руки французских критиков «новой волны» — как феномен авторского кино. Практически сразу возникла череда подражателей: под несомненным влиянием «Психоза» сделана целая серия лент британской студии «Хаммер» — «Вкус страха» (1961) Сета Холта, «Маньяк» (1963) Майкла Каррераса, «Параноик» (1963), «Кошмар» (1954) и «Истерия» (1965) Фредди Фрэнсиса, «Крещендо» (1970) Алана Гибсона и прочая малобюджетная «одержимость». В самой Америке знамя Нормана Бейтса подхватили «Безумие 13» (1963) — один из ранних фильмов Фрэнсиса Форда Копполы, «Одержимый убийством» (1961) и «Смирительная рубашка» (1964) Уильяма Касла (второй фильм, поставленный, кстати, по сценарию Роберта Блоха, в свою очередь повлиял на сюжет снятого спустя два десятилетия «Психоза 2» Ричарда Франклина), «Отвращение» (1965) Романа Полански и десятки других, куда менее известных картин. (Не стоит забывать и о традиции итальянского giallo, связанной с именами Марио Бавы и Дарио Ардженто, едва ли не каждый фильм которых провоцирует сопоставление его с лентами Хичкока.) Столь мощное воздействие «Психоза» на текущий кинопроцесс побудило многих критиков уже спустя несколько лет после премьеры отказаться от своих прежних, поспешно-пренебрежительных оценок: тот самый Бозли Кроутер из «Нью-Йорк таймс», который в 1960 году назвал новый фильм Хичкока «пятном на заслуживающей уважения карьере» режиссера, в 1965-м отозвался об «Отвращении» Полански как о «триллере, снятом в классическом стиле „Психоза“».[145] Определение «классический», сколь оно ни лестно, было, впрочем, до известной степени авансом: этот статус фильм, его литературный первоисточник и объединяющий их герой обрели на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов, когда они, с одной стороны, растворились в видеоряде бессчетных триллеров, слэшеров и сплэттеров, а с другой — вошли в число постоянно цитируемых артефактов западной культуры и стали одной из «матриц» массового культурного сознания.

* * *

Именно начало 1980-х годов намечает в истории разбираемого нами литературно-кинематографического сюжета новый поворот, который можно условно назвать «возвращением Нормана». Размноженный сотнями экранных и словесных «отражений» в персонажах различной степени маниакальности, препарированный в ходе бесчисленных структуралистских, психоаналитических и социокультурных интерпретаций, герой Блоха — Хичкока неожиданно предстал перед новым поколением читателей и зрителей собственной персоной — по-прежнему живой, но, как и прежде, не вполне здоровый.

В 1982 году Роберт Блох выпустил в свет роман «Психоз 2», в котором использовал образ своего успевшего стать культовым героя в качестве сюжетной «обманки»: совершивший еще одно убийство и сбежавший из психиатрической клиники Норман Бейтс случайно погибает в самом начале повествования, о чем автор оповещает читателя только в финале. В основной же части истории действует своего рода «фантомный» Норман — страдающий раздвоением личности психоаналитик Адам Клейборн, который периодически воображает себя собственным пациентом и совершает «от имени и по поручению» этого пациента все новые убийства.[146] Блох, таким образом, насаживает читательское доверие на тот же «крючок», что и в первом «Психозе»: вместо матери Нормана, которой на самом деле нет, мы теперь имеем дело с Норманом, которого нет, но который при этом вполне эффективно злодействует на всем протяжении повествования. Безусловно, эта ситуация, предполагающая продолжительное вождение читателя за нос, воплотима только на бумаге, ее практически невозможно отобразить на киноэкране: Клейборн/Норман присутствует в доброй половине эпизодов книги, и не показать его зрителю, не убив при этом саму интригу, не удалось бы, вероятно, даже Альфреду Хичкоку (сумевшему путем хитроумных операторских уловок проделать нечто подобное с матерью Нормана в своем фильме). И потому вовсе не удивительно, что «Психоз 2» не был использован в качестве сценарной основы создателями одноименной картины, съемки которой начались на студии «Юниверсал» в том же году.

В «Психозе 2» (1983), поставленном австралийцем Ричардом Франклином по оригинальному сценарию Тома Холланда, рассказана история о том, как Нормана Бейтса, спустя двадцать лет освобожденного из психиатрической клиники, пытаются выставить сумасшедшим и упрятать обратно Лайла Лумис (сестра покойной Мэрион Крейн) и ее дочь Мэри, которые в итоге сами становятся жертвами внезапно объявившейся маниакальной лже-матери героя; своей цели им, впрочем, удается достичь — в финале фильма Норман срывается в прежнее безумие и убивает свою новообретенную «мать». После чего повторяются события тридцатилетней давности: труп набивается опилками, водворяется в спальню Нормы Бейтс, и Норман продолжает жить, как и прежде, вдвоем с «матерью», полностью уйдя в свой шизофреническо-таксидермический мир. Об этом, собственно, повествует уже следующий, третий фильм цикла, поставленный в 1986 году самим Энтони Перкинсом и пестрящий ситуативными и визуальными отсылками к оригинальному «Психозу» и другим лентам Хичкока. В события, развивающиеся по прежней хорошо знакомой зрителю схеме, вмешивается настырная журналистка Трейси Винабл, собирающая материал для статьи о серийных убийцах; в финале фильма ей с риском для жизни удается доказать, что миссис Спул, называвшая себя матерью Нормана и убитая им в «Психозе 2», в действительности была всего лишь безумной сестрой Нормы Бейтс, — после чего окончательно спятившего героя увозят в лечебницу. Позднее, в 1990 году, появился еще и «Психоз 4: Начало» режиссера Мика Гарриса — сиквел и одновременно приквел истории Нормана, снятый для кабельного телевидения и продемонстрировавший очевидную исчерпанность сюжета.

С бросающейся в глаза и подчас почти пародийной эскалацией психопатологии в продолжениях «Психоза» отчасти примиряют введенные в них визуальные завязки на первый фильм, обеспечивающие всей тетралогии — несмотря на разницу режиссерских дарований — относительное образное единство. Решающая роль здесь принадлежит, конечно, Энтони Перкинсу, который настолько сжился со своим персонажем, что сумел «вытянуть» и, мягко говоря, небесспорный сюжет «Психоза 3», и откровенно провальный в самом своем замысле «Психоз 4»: благодаря его вдохновенной игре все четыре фильма могут восприниматься как единый, внутренне завершенный цикл, как цельная, законченная история (хотя и таящая в себе немало неожиданностей для зрителя, поскольку трактовка событий в каждой новой части в известной мере опровергает то, что утверждалось в предыдущей). Другим элементом, «цементирующим» весь цикл изнутри, являются знаменитые декорации, выстроенные на студии «Юниверсал» для съемок первого «Психоза» и впоследствии использованные во второй и третьей картинах,[147] а также в телефильме Ричарда Ротштейна «Мотель Бейтса» (1987)[148] — «пилоте» так и не состоявшегося телевизионного сериала Эн-би-си. Много раньше эти декорации стали частью открытого в 1964 году знаменитого тематического тура «Юниверсал», одной из ключевых точек специального трамвайного маршрута, по которому туристы со всего света объезжают территорию студии, то и дело оказываясь на съемочных площадках культовых голливудских фильмов. В 1979 году мотель был снесен, а «дом психопата» передвинут на другое, более выгодное для обозрения место, и, когда спустя три года началась подготовка к съемкам «Психоза 2», киногруппе Ричарда Франклина пришлось воссоздать особняк в стороне от упомянутого туристического маршрута, на холме, идентичном тому, что показан в фильме Хичкока (большинство же видов мотеля в этом фильме — и вовсе рисунки на стекле; полностью он был восстановлен лишь для третьей картины цикла). Неоднократно перестраивавшийся и успевший стать сценической площадкой для десятков фильмов, никак не связанных с историей Нормана Бейтса (в частности, для двух сюжетов хичкоковского телешоу и одного из эпизодов известного детективного сериала «Она написала убийство»), этот памятник киноистории в настоящее время максимально приближен к своему изначальному облику: для пущего правдоподобия возле мотеля припаркован «форд»-седан Мэрион Крейн с регистрационным номером NFB-418, в незапертом багажнике которого виднеется окровавленное тело, а в окне первого номера маячит картонный силуэт гостеприимного хозяина.

Именно об этом — о посмертном превращении героя-убийцы в элемент индустрии развлечений — повествует заключительный роман трилогии Роберта Блоха, опубликованный в 1990 году. Эта книга не о Нормане Бейтсе (он, как и в реальности, низведен до роли куклы в собственном мотеле, из которого планируют сделать туристический аттракцион) — это книга о массмедиа, ставших для современного человека своего рода второй реальностью, которая активно стремится подчинить себе первую и делает это довольно успешно. Не случайно главными героями на этот раз становятся журналисты — амбициозная Амелия Хайнс, мечтающая прославиться, написав сенсационную книгу о Нормане Бейтсе (ее образ — едва ли не реминисценция Трейси Винабл из «Психоза 3»), и хладнокровный убийца Хэнк Гиббз, навязывающий жизни голливудский сценарий на вечную тему «маньяк вернулся». В этом романе, по сути, нет психопатологии в медицинском смысле слова: о ней много говорят, однако, начиная с названия, отсылающего к вышеупомянутому аттракциону студии «Юниверсал», «Дом психопата» является не фрейдистской историей безумца-одиночки (пусть и предполагающей возможность нашей идентификации с ним), а историей безумного социума, историей коллективного помешательства, торжествующего по эту сторону стен сумасшедшего дома.

* * *

Последним по времени вторжением на земли Нормана Бейтса стало постмодернистское кино 1990–2000-х годов. Нарочитая цитация, которая прежде имела место в основном в жанрово близких «Психозу» фильмах[149] или в откровенно пародийных лентах вроде «Страха высоты» (1977) Мела Брукса и «Молчания ветчины» (1993) Эцио Греджо, постепенно проникла и на смежные жанровые территории,[150] явившись знаком того, что шедевр Хичкока превратился в достояние кинокультуры как таковой. Более того, ближе к рубежу столетий хичкоковский фильм не просто вошел в плоть и кровь мирового кинематографа — как и все творческое наследие режиссера, он «стал синонимом самого анализа кино», артефактом, который «не имеет себе равных по объему и характеру существования в критической мысли последних сорока лет».[151] И под занавес уходящего века очередная попытка такого анализа была предпринята уже не на бумаге, а на кинопленке. В 1998 году студия «Юниверсал» представила публике покадровый цветной ремейк «Психоза», снятый выходцем из «независимого» кино Гасом Ван Сэнтом и явившийся уникальным в своем роде опытом исследования «кинематографа по Хичкоку» изнутри самого кинематографа. Помимо очевидного стремления «сделать деньги на безумии публики, заранее знающей, кто убил Мэрион Крейн», провокационная в самом своем замысле картина Ван Сэнта представляет собой дерзкую попытку «влезть в систему построений мастера», изучить и воспроизвести использованные им технические приемы и «доказать, что разницы между ремейком и плагиатом нет теперь никакой, что фильм является продуктом совершенно бесстрастного управления камерой и точной работы за монтажным столом».[152] Иначе говоря, при всей традиционности «картинки», практически кадр в кадр повторяющей монтажный лист оригинала, перед нами подчеркнуто постмодернистское кино, постмодернистское в самих обстоятельствах своего возникновения, наглядный пример «технической воспроизводимости произведения искусства», о которой более полувека назад писал Вальтер Беньямин. Дотошные кинокритики (дружно разругавшие фильм) не преминули, впрочем, заметить, что, разобрав хичкоковскую игрушку на части, Ван Сэнт собрал ее по-новому: помимо очевидных изменений вроде введения цвета (причем насыщенного, интенсивного, лишенного изысканных полутонов первоисточника), зримого приближения облика Нормана к облику романного персонажа и десятикратного увеличения суммы похищенных Мэрион денег, фильм содержит целый ряд деталей, которые создают неуловимое приращение смыслов и, вопреки рекламной заявке, делают «Психоз» образца 1998 года другой, не-хичкоковской картиной. Это и мастурбация в сцене подглядывания, и вставки неба и черного пятна, напоминающего глаз, в эпизоде убийства в душе, и предсмертное видение Арбогаста — обнаженная блондинка в черной полумаске и корова в рассветной дымке, и некоторые другие коррективы, смысл которых ведом одному лишь Гасу Ван Сэнту. Возможно, в этих сценах «его камера „растерялась“», и упомянутые «вставки стали отвлекающими заплатками, позволившими не потерять темп». Но столь же возможно, что это — самоироничные автокомментарии режиссера по поводу собственной роли, «демонстрация отличного чувства юмора в безвыходной ситуации», когда «до тебя уже все решили»,[153] все придумали, все сняли; во всяком случае, клетка с веселыми птичками в подвале, где спрятана мать Бейтса, и белокурый парик на ее голове (отсылающие, разумеется, к завязке «Птиц» и к излюбленным хичкоковским блондинкам) демонстрируют ясное осознание Ван Сэнтом того факта, что «Психоз» — «это уже не просто фильм Хичкока, но и память обо всех интерпретациях и, более того, о тех вне текста находящихся культурных событиях, с которыми фильм может вызывать ассоциации».[154]

Казалось бы, осуществленный Ван Сэнтом и «Юниверсал» постмодернистский проект должен был навсегда покончить с Норманом Бейтсом, превратив его из культового «монстра» западного сознания в универсальное означающее, допускающее подстановку каких угодно художественных и культурных смыслов. Однако, думается, демистификация все же не состоялась: «имя Хичкок и название „Психоз“ обладают настолько сильной энергетикой, проверенной десятилетиями, что напряжение вокруг них никогда не ослабеет».[155] Не исключено, что Роберт Блох был прав, когда заявил во втором романе своей трилогии, что Норман Бейтс никогда не умрет. Тайна его литературного и кинематографического долголетия — «это тайна наших желаний. Хотим мы того или нет, но значительная их часть не имеет ничего общего со светом дня или спокойным сном».[156] Возможно, когда упомянутый в начале этой статьи биографический фильм о Хичкоке будет снят, мы узнаем, какими тайными желаниями был одержим главный киноманипулятор людскими фантазиями и страхами, подаривший нам блистательный и жуткий шедевр.

С. А. Антонов

Стелле Лоэб Блох[158] с вечной любовью посвящается

Норман Бейтс смотрел в окно библиотеки, изо всех сил стараясь не замечать решетку.

Просто не замечай ее, и все. Это такое счастье, когда чего-то не замечаешь. Но счастья не было — да и какое может быть счастье за решетками больницы штата. Когда-то это была клиника для душевнобольных преступников. Теперь мы живем в более просвещенном веке, и ее больше так не называют. Однако решетки на окнах остались, а он за ее стенами и смотрит в окно.

«Решетка на окне — не клеть, а стены — не тюрьма».[159] Это сказал поэт Ричард Лавлейс, давно, еще в семнадцатом веке.[160] И Норман сидит тут давно — не триста лет, конечно, хотя порой ему кажется, что прошло несколько столетий.

Что ж, раз уж ему приходится сидеть, то, пожалуй, лучше библиотеки места не найти, а быть библиотекарем — несложная работа. Очень немногие пациенты интересуются книгами, и у него предостаточно времени, чтобы почитать в одиночестве. Так он познакомился с Ричардом Лавлейсом и со всеми другими: сидел спокойно в прохладе и полумраке библиотеки, один день, другой… Ему даже выделили письменный стол, демонстрируя, что доверяют ему, знают, что он человек ответственный.

Норман был благодарен за это. Но в такие минуты, когда светило солнце и за окном пели птицы, он понимал, что Лавлейс — лжец. Птицы были свободны, тогда как он, Норман, — в клетке.

Он никогда ничего не говорил доктору Клейборну, потому что не хотел расстраивать его, но не чувствовать этого не мог. Это так несправедливо, так нечестно.

По какой бы причине он ни попал сюда, — что бы ему об этом ни говорили, если только это была правда, — это случилось уже давно. Очень давно, в другой стране, и та женщина мертва. Теперь он знает, что он — Норман Бейтс, а не его мать. Он больше не безумен.

Разумеется, сегодня никого нельзя назвать безумным. Что бы человек ни сделал, он не маньяк; у него просто нарушение психики. Но у кого не будет этого нарушения, если запереть его в клетку с группой ненормальных? Клейборн так их не называл, но Норман, увидев человека, мог сказать, нормален тот или нет, а за долгие годы он многих перевидал. Шизики, вот как их называют. Но теперь последнее слово за телевидением, теперь оно дает имена — «психи», «чокнутые», «с приветом». Как там шутили стендап-комики в ток-шоу насчет игры неполной колодой?[161]

Что до его колоды, то она полная, хотя карты и против него. И он не купится на эту насмешливую терминологию, к которой они прибегают, говоря о серьезной болезни. Странно, зачем все стараются прикрывать правду всяким вздором? Зачем прибегают к жаргонным словечкам, когда надо сказать «умереть», и говорят «сыграть в ящик», «протянуть ноги», «скапуститься», «окочуриться», «дать дуба»? Чтобы таким легким способом отогнать нешуточные страхи?

Что значат слова? «Палки и камни могут сломать мне кости, но слова не ранят меня никогда».[162] Еще одна цитата, но не из Ричарда Лавлейса. Так говорила Мама, когда Норман был еще маленьким мальчиком. Но Мама уже умерла, а он все еще жил. Жил и находился в клетке. И знание этого доказывало, что он психически здоров.

Если бы они только поняли это, то осудили бы его за убийство, признали бы виновным и приговорили к тюремному заключению. Через несколько лет — самое большее семь-восемь — он вышел бы. Вместо этого они сказали, что он психопат, но ведь это не так; это они ненормальные, раз заперли больного человека на всю жизнь, а убийцам позволяют разгуливать на свободе.

Норман встал и подошел к окну. Он прижался лицом к стеклу и теперь мог видеть двор, залитый ярким весенним солнцем воскресного дня. Птичьи голоса зазвучали ближе, успокаивающе, мелодичнее. Гармония солнца и пения птиц, музыка сфер.

Когда он впервые попал сюда, не было ни солнца, ни песен — лишь чернота и крики. Чернота была внутри него, там, куда он мог спрятаться от реальности, а крики исходили от демонов, преследовавших его с угрозами и обвинениями. Однако доктор Клейборн нашел способ разыскать его в темноте и сумел изгнать демонов. Его голос — голос разума — заставил смолкнуть крики. Норману потребовалось немало времени, чтобы выбраться из своего убежища и услышать голос рассудка, голос, который сказал ему, что он — не его мать, а… как они сказали?.. что он — это он. Человек, который причинял зло другим, но сам этого не осознавал. Не осознавал ни своей вины, ни ответственности. Чтобы это понять, надо было пройти курс лечения, признав, что это необходимо.

И он лечился. Без смирительной рубашки, без палаты, обитой войлоком, без успокоительных средств. Как библиотекарь, он получил доступ к книгам, которые всегда любил, а телевидение открыло ему еще одно окно в мир, окно без решетки. Жизнь здесь удобна. И он привык к тому, что он один.

Однако в такие дни, как этот, Норману недоставало общения с другими людьми. Настоящими людьми из плоти и крови, а не героями книг или телевизионными образами. Если не считать Клейборна, то врачи, сестры и санитары появлялись лишь от случая к случаю. А теперь, выполнив свою задачу, доктор Клейборн большую часть времени проводил с другими пациентами.

Норману это не нравилось. Теперь он стал самим собой и больше не имел отношения к психам. Их бормотание, гримасы и ужимки тревожили его, и он предпочитал их обществу уединение. Этого Клейборн изменить не мог, хотя и пытался. Именно он уговорил Нормана принять участие в любительской театральной постановке, и какое-то время это казалось интересным. Во всяком случае, на сцене Норман чувствовал себя в безопасности, особенно когда огни рампы отделяли его от публики. Оттуда он мог все контролировать, заставляя зрителей смеяться или плакать по своему желанию. Самое большое удовольствие он получил, когда играл главную роль в «Тетушке Чарли»,[163] — он сыграл ее увлеченно, сыграл так хорошо, что снискал восторженные аплодисменты, — но в то же время он осознавал, что это всего лишь представление, обман, притворство.

Именно так и сказал потом доктор Клейборн, и только тогда Норман понял, что все это было устроено заранее, что это преднамеренное испытание его способности действовать самостоятельно. «Ты должен гордиться собой», — сказал ему Клейборн.

Но было кое-что еще, чего Клейборн не понял, чего Норман ему не сказал. Страх, который охватил его в самом конце, перед финальным разоблачением героя, в тот момент, когда, жеманясь, размахивая руками и раздаривая кокетливые улыбки, Норман растворился в роли. В тот момент он стал тетушкой Чарли — если не считать того, что веер в его руке был уже не веером, а ножом. А тетушка Чарли стала настоящей живой женщиной, старой женщиной, как его Мама.

Момент страха… или момент истины?

Этого Норман не знал. И не хотел знать. Ему просто захотелось навсегда оставить любительские постановки.

Сейчас, глядя в окно, он отметил, что солнце быстро скрывается за тучами; на горизонте появились грозовые облака, а деревья вдоль парковки затряслись под напором быстро набиравшего силу ветра. Трели уступили месту хлопанью крыльев: птицы снялись с раскачивавшихся веток и, взмыв в потемневшее небо, разлетелись в разные стороны.

Однако встревожили их не облака. Они улетели потому, что на парковку въехали машины. А потом из машин вышли люди и направились к входу в больницу, как делали каждое воскресенье в приемный день.

«Ой, Мама, смотри, какой смешной дядя!»

«Нельзя так говорить, Джуниор! И помни, что я тебе говорила: не корми психов».

Норман покачал головой. Нельзя так думать. Эти гости — друзья, члены семьи, и пришли они сюда потому, что кто-то из пациентов им дорог.

Но они пришли не к нему.

Несколько лет назад приезжали журналисты, но доктор Клейборн не пустил их к нему, даже несмотря на то, что Норман явно шел на поправку. После этого никто не появлялся.

Большинство тех, кого он знал, умерли. Мама, девчонка Крейн и тот детектив, Арбогаст. Он теперь был один, и ему оставалось лишь наблюдать за тем, как приезжают незнакомые люди. Несколько мужчин, дети, но в основном женщины. Жены, возлюбленные, сестры, матери с подарками и любовью.

Норман сердито смотрел на них. Эти люди ничего для него не значили, они ничего ему не принесут. Только и сделали, что распугали птиц. А это жестоко, ему всегда нравилось, когда вокруг него были птицы — даже те, из которых он много лет назад делал чучела, когда увлекался таксидермией. Это было не просто хобби: он проникался к ним настоящим чувством. Святой Франциск Ассизский.

Странно. Почему он об этом вспомнил?

Приглядевшись, он нашел ответ. Большие птицы внизу устремлялись прочь от фургона на парковке, стоявшего у наружных ворот. Прищурившись, он даже смог разобрать надпись на боку фургона: Святой орден юных сестер милосердия.

Птицы были теперь почти прямо под ним. Два больших черно-белых пингвина вразвалку шли к входу. А что если они проделали весь этот путь с Южного полюса только затем, чтобы увидеться с ним?

Безумная, однако, идея.

А ведь Норман больше не безумен.

Пингвины вошли в здание больницы и двинулись в направлении регистратуры. Впереди шла та, что пониже ростом, в очках, — сестра Кьюпертайн, а следом та, что была повыше и помоложе, — сестра Барбара.

Сестра Барбара и не подозревала, что она пингвин. В эту минуту она вообще о себе не думала. Ее мысли были заняты людьми в больнице, этими бедными, несчастными людьми.

Вот что ей надо бы запомнить: это не пациенты, а такие же люди, как она. Это, в частности, подчеркивали на занятиях по психологии, и это было фундаментальной предпосылкой религиозного воспитания. «Когда б не милость Божья, быть бы там и мне».[164] Что ж, если милость Божья привела ее к этим людям, она должна донести до них Его слово и Его утешение.

Однако сестра Барбара не могла не признать, что в настоящий момент ей было не очень-то комфортно. В конце концов, она недавно состояла в ордене и еще нигде не бывала с благотворительной миссией, не говоря уж о том, что эта миссия привела ее в сумасшедший дом.

Именно сестра Кьюпертайн предложила ей отправиться вместе — по причине, которая была вполне очевидной: ей нужен был кто-то, кто довез бы ее. Сестра Кьюпертайн уже несколько лет приезжала сюда раз в месяц на пару с сестрой Лореттой, но в этот раз сестра Лоретта простудилась. Такая маленькая женщина и такая хрупкая — дай ей Бог скорейшего выздоровления.

Сестра Барбара перебирала четки, вознося благодарности Всевышнему за то, что Он наградил ее запасом жизненных сил. Такая большая, здоровая девушка, как всегда говорила ей мать. «Да такая большая, здоровая девушка, как ты, без труда найдет себе приличного мужа после того, как меня не станет». Но мать была чересчур добра к ней. Большая, здоровая девушка была дурнушкой — ни лица, ни фигуры, ни какой бы то ни было женственности, необходимой, чтобы привлечь мужчину, будь его намерения приличными или нет. Посему после смерти матери она оставалась одна до тех пор, пока ее не призвали. Тогда мир вдруг открылся ей: она откликнулась на призыв, стала послушницей, обрела свое призвание. Спасибо за это Господу.

И спасибо Господу за сестру Кьюпертайн, которая с такой уверенностью заговорила сейчас с маленькой регистраторшей и представила ее, пока они дожидаются в холле заведующего. Вскоре она увидела его. Он шел по коридору, набросив легкое пальто и держа в левой руке саквояж.

Доктор Стейнер был невысокий лысоватый мужчина. Недостаток волос на голове он пытался компенсировать кустистыми баками, а выпиравший животик призван был отвлечь внимание от его небольшого роста. Но кто такая сестра Барбара, чтобы выносить суждения о его наружности или намерениях? Она уже давно не увлекается психологией: на последнем курсе, когда умерла мама, она бросила колледж, и теперь пришло время навсегда оставить все эти загадки для ума.

На деле доктор Стейнер оказался довольно приятным человеком. А как профессионал явно оценил ее скромность и изо всех сил старался сделать так, чтобы она чувствовала себя свободно.

Однако в решении этой задачи преуспел другой мужчина, другой врач, который вышел вслед за доктором Стейнером из его кабинета, чтобы присоединиться к ним. Едва увидев его, сестра Барбара тотчас почувствовала облегчение.

— Вы ведь знакомы с доктором Клейборном? — обратился Стейнер к сестре Кьюпертайн, которая не преминула кивнуть в ответ.

— А это сестра Барбара. — Стейнер обернулся к ней и указал на высокого мужчину с вьющимися волосами, явно моложе его. — Сестра, позвольте познакомить вас с доктором Клейборном, моим ассистентом.

Высокий мужчина протянул руку. Его пожатие было теплым — как и улыбка.

— Такие, как доктор Клейборн, — редкость в нашей профессии, — продолжал Стейнер. — Настоящий психиатр и притом не еврей.

Клейборн усмехнулся.

— Вы забываете про Юнга,[165] — сказал он.

— Я много чего забываю. — Стейнер взглянул на часы, висевшие на стене за регистратурой, и, судя по выражению его лица, успокоился. — Мне сейчас уже следует быть на полпути к аэропорту. — Он повернулся и взял саквояж в другую руку. — Извините меня, — сказал он. — У меня утреннее заседание по делам штата, а в четыре тридцать последний рейс, следующий же будет только завтра днем. Так что, с вашего позволения, я оставляю вас с доктором Клейборном. Теперь он здесь главный.

— Разумеется. — Сестра Кьюпертайн коротко кивнула. — Поторопитесь.

Бросив взгляд на своего более молодого коллегу, Стейнер направился к выходу. Доктор Клейборн пошел вместе с ним, и на какое-то время оба задержались у дверей. Стейнер быстро сказал что-то вполголоса своему ассистенту, потом кивнул и вышел.

Доктор Клейборн вернулся к сестрам.

— Извините, что заставил вас ждать, — сказал он.

— Не стоит извиняться.

Это было сказано добродушным тоном, однако сестра Барбара заметила, как за скрывавшей лицо оправой очков с толстыми стеклами на лоб вдруг набежали морщинки.

— Может, лучше отложить наше посещение до другого раза? Вам здесь хватает забот и без того, чтобы уделять внимание нам.

— Не беспокойтесь об этом. — Доктор Клейборн достал из кармана пиджака небольшой блокнот. — Вот список пациентов, о которых вы спрашивали по телефону.

Оторвав первую страницу, он протянул его старшей из сестер.

Когда сестра Кьюпертайн стала всматриваться в фамилии, выведенные на белом прямоугольнике, морщинки исчезли.

— Такера, Хоффмана и Шоу я знаю, — сказала она. — А кто такой Зандер?

— Он поступил недавно. Предварительный диагноз — прогрессирующая меланхолия.

— И что бы это могло означать?

На лбу сестры Кьюпертайн снова появились морщинки, а в голосе послышались нотки раздражения. Сестра Барбара и понять не успела, как начала говорить.

— Суровая депрессия, — сказала она. — Ощущение вины, тревога, соматические нарушения…

Увидев, что доктор Клейборн пристально смотрит на нее, она запнулась. Ее спутница улыбнулась ему, словно извиняясь.

— Сестра Барбара изучала психологию в колледже. И, я бы сказала, небезуспешно.

Сестра Барбара почувствовала, что краснеет.

— Ну, не совсем так… просто меня всегда интересовало, что происходит с людьми… так много проблем…

— И так мало решений. — Доктор Клейборн кивнул. — Вот почему я здесь.

Сестра Кьюпертайн поджала губы, а женщина помоложе меж тем подумала о том, что это ей следовало бы прикрыть рот. Нельзя быть такой высокомерной по отношению к сестре Кьюпертайн.

Интересно, подумала она, а знаком ли доктор Клейборн с языком жестов? Впрочем, не важно, ибо теперь заговорила сестра Кьюпертайн.

— И вот почему я здесь, — сказала она. — Возможно, я не очень много знаю о психологии, но иногда мне кажется, что несколько добрых слов могут принести больше пользы, нежели весь этот высокоученый разговор.

— Именно. — Доктор Клейборн улыбнулся, и морщинки на лбу сестры Кьюпертайн тотчас исчезли. — Я ценю это и знаю, что наши пациенты ценят такое отношение еще больше. Иногда случайный посетитель может за несколько часов сделать для их морального состояния больше, чем мы за несколько месяцев тщательных обследований. Вот почему мне хотелось бы, чтобы вы сегодня повидались с мистером Зандером, после того как обойдете всех тех, кого уже посещали прежде. Насколько нам удалось узнать, у него нет родственников. Если хотите, можете ознакомиться с его историей болезни.

— В этом нет необходимости. — Сестра Кьюпертайн снова заулыбалась, обретая присущую ей уверенность в себе. — Мы просто поговорим, и он сам все мне расскажет. Где я могу его найти?

— Четыре-восемнадцать, как раз напротив палаты Такера, — сказал доктор Клейборн. — Попросите дежурную по этажу, чтобы она впустила вас.

— Спасибо. — Она повернула голову в монашьем чепце. — Идемте, сестра.

Сестра Барбара заколебалась. Она знала, что хочет сказать. Всю дорогу, пока они ехали сюда, она это повторяла. Но не рискует ли она еще раз обидеть сестру Кьюпертайн?

Впрочем, сейчас или никогда.

— Вы не позволите мне побыть здесь с доктором Клейборном? Я хотела бы задать ему несколько вопросов о программе терапии…

Вот она — угрожающая морщинка. Сестра Кьюпертайн ответила быстро:

— Право же, мы не можем больше отнимать чужое время. Возможно, позднее, когда он не будет так занят…

— Прошу вас. — Доктор Клейборн покачал головой. — Мы всегда высвобождаем время в приемные часы. С вашего позволения, я был бы рад ответить на вопросы сестры.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказала сестра Кьюпертайн, — Но вы уверены, что…

— Уверен, — перебил ее доктор Клейборн. — Да вы не беспокойтесь. Если она не застанет вас наверху, можете встретиться с ней здесь, в холле, в пять часов.

— Очень хорошо.

Сестра Кьюпертайн отвернулась, успев перед этим отправить взглядом послание своей спутнице. За встречей в пять часов последует лекция об обязанностях и послушании старшим.

С минуту сестра Барбара пребывала в нерешительности, но голос доктора Клейборна положил конец ее колебаниям:

— Хорошо, сестра. Хотите, я проведу вас по больнице? Или вы предпочитаете сразу перейти к делу?

— К делу?

— Вы нарушаете правила. — Доктор Клейборн широко улыбнулся. — Только дипломированным психиатрам дозволено отвечать вопросом на вопрос.

— Простите.

Она проследила взглядом за тем, как сестра Кьюпертайн входит в лифт, после чего повернулась к доктору Клейборну с улыбкой облегчения.

— Не нужно извиняться. Спрашивайте, что уже давно хотите спросить.

— Откуда вы знаете?

— Догадался по опыту. — Его улыбка сделалась еще шире. — Еще одно преимущество, которое отличает нас, квалифицированных психиатров. — Он сделал жест рукой. — Ну же, давайте.

Сестра Барбара снова заколебалась. Стоит ли? Да и сможет ли она это сделать? Она глубоко вздохнула.

— Есть у вас пациент по имени Норман Бейтс?

— Вам что-то о нем известно? — Улыбка исчезла с лица Клейборна. — Счастлив заметить, что большинство людей не знают о нем ничего.

— Счастливы?

— Фигурально выражаясь. — Доктор Клейборн пожал плечами. — Нет, по правде говоря, Норман занимает особое место в моей книге. И это уже не фигурально.

— Вы написали о нем книгу?

— Собираюсь когда-нибудь. Как только он начал наблюдаться у меня, я сразу стал собирать материалы о нем.

Они уже покинули холл, и теперь доктор Клейборн вел ее по коридору, тянувшемуся справа, продолжая разговор. Когда они проходили мимо комнаты для посетителей с застекленной стеной, она увидела членов одной семьи — мать, отца и подростка, вероятно, брата, — окруживших белокурую девушку в коляске. Девушка сидела тихо, с улыбкой на бледном лице, болтала с родственниками и вполне могла бы сойти за выздоравливающего пациента обычной больницы. Но это не обычная больница, напомнила себе сестра Барбара, а за этим бледным улыбающимся лицом скрывается темная тайна.

Они пошли дальше, и она обратилась к доктору Клейборну:

— Что это за лечение — электроконвульсивная терапия?

Он покачал головой.

— Это была рекомендация Стейнера, когда я взялся за лечение. Я не согласился с ним. Зачем это нужно, если пациент уже доведен до кататонического состояния? Проблема заключалась в том, чтобы вывести Нормана из фуги,[166] не усугублять его уход от действительности.

— И вы нашли другие способы лечения?

— Норман не излечился. Ни в клиническом, ни даже в юридическом смысле этого слова. Но от симптомов нам удалось избавиться. Добрые старые приемы — регрессивный гипноз без наркосинтеза[167] и каких-либо упрощенных методов. Все потихоньку, вопросы-ответы. Разумеется, в последние годы мы много узнали о диссоциативных расстройствах личности со сложной структурой бреда.

— Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что Норман больше не думает, будто он — это его мать.

— Норман — это Норман. И думаю, он принимает себя за такового. Если помните, в прошлом, когда его сознанием завладевала материнская личность, он совершал убийства, переодеваясь женщиной. Теперь он это осознает, хотя и не помнит отчетливо подобные эпизоды. Материал этих воспоминаний всплыл в результате гипноза, и был проанализирован после сессий, однако в обычном своем состоянии пациент по-прежнему ничего не помнит. Но, по крайней мере, он больше не отрицает действительность. Он был подвергнут катарсису.[168]

— Но без абреакции?[169]

— Именно так. — Доктор Клейборн внимательно посмотрел на нее. — Значит, вы и вправду читаете книги по этой тематике?

Сестра Барбара кивнула.

— И каков прогноз?

— Я уже сказал вам. Мы прекратили проводить регулярные обследования Нормана — нет смысла ждать в дальнейшем серьезных улучшений. Но теперь он не нуждается в строгой изоляции или успокоительных препаратах. Конечно, мы не рискуем выпускать его на прогулки. Я поручил ему заведовать здешней библиотекой. Таким образом, у него появилось хоть немного свободы в сочетании с ответственностью. Большую часть времени он читает.

— Из ваших слов я заключаю, что живется ему одиноко.

— Да, я это сознаю. Но больше мы ничего не можем для него сделать. Родственников у него нет, близких друзей тоже. А в последнее время в связи с переизбытком пациентов я не имел возможности уделять ему много времени и даже регулярно бывать у него.

Рука сестры Барбары затеребила четки, и она еще раз глубоко вздохнула.

— Можно мне повидать его?

Доктор Клейборн замер и уставился на нее.

— Зачем?

Она заставила себя выдержать его взгляд.

— Вы сказали, что ему одиноко. Разве это не достаточная причина?

Он покачал головой.

— Поверьте мне, я понимаю, что вы сочувствуете ему…

— Дело не только в этом. Это наше призвание. Именно за этим мы и пришли сюда с сестрой Кьюпертайн. Чтобы помогать беспомощным, подружиться с теми, у кого нет друзей.

— А может, и обратить их в свою веру?

— Вы доверяете религии? — спросила сестра Барбара.

Доктор Клейборн пожал плечами.

— Мои взгляды не имеют значения. Но я не могу подвергать опасности здоровье моих пациентов.

— Пациентов? — Теперь ее ничто не сдерживало, и она заговорила быстро. — Если бы вы были способны к сопереживанию, вы не думали бы о Нормане Бейтсе как о пациенте! Он человек — бедный, одинокий, растерянный человек, который даже не понимает толком, почему его держат взаперти. Он знает только одно: никому нет до него дела.

— Мне есть.

— Вот как? Тогда дайте ему возможность узнать, что и другим тоже.

Доктор Клейборн еле заметно вздохнул.

— Хорошо. Я отведу вас к нему.

— Благодарю вас.

Когда они шли через холл к боковому коридору, ее голос смягчился:

— Доктор…

— Да?

— Простите меня за то, что я проявила такую настойчивость.

— Не стоит извиняться. — Доктор Клейборн в свою очередь тоже заговорил мягче. Здесь, в темноте коридора, он вдруг показался ей усталым и опустошенным. — Иногда полезно, когда на тебя наседают. Снова ощущаешь адреналин. — Он улыбнулся, остановившись перед двойной дверью в дальнем конце коридора. — Вот мы и пришли. Это библиотека.

Сестра Барбара глубоко вздохнула — во всяком случае, попыталась это сделать в третий раз за день. Воздух был сырой, теплый, абсолютно неподвижный, и тем не менее ощущалось какое-то движение, какой-то трепещущий, пульсирующий ритм, притом такой сильный, что у нее закружилась голова. Она невольно потянула руку к четкам и только тогда поняла, в чем дело. Это стучало ее сердце.

Доктор Клейборн быстро взглянул на нее.

— С вами все в порядке?

— Разумеется.

В глубине души сестра Барбара не была в этом уверена. И зачем она настояла? Сочувствие ли движет ею или просто глупая гордость — гордость, ведущая в никуда?

— Вам не стоит ни о чем тревожиться, — сказал доктор Клейборн. — Я иду с вами.

Ее волнение немного улеглось.

Доктор Клейборн повернулся, и дверь распахнулась.

И они оказались в паутине.

Именно в паутине, отметила она про себя. Полки тянулись от середины комнаты точно нити, сплетенные пауком.

Они прошли вдоль темных рядов полок, тянувшихся по обеим сторонам помещения, туда, где под тусклым светом флюоресцентной лампы, стоявшей на письменном столе, находился центр паутины.

Из-за стола поднялась фигура паука.

У нее снова учащенно забилось сердце. Словно издалека до нее донесся голос доктора Клейборна:

— Сестра Барбара, это Норман Бейтс.

Увидев, как в библиотеку заходит пингвин, Норман в первое мгновение подумал даже, что, возможно, он и вправду безумен?

Но только в первое мгновение. Сестра Барбара оказалась не птицей, а доктор Клейборн пришел не для того, чтобы выяснять, здоров Норман или нет. Это был светский визит.

Светский визит. А как в психиатрической клинике принято исполнять роль хозяина?

— Садитесь, пожалуйста.

Наверное, так и нужно было сказать. Но едва они сели за стол, как наступило неловкое молчание. Неожиданно Норман, к своему удивлению, понял, что его гости смущены. Как и он, они не знали, с чего начать разговор.

Что ж, на этот случай всегда есть погода.

Норман посмотрел в сторону окна.

— И куда только подевалось солнце? Кажется, будет дождь.

— Типичный весенний день… знаете ведь, как это бывает, — ответил ему доктор Клейборн.

Сестра молчала.

Конец прогноза погоды. Может, она все-таки пингвин? Что обычно говорят пернатым, когда хотят завоевать их расположение?

Сестра Барбара кинула взгляд на открытую книгу, лежавшую перед ним на столе.

— Надеюсь, мы вас не потревожили?

— Вовсе нет. Обычное времяпрепровождение.

Норман закрыл книгу и отодвинул ее.

— Могу я спросить у вас, что вы читали?

— Биографию Морено.[170]

— Румынского психолога?

Вопрос сестры Барбары заставил его быстро взглянуть на нее.

— Вы слышали о нем?

— Ну да. Не он ли изобрел метод психодрамы?

Определенно не пингвин. Он улыбнулся и кивнул.

— Верно. Сейчас, разумеется, это уже достояние истории.

— Норман прав, — вмешался в разговор доктор Клейборн. — Мы, в общем-то, отказались от этого подхода в групповой терапии. Хотя и поощряем проигрывание фантазий на вербальном уровне.

— Настолько, что позволяете пациентам выходить на сцену и строить из себя дураков, — сказал Норман.

— Это тоже достояние прошлого.

Доктор Клейборн улыбался, однако Норман почувствовал его волнение.

— Все же я думаю, что вы дали прекрасное представление, и мне бы хотелось, чтобы вы остались в группе.

Вид у сестры Барбары был озадаченный.

— Боюсь, я не вполне понимаю…

— Мы говорим о здешней любительской драматической программе, — объяснил Норман. — Подозреваю, что доктор Клейборн развил таким образом теории Морено. Как бы там ни было, он уговорил меня принять участие, и это не сработало. — Он подался вперед. — Каким образом…

— Простите.

Прервали его резко, и Норман нахмурился. В комнату вошел медбрат Отис, новичок, с третьего этажа. Он подошел к доктору Клейборну, и тот поднял голову.

— Да, Отис?

— Междугородный звонок. Спрашивают доктора Стейнера.

— Доктора Стейнера нет в городе. Он вернется во вторник утром.

— Я так и ответил. Но этот человек хочет поговорить с вами. Говорит, это очень важно.

— Так всегда говорят, — вздохнул доктор Клейборн. — Он назвался?

— Некий мистер Дрисколл.

— Никогда о таком не слышал.

— Говорит, продюсер с какой-то студии в Голливуде. Оттуда и звонит.

Доктор Клейборн отодвинул стул.

— Хорошо. Я поговорю с ним. — Он поднялся и посмотрел на сестру Барбару. — Может, хочет, чтобы мы поставили для него психодраму. — Он подошел к ней, готовясь подать ей руку. — Простите, но нам придется прервать визит.

— В самом деле? — спросила сестра Барбара. — А почему я не могу дождаться вас здесь?

Норман почувствовал, как напряжение возвращается к нему. Что-то подсказало ему, что лучше хранить молчание, и он сосредоточился на одной мысли. Пусть остается. Я хочу поговорить с ней.

— Как вам угодно.

Доктор Клейборн проследовал за Отисом к выходу мимо рядов полок. У двери он остановился и оглянулся.

— Я скоро вернусь, — сказал он.

Сестра Барбара улыбнулась. Норман краешком глаза наблюдал за двумя мужчинами. Доктор Клейборн что-то шепнул Отису, тот кивнул, а потом они вместе вышли в коридор. Мгновение Норман видел их темные силуэты на фоне противоположной стены коридора; потом один силуэт удалился, а другой остался. Отис остался сторожить за дверью.

Какой-то слабый звук привлек внимание Нормана. Это сестра перебирала четки. Напускное спокойствие, заметил он про себя. Но она хотела остаться. Зачем?

Он подался вперед.

— Откуда вы знаете о психодраме, сестра?

— Из лекций, которые посещала в колледже.

Ее голос был тихим, его едва не заглушал перестук четок.

— Понятно.

Норман тоже заговорил тише:

— И там же узнали обо мне?

Перестук стих. Норман весь обратился в слух. Инициатива перешла к нему. Впервые за несколько лет он владел ситуацией, контролировал ее. Как это прекрасно, когда можно откинуться на стуле и наблюдать за кем-то другим, кто старается спрятать свою истинную сущность. Большая, костлявая, некрасивая женщина, скрывающаяся за образом пингвина.

Совершенно неожиданно он поймал себя на размышлениях о том, что спрятано под этой одеждой, какое тело она скрывает. Теплая, пульсирующая плоть. Он мысленно очертил контуры этого тела, двигаясь от стремившихся вырваться из-под одежды, жаждавших ласки грудей до округлого живота и треугольника внизу. Сестры сбривают волосы на голове, а там? Там у нее тоже все выбрито?

— Да, — сказала сестра Барбара.

Норман заморгал. Она что, читает его мысли? Затем он понял, что она просто ответила на заданный вопрос.

— И что же обо мне говорили?

Сестра Барбара беспокойно заерзала на стуле.

— Вообще-то это было примечание, всего несколько строк в одной книге.

— Значит, я попал в учебники?

— Извините, я не хотела вас смущать…

— Тогда что же вы хотели сказать?

Странно было наблюдать, как еще кто-то пытается выйти из затруднения. Все эти годы из затруднения пытался выйти он — но так и не вышел, и никогда не выйдет! Черт, да выходи же!

Норман едва заметно улыбнулся.

— Почему вы пришли сюда? Зоопарк по воскресеньям не работает?

И снова она затеребила эти свои дурацкие четки. Дурацкие четки, дурацкое затруднение. Так выбрила она это дурацкое место или нет?

Сестра Барбара посмотрела на него.

— Я думала, мы можем поговорить. Видите ли, встретив ваше имя в той книге, я полистала подшивки газет. То, что я обнаружила, заинтересовало меня…

— Заинтересовало? — Тон Нормана никак не вязался с его улыбкой. — Вы были шокированы, так ведь? Шокированы, пришли в ужас, испытали отвращение… так что же?

Сестра Барбара заговорила едва ли не шепотом:

— В тот момент… все сразу. Я думала о вас как о монстре, о каком-то чудовище, которое крадется с ножом в темноте. На протяжении нескольких месяцев я не могла выбросить вас из своих мыслей, из своих снов. Но в конце концов это прошло. Все изменилось.

— Как?

— Трудно объяснить. Но что-то произошло со мной после того, как я приняла постриг. Послушничество… размышления… исследование собственных запретных мыслей, тайных грехов. Это что-то вроде психоанализа, наверное.

— Психиатрия не верит в грех.

— Но она признает ответственность. Как и моя вера. Со временем я пришла к пониманию истины. Вы ведь не осознавали того, что делаете, — так как же можно считать вас ответственным за случившееся? Это я согрешила, поторопившись осудить вас, не попытавшись понять. И когда я узнала о нашем визите сюда, то поняла, что должна встретиться с вами, хотя бы для того, чтобы покаяться.

— Вы хотите, чтобы я простил вас? — Норман покачал головой. — Будьте честны. Вас привело сюда любопытство. Вы пришли, чтобы посмотреть на чудовище, так ведь? Что ж, взгляните внимательнее и скажите, что я собой представляю.

Сестра Барбара подняла глаза и долго смотрела на него в свете флюоресцентной лампы.

— Я вижу седеющие волосы, морщины на лбу, приметы страдания. Не того, которое вы причинили другим, а того, которое доставили себе. Вы не чудовище, — добавила она, — а всего лишь человек.

— Весьма лестно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Еще никто не говорил мне, что я человек, — ответил Норман. — Даже моя собственная мать. Она думала, я слабый, женоподобный. А дети, когда мы играли в мяч, обзывали меня неженкой…

Его голос поник.

— В мяч? — Сестра Барбара вновь пристально посмотрела на него. — Прошу вас, расскажите мне. Я хочу знать.

Хочет знать! Она действительно хочет знать!

Норман вновь обрел дар речи:

— Я был болезненным ребенком. Носил очки с толстыми стеклами, только несколько лет назад перестал. И никогда ни во что не умел играть. После уроков мы играли на площадке в бейсбол, мальчики постарше были капитанами. Они по очереди выбирали себе помощников. Я всегда был последним в списке… — Он умолк. — Нет, вам этого не понять.

Сестра Барбара продолжала смотреть на него, но теперь уже не столь пристально. Она кивнула, ее взгляд стал мягче.

— То же самое было со мной, — сказала она.

— С вами?

— Да. — Она с улыбкой глядела на четки, перебирая их левой рукой. — Видите ли… Я левша. Девушки тоже играют в бейсбол. Я хорошо подавала мяч. Меня выбирали первой.

— Но это же полная противоположность того, что происходило со мной.

— Противоположность, но по сути то же самое. — Сестра Барбара вздохнула. — С вами обращались как с неженкой, а со мной — как с сорванцом. То, что я была первой, задевало меня так же, как вас — то, что вы были последним.

Воздух вокруг был плотный, липкий. В окно с улицы заползали сумеречные тени и сгущались вокруг круга света, лившегося из лампы.

— Может, это было лишь частью моей проблемы, — сказал Норман. — Вы знаете, что со мной произошло: я переодевался женщиной. Вам повезло. Вы, во всяком случае, избежали потери своей индивидуальности, потери пола.

— Разве? — Сестра Барбара выпустила из рук четки. — Сестра — существо бесполое. И лишенное индивидуальности. Даже имя, данное ей при рождении, у нее отнимают. — Она улыбнулась. — Я не жалею об этом. Но, если вдуматься, вы и я внутренне очень похожи. Мы родственные души.

На мгновение Норман едва не поверил ей. Он хотел поверить, хотел признать факт их сходства. Однако в круге света на полу он увидел тень — тень оконной решетки.

— Есть отличие, — сказал он. — Вы пришли сюда, потому что сами так захотели. И можете уйти, когда захотите. Это называется свобода воли.

— Не бывает свободной воли. — Сестра Барбара покачала головой. — Только Божья. Это Он прислал меня сюда. Я иду лишь туда, куда Он меня направляет. А вы остаетесь здесь лишь затем, чтобы служить той же Божественной цели.

Она умолкла. Мертвенно-бледный свет проник в помещение. Норман принялся искать глазами его источник в неожиданно сгустившейся темноте за окном. И тут решетку сотряс гром.

— Похоже, начинается гроза. — Взглянув на сестру Барбару, Норман нахмурился. — Что с вами?

Ответ был слишком очевиден. В свете лампы лицо сестры было смертельно бледным. Она перебирала четки, закрыв глаза. В ее поведении не было ни упований на защиту свыше, ни мальчишеской бравады. За суровыми, почти мужскими чертами таился страх.

Норман быстро поднялся и шагнул к окну. Выглянув наружу, он увидел лоскут мрачного неба над больничным двором. Еще одна молния лезвием сверкнула над парковкой; в течение нескольких секунд она мерцала ореолом над машинами и фургоном, в котором приехали сестры. Норман задернул занавески, за которыми скрылось зеленоватое свечение, и повернулся как раз в ту минуту, когда гром разразился еще одной угрозой.

— Так лучше? — спросил он.

— Благодарю вас.

Сестра Барбара отдернула руку от четок.

Что-то застучало. Четки. Он уставился на них.

Вместе со звуками грома исчезла вся эта чертовщина насчет психологической интуиции, вся эта чепуха насчет воли Божьей. Она была всего лишь перепуганной женщиной, боявшейся собственной тени.

Теперь тени окружили их со всех сторон. Они таились в углах, тянулись вдоль едва различимых книжных полок, уходивших в направлении двери. Взглянув еще дальше, Норман убедился, что коридор за дверью был пуст. Темный силуэт, который находился там, исчез. Причина была ему, конечно, ясна. В грозу с психами одни проблемы. Наверное, Бог послал Отиса наверх, чтобы тот присмотрел там за пациентами.

Норман повернулся к сестре Барбаре, снова услышав перестук четок.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросил он.

— Конечно.

Однако четки стучали у нее в руках, а голос дрожал. Боится грома и молнии; беззащитная женщина, только и всего.

Неожиданно Норман, к своему удивлению, ощутил напряжение в паху. Он знал только один способ бороться с этим — и произнес едкие слова, которые уже жгли ему язык:

— Вспомните, что вы говорили мне. Если Бог послал вас сюда, значит, и грозу тоже послал Он.

Сестра Барбара посмотрела на него. Четки вибрировали в ее руках.

— Нельзя говорить такие вещи. Разве вы не верите в волю Божью?

Снаружи прогремел гром, и Норману показалось, что этот удар пришелся прямо по его голове и сотряс его мозг. Потом за занавесками сверкнула молния, осветившая все. Божья воля. Он молился, и его молитвы были услышаны.

— Да, — ответил Норман. — Верю.

Сестра Барбара поднялась.

— Я, пожалуй, пойду. Сестра Кьюпертайн может забеспокоиться.

— Не о чем беспокоиться, — сказал Норман. Но он говорил с самим собой.

Той давней ночью, когда все началось, шел дождь. И сейчас идет. Дождь с небес. Да исполнится воля Божья.

Прогрохотал гром, и проливной дождь застучал по внешней стене здания, погруженного в темноту. Однако Норман не слышал его.

Он слышал лишь постукивание четок сестры Барбары, следуя за нею в полутьме между рядами полок.

Сестре Кьюпертайн так и не представился случай посетить нового пациента в палате 418. Когда началась гроза, она находилась в палате Такера, а когда она ушла оттуда, дождь уже затихал.

Она постаралась как можно быстрее пройти по заполненным людьми коридорам и периодически натыкалась на возбужденных пациентов, которые возвращались в открытые палаты в сопровождении друзей и родственников. Сновали санитары и дежурные по этажу, спеша на крики, доносившиеся из-за закрытых дверей в конце коридора. Когда она подошла к двери лифта на четвертом этаже, там уже стояла толпа, охваченная нетерпением и беспокойством.

Прибыл лифт, и посетители заполнили его. Сестра Кьюпертайн попробовала было тоже втиснуться, но места в кабине уже не осталось. Дверь с резким звуком закрылась, и сестра Кьюпертайн осталась на площадке с дюжиной других неудачников.

Никто из находившихся в лифте не сделал попытки уступить ей место, а оставшиеся на площадке не обратили на сестру Кьюпертайн ни малейшего внимания. Никакого нынче уважения, ни малейшего. Святая Мария, прости их. И куда только катится мир!

Поджав губы, сестра Кьюпертайн вспомнила об унижениях, которым подверглась здесь. Старый мистер Такер был капризен и отверг ее предложение помолиться с ней, а в ответ на замечание употребил несколько бранных выражений. Этого, конечно, следовало ожидать от человека, находившегося в подобном состоянии. А вот поведению сестры Барбары не было оправданий; ее отказ подняться наверх был явным неповиновением. Вероятно, придется переговорить о ее поведении с матерью настоятельницей, когда они вернутся в монастырь.

Гром продолжал греметь. Меж тем лифт приехал снова. На этот раз сестра Кьюпертайн вошла одной из первых. Однако это не ускорило ее передвижения; они остановились на третьем этаже, потом на втором, где еще несколько человек попытались втиснуться в кабину. Маленькую сестру Кьюпертайн бесцеремонно прижали к металлической обшивке в дальнем левом углу лифта. А когда дверь открылась на нижнем этаже, она вынуждена была ждать, пока выйдут другие. Она чувствовала, как под одеждой струится щекочущий пот, а стекла ее очков стали мутными в душном мареве переполненной кабины.

Она сняла их и вытерла о рукав, и тут ее едва не сбила с ног пара, которая, спотыкаясь, спешила к выходу. Водрузив чепец на голову и опустив его на уши, сестра Кьюпертайн осмотрела холл. К этому времени возле регистратуры осталось лишь несколько человек. Сестры Барбары нигде не было видно.

Сестра Кьюпертайн взглянула на часы за регистраторской стойкой. Десять минут шестого. На улице было уже темно, хоть глаз выколи, шел проливной дождь. Пресвятая Богородица, да они насквозь промокнут, пока доберутся до фургона. Где же эта девчонка?

Она подошла к стойке, и регистраторша посмотрела на нее.

— Чем могу вам помочь?

Сестра Кьюпертайн заставила себя улыбнуться.

— Я разыскиваю…

Гром заглушил ее вопрос и часть ответа регистраторши.

— …видела, как она выходила минуту назад.

— Выходила? Вы в этом уверены?

— Да, сестра. — Похоже, ей тоже передалась тревога. — Что-то случилось?

— Нет, благодарю вас.

Сестра Кьюпертайн повернулась и направилась к выходу. Peccavi.[171] Ложь во спасение, наверняка; регистраторше до нее и дела нет, а огорчать ее она не хотела. Но что-то определенно было не так, раз имело место столь явное непослушание. Мать настоятельница непременно должна услышать всю эту историю нынче же вечером.

И когда только он закончится! А ведь ей еще предстоит долгое возвращение сквозь такую ужасную грозу. Сестра Кьюпертайн остановилась перед стеклянной дверью, глядя на бурлящий, подгоняемый ветром водный поток, падавший с неба. Темноту то и дело рассекали фары машин, быстро отъезжавших в ночь. Вспышка молнии на миг высветила очертания фургона, который по-прежнему стоял у ворот парковки. Благодарю тебя, Господи, за небольшие милости! И спасибо тебе, Господи, за то, что меня защищает моя одежда.

Она открыла дверь и вышла наружу. Вода захлюпала под ее тяжелыми башмаками, а стрелы дождя забарабанили по чепцу. Когда она дошла до середины парковки, тяжелые капли заволокли стекла ее очков и она почти перестала что-либо видеть.

Она сняла очки, чтобы протереть их, и тут же, споткнувшись, подвернула ногу. Острая боль пронзила лодыжку. Сестра Кьюпертайн вскрикнула, но вспышка боли, к счастью, миновала, и она пришла в себя. Только теперь она поняла, что очки выскользнули у нее из рук.

Сестра Кьюпертайн начала беспомощно осматривать все вокруг, пытаясь в темноте найти пропажу. Очков нигде не было. Слава богу, в монастыре у нее есть еще одна пара. Лучше не тратить время попусту и поскорее укрыться от этого дождя.

Она на ощупь двинулась вперед, но тут завыл ветер и принялся трепать ее намокшие рукава и юбки.

Из темноты неожиданно вырвался свет и послышался шум двигателя, который заглушил вой ветра. Всмотревшись, она увидела, что фургон движется. Это еще что… уж не собралась ли сестра Барбара уехать без нее?

— Погодите! — С трудом передвигаясь, сестра Кьюпертайн направилась к источнику света. — Подождите меня!

Она задыхалась, когда подошла к машине. Пока она искала ручку дверцы, фургон остановился. Дверца распахнулась, и сестра забралась на сиденье.

Двигатель заработал, и фургон устремился к воротам. Прежде чем они выехали на дорогу, сестра Кьюпертайн уже разразилась тирадой, о которой, она знала, ей потом придется пожалеть:

— Где вы были, сестра? Почему не дождались меня в холле? Неужели у вас нет никакого уважения? Если уж вам так не терпелось уехать, вы должны были подогнать машину к входу и подобрать меня там.

— Простите…

Ответ ее попутчицы был заглушен новым раскатом грома. Но сестра Кьюпертайн не обратила на это внимания, поскольку еще не договорила.

— Взгляните на меня — я промокла насквозь! И потеряла очки — где-то там, на парковке. Да это же… осторожно!

Фургон летел с шоссе прямо на обочину, но сестра Барбара в последний момент успела повернуть руль и избежать аварии.

— Пожалуйста, смотрите, куда едете…

Сестра Кьюпертайн умолкла. Она вдруг поняла, что сейчас не время распекать спутницу. Опасно отвлекать водителя, да еще в такой ливень.

Она умолкла и стала смотреть, как ритмично движутся «дворники», приоткрывая невидимое пространство дороги. Сестра Барбара взглянула на нее, но ничего не сказала; в темноте невозможно было судить о ее реакции. Отвернувшись, она сосредоточилась на том, чтобы удержать фургон на скользком шоссе. Дождь продолжал барабанить по крыше.

Сестра Кьюпертайн смотрела вперед, с трудом различая купы деревьев, ветви, раскачивавшиеся на ветру. Впереди показалась боковая дорога, уходившая в лесистый район. Фургон замедлил движение и свернул на эту дорогу, углубившись в темноту.

— Мы не туда едем! — крикнула сестра Кьюпертайн, стараясь перекричать шум грозы, но спутница не обращала на нее внимания. Фургон ехал между искривленными деревьями. — Вы что, не слышите? Мы же не туда свернули!

На этот раз сестра Барбара кивнула и остановилась близ развилки двух узких дорог. Ее правая рука потянулась к ключу зажигания. Потом она подалась вперед и просунула руку между ног, к днищу фургона.

На мгновение эта расплывчатая нагнувшаяся фигура напомнила сестре Кьюпертайн какую-то птицу — хищную птицу. Но лишь на мгновение.

Фигура выпрямилась и повернулась к ней в тот самый миг, когда небо озарила молния.

В ее свете сестра Кьюпертайн увидела искаженное лицо под чепцом, а в поднятой руке — сверкающую монтировку, которая опускалась на нее.

Больше она не слышала грома.

Ну же, расшевели ее. В задней части фургона есть где разместиться. Там можно расстелить одежду, вытянуть безжизненные ноги. Может, другая — сестра Барбара — и брила то место, но у этой оно не было выбрито. Вообще-то ему нужна была та. Он захотел ее с той минуты, как пошел за ней следом по книгохранилищу, только времени не было. Не было времени даже на то, чтобы посмотреть; все нужно было делать так быстро. Эта — старая, зато теперь у него есть время, а если закрыть глаза, то и лица будет не видно.

Важно почувствовать ее. Ну же, расшевели ее, вкачай в нее жизнь. Вот она, в позе матери настоятельницы…

Матери?

Это же кровосмешение. Но он знал, что сестра Кьюпертайн — не его мать. Или все-таки мать? С закрытыми глазами он не видел ее лица. Да расшевели же ты ее. Еще… быстрее. Мама, о Господи…

Норман откатился набок и сел. Он вспотел, тяжело дышал, но, слава Богу, все закончилось. Бог прислал ему этих сестер, чтобы освободить его от греха. Невеста Христова была сейчас его невестой. Или была ею прежде. Это была древняя история. Норманнское завоевание.[172]

Он едва слышно хихикал в темноте, возясь с незнакомой ему чужой одеждой, которую вновь напяливал на себя. Отличная маскировка. Он обманул сестру Кьюпертайн, он всех обманул, сумев таким образом выбраться из больницы. Впрочем, у него уже был опыт такого рода. «Весь мир — театр… И каждый не одну играет роль».[173] Он уже играл роль женщины, а теперь сыграл мужчину. Мама всегда называла его неженкой; может, думала, что он не способен на большее. Ну теперь-то ты все поняла, Мама? Матерь Божья…

Его хихиканье заглушил раскат грома, тотчас вернувший его к действительности. А когда снова мелькнула молния, Норман не мог не увидеть тело, которое лежало в гротескной позе рядом с ним. Он отвел глаза и быстро натянул черную юбку, прикрыв бесстыдно обнаженные бедра.

Больше ему это не нужно. Теперь надо избавиться от этого как можно скорее. Но как?

Он приподнялся над сиденьем и посмотрел сквозь залитое дождем лобовое стекло. Между дорогой и деревьями тянулась узкая канава. Можно спрятать тело там, в кустах, но надолго ли? Кто-нибудь обязательно пойдет здесь и увидит его. Вот если выкопать могилу…

Норман отвернулся и принялся ждать, когда очередная вспышка молнии позволит ему разглядеть что-либо еще в задней части фургона. Это там он нашел монтировку. А вот лопаты он не видел — да и глупо думать, будто в машине непременно будут возить лопату. Но ведь голыми руками такую грязь не разроешь.

Норман вдруг понял, что дрожит, и не только от холода. Есть ведь другой способ. О господи, ведь есть…

Он стал передвигаться в сторону кабины фургона и внезапно на что-то наткнулся. Вытянув руку, Норман нащупал железную канистру. Когда он поднимал ее, внутри что-то булькнуло. Он тщетно прищуривался, пытаясь разглядеть, что написано на канистре, но довольно быстро опознал содержимое по запаху.

Бензин. Галлоновая канистра, которую возят про запас.

Что ж, это подойдет. Можно сжечь тело, а заодно и фургон. Замести все следы.

Великолепный выход. Ищи и обрящешь.[174] Норман стал ощупывать пол в поисках спичек.

И вдруг он снова задрожал. Потому что не мог найти спичек. Нигде. Да и откуда им здесь взяться? В обыкновенных обстоятельствах спички нужны не более, чем лопата. Если, конечно, их не спрятали в бардачок…

Он снова забрался на водительское место и дернул на себя небольшую прямоугольную крышку на приборной доске. Она открылась, и он увидел полку внутри. Норман начал ощупывать рукой разные предметы: пустой пакет из-под влажных салфеток для лица, дорожную карту, небольшую отвертку, документы на машину, запаянные в пластик, фаллообразный фонарик. Спичек не было.

Спичек нет. Это конец.

Ошеломленный, Норман сидел и слушал голоса — прерывающийся, властный, жалобный.

Прерывавшийся голос был его собственным. Помогите мне… пожалуйста, кто-нибудь, помогите!

Властный голос принадлежал доктору Клейборну. Успокойся. Помни, я не могу это для тебя сделать. В конце концов тебе придется научиться самому себе помогать.

Жалобный голос был и не голосом вовсе, а шумом дождя, стучавшего по крыше фургона.

А ведь доктор Клейборн прав. В конце концов он должен научиться сам себе помогать. Но в такой дождь лучше оставаться в фургоне. Единственное, чем он может сейчас помочь себе, — это попытаться унять дрожь. Для того, что ему предстоит сделать, понадобятся крепкие нервы и крепкие руки.

Норман вспомнил, что видел в задней части фургона одеяло, которым было прикрыто запасное колесо в правом углу. Он повернулся и начал протискиваться в темноту мимо того, что лежало на полу — то ли Мамы, то ли сестры, — стараясь при этом не смотреть вниз, где собирались тени. Странно, и как он удержался от того, чтобы дотронуться до этого или хотя бы взглянуть еще раз.

Однако, едва сверкнула молния, он на секунду увидел ореол вокруг ужасной головы. Матерь Божья!

Зажмурившись, он потянулся к одеялу, стянул его и с лихорадочной поспешностью расстелил. Когда он снова открыл глаза, неподвижное тело было уже прикрыто. Он тщательно подоткнул одеяло с боков, потом осмотрел результаты своих усилий. Теперь и не скажешь, что там, под одеялом; никто не догадается. А если кто-то попробует…

Норман нащупал монтировку там, куда прежде ее отбросил. Он снова полез к водительскому сиденью, прихватив находку с собой, и, добравшись до места, бросил ее в ногах. Теперь у него было хоть какое-то средство защиты на случай, если таковая понадобится.

Но она понадобится ему, только если он не будет осторожен. Руки у него больше не дрожали, и он мог вести машину. Вот что он должен сейчас делать. Ехать, ехать подальше отсюда.

Норман повернул ключ зажигания, и двигатель отозвался на его жест. Он вывел фургон задним ходом на дорогу, осторожно двигаясь между деревьями. Одно то, что он сидит за рулем, уже действовало на него успокаивающе. Власть над машиной означала, что он владеет собой. А тот, кто владеет собой, владеет будущим. Осталось лишь составить план дальнейших действий.

Где-нибудь впереди попадется магазин или заправка. Там он и купит спички.

Однако шансов на то, что на этой объездной дороге попадется торговое заведение, было не много. Лучше было бы выехать на главное шоссе. Норман нашел подходящее место, развернулся и поехал обратно к развилке.

Дорога стала шире, и он немного расслабился. Дорога лучше, значит, лучшие возможности впереди. Так он думал, пока широким рукавом не задел руль. Он вспомнил, во что он одет, и нахмурился.

В больнице этот наряд был его спасением. Никто на него и внимания не обратил, когда он пересекал заполненный людьми холл, стремясь поскорее скрыться в темноте.

Но теперь одеяние выдаст его. Нечего и думать о том, чтобы остаться незамеченным, зайдя в сельскую лавку. Даже на сестру Барбару там посмотрели бы с любопытством. Визит на заправку был не менее опасным.

В его сознании быстро нарисовалась картина. Дождливый воскресный вечер, машин нет, дела не идут… в лавке сидят хозяин и его юный помощник, который листает комикс и одновременно слушает радио. Услышав, как кто-то сигналит, призывая кого-нибудь из них выйти на дождь, подросток недовольно морщится. Господи помилуй, да это же монахиня! И ей нужен не бензин, а спички! Какого черта монашке понадобились спички! Тут что-то не так. Эй, папа, может, ты разберешься…

Картина исчезла. Он еще раз бросил взгляд на свой рукав. Расслабься. Просто продолжай ехать и думать. Но куда? Куда он может отправиться в этом облачении?

«Ступай в монастырь».[175]

Это Гамлет сказал.[176]

Но Гамлет был безумен.

«Это путь к безумью».[177] А есть ли другой путь? Сбросить монашеское одеяние — не выход; где бы он ни появился, его нетрудно будет опознать по синей больничной одежде, которая сейчас была на нем. Нужно выбирать: либо сбежавший пациент, либо монахиня. Ему нужны спички, да, но обычный костюм необходим ему еще больше. Человека делает одежда.[178]

Гром гремел, потрясал, насмехался. Глас Божий. Но Бог не стал бы смеяться над ним сейчас, после того как помог ему преодолеть столько препятствий. Господь усмотрит.[179] Господь подаст знак.

И снова сверкнула молния. Всего на мгновение, однако Норман успел разглядеть сгорбленную фигуру, маячившую впереди под одиноким деревом на обочине дороги, с куском картона в руке, на котором заглавными буквами было коряво нацарапано лишь одно слово.

Бог подал знак, и этот знак гласил: Фейрвейл.

Только дойдя до кабинета Стейнера и опустившись в кресло за письменным столом, доктор Адам Клейборн понял, как он устал. Это было кресло администратора, с кожаными подлокотниками и спинкой, с упругим вместительным сиденьем, рассчитанным на упругие внушительные ягодицы. Кресло того, кто всемогущ.

Усталость сразу уступила место раздражению, едва он сравнил этот комфорт с грубой и дешевой фанерно-пластиковой отделкой своего маленького кабинета, выходившего в холл. Неудивительно, что он измотан, работая в две смены, в то время как Стейнер сидит здесь в своем упругом кресле и отдает распоряжения или бегает со своими раздутыми счетами на различные совещания.

Клейборн вздохнул и взял трубку телефона, который уже звонил некоторое время. Хватит себя жалеть.

— Алло, это доктор Клейборн. Простите, что заставил ждать.

— Ничего. — В трубке звучала музыка, и кто-то на том конце провода старался говорить громче, чтобы его было слышно, — Это Марти Дрисколл, «Энтерпрайз продакшнс». Я звоню насчет картины.

— Картины?

— Кинокартины. Разве Стейнер вам ничего не говорил?

— Боюсь, что нет.

— Забавно. Я разговаривал с ним в четверг и изложил ему суть дела. Вы получили конверт?

— Какой конверт?

— Я отправил его срочной почтой в пятницу утром. — Что-то щелкнуло, когда Дрисколл договорил фразу, и музыка прекратилась. — Он уже должен был получить его.

Клейборн кивнул, затем спохватился. Почему люди кивают, когда говорят с кем-то по телефону? Этого скорее можно ожидать от пациентов. Может, психоз заразен? Чтобы здесь работать, необязательно быть сумасшедшим, но это помогает.

— Я ничего не знаю о конверте, — сказал Клейборн и добавил: — Погодите-ка.

Во время разговора он заметил большой коричневый конверт, который лежал в корзине из металлических прутьев на противоположном конце стола. Он вынул его и прочитал обратный адрес в верхнем левом углу.

— Ваш конверт и в самом деле доставлен. Вот он, здесь на столе.

— Доктор Стейнер открывал его?

Клейборн увидел, что конверт разрезан.

— Да.

— Так почему же он не перезвонил? Он обещал сделать это, как только прочтет сценарий.

Разговор сопровождался раскатами грома за окном, и Клейборн не расслышал последнюю фразу.

— Вы не могли бы повторить? У нас тут гроза…

— Сценарий. — Дрисколл заговорил еще громче, выказывая нетерпение. — Он должен быть там. Посмотрите.

Клейборн перевернул конверт, и его содержимое высыпалось на стол: три глянцевые фотографии размером восемь на десять плюс объемистая рукопись сценария в папке из искусственной кожи. Он взглянул на название, написанное на карточке, которая была прикреплена к папке.

— «Безумная леди», — произнес он.

— Ну да. Вам нравится такое название?

— Не особенно.

— Стейнеру тоже. — В ответе Дрисколла послышалось снисходительное терпение. — Да вы не волнуйтесь, мы не будем за него цепляться. Может, вы с Эймсом придумаете что-нибудь получше?

— С Эймсом?

— Рой Эймс. Мой автор. Могу прислать его к вам на пару дней. Чтобы, так сказать, на месте все прощупал на тот случай, если не до конца разобрался в нюансах. Знаю, что Бейтс пока не в форме, но если он поговорит с ним…

— Не понимаю. Вы говорите о Нормане Бейтсе?

— Ну да. О психе.

— Но какое это имеет отношение к…

— Послушайте, доктор, — Дрисколл заговорил живее. — Я все забываю, что вы не читали сценария. Мы делаем фильм о Бейтсе.

Клейборн выронил папку из искусственной кожи на стол. «Безумная леди». Он тупо смотрел на сценарий. Что он там сказал сестре Барбаре о психодраме? Чтобы здесь работать, необязательно быть сумасшедшим, но это помогает.

— Доктор… вы слушаете меня?

— Да.

— Так скажите же что-нибудь. Вас увлекает эта идея?

— Хотите знать мое профессиональное мнение?

— Ну да, конечно.

— Тогда слушайте внимательно. Как практикующему психиатру, мне кажется, что вы не в своем уме.

Дрисколл рассмеялся еще громче, чем говорил, и смеялся он до тех пор, пока Клейборн не добавил:

— Я говорю серьезно. Вы не сможете снять фильм о Нормане Бейтсе.

— Да вы не волнуйтесь, с юридическими инстанциями все согласовано. Вся эта история стала достоянием общественности, как и дела Бостонского Душителя[180] и Чарли Мэнсона…[181]

— Это дело отличается от прочих.

Однако Дрисколл его не слушал.

— Поверьте мне. Мы их всех за пояс заткнем. Выпустим фильм в конце осени и прогремим на весь мир.

— То, о чем вы говорите, — дешевая сенсация…

— Ничего себе дешевая! Да это нечто! Ее бюджет как минимум одиннадцать с половиной миллионов.

— Я говорю не о финансах.

— Правильно. Это моя сфера ответственности.

— А моя сфера ответственности — благополучие моих пациентов.

— Да бросьте вы волноваться. Мы тоже не хотим делать халтуру. Поэтому я и прислал сценарий, чтобы вы посмотрели, нет ли там ошибок…

— Если хотите знать мое мнение, вся эта затея — ошибка.

— Да будет вам, доктор, вы же его даже не читали! — Голос в трубке стал еще громче. — Почему бы вам не сделать нам одолжение и не посмотреть? Но помните: если будут какие-то изменения, то мы должны получить их самое позднее через неделю, чтобы иметь пару дней на переделки и репетиции. Все, что мне от вас нужно, это небольшая поддержка. А если вы думаете, что Эймсу стоит приехать и поосмотреться там несколько дней, так и скажите.

— А доктор Стейнер согласился на это?

— Он сказал, что свяжется со мной, как только прочтет сценарий. Так что если вы попросите его перезвонить мне, когда он вернется…

— Хорошо.

— Спасибо. — Опять громко заиграла музыка, означавшая конец разговора. — Было приятно побеседовать с вами, — сказал Дрисколл. — Хорошего дня.

Клейборн положил трубку и откинулся в кресле. Хорошего дня. Он на мгновение представил себе, насколько хорошо проводит день Марти Дрисколл. Наверное, звонит по телефону, лежа у бассейна в Бель-Эйр,[182] нежится на солнце «техниколоровских» цветов[183] под звуки системы «долби».

Здесь солнца не было — только темнота, разгоняемая грозой, и не было никаких звуков, за исключением грома и шума дождя.

Он подумал о Стейнере, который уверенно и самодовольно расположился сейчас в первом классе самолета. Почему он не упомянул о сценарии? Неужели он не понимает, с какими сложностями это сопряжено? Как можно даже думать о том, чтобы поддерживать подобный проект, не ставя под удар достоинство профессии и хрупкое душевное равновесие пациента? Впрочем, Стейнера явно не волнует, что будет чувствовать в этой ситуации Норман. Все, что его заботит, — это то большое заседание в Сент-Луисе.[184] Что происходит здесь, для него не имеет значения. Но ведь это шоу-бизнес: все аплодисменты достаются звезде, всю работу выполняют статисты.

Клейборн покачал головой. Предубеждение. Ты слишком устал, чтобы соображать как следует. Ты ведь не знаешь, что на самом деле думает Стейнер. И ты не читал сценария…

Он отодвинул папку из искусственной кожи и принялся рассматривать фотографии. Глянцевого мужчину, снятого по пояс, с глянцевой улыбкой на глянцевом лице Клейборн узнал сразу. Пол Морган. Одна из нынешних звезд, которые… как там говорят?.. делают сборы. Но не он же будет играть Нормана?

Однако это было единственное изображение мужчины. На двух других фотографиях была запечатлена девушка, которой Клейборн не знал. Или знал? Улыбавшееся лицо с широко раскрытыми глазами не было ему знакомо и тем не менее о чем-то смутно напоминало.

И вдруг он вспомнил, где видел это лицо раньше, — на замызганных фотокопиях старых газетных вырезок в истории болезни Нормана Бейтса.

Мэри Крейн!

Этого не может быть. Мэри Крейн была жертвой Нормана, он убил ее в душевой.

Они нашли двойника.

Рассматривая девушку на фотографиях, Клейборн испытал чувство, прежде знакомое ему только по снам — снам, в которых ему угрожало что-то, чего он не мог ни увидеть, ни распознать. Но он знал, что это преследует его, и бежал сколько было сил, хотя бежать было некуда. И когда это настигало его, он просыпался.

Сейчас он не спал, но угрозу тем не менее чувствовал. Что-то…

— Доктор Клейборн!

В дверях, тяжело дыша, стоял Отис.

Клейборн поднял голову, и фотографии рассыпались по столу.

— Да?

— Скорее… там, в библиотеке… что-то случилось…

Что-то.

Он заторопился, как всегда делал во сне, но на сей раз не стал убегать, а устремился туда, откуда исходила угроза, — вниз по лестнице, не дожидаясь лифта, следом за Отисом.

Когда они оказались внизу, Клейборн окликнул его:

— Что произошло?

— Не знаю… меня там не было…

— Иначе говоря, ты оставил их одних?

— Гроза… мне нужно было проверить палату С, завести пациентов обратно… там не было дежурного. — Отис с трудом переводил дух, и лестничное эхо разносило его тяжелые вздохи. — Когда я уходил, они просто разговаривали. Отсутствовал я не больше пяти минут, а когда вернулся, его уже не было.

— Нормана?

Отис достиг первого этажа, толкнул дверь, и Клейборн последовал за ним по коридору.

— Я известил регистратуру, чтобы предупредили все этажи. Сегодня в охране Аллен, он обыскивает двор.

Когда они неслись к библиотеке, с трудом задышал уже Клейборн. Его башмаки стучали по полу, а в голове стучали слова. Норман исчез. Сбежал. И вот теперь ты бежишь. Бежишь навстречу чему-то.

Они продолжали бежать. Миновали дверь, проникли в темное помещение, устремились между книжных полок, где что-то ждало его.

Клейборн остановился и опустил глаза.

— Сестра Барбара…

Но это была не сестра Барбара, во всяком случае, это больше не было ею. Это было чем-то. Чем-то обнаженным, холодным и неподвижным, что смотрело на него невидящим взглядом, выпученными глазами, словно стремившимися вылезти из-под маски.

Именно из-под маски, потому что тело ее было мертвенно-бледным, а лицо — устрашающе-багровым. Маска, сказал про себя Клейборн. Чем еще это могло быть?

Наклонившись, он увидел ответ, вдавленный в распухшую плоть: четки, тугим кольцом охватившие шею сестры Барбары.

Бо Килер, наверное, уже полчаса стоял под дождем, черт бы его побрал.

За все это время здесь показались только две машины, за рулем обеих сидели мамаши, и ни одна не подобрала его. То ли они жутко спешили, то ли побоялись остановиться.

Ну и ладно. Может, их отпугнули его прическа, борода и шлем? Может, подумали, что он с приветом, может, его куртка вызвала у них подозрение и они решили, что он байкер?

Черт, да будь это так, он не стоял бы здесь под дождем без колес! А ведь мог бы стать одним из них, однажды был шанс. Пару лет назад он предпринял попытку сойтись с «Ангелами»[185] в Талсе,[186] но у него не было своего чоппера.[187] Прости, парень, но нам не по пути.

Ну и черт с вами. Тогда он вычислил одного дилера «хонды» и решил побывать у него в День труда,[188] когда все будут оттягиваться целый уик-энд. Разобраться с замком задней двери оказалось плевым делом, а забравшись, он аж глаза вытаращил, ибо в жизни не видывал такого огромного мотоцикла. Супер. Все прибамбасы, на две тысячи баксов потянет, сверкающий, вот-вот сорвется с места. И откуда он мог знать, что там бесшумная сигнализация? Они навалились на него и чего с ним только не делали, орали так, что он и с места двинуться не мог. Лупили, паршивцы, что было силы, по одному, по двое, духу не давали перевести.

Бо вздрогнул и прижался к дереву, стараясь держать картонку так, чтобы она не промокла. Черта с два повезет в такую погоду. Были бы бабки, сел бы в автобус. Когда вчера на него набросились, то бумажник отняли.

То, что он взял с собой на дело деньги, было большой ошибкой, но он все-таки добился, чего хотел: у него было шесть сигарет с марихуаной, и он переспал с той девчонкой, которую встретил на автобусной остановке. А сегодня, когда свалил, ему показалось, что можно будет без проблем вернуться автостопом. Вначале ему было повезло с водилой бензовоза, который сказал, что едет через Фейрвейл и мог бы подбросить его прямо до заведения Джека. Но потом налетела эта чертова гроза, и парень струсил. Прости, приятель, не хочу рисковать, побуду здесь, в Рок-центре, пока не стихнет.

Тем дело и кончилось. Вот и торчишь тут на шоссе под дождем, точно в лодке без весла, — одна эта чертова картонка на палке.

Но ему надо сегодня же попасть в Фейрвейл, пока Джек не уехал к морю, как писал в прошлом месяце. Джек немного задолжал ему, так, может, хоть с собой прихватит. А что еще остается, когда всем остальным наплевать на то, что с ним произошло, да и податься некуда? Во всяком случае, не с полупустой пачкой сигарет и тридцатью семью центами в кармане.

Ветер задул так сильно, что дождь начал хлестать чуть ли не со всех сторон, и то, что Бо стоял под деревом, ничуть его не спасало. Он дрожал, закрыв лицо картонкой, как щитом. Так и утонуть недолго, и не будешь знать, где утонул. Сейчас бы зонтик.

Нет. Ему бы лучше немного везения. Фейрвейл — та еще дыра, а старый приятель Джек — мерзавец, с какой стороны ни посмотри. Но если бы ему выпал шанс разжиться деньгами и обзавестись собственными колесами…

Справа что-то сверкнуло… Не молния — свет был устойчивый. По шоссе ехала машина.

Бо отошел от дерева и поднял картонку. Когда огни приблизились, он сощурился и разглядел очертания фургона.

Остановись. Да остановись же ты, мать твою…

Фургон остановился, и Бо подошел к двери.

Водитель выглянул из темноты кабины.

— Подбросить?

А зачем, по-твоему, я стою здесь, ты, идиот! Только этого он не сказал. Полегче с ним.

— Вы едете в Фейрвейл?

— Ну да.

Бо швырнул картонку в канаву и забрался в машину. Он захлопнул дверцу, и фургон тронулся. Хорошо тут, обогреватель включен, тепло и сухо. Он откинулся на сиденье, потом взглянул на водителя.

На миг ему показалось, что он теряет сознание. Кто это ведет фургон, закутавшись в черный плащ наподобие тех, что можно увидеть в фильмах о Дракуле?[189]

И тут его осенило — да это ж монаший чепец, или как там это у них называется. Он понял. За рулем монашенка.

Бо был не из тех чудаков, которые верят в чудеса, но ведь кто-то откликнулся на его молитвы. Монашенка за рулем фургона. Собственные колеса. И тотчас другие колеса завертелись у него в голове. Если бы только он мог сообразить, как все это проделать. Полегче. Пусть все идет своим чередом.

Фургон неуклонно двигался вперед. Фигура в чепце взглянула на него, но лишь мельком, так что Бо и лица толком не рассмотрел. Он улыбнулся ей на случай, если его прикид сбил ее с толку.

Монахиня не отрывала взгляда от дороги, но он чувствовал, что и на него она посматривает краешком глаза. И вдруг она заговорила каким-то хрипловатым, будто простуженным голосом:

— Вы живете в Фейрвейле?

— Нет, сестра. (Полегче.) Еду мимо. У меня там друзья.

— Значит, город знаете?

— Вроде бы знаю. А вы оттуда?

Она кивнула.

— Выросла там. Но уже много лет не бывала.

— По-моему, из монастыря вас не особенно-то и выпускают.

Она издала что-то вроде смешка; забавно было слышать его из уст монашенки.

— Это правда.

— Ну, вы немного потеряли. Клянусь, Фейрвейл такой же, каким был, когда вы оттуда уехали.

Дождь хлестал вовсю, и она не отрывала глаз от дороги.

— Говорите, у вас есть друзья в городе?

— Ну да.

— Скажите-ка вот что. Вы, часом, не знаете некоего мистера Лумиса, а? Сэма Лумиса?

— Вроде как слышал эту фамилию, — ответил Бо. — Не тот ли, что держит магазин скобяных изделий?

— Выходит, он все еще там?

Бо кивнул.

— Да я же говорю — мало что изменилось.

Но на самом деле много чего изменилось — здесь и сейчас. Пока они разговаривали, он обдумывал свои дальнейшие действия. И тут, когда эта старая сука задала последний вопрос, он вспомнил.

Сэм Лумис. Еще как слышал. Тот самый, что был замешан в серьезное дело об убийстве много лет назад, когда арестовали одного сумасброда, который замочил кого-то в старом мотеле. Мотель Бейтса, в пустынной местности, у окружной дороги А. Заведение сгорело, а дорога все еще там. Ею мало кто пользуется, потому что рядом проходит главное шоссе, и уж наверняка ею никто не воспользуется сегодня.

Как долго они уже едут? Если он правильно помнил, скоро должен быть поворот. Бо сощурился, вглядываясь вперед, однако дождь лил так сильно, что «дворники» не успевали расчищать лобовое стекло и все тонуло во тьме. Прогремел гром, а потом молния осветила дорогу впереди, и в ее свете он успел увидеть то, что хотел. Полегче.

— Сестра…

— Да?

— Видите развилку вон там? Возьмите вправо — это самый короткий путь к городу.

— Спасибо.

Ему послышалось или она снова хихикнула? Нет, скорее это напоминало покашливание.

— Вы простужены?

Она покачала головой.

— Нет, я здорова.

И правда здорова. Крупновата, почти такого же роста, как он, но Бо был уверен, что сумеет справиться с ней. Нужен один хороший удар, чтобы она отключилась, а потом он выбросит ее на дорогу. После этого он сядет за руль — и к черту Фейрвейл, прямиком в Рейвенсвуд, вдоль границы штата. С ветерком.

Теперь они тряслись по проселочной дороге, в темноте то и дело попадая в рытвины. Ему показалось, что сейчас она начнет говорить ему все, что думает об этой дороге, но монахиня молчала. Да и гроза понемногу унималась; может быть, и дождь скоро окончится.

Теперь надо заставить ее остановиться. Впереди деревья, приятно и темно. Супер. Пора действовать.

Когда он открыл рот, оказалось, что это он простужен. Во рту у него пересохло, горло сделалось словно ватное, а внутри все сжалось. С ветерком, черт побери!

Он залез в карман куртки и вытащил пачку сигарет.

— Можно закурить? — спросил он.

Она быстро дернула головой, точно он отпустил какую-то грубую шутку, однако ему хватило света, чтобы заметить улыбку на ее лице.

— А спички у вас есть? — спросила она.

Что за идиотский вопрос! Вместо ответа, он достал коробок и показал его. А потом кивнул.

— Не могли бы вы притормозить на минутку, чтобы я прикурил…

— Конечно.

Она съехала на обочину и остановилась возле деревьев. Прекрасно!

Он немного выждал, стараясь рассчитать свои движения. Сначала закури, потом быстро ткни ей сигаретой в лицо. Она дернется, вскинет руки, вот тут-то и получит свое, красотка, в самый бок. Потом, когда она уронит руки, задвинь ей в челюсть. И все. Финиш.

Бо вставил сигарету в рот, чиркнул спичкой, ладонями прикрыл огонек. Когда спичка вспыхнула, сестра растворилась в сиянии света, но только на секунду-две.

За которые она успела нагнуться и подобрать то, что лежало у нее под ногами…

Клейборн потерял счет времени.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем прибыла полицейская машина, а когда они въехали на парковку, дождь прекратился.

В машине было три человека. Водитель остался сидеть за рулем, а двое других вышли и направились к входу, где их ждал Клейборн.

Они коротко представились друг другу. Крупный седовласый мужчина с толстой шеей был капитан Бэннинг, а худощавого рядового полицейского звали Новотны. Клейборн задумался. Почему люди ничем не примечательные — всегда шефы полиции, а отличающиеся ярким внешним видом — индейцы?

Не то чтобы Бэннинг не производил впечатления профессионала. Он засыпал Клейборна вопросами прежде, чем они успели войти в холл, а потом приказал Новотны остаться там и взять показания у Клары в регистратуре.

Бэннинг и Клейборн направились прямо к лифту.

— Извините за задержку, — сказал Бэннинг, когда кабина опустилась. — Слышали о происшествии?

— О каком происшествии?

— Автобус компании «Грейхаунд» столкнулся лоб в лоб с большим полуприцепом и перевернулся на выезде из Монтроза. Пока известно о семерых погибших и около двадцати раненых пассажирах. Да там сейчас почти все — люди из департамента шерифа, «скорые», наши сотрудники. Кроме того, у нас есть проблемы с подачей энергии вследствие грозы. Столько всего сразу.

Клейборн слушал, время от времени кивая, однако слова капитана не доходили до его сознания. Его интересовало только то, что произошло здесь, в библиотеке.

И у него снова один за другим стали возникать вопросы.

По распоряжению Клейборна Отис накинул простыню на тело, но больше в помещении ничего не трогали. Теперь Бэннинг задавал вопросы им обоим, записывая ответы в блокнот. Спустя какое-то время он послал Отиса за Алленом, и, когда охранник пришел, расспросы начались по новой.

Да, всю территорию вокруг осмотрели — все, включая сараи и помещения, где живут служащие. По указанию Клейборна незаметно и тщательно осмотрели и саму больницу: палаты, туалеты, кухню, прачечную, даже кладовки, в которых хранились швабры.

— Зря потратили время, — сказал Бэннинг, захлопнув блокнот. — Ваш человек надел одежду жертвы и вышел наружу. Скорее всего, он направился прямо к фургону, в котором приехали сестры.

— Но сестра Кьюпертайн тоже уехала, — сказал Клейборн. — Разве она его не узнала?

— Капитан…

Бэннинг обернулся на голос. Явился еще один человек в форме — тот, что прежде оставался в машине. Бэннинг двинулся к вновь прибывшему, остановившемуся возле дверей.

— Что там еще? — спросил он.

Полицейский заговорил приглушенным голосом. Когда Бэннинг ответил, его слова прозвучали громко и отчетливо.

— Господи боже мой! — произнес он.

Клейборн направился к ним мимо книжных полок.

— Что случилось?

— Фургон, — нахмурился Бэннинг. — Какой-то торговец заметил его только что, когда ехал по окружной дороге А. В машине был телефон, и он сразу позвонил в пожарную часть…

— В пожарную часть? Что произошло?

Бэннинг засунул блокнот в карман.

— Узнаю, дам знать.

Пожарная часть. К Клейборну вернулось то нереальное ощущение, которое он испытывал в тот момент, когда Отис окликнул его в библиотеке, — кошмарное чувство, будто что-то поджидает его. Не было смысла бежать куда-либо; рано или поздно придется столкнуться с этим лицом к лицу. Только тогда и удастся очнуться.

— Могу я поехать с вами? — спросил Клейборн. — Моя машина здесь.

— Хорошо, если хотите, поезжайте следом. — Бэннинг направился к выходу. — На случай, если потеряете меня из виду, это на окружной дороге А…

— Не беспокойтесь, не потеряю, — сказал Клейборн.

И все-таки он его потерял.

Пока Клейборн инструктировал Отиса, предупреждая его о необходимости сохранить происшедшее в тайне, патрульная машина покидала парковку.

Двое полицейских остались, чтобы снять показания с других сотрудников больницы и вызвать санитарную машину для транспортировки тела сестры Барбары. Бэннинг не нуждался в водителе. Когда Клейборн вырулил на дорогу, габаритные огни машины Бэннинга уже виднелись далеко впереди.

Клейборн давил на газ; скорость зашкалила за семьдесят. Бесполезно; машина впереди, должно быть, выдавала девяносто, а то и больше, и он не мог соревноваться с ней на мокром асфальте.

Спустя минуту-другую полицейская машина свернула в сторону и исчезла совсем. Клейборн сбросил скорость до шестидесяти, но все равно от него требовалось полное внимание, чтобы машину не занесло. В результате он проскочил мимо развилки и вынужден был возвращаться, когда осознал свою ошибку. Свернув на окружную дорогу А, он уже знал, куда едет.

Над шоссе промытый дождем ночной воздух был прохладным и свежим. Здесь же резкие запахи смешивались с тошнотворной сладковатой вонью, и, посмотрев в ту сторону, где горели огни, Клейборн понял, откуда она исходит.

Он ожидал увидеть пожарные машины, однако на обочине дороги были припаркованы только две машины. Их фары освещали третий автомобиль.

Клейборн узнал фургон — или то, что еще недавно было фургоном. Лобовое стекло отсутствовало, а в обгоревшей крыше кабины зияла дыра; дверцы висели на полурасплавившихся петлях. Задней части не было вовсе, а капот приподнялся, обнажив искореженный металл, над которым вились струйки дыма и бензиновые испарения. Под пузырившимися покрышками были разбросаны битые стекла и какие-то обломки.

Опершись о багажник своей машины, торговец шумно блевал в канаву. Патрульный автомобиль на другой стороне дороги был пуст, но, припарковавшись и выйдя из своей машины, Клейборн увидел Бэннинга в тот момент, когда тот отворачивался от фургона. Бэннинг поднял взгляд. Его лицо было мертвенно-бледным.

— Бензобак взорвался, — сказал он.

— Случайно?

— Не знаю. Может, поджог. Полицейские выяснят, если доберутся когда-нибудь досюда.

Бэннинг посмотрел на дорогу и нахмурился.

В воздухе витал запах гари. Клейборн ощутил тошноту.

— Каковы ваши предположения? — спросил он.

— Тут что-то не так. Когда это произошло, фургон не двигался — это можно определить по положению ручника. Огонь, судя по всему, начал распространяться сзади. Сдается мне, у них было время выбраться, прежде чем бак взорвался.

Клейборн напрягся.

— У них?

Он подошел к открытой кабине, однако Бэннинг решительно положил руку ему на плечо.

— Не стоит туда заглядывать. — И кивнул в сторону блевавшего торговца на другой стороне дороги. — Думаю, он пожалел об этом.

— Мне нужно знать.

— Хорошо, док. — Бэннинг опустил руку и отступил в сторону. — Не говорите потом, что я вас не предупреждал.

Клейборн подался вперед и заглянул в кабину. Кожа на сиденьях выгорела полностью, пластик приборной доски все еще продолжал дымиться. Тошнотворный сладковатый запах здесь был еще сильнее и едва не сбивал ног. И теперь Клейборн увидел, откуда исходил этот запах.

На полу — или на том, что осталось от пола, — лежало обгоревшее месиво угольного цвета, среди которого виднелись два обрубка, раскинутых в разные стороны. Зловонная масса лишь отдаленно напоминала человеческий торс, а закругленный выступ в верхней части туловища казался просто почерневшим шаром, с которого были стерты все черты. Ни глаз, ни носа, ни следов кожи или волос, а то, что когда-то было ртом, теперь являло собой лишь безъязыкую дыру, искаженную беззвучным криком.

Клейборн отвернулся, задыхаясь от невыносимого запаха и потрясенный тем, что увидел, и заглянул за сиденья внутрь салона.

Другое месиво лежало в темноте. Корпус, лишенный конечностей, был обжарен со всех сторон, словно шашлык. Голова отсутствовала, — очевидно, при взрыве бензобака череп попросту лопнул. Лишь одна анатомическая деталь говорила о том, что останки принадлежат женщине: обгоревшая полость вагины. Отставший лоскут кожи в этом месте обнажил пятнышко розоватой плоти.

Клейборн попятился от фургона, глубоко дыша. Он знал, что Бэннинг внимательно смотрит на него, поэтому постарался сохранить спокойствие.

— Вы правы, это бесполезно, — произнес он недрогнувшим голосом. — Необходимо провести полное вскрытие.

— На это уйдет немало времени, — сказал Бэннинг. — У коронерской службы дел по горло, после того как разбился автобус близ Монтроза. Однако я примерно представляю себе, что здесь произошло. — Он провел двумя пальцами по седоватой щетине на подбородке. — Как я понимаю, сестру Кьюпертайн либо оглушили, либо убили и спрятали с глаз в заднюю часть фургона. Затем нужно было найти место подальше от главного шоссе и…

— Погодите. — Клейборн нахмурился. — Сначала вы говорите мне, что не знаете, случайность это или нет, а теперь утверждаете, что совершено убийство.

— В том, что это убийство, я никогда не сомневался, — заверил его Бэннинг. — Тело в задней части машины убеждает нас в этом. Не будь сестра Кьюпертайн мертва или без сознания, она находилась бы в передней части машины и старалась бы выбраться из нее, когда начался пожар.

— Но мы до сих пор не знаем, отчего фургон взорвался, — сказал Клейборн.

К ним подошел торговец и молча встал рядом. Он был потрясен. Бэннинг наклонился и поднял почерневшую железную канистру.

— Вот вам ответ, — сказал он. — Пока вы осматривали фургон изнутри, я нашел эту канистру из-под бензина здесь, на дороге. Выходит, это поджог. Сначала нужно было облить тело и фургон, а потом дать возможность огню скрыть улики. — Бэннинг кивнул. — Но что-то в цепочке нарушилось, и он застрял в кабине.

— Он?

— Ваш пациент. Норман Бейтс.

Застрял. Это месиво там, в фургоне, было Норманом. Вне всяких сомнений, это должен быть он.

— Нет!

— Что вы имеете в виду?

Клейборн смотрел на Бэннинга и не отвечал. Потому что ответа не было — была только уверенность, рожденная годами профессионального опыта, годами работы с пациентом.

Торговец озадаченно глядел на него. Бэннинг покачал головой.

— Все сходится, доктор. Нам известно, что Бейтс сбежал в фургоне, а сестра Кьюпертайн, должно быть, была с ним. Представляете картину? Сперва она не узнает его в монашеском облачении, а когда узнает, уже слишком поздно — он убивает ее и приезжает сюда, как я уже говорил. Потом берет канистру и — бах! Как еще все могло происходить?

— Не знаю, — ответил Клейборн. — Не знаю.

— Поверьте мне. Бейтс мертв…

Окончание его фразы потонуло в вое сирены.

Все трое обернулись и в свете мелькнувших на дороге фар увидели, откуда исходит этот вой. Визг тормозов возвестил о прибытии пожарной машины. Она резко остановилась, осветив фарами место происшествия.

Бэннинг направился к машине, за ним потащился торговец. Клейборн остался на месте. Он смотрел, как люди в форме вышли из кабины и двинулись к сгоревшему фургону. Возле машины остался лысый капитан. К нему подошли Бэннинг с торговцем, и они о чем-то заговорили.

Теперь будет о чем поговорить, говорить можно без конца, потому что это единственное, что сейчас остается делать. Приедет санитарная машина, чтобы забрать обгоревшие останки, а разговоры будут продолжаться — бессмысленные, бесполезные разговоры. Сейчас все выглядело бессмысленным, и Клейборну не было необходимости выслушивать все это снова. Он дал свои показания, его дальнейшее присутствие здесь было необязательно. Оставь вскрытие коронеру. Ты всего лишь сторонний наблюдатель.

Он вернулся к своей машине и сел за руль. Никто не обратил на него внимания и не попытался остановить, когда он выезжал на автотрассу.

Постепенно запахи и звуки растворились, во всяком случае в воздухе. Однако зрелище почерневших, изуродованных, обгоревших тел, виденных им на месте преступления, никуда не исчезло и представало перед ним более живо, нежели дорога, по которой он ехал.

Вскрытия не будет. А он — сторонний наблюдатель.

Однако вскрытие все-таки происходило, и происходило оно где-то глубоко внутри него, и он никак не мог оставаться в стороне.

Потому что Норман был мертв.

Норман был мертв, а Клейборн — виновен. Виновен в том, что принял неверное решение, позволив Норману и сестре Барбаре встретиться. Виновен в том, что неосмотрительно оставил их наедине. Равным образом он косвенно виновен в смерти сестры Кьюпертайн. Но самое главное — он виновен в том, что Норман так и не излечился. Его профессиональные ошибки как в диагнозе, так и в прогнозе — вот настоящее преступление.

Клейборн достиг шоссе и повернул почти безотчетно. Свежий воздух помог ему прочистить легкие и мозги.

Теперь он мог взглянуть фактам в лицо. Теперь он начал понимать, почему внутренне отвергал факт смерти Нормана. Ибо это не Норман погиб в кабине пылающего фургона, а сам Клейборн. Это его представление о самом себе сгорело до неузнаваемости, это его планы, надежды и мечты взорвались, это его жизнь растаяла в воздухе вместе с дымом пожара.

Никакой книги теперь не будет, никакого научного отчета, всего лишь что-то вроде апологии самого себя за то, что сумел восстановить сознание явно неизлечимого психопата без применения электроконвульсивной терапии, психохирургии или транквилизаторов. А ведь он знал, что это и было его истинной целью: написать книгу, сделать себе имя и репутацию, выйти из тени Стейнера, уйти с этой беспросветной работы и занять достойную должность. В больнице он был таким же узником, как и Норман, и, если бы все пошло так, как задумано, они оба могли бы обрести свободу.

И ведь он подошел так близко. Так близко к успеху, да и к личности Нормана. Они общались очень долго, он хорошо знал этого человека — во всяком случае, думал, что знает. Как же он мог так ошибиться?

Это высокомерие.

Гордыня, вера в превосходство науки, во всемогущество интеллекта. В этом таилась роковая ошибка.

Иногда лучше доверяться простому чувству, как тогда, когда у него едва не вырвалось, что Норман не мертв.

Вздрогнув, он понял, что продолжает так думать.

А что если это и вправду так?

Конечно, в этом не было никакого смысла, равно как и в истории с фургоном. Бэннинг делает слишком поспешные заключения; он так же высокомерен в своем стремлении найти легкий ответ. Но зачем Норману было обливать все вокруг бензином и поджигать фургон, прежде чем он выбрался из него? Как бы там ни было, Норман не самоубийца и не дурак.

Должен быть другой ответ. А что если был кто-то еще — третий человек?

Но кто?

В этом тоже не было смысла. Ни в чем не было смысла, кроме этого мучительного, неотвязного чувства, настойчиво напоминавшего о себе снова и снова. Норман жив, жив, жив…

Клейборн заморгал, заставляя себя сосредоточиться на дороге, бежавшей впереди. И именно в эту минуту он увидел то, что лежало в канаве с левой стороны шоссе. Увидел, сбавил скорость, остановился.

Выйдя из машины, он подошел к обочине, чтобы рассмотреть увиденное поближе. Может, ему это только померещилось.

Однако, подняв насквозь промокший кусок картона, прикрепленный к палке, он понял, что не ошибся. Буквы все еще были ясно видны.

Фейрвейл.

Клейборн стоял и смотрел на картонку, и неожиданно все встало на место. Он огляделся по сторонам.

Наверное, фургон остановился здесь и подобрал голосовавшего.

Если так, в грязи должны были остаться следы колес. Он принялся осматривать почву, но увидел лишь мутную лужу. Ну разумеется, дождь смыл все следы. Но это не имело значения — ничто не имело значения, кроме истины. Доверяй своей интуиции. Все-таки был некто третий.

А если был третий, тогда могло случиться что угодно. Голосовавшего, вероятно, заманили на то место, где собирались уничтожить фургон, ударили по голове и подожгли, предварительно сняв с жертвы одежду. А Норман тем временем…

Клейборн подобрал картонку и отнес в машину. Аккуратно положив ее на заднее сиденье, он завел мотор и вновь задумался.

Затем он развернул автомобиль. Фейрвейл находился в противоположном направлении, за развилкой шоссе. Туда и направился Норман, оставив фургон догорать. Человек, способный в состоянии одержимости убить ни в чем не повинных незнакомцев, определенно не остановится перед убийством известных ему врагов.

Сэм Лумис и его жена Лайла жили в Фейрвейле.

Впереди показалась развилка. Несколько мгновений Клейборн колебался — может, стоит свернуть и предупредить Бэннинга? Но это означало разговоры, опять разговоры, а он уже знал, какова будет реакция, если он расскажет о своих подозрениях.

О'кей, но где у вас доказательства? Все, что у вас есть, — это картонка, которую вы нашли в канаве. И на этом основании вы хотите меня убедить, что Норман убил человека, которого подобрал на дороге, и оставил его тело в фургоне? Но даже если это и так, откуда вам знать, что он поедет к Лумисам? Может, вы и хороший психиатр, но это не значит, что вы способны читать чужие мысли. Послушайте, доктор, вы устали. Почему бы вам не вернуться в больницу и не отдохнуть немного, оставив полицейскую работу нам?

Голос Бэннинга. Голос высокомерия.

Клейборн покачал головой. Он и вправду был совсем без сил, это так. И чужие мысли он читать не умел. Как он мог убедить Бэннинга в том, что знает, точно знает, о чем думает Норман?

Никак. Да и времени не было.

Машина миновала развилку. Клейборн сильнее надавил на педаль газа, внезапно ощутив решимость.

Не снижая скорости, он прочитал на дорожном указателе: Фейрвейл 12 миль.

Машина помчалась вперед.

Теперь это ощущение было сильнее, чем когда-либо, — ощущение, что движешься во сне к опасному месту назначения.

Но это был не сон.

И времени не было.

Норман шел по улице. На ней не было ни души.

Гроза всех разогнала; гроза, а еще воскресный вечер. В каждом небольшом городишке есть своя Мэйн-стрит, и, когда наступает воскресный вечер, он пустеет. Магазины закрыты, парковки пусты, а если кто-то и появляется, то сразу скрывается в доме, за задернутыми шторами.

Вот где нужно искать Сэма и Лайлу — они прячутся в одном из домов. Сэм, хозяин скобяной лавки, и Лайла, его жена. Она — сестра Мэри Крейн. Это она приехала сюда на поиски Мэри, когда та исчезла. И отправилась к Сэму, зная, что он и ее сестра — любовники.

Никто так и не узнал бы о том, что случилось, если бы они не вмешались. Мэри Крейн и детектив, который пытался найти ее, были мертвы, да и Сэму с Лайлой тоже было предназначено отправиться в могилу. Вместо этого они явились в мотель и нашли там Нормана, и погребенным оказался он — погребенным заживо в психушке в течение всех этих лет.

То, что его заперли, было худшим наказанием, чем смерть, наказанием за преступления, которых он никогда не совершал. Это Мама совершила их, забрав его сознание и его тело и использовав их для убийства. Он был невиновен — это все признали. Будь он виновен, его бы судили.

Но суда не было — только долгие годы наказания, — а Сэм с Лайлой остались на свободе. А потом они поженились и жили долго и счастливо.

До сего дня.

Сегодня все кончится. И не потому, что он безумен; он снова в здравом уме, и он, а не Мама явится мстителем. Спасибо Господу за это.

Нет, не Господу. Спасибо доктору Клейборну. Это он был Спасителем, избавившим Нормана от безумия. Если бы не доктор Клейборн, Норман не оказался бы здесь.

А может, ему и не следует здесь быть, потому что доктор Клейборн не одобрил бы этого. Столько лет вместе, столько разговоров по душам, чтобы помочь Норману вновь обрести себя, избавиться от Мамы, избавиться от страха и ненависти. Замечательный человек, столько доброты и заботы, столько сочувствия. Сложись все иначе, возможно, Норман и сам стал бы врачом.

Но иначе не сложилось. Да и не могло сложиться, пока не восторжествовала справедливость. Справедливость, а не месть. Доктор Клейборн обязательно должен это понять.

Не может быть никакой справедливости, пока Сэм и Лайла живы. Это они заклеймили и приговорили его своими показаниями — но кто они такие, чтобы вершить правосудие? Лайла, отдающая свое теплое тело, чтобы утолить похоть любовника своей мертвой сестры. И Сэм, поддерживающий свою жизнь кровью невинных созданий, торгующий огнестрельным оружием и ножами в своей лавке — охотничьими ружьями, убивающими беззащитных животных, и ножами, чтобы снимать с них шкуры. Вот кто убийца, мясник, торговец смертью. Почему этого никто не видит?

Доктор Клейборн никогда этого не поймет, а Норман понял. Тот, кто живет с мечом, должен от меча и погибнуть. Сегодня же.

Но Мэйн-стрит была пуста, а дома по обеим ее сторонам погружены во тьму. Сэм и Лайла прятались от него, прятались в тени, за окнами. Где… в каком доме? Не станет же он стучать во все двери. Как их найти?

Норман остановился на углу и нахмурился. Здесь, под фонарем, его никто не видит, но невозможно оставаться незамеченным бесконечно. Он в бегах, его будут искать. Если он намерен действовать, надо делать это сейчас. Времени нет…

И тут он заметил телефонную будку возле погруженной во тьму заправки. Ну конечно, вот и ответ. Загляни в телефонную книгу.

Он прошел мимо колонок и вошел в стеклянную будку. А войдя, уставился на болтавшуюся ржавую цепочку.

Телефонной книги не было. Надо позвонить диспетчеру и узнать адрес.

Норман потянулся было к трубке, но потом отдернул руку. Он не может звонить. Здесь адресов не спрашивают, и даже если диспетчер и даст его, она это запомнит. В подобных местах все проявляют любопытство к чужакам. Едва он повесит трубку, она, скорее всего, тут же перезвонит Сэму и Лайле и скажет, что их кто-то разыскивает. И все пойдет прахом.

Прахом. Он пока еще не превратился в прах, да этого и не случится, если он будет осторожен. Но надо действовать быстро. Времени нет…

Норман покинул будку, углубился в темноту, перешел на углу на другую сторону улицы и миновал закусочную. Ее окна были темны, как и положено в воскресный вечер. Все окна на улице были погружены во тьму, все, кроме одного.

Одна витрина была освещена. Только подойдя поближе, Норман смог прочитать вывеску на противоположной стороне улицы.

Скобяные товары Лумиса.

В окне виднелся свет, но это было просто освещение витрины. Важнее был другой свет — тот, что слабо струился из глубины помещения.

Там кто-то был.

Норман начал переходить через дорогу, но внезапно замедлил шаг.

Теперь осторожнее, остановись и подумай. Будь внимательнее. Перейди на ту сторону и пройди от угла вдоль стены здания — вдруг кто-то наблюдает за тобой в окно. Оставайся в тени. С глаз долой, из сердца вон.

Норман кивнул сам себе, потом тихо двинулся вперед. И только дойдя до темного и узкого прохода между магазином и соседним домом, он едва слышно захихикал. Он захихикал, потому что старая поговорка была неверна. Подойдя к задней двери и начав возиться с замком, он действительно пропал из виду.

Но сердце его по-прежнему было полно желания восстановить справедливость.

Лайла Лумис была дома, когда это произошло. Она сидела в полутемной гостиной и смотрела какое-то дурацкое игровое телешоу. Программу выбрала не она; из-за грозы возникли помехи при передаче большинства сигналов, и только пятый канал принимался более-менее четко.

Лайла уже в сотый раз спрашивала себя: и зачем она это смотрит? Игра была глупой, а вопросы, предлагавшиеся участникам, еще глупее. «У нас гигантский джекпот! Десять тысяч долларов наличными, новенький „форд-гэлакси“ и полная развлечений оплаченная неделя отпуска на двоих в прекрасном „Акапулько-Хилтоне“… Как звали в девичестве Джеки Онассис?».[190]

— Минни Шварц, — пробормотала Лайла, но тут же спохватилась и усмехнулась собственной глупости. Отвечать на вопросы ящика — бессмысленное занятие, однако в последнее время это вошло у нее в привычку. И не у нее одной; другие люди, кажется, тоже отвечают на вопросы ведущих викторин и ток-шоу и анонимных идиотов, которые выкрикивают рекламные лозунги на фоне невидимого хора ангельских голосов, восхваляющих какое-нибудь жидкое удобрение. Еще несколько лет такого веселья, и все будут разговаривать сами с собой.

Лайла уже поднялась, чтобы пойти на кухню, когда начались вечерние новости. Она снова села и принялась слушать, ощутив что-то вроде благодарности. Спокойные голос и лицо комментатора обещали долгожданное облегчение после дурацкой истерии ведущего шоу и чересчур громких ответов самодовольных участников.

В основном сообщения касались недавней грозы, а главной новостью стала ужасная авария в Монтрозе. К счастью для ее душевного равновесия, репортажа с места происшествия не было, хотя комментатор и обещал показать его в одиннадцатичасовом выпуске. Лайла про себя решила не включать телевизор в это время; возможно, это было по-детски с ее стороны, но она просто не могла выносить вида смерти и страданий.

Лайла покачала головой, отвергая самокритику. Это не просто детская реакция; уж кто-кто, а она имела право испытывать такие чувства после того, что случилось. Конечно, это было много лет назад и уже стало древней историей; и ее там не было, когда сестру и детектива убил тот маньяк. Но Лайла видела Нормана Бейтса, двигавшегося на нее с ножом в руке, и страх остался в ее душе. Иногда он возвращался к ней в снах; тогда она начинала трястись и кричать, пока не успокаивалась в объятиях Сэма. Дорогая, все в порядке. Потом он включал свет возле кровати. Вот видишь? Здесь же никого нет. Тебе просто приснился страшный сон.

И сейчас Лайле хотелось, чтобы Сэм был рядом. Уже далеко за семь, а он все еще в магазине, ведет подсчеты. Понятное дело — скоро нужно будет платить квартальные налоги, а воскресный вечер — лучшее время для бухгалтерии. Однако это лишило их возможности вместе поужинать, и нечего было и думать о том, чтобы идти потом куда-то.

Да и вряд ли им хотелось бы куда-либо выходить после такой-то грозы. Слава богу, она окончилась, а сообщения о причиненном ущербе и перебоях в подаче электроэнергии в округе Лайлу не особенно волновали. Она слушала вполуха, когда комментатор начал зачитывать сообщение о пациенте, который нынче днем сбежал из больницы штата, перед этим убив посетителя.

— Власти полагают, что он скрылся в фургоне, принадлежавшем жертве убийства, которая являлась членом религиозного ордена юных сестер милосердия. Пациент, Норман Бейтс, в настоящее время находится на свободе.

Норман Бейтс.

Лайла застыла на месте.

Убийство. Скрылся. Находится на свободе.

Она не могла ни шевелиться, ни смотреть, ни слушать. Все замерло, как в кошмарном сне. Но ведь она не спит. А Норман…

Каким-то образом ей удалось вернуться к реальности, и она принялась внимательно слушать комментатора, который как раз дочитывал последнее сообщение выпуска.

— Поздно вечером молния ударила в оранжерею «Уэйленд Нэрсериз» в Рок-центре. Ущерб оценивается в…

И все? Она пропустила конец сообщения о Нормане и теперь запаниковала. Но, черт возьми, у нее есть полное право паниковать. И если бы у этого невежды, который читает новости, были хоть какие-нибудь мозги, он бы тоже запаниковал. Это ведь не просто очередное сообщение на криминальную тему! Норман сбежал!

И снова она заговорила с ящиком, с самой собой. А поговорить надо было бы с Сэмом.

Лайла поднялась, подошла к телевизору и выключила его. Потом прошлась по комнате в темноте, собираясь включить свет, но вовремя остановилась.

Света не было. А что если он здесь?

Да может ли такое быть? Даже если Норман и знал, где она живет, не было причин думать, что он явится сюда. Исключая тот факт, что люди, подобные Норману, не руководствуются причинами, определяющими поведение нормального человека.

Лайла стояла возле лампы, когда услышала какой-то звук.

Она напряглась и начала внимательно прислушиваться, однако в этот момент все стихло. Это просто нервы. И разыгравшееся воображение.

И снова она напряглась, потому что звук возобновился — точно кто-то едва слышно скребся.

Шаги?

Она не могла сказать наверняка, что это, но знала, откуда доносятся эти звуки. Снаружи.

И опять наступила тишина. Тишина и темнота. Ничего не слыша и не видя, Лайла боком приблизилась к окну, выходившему на улицу. Ее рука, отодвигавшая занавеску, дрожала. Медленно, всего-то на дюйм, только чтобы выглянуть и увидеть…

Ничего.

Дорожка, лужайка, улица были пустынны.

И снова послышался тот же звук, когда дерево возле дома закачалось на ветру и верхние ветки задели край крыши.

Нормана там не было.

Лайла и сама не заметила, что задержала дыхание, пока не выдохнула с облегчением. Вот видишь, это все твое воображение. И зачем Норману причинять тебе вред? Ты ему не враг. Он сюда не придет.

А когда она задернула занавеску, ей стало совсем легко.

Конечно же, его здесь нет. У Нормана в голове другой враг. Он придет за Сэмом.

Когда Лайла достигла противоположного конца стола и нащупала телефон, она вновь дрожала. Усилием воли она пыталась сосредоточиться, набирая невидимые в темноте цифры телефонного номера магазина.

Потом она стала ждать гудка, но его не было; вместо него слышался какой-то повторявшийся звук. Занято? Нет, звук был иным. Что они там говорили о перебоях с энергией?

Когда она положила трубку, скребущийся звук снаружи возобновился. И хотя она теперь знала, откуда он исходит, но все равно опять задержала дыхание. Может быть, на сей раз она услышит что-то еще, например шум машины. Машины Сэма, которая подъезжает к дому, поворачивает…

Тишина.

Если бы Сэм слушал радио в магазине, он услышал бы новости и заторопился домой, к ней. Но машины не было, значит, он ничего не слышал и ни о чем не знает.

Лайла взглянула на часы; светящиеся стрелки на циферблате сообщили ей, что уже восемь.

Восемь часов. Даже если Сэм ничего не слышал, он уже должен был бы вернуться. Если только…

Не нужно больше ни о чем думать. Нужно пойти на кухню, отыскать сумочку и пробраться к задней двери. А потом выглянуть в дверное окошко, посмотреть на дорожку и убедиться, что никто там не стоит.

Дорожка оказалась пуста. Лайла медленно открыла дверь кухни и ступила за порог. Вечерний ветер обдувал ее лицо, пока она осматривала двор, лужайку, дорожку, которая вела на улицу. Ничто не вызывало подозрений.

Крепко сжав в руках сумочку, она заперла дверь и пошла по дорожке, поглядывая в сторону соседнего дома, погруженного в темноту. Может, стоит сказать Демпстерам, пусть Тед довезет ее до магазина? Но тут она вспомнила, что соседей нет дома; они что-то говорили насчет визита к своей замужней дочери в Рейвенсвуде. А те, что живут напротив, уехали утром отдыхать на озеро.

Лайла вышла на улицу и остановилась, чтобы окинуть взглядом дорожку, уходившую вправо. Там двигались только тени под деревьями. Но в тени…

Не паникуй. Просто смотри во все глаза, не спеши, тут идти всего-то три квартала.

Она снова и снова повторяла мысленно эти слова, однако все же поймала себя на том, что торопится. Тени были всего лишь тенями, вечер стоял тихий, если не считать дыхания ветра и все более быстрого стука ее каблуков по мокрому асфальту.

И тут, свернув на Мэйн-стрит, Лайла увидела огни машины, которая приближалась слева.

Сэм?

Она остановилась и уже собралась было махнуть рукой, но это оказался не их «универсал», а лицо водителя было ей незнакомо. Наверное, ей все равно стоило помахать; но теперь было уже поздно, поскольку машина скрылась за поворотом. Мэйн-стрит вновь опустела.

Лайла двинулась дальше. Еще один квартал. Вот она уже подходит к магазину и всматривается в освещенное окно.

Но окно не было освещено.

Она замедлила шаг и начала вглядываться сквозь стекло в темноту магазина.

Не паникуй. Наверное, он просто все запер и вышел через заднюю дверь, чтобы сесть в машину.

Лайла направилась по дорожке вдоль здания, ступая медленно и осторожно. Она не сделала и нескольких шагов, как увидела «универсал», стоявший за углом дома. Его дверцы были закрыты, а водительское место пустовало. Сэм не уезжал.

Тогда почему не горит свет?

Может быть, он уснул? А может…

И тут ей пришла в голову еще одна мысль — та, которую она все время пыталась от себя отогнать. В прошлом месяце Сэм был у доктора Роусона, и ему сделали электрокардиограмму. Ничего серьезного, просто какие-то шумы, не о чем тревожиться. Однако врачи знают не все, и в половине случаев их выводы оказываются ошибочными. А что если у Сэма сердечный приступ?

Не паникуй.

Лайла продолжала медленно идти по дорожке. Двигалась она молча, и лишь тишина встретила ее, когда она подошла к черному ходу. Жалюзи на окнах по обе стороны от двери были опущены, а сама дверь закрыта. Она взялась за ручку и поняла, что дверь заперта.

У нее в сумочке был ключ, но она не стала доставать его. Этот урок она вынесла из того ужасного опыта, который выпал на ее долю много лет назад. Веди себя спокойно, не рискуй, когда ты одна. И если с Сэмом действительно что-то случилось, она ничего не сможет сделать до тех пор, пока ей кто-нибудь не поможет.

Не паникуй.

Лайла повернулась и пошла мимо пустого «универсала» к дорожке, потом остановилась и посмотрела по сторонам. Тихий вечер, нигде ни звука, никакого движения.

Успокоившись, она устремилась по дорожке направо и вышла на улицу. На противоположной стороне находилось здание суда. Она двинулась к нему мимо мокрых пустых скамеек и гранитного обелиска в память героев войны. Здание было погружено во тьму, однако дверь во флигеле оказалась незапертой и в коридоре горел свет.

Лайла вошла, поднялась по ступенькам и оказалась в холле. И тут ее охватило ощущение… как там это называется… дежа… ви… вю… что-то вроде этого, — когда тебе кажется, будто это уже происходило.

Это воспоминание, а не ощущение, поправила она себя. Это и вправду уже происходило, много лет назад, когда они с Сэмом разыскивали убийцу ее сестры. Они пришли сюда воскресным утром, чтобы встретиться с шерифом Чемберсом, и помощник… как же его звали?.. Питерсон, старик Питерсон сказал им, что шериф в церкви. Сейчас Питерсона и Чемберса не было, она была здесь одна, однако сходство ее нынешнего дела с прежним выглядело пугающе. Лайла ускорила шаг и спустя минуту переступила порог офиса в дальнем конце коридора.

За столом сидела маленькая пожилая Айрин Гровсмит и читала журнал. Она отложила его, по-совиному взглянула поверх очков, узнала посетительницу и кивнула.

— Лайла…

— Здравствуйте, Айрин. Шериф Энгстром сейчас занят?

— Еще как. — Айрин недовольно сощурила глаза за толстыми стеклами очков. — Уехал больше трех часов назад. В Монтроз отправился, там автобус перевернулся, слышали? Сказал, будет не позднее семи, а сейчас уже половина девятого. Дежурной связи с ним нет, телефоны тоже не работают. Сейчас, кажется, восстанавливают линию.

— Значит, я не смогу связаться с шерифом?

— Я же вам говорю… — Айрин спохватилась, сняла очки и, как бы извиняясь, откашлялась. — Простите. А в чем дело?

Уже давно могла бы спросить, старая сова. Лайла изобразила на лице подобие улыбки и тряхнула головой, скрывая свои истинные чувства.

— Я немного волнуюсь за Сэма. Он весь день был в магазине и не пришел домой к ужину. Я там только что была, машина стоит возле дома, однако дверь закрыта и света нет.

— А ключ у вас есть?

— Да. Просто я не хочу заходить туда одна.

Лайла заколебалась — а стоит ли говорить обо всем? Одно слово Айрин — и завтра утром об этом узнает весь город. Но это было не важно; важно то, что касается Сэма. Если с ним что-то случилось…

— В новостях было сообщение, — сказала она. — Говорили о пациенте, который сбежал сегодня днем из больницы штата.

— Норман Бейтс?

У Лайлы перехватило дыхание.

— Вы слышали о нем?

Айрин кивнула.

— Полчаса назад заходил Чак Мервин, спрашивал шерифа. Он из пожарной части, вы ведь знаете, сын Дейва Мервина? Высокий смуглый парень с плохими зубами…

— Да, я его знаю. А что случилось?

— Они приехали оттуда и хотели, чтобы шериф узнал о случившемся, прежде чем снова отправится в Монтроз. Никак не могли связаться с ним по рации.

— Откуда приехали?

— Я записала. — Айрин вытащила из-под журнала блокнот. — Вот. — Она нацепила очки и прочитала: — Чак сказал, что они нашли фургон, в котором сбежал тот маньяк. На окружной дороге А, недалеко от города. Вроде как взорвался бензин — внутри два тела. Одна женщина, какая-то монашенка, посещавшая больницу, — во всяком случае, так они предполагают. Другой — Норман Бейтс.

— Так он мертв?

— Сгорел дотла. Чак говорит, за все пять лет работы в части ни разу не видел столь ужасного зрелища.

— Слава богу.

Айрин быстро взглянула на нее.

— А при чем тут Сэм?

— Ни при чем. — Лайла покачала головой. — Послушайте, я сейчас вернусь к магазину. Но когда появится шериф, не могли бы вы попросить его заглянуть туда? Если «универсала» на месте не окажется, значит, мы уехали домой и все в порядке. Попросите его просто посмотреть.

— Разумеется. Я запишу.

Когда Лайла уходила, Айрин царапала что-то в блокноте. Теперь ей не нужно идти медленно. Улица по-прежнему была пустынна, однако опасность таилась не на ней.

Единственным, о чем теперь стоило беспокоиться, был Сэм. Эта чертова электрокардиограмма…

Не паникуй. Может, он просто уснул.

Но несмотря на это, Лайла ускорила шаг, когда сворачивала на дорожку. Втайне она надеялась, что «универсала» там нет, но, увидев его возле задней двери магазина, заторопилась еще сильнее.

Когда она достигла темной двери, ключ уже был у нее в руках. Стараясь унять дрожь, она вставила его в замок, что удалось ей не сразу. Металл заскрежетал о металл, и ручка повернулась.

Лайла вошла внутрь и остановилась, стараясь вспомнить, где находится выключатель. Справа или слева? Забавно, почему она не может вспомнить такую простую вещь.

Ее рука ощупывала штукатурку справа, потом нашла выключатель, щелкнула им, но ничего не произошло. Лампочка перегорела, что ли? Перегорела. А Норман сгорел, напомнила она себе. Не паникуй.

Может, света нет здесь и в витрине из-за перебоев с энергией? Лайла заставила себя подождать, пока ее глаза привыкнут к темноте, и затем осмотрела комнату. Шкафчики с документами вдоль дальней стены, полки по бокам, письменный стол и стул посредине. На столе разбросаны папки и бумаги, а стул пустой. Сэм не оставил бы такого беспорядка, значит, он в магазине.

Она прошла мимо стола и направилась к двери, за которой находилось торговое помещение. Там было еще темнее, и она остановилась на пороге, вглядываясь в тени.

— Сэм?

Тени молчали.

— Сэм!

О господи… что-то случилось… его сердце…

Она двинулась дальше, обошла прилавок с внутренней стороны и увидела его.

Он лежал лицом вверх и глядел на нее.

Лайла отпрянула. Она была права — и в самом деле сердце.

Именно туда был нанесен удар ножом, оставивший в груди зиявшее, булькавшее отверстие.

На какое-то мгновение ей показалось, что он не умер. Ведь она слышала, как кто-то дышит.

А когда из-за прилавка у нее за спиной вышла тень, Лайла обернулась, и в этот момент нож стал опускаться.

Все ниже и ниже…

Когда Клейборн подъехал к магазину, возле него уже стояла машина шерифа.

Увидев ее, он затормозил и, выйдя из машины, направился к открытому освещенному входу.

— Минуточку, пожалуйста.

Клейборн остановился, увидев перед собой мужчину невысокого роста.

Почти безотчетно он измерил его профессиональным взглядом: худой, болезненный цвет лица, жидкие каштановые волосы, карие глаза, аккуратно подстриженные усы. На мужчине были темный деловой костюм, белая рубашка и монотонный серый галстук — типичный воскресный наряд типичного торговца из маленького городка. Клейборн вдруг поймал себя на том, что улыбается с облегчением.

— Сэм Лумис? — спросил он.

Мужчина покачал головой.

— Милт Энгстром, — ответил тот. — Шериф округа.

Облегчения Клейборна как не бывало. Он перевел взгляд и увидел то, на что до сих пор не обращал внимания: ноги в начищенных до блеска, остроносых ботинках под брюками с небольшими отворотами внизу.

Но довольно щеголять своей проницательностью. И довольно необоснованных надежд.

Клейборн поймал на себе ровный, пристальный взгляд шерифа. Он знал, что ему нужно спросить, и боялся услышать ответ.

— А где же мистер Лумис? С ним что-то случилось?

Ничего не выражавшие глаза смотрели не мигая.

— Если не возражаете, вопросы буду задавать я. Для начала скажите мне, кто вы и что здесь делаете.

Клейборн почувствовал, как у него свело мышцы ног, едва он переменил позу, чтобы не чувствовать навалившейся усталости. Когда ему в последний раз выпадал случай отдохнуть? Съехав с шоссе и приближаясь к городу, он почувствовал, что засыпает за рулем: сказывалось напряжение предыдущих часов. Единственное, чего ему сейчас хотелось, — это сесть и расслабиться.

— Долгая история, — ответил он. — Не могли бы мы просто войти внутрь и…

Шериф нахмурился.

— Говорите, — сказал он. — У меня нет времени.

К тому времени, когда Клейборн, назвавшись, рассказал Энгстрому, что случилось в больнице и на дороге, он уже был готов рухнуть. В отличие от Бэннинга, шериф ничего не записывал, но, без сомнения, внимательно слушал то, что ему говорили. Наконец он кивнул, давая понять, что записная книжка в его голове закрыта.

— Может, теперь вам лучше войти, — сказал Энгстром. — Тут кое-что произошло.

Стремительно повернувшись, шериф направился внутрь магазина, не дав собеседнику времени ответить. Клейборн последовал за Энгстромом, и у него появилась возможность заговорить.

— Лумис мертв?

Шериф остановился перед прилавком и указал рукой на то, что лежало на полу слева от него.

— Вы врач, — бросил он. — Вот вы мне и скажите.

Клейборн посмотрел туда, куда указывал Энгстром, а потом сделал шаг вперед.

С минуту он молчал, чувствуя на себе пристальный взгляд шерифа, буравивший ему спину. «Маленький садист — ему это нравится! А чего он от меня ждет — чтобы меня вытошнило, как того торговца у фургона? Я врач. Мне уже приходилось сталкиваться с насильственной смертью».

И Сэма Лумиса он видел прежде. И вот что насторожило его — он уже видел раньше искаженные подобным образом черты. Клейборн вспомнил: в истории болезни были вырезки — вырезки из газет с фотографиями людей, проходивших по делу Нормана.

Дело Нормана. Клейборн заставил себя поднять глаза и посмотреть на Энгстрома. Взглядом он не мог передать холодной беспристрастности, но попробовал сделать это голосом.

— Рана довольно большая, — заговорил он. — Очевидно, нанесена ножом с очень широким лезвием. Судя по размеру кровопотери, можно предположить, что была задета аорта, возможно даже перерезана. Хотите, чтобы я осмотрел его?

Шериф покачал головой.

— Мой человек едет сюда из управления округа — или поедет, когда вернется с места аварии в Монтрозе. Мне сегодня не хватает людей, даже не смог привлечь еще одного помощника. — Энгстром зашел за прилавок. — Тут есть еще кое-что, на что вам, возможно, захочется посмотреть, пока мы ждем.

Клейборн зашел с другой стороны и взглянул вниз.

Шериф был не прав. Ему не хотелось на это смотреть. На это жестокое и ужасное творение чьих-то рук, распростершееся возле прилавка в луже крови, которая вытекла из дюжины ран, разверзшихся на белой плоти, словно алые рты.

Не было смысла даже пытаться узнать жертву, однако Клейборн догадался прежде, чем Энгстром заговорил.

— Лайла Лумис, — произнес шериф. — Жена Сэма.

Клейборн отвернулся. Как он ни сдерживался, его мутило, точно студента-первокурсника на первом вскрытии. Когда к нему вернулась речь, единственным, что он мог выдавить из себя, было бормотание:

— Значит, он убил их обоих.

— Он?

— Норман Бейтс. Пациент, о котором я вам рассказывал.

— Возможно.

— Сейчас в этом уже нет сомнений. Я знал, что прав, — он направился сюда сразу же, как только поджег фургон. Помните, что я говорил вам насчет голосовавшего, которого он, вероятно, подобрал на дороге?

— Подобрал? Сдается мне, вы делаете чересчур поспешное заключение.

— У меня в машине его картонка. — Клейборн повернулся. — Пойдемте, я вам покажу…

— Потом. — Шериф подошел к другому концу прилавка. — Я хочу, чтобы вы сначала взглянули на это.

Клейборн приблизился к нему, и шериф указал на открытый ящик кассового аппарата, стоявшего на прилавке.

— Пусто, — сказал он. — Днем было девятьсот восемьдесят три доллара, а сейчас их нет.

— Откуда вам известна сумма?

— На полу я нашел вот это. — Энгстром достал из кармана пиджака лист бумаги. — Депозитная квитанция, подготовленная для банка на завтрашнее утро.

— Значит, Норман взял деньги.

— Кто-то определенно взял их. — Шериф повернулся. — Идемте, есть еще кое-что.

Он нырнул под покрытый стеклом прилавок и вытащил лоток из тех, что выставляются в витринах, с вырезанными в нем канавками. На лотке лежала дюжина ножей разной величины с костяными ручками. Лезвия засверкали на свету.

Нет, не дюжина — Клейборн быстро пересчитал их и поправился. Ножей было одиннадцать, а крайняя канавка пустовала.

Энгстром, наблюдавший за ним, кивнул.

— Один отсутствует, — согласился он. — Орудие убийства.

Шериф резко повернулся и направился в заднюю комнату, по дороге указав Клейборну на верхний свет.

— Когда я пришел сюда в поисках миссис Лумис, задняя дверь была не заперта, а свет не включался. Сперва я подумал, что перегорела лампочка, а потом увидел ее на столе. Я ввернул ее обратно, и, как видите, с ней все в порядке.

— Разумеется. — Клейборн увидел письменный стол и стул. — Норман пробрался в магазин и убил Лумиса, который работал за столом. Потом оттащил тело в торговое помещение, чтобы убрать его с глаз, — смотрите, вон кровь на полу. Затем вернулся сюда, выкрутил лампочку и стал дожидаться миссис Лумис…

— Откуда он мог знать, что она придет в магазин?

— Он рассчитывал, что она придет сюда в поисках мужа. Неужели не понимаете? За этим он сюда и явился — чтобы убить их обоих.

Энгстром пожал плечами.

— Попробуем взглянуть на все это с моей точки зрения, — сказал он. — Представим себе вора, обыкновенного вора. Им мог быть кто-то из живущих поблизости или даже тот попутчик, который, как вы утверждаете, сгорел в фургоне. Но кто бы это ни был, он собирался обчистить магазин. Может, он уже присмотрелся к парочке других, но не смог в них забраться. И тут он видит свет здесь. Пробует заднюю дверь, а она не заперта. С тем, что он пробрался сюда незаметно, я готов согласиться. Но и только.

— А как же насчет остального? Что не так?

— То, что из вас не бог весть какой детектив. — Энгстром посмотрел на пол. — Да, здесь кровь, но лишь несколько капель. По-моему, она капала с ножа, когда вор уходил с ним. Сэма убили не за столом; рана находится в груди, а не в спине. На самом деле, у вора и ножа-то не было, когда он сюда явился; он взял нож из-под прилавка в магазине.

Клейборн нахмурился.

— Я все же думаю…

— Погодите, дайте мне закончить. — Энгстром указал рукой на дверь. — Как мне представляется, Сэм был там. Он выключал свет в магазине, когда забрался вор. Тот явился за деньгами, а не для того, чтобы убивать, и ему хотелось лишь одного — спрятаться и дождаться, когда Сэм уйдет. В задней части магазина спрятаться негде, поэтому он решил спрятаться за прилавком, в темноте. Но тут что-то произошло: Сэм либо увидел его, либо услышал. И тогда вор схватил нож и нанес удар.

Далее вор берет деньги из кассы. Он готов бежать через заднюю дверь, но тут на дорожке появляется Лайла. Он запирает дверь, решив, что она подергает ручку и уйдет.

Но его ждет сюрприз: у нее есть ключ. Он успевает выкрутить лампочку, чтобы она не смогла включить свет. А когда она заходит внутрь, он ждет ее в темноте с ножом.

Клейборн нахмурился.

— Вы же видели ее тело, — сказал он. — Может, тот, кто совершает убийство в минуту паники, и нанесет повторный удар, чтобы жертва нападения не выжила и не смогла его опознать. Но тут другое. Она была не просто убита — ее били ножом снова и снова, так, как Норман бил ее сестру в душевой…

Он умолк, поняв, что шериф его не слушает. Никто ему не поверит, пока у него нет доказательств — веских, бесспорных доказательств.

— Да вы не волнуйтесь, — произнес Энгстром. — Если Бейтс действительно жив, он не уйдет далеко.

— Но теперь у него есть деньги.

— А у нас есть его имя, его фотографии и полная информация о том, что он совершил. Он не сможет скрываться долго; да и куда ему деться?

Клейборн не ответил. У него не было ответа.

И тут, взглянув на разбросанные по столу бумаги и папки, он увидел лежавшую на самом краю газету. Она была частично сложена, будто ее отбросили за ненадобностью, однако на первой полосе над двумя колонками был отчетливо виден заголовок.

ГОЛЛИВУДСКИЙ ПРОДЮСЕР ПЛАНИРУЕТ СНЯТЬ ФИЛЬМ О ДЕЛЕ БЕЙТСА.

Теперь он знал, куда направился Норман.

Джан Харпер внимательно рассмотрела свое лицо в зеркале ванной комнаты и решила, что макияж у нее превосходный, поле чего показала своему зеркальному отражению язык.

Отлично, детка. Теперь можно и начинать.

Прихватив сумочку с полки, она повернулась и вышла на цыпочках — предосторожность, которая, в общем-то, не была обязательной: во второй спальне, по другую сторону ванной комнаты, Конни храпела вовсю. Соседка Джан по квартире будет, наверное, до полудня спать мертвецким сном, а когда наконец проснется, пожалеет, что еще не умерла: развлечения и игры минувшей ночи напомнят о себе тяжелым похмельем.

Однако, пока Джан шла к выходу, ее стала терзать зависть. Конни не требовалось быть рабски привязанной к зеркалу: холодный душ, пара движений расческой после сна — и все в порядке. Ей не нужно было думать о том, хорош ли ее макияж, — не с таким большим носом и такой маленькой грудью. Если хочешь внедриться в этот бизнес, нужен маленький носик и большая грудь, так что Конни заведомо была не при делах.

Внезапно Джан охватил приступ стыда. Нельзя же винить Конни за ее внешность. Она честная и не пытается что-то сделать со своим носом или грудью. Она вполне довольна и тем, что имеет, а это достойно похвалы, а не осуждения.

Джан пожала плечами. Выйдя из дому, она заперла за собой дверь. У Конни все сложится; сейчас самое время подумать о собственных целях и задачах. Потому-то она и потратила час на макияж, потому-то и ждет ее на парковке аккуратная маленькая «тойота». Всякий раз, когда она задумывалась о ежемесячных платежах, ее начинало трясти, но, едва она открывала дверцу, садилась на сиденье и вдыхала чудесные запахи новой машины, к ней тотчас возвращалось хорошее настроение.

«Тойота» была для нее не роскошью, а чертой ее облика, частью имиджа. И запах новенькой кожи был так же необходим, как духи «Шанель», которыми она опрыскивалась после душа, — хотя бензин уже стоит дороже, чем духи. Если хочешь достичь вершины, не садись в автобус.

Она завела мотор, аккуратно вырулила на дорогу и свернула в восточном направлении, на Малхолланд-драйв.[191] Вдоль извилистой дороги кое-где виднелись ряды домов, но по большей части за окнами машины тянулись скалистые уступы, поросшие кустарником. В утренней дымке еще можно было мельком увидеть сусликов, койотов и других представителей животного мира, включая любителей утренних пробежек.

Не обращая на них внимания, Джан смотрела в сторону долины Сан-Фернандо,[192] которая раскинулась слева от нее. В желтоватом пятне смога проступали очертания звуковых павильонов «Коронет стьюдиос», которые располагались где-то между студийным центром Си-би-эс и черной башней киностудии «Юниверсал».

«Тойота» вновь свернула налево и покатила вниз. Джан набрала в грудь побольше воздуха, что всегда делала перед тем, как начать зигзагами спускаться в туман. Этот чертов смог въедался в хромированные детали «тойоты», а уж что он делал с человеческими легкими — одному богу было известно. Но тот, кто вознамерился достичь вершины, иногда должен бывать и в ущелье.

Миновав бульвар Вентура, она направилась к северу, к воротам студии располагавшимся по правую руку. Перед ней ехал сверкающий «роллс-ройс»; он остановился перед будкой охраны, но лишь на мгновение. Полосатый шлагбаум, преграждавший въезд, дернулся, человек в форме улыбнулся и жестом пригласил водителя проехать. «Роллс-ройс» двинулся в сторону парковки.

Затем к будке подъехала Джан, и шлагбаум опустился. Охранник смотрел на нее.

Она одарила его улыбкой.

— Джан Харпер… — произнесла она.

Выражение его лица не изменилось, — а может, это лицо вообще было лишено выражения?

— К кому вы направляетесь?

— Я в команде Дрисколла.

— Минутку, пожалуйста.

Охранник повернулся и исчез в будке, где начал проверять списки, стопкой лежавшие на полке возле двери.

— О'кей. Попросите их, чтобы они дали вам бейдж.

— Спасибо. Попрошу.

Шлагбаум поднялся, и Джан проехала, надеясь, что ее улыбка не выглядит слишком нарочитой. Этот парень в «роллс-ройсе» удостоился радушного приема, но ее имени охранник не запомнил даже после стольких недель визитов на студию.

Расслабься, детка. Наступит день, когда ты будешь проезжать через эти ворота по красной дорожке, которую они расстелют для тебя до самого офиса Дрисколла.

Джан как раз проезжала мимо этого офиса, находившегося в административном здании справа, но не остановилась. Все места на парковке были снабжены стойками с табличками, извещавшими, что эти места зарезервированы за персоналом. Таковы правила, по которым работает эта система: у персонала места на парковке рядом с офисами; звезды и режиссеры выбирают места рядом с павильонами, лучшие продюсеры являются владельцами площадок, расположенных рядом с их конторами.

Но ведь имена на табличках можно стереть и написать новые. И, судя по тому, как шли дела в киноиндустрии, те, кто писал имена на табличках, были единственными людьми в городе, имевшими постоянную работу.

Джан пожала плечами и поехала в дальний конец парковки. Ей попадались разносчики почты на велосипедах, престарелые продюсеры на мототележках, фургоны и грузовики со съемочным оборудованием. «Тойота» протискивалась между передвижными гримерками и трейлерами и внезапно была вынуждена затормозить: впереди шла съемка какой-то сцены, и на площадке вспыхнула и замигала красная лампа, извещавшая о необходимости остановить движение, шум которого мог помешать работе.

Кинопроизводство должно продолжаться.

Когда-то эти студийные улицы пестрели всевозможными нарядами: тут можно было увидеть актеров в восточных одеждах, заимствованных из арабских сказок, попадались пираты, бальные танцоры времен Французской империи, кавалеристы Армии Конфедерации. Тут и там слонялись статисты в цилиндрах и фраках, девочки из кордебалета казались ходячими радугами. Индейских вождей с воинственно разрисованными телами и звезд ковбойских фильмов в белых костюмах и шляпах сменяли ведущие актрисы, которые блистали в костюмах, порожденных фантазией Эдит Хед.[193]

Однако костюмные фильмы ушли в прошлое, сметенные финансовыми потрясениями. Сегодня шейх Валентино[194] — это приземистый нефтяной магнат в деловом костюме, солнечных очках и замызганной куфии.[195] Пиратские корабли затонули, на смену танцзалам пришли дискотеки, Армия Конфедерации была унесена ветром.[196] Джинджер и Фред навсегда отставили в сторону свои танцевальные туфли,[197] индейская тропа войны стала пролегать через сенатские слушания, куда краснокожие являются с дипломатами в руках, ковбои сделались похожими на бородатых студентов университета, а большинство ведущих актрис ныне заняты в постельных сценах, и одежда им не нужна. Сегодня, идя на киностудию, не ищите гламурного блеска — ищите место, где можно припарковаться.

Наконец Джан добралась до дальнего конца парковки и бросила взгляд на часы. Без четверти десять; у нее оставалось еще пятнадцать минут. Однако парковка была уже почти забита.

Покружив, она нашла свободное место и стала втискиваться туда, как вдруг дверца машины справа от нее раскрылась и кто-то попытался выйти. Она резко затормозила.

— Эй, осторожнее!.. — воскликнула она, нажав на клаксон.

Человек повернулся, и Джан узнала Роя Эймса.

Он помахал ей и, когда она припарковалась, подошел к ее машине с левой стороны.

— Прости, не заметил тебя.

Он открыл дверцу и взял ее руку, когда она уже собралась выйти из машины.

Джан не стала хмуриться, но не могла не задуматься. Что такое с этим парнем? Несмотря на несколько недель близкого общения, она никак не могла привыкнуть к его манере все время подавать ей руку. Вежливость не характерна для нашего времени. Большинство мужчин не станут помогать женщине выйти из машины, и очень многие будут с иронией наблюдать за тем, как она пытается припарковаться.

А вот с Роем Эймсом ничего не было понятно. Он даже выглядел иначе, чем большинство сценаристов, которых она знала. Прежде всего, он тщательно следил за собой. Не красавец, но и не из тех субъектов, которые отращивают волосы или носят очки в роговой оправе. Он не носил джинсов «ливайс» и явно снимал уличную обувь, перед тем как сесть за пишущую машинку. Она никогда не видела его пьяным или хотя бы навеселе, и вообще, если у него и были какие-то недостатки, он их умело скрывал.

Скрывал. Эти открытые души всегда что-нибудь скрывают. И откуда он такой взялся, с этими своими старомодными манерами и открытой улыбкой?

Откуда ты такой взялся? Джан поймала себя на том, что предается несвойственным ей подозрениям вместо того, чтобы испытывать уважение к Рою. Для подозрений не было никаких причин; наверное, он был таким же открытым человеком, как и она.

Они пересекли парковку и вышли на улицу, на которой было полно агентов и клиентов, спешивших на утренние встречи, рабочих, направлявшихся на площадки, посыльных, бежавших по поручениям, словом, царил обычный хорошо организованный беспорядок.

— Я звонил тебе, — заговорил Рой. — Конни сказала, что ты уже ушла.

— Как она?

— Хреново. Похоже, я ее разбудил.

— Не беспокойся, это потрясение она переживет. Я ведь пережила.

Рой быстро взглянул на нее.

— Значит, ты уже все знаешь?

— Знаю что?

— Разве ты не слушала новости? Норман Бейтс сбежал.

— О господи!

— В сообщениях говорится, что он снова начал убивать. Уже есть пять жертв. Точной информации нет, но, кажется, он еще в бегах.

Джан остановилась.

— Так вот зачем Дрисколл хотел нас видеть! Как ты думаешь, они собираются прикрыть картину?

— Возможно.

— Но они не могут… — Джан взяла Роя под руку. — Мы должны остановить их. Прошу тебя, обещай, что ты поможешь.

Он смотрел на нее. Почему он ничего не говорит?

Глубоко вздохнув, Джан выдала свой самый сильный аргумент:

— Я думаю не только о своей роли. Тебе эта картина тоже нужна, этот сценарий — твое будущее. Не позволяй выбросить его.

Взгляд у Роя был ледяной. Неожиданно его лицо исказилось, и он заговорил громким голосом:

— Да что с тобой, черт побери? Сбегает какой-то маньяк, убивает пятерых ни в чем не повинных людей, а тебя волнует только одно — судьба какого-то чертова фильма!

Он выдернул свою руку столь резко, что Джан на миг показалось, он ее сейчас ударит. Но он повернулся и зашагал прочь. Она стояла и потрясенно смотрела ему вслед.

Значит, она все-таки была права. За этими хорошими манерами и дружеской улыбкой что-то скрывалось, и теперь она знала что.

Злость.

Как ни странно, она его не боялась. Но когда чувство потрясения начало ослабевать, она удивилась тому ощущению, которое испытала. Это было разочарование.

Черт бы его побрал. Рой значил для нее больше, чем она думала. Даже сейчас она не могла окончательно оттолкнуть его. Возможно, она была не такой решительной, какой пыталась казаться, поскольку какая-то часть ее отзывалась на образ Мистера Хороший Парень.

Возможно, его гнев был оправдан; быть может, он искренне переживал из-за этих убийств. И если это…

Джан тряхнула головой. Что он там думает, это его дело, но ей с ним не по пути. Она слишком долго и напряженно работала, чтобы все это бросить.

Когда Джан была еще маленькой девочкой, она, глядя на себя в зеркало и видя свое прыщавое лицо, задумывалась: когда она вырастет, найдется ли человек, который сочтет ее привлекательной и полюбит? Она всю жизнь работала, чтобы стать кем-то заслуживающим внимания, стать похожей на тех, кого она видела по телевизору и на киноэкране.

