Александр Чернов - Я-Джек Потрошитель?

Глава I

Двадцать пятого марта ближе к вечеру я лежал на диване, что стоит в лоджии нашей квартиры, и читал "Крестного отца" Марио Пьюзо. Мать в который уже раз крикнула из кухни:

— Дима, если ты сейчас же не пойдешь в магазин — останемся без хлеба!

Я с сожалением отложил увлекательную книгу и выглянул в окно.

Второй год подряд капризный март часто менял подруг, и зима, весна и осень, ежедневно сменяя друг друга, занимали господствующее место в природе, но в итоге все это хозяйство заливал несносный дождь, и иногда по ночам под его бешено хлещущие тугие струи становилось страшно от мысли, что где-то в горах прорвет плотину, и на наш город обрушится водяной вал… Но вот уже второй день как установилась ясная, по-летнему солнечная погода и народ сновал по улицам разодетый в плащи, куртки, костюмы, самые же нетерпеливые пижонили в свитерах. Я не относился к последней категории молодых людей, поэтому поверх рубашки надел осеннюю куртку, вышел в подъезд и спустился по лестнице.

До магазина — рукой подать, каких-то двести метров, даже сигаретой не успеешь насладиться. Я прикурил "Стюардессу", обошел соседний дом, пересек дорогу и бросил в урну, сгоревшую лишь на одну треть сигарету… Хлеб в булочной достался свежей выпечки, хрустящий, обжигающий пальцы.

Возвращаясь той же дорогой, я заметил впереди Казанцеву Лену — свою соседку по подъезду. Под ручку с незнакомой девушкой она скрылась в нашем подъезде. Я прибавил шагу и нагнал молодых женщин в тот момент, когда они уже миновали площадку второго этажа, где жил я, и поднимались выше.

Обе высокие, почти одного со мной роста. На Лене черный кожаный плащ, который она совсем недавно привезла из поездки за границу, ее попутчица — в не менее эффектном плаще, но красном.

Лена — женщина гордая, никогда не оглянется, даже если заметит вас, никогда не заговорит первой.

Положив на перила руку, я замедлил движение, будто и не бежал, и запрокинул голову.

— Привет! — улыбнулся я.

Лицо Лены типа "восточной красавицы" улыбнулось в ответ:

— Здравствуй!

Я перемахнул оставшиеся ступеньки и остановился напротив женщин.

Лена повернулась ко мне, все так же лучезарно улыбаясь:

— Давно тебя не видела, Дима… Как поживаешь?

— Отлично! А ты?

Повернулась и спутница Казанцевой, — вот тут то я и обомлел… Как это ни банально, но это была она: та единственная и неповторимая, которую я мечтал встретить все свои двадцать три года. При тонкой талии — тремя пальцами переломить можно — великолепная грудь, которой, я уверен, никогда не потребуются дополнительные приспособления для поддержки; волшебный профиль принцессы из какой-нибудь мультяшки; устрашающе огромный разрез синих глаз, а самое главное — метровой длины пышные волосы цвета "восходящего солнца". На фоне девчонки Лена выглядела бледным размытым пятном, хотя кого-кого, а уж Казанцеву крокодилом никак не назовешь. Ног девушки я не видел, постеснялся взглянуть туда, откуда из-под распахнутого плаща соблазнительно поблескивали колготки, но, думаю, нижняя половина ее тела должна была соответствовать верхней.

Сердце мячиком запрыгало в груди, норовя вырваться и заскакать вокруг пленившей меня незнакомки… Я молчал. Молчал, как обыкновенный смертный, взгляду которого неожиданно предстало божество. Очевидно, вид у меня был не вполне нормальный: девушка, прекрасно сознающая свою красоту и то впечатление, что она произвела на меня, снисходительно улыбнулась, а Лена расхохоталась, обнажив, словно только что отполированные зубы.

— Как!? — спросила она, склонив голову набок. — Хороша подружка?

Я опустил глаза и постучал носком туфли о ступеньку лестницы.

— Очень…

— Ну что ж, — сказала Казанцева, подумав. — Заходи через полчасика, составишь нам компанию.

Я сказал, что приду непременно.

Девушки упорхнули. Под длинным плащом незнакомки я успел заметить мелькнувшую идеальной формы маленькую стопу, обутую в красную туфельку.

Облачко счастья приподняло меня и внесло в квартиру.

— Маман! — заорал я с порога. — Где мой новый свитер?

Мать начинала гладить белье и от неожиданности чуть не выронила утюг.

— Зачем он тебе? — оборотила она к дверям лицо добропорядочной пенсионерки, первый год состоящей на заслуженном отдыхе.

— В гости иду.

Мать поморщилась:

— Опять к этой фифочке с пятого этажа?

Я давно уже считал себя состоявшейся личностью и потому любое посягательство на свою свободу со стороны родителей воспринимал в штыки.

— А если и к ней, что из этого? — спросил я тоном единственного, да и то неблагополучного, ребенка.

Мать вскипела, выпустив из-под утюга облачко пара:

— Совести у тебя нет, встречаешься с женщиной, которая в два раза старше тебя.

В ответ я фыркнул:

— Ну, мать, это ты уж загнула! Всего лишь пять лет разницы, — я отнес на кухню хлеб и возвратился в комнату, обставленную в соответствии с достатком рядовой семьи. — И чем она тебе не угодила? Лена — заместитель директора научно-исследовательского института… и вообще: умная, интеллигентная и вполне порядочная женщина.

— Стерва она порядочная, — мать на секунду перестала гладить. — Помяни мое слово, эта Цирцея женит тебя на себе.

Я рассмеялся:

— Никогда! Лена — типаж женщины, неспособной размениваться на стирку рубашек, носков, а уж тем более пеленок. У нее цельная натура человека, который стремиться к верху благополучия, и считает главным в своей жизни — прочное место и всеобщее поклонение, — я притворно вздохнул: — Нет, не быть мне мужем новоявленной Цирцеи… Так где мой новый свитер?

Мать махнула на меня рукой, как на обреченного.

— В твоей комнате в шкафу на антресолях.

Я зашел в ванную, вымылся до блеска, тщательно выбрился, потом в коридоре перед зеркалом стал сушить феном волосы.

Я вообще-то парень ничего себе, не урод. Женщины, правда, на улице не оглядываются. Но при встрече и не отворачиваются тоже. Глаза карие, нос с горбинкой, подбородок твердый, драчливый. Фигура тоже нормальная. Конечно, до Аполлона далековато, — но качаюсь помаленьку.

Мать все еще ворчала:

— Постригся бы. Перед людьми стыдно… Ты же не артист…

— Тем не менее, творческая личность, — парировал я. — Художники, писатели, ученые и прочие неординарные члены нашего общества — все носят длинные волосы.

— Ну, не все, предположим, — догладив белую сорочку, мать повесила ее на спинку стула, я тут же подхватил рубашку и надел.

— Маман, не будем мелочиться, — сказал я, продолжая прерванный разговор, и с трудом пропихнул в петлю пуговицу манжета. — Выдающиеся личности всегда отличались эксцентричностью.

— Но ты-то, — зудела мать, — мало чем проявил себя в интеллектуальном плане, однако пользуешься привилегией людей неординарных.