И вот она выросла, она уже выступала по телевидению, теперь ее ждало кино, и она всем должна была понравиться — не кому-то одному, а всем. Она была обязана достигнуть успеха. И не ради себя самой: это был ее долг перед той прыщавой девочкой в зеркале, маленькой девочкой, которая жила большой мечтой.

Посмотрев вслед Рою, входившему в административное здание, Джан с удвоенной решимостью устремилась вперед. Никакая злость на свете теперь ее не остановит. Ей было жаль погибших, кем бы они ни были, но помочь им она уже ничем не сможет. Они были мертвы, а она жива, а то, что кто-то назвал «чертовым фильмом», было тем, ради чего она работала и чего так ждала.

Что бы ни произошло, Джан не позволит им остановить картину.

Анита Кедзи одинаково свободно владела обеими руками.

Она сидела в приемной офиса Дрисколла. На столе перед ней лежали экземпляры «Вэрайети» и «Голливудского репортера». Анита перелистывала их одновременно в поисках того, что могло бы заинтересовать ее шефа, и обводила нужные материалы красным фломастером.

Джан прежде уже приходилось наблюдать этот ритуал, но она не переставала удивляться тому, как мисс Кедзи удается читать оба издания одновременно. Впрочем, надо помнить, что эта женщина немного странная; всякий, кто берется за работу секретаря продюсера, непременно должен быть странным. Нужно быть кем-то вроде насекомого, вероятно. Есть ведь такие насекомые, у которых глаза функционируют независимо друг от друга и могут смотреть сразу в двух направлениях.

Уточнение: в трех направлениях. Потому как мисс Кедзи, не отрывая глаз от страниц, произнесла:

— Заходите, пожалуйста. Мистер Дрисколл будет с минуты на минуту. Он немного опаздывает.

Джан кивнула и, пройдя мимо ее стола, вошла в кабинет.

Немного опаздывает.

И что в этом необычного? Если верить секретарям, продюсеры всегда немного опаздывают, как дешевые часы. Вообще-то это удачное сравнение: всегда приходится следить за их руками,[198] поскольку некоторые из них определенно не в состоянии делать это сами.

Разумеется, бывают и исключения из общего правила: есть мужчины, чьи таланты и хороший вкус бесспорны и незаменимы. Без них киноиндустрия не выживет.

Однако в наши дни продюсером может назваться каждый. Всего-то и нужно, что раскинуть сети, заявить о приобретении собственности для будущих съемок, снять помещение под офис, повесить на дверь табличку и ждать, когда начнут приходить девочки, чтобы возлечь.

Марти Дрисколл, кажется, был не таким, и слава богу; он никогда не пытался заигрывать с ней, а планы у него, бесспорно, были впечатляющие.

Войдя в кабинет, Джан огляделась и заметила на стенах литографии Домье,[199] непомерно большие диваны перед огромным стеклянным кофейным столиком, массивный письменный стол из плодового дерева, с селекторной связью и портретом последней жены и двух улыбавшихся детей в серебряной рамке.

Все это впечатляло, и еще как, но тем не менее что-то в этом кабинете настораживало ее.

Насколько она знала Дрисколла, тот вряд ли мог отличить французскую литографию от французской открытки. Современный интерьер, каким бы сложным и дорогим он ни был, не предполагает никакого специфического стиля, кроме разве что раннеадминистративного. А что до семейных портретов в дорогих рамках, так это стандартное приложение; все, что здесь находилось, могло быть доставлено из студии по оформлению интерьеров и собрано за ночь. А это означало, что и вывезено все это может быть так же быстро, в случае, если Дрисколл потеряет свое место на парковке. И это ее встревожило. Интерьер не был рассчитан на долгую перспективу — это был всего лишь временный антураж.

Джан торопливо отогнала от себя эту мысль. Дрисколл не был профаном — за ним тянулся длинный шлейф нашумевших фильмов. Во всяком случае, он доставал на них деньги, и именно это имело значение. Он знал бизнес, знал, где деньги, знал, где зарыты тела.

Тела. Пять жертв, сказал Рой. Не думай об этом.

Она обернулась и увидела Роя, который уже сидел в углу спиной к двери. Не заметив ее появления, он, наклонившись вперед, разговаривал с Полом Морганом, еще одной звездой фильма.

Да будет тебе, мысленно произнесла она. Ты не звезда. Пол — вот кто действительно делает погоду.

А почему нет? Пол Морган — это почти учреждение. Стоя на фоне окна, он напоминал миниатюрную модель собственного экранного образа. Она до сих пор не понимала, почему он взялся за столь необычную роль, как Норман Бейтс.

Но и он, вероятно, не понимал, почему ей, а не какой-нибудь именитой актрисе досталась главная женская роль. Может, поэтому он не обратил на нее внимания, когда она вошла? Если вдуматься, Пол Морган и десятка слов не сказал ей с тех пор, как ее утвердили на эту роль.

Какова бы ни была причина, с этим нужно было что-то делать, и побыстрее. Разговори его, погладь, сделай так, чтобы он подумал, будто он тут главный, а ты — так, где-то сбоку.

Джан направилась было к двум мужчинам, но тут кто-то обхватил ее за талию, и она остановилась. В то же мгновение повезло каким-то тошнотворным запахом.

Хорошо, что у нее на лице уже была улыбка, заготовленная для Моргана; теперь она могла одарить ею Санто Виццини. Дело было не в том, что он не заслуживал улыбки, адресованной лично ему; в конце концов, именно его стараниями она получила эту роль. Просто нелегко изображать радостные эмоции при виде мужчины с усами как у гусеницы. Запах его одеколона был одуряющим, а когда его пальцы заскользили по ее бедру, у Джан по спине побежали мурашки.

Она быстро повернулась, продолжая улыбаться и надеясь искупить этим то, что уклонилась от его дальнейших прикосновений.

— Мистер Виццини…

— Санто. — Толстые губы под гусеницей раздвинулись, и она зашевелилась. — Прошу вас, не надо церемоний.

Джан кивнула. Понимаю тебя, мерзавец. Ничего не надо — просто ложись.

Но вслух она этого не сказала. К счастью, ей вообще ничего не пришлось говорить, потому что в этот момент беседу прервал голос Марти Дрисколла.

— Меня ни для кого нет, — сказал он.

Это было частью ритуала, классическим обращением, означавшим, что совещание, встреча или церемония вот-вот начнется.

Затем в кабинете появился сам Дрисколл. Следом за толстым лысевшим продюсером скользнула высокая тонкая тень, которая закрыла дверь, меж тем как Дрисколл опустился в огромное кресло за письменным столом. Тень звали Джорджем Уордом, ее волосы и лицо побелели и посерели за долгие годы пребывания в ранге eminence grise.[200] Тень остановилась у дальнего края стола в ожидании сигнала.

Марти Дрисколл подался вперед, при этом его широкие плечи склонились под тяжестью толстой шеи и большой головы.

— Прошу всех садиться, — сказал он.

Рой Эймс и Пол Морган уселись на диван напротив письменного стола. Виццини опустился на мягкий стул справа, возле Джорджа Уорда, а Джан села на стул слева.

Она ждала, что Дрисколл произнесет предусмотренные ритуалом слова: «Кто-нибудь хочет кофе?» Но он сидел молча, словно Будда с выбритой макушкой, и сквозь очки в толстой оправе смотрел на то, что лежало на столе. Возможно, он размышлял о бесконечности, а может быть, разглядывал свой пупок, хотя Джан в этом сомневалась. Насколько она знала Дрисколла, он не был ни мистиком, ни созерцателем пупка. Единственное, что он делал, — это заставлял ее нервничать. Вероятно, таково и было его намерение. Остальные собравшиеся в кабинете быстро переглянулись, и Джан поняла, что и они чувствуют себя неуютно, ожидая, когда Дрисколл нарушит тишину.

Неожиданно он вскинул голову, и его глаза расширились.

— Все вы знаете, что вчера произошло, — начал Дрисколл. — И я задумался о судьбе картины.

Задумался о судьбе картины. Эти слова заставили Джан насторожиться. Закроет. Рой был прав.

И тут заговорил Рой:

— Не ты один. Я только что говорил об этом с Полом. Нам всем угрожает опасность.

— Я ее не вижу, — быстро вмешался Пол Морган. — Побег Нормана Бейтса не имеет никакого отношения к нашей работе. Пока сценарий строго следует фактам…

Рой покачал головой.

— Факты изменились.

— Так изменим сценарий, — торопливо заговорил Виццини. — Сделаем небольшую вставку, может, на несколько страниц. У нас ведь есть еще целая неделя. А поскольку я снимаю сцены с Лумисами подряд, мы можем не прибегать к услугам Стива Хилла и этой девицы Гордон до начала следующего месяца, когда они вернутся из Нью-Йорка.

— Мы тут что, сценарий собрались обсуждать? — Рой сделал нетерпеливый жест рукой. — Забудьте вы про сценарий! Пока Бейтс находился в психушке, у нас не было проблем. Наша история была всего лишь сказкой, чем-то, что случилось давно. Зрителям было наплевать, факты это или выдумка. Теперь же мы столкнулись с реальностью.

— Вот именно. — Дрисколл кивнул, и у Джан засосало под ложечкой.

Он боялся. А это означало, что картины больше нет, что Джан больше нет и всех ее планов не позволить им сделать это тоже нет.

— Но вы не можете этого сделать! — громко произнесла она и поднялась, не обращая внимания на их удивленные взгляды, не обращая внимания ни на что и думая только о главном. — Не можете же вы все бросить.

— Джан, пожалуйста… — Рой двинулся в ее сторону, в его глазах читалось беспокойство, его рука тянулась к ее руке. — Сейчас не время для истерик…

— Тогда не устраивай истерику! — Она отдернула руку и, не обращая на него внимания, заговорила, обращаясь к лысоватому человеку, сидевшему за письменным столом. — Да что это с вами со всеми? Ведете себя как перепуганные старухи! Остановить фильм было бы безумием. Разве вы не видите, что из этого может выйти? Вы же сидите на золотой жиле и боитесь копнуть поглубже!

Джан умолкла, увидев, что Дрисколл отнял руки от стола и прижал ладонями друг к другу. На мгновение ей показалось, что он собирается молиться, но затем стало ясно, что он аплодирует.

— Браво! — произнес он. — В печать бы твои слова!

— Это не смешно, черт побери! — Джан почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. — Я тут не представление разыгрываю — я говорю правду. Если бы вы хоть на минуту задумались, то поняли бы все преимущества…

Дрисколл сделал жест рукой, останавливая ее.

— Хватит, — бросил он. — Дай-ка мне сказать, что я думаю. — Он повернулся и ткнул толстым пальцем в сторону Джорджа Уорда. — Ты скажи.

Серый кардинал кивнул.

— Как вам уже говорил мистер Дрисколл, он задумался о судьбе проекта. Сперва эти сообщения нас озадачили. Как и присутствующий здесь мистер Эймс, мы представили себе возможные проблемы. А потом приняли во внимание то, о чем вы сейчас сказали. Внимание прессы, паблисити. И пришли к тому же выводу. Побег Нормана Бейтса — лучшее, что могло случиться с «Безумной леди». Этот побег привязывает нас к первым полосам газет, к экстренным выпускам новостей каждой телевизионной и радиостанции в стране. Да, Бейтс мертв, однако сама эта история по-прежнему жива. Эти убийства будут теперь расследовать не один месяц. Информационного повода, подобного этому, не купишь ни за какие деньги. Каждое упоминание об этом деле — бесплатная реклама для нашего фильма.

У Джан отлегло от сердца.

— Значит ли это, что вы намерены продолжать? — спросила она.

— Полным ходом, — ответил Дрисколл. — Быстро снимем, выпустим в прокат и начнем снимать сливки.

Джан окончательно расслабилась.

— Отлично! — Пол Морган заулыбался Рою. — Я же говорил тебе — нам не о чем беспокоиться.

— Я бы так не сказал. — Рой поднялся и, не обращая внимания на Моргана, заговорил, обращаясь к Дрисколлу: — Вы забыли сценарий. То, что случилось вчера, перечеркивает финал.

— Не забыл. — И Дрисколл ткнул в его сторону указательным пальцем. — Как сказал Санто, у вас есть неделя для переделок. Не закончите к следующему понедельнику — выйдете за дату начала съемок. Пока будем придерживаться установленного графика, а новые сцены снимем потом.

— Постойте, я еще не договорился…

— Ваш агент уже сделал это. Я позвонил ему утром, и он все устроил.

Джан улыбалась, слушая их разговор. Все ее напряжение как рукой сняло.

— Да вы не волнуйтесь. — Санто Виццини подошел к Рою. — Всего-то несколько страниц. У меня есть кое-какие идеи. Подумайте о материале, с которым мы теперь можем работать: новые убийства, смерть Нормана.

Рой нахмурился, однако, когда он заговорил, голос его был спокойным.

— Да, кстати, — произнес он. — Почему вы так уверены, что Норман мертв?

— Конечно мертв.

Доктор Стейнер потушил сигарету в пепельнице, стоявшей на столе Клейборна.

— Послушайте, Адам. Я понимаю, каково вам…

— Неужели?

— Ради бога, да перестаньте вы наконец оправдываться! Никто не винит вас в том, что произошло. Так зачем же вы сами вините себя?

Клейборн пожал плечами.

— Это вопрос не вины, — сказал он, — а ответственности.

— Игра словами. — Стейнер достал еще одну сигарету. — Вина, ответственность — какая разница? Если так рассуждать, тогда Отис в ответе за то, что оставил Бейтса наедине с монахиней. A Клара? Это ведь она сидела за регистраторской стойкой, когда Бейтс выскользнул наружу. Если уж кого и следует винить в его побеге, так именно этих двоих.

— Но наблюдать за ним было поручено мне.

— А поручил вам это я. — Стейнер принялся шарить в кармане в поисках спичек. — Если вы ищете крайнего, то круг виновных замыкается на мне. — Он закурил еще одну сигарету, бросил спичку в урну и выпустил в потолок облако дыма. — Если я говорю, что знаю, каково вам, то это не просто слова. Как по-вашему, почему я покинул заседание в Сент-Луисе и примчался сюда, как только узнал о случившемся? Я испытал то же, что и вы, — сначала шок, потом чувство вины. К счастью, перелет был недолгим и у меня не было времени на подобные мысли. Признаюсь, я, как и все мы, еще нахожусь под впечатлением от того, что произошло, и это вполне естественно в сложившихся обстоятельствах. Однако чувства вины у меня нет.

— А у меня есть.

Доктор Стейнер взмахнул рукой, в которой держал сигарету.

— Послушайте, никто из нас не идеален. Все мы совершаем оплошности. Разве не об этом мы говорим нашим пациентам? Мы не можем прожить жизнь, не совершая того, за что действительно стоит себя винить. А вчера имела место комедия ошибок — или трагедия, если хотите. Но дело в том, что никто из нас — ни Отис, ни Клара, ни вы, ни я — не мог предвидеть того, что случилось. Единственное, в чем нас можно обвинить — всех вместе или каждого в отдельности, — так это в отсутствии непогрешимости.

— Опять игра словами, — сказал Клейборн. — Непогрешим я или нет, не имеет значения. У меня была работа, и я с ней не справился.

— «Не справился». — Стейнер задумчиво курил. — Все вышло не так, как я хотела, я порвала чулки, и что скажет папочка, когда вернется домой? Да бросьте вы, Адам, вы же не ребенок! А я не ваш отец.

— О господи, Ник, если вы будете играть со мной в доктора и…

— Дайте мне закончить. — Стейнер подался вперед, оказавшись в сером облаке выпущенного им дыма. — Хорошо, значит, вы виновны. Но в чем? Все, что вы сделали, — это велели Отису следить за библиотекой, пока сами будете говорить по телефону. Только и всего.

Но откуда вам было знать, что Отис уйдет, откуда вы могли знать, что Норман замыслил побег? И начиная с этого момента мы имеем дело с неоспоримыми фактами. Это Норман убил сестру Барбару и угнал фургон. Это он был в фургоне, когда тот взорвался, это его действия привели к смерти сестры Кьюпертайн и его собственной…

— Да в том-то все и дело. — Клейборн поднялся. — Норман не погиб в том фургоне. Он подобрал человека, голосовавшего на дороге. Я это знаю, потому что я нашел картонку, уже на другой дороге. Норман избавился от него и от сестры Кьюпертайн, поджег фургон, а потом отправился за Сэмом и Лайлой Лумисами в Фейрвейл. Разве Энгстром вам об этом не говорил?

Стейнер кивнул.

— Да, я наслышан о ваших теориях — говорил с ним сегодня утром. Но давайте придерживаться фактов. Он убежден, что Лумисы были убиты кем-то другим — случайным грабителем, может, даже тем попутчиком, о котором вы рассказывали…

— Убежден? — переспросил Клейборн. — На основании чего? Где его факты? Все, что у него есть, это еще одна теория. Красивая, удобная теория, которая все объясняет. Если, конечно, вы готовы признать, что смерть Лумисов — всего лишь совпадение. Лично я не готов. Я полагаю, что это было преднамеренное убийство, совершенное единственным на свете человеком, у которого был мотив. — Он прошелся взад-вперед по узкому проходу между письменным столом и стеной. — Если вам нужны убедительные доказательства, то примите во внимание следующее: Сэм и Лайла Лумис были не просто убиты — их жестоко искромсали ножом. Соедините способ убийства с мотивом, и вы получите ясную картину: это работа Нормана Бейтса.

Доктор Стейнер потушил вторую сигарету.

— Никакой ясности нет и быть не может, до тех пор пока мы не получим полного отчета о вскрытии, — сказал он. — Энгстром разговаривал с Ригзби, сотрудником коронерской службы. Он надеется ознакомить нас с результатами своей работы к концу недели…

— К концу недели? — Клейборн остановился и нахмурился. — Да что такое с этими людьми? Ник, я ни черта не понимаю в судебной медицине, я даже ни разу не присутствовал на вскрытии после окончания колледжа, но дайте мне три часа на осмотр этого трупа, и я обещаю, что мы будем знать, чей он.

Стейнер кивнул.

— Ригзби тоже смог бы это выяснить, будь у него время. Но Энгстром говорил мне, что у них там сейчас сумасшедший дом… — Он неловко улыбнулся. — Простите оговорку по Фрейду.

— Это все из-за той автобусной аварии?

Доктор Стейнер вздохнул.

— На вчерашний день уже семеро погибших. Двое раненых умерли этой ночью. Следовательно, уже девять. А всего четырнадцать, если добавить пятерых, которые имеют отношение к нам.

— Я имею отношение только к одному, — сказал Клейборн. — А не мог бы Энгстром нажать на Ригзби, чтобы тот прежде других занялся нашим случаем?

— Пытался. Но не забывайте, окружной коронер — выборная должность.

— И что это значит?

— Это значит, что Энгстром — один, а семьи жертв — это несколько дюжин человек. Они тоже нажимают, и все они избиратели. Вот и все предпочтения Ригзби. — Стейнер достал еще одну сигарету. — Не хотелось бы мне сейчас быть на его месте. Ему предстоит работать днем и ночью, и нам придется подождать, пока он доберется до нашего дела.

— Потому что политика важнее убийства? — Клейборн покачал головой. — Может быть, Энгстром и Ригзби и думают так, но я — нет. Да и вы, полагаю, тоже.

— Не думаю. — Доктор Стейнер поднял руку. — Вы только посмотрите — третья за пятнадцать минут! — Он раздраженно выбросил незажженную сигарету в пепельницу, а потом откинулся на спинку кресла. — Поверьте мне, я встревожен случившимся не меньше, чем вы. Но у нас нет выбора. Нам нужно набраться терпения и ждать, когда у них будет что нам сказать.

— А Норман тем временем будет разгуливать на свободе?

Доктор Стейнер пожал плечами.

— Хорошо. Я по-прежнему в это не верю, но допустим, что он жив. Энгстром сказал мне, что его отдел сотрудничает с капитаном Бэннингом. Они принимают все меры, опрашивают возможных свидетелей, изучают имеющиеся улики. Но до тех пор, пока у них не появится что-то конкретное, вы не заставите их переменить свое мнение, равно как не заставите тех людей в Голливуде отказаться от съемок картины…

Клейборн вопросительно посмотрел на него, и доктор Стейнер кивнул.

— Забыл вам сказать. Мне звонил этот продюсер, тот самый, с которым вы разговаривали вчера.

— Марти Дрисколл?

— Он звонил сегодня утром, вскоре после того, как я вернулся. Говорит, что слышал последние новости и хотел узнать детали случившегося накануне.

— И вы рассказали ему?

— Конечно нет. — Стейнер нахмурился. — У меня нет намерения помогать ему и никогда не было. Я не читал его сценарий и не хочу разговаривать с автором. И ввиду последних событий я посоветовал ему отказаться от съемок картины.

— Он согласился?

— Он был весьма близок к тому, чтобы послать меня к черту. Он думает, что все это — грандиозная реклама их фильму. Они собираются начать съемки в ближайший понедельник.

— Но они не могут этого делать! — Клейборн покачал головой. — Ник, мы должны что-то предпринять.

— Конечно. — Доктор Стейнер встал и оттолкнул кресло. — Я иду работать. А вы отдохните несколько дней.

— Не хочу…

— Хотите вы или не хотите, это именно то, что вам сейчас нужно. На этой неделе вашими пациентами займусь я. Вы слишком устали и переигрываете.

— Переигрываю?

— В том, что касается картины. Если вдуматься, какая разница, будут съемки или нет? Мы все равно не сможем их остановить.

— Может быть, и нет, — ответил Клейборн. — Но если мы их не остановим, это сделает Норман.

Не надо было ничего говорить Стейнеру.

Клейборну следовало бы догадаться об этом в ту минуту, когда Ник сказал, что он переигрывает. Но тогда он не понял, что за этим стоит, и стал рассказывать о газете в магазине, о том, что Норман, вероятно, видел ее, о том, куда Норман мог направиться и что собирается делать. Следовало бы догадаться, что Стейнер ничего не поймет, но теперь было уже слишком поздно.

Теперь он уже в больнице.

Бог знает, каков диагноз — ему об этом не сказали, да и не скажут. Сестры и санитары, обращаясь к нему, неизменно называли его доктором. Все были очень вежливы, но вместе с тем и очень настойчивы.

Клейборн понимал, зачем была нужна эта твердость. Это необходимая мера, профессиональный навык, которому он и сам привык следовать, нечто такое, что он принимал как часть работы, которую должен делать. А теперь эту работу производили над ним. И он не мог с этим согласиться.

Он не привык быть пациентом, не привык к тому, чтобы ему приказывали, обращались с ним как с ребенком, обследовали, осматривали, изучали, точно какого-то преступника, говорили «встаньте сюда», «сядьте здесь», приносили еду на подносе.

И потом, эти шумы. Слащаво-убаюкивающие звуки приглушенной музыки, прерываемые нашептыванием различных приказаний. И всегдашний гул, который эта музыка не в силах скрыть, гул, от которого его голова начинала вибрировать, а в ушах поднимался звон. Клейборн не мог убежать от этого, даже закрыв глаза; бегство было невозможно.

Потому что его привязали.

Что его по-настоящему доконало, так это сознание того, что он не может пошевелиться. Они ограничили свободу его движений!

Клейборн задрожал. Он подался вперед, выгибая тело под неподатливыми ремнями. Но ремни держали его, они были крепкими, и все вокруг тоже были крепкими, бежать невозможно. А бежать необходимо, необходимо…

Он открыл глаза и опустил взгляд.

И увидел ремень.

Расслабься. Ты в самолете.

Он откинулся назад, поймав себя на том, что улыбается, и почувствовал одновременно облегчение и стыд. Стейнер был прав: он слишком устал, потому и уснул во время полета. И ему привиделся весь этот кошмар.

Ясно, откуда взялись герои этого кошмара. Сестрами и санитарами были стюардессы и стюарды. Прохождение досмотра в аэропорту превратилось в его сне в медицинское обследование. Приказания дожидаться посадки, пристегнуть ремни и оставаться в кресле не требовали дополнительных объяснений, равно как и то, что ему принесли еду на подносе.

Приглушенная музыка и слова пилота транслировались по внутренней связи. Теперь он слышал лишь монотонное гудение двигателей самолета, начавшего длинный планирующий спуск. А вот вибрация была самой настоящей, и он действительно ощущал давление в ушах.

Он и раньше испытывал такое же давление. Но сейчас не время думать об этом. Сейчас время «пожалуйста-оставайтесь-на-своих-местах-до-полной-остановки-самолета», хотя Клейборн заметил, что пассажиры уже достают с верхних полок ручную кладь и начинают толпиться в проходе, движимые состязательным побуждением быть первыми в очереди на выход.

Пора и ему взять свой чемодан и двигаться к выходу, пройдя сквозь строй механических улыбок и заученных прощаний вспотевших стюардесс.

Добро пожаловать в Международный аэропорт Лос-Анджелеса.

На втором этаже зала аэропорта прибывших встречали друзья и родственники. Клейборн поймал себя на том, что всматривается в лица людей, полукругом столпившихся в зале ожидания, а затем неловко улыбнулся. Да кого он тут ищет, черт побери? Ведь не ждет же его здесь Норман, чтобы сказать «привет», — если он вообще где-нибудь его ждет. Может, Стейнер был прав и все это и вправду бессмысленно?

Есть только один способ узнать, так ли это. Клейборн протиснулся сквозь толпу и спустился на эскалаторе на нижний этаж, после чего отправился в бесконечный переход по туннелю, который вел к вестибюлю.

Нельзя было не заметить, что эти движения по-своему символичны; это было своеобразным повторением собственного рождения. Оказавшись в туннеле, каждый начинал проявлять нетерпение, стремясь побыстрее добраться до выхода, чтобы вновь явиться в мир.

Однако роды были более простым явлением по сравнению с тем, через что сейчас предстояло пройти ему. Нужно было еще взять машину напрокат, купить путеводитель по городу, вычислить свой багаж и вовремя подхватить его с конвейера — все это требовало времени и испытывало терпение.

И как давно путешествие превратилось для него из удовольствия в испытание? Может, у него был низкий порог чувствительности, а может, он просто чертовски устал. Но какова бы ни была причина, у него вызывали раздражение регламентация и толкотня возле конвейера с багажом. Дискомфорт не могли смягчить ни успокаивающие звуки голосов из динамиков, ни телевизионная реклама, восхвалявшая удовольствия полета.

Полет, побег… Все, чего он хотел, — это выбраться отсюда. Но даже когда он оказался внутри взятой напрокат машины, пристроил в салоне свой чемодан, изучил карту, оценивающим взором осмотрел приборную доску и тронулся с места, покинуть аэропорт по-прежнему было непросто. Продвигаясь вперед дюйм за дюймом, бампер к бамперу с другими машинами, сверяясь с дорожными указателями, постоянно сбивавшими его с толку, маневрируя с целью перестроиться в другой ряд, Клейборн наконец добрался до бульвара Сенчури и пополз на восток к шоссе Сан-Диего. Там, пресытившись выхлопами, он нашел съезд с трассы на север и двинулся по нему, обойдя слева громыхавший грузовик и накренившийся трейлер. Оказавшись на полосе с рекомендованной высокой скоростью, он, впрочем, не почувствовал себя лучше, но теперь он, по крайней мере, ехал в правильном направлении.

Во всяком случае, он на это надеялся.

Двигаясь ровно, на одной скорости, не будучи зажат в плотном потоке машин, Клейборн немного расслабился. Теперь он был достаточно спокоен для того, чтобы трезво оценить ситуацию.

Стоило ли придираться к Стейнеру? На деле Ник оказал ему необычайную поддержку. Поняв, что Клейборн решился, он отбросил свой скептицизм и целиком стал на его сторону. Да, он не выказал явного и безоговорочного одобрения его затеи, но он помог Клейборну зарезервировать билеты, велел Отису отвезти его в аэропорт, обещал держать связь и при первой же возможности сообщить ему результаты вскрытия или любые другие новости.

Но главное, Стейнер прекратил этот никчемный анализ мотивов, наверное, потому, что знал — Клейборн будет работать и на него.

И он уже приступил к этой работе.

Кошмар в полете… он с легкостью разложил этот сон на составляющие, но не это было важно. Важно другое — то, что за этим стояло.

Сон о том, будто его свободу ограничили, — это был сон о наказании. Никто не наказал его за то, что он позволил Норману сбежать, и таким образом он наказывал сам себя.

Предпринятое им путешествие было еще одним выражением чувства вины. Он отправился в полет, полет, который стал для него своего рода бегством. Но от ответственности убежать невозможно.

И здесь начиналось его расхождение со Стейнером. Он действительно был ответствен. Если Норман добрался сюда, то Клейборн должен найти его, и найти быстро. Может, у него и нет веских доказательств своего предположения, но и у Стейнера с Энгстромом нет доказательств обратного. Во всяком случае, пока. А раз доказательств нет, он должен действовать, полагаясь на свою интуицию, убеждения, профессиональный опыт.

Но, помимо профессионального опыта, существовало и кое-что еще. Норман был не просто одним из его пациентов. Когда видишь кого-то каждый день на протяжении многих лет, завоевываешь доверие этого человека, узнаешь о самых потаенных его желаниях, даешь ему советы и направляешь в трудную минуту, такие отношения можно назвать только одним словом. Норман — его друг.

Друг в беде. К черту профессиональную реакцию. Он был здесь, потому что Норман нуждался в помощи.

Клейборн свернул вправо и двинулся на восток по шоссе Вентура. Сверяясь с дорожными указателями, он покинул шоссе на пересечении с бульваром Лорел-каньон, проехал около полумили к югу и свернул налево, на бульвар Вентура.

«Коронет стьюдиос» должна была находиться на расстоянии мили, если двигаться по этой улице, а потом свернуть на север и проехать один квартал. Однако необходимости ехать туда прямо сейчас не было. Сейчас требовалось найти место, где можно остановиться.

Он ехал медленно, разглядывая мотели, попадавшиеся ему на пути. Большинство из них стояли вплотную к тротуару, в одном ряду с ветеринарными клиниками, коктейль-барами и парковками. То, что он видел, не привлекало его; ему не нужны были бассейн с подогревом и цветной телевизор. Клейборн искал место в стороне от оживленной городской артерии, подальше от уличного шума.

И тут, взглянув вправо, он увидел его.

Мотель «Рассвет».

Вывеска была ветхой, как и скромное сооружение под ней в форме буквы L, но имелись внутренний двор и парковка, и это искупало прочие недостатки. Бассейна он не заметил, и только одна машина стояла на парковке у входа в офис, что, как он надеялся, гарантировало тишину и спокойствие.

Клейборн подъехал к мотелю, заглушил мотор и вышел из машины, сразу ощутив боль в затекших ногах. Он направился к офису, щурясь от лучей закатного солнца. Потянув на себя дверь, он оказался в долгожданной прохладной полутьме.

Несколько секунд Клейборн ничего не видел, но, когда глаза попривыкли к скудному освещению, он разглядел небольшой вестибюль. За видавшим виды кофейным столиком с металлической пепельницей и разбросанными вокруг нее журналами стояли стулья с пластиковыми спинками. Вдоль правой стены разместилось неразлучное трио автоматов, предлагавших путнику лимонад, черствые шоколадные плитки и сигареты по завышенным ценам. Слева тянулась пустая стойка, а за ней, в окружении потускневших фотографий в рамках, висели стенные часы, обратившие на себя его внимание своим настойчивым тиканьем.

Он уставился на циферблат и стрелки часов. Почему мы персонифицируем Время? Потому ли, что боимся признать, что нашим жизням отмерен срок какой-то безличной силой, которой нет дела до нашего прихода в этот мир и ухода из него? Время — наш таинственный властелин; наделяя его лицом и руками,[201] мы пытаемся превратить его в своего слугу.

Клейборн пожал плечами. Довольно философствовать; это всего лишь часы, и он просто устал. Часовая стрелка стояла на шести, хотя его наручные часы утверждали, что уже восемь. Он перевел их на местное время, однако его внутренний хронометр продолжал работать по-прежнему. Ему требовалось как следует отдохнуть ночью, чтобы свыкнуться со сменой часовых поясов и восстановить силы.

Где же хозяин?

Подойдя к стойке, он увидел звонок и надавил на него указательным пальцем. Потом отошел в сторону и принялся ждать, рассматривая меж тем фотографии на стене. Часы тикали, а на фотографиях, развешанных на стене, время остановилось.

Изображения и сделанные чернилами подписи несколько выцвели под действием солнечных лучей, однако лица в рамках по-прежнему бодро улыбались, хранимые темнотой далекого прошлого. Позы и одежда говорили о принадлежности этих людей к шоу-бизнесу, хотя Клейборн узнал лишь одного из них: то было единственное неулыбающееся лицо, смотревшее из теней.

Тем временем дверь, которая выходила во дворик, открылась и появился хозяин, который тотчас прошел за стойку.

Это был высокий худой человек со светлыми волосами и очень загорелым лицом, изборожденным морщинами и напоминавшим русло пересохшей реки. Однако его улыбка с возрастом не стерлась, а серо-зеленые глаза по-прежнему смотрели с любопытством и интересом.

Клейборн безотчетно подметил все это, а затем сосредоточился на цели своего визита.

Да, сорок долларов за ночь его устроят, и он предполагает остаться до воскресенья. Плитка и холодильник? Это хорошо, хотя он и не собирается много готовить; вероятнее всего, большую часть времени он будет отсутствовать. Если номер 6 находится в той части, что выходит на двор, то его это устраивает.

Расписываясь в журнале, Клейборн ощутил желание зарегистрироваться под вымышленным именем. Он не собирался скрываться; в конце концов, он ожидал, что ему сюда будут звонить. Однако от того, чтобы добавить после своей фамилии «доктор медицины», Клейборн все же воздержался. Он еще раз окинул взглядом фотографии на стене, и серьезное лицо на одной из них снова привлекло его внимание.

— Это не Карл Друзе? — спросил он.

Пожилой мужчина кивнул.

— Мне показалось, я узнал его. — Клейборн внимательнее рассмотрел фото. — Замечательный актер. Ставлю его рядом с Чейни-старшим, пожалуй, лучшим среди звезд фильмов ужасов ранней поры.[202]

— Верно. — Любопытные глаза оживились еще больше. — Но это было еще во времена немого кино. А вы откуда знаете о нем — вы, случайно, не из киноиндустрии?

Клейборн покачал головой.

— Нет. А вы?

— Дела давно минувших дней. — Клерк указал на фотографии. — Я знавал их в ту пору, когда они заправляли всем в этом городе. Теперь они висят на стене, а я еще двигаюсь. Забавная штука жизнь.

— Вы были актером?

Одна из морщин в русле реки расширилась, родив улыбку.

— Если бы было так, то можете не сомневаться — моя фотография тоже висела бы там и была бы покрупнее остальных. — Клерк захихикал. — Нет, я не был актером. Просто автором, тем, кого называют сценаристом, — здесь, на «Коронет стьюдиос».

— «Коронет»? — Клейборн быстро взглянул на него. — Это интересно, мистер…

— Пост. Том Пост.

— Вы, наверное, все знаете о киноиндустрии, мистер Пост.

— Теперь уже нет. Когда наступила эра звука, я ушел из кино. Вернее, меня выпихнули, если уж говорить правду. — И Том Пост снова захихикал.

— Вас, похоже, не очень-то огорчает, что вы больше не работаете.

— С чего это вы взяли, что я не работаю? — Улыбка сошла с лица Поста. — Прежде чем построить это заведение, я занимался продажей подержанных машин в Энсино.[203] Тут не бог весть какой бизнес, но, по крайней мере, я занят. Я ни за что не брошу работать, во всяком случае сейчас. — Он поднял костлявый палец. — Знаете, кто такой безработный сегодня? Едва дышащий старик, который ловит отравленную рыбу в грязном ручье.

Клейборн усмехнулся.

— Вижу, вы не перестали быть писателем.

— Да я просто старый хрыч, который распустил нюни, если позволите мне такую метафору.[204] — Том Пост открыл ящик и достал оттуда ключ, привязанный к деревянной лопатке. — Вот. Помочь с багажом?

— Не беспокойтесь. Я сам справлюсь.

— Номер шесть в дальнем конце здания.

Клейборн кивнул.

— Прежде чем уйти, я бы хотел сделать несколько звонков.

— У вас в комнате есть телефон.

— Отлично.

— Если понадобится что-нибудь еще, обращайтесь.

— Спасибо.

Клейборн сходил к машине за сумкой и дипломатом, пересек по дорожке внутренний двор и поднялся в номер 6.

Комната была похожа на увеличенную в размерах микроволновку, однако он увидел встроенный в окно кондиционер и включил его на полную мощность. Дряхлое устройство старчески задребезжало в ответ. Он снял пиджак, растянулся на двуспальной кровати и снял телефонную трубку.

Было больше половины седьмого, вероятно, уже слишком поздно для того, чтобы застать кого-нибудь в «Коронет», но он все же решил попробовать и позвонил диспетчеру. Потом набрал номер студии, и секретарша соединила его с кабинетом Дрисколла. К своему немалому удивлению, он услышал щелчок, означавший, что на том конце взяли трубку.

— Да?

Он сразу узнал низкий голос Дрисколла.

— Это Адам Клейборн, мистер Дрисколл.

— Кто?

В вопросе прозвучало скорее раздражение, нежели заинтересованность.

— Доктор Клейборн. Мы с вами разговаривали в воскресенье, когда вы звонили в больницу.

— Конечно, доктор, я помню. — Раздражение в голосе исчезло. — Рад вас слышать. Не могли бы вы объяснить мне, что происходит.

— С радостью, если назначите мне встречу.

— Встречу? — Последовала короткая пауза. — Вы здесь, в городе?

— Только что приехал. Думал, мы сможем встретиться завтра в какое-нибудь время…

— Когда пожелаете. Я весь день буду у себя.

— В девять часов?

— Лучше в девять тридцать. На въезде для вас будет оставлен пропуск.

— Отлично, — сказал Клейборн. — Значит, в девять тридцать.

— Погодите, — быстро произнес Дрисколл. — Этот ваш босс, доктор Стейнер… Я вчера ему звонил, и он так ничего и не сказал мне. Что там на самом деле произошло с Норманом Бейтсом?

— Именно об этом я и хотел с вами поговорить, — ответил Клейборн, заканчивая разговор. — До завтра.

Он положил трубку, не дождавшись ответа Дрисколла. Дешевый прием, но эффективный. Во всяком случае, он на это надеялся. Приятно было узнать, что продюсер обеспокоен. До сих пор всем, кажется, было наплевать.

В комнату проникли сумерки, а кондиционер меж тем продолжал скулить, слабо протестуя. Клейборн задумался, стоит ли включать лампу возле кровати. Единственное, чего ему хотелось, это растянуться и поспать подольше. Сейчас здесь было семь часов — значит, дома девять. А он обещал позвонить Стейнеру, когда доберется.

Он вновь поднял трубку и набрал частный номер. В ответ послышались глухие гудки. По ком звонит колокол. Когда прозвучал десятый гудок, Клейборн положил трубку. Потом, сделав над собой усилие, он опять взял трубку, на этот раз попытавшись соединиться с больницей. Ответила Клара.

Стейнера нет, сказала она. Деловая встреча и ужин в фейрвейлском клубе «Ротари»,[205] кажется.

Опять встречи, и непременно деловые. Да, Ник? А ведь колокол звонит по тебе.[206]

С трудом сдерживаясь, Клейборн оставил Кларе адрес мотеля и номер телефона, сказав, что позвонит Стейнеру завтра. Не было смысла спрашивать, что у них там происходит; она-то уж точно ничего не знала. И скорее всего, ничего и не произошло, раз Стейнер не нашел себе лучшего занятия, чем жевать резиновую курицу в обществе ротарианцев.

Клейборн положил трубку, и его раздражение исчезло вместе с последними лучами заката. С минуту он размышлял, не сходить ли ему поесть, потом отказался от этой мысли. Пусть Стейнер гоняет баночный зеленый горошек по тарелке. Что до Клейборна, ему сейчас важнее отдохнуть.

Он сбросил ботинки и повесил одежду в узкий шкаф. Потом открыл сумку, вынул все из нее, разложил одежду по ящикам, повесил второй костюм на вешалку, отнес в ванную бритву и туалетные принадлежности. Если коммивояжерам приходится каждый вечер заниматься этой канителью, то неудивительно, что они напиваются и приглашают проституток.

Он сходил в туалет, подумал, не принять ли душ, но решил, что это подождет до утра. Надев пижаму, вернулся в спальню и опустил жалюзи, потом лег и натянул на себя одеяло.

И тут увидел дипломат на комоде и вспомнил о его содержимом. До сценария «Безумной леди» он во время полета так и не добрался. Можно было бы почитать его сейчас, но зачем? Он ведь собирался встретиться с Дрисколлом не для того, чтобы обсудить сценарий.

Клейборн заглушил кондиционер, опустился на кровать и выключил лампу на столике. Завтрашняя встреча. Как ему лучше вести себя с Марти Дрисколлом? С чего следует начать?

С чего начать. Вот что главное. Начинать надо уверенно, чтобы сразу установить отношения «врач — пациент». Он — доктор Клейборн, авторитетная персона. Не должно быть никаких звучных латинских и греческих терминов; терапевтическая метода должна свестись к тому, чтобы дать выговориться пациенту. Проверить, какая у него реакция. Посмотреть, как он будет раскрываться.

Пусть Дрисколл до хрипоты спорит сам с собой о потенциальной зрелищности картины, о деньгах, которые она принесет. Нужно слушать его, как слушают человека, который стоит на подоконнике высотного здания, готовясь прыгнуть вниз.

Только после этого следует объяснить ему его положение. Разумеется, картина будет зрелищной и привлечет к себе внимание — как и прыжок из окна высотного дома. И наверное, она принесет много денег. Впрочем, если прыгун из окна застрахован, его поступок тоже принесет много денег. Беда только в том, что его самого уже не будет в живых и он не сможет распорядиться ими в свое удовольствие.

Поэтому, прежде чем прыгать, загляни в темноту внизу, и увидишь то, что вижу я. Нормана Бейтса, который ждет тебя там. Попомни мои слова, он ждет не дождется, когда ты прыгнешь. Готов поставить на это свою жизнь. И поэтому предупреждаю тебя, чтобы ты не ставил свою…

Готов поставить жизнь.

Последняя фраза отозвалась эхом. Он все еще думал о Нормане как о друге, но что думал на этот счет Норман? Он мог воспринимать Клейборна как своего врага.

И возможно, это до известной степени было правдой. В своем сне он явился сюда, чтобы наказать самого себя. Но в действительности он, быть может, явился, чтобы наказать Нормана за побег, который расстроил его планы.

Книга — вот в чем дело. Книга была ключом ко всей этой истории. Он надеялся написать отчет, отчет о пяти годах успешной терапии. Многие создают себе репутацию и за гораздо меньший срок.

К черту репутацию! Сейчас это не важно. Важно то, что произошло с теми невинными людьми в Фейрвейле и с теми, кто пока был жив.

Клейборн нахмурился, глядя в темноту. Пора было уже перестать беспокоиться о себе, перестать думать о том, друг ему Норман, пациент или враг. Самое главное сейчас — это страдания родственников жертв. Этим людям требовалась забота, они нуждались в помощи. И его обязанность — оказать им эту помощь. И не потому, что он психиатр, — и это к черту! — а потому, что он порядочный человек, который способен думать о других.

Он был не в силах изменить прошлое, но он, по крайней мере, мог попытаться облегчить их боль и страдания в будущем, уберечь этих людей от новых переживаний, освободить от страха перед грядущей опасностью. Вот почему он должен был остановить эту картину, найти Нормана и вернуть его обратно, даже если его собственная жизнь подвергнется при этом опасности…

Звук был настолько тихим, что Клейборн едва расслышал его. Помогло лишь то, что глаза уже привыкли к темноте: лежа на боку, он увидел, как поворачивается дверная ручка.

Щелк.

Он мгновенно соскочил с кровати, и его голые ступни еле слышно ударились о пол. Действовал он импульсивно; думать было некогда, иначе могло оказаться слишком поздно. Он отпер дверь, распахнул ее…

В дверном проеме стояла тень.

— Простите. Не хотел беспокоить вас, — сказал Том Пост.

— Что случилось? Могли бы и постучать.

— Я думал, вы спите.

Он повернулся, и в свете огней, горевших во дворе, Клейборн увидел, как на морщинистом, словно кожа ящерицы, лице появилась улыбка.

— Проверяю на всякий случай. Всегда слежу за тем, чтобы двери были закрыты, и только потом иду спать. — Пост заглянул в темную комнату. — Все в порядке?

Клейборн кивнул.

— Тогда не буду вас больше беспокоить. Отдыхайте на здоровье.

— Это я и собрался сделать.

Клейборн начал закрывать дверь. Пост усмехнулся:

— Не беспокойтесь. Здесь вы в безопасности. Это ведь не мотель Бейтса.

Дверь закрылась.

Щелкнул замок.

Шаги стихли в отдалении.

Клейборн стоял в темноте и прислушивался к смеху старика, эхом разносившемуся в ночи.

Гусеница исчезла.

Джан пристально смотрела на Санто Виццини, поднимавшегося из-за стола.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Ваши усы… вы их сбрили.

Виццини кивнул и двинулся в ее сторону в облаке ароматов, проводя толстым пальцем по голому месту между носом и верхней губой.

— Одобряете?

— Придется привыкать. Вы теперь совсем другой.

И это была правда, что там говорить. Лишившись усов, режиссер как будто перестал соответствовать этническому стереотипу. Однако жестикулировал он все так же нервно, и пахло от него так, будто по жилам его бежал одеколон. И ничего не изменилось в его отношении к ней.

Джан выронила экземпляр сценария, который держала в руках, но успела поднять его прежде, чем рука Виццини коснулась ее руки.

— Какая я неловкая, — произнесла она, отступив на шаг.

— Успокойтесь, — сказал Виццини. — Я вас не укушу.

Он заулыбался, обнажив неровный ряд желтых коренных зубов и резцов, которые, похоже, опровергали его заявление. Какие у тебя большие зубы, бабушка.

Джан разгладила помявшуюся обложку сценария.

— Я насчет репетиции…

— Репетиции? — На лице Виццини появилась недовольная гримаса. Без усов его губы казались толще.

Джан кивнула.

— Вторник, три часа, — сказала она. — Я пришла вовремя.

Виццини хлопнул себя по лбу ладонью — явно преувеличенный мелодраматический жест, который он никогда не позволил бы сделать актеру в своем фильме.

— Ну конечно! Эта глупая корова Линда… Я сказал ей, чтобы она позвонила вам сегодня утром…

— Какие-то проблемы?

— Пол Морган. Он должен прийти на репетицию. Я обещал пройти с ним сцену в парикмахерской.

— Но я тоже занята в этой сцене. Может, мы могли бы пройти ее вместе?

— Именно это я и предложил. Но он ответил, что предпочитает работать один.

— Понимаю, — сказала Джан. — Звездная болезнь.

— Болезнь, но не звездная. Только между нами — он очень неуверен в себе. Ему приходится играть трансвестита, а это идет вразрез с его имиджем. Важно, чтобы я ему помог.

— А как же я? — Джан постаралась скрыть раздражение. — У меня есть вопросы по поводу моей роли…

— Вы получите на них ответы, обещаю вам. — Виццини сделал жест рукой, и в воздухе повеяло каким-то запахом. — Назначим еще одну репетицию на конец недели. Я попрошу Линду уточнить расписание и известить вас, когда это произойдет. Может быть, к тому времени вы будете уже лучше понимать ваш образ. — Он проводил ее до двери, похлопывая по плечу, и на этот раз она не стала сторониться его прикосновений. — Поверьте мне, если вы разберетесь со своим текстом, то и тревожиться не о чем. Я доверяю своей интуиции. Когда я выбирал вас на эту роль, то знал, что у нас все получится.

«И думать забудь, пугало, — сказала Джан про себя. — Зубы обломаешь».

Но когда она возвращалась к себе домой, превозмогая насыщенную влагой вечернюю жару, то решила еще раз просмотреть сценарий.

Конни отсутствовала — ушла на кастинг для какой-то рекламы, так что отвлечь ее было некому. Переодевшись в слаксы и усевшись на диван в гостиной, Джан раскрыла сценарий «Безумной леди» и обратилась к диалогу, который она тщательно выделила ярко-зеленым маркером.

Беда в том, что она не могла ограничиваться одним лишь своим текстом. Она еще раз перечитала сценарий целиком и снова поразилась силе воздействия основной темы. Это был не детектив. Сюжет строился не как в рядовом триллере и держался не на дешевых эффектах, призванных вызывать шок. История воспринималась скорее как документальный рассказ, вызываемый ею страх имел фактическую основу. И больше всего Джан беспокоило то, что эту историю написал Рой Эймс.

Она снова вспомнила, как он недавно взорвался. Это тоже ее беспокоило — не то, что или как он сказал, а то, что он застал ее врасплох. Прежде она испытывала к Рою симпатию, и для того, чтобы это перешло в нечто большее, нужно было совсем немного. Но теперь…

Зазвонил телефон.

— Алло?

— Какая удача! Не возражаешь, если мы поговорим? — спросил Рой Эймс.

Легок на помине!

Трубку она не повесила. Выслушала его извинения и приняла их. А когда он предложил ей поужинать в «Спортсменс Лодж», приняла и приглашение тоже.

— Нет, не надо за мной заезжать… Встретимся там, — сказала она ему. — Восемь часов мне подойдет. Пока.

Джан положила трубку, однако сомнения не отпускали ее. Правильно ли она поступила? Ей вспомнилась поговорка: Собираясь ужинать с дьяволом, запасись длинной ложкой.

Может, и так. Но, кто бы ни придумал эти слова, он имел в виду мужчин, а не женщин. И она должна была чувствовать себя уверенной в том, что ее ложка достаточно длинна, — потому она и не хотела, чтобы он за ней заезжал.

С другой стороны, Рой не был дьяволом — просто оппонентом в том споре по поводу фильма. Так что самым правильным было принять приглашение и попытаться привлечь его на свою сторону.

Джан поставила сценарий на книжную полку. Времени репетировать не было; этим вечером ей предстояло сыграть другую роль.

Она тщательно подобрала одежду для такого случая и обдумала свою партию. Намеки Роя были ей понятны. Его извинения означали признание в резонерстве, а приглашение на ужин указывало на то, что он всячески старается загладить вину за свое недавнее поведение. Ей оставалось лишь не забывать о своей роли обиженной стороны и попытаться завладеть его вниманием.

Добравшись до «Спортсменс Лодж», Джан уже знала, как ей следует играть.

В ресторан она вошла за несколько минут до восьми, но Рой уже ждал ее. Прежде чем заказать ужин, он успел выпить два мартини, и это тоже оказалось кстати. Он болтал с Джан о том о сем, напитки слегка развязали ему язык, однако на деле он так и не расслабился. О картине он не сказал ни слова. Очевидно, решил избегать этой темы.

Однако фильм все равно необходимо было обсудить, если она намеревалась противостоять ему. Джан слушала его вполуха, сосредоточившись на своем фруктовом коктейле, а когда подали стейки, решила взять ситуацию в свои руки.

— Не хотелось бы в этом признаваться, но я рада, что отменила другую встречу, — сказала она.

Рой отложил салатную вилку и посмотрел на нее. На его немой вопрос Джан ответила улыбкой.

— Виццини хотел поужинать со мной и обсудить картину.

— А, этот олух. — Реакция Роя оказалась лучше, чем она ожидала. Или хуже. — Не связывайся ты с ним. Знаю, это не мое дело, но…

— Правильно. Это мое дело. — Прервав его, Джан продолжала улыбаться. — Согласна, он олух, но он еще и мой режиссер. И мне важно, чтобы он был на моей стороне.

— Он окажется не просто на твоей стороне, но и еще кое на чем, если ты не будешь осторожна, — сказал Рой. — Ты же знаешь, что он за птица. Все эти мерзости, которые он устраивал в своем доме в каньоне Николс, садо-мазо-вечеринки с участием рок-звезд. Разумеется, все это замяли, он как раз был занят съемками этой провальной картины с двадцатимиллионным бюджетом, и продюсеры не могли допустить, чтобы ему предъявили обвинение. Но тебе-то зачем наживать себе проблемы, связываясь с придурком, по уши погрязшим в садомазохистских играх и насилии.

Сказав это, Рой набросился с ножом на свой стейк, однако остановился, поймав на себе взгляд Джан.

— Кто бы говорил, — сказала она.

— Извини. — Его движения стали более спокойными, и он произнес тихим голосом: — Может, это заразно?

— Может быть, — пробормотала Джан. — Я и сама слегка заразилась этим, просматривая сегодня сценарий. Жутко.

— Представь, какой шок испытал я, когда писал его. Впрочем, тебе этого не понять.

— Попробуй объяснить.

— А ты подумай. — Рой оттолкнул тарелку. — Я и раньше писал жуткие вещи, в основном для телевидения, поэтому Дрисколл и привлек меня к этой работе. Писать истории о вампирах и оборотнях — то же самое, что писать сказки. Это никогда не затрагивало меня всерьез, потому что я знал, что все эти монстры — выдумка.

Но на сей раз все вышло по-другому. То, о чем я писал, основывалось на событиях, имевших место в действительности, и Норман Бейтс — лицо реальное. — Рой кивнул. — Он зацепил меня.

— Каким образом?

— Ты актриса. Ты знаешь, что нужно для того, чтобы сыграть роль, — тебе нужно понять мотивацию персонажа, так? — Рой отхлебнул кофе. — Писатель действует так же, его работа — отыскать эти мотивы. Когда я работал над сценарием, мне было необходимо влезть в шкуру Нормана, понять, что он думает, что чувствует, что в нем тикало, прежде чем он взорвался.

Это было нелегко, но мне каким-то образом удалось это сделать, и тогда все встало на свои места. Однако, когда я наконец сумел проникнуть в его больную голову, единственное, чего мне захотелось, — это выбраться оттуда и закончить сценарий — и тем самым покончить с Норманом.

Но я забыл одно — Норман не закончил со мной. Когда я выписывал его характер, он был под моим контролем, точно так же как реальный Норман находился под контролем в лечебнице. Но теперь…

Джан положила вилку.

— Я знаю, что ты чувствуешь. Это пугает и меня. Но закрытие картины ничего не изменит. Кроме того, Норман мертв. Ты же видел сегодняшнюю газету. Они почти уверены, что он погиб во время взрыва фургона.

— Почти уверены. — Рой подался вперед. — А если они ошибаются?

— Вчера в студии ты сказал то же самое, — тихо проговорила Джан. — Почему? Ты знаешь что-то такое, чего не знаем мы?

— Дело не в том, что я что-то знаю. — Рой помолчал, и Джан показалось, что привычная бойкость речи покинула его. Он все подыскивал какие-то слова и никак не мог составить фразу. — Я просто нутром чувствую, что Норман до сих пор жив. Жив и выжидает.

— Чего?

— Не знаю. — Рой усмехнулся. — Как мне сделать так, чтобы ты поняла, если я и сам этого не понимаю?

Он страдает. Еще как страдает. Негодование Джан улетучилось, как только она догадалась об этом. Он не противник, а глубоко страдающий человек, терзаемый чем-то, что он не в состоянии ни изгнать, ни подавить.

Она успела забыть о том, что собиралась играть какую-то роль, но теперь, если она хотела ему помочь, ей было необходимо ее исполнить. Пожалуй, лучше всего было отшутиться.

И Джан изобразила на лице улыбку, означавшую «а теперь посмеемся вместе», и затем сказала:

— Плохи дела. Может, тебе стоит повидаться с психиатром?

Рой кивнул.

— Обязательно.

— Что?

— Ты разве не знаешь? — Рой подался вперед. — Перед тем как я ушел, мне позвонил Дрисколл. У него завтра утром встреча с психиатром Нормана Бейтса.

В среду утром, когда Джан оказалась у ворот студии, ей повезло.

Приехала она рано. «Тойота» встроилась в череду машин сотрудников студии, и когда охранник увидел новенький бейдж на лобовом стекле ее автомобиля, он сделал ей знак, чтобы она проезжала.

Никто не спросил у нее, назначена ли ей встреча, и очень кстати, потому что на самом деле ее никто не ждал.

Разумеется, Анита Кедзи удивилась, увидев Джан в офисе Дрисколла. Едва та вошла, насекомоподобные глаза секретарши за выпуклыми стеклами очков быстро забегали по блокноту, лежавшему на столе между интеркомом и телефоном.

— Что-то я вас здесь не нахожу, — сказала мисс Кедзи. — На какое время у вас назначена встреча с мистером Дрисколлом?

— Ни на какое. — Джан небрежно улыбнулась. — Просто я оказалась рядом и решила зайти на минутку.

О реакции мисс Кедзи красноречиво свидетельствовали ее поджатые губы. Зайти? Но к продюсеру никто не приходит без предварительной договоренности. Это все равно что заглянуть в Ватикан, чтобы нанести короткий визит Папе.

— Боюсь, он очень занят, — сказала секретарша. Из ее быстрого ответа нельзя было заключить, лежит ли Дрисколл связанный по рукам и ногам с кляпом во рту или же просто мучается от запора. — Если хотите, я скажу ему, что вы здесь.

— Не беспокойтесь, — ответила Джан. — Это совсем не важно.

Но это было важно. Она взглянула на часы. Девять сорок пять. Рой не говорил, на какое именно время назначена встреча, а она не рискнула спрашивать, чтобы не вызывать подозрений. Джан решила, что, скорее всего, они встретятся в десять, и распланировала свое время соответственно. Прийти пораньше, найти какое-нибудь объяснение, сказав Дрисколлу, что приехала на примерку, а потом оказаться рядом, когда явится этот самый Клейборн.

Она не ждала, что ее пригласят, но, по крайней мере, у нее будет возможность поздороваться, посмотреть на него, а может быть, даже выяснить что-либо о цели его визита. Конечно, Рой будет разъярен, но после вчерашнего вечера Джан решила, что все попытки переубедить его бесполезны. Сейчас ее интересовало лишь одно: в ее команде доктор Клейборн или в стане врагов?

Слишком поздно. Она не рассчитала время.

Джан уже повернулась к двери, когда Анита Кедзи окликнула ее:

— Мисс Харпер…

— Да?

— Не окажете мне услугу? Мне нужно отлучиться на минутку, а мистеру Дрисколлу не нравится, когда я ухожу из офиса, не оставляя вместо себя человека, который отвечал бы на телефонные звонки.

— Нет проблем. Я побуду здесь.

— Спасибо.

Секретарша поднялась и быстро вышла в коридор, закрыв за собой дверь.

Джан улыбнулась. Она не разбиралась в энтомологии, но, очевидно, и у насекомых есть мочевой пузырь. А теперь давайте поговорим о почках мисс Кедзи.

Если бы у нее только была возможность воспользоваться ситуацией…

Интерком на секретарском столе предложил ей очевидное решение. Не спуская глаз с двери, Джан подошла к столу и повернула тумблер.

Голос Дрисколла: «Хорошо, доктор, а теперь послушайте меня. Я уже приступил к работе. Все подготовлено, контракты подписаны, декорации готовы. Вы имеете хоть какое-то представление о том, каковы проценты за один только день задержки? Я оперирую фактами и цифрами. А у вас нет ничего, кроме предчувствия…»

«Это не просто предчувствие, — заговорил Рой Эймс. — Это профессиональная оценка».

«А как же доктор Стейнер? Он не согласен с этой оценкой, он сам мне об этом говорил. Да и полиция тоже».

«Этот человек был лечащим врачом Нормана Бейтса. Он знает, что говорит. И сюда приехал за собственный счет».

«Поверьте мне, я это ценю! Но что толку спорить об этом теперь. Послушайте, доктор, мне жаль, что вам пришлось зря потратить время…»

«Может, оно потрачено и не зря. — послышался тихий голос Джорджа Уорда. — Помните, у вас была идея послать Роя в Фейрвейл, прежде чем он внесет последние поправки в сценарий?»

«Да. Но Стейнер отговорил меня».

«Доктор Клейборн — тот самый человек, с которым необходимо поговорить Рою. И он сейчас здесь. Если бы вы взяли его на несколько дней в качестве специалиста-консультанта…»

«Это другое дело! — вмешался Дрисколл. — Если это поможет улучшить фильм…»

«Но я отнюдь не стремлюсь содействовать успеху вашей картины, — донесся твердый, уверенный голос доктора Клейборна. — Я предупреждаю вас: единственное, что услышат от меня журналисты, — что эту картину снимать нельзя».

Приехали. Джан отключила связь. Этому умнику кажется, что только он знает, что нужно делать. Если он обратится к прессе, то наделает столько шуму, что вмешаются Ассоциация родителей и преподавателей и другие общественные объединения, которые испортят все дело.

Из коридора донеслись чьи-то шаги. Наверное, это возвращалась мисс Кедзи.

Она не стала ждать появления секретаря, подошла к двери кабинета и рванула ее на себя.

Когда она вошла, все находившиеся в кабинете удивленно уставились на нее. Предполагалось, что широкая улыбка на ее лице адресована им всем, однако Джан одарила ею высокого мужчину, который стоял перед столом Дрисколла. По-видимому, это и был доктор Клейборн.

— Здравствуйте, — сказала она. — Надеюсь, я вам не помешала.

Дрисколл нахмурился.

— Что вам угодно? У нас совещание…

— Я слышала.

— Слышали?

Джан равнодушно посмотрела на него.

— Наверное, кто-то забыл отключить внутреннюю связь.

— А где Кедзи, черт побери?

— Вышла на минутку и попросила меня подежурить.

Дрисколл потянулся было к коммутатору на столе, но Джан быстрым жестом остановила его.

— Прошу вас, не отчитывайте ее. Это моя вина. Я не должна была слушать.

Продюсер, по-прежнему хмурясь, убрал от стола руку.

— Хорошо, вы слушали. И что же вам угодно?

Рой с Джорджем тоже были недовольны, однако Джан не обратила на них внимания, равно как и на Дрисколла. Она повернулась к высокому мужчине, стоявшему возле стола. Он был моложе, чем она думала, не красавчик, смотрел холодно, невозмутимо, не нервничал, как остальные. Его взгляд был устремлен прямо на нее.

— Доктор Клейборн? — спросила она. — Я Джан Харпер.

Он кивнул и улыбнулся в ответ.

— Я видел вас на фотографии, — мягко произнес он.

— Тогда вам известно, что я играю Мэри Крейн в этой картине?

— Да.

— Что тут, черт побери, происходит, свидание? — громко осведомился Дрисколл. — Послушай, если у тебя есть что сказать…

— Есть. — Джан криво усмехнулась ему и снова посмотрела в глаза доктору Клейборну. — Мне нужна ваша помощь.

Клейборн моргнул.

— А в чем проблема? — спросил он.

— В вас.

— Боюсь, я не понимаю.

— Я говорю о картине. Я нуждаюсь в вашей поддержке. Мы все в ней нуждаемся.

— Я уже изложил свою позицию…

— Знаю. Но ведь вы можете и изменить ее.

— С какой стати?

— Этот фильм должен быть снят. — Выдержав пристальный взгляд Клейборна, Джан ответила на его вопрос своим: — Вы читали сценарий?

— Вообще-то нет.

Тон его был твердым и спокойным, однако он опустил глаза, и Джан почувствовала, как к ней возвращается уверенность. Она нашла его уязвимое место, и теперь нужно было этим воспользоваться.

— Вы должны его прочитать. Потому что он прекрасно написан.

Краем глаза она заметила, что Дрисколл и Уорд наблюдают за ней. Она поняла, что больше они не будут перебивать ее и позволят вести свою игру. Рой тоже перестал хмуриться, и это хорошо. Но она пришла сюда не затем, чтобы умащивать Роя; ее объектом был доктор Клейборн.

— Я говорю не о технической стороне, — сказала она, — а о замысле. Это не просто еще один фильм ужасов с безумцем, крушащим декорации. Норман Бейтс представлен человеком, обыкновенным человеком с надеждами, страхами, желаниями, которые есть у всех нас, но им владеет то, с чем он не может справиться. То, что он делает, ужасно, но мы видим причину этого и в конце концов понимаем, что он является жертвой в большей степени, чем кто-либо другой. Подлинный герой этой истории — наше общество.

На лице доктора Клейборна появилась улыбка.

— Вот это речь. И долго вы ее репетировали?

— Я не репетировала. — Взгляд Джан, устремленный на Клейборна, оставался серьезным. — Будь это так, я рассказала бы вам, как сильно мне хочется сыграть эту роль, как много людей заинтересовано в съемках этой картины. Но и это еще не все. — Она перевела дух и продолжила. Теперь ее речь полилась легко и непринужденно: — Вы врач. Вы работали с Норманом Бейтсом, знаете его проблемы. Неужели вам никогда не хотелось рассказать об этом людям, чтобы они поняли его и прониклись его бедой?

Сейчас вам выпал такой шанс. Вам и нам. Прочтите сценарий. Скажите нам, что в нем верно и что неверно, чтобы и мы могли рассказать об этом миру. Вы должны сделать это — для себя и для вашего пациента.

Доктор Клейборн молчал, не зная, что сказать, хотел было что-то возразить, но в конце концов уступил.

— Вы правы, конечно, — сказал он. — По-своему правы. Но не все так просто. Я пытался убедить мистера Дрисколла и других присутствующих, что Норман Бейтс, возможно, еще жив. А если это так, то реализация этого проекта создает потенциальную угрозу для всех вас.

— Согласен, — сказал Рой. — Послушай, Джан…

— Я тоже с этим согласна. — Джан прервала его, однако улыбка так и не сошла с ее лица. — Но мистер Дрисколл уже решил, что будет продолжать работу. И это еще один довод в пользу того, чтобы доктор Клейборн был с нами. — Она снова повернулась к нему. — А теперь скажу за себя, — продолжала она. — Если вы правы и Норман Бейтс действительно остался жив, я буду чувствовать себя гораздо спокойнее, зная, что вы рядом.

Доктор Клейборн немного помолчал. А когда заговорил, то обратился не к ней, а к Джорджу Уорду.

— До воскресенья я свободен, — сказал он. — В чем состоят обязанности консультанта и с чего мне начинать?

Клейборн сидел за столиком напротив Роя Эймса.

Ресторан заполняли толпы людей, пришедших на ланч, и из-за гула голосов он с трудом понимал, о чем говорит Эймс.

Да ему и не очень-то хотелось его слушать. Он прислушивался к диалогу, который звучал у него в голове с того момента, как он покинул кабинет Дрисколла.

Почему он позволил убедить себя? Может, его попросту застали врасплох? Да, эта девчонка, похоже, мгновенно завладела ситуацией, и в ее доводах был смысл. По крайней мере, она не сбрасывала со счетов возможную угрозу, как остальные, исключая разве что Роя Эймса.

И тем не менее главная причина, по которой он согласился остаться, заключалась в другом. Решающим доводом стало не то, что сказала эта девушка, а само ее физическое присутствие. Клейборн вспомнил, как он отреагировал, увидев ее фотографию, однако встреча с живой Джан Харпер произвела на него впечатление, к которому он не был готов.

Он поймал себя на том, что излагает все это Рою Эймсу, и сценарист кивнул.

— Верно. Поэтому Виццини и выбрал ее. Джан — точная копия Мэри Крейн.

К ним подошла официантка и предложила меню.

— Надеюсь, что нет. Да, копия. Но не хотелось бы, чтобы аналогия была полной.

— Вы и правда уверены, что Бейтс жив?

Клейборн кивнул.

— Вы это чувствуете?

— Да. Но это всего лишь ощущение. Не могу объяснить, откуда оно взялось. Я думал, может, вы расскажете что-нибудь еще, что-то, чего не рассказывали им на встрече.

— Я не готов сейчас это обсуждать.

— То есть вы хотите сказать, что и мне не доверяете?

— Не знаю. — Клейборн смягчил свои слова улыбкой и махнул рукой в направлении соседних столиков. — Я еще никого здесь не знаю.

— Вы впервые на студии?

— Да.

— Что ж, позвольте мне быть вашим гидом. — Эймс проследил глазами за взглядом Клейборна. — Те, что сидят вон там, — представители менеджмента. Не обращайте внимания на то, что они в джинсах; это высшее звено. Вы — часть команды, вы одеваетесь как все и занимаетесь тем же, чем и все. Но когда вы уезжаете со студии, вы должны быть уверены, что все видят ваши машины стоимостью двадцать пять тысяч долларов. — Он усмехнулся. — Мы живем в обществе, которое удовлетворяет само себя.

Клейборн улыбнулся, понимая, что именно такой реакции от него и ждут, однако ему показалось, что Рой Эймс высказался так не впервые. Он кивнул в сторону группы людей, сидевших за столиком у окна. На них были темные костюмы, белые рубашки и тщательно завязанные галстуки.

— А эти кто?

Рой Эймс посмотрел туда, куда указывал Клейборн.

— Гости. Вероятно, рекламные агенты с востока страны. Приезжают сюда с Мэдисон-авеню,[207] ищут новые идеи и воруют их. Разумеется, обычно им достаются сворованные старые идеи.

Клейборн выделил группу необычайно волосатых молодых людей, сидевших по другую сторону прохода.

— А эти ребята?

— Эти занимаются записями и дисками. Вот где сегодня жизнь бурлит. Один платиновый диск стоит тонны «Оскаров».

Кто-то прошел мимо них и остановился перед соседним столиком. Казалось, в одном человеке уживаются двое: пузатый мужчина среднего возраста обладал молодым лицом с бронзовым загаром. Он что-то сказал сидевшим за столиком, громко рассмеялся, помахал рукой и двинулся дальше.

— Побирушка, — сказал Рой Эймс. — Увидите актера, который смеется по любому поводу, будьте уверены: безработный. Те, что работают, — усталые и совсем не разговаривают.

Клейборн кивнул и обратил взгляд к меню.

— Что бы вы порекомендовали?

— Сходить пообедать в другое место. — Эймс улыбнулся. — Но раз уж мы здесь, можно без опасности для здоровья взять сандвич.

— Странно. Я думал, здесь хорошо кормят.

— Когда-то так и было, во всяком случае, так мне говорили. А теперь, кажется, всем все равно. — Эймс отложил меню. — Знаете старую поговорку: ты то, что ты ешь.[208] Если это правда, то большинство людей, должно быть, копрофаги.

Клейборн принялся обдумывать это замечание, а тем временем подошедшая официантка приняла заказ. И снова ему показалось, что услышанное им не было сиюминутной импровизацией. Рой Эймс не был побирушкой, но он явно стремился к тому, чтобы произвести впечатление.

— Кофе сейчас, — крикнул Эймс вслед официантке, а потом посмотрел на собеседника. — Познакомились с кем-нибудь еще из занятых в картине?

— Пока нет. Пол Морган играет Нормана, так?

— Вероятно. До сих пор он играл только Пола Моргана. Мистера Mucho Macho.[209] — Им принесли кофе. Эймс помолчал. — Если хотите знать мое мнение, наша культура страдает от засилья подобных субъектов.

— Тогда как же он получил эту роль?

— Спросите у Виццини. — Эймс взял чашку с кофе и собрался сделать глоток. — А в общем, не стоит. Виццини больше не делает фильмов, основанных на саспенсе,[210] одни только сплэттеры.[211] Дешевые фильмы ужасов. Это то, что нравится подросткам. Обилие спецэффектов, много машин, разбивающихся под панк-рок, трупы один за другим. Как в Риме старых добрых времен: когда львы начинали пожирать христиан на арене, музыканты играли громче.

Снова череда заранее заготовленных фраз, но ответа на свой вопрос Клейборн так и не услышал. Он подался вперед.

— Если вы так к этому относитесь, почему согласились написать сценарий?

— Деньги. — Рой Эймс пожал плечами. — Нет, это неправда. Или не вся правда. Я что-то в этом увидел — увидел возможность предложить зрителю нечто настоящее, а не разного рода фокусы и трюки. — Он бросил подсластитель в чашку с кофе. — Возможно, вы поймете это, когда прочитаете сценарий.

— Попробую, — сказал Клейборн.

И, вернувшись под вечер в мотель, он именно это и сделал.

День стоял душный. Солнце светило в западное окно, и кондиционер начал жаловаться, однако Клейборн не обращал на него внимания, потому что находился не в комнате.

Он с головой ушел в сценарий. Вопреки словам Роя Эймса, сценарист устранил не все элементы, которые, как он говорил, ему не нравились. В повествовании было немало шокирующих сцен, и акцент делался скорее на убийстве, чем на мотивации.

Однако это работало. Невинная молодая девушка и хитроумный маньяк вышли стандартными, и тем не менее их образы смотрелись убедительно. Быть может, девушки нынче и не столь невинны, но маньяки стали еще хитроумнее, чем прежде. И их стало больше. В фильме не было ничего, что не повторялось бы чуть ли не ежедневно в выпусках новостей. Особенно здесь, подумал Клейборн, вспомнив Резателя из Скид-Роу,[212] Душителя с Холмов,[213] Дорожного Убийцу[214] и других серийных маньяков, воспетых средствами массовой информации. Однако на деле в их преступлениях не было ничего, достойного воспевания, это были ущербные люди с болезненной предрасположенностью к насилию.

Клейборн вздыхал, пробегая глазами текст. Он уже попал в ловушку, сам начав размышлять как сценарист. Ему хотелось убрать лишнее из диалогов, сделать так, чтобы разница между вымыслом и реальностью была самоочевидной.

Когда солнце село, он включил свет, достал из дипломата блокнот и стал делать записи.

Кондиционер гудел в темноте, лампа светилась над головой Клейборна, и он продолжал писать, ощущая себя в другом месте, в другом времени. В мире Нормана.

Стук в дверь вернул его к действительности.

— Да? — Он поднялся и пересек комнату. — Кто там?

— Том Пост.

Клейборн открыл дверь и увидел улыбавшегося старика.

— На этот раз я решил постучать. Вы заняты?

— Нет. — Клейборн покачал головой. Вот любопытный старый хрыч. Что ему нужно?

— Увидел у вас свет. Дай, думаю, загляну, предложу выпить пива. — И Пост кивком указал на банки, которые держал в руках. — За счет заведения.

Он захихикал.

С мгновение Клейборн колебался, однако в голосе старика слышалось нечто, что нельзя было игнорировать. Хихиканье, нервный смешок говорили не о веселье, а скорее о попытке от чего-то защититься или что-то скрыть. Что же скрывал Том Пост?

— Входите. — Клейборн отступил на шаг. — Пойду поищу в ванной чистые стаканы.

— Мне не надо.

Пост придвинулся к стулу, поставил банки на стол и открыл обе большим пальцем левой руки. Одну банку он протянул Клейборну, подождал, пока тот сядет на край кровати, после чего поднял свою банку.

— Ваше здоровье.

— И ваше. — Клейборн сделал глоток.

— В такую погоду только пиво и пить. — И снова послышался смешок. А серо-зеленые глазки меж тем бегали по комнате, пока не остановились на столе. — Сценарий? — спросил старик. — Вы вроде бы говорили, что не имеете отношения к киноиндустрии.

— Нет. Знакомый попросил просмотреть.

— Понятно. — Пост отпил пива. — И о чем эта история? Или это секрет?

— Нет, не секрет. — Клейборн не сводил глаз с морщинистого лица. — Пожалуй, вам это может быть интересно. Главный герой — Норман Бейтс.

— Ничего себе.

Том Пост перестал хихикать. Клейборн придвинулся в его сторону.

— Я все хотел спросить вас кое о чем, что вы упомянули вчера вечером. Откуда вы знаете о мотеле Бейтса?

— Я думал, о нем все знают. Разве вы не читаете газет и не смотрите новости? — Пост вовсе не собирался оправдываться. — Вообще-то была заметка о том, что «Коронет» планирует сделать об этом фильм. — Он бросил взгляд на папку, лежавшую на столе. — Полагаю, это ваш знакомый написал сценарий?

— Верно, — небрежно ответил Клейборн. — Вы ведь и сами когда-то писали для кино. Хотите взглянуть?

К его удивлению, Том Пост покачал головой.

— Не хочу понапрасну тратить время. Я не понимаю сегодняшних фильмов. Все эти сексуальные сцены — люди в постели, перекатывающиеся туда-сюда. Попробуй повторить — шею сломаешь. А потом, когда все заканчивается, из-под одеяла выскакивает парень в боксерских трусах! Раньше в кино такого не было. — Он снова захихикал. — Конечно, времена изменились. Взять хоть цензуру. Четырехбуквенные слова теперь допускаются, зато другие… Не верите — попробуйте на людях спеть вторую строчку песни «Мой старый дом в Кентукки».[215] — Он покрутил банку, на дне которой осталось совсем немного пива. — Дерьмовые продукты, дерьмовые фильмы. У сценаристов нынче слишком много власти.

— Мой знакомый утверждает другое, — заметил Клейборн.

— Я имею в виду не только картины. — Пост допил пиво. — Но задумайтесь вот о чем. Некий политик произносит речь. Потом выступает его оппонент. Затем телекомментатор читает сообщение, объясняющее, что хотели сказать эти два человека. И все это — речь, ответная речь, разъяснение — работа каких-то анонимных авторов, которые делают свое дело за кадром. А мы называем это новостями.

Пройдет десять дней, десять месяцев или десять лет, и явится другой автор, который напишет в своей книге, что все сказанное ими — ложь. И это называется историей. Поэтому, если вдуматься, все писатели, независимо от того, имеют они дело с фактами или с вымыслом, — профессиональные лжецы. — Он поставил пустую банку на стол. — Выпьем еще пива?

— Нет, спасибо. — Клейборн посмотрел в окно, за которым тонул в сумерках двор. — Мне пора сходить куда-нибудь перекусить.

— Жаль, я не подумал об этом раньше, — сказал Пост. — Я сегодня отужинал рано. Надо было пригласить вас. Наверное, скучновато ужинать одному, находясь вдали от дома?

— Это точно. Но я привык.

— Вы не женаты?

— Нет.

Клейборн предупредил дальнейшие расспросы, встав и направившись к шкафу за пиджаком.

Том Пост выключил лампу и проследовал за Клейборном к двери.

— Тут вокруг много ресторанов, — сказал он. — Но вы можете купить что-нибудь в супермаркете на соседней улице и положить продукты в холодильник. — Он махнул рукой в сторону буфета. — Там есть тарелки, и можно приготовить горячую еду. Все необходимое, чтобы приготовить завтрак.

— Спасибо за совет. — Клейборн открыл дверь и вышел наружу.

Пост последовал за ним, кивнув в знак одобрения, когда Клейборн запер дверь на ключ.

— Вот это правильно, — сказал он. — Я стараюсь присматривать за тем, чтобы никто посторонний здесь не шатался, но в наше время за всеми не уследишь.

Он направился через дворик к своей конторе. Клейборн помахал ему на прощание, наслаждаясь запахом жасмина, росшего вдоль дорожки, потом свернул и устремился в сторону улицы, где аромат цветов терялся в выхлопных газах.

Пришлось дышать ими, пока он не набрел на небольшой стейк-хаус в квартале от мотеля. Здесь пахло жареным мясом, луком, хлебом и дымом, но даже эти ароматы были предпочтительнее запаха из-под мышек официанта в красном пиджаке. Пост прав. Лучше приготовить себе что-нибудь в мотеле. Слушайся своего носа.

Хорошо, а что сообщают ему другие органы чувств? В ушах у Клейборна звучал нервный смешок Поста. А если зажмуриться, то перед глазами вставал сам Пост, следящий за тем, как Клейборн закрывает дверь своей комнаты. Любопытный старый хрыч. Всюду сует свой нос.

Снова нос. Но за этим и впрямь что-то стояло, что-то скрывалось за смешками и любопытным взглядом Поста. У него, вероятно, был запасной ключ; наверное, он сейчас находился в комнате Клейборна и рылся в его вещах. Или пролистывал сценарий. Уж очень ему хотелось узнать, о чем он, а потом, узнав, старик еще более решительно переменил тему разговора. Почему?

Да будет тебе, сказал сам себе Клейборн. Разумеется, у Поста были на это какие-то причины. Пожилые люди частенько хихикают, чтобы предупредить возможное неприятие со стороны окружающих. Это своего рода сигнал, они как бы хотят сказать этим: «Послушайте, я же для вас не опасен, не сердитесь на меня за то, что я разговариваю с вами». И многие из них суют нос в чужие дела просто потому, что их собственная жизнь пуста.

Наверное, тяжело человеку, который еще полон сил, сидеть день за днем без дела в захудалом мотеле. Других машин на парковке не было, и, судя по всему, Клейборн в настоящее время являлся единственным постояльцем. И нет ничего удивительного в том, что Пост пришел к нему в комнату с пивом, задавал вопросы, болтал о том о сем. Старику было одиноко.

А может, он хитер как черт. Что он имел в виду, когда сказал, что все писатели — профессиональные лжецы?

Рой Эймс тоже был писателем, полным гладких, отполированных фраз. Клейборн вспомнил, как ему показалось, будто все эти удачные выражения Эймс уже использовал прежде. Точно побирушка — сыплет остротами и ждет одобрения.

Но зачем ему это нужно? Он ведь должен понимать, что Клейборн — его союзник; он полностью согласен с Клейборном в том, что сценарий нуждается в изменениях. Однако если это так, то почему он не постарался сделать это раньше сам? Ведь если фильм окажется чересчур жестоким, ответственность за это ляжет в первую очередь на него.

Но, возможно, здесь крылось нечто иное. В некотором смысле Норман из сценария был созданием Роя Эймса. Рой наделил этот персонаж своими переживаниями и тревогами. И если перенесение этих чувств на бумагу и не было катарсисом, то, возможно, оно представляло собой катексис — проявление бессознательной фиксации на личности Нормана. А это могло быть опасно.

Все писатели — профессиональные лжецы. Заявление, сделанное писателем. А значит, и оно — ложь. Но лгут все, включая его пациентов, проблема которых заключалась в том, что они лгали не только ему, но и самим себе. В некотором смысле они были самыми профессиональными лжецами. А он — профессиональным открывателем правды.

Искателем правды, поправил он сам себя. И его поиски не всегда венчались успехом — взять хотя бы случай Нормана.

Закончив ужинать, Клейборн вышел из ресторана и направился вдоль бульвара. Вспомнив о Нормане, он невольно принялся искать глазами фигуру, которой там не было. Мимо проносились легковые машины, фургоны, «мустанги», джипы, время от времени с ревом пролетали мотоциклы. Молодежь в поисках приключений.

Иная картина царила на тротуаре. Клейборн взглянул на свои часы: было еще только девять вечера, а прохожих, кроме него, не было видно.

Несмотря на трудности с бензином, все были за рулем. Ходить поздним вечером по улицам считалось слишком опасным; даже полицейские, патрулировавшие квартал, были на колесах. Полиция подозрительно относится к прогуливающимся вроде него.

Проходя мимо затемненных витрин магазинов, Клейборн заглядывал в неосвещенные пространства между домами, зная, что опасения его нелепы. Не выскочит же оттуда Норман. Его там нет. Или есть?

Чертов сценарий! Он никак не выходил у Клейборна из головы.

А может быть, он заблуждался и все это было его параноидальной фантазией? Если Норман добрался сюда раньше него, возможно, он уже нашел способ проникнуть на студию. В промежутках между обострениями болезни он был вполне способен рассуждать здраво, строить планы и осуществлять их. Он вполне способен осуществить свою месть. Однако все склоняло Клейборна к неумолимому выводу: Норман был мертв. Единственное, что вернуло его к жизни, — это сценарий.

Пусть так. Однако Клейборн все же ускорил шаг, увидев впереди ярко освещенный торговый центр. Он свернул в сторону парковки, почувствовав себя увереннее при свете огней, в окружении разнообразных звуков, среди людей.

Пересекая парковку, он оценил ситуацию иначе. Присутствие людей отнюдь не доставило ему радости, когда он увидел их машины. Ты то, что ты ешь, сказал Рой Эймс. Вероятно, правильнее было бы сказать: «Ты то, на чем ты ездишь». О людях можно судить по их автозависимости.

Он смотрел, как нервно маневрируют водители, въезжая на парковку, — те, что поагрессивнее, беззастенчиво перекрывали дорогу оказавшимся позади, соревнуясь за места поближе к входу в магазин, в то время как другие водители посылали им механические проклятия своими клаксонами. Побитые бамперы уже припаркованных машин свидетельствовали о предыдущих столкновениях, а те, кто занял места в зоне, запрещенной для парковки, демонстрировали этим полное пренебрежение элементарными правилами вежливости.

В самом торговом центре все происходило по той же схеме. Пожилые женщины с волосами, выкрашенными в апельсиновый цвет, с наслаждением пили сок из свежевыжатых апельсинов, загородив проход своими тележками. По проходам сновали босые, недавно вернувшиеся с пляжа юноши в рубашках без рукавов из тонкой ткани, целившиеся друг в друга своими тележками как орудиями. Родители толпились в отделе, где продавались товары по сниженным ценам, хотя напирали в основном мамы с бульдожьими челюстями, тогда как высохшие, изможденного вида папы робко стояли в стороне. Тот, кто платит, тоже служит.[216]

Клейборн взял с полки в молочном отделе литровый пакет молока, случайно задев при этом юношу-японца в сетчатой рубашке. Молодой человек зашипел и покачал головой, и его серьга недружелюбно закачалась в ухе.

В продовольственном отделе Клейборн взял несколько холодных нарезок. Перебирая завернутые в целлофан сыры, он приметил небольшой кусок, но едва потянулся к нему, как из-за его спины змеей выскользнула чья-то рука и схватила добычу. Он обернулся и увидел перед собой улыбавшуюся девушку в широкой футболке, украшенной классическим девизом: «Вся твоя».

Клейборн перешел в следующий отдел, собираясь взять там дюжину яиц. Ему пришлось терпеливо ждать, пока пожилая домохозяйка в завитушках открывала один контейнер за другим и осматривала их содержимое, не выпуская изо рта сигарету.

Дым был едкий, и Клейборн отвернулся. Наплевать на яйца, можно обойтись и без них. Единственное, чего ему сейчас хотелось, — это уйти. Позади был долгий день, и он устал — устал от людей, от шума, света и суеты. Ублажающие звуки музыки из динамиков оглушали его, а от верхнего света флюоресцентных ламп болели глаза.

Подойдя к хлебному отделу, он раздраженно глянул вверх, пытаясь разглядеть, откуда исходит звук. Но большие круглые диски, прикрепленные между стенами и потолком, оказались не динамиками; в их сверкавших поверхностях отражались перемещения покупателей внизу. Это были специальные устройства, предназначенные для слежки за потенциальными воришками. Присмотревшись, Клейборн разглядел внутри длинные бледные флюоресцентные трубки, которые излучали мерцающий свет.

Клейборн отвернулся. И тут его внимание привлекло зеркало, висевшее прямо за его спиной. Оно было установлено таким образом, чтобы в нем отражались покупатели, двигавшиеся к кассам в левом крыле магазина, но в этот момент туда направлялся только один человек. Он вскинул голову, и Клейборн увидел его лицо.

Лицо Нормана Бейтса.

Оттолкнув тележку в сторону, Клейборн помчался по проходу к выходу из магазина. Ему приходилось то и дело уворачиваться, чтобы не налететь на встречных покупателей, которые тотчас хмурились, завидев, как он несется прямо на них.

Но он не замечал их раздражения. Его влек к кассам образ Нормана; между тем возле них за полминуты успела выстроиться очередь покупателей с тележками.

Однако Нормана среди них не было.

Клейборн остановился, разглядывая незнакомые лица, потом, растолкав очередь, приблизился к жевавшей резинку блондинке с тупым лицом, которая сидела за кассой.

— Где он?

Она перестала жевать и подняла на него глаза.

— Ваш последний покупатель… он был здесь всего минуту назад…

Она пожала плечами, механически бросив взгляд в сторону ближайшей двери. Клейборн протиснулся мимо кассы и зашагал к двери.

Парковка была уже почти полностью забита машина. Машины приезжали и уезжали, на открытых участках туда-сюда сновали покупатели. Клейборн озирался по сторонам, пытаясь разглядеть знакомую фигуру. Он приблизился к парковке, особенно внимательно рассматривая отъезжавшие машины.

Их было три… нет, четыре… и еще одна, справа, в дальнем конце стоянки. Клейборн спешил к ней, а машина тем временем отъехала назад, на свободное место, и затем устремилась вперед. В свете фонарей над головой он увидел женское лицо за лобовым стеклом, а рядом с ней — круглый силуэт детской головки.

Клейборн повернулся и двинулся в центр парковки, но тут у него за спиной раздался гудок; он отскочил в сторону, и вовремя. Мимо промчался «багги» песочного цвета. К шуму ревущего мотора прибавилась грубая выходка усатого водителя, который выбросил руку в окно и показал ему палец.

Тяжело дыша, Клейборн огляделся, понимая, что его усилия оказались напрасны. Норман исчез.

Но куда?

Если он пришел сюда, значит, у него где-то неподалеку есть гнездышко, — может быть, в одном из мотелей, тянущихся вдоль бульвара.

Можно ли их проверить? Тут десятки подобных мест, не считая больших отелей, а Норман, конечно же, зарегистрировался под чужим именем, если вообще зарегистрировался. Пытаться установить личности всех одиноких мужчин, которые сняли номера в мотеле в последние три дня, — непосильная даже для полиции задача. Да полиция и не станет заниматься этим, пока Клейборн не предоставит им что-то большее, чем голословные утверждения.

Да, я понимаю, что этот человек, по общему мнению, мертв, но я видел его в супермаркете. Нет, я не разговаривал с ним, он был ближе к выходу из магазина, а я в глубине. Нет, впрямую я его не видел, я видел его в одном из тех больших подвесных зеркал, но я уверен…

Пустая трата времени. Клейборн вздохнул. Оставалось лишь вернуться в магазин, взять свою тележку и расплатиться.

Возвращаясь в мотель с пакетом продуктов, он внимательно смотрел по сторонам, вглядываясь в игру теней и света на улицах. Он видел Нормана… но видел ли Норман его? Не последовал ли Норман за ним в магазин? А может быть, он следует за ним сейчас?

Ничто не двигалось в окружающей темноте.

И все же Клейборн ощутил облегчение, когда добрался до своей комнаты. Запертая дверь подалась, когда он повернул ключ, а при включенном свете в комнате не обнаружилось следов чьего-либо присутствия или вторжения.

Если Норман не обнаружил его местонахождение, Клейборн мог чувствовать себя здесь в безопасности, во всяком случае пока. И кроме того, всегда есть возможность субъективной ошибки. Шум, свет, усталость, напряжение — из-за чего угодно можно обознаться. Именно так в полиции и скажут. Да, наверное, и он сказал бы то же самое, приди к нему пациент с подобной историей.

В этих обстоятельствах не было смысла рассказывать о случившемся Дрисколлу и остальным. Рассказать им о том, что он видел или думал, что видел, — значит, ослабить свою позицию, особенно когда нет никаких доказательств. Главное теперь — действовать осторожно, наблюдать и ждать. Если Норман здесь, то скоро он даст знать о своем присутствии.

Если он здесь.

Клейборн распаковал продукты, разместил их в холодильнике, повесил одежду, напялил пижаму и лег на кровать. Кондиционер что-то тихо нашептывал ему.

Норман. Здесь. Он что-то задумал. Но что? И где он?

Слава богу, что он решил остаться. Во всяком случае, он теперь будет настороже и станет действовать как ангел-хранитель по отношению к другим, причастным к этому делу.

Но прежде чем он уступил сну, его посетил еще один вопрос.

А кто защитит его в случае, если Норман начнет действовать?

Ответа на этот вопрос у него не было. Клейборн знал только одно: что-то произойдет, и произойдет это скоро.

Офис Роя Эймса находился в том же здании, что и офис Дрисколла, но между двумя помещениями не было ни малейшего сходства. Тесная комната с единственным окном была меньше туалета продюсера, да и обставлена не так богато.

Когда Клейборн открыл дверь, Эймс уже сидел за столом, размещавшимся между шкафчиком и единственным свободным стулом. Очевидно, он привык к такой тесноте. Каковы бы ни были его страхи, клаустрофобия не относилась к их числу.

Сощурившись от света ярких лучей утреннего солнца, лившихся прямо в открытое окно, Клейборн кивнул в знак приветствия и положил на стол свой экземпляр сценария.

Эймс выжидающе посмотрел на него.

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил он.

Клейборн помолчал, снова задумавшись над тем, нужно ли ему рассказывать о том, что произошло накануне вечером. Какой смысл? Сценарий был сейчас важнее.

— Я сделал кое-какие заметки, — сказал Клейборн. — Если хотите взглянуть…

— Отлично.

Клейборн открыл дипломат и достал из него желтые листки.

— Надеюсь, вы разберете мой почерк.

Эймс разобрал.

Его глаза быстро забегали по исписанным листкам, ничего не выражая. Однако Клейборн без труда догадался о его реакции. Он уже давно понял, что рты зачастую особенно красноречивы, когда не говорят. Рот Эймса не был исключением. Сперва его губы растянулись в легкой улыбке, потом начали постепенно сжиматься. И наконец, верхняя губа искривилась, неодобрительно застыв.

Пора было вмешаться.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — сказал Клейборн. — Я не критикую то, как написан сценарий. Только содержание. Жестокость.

Эймс взглянул на него.

— Теперь это называется иначе. Касса.

— Знаю. Но я думал, вы попытаетесь этого избежать.

— В первом варианте пытался. — Эймс занял оборонительную позицию. — По большей части то, против чего вы возражаете, — работа Виццини. Он частично переписал сценарий, и Дрисколл принял его.

— Я, кажется, напрасно теряю время, — сказал Клейборн. — Мне казалось, что, как технический консультант, именно я должен предлагать изменения.

— Технический — да. Предлагать — да. Но главный — Виццини: он отвечает за одобрение сценария, кастинг, производство. Я уже говорил вам, как он настаивал на кандидатуре Джан, потому что она похожа на Мэри Крейн.

— Это другое, — сказал Клейборн. — Вы обратили внимание на мои замечания к ее сценам?

— Обратил, — коротко ответил Эймс, и Клейборн быстро продолжил:

— Мне показалось, что ее роль слишком уж проста, однобока…

— Ладно, пусть так. — Эймс пожал плечами. — Если хотите знать, я специально написал ее так. Джан пока не готова к чему-то серьезному, хотя сама она так не думает, а я не хочу, чтобы она лезла из кожи вон. Играет она довольно хорошо, но стоит поближе ее узнать, и понимаешь, что она способна на большее.

— Надеюсь, — сказал Клейборн. — Кстати, я только что столкнулся с ней на парковке. Она пригласила меня сегодня поужинать.

Эймс ничего на это не ответил, за него говорили резко поджатые губы.

И тут зазвучал внутренний голос Клейборна. «Зачем ты сказал ему это? Очевидно, что он привязан к этой девушке. Тебе был нужен союзник, а теперь ты заполучил ревнивого соперника».

Он быстро улыбнулся, стремясь сгладить неловкость, вызванную его заявлением.

— Но важно не это. Мы должны… как здесь говорят?.. вылизать сценарий. Если вы готовы изменить некоторые строки, на которые я указал…

— Указали? — Враждебность Эймса сделалась явной. — Все эти разговоры насчет замены, скрытого смысла, реактивных образований…[217] все это звучит как медицинское заключение!

— Простите. Я лишь хотел…

— Не надо чертить диаграммы. Вы ведь всего-навсего врач, не так ли? — Эймс покачал головой. — Психиатры, как и экономисты, метеорологи, сейсмологи, — это просто люди, которые разгадывают загадки с помощью тех или иных приспособлений. Когда-нибудь все, что вам недоступно, смогут делать компьютеры.

— Меня это устраивает. — Клейборн был невозмутим. — Но сейчас это нам не поможет. Я хотел бы остановиться на том, какую роль вы определили Джан. Главное — смягчить жестокость.

— Невозможно. Я же сказал вам: Виццини хочет, чтобы она была.

Клейборн пожал плечами.

— Тогда надо переменить акценты.

— Что это значит?

— Основная проблема с подобными фильмами заключается не в самой жестокости, а в отношении к ней. Сегодня главная опасность состоит в том, что антиобщественное поведение стало способом решения любых вопросов. Герои, антигерои, злодеи — все добиваются успеха, взяв закон в свои руки. Мы можем воспринимать поведение Нормана таким, как оно есть, не затупляя его нож и не стирая с него кровь. Но не надо оправдывать его.

Теперь Эймс слушал его, и Клейборн быстро продолжил:

— Давайте хоть раз скажем правду. Признаем, что убийство ничего не решает, в нем нет ничего героического, и Норман Бейтс — не тот человек, которому следует завидовать или подражать. Если об этом не забывать, то не так уж и много придется переписывать. Всего-то и нужно слегка изменить акценты, изобразив его одержимым, страдающим человеком, чьи неадекватные поступки приносят ему страдание, а не удовлетворение.

— И это все, что вы можете посоветовать? — Эймс сделал недовольную мину. — Перевести часы на пятьдесят лет назад и сказать зрителям: «Преступление не окупается»?

— Может, пришло время именно так и поступить. Пятьдесят лет назад, было намного меньше убийств, а если они и совершались, то в основном профессиональными преступниками. Теперь пришло время любителей: все, от начинающего террориста до уличного мальчишки, готовы пролить чужую кровь ради того, чтобы повысить свой статус. Потому что наши фильмы, телевидение, книги и пьесы говорят им, что насилие приносит прибыль.

— Вы когда-нибудь слышали о «поколении Я»? Вот что сегодня продается.

— Не только это. Черт побери, я не набожный человек, но знаю, что Библия по-прежнему возглавляет списки бестселлеров. И она громко и четко возвещает: «Возмездие за грех — смерть».[218]

Эймс внимательно смотрел на него. Теперь это не был взгляд ревнивого поклонника — он выражал присущее каждому писателю желание защитить свою первую любовь — работу, которую он только что завершил.

— Понимаю. На самом деле вы говорите то же, что говорил старина Сесиль Блаунт Де Милль,[219] завидев цензоров. Демонстрируйте оргии, но позаботьтесь и о том, чтобы показать последствия. И вы правы насчет изменений. Нужно доработать те сцены, в которых показаны реакции Нормана. Меньше злорадства, больше печали. — Он помолчал. — Скажите откровенно: он на самом деле все это перенес?

Клейборн задумчиво кивнул.

— В своей практике я не встречал более несчастного человека.

Рой Эймс вздохнул и снова взял сценарий.

— Хорошо, я еще поработаю. Если не возникнет каких-либо проблем, завтра закончу.

— Будут проблемы — звоните. — Клейборн направился к двери. — Не стану вам мешать.

Он покинул офис и двинулся в сторону холла. Впервые после вчерашнего вечера он ощутил, как в нем возрождается надежда. По крайней мере часть его миссии была выполнена. Сценарий будет улучшен, и ему удалось сохранить доверие Роя Эймса.

Но не Нормана.

Вот это проблема. Если бы можно было поговорить с ним, успокоить, объяснить, что сценарий будет изменен, убедить, что ему нечего бояться и нечем возмущаться, возможно — но не более того, — это и сработало бы раньше, чем что-то произойдет.

Но для этого нужно было найти его первым.

Вот только где?

Иголки прячутся в стогах сена. Искать их — значит напрасно терять время. Самый простой способ — вытащить иголку при помощи магнита.

Клейборн вышел на студийную улицу, и тут его осенило.

Магнит находился прямо перед ним. Сама студия была магнитом, который должен притянуть Нормана.

Не нужно даже пытаться выслеживать его, частным порядком или официально. Норман сам придет на студию. Если он до сих пор не предпринял никаких действий, то, возможно, лишь потому, что только что приехал. Но он уже здесь и, когда припаркует свою машину…

Клейборн посмотрел в сторону главных ворот. Возле них стоял охранник, подсказывавший водителям подъезжавших машин, где им парковаться. Были, конечно, и другие ворота, он уже видел их и знал, что охраняются они так же.

Однако это ничего не значило. Норман не будет и пытаться проникнуть внутрь сквозь ворота.

Клейборн повернулся и зашагал к дальнему концу парковки, осматривая по пути кирпичную стену, ограждавшую территорию студии. Стена была прочной, высокой и толстой. Но толщина здесь ни при чем — ведь не будет же Норман проделывать в стене дыру. А вот высота не гарантировала защиту. С помощью веревки или лестницы можно было незаметно забраться на любую из этих стен. Парковка охранялась круглые сутки, однако, оказавшись наверху, совсем нетрудно дождаться, когда все стихнет, спрыгнуть с внутренней стороны и спрятаться где-нибудь на студии.

Клейборн шел мимо череды бетонных сооружений, в которых размещались офисы, склады, студийный гараж, гардеробные и гримерные. Многие из этих зданий были снабжены наружными лестницами, которые вели в проекционные и монтажные помещения. Возле построек стояли грузовики, трейлеры, прицепы и мини-фургоны; позади них виднелись огромные павильоны с подвесными лесами для установки осветительной аппаратуры и контейнеры для киносъемочного оборудования.

Свернув направо, Клейборн оказался на безлюдной, неохраняемой территории с декорациями: улица в вестерн-стиле с баром, конюшней, закусочной, гостиницей, танцзалом, банком и офисом шерифа. Поодаль виднелась площадь небольшого городка с приветливыми фасадами белых домов, окруженных газонами и кустами, церковь с высокой колокольней, эстрадная площадка в лесистом парке. За ними тянулась улица крупного города с магазинами, театрами и многоквартирными домами, а еще дальше расположились с полдюжины площадок меньшего размера с декорациями иностранных городов.

Да здесь миллион мест, где можно спрятаться, и никакой охране не под силу охватить все. Перебравшись через стену, Норману нужно лишь перемещаться с места на место, стараясь при этом не попадаться никому на глаза. Скорее всего, так и было: Клейборн вполне допускал, что Бейтс провел ночь в постели Энди Харди,[220] а сейчас, возможно, прятался в одном из многочисленных студийных помещений.

Если студия — магнит, то она также стог сена, в котором гораздо легче укрыться, чем где-либо еще. Иголка будет здесь в безопасности, но при этом еще более опасной для других. Иголки острые, у них есть глаза…

«Но и у меня тоже, — сказал сам себе Клейборн. — Наблюдай и жди». Еще рано было паниковать, не было никаких подтверждений его догадкам, да и полной уверенности у него пока тоже не было.

Он развернулся и направился обратно. Проходя мимо павильона номер 7, находившегося по левую руку, он увидел, что огромные двери раздвинуты. Клейборн инстинктивно приблизился и заглянул внутрь. На бетонированном полу, в полукруге солнечного света, он увидел свернутый кольцами кабель, однако обширное пространство вокруг тонуло в темноте.

Клейборн вошел внутрь, всматриваясь во мрак. Такое он видел только в фильмах о кино, да и то лишь как фон основного действия. Но здесь не происходило никакого действия — в павильоне царили уединение и тишина.

Сделав пару шагов, Клейборн разглядел неясные очертания закругленной крыши над лестничными переходами. Он и не подозревал, что павильон может быть таким огромным; мрачный, величиной с квартал, точно ангар для дирижаблей, какие строили когда-то, или интерьер собора, воздвигнутого в честь неведомого бога тьмы.

Но темнота не была полной. За оштукатуренной стеной, поддерживаемой деревянными подпорками, он увидел тусклый свет, который испускала голая лампочка, свешивавшаяся с железной сетки наверху. Пространство, которое она освещала, было ограничено другими стенами, поставленными с трех сторон под углом друг к другу.

Клейборн двинулся в ту сторону. С правой стороны находились передвижные гримерки. Двери были закрыты, и из-за них не пробивалось ни малейшего лучика света.

Миллион мест, где можно спрятаться.

Он направился к первой гримерке, но, подойдя к деревянным ступеням перед дверью, остановился.

А что если он прав? Что если благодаря какому-то невероятному совпадению он и вправду натолкнется сейчас на Нормана, прячущегося в темноте за дверью — прячущегося и ждущего своего часа?

Клейборн застыл в нерешительности. Да чего же ты ждешь? Черт возьми, ты ведь за этим сюда и пришел, не так ли? Чтобы найти его.

Он стал медленно подниматься по ступеням. Не волнуйся. Если он и там, он напуган. Напуган не меньше, чем ты.

Клейборн снова остановился. А ведь он действительно напуган, этого нельзя не признать, и его напрягшиеся мышцы — убедительное тому подтверждение. Ему хотелось почесать затылок, подмышки у него вспотели.

Нормальная реакция на страх, что тут поделаешь. А вот нормальной ли будет реакция Нормана? Когда Норман напуган, он выходит из себя. А если у него есть оружие…

Да ведь ты уже сталкивался с этой проблемой. Профессиональный риск, которому подвергаешься, оказываясь на чужой территории. Вот только ничего страшного не случится. Его здесь нет, не может быть — ведь здесь нужно выбирать одно место из миллиона.

Клейборн достиг двери.

И вдруг услышал какой-то звук.

Звук был совсем слабый; даже здесь, в павильоне, где, словно в пещере, эхо разносило малейший шум, он едва расслышал его. Как будто что-то прошуршало и скрипнуло.

Однако звук исходил не из-за двери, а оттуда, где виднелся освещенный полукруг.

Клейборн повернулся и сошел со ступеней гримерки. Кругом стояла тишина, нарушаемая лишь мягким скрипом его ботинок по бетонному полу. Когда он замедлил шаг, исчез и скрип. Он шел с величайшей осторожностью, чувствуя, как его переполняет страх, и стараясь угадать, откуда могло исходить шуршание, которое он только что слышал.

Ничего.

Клейборн подошел к огороженному с трех сторон пространству, которое освещала лампочка. Остановившись, он выглянул из-за стены.

Никакого движения. Площадка по-прежнему была пуста.

Он медленно двинулся в глубину прямоугольного пространства. И тут, едва он оказался внутри него, что-то изменилось. Опустив взгляд, он увидел под ногами ковер. Когда-то ковер был красного цвета, потом полинял — такое можно увидеть в старом доме, обитатели которого перестали замечать ход времени.

Именно в таком доме он и оказался. Он был в комнате, где время остановилось.

Клейборн увидел старомодный туалетный столик и лежавшую на нем дамскую сумочку, вид которых навевал воспоминания о далеком прошлом. Позолоченные часы, статуэтки из дрезденского фарфора, подушечка для булавок, богато украшенное ручное зеркальце, флаконы с благовониями, заткнутые стеклянными пробками. Эти предметы вкупе с одеждой, висевшей на вешалке в открытом шкафу, подсказали ему, что он находится в женской спальне, и лишь затем, осознав это, Клейборн увидел кровать.

Она стояла в дальнем конце справа, за креслом-качалкой с высокой спинкой, обращенным к окну, которое скрывалось в темноте с левой стороны. Он подошел поближе и принялся рассматривать кровать с пологом на четырех столбиках, восхищаясь покрывалом, украшенным ручной вышивкой. Однако, подойдя еще ближе, он заметил, что покрывало заправлено небрежно, так что из-под него виднеется верхний угол двойной подушки. Клейборн протянул руку, откинул покрывало и увидел сероватую в коричневую крапинку простыню. В одном месте простыня была примята, а это говорило о том, что здесь кто-то долго лежал.

Кто-то.

Или что-то.

Клейборн понял, где он оказался. Он никогда прежде не видел этого места, никогда не бывал в нем, но он слышал и читал достаточно, чтобы догадаться, что это может быть.

Спальня матери Нормана.

Несомненно, именно здесь, недоступное ничьим взорам, долгие годы пролежало мумифицированное тело миссис Бейтс, сохранившееся благодаря любительским опытам Нормана по набивке чучел, — пролежало все те годы, когда он воображал, будто она еще жива — выживший из ума инвалид, запертый в своей комнате. Но это Норман был безумен, это он перевоплотился в свою мать, после того как убил ее. Находясь в этой комнате, он облачался в ее одежду, говорил ее голосом.

Да нет же, не в этой комнате. Это всего лишь декорация.

Клейборн вернулся к действительности и снова задернул простыню, чтобы не видеть то место, где она была примята. Однако, не успев это сделать, он почувствовал, как по телу побежали мурашки, и в голове у него стремительно пронеслась мысль:

Что должен был чувствовать Норман, живя в том доме, сидя ночь за ночью в той спальне и бормоча что-то своей мамочке? Мамочка, мамочка…

И снова Клейборн услышал тот же звук — как будто что-то скрипнуло и зашуршало. Он обернулся, уловив позади себя движение теней.

Скрип исходил с той стороны, где стояло кресло с высокой спинкой, обращенное к окну.

А зашуршало платье пожилой женщины, которая поднялась с кресла и скользящей походкой начала приближаться к нему.

Едва она вышла из темноты, как ее седые волосы заблестели, а рот растянулся в отвратительной ухмылке.

Клейборн смотрел на это искаженное гримасой лицо — лицо, которое он так много раз видел на экране.

Лицо Пола Моргана.

Клейборн сидел в баре «Хвост петуха», не выпуская из рук бокал пива, тогда как Морган уже заказал себе второй стакан виски.

На нем были облегающие джинсы и рубашка с V-образным вырезом, обнажавшим волосатую грудь и золотой медальон на шее. Сейчас он ничем не напоминал ту сгорбленную старуху из погруженных во тьму студийных декораций.

— Извините меня за случившееся, — повторил он. — Я вовсе не хотел напугать вас.

— Забудем об этом. Не нужно все время извиняться. — Клейборн, сидевший на вращающемся стуле возле стойки, переменил позу. — Начнем с того, что мне вообще не следовало там находиться.

— Мне тоже. — Морган взял свой стакан, который бармен поставил на стойку. — Это была идея Виццини.

— Режиссера?

— Я к подобным представлениям не привык. Он хочет, чтобы в этих сценах на мне были женские тряпки. И чтобы я не просто надел платье и парик, а чтобы и походка, и жесты — все было женским. Вот я и подумал, что, если попробую проделать это в декорации, мне будет намного легче во время съемок, понимаете?

Клейборн невесело улыбнулся.

— Что ж, меня вам провести удалось.

Морган поднял свой стакан и сделал глоток, явно довольный такой оценкой.

Клейборн спросил себя, был бы Морган доволен, если бы мог прочесть его невысказанные вслух мысли. В облике старой женщины Морган выглядел вполне достоверно, но играть Нормана — совсем другое дело. Без грима он всего лишь воплощение своего собственного, мгновенно узнаваемого образа.

Словно в подтверждение этого из ближайшей кабинки, где сидели три человека, вышла девушка и направилась к бару. Хорошенькая, с блестящими каштановыми волосами и карими глазами. Наряд подчеркивал ее красоту: на ней были белые слаксы и открытая блузка, не скрывавшая ни детской полноты, ни округлых девичьих грудей. Наверное, туристка, и явно не старше шестнадцати.

Не обратив внимания на Клейборна, она подошла к его собеседнику.

— Извините, — сказала она. — Вы ведь Пол Морган?

Актер отставил стакан и обернулся, сверкнув своей узнаваемой улыбкой.

— А как по-вашему? — произнес он.

Девушка опустила глаза, не выдержав его взгляда, и протянула ему блокнот, обтянутый искусственной кожей, и шариковую ручку. Ее рука чуть заметно дрожала, в голосе же дрожь слышалась явственно.

— Если не возражаете… можно попросить у вас автограф?

Морган не сводил глаз с выреза ее блузки.

— Можете просить у меня все что угодно, — ответил он.

Она покраснела, и его улыбка смягчилась.

— Ну давайте же, милая, не надо так нервничать.

Она расслабилась, увидев перемену в выражении его лица.

— Откуда вы? — пробормотал он.

— Из Толедо.[221] Приехала с подружками на экскурсию. — Она застенчиво улыбнулась и бросила взгляд в сторону кабинки. — Они попросили меня подойти к вам. Надеюсь, вы не против?

— Нет проблем.

Он взял у нее блокнот, открыл его на пустой странице, потом взял ручку, которую она держала в руках.

— Как вас зовут?

— Джеки. Джеки Шербурн.

— Не скажете по буквам?

Она произнесла свою фамилию с расстановкой, и он, подмигнув ей, размашисто, витиевато расписался.

— Вот. То, что вы просили.

Он закрыл блокнот и вернул его ей вместе с ручкой.

— Спасибо, — сказала она.

— Не за что.

Девушка направилась обратно, и Морган повернулся, чтобы взять свой стакан. Клейборн смотрел, как девушка, оживленно разговаривая со своими спутницами, идет к выходу.

Морган отхлебнул виски.

— Что-то не так?

Клейборн просто пожал плечами. Этот жест не должен был ничего выражать, потому что он видел, какой автограф оставил Морган. Джеки Шербурн, которая умеет все.

Гнусно, конечно. Клейборн с мгновение колебался: не сказать ли Моргану об этом? Он пообещал себе, что сделает это позже, когда придет время. Но пока еще было рано. Сейчас он нуждался в союзниках. Сценарий…

— Дерьмовый, если хотите знать мое мнение. — Именно о сценарии Морган и заговорил. — Не думайте, будто я настолько туп, что не понимаю, чего добивается Эймс, выстраивая все эти сцены с девчонкой, наращивая ее роль. Но она с ней не справится. Не пойму, какого дьявола Дрисколл взял ее. Наверное, положение было безвыходное.

— Мне показалось, что своим назначением на эту роль она обязана режиссеру, — сказал Клейборн. — Кроме того, она и вправду похожа на Мэри Крейн. А ему нужен реализм.

— Тогда зачем играть педика позвали меня?

— Не педика, а трансвестита.

— Но ведь Норман думает, что он — это его мать…

— Его фуга не обязательно предполагает гомосексуальность, разве что на подсознательном уровне.

— А что же она, черт побери, предполагает? — Морган нахмурился. — Давайте говорить без обиняков. Что на самом деле представлял собой Норман Бейтс?

Клейборн пожал плечами.

— Такой же человек, как вы или я, — ответил он. — Если лишить нас нашей индивидуальности, редуцировать до номера в истории болезни, поместить в палату, которая на самом деле является камерой, заставить подчиняться приказам, окружить больными с психическими отклонениями…

— Все это мне известно, — мягко прервал его Морган. — Я сам побывал в клинике для алкоголиков. — Заметив невольное удивление, мелькнувшее в глазах Клейборна, он быстро продолжил: — Не подумайте плохого, алкоголиком я не был. Добровольное решение, пару лет назад. Провел там месяц, просто чтобы отвыкнуть. — Морган взял свой стакан и опрокинул в себя остатки растворившейся во льду жидкости. — Не помогло.

Это было сказано саркастическим тоном, однако, когда он наклонился к Клейборну, лицо его выглядело серьезным.

— Я тогда не работал, — пояснил Морган. — Если хотите знать правду, я не работал полтора года. А в нашем бизнесе это чертовски долго, и, если хоть что-то становится известно, тебя перестают замечать.

— Но ведь Виццини выбрал вас на эту роль.

— Он выбрал не меня, а мое имя. И оно досталось ему чертовски дешево. Это единственная причина, по которой на это пошел Дрисколл. Он мне сказал это прямо в лицо, подлый ублюдок. — Морган стиснул рукой пустой стакан. — Этот сукин сын ездит на мне, думает, можно указывать мне, что делать, однако его ждет сюрприз. Окажись он сегодня утром в этой студии вместо вас… — Поймав на себе пристальный взгляд Клейборна, актер умолк, затем неожиданно рассмеялся. — Да ладно, — сказал он. — Выпейте еще.

Клейборн сполз с высокого стула, покачав головой.

— Лучше вернусь к себе в мотель. — Он помолчал. — Вы уверены, что вы в порядке?

Морган кивнул.

— Просто выплеснул, что накипело. Но теперь все хорошо. Уж я-то, черт побери, знаю, что могу сыграть эту роль, так что беспокоиться не о чем. — Он призвал на помощь свою дежурную улыбку. — Не забывайте, я — Пол Морган.

Клейборн помнил об этом все время, пока возвращался в мотель. Смущающее душу видение Пола Моргана в женском платье, посреди декораций… небрежная грубость Пола Моргана по отношению к девушке, попросившей автограф… горечь и гнев Пола Моргана у стойки. И только приехав в мотель, он задал себе вопрос:

Что на самом деле представляет собой Пол Морган?

Было почти семь, когда Джан открыла дверцу духовки, чтобы посмотреть, готово ли жаркое.

Она нахмурилась. Еще нет. Закрыв дверцу, она перевела показатель мощности на четыреста. Добавлю еще пятнадцать минут, пока готовлю салат. Если повезет, то он опоздает. Поди разберись в этих холмах.

Однако, промывая листья салата, она поймала себя на том, что прислушивается к шуму подъезжавшей машины. Но то была ночная птица, бесконечно повторявшая свои две ноты, тем самым дерзко заявляя права на территорию. А внутри, в спальне, на ее собственной территории, хлопали дверцы. Это означало, что Конни куда-то собирается. Надеюсь, она уйдет прежде, чем он приедет.

Так думала Джан, добавляя в салат масло и уксус. У нее еще оставалось время заглянуть в духовку, выключить ее, полить жаркое жиром и дать ему немного подрумяниться.

Домашний уклад? Что ж, пусть так. Только это смешно. До нее вдруг дошло, что птица прекратила петь. Она не слышала, как подъехала машина, а меж тем в дверь уже позвонили, и тотчас же до нее донеслись голоса. Вот сука эта Конни, сама открыла дверь. Говорила ведь ей…

Но было уже слишком поздно. Джан развязала передник, бросила его на спинку стула и пригладила волосы руками. Почему она не догадалась повесить на кухне какое-нибудь зеркало, маленькое, на крайний случай вроде этого?

А это был именно крайний случай — когда еще она торчала на кухне, готовя ужин на двоих?..

Джан быстрым движением достала из коробки на прилавке салфетку и промокнула ею лицо и лоб. Хотя бы с блестящим носом к нему не выйдет. А когда она зажжет свечи на обеденном столе, будет уже все равно. Зажги за ужином свечи, коснись невзначай его руки, веди неторопливый разговор, не забывая подливать вина, узнай, к чему пришли они с Роем, встретившись этим утром. Черт бы побрал Роя — это он во всем виноват, это ему в голову пришла нелепая мысль о том, что нужно закрыть картину. Если он сумел убедить Клейборна в своей правоте, то она должна разубедить его, да побыстрее. Или помедленнее — со свечами, вином, салатом, жарким и чем угодно еще, что может оказаться необходимым.

Выходя из кухни, она услышала, как голоса стихли, а затем хлопнула входная дверь. Наверное, Конни ушла. Ну да, это ее развалюха затрещала, отъезжая от дома.

Джан задержалась у дверей кухни, чтобы в последний раз поправить прическу, после чего пошла встречать гостя. Давай, детка, вперед. Сломай ногу.[222]

Странное дело: все, кто занят в шоу-бизнесе, испытывают волнение, прежде чем подняться на сцену, даже самые великие. Она вспомнила, что ей рассказывали об Эле Джолсоне,[223] о том, как Джоли, выступая на Бродвее, включал на полную мощность кран в своей гримерке, чтобы заглушить шум аплодисментов перед своим появлением. Не важно, играешь ты в пьесе, снимаешься в кино или выступаешь на телевидении: перед выходом неизбежно наступает этот ужасный момент, когда выступает пот на лбу и дрожат поджилки. Но стоит только занавесу подняться, или режиссеру крикнуть: «Мотор!», или замигать красному огоньку камеры — и сразу все меняется. В этот момент ты сам меняешься, ты начинаешь владеть собой и ситуацией, заявляешь о себе. Шоу-бизнес — это и не бизнес вовсе; это величайший на свете оргазм.

Джан с удовольствием отдалась тому, что в интимных отношениях называется предварительными ласками: встретила гостя, зажгла свечи, разлила заранее приготовленный мартини из кувшина, который достала из бара.

Чего она никак не ожидала, так это того, что и общение с доктором Клейборном доставит ей удовольствие.

Она припомнила, что он сразу показался ей привлекательным, — ей всегда нравились мужчины с низкими голосами и мужественной внешностью. Но этим обладали едва ли не все знакомые ей актеры. Что отличало Клейборна, так это отсутствие каких-либо попыток привлечь внимание к своей персоне. Он держался спокойно, уверенно (если это распространялось и на его поведение в постели, то стоило узнать об этом получше) — и ничего не говорил о себе.

Когда они выпили, он сделал ей комплимент, которого она не ждала, — не ее внешности, а облику ее квартиры, накрытому столу, свечам. А за ужином даже вспомнил о Конни.

— Ваша подруга тоже актриса?

Джан кивнула.

— В это трудно поверить. Мне она показалась такой сдержанной. Какие роли она исполняет — характерные?

— Иными словами, вы не нашли ее привлекательной?

— Я этого не сказал.

— Вы правы, но лишь отчасти. Она исполняет характерные роли и играет в эпизодах. В основном руки и ноги.

Клейборн внимательно посмотрел на нее.

— Не понимаю.

— Конни работает непрерывно. Вы, наверное, сотню раз видели ее в телевизионной рекламе и в кино, но вы ни за что не узнаете ее, потому что ее лицо никогда не показывают. Ее используют во вставках, на крупных планах, — она дублирует звезд, у которых не слишком изящные руки или ноги. К подобным вещам часто прибегают в наши дни. Есть люди, которые дублируют чужие голоса или чей голос вставляют в диалог, но куда больше востребованы части тела. Агент по кастингу может найти все необходимое, просматривая картотеку, — ноги, бедра, груди, все, что захочет.

— Напоминает выбор курицы в супермаркете. — Клейборн улыбнулся, но тут же снова посерьезнел. — Неудивительно, что она такая застенчивая. У нее, должно быть, ужасный комплекс неполноценности оттого, что другие стяжают лавры, в то время как она обречена на анонимность.

— Это правда.

— Ну, у вас-то подобных проблем нет, — сказал Клейборн. — Вам точно не нужно ни дублировать кого-то, ни волноваться о том, что вы не получите роль.

— Как это следует понимать? — улыбнулась Джан. — Это лесть или психоаналитическое наблюдение?

Он отодвинул тарелку и взял чашку с кофе.

— А какой вариант вам нравится больше?

— Мне часто льстят — как и всем в нашей индустрии. Но нужно добиться чего-то значительного, чтобы позволить себе обзавестись личным психоаналитиком. И чтобы начать нуждаться в нем — тоже.

Клейборн откинулся на спинку стула.

— Вероятно, это так. Но опять же, если бы как можно больше людей изначально понимало собственную мотивацию, то, думаю, все не заканчивалось бы терапией.

— Вы предлагаете мне бесплатную консультацию?

— Да нет, пожалуй. Для этого я вас недостаточно знаю, так что не стоит и пытаться.

— А вы спрашивайте.

— Хорошо. Во-первых, есть общее правило. Мне кажется, выбор профессии у большинства актрис продиктован одной из двух основных причин. Первая — это разбитый домашний очаг: отец умер, в разводе или просто ушел, когда она была еще ребенком, и девочку воспитывала мать. Агрессивная, честолюбивая, использует свою дочь как куклу, всюду проталкивает ее, однако крепко держит в руках все нити. Знакомо?

— Продолжайте, — пробормотала Джан.

— Вторая группа порождена несколько иной ситуацией. Опять же — нет отца, но нет и матери — быть может, умерла или, как иногда бывает, есть, но психопатка. Девочка остается без родителей. Не найдя покоя в чужой семье, она часто стремится выскочить замуж, но это ничего не решает. И она ищет влиятельных мужчин, которые используют ее, так же как она использует их для продвижения своей карьеры.

— Как Мэрилин Монро, — кивнула Джан. — Таких я тоже знаю.

— Очень хорошо, — сказал Клейборн. — Но теперь возникает вопрос: к какому типу принадлежите вы?

— А вы не догадываетесь?

Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ.

— Насколько я могу судить, ко второму.

— Погодите! Если вы думаете, будто я одна из этих ненормальных, растерявшихся, глотающих таблетки неврастеничек, склонных к самоубийству…

Клейборн покачал головой.

— Конечно же нет. Это приходит потом. Но этого можно избежать вовсе, если вы осознаете проблему.

— Да разве возможно в этом разобраться? — Джан заставила себя рассмеяться, поняв, что напрасно выпустила нить разговора из своих рук. Пора было прекратить эту импровизацию и вернуться к сценарию, который она мысленно подготовила. Сценарий…

— Ну, хватит о моих проблемах, — сказала она. — Как прошел ваш разговор с Роем нынче утром?

— Довольно хорошо, по-моему. Кажется, он согласен почти со всеми изменениями, которые я предложил.

— Какого рода изменениями?

— В основном они касаются трактовки образа Нормана. Именно над этим он сейчас и работает.

— Как насчет моих сцен?

— Не думаю, что они претерпят серьезные изменения. Самое большее, придется отказаться от некоторых реплик.

— Почему?

— Если изменится подход к образу Нормана, то, естественно, изменится и ваша реакция. Диалоги будут несколько сокращены.

— Сокращены? — Джан напряглась. — Да что же это происходит? Никто не говорит продюсеру, как продюсировать фильм, никто не говорит режиссеру, как его ставить, но при этом каждый мнит себя сценаристом.

Что-то внутри нее сказало: «Остынь, ты переходишь черту». Но если он покусился на ее роль…

А он тем временем сидит и улыбается ей этой своей профессиональной улыбкой и говорит, что беспокоиться не о чем. Да кто он такой, чтобы давать ей советы?

— Сколько вы здесь — два дня, три? Когда это вы успели стать экспертом?

— А я им и не стал. — (Боже, да он доволен собой! И этот его низкий голос, эта манера изображать из себя врача.) — Но согласитесь, что в этом есть логика. Изменения в образе Нормана подразумевают перемены и в вашем восприятии.

— Не надо ставить мне диагноз. Что, по-вашему, я должна воспринимать иначе — суппозиторий?!

Он изменился в лице. Она определенно не шутила. И не играла роль обиженной. Черт побери, она вообще не играла никакой роли, это было для нее слишком серьезно.

— Вот что я вам скажу, док…

— Вы уже сказали. — Он тоже не смеялся. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Просто вы защищаете свою роль.

— Это не просто роль, это все мое будущее. Неужели вы этого не видите?

— Никому не дано знать будущее. На это претендуют только те, кто не в ладах со своим прошлым. — Он кивнул. — А в вашем случае, с вашим прошлым, на которое вы намекнули…

— Я не случай, я актриса! Да и что вы знаете о моем прошлом, черт побери?

— Хотел бы знать.

— Тогда узнаете! Так вот откуда вы, мозгоправы, черпаете сведения? Слушаете все эти душещипательные истории о подростках, которые лишились родителей, которых избивают и насилуют, а потом они убегают и платят тем же первому встречному? — Она смотрела на Клейборна, ожидая его реакции. — Так вот, у меня для вас новость. Вся эта изощренная теория насчет актрис — полная чушь.

Хотите знать, откуда я взялась? Да из Северного Голливуда, вот откуда. Мои родители еще живы и живут в Нортридже. Они не в разводе и, насколько я знаю, ни разу всерьез не поссорились. После того как я окончила школу в Ван-Найс,[224] я сама решила пойти на драматические курсы. В последние пять лет я принимаю все решения сама.

Это не значит, что все идет ровно и гладко, — в этой профессии есть свои крутые повороты, за все, что ты получаешь, приходится бороться, и еще труднее, когда у тебя нет покровителя, или агента-барракуды, или продюсера, который открывал бы перед тобой все двери. Да, я иногда прикидываюсь дурой, но ведь это всего лишь игра; это не значит, что я кто-то вроде проститутки…

— Голливуд и есть проститутка, — сказал Клейборн.

Джан нахмурилась, однако сдержалась.

— Что это значит?

— Неужели не понимаете? Это синдром развлечения. Фильм сам предлагает себя зрителям. Сам способ, каким он себя рекламирует, напоминает сводничество: давайте, насилуйте меня, получайте удовольствие, я здесь для того, чтобы вы насладились мною в темноте, я приглашаю вас дать волю своим самым диким фантазиям, предаться похоти, убийству, мести. Можете идентифицироваться с садистами, социопатами, полиморфными извращенцами, искушать себя разрушительными мечтами. — Он улыбнулся, как бы извиняясь. — Поймите меня правильно. Я не против развлечений. Нам всем нужен катарсис, временное бегство в воображаемый мир. Именно это зрители и получают, а когда представление заканчивается, нужно лишь выйти из зала и вернуться в реальную жизнь.

Но если вы из числа тех, кто создает этот воображаемый мир, то вы не можете уйти — вы живете среди этих фантазий круглые сутки. В том-то и заключается опасность, что у вас нет выбора. В конце концов вы утрачиваете контакт с реальностью, теряете способность совладать с ней. И когда она вторгается в вашу жизнь, это может разрушить вашу личность.

— Да кто вы, черт побери, такой, чтобы говорить мне, как распоряжаться своей жизнью? — Джан стремительно поднялась с места. — Может, это и не самое великое дело на свете, может, я эгоистична, глупа и в конце концов так и не добьюсь успеха. Но я знаю, что делаю. Вам нужен другой вариант? Поговорите с Кей.

— С Кей?

— С моей младшей сестрой. Вот уж кому досталось сполна. Она намного умнее меня, да и красивее, — во всяком случае, была, пока ей не исполнилось шестнадцати. Тогда-то она и столкнулась с реальной жизнью, о которой вы тут разглагольствуете. Эта реальная жизнь обнаружилась у нее в животе, и виной тому один жеребец. В семнадцать она стала матерью, в восемнадцать пристрастилась к наркотикам, жила в трейлере с приятелем и ребенком. Потом парня арестовала полиция, ребенка забрали и отдали в сиротский приют. Они разошлись, и одному богу известно, где она сейчас. Мои родители едва с ума не сошли, разыскивая ее, но все бесполезно. Может, ей повезет и она встретит психиатра, который скажет ей, что волноваться не о чем и что это лучше, чем посвятить свою жизнь карьере.

Клейборн отодвинул стул от стола.

— Не нужно себя обманывать. Вы говорите так, будто перед вами были лишь эти два пути. Но между этими крайностями лежит огромная территория, на которой большинство из нас и устраивает свою жизнь.

Джан сверкнула глазами.

— А как же вы? Разве вы делали не то же самое — потратили годы на учебу, работали как вол, от всего отказывались, чтобы стать тем, кем вы являетесь сегодня?

— Именно так, — тихо ответил Клейборн. — Я рассказываю вам об этом, потому что сам прошел этим путем. И пришел в никуда. У меня нет дома, семьи, личной жизни. Быть трудоголиком — это не значит жить. Мне уже слишком поздно меняться, но у вас еще есть выбор. Не отказывайтесь от него.

Джан слушала его, и ее гнев постепенно проходил. Может, он не так уж неискренен, может, и вправду верит в то, что говорит. Бедняга, живет в больнице и старается изо всех сил, решая проблемы кучи психов, и так каждый день, с утра до вечера. Внезапно у нее мелькнула мысль: интересно, как давно он был с женщиной?

И с этой мыслью внутри у нее потеплело, она и сама не понимала, откуда взялась эта теплота. Это было не сексуальное влечение и не простая симпатия, а скорее то и другое вместе, и оттого ощущение казалось еще сильнее. Она инстинктивно потянулась к нему, и затем…

Позвонили в дверь.

Джан повернулась, нахмурилась и направилась к входной двери. Да кто там…

Рой Эймс.

И в такое время. Значит, ревнует. Но кто дал ему право вот так вторгаться?

— Что тебе нужно? — спросила она.

Он прошел мимо нее в комнату.

— Я пытался дозвониться, но линия была занята.

Джан нахмурилась еще больше.

— Мне никто не звонил в течение всего вечера.

Рой взглянул в направлении стола.

— Я вижу.

Она проследила за его взглядом.

— Конни звонила, перед тем как уйти. Наверное, забыла повесить трубку.

— Понятно. — Он кивнул Клейборну. — А дозвониться я хотел вам. Идемте.

Клейборн поднялся.

— Куда?

— К следователю. Дрисколл позвонил мне домой. Поедем в моей машине.

— А в чем дело?

Рой повернулся и направился к двери.

— Кто-то поджег студию.

Рой немного подвинулся влево, чтобы Джан и Клейборн поместились рядом с ним, и погнал машину.

Переезжая с одного холма на другой, мчась над бульваром, который пролегал внизу, он прислушивался к вою сирен, но так ничего и не услышал, а когда подъехал к воротам, тоже не увидел ничего необычного. Очертания студии тускло вырисовывались на фоне ночного неба.

— Ложная тревога? — пробормотал Клейборн.

— Не может быть, — ответил Рой. — Дрисколл сам мне позвонил.

И сам Дрисколл стоял возле ворот, рядом с охранником.

Когда они остановились, он поспешил к ним.

— А эти, черт побери, откуда? — спросил он, недовольно глядя на Роя и указывая на его пассажиров.

— Доктор Клейборн ужинал с Джан, — объяснил Рой. — Учитывая обстоятельства, я подумал, что ему следует знать…

— Какие там еще обстоятельства! — Он повернулся к спутникам Роя. — Ладно, вы здесь. Но помните одно: держите язык за зубами. Оба. — И он пошел прочь, не дожидаясь ответа. — Идемте.

— Вы скажете нам, что случилось? — спросил Клейборн.

— Увидите. Кое-что действительно случилось.

Когда они дошли до середины студийной улицы, Рой понял, куда они направляются. Один из павильонов с левой стороны был открыт, и перед входом Эймс увидел сверкающий красный хэтчбэк, на котором ездил Фрэнк Мадеро, начальник пожарной службы студии.

В павильоне номер 7 горел яркий свет. Дрисколл провел их мимо гримерок к декорациям.

Рой сразу угадал, где они оказались. Интерьер был легко узнаваем. Это была спальня матери Нормана, в том виде, в каком он ее описал в сценарии. Или почти в том же.

Их ждали двое: коренастый, усатый Мадеро и старый Чак Гроссинджер, один из ночных сторожей. Они разговаривали в углу, стоя возле кровати с пологом.

Рой сощурился от яркого света. На первый взгляд декорации не пострадали, но в воздухе стоял острый запах сгоревшей ткани. Потом он увидел обуглившиеся концы покрывала, выгоревшие наволочки, потемневшую стену за изголовьем кровати.

— Хорошо, что я тут вовремя оказался, — заговорил Гроссинджер. — Проходил мимо, дверь была чуть приоткрыта, и я увидел внутри мерцающий свет. А потом почувствовал запах дыма. Вбежал внутрь, а там кровать горит, ну, я схватил со стены огнетушитель…

— И едва сам не поджарился. — Фрэнк Мадеро покачал головой. — Когда такое происходит, ты должен сразу сообщать мне.

— Черт, да пока вы с парнями возились бы со снаряжением в гараже, здесь бы уже все сгорело. А если бы еще и бензин взорвался…

— Бензин?

Дрисколл с недовольным видом подошел к Мадеро, который наклонился и на какое-то время исчез из поля зрения Роя за дальней стороной кровати.

— Только что нашел, — произнес он.

И поднял пятигаллоновую канистру.

Дрисколл взял канистру и встряхнул ее.

— Да ведь ее даже не открывали.

— Крышки нет, — возразил Мадеро. — Кто-то собирался воспользоваться ею, но ему помешали.

— С чего вы взяли? — Дрисколл наклонился и заглянул под кровать. — Смотрите, там и банки с краской, и кисти. Вот лентяи, свалили все это сюда, закончив работу, вместо того чтобы отнести в кладовку. А может быть, кто-то из них уснул с сигаретой во рту. Кровать загорелась, он запаниковал и смылся.

Мадеро покачал головой.

— Поверьте мне на слово, это поджог. Лучше вызвать…

— Погоди. — Дрисколл повернулся к охраннику. — Ты уже говорил с Тэлботом?

Рой вспомнил, о ком шла речь. Тэлбот был начальником охраны студии.

Гроссинджер опустил голову, не выдержав пристального взгляда Дрисколла.

— Не успел. Вы же знаете, где он живет — аж в Саузенд-Оукс.[225] Вот я и подумал, что к тому времени, когда он сюда доберется…

— Меня не интересует, что ты подумал. Кто-нибудь еще из ночной смены знает об этом?

— Нет. Джимми у ворот, Фриц и Мэнхофф на дальней парковке.

Дрисколл повернулся к Мадеро.

— А твои люди?

— Сегодня дежурят Перри и Козенс, но они спали наверху, когда явился Гроссинджер. Говорит, не бери в голову, огонь все равно потушен и все выглядит как случайность, поэтому я просто сел в машину и приехал сюда один.

— Значит, никто, кроме нас, не знает о том, что здесь произошло?

— Кроме нас и того парня, который это сделал. — Фрэнк Мадеро указал на канистру с бензином в руках Дрисколла. — Знаю, к чему вы клоните, но тут поджог…

Дрисколл отступил, покачав головой.

— Нет, ты ошибаешься. Это случайность.

Кровь бросилась в лицо Мадеро.

— С каких это пор вы здесь распоряжаетесь?

— С тех пор как Барни Вейнгартен уехал в Европу, — ответил Дрисколл. — Рубен отбыл в Нью-Йорк, значит, теперь я главный. А почему, по-твоему, я все еще был в офисе, когда ты мне позвонил? У меня полно хлопот и без ваших советов насчет того, как мне следует работать.

Мадеро заговорил громче:

— Может быть, и так. Но если вы попытаетесь замять это дело, то у нас могут быть большие неприятности…

— Заткнись и послушай! Хочешь неприятностей — иди в полицию. Опиши все как было — оба опишите, все как рассказали мне. А когда вернется Вейнгартен и узнает, как сработала сегодня охрана, когда он услышит про то, что эти клоуны из пожарной службы спали, пока горел огонь, который мог спалить весь этот чертов павильон, вы оба — я вам гарантирую — выпадете из колоды.

— Вам это так не пройдет. — В голосе Мадеро уже не чувствовалось прежней уверенности — скорее он искал поддержки.

— Доверьтесь мне. — Дрисколл повернулся к Рою, Джан и Клейборну. — Все, что мне от вас нужно, — это молчание. Если кто-либо спросит, почему вы сегодня здесь, скажите — производственное совещание.

— А вы ничего не забыли? — заговорил Гроссинджер, выступив вперед. — Улики…

— Какие еще улики? — Дрисколл постучал пальцами по канистре. — Это я выброшу сам. — Потом он взглянул на кровать. — Вы с Мадеро возьмите покрывало и избавьтесь от него. Завтра скажу Хоскинсу, что рисунок очень сложный, пусть сделает что-то попроще. Поищите что-нибудь, чем можно убрать пятна со стены. Включите кондиционеры, чтобы все здесь проветрить.

Мадеро пожал плечами.

— Как скажете, но если что-то пойдет не так…

— Ничего не случится, если будешь хорошо себя вести. — Дрисколл улыбнулся. — Делай, что я говорю, и завтра спокойно отправишься домой. — Он двинулся к выходу. — Ладно, на этом все. Утром приеду все проверить.

Рой вышел следом за остальными в темноту студийной улицы, посребренной лунным светом. Джан и Клейборн молчали, но он знал, о чем они думают. Он хочет замять это дело. А они — невольные соучастники.

Он нагнал Джан. Глаза ее сверкали, а лунный свет усиливал бледность лица. Лица Клейборна он не видел — тот уже ушел вперед с Дрисколлом.

— Мне надо поговорить с вами, — сказал Клейборн.

— Говорите.

— С глазу на глаз.

Продюсер покачал головой.

— Послушайте, мы здесь все в одной лодке. Хотите что-то сказать — говорите.

К ним подошли Рой и Джан. Клейборн перевел взгляд на канистру, которую Дрисколл держал в руке.

— Эта канистра с бензином, — пробормотал он. — Я видел такую же в прошлое воскресенье, когда Норман поджег фургон.

— О господи, только не это! — Дрисколл протестующе наморщил лоб. — Вы хотите сказать, что этот пожар — дело рук Нормана?

— Я предупреждал вас, что он попытается что-нибудь предпринять, — сказал Клейборн. — У кого могут быть более веские мотивы? Что же касается способа… — И он кивком указал на канистру.

— Совпадение. Когда кому-то приходит в голову выкинуть такой номер, первое, что приходит в голову, — это бензин.

— Значит, вы допускаете, что это мог быть поджог?

— Ничего подобного я не допускаю! Наверняка все было так, как я говорил: простая случайность. Если вы пытаетесь напугать меня, то, уверяю вас, напрасно.

— Хотел бы. — На лбу Клейборна выступили капельки пота. — До сих пор я молчал, потому что не хотел никого пугать, а полной уверенности у меня не было. Но после сегодняшнего вечера не остается никаких сомнений: Норман здесь.

— Черта с два. — Дрисколл махнул канистрой. — Это ничего не доказывает.

— Но я видел его.

— Что?

— Я видел его, — спокойно повторил Клейборн. — Вчера вечером.

Никто не произнес ни слова. Рой смотрел на Клейборна, освещенного лунным светом; теперь все смотрели на него, ожидая, когда он продолжит.

«Отличная мизансцена, — подумал Рой. — Расскажи нам сказку, папа. Расскажи про бугимена,[226] который приходит за нами из темноты».

Только Клейборн не был ничьим папой и не рассказывал о том, что мелькает во тьме. Рой внимательно слушал, и слова эхом отдавались у него в ушах. Супермаркет на бульваре Вентура. Толпы покупателей. Яркие огни. Зеркало. Видел его так же четко, как сейчас вижу вас. Побежал за ним… никого…

— Тогда как вы можете быть уверены? — спросил Дрисколл. — Возможно, вы ошиблись.

— Единственной моей ошибкой было то, что я ничего не рассказал вам раньше. Если бы вы послушались моего совета и свернули работу, то этого бы не случилось.

— А ничего и не случилось. — Дрисколл взял канистру под мышку, и внутри плеснулся бензин. — И впредь не случится.

— Но он сделает еще одну попытку…

— Не беспокойтесь. Теперь мы усилим охрану. Никто больше не будет спать во время дежурства, никаких поблажек. Я по-прежнему думаю, что вы ошибаетесь, но, если это не так, мы будем готовы встретить этого ублюдка.

— А зачем так рисковать? — спросил Рой. — Может быть, стоит отложить съемки и дать полиции возможность найти его?

Клейборн кивнул и улыбнулся Рою, благодаря его за поддержку, но Дрисколл не стал обдумывать это предложение.

— Слишком поздно. Мадеро и Гроссинджер уже ликвидируют улики. И как мы объясним, что никто не позвонил, как только стало известно о пожаре? — Он покачал головой. — Никакой полиции.

— Но если отложить…

— Оставим это до утра.

Дрисколл повернулся и ускорил шаг.

— Иными словами, он не собирается закрывать картину, — пробормотал Рой и посмотрел на Клейборна. — Вы уверены, что видели Нормана?

— Совершенно уверен.

Во взгляде Джан читалось беспокойство.

— Этот супермаркет на бульваре Вентура, — заговорила она. — Если это тот, о котором я думаю, тогда это всего в трех кварталах отсюда.

— Там он не покажется, — заверил ее Клейборн. — Особенно если узнал меня вчера вечером. Но если он нашел, где можно спрятаться здесь…

Рой удивился, когда Джан подошла к нему и взяла его руку в свою. Посмотрев на нее, он увидел лицо актрисы: ее взгляд был уверенным, поджатые губы свидетельствовали о решимости. Но правда скрывалась в прикосновении ее пальцев, плотно сжавших его ладонь. Это был жест девочки, охваченной страхом.

Она обернулась к нему, ища поддержки и защиты, но он ничем не мог ей помочь. Теперь все они были уязвимы.

— Пойдемте, — сказал он ей. — Уйдем отсюда.

Нож был шести дюймов в длину и один в ширину, заточенный с обеих сторон и острый как бритва.

Санто Виццини стоял в тени. Держа нож за рукоятку, он занес его над головой и, сощурившись, прицелился туда, откуда исходил свет.

Он вздрогнул, когда в комнату вошел Клейборн, и застыл на месте.

— Мистер Виццини…

— Да?

— Я доктор Клейборн. Мне сказали, что вы здесь. Надеюсь, я вам не помешал.

— Напротив, вы как раз вовремя. — Виццини положил нож на стол и протянул руку. — Очень рад, — продолжал он. — Хотел с вами познакомиться с тех пор, как узнал о вашем приезде.

Клейборн уловил запах какого-то средства после бритья — нет, сильнее, наверное, духи или одеколон; он заглушал запах пота и еще какой-то, но какой именно, оставалось загадкой. Режиссер повернулся и еще раз взглянул на нож.

— Слишком узкий, — пробормотал он. — Вам так не кажется?

Свет падал на его лицо, обращенное к лезвию на столе.

Клейборн не смотрел на нож. Он смотрел на Виццини.

— Вы не согласны? — переспросил тот. — Надо бы что-нибудь более широкое…

— Да. — Клейборн кивнул, заставив себя наконец посмотреть на нож.

— Этот реквизиторский отдел! — вздохнул Виццини. — Ужас! Ведь говорил же им, что мне нужно, а они прислали мне складной нож! — Он закатил глаза. — Я отказываюсь, говорю, что это не для Нормана Бейтса, а они отвечают: «Ну почему же, сейчас все пользуются складными ножами». — Он вздохнул. — Невероятно!

Он снова улыбнулся, и Клейборн опять отвел взгляд.

— Рад, что вы здесь, — сказал Виццини. — Это доброе предзнаменование. Вместе мы выберем подходящее оружие.

Виццини направился к стеллажу в другой части комнаты. Двигаясь следом за ним в затененный угол, Клейборн только теперь понял, где он находится.

«Оружейная комната в дальнем конце налево», — сказал ему сотрудник реквизиторского отдела. Увидев воочию интерьер, Клейборн подумал, что реквизитор был чересчур скромен в определениях.

Комната оказалась миниатюрным оружейным складом. С правой стороны вдоль стены тянулись два ряда полок с оружием, которое использовалось в сражениях древности: копья, пики, алебарды, остроги, дротики, дубины, короткие палки с набалдашниками из арсенала южноафриканских племен, боевые топоры и булавы. Каждый предмет был снабжен табличкой с названием и номером.

У противоположной стены виднелся целый арсенал огнестрельного оружия. Аркебузы, кремневые ружья, винчестеры, маузеры, винтовки «энфилд»,[227] «гаранд»[228] и более современные виды стрелкового оружия были расставлены в хронологическом порядке. За ними стояли корзины, полные больших луков, самострелов, стрел в колчанах, которые могли использоваться как древними индейцами, так и искушенными лучниками с Востока. В стеклянных контейнерах, размещавшихся выше, Клейборн увидел револьверы, дуэльные пистолеты, пороховницы, кольты, люгеры, служебное оружие, полицейские пистолеты и «оружие субботней ночи».[229]

Виццини и Клейборн обратили взгляды на дальнюю стену. Здесь все сверкало, несмотря на окружающий полумрак. Наполовину вынутая из ножен, украшенных драгоценными камнями, искрилась светом вороненая сталь римских палашей, зазубренных ацтекских клинков, абордажных сабель, скимитаров,[230] ятаганов, рапир, мечей викингов и сабель наполеоновской кавалерии.

Виццини не задержал внимания на этой коллекции и принялся рассматривать содержимое верхних полок.

— Вы только посмотрите, как они хранят все это! Это же безумие! — Он пожал плечами. — Но мы все равно что-нибудь найдем.

Он протянул руку и стал неспешно перебирать кинжалы с бирками, короткие мечи, кортики и стилеты, пока не взялся за толстую рукоять и не потянул ее. Вынув из ножен заточенное с одной стороны лезвие длиной в один фут, с изогнутым острием, он принялся рассматривать его.

— Что это?

— Похоже на длинный охотничий нож, — сказал Клейборн. — Такими в былые времена пользовались первопоселенцы на границах.

— А теперь никто не пользуется, так? — Виццини с явной неохотой положил нож назад. — Жаль. Было бы весьма впечатляюще.

Он снова начал перебирать оружие на полке, затем остановился и вытащил восьмидюймовый нож с широким клинком и простой ручкой, заточенный с двух сторон. Виццини поднес его к свету и одобрительно закивал, любуясь блеском стали.

— Нож мясника. Вот чем он воспользуется.

— Воспользуется?

— В фильме. — Виццини заулыбался. — Размер подходящий, длина тоже, да и в кадре будет смотреться. Закажу несколько копий. — Он отвернулся и принялся постукивать пальцами по стальной поверхности лезвия. — Отличная находка. В конце концов, нож — вот главная звезда в нашей картине. Вы согласны?

Клейборн старался не смотреть на это улыбающееся лицо.

— В некотором роде…

— Сценарий, конечно, тоже важен, — сказал Виццини. — Я прочел переделанные страницы, которые Эймс принес мне утром.

— Именно это я и хотел узнать. И еще, конечно, хотел встретиться с вами, — поспешно добавил Клейборн. — И что вы думаете?

— Есть ряд удачных находок. Мне нравится то, как он трактует реакции Нормана: это делает образ более объемным. Но сокращения в сценах убийства неприемлемы.

— За эти сокращения несу ответственность я, — сказал ему Клейборн. — Это я предложил убрать неприкрытую жестокость.

— Но почему? — Виццини больше не улыбался. — Ведь мы всего-навсего рассказываем историю.

— Люди склонны верить тому, что они видят.

— Разумеется! Но наша история — об убийстве, и, чтобы сделать ее правдоподобной, я должен показать публике то, что вы называете кровавыми подробностями.

— Насилие — это еще не вся правда.

— Вот как? — Виццини обвел рукой вдоль стен. — Оглянитесь вокруг. Все это — своего рода история человечества. Сначала дубина, потом лук, холодная сталь, ружья. Здесь недостает только ядерного оружия. Это и есть прогресс цивилизации.

— Но вы говорите о войне…

— И у меня есть на это право. — Виццини перевел взгляд на нож. — Когда во время Второй мировой войны оккупировали Сицилию,[231] я был еще ребенком. Но я все видел — грабежи, пытки, убийства. Это уже давно забыто, но насилие так и не прекратилось — вспомните Биафру,[232] Бангладеш,[233] архипелаг ГУЛАГ, тюрьмы «Папы Дока»,[234] «тигровые клетки»[235] во Вьетнаме. Сегодня мы живем в мире турецких тюрем, латиноамериканских застенков, ирландских подрывников, террористов из Организации освобождения Палестины, иранских зверств, геноцида в Камбодже.[236] В мире, в котором дети лишают жизни своих родителей, насилуют своих учителей, убивают незнакомцев на улицах, затаптывают друг друга насмерть на рок-концертах, даже поднимают руку на собственных кумиров, как это случилось с Джоном Ленноном.[237] Насилие сегодня стало нормой.

— Равно как доброта и понимание.

Виццини покачал головой. Холодное оружие ярко блестело у него за спиной.

— Доброта — это роскошь, которая позволительна только во времена процветания. Мир больше не процветает, и мы еще увидим нечто похуже. Людей вроде этого сукина сына Бейтса станет еще больше. Его мать была сукой, а он — порождение нашего времени. — Режиссер крепче стиснул рукоять ножа. — Вот во что я верю, и вот о чем должен сказать мой фильм.

Доктор Клейборн вновь отвернулся. Ему не хотелось видеть лицо Виццини, но он должен был что-то сказать.

— Некоторые из нас по-прежнему верят, что в мире существует добро.

— Может, и так. Но, веря в добро, нужно помнить и о том, что существует зло. — Продолжая крепко сжимать нож, Виццини направился к выходу. — В каждом человеке есть что-то от дьявола. И я покажу вам его.

Клейборн молча смотрел, как за ним закрывается дверь. Паранойя. Болезнь, недуг, весьма возможно, опасный. Но его беспокоил не диагноз. В конце концов, он сталкивался с подобным не в первый раз.

Настоящий шок он испытал, когда увидел лицо Виццини. Его он тоже видел не в первый раз.

Потому что Санто Виццини был точной копией Нормана Бейтса.

Как писатель, Рой старался избегать избитых фраз. Но когда в его кабинет вошел Клейборн, он невольно использовал одну из них:

— Что случилось? У вас такой вид, точно вы увидели призрак.

Клейборн сел по другую сторону стола.

— Только что встречался с Виццини.

— И ему не понравились изменения.

Рой кивнул.

— И что он сделал? Прочитал вам лекцию о насилии?

— Да, но…

— Забудьте вы об этом. Он годами гнет свою линию и делает это всякий раз, когда участвует в ток-шоу или выступает на семинаре по кинематографии. Уж я-то знаю, потому что один мой приятель писал для него. За двести долларов. — Рой усмехнулся. — Правда, денег так и не получил.

— Я не об этом. — Клейборн по-прежнему выглядел ошеломленным. — Почему вы мне не сказали?

— Не сказал чего?

— Что Виццини похож на Нормана Бейтса.

— Вы шутите! — Улыбка сошла с лица Роя. — У нас есть фотографии…

— Старые. Он похож на сегодняшнего Нормана.

Рой смотрел на него, и в голове у него роились всевозможные мысли.

— Тогда, может, позавчера вечером в супермаркете вы видели его?

— Может быть. — Клейборн помолчал. — Что вы о нем знаете?

— Только то, что читал или слышал. Начинал он в Италии, играя плохих парней в спагетти-вестернах.[238] Когда вошли в моду фильмы ужасов, переключился на них и стал режиссером. Съездил во Францию, поставил там пару вещей. Его первой большой удачей был «Loup-garou»,[239] об оборотне. Тогда-то он и понял, что надо делать миксы.

— Миксы?

— Секс и насилие. — Рой пожал плечами. — На кинофестивалях это любят.

— На вас это не произвело впечатления?

— А меня никто не спрашивал. Артхаусной тусовке нравится то, что она видит на экране, бухгалтерам нравятся цифры, которые они видят в финансовых отчетах. Он приехал сюда, чтобы поставить три фильма, дальнейшее — история.

— А о его личной жизни что-нибудь известно?

— Он всегда держался незаметно. Конечно, ходят разные слухи.

— Какие слухи?

— Да ничего нового. Что был женат и разведен пять раз, что гомосексуалист, что бисексуал, что подсел на наркотики и никак не может слезть. Выбирайте, что вам нравится.

— У вас есть о нем какое-нибудь мнение?

— Только о его работе. По-моему, он просто ненормальный. Такой способен реанимировать Джека Потрошителя[240] и заставить его орудовать электрическим ножом для разделки туш.

Виццини действительно свихнулся на массовых убийствах. Вы, наверное, знаете, что именно он предложил Дрисколлу этот проект. Это было еще до того, как пригласили меня, но я знаю, что первоначально он планировал сам сыграть роль Нормана.

— Этого я не знал. — Клейборн покачал головой. — Конечно, это сходство…

— Дрисколл, должно быть, отговорил его от этого, сказал, что им нужно имя, и заключил контракт с Полом Морганом. Но Виццини лично его опекает. Даже выбирал для него парики и одежду.

— И нож, — сказал Клейборн. — Он как раз этим занимался, когда я пришел к нему. Похоже, он точно знает, каким видом оружия пользовался Норман.

Рой глубоко вздохнул.

— Неудивительно, что вы так поражены. Если он на самом деле ассоциирует себя с Норманом…

Клейборн поднялся.

— Думаю, нам надо поговорить с мистером Дрисколлом.

Однако у Аниты Кедзи были другие соображения на этот счет.

Едва они появились в офисе Дрисколла, она принялась качать головой.

— Прошу прощения, но его нет, — сказала она. — Даже не знаю, вернется ли он сегодня…

— Умница.

Мисс Кедзи повернула голову и увидела Марти Дрисколла, который открыл дверь за ее спиной и кивнул своим посетителям.

— Поздравляю, — сказал он. — Мне понравились эти страницы.

Рой посмотрел на Клейборна.

— А Виццини — нет.

— Знаю. — Дрисколла это, похоже, не смутило. — Хотите об этом поговорить?

Он жестом пригласил их в свой кабинет.

— Мистер Дрисколл, — окликнула его Анита Кедзи. — Насчет вашего разговора с Нью-Йорком…

— Не беспокойся. — Продюсер взглянул на часы. — Там сейчас уже полвосьмого, он, наверное, пошел ужинать. Когда вернется, позвонит мне домой. — Закрыв дверь у нее перед носом, Дрисколл уселся за свой стол, по другую сторону которого уже расположились Рой и Клейборн. — Рад, что вы зашли. Я сам собирался связаться с вами, после того что наговорил мне Виццини. — Он улыбнулся Рою. — Трудно вам с ним пришлось?

— Он говорил со мной, — сказал Клейборн. — Похоже, недоволен тем, что сцены убийств смягчены.

— Ну а я доволен. — На этот раз улыбка Дрисколла была адресована им обоим. — Запомните одну вещь. Виццини взвинчен. Нам всем сейчас нелегко, ведь съемки вот-вот начнутся.

— Именно об этом я и хотел поговорить, — сказал Клейборн.

— Я слушаю.

Пока психиатр пересказывал свой разговор, Рой следил за реакцией Дрисколла.

Казалось, тот слушал довольно внимательно, неподвижно сидя за своим большим столом. Но едва Клейборн заговорил о сходстве Виццини с Норманом Бейтсом, как Дрисколл перебил его.

— Я этого не заметил, — сказал он.

— Но Виццини заметил. Он даже хотел сыграть эту роль.

— Джорджу Уорду это понравилось бы. — Дрисколл хохотнул. — Это его шутка. Он сам рассказывал всем об этом.

— Я говорю серьезно. Этот человек…

— Главный. — Дрисколл подался вперед. — Без него мы провалимся. С треском. На Пола Моргана, возможно, в глубинке еще и пойдут — во всяком случае, мы на это надеемся, — но серьезной кассы он не сделает. Джан — никто. Виццини — вот тот, кого покупают, он ключ ко всему этому проекту.

— Даже если он психически неуравновешен?

— Все режиссеры немного не в себе. Пусть это вас не тревожит.

— И все-таки меня это тревожит. — Клейборн нахмурился. — Вчера вечером, узнав о пожаре, вы позвонили Рою. А почему не попытались связаться с Виццини?

— Вообще-то я так и сделал. — Дрисколл помолчал. — Оставил ему сообщение на автоответчике.

— Значит, его не было дома. — Клейборн нахмурился еще больше. — Он сказал вам, где был? И вообще, перезвонил?

— Господи боже! — Дрисколл хлопнул ладонью по столу. — Уж не думаете ли вы, что Виццини устроил поджог, чтобы саботировать собственную картину?

— Но ведь кто-то же это сделал.

Густые брови Дрисколла поползли вверх.

— Послушайте, док. Все, что я вчера говорил тем парням насчет того, чтобы они молчали о происшедшем, — это ерунда. Просто я хотел быть уверен, что они будут держать рты на замке. Между нами — в семь утра ко мне в офис приходил Тэлбот.

— Ваш начальник охраны?

— Да. Он все знает. И про канистру тоже. Там полно моих пальцев и пальцев Мадеро, но когда Тэлбот все проверил, то обнаружились и другие отпечатки. Мы знаем, кто засунул канистру под кровать. Это сделал не Виццини.

Рой подался вперед.

— Как вы можете быть уверены?

— У нас есть отпечатки пальцев всех сотрудников студии. И Тэлбот сравнил. Другие отпечатки на канистре принадлежат Ллойду Парсонсу, оформителю. Мы встречались с ним сегодня днем, и, после того как Тэлбот надавил на него, он заговорил.

— О пожаре?

Дрисколл торжествующе улыбнулся.

— Помните, что я говорил вам вчера вечером? Приблизительно так все и случилось. Парсонс вчера днем работал с ребятами в седьмом павильоне — не в декорации спальни, а несколько дальше. Они заканчивали работу над ванной комнатой, где должна сниматься сцена в душе, задержались, и, когда все было сделано, он остался, чтобы собрать инструменты. По его словам, канистры там вообще не должно было быть. Они заказали шеллак,[241] чтобы покрыть плитки на стенах, но кто-то ошибся.

Они собрались отнести это вещество назад в отдел снабжения, но Парсонс не смог найти ручную тележку. Ему следовало взять другую в службе ремонта, но он то ли слишком устал, то ли поленился. И он, недолго думая, засунул все под кровать, стоявшую в соседней декорации. Потом решил немного отдохнуть и выкурить сигарету — во время работы им не разрешается курить.

— Но ему надо было выйти наружу, и только, — сказал Клейборн.

— Именно это мы ему и сказали, но он опять завел свою пластинку про то, что страшно устал. Если вам интересно мое мнение, то я думаю, он на травке сидит — как и все они, особенно те, что помоложе, и ему не хотелось бы, чтобы его схватили на улице. Разумеется, он не признался, но это легко объясняет, почему он заснул. Когда начался пожар, он проснулся, испугался и удрал, как я и говорил вам. Ему еще повезло, что он не сгорел.

— И вы верите в эту историю? — спросил Рой.

— А зачем ему сочинять такую нелепицу — ведь он знает, что мы можем заявить на него.

— А будете?

— Чтобы заиметь проблемы со страховой компанией? Только этого нам сейчас не хватает. — Дрисколл отодвинулся от стола. — Естественно, я ему этого не сказал. Он умолял меня не сообщать ничего профсоюзу, и я согласился при условии, что больше он у нас не работает. Не знаю, какую причину он им назвал — нездоровье, смерть члена семьи, — но с сегодняшнего дня он уволен. Не беспокойтесь, больше такое не повторится.

Рой подумал, что Клейборн начнет возражать, но тот лишь кивнул. Он продолжал молчать и тогда, когда они вышли из кабинета и пошли по залитой вечерними лучами солнца студийной улице.

Рой заговорил первым:

— Что скажете? Он говорил правду?

— Если вы про рабочего, то не знаю. Но и насчет Дрисколла я не уверен.

— Есть ли какой-нибудь способ это узнать?

Клейборн посмотрел на заходящее солнце.

— Хорошо бы, чтобы он был, — ответил он.

В сумерки холмы окутал туман.

Он приполз неслышно, как змея, и обвил купы кипарисов и кустов в низине. Извиваясь, тихо прополз по улицам, поглотив в свою серую утробу темноту и заслонив собой звезды.

Джан смотрела в окно и разговаривала по телефону.

— Не понимаю, — говорила она. — Курьерская служба доставила новые страницы час назад. И теперь вы мне говорите…

— Да забудьте вы про страницы. Мы не собираемся вносить в сценарий какие-либо изменения, — перебил Санто Виццини. — Произошла ошибка.

— Ошибка?

— Это не важно. Я объясню завтра, когда вы придете на репетицию.

— В котором часу?

— Вероятно, во второй половине дня, после того как я закончу с Полом Морганом. Ждите звонка.

— Хорошо. Но вы уверены…

Джан не договорила, поняв, что на том конце уже повесили трубку. Виццини закончил разговор, и теперь были слышны только гудки.

Она положила трубку, и гудки исчезли, но зато до нее донеслись другие звуки — более мягкие и, по-видимому, исходившие снаружи.

Кто-то плакал.

Джан подошла к окну. Туман полностью окутал склоны холмов и подбирался к ее жилищу. Все слилось в одну серую массу, из которой продолжал доноситься слабый, жалобный плач.

Может, ребенок потерялся в тумане?

Она открыла входную дверь и выглянула наружу. Свет на углу был едва различим, не было слышно ни звука, стояла леденящая тишина.

Чертов Виццини — это по его вине она так завелась из-за ничего. Собственно, именно это он и сказал — ничего. Тогда зачем он звонил? Забудьте об изменениях, сказал он ей. Но изменения уже продублированы в студии, значит, кто-то одобрил их, иначе зачем посылать курьера? Слишком много всего случилось в последние дни — эта история с пожаром, да еще Клейборн, который якобы видел Нормана Бейтса. Неудивительно, что она вся на нервах и слышит бог знает что.

Да еще эта Конни, черт бы ее побрал. Почему она не может ночевать дома хотя бы изредка, вместо того чтобы оставлять ее одну? Именно сейчас Джан было необходимо, чтобы кто-то был рядом с ней, хоть кто-нибудь. Может быть, если она позвонит Рою…

Она закрыла входную дверь и заперла ее на замок, и тотчас зазвонил телефон.

Телепатия?

Нет, потому что это оказался не Рой. Сняв трубку, она услышала голос Адама Клейборна.

— Простите, что беспокою, — произнес он. — Просто решил узнать, получили ли вы новые страницы.

— Да, получила.

— И что вы думаете?

Она рассказала ему о звонке Виццини.

— То есть вы полагаете, что он намерен проигнорировать изменения? — В голосе Клейборна послышалась тревога, и Джан тоже забеспокоилась.

— Что происходит? — спросила она. — Неужели никто не хочет прислушаться к моему мнению?

Клейборн помолчал немного, потом произнес:

— Все довольно запутано…

— Да я и сама запуталась, — перебила его Джан. — Совершенно запуталась. — Она посмотрела в окно, за которым стояла сплошная пелена тумана. — Послушайте, если вы не заняты, может, заедете что-нибудь выпить?

Он снова помедлил с ответом, и первой нарушила молчание Джан:

— Прошу вас. Мне это нужно.

— Скоро буду.

Вот и отлично.

Впрочем, не совсем. Ибо едва Джан повесила трубку и направилась через холл на кухню, как снова услышала плач.

Здесь он казался громче. Она приблизилась к задней двери, идя на звук, и различила в неведомом голосе настойчивые нотки.

Открыв дверь, она увидела котенка.

Крошечный желтый комочек шерсти пристроился на пороге и глядел на нее топазовыми глазками. Она взяла его на руки: котенок почти ничего не весил. Он прижался к ее руке и замяукал от удовольствия.

— Откуда ты взялся, котик? Потерялся?

— М-р-р…

Дымчатые зеленые глаза серьезно смотрели на нее. И вдруг она почувствовала, как мокрые бока задрожали.

— Бедняжка, да ты весь промок…

Джан закрыла дверь и отнесла котенка в раковину. Взяв с полки полотенце для посуды, она осторожно вытерла его мокрую шерсть. Постепенно он перестал дрожать.

— Ну вот, так-то лучше. — Она положила полотенце на полку над раковиной. — Ты голоден?

— М-р-р…

— Что ж, давай посмотрим, что у нас есть.

Джан опустила его на линолеум. Котенок сидел не двигаясь, однако внимательно следил зелеными глазками за тем, как она открывает холодильник и достает оттуда пакет молока. Вынув из шкафа блюдце, Джан налила в него молоко и поставила на пол рядом со своим гостем, который только этого и ждал.

И тут явился еще один гость.

Услышав звонок, она поспешила через холл в гостиную, но на этот раз включила наружный свет и глянула в глазок, чтобы посмотреть, кто там. Затем распахнула дверь, впустив внутрь холодную сырость и Адама Клейборна.

— Быстро вы, однако, — сказала она.

— Мотель недалеко отсюда, на бульваре Вентура. — Он посмотрел в окно. — Но все же я едва не заблудился. Даже дорожных знаков не видно. Неудивительно, что вам неохота сидеть тут одной.

— А я не одна, — ответила Джан. — У меня гость.

Она провела Клейборна на кухню, и они остановились в дверях. Котенок прильнул к блюдцу, неторопливо слизывая розовым языком остатки молока.

Клейборн улыбнулся.

— Ваш приятель?

— Надеюсь. Несколько минут назад нашла ее у задней двери.

— Ее? — Клейборн смотрел на пушистый комок. — Откуда вы знаете, какого он пола?

— Женская интуиция. — Джан подошла к котенку и взяла его на руки. — Ну вот, детка, ты и попила. Теперь наша очередь.

— М-р-р…

Котенок уютно устроился у нее на руках. Джан провела Клейборна в гостиную, и, когда собралась опустить пушистого зверька на пол, тот вцепился ей в свитер своими маленькими когтями. Она попыталась было высвободиться, но котенок держался крепко.

— Ну ладно, отпусти меня ненадолго, — пробормотала она.

— Не беспокойтесь. Я возьму инициативу в свои руки. — Клейборн направился к бару. — Виски со льдом?

— Отлично.

Джан сидела на диване, пока он готовил им напитки, и поглаживала котенка, который продолжал мурлыкать. Ее пальцы нащупали под шерстью теплую кожу, и она подивилась ее мягкости. Нежное мурлыканье как будто исходило из теплых глубин его крохотного тела. А каким он казался хрупким!

Почти инстинктивно она дотронулась рукой до своей шеи и нащупала пульс. Кровь пульсировала у нее под кончиками пальцев, и она не могла не удивиться еще раз. Мы все одинаковые. Такие уязвимые. Какая-то доля дюйма — единственная наша защита. А если кожа окажется содранной или ее надрежут, здесь, возле артерии…

— Где вы?

Она подняла глаза и увидела перед собой Клейборна, который протягивал ей стакан.

— Что?

— О чем задумались?

— Ах да. — Она взяла стакан и пожала плечами. — Ни о чем.

— Ну же, расскажите. Я сохраню ваш секрет.

Он сел рядом с ней на диван. Котенок моргнул и убрал когти. Потом спрыгнул на ковер и свернулся клубочком у нее в ногах.

Клейборн повернулся к Джан.

— Этот жест, который вы только что сделали… о чем вы думали?

— О Мэри Крейн.

Она не хотела этого говорить и, только когда произнесла это имя, поняла, что сказала правду.

— И что же вы о ней думали?

— Да не о ней. О себе. — Джан невольно кивнула, избегая его пристального взгляда. — Наверное, это часть профессии. Когда вживаешься в роль, начинаешь идентифицировать себя с персонажем.

— Не надо.

Она посмотрела в его глаза. Он уже не улыбался.

— Но если я собираюсь играть эту роль, то должна.

— Не надо.

Джан сделала глоток, но виски лишь разожгло в ней былое негодование. Черт возьми, он казался таким милым, когда пришел, что она почти забыла о его недовольстве картиной. На сей раз, пообещала Джан самой себе, она будет следить за тем, что делает.

— Прошу вас. — Она постаралась не выдать своих чувств ни голосом, ни выражением лица. — Мы это уже проходили. Только из-за того, что я сказала вам о несогласии Виццини с этими изменениями…

— Дело не только в этом…

Джан откинулась назад, потягивая виски, и стала слушать его рассказ о встрече с Виццини, о сходстве режиссера с Бейтсом, об их с Роем визите к Дрисколлу и о разъяснениях Дрисколла насчет пожара и участия Виццини в проекте.

Джан слушала молча, пока он не закончил.

— Это все? — спросила она.

Клейборн удивленно поднял брови.

— Разве этого недостаточно?

Она поставила стакан.

— Возможно, даже чересчур.

— Послушайте. Не верите мне — спросите Роя Эймса.

— А чему я должна верить? Сначала вы говорите мне, что Норман жив, теперь говорите, что он мертв и что это Виццини устроил пожар.

— Насчет Нормана я не уверен, и у меня нет доказательств того, что Виццини причастен к пожару. Но одно несомненно: он ассоциирует себя с Норманом Бейтсом, поэтому я и счел необходимым предупредить вас насчет ассоциации с Мэри Крейн.

Котенок потерся о ее ногу, и она наклонилась, чтобы погладить его.

— Я себя и с этим котенком ассоциирую. И со многими другими людьми, да и мало ли с чем еще. Может, это потому, что я актриса…

— Большинство из нас ассоциируют себя с кем-то, в той или иной степени.

— Большинство? — Она выпрямилась. — Но не психиатры, полагаю. Им несвойственна подобная слабость.

— М-р-р… — Котенок, казалось, одобрительно кивнул, тогда как Клейборн нахмурился.

— Перестаньте постоянно напоминать мне о моей профессии, — сказал он. — Психиатры не хуже и не лучше других людей. Просто опыт подсказывает нам, что полное отождествление себя с кем-либо, будь то Иисус Христос или Адольф Гитлер, опасно. Однако мы можем сочувствовать, сопереживать, соотносить себя с кем-то…

Джан вызывающе посмотрела на него.

— И с кем же вы себя соотносите?

— Да со всеми. — Клейборн пожал плечами. — По крайней мере пытаюсь. С Норманом, конечно, — я разделяю его негодование по поводу закрытого режима и ограничений. Мне понятно стремление Марти Дрисколла к успеху, поскольку и сам я отчасти его испытываю. Понятна позиция Роя Эймса как писателя, который пытается рассказать все так, как есть. Я тоже хотел поведать правду о Нормане, написав книгу.

Глядя на Клейборна, Джан вспомнила другой вечер, когда они вдвоем сидели в этой комнате и она ощутила внезапное влечение к нему. Сейчас, слушая его, она почувствовала, как все повторяется. Дело было не в том, что он говорил, а в голосе. Он не разговаривал с ней как профессионал, он лишь хотел, чтобы она поняла его, и ей хотелось убедить его в том, что она понимает. Джан изо всех сил старалась сдержаться и не потянуться к нему в ответ на его благожелательность — не потянуться физически…

Она быстро подавила в себе это желание, спрятавшись за спасительной оградой слов.

— Пол Морган? — переспросила она.

Клейборн кивнул.

— Мне не нравится, что он делает, — эта его мелкая жестокость, самолюбование. Но мне знакомы его неуверенность, его сомнения насчет собственного образа. То же самое с Виццини. Может быть, даже в большей степени. Я знаю, каково это — быть сиротой.

— Вы?

Он понизил голос:

— Да. Я не знаю, кто были мои родители, не знаю своего настоящего имени. Единственное отличие в том, что я не убегал из приюта. — Клейборн помолчал. — Когда вы рассказывали мне о своей младшей сестре, вы попали в точку. Насколько мне известно, у моей матери были такие же проблемы, а ребенок вашей сестры и я — близнецы. — Клейборн посмотрел на нее с улыбкой. — Начинаете понимать, о чем я? Не нужно полностью отождествляться с кем-то, чтобы ощутить свою связь с этим человеком. Стоит только заглянуть поглубже, и в каждом вы найдете частичку себя.

Джан кивнула.

— Именно это я и чувствую в отношении Мэри Крейн. Только мы ближе друг к другу, потому что между нами есть еще и физическое сходство. Иногда я не могу не думать о том, что, если сыграю эту роль правильно, это будет то же самое, что воскресить ее…

— Даже если на этом окончится ваша жизнь? — Он наклонился к Джан, взял ее руку и заговорил еще тише: — Я знаю, как это важно для вас. Но помните — это всего лишь роль. Мэри Крейн мертва, а вы живы. Что произойдет с вами — вот что важно.

Она увидела его взгляд, и глаза сказали ей больше, чем слова. Он к ней неравнодушен — это было очевидно. Она чувствовала теплоту его рук, сжимавших ее руку, ощущала пульсацию его крови. Он волновал ее, и это было хорошо, потому что она забывала о своих мыслях. Хотя Джан и старалась сохранять спокойствие, она все равно испытывала страх, а ей не хотелось о нем думать. Может, Клейборн был прав, а она нет — но разве это важно? Важно было то, что происходило здесь и сейчас, эти прикосновения, от которых учащался пульс. Это было то, чего она хотела, то, в чем она нуждалась, потому что это было реальным.

Джан придвинулась к нему, закрыв глаза. Ее губы искали его губы, они прижались друг к другу, его руки коснулись ее груди, потом бедер…

И оттолкнули ее.

Она открыла глаза.

— Что не так?

— Джан, послушайте, — мягко заговорил он. — Я знаю, чего вы добиваетесь, но это вам не поможет. Ваша безопасность — вот что важно, а вовсе не угроза вашей карьере. Подкупать меня таким образом — это не решение проблемы.

Она быстро встала. Котенок испуганно вскочил, изогнув свой короткий хвостик.

— Подкупать? Послушайте, вы, самодовольный ублюдок…

— Простите. — Он тоже поднялся. — Вы неправильно меня поняли. Вы же понимаете, я хочу вас, но не на этих условиях…

Джан отвесила ему пощечину, и он умолк.

— Условиях? Это вы ставите условия. Только вы, и никто другой. Убирайтесь отсюда к черту. Отсюда — и из моей жизни!

Она повернулась, решительно подошла к входной двери и распахнула ее. Котенок в страхе мяукал где-то внизу, но она не видела его.

— Не глупите, — сказал Клейборн. — Вы должны понять…

Джан не слышала его голоса. Она ничего не видела и не слышала, лишь чувствовала, что он движется в ее сторону и вот-вот прикоснется к ней. Она отступила назад.

— Нет… убирайтесь!

Он проследовал мимо нее, опустив руки. Она захлопнула дверь и прислонилась к ней, вся дрожа. Только услышав шум отъезжавшей машины, она пришла в себя и вновь обрела способность видеть и слышать.

Но теперь ничего не было слышно, даже испуганного мяуканья. Она оглядела гостиную, но котенка так и не обнаружила.

Он исчез.

Через два часа, выпив еще два скотча, Джан легла в постель, но уснуть не смогла.

Одна, черт бы его побрал!

Она взбила подушки и устроилась поудобнее. Вини лучше себя.

Ей к этому не привыкать. Это она во всем виновата — в том, что вышла из себя, в том, что не удержала Клейборна, даже в том, что напугала котенка и тот потерялся в тумане. Гнев женщины, которую отвергли, хуже ада.[242]

Только он не отверг ее. Все, что он сделал, — это сказал правду. Она действительно хотела его, но это было не только желание вскружить ему голову — тем самым она хотела отвлечь его от картины. «Безумная леди» — хорошая характеристика для нее самой. Она, наверное, безумна, раз не видела, что он и вправду хочет ее защитить.

Но от чего? Намеки и догадки — не доказательство. Может быть, есть что-то еще, чего он не сказал ей?

Возможно, Рой знает?

Включив лампу возле кровати, Джан потянулась к телефону, стоявшему на тумбочке. Набрала номер Роя и стала ждать.

Никто не отвечал.

И ответов на ее вопросы не было.

Она положила трубку, выключила свет, натянула на плечи одеяло. Как ни странно, она испытала облегчение оттого, что ей не удалось поговорить с Роем. Скорее всего, он сказал бы то же самое — попытался бы отговорить ее от съемок в «Безумной леди». Может быть, она и в самом деле безумна, но не настолько же. Пока у него и у Клейборна не найдется других аргументов, никому не удастся ее сломить. Ей слишком многое пришлось испытать. Пять лет. Посмотри правде в глаза — ты ведь не молодеешь. Тебе еще через многое предстоит пройти, так что не сворачивай с пути. Ведь ты же не хочешь закончить никем, как Конни. Бедная Конни…

Бедная Конни тем временем развлекалась.

Или это ею развлекались?

Впрочем, не важно. Так или иначе, она отлично проводила время. Или собиралась отлично его провести, как только этот умник оператор наведет фокус на ее промежность. Вероятно, придумывает разные шуточки, поглядывая на нее, а она уже умирает под этим освещением.

Умирает, но и живет.

Потому что в кои-то веки хоть кто-то обратил на нее внимание. В студии Лео было еще семь человек, и все они не сводили глаз с Конни, точнее, с некоторых мест Конни. Какой-то клоун с ручной камерой облюбовал ее бедра, гримерша втирала какое-то липкое красное средство ей в щеки, осветитель следил за тем, чтобы ее лицо ярко выделялось на черном фоне. Помощник звукооператора подвешивал микрофон над ее головой, звукооператор присел на корточки возле аппаратуры и настраивал громкость, тогда как сам Лео — продюсер, режиссер и художник-постановщик, ответственный за установку декораций в этой маленькой студии, — одобрительно ее рассматривал. Шестой человек — если, конечно, эту волосатую голую обезьяну можно было назвать человеком — тоже отвечал за установку кое-чего, что являлось его неотъемлемой собственностью. И когда другие закончат, за дело примется он.

Ладно, может, это и не предел мечтаний — быть запертой в бунгало в Бойл-Хайтс для ночной съемки в порнофильме. Но кому какое дело?

Мне до этого есть дело, кому же еще? Мне, Конни. Хотя бы потому, что они все меня разглядывают.

Сейчас ее разглядывали они, а потом будут разглядывать на экране зрители. Не только руки, ноги или лодыжки — всю ее. И что с того, что этими зрителями будет кучка грязных стариков, которые станут смотреть на нее, положив шляпы на колени; по крайней мере ее увидят. Здесь никто не выражал недовольства размером ее груди и не пытался сделать так, чтобы ее лицо не попало в кадр. Для такого фильма можно было бы обойтись и японской резиновой куклой или даже моделью Годзиллы, однако Лео выбрал именно ее, потому что разглядел в ней талант, как только ее увидел.

Конни откинулась назад. Сейчас начнется. Оператор кивнул Лео, тот подал знак звукооператору, и обезьяна приготовилась по команде переместить свой банан в кадр.

— Все готовы? — спросил Лео.

Конни подмигнула ему. Лео — не Марти Дрисколл, но это не имело значения. Важно было то, что она играла главную роль в своем первом художественном фильме.

Клоун, заведовавший светом, выступил вперед с хлопушкой (название, которое, как она надеялась, было всего лишь фигурой речи).[243]

— Сцена первая, дубль второй, — сказал он оператору.

— Приготовились! — сказал Лео.

Конни улыбнулась.

— Мотор!

Конни раздвинула ноги.

К черту Дрисколла. Она — звезда…

Марти Дрисколл не видел ни одной звезды.

Обычно сквозь большие стеклянные раздвижные двери, выходившие во внутренний дворик, перед ним открывался великолепный вид на долину внизу и на небо над долиной, но сегодня снаружи ничего не было видно, кроме плотной серой стены.

«Туман крадется на кошачьих лапках…»[244]

Откуда эта цитата? Дрисколл саркастически ухмыльнулся, подумав о том, как отреагировали бы его коллеги в студии, процитируй он при них нечто подобное. Ответ был самоочевиден.

Образование превращает тебя в анахронизм. В эпоху, одержимую молодостью, в роли продюсеров сплошь и рядом выступают мальчишки, у которых еще молоко на губах не обсохло, а те, кто постарше, лгут насчет своего возраста даже чаще, чем актеры.

Когда Марти Дрисколл это понял, было уже поздно. Слишком поздно было красить волосы или наращивать их, а все попытки вести такой же образ жизни, что и молодежь, выглядели несерьезно. Шум дискотеки не мог заглушить его одышки, и никакой корсет не в силах был скрыть его обвисшие бока.

Все, что ему оставалось, — это играть однажды выбранную роль: добивайся своего, прикидываясь тупым. Напирай, будь груб, громогласен, вульгарен, изображай во весь рост безвкусного, бездарного тирана. Забудь о степенях, полученных в Принстоне, — ведь их не интересует, что ты бакалавр искусств, важен только твой сводный баланс. Раз ты в деле, забудь о тех ранних малобюджетных картинах, о своих идеалистических попытках сделать что-то настоящее и думай о прибыли.

Формула работала. Вот почему Дрисколл сидел сейчас здесь, в большом особняке на Малхолланд-драйв, откуда — если не случалась туманная ночь вроде этой, что бывало редко, — он мог видеть студию далеко внизу. И это, как он сам полагал, было его самой большой наградой — возможность смотреть на студию свысока, в обоих смыслах этого слова. Наблюдать с высоты ее никчемность, ее тщеславие и продажность, сознавая вместе с тем, что и сам он вовлечен во все это. Меа culpa.[245]

Дрисколл пожал плечами, задумавшись над тем, насколько ему удалась его хитрость. Люди со студии, наверное, полагали, что он не отличает «mea culpa» от «Миа Фэрроу».[246]

Да что сказать, даже жена не знала его тайны; никто не знал. Для Деборы он был просто большим жирным слюнтяем с большим жирным счетом в банке. Она уехала с детьми в Спрингс[247] на неделю, чтобы побыть подальше от этого слюнтяя, но звонила каждый день, отдавая дань неизменного уважения его банковскому счету.

А что было бы, если бы она узнала, что никакого счета нет? Что этот особняк и дом в Спрингс трещат под тяжестью второй закладной плюс проценты за просрочку платежа?

Неуместные вопросы. Она не узнает, во всяком случае, до тех пор, пока удача на его стороне. Удача — вот на что ему следует положиться.

Три последние картины были неудачны. Надо было продать их Пентагону; с такими бомбами, какие показаны в тех фильмах, они могли бы уничтожить Советский Союз. После третьего фильма возникла надобность в закладных.

Потом удача вернулась — Виццини уговорил его взяться за «Безумную леди». И все шло гладко вплоть до этой недели, когда в Нью-Йорке прослышали о побеге Нормана Бейтса и новых убийствах.

«Они хотят выйти из игры, — сказал ему Рубен. — Они думают, что на фоне последних событий твоя история выглядит совсем пыльной». Ему кое-как удалось уговорить Рубена не отказываться от съемок немедленно, повторив за Джорджем Уордом, что новость о побеге Нормана — не препятствие, а скорее реклама для их картины. Но самое большее, чего он добился от Рубена, — это передышка, а на завтрашнее совещание должны были прийти спонсоры. Тогда и будет принято окончательное решение.

Да еще этот Клейборн неожиданно объявился и все усложнил. Прежде Дрисколлу удавалось справляться с Роем Эймсом и его угрызениями совести, но Клейборн раскачивает лодку по-настоящему. С каждым днем их возражения все сильнее подрывали моральный дух съемочной группы; с каждым днем проценты росли, а перспективы получить солидный аванс таяли.

Сегодняшний день оказался особенно скверным. Утверждение, что Санто Виццини психически неуравновешен, было довольно запоздалой новостью, но сам по себе этот факт не доказывал, что режиссер виновен в поджоге. Одно было несомненно: огонь развел не он.

Дрисколл закурил сигару, а потом пожалел о том, что сделал это. Горящая спичка послужила ему мучительным напоминанием.

Перечитывая на днях страховой договор на картину, он обнаружил пункт, в котором шла речь о непредвиденных обстоятельствах. Доказанный несчастный случай, смерть или серьезная травма исполнителей основных ролей, разрушение материальных объектов влекли за собой выплату всех оговоренных в контрактах сумм всем без исключения лицам, задействованным в постановке.

Снова удача. Зачем рисковать и создавать себе дальнейшие проблемы или пытаться убедить людей из Нью-Йорка не отказываться от финансирования картины? Он может получить свои деньги сейчас — и не аванс, а всю сумму, с гарантией, и притом значительно больше, чем нужно для того, чтобы выкарабкаться. И никто не осудит его за это деяние Господне. А к тому времени, когда закончится наличность, он уже будет полным ходом осуществлять какой-нибудь другой проект.

Все показалось так просто, как только он обдумал детали. Удача отвернулась от него, когда он незаметно принес канистру с бензином в декорацию. Его ошибка заключалась в том, что он поджег покрывало раньше, чем разлил бензин. Огонь привлек внимание охранника, и он едва успел спрятать канистру под кровать и выйти через боковую дверь.

Случай помог ему никем не замеченным вернуться в офис, но тот же случай помешал распространению огня. Теперь ему оставалось лишь уповать на то, что Клейборн поверит его рассказу об оформителе. Через пару дней психиатр уедет, а к тому времени и совещание с Рубеном и людьми из Нью-Йорка будет позади. Придется попотеть, убеждая их в правоте Джорджа Уорда. Завтра он может со свистом полететь под уклон. Но резкий, грубый Марти Дрисколл, этот заносчивый слюнтяй, добьется своего. Теперь у него не было выбора.

Он шагал взад и вперед перед стеклянными дверями, вглядываясь в ночь. Огни потонули в тумане, но завтра они снова засияют, ярко и ясно. Лучше отдохнуть, чтобы во время совещания тоже выглядеть ярким и сияющим.

Еще один день — это все, что ему было нужно. Еще один день — и все окончится для него наилучшим образом. А потом — к черту их всех: сценариста-невротика, разговорчивого психиатра, дуру-девчонку, этого безумного режиссера и его потускневшую звезду.

Не волнуйся, сказал он себе. Ты их одолеешь. Хотя это будет не пикник…

— Да здесь настоящий пикник, — сказал Пол Морган и указал на голых мужчин, толпившихся у него за спиной возле туалетного столика с тремя зеркалами. — Вы только посмотрите — одни булочки да сосиски!

Роберт Редфорд захихикал:

— Говори за себя, мой милый. Всякий раз, когда я вижу голые тела, я вспоминаю о том, что Господь Бог не слишком хорошо разбирался в анатомии.

— Не надо богохульствовать. — Джон Траволта пристально всматривался в свое отражение в зеркале, широко раскрыв глаза. — Почему вы все время нападаете на религию?[248]

— Потому что мою бабушку изнасиловал хор мормонов из Табернакля.[249]

— Ты уверен, что это был не дедушка?

Все завизжали, кроме Клинта Иствуда. Он смотрел на них из угла, в котором сидел, массируя ноги.

— Приятно иметь с тобой дело — с тобой и твоими дружками!

Сильвестр Сталлоне протолкнулся к зеркалу, сомкнул губы и намазал их помадой.

— Лично я ненавижу оргии.[250] Это все равно что раскрыть дюжину красиво завернутых рождественских подарков и обнаружить, что все коробки пусты.

— Но разве мы не этим здесь занимаемся? — спросил Роберт Редфорд. — Мы продаем иллюзии, а не только голую необходимость…

Клинт Иствуд поднялся с места.

— Уже поздно. Лучше засуньте свои голые необходимости в джинсы и спускайтесь, пока Мамочка[251] не вышел из себя.

Берт Рейнольдс швырнул свою пуховку на поднос, стоявший на туалетном столике.

— О боже, совсем забыл! Сегодня опять явятся те иранцы…

— Только не это! — Джон Траволта сделал недовольное лицо. — Иранцы — членососы.

— Разве только они? — спросил Пол Морган.

Все заулюлюкали. Клинт Иствуд подошел к нему и одобрительно закивал.

— Так им и надо, уважаемый. Не обращайте внимания на то, что они говорят. Знаю, вы тут впервые, но не надо заводиться. Просто помните: Мамочка здесь затем, чтобы защищать вас.

Пол кивнул и взял свои джинсы и сетчатую футболку. Остальные уже торопливо одевались, вертясь перед зеркалом и осматривая себя напоследок. Он был благодарен им за то, что они оставили его в покое, и благодарен Иствуду за его напоминание.

Потому что это и в самом деле был его первый раз и он действительно чувствовал себя как на иголках. Он подумал о белокуром парике Мамочки, о мантии с блестками, о накладных грудях и задумался, почему тот так и не удосужился сбрить бороду. Он живо представил себе сцену внизу: крупный полный человек изображает из себя мадам в своем гротескном наряде, окруженный этими роскошными жеребцами. Неудивительно, что клиенты со всего света съезжались в Мамочкин бордель, чтобы их обслужили едва ли не все кинозвезды первой величины.

Как сказал Роберт Редфорд, они и вправду продавали иллюзии, и борода Мамочки, пожалуй, была зримым напоминанием о том, что все, происходящее здесь, — фантазия.

Все знали, что эти жеребцы и не звезды вовсе, а всего лишь их двойники — педики, играющие роль мачо. Однако большинство из них относились к своей работе очень серьезно, копируя голоса, манеру и «фишки». За те деньги, которые брал Мамочка, его клиенты не стали бы иметь дело с обыкновенным мясом.

Что ж, некоторые из них нынче вечером получат filet mignon,[252] и это уже не иллюзия.

Пол уселся перед зеркалом, сделав вид, будто собирается заняться своими бровями, меж тем как остальные вышли из комнаты. Они направились к лестнице, и было слышно, как они продолжают болтать. Ничто в комнате больше не напоминало о них, кроме специфического смешанного запаха пудры, духов и пота.

Слава богу, это закончилось! К разговору об иллюзии — ему удалось совершенно их запутать. Никто так и не догадался, что он, настоящий Пол Морган, даже Мамочка, когда пришло время для показа. Он едва не упал, услышав от того слова неохотного одобрения.

— Вы немного староваты, чтобы играть Моргана, но все же в неплохой форме, — сказал Мамочка. — А как только пройдет слух о ваших размерах, вы станете весьма популярны. Некоторым из моих постоянных клиентов важны именно размеры.

Так почему же тогда он сидит здесь сейчас и трясется? Мамочка ведь заверил его, что ему не о чем беспокоиться.

— Привязывать вас никто не будет, никакого садомазо, никаких игр с кожаными ремнями, никакой туалетной акробатики. Это просто заведение для геев.

Только он не гей. Вот в чем проблема.

Конечно, бывали и исключения, как тогда в Марокко с тем маленьким арабом… как же его звали — Абуд? Абдул? И еще с этим япончиком, садоводом, в тот день, когда он разбился. Но такое нельзя брать в расчет, и, не будь Виццини, он и не вспомнил бы подобную чушь. Боже, этот Виццини узлом завязывался, вводя его в курс дела. Все твердил, что надо вжиться в роль.

— Давайте начнем с самого начала. И на этот раз забудьте о своей мужественности. Мне не нужен Пол Морган, мне нужен Норман Бейтс. Понимаете, что я имею в виду?

Пол отлично понимал. Надо сыграть педика. Надеть женское платье и парик, но этого недостаточно.

Как там сказал Мамочка? Вы немного староваты, чтобы играть Моргана. В этом вся соль. Если он хочет выжить в киноиндустрии, пришла пора выбирать характерные роли, как это сделали Ньюман и Пек,[253] пора меняться.

Меняться.

Пол вскинул руку, чтобы пригладить волосы, надеясь этим жестом смахнуть и пришедшее в голову слово, однако оно, казалось, повисло между его лицом и зеркалом, затмив собой отражение. Он видел только дрожащие пальцы.

Возможно, прежде чем идти сюда, ему следовало побольше выпить, чтобы успокоиться. А возможно, не следовало приходить вовсе. От выпивки у него появлялись безумные желания, ему начинало казаться, что он чертовски сообразителен. Итак, Клейборн сказал ему, что Норман не педик, а трансвестит. Но что этот тупой психиатр знает о методе?[254]

Все эти годы он сторонился Актерской студии[255] и всего, что с ней связано, но сейчас, если он хочет перестать валять дурака и сыграть настоящую характерную роль, студия будет ему нужна. Чтобы почувствовать эту роль, надо сделать нечто большее, чем просто переодеться в женские тряпки. Даже если это означает, что через несколько минут им займется какой-нибудь старый торговец маслом, от которого несет чесноком. Может, еще не поздно выйти из игры…

Он заставил себя вновь взглянуть в зеркало. На этот раз образ был четким. Он не видел ни Виццини, ни Мамочки, ни тех паршивых юнцов, которые думали, что его время вышло. Он видел Пола Моргана.

Хватит биться о клетку; явиться сюда была его идея. И какой смысл сейчас уходить? Виццини прав — ему нужно сыграть что-то серьезное, потому что это его последний шанс добиться успеха. Вот почему он…

— Да вот же он!

Морган оглянулся и увидел Мамочку, заглядывавшего в гримерку. Его рот в обрамлении бороды и усов недовольно скривился.

— Почему вы еще здесь, милый? Мы все ждем вас внизу…

Пол отодвинул стул и поднялся.

— Хорошо, я иду.

— Идем-идем, — захихикал Мамочка. — Я шепнул словечко некоторым из своих завсегдатаев, и они просто жаждут увидеть новое лицо.

Он вразвалку пошел по коридору, и Пол потащился за ним. Снизу доносились голоса, крики, свист, смех. Господи, да что это с ним?! За годы работы в киноиндустрии он встречал множество геев, и большинство из них были вполне приличными парнями. Но здесь, в этом борделе для гомосексуалистов, совсем другой контингент.

Внезапно его опять начало трясти. Ему захотелось повернуться и бежать отсюда, но он не мог этого сделать, потому что чья-то рука держала его. Огромная невидимая рука толкала его вперед, вперед и вниз. Рука Виццини…

Поднялся из тумана и бросил в рот таблетку. Потом опустился, растворился в дымке, которая закружилась вокруг него густым паром.

На мгновение Виццини увидел перед собой мертвые, обваренные тела и безжизненные лица без кожи, всплывавшие среди пузырьков в полной кипятка ванне.

Идиот. Откуда здесь взяться ванне с кипятком? Где бы это «здесь» ни находилось. «Здесь» было затеряно в тумане, как и он сам. Туман, не пар. Холодный, не горячий. Ползет по холмам, стелется в десяти футах над землей. Он знал, что должен был оставаться чистым, остаться дома, отбросить мысли, которые приходили вместе с ночью и туманом. Но мысли побудили его принять таблетки, а таблетки увлекли прочь из дома.

Нет, не мысли. Воспоминания — вот от чего он пытался убежать. Воспоминания о мертвых.

Mamma mia…[256]

Да, Mamma mia, в тот день, когда в деревню пришли солдаты, взяла его за руку, и они побежали на городскую площадь, где прежде часто сидели за длинным столом во время воскресных пикников, слушая музыку Верди. Только в тот день раковина над эстрадой, где играл оркестр, треснула, как яичная скорлупа, изрешеченная пулями, и музыки не было слышно — лишь крики и топот сапог по булыжникам, когда солдаты стали заполнять площадь. Они уже добрались до вина и теперь добирались до женщин, и когда мама увидела их, то попыталась повернуть назад, но было уже слишком поздно, потому что они тоже увидели ее. Она успела только схватить его за воротник и толкнуть под один из столов, и затем они набросились на нее. Их было, наверное, пять или шесть, возможно, даже больше, а возможно, другие подошли потом.

Он не знал наверняка, потому что прятался под столом, слушая свой собственный плач, смех солдат и крик мамы.

Потом послышались скрип и еще какой-то более громкий звук — бум-бум-бум, — и стол над его головой затрясся. Что-то застучало по столу, и в голове у него тоже застучало. Больше не было ни смеха, ни криков, только стук. И еще стоны. Mamma mia, стоны и сапоги, очередью растянувшиеся к столу. Они двигались медленно, пара за парой, сменяя те, которые только что стояли у самого стола. Сапоги были грязные и пыльные, а пятая пара — или пятнадцатая? — была вся в красных пятнышках.

Он знал, что это, но он должен был посмотреть. Лучше смотреть на сапоги, чем слушать стоны, сопение и вздохи, которые были ужаснее, чем стук у него в голове.

Вот оно опять, и никуда от этого не деться, и таблетки не могут унять этот звук, и туман не может заглушить его. Бум, бум, бум.

Наконец все прекратилось — все, кроме эха, которое с тех пор не умолкало никогда. Они снова засмеялись и пошли прочь, а он выполз из-под стола, стоял и смотрел. Ему было пять лет, он впервые видел голую женщину, и это была его мать. Они сорвали с нее платье, разорвали белье, и он увидел, как из ее промежности сочится кровь, и из ран на теле и лице тоже. Рот раскрылся, и она прошептала: «Санто».

Она выдохнула это слово вместе с большим розовым пузырем, который лопнул у нее на губах. Это было его последнее воспоминание перед тем, как он потерял сознание. Может быть, она умерла тогда, а может, позднее — он так и не узнал этого, потому что пришел в себя в больничной палате в Катании.[257] Никто не мог рассказать ему, как он попал туда, равно как и о том, что произошло в Виццини. Больше он никогда не возвращался в город, подаривший ему фамилию.

Виццини — эту фамилию ему дали в детском доме, потому что своей настоящей фамилии он не помнил. Он еще долгое время ничего не помнил, а сестры упрекали его за то, что он тупица и отлынивает от уроков.

Зато он помнил розовый пузырь. Санто. И почему сицилийские мамаши с глазами как у самки оленя упорно дают своим сыновьям такие имена — Анджело, Сальваторе, Санто?

Что значит имя?[258]

Когда в тринадцать лет он сбежал в Палермо, его приютил некий Анджело и научил воровать. Это был его первый настоящий наставник, обучивший его законам улицы, но сойти за ангела он никак не мог.

Позднее, в Неаполе, был Сальваторе, который действительно стал его спасителем, когда вмешались carabinieri[259] и сорвали их маленькую операцию. Но Сальваторе не смог уберечь его от пристрастия к товару, которым они торговали.

Да и сам Санто не был святым. Какой святой мог бы пережить то, что происходило с ним в Риме, Милане, Марселе? Какой святой смог бы сделать первый снафф-фильм[260] в те времена, когда даже нагота вызывала скандал?

Виццини поднимался по крутым ступенькам, тяжело дыша. Туман был такой густой, что он не видел света уличных фонарей или огней домов на холме, не говоря уж о том, чтобы разбирать указатели. Где он?

Неожиданно почва у него под ногами стала тверже, и он понял, что находится на вершине. На вершине мира. Карабкаться вверх отныне было не нужно, он добрался до места, прошлое осталось позади в тумане. В кармане оказалась еще одна таблетка, и он проглотил ее, сам не зная, что это. Впрочем, ему было все равно.

Зачем что-то помнить? Нужно забыть о том, что mamma mia раскрыла перед ним на столе, забыть о сестрах, у которых было то же самое под одеждой — черные волоски и каждый месяц кровь, когда их посещали maledizione.[261] Нужно забыть и о свинье в том садистском фильме, о том, что с ней произошло, когда в нее вонзили нож. «Режь», — сказал он тогда, и нож именно это и сделал, но она заслужила это, она была putana[262] и должна была умереть.

А как она смеялась, пока не вошел нож! Смеялась, стонала, захлебывалась от восторга. Да им всем это нравится, даже сестры отдали бы все на свете, чтобы почувствовать это бум-бум-бум. Конечно, поначалу они стали бы кричать и отбиваться, как тогда кричала и отбивалась мама.

А что если ей это тоже понравилось?

Чем отличаются друг от друга стоны боли и стоны удовольствия? Откуда мог это знать пятилетний мальчик, если и он, взрослый, этого не знает? Одно несомненно: у всех у них было это, и оно было неподвластно разуму, оно могло только чувствовать. Черное, пушистое, кровавое, спрятанное от посторонних глаз, но втайне желающее: еще, еще, еще. Mamma mia в момент его зачатия, вероятно, каталась за живой изгородью с каким-то безымянным paisan.[263] А мать Нормана Бейтса…

Виццини провел указательным пальцем по верхней губе, на которой выступил пот, по тому месту, где еще недавно были усы. Он мог бы сыграть Нормана, он должен был сыграть его, ибо он его понимает.

А вместо него играть будет Пол Морган, который не понимает ничего, даже своей скрытой гомосексуальности. Норман же не был гомосексуалистом, в его преступлениях не было ничего, что указывало бы на это. Никто толком не знал Нормана, даже этот глупый доктор. Никто не знал его, кроме Санто Виццини.

Они не знали, что он изучил его дело, что он побывал в прошлом году в Фейрвейле, осмотрел руины дома и мотеля, сделал снимки. Посетив это место, он ощутил волнение, волнение, которое он до поры до времени таил в себе, собираясь перенести в фильм, чтобы все смогли разделить его чувство.

«Безумная леди». Это станет триумфом, потому что это будет нечто настоящее, почти в той же степени, что и тот снафф-фильм. Привкус реальности, вот что важно.

Дрисколл этого не понимает. Единственное, в чем он разбирается, это деньги. Для него важны банковские гарантии, но для художника-творца имеет значение только сам фильм. Подтверждение реальности в мире, где женщины прячут свои грязные секреты под юбками. Нужен такой человек, как он или как Норман, чтобы разоблачить этот секрет, выставить зло напоказ и наказать его.

Именно это Норман и сделал с Мэри Крейн, а он сделает это с Джан.

Виццини заморгал, на ощупь пробираясь сквозь туман. Слишком много таблеток, слишком много тумана внутри него. Если он правильно помнил, он пришел сюда с какой-то целью. Так что это было?

Джан. Она похожа на Мэри Крейн, поэтому он и выбрал ее, отвергнув все возражения. Теперь ему предстояло научить ее, как быть Мэри Крейн, этой воровкой, этой шлюхой, которая выставляет напоказ себя и свой секрет перед бедным Норманом. Ей придется отбросить все те приемы, которыми она овладела в актерской школе, отбросить все, кроме плоти, пока она не станет Мэри Крейн, стоящей под душем.

Неожиданно туман рассеялся, и он увидел ее, увидел обнаженную Джан, которая извивалась, достигнув кульминации, — и этой кульминацией для нее стала смерть.

И вдруг он увидел кое-что еще — то, что лекарства и туман скрывали от него все эти годы и о чем он совершенно забыл. Маленький пятилетний мальчик вылезает из-под стола и смотрит на секрет Mamma mia. Маленький мальчик, который потерял сознание не от страха, а оттого, что у него эрекция.

Как и сейчас.

Казалось, после многих лет мечтаний он стал импотентом, подобно Норману Бейтсу. Но это не так. Норман был мужчиной и с Мэри Крейн, должно быть, повел себя как мужчина. И он тоже мужчина, а это значит, что он исполнит свою роль. С Джан…

Она стонала, наслаждаясь тем, что делал Рой. Это было хорошо, так хорошо, да и он сам был хорош. Сейчас даже еще лучше, потому что, когда она посмотрела на него, его лицо изменилось и на ней тотчас оказался Адам Клейборн, как ей и хотелось несколько раньше в этот вечер. Правда, черты его лица были размыты, и ей показалось, что все это с ней проделывает Пол Морган. Она закрыла глаза, сказав ему, чтобы он прекратил, но когда открыла их снова, то поняла, что происходит нечто ужасное: лицо Пола исчезло, и теперь она занималась этим с Санто Виццини. Он тяжело дышал от усердия, из-под мышек тек пот, пахнувший духами. Джан потянулась к его лицу и вонзила в него ногти. То, что было теперь над ней, не имело лица, во всяком случае, она видела только расплывчатое пятно. И тем не менее что-то внутри ее подсказало ей, кто это был.

Норман Бейтс.

Всякий раз это был он, он проделывал с ней все это, остальные лица были только масками. А вот его лицо было настоящим, и ей хотелось отчетливее разглядеть его, ей это было необходимо.

И тут раздался крик, и Джан проснулась. Широко раскрыв глаза, она принялась всматриваться в темноту спальни.

И снова крик и затем сильный стук в дверь.

Джан откинула одеяло, включила лампу и всунула ноги в тапки, стоявшие возле кровати. Схватив со спинки стула халат, она побежала по коридору.

— Открой…

Голос Конни с той стороны входной двери.

Джан открыла дверь, за которой, окутанная туманом, стояла Конни. Она вся дрожала и плакала.

— О господи, дорогая, что с тобой?

— Просто я пришла домой. — У нее было заплаканное лицо, как у ребенка.

Джан кивнула.

— А где твой ключ?

— В сумочке… не могла его найти… он там был…

— Он?

Конни указала в направлении затянутой туманом улицы.

— Какой-то мужчина… стоял за деревьями, когда я вышла из машины. Мне показалось, он идет за мной…

Джан посмотрела мимо дрожавшей подруги.

— Я никого не вижу.

— Наверное, он убежал, когда я закричала. Но он там был… я видела его…

Запахнув поплотнее халат, Джан двинулась по дорожке.

— Нет! Не ходи туда! — закричала Конни.

Но Джан уже подходила к деревьям. И, остановившись за ними, нагнулась и подняла с земли маленького светлого котенка.

Котенок не сопротивлялся и не двигался.

Потому что у него было перерезано горло.

Клейборн проспал много часов, но не чувствовал себя отдохнувшим.

Слишком многим полнилась его голова, слишком многое нужно было обдумать. Он побрился и оделся, мысленно перебирая события последних суток. Встреча с Виццини, разговор с Дрисколлом, эпизод с Джан.

Эпизод? Это было нечто гораздо большее. Если бы только ему удалось достучаться до нее, заставить ее понять, что ее безопасность важна для него потому, что она сама нужна ему. Но он не сумел этого сделать, и опасность оставалась. А тем временем уже наступила суббота; время уходило.

Он быстро подошел к телефону и попросил соединить его со Стейнером.

— Да, он в больнице, — сказала ему Клара. — В четверг вечером его отвезли в окружную больницу. Бронхиальная пневмония. Вы же знаете, здесь всю неделю шли такие ужасные дожди…

Клейборн спрашивал и получал ответы. Нет, доктор Стейнер не в отделении интенсивной терапии, но ему нельзя звонить и его нельзя навещать, по крайней мере в течение нескольких дней. И, насколько ей известно, из коронерской службы тоже ничего пока не слышно. Шериф Энгстром ждет его, чтобы расспросить, говорит, понедельник — крайний срок.

— Да ведь вы к тому времени уже вернетесь, с Божьей помощью. Нам тут нелегко…

Клейборн поблагодарил ее и повесил трубку. «Нелегко», — сказала она. Всем нелегко. Но ни для жалости к самому себе, ни для взаимных обвинений не было оснований. Достаточно признать, что пока он ничего не достиг. Стейнер был прав — он врач, а не детектив. И он стал жертвой самой распространенной среди людей его профессии ошибки — настолько заинтересовался человеком, что перестал заниматься его проблемой. Меж тем детектив знает, что заниматься проблемой — самый верный способ найти решение.

Клейборн присел на край кровати, обдумывая возможности и приоритеты. Потом снова взял трубку.

И сделал два звонка.

После второго он пошел в ванную и подставил голову под кран с холодной водой. Это был непроизвольный поступок, похожий на поведение в состоянии похмелья. Струя воды подействовала отрезвляюще и в этом случае, хотя ему пришлось переменить рубашку и заново причесаться.

Убедившись, что ключ у него в кармане, Клейборн вышел из номера и пошел через дворик, по дороге бросив взгляд на часы. Уже перевалило за полдень. А ведь он еще не завтракал, не было времени, особенно после того, что он услышал…

— Приветствую.

В дверях конторы стоял Том Пост, доброжелательно улыбаясь.

— Не хотите чашечку кофе?

Клейборн хотел было покачать головой, однако приглашение подкреплялось чудесным ароматом напитка.

— Спасибо. Только недолго, у меня встреча…

— Нет проблем. Он уже готов. — Пост провел его в контору и открыл дверь в заднюю комнату. — Сюда, — сказал он. — Надеюсь, здесь вам будет удобно.

В комнате и вправду было удобно, во всяком случае прежде, когда обстановка была новой. Но со временем обивка потускнела, а драпировка покрылась пылью, лишь фотографии в рамках на стенах выглядели в свете электрических ламп все так же ярко.

Пока старик занимался спиртовым кофейником, стоявшим на столике в углу, Клейборн изучал эти снимки. Как и те, что висели в конторе, эти, похоже, тоже были сделаны на студии, однако никого из запечатленных на них людей Клейборн не знал.

Том Пост приблизился и поставил перед ним чашку.

— Сливки и сахар?

— Нет, спасибо, черный.

Кофе оказался весьма кстати. До этой минуты Клейборн и не задумывался о том, хочет ли он чего-нибудь. Черный кофе подействовал на него даже лучше, чем холодная вода из-под крана.

— Опять жара, — сказал Пост. — Но вечером снова надвинется туман. В это время года обычно так и бывает. — Он глянул на фотографии на стене. — Кого-нибудь узнаете?

— Боюсь, что нет.

— Неудивительно. Вас тогда еще не было. — Костлявый палец уперся в улыбающееся лицо пожилого мужчины. — Это Сол Моррис. В двадцатые годы он возглавлял студию «Коронет», когда она находилась еще по ту сторону холма.

Клейборн кивнул, и Пост двинулся вдоль стены, точно экскурсовод в музее. Но это и вправду был музей, как понял Клейборн, вновь окинув взглядом потускневшую обивку и пыльную мебель этой комнаты, в которой давно остановилось время.

— Теодор Харкер, — сказал Пост, глядя на фотографию мужчины с ястребиным носом, одетого в черное. — Большой режиссер, Дейв Гриффит[264] своего времени. Рядом с ним Курт Лозофф. С ним я тоже работал, некоторые говорили, что он даже лучше, чем Вон. Но сейчас его уже никто не помнит. Никому это не интересно.

Он отвернулся, и Клейборну показалось, что старик пытается скрыть свои чувства. Однако тот протянул руку и включил свет рядом с портретом, который висел отдельно от прочих в горделивом великолепии.

Великолепие. Только этим словом можно было описать то, что увидел Клейборн в свете лампы. Это оказалась не фотография, а портрет маслом. Девушка была молодая и очень красивая. Черты ее лица показались ему смутно знакомыми. Где-то он уже видел эти глаза и эту улыбку.

— Дон Пауэрс, — улыбнулся старик. — Вот откуда я взял название своего мотеля. «Рассвет».[265]

— Я, кажется, видел фильмы с ее участием, — сказал Клейборн. — Она ведь была актрисой?

— Да, но снималась только в немых фильмах. Могла бы сниматься и дальше и стать величайшей из всех.

Голос Тома Поста поник, и Клейборн взглянул на него.

— Вы любили ее?

— До сих пор люблю.

— Что произошло?

Старик пожал плечами.

— Она ушла из кино. Вышла замуж за кого-то, не принадлежавшего к киноиндустрии. Умерла много лет назад. — Он выключил свет и посмотрел из темноты на Клейборна. — Все умерли. И я скоро умру, и, наверное, так и должно быть.

— Не торопите события. Вы еще полны сил.

— А когда они иссякнут? — Пост покачал головой. — Видал я дома престарелых. Вам известно, каково это, когда все ваше имущество умещается на полке длиной один фут рядом с вашей кроватью? Люди, у которых прежде были дома, полные всевозможных вещей, обходятся пластмассовой расческой, треснувшим зеркалом, одним стаканом, выцветшей полароидной карточкой, на которой запечатлены внуки, не навещавшие их три года. И это еще не самое худшее. Утрачены достоинство, право на частную жизнь, самоуважение. И надежда. Вот это настоящая потеря.

Таково будущее, и мы все его боимся. Конечно, они постараются избавить тебя от чувства беспокойства, будут пичкать лекарствами. Когда тебя лишат твоих чувств, это будет последняя кража. Скажите, доктор, что лучше — усмиренные улыбки или подавленные слезы?

— Это не только медицинская проблема, — ответил Клейборн. — Когда мир рушится, то, чтобы понять почему, мы должны пересмотреть наши привычные культурные установки и ценности.

— Будьте спокойны, рецептов найдено немало, — кивнул Том Пост. — И с каждым годом добавляются все новые. Изомерия.[266] Органическая пища. Дзэн-буддизм. Обратная биологическая связь.[267] Группы встреч.[268] Трансцендентальная медитация. Бег трусцой. — Он улыбнулся. — И где все эти совершенные образцы?

— Хотел бы я знать. — Клейборн поставил пустую чашку на столик. — Но мне надо идти…

— Простите. Не хотел загружать вас всем этим.

— Не надо извиняться. В том, что вы говорите, много верного. Я правда так думаю.

— Спасибо. — Пост захихикал. — Некоторые считают, что самое ценное, что может выйти изо рта старика, — это его вставные зубы.

Клейборн направился к двери, и хозяин последовал за ним.

— Забыл спросить, — произнес он. — Эта картина, которой вы интересуетесь… «Безумная леди». Как там идут дела?

— Это долгая история.

— Интересно было бы послушать. — Пост придержал дверь Клейборну, выходившему во двор. — Если освободитесь к шести часам, может, зайдете ко мне, поужинаем? Я не самый великий повар на свете, но обещаю не отравить вас.

— Отлично, — ответил Клейборн. — Я должен вернуться во второй половине дня. Вас устроит, если я дам знать, когда приду?

— Я буду здесь. — И светловолосый старик снова захихикал, глядя, как Клейборн направляется к своей машине. — Удачи вам.

Уже тронувшись с места, Клейборн, казалось, все еще слышал эхо этого нервного хихиканья и снова принялся размышлять о Томе Посте. Было ли одиночество единственной причиной его гостеприимства и любопытства?

Из сказанного им в это утро становилось очевидно, что старик не только одинок, но и ожесточен. Сидит себе темными вечерами, размышляет, пытается вернуть прошлое и воскресить мертвых.

Но именно это делал и Норман Бейтс. И у Нормана тоже был мотель.

Клейборн сразу отбросил эту мысль или, во всяком случае, попытался отбросить. Аналогия была слишком уж произвольной. Пост не производил впечатления человека, который зациклился на своей матери и прячет ее тело. Все, что у него было, — это портрет девушки, которую он любил. Мертвой девушки…

Что-то в глазах и улыбке этой умершей девушки показалось Клейборну знакомым. Не из других изображений Дон Пауэрс, а из того снимка в газете. Лицо было другим, но глаза и улыбка принадлежали Мэри Крейн.

Невозможно. Сколько всего существует основных типов лица — тридцать семь? Наверное, есть тысячи девушек, в чертах которых можно усмотреть такое же сходство. Взять хоть Джан Харпер, к примеру…

Он покачал головой. А ведь она могла стать твоей минувшим вечером. Почему же не стала? Ты ведь хотел ее.

Клейборн вздохнул. Все так, но хотел ли он ее так же, как Том Пост свою Дон, настолько, чтобы потом прожить с ней целую жизнь — наяву и тем более в воспоминаниях? Он честно признался себе, что не знает ответа. Скорее всего, это останется просто воспоминанием, если Джан не сможет простить его за то, что он отверг ее. Или если что-то с ней произойдет…

Он подумал о звонках, которые недавно сделал. Впервые у него было нечто большее, чем предчувствие или профессиональная догадка. Теперь у него было оружие, в котором он нуждался, и он собирался им воспользоваться.

Если он сможет найти Марти Дрисколла.

Но когда Клейборн припарковал машину и подошел к административному зданию, то обнаружил, что офис Дрисколла закрыт и заперт на ключ. Даже мисс Кедзи не работала по воскресеньям. Он мог бы догадаться, что прежде следует позвонить и сюда. Возможно, он сумеет найти Роя Эймса.

Клейборн прошел по коридору мимо закрытых дверей, затем, приближаясь к комнате Эймса, ускорил шаг. Она была открыта.

Открыта и пуста.

Означало ли это, что Эймс находился где-то на студии? Не исключено. Во всяком случае, стоило поискать.

Вновь оказавшись на пустынной улице, Клейборн направился в сторону павильона номер 7. Наверное, Джан сегодня репетирует с Виццини. Если так, то, возможно, и Эймс там же. Ну да, вон и раздвижная дверь открыта.

За дверью было темно и прохладно. Он осторожно двинулся вперед, надеясь увидеть свет и разглядеть какие-либо признаки жизни. Но в павильоне стояла тишина, и только в дальнем углу горел свет — за спальней, где был пожар.

Именно там он видел ванную и душ шестого номера в мотеле Бейтса.

Сам Клейборн, разумеется, никогда в этом номере не был. Мотель сгорел за несколько лет до того, как Норман стал его пациентом. Но место было вполне узнаваемо по описанию Нормана — точнее, весьма узнаваемо: плитка на стенах, фарфоровая раковина, сверкающие краны и тяжелая занавеска над ванной.

Место преступления.

Он поймал себя на том, что пытается представить, как это было: кровь на стенах, в ванной лежит обнаженная фигура, из крана бежит вода, а в месте стока собирается розовая пена. А над всем этим возвышается другая фигура…

Однако эта ванная комната была всего лишь декорацией с тремя стенами, и в ней стоял Рой Эймс. Он повернулся к Клейборну.

— Что вы здесь делаете?

— Ищу вас, — ответил тот. — Я звонил вам вчера вечером. Где вы были?

— Здесь. — Сценарист кивнул. — Да-да. Я всегда считал, что охрана — это фарс, но хотел в этом убедиться. Любой в состоянии перелезть через стену. Возможно, мне помог туман, но теперь я знаю, насколько легко это сделать. Слава богу, Джан сегодня отменила репетицию.

— Отменила?

— Я разговаривал с ней утром. Все не может прийти в себя после того, что случилось вчера вечером.

В голосе Эймса не было и намека на осуждение, но Клейборн все же невольно отвел взгляд. «Он действительно ее любит, — сказал он себе. — Черт, и зачем я вторгаюсь в чужие жизни?»

Он заговорил, точно оправдываясь:

— Мы вчера поспорили. Но не думаю, что именно это так сильно ее огорчило…

— Вы здесь ни при чем.

И Эймс рассказал ему о котенке. Клейборн слушал, прищурив глаза. Перерезали котенку горло. Внезапно он вспомнил о Виццини и ножах. Но зачем?..

— Теперь понимаете, почему она так взвинчена?

— Да.

— И что вы думаете?

— Пока не знаю.

— Это все, что вы можете сказать?

— Нет, не все. — Клейборн покачал головой.

— Продолжайте.

— Сегодня днем я сделал несколько звонков. Сначала позвонил местной охране, чтобы поговорить с их начальником.

— Вы имеете в виду Тэлбота?

— Да. Его не было, но мне дали его домашний номер, и я перезвонил ему.

— У вас были к нему вопросы?

— Я спросил его про вчерашнюю встречу с Дрисколлом после пожара и про отпечатки, которые он нашел на канистре с бензином.

— И узнали что-то новое?

— Да, узнал. — Клейборн кивнул. Выражение его лица не изменилось. — Тэлбот не видел этой канистры. Он даже не был в студии. Он с четверга находился в Вегасе, только этим утром вернулся.

— А что насчет оформителя?

— Ллойда Парсонса? — медленно переспросил Клейборн. — В студии нет человека с таким именем и, насколько известно Тэлботу, никогда не было.

— Значит, Дрисколл и вправду солгал. — Эймс нахмурился. — Думаете, он прикрывает Виццини?

— Возможно.

Что-то начинало складываться, вырисовываться.

— Но это же безумие…

— Как и эта история с котенком, — сказал Клейборн. — Возможно, это как-то вписывается в общую картину. Блондинка, котенок со светлой шерстью. Может быть, это намек для Джан. Этот человек в тумане — возможно, он пришел за Джан, но Конни его спугнула. И тогда он убил котенка вместо нее.

— Зачем?

— А вы подумайте. — Клейборн заговорил серьезным тоном. — Котенка иначе называют киской. Поэтому его и убили, потому, что именно этого на самом деле хочет убийца. Убить ее киску.[269]

— О господи! И вы действительно думаете, что Виццини на это способен?

— Не знаю. — Клейборн пожал плечами. — Но Норман способен.

— Что вы намерены делать?

— Прежде всего поговорить с Дрисколлом. У вас есть его домашний номер?

— Есть, у меня в офисе.

— Тогда оттуда и позвоним. На этот раз он не отвертится. Или он остановит картину, или мы идем в полицию.

В тени за декорацией шевельнулась чья-то фигура.

Полиция.

Санто Виццини почувствовал, как в груди у него закипает ярость. Она уже добралась до горла, он чувствовал ее на языке, судорожно сглатывая слюну, зная, что должен вести себя тихо. Тишина спасла его, когда он пришел в павильон и услышал голоса. Спасет она его и теперь.

Когда Эймс с Клейборном уходили, он растворился в темноте за боковой стеной декорации, потом обогнул ее и направился к двери в дальнем конце павильона, выводившей на студийную улицу.

Прежде чем устремиться за ними следом, он задержался в дверях, глядя, как они движутся в сторону административного здания. Когда они вошли внутрь, он смог выйти из павильона.

Улица была пуста. Войдя в здание, он увидел, что и в коридорах никого нет. Это хорошо — значит, удача по-прежнему сопутствует ему. Дверь в комнату Эймса в конце коридора была распахнута, а соседняя дверь не заперта.

Виццини тихо открыл ее, проник внутрь и устроился возле стены.

Эймс уже набирал номер; временами доносился его приглушенный голос:

— Нет, не по телефону. Послушайте, я не собираюсь с вами спорить. Если не хотите слушать, мы обратимся в полицию.

Опять это слово. Теперь ярость полностью овладела им.

— Еще как серьезно! Сами решайте. Мы даем вам последний шанс.

У гнева тоже есть запах. И никакие духи не способны его заглушить.

— Когда? Вы уверены, что не сможете раньше? Хорошо, мы приедем.

Эймс повесил трубку, и тут же послышался голос Клейборна:

— Что он сказал?

— У него через час встреча — с Рубеном, Барни Вейнгартеном и несколькими людьми из нью-йоркского офиса. Ждет нас сегодня вечером в восемь.

— Вы уверены, что он сдержит слово?

— Для него же лучше. По-моему, я его напугал так, что ему не до фокусов.

— Хорошо. Я собирался поужинать с хозяином мотеля, в котором остановился. Если вы дадите мне адрес и расскажете, как ехать, я встречусь с вами уже на месте.

Когда они выходили из комнаты, Виццини стоял за дверью. Идя по коридору, они продолжали разговор.

— Это легко найти. У него дом на холме по другую сторону бульвара Вентура. Можете поехать по Вайнленд, потом…

Они ушли, но эхо их слов все еще звучало у него в ушах.

Встреча. Восемь часов. Без фокусов.

Виццини стиснул зубы. Этот день был полон фокусов. Джан отменила репетицию. Теперь эта встреча с Дрисколлом. На этот раз они добьются своего, сорвут съемки, оставят его не у дел. Помешать им он не может, для этого уже слишком поздно, он бессилен, он импотент.

Импотент.

Но не с Джан.

И не в том случае, если и он окажется способным на фокус.

— Опять надвигается туман. — Конни отвернулась от окна. — Ты уверена, что с тобой будет все в порядке?

— Не беспокойся. — Джан взяла со стола свой экземпляр сценария в папке из искусственной кожи. — Я же говорила тебе, что сказал Виццини. Пол Морган будет репетировать со мной. И они усилили охрану.

— Я тебя не понимаю. — Конни покачала головой. — Весь день ты говоришь мне, что покончила с этим и не будешь к этому возвращаться, что фильм того не стоит. Но стоило только ему позвонить, и ты сразу стала прихорашиваться, не можешь дождаться, когда вернешься туда. Разве нельзя было отложить это до утра?

— Мы и утром будем репетировать. — Джан взяла свою сумочку и направилась к двери. — Неужели ты не понимаешь? Это означает, что картина снимается согласно графику.

Конни открыла дверь и выглянула на улицу, в сгущавшийся туман.

— Идем, я провожу тебя до машины.

— Да она тут, рядом… — Не договорив, Джан улыбнулась. — Спасибо, дорогая, я ценю твою заботу.

— Не важно.

Конни проследила за тем, как Джан села за руль и включила зажигание, после чего крикнула, стараясь перекричать шум мотора:

— Обещай, что будешь осторожна!

— Ты тоже.

Конни кивнула.

— Не волнуйся, я никуда не уйду и никому не стану открывать, пока ты не вернешься. А если что-то случится…

— Ничего не случится.

Джан сняла машину с ручного тормоза и задним ходом выбралась на дорогу. Махнув напоследок Конни, закрывавшей дверь, она включила вторую передачу и поехала вниз по холму.

Туман продолжал сгущаться, но Джан двигалась осторожно. Дорога была пустынной. Большинство окрестных жителей, похоже, находились дома. Родители общались друг с другом, дети смотрели телевизор. Проезжая мимо открытого гаража, Джан увидела, что внутри горит свет и какой-то мужчина с пивным животиком, в футболке, распиливает электропилой бревно на дрова. На скамье рядом с ним стояла банка пива, а рядом сидел далматин в пятнах Роршаха,[270] наблюдая за его работой. Из окна соседнего дома была слышна громкая музыка. Джан с удивлением узнала последние аккорды симфонической поэмы «Tod und Verklärung».[271]

Я тебя не понимаю, сказала ей Конни.

А что понимать-то? Конечно, она была напугана. А кто бы не был напуган, если какой-то псих бродит вокруг и убивает котят? Но это было минувшим вечером, и с тех пор больше ничего страшного не случилось. В наши дни часто происходит нечто подобное, сумасшедших вокруг хоть отбавляй, и, конечно, нужно быть осторожной. Только надо различать осторожность и сверхосторожность; не проведешь же всю жизнь за закрытой дверью.

Вот этого Конни и Рой с Адамом Клейборном, кажется, не понимали. Она не собиралась до конца жизни проводить субботние вечера сидя взаперти в своем доме. Молодая матрона, которая превращается в нервозную домохозяйку из-за новых соседей, поселившихся в доме напротив; беспокойная мать, в который раз предупреждающая детей о том, что будильник прозвенит ровно в девять тридцать («не забывайте, завтра вам в воскресную школу»); женщина средних лет, которая штопает носки своему мужу, пока тот возится с инструментами в гараже; седовласая вдова, сидящая в одиночестве, слушая музыку. Tod und Verklärung. Она не хотела так жить, ожидая смерти и преображения.

Можно сыграть и другие роли, и Джан собиралась это сделать. Вопрос заключается лишь в том, как этого добиться, именно об этом она сейчас и размышляла. Будь похитрее.

Виццини, может, и мерзавец, но отнюдь не дурак. Теперь, когда работа над фильмом началась, он сменил пластинку. Он потратил слишком много сил, пробивая этот проект, чтобы теперь все испортить заигрыванием с ней. А присутствие на репетиции Моргана говорило о том, что Виццини намерен наконец заняться делом.

И насчет охраны он не солгал. Когда Джан подъехала к воротам студии, то увидела двоих охранников вместо одного. Тот, что был помоложе, внимательно изучил бейдж на лобовом стекле ее машины и только потом поднял шлагбаум, сделав ей знак проезжать. Припарковавшись, она направилась к седьмому павильону, по пути встретив Чака Гроссинджера, который совершал обход. Джан заметила кобуру у него на поясе.

Это вселило в нее ощущение покоя; теперь было не о чем волноваться. Ни сегодня, ни впредь. Наступили прекрасные времена — она была на взлете, готовая к встрече с будущим.

Сквозь туман Джан увидела, что большие раздвижные двери павильона закрыты. В проеме боковой двери стоял Санто Виццини и улыбался ей. Когда она подошла, он взглянул на часы.

— Как раз вовремя, — сказал он. — Хороший знак, согласны?

Джан кивнула. Она хотела быть любезной, не забывая, однако, об осторожности. Будь осторожна и контролируй себя. Не веди себя как испуганный котенок…

«Да забудь ты про котенка, — сказала она себе. — Тут уже ничего не поделаешь».

Виццини отступил в сторону и жестом пригласил ее на сцену.

После чего закрыл дверь.

Клейборн сидел в машине и ждал.

Здесь, на вершине холма, туман висел сплошной серой массой. Клейборн смотрел на изгибавшуюся дорогу и едва мог различить контуры ограждения по ее краям.

Он взглянул на часы. Пять минут девятого. Где же Рой Эймс?

Клейборн опустил стекло и стал прислушиваться, не подъезжает ли машина, но с тихой улицы внизу не доносилось ни звука. Спустя минуту он ощутил холод и поднял стекло.

Оно защищало его от сырости и темноты, но мысли, возможно, проникшие внутрь вместе с туманом, не покидали его. И мысли эти были холоднее тумана, темнее ночи. Мысли о крадущемся Нормане, о Нормане с ножом. Он чувствовал его присутствие, чувствовал, что тот где-то здесь, затаился и выжидает.

Не дай своему воображению унести тебя чересчур далеко.[272]

Хороший совет, но что он означает? Что такое воображение и как его отличить от мысли? Может, это не менее правомерный способ восприятия действительности, чем мышление или ощущение? Ты ведь профессионал, так выдай какой-нибудь ответ.

Но у него не было ответа. За долгие годы работы он утратил способность разбираться в терминологии и едва ли мог отличить аллюзию от иллюзии.

Cogito, ergo sum.[273] Я мыслю, следовательно, я… что? Разумное существо? Но человек не разумен. Этому Клейборна научил опыт. Человек живет инстинктом, интуицией, и сам он — не исключение. Все, что дало ему образование, это набор терминов, понятный лишь посвященным. Он не мог вылечить сам себя, потому что толком себя не знал. Все, что есть у человека, это сознание, а сознание — явление преходящее; мы теряем его во сне, изменяем с помощью наркотиков, искажаем, эмоционально реагируя на что-либо, наконец, полностью отказываемся от него, когда более могущественные силы, скрытые внутри нас, берут верх. Сознание — это как стекло в окне: хрупкая защита, выставленная против тумана. Но туман есть и будет, вот он, снаружи, поджидает.

Забудь о теории, забудь о логике. Попытайся увидеть то, что таится в тумане. Клейборн вздохнул, представляя себе, кого мог скрывать густой туман минувшей ночи. Котенка, спрятавшегося под деревом, человека с ножом. Норман, которому помешали добраться до Джан, обратил свое оружие против котенка. А почему бы и нет? Ночью все кошки серы…

В окно машины постучали. Он повернулся и увидел, как кто-то отдернул от стекла руку и приблизил к нему лицо.

— Эй, просыпайтесь! — произнес Рой Эймс.

Клейборн открыл дверь и вышел из машины.

— Я не спал, — сказал он. И тут же отметил про себя, что это подтверждает его вывод. Как легко можно потерять сознание… Эймс подъехал, а он и не слышал. Да любой мог бы подкрасться к нему под покровом тумана — даже Норман…

Клейборн отогнал от себя эту мысль и взглянул на часы.

— Десять минут девятого, — пробормотал он. — Вы опоздали.

— Извините, — сказал Эймс.

Ночной воздух был сырым и холодным. Клейборн повернулся и направился к входной двери.

— Ничего. Идемте в дом. Надеюсь, он предложит нам чего-нибудь выпить.

Эймс последовал за ним. Подойдя к двери, он нажал на кнопку звонка, и за дверью раздалась серебристая трель.

С минуту они стояли на темном крыльце. Затем Эймс позвонил еще раз. Звонок послушно отозвался, но к двери никто не подошел.

— Что бы это значило? — пробормотал Эймс. — Может, он передумал с нами встречаться?

— Сомневаюсь. — Клейборн окинул взглядом жалюзи на окне. — Внутри горит свет.

Эймс стукнул кулаком по двери, и та открылась.

— Не заперто, — сказал он. — Идемте.

В просторном двухэтажном холле они увидели лестницу с белыми перилами, которая, изгибаясь, убегала вверх возле дальней стены. Из-за дверей по обе стороны холла пробивался свет.

Рой Эймс приставил ко рту ладони.

— Есть кто-нибудь дома?

Ответа не последовало. Но тишину нарушали звуки музыки, доносившиеся справа из-за двери.

— Не слышит, — сказал Клейборн. — Наверное, смотрит телевизор.

Они вышли на середину холла, потом спустились по ступенькам, покрытым ковром, в небольшой кабинет, располагавшийся поодаль. Внутри никого не было, однако на экране, висевшем на стене, мелькали фигуры, а из динамиков слышалась мелодия заключительной части «Пиний Рима».[274]

— Здесь кто-то был. — Клейборн кивком указал на стулья, расставленные вокруг кофейного столика в центре комнаты, и на скопление стаканов и пепельниц на столешнице.

— Ну, как бы то ни было, теперь их нет. — Эймс скользнул взглядом мимо стеклянных дверей и увидел небольшую дверь в дальнем конце комнаты. — Может, он в туалете?

Но когда они пересекли комнату и вышли в коридор, то увидели, что дверь с левой стороны, ведущая в ванную, открыта и там никого нет. Равно как и в большой спальне напротив.

Эймс заглянул внутрь, не преминув отметить безвкусие обстановки:

— Ну и зеркала. Как в комнате смеха.

Клейборн кивнул. Возможно, это и была комната смеха, только музыка, доносившаяся из кабинета, не располагала к веселью. Призраки римских легионов шли по Аппиевой дороге,[275] и их поступь далеким эхом разносилась в ночи.

Клейборн повернулся, а Эймс тем временем направился в другую сторону, привлеченный полоской света из комнаты в дальнем конце коридора. Он подождал, пока Клейборн подойдет к нему, и затем они вместе заглянули в кухню.

Как и большинство помещений дома, она была непомерных размеров и страдала избытком декора. По прихоти оформителя была использована отделка дубом от пола до верхних балок. Плита у стены, шкафы, шкафчики, раковина, встроенный холодильник и морозильник были декорированы темной дубовой панелью, которая поглощала и без того тусклый верхний свет. С длинной полки в центре кухни свисали ножи и предметы кухонной утвари, которые, напротив, ярко сверкали отраженным светом.

Сощурившись от блеска ножей, Клейборн тотчас вспомнил оружейную комнату в реквизиторском отделе студии. Однако эти ножи не были реквизитом, как и массивная дубовая колода.

Это была старинная колода мясника, достаточно большая, чтобы на ней уместилась четверть быка, и большой нож, воткнутый в ее край, выглядел вполне пригодным к работе. Вот только работа была уже сделана.

На колоде лежал округлый кусок окровавленного мяса. Это была голова Марти Дрисколла.

Санто Виццини подвел Джан к помещению в дальнем конце павильона, расположенному возле декорации, изображавшей душевую. Поднявшись на ступеньку, он открыл дверь, за которой горел свет.

— Ваша гримерка, — сказал он.

Джан заглянула внутрь, и ее лицо осветилось радостью, когда она увидела театральное зеркало в человеческий рост, столик, диван и кресло, а также ковер на полу.

— Вот здорово!

Виццини кивнул. С его стороны было мудро позаботиться об этих мелочах, тем самым дав понять девушке, что ей оказывается должное внимание.

В этот момент улыбка сошла с лица Джан.

— А где же Морган?

— Будет с минуты на минуту. Почему бы вам пока не зайти внутрь и не расположиться. А я пойду посмотрю, может быть, он уже приехал.

Джан вошла в гримерку, не выпуская из рук свою сумочку и папку со сценарием. Оказавшись внутри, она увидела три красные розы в вазе на туалетном столике.

— Цветы!

— Нравятся? — Виццини пожал плечами. — В гримерке звезды всегда должны быть свежие цветы.

Он двинулся в темноту павильона, не дожидаясь ответа, зная, что сейчас она закроет дверь.

Все шло так, как задумано. Картины не будет, но теперь это было уже не важно. Важно было осуществить мечту. Разве не этим занимается режиссер? Обращает фантазию в реальность одним взмахом своей волшебной палочки. До сих пор это происходило только на экране — в реальности его палочка магией не обладала. Пока не явилась она — волшебница. Глупая, бестолковая волшебница с лицом умершей девушки и телом живой женщины. Не Мэри Крейн, не Mamma, не кто-либо еще из тех, кого он знал в жизни, а не в мечтах, когда магическая сила вселялась в его палочку и он овладевал волшебницей. Но прежде он неизменно пробуждался до того, как происходило самое главное.

А сейчас это произойдет. Он подумал о Джан, стоящей в дверях гримерки, об изгибе ее бедер под прозрачной юбкой. Юбка задерется, волшебная палочка поднимется, да она уже поднимается, Mamma mia…

Он открыл боковую дверь и стал всматриваться в туман, чтобы убедиться, что охранник ушел, о чем он уже позаботился. Мы тут будем репетировать, было бы хорошо, если бы не беспокоили. Никто не будет заподозрен, и никто не будет подозревать его, даже Mamma.

Санто всегда был хорошим мальчиком, говорила она. Она и сейчас это говорила, он слышал ее, видел ее лицо в кружащемся тумане, поэтому и закрыл дверь. Закрыл, чтобы не видеть ее, чтобы никого не видеть и чтобы они не видели его, не видели его волшебную палочку. Палочку, в которой заключена его сила.

Сила. Сила от таблеток — это благодаря им он слышит и видит вещи, которых не существует. Но сила была настоящей.

Днем он снова за них взялся — это был амитал — и теперь уже не помнил, как много он принял. Он вообще мало что помнил, за исключением своего плана. Позвонить Джан.

Дальше все завертелось, как на быстро мелькающих кинокадрах, и вот он здесь. Снова установилась нормальная скорость съемки, двадцать четыре кадра в секунду. Значит, она не заметила ничего необычного, он сыграл свою роль идеально. Актер, режиссер, продюсер, контролирующий весь процесс от начала до конца.

Но в камере скопилось слишком много таблеток. Вот почему он увидел лицо мамы, услышал ее голос в тумане. Комбинированная съемка, спецэффект.

Следующий эпизод. Санто Виццини поворачивается, идет обратно по темному студийному павильону. Проход. Панорамирование. Наезд.

Камера снова вышла из-под контроля. Тогда все происходило слишком быстро, а теперь чересчур медленно. Замедленная картинка. Все. В. Замедленном. Темпе.

Смена линз. Новая фокусировка. Искажение перспективы. Стены изогнулись, проход покачнулся — осторожно! Безумная камера. Безумные таблетки. Mamma mia, это не я, я не безумен.

Нет-нет, он не был безумным, потому что у него была сила. Тайная сила, которая шевелилась в паху. Волшебная палочка, тайное оружие, пронзающее теплую мягкую плоть…

Полностью готовый к роли, Санто Виццини шагнул к двери гримерной.

Рой Эймс смотрел на Клейборна, который опустился на колени возле трупа, лежавшего на полу под мясницкой колодой.

Все произошло очень быстро — сначала он увидел отрубленную голову и выпученные глаза, потом обезглавленное тело. Клейборн — врач, он уже видел смерть и вел осмотр с профессиональным бесстрастием. Это Рою было понятно, а вот собственная реакция — нет. Вместо страха и тошноты он чувствовал странное оцепенение. Даже голос его был неестественно спокойным.

— Крови не очень много, — произнес он.

Клейборн поднял голову, посмотрел на него и кивнул.

— На теле нет ран. — Вставая, он опрокинул колоду; Рой отвернулся, но продолжал внимательно слушать. — Значительные повреждения затылочной и теменной части, — продолжал Клейборн. — Наверное, его ударили сзади плоской поверхностью ножа. Он умер еще до того, как упал на пол. После этого можно отделить голову с минимальной артериальной и венозной кровопотерей…

Рой понял, о чем идет речь. Как только сердце перестает качать кровь, она уже не брызжет фонтаном из раны. Он изучал это, когда писал сценарий, ибо это был ключевой момент сюжета. Вот почему никто не подозревал Нормана; он и сам себя не подозревал, ибо на его одежде не было пятен крови. Да, разумеется, его руки были в крови, но ведь он мог испачкаться, когда притрагивался к телу. И кровь с рук легко смыть.

Рой невольно направился к белой фарфоровой раковине, а приблизившись, как завороженный уставился на нее. Она была не белой, а розоватой, и в сток стекали темно-красные ручейки. Кровь говорит…[276]

— Что там?

Клейборн подошел к нему. Рой указал на кровавые ручейки. Клейборн кивнул; он понял. Норман был жив, это он убил Дрисколла, а теперь…

Рой наконец обрел дар речи.

— Я опоздал, потому что пытался дозвониться до Джан, прежде чем приехать сюда. Конни сказала мне, что она ушла репетировать с Виццини.

— На студию? — Клейборн стиснул руку Роя. — Давно?

— Полчаса назад. Наверное, она уже там. Вы думаете, что Норман…

— Почему вы мне раньше не сказали? — Клейборн отпустил его руку и стремительно пересек кухню. — Вызовите полицию, пусть приезжают сюда. И позвоните на студию, попросите охрану соединить вас с Джан и Виццини. Я буду там через пять минут.

— Подождите…

Но не успел еще Рой дойти до коридора, как входная дверь хлопнула, и вскоре он услышал шум отъезжавшей машины, который ненадолго заглушил звуки музыки.

Выключив телевизор, Рой огляделся и увидел телефон на столике в углу возле двери. Он устремился к нему, и тут, едва он протянул руку, телефон зазвонил. Рой поднял трубку.

— Алло. — Мужской голос был трудноразличим из-за помех. — Мистер Дрисколл?

— Нет, — торопливо заговорил Рой. — Повесьте трубку. Немедленно… мне нужно вызвать полицию.

— А вы и говорите с полицией.

— Что?

— Это Милт Энгстром, окружной шериф Фейрвейла. С кем я разговариваю?

Рой назвал себя, потом добавил:

— Прошу вас, приезжайте немедленно. Мистер Дрисколл убит…

— Убит? Как это случилось?

— Я не могу сейчас говорить…

— Тогда послушайте меня. — Шериф Энгстром не стал дожидаться его согласия. — Я весь вечер пытался найти Клейборна. Доктор Стейнер дал мне номер Дрисколла, решив, что, возможно, я смогу застать его там. Но вы можете передать ему кое-что. Скажите ему, что мы взяли Бо Килера.

— Кого?

— Бо Килера. Это его монахиня подобрала на дороге в минувшее воскресенье. Говорит, что она набросилась на него с монтировкой. Они боролись, он увернулся от монахини и убил ее, защищаясь. Потом поджег фургон и сбежал. Прятался в доме своего приятеля, но не выдержал — прошлой ночью явился и сделал добровольное признание. Мысль о том, что он убил монахиню, не давала ему покоя. Только это была не монахиня.

— Не понимаю.

— Мы тоже не понимали, пока сегодня днем не опознали труп по зубам. Скажите Клейборну, что он был не прав. Это не тот парень, что голосовал на дороге, и не монахиня. Это Норман Бейтс.

Рой почувствовал, как телефонная трубка выскальзывает у него из рук. Все начало ускользать и рассыпаться. Если Норман мертв, значит, Дрисколла убил Виццини.

И сейчас он с Джан.

Когда Виццини открыл дверь гримерки, Джан закрыла сценарий.

— Готово, — сказал он.

Она поднялась.

— Пол здесь?

— Едет. Можем начать без него. — Он поднялся на единственную ступеньку и вошел в гримерку. — Я буду играть Нормана.

Джан протянула ему сценарий, но Виццини покачал головой.

— Не нужно. В сцене в душевой он ничего не говорит. Как и вы.

— А мы начнем со сцены в душевой?

— Конечно. Это же ключ ко всему, вы не согласны? Набросаем общий рисунок сцены.

— А как же реплики?

— Я скажу вам, что мне нужно. Все очень просто. — Он улыбнулся. — Но сперва вы должны раздеться.

— Постойте…

— Прошу вас. Важно увидеть ваши движения, какими они будут перед камерой. — Продолжая улыбаться, Виццини закрыл за собой дверь.

Джан покачала головой.

— И думать забудьте. Раздеваться я не буду.

— Давайте без ложной скромности. — Улыбка застыла. — Мне уже приходилось прежде видеть обнаженных женщин. Да и вы не в первый раз будете раздеваться по просьбе мужчины.

— Но зачем это нужно?

— Очень нужно.

Застывшая улыбка была невеселой, а когда Виццини подошел поближе к свету, Джан увидела крошечные искорки в его маленьких, как у котенка, глазах.

Он приблизился к ней, и она почувствовала запах его духов, смешанный с каким-то другим, тошнотворно приторным. «Он что-то задумал. Я должна была догадаться раньше».

— Ведь вы женщина, — сказал он. — А я мужчина. Это же естественно…

Ей вдруг захотелось рассмеяться, но голос внутри нее задал издевательский вопрос: «Кто автор этого диалога?»

Виццини подходил к ней все ближе, и вот он уже прижал ее к столику, его руки оказались за ее спиной, глаза, сощурившись, пристально смотрели на нее, рот приоткрылся, и улыбка исчезла, зато она ощутила его глубокое дыхание. Джан отвернулась от его губ и тут поняла, чего он на самом деле хочет. Руки за ее спиной растягивали складки блузки.

Она чувствовала, как ткань постепенно рвется, как его пальцы возятся с застежкой бюстгальтера, как та подается и бюстгальтер сползает с нее.

Джан закричала и уже хотела вонзить ногти ему в глаза, но он запрокинул голову, завел ей руку за спину и привлек ее к себе.

Неожиданно он ослабил хватку, и ее занемевшая рука упала. Она попыталась высвободиться, но он ударил ее по лицу правой рукой, а левой схватил за блузку и сорвал ее, после чего потянулся к обнажившейся груди. Джан точно в тумане следила за тем, как его пальцы подбираются к ее соскам.

Он стал тискать ее груди, нагнув голову, а она меж тем ощупывала поверхность столика у себя за спиной, пока ее пальцы не наткнулись на тонкую хрустальную вазу. Она крепко стиснула ее в руке, высоко подняла и с размаху опустила на голову Виццини.

Розы рассыпались красным дождем, а ниже его виска тотчас распустился алый кровоподтек. Он вскрикнул и отступил.

Джан бросилась к двери и дернула на себя ручку. Дверь распахнулась, и она устремилась наружу… и вниз — забыв о единственной ступеньке, но теперь думать об этом было уже слишком поздно. Все мысли поглотила боль, пронзившая ее правую ногу от лодыжки до бедра.

Перелом или только растяжение? Какая разница, надо попытаться встать. Всхлипывая, Джан стала подниматься с пола, но тут же полетела вперед, получив удар коленом в поясницу.

На этот раз боль была такой мучительной, что она едва не потеряла сознание. С трудом открыв глаза, она начала пробираться на ощупь в темноте, но ничего не могла поделать с его руками, которые схватили ее. Эти сильные руки срывали с нее юбку, стягивали трусы. Она не успела перевести дух, как Виццини схватил ее за волосы и потянул голову назад. Она чувствовала, как ее переворачивают, как ее лицо упирается в холодную сырость бетонного пола.

Джан повернула голову, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. Он склонился над ней. По его левой щеке текла кровь, но он снова улыбался. У него были желтые зубы, и в каплях слюны в уголках перекошенного рта виднелись желтые пятнышки.

— Вставай! — крикнул он.

— Не могу… нога…

Продолжая улыбаться, он снова ударил ее, потом схватил за плечи и поднял. Она застонала от боли, но это, казалось, возбуждало его не меньше, чем ее нагота.

— Putana! — Его пальцы стиснули ее руку, покрытую гусиной кожей. — Иди…

Джан попыталась высвободиться, но он схватил ее за запястья и подтолкнул. Морщась от боли, с трудом переступая с ноги на ногу, она двинулась из темноты в освещенное пространство декорации, где находились ванна и душ. Виццини толкал ее к занавеске. На полу, выложенном кафельной плиткой, оставались красные капли, падавшие с его окровавленной щеки.

— Заходи, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты вошла внутрь.

— Нет, — сквозь слезы проговорила Джан и поняла, что скулит, словно животное. Теперь она догадалась, чего он хочет, чего хотел все это время. Он хочет наброситься на нее там, в душевой, овладеть ею, точно беспомощным, побитым животным…

Не беспомощным…

Она набрала в легкие воздуха, ощутив в руках новые силы, и резко вывернулась. Почувствовав, что ее руки свободны, она быстро подняла их, стиснула в кулаки и ударила его в окровавленный висок.

Стон застрял у него в глотке. Пошатнувшись, Виццини схватился за занавеску позади себя, чтобы не упасть. Он тяжело дышал, стараясь сохранить равновесие. С минуту он стоял недвижимо, глядя ей в глаза.

Затем неожиданно бросился на нее, вытянув вперед руки.

Джан попыталась уклониться, но не успела сделать и шага, как его пальцы впились ей в плечо.

И тут же отстранились.

Она смотрела на него не двигаясь. Виццини по-прежнему стоял спиной к душу, его лицо было искажено гримасой.

— Mamma mia…

В горле у него что-то булькнуло, затем он рухнул на пол лицом вперед. Она заметила, как по его спине между лопаток расплывается темно-красное пятно.

В этот момент занавеска отдернулась, и Джан увидела того, кто стоял за ней, сжимая в руке нож.

Лезвие метнулось к ее горлу.

Она едва успела вскрикнуть, как раздался выстрел. Лезвие ножа ударило в кафельный пол. Адам Клейборн так и не выпустил его из своей руки.

Доктор Стейнер не боялся.

Да и бояться было нечего, ведь теперь Клейборн был не опасен. Пулю вынули, запястье отлично заживало, но он уже никогда не сможет держать нож в правой руке.

Да и из комнаты, в которой он находится, он едва ли когда-нибудь выйдет.

Даже без судебного разбирательства слушания по поводу экстрадиции и распоряжения судьи отняли немало времени, — но в конце концов разрешение было получено и Стейнер доставил его домой.

Домой. Стейнер вздохнул и оглядел комнату. Дом представлял собой тесное помещение с пластиковой мебелью, с кроватью, привинченной к полу, и зарешеченной лампой. И с окном, забранным решеткой.

Но, по крайней мере, обстановка была знакомой, если, конечно, Клейборн хоть что-нибудь сознавал. Временами казалось, что это действительно так, и хотя он так и не заговорил, но похоже, узнал Стейнера и радовался его присутствию.

Клейборн заулыбался и даже приподнялся на кровати, когда Стейнер вошел, но теперь он всегда улыбался. Улыбка была для него барьером, которым он отгородился от мира, храня свои тайны.

Доктор Стейнер кивнул ему.

— Привет, Адам, — сказал он.

Ответа не последовало — только улыбка и молчание.

Стейнер придвинул стул к кровати и сел, заранее понимая: ничто не сможет устранить барьер между ними. И все же нужно было попытаться — он слишком многим был Клейборну обязан.

— По-моему, пришло время поговорить о том, что случилось, — сказал он.

Выражение лица Клейборна не изменилось, но во взгляде появилась ясность; возможно, он что-то понял.

Стейнер заговорил, тщательно подбирая слова и помня, что их отношения изменились — теперь это была беседа не врача с врачом, а врача с пациентом. И все же он сделал все, что от него зависело, чтобы говорить правду.

А правда, насколько он ее понимал, заключалась в том, что после стольких лет работы с Норманом Бейтсом Клейборн стал подсознательно ассоциировать себя с ним. У обоих не было матерей, оба были одиноки, оба стеснены социальными ограничениями, каждый по-своему.

Клейборн улыбнулся.

— Но тут кроется нечто большее, — произнес Стейнер. — По прошествии некоторого времени вам стало казаться, что ваша судьба, ваше будущее зависят от вашего пациента, — и вы решили во что бы то ни стало вернуть ему рассудок и написать о нем книгу. Вылечившись, он освободился бы, а успех книги позволил бы и вам выбраться отсюда. А когда Норман сбежал, это означало, что вы потерпели неудачу — и в отношении него, и в отношении себя. Он исчез, а вы остались узником этого места.

Наверное, тогда все и началось — с убеждения в том, что единственный способ освободиться — это идентифицировать себя с Норманом, разделить триумф его свободы. Да, я знаю, что вы пошли по его следу, но, по-моему, вы втайне надеялись, что он исчез навсегда. Затем, когда вы нашли в фургоне тело и поняли, кто это может быть, надежда испарилась. Разум покинул вас.

Норман не мог позволить своей матери умереть, поэтому он стал ею. Вы не могли позволить умереть Норману — поэтому стали им. Подобно тому как это происходило с Норманом, во время провалов в памяти вами завладевала другая личность.

Клейборн смотрел на него с улыбкой Моны Лизы и молчал как сфинкс.

— И вот что произошло после того, как вы увидели тело в фургоне. Вы как Норман поехали в Фейрвейл и убили Лумисов. — Стейнер помолчал. — Когда наконец были получены результаты экспертизы, обыскали вашу машину и нашли украденные деньги из кассы, спрятанные под полом. Вы помните, как положили их туда?

Клейборн молчал, его улыбка застыла.

— Спрятав деньги в машине, вы вышли из фуги и вернулись в магазин. Я прав?

Ответа не было — только застывшая улыбка.

— Заметка, которая попалась вам на глаза, подсказала, что надо ехать в Голливуд. Как Клейборн вы предпринимали рациональные попытки остановить картину посредством уговоров и убеждений. Но как Норман вы были готовы убивать, чтобы остановить ее.

Большую часть времени в Голливуде вы владели собой — однако Норман тоже был там. Это он был заворожен сходством Джан и Мэри Крейн, это он как зачарованный смотрел на декорации, изображающие место преступления.

Я разговаривал с Роем Эймсом, с Джан и с девушкой, с которой они живут в одной квартире. То, что они мне рассказали, помогло частично реконструировать картину происшедшего. Об остальном можно только догадываться. Например, лицо, которое вы видели в зеркале супермаркета. Это мог быть Виццини, но могла быть и галлюцинация. После этого вы стали быстро утрачивать контроль над собой, а когда поссорились с Джан, вернулись — уже как Норман, — чтобы убить котенка. Разумеется, это была всего лишь прелюдия.

Улыбка по-прежнему не покидала лица Клейборна.

— Время Нормана было на исходе — и одновременно сходило на нет всякое подобие рационального поведения. Он должен был покончить с этим фильмом, даже если для этого нужно было покончить со всеми, кто имел к нему отношение.

Вы не пришли на ужин с Томом Постом, потому что вами завладел Норман. Он отправился в дом Дрисколла и убил его. Когда прибыл Эймс, он застал вас ожидающим его, но, после того как вы услышали о Джан и Виццини, вы как Норман помчались на студию — не для того, чтобы предупредить их, а чтобы перелезть через стену, взять нож в реквизиторской и спрятаться, готовясь напасть. Если бы Эймс и полиция не прибыли вовремя…

Стейнер умолк, глядя на Клейборна, но никакой реакции на его слова не последовало. Только молчание и улыбка. Вздохнув, он поднялся и направился к двери.

— Мы еще поговорим, — пообещал он.

И, едва сказав это, он понял бессмысленность своего обещания. У него ничего не получилось с Клейборном, ему не удалось добраться до его жестокого начала, которое Клейборн спрятал за молчанием и улыбкой.

Слишком много таких улыбок Стейнер видел вокруг — и не только в больнице, но и на улицах. Улыбок, которые скрывали тайные болезни, но не могли излечить их. Жестокость была как вирус, зараза, распространявшаяся, словно эпидемия, по всему миру, и вылечить ее было, наверное, невозможно. Все, что он мог сделать, — это продолжать пытаться.

— Еще увидимся, — сказал он.

Клейборн улыбнулся.

Клейборн не слышал Стейнера.

И когда Стейнер ушел, он по-прежнему слышал только себя. Адама Клейборна. Адама, первого человека. Клейборна, рожденного из глины. Бог создал его.

Бог все создал, включая Нормана Бейтса. Все мы дети Божьи.[277]

«Разве я сторож брату моему?»[278]

Я был сторожем ему.

Все мы братья. Бог так сказал. Бог много чего сказал, к чему мы должны прислушиваться.

Мне отмщение, сказал Господь.[279] Клейборн, возможно, умер, но Норман будет жить. Бог защитит его, ибо он — орудие Божье, направленное против зла.

Норман Бейтс никогда не умрет…

Беседуют Рэнди и Жан-Марк Лоффисье

— Кому или чему вы, на ваш взгляд, обязаны своим обращением к литературе страха и ужаса?

— Ну, я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве,[281] знаете ли!.. На самом деле, уже ребенком мне было интересно читать о подобных вещах. Но еще больше меня — и, думаю, большинство детей, наделенных воображением, — интересовали тайны смерти, старения и жестокости. Почему такое происходит? Почему люди так поступают друг с другом? Ребенку свойственна наивная вера в то, что папа и мама, друзья и домашний кров охраняют и защищают его. Позднее, узнавая из книг о смерти и жестокости, он переживает настоящий шок. Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре,[282] — со Стивеном Кингом, Питером Страубом, Ричардом Мэтисоном и полудюжиной других. Все они испытывали в детстве сходные чувства, которые и побудили их взяться за перо. Конечно, есть дети, которые ни о чем таком не задумываются, но я задумывался — особенно когда прятался под кроватью или в шкафу, увидев кого-нибудь вроде Лона Чейни в «Призраке оперы»[283] (а впервые это случилось, когда мне было лет восемь или девять). В конце концов я пришел к выводу, который, полагаю, в разное время сделало большинство моих коллег по цеху: не можешь одолеть страх — встань под его знамена. Так я открыл для себя способ пугать других людей тем, что пугает меня самого. Впрочем, моя работа предполагает использование безопасных средств. Эта безопасность — неотъемлемая черта жанра. Читатель или читательница, если им слишком страшно, всегда могут отложить книгу, а зрители — выключить телевизор или покинуть кинозал. Но, даже дочитав книгу или досмотрев фильм до конца, они продолжают жить себе дальше как ни в чем не бывало. Это напоминает езду на «американских горках». У тебя захватывает дух, ты вопишь что есть мочи, ты испытываешь катарсис, — а затем целым и невредимым возвращаешься к месту старта. Я уверен, что любой человек, независимо от того, обладает он развитым воображением или нет, испытывает подсознательный интерес к смерти, боли, жестокости, к таинственным силам, правящим не только в мире сверхъестественного, но и в нашем с вами.

— Не могли бы вы рассказать немного о том, как вы познакомились с Лавкрафтом?

— Подростком я регулярно читал «Странные истории»[284] и был в полном восторге от рассказов Говарда Филлипса Лавкрафта.[285] В колонке писем мне встречались упоминания о рассказах, опубликованных еще до того, как я стал постоянным читателем журнала. В те времена произведения такого рода не перепечатывались, и, если номер исчезал с прилавков, он пропадал «с концами», разве что случайно наткнешься на него в какой-нибудь букинистической лавке. Поэтому я написал в редакцию «Странных историй» и попросил их узнать у Лавкрафта, где я могу найти рассказы, известные мне лишь из вторых рук. Он ответил, что с радостью предоставит в мое распоряжение экземпляр любого из своих сочинений. Так между нами завязалась переписка, и, кажется, в четвертом своем письме он заметил: «В вашем слоге есть нечто, заставляющее меня думать, что, возможно, вы и сами смогли бы написать что-нибудь. Почему бы вам не сочинить пару-другую историй? Я буду весьма рад высказать вам свое мнение о них». Естественно, как я мог отказаться? Я написал несколько рассказов, которые были чрезвычайно плохи, однако он не только не раскритиковал их, но, напротив, отозвался о них с похвалой. Это была как раз та поддержка, в которой я нуждался. В семнадцать лет, окончив среднюю школу, я приобрел подержанную пишущую машинку и засел за работу. Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ.[286]

С Лавкрафтом мы поддерживали общение вплоть до его кончины в 1937 году.

— Как по-вашему, что побудило его вступить в переписку с мальчишкой?

— У него была — о чем я в то время не знал — целая череда корреспондентов, которые позднее стали известны как «круг Лавкрафта». Это были начинающие писатели, которых он ободрял и поддерживал, а некоторые из них, подобно мне, вообще обязаны ему своим обращением к литературному творчеству. Он был в известной мере отшельником — не потому, что не любил людей, а потому, что это была пора Великой депрессии и у него недоставало денег на то, чтобы ездить по стране. Кроме того, он страдал бессонницей и проводил ночь за ночью, сочиняя письма. Пространные, энциклопедические письма ко многим, многим людям. Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем.[287] Это был основной способ его общения с миром. И я считаю своей огромной удачей знакомство с человеком, обладавшим столь своеобразным пристрастием.

— Можно ли сказать, что своими последующими успехами вы обязаны ему?

— Несомненно обязан! И испытываю к нему чувство живейшей благодарности за это.

— Приходилось ли вам встречаться лично?

— Нет, потому что, как я уже говорил, это была эпоха Великой депрессии и путешествия были просто не по карману — разве что ездить в товарняках. Правда, в 1937 году он должен был приехать в Висконсин, где я тогда жил, — но в тот год его не стало… Так что, к сожалению, встретиться с ним лицом к лицу мне не довелось. В 1975 году я оказался в Провиденсе, его родном городе, куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези.[288] Мне представился случай посетить его могилу, пройтись по улицам, которыми бродил он, увидеть все те места, что упомянуты в его произведениях, — в том числе церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном.[289]

— Что вы почувствовали, узнав, что стали персонажем лавкрафтовского рассказа?

— Я был польщен. Кстати, это единственный его рассказ, которому предпослано посвящение. Будучи в Провиденсе, я заглянул в аудиторию университета Брауна, расположенного всего в нескольких кварталах от дома, в котором жил Лавкрафт и в котором он «поселил» меня в качестве персонажа своего рассказа. Фриц Лейбер[290] читал мне его тогда вслух в полночный час, и я испытал очень странное чувство, слушая спустя тридцать лет историю собственной смерти.

— Круг Лавкрафта включал в себя еще ряд персон, которые сегодня являются признанными величинами в обсуждаемом нами жанре…

— Роберт Э. Говард, К. Л. Мур, Мэнли Уэйд Уэллман, Кларк Эштон Смит, Фрэнк Белнап Лонг, Дональд Уондри, Генри Каттнер[291] — все они входили в этот круг.

— Разделяете ли вы пристрастие Лавкрафта к эпистолярному жанру и поддерживаете ли, подобно ему, начинающих авторов?

— Боюсь, что разделяю и поддерживаю — все эти годы. Мне приходит довольно много писем с различными вопросами, и я по мере сил стараюсь отвечать на них, расценивая это как своего рода возвращение долга. Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет.[292] К сожалению, у меня нет такого количества времени на ведение переписки, какое было у Лавкрафта. Меня не одолевает бессонница, и я значительно старше, чем был он в период своих регулярных ночных бдений. Соответственно, это занятие требует от меня несколько больших усилий, но я делаю что могу, и, когда нахожу кого-то, кто, на мой взгляд, подает надежды, я стараюсь воодушевить его или ее и ответить на те вопросы, на которые способен ответить.

— Скажите, «Странные тысячелетия»[293] — это ваш персональный оммаж Лавкрафту?

— Да. Я давно хотел написать подобную книгу. Видите ли, когда я только начинал, то писал вещи в стиле Лавкрафта. Большинство начинающих авторов имитируют чей-то стиль, пока не вырабатывают собственный. И вот, прочитав впоследствии великое множество других подражаний Лавкрафту, я задался вопросом: а что если попробовать написать книгу в лавкрафтианской традиции, используя свою индивидуальную манеру письма? Никто прежде такого не делал. Я, вообще говоря, не наделен коммерческой жилкой, но здесь я почувствовал: игра стоит свеч.

— Кажется, тема Джека Потрошителя преследует вас долгие годы?

— До выхода в свет «Психоза» я полагал, что ассоциируюсь в сознании публики с рассказом «Искренне ваш, Джек Потрошитель».[294] Я написал его в 1943 году, поскольку меня крайне заинтересовало то, что мне удалось о нем прочитать (а к тому времени на эту тему было написано не слишком-то много). Словом, я написал рассказ, и его напечатали в «Странных историях». В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара,[295] и крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль.[296] После чего, довольно неожиданно, он был включен в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса».[297] Дальше — больше: было осуществлено еще несколько радиопостановок, и когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию.[298]

Когда я переехал сюда, в Голливуд, я оказался порядком занят в кино и на телевидении, и, поскольку у меня не было времени, кто-то сделал по мотивам моего рассказа адаптацию для «Триллера».[299] Но это было лишь начало второго витка. Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем,[300] потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее.[301] Так что я использовал Джека снова и снова. С тех пор о нем появилось множество богатых фактами книг, особенно в Англии. В криминологии существует целое направление исследований, именуемое «потрошителеведением». Я считаю, что он — одна из величайших загадок всех времен, однажды и навсегда пленившая воображение мира.

— Был ли первый «Психоз» основан на реальной истории Эда Гейна?[302]

— Он был основан на ситуации. В то время я не много знал о самом Гейне. Я знал, что он обитал в маленьком городке с населением в семьсот жителей. Сам я жил примерно в пятидесяти милях оттуда, в другом маленьком городке на тысячу двести человек, и понимал, что это тот самый случай, когда, если ты чихнул в северной части города, из южной доносится «Будьте здоровы!». Итак, мне было известно лишь, что некий человек совершил несколько чудовищных убийств в маленьком городке. Он прожил там всю жизнь, и никто ни в чем не заподозрил его. Такова была ситуация, позволявшая думать, что за ней стоит некая история; на основе этой ситуации я и написал роман. Лишь впоследствии, уже после того, как образ Нормана Бейтса был придуман, я узнал, насколько близок он к реальному Эду Гейну.

— А не интересовался ли кто-нибудь из членов семьи Гейна, откуда вы почерпнули сведения для книги?

— Насколько я знаю, никого из членов его семьи не было в живых. Как и у героя «Психоза», мать у него давно умерла, ни о каких других родственниках ничего не было известно. Так что интересоваться тем, откуда я все это взял, было некому. Из собственного больного воображения — вот откуда!

— Как роман попал к Альфреду Хичкоку?

— Он был опубликован издательством «Саймон энд Шустер», и в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия,[303] которую довелось прочесть Хичкоку. Он немедленно решил купить права на экранизацию. Все просто.

— Вы имели какое-либо отношение к сценарию?

— Ни малейшего. Я жил в маленьком городке в Висконсине. Мне передали, что Хичкок интересовался, не хочу ли я принять участие в написании сценария. Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно.[304] Так что я не имел никаких контактов с людьми из этого бизнеса до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением.[305] К «Психозу» это не имело отношения — никто не предполагал, что картину ожидает успех.

На самом деле, буквально все препятствовало тому, чтобы Хичкок снял этот фильм. Он делал его для «Парамаунт», и у него была полная свобода выбирать материал по своему вкусу. Но людям с «Парамаунт» не нравилась общая идея, не нравилось название, их не увлекала сама история… и они сказали Хичу, что, в отличие от предыдущих многомиллионных проектов с Кэри Грантом[306] и Джимми Стюартом,[307] снятых в «техниколоре»[308] и рассчитанных на широкий экран, на этот раз ему придется довольствоваться небольшим бюджетом. Он ответил: «Хорошо, я сниму черно-белое кино и привлеку к работе свою телевизионную группу, с которой работаю на шоу „Альфред Хичкок представляет“». Тогда ему сказали: «Что ж, отлично, Хич, но у нас здесь все занято, мы не можем предоставить тебе ни одного павильона». — «Нет проблем, — ответил он. — Я воспользуюсь одним из павильонов „Юниверсал“». И в результате фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал».[309]

— А почему они не хотели, чтобы он делал этот фильм?

— Они были заранее убеждены в провале. И когда критики посмотрели картину, они сказали то же самое. Они категорически не приняли фильм. Он получил разносные отзывы.[310] Утверждалось, что это уровень, недостойный Хичкока, что это совсем не то, чего от него ждут. Как ни странно, спустя семь-восемь лет те же критики стали говорить о том или ином фильме: «Он не так хорош, как классический „Психоз“ Хичкока». Впрочем, кинокритики — вообще странный мир, если позволите мне такое замечание.

— Понравилось ли вам то, что в итоге получилось?

— Я был в полном восторге. Знаете, обычно при экранизации от книги оставляют только название, а все остальное меняется до неузнаваемости. Но в этом случае содержание моего романа сохранено процентов на девяносто. Хичкок внес лишь одно существенное изменение. Он сделал Нормана Бейтса моложе, что было визуально необходимо: если бы в те времена Норман предстал на экране человеком средних лет, зритель автоматически заподозрил бы в нем злодея. Эта перемена добавила выразительности его образу. Остальное же — характеры, обстановка, различные символы — целиком заимствовано из книги, включая последнюю реплику, которая повторяет последнюю строчку повествования.

— Можно ли сказать, что выбор актеров на основные роли соответствовал тому, как вы сами представляли себе персонажей, — исключая Нормана, который в картине стал моложе?

— В высшей степени соответствовал. Хичкок проделал изумительную работу.

— Как вы относитесь к тому, что вас называют Роберт «Психопат» Блох?

— Это ситуация, которой едва ли возможно избежать. В конце концов, Библию объявили словом Божьим, не спросив у Бога, нравится Ему это или нет. Люди так думают, и я научился жить с этим специфическим ярлыком.

— Что побудило вас написать «Психоз 2» спустя столько лет после выхода первой книги?

— Мир изменился! В то время, когда я писал «Психоз», серийные убийства были крайне редким явлением. Это было аномально, экзотично, если хотите. Сегодня это обычное дело. Вы открываете газету, включаете теленовости — и узнаете об очередных жертвах очередного убийства. Это происходит повсюду — по всей стране, во всем мире, на улицах, в школах. И я задумался: а что будет, если Норман Бейтс вернется в сегодняшний, полный насилия мир? Что он должен подумать об этом мире и что мир должен подумать о нем?

Затем мне пришло в голову, что ему было бы чрезвычайно интересно узнать о том, что в Голливуде собираются поставить фильм, основанный на истории его жизни. Это дало мне возможность выразить свое отношение к нынешнему засилью сплэттеров[311] и прочих фильмов, изобилующих кровью и жестокостью.

— Вы знали о планах «Юниверсал» снять продолжение «Психоза»?[312]

— Напротив, насколько мне было известно, «Юниверсал» не интересовал подобный проект. «Юниверсал» выкупила права на оригинальный «Психоз» у «Парамаунт», собирая пакет фильмов для телепоказа. Когда продавались права на первую книгу, мой агент, чье имя я не буду называть,[313] продал вместе с ними и права на продолжение. Я ни в чем не виню своего агента, но возможности повлиять на ход дела у меня не было. Однако он обещал тогда известить студию в случае, если продолжение будет написано, и, написав новый роман, я так и сделал. Мне ответили, что не планируют снимать сиквел «Психоза».

Затем началась рекламная кампания книги. Неожиданно в газете появилось сообщение, что «Юниверсал» собирается снять фильм для кабельного телевидения, но без Тони Перкинса.[314] Это сработало как дополнительная реклама. Затем стало известно, что фильм действительно будут снимать и Тони Перкинс определенно будет в нем участвовать. Это было последнее, что я слышал. Затем состоялись съемки.

Они не стали переносить историю в Голливуд и изображать кинокомпанию наподобие «Юниверсал», выпускающую те самые сплэттеры, которые я называю «деньгами, сделанными на крови».

— Стало быть, они не выказали никакого намерения использовать ваш роман в качестве основы сценария нового фильма?

— Полагаю, это еще мягко сказано.

— Знаете ли вы что-нибудь о некоем проекте под названием «Возвращение Нормана»?[315]

— Я читал об этом. Это тоже весьма любопытная история. Поскольку с упоминаний об этом проекте и началась рекламная кампания книги. Шуму вокруг было много, я помню статью в одной из профессиональных газет, потом была статья в «Нью-Йорк таймс», затем эта новость появилась в лондонских газетах… У меня хранятся вырезки отовсюду. На «Юниверсал» прознали об этой затее и направили тем господам протест, напомнив, что у них нет прав на «Психоз» и на персонажей «Психоза», и посоветовав воздержаться от проведения своих планов в жизнь. Что, насколько я понимаю, они и сделали.

А потом наступил период, когда студия решила сама взяться за дело. Сейчас-то я знаю, что на самом деле они не испытывали к проекту особого интереса, поскольку съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела.[316] Так что они действительно не собирались делать фильм, пока не убедились в том, что публика испытывает известный интерес к этому сюжету.

— Вы уже посмотрели фильм?

— Нет, не посмотрел, и по вполне определенным причинам. Мои поклонники, корреспонденты и друзья, разумеется, спрашивают меня об этом. Они уже посмотрели. Так вот, если бы я посмотрел картину и сказал бы, что мне понравилось, некоторые из них подумали бы: «Ну конечно! Он просто льстит „Юниверсал“». А если бы я сказал, что мне не понравилось, они подумали бы: «Зелен виноград!» Так что ситуация безвыходная. В конце концов я, конечно, посмотрю его, но, полагаю, не в ближайшее время. Мне не хотелось бы, чтобы какие-то мои замечания были истолкованы неверно.

— А известно ли вам что-либо о сюжете фильма и можете ли вы как-то прокомментировать то, что сделали с вашим персонажем?

— Мне ничего не известно, за исключением того, что Нормана выпускают из лечебницы и он возвращается в свой родной город. Что, на мой взгляд, странно: будь я психиатром, я ни за что не допустил бы возвращения серийного убийцы туда, где он совершил свои преступления. Затем происходят новые убийства. То немногое, что я слышал, очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума.[317] Ее выпускают из психиатрической клиники, и затем кто-то начинает сталкивать ее обратно в безумие, пытаясь убедить в том, что новые убийства — дело ее рук. Но это все, что я знаю о новой картине.

— Коль скоро речь зашла о фильмах былой поры, позвольте спросить, повлиял ли ваш опыт общения с голливудской тусовкой на то враждебное отношение к деятелям из мира кино, которое продемонстрировано в «Психозе 2»?

— Нет. Единственный опыт, которым обусловлено такое отношение, — мой личный опыт кинозрителя. Я всегда любил классические фильмы ужасов и, если уж на то пошло, классические «страшные» рассказы. Все они отличались одним несомненным достоинством: они оставляли огромный простор зрительскому или читательскому воображению.

Я часто разговаривал об этом с покойным ныне Борисом Карлоффом,[318] с различными режиссерами, например с Фрицем Лангом,[319] которого я имел удовольствие знать, с людьми наподобие Кристофера Ли. Все они сетовали на обилие кровавых и шокирующих сцен на экране. Они чувствовали, что это — «отмазка». Изобразить нечто тошнотворное и омерзительное способен всякий. Но настоящий страх предполагает умение представить публике персонаж, вызывающий сочувствие, а затем поместить его в ситуацию опасности; саспенс основывается на том, сумеет ли избежать ее персонаж. Именно это определяет построение сюжета и трактовку образов, а вовсе не набор жестоких эпизодов, в которых сделан упор на спецэффекты.

Знаете, какая странная вещь? Великие фильмы ужасов прошлых лет рождали звезд — таких как Лон Чейни-старший, Бела Лугоши,[320] Борис Карлофф, Питер Лорре[321] и ряд других, вплоть до Кристофера Ли и Питера Кашинга,[322] вошедших в моду в пятидесятые. А сегодня нет звезд! Есть многомиллионные кинобюджеты, но нет узнаваемых звезд. Звездами стали спецэффекты.

— Вас как сценариста смущает то, что персонажи оттесняются на задний план техническими достижениями?

— Очень смущает. Моя работа должна служить руководством для актеров, а не для камеры или иных электронных устройств.

— Будучи одновременно писателем и сценаристом, ощущаете ли вы разницу в способах воздействия ужаса, применяемых в литературе и в кино?

— Ощущаю весьма отчетливо. Например, самое выдающееся достижение Хичкока в «Психозе» — и, возможно, во всей его карьере, — это та сцена в душевой. Она незабываема. Эту сцену делает великолепной искусство монтажа, который осуществлен так, что режиссеру нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении.[323] Если бы я описал это на бумаге, это выглядело бы клиническим отчетом, этаким буквальным переводом, не производящим никакого впечатления. Поэтому в книге занавеска откидывается, нож обрывает крик жертвы и отсекает ее голову, и — бац! — конец главы. Читатель не ожидает этого и испытывает немалый шок. Но этот эффект достигается совершенно иным способом, чем в фильме. Однако и в том, и в другом случае задействовано воображение аудитории.

— Знакомы ли вы с творчеством кого-нибудь из ваших французских коллег по цеху?

— О да! На самом деле мой любимый фильм всех времен — это «Дьяволицы».[324] Я полагаю, это олицетворение того, каким должен быть фильм ужасов. Обратите внимание, там очень мало крови.

Франсуа Трюффо. Прежде чем начать разговор о «Психозе», я хотел бы спросить, придерживаетесь ли вы какой-либо теории относительно экспозиции фильма. Некоторые из ваших картин открываются актами насилия; в других просто дается указание на место действия.

Альфред Хичкок. Все зависит от цели. Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско.[326] Иногда я просто использую титр, извещающий, что дело происходит в Фениксе[327] или Сан-Франциско. Я знаю, это слишком просто, зато экономно. Я вечно разрываюсь между необходимостью быть экономным и желанием представить место действия, даже хорошо знакомое публике, как можно более искусно. В конце концов, нет ничего проще, чем обозначить Париж видом Эйфелевой башни или Лондон — Биг-Беном на фоне горизонта.

Ф. Т. В картинах, которые не открываются сценами насилия, вы почти всегда придерживаетесь одного и того же принципа экспозиции: от самого далекого к самому близкому. Вы показываете город, затем дом в этом городе, затем комнату в этом доме. Именно так начинается «Психоз».

А. X. Экспозицией «Психоза» я хотел дать понять, что мы находимся в Фениксе, и даже указал день и час — но лишь затем, чтобы подвести зрителя к очень важному факту: на часах 2.43 пополудни, и как раз в это время бедная девушка находится в постели с любовником. Это означает, что она провела с ним все время, отпущенное ей на ланч.

Ф. Т. Это тонкий штрих, который сразу создает ощущение запретности происходящего.

А. X. Он также позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом.[328]

Ф. Т. Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории.[329]

А. X. На самом деле Джанет Ли не должна была быть в бюстгальтере. Я не вижу ничего непристойного или специфически возбуждающего в такой сцене, но она была бы более выразительной, если бы обнаженная женская грудь касалась груди мужчины.

Ф. Т. Я заметил, что на протяжении всего фильма вы старались вводить зрителей в заблуждение различными отвлекающими ходами, и подумал, что и это эротическое вступление — один из них. Этот акцент на сексе позднее заставляет публику полагать, что Энтони Перкинс[330] — просто вуайер. Если не ошибаюсь, из полусотни ваших картин это единственная, в которой показана женщина в бюстгальтере.

А. X. Ну, одна из причин, побудивших меня снять эту сцену таким образом, заключается в том, что аудитория изменилась. Мне казалось, что сцену, в которой будет всего лишь поцелуй, не оценят зрители помоложе — для них это слишком обыденно. Я знаю, что сами они ведут себя так, как персонажи Джона Гэвина и Джанет Ли. Думаю, в наше время следует показывать молодежь такой, какова она в жизни. Кроме того, мне хотелось создать в этой сцене зримое впечатление одиночества и отчаяния.

Ф. Т. Да, мне тоже приходило в голову, что «Психоз» адресован новому поколению кинозрителей. В этой картине появилось много такого, чего не было в ваших прежних фильмах.

А. X. Конечно. На самом деле, в техническом смысле это справедливо и в отношении «Птиц».

Ф. Т. Я прочел роман, по которому поставлен «Психоз», и меня смутили содержащиеся в нем уловки. Например, там есть пассажи такого рода: «Норман сел подле Мамы, и они начали разговор». Но поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку; меж тем киноповествование по определению лишено подобных двусмысленностей. Что именно привлекло вас в этом романе?

А. X. Думаю, меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба. Вот и все.

Ф. Т. Убийство здесь выглядит очень похожим на изнасилование. Я полагаю, сюжет романа основан на какой-то газетной хронике?

А. X. Это была история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине.[331]

Ф. Т. В «Психозе» задействован целый арсенал устрашения, чего вы, как правило, избегаете: дом, где обитает призрак…

А. X. Эта таинственная атмосфера возникла в известной мере случайно. Например, местом действия у нас является Северная Калифорния, где такой тип строений очень распространен. Его называют «калифорнийской готикой» или, когда говорят о чем-то чересчур безвкусном, «калифорнийским имбирным пряником». У меня не было намерения воссоздавать старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал».[332] Я просто хотел быть достоверным, поэтому и дом, и мотель, вне всяких сомнений, точные аналоги реальных построек. Я выбрал именно их, поскольку понимал, что, если взять за образец заурядное бунгало, эффект будет другой. Мне казалось, что именно этот тип архитектуры способен передать атмосферу рассказываемой истории.

Ф. Т. Должен сказать, что архитектурный контраст между вертикалью дома и горизонталью мотеля чрезвычайно приятен глазу.

А. X. Это был продуманный изобразительный ход — сочетание вертикального и горизонтального.

Ф. Т. Во всем фильме не найдется ни одного персонажа, с которым зритель мог бы себя идентифицировать.

А. X. В этом не было необходимости. Достаточно того, что публика испытывала жалость к бедной девушке в момент ее смерти. На самом деле вся первая часть истории — обманка. Это сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление. Мы намеренно затянули начало с кражей денег и побегом, заставив зрителя гадать, поймают героиню или нет. И эта линия с сорока тысячами долларов протянута вплоть до самого конца фильма, чтобы публика по инерции продолжала думать о том, что случится с деньгами.

Вы знаете, что зритель любит опережать события, ему нравится чувствовать, будто он знает, что будет дальше. На этой склонности публики можно осознанно играть, управляя ее мыслями. Чем более подробно мы изображали путешествие девушки, чем глубже втягивалась аудитория в слежку за ее бегством. Вот почему столь много внимания уделено полицейскому на мотоцикле[333] и смене машин. Когда Энтони Перкинс рассказывает девушке о себе и своей работе в мотеле и они обмениваются взглядами на жизнь, вы еще продолжаете размышлять о ее проблеме. Зрители предполагают, что она решила воротиться в Феникс и вернуть деньги, и, вероятно, думают: «Этот молодой человек убедит ее изменить свои намерения». Мы манипулируем зрителем по собственной воле, не позволяя ему заподозрить, что на самом деле произойдет в дальнейшем.

В каком-нибудь среднем фильме Джанет Ли дали бы другую роль. Она играла бы сестру, которая предпринимает расследование. Довольно необычно убить звезду в первой трети фильма. Я же намеренно пошел на это, чтобы сделать убийство еще более неожиданным. Признаюсь, в этой связи я настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины.

«Психоз» имел очень интересную структуру, и игра с публикой была поистине чарующей. Я режиссировал зрителями, можно сказать, играл на них, как на органе.

Ф. Т. Мне чрезвычайно нравится этот фильм, но обе сцены с участием шерифа кажутся мне слабее прочих.

А. X. Вмешательство шерифа проходит под знаком вопроса, который мы уже не раз обсуждали ранее: «Почему бы им не прибегнуть к помощи полиции?» В таких случаях я всегда отвечаю: «Потому что это скучно». И вот вам прекрасный пример того, что получается, когда к помощи полиции прибегают.

Ф. Т. Но почти сразу действие вновь набирает обороты. Один из занимательнейших аспектов картины заключается в том, что она постоянно заставляет зрителя менять объект сопереживания. Вначале он надеется, что Джанет Ли удастся избежать поимки. Убийство производит шоковое впечатление, но, сразу после того как Перкинс заметает следы преступления, мы начинаем переживать уже за него, надеясь, что его не разоблачат. Позднее, когда мы узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад,[334] мы опять настраиваемся против него, но на этот раз нами движет исключительно любопытство. Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу.

А. X. Это возвращает нас к разговору об эмоциях публики, выступающей в роли Подглядывающего Тома. Мы уже сталкивались с чем-то подобным в картине «В случае убийства набирайте М».[335]

Ф. Т. Верно. Когда Милланд опоздал со звонком жене и ситуация выглядела так, будто убийца может уйти, не убив Грейс Келли. Зрители, наблюдая эту сцену, надеялись, что он задержится еще на несколько минут.

А. X. Таково общее правило. Ранее мы уже констатировали, что, видя бандита, проникшего в комнату и роющегося в ящиках, большая часть публики испытывает беспокойство за него. Когда Перкинс наблюдает за исчезающей в болоте машиной, в которой спрятан труп, и она на мгновение перестает погружаться в трясину, публика мысленно говорит: «Ну давай же, тони!» Это происходит инстинктивно.

Ф. Т. Однако в большинстве ваших фильмов реакция публики более безупречна в моральном отношении, так как в них рассказывается о людях, несправедливо заподозренных в том или [ином][336] преступлении. В «Психозе» же зритель вынужден сперва сопереживать воровке, потом убийце, и наконец, узнав, что у этого убийцы есть тайна, надеяться, что его поймают просто ради завершения истории.

А. X. Сомневаюсь, чтобы идентификация была чересчур полной.

Ф. Т. Идентификации не происходит, но зритель все равно успевает по-своему привязаться к Перкинсу, глядя, как тщательно тот уничтожает следы преступления. Это сродни восхищению чьей-то хорошо сделанной работой.

Как я понял из дополнительных титров, Сол Басс[337] тоже приложил руку к раскадровке и монтажу некоторых эпизодов фильма.

А. X. Он сделал только одну сцену, но я не использовал его монтаж. Предполагалось, что он сделает титры, но, так как ему был очень интересен фильм, я позволил ему снять эпизод, в котором детектив поднимается по лестнице, перед тем как получить удар ножом. Как-то раз во время съемок я слег с температурой и, поскольку не мог приехать на студию, сказал оператору и ассистенту, чтобы они использовали раскадровки Сола Басса. Я имел в виду лишь ту часть, которая предшествует убийству и изображает Арбогаста, поднимающегося по лестнице. Там был кадр с его рукой на перилах и вид ног, снятых сбоку через балюстраду. Посмотрев отснятый материал, я нашел его никуда не годным и сделал интересное открытие: когда эпизод был смонтирован, оказалось, что по лестнице поднимается не невинный человек, а некий зловещий субъект. Такой монтаж отлично подошел бы для сцены, изображающей убийцу, однако он решительно противоречил общему смыслу данного эпизода.

Не забывайте, что мы потратили немало усилий на то, чтобы подготовить публику к этой сцене: мы «поселили» в доме таинственную женщину, мы уверили зрителя в том, что незадолго до этого она спустилась вниз и изрезала на куски девушку в душевой. Все элементы, необходимые для создания саспенса в сцене восхождения детектива по лестнице, уже присутствовали в сюжете, поэтому здесь была нужна всего лишь констатация происходящего: требовалось самым простым способом показать ступеньки и поднимающегося по ним человека.

Ф. Т. Я полагаю, тот исходный, отвергнутый вариант помог вам найти верное решение этой сцены. Мы, французы, сказали бы в таком случае: «Il arrive comme une fleur»,[338] — что подразумевало бы, конечно, его обреченность, приуготовленность к гибели.[339]

А. X. Это не была безмятежность, скорее самоуспокоенность. Так или иначе, я снял единым планом Арбогаста, поднимающегося по лестнице, а момент, когда он достигает верхней ступеньки, намеренно снял с очень высокой точки. Тому было две причины. Первая заключалась в том, что таким образом можно было показать мать Нормана, не вызвав у зрителей подозрения, будто я умышленно скрываю ее лицо, как могли бы подумать, если бы я снимал ее со спины. Я использовал столь высокую точку съемки, дабы никто не подумал, что я пытаюсь уклониться от фронтального изображения.

Но главная причина, по которой я поднял камеру так высоко, состояла в том, что необходимо было задать контраст между общим планом и крупным планом головы в тот момент, когда на нее опускался нож. Понимаете, это было как музыка: общий план — скрипки, и затем, внезапно, крупный план головы — звуки медных. В кадре, снимавшемся сверху, мать наносит удар, и в этот кадр я вмонтировал звук ножа, рассекающего плоть. А затем я даю крупный план Арбогаста. Мы прикрепили к его лицу пластиковую трубочку с гемоглобином и в момент, когда к нему приблизился нож, дернули за веревочку, выпустив кровь на лицо по той линии, которую заранее прочертили. После чего он упал с лестницы.

Ф. Т. Я несколько заинтригован тем, как было снято это падение навзничь. Ведь на самом деле он не падал. Его ноги не попадают в кадр, но, когда смотришь эту сцену, создается впечатление, будто он спускается с лестницы спиной вперед, слегка касаясь ступеней носками ботинок, словно танцор.

А. X. Такого эффекта мы и добивались. Знаете, как это было сделано?

Ф. Т. Я понимаю, что вы хотели растянуть действие в этом эпизоде, но не представляю, как вам удалось этого достичь.

А. X. Мы разбили съемку на несколько этапов. Сперва я снял с тележки отдельный план лестницы, без актера. Потом мы зафиксировали его в специальном кресле перед рир-экраном, на который должно было проецироваться изображение ступеней. И затем, когда заработала камера, Арбогаст просто вскинул руки, хватаясь за воздух, как человек, потерявший равновесие.

Ф. Т. Результат поразительный. В более поздней сцене фильма вы вновь используете высокую точку съемки, изображая, как Перкинс тащит мать в подвал.

А. X. Я поднял камеру после того, как Перкинс поднялся по лестнице. Он входит в комнату, и мы не видим его, но слышим, как он говорит: «Мама, я должен забрать тебя вниз, в подвал. Они тут повсюду шныряют». И затем мы видим, как он несет ее в подвал. Мне хотелось снять это с верхней точки (я уже объяснял почему), и притом снять одним планом, без монтажа, чтобы публика не стала доискиваться, с какой это стати камера вдруг подпрыгнула к потолку. Поэтому я подвесил камеру на трос, перемещая ее вслед за Перкинсом, и, когда он скрылся в комнате, продолжил план-эпизод. Камера поднялась к самому верху двери, совершила плавный разворот и оказалась обращенной вниз, к ступенькам лестницы. Одновременно спором матери и сына я отвлекал внимание зрителей от этих уловок камеры. Таким образом, она вновь оказалась над Перкинсом к тому моменту, когда он потащил мать в подвал, а публика не обратила внимания на операторский трюк. Отменное удовольствие — водить зрителя за нос при помощи камеры.

Ф. Т. Убийство Джанет Ли тоже исполнено виртуозно.

А. X. Мы снимали эту сцену семь дней; было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени.[340] Специально для этой сцены были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать.[341] Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли.[342] Мы показали лишь руки, плечи и голову мисс Ли; остальное принадлежало дублерше. Разумеется, нож ни разу не коснулся ее тела; все это было смонтировано. Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь.[343] Эти замедленные планы не были убыстрены впоследствии, поскольку в результате монтажа создавалось ощущение нормальной скорости действия.

Ф. Т. Сцена получилась крайне жестокой.

А. X. Самой жестокой в картине. В дальнейшем демонстрировать насилие столь откровенно уже не нужно — ужасающее воспоминание об этом первом убийстве распространяется и на тревожные эпизоды, следующие далее.

Ф. Т. Однако еще более гармонично, чем убийство, выстроена сцена, в которой Перкинс берется за швабру и тряпку, чтобы уничтожить следы преступления. Общая конструкция фильма являет собой своего рода эскалацию анормального. Постельная сцена, которой открывается картина, сменяется кражей, затем одно преступление следует за другим, и все это венчает психопатия. Каждый эпизод возводит нас на очередную ступень этой лестницы, не так ли?

А. X. Полагаю, так, но, на мой взгляд, героиня Джанет Ли — самая что ни на есть заурядная мещанка.

Ф. Т. Но именно она ведет нас по пути анормального, к Перкинсу и его чучелам птиц.

А. X. Я был до известной степени заинтригован ими: они ведь имеют символический смысл. Очевидно, что Перкинс увлекается таксидермией с тех пор, как набил опилками тело матери. Но, например, с совами связаны иные ассоциации. Совы принадлежат ночному миру; они наблюдатели, а это отсылает к мазохизму Перкинса. Он знает птиц и знает, что они все время следят за ним. Он видит в их знающих глазах отражение собственной вины.

Ф. Т. Можете ли вы согласиться с утверждением, что «Психоз» — экспериментальный фильм?

А. X. Возможно. Но прежде всего я удовлетворен тем, что фильм оказал воздействие на зрителей, и, на мой взгляд, очень важное. Меня никогда не заботит тема фильма, как не заботит и игра актеров; но я проявляю исключительное внимание к процессу съемки, операторской работе, звуковой дорожке и всем техническим элементам, которые заставляют публику вскрикивать. И в «Психозе» этот эффект достигнут наиболее полно. Зрители были захвачены не идеей, не великой актерской игрой и не романом, по которому поставлен фильм. Их увлекло само кино.

Ф. Т. Да, это правда.

А. X. Вот почему я испытываю гордость от сознания того, что «Психоз» больше, чем любая другая моя картина, принадлежит кинематографистам, вам и мне. Чтобы оценить этот фильм по достоинству, нужно рассуждать в терминах, которые мы используем в нашей беседе. Скажут же иначе: «Ужасный фильм. Тема чудовищная, персонажи невзрачные, характеры не прописаны вовсе». Я и сам все это знаю — но я знаю также, что сама композиция картины и то, каким образом рассказана история, вызвали эмоциональный отклик у зрителей всего мира.

Ф. Т. Эмоциональный и даже физический.

А. X. Эмоциональный. Мне безразлично, воспринимают «Психоз» как великую картину или как незначительную. У меня не было намерения внести вклад в кинематограф; я надеялся получить удовольствие от того, что могу сделать с этим материалом — с темой и ситуацией, описанной в романе. Фильм обошелся в восемьсот тысяч долларов — и в этом смысле стал для меня своеобразным экспериментом: смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу?[344] Я нанял телевизионную группу, чтобы сделать все очень быстро. Процесс замедлился лишь несколько раз, когда снимались сцены убийства, уничтожения следов и еще ряда событий, для съемки которых требовалось чуть больше времени. Все остальное было снято в телевизионном темпе.

Ф. Т. Я знаю, что вы сами продюсировали «Психоз». Какова же оказалась прибыль?

А. X. «Психоз», как я уже сказал, стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент.[345]

Ф. Т. Это фантастика! Можно ли сказать, что на сегодняшний день это самый успешный ваш фильм?

А. X. Да. И мне хотелось бы пожелать вам того же — сделать картину, которая собрала бы миллионы долларов по всему миру! Картину, в которой вас в первую очередь занимала бы техника, а не содержание и где главную роль играла бы камера. Критиков, конечно, куда больше интересует сценарий, поэтому, снимая подобную картину, вы вряд ли удостоитесь хвалебных рецензий, однако фильмы нужно делать так же, как Шекспир писал свои пьесы, — для публики.

Ф. Т. Это напомнило мне, что «Психоз» есть, некоторым образом, универсальная картина, поскольку она наполовину немая: по крайней мере две части идут вовсе без диалогов. Что, кстати, упрощает проблемы субтитрования и дублирования.

А. X. А вы знаете, что в Таиланде вообще обходятся без этого? Они отключают звук, и где-нибудь возле экрана становится человек, который озвучивает все роли, читая текст на разные голоса.

Существуют произведения, писать о которых — заведомо спорное, проблематичное в самом своем замысле начинание. Сюжет романа, открывающего эту книгу, ныне столь широко известен, а его экранизация давно сделалась объектом столь восхищенного преклонения, столь безудержного цитирования и столь дотошного изучения, что всякий новый текст о творении Блоха — Хичкока поневоле воспринимается как упражнение в риторике, которое необходимо главным образом самому пишущему, желающему разобраться в обилии разноречивых трактовок и соотнести их с собственным восприятием шедевра. Автору нижеследующих заметок, впрочем, представился удобный случай выдать это желание за производственную необходимость. Впервые на русском языке публикуются второй и третий романы «психотической» трилогии Роберта Блоха, из которых читатель сможет узнать подлинную авторскую версию продолжения и окончания истории Нормана Бейтса (версия эта, заметим, в сюжетном отношении сильно отличается от снятых в 1980-е годы киносиквелов культовой картины Альфреда Хичкока). Очевидная запоздалость этого знакомства и пресловутые расхождения книжной и экранной биографий главного героя кажутся уместным поводом вернуться к истокам сюжета, в те времена, когда исходный роман цикла и одноименный фильм только создавались и еще не успели стать «классикой жанра» и архетипами массового культурного сознания. Кроме того, для реанимации темы есть и другой повод: уже во время подготовки данной книги стало известно о том, что в Голливуде зреет проект под условным названием «Альфред Хичкок представляет», посвященный истории съемок того самого, первого «Психоза». Роль сэра Альфреда, как предполагается, исполнит сэр Энтони Хопкинс, а роль его жены Альмы Ревиль — знаменитая британская актриса Хелен Миррен.

Предваряя все дальнейшие рассуждения, заметим, что используемая нами формула «„Психоз“ Блоха — Хичкока» (предполагающая, что первый роман трилогии и его классическая экранизация рассматриваются как двуединый культурно-художественный феномен), разумеется, в известной мере условна. Осознавая эту условность и по необходимости оговаривая объективно существующие различия двух произведений, мы тем не менее полагаем, что избранный нами «синтетический» подход оправдан — хотя бы в качестве изначальной эвристической посылки. Заметим, что, в отличие от фильмов-сиквелов, основанных на оригинальных сценариях, хичкоковский «Психоз» довольно точно следует сюжетным поворотам романа Блоха — его художественная самоценность лежит всецело в области изобразительных решений, продиктованных природой киноязыка, жанровой спецификой триллера и индивидуальными режиссерскими задачами. Кроме того, и книга, и ее экранизация, порожденные одним временем, отмечены известной общностью идеологических установок и стали — независимо от намерений их создателей — выражением коллективного бессознательного эпохи. Наконец, именно успех киноверсии способствовал переходу сравнительно малоизвестного романа в ранг бестселлера и, спустя время, подвиг писателя на создание двух продолжений; тем самым книга и фильм оказались нерасторжимо соединены друг с другом в истории и памяти культуры. Думается, все эти обстоятельства позволяют нам интерпретировать «Психоз»[347] как многоаспектный, но целостный культурный феномен, по необходимости акцентируя его литературное либо кинематографическое измерение.

* * *

Начало истории, рассказанной в «Психозе», положил реальный случай, который вошел в анналы судебной психиатрии и составил впечатляющую страницу в криминальной летописи XX века. Вечером 16 ноября 1957 года розыски бесследно исчезнувшей Бернис Уорден, владелицы магазина скобяных изделий в маленьком городке Плейнфилд в штате Висконсин, привели полицию на ферму 51-летнего местного жителя Эдварда Теодора Гейна, который, судя по некоторым данным, был последним посетителем упомянутого заведения. То, что предстало взорам полицейских, вошедших внутрь, с трудом поддается описанию. Огромный дом слывшего отшельником Гейна, унаследованный им от матери, оказался полон людей — вернее, того, что от них осталось. Полицейские час за часом исследовали пропитанное гнилостным запахом жилище и, вероятно, ощущали себя при этом бродящими по чудовищной кунсткамере, среди экспонатов которой обнаружились кресло, абажур и барабан, обтянутые человеческой кожей, чашка с мумифицированными носами, коробка из-под обуви, полная высохших женских гениталий, пояс из женских сосков, нанизанные на нитку губы, суповая миска из человеческого черепа, десяток других черепов, выставленных в ряд вдоль полки, скальпы, прибитые к стене или упакованные в пластиковые пакеты маски из человеческих лиц, куртка из человеческой кожи, на которой спереди угадывалась женская грудь… Холодильник был полон аккуратно упакованных внутренних органов, а на самом верху высокой кухонной печи взглядам блюстителей закона предстала чашка с плававшим в ней сердцем, позднее идентифицированным как сердце пропавшей Бернис Уорден. На ее тело, обезглавленное, выпотрошенное и подвешенное за лодыжки к балке под потолком, местный шериф Артур Шлей едва не наткнулся в темноте, которая царила внутри пристройки к основной части дома; поначалу он принял его за оленью тушу — в Висконсине как раз открылся сезон охоты на оленей, — и, лишь вглядевшись более внимательно, понял, что именно обнаружил.

Самого хозяина дома помощник шерифа Фрэнк Уорден, сын убитой, нашел мирно спящим в собственном «форде» во дворе одного из соседей (окрестные фермеры нередко предоставляли Гейну, жившему на государственную ренту, работу на своих участках) еще до того, как в его жилище был проведен обыск. Собственно, и задержан-то Гейн был по подозрению в краже из магазина Уорден кассового аппарата; лишь утром, после того как вскрылась жуткая изнанка его тихой уединенной жизни, ему предъявили обвинение в убийстве и начали допрос, который занял много часов, но оказался малорезультативным: подозреваемый по большей части затравленно молчал и лишь иногда ронял скупые и довольно странные фразы. На вопрос о том, зачем он украл кассу, Гейн ответил, что хотел посмотреть, как она устроена; когда его спросили, зачем он учинил такое с Бернис Уорден, последовал тот же ответ. Истина начала приоткрываться после того, как следователи присмотрелись к найденным в его доме книгам, журналам и газетным вырезкам и проанализировали круг его чтения, который оказался весьма своеобразным: Гейн коллекционировал справочники по женской анатомии и порножурналы, собирал статьи о хирургической перемене пола, заинтересованно изучал любую литературу, описывающую расчленение трупов, снятие скальпов и прочие подобные манипуляции (от книг о пиратах и индейцах до пособий по патологоанатомии и криминалистике), отчеты о зверствах нацистов в концлагерях и — что обратило на себя особое внимание следствия — раздел некрологов в местной прессе. Последнее обстоятельство напрямую перекликалось с неожиданным заявлением Гейна о том, что он совершил лишь одно убийство, а все прочие останки (принадлежавшие, по мнению судебных медиков, не менее чем пятнадцати женщинам) были взяты им с окрестных кладбищ.