Занятый собой, я вяло отвечал:

— Ничего, я еще молод, успею стать знаменитостью.

"Впрочем, мать права, — подумал я, расчесывая густые черные волосы, кольцами спадавшие на плечи. — Надо постричься. На службе затюкали — постригись, да постригись, говорят, похож на пуделя с рекламной этикетки собачьих консервов. К тому же, начиная с завтрашнего дня, придется поработать на новом месте… с новыми людьми встречаться… несолидно как-то… Доверия не будет. Да и признаться, надоело мне возиться с прической: когда становится жарко или когда собираюсь принять душ, приходится стягивать сзади волосы резинкой, отрезанной от велосипедной камеры.

— Ладно, — сказал я, заканчивая перепалку с матерью. — Уговорила. Завтра же постригусь!

Я прошел в свою комнату, извлек из шифоньера целлофановый пакет, вытряхнул мохнатый серый свитер с разноцветными полосками на груди и рукавах и взглянул на часы. Десять минут восьмого. Прошло достаточно времени, чтобы соблюсти приличия: не показаться назойливым. Я надел брюки, влез в свитер; придирчиво оглядел себя в зеркало — и остался доволен комплексной подготовкой к выходу в свет. Прихватив из второго тома Вальтера Скотта — своей заначки — несколько купюр различного достоинства, вышел из дому.

Еще одна пробежка по магазинам, — и в руках у меня бутылка сладкого шампанского и коробка конфет.

Душа пела "Сердце красавицы"; я поправил воротничок рубашки, одернул свитер — так сказать, последний штрих — и очень медленно, дабы не предстать перед дамами потным и запыхавшимся, стал подниматься на верхний этаж…

Казанцева Елена Сергеевна, одинокая двадцативосьмилетняя особа, переехавшая в наш старый дом сравнительно недавно, полтора года тому назад. Познакомился я с ней десять месяцев спустя, совершенно случайно. Лена купила стиральную машину и стояла с ней у подъезда, не зная, что предпринять. Тут подвернулся я, и Лена попросила отнести покупку к ней домой. Взвалив машинку на плечи и не подавая виду, что она сделана из свинца, я довольно бодро попер ее на пятый этаж. В уютной квартирке Лены я распаковал агрегат и установил его в указанное место, за что меня угостили кофе и приготовленными на скорую руку сэндвичами. С тех пор Лена дружбу со мной не теряла, звала, когда требовалось забить гвоздь, починить розетку, утюг, да и мало ли для каких нужд может пригодиться в хозяйстве мужчина. Но однажды, занятый очередной безделицей, я задержался дольше обычного, мы немножко выпили, — и я остался ночевать. Потом я не раз исполнял свое истинно мужское предназначение, чем и вызывал недовольство родителей, которые обо всем догадывались, но пока помалкивали. Лена не принимала меня всерьез, ей нужна была птица более высокого полета. Она говорила, что делит со мной ложе только в силу физиологической необходимости. Конечно, потребительское отношение задевало мою мужскую честь, но тешило тщеславие: обладать такой женщиной, как Лена, — мечта любого мужчины.

…Двери открыла Казанцева.

Лена — женщина красивая, с изюминкой. Есть в ее облике нечто экзотическое. Овал лица слегка удлиненный, глаза — словно вычурная карнавальная маска, нос прямой, губы строгие. Все линии четкие, будто очерчены острозаточенным карандашом художника. Сама стройная, гибкая, легкая. Сегодня особенно хороша прическа. Шикарные каштановые волосы зачесаны назад и слегка покрыты спереди лаком, отчего кажется, что в лицо ей дует сильный ветер.

Я вошел в коридор, пряча за спину бутылку шампанского и коробку конфет.

— Какой нарядный, — протянула Лена, привлекла к себе и, обдавая дурманящим запахом дорогих духов, прошелестела в ухо:

— Маленький негодник! Совсем забыл дорогу ко мне… — Казанцева чмокнула меня в щеку и тут же вытерла следы губной помады.

Необычайно радушный прием озадачил меня, я принужденно улыбнулся:

— Я звонил тебе пару раз, но никто не отвечал.

Лена положила руки мне на плечи. От прикосновения ее тугой груди у меня сбилось дыхание.

— Вполне возможно, — проворковала она. — Ты же знаешь, как сильно я устаю от работы, и часто вечерами отключаю телефон, чтобы знакомые не донимали звонками. Однако для тебя дверь всегда открыта. Но гадкому мальчишке лень подняться, ведь живет далеко, аж через два этажа… Чего это там у тебя? — Лена нащупала в моих руках гостинцы и заглянула за плечо. — Ого! Как раз то, чего нам не хватает, — Казанцева не без грации отчалила от меня. — Отнеси пока все это в комнату, познакомься с девушкой и развлеки ее. Только не очень увлекайся, — добавила она, посмеиваясь. — А я тем временем звякну приятелю.

Лена подхватила с полочки телефон со шнуром-удлиннителем и, шурша красным платьем, точно дорогой новогодний подарок, запакованный в хрустящую обертку, удалилась на кухню.

Я посмотрел в зеркало, тщательно стер остатки поцелуя и вошел в комнату, служившую Казанцевой одновременно кабинетом, спальней и гостиной.

Девушка сидела в углу дивана, заложив ногу на ногу, и смотрела по кабельному телевидению кинокомедию. Я не ошибся: ноги у нее действительно оказались потрясающими — длинные, ровные, с округлыми коленками.

В шестнадцать лет я подцепил странную болезнь. При виде пары женских ног совершенной формы, да еще в мини платье, да еще волнующе обтянутых колготками, у меня от груди до колен прокатывает горячий вал и сладострастно замирает где-то ниже пояса. Причем с каждым годом болезнь прогрессирует все больше и больше, и мое здоровье начинает вызывать у меня опасение.

…На девушке было черное вечернее платье с красочно вышитыми цветами, которые шли через грудь, от бедра к плечу. Водопад волос струился по правой руке и падал на диван… При разглядывании фотографий полуголых девиц — грешен, случается и такое — всегда какая-нибудь деталь одежды вызывает эротическое чувство. Кажется, называется это "Секс Эпил" — умение раздеть женщину. У девушки передо мной такой деталью являлся ремешок, туго охватывающий хрупкую шею. Вроде бы мелочь, но как будит воображение!

Девчонка оторвала от телевизора рассеянный взгляд и, сделав вид, будто только что заметила мое присутствие в комнате, одернула слишком короткое платье, но в жесте было больше желания привлечь внимание к ногам, нежели спрятать их.

Я сразу решил заменить "пустое "Вы" сердечным "ты"…

— Ты кто? — спросил я, ставя поднадоевшие мне бутылку шампанского и коробку конфет на письменный стол.

Девчонку мой вопрос шокировал.

— Приятная манера общения, — сказала она с легкой иронией. — А ты, чей звереныш будешь?

"Бог ты мой!" — я был неприятно поражен. Голос у нее оказался неожиданно низким. Просто не верилось в то, что такие грубые звуки могло исторгнуть столь милое и обаятельное существо.

— Сын здешних господ Евдокимовых, сударыня, — прижал я подбородок к груди. — Действительный статс-журналист местной газеты-с — Евдокимов Дмитрий Александрович.