Дальнейшее расследование, потребовавшее массового вскрытия местных захоронений, фактически подтвердило его слова. (Выяснилось, правда, и другое: помимо Бернис Уорден, на совести Гейна была по крайней мере еще одна жертва — 51-летняя Мэри Хоган, владелица паба в соседнем с Плейнфилдом городке Пайн-Гроув, бесследно пропавшая 8 декабря 1954 года; именно ей принадлежала одна из масок, найденных в его доме.) История, затронувшая родственные чувства множества людей, выплыла наружу, повергнув округ, штат, да и всю страну в состояние шока. Имя Гейна попало в сводки национальных новостей, город наводнили репортеры со всех концов Америки, к его ферме началось настоящее паломничество. Сам Эдвард Гейн тем временем был доставлен из тюрьмы города Ваутома, где проходили допросы, в центральную больницу штата в Ваупуне для проведения детального психиатрического обследования, и — пока газеты наперебой смаковали подробности дела «плейнфилдского расчленителя» (зачастую придуманные, как, например, его склонность к каннибализму), а то, что не могло стать достоянием газет в пуританской Америке пятидесятых (факт осквернения могил, предположения о некрофилии и инцесте), циркулировало в виде слухов, сплетен и шуток, — перед врачами постепенно приоткрывалась история вполне фрейдистского содержания. Властная, деспотичная, фанатично религиозная мать, почти сорок лет эмоционально и сексуально подавлявшая своего сына; тихий, забитый, психически ущербный отец-алкоголик, которого она пережила на пять лет; погибший при невыясненных обстоятельствах старший брат; замкнутое, отъединенное от окружающего мира существование на богом забытой ферме, вне людей и событий. Собственно, только после смерти Августы Гейн, последовавшей 29 декабря 1945 года, «маменькин сынок» Эдди стал наконец Эдвардом Теодором Гейном, странным, чудаковатым, но все же хоть сколько-то общественным существом. Именно в день похорон матери, 1 января 1946 года, он навсегда запер и запечатал ее спальню и наглухо заколотил дверь лестницы, которая вела на второй этаж, в мир его детства, в прошлую жизнь, где он был «слабаком» и «придурком», способным жить лишь материнским умом. (Именно в таком виде и нашла эти помещения полиция Плейнфилда спустя одиннадцать с лишним лет.) Он сделал попытку вырваться из плена вынужденной пассивной социопатии, в котором пребывал долгие годы: обзавелся подержанной автомашиной, стал захаживать в местные пабы и перебрасываться парой-другой фраз с тамошними завсегдатаями, начал общаться с соседями-фермерами, нанимавшими его для разных работ, и даже сидеть с их детьми, когда сами они были заняты уборкой урожая… Вот только параллельно с этой дневной жизнью он вел и ночную, куда более экзотическую: посещал близлежащие кладбища, сдирал кожу с недавно захороненных женщин, возрастом и обликом схожих с Августой Гейн, шил из нее одежду, в которой гулял по дому, воображая себя то собственной матерью, то кем-либо еще. Болезненно обостренный для подобного возраста интерес к человеческой сексуальности входил в неразрешимое противоречие с усвоенными от матери одиозными представлениями о глубокой порочности окружающего мира, а собственная мужская природа — с навязчивым стремлением «присвоить» маняще-недоступный феномен, которым была для Гейна анатомия противоположного пола (отсюда его интерес к транссексуальным сюжетам). Результатом стала диссоциация личности, сопровождаемая потерей контроля над своими действиями и расстройством памяти, следствием которых явились совершенные Гейном убийства. Такой вывод сделала обследовавшая его психиатрическая комиссия, огласившая 6 января 1958 года свое заключение, в котором Эдвард Теодор Гейн признавался «шизофреником и сексуальным психопатом», не способным отвечать за свои действия и не могущим быть преданным суду. Несмотря на негодование и протесты родственников его жертв, Гейн был оставлен в лечебнице. Спустя десять лет, благодаря давлению, оказанному на власти штата со стороны общественности, он все же предстал перед судом присяжных, который 14 ноября 1968 года признал его виновным в убийстве первой степени по делу Уорден, но не подлежащим уголовной ответственности вследствие умственного расстройства в момент совершения преступления.

Психоаналитическая подноготная сенсационного дела Гейна обрела известность в последовавшие за убийствами десятилетия, когда о главном герое плейнфилдских событий был написан ряд документальных книг. В конце пятидесятых же муссировались главным образом полупародийные домыслы о людоедстве «висконсинского волка». Тем удивительнее, сколь многое из подлинных обстоятельств и скрытых мотивов этой истории угадал сорокалетний американский писатель, живший менее чем в сорока милях от Плейнфилда, случайно прочитавший о ней в местной газете и сделавший ее основой своего очередного романа.

* * *

К тому моменту, когда в прессе появились первые скупые сообщения о плейнфилдском расчленителе и его «музее ужасов», Роберт Альберт Блох, житель маленького городка Вейавега в штате Висконсин, в прошлом сотрудник рекламного агентства, был довольно известным в кругу поклонников фантастической и «черной» литературы прозаиком, автором свыше сотни рассказов и нескольких романов, внесшим определенную лепту в продолжение «ктулхианской» мифологии великого Говарда Филлипса Лавкрафта, основоположника современной хоррор-литературы, который двадцатью пятью годами раньше лично благословил его на писательский путь. Из рассказов Блоха широкому читателю более других был памятен «Искренне ваш, Джек Потрошитель» (1943), в котором автор перенес печально знаменитого убийцу Викторианской эпохи в американскую действительность сороковых годов, а среди его романов выделялся дебютный «Шарф» (1947) — история о некоем Дэниэле Морли, писателе, сценаристе и по совместительству серийном душителе женщин. Успех «Шарфа» был развит сразу тремя романами («Паутина», «Похититель», «Воля к убийству»), выдержанными в жанре детективного триллера и опубликованными один за другим в 1954 году; сюжет каждого из них также имел прочную психопатологическую подоплеку. Во всех упомянутых произведениях происходящее представлено интроспективно, изнутри преступного или подверженного болезни сознания; все они построены как повествования от первого лица.[348] В случае с «Джеком Потрошителем» эта повествовательная форма, традиционно пользующаяся особым читательским доверием, стала инструментом остроумной нарративной игры и позволила писателю создать в тексте эффект обманутого ожидания: оригинальная концовка истории открывала читателю, что втянутый в поиски легендарного убийцы психиатр Джон Кармоди, от лица которого велся рассказ, и есть сам Потрошитель. Подобные игры с повествовательной точкой зрения впоследствии получили продолжение в «Психозе».

Как неоднократно утверждал в позднейших интервью и автобиографии сам Роберт Блох, в обстоятельствах дела плейнфилдского маньяка его больше всего поразило то, что кипучая некрофильская деятельность и вполне очевидные признаки безумия Гейна столь долго не замечались людьми, по соседству с которыми он жил, и выплыли наружу, в общем-то, случайно. «Тихий дурачок» с уединенной фермы любил порассуждать в местных барах о снятии скальпов и опытах над узниками концлагерей, но окружающие считали это проявлением своеобразного «черного» юмора, присущего Гейну; юмор, конечно, странноват, говорили они, но сам по себе старина Эдди — добрая душа, он и мухи не обидит. Не что иное, как самоуспокоенность и святая ненаблюдательность обывателя позволили безумию Гейна оставаться неукрощенным столь долгое время, и это стало одной из граней содержания романа, который Блох принялся сочинять, едва прочитал первые газетные сообщения о случившемся в маленьком городке в тридцати девяти милях от Вейавеги. С самого начала работы над книгой он сделал акцент не на кровавых и жутких подробностях, а на идее раздвоенного сознания и, как следствие, «двойной» жизни, жизни, у которой есть ночная, тайная, заповедная для окружающих сторона. Именно это имел в виду Блох, когда говорил в своих интервью, что роман основан не на истории Гейна, а на ситуации. Собственно истории (и тем более предыстории) он тогда не знал и не мог знать — она в то время лишь начинала приоткрываться тем, кто расследовал дело, — однако он не сомневался в том, что у случившегося была серьезная психоаналитическая подоплека; именно психоаналитические мотивировки он и положил в основу сюжета, сохранив или слегка видоизменив то немногое, что ему было известно. Эдипов комплекс, толкнувший Нормана Бейтса на убийство матери и ее любовника, извлечение ее тела из могилы и превращение его в чучело, прогрессирующее раздвоение личности, при котором муки преступной совести и проявления сыновней заботы чередуются со вспышками ревности «материнской» половины сознания, а страстное желание вести нормальную жизнь взрослого мужчины — с трансвестийными переодеваниями и жестокими убийствами молодых женщин в состоянии амнезийной фуги, — весь этот криминально-психопатологический замес взят не из реальной жизни, а «из собственного больного воображения», как признавался позднее со здоровой самоиронией автор романа.[349]

Подобный сюжет, уводивший в самое сердце внешне благополучной провинциальной американской тьмы, открывал перед тем, кто его сочинил, возможность поиграть в свои любимые повествовательные игры и основательно поводить читателя за нос, как можно дольше сохраняя главную тайну книги, связанную с личностью матери Нормана. И возможность эта не была упущена. Отказавшись от перволичной формы повествования, характерной для его прежних романов, Блох все же сохранил ее элементы в своем по видимости объективном изложении событий и создал довольно хитроумно построенный текст, запирающий читательское сознание вплоть до самой развязки в нарративную ловушку. Рассуждая в терминах теории повествования, можно заметить, что безличный и безымянный рассказчик истории Нормана Бейтса является классическим ненадежным рассказчиком — во всяком случае не более надежным, чем сам Норман, эмоционально и в подробностях описывающий посетителям мотеля свою жизнь с престарелой матерью, которой в действительности давно нет в живых. Этой ненадежностью отмечен целый ряд сцен «Психоза», которые вроде бы претендуют на достоверность, но в которых фантомы шизофренического сознания героя представлены как нечто существующее в реальности. В этих сценах видение рассказчика, по сути, вытесняется видением Нормана и повествование, формально оставаясь объективным изложением событий, на деле начинает вестись с точки зрения последнего. Именно на эти эпизоды романа досадовал в свое время французский режиссер и кинокритик Франсуа Трюффо, вознамерившийся сравнить фильм Альфреда Хичкока с литературным первоисточником. «Я прочел роман, по которому поставлен „Психоз“, и меня смутили содержащиеся в нем уловки, — признавался он Хичкоку в беседе, фрагмент которой публикуется в настоящей книге. — Например, там есть пассажи такого рода: „Норман сел подле Мамы, и они начали разговор“. Но, поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку…». Между тем смысл подобных «уловок» очевиден: как и соответствующие эпизоды фильма, они, конечно, работают на неожиданный, обескураживающий финал, до наступления которого читатель, согласно авторской задумке, должен пребывать в убеждении, что жильцов в доме на холме — двое.[350]

Образу мрачного, уединенного, хранящего зловещие тайны дома создатель «Психоза» подобрал контрастную пару в виде дешевого придорожного мотеля, который является своего рода магнитом, притягивающим в логово психопата новые жертвы. Именно там впервые в рамках романного действия вырывается на волю безумие Нормана, жертвой которого становится Мэри Крейн, секретарша фирмы по торговле недвижимостью, сбежавшая с 40 000 долларов, доверенными ей боссом и достойными, на ее взгляд, лучшего применения, чем сделаться приданым дочери одного из клиентов. Побег в новую жизнь заканчивается для нее в конце третьей главы прибытием в смерть, и читатель, уже успевший немного узнать героиню, проникнуться к ней определенным сочувствием и предположить, что, возможно, она-то и есть главное действующее лицо книги, оказывается сбит с толку, воспринимая столь резкий обрыв персонажной линии как странный повествовательный тупик. Но на самом деле линия Мэри Крейн играет очень важную роль в общей композиционно-смысловой структуре романа — уже хотя бы потому, что завершающий эту линию диалог девушки с Норманом дает автору возможность более рельефно очертить образ подлинного главного героя «Психоза», а самому герою позволяет сделать признание, которое касается не только его, но и пустившейся во все тяжкие героини: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе». Эта формула, в известном смысле уравнивающая одержимость Мэри и сумасшествие Нормана,[351] становится лейтмотивом романа, а затем и всей «психотической» трилогии Блоха.

Написанный вчерне за шесть недель, а окончательно завершенный в конце 1958 года, «Психоз» был отослан автором в Нью-Йорк своему литературному агенту Гарри Альтшулеру и в скором времени принят к публикации издательством «Саймон энд Шустер». Книга вышла в свет летом 1959 года, но еще 19 апреля в «Нью-Йорк таймс бук ревью» появилась хвалебная рецензия писателя и литературного обозревателя Энтони Бучера, назвавшего роман наглядным доказательством того, что «правдоподобная история психического заболевания способна вселить в душу более леденящий страх, чем все темные ужасы, которыми могли бы поразить нас По и Лавкрафт, даже если бы они стали соавторами».[352] И почти немедленно к Альтшулеру обратился представитель агентства «Эм-си-эй» Нед Браун с предложением о приобретении прав на экранизацию «Психоза»; чьи именно интересы он представлял, агент удержал в тайне. Переговоры завершились в середине мая на сумме в 9000 долларов, после чего автор романа узнал имя покупателя. Придуманную им историю намеревался перенести на киноэкран Альфред Хичкок.

* * *

Выбор Хичкоком в качестве литературной основы своего нового фильма именно «Психоза» казался неожиданным, странным и откровенно неудачным подавляющему большинству людей, сколь-либо причастных к его проектам. Руководители студии «Парамаунт», по контракту с которой режиссер в то время работал и для которой успел поставить пять картин, были обескуражены его намерением делать подобный фильм — по их мнению, это был абсолютно нехичкоковский материал. Они видели в британском мэтре, с 1940 года работавшем в Голливуде, мастера шпионских либо детективных историй, полных саспенса и фирменного авторского черного юмора, рассчитанных на широкого зрителя и предполагавших участие ведущих кинозвезд того времени (Джеймса Стюарта, Кэри Гранта, Грэйс Келли), солидный бюджет и соответствующие кассовые сборы. Сюжет о безумном владельце мотеля, убивающем своих постояльцев, к тому же приправленный сексуальными перверсиями, не имел со всем этим ничего общего.

При этом противники нового проекта как-то упускали из виду, что кроме упомянутых шпионских триллеров и комедий среди сорока шести фильмов, снятых Хичкоком на тот момент, были и ленты совершенно иного плана — в том числе «Жилец» (1926), который представлял собой вариацию истории Джека Потрошителя и при этом, по словам самого режиссера, был его первой полноценной авторской работой,[353] «Ребекка» (1940), полная фрустрации и мучительных наваждений, связанных с призраками прошлого,[354] «Тень сомнения» (1943), главный герой которой — серийный убийца одиноких вдов, скрывающийся от правосудия, «Завороженный» (1945), явившийся попыткой «поставить первый разумный фильм о психоанализе»[355] и изображающий героя, находящегося в состоянии амнезического шока, наконец, «Головокружение» (1958) с его не менее «завороженным» центральным персонажем, который одержим «некрофильским» стремлением вернуть некогда любимую им женщину «из царства мертвых» (именно так называется роман, по которому поставлен фильм). Даже из этого беглого обзора мотивов и ситуаций хичкоковского кинематографа 1920–1950-х годов очевидно, что появление в планах режиссера истории, подобной истории Нормана Бейтса, — не простая случайность: сюжеты и темы такого рода интересовали его очень давно, более того, именно закоулки человеческой души, скрытые от посторонних глаз пружины человеческого поведения, соотношение истинного, подчас весьма неприглядного облика человека и его благообразной социальной маски Хичкок исследовал едва ли не в каждой своей картине, независимо от ее жанра. Что же касается насильственных смертей, то они присутствуют почти во всех фильмах мастера (один из них, снятый в 1930 году, носит лаконичное название «Убийство»), и его известная реплика насчет трупа в карете Золушки,[356] оброненная в год выхода «Психоза» на экран, была шуткой только отчасти.

Впрочем, весьма вероятно, что студийные боссы ни о чем подобном не забывали — равно как и о том, что несколько предыдущих миграций Хичкока на иные жанровые территории не имели успеха у публики, в сознании которой его имя ассоциировалось с полными событийной динамики и ярких, опасных ситуаций триллерами или, на худой конец, с авантюрно-ироническими детективами наподобие «Поймать вора» (1955). Поставленная в том же году «черная» комедия «Неприятности с Гарри» и философическое «Головокружение» (1958), по сути, провалились в прокате, так же как и основанный на реальных событиях и снятый в документальной манере фильм-расследование «Не тот человек» (1956). Запускать в производство еще один «фильм Хичкока, основанный на реальных событиях», да к тому же изобилующий психопатологией и кровавыми сценами (уместными для лент Роджера Кормана и прочего малобюджетного кино категории «Б», но никак не для режиссера, только что снявшего «К северу через северо-запад» стоимостью 3,3 миллиона долларов), руководство «Парамаунт» решительно не хотело.

Меж тем Хичкок, стремившийся уйти от самоповторов, не желавший быть заложником одного, пусть даже весьма популярного жанра и снимать из фильма в фильм одних и тех же, пусть даже любимых им самим и публикой звезд вроде Стюарта и Гранта, выказал непреклонную решимость осуществить свой замысел. Получив от «Парамаунт» отказ в крупном бюджете, а затем и в возможности работать в павильонах студии, он взялся лично финансировать и продюсировать картину, утвердив в качестве производящей компании основанную им в 1955 году «Шэмли продакшнс», которая уже около четырех лет готовила короткие получасовые сюжеты для его телевизионного проекта «Альфред Хичкок представляет»; за «Парамаунт», согласно договору, оставались только права на дистрибуцию будущего фильма. Компактной, мобильной телевизионной группе предстояло снять полнометражное кино, держась финансовых и временных рамок телешоу — такую амбициозную задачу поставил себе и своим сотрудникам режиссер. Надо сказать, что многие из его коллег, помощников и друзей, например, сопродюсер Герберт Коулман и работавшая с Хичкоком начиная с 1935 года Джоан Харрисон, глава «Шэмли продакшнс», были обескуражены его замыслом не меньше, чем руководство «Парамаунт», и откровенно не верили в успех эксперимента: Коулман ближе к осени покинул проект, а Харрисон, по слухам, без обиняков заявила мэтру, что на этот раз он «зашел слишком далеко».[357] Насколько далеко Хичкок собирался зайти на самом деле, в то время знал только он один.

* * *

«…Ни один режиссер, и прежде всего Хичкок, не убьет главного героя в самом начале фильма», — утверждает американский писатель и кинорежиссер Фрэнк Де Фелитта в своем романе «Похоронный марш марионеток» (1990),[358] события которого вращаются вокруг личности и кинематографа Хичкока и который, по сути, является авторским трибьютом великому режиссеру. Сказано это по поводу «Головокружения», однако в «Психозе», снятом всего через два года после него, Хичкок нарушил упомянутое правило — он убил звезду пусть не в начале, но в первой трети фильма, тем самым выведя в главные герои другое действующее лицо и начав рассказывать совсем другую историю. Разумеется, этот оригинальный сюжетный поворот, как и вся повествовательная конструкция фильма в целом, восходит к литературному первоисточнику, и, согласно признанию самого режиссера и свидетельствам его коллег, именно он явился основным доводом в пользу постановки. «…Меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба», — делился Хичкок в беседе с Трюффо. Об этом же вспоминал Нед Браун, агент «Эм-си-эй», занимавшийся покупкой прав на экранизацию книга: «Хич был очарован идеей, в соответствии с которой история начинается как рассказ о дилемме девушки, а затем, после ужасающего убийства, обращается в нечто совсем другое».[359] Однако нельзя не заметить, что в фильме (равно как и в литературном сценарии, написанном Джозефом Стефано) перелом в развитии действия воспринимается острее и выглядит более неожиданным — по очень простой причине: в отличие от Блоха, посвятившего первую главу романа Норману Бейтсу и его воображаемой матери и лишь затем, во второй главе, явившего на авансцену сюжета Мэри Крейн, Хичкок сразу начал с «дилеммы девушки» и вместо чередования персонажных линий и точек зрения выстроил события в логической и хронологической последовательности. Линейная композиция превратила всю первую треть фильма в тотальную «обманку», цель которой, по словам режиссера, — «сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление». Тем самым Хичкок добился абсолютной чистоты эффекта, к которому так стремился Блох, — чтобы читатель, добравшись до конца третьей главы, воскликнул: «Мы ее потеряли! Бог мой, что теперь?»[360] О том, насколько важным было для Хичкока именно такое восприятие этой сцены, свидетельствуют два факта: по выходе книги в свет он поручил своей помощнице Пегги Робертсон скупить у издателя и в книжных магазинах как можно большее количество экземпляров (заметим, десятитысячного тиража!),[361] а во время первых просмотров, по его собственному признанию, «настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли <исполнительницы роли Крейн. — С. А.> уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины».

Как справедливо отмечают многие кинокритики, эпизоды убийств в «Психозе» вовлечены в виртуозную игру не только сюжетными, но и жанровыми ожиданиями зрителя. Где-то на полпути между книгой и фильмом героиня, которой так и не довелось стать главной в этой истории, сменила имя (в картине Хичкока ее зовут не Мэри, а Мэрион Крейн), между постелью любовника и бегством из города — сменила белый лифчик на черный (деталь, символизирующая, конечно, ее виновность, утрату нравственной чистоты), а между комнатой собственной квартиры и ванной комнатой первого номера в мотеле Бейтса незаметно для самой себя сменила жанр, по законам которого существовала, умудрившись «угодить из своего детектива в чужой фильм ужасов».[362] Игра с мотивами и образами криминального кино продолжается с появлением разыскивающего Мэрион частного детектива Арбогаста, чьи облик и занятия хотя и взяты слово в слово из книги Блоха, на экране выглядят едва ли не цитатой из нуар-триллера сороковых годов. Но едва намеченный сюжет «черного» фильма внезапно и кроваво перечеркивается кошмаром дома на холме, который и составляет жанровую доминанту «Психоза»: роковая блондинка, с которой беспринципный нуаровый герой закручивал неотвратимо гибельный роман,[363] давно покоится в болоте вместе с фабульно ненужными деньгами, и детектив, взойдя на лестницу-голгофу, получив ножевой разрез через все лицо и пересчитав ногами ступеньки, отправляется туда же. В иррациональном мире «Психоза», где, в отличие от нуара, правит вовсе не рок, а остролицый шизофреник-случай с тесаком в руке, «черный» сюжет может состояться лишь виртуально и замогильно — по ту сторону черной болотной воды.

Что, однако, не мешает различить отчетливый нуаровый след в мотивной структуре, визуальной ткани и самой творческой истории картины. В «Психозе» ясно ощущаются переклички с известным «черным» фильмом Анри Жоржа Клузо «Дьяволицы» (1955), поставленным по мотивам детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака «Та, которой не стало» (1952). Известно, что Хичкок намеревался сам экранизировать эту книгу, но опоздал с приобретением прав всего лишь на сутки. Он впрочем, частично «отыграл» ситуацию в свою пользу, убедив «Парамаунт» купить для него права на другой роман Буало — Нарсежака, «Из царства мертвых» (1954),[364] который впоследствии лег в основу «Головокружения». И все же громкий успех «Дьяволиц», получивших ряд престижных премий как в Европе, так и в Америке и принесших Клузо славу «галльского Хичкока», явно вызывал у последнего острое чувство досады из-за нелепо упущенного шанса перенести на экран глубоко близкую ему историю. Едва ли можно сомневаться в том, что во время съемок эпизодов убийства в ванной комнате мотеля и последующего затопления машины с телом Мэрион Крейн перед мысленным взором Хичкока проигрывались похожие сцены фильма Клузо (очень возможно, что в период написания своего романа их проигрывал в уме и сам Роберт Блох, называвший «Дьяволиц» своей любимой кинокартиной и признавшийся однажды, что, если бы у него была возможность выбирать постановщика «Психоза», из всех режиссеров того времени он остановил бы свой выбор на Хичкоке… или на Анри Жорже Клузо[365]). Добавим, что меры предосторожности, принятые Хичкоком, дабы предотвратить возможное спойлерство, явно перекликаются с финалом «Дьяволиц», в котором после слова «Конец» на экране появлялась надпись: «Не уподобляйтесь ДЬЯВОЛИЦАМ! Не лишайте удовольствия ваших друзей, которые могут проявить интерес к этому фильму. Не рассказывайте им о том, что вы только что увидели. Спасибо вам от их имени».[366]

Другое несомненное и ясно читающееся в образной партитуре фильма влияние оказала на «Психоз» «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса — последний великий нуар, поставивший жирную точку в истории жанра и в голливудской карьере самого режиссера. Из уэллсовского фильма в картину Хичкока перешли художник-постановщик Роберт Клэтуорти, актер Морт Миллз (в «Печати зла» сыгравший помощника окружного прокурора Эла Шварца, а в «Психозе» — полицейского, который учиняет Мэрион Крейн допрос на пустынном шоссе) и восходящая звезда американского кино Джанет Ли, которой пришлось вновь, как и в «Печати зла», сыграть женщину, становящуюся объектом брутального нападения в дешевом, отстоящем от оживленных дорог мотеле (в фильме Уэллса ее героине, впрочем, удается выжить).[367] Но, пожалуй, самое примечательное соответствие — это чокнутый служащий упомянутого мотеля, чей образ трансформируется из трагикомического придурка, выведенного Уэллсом всего в нескольких эпизодах, в шизофреника-убийцу с вызывающим обманчиво спокойные ассоциации именем, который не переставая выясняет отношения с собственным подсознанием.

Худощавый, нервный, угловатый Норман Бейтс (психофизический тип, явно подсказанный субтильным персонажем из «Печати зла»), сыгранный 27-летним Энтони Перкинсом (1932–1992), не имеет ничего общего с толстоватым сорокалетним очкариком, описанным в романе Блоха. Для актера, который до «Психоза», как правило, представал на экране в амплуа наивного, порывистого романтического героя, эта роль ознаменовала радикальную смену имиджа. Хичкок, вне всяких сомнений, сознательно обыгрывает контраст между прежним амплуа и хрупкой интеллигентной внешностью Перкинса, с одной стороны, и потаенной сущностью персонажа, с другой. Эта изнаночная сторона его натуры, явленная во всей своей полноте лишь в финале картины, впервые приоткрывается нам возле маленького отверстия в стене между задней комнатой конторы мотеля и номером Мэрион Крейн, через которое Норман подглядывает за ней (как, по-видимому, подглядывал прежде за другими женщинами), после чего и происходит пробуждение «материнской» половины его личности. В романе Блоха вокруг этого глазка в стене выстроена целая сцена с внутренним монологом Нормана; у Хичкока она сведена к короткому, в несколько секунд, эпизоду, который, однако, задает один из ключевых мотивов фильма и хичкоковского кинематографа в целом.

О вуайеризме как важнейшем смысловом аспекте «Психоза» писали уже первые его интерпретаторы, в частности французский критик Жан Душе в статье «Хич и его публика», напечатанной в год выхода фильма на экран. Об этом же спустя несколько лет говорил и сам режиссер, беседуя с Франсуа Трюффо, причем не столько в связи с Норманом, сколько в связи с позицией зрителя, который становится Подглядывающим Томом уже в первых кадрах картины, заглядывая вместе с камерой в окно гостиничного номера, где лежат в постели Мэрион Крейн и Сэм Лумис. Собственно, ничего нового в подобной трактовке на тот момент уже не было: за шесть лет до «Психоза», в 1954 году, Хичкок посвятил вуайеристской природе кино отдельный фильм, герой которого — временно прикованный к инвалидному креслу фоторепортер — от нечего делать наблюдает за соседями, живущими в доме напротив, и приходит к выводу, что один из них убил свою жену. В одержимости героя «Окна во двор», жадно всматривающегося в чужую частную жизнь, но — вследствие травмы — не способного как-либо повлиять на события, воплотилась стратегия идеального кинозрителя,[368] а сам фильм стал, по мысли режиссера, «чистейшим выражением идеи кинематографа».[369] Впоследствии тезис о вуайеристской природе зрительского взгляда (в середине 1970-х годов интерпретированного в тендерном ключе как активно-ищущий, хищнический взгляд — воплощение доминирующего в традиционной западной культуре мужского типа удовольствия[370]) стал если не общепринятым, то по крайней мере широко распространенным в кинотеории, и именно от него в той или иной мере отправляется большинство сколь-либо серьезных исследований хичкоковских фильмов.

Сцена с пресловутым глазком, соответственно, сама по себе может считаться эмблематичной для кинематографа Хичкока. Однако режиссер не просто изображает ситуацию подглядывания, — обращая объектив к отверстию в стене и замещая героя-вуайера кинокамерой, он ставит в эту ситуацию нас, он делает зрителей «соучастниками извращения».[371] Эта подстановка аудитории на место Нормана и, как следствие, ее частичная идентификация с ним (с его взглядом, с его действиями, с его персонажной линией) находят развитие в эпизоде затопления автомобиля, выявляющем «двусмысленный и раздвоенный характер зрительского желания»: с одной стороны, зритель отдает себе отчет в том, что у него на глазах скрывают следы преступления, но, с другой стороны, когда машина на мгновение перестает погружаться в болото, он инстинктивно испытывает тревогу, означающую, что «его желание тождественно желанию Нормана» и что «его безучастность всегда была неискренней».[372] В этот момент зритель ощущает солидарность с действиями героя, молчаливо признавая изначальный вуайеристский характер своего интереса, который находится по ту сторону этики и закона. («Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу», — замечает по этому поводу Ф. Трюффо.) Идентификация аудитории с Норманом перестает быть возможной с того момента, когда становится известно, что, вопреки его утверждениям, его матери давно нет в живых; всякое доверие к герою утрачивается, и к финалу зрителя ведет чистое любопытство, вполне «детективный» по своему эмоциональному содержанию интерес к разгадке тайны дома на холме.

Разгадке, с которой связан еще один неожиданный поворот сюжета и которая означает исчезновение из фикциональной вселенной «Психоза» еще одного персонажа.

* * *

Одной из характерных особенностей хичкоковского кинематографа является динамическое напряжение между событийным рядом и аллегорическим содержанием, создаваемым визуальной тканью фильма. Повествовательную конструкцию «Психоза» (в целом повторяющую построение книги Блоха) образуют несколько не связанных друг с другом или противоречащих друг другу историй: история Мэрион, едва успев начаться, внезапно обрывается, сменяясь историей деспотичной матери и подавляемого ею сына, за которой в свою очередь скрывается история психопата-матереубийцы со сложной структурой бреда; собственно, в соединении этих разнородных историй в единое фильмическое целое и состоит «подрывной эффект»[373] игры со зрительскими ожиданиями, которая, согласно замыслу режиссера, является необходимым элементом поэтики «Психоза». Однако визуальный ряд, просчитанный (как всегда у Хичкока) едва ли не с математической точностью, устанавливает — поверх этих неожиданных сюжетных и жанровых сломов — систему символических соответствий между различными частями картины, окутывает все изображаемое на экране плотной сетью эквивалентностей и уподоблений, которые, возможно, не замечаются при первом, «ознакомительном» просмотре, но тем не менее обеспечивают глубинное смысловое единство фильма, выводя его на уровень экзистенциальной метафоры.

Покадровый анализ, неоднократно проводившийся исследователями Хичкока, обнаруживает уже в первой («обманной») трети повествования многочисленные образно-ситуативные отсылки к тому, что будет показано в дальнейшем. В офисе фирмы, который Мэрион навсегда покидает вместе с деньгами на десятой минуте фильма, позади ее стола на стене висят две картины, одна из которых изображает пустынную дорогу, очень похожую на ту, где ее позднее остановит полицейский, а другая — озеро или болото, идентичное тому, куда отправит ее труп Норман Бейтс. Подержанная машина, которую героиня приобретает, дабы сбить со следа полицию, имеет номерной знак NFB-418; буквы в этом номере — не что иное, как инициалы Нормана Фрэнсиса Бейтса. Наконец, сцена убийства в душевой — при всей ее ошеломляющей неожиданности с точки зрения сюжета — визуально подготовлена на двадцать пятой минуте картины: движения дворников по стеклу машины Мэрион на фоне струй дождя через двадцать минут повторяются в виде взмахов ножа сквозь струи воды из душа.[374] Эти параллели, перечень которых может быть заметно длиннее приведенного здесь, в аллегорическом измерении фильма прочитываются как знаки судьбы, как предвестия смерти, ожидающей героиню. Вот только сорвавшаяся с насиженного места, одержимая мечтой о лучшем будущем и последовательно погружающаяся во тьму[375] беглая воровка не способна замечать подобные знаки и воспринимает полицейского, допрашивающего ее на шоссе, как врага, как анонимное воплощение безликого и безразличного Закона, который может помешать ее планам, а не как ангела-хранителя, посланного Провидением, чтобы остановить ее стремительное приближение к гибели.[376] И наоборот, в Нормане Бейтсе, который в этот же вечер станет ее убийцей, она видит родственную душу и решается в разговоре с ним на некое подобие исповеди.

И действительно, несмотря на принадлежность этих персонажей к различным событийным мирам, в аллегорическом смысле Норман есть продолжение Мэрион (той Мэрион, которую мы видим с момента кражи денег), что подчеркнуто перекличкой их имен, каждое из которых — частичная анаграмма другого. Оба они не те, кем стараются казаться, оба, по выражению Нормана, «слегка не в себе». Аллегорический сюжет фильма строится как стадиальная смена персонифицированных и визуализированных психопатологических состояний, как переход от невроза, который олицетворяет Мэрион с ее эскапистским страхом перед будущим, социумом, законом, к психозу, который носит в себе Норман Бейтс, окруженный чучелами мертвых птиц и кошмарами прошлого, подчинившими себе его настоящее. В этом смысле исключительно важен — как в свете истории Мэрион, так и с точки зрения общей повествовательной конструкции «Психоза», — вышеупомянутый разговор между героями, происходящий за импровизированным ужином в задней комнате конторы мотеля: разговор о «капканах» (дословно «приватных клетках» (private traps)), в которые, по словам Нормана, жизнь загоняет каждого из нас и откуда никому не дано выбраться. На его реплику: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе. Вы не согласны?» — Мэрион отвечает: «Да, и одного раза может оказаться вполне достаточно. Благодарю вас, — а затем добавляет: — Завтра меня ждет долгий путь. Обратно в Феникс. <…> Я попала в свой капкан там; я хочу вернуться и попытаться себя из него вытащить. Пока еще не поздно».[377] Ее ответ ясно говорит об отрезвляющем эффекте встречи с Бейтсом: Норман «показывает ей бездну, ожидающую ее в конце пути, — она видит в нем зеркальное отражение своего собственного будущего; опомнившись, она решает вернуться к нормальной жизни».[378] Душ, который Мэрион затем принимает, символизирует, как неоднократно отмечалось исследователями Хичкока, ее очищение от греха, за которым на сюжетном уровне должно последовать возвращение похищенных денег и реинтеграция в социум. Однако психотическая машина убийства уже запущена, и душу, под который встает героиня, суждено стать самым знаменитым в истории мирового кино. В то время как детективный и психопатологический потенциал истории Мэрион практически исчерпан, основная история — история Нормана — еще только набирает обороты, переключая повествование в иной регистр: «истерия повседневной капиталистической жизни», которую олицетворяла убитая героиня, сменяется ее «психотической изнанкой: кошмарным миром патологических преступлений».[379] С этой точки зрения убийство — при всей его внешней немотивированности — выглядит совершенно закономерным: более сильная одержимость вытесняет из сюжета более слабую (подобно тому как в финале фильма более сильная «материнская» половина личности Нормана вытесняет остатки его собственного «я»). На аллегорическом уровне, впрочем, гибель Мэрион (равно как и смерть Арбогаста) может быть интерпретирована иначе — как проявление универсального закона хичкоковской вселенной, где «жестокий, непостижимый и своенравный Бог садистски играет человеческими судьбами»,[380] избирая инструментом этой смертоносной игры кого пожелает; в «Психозе» его орудием становится N. F. В., человек — автомобильный номер, воплощение случайности, механистичности и равнодушия судьбы.

* * *

Размышляя о поэтике «Психоза», нельзя не отметить той огромной роли, которую играет в нем — как, впрочем, и в других картинах Хичкока — специфическая организация художественного пространства. Известно, что основной пространственный образ фильма — готическая вертикаль старинного особняка на холме, перечеркнутая горизонталью современного придорожного мотеля, — восходит к работе американского живописца Эдварда Хоппера «Дом у железной дороги» (1925)[381] (железнодорожное полотно с хопперовской картины художники-постановщики «Психоза» Роберт Клэтуорти и Джозеф Хёрли обратили в линию крыши мотеля, сохранив при этом большую часть архитектурных деталей высящегося над ним дома). Эти декорации, выстроенные на студии «Юниверсал», на территории которой в основном и проходили съемки фильма, впоследствии сделались эмблематичными для «норманбейтсовского» сюжета: они стали местом действия нескольких сиквелов «Психоза» и неизменно воспроизводятся на обложках зарубежных изданий романов Роберта Блоха, включенных в настоящий том, а также на обложке автобиографии писателя, опубликованной в 1993 году. Разумеется, визуальная оппозиция дома и мотеля — нечто большее, чем просто «приятный глазу контраст» (Ф. Трюффо); это еще и воплощенная антитеза исторической традиции и современности, патологии и нормы, хаоса и порядка, между которыми обречено разрываться сознание Нормана Бейтса.[382] Готический особняк на холме — вместилище параноидального фантома, обитель призрака, место, где повсюду витает «дух Мамочки» — и где при этом находится ее вполне материальное мумифицированное тело; в известном смысле дом и есть Мамочка, она принадлежит ему («The house was the place where she belonged», — говорится в романе Блоха), он всецело репрезентирует ее зрителю.[383] Пересечение призраком (то есть находящимся во власти припадка Норманом) границы дома размывает оппозицию между хаосом и порядком, — становясь площадкой психопатического убийства, мотель превращается в столь же хаотическую структуру, что и зловещий «особняк с привидением».

Впрочем, в конце фильма этот призрачный персонаж вынужден навсегда покинуть и дом, и мотель и найти себе более надежное убежище, куда не сможет проникнуть никто из посторонних.

* * *

Этим убежищем, по утверждению психиатра, доктора Ричмонда (в романе он носит фамилию Стейнер), является сознание Нормана, которым в финале целиком и полностью завладевает им же созданный фантомный образ. Тем самым из сюжета, как уже говорилось выше, исчезает — вслед за Мэрион и Арбогастом — еще один персонаж. Но кто именно? С точки зрения изображаемой физической реальности исчезает старая леди, мать Нормана, чей образ и прежде был лишь контурно обозначен на экране (больная старуха в рассказах и разговорах заботливого сына, смутная тень в окне второго этажа дома, безликая фигура в сценах убийств и — в качестве материального артефакта — набитое опилками чучело, показанное в конце фильма). Однако психиатр уверяет, что исчезла не мать — исчез именно Норман, чья личность оказалась вытесненной более сильной — личностью воображаемой матери. Это объяснение ситуации выглядит профессиональным, стройным и в целом убедительным, оно отвечает зрительскому желанию получить рациональную, освященную авторитетом современной психиатрической науки, социально приемлемую версию случившего, которая дала бы возможность бесконфликтно дистанцироваться от увиденного как от частного случая, сделала бы возможным эмоциональное отчуждение публики от представленной на экране истории. Вот только фильм, равно как и роман Роберта Блоха, завершается не лекцией доктора Ричмонда — он содержит еще несколько кадров, которые заставляют поставить «успокоительную» версию психиатра под сомнение.

В этих кадрах мы видим Нормана, сидящего взаперти в одиночестве в одном из помещений окружного суда, и слышим голос его «матери», отрицающей свою причастность к убийствам и настаивающей на том, что «она и мухи не обидит». По завершении этого монолога Норман поднимает взгляд, следует наплыв, и сквозь его лицо начинает проступать зловеще ухмыляющийся череп матери, который мы уже видели несколькими минутами раньше в подвале, в сцене разоблачения тайны дома на холме; затем следует еще один наплыв, и на экране появляется последний кадр картины, в котором машину Мэрион вытягивают из болота при помощи металлического троса. Трансформация лиц как будто подтверждает гипотезу доктора Ричмонда, это почти что ожившая иллюстрация его рассказа о «материнской» сущности, скрытой за внешним обликом Нормана Бейтса. Но одно обстоятельство мешает в это поверить — издевательская улыбка Нормана, которая предваряет упомянутую трансформацию и которая обращена к нам, зрителям. Эта улыбка никак не согласуется с вполне серьезным по тону монологом «матери», который ей предшествовал; есть серьезные основания полагать, что улыбка эта принадлежит самому Норману (коего, по утверждению психиатра, больше не существует), знающему о нашем присутствии, знающему, что нам известно больше, чем доктору Ричмонду, поскольку, в отличие от него, мы были свидетелями убийства Мэрион — убийства, очень похожего на символическое изнасилование и уже поэтому не вписывающегося в версию о том, что девушку убила ревнивая «мать», стремившаяся оградить сына от посягательств других женщин.[384] Эта улыбка демонстрирует неведомый психиатру (только что так обстоятельно все объяснившему) избыток знания[385] о случившемся и намекает на возможность совершенно иной интерпретации всей рассказанной в фильме истории — например, как истории повторяющегося матереубийства, раз за разом совершаемого ревнивым сыном. Формально повторяя концовку романа Блоха (последняя глава которого, заметим, вполне соответствовала вердикту доктора Стейнера), Хичкок, однако, задает намеренно противоречивый финал, к которому даже определение «двусмысленный» не очень подходит, ибо он предполагает как минимум три потенциально допустимых прочтения. В лице того, кто устремляет на нас с экрана сосредоточенный взгляд в последней сцене фильма, мы, возможно, имеем дело с фантомом, порожденным шизофреническим сознанием Бейтса, с его Материнским Другим ((M)Other),[386] как и утверждает доктор Ричмонд, — но столь же возможно, что перед нами сам Норман, который обвел вокруг пальца и психиатра, и полицию, и зрителя, сумел избежать электрического стула и потому, на правах победителя, смеется последним.[387] А возможно, в этом прощальном взгляде, устремленном в камеру, перед нами разверзается нередуцируемая к рациональным объяснениям, пребывающая по ту сторону языка бездна, полная тотального экзистенциального ужаса, который в той или иной степени знаком каждому человеку, и выводящая частную историю, рассказанную в «Психозе», на уровень общезначимой философской метафоры. В этом случае «последний кадр делает зрителя не столько соучастником Нормана, сколько объектом отражения, показывая нашего собственного внутреннего „безумца“ как в зеркале»;[388] в этом случае с экрана на нас, улыбаясь, смотрит не Норман Бейтс и не его «мама», а мы сами.

* * *

«Психоз» вышел в американский прокат 16 июня 1960 года. Первые же отзывы критиков подтвердили опасения боссов «Парамаунт», противившихся постановке фильма. Бозли Кроутер, влиятельный кинообозреватель из «Нью-Йорк таймс», написал на следующий день после премьеры, что действие кажется ему слишком медлительным для Хичкока, визуальный ряд — незатейливым и бедноватым деталями, психологическая подоплека истории — малоубедительной, развязка — плоской и отдающей розыгрышем, в которых, впрочем, режиссер большой мастер; напоследок рецензент снисходительным тоном выражал сожаление по поводу того, что среди забальзамированных птиц в мотеле Бейтса нет каких-нибудь колоритных летучих мышей.[389] Дуайт Макдональд из «Эсквайр» охарактеризовал картину как «всего-навсего одно из тех телевизионных шоу <очевидно, имелся в виду проект „Альфред Хичкок представляет“. — С. А.>, только растянутое на два часа за счет введения побочных сюжетных линий и реалистичных деталей», и увидел в ней «порождение самого отвратительного, убогого, вульгарного, садистического ума».[390] Звучали, впрочем, и положительные отзывы, но общий тон оценок был не в пользу фильма.

Совсем иной прием «Психозу» оказала публика, для которой знакомство с новой работой мастера саспенса стало подлинным путешествием в мир собственного подсознания. Разумеется, наиболее сильное впечатление на первых зрителей фильма произвела сцена убийства в номере мотеля, шокирующий эффект которой заключался не только в ее абсолютной неожиданности, но и в специфической «кинематографичности», обусловленной особенностями филигранного монтажа изображения и звука. Построение этой сцены наглядно подтверждает тезис первых серьезных исследователей творчества Хичкока, французских режиссеров Эрика Ромера и Клода Шаброля, гласящий, что в хичкоковских фильмах «форма не приукрашивает содержание — она его создает»:[391] впечатление жестокого расчленения тела жертвы возникает у зрителя за счет того, что «сам акт убийства „расчленен“ на множество обрывочных крупных планов, следующих друг за другом в бешеном темпе… как если бы многочисленные удары ножа испортили саму катушку с фильмом и вызвали разрыв непрерывного кинематографического взгляда».[392] Этот оригинальный монтаж в сочетании с гениальным саундтреком постоянного хичкоковского композитора Бернарда Херрмана (пронзительное соло скрипок, синхронное движениям смертоносного ножа) сумел вызвать вскрики и обмороки в кинотеатрах всего мира без демонстрации открытого насилия, лезвия, рассекающего живую плоть, фонтанов крови и прочего «спецэффектного» ассортимента, вошедшего в моду в хоррор-кино последующих десятилетий.

Снятый за 800 с небольшим тысяч долларов, «Психоз» многократно окупил свой бюджет, принеся студии «Парамаунт» многомиллионную прибыль (только в США сборы от кинопоказа составили около 15 миллионов уже к концу первого года проката), а Хичкоку — финансовую независимость и очередную номинацию на «Оскар» за режиссуру (который он, впрочем, так и не получил — в тот год его «обошел» Билли Уайлдер с «Квартирой»); кроме режиссера на премию были номинированы также Джанет Ли (лучшая женская роль второго плана), Джозеф Хёрли, Роберт Клэтуорти и Джордж Мило (лучшие художники-постановщики черно-белого фильма) и Джон Л. Расселл (лучший оператор черно-белого фильма), но никто из них не удостоился награды. Впрочем, Джанет Ли в том же 1961 году получила в аналогичной номинации «Золотой глобус», а Роберт Блох и сценарист фильма Джозеф Стефано — премию имени Эдгара Аллана По. Вообще успех фильма у зрителей сыграл немаловажную — хотя подчас двусмысленную — роль в судьбах его создателей. Для Блоха он ознаменовал начало не менее успешной карьеры кино-и телесценариста (среди его более поздних работ — знаменитые «Звездный путь» и «Сумеречная зона»), сделал его небольшой роман бестселлером, удостоившимся многочисленных переизданий, а самого писателя прочно ассоциировал с фигурой Нормана Бейтса: в сознании миллионов читателей Роберт Блох, написавший немало хороших книг как до, так и после «Психоза», навсегда остался Робертом «Психопатом» Блохом, автором одной (но зато культовой) книги и одного (зато ставшего нарицательным) героя. В еще большей степени заложником этого образа оказался Энтони Перкинс, который, кажется, был обречен играть Нормана Бейтса до конца своих дней: помимо трех продолжений «Психоза» (одно из которых он поставил сам), он снялся еще в нескольких картинах с очевидным психопатологическим уклоном сюжета, где, по сути, разыграл вариации на тему постаревшего героя «Психоза» (одержимый сексом священник-убийца в «Преступлениях на почве страсти» (1984) Кена Рассела, Джекилл/Хайд в «Грани безумия» (1989) Жерара Кикуэна и др.). Что до Хичкока, для него «Психоз» стал в известной мере рубежом, перейдя который режиссер вступил, по мнению ряда критиков, в кризисное десятилетие своего творчества, в период своих «великих больных фильмов», «шедевров с изъяном», ни одним из которых, по свидетельству Трюффо, он не был вполне доволен.[393] Для сюжета настоящих заметок, впрочем, важнее другое: явственно различимые в этих фильмах отголоски «Психоза». В непосредственно следующих за ним «Птицах» (1963) — вероятно, самой известной широкому зрителю хичкоковской картине — как будто оживает орнитологический реквизит из мотеля Бейтса, а отношения внутри треугольника Лидия Бреннер — Митч Бреннер — Мелани Дэниелс очевидно развивают уже знакомую по «Психозу» тему властной матери, ревниво охраняющей сына от посягательств других женщин. В триллере «Марии» (1964) подоплеку происходящего, скрытую от зрителя вплоть до финала картины, составляет полученная заглавной героиней в детском возрасте психологическая травма — следствие убийства, которое она была вынуждена совершить (аналогии с «Психозом» опять-таки налицо); кстати, и само имя героини является результатом сложения двух других имен — Мэрион и Мелани, оказываясь, таким образом, слегка завуалированной отсылкой к двум предыдущим фильмам Хичкока.

Пока маэстро саспенса снимал эти поздние шедевры, его творение меж тем стремительно становилось классикой — и как один из первых слэшеров (поджанр хоррор-кино о маньяке с тесаком в руке), и как образцовый психологический триллер, и — с легкой руки французских критиков «новой волны» — как феномен авторского кино. Практически сразу возникла череда подражателей: под несомненным влиянием «Психоза» сделана целая серия лент британской студии «Хаммер» — «Вкус страха» (1961) Сета Холта, «Маньяк» (1963) Майкла Каррераса, «Параноик» (1963), «Кошмар» (1954) и «Истерия» (1965) Фредди Фрэнсиса, «Крещендо» (1970) Алана Гибсона и прочая малобюджетная «одержимость». В самой Америке знамя Нормана Бейтса подхватили «Безумие 13» (1963) — один из ранних фильмов Фрэнсиса Форда Копполы, «Одержимый убийством» (1961) и «Смирительная рубашка» (1964) Уильяма Касла (второй фильм, поставленный, кстати, по сценарию Роберта Блоха, в свою очередь повлиял на сюжет снятого спустя два десятилетия «Психоза 2» Ричарда Франклина), «Отвращение» (1965) Романа Полански и десятки других, куда менее известных картин. (Не стоит забывать и о традиции итальянского giallo, связанной с именами Марио Бавы и Дарио Ардженто, едва ли не каждый фильм которых провоцирует сопоставление его с лентами Хичкока.) Столь мощное воздействие «Психоза» на текущий кинопроцесс побудило многих критиков уже спустя несколько лет после премьеры отказаться от своих прежних, поспешно-пренебрежительных оценок: тот самый Бозли Кроутер из «Нью-Йорк таймс», который в 1960 году назвал новый фильм Хичкока «пятном на заслуживающей уважения карьере» режиссера, в 1965-м отозвался об «Отвращении» Полански как о «триллере, снятом в классическом стиле „Психоза“».[394] Определение «классический», сколь оно ни лестно, было, впрочем, до известной степени авансом: этот статус фильм, его литературный первоисточник и объединяющий их герой обрели на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов, когда они, с одной стороны, растворились в видеоряде бессчетных триллеров, слэшеров и сплэттеров, а с другой — вошли в число постоянно цитируемых артефактов западной культуры и стали одной из «матриц» массового культурного сознания.

* * *

Именно начало 1980-х годов намечает в истории разбираемого нами литературно-кинематографического сюжета новый поворот, который можно условно назвать «возвращением Нормана». Размноженный сотнями экранных и словесных «отражений» в персонажах различной степени маниакальности, препарированный в ходе бесчисленных структуралистских, психоаналитических и социокультурных интерпретаций, герой Блоха — Хичкока неожиданно предстал перед новым поколением читателей и зрителей собственной персоной — по-прежнему живой, но, как и прежде, не вполне здоровый.

В 1982 году Роберт Блох выпустил в свет роман «Психоз 2», в котором использовал образ своего успевшего стать культовым героя в качестве сюжетной «обманки»: совершивший еще одно убийство и сбежавший из психиатрической клиники Норман Бейтс случайно погибает в самом начале повествования, о чем автор оповещает читателя только в финале. В основной же части истории действует своего рода «фантомный» Норман — страдающий раздвоением личности психоаналитик Адам Клейборн, который периодически воображает себя собственным пациентом и совершает «от имени и по поручению» этого пациента все новые убийства.[395] Блох, таким образом, насаживает читательское доверие на тот же «крючок», что и в первом «Психозе»: вместо матери Нормана, которой на самом деле нет, мы теперь имеем дело с Норманом, которого нет, но который при этом вполне эффективно злодействует на всем протяжении повествования. Безусловно, эта ситуация, предполагающая продолжительное вождение читателя за нос, воплотима только на бумаге, ее практически невозможно отобразить на киноэкране: Клейборн/Норман присутствует в доброй половине эпизодов книги, и не показать его зрителю, не убив при этом саму интригу, не удалось бы, вероятно, даже Альфреду Хичкоку (сумевшему путем хитроумных операторских уловок проделать нечто подобное с матерью Нормана в своем фильме). И потому вовсе не удивительно, что «Психоз 2» не был использован в качестве сценарной основы создателями одноименной картины, съемки которой начались на студии «Юниверсал» в том же году.

В «Психозе 2» (1983), поставленном австралийцем Ричардом Франклином по оригинальному сценарию Тома Холланда, рассказана история о том, как Нормана Бейтса, спустя двадцать лет освобожденного из психиатрической клиники, пытаются выставить сумасшедшим и упрятать обратно Лайла Лумис (сестра покойной Мэрион Крейн) и ее дочь Мэри, которые в итоге сами становятся жертвами внезапно объявившейся маниакальной лже-матери героя; своей цели им, впрочем, удается достичь — в финале фильма Норман срывается в прежнее безумие и убивает свою новообретенную «мать». После чего повторяются события тридцатилетней давности: труп набивается опилками, водворяется в спальню Нормы Бейтс, и Норман продолжает жить, как и прежде, вдвоем с «матерью», полностью уйдя в свой шизофреническо-таксидермический мир. Об этом, собственно, повествует уже следующий, третий фильм цикла, поставленный в 1986 году самим Энтони Перкинсом и пестрящий ситуативными и визуальными отсылками к оригинальному «Психозу» и другим лентам Хичкока. В события, развивающиеся по прежней хорошо знакомой зрителю схеме, вмешивается настырная журналистка Трейси Винабл, собирающая материал для статьи о серийных убийцах; в финале фильма ей с риском для жизни удается доказать, что миссис Спул, называвшая себя матерью Нормана и убитая им в «Психозе 2», в действительности была всего лишь безумной сестрой Нормы Бейтс, — после чего окончательно спятившего героя увозят в лечебницу. Позднее, в 1990 году, появился еще и «Психоз 4: Начало» режиссера Мика Гарриса — сиквел и одновременно приквел истории Нормана, снятый для кабельного телевидения и продемонстрировавший очевидную исчерпанность сюжета.

С бросающейся в глаза и подчас почти пародийной эскалацией психопатологии в продолжениях «Психоза» отчасти примиряют введенные в них визуальные завязки на первый фильм, обеспечивающие всей тетралогии — несмотря на разницу режиссерских дарований — относительное образное единство. Решающая роль здесь принадлежит, конечно, Энтони Перкинсу, который настолько сжился со своим персонажем, что сумел «вытянуть» и, мягко говоря, небесспорный сюжет «Психоза 3», и откровенно провальный в самом своем замысле «Психоз 4»: благодаря его вдохновенной игре все четыре фильма могут восприниматься как единый, внутренне завершенный цикл, как цельная, законченная история (хотя и таящая в себе немало неожиданностей для зрителя, поскольку трактовка событий в каждой новой части в известной мере опровергает то, что утверждалось в предыдущей). Другим элементом, «цементирующим» весь цикл изнутри, являются знаменитые декорации, выстроенные на студии «Юниверсал» для съемок первого «Психоза» и впоследствии использованные во второй и третьей картинах,[396] а также в телефильме Ричарда Ротштейна «Мотель Бейтса» (1987)[397] — «пилоте» так и не состоявшегося телевизионного сериала Эн-би-си. Много раньше эти декорации стали частью открытого в 1964 году знаменитого тематического тура «Юниверсал», одной из ключевых точек специального трамвайного маршрута, по которому туристы со всего света объезжают территорию студии, то и дело оказываясь на съемочных площадках культовых голливудских фильмов. В 1979 году мотель был снесен, а «дом психопата» передвинут на другое, более выгодное для обозрения место, и, когда спустя три года началась подготовка к съемкам «Психоза 2», киногруппе Ричарда Франклина пришлось воссоздать особняк в стороне от упомянутого туристического маршрута, на холме, идентичном тому, что показан в фильме Хичкока (большинство же видов мотеля в этом фильме — и вовсе рисунки на стекле; полностью он был восстановлен лишь для третьей картины цикла). Неоднократно перестраивавшийся и успевший стать сценической площадкой для десятков фильмов, никак не связанных с историей Нормана Бейтса (в частности, для двух сюжетов хичкоковского телешоу и одного из эпизодов известного детективного сериала «Она написала убийство»), этот памятник киноистории в настоящее время максимально приближен к своему изначальному облику: для пущего правдоподобия возле мотеля припаркован «форд»-седан Мэрион Крейн с регистрационным номером NFB-418, в незапертом багажнике которого виднеется окровавленное тело, а в окне первого номера маячит картонный силуэт гостеприимного хозяина.

Именно об этом — о посмертном превращении героя-убийцы в элемент индустрии развлечений — повествует заключительный роман трилогии Роберта Блоха, опубликованный в 1990 году. Эта книга не о Нормане Бейтсе (он, как и в реальности, низведен до роли куклы в собственном мотеле, из которого планируют сделать туристический аттракцион) — это книга о массмедиа, ставших для современного человека своего рода второй реальностью, которая активно стремится подчинить себе первую и делает это довольно успешно. Не случайно главными героями на этот раз становятся журналисты — амбициозная Амелия Хайнс, мечтающая прославиться, написав сенсационную книгу о Нормане Бейтсе (ее образ — едва ли не реминисценция Трейси Винабл из «Психоза 3»), и хладнокровный убийца Хэнк Гиббз, навязывающий жизни голливудский сценарий на вечную тему «маньяк вернулся». В этом романе, по сути, нет психопатологии в медицинском смысле слова: о ней много говорят, однако, начиная с названия, отсылающего к вышеупомянутому аттракциону студии «Юниверсал», «Дом психопата» является не фрейдистской историей безумца-одиночки (пусть и предполагающей возможность нашей идентификации с ним), а историей безумного социума, историей коллективного помешательства, торжествующего по эту сторону стен сумасшедшего дома.

* * *

Последним по времени вторжением на земли Нормана Бейтса стало постмодернистское кино 1990–2000-х годов. Нарочитая цитация, которая прежде имела место в основном в жанрово близких «Психозу» фильмах[398] или в откровенно пародийных лентах вроде «Страха высоты» (1977) Мела Брукса и «Молчания ветчины» (1993) Эцио Греджо, постепенно проникла и на смежные жанровые территории,[399] явившись знаком того, что шедевр Хичкока превратился в достояние кинокультуры как таковой. Более того, ближе к рубежу столетий хичкоковский фильм не просто вошел в плоть и кровь мирового кинематографа — как и все творческое наследие режиссера, он «стал синонимом самого анализа кино», артефактом, который «не имеет себе равных по объему и характеру существования в критической мысли последних сорока лет».[400] И под занавес уходящего века очередная попытка такого анализа была предпринята уже не на бумаге, а на кинопленке. В 1998 году студия «Юниверсал» представила публике покадровый цветной ремейк «Психоза», снятый выходцем из «независимого» кино Гасом Ван Сэнтом и явившийся уникальным в своем роде опытом исследования «кинематографа по Хичкоку» изнутри самого кинематографа. Помимо очевидного стремления «сделать деньги на безумии публики, заранее знающей, кто убил Мэрион Крейн», провокационная в самом своем замысле картина Ван Сэнта представляет собой дерзкую попытку «влезть в систему построений мастера», изучить и воспроизвести использованные им технические приемы и «доказать, что разницы между ремейком и плагиатом нет теперь никакой, что фильм является продуктом совершенно бесстрастного управления камерой и точной работы за монтажным столом».[401] Иначе говоря, при всей традиционности «картинки», практически кадр в кадр повторяющей монтажный лист оригинала, перед нами подчеркнуто постмодернистское кино, постмодернистское в самих обстоятельствах своего возникновения, наглядный пример «технической воспроизводимости произведения искусства», о которой более полувека назад писал Вальтер Беньямин. Дотошные кинокритики (дружно разругавшие фильм) не преминули, впрочем, заметить, что, разобрав хичкоковскую игрушку на части, Ван Сэнт собрал ее по-новому: помимо очевидных изменений вроде введения цвета (причем насыщенного, интенсивного, лишенного изысканных полутонов первоисточника), зримого приближения облика Нормана к облику романного персонажа и десятикратного увеличения суммы похищенных Мэрион денег, фильм содержит целый ряд деталей, которые создают неуловимое приращение смыслов и, вопреки рекламной заявке, делают «Психоз» образца 1998 года другой, не-хичкоковской картиной. Это и мастурбация в сцене подглядывания, и вставки неба и черного пятна, напоминающего глаз, в эпизоде убийства в душе, и предсмертное видение Арбогаста — обнаженная блондинка в черной полумаске и корова в рассветной дымке, и некоторые другие коррективы, смысл которых ведом одному лишь Гасу Ван Сэнту. Возможно, в этих сценах «его камера „растерялась“», и упомянутые «вставки стали отвлекающими заплатками, позволившими не потерять темп». Но столь же возможно, что это — самоироничные автокомментарии режиссера по поводу собственной роли, «демонстрация отличного чувства юмора в безвыходной ситуации», когда «до тебя уже все решили»,[402] все придумали, все сняли; во всяком случае, клетка с веселыми птичками в подвале, где спрятана мать Бейтса, и белокурый парик на ее голове (отсылающие, разумеется, к завязке «Птиц» и к излюбленным хичкоковским блондинкам) демонстрируют ясное осознание Ван Сэнтом того факта, что «Психоз» — «это уже не просто фильм Хичкока, но и память обо всех интерпретациях и, более того, о тех вне текста находящихся культурных событиях, с которыми фильм может вызывать ассоциации».[403]

Казалось бы, осуществленный Ван Сэнтом и «Юниверсал» постмодернистский проект должен был навсегда покончить с Норманом Бейтсом, превратив его из культового «монстра» западного сознания в универсальное означающее, допускающее подстановку каких угодно художественных и культурных смыслов. Однако, думается, демистификация все же не состоялась: «имя Хичкок и название „Психоз“ обладают настолько сильной энергетикой, проверенной десятилетиями, что напряжение вокруг них никогда не ослабеет».[404] Не исключено, что Роберт Блох был прав, когда заявил во втором романе своей трилогии, что Норман Бейтс никогда не умрет. Тайна его литературного и кинематографического долголетия — «это тайна наших желаний. Хотим мы того или нет, но значительная их часть не имеет ничего общего со светом дня или спокойным сном».[405] Возможно, когда упомянутый в начале этой статьи биографический фильм о Хичкоке будет снят, мы узнаем, какими тайными желаниями был одержим главный киноманипулятор людскими фантазиями и страхами, подаривший нам блистательный и жуткий шедевр.

С. А. Антонов

Кирби Макколи[407]

на случай, если ему будет нечего почитать.

Луна скрылась за облаками, когда Терри и Мик подошли к входной двери.

— Вот видишь? — прошептала Мик. — Теперь ты понимаешь, почему я сказала прихватить фонарики?

— А чего это ты шепчешь? — спросила Терри. — Тут же никого нет.

Однако свой фонарик она включила, едва это сделала Мик.

— Не будь так уверена в этом. — Мик отыскала на связке самый маленький ключ и вставила его в замок, затем помедлила.

— Боишься? — спросила Терри.

— Вот еще. — Мик повернула ключ, и дверь открылась. — Посмотри, не идет ли кто?

Терри бросила взгляд на дорогу.

— Все чисто.

Мик кивнула.

— Отлично. Зайдем, посмотрим, что там.

Две невысокие фигуры в синих джинсах переступили порог конторы. Сильный запах свежей краски наполнял помещение, темноту которого едва ли могли рассеять лучи их фонариков. Моргая, Терри двинулась следом за Мик к стойке регистрации, но, увидев склонившуюся над ней тень, резко остановилась. С того места, где они находились, была видна только спина.

Теперь зашептала Мик:

— Видишь? Что я тебе говорила? Это он!

Терри нервно сглотнула.

— Не может быть.

— Не может? — Мик протянула руку и нажала на серебристую кнопку звонка, установленного на столе.

В первый момент все было тихо… но затем тень медленно повернулась и они увидели перед собой лицо Нормана Бейтса.

— Добро пожаловать в мотель Бейтса, — произнес он. — Ваша комната готова.

Его глаза были стеклянными, улыбка застывшей, и лишь пронзительный голос подводил его.

— Вот черт! Как они это сделали?

— Легко. Звонок не настоящий — электронный. Манекен укреплен на чем-то вроде стержня. Звонишь, и запускается магнитофонная запись.

Терри подскочила от неожиданности, когда восковая фигура вновь повернулась, приняв прежнюю позу. Не так-то легко справляться со своими нервами.

— Значит, это и есть старина Норман! Как ты думаешь, он на самом деле так выглядел?

Мик пожала плечами.

— Говорят, Толстяк Отто хочет, чтобы все выглядело по-настоящему.

Терри снова вдохнула запах свежей краски.

— Наверное, кучу денег потратил, чтобы соорудить все это.

Мик кивнула.

— Отец говорит, что Отто взял их в банке. Если что-то и пойдет не так, ему все равно ничего не будет.

Терри обежала лучом фонарика стены конторы, потом бросила взгляд в направлении окна.

— Вот уж кому явно что-то будет, так это тебе, если твой отец обнаружит, что ты взяла ключи.

— Не волнуйся. Он уже все покрасил, так что ему незачем сюда возвращаться. А ключи он повесил на крючок в гараже — там я их и взяла вчера вечером, и, раз он до сих пор не заметил, что их нет, с чего бы ему заметить это теперь? Полдюжины банок пива и футбол по ящику — вот что его сейчас занимает.

— А где, по его мнению, находишься ты?

— В библиотеке, делаю домашнее задание.

— Спорим, я знаю, какое домашнее задание тебе действительно нравится делать, — сказала Терри.

— Заткнись! Библиотека закрывается в девять. Лучше пойдем дальше, ты ведь хотела посмотреть, что тут есть еще.

Мик повернулась и направилась к двери в дальней стене. Дверь открылась без помощи ключа.

— Забавно, — сказала Терри. — А я думала, что в номера можно попасть только снаружи.

— Глупая, да тут нет других номеров, кроме этого! Все остальное — только стены, сколоченные для виду, чтобы это выглядело как настоящий мотель. Отец сказал, что Толстяк Отто, возможно, добавит потом еще несколько номеров, если дела пойдут хорошо.

— Думаешь, люди будут приходить сюда и платить деньги только за то, чтобы посмотреть, где старина Норман проделывал свои штучки?

Мик усмехнулась.

— Но ведь мы-то пришли, не так ли?

— Пришли — даром. Но я не понимаю, кому захочется покупать билет, чтобы увидеть подделку.

— А по-твоему, было бы лучше, если бы настоящий Норман бродил тут с настоящим ножом?

— Он мертв. Это всем известно.

— А как насчет призраков?

— А как насчет того, чтобы прекратить молоть всякий вздор? Ты меня не запугаешь.

Терри и впрямь не было страшно, даже когда они вошли в комнату за открытой дверью. Обыкновенный номер, какой есть в любом мотеле; ничего необычного, кроме разве что запаха краски. Глядя на кровать, освещенную лучом фонарика, Терри подумала, что была бы испугана больше, если бы пришла сюда для того, чтобы Мик занялась с нею этим.

Но, черт возьми, рано или поздно кто-нибудь все равно этим с нею займется, так что нечего ломаться. Найла Патнэм говорит, что уже почти год занимается этим с Гарри и что это с самого начала было здорово. Конечно, кто поверит Найле Патнэм, она ужасная лгунья, да и уродина; такой красавчик, как Гарри, к ней даже не притронется.

Да по правде говоря, и Мик к Терри не притронется, потому что Мик — тоже девчонка. Хотя, глядя на них, и не скажешь, что Мик на самом деле зовут Мишель, а Терри — Терезой. По крайней мере сейчас, когда они обе носят короткие стрижки, джинсы и свитера. Может, ей следовало отрастить за лето волосы, чтобы они хорошо смотрелись осенью, когда она начнет ездить в школу в Монтроз?

— Чего ты там стоишь? — спросила Мик. — Иди сюда.

Лучи их фонариков пересеклись, когда они переступили порог ванной комнаты и оказались возле ванны с душем.

— Готова? — спросила Мик.

В том, как это прозвучало, было нечто странное, и Терри догадалась, что причиной тому — сочетание шепота и эха. В ванной комнате голоса всегда отдаются эхом, этому она не удивилась, но почему Мик перешла на шепот?

Может, она боится? Но не она ли все время твердила Терри, что бояться нечего? Ведь старина Норман мертв, и, кроме них двоих, здесь никого нет.

Но тут Мик отдернула занавеску, и оказалось, что их трое.

Голая женщина, стоявшая под душем, смотрела на них широко раскрытыми глазами, полными страха, вытянув руки ладонями вперед, словно защищаясь от удара невидимого ножа.

Крови не было, но, даже закрыв глаза, Терри могла ее видеть, и даже в полной тишине она слышала беззвучный крик.

Она повернулась к Мик и только потом открыла глаза и изобразила на лице усмешку.

— Эй, да это же статуя!

— Какая еще статуя! Это манекен — ма-не-кен. Отец сказал мне, что Толстяк Отто специально заказал его где-то на востоке. Послал им фото той девки, которую здесь убили, и, как говорит отец, манекен вышел ее точной копией.

— А ему-то откуда знать? Он что, развлекался с ней? — хихикнула Терри.

— Не смешно! — Тон, которым Мик произнесла это, яснее ясного говорил, что Терри для нее — не Вупи Голдберг.[408] — Мой отец был еще ребенком, когда все это здесь произошло.

Терри кивнула, но слово «здесь» ее не обрадовало. Хотя это и была бутафорская ванная, а охваченная страхом фигура под душем сделана из воска, но ведь в прошлом были и настоящий Норман, настоящий нож, настоящее убийство. А «здесь» — это уже чересчур. «Здесь» — значит в ночи, в этой темноте, где ты стоишь и прислушиваешься, не открывается ли дверь в соседней комнате.

— Что это был за звук? — Терри схватила Мик за руку.

— Я ничего не слышала.

Терри еще крепче стиснула ее запястье.

— Заткнись и послушай!

С минуту они стояли молча, потом Мик высвободила руку и повернулась к подруге.

— Никого там нет, — пробормотала она.

— Ты куда?

— А ты как думаешь? — Мик направилась обратно в номер. — Ну, ты идешь или будешь стоять здесь и дрожать, как цыпленок?

Терри знала ответ. Да, она была цыпленком, но все равно двинулась следом за своей подругой. Кто бы или что бы ни кралось там, в темноте конторы, рядом с Мик она чувствовала себя в большей безопасности, чем в этой ванной комнате, возле обнаженной восковой леди, замершей в ожидании удара обнаженного лезвия.

Мик уже потянулась к двери, которая вела в контору, но Терри остановила ее, положив руку ей на плечо.

— Погоди, — быстро и настойчиво зашептала она. — Сначала выключи свой фонарик. Что, если он нас увидит?

— Там никого нет! — В голосе Мик прозвучало презрение, однако Терри заметила, что подруга все же заговорила тише и погасила фонарик, прежде чем приоткрыть дверь в контору.

Дверь подалась, и контора приняла их в свою теплую, полную запахов темноту. Где-то вдалеке за окутанной мраком стойкой по-прежнему безмолвно маячила фигура Нормана Бейтса. Ниоткуда не доносилось ни звука, ни одна тень не шевелилась.

Двигаясь мелкими шагами, девушки проследовали к наружной двери конторы. Ее они тоже открыли медленно и осторожно и, только увидев в проеме пустынную дорогу, ощутили в себе достаточно смелости, чтобы снова включить фонарики.

Ночной воздух тоже был теплым, но в нем не было и намека на едкий запах краски. Терри сделала глубокий вдох, следуя за подругой по тропинке, огибавшей контору. Затем Мик устремилась к пролетам каменной лестницы, поднимавшейся на холм, где вырисовывались темные очертания дома.

— Эй!

Мик остановилась и обернулась на возглас Терри.

— Что теперь?

— Нам обязательно нужно туда идти?

— Нет, цыпленок. Если хочешь, я доведу тебя до дому и посажу в курятник. — В голосе и на лице Мик читалось презрение. — Начнем с того, что, если бы не ты, нас бы здесь вообще не было. Когда я сказала тебе вчера вечером, что можно тайком пробраться сюда, ты так захотела все это увидеть, что чуть не описалась.

— Черт, ты что, думаешь, я боюсь? — Терри картинно подняла левую руку и посмотрела на часы. — Если я не приду домой как обещала, маму хватит удар.

Вместо ответа Мик тоже взглянула на часы. К столь же театральному жесту она добавила усмешку.

— У нас еще уйма времени, — сказала она. — Чтобы бегло все осмотреть, хватит десяти-пятнадцати минут. Если только ты не цыпленок…

Это подействовало.

— Кто это цыпленок? — возмутилась Терри. — Идем, индейка.

И все вышло как в песенке, которую любила петь тетя Марселла: «Через речку, через лес в гости к бабушке идем».[409] Только ни речки, ни леса здесь не было — лишь лестница, что вела к крыльцу дома на вершине холма. И дом был не бабушкин, а Мамин. Точнее, дом Нормана, поскольку его мать умерла. И он тоже умер. Жив был только дом — новый дом.

Терри почувствовала себя гораздо увереннее, когда вспомнила об этом. Если призраки и существовали, то они должны были обитать в старом доме, а этот стоит здесь лишь с недавних пор, как и мотель. Толстяк Отто выстроил его в то же время и с той же целью — чтобы снимать деньги с туристов. А он ни за что не стал бы этого делать там, где водятся призраки.

Словом, бояться было нечего. И кроме того, ее ожидало что-то вроде бесплатного предварительного просмотра, верно?

Все это выглядело очень здорово, когда Терри об этом думала. Однако ступеньки крыльца пронзительно заскрипели у них под ногами, а резкий скрежет ключа, поворачиваемого в замке входной двери, эхом разнесся над холмом.

Конечно, кроме них двоих, никто не мог этого услышать, как никто не услышал этого в большом темном холле дома, когда они вошли внутрь.

Лучи фонариков прогнали из углов тени. Жаль, никто пока не изобрел такую штуку, которая освещала бы наш ум, подобно тому как свет фонарика освещает холл. Терри сразу подавила эту мысль, мечтая с такой же легкостью расправляться со всем, что еще навеет ей темнота этого дома.

Однако это было нелегко, даже несмотря на явственно ощущавшийся вокруг запах свежей краски, который напоминал ей о том, что она не в настоящем доме, не в том, где произошло убийство, где погиб детектив и где жила мать Нормана, которая, впрочем, тоже была мертва. Или нет?

Терри судорожно сглотнула. Определенно, лучше бы она была мертва. Иначе… Но об этом «иначе» Терри не хотелось думать, так же как несколько раньше не хотелось думать о слове «здесь».

Лучшее, что она могла сейчас сделать, это побыстрее все осмотреть, чтобы эта воображала Мик не считала ее цыпленком, а потом во весь опор помчаться домой, пока мама не хватилась ее.

Тем временем Мик направила луч фонарика на лестницу, которая находилась справа от входа.

— Давай сперва сходим наверх, — шепотом сказала она.

Опять зашептала. Не нравился Терри этот шепот — не нравился еще больше, чем свой собственный там, в мотеле. Если человек говорит шепотом, значит, он чем-то испуган, а если Мик сейчас была испугана, возможно, на то имелась какая-то причина. И если эта причина наверху…

И снова перед ней встал выбор — идти наверх с Мик или оставаться одной внизу, в этом темном, страшном холле.

Терри направила луч фонарика вперед, на обтянутый голубыми джинсами покачивающийся зад своего гида. Ступеньки скрипят только потому, что они новые, напомнила она себе.

Однако они не выглядели новыми, да и все прочее наверху ей новым не показалось. Тот, кто занимался оформлением дома, вероятно, пользовался фотографиями, так же как в случае с восковыми фигурами. А может, просто предположил, каким этот дом мог быть в прежние времена, и накупил разного старья, подходившего для обстановки. Вроде того, что обнаружилось здесь, в ванной комнате, где луч фонарика Мик выхватил из темноты нечто вроде ванны на ножках такого фасона, какого Терри никогда не видела. Рядом находился допотопный туалет с бачком наверху и цепочкой, за которую нужно дергать. Терри вспомнила, что однажды уже где-то видела подобный, возможно в книге о первопоселенцах.

Но одно ее радовало — в этой ванной комнате не было душа.

Возможно, старина Норман не любил пользоваться душем. Или, может быть, душ тогда еще не изобрели. Всякий раз, когда дело касалось подробностей американской истории, у Терри в голове возникала путаница; порой она даже не могла вспомнить дату смерти Элвиса.

Она сама удивилась тому, что подумала об этом именно сейчас, в таком месте, обернулась, чтобы поделиться своим удивлением с Мик, и удивилась еще больше.

Мик исчезла.

— Эй! — закричала она.

Эхо, прокатившись по пустынным интерьерам, ответило ей дюжиной голосов. Не успело еще оно умолкнуть, а она уже оказалась в коридоре.

— Мик… где ты?

— Здесь.

Голос подруги и луч собственного фонарика привели Терри в очень маленькую комнату, находившуюся в другом конце коридора, где по стенам и предметам обстановки скользил кружок света от фонарика Мик. Терри следила за ним и по тому, что ей удалось разглядеть, быстро поняла, что они, по-видимому, находятся в спальне Нормана Бейтса. Должно быть, так, потому что здесь стоял старинный комод с зеркалом, а не туалетный столик, а вместо кровати — простенькая лежанка без покрывала. Совсем не похоже на рекламные проспекты «Холидей Инн».[410]

Да и на спальню взрослого мужчины эта комната не была похожа. Такой уголок скорее подходил для отдыха ребенка. Но ведь и Норман Бейтс когда-то был ребенком.

Терри спросила себя, каким был Норман до того, как вырос и превратился в чудовище.

Оглядевшись по сторонам, она отчасти получила ответ. Здесь не было предметов, с которыми любят возиться мальчики, — мячей, бит, шлемов. Не видно было даже бейсболки, а над двумя книжными полками в дальнем углу не висели вымпелы. Сами полки были забиты книгами; наверное, он много читал. Это не значит, что он был не в себе, мысленно заметила Терри, — до того как появилось телевидение, люди много читали. Так что это почти ничего не говорило о том, каким на самом деле был Норман Бейтс.

Ответ на этот вопрос Терри получила, когда луч фонарика Мик скользнул по противоположной стене и остановился на фотографии.

— Вот он! — сказала Мик.

Улыбающийся маленький мальчик в комбинезоне, сидевший на пони, был заснят на пленку и помещен в рамку. До того как увидеть это фото, Терри представляла себе Нормана совсем по-другому. Глядя на выцветшую фотографию, она вновь и вновь спрашивала себя: как этот миленький ребенок мог вырасти в такого монстра?

Не было смысла говорить об этом с Мик — она не воспринимала подобных вещей. И потом, Мик снова решила исчезнуть, и, не обернись Терри вовремя, она и не заметила бы, как подруга выходит в коридор.

— Да что это с тобой? — спросила она. — Так все время и норовишь ускользнуть от меня. Может, тебе нужно в туалет?

— Нет уж, в туалете меня здесь не увидишь, — ответила Мик.

Она направилась по коридору к темной двери и, подойдя, легко толкнула ее. Та оказалась незапертой. Мик взмахнула фонариком, приглашая Терри войти.

— Спальня матери, — сказала она.

Запах краски здесь был явно лишним. Терри, очутившись в этой комнате, тоже почувствовала себя лишней. Спальня матери оказалась настоящим хранилищем раритетов, полным всевозможных предметов, какие нынче можно увидеть разве что в музее. Терри заинтересовалась только большой кроватью, но и та разочаровала ее, поскольку была пуста.

Она нахмурилась и посмотрела на Мик, которая осветила кровать фонариком.

— Кажется, ты говорила, что покажешь мне мать.

— Так и есть, — кивнула Мик.

— Ну и где же она?

— Попридержи лошадей, а? — Мик двинулась к выходу и вдруг, оказавшись в коридоре, остановилась так резко, что шедшая следом Терри едва не налетела на нее. — Подожди-ка! — пробормотала она. — Кажется, я что-то услышала.

С минуту они не двигались — две маленькие фигурки, безмолвно застывшие в темноте. Но все было по-прежнему: вокруг них вздымались неподвижные тени, и со всех сторон их обступала тишина.

Ни звука. Бояться совершенно нечего. Лишь подошвы их кроссовок издавали легкий скрип, когда они шли по коридору и спускались по лестнице. Дойдя до нижней ступеньки, Мик остановилась.

— Хочешь осмотреть первый этаж? — спросила она.

— А мать здесь?

Мик покачала головой.

— Нет, но она нас ждет.

— Где?

— В кладовой.

Так вот куда они направлялись, идя в этот дом, — Мик впереди, охваченная нетерпением, Терри следом за ней, нехотя, замыкая шествие. Она все время повторяла себе, что она не цыпленок, но это была ложь. Она хуже цыпленка — она глупый голубь, раз поверила байке Мик про то, как увлекательно все это будет. Вероятно, Мик будоражило, что она таким образом надует своего старика, но она забыла, что Терри тут ни при чем. Большое удовольствие — то и дело натыкаться на что-то в темноте и нюхать всю эту вонь. Допустим, та движущаяся статуя в конторе мотеля — довольно вычурная штучка, а та, что в душевой и не двигается, и впрямь страшновата. Но если это все, на что здесь можно посмотреть, тогда Толстяку Отто не удастся попасть в «Стиль жизни богатых и знаменитых»,[411] продавая сюда билеты. Он должен будет придумать что-то еще, чтобы подняться, — иначе свалится с тем немногим, что у него есть, прямо туда, в кладовую.

Проблема была в том, что когда они спустились вниз, то нашли всего-навсего подвальный этаж с голыми, выкрашенными краской стенами. Здесь даже не было большой печи, из тех, в которые в старину закладывали уголь; вероятно, вместо этого была предусмотрена какая-то встроенная отопительная система, находившаяся наверху, — если, конечно, владелец дома предполагал держать его открытым для посещений и в зимнее время. Впрочем, Терри было решительно все равно, что и как тут устроено; это была проблема Толстяка Отто, а не ее. Ее проблемы заключались в том, что ей захотелось в туалет и она не понимала, какого черта она делает в этом подвале.

— Ладно, — сказала она. — Мы пришли. Только я пока что ничего не вижу.

Мик повернулась к ней. Очертания ее головы расплывались в свете фонарика.

— Это потому, что мы пока спустились только в подвал. А я сказала, что она в кладовой, помнишь?

— В какой еще кладовой?

— В кладовой для фруктов. Дальше.

Мик обогнула лестницу с внутренней стороны, Терри последовала за ней. Ей казалось, что луч фонарика светит все слабее, меж тем как ее позывы становились все сильнее. В кладовой для фруктов черта с два найдется туалет, но, возможно, Толстяк Отто все же установил его где-нибудь на первом этаже. Скорее всего, платный, — насколько она могла судить, это было бы вполне в духе Отто. Впрочем, сейчас Терри было все равно: ей хотелось лишь бросить взгляд на кладовую, а затем вернуться наверх и быстро где-нибудь пописать.

— Эй! — Голос Мик заставил ее вздрогнуть. — Что случилось с твоим фонариком?

Терри, моргая, посмотрела на смутный силуэт своей руки, державшей металлический корпус. Она потрясла фонарик и несколько раз нажала большим пальцем на выключатель.

— Наверное, батарейки сдохли, — сказала она.

— А мой в порядке. — И Мик помахала фонариком, который сжимала правой рукой. Левой она взялась за ручку двери сбоку от лестницы.

— Почему ты не открываешь? — спросила Терри. — Чего ждешь?

— Сперва обещай мне одну вещь, — ответила Мик. — Не кричать.

— Тебе непременно нужно посмеяться надо мной. Не буду я кричать.

— Может, и не будешь, — сказала Мик. — А вот я не удержалась от крика, когда была здесь вчера вечером. Я, конечно, слышала разные истории о том, как выглядела настоящая мать Нормана Бейтса, когда ее здесь нашли, но меня все равно начало трясти с головы до ног — настолько этот манекен… отвратный.

— Меня он не испугает, — заявила Терри. — Ведь это всего-навсего изваяние старухи.

— Я тоже так думала. — Тень Мик на стене внизу лестницы кивнула. — Но я забыла о том, что Норман с ней сделал.

— Ты это о чем?

— Ну, хотя бы о том, как он убил ее. Подсыпал что-то в питье ей и ее любовнику — я забыла, что именно, но, вероятно, это была мучительная смерть, насколько можно судить по ее лицу. Или по тому, что от него осталось.

— Я думала, Норман подлатал ее, — удивилась Терри.

— Сначала ему пришлось ее выкопать.

Мик, казалось, болтала обо всем этом не без удовольствия, Терри же предпочла бы подождать, когда они вновь окажутся за пределами дома. Слишком уж здесь было жарко, душно, слишком темно и тесно: ужасно похоже на место, откуда старина Норман выкопал свою мать.

— Но это, наверное, случилось месяца через два, — продолжала Мик. — Так что к тому времени, когда он за нее взялся, она могла и… ну, ты сама понимаешь…

— Тебе обязательно нужно об этом говорить? — перебила ее Терри. — Кроме того, я и сама знаю, что он из нее сделал. Чучело.

— Не чучело — куклу!

— Какая разница? Главное, старина Норман чем-то набил ее.

— Сам он об этом рассказывал по-другому. По его словам, он думал, что она еще жива. Они все время разговаривали друг с другом, — конечно, это он сам с собой говорил. Но потом детектив стал шнырять тут повсюду, и Норман поместил свою мать сюда, в кладовую для фруктов, чтобы никто ее не слышал. И не видел.

— Ладно, ладно! Давай взглянем на эту старую ватиновую куклу и пойдем отсюда, — сказала Терри.

Мик издала сдавленный смешок.

— А ведь боишься, а? — Ее левая рука потянулась к дверной ручке, а правая вскинула фонарик, так что, когда дверь открылась, луч сразу высветил то, что ждало их внутри. — Приготовься к худшему!

И Мик распахнула дверь.

У Терри все сжалось внутри, ей казалось, она сейчас закричит, не в силах сдержаться. Но, как ни странно, она не издала ни звука, а вот Мик вскрикнула, увидев то, что находилось в кладовой.

Точнее, не находилось.

Ибо кладовая была пуста.

Терри глянула через порог, потом обернулась к подруге.

— Мик…

Мик не смотрела на нее. Она продолжала смотреть прямо перед собой, но теперь ее возглас прозвучал вполне разборчиво:

— Она исчезла!

— И что?

Мик повернулась к ней; ее плечи дрожали.

— Она была здесь вчера вечером. Я знаю это, потому что я ее видела! Ты ведь мне веришь?

Терри кивнула.

— Ну да, а теперь ее нет. Стоит ли так из-за этого волноваться?

— Ты что, ничего не понимаешь?

Терри казалось, что она понимает.

— Это же подстроено, верно? Ты хочешь, чтобы я думала, будто на тебя нашел столбняк оттого, что Мамочка вдруг ожила и выбралась отсюда?

— Именно так! — Мик овладела собой ровно настолько, чтобы снова не закричать, однако ее рука, сжимавшая фонарик, по-прежнему дрожала. И в его тусклом дрожащем свете Терри увидела искаженное страхом лицо подруги. — Только она не ушла. Кто-то забрал ее! Возможно, ты была права, когда говорила, что слышишь что-то. Может, кто-то приходил, чтобы выкрасть ее, может, нас видели…

Казалось, Мик вот-вот опять утратит контроль над своими нервами, и Терри попыталась положить руку ей на плечо, чтобы ее успокоить. Мик отпрянула, покачав головой.

— Пошли, нужно выбираться отсюда!

Спотыкаясь, она направилась к лестнице, а дойдя до нее, вдруг стремительно ринулась наверх. Свет, исходивший от ее фонарика, внезапно исчез, и Терри осталась внизу, пойманная в ловушку резко сгустившейся темноты.

— Подожди… подожди меня!

Но перепуганная Мик не остановилась и не обратила внимания на ее возглас. Терри начала впотьмах пробираться к лестнице, левой рукой пытаясь нащупать перила, которых не было, а пальцем правой лихорадочно нажимая на кнопку фонарика. Безрезультатно. Впрочем, нет, один результат был. Размахивая перед собой фонариком, она неожиданно ударилась костяшками пальцев о стену. Острая боль заставила Терри разжать пальцы, и фонарик выпал из ее руки.

Фонарик выпал, и почти сразу она ощутила новую вспышку боли. На сей раз боль пронзила ее ногу, когда металлический корпус ударил ее по лодыжке и, получив от удара новый импульс, отскочил в сторону.

Терри глотнула воздуха, содрогнувшись, когда вес ее тела вынужденно переместился на травмированную ногу. Прижавшись ладонью левой руки к невидимому косоуру лестницы, она осторожно наклонилась и потрогала правой лодыжку, которая уже начала распухать. На ощупь она ослабила шнурок на кроссовке, однако боль не унималась.

Стиснув зубы, Терри добралась до нижней ступеньки лестницы. Боль пронзила ногу с другой стороны, когда она сделала первый шаг, но Терри не стонала — какой смысл? И какой смысл звать на помощь, если шаги Мик на верхних ступенях давно уже стихли. Наверняка кинулась прочь из дома что есть мочи; все хвасталась, какая она смелая, а на самом деле это она, а не Терри была цыпленком все это время. А что если кто-то и вправду забрался сюда и стащил этот чертов манекен? В таком случае ему совершенно незачем продолжать ошиваться в этом месте.

Или есть зачем?

Может быть, Мик знала что-то, чего не успела сказать, может, у нее и в самом деле была причина для страха и потому она рванула отсюда в такой спешке? Я бы сделала то же самое, подумала Терри, только мне больно. Ковыляя по ступенькам, она спросила себя, уж не сломал ли ей ногу этот чертов фонарь. Как бы то ни было, боль была ужасная. А идти потом на ощупь по темному коридору с такой болью — это все равно что ступать на горячие угли.

Поднимаясь по лестнице, она еще дважды останавливалась, и единственное, что заставило ее пойти дальше, когда она добралась до верхней ступеньки, — это открытая дверь, которая вела из подвала в коридор и возле которой стояла Мик. Несмотря на усилившуюся боль, Терри ускорила шаг. И тут дверь начала закрываться.

— Эй, держи дверь! — крикнула Терри.

Она непроизвольно выбросила вперед правую руку, но дверь уже закрылась и Мик растворилась в темноте.

Вот только фигура, неожиданно мелькнувшая в коридоре, была не Мик. А серебристый предмет, зажатый в поднятой руке, — не фонарик.

Было около шести часов вечера. Эми Хайнс оставалось преодолеть последний отрезок пути, однако небо уже потемнело настолько, что казалось, будто наступила полночь.

Прошло три дня с тех пор, как она уехала из Чикаго, и два дня с того момента, как покинула Форт-Уэрт,[412] вновь начав двигаться на север. Что ее больше всего поразило в две минувшие ночи, так это небо, полное звезд, — зрелище, которое успели позабыть ее память и взгляд, более привычный к огням города. Сегодня звезд не было видно, зато капли дождя на дороге сверкали и искрились в свете фар.

Дождь усилился, капли вовсю стучали об асфальт, радио стало работать с перебоями. Вздохнув, Эми выключила его и сосредоточила свое внимание на дороге. Был вечерний час пик, однако движение здесь было менее интенсивным, чем на любой чикагской автостраде в два часа дня. Несмотря на дождь, она приближалась к цели. Иногда кружной путь оказывается кратчайшей дорогой домой.

Во всяком случае, так она непрестанно говорила самой себе, стремясь найти какое-то оправдание своим действиям. На деле было бы куда разумнее отправиться на машине прямо из Чикаго, а не лететь самолетом в Форт-Уэрт, имея крайне мало шансов обнаружить там что-либо интересное.

Но Форт-Уэрт оказался сущим бедствием, и, за исключением двух последних вечеров, когда небо было усеяно звездами, смотреть на протяжении долгого, утомительного пути было, в общем-то, не на что. И того, на что она втайне надеялась, не случилось. Она ни на йоту не ощущала себя Мэри Крейн.

Втайне? Глупо — вот более подходящее слово. С какой стати она рассчитывала идентифицироваться с кем-то, кто уже давным-давно умер? Да и мир, в котором жила та женщина, давно умер — Эми поняла это в Форт-Уэрте, когда попыталась отыскать начало дорожки, ведущей в прошлое. Она ехала во взятой напрокат машине тем же путем, которым когда-то проследовала Мэри Крейн (насколько вообще было возможно установить этот путь), но по прошествии стольких лет местность вокруг изменилась, как и сами дороги.

И потом, между нею и Мэри Крейн не было ничего общего. Она не бежала из города с кучей денег, похищенных у своего работодателя, не меняла по дороге машины, стремясь избежать погони. И самое главное — она не остановилась, чтобы провести ночь в мотеле Бейтса. Точнее говоря, часть ночи — ибо та ночь внезапно оборвалась под ударами ножа, наносимыми сквозь струи воды из душа.

Лишь две вещи сближали Эми с той несчастной девушкой, которая умерла раньше, чем она родилась. Как и Мэри Крейн в свой последний вечер, она ехала в сильный дождь — и ехала в Фейрвейл.

Но она ехала по шоссе, а не по уходившей в сторону дороге, что вела к мотелю Бейтса. И того мотеля, и возвышавшегося над ним дома на холме уже давно не существовало, как не было в живых трансвестита, убившего девушку, и детектива, который ее разыскивал.

Их не существовало, но они не были забыты. И ей не следовало бы забывать о некоторых вещах. О съездах с шоссе, например. Вон впереди знак, предупреждающий о съездах на Монтроз и Рок-центр. Вероятно, следующим будет Фейрвейл, предположила она.

Так оно и оказалось.

Когда машина свернула в указанном направлении, Эми облегченно вздохнула, но ее вздох заглушил раскат грома. Она свернула вправо, на окружную трассу, которая вела в город. Облегчение сменилось ожиданием, и тотчас в небе сверкнула молния, словно нож в руке Нормана Бейтса…

Как такое могло прийти ей в голову? Сейчас, когда она въезжала в Фейрвейл, было не самое подходящее время для подобных мыслей. Усилившийся дождь и сгустившаяся темнота не искажали ее первых впечатлений от города. Казалось, он ничуть не отличается от тысячи других маленьких городков, разбросанных по территории Среднего Запада.

Несомненно, именно это в нем и привлекало, напомнила она себе. Так много сходства между Фейрвейлом и прочими городами — и лишь одно выразительное отличие. Это произошло здесь. Здесь нож сделал свое дело.

В это трудно было поверить, и, строго говоря, на самом деле убийства произошли не здесь, а милях в семнадцати от главной улицы Фейрвейла. Но в этом городе Норман Бейтс посещал школу, он ходил по этим улицам, уже будучи взрослым человеком. Местные жители знали его как приятеля и соседа. Наверное, он бывал здесь у кого-то в гостях, делал покупки в местных магазинах. Судя по внешнему виду жилых домов и лавок, большинство из них уже существовали тогда. Казалось, время не тронуло Фейрвейл, сохранив все таким, как было когда-то.

Самосохранение — первый закон природы. Норман Бейтс сделал шаг дальше — он сохранил в себе собственную мать. Что сделало из него бомбу замедленного действия — бомбу, которая однажды взорвалась.

Но сейчас было не время об этом думать. Сейчас следовало двигаться за чередой местных машин и благодарить Бога за то, что дворники еще работают. Когда Эми оказалась на площади возле здания суда, никто, кроме водителей нескольких стоявших там автомобилей, не обратил на нее внимания. Она узнала эту площадь по фотографиям: гранитный обелиск в память героев Второй мировой, мортира времен испано-американской войны[413] и статуя ветерана Союза[414] эпохи Гражданской войны, установленные с разных сторон здания. Консервирование времени было образом жизни Фейрвейла.

Однако флигель, пристроенный к главному зданию суда, выглядел относительно новым, как и гостиница «Фейрвейл» в соседнем квартале на другой стороне улицы. Парковка возле здания оказалась почти пустой, и Эми заняла место рядом с навесом над входом. Впрочем, она все равно пожалела, что у нее нет при себе зонта, потому что протащить сумку от машины до входной двери значило оказаться под непрекращавшимся ледяным ливнем.

В холле, однако, было тепло и сухо, и интерьер, к удивлению Эми, оказался довольно уютным. Других визитеров она не заметила, как не увидела и коридорного или носильщика, который поспешил бы взять у нее сумку. Но за стойкой находился дежурный администратор — высокий нескладный молодой человек с болезненным цветом лица, зелеными глазами и волосами цвета кошачьего помета.

Отложив комикс, который он читал, клерк переключил свое внимание на заботы вновь прибывшей гостьи.

— Вы кого-то ищете? — спросил он.

— Я Амелия Хайнс. На меня должен быть зарезервирован номер.

— Понимаю. — Он скосил свои зеленые глаза к комиксу, но лишь на мгновение. — Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Хайнс.

Она произнесла свою фамилию по буквам, а он меж тем достал журнал регистрации — очевидно, с полки, расположенной под стойкой. Отелю «Фейрвейл» явно не хватало компьютера, как его дежурному администратору — галстука.

Однако он нашел ее заявку, и она заполнила бланк, только не смогла ничего указать в строке, куда требовалось вписать название компании. Когда она подтолкнула заполненный бланк дежурному, тот взглянул на него и заметил это упущение.

— Вы ни на кого не работаете?

— Я работаю на себя, — ответила она. — Впрочем, это не ваше дело.

Точнее говоря, ей хотелось ответить именно так, но, поскольку ситуация была несколько деликатной, Эми просто кивнула. Что толку поднимать волну? Ну перегнется она через стойку и двинет этому тупице по физиономии, и что? Она даже сумела изобразить на лице благодарную улыбку, когда брала у него из рук ключ от номера 205.

Предложения пригласить ей в помощь коридорного не последовало, и Эми не стала об этом просить. Не успела она пересечь холл и приблизиться к единственному лифту, а зеленые глаза за ее спиной уже спикировали к странице комикса, пытаясь расшифровать надписи в кружочках над головами персонажей.

Номер 205 был выдержан в современном стиле, если можно считать стилем декор из пластика. Но, по крайней мере, здесь имелось то, что безусловно необходимо женщине — зеркало, шкаф и телефон. Из окна открывался вид на плоскую крышу; интересно, это крыша над рестораном или над кухней с подсобками, подумала Эми. Собственно, она не удосужилась спросить, есть ли в гостинице ресторан или хотя бы кафе, но надеялась, что это так: меньше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться во власти того, что происходило за окном. Она задернула портьеры, однако это не могло заглушить шума дождя, барабанившего по соседней крыше.

Первым делом следовало снять с себя помятую и все еще влажную одежду, которая была на ней в дороге, но Эми прежде всего хотелось узнать, где здесь можно поесть. Наручные часы сообщили ей, что уже восемь часов, а желудок в качестве постскриптума добавил, что ему не уделяли внимания с полудня, когда она останавливалась на заправке.

Эми сняла трубку, ожидая, что ей ответит гостиничный оператор, однако на другом конце провода послышался голос любителя комиксов, стоявшего за стойкой регистрации. Удержавшись от извинений за то, что прерывает его занятия, Эми поинтересовалась, как в гостинице обстоят дела с питанием.

— Ресторана у нас нет, — ответил он ей. — Но кафе открыто до девяти.

— Спасибо.

Эми повесила трубку, даже не спросив насчет обслуживания номеров. Современный вид интерьера вселял в нее надежду, что она найдет в уборной некоторое количество туалетной бумаги, а не те маленькие квадратики, которые закладывают в автоматы. Таковы нехитрые мечты бывалого путешественника.

В качестве такового Эми не ждала слишком многого, входя в кафе рядом с холлом. Оно оказалось обычным заведением быстрого питания; высокие табуреты были расставлены в ряд вдоль трехсторонней стойки, позволяя каждому едоку следить за действиями поваров через прямоугольное отверстие в задней стене. В небольших кабинах с сиденьями из искусственной кожи можно было насладиться искусственным комфортом и видом из окна. В этот вечер, впрочем, шторы были опущены — никому не хотелось смотреть на дождь. Очевидно, и есть никто не хотел, ибо, когда Эми вошла, посетителей она не увидела. Кабинки и табуреты пустовали, пустыми были и глаза официантки-кассирши, которая неторопливо вышла из кухни и поставила на столик в углу, выбранный Эми, стакан воды со льдом.

— Добрый вечер. — Это можно было истолковать и как приветствие, и как констатацию факта; голос официантки был лишен какого-либо выражения. — Меню?

— Да, пожалуйста.

Эми тоже умела выражаться односложно. На сей раз она сделала это не из желания ответить грубостью, а просто потому, что почувствовала: эта усталая женщина в блеклом форменном одеянии и с такой же прической не расположена к праздной болтовне и мечтает лишь об одном — закрыть заведение в девять часов и наконец-то скинуть туфли.

И Эми заказала тушеное мясо с овощами двух видов, что, как ей подсказывал опыт, было безопасным выбором, а затем быстро добавила:

— Кофе сейчас.

Официантка отправилась на кухню, и Эми наконец расслабилась. Во всяком случае, те, кто лишь разогревает еду, не смогут слишком испортить тушеное мясо; что же касается кофе, она давно усвоила: где бы ты ни ужинала, нужно быть готовой ко всему.

Эми сделала глоток воды и откинулась в кресле. Ноги у нее не болели, но, проведя весь день в пути, она хорошо понимала официантку. Обслуживать посетителей в подобном месте, вероятно, нудное занятие — почти такое же нудное, как быть здешним посетителем.

За окном стучал дождь, но внутри кафе ниоткуда не доносилось ни звука — даже с кухни, где официантка и повар, должно быть, размышляли над ее заказом, поскольку Эми забыла уточнить, какие именно овощи она хочет. Что ж, иногда приходится рисковать. Пусть решают сами, а для нее будет сюрприз. Оставалось лишь надеяться, что они не будут стремиться избавиться от вчерашнего сквоша или брюквы со сливками.

Жаль, что она не могла слышать их разговор. Ей хотелось чем-то отвлечься, а глазеть на забальзамированные куски пирогов и пирожные, погребенные за стеклом, было неинтересно. Сидя одна в мрачном, тусклом свете флюоресцентной лампы, она обследовала соседние кабинки в надежде увидеть оставленную кем-нибудь газету. Разумеется, в Фейрвейле не было собственного ежедневного издания, но, возможно, газету оставил какой-нибудь торговец из Спрингфилда,[415] обедавший здесь?

Увы. Эми со вздохом смирения прекратила свои поиски. В таких случаях не остается ничего другого, как почитать меню.

Две вещи помешали ей убить время подобным образом. Во-первых, вернулась официантка с кофейником в одной руке и чашкой с блюдцем в другой. Во-вторых, появились другие посетители — трое мужчин в плащах. Эми попросила сливки и сахар, и, пока она ожидала их, вошедшие заняли места на высоких табуретах в конце стойки. Официантка направилась к ним, чтобы принять заказ, а Эми положила в кофе сливки, сахар и сделала первый глоток. Кофе был чуть горячее, чем следовало, но кусочек льда, который она перекинула в чашку из стакана с водой, решил эту проблему.

Удовлетворенная результатом, она обратила свое внимание на вновь прибывших. С того места, где она сидела, были видны лишь две спины и полупрофиль. Спины были широкие и плотные, на головах у их обладателей — неизбежные бейсболки. Ближе других к Эми сидел тот, кого она видела в полупрофиль. Это был невысокий мужчина с острыми чертами лица, с усами под крючковатым носом — не усами, а серым клоком. На нем был головной убор, изобличавший в нем представителя закона — сотрудника местного управления полиции, или департамента шерифа, или, возможно, дорожно-патрульной службы штата. Затем Эми перевела взгляд на его ноги и, увидев черные остроносые ботинки, сразу поняла, к какому ведомству он принадлежит. Только в офисе шерифа могли щеголять подобным образом, а игнорировать требования к форме человек подобного роста мог лишь в том случае, если занимал выборную должность. Следовательно, это был сам шериф.

И звали его Энгстром. Точнее, Милт Энгстром. Это имя прозвучало в разговоре посетителей за стойкой вместе с заявлением о том, что они тоже хотят кофе, ведь снаружи льет как из ведра.

В этот самый момент появилась официантка с заказанным Эми блюдом и поставила его на столик. Два вида овощей оказались горошком и морковью, со сметаной, не жареными, а то ли запеченными, то ли принесенными в жертву какой-то иной искусственной практике. А тушеное мясо Эми понравилось.

И наблюдать за посетителями ей тоже нравилось. Как многие из тех, кто привык ужинать в одиночестве, она, сама того не сознавая, совершенствовала свой дар соглядатайства. И хотя в данном случае увиденное никоим образом не относилось к числу событий, которые пересказывают в письмах домой, услышанное ею определенно заслуживало того, чтобы быть зафиксированным на бумаге. А поскольку ни ручки, ни блокнота у нее при себе не было, Эми просто старалась запомнить то, о чем говорили люди возле стойки.

Речь шла об убийстве Терри Доусон на минувшей неделе и об алиби Мик Зонтаг.

Эми не особенно вслушивалась в вопросы, которые задавали шерифу его анонимные собеседники, но внимала каждому слову ответов Энгстрома.

Теперь он был не прочь поговорить, поскольку эти чертовы репортеры наконец оставили его в покое. Хэнк в любом случае все растрезвонит в ближайшем номере газеты.

Дело обстояло следующим образом. Джо Зонтаг пошел за чем-то в гараж и обнаружил пропажу ключей. По его словам, он тут же сообразил, куда могла отправиться его дочь, и поехал за ней в своем пикапе. Когда он подъезжал к дому Бейтса, она уже бежала по дороге. Он остановился, и, когда она садилась в машину, они оба услышали что-то похожее на крики, доносившиеся из дома. Крики, надо сказать, были негромкие и не вполне отчетливые, что неудивительно: когда он припарковался и подбежал к крыльцу, то увидел, что входная дверь закрыта.

— Девочка не пошла вместе с ним? — спросил обладатель одной из бейсболок.

— Он велел ей оставаться в машине, и правильно сделал, если иметь в виду, что он увидел в холле, когда рванул на себя дверь.

— Нечто ужасное, — сказал другой мужчина в бейсболке.

Шериф кивнул. Сам по себе этот кивок не говорил ни о чем, но то, как кивнул Энгстром, было весьма красноречиво.

— Вы говорите, он никого не видел?

— Это он так говорит. — Шериф еще раз кивнул. — И я ему верю. По его словам, он сразу вернулся к пикапу и приехал в Фосетт — это ближайшее место, где есть телефон. Айрин сняла трубку и разыскала меня — я как раз выехал с проверкой в направлении Кросби-Корнерз. У меня ушло минуты три-четыре на то, чтобы добраться до места, но к тому времени юная Мик впала в истерику, что неудивительно после того, как олух папаша рассказал ей о том, что обнаружил в доме. Когда приехала «скорая» из больницы Монтроза, помощь понадобилась прежде всего Мик. Помочь чем-либо Терри было уже невозможно.

— А вы не думаете…

— Что это сделала Мик? — Шериф быстро покачал головой. — Ни она, ни Джо Зонтаг не могли сотворить ничего подобного. Мотива нет, орудия убийства мы не нашли.

— Допустим, они где-то спрятали нож, прежде чем Зонтаг позвонил вам?

Энгстром пожал плечами.

— Одного этого было бы недостаточно, чтобы избежать подозрений. Им обоим потребовалось бы полностью сменить одежду: характер ранений таков, что, кем бы ни был убийца, его одежда должна была быть сплошь забрызгана кровью. А на одежде и обуви Мик и ее отца не было ни капли крови, несмотря на то что возле тела натекла целая лужа. Но чтобы быть до конца уверенными, мы отправили одежду, которая была на них в тот вечер, в Монтроз на лабораторный анализ.

— Если это сделали не они, тогда кто? У вас есть какие-нибудь улики?

— Только то, о чем я упомянул в заявлении для прессы. Единственные отпечатки, которые нам удалось обнаружить, принадлежат убитой девочке. Убийца ничего не трогал ни в доме, ни в мотеле, или же он — либо она — был в перчатках.

Один из собеседников шерифа быстро посмотрел на него.

— Он либо она?

— Кто знает? И потом, мне бы не хотелось, чтобы защитники прав женщин чувствовали себя обделенными.

— Да будет вам, скажите нам правду! У вас должна быть какая-то теория.

— Что толку от теорий? — Шериф допил свой кофе. — Капитан Бэннинг послал двух своих людей из дорожно-патрульной службы прочесать окрестности — вдруг всплывет что-нибудь необычное. Главным образом они искали место неподалеку, где в тот вечер могла быть припаркована машина. Но они не нашли ни единого следа протектора, который указывал бы на это. А это значит, что убийца, кто бы он ни был, по всей видимости, просто случайно проезжал мимо.

— Это означает, что вы не собираетесь его искать?

— Вовсе нет. Мы продолжаем работать. — Шериф поставил свою чашку на блюдце. — А теперь, парни, простите меня, но мне нужно на свежий воздух.

Здесь Эми перестала слушать. Ей было неинтересно знать, заплатит за кофе кто-то один из троицы или же каждый будет платить сам за себя. В конце концов все трое покинули кафе вместе, и она торопливо доела тушеное мясо, пока то не остыло. Появилась официантка, чтобы добавить горячего кофе, и стоически перенесла отказ посетительницы от всех видов десерта. Когда Эми расплатилась, оставила чаевые и ушла, пирожные остались лежать за стеклом в ожидании нового сеанса разглядывания либо достойных похорон.

Гостиничный клерк, стоявший за стойкой регистрации, явно не обладал навыками быстрого чтения: когда Эми шла через холл, он все еще изучал глазами последние страницы комикса, шевеля при этом губами. Но когда она вошла в лифт, он, должно быть, поднял голову, потому что она почувствовала, как его глаза уперлись ей в спину.

Или она просто нервничала? Случайный разговор, подслушанный ею, был нежданной удачей, но в его деталях ей чудилось что-то дьявольское. Или, скорее, в отсутствии деталей; детали добавило ее собственное воображение, и теперь оно неотступно кружило возле них. Лужа крови. Очень легко из этой простой фразы сделать законченную историю, полную кровавых подробностей.

Но было ли законченной историей то, что произошло на минувшей неделе, или это стало продолжением того, что случилось давным-давно? Эми в одиночестве поднялась на лифте, в одиночестве миновала коридор, открыла дверь своего номера, в котором жила одна. Все это время ее единственными спутниками были вопросы.

Включив свет, она присела на стул и сбросила туфли. Интересно, успела ли уже это сделать та усталая официантка внизу?

Эми пожала плечами, оставив этот вопрос. Существовали другие вопросы, которые настоятельно требовали ответа. Вопросы о связях. Где-то в еще не распакованной сумке лежали материалы и заметки, которые она тщательно собрала и систематизировала, но какой смысл заглядывать в них в поисках деталей? Сейчас ей требовалось только одно: восстановить связную цепь событий.

Прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как Норман Бейтс был помещен в больницу штата для душевнобольных преступников, и уже почти десять с того момента, как он убил двух навещавших его монахинь и сбежал, чтобы вскоре самому погибнуть от рук парня, которого он подобрал на дороге. Обгоревший труп, найденный в фургоне, который Норман украл у сестер, был ошибочно принят за останки парня, голосовавшего на шоссе, а Бейтса продолжали считать беглецом, находящимся на свободе.

Были и другие убийства. Лайла, сестра Мэри Крейн, и ее муж Сэм Лумис были убиты в Фейрвейле в ночь, последовавшую за побегом Нормана Бейтса. Его лечащий врач в больнице штата, доктор Адам Клейборн, предпринял собственные поиски, которые привели его в Голливуд, где как раз должны были начаться съемки фильма о Нормане. Но продюсер фильма и режиссер умерли насильственной смертью, а актриса, которой предстояло исполнять роль Мэри Крейн, чудом избежала той же участи.

Доктор Клейборн вернулся в больницу, где он работал, уже в качестве пациента, а не врача. Когда у его знаменитого подопечного произошел срыв, он сам, по-видимому, повредился в рассудке сходным образом: Норман временами считал себя собственной матерью, Клейборн же вообразил, будто он — Норман Бейтс.

Было очевидно, что бедную Терри Доусон убил не Клейборн, перелезший для этого через больничную стену; тут не было никакой связи, во всяком случае явной. С другой стороны, в свое время никто не мог предположить и того, что существует какая-то связь между Норманом и его покойной матерью. А годы спустя, после продолжительной интенсивной терапии, никому из персонала больницы и в голову не могло прийти, что Норман все еще представляет опасность для окружающих. Доктор Клейборн, безусловно, не осознавал, что пребывает во власти шизофренического расстройства личности. А будущие жертвы убийств в Калифорнии и не подозревали, что смерть приближается к ним, преодолевая расстояние почти в две тысячи миль.

Но существовала некая более общая связь, события, явно никак не связанные друг с другом, складывались, однако, в непрерывную цепь, и Эми каким-то образом чувствовала, что трагедия минувшей недели — последнее звено этой цепи.

Во всяком случае, она горячо надеялась, что оно окажется последним, хотя не исключено, что оно всего лишь последнее по времени.

Время. Эми взглянула на часы. Почти девять, вероятно, еще не слишком поздно. Неохотно встав с мягкого стула, она подошла к столику возле кровати, на котором стоял телефон. Ощупала открытое пространство под крышкой стола, но там ничего не было. Потом проверила один за другим ящики бюро. Либо постояльцам гостиницы не оставляли телефонной книги, либо такой зверь здесь не водился вовсе.

Эми сняла трубку и сообщила дежурному за стойкой о своем затруднении. Тот, должно быть, закончил свои литературные штудии на этот вечер, ибо его голос звучал куда более дружелюбно.

— Я могу соединить вас с абонентом прямо отсюда, — сказал он. — Куда вы хотите позвонить?

Когда она ответила ему, в его голосе послышалось удивление.

— В больницу штата?

— Да, — сказала Эми. — Доктору Николасу Стейнеру лично.

На другом конце заколебались.

— Уже довольно поздно.

Поскольку день сложился для нее удачно, Эми подавила в себе желание сказать ему, что она звонит не в службу точного времени.

— Он ждет моего звонка.

— Хорошо. Не кладите трубку, я соединю вас с ним.

Спустя несколько минут она уже разговаривала с медсестрой, а еще через минуту — с самим Стейнером.

— Доктор Стейнер у телефона. — Голос пожилого человека с натруженными связками. — Я полагаю, вы звоните из города.

— Да. Я остановилась в Фейрвейле, в мотеле.

— Умоляю вас — в отеле. У нас в Фейрвейле не принято упоминать мотели.

— Простите, — сказала Эми. — Должно быть, оговорка по Фрейду.

В ответ он сухо хохотнул, а потом она услышала что-то похожее на эхо. Либо это дождь создавал помехи, либо на линии был кто-то еще.

Эми постаралась аккуратнее подбирать слова:

— Удобно ли будет, если я приду завтра?

Стейнер откашлялся.

— Мне нужно спросить у него.

— Вы ему ничего не сказали? И не показали мое письмо?

— Еще нет. В свете случившегося на прошлой неделе я полагал, что лучше подождать более благоприятного момента.

— Вы хотите сказать, что могут возникнуть какие-то проблемы?

— Надеюсь, что нет. Завтра я поговорю с ним и тогда, надеюсь, буду знать больше.

— До полудня я собиралась провести какое-то время в здании суда, но я могу приехать в больницу к двум, если вы будете на месте. Разумеется, я прежде позвоню.

— В этом нет необходимости. Если он не захочет, чтобы его уединение нарушалось, вы можете свободно нарушить мое.

Он хохотнул, она поблагодарила его, в трубке раздался щелчок — все это прозвучало почти одновременно. При этом звук был глухой, как из бочки, и Эми снова задалась вопросом, не подслушивают ли их.

Но кто она такая, чтобы возмущаться: разве не тем же самым она занималась за ужином? Вопрос, над которым стоило поразмыслить, — один из многих. Впрочем, сейчас первым делом нужно было достать из дорожной сумки вещи и разложить по соответствующим местам — в номере, в шкафу, в ванной комнате.

Занимаясь этим, Эми поймала себя на том, что пытается подавить зевок. Когда она сбросила туфли, ногам стало легче, однако усталость накопилась во всем теле, но ведь не избавишься же от него одним движением.

Да Эми и не собиралась избавляться от своего тела ни при каких обстоятельствах. Не без гордости она осмотрела себя, когда снимала макияж и раздевалась в ванной: для женщины, у которой позади двадцать шесть лет жизни, она выглядела очень даже неплохо. По крайней мере, ноги у нее были красивыми и достаточно стройными, чтобы она могла есть картошку фри без последствий для своих бедер. Эми показалось, что ее левая грудь слегка обвисла, но это лишь придавало ей более естественный вид. По крайней мере, никто не примет ее за продукцию Силиконовой Долины.[416]

Правда, в последнее время никому не представлялось случая совершить подобную ошибку, и вот это было скверно. Она торопливо подавила эту мысль; не время и не место думать об этом. За окном по-прежнему лил холодный дождь. А здесь, в душевой, была теплая вода. Холодно ей вдруг стало от неожиданно пришедшего на ум сравнения того, что она в настоящий момент делала, с тем, что делала много лет назад Мэри Крейн, точнее, с тем, что делали в аналогичной ситуации с ней.

Сколько лет было Крейн, когда она умерла? Двадцать девять, насколько помнила Эми. Чтобы достичь этого возраста, ей нужно простоять под водяными струями еще два года. Более чем достаточно, чтобы принять хороший душ.

Теперь нужно было высушить волосы. Всего, что ей требовалось, она не могла захватить с собой — для этого либо сумка должна была быть вместительнее, либо фен поменьше. Затем пришел черед пудры, дезодоранта и свежей ночной рубашки для расслабленного тела; затем — время залезть под одеяло и бросить последний взгляд на часы, лежавшие на столике. Время узнать точное время.

Ровно десять. Просить, чтобы ее разбудили, она не стала; сама по привычке откроет глаза в семь утра.

Эми выключила лампу. В темноте стук дождевых капель почему-то казался громче. Может быть, к утру этот стук прекратится. Солнечные лучи совершенно бесшумны.

Ни единого звука больше не доносилось до нее, даже стука дождя. На мгновение перед ее мысленным взором вновь промелькнуло полотно дороги: она словно заново проиграла в уме весь многочасовой путь до Фейрвейла, а затем, перемонтировав и сократив, поместила его в микрочип своей памяти.

Потом и звуки, и образы, и ощущения исчезли. Не было больше ни дождя, ни усталости, ни Мэри Крейн. Потому что Мэри Крейн была двумя годами старше Эми, потому что она умерла раньше, чем Эми родилась на свет, так какой смысл возвращать ее к жизни? Смысл был на острие ножа,[417] а нож был предназначен для убийства, но ничего не случится, пока она помнит об этом, пока она помнит, что в следующий раз надо взять сумку побольше, купить фен поменьше и избегать водяных струй.

Но она снова была в их власти — она вдруг услышала, как рядом с нею струится вода. Открыв глаза, Эми увидела, как колышется занавеска душевой.

Только вода лилась не из душа и колыхалась вовсе не занавеска. Эми быстро села и включила лампу на столике возле кровати. Звук, который она услышала, оказался шумом дождя, а увиденное ею — колыханием портьеры у открытого настежь окна.

Открыто. Настежь. Эми вскочила с кровати, и не успела она подбежать к окну, как до нее дошел смысл этих слов. Когда она ложилась спать, окно было закрыто. Она помнила также, что, вселившись в номер, выглянула наружу, но не помнила, чтобы открывала окно. В проливной дождь, который шел весь вечер, не было смысла это делать.

Она застыла на месте. А что если был смысл? Она вспомнила, о чем думала, проваливаясь в сон. Об острие ножа.[418]

Эми огляделась. Дверцу шкафа она оставила открытой, и все, что в нем находилось, было хорошо видно. Одежда на вешалках слегка шевелилась от дуновения ветра из открытого окна, но за ней не было видно ничего, кроме теней.

Дверь в ванную комнату тоже оказалась открытой, и Эми пыталась вспомнить, в каком положении находилась эта дверь, когда она ложилась спать. Это не имело большого значения, но если она была открыта достаточно широко, чтобы выпустить Эми, то таким же образом кто-то мог войти через нее внутрь.

Эми как можно тише и осторожнее приблизилась к двери ванной. Если кто-то прятался за дверью, он не должен был расслышать, как она идет босиком по полу и как вдруг учащенно забилось сердце под ее слегка обвисшей левой грудью.

Как это все глупо, сказала она себе. Ведь она включила лампу, и, кто бы ни скрывался за дверью, для него это сигнал перестать прятаться и начать…

Забудь об этом. В ванной никого нет. Эми сделала несколько быстрых шагов, переступила через порог, заглянула за дверь, и сердце ее забилось ровнее, когда она увидела, что в ванной комнате и за занавеской душа нет ничего такого, чего стоит бояться.

Кроме этого самого ничего.

Она повернулась и направилась к колыхавшейся портьере и открытому окну. Портьера качнулась внутрь комнаты, и Эми увидела, как дождь барабанит по плоской крыше соседнего одноэтажного здания. Кто-то вполне мог подобраться по этой крыше, влезть на подоконник и открыть окно, чтобы проникнуть в ее номер.

И снова она сказала себе, что в этом нет никакого смысла — ничего, что она могла бы увидеть или, не дай бог, почувствовать. Объяснение было простым: она сама забыла закрыть окно на задвижку, и оно распахнулось.

Слишком просто. Эми захлопнула окно, задернула портьеры, вернулась в постель и на удивление быстро заснула опять.

Только на следующий день в семь часов утра она поняла, как легко можно было установить, побывал кто-то в ее номере или нет.

Но было уже слишком поздно. Явные следы отсутствовали, а ковер был сухим.

Доктор Николас Стейнер проснулся в это утро в пять сорок пять, за целых пятнадцать минут до того, как зазвонил будильник.

Он протянул руку и выключил его, после чего снова откинулся на подушку. На его покрытом морщинами лице появилась довольная улыбка. Одержать верх над часами в такое время — чем не повод для радости? Или, по крайней мере, оправдание для того, чтобы поваляться в постели еще пятнадцать минут, до своего обычного времени подъема?

Кинув взгляд в сторону окна, он заметил, что дождь прошел, а небо очистилось от туч. Вот за это стоило быть благодарным. Метеорологи, психологи и все прочие, возможно, не согласились бы с ним, но Стейнер знал по опыту, что перемены погоды влияют на поведение его пациентов. Ветер, влажность, атмосферное давление, пятна на солнце, но больше всего луна. То, что их теперь не называли лунатиками, не меняло сути дела. Приливами и отливами, менструациями и церебральным возбуждением по-прежнему управляла богиня с бледным сияющим ликом.

Но к чему он все это вспомнил? Ему есть о чем подумать и помимо луны. В его возрасте нельзя позволять себе подобную задумчивость — его поэтическая лицензия уже отозвана. Забудь о полетах на луну, забудь о фантазиях, спустись на землю, воссоединись с человечеством.

Но не прямо сейчас. Стейнер покосился на часы. У него было в запасе еще восемь минут, и до той поры не было никакой необходимости воссоединяться с человечеством или включаться в нескончаемую житейскую суету.

Вот когда он встанет, оденется, побреется и позавтракает, тогда он вспомнит о своем профессиональном положении гуманитария и, можно надеяться, врачевателя. Но сейчас, в эти драгоценные восемь минут, которые у него еще остались, его положение останется горизонтальным, а частное мнение неизменным.

Попросту говоря, после многолетних наблюдений Стейнер пришел к мысли, что его беспокойные подопечные доставляют меньше беспокойства, чем так называемый нормальный человек, свободно разгуливающий среди себе подобных. Исключая случаи физиологических расстройств, проблемы среднестатистического пациента, страдающего психическими нарушениями, могут быть сведены к симптомам чувствительности. Проблемы так называемого нормального человека — это обычно симптомы обыкновенной глупости.

Большинству нормальных людей не под силу нарисовать карту мира, в котором они живут. Большинство граждан этой страны не знают ее истории. Они не в состоянии распознать цитату из Билля о правах, Конституции или поправок к ней. Они не способны перечислить десять заповедей. Они даже не могут назвать число костей в собственном теле или точно описать местонахождение жизненно важных органов, не говоря уже о том, чтобы охарактеризовать их функции.

Средний человек не знает, что Земля не только вращается вокруг своей оси, но еще и движется во Вселенной; он не в состоянии перечислить планеты Солнечной системы. Попросите его привести имена каких-нибудь великих людей, и он без труда вспомнит некоторое количество Джонов — в зависимости от того, сколько ему лет: Джона Уэйна,[419] или Джонни Карсона,[420] или Джона Леннона, или Джона Белуши.[421] В голове у него — стандартный набор спортсменов, рок-музыкантов и разного рода «медийных персонажей», включая ведущих ток-шоу и всевозможных бимбо, регулярно приглашаемых ныне на телевидение. Он не назовет и двух лауреатов Нобелевской премии. Не ждите, что он объяснит вам, как работает коллегия выборщиков или что такое фотосинтез. И вместе с тем он кладезь информации — и дезинформации — касательно автомобилей, сексуальных практик и прочих видов спорта.

Однако восемь минут истекли, и миру явился доктор Николас Стейнер, заботливый, сочувствующий, понимающий, переживающий советчик-утешитель, посвятивший всю свою жизнь возвращению душевнобольных к нормальной жизни.

Уделив внимание потребностям своего организма, доктор Стейнер исполнил также некоторые каждодневные обязанности, и у него оставалось еще добрых два часа до того, как он увидится с Адамом Клейборном.

Но с глаз долой не значит из сердца вон, поэтому случай Клейборна занял мысли Стейнера еще за некоторое время до назначенной на это утро встречи.

По правде говоря, Клейборн не выходил у Стейнера из головы с того момента, как был помещен в клинику. Нелегко примириться с тем, что бывший коллега стал пациентом того самого учреждения, где некогда работал твоим ассистентом.

Примириться с этим было нелегко, и лечить его — тоже. Но, по крайней мере, за те годы, что Клейборн получал терапию, был достигнут некоторый прогресс. Насколько мог судить Стейнер, пациент делал значительные успехи. Во всяком случае, Клейборн снова начал сознавать, кто он на самом деле, и больше не выказывал признаков маниакальной убежденности в том, что «Норман Бейтс никогда не умрет». Странно, подумал Стейнер мимоходом, как много пациентов, страдавших психотическими расстройствами, идентифицировали себя с Норманом на протяжении этих лет. Его случай, как говорится, задел их за живое.

Впрочем, в данной ситуации это изречение ничего не объясняло. В это утро Стейнер размышлял, как лучше сообщить Клейборну о том, что должно произойти днем. Лучше всего было бы сказать об этом напрямик, без обиняков. Человек его возраста не может позволить себе роскошь откладывать решение проблем. Не теряй времени, иначе потеряешься в нем сам.

Хороший совет, но проблемы он не решает. Стейнер поймал себя на том, что почти достиг комнаты Клейборна, так и не определившись, с чего ему начать разговор.

Помещение, которое занимал Клейборн, вполне можно было назвать комнатой — в отличие от палат, где находились другие пациенты. Возможно, совет штата посмотрел бы на это косо, но до сих пор ни один из его членов не видел комнаты Клейборна. Не будь в дальнем углу стандартной кушетки и решеток на окнах, эту комнату можно бы принять за скромный личный кабинет. Едва пациент начал ориентироваться в происходящем и возможность бурной реакции и гиперреакции сменилась катартическим эффектом, Стейнер снабдил Клейборна письменным столом, лампой на шарнирах, книжными полками и книгами, о которых тот просил. Завершающим штрихом стал ковер на полу. Это была собственная идея Стейнера, против которой возразил бы любой инспектор из совета штата; но ковер придавал хоть какое-то подобие уюта этому помещению, в котором его бывшему коллеге суждено было провести остаток дней, черт бы его побрал. Телевизора в комнате не было: подобной формой безумия Клейборн, к счастью, не страдал.

Санитар Ллойд Семпл сопроводил Стейнера до двери, возле которой и остановился, засунув руку в карман в поисках ключей. Тем временем Стейнер из предосторожности заглянул в глазок.

Клейборн, очевидно, лежал на нижней части двухъярусной койки, но, когда звякнули ключи, он принял сидячее положение и спустил ноги на пол. Окинув его быстрым взглядом, Стейнер убедился, что Клейборн насторожен, но не встревожен, хотя ему по-прежнему было трудно примириться с тем, как постарел его бывший коллега. За последние несколько лет он совершенно поседел, и на лбу его, казалось, навсегда застыли морщины. Но ничего необычного в его поведении не наблюдалось, и Стейнер, удовлетворенный этим, постучал в дверь.

— Адам, мне нужно поговорить с вами. Могу я войти?

— Разумеется, Ник. Мой дом — ваш дом.

Стейнер обернулся и подал знак санитару. Семпл достал нужный ключ, и доктор дал ему указания, понизив голос:

— Не думаю, что у нас возникнут проблемы, но мне хотелось бы, чтобы вы остались за дверью, на всякий случай.

Кивнув, Семпл отпер дверь и отворил ее настолько, чтобы доктор Стейнер смог войти внутрь, потом закрыл, запер и остался стоять с наружной стороны.

Клейборн был уже на ногах. Он двинулся навстречу доктору и протянул ему руку.

— Рад вас видеть, — сказал он. — Спасибо, что заглянули.

Стейнер отметил про себя, что его пациент выглядит веселым и бодрым и явно расположен к общению. Сам же он в эту минуту чертовски пожалел, что бросил курить. Он не знал, что ему делать с руками, потому что на руках у него была проблема.

— Садитесь, — сказал Клейборн, указывая на вращающийся стул, который стоял возле письменного стола. Повернувшись, он подошел к койке и сел внизу, слегка наклонившись вперед, чтобы не уткнуться головой в верхнюю полку.

— Вы уверены, что вам там удобно? — спросил Стейнер.

— Не беспокойтесь.

«Не беспокойтесь, просто небольшой разговор», — мысленно произнес Стейнер. Он так и не решил, с какой стороны подступиться к тому, что он собирался сказать. Вернее, должен был сказать; будь у него выбор, он бы вообще об этом не говорил. Но поскольку это касалось интересов пациента, выбора не было.

Иногда для того, чтобы завоевать доверие, действия нужны больше, чем слова. Стейнер подумал: может, ему следует придвинуть стул поближе к койке? Его колебания исчезли, едва он напомнил себе, что правая рука Клейборна частично, но навсегда искалечена выстрелом в запястье, который положил конец умопомрачению, погнавшему его в Калифорнию. Это ранение сделало его сравнительно безопасным для окружающих. Стейнер вдруг вспомнил, что Морис Равель написал когда-то «Концерт для фортепиано с оркестром для левой руки»,[422] но вспомнил некстати: Клейборн на фортепиано не играл.

Велев себе расслабиться, он крутанулся на стуле и проехался на нем через комнату поближе к Клейборну.

— Ну, что у вас на уме? — спросил Клейборн.

Стейнер улыбнулся.

— Разве не я должен задавать вопросы?

— Я забыл.

— Если откровенно, я тоже. — Доктор Стейнер кивнул. — Только между нами — вы достигли больших успехов.

— С вашей помощью. — Губы Адама Клейборна скривились в подобии улыбки. — А может, у меня просто временная ремиссия?

Стейнер пожал плечами.

— Иногда я спрашиваю себя: не является ли то, что принимают за здравый ум, своего рода ремиссией, отклонением от нашего естественного состояния? Как там говаривал Норман Бейтс? Временами каждый из нас бывает слегка не в себе.

— Помню, — мягко произнес Клейборн. — Он вообще говорил много разумных вещей. Если вдуматься, мы с вами, вероятно, знаем о Нормане больше, чем кто-либо другой из ныне живущих людей.

Стейнер издал молчаливый вздох облегчения. Именно на такой поворот в разговоре он и надеялся.

— Это может измениться, — сказал он.

— Каким образом?

— Я полагаю, вы не знакомы с работой Амелии Хайнс, — предположил Стейнер.

— А должен?

— Нет, но в нынешних обстоятельствах, думаю, так было бы лучше. Два года назад она опубликовала книгу под названием «Клиенты или траурные ленты».[423] О деле Уолтон.

Вместо ответа Клейборн озадаченно нахмурился. Стейнер напомнил себе, что в отсутствие телевизора и газет его пациент едва ли мог быть в курсе недавно совершенных преступлений.

— Само это дело пятилетней давности или около того, — продолжил Стейнер. — Бонни Уолтон была проституткой, которая убила восьмерых своих клиентов, перед тем как ее арестовали. Насколько я понимаю, мисс Хайнс было поручено написать об этом деле статью для журнала, но она провела целое расследование и узнала столько, что хватило на целую книгу. В силу тех или иных причин издатели прислали мне экземпляр книги, как только она была опубликована. Мне показалось, что это добросовестная, объективная работа, без обычной дешевой сенсационности, которой можно было бы ожидать.

Улыбка исчезла с лица Клейборна.

— Зачем мне эта рецензия?

— Это не рецензия, — возразил Стейнер. — Я предоставляю вам возможность сделать выбор. — Он подался вперед. — Мисс Хайнс недавно связалась со мной и попросила об интервью. Ввиду успеха «Клиентов» ее издатели хотят выпустить аналогичную книгу о Нормане Бейтсе.

— Аналогичную? — Голос Клейборна прозвучал резко. — Но ведь тут нет ничего общего. Нормана нельзя считать серийным убийцей, во всяком случае, если абстрагироваться от обстоятельств…

Доктор Стейнер сделал нетерпеливый жест.

— Точно. А мисс Хайнс заинтересована именно в анализе обстоятельств, а не в том, чтобы, образно говоря, вскрывать труп Нормана. У нее уже собран немалый материал. Так случилось, что сейчас она в Фейрвейле. Она позвонила мне вчера вечером и спросила, нельзя ли ей зайти сегодня днем и поговорить со мной. — Он умолк, ожидая ответа, но его не последовало. — Вы не против того, чтобы я поговорил с ней о Нормане Бейтсе?

— Это ваше право.

Стейнер глубоко вздохнул.

— И ваше тоже. Вы хотели бы сами поговорить с ней?

— С какой стати?

— Не уверен, что мне нужно подыскивать для вас причины. Что до моих, то они весьма просты: думаю, это позволит ей глубже проникнуть в случившееся и поможет сделать книгу лучше. Мне кажется, она искренне хочет узнать правду. Потому она и приехала сюда — чтобы встретиться со всеми, кто может иметь какое-то отношение к делу.

— К делу? — эхом отозвался Клейборн.

Стейнер мысленно отругал себя за оговорку. Ему следовало бы знать, что не стоит употреблять это слово в подобном контексте; но было уже слишком поздно. Лучшее, что он мог теперь сделать, — это ничем не показать, что он заметил всплеск паранойи Клейборна.

— Как вы можете говорить такое? Это звучит так, словно было какое-то судебное разбирательство. Норман никогда не представал перед судом. Никакого «дела Бейтса» не существует!

— Боюсь, что теперь существует, — мягко возразил Стейнер. — Во всяком случае, так его называют.

— О чем вы?

— На прошлой неделе был убит ребенок — девочка по имени Терри Доусон.

Глаза Клейборна удивленно расширились, затем гневно сузились.

— И вы обвиняете меня?

Стейнер быстро покачал головой.

— Конечно нет.

Если Клейборн и уловил в его голове неуверенность, то ничем не показал этого.

— Ведь вы держите меня здесь под замком уже почти семь чертовых лет! Ради бога, Ник, что заставило вас подумать, будто я мог ускользнуть отсюда и убить какого-то ребенка, о котором никогда не слышал?

— Никто и не говорит, что вы в этом замешаны.

Гнев во взгляде Клейборна сменился подозрением.

— Неужели? Только не думайте, будто я не знаю, что обо мне говорят, с тех пор как…

Стейнер жестом остановил его.

— Вам не о чем беспокоиться. Если хотите знать, меня действительно допрашивали на другой день после убийства. То, что я сказал им, теперь является частью официального протокола: согласно показаниям больничной охраны, вы находились в своей комнате до, во время и после того, как девочку закололи.

— Закололи?

Стейнер кивнул.

— Орудия убийства так и не нашли, но полагают, что это было что-то вроде мясницкого ножа.

В глазах Клейборна снова появились искорки гнева.

— И только потому, что убийца использовал нож, эти подлые ублюдки считают возможным снова втоптать имя Нормана в грязь. — Его гнев уступил место презрению. — Дело Бейтса…

Стейнер протестующе покачал головой.

— Это дело назвали так не из-за ножа, — заметил он. — А из-за того, где произошло убийство.

Клейборн еще больше нахмурился.

— Где, вы сказали, это случилось?

Стейнер ответил не сразу. Он пока этого не сказал, да и не хотел говорить, но теперь отступать было поздно. А может, паранойя требует резкости, а не успокоения?

— Тело девочки нашли в доме Бейтса, — сказал он.

Клейборн в изумлении уставился на него.

— Что вы такое говорите? Дом Бейтса сгорел много лет назад.

— Да, это так. Мы оба это знаем. Но вы не знаете того, что этот дом недавно был отстроен заново.

— Но это невозможно!

Стейнер снова кивнул.

— Отстроен заново в прежнем виде, — сказал он. — Очевидно, кто-то нашел старый альбом с фотографиями, сделанными в различных помещениях дома, и, кроме того, отыскались снимки внешнего вида здания, которыми и руководствовались при реконструкции. Разумеется, воссоздать обстановку в точности невозможно, но, насколько я понимаю, им удалось значительно приблизиться к оригиналу.

Клейборн продолжал молча смотреть на него. Наконец он заговорил шепотом, не скрывая своего изумления:

— Как они могли сделать подобное? И зачем?

Как ни старался Стейнер выдержать его взгляд, это было ему не по силам. Впрочем, теперь это не имело значения, потому что он чувствовал себя летящим вслепую — летящим навстречу беде, навстречу пациенту, которого он должен был защищать, а не травмировать.

И пока это входило в его обязанности, ему следовало бы выбросить из головы всю эту чушь насчет ловушек, слепоты и несчастья. Ему следовало бы держать рот на замке, но теперь было уже слишком поздно. И по правде говоря, это именно то, чего он обещал себе не делать. Пришло время тщательно подбирать слова, очень тщательно.

— Есть одна вполне очевидная причина для реставрации дома Бейтса, — сказал он. — Выгода.

— Уж не хотите ли вы сказать, что кто-то захочет купить этот дом и поселиться в нем? Это же бессмысленно!

— Он построен не для того, чтобы в нем кто-то жил, — возразил Стейнер. — Только для посещений.

— Они не сделают этого. — С голосом Клейборна явно что-то происходило. — Надо быть безумцем, чтобы открыть в таком месте гостиницу!

— Там будет не гостиница. — Стейнер заговорил тише, надеясь, что и Клейборн последует его примеру. — И не мотель.

— Они и его заново отстроили? — Клейборн возвысил голос.

— Только контору и один номер, — ответил Стейнер. — Остальное — всего-навсего стены.

— Тогда из чего же планируется извлекать прибыль?

Стейнер перешел на полушепот.

— Туризм, — сказал он.

— Вы хотите сказать, что они превратили это место в развлечение для туристов?

Стейнер пожал плечами.

— Так мне говорили.

Клейборн подался вперед. Черты его лица были искажены.

— Что они собираются делать — брать с людей деньги, столько-то с человека, чтобы те могли взглянуть на место, в котором совершилось убийство? И гидов пригласят, чтобы те в подробностях рассказывали, где и как это произошло? А семейные скидки будут? А детей будут пускать бесплатно?

— Успокойтесь, — сказал Стейнер. — Все не так плохо.

Но на самом деле все было плохо. Только идиот мог не предвидеть проблемы. Обычно Стейнер противился современной тенденции подменять решение проблем пациента использованием седативных препаратов, но сейчас он был не против того, чтобы пациент немного расслабился.

Клейборн пристально смотрел на него.

— Почему вы не остановили их?

— Думаю, вы знаете ответ на этот вопрос, Адам. Мы находимся в двадцати милях от Фейрвейла. Я не житель города и не имею влияния на дела общины. Что же касается данного вопроса, то, если разобраться, он даже не находится в компетенции властей Фейрвейла. Насколько я понимаю, собственность Бейтса подпадает под юрисдикцию наблюдательного совета округа.

Клейборн продолжал хмуро смотреть на него.

— Вы думаете, я этого не знаю? Могли бы поговорить с Джо Гундерсоном.

Стейнер покачал головой.

— Я не знаю никого с таким именем.

И тем не менее при упоминании этого имени в его сознании тихо прозвенел колокольчик.

— Не говорите ерунды! Все знают Джо Гундерсона. Он главный в этом округе. Мать была у него и просила разрешения, прежде чем начать строить…

На этот раз колокольчик прозвенел громче и отчетливее. Гундерсон, политический лидер округа, лет двадцать назад был знаменит. И уже лет десять как умер.

Стейнер глубоко вздохнул.

— Адам, я хотел бы, чтобы вы очень внимательно меня выслушали.

Но Клейборн не слышал ничего, кроме звуков собственного голоса. Вот только его ли это был голос?

— Меня вам не обдурить. Вы не разговаривали с Гундерсоном потому, что вам, как и всем прочим, наплевать на то, что происходит. Вы и дальше будете позволять им делать все, что угодно, например превратить мотель в карнавал с аттракционами!

— Я уже сказал вам — я ничего не мог сделать…

— Вы наговорили мне много разных вещей про то, кто я такой и что я должен делать. Но я вам больше не верю. Я знаю, кто я.

В голове Стейнера снова прозвенел колокольчик — на этот раз предупреждающе. И звук этого колокольчика изменился так же, как голос Клейборна. И искаженные черты его лица тоже менялись до неузнаваемости.

Стейнер отодвинулся назад вместе со стулом.

— Прекратите, Адам! Успокойтесь, возьмите себя в руки.

— Я знаю, кто я и что я должен делать! — кричал Адам Клейборн.

Но когда он поднялся, Стейнер увидел перед собою лицо не Адама Клейборна. И когда длинные пальцы Клейборна схватили посетителя за горло, то это был не Стейнер, а кто-то другой.

Ловя ртом воздух, доктор Стейнер принялся отбиваться от нападавшего. Но тут у него в горле что-то забулькало, а затем стихло, когда пальцы стиснули его горло, перекрыв доступ крови к мозгу.

Последней мыслью Стейнера было простое наблюдение. Хотя Клейборн и не играл на фортепиано, он отлично владел своей левой рукой.

Когда Эми заканчивала наносить легкий макияж при свете флюоресцентной лампы над раковиной, лучи утреннего солнца уже пробивались сквозь жалюзи ванной комнаты. Пока она остается в гостинице, достаточно и этого, но днем, перед тем как уйти, можно будет накраситься и получше при естественном свете из окна. Сейчас она хотела лишь одного — спуститься вниз и попросить кого-нибудь, чтобы ей принесли завтрак.

Почему она была так голодна? Наверное, из-за свежего воздуха. Подумав об этом, она вспомнила панический страх, который испытала, проснувшись посреди ночи и увидев открытое окно. Она снова уверила себя в том, что оно, вероятно, не было закрыто на задвижку и распахнулось от порыва ветра. Как бы то ни было, ничего не случилось, и ей казалось глупым переживать из-за этого.

Тем не менее она вздрогнула, когда в спальне зазвенел телефон. Она сняла трубку после четвертого звонка и пару секунд помедлила, прежде чем ответить.

Для нее почему-то всегда было проблемой отвечать на телефонные звонки. Говорить «алло» казалось Эми бессмысленным ритуалом — чем-то вроде вопроса «Как поживаете?», адресованного совершенно постороннему человеку, чей ответ тебя нисколько не интересует. Оставались еще «Эми Хайнс слушает» и «Эми Хайнс у телефона», но и то и другое звучало неестественно; разумеется, она слушает, а поскольку она не машина, то сама подошла к телефону и сняла трубку. Поэтому ей не оставалось ничего иного, как сказать: «Да?»

Конечно же, вместо этого она сказала:

— Привет!

— Мисс Хайнс? — Низкий, звучный мужской голос. — Надеюсь, я вас не разбудил?

— Нет. — Указательным пальцем левой руки Эми смахнула с нижней ресницы левого глаза соринку — очевидно, от туши для ресниц. — Кто это говорит?

— Хэнк Гиббз, из «Фейрвейл уикли геральд». Я звоню из холла. Я подумал, что, если вы свободны, может быть, позавтракаете со мной?

Наручные часы Эми еще не надела — они лежали на столике возле кровати. Повернув голову, она взглянула на них. Девять утра. Очевидно, ей удалось смахнуть соринку, потому что глаз видел хорошо и ничто ей больше не мешало. Если Фейрвейл таков, как другие небольшие города, в которых она бывала, то здание суда откроется не раньше десяти утра.

— Благодарю вас, мистер Гиббз, — ответила она. — Я спущусь через пять минут.

Повесив трубку, Эми взяла с бюро один из двух блокнотов в пластиковых обложках, вынутых накануне вечером из дорожной сумки, — тот, что был побольше. Раскрыв его, она пробежала глазами по второй странице, пока не нашла то, что искала. Да, вот он у нее в списке — Хэнк Гиббз, издатель газеты, Фейрвейл. То, что он разыскал ее, а не наоборот, возможно, было добрым знаком. В любом случае ей хотелось повидаться с ним.

Пожалуй, будет лучше, если никто не увидит этого списка, да и сам этот блокнот. Эми подошла к шкафу, положила блокнот в дорожную сумку и закрыла ее на замок, а потом взяла блокнот поменьше и запихнула его в свою сумочку. Бросив последний взгляд в зеркало, чтобы удостовериться, что все в порядке, она вышла из номера.

Вызванный ею лифт оказался пустым, и она спускалась одна. Выйдя из кабины, она без труда узнала Хэнка Гиббза, потому что, кроме него, в холле никого не было.

На первый взгляд Гиббзу было около сорока, и возраст явно догонял его. Ростом, как грубо прикинула Эми, немного выше пяти футов, с мускулистым сложением бывшего футболиста, который забросил тренировки и отдает предпочтение «Макдональдсу», он был одет в рыжевато-коричневые слаксы, рубашку в бело-голубую клетку с открытым воротом и коричневый пиджак с кожаными заплатами на локтях, какие были в моде дюжину лет назад. Его светлые волосы были коротко подстрижены таким образом, что сразу становилось ясно: местный парикмахер не особенно следит за современными тенденциями в своем ремесле. И все же Гиббз, с его смуглым лицом и удивительно живыми голубыми глазами, прекрасно вписывался в обстановку, в которой происходило их знакомство. Его облик напомнил Эми обложки «Сэтедей ивнинг пост»[424] былых времен, нарисованные Норманом Рокуэллом.[425]

— Рад познакомиться с вами.

Первое впечатление Эми определенно оказалось верным: Хэнк Гиббз подкрепил свое приветствие рукопожатием — обычай, который, как она думала, вышел из моды в те времена, когда Глория Стейнем[426] достигла половой зрелости.

Рука его была теплой, рукопожатие крепким, весь его вид подчеркивал, что он рад знакомству. На мгновение Эми пожалела о том, что не провела перед зеркалом больше времени, но тотчас отбросила эту мысль. Это была деловая встреча.

Но сам завтрак вышел замечательным. Официанткой была высокая угловатая женщина в очках, весьма, впрочем, живая и проворная: кофе оказался крепче, обслуживала она их быстро и ненавязчиво. Однако Эми ощущала, что и эта официантка, и та, что стояла за барной стойкой, при всяком удобном случае посматривают украдкой на Хэнка Гиббза и на нее. Другие посетители тоже бросали взгляды в их сторону, словно пытаясь понять, что это за странная пара. Очевидно, Эми и ее спутник вызывали их интерес, но, если Гиббза, судя по всему, не беспокоили возможные слухи, почему она должна испытывать беспокойство?

Ему подали яичницу с ветчиной, ей — с беконом. Оба заказали тосты и жареную картошку. Но еще до того, как принесли их заказы, Эми достала из своей сумочки небольшой блокнот.

— Надеюсь, вы не будете возражать, если я задам вам несколько вопросов, — сказала она.

— Не буду. — Хэнк Гиббз улыбнулся. — Вообще-то я собирался задать вам тот же вопрос. — И он улыбнулся еще шире. — Думаю, прежде всего нам нужно решить, кто у кого берет интервью.

Эми взглянула на часы.

— Если говорить откровенно, то, думаю, будет лучше, если вы позволите мне взять у вас интервью первой. Может быть, мы встретимся еще раз, когда вам будет удобно? Мне нужно навести кое-какие справки в здании суда этим утром, и не исключено, что сведения, которыми вы располагаете, могли бы помочь мне.

— К чему такая спешка? — Гиббз отхлебнул кофе и протянул полупустую чашку официантке, которая как раз подошла к ним. — Я думал, вы пробудете здесь целый день.

— Вовсе нет. У меня встреча в середине дня.

Гиббз кивнул.

— В больнице штата.

— Откуда вы знаете?

— По дороге сюда я заехал в офис шерифа Энгстрома. Его секретарша сказала мне. — Гиббз взял у официантки вновь наполненную чашку. — Если вас это интересует, то она узнала об этом от здешнего дежурного.

— С каких это пор…

— С незапамятных. — Гиббз взял сахар. — Это маленький городок, мисс Хайнс. Слухи распространяются быстро. Клерка за стойкой зовут Лес Чемберс. Его отец был шерифом, когда Энгстром еще только начинал службу помощником. Лес и Энгстром, можно сказать, почти одна семья, так что, если что-то происходит в гостинице, об этом тотчас становится известно в офисе шерифа.

— Я лишь попросила соединить меня кое с кем, — сказала Эми. — Ничего не произошло.

— Кое-что произошло не далее как полчаса назад. — Гиббз принялся размешивать сахар в своей чашке. — Об этом стало известно, когда я находился у шерифа. — Он помолчал, нахмурившись. — Мне следовало сразу вам это сказать.

— Сказать что?

— Доктор Стейнер не сможет встретиться с вами сегодня днем. Он доставлен в больницу Монтроза. — На лице Эми появилось выражение тревоги, и Гиббз быстро достал ложку из чашки кофе. — Они считают, что все не так уж серьезно, но пару дней ему нужно будет отдохнуть. А вот дела Клейборна действительно плохи.