По лицу девчонки промелькнула улыбка. Подражая мне, она манерно сказала:

— Татьяна Николаева, мой господин, — первая студентка Института иностранных языков.

— Никогда бы не поверил… — я откинул фалды несуществующего фрака и присел рядом с ней, тотчас погружаясь в сложный запах косметики, духов и чего-то еще, свойственного только молодым свежим женщинам.

— Во что бы не поверил? — выгнула она безукоризненно ухоженные брови.

— В то, что ты Татьяна.

— Почему же?

Ну, уж я не стал щеголять именем Татьяны Лариной, которую всегда считал темно-русой, но, тем не менее, напыщенно ответил:

— Большинство моих знакомых Тань — смуглые шатенки, но отныне буду считать, что называться именем Татьяна — прерогатива девушек исключительно светло-золотистых.

Она приоткрыла в улыбке алый рот и посмотрела загадочно — я понял, что могу рассчитывать на некоторый успех.

— На каком курсе учишься? — сделал я скользящее движение на диване в сторону девушки.

Она не отодвинулась.

— На третьем.

"Лет двадцать, — прикинул я. — Моложе Лены на восемь лет".

— И кем же ты будешь работать после окончания института?

— О-о!.. Люди со знанием английского языка везде нужны, — красивыми пальчиками Таня поправила тугой ремешок на шее. — Но меня обещают взять в "Интурист" гидом.

Мне тоже захотелось потрогать ее ошейник.

— Замечательная профессия.

— Твоя ничем не хуже, — Таня кокетливо склонила голову набок, и мне, как верному псу, захотелось лизнуть ей руку.

— Согласен, — кивнул я. — Мне нравится. Правда, работаю я в редакции первый год, но уже успел полюбить профессию журналиста, — я улыбнулся, и если бы у меня был хвост, то я бы непременно им завилял.

— А платят много? — на сей раз, Таня спросила серьезно.

"Замуж, что ли, за меня собралась?" — подивился я про себя и ответил уклончиво:

— На жизнь хватает. — Низменная тема меня совсем не вдохновляла. Я переключил разговор: — Лена никогда не говорила о том, что у нее такая обворожительная подруга.

Таня покрутила головой.

— А мы и не подруги вовсе, просто знакомые. Последний раз я видела Лену года два назад, а сегодня случайно встретились, и она затащила меня к себе, поболтать… Если честно, Таня наморщила хорошенький носик, ее необычный голос зазвучал тише, — Она мне не нравится. Терпеть не могу женщин, которые считают, будто все им должны. Лена красива, я не спорю, но пусть мужчины перед ней заискивают, я-то чем…

Таня не договорила. В комнату, покачивая бедрами, вплыла сияющая Лена. В руках поднос, уставленный тарелками.

— Ну-ка, Димочка, оторвись на секунду от прекрасной амазонки и поработай на пользу общества, — сказала она весело.

Повинуясь взгляду Лены, я вскочил. Из дальнего угла комнаты перенес к дивану журнальный столик, оттуда же перетащил кресло.

— Фужеры, чашки и блюдца — в серванте, — Лена поставила на столик тарелки со сладостями. — Командуй, а я чай заварю.

Пока я на правах старого знакомого носился с фужерами, чашками, блюдцами и все бросал на Таню исподтишка восхищенные взгляды, Лена принесла торт "Луна" собственного производства и большой пузатый чайник. Я сел на облюбованное уже мной место рядышком с Таней, Казанцева — напротив, в кресле.

— Торт должен быть вкусным, — сказала Лена, разрезая свое изделие. — Сегодня все утро пекла. Ешьте, ребятки, — Казанцева проворно положила в две пустые тарелки по куску торта и подала нам с Таней. — При нынешних ценах скоро и этот десерт станет для нас недоступным лакомством.

— Не прибедняйся, — я взял из хрустальной вазочки печенье и надкусил. — Голодать ни ты, ни Таня не будете. С вашей внешностью всегда можно заработать деньги.

Нож в руках Лены застрял в торте.

— Так! — сказала она с преувеличенным удивлением и подняла голову. — Это что же, ты советуешь нам с Таней идти на панель?

Я поперхнулся крошкой печенья и стушевался.

— Я вовсе не это имел в виду. Есть много других способов делать деньги на внешней привлекательности. Например, стать фотомоделью…

— А-а! — Лена сделала вид, будто догадалась о чем-то, и посмотрела на Таню. — Поняла!.. Это он в такой форме пытается сделать нам комплимент… Нет, Дима, — Казанцева снова взялась за торт. — Для меня эти понятия однозначны — торговля своим телом. Это не для меня. — Но и существование от получки до получки — тоже удел людей непрактичных. Я мечтаю урвать от жизни сразу большой куш… Открывай-ка шампанское.

Злясь на Лену за то, что она выставила меня полным дураком перед незнакомой девушкой и вообще была сейчас здесь лишней, я взял бутылку и начал вертеть на пробке проволоку. Она никак не отвинчивалась.

— Ну и вышла бы замуж за миллионера, — сказал я, скрывая раздражение. — Вон их нынче сколько развелось.

— И это не мое, — Лена закончила раскладывать торт и один за другим посмотрела на свет фужеры. Все они были чистые. — Я привыкла ни от кого не зависеть; всего в жизни добиваюсь сама… К тому же потеря свободы для меня равносильна потере девственности, и в том и в другом случае утрачиваешь ореол неприступности и уважение сильной половины человечества. — Казанцева широко улыбнулась мне. — Любимый мужчина начинает просто попирать тебя… Вы уже познакомились? — спросила она девушку, которая, закинув ногу на ногу, с вежливым вниманием слушала наш диалог.

Накручивая на палец локон, Таня с улыбкой ответила:

— Познакомились. Дима успел экстравагантно представиться.

— Ну, и как он тебе? — в голосе Казанцевой появилась некоторая фамильярность, она говорила так, будто меня не было в комнате.

— Произвел впечатление, — в тон ей ответила Таня.

— Я тоже от него без ума, — продолжала подтрунивать Казанцева. — Классный мальчик. И журналист талантливый, а какие статьи пишет — закачаешься. Правда, из его опусов еще ничего не напечатали…

Мне было обидно, что Лана пригласила меня в качестве объекта для насмешек, на языке вертелась колкая реплика, но бедро Тани приятно согревало мое бедро, и я мстительно молчал. Наконец я "взорвал" бутылку шампанского и стал разливать "кипящий" напиток в фужеры.

— Напрасно смеешься, — сказал я с наигранной веселостью. — Между прочим, завтра у меня первое самостоятельное задание редакции.

— Да ну! — озорно повела своими диковинными глазами Лена. — И какое, если не секрет?

С тайной гордостью я заявил:

— Буду писать очерк о работе "Городского управления внутренних дел".

— Ого! Вот это уже серьезно, — Лена все еще говорила так, будто я полный идиот. Казанцева подняла фужер с шампанским: — Предлагаю выпить за начало блестящей карьеры!

Раздался звон фужеров, мы выпили. На этом дифирамбы в мою честь иссякли, и женщины заговорили на волнующие только их темы типа:

— Ах, какое у тебя платье!

— А ты знаешь сколько стоит?!