— Что случилось?

— Подробности пока неизвестны. Доктор Стейнер, кажется, разговаривал с ним в его комнате. Между ними что-то произошло, и Клейборн попытался задушить его. Когда в комнату вбежал санитар, Стейнер уже был без сознания. Никто толком не говорит, как Клейборна оттаскивали от него, но в какой-то момент у него произошло то, что называется коронарной эмболией. Он тоже в больнице, и его состояние оценивается как критическое.

— Это моя вина, — пробормотала Эми.

— Что вы сказали?

— Это я виновата в том, что случилось. Вчера я позвонила доктору Стейнеру и спросила у него, могу ли я встретиться с Адамом Клейборном, после того как побываю в здании суда, и он сказал, что утром поговорит с ним. Из того, что вы мне рассказали, становится ясно, что лучше бы я не предпринимала попыток.

— Вы не правы. Во-первых, не стоит делать какие-то выводы на основании того, что я вам рассказал, поскольку нам мало что известно. Во-вторых, вы не производите на меня впечатления человека, который не станет предпринимать попыток. Будь это так, вы не были бы журналистом. Да и ко мне это тоже относится. — Гиббз покачал головой. — И главное — не вините себя за то, что, как вам кажется, могло произойти или произошло на самом деле. Не спешите с выводами.

Все верно, мысленно сказала себе Эми. Неразумно выносить какие-либо суждения, не имея достаточных на то оснований. Она внимательно посмотрела на Хэнка Гиббза. Внешне он никак не изменился с момента их знакомства, но сделался живой иллюстрацией неверного суждения, ибо больше он не казался ей сошедшим с обложки Нормана Рокуэлла.

— Успокойтесь, — сказал Гиббз. — Со Стейнером все будет в порядке, да и Клейборн, вероятно, выкарабкается. А вам не стоит торопиться в суд, потому что теперь у вас в запасе есть целый день. Но если вы хотите задать мне вопросы, я в полном вашем распоряжении.

Эми успокоилась достаточно, чтобы сделать еще один глоток кофе, и хотя совсем непринужденно она себя не чувствовала, сказанное им отчасти сняло тяжесть с ее души. Она поспешила воспользоваться его предложением.

— Как давно вы издаете газету? — спросила она.

— Девять лет. А что?

— Интересно, сохранился ли у вас архив? Может быть, у вас есть какие-нибудь материалы тридцатилетней давности?

— Насколько я знаю, нет. — Гиббз улыбнулся. — Поверьте мне, я уже смотрел. Кроме того, расспрашивал, пытаясь выяснить, не сохранил ли кто постарше экземпляры, относящиеся к тому времени. Но даже если у кого и есть что-либо, они в этом не признались. Местные жители не хотели тогда говорить о Нормане Бейтсе и, скорее всего, читать о нем тоже не хотели. Большинство из них, кажется, и подробностей не знает. — Он подался вперед. — А вам зачем это нужно?

— Потому что он стал своего рода символом, — сказала она. — В некотором смысле сегодня он живее, чем тридцать лет назад. Или все дело в том, что мы стали обществом насилия?

— Думаю, оно всегда было таким, — возразил Гиббз. — Разница в том, что сейчас мы начинаем признавать это. Но нам еще предстоит проделать долгий путь. Люди заблуждаются, думая, что, читая об этом или видя это на экране, они имеют дело с реальностью. На самом деле все это отобрано заранее. Притом мы закрываем глаза на насилие в его самых грубых и обыденных формах — забой скота и птицы, смерть на дорогах, уличную преступность. — Гиббз покачал головой. — Да кто я такой, чтобы ораторствовать? Ведь это вы написали об этом книгу?

Эми кивнула.

— Я занялась историей Бонни Уолтон, чтобы понять путь, каким образом грязная жизнь проститутки привела ее к совершению серии хладнокровных убийств. Но в итоге получилась книга скорее о ее клиентах, чем о ней самой. Когда я изучила их биографии, мне показалось, что все они стали жертвами общества раньше, чем жертвами убийства. Выяснилось, что двое из них — обыкновенные подростки, которым захотелось узнать, что такое изощренный секс; все равно как если бы они экспериментировали с самодельным наркотиком, разочаровавшись в «травке».

Хэнк Гиббз поднял брови.

— Довольно замысловатое описание, — заметил он.

— Подловили меня? — Эми улыбнулась. — Это почти точная цитата из моей книги. Обычно я так не говорю.

— Почему?

— Некому слушать — наверное, поэтому.

— Я готов вас послушать. — Гиббз потянулся к чашке с кофе. — Вы говорили о клиентах…

— Все, что им было нужно, — это небольшое развлечение на стороне, чтобы как-то разнообразить монотонность своего серого существования. Применительно к троим мужчинам среднего возраста «существование» можно заменить словом «брак». Они не искали какого-то необычного секса — насколько мне удалось узнать, секс им вообще был не особенно нужен. Немного разговора, немного сочувствия, возможность некоторое время побыть в центре чьего-то — пускай и деланого — внимания. Вот за что они платили деньги. Но получали они куда больше, чем рассчитывали получить. Грустно.

— Согласен. — Гиббз допил кофе и поставил чашку на блюдце. — Рад, что вы не рассуждаете как феминистка.

— Я верю в равноправие, — сказала она, — но это означает, что нужно учитывать две стороны проблемы. Бонни Уолтон, несомненно, тоже жертва. Какие-то обстоятельства в начале жизненного пути вынудили ее заняться проституцией, а проституция привела к умственному расстройству. Можно сказать, что ее душа, так же как и тело, была прикована к постели.

— Можно, и вы только что это сказали. — Гиббз улыбнулся. — Мне почему-то кажется, что и это — цитата из вашей книги.

— Верно. — Эми заглянула в свой блокнот, потом продолжила: — Но к чему я все это? Будь у нас все факты, возможно, выяснилось бы, что и Норман Бейтс — жертва.

Гиббз кивнул.

— Проблема в том, что в округе осталось не много людей, которые его знали.

— А те, кто знал, были знакомы с ним очень недолго, — сказала Эми. — Арбогаст, детектив, нанятый страховой компанией, вероятно, общался с Норманом всего несколько минут. В случае с Крейн речь, по-видимому, может идти о нескольких часах, но определенно ничего утверждать, конечно, нельзя. Ее сестра умерла, Сэм Лумис умер, шерифа Чемберса и его жены тоже больше нет. Кажется, не осталось никого, кто имел бы непосредственное отношение к делу. Я рассчитывала на доктора Стейнера и на Клейборна, но, похоже, с ними придется подождать. А между тем…

— Что «между тем»?

— У меня есть второй список. — Эми раскрыла свой блокнот. — Человек, ответственный за воссоздание дома и мотеля.

— Отто Ремсбах? Было бы неплохо, если бы вы узнали, к чему все это.

— А вы не знаете?

— Не очень много. — Гиббз пожал плечами. — Возможно, вам удастся выведать у него больше, чем удалось мне. Вы привлекательнее.

Эми проигнорировала намек — если, конечно, это был намек. Для нее удовольствие заканчивалось вместе с завтраком. Это была деловая встреча.

— Есть еще некий доктор Роусон. А также Боб Питерсон, и, конечно, я хочу поговорить с шерифом…

— Тогда чего же мы ждем?

— Я благодарна вам за эти слова, мистер Гиббз, но, право же, мне не хотелось бы доставлять вам хлопоты.

— Иначе говоря, мне лучше помалкивать, если я буду рядом с вами? — Гиббз кивнул. — Хорошо, обещаю. — Он повернулся, чтобы подозвать официантку и расплатиться, но из-за его спины как раз вытянулась ее костлявая рука и положила счет на столик. — Спасибо, Милли, — сказал Гиббз.

Он оставил ей на чай, расплатился у кассы и провел Эми через холл к выходу. Когда они вышли на улицу, Гиббз замедлил шаг.

— Не возражаете, если мы немного пройдемся? — спросил он. — Все те из вашего списка, кого вы перечислили, обитают не далее чем в трех кварталах отсюда. Это одна из приятных сторон проживания в маленьком городке. По правде говоря, не могу вспомнить никакой другой.

Первую остановку они сделали возле офиса с выставочным залом компании «Ремсбах фарм имплиментс» — так, во всяком случае, гласила вывеска, и Эми едва ли могла это оспорить, поскольку ее взору предстала модель трактора на платформе за стеклом витрины.[427]

Офис Отто Ремсбаха находился слева от входа, всего в нескольких шагах от двери. Гиббз придержал дверь, пропуская Эми вперед, потом двинулся следом за ней. Они остановились возле стола с пишущей машинкой, за которым сидела секретарша, блондинка, как решила Эми, того же возраста, что и она сама. Секретарша подняла голову и вопросительно посмотрела на них, но, узнав Гиббза, расплылась в улыбке.

— Привет, Дорис, — сказал он. — Дорис Хантли — Амелия Хайнс, — кивнув сначала в одну, потом в другую сторону, продолжил он. — Ведь вас зовут Амелия?

Эми кивнула.

— Рада познакомиться с вами, мисс Хантли.

Прежде чем секретарша успела ответить, раздался звучный голос Гиббза:

— Мисс Хайнс лишь вчера вечером прибыла в наш город. Она пишет такой подробный рассказ о Бейтсе, что ей хотелось бы поговорить об этом с мистером Ремсбахом.

Дорис Хантли на секунду перевела взгляд своих карих глаз на Эми, как бы оценивая ее, однако ее ответ был адресован Гиббзу:

— Мне жаль, но он в мастерской в Марсивилле. Вернется, вероятно, лишь во второй половине дня. — Она снова повернулась к Эми. — Где он сможет вас тогда найти?

— Я остановилась в гостинице, — ответила Эми.

— Попросите его позвонить ей, когда он освободится, — сказал Гиббз. — Передайте ему от меня, что мне нравится его идея. Я имею в виду ту приманку для туристов, которую он открывает. Хоть чем-то мы прославимся.

Дорис Хантли кивнула.

— Как только он вернется.

— Спасибо. Еще увидимся.

Секретарша снова кивнула и возобновила свою работу. Когда Эми и ее спутник дошли до двери, она уже стучала на машинке.

— Весьма привлекательная, — тихо произнесла Эми.

— Отто таких любит, — откликнулся Хэнк Гиббз. — Не могу сказать, что я осуждаю его за это.

Когда они вышли на улицу, Эми вновь заговорила своим обычным тоном:

— Насколько я могу судить, Фейрвейл еще не вступил в компьютерный век?

— Не совсем так. Компьютеры есть в банке, в супермаркете и, может быть, в четырех-пяти офисах в городе. Наверное, Отто ждет, как пойдут дела с собственностью Бейтса. Пока церемонию открытия откладывали дважды: один раз из-за какой-то задержки с доставкой мебели и второй — из-за этой истории на прошлой неделе.

— Забыла спросить вас об этом, — сказала Эми. — У вас есть какая-нибудь теория?

— Моя теория заключается в том, что никто ни черта об этом не знает, — ответил Гиббз. — И никто не узнает, пока не появится хоть какое-то представление о мотиве. Кому понадобилось убивать таким образом одиннадцатилетнюю девочку? Она не подверглась сексуальному насилию, у нее не было проблем в семье или в школе. Загадка.

— А эти репортеры, которые приезжали сюда после убийства, — продолжала Эми. — Вы разговаривали с ними об этом?

Гиббз кивнул, переходя вместе с ней через дорогу.

— Они сами на меня вышли. Один парень из Спрингфилда, один из Сент-Луиса,[428] и еще один внештатный журналист, который пишет о нашем округе в газетах Канзас-сити. Я рассказал им все, что слышал, после чего направил их к Энгстрому, в офис коронера и к людям из дорожно-патрульной службы. Полагаю, отовсюду они вышли с пустыми руками, поскольку в течение следующих двух суток все как один исчезли из города, даже не попрощавшись. А в газетах со времени первых сообщений так ничего нового и не появилось.

Он открыл дверь и, как и в прошлый раз, придержал ее, пропуская Эми вперед. Они вошли в небольшое двухэтажное здание, оригинально сконструированное из бетонных плит, выложенных в виде квадратов с прямоугольными оконными проемами на верхнем этаже. То, что здание проектировал не Ле Корбюзье,[429] было понятно с первого взгляда.

— Офис Роусона, — сказал Гиббз.

Этот офис, как и предыдущий, тоже находился с левой стороны коридора, примерно на таком же расстоянии от входа, что и кабинет Отто Ремсбаха. На пластмассовой табличке, прикрепленной к верхней части темной двери, значилось: Клиффорд Роусон, доктор медицины.

В приемной терпеливым посетителям предлагался стандартный набор сомнительных удобств. Эми пришло в голову, что, вероятно, в эту самую минуту сотни тысяч озабоченных страдальцев сидят на неудобных стульях во врачебных приемных, в точности похожих на эту.

Однако в приемной Роусона, кроме них, сейчас не было никого, да и они задержались там ненадолго. Гиббз подошел к стойке со стеклянным верхом и постучал по стеклу. Регистраторше, сидевшей за столом, было, наверное, лет тридцать с небольшим: волосы черные, глаза почти фиолетовые, и — кто бы мог подумать? — она стучала по клавиатуре небольшого компьютера. Во всяком случае, до тех пор, пока Хэнк Гиббз не обратил на себя ее внимание.

Они заговорили, регистраторша улыбалась, кивала и что-то говорила, а Эми меж тем ловила на себе ее косые взгляды. Потом, перестав смотреть в ее сторону, сотрудница поднялась и исчезла в коридоре, который начинался сразу за ее рабочим местом.

Гиббз подошел к Эми.

— Роусон здесь. Я сказал ей, что вы хотите с ним встретиться.

— А почему она меня так разглядывала? — спросила Эми.

— Мардж? — Гиббз рассмеялся. — Не обращайте внимания. Мы с ней одно время встречались.

Эми нахмурилась.

— Это шутка?

— Нет, — ответил Гиббз. — Вовсе нет.

На этом розыгрыш — если Гиббз и вправду хотел ее разыграть — закончился, ибо дверь офиса открылась и регистраторша кивком пригласила их войти.

Личный кабинет доктора Роусона находился в дальнем конце помещения, за двумя смотровыми комнатами и секцией с медикаментами. В нем стоял большой письменный стол, перед ним два маленьких стула, у стены напротив окна — книжный шкаф. На стене за письменным столом висело полдюжины дипломов и сертификатов, заключенных в рамки. Вся эта экспозиция была призвана аттестовать Клиффорда Мэтью Роусона как целителя, хирурга и одного из последних представителей вымирающей породы врача общей практики — обладателя очков в роговой оправе.

Будучи представлен Эми, он внимательно выслушал то, что она сообщила о цели своего визита. Наверное, так же внимательно он стал бы выслушивать жалобы нового пациента, подумалось ей. Но когда она закончила, доктор Роусон не назвал диагноз и не предложил лечения.

— Боюсь, я мало что могу сообщить вам, — сказал он. — Да, это правда — я был семейным врачом Лайлы и Сэма, но и только. Теперь, когда их обоих нет, не думаю, что нарушу врачебную тайну, если скажу вам, что Лайла Лумис заходила ко мне раз в год для рутинного осмотра. Как мне помнится, у нее не было сколь-либо серьезных проблем со здоровьем. У Сэма были небольшие шумы в сердце, ничего больше. Я предложил ему диету, чтобы уменьшить содержание холестерина, и осматривал его раз в полгода. — Доктор Роусон провел пальцами правой руки по голове, приглаживая несуществующие волосы, потом улыбнулся, словно извиняясь. — Не думаю, что это может как-то вам пригодиться.

— Я вот что хотела узнать, — сказала Эми. — Быть может, кто-то из них упоминал в разговоре с вами о деле Бейтса?

Улыбка исчезла с лица доктора Роусона.

— Об этом они никогда не говорили, — ответил он. — И я не спрашивал.

— Понятно. — Эми кивнула. — Спасибо за то, что уделили мне время.

Доктор Роусон посмотрел на нее сквозь верхнюю часть своих бифокальных очков.

— Вы не будете возражать, если я задам вам вопрос?

— Нет.

— Хоть кто-то в городе сообщил вам какие-либо сведения об этом деле?

— Нет.

Да сколько раз она сегодня будет повторять это слово, подумала Эми. Она надеялась, что не много. Но, к сожалению, оно было самым употребительным не только в ее устах…

— Позвольте сказать вам кое-что, юная леди. Местные жители не любят вспоминать о случившемся. Откровенно говоря, не могу сказать, что осуждаю их за это. Что было, то прошло, и, по их мнению, вытаскивать на свет подробности тех давних событий так же бессмысленно, как выкапывать из могилы тело Нормана Бейтса.

— Вы почти что стихами заговорили, — пробормотал Хэнк Гиббз.

Доктор Роусон польщенно улыбнулся и произнес, обращаясь к Эмми:

— Простите. Надеюсь, я вас не обидел.

— Нет, — ответила она. Опять то же самое, добавила она про себя.

После ритуального обмена любезностями они с Гиббзом покинули кабинет. Хэнк проводил ее к выходу, и они вышли на улицу. Эми отметила, что движение стало более оживленным и возле магазинов припарковано куда больше машин, чем прежде. Перед супермаркетом на противоположной стороне улицы имелась своя парковка, половина мест на которой уже была занята.

— Мне следовало предупредить вас, — заговорил Гиббз, — что старик несколько чувствителен. Надеюсь, вы простите меня.

Эми мысленно поздравила себя с тем, что на этот раз удержалась от слова «нет».

— Это я должна просить у вас прощения, поскольку заставляю вас таскаться со мной туда-сюда, — сказала она.

— Никаких проблем, — улыбнулся Гиббз. — Дали мне хоть какое-то занятие. Днем я часто мучаюсь бессонницей.

— Может, вам стоит обратиться к врачу?

— Насчет бессонницы?

— Нет, насчет чувства юмора.

— Ваша взяла. — Гиббз окинул ее быстрым взглядом. — Следующая остановка?

— Магазин Лумиса.

— Такого магазина нет. После того как Сэм умер, дело перешло к Бобу Питерсону, и знаете, что он сделал? — Гиббз указал на витрину справа от них.

Даже человек, не обращающий внимания на вывески, непременно увидел бы фамилию, которая занимала все пространство над витриной магазина скобяных изделий. Дело и правда перешло к Бобу Питерсону.

А жаль, подумала Эми, когда они вошли в магазин и Гиббз представил ее хозяину. Питерсон оказался невысоким человеком средних лет, потерпевшим поражение в борьбе с брюшком. Волосы у него были цвета перца с солью, глаза и лицо серые. Едва Гиббз представил ему Эми, приветственная улыбка исчезла с его лица, сменившись каменным взглядом.

— Вы та самая журналистка, которая остановилась в гостинице? — спросил он.

Эми кивнула.

— В таком случае вы, полагаю, знаете также, зачем я здесь.

— Еще как. — Его взгляд каменел все больше. — Не откладывая в долгий ящик, скажу сразу — что касается меня, то мне сообщить вам нечего.

Хэнк Гиббз нахмурился.

— Послушай, Боб…

Питерсон пропустил его реплику мимо ушей, не сводя глаз с Эми.

— Поймите меня правильно, лично против вас я ничего не имею. Просто я уже давно решил, что никогда не буду говорить об этом деле, и до сих пор держу слово.

Эми подождала, пока он закончит, тем временем обдумывая ответ, который так и не прозвучал. В разговор вмешался телефонный звонок, прозвучавший в комнате за прилавком в дальнем конце магазина.

— Извините. Я должен ответить.

Но вид у Питерсона был не извиняющийся; скорее он испытал огромное облегчение, которое растопило его каменный взгляд. Он повернулся и направился к телефону.

Эми тоже двинулась с места, но в противоположную сторону. Хэнк Гиббз поспешил следом и, когда она оказалась у выхода, открыл ей дверь.

Когда они вышли на улицу, солнце стояло в зените.

— Это моя ошибка, — пробормотал он. — Мне нужно было вас предупредить. Он зациклился на том, что произошло здесь с Сэмом и Лайлой. С теми репортерами он тоже не стал разговаривать, но я все же надеялся, что, возможно, он немного расслабится, увидев вас.

Он улыбнулся, рассчитывая, что это прозвучит как комплимент, но выражение лица Эми не изменилось. Проигнорировав его слова, она сказала:

— Мне очень не хочется говорить такое, но большинство людей здесь не способны изменить себя, чтобы выглядеть чуточку дружелюбнее.

— Вы еще не все видели. — Гиббз пожал плечами. — Как говорил капитан «Титаника», это лишь верхушка айсберга.

Впереди показались здание суда и флигель. Когда они проходили мимо военного мемориала, Хэнк Гиббз снова заговорил:

— На сей раз предупрежу вас заранее.

— Насчет шерифа Энгстрома?

— И насчет него тоже, — усмехнулся Гиббз. — Но я имел в виду его секретаршу — Айрин Гровсмит.

— Она тоже ненавидит репортеров?

Гиббз покачал головой.

— Айрин никого не выделяет особо. Она ненавидит всех.

— У нее есть на то какие-то причины?

— Наверное, возраст. Энгстрому уже давно следовало бы от нее избавиться. Айрин должна быть благодарна ему за то, что он продолжает ее держать, но ему от нее достается. Она живет тем, что кусает руку, которая ее кормит.

Эми неодобрительно посмотрела на него, но это было ничто в сравнении с тем взглядом, которым встретила ее Айрин Гровсмит, когда они вошли во флигель и переступили порог приемной шерифа.

— Доброе утро, — сказал Гиббз. — Шериф Энгстром на месте?

— Его нет.

Гиббз кивнул.

— Должно быть, он в больнице по поводу вчерашнего происшествия?

— Вам-то что за дело до того, где он.

Маленькую пожилую женщину с неприятным голосом и соответствующим выражением лица невозможно было спутать с Бабушкой Мозес.[430] Хотя ответила она Гиббзу, взгляд ее был адресован Эми.

— Могу вам вот что сказать, — проговорила Айрин Гровсмит. — Даже если бы шериф был здесь, ему нечего было бы сообщить этой молодой леди. Придет время, и он выступит с официальным заявлением.

— Да бросьте вы, Айрин, — сказал Гиббз. — Мисс Хайнс здесь не затем, чтобы разговаривать о том, что произошло в больнице, и вы это знаете.

— Я знаю, что говорю. — Теперь неприятный голос был обращен непосредственно к Эми. — И советую вам прислушаться к моим словам, мисс Хайнс. Лучше уезжайте. Никто здесь не хочет с вами разговаривать…

Зазвонил телефон, стоявший на столе. Кажется, такое только что было, подумала Эми, вспомнив, чем закончился разговор в магазине скобяных изделий.

Но здесь все только начиналось. Айрин Гровсмит сняла трубку, но не произнесла ни слова. Тот, кто позвонил, сам начал говорить, и ей оставалось лишь время от времени кивать. Вскоре в глазах ее появился блеск, а лицо словно окаменело.

— Да, сэр, — произнесла она. — Прямо сейчас.

Положив трубку, она повернулась и посмотрела на них с торжествующим видом.

— Если вы прибыли сюда затем, чтобы попытаться выяснить, кто убил эту маленькую девочку, можете забыть об этом.

— О чем это вы? — произнес Гиббз.

— Это звонил шериф. Они нашли убийцу!

Солнце уже слегка переместилось к западу, когда Эми и ее спутник покинули флигель, в котором располагался офис шерифа. Гиббз шагнул влево, отступив в тень, и, остановившись, кивнул.

— Здесь прохладнее, — сказал он.

— Вы что, за этим и вышли? — спросила Эми. — Внутри есть кондиционер. Мне не показалось, что там жарко.

— По-настоящему жарко станет, когда Энгстром доставит сюда арестованного.

— Тогда почему вы сказали его секретарше, что нам пора? Вам не интересно посмотреть, кого они поймали?

— Конечно интересно. За этим мы сюда и пришли. Во всяком случае, мы сможем взглянуть на него, когда его доставят. Но я почему-то сомневаюсь, что Энгстром пригласит нас в камеру предварительного заключения на кофе с печеньем.

— Не смешно, — сказала Эми.

Хэнк Гиббз кивнул.

— Знаю. Наверное, даже лучше вас. Но не забывайте — это мой город и это мои люди. И если я буду слишком много думать о том, что они испытывают, когда здесь такое происходит… — Он умолк, но и по его тону было понятно, что он хотел сказать.

— У вас есть какие-нибудь догадки, кого сюда доставят?

— Увидим через пару минут.

Но они не увидели. Автомобили двигались по улице, пересекая площадь, однако специальная машина, для которой была предназначена стоянка слева от того места, где находились Эми и Хэнк, так и не появилась.

Гиббз посмотрел на часы.

— Что могло их так задержать?

— Секретарша не уточнила, откуда они едут, — заметила Эми.

— Верно. Но я мог бы догадаться, куда они поедут. — Гиббз повернулся и снова открыл дверь. — Идемте.

Он вошел в здание. Эми устремилась следом, стараясь не отставать от Гиббза, который большими шагами двинулся по коридору.

— Энгстром предусмотрителен. Мне только что пришло в голову, что он мог войти в главное здание через боковую дверь и незаметно оказаться во флигеле, пройдя через цокольный этаж.

Когда они переступили порог офиса, Айрин Гровсмит вновь внимательно посмотрела на них.

— Я думала, вы ушли, — сказала она.

— И не надейтесь. — Гиббз бегло осмотрел помещение и задержался взглядом на двери кабинета Энгстрома. — Где он?

— Я уже сказала: не ваше дело. И нет смысла терять здесь время, Хэнк Гиббз. Шериф не станет с вами разговаривать до тех пор, пока не будет к этому готов.

Гиббз подмигнул Эми краешком глаза.

— Таково южное гостеприимство, — пробормотал он.

Айрин Гровсмит вскинула на него глаза.

— Что вы сказали?

Но не успел Гиббз ответить, как дверь кабинета Энгстрома резко открылась и в приемной показался помощник шерифа в форме. Закрыв за собой дверь, он кивнул Гиббзу.

— Добрый день, Хэнк, — с улыбкой произнес он. — Теперь я знаю, что означает выражение «новости странствуют быстро».[431]

— Мы случайно оказались здесь, когда позвонил шериф. Хочу вас познакомить. — Гиббз посмотрел на Эми. — Мисс Хайнс, позвольте представить вам Дика Рено.

Когда с представлением было покончено, Эми невольно поймала себя на том, что пытается сравнить друг с другом двух стоявших рядом мужчин. Дик Рено был почти на голову выше Гиббза и по крайней мере на полдюжины лет моложе. У него были темные вьющиеся волосы, и его можно было бы назвать весьма и весьма привлекательным, если бы не его своеобразно сплющенный нос. Может, разбил его, играя в футбол, сказала про себя Эми, если только его не разбил ему кто-то другой — при других обстоятельствах. Наверное, непросто было сделать это, если он и раньше был таким крепким и здоровым, как сейчас. Как бы то ни было, незначительный изъян его внешности скрашивался располагающей к себе улыбкой… только какого черта она тратит время на то, чтобы его разглядывать? Сначала дело, потом удовольствие.

— Вы можете нам что-нибудь рассказать о случившемся?

Вопрос был чисто деловой, но и в легком намеке на возможное удовольствие, который прозвучал в ее голосе и отразился во взгляде, не было ничего дурного. Кажется, это помогло, и даже больше, чем она ожидала.

— Лучше, конечно, спросить у шерифа, — ответил Дик Рено. — Но раз вы уже знаете, что мы сюда кое-кого доставили, думаю, это больше не секрет. Дело в том, что мы и сами о нем не особенно много знаем. То есть пока не знаем.

— Нас устроила бы и фамилия, — сказал Гиббз.

— Мне она неизвестна, — словно извиняясь, ответил Рено и улыбнулся. — Он отказывается назваться, а документов, удостоверяющих личность, у него при себе нет.

— Где вы нашли подозреваемого? — спросил Хэнк Гиббз.

— Он не подозреваемый, — возразил Рено. — Во всяком случае, ему пока не предъявлено никакого обвинения. Мы просто задержали его, чтобы допросить.

— Я слышал другое, — произнес Гиббз. — Айрин сказала нам, что вы поймали убийцу.

Глаза Айрин превратились в маленькие кусочки льда. Она открыла рот и заговорила своим неприятным голосом:

— С чего это вы взяли, Хэнк Гиббз?! Ничего подобного я не говорила!

Будто фыркнула два раза подряд, подметила Эми и, когда секретарша перевела взгляд на Дика Рено, подумала: «Может, и в третий раз фыркнет?»

— Что же касается вас, — сказала Айрин помощнику шерифа, — то, по-моему, вы уже сказали более чем достаточно.

Очевидно, третье фырканье было необязательным, потому что Рено быстро кивнул, а когда обратился к Эми, на его лице снова появилась извиняющаяся улыбка.

— Айрин права, мисс Хайнс. Думаю, это все, что мы можем вам сообщить, если только вам не представится случай лично переговорить с шерифом.

— Случай? — У Гиббза выгнулись брови. — Это что, лотерея или что-то в этом роде?

— Успокойся, Хэнк, — сказал Рено. — Он только что начал допрашивать этого парня.

— А он знает, что мы здесь?

Дик Рено покачал головой.

— Не думаю.

— Тогда это будет для него сюрпризом.

Гиббз двинулся к кабинету шерифа, и за его спиной сразу раздались голоса Рено и Айрин Гровсмит:

— Эй, постой-ка…

— Вы этого не сделаете!

Усмехнувшись, он обернулся.

— Не волнуйтесь, я постучу.

И затем он осуществил свое намерение.

Однако долго стучать ему не пришлось. Дверь немного приоткрылась, и из-за нее показалась голова шерифа Энгстрома.

— Что здесь происходит? — Вопрос был явно риторическим, и Энгстром не стал дожидаться ответа, а строго взглянул на Рено. — Выведите этих людей отсюда!

— Погодите, шериф. — Хэнк Гиббз изобразил на лице улыбку. — Давайте не забывать об элементарной вежливости. Эта женщина здесь затем, чтобы встретиться с вами…

— Вот как? — Энгстром перевел взгляд на Эми. — Тогда почему она не потрудилась подойти ко мне и представиться в кафе минувшим вечером?

— Прошу прощения, — сказала Эми. — Но тогда я была не вполне уверена в том, кто вы такой.

— А мне показалось, что вы активно подслушивали наш разговор, — продолжал Энгстром.

— А мне показалось, что вы чересчур громко разговаривали, — сказала Эми.

После этой реплики с Энгстромом что-то произошло. Он заморгал, а уголки его рта дернулись.

— Послушайте, юная леди…

— Я-то слушаю, — перебила его Эми, — но вы все неправильно понимаете. Через пару месяцев мне будет двадцать семь, что делает меня не такой уж и юной. А когда я работаю — а сейчас я как раз работаю, — то я и не леди. Если вдуматься, я вообще не леди, по крайней мере в вашем понимании этого слова. Потому что из того, что мне удалось здесь увидеть, я могу заключить, что для вас это пустой звук. Вы считаете, что юные леди должны бегать босиком и вовремя беременеть, а леди постарше — стоять у плиты… — Эми помолчала, а потом добавила, бросив взгляд на Айрин Гровсмит: — Или сидеть за столом.

— Это возмутительно! — негодующе воскликнула секретарша.

Эми каким-то образом удалось удержаться от вертевшегося у нее на языке ответа.

Вместо нее заговорил Энгстром.

— Довольно, Айрин, — сказал он и, выйдя из-за двери, посмотрел на Эми. — Буду рад встретиться с вами позднее. Сейчас могу уделить вам пять минут.

— Благодарю вас, шериф. — Эми кивнула и улыбнулась.

С мгновение она раздумывала, не следует ли достать из сумочки блокнот, но потом решила этого не делать. Достаточно было и того, что она победила; не нужно подстегивать удачу.

— Могу я узнать фамилию задержанного?

— Прошу прощения, но я не располагаю подобной информацией, — почти мгновенно ответил шериф Энгстром. — Пока.

— Могу я узнать, почему вы решили его допросить?

— Разве мой помощник не сказал вам?

И снова почти мгновенный ответ. Эми казалось, она даже слышит, как в голове у Энгстрома крутятся колесики. Потом он сказал:

— Рено дежурил возле дома Бейтса. Нынче днем он задержал человека, который пытался проникнуть в дом.

— Значит, ему предъявлено обвинение, — сказала Эми. — Взлом и проникновение.

— Ну, не совсем так.

Эми пересмотрела мысленно набросанный образ. В голове у Энгстрома были вовсе не колесики, а весы, на которых он взвешивал собственные слова.

— Рено застал его дергающим дверную ручку.

— И это делает его подозреваемым?

— Скажем так: это дает основания для подозрений. Есть человек, который явился невесть откуда, без машины и без документов. У него даже водительского удостоверения нет.

— Это преступление, шериф?

— Нет, но тот, кто убил Терри Доусон, тоже не был за рулем. В окрестностях дома Бейтса не найдено следов припаркованной машины. Но вы, наверное, уже слышали это вчера вечером.

В эту минуту Эми было все равно — колесики ли крутятся или балансируют чаши весов. Ее занимало то, что делал Хэнк Гиббз. Пока она разговаривала с Энгстромом, он потихоньку продвигался к двери, которую шериф оставил полуоткрытой.

Он двигался так медленно и осторожно, что ни Дик Рено, ни Айрин Гровсмит, похоже, ничего не замечали; за перипетиями разговора они не обратили внимания на то, как дверь, на которую Хэнк Гиббз надавил пяткой правой ноги, постепенно начала открываться все шире. Доступное обзору пространство кабинета увеличилось на целых шесть дюймов, и, взглянув мимо шерифа, Эми ясно увидела интерьер и человека, сидевшего за столом.

— Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что эти обстоятельства каким-то образом связаны с человеком, которого вы задержали. — Говоря это, Эми быстро перевела взгляд на Энгстрома. — Вы утверждаете, что он мог убить девочку?

Глаза шерифа сузились.

— Я ничего не утверждаю. Но я намерен выяснить это.

— Не утруждайте себя, — сказала Эми. — Он невиновен.

Глаза шерифа расширились.

— Откуда такая уверенность?

Эми смотрела ему прямо в лицо.

— В тот вечер, когда было совершено преступление, он находился в Чикаго, в моем доме.

— В вашем доме?

— Да. У меня в гостях были друзья, которые могут подтвердить, что видели, как он неожиданно появился в квартире. Я сказала ему, что в данный момент не могу с ним разговаривать, и назначила интервью на утро понедельника. К сожалению, до того как наступил понедельник, я уже прочитала о том, что здесь произошло, и направилась сюда. Боюсь, я забыла предупредить его и отложить встречу.

— Интервью? — Энгстром нахмурился. — Какое еще интервью?

— Для книги, над которой я работаю. Он прочитал о ней в газете.

— Кто он такой?

— Его зовут Эрик Данстейбл, — сказала Эми. — Он специалист в области демонологии.

Отто Ремсбах был хорошим водителем. Держась пухлыми руками за руль, он смотрел на дорогу своими свинячьими глазками.

«Не очень-то доброжелательно», — мысленно упрекнула себя Эми. Но ей никак не удавалось найти в мистере Ремсбахе ничего, что могло бы вызвать доброжелательное отношение. В первый момент их встречи она пожалела о том, что приняла его приглашение на ужин, однако его звонок в гостиницу застал ее врасплох. Что ж, в конце концов, ужинать где-то было надо, а Ремсбах значился в ее списке, точнее, в одном из списков; правда, из того, что она успела увидеть, напрашивался вывод, что он, возможно, заслуживает места совсем в другом списке.

Признав, что доброжелательности ей определенно недостает, Эми попыталась как можно более объективно отнестись к его тучности. Но даже если бы она смогла преодолеть распространенное предубеждение насчет полноты и вообразить Отто Ремсбаха мужчиной на сто фунтов легче, это ей не помогло бы. Каким бы худым ни стал Ремсбах, все, что с ним было связано, все равно осталось бы непомерно большим. Его винтажный кадиллак был слишком большим, драгоценный камень в его перстне был не только чересчур большим, но и слишком желтым. Голос у него тоже оказался излишне звучным, и он, увы, постоянно пользовался им с того момента, как заехал за Эми в гостиницу, и до той самой минуты, когда они подъехали к загородному клубу Монтроза.

Если целью их встречи было интервью, то началось оно, прямо сказать, не блестяще. Вопросы задавал он — своим громким, раскатистым голосом, — а Эми ловила себя на том, что путается, стараясь найти ответы.

— Как к вам обращаться — «мисс» или «миссис»? А почему «мисс»? И как так вышло, что такая шикарная барышня, как вы, не нашла себе мужа и не обзавелась семьей и домом? А чем вы зарабатываете на жизнь? Да, я знаю, что вы писательница, но на жизнь-то чем зарабатываете? Эта книга, которую вы написали… напомните мне ее название. Она имеет какое-то отношение к Хэллоуину? Как так получилось, что я ни разу не видел вас ни на одном ток-шоу? Могу я спросить, сколько вам платят за то, что вы пишете?

Словом, Отто Ремсбах напоминал пистолет, бьющий без промаха. Это важно, повторяла про себя Эми. Без промаха. Она делала все, что от нее зависело, чтобы тоже не промахнуться и не ответить на какой-нибудь его вопрос излишне откровенно. Может быть, когда они приедут, он наконец выговорится? И тогда наступит ее черед. Вот закончит прощупывать ее своими вопросами, и она возьмет свое.

За Монтрозом они свернули на извилистую дорогу, которая поднималась по склону холма и вела прямо к месту назначения. Наверху она повернула в последний раз, и затем они въехали в широкие ворота, проехали мимо заманчиво горевших огней и припарковались.

На первый взгляд загородный клуб Монтроза был похож на тысячи других заведений подобного рода: развлекательный центр для богатых бизнесменов, которым еще не предъявлено никаких обвинений. Но, оказавшись внутри, Эми была приятно удивлена, увидев большой холл с камином и книжными полками. Вероятно, когда-то это была гостиная просторного и изящного частного дома. В коврах, драпировке и деревянной обшивке легко узнавались былые времена, а бар и обеденный зал явно появились в то время, когда дом переделывался для нынешних нужд.

Бар был стандартный: вдоль стены с окнами тянулись кабинки, за стойкой высилась зеркальная стена. Боковые стены были вручную расписаны видами пустыни: полынь, кактус, жгучий песок, яркое солнце, все искусно подобрано с целью вызвать у зрителя жажду. Бармен красовался в алой жилетке, в дизайне высоких табуретов у стойки доминировал красный пластик, у посетителей были раскрасневшиеся, румяные лица. Время здесь не стояло на месте, а словно колебалось. Час коктейля был растянут с пяти до восьми. Вообще-то в баре было всего полдюжины посетителей, но их немногочисленность восполнялась производимым ими шумом. Эти седеющие мужчины, перешагнувшие средний возраст, одетые в ладно скроенные повседневные пиджаки и клетчатые жилетки, привыкли разговаривать так громко, как им, черт побери, хотелось, притом и на работе, и в общественных местах. Неизвестно, что могло заставить их говорить тише дома; но здесь-то они были не дома — специально заглянули сюда пропустить рюмку-другую до ужина и немного расслабиться. Эти парни почти всегда обсуждают дела за выпивкой или за ужином, и их жены, должно быть, уже привыкли к этому; во всяком случае, они знают, откуда берутся деньги, и не сидят дома, не зная, чем заняться, — всегда можно посмотреть кабельное телевидение.

В обеденном зале оказалось много посетителей, но мало чего неожиданного. Кабинок здесь не было, только квадратные или круглые столы, на каждом из которых стояла зажженная свеча в стеклянном подсвечнике и вазочка с единственной розой. Поскольку это помещение было открыто относительно недавно, оно не могло похвастаться люстрами, свет был отраженный и, что приятно, не флюоресцентный. Эми заметила, что клиенты в зале в основном среднего и старшего возраста и почти половину из них составляют матери и жены. Разговаривали здесь тише, каждый третий мужчина был без жилетки и без галстука, однако пиджаки были на всех. В городках, подобных этому, которые авторы рекламных буклетов описывают как средоточие провинциальных добродетелей, ужин в загородном клубе все еще оставался своего рода ритуалом, позволявшим отличить джентльменов от просто хороших парней.

Наверное, некоторые вещи никогда не меняются. Метрдотель, который встретил их и проводил к столику, был белым, а официанты и их помощники — черными: все тот же расклад — хозяин и наемные работники. Официант по имени Квентин был очень хорош. Он принял заказ у Эми — мартини с водкой — и, с молчаливого согласия Ремсбаха, записал двойное виски со льдом на него. Очевидно, вкусы ее сотрапезника здесь были хорошо известны. Эми просмотрела меню и выбрала речную форель, печеную картошку и салат, кофе потом, а вот Отто Ремсбах не утруждал себя заказом. Через соответствующие промежутки времени ему подали креветки, еще одну порцию виски, потом ресторанный стейк с кровью и еще раз двойное виски.

Но Эми не особенно обращала внимание на все это. Она внимательно вслушивалась в то, что говорил Ремсбах; речь его лилась гладко, как и виски, прервавшись лишь дважды в самом начале вечера. В первый раз это произошло, когда Ремсбаху кивнула в знак приветствия направлявшаяся к своему столику пара, которую Отто в ответ коротко приветствовал как «мистера и миссис Эвершем».

— Мэр Монтроза и его лучшая половина, — сказал Ремсбах, кивнув в сторону удалявшихся фигур. — Нет смысла вас знакомить — они не скажут вам ничего интересного. И потом, он меня терпеть не может, а она теперь всю ночь не будет спать, пытаясь разгадать, что я тут делал с какой-то незнакомкой.

Это замечание прозвучало после креветок и второй порции виски, но Эми отметила, что смех ее партнера уже слегка превысил принятый здесь уровень децибел. Хорошие парни иногда позволяют себе лишнее.

Почти сразу он прервался вторично, чему Эми была только рада. На сей раз ее познакомили с худощавым остролицым мужчиной средних лет, в котором интереснее всего была симпатичная жена на двадцать лет моложе его. Не высший класс, отметила Эми, однако, опустив взгляд и посмотрев на ее обувь, переменила свое мнение. Наличие в этом захолустье сшитых на заказ туфель из крокодиловой кожи говорило о хорошем вкусе, которого могло быть вполне достаточно для образцового брака.

— Эй, Чарли, привет! — Ремсбах повернул голову в сторону пары.

На женщину он не обратил никакого внимания, несмотря на то что именно она кивнула в ответ на его приветствие. Наверное, все-таки не жена, решила Эми, хотя, если не считать собрания анонимных алкоголиков в баре, нравы здесь, судя по всему, были весьма консервативные, и, чтобы привести в это общество, полное достойных и уважаемых жен и матерей, какую-нибудь девицу, требовалась немалая смелость. Впрочем, если вдуматься, то и Ремсбах проявил известную смелость, приведя сюда особу вроде нее. Но довольно поспешных суждений — несмотря ни на что, она хотела познакомиться с этим человеком. И Ремсбах тут же удовлетворил ее желание.

— Сенатор, хотел бы представить вам мою приятельницу. Мисс Хайнс, это Чарли Питкин. Советую вам аккуратнее подбирать выражения, когда будете говорить с ним обо мне, ибо так случилось, что он мой адвокат.

— Вы ведь писательница, да? — Эми кивнула, и худощавый мужчина едва заметно улыбнулся. — В таком случае, думаю, я догадываюсь, что привело вас сюда. Отто, наверное, сможет ответить почти на все ваши вопросы, но если есть что-то еще, что, по-вашему, смогу рассказать вам только я, то я почти всю неделю буду на месте. Вы сможете найти меня в моем офисе.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказала Эми.

Чарли Питкин покачал головой.

— На самом деле это всего лишь уловка, цель которой — появление моего имени в вашей книге. — Он кивнул в сторону Ремсбаха. — Позвоните мне насчет того дела.

— Завтра же утром.

Эми вместе с Ремсбахом смотрела, как Питкин и его неопознанная партнерша направляются к официанту, который терпеливо ждал в дюжине шагов от столика.

— Он и правда сенатор? — спросила Эми.

— Разумеется. Уже три срока в законодательном собрании штата. — В голосе Ремсбаха послышалось раздражение. — Никогда не помешает иметь адвоката, который разбирается в политике. Надо отдать ему должное — у него хороший еврейский ум, и он здорово мне помогает.

В этот момент Эми ничего так не хотелось, как попрощаться с Фейрвейлом. И она распрощается с ним навсегда, пообещала она себе, как только выполнит свою миссию. Она прибыла сюда, чтобы собрать сведения для своей книги, и самым разумным было вопринимать людей вроде Ремсбаха как часть этой задачи. Эми вспомнила нескольких людей, у которых она брала интервью для первой книги, — проституток, торговцев наркотиками, насильников. В сравнении с ними Отто Ремсбах едва дотягивал до четвертого деления на воображаемой шкале от единицы до десятки. С ним она справится. Едва она это подумала, как, по странному совпадению, та же мысль прозвучала в речи Ремсбаха.

— …справился, — говорил он. — Он все организовал для того, чтобы я мог получить собственность Бейтса. Вот где понадобилась политика. Я-то планировал просто восстановить дом и часть мотеля и открыть доступ туристам, беря по два-три доллара с человека. Питкин же предложил кое-что усовершенствовать.

Между тем Квентин, их официант, подкатил столик, на котором стояли две тарелки, высокая деревянная мельница с перцем и большое деревянное блюдо.

— Перемешать салат, мистер Ремсбах?

— Да. Но я сам себе положу. — И он снова раздраженно усмехнулся.

Эми воспользовалась паузой и быстро спросила:

— А вы не могли бы рассказать, что навело вас на мысль восстановить это место в первоначальном виде?

— Карикатуры в газетах, — ответил Ремсбах. — Они-то и заставили меня задуматься. Уже лет тридцать я вижу эти картинки и слышу шутки про Нормана Бейтса и его мать. Здешние жители, похоже, помнят его, так же как помнят ту женщину на востоке страны, Лиззи Борден, или как там ее звали.[432] И я сказал себе, что если у меня есть возможность приобрести имущество, которое все эти годы было собственностью штата, то, может, стоит это сделать. Назову его, скажем, Домом Убийцы Бейтса, дам рекламу, а там посмотрим.

Квентин молча обслуживал Эми — жестом предложил ей воспользоваться мельницей с перцем, получил отказ и укатил столик, и все это ни единым словом не прерывая монолог Ремсбаха.

Но Эми позволила себе прервать его:

— Вы сказали что-то насчет советов, которые дал вам ваш адвокат.

Ремсбах кивнул.

— Да. Это ему пришла в голову мысль продавать сувениры — ключи от номеров, пепельницы и прочие вещи, которые обычно тащат из мотелей. Он даже говорил о полотенцах и занавесках для душа, но я сказал ему: «Погоди, давай сначала посмотрим, как пойдут дела». Но я клюнул на его предложение напечатать открытки, а потом он захотел издать нечто вроде буклета с портретами Нормана и старушки и попросить кого-нибудь, Хэнка Гиббза например, написать небольшой текст.

— Вернемся к реконструкции дома, — сказала Эми. — Насколько трудно было воссоздать обстановку?

— Это было не трудно. — Ремсбах поставил на стол пустой стакан, и в нем звякнули кусочки льда. — Питкин напомнил мне, что лет семь-восемь назад собирались ставить фильм. Компания называется, кажется, «Коронет пикчерз». Его так и не сняли из-за того, что произошло, и студию продали со всем имуществом. Но Питкин вспомнил, что к тому времени, когда случились все эти неприятности, съемки уже начались, стало быть, у них имелись реквизит и мебель. Он связался с кем-то и выяснил, что все это барахло пылится на складе, вместе с декорациями или как это у них называется. Питкин договорился, и все это доставили прямо сюда. С манекенами было потруднее.

— Их ведь привезли не из студии? — спросила Эми.

— Нет. — Ремсбах недовольно посмотрел на услужливого официанта, снова подкатившего столик, на этот раз с основными блюдами. — Слушай, ты забыл мою выпивку!

— Нет, сэр.

Квентин поднял высокий стакан из укромного места между двумя куполообразными крышками, которыми были накрыты тарелки, и, обхватив его красными пальцами, поставил перед Ремсбахом.

Ремсбах сделал быстрый глоток, и беседа возобновилась.

— Манекены — тоже заслуга Чарли Питкина. Он заказал их в Лос-Анджелесе, где их делают для кино. — Он отклонился в сторону, давая Квентину возможность поставить на стол тарелку, после чего снова потянулся к стакану. — Эти чертовы штуковины стоят жутко дорого, но, как говорит Чарли, с ними совсем другое дело. — Еще глоток. — Совсем другое дело.

Он отставил стакан и взял в руку нож. Как Эми и ожидала, во время еды Отто Ремсбах выказывал скорее энергию, чем хорошие манеры. Она отвела от него взгляд и занялась форелью. По-видимому, здешнее столовое серебро не включало в себя ножи для рыбы; но форель оказалась замечательной.

Подняв глаза, она увидела, что ее сотрапезник поманил Квентина, который проходил мимо их столика на кухню. Очевидно, Ремсбах уже расправился с половиной стейка, и теперь ему требовалось залить ее новой порцией виски.

— Надо признаться, тот, кто их сделал, отлично справился со своей работой. — Ремсбах кивнул, потом прожевал и проглотил кусок мяса. — При правильном освещении их не отличить от живых людей. А на мать… я имею в виду, на старую миссис Бейтс — вообще жутко смотреть.

— Я слышала об этом, — сказала Эми. — Мне бы хотелось на нее взглянуть.

Ремсбах недовольно посмотрел на нее.

— Кто ее выкрал — вот что хотелось бы знать мне, черт побери.

— Еще одна загадка, не так ли? — сказала Эми. — Я надеялась, что у вас есть какие-то соображения на этот счет.

Отто Ремсбах разжевал кусок стейка, обдумывая вопрос.

— Соображения-то у меня есть. Может, это преподобный Арчер. Не думаю, что он сам это сделал, но он мог привлечь кого-то. Все его чертовы прихожане настроены против меня. Эти ослы не понимают, что мой проект означает приток денег в город. — Он сделал продолжительную паузу, прежде чем снова припасть к своему стакану. После того как он сделал глоток, выражение недовольства исчезло с его лица. — Я вам вот что скажу. Когда мы начнем, их отношение изменится. Чарли говорит, что, как только ему удастся получить все необходимые разрешения, мы откроем парковку и установим пару павильонов с закуской и прохладительными напитками. У него есть безумная идея — начать продавать особый сорт гамбургеров с кетчупом — с начинкой из кислой капусты.[433] Хочет назвать их «убейбургеры». — Смешок Ремсбаха утонул в очередном глотке. — Звучит, по-моему, жутковато, но, может быть, это и сработает.

Эми кивнула. Было очевидно, что пока сработало только виски.

Но реакция у Ремсбаха по-прежнему была отменная: едва Квентин отвернулся от соседнего столика, как Отто перехватил его взгляд, после чего повернулся к Эми.

— Простите. Хотите еще выпить?

— Только кофе, — ответила Эми, повысив голос настолько, чтобы Квентин мог расслышать ее ответ.

Ремсбах отодвинул тарелку.

— У Питкина есть и другие идеи, но он пока держит их при себе. Знаете, нам уже дважды приходилось откладывать открытие — сначала из-за того, что кое-что не успевали привезти, а потом из-за происшествия, случившегося на той неделе. Ужасно. — Он подался вперед, опустил голову и понизил голос. — Вы сегодня разговаривали с людьми в городе. У кого-то из них есть какие-либо соображения насчет этого дела?

Эми покачала головой.

— А что Хэнк Гиббз? Он обычно всюду сует свой нос.

— Никакой конфиденциальной информации я не получила, если вы это имеете в виду, — ответила Эми.

Отто Ремсбах перешел на шепот:

— На вашем месте я бы не очень ему доверялся. Он со странностями. Я так и не смог уговорить его написать в своей чертовой газете о нашем проекте. — Ремсбах снова нахмурился. — Вполне допускаю, что он и манекен украл.

— Вряд ли.

— Но тем не менее кто-то это сделал. И никто ничего не предпринимает, чтобы найти его. Я был у Энгстрома и Бэннинга — он главный в местной дорожной полиции, — но мне так и не удалось заставить их действовать.

Впрочем, кое-что ему удалось — еще выпить. Квентин принес Эми кофе, и Ремсбах продолжил:

— Вы ведь журналистка, а? У вас же должны быть какие-то идеи насчет того, что здесь случилось на минувшей неделе.

Эми покачала головой.

— Я даже не видела этого места.

— Это легко исправить. — Отто Ремсбах поднес стакан к губам, потом поставил его на стол, и его пальцы обвили запястье Эми. — Как насчет того, чтобы прямо сейчас поехать туда и все осмотреть?

Эми знала ответ на этот вопрос, но она надеялась, что ей не придется произносить его. Вместо этого она попыталась освободить свою руку от его хватки. Между тем толстые пальцы стискивали ее все крепче, а голос бормотал:

— А знаете, в одном из номеров мотеля есть все — кровать, душ, все работает…

Внезапно бормотание стихло, и Ремсбах, подняв голову, убрал пальцы от ее руки. Эми проследила за его взглядом.

Возле их столика стоял шериф Энгстром.

Ремсбах открыл рот, затем криво улыбнулся.

— Как вы нас нашли? Мы тут как раз беседовали о вас…

Не обращая на него никакого внимания, шериф обратился к Эми.

— Следуйте за мной, мисс Хайнс, — сказал он. — Вы арестованы.

Эми вынуждена была признать: Энгстром вывел ее из зала быстро и тихо, не привлекая ненужного внимания и не вызвав протестов со стороны Отто Ремсбаха.

Пока все идет так, как наметил шериф, сказала про себя Эми, но, когда они доберутся до парковки, он будет сильно удивлен.

Однако, когда они подошли к сверкающему «олдсмобилю» последней модели, который наполовину перегородил полукруглый подъезд к клубу, и Энгстром открыл дверцу, удивляться пришлось ей.

— Садитесь, — сказал шериф. — Вы не арестованы.

— Тогда почему…

Она скользнула на сиденье, Энгстром захлопнул дверцу и ответил ей, заглядывая в открытое окно:

— Это все из-за Отто. Всякий раз, когда произносишь слово «арест», люди сразу закрывают рот. Я просто подумал, что вам не захочется возвращаться в город с человеком, который крепко выпил.

— Но как вы узнали про него?

Прежде чем ответить, Энгстром обошел машину спереди и сел за руль.

— Пятница, вечер, клуб, — ответил он. — Это происходит каждую неделю в одно и то же время. Я взял себе за правило заглядывать сюда в этот час, просто чтобы убедиться, что за ним присматривают. — Он захлопнул дверцу и включил мотор.

— Что с ним будет?

«Олдсмобиль» отъехал от клуба по длинной подъездной дорожке, по обеим сторонам которой стояли фонари, потом повернул налево к шоссе.

— Ничего особенного. Его отведут наверх, в одну из гостевых комнат, и дадут поспать пару часов. Не беспокойтесь, до полуночи он целым и невредимым вернется в город. — Энгстром краем глаза глянул на Эми, не переставая при этом следить за дорогой. — Надеюсь, он вам не очень надоел.

Эми улыбнулась.

— Скажем так — я была рада вас увидеть.

— Старина Отто лучше, чем то, что он говорит. Больше лает, чем кусает. — И шериф вновь бросил на нее быстрый взгляд. — Он вас там, случайно, ни с кем не познакомил?

— Да, с человеком по имени Чарли Питкин. Я так и не поняла, кто он — его деловой партнер или просто адвокат.

Энгстром кивнул.

— Когда дело касается Питкина, ничего не понятно. Он — делец.

— С ним была какая-то женщина, — сказала Эми. — Нас друг другу не представили.

— Красивая?

— Очень. Высокая, белокурая, с зелеными глазами…

— Это его дочь. Он овдовел года три назад.

Эми вновь укорила себя за опрометчивость своих суждений. Между тем Энгстром, кажется, был не прочь поговорить, и она решила этим воспользоваться.

— Вы женаты? — спросила она.

— Да.

— И дети есть?

— Нет. — Под его усами мелькнула улыбка. — Не так часто бываю дома. — Улыбка исчезла. — Подумайте сами, — продолжал Энгстром. — В департаменте две машины. Это значит, что трое помощников должны работать по восемь часов. Трое других исполняют обязанности надзирателей в тюрьме, Айрин же, слава богу, обеспечивает работу офиса. Возможно, она не следит за своим языком, но дело знает.

— Кажется, здесь не так много правонарушений, — сказала Эми.

— По мне, сколько бы их ни было, это много. На мой взгляд, имея так мало людей, легче предотвращать преступления, чем потом раскрывать их, так что большую часть времени я высматриваю, где что происходит. Так сказать, провожу рекогносцировки. Вот как сегодня вечером, когда я услышал, что вы в клубе с Толстяком. — Он сухо кашлянул и быстро поправился: — То есть с мистером Ремсбахом.

— Не волнуйтесь, я знаю, как его здесь называют, — улыбнулась Эми. — И я в самом деле признательна вам за беспокойство.

Шериф Энгстром неопределенно хмыкнул.

— Это моя работа. И потом, это не просто беспокойство.

— Любопытство?

— Это тоже моя работа.

— И моя, — заметила Эми. — Но, боюсь, мы с вами оба разочарованы. Я не услышала от него ничего нового этим вечером.

Энгстром опустил стекло своей дверцы.

— Не слишком дует?

Эми покачала головой.

— Нет. По-моему, сегодня слегка похолодало.

— Что ж, о погоде мы поговорили, — сказал Энгстром. — А теперь скажите: кто такой демонолог?

— Что, простите?

— Демонолог — кто это?

Он снова удивил ее, и, безусловно, сделал это сознательно, но на сей раз она знала, что ответить.

— Специалист в сфере демонологии — области знания, которая изучает обычаи и суеверия, связанные с демонами и злыми духами.

Энгстром снова хмыкнул.

— Это я знаю. У нас в офисе есть толковый словарь. Я иногда заглядываю в него.

— Я тоже.

— Еще там говорится, что это религиозная доктрина. Вы верите в эту чушь?

— Нет, а вы?

Энгстром пожал плечами.

— Я всего лишь полицейский, — сказал он, — и надеялся, что хоть вы меня немного просветите. Разве Данстейбл ничего не говорил вам об этом?

— Нет. — Эми быстро взглянула на него. — Вы же допрашивали его. А что было после того, как я ушла днем?

— Я начал издалека и проверил те имена, которые вы мне назвали. Имена людей, видевших Данстейбла, когда он приходил к вам на квартиру. Они подтвердили ваши слова.

— И что потом?

— Я отпустил его.

— Вы, часом, не знаете, куда он направился? — спросила Эми.

— Не слишком ли вы любопытны? — Энгстром откашлялся. — Знаю. Когда Данстейбл уходил, со смены возвращался Джимми Онаджер, один из моих помощников. Сменив форму на штатский костюм, он взял по моей просьбе сверхурочные и дошел за Данстейблом до автовокзала. Оказывается, его багаж, бумажник, удостоверение личности — все там, в камере хранения.

Эми нахмурилась.

— Вы ведь обыскали его, когда взяли? Где же он спрятал ключ?

— Онаджер сказал, что ключ лежал сверху, на верхней ячейке.

— У всех на виду?

— Только у баскетболистов. — Энгстром вновь улыбнулся. — Наверное, он предполагал, что его могут задержать, вот и припрятал там все. Потом попросил кого-то подбросить его к дому Бейтса. Нам он сказал только, что это был водитель какого-то грузовика, проезжавшего мимо. Не хочет, чтобы у того были проблемы.

— Он не любит создавать кому-либо проблемы, — подтвердила Эми.

Энгстром едва заметно вздохнул.

— Может, и так. И вы этого не хотите. Но если вы останетесь здесь и будете раскачивать лодку, то проблемы точно будут. Мой вам совет: уезжайте из города, пока ничего не случилось.

— Я здесь потому, что пишу книгу. Мне еще нужно кое-что сделать.

— Как и мне, — нахмурился Энгстром. — Мне никак не дает покоя вопрос: что привело сюда демонолога? Что он собирается делать?

— Где он сейчас?

— Ваш дружок? Последнее, что я о нем слышал, — что он поселился в гостинице «Фейрвейл».

Эми покачала головой.

— Разве я неясно выразилась? Он мне никакой не дружок!

— Вот это и плохо. — И, глядя ей прямо в глаза, Энгстром добавил ровным тоном: — Он снял номер двести четыре, рядом с вашим.

Услышав стук в дверь, Эми не испытала страха.

Хотя бы за это она могла сказать Энгстрому спасибо. Однако все же было тревожно знать, кто стоит за дверью в столь поздний час. А может, она была встревожена оттого, что не знала этого? Если не считать короткого разговора, состоявшегося неделю назад за тысячу миль отсюда, человек, остановившийся в соседнем номере, был ей совершенно незнаком. И теперь приглушенный голос этого незнакомца доносился из-за двери:

— Мисс Хайнс…

— Да?

— Это Эрик Данстейбл.

— Я знаю.

— Пожалуйста, впустите меня. Мне нужно поговорить с вами.

Эми пребывала в нерешительности. Впустить его в номер означало впустить в свою жизнь. И чем это могло обернуться для нее? Ей было вполне достаточно того, с чем она уже успела столкнуться, находясь здесь, и меньше всего на свете хотелось принимать участие в разысканиях своего конкурента.

Но как она могла быть уверена в том, что он конкурент, и знать, каковы его планы и намерения? Существовал только один способ узнать это, и лучше было воспользоваться представившейся возможностью и задать ему несколько ключевых вопросов.

— Подождите минутку, — ответила она. — Сейчас подниму ключ.

Ключ выпал у нее из сумочки. Она подняла его, и несколько секунд спустя Эрик Данстейбл вошел в ее номер.

Когда Эми открыла дверь и взглянула на своего гостя, то снова задумалась о том, правильно ли она поступила. И еще она вспомнила об инсинуациях шерифа Энгстрома. Да как ему только пришло в голову, что она может состоять в связи с этим человеком?

Эрик Данстейбл был худым, бородатым, очкастым и кривоногим. На первый взгляд — высокий Тулуз-Лотрек.[434]

Вообще-то она ничего не имела против художников, увечных или против кого-то еще. Но тут было нечто большее. За толстым стеклом очков судорожно дергался левый глаз, живя собственной независимой жизнью. Это ритмичное подергивание выглядело тревожным беззвучным сопровождением хриплого полушепота, которым он произносил слова, и дополнялось угловатыми движениями костлявых рук и тонких, точно карандаши, пальцев.

Ладно, сказала про себя Эми, он определенно не Рэмбо. Но кто он и что ему нужно — на эти вопросы необходимо было немедленно найти ответы. Однако вместо этого она спросила:

— Как вы узнали, что я поехала сюда?

— Я знал. — Он стоял за порогом и, моргая, смотрел на нее. — Так я могу войти?

— Конечно, мистер Данстейбл.

Эми нервно засмеялась, скрывая смущение, затем, когда он вошел, мысленно одернула себя. Сейчас было не время и не место хихикать, как школьница, однако забеспокоилась она всерьез. И не потому, что у нее в номере находился мужчина — если это безвольное существо заслуживало подобного названия, — а из-за простой фразы, которую он произнес полушепотом в ответ на ее вопрос. Она указала ему на кресло в дальнем углу комнаты, возле окна, и, едва он уселся, заговорила:

— Вы говорите, что знали, что я направилась именно сюда. Откуда такая уверенность?

Данстейбл пожал плечами.

— В этом нет ничего загадочного, мисс Хайнс. Я читаю те же газеты и слушаю те же новости, что и вы. И когда я узнал, что случилось здесь на прошлой неделе, мне стало ясно, почему вы так внезапно покинули город и куда направились.

— В таком случае вы, надеюсь, простите меня за то, что наша встреча не состоялась, — сказала Эми. — Я действительно должна была известить вас, но я уезжала в такой спешке…

— Что ж, я понимаю. — Данстейбл кивнул, и его глаз задергался сильнее. — Важно то, что вы приехали вовремя. Если бы вы не встретились днем с шерифом, то, боюсь, я мог бы еще находиться за решеткой.

Эми выдвинула из-за небольшого письменного стола стул и села на него.

— Вы сюда приехали на автобусе?

Данстейбл кивнул.

— Я не вожу машину, — сказал он. — И испытываю стойкую неприязнь к путешествиям на самолетах. Полагаю, это все «демоны воздуха».

Пришел черед Эми кивнуть, хотя она так и не поняла, чему именно кивает. «Демоны воздуха» — это какая-то шутка или что-то серьезное? Ей смутно вспомнилось, что это какая-то цитата, но откуда — она не знала. Зато Эми вспомнила вопрос, также связанный с этой темой, и воспользовалась случаем задать его.

— А кто такой демонолог?

Эрик Данстейбл улыбнулся.

— Демонолог — не обязательно старик с длинной седой бородой, в развевающихся одеждах и с шутовским колпаком на голове. Это не чародей и не черный маг, у него нет волшебной палочки, он не обладает магической силой. Это даже не обязательно должен быть он. Существуют и женщины, которые тоже штудируют этот предмет, и мне кажется, это определение не хуже любого другого. Демонолог — это студент.

— Прошу вас, мистер Данстейбл, не прячьтесь за формулами из словаря. — Эми подалась вперед. — Меня интересует, как вы оказались во всем этом и чем конкретно вы занимаетесь.

— Могу сказать, каким образом я оказался во всем этом, как вы выразились. Я несостоявшийся семинарист. Несостоявшийся не из-за плохой успеваемости, а из-за веры — точнее, отсутствия таковой.

— Не понимаю.

— И я когда-то не понимал. Проблема казалась неразрешимой. По мне, теологическое понимание добра и зла обоснованно и самоочевидно. Но современная религия лишь лицемерно порицает абстракцию, отвергая стоящую за ней реальность.

— Другими словами, вы хотите сказать, что верите в существование демонов?

— Это не вопрос веры. Я знаю.

— И вы когда-нибудь видели хоть одного?

— Нет. — Снова шепот, и снова тик. — Демон — это нечто нематериальное, он бестелесен. Образы, которые он принимает, разумеется, галлюцинаторны. Может, психолог, сведущий в этнологии и антропологии, и смог бы объяснить, почему тибетский демон столь сильно отличается от нигерийского или румынского.

У Эми мелькнула мысль, что ей следовало бы записывать все это, но мысль эта исчезла так же быстро, как и появилась. Лучше направить ее по более прямому руслу — из одного уха в другое. И все же ей хотелось слушать дальше.

— Вы говорите, что демоны бестелесны и являются только в галлюцинациях. Как же вы можете доказать их существование, если вы их не видите?

— Любой из нас видит их присутствие в людях, которые ими одержимы.

К своему удивлению, Эми не нашла в себе сил улыбнуться в ответ на эту реплику. Ее не беспокоило, что она находится поздно вечером в гостиничном номере чужого города с едва знакомым человеком, который выглядит так, словно сошел со страниц комикса ужасов. А вот Данстейбл, мягко говоря, пребывал в явном беспокойстве, но и это ее не тревожило. Ее тревожила собственная реакция на то, о чем они говорили. Все это суеверия, конечно, — она это знала, об этом говорил здравый смысл, и ее разум соглашался с этим.

Но за пределами здравого смысла, на уровне подсознания… что-то шевелилось.

— И как же люди становятся «одержимыми»? — спросила она.

Данстейбл пожал плечами.

— Зло — заразная болезнь. Вирус поражает тело, когда иммунитет ослаблен. Зло ищет возможность завладеть нами в нашем сознании и нашей душе.

Эми нахмурилась.

— Вы говорите о гипнозе?

— Это никак не связано с внушением. Одержимость использует ситуации, предполагающие утрату сознания, — такие как наркоз, ночной кошмар, обострение маниакально-депрессивного психоза, наркотическое или алкогольное опьянение. — Его тик не прекращался, и казалось, будто он подмигивает ей в свете стоявшей на столе лампы. — Разумеется, легче всего человек поддается этому во время эмоциональных пиков — при вспышках гнева, приступах истерии, в разгар сексуального или религиозного возбуждения.

Эми поймала себя на том, что улыбается.

— Я знаю людей, которые сочли бы оскорбительными два последних примера.

— Я знаю многих людей, которые считают меня полным безумцем, — сказал он. — Но я воспринимаю это как издержку своей профессии.

Эми покачала головой.

— Вы сказали, что демонологи — студенты. Теперь вы утверждаете, что то, чем вы занимаетесь, — ваша профессия. Вы имеете в виду охоту за призраками или поиски ведьм?

Моргание Эрика Данстейбла превратилось в знак согласия.

— Да-да — охоту и поиски. Но только после этого начинается настоящая работа.

— И что же это?

— Экзорцизм. — В его хриплом голосе прозвучали какие-то странные нотки.

«Вот оно, начинается», — сказала про себя Эмми и бросила на него быстрый взгляд.

— Но я думала, что акт экзорцизма может осуществляться только служителями Церкви, посвященными в таинство обряда.

— Точно такие же настроения царят и в семинарии. — Данстейбл вздохнул. — Меня исключили, когда узнали, что я практикую сам. — Он пожал плечами. — И с тех пор я все делаю сам. К счастью, несколько лет назад родители оставили мне скромное наследство, поэтому я более или менее свободен жить так, как мне нравится. И поскольку мне было отказано в посвящении в духовный сан, я считаю себя вправе действовать так, как считаю нужным, без оглядки на кого бы то ни было, благочестив он или нет.

Эми подождала, когда он в очередной раз моргнет, а затем спросила:

— Когда вы пытались проникнуть в дом Бейтса и вас схватили, вы как раз и собирались действовать?

— Этот дом окружен аурой зла — я это чувствую. — Он с торжественным видом смотрел на нее из-за толстых стекол своих очков. — Там скрывается смерть.

И снова Эми ощутила какой-то импульс из глубин собственного подсознания, как будто что-то внутри нее инстинктивно откликнулось на весь этот вздор насчет смерти и демонов. Смерть, конечно, была, есть и будет реальностью, но демоны…

— Но ведь вы не за этим хотели увидеться со мной в Чикаго, — сказал она. — Ни вы, ни я не знали тогда об этом доме. Я здесь потому, что намерена написать книгу о Нормане Бейтсе.

— А я здесь потому, что хочу изгнать демона, который вселился в него.

«Почему я не прекратила этот разговор раньше?» — мысленно спросила себя Эми. Но теперь было уже слишком поздно.

— По общему мнению, Норманом периодически завладевала личность его матери. Это не вполне соответствует вашему описанию одержимости демонами. Впрочем, это и не важно. Вы не можете изгнать демона из мертвого человека, а Норман Бейтс мертв.

— А демон все еще существует. — В сочетании с этими словами его тик выглядел почти заговорщицким подмигиванием. — Когда Норман умер, он вселился в Адама Клейборна. А на прошлой неделе демон покинул его, чтобы найти другое орудие для осуществления своей цели.

— Какой еще цели?

— Конечная цель зла — разрушать, уничтожать. Нередко оно продолжает существовать лишь потому, что имеет возможность возвращаться в прежние места обитания. Вот почему демон явился той ночью в дом Бейтса и вселился в того, кто убил девочку. Потом он опять завладел Клейборном — в тот момент, когда Клейборн напал на доктора Стейнера. После того как Клейборн впал в бессознательное состояние, он, вероятно, переселился в более сильное и здоровое тело. Если это так, значит, кто-то еще в этом городе одержим им.

— Откуда вы можете это знать?

Данстейбл помолчал, поморгал, пожал плечами.

— А я не знаю. Но мне известно, что завтра ту маленькую девочку будут хоронить. Там будут все. — Хриплый голос превратился в собственное эхо: — Вот тогда-то я и узнаю.

Эми была вольна спать сколько ей угодно, а поскольку ее сон, к счастью, обошелся без кошмаров, то проснулась она поздно утром.

Как ни странно, продолжительный отдых, похоже, не освежил ее. Может, это из-за погоды? Когда она открыла окно, стало ясно, что день будет жарким, сырым, облачным. На улице было слишком тепло и пасмурно, и таким же пасмурным было ее настроение.

Откуда исходило тепло, было понятно, а вот причины пасмурного настроения были неясны. Даже в этот хмурый день, при неярком утреннем свете, ее впечатления от Эрика Данстейбла были исчерпывающе ясными. Ей хотелось только одного — чтобы он больше не являлся сюда и не осложнял своими теориями ее работу. Но ни его нежелательное соседство, ни столь же непрошеное предсказание не могли объяснить чувства подавленности, которое она испытывала.

Вероятнее всего, Эми тревожила мысль о том, что ей придется присутствовать на заупокойной службе по Терри Доусон. Да, все дело было в этом.

Эми всегда старалась избегать похорон и не особенно желала присутствовать на своих собственных. И хотя в последнем случае труп и гроб она не увидит, она все равно испытывала тяжелое чувство, представляя себе эту сцену.

Возможно, когда она позавтракает, ее настроение переменится? Однако, приняв душ и надев на руку часы, Эми поняла, что это уже будет не завтрак, а нечто среднее между завтраком и обедом. Она не задумываясь надела свое лучшее платье, перед тем как спуститься в кафе. Заупокойная служба не должна была начаться раньше трех часов дня, и у нее еще будет достаточно времени, чтобы облачиться во что-нибудь более строгое, перед тем как отправиться туда.

В кафе было пусто. Эми явилась в такое время, когда завтрак уже закончился, а обед еще не начинался. На мгновение она задумалась, не сделать ли ей любезный жест, пригласив Эрика Данстейбла присоединиться к ней. Но, поступи она подобным образом, он, вероятно, опять пустится рассуждать об одержимости, а Эми не была настроена разделять трапезу с демонами и, изучив меню, сразу отказалась от сандвичей с приправленной специями ветчиной.[435]

То, что она заказала, ее удовлетворило, и после второй чашки кофе она оказалась способна думать о Данстейбле менее предвзято. Могло ли что-либо из рассказанного им минувшим вечером как-то ей пригодиться, когда она засядет за книгу?

С мгновение эта мысль казалась заманчивой: подобные фантазии добавили бы пряности скучной массе собранных ею сведений. Однако сенсационность такого рода противоречила цели книги, которая должна была рассказывать об убийстве и его влиянии на небольшой городок, причем рассказать правдоподобно. Так что спасибо, мистер Данстейбл, и до свидания.

Спасибо и до свидания и официантке, а теперь наверх. Вернувшись в номер, Эми глянула в окно и отметила некоторое улучшение погоды. Она отрегулировала кондиционер, но едва ли от этого в номере могло стать прохладнее. Во время похоронной службы тоже будет душно и влажно, и не только из-за погоды.

Эми достала блокнот, присела возле маленького письменного столика на кресло, в котором накануне вечером сидел Эрик Данстейбл, и тотчас принялась записывать то, что сумела запомнить из вчерашнего разговора.

Но с какой целью? Эми нахмурилась и перестала писать. Разве она не сказала себе только что, что этот материал не подходит для ее книги? Что заставляло ее тратить время на то, чтобы набрасывать заметки о невидимых созданиях, якобы переселяющихся из одного тела в другое и вершащих дьявольские дела?

Упоминал ли Данстейбл о дьяволе? Этого Эми не могла вспомнить, но то, что она помнила, не отпускало ее на протяжении целого часа. Она не изменила своего решения, но на случай, если впоследствии все-таки передумает, записала то, что могла.

Теперь следовало хорошенько накраситься и хорошенько подумать о том, что надеть. Ситуация требовала чего-то строгого и темного, а значит, у нее практически не было выбора. Единственное, что соответствовало этому описанию, — деловой костюм, который она несколько дней назад положила в дорожную сумку, перед тем как отправиться в аэропорт «О'Хара».[436] Но то, в чем было бы комфортно и прохладно в Чикаго, в здешней жаре вызвало лишь раздражение и неудобство. Словом, костюм не годился, но пусть будет костюм.

Прежде чем приняться за макияж, Эми надела юбку, а уже собираясь выходить, натянула блузку и пиджак. Выглядела она в костюме лучше, чем себя чувствовала, но она знала, что кондиционер в ее машине работает так же хорошо, как и гудит.

В холле гостиницы было только три человека, никого из них Эми не знала. Она пересекла холл и вышла на улицу. Солнце было закрыто тучами, но его лучи пробивались сквозь них, когда она шла к парковке. Подойдя к арендованной ею машине, Эми удивилась, обнаружив, что та за ночь почему-то стала ниже, чем ей помнилось, — может, она просто начала таять под действием полдневной жары?

Ничего подобного. Просто какой-то мерзавец проколол шины. Эми охватили ярость и негодование.

Смысл происшедшего был обескураживающе очевиден: глубокие разрезы, оставленные в протекторах, говорили сами за себя. Эми была вне себя, когда шагала обратно к стойке регистрации, чтобы сообщить о том, что она обнаружила.

Молодой Чемберс внимательно смотрел на нее, но ни в его глазах, ни в выражении лица не было и намека на сочувствие. Он сказал ей, что сожалеет, что он и представить себе не может, как такое могло произойти, что прежде ничего подобного здесь не случалось, и еще какую-то ложь. Во всяком случае, Эми решила, что все это ложь, однако ей было на это наплевать. Все, чего она сейчас хотела — и на чем настаивала, — это чтобы клерк позвонил в ближайшую автомастерскую и немедленно оттуда кого-нибудь вызвал.

«Немедленно» обернулось двадцатью минутами. На борту фургона, подъехавшего к парковке и остановившегося рядом с ее машиной, было написано «Автомастерская Смитти», а за рулем сидел сам Смитти. На нем были непременная бейсболка, брюки защитного цвета и такая же рубашка с закатанными рукавами. Когда он наклонился, чтобы осмотреть повреждения, Эмми залюбовалась татуировками на его руках; она все еще продолжала разглядывать их, когда возле фургона припарковался Хэнк Гиббз. Он вышел из машины, оставив двигатель включенным.

— Привет, Смитти, — сказал он и добавил, обращаясь к Эми: — Что здесь происходит?

Она быстро рассказала ему о случившемся. К середине ее монолога он нахмурился, а когда она договорила, его лоб прорезали глубокие морщины.

— Не нравится мне это, — сказал он. — Проклянете вы этот город, когда будете уезжать отсюда.

— Похоже, кто-то пытается не дать мне уехать, — ответила Эми. — Я собиралась на заупокойную службу.

— Я тоже туда направляюсь, — сказал Гиббз. — Я вас подвезу.

— Но что же будет с моей машиной?

Гиббз подошел к владельцу автомастерской.

— Как считаешь, сможешь помочь даме, Смитти?

Человек в бейсболке кивнул.

— Нет проблем. «Уайтуолл», определенно. Можно взять радиальные от «Климанн».[437]

Гиббз взглянул на Эми. Она покачала головой.

— Радиальные не обязательно, — сказал он. — Просто постарайся управиться до вечера. Дама остановилась здесь, в гостинице. Во что это обойдется, как думаешь?

Смитти убрал татуированной рукой прядь волос с потного лба.

— Вернусь в мастерскую, посмотрю, сколько стоят шины этого размера. Потом работа…

Хэнк Гиббз улыбнулся.

— Не забывай, ты мне должен.

— Ладно, ладно, лишнего не возьму.

— Мне нужно что-то подписать? — спросила Эми.

Смитти покачал головой.

— Я не смогу выписать квитанцию, пока не сверюсь с прейскурантом. Нет смысла дожидаться моего возвращения. Я возьму ваше имя и адрес у дежурного администратора и оставлю счет.

— Спасибо, — сказала Эми.

Когда они с Гиббзом отъехали от гостиницы, она поблагодарила и его. Он кивнул, но она заметила, что он все еще хмурится.

— Что-то не так? — спросила она.

— Вы оставляете свою машину у всех на виду на открытой парковке, выходящей на Мэйн-стрит. Кто-то приходит и разрезает вам все четыре покрышки. Что-то тут не так, по-моему. — Машина свернула на окружную автотрассу, уводившую за пределы города. — Что сказал Энгстром?

— Я не сообщала ему об этом.

— Почему? У вас есть какие-нибудь идеи насчет того, как это случилось?

— Идеи есть. Думаю, кто-то выяснил у дежурного за стойкой, на какой машине я приехала.

— Вы имеете в виду Чемберса?

Эми кивнула.

— У меня стойкое ощущение, что я ему не нравлюсь, но это ничего не доказывает. А если я подниму шум, это может вызвать у него еще большую неприязнь.

Гиббз пожал плечами.

— Возможно, вы и правы. Я просто сожалею о том, что у вас появилось столько проблем.

— Вы тут ни при чем. Меня сюда никто не приглашал. — Эми сжала губы. — Но теперь, когда я здесь, никому не удастся меня запугать.

И это правда, добавила она про себя. Сдаваться нельзя. Случай с машиной лишь укрепил ее решимость, добавив к ней еще и подозрительность. Учитывая обстоятельства, Эми могла понять, почему некто захотел намекнуть ей, чтобы она убиралась из города, однако разрезанные шины были чем-то большим, чем просто намек. Это была угроза, и она явно исходила от того, кто способен был резать не только шины…

Усилием воли Эми заставила себя подавить эту мысль и улыбнуться. Но, даже подавленная, эта тревожная мысль все равно оставалась с нею, вгоняя Эми в прежнее мрачное настроение. Гиббз меж тем уже припарковывал машину у перекрестка за церковью. Увидев белый шпиль на фоне покрытого низкими облаками неба, Эми вспомнила, как много лет назад посещала художественную школу. Церковь точно сошла с картины Гранта Вуда,[438] а облака напоминали что-то из Иеронима Босха.[439]

Покинув приятную прохладу салона, они оказались во власти зноя и духоты, окружавших одиноко стоявшее среди открытых полей сооружение, над которым нависало пасмурное небо.

Было без десяти три. Они приехали явно не самыми первыми: около тридцати автомобилей уже стояло возле церкви, а когда Эми и Хэнк начали подниматься по ступенькам к входу, на дороге показались еще несколько машин.

Те, кто приехал раньше, столпились внутри в помещении, примыкавшем к центральной части здания. Эми понятия не имела, что может располагаться за закрытой дверью в правом крыле, но с левой стороны виднелся вход в часовню. В тот момент там сидело всего несколько человек, большинство же стояло у входа. Женщины почтенного вида были рады возможности сменить домашнее платье на воскресный наряд; высокие каблуки поднимали не только тело, но и дух. Мужчины составляли заметный контраст своим спутницам, потея в костюмах, которые надевали только на свадьбы, крещения и похороны. Чувствовали они себя здесь стесненно и неловко, по всему было видно, что им куда привычнее находиться у себя дома, перебирать что-нибудь в гараже или возиться с рыболовными снастями и охотничьим ружьем.

Мужчины и женщины стояли отдельными группами и переговаривались приглушенным шепотом на темы, подсказанные случаем, который собрал их здесь. Интересно, кому это пришло в голову, что в присутствии Бога человек должен говорить шепотом?

Эми отбросила эту непочтительную мысль, но от гнетущего чувства избавиться не могла, более того — здесь оно лишь обострилось. Воздух в этом священном месте не охлаждался кондиционерами, а вспотевшие тела собравшихся никоим образом не способствовали уменьшению влажности. Казалось, что невнятный гул голосов делает царящую здесь атмосферу еще более тягостной. Слишком много людей собралось в этом ограниченном пространстве: результатом стала демофобия.[440]

Эми сделалось совсем не по себе, когда Гиббз принялся представлять ее разным людям. Вместе с тем она понимала, что это единственная возможность познакомиться с некоторыми из тех, чьи имена непременно должны появиться в ее книге. В последующие пять минут она обменялась вежливыми фразами с угрюмым шефом местной пожарной команды, мрачноватым директором начальной школы Фейрвейла и сияющим президентом Первого национального банка. Его солнечная улыбка, очевидно, была вызвана отсутствием в Фейрвейле Второго национального банка.

Но радость, как и свежий воздух, похоже, была здесь в дефиците: она явно не читалась в лицах тех людей, которых Эми узнала, — доктора Роусона, Боба Питерсона, адвоката Чарли Питкина и Айрин Гровсмит. Гиббз показал ей родителей Терри Доусон, но знакомить с ними не стал. Эми и сама узнала бы их — на обоих было траурное одеяние, черты искажены горем. Эми вздрогнула, увидев большой живот под черным платьем: мать Терри была беременна. Посреди смерти — жизнь.[441]

Гиббз также представил ее Роберту Альберту — представителю похоронного бюро, отвечавшему за траурную церемонию. Вблизи смерти Альберт не выказывал никаких сильных эмоций: он сдержанно поприветствовал Эми, продолжая высматривать вновь прибывших, как театральный администратор, подсчитывающий количество зрителей, пришедших на спектакль.

Из часовни донеслась органная музыка, и толпа двинулась к входу. Альберт, извинившись, оставил Эми и, подойдя к родителям Терри Доусон, сопроводил их в часовню. Гиббз тоже двинулся с места, но Эми коснулась его руки.

— Давайте подождем немного, — попросила она. — Я хотела бы оказаться в последнем ряду, но, если я сяду там до начала церемонии, это будет слишком заметно.

— Понял, — улыбнулся Гиббз. — Не понравится представление — всегда можно незаметно улизнуть.

Эми покачала головой.

— Мне интересно не представление, а зрители. А оно напоминает мне… Я не вижу здесь детей. Где Мик Зонтаг?

— Она пребывает в шоке после того, что случилось, — ответил Гиббз. — Доктор Роусон посоветовал ее отцу увезти ее куда-нибудь на время. Наверное, они сейчас в Диснейленде. Хотел бы я там сейчас оказаться.

— Понимаю. — Эми пожала плечами. — Но дела не отпускают.

— Рассаживайтесь, пожалуйста. Еще пара минут, и мы начнем.

Это сказал не тот, кого не отпускали дела, а один из помощников распорядителя церемонии. У него были изысканные, учтивые манеры университетского тренера по баскетболу.

Когда они вошли в часовню, бормотание Гиббза смешалось с музыкой.

— Дети сегодня в школе. Хотели было устроить выходной для одноклассников Терри, но не придумали, чем их занять.

Эми двинулась ко второму месту в последнем ряду и лишь в самый последний момент заметила, что слева, всего двумя креслами дальше, сидит Айрин Гровсмит. Гиббз уже занял место справа от нее, у прохода, и идти вперед тоже было слишком поздно. Вместо этого она посмотрела в сторону аналоя на возвышении, откуда исходила музыка. Но ни органа, ни органиста не было; установленный где-то в другом помещении стереопроигрыватель транслировал священные звуки через динамики, размещенные в часовне.

Затем Эми обратила свое внимание на тех, кто сидел впереди нее. В городе было всего несколько человек, которых она могла бы узнать, да и то лишь встретившись с ними лицом к лицу, и все же она попыталась распознать хоть кого-нибудь. Ее старания остались втуне: шерифа Энгстрома здесь не было, и она не смогла найти ни Дорис Хантли, ни гостиничного клерка, ни официантки из кафе. Кто-то же должен был оставаться на работе. Но ее удивило отсутствие большинства тех, кого она видела минувшим вечером в клубе. И где Отто Ремсбах?

Она наклонилась к Гиббзу и спросила его об этом.

Отвечая, он несколько повысил голос, чтобы его можно было услышать сквозь звуки гимна.

— Он здесь не появится, и виной тому — вражда из-за дома Бейтса. Они с Арчером ненавидят друг друга.

— Не совсем так.

Это было сказано почти шепотом, но слова прозвучали вполне отчетливо. Эми подняла голову и увидела перед собой худое, морщинистое лицо высокого седого человека с бородой и глазами ветхозаветного пророка. Он только что вошел в часовню и незаметно встал у них за спиной. Теперь, когда он наклонился, обращаясь к Гиббзу, его уже не было необходимости представлять.

— Я не испытываю ненависти к Отто Ремсбаху, — сказал преподобный Арчер. — Мои чувства направлены только против его проекта, против его намерения извлекать капитал из страданий и мучений других. Неужели вы не понимаете, что, если бы он не восстановил дом Бейтса, эта девочка не оказалась бы там и была бы сегодня жива?!

Хотя говорил он мягким шепотом, в его словах слышался гневный крик. Люди по соседству стали поворачивать головы в их сторону. Гиббз поспешно кивнул.

— Мне известна позиция по этому вопросу, преподобный, — пробормотал он.

— Тогда почему вы ее не разделяете? На послезавтра Ремсбах назначил открытие. Как только это произойдет, последствия могут оказаться непредсказуемыми. Пора бы вам написать об этом в колонке редактора.

— Я подумаю.

— Уж будьте добры. Так или иначе, этого человека надо остановить, пока не пролилась новая кровь. — Арчер пронзил взглядом Эми, на которую только теперь обратил внимание. — Мы и так довольно хорошо известны своими прегрешениями, спасибо средствам массовой информации, — добавил он. — И меньше всего нам нужны посторонние, приезжающие в наш город и порочащие его имя…

Неожиданно музыка прекратилась, и Арчер умолк. Выпрямившись, он устремился по проходу в направлении аналоя.

Эми и Гиббз обменялись взглядами. Он коротко пожал плечами, выразив этим все, что мог бы сказать. Слева от Эми Айрин Гровсмит сидела, повернувшись в их сторону, — очевидно, она прислушивалась к словам Арчера. Даже в этой духоте Эми цепенела от ее ледяного взгляда.

Взгляд был несомненно враждебным, но в нем не сквозило ничего похожего на демоническую одержимость. Если это, конечно, не было результатом вмешательства Эрика Данстейбла.

Данстейбл. Эми быстро окинула взглядом головы людей, занимавших передние ряды, но тщетно. Почему он отсутствовал? Возможно, с ним что-то случилось? Возможно, кто-то устроил так, чтобы с ним что-то случилось? Глупая мысль, конечно. Некоторые из этих людей были настроены явно враждебно, но это вовсе не означало, что они опасны.

Преподобный Арчер всего-навсего оттачивал на них свое красноречие, и то лишь потому, что поблизости не наблюдалось других мишеней. Они с Гиббзом были здесь единственными представители прессы, поскольку в целом вся эта история не представляла для СМИ особого интереса. Как и Терри. Какие-либо улики отсутствовали, а значит, не было и причин следить за убийством, виновный в котором никогда не будет найден. Если только Данстейбл не окажется прав.

Преподобный Арчер ступил на возвышение, опустил руки на аналой и обратился к собравшимся.

— Господу помолимся, — произнес он.

В ответ все покорно склонили головы.

— Мы собрались здесь сегодня, Господи, для того, чтобы помолиться о душе Терезы Доусон…

Эми все пристальнее вглядывалась туда, где стоял Арчер, пытаясь понять, что ее смущает. И вдруг она поняла: за спиной говорившего не было цветов, венков или букетов. Она не сразу догадалась почему: это была всего лишь заупокойная служба, а не похороны. На могиле Терри уже, наверное, лежало много цветов, увядавших в предвечернем зное.

— …память об этом несчастном убиенном ребенке никогда не умрет, но нас утешает сознание того, что наш агнец ныне в безопасности в лоне Господнем. Это мы пребываем в смертельной опасности, пока злодей продолжает находиться среди нас.

Действительно ли он посмотрел на Эми, когда произносил последние слова, или же ей это почудилось? Она не могла сказать определенно, а тем временем люди впереди нее начали поднимать склоненные головы, откликаясь на слова молитвы.

— Но жертва агнца не напрасна. Она учит нас тому, что мы должны раскаяться в своих прегрешениях и отвергнуть греховные помыслы.

Не о ней ли он говорил? Но ведь ее помыслы вовсе не греховны. А найти злодея — дело Данстейбла. Если здесь действительно присутствовал демон, то у демонолога был шанс выставить его на всеобщее обозрение. Лучше уж Данстейбл с его тиком, чем этот фанатик с безжалостным взглядом.

— Услышь нас, о Господи, ибо мы преисполнились решимости ступить на праведный путь, памятуя об этом нежном невинном агнце. Как говорит Псалмопевец, «не введи нас во искушение»…

Эми слушала рассеянно, но эти последние слова настойчиво вторглись в ее мысли. Не имел ли он в виду искушение использовать безумные теории Данстейбла в книге, которую она планировала написать?

А это искушение, безусловно, существовало. Ее первая книга имела успех, даже без особых рекламных усилий со стороны «Стейси паблишинг кампани». Отклики, равно как и продажи, оказались лучше, чем можно было ожидать, настолько лучше, что ее аванс за новый проект удвоился. Тщательное исследование обстоятельств дела Бейтса и его тайны должно было снискать еще больший успех.

Но ей было мало просто большего успеха. Она хотела триумфа. Реклама на целую полосу, самые популярные ток-шоу, поездка по стране с лимузином, который ждал бы ее в каждом аэропорту, — все что полагается. Она устала говорить, что она писательница, и слышать в ответ: «Да, я знаю, но чем вы зарабатываете на жизнь?» Она устала от того, что ее всюду представляют как «мисс Хайнс». Зачем ограничиваться этим, когда у нее есть такой ловкий способ поднять тиражи? Одержимость демонами — вот этот способ. Возможно, книга потеряет в достоверности, но зато создаст ей имя. Амелия Хайнс, публичная персона. И потом, миллионы людей действительно верят в демонов, призраков и сверхъестественные силы.

Так почему бы не воспользоваться такой возможностью? Притом побыстрее, пока кто-нибудь не опередил ее. Все, что ей осталось здесь сделать, — это взглянуть на дом Бейтса; показаться на церемонии Великого Открытия, которое состоится послезавтра, а потом смыться.

— …и пусть память о ней живет в наших сердцах даже после того, как сотрется память о том, другом. Ибо его путь — это путь грешника, и вдвойне грешен будет тот, кто попытается воскресить его в своей памяти. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов…[442]

Хорошая речь, сказала про себя Эми. Преподобный Арчер тоже извлекает капитал из смерти этого ребенка, только на свой лад. Как и Отто Ремсбах. Или как она, если поддастся искушению.

— Мы, живущие, должны лелеять нежную память об агнце, который покинул наше стадо и возвратился на вечнозеленые пажити небес…[443]

Тема небесного овцеводства нисколько не интересовала Эми, но местные жители, сидевшие впереди нее, похоже, были тронуты услышанным, и из первого ряда, где сидели родители и родственники Терри, ясно донеслись рыдания. Эми украдкой глянула на Айрин Гровсмит; на ледяных глазах секретарши шерифа тоже выступили слезы.

В этот момент преподобный Арчер умолк и снова склонил голову в молчаливой молитве, но лишь на несколько мгновений.

Затем опять заиграл невидимый орган, которому на сей раз принялся подпевать невидимый хор. Забавно, если Господь Бог не любит пение, подумалось Эми.

Она бросила взгляд вправо. Любил Господь музыку или нет, неизвестно, но вот Хэнк Гиббз ее определенно не любил. В какую-то минуту он, улучив момент, незаметно покинул часовню.

Почему он ничего не сказал ей? Хотя бы толкнул локтем, и все. Возможно, что-то произошло…

Эта мысль заставила Эми подняться и как можно скорее переместиться к выходу. За ее спиной продолжали звучать электронно-евангелические голоса, разносимые гулким эхом. Гиббза нигде не было видно. Возможно, он вышел наружу, чтобы не слышать музыки и подышать свежим воздухом. Если так, он поступил разумно: хотя возле дверей церкви было и не столь душно, как в часовне, стойкий запах благовоний ощущался и здесь.

Эми расслышала пару слов из гимна, который исполнял хор, что-то насчет использования «крови агнца».[444] Неудачное выражение, если иметь в виду проповедь преподобного Арчера.

Она устремилась к выходу, желая оказаться снаружи до того, как услышит еще одно упоминание о пролитой крови.

И в этот момент дверь открылась и на фоне солнечного света возник чей-то силуэт. Эми сразу поняла, что это не Гиббз, и, не успел он приблизиться к ней, узнала мятый костюм, волосы и бороду. Сегодня на нем были темные очки, скрывавшие его тик, но в целом не изменившие в лучшую сторону его облик. Более того, они придавали ему несколько зловещий вид, что в его случае определенно было излишним.

— Мистер Данстейбл, я искала вас, — тихо проговорила Эми. — Почему вас не было на заупокойной службе?

— Я неправильно рассчитал время, необходимое, чтобы добраться сюда из города, — ответил он.

— Вы пришли сюда пешком? В такую жару?

Эрик Данстейбл кивнул.

— У меня не было выбора. Ни одна машина, ехавшая в этом направлении, не остановилась, и меня никто не подбросил. — Если за его вздохом и последовала горькая улыбка, борода скрыла ее. — Здешние люди не слишком-то радушны, правда?

Но зато очень осторожны. Эми не сказала этого вслух. Не было смысла объяснять Данстейблу, что жители Фейрвейла косо смотрят на незнакомцев, которые выглядят так, словно сошли со страниц хоррор-комикса. А если этот незнакомец еще утверждает, что он демонолог…

— Мне жаль, — сказала Эми. Ей действительно было его жалко. Учитывая то, какой путь по жаре он проделал, добираясь сюда, он вызывал скорее сочувствие, чем подозрения.

И тем не менее она огляделась по сторонам, прежде чем снова заговорить. Звуки, доносившиеся из часовни, говорили о том, что церемония еще не окончилась. Но здесь, кроме нее и Данстейбла, были только тени.

— Вы, случайно, не встретили по пути Хэнка Гиббза? — тихо спросила Эми.

— Издателя местной газеты? — Данстейбл покачал головой.

— Наверное, он поехал в другую сторону. — Произнеся это, Эми заметила, что перешла едва ли не на шепот. Что было в этом месте такого, что заставляло людей понижать голос и усмирять дух?

Что бы это ни было, Эрик Данстейбл тоже это почувствовал. Усталый, весь в дорожной пыли, он вдруг как будто ожил и стал выжидающе всматриваться в окружающие тени, прислушиваться к чему-то, хотя едва ли то были неземные голоса хора.

Внимательно всмотревшись в него, Эми поняла, в чем дело. То, как он наклонил голову, ясно говорило о том, что ему нет никакого дела до музыки. Как ни странно, его поза напомнила ей кое о чем другом. Совершенно другом. Так гончая берет след…

И вот он заговорил — заговорил так тихо, что только тени могли его услышать. Тени услышали, и Эми удалось разобрать те несколько слов, которые он произнес торжественным шепотом:

— Я был прав. Зло здесь.

— Да. Я это тоже чувствую.

Эми обернулась на звук голоса, который принадлежал преподобному Арчеру. Тот стоял прямо у них за спиной. Ткнув указательным пальцем в Данстейбла, он произнес:

— Вы и есть это зло!

Лишь благодаря появлению Дика Рено, помощника шерифа, их перепалка не перешла в крик. Рено вошел в церковь как раз в ту минуту, когда собравшиеся начали покидать часовню. Органная музыка все еще звучала, и это оказалось весьма кстати; по крайней мере, она заглушала гневные эскапады Арчера и хриплые ответы Данстейбла.

Однако для того, чтобы ссора не привлекла всеобщего внимания, потребовалось физическое вмешательство Дика Рено, который и положил конец перебранке. Затем совместными усилиями доктора Роусона и седовласой миссис Арчер разгневанный священник был уведен с поля боя.

Эми на мгновение отвлеклась, наблюдая за этим, и, когда она обернулась, Эрика Данстейбла уже не было рядом.

— Улетел как летучая мышь, едва я отпустил его руку, — покачал головой Дик Рено. — Не расскажете, из-за чего это они?

Эми окинула беглым взглядом толпу, направлявшуюся к выходу, и покачала головой.

— Мне бы не хотелось сейчас говорить об этом.

— Ну как знаете. — Рено кивнул. — Надеюсь, в машине вам будет удобнее сделать это.

Эми нахмурилась.

— Только не говорите мне, что я вновь арестована!

Рено покачал головой.

— Подъезжая сюда, я встретил Хэнка Гиббза. Он как раз отъезжал и попросил меня подбросить вас обратно в город. Говорит, не предполагал, что служба затянется так надолго. Ему надо подготовить завтрашний выпуск. Просил передать свои извинения.

— Понимаю. — Эми помолчала. — А вы?

— Что я?

— Не против подвезти меня?

— С удовольствием. — Рено сошел вместе с ней по ступенькам, потом направился по дорожке в обход здания церкви. — Я припарковался с той стороны, — сказал он. — Решил, что люди могут не то подумать, увидев, как вы садитесь в патрульную машину.

— Спасибо. — Эми улыбнулась. — Весьма вам признательна.

И это была правда. Меньше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы обыватели Фейрвейла приняли ее за преступницу. И без того она была приговорена быть женщиной и подозревалась в том, что она «писательница», да еще и заезжая, которую следует выставить из города.

Как только патрульная машина свернула за церковью на узкую однополосную дорогу, Эми почувствовала себя более комфортно. Никто больше не смотрел на нее пристально, и не было такой удушающей жары. Рено, очевидно, проверил по карте, как можно добраться до города окольным путем, и она была признательна ему за это.

Он смотрел на дорогу, что бежала впереди. Плоская линия носа портила его профиль. Когда он повернулся к Эми, этот недостаток исчез.

— Вам удобно? — спросил он. — Если хотите, могу включить кондиционер.

— Мне хорошо. — Эми улыбнулась. — Я вот подумала… может, я и не нравлюсь кому-то из местных, но большинство из вас — само гостеприимство. С тех пор как я сюда приехала, мне ни разу не пришлось сидеть за рулем.

— И не надо, — сказал Рено. — Покрышки целее будут.

Эми нахмурилась, и он это заметил.

— В чем дело? Я сказал что-то не то?

Эми покачала головой.

— Нет, просто вы кое-что мне напомнили.

Раз уж об этом зашла речь, подумалось ей, надо рассказать ему о том, что произошло на парковке возле гостиницы.

Он слушал ее не перебивая, пока она не закончила.

— Хотите написать заявление?

— Давайте откровенно, — сказала Эми. — Какой в этом смысл?

Рено пожал плечами.

— Наверное, никакого. Люди здесь… да вы видели их во время службы. Некоторые сильно встревожены тем, что произошло в доме Бейтса на прошлой неделе. Черт, кое-кто до сих пор пребывает в тревоге из-за того, что случилось там тридцать лет назад.

— Знаю, — сказала Эми.

— И одна из вещей, которые их тревожат, — это то, что вы что-то знаете, или им кажется, что знаете. Я говорю о самых твердолобых, вроде преподобного Арчера, Айрин Гровсмит и им подобных людях преклонных лет. Остальные же хотят как можно скорее забыть всю эту историю.

— Остальные? — Эми посмотрела ему в глаза. — И вы в том числе? Вы тоже так думаете?

— Полагаю, я могу говорить от имени большинства людей своего возраста, родившихся и выросших здесь, — ответил Рено. — Мне было всего лишь пять лет, когда все это началось, и я хорошо помню, как улицы были забиты автомобилями, как город наводнили репортеры и любопытные, приезжавшие даже из Нью-Йорка и Калифорнии. Сказать по правде, было довольно интересно смотреть на всех этих незнакомцев, приехавших на машинах с номерами других штатов.

Эми кивнула.

— Могу представить, каково это, когда тебе только пять лет.

— Но беда в том, что через год мне исполнилось шесть и меня начали возить в школу в Монтроз. Там учились дети со всего округа, и все до единого знали о деле Бейтса. Каждого, кто приезжал из Фейрвейла, нещадно третировали, и я не знаю, что хуже — когда тебя бьют старшие школьники или когда младшие рассказывают эти глупые шутки про Нормана.

— Я знаю, что вы имеете в виду, — сказала Эми. — Я их тоже слышала.

— Но вы не слушали их двенадцать лет подряд, — сказал Рено. — Казалось, им не будет конца, и чем больше шуток рассказывали, тем меньше смеялись в Фейрвейле. Я не могу это объяснить, но тень от этих убийств повисла над городом, точно облако, и до сих пор не рассеялась. Думаю, это одна из причин, почему я радовался, уезжая в университет, — и радовался до тех пор, пока не добрался до него. Потому что, как только стало известно, откуда я прибыл, шутки начались снова.

— На кого вы учились? — спросила Эми.

— Сейчас это уже не имеет значения, — ответил Дик Рено. — Я хотел изучать право, но решил: к черту все — и оставил университет в конце первого курса. Вернулся сюда, прошел тесты и стал работать помощником шерифа.

— Жалеете о чем-то?

— И да и нет. — Рено резко взял влево, и они неожиданно оказались между двумя рядами домов. — В течение нескольких лет после моего возвращения казалось, что ситуация начинает выправляться: молодежь не особенно интересовалась тем, что произошло когда-то. Полагаю, большинство из нас знали, что Норман Бейтс еще жив и находится в больнице штата, но можно сказать, что для нас это было просто имя. Никому не приходило в голову ехать к нему с конфетами или цветами. — Если Рено и пытался пошутить, по его тону это не чувствовалось. — Потом Бейтс сбежал, а доктор Клейборн свихнулся… ну, остальное вы знаете. После этого все началось сызнова. А на прошлой неделе…

— А что вы думаете о случившемся на прошлой неделе? — спросила Эми.

С минуту Рено молчал, ища место для парковки. Неожиданно Эми поняла, что они находятся рядом с гостиницей.

— Смотрите-ка, ваша машина на месте, — заговорил он наконец. — И покрышки выглядят совсем новыми.

Эми проследила за его взглядом и кивнула, подтверждая его слова.

— Вижу. Но вы не ответили на мой вопрос. Мне все-таки хочется знать, что вы думаете о случившемся на минувшей неделе?

Дик Рено потянулся мимо нее, собираясь открыть пассажирскую дверь.

— Скажу позднее, — ответил он. — За ужином.

Эми смешалась. Это было приглашение? Впрочем, сейчас это не имело значения. Гораздо важнее было получить ответы на вопросы насчет дела об убийстве. Именно за этим она сюда приехала, а если кому-то хочется угостить ее ужином, что ж, почему бы и нет? Определенно это будет не более тяжким испытанием, чем вчерашний ужин с этим болтливым умником Толстяком Отто.

— Спасибо за приглашение. — Она снова замешкалась, но на этот раз лишь на мгновение. — Вы ведь собираетесь ужинать не в гостинице?

— Не беспокойтесь, я покажу вам место получше этого. — Теперь он сделал паузу. — Но есть одно обстоятельство. После ужина мне снова нужно на дежурство. Вас не смутит, если я буду в форме?

— Нет, если мы будем ужинать где-нибудь за городом, — улыбнулась Эми. — Не исключено, что это даже поможет: я буду чувствовать себя защищенной.

— Хорошая мысль. — Рено захлопнул дверцу, когда Эми вышла из машины. — Я заеду за вами, скажем, в полседьмого.

— Меня это устраивает. — Эми помахала ему рукой, увидев, что он собрался отъехать. — До встречи.

Но до этой встречи у нее было еще много дел. Во-первых, на стойке ее дожидался счет за покрышки и работу. Эми взяла его вместе с ключами у сменившей Чемберса почтенного вида дамы, в чертах которой она уловила какое-то сходство с официанткой, обслуживавшей ее накануне вечером в кафе. Может, ее сестра?

Впрочем, мысли о возможной семейственности вылетели у нее из головы, едва она взглянула на счет. Общая стоимость покрышек и работы составила двести шестьдесят пять долларов — сумма, которая показалась ей вполне приемлемой. Очевидно, Смитти принял во внимание слова Хэнка Гиббза и надул шины, а не Эми.

Она снова мысленно отметила, что надо бы просмотреть договор на аренду машины и условия страховки, но забыла об этом сразу же, как только вошла в номер. Вместо этого она потратила полчаса на то, чтобы дополнить начатые утром заметки. Ничего экстраординарного на сегодняшней заупокойной службе не произошло: проповедь преподобного Арчера и его стычка с Данстейблом заслуживали разве что беглого упоминания в будущей книге. Однако на всякий случай лучше все-таки записать подробности, пока они не выветрились из памяти.

Когда Эми закончила, часы подсказали ей, что уже половина шестого. Облачное небо за окном имело болезненный желтоватый оттенок, а значит, на улице по-прежнему было жарко и влажно. И она чувствовала себя так же.

Стоя под душем, она размышляла над тем, что ей надеть на вечер. Неплохо было бы знать, где она будет ужинать, но, кроме места, следовало принимать во внимание и другие соображения. Надо одеться так, чтобы было удобно, и при этом постараться предстать в наилучшем виде. Кроме костюма, у нее было только голубое платье, к которому подойдут сумочка и туфли на высоких каблуках. Слишком строго? Но ведь Рено предупредил ее, что будет в форме. Если он должен вернуться на службу к девяти, то, разумеется, он должен быть в форме. Не повезло ему.

Вытираясь, Эми посмотрелась в зеркало и скорчила своему отражению гримасу. Отчего это она решила, что ему не повезло? И кто кого пригласил на ужин?

Она вынуждена была признать, что Рено ей нравился; кроме того, прошло немало времени с тех пор, как они с Гэри расстались — как раз перед тем, как вышла ее книга. Если вдуматься, между Гэри и Диком было кое-что общее: похоже, ее привлекали мужчины с темными вьющимися волосами. Конечно, Гэри был ниже ростом и нос у него не был сломан. Он был любовником, а не бойцом, и поначалу это не представляло собой проблемы. Лишь спустя несколько месяцев она поняла, что он к тому же немного женственен и в значительной мере маменькин сынок. Эта старая барракуда распоряжалась его жизнью в соответствии с собственными извращенными представлениями о ней. Эми с самого начала следовало к ней присмотреться: в конце концов, кем надо быть, чтобы назвать сына в честь умершей кинозвезды или города в штате Индиана?[445]

И тем не менее у них все шло ровно и гладко до тех пор, пока барракуда не взбаламутила воду и Гэри не свалился за борт. С того времени у Эми никого не было, а в последние полгода единственным мужчиной в ее жизни был Норман Бейтс.

Ей требовалась перемена, и притом срочно, но сегодня был явно не тот случай. И даже если случай представится позднее, она отнюдь не была уверена, что связь с помощником шерифа провинциального городка — это то, что ей нужно. По крайней мере не в этом городке. И тем не менее стоит потратить время на макияж, особенно после того, как она надела платье через голову и испортила прическу. В 6.26 она обрызгала одеколоном свои стратегические места, в 6.27 взяла сумочку и, выйдя из номера, бросила в нее ключ и ровно в 6.30 вышла из холла гостиницы на улицу.

Сгущались сумерки, но не было даже намека на ветерок, который развеял бы духоту и влажность. Большинство магазинов, расположенных вдоль улицы, закрылись в шесть; и покупатели и хозяева отправились по домам ужинать; так что лишь водители нескольких проезжавших мимо машин могли видеть патрульный автомобиль, подкативший к зданию гостиницы.

Когда Эми садилась на переднее сиденье, на улице зажглись фонари. Они тронулись с места, при этом Дик Рено опять выбрал маршрут, позволявший не привлекать к ним праздного внимания. На этот раз они направились в сторону шоссе, но и там движение не было оживленным.

Настроение Рено тоже нельзя было назвать оживленным. Он приветствовал Эми довольно радушно и, вне всяких сомнений, был впечатлен тем, как она выглядит. Однако, даже обсуждая с ней погоду, он говорил тихо, а затемненные черты его лица были неподвижны. Мрачное настроение.

Эми попыталась заполнить паузу, возникшую в разговоре, замечанием о том, как удивила ее умеренная сумма, в которую обошлась замена шин. Рено ничего не ответил, и она вознамерилась избегать этим вечером важных тем. Однако прежде чем последовать этому решению, произнесла:

— Может быть, мне стоило попросить Смитти оставить машину на ночь в гараже? Но, надеюсь, тот, кто порезал мне шины, не предпримет попытки повторить это.

Дик Рено покачал головой.

— Не беспокойтесь об этом. Сдается мне, то, что произошло минувшей ночью, не было актом вандализма. Скорее это что-то вроде предупреждения.

— Дескать, убирайся из города и не возвращайся? — Эми кивнула. — Но я не убралась. Что же теперь будет?

— Каждые полчаса по Мэйн-стрит проезжает патрульная машина. Энгстром распорядился, чтобы за вашей машиной присмотрели особо. Не думаю, что возникнут проблемы.

— Вы моя проблема, — сказала Эми. — У вас такой голос, будто вы чем-то подавлены. Что-то случилось после того, как вы днем высадили меня у гостиницы?

— Со мной все в порядке. С тех пор как утром позавтракал, ничего не ел, так что единственное, что мне сейчас нужно, это подкрепиться.

— И выпить.

— Не сейчас. Не забывайте, мне нужно вернуться на службу, но вас пусть это не останавливает — напитки здесь особенные.

Размеры порций и разнообразие сортов рома в «Уинг-Чу» были удивительны, равно как и месторасположение этого китайского ресторана — на холме, сразу за вторым съездом с шоссе.

Она так и сказала Рено, и впервые за вечер его ответ сопроводила улыбка.

— Вообще-то это заведение держит швед. Уинг-Чу — вымышленное имя. Попробуйте переставить слоги местами.

— Чу-Уинг?[446] — Эми рассмеялась. — Понятно. Но вы говорите, что кормят здесь хорошо?

— А вы посмотрите меню.

Она последовала его совету, потягивая напиток, который заказала, — смесь фруктового салата с алкоголем, почему-то названная «Таитянский зомби». Но ведь на Таити нет зомби, подумалось Эми; впрочем, в напитке было достаточно рома, чтобы превратиться в одного из них не сходя с места.

Она осторожно потягивала напиток через соломинку, наблюдая за Диком Рено, который наливал себе воды со льдом. В кабинке было уютно, однако он явно испытывал дискомфорт.

— Выбрали что-нибудь? — спросил он.

— Может быть, вы закажете на свой вкус?

И он заказал. Официант был маленького роста, желтолицый, хотя, судя по акценту, родом скорее из Мехико, чем из Пекина. Однако названия блюд, которые перечислял Рено, явно были восточные.

Когда официант отошел, Рено взглянул на нее.

— Надеюсь, вам понравится то, что я заказал.

— Я не беспокоюсь насчет этого, — ответила она. — Я вам доверяю.

— Спасибо.

— Но почему вы мне не доверяете?

— Ничего подобного.

— Будьте со мной откровенны. Что-то все-таки произошло после того, как вы высадили меня у гостиницы. — Эми подалась вперед. — Это связано с делом об убийстве, так?

— Нет… но к вам это имеет отношение.

— Что бы это могло значить?

— Энгстром спросил у меня, где я собираюсь ужинать, и я сказал ему. Он дал мне несколько советов.

— Каких, например?

— Чтобы я постарался убедить вас не проявлять излишнего любопытства и не задавать ненужных вопросов.

— Я знаю, что не нравлюсь ему, — сказала Эми.

Рено покачал головой.

— Вы не правы. Он вас уважает. Ваша книга — вот что ему не нравится. Да и мне тоже.

— Эй, подождите-ка! Как вы можете судить о том, что еще даже не написано?

— Потому что мы уже знаем, к чему приводят подобные начинания. Года не проходит без того, чтобы какая-нибудь газета или журнал не напечатали все ту же старую историю про Нормана, а то и новую. Издевался ли Норман над своей матерью, прежде чем она умерла? Сколько еще женщин он мог убить и похоронить в болоте? Не забывайте — о нем едва не сняли фильм, вот только Клейборн им все испортил. А то, что натворил он, лишь усугубило и без того скверную ситуацию: о нем тоже стали писать. А теперь вы намерены собрать весь этот мусор в одну большую толстую книгу.

— Ничего подобного, — сказала Эми и умолкла: официант как раз подкатил столик с их заказом. Они сидели молча, пока он их обслуживал. Эми узнала мясо с вермишелью, какие-то китайские овощи, почти все приправы, но остальное требовало изучения.

Она взяла вилку и принялась исследовать блюда, одновременно объясняя Рено свою позицию:

— Я просмотрела большую часть тех газетных и журнальных публикаций, о которых вы говорите, и могу согласиться, что львиная их доля — это погоня за сенсацией и явные домыслы. Все это действительно можно назвать мусором, но вы ошибаетесь насчет того, что я собираюсь с этим мусором сделать. У меня нет желания сваливать его в свою книгу. Если она получится большой и толстой, то это потому, что я намерена наполнить ее фактами. Я приехала сюда затем, чтобы проверить как можно большее количество сведений и попытаться их систематизировать.

— И вы действительно думаете, что это может принести кому-то пользу?

— Скажите вашему другу шерифу, что мы с ним, в общем-то, делаем одно дело, — сказала Эми. — Мы оба ищем улики. И кстати, я действительно полагаю, что моя книга принесет пользу. Сегодня днем вы рассказывали мне, каково это — годами ощущать, что за тобой по пятам, точно призраки, следуют воспоминания о тех убийствах. Единственный способ забыть все эти шутки, сплетни и дикие выдумки — это доискаться правды. Если мне удастся рассказать всю эту историю должным образом, Фейрвейл раз и навсегда избавится от своих призраков. А эти кисло-сладкие креветки вкусные.

— Надеюсь, что вы правы, — сказал Рено. — Я имею в виду, насчет книги. Не хотелось бы мне, чтобы моему сыну пришлось столкнуться со всей этой грязью.

— Сыну? — Эми воткнула вилку в ломтик морского ушка, но остановилась. — Вы женаты?

— Был. — Принявшись за еду, Рено, похоже, немного расслабился. — Дэвиду уже одиннадцать, он учится в том же классе, в котором училась Терри. Случившееся на прошлой неделе здорово потрясло его. Надо бы мне поговорить с ним об этом.

— Почему же вы этого не делаете?

— При разводе было оговорено, что я могу видеть его дважды в месяц, по воскресеньям. Согласно графику, ближайший случай представится в этот уик-энд. — Рено нахмурился. — На днях я снова иду в суд, чтобы добиться права опеки. Парень должен находиться со мной, особенно в такое время. Не нравится мне, что он должен сидеть в доме каждый вечер из-за комендантского часа…

— Так вот почему я не вижу на улицах детей.

Рено кивнул.

— Приказано держать их дома после убийства Терри.

— Шериф Энгстром не говорил мне об этом. — Эми помолчала. Морское ушко тоже было вкусное. — Думаю, он не слишком озабочен тем, чтобы информировать меня о происходящем.

— Я разделял его позицию, пока вы не объяснили мне замысел вашей книги. — Рено больше не хмурился и продолжал есть. — Но вообще-то мы с Энгстромом не всегда сходимся во мнениях. Например, я не согласен с его мыслью, что убийца — приезжий. Люди Бэннинга из дорожно-патрульной службы задержали парочку на другой день после убийства, но у обоих есть алиби. Я так думаю: если в деле замешан приезжий, то почему он ничего не взял в доме?

— Кое-что было взято, — возразила Эми. — Восковая фигура миссис Бейтс. — Она помолчала. — Но, возможно, это довод в пользу вашей версии. Зачем случайному человеку красть подобную вещь?

— Зачем понадобилось изготавливать подобную вещь, вот с чего надо начинать! — Рено снова нахмурился. — Вы рассчитываете, что ваша книга кому-то или чему-то поможет? Забудьте об этом, леди: ничто не поможет, пока существует этот чертов Ремсбах. Когда он послезавтра откроет эту приманку для туристов, этот город будет окончательно вывалян в грязи. И жизни наших детей тоже. Он уже отравил их этим, и, думаю, разговор с Дэвидом ничего не даст — это все равно что пытаться говорить с самим Ремсбахом.

— Простите, — сказала Эми. — Я не хотела портить вам ужин.

— Это не ваша вина. — Рено постарался изобразить на лице улыбку. — Давайте больше не будем об этом говорить. Хотите немного вареного риса?

Эми попробовала вареный рис, попробовала избегать всего, что имело отношение к Норману Бейтсу, попробовала приободрить Дика Рено болтовней о разных пустяках. К концу ужина он уже не хмурился, а когда они расставались у входа в гостиницу, Эми окончательно уверилась в том, что его настроение улучшилось. Одно она поняла определенно: нельзя задевать его больные струны. Возможно, это и стало причиной его развода…

— Спасибо, что поужинали со мной, — сказал он.

— Спасибо, что пригласили.

— Надеюсь, я не испортил вам вечер, — сказал он. — Может быть, до того как вы уедете, мы повторим это?

Она кивнула.

— Я дам знать.

— Отлично. Ну, мне пора на службу.

Когда его машина отъехала, Эми отвернулась. Казалось, город за ее спиной уже приготовился ко сну, улицы и дома спали, объятые темнотой.

Не спала только Эми.

Толстяк Отто Ремсбах сгреб со стола счет и швырнул его на пол. Не обращая внимания на неодобрительный взгляд Дорис Хантли, он сделал изрядный глоток пива.

Что это сегодня нашло на Дорис, черт побери? Может, мамочка сказала ей, что джентльмену не подобает пить пиво из банки, находясь в постели с леди? Но с чего это Дорис взяла, что она леди? И если ее мать так озабочена тем, что он пьет пиво из банки, то почему эта старая сука не пришла вместе с Дорис и не наполнила ему стакан?

Ремсбах рыгнул, выражая таким образом одобрение напитка и собственного остроумия. Дорис недовольна, ну и черт с ней. Это не первый его глоток в этот вечер и не последний, и, если малютке это не нравится, она может идти куда подальше. Его это уже достало. В конце концов, кто-то должен сказать ей, что леди не подобает курить в постели и, кроме того, это вредно для здоровья, особенно когда парень, с которым ты развлекаешься, шлепает тебя по заднице.

Как раз сейчас он имел возможность как следует разглядеть эту часть ее тела, потому что Дорис, затушив сигарету о пепельницу на столике возле кровати, уткнулась в подушку, повернувшись к нему спиной. Еще один способ, которым леди выражают неудовольствие своим любовникам. Впрочем, если уж на то пошло, он тоже не получил того, чего ожидал. Кроме того, едва она отстранилась от него, как начала издавать те жуткие звуки. Истинные леди не храпят.

Ремсбах кинул пустую банку из-под пива на пол рядом с кроватью и открыл новую. Это была уже вторая упаковка, но неплохо бы прикончить и ее, пока пиво не стало теплым. Хорошо бы иметь здесь что-то вроде портативного холодильника, чтобы пиво не нагревалось. Может, стоит сложить банки в складках тела Дорис? Она достаточно фригидна, чтобы их охладить.

Ремсбах попытался было хохотнуть, но вместо этого рыгнул. Черт побери, он сегодня в ударе — настоящий Джонни Карсон, и так же раскрепощен.

Он сделал еще глоток, и степень раскрепощенности стала выше. Соображал он плохо — его мозги сегодня перенапряглись. Утром доставили многое из того, что он заказывал, — обычной почтой и через «Федерал Экспресс». Открытки с видами дома Бейтса, почтовая бумага с «шапкой» «Мотель Бейтса» и эти дурацкие значки с надписью «Норман любит мамочку». Эти значки — идея Питкина; да почти все это — его идеи, включая рекламу, которая должна появиться в газетах Монтроза, Рок-центра и еще в шести еженедельниках в соседних округах. Пока было слишком рано и рискованно тратить деньги на рекламу в других штатах и платить по расценкам больших городов, но, если одиночные выстрелы в окружных еженедельниках привлекут достаточно простофиль на послезавтрашнее Великое Открытие, Питкин займется и ежедневными газетами. Следующим шагом станет радио, а затем телевидение.

Пока же он был занят отслеживанием того, как выполняются заказы. Завтра кто-то явится, чтобы перевезти весь этот хлам в дом и контору мотеля для демонстрации и продажи. По крайней мере, Ремсбах надеялся, что кто-то явится; этим занимался Чарльз К. Питкин. Это он нанимал людей, начиная с работника, осуществлявшего адресные доставки, и заканчивая персоналом мотеля с полной занятостью. Последнее, возможно, несколько чересчур; для начала хватит девушки, которая будет продавать сувениры, и двух парней, поочередно водящих экскурсии по мотелю и дому. Открыто с десяти до шести, воскресенье — выходной. Если дела пойдут хорошо, то они станут работать и в ночное время — у Чарли уже были кое-какие эксцентричные идеи насчет того, чтобы выставлять на продажу ночных призраков. И конечно, они все замостят, установят вокруг парковки забор с воротами и караульной будкой.

Если дела пойдут хорошо. Отто Ремсбах взял еще одну банку пива — кому, черт побери, есть до этого дело? Дела должны пойти хорошо, после того как он вложил столько денег в одну только подготовку. Но, как сказал Чарльз, нужно что-то делать, поскольку сбыт сельхозорудий шел из рук вон плохо: мелкие фирмы напирали, а крупные покупали оборудование в других местах по оптовым ценам.

Так что пришло время принимать какое-то решение. Беспокоиться не о чем: Чарли берется лишь за верные дела, и козыри всегда на руках у него. Как он там сказал? «Дела в мотеле пойдут хорошо тогда, когда посещение платного туалета будет заказываться заранее».

Чарли — наглец и циник, но его идеи способны приносить доход. И то, что он придумал, — это только начало. Следующим шагом станет открытие настоящего мотеля. Потом они разрекламируют это заведение по всему штату, а затем шагнут за его пределы. Посетите мотель Бейтса и другие Дома Ужасов!

Это была еще одна потрясающая идея Питкина. Не просто музей восковых фигур, а целая сеть независимых друг от друга выставок. Если они сумели открыть мотель Нормана с домом Мамочки по соседству, то почему бы не построить что-нибудь для Бостонского Душителя,[447] для «семьи» Мэнсона[448] и других знаменитых маньяков? Черт, да будь у них деньги, они воссоздали бы целую улицу старого Лондона и воскресили бы Джека Потрошителя.[449]

«Тематические парки» — вот как сейчас называются такие места. Да если дела пойдут как надо, они заткнут за пояс и Диснейленд, и тур по студии «Юниверсал».[450] А большие деньги не соберешь лишь на входных билетах. Концессии — вот секрет фирмы. Господи, подумать только, сколько можно заработать на одной только льготной продаже пива!

При мысли о пиве он снова рыгнул, и его партнерша проснулась. Перевернувшись на спину, Дорис Хантли заморгала, глядя на него мутными глазами.

— Что ты сказал? — пробормотала она.

— Ничего. Просто я думал о пиве.

— Ты только о нем и можешь думать. Что нового надумал на этот раз?

— Не об этом пиве, дура. — Ремсбах сделал жест рукой, в которой держал банку. — Я говорю о пиве, которое будут продавать в доме Бейтса.

Его рука дрогнула, и он уронил пустую банку на пол.

— Наверное, понадобится лицензия?

— Конечно, и на павильоны по продаже фастфуда тоже. Вот тут твой босс и пригодится.

— Не очень-то на него рассчитывай. Я знаю, что Чарли как-то доставал паре клиентов лицензии на продажу алкоголя, но это было нелегко. Потребовало немало времени и хлопот.

— Я могу подождать. — Ремсбах вознаградил себя за терпеливость очередной банкой пива. — Нам нужны разрешения на мотель и концессии, и затем мы развернемся по-настоящему.

— Знаешь что, Отто? Тебе надо перестать беспрерывно пить пиво. — Дорис закурила и окинула его осуждающим взглядом. — Нагрузился до того, что ничего не понять.

— Черта с два я перестану!

И он принялся объяснять ей, что было у него на уме. Сколько даст он и сколько — Чарли, не имеет значения: как только дело закрутится, денег станет больше, чем вложили они оба. Пластмассовые сувенирные ножи с надписью «Искренне ваш, Джек Потрошитель» на ручках.[451] Целая комната восковых фигур в одежде медсестер, похожих на тех восьмерых девушек, которые когда-то были убиты в Чикаго.[452] Можно еще выставить ряд масок, изображающих известных убийц, по крайней мере мертвых, которые не станут протестовать против вторжения в их частную жизнь.

— Как тебе это? — Ремсбах рассмеялся. — Такие подонки всегда поднимают шум, когда кто-то вторгается в их частную жизнь, — и это после того, как они сами вторглись в чье-то влагалище мясницким ножом.

— Ты отвратителен!

— Неужели? Ну, есть много людей, которые думают по-другому. Они придут посмотреть, а мы с твоим боссом озолотимся.

Дорис отложила сигарету и потянулась за своим нижним бельем.

— Отчего ты так уверен, что все будет именно так?

— Потому что так это будет работать наилучшим образом, вот почему. — Ремсбах бросил на нее недовольный взгляд. — Все, что у меня есть, вложено в это, плюс то, что Чарли получил, заложив кое-какое имущество, которое, между прочим, мне не принадлежит. Я не рассказываю тебе ничего такого, чего бы ты не знала; черт, да большинство бумаг, касающихся этого проекта, прошли через твои руки. Пока он просто съедает деньги, пережевывает их и выплевывает. — Ремсбах нахмурился. — Хотел бы я знать, кто стащил эту чертову восковую фигуру матери. Зачем кому-то понадобилось делать это?

— Не знаю, — ответила Дорис.

По ее виду трудно было судить, волнует ее это или нет. Она сидела на краю кровати, пытаясь натянуть через голову платье.

— Эта штуковина стоит целое состояние. Чарли нашел мастерскую на побережье и заказал нам еще одну, только к открытию ее не сделают.

— Скверно. — Дорис поднялась, разгладила платье на бедрах и надела туфли. — Может, пришлют ее тебе в День матери.[453]

— Ничего, пока обойдемся и без нее. — На лице Ремсбаха появилась философская улыбка человека, убежденного, что следует с оптимизмом смотреть в будущее. — Кто бы ни убил Терри Доусон, он оказал нам услугу: вся эта шумиха только увеличит приток публики.

Волосы Дорис были растрепаны, но если она и собиралась привести их в порядок, последняя реплика Ремсбаха заставила ее переменить намерение. Схватив с ночного столика свою сумочку, она повернулась и устремилась прочь из спальни, по дороге дав Отто Ремсбаху кое-какие инструкции, которым он, в силу известной ограниченности человеческой анатомии, никоим образом не смог бы последовать.

Зато он смог запустить ей вслед полупустую банку; та ударилась в верхнюю часть двери и, отскочив, упала на пол.

К черту банку. И к черту Дорис. Надо выпить еще пива. Отличная вещь. И скатертью дорога! Но не успел он открыть банку, как зазвонил телефон. Кто бы это мог быть?

Эми Хайнс собственной персоной, живьем, не в записи. Та самая высокомерная сучка, которая бросила его накануне вечером.

Отвечая, Отто Ремсбах очень старался, чтобы его голос и мысли в этот момент были внятными. И это ему как будто удавалось — а почему бы и нет? Деловые разговоры по телефону никогда не были для него проблемой. Как любил говорить Чарли, он родился с трубкой в руке.

Проблема заключалась в том, что этот разговор был вовсе не деловым. Единственное, что ему оставалось, это говорить «да».

— Я знаю, что уже поздно и я звоню неожиданно, но мне действительно нужно увидеться с вами на несколько минут, если вам позволяет время, — сказала она.

Ответить утвердительно было не сложно; куда сложнее оказалось скрыть удивление в голосе.

— Через полчаса?

— Отлично.

Он повесил трубку или, точнее, попытался это сделать. С третьего или четвертого раза ему это наконец удалось. Дело было не только в опьянении: Ремсбаха охватило смешанное чувство волнения и ожидания, но оба они оказались вытеснены торжеством.

То, что она бросила его в клубе, не выходило у него из головы целый день. Ну, выпил он с ней немного, подумаешь. Он вспомнил, что пригласил ее с собой в тот дом, но и в этом не было ничего особенного. Проблема была в том, что она его отвергла. Но сегодня ей придется переменить свое отношение.

А может, она уже это сделала? Может, ей что-то нужно, может, он сумеет рассказать ей о чем-то, оказать какую-либо услугу? Ладно, чего бы там она ни хотела, эта леди получит гораздо больше, чем ожидает.

Полчаса. Еще можно выпить, прежде чем начать одеваться. А может, не надо? Может, лучше расслабиться на пару минут, а затем взять себя в руки?

Он провел толстым указательным пальцем по правой щеке. Можно и не бриться. Значит, у него есть еще пара минут.

Выключить лампу. Закрыть глаза. Расслабиться. Но не засыпать. Десять минут — вот все, что у тебя есть. Расслабься. Дыши глубоко. Не забудь заправить постель, когда встанешь, убери пивные банки и прочий мусор. И еще не забудь про эти чертовы окурки со следами губной помады Дорис. Правильно мыслишь. Отдыхай.

Здесь. В темноте.

Проснулся он неожиданно. Должно быть, забылся. Как долго он здесь лежит? Может, Эми приходила, увидела, что он спит, и ушла? Этого он не помнил.

Наверное, она заходила, но что случилось потом, он совершенно не представлял. Ясно было одно: она не ушла. Он чувствовал прикосновение ее голого бедра к своему.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы отодвинуться от нее. Затем он включил лампу на ночном столике и повернулся, чтобы получше рассмотреть ту, что лежала в его постели.

Это была не Эми.

И не Дорис Хантли.

С подушки на него косилась мать Нормана Бейтса.

Эми вошла в холл гостиницы, радуясь тому, что попала из уличного зноя в относительно прохладное место. Дежурный за стойкой оторвался от комикса, но она разминулась с ним взглядом и направилась прямиком к стоявшему внизу лифту.

Обычно лифты вызывали у нее легкий приступ клаустрофобии, но на этот раз Эми обрадовалась, когда дверь закрылась и она в одиночестве начала подниматься. Слишком много сегодня было людей вокруг, слишком много взглядов. Весь город имел возможность рассмотреть и обсудить ее.

Ну и что с того? Выйдя из лифта, Эми пожала плечами и принялась искать в сумочке ключ. Пусть шепчутся за ее спиной, лишь бы не вонзали в нее нож.

Не самая приятная мысль, когда в темноте открываешь дверь и нащупываешь на стене выключатель. Верхний свет озарил номер, в котором, кроме нее, никого не было. И тем не менее Эми вздрогнула от неожиданности, когда раздался звонок.

Заперев дверь, она торопливо подошла к телефону, пытаясь с трех раз угадать, кто бы это мог быть. Кто может звонить ей поздним вечером? Хэнк Гиббз? Шериф Энгстром? Эрик Данстейбл?

— Добрый вечер, мисс Хайнс. Надеюсь, я не побеспокоил вас в этот час.

— Нет, я только что вернулась с ужина. — Эми сделала паузу. — Кто это?

— Николас Стейнер.

— Доктор Стейнер! — Эми снова помолчала. — Простите… Я не узнала ваш голос.

— Я тоже. — Стейнер слабо хихикнул. Говорил он медленно. — Пытаюсь размягчить свои голосовые связки, но хотел позвонить вам как можно раньше и сказать, что, к сожалению, не смогу с вами встретиться.

— Вы отменяете встречу, потому что вас пытались убить? — спросила Эми. — Боюсь, вам придется подыскать повод получше.

В ответ Стейнер хихикнул несколько громче.

— Хотите, договоримся на другое время?

— Конечно. Вы сейчас в больнице?

— Меня отпустили сегодня днем, наказав воздерживаться от полноценной рабочей нагрузки до конца недели. Я отдыхаю, ни о чем не думаю, и мне это страшно надоело.

— Так что я для вас — последнее утешение?

— Я предпочитаю воспринимать вас как объект моего живейшего участия.

— Очень любезно с вашей стороны. Большинство людей, с которыми мне пришлось здесь столкнуться, не испытывают подобных чувств, — сказала Эми. — Мне кажется, единственное, что их заботит, — это чтобы я поскорее покинула город.

— И когда это произойдет?

— Я еще не решила. — Эми помолчала. — Как вы думаете, вы сможете встретиться со мной завтра?

— С удовольствием. Когда вам удобно?

— Лучше всего, наверное, днем. Если бы мы могли провести час, скажем, около трех…

— Отлично, мисс Хайнс. Пусть будет половина четвертого. У меня будет время вздремнуть после ланча.

— Хорошо. До встречи. — Эми уже хотела повесить трубку, но решила задать еще один вопрос: — А как там дела у доктора Клейборна?

— Не очень хорошо. Его перевели в больницу «Бэнкрофт Мемориал», и ни у кого из тамошнего персонала я не могу получить прямого ответа. Возможно, мне удастся что-то выяснить к моменту нашей завтрашней встречи.

— Спасибо, доктор. Буду с нетерпением ждать ее, а пока не беспокойтесь ни о чем.

— Не сомневайтесь, так оно и будет. — Стейнер снова хихикнул. — Возможно, я даже не стану утруждать себя тем, чтобы побриться.

Повесив трубку, Эми достала один из своих блокнотов, тот, что был поменьше, но не для того, чтобы записать в него время завтрашней встречи. Это она запомнит. Однако пришло время обновить планы на будущее, взвесить шансы, оценить перспективы.

Исходя из того, что только что сказал Стейнер, встретиться с Клейборном едва ли удастся. Придется довольствоваться тем, что сможет рассказать о нем сам Стейнер. Так что вычеркиваем Адама Клейборна, доктора медицины. И Боба Питерсона вычеркиваем, и доктора Роусона; что же касается людей вроде преподобного Арчера, нет смысла даже записывать сюда их имена.

Хэнк Гиббз? Возможно, стоило поговорить с ним еще раз, равно как и с шерифом Энгстромом, если только удастся найти щель в его броне. Пока этот маленький человек казался ей Ахиллом, лишенным уязвимой пяты.

Кто же оставался? Эми не задумываясь отвергла идею побеседовать с родителями Терри Доусон. Не было нужды эксплуатировать их скорбь и делать сенсацию из печали друзей и одноклассников жертвы. Не такая это будет книга.

Но какая? Это Эми и пыталась понять, пробегая глазами записи. По правде говоря, пока у нее набралось не много нового материала — возможно, потому, что его и не существовало. Не исключено, что этот адвокат, Чарли Питкин, знал, где закопаны тела, но что-то подсказывало ей, что он не будет ради нее заниматься гробокопательством. Сенатор штата не станет разбрасываться секретами, а судя по тому, что рассказал Отто Ремсбах, старина Чарли вообще не имел привычки разбрасываться чем-либо.

Эми подумала об Айрин Гровсмит, о Дорис Хантли, о секретарше доктора Роусона — как ее там, Мардж, Марджи? — но тотчас отвергла их всех. Капитана Бэннинга тоже можно было не брать в расчет: она его пока не видела, но, даже если бы им удалось встретиться, велика вероятность того, что он оказался бы кем-то вроде Энгстрома.

Дик Рено — не Энгстром, это уж точно, но Эми уже знала, чего от него ждать. А если она задержится здесь еще на пару дней, то, возможно, и уступит ему — просто так, от скуки. Так что и его можно было вычеркнуть: меньше всего Эми сейчас хотелось обременять себя связью с помощником шерифа из провинциального городка и его проблемами. Книга все-таки будет о деле Бейтса, а не о переживаниях по поводу бывших жен или опеки над одиннадцатилетними мальчиками. Ты хороший парень, Дик Рено, но сейчас у меня нет времени, чтобы влюбляться или влюблять кого-то в себя; ступай плакаться в другую жилетку, не в мою.

И тем не менее Эми понимала, что она в известной мере обязана ему, после того что он рассказал ей за ужином о планах Отто Ремсбаха. Они наверняка найдут отражение в книге, ведь и сам Ремсбах ронял некие намеки прошлым вечером — правда, только намеки. Эми была уверена, что, если постараться, можно выудить у него кое-что еще.

Но когда? Это было проблемой. Даже если бы у нее не была назначена встреча со Стейнером, которая связывала часть ее дня, Ремсбах наверняка будет день и ночь занят подготовкой к послезавтрашнему Великому Открытию. Таким образом, ей не оставалось ничего иного, как дождаться окончания церемонии. Как ни странно, за время пребывания в городе ее отношение к этому мероприятию изменилось.

Когда она только приехала сюда, присутствие на этой церемонии было для нее делом номер один, но теперь она уже не считала, что это обязательно. Эми задумалась, почему так произошло. Возможно, это было следствием враждебного отношения, которое она ощущала в этом городе, в загородном клубе или во время сегодняшней заупокойной службы? Если так, то появление на Великом Открытии станет для нее еще одним испытанием. И, по правде говоря, совсем не обязательно через него проходить. Сколько бы посетителей ни собралось, это событие все равно привлечет множество газетчиков, не говоря уже о радио и телевидении. Соответственно, информации в прессе будет более чем достаточно, чтобы можно было узнать все в подробностях, включая самые кровавые из них.

Эми, впрочем, интересовало не это. Ее интересовали подробности реконструкции дома и мотеля. Насколько подлинными были эти сооружения, сохранились ли какие-то элементы первоначальной постройки и использовались ли они при возведении новой, передает ли обстановка атмосферу того места, где жил Норман — и где умерли те, другие?

Сложный вопрос, но ответ казался простым. Надо было только сходить туда и осмотреть все самостоятельно. Не в одиночку, конечно, но и не в составе экскурсионной группы. Ей нужно лишь изучить то, что ее интересует, изучить внимательно и не спеша.

Эми еще раз оценила возможности. Завтрашний день отпадает. Послезавтра Великое Открытие, этот день тоже отпадал. Даже если она передумает и останется здесь еще на день, в доме и мотеле все равно будет полно народу и она не сможет побыть там одна. Необходимо было придумать что-то другое.

А точно ли завтрашний день отпадает? Насколько она помнила, ее единственным делом на завтра была встреча со Стейнером в середине дня. То, что Ремсбах будет занят весь день, — это всего лишь предположение, хотя и вполне резонное. А что если она сумеет уговорить его выкроить для нее время и отвезти ее туда утром или после встречи со Стейнером?

Эми взглянула на часы: было двадцать две минуты десятого. Еще не поздно позвонить ему…

Для кого-то другого, вероятно, не поздно. А для нее — поздно. Поздно, после того как она бросила его в клубе. Все, что ей оставалось, это набраться наглости, снять трубку, позвонить и сказать: «Эй, Толстяк, помнишь меня? Точно, это Эми Хайнс, та самая, что бросила тебя на виду у твоих приятелей вчера вечером. Знаю, ты завтра занят, но почему бы тебе не бросить все и не отвезти меня к дому Бейтса, когда я буду готова?»

Эми покачала головой. Едва ли Толстяк на это купится. Но какие еще были варианты?

Нахмурившись, она подошла к окну и стала смотреть на плоскую крышу внизу. Небо еще больше затянуло тучами, лишь на мгновение показался полумесяц и тотчас снова исчез. И хмурое выражение сошло с ее лица.

Полумесяц. Женский сексуальный символ. Но какое отношение он имел к ее ситуации? Почему она вдруг подумала о «Клиентах или траурных лентах»?

Из-за Бонни Уолтон, вот почему. Да, Эми написала эту книгу, но Бонни ее прожила. Она не проводила время грезя о женских сексуальных символах, и если что-то и знала об окружающем ее мире, то совсем немного. И столкнись она с подобной проблемой, она тотчас бы ее разрешила.

И так же следовало поступить Эми. Все, что для этого требовалось, — это мыслить как Бонни. Когда она писала книгу, влезть в шкуру Бонни было довольно легко. Теперь пришло время использовать этот метод с практической целью.

Представим себе, что Бонни оскорбила клиента, бросив его при свидетелях, а теперь ей понадобилось, чтобы он оказал ей услугу.

Тут необходимо было сделать всего два шага, и последовательность была очевидной: сначала нужно извиниться, потом попросить. Но Эми не требовалось влезать в голову Бонни Уолтон только для того, чтобы узнать это. Ей также было понятно, что Ремсбах не примет ее извинений и не исполнит ее просьбу. Если только…

— Не по телефону, дура!

Эми вздрогнула. Интересно, это она стала сейчас Бонни Уолтон или Бонни стала ею? На мгновение Эми показалось, будто она и в самом деле услышала голос Бонни.

Так или иначе, она знала, как поступила бы Бонни. Чтобы получить прощение Отто Ремсбаха, нужно не просто извиниться перед ним, а предстать перед ним лично, лицом к лицу, и долго гладить его по шерстке. Просьба об одолжении неизбежно сопряжена с физическим присутствием, возможно даже с некоторой физической активностью. Всего чуть-чуть — сама мысль об этом вызывала отвращение. Звонок все равно был необходим, но лишь как способ получить доступ к обиженному тобой клиенту.

Так рассуждала бы Бонни, а Бонни была смышленой девочкой. Эми вспомнила, как та однажды сказала: «Все люди делятся на три типа: проститутки, сутенеры и клиенты».

И Эми сняла трубку.

Теперь она знала, кем она была.

Повесив трубку, Эми не знала, улыбаться ей или хмуриться.

Договориться о встрече, предварительно извинившись, оказалось нетрудно; приехав к нему, она извинится еще раз, и одной проблемой станет меньше. Так что у нее был повод улыбнуться.

Другая проблема заключалась в том, что, насколько она смогла понять, Отто Ремсбах был изрядно пьян, и это заставляло ее хмуриться.

Не то чтобы ее это пугало. Если Бонни Уолтон могла управляться с пьяными, то и она сможет. С другой стороны, она не обещала Отто Ремсбаху, что приедет одна.

Эми посмотрела на дверь в дальней стене. Наверное, не стоит отправляться к Ремсбаху одной. Если Эрик Данстейбл в своем номере, ей не составит труда уговорить его пойти вместе с ней. А что сказала бы в этой ситуации Бонни? Пожалуй, она сказала бы ему, что Толстяк Отто одержим злыми духами — главным образом алкогольного происхождения, хотя это частности, в которые вдаваться вовсе не обязательно.

Эми вышла в коридор и мягко постучала в его дверь. Потом постучала сильнее, но ответа не последовало. Предположив, что, возможно, он спит, Эми решила, что лучше всего разбудить его, позвонив по телефону. Она набрала его номер и стала ждать, слыша и гудки в трубке, и звонки за стеной, но никто не снимал трубку.

Где он мог быть?

Бессмысленный вопрос. Полезнее было бы прикинуть, кто еще может с ней пойти. Может, Хэнк Гиббз?

Рено упоминал, что Гиббз направился на работу, готовить завтрашний номер, но все же стоило попытаться уговорить его. Как и в случае с Ремсбахом, Бонни Уолтон, вероятно, посоветовала бы ей обратиться к нему с просьбой лично, а не по телефону.

И Эми решила заглянуть по дороге в редакцию. Наскоро посетив ванную комнату, чтобы проверить макияж и прическу, она вышла из номера. Судя по поведению дежурного за стойкой, она выглядела так же, как прежде: он даже не оторвался от своего комикса, когда она пересекала холл, направляясь к выходу.

На улице, казалось, было еще теплее, чем полчаса назад. Плотная стена облаков удерживала зной внизу, а воздух был обманчиво спокоен, как вода, которая вот-вот закипит.

Сомнений не было: до того как наступит ночь, прольется дождь. Эми инстинктивно ускорила шаг, направляясь к своей машине.

Мэйн-стрит, казалось, вымерла, за исключением нескольких баров, в которых, очевидно, справляли поминки. И не только по Терри Доусон, но и по былому образу жизни молодежи в маленьком городке. Мэйн-стрит скорбела о кончине кинотеатра, боулинг-центра и заведений с фруктовыми напитками и мороженым. Дети больше не ходили в эти места, равно как и их родители.

С течением времени сельские жители изменились. Сегодняшние фермеры — это мужчины средних лет, с животиком, в бейсболках и очках в роговой оправе. Они часто мелькают на телеэкранах с жалобами на то, что мало дождей, или на то, что их слишком много. В любом случае цена на продукты к осени поднимется, а они будут требовать увеличения государственных субсидий.

Эти люди не ходят в кино, и их дети — тоже. Телевизор — вот их окно в мир. Непонятно, как Хэнку Гиббзу удается конкурировать с вечерними новостями при подобном положении дел.

Однако, несмотря на подобное положение дел, в здании, на котором висела вывеска «Фейрвейл уикли геральд», горел свет. Когда Эми припарковалась и вышла из машины, то услышала изнутри приглушенный гул и стук — колыбельная для газеты, которая идет в печать.[454]

Когда она вошла в офис, шум стал громче, и к нему прибавилась тихая, но действовавшая на нервы вибрация.

Эми осторожно открыла и закрыла дверь. Едва ли кто-то мог услышать в этом шуме, как она вошла. Но он услышал.

Он появился в дверях типографии и посмотрел на нее сквозь нижние полусферы бифокальных очков. Затем началось состязание голосовых связок.

— Да, мисс. Чем могу быть полезен?

— Мне нужен мистер Гиббз.

— Хэнк? Его здесь нет.

— Вы, случаем, не знаете, где мне его найти?

Мужчина в кожаном фартуке покачал головой.

— Ушел примерно полчаса назад. Куда — не сказал.

Эми улыбнулась.

— Благодарю вас, мистер…

— Гомер. — Он одновременно поднял взгляд и возвысил голос. — Он в любой момент может вернуться. Что-нибудь передать ему?

— Просто скажите, что заходила Эми Хайнс. Я позвоню ему завтра.

— О'кей.

Они пожелали друг другу доброй ночи, но на сердце у Эми было неспокойно. Для нее ночь едва ли будет спокойной — особенно если она отправится без провожатых в дом Отто Ремсбаха. Впрочем, она почувствовала себя лучше, когда вышла из офиса, избавившись наконец от нестерпимого шума и вибрации.

Здесь, на улице, было намного тише. И еще — душно и влажно. Эми надеялась, что скоро прольется дождь, который разорвет пелену облаков и прогонит эту давящую духоту. Наверное, Гиббз скоро придет, но у нее не было времени его дожидаться.

Эми неохотно села в машину, включила зажигание и фары, потом кондиционер. Куда Гиббз мог пойти этим вечером? Может, вышел перекусить, отправив номер в печать? Надо было выяснить у Гомера, нет ли поблизости фастфудов, работающих в это время. А заодно спросить, Гомер — это имя или фамилия? Просто так, из чистого любопытства, — ее это интересовало не больше, чем то, куда направился Хэнк Гиббз.

Да и о чем она тревожится? Толстяк Отто не собирается нападать на нее, и ей не следует бояться того, что кто-то остановит ее на улице и ограбит. Это же Фейрвейл. Старый добрый Фейрвейл, США, где не нужно опасаться преступности и насилия.

Тогда кто же убил Терри Доусон?

И почему Эрик Данстейбл выбрал именно это место для поиска демонов? Потому что здесь так тихо? Потому что темно?

Зловещая тишина и зловещая темнота царили на этой боковой улочке, что вела, изгибаясь, по склону холма к дому, который одиноко стоял в полукруге деревьев, безмолвно стремившихся в покрытое облаками небо.

Эми повернула направо и выехала на подъездную дорожку, но неожиданно затормозила. Что-то было не так в облике внушительного двухэтажного дома, очертания которого вырисовывались впереди, — дома из красного кирпича, с белыми деревянными колоннами слева и справа от входа. И даже если все так, как должно быть, то все равно странно или необычно.

С того места, откуда она смотрела, были видны восемь окон — четыре в верхнем и четыре в нижнем этаже, но ни одно из них не было освещено. Эми увидела два фонаря на декоративных металлических подставках по обеим сторонам входной двери. Хотя бы они должны были гореть, если в доме ждали гостей, однако и от них не исходило никакого света.

Темная ночь, темные деревья, темный дом. Эми сняла ногу с педали тормоза и надавила на газ. Машина медленно проехала по подъездной дорожке мимо входа в дом. Здравый смысл подсказывал Эми, что, вероятно, все в порядке: Толстяк Отто просто накачался настолько, что забыл выключить свет. А значит, и пытаться говорить с ним было бесполезно.

Но она ощущала страх, и этот страх был сильнее доводов здравого смысла. Именно страх не пускал ее в этот окутанный мраком дом. Лучше сматываться отсюда, и немедленно.

Или нет? Подъехав к другому концу подъездной дорожки, Эми заметила развилку: направо уходила аллея, которая тянулась вдоль дома и вела к гаражу с обратной его стороны. Помедлив, Эми присмотрелась и увидела, что дверь гаража поднята, а внутри стоит большой «кэдди» Ремсбаха.

Но что здесь делала другая машина, видавший виды красный «понтиак», который стоял бампером к гаражу? Это точно не была вторая машина Отто Ремсбаха — не могло быть у него такой развалюхи. А если она принадлежала другому гостю, то почему тот не оставил ее перед домом (если, конечно, он не стремился спрятать ее от посторонних глаз)?

Если последнее предположение было верно, то этот человек оказался весьма рассеян, поскольку он забыл выключить в машине радио. Изнутри явственно доносилась музыка, наверное, ее можно было услышать даже с улицы. Не исключено, конечно, что человек сел в машину незадолго до появления Эми, включил радио и как раз сейчас собрался отъезжать. Это было весьма вероятно; с первого взгляда Эми и не заметила, что фары «понтиака» включены и что это они освещают машину Ремсбаха, стоящую в гараже.

Эми ждала, готовая дать задний ход, как только «понтиак» тронется с места. Но машина не двигалась, хотя фары были включены, а музыка продолжала играть. Может быть, водитель все же отправился в дом, не погасив огни и не заглушив радио?

Эми вгляделась в расплывчатый силуэт, видневшийся за задним стеклом «понтиака». В машине кто-то был, кто-то сидел за рулем. И что-то было не так.

Эми выключила фары, вынула ключ зажигания и бросила его в сумочку. Выйдя из машины, она двинулась по аллее, огибая дом. Воздух был неподвижен; затишье перед бурей, которая вот-вот должна была разразиться.

Когда она приблизилась к левому борту «понтиака», музыка стала слышнее, а очертания того, кто сидел за рулем, отчетливее.

Вот только человек внутри не сидел за рулем, а лежал на нем. Либо водитель был пьян, либо потерял сознание от духоты.

Эми постучала ногтями в стекло — контрапунктом к музыке, доносившейся из приемника. Ответа не последовало, и она подала голос:

— Эй… что-то случилось? Откройте…

Ответа по-прежнему не было. Определенно что-то случилось. Эми потянула на себя ручку дверцы. Та распахнулась, и из салона вырвались громкие звуки музыки и выскользнула неясная тень.

Очевидно, человек за рулем сидел, прислонившись к дверце, и теперь он вывалился из машины и упал навзничь на аллею. Темнота скрадывала черты лица, и Эми пришлось пристально всмотреться, чтобы распознать их. Вчерашняя встреча была короткой, но имя она запомнила.

Дорис Хантли.

Дорис Хантли лежала с широко раскрытыми глазами, ее светлые волосы спутались. На ней было темное платье, цвет которого не позволял определить окружающий мрак, и колье.

Сверкнула молния, на мгновение осветив окрестности, но и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы понять: то, что Эми приняла за колье, на самом деле было глубокой кровавой раной, прорезавшей горло Дорис Хантли.

Испуганный возглас, вырвавшийся у Эми, был заглушен раскатом грома. И в этот миг кто-то коснулся ее плеча. Обернувшись, она увидела перед собой шерифа Энгстрома.

Его звали Эл.

Едва ли можно было сказать, что он ел на обед, но, очевидно, это все еще доставляло ему какое-то неудобство, поскольку, сидя за столом Энгстрома, он не переставая грыз зубочистку.

Само по себе это не раздражало Эми. Этот рыжий, веснушчатый, костлявый образчик человеческой расы, возможно, был помощником шерифа, но не форма его внушала ей робость. Она чувствовала себя неуютно из-за того, как он смотрел на нее, — точно она была каким-нибудь экзотическим животным, которое только что сбежало из зоопарка. Но ведь здесь все так на нее смотрели: Энгстром, его помощник, который привез ее во флигель здания суда, и — что было особенно унизительно — Айрин Гровсмит. Кстати, что она здесь делает в такой час?

Глупый вопрос. Она была здесь, потому что Энгстром вызвал ее сюда. Кто-то должен был находиться в офисе, пока он оставался возле трупа Дорис Хантли, ожидая прибытия пара-медиков. Возможно, это и есть жизнь как таковая — одно долгое ожидание парамедиков.

Скверная мысль. Эми отбросила ее, но то, что пришло ей на смену, было еще хуже: лицо Дорис Хантли, мелькнувшее в свете молнии. Лицо и горло. Капли крови, стекавшие по ее шее; капли дождя, стекающие по стеклу окна офиса. Гроза наконец разразилась, и теперь капли будут течь не переставая. По стенам флигеля здания суда и там, на аллее, где они станут красными от крови.

За окном прогремел гром. А в животе у Эла заурчало.

— Ну и гроза, — произнес он, не вынимая зубочистки изо рта. — Хорошо, что вы в нее не попали.

Зато я попала сюда. Эми едва не произнесла это вслух, однако в словах не было необходимости. Помощник шерифа усмехнулся, как бы извиняясь, продолжая при этом покусывать зубочистку.

— Прошу прощения. Я не это имел в виду.

— Все в порядке.

Она хотела сказать кое-что еще, но ее внимание отвлекли голоса и шаги, раздавшиеся из приемной, где сидела Айрин Гровсмит. Эми повернулась в сторону двери. Увидев через открытую дверь кабинета доктора Роусона и шерифа Энгстрома, появившихся в приемной, она начала подниматься со стула.

Эл тотчас невольно потянулся к кобуре. Эми заметила его движение краем глаза и быстро повернулась к нему.

— В этом нет необходимости, — пробормотала она.

Эл снова положил руку на стол.

— Простите, — сказал он. — Приказ шерифа.

— Не беспокойтесь. Я не причиню ему вреда.

Но даже если бы у нее и было такое намерение, она не смогла бы его осуществить. Айрин Гровсмит поднялась и закрыла дверь кабинета, лишив Эми возможности видеть и слышать то, что происходит в приемной.

За окном сверкнула молния. Лил дождь, рокотал гром. Жаль, что Эл не носит бейсболку и очки в роговой оправе. Эми могла бы спросить у него, хорошо это или плохо для урожая. Но Эл этого не знал. Он был всего лишь помощником шерифа, и к тому же недостаточно жирным.

Эми спросила себя, не отключается ли она от усталости. Откуда взялись подобные вопросы в столь позднее время? Это истерика или просто-напросто ее рассудок предпочел депрессии легкомыслие?

Эл и на этот вопрос не знал ответа. Он продолжал забавляться со своей зубочисткой, а Эми тем временем пыталась разобрать приглушенные голоса за дверью. Бас доктора Роусона перемежался визгливыми возгласами Айрин Гровсмит, а отрывистые звуки, прерываемые короткими паузами, свидетельствовали о том, что Энгстром разговаривает по телефону. Но даже если бы Эми не мешало постоянное грохотанье грома, она все равно не смогла бы разобрать, о чем они говорят. Шум и ярость, и никакой ясности.[455]

Ясно было только одно: ее ладони вспотели, оттого что она слишком крепко сжимала сумочку, а на внутренней стороне бедер ощущалось предательское напряжение, вызванное неудобной позой, в которой она сидела — подавшись вперед, будучи не в силах расслабиться. Если Эл в ближайшее время не избавится от своей чертовой зубочистки, Эми сама сделает это за него. Три против одного, что она быстрее выхватит ее у него изо рта, чем он выхватит из кобуры пистолет. Будет очень грустно, если у провинциального помощника шерифа окажется более быстрая реакция, чем у нее.

Смешно? Наверное, нет, но это лучшее, что она могла придумать; однако этого было недостаточно, потому что всякий раз, когда она моргала, она видела перед собой лицо Дорис Хантли, глядевшее на нее из темноты. Каждый раз это длилось лишь долю секунды, за которую она убеждалась, что образ все еще не исчез. «Убеждалась» было не совсем подходящим к ситуации словом,[456] но, опять же, ничего лучше в голову не приходило. О чем это говорит Энгстром по телефону? Как долго еще он собирается ее здесь держать?

Снова вопросы, ответить на которые Эл был не в силах. Эми стала пристально смотреть на лампочку, пытаясь при этом не моргать. Помощник шерифа вынул изо рта зубочистку и бросил ее в корзину. В знак признательности она задала ему вопрос, на который он мог ответить:

— Что вы ели на обед?

— Пиццу.

Можно было бы вспомнить о профессии репортера и спросить: «А с чем?» К счастью, этого не понадобилось, ибо дверь за ее спиной наконец открылась и в кабинет торопливо вошел Энгстром. Не успел Эл вскочить на ноги, как шериф недовольно проговорил:

— Выходи! Поживее!

Когда помощник поднялся, оказалось, что он на добрых шесть дюймов выше своего начальника, но без зубочистки он казался каким-то беззащитным. Когда Энгстром уселся за стол, за Элом уже закрылась дверь.

— У меня не было намерения задерживать вас так надолго, — сказал он. — Не мог дозвониться до главного врача больницы. Похоже, там что-то произошло. Я попросил доктора Роусона связаться с ними.

На мгновение Эми задумалась, почему на Энгстроме сухая форма, но потом вспомнила, что они с доктором Роусоном были в шляпах и накидках, когда вошли в офис. И тон Энгстрома тоже был подчеркнуто сухим.

— Итак, — сказал он, — где Эрик Данстейбл?

— Не знаю.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Сегодня во второй половине дня, на заупокойной службе. Он повздорил с преподобным Арчером…

— Нам это известно. — Энгстром подался вперед. — Недавно вы говорили, что встречались с Данстейблом в Чикаго.

— Да. — Эми кивнула. — И сообщила вам имена людей, которые были у меня в тот вечер, когда он пришел ко мне домой. Вы пробовали связаться с ними?

— Разумеется. У вас полное алиби, как и у него. — Шериф помолчал. — Конечно, им не удалось доказать, что вы действительно встретились тогда с Данстейблом впервые.

— А зачем мне лгать вам об этом?

Энгстром пожал плечами.

— Не знаю. А зачем вам соседние номера?

Эми постаралась ответить спокойным тоном:

— Я вам уже говорила: меня с ним ничто не связывает.

— Кроме убийства. — Энгстром снова помолчал. — Вы вместе работаете?

— Конечно нет. С чего вы взяли?

— Вы пишете книгу.

— Верно. Но Эрик Данстейбл не имеет к ней никакого отношения.

— Послушайте, мисс Хайнс, Фейрвейл — лишь небольшая точка на карте, но у нас есть телевидение, так же как в Канзас-сити или Сент-Луисе. Вот откуда приходят настоящие деньги, правда? Сначала вы пишете книгу, потом продаете права на нее какому-нибудь продюсеру для постановки фильма или мини-сериала на телевидении. — Энгстром кивнул. — Только не говорите мне, что вы не обдумывали такую возможность.

Эми быстро и решительно покачала головой.

— Возможность — да. Но на деле такое едва ли может состояться. Существуют сотни книг о разного рода таинственных убийцах — книг, которые тем не менее не становятся кинофильмами и телесериалами. Должно быть что-то необычное…

— Вроде одержимости демонами? — Энгстром подался вперед. — Возможно, теории Данстейбла — как раз то, чего вам недоставало.

— Это нелепо!

— Может быть. — Усы шерифа дернулись, словно предвещая улыбку. — Заметьте: я не обвиняю вас двоих в тайном сговоре — я просто спрашиваю. Нам необходимо еще многое выяснить, и мы это выясним, тем или иным способом. — Улыбка так и не появилась на его лице. — Для начала, что вы делали возле дома Ремсбаха?

— Вы уже сами ответили на свой вопрос. Я пишу книгу. Единственной причиной для моей встречи с ним было получение информации. — Эми помолчала. — Но думаю, вам все уже известно. Дежурный администратор в гостинице, должно быть, снова подслушивал мои разговоры. Он звонит вам и говорит, что я собираюсь навестить мистера Ремсбаха в его доме, и вы идете и задерживаете меня, верно?

Энгстром пожал плечами.

— Более или менее. По дороге остановился у «Пиччи».

— «Пиччи»?

— Это бар. Помог разобраться в маленьком недоразумении. — Шериф пристально посмотрел на нее. — Между двумя приезжими.

— Если бы вы поехали прямиком к дому Ремсбаха, то, возможно, ничего бы и не произошло, — сказала Эми. — Во всяком случае, вы видели, как я подъехала…

— Не совсем так. Мы видели вас открывающей дверцу машины. Именно тогда мы выключили фары, чтобы можно было войти незамеченными.

— Надеюсь, вы обратили внимание, что у меня не было оружия.

Шериф кивнул. Эми помолчала, ожидая, когда он снова заговорит. Но он медлил, и тогда молчание нарушила она:

— А какое было оружие, вам известно?

— Почти наверняка это был шестидюймовый мясницкий нож; рукоятка с надрезом, слегка искривленное лезвие. — Голос его был ровным, и он пристально смотрел на нее. — Звучит знакомо?

— Почему мне это должно быть знакомо?

— Потому что вы могли привезти его с собой.

— Чтобы убить Дорис Хантли? — Эми возвысила голос. — Но я даже не знала, что она там.

Энгстром выпрямился.

— Разумеется. Для вас обеих это, должно быть, стало сюрпризом: вы видите, как она садится в свою машину, она видит, как вы вылезаете из своей. Вы подходите к ней, возможно, она открывает дверь, чтобы поговорить. А вы тем временем достаете из своей сумочки нож и…

— Зачем?

— Чтобы избавиться от единственной свидетельницы, которая могла подтвердить, что вы там были. После того как вы убили ее, вы зашли в дом. Пятью или десятью минутами позже вы вернулись оттуда и снова подошли к ее машине, чтобы убедиться, что Дорис мертва. И тут появились мы.

— Перестаньте фантазировать! Я не убивала эту женщину. Я не заходила в дом, и у меня не было при себе никакого оружия.

— Ну, у кого-то оно было.

Очередной раскат грома за окном был не столь громким, как прежние, и Эми не стала ждать, пока он стихнет:

— Вы нашли нож?

— Да.

— Где? В доме?

— В груди Отто Ремсбаха. Тот, кто его там оставил, нанес ему тринадцать ударов.

Гроза окончилась. Дождь иссяк, и воздух за окном прояснился.

Но то было на улице. Здесь же, в офисе шерифа, по-прежнему сохранялось напряжение. Напряжение читалось в глубоких складках в уголках рта Айрин Гровсмит, следившей за бегом магнитофонной ленты; оно сквозило в голосе Энгстрома, задававшего вопросы, которые вновь и вновь возвращали Эми к событиям этого вечера, и в ее ответах, в которых оно прорывалось внезапными всплесками, точно повторные толчки, следующие за землетрясением.

Известие об убийстве Ремсбаха почему-то взволновало ее больше, чем вид убитой Дорис Хантли. Хотя обе жертвы были одинаково мертвы.

Двойное убийство.

Откуда это выражение? Эми задумалась на минуту, потом вспомнила. Этот термин возник больше ста лет назад, когда две женщины были убиты в одну и ту же ночь Джеком Потрошителем.[457]

Его оружием тоже был мясницкий нож? Никто этого не знал. И сегодня, более ста лет спустя, его личность по-прежнему неизвестна.

Сегодня тоже произошло двойное убийство, но, по крайней мере, найдено оружие. Найдут ли когда-нибудь преступника?

Энгстром как раз заканчивал допрос, когда ее посетила новая мысль, и она спросила:

— Можно задать вам вопрос, шериф?

Кивком Энгстром одновременно отпустил Айрин Гровсмит и велел Эми продолжать.

— Спрашивайте. Теперь ваш черед.

— Почему вы так уверены в том, что оба убийства совершены одним и тем же человеком? Разве убийц не могло быть двое?

— А как вы сами думаете?

— Допустим, Дорис Хантли убила Ремсбаха тем ножом. А когда она покинула дом, кто-то подстерег ее на улице.

— Кто-то. — Энгстром покачал головой. — Могли бы придумать и что-нибудь получше.

— На ноже должны были остаться отпечатки пальцев.

— Сомневаюсь. — Шериф потянул кожу на левой скуле большим и указательным пальцами. — У меня такое чувство, что это не был Вечер новичков.[458]

— Но это не исключает возможности того, что в деле замешаны двое.

— Скажем, вы и Данстейбл?

— Я уже говорила, что не видела его сегодня вечером. И вы знаете, что я приехала к дому Ремсбаха одна.

— Он мог прийти пешком. Или приехать в другой машине.

— Не думаю, что он умеет водить, — возразила Эми. — Да и машины у него здесь нет. Но кто-то другой мог приехать и уехать до того, как появилась я. Должны были остаться следы шин…

— После такой грозы — нет. Все смыл дождь. — Энгстром отодвинул стул. — Кстати, вспомнил. Вашу машину перегнали сюда. Она на стоянке.

— А где ключи?

— Скажу Рено, чтобы он отдал их вам. — Энгстром поднялся.

— Спасибо.

У Эми было около сорока пяти секунд после ухода шерифа и до того момента, когда дверь отворилась и в кабинет вошел Дик Рено. Она воспользовалась этим временем, чтобы открыть сумочку и взглянуть на себя в зеркальце — скорее из любопытства, чем из тщеславия, — и удивилась тому, что после всего происшедшего с ней этим вечером так мало изменилась. Да, в глазах сквозила усталость, но ее можно было скрыть, если немного их подкрасить.

Эми улыбнулась собственному отражению. А может быть, любопытство — один из синонимов тщеславия? Когда дверь за ее спиной отворилась, она поспешно убрала зеркальце в сумочку и закрыла ее на молнию до того, как Дик Рено подошел к ней.

Свою накидку он, должно быть, оставил в приемной, поскольку и его форма была сухой. И только опустив взгляд и посмотрев на его ботинки, она увидела, что они сплошь заляпаны грязью.

Затем что-то звякнуло, и она подняла голову. Он протянул ей ключи.

— Как вы себя чувствуете?

— Гораздо лучше, особенно теперь, когда получила обратно свою машину. — Эми снова открыла сумочку, чтобы положить в нее ключи. — Я полагаю, это значит, что ваш шеф доверяет мне и не думает, что я этой ночью тайком покину город.

— С вами действительно все нормально? — спросил Рено. — Мне рассказали, что произошло. Для вас это, наверное, стало потрясением.

— Сейчас я в порядке. — Эми снова посмотрела на ботинки помощника шерифа. — Но где были вы, когда все это случилось?

— Шериф попросил меня разыскать Эрика Данстейбла.

— И где же вы его искали — в болоте?

— Нет, но это идея. Здесь неподалеку действительно есть болото.

— Неподалеку от чего?

— От дома Бейтса. — Дик Рено кивнул. — Энгстром думает, что Данстейбл мог отправиться туда.

— Я так понимаю, вам не довелось там с ним встретиться.

Рено снова кивнул.

— Мне ни с чем не довелось встретиться, кроме дождя и грязи. Подозреваю, у вас было больше шансов увидеть его, чем у меня.

Эми встала.

— Вы с Энгстромом много чего подозреваете, не так ли? Полагаю, теоретизировать легче, чем искать факты. Но на всякий случай доведу до вашего сведения то, что уже сказала ему. Я не видела Эрика Данстейбла этим вечером, я понятия не имею, куда он ушел, и мы не объединяли с ним усилия, чтобы совершить убийство.

— Я никогда этого не утверждал, — быстро ответил Рено. — И я не возвратил бы вам ключи от машины, если бы шериф и вправду подозревал вас.

— Тогда зачем он устроил мне допрос?

— Когда происходит что-то подобное, то выбор невелик. Нужна любая информация, и притом быстро. Но с вами-то как раз все ясно. Шериф знает, что мы вместе ужинали. Дежурный в гостинице сообщил ему, что вы разговаривали со Стейнером и Ремсбахом и пытались дозвониться до Данстейбла. Мы знаем, во сколько вы ушли из гостиницы, и если ваши слова о встрече с Гомером в редакции газеты подтвердятся, то это значит, что у вас просто не было времени, чтобы совершить даже одно из этих убийств. — Рено улыбнулся. — Не говоря уже о том, чтобы подложить мать Бейтса к Ремсбаху в постель.

— Что?

— Ее восковая фигура лежала рядом с его телом. Вы этого не знали?

Эми не ответила. Она подошла к двери и рванула ее на себя. В приемной стоял гул голосов и звенели телефоны, к которым никто не подходил. Помощник по имени Эл, Айрин Гровсмит и шериф Энгстром отвечали на звонки, сидя каждый за отдельным столом, а аппараты на трех других столах продолжали безответно роптать.

Эми быстро подошла к Энгстрому. Когда она остановилась возле него, он как раз закончил разговор, и его указательный палец завис в воздухе, готовый опуститься и установить связь со следующим абонентом.

— Эти чертовы телефоны звонят не переставая, — пробормотал он. — Рок-центр, Монтроз, «Канзас-сити стар» — все подряд. Не пойму, как новости разлетаются с такой быстротой!

— Я тоже, — громко произнесла Эми. — Особенно если учесть, какие усилия вы предпринимаете, чтобы утаить информацию.

Палец Энгстрома, уже начавший было опускаться, остановился.

— Повторите.

Эми продолжила недрогнувшим голосом:

— Почему вы не сказали мне о том, что в постели Ремсбаха нашли манекен миссис Бейтс?

— Кто вам об этом сообщил? — Вид у шерифа был крайне недовольный. — Я всем строго-настрого приказал…

— Скрывать информацию?

— У меня есть на то причины. И вы не имеете права спрашивать меня о них.

— А вы не имеете права учинять мне допрос. — Эми заговорила спокойнее. — Не волнуйтесь, я не собираюсь писать для газеты. — Она помолчала, обводя взглядом приемную. — И коли уж зашла речь о газетах, где Хэнк Гиббз? Уж ему-то наверняка было бы интересно узнать последние новости.

— Это верно. — Энгстром нахмурился. — Если только он сам не стал новостью.

Телефоны Энгстрома, возможно, звонили всю ночь, но, когда Эми вернулась в гостиницу, выяснилось, что ей не звонил никто. Дежурный за стойкой закончил свою смену — и, вероятно, дочитал комикс, — но Эми не сомневалась, что и его сменщица будет прослушивать ее телефонные разговоры.

И тем не менее первое, что она сделала, поднявшись в номер и сбросив туфли, — это набрала номер телефона Данстейбла. Ответа опять не было.

Куда он мог исчезнуть и почему? Вопросы возникали один за другим, и она снова и снова отбрасывала их, или пыталась это сделать. Трудно отделываться от вопросов, когда ты так устала, когда так много всего произошло и так много чего есть обдумать.

Но сегодня Эми не собиралась ни о чем думать. На это у нее будет завтрашний день, а сейчас ей требовался отдых. Время близилось к полуночи, и если макияж необходимо было снять сегодня, то душ мог подождать до утра.

Душ был отложен, халат надет, а Эми готова ко сну. Но оказалось, что сон не готов снизойти к ней.

По крайней мере одному она была рада: когда она закрывала глаза, перед ней больше не мелькало лицо Дорис Хантли. Проблемой теперь было не то, что ей довелось увидеть, а то, чего увидеть не довелось.

Отто Ремсбах, в горизонтальном положении. Нож мясника вертикально торчит из его груди. Тринадцать ударов. Окровавленная постель. Крови в нем как в раскормленной свинье. А мать Нормана… и она в крови?

Эми никогда не видела мать Бейтса, да и не хотела ее видеть, но единственный способ не видеть ее сейчас — это лежать с открытыми глазами. Не закрывать глаза и стараться не думать о том, что произошло нынче вечером в доме Ремсбаха. Возможно, шериф Энгстром все же был прав и это не ее дело.

Дело. Вот о чем следовало думать. Ее дело — написать книгу, и если быть до конца честной, то нельзя не признать, что случившееся сегодня разворачивало ситуацию в весьма выгодном для нее направлении.

Теперь, после сегодняшних событий, не могло быть и речи о том, чтобы покинуть город завтра или послезавтра. Конечно, то, что произошло этим вечером, было ужасно, но с ее стороны было бы лицемерием отрицать, что это еще и невероятно интригующе. Ужасно было то, что рисовало Эми ее воображение, заинтригована же она была тем, как все случилось на самом деле.

Все эти ее мечты насчет триумфа теперь могли сбыться, и не следовало испытывать из-за этого чувства вины. Эми еще раз напомнила себе, что она не в ответе за произошедшее, — она не могла ни ожидать, ни предотвратить этого и никаким образом не может изменить ничего сейчас.

Быть может, доктор Стейнер поможет завтра все расставить по своим местам. Теперь, как никогда, важно было поговорить с ним; его голосом говорил разум. Столь же необходимо было встретиться с Эриком Данстейблом. Его голос не был голосом разума, но одним разумом не объяснить странного поворота событий, который имел место этим вечером.

А может, Данстейбл и сам замешан в этом деле? А Хэнк Гиббз? Действительно ли шериф подозревает его — в силу причин, которые предпочитает пока держать при себе? Или только потому, что его местонахождение неизвестно? Отсутствие человека заставляет его любить сильнее или, как в этом случае, сильнее биться сердца. Хэнк Гиббз, несколько циничный рыцарь в несколько побитых доспехах, — серийный убийца? От Эрика Данстейбла бросает в дрожь, но он безобиден; интересно, а его бросающие в дрожь идеи тоже безобидны? И если вдуматься, окрестности дома Бейтса — не единственное место, где Дик Рено мог заляпать грязью свои ботинки. В любом случае, разве дождь не должен был смыть эту грязь? С такой же легкостью дождь мог смыть следы крови.

Так, пройдя по кругу, она снова вернулась от своего дела к делу шерифа. Что ж, если у Дика Рено и была кровь на ботинках, то это его проблема. Это не делало ее леди Макбет: на ее руках не было крови.[459]

Крови на руках не было, а вот аккуратный макияж на ней был всегда, когда она ходила на те ток-шоу. И впредь будет ходить, и книга ее выйдет, и все сны сбудутся. Хорошие, по крайней мере. Плохие сны ей не нужны. Сны о Дорис Хантли и ее колье. Сны об Отто Ремсбахе и хирургическом вмешательстве в его сердце. Это была не тема для шуток, но иногда нужно засмеяться, чтобы не вскрикнуть.

Нет, это было нешуточное, настоящее, серьезное дело. И когда она начнет писать книгу, она сделает серьезную честную работу. В свете — или во тьме — последних событий ей следовало бы еще раз встретиться со своими издателями. Это будет куда более масштабный проект, чем планировалось изначально, требующий значительных временных затрат, что предполагает новые переговоры.

Деньги на крови? Эми снова напомнила себе, что не обязана ни перед кем отчитываться за то, что произошло здесь как до, так и после ее приезда. Да и извлекать из этих событий какую-либо прибыль она не собиралась. Тогда почему же она рассуждает о своей книге на языке гроссбуха? Откуда взялись слова «отчитываться» и «извлекать прибыль» в словаре того, кто считает себя серьезным писателем? Она же находится совсем в других условиях.

Условия. Ей и в самом деле необходимо было пересмотреть условия контракта. Но еще больше ей была необходима честность. И если это означало признание того, что она, как и все, работает по найму, значит, быть посему. Никто не говорил, что Шекспир делал свою работу даром.

Эми снова вспомнила леди Макбет. К черту ее. Пора перестать обо всем этом думать и отправляться спать.

Но заснуть оказалось не так-то просто, однако в конце концов Эми погрузилась в сон, который, к счастью, был глубоким и спокойным.

О наступлении утра возвестило яркое солнце, и вскоре это подтвердил телефон, стоявший на столике возле кровати. Эми с трудом открыла глаза и с трудом поняла, чего от нее хотят, когда сняла трубку. Кто-то из «Ассошиэйтед Пресс» звонил снизу и хотел взять у нее интервью — удобно ли будет, если он поднимется к ней, или она предпочитает встретиться с ним в холле? Первым желанием Эми было послать звонившего к черту — на часах было только восемь, — но она сказала ему, что спустится к восьми тридцати.

Едва она зашла в душ, как снова раздался звонок. Обернувшись полотенцем, она вернулась и сняла трубку. На этот раз звонил кто-то из сент-луисской газеты, но повод был тот же.

Не успела она открыть ящик бюро, как телефон зазвонил в третий раз. Радиожурналист из Монтроза хотел взять у нее интервью.

Только тут она осознала свою ошибку. Интервью могло стать хорошей рекламой, но в итоге это будет означать, что она расстанется с материалом, который следовало бы приберечь для книги.

Разъединившись, она позвонила вниз и попросила больше ни с кем ее не соединять. Дежурный пообещал, что будет записывать, от кого и что нужно ей передать.

Как только Эми надела белье и нанесла косметику на тщательно умытое лицо, дежурный нарушил свое обещание.

— Нет, не нарушил, — возразил Хэнк Гиббз. — Мне пришлось шантажировать его, чтобы он соединил меня с вами. Просто я хотел предупредить вас, что враг развернулся в полную силу, так что ждите удара.

— Где вы были вчера вечером? — спросила Эми.

— Расскажу при встрече.

— Но те люди в холле…

— …зайдут к вам в номер, если вы не спуститесь в обещанное время. — Гиббз сделал паузу. — Или вы хотите избежать общения с ними?

— Вы читаете мои мысли! Но как?..

— Помощь уже идет.

— Подождите…

Он повесил трубку. И едва Эми затянула молнию на юбке, как он уже стучал в дверь.

Она впустила его, не успев надеть туфли.

— У меня на голове черт знает что, — пробормотала она. — Я не могу идти вниз в таком виде.

— А вы и не пойдете. — Гиббз кивнул. — По-моему, ваши волосы выглядят великолепно, но, если хотите что-то сделать с ними, прихватите расческу и зеркальце. Моя машина на Второй улице.

— Думаете, мы сможем добраться до нее живыми?

— Уверен. Если кто-то не оккупировал служебный лифт.

Но этого не произошло, и они благополучно спустились в ту часть холла, которая находилась за кухней, затем вышли через служебную дверь с противоположной главному входу стороны гостиницы. Дорожка, огибавшая здание, и улица были пустынны. Свернув направо, Хэнк Гиббз подвел ее к своей машине.

Карманное зеркальце подтвердило его слова насчет ее прически. Хорошо, что она надела шапочку для душа, когда мылась, — волосы остались сухими, и теперь было достаточно лишь нескольких взмахов расческой. Когда Эми закончила приводить волосы в порядок, машина уже набирала скорость.

— Куда мы едем?

Гиббз усмехнулся.

— Вы знаете, что такое «невозможно»?

— Подскажите.

— Невозможно найти китайский ресторан, в котором подавали бы завтрак.

— Мы в таком вчера ужинали.

Гиббз быстро взглянул на нее.

— Мы?

— Дик Рено и я.

— Тогда вас ждет сюрприз. Там, куда мы едем, подают завтрак по-деревенски — яичницу с ветчиной. Лучшую по эту сторону от Спрингфилда.

Город остался позади. Эми откинулась на сиденье; Гиббз посмотрел на нее.

— Вам лучше?

— Гораздо. Спасибо, что спасли меня. Я еще не совсем проснулась, когда соглашалась на все эти интервью. Могла бы провести полдня раздавая милостыню.

— Не надо чувствовать себя виноватой. То же самое происходит со мной, вот почему я и решил уехать. Как только в маленьком городке происходит что-то серьезное, тут же сбегаются репортеры со всего штата, журналисты с различных радиостанций и телекомпаний. Им приходится иметь дело с местными представителями закона, но это значит, что ты довольствуешься скудными пресс-релизами или слышишь «без комментариев» в ответ на свой вопрос. Поэтому они начинают с того, что разыскивают редактора местной газеты и пытаются выудить все у него.

Эми кивнула.

— Так было и в тот раз, когда Норман Бейтс сбежал и убили Лумисов?

— Даже хуже. Но после того как все это закончилось, никто не ожидал, что нечто подобное повторится. И вот…

Гиббз не договорил, и, пока он парковался и они шли к ресторану, между ними сохранялось молчание.

Посетителей было мало. Направляясь к столику, Эми заметила, что Гиббз не преувеличивал: яичница с ветчиной выглядела аппетитно, и не менее радовал глаз вид горячих булочек, свежевыжатого апельсинового сока и настоящего мармелада в стеклянных вазочках, столь не похожего на обычную синтетическую дрянь в пластиковой упаковке.

Когда они сели и выбрали блюда из меню, напрочь лишенного примет восточной кухни, Эми не без удовольствия отметила удивление на лице Гиббза.

— Как вам вчерашний ужин? — спросил он.

— Понравился.

— Я говорю не только о еде. Удалось выудить у Рено что-нибудь, что вы можете использовать?

— Я приняла приглашение не для того, чтобы его использовать.

— Все женщины так говорят. — Гиббз усмехнулся. — Но случилось так, что вы еще и писательница, а писатели используют всех и вся. Достаточно познакомиться с одной.

Эми невольно улыбнулась.

— Ладно, ваша взяла.

— Так как же?

Она покачала головой.

— По правде говоря, нет. Я хочу сказать, что ничего нового я не узнала. Но он ясно дал мне понять, что чувствуют здешние жители, когда их ассоциируют с преступлением, которое произошло в их городе. Им не нравится то, что сделал Норман Бейтс, и им не нравится жить в его тени.

— Разве их можно за это винить?

Им принесли сок и кофе, и Гиббз умолк. Эми обнаружила, что и сливки были настоящие. День сюрпризов.

Она положила натуральный сахар в натуральный кофе и подняла голову.

— Я заходила к вам в редакцию вчера вечером, — сказала она. — Где вы были?

— Разве Энгстром вам не сказал?

— Нет, он тоже вас искал.

— Да, я забыл. Когда я вернулся и узнал, что вы приходили, я вышел, чтобы поискать вас, но вы к тому времени успели уехать. — Гиббз улыбнулся. — Мне следует простить шерифа: он не мог рассказать вам того, что я не рассказал ему. — Улыбка исчезла с его лица. — Вообще-то я не уверен, что надо говорить вам об этом сейчас. Не хочу портить вам завтрак.

— Что бы это ни было, я все равно узнаю об этом раньше или позже, — заметила Эми.

— Верно. Но я не этим хотел удивить вас, когда приглашал сюда.

— Вы будете говорить или нет?

— Ладно. Вчера вечером я был в больнице «Бэнкрофт Мемориал».

— Я помню это название. — Эми кивнула. — Там сейчас находится Клейборн.

— Находился, — ровным голосом произнес Гиббз. — Он умер вчера вечером.

— Как это случилось?

— Еще один инфаркт — обширный.

— Стейнер знает?

— Думаю, что уже знает. Мне сообщили об этом, когда я был в редакции, и я сразу отправился в больницу. В подробности меня не посвящали, но, насколько я знаю, через день-другой будет вскрытие. Вряд ли кого-то это особенно заинтересует, учитывая то, что произошло вчера в городе.

Эми сделала глоток кофе, но вкуса не почувствовала. Ощущения и эмоции покинули ее. Услышанное должно было бы потрясти ее, однако этого не случилось. А жалость странным образом переплелась с раздражением: почему, черт побери, ей так и не удалось поговорить с Клейборном до того, как он умер?

Она смотрела на Гиббза.

— Значит, вот где вы были.

— Не верите — спросите у вашего друга Энгстрома.

Эми покачала головой.

— Он мне не друг.

— И мне тоже. — Гиббз нахмурился. — Сказал, чтобы я не путался у него под ногами и не мешал расследованию. Как только я оказался у него в офисе, он сразу принялся звонить в «Бэнкрофт Мемориал», чтобы проверить мое алиби.

— Он вас подозревает?

— А почему бы и нет? Он и вас подозревает. Такая у него работа.

— А кого подозреваете вы?

Гиббз нахмурился.

— Надо подумать. Если вы расскажете, что было с вами вчера вечером, после того как вы расстались с Диком Рено, может быть, мне это поможет.

Эми согласилась, но выждала, пока им принесут все, что они заказали, и можно будет приняться за еду. Вкусовые ощущения вернулись к ней, и она была этому рада.

Гиббз же, похоже, был рад услышать ее рассказ. Когда она закончила, он спросил:

— А как, по-вашему, все обстояло на самом деле?

— Я могла бы судить об этом, если бы знала возможные мотивы.

— Начнем с безумия.

— Это одна из тем, которые я собиралась обсудить с доктором Стейнером, — сказала Эми. — Мне хотелось услышать профессиональное мнение о душевном состоянии человека, который проник в дом Бейтса, украл манекен и убил ни в чем не повинную маленькую девочку.

— Есть какие-нибудь идеи насчет того, кто именно мог это сделать?

Эми задумалась.

— Норман мог бы. Или кто-то, кто думает, что он — Норман.

— Клейборн подходит под это описание. Но он умер, а когда убили Терри Доусон, находился в больнице. — Гиббз отрезал вилкой кусочек ветчины и помолчал, жуя его. — Есть одно безумное предположение.

— Кто?

— Эрик Данстейбл. У меня стойкое ощущение, что его лифт останавливается не на всех этажах.

Эми покачала головой.

— Только в том случае, если у него есть двойник. Не забывайте, он был со мной в Чикаго в тот вечер, когда убили Терри.

— Если вы говорите правду. — Он улыбнулся раньше, чем она успела нахмуриться. — Шучу. Я знаю, Энгстром проверял ваше алиби, как и мое. — Гиббз кивнул. — Ладно, Данстейбл вне подозрений в той части, которая касается Терри Доусон. Но где он был вчера вечером?

— Не знаю, — сказала Эми. — Я не смогла дозвониться до него ни прошлым вечером, ни нынче утром. Возможно, он хотел исчезнуть, не ставя в известность администрацию гостиницы.

— Ну, это на самом деле проблема Энгстрома. Готов поспорить, он будет искать либо его, либо какого-то другого ненормального.

— Ненормального?

— Попробуйте выудить что-нибудь у Стейнера на этот счет, когда увидитесь с ним. Ходят слухи, что кто-то из местных лечится у него амбулаторно.

— В больнице штата?

Гиббз пожал плечами.

— В наших краях не так много психиатров. Хотя они здесь пригодились бы.

— А как вы думаете, кем может быть этот местный житель?

— Я разговаривал со Стейнером некоторое время назад, но он отказался назвать имена. Однако не отрицал, что наблюдает за кем-то. Будь я шерифом, я искал бы безумца.

— Или того, кто стремится выдать эти убийства за дело рук безумца.

— Зачем?

— Чтобы скрыть истинный мотив, разумеется. — Эми допила кофе. — Это вполне вписывается в вашу гипотезу о том, что в деле замешан человек не вполне нормальный. Человек, одержимый безумными идеями, которому, однако, хватило ума и хладнокровия обставить все так, чтобы это выглядело делом рук психопата. — Она отставила чашку. — Но это не означает, что безумие — единственный возможный мотив. Нельзя исключать также зависть, месть, ревность… — Она умолкла и нахмурилась. — А у Дорис Хантли был друг?

Гиббз тоже помрачнел, услышав ее вопрос.

— Не для печати.

— Но вы знаете, кто он?

Гиббз поднялся.

— Идемте. Возможно, мы успеем поговорить с ним прежде, чем это сделает Энгстром.

Дверь офиса была закрыта, но Гиббз принялся крутить дверную ручку.

— Я знаю, что он там. Его машина стоит на парковке.

Эми замешкалась:

— Может, раз он закрылся, нам не стоит его беспокоить…

Но они уже его побеспокоили. Дверь резко открылась, и Чарли Питкин с встревоженным видом выглянул из-за нее, стоя в тени и щурясь на свет в коридоре. Узнав их, он успокоился.

— Хэнк?

Гиббз кивнул и указал на Эми.

— Вы ведь помните мисс Хайнс?

— Конечно. — Адвокат отступил от двери. — Входите.

Когда они вошли, он закрыл за ними дверь, и в помещении сразу стало темнее.

— Прошу прощения, — сказал Питкин. — У меня занавешены окна. Официально мы сегодня закрыты. Я сказал своей секретарше, чтобы она не приходила, и не отвечаю на телефонные звонки.

Словно подтверждая сказанное, телефон на секретарском столе начал мигать и звонить. Не обращая на него внимания, Питкин провел их в свой кабинет, где было еще темнее. Лишь небольшая часть стола освещалась стоявшей на нем лампой. Находившийся рядом телефон помигал некоторое время и перестал.

Питкин уселся за стол и жестом предложил им занять места напротив.

— Прошу садиться. — Он посмотрел на Эми. — Извините, что так темно. Не хочу, чтобы журналисты прознали, что я здесь.

Телефон снова замигал, но Питкин по-прежнему его игнорировал.

Эми и Гиббз опустились в кресла напротив адвоката. Тот с минуту выжидающе смотрел на них. Первым заговорил Гиббз.

— Вы уже встречались с Энгстромом?

— Он только что ушел.

— Есть какие-то подвижки в деле?

— Почему бы вам не спросить об этом у него? — Питкин качнул головой, потом, выждав, когда телефон перестанет мигать, повернулся к Эми. — Извините меня, мисс Хайнс. Я вовсе не хотел показаться невежливым. Просто я пребываю в шоке из-за того, что случилось вчера.

— Я понимаю.

— А вот Хэнк не понимает. — Адвокат снова перевел взгляд на Гиббза. — Уж вы-то должны понимать, что Энгстром не станет информировать меня о происходящем. В его глазах я все еще остаюсь подозреваемым.

Гиббз кивнул.

— Но этого недостаточно, чтобы человека арестовали.

— Я предоставил ему алиби, если это вас интересует. — Телефон на столе снова замигал, и Питкин снова не обратил на это внимания. — Я полагаю, это вы и хотели узнать, направляясь сюда.

Эми почувствовала неловкость.

— Зря мы побеспокоили вас в такое время. Мы лучше пойдем…

— Пожалуйста. — Питкин сделал быстрый жест. — Я сам на днях пригласил вас к себе в офис — помните, в клубе?

— Но это было до того, как все это произошло. Если вы предпочитаете не говорить об этом…

— То, что я сказал Энгстрому, уже стало достоянием гласности; не вижу причин, почему бы и вам не узнать это. Мы с дочерью провели прошлую ночь на озере — у нас там домик. О случившемся мы узнали около семи утра, когда смотрели новости. Нет нужды говорить, какое потрясение я испытал, услышав об этом. Отто много лет был моим другом и клиентом. У него было столько амбиций, столько планов. Теперь все погибло, и Дорис тоже… — Голос адвоката прервался одновременно с миганием телефона. Потом он продолжил: — Эмили знает, как я подавлен. Она не хотела, чтобы я приходил сюда, но шериф хотел встретиться со мной, и я подумал, что будет лучше, если я поговорю с ним наедине.

Гиббз подался вперед.

— Но разве Энгстром не хотел поговорить и с ней, просто чтобы подтвердить ваше алиби?

— Наверное, так. Но на Эмили он не стал бы давить так сильно, как на меня. По крайней мере, я на это надеюсь. Впрочем, он сейчас в таком напряжении, что все возможно.

— Я вот что еще хотела спросить, — сказала Эми. — Как по-вашему, кто повинен в том, что произошло вчера вечером?

— Не знаю. И, как я уже сказал, шериф тоже ничего не сказал мне на этот счет.

— Я могу сказать кое-что, — произнес Гиббз. — До того как мы встретились с мисс Хайнс в гостинице, я слышал по меньшей мере шесть различных версий, которые активно циркулируют в городе. В основном все, как всегда, сводится к таинственному незнакомцу, которого кто-то — кто именно, никто не знает — видел приезжающим в Фейрвейл или, наоборот, покидающим его во время грозы. Никто не может объяснить, почему этот незнакомец передвигался пешком и без зонтика, но все абсолютно уверены в том, что это беглый сумасшедший, к тому же больной СПИДом, а может быть, растлитель детей, который убил Терри Доусон, а теперь, набравшись опыта, стал готов на большее.

— Это не тема для шуток, — медленно проговорил Питкин.

— А я и не шучу. И те, кто рассказывает все это, тоже не шутят, это-то меня и беспокоит. Если это дело быстро не разрешится, здесь начнется что-то вроде охоты на ведьм.

— Боюсь, вы правы, но едва ли мы можем с этим что-либо сделать. — Питкин посмотрел на Эми. — Я лишь надеюсь, что, когда вы будете писать свою книгу, вы удержитесь от сравнения Фейрвейла с Салемом, штат Массачусетс, образца тысяча шестьсот девяносто второго года.[460]

— Я и не собиралась этого делать, — ответила Эми. Она повернулась к Гиббзу и кивнула ему. — По-моему, нам пора. — Когда она поднялась, телефон снова замигал. — С вашей стороны было любезно принять нас, мистер Питкин. Спасибо вам за терпение.

Адвокат взмахнул рукой.

— Не стоит об этом. Давайте просто надеяться, что мы вскоре встретимся вновь при более благоприятных обстоятельствах. — Он кивнул Гиббзу. — Позвольте мне проводить вас.

— Я буду периодически появляться в офисе на протяжении дня, пока Гомер заканчивает дела, — сказал Гиббз. — Если понадоблюсь, звоните туда.

— Спасибо.

Эми молчала, пока они не подошли к машине.

— Что скажете? — спросила она.

— Не знаю. Хотите кофе?

— Кто-то непременно меня узнает.

— У меня в офисе есть плитка и растворимый кофе, — сказал Хэнк Гиббз.

— Меня это устроит. — Когда Гиббз завел машину, она снова заговорила: — Могу я попросить вас об одолжении?

— Только скажите.

— Я заметила магазин напротив здания суда. Не могли бы вы купить мне пачку сигарет?

— Разумеется. Каких именно?

— Любых с ментолом.

— Забавно. Я и не знал, что вы курите.

Эми пожала плечами.

— Я и не курила, во всяком случае с того времени, как закончила книгу. Но теперь, начав другую…

— Сдается мне, что вы начинаете нервничать, — проговорил Гиббз.

— По поводу чего?

— Всего понемногу. — Он пожал плечами. — Наверное, оттого, что приходится писать слишком много некрологов.

Они остановились около магазина. Не заглушая двигатель, Гиббз сбегал по ее поручению. Эми тем временем смотрела на здание суда и флигель на другой стороне улице. Возле парковки телевизионная группа снимала сюжет с двумя помощниками шерифа; с такого расстоянии и из-за обилия людей, столпившихся вокруг места съемки, Эми не смогла их узнать. Впрочем, это не имело значения; важнее было то, что она избежала встречи с ними. Хватит с нее и того, что ей придется предстать перед телекамерами впоследствии, когда наступит время рекламировать книгу. Пока же не было никакого смысла выступать по телевидению и рекламировать чье-то убийство.

Откуда взялись подобные мысли? Она начала рассуждать как Хэнк Гиббз. Однако Эми была благодарна ему за то, что он был рядом, и за то, что он вернулся с пачкой «Салем ультралайтс 100».

«Салем». Как тот Салем в Массачусетсе 1692 года. Салем времен охоты на ведьм. Неудивительно, что она нервничала. И где Эрик Данстейбл?

Эми достала из сумочки зажигалку, и пламя послушно вспыхнуло: в ней еще сохранялся газ. Как сохранялось и ее желание курить, несмотря на принятое много месяцев назад решение. То, что она продолжала носить с собой зажигалку, было своего рода предвидением. Но где же все-таки Эрик Данстейбл?

Гиббз с беспокойством посмотрел на нее.

— Какие-то проблемы?

— Нет. — Эми бросила пачку в сумочку. — Просто сопротивляюсь искушению.

Ложь, конечно. Она решила не рисковать и не открывать пачку, пока машина движется, чтобы не сломать ноготь. И потом, первая сигарета доставит больше удовольствия, если будет выкурена под кофе, без сливок, и кусочек сахара, пожалуйста.

Однако небольшая комната за типографией была не рестораном, и хотя кофе, как Гиббз и предупреждал, оказался растворимым, понадобилось целых десять минут, чтобы вскипятить чайник на плитке. Ожидая, когда он закипит, они разговаривали.

— Извините за беспорядок. — Гиббз огляделся по сторонам. — Такое впечатление, будто мы с вами по большей части проникаем куда-либо тайком и тайком же уходим.

— Я не жалуюсь, — сказала Эми. — Но давайте вернемся к тому, о чем мы говорили. Что вы думаете?

— О Чарли Питкине? Откровенно говоря, не знаю. Может быть, он и скрывает что-то.

— Например, книги по юриспруденции? — Эми кивнула. — Я не заметила их в его кабинете.

— Открою вам маленький секрет. Хорошему адвокату они не нужны.

— Даже для судебных разбирательств?

— Особенно для судебных разбирательств. — Гиббз сложил ладони домиком. — Возьмите, к примеру, убийство. Подозреваемый обычно мужчина в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет. Во время ареста он одет в грязные джинсы и безрукавку; босой, с неопрятной бородой, возможно, с парой порнотатуировок на руках над следами от уколов.

Затем он нанимает себе адвоката. И когда начинается суд, на нем уже белая рубашка, простой галстук с небольшим узлом, консервативный костюм-тройка, черные ботинки, и он гладко выбрит. О том, что прическа его уложена феном, и говорить не приходится. — Он сложил вместе ладони. — Хороший адвокат сегодня — это всего-навсего парикмахер, модельер и преподаватель драматического мастерства в одном лице. — Гиббз помолчал, улыбаясь. — Мало того, у Питкина есть книги по юриспруденции в здании законодательного собрания штата, где у него второй офис.

Эми слушала, пытаясь скрыть нетерпение и думая о том, что у каждого есть своя слабость. У Гиббза — завышенная самооценка. Моя слабость — терпеливо слушать.

Хэнк умолк, как будто разгадал ее мысли.

— Простите, я увлекся, — сказал он и бросил взгляд на чайник на плитке, чтобы убедиться, что тот еще не закипел. — Вас что-нибудь еще поразило в Питкине или в его офисе?

— Картины. — Пришла очередь Эми посмотреть на чайник, но, как известно, кто над чайником стоит, у того он не кипит. — Две фотографии на его столе, обе в серебристых рамках. И еще одна, которую вы, возможно, не заметили в полутьме, — большая фотография в углу стены, напротив окна.

— С маленькой девочкой?

— Это его маленькая девочка. Я видела его дочь на днях. Черты ее лица не слишком изменились. Фотографии на столе — более поздние.

— Он очень любит ее.

— Это понятно. — Эми помолчала. — Но я не заметила ни одной фотографии его покойной жены. Какой она была?

— Не знаю. Она умерла, когда Эмили еще ходила в начальную школу. Рак. В основном Чарли и воспитывал ее.

— Сколько лет Эмили?

— Я бы сказал, двадцать три или двадцать четыре. Три года назад она окончила колледж.

— Позвольте, я угадаю остальное. Приятеля нет, своей квартиры тоже. Она вернулась прямо домой, чтобы ухаживать за папочкой.

Гиббз подался вперед.

— Сбавьте скорость. По-моему, вы мчитесь слишком быстро. И не по той дороге.

— Я не имею в виду какую-либо физическую близость. Но между ними, кажется, существует некая сильная связь.

— Поезжайте дальше. Я не понимаю, куда вы движетесь.

— К очевидному выводу. Дочь, которая действительно любит отца, будет готова обеспечить его алиби.

Гиббз покачал головой.

— Давайте ненадолго свернем в сторону. Что заставляет вас думать, будто Чарли Питкин станет рисковать своей профессиональной и политической карьерой и совершать два убийства, которые сделают его главным подозреваемым? Он был не просто другом Ремсбаха и его адвокатом: у них были совместные интересы в проекте, связанном с собственностью Бейтса. Теперь, когда его партнер мертв, Питкин, наверное, получит все. Но совершать подобное и надеяться выйти сухим из воды? Чарли слишком умен, чтобы сделать такую глупость.

— Умен ли? — Эми скосила глаза в сторону чайника; вода начинала закипать. — Ремсбах много рассказывал мне о разных идеях Питкина, целью которых было привлечение туристов. Но человек, которого мы видели…

— …был только что допрошен шерифом как главный подозреваемый в деле об убийстве, — договорил за нее Гиббз. — Он, наверное, провел целую ночь без сна, а потом столкнулся с перспективой весь день прятаться в своем кабинете. Если он невиновен, можете себе представить, какой это для него удар — потерять сразу двоих, партнера и подругу.

Эми нахмурилась.

— А его дочь знала об их связи с Дорис Хантли?

— Не уверен. А что это меняет?

— Пока что нет ни единой улики, которая свидетельствовала бы о том, что эти убийства не могла совершить женщина.

— Слова, достойные убежденной феминистки. — Гиббз посмотрел на чайник. — По-моему, вода закипела.

Эми поднялась.

— Позвольте, я этим займусь.

— Вот моя кружка. Вы можете взять кружку Гомера, вон там, на полке, она чистая. Сахар в той маленькой чашке за банкой с кофе. Я прикрыл ее пепельницей, чтобы предохранить от мух. Если нужна ложка, в ящике найдется парочка. И я не думаю, что дочь Питкина может быть виновной.

— Но ведь вы этого не знаете. — Эми налила кофе в кружки и подала ему одну.

— Я могу выяснить. — Гиббз отхлебнул, сделал гримасу и поставил кружку на стол. — Осторожно, он горячий. — Он поднялся и направился к двери, которая вела в типографию и приемную. — Я на минутку, — сказал он. — Может быть, все станет ясно, пока кофе остывает.

Следуя данным ранее указаниям Хэнка, Эми нашла сахар и ложку. Помешивая сахар, она слышала голос Гиббза, доносившийся из соседней комнаты, но слов разобрать не могла.

Вскоре он вернулся к своему остывшему кофе и разъяснил Эми свое отсутствие.

— Только что разговаривал с Леоной Хаббард. У нее с мужем домик на озере, по соседству с домиком Питкинов. Она говорит, что звонила Эмили вчера вечером, чтобы спросить насчет какого-то церковного мероприятия, которое состоится в ближайший уик-энд. Ни Эмили, ни ее отец не сняли трубку.

Эми перестала помешивать кофе и посмотрела Гиббзу прямо в глаза.

— И…

— Миссис Хаббард пыталась дозвониться до них еще раз полчаса спустя, но телефон не работал — по-видимому, из-за сильной грозы. Она хотела, чтобы ее муж прогулялся до них и посмотрел, есть ли кто дома, но он сказал: забудь. В плохую погоду у старого Ллойда разыгрывается артрит, и он смог дойти только до окна на кухне. Но даже несмотря на дождь, он увидел свет во дворе дома Питкина и два автомобиля, стоявшие под навесом.

— И что?

— Миссис Хаббард видела Эмили сегодня около восьми утра, сразу после того, как ее отец уехал в город. Она уже знала о происшедшем, потому что телефон уже заработал и ей как раз позвонил Энгстром. Эмили сказала миссис Хаббард, что они с отцом прошлым вечером были дома начиная с половины седьмого.

— И вы в это верите?

— Очевидно, шериф Энгстром верит. Леона Хаббард говорит, что он звонил ей и задавал те же самые вопросы около часа назад. — Гиббз взял кружку и попробовал кофе. — Холоднее. — После чего сделал большой глоток. — Если кто-то не лжет, тогда не похоже, что Дорис Хантли была убита ревнивой дочерью.

— И все же я думаю, что ревность могла явиться мотивом, — тихо проговорила Эми. — Но, наверное, мы должны забыть о Дорис и сосредоточиться на Ремсбахе. Вы, случайно, не знаете, у него были другие женщины?

Гиббз со стуком поставил кружку на стол.

— О господи… почему я об этом не подумал?

— Кто она?

— Сэнди Оливер.

— Для меня это новое имя.

— Но старое для нее. Она снова стала Оливер после развода. — Гиббз кивнул. — Была замужем за Диком Рено.

На этот раз Эми вышла в приемную вместе с Гиббзом. Пока он набирал номер, она сидела на высоком табурете у стойки. Наступила долгая пауза, но Гиббз не выпускал трубку.

— Все та же старая история, — сказал он раздраженно. — Никто не хочет ответить на звонок. Как им вообще удается с кем-то договариваться?

— Им? — переспросила Эми. — Я думала, вы звоните Сэнди Оливер.

— Да, — ответил Гиббз. — Она маникюрша в салоне красоты. — На его лице появилась улыбка. — Можете себе представить, что творится там сегодня утром. Так заболтались, что даже не слышат звонков.

Но в это время кто-то, по-видимому, все же услышал, так как Гиббз отвернулся от Эми и следующие слова произнес в трубку:

— Привет, Ада. Это Хэнк Гиббз. Могу я быстро переговорить с Сэнди? Это займет всего минуту… — Он умолк, и на его лице снова появилось раздраженное выражение. — Ладно. Это не так уж важно. — Последовала пауза. — Нет, убийца еще не найден. — Еще одна пауза. — Не имею ни малейшего представления. Если только это не ты.

Попрощавшись, он положил трубку и повернулся к Эми.

— Сэнди сегодня нет. Сказалась больной.

— Что это значит?

— Только она может ответить на этот вопрос. — Гиббз взглянул на часы. — У нас есть время съездить к ней, если хотите.

— Может, лучше сначала позвонить?

— Не думаю. Предполагаю, что, раз она не пошла в салон и осталась дома, да еще в такой день, это значит, что она не хочет ни с кем разговаривать.

— Если она не хочет разговаривать с людьми, которых знает, то наверняка не горит желанием встретиться с издателем местной газеты и совершенно незнакомым человеком в придачу.

— Поэтому я и не буду ее предупреждать.

— Вы говорите так, словно и впрямь думаете, что она может быть подозреваемой.

Гиббз сделал неопределенный жест.

— Пока у нас нет оснований обвинять ее в убийствах. Но если ваше предположение верно и в деле действительно замешана ревность, то, возможно, Сэнди все же причастна к случившемуся.

Эми нахмурилась.

— Но разве она не могла и в самом деле заболеть? И даже если это и не так, не исключено, что она просто откажется разговаривать со мной.

— Хотите пари? Любой человек, работающий в этом салоне красоты, знает о происходящем в городе гораздо больше, чем я. Полагаю, вы были там главной темой разговоров, пока не стало известно о вчерашних событиях. Не беспокойтесь, она вас примет, хотя бы из любопытства.

Не желая терять время, Гиббз повлек ее к выходу, но Эми вспомнила о том, что не выключила плитку. Когда они подошли к машине, она покачала головой.

— По-моему, любопытство разбирает прежде всего вас.

— Может, и так. Но без него газету не сделаешь.

— Понимаю.

Гиббз завел машину, и Эми возвысила голос, чтобы ее было слышно сквозь шум мотора:

— Вы рыбак, а я — наживка.

— Хорошее сочетание. Посмотрим, что поймаем.

Когда они тронулись с места, Эми обратила внимание, что ряды домов с обеих сторон дороги постепенно редеют.

— Нам далеко? — спросила она.

— Сэнди живет в десяти милях от города. Ближе к дому Бейтса, чем к городу.

— А Дик Рено?

— Он приобрел старый дом Мюррея, тремя милями дальше. По эту сторону болота. — Гиббз искоса глянул на нее. — Вы ведь знаете про болото, да? То, в котором Норман прятал тела своих жертв.

Эми кивнула и сразу отогнала от себя эту мысль, вновь обратив свое внимание на дорогу. Слева и справа раскинулись холмы, увенчанные соснами, устремленными в безоблачное синее небо.

— Красиво тут у вас, — сказала она.

Гиббз пожал плечами.

— Ну, раз вы способны воспринимать красоту, тогда, полагаю, все в порядке.

Эми улыбнулась, потом посерьезнела.

— Могу я спросить вас кое о чем?

— Спрашивайте.

— Вы действительно такой циник или это своего рода игра?

— И то и другое. — Говоря, он старался избегать ее взгляда и смотрел на бежавшую впереди дорогу. — Думаю, наш друг Стейнер назвал бы это защитным механизмом. Леонкавалло мог бы взять меня на роль Паяца.[461]

— Это все видимая сторона медали. А что за этим?

— Думаю, зависть. — Он не сводил глаз с дороги. — Завидую таким людям, как вы.

— Почему мне? — Эми помолчала. — Потому что я написала книгу?

— Отчасти. Главное, вы написали то, что хотели написать, то, во что вы верите. Теперь напишете другую книгу, возможно, много других. А я, уже став стариком с длинной седой бородой и короткой дырявой памятью, по-прежнему буду писать о воскресных школьных пикниках и университетском баскетболе для местной газеты.

— А вас что, какой-то закон приговаривает оставаться здесь?

Гиббз кивнул.

— Закон рынка, гласящий, что найдется не слишком много людей, которым захочется купить провинциальный еженедельник с небольшим тиражом. И закон природы, который напоминает мне, что и сам я когда-нибудь выйду в тираж, — мне не хватает энергии, чтобы начать все с начала. Но даже если бы я мог обскакать всех этих юнцов с журналистскими степенями и получить работу в ежедневной газете большого города, что это мне дало бы? Я все равно продолжал бы писать неинтересные вещи о неинтересных людях. — Гиббз покачал головой. — Таковы законы. Похоже, я обречен отбывать пожизненное заключение. — Он свернул влево, на узкую грязную дорогу, пролегавшую между высокими деревьями. — Прошу прощения, если вам было неприятно это слышать, но вы сами напросились. На днях засяду за написание собственной биографии.

«Жалость к себе, — подумала Эми. — Кто бы мог предположить?» Или все же было что-то в его поведении, что позволяло догадаться? Перед ее мысленным взором промелькнула вереница образов: папа, ее сестра Фрэн, Бонни Уолтон, бывший любовник Гэри, Дик Рено. И последняя, но отнюдь не самая худшая в этом ряду — пока не слишком известная писательница и исследовательница мисс Амелия Хайнс. Надо признать, жалость к себе — черта, которая свойственна почти всем нам; но мы редко открыто делимся ею с другими. Почему Хэнк Гиббз вдруг сбросил маску? Может быть, это был способ понравиться ей?

Тщеславие. Еще одна общая для всех черта, которую все скрывают. Если Гиббза потянуло к ней, то он мог бы действовать и порешительнее и они припарковались бы за этими деревьями, вместо того чтобы направляться на открытое, освещенное солнцем место.

Солнечные лучи отражались в окнах двухэтажного строения в конце дороги, по которой они ехали. Сарай позади него намекал на то, что когда-то этот белый каркасный дом был фермерским, однако сейчас ничто вокруг не свидетельствовало о проводимых здесь сельскохозяйственных работах.

Когда машина остановилась на изъеденном рытвинами дворе, где-то в глубине сарая приветственно закудахтали куры. Эми вышла из автомобиля, и тут из-за дома появился желтовато-коричневый с белыми пятнами колли. Он угрожающе рычал, одновременно виляя хвостом. Она предпочитала верить хвосту, но все же почувствовала себя увереннее, когда Гиббз обошел вокруг машины и, нагнувшись, погладил собаку, прежде чем направиться к двери.

Эми пошла за ним, а рычание, хвост и сама собака исчезли так же внезапно, как и появились. Теперь вниманием Эми завладела женщина, которая открыла дверь на стук Гиббза.

Сэнди Оливер не была ни высокой, ни крупной, и нос ее не был разбит, как у Дика Рено, но цветом и чертами лица она весьма походила на него. Она вполне могла бы сойти за его сестру, а не за бывшую жену. Коротко стриженные волосы, бесформенные башмаки и джинсы скорее пошли бы мужчине, но большие груди под рубашкой цвета хаки выдавали в ней женщину.

Гиббз улыбнулся ей.

— Добрый день, Сэнди, — сказал он.

Она не улыбнулась в ответ.

— Какого черта тебе нужно?

— Хочу познакомить тебя с моей приятельницей. — Он кивком указал на Эми.

— Ты эту чушь брось. — Она не сводила глаз с Гиббза. — Ты будешь отвечать или нет?

— Может, лучше побеседуем в доме? Я бы не хотел, чтобы курицы нас подслушали.

Вид Сэнди Оливер яснее ясного говорил о том, что она не из тех, чей смех можно услышать за кадром в комедийных телешоу. С минуту она стояла не шевелясь, потом вдруг резко отступила.

— Ладно, только покороче.

Гиббз жестом велел Эми первой переступить порог. Помещение, в котором она оказалась, было кухней. Эми старалась не замечать недовольства на лице Сэнди, но от острого запаха из ее рта уклониться было невозможно. Ни уклониться, ни с чем-то перепутать: женщина совсем недавно выкурила косяк.

Или несколько. Когда Гиббз вошел следом за Эми, неприветливая хозяйка посмотрела на них сузившимися глазами.

— Говори, — сказала она.

Гиббз кивнул.

— Прежде всего позволь тебе представить…

— Брось, я уже догадалась, кто это. Только и разговоров что о ней в последние два дня. Каждый клиент в салоне рассказывает мне, чем она занимается и куда направилась, как будто это второе пришествие Христа. — Теперь она смотрела Эми прямо в глаза. — С тех пор как ты приехала в этот город и стала совать свой нос в то, что тебя не касается, начались неприятности. Мало того, у тебя еще хватает наглости заявляться сюда. Так что, милая, я могу тебе посоветовать, куда тебе лучше засунуть свой сопливый нос…

— Угомонись! — прервал ее Гиббз резким движением руки. — Мисс Хайнс приехала сюда только потому, что я пригласил ее.

— А я приглашаю ее убираться к черту из моего дома. — Жест Сэнди Оливер был не столь решительным, но тон не менее уверенным, чем тон Гиббза. Она перевела взгляд на спутника Эми. — Это и к тебе относится, Хэнк Гиббз. Я этой твоей чертовой газетой не стала бы даже оклеивать конуру собаки Дэвида!

К удивлению Эмми, Гиббз усмехнулся.

— А я пришел не затем, чтобы увеличить тираж, — сказал он. — Слушай, Сэнди, я знаю, тебе не очень хорошо, и мы пришли не для того, чтобы тебя расстраивать. Мне нужно лишь пару минут, чтобы задать тебе пару простых вопросов.

— Например, где я была прошлым вечером? — В смехе Сэнди Оливер звучало не веселье, а раздражение. — Я скажу тебе где. У Отто Ремсбаха, всадила в него нож, а потом перерезала горло Дорис Хантли.

Гиббз уже не улыбался.

— Сэнди, ради бога…

— Ты ведь это хотел услышать, не так ли? — Не обращая внимания на его изумленный взгляд, она подошла к шкафу, висевшему над раковиной. — Хорошо, что я оставила тот нож в брюхе Отто. Будь он сейчас у меня под рукой, я прошлась бы им по вам обоим. — Продолжая говорить, она наклонилась, чтобы что-то вытащить. — К счастью, у меня есть это.

Она выпрямилась и нацелила на них револьвер.

— Сэнди, только не это…

— Нет, теперь моя очередь. А где тебя носило вчера вечером?

— Я был в больнице «Бэнкрофт Мемориал». Можешь проверить…

— Заткнись. Я спрашиваю ее.

Дуло револьвера сдвинулось в направлении Эми, совсем незначительно, но весьма решительно… Но не успела Эми ответить, как Сэнди покачала головой.

— Ладно, я и сама знаю. — Голос ее дрогнул, в отличие от руки. — Часов девять было, не больше, когда мне позвонила Рут Поттер. Сказала, что только что вернулась из этого паршивого китайского ресторана на окружной дороге и что видела там Дика, который ужинал с этой журналисткой из Чикаго. Что, по-твоему, я чувствовала, сидя здесь рядом с Дэвидом, делавшим уроки, и слушая такое? Его собственный отец, с какой-то другой женщиной, на людях…

— Мне казалось, вы с Диком разведены, — прервала ее Эми.

— А это не твоего ума дело! Ты не имеешь права позорить меня и моего сына перед людьми, слышишь? Отвечай мне, ты, маленькая сучка, ты меня слышишь?

— Ясно и отчетливо.

Это был голос Дика Рено. Он вошел так тихо, что лишь теперь все обратили на него внимание. Не успела Сэнди повернуть голову в его сторону, как он уже вырвал оружие из ее руки.

— Вот за чем я пришел, — сказал он. — Где ты его прятала?

— Не твое дело! — Резковатый голос Сэнди перешел в визг. — Отдай мне его! Черт бы тебя побрал, мне ведь нужно чем-то защищаться!

Она начала царапаться, но Рено оттолкнул ее.

— Мне тоже, — сказал он.

— Какого черта? У тебя же есть служебный револьвер.

— Больше нет. — Рено покачал головой. — Меня только что уволили.

Крепких выражений, и в большом количестве, Сэнди набралась то ли у покойного Отто Ремсбаха, то ли у своих клиентов в салоне красоты. Ее словарный запас, по-видимому, был далек от истощения, когда Эми и Хэнк Гиббз вышли наружу.

Спустя минуту к ним присоединился Дик Рено, все еще держа в руке револьвер. Выходя, он с силой захлопнул дверь, очевидно, стремясь как-то загородиться от непрерывного потока ругательств, лившегося изнутри. Его машины не было видно — он припарковался за домом. Желтовато-коричневый пес отсутствовал — очевидно, как раз исследовал машину, зато курицы явно узнали Рено, когда он шел вместе с Эми и Гиббзом к их автомобилю.

Гиббз внимательно посмотрел на него.

— Хочешь рассказать нам, что случилось?

— Нет, не хочу. — На его лице появилась кривая усмешка. — Но придется. Ты ведь все равно узнаешь, так уж лучше я сам расскажу тебе сейчас, до того как ты напечатал что-то в своей газете. — Рено посмотрел на Эми. — После того как я расстался с вами вчера вечером, я связался по рации с офисом, где находилась Айрин. Обычно я сначала патрулирую местность в черте города, а потом проезжаю по одной из окружных дорог, но в этот раз Энгстром приказал мне сделать наоборот. Иначе говоря, он велел мне не покидать этот район. Все выглядело спокойно, как обычно и бывает вечером буднего дня, когда дети не играют в ковбоев на улицах. Подумав о детях, я вспомнил, о чем мы говорили за ужином, вспомнил, как Сэнди взяла опекунство над Дэвидом, и начал заводиться. — Кривая усмешка исчезла с лица Рено, но лицо его по-прежнему было хмурым. Он глубоко вздохнул. — Следующая часть не для печати. Договорились, Хэнк?

— Выкладывай.

— У меня все это не выходило из головы — я все больше думал о Сэнди, о том, как она все испортила, и не только свою жизнь, но и мою и Дэвида. — Он помолчал. — Машин на окружной не было, все, как я уже говорил, было спокойно; все, кроме меня. Сначала я пустил пар, потом закипел. Следующее, что я сделал, вам известно. Я направился сюда.

Глаза Хэнка Гиббза сузились.

— И что было у тебя на уме?

— Убийство. — Дик Рено вновь помолчал, потом покачал головой. — Но это так и осталось всего лишь намерением. То, что мне хотелось сделать, и то, что я сделал, — две разные вещи. К тому времени, когда я прошлым вечером приехал сюда, я слегка поостыл — достаточно, чтобы поговорить с Сэнди без нервов.

— Во сколько ты приехал? — спросил Гиббз.

— Около десяти, может, чуть раньше. — Рено пожал плечами. — Мне, конечно, следовало бы известить о своей отлучке офис. Последний раз я звонил туда примерно без пятнадцати десять, непосредственно перед тем, как отправиться сюда.

— Ты не сказал, куда едешь?

— Я сказал Айрин, что проедусь еще разок, взгляну на пару водителей, припарковавших свои грузовики возле трактира «До отвала». Дескать, не хотелось бы, чтобы они там набрались и снова выехали на трассу.

Хэнк Гиббз кивнул.

— Стало быть, Айрин не зафиксировала, куда ты направился на самом деле?

Дик Рено вздохнул.

— Если бы она узнала, что я отлыниваю от службы, то сразу подняла бы шум. Да, я знаю, что сделал глупость, но в тот момент мне казалось, что это хорошая идея.

Хэнк Гиббз снова кивнул.

— Правильно.

— Нет, неправильно. — Рено перевел взгляд на Эми. — Слушайте, какой смысл рассказывать вам всю эту чушь?

— Мне это интересно, — сказала Эми. Потом быстро добавила: — Если хотите знать, я тоже не собираюсь использовать это в печати. — Она улыбнулась. — И шум поднимать не буду.

Хэнк Гиббз откашлялся, затем выжидающе посмотрел на Рено.

— И что было потом?

— Мы поговорили о Дэвиде. Во всяком случае, я пытался о нем говорить, но, едва я завел речь об опеке, она завела свою обычную песню: «забудь», «ни за что». Я ответил ей, что я, черт побери, не собираюсь этого забывать и смогу найти какой-то способ, даже если придется обратиться в суд и рассказать то, что мне известно о ней и Отто Ремсбахе.

Где-то во дворе неодобрительно закудахтали куры.

— Вы удивлены тем, что я знал об этом? — Его улыбка была горькой и мимолетной. — Она тоже удивилась. Я это чувствовал, хотя она и не подала виду, просто сказала, чтобы я убирался.

— И ты убрался? — спросил Гиббз.

— Пришлось, иначе я вышел бы из себя прямо там. Остывал все то время, пока добирался до окружной дороги, и только тогда вспомнил, что нужно наконец связаться с офисом. Но там уже было известно о том, что случилось в доме Ремсбаха, и, когда Айрин спросила меня, где я пропадал, я подумал, что лучше всего рассказать правду.

Эми посмотрела на него.

— И вам поверили?

— Где-то после полуночи Энгстром связался с Сэнди. Не знаю, успела ли она узнать от кого-то последние новости или нет, но подставила она меня крепко. Сказала, что вообще не видела меня в этот вечер и была одна все то время, когда, как предполагается, произошли эти убийства.

— Странно, что Энгстром не задержал тебя, — сказал Гиббз.

— Скорее всего, он так и сделал бы, если бы мог предъявить мне что-то конкретное. Но и без того он меня уволил.

— Из-за подозрения в убийстве?

Рено покачал головой.

— Два обвинения. Отсутствие на рабочем месте в служебное время и распространение секретной информации.

Эми нахмурилась.

— О чем это вы?

— О том, что я рассказал вам про восковую фигуру матери Нормана Бейтса, найденную в постели Отто Ремсбаха.

— Вот как? — Хэнк Гиббз удивленно вскинул брови и повернулся к Эми. — Вы мне об этом не сказали!

— Простите, но я обещала держать рот на замке.

— И от меня ты этого не слышал, — сказал Рено. — Не для печати, помнишь? — Он шумно выдохнул. — Энгстром был прав: мне бы следовало быть поумнее. Со всеми этими репортерами, нахлынувшими в город, одному богу известно, что может произойти, если это выплывет наружу.

— Выплывет, раньше или позже, — сказал Гиббз. — Ты знаешь это не хуже меня. Да и Энгстром, хвала его остроносым ботинкам, тоже это знает.

Дик Рено пожал плечами.

— Чему быть, того не миновать. Но не забывай о своем обещании.

— Верность присяге, да?

— Да черт с ней, с присягой! Я о городе думаю. Вчера вечером произошли скверные события, но если газетчики свяжут эти убийства с делом Бейтса…

Гиббз жестом прервал его.

— Можешь не продолжать. Поверь мне, я думаю о том же. Днем меня записывают для теленовостей, возможно, удастся свести все к паре эффектных фраз, но мне придется придумать, как уйти от некоторых неизбежных вопросов. Непременно всплывет Бейтс, возможно, Клейборн, и держу пари, какой-нибудь умник попытается притянуть сюда же смерть Терри Доусон.

— Кто знает, — сказал Рено, — может, между всем этим и есть какая-то связь. — Он посмотрел на револьвер, который держал в своей правой руке. — Я, пожалуй, вернусь и еще раз поговорю с Сэнди.

— По-твоему, это она сделала?

— Пойду спрошу у нее.

Когда Дик Рено отошел, Гиббз открыл для Эми дверцу машины.

— Хорошо, что этот револьвер не заряжен, — пробормотал он.

Эми ничего не ответила. Заговорили они только тогда, когда снова оказались на проселочной дороге. С правой стороны мелькали деревья, и лицо Гиббза то освещалось солнечными лучами, то снова оказывалось в тени, но выражение его оставалось неизменным.

— Что вас беспокоит? — спросила Эми. — Интервью?

Гиббз покачал головой.

— Интервью меня не волнуют. Просто все, что сказал Дик Рено, — правда. Салем прославился охотой на ведьм, Лондон терроризировал Джек Потрошитель, а Фейрвейл всегда будет расплачиваться за грехи Нормана Бейтса. — Он мрачно усмехнулся. — Странно, правда? Все свое время и силы Отто Ремсбах потратил на то, чтобы разрекламировать этот чертов мотель. Но он и представить себе не мог, что лучшей рекламой ему станет его собственная смерть.

Эми нахмурилась.

— Возможно, его партнер так думал.

— Возможно. — Гиббз свернул на окружную дорогу. — Но мы оба знаем, что у его партнера тоже есть алиби.

— У всех есть алиби, — сказала Эми. — Включая вас и меня.

Гиббз снова усмехнулся.

— А вы по-прежнему утверждаете, что не делали этого?

Эми кивнула, но его замечание ей не понравилось.

— Перестаньте дурачиться. Если мы исключим Дика Рено и Сэнди, кто остается?

— Да почти любой в этом городе, — ответил Гиббз. — Всем ненавистно то, что здесь происходит, и у меня довольно стойкое ощущение, что, если бы Ремсбах был жив и продолжил осуществлять свои планы, он натолкнулся бы на организованное сопротивление. Разумеется, сейчас это уже не поможет. После вчерашних событий нет смысла делать вид, будто ничего не случилось. Самое умное, что можно сделать сейчас, в преддверии наплыва туристов, — это открыть дюжину новых гостиниц и ресторанов.

— Вы только что сказали о возможности организованного сопротивления.

— Я также сказал, что эта возможность осталась в прошлом.

— Вы уходите от ответа. Может, назовете какие-то конкретные имена?

— А вы настойчивы. Что ж, давайте начнем с тех, кого вы знаете. Айрин Гровсмит, преподобный Арчер, Боб Питерсон, доктор Роусон. И думаю, можно включить в этот список и шерифа Энгстрома, просто для полноты картины. Если вдуматься, то пока что единственный человек в этой компании, в алиби которого мы можем быть абсолютно уверены, это Гровсмит. Так что, если хотите, можете вычеркнуть Айрин. Хотя лично я не прикасался бы к ней даже авторучкой.

— Будьте серьезны.

— А я серьезен. Очень серьезен. — Гиббз глубоко вздохнул. — Прошлого не изменить, и мы не знаем, что ждет нас в будущем. Так зачем тратить настоящее на то, чтобы беспокоиться о ком-то из них?

— Гедонист.

— Прагматик. — Гиббз усмехнулся. — И в связи с этим вопрос: каковы наши планы в настоящем?

Эми взглянула на часы.

— Сейчас час дня. Как быстро я смогу добраться от гостиницы до больницы штата?

— За двадцать пять минут. Самое большее — за полчаса. Во сколько вы встречаетесь со Стейнером?

— В половине четвертого.

Эми обратила внимание на то, что они возвращаются той же дорогой, которой уезжали, и наверняка не без причины: если он высадит ее у служебного входа гостиницы, то она сможет незамеченной вернуться в номер на служебном лифте. У прагматизма, несомненно, были свои преимущества.

И у нее было добрых два часа свободного времени. Ей пришла в голову мысль, которую она тут же озвучила:

— Интересно, они заперли снова дом и мотель Бейтса?

— Об этом надо спросить у Питкина. После гибели Ремсбаха ключи, наверное, есть только у него.

— А как же люди, которые там работали? Разве те девочки не стащили чей-то дубликат?

— После того как убили Терри Доусон, Энгстром проверил алиби всех рабочих и членов их семей. А в процессе проверки забрал все запасные ключи. Насколько я знаю, они хранятся где-то в офисе шерифа, может быть, под пачкой одноразовых салфеток в правом ящике стола Айрин. — Он перешел на серьезный тон. — А почему вы спросили? Надеюсь, вы не собираетесь отправиться туда?

— Не задавайте риторических вопросов. Вы прекрасно знаете, что мне нужно своими глазами увидеть это место. Мне хотелось бы побывать там раньше, чем репортеры разнюхают о находке в постели Ремсбаха и снова примутся шнырять вокруг владений Бейтса.

Когда они подъехали к противоположной фасаду стороне гостиницы, Эми взяла с сиденья свою сумочку.

— У меня есть два часа в запасе, и если я надумаю заглянуть туда по пути в больницу, то, согласно карте, мне придется отклониться от маршрута лишь на милю или около того. К тому же сейчас день…

Гиббз кивнул.

— Солнце светит ярко, это так. Но стоять на солнце, у всех на виду, и пытаться вскрыть замок пилочкой для ногтей — не самая блестящая мысль.

— Откуда вы знаете? Может быть, дом и не заперт.

— А если все-таки заперт, то, возможно, Питкин одолжит вам ключ. Но на вашем месте я бы на это не рассчитывал.

— А я и не рассчитываю. Все, что мне нужно, — это возможность осмотреть там все до того, как туда нахлынут толпы людей. Так или иначе, я должна побывать там до отъезда.

— Понимаю. — Гиббз снова кивнул. — Я сам отвез бы вас туда, если б не все эти интервью.

— Спасибо, я знаю, что вы бы это сделали. — Эми открыла дверцу и вышла из машины. — И спасибо за завтрак и за то, что подвезли меня.

Она собралась было уйти, но он окликнул ее:

— Эми?

— Да?

— Обещайте мне кое-что. Не рискуйте, не ходите туда одна. Завтра утром я буду свободен, но, если вы не можете ждать, по крайней мере, возьмите с собой кого-нибудь. Не ходите одна.

С минуту она молчала, размышляя, потом кивнула.

— Конечно, вы правы.

— Так-то лучше. — Он захлопнул дверцу машины. — Кстати, в котором часу вы рассчитываете вернуться от Стейнера?

— Не знаю, но думаю, около шести. Самое позднее — в половине седьмого.

— Если хотите, позвоните мне в офис. Может, вместе поужинаем.

— Где?

— Говорят, Айрин Гровсмит делает потрясающую пиццу.

Машина тронулась с места, и Эми направилась к гостинице. Подходя к служебному лифту, она не могла избавиться от невеселой мысли. Чем она привлекает мужчин старше себя?

Может, только тем, что моложе их? Но, заблуждалась она или нет, Эми начинала чувствовать, что Хэнк Гиббз намерен разделить с ней не только пиццу. И почему он не может вести себя серьезно, даже когда на самом деле серьезен? Наверное, только доктор Стейнер или кто-то вроде него способен ответить на этот вопрос. Не забыть бы спросить у него, когда они будут разговаривать.

Впрочем, им так много нужно было обсудить и обдумать — гораздо больше, чем она предполагала раньше. Хорошо, что она обещала не ходить днем в дом Бейтса: в ближайшие два часа ей нужно собраться с мыслями, систематизировать свои беспорядочные записи и составить список вопросов, которые она собиралась задать доктору Стейнеру. Такой список, конечно, уже существовал, но его следовало пересмотреть и расширить с учетом событий минувшего вечера и сегодняшних открытий.

Предстоявшая встреча с доктором Стейнером должна была стать ключевой, особенно теперь, когда другой встрече, на которую она рассчитывала, — с Адамом Клейборном — уже не суждено состояться. Равным образом она никогда не сможет встретиться с Отто Ремсбахом.

Выйдя из служебного лифта, она достала из сумочки ключ и направилась к двери своего номера. И снова помедлила, когда металл коснулся металла; из-за ее плеча выглядывал призрак Адама Клейборна, а за дверью лежал на кровати Отто Ремсбах, готовый принять ее в свои кровавые объятия.

Эми заставила себя отбросить эти мысли, прежде чем повернуть ключ в замке. За ее спиной никого не было, кроме ее собственной тени, а на кровати ее никто не ждал.

Закрыв и заперев изнутри дверь, Эми положила сумочку на бюро и выдвинула верхний ящик. Куда же она положила свой большой блокнот?

И кто это стучит в дверь — так тихо, но так настойчиво?

— Мисс Хайнс…

Приглушенный голос, который произнес ее имя, сам по себе был ответом на вопрос.

Эрик Данстейбл. Как она могла забыть про него?

— Сейчас возьму ключ.

Найти что-либо в своей набитой множеством всевозможных вещей сумочке всегда было для нее проблемой, и этот раз не стал исключением. После первой безуспешной попытки она сдалась и высыпала содержимое на кровать. Остальное было просто.

Эми открыла дверь.

— Ну, входите.

И он вошел. Это было как телеповтор того, другого вечера: все та же вытянутая вариация Тулуз-Лотрека, не выросшая с тех пор ни на дюйм. На нем была все та же одежда, и, насколько Эми могла судить, в ней он и спал. Если он вообще спал. Правая линза его очков треснула внизу, у оправы, которая не могла скрыть темных кругов у него под глазами, равно как и тика на левом веке.

Чтобы заметить все это, не нужно было пристально всматриваться, и Эми постаралась не задерживать на Данстейбле свой взгляд.

— Я пыталась связаться с вами, — сказала она.

Данстейбл кивнул.

— Позвольте сесть.

— Пожалуйста.

Он опустился в кресло, а Эми присела на краешек кровати и принялась складывать вещи в сумку.

— Где вы были? — спросила она.

— Монтроз. Рок-центр. Селрой. — Его глаз снова дернулся. — В «Селрой мотор лодж» я в конце концов и оказался, поскольку до утра никак нельзя было вернуться автобусом. Поначалу я собирался голосовать, но потом разразилась гроза, и я решил, что лучше остаться там, хотя это и означало лишние расходы, ведь у меня уже есть жилье здесь. — Подергивание глаза сопроводилось движением окаймленных бородой и усами губ, которые изобразили улыбку. — Это, наверное, самое удачное вложение капитала, которое я когда-либо делал.

Эми закрыла сумочку.

— То есть?

— Это обеспечило мне необходимое алиби на время, когда произошли убийства.

— Значит, вы встречались с Энгстромом?

— Двое его помощников заходили ко мне сегодня утром минут через десять после того, как я вышел из автобуса. — Улыбка исчезла, но тик остался. — Наверное, как только я купил билет в Селрое, оттуда позвонили в офис шерифа. Полагаю, мое описание распространили довольно широко.

— И Энгстром принял ваше объяснение?

— Не принял, пока не связался с «Селрой мотор лодж» и не проверил все. — Луч солнца скользнул по разбитому стеклу очков Данстейбла, когда тот вскинул голову. — Я так понял, у вас были некоторые проблемы вчера вечером?

— Это слишком вежливая формулировка. — Эми помолчала. — Я оказалась на том самом месте, где незадолго до этого погибла Дорис Хантли. Но я не убивала ее, и в тот момент я даже не знала, что и Отто Ремсбах тоже мертв.

— Я вам верю. — Левое веко Данстейбла дернулось, словно подтверждая его слова. — У вас нет ауры.

— Ауры?

— Ауры зла. — Он подался вперед, чтобы солнце не светило ему в лицо, и оно сделалось мрачным. — У многих здесь есть такая аура. Я ощутил это в церкви…

«Псих, — сказала про себя Эми. — Законченный псих». Но произнести это вслух она не решилась: с психами следует быть поосторожнее. Она произнесла другое:

— Вы на днях говорили, что если окажетесь на заупокойной службе, то сможете вычислить убийцу Терри Доусон.

— Я был не готов. — Глаз опять дернулся в подтверждение его слов. — Потому что они были не готовы. Ауры, слишком много аур, слишком много путаницы; невозможно отделить сосуд от содержимого.

— Я этого не понимаю, — нахмурилась Эми.

— Тело — это сосуд, содержащий добро или зло, а чаще всего — смесь того и другого. В состоянии одержимости аура источает одно лишь зло. Противоречие в терминах, конечно, но это трудно объяснить.

— Я знаю. — Лучше сделать вид, что знаешь, решила она. — Но вы так и не рассказали мне, что вы делали во всех этих местах.

— Вчера утром я доехал на попутной машине до Монтроза. Днем перебрался в Рок-центр, а к вечеру в Селрой. Вот там-то я наконец и нашел это.

— А что вы искали?

— Очевидно, это редкость в здешних краях. Католическую церковь.

Эми кивнула.

— Вы хотели поговорить со священником.

— Не совсем. Я хотел незаметно набрать святой воды. — Данстейбл откинулся назад, но солнце немного переместилось и его лицо по-прежнему оставалось неосвещенным. — И взял, из купели возле самого входа. — В тени его тик был почти незаметен. — Хорошо, что по возвращении сюда у меня было несколько минут до того, как меня задержали. В общем-то, я предполагал, что это произойдет, поэтому первым делом отправился в ванную и перелил святую воду из бутылки, где раньше был сироп от кашля, в пустой стакан. Как я и ожидал, когда они пришли, то начали обыск, а один из них, по имени Эл, остался в номере, когда его партнер повез меня к шерифу. — Тень и борода скрывали улыбку, но в его голосе звучало удовлетворение. — Естественно, он ничего не нашел, а на воду в стакане не обратил никакого внимания.

— Я полагаю, это имеет какое-то отношение к экзорцизму?

Данстейбл кивнул.

— Можно сказать, что это самый существенный момент.

— И как же вы его применяете?

— Все зависит от того, к кому или к чему я его применяю.

— Значит, вы по-прежнему ощущаете, что здесь имеет место некая одержимость?

— Больше чем когда-либо, после того что я узнал минувшей ночью. — Подмигиванье снова начало сопровождать его речь. — Знаете ли вы, что доктор Клейборн умер в больнице «Бэнкрофт Мемориал» незадолго до того, как в городе произошли убийства?

— Я слышала о чем-то подобном, — ответила Эми. — Но никто, разумеется, не знает, когда именно были убиты Ремсбах и Дорис Хантли. Даже отчет о вскрытии будет всего лишь профессиональным предположением.

— Какое там предположение! — возвысил свой хриплый голос Эрик Данстейбл. — Ведь это не первый раз, когда демоническая сущность покинула мертвое тело, чтобы вселиться в живое. — Он подался к свету. — Невозможно сказать наверняка, где истоки этой одержимости, но зато нам точно известно, что все, кто вступил в контакт с упомянутой сущностью, сами становились одержимыми и в конце концов умирали. Феномен, возможно, начался с самой миссис Бейтс, а не с Нормана.

Эми нахмурилась.

— Вы ничем не можете обосновать эту теорию.

— Не могу обосновать полностью, но нельзя не принимать во внимание мартиролог. Сначала миссис Бейтс, потом ее любовник, Джо Консидайн. Потом были Мэри Крейн и Арбогаст, частный детектив. Потом две монахини, сестра Барбара и сестра Кьюпертайн. — Перечисляя имена, он загибал пальцы. — А потом и сам Норман. Но это еще не конец. Был еще этот продюсер из Голливуда, Дрисколл, и Виццини, режиссер. Теперь у нас есть здесь Терри Доусон, Дорис Хантли и Отто Ремсбах. Итого дюжина.

По мере того как он называл имена, Эми все сильнее охватывала тревога. Она знала эти имена и раньше, но почему-то до настоящей минуты не осознавала, как много звеньев в цепи. И хотя одержимость была нелепым объяснением, связь между этими звеньями существовала. Эта мысль обеспокоила ее, и она попыталась хоть как-то рассеять это чувство.

— Будем надеяться, что жертв больше не будет. Тринадцать — несчастливое число.

— Суеверия — это вздор.

Данстейбл говорил серьезно, Эми это понимала. И еще она понимала, что он — законченный псих. Хотя в том, что он говорил, или в том, как он это говорил, что-то было, и смутное ощущение этого не давало ей покоя.

Эрик Данстейбл, похоже, чувствовал, что Эми не по себе, и попытался рассеять ее тревожные мысли.

— Не стоит думать о числе, — сказал он. — Эта сущность уже вселилась в кого-то другого.

— Если это так, то вы должны снова взяться за дело, — сказала Эми. — Вы должны узнать, кто одержим ею.

— Обстоятельства изменились. На этот раз, я думаю, это будет относительно нетрудно.

Эми сжала пальцами покрывало кровати.

— Тогда, может быть, вы скажете, кого подозреваете?

— Пока я к этому не вполне готов.

— Но что же вы намерены делать…

— Изгнать.

— Как?

— Тем способом, который сочту наиболее действенным. — Данстейбл посмотрел ей прямо в глаза. — Слова изгоняют. Вода очищает. Огонь исцеляет.

И моргнул.

Шериф Милт Энгстром съехал с дороги и остановил машину.

Это была его собственная машина, не служебная. Случайный прохожий едва ли обратит на нее внимание, да и по рации никто не станет донимать. Никто не знал, где он сейчас находится, и это его весьма устраивало.

Его ноги в остроносых ботинках бесшумно ступали по дорожке, неслышно приблизились к двери, и только когда он отпер ее и вошел в контору, раздался звук его шагов по деревянном полу.

— Привет, Норман, — сказал он.

Вращающаяся фигура не повернулась и ничего не ответила.

— Да что это с тобой? — произнес Энгстром. — У тебя воск в ушах, что ли?

Шутка. Всего-навсего маленькая шутка, но в этот момент он был согласен на что угодно, что позволило бы ему расслабиться, хоть на мгновение. Скверно, что нельзя включить свет, впрочем, ему не было особого дела до того, как выглядит Норман.

Лучше осмотреть номер и ванну с душем — так, на всякий случай. Половые доски заскрипели, когда он направился к двери первого номера. Новый пол, старый — оба скрипят одинаково. Интересно, подумал Энгстром, скрипел ли пол в старом мотеле? Должно быть, нет. Поэтому Норману и удалось тайком пробраться в номер и в ванную комнату, пробраться тем самым путем, которым Энгстром пробирался сейчас.

Только он пробирался не тайком. В этом не было нужды, поскольку впервые со вчерашнего вечера он остался один. Здесь не было ни телефонов, ни сообщений, никто не задавал вопросов, а значит, не нужно было давать ответы. Вот одна из причин того, почему он оказался здесь: чтобы избежать необходимости давать ответы.

Никто не требовал их в спальне, которую Энгстром, сняв с пояса фонарик, обежал лучом света, и в ванной комнате, где стояла под душем восковая фигура жертвы.

Интересно, что стал бы делать со всем этим Толстяк Отто, будь он жив? Как долго ему пришлось бы накачивать сюда воду и составлять прейскурант? Пять долларов за пользование туалетом, десять — за душ. Как раз то, что нужно для привлечения туристов. Дамочкам будет о чем порассказать, когда они вернутся домой. Распишут в подробностях всем подругам, как побывали в душевой в мотеле Бейтса. Еще и подарочный сертификат получат. И снимутся на память вместе с манекеном.

Энгстром покачал головой. Если вдуматься, Толстяку Отто такое и в голову бы не пришло. Это скорее по части Чарли Питкина; он был мозговым центром, а Отто просто жирным пузырем.

Сейчас коронер как раз вскрывает этот пузырь в «Бэнкрофт Мемориал». Но где же мозговой центр? В офисе с середины дня никого нет, а из дому он, по словам дочери, ушел после ланча, не сказав, куда направляется.

Она много чего не знает о своем дорогом папочке — или знает? Интересно, насколько она в курсе делишек, которые он обделывал в законодательном собрании штата, да и здесь, в своем офисе в Фейрвейле?

Непростые вопросы, но был еще один, волновавший его больше других. Много ли он на самом деле знал об этой девушке? Если разобраться, то чертовски мало, не считая сплетен, которые Айрин Гровсмит приносила из салона красоты и которые не следовало брать в расчет, потому что Айрин ненавидела ее почти так же, как ненавидела это место. Кажется, все женщины его ненавидят: Сэнди Оливер, Мардж Гиффорд, которая работает у доктора Роусона, официантки, продавщицы, даже девчонки из срочной химчистки. Эмма тоже его ненавидит, и хорошо, что на этой неделе она в Спрингфилде у своей сестры Фрэнсис. Она пропустила всю эту шумиху, а он избежал ругани начет того, что так Отто Ремсбаху и надо, почему никто не удержал его от строительства и почему бы кому-нибудь все это не сжечь.

Энгстром словно слышал ее слова, однако он не мог себе представить, чтобы она что-нибудь сожгла. Но некоторые другие женщины смогли бы, да и мужчины тоже.

Он вернулся в контору, и луч его фонарика высветил серебристый звонок на стойке и фигуру за ней, обращенную лицом к стене. Сделано что надо. То же можно сказать и про поворотный механизм; он уже проверял аккумуляторы, которые приводили его в действие, когда нажимался звонок и включалась магнитофонная запись. На звонке никаких четких отпечатков найти не удалось, и конечно, люди Бэннинга не смогли ничего обнаружить и на проводе, который тянулся под стойкой к основанию манекена. Здорово тут все придумано, но люди, которые работали на Чарли, делали и кое-что посложнее в смысле спецэффектов для кинолент.

Покидая мотель, Энгстром сжал губы. Стареешь. Теперь уже не снимают киноленты, а делают фильмы. Надо идти в ногу со временем.

И следить за тем, как развиваются события. Выключив фонарик, он направился к дому. Ну и где же все эти потенциальные поджигатели?

Айрин была в офисе, принимала звонки и репортеров. Да поможет ей Бог; ей, наверное, и закурить-то некогда. Сэнди Оливер сказалась больной, так что, наверное, сидела дома, хотя к доктору Роусону она не обращалась. Там работала Мардж Гиффорд, и сегодня она была на службе. Меньше часа назад он разговаривал с дочерью Питкина, которая находилась в домике у озера. Но где, черт возьми, была Амелия Хайнс?

Утром в номере ее не было, это точно, и внизу никто не видел, как она уходила. В холле творилось настоящее столпотворение, и, если кто-то и разговаривал с ней по местному телефону, сотрудники гостиницы были слишком заняты, чтобы обратить на это внимание. Она даже могла воспользоваться служебным лифтом и выйти через черный ход, однако ее машина не трогалась с места. Ему следовало бы проверить это еще раз, прежде чем отправляться сюда, но ведь нельзя объять необъятное.

Да и надо ли? Взять хоть этого чокнутого Данстейбла. Не было никаких причин держать его после того, как утром подтвердилось его алиби. Он сказал, что возвратится в гостиницу, но одному Богу было известно, где он сейчас находился. А Он ни с кем не разговаривает, даже с преподобным Арчером, который просил божественного вмешательства, чтобы разрушить это место. Возможно, Арчер в конце концов потеряет терпение и начнет действовать самостоятельно. А пока, как сказала его жена, когда в полдень разговаривала с Энгстромом, преподобного отца нет дома, она не знает, куда он ушел и когда вернется.

Гомер держал оборону в «Фейрвейл уикли геральд», но его шефа там не было. Со слов его помощника, у Хэнка Гиббза было назначено интервью в гостинице около четырех часов дня. Телерепортеры и радиожурналисты арендовали — и по очереди использовали — банкетный зал (импровизированное название помещения, в котором члены клуба «Киванис»[462] каждую пятницу собирались поутру на завтрак). Сегодня собрание отменили, а это значит, что еще у многих потенциальных поджигателей появилось свободное время. Они с самого начала не слишком восторгались проектом Толстяка Отто, а теперь, должно быть, мечтают увидеть, как он рухнет. Еще был Дик Рено. Мужчина высокий, запал короткий. Он тяжело воспринял свое увольнение, но нельзя полагаться на человека, который не умеет держать язык за зубами. Вчера вечером самовольно отлучился с дежурства, а сейчас куда подевался?

И снова рука Энгстрома потянулась к поясу, но на этот раз не для того, чтобы нащупать фонарь, а чтобы проверить, на месте ли револьвер, прежде чем он откроет дверь дома Бейтса. Если учесть царившие вокруг настроения, он, возможно, был здесь сегодня не первым посетителем.

Погода хмурилась, с запада плыли тучи. Неужели опять собирался дождь?

Даже если и так, ему было все равно; впрочем, нет, не совсем все равно. По правде говоря, немного дождя вечерком было бы в самый раз. Ничто не гасит пожар лучше, чем дождь. Если, конечно, он не прошел раньше, чем начался пожар.

Войдя в дом, он тихо закрыл за собой дверь. Теперь можно было снова воспользоваться фонариком. Казалось, здесь, в холле, ничто не изменилось. Большой лист пластмассы по-прежнему прикрывал то место, где нашли тело Терри Доусон и где все еще оставалось пятно. Судя по всему, никто его не трогал после того, как были взяты образцы крови. Раньше или позже здесь нужно будет все вымыть, но не сейчас. У прислуги сегодня выходной.

С фонариком было лучше видно, но это не могло помочь его слуху или другим органам чувств. Тут он был вынужден полагаться только на самого себя. До сих пор Энгстром слышал лишь собственные шаги и ощущал слабый запах глянцевой краски. Прикасаться к чему-либо или пробовать что-то на вкус он не собирался. Впрочем, ничего нельзя знать заранее.

Заранее ничего знать нельзя, но надо бы, черт возьми, все выяснить. Двигайся медленно, тихо, осторожно. Сначала наверх; переложи фонарик в левую руку, а правую держи поближе к кобуре. Дик Рено сдал служебный револьвер сегодня утром, но у него был другой, его собственный. У скольких еще шутников из списка могли иметься револьверы, спортивные пистолеты, охотничьи ружья, дробовики и прочее оружие? На худой конец, сгодится и обычный мясницкий нож; его прежде уже использовали несколько раз, и довольно успешно.

Темнота скрыла его мрачную усмешку, меж тем как он поднимался по лестнице, направляя луч фонарика вниз, чтобы тот не давал знать о его приближении. Поднявшись на верхнюю площадку, он направился вдоль коридора, медленно осматривая одну дверь за другой, исследуя комнату за комнатой, чулан за чуланом. Все было чисто.

Удовлетворенный осмотром, он проследовал обратно по коридору и спустился по лестнице, потом столь же тщательно проверил помещения первого этажа. Никто не прятался под кроватью наверху, никто не скрывался за мебелью здесь. Портьеры в гостиной не доставали до пола и шевелились, только когда он задевал их, проходя мимо.

Занятная вещь: нигде на стенах не было картин — ни наверху, ни здесь, внизу. Возможно, их заказали, но не успели привезти. А может быть, привезли в самый последний момент и вешать их уже слишком поздно. Только вешать никогда не поздно, во всяком случае не в этом штате. Вешать или, например, вставлять в рамку.[463]

Он вновь мрачно ухмыльнулся. Интересно, какие картины предполагалось здесь повесить — обычные старомодные полотна или, может, увеличенные фотографии Нормана и его матери? Надо бы спросить у Чарли Питкина, когда они увидятся в следующий раз. Если увидятся.

Оставалось надеяться, что и в подвале никого не окажется. И в кладовой для фруктов — тоже.

Носки его ботинок были грязными. Как в детстве, когда он играл на улице в разные игры. Но происходившее сейчас не было игрой, и он был уже не ребенком, а мужчиной с седыми усами, который собирался дожить до почтенного возраста. Ему следовало бы послать сюда кого-нибудь, но теперь, в отсутствие Рено, у него оставалось не так много людей. Кроме того, это было рискованно.

Либо в подвале было темнее, чем в остальных помещениях дома, либо в фонарике начинали садиться батарейки. Подобное происходило в этом месте и прежде — или ему это только кажется? Как бы то ни было, он зашел слишком далеко, чтобы теперь повернуть назад. Теперь, когда он знал, что в подвале пусто и ему оставалось лишь заглянуть в кладовую.

Дверь в которую была слегка приоткрыта.

В тот раз тоже было так? Он не мог вспомнить.

Да посвети же ты фонариком. Достань револьвер и направь его в ту же сторону. Очень легко приоткрой дверь, очень медленно, носком ботинка. Теперь направь луч фонарика…

Никого.

Он, конечно, испытал облегчение, но облегчение странное; странно было не увидеть здесь восковой фигуры матери Бейтса, здесь, где было ее место. Стоило бы и для нее придумать поворотный механизм. Здесь или в постели Отто Ремсбаха.

На этот раз улыбка Энгстрома вышла не такой мрачной. Его напряжение спадало по мере того, как он убеждался, что в дом никто не проникал. И никто не проникнет, если ему удастся воспрепятствовать этому. В конце концов эти ищейки из новостей появятся и здесь, но им придется довольствоваться тем же, чем и в предыдущий раз: съемкой наружного вида дома и декораций мотеля. Если вмешается капитан Бэннинг, то они не получат и этого; но вмешательство Бэннинга исключено, потому что дорожная полиция никак не связана с делом Ремсбаха. Бэннинг не будет устанавливать здесь круглосуточное наблюдение лишь потому, что кто-то может проникнуть в дом.

К тому же Бэннинга не волнуют пресса или возможность поджога. И если вдуматься, почему это должно волновать его?

Об этом Энгстром размышлял, поднимаясь по лестнице. Надо еще раз проанализировать ситуацию — на всякий случай. При поджоге спички не так важны, как мотивы.

Он вновь спросил себя, какими мотивами могут руководствоваться эти маньяки, потенциальные поджигатели. Впрочем, люди из его списка — не маньяки, напомнил он себе, за исключением Эрика Данстейбла. А демонологи могут быть поджигателями? Это не имело значения: парень выглядел достаточно ненормальным или достаточно обдолбанным, чтобы быть способным на все. Закон о злоупотреблении наркотиками несовершенен и не позволял им провести тесты, когда Данстейбл находился у них, но оба раза Энгстром был уверен, что парень пребывает под кайфом.

Девушка, которая работала на доктора Роусона, эта Мардж, тоже оказалась в его выборке; он знал, потому что доктор сказал ему. Сказал, что собирается уволить ее, как только найдет ей замену. Но пока ничего серьезного не случилось, и тот факт, что она проглотила несколько таблеток, еще не означал страстного желания уничтожить это место.

Были другие, кто хотел бы его уничтожить, и у них имелись на то серьезные причины.

Покидая дом, Энгстром пожалел, что не может разделить их чувства. Как представитель закона, он был обязан защищать чужую жизнь и чужую собственность. После недавних событий то, как он исполнил первую часть своих обязанностей, неизбежно получит широкую огласку. Но если он вдобавок позволит кому-то сжечь этот дом после того, как его показали в вечерних новостях…

Энгстром покачал головой.

Он никому не позволит играть с огнем.

В противном случае все закончится тем, что его самого покажут в вечерних новостях.

Доктор Стейнер ждал Эми в холле, и в первый момент она приняла его за пациента.

Но пациенты в учреждениях такого рода не носят деловые костюмы и не передвигаются в инвалидных колясках без чьего-либо сопровождения. Он приветствовал ее первым:

— Мисс Хайнс? Я Николас Стейнер.

Рука, которую он ей протянул, была холодной, но улыбка теплой. Рукопожатие оказалось слабым, но голос был сильный. Контрасты или противоречия? Еще один вопрос в придачу ко многим другим, на которые ей требовались ответы. Лучше начать с того, что полегче.

— Как вы узнали меня, доктор Стейнер?

— Мне вас описали. — Улыбка стала еще доброжелательнее. — К тому же в это время здесь не много посетителей, особенно таких, у которых под мышкой внушительных размеров блокнот. — Он снова вытянул хрупкую руку. — Позвольте, я положу вашу сумочку и блокнот на колени, а вы отвезете меня в мой кабинет.

— Договорились. — Эми встала позади кресла и, следуя указаниям Стейнера, повезла его мимо регистратуры. Смуглолицая женщина в белом чепце за стойкой улыбнулась доктору, когда они проезжали мимо.

— Я вижу, у вас новая сестра, — сказала она.

— Да, — ответил Стейнер. — Только не сообщайте обо мне профсоюзу.

Эми покатила кресло по коридору. Административная зона, заключила она, поскольку почти все двери, мимо которых она проходила, были открыты и она видела внутри офисную мебель и сейфы.

— Здесь налево, пожалуйста, — сказал Стейнер.

Кабинет, в котором они оказались, был обставлен скромно, но по-старомодному уютно: портьеры вместо жалюзи, лампы дневного света вместо флюоресцентных, прочный деревянный письменный стол вместо хрупкого металлического.

Эми остановила кресло Стейнера возле стола, напротив кресла, в которое села сама, взяв у хозяина кабинета сумочку и блокнот. Вынув из блокнота авторучку, она приготовилась делать заметки, для чего открыла чистую страницу.

— Я тут подумала, — начала она. — Должно быть, это непривычная для вас ситуация. Обычно записи делаете вы.

Правой рукой Стейнер ослабил шарф, повязанный вокруг его шеи.

— Обычно я спрашиваю у пациентов, не хотят ли они выпить воды, прежде чем начнут говорить, — ответил он. — Вон там в углу, у вас за спиной, кулер и одноразовые чашки. Если вам нетрудно…

— Конечно.

Эми поднялась и выполнила его просьбу. Когда она снова села в кресло, он медленно выпил воды и поставил пустую чашку на край стола.

— Теперь лучше, — произнес он. — Горло еще немного беспокоит.

Эми кивнула.

— Постараюсь не задавать слишком много вопросов.

— Спрашивайте столько, сколько считаете нужным. Я постараюсь не давать вам слишком много ответов.

— Пожалуй, начну с легкого. — Эми приготовилась записывать. — Что за человек был доктор Клейборн?

— И вы называете это легким вопросом! — В его усмешке послышался намек на хрипоту; затем он заговорил более серьезно: — Все зависит от того, о каком докторе Клейборне мы говорим. Адам Клейборн, которого я знал как своего коллегу — или думал, что знаю, — был вдумчивым и компетентным сотрудником, порядочным и высокоинтеллигентным человеком. Он был мне как сын. Но он также был сыном Нормана Бейтса. — Стейнер еле слышно вздохнул. — Я потерпел неудачу с ним. Все те годы, после того как он вернулся, все попытки помочь… Мне ничего не удалось.

— Мне жаль, — сказала Эми. — Вам, должно быть, трудно говорить об этом.

— После того, что Адам сделал со мной в тот день, говорить действительно трудно. — Стейнер поспешно вскинул руку. — Не принимайте это за намек. Я хочу говорить. Мне нужно говорить. Если бы этого не произошло, если бы я мог делать то, что делаете вы…

Эми подалась вперед.

— Вы думаете, что смогли бы установить личность убийцы?

— Кто-то должен это сделать. И притом быстро.

— А как бы действовали вы?

Доктор Стейнер пожал плечами.

— Не так, как действуют Энгстром или капитан Бэннинг. Я разговаривал с обоими — их интересуют только улики, алиби и мотивы. Проблема в том, что улик у них нет, алиби может быть фальшивкой, а мотивы можно скрыть.

— В таком случае, с чего бы вы начали?

— С того же, с чего начали вы, когда писали книгу о Бонни Уолтон. Вы ведь начали с воссоздания образа вашей героини.

— Но я заранее знала, что Бонни Уолтон виновна. Она была уже осуждена за убийство. А образ, который я себе мысленно нарисовала, до того как принялась писать, оказался неверным.

Стейнер отпил воды.

— И вы начали вносить изменения, исправлять ошибки на основе того, что узнавали в ходе расследования. И в конце концов, на мой взгляд, довольно близко подошли к истине.

— Спасибо.

— Спасибо вам за честную и добросовестную работу. — Стейнер выбросил бумажную чашку в корзину для мусора. — Дело в том, что вы, наверное, и не взялись бы за эту книгу, если бы у вас в голове не сложился заранее образ вашей героини. Верен он или нет, вам нужно было иметь его перед собой в качестве отправной точки. Последующие беседы внесли в этот образ необходимые коррективы.

— Давайте поговорим об образе возможного подозреваемого в этом деле. У вас достаточно данных, чтобы набросать его прямо сейчас?

Стейнер нахмурился.

— Только в самых общих чертах, на основании того немногого, что я знаю. — Он заговорил быстрее, и Эми старалась приноровиться к скорости его речи. — Нет нужды повторять то, что нам обоим известно. Но есть несколько вещей, которые представляют особый интерес и которым, по-моему, не придали должного значения.

Начнем с убийства Терри Доусон. Согласно донесению капитана Бэннинга, его люди не смогли обнаружить вблизи места преступления никаких следов от шин. Говорили, что их, вероятно, смыл дождь, но я не думаю, что наш подозреваемый стал бы полагаться на такой случай. Потому что он вообще не полагался на случай: в доме не найдено ничего, что можно было бы подвергнуть исследованию в криминалистической лаборатории. И то же самое можно сказать о двух других убийствах — Дорис Хантли и ее любовника.

Это не значит, что убийства были спланированы заранее или, напротив, явились следствием обстоятельств, — это всего лишь показывает, что тот, кто их совершил, — человек осторожный, способный предпринять хладнокровные и обдуманные действия, чтобы скрыть улики. И, соответственно, скрыть свою личность. Что оставляет нам только одну ниточку.

Стейнер задумался, и Эми, в не силах ждать, пока он продолжит, первой нарушила молчание:

— Скажете какую?

Доктор Стейнер кивнул.

— Позвольте мне сформулировать это в виде вопроса. Зачем кому-то понадобилось красть восковую фигуру матери Нормана?

Настал черед Эми задуматься.

— Какой-то псих? Человек, вообразивший, что он — Норман?

— Если под психом вы имеете в виду клинического психопата, то такая возможность существует. Этот тип личностного расстройства не обязательно предполагает иррациональность действий или видимую неадекватность поведения.

— Тогда убийца не обязательно должен верить, что он — Норман Бейтс.

— Но это мог быть кто-то, кто хотел заставить нас думать, будто он верит в подобное. Если так, то убийцей вполне могла быть и женщина.

— Или фанатик. — Эми перевернула страницу в блокноте. — Любого пола. — Она подняла руку, в которой держала авторучку, и постаралась задать свой следующий вопрос как можно более небрежным тоном: — Не могли бы вы назвать мне имя пациента из Фейрвейла, который навещал вас сегодня?

— У меня было несколько посетителей. — Стейнер сделал вид, что не придал значения ее словам. — Откровенно говоря, если кто-то из них был пациентом, я не должен раскрывать его имя.

Эми улыбнулась.

— В этом нет необходимости. Полагаю, я видела последнего из них направлявшимся к своей машине, когда подъезжала к зданию больницы. Преподобный Арчер, не так ли?

— Да, Арчер был здесь. — Тон Стейнера больше не был небрежным. — Дело в том, что он регулярно приходит сюда по делам своей паствы. Это не значит, что он пациент.

— Но он может быть фанатиком. — Эми тоже заговорила отнюдь не небрежным тоном, глядя своему собеседнику прямо в глаза.

Стейнер вздохнул.

— Вы понимаете, что это не подлежит разглашению?

Эми опустила руку.

— Обещаю, я не буду ничего записывать.

— Не сейчас, во всяком случае. Но у меня такое предчувствие, что пресса раскопает все это и много чего еще задолго до того, как ваша книга будет опубликована. — Он замешкался. — Я все же не знаю…

— Я тоже, — мягко произнесла Эми. — Но хочу знать. Не для книги, а потому, что это касается меня лично. В некотором смысле я чувствую свою ответственность за то, что случилось минувшим вечером.

— Вы ответственны лишь за то, что оказались не в том месте не в то время. — Стейнер придвинул свое кресло поближе к ней и понизил голос: — Теперь об Арчере. Они с Норманом Бейтсом были друзьями. В школе и позже. Арчер был знаком с матерью Нормана. Он часто захаживал к ним еще до того, как она стала встречаться с Джо Консидайном.

— Ее любовником, — кивнула Эми.

— И врагом Нормана. Во всяком случае, так он думал. — Стейнер откинулся в кресле. — Вот тогда-то и начались проблемы. Мы с вами знаем, что произошло с миссис Бейтс и Консидайном, но в то время никто не подозревал Нормана. Очевидно, ни у кого не было причин подозревать его, кроме Арчера.

— Он знал?

— Судя по тому, что он мне рассказал, Норман узнал о том, что его мать встречается с Консидайном, и воспринял это как предательство с ее стороны. Его ярость достигла той точки, когда он стал открыто угрожать им обоим. Тогда Арчер перестал видеться с Норманом, и к тому времени, когда миссис Бейтс и Джо Консидайн умерли, Арчер уже находился в университете, вдалеке от этих мест. Но с тех самых пор он носит в себе чувство вины за то, что тогда промолчал.

Он утверждает, что больше ни разу не встречался с Норманом, что не так уж и необычно, если учесть, что Арчер отсутствовал восемь лет с момента поступления в университет до окончательного возвращения сюда в качестве проповедника. Норман к тому времени уже сделался затворником — если, конечно, не считать обязанностей по содержанию мотеля.

Когда в конце концов выяснилось, что натворил Норман помимо исполнения своих обязанностей в мотеле, Арчеру было слишком поздно что-либо предпринимать. Он лишь казнил себя за то, что не заявил вовремя о своих подозрениях. Полагаю, нет необходимости рассказывать вам, через что прошел этот человек в течение последующих лет.

— Он возненавидел Нормана?

Стейнер покачал головой.

— Он возненавидел то, что Норман сделал с Фейрвейлом и его репутацией. И он ненавидел печальную славу, которую, как ему казалось, принесет городу затеянная Отто Ремсбахом реконструкция дома и мотеля Бейтса и превращение их в приманку для туристов.

— Этого достаточно, чтобы убить Ремсбаха?

— Этого достаточно, чтобы сделать все возможное для срыва планов Ремсбаха, — что Арчер и делал. — Доктор Стейнер нахмурился, задумавшись о чем-то. — Я бы сказал, что он был крайне целеустремлен, решителен, возможно, одержим до фанатизма, но не стал бы приписывать ему преступные намерения. Сегодня днем я видел перед собой опечаленного и глубоко страдающего человека.

— Где он был прошлым вечером? — спросила Эми.

— Он не знает. — Стейнер пожал плечами. — Временная потеря памяти, которая могла быть вызвана сильным стрессом. Такое случается.

— И с Норманом такое случалось. — Эми помолчала. — А мог Арчер…

Стейнер жестом прервал ее.

— Мы говорим о пожилом человеке, диабетике.

— Я знаю, что, возможно, это прозвучит глупо, но… Существует такое понятие, как маниакальная одержимость?

— Чушь. — Стейнер смягчил свой ответ улыбкой. — С таким же успехом вы могли бы предположить, что это я поднялся с инвалидного кресла и тайком вышел отсюда, чтобы совершить те убийства.

— Все возможно. — Эми тоже умела улыбаться. — Адам Клейборн едва не сделал это с вами, пользуясь лишь одной рукой.

— Это так, — ответил Стейнер. — Мне следовало быть поосторожнее. Санитар должен был стоять возле двери, но он отлучился в туалет. Можно считать это промашкой охраны. — Он коротко рассмеялся. — В тот момент мне было не смешно.

— А какие причины были у доктора Клейборна нападать на вас?

Стейнер заговорил еще серьезнее:

— Все из-за моей собственной глупости. Не надо мне было ввязываться в дискуссию о Великом Открытии мемориала Бейтса.

Эми кивнула.

— Вы говорите, что он воспринял это лично?

— Очень. — Стейнер задумался. — Я не должен был забывать о том, что он сказал мне во время одной из самых ранних бесед. «Норман Бейтс никогда не умрет». И в каком-то смысле он действительно не умер. Потому что существовала некая часть личности Клейборна, до которой лечение так и не добралось. И эта часть по-прежнему верила в то, что он — Норман.

— Возможно, это он и был.

Доктор Стейнер быстро взглянул на нее.

— Вы ведь это не серьезно…

— А вот Эрик Данстейбл — серьезно.

— Самозваный демонолог?

— Я вижу, вы о нем знаете?

— Наслышан. Но недостаточно. — Стейнер подался вперед. — И хотел бы услышать побольше.

Он внимательно выслушал рассказ Эми о ее контактах с Данстейблом начиная с их первой короткой встречи в Чикаго и заканчивая совсем недавней, состоявшейся несколько часов назад.

— И, согласно его теории, Норман действительно жил в теле доктора Клейборна, а потом, после его смерти, завладел кем-то другим.

— Его теории? — Стейнер махнул рукой. — Да одержимость демонами — одна из самых древних и самых распространенных идей в человеческой истории.

— Означает ли это, что вы разделяете ее?

— Совсем наоборот. Ни тысячелетний возраст, ни сила веры не могут превратить фантазию в реальность. Вы вдумайтесь, было время — несколько столетий назад, — когда считалось само собой разумеющимся, что умственно нездоровые люди одержимы демонами. Сегодня мы начинаем верить в то, что у некоторых типов шизофрении могут быть психологические причины — зловредные организмы вместо злых духов. Если исходить из современных научных данных, демоны могут оказаться просто молекулами в цепочке ДНК.

— Данстейбл верит в другое, — сказала Эми. — Он убежден, что Норман продолжает жить.

— И должен быть изгнан. — Стейнер нахмурился. — Он рассказывал вам о ритуале, который намерен осуществить?

— Нет. — Эми постучала кончиком ручки по странице своего блокнота. — Впрочем, кое-что он говорил. Слова изгоняют. Вода очищает. Огонь исцеляет.

— Вы что-нибудь понимаете?

— Он рассказывал мне, как взял тайком святую воду в церкви. Думаю, что она ему нужна как часть ритуала.

— Логично. — Стейнер кивнул. — И я полагаю, что слова, которые он упомянул, он использует в качестве заклинания и молитвы.

— Он ничего не говорил об этом.

На лице доктора Стейнера появилось озабоченное выражение.

— А где сейчас Эрик Данстейбл?

— Не знаю, — ответила Эми.

Но теперь она, конечно же, знала.

Стейнер выпил кофе и съел сандвич у себя в кабинете.

Сандвич было трудно жевать, кофе трудно глотать. То же самое касалось и большей части услышанного о деле Бейтса. Трудно усвоить некоторые факты, трудно переварить некоторые фантазии.

Или даже отделить одну от другой. Разумеется, он верил не всему, что услышал. Некоторые люди просто не способны смотреть правде в глаза.

С другой стороны, кто он такой, чтобы ждать чего-то иного? Большинство из нас хочет больше, чем заслуживает. «Помогите, я тону! Подгоните сюда яхту!»

Возможно, он был самонадеян. Не было никаких причин полагать, что те, с кем он разговаривал, способны отличать реальность от собственных фантазий. Шествию нет конца, толпа аплодирует, а король идет голый по улицам.

Впрочем, довольно философии, заимствованной из рок-лирики.

Если он действительно хочет ухватить суть проблемы, то, возможно, ему придется изобрести свою собственную философию. Или, по крайней мере, использовать то, что он успел узнать за время своей профессиональной практики. Практика, конечно, несовершенна, но все же лучше держаться в профессиональных границах. В этом случае его философия окажется довольно простой.

Люди надевают маски, чтобы спрятаться от других. Иногда они надевают маски, чтобы спрятаться от себя. А его работа состоит в том, чтобы срывать эти маски.

Стейнер откинулся назад, подальше от подноса для еды, стоявшего на столе, подальше от света, в тень. Закрыв глаза, он вызвал перед своим мысленным взором различные образы.

Маски. Две маски — Комедии и Трагедии. Кто носил их и с какой целью? И к какой еще маскировке прибегали те, кто был вовлечен в это дело?

Хэнк Гиббз носит маску Комедии, жене Дика Рено к лицу Трагедия. Что они скрывают? Он знал, что скрывается за маской благочестия преподобного Арчера, но не был уверен, что смог бы узнать настоящего Энгстрома за фальшивой маской служителя закона.

Дик Рено? Он носил полумаску, которая лишь наполовину скрывала его переживания. А его бывшая жена, Сэнди Оливер, — на ней было еще и домино, которое, впрочем, не мешало ей гневно сверкать глазами.

Маски. Иногда они спадают в минуту сильного эмоционального напряжения, иногда их в ярости срывают. Носить их постоянно — искусство, которым не каждый владеет. Но существуют еще и разного рода подручные средства: косметика и косметическая хирургия, бороды и усы у мужчин, очки для представителей обоих полов.

Он вспомнил описание Эрика Данстейбла, которое дала Эми. Борода, усы, очки — полный набор. Плюс тик. Символично, конечно. Демонологи носят маски смерти.

Он задумался о том, что скрывалось под этой конкретной маской. Что-то неправдоподобно хорошее или, напротив, слишком плохое?

И почему он ее носит?

Он просунул указательный палец правой руки под шарф и осторожно дотронулся до повязки, которая закрывала его поврежденную шею. Николас Стейнер, доктор медицины. Была ли ученая степень еще одной маской? Может, он тоже что-то прятал за ней, как и все остальные, как Арчер, Гиббз, Рено, Питкин…

Чарли Питкин. Он и забыл о надменном и важном Питкине, у которого уголки рта не раздвигались, даже когда он улыбался. Маска Трагедии. Только в случае с Питкином это была не маска.

И тогда он понял.

Когда Эми покинула больницу, уже стемнело и на небе вновь сгустились тучи. Ночной воздух был холоден и недвижим — затишье перед бурей.

Но на душе у Эми было неспокойно с того самого момента, как она поняла, что может прийти на ум Эрику Данстейблу. Или уже пришло. Возможно, она уже опоздала.

Вот почему она завершила свою встречу с доктором Стейнером столь внезапно. Она пыталась выглядеть спокойной, чтобы его не тревожить. Все, что ему оставалось, — это сидеть в коляске и томиться неизвестностью. Но она даже не пыталась скрыть тревогу, когда позвонила из холла гостиницы Хэнку Гиббзу.

— Ничего не случилось? — спросила она.

— Я только что закончил давать интервью. Как у вас дела?

— Сейчас это не важно. Есть какие-нибудь новости? Что-нибудь связанное с собственностью Бейтса?

— Не знаю. А почему должны быть какие-то новости об этом?

— Вы не видели Эрика Данстейбла сегодня днем?

— Нет. — В голосе Гиббза послышалась тревога. — Не торопитесь, Эми. Расскажите, в чем дело.

Она рассказала ему, но вовсе не медленно, как он просил. Не медленно и не спокойно, потому что времени не было.

— Когда Данстейбл упомянул про огонь, я подумала, что он говорит о зажженных свечах. Но теперь меня осенило: возможно, он считает, что демоны явились из дома Бейтса. И он достаточно чокнут, чтобы решиться изгнать их путем поджога. Или я тоже схожу с ума?

— Не думаю, — ответил Гиббз. — Вы звонили Энгстрому?

— Пока нет. Я думала о том, что надо бы сообщить пожарным.

— Давайте я позвоню Энгстрому. В его власти заставить их приехать туда — на всякий случай. Я буду ждать вас здесь, у себя в офисе.

— Нет, — сказала Эми. — Я собираюсь поехать туда сейчас. Данстейбл никому не верит, но меня, я думаю, он послушает.

— Не делайте этого! Вдруг что-то случится…

— И это говорит газетчик!

— Ну хорошо. Тогда я встречу вас там. Через полчаса?

— О'кей.

Она уже собралась было повесить трубку, но Гиббз продолжил:

— И вот еще что. Если вы случайно приедете раньше меня или Энгстрома, ради бога, не ищите его одна.

— Ладно.

Вот и все, или почти все. Одна из причин, почему Эми пользовалась блокнотом, заключалась в том, что она не умела запоминать разговоры дословно. Даже собственные мысли, если они не были своевременно занесены на бумагу, она порой воспроизводила не слишком точно. Она обещала доктору Стейнеру не вести записей во время их встречи и теперь мучительно старалась припомнить сказанное им и то, что она говорила сама себе, пока шла их беседа. Что именно сказал Стейнер о психологических эквивалентах одержимости демонами? И почему он вообще ничего не сказал, когда она описала ему Эрика Данстейбла и рассказала о том, какое он произвел на нее впечатление?

Не стоит ломать над этим голову. Сейчас нужно сосредоточиться на дороге и вспомнить, где следует повернуть, чтобы выехать на шоссе. Темнеет, так что лучше включить фары и убедиться, что это не дальний свет. Надо было на днях проверить этот чертов кондиционер, а теперь придется открыть окно, чтобы впустить внутрь немного свежего воздуха.

А вот и указатель, отмечающий поворот в сторону шоссе. Подумать только, как много здесь машин в такой час.

Почти как на дороге в аэропорт «О'Хара», где машины едут бампер к бамперу, почти ползут. Что случилось со всеми этими людьми, откуда они взялись, куда направляются? Уж не авария ли впереди?

Да, скорее всего, так, слишком уж много там огней. И все сворачивают в левый ряд. По дорожному полотну пляшет кружок света, человек в форме машет фонариком. Форма коричневая, незнакомый головной убор — он не похож на людей Энгстрома, наверное, он из дорожной полиции.

Что здесь случилось? Две машины перевернуты, позади них стоит белый фургон — вероятно, «скорая помощь». И этот ужасный запах. Не смотри, попытайся не смотреть, он машет тебе фонариком, проезжай, смотри на дорогу. Теперь прибавь газу и жми туда, где дорога свободна. Прочь от этого места, прочь от этого запаха. Бензин. Наверное, одна из машин загорелась.

Права ли я насчет Данстейбла? Надеюсь, что нет.

Хватит себе лгать. Одна ее половина надеялась, что нет, но другая надеялась, что да, потому-то ей и хотелось поскорее выбраться из этого ползучего потока; если там, впереди, и вправду что-то произошло, если что-то происходило в этот самый момент, она не хотела это пропустить. Это могло стать для нее великим шансом, настоящим рывком, привет, Джеральдо,[464] и прощайте навсегда убогие апартаменты.

Стало совсем темно. Вот и обещанный поворот, только куда ехать дальше — направо или налево? Дура, ну почему она оставила карту округа в гостинице? Нужно попытаться представить ее себе. Наверное, налево, правая ветка вела к болоту, болото — к обнаружению затопленной машины, машина — к обнаружению трупа Мэри Крейн внутри, труп — к душу, душ — к номеру в мотеле, а номер в мотеле — к Норману Бейтсу, ожидавшему, когда кто-то поедет по старой дороге в грозу, и именно по этой дороге она сейчас и ехала.

Тогда и сейчас.

Все было как тогда. Или почти как тогда. Тогда шел дождь, теперь дождь собирался. Оба раза дождь, труп принадлежал Крейн, она — Хайнс.[465] И еще она — идиотка, если вновь позволила себе думать об этом.

Дождя пока не было, даже не моросило, только сгущался туман. Она включила дворники, и они заскрипели по стеклу — взад-вперед, вниз-вверх. Выключи их, перестань думать об этом, стекло чистое, и тебе следует прочистить мозги и избавиться от глупых мыслей.

Хотя и не сразу, но ей это удалось. Двигаясь сквозь пелену тумана, Эми с дрожью всматривалась в дорогу. Что это — страх, нервное возбуждение или просто ожидание? Пожалуй, все вместе, плюс острое, волнительное чувство, когда она увидела за поворотом место, к которому направлялась.

Низкие очертания мотеля неясно проступали вдали справа от дороги. За ним, на холме, высился дом, вздымая крышу к затянутому тучами небу. Ни в одном из строений окна не были освещены и не было даже намека на пламя.

У Эми вырвался вздох облегчения, когда она увидела машину Гиббза, припаркованную у входа в мотель. Но лобовое стекло затуманилось, и больше она ничего не смогла разглядеть. Вот-вот должен был начаться дождь.

Въехав на подъездную дорожку, которая тянулась, огибая мотель, Эми посигналила, давая знать о своем прибытии. В этом, конечно, не было необходимости, поскольку Хэнк и без того мог видеть свет фар подъезжавшей машины.

Но видел ли? Огни скользнули вперед, пересекли стоявший у входа автомобиль, салон которого, как оказалось, был пуст.

За рулем никого не было. И никого из департамента шерифа в машине тоже не было. Следовательно, Гиббз приехал один. Значит, и в мотель он отправился в одиночку?

Судя по их телефонному разговору, он ожидал, что она приедет сюда первой, но никто не мог предвидеть задержки, которая случилась в пути. И все же логично было предположить, что он дождется ее, прежде чем заходить внутрь. Если только ничего не случилось.

Эми затормозила и просигналила еще раз.

Затем подождала, не глуша двигатель. Дворники продолжали работать, напряжение нарастало.

Дворники скрипели. Она снова нажала на гудок, вглядываясь в туман, окутавший пустые окна и темную дверь мотеля. Никакого движения, лишь клубы тумана медленно вились вокруг.

Она включила дальний свет, чтобы лучше видеть очертания дома на фоне туманного склона и грозового неба. В окнах по-прежнему не было света, ни малейшего признака жизни где-либо.

Эми просигналила в четвертый раз. Даже если Гиббз по какой-то причине отправился в дом, он все равно должен был услышать шум, который она подняла. Звук ее гудка мог бы разбудить даже мертвеца.

Разбудить мертвеца…

Эми резким движением выключила фары и дворники, потом заглушила мотор, бросила ключи в сумочку, открыла дверцу и вышла в пронизанную холодным туманом ночь.

— Хэнк! — громко крикнула она, приближаясь к дому. — Где вы?

Эхо ее голоса не вернулось из тумана; ни эха, ни ответа.

Эми подошла к правому борту машины Гиббза и заглянула в окна, страшась того, что может увидеть внутри.

Ничего.

Ничего, кроме ключа зажигания, который по-прежнему висел на своем месте. Что это было — рассеянность или следствие спешки? Если второе, то куда он направился?

Нет ответа. Ничего, кроме тишины. Мертвой тишины.

Обернувшись, она вновь посмотрела на мотель. Окна конторы были темными, дверь закрыта или почти закрыта.

Почти? Эми заморгала, всматриваясь пристальнее.

Дверь была приоткрыта.

Возможно, это и был ответ? Предположим, Хэнк зашел внутрь, потому что он был там?

Эми направилась к конторе и, подойдя к двери, тихо окликнула:

— Хэнк…

Ответа не последовало.

Но дверь действительно была приоткрыта. Открыв сумку, Эми достала правой рукой зажигалку, левой застегнула молнию, затем потянула дверь на себя.

За порогом царила темнота, темнота, которую огонь зажигалки мог пронзить, но не рассеять. Если что-то и таилось в этой темноте, зажигалка едва ли могла стать подходящим оружием.

Огонь исцеляет.

Сделав глубокий вдох, Эми крутанула колесико большим пальцем, но тут же погасила пламя. Потому что уловила тот же запах, который витал над местом аварии на шоссе. Но на этот раз бензином тянуло изнутри помещения, на пороге которого она стояла.

— Эрик! — крикнула она.

Какой смысл молчать и прятаться? Запах подсказал ей, кто и чем здесь занимался и что он мог сделать, когда Хэнк застал его врасплох.

— Эрик… Остановитесь!

Но сама она устала стоять у двери и двинулась внутрь, в глубь тишины и теней. Теней от стойки, от восковой фигуры на стержне, теней, лежавших на полу.

И едва не споткнулась о того, кто лежал на полу лицом вниз.

Ее крик разорвал тишину. Эми попятилась к стойке и задела локтем звонок. И в одно мгновение все ожило.

Зазвенел звонок.

Она повернулась к стойке.

В дверном проеме за ее спиной мелькнула тень и что-то блеснуло.

Поворотный механизм заработал, и фигура за стойкой обратилась к Эми лицом.

— Добро пожаловать в мотель Бейтса, — произнес записанный на пленку голос, и Норман приветственно улыбнулся ей своей восковой улыбкой.

А нож уже был занесен над ее головой.

Нож со свистом пронесся мимо головы Эми и воткнулся острием в стену, тогда как револьвер человека в форме, стоявшего в дверях, нашел свою цель.

Человеком в форме оказался худой рыжеволосый помощник шерифа по имени Эл.

Эми была безмерно благодарна ему, хотя, будь у нее выбор, она предпочла бы, чтобы ее спасителем стал Дик Рено.

Но Рено уже сделал свой выбор; теперь, когда Энгстром восстановил его на службе, они с Сэнди Оливер предпринимали очередную попытку сойтись. Больше Эми его не видела. Оглядываясь спустя время назад, она думала, что, возможно, это и к лучшему.

А вот с Энгстромом ей довелось увидеться. Но воспоминания о нем были смутными: он был просто одним из персонажей кошмара, последовавшего за событиями в мотеле, кошмара, в котором участвовало так много людей и который, казалось, длился так много дней. Все это время каждый как мог старался оградить Эми от репортеров, хотя исключить их присутствие полностью было невозможно. И пока все это безумие не улеглось, покидать город она не собиралась — едва ли это было бы достойным ответом на ситуацию.

Вот в чем заключалась настоящая проблема — в отсутствии ответов.

Уже никогда никаких ответов не даст Чарли Питкин, который вместе с дочерью выпил упаковку снотворного в ночь происшествия в мотеле.

Никто никогда не получит никаких ответов от Эрика Данстейбла, о чье тело Эми едва не споткнулась в конторе.

Никаких ответов не было от Хэнка Гиббза.

И уже никогда не будет.

Он умер от пулевого ранения по дороге в больницу «Бэнкрофт Мемориал».

Гиббз умел прятать концы в воду, и обнаружить что-либо оказалось довольно трудным делом. Несмотря на впечатляющие успехи криминалистики, судебной медицины и других точных наук, все в конце концов свелось к обычной следственной рутине, связанной с установлением фактов.

Партнерство Отто Ремсбаха и Чарли Питкина было полностью подтверждено соответствующими документами. Но пришлось немало потрудиться, чтобы обнаружить скрытую связь между Чарли Питкином и Хэнком Гиббзом.

Во всяком случае, именно это сообщил Эми шериф Энгстром накануне ее отъезда.

— Письменно Гиббз нигде не упомянут, — сказал он. — Но, скорее всего, это произошло бы, после того как Питкин закончил работы по проекту. Тут нет ничего особенного: в завещании Чарли упомянут как исполнитель, и он вложил в дело достаточно собственных денег, чтобы претендовать на эту собственность в качестве возмещения затрат. Дом, мотель, имущество внутри — все в конце концов перешло бы в его руки. И в руки Хэнка Гиббза как его нового партнера.

Авторучка Эми зависла над страницей блокнота.

— Но если на бумаге ничего не зафиксировано…

Энгстром покачал головой.

— О партнерстве — ничего. Но мы нашли кое-что другое. Заметки, сделанные рукой Гиббза и спрятанные в документах Чарли Питкина. Очень подробные заметки о том, как осуществлять проект с самого начала. Так что связь налицо.

— Тайная сделка — это одно, а убийство — совсем другое, — заметила Эми. — Вы действительно думаете, что и это — дело рук их обоих?

— Этого мы, скорее всего, никогда доподлинно не узнаем. — Энгстром сидел, положив ногу на ногу и покачивая одной из них. — Но, учитывая все обстоятельства, весьма вероятно, что они вместе спланировали убийство Отто Ремсбаха. — Он опустил ногу на пол. — Однако планы не всегда осуществляются идеально. Вот тогда и начинаются проблемы.

Мы не думаем, что кто-то планировал убить Терри Доусон. Думается, Гиббз в тот вечер пошел туда только по одной причине — чтобы забрать восковую фигуру матери Нормана.

Эми нахмурилась.

— Значит, вы предполагаете, что он уже тогда знал, как будет ее использовать?

Шериф пожал плечами.

— Другого логичного объяснения я не вижу.

— Ничто из того, что он делал, не кажется мне логичным, — сказала Эми. — Убить ребенка…

— Не забывайте, что я только что сказал насчет не идеально реализуемых планов. Гиббз сделал все от него зависящее — подготовил себе алиби, припарковал машину бог знает где. И он собирался оттащить этот чертов манекен подальше, скорее всего, куда-нибудь в лес, и спрятать от посторонних глаз. А вот на то, что в дом заберутся двое детей, он не рассчитывал.

Насколько мы можем об этом судить, они уже были где-то наверху, когда появился Гиббз; не знаю, был ли у него запасной ключ, или же девочки оставили дверь открытой. Возможно, он услышал их голоса наверху и попытался забрать манекен прежде, чем они вернутся на первый этаж. Полагаю, он нервничал по поводу того, сумеет ли с ним управиться, и вынужден был торопиться, потому что алиби прикрывало его лишь на определенный период времени.

Как бы то ни было, он забрал манекен. Из того, что рассказала нам другая девочка, Мик Зонтаг, можно заключить, что, по-видимому, Гиббз взял его как раз перед тем, как они спустились в подвал. Когда Гиббз услышал их шаги, он где-то спрятался и сидел там, пока они не вошли в кладовую для фруктов.

Это позволило ему ускользнуть из подвала, но покинуть дом он не успел, ибо вскоре после него из подвала в холл выбежала Мик. Почти наверняка он спрятался за входной дверью. Когда она выбежала наружу, он подождал, пока она удалится от дома на порядочное расстояние, с которого не сможет увидеть его, ускользающего вместе с манекеном. И вероятно, едва он приготовился уйти, наверху показалась Терри Доусон. Я думаю, то, что произошло дальше, не было осознанным шагом с его стороны. Он просто запаниковал.

Эми кивнула.

— Осознанным и спланированным было только одно убийство. Ремсбаха.

— Откровенно говоря, достоверно мы этого не знаем. Мы знаем, что Дорис Хантли поставляла Питкину немало информации о делах Ремсбаха, так что ее вполне могли убить преднамеренно — как ненужного свидетеля. С другой стороны, весьма возможно, что она умерла по той же причине, что и Терри Доусон: просто оказалась не в том месте не в то время.

Так или иначе, Гиббз знал, где он будет в ночь убийства Ремсбаха. Он действительно отправился в больницу «Бэнкрофт Мемориал», чтобы обеспечить себе алиби, но он рассчитывал, что никто не зафиксирует точное время его прибытия и отъезда. Никто этого и не сделал.

Эми дописала строчку в конце страницы и закончила фразу на другой. После этого она подняла голову и посмотрела в сторону открытой двери кабинета шерифа. В приемной за секретарским столом сидела Айрин Гровсмит, которая кивнула ей и улыбнулась.

Эми терялась в догадках относительно причин столь разительной перемены, но неожиданно ее осенило. Должно быть, Айрин видела ее в вечерних новостях. Всякий, кто появляется на телеэкране в прайм-тайм, автоматически становится знаменитостью. Таким людям улыбаются в надежде, что и они улыбнутся в ответ.

И Эми улыбнулась, но, когда она снова перевела взгляд на Энгстрома, выражение ее лица изменилось.

— Мы с ним провели вместе немало времени, — проговорила она. — Теперь я понимаю, что его занимало: он пытался выяснить, как много мне известно. Прикинулся, будто помогает мне освоиться здесь, но истинным его мотивом было не допустить, чтобы я узнала больше, чем ему бы хотелось. — Она нервно теребила пальцами авторучку. — И все это время я думала, что делает он это потому, что, возможно, увлекся мною. — Эми покачала головой. — Как я могла быть такой дурой?

— Одно несомненно, — сказал Энгстром, — вам не стоило приезжать в мотель Бейтса, даже для того, чтобы встретиться там с Гиббзом. А когда вы увидели, что его припаркованная машина пуста, одно это должно было послужить вам сигналом, что он приготовил для вас ловушку. Именно это он и сделал — и даже дверь приоткрыл, чтобы вы вошли внутрь.

— Да я не задумывалась ни о чем, — сказала Эми. — Я беспокоилась за него.

— А он был обеспокоен из-за вас. Когда вы сказали, что видели Данстейбла и опасаетесь, что он может поджечь дом и мотель, у него не осталось выбора. Если ваше предположение было верным, он должен был действовать быстро, чтобы не дать Данстейблу чиркнуть спичкой. Проблема заключалась в том, что он не мог помешать вам отправиться туда, коли вы так на этом настаивали. И даже если бы он смог вас отговорить, а там что-нибудь произошло, ему пришлось бы объяснять, почему он не выполнил своего обещания и не позвонил мне. В любом случае ему нужно было сделать две вещи — остановить Данстейбла и избавиться от вас.

Эми продолжала записывать.

— Я все еще не могу в это поверить, — пробормотала она. — Два хладнокровных убийства…

Шериф пожал плечами.

— Вспомните Терри Доусон, Отто Ремсбаха, Дорис Хантли. Говорят, убивать — это такая же работа, как и всякая другая. И с каждым разом делать ее все легче.

Ничего особенного. Казалось, до слуха Эми донеслось эхо слов Бонни Уолтон, которые та произнесла во время одной из их бесед. Если так, то нужно повсеместно распространить предупреждение врачей, вроде того, что печатают на сигаретных пачках. Минздрав предупреждает: убийство может войти в привычку и стать опасным для вашего здоровья.

Юмор висельника, вот как это называлось раньше. Но в гибели других людей и в том, что она сама чудом избежала смерти, не было ничего, даже отдаленно напоминавшего юмор.

Она встретилась с Энгстромом взглядом.

— Вы действительно думаете, что Хэнк Гиббз отправился туда, готовясь убить нас обоих?

— У него был не слишком большой выбор. Судя по всему, он приехал туда, как раз когда Данстейбл разливал бензин. Возможно, между ними завязалась борьба, а может быть, и нет, но мы знаем, чем все кончилось. После этого Гиббзу нужно было разделаться с вами. Опять же, мы не знаем этого наверняка, но предполагаем, что он сам поджег бы мотель, чтобы уничтожить все следы.

— То есть наши с Данстейблом тела. — Эми невольно содрогнулась. — Поскольку никто не знал, что я звонила ему, он, вероятно, сказал бы, что случайно проезжал мимо и увидел огонь.

— Наверное, — согласился Энгстром. — Если бы ему удалось сжечь мотель, он был бы свободен от всяческих подозрений. Перестройка его могла бы оказаться дорогостоящей, но, по крайней мере, он спас бы дом. — Шериф подался вперед. — Скажу вам еще кое-что. Если бы все это сработало, то, готов побиться об заклад, восковая фигура Нормана оказалась бы в кладовой для фруктов, а не растаяла бы в огне. У Гиббза было достаточно времени, чтобы рискнуть перенести ее туда и только потом вызвать пожарную команду, поскольку он не предполагал, что кто-либо из нас окажется поблизости.

Эми оторвала взгляд от блокнота.

— А почему вы решили послать туда своих людей?

— Можете поблагодарить за это вашего друга Стейнера. Если бы он не разобрался во всем и не позвонил нам, Эл не прибыл бы туда и не смог оказать вам помощь.

Эми нахмурилась.

— Доктор Стейнер не знал, что я туда отправлюсь.

— Верно. Но из того, что вы ему рассказали, у него сложилось довольно твердое убеждение, что Гиббз выдаст себя, раньше или позже.

— И что же вселило в Стейнера такую уверенность?

— Кто знает? — Энгстром пожал плечами. — Может быть, вам лучше самой спросить его об этом.

И в этот же день она спросила.

На этот раз доктор Стейнер встретил ее в кабинете. Там он и ответил на ее вопрос.

— Маски, — сказал он. — После нашего разговора я подумал о том, что все мы прячемся за ними, и о том, что они олицетворяют в нашем обществе. Две общеизвестные крайности представляют, разумеется, Комедию и Трагедию, и я видел их на лицах разных людей, о которых мы с вами говорили. На всех, кроме Чарли Питкина. Для него трагедия — не маска.

Блокнот Эми был открыт, ручка наготове.

— Что вы имеете в виду?

Доктор Стейнер покачал головой.

— Лучше бы вы этого не писали. И прошу вас, если все же будете использовать эту информацию, не ссылайтесь на меня.

— Обещаю. — Эми захлопнула блокнот кончиком авторучки. — Он тоже был одним из ваших пациентов, лечащихся амбулаторно?

— Да.

— Тогда, возможно, вам не стоит ничего говорить. Шериф Энгстром рассказал мне о двойном самоубийстве, об остальном я, пожалуй, могу догадаться сама. Бремя подобного союза было, наверное, невыносимым для них обоих.

— Он делал все от него зависевшее, чтобы избавиться от этого бремени, — ответил Стейнер. — Но после того, что произошло той ночью, это бремя стало для него непосильным. Он несомненно понимал, что, как только станет известно о его причастности, он не сможет защитить себя и свою дочь от неизбежного расследования.

Эми кивнула.

— Следовательно, он знал о планах Хэнка Гиббза в отношении Ремсбаха.

— Не думаю. Поэтому он и пребывал в таком шоке. Признаю, Питкину было далеко до эталона нравственности, но он никогда не стал бы сознательно потворствовать преднамеренному убийству. — Стейнер вздохнул. — Хотел бы я, чтобы он пришел ко мне раньше…

Его посетительница нахмурилась.

— Не сходится что-то, — сказала она. — Этот мрачный человек с мрачными секретами, который при этом давал Отто Ремсбаху диковатые смешные советы…

— Вот поэтому я и догадался, — сказал доктор Стейнер. — Я не помню, чтобы он при мне хотя бы раз улыбнулся или сказал нечто, что открыло бы в нем хоть какое-то чувство юмора. А вот Хэнк Гиббз — тот всегда носил маску Комедии.

— А вы знали, что Хэнк и Питкин втайне были деловыми партнерами? — спросила Эми.

— Я знал, что они близки, и предполагал, что эта близость имеет некий деловой характер. Но пока мне в голову не пришло это сравнение с масками, я и предположить не мог, что оно как-либо связано с планами Ремсбаха превратить дом Бейтса в туристический аттракцион. Потом все, кажется, встало на свои места — их отношения, Гиббз, снабжающий Питкина идеями, которые тот передавал Ремсбаху, мотивы убийств…

— Шериф считает, что убийство девочки было непреднамеренным, и насчет Дорис Хантли он тоже не уверен. Но он уверен в том, что Хэнк Гиббз намеревался убить Ремсбаха.

— Вот за этим ему и понадобилась восковая фигура матери Нормана: он хотел, чтобы ее нашли в постели возле тела Ремсбаха.

Эми снова нахмурилась.

— По-вашему, он сделал это, чтобы вот так мерзко пошутить?

— Совсем наоборот. Положить этот манекен рядом с трупом Ремсбаха было очень серьезной задумкой. Это реклама, которую не купишь ни за какие деньги.

— Но это же безумие!

— Формально нет. С медицинской и юридической точки зрения Хэнк Гиббз был совершенно вменяем, отдавал себе отчет в том, что делает, и осознавал последствия своих действий. Он принадлежал к психопатическому, а не психотическому типу личности. В свете последующих событий убийство Эрика Данстейбла и попытка устранить вас были вполне логичными действиями.

Эми покачала головой.

— Насколько я помню, психопат — это человек, неспособный к сопереживанию, неспособный поставить себя на место другого. Но ведь Хэнк всегда был таким отзывчивым, таким дружелюбным…

— Дружелюбным он был со всеми, но ни с кем по-настоящему не дружил. Одиночка на работе, которая предполагает общение с множеством людей.

— Тогда почему же он не вышел из игры?

— Наверное, ему нравилось быть большой лягушкой в маленьком пруду. Или, может быть, он надеялся выпрыгнуть оттуда и с шумом плюхнуться в пруд побольше. — На лице Стейнера появилась улыбка. — Как и вы.

— Я не знала, что это настолько заметно. — Эми помолчала. — Ну хорошо, это правда — я думаю, большинство писателей стремятся к славе и успеху, и я не исключение. Но я не стала бы никого убивать из-за этого.

— А вы и не психопат. — Стейнер опять улыбнулся. — Да, я знаю, то, что я сейчас говорю, — всего лишь догадки, что-то вроде попытки составить отчет о вскрытии, не имея возможности провести само вскрытие. Но думаю, что знаю Хэнка Гиббза настолько, насколько он позволял кому-либо себя узнать. Поступки красноречивее слов, если можно так выразиться.