— Что ты?!

— Это еще что! Я недавно такие трусики отхватила… В институте все ахнут!

… И дальше в том же духе. Казалось, Таня не обращает на меня никакого внимания, но когда она перекидывала водопад волос со спины на грудь, и я случайно поймал ее шальной взгляд, мне стало ясно: все ее движения, жесты, мимика, особые нотки в голосе — все, что она делала, это для меня. Я задохнулся — никогда и никого раньше я так не обожал.

Открыто Лена не подавала виду, что мы близки, и мне это было не нужно, однако я часто ловил на себе ее интригующие взгляды, в которых иногда проскальзывало недовольство, но я не придавал этому значения, ибо, как мне казалось, был в центре внимания, а если выражаться куртуазно, то в благоухающем обществе двух прекрасных дам, я блаженствовал, как султан в гареме. Я откинулся на спинку дивана — и ахнул сам… Сзади на Тане платья не было… Огромный вырез открывал спину и заканчивался ниже талии. Оттуда выглядывал краешек трусиков. Спина матово отсвечивала и, словно новый саквояж из дорогой кожи, манила провести по ней рукой, испытать на прочность. Соблазн оказался велик. Сохраняя серьезную мину, я медленно провел пальцем по выступающим бугоркам позвоночника от черного ошейника — и до самого низу. Качество кожи я нашел отменным и, зажав руки между коленями, приготовился ждать результата опыта. Тело Тани напряглось. "Врежет или нет?" — подумал я. Произошло неожиданное. Таня словно невзначай повернула голову и посмотрела на меня пристальным взглядом. Глаза пьяные и грешные-грешные. В них я прочел то, что отвечало моим желаниям и льстило мне как мужчине. Казанцева не заметила молчаливого единения душ, она говорила:

— …обожаю праздники, застолья и шумные компании, — Лена вонзила зубы в кусок торта. — Сегодня друзья обрекли меня на одиночество — так уж случилось, но я очень рада, что встретила вас и затащила к себе. — Казанцева облизала большой и указательный пальцы, перепачканные кремом, и с аппетитом причмокнула: — Вы замечательные ребятки!

После славословия в адрес гостей последовала гостеприимная хозяйская улыбка, на которую Таня ответила взаимной и призналась:

— Я тоже не выношу одиночества. На днях моя мама уехала отдыхать в санаторий, и сейчас я просто вынуждена жить одна, так я себе места не нахожу от скуки и внутренней неустроенности.

— А я никогда не ладила со своими родителями, — Чуть печально призналась Лена. — Они живут в провинции и с детства хотели воспитать меня сельской клушкой. Я сбежала от них сразу после окончания восьмого класса, поступила в техникум, потом в институт. Всю жизнь мыкалась по общагам… — Лена не договорила, передумала. — Да, трудное было время.

"Вечер недоговоренных откровений!" — Из всего разговора я твердо усвоил, что Таня живет сейчас одна, она тоскует, и мечтал, мечтал только о том, как бы поскорее отделаться от Лены и остаться с девушкой наедине.

— Может, покурим? — предложила Лена. — После шампанского страсть как хочется.

Моя соседка по дивану рассмеялась каким-то электронным смехом:

— С удовольствием! Сама хочу курить до умопомрачения — жду, когда кто-нибудь предложит.

— Дима! Давай сигареты, — приказала Лена и встала. — Я пепельницу принесу.

Я достал свою "Стюардессу"; Таня покосилась на мои руки и громко сказала маячившей в коридоре спине Казанцевой:

— Там у меня в сумочке пачка "Мальборо", прихвати, пожалуйста!

Небольшая черная сумочка болталась на вешалке. Лена замешкалась, доставая сигареты, а я быстро схватил Танину ладонь и сжал в руках. Ладошка оказалась мягкой и нежной… Неожиданно Лена повернулась. От ее внимания не укрылось, как Таня высвободила ладонь и положила руку на спинку дивана. Какое-то мгновение вид у Казанцевой был такой, словно она увидела не невинное пожатие рук, а застукала нас, по крайней мере, в одной из поз "Кама Сутры". Однако секунду спустя лицо Лены приобрело обычное выражение. Зажав сигареты в одной руке, а пепельницу в другой, она походкой королевы подошла к нам и поставила курительные принадлежности на столик.

— Ужасная погода… на сердце давит, — пожаловалась Казанцева, и направилась к двери на балкончик. — Я открою, с вашего позволения. — Щелкнул шпингалет — ветер всколыхнул занавеску. Лена прикрыла дверь, и чтобы та не распахивалась, придвинула стул, оставив для доступа воздуха щелку. В комнате сразу посвежело. — Вот теперь можно покурить, — Казанцева снова села в кресло. — Поухаживай-ка, Дима, за дамами, — сказала она с неестественным оживлением и подала мне пачку "Мальборо". — И налей шампанского!

Я выбил две сигареты, предложил женщинам, сам воткнул в угол рта "Стюардессу", потом достал зажигалку и крутанул колесико.

Я не люблю женщин, которые курят, и с неодобрением отношусь к Лене, когда в ее руках сигарета… Но как курила Таня, мне нравилось. Это было целое представление, точнее — презентация новой марки фирменных сигарет. Потрясающее зрелище…

По кабельному телевидению начался фильм-триллер о семействе каннибалов, живущих в пустыне. С бокалом шампанского Лена поудобнее устроилась в кресле.

— Я большая поклонница триллеров и фильмов ужасов, — сказала она, уставившись в телевизор. — Я слышала, будто триллеры помогают избавиться от стрессов. Когда сопереживаешь тем мерзостям, что творятся на экране, происходит разрядка собственных страхов, которые накапливаются у человека в течение дня.

Таня, развлекая себя, погружала язычок в фужер с шампанским, и когда пузырьки газа начинали щипать кончик языка, быстро выдергивала его из фужера. Глядя на нее, я сказал:

— Сомневаюсь, чтобы от кошмаров реальной жизни могли избавить фильмы ужасов.

Лена резко повернулась ко мне и довольно грубо ответила:

— Я имею в виду мелкие бытовые или производственные душевные травмы. А по части кошмаров — просьба обращаться к психиатру!

С натянутыми лицами мы с Таней переглянулись. Я посмотрел на Лену — злая!

"Да она же меня просто ревнует! — разгадал я секрет ее поведения. — Но не хочет мне это открыто показывать, и потому на мне же весь вечер срывает досаду. Ну, Ленка! Ты же сама проговорилась как-то, что я для тебя значу не более чем обертка от гигиенического пакета… Или я ошибся?!"

Лена вновь вперила взгляд в телевизор. После столь неожиданной вспышки гнева со стороны Казанцевой в комнате повисла удручающая тишина, иногда с телеэкрана оглашаемая леденящими душу криками очередной жертвы каннибалов… Вдруг к ним присоединился собственный вопль Лены. Она побледнела, обмякла и судорожно схватилась рукой за левую грудь, сравнимую габаритами разве что с небольшой торпедой.

— О-ой! — с гримасой человека, павшего от руки каннибала, тяжело выдохнула Лена. — Дима! — это была предсмертная мольба. — Там… в ящике… таблетки… быстрее!

Я все понял и вскочил, как ужаленный.