Если вдуматься, все, что Гиббз делал, привлекало внимание прессы, а в нашем обществе подобное внимание — необходимое условие материального успеха. Вот чего он хотел от жизни, и все остальное было не важно, даже если остальное подразумевало жизни других людей.

— Мне трудно в это поверить, — сказала Эми. — Он казался таким заботливым человеком.

— Он и был таким, — кивнул доктор Стейнер. — Но только по отношению к самому себе. Его юмор был язвительным и жестоким; он использовал его и как щит, и как оружие, — равно как и свое самоуничижение. — Стейнер слабо усмехнулся. — Уж я-то знаю. Меня иногда тоже посещали подобные настроения.

— Мне неловко долее утомлять вас, — сказала Эми.

— Ничего. Если я могу еще чем-то помочь…

— Вы и так уже помогли мне больше, чем вы думаете, — сказала Эми. — Даже не знаю, как вас отблагодарить.

— Не беспокойтесь об этом. Просто пишите свою книгу. А когда будете писать, не забудьте рассказать о демонах.

— О демонах Эрика Данстейбла?

— Нет. — Стейнер покачал головой. — О демонах, которыми был одержим Хэнк Гиббз и которые продолжают одолевать многих других. О жадности. О корыстолюбии. О настоящих демонах, которые постепенно подчиняют себе этот мир.

— Я не забуду. — Эми улыбнулась и встала.

— Позвольте предложить вам кое-что, — сказал Стейнер. — Когда вы закончите, напишите еще одну книгу — о жизни в сумасшедшем доме.

— Здесь?

— Нет. — Стейнер указал в сторону окна. — Вон там.

Беседуют Рэнди и Жан-Марк Лоффисье

— Кому или чему вы, на ваш взгляд, обязаны своим обращением к литературе страха и ужаса?

— Ну, я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве,[467] знаете ли!.. На самом деле, уже ребенком мне было интересно читать о подобных вещах. Но еще больше меня — и, думаю, большинство детей, наделенных воображением, — интересовали тайны смерти, старения и жестокости. Почему такое происходит? Почему люди так поступают друг с другом? Ребенку свойственна наивная вера в то, что папа и мама, друзья и домашний кров охраняют и защищают его. Позднее, узнавая из книг о смерти и жестокости, он переживает настоящий шок. Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре,[468] — со Стивеном Кингом, Питером Страубом, Ричардом Мэтисоном и полудюжиной других. Все они испытывали в детстве сходные чувства, которые и побудили их взяться за перо. Конечно, есть дети, которые ни о чем таком не задумываются, но я задумывался — особенно когда прятался под кроватью или в шкафу, увидев кого-нибудь вроде Лона Чейни в «Призраке оперы»[469] (а впервые это случилось, когда мне было лет восемь или девять). В конце концов я пришел к выводу, который, полагаю, в разное время сделало большинство моих коллег по цеху: не можешь одолеть страх — встань под его знамена. Так я открыл для себя способ пугать других людей тем, что пугает меня самого. Впрочем, моя работа предполагает использование безопасных средств. Эта безопасность — неотъемлемая черта жанра. Читатель или читательница, если им слишком страшно, всегда могут отложить книгу, а зрители — выключить телевизор или покинуть кинозал. Но, даже дочитав книгу или досмотрев фильм до конца, они продолжают жить себе дальше как ни в чем не бывало. Это напоминает езду на «американских горках». У тебя захватывает дух, ты вопишь что есть мочи, ты испытываешь катарсис, — а затем целым и невредимым возвращаешься к месту старта. Я уверен, что любой человек, независимо от того, обладает он развитым воображением или нет, испытывает подсознательный интерес к смерти, боли, жестокости, к таинственным силам, правящим не только в мире сверхъестественного, но и в нашем с вами.

— Не могли бы вы рассказать немного о том, как вы познакомились с Лавкрафтом?

— Подростком я регулярно читал «Странные истории»[470] и был в полном восторге от рассказов Говарда Филлипса Лавкрафта.[471] В колонке писем мне встречались упоминания о рассказах, опубликованных еще до того, как я стал постоянным читателем журнала. В те времена произведения такого рода не перепечатывались, и, если номер исчезал с прилавков, он пропадал «с концами», разве что случайно наткнешься на него в какой-нибудь букинистической лавке. Поэтому я написал в редакцию «Странных историй» и попросил их узнать у Лавкрафта, где я могу найти рассказы, известные мне лишь из вторых рук. Он ответил, что с радостью предоставит в мое распоряжение экземпляр любого из своих сочинений. Так между нами завязалась переписка, и, кажется, в четвертом своем письме он заметил: «В вашем слоге есть нечто, заставляющее меня думать, что, возможно, вы и сами смогли бы написать что-нибудь. Почему бы вам не сочинить пару-другую историй? Я буду весьма рад высказать вам свое мнение о них». Естественно, как я мог отказаться? Я написал несколько рассказов, которые были чрезвычайно плохи, однако он не только не раскритиковал их, но, напротив, отозвался о них с похвалой. Это была как раз та поддержка, в которой я нуждался. В семнадцать лет, окончив среднюю школу, я приобрел подержанную пишущую машинку и засел за работу. Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ.[472]

С Лавкрафтом мы поддерживали общение вплоть до его кончины в 1937 году.

— Как по-вашему, что побудило его вступить в переписку с мальчишкой?

— У него была — о чем я в то время не знал — целая череда корреспондентов, которые позднее стали известны как «круг Лавкрафта». Это были начинающие писатели, которых он ободрял и поддерживал, а некоторые из них, подобно мне, вообще обязаны ему своим обращением к литературному творчеству. Он был в известной мере отшельником — не потому, что не любил людей, а потому, что это была пора Великой депрессии и у него недоставало денег на то, чтобы ездить по стране. Кроме того, он страдал бессонницей и проводил ночь за ночью, сочиняя письма. Пространные, энциклопедические письма ко многим, многим людям. Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем.[473] Это был основной способ его общения с миром. И я считаю своей огромной удачей знакомство с человеком, обладавшим столь своеобразным пристрастием.

— Можно ли сказать, что своими последующими успехами вы обязаны ему?

— Несомненно обязан! И испытываю к нему чувство живейшей благодарности за это.

— Приходилось ли вам встречаться лично?

— Нет, потому что, как я уже говорил, это была эпоха Великой депрессии и путешествия были просто не по карману — разве что ездить в товарняках. Правда, в 1937 году он должен был приехать в Висконсин, где я тогда жил, — но в тот год его не стало… Так что, к сожалению, встретиться с ним лицом к лицу мне не довелось. В 1975 году я оказался в Провиденсе, его родном городе, куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези.[474] Мне представился случай посетить его могилу, пройтись по улицам, которыми бродил он, увидеть все те места, что упомянуты в его произведениях, — в том числе церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном.[475]

— Что вы почувствовали, узнав, что стали персонажем лавкрафтовского рассказа?

— Я был польщен. Кстати, это единственный его рассказ, которому предпослано посвящение. Будучи в Провиденсе, я заглянул в аудиторию университета Брауна, расположенного всего в нескольких кварталах от дома, в котором жил Лавкрафт и в котором он «поселил» меня в качестве персонажа своего рассказа. Фриц Лейбер[476] читал мне его тогда вслух в полночный час, и я испытал очень странное чувство, слушая спустя тридцать лет историю собственной смерти.

— Круг Лавкрафта включал в себя еще ряд персон, которые сегодня являются признанными величинами в обсуждаемом нами жанре…

— Роберт Э. Говард, К. Л. Мур, Мэнли Уэйд Уэллман, Кларк Эштон Смит, Фрэнк Белнап Лонг, Дональд Уондри, Генри Каттнер[477] — все они входили в этот круг.

— Разделяете ли вы пристрастие Лавкрафта к эпистолярному жанру и поддерживаете ли, подобно ему, начинающих авторов?

— Боюсь, что разделяю и поддерживаю — все эти годы. Мне приходит довольно много писем с различными вопросами, и я по мере сил стараюсь отвечать на них, расценивая это как своего рода возвращение долга. Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет.[478] К сожалению, у меня нет такого количества времени на ведение переписки, какое было у Лавкрафта. Меня не одолевает бессонница, и я значительно старше, чем был он в период своих регулярных ночных бдений. Соответственно, это занятие требует от меня несколько больших усилий, но я делаю что могу, и, когда нахожу кого-то, кто, на мой взгляд, подает надежды, я стараюсь воодушевить его или ее и ответить на те вопросы, на которые способен ответить.

— Скажите, «Странные тысячелетия»[479] — это ваш персональный оммаж Лавкрафту?

— Да. Я давно хотел написать подобную книгу. Видите ли, когда я только начинал, то писал вещи в стиле Лавкрафта. Большинство начинающих авторов имитируют чей-то стиль, пока не вырабатывают собственный. И вот, прочитав впоследствии великое множество других подражаний Лавкрафту, я задался вопросом: а что если попробовать написать книгу в лавкрафтианской традиции, используя свою индивидуальную манеру письма? Никто прежде такого не делал. Я, вообще говоря, не наделен коммерческой жилкой, но здесь я почувствовал: игра стоит свеч.

— Кажется, тема Джека Потрошителя преследует вас долгие годы?

— До выхода в свет «Психоза» я полагал, что ассоциируюсь в сознании публики с рассказом «Искренне ваш, Джек Потрошитель».[480] Я написал его в 1943 году, поскольку меня крайне заинтересовало то, что мне удалось о нем прочитать (а к тому времени на эту тему было написано не слишком-то много). Словом, я написал рассказ, и его напечатали в «Странных историях». В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара,[481] и крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль.[482] После чего, довольно неожиданно, он был включен в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса».[483] Дальше — больше: было осуществлено еще несколько радиопостановок, и когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию.[484]

Когда я переехал сюда, в Голливуд, я оказался порядком занят в кино и на телевидении, и, поскольку у меня не было времени, кто-то сделал по мотивам моего рассказа адаптацию для «Триллера».[485] Но это было лишь начало второго витка. Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем,[486] потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее.[487] Так что я использовал Джека снова и снова. С тех пор о нем появилось множество богатых фактами книг, особенно в Англии. В криминологии существует целое направление исследований, именуемое «потрошителеведением». Я считаю, что он — одна из величайших загадок всех времен, однажды и навсегда пленившая воображение мира.

— Был ли первый «Психоз» основан на реальной истории Эда Гейна?[488]

— Он был основан на ситуации. В то время я не много знал о самом Гейне. Я знал, что он обитал в маленьком городке с населением в семьсот жителей. Сам я жил примерно в пятидесяти милях оттуда, в другом маленьком городке на тысячу двести человек, и понимал, что это тот самый случай, когда, если ты чихнул в северной части города, из южной доносится «Будьте здоровы!». Итак, мне было известно лишь, что некий человек совершил несколько чудовищных убийств в маленьком городке. Он прожил там всю жизнь, и никто ни в чем не заподозрил его. Такова была ситуация, позволявшая думать, что за ней стоит некая история; на основе этой ситуации я и написал роман. Лишь впоследствии, уже после того, как образ Нормана Бейтса был придуман, я узнал, насколько близок он к реальному Эду Гейну.

— А не интересовался ли кто-нибудь из членов семьи Гейна, откуда вы почерпнули сведения для книги?

— Насколько я знаю, никого из членов его семьи не было в живых. Как и у героя «Психоза», мать у него давно умерла, ни о каких других родственниках ничего не было известно. Так что интересоваться тем, откуда я все это взял, было некому. Из собственного больного воображения — вот откуда!

— Как роман попал к Альфреду Хичкоку?

— Он был опубликован издательством «Саймон энд Шустер», и в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия,[489] которую довелось прочесть Хичкоку. Он немедленно решил купить права на экранизацию. Все просто.

— Вы имели какое-либо отношение к сценарию?

— Ни малейшего. Я жил в маленьком городке в Висконсине. Мне передали, что Хичкок интересовался, не хочу ли я принять участие в написании сценария. Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно.[490] Так что я не имел никаких контактов с людьми из этого бизнеса до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением.[491] К «Психозу» это не имело отношения — никто не предполагал, что картину ожидает успех.

На самом деле, буквально все препятствовало тому, чтобы Хичкок снял этот фильм. Он делал его для «Парамаунт», и у него была полная свобода выбирать материал по своему вкусу. Но людям с «Парамаунт» не нравилась общая идея, не нравилось название, их не увлекала сама история… и они сказали Хичу, что, в отличие от предыдущих многомиллионных проектов с Кэри Грантом[492] и Джимми Стюартом,[493] снятых в «техниколоре»[494] и рассчитанных на широкий экран, на этот раз ему придется довольствоваться небольшим бюджетом. Он ответил: «Хорошо, я сниму черно-белое кино и привлеку к работе свою телевизионную группу, с которой работаю на шоу „Альфред Хичкок представляет“». Тогда ему сказали: «Что ж, отлично, Хич, но у нас здесь все занято, мы не можем предоставить тебе ни одного павильона». — «Нет проблем, — ответил он. — Я воспользуюсь одним из павильонов „Юниверсал“». И в результате фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал».[495]

— А почему они не хотели, чтобы он делал этот фильм?

— Они были заранее убеждены в провале. И когда критики посмотрели картину, они сказали то же самое. Они категорически не приняли фильм. Он получил разносные отзывы.[496] Утверждалось, что это уровень, недостойный Хичкока, что это совсем не то, чего от него ждут. Как ни странно, спустя семь-восемь лет те же критики стали говорить о том или ином фильме: «Он не так хорош, как классический „Психоз“ Хичкока». Впрочем, кинокритики — вообще странный мир, если позволите мне такое замечание.

— Понравилось ли вам то, что в итоге получилось?

— Я был в полном восторге. Знаете, обычно при экранизации от книги оставляют только название, а все остальное меняется до неузнаваемости. Но в этом случае содержание моего романа сохранено процентов на девяносто. Хичкок внес лишь одно существенное изменение. Он сделал Нормана Бейтса моложе, что было визуально необходимо: если бы в те времена Норман предстал на экране человеком средних лет, зритель автоматически заподозрил бы в нем злодея. Эта перемена добавила выразительности его образу. Остальное же — характеры, обстановка, различные символы — целиком заимствовано из книги, включая последнюю реплику, которая повторяет последнюю строчку повествования.

— Можно ли сказать, что выбор актеров на основные роли соответствовал тому, как вы сами представляли себе персонажей, — исключая Нормана, который в картине стал моложе?

— В высшей степени соответствовал. Хичкок проделал изумительную работу.

— Как вы относитесь к тому, что вас называют Роберт «Психопат» Блох?

— Это ситуация, которой едва ли возможно избежать. В конце концов, Библию объявили словом Божьим, не спросив у Бога, нравится Ему это или нет. Люди так думают, и я научился жить с этим специфическим ярлыком.

— Что побудило вас написать «Психоз 2» спустя столько лет после выхода первой книги?

— Мир изменился! В то время, когда я писал «Психоз», серийные убийства были крайне редким явлением. Это было аномально, экзотично, если хотите. Сегодня это обычное дело. Вы открываете газету, включаете теленовости — и узнаете об очередных жертвах очередного убийства. Это происходит повсюду — по всей стране, во всем мире, на улицах, в школах. И я задумался: а что будет, если Норман Бейтс вернется в сегодняшний, полный насилия мир? Что он должен подумать об этом мире и что мир должен подумать о нем?

Затем мне пришло в голову, что ему было бы чрезвычайно интересно узнать о том, что в Голливуде собираются поставить фильм, основанный на истории его жизни. Это дало мне возможность выразить свое отношение к нынешнему засилью сплэттеров[497] и прочих фильмов, изобилующих кровью и жестокостью.

— Вы знали о планах «Юниверсал» снять продолжение «Психоза»?[498]

— Напротив, насколько мне было известно, «Юниверсал» не интересовал подобный проект. «Юниверсал» выкупила права на оригинальный «Психоз» у «Парамаунт», собирая пакет фильмов для телепоказа. Когда продавались права на первую книгу, мой агент, чье имя я не буду называть,[499] продал вместе с ними и права на продолжение. Я ни в чем не виню своего агента, но возможности повлиять на ход дела у меня не было. Однако он обещал тогда известить студию в случае, если продолжение будет написано, и, написав новый роман, я так и сделал. Мне ответили, что не планируют снимать сиквел «Психоза».

Затем началась рекламная кампания книги. Неожиданно в газете появилось сообщение, что «Юниверсал» собирается снять фильм для кабельного телевидения, но без Тони Перкинса.[500] Это сработало как дополнительная реклама. Затем стало известно, что фильм действительно будут снимать и Тони Перкинс определенно будет в нем участвовать. Это было последнее, что я слышал. Затем состоялись съемки.

Они не стали переносить историю в Голливуд и изображать кинокомпанию наподобие «Юниверсал», выпускающую те самые сплэттеры, которые я называю «деньгами, сделанными на крови».

— Стало быть, они не выказали никакого намерения использовать ваш роман в качестве основы сценария нового фильма?

— Полагаю, это еще мягко сказано.

— Знаете ли вы что-нибудь о некоем проекте под названием «Возвращение Нормана»?[501]

— Я читал об этом. Это тоже весьма любопытная история. Поскольку с упоминаний об этом проекте и началась рекламная кампания книги. Шуму вокруг было много, я помню статью в одной из профессиональных газет, потом была статья в «Нью-Йорк таймс», затем эта новость появилась в лондонских газетах… У меня хранятся вырезки отовсюду. На «Юниверсал» прознали об этой затее и направили тем господам протест, напомнив, что у них нет прав на «Психоз» и на персонажей «Психоза», и посоветовав воздержаться от проведения своих планов в жизнь. Что, насколько я понимаю, они и сделали.

А потом наступил период, когда студия решила сама взяться за дело. Сейчас-то я знаю, что на самом деле они не испытывали к проекту особого интереса, поскольку съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела.[502] Так что они действительно не собирались делать фильм, пока не убедились в том, что публика испытывает известный интерес к этому сюжету.

— Вы уже посмотрели фильм?

— Нет, не посмотрел, и по вполне определенным причинам. Мои поклонники, корреспонденты и друзья, разумеется, спрашивают меня об этом. Они уже посмотрели. Так вот, если бы я посмотрел картину и сказал бы, что мне понравилось, некоторые из них подумали бы: «Ну конечно! Он просто льстит „Юниверсал“». А если бы я сказал, что мне не понравилось, они подумали бы: «Зелен виноград!» Так что ситуация безвыходная. В конце концов я, конечно, посмотрю его, но, полагаю, не в ближайшее время. Мне не хотелось бы, чтобы какие-то мои замечания были истолкованы неверно.

— А известно ли вам что-либо о сюжете фильма и можете ли вы как-то прокомментировать то, что сделали с вашим персонажем?

— Мне ничего не известно, за исключением того, что Нормана выпускают из лечебницы и он возвращается в свой родной город. Что, на мой взгляд, странно: будь я психиатром, я ни за что не допустил бы возвращения серийного убийцы туда, где он совершил свои преступления. Затем происходят новые убийства. То немногое, что я слышал, очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума.[503] Ее выпускают из психиатрической клиники, и затем кто-то начинает сталкивать ее обратно в безумие, пытаясь убедить в том, что новые убийства — дело ее рук. Но это все, что я знаю о новой картине.

— Коль скоро речь зашла о фильмах былой поры, позвольте спросить, повлиял ли ваш опыт общения с голливудской тусовкой на то враждебное отношение к деятелям из мира кино, которое продемонстрировано в «Психозе 2»?

— Нет. Единственный опыт, которым обусловлено такое отношение, — мой личный опыт кинозрителя. Я всегда любил классические фильмы ужасов и, если уж на то пошло, классические «страшные» рассказы. Все они отличались одним несомненным достоинством: они оставляли огромный простор зрительскому или читательскому воображению.

Я часто разговаривал об этом с покойным ныне Борисом Карлоффом,[504] с различными режиссерами, например с Фрицем Лангом,[505] которого я имел удовольствие знать, с людьми наподобие Кристофера Ли. Все они сетовали на обилие кровавых и шокирующих сцен на экране. Они чувствовали, что это — «отмазка». Изобразить нечто тошнотворное и омерзительное способен всякий. Но настоящий страх предполагает умение представить публике персонаж, вызывающий сочувствие, а затем поместить его в ситуацию опасности; саспенс основывается на том, сумеет ли избежать ее персонаж. Именно это определяет построение сюжета и трактовку образов, а вовсе не набор жестоких эпизодов, в которых сделан упор на спецэффекты.

Знаете, какая странная вещь? Великие фильмы ужасов прошлых лет рождали звезд — таких как Лон Чейни-старший, Бела Лугоши,[506] Борис Карлофф, Питер Лорре[507] и ряд других, вплоть до Кристофера Ли и Питера Кашинга,[508] вошедших в моду в пятидесятые. А сегодня нет звезд! Есть многомиллионные кинобюджеты, но нет узнаваемых звезд. Звездами стали спецэффекты.

— Вас как сценариста смущает то, что персонажи оттесняются на задний план техническими достижениями?

— Очень смущает. Моя работа должна служить руководством для актеров, а не для камеры или иных электронных устройств.

— Будучи одновременно писателем и сценаристом, ощущаете ли вы разницу в способах воздействия ужаса, применяемых в литературе и в кино?

— Ощущаю весьма отчетливо. Например, самое выдающееся достижение Хичкока в «Психозе» — и, возможно, во всей его карьере, — это та сцена в душевой. Она незабываема. Эту сцену делает великолепной искусство монтажа, который осуществлен так, что режиссеру нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении.[509] Если бы я описал это на бумаге, это выглядело бы клиническим отчетом, этаким буквальным переводом, не производящим никакого впечатления. Поэтому в книге занавеска откидывается, нож обрывает крик жертвы и отсекает ее голову, и — бац! — конец главы. Читатель не ожидает этого и испытывает немалый шок. Но этот эффект достигается совершенно иным способом, чем в фильме. Однако и в том, и в другом случае задействовано воображение аудитории.

— Знакомы ли вы с творчеством кого-нибудь из ваших французских коллег по цеху?

— О да! На самом деле мой любимый фильм всех времен — это «Дьяволицы».[510] Я полагаю, это олицетворение того, каким должен быть фильм ужасов. Обратите внимание, там очень мало крови.

Франсуа Трюффо. Прежде чем начать разговор о «Психозе», я хотел бы спросить, придерживаетесь ли вы какой-либо теории относительно экспозиции фильма. Некоторые из ваших картин открываются актами насилия; в других просто дается указание на место действия.

Альфред Хичкок. Все зависит от цели. Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско.[512] Иногда я просто использую титр, извещающий, что дело происходит в Фениксе[513] или Сан-Франциско. Я знаю, это слишком просто, зато экономно. Я вечно разрываюсь между необходимостью быть экономным и желанием представить место действия, даже хорошо знакомое публике, как можно более искусно. В конце концов, нет ничего проще, чем обозначить Париж видом Эйфелевой башни или Лондон — Биг-Беном на фоне горизонта.

Ф. Т. В картинах, которые не открываются сценами насилия, вы почти всегда придерживаетесь одного и того же принципа экспозиции: от самого далекого к самому близкому. Вы показываете город, затем дом в этом городе, затем комнату в этом доме. Именно так начинается «Психоз».

А. X. Экспозицией «Психоза» я хотел дать понять, что мы находимся в Фениксе, и даже указал день и час — но лишь затем, чтобы подвести зрителя к очень важному факту: на часах 2.43 пополудни, и как раз в это время бедная девушка находится в постели с любовником. Это означает, что она провела с ним все время, отпущенное ей на ланч.

Ф. Т. Это тонкий штрих, который сразу создает ощущение запретности происходящего.

А. X. Он также позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом.[514]

Ф. Т. Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории.[515]

А. X. На самом деле Джанет Ли не должна была быть в бюстгальтере. Я не вижу ничего непристойного или специфически возбуждающего в такой сцене, но она была бы более выразительной, если бы обнаженная женская грудь касалась груди мужчины.

Ф. Т. Я заметил, что на протяжении всего фильма вы старались вводить зрителей в заблуждение различными отвлекающими ходами, и подумал, что и это эротическое вступление — один из них. Этот акцент на сексе позднее заставляет публику полагать, что Энтони Перкинс[516] — просто вуайер. Если не ошибаюсь, из полусотни ваших картин это единственная, в которой показана женщина в бюстгальтере.

А. X. Ну, одна из причин, побудивших меня снять эту сцену таким образом, заключается в том, что аудитория изменилась. Мне казалось, что сцену, в которой будет всего лишь поцелуй, не оценят зрители помоложе — для них это слишком обыденно. Я знаю, что сами они ведут себя так, как персонажи Джона Гэвина и Джанет Ли. Думаю, в наше время следует показывать молодежь такой, какова она в жизни. Кроме того, мне хотелось создать в этой сцене зримое впечатление одиночества и отчаяния.

Ф. Т. Да, мне тоже приходило в голову, что «Психоз» адресован новому поколению кинозрителей. В этой картине появилось много такого, чего не было в ваших прежних фильмах.

А. X. Конечно. На самом деле, в техническом смысле это справедливо и в отношении «Птиц».

Ф. Т. Я прочел роман, по которому поставлен «Психоз», и меня смутили содержащиеся в нем уловки. Например, там есть пассажи такого рода: «Норман сел подле Мамы, и они начали разговор». Но поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку; меж тем киноповествование по определению лишено подобных двусмысленностей. Что именно привлекло вас в этом романе?

А. X. Думаю, меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба. Вот и все.

Ф. Т. Убийство здесь выглядит очень похожим на изнасилование. Я полагаю, сюжет романа основан на какой-то газетной хронике?

А. X. Это была история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине.[517]

Ф. Т. В «Психозе» задействован целый арсенал устрашения, чего вы, как правило, избегаете: дом, где обитает призрак…

А. X. Эта таинственная атмосфера возникла в известной мере случайно. Например, местом действия у нас является Северная Калифорния, где такой тип строений очень распространен. Его называют «калифорнийской готикой» или, когда говорят о чем-то чересчур безвкусном, «калифорнийским имбирным пряником». У меня не было намерения воссоздавать старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал».[518] Я просто хотел быть достоверным, поэтому и дом, и мотель, вне всяких сомнений, точные аналоги реальных построек. Я выбрал именно их, поскольку понимал, что, если взять за образец заурядное бунгало, эффект будет другой. Мне казалось, что именно этот тип архитектуры способен передать атмосферу рассказываемой истории.

Ф. Т. Должен сказать, что архитектурный контраст между вертикалью дома и горизонталью мотеля чрезвычайно приятен глазу.

А. X. Это был продуманный изобразительный ход — сочетание вертикального и горизонтального.

Ф. Т. Во всем фильме не найдется ни одного персонажа, с которым зритель мог бы себя идентифицировать.

А. X. В этом не было необходимости. Достаточно того, что публика испытывала жалость к бедной девушке в момент ее смерти. На самом деле вся первая часть истории — обманка. Это сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление. Мы намеренно затянули начало с кражей денег и побегом, заставив зрителя гадать, поймают героиню или нет. И эта линия с сорока тысячами долларов протянута вплоть до самого конца фильма, чтобы публика по инерции продолжала думать о том, что случится с деньгами.

Вы знаете, что зритель любит опережать события, ему нравится чувствовать, будто он знает, что будет дальше. На этой склонности публики можно осознанно играть, управляя ее мыслями. Чем более подробно мы изображали путешествие девушки, чем глубже втягивалась аудитория в слежку за ее бегством. Вот почему столь много внимания уделено полицейскому на мотоцикле[519] и смене машин. Когда Энтони Перкинс рассказывает девушке о себе и своей работе в мотеле и они обмениваются взглядами на жизнь, вы еще продолжаете размышлять о ее проблеме. Зрители предполагают, что она решила воротиться в Феникс и вернуть деньги, и, вероятно, думают: «Этот молодой человек убедит ее изменить свои намерения». Мы манипулируем зрителем по собственной воле, не позволяя ему заподозрить, что на самом деле произойдет в дальнейшем.

В каком-нибудь среднем фильме Джанет Ли дали бы другую роль. Она играла бы сестру, которая предпринимает расследование. Довольно необычно убить звезду в первой трети фильма. Я же намеренно пошел на это, чтобы сделать убийство еще более неожиданным. Признаюсь, в этой связи я настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины.

«Психоз» имел очень интересную структуру, и игра с публикой была поистине чарующей. Я режиссировал зрителями, можно сказать, играл на них, как на органе.

Ф. Т. Мне чрезвычайно нравится этот фильм, но обе сцены с участием шерифа кажутся мне слабее прочих.

А. X. Вмешательство шерифа проходит под знаком вопроса, который мы уже не раз обсуждали ранее: «Почему бы им не прибегнуть к помощи полиции?» В таких случаях я всегда отвечаю: «Потому что это скучно». И вот вам прекрасный пример того, что получается, когда к помощи полиции прибегают.

Ф. Т. Но почти сразу действие вновь набирает обороты. Один из занимательнейших аспектов картины заключается в том, что она постоянно заставляет зрителя менять объект сопереживания. Вначале он надеется, что Джанет Ли удастся избежать поимки. Убийство производит шоковое впечатление, но, сразу после того как Перкинс заметает следы преступления, мы начинаем переживать уже за него, надеясь, что его не разоблачат. Позднее, когда мы узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад,[520] мы опять настраиваемся против него, но на этот раз нами движет исключительно любопытство. Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу.

А. X. Это возвращает нас к разговору об эмоциях публики, выступающей в роли Подглядывающего Тома. Мы уже сталкивались с чем-то подобным в картине «В случае убийства набирайте М».[521]

Ф. Т. Верно. Когда Милланд опоздал со звонком жене и ситуация выглядела так, будто убийца может уйти, не убив Грейс Келли. Зрители, наблюдая эту сцену, надеялись, что он задержится еще на несколько минут.

А. X. Таково общее правило. Ранее мы уже констатировали, что, видя бандита, проникшего в комнату и роющегося в ящиках, большая часть публики испытывает беспокойство за него. Когда Перкинс наблюдает за исчезающей в болоте машиной, в которой спрятан труп, и она на мгновение перестает погружаться в трясину, публика мысленно говорит: «Ну давай же, тони!» Это происходит инстинктивно.

Ф. Т. Однако в большинстве ваших фильмов реакция публики более безупречна в моральном отношении, так как в них рассказывается о людях, несправедливо заподозренных в том или [ином][522] преступлении. В «Психозе» же зритель вынужден сперва сопереживать воровке, потом убийце, и наконец, узнав, что у этого убийцы есть тайна, надеяться, что его поймают просто ради завершения истории.

А. X. Сомневаюсь, чтобы идентификация была чересчур полной.

Ф. Т. Идентификации не происходит, но зритель все равно успевает по-своему привязаться к Перкинсу, глядя, как тщательно тот уничтожает следы преступления. Это сродни восхищению чьей-то хорошо сделанной работой.

Как я понял из дополнительных титров, Сол Басс[523] тоже приложил руку к раскадровке и монтажу некоторых эпизодов фильма.

А. X. Он сделал только одну сцену, но я не использовал его монтаж. Предполагалось, что он сделает титры, но, так как ему был очень интересен фильм, я позволил ему снять эпизод, в котором детектив поднимается по лестнице, перед тем как получить удар ножом. Как-то раз во время съемок я слег с температурой и, поскольку не мог приехать на студию, сказал оператору и ассистенту, чтобы они использовали раскадровки Сола Басса. Я имел в виду лишь ту часть, которая предшествует убийству и изображает Арбогаста, поднимающегося по лестнице. Там был кадр с его рукой на перилах и вид ног, снятых сбоку через балюстраду. Посмотрев отснятый материал, я нашел его никуда не годным и сделал интересное открытие: когда эпизод был смонтирован, оказалось, что по лестнице поднимается не невинный человек, а некий зловещий субъект. Такой монтаж отлично подошел бы для сцены, изображающей убийцу, однако он решительно противоречил общему смыслу данного эпизода.

Не забывайте, что мы потратили немало усилий на то, чтобы подготовить публику к этой сцене: мы «поселили» в доме таинственную женщину, мы уверили зрителя в том, что незадолго до этого она спустилась вниз и изрезала на куски девушку в душевой. Все элементы, необходимые для создания саспенса в сцене восхождения детектива по лестнице, уже присутствовали в сюжете, поэтому здесь была нужна всего лишь констатация происходящего: требовалось самым простым способом показать ступеньки и поднимающегося по ним человека.

Ф. Т. Я полагаю, тот исходный, отвергнутый вариант помог вам найти верное решение этой сцены. Мы, французы, сказали бы в таком случае: «Il arrive comme une fleur»,[524] — что подразумевало бы, конечно, его обреченность, приуготовленность к гибели.[525]

А. X. Это не была безмятежность, скорее самоуспокоенность. Так или иначе, я снял единым планом Арбогаста, поднимающегося по лестнице, а момент, когда он достигает верхней ступеньки, намеренно снял с очень высокой точки. Тому было две причины. Первая заключалась в том, что таким образом можно было показать мать Нормана, не вызвав у зрителей подозрения, будто я умышленно скрываю ее лицо, как могли бы подумать, если бы я снимал ее со спины. Я использовал столь высокую точку съемки, дабы никто не подумал, что я пытаюсь уклониться от фронтального изображения.

Но главная причина, по которой я поднял камеру так высоко, состояла в том, что необходимо было задать контраст между общим планом и крупным планом головы в тот момент, когда на нее опускался нож. Понимаете, это было как музыка: общий план — скрипки, и затем, внезапно, крупный план головы — звуки медных. В кадре, снимавшемся сверху, мать наносит удар, и в этот кадр я вмонтировал звук ножа, рассекающего плоть. А затем я даю крупный план Арбогаста. Мы прикрепили к его лицу пластиковую трубочку с гемоглобином и в момент, когда к нему приблизился нож, дернули за веревочку, выпустив кровь на лицо по той линии, которую заранее прочертили. После чего он упал с лестницы.

Ф. Т. Я несколько заинтригован тем, как было снято это падение навзничь. Ведь на самом деле он не падал. Его ноги не попадают в кадр, но, когда смотришь эту сцену, создается впечатление, будто он спускается с лестницы спиной вперед, слегка касаясь ступеней носками ботинок, словно танцор.

А. X. Такого эффекта мы и добивались. Знаете, как это было сделано?

Ф. Т. Я понимаю, что вы хотели растянуть действие в этом эпизоде, но не представляю, как вам удалось этого достичь.

А. X. Мы разбили съемку на несколько этапов. Сперва я снял с тележки отдельный план лестницы, без актера. Потом мы зафиксировали его в специальном кресле перед рир-экраном, на который должно было проецироваться изображение ступеней. И затем, когда заработала камера, Арбогаст просто вскинул руки, хватаясь за воздух, как человек, потерявший равновесие.

Ф. Т. Результат поразительный. В более поздней сцене фильма вы вновь используете высокую точку съемки, изображая, как Перкинс тащит мать в подвал.

А. X. Я поднял камеру после того, как Перкинс поднялся по лестнице. Он входит в комнату, и мы не видим его, но слышим, как он говорит: «Мама, я должен забрать тебя вниз, в подвал. Они тут повсюду шныряют». И затем мы видим, как он несет ее в подвал. Мне хотелось снять это с верхней точки (я уже объяснял почему), и притом снять одним планом, без монтажа, чтобы публика не стала доискиваться, с какой это стати камера вдруг подпрыгнула к потолку. Поэтому я подвесил камеру на трос, перемещая ее вслед за Перкинсом, и, когда он скрылся в комнате, продолжил план-эпизод. Камера поднялась к самому верху двери, совершила плавный разворот и оказалась обращенной вниз, к ступенькам лестницы. Одновременно спором матери и сына я отвлекал внимание зрителей от этих уловок камеры. Таким образом, она вновь оказалась над Перкинсом к тому моменту, когда он потащил мать в подвал, а публика не обратила внимания на операторский трюк. Отменное удовольствие — водить зрителя за нос при помощи камеры.

Ф. Т. Убийство Джанет Ли тоже исполнено виртуозно.

А. X. Мы снимали эту сцену семь дней; было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени.[526] Специально для этой сцены были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать.[527] Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли.[528] Мы показали лишь руки, плечи и голову мисс Ли; остальное принадлежало дублерше. Разумеется, нож ни разу не коснулся ее тела; все это было смонтировано. Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь.[529] Эти замедленные планы не были убыстрены впоследствии, поскольку в результате монтажа создавалось ощущение нормальной скорости действия.

Ф. Т. Сцена получилась крайне жестокой.

А. X. Самой жестокой в картине. В дальнейшем демонстрировать насилие столь откровенно уже не нужно — ужасающее воспоминание об этом первом убийстве распространяется и на тревожные эпизоды, следующие далее.

Ф. Т. Однако еще более гармонично, чем убийство, выстроена сцена, в которой Перкинс берется за швабру и тряпку, чтобы уничтожить следы преступления. Общая конструкция фильма являет собой своего рода эскалацию анормального. Постельная сцена, которой открывается картина, сменяется кражей, затем одно преступление следует за другим, и все это венчает психопатия. Каждый эпизод возводит нас на очередную ступень этой лестницы, не так ли?

А. X. Полагаю, так, но, на мой взгляд, героиня Джанет Ли — самая что ни на есть заурядная мещанка.

Ф. Т. Но именно она ведет нас по пути анормального, к Перкинсу и его чучелам птиц.

А. X. Я был до известной степени заинтригован ими: они ведь имеют символический смысл. Очевидно, что Перкинс увлекается таксидермией с тех пор, как набил опилками тело матери. Но, например, с совами связаны иные ассоциации. Совы принадлежат ночному миру; они наблюдатели, а это отсылает к мазохизму Перкинса. Он знает птиц и знает, что они все время следят за ним. Он видит в их знающих глазах отражение собственной вины.

Ф. Т. Можете ли вы согласиться с утверждением, что «Психоз» — экспериментальный фильм?

А. X. Возможно. Но прежде всего я удовлетворен тем, что фильм оказал воздействие на зрителей, и, на мой взгляд, очень важное. Меня никогда не заботит тема фильма, как не заботит и игра актеров; но я проявляю исключительное внимание к процессу съемки, операторской работе, звуковой дорожке и всем техническим элементам, которые заставляют публику вскрикивать. И в «Психозе» этот эффект достигнут наиболее полно. Зрители были захвачены не идеей, не великой актерской игрой и не романом, по которому поставлен фильм. Их увлекло само кино.

Ф. Т. Да, это правда.

А. X. Вот почему я испытываю гордость от сознания того, что «Психоз» больше, чем любая другая моя картина, принадлежит кинематографистам, вам и мне. Чтобы оценить этот фильм по достоинству, нужно рассуждать в терминах, которые мы используем в нашей беседе. Скажут же иначе: «Ужасный фильм. Тема чудовищная, персонажи невзрачные, характеры не прописаны вовсе». Я и сам все это знаю — но я знаю также, что сама композиция картины и то, каким образом рассказана история, вызвали эмоциональный отклик у зрителей всего мира.

Ф. Т. Эмоциональный и даже физический.

А. X. Эмоциональный. Мне безразлично, воспринимают «Психоз» как великую картину или как незначительную. У меня не было намерения внести вклад в кинематограф; я надеялся получить удовольствие от того, что могу сделать с этим материалом — с темой и ситуацией, описанной в романе. Фильм обошелся в восемьсот тысяч долларов — и в этом смысле стал для меня своеобразным экспериментом: смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу?[530] Я нанял телевизионную группу, чтобы сделать все очень быстро. Процесс замедлился лишь несколько раз, когда снимались сцены убийства, уничтожения следов и еще ряда событий, для съемки которых требовалось чуть больше времени. Все остальное было снято в телевизионном темпе.

Ф. Т. Я знаю, что вы сами продюсировали «Психоз». Какова же оказалась прибыль?

А. X. «Психоз», как я уже сказал, стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент.[531]

Ф. Т. Это фантастика! Можно ли сказать, что на сегодняшний день это самый успешный ваш фильм?

А. X. Да. И мне хотелось бы пожелать вам того же — сделать картину, которая собрала бы миллионы долларов по всему миру! Картину, в которой вас в первую очередь занимала бы техника, а не содержание и где главную роль играла бы камера. Критиков, конечно, куда больше интересует сценарий, поэтому, снимая подобную картину, вы вряд ли удостоитесь хвалебных рецензий, однако фильмы нужно делать так же, как Шекспир писал свои пьесы, — для публики.

Ф. Т. Это напомнило мне, что «Психоз» есть, некоторым образом, универсальная картина, поскольку она наполовину немая: по крайней мере две части идут вовсе без диалогов. Что, кстати, упрощает проблемы субтитрования и дублирования.

А. X. А вы знаете, что в Таиланде вообще обходятся без этого? Они отключают звук, и где-нибудь возле экрана становится человек, который озвучивает все роли, читая текст на разные голоса.

Существуют произведения, писать о которых — заведомо спорное, проблематичное в самом своем замысле начинание. Сюжет романа, открывающего эту книгу, ныне столь широко известен, а его экранизация давно сделалась объектом столь восхищенного преклонения, столь безудержного цитирования и столь дотошного изучения, что всякий новый текст о творении Блоха — Хичкока поневоле воспринимается как упражнение в риторике, которое необходимо главным образом самому пишущему, желающему разобраться в обилии разноречивых трактовок и соотнести их с собственным восприятием шедевра. Автору нижеследующих заметок, впрочем, представился удобный случай выдать это желание за производственную необходимость. Впервые на русском языке публикуются второй и третий романы «психотической» трилогии Роберта Блоха, из которых читатель сможет узнать подлинную авторскую версию продолжения и окончания истории Нормана Бейтса (версия эта, заметим, в сюжетном отношении сильно отличается от снятых в 1980-е годы киносиквелов культовой картины Альфреда Хичкока). Очевидная запоздалость этого знакомства и пресловутые расхождения книжной и экранной биографий главного героя кажутся уместным поводом вернуться к истокам сюжета, в те времена, когда исходный роман цикла и одноименный фильм только создавались и еще не успели стать «классикой жанра» и архетипами массового культурного сознания. Кроме того, для реанимации темы есть и другой повод: уже во время подготовки данной книги стало известно о том, что в Голливуде зреет проект под условным названием «Альфред Хичкок представляет», посвященный истории съемок того самого, первого «Психоза». Роль сэра Альфреда, как предполагается, исполнит сэр Энтони Хопкинс, а роль его жены Альмы Ревиль — знаменитая британская актриса Хелен Миррен.

Предваряя все дальнейшие рассуждения, заметим, что используемая нами формула «„Психоз“ Блоха — Хичкока» (предполагающая, что первый роман трилогии и его классическая экранизация рассматриваются как двуединый культурно-художественный феномен), разумеется, в известной мере условна. Осознавая эту условность и по необходимости оговаривая объективно существующие различия двух произведений, мы тем не менее полагаем, что избранный нами «синтетический» подход оправдан — хотя бы в качестве изначальной эвристической посылки. Заметим, что, в отличие от фильмов-сиквелов, основанных на оригинальных сценариях, хичкоковский «Психоз» довольно точно следует сюжетным поворотам романа Блоха — его художественная самоценность лежит всецело в области изобразительных решений, продиктованных природой киноязыка, жанровой спецификой триллера и индивидуальными режиссерскими задачами. Кроме того, и книга, и ее экранизация, порожденные одним временем, отмечены известной общностью идеологических установок и стали — независимо от намерений их создателей — выражением коллективного бессознательного эпохи. Наконец, именно успех киноверсии способствовал переходу сравнительно малоизвестного романа в ранг бестселлера и, спустя время, подвиг писателя на создание двух продолжений; тем самым книга и фильм оказались нерасторжимо соединены друг с другом в истории и памяти культуры. Думается, все эти обстоятельства позволяют нам интерпретировать «Психоз»[532] как многоаспектный, но целостный культурный феномен, по необходимости акцентируя его литературное либо кинематографическое измерение.

* * *

Начало истории, рассказанной в «Психозе», положил реальный случай, который вошел в анналы судебной психиатрии и составил впечатляющую страницу в криминальной летописи XX века. Вечером 16 ноября 1957 года розыски бесследно исчезнувшей Бернис Уорден, владелицы магазина скобяных изделий в маленьком городке Плейнфилд в штате Висконсин, привели полицию на ферму 51-летнего местного жителя Эдварда Теодора Гейна, который, судя по некоторым данным, был последним посетителем упомянутого заведения. То, что предстало взорам полицейских, вошедших внутрь, с трудом поддается описанию. Огромный дом слывшего отшельником Гейна, унаследованный им от матери, оказался полон людей — вернее, того, что от них осталось. Полицейские час за часом исследовали пропитанное гнилостным запахом жилище и, вероятно, ощущали себя при этом бродящими по чудовищной кунсткамере, среди экспонатов которой обнаружились кресло, абажур и барабан, обтянутые человеческой кожей, чашка с мумифицированными носами, коробка из-под обуви, полная высохших женских гениталий, пояс из женских сосков, нанизанные на нитку губы, суповая миска из человеческого черепа, десяток других черепов, выставленных в ряд вдоль полки, скальпы, прибитые к стене или упакованные в пластиковые пакеты маски из человеческих лиц, куртка из человеческой кожи, на которой спереди угадывалась женская грудь… Холодильник был полон аккуратно упакованных внутренних органов, а на самом верху высокой кухонной печи взглядам блюстителей закона предстала чашка с плававшим в ней сердцем, позднее идентифицированным как сердце пропавшей Бернис Уорден. На ее тело, обезглавленное, выпотрошенное и подвешенное за лодыжки к балке под потолком, местный шериф Артур Шлей едва не наткнулся в темноте, которая царила внутри пристройки к основной части дома; поначалу он принял его за оленью тушу — в Висконсине как раз открылся сезон охоты на оленей, — и, лишь вглядевшись более внимательно, понял, что именно обнаружил.

Самого хозяина дома помощник шерифа Фрэнк Уорден, сын убитой, нашел мирно спящим в собственном «форде» во дворе одного из соседей (окрестные фермеры нередко предоставляли Гейну, жившему на государственную ренту, работу на своих участках) еще до того, как в его жилище был проведен обыск. Собственно, и задержан-то Гейн был по подозрению в краже из магазина Уорден кассового аппарата; лишь утром, после того как вскрылась жуткая изнанка его тихой уединенной жизни, ему предъявили обвинение в убийстве и начали допрос, который занял много часов, но оказался малорезультативным: подозреваемый по большей части затравленно молчал и лишь иногда ронял скупые и довольно странные фразы. На вопрос о том, зачем он украл кассу, Гейн ответил, что хотел посмотреть, как она устроена; когда его спросили, зачем он учинил такое с Бернис Уорден, последовал тот же ответ. Истина начала приоткрываться после того, как следователи присмотрелись к найденным в его доме книгам, журналам и газетным вырезкам и проанализировали круг его чтения, который оказался весьма своеобразным: Гейн коллекционировал справочники по женской анатомии и порножурналы, собирал статьи о хирургической перемене пола, заинтересованно изучал любую литературу, описывающую расчленение трупов, снятие скальпов и прочие подобные манипуляции (от книг о пиратах и индейцах до пособий по патологоанатомии и криминалистике), отчеты о зверствах нацистов в концлагерях и — что обратило на себя особое внимание следствия — раздел некрологов в местной прессе. Последнее обстоятельство напрямую перекликалось с неожиданным заявлением Гейна о том, что он совершил лишь одно убийство, а все прочие останки (принадлежавшие, по мнению судебных медиков, не менее чем пятнадцати женщинам) были взяты им с окрестных кладбищ.

Дальнейшее расследование, потребовавшее массового вскрытия местных захоронений, фактически подтвердило его слова. (Выяснилось, правда, и другое: помимо Бернис Уорден, на совести Гейна была по крайней мере еще одна жертва — 51-летняя Мэри Хоган, владелица паба в соседнем с Плейнфилдом городке Пайн-Гроув, бесследно пропавшая 8 декабря 1954 года; именно ей принадлежала одна из масок, найденных в его доме.) История, затронувшая родственные чувства множества людей, выплыла наружу, повергнув округ, штат, да и всю страну в состояние шока. Имя Гейна попало в сводки национальных новостей, город наводнили репортеры со всех концов Америки, к его ферме началось настоящее паломничество. Сам Эдвард Гейн тем временем был доставлен из тюрьмы города Ваутома, где проходили допросы, в центральную больницу штата в Ваупуне для проведения детального психиатрического обследования, и — пока газеты наперебой смаковали подробности дела «плейнфилдского расчленителя» (зачастую придуманные, как, например, его склонность к каннибализму), а то, что не могло стать достоянием газет в пуританской Америке пятидесятых (факт осквернения могил, предположения о некрофилии и инцесте), циркулировало в виде слухов, сплетен и шуток, — перед врачами постепенно приоткрывалась история вполне фрейдистского содержания. Властная, деспотичная, фанатично религиозная мать, почти сорок лет эмоционально и сексуально подавлявшая своего сына; тихий, забитый, психически ущербный отец-алкоголик, которого она пережила на пять лет; погибший при невыясненных обстоятельствах старший брат; замкнутое, отъединенное от окружающего мира существование на богом забытой ферме, вне людей и событий. Собственно, только после смерти Августы Гейн, последовавшей 29 декабря 1945 года, «маменькин сынок» Эдди стал наконец Эдвардом Теодором Гейном, странным, чудаковатым, но все же хоть сколько-то общественным существом. Именно в день похорон матери, 1 января 1946 года, он навсегда запер и запечатал ее спальню и наглухо заколотил дверь лестницы, которая вела на второй этаж, в мир его детства, в прошлую жизнь, где он был «слабаком» и «придурком», способным жить лишь материнским умом. (Именно в таком виде и нашла эти помещения полиция Плейнфилда спустя одиннадцать с лишним лет.) Он сделал попытку вырваться из плена вынужденной пассивной социопатии, в котором пребывал долгие годы: обзавелся подержанной автомашиной, стал захаживать в местные пабы и перебрасываться парой-другой фраз с тамошними завсегдатаями, начал общаться с соседями-фермерами, нанимавшими его для разных работ, и даже сидеть с их детьми, когда сами они были заняты уборкой урожая… Вот только параллельно с этой дневной жизнью он вел и ночную, куда более экзотическую: посещал близлежащие кладбища, сдирал кожу с недавно захороненных женщин, возрастом и обликом схожих с Августой Гейн, шил из нее одежду, в которой гулял по дому, воображая себя то собственной матерью, то кем-либо еще. Болезненно обостренный для подобного возраста интерес к человеческой сексуальности входил в неразрешимое противоречие с усвоенными от матери одиозными представлениями о глубокой порочности окружающего мира, а собственная мужская природа — с навязчивым стремлением «присвоить» маняще-недоступный феномен, которым была для Гейна анатомия противоположного пола (отсюда его интерес к транссексуальным сюжетам). Результатом стала диссоциация личности, сопровождаемая потерей контроля над своими действиями и расстройством памяти, следствием которых явились совершенные Гейном убийства. Такой вывод сделала обследовавшая его психиатрическая комиссия, огласившая 6 января 1958 года свое заключение, в котором Эдвард Теодор Гейн признавался «шизофреником и сексуальным психопатом», не способным отвечать за свои действия и не могущим быть преданным суду. Несмотря на негодование и протесты родственников его жертв, Гейн был оставлен в лечебнице. Спустя десять лет, благодаря давлению, оказанному на власти штата со стороны общественности, он все же предстал перед судом присяжных, который 14 ноября 1968 года признал его виновным в убийстве первой степени по делу Уорден, но не подлежащим уголовной ответственности вследствие умственного расстройства в момент совершения преступления.

Психоаналитическая подноготная сенсационного дела Гейна обрела известность в последовавшие за убийствами десятилетия, когда о главном герое плейнфилдских событий был написан ряд документальных книг. В конце пятидесятых же муссировались главным образом полупародийные домыслы о людоедстве «висконсинского волка». Тем удивительнее, сколь многое из подлинных обстоятельств и скрытых мотивов этой истории угадал сорокалетний американский писатель, живший менее чем в сорока милях от Плейнфилда, случайно прочитавший о ней в местной газете и сделавший ее основой своего очередного романа.

* * *

К тому моменту, когда в прессе появились первые скупые сообщения о плейнфилдском расчленителе и его «музее ужасов», Роберт Альберт Блох, житель маленького городка Вейавега в штате Висконсин, в прошлом сотрудник рекламного агентства, был довольно известным в кругу поклонников фантастической и «черной» литературы прозаиком, автором свыше сотни рассказов и нескольких романов, внесшим определенную лепту в продолжение «ктулхианской» мифологии великого Говарда Филлипса Лавкрафта, основоположника современной хоррор-литературы, который двадцатью пятью годами раньше лично благословил его на писательский путь. Из рассказов Блоха широкому читателю более других был памятен «Искренне ваш, Джек Потрошитель» (1943), в котором автор перенес печально знаменитого убийцу Викторианской эпохи в американскую действительность сороковых годов, а среди его романов выделялся дебютный «Шарф» (1947) — история о некоем Дэниэле Морли, писателе, сценаристе и по совместительству серийном душителе женщин. Успех «Шарфа» был развит сразу тремя романами («Паутина», «Похититель», «Воля к убийству»), выдержанными в жанре детективного триллера и опубликованными один за другим в 1954 году; сюжет каждого из них также имел прочную психопатологическую подоплеку. Во всех упомянутых произведениях происходящее представлено интроспективно, изнутри преступного или подверженного болезни сознания; все они построены как повествования от первого лица.[533] В случае с «Джеком Потрошителем» эта повествовательная форма, традиционно пользующаяся особым читательским доверием, стала инструментом остроумной нарративной игры и позволила писателю создать в тексте эффект обманутого ожидания: оригинальная концовка истории открывала читателю, что втянутый в поиски легендарного убийцы психиатр Джон Кармоди, от лица которого велся рассказ, и есть сам Потрошитель. Подобные игры с повествовательной точкой зрения впоследствии получили продолжение в «Психозе».

Как неоднократно утверждал в позднейших интервью и автобиографии сам Роберт Блох, в обстоятельствах дела плейнфилдского маньяка его больше всего поразило то, что кипучая некрофильская деятельность и вполне очевидные признаки безумия Гейна столь долго не замечались людьми, по соседству с которыми он жил, и выплыли наружу, в общем-то, случайно. «Тихий дурачок» с уединенной фермы любил порассуждать в местных барах о снятии скальпов и опытах над узниками концлагерей, но окружающие считали это проявлением своеобразного «черного» юмора, присущего Гейну; юмор, конечно, странноват, говорили они, но сам по себе старина Эдди — добрая душа, он и мухи не обидит. Не что иное, как самоуспокоенность и святая ненаблюдательность обывателя позволили безумию Гейна оставаться неукрощенным столь долгое время, и это стало одной из граней содержания романа, который Блох принялся сочинять, едва прочитал первые газетные сообщения о случившемся в маленьком городке в тридцати девяти милях от Вейавеги. С самого начала работы над книгой он сделал акцент не на кровавых и жутких подробностях, а на идее раздвоенного сознания и, как следствие, «двойной» жизни, жизни, у которой есть ночная, тайная, заповедная для окружающих сторона. Именно это имел в виду Блох, когда говорил в своих интервью, что роман основан не на истории Гейна, а на ситуации. Собственно истории (и тем более предыстории) он тогда не знал и не мог знать — она в то время лишь начинала приоткрываться тем, кто расследовал дело, — однако он не сомневался в том, что у случившегося была серьезная психоаналитическая подоплека; именно психоаналитические мотивировки он и положил в основу сюжета, сохранив или слегка видоизменив то немногое, что ему было известно. Эдипов комплекс, толкнувший Нормана Бейтса на убийство матери и ее любовника, извлечение ее тела из могилы и превращение его в чучело, прогрессирующее раздвоение личности, при котором муки преступной совести и проявления сыновней заботы чередуются со вспышками ревности «материнской» половины сознания, а страстное желание вести нормальную жизнь взрослого мужчины — с трансвестийными переодеваниями и жестокими убийствами молодых женщин в состоянии амнезийной фуги, — весь этот криминально-психопатологический замес взят не из реальной жизни, а «из собственного больного воображения», как признавался позднее со здоровой самоиронией автор романа.[534]

Подобный сюжет, уводивший в самое сердце внешне благополучной провинциальной американской тьмы, открывал перед тем, кто его сочинил, возможность поиграть в свои любимые повествовательные игры и основательно поводить читателя за нос, как можно дольше сохраняя главную тайну книги, связанную с личностью матери Нормана. И возможность эта не была упущена. Отказавшись от перволичной формы повествования, характерной для его прежних романов, Блох все же сохранил ее элементы в своем по видимости объективном изложении событий и создал довольно хитроумно построенный текст, запирающий читательское сознание вплоть до самой развязки в нарративную ловушку. Рассуждая в терминах теории повествования, можно заметить, что безличный и безымянный рассказчик истории Нормана Бейтса является классическим ненадежным рассказчиком — во всяком случае не более надежным, чем сам Норман, эмоционально и в подробностях описывающий посетителям мотеля свою жизнь с престарелой матерью, которой в действительности давно нет в живых. Этой ненадежностью отмечен целый ряд сцен «Психоза», которые вроде бы претендуют на достоверность, но в которых фантомы шизофренического сознания героя представлены как нечто существующее в реальности. В этих сценах видение рассказчика, по сути, вытесняется видением Нормана и повествование, формально оставаясь объективным изложением событий, на деле начинает вестись с точки зрения последнего. Именно на эти эпизоды романа досадовал в свое время французский режиссер и кинокритик Франсуа Трюффо, вознамерившийся сравнить фильм Альфреда Хичкока с литературным первоисточником. «Я прочел роман, по которому поставлен „Психоз“, и меня смутили содержащиеся в нем уловки, — признавался он Хичкоку в беседе, фрагмент которой публикуется в настоящей книге. — Например, там есть пассажи такого рода: „Норман сел подле Мамы, и они начали разговор“. Но, поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку…». Между тем смысл подобных «уловок» очевиден: как и соответствующие эпизоды фильма, они, конечно, работают на неожиданный, обескураживающий финал, до наступления которого читатель, согласно авторской задумке, должен пребывать в убеждении, что жильцов в доме на холме — двое.[535]

Образу мрачного, уединенного, хранящего зловещие тайны дома создатель «Психоза» подобрал контрастную пару в виде дешевого придорожного мотеля, который является своего рода магнитом, притягивающим в логово психопата новые жертвы. Именно там впервые в рамках романного действия вырывается на волю безумие Нормана, жертвой которого становится Мэри Крейн, секретарша фирмы по торговле недвижимостью, сбежавшая с 40 000 долларов, доверенными ей боссом и достойными, на ее взгляд, лучшего применения, чем сделаться приданым дочери одного из клиентов. Побег в новую жизнь заканчивается для нее в конце третьей главы прибытием в смерть, и читатель, уже успевший немного узнать героиню, проникнуться к ней определенным сочувствием и предположить, что, возможно, она-то и есть главное действующее лицо книги, оказывается сбит с толку, воспринимая столь резкий обрыв персонажной линии как странный повествовательный тупик. Но на самом деле линия Мэри Крейн играет очень важную роль в общей композиционно-смысловой структуре романа — уже хотя бы потому, что завершающий эту линию диалог девушки с Норманом дает автору возможность более рельефно очертить образ подлинного главного героя «Психоза», а самому герою позволяет сделать признание, которое касается не только его, но и пустившейся во все тяжкие героини: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе». Эта формула, в известном смысле уравнивающая одержимость Мэри и сумасшествие Нормана,[536] становится лейтмотивом романа, а затем и всей «психотической» трилогии Блоха.

Написанный вчерне за шесть недель, а окончательно завершенный в конце 1958 года, «Психоз» был отослан автором в Нью-Йорк своему литературному агенту Гарри Альтшулеру и в скором времени принят к публикации издательством «Саймон энд Шустер». Книга вышла в свет летом 1959 года, но еще 19 апреля в «Нью-Йорк таймс бук ревью» появилась хвалебная рецензия писателя и литературного обозревателя Энтони Бучера, назвавшего роман наглядным доказательством того, что «правдоподобная история психического заболевания способна вселить в душу более леденящий страх, чем все темные ужасы, которыми могли бы поразить нас По и Лавкрафт, даже если бы они стали соавторами».[537] И почти немедленно к Альтшулеру обратился представитель агентства «Эм-си-эй» Нед Браун с предложением о приобретении прав на экранизацию «Психоза»; чьи именно интересы он представлял, агент удержал в тайне. Переговоры завершились в середине мая на сумме в 9000 долларов, после чего автор романа узнал имя покупателя. Придуманную им историю намеревался перенести на киноэкран Альфред Хичкок.

* * *

Выбор Хичкоком в качестве литературной основы своего нового фильма именно «Психоза» казался неожиданным, странным и откровенно неудачным подавляющему большинству людей, сколь-либо причастных к его проектам. Руководители студии «Парамаунт», по контракту с которой режиссер в то время работал и для которой успел поставить пять картин, были обескуражены его намерением делать подобный фильм — по их мнению, это был абсолютно нехичкоковский материал. Они видели в британском мэтре, с 1940 года работавшем в Голливуде, мастера шпионских либо детективных историй, полных саспенса и фирменного авторского черного юмора, рассчитанных на широкого зрителя и предполагавших участие ведущих кинозвезд того времени (Джеймса Стюарта, Кэри Гранта, Грэйс Келли), солидный бюджет и соответствующие кассовые сборы. Сюжет о безумном владельце мотеля, убивающем своих постояльцев, к тому же приправленный сексуальными перверсиями, не имел со всем этим ничего общего.

При этом противники нового проекта как-то упускали из виду, что кроме упомянутых шпионских триллеров и комедий среди сорока шести фильмов, снятых Хичкоком на тот момент, были и ленты совершенно иного плана — в том числе «Жилец» (1926), который представлял собой вариацию истории Джека Потрошителя и при этом, по словам самого режиссера, был его первой полноценной авторской работой,[538] «Ребекка» (1940), полная фрустрации и мучительных наваждений, связанных с призраками прошлого,[539] «Тень сомнения» (1943), главный герой которой — серийный убийца одиноких вдов, скрывающийся от правосудия, «Завороженный» (1945), явившийся попыткой «поставить первый разумный фильм о психоанализе»[540] и изображающий героя, находящегося в состоянии амнезического шока, наконец, «Головокружение» (1958) с его не менее «завороженным» центральным персонажем, который одержим «некрофильским» стремлением вернуть некогда любимую им женщину «из царства мертвых» (именно так называется роман, по которому поставлен фильм). Даже из этого беглого обзора мотивов и ситуаций хичкоковского кинематографа 1920–1950-х годов очевидно, что появление в планах режиссера истории, подобной истории Нормана Бейтса, — не простая случайность: сюжеты и темы такого рода интересовали его очень давно, более того, именно закоулки человеческой души, скрытые от посторонних глаз пружины человеческого поведения, соотношение истинного, подчас весьма неприглядного облика человека и его благообразной социальной маски Хичкок исследовал едва ли не в каждой своей картине, независимо от ее жанра. Что же касается насильственных смертей, то они присутствуют почти во всех фильмах мастера (один из них, снятый в 1930 году, носит лаконичное название «Убийство»), и его известная реплика насчет трупа в карете Золушки,[541] оброненная в год выхода «Психоза» на экран, была шуткой только отчасти.

Впрочем, весьма вероятно, что студийные боссы ни о чем подобном не забывали — равно как и о том, что несколько предыдущих миграций Хичкока на иные жанровые территории не имели успеха у публики, в сознании которой его имя ассоциировалось с полными событийной динамики и ярких, опасных ситуаций триллерами или, на худой конец, с авантюрно-ироническими детективами наподобие «Поймать вора» (1955). Поставленная в том же году «черная» комедия «Неприятности с Гарри» и философическое «Головокружение» (1958), по сути, провалились в прокате, так же как и основанный на реальных событиях и снятый в документальной манере фильм-расследование «Не тот человек» (1956). Запускать в производство еще один «фильм Хичкока, основанный на реальных событиях», да к тому же изобилующий психопатологией и кровавыми сценами (уместными для лент Роджера Кормана и прочего малобюджетного кино категории «Б», но никак не для режиссера, только что снявшего «К северу через северо-запад» стоимостью 3,3 миллиона долларов), руководство «Парамаунт» решительно не хотело.

Меж тем Хичкок, стремившийся уйти от самоповторов, не желавший быть заложником одного, пусть даже весьма популярного жанра и снимать из фильма в фильм одних и тех же, пусть даже любимых им самим и публикой звезд вроде Стюарта и Гранта, выказал непреклонную решимость осуществить свой замысел. Получив от «Парамаунт» отказ в крупном бюджете, а затем и в возможности работать в павильонах студии, он взялся лично финансировать и продюсировать картину, утвердив в качестве производящей компании основанную им в 1955 году «Шэмли продакшнс», которая уже около четырех лет готовила короткие получасовые сюжеты для его телевизионного проекта «Альфред Хичкок представляет»; за «Парамаунт», согласно договору, оставались только права на дистрибуцию будущего фильма. Компактной, мобильной телевизионной группе предстояло снять полнометражное кино, держась финансовых и временных рамок телешоу — такую амбициозную задачу поставил себе и своим сотрудникам режиссер. Надо сказать, что многие из его коллег, помощников и друзей, например, сопродюсер Герберт Коулман и работавшая с Хичкоком начиная с 1935 года Джоан Харрисон, глава «Шэмли продакшнс», были обескуражены его замыслом не меньше, чем руководство «Парамаунт», и откровенно не верили в успех эксперимента: Коулман ближе к осени покинул проект, а Харрисон, по слухам, без обиняков заявила мэтру, что на этот раз он «зашел слишком далеко».[542] Насколько далеко Хичкок собирался зайти на самом деле, в то время знал только он один.

* * *

«…Ни один режиссер, и прежде всего Хичкок, не убьет главного героя в самом начале фильма», — утверждает американский писатель и кинорежиссер Фрэнк Де Фелитта в своем романе «Похоронный марш марионеток» (1990),[543] события которого вращаются вокруг личности и кинематографа Хичкока и который, по сути, является авторским трибьютом великому режиссеру. Сказано это по поводу «Головокружения», однако в «Психозе», снятом всего через два года после него, Хичкок нарушил упомянутое правило — он убил звезду пусть не в начале, но в первой трети фильма, тем самым выведя в главные герои другое действующее лицо и начав рассказывать совсем другую историю. Разумеется, этот оригинальный сюжетный поворот, как и вся повествовательная конструкция фильма в целом, восходит к литературному первоисточнику, и, согласно признанию самого режиссера и свидетельствам его коллег, именно он явился основным доводом в пользу постановки. «…Меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба», — делился Хичкок в беседе с Трюффо. Об этом же вспоминал Нед Браун, агент «Эм-си-эй», занимавшийся покупкой прав на экранизацию книга: «Хич был очарован идеей, в соответствии с которой история начинается как рассказ о дилемме девушки, а затем, после ужасающего убийства, обращается в нечто совсем другое».[544] Однако нельзя не заметить, что в фильме (равно как и в литературном сценарии, написанном Джозефом Стефано) перелом в развитии действия воспринимается острее и выглядит более неожиданным — по очень простой причине: в отличие от Блоха, посвятившего первую главу романа Норману Бейтсу и его воображаемой матери и лишь затем, во второй главе, явившего на авансцену сюжета Мэри Крейн, Хичкок сразу начал с «дилеммы девушки» и вместо чередования персонажных линий и точек зрения выстроил события в логической и хронологической последовательности. Линейная композиция превратила всю первую треть фильма в тотальную «обманку», цель которой, по словам режиссера, — «сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление». Тем самым Хичкок добился абсолютной чистоты эффекта, к которому так стремился Блох, — чтобы читатель, добравшись до конца третьей главы, воскликнул: «Мы ее потеряли! Бог мой, что теперь?»[545] О том, насколько важным было для Хичкока именно такое восприятие этой сцены, свидетельствуют два факта: по выходе книги в свет он поручил своей помощнице Пегги Робертсон скупить у издателя и в книжных магазинах как можно большее количество экземпляров (заметим, десятитысячного тиража!),[546] а во время первых просмотров, по его собственному признанию, «настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли <исполнительницы роли Крейн. — С. А.> уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины».

Как справедливо отмечают многие кинокритики, эпизоды убийств в «Психозе» вовлечены в виртуозную игру не только сюжетными, но и жанровыми ожиданиями зрителя. Где-то на полпути между книгой и фильмом героиня, которой так и не довелось стать главной в этой истории, сменила имя (в картине Хичкока ее зовут не Мэри, а Мэрион Крейн), между постелью любовника и бегством из города — сменила белый лифчик на черный (деталь, символизирующая, конечно, ее виновность, утрату нравственной чистоты), а между комнатой собственной квартиры и ванной комнатой первого номера в мотеле Бейтса незаметно для самой себя сменила жанр, по законам которого существовала, умудрившись «угодить из своего детектива в чужой фильм ужасов».[547] Игра с мотивами и образами криминального кино продолжается с появлением разыскивающего Мэрион частного детектива Арбогаста, чьи облик и занятия хотя и взяты слово в слово из книги Блоха, на экране выглядят едва ли не цитатой из нуар-триллера сороковых годов. Но едва намеченный сюжет «черного» фильма внезапно и кроваво перечеркивается кошмаром дома на холме, который и составляет жанровую доминанту «Психоза»: роковая блондинка, с которой беспринципный нуаровый герой закручивал неотвратимо гибельный роман,[548] давно покоится в болоте вместе с фабульно ненужными деньгами, и детектив, взойдя на лестницу-голгофу, получив ножевой разрез через все лицо и пересчитав ногами ступеньки, отправляется туда же. В иррациональном мире «Психоза», где, в отличие от нуара, правит вовсе не рок, а остролицый шизофреник-случай с тесаком в руке, «черный» сюжет может состояться лишь виртуально и замогильно — по ту сторону черной болотной воды.

Что, однако, не мешает различить отчетливый нуаровый след в мотивной структуре, визуальной ткани и самой творческой истории картины. В «Психозе» ясно ощущаются переклички с известным «черным» фильмом Анри Жоржа Клузо «Дьяволицы» (1955), поставленным по мотивам детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака «Та, которой не стало» (1952). Известно, что Хичкок намеревался сам экранизировать эту книгу, но опоздал с приобретением прав всего лишь на сутки. Он впрочем, частично «отыграл» ситуацию в свою пользу, убедив «Парамаунт» купить для него права на другой роман Буало — Нарсежака, «Из царства мертвых» (1954),[549] который впоследствии лег в основу «Головокружения». И все же громкий успех «Дьяволиц», получивших ряд престижных премий как в Европе, так и в Америке и принесших Клузо славу «галльского Хичкока», явно вызывал у последнего острое чувство досады из-за нелепо упущенного шанса перенести на экран глубоко близкую ему историю. Едва ли можно сомневаться в том, что во время съемок эпизодов убийства в ванной комнате мотеля и последующего затопления машины с телом Мэрион Крейн перед мысленным взором Хичкока проигрывались похожие сцены фильма Клузо (очень возможно, что в период написания своего романа их проигрывал в уме и сам Роберт Блох, называвший «Дьяволиц» своей любимой кинокартиной и признавшийся однажды, что, если бы у него была возможность выбирать постановщика «Психоза», из всех режиссеров того времени он остановил бы свой выбор на Хичкоке… или на Анри Жорже Клузо[550]). Добавим, что меры предосторожности, принятые Хичкоком, дабы предотвратить возможное спойлерство, явно перекликаются с финалом «Дьяволиц», в котором после слова «Конец» на экране появлялась надпись: «Не уподобляйтесь ДЬЯВОЛИЦАМ! Не лишайте удовольствия ваших друзей, которые могут проявить интерес к этому фильму. Не рассказывайте им о том, что вы только что увидели. Спасибо вам от их имени».[551]

Другое несомненное и ясно читающееся в образной партитуре фильма влияние оказала на «Психоз» «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса — последний великий нуар, поставивший жирную точку в истории жанра и в голливудской карьере самого режиссера. Из уэллсовского фильма в картину Хичкока перешли художник-постановщик Роберт Клэтуорти, актер Морт Миллз (в «Печати зла» сыгравший помощника окружного прокурора Эла Шварца, а в «Психозе» — полицейского, который учиняет Мэрион Крейн допрос на пустынном шоссе) и восходящая звезда американского кино Джанет Ли, которой пришлось вновь, как и в «Печати зла», сыграть женщину, становящуюся объектом брутального нападения в дешевом, отстоящем от оживленных дорог мотеле (в фильме Уэллса ее героине, впрочем, удается выжить).[552] Но, пожалуй, самое примечательное соответствие — это чокнутый служащий упомянутого мотеля, чей образ трансформируется из трагикомического придурка, выведенного Уэллсом всего в нескольких эпизодах, в шизофреника-убийцу с вызывающим обманчиво спокойные ассоциации именем, который не переставая выясняет отношения с собственным подсознанием.

Худощавый, нервный, угловатый Норман Бейтс (психофизический тип, явно подсказанный субтильным персонажем из «Печати зла»), сыгранный 27-летним Энтони Перкинсом (1932–1992), не имеет ничего общего с толстоватым сорокалетним очкариком, описанным в романе Блоха. Для актера, который до «Психоза», как правило, представал на экране в амплуа наивного, порывистого романтического героя, эта роль ознаменовала радикальную смену имиджа. Хичкок, вне всяких сомнений, сознательно обыгрывает контраст между прежним амплуа и хрупкой интеллигентной внешностью Перкинса, с одной стороны, и потаенной сущностью персонажа, с другой. Эта изнаночная сторона его натуры, явленная во всей своей полноте лишь в финале картины, впервые приоткрывается нам возле маленького отверстия в стене между задней комнатой конторы мотеля и номером Мэрион Крейн, через которое Норман подглядывает за ней (как, по-видимому, подглядывал прежде за другими женщинами), после чего и происходит пробуждение «материнской» половины его личности. В романе Блоха вокруг этого глазка в стене выстроена целая сцена с внутренним монологом Нормана; у Хичкока она сведена к короткому, в несколько секунд, эпизоду, который, однако, задает один из ключевых мотивов фильма и хичкоковского кинематографа в целом.

О вуайеризме как важнейшем смысловом аспекте «Психоза» писали уже первые его интерпретаторы, в частности французский критик Жан Душе в статье «Хич и его публика», напечатанной в год выхода фильма на экран. Об этом же спустя несколько лет говорил и сам режиссер, беседуя с Франсуа Трюффо, причем не столько в связи с Норманом, сколько в связи с позицией зрителя, который становится Подглядывающим Томом уже в первых кадрах картины, заглядывая вместе с камерой в окно гостиничного номера, где лежат в постели Мэрион Крейн и Сэм Лумис. Собственно, ничего нового в подобной трактовке на тот момент уже не было: за шесть лет до «Психоза», в 1954 году, Хичкок посвятил вуайеристской природе кино отдельный фильм, герой которого — временно прикованный к инвалидному креслу фоторепортер — от нечего делать наблюдает за соседями, живущими в доме напротив, и приходит к выводу, что один из них убил свою жену. В одержимости героя «Окна во двор», жадно всматривающегося в чужую частную жизнь, но — вследствие травмы — не способного как-либо повлиять на события, воплотилась стратегия идеального кинозрителя,[553] а сам фильм стал, по мысли режиссера, «чистейшим выражением идеи кинематографа».[554] Впоследствии тезис о вуайеристской природе зрительского взгляда (в середине 1970-х годов интерпретированного в тендерном ключе как активно-ищущий, хищнический взгляд — воплощение доминирующего в традиционной западной культуре мужского типа удовольствия[555]) стал если не общепринятым, то по крайней мере широко распространенным в кинотеории, и именно от него в той или иной мере отправляется большинство сколь-либо серьезных исследований хичкоковских фильмов.

Сцена с пресловутым глазком, соответственно, сама по себе может считаться эмблематичной для кинематографа Хичкока. Однако режиссер не просто изображает ситуацию подглядывания, — обращая объектив к отверстию в стене и замещая героя-вуайера кинокамерой, он ставит в эту ситуацию нас, он делает зрителей «соучастниками извращения».[556] Эта подстановка аудитории на место Нормана и, как следствие, ее частичная идентификация с ним (с его взглядом, с его действиями, с его персонажной линией) находят развитие в эпизоде затопления автомобиля, выявляющем «двусмысленный и раздвоенный характер зрительского желания»: с одной стороны, зритель отдает себе отчет в том, что у него на глазах скрывают следы преступления, но, с другой стороны, когда машина на мгновение перестает погружаться в болото, он инстинктивно испытывает тревогу, означающую, что «его желание тождественно желанию Нормана» и что «его безучастность всегда была неискренней».[557] В этот момент зритель ощущает солидарность с действиями героя, молчаливо признавая изначальный вуайеристский характер своего интереса, который находится по ту сторону этики и закона. («Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу», — замечает по этому поводу Ф. Трюффо.) Идентификация аудитории с Норманом перестает быть возможной с того момента, когда становится известно, что, вопреки его утверждениям, его матери давно нет в живых; всякое доверие к герою утрачивается, и к финалу зрителя ведет чистое любопытство, вполне «детективный» по своему эмоциональному содержанию интерес к разгадке тайны дома на холме.

Разгадке, с которой связан еще один неожиданный поворот сюжета и которая означает исчезновение из фикциональной вселенной «Психоза» еще одного персонажа.

* * *

Одной из характерных особенностей хичкоковского кинематографа является динамическое напряжение между событийным рядом и аллегорическим содержанием, создаваемым визуальной тканью фильма. Повествовательную конструкцию «Психоза» (в целом повторяющую построение книги Блоха) образуют несколько не связанных друг с другом или противоречащих друг другу историй: история Мэрион, едва успев начаться, внезапно обрывается, сменяясь историей деспотичной матери и подавляемого ею сына, за которой в свою очередь скрывается история психопата-матереубийцы со сложной структурой бреда; собственно, в соединении этих разнородных историй в единое фильмическое целое и состоит «подрывной эффект»[558] игры со зрительскими ожиданиями, которая, согласно замыслу режиссера, является необходимым элементом поэтики «Психоза». Однако визуальный ряд, просчитанный (как всегда у Хичкока) едва ли не с математической точностью, устанавливает — поверх этих неожиданных сюжетных и жанровых сломов — систему символических соответствий между различными частями картины, окутывает все изображаемое на экране плотной сетью эквивалентностей и уподоблений, которые, возможно, не замечаются при первом, «ознакомительном» просмотре, но тем не менее обеспечивают глубинное смысловое единство фильма, выводя его на уровень экзистенциальной метафоры.

Покадровый анализ, неоднократно проводившийся исследователями Хичкока, обнаруживает уже в первой («обманной») трети повествования многочисленные образно-ситуативные отсылки к тому, что будет показано в дальнейшем. В офисе фирмы, который Мэрион навсегда покидает вместе с деньгами на десятой минуте фильма, позади ее стола на стене висят две картины, одна из которых изображает пустынную дорогу, очень похожую на ту, где ее позднее остановит полицейский, а другая — озеро или болото, идентичное тому, куда отправит ее труп Норман Бейтс. Подержанная машина, которую героиня приобретает, дабы сбить со следа полицию, имеет номерной знак NFB-418; буквы в этом номере — не что иное, как инициалы Нормана Фрэнсиса Бейтса. Наконец, сцена убийства в душевой — при всей ее ошеломляющей неожиданности с точки зрения сюжета — визуально подготовлена на двадцать пятой минуте картины: движения дворников по стеклу машины Мэрион на фоне струй дождя через двадцать минут повторяются в виде взмахов ножа сквозь струи воды из душа.[559] Эти параллели, перечень которых может быть заметно длиннее приведенного здесь, в аллегорическом измерении фильма прочитываются как знаки судьбы, как предвестия смерти, ожидающей героиню. Вот только сорвавшаяся с насиженного места, одержимая мечтой о лучшем будущем и последовательно погружающаяся во тьму[560] беглая воровка не способна замечать подобные знаки и воспринимает полицейского, допрашивающего ее на шоссе, как врага, как анонимное воплощение безликого и безразличного Закона, который может помешать ее планам, а не как ангела-хранителя, посланного Провидением, чтобы остановить ее стремительное приближение к гибели.[561] И наоборот, в Нормане Бейтсе, который в этот же вечер станет ее убийцей, она видит родственную душу и решается в разговоре с ним на некое подобие исповеди.

И действительно, несмотря на принадлежность этих персонажей к различным событийным мирам, в аллегорическом смысле Норман есть продолжение Мэрион (той Мэрион, которую мы видим с момента кражи денег), что подчеркнуто перекличкой их имен, каждое из которых — частичная анаграмма другого. Оба они не те, кем стараются казаться, оба, по выражению Нормана, «слегка не в себе». Аллегорический сюжет фильма строится как стадиальная смена персонифицированных и визуализированных психопатологических состояний, как переход от невроза, который олицетворяет Мэрион с ее эскапистским страхом перед будущим, социумом, законом, к психозу, который носит в себе Норман Бейтс, окруженный чучелами мертвых птиц и кошмарами прошлого, подчинившими себе его настоящее. В этом смысле исключительно важен — как в свете истории Мэрион, так и с точки зрения общей повествовательной конструкции «Психоза», — вышеупомянутый разговор между героями, происходящий за импровизированным ужином в задней комнате конторы мотеля: разговор о «капканах» (дословно «приватных клетках» (private traps)), в которые, по словам Нормана, жизнь загоняет каждого из нас и откуда никому не дано выбраться. На его реплику: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе. Вы не согласны?» — Мэрион отвечает: «Да, и одного раза может оказаться вполне достаточно. Благодарю вас, — а затем добавляет: — Завтра меня ждет долгий путь. Обратно в Феникс. <…> Я попала в свой капкан там; я хочу вернуться и попытаться себя из него вытащить. Пока еще не поздно».[562] Ее ответ ясно говорит об отрезвляющем эффекте встречи с Бейтсом: Норман «показывает ей бездну, ожидающую ее в конце пути, — она видит в нем зеркальное отражение своего собственного будущего; опомнившись, она решает вернуться к нормальной жизни».[563] Душ, который Мэрион затем принимает, символизирует, как неоднократно отмечалось исследователями Хичкока, ее очищение от греха, за которым на сюжетном уровне должно последовать возвращение похищенных денег и реинтеграция в социум. Однако психотическая машина убийства уже запущена, и душу, под который встает героиня, суждено стать самым знаменитым в истории мирового кино. В то время как детективный и психопатологический потенциал истории Мэрион практически исчерпан, основная история — история Нормана — еще только набирает обороты, переключая повествование в иной регистр: «истерия повседневной капиталистической жизни», которую олицетворяла убитая героиня, сменяется ее «психотической изнанкой: кошмарным миром патологических преступлений».[564] С этой точки зрения убийство — при всей его внешней немотивированности — выглядит совершенно закономерным: более сильная одержимость вытесняет из сюжета более слабую (подобно тому как в финале фильма более сильная «материнская» половина личности Нормана вытесняет остатки его собственного «я»). На аллегорическом уровне, впрочем, гибель Мэрион (равно как и смерть Арбогаста) может быть интерпретирована иначе — как проявление универсального закона хичкоковской вселенной, где «жестокий, непостижимый и своенравный Бог садистски играет человеческими судьбами»,[565] избирая инструментом этой смертоносной игры кого пожелает; в «Психозе» его орудием становится N. F. В., человек — автомобильный номер, воплощение случайности, механистичности и равнодушия судьбы.

* * *

Размышляя о поэтике «Психоза», нельзя не отметить той огромной роли, которую играет в нем — как, впрочем, и в других картинах Хичкока — специфическая организация художественного пространства. Известно, что основной пространственный образ фильма — готическая вертикаль старинного особняка на холме, перечеркнутая горизонталью современного придорожного мотеля, — восходит к работе американского живописца Эдварда Хоппера «Дом у железной дороги» (1925)[566] (железнодорожное полотно с хопперовской картины художники-постановщики «Психоза» Роберт Клэтуорти и Джозеф Хёрли обратили в линию крыши мотеля, сохранив при этом большую часть архитектурных деталей высящегося над ним дома). Эти декорации, выстроенные на студии «Юниверсал», на территории которой в основном и проходили съемки фильма, впоследствии сделались эмблематичными для «норманбейтсовского» сюжета: они стали местом действия нескольких сиквелов «Психоза» и неизменно воспроизводятся на обложках зарубежных изданий романов Роберта Блоха, включенных в настоящий том, а также на обложке автобиографии писателя, опубликованной в 1993 году. Разумеется, визуальная оппозиция дома и мотеля — нечто большее, чем просто «приятный глазу контраст» (Ф. Трюффо); это еще и воплощенная антитеза исторической традиции и современности, патологии и нормы, хаоса и порядка, между которыми обречено разрываться сознание Нормана Бейтса.[567] Готический особняк на холме — вместилище параноидального фантома, обитель призрака, место, где повсюду витает «дух Мамочки» — и где при этом находится ее вполне материальное мумифицированное тело; в известном смысле дом и есть Мамочка, она принадлежит ему («The house was the place where she belonged», — говорится в романе Блоха), он всецело репрезентирует ее зрителю.[568] Пересечение призраком (то есть находящимся во власти припадка Норманом) границы дома размывает оппозицию между хаосом и порядком, — становясь площадкой психопатического убийства, мотель превращается в столь же хаотическую структуру, что и зловещий «особняк с привидением».

Впрочем, в конце фильма этот призрачный персонаж вынужден навсегда покинуть и дом, и мотель и найти себе более надежное убежище, куда не сможет проникнуть никто из посторонних.

* * *

Этим убежищем, по утверждению психиатра, доктора Ричмонда (в романе он носит фамилию Стейнер), является сознание Нормана, которым в финале целиком и полностью завладевает им же созданный фантомный образ. Тем самым из сюжета, как уже говорилось выше, исчезает — вслед за Мэрион и Арбогастом — еще один персонаж. Но кто именно? С точки зрения изображаемой физической реальности исчезает старая леди, мать Нормана, чей образ и прежде был лишь контурно обозначен на экране (больная старуха в рассказах и разговорах заботливого сына, смутная тень в окне второго этажа дома, безликая фигура в сценах убийств и — в качестве материального артефакта — набитое опилками чучело, показанное в конце фильма). Однако психиатр уверяет, что исчезла не мать — исчез именно Норман, чья личность оказалась вытесненной более сильной — личностью воображаемой матери. Это объяснение ситуации выглядит профессиональным, стройным и в целом убедительным, оно отвечает зрительскому желанию получить рациональную, освященную авторитетом современной психиатрической науки, социально приемлемую версию случившего, которая дала бы возможность бесконфликтно дистанцироваться от увиденного как от частного случая, сделала бы возможным эмоциональное отчуждение публики от представленной на экране истории. Вот только фильм, равно как и роман Роберта Блоха, завершается не лекцией доктора Ричмонда — он содержит еще несколько кадров, которые заставляют поставить «успокоительную» версию психиатра под сомнение.

В этих кадрах мы видим Нормана, сидящего взаперти в одиночестве в одном из помещений окружного суда, и слышим голос его «матери», отрицающей свою причастность к убийствам и настаивающей на том, что «она и мухи не обидит». По завершении этого монолога Норман поднимает взгляд, следует наплыв, и сквозь его лицо начинает проступать зловеще ухмыляющийся череп матери, который мы уже видели несколькими минутами раньше в подвале, в сцене разоблачения тайны дома на холме; затем следует еще один наплыв, и на экране появляется последний кадр картины, в котором машину Мэрион вытягивают из болота при помощи металлического троса. Трансформация лиц как будто подтверждает гипотезу доктора Ричмонда, это почти что ожившая иллюстрация его рассказа о «материнской» сущности, скрытой за внешним обликом Нормана Бейтса. Но одно обстоятельство мешает в это поверить — издевательская улыбка Нормана, которая предваряет упомянутую трансформацию и которая обращена к нам, зрителям. Эта улыбка никак не согласуется с вполне серьезным по тону монологом «матери», который ей предшествовал; есть серьезные основания полагать, что улыбка эта принадлежит самому Норману (коего, по утверждению психиатра, больше не существует), знающему о нашем присутствии, знающему, что нам известно больше, чем доктору Ричмонду, поскольку, в отличие от него, мы были свидетелями убийства Мэрион — убийства, очень похожего на символическое изнасилование и уже поэтому не вписывающегося в версию о том, что девушку убила ревнивая «мать», стремившаяся оградить сына от посягательств других женщин.[569] Эта улыбка демонстрирует неведомый психиатру (только что так обстоятельно все объяснившему) избыток знания[570] о случившемся и намекает на возможность совершенно иной интерпретации всей рассказанной в фильме истории — например, как истории повторяющегося матереубийства, раз за разом совершаемого ревнивым сыном. Формально повторяя концовку романа Блоха (последняя глава которого, заметим, вполне соответствовала вердикту доктора Стейнера), Хичкок, однако, задает намеренно противоречивый финал, к которому даже определение «двусмысленный» не очень подходит, ибо он предполагает как минимум три потенциально допустимых прочтения. В лице того, кто устремляет на нас с экрана сосредоточенный взгляд в последней сцене фильма, мы, возможно, имеем дело с фантомом, порожденным шизофреническим сознанием Бейтса, с его Материнским Другим ((M)Other),[571] как и утверждает доктор Ричмонд, — но столь же возможно, что перед нами сам Норман, который обвел вокруг пальца и психиатра, и полицию, и зрителя, сумел избежать электрического стула и потому, на правах победителя, смеется последним.[572] А возможно, в этом прощальном взгляде, устремленном в камеру, перед нами разверзается нередуцируемая к рациональным объяснениям, пребывающая по ту сторону языка бездна, полная тотального экзистенциального ужаса, который в той или иной степени знаком каждому человеку, и выводящая частную историю, рассказанную в «Психозе», на уровень общезначимой философской метафоры. В этом случае «последний кадр делает зрителя не столько соучастником Нормана, сколько объектом отражения, показывая нашего собственного внутреннего „безумца“ как в зеркале»;[573] в этом случае с экрана на нас, улыбаясь, смотрит не Норман Бейтс и не его «мама», а мы сами.

* * *

«Психоз» вышел в американский прокат 16 июня 1960 года. Первые же отзывы критиков подтвердили опасения боссов «Парамаунт», противившихся постановке фильма. Бозли Кроутер, влиятельный кинообозреватель из «Нью-Йорк таймс», написал на следующий день после премьеры, что действие кажется ему слишком медлительным для Хичкока, визуальный ряд — незатейливым и бедноватым деталями, психологическая подоплека истории — малоубедительной, развязка — плоской и отдающей розыгрышем, в которых, впрочем, режиссер большой мастер; напоследок рецензент снисходительным тоном выражал сожаление по поводу того, что среди забальзамированных птиц в мотеле Бейтса нет каких-нибудь колоритных летучих мышей.[574] Дуайт Макдональд из «Эсквайр» охарактеризовал картину как «всего-навсего одно из тех телевизионных шоу <очевидно, имелся в виду проект „Альфред Хичкок представляет“. — С. А.>, только растянутое на два часа за счет введения побочных сюжетных линий и реалистичных деталей», и увидел в ней «порождение самого отвратительного, убогого, вульгарного, садистического ума».[575] Звучали, впрочем, и положительные отзывы, но общий тон оценок был не в пользу фильма.

Совсем иной прием «Психозу» оказала публика, для которой знакомство с новой работой мастера саспенса стало подлинным путешествием в мир собственного подсознания. Разумеется, наиболее сильное впечатление на первых зрителей фильма произвела сцена убийства в номере мотеля, шокирующий эффект которой заключался не только в ее абсолютной неожиданности, но и в специфической «кинематографичности», обусловленной особенностями филигранного монтажа изображения и звука. Построение этой сцены наглядно подтверждает тезис первых серьезных исследователей творчества Хичкока, французских режиссеров Эрика Ромера и Клода Шаброля, гласящий, что в хичкоковских фильмах «форма не приукрашивает содержание — она его создает»:[576] впечатление жестокого расчленения тела жертвы возникает у зрителя за счет того, что «сам акт убийства „расчленен“ на множество обрывочных крупных планов, следующих друг за другом в бешеном темпе… как если бы многочисленные удары ножа испортили саму катушку с фильмом и вызвали разрыв непрерывного кинематографического взгляда».[577] Этот оригинальный монтаж в сочетании с гениальным саундтреком постоянного хичкоковского композитора Бернарда Херрмана (пронзительное соло скрипок, синхронное движениям смертоносного ножа) сумел вызвать вскрики и обмороки в кинотеатрах всего мира без демонстрации открытого насилия, лезвия, рассекающего живую плоть, фонтанов крови и прочего «спецэффектного» ассортимента, вошедшего в моду в хоррор-кино последующих десятилетий.

Снятый за 800 с небольшим тысяч долларов, «Психоз» многократно окупил свой бюджет, принеся студии «Парамаунт» многомиллионную прибыль (только в США сборы от кинопоказа составили около 15 миллионов уже к концу первого года проката), а Хичкоку — финансовую независимость и очередную номинацию на «Оскар» за режиссуру (который он, впрочем, так и не получил — в тот год его «обошел» Билли Уайлдер с «Квартирой»); кроме режиссера на премию были номинированы также Джанет Ли (лучшая женская роль второго плана), Джозеф Хёрли, Роберт Клэтуорти и Джордж Мило (лучшие художники-постановщики черно-белого фильма) и Джон Л. Расселл (лучший оператор черно-белого фильма), но никто из них не удостоился награды. Впрочем, Джанет Ли в том же 1961 году получила в аналогичной номинации «Золотой глобус», а Роберт Блох и сценарист фильма Джозеф Стефано — премию имени Эдгара Аллана По. Вообще успех фильма у зрителей сыграл немаловажную — хотя подчас двусмысленную — роль в судьбах его создателей. Для Блоха он ознаменовал начало не менее успешной карьеры кино- и телесценариста (среди его более поздних работ — знаменитые «Звездный путь» и «Сумеречная зона»), сделал его небольшой роман бестселлером, удостоившимся многочисленных переизданий, а самого писателя прочно ассоциировал с фигурой Нормана Бейтса: в сознании миллионов читателей Роберт Блох, написавший немало хороших книг как до, так и после «Психоза», навсегда остался Робертом «Психопатом» Блохом, автором одной (но зато культовой) книги и одного (зато ставшего нарицательным) героя. В еще большей степени заложником этого образа оказался Энтони Перкинс, который, кажется, был обречен играть Нормана Бейтса до конца своих дней: помимо трех продолжений «Психоза» (одно из которых он поставил сам), он снялся еще в нескольких картинах с очевидным психопатологическим уклоном сюжета, где, по сути, разыграл вариации на тему постаревшего героя «Психоза» (одержимый сексом священник-убийца в «Преступлениях на почве страсти» (1984) Кена Рассела, Джекилл/Хайд в «Грани безумия» (1989) Жерара Кикуэна и др.). Что до Хичкока, для него «Психоз» стал в известной мере рубежом, перейдя который режиссер вступил, по мнению ряда критиков, в кризисное десятилетие своего творчества, в период своих «великих больных фильмов», «шедевров с изъяном», ни одним из которых, по свидетельству Трюффо, он не был вполне доволен.[578] Для сюжета настоящих заметок, впрочем, важнее другое: явственно различимые в этих фильмах отголоски «Психоза». В непосредственно следующих за ним «Птицах» (1963) — вероятно, самой известной широкому зрителю хичкоковской картине — как будто оживает орнитологический реквизит из мотеля Бейтса, а отношения внутри треугольника Лидия Бреннер — Митч Бреннер — Мелани Дэниелс очевидно развивают уже знакомую по «Психозу» тему властной матери, ревниво охраняющей сына от посягательств других женщин. В триллере «Марии» (1964) подоплеку происходящего, скрытую от зрителя вплоть до финала картины, составляет полученная заглавной героиней в детском возрасте психологическая травма — следствие убийства, которое она была вынуждена совершить (аналогии с «Психозом» опять-таки налицо); кстати, и само имя героини является результатом сложения двух других имен — Мэрион и Мелани, оказываясь, таким образом, слегка завуалированной отсылкой к двум предыдущим фильмам Хичкока.

Пока маэстро саспенса снимал эти поздние шедевры, его творение меж тем стремительно становилось классикой — и как один из первых слэшеров (поджанр хоррор-кино о маньяке с тесаком в руке), и как образцовый психологический триллер, и — с легкой руки французских критиков «новой волны» — как феномен авторского кино. Практически сразу возникла череда подражателей: под несомненным влиянием «Психоза» сделана целая серия лент британской студии «Хаммер» — «Вкус страха» (1961) Сета Холта, «Маньяк» (1963) Майкла Каррераса, «Параноик» (1963), «Кошмар» (1954) и «Истерия» (1965) Фредди Фрэнсиса, «Крещендо» (1970) Алана Гибсона и прочая малобюджетная «одержимость». В самой Америке знамя Нормана Бейтса подхватили «Безумие 13» (1963) — один из ранних фильмов Фрэнсиса Форда Копполы, «Одержимый убийством» (1961) и «Смирительная рубашка» (1964) Уильяма Касла (второй фильм, поставленный, кстати, по сценарию Роберта Блоха, в свою очередь повлиял на сюжет снятого спустя два десятилетия «Психоза 2» Ричарда Франклина), «Отвращение» (1965) Романа Полански и десятки других, куда менее известных картин. (Не стоит забывать и о традиции итальянского giallo, связанной с именами Марио Бавы и Дарио Ардженто, едва ли не каждый фильм которых провоцирует сопоставление его с лентами Хичкока.) Столь мощное воздействие «Психоза» на текущий кинопроцесс побудило многих критиков уже спустя несколько лет после премьеры отказаться от своих прежних, поспешно-пренебрежительных оценок: тот самый Бозли Кроутер из «Нью-Йорк таймс», который в 1960 году назвал новый фильм Хичкока «пятном на заслуживающей уважения карьере» режиссера, в 1965-м отозвался об «Отвращении» Полански как о «триллере, снятом в классическом стиле „Психоза“».[579] Определение «классический», сколь оно ни лестно, было, впрочем, до известной степени авансом: этот статус фильм, его литературный первоисточник и объединяющий их герой обрели на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов, когда они, с одной стороны, растворились в видеоряде бессчетных триллеров, слэшеров и сплэттеров, а с другой — вошли в число постоянно цитируемых артефактов западной культуры и стали одной из «матриц» массового культурного сознания.

* * *

Именно начало 1980-х годов намечает в истории разбираемого нами литературно-кинематографического сюжета новый поворот, который можно условно назвать «возвращением Нормана». Размноженный сотнями экранных и словесных «отражений» в персонажах различной степени маниакальности, препарированный в ходе бесчисленных структуралистских, психоаналитических и социокультурных интерпретаций, герой Блоха — Хичкока неожиданно предстал перед новым поколением читателей и зрителей собственной персоной — по-прежнему живой, но, как и прежде, не вполне здоровый.

В 1982 году Роберт Блох выпустил в свет роман «Психоз 2», в котором использовал образ своего успевшего стать культовым героя в качестве сюжетной «обманки»: совершивший еще одно убийство и сбежавший из психиатрической клиники Норман Бейтс случайно погибает в самом начале повествования, о чем автор оповещает читателя только в финале. В основной же части истории действует своего рода «фантомный» Норман — страдающий раздвоением личности психоаналитик Адам Клейборн, который периодически воображает себя собственным пациентом и совершает «от имени и по поручению» этого пациента все новые убийства.[580] Блох, таким образом, насаживает читательское доверие на тот же «крючок», что и в первом «Психозе»: вместо матери Нормана, которой на самом деле нет, мы теперь имеем дело с Норманом, которого нет, но который при этом вполне эффективно злодействует на всем протяжении повествования. Безусловно, эта ситуация, предполагающая продолжительное вождение читателя за нос, воплотима только на бумаге, ее практически невозможно отобразить на киноэкране: Клейборн/Норман присутствует в доброй половине эпизодов книги, и не показать его зрителю, не убив при этом саму интригу, не удалось бы, вероятно, даже Альфреду Хичкоку (сумевшему путем хитроумных операторских уловок проделать нечто подобное с матерью Нормана в своем фильме). И потому вовсе не удивительно, что «Психоз 2» не был использован в качестве сценарной основы создателями одноименной картины, съемки которой начались на студии «Юниверсал» в том же году.

В «Психозе 2» (1983), поставленном австралийцем Ричардом Франклином по оригинальному сценарию Тома Холланда, рассказана история о том, как Нормана Бейтса, спустя двадцать лет освобожденного из психиатрической клиники, пытаются выставить сумасшедшим и упрятать обратно Лайла Лумис (сестра покойной Мэрион Крейн) и ее дочь Мэри, которые в итоге сами становятся жертвами внезапно объявившейся маниакальной лже-матери героя; своей цели им, впрочем, удается достичь — в финале фильма Норман срывается в прежнее безумие и убивает свою новообретенную «мать». После чего повторяются события тридцатилетней давности: труп набивается опилками, водворяется в спальню Нормы Бейтс, и Норман продолжает жить, как и прежде, вдвоем с «матерью», полностью уйдя в свой шизофреническо-таксидермический мир. Об этом, собственно, повествует уже следующий, третий фильм цикла, поставленный в 1986 году самим Энтони Перкинсом и пестрящий ситуативными и визуальными отсылками к оригинальному «Психозу» и другим лентам Хичкока. В события, развивающиеся по прежней хорошо знакомой зрителю схеме, вмешивается настырная журналистка Трейси Винабл, собирающая материал для статьи о серийных убийцах; в финале фильма ей с риском для жизни удается доказать, что миссис Спул, называвшая себя матерью Нормана и убитая им в «Психозе 2», в действительности была всего лишь безумной сестрой Нормы Бейтс, — после чего окончательно спятившего героя увозят в лечебницу. Позднее, в 1990 году, появился еще и «Психоз 4: Начало» режиссера Мика Гарриса — сиквел и одновременно приквел истории Нормана, снятый для кабельного телевидения и продемонстрировавший очевидную исчерпанность сюжета.

С бросающейся в глаза и подчас почти пародийной эскалацией психопатологии в продолжениях «Психоза» отчасти примиряют введенные в них визуальные завязки на первый фильм, обеспечивающие всей тетралогии — несмотря на разницу режиссерских дарований — относительное образное единство. Решающая роль здесь принадлежит, конечно, Энтони Перкинсу, который настолько сжился со своим персонажем, что сумел «вытянуть» и, мягко говоря, небесспорный сюжет «Психоза 3», и откровенно провальный в самом своем замысле «Психоз 4»: благодаря его вдохновенной игре все четыре фильма могут восприниматься как единый, внутренне завершенный цикл, как цельная, законченная история (хотя и таящая в себе немало неожиданностей для зрителя, поскольку трактовка событий в каждой новой части в известной мере опровергает то, что утверждалось в предыдущей). Другим элементом, «цементирующим» весь цикл изнутри, являются знаменитые декорации, выстроенные на студии «Юниверсал» для съемок первого «Психоза» и впоследствии использованные во второй и третьей картинах,[581] а также в телефильме Ричарда Ротштейна «Мотель Бейтса» (1987)[582] — «пилоте» так и не состоявшегося телевизионного сериала Эн-би-си. Много раньше эти декорации стали частью открытого в 1964 году знаменитого тематического тура «Юниверсал», одной из ключевых точек специального трамвайного маршрута, по которому туристы со всего света объезжают территорию студии, то и дело оказываясь на съемочных площадках культовых голливудских фильмов. В 1979 году мотель был снесен, а «дом психопата» передвинут на другое, более выгодное для обозрения место, и, когда спустя три года началась подготовка к съемкам «Психоза 2», киногруппе Ричарда Франклина пришлось воссоздать особняк в стороне от упомянутого туристического маршрута, на холме, идентичном тому, что показан в фильме Хичкока (большинство же видов мотеля в этом фильме — и вовсе рисунки на стекле; полностью он был восстановлен лишь для третьей картины цикла). Неоднократно перестраивавшийся и успевший стать сценической площадкой для десятков фильмов, никак не связанных с историей Нормана Бейтса (в частности, для двух сюжетов хичкоковского телешоу и одного из эпизодов известного детективного сериала «Она написала убийство»), этот памятник киноистории в настоящее время максимально приближен к своему изначальному облику: для пущего правдоподобия возле мотеля припаркован «форд»-седан Мэрион Крейн с регистрационным номером NFB-418, в незапертом багажнике которого виднеется окровавленное тело, а в окне первого номера маячит картонный силуэт гостеприимного хозяина.

Именно об этом — о посмертном превращении героя-убийцы в элемент индустрии развлечений — повествует заключительный роман трилогии Роберта Блоха, опубликованный в 1990 году. Эта книга не о Нормане Бейтсе (он, как и в реальности, низведен до роли куклы в собственном мотеле, из которого планируют сделать туристический аттракцион) — это книга о массмедиа, ставших для современного человека своего рода второй реальностью, которая активно стремится подчинить себе первую и делает это довольно успешно. Не случайно главными героями на этот раз становятся журналисты — амбициозная Амелия Хайнс, мечтающая прославиться, написав сенсационную книгу о Нормане Бейтсе (ее образ — едва ли не реминисценция Трейси Винабл из «Психоза 3»), и хладнокровный убийца Хэнк Гиббз, навязывающий жизни голливудский сценарий на вечную тему «маньяк вернулся». В этом романе, по сути, нет психопатологии в медицинском смысле слова: о ней много говорят, однако, начиная с названия, отсылающего к вышеупомянутому аттракциону студии «Юниверсал», «Дом психопата» является не фрейдистской историей безумца-одиночки (пусть и предполагающей возможность нашей идентификации с ним), а историей безумного социума, историей коллективного помешательства, торжествующего по эту сторону стен сумасшедшего дома.

* * *

Последним по времени вторжением на земли Нормана Бейтса стало постмодернистское кино 1990–2000-х годов. Нарочитая цитация, которая прежде имела место в основном в жанрово близких «Психозу» фильмах[583] или в откровенно пародийных лентах вроде «Страха высоты» (1977) Мела Брукса и «Молчания ветчины» (1993) Эцио Греджо, постепенно проникла и на смежные жанровые территории,[584] явившись знаком того, что шедевр Хичкока превратился в достояние кинокультуры как таковой. Более того, ближе к рубежу столетий хичкоковский фильм не просто вошел в плоть и кровь мирового кинематографа — как и все творческое наследие режиссера, он «стал синонимом самого анализа кино», артефактом, который «не имеет себе равных по объему и характеру существования в критической мысли последних сорока лет».[585] И под занавес уходящего века очередная попытка такого анализа была предпринята уже не на бумаге, а на кинопленке. В 1998 году студия «Юниверсал» представила публике покадровый цветной ремейк «Психоза», снятый выходцем из «независимого» кино Гасом Ван Сэнтом и явившийся уникальным в своем роде опытом исследования «кинематографа по Хичкоку» изнутри самого кинематографа. Помимо очевидного стремления «сделать деньги на безумии публики, заранее знающей, кто убил Мэрион Крейн», провокационная в самом своем замысле картина Ван Сэнта представляет собой дерзкую попытку «влезть в систему построений мастера», изучить и воспроизвести использованные им технические приемы и «доказать, что разницы между ремейком и плагиатом нет теперь никакой, что фильм является продуктом совершенно бесстрастного управления камерой и точной работы за монтажным столом».[586] Иначе говоря, при всей традиционности «картинки», практически кадр в кадр повторяющей монтажный лист оригинала, перед нами подчеркнуто постмодернистское кино, постмодернистское в самих обстоятельствах своего возникновения, наглядный пример «технической воспроизводимости произведения искусства», о которой более полувека назад писал Вальтер Беньямин. Дотошные кинокритики (дружно разругавшие фильм) не преминули, впрочем, заметить, что, разобрав хичкоковскую игрушку на части, Ван Сэнт собрал ее по-новому: помимо очевидных изменений вроде введения цвета (причем насыщенного, интенсивного, лишенного изысканных полутонов первоисточника), зримого приближения облика Нормана к облику романного персонажа и десятикратного увеличения суммы похищенных Мэрион денег, фильм содержит целый ряд деталей, которые создают неуловимое приращение смыслов и, вопреки рекламной заявке, делают «Психоз» образца 1998 года другой, не-хичкоковской картиной. Это и мастурбация в сцене подглядывания, и вставки неба и черного пятна, напоминающего глаз, в эпизоде убийства в душе, и предсмертное видение Арбогаста — обнаженная блондинка в черной полумаске и корова в рассветной дымке, и некоторые другие коррективы, смысл которых ведом одному лишь Гасу Ван Сэнту. Возможно, в этих сценах «его камера „растерялась“», и упомянутые «вставки стали отвлекающими заплатками, позволившими не потерять темп». Но столь же возможно, что это — самоироничные автокомментарии режиссера по поводу собственной роли, «демонстрация отличного чувства юмора в безвыходной ситуации», когда «до тебя уже все решили»,[587] все придумали, все сняли; во всяком случае, клетка с веселыми птичками в подвале, где спрятана мать Бейтса, и белокурый парик на ее голове (отсылающие, разумеется, к завязке «Птиц» и к излюбленным хичкоковским блондинкам) демонстрируют ясное осознание Ван Сэнтом того факта, что «Психоз» — «это уже не просто фильм Хичкока, но и память обо всех интерпретациях и, более того, о тех вне текста находящихся культурных событиях, с которыми фильм может вызывать ассоциации».[588]

Казалось бы, осуществленный Ван Сэнтом и «Юниверсал» постмодернистский проект должен был навсегда покончить с Норманом Бейтсом, превратив его из культового «монстра» западного сознания в универсальное означающее, допускающее подстановку каких угодно художественных и культурных смыслов. Однако, думается, демистификация все же не состоялась: «имя Хичкок и название „Психоз“ обладают настолько сильной энергетикой, проверенной десятилетиями, что напряжение вокруг них никогда не ослабеет».[589] Не исключено, что Роберт Блох был прав, когда заявил во втором романе своей трилогии, что Норман Бейтс никогда не умрет. Тайна его литературного и кинематографического долголетия — «это тайна наших желаний. Хотим мы того или нет, но значительная их часть не имеет ничего общего со светом дня или спокойным сном».[590] Возможно, когда упомянутый в начале этой статьи биографический фильм о Хичкоке будет снят, мы узнаем, какими тайными желаниями был одержим главный киноманипулятор людскими фантазиями и страхами, подаривший нам блистательный и жуткий шедевр.

С. А. Антонов

«Психоз», первый роман трилогии Роберта Альберта Блоха (1917–1994) о Нормане Бейтсе, был опубликован нью-йоркским издательством «Simon & Shuster» в 1959 г. Русский перевод, публикуемый в настоящем томе, впервые был напечатан в изд.: Таящий ужас: Сборник повестей и рассказов английских и американских писателей. М.: АО «Ника-5», 1992. Вып. 1. С. 255–364. Для настоящей публикации текст заново сверен с оригиналом, приведенным в изд.: Bloch R. Psycho. L., 1999 (Bloomsbury Film Classics).

Гарри Альтшулер (1913?—1990) — литературный агент Роберта Блоха, удостоившийся этого комплиментарного посвящения в благодарность за успешную сделку с «Саймон энд Шустер».

«Государство инков», сочинение Виктора В. фон Хагена. — Виктор Вольфганг фон Хаген (1908–1985) — американский археолог и антрополог немецкого происхождения, автор многочисленных книг путешествий по Южной Америке и исследований о древнеиндейских цивилизациях — инках, майя, ацтеках. Книга «Государство инков» вышла в свет в 1957 г.

Гровер Кливленд (1837–1908) — 22-й и 24-й президент США, занимавший этот пост в 1885–1889 и 1893–1897 гг. Уильям Маккинли 1843–1901) — его преемник на президентском посту в 1897–1901 гг.

Спрингфилд — город на юго-западе штата Миссури.

Вещественные доказательства (лат.).

Corpus delicti (букв. «тело преступления») — принятое в юридических текстах латинское обозначение вещественных доказательств, улик; впервые встречается у итальянского исследователя римского права Проспера Фаринация (1544 — ок. 1618).

«Бразильские впечатления» (1931) — симфоническая поэма итальянского композитора, мастера оркестровой звукозаписи Отторино Респиги (1879–1936).

…вроде мелодии из «Вильгельма Телля», которую постоянно используют в вестернах. — «Вильгельм Телль» (1829) — последняя опера итальянского композитора Джоаккино Антонио Россини (1792–1868), написанная на сюжет одноименной драмы (1803–1804) Фридриха Шиллера. Вестерны, о которых идет речь, — это, несомненно, фильмы о техасском рейнджере Джоне Рейде, вершителе справедливости в черной маске, необычайно популярном в Америке 1930–1950-х гг. Впервые появившись в 1933 г. в качестве персонажа радиопостановки, этот герой впоследствии сделался главным действующим лицом телесериала «Одинокий рейнджер» (1949–1957) и двух полнометражных кинофильмов — «Одинокий рейнджер» (1956) Стюарта Хейслера и «Одинокий рейнджер и город золота» (1958) Лесли Селандера (последний фильм, заметим, вышел на экраны за год до публикации романа Блоха). И в сериале, и в обоих фильмах заглавную роль исполнил актер Клейтон Мур, а музыкальной заставкой радио-, теле- и киноверсий сюжета стала увертюра к «Вильгельму Теллю», с тех пор прочно ассоциирующаяся в сознании американцев с Одиноким Рейнджером.

Эйтор Вилья-Лобос (1887–1959) — бразильский композитор, дирижер, пианист и педагог.

«Урания» — итальянская фирма грамзаписи.

Талса — город на северо-востоке штата Оклахома.

«Ротари» («Ротари интернэшнл») — международная благотворительная организация, основанная в 1905 г. в Чикаго и объединяющая представителей делового мира и различных профессиональных областей. Существует в виде сети региональных клубов, насчитывающих 1,2 млн человек по всему миру. Основной социально-гуманитарной целью организации является бескорыстное служение обществу, понимаемое как основа созидательного предпринимательства.

…Боб попал под восьмой пункт, когда служил в армии, после того как пытался выбить мозги из головы своего полкового священника рукояткой пистолета. — Подразумевается пункт 8 прежнего устава Вооруженных сил США, предполагавший увольнение военнослужащего по причине психической неадекватности; в современном армейском уставе отсутствует, будучи заменен целым перечнем мотивировочных психолого-психиатрических критериев.

«Концерт для оркестра» (1943) — инструментальное сочинение венгерского композитора и пианиста Белы Бартока (1881–1945), с 1940 г. жившего в США.

«Слушайте Великого Строителя»… — В оригинале: «The Master Builder» — английское название знаменитой драмы норвежского драматурга Генрика Ибсена (1828–1906) «Строитель Сольнес» (1892).

Алистер (наст. имя Эдвард Александр) Кроули (1875–1947) — скандально знаменитый английский оккультист, автор ряда эзотерических и поэтических сочинений, путешественник, идеолог и практик сатанизма, прослывший «самым ужасным человеком XX века» и ставший прообразом черного мага во многих книгах и фильмах (например, в «Маге» (1908) Уильяма Сомерсета Моэма) и культовой фигурой западной контркультуры 1960–1980-х гг.

Петр Демьянович Успенский (1878–1949) — русский философ-мистик, разработавший концепцию многомерности мироздания и времени как его «четвертого измерения». Впервые сформулированная в книге «Четвертое измерение: Опыт исследования области неизмеримого» (1910), эта концепция получила развернутое и программное обоснование в самой известной книге Успенского «Новая модель Вселенной», завершенной в 1914 г. и впервые опубликованной по-английски в 1931 г.

…тщательно вымыл руки. Он… испытывал возраставшее чувство брезгливости… Ощущение вины. Как леди Макбет. — Аллюзия на сцену из шекспировского «Макбета» (1606, V, 1), в которой преступная, терзаемая муками совести леди Макбет, находясь в сомнамбулическом состоянии, беспокойно трет свои руки, как ей кажется, покрытые пятнами крови.

Фултон — город в штате Миссури.

Испано-американская война (25 апреля — 12 августа 1898 г.) — война, имевшая основной целью окончательное изгнание Испании из Западного полушария. Окончилась победой США и оккупацией Пуэрто-Рико, о. Гуам, Филиппин и Кубы.

«Новая модель Вселенной» — см. прим. [591].

«Расширение сознания». — По-видимому, имеется в виду изданное в Великобритании в 1932 г. парапсихологическое сочинение Чарльза Вольфрана Олливера (1895—?) «Расширение сознания: Введение в изучение метапсихологии», являющееся ныне весьма раритетной книгой.

«Культ ведьм в Западной Европе» (1921) — книга известного британского антрополога и египтолога Маргарет Эллис Мюррей (1863–1963), публикация которой вызвала в научных кругах оживленную полемику благодаря выдвинутой автором теории о том, что европейские ведовские обряды были рудиментом древнего языческого культа плодородия.

«Пространство и бытие» — неустановленное сочинение.

«Жюстина, или Несчастья добродетели» (1787, опубл. 1791) — скандально знаменитый роман французского писателя и философа маркиза Донасьена Альфонса Франсуа де Сада (1740–1814), как и другие произведения автора, отмеченный провокационным обращением к маргинальным областям чувственного опыта и опровергающий основные культурно-идеологические установки эпохи Просвещения.

«Там, внизу» («Без дна», 1891) — роман французского писателя Жориса Карла (Шарля Мари Жоржа) Гюисманса (1848–1907), посвященный темам черной магии и сатанизма и являющийся художественным жизнеописанием легендарного сподвижника Жанны д'Арк, маршала Франции Жиля де Лаваля, барона де Рэ (1400–1440), после казни Орлеанской Девы предавшегося алхимической и демонологической практике и снискавшего себе в истории мрачную славу дьяволопоклонника и детоубийцы.

Некоторые… сравнивали эту историю с делом Гейна, имевшим место на севере страны несколькими годами раньше. — Об Эдварде Теодоре Гейне (1906–1984) как прототипе Нормана Бейтса см. статью в наст. изд.

Фуга — психиатрический термин для обозначения процесса, при котором индивид блуждает, не осознавая, кто он и где находится. В основном фуги определяются как явления истерической природы и рассматриваются в качестве примера диссоциации сознания.

Катексис — в психоанализе понятие, означающее направленность психосексуальной энергии на объект и фиксацию на нем.

«Нечестивая троица» — выражение, восходящее к традиции христианской эсхатологии, в которой оно обозначает триединство сатаны, Антихриста и лжепророка, составляющих дьявольскую пародийную оппозицию Пресвятой Троице (ср. также вариацию этой идеи в поэме Джона Мильтона «Потерянный Рай» (1658–1663, опубл. 1667, песнь II), где адскую троицу образуют Сатана, Грех и Смерть). Добавим, что впоследствии Блох иронически назвал так свою книгу (1986), в которой собрал под одной обложкой три романа-триллера, написанных им в разное время: «Шарф» (1947), «Смертельная усталость» (1960) и «Кушетка» (1962).

Настоящее интервью, взятое американскими писателями, сценаристами и кинокритиками Рэнди (р. 1953) и Жаном-Марком (р. 1954) Лоффисье у автора «Психоза» в 1983 г., было впервые опубликовано на французском языке в журнале «L'Ecran fantastique» (1983. № 39. P. 37–46). В сокращенном виде напечатано по-английски в журнале «Starlog» (1986. Vol. 10. № 113. Р. 27–29). По-русски также публиковалось со значительными сокращениями (при этом — с добавлением фрагментов из других интервью писателя) в изд.: Блох Р. Психо. Рассказы. М.: ACT; СПб.: Терра-фантастика, 2001. С. 536–542 (пер. И. Феоктистова). Публикуемый в настоящем томе полный перевод англоязычной версии интервью выполнен по электронному тексту, предоставленному интервьюерами.

…я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве… — в агентстве Густава Маркса в Милуоки, Висконсин, с 1942-го по 1953 г.

Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре… — Далее перечисляются знаковые фигуры американской научно-фантастической и хоррор-литературы — не нуждающийся в представлениях Стивен Кинг, романист Питер Фрэнсис Страуб (р. 1943) и прозаик, сценарист и продюсер Ричард Бертон Мэтисон (р. 1926), автор двух с половиной десятков романов, более сотни рассказов и нескольких десятков сценариев к теле- и кинофильмам. Обсуждаемая тема в первую очередь имеет отношение к Страубу, в возрасте шести лет попавшему под машину и некоторое время пребывавшему на грани жизни и смерти, что предопределило его последующее обращение к литературе страха и ужаса.

…Лона Чейни в «Призраке оперы»… —

…я регулярно читал «Странные истории»… — Этот журнал, основанный в марте 1923 г. и посвященный научной фантастике и хоррору, Блох, согласно его автобиографии (1993), читал начиная с августа 1927 г. (то есть с десятилетнего возраста). Письмо в редакцию, о котором он упоминает далее, было написано им в 1932 г.

Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) — выдающийся американский писатель, классик и, в известной мере, основоположник современной хоррор-литературы, прозванный критиками «Эдгаром По двадцатого века», эрудит, визионер и мистификатор, автор десятков рассказов, создавший собственную мифологическую вселенную, разработанную и усовершенствованную его многочисленными последователями. В журнале «Странные истории» была опубликована большая часть написанных Лавкрафтом «страшных» рассказов (начиная с «Дагона» (1917), напечатанного в октябре 1923 г.).

Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ. — Речь идет о рассказе «Праздник в аббатстве», который был приобретен журналом в июле 1934 г. и напечатан в январском номере за 1935 г. (по традиции «Странных историй» вышедшем в свет двумя месяцами раньше, в ноябре 1934 г.). Однако первым опубликованным произведением Блоха был рассказ «Лилии», напечатанный в полупрофессиональном издании «Марвел тэйлз» («Чудесные истории») в 1934 г.

Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем. — Из 100 000 писем, написанных Лавкрафтом на протяжении жизни, по утверждениям биографов, сохранилась лишь пятая часть, то есть около 20 000. Пятитомное здание, которое имеет в виду Блох, осуществленное в 1965–1976 гг. издательством «Аркхэм хаус», включает всего 930 писем, к тому же напечатанных со значительными купюрами.

В 1975 году я оказался в Провиденсе… куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези. — Во всех известных нам публикациях интервью в этом месте явная опечатка — «1945» вместо «1975».

В рассказе Г. Ф. Лавкрафта «Скиталец тьмы» персонаж по имени Роберт Блейк оказывается убит некоей чужеродной сущностью. Это произведение — своего рода ответ на рассказ самого Блоха «Звездный бродяга», где Лавкрафт выведен в качестве главного героя, также погибающего в лапах монстра. — Прим. интервьюеров.

…церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном. — Неточность: Роберт Блейк, персонаж рассказа Лавкрафта «Скиталец тьмы» (другой вариант перевода — «Обитающий во мраке», 1935), погибает у себя дома, в собственном кабинете, из окон которого, впрочем, действительно открывается вид на заброшенную неоготическую церковь, ставшую центром притяжения паранормальных сил, в конце концов погубивших героя. «Симметричным ответом» «Скитальцу тьмы» стал рассказ Блоха «Звездный бродяга» (1935), в котором автор учинил аналогичное насилие над персонажем, явно списанным с Лавкрафта.

Фриц Ройтер Лейбер-младший (1910–1992) — классик американской фантастической, фэнтези- и хоррор-литературы, лауреат множества литературных премий; будучи автором весьма разноплановых произведений, наиболее известен как создатель героической фэнтези-саги о Фафхрде и Сером Мышелове, жителях воображаемого города Ланкмара, начатой в 1930-е гг. и растянувшейся более чем на полвека, за которые им было написано несколько десятков повестей и рассказов об этих героях.

Роберт Эрвин Говард (1906–1936), К. Л. (Кэтрин Люсиль) Мур (1911–1987), Мэнли Уэйд Уэллман (1903–1986), Кларк Эштон Смит (1893–1961), Фрэнк Белнап Лонг (1901–1994), Дональд Уондри (Уондрей, 1908–1987), Генри Каттнер (1915–1958) — видные американские прозаики, работавшие в жанрах фэнтези, хоррор-, детективно-приключенческой и научно-фантастической литературы, чей приход в профессию состоялся при участии Лавкрафта и отмечен сотрудничеством со «Странными историями» (знакомство Каттнера и Мур, в 1940 г. ставших мужем и женой и с тех пор работавших совместно, вообще состоялось благодаря этому журналу). Каттнер в конце 1930-х гг. написал ряд рассказов в соавторстве с Блохом.

Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет. — То есть со времени первой публикации своей прозы в 1934 г. (интервью, напомним, взято в 1983 г.).

«Странные тысячелетия» (1978) — роман Блоха, развивающий «ктулхианскую» мифологию Лавкрафта.

«Искренне ваш, Джек Потрошитель» — один из самых известных рассказов Блоха, напечатанный в «Странных историях» в июле 1943 г., в котором знаменитый лондонский убийца, сумевший посредством черной магии обрести вечную молодость, объявляется в Чикаго 1940-х гг.

В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара… — «Жилец» (1913) — детективный роман английской писательницы Мэри Аделаиды Беллок Лаундз (1868–1947), оригинально обыгрывающий историю Джека Потрошителя и ставший сюжетной основой нескольких художественных фильмов, среди которых — одноименные книге ленты Альфреда Хичкока (1926) и Мориса Элви (1932), картина «Человек на чердаке» (1953) режиссера Хьюго Фрегонезе, а также «Жилец» Дэвида Ондатже, выход которого запланирован на 2009 г. Блох имеет в виду картину Джона Брэма «Жилец» (1944) с участием популярного в то время американского характерного актера Сэмюэля Лэрда Крегара (1916–1944), скоропостижно скончавшегося в том же году.

…крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль. — «Час Кейт Смит» — популярнейшее еженедельное радиошоу американской певицы, радио- и телеведущей Кейт (Кэтрин Элизабет) Смит (1907–1986), выходившее на Си-би-эс с 1937-го по 1945 г. Инсценировка с участием Лэрда Крегара, о которой идет речь, вышла в эфир в январе 1944 г.

…в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса». — Неточность: упомянутая книга, вышедшая в свет в 1947 г., была не первой, а третьей из составленных Альфредом Хичкоком на протяжении жизни многочисленных антологий рассказов о страшном и сверхъестественном.

…когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию. — Подразумевается тематическое хоррор-радиошоу «Оставайтесь на волне страха», выпускавшееся студией «WMAQ-TV» (Чикаго), большинство сценариев которого представляли собой авторские адаптации рассказов Блоха, ранее опубликованных в «Странных историях».

«Триллер» («Триллер Бориса Карлоффа») — еженедельное телешоу в виде антологии детективных и «готических» историй, постоянным ведущим которого был актер Борис Карлофф (см. ниже); выходило на канале Эн-би-си с сентября 1960-го по апрель 1962 г. Эпизод 28 первого сезона, премьерный показ которого состоялся 11 апреля 1961 г., представлял собой инсценировку рассказа Блоха «Искренне ваш, Джек Потрошитель»; постановщиком эпизода выступил актер и режиссер Рэй Милланд (наст. имя Реджинальд Альфред Траскотт-Джонс, 1905–1986).

Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем… — «Звездный путь» — культовый американский научно-фантастический сериал, впервые показанный на канале Эн-би-си в 1966–1969 гг. и положивший начало одноименной саге об экипаже звездолета «Энтерпрайз», бороздящего космические просторы в конце XXIII в., и, шире, целой фикциональной вселенной, которая была более подробно разработана в позднейших теле- и кинопроектах. Блох написал в 1966–1967 гг. сценарии трех эпизодов «Звездного пути»; история Джека Потрошителя обыграна в эпизоде 14 второго сезона сериала, называвшемся «Волк в овчарне» и впервые вышедшем в эфир 22 декабря 1967 г.; постановщиком эпизода был Джозеф Пивни.

…потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее. — В действительности речь идет о разных произведениях. Для антологии «Опасные видения» (1967), посвященной «новой волне» в американской фантастике, Блох по просьбе составителя — известного американского писателя-фантаста и редактора Харлана Эллисона (р. 1934) — написал рассказ «Игрушка для Джульетты». (К слову, Эллисон, прочитав его, сочинил собственное продолжение, озаглавленное «Бродяга в городе на краю света», которое следует в антологии непосредственно за рассказом Блоха.) Для «Эллери Куин мистери мэгезин» Блох написал иную версию истории Джека — рассказ «Самое необычное убийство», который журнал напечатал в марте 1976 г. Впоследствии писатель еще раз вернулся к личности лондонского убийцы в романе «Ночь Потрошителя» (1984). Таким образом, образ Джека Потрошителя возникал в творчестве Блоха целых пять раз.

Эд Гейн — см. статью в наст. изд.

…в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия… — см. статью в наст. изд.

Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно. — По-видимому, речь идет о Неде Брауне, представителе агентства «Эм-си-эй», занимавшемся приобретением прав на экранизацию «Психоза» (см. статью в наст. изд.).

…до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением. — В автобиографии Блох утверждает, что попал в Голливуд поздней осенью 1959 г. и успел увидеть своими глазами один из моментов съемок «Психоза» (которые длились два месяца — с 30 ноября 1959-го по 1 февраля 1960 г.). Телепроект, приведший его на студию, — это малобюджетный сериал «За решеткой», в который Блоха в качестве сценариста подрядил его друг и коллега Сэмюэль Пиплз; тогда же, в конце 1959 г., состоялось знакомство и началось сотрудничество писателя с людьми из хичкоковского окружения, занимавшимися производством шоу «Альфред Хичкок представляет» (см. прим. [595]), для которого он также начал писать сценарии. См. подр.: Bloch R. Once Around the Bloch: Unauthorized Autobiography. N. Y.: Tor Books, 1993. P. 238ff.

Кэри Грант (наст. имя Арчибальд Александр Лич, 1904–1986) — знаменитый американский киноактер, получивший известность в конце 1930-х гг. благодаря ролям в романтических комедиях «Воспитание Крошки» (1938) и «Его девушка Пятница» (1940) Говарда Хоукса, «Филадельфийская история» (1940) Джорджа Кьюкора и др. С начала 1940-х гт. началось сотрудничество Гранта с Хичкоком, снявшим его в четырех фильмах — «Подозрении» (1941), «Дурной славе» (1946), «Поймать вора» (1955) и «К северу через северо-запад» (1959). Из более поздних картин сравнительно известен комедийный квазихичкоковский триллер Стэнли Донена «Шарада» (1963). В 1966 г. актер принял решение покинуть кино.

Джимми (Джеймс) Стюарт (наст. имя Джеймс Миа Мейтленд, 1908–1997) — выдающийся американский актер театра и кино. Дебютировал в кинематографе в 1935 г. и снимался вплоть до середины 1980-х, работая с ведущими режиссерами Голливуда — Фрэнком Капрой («Вам этого с собой не унести», 1938, «Мистер Смит едет в Вашингтон», 1939, «Жизнь прекрасна», 1946), Кьюкором («Филадельфийская история», «Оскар» за лучшую роль второго плана), Сесилом Б. Де Миллем («Величайшее шоу на земле», 1952), Энтони Манном («Винчестер 73», 1950, «Излучина реки», 1952, «История Гленна Миллера», 1954, «Далекая страна», 1955), Билли Уайлдером («Дух Сент-Луиса», 1957), Отто Преминджером («Анатомия убийства», 1959), Джоном Фордом («Человек, который убил Либерти Вэланса», 1962) и др. Наряду с Кэри Грантом был любимым актером Хичкока, у которого снялся в четырех фильмах — «Веревке» (1948), «Окне во двор» (1954), американской версии «Человека, который слишком много знал» (1956), и «Головокружении» (1958).

«Техниколор» — сверхинтенсивные, гиперреалистичные цвета культивировались в голливудском кино (особенно в мюзиклах, костюмных картинах и мультипликации) в 1920-х — начале 1950-х гг.; они обеспечивались сложной и дорогостоящей технологией двухцветного (с середины 30-х — трехцветного) аддиктивного изображения, разработанной главой компании «Техниколор», американским изобретателем Гербертом Томасом Калмусом (1881–1963). Основанная на принципе цветоделения, эта технология ушла в прошлое с внедрением в киноиндустрию трехслойных цветных пленок, более удобных, надежных и экономичных.

…фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал». — Позднее, в 1968 г., студия «Юниверсал» выкупила у «Парамаунт» права на дистрибуцию фильма, о чем Блох упоминает несколько дальше.

…фильм…<…>…получил разносные отзывы. — О первых отзывах на «Психоз» см. статью в наст. изд.

Сплэттер — популярный ныне поджанр хоррор-кино, ведущий свою историю с начала 1960-х гг. («Кровавый пир» (1963) Хершелла Гордона Льюиса), изобразительный ряд которого изобилует натуралистическими подробностями расчленения тел жертв маньяком-убийцей.

…продолжение «Психоза». — Речь идет о фильме «Психоз 2» (1983) режиссера Ричарда Франклина; подробнее о нем см. статью в наст. изд.

...мой агент, чье имя я не буду называть… — см. прим. [596].

Тони (Энтони) Перкинс. — Об этом актере, исполнившем в «Психозе» роль Нормана Бейтса, см. статью в наст. изд.

«Возвращение Нормана». — Сведений об этом проекте не обнаружено.

…съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела. — См. об этом статью в наст. изд.

…очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума. — Джоан Кроуфорд (наст. имя Люсиль Фэй Ле Сюэр, 1905–1977), американская актриса, секс-символ Голливуда 1930–1940-х гг., с 1950-х много снимавшаяся в триллерах и криминальных драмах («Внезапный страх» (1952) Дэвида Миллера, «Женщина на берегу» (1955) Джозефа Пивни, «Что случилось с Бэби Джейн?» (1962) Роберта Олдрича и др.). Упомянутый Блохом фильм поставлен по его сценарию в 1964 г. режиссером Уильямом Каслом.

Борис Карлофф (наст. имя Уильям Генри Пратт, 1887–1969) — американский актер, выходец из Великобритании, икона мирового хоррор-кинематографа (наряду с Белой Лугоши, с которым всю жизнь открыто соперничал, зачастую снимаясь при этом в одних и тех же картинах); за свою полувековую актерскую карьеру снялся в 200 кино- и телефильмах. Наиболее известные роли — монстр в фильмах Джеймса Уэйла о Франкенштейне (см. прим. [597]) и различные персонажи в их продолжениях, мумия в одноименном фильме (1932) Карла Фройнда, зловещий доктор Фу-Манчу в «Маске доктора Фу-Манчу» (1932) Чарльза Брэбина и множество других экзотических персонажей, сделавших его лицо и имя почти что символами жанра хоррор.

Фриц (Фридрих Христиан Антон) Ланг (1890–1976) — немецкий, а с 1934 г. американский режиссер, классик мирового кино, в европейский период творчества — ярчайший представитель немецкого киноэкспрессионизма; несмотря на успешную кинокарьеру, сделанную им в США, высшие достижения Ланга в режиссуре связаны именно с картинами 1920–1930-х гг. («Доктор Мабузе — игрок», 1922, «Нибелунги», 1924, «Метрополис», 1926, «Женщина на Луне», 1929, «М», 1931, «Завещание доктора Мабузе», 1933).

Кристофер Ли, Бела Лугоши — Заглавного героя романа Брэма Стокера «Граф Дракула» (1890–1897, опубл. 1897) — романтического вампира-аристократа — впервые облачил на экране в черный плащ американский режиссер Тод Браунинг в фильме «Дракула» (1931), снятом на студии «Юниверсал пикчерз». Для исполнителя главной роли, американского актера венгерского происхождения Белы Лугоши (наст. имя Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956), упомянутый плащ стал своего рода символом его артистического имиджа (согласно собственному завещанию, он даже был похоронен в костюме Дракулы), а в вампирском кино со временем сделался изобразительным клише: благодаря британскому актеру Кристоферу Ли (р. 1922), перенявшему эстафету от Лугоши и неизменно появлявшемуся в черном плаще в послевоенных фильмах о Дракуле, европейских и американских («Ужас Дракулы» (1958) и «Дракула, князь тьмы» (1965) Теренса Фишера, «Дракула, восставший из могилы» (1968) Фредди Фрэнсиса, «Дракула, отец и сын» (1976) Эдуара Молинаро и др.), эта деталь образа графа-вампира окончательно утвердилась в кинотрадиции и массовом культурном сознании. Блох иронически обыграл этот штамп уже в своем раннем «вампирском» рассказе «Плащ» (1939).

Питер Лорре (наст. имя Ладислав (Ласло) Лауэнштайн, 1904–1964) — немецкий, а впоследствии американский актер австро-венгерского происхождения, острохарактерный актер с оригинальной амбивалентной внешностью, любимец Бертольта Брехта, в театральных проектах которого участвовал на рубеже 1920–1930-х гг. Прославился киноролью маньяка-убийцы в «М» (1931) Фрица Ланга; снимался в «Человеке, который слишком много знал» (1934) и «Секретном агенте» (1936) Хичкока, «Сумасшедшей любви» (1935) Карла Фройнда, «Мальтийском соколе» (1941) и «Посрами дьявола» (1953) Джона Хьюстона, «Касабланке» (1943) Майкла Кертиса, «Мышьяке и старом кружеве» (1944) Фрэнка Капры и многих других фильмах. В начале 1960-х играл в малобюджетных хоррорах («Ворон» (1963) Роджера Кормана, «Комедия ужасов» (1964) Жака Турнера).

Питер Кашинг (1913–1994) — английский актер, прославившийся своими ролями в фильмах ужасов студии «Хаммер», в частности в серии фильмов о графе Дракуле, где играл профессора Ван Хельсинга в паре с Кристофером Ли, исполнявшим роль вампира.

…нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении. — См. прим. [599].

«Дьяволицы» (1955) — «черный» триллер французского режиссера Анри Жоржа Клузо с Симоной Синьоре и Верой Клузо в главных ролях, экранизация детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака (наст. имя Пьер Робер Эро) «Та, которой не стало» (1952). В 1996 г. в США режиссером Джеремайей Чечиком был снят ремейк «Дьяволиц» с участием Шэрон Стоун, Изабель Аджани и Чазза Палминтери. О влиянии фильма Клузо на «Психоз» Хичкока см. статью в наст. изд.

Книга знаменитого режиссера и сценариста, видного представителя французской «новой волны», теоретика и критика кино Франсуа Трюффо (1932–1984) «Кинематограф по Хичкоку» (фр. изд. 1966, амер. изд. 1967) явилась результатом его 52-часовой беседы с мэтром англо-американского кинематографа Альфредом Хичкоком, состоявшейся в августе 1962 г. при посредничестве переводчицы Хелен Скотт (1915–1987). Инспирированная личным преклонением Трюффо перед Хичкоком, эта книга со временем обрела статус классической киноведческой работы, стала своего рода учебником по кинорежиссуре и едва ли не библией киноманов. Именно Трюффо, наряду со своими единомышленниками по «новой волне» Эриком Ромером и Клодом Шабролем (опубликовавшими в 1957 г. книгу «Хичкок: первые сорок четыре фильма»), способствовал переоценке хичкоковского творчества и превращению режиссера с устойчивой репутацией ремесленника, культивирующего «низкие» жанры и занятого развлечением масс, в знаковую фигуру авторского кино, каковой он безоговорочно признается сегодня.

Беседа о «Психозе», входящая в 13-ю главу книги Трюффо, ранее публиковалась в русском переводе Н. А. Цыркун (см.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 156–165). Новый перевод интервью, помещенный в настоящем томе, сделан по тексту публикации: «Good Evening…»: Alfred Hitchcock Talks to François Truffaut about «Pure Cinema», Playing His Audience Like an Organ, and «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 12–22.

Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско. — «Птицы» (1963) — одна из самых известных картин Хичкока (которая, наряду с «Психозом» (1960), отчасти оправдывает причисление его творчества к традиции «фильма ужасов» и его репутацию «маэстро страха»), вольная экранизация одноименного рассказа-притчи (1952) английской писательницы Дафны Дюморье (1907–1989), повествующего о необъяснимых нападениях птичьих стай на людей. Начальная сцена «Птиц», в которой происходит знакомство главных героев фильма — Митча и Мелани, разворачивается в Сан-Франциско, а основные события — в его пригороде под названием Бодега-Бей.

Феникс — город в штате Аризона, место действия первых сцен хичкоковского «Психоза».

…позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом. — То есть вуайером. Эта английская идиома отсылает к средневековому преданию о леди Годиве (ум. ок. 1080), легендарной покровительнице г. Ковентри, которое было впервые зафиксировано на письме английским хронистом Роджером из Вендовера (ум. 1236). В 1040 г. супруг леди Годивы граф Леофрик, властитель Мерсии, обложил жителей Ковентри непосильными податями. Его супруга вступилась за горожан, и граф обещал отменить тяжкое бремя, если она проедет по городу на коне обнаженной. Леди Годива согласилась на это условие и, призвав жителей Ковентри запереть окна и не выходить на улицу, проехала верхом через весь город, прикрыв наготу лишь своими длинными волосами. Все жители наглухо закрыли окна и двери своих домов; лишь некий любопытный портной по имени Том решился подглядывать в щель ставни и был наказан за это внезапной слепотой. Упоминание Тома-вуайера задает важнейшую метафорическую тему «Психоза», которая значима и для других картин Хичкока, исследующих природу визуальности и кинематографа, в частности, для снятого в 1954 г. «Окна во двор»; см. об этом статью в наст. изд.

Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории. — Кинокритик, сценарист, актер и режиссер, адепт французской «новой волны» Жан Душе (р. 1929), одновременно с Трюффо выпустивший книгу о Хичкоке (1967), сделал упомянутое наблюдение в статье «Хич и его публика», опубликованной во влиятельном теоретическом журнале о кино «Кайе дю синема» в год выхода «Психоза». Одним из первых заговоривший о вуайеризме как метатеме и важнейшей зрительской стратегии, заложенной в хичкоковских фильмах, Душе писал о начальной сцене «Психоза»: «Камера беззастенчиво проникает в комнату, на окнах которой в разгар дня приспущены жалюзи. И в этой комнате обнаруживается обнявшаяся парочка в постели, находящаяся во власти сильного физического влечения. И в этот момент он [зритель] ощущает разочарование. Он „хочет видеть больше“. Хотя голый торс Джона Гэвина и удовлетворяет желания по крайней мере половины аудитории, тот факт, что Джанет Ли не обнажена, вызывает недовольство другой половины. Желанию, пробужденному в самом начале фильма, предстоит найти свое закономерное воплощение в финале путешествия Джанет, в сцене, где она будет полностью обнажена и вся, целиком, предложена взгляду зрителя. Сексуальное действие в отношении нее также будет экстремальным. Таким образом, желание оказывается удовлетворено сверх всяких ожиданий» (Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 66.— Пер. наш. — С. A.).

Джон Гэвин (p. 1931) — американский актер кино и телевидения, бизнесмен, дипломат. Среди самых значительных киноработ — роли в мелодраме «Имитация жизни» (1959) Дугласа Сёрка, историческом байопике «Спартак» (1960) Стенли Кубрика, триллере «Полночное кружево» (1960) и драме «Переулок» (1961) Дэвида Миллера; в последующие годы много снимался в телесериалах. В «Психозе» сыграл роль Сэма Лумиса, любовника главной героини. В 1971–1973 гг. возглавлял Гильдию киноактеров США, позднее служил американским послом в Мексике.

Джанет Ли (наст. имя Джанет Хелен Моррисон, 1927–2004) — американская кинозвезда 1950–1960-х гг. Снималась в фильмах «Акт насилия» (1948) Фреда Циннемана, «Маленькие женщины» (1949) Мервина Ле Роя, «Голая вершина» (1953) Энтони Манна, «Гудини» (1953) Джорджа Маршалла, «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса, «Викинги» (1958) Ричарда Флейшера, «Маньчжурский кандидат» (1962) Джона Франкенхаймера и др. Со второй половины 1960-х гг. играла в основном в телевизионных фильмах. В «Психозе» исполнила роль Мэрион Крейн — беглой секретарши-воровки, ставшей жертвой Нормана Бейтса. В 1949–1962 гг. была замужем за актером Тони Кертисом; их дочь Джейми Ли Кертис (р. 1958) — также известная ныне актриса.

Энтони Перкинс. — См. статью в наст. изд.

…история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине. — См. статью в наст. изд.

…старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал». — Подразумеваются классические черно-белые фильмы ужасов американской студии «Юниверсал пикчерз», в 1930–1940-е гг. подарившие кинематографу целую галерею персонажей-монстров, периодически реанимируемых режиссерами последующих десятилетий. Среди картин первого ряда — «Дракула» (1931) Тода Браунинга, «Франкенштейн» (1931) и «Невеста Франкенштейна» (1935) Джеймса Уэйла, «Мумия» (1932) Карла Фройнда, «Человек-невидимка» (1933) Уэйла, «Человек-волк» (1941) Джорджа Вагнера; каждая из этих лент имела по одному или несколько продолжений.

…полицейскому на мотоцикле… — Оговорка Хичкока; на самом деле у полицейского, допрашивающего героиню Джанет Ли на шоссе, не мотоцикл, а патрульная машина.

…узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад… — В сценарии Джозефа Стефано и в самом фильме говорится о десяти годах.

«В случае убийства набирайте М» (1954) — детективный триллер Хичкока с Грейс Келли (1928–1982) и Рэем Милландом (См. прим. [600]) в главных ролях, поставленный по одноименной пьесе (1952) английского драматурга Фредерика Нотта. По сюжету пьесы знаменитый в прошлом теннисист планирует убийство жены с целью унаследовать ее состояние и посредством шантажа вовлекает в преступление своего давнего знакомого — нечистого на руку продавца автомобилей; однако задуманное «идеальное убийство» развивается вопреки сценарию, и прокравшийся в дом убийца погибает, будучи заколот ножницами, случайно оказавшимися под рукой его потенциальной жертвы. В дальнейшем инициатор преступления, по видимости не причастный к происшедшему и имеющий надежное алиби, оказывается изобличен, угодив в хитроумную ловушку, поставленную поклонником жены и инспектором полиции. Фильм Хичкока стал второй экранизацией пьесы Нотта (первая, телевизионная, была сделана в Великобритании в год публикации); впоследствии в США были осуществлены еще две одноименные телепостановки (1967, 1981), кроме того, в 1981 г. пьеса была экранизирована в СССР под названием «Ошибка Тони Вендиса» (двухсерийный телефильм Василия Брескану с участием Игоря Костолевского и Милены Тонтегоде). В 1998 г. американский режиссер Эндрю Дэвис снял фильм «Идеальное убийство» — сюжетно модернизированную версию пьесы с Майклом Дугласом и Гвинет Пэлтроу в главных ролях, интерпретированную прессой и критиками как вольный ремейк картины Хичкока.

Слово в печатном издании пропущено. — Прим. верстальщика.

Сол Басс (1920–1996) — американский кинематографист, создатель графического дизайна более полусотни фильмов, среди которых — «Зуд седьмого года» (1955) Билли Уайлдера, «Человек с золотым пистолетом» (1955) и «Анатомия убийства» (1959) Отто Преминджера, «Одиннадцать друзей Оушена» (1960) Льюиса Майлстоуна, «Спартак» Кубрика, «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963) Стенли Крамера, «Чужой» (1979) Ридли Скотта, «Мыс страха» (1991) и «Казино» (1995) Мартина Скорсезе. Бассом же разработан дизайн титров трех картин Хичкока — «Головокружения» (1958), «К северу через северо-запад» (1959) и «Психоза». В последнем из этих фильмов он также выступил своего рода сорежиссером, приняв активное участие в постановке сцен убийств Мэрион и Арбогаста; поэтому в титрах картины он заявлен еще и как «pictorial consultant».

Он прибывает в неведении (фр.).

…его… приуготовленностъ к гибели. — Буквально: «его готовность быть сорванным» («he was ready to be plucked»), что задает смысловую игру с прямым значением слова «fleur» (цветок), входящего во французскую идиому «comme une fleur» («в неведении, ни сном ни духом»).

…было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени. — В других интервью Хичкок называет более точную цифру — 78 планов.

…были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать. — Это утверждение Хичкока, равно как и его последующие слова о том, что нож в кадре ни разу не коснулся тела, не вполне соответствует действительности: из раскадровки сцены хорошо видно, как в одном из планов лезвие касается «плоти» манекена (или тела дублерши). Не исключено, что режиссер сознательно утверждал обратное, стремясь избежать проблем с цензурой. См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 247–248.

Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли. — Этой моделью была Марли Ренфро, 23-летняя танцовщица из Лас-Вегаса, в сентябре 1960 г. появившаяся на обложке «Плейбоя», а через два года — в дебютном фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Сегодня вечером — наверняка» (1962).

Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь. — Эта несколько туманная реплика становится более понятной из другого интервью Хичкока, данного в 1972 г.: «Я обснял обнаженную дублершу со всех возможных точек; другими словами, я во всех ракурсах запечатлел убийство. На деле в некоторых из этих планов были использованы замедленная съемка и замедленные движения самой девушки, так что я мог рассчитать динамику сцены, скрыть интимные части тела, распределить движения рук, жесты и тому подобное» (цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 111. — Пер. наш. — С. A.).

…смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу? — Ко времени съемок «Психоза» у Хичкока уже имелся достаточный опыт режиссерской работы в телевизионном формате: с октября 1955 г. в американский телеэфир (канал Си-би-эс, с сентября 1960 г. — Эн-би-си) выходило еженедельное шоу «Альфред Хичкок представляет», которое являло собой антологию таинственных и страшных историй, поставленных разными режиссерами. Каждый эпизод обрамляли «выходы» самого маэстро, дававшего ироничные комментарии к демонстрируемым на экране сюжетам. Меняя названия и временной формат (с получасового на часовой), шоу продержалось в эфире почти десять лет и к моменту закрытия (май 1965 г.) насчитывало 372 эпизода, 20 из которых были срежиссированы самим Хичкоком.

…стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент. — Хичкок здесь не вполне точен: бюджет «Психоза» составлял 806 947 долларов. Прибыль же со времени беседы двух режиссеров более чем утроилась: согласно Internet Movie Database (где приводятся данные на январь 2004 г.), прокат фильма в США принес 32 млн долларов, а мировые сборы составили 50 млн долларов.

Внимание! Статья содержит спойлеры из 2-й и 3-й книг трилогии. — Прим. верстальщика.

Строго говоря, никакого «Психоза» не существует: в оригинале и роман, и одноименный ему фильм называются «Psycho», то есть «Психопат». Однако в российском прокате картина Хичкока стала известной именно как «Психоз» и тем самым изначально предстала перед отечественным зрителем не рассказом о частном клиническом случае, а метафорически-универсальной историей о парадоксах человеческого сознания; и, как будет показано далее, эта перемена акцентов отнюдь не лишена смысла.

О ранних романах Блоха см., в частности: Larson R. D. Precursors of «Psycho»: The Early Crime Novels of Robert Bloch // The Scream Factory. 1993. № 11. О творчестве писателя в целом: Larson R. D. Robert Bloch Reader's Guide. Mercer Island, Washington: Starmont House, 1986; Prosser H. L. The Man Who Walked Through Mirrors: Robert Bloch as Social Critic [1986]. San Bernardino, Cal.: Borgo Press, 1997; Robert Bloch: Appreciations of the Master / Ed. by R. Matheson and R. Mainhardt. N.Y.: Tor Books, 1995.

Сопоставляя реальность и вымысел с высоты сегодняшних знаний о деле Гейна, нельзя не отдать должное художественной интуиции Блоха, которая, будучи помножена на понятийный аппарат психоанализа, привела к ряду крайне любопытных перекличек сюжета книги с подлинными фактами: осквернение могил, его связь с фиксацией на фигуре умершей деспотичной матери, трансвестические наклонности, болезненная страсть к анатомированию/мумифицированию, тематически ориентированная библиотека — всего этого писатель в период работы над романом не знал, и тем не менее все эти детали присутствуют в «Психозе».

О том, как справлялся с этой проблемой (на экране куда более трудноразрешимой, чем на бумаге) Альфред Хичкок — большой любитель «водить зрителя за нос при помощи камеры», — отчасти рассказано в упомянутой беседе двух режиссеров.

Эту взаимосвязь персонажей впоследствии будет всячески акцентировать — как в диалогах, так и на уровне зрительного ряда — Хичкок, делающий ее едва ли не смысловым центром своего фильма.

Цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 11.

См.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 22–23.

См. подр.: Антонов С. А. Кто убил Ребекку де Уинтер, или Британская Золушка в зеркале американского триллера // Дю Морье Д. Ребекка. СПб.: Азбука-классика, 2005. С. 482–507.

Трюффо Ф. Указ. соч. С. 91. — Пер. Н. Цыркун.

«Если бы я экранизировал Золушку, в карете искали бы труп» (Hitchcock A. Why I Am Afraid of the Dark [1960] // Hitchcock on Hitchcock: Selected Writings and Interviews / Ed. by S. Gottlieb. Berkeley; Los Angeles; L.: Univ. of California Press, 1995. P. 145; Хичкок о Хичкоке // Искусство кино. 1990. № 11. С. 162. — Пер. Н. Цыркун).

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 30.

Де Фелитта Ф. Похоронный марш марионеток. СПб.: Азбука-классика, 2006. С. 196. — Пер. Н. Гордеевой.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 20.

Ibid. P. 9.

Ibid. Р. 20.

Брашинский М. «Психоз» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. М.: Афиша, 2004. С. 313.

Как, например, персонаж Роберта Митчума в известном триллере Джека Тернера «Из прошлого» (1947), также искавший беглянку, прикарманившую 40 000 долларов.

«Если бы я не купил права на эту книгу, тогда бы их купил некий французский режиссер», — заметил Хичкок в беседе с Трюффо, констатировав тем самым свое заочное соперничество с Клузо (см.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 140).

См.: Rebello S. Op. cit. P. 17.

Ibid. P. 21.

См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 249.

Ср. недавнее афористически четкое описание идеологии «Окна во двор», целиком и полностью применимое к «Психозу»: «Хичкок выводит генеалогию кино из вуайеризма, болезненной страсти к подглядыванию. Мы, утверждает Хич, вынуждая нас взглянуть на реальность глазами героя, ничем не лучше его — импотента, извращенца, кинематографиста и кинозрителя в одном лице, потому что экран — это не окно в мир, а замочная скважина в чужую спальню. Кино — искусство в принципе аморальное. Тот, кто не любит заглядывать в чужие окна, не любит кино. Опередив свое время, Хичкок, по сути, создал матрицу „виртуального“ фильма: из мира поступков, жестов и слов действие перенесено исключительно в пространство зрения. Тут тело — всего лишь ненужный придаток взгляда, а взгляд — главное средство коммуникации, инструмент выбора, ключ к разгадке. Убийства или фильма — не важно. По Хичкоку, это одно и то же» (Брашинский М. «Окно во двор» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. С. 263).

Трюффо Ф. Указ. соч. С. 125. — Пер. М. Ямпольского.

См. классическую работу, в которой впервые развернуто сформулирована эта идея: Малви Л. Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф [1975] // Антология тендерной теории. Минск, 2000. С. 280–296.

Брашинский М. «Психоз». С. 313.

Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!» // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока) / Под ред. С. Жижека. М: Логос, 2004. С. 225, 231. — Пер. Б. Скуратова.

Там же. С. 242.

См. об этом: Kolker R. Op. cit. P. 216. Соответствие это, кстати, куда более очевидно англоязычному зрителю, для которого стеклоочистители автомобиля и нож(и) не только выглядят похоже, но и называются одинаково: blades. Эта омонимия осталась необыгранной в литературном первоисточнике «Психоза» (дворники в соответствующей сцене книги Блоха вообще не упоминаются, а в сцене убийства фигурирует мясницкий тесак (a butcher's knife)), однако в третий роман трилогии автор ввел этот двусмысленный образ (см. гл. 23), явно заимствовав его из картины Хичкока.

Это не фигура речи: в сцене путешествия Мэрион от места покупки машины до мотеля Бейтса за ее спиной постепенно сгущается темнота, по мере того как воображаемые голоса, звучащие в ее сознании, становятся все более угрожающими. Меняющаяся «подсветка» этой сцены, безусловно, имеет символический смысл. См. об этом: Wood R. Hitchcock's Films. L.: A. Zwemmer Ltd.; N.Y.: A. S. Barnes & Co. Inc., 1965. P. 117.

Интерпретация Жана Душе. См.: Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 67.

Stefano J. Psycho. Based on the Novel by Robert Bloch (http://www.imsdb.com/scripts/Psycho.html).

Жижек С. Указ. соч. С. 241.

Там же. С. 235.

Там же. С. 217.

См.: Rebello S. Op. cit. P. 68–69.

См.: Жижек С. Указ. соч. С. 240–241.

Подобное «представительство» архитектуры за внесценических, давно умерших персонажей, которые тем не менее виртуально присутствуют в сюжете и оказывают немалое влияние на происходящие события, — довольно устойчивый мотив в кинематографе Хичкока: достаточно вспомнить мрачное поместье Мэндерли в «Ребекке», в котором то и дело ощущается незримое присутствие прежней хозяйки, и отель Маккитри, бывший дом Карлотты Вальдес, в «Головокружении», который замещает собой покойную героиню в фикциональной реальности фильма. См. подр.: Толстик Е. Е. «Некрофилия искусства» (несколько замечаний на темы смерти и искусства в фильмах Хичкока) // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 2. С. 145–148.

См. об этом: Wood. R. Op. cit. P. 121–122.

Между прочим, не раз отмечалось сходство этой издевательской ухмылки со «странной маниакальной улыбкой извращенного удовлетворения», которая искажает лицо Мэрион Крейн на пути к мотелю Бейтса, причем это выражение «появляется на ее лице тогда, когда она слушает голоса у себя в голове, — в точности как Норман в последнем эпизоде с ним» (Жижек С. Можно ли сделать приличный ремейк Хичкока // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока). С. 292. — Пер. А. Смирнова; см. также: Toles G. «If Thine Eye Offend Thee…»: «Psycho» and the Art of Infection // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 131; Kolker R. Op. cit. P. 228–229). Что бы ни стояло за этим сходством, оно, разумеется, существует только в сфере зрительского опыта, то есть вне поля рассуждений доктора Ричмонда.

См.: Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 258.

Эту возможность активно обсуждает в своей книге У. Ротман, который провел детальнейший анализ «Психоза», занявший почти сто страниц, но так и не сумел прийти к однозначному выводу о том, как следует трактовать последнюю сцену фильма. См.: Rothman W. Hitchcock — The Murderous Gaze. Cambridge, Mass.; L.: Harvard Univ. Press, 1982. P. 246–341, особенно 332–339. См. также: Руднев В. Философия шизофрении // Руднев В. Философия языка и семиотика безумия: Избр. работы. М.: Территория будущего, 2007. С. 420.

Улыбина Е. В. Зримое безумие. Что показывает кино на месте сумасшедшего // Русская антропологическая школа. Труды. М., 2005. Вып. 3. С. 193.

Crowther В. Hitchcock's «Psycho» Bows at 2 Houses // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 57–58. Пожелание рецензента исполнилось спустя почти сорок лет: в вампирском боевике «От заката до рассвета 2: Кровавые деньги Техаса» (1999) Скотта Спигела в сцене, явно навеянной эпизодом убийства в душевой из «Психоза», в роли убийцы выступает именно летучая мышь.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165.

Rohmer E., Chabrol C. «The Wrong Man» [1957] // Focus on Hitchcock / Ed. by A. J. La Valley. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, Inc., 1972. P. 116.

Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 238.

См.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 192–194.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165 (курсив наш — С. А.). По-видимому, именно эти противоречащие друг другу отзывы имел в виду Роберт Блох, рассуждая в интервью о реакции критики на экранизацию его романа (см. наст. изд., в ответе на вопрос [602]).

Не исключено, что этот сюжетный ход заимствован Блохом из триллера Брайана Де Пальмы «Одетый для убийства» (1980), вышедшего в прокат спустя три месяца после смерти Хичкока и полного сюжетных и визуальных отсылок к «Психозу». В этом случае перед нами — один из примеров «эстафетной» передачи мотивов внутри «норманбейтсовского» литературно-кинематографического сюжета. Утвердиться в этом предположении мешает только одно обстоятельство: фильмов, изобилующих кровавыми и натуралистическими подробностями, коих у Де Пальмы хватает, Блох (равно как и Хичкок) не любил — собственно, об этом и написан его роман, в известной мере являющийся сатирой на голливудскую «фабрику ужасов» начала 80-х годов.

Для съемок «Психоза 4» Мика Гарриса были выстроены точные копии дома и мотеля на территории готовившегося к открытию филиала «Юниверсал» в Орландо, штат Флорида.

Сюжетно никак не связанный с сиквелами 1983-го и 1986 годов, этот фильм был демонстративно проигнорирован Энтони Перкинсом, категорически отказавшимся в нем участвовать: короткую роль Нормана, умирающего в начале картины, играет другой актер, Курт Пол.

Помимо «Одетого для убийства» Де Пальмы, нельзя не упомянуть в этой связи культовый слэшер Джона Карпентера «Хэллоуин» (1978), породивший, как и фильм Хичкока, череду продолжений о бесконечно возвращающемся в мир в лице маньяка-убийцы Майкла Майерса инфернальном зле: психиатр в этом фильме, как и любовник Мэрион в «Психозе», носит фамилию Лумис, а главную героиню играет «королева ужасов» нового поколения Джейми Ли Кертис — дочь Джанет Ли. Впоследствии они снялись вместе в юбилейном фильме цикла «Хэллоуин 20 лет спустя» (1998) Стива Майнера, причем эпизодическая героиня Ли, которую зовут Норма, появляется на экране под музыку Бернарда Херрмана из «Психоза»; этот фильм стал одной из последних киноработ актрисы.

Автор этих строк, например, недавно не без удовольствия опознал беглую отсылку к «Психозу» в финале нашумевшего ретрофантастического комикса Керри Конрана «Небесный Капитан и Мир Будущего» (2004).

Самутина Н. Жрецы великого МакГаффина // Синий Диван. № 5 (2004). С. 232–233.

Ткаченко И. Норман Бейтс мертв, а мы еще нет // Искусство кино. 1999. № 8. С. 31.

Там же. С. 34.

Рубаник В. Взгляд на феномен ремейка через призму «Психоза» Гаса Ван Сэнта // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 3. С. 124.

Ткаченко И. Указ. соч. С. 33.

Там же.

Впервые: Bloch R. Psycho II. Binghampton: Whispers Press, 1982. На русский язык переводится впервые. Перевод осуществлен по тексту изд.: Bloch R. Psycho II. N. Y.: IBooks, 2003.

Стелла Лоэб Блох (1880–1944) — мать Роберта Блоха.

Пер. С. Антонова.

«Решетка на окне — не клеть, а стены — не тюрьма». Это сказал поэт Ричард Лавлейс, давно, еще в семнадцатом веке. — Блох цитирует стихотворение английского поэта-кавалера Ричарда Лавлейса (1618–1657/1658) «К Алтее — из тюрьмы» (1642/1649? опубл. 1649, ст. 25–26).

…насчет игры неполной колодой? — Подразумевается английское идиоматическое выражение «not playing with a full deck» («играет неполной колодой»), означающее психическую неадекватность или неполноценность; аналог фразы «nobody home» («не все дома»).

«Палки и камни могут сломать мне кости, но слова не ранят меня никогда» (Sticks and stones will break my bones, but names will never hurt me). — Английская поговорка (точнее, ответ на детскую «дразнилку»), существующая в различных вариантах и впервые письменно зафиксированная в словаре Дж. Ф. Нортхолла «Народные выражения четырех графств» (1894). Русские аналоги: «Брань на вороту не виснет, а кулак в боку не киснет», «Брань в боку не болит».

«Тетушка Чарли» (1892) — знаменитый фарс английского драматурга Брэндона Томаса (1856–1914).

«Когда б не милость Божья, быть бы там и мне». — Слова одного из реформаторов английской Церкви, протестантского проповедника Джона Брэдфорда (1510–1555), которыми он, будучи арестован и заключен в Тауэр в период гонений на протестантизм при королеве Марии Кровавой, провожал своих единомышленников, отправляемых на казнь. Упования на «милость Божью» не помогли Брэдфорду избежать смерти после двух лет тюремного заключения, однако цитируемая фраза вошла в языковой обиход как обозначение счастливой человеческой участи, которой не сподобились другие.

Карл Густав Юнг (1875–1961) — знаменитый швейцарский психолог и психиатр, ученик и впоследствии оппонент Зигмунда Фрейда, основоположник так называемой аналитической психологии, ставшей влиятельным направлением в культурологии XX в.

Фуга — психиатрический термин для обозначения процесса, при котором индивид блуждает, не осознавая, кто он и где находится. В основном фуги определяются как явления истерической природы и рассматриваются в качестве примера диссоциации сознания.

Наркосинтез — разработанный в 1940-е гг. метод катартической психотерапии, который применяется к пациенту, погруженному в наркотический транс.

Катарсис — метод психотерапевтического воздействия, впервые описанный в «Очерках об истерии» (1895) Зигмунда Фрейда и Йозефа Брейера и подразумевающий разрядку (снятие) напряжения и тревоги путем доведения до сознания пациента, находящегося в гипнотическом трансе, идей, переживаний и воспоминаний, вытесненных в подсознание и служащих причиной невротического конфликта. Выйдя из лона психоаналитической теории, этот метод в тех или иных формах используется современными психотерапевтическими практиками, развивающимися вне рамок психоанализа. Катарсис — ключевой элемент психотерапевтического метода психодрамы (см. прим. [603]).

Абреакция — интенсивная негативная психосоматическая реакция находящегося под гипнозом пациента на актуализацию подавленных мучительных воспоминаний.

Якоб Леви Морено (1892–1974) — выдающийся австрийско-американский психолог, психиатр, психотерапевт, уроженец Бухареста (отсюда его именование «румынским психологом» в романе), видный представитель социальной психологии и один из пионеров групповой терапии, разновидностью которой и является упоминаемый ниже метод психодрамы, разработанный Морено в первой половине 1920-х гг. в Вене, где им был создан экспериментальный «Театр спонтанности», и впоследствии усовершенствованный в США. Психодрама — психотерапевтическая практика, подразумевающая вынесение внутренних конфликтов одного из участников группы на сцену в виде импровизированного театрального представления и разыгрывание их с различных ценностных, идеологических, временных позиций. Методика Морено нашла широкое применение не только в психотерапии, но и в различных видах социально-ролевого тренинга, управленческих практиках, обучающих и образовательных программах.

Грешна (лат.).

Норманнское завоевание (Norman Conquest) — каламбурная фраза, отсылающая одновременно к завоеванию Англии норманнами (1066) и к имени героя книги (и в этом варианте прочитываемая как «завоевание Нормана»).

«Весь мир — театр… И каждый не одну играет роль». — Цитируются известнейшие строки из монолога Жака, героя комедии Шекспира «Как вам это понравится» (ок. 1599, опубл. 1623). Полный текст фрагмента таков: «Весь мир — театр. / В нем женщины, мужчины — все актеры. / У них свои есть выходы, уходы, / И каждый не одну играет роль» (II, 7, 139–142.— Пер. Т. Щепкиной-Куперник).

Ищи и обрящешь. — Парафраз евангельского изречения: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Мф. 7: 7–8; Лк. 11: 9-10).

Пер. А. Кронеберга.

«Ступай в монастырь». Это Гамлет сказал. — Цитируемые слова несколько раз повторяет шекспировский Гамлет, разговаривая с Офелией, в сцене, предшествующей сцене «мышеловки» (III, 1).

«Это путь к безумью». — Цитата из шекспировского «Короля Лира» (1605, III, 4, 21). Пер. Т. Щепкиной-Куперник.

Человека делает одежда. — Цитируется известный афоризм американского писателя Марка Твена (наст. имя Сэмюель Лэнгхорн Клеменс, 1835–1910): «Человека делает одежда. Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе или вовсе никакого» (The Wit and Wisdom of Mark Twain. A Book of Quotations. Mineola, N. Y., 1999. P. 3. — Пер. наш. — С. A.).

Господь усмотрит. — Библейская цитата: «И нарек Авраам имя месту тому: Иегова-ире [Господь усмотрит]. Посему и ныне говорится: на горе Иеговы усмотрится» (Быт. 22: 14).

Бостонский душитель — так американская пресса окрестила серийного насильника и убийцу, жертвами которого в июне 1962-го — январе 1964 г. стали тринадцать жительниц г. Бостона, по большей части задушенных собственными чулками. В феврале 1965 г. в совершении этих преступлений неожиданно признался некий Альберт Де Сальво (р. 1931), находившийся в то время под арестом за грабеж и оскорбление действием. Однако, несмотря на довольно подробные показания, которые изобиловали деталями, известными следствию, но не попавшими в газеты, отсутствие прямых улик не позволило привлечь Де Сальво к суду в качестве Душителя: в январе 1968 г., получив пожизненный срок за многочисленные изнасилования, мошенничества и кражи, которые он совершил до 1962 г. и благодаря которым был известен полиции и прессе под прозвищами Измеритель и Зеленый Человек, Де Сальво был заключен в федеральную тюрьму Уолпол. 25 ноября 1973 г. он был заколот в результате криминальной разборки, связанной с внутритюремной торговлей наркотиками. История бостонского маньяка описана во множестве книг, самой ранней из которых явился «Бостонский душитель» Герольда Франка (1907–1998) — беллетризованная биография, опубликованная в июне 1966 г., еще во время расследования дела Де Сальво; мгновенно ставшая бестселлером, эта книга легла в основу одноименного фильма (1968) режиссера Ричарда Флейшера с участием Джорджа Кеннеди, Тони Кертиса и Генри Фонды. Сравнительно недавно тему реанимировал режиссер Кит Уолли («Бостонский душитель», 2006).

Чарли (Чарльз Миллз) Мэнсон (р. 1934) — едва ли не самый известный американский серийный убийца, гуру общины хиппи, совершившей в конце июля — начале августа 1969 г. девять жестоких убийств в Бель-Эйр, престижном районе на западе Лос-Анджелеса, одной из жертв которых стала беременная жена кинорежиссера Романа Полански (р. 1933) актриса Шэрон Тэйт (1943–1969). Совершенные под видом нападения чернокожих, эти преступления, согласно показаниям членов секты Мэнсона, были призваны возвестить американскому белому истеблишменту о грядущей межрасовой войне. В апреле 1971 г. Мэнсон и его ближайшие последователи, принимавшие участие в убийствах, были приговорены к смертной казни, которая в 1972 г. была заменена пожизненным заключением. При активном содействии прессы Мэнсон со временем сделался героем персонального мифа и культовым «монстром» американской поп-культуры.

Бель-Эйр — см. предыдущ. прим.

…нежится на солнце «техниколоровских» цветов… — То есть сверхинтенсивных, гиперреалистичных цветов, которые культивировались в голливудском кино (особенно в мюзиклах, костюмных картинах и мультипликации) в 1920-х — начале 1950-х гг. и обеспечивались сложной и дорогостоящей технологией двухцветного (с середины 30-х — трехцветного) аддиктивного изображения, разработанной главой компании «Техниколор», американским изобретателем Гербертом Томасом Калмусом (1881–1963). Основанная на принципе цветоделения, эта технология ушла в прошлое с внедрением в киноиндустрию трехслойных цветных пленок, более удобных, надежных и экономичных.

Сент-Луис — крупный город на востоке штата Миссури, на западном побережье р. Миссисипи.

…сойтись с «Ангелами»… — Подразумеваются «Ангелы ада», известнейшая байкерская организация Америки, возникшая в 1948 г. в Калифорнии и впоследствии получившая широчайшее распространение как в США, так и в Европе. Название, позаимствованное у бомбардировочного подразделения американских военных летчиков времен Второй мировой войны (которые, в свою очередь, окрестили себя так в честь знаменитого фильма о летчиках Первой мировой, поставленного в 1930 г. эксцентричным миллионером-кинематографистом-авиатором Говардом Хьюзом), породило, при активном содействии «желтой» прессы, устойчивый миф о том, что члены байкерской банды — бывшие летчики-фронтовики, не нашедшие себе места в обывательской Америке рубежа 1940–1950-х гг. и вынужденно ставшие романтическими изгоями-бунтарями; эта героическая родословная «Ангелов» не подтверждается фактами.

Талса — город на северо-востоке штата Оклахома.

Чоппер — стиль мотоцикла, изобретенный в США в 1950-е гг. Отличается большим углом наклона передней вилки, передвинутыми вперед подножками, маленьким каплевидным бензобаком, широким задним колесом малого диаметра, обилием хромированных деталей. Поначалу чопперы изготовлялись энтузиастами на базе мотоциклов «харлей-дэвидсон», позднее появились мастерские, специализирующиеся на переделке этой и других серийных моделей.

День труда — американский национальный праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября начиная с 1882 г.

…черный плащ наподобие тех, что можно увидеть в фильмах о Дракуле? — Заглавного героя романа Брэма Стокера «Граф Дракула» (1890–1897, опубл. 1897) — романтического вампира-аристократа — впервые облачил на экране в черный плащ американский режиссер Тод Браунинг в фильме «Дракула» (1931), снятом на студии «Юниверсал пикчерз». Для исполнителя главной роли, американского актера венгерского происхождения Белы Лугоши (наст. имя Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956), упомянутый плащ стал своего рода символом его артистического имиджа (согласно собственному завещанию, он даже был похоронен в костюме Дракулы), а в вампирском кино со временем сделался изобразительным клише: благодаря британскому актеру Кристоферу Ли (р. 1922), перенявшему эстафету от Лугоши и неизменно появлявшемуся в черном плаще в послевоенных фильмах о Дракуле, европейских и американских («Ужас Дракулы» (1958) и «Дракула, князь тьмы» (1965) Теренса Фишера, «Дракула, восставший из могилы» (1968) Фредди Фрэнсиса, «Дракула, отец и сын» (1976) Эдуара Молинаро и др.), эта деталь образа графа-вампира окончательно утвердилась в кинотрадиции и массовом культурном сознании. Блох иронически обыграл этот штамп уже в своем раннем «вампирском» рассказе «Плащ» (1939).

Как звали в девичестве Джеки Онассис? — Бессмысленное «Минни Шварц», которое следует далее, — разумеется, всего лишь саркастическая реплика героини, раздосадованной «детскостью» вопроса. Девичья фамилия Джеки (Жаклин) Кеннеди-Онассис (1929–1994), жены Джона Ф. Кеннеди в 1953–1963 гг. и греческого миллиардера Аристотеля Онассиса в 1968–1975 гг., — Бувье.

Малхолланд-драйв — извилистая улица в северо-западной части Лос-Анджелеса, серпантином идущая по гребню холмов над городом; как и расположенный южнее бульвар Сансет, Малхолланд-драйв овеяна кинематографическими ассоциациями, так как на ней расположены виллы многих звезд Голливуда — Джека Николсона, Уоррена Битти, Марлона Брандо, Брюса Уиллиса, Тома Хэнкса и др. В 2001 г. название этой улицы увековечил режиссер Дэвид Линч, избрав ее местом действия одноименного триллера.

Долина Сан-Фернандо — обширная, окаймленная горами долина к северо-западу от Лос-Анджелеса, место расположения ряда его пригородов и студии «Юниверсал».

Эдит Хед (1897–1981) — легендарная голливудская художница по костюмам, обладательница 35 номинаций на премию «Оскар» и 8 наград, в чьих костюмах представали на экране крупнейшие звезды американского кино; ее фильмография охватывает полвека истории Голливуда и насчитывает более 400 картин, среди которых — лучшие фильмы Билли Уайлдера, «Римские каникулы» (1953) Уильяма Уайлера, «Завтрак у Тиффани» (1961) Блейка Эдвардса, «Бутч Кэссиди и Санденс Кид» (1969) Джорджа Роя Хилла и многие другие шедевры, а также многие американские ленты Альфреда Джозефа Хичкока (1899–1980) — в том числе «Дурная слава» (1946), «Окно во двор» (1954), «Неприятности с Гарри» (1955), «Человек, который слишком много знал» (1956), «Головокружение» (1958), «Птицы» (1963), «Марни» (1964), «Разорванный занавес» (1966), «Семейный заговор» (1976).

…шейх Валентино… — Подразумеваются фильмы «Шейх» (1921) Джорджа Мелфорда и «Сын Шейха» (1926) Джорджа Фицмориса с участием знаменитого американского актера итальянского происхождения Рудольфа Валентино (наст. имя Родольфо Альфонсо Раффаэло Пьерри Филибер Гульельми ди Валентина д'Антоньелла, 1895–1926) и, шире, его характерное амплуа страстного романтического героя — соблазнителя женщин, действующего в экзотическом мире чудес и приключений, которое закрепило за ним славу «латинского любовника» и «истинного шейха».

Куфия (также шемаг, шемах, арафатка (простореч.)) — мусульманский мужской головной платок.

…Армия Конфедерации была унесена ветром. — Очевидная отсылка к знаменитому фильму режиссера Виктора Флеминга и продюсера Дэвида Селзника «Унесенные ветром» (1939) — экранизации одноименного романа (1936) американской писательницы Маргарет Митчелл (1900–1949), мелодраматический сюжет которого разворачивается на фоне событий Гражданской войны в Америке. Армия Конфедерации — армия Южных штатов, капитулировавшая в мае 1865 г.

Джинджер и Фред навсегда отставили в сторону свои танцевальные туфли… — Имеются в виду Джинджер Роджерс (наст. имя Вирджиния Кэтрин Макмэт, 1911–1995) и Фред Астер (наст. имя Фредерик Аустерлиц-младший, 1899–1987) — легендарный танцевально-кинематографический дуэт, блиставший в мюзиклах студии «РКО пикчерз» в 1930-е гг.; снявшись в девяти суперуспешных фильмах, среди которых — «Полет в Рио» (1933) Торнтона Фриленда, «Веселая разведенная» (1934), «Цилиндр» (1935) и «Потанцуем?» (1937) Марка Сэндрича, «Время свинга» (1936) Джорджа Стивенса, «История Вернона и Айрин Касл» (1939) Генри Кодмена Поттера, — пара рассталась, однако спустя десятилетие Астер и Роджерс приняли предложение продюсера студии «Метро-Голдвин-Майер» Артура Грина и воссоединились на экране в мюзикле режиссера Чарльза Уолтерса «Баркли с Бродвея» (1949).

…следить за их руками… — см. прим. [604].

Оноре Домье (1808–1879) — французский художник-литограф, живописец и скульптор.

Серый кардинал (фр.).

…наделяя его лицом и руками… — Непереводимая игра слов: англ. face означает и лицо, и циферблат, a hands — и руки, и стрелки часов.

…Чейни-старшим… лучшим среди звезд фильмов ужасов ранней поры. — Имеется в виду американский актер немого кино, сценарист и режиссер Лон (Леонидас Фрэнк) Чейни (1883–1930), чья фантастическая способность до неузнаваемости менять свою внешность, сполна реализованная в классических голливудских фильмах ужасов («Горбун Собора Парижской Богоматери» (1923) Уоллеса Уорсли, «Призрак оперы» (1925) Руперта Джулиана, «Лондон после полуночи» (1927) Тода Браунинга и др.), принесла ему славу Человека с тысячью лиц. Добавление «старший» объясняется тем, что его сын Крейтон Тулл Чейни (1906–1973), также известный актер и звезда хорроров студии «Юниверсал пикчерз» (см. прим. [605]), с 1935 г. стал именоваться — по настоянию продюсера его очередного фильма — Лоном Чейни-младшим.

Энсино — район Большого Лос-Анджелеса, расположенный на юге долины Сан-Фернандо.

…распустил нюни, если позволите мне такую метафору. — В оригинале — «leaky mouth», что может означать и «слюнявый рот», и «болтливый рот».

«Ротари» («Ротари интернэшнл») — международная благотворительная организация, основанная в 1905 г. в Чикаго и объединяющая представителей делового мира и различных профессиональных областей. Существует в виде сети региональных клубов, насчитывающих 1,2 млн человек по всему миру. Основной социально-гуманитарной целью организации является бескорыстное служение обществу, понимаемое как основа созидательного предпринимательства.

По ком звонит колокол. <…>…[он] звонит по тебе. — Цитируется известная фраза из «Обращений к Господу в час нужды и бедствий, подразделенных на медитации о жребии человеческом, увещевания и тяжбы с Богом и молитвы, взывающие к Нему из пучины бедствий моих» (1623, опубл. 1624, XVII) английского поэта-метафизика и богослова Джона Донна (1572?—1631), ставшая крылатой благодаря Эрнесту Хемингуэю, который использовал ее в качестве эпиграфа и названия своего романа «По ком звонит колокол» (1939–1940, опубл. 1940).

Мэдисон-авеню — улица в Манхэттене (Нью-Йорк), на которой расположено множество рекламных центров и агентств; в переносном смысле — американская рекламная индустрия.

Знаете старую поговорку: ты то, что ты ешь. — Изречение немецкого философа Людвига Андреаса Фейербаха (1804–1872) из его рецензии на книгу физиолога и философа Якоба Молешотта (1822–1893) «Физиология пищевых продуктов» (1850): «Человек есть то, что он ест».

Крутой самец (исп.).

Саспенс (от англ. suspense — тревога, беспокойство, нервное ожидание) — нагнетание сюжетного напряжения, используемое в триллерах и фильмах ужасов, техника которого ассоциируется в первую очередь с творчеством англо-американского кинорежиссера Альфреда Хичкока.

Сплэттер — популярный ныне поджанр хоррор-кино, ведущий свою историю с начала 1960-х гг. («Кровавый пир» (1963) Хершелла Гордона Льюиса), изобразительный ряд которого изобилует натуралистическими подробностями расчленения тел жертв маньяком-убийцей.

Резатель из Скид-Роу — прозвище Вона Оррина Гринвуда (р. 1944), совершившего в 1964-м и 1974–1975 гг. серию ритуальных убийств, большая часть которых имела место в квартале Скид-Роу — районе бездомных и наркоманов в центре Лос-Анджелеса. Задержанный в феврале 1975 г., Гринвуд спустя год был обвинен в 11 убийствах и в январе 1977 г. пожизненно осужден по 9 доказанным эпизодам.

Душитель с Холмов — имя, данное прессой серийному насильнику и убийце из Лос-Анджелеса, с октября 1977-го по январь 1979 г. лишившему жизни 14 девушек и женщин, чьи обнаженные тела со следами пыток и удушения были обнаружены на Голливудских холмах. В октябре 1979 г. полицией были арестованы и вскоре изобличены как «Душитель с Холмов» двоюродные братья Кеннет Алессио Бьянки (р. 1951) и Анджело Буоно (1934–2002); в результате судебного процесса, растянувшегося на несколько лет, оба были приговорены к пожизненному заключению. Резонансное дело Душителей стало темой нескольких документальных книг и художественных фильмов.

Дорожный Убийца — собирательное прозвище трех серийных убийц-гомосексуалистов из Калифорнии, чьи преступления полиция и пресса на протяжении ряда лет принимали за деяния одного человека. Как выяснилось впоследствии, эти убийства совершали независимо друг от друга Патрик Кирни (р. 1940) в 1965–1977 гг., Уильям Бонин (1947–1996) с несколькими сообщниками в 1979–1980 гг. и Рэнди Стивен Крафт (р. 1945) в 1971–1983 гг.; за это время их жертвами стали свыше ста человек, хотя далеко не все эпизоды удалось доказать. Кирни был осужден пожизненно, Бонин приговорен к смерти и казнен после 16-летнего тюремного заключения, Крафт, также приговоренный к высшей мере наказания, с 1989 г. по настоящее время пребывает в камере смертников в Сан-Квентине.

Четырехбуквенные слова теперь допускаются, зато другие… Не верите — попробуйте на людях спеть вторую строчку песни «Мой старый дом в Кентукки». — Песня «Мой старый дом в Кентукки» была написана американским композитором Стивеном Коллинзом Фостером (1826–1864) в 1850 г. и опубликована в 1853 г.; посвященная жизни на рабовладельческой плантации и изначально именовавшаяся «Бедный дядя Том, доброй ночи!», она ассоциировалась с именем и судьбой заглавного героя романа Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» (1851–1852) и, подобно ему, воспринималась как аболиционистское сочинение. В 1928 г. решением Генеральной ассамблеи Кентукки была утверждена в качестве гимна штата. Некоторые строки песни содержали неполиткорректную лексику, и сравнительно недавно, в 1986 г. (то есть уже после публикации романа Блоха), был утвержден новый, отредактированный текст гимна: в частности, в упомянутой Томом Постом второй строке слово «darkies» (негры, черномазые) было заменено на «people» (люди). Под «четырехбуквенными словами» подразумеваются, конечно, ходовые американские ругательства (fuck, shit и т. п.), получившие широкое распространение в кино и литературе последних десятилетий.

Тот, кто платит, тоже служит (They also serve who only pay the freight). — Парафраз финальной строки сонета английского поэта Джона Мильтона «О своей слепоте» (1652/1655, опубл. 1673): «They also serve who only stand and wait» («…не меньше служит тот / Высокой воле, кто стоит и ждет». — Пер. С. Маршака).

Реактивные образования (reaction-formation). — В психоанализе так именуются различные формы поведенческой инверсии желания, которая обусловлена конфликтом между желанием и запретом на его удовлетворение со стороны супер-Эго.

«Возмездие за грех — смерть». — Рим. 6: 23.

Сесиль Блаунт Де Милль (1881–1959) — американский режиссер и продюсер, «патриарх» Голливуда, один из основателей студии «Парамаунт пикчерз», за свою 48-летнюю кинокарьеру работавший в самых разных жанрах, но сникавший себе славу мастера крупнобюджетных псевдоисторических постановок, религиозных эпосов и костюмных драм, снявший 80 картин, среди которых выделяются «Десять заповедей» (1923), «Царь царей» (1927), «Знак креста» (1932), «Крестовые походы» (1935), «Юнион Пасифик» (1938), «Величайшее шоу на земле» (1952) и «Десять заповедей» (вторая версия, 1956, оказавшаяся самой дорогой картиной того времени).

Энди Харди — персонаж серии семейных сентиментальных кинолент студии «Метро-Голдвин-Майер», снятых между 1937-м и 1958 гг., порывистый и наивный подросток из добропорядочной провинциальной американской семьи. Во всех 17 фильмах серии роль Энди сыграл в то время начинающий, а ныне очень известный американский актер Микки Руни (наст. имя Джозеф Юл-младший, р. 1920).

Толедо — город на северной границе штата Огайо.

Сломай ногу. — Традиционное напутствие «от обратного», принятое у театральных актеров по отношению к выходящему на сцену коллеге; прямое пожелание удачи, напротив, считается дурной приметой.

Эл Джолсон (наст. имя Аса Йоэльсон, 1886–1950) — знаменитый в 1910–1940-е гг. американский певец, шоумен, актер, выходец из России.

Нортридж, Ван-Найс — северо-западные пригороды Лос-Анджелеса, расположенные в долине Сан-Фернандо.

Саузенд-Оукс — северо-западный пригород Лос-Анджелеса.

Бугимен — призрачный монстр, воплощение детских ночных страхов в британских и американских поверьях.

«Энфилд» — по-видимому, английская винтовка «энфилд» образца 1914 г., пришедшая на смену устаревшей винтовке «ли-энфилд», состоявшей на вооружении английской армии с 1895 г.; активно применялась во время Первой мировой войны.

«Гаранд» («гаранд» M1) — американская полуавтоматическая самозаряжающаяся винтовка, сконструированная канадским инженером Джоном Кантиусом Гарандом (1888–1974) на рубеже 1920–1930-х гг. и принятая на вооружение армией США в 1936 г.

«Оружие субботней ночи» (Saturday — night special) — американское сленговое выражение, обозначающее дешевый пистолет малого калибра, который можно без труда приобрести на субботних распродажах в оружейных магазинах; сотрудники полиции, кроме того, называют так кустарное оружие, которое изготавливается на протяжении рабочей недели и применяется в ночь с субботы на воскресенье (время пика уличной преступности в США).

Скимитар (искаж. араб. шамшер — изогнутый коготь тигра) — азиатская сабля с клинком малой кривизны, расширяющимся к острию.

Когда во время Второй мировой войны оккупировали Сицилию… — Имеется в виду высадка англо-американского десанта на о. Сицилия в июле — августе 1943 г., вошедшая в историю Второй мировой войны как операция «Хаски» («Лайка»).

Биафра — непризнанная республика на юго-востоке Нигерии, самопровозглашение которой народностью игбо 30 мая 1967 г. стало началом двухлетней гражданской войны, унесшей жизни около 2 млн человек и окончившейся подавлением мятежа (15 января 1970 г.) и восстановлением прежней власти.

Бангладеш. — Подразумевается серия государственных переворотов в этой стране (1975, 1981, 1982), большинство которых сопровождалось убийствами ее президентов.

«Папа Док» — прозвище гаитянского диктатора Франсуа Дювалье (1907–1971), бессменного президента Гаити с 1957-го по 1971 г.

«Тигровые клетки» — камеры, представлявшие собой земляные ямы, перекрытые сверху железными решетками, в политической тюрьме на о. Коншон (Пуло-Кондор) в провинции Вунгтау на юге Вьетнама, где в 1950–1970-е гг. содержались вьетнамские патриоты — непримиримые противники проамериканского сайгонского режима, которых тюремщики называли тиграми. Тюрьма, составившая Пуло-Кондору печальную славу «острова смерти», прекратила свое существование с падением Сайгона в 1975 г.

Геноцид в Камбодже — внутригражданский террор, развязанный в этой восточноазиатской стране в 1975–1979 гг. правящим левоэкстремистским режимом «красных кхмеров» во главе с диктатором Пол Потом (наст. имя Салот Сар, 1925–1998), жертвами которого стали, по разным оценкам, от 1 до 3 млн человек, то есть около трети камбоджийского населения.

…поднимают руку на собственных кумиров, как это случилось с Джоном Ленноном. — Как известно, Марк Дэвид Чепмен (р. 1955), застреливший вечером 8 декабря 1980 г. экс-«битла» Джона Уинстона Леннона (1940–1980), был его поклонником и за несколько часов до совершения убийства взял у своего кумира автограф.

Спагетти-вестерн — поджанр киновестерна, возникший в Италии (отсюда название) в 1960-е гг. и, помимо происхождения, отличающийся от классического американского вестерна подчеркнутой притчеобразностью (в противовес реалистичности, на которую претендовал оригинал), подчеркнутым пессимизмом и этическим релятивизмом взамен пафоса благородного первооткрывательства и открытого противостояния добра и зла, доминированием эффектного (порой довольно жесткого) визуального ряда над событийной логикой. Родоначальником этой разновидности жанра принято считать (не вполне справедливо) режиссера Серджо Леоне, создателя культовой трилогии «За пригошню долларов» (1964), «На несколько долларов больше» (1965), «Хороший, плохой, злой» (1966), удачная прокатная судьба которой проторила путь множеству других фильмов, выдержанных в сходной стилистике. Со временем термин стал применяться не только к итальянским, но и к любым европейским вестернам.

«Оборотень» (фр.).

Такой способен реанимировать Джека Потрошителя… — Фраза, в которой можно усмотреть ироничный намек на «реанимацию» этой персоны самим Блохом (см. интервью писателя и комментарий к нему в наст. изд.).

Шеллак — воскоподобное вещество органического происхождения, используемое при изготовлении спиртовых лаков и политур для отделки дерева и образования пленкообразных поверхностей.

Гнев женщины, которую отвергли, хуже ада. — Ставшая крылатой фразой видоизмененная строка из стихотворной трагедии английского драматурга эпохи Реставрации Уильяма Конгрива (1670–1729) «Невеста в трауре» (1697, III, 2), которая в свою очередь является вольной цитатой из комедии его современника Колли Сиббера (1671–1757) «Последняя уловка любви, или Модный глупец» (1696). Пер. С. Антонова.

…с хлопушкой (название, которое, как она надеялась, было всего лишь фигурой речи). — Подразумевается непереводимая игра слов «clapper board» (хлопушка) и «clap(p)» (триппер или — в американском сленге — сифилис).

«Туман крадется на кошачьих лапках…» — Цитата из стихотворения «Туман» (1916, ст. 1–2) американского поэта Карла Августа Сэндберга (1878–1967). Пер. А. Пустогарова.

Моя вина (лат.).

Миа Фэрроу (наст. имя Мария де Лурдес Вильерс Фэрроу, р. 1945) — известная американская киноактриса.

Спрингс — Палм-Спрингс, город в Калифорнии, в 180 км к востоку от Лос-Анджелеса.

— Не надо богохульствовать. <…> Почему вы все время нападаете на религию? — Намек на активную и широко известную приверженность актера Джона Джозефа Траволты (р. 1954), двойнику которого принадлежит эта реплика, сайентологической церкви (с 1975 г.).

Табернакль — принадлежащее мормонской церкви молитвенное здание с уникальной акустикой в г. Солт-Лейк-Сити (столице штата Юта), где проходят выступления упомянутого всемирно известного хора; возведено в 1863–1867 гг., вмещает 8 тысяч человек.

— Лично я ненавижу оргии. — Наделение подобной репликой двойника Сильвестра Гардензио Сталлоне (р. 1946), безусловно, не лишено иронии: не секрет, что кинодебютом звезды «боевиков» была роль в порнографическом фильме Мортона Льюиса «Итальянский жеребец» (1970).

Мамочка. — В оригинальном тексте этот персонаж носит прозвище Queenie (сленговое обозначение женоподобного гомосексуалиста).

Отборное филе (фр.).

Пол Леонард Ньюман (1925–2008) и Элдред Грегори Пек (1916–2003) — знаменитые американские киноактеры.

Метод — традиционное название «системы Станиславского» в англоязычных странах.

Актерская студия — знаменитая школа актерского мастерства, основанная в 1947 г. в Нью-Йорке американскими режиссерами — сторонниками игры по «методу» Элией Казаном, Шерил Кроуфорд и Робертом Льюисом. С 1951 г. и до самой своей смерти художественное руководство студией осуществлял режиссер Ли Страсберг (1901–1982), чьими учениками были многие ныне известные актеры театра и кино. Западное отделение студии, о котором, по-видимому, идет речь в романе, было открыто в Западном Голливуде в 1967 г.

Мамочка (ит.).

Катания — город на Сицилии, административный центр одноименной провинции.

Что значит имя? — Цитата из «Ромео и Джульетты» (ок. 1595, опубл. 1597, II, 2, 43) Шекспира. Пер. Б. Пастернака.

Полицейские (ит.).

Снафф-фильм — порнофильм с реальным изнасилованием и умерщвлением жертвы; термин, образованный от слова «snuff» (амер. сленг. убить, прикончить), впервые употребил американский журналист и общественный деятель Эд Сандерс в книге «Семья» (1971), рассказывающей об убийствах, совершенных бандой Мэнсона, одно из которых якобы было запечатлено на пленку.

Месячные (ит.).

Шлюха (ит.)

Крестьянин (ит.).

Дейв (Дэвид Уорк) Гриффит (1875–1948) — американский режиссер, сценарист, актер, один из крупнейших новаторов мирового кинематографа, выдающийся экспериментатор, создатель монтажного кино в современном смысле этого понятия; основатель (совместно с Дугласом Фэрбенксом, Мэри Пикфорд и Чарли Чаплином) независимой кинокомпании «Юнайтед артистс» (1919). Высшие достижения Гриффита в режиссуре, в которых наиболее полно воплотились его открытия в области киноязыка, — монументально-эпические полотна «Рождение нации» (1915) и «Нетерпимость» (1916).

— Дон Пауэрс. <…> Вот откуда я взял название своего мотеля. «Рассвет». — Имя Дон (англ. Dawn) означает «рассвет».

Изомерия — существование химических соединений (главным образом органических), одинаковых по составу элементов и молекулярной массе, но различных по строению или расположению атомов и, соответственно, по физическим и химическим свойствам.

Обратная биологическая связь — комплекс профилактических, лечебных и исследовательских психофизиологических процедур с применением компьютерной техники, в ходе которых пациент с минимальной задержкой во времени информируется о состоянии своих телесных функций, благодаря чему появляется возможность их сознательной регуляции.

Группы встреч — разновидность групповой психотерапии, получившая распространение в США в 1960-е гг.

Котенка иначе называют киской. Поэтому его и убили, потому, что именно этого на самом деле хочет убийца. Убить ее киску. — Обыгрывается многозначность английского «pussy», означающего и «кошечка», «киска», и «влагалище».

Пятна Роршаха — разработанный в 1921 г. швейцарским психиатром Германом Роршахом (1884–1922) популярный диагностический тест, суть которого заключается в интерпретации испытуемым набора чернильных пятен различных форм и цветов, осуществляемой методом свободных ассоциаций и выявляющей, как полагал автор теста, скрытые установки, побуждения и свойства характера пациента.

«Смерть и просветление» (нем.).

«Tod und Verklärung» (1888–1889) — симфоническая поэма Рихарда Штрауса (1864–1949).

Не дай своему воображению унести тебя чересчур далеко (букв. «улететь вместе с тобой») — английская поговорка.

Мыслю, следовательно, существую (лат.).

Cogito, ergo sum — знаменитое изречение французского философа и математика Рене Декарта (1596–1650), которое впервые встречается в его трактате «Рассуждение о методе, имеющее целью верно направлять разум и отыскивать истину в науках» (1637) во французском варианте: «Je pense, done je suis». Впоследствии было повторено по-латыни в «Первоначалах философии» (1644, I, 7, 9).

«Пинии Рима» (1924) — симфоническая поэма итальянского композитора, мастера оркестровой звукозаписи(1879–1936).

Аппиева дорога — первая римская мощеная дорога, проложенная с военно-стратегическими целями между Римом и Капуей и известная в древности как regina viarum, или «царица дорог». Строительство было начато в 312 г. до н. э. при цензоре Аппии Клавдии Слепом (чье имя увековечено в названии); позднее, ок. 244 до н. э., дорога была доведена до Брундизия (совр. Бриндизи) и ее общая протяженность составила более 570 км. Сохранилась до наших дней, частично асфальтирована и пригодна для проезда.

Кровь говорит… — Цитируется изречение американского писателя, юмориста и журналиста Дона (Дональда Роберта Перри) Маркиса (1878–1937): «Кровь говорит, но зачастую она говорит слишком много».

Все мы дети Божьи. — Ср.: «Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса…» (Гал. 3: 26).

«Разве я сторож брату моему?» — Быт. 4: 9.

Мне отмщение, сказал Господь. — Ср.: «У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них» (Втор. 32: 35); «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (Рим. 12: 19).

Настоящее интервью, взятое американскими писателями, сценаристами и кинокритиками Рэнди (р. 1953) и Жаном-Марком (р. 1954) Лоффисье у автора «Психоза» в 1983 г., было впервые опубликовано на французском языке в журнале «L'Ecran fantastique» (1983. № 39. P. 37–46). В сокращенном виде напечатано по-английски в журнале «Starlog» (1986. Vol. 10. № 113. Р. 27–29). По-русски также публиковалось со значительными сокращениями (при этом — с добавлением фрагментов из других интервью писателя) в изд.: Блох Р. Психо. Рассказы. М.: ACT; СПб.: Терра-фантастика, 2001. С. 536–542 (пер. И. Феоктистова). Публикуемый в настоящем томе полный перевод англоязычной версии интервью выполнен по электронному тексту, предоставленному интервьюерами.

…я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве… — в агентстве Густава Маркса в Милуоки, Висконсин, с 1942-го по 1953 г.

Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре… — Далее перечисляются знаковые фигуры американской научно-фантастической и хоррор-литературы — не нуждающийся в представлениях Стивен Кинг, романист Питер Фрэнсис Страуб (р. 1943) и прозаик, сценарист и продюсер Ричард Бертон Мэтисон (р. 1926), автор двух с половиной десятков романов, более сотни рассказов и нескольких десятков сценариев к теле- и кинофильмам. Обсуждаемая тема в первую очередь имеет отношение к Страубу, в возрасте шести лет попавшему под машину и некоторое время пребывавшему на грани жизни и смерти, что предопределило его последующее обращение к литературе страха и ужаса.

…Лона Чейни в «Призраке оперы»… —

…я регулярно читал «Странные истории»… — Этот журнал, основанный в марте 1923 г. и посвященный научной фантастике и хоррору, Блох, согласно его автобиографии (1993), читал начиная с августа 1927 г. (то есть с десятилетнего возраста). Письмо в редакцию, о котором он упоминает далее, было написано им в 1932 г.

Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) — выдающийся американский писатель, классик и, в известной мере, основоположник современной хоррор-литературы, прозванный критиками «Эдгаром По двадцатого века», эрудит, визионер и мистификатор, автор десятков рассказов, создавший собственную мифологическую вселенную, разработанную и усовершенствованную его многочисленными последователями. В журнале «Странные истории» была опубликована большая часть написанных Лавкрафтом «страшных» рассказов (начиная с «Дагона» (1917), напечатанного в октябре 1923 г.).

Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ. — Речь идет о рассказе «Праздник в аббатстве», который был приобретен журналом в июле 1934 г. и напечатан в январском номере за 1935 г. (по традиции «Странных историй» вышедшем в свет двумя месяцами раньше, в ноябре 1934 г.). Однако первым опубликованным произведением Блоха был рассказ «Лилии», напечатанный в полупрофессиональном издании «Марвел тэйлз» («Чудесные истории») в 1934 г.

Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем. — Из 100 000 писем, написанных Лавкрафтом на протяжении жизни, по утверждениям биографов, сохранилась лишь пятая часть, то есть около 20 000. Пятитомное здание, которое имеет в виду Блох, осуществленное в 1965–1976 гг. издательством «Аркхэм хаус», включает всего 930 писем, к тому же напечатанных со значительными купюрами.

В 1975 году я оказался в Провиденсе… куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези. — Во всех известных нам публикациях интервью в этом месте явная опечатка — «1945» вместо «1975».

В рассказе Г. Ф. Лавкрафта «Скиталец тьмы» персонаж по имени Роберт Блейк оказывается убит некоей чужеродной сущностью. Это произведение — своего рода ответ на рассказ самого Блоха «Звездный бродяга», где Лавкрафт выведен в качестве главного героя, также погибающего в лапах монстра. — Прим. интервьюеров.

…церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном. — Неточность: Роберт Блейк, персонаж рассказа Лавкрафта «Скиталец тьмы» (другой вариант перевода — «Обитающий во мраке», 1935), погибает у себя дома, в собственном кабинете, из окон которого, впрочем, действительно открывается вид на заброшенную неоготическую церковь, ставшую центром притяжения паранормальных сил, в конце концов погубивших героя. «Симметричным ответом» «Скитальцу тьмы» стал рассказ Блоха «Звездный бродяга» (1935), в котором автор учинил аналогичное насилие над персонажем, явно списанным с Лавкрафта.

Фриц Ройтер Лейбер-младший (1910–1992) — классик американской фантастической, фэнтези- и хоррор-литературы, лауреат множества литературных премий; будучи автором весьма разноплановых произведений, наиболее известен как создатель героической фэнтези-саги о Фафхрде и Сером Мышелове, жителях воображаемого города Ланкмара, начатой в 1930-е гг. и растянувшейся более чем на полвека, за которые им было написано несколько десятков повестей и рассказов об этих героях.

Роберт Эрвин Говард (1906–1936), К. Л. (Кэтрин Люсиль) Мур (1911–1987), Мэнли Уэйд Уэллман (1903–1986), Кларк Эштон Смит (1893–1961), Фрэнк Белнап Лонг (1901–1994), Дональд Уондри (Уондрей, 1908–1987), Генри Каттнер (1915–1958) — видные американские прозаики, работавшие в жанрах фэнтези, хоррор-, детективно-приключенческой и научно-фантастической литературы, чей приход в профессию состоялся при участии Лавкрафта и отмечен сотрудничеством со «Странными историями» (знакомство Каттнера и Мур, в 1940 г. ставших мужем и женой и с тех пор работавших совместно, вообще состоялось благодаря этому журналу). Каттнер в конце 1930-х гг. написал ряд рассказов в соавторстве с Блохом.

Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет. — То есть со времени первой публикации своей прозы в 1934 г. (интервью, напомним, взято в 1983 г.).

«Странные тысячелетия» (1978) — роман Блоха, развивающий «ктулхианскую» мифологию Лавкрафта.

«Искренне ваш, Джек Потрошитель» — один из самых известных рассказов Блоха, напечатанный в «Странных историях» в июле 1943 г., в котором знаменитый лондонский убийца, сумевший посредством черной магии обрести вечную молодость, объявляется в Чикаго 1940-х гг.

В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара… — «Жилец» (1913) — детективный роман английской писательницы Мэри Аделаиды Беллок Лаундз (1868–1947), оригинально обыгрывающий историю Джека Потрошителя и ставший сюжетной основой нескольких художественных фильмов, среди которых — одноименные книге ленты Альфреда Хичкока (1926) и Мориса Элви (1932), картина «Человек на чердаке» (1953) режиссера Хьюго Фрегонезе, а также «Жилец» Дэвида Ондатже, выход которого запланирован на 2009 г. Блох имеет в виду картину Джона Брэма «Жилец» (1944) с участием популярного в то время американского характерного актера Сэмюэля Лэрда Крегара (1916–1944), скоропостижно скончавшегося в том же году.

…крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль. — «Час Кейт Смит» — популярнейшее еженедельное радиошоу американской певицы, радио- и телеведущей Кейт (Кэтрин Элизабет) Смит (1907–1986), выходившее на Си-би-эс с 1937-го по 1945 г. Инсценировка с участием Лэрда Крегара, о которой идет речь, вышла в эфир в январе 1944 г.

…в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса». — Неточность: упомянутая книга, вышедшая в свет в 1947 г., была не первой, а третьей из составленных Альфредом Хичкоком на протяжении жизни многочисленных антологий рассказов о страшном и сверхъестественном.

…когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию. — Подразумевается тематическое хоррор-радиошоу «Оставайтесь на волне страха», выпускавшееся студией «WMAQ-TV» (Чикаго), большинство сценариев которого представляли собой авторские адаптации рассказов Блоха, ранее опубликованных в «Странных историях».

«Триллер» («Триллер Бориса Карлоффа») — еженедельное телешоу в виде антологии детективных и «готических» историй, постоянным ведущим которого был актер Борис Карлофф (см. ниже); выходило на канале Эн-би-си с сентября 1960-го по апрель 1962 г. Эпизод 28 первого сезона, премьерный показ которого состоялся 11 апреля 1961 г., представлял собой инсценировку рассказа Блоха «Искренне ваш, Джек Потрошитель»; постановщиком эпизода выступил актер и режиссер Рэй Милланд (наст. имя Реджинальд Альфред Траскотт-Джонс, 1905–1986).

Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем… — «Звездный путь» — культовый американский научно-фантастический сериал, впервые показанный на канале Эн-би-си в 1966–1969 гг. и положивший начало одноименной саге об экипаже звездолета «Энтерпрайз», бороздящего космические просторы в конце XXIII в., и, шире, целой фикциональной вселенной, которая была более подробно разработана в позднейших теле- и кинопроектах. Блох написал в 1966–1967 гг. сценарии трех эпизодов «Звездного пути»; история Джека Потрошителя обыграна в эпизоде 14 второго сезона сериала, называвшемся «Волк в овчарне» и впервые вышедшем в эфир 22 декабря 1967 г.; постановщиком эпизода был Джозеф Пивни.

…потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее. — В действительности речь идет о разных произведениях. Для антологии «Опасные видения» (1967), посвященной «новой волне» в американской фантастике, Блох по просьбе составителя — известного американского писателя-фантаста и редактора Харлана Эллисона (р. 1934) — написал рассказ «Игрушка для Джульетты». (К слову, Эллисон, прочитав его, сочинил собственное продолжение, озаглавленное «Бродяга в городе на краю света», которое следует в антологии непосредственно за рассказом Блоха.) Для «Эллери Куин мистери мэгезин» Блох написал иную версию истории Джека — рассказ «Самое необычное убийство», который журнал напечатал в марте 1976 г. Впоследствии писатель еще раз вернулся к личности лондонского убийцы в романе «Ночь Потрошителя» (1984). Таким образом, образ Джека Потрошителя возникал в творчестве Блоха целых пять раз.

Эд Гейн — см. статью в наст. изд.

…в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия… — см. статью в наст. изд.

Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно. — По-видимому, речь идет о Неде Брауне, представителе агентства «Эм-си-эй», занимавшемся приобретением прав на экранизацию «Психоза» (см. статью в наст. изд.).

…до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением. — В автобиографии Блох утверждает, что попал в Голливуд поздней осенью 1959 г. и успел увидеть своими глазами один из моментов съемок «Психоза» (которые длились два месяца — с 30 ноября 1959-го по 1 февраля 1960 г.). Телепроект, приведший его на студию, — это малобюджетный сериал «За решеткой», в который Блоха в качестве сценариста подрядил его друг и коллега Сэмюэль Пиплз; тогда же, в конце 1959 г., состоялось знакомство и началось сотрудничество писателя с людьми из хичкоковского окружения, занимавшимися производством шоу «Альфред Хичкок представляет» (см. прим. [607]), для которого он также начал писать сценарии. См. подр.: Bloch R. Once Around the Bloch: Unauthorized Autobiography. N. Y.: Tor Books, 1993. P. 238ff.

Кэри Грант (наст. имя Арчибальд Александр Лич, 1904–1986) — знаменитый американский киноактер, получивший известность в конце 1930-х гг. благодаря ролям в романтических комедиях «Воспитание Крошки» (1938) и «Его девушка Пятница» (1940) Говарда Хоукса, «Филадельфийская история» (1940) Джорджа Кьюкора и др. С начала 1940-х гт. началось сотрудничество Гранта с Хичкоком, снявшим его в четырех фильмах — «Подозрении» (1941), «Дурной славе» (1946), «Поймать вора» (1955) и «К северу через северо-запад» (1959). Из более поздних картин сравнительно известен комедийный квазихичкоковский триллер Стэнли Донена «Шарада» (1963). В 1966 г. актер принял решение покинуть кино.

Джимми (Джеймс) Стюарт (наст. имя Джеймс Миа Мейтленд, 1908–1997) — выдающийся американский актер театра и кино. Дебютировал в кинематографе в 1935 г. и снимался вплоть до середины 1980-х, работая с ведущими режиссерами Голливуда — Фрэнком Капрой («Вам этого с собой не унести», 1938, «Мистер Смит едет в Вашингтон», 1939, «Жизнь прекрасна», 1946), Кьюкором («Филадельфийская история», «Оскар» за лучшую роль второго плана), Сесилом Б. Де Миллем («Величайшее шоу на земле», 1952), Энтони Манном («Винчестер 73», 1950, «Излучина реки», 1952, «История Гленна Миллера», 1954, «Далекая страна», 1955), Билли Уайлдером («Дух Сент-Луиса», 1957), Отто Преминджером («Анатомия убийства», 1959), Джоном Фордом («Человек, который убил Либерти Вэланса», 1962) и др. Наряду с Кэри Грантом был любимым актером Хичкока, у которого снялся в четырех фильмах — «Веревке» (1948), «Окне во двор» (1954), американской версии «Человека, который слишком много знал» (1956), и «Головокружении» (1958).

«Техниколор» — сверхинтенсивные, гиперреалистичные цвета культивировались в голливудском кино (особенно в мюзиклах, костюмных картинах и мультипликации) в 1920-х — начале 1950-х гг.; они обеспечивались сложной и дорогостоящей технологией двухцветного (с середины 30-х — трехцветного) аддиктивного изображения, разработанной главой компании «Техниколор», американским изобретателем Гербертом Томасом Калмусом (1881–1963). Основанная на принципе цветоделения, эта технология ушла в прошлое с внедрением в киноиндустрию трехслойных цветных пленок, более удобных, надежных и экономичных.

…фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал». — Позднее, в 1968 г., студия «Юниверсал» выкупила у «Парамаунт» права на дистрибуцию фильма, о чем Блох упоминает несколько дальше.

…фильм…<…>…получил разносные отзывы. — О первых отзывах на «Психоз» см. статью в наст. изд.

Сплэттер — популярный ныне поджанр хоррор-кино, ведущий свою историю с начала 1960-х гг. («Кровавый пир» (1963) Хершелла Гордона Льюиса), изобразительный ряд которого изобилует натуралистическими подробностями расчленения тел жертв маньяком-убийцей.

…продолжение «Психоза». — Речь идет о фильме «Психоз 2» (1983) режиссера Ричарда Франклина; подробнее о нем см. статью в наст. изд.

…мой агент, чье имя я не буду называть… — Гарри Альтшулер (1913?—1990) — литературный агент Роберта Блоха, удостоившийся комплиментарного посвящения первой книги трилогии в благодарность за успешную сделку с «Саймон энд Шустер».

Тони (Энтони) Перкинс. — Об этом актере, исполнившем в «Психозе» роль Нормана Бейтса, см. статью в наст. изд.

«Возвращение Нормана». — Сведений об этом проекте не обнаружено.

…съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела. — См. об этом статью в наст. изд.

…очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума. — Джоан Кроуфорд (наст. имя Люсиль Фэй Ле Сюэр, 1905–1977), американская актриса, секс-символ Голливуда 1930–1940-х гг., с 1950-х много снимавшаяся в триллерах и криминальных драмах («Внезапный страх» (1952) Дэвида Миллера, «Женщина на берегу» (1955) Джозефа Пивни, «Что случилось с Бэби Джейн?» (1962) Роберта Олдрича и др.). Упомянутый Блохом фильм поставлен по его сценарию в 1964 г. режиссером Уильямом Каслом.

Борис Карлофф (наст. имя Уильям Генри Пратт, 1887–1969) — американский актер, выходец из Великобритании, икона мирового хоррор-кинематографа (наряду с Белой Лугоши, с которым всю жизнь открыто соперничал, зачастую снимаясь при этом в одних и тех же картинах); за свою полувековую актерскую карьеру снялся в 200 кино-и телефильмах. Наиболее известные роли — монстр в фильмах Джеймса Уэйла о Франкенштейне (см. прим. [608]) и различные персонажи в их продолжениях, мумия в одноименном фильме (1932) Карла Фройнда, зловещий доктор Фу-Манчу в «Маске доктора Фу-Манчу» (1932) Чарльза Брэбина и множество других экзотических персонажей, сделавших его лицо и имя почти что символами жанра хоррор.

Фриц (Фридрих Христиан Антон) Ланг (1890–1976) — немецкий, а с 1934 г. американский режиссер, классик мирового кино, в европейский период творчества — ярчайший представитель немецкого киноэкспрессионизма; несмотря на успешную кинокарьеру, сделанную им в США, высшие достижения Ланга в режиссуре связаны именно с картинами 1920–1930-х гг. («Доктор Мабузе — игрок», 1922, «Нибелунги», 1924, «Метрополис», 1926, «Женщина на Луне», 1929, «М», 1931, «Завещание доктора Мабузе», 1933).

Кристофер Ли, Бела Лугоши — Заглавного героя романа Брэма Стокера «Граф Дракула» (1890–1897, опубл. 1897) — романтического вампира-аристократа — впервые облачил на экране в черный плащ американский режиссер Тод Браунинг в фильме «Дракула» (1931), снятом на студии «Юниверсал пикчерз». Для исполнителя главной роли, американского актера венгерского происхождения Белы Лугоши (наст. имя Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956), упомянутый плащ стал своего рода символом его артистического имиджа (согласно собственному завещанию, он даже был похоронен в костюме Дракулы), а в вампирском кино со временем сделался изобразительным клише: благодаря британскому актеру Кристоферу Ли (р. 1922), перенявшему эстафету от Лугоши и неизменно появлявшемуся в черном плаще в послевоенных фильмах о Дракуле, европейских и американских («Ужас Дракулы» (1958) и «Дракула, князь тьмы» (1965) Теренса Фишера, «Дракула, восставший из могилы» (1968) Фредди Фрэнсиса, «Дракула, отец и сын» (1976) Эдуара Молинаро и др.), эта деталь образа графа-вампира окончательно утвердилась в кинотрадиции и массовом культурном сознании. Блох иронически обыграл этот штамп уже в своем раннем «вампирском» рассказе «Плащ» (1939).

Питер Лорре (наст. имя Ладислав (Ласло) Лауэнштайн, 1904–1964) — немецкий, а впоследствии американский актер австро-венгерского происхождения, острохарактерный актер с оригинальной амбивалентной внешностью, любимец Бертольта Брехта, в театральных проектах которого участвовал на рубеже 1920–1930-х гг. Прославился киноролью маньяка-убийцы в «М» (1931) Фрица Ланга; снимался в «Человеке, который слишком много знал» (1934) и «Секретном агенте» (1936) Хичкока, «Сумасшедшей любви» (1935) Карла Фройнда, «Мальтийском соколе» (1941) и «Посрами дьявола» (1953) Джона Хьюстона, «Касабланке» (1943) Майкла Кертиса, «Мышьяке и старом кружеве» (1944) Фрэнка Капры и многих других фильмах. В начале 1960-х играл в малобюджетных хоррорах («Ворон» (1963) Роджера Кормана, «Комедия ужасов» (1964) Жака Турнера).

Питер Кашинг (1913–1994) — английский актер, прославившийся своими ролями в фильмах ужасов студии «Хаммер», в частности в серии фильмов о графе Дракуле, где играл профессора Ван Хельсинга в паре с Кристофером Ли, исполнявшим роль вампира.

…нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении. — см. прим. [609].

«Дьяволицы» (1955) — «черный» триллер французского режиссера Анри Жоржа Клузо с Симоной Синьоре и Верой Клузо в главных ролях, экранизация детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака (наст. имя Пьер Робер Эро) «Та, которой не стало» (1952). В 1996 г. в США режиссером Джеремайей Чечиком был снят ремейк «Дьяволиц» с участием Шэрон Стоун, Изабель Аджани и Чазза Палминтери. О влиянии фильма Клузо на «Психоз» Хичкока см. статью в наст. изд.

Книга знаменитого режиссера и сценариста, видного представителя французской «новой волны», теоретика и критика кино Франсуа Трюффо (1932–1984) «Кинематограф по Хичкоку» (фр. изд. 1966, амер. изд. 1967) явилась результатом его 52-часовой беседы с мэтром англо-американского кинематографа Альфредом Хичкоком, состоявшейся в августе 1962 г. при посредничестве переводчицы Хелен Скотт (1915–1987). Инспирированная личным преклонением Трюффо перед Хичкоком, эта книга со временем обрела статус классической киноведческой работы, стала своего рода учебником по кинорежиссуре и едва ли не библией киноманов. Именно Трюффо, наряду со своими единомышленниками по «новой волне» Эриком Ромером и Клодом Шабролем (опубликовавшими в 1957 г. книгу «Хичкок: первые сорок четыре фильма»), способствовал переоценке хичкоковского творчества и превращению режиссера с устойчивой репутацией ремесленника, культивирующего «низкие» жанры и занятого развлечением масс, в знаковую фигуру авторского кино, каковой он безоговорочно признается сегодня.

Беседа о «Психозе», входящая в 13-ю главу книги Трюффо, ранее публиковалась в русском переводе Н. А. Цыркун (см.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 156–165). Новый перевод интервью, помещенный в настоящем томе, сделан по тексту публикации: «Good Evening…»: Alfred Hitchcock Talks to François Truffaut about «Pure Cinema», Playing His Audience Like an Organ, and «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 12–22.

Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско. — «Птицы» (1963) — одна из самых известных картин Хичкока (которая, наряду с «Психозом» (1960), отчасти оправдывает причисление его творчества к традиции «фильма ужасов» и его репутацию «маэстро страха»), вольная экранизация одноименного рассказа-притчи (1952) английской писательницы Дафны Дюморье (1907–1989), повествующего о необъяснимых нападениях птичьих стай на людей. Начальная сцена «Птиц», в которой происходит знакомство главных героев фильма — Митча и Мелани, разворачивается в Сан-Франциско, а основные события — в его пригороде под названием Бодега-Бей.

Феникс — город в штате Аризона, место действия первых сцен хичкоковского «Психоза».

…позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом. — То есть вуайером. Эта английская идиома отсылает к средневековому преданию о леди Годиве (ум. ок. 1080), легендарной покровительнице г. Ковентри, которое было впервые зафиксировано на письме английским хронистом Роджером из Вендовера (ум. 1236). В 1040 г. супруг леди Годивы граф Леофрик, властитель Мерсии, обложил жителей Ковентри непосильными податями. Его супруга вступилась за горожан, и граф обещал отменить тяжкое бремя, если она проедет по городу на коне обнаженной. Леди Годива согласилась на это условие и, призвав жителей Ковентри запереть окна и не выходить на улицу, проехала верхом через весь город, прикрыв наготу лишь своими длинными волосами. Все жители наглухо закрыли окна и двери своих домов; лишь некий любопытный портной по имени Том решился подглядывать в щель ставни и был наказан за это внезапной слепотой. Упоминание Тома-вуайера задает важнейшую метафорическую тему «Психоза», которая значима и для других картин Хичкока, исследующих природу визуальности и кинематографа, в частности, для снятого в 1954 г. «Окна во двор»; см. об этом статью в наст. изд.

Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории. — Кинокритик, сценарист, актер и режиссер, адепт французской «новой волны» Жан Душе (р. 1929), одновременно с Трюффо выпустивший книгу о Хичкоке (1967), сделал упомянутое наблюдение в статье «Хич и его публика», опубликованной во влиятельном теоретическом журнале о кино «Кайе дю синема» в год выхода «Психоза». Одним из первых заговоривший о вуайеризме как метатеме и важнейшей зрительской стратегии, заложенной в хичкоковских фильмах, Душе писал о начальной сцене «Психоза»: «Камера беззастенчиво проникает в комнату, на окнах которой в разгар дня приспущены жалюзи. И в этой комнате обнаруживается обнявшаяся парочка в постели, находящаяся во власти сильного физического влечения. И в этот момент он [зритель] ощущает разочарование. Он „хочет видеть больше“. Хотя голый торс Джона Гэвина и удовлетворяет желания по крайней мере половины аудитории, тот факт, что Джанет Ли не обнажена, вызывает недовольство другой половины. Желанию, пробужденному в самом начале фильма, предстоит найти свое закономерное воплощение в финале путешествия Джанет, в сцене, где она будет полностью обнажена и вся, целиком, предложена взгляду зрителя. Сексуальное действие в отношении нее также будет экстремальным. Таким образом, желание оказывается удовлетворено сверх всяких ожиданий» (Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 66.— Пер. наш. — С. A.).

Джон Гэвин (p. 1931) — американский актер кино и телевидения, бизнесмен, дипломат. Среди самых значительных киноработ — роли в мелодраме «Имитация жизни» (1959) Дугласа Сёрка, историческом байопике «Спартак» (1960) Стенли Кубрика, триллере «Полночное кружево» (1960) и драме «Переулок» (1961) Дэвида Миллера; в последующие годы много снимался в телесериалах. В «Психозе» сыграл роль Сэма Лумиса, любовника главной героини. В 1971–1973 гг. возглавлял Гильдию киноактеров США, позднее служил американским послом в Мексике.

Джанет Ли (наст. имя Джанет Хелен Моррисон, 1927–2004) — американская кинозвезда 1950–1960-х гг. Снималась в фильмах «Акт насилия» (1948) Фреда Циннемана, «Маленькие женщины» (1949) Мервина Ле Роя, «Голая вершина» (1953) Энтони Манна, «Гудини» (1953) Джорджа Маршалла, «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса, «Викинги» (1958) Ричарда Флейшера, «Маньчжурский кандидат» (1962) Джона Франкенхаймера и др. Со второй половины 1960-х гг. играла в основном в телевизионных фильмах. В «Психозе» исполнила роль Мэрион Крейн — беглой секретарши-воровки, ставшей жертвой Нормана Бейтса. В 1949–1962 гг. была замужем за актером Тони Кертисом; их дочь Джейми Ли Кертис (р. 1958) — также известная ныне актриса.

Энтони Перкинс. — См. статью в наст. изд.

…история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине. — См. статью в наст. изд.

…старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал». — Подразумеваются классические черно-белые фильмы ужасов американской студии «Юниверсал пикчерз», в 1930–1940-е гг. подарившие кинематографу целую галерею персонажей-монстров, периодически реанимируемых режиссерами последующих десятилетий. Среди картин первого ряда — «Дракула» (1931) Тода Браунинга, «Франкенштейн» (1931) и «Невеста Франкенштейна» (1935) Джеймса Уэйла, «Мумия» (1932) Карла Фройнда, «Человек-невидимка» (1933) Уэйла, «Человек-волк» (1941) Джорджа Вагнера; каждая из этих лент имела по одному или несколько продолжений.

…полицейскому на мотоцикле… — Оговорка Хичкока; на самом деле у полицейского, допрашивающего героиню Джанет Ли на шоссе, не мотоцикл, а патрульная машина.

…узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад… — В сценарии Джозефа Стефано и в самом фильме говорится о десяти годах.

«В случае убийства набирайте М» (1954) — детективный триллер Хичкока с Грейс Келли (1928–1982) и Рэем Милландом (см. прим. [610]) в главных ролях, поставленный по одноименной пьесе (1952) английского драматурга Фредерика Нотта. По сюжету пьесы знаменитый в прошлом теннисист планирует убийство жены с целью унаследовать ее состояние и посредством шантажа вовлекает в преступление своего давнего знакомого — нечистого на руку продавца автомобилей; однако задуманное «идеальное убийство» развивается вопреки сценарию, и прокравшийся в дом убийца погибает, будучи заколот ножницами, случайно оказавшимися под рукой его потенциальной жертвы. В дальнейшем инициатор преступления, по видимости не причастный к происшедшему и имеющий надежное алиби, оказывается изобличен, угодив в хитроумную ловушку, поставленную поклонником жены и инспектором полиции. Фильм Хичкока стал второй экранизацией пьесы Нотта (первая, телевизионная, была сделана в Великобритании в год публикации); впоследствии в США были осуществлены еще две одноименные телепостановки (1967, 1981), кроме того, в 1981 г. пьеса была экранизирована в СССР под названием «Ошибка Тони Вендиса» (двухсерийный телефильм Василия Брескану с участием Игоря Костолевского и Милены Тонтегоде). В 1998 г. американский режиссер Эндрю Дэвис снял фильм «Идеальное убийство» — сюжетно модернизированную версию пьесы с Майклом Дугласом и Гвинет Пэлтроу в главных ролях, интерпретированную прессой и критиками как вольный ремейк картины Хичкока.

Слово в печатном издании пропущено. — Прим. верстальщика.

Сол Басс (1920–1996) — американский кинематографист, создатель графического дизайна более полусотни фильмов, среди которых — «Зуд седьмого года» (1955) Билли Уайлдера, «Человек с золотым пистолетом» (1955) и «Анатомия убийства» (1959) Отто Преминджера, «Одиннадцать друзей Оушена» (1960) Льюиса Майлстоуна, «Спартак» Кубрика, «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963) Стенли Крамера, «Чужой» (1979) Ридли Скотта, «Мыс страха» (1991) и «Казино» (1995) Мартина Скорсезе. Бассом же разработан дизайн титров трех картин Хичкока — «Головокружения» (1958), «К северу через северо-запад» (1959) и «Психоза». В последнем из этих фильмов он также выступил своего рода сорежиссером, приняв активное участие в постановке сцен убийств Мэрион и Арбогаста; поэтому в титрах картины он заявлен еще и как «pictorial consultant».

Он прибывает в неведении (фр.).

…его… приуготовленностъ к гибели. — Буквально: «его готовность быть сорванным» («he was ready to be plucked»), что задает смысловую игру с прямым значением слова «fleur» (цветок), входящего во французскую идиому «comme une fleur» («в неведении, ни сном ни духом»).

…было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени. — В других интервью Хичкок называет более точную цифру — 78 планов.

…были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать. — Это утверждение Хичкока, равно как и его последующие слова о том, что нож в кадре ни разу не коснулся тела, не вполне соответствует действительности: из раскадровки сцены хорошо видно, как в одном из планов лезвие касается «плоти» манекена (или тела дублерши). Не исключено, что режиссер сознательно утверждал обратное, стремясь избежать проблем с цензурой. См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 247–248.

Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли. — Этой моделью была Марли Ренфро, 23-летняя танцовщица из Лас-Вегаса, в сентябре 1960 г. появившаяся на обложке «Плейбоя», а через два года — в дебютном фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Сегодня вечером — наверняка» (1962).

Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь. — Эта несколько туманная реплика становится более понятной из другого интервью Хичкока, данного в 1972 г.: «Я обснял обнаженную дублершу со всех возможных точек; другими словами, я во всех ракурсах запечатлел убийство. На деле в некоторых из этих планов были использованы замедленная съемка и замедленные движения самой девушки, так что я мог рассчитать динамику сцены, скрыть интимные части тела, распределить движения рук, жесты и тому подобное» (цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 111. — Пер. наш. — С. A.).

…смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу? — Ко времени съемок «Психоза» у Хичкока уже имелся достаточный опыт режиссерской работы в телевизионном формате: с октября 1955 г. в американский телеэфир (канал Си-би-эс, с сентября 1960 г. — Эн-би-си) выходило еженедельное шоу «Альфред Хичкок представляет», которое являло собой антологию таинственных и страшных историй, поставленных разными режиссерами. Каждый эпизод обрамляли «выходы» самого маэстро, дававшего ироничные комментарии к демонстрируемым на экране сюжетам. Меняя названия и временной формат (с получасового на часовой), шоу продержалось в эфире почти десять лет и к моменту закрытия (май 1965 г.) насчитывало 372 эпизода, 20 из которых были срежиссированы самим Хичкоком.

…стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент. — Хичкок здесь не вполне точен: бюджет «Психоза» составлял 806 947 долларов. Прибыль же со времени беседы двух режиссеров более чем утроилась: согласно Internet Movie Database (где приводятся данные на январь 2004 г.), прокат фильма в США принес 32 млн долларов, а мировые сборы составили 50 млн долларов.

Внимание! Статья содержит спойлеры из 3-й книги трилогии. — Прим. верстальщика.

Строго говоря, никакого «Психоза» не существует: в оригинале и роман, и одноименный ему фильм называются «Psycho», то есть «Психопат». Однако в российском прокате картина Хичкока стала известной именно как «Психоз» и тем самым изначально предстала перед отечественным зрителем не рассказом о частном клиническом случае, а метафорически-универсальной историей о парадоксах человеческого сознания; и, как будет показано далее, эта перемена акцентов отнюдь не лишена смысла.

О ранних романах Блоха см., в частности: Larson R. D. Precursors of «Psycho»: The Early Crime Novels of Robert Bloch // The Scream Factory. 1993. № 11. О творчестве писателя в целом: Larson R. D. Robert Bloch Reader's Guide. Mercer Island, Washington: Starmont House, 1986; Prosser H. L. The Man Who Walked Through Mirrors: Robert Bloch as Social Critic [1986]. San Bernardino, Cal.: Borgo Press, 1997; Robert Bloch: Appreciations of the Master / Ed. by R. Matheson and R. Mainhardt. N.Y.: Tor Books, 1995.

Сопоставляя реальность и вымысел с высоты сегодняшних знаний о деле Гейна, нельзя не отдать должное художественной интуиции Блоха, которая, будучи помножена на понятийный аппарат психоанализа, привела к ряду крайне любопытных перекличек сюжета книги с подлинными фактами: осквернение могил, его связь с фиксацией на фигуре умершей деспотичной матери, трансвестические наклонности, болезненная страсть к анатомированию/мумифицированию, тематически ориентированная библиотека — всего этого писатель в период работы над романом не знал, и тем не менее все эти детали присутствуют в «Психозе».

О том, как справлялся с этой проблемой (на экране куда более трудноразрешимой, чем на бумаге) Альфред Хичкок — большой любитель «водить зрителя за нос при помощи камеры», — отчасти рассказано в упомянутой беседе двух режиссеров.

Эту взаимосвязь персонажей впоследствии будет всячески акцентировать — как в диалогах, так и на уровне зрительного ряда — Хичкок, делающий ее едва ли не смысловым центром своего фильма.

Цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 11.

См.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 22–23.

См. подр.: Антонов С. А. Кто убил Ребекку де Уинтер, или Британская Золушка в зеркале американского триллера // Дю Морье Д. Ребекка. СПб.: Азбука-классика, 2005. С. 482–507.

Трюффо Ф. Указ. соч. С. 91. — Пер. Н. Цыркун.

«Если бы я экранизировал Золушку, в карете искали бы труп» (Hitchcock A. Why I Am Afraid of the Dark [1960] // Hitchcock on Hitchcock: Selected Writings and Interviews / Ed. by S. Gottlieb. Berkeley; Los Angeles; L.: Univ. of California Press, 1995. P. 145; Хичкок о Хичкоке // Искусство кино. 1990. № 11. С. 162. — Пер. Н. Цыркун).

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 30.

Де Фелитта Ф. Похоронный марш марионеток. СПб.: Азбука-классика, 2006. С. 196. — Пер. Н. Гордеевой.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 20.

Ibid. P. 9.

Ibid. Р. 20.

Брашинский М. «Психоз» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. М.: Афиша, 2004. С. 313.

Как, например, персонаж Роберта Митчума в известном триллере Джека Тернера «Из прошлого» (1947), также искавший беглянку, прикарманившую 40 000 долларов.

«Если бы я не купил права на эту книгу, тогда бы их купил некий французский режиссер», — заметил Хичкок в беседе с Трюффо, констатировав тем самым свое заочное соперничество с Клузо (см.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 140).

См.: Rebello S. Op. cit. P. 17.

Ibid. P. 21.

См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 249.

Ср. недавнее афористически четкое описание идеологии «Окна во двор», целиком и полностью применимое к «Психозу»: «Хичкок выводит генеалогию кино из вуайеризма, болезненной страсти к подглядыванию. Мы, утверждает Хич, вынуждая нас взглянуть на реальность глазами героя, ничем не лучше его — импотента, извращенца, кинематографиста и кинозрителя в одном лице, потому что экран — это не окно в мир, а замочная скважина в чужую спальню. Кино — искусство в принципе аморальное. Тот, кто не любит заглядывать в чужие окна, не любит кино. Опередив свое время, Хичкок, по сути, создал матрицу „виртуального“ фильма: из мира поступков, жестов и слов действие перенесено исключительно в пространство зрения. Тут тело — всего лишь ненужный придаток взгляда, а взгляд — главное средство коммуникации, инструмент выбора, ключ к разгадке. Убийства или фильма — не важно. По Хичкоку, это одно и то же» (Брашинский М. «Окно во двор» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. С. 263).

Трюффо Ф. Указ. соч. С. 125. — Пер. М. Ямпольского.

См. классическую работу, в которой впервые развернуто сформулирована эта идея: Малви Л. Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф [1975] // Антология тендерной теории. Минск, 2000. С. 280–296.

Брашинский М. «Психоз». С. 313.

Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!» // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока) / Под ред. С. Жижека. М: Логос, 2004. С. 225, 231. — Пер. Б. Скуратова.

Там же. С. 242.

См. об этом: Kolker R. Op. cit. P. 216. Соответствие это, кстати, куда более очевидно англоязычному зрителю, для которого стеклоочистители автомобиля и нож(и) не только выглядят похоже, но и называются одинаково: blades. Эта омонимия осталась необыгранной в литературном первоисточнике «Психоза» (дворники в соответствующей сцене книги Блоха вообще не упоминаются, а в сцене убийства фигурирует мясницкий тесак (a butcher's knife)), однако в третий роман трилогии автор ввел этот двусмысленный образ (см. гл. 23), явно заимствовав его из картины Хичкока.

Это не фигура речи: в сцене путешествия Мэрион от места покупки машины до мотеля Бейтса за ее спиной постепенно сгущается темнота, по мере того как воображаемые голоса, звучащие в ее сознании, становятся все более угрожающими. Меняющаяся «подсветка» этой сцены, безусловно, имеет символический смысл. См. об этом: Wood R. Hitchcock's Films. L.: A. Zwemmer Ltd.; N.Y.: A. S. Barnes & Co. Inc., 1965. P. 117.

Интерпретация Жана Душе. См.: Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 67.

Stefano J. Psycho. Based on the Novel by Robert Bloch (http://www.imsdb.com/scripts/Psycho.html).

Жижек С. Указ. соч. С. 241.

Там же. С. 235.

Там же. С. 217.

См.: Rebello S. Op. cit. P. 68–69.

См.: Жижек С. Указ. соч. С. 240–241.

Подобное «представительство» архитектуры за внесценических, давно умерших персонажей, которые тем не менее виртуально присутствуют в сюжете и оказывают немалое влияние на происходящие события, — довольно устойчивый мотив в кинематографе Хичкока: достаточно вспомнить мрачное поместье Мэндерли в «Ребекке», в котором то и дело ощущается незримое присутствие прежней хозяйки, и отель Маккитри, бывший дом Карлотты Вальдес, в «Головокружении», который замещает собой покойную героиню в фикциональной реальности фильма. См. подр.: Толстик Е. Е. «Некрофилия искусства» (несколько замечаний на темы смерти и искусства в фильмах Хичкока) // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 2. С. 145–148.

См. об этом: Wood. R. Op. cit. P. 121–122.

Между прочим, не раз отмечалось сходство этой издевательской ухмылки со «странной маниакальной улыбкой извращенного удовлетворения», которая искажает лицо Мэрион Крейн на пути к мотелю Бейтса, причем это выражение «появляется на ее лице тогда, когда она слушает голоса у себя в голове, — в точности как Норман в последнем эпизоде с ним» (Жижек С. Можно ли сделать приличный ремейк Хичкока // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока). С. 292. — Пер. А. Смирнова; см. также: Toles G. «If Thine Eye Offend Thee…»: «Psycho» and the Art of Infection // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 131; Kolker R. Op. cit. P. 228–229). Что бы ни стояло за этим сходством, оно, разумеется, существует только в сфере зрительского опыта, то есть вне поля рассуждений доктора Ричмонда.

См.: Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 258.

Эту возможность активно обсуждает в своей книге У. Ротман, который провел детальнейший анализ «Психоза», занявший почти сто страниц, но так и не сумел прийти к однозначному выводу о том, как следует трактовать последнюю сцену фильма. См.: Rothman W. Hitchcock — The Murderous Gaze. Cambridge, Mass.; L.: Harvard Univ. Press, 1982. P. 246–341, особенно 332–339. См. также: Руднев В. Философия шизофрении // Руднев В. Философия языка и семиотика безумия: Избр. работы. М.: Территория будущего, 2007. С. 420.

Улыбина Е. В. Зримое безумие. Что показывает кино на месте сумасшедшего // Русская антропологическая школа. Труды. М., 2005. Вып. 3. С. 193.

Crowther В. Hitchcock's «Psycho» Bows at 2 Houses // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 57–58. Пожелание рецензента исполнилось спустя почти сорок лет: в вампирском боевике «От заката до рассвета 2: Кровавые деньги Техаса» (1999) Скотта Спигела в сцене, явно навеянной эпизодом убийства в душевой из «Психоза», в роли убийцы выступает именно летучая мышь.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165.

Rohmer E., Chabrol C. «The Wrong Man» [1957] // Focus on Hitchcock / Ed. by A. J. La Valley. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, Inc., 1972. P. 116.

Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 238.

См.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 192–194.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165 (курсив наш — С. А.). По-видимому, именно эти противоречащие друг другу отзывы имел в виду Роберт Блох, рассуждая в интервью о реакции критики на экранизацию его романа (см. наст. изд., в ответе на вопрос [611]).

Не исключено, что этот сюжетный ход заимствован Блохом из триллера Брайана Де Пальмы «Одетый для убийства» (1980), вышедшего в прокат спустя три месяца после смерти Хичкока и полного сюжетных и визуальных отсылок к «Психозу». В этом случае перед нами — один из примеров «эстафетной» передачи мотивов внутри «норманбейтсовского» литературно-кинематографического сюжета. Утвердиться в этом предположении мешает только одно обстоятельство: фильмов, изобилующих кровавыми и натуралистическими подробностями, коих у Де Пальмы хватает, Блох (равно как и Хичкок) не любил — собственно, об этом и написан его роман, в известной мере являющийся сатирой на голливудскую «фабрику ужасов» начала 80-х годов.

Для съемок «Психоза 4» Мика Гарриса были выстроены точные копии дома и мотеля на территории готовившегося к открытию филиала «Юниверсал» в Орландо, штат Флорида.

Сюжетно никак не связанный с сиквелами 1983-го и 1986 годов, этот фильм был демонстративно проигнорирован Энтони Перкинсом, категорически отказавшимся в нем участвовать: короткую роль Нормана, умирающего в начале картины, играет другой актер, Курт Пол.

Помимо «Одетого для убийства» Де Пальмы, нельзя не упомянуть в этой связи культовый слэшер Джона Карпентера «Хэллоуин» (1978), породивший, как и фильм Хичкока, череду продолжений о бесконечно возвращающемся в мир в лице маньяка-убийцы Майкла Майерса инфернальном зле: психиатр в этом фильме, как и любовник Мэрион в «Психозе», носит фамилию Лумис, а главную героиню играет «королева ужасов» нового поколения Джейми Ли Кертис — дочь Джанет Ли. Впоследствии они снялись вместе в юбилейном фильме цикла «Хэллоуин 20 лет спустя» (1998) Стива Майнера, причем эпизодическая героиня Ли, которую зовут Норма, появляется на экране под музыку Бернарда Херрмана из «Психоза»; этот фильм стал одной из последних киноработ актрисы.

Автор этих строк, например, недавно не без удовольствия опознал беглую отсылку к «Психозу» в финале нашумевшего ретрофантастического комикса Керри Конрана «Небесный Капитан и Мир Будущего» (2004).

Самутина Н. Жрецы великого МакГаффина // Синий Диван. № 5 (2004). С. 232–233.

Ткаченко И. Норман Бейтс мертв, а мы еще нет // Искусство кино. 1999. № 8. С. 31.

Там же. С. 34.

Рубаник В. Взгляд на феномен ремейка через призму «Психоза» Гаса Ван Сэнта // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 3. С. 124.

Ткаченко И. Указ. соч. С. 33.

Там же.

Впервые: Bloch R. Psycho House. N. Y.: Tom Doherty Associates, Inc., 1990. Перевод осуществлен по этому изданию. На русский язык переводится впервые.

Кирби Макколи — литературный агент «короля» литературы ужасов Стивена Кинга (р. 1947), исполнительный продюсер фильма Джона Карпентера «Кристина» (1983) — экранизации одноименного кинговского романа, опубликованного в том же году; составитель ряда антологий «страшной» прозы, в том числе сборника «Темные силы» (1980), в которой среди прочих мастеров жанра представлен и автор «Психоза».

…Терри для нее — не Вупи Голдберг. — Вупи Голдберг (наст. имя Кэрин Элейн Джонсон, р. 1949, по др. данным — 1955) — американская чернокожая актриса, звезда телевизионных шоу и кинофильмов, где нередко выступает в амплуа смешной, нескладной, острой на язык негритянки; известна своей склонностью к непристойным и неполиткорректным шуткам и «крепким» выражениям — на экране и в жизни.

«Через речку, через лес в гости к бабушке идем» — первые строки детской песни «На День Благодарения» (1844), написанной американской романисткой и журналисткой Лидией Марией Чайльд (1802–1880) и ставшей со временем частью национального песенного фольклора. Первая строка («Через речку, через лес»), кроме того, дала название известному рассказу (1965) американского писателя-фантаста Клиффорда Дональда Саймака (1904–1988).

«Холидей Инн» — американская сеть отелей средней ценовой категории; основана в 1952 г. в Мемфисе, штат Теннесси.

«Стиль жизни богатых и знаменитых» — документальное телешоу Робина Дональда Лича (р. 1941), выходившее на американском телевидении с 1984-го по 1995 г.; о тематике проекта красноречиво говорит его название.

Форт-Уэрт — город в Техасе, из которого совершает побег Мэри Крейн в первом романе трилогии.

Испано-американская война (25 апреля — 12 августа 1898 г.) — война, имевшая основной целью окончательное изгнание Испании из Западного полушария. Окончилась победой США и оккупацией Пуэрто-Рико, о. Гуам, Филиппин и Кубы.

…ветерана Союза… — то есть Армии Союза (северных штатов), противостоявшей Армии Конфедерации (южных штатов) в период Гражданской войны в Америке.

Спрингфилд — город на юго-западе штата Миссури.

По крайней мере, никто не примет ее за продукцию Силиконовой Долины. — Игра смыслов, построенная на соединении понятий «силиконовая грудь» и «Силиконовая Долина» (журналистское клише, в общем смысле обозначающее сферу высоких технологий, а более конкретно — долину Санта-Клара в Калифорнии, к юго-востоку от Сан-Франциско, где находятся штаб-квартиры крупнейших IT-компаний и тысячи фирм и предприятий, занимающихся научными разработками в области информационных технологий).

Смысл был на острие ножа… — В оригинале — непереводимая игра с семантикой английского слова «point», означающего, среди прочего, и смысл, и острие.

А что если был смысл? Она вспомнила, о чем думала, проваливаясь в сон. Об острие ножа. — См. предыдущ. прим.

Джон Уэйн (наст. имя Мэрион Роберт Моррисон, 1907–1979) — знаменитый американский киноактер, режиссер, продюсер, звезда вестернов и приключенческих фильмов. Самые известные киноработы — в «Дилижансе» (1939), «Тихом человеке» (1952), «Искателях» (1956) и «Человеке, который убил Либерти Вэланса» (1962) Джона Форда, «Красной реке» (1948), «Рио Браво» (1959) и «Эльдорадо» (1966) Говарда Хоукса, «Настоящей выдержке» (1969) Генри Хэтауэя, «Стрелке» (1976) Дона Сигела.

Джонни Карсон (1925–2005) — популярный американский телеведущий и шоумен.

Джон Адам Белуши (1949–1982) — известный американский актер; скончался от передозировки наркотиков.

«Концерт для фортепиано с оркестром для левой руки» (Концерт № 2 D-dur, 1931) — фортепианный концерт французского композитора Мориса Равеля (1875–1937), написанный для известного австрийского пианиста Пауля Витгенштейна (1887–1961), который во время Первой мировой войны лишился правой руки.

«Клиенты или траурные ленты». — Оригинальное название книги — «Tricks or Treats» — обыгрывает известный возглас «Trick or Treat!» (прибл. «Конфеты или смерть!»), с которым детвора в ночь на Хэллоуин обходит окрестные дома, требуя угощения и угрожая какой-либо проделкой в случае отказа.

«Сэтедей ивнинг пост» — американский еженедельный журнал общекультурного характера, издававшийся с 1821-го по 1969 г.

Норман Персиваль Рокуэлл (1894–1978) — популярный в США художник, карикатурист, иллюстратор, чьи работы, изображавшие различные сцены американской жизни, в 1910–1950-е гг. часто украшали обложки «Сэтедей ивнинг пост» (321 обложка).

Глория Мари Стейнем (р. 1934) — знаменитая американская журналистка и защитница прав женщин, икона американского феминизма.

«Ремсбах фарм имплиментс»… модель трактора на платформе за стеклом витрины. — «Farm implements» (англ.) — сельскохозяйственные изделия.

Сент-Луис — крупный город на востоке штата Миссури, на западном побережье р. Миссисипи.

Ле Корбюзье (наст. имя Шарль Эдуар Жаннере, 1887–1965) — французский архитектор, живописец, дизайнер и искусствовед швейцарского происхождения, один из самых влиятельных архитекторов XX в.

Бабушка Мозес (наст. имя Энн Мэри Мозес, урожденная Робертсон, 1860–1961) — американская художница-любитель, одна из главных представительниц американского живописного примитивизма.

…«новости странствуют быстро» — усеченный вариант английской пословицы «Плохие новости странствуют быстро» (русский аналог: «Дурные вести не лежат на месте»).

…ту женщину на востоке страны, Лиззи Борден, или как там ее звали. — Лиззи (Элизабет Эндрю) Борден (1860–1927) — учительница воскресной школы в г. Фолл-Ривер, Массачусетс, чье имя обрело печальную известность после того, как 4 августа 1892 г. она зарубила топором тиранивших ее отца и мачеху, Эндрю и Эбби Борден. Своей вины в случившемся Борден не признала и, ввиду отсутствия неопровержимых улик, в июне 1963 г. была оправдана судом присяжных; однако благодаря общественному мнению, не согласному с приговором, она осталась в исторической памяти как одна из самых знаменитых американских убийц, став с течением времени героиней ряда книг, фильмов, песен, пьес, спектаклей и даже двух опер и двух балетов. В 1946 г. Блох написал о ней рассказ «Лиззи Борден, взяв топорик…» (см. рус. пер. Н. Демченко в кн.: Блох Р. Череп маркиза Де Сада. М. 1998. С. 63–86).

…особый сорт гамбургеров… с начинкой из кислой капусты. — В оригинале — каламбурное «shower-kraut», контаминация выражения «sauer kraut» (от нем. Sauerkraut — «кислая зелень», мелко нашинкованная тушеная квашеная капуста, традиционное немецкое блюдо) и слова «shower» (душ), создающая гротескный образ начинки из кого-то, изрезанного ножом в душевой; отсюда и название «убейбургеры» (Murderburgers).

…худым, бородатым, очкастым и кривоногим. <…>…высокий Тулуз-Лотрек. — Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек (1864–1901) — французский живописец и рисовальщик, один из ярчайших представителей постимпрессионизма. В результате двух неудачных падений в подростковом возрасте и неправильно сросшихся костей получил атрофию обеих ног, навсегда оставшись хромым и малорослым.

…Эми не была настроена разделять трапезу с демонами и, изучив меню, сразу отказалась от сандвичей с приправленной специями ветчиной. — В оригинале — смысловая игра, построенная на сочетании «demons» и «deviled ham» (букв. «дьявольская ветчина», ветчина с большим количеством пряностей, которая продается в банках с изображением черта с трезубцем на этикетке).

Аэропорт «О'Хара» — международный аэропорт в Чикаго.

«Климанн» — датская фирма, занимающаяся тюнингованием легковых автомобилей.

Грант Вуд (1891–1942) — американский художник, известный главным образом картинами, изображающими повседневную жизнь американского Среднего Запада. Автор знаменитой «Американской готики» (1930), которой, по-видимому, обязан своим названием одноименный роман (1974) Роберта Блоха.

Иероним Босх (наст. имя Иеронимус ван Акен, 1450/1460–1516) — нидерландский художник, один из крупнейших мастеров Северного Возрождения, создатель многофигурных гротескно-аллегорических композиций на религиозные и метафизические сюжеты.

Демофобия — боязнь большого скопления людей.

Посреди смерти — жизнь (In the midst of death is life). — «Перевернутая» фраза из англиканской заупокойной молитвы, текст которой зафиксирован в Книге общей молитвы (1549, переизд. 1662), официальном молитвеннике и требнике Англиканской церкви. В оригинале: «In the midst of life we are in death» («И в гуще жизни мы открыты смерти»).

Пусть мертвые хоронят своих мертвецов… — Евангельская реминисценция; ср: «… предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. 8: 22; Лк. 9: 60).

…вечнозеленые пажити небес… — Ср.: «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…» (Пс. 22: 1–2).

…что-то насчет использования «крови агнца». — Ср.: «…великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. <…> …это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца» (Откр. 7: 9, 14); «Они победили его [дьявола] кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти» (Откр. 12: 11).

…назвать сына в честь умершей кинозвезды или города в штате Индиана? — То есть в честь актера Гэри Купера (наст. имя Фрэнк Джеймс Купер, 1901–1961) и города Гэри на северо-западе штата Индиана, юго-восточного пригорода Чикаго на южном берегу озера Мичиган.

Чу-Уинг — созвучно англ. chewing (жевание).

Бостонский Душитель — так американская пресса окрестила серийного насильника и убийцу, жертвами которого в июне 1962-го — январе 1964 г. стали тринадцать жительниц г. Бостона, по большей части задушенных собственными чулками. В феврале 1965 г. в совершении этих преступлений неожиданно признался некий Альберт Де Сальво (р. 1931), находившийся в то время под арестом за грабеж и оскорбление действием. Однако, несмотря на довольно подробные показания, которые изобиловали деталями, известными следствию, но не попавшими в газеты, отсутствие прямых улик не позволило привлечь Де Сальво к суду в качестве Душителя: в январе 1968 г., получив пожизненный срок за многочисленные изнасилования, мошенничества и кражи, которые он совершил до 1962 г. и благодаря которым был известен полиции и прессе под прозвищами Измеритель и Зеленый Человек, Де Сальво был заключен в федеральную тюрьму Уолпол. 25 ноября 1973 г. он был заколот в результате криминальной разборки, связанной с внутритюремной торговлей наркотиками. История бостонского маньяка описана во множестве книг, самой ранней из которых явился «Бостонский душитель» Герольда Франка (1907–1998) — беллетризованная биография, опубликованная в июне 1966 г., еще во время расследования дела Де Сальво; мгновенно ставшая бестселлером, эта книга легла в основу одноименного фильма (1968) режиссера Ричарда Флейшера с участием Джорджа Кеннеди, Тони Кертиса и Генри Фонды. Сравнительно недавно тему реанимировал режиссер Кит Уолли («Бостонский душитель», 2006).

(Чарльз Миллз)(р. 1934) — едва ли не самый известный американский серийный убийца, гуру общины хиппи, совершившей в конце июля — начале августа 1969 г. девять жестоких убийств в Бель-Эйр, престижном районе на западе Лос-Анджелеса, одной из жертв которых стала беременная жена кинорежиссера Романа Полански (р. 1933) актриса Шэрон Тэйт (1943–1969). Совершенные под видом нападения чернокожих, эти преступления, согласно показаниям членов секты Мэнсона, были призваны возвестить американскому белому истеблишменту о грядущей межрасовой войне. В апреле 1971 г. Мэнсон и его ближайшие последователи, принимавшие участие в убийствах, были приговорены к смертной казни, которая в 1972 г. была заменена пожизненным заключением. При активном содействии прессы Мэнсон со временем сделался героем персонального мифа и культовым «монстром» американской поп-культуры.

…воскресили бы Джека Потрошителя. — Фраза, в которой можно усмотреть ироничный намек на «реанимацию» этой персоны самим Блохом (см. интервью писателя и комментарий к нему в наст. изд.).

…тур по студии «Юниверсал». — См. статью в наст. изд.

Пластмассовые сувенирные ножи с надписью «Искренне ваш, Джек Потрошитель» на ручках. — Реминисценция одноименного рассказа (1943) Блоха; см. о нем интервью писателя и комментарий к нему в наст. изд.

Целая комната восковых фигур в одежде медсестер, похожих на тех восьмерых девушек, которые когда-то были убиты в Чикаго. — Речь идет о нашумевшем деле Ричарда Франклина Спека (1941–1991), который 14 июля 1966 г. зверски зарезал в общежитии медицинского колледжа в Чикаго восьмерых студенток, работавших медсестрами в местной больнице. Благодаря показаниям единственной свидетельницы, чудом избежавшей расправы, он был очень скоро опознан и арестован и 15 апреля 1967 г. приговорен судом присяжных к смертной казни, которая благодаря американской системе апелляций отодвинулась на неопределенное время, а в 1972 г. была заменена тюремным заключением на 400-летний срок. По мотивам этих событий режиссером Майклом Фейфером совсем недавно снят художественный фильм «Чикагская резня: Ричард Спек» (2007).

День матери — международный праздник, отмечаемый в США во второе воскресенье мая (в общенациональном масштабе начиная с 1914 г.).

…колыбельная для газеты, которая идет в печать. — Игра значениями английских идиом «go to bed» (идти спать) и «put to bed» (сдавать в печать).

Шум и ярость, и никакой ясности. — Реминисценция слов шекспировского Макбета, утверждавшего в финале одноименной трагедии, что жизнь — «сказка в пересказе идиота, / наполненная яростью и шумом, / и смысла нету в ней» (V, 5, 27–28. — Пер. наш. — С. А.).

«Убеждалась» было не совсем подходящим к ситуации словом… — Английское «reassure» действительно вносит двусмысленность в описание того, что мысленно видит героиня, поскольку этот глагол означает и «убеждать»/«заверять», и «утешать»/«успокаивать»; второе явно не подходит к описываемой ситуации, отсюда и сетования на неточность слова.

Двойное убийство. <…> Этот термин возник больше ста лет назад, когда две женщины были убиты в одну и ту же ночь Джеком Потрошителем. — Речь идет о Кэтрин Эддоуз и Элизабет Страйд по прозвищу Долговязая Лиз, лондонских проститутках, убитых Потрошителем в разных районах Лондона в ночь на 30 сентября 1888 г.

Вечер новичков (Amateur Night). — Обыгрывается название еженедельных выступлений начинающих чернокожих артистов различных жанров, устраиваемых в легендарном театре «Аполлон» в Гарлеме начиная с 1934 г. (с перерывом в 1950–1960-е гг.). Именно на этих вечерах снискали первые аплодисменты публики Элла Фицджералд, Джеймс Браун, Тони Беннет, Стиви Уандер, «Пять Джексонов» и другие знаменитые исполнители.

Это не делало ее леди Макбет; на ее руках не было крови. — Аллюзия на сцену из шекспировского «Макбета» (1606, V, 1), в которой преступная, терзаемая муками совести леди Макбет, находясь в сомнамбулическом состоянии, беспокойно трет свои руки, как ей кажется, покрытые пятнами крови.

…с Салемом, штат Массачусетс, образца тысяча шестьсот девяносто второго года. — Имеется в виду знаменитый ведовской процесс в новоанглийском селении Салем, ставший последней вспышкой многовековой «охоты на ведьм» в западном мире. В ходе процесса свыше ста пятидесяти человек оказались арестованы по обвинению в колдовстве, девятнадцать были повешены, один задавлен насмерть камнями, двое умерли в тюрьме, один покончил с собой.

Леонкавалло мог бы взять меня на роль Паяца. — Имеется в виду роль Канио в знаменитой опере «Паяцы» (1892) итальянского композитора Руджеро Леонкавалло (1857–1919).

«Киванис» («Киванис интернэшнл») — социально-гуманитарная организация клубного типа, основанная в 1915 г. в Детройте, Мичиган, цели и задачи которой аналогичны деятельности «Ротари интернэшнл». («Ротари интернэшнл» — международная благотворительная организация, основанная в 1905 г. в Чикаго и объединяющая представителей делового мира и различных профессиональных областей. Существует в виде сети региональных клубов, насчитывающих 1,2 млн человек по всему миру. Основной социально-гуманитарной целью организации является бескорыстное служение обществу, понимаемое как основа созидательного предпринимательства.) В 1916 г. стала международной. Сегодня отделения «Киванис интернэшнл» существуют в 96 странах, объединяя 275 000 человек по всему миру.

…вставлять в рамку. — Учитывая контекст, явная игра значениями английского «to frame» («вставлять в рамку» и «фабриковать обвинение, подтасовывать улики»).

Джеральдо (Джеральд Майкл) Ривера (р. 1943) — скандально известный американский журналист и телеведущий, корреспондент телеканала «Фокс ньюс».

…труп принадлежал Крейн, она — Хайнс. — В оригинале — подчеркивающая сходство двух героинь аллитерация «Crane's / Haines», которую, увы, невозможно сохранить в переводе.

Настоящее интервью, взятое американскими писателями, сценаристами и кинокритиками Рэнди (р. 1953) и Жаном-Марком (р. 1954) Лоффисье у автора «Психоза» в 1983 г., было впервые опубликовано на французском языке в журнале «L'Ecran fantastique» (1983. № 39. P. 37–46). В сокращенном виде напечатано по-английски в журнале «Starlog» (1986. Vol. 10. № ИЗ. Р. 27–29). По-русски также публиковалось со значительными сокращениями (при этом — с добавлением фрагментов из других интервью писателя) в изд.: Блох Р. Психо. Рассказы. М.: ACT; СПб.: Терра-фантастика, 2001. С. 536–542 (пер. И. Феоктистова). Публикуемый в настоящем томе полный перевод англоязычной версии интервью выполнен по электронному тексту, предоставленному интервьюерами.

…я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве… — в агентстве Густава Маркса в Милуоки, Висконсин, с 1942-го по 1953 г.

Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре… — Далее перечисляются знаковые фигуры американской научно-фантастической и хоррор-литературы — не нуждающийся в представлениях Стивен Кинг, романист Питер Фрэнсис Страуб (р. 1943) и прозаик, сценарист и продюсер Ричард Бертон Мэтисон (р. 1926), автор двух с половиной десятков романов, более сотни рассказов и нескольких десятков сценариев к теле- и кинофильмам. Обсуждаемая тема в первую очередь имеет отношение к Страубу, в возрасте шести лет попавшему под машину и некоторое время пребывавшему на грани жизни и смерти, что предопределило его последующее обращение к литературе страха и ужаса.

…Лона Чейни в «Призраке оперы»… —

…я регулярно читал «Странные истории»… — Этот журнал, основанный в марте 1923 г. и посвященный научной фантастике и хоррору, Блох, согласно его автобиографии (1993), читал начиная с августа 1927 г. (то есть с десятилетнего возраста). Письмо в редакцию, о котором он упоминает далее, было написано им в 1932 г.

Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) — выдающийся американский писатель, классик и, в известной мере, основоположник современной хоррор-литературы, прозванный критиками «Эдгаром По двадцатого века», эрудит, визионер и мистификатор, автор десятков рассказов, создавший собственную мифологическую вселенную, разработанную и усовершенствованную его многочисленными последователями. В журнале «Странные истории» была опубликована большая часть написанных Лавкрафтом «страшных» рассказов (начиная с «Дагона» (1917), напечатанного в октябре 1923 г.).

Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ. — Речь идет о рассказе «Праздник в аббатстве», который был приобретен журналом в июле 1934 г. и напечатан в январском номере за 1935 г. (по традиции «Странных историй» вышедшем в свет двумя месяцами раньше, в ноябре 1934 г.). Однако первым опубликованным произведением Блоха был рассказ «Лилии», напечатанный в полупрофессиональном издании «Марвел тэйлз» («Чудесные истории») в 1934 г.

Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем. — Из 100 000 писем, написанных Лавкрафтом на протяжении жизни, по утверждениям биографов, сохранилась лишь пятая часть, то есть около 20 000. Пятитомное здание, которое имеет в виду Блох, осуществленное в 1965–1976 гг. издательством «Аркхэм хаус», включает всего 930 писем, к тому же напечатанных со значительными купюрами.

В 1975 году я оказался в Провиденсе… куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези. — Во всех известных нам публикациях интервью в этом месте явная опечатка — «1945» вместо «1975».

В рассказе Г. Ф. Лавкрафта «Скиталец тьмы» персонаж по имени Роберт Блейк оказывается убит некоей чужеродной сущностью. Это произведение — своего рода ответ на рассказ самого Блоха «Звездный бродяга», где Лавкрафт выведен в качестве главного героя, также погибающего в лапах монстра. — Прим. интервьюеров.

…церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном. — Неточность: Роберт Блейк, персонаж рассказа Лавкрафта «Скиталец тьмы» (другой вариант перевода — «Обитающий во мраке», 1935), погибает у себя дома, в собственном кабинете, из окон которого, впрочем, действительно открывается вид на заброшенную неоготическую церковь, ставшую центром притяжения паранормальных сил, в конце концов погубивших героя. «Симметричным ответом» «Скитальцу тьмы» стал рассказ Блоха «Звездный бродяга» (1935), в котором автор учинил аналогичное насилие над персонажем, явно списанным с Лавкрафта.

Фриц Ройтер Лейбер-младший (1910–1992) — классик американской фантастической, фэнтези- и хоррор-литературы, лауреат множества литературных премий; будучи автором весьма разноплановых произведений, наиболее известен как создатель героической фэнтези-саги о Фафхрде и Сером Мышелове, жителях воображаемого города Ланкмара, начатой в 1930-е гг. и растянувшейся более чем на полвека, за которые им было написано несколько десятков повестей и рассказов об этих героях.

Роберт Эрвин Говард (1906–1936), К. Л. (Кэтрин Люсиль) Мур (1911–1987), Мэнли Уэйд Уэллман (1903–1986), Кларк Эштон Смит (1893–1961), Фрэнк Белнап Лонг (1901–1994), Дональд Уондри (Уондрей, 1908–1987), Генри Каттнер (1915–1958) — видные американские прозаики, работавшие в жанрах фэнтези, хоррор-, детективно-приключенческой и научно-фантастической литературы, чей приход в профессию состоялся при участии Лавкрафта и отмечен сотрудничеством со «Странными историями» (знакомство Каттнера и Мур, в 1940 г. ставших мужем и женой и с тех пор работавших совместно, вообще состоялось благодаря этому журналу). Каттнер в конце 1930-х гг. написал ряд рассказов в соавторстве с Блохом.

Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет. — То есть со времени первой публикации своей прозы в 1934 г. (интервью, напомним, взято в 1983 г.).

«Странные тысячелетия» (1978) — роман Блоха, развивающий «ктулхианскую» мифологию Лавкрафта.

«Искренне ваш, Джек Потрошитель» — один из самых известных рассказов Блоха, напечатанный в «Странных историях» в июле 1943 г., в котором знаменитый лондонский убийца, сумевший посредством черной магии обрести вечную молодость, объявляется в Чикаго 1940-х гг.

В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара… — «Жилец» (1913) — детективный роман английской писательницы Мэри Аделаиды Беллок Лаундз (1868–1947), оригинально обыгрывающий историю Джека Потрошителя и ставший сюжетной основой нескольких художественных фильмов, среди которых — одноименные книге ленты Альфреда Хичкока (1926) и Мориса Элви (1932), картина «Человек на чердаке» (1953) режиссера Хьюго Фрегонезе, а также «Жилец» Дэвида Ондатже, выход которого запланирован на 2009 г. Блох имеет в виду картину Джона Брэма «Жилец» (1944) с участием популярного в то время американского характерного актера Сэмюэля Лэрда Крегара (1916–1944), скоропостижно скончавшегося в том же году.

…крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль. — «Час Кейт Смит» — популярнейшее еженедельное радиошоу американской певицы, радио- и телеведущей Кейт (Кэтрин Элизабет) Смит (1907–1986), выходившее на Си-би-эс с 1937-го по 1945 г. Инсценировка с участием Лэрда Крегара, о которой идет речь, вышла в эфир в январе 1944 г.

…в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса». — Неточность: упомянутая книга, вышедшая в свет в 1947 г., была не первой, а третьей из составленных Альфредом Хичкоком на протяжении жизни многочисленных антологий рассказов о страшном и сверхъестественном.

…когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию. — Подразумевается тематическое хоррор-радиошоу «Оставайтесь на волне страха», выпускавшееся студией «WMAQ-TV» (Чикаго), большинство сценариев которого представляли собой авторские адаптации рассказов Блоха, ранее опубликованных в «Странных историях».

«Триллер» («Триллер Бориса Карлоффа») — еженедельное телешоу в виде антологии детективных и «готических» историй, постоянным ведущим которого был актер Борис Карлофф (см. ниже); выходило на канале Эн-би-си с сентября 1960-го по апрель 1962 г. Эпизод 28 первого сезона, премьерный показ которого состоялся 11 апреля 1961 г., представлял собой инсценировку рассказа Блоха «Искренне ваш, Джек Потрошитель»; постановщиком эпизода выступил актер и режиссер Рэй Милланд (наст. имя Реджинальд Альфред Траскотт-Джонс, 1905–1986).

Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем… — «Звездный путь» — культовый американский научно-фантастический сериал, впервые показанный на канале Эн-би-си в 1966–1969 гг. и положивший начало одноименной саге об экипаже звездолета «Энтерпрайз», бороздящего космические просторы в конце XXIII в., и, шире, целой фикциональной вселенной, которая была более подробно разработана в позднейших теле- и кинопроектах. Блох написал в 1966–1967 гг. сценарии трех эпизодов «Звездного пути»; история Джека Потрошителя обыграна в эпизоде 14 второго сезона сериала, называвшемся «Волк в овчарне» и впервые вышедшем в эфир 22 декабря 1967 г.; постановщиком эпизода был Джозеф Пивни.

…потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее. — В действительности речь идет о разных произведениях. Для антологии «Опасные видения» (1967), посвященной «новой волне» в американской фантастике, Блох по просьбе составителя — известного американского писателя-фантаста и редактора Харлана Эллисона (р. 1934) — написал рассказ «Игрушка для Джульетты». (К слову, Эллисон, прочитав его, сочинил собственное продолжение, озаглавленное «Бродяга в городе на краю света», которое следует в антологии непосредственно за рассказом Блоха.) Для «Эллери Куин мистери мэгезин» Блох написал иную версию истории Джека — рассказ «Самое необычное убийство», который журнал напечатал в марте 1976 г. Впоследствии писатель еще раз вернулся к личности лондонского убийцы в романе «Ночь Потрошителя» (1984). Таким образом, образ Джека Потрошителя возникал в творчестве Блоха целых пять раз.

Эд Гейн — см. статью в наст. изд.

…в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия… — см. статью в наст. изд.

Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно. — По-видимому, речь идет о Неде Брауне, представителе агентства «Эм-си-эй», занимавшемся приобретением прав на экранизацию «Психоза» (см. статью в наст. изд.).

…до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением. — В автобиографии Блох утверждает, что попал в Голливуд поздней осенью 1959 г. и успел увидеть своими глазами один из моментов съемок «Психоза» (которые длились два месяца — с 30 ноября 1959-го по 1 февраля 1960 г.). Телепроект, приведший его на студию, — это малобюджетный сериал «За решеткой», в который Блоха в качестве сценариста подрядил его друг и коллега Сэмюэль Пиплз; тогда же, в конце 1959 г., состоялось знакомство и началось сотрудничество писателя с людьми из хичкоковского окружения, занимавшимися производством шоу «Альфред Хичкок представляет» (см. прим. [613]), для которого он также начал писать сценарии. См. подр.: Bloch R. Once Around the Bloch: Unauthorized Autobiography. N. Y.: Tor Books, 1993. P. 238ff.

Кэри Грант (наст. имя Арчибальд Александр Лич, 1904–1986) — знаменитый американский киноактер, получивший известность в конце 1930-х гг. благодаря ролям в романтических комедиях «Воспитание Крошки» (1938) и «Его девушка Пятница» (1940) Говарда Хоукса, «Филадельфийская история» (1940) Джорджа Кьюкора и др. С начала 1940-х гт. началось сотрудничество Гранта с Хичкоком, снявшим его в четырех фильмах — «Подозрении» (1941), «Дурной славе» (1946), «Поймать вора» (1955) и «К северу через северо-запад» (1959). Из более поздних картин сравнительно известен комедийный квазихичкоковский триллер Стэнли Донена «Шарада» (1963). В 1966 г. актер принял решение покинуть кино.

Джимми (Джеймс) Стюарт (наст. имя Джеймс Миа Мейтленд, 1908–1997) — выдающийся американский актер театра и кино. Дебютировал в кинематографе в 1935 г. и снимался вплоть до середины 1980-х, работая с ведущими режиссерами Голливуда — Фрэнком Капрой («Вам этого с собой не унести», 1938, «Мистер Смит едет в Вашингтон», 1939, «Жизнь прекрасна», 1946), Кьюкором («Филадельфийская история», «Оскар» за лучшую роль второго плана), Сесилом Б. Де Миллем («Величайшее шоу на земле», 1952), Энтони Манном («Винчестер 73», 1950, «Излучина реки», 1952, «История Гленна Миллера», 1954, «Далекая страна», 1955), Билли Уайлдером («Дух Сент-Луиса», 1957), Отто Преминджером («Анатомия убийства», 1959), Джоном Фордом («Человек, который убил Либерти Вэланса», 1962) и др. Наряду с Кэри Грантом был любимым актером Хичкока, у которого снялся в четырех фильмах — «Веревке» (1948), «Окне во двор» (1954), американской версии «Человека, который слишком много знал» (1956), и «Головокружении» (1958).

«Техниколор» — сверхинтенсивные, гиперреалистичные цвета культивировались в голливудском кино (особенно в мюзиклах, костюмных картинах и мультипликации) в 1920-х — начале 1950-х гг.; они обеспечивались сложной и дорогостоящей технологией двухцветного (с середины 30-х — трехцветного) аддиктивного изображения, разработанной главой компании «Техниколор», американским изобретателем Гербертом Томасом Калмусом (1881–1963). Основанная на принципе цветоделения, эта технология ушла в прошлое с внедрением в киноиндустрию трехслойных цветных пленок, более удобных, надежных и экономичных.

…фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал». — Позднее, в 1968 г., студия «Юниверсал» выкупила у «Парамаунт» права на дистрибуцию фильма, о чем Блох упоминает несколько дальше.

…фильм…<…> …получил разносные отзывы. — О первых отзывах на «Психоз» см. статью в наст. изд.

Сплэттер — популярный ныне поджанр хоррор-кино, ведущий свою историю с начала 1960-х гг. («Кровавый пир» (1963) Хершелла Гордона Льюиса), изобразительный ряд которого изобилует натуралистическими подробностями расчленения тел жертв маньяком-убийцей.

…продолжение «Психоза». — Речь идет о фильме «Психоз 2» (1983) режиссера Ричарда Франклина; подробнее о нем см. статью в наст. изд.

…мой агент, чье имя я не буду называть… — Гарри Альтшулер (1913?—1990) — литературный агент Роберта Блоха, удостоившийся комплиментарного посвящения первой книги трилогии в благодарность за успешную сделку с «Саймон энд Шустер».

Тони (Энтони) Перкинс. — Об этом актере, исполнившем в «Психозе» роль Нормана Бейтса, см. статью в наст. изд.

«Возвращение Нормана». — Сведений об этом проекте не обнаружено.

…съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела. — См. об этом статью в наст. изд.

…очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума. — Джоан Кроуфорд (наст. имя Люсиль Фэй Ле Сюэр, 1905–1977), американская актриса, секс-символ Голливуда 1930–1940-х гг., с 1950-х много снимавшаяся в триллерах и криминальных драмах («Внезапный страх» (1952) Дэвида Миллера, «Женщина на берегу» (1955) Джозефа Пивни, «Что случилось с Бэби Джейн?» (1962) Роберта Олдрича и др.). Упомянутый Блохом фильм поставлен по его сценарию в 1964 г. режиссером Уильямом Каслом.

Борис Карлофф (наст. имя Уильям Генри Пратт, 1887–1969) — американский актер, выходец из Великобритании, икона мирового хоррор-кинематографа (наряду с Белой Лугоши, с которым всю жизнь открыто соперничал, зачастую снимаясь при этом в одних и тех же картинах); за свою полувековую актерскую карьеру снялся в 200 кино- и телефильмах. Наиболее известные роли — монстр в фильмах Джеймса Уэйла о Франкенштейне (см. прим. [614]) и различные персонажи в их продолжениях, мумия в одноименном фильме (1932) Карла Фройнда, зловещий доктор Фу-Манчу в «Маске доктора Фу-Манчу» (1932) Чарльза Брэбина и множество других экзотических персонажей, сделавших его лицо и имя почти что символами жанра хоррор.

Фриц (Фридрих Христиан Антон) Ланг (1890–1976) — немецкий, а с 1934 г. американский режиссер, классик мирового кино, в европейский период творчества — ярчайший представитель немецкого киноэкспрессионизма; несмотря на успешную кинокарьеру, сделанную им в США, высшие достижения Ланга в режиссуре связаны именно с картинами 1920–1930-х гг. («Доктор Мабузе — игрок», 1922, «Нибелунги», 1924, «Метрополис», 1926, «Женщина на Луне», 1929, «М», 1931, «Завещание доктора Мабузе», 1933).

Кристофер Ли, Бела Лугоши — Заглавного героя романа Брэма Стокера «Граф Дракула» (1890–1897, опубл. 1897) — романтического вампира-аристократа — впервые облачил на экране в черный плащ американский режиссер Тод Браунинг в фильме «Дракула» (1931), снятом на студии «Юниверсал пикчерз». Для исполнителя главной роли, американского актера венгерского происхождения Белы Лугоши (наст. имя Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956), упомянутый плащ стал своего рода символом его артистического имиджа (согласно собственному завещанию, он даже был похоронен в костюме Дракулы), а в вампирском кино со временем сделался изобразительным клише: благодаря британскому актеру Кристоферу Ли (р. 1922), перенявшему эстафету от Лугоши и неизменно появлявшемуся в черном плаще в послевоенных фильмах о Дракуле, европейских и американских («Ужас Дракулы» (1958) и «Дракула, князь тьмы» (1965) Теренса Фишера, «Дракула, восставший из могилы» (1968) Фредди Фрэнсиса, «Дракула, отец и сын» (1976) Эдуара Молинаро и др.), эта деталь образа графа-вампира окончательно утвердилась в кинотрадиции и массовом культурном сознании. Блох иронически обыграл этот штамп уже в своем раннем «вампирском» рассказе «Плащ» (1939).

Питер Лорре (наст. имя Ладислав (Ласло) Лауэнштайн, 1904–1964) — немецкий, а впоследствии американский актер австро-венгерского происхождения, острохарактерный актер с оригинальной амбивалентной внешностью, любимец Бертольта Брехта, в театральных проектах которого участвовал на рубеже 1920–1930-х гг. Прославился киноролью маньяка-убийцы в «М» (1931) Фрица Ланга; снимался в «Человеке, который слишком много знал» (1934) и «Секретном агенте» (1936) Хичкока, «Сумасшедшей любви» (1935) Карла Фройнда, «Мальтийском соколе» (1941) и «Посрами дьявола» (1953) Джона Хьюстона, «Касабланке» (1943) Майкла Кертиса, «Мышьяке и старом кружеве» (1944) Фрэнка Капры и многих других фильмах. В начале 1960-х играл в малобюджетных хоррорах («Ворон» (1963) Роджера Кормана, «Комедия ужасов» (1964) Жака Турнера).

Питер Кашинг (1913–1994) — английский актер, прославившийся своими ролями в фильмах ужасов студии «Хаммер», в частности в серии фильмов о графе Дракуле, где играл профессора Ван Хельсинга в паре с Кристофером Ли, исполнявшим роль вампира.

…нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении. — См. прим. [615].

«Дьяволицы» (1955) — «черный» триллер французского режиссера Анри Жоржа Клузо с Симоной Синьоре и Верой Клузо в главных ролях, экранизация детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака (наст. имя Пьер Робер Эро) «Та, которой не стало» (1952). В 1996 г. в США режиссером Джеремайей Чечиком был снят ремейк «Дьяволиц» с участием Шэрон Стоун, Изабель Аджани и Чазза Палминтери. О влиянии фильма Клузо на «Психоз» Хичкока см. статью в наст. изд.

Книга знаменитого режиссера и сценариста, видного представителя французской «новой волны», теоретика и критика кино Франсуа Трюффо (1932–1984) «Кинематограф по Хичкоку» (фр. изд. 1966, амер. изд. 1967) явилась результатом его 52-часовой беседы с мэтром англо-американского кинематографа Альфредом Хичкоком, состоявшейся в августе 1962 г. при посредничестве переводчицы Хелен Скотт (1915–1987). Инспирированная личным преклонением Трюффо перед Хичкоком, эта книга со временем обрела статус классической киноведческой работы, стала своего рода учебником по кинорежиссуре и едва ли не библией киноманов. Именно Трюффо, наряду со своими единомышленниками по «новой волне» Эриком Ромером и Клодом Шабролем (опубликовавшими в 1957 г. книгу «Хичкок: первые сорок четыре фильма»), способствовал переоценке хичкоковского творчества и превращению режиссера с устойчивой репутацией ремесленника, культивирующего «низкие» жанры и занятого развлечением масс, в знаковую фигуру авторского кино, каковой он безоговорочно признается сегодня.

Беседа о «Психозе», входящая в 13-ю главу книги Трюффо, ранее публиковалась в русском переводе Н. А. Цыркун (см.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 156–165). Новый перевод интервью, помещенный в настоящем томе, сделан по тексту публикации: «Good Evening…»: Alfred Hitchcock Talks to François Truffaut about «Pure Cinema», Playing His Audience Like an Organ, and «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 12–22.

Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско. — «Птицы» (1963) — одна из самых известных картин Хичкока (которая, наряду с «Психозом» (1960), отчасти оправдывает причисление его творчества к традиции «фильма ужасов» и его репутацию «маэстро страха»), вольная экранизация одноименного рассказа-притчи (1952) английской писательницы Дафны Дюморье (1907–1989), повествующего о необъяснимых нападениях птичьих стай на людей. Начальная сцена «Птиц», в которой происходит знакомство главных героев фильма — Митча и Мелани, разворачивается в Сан-Франциско, а основные события — в его пригороде под названием Бодега-Бей.

Феникс — город в штате Аризона, место действия первых сцен хичкоковского «Психоза».

…позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом. — То есть вуайером. Эта английская идиома отсылает к средневековому преданию о леди Годиве (ум. ок. 1080), легендарной покровительнице г. Ковентри, которое было впервые зафиксировано на письме английским хронистом Роджером из Вендовера (ум. 1236). В 1040 г. супруг леди Годивы граф Леофрик, властитель Мерсии, обложил жителей Ковентри непосильными податями. Его супруга вступилась за горожан, и граф обещал отменить тяжкое бремя, если она проедет по городу на коне обнаженной. Леди Годива согласилась на это условие и, призвав жителей Ковентри запереть окна и не выходить на улицу, проехала верхом через весь город, прикрыв наготу лишь своими длинными волосами. Все жители наглухо закрыли окна и двери своих домов; лишь некий любопытный портной по имени Том решился подглядывать в щель ставни и был наказан за это внезапной слепотой. Упоминание Тома-вуайера задает важнейшую метафорическую тему «Психоза», которая значима и для других картин Хичкока, исследующих природу визуальности и кинематографа, в частности, для снятого в 1954 г. «Окна во двор»; см. об этом статью в наст. изд.

Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории. — Кинокритик, сценарист, актер и режиссер, адепт французской «новой волны» Жан Душе (р. 1929), одновременно с Трюффо выпустивший книгу о Хичкоке (1967), сделал упомянутое наблюдение в статье «Хич и его публика», опубликованной во влиятельном теоретическом журнале о кино «Кайе дю синема» в год выхода «Психоза». Одним из первых заговоривший о вуайеризме как метатеме и важнейшей зрительской стратегии, заложенной в хичкоковских фильмах, Душе писал о начальной сцене «Психоза»: «Камера беззастенчиво проникает в комнату, на окнах которой в разгар дня приспущены жалюзи. И в этой комнате обнаруживается обнявшаяся парочка в постели, находящаяся во власти сильного физического влечения. И в этот момент он [зритель] ощущает разочарование. Он „хочет видеть больше“. Хотя голый торс Джона Гэвина и удовлетворяет желания по крайней мере половины аудитории, тот факт, что Джанет Ли не обнажена, вызывает недовольство другой половины. Желанию, пробужденному в самом начале фильма, предстоит найти свое закономерное воплощение в финале путешествия Джанет, в сцене, где она будет полностью обнажена и вся, целиком, предложена взгляду зрителя. Сексуальное действие в отношении нее также будет экстремальным. Таким образом, желание оказывается удовлетворено сверх всяких ожиданий» (Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 66.— Пер. наш. — С. A.).

Джон Гэвин (p. 1931) — американский актер кино и телевидения, бизнесмен, дипломат. Среди самых значительных киноработ — роли в мелодраме «Имитация жизни» (1959) Дугласа Сёрка, историческом байопике «Спартак» (1960) Стенли Кубрика, триллере «Полночное кружево» (1960) и драме «Переулок» (1961) Дэвида Миллера; в последующие годы много снимался в телесериалах. В «Психозе» сыграл роль Сэма Лумиса, любовника главной героини. В 1971–1973 гг. возглавлял Гильдию киноактеров США, позднее служил американским послом в Мексике.

Джанет Ли (наст. имя Джанет Хелен Моррисон, 1927–2004) — американская кинозвезда 1950–1960-х гг. Снималась в фильмах «Акт насилия» (1948) Фреда Циннемана, «Маленькие женщины» (1949) Мервина Ле Роя, «Голая вершина» (1953) Энтони Манна, «Гудини» (1953) Джорджа Маршалла, «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса, «Викинги» (1958) Ричарда Флейшера, «Маньчжурский кандидат» (1962) Джона Франкенхаймера и др. Со второй половины 1960-х гг. играла в основном в телевизионных фильмах. В «Психозе» исполнила роль Мэрион Крейн — беглой секретарши-воровки, ставшей жертвой Нормана Бейтса. В 1949–1962 гг. была замужем за актером Тони Кертисом; их дочь Джейми Ли Кертис (р. 1958) — также известная ныне актриса.

Энтони Перкинс. — См. статью в наст. изд.

…история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине. — См. статью в наст. изд.

…старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал». — Подразумеваются классические черно-белые фильмы ужасов американской студии «Юниверсал пикчерз», в 1930–1940-е гг. подарившие кинематографу целую галерею персонажей-монстров, периодически реанимируемых режиссерами последующих десятилетий. Среди картин первого ряда — «Дракула» (1931) Тода Браунинга, «Франкенштейн» (1931) и «Невеста Франкенштейна» (1935) Джеймса Уэйла, «Мумия» (1932) Карла Фройнда, «Человек-невидимка» (1933) Уэйла, «Человек-волк» (1941) Джорджа Вагнера; каждая из этих лент имела по одному или несколько продолжений.

…полицейскому на мотоцикле… — Оговорка Хичкока; на самом деле у полицейского, допрашивающего героиню Джанет Ли на шоссе, не мотоцикл, а патрульная машина.

…узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад… — В сценарии Джозефа Стефано и в самом фильме говорится о десяти годах.

«В случае убийства набирайте М» (1954) — детективный триллер Хичкока с Грейс Келли (1928–1982) и Рэем Милландом (см. прим. [616]) в главных ролях, поставленный по одноименной пьесе (1952) английского драматурга Фредерика Нотта. По сюжету пьесы знаменитый в прошлом теннисист планирует убийство жены с целью унаследовать ее состояние и посредством шантажа вовлекает в преступление своего давнего знакомого — нечистого на руку продавца автомобилей; однако задуманное «идеальное убийство» развивается вопреки сценарию, и прокравшийся в дом убийца погибает, будучи заколот ножницами, случайно оказавшимися под рукой его потенциальной жертвы. В дальнейшем инициатор преступления, по видимости не причастный к происшедшему и имеющий надежное алиби, оказывается изобличен, угодив в хитроумную ловушку, поставленную поклонником жены и инспектором полиции. Фильм Хичкока стал второй экранизацией пьесы Нотта (первая, телевизионная, была сделана в Великобритании в год публикации); впоследствии в США были осуществлены еще две одноименные телепостановки (1967, 1981), кроме того, в 1981 г. пьеса была экранизирована в СССР под названием «Ошибка Тони Вендиса» (двухсерийный телефильм Василия Брескану с участием Игоря Костолевского и Милены Тонтегоде). В 1998 г. американский режиссер Эндрю Дэвис снял фильм «Идеальное убийство» — сюжетно модернизированную версию пьесы с Майклом Дугласом и Гвинет Пэлтроу в главных ролях, интерпретированную прессой и критиками как вольный ремейк картины Хичкока.

Слово в печатном издании пропущено. — Прим. верстальщика.

Сол Басс (1920–1996) — американский кинематографист, создатель графического дизайна более полусотни фильмов, среди которых — «Зуд седьмого года» (1955) Билли Уайлдера, «Человек с золотым пистолетом» (1955) и «Анатомия убийства» (1959) Отто Преминджера, «Одиннадцать друзей Оушена» (1960) Льюиса Майлстоуна, «Спартак» Кубрика, «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963) Стенли Крамера, «Чужой» (1979) Ридли Скотта, «Мыс страха» (1991) и «Казино» (1995) Мартина Скорсезе. Бассом же разработан дизайн титров трех картин Хичкока — «Головокружения» (1958), «К северу через северо-запад» (1959) и «Психоза». В последнем из этих фильмов он также выступил своего рода сорежиссером, приняв активное участие в постановке сцен убийств Мэрион и Арбогаста; поэтому в титрах картины он заявлен еще и как «pictorial consultant».

Он прибывает в неведении (фр.).

…его… приуготовленностъ к гибели. — Буквально: «его готовность быть сорванным» («he was ready to be plucked»), что задает смысловую игру с прямым значением слова «fleur» (цветок), входящего во французскую идиому «comme une fleur» («в неведении, ни сном ни духом»).

…было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени. — В других интервью Хичкок называет более точную цифру — 78 планов.

…были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать. — Это утверждение Хичкока, равно как и его последующие слова о том, что нож в кадре ни разу не коснулся тела, не вполне соответствует действительности: из раскадровки сцены хорошо видно, как в одном из планов лезвие касается «плоти» манекена (или тела дублерши). Не исключено, что режиссер сознательно утверждал обратное, стремясь избежать проблем с цензурой. См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 247–248.

Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли. — Этой моделью была Марли Ренфро, 23-летняя танцовщица из Лас-Вегаса, в сентябре 1960 г. появившаяся на обложке «Плейбоя», а через два года — в дебютном фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Сегодня вечером — наверняка» (1962).

Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь. — Эта несколько туманная реплика становится более понятной из другого интервью Хичкока, данного в 1972 г.: «Я обснял обнаженную дублершу со всех возможных точек; другими словами, я во всех ракурсах запечатлел убийство. На деле в некоторых из этих планов были использованы замедленная съемка и замедленные движения самой девушки, так что я мог рассчитать динамику сцены, скрыть интимные части тела, распределить движения рук, жесты и тому подобное» (цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 111. — Пер. наш. — С. A.).

…смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу? — Ко времени съемок «Психоза» у Хичкока уже имелся достаточный опыт режиссерской работы в телевизионном формате: с октября 1955 г. в американский телеэфир (канал Си-би-эс, с сентября 1960 г. — Эн-би-си) выходило еженедельное шоу «Альфред Хичкок представляет», которое являло собой антологию таинственных и страшных историй, поставленных разными режиссерами. Каждый эпизод обрамляли «выходы» самого маэстро, дававшего ироничные комментарии к демонстрируемым на экране сюжетам. Меняя названия и временной формат (с получасового на часовой), шоу продержалось в эфире почти десять лет и к моменту закрытия (май 1965 г.) насчитывало 372 эпизода, 20 из которых были срежиссированы самим Хичкоком.

…стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент. — Хичкок здесь не вполне точен: бюджет «Психоза» составлял 806 947 долларов. Прибыль же со времени беседы двух режиссеров более чем утроилась: согласно Internet Movie Database (где приводятся данные на январь 2004 г.), прокат фильма в США принес 32 млн долларов, а мировые сборы составили 50 млн долларов.

Строго говоря, никакого «Психоза» не существует: в оригинале и роман, и одноименный ему фильм называются «Psycho», то есть «Психопат». Однако в российском прокате картина Хичкока стала известной именно как «Психоз» и тем самым изначально предстала перед отечественным зрителем не рассказом о частном клиническом случае, а метафорически-универсальной историей о парадоксах человеческого сознания; и, как будет показано далее, эта перемена акцентов отнюдь не лишена смысла.

О ранних романах Блоха см., в частности: Larson R. D. Precursors of «Psycho»: The Early Crime Novels of Robert Bloch // The Scream Factory. 1993. № 11. О творчестве писателя в целом: Larson R. D. Robert Bloch Reader's Guide. Mercer Island, Washington: Starmont House, 1986; Prosser H. L. The Man Who Walked Through Mirrors: Robert Bloch as Social Critic [1986]. San Bernardino, Cal.: Borgo Press, 1997; Robert Bloch: Appreciations of the Master / Ed. by R. Matheson and R. Mainhardt. N.Y.: Tor Books, 1995.

Сопоставляя реальность и вымысел с высоты сегодняшних знаний о деле Гейна, нельзя не отдать должное художественной интуиции Блоха, которая, будучи помножена на понятийный аппарат психоанализа, привела к ряду крайне любопытных перекличек сюжета книги с подлинными фактами: осквернение могил, его связь с фиксацией на фигуре умершей деспотичной матери, трансвестические наклонности, болезненная страсть к анатомированию/мумифицированию, тематически ориентированная библиотека — всего этого писатель в период работы над романом не знал, и тем не менее все эти детали присутствуют в «Психозе».

О том, как справлялся с этой проблемой (на экране куда более трудноразрешимой, чем на бумаге) Альфред Хичкок — большой любитель «водить зрителя за нос при помощи камеры», — отчасти рассказано в упомянутой беседе двух режиссеров.

Эту взаимосвязь персонажей впоследствии будет всячески акцентировать — как в диалогах, так и на уровне зрительного ряда — Хичкок, делающий ее едва ли не смысловым центром своего фильма.

Цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 11.

См.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 22–23.

См. подр.: Антонов С. А. Кто убил Ребекку де Уинтер, или Британская Золушка в зеркале американского триллера // Дю Морье Д. Ребекка. СПб.: Азбука-классика, 2005. С. 482–507.

Трюффо Ф. Указ. соч. С. 91. — Пер. Н. Цыркун.

«Если бы я экранизировал Золушку, в карете искали бы труп» (Hitchcock A. Why I Am Afraid of the Dark [1960] // Hitchcock on Hitchcock: Selected Writings and Interviews / Ed. by S. Gottlieb. Berkeley; Los Angeles; L.: Univ. of California Press, 1995. P. 145; Хичкок о Хичкоке // Искусство кино. 1990. № 11. С. 162. — Пер. Н. Цыркун).

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 30.

Де Фелитта Ф. Похоронный марш марионеток. СПб.: Азбука-классика, 2006. С. 196. — Пер. Н. Гордеевой.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 20.

Ibid. P. 9.

Ibid. Р. 20.

Брашинский М. «Психоз» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. М.: Афиша, 2004. С. 313.

Как, например, персонаж Роберта Митчума в известном триллере Джека Тернера «Из прошлого» (1947), также искавший беглянку, прикарманившую 40 000 долларов.

«Если бы я не купил права на эту книгу, тогда бы их купил некий французский режиссер», — заметил Хичкок в беседе с Трюффо, констатировав тем самым свое заочное соперничество с Клузо (см.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 140).

См.: Rebello S. Op. cit. P. 17.

Ibid. P. 21.

См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 249.

Ср. недавнее афористически четкое описание идеологии «Окна во двор», целиком и полностью применимое к «Психозу»: «Хичкок выводит генеалогию кино из вуайеризма, болезненной страсти к подглядыванию. Мы, утверждает Хич, вынуждая нас взглянуть на реальность глазами героя, ничем не лучше его — импотента, извращенца, кинематографиста и кинозрителя в одном лице, потому что экран — это не окно в мир, а замочная скважина в чужую спальню. Кино — искусство в принципе аморальное. Тот, кто не любит заглядывать в чужие окна, не любит кино. Опередив свое время, Хичкок, по сути, создал матрицу „виртуального“ фильма: из мира поступков, жестов и слов действие перенесено исключительно в пространство зрения. Тут тело — всего лишь ненужный придаток взгляда, а взгляд — главное средство коммуникации, инструмент выбора, ключ к разгадке. Убийства или фильма — не важно. По Хичкоку, это одно и то же» (Брашинский М. «Окно во двор» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. С. 263).

Трюффо Ф. Указ. соч. С. 125. — Пер. М. Ямпольского.

См. классическую работу, в которой впервые развернуто сформулирована эта идея: Малви Л. Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф [1975] // Антология тендерной теории. Минск, 2000. С. 280–296.

Брашинский М. «Психоз». С. 313.

Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!» // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока) / Под ред. С. Жижека. М: Логос, 2004. С. 225, 231. — Пер. Б. Скуратова.

Там же. С. 242.

См. об этом: Kolker R. Op. cit. P. 216. Соответствие это, кстати, куда более очевидно англоязычному зрителю, для которого стеклоочистители автомобиля и нож(и) не только выглядят похоже, но и называются одинаково: blades. Эта омонимия осталась необыгранной в литературном первоисточнике «Психоза» (дворники в соответствующей сцене книги Блоха вообще не упоминаются, а в сцене убийства фигурирует мясницкий тесак (a butcher's knife)), однако в третий роман трилогии автор ввел этот двусмысленный образ (см. гл. 23), явно заимствовав его из картины Хичкока.

Это не фигура речи: в сцене путешествия Мэрион от места покупки машины до мотеля Бейтса за ее спиной постепенно сгущается темнота, по мере того как воображаемые голоса, звучащие в ее сознании, становятся все более угрожающими. Меняющаяся «подсветка» этой сцены, безусловно, имеет символический смысл. См. об этом: Wood R. Hitchcock's Films. L.: A. Zwemmer Ltd.; N.Y.: A. S. Barnes & Co. Inc., 1965. P. 117.

Интерпретация Жана Душе. См.: Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 67.

Stefano J. Psycho. Based on the Novel by Robert Bloch (http://www.imsdb.com/scripts/Psycho.html).

Жижек С. Указ. соч. С. 241.

Там же. С. 235.

Там же. С. 217.

См.: Rebello S. Op. cit. P. 68–69.

См.: Жижек С. Указ. соч. С. 240–241.

Подобное «представительство» архитектуры за внесценических, давно умерших персонажей, которые тем не менее виртуально присутствуют в сюжете и оказывают немалое влияние на происходящие события, — довольно устойчивый мотив в кинематографе Хичкока: достаточно вспомнить мрачное поместье Мэндерли в «Ребекке», в котором то и дело ощущается незримое присутствие прежней хозяйки, и отель Маккитри, бывший дом Карлотты Вальдес, в «Головокружении», который замещает собой покойную героиню в фикциональной реальности фильма. См. подр.: Толстик Е. Е. «Некрофилия искусства» (несколько замечаний на темы смерти и искусства в фильмах Хичкока) // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 2. С. 145–148.

См. об этом: Wood. R. Op. cit. P. 121–122.

Между прочим, не раз отмечалось сходство этой издевательской ухмылки со «странной маниакальной улыбкой извращенного удовлетворения», которая искажает лицо Мэрион Крейн на пути к мотелю Бейтса, причем это выражение «появляется на ее лице тогда, когда она слушает голоса у себя в голове, — в точности как Норман в последнем эпизоде с ним» (Жижек С. Можно ли сделать приличный ремейк Хичкока // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока). С. 292. — Пер. А. Смирнова; см. также: Toles G. «If Thine Eye Offend Thee…»: «Psycho» and the Art of Infection // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 131; Kolker R. Op. cit. P. 228–229). Что бы ни стояло за этим сходством, оно, разумеется, существует только в сфере зрительского опыта, то есть вне поля рассуждений доктора Ричмонда.

См.: Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 258.

Эту возможность активно обсуждает в своей книге У. Ротман, который провел детальнейший анализ «Психоза», занявший почти сто страниц, но так и не сумел прийти к однозначному выводу о том, как следует трактовать последнюю сцену фильма. См.: Rothman W. Hitchcock — The Murderous Gaze. Cambridge, Mass.; L.: Harvard Univ. Press, 1982. P. 246–341, особенно 332–339. См. также: Руднев В. Философия шизофрении // Руднев В. Философия языка и семиотика безумия: Избр. работы. М.: Территория будущего, 2007. С. 420.

Улыбина Е. В. Зримое безумие. Что показывает кино на месте сумасшедшего // Русская антропологическая школа. Труды. М., 2005. Вып. 3. С. 193.

Crowther В. Hitchcock's «Psycho» Bows at 2 Houses // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 57–58. Пожелание рецензента исполнилось спустя почти сорок лет: в вампирском боевике «От заката до рассвета 2: Кровавые деньги Техаса» (1999) Скотта Спигела в сцене, явно навеянной эпизодом убийства в душевой из «Психоза», в роли убийцы выступает именно летучая мышь.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165.

Rohmer E., Chabrol C. «The Wrong Man» [1957] // Focus on Hitchcock / Ed. by A. J. La Valley. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, Inc., 1972. P. 116.

Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 238.

См.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 192–194.

Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165 (курсив наш — С. А.). По-видимому, именно эти противоречащие друг другу отзывы имел в виду Роберт Блох, рассуждая в интервью о реакции критики на экранизацию его романа (см. наст. изд., в ответе на вопрос [617]).

Не исключено, что этот сюжетный ход заимствован Блохом из триллера Брайана Де Пальмы «Одетый для убийства» (1980), вышедшего в прокат спустя три месяца после смерти Хичкока и полного сюжетных и визуальных отсылок к «Психозу». В этом случае перед нами — один из примеров «эстафетной» передачи мотивов внутри «норманбейтсовского» литературно-кинематографического сюжета. Утвердиться в этом предположении мешает только одно обстоятельство: фильмов, изобилующих кровавыми и натуралистическими подробностями, коих у Де Пальмы хватает, Блох (равно как и Хичкок) не любил — собственно, об этом и написан его роман, в известной мере являющийся сатирой на голливудскую «фабрику ужасов» начала 80-х годов.

Для съемок «Психоза 4» Мика Гарриса были выстроены точные копии дома и мотеля на территории готовившегося к открытию филиала «Юниверсал» в Орландо, штат Флорида.

Сюжетно никак не связанный с сиквелами 1983-го и 1986 годов, этот фильм был демонстративно проигнорирован Энтони Перкинсом, категорически отказавшимся в нем участвовать: короткую роль Нормана, умирающего в начале картины, играет другой актер, Курт Пол.

Помимо «Одетого для убийства» Де Пальмы, нельзя не упомянуть в этой связи культовый слэшер Джона Карпентера «Хэллоуин» (1978), породивший, как и фильм Хичкока, череду продолжений о бесконечно возвращающемся в мир в лице маньяка-убийцы Майкла Майерса инфернальном зле: психиатр в этом фильме, как и любовник Мэрион в «Психозе», носит фамилию Лумис, а главную героиню играет «королева ужасов» нового поколения Джейми Ли Кертис — дочь Джанет Ли. Впоследствии они снялись вместе в юбилейном фильме цикла «Хэллоуин 20 лет спустя» (1998) Стива Майнера, причем эпизодическая героиня Ли, которую зовут Норма, появляется на экране под музыку Бернарда Херрмана из «Психоза»; этот фильм стал одной из последних киноработ актрисы.

Автор этих строк, например, недавно не без удовольствия опознал беглую отсылку к «Психозу» в финале нашумевшего ретрофантастического комикса Керри Конрана «Небесный Капитан и Мир Будущего» (2004).

Самутина Н. Жрецы великого МакГаффина // Синий Диван. № 5 (2004). С. 232–233.

Ткаченко И. Норман Бейтс мертв, а мы еще нет // Искусство кино. 1999. № 8. С. 31.

Там же. С. 34.

Рубаник В. Взгляд на феномен ремейка через призму «Психоза» Гаса Ван Сэнта // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 3. С. 124.

Ткаченко И. Указ. соч. С. 33.

Там же.