— Сердце?! — бросил я на ходу, кидаясь к серванту.

Лена едва заметно кивнула.

— Ну что ты копаешься? — нетерпеливо затрясла Казанцева рукой, будто сунула пальцы в кипящую воду. — Таблетки на самом верху.

Я выхватил упаковку и метнулся к Лене, которая, безобразно раскинув ноги и, вывалив язык, почти сползла с кресла… Маленькая таблетка нитроглицерина оказала поразительное воздействие. Через минуту на лице Лены появилось блаженное выражение, и она с моей помощью уже могла принять более целомудренную позу.

Таня, с интересом следившая за происходящей сценой, заметила:

— Снятие стресса у тебя происходит слишком бурно.

Казанцева оценила юмор, попыталась улыбнуться.

— Дурацкие приступы стенокардии измучили меня вконец. Боюсь, когда-нибудь сердце не выдержит, и я протяну ноги.

— Может, "скорую" вызвать? — проявил я участие.

Лена провела рукой по груди и признательно сказала:

— Спасибо, мне уже лучше.

Я все еще стоял над Казанцевой в положении реаниматора и продолжал настаивать:

— Нитроглицерин оказывает непродолжительное действие, всего пятнадцать-двадцать минут, потом состояние может ухудшиться. Давай все же вызовем машину "Скорой помощи".

— Ну что ты, дружок, — в голосе Казанцевой появился оттенок сердечности. — Я чувствую себя прекрасно. Только зря пила шампанское. Голова болит ужасно, — откинув голову назад, Лена потрясла своими прекрасными волосами.

Моя соседка по дивану встала и сделала замысловатое движение с платьем, от чего у меня захватило дух.

Время позднее, — сказала Таня. — Спасибо за компанию. Мне пора идти. Думаю, заботливый журналист проводит до такси одинокую женщину?

Таня прошла в коридор к вешалке, сняла плащ и застыла с ним, ожидая помощи. Диван просто выкинул меня из своих недр. Лена никого не удерживала. Она тоже встала, выгнула спину и не хуже девицы из "Стриптиз-шоу" повращала бедрами, разминая затекшие члены. Получилось у нее весьма двусмысленно. В животе у меня что-то заурчало — похоже, сегодня на меня был спрос. "Провожу Таню, а если с ней ничего не выйдет, вернусь к Лене, она будет ждать… Но как бы там ни было, спать в эту ночь в своей постели не придется". Я двинулся в коридор и принялся помогать Тане надевать плащ. Девушка оказалась сантиметра на три ниже меня, как раз под пару. Казанцева неслышно подошла сзади, ущипнула меня ниже спины и, незаметно указав на Таню, которая у зеркала приводила в порядок прическу, шутливо пригрозила кулаком, что означало: "Смотри у меня, не вздумай волочиться за девчонкой". Так же жестами я ответил: "Мол, как можно? Ты с ума сошла!" Мы попрощались и вышли из квартиры.

На улице погода изменилась. На небе ни звездочки кроме Полярной звезды, на которой колыбелью раскачивался туманный месяц. С гор наползала драконовая туча. Холодно — ужасно, впору бы зайти домой за курткой, но на Тане было легкое платье и плащ, и мне пришлось разыгрывать роль северянина, для которого местный климат — сезон для купания.

Мы поднялись на горку к перекрестку, где редкие фонари скупо освещали черную дорогу. Приветливо горя зеленым глазом, сзади приближалось такси. Я поднял руку.

— Пройдем пешком, — предложила Таня. — Здесь недалеко, минут двадцать ходьбы.

Я показал шоферу, что пошутил, и когда машина, недовольно урча, отъехала прочь, сказал:

— Так мы рядом живем.

— Почти соседи, — Таня взяла меня под руку и повела по пустынной дороге к мерцавшей вдали центральной части города.

Шагая по Эдему, я поддерживал руку Тани так, будто вел ее к алтарю.

— Я живу в Академгородке.

— Что ты?! — удивился я сильнее, чем это требовалось бы. — У меня там уйма знакомых, я у них часто бываю, и просто удивительно, как это мы до сих пор не повстречались.

Лукаво Таня ответила:

— Как видишь, все же встретились.

Взамен мне очень хотелось сказать ей что-нибудь приятное.

— Странный у тебя голос какой-то, — наконец откопал я подходящую лесть и плотнее прижал руку девушки к груди.

Таня покосилась на меня огромным глазом, в уголке которого притаилась насмешка.

— Низкий, да? Как у мальчика в пору полового созревания… Звучит, наверное, вульгарно?

— Да нет, просто немного диссонирует с оболочкой, но мне такие голоса нравятся. Звучит, как старинный ресторанный шлягер.

Кажется, угодил — Таня спрятала улыбку.

Изредка обгоняемые машинами, мы прошли остановки три, и Таня остановилась на развилке дорог.

— Ты спишь с Леной? — вдруг спросила она без всякого перехода.

Я глупо хихикнул:

— Я?!

— Ну, не я же!

— Понятно… С чего ты взяла?

— Так… женское чутье.

— Считай, что сегодня ты его потеряла.

Таня высвободила руку.

— Так "да" или "нет"?

Я стал надвигаться на девушку, она — отступать.

— Это так важно?..

— Да…

— Тогда "нет", — голос у меня становился похотливым. — Глупость какая… Лена вдвое меня старше…

Все так же отступая, Таня улыбнулась:

— В сексе ровесники не требуются.

— Лена — холодная женщина… — привел я новый аргумент.

— Кто?!

— Ну, не я же…

Девушка рассмеялась:

— Я это заметила… А насчет Лены ты ошибаешься: она с виду "Снежная королева", а, в сущности, обыкновенная шлюха.

Ее слова покоробили меня.

— Ты-то откуда знаешь? — Не смог я сдержать нотки неприязни.

— Знаю, — ответила Таня, и я поверил. — В жизни Лены было много мужчин, есть они у нее и сейчас. Между прочим, свою карьеру Казанцева тоже строила не без помощи своих пленительных форм. — Таня кинула на меня быстрый взгляд, оценивая то впечатление, какое производят ее слова, и осталась довольна. — Впрочем, мне-то что?… Спи с ней, если нравится.

Мимо проехала машина и, ослепив нас фарами, ехидно посигналила. Таня схватила меня за руку, потащила вправо от дороги.

— Пошли быстрее, дождь начинается.

Развенчанная добропорядочность Лены неожиданно пробудила во мне ответную ревность, однако девушка рядом со мной, из которой я сегодня намеривался исторгнуть крик любви, просто сводила с ума. "Никогда бы не подумал, что я такой любвеобильный!" — подумал я и почти вприпрыжку побежал за ней.

Танин дом замыкал собой квартал, за ним раскинулся отведенный под новостройку большой пустырь. Девушка остановилась у третьего подъезда, все четыре этажа которого были ярко освещены. Волосы Тани развевал ветер. Она с трудом удерживала полы плаща. Накрапывали первые капли.

— Все. Я пришла!

Увы! По ее категоричному тону я заключил: приглашения на вечернюю чашку кофе не последует. А жаль!.. Я устал изображать белого медведя, попавшего в пустыню Сахару: нижняя губа тряслась, как плохо застывший холодец — хотелось в тепло, но пришлось прощаться, как джентльмену.

— Мы завтра увидимся? — спросил я, целуя руку Тани.

— Зачем нам встречаться завтра, если мы можем не расставаться сегодня?

Губа застыла.

— Ты серьезно? — я ей не поверил.

В глазах Тани плясали озорные искорки.

— Вполне. Сегодня Ленке я тебя не отдам. Пусть позлится… Ты покури пока. Я поднимусь первой, потом ты.

К чему такая конспирация?

— Если соседи увидят, как я вхожу с тобой в квартиру, подумают, что я привела на ночь мужчину. А если увидят, что ты пришел позже, решат, что это сантехник.

Я подхватил:

— А если увидят, что кто-то лезет в окно, подумают, что прибыл пожарник или кот Васька прогуливается по подоконнику?.. Логике ваших соседей мог бы позавидовать сам Аристотель.

Таня негромко рассмеялась:

— Я пошла, — и исчезла в подъезде.

— Квартира какая? — вдруг вспомнил я.

Сверху раздался шепот:

— Второй этаж, дверь слева.

На прыгающих ногах я честно в течение десяти минут отстоял вахту и, замирая от восторга, поскакал по ступенькам. Как и обещала Таня, дверь в квартиру оказалась приоткрытой. Я ступил в прихожую с тремя дверьми: налево в — гостиную, направо — в спальню, прямо — в длинный коридор. На матовых стеклах — примитивные изображения комнат. Бра тускло освещало трюмо с безделушками. Попал, кажется, туда: на вешалке висел плащ Тани. Я захлопнул дверь, на два оборота повернул ключ, предусмотрительно вставленный хозяйкой в замочную скважину, и заглянул в спальню, — кровати заправлены и никого нет. Косой прямоугольник света, падающего из прихожей, высвечивал в гостиной часть ковра и ножку стола. Я направился туда, за что-то зацепился, на что-то налетел и чертыхнулся.

— Тише ты медведь! — раздался за спиной сухой смешок. — Сюда иди.

Я оглянулся: в углу, сквозь плотную ткань портьеры светился еще один дверной проем. Отдернув занавеску, вошел. Обидно, что у меня не было с собой фотоаппарата, снимок вышел бы отличный. Таня сидела в большом кресле, поджав ноги, и с деланным вниманием изучала журнал. Десять минут не прошли даром для внешности очаровательной принцессы. Не знаю, что именно она сделала со своим лицом, но оно стало еще обворожительнее. Волосы, которыми вдоволь натешился ветер, Таня снова привела в порядок и успела сменить черное платье на короткий халатик.

Я — против любви по заказу, предпочитаю спонтанные действия, поэтому сейчас при свете люстры в триста ватт, когда обнажились мои истинные намерения и стало ясно, для чего я пришел, я почувствовал себя неуютно.

Таня оторвала от журнала наивные глаза:

— В Багдаде все спокойно?

Я плюхнулся в соседнее кресло и пошутил:

— Если не считать настройщика роялей, который спускался с третьего этажа, в подъезде ни души.

— Я рада, что могу не бояться за свое реноме… Есть хочешь?

— Нет.

— А выпить?

— Не откажусь.

— Я сейчас.

Таня вышла, а я окинул взглядом комнату. Уютно. Стены выклеены обоями мягко-зеленого цвета. У окна, изголовьем к нему, двуспальная кровать. Напротив меня — трюмо, уставленное косметикой: баночками, пузырьками, всевозможными дезодорантами и прочими образцами парфюмерии. У стены два платяных шкафа. Несколько книжных полок.

Хозяйка вкатила столик на колесиках. Принесла коньяк, рюмки, нарезанный дольками лимон, несколько кусочков батона и ветчину.

— Мне только капельку, — сказала она, глядя, как я щедрой рукой разливаю в рюмки коньяк, и шмыгнула носом. — Ужасно замерзла. А ты можешь снять свитер: у нас еще не отключили отопление.

Я последовал совету Тани, скинул свитер и бросил его на кровать, застеленную коричневым пледом с желтыми тиграми.

— Замечательный вечер, — сказал я, проглатывая первую рюмку.

Таня, наконец, собралась с духом, состроила гримасу и сделала глоток из рюмки.

— Фу, какая гадость… Так чем же примечателен вечер?

— Тем, что встретил тебя.

Таня не удержалась от смеха:

— Так я и подумала. Сейчас начнет подъезжать с пошлыми комплиментами.

Подумала она правильно. Я покраснел. Мне не очень нравится, когда меня дразнит девушка, да еще таким ужасным глухим голосом мальчика в период мутации.

— Если ты не перестанешь прикалывать меня и дальше, — сказал я мягко, но в то же время так, чтобы она поняла, что задела меня за живое, — то я не смогу сказать больше не только комплимента, но и вообще хоть что-то.

— Не сердись. Я больше не буду. Мне очень не хочется оставаться в этот о-со-бен-ный вечер без единого комплимента.

Таня была слегка пьяна, и как мне показалось, вполне созрела для любви. Я выпил вторую рюмку. Вытер губы и полез целоваться. Но к моему огорчению, девушка не бросилась ко мне на шею, даже не пошевелилась.

— Любишь закусывать сладким? — губы ее были, как две ледышки.

Я выдавил улыбку соблазнителя и стон:

— Да!..

Неожиданно громко в прихожей зазвонил телефон.

— Извини! — Таня выскочила из моих объятий и, словно бесплотный дух растворилась в темноте гостиной. Сквозь неплотно прикрытые двери в прихожую до меня стали доноситься обрывки фраз различной окраски и тональности.

Вначале Таня удивилась: "Привет!.." После паузы пробормотала: "Ничего не случилось…" Ее странный голос вдруг протрещал, как сухая ветка дерева: "Мне жаль, что так вышло, но я тебе ничего не обещала". Хмуро девушка проговорила: "Снова выпил?.. Ну вот, значит, вечер у тебя не прошел впустую", но тут же ужаснулась: " Прийти ко мне сейчас?! Ты рехнулся! — Я не хочу тебя видеть!" После очередной паузы Таня решительно изрекла: "Нет-нет, не заявляйся! Время позднее, и я ложусь спать". Но на том конце провода не отставали, и Таня рассердилась: "Дома ты меня не застанешь. Я ухожу к подруге!" В конце концов, она проревела: "Да одна я, одна! Но устала, и спать хочу! Все, до свидания!"

По односторонней части беседы, я сделал вывод, что разговор у Тани происходил отнюдь не с родственником. Конечно, глупо предполагать, будто Таня до двадцати лет дала обед девственности и в сегодняшнюю ночь должна получить меня в качестве подарка, но все равно — враз улетучилось очарования сегодняшнего вечера, и мне страшно захотелось домой. Я влил в себя очередную дозу спиртного и стал жевать дольку лимона, чей кислый сок вполне соответствовал моему настроению и выражению лица.

Таня сразу заметила перемену в расположении духа гостя и с порога шутливо продекламировала:

— Гирей сидел, потупя взор;

Янтарь в устах его дымился;

Безмолвно раболепный двор

Вкруг хана грозного теснился.

Все было тихо во дворце;

Благоговея, все читали

Приметы гнева и печали

На сумрачном его челе.

Девушка присела передо мной на корточки, положила руки на мои колени и заглянула мне в глаза. Потом внедрила взгляд дальше, в душу.

— Все слышал, да?

— Конечно. Не глухой.

— Зато глупый… До сегодняшнего вечера мы не подозревали о существовании друг друга. У каждого из нас была своя жизнь… Разве тебе мало, что я привела тебя в свой дом? — Таня капризно надула губки. — Между прочим, тебя ждет сюрприз.

Я почувствовал признательность к Тане, восприняв ее слова за сигнал к переходу на постельный режим, взял девушку за плечи и притянул к себе. Она смутилась и увернулась от поцелуя.

— Ты неправильно меня понял, — пророкотала она, чуть отодвигаясь. — Сюрприз другого рода… Ты хотел бы прогреметь как журналист?

— Не понял… — мои мысли были сосредоточены на другом объекте: в большом вырезе халата я разглядывал великолепную грудь девушки.

— Ну, я имею в виду — стать известным журналистом….

Тут до меня дошел смысл сказанного, я тут же потерял к разговору интерес и убрал руки с Таниных плеч.

— Каким образом?

Глаза у нее загорелись:

— Что, если я подброшу тебе сенсацию, а ты напишешь статью?

"Шла бы ты со своими сенсациями!.." — психанул я в душе, однако выпятил нижнюю губу, якобы подумал, и сделал вид, будто заинтересовался.

— Ну?

Слегка возбужденная, Таня встала с коленей и сказала голосом старой интриганки:

— Идем со мной!

Я уныло взглянул на часы: время позднее, а на моем счету еще ни одного поцелуя, и без особой охоты поплелся за девушкой в прихожую. Мы прошли мимо спальни в коридор, и Таня толкнула дверь с изображением чернильного прибора и пера на стекле. Вспыхнул свет — мы очутились в кабинете с затхлым воздухом и старомодной мебелью. Сразу у стены стоял кожаный диван с откидными валиками, к окну приклеился массивный письменный стол со столешницей, обитой дерматином, возле него — два кожаных кресла с никелированными ножками и подлокотниками — все доисторическая рухлядь. Современными выглядели книжные стеллажи, которыми сверху донизу были заняты две противоположные стены. На них теснились книги, большинство — опять-таки в кожаных переплетах. Кожаная комната какая-то.

— Кабинет моего отца, — сказала Таня, когда я огляделся.

— Кстати, где он?.. Ты еще ничего не говорила о своем родителе.

На лицо Тани наплыла тень.

— Не так давно папа умер, — ответила она грустно.

— Прости за бестактность, но я не знал.

— Девушка проследила мой взгляд, промолвила, глядя на большую фотографию, что стояла на столе:

— Слева — мой папа, справа — его близкий друг.

Танин отец, седовласый мужчина лет шестидесяти, показался мне человеком гордым, умным, значительным. Его товарищ, судя по всему, ровесник, с аккуратной бородкой под Николая II, так же производил впечатление незаурядной личности. — "Старая гвардия" — окрестил я их, но в хорошем смысле слова.

— Поздний ребенок? я сел на диван — пружины хрястнули и больно вцепились в тело.

— Для папы, может быть. Я родилась, когда ему было сорок лет, маме в то время исполнилось только двадцать.

— Я тоже не из ранних. Мои родители произвели меня на свет, когда им стукнуло по тридцать три. Впрочем, не покажусь оригинальным, если скажу, что для мужчины и пятьдесят еще не возраст.

— А между мной, мамой и папой разница в годах ровно в два десятка.

— Магическое число, коль получилась такая прелестная девочка.

Таня обольстительно улыбнулась. У некоторых женщин кокетство бывает тяжеловесным и зачастую переходит в жеманство. У Тани же все движения тела, лица — и хотелось бы думать, души — были просты и естественны, как у непорочного ребенка. Я млел, когда мягкий локон челки падал ей на ресницы, и Таня по привычке смаргивала его. Подмигивание получалось умилительным.

Девушка подошла к стеллажам по правую сторону кабинета и, встав на носочки, потянулась к одной из книжных полок. Короткий халатик задрался на немыслимую высоту, оголив два полумесяца, сводящих с ума ягодиц и узкую, в один сантиметр, полоску бикини между ними. Глаза у меня стали в два раза больше обычного. Застарелая болезнь опять дала о себе знать, горячим потоком затопила пространство от живота и ниже… Я крепче сжал сладко нывшие бедра и, как неисправный пылесос, стал с шумом втягивать воздух.

— Проклятый тайник, никак не выдвигается! — Таня неистово дергала облицовочную планку книжной полки.

Намертво примагниченный взгляд не отрывался от двух полушарий.

— А?

— Тайник, говорю, не выдвигается, — Таня повернулась ко мне. — Помоги! — Когти дивана нехотя отпустили мои истерзанные бедра, я подковылял. — Возьмись за эту дощечку и потяни на себя, — сказала девушка. — Она должна выезжать.

— Со словом "тайник" у меня ассоциируется нечто такое, — я вырубил в воздухе квадрат, — ковер или картина, за ней массивная дверца… А ты так высокопарно: "тайник" о ящике без ручек.

— Такой тайник хорош для замка дворца или на худой конец, виллы, где стены толщиной не менее полуметра. В современных панельных домах с десятисантиметровыми стенами можно только устроить дверцу от сейфа.

Таня нашарила что-то в ящике и извлекла папку-скоросшиватель синего цвета. В ней была аккуратно подшита толстая кипа бумаг.

— Это и есть твоя сенсация? — заигрывая, я попытался отнять папку. Мы вновь затеяли бой, в котором одна сторона была атакующая, другая — обороняющаяся. — Покажи…

— Не-а… — достигнув стола, девушка присела на столешницу, болтая ногой. — Между прочим, эта папка дорого стоит. Ты один не разберешься в этих бумагах. Необходимо предисловие.

— Я понимаю, — обхватив руками хрупкий стан, я крепко прижал Таню к себе, приблизил к ней лицо и застонал от наслаждения.

— Не поймешь… — сказала девушка, слабея, но в эту минуту на столе заверещал параллельный телефон. Таня вздрогнула и не очень учтиво содрала с телефонного аппарата трубку. — Алло? Кто это? — Я расцепил руки с намерением тактично убраться из кабинета, но Таня удержала меня, положив ладонь на плечо. — Какой Семен Анатольевич? Ах, Семен Анатольевич! — Радостный возглас Тани не совпадал с выражением ее лица. — Теперь ясно. Я вас слушаю… — Девушка помолчала, потом ответила: — Почему никому не говорить? Как раз это я сейчас и собираюсь сделать, — бросила она многозначительный взгляд в мою сторону. — И много заплатите? Ого! Так щедро?! — в ее голосе звучала ирония. — Я не нуждаюсь в деньгах… — Таня секунду раздумывала, потом согласилась: — Ну, хорошо, я подожду день-другой… Мы можем встретиться завтра. Где, когда?.. Да устроит. Я постараюсь освободиться к этому часу… Давайте я на всякий случай запишу номер вашего телефона.

Прислушиваясь к шуму дождя, яростно колотившего за окном, я, скучая, покосился на перекидной календарь, на открытой странице которого Таня небрежно записала красным фломастером цифры 69-96-69. "Номер перевертыш" — машинально отметил я.

Девушка бросила на рычаг трубку. Я с улыбкой уязвил:

— Очевидно, "сенсация" откладывается? Нашелся покупатель на ценный товар?

— Очевидно… — отозвалась Таня и встрепенулась? — Временно откладывается… Ты оказался прав, — сказала она невесело. — Деньги легко можно заработать… но только не благодаря моей внешности… Пойдем покурим. — Девушка соскользнула со стола, подошла к стеллажам, и я вновь удостоился лицезреть вышеупомянутые ягодицы, пока она укладывала на место папку и задвигала тайник.

Через коридор, где справа были три двери, и кухню, мы вышли на просторную лоджию, застекленную двойными рамами. Свет не включали, достаточно было освещения из коридора. Здесь, по другую сторону дома, негодник Март вовсю развратничал с осенью. Они вихрем носились по пустырю, раскачивали мелькавшие за окнами верхушки деревьев и кидали в стекла пригоршни дождя.

Огонек зажигалки на краткий миг выхватил из полумрака задумчивое девичье лицо.

— Ты бы хотел завтра со мной встретиться?

Я очень удивился:

— А что, разве я уже ухожу домой?

— Пока нет, — описав дугу, красная точка опустилась в пепельницу. — Тем не менее, расстаться придется: тебе утром на работу, надо быть в форме.

Ну что ж, галантный мужчина должен оставаться галантным до конца. Я показал, как это делается.

— С вами, моя Богиня, я готов видеться на любых приемлемых для Вас условиях.

Любезность не осталась незамеченной, Таня усмехнулась:

— В таком случае увидимся завтра в шесть часов у входа в Центральный парк культуры и отдыха.

— Там будет и Семен Анатольевич?

— Да.

— Он молодой?

— А ты ревнуешь?

Март трахнул в окно новую порцию дождя. Я положил в пепельницу сигарету, притиснул Таню к стене и, отыскав в локоне мочку уха, пожевал ее губами.

— Я ужасно ревнивый…

Таня отвернула головку.

— Не щекоти…

Я прикоснулся губами к ее приоткрытому рту, который Бог создал специально для моего поцелуя… Таня чувственно прильнула ко мне… Вдруг порыв ветра с грохотом распахнул окно, и на лоджию ворвалась буря, обдавая нас брызгами и ледяным дыханием. Таня отпрянула, несильно ударилась головой о стену и, прыснув со смеху, бросилась закрывать створки. Для верности она прошла вдоль лоджии и подергала за ручки остальные окна, проверяя их прочность. Все они оказались надежно закрытыми. Я поежился, сочувствуя припозднившимся путникам, и отряхнул с волос тяжелые капли дождя.

Таня обвила руками мою шею, прошептала в ухо:

— Ты все еще меня хочешь?

От робкого объятия, знойного шепота, душистого запаха волос во мне промчался ураган чувств, схожий с бурей за окном.

"Хочу ли я ее? Да она ненормальная!.. Я хотел ее так, как не хотел ни одну женщину на свете!" — вместо ответа я впился поцелуем в ее, теперь уже жаркий, рот… Встреча двух языков была подобна электрошоку. Я беспорядочно задвигал руками по ее упругой спине… Раздался звонок, на сей рай в двери.

Я отлепил губы:

— У тебя что сегодня, приемный день?

Таня виновато ответила:

— По всей видимости, — и неуверенно добавила: — Может, соседка пришла?

— Может быть, — сказал сквозь зубы, прекрасно понимая, что заявился все же Танин друг.

— Кто бы там ни был, двери открывать не будем. Но все равно, пойдем глянем, кто пришел.

Мы погасили сигареты. Таня схватила меня за руку и потащила в прихожую. Настойчиво трезвонил звонок, дергалась ручка двери. Таня взглянула в дверной глазок и, скорчив отвратительную рожицу, прижала палец к губам. Вид у нее был до того испуганный, что я сам порядком струхнул. Я даже голову втянул в плечи и присел, словно увидел, как мне на голову летит с крыши кирпич.

— Таня, открой!.. Я знаю, ты дома! В кабинете свет горит, — промычал за дверью нетрезвый голос, и ручка задвигалась быстрее. Девушка прокралась в кабинет, повернула выключатель, но дверь все так же продолжала нагло мычать: — Открой, поговорить надо!

Знаками, приказывая молчать, Таня увлекла меня в свою комнату. Неожиданно во мне проснулся волчий аппетит. Я осушил рюмку, положил на кусочек батона ломтик ветчины и, качнувшись с пяток на носок, стал с независимым видом откусывать от бутерброда.

— Из невольно подслушанного разговора с твоим другом — прости, не знаю, как по имени — мне показалось, будто он не должен пожаловать сегодня к нам в гости, — сказал я с набитым ртом.

— А это и не друг, — уверенно промолвила Татьяна.

— Тогда кто ломиться в наши двери?.. Дух святой?

— Нет, мой муж, — эдак простенько, но с коварной ухмылочкой сказала Танечка. — Как ты себя чувствуешь? Убила?..

У меня подкосились ноги, и пропало желание есть.

— Да нет, — застрявший бутерброд, наконец, оказался в желудке. — Но если ты думаешь, будто я сейчас выпрыгну в окно, то ты ошибаешься.

— Прыгать не придется, — на нее было противно смотреть. — Муж — бывший.

— Ну, ты, мать, даешь! — я схватил большой ломоть хлеба и подцепил на вилку огромный кусок ветчины. — Когда успела?

— Иди ты к черту!

Многострадальная дверь начала сотрясаться под мощными ударами ноги. Таня вышла в прихожую. Я — как хвостик.

— Открой, стерва… Убью! — дверь уже лаяла.

В меня вселился дух Ричарда Львиное Сердце.

— Может быть, откроем?

— Ни в коем случае, — боднула головой Таня.

На лестнице к пьяным выкрикам примешался старческий женский голос:

— Борька! С ума сошел! Посмотри который час! Люди спать ложатся.

— Пошла на хрен, лярва старая! — раздался рык дикого зверя.

— Мерзавец! — взвизгнула старуха. — Сейчас милицию позову.

— Зови хоть папу Римского… Танька, открой! — дверь вновь содрогнулась от удара.

Все тот же сердитый голос урезонивал:

— Нет ее дома.

— Вот я сейчас сломаю дверь и посмотрю, дома она или нет, — пробормотал Танин благоверный.

— Да что же это делается-то, а? Люди добрые? — взвыла старуха.

— Это соседка напротив, бабулька, — пояснила Таня. Дух Ричарда во мне не угасал. Таня схватила мои крепко сжатые кулаки, сказала успокаивая: — Ну что ты, дурачок! Тебе нужны пьяные разборки, да? Пусть поупражняется. Дверь железная, танком только вышибешь.

Где-то вверху хлопнула дверь, по лестнице простучали каблуки. Густой бас потребовал:

— Уймись, Боря…

Таня продолжала меня знакомить с соседями:

— Максим, с четвертого этажа. Он его уведет. Пойдем ко мне в комнату.

Удары стихли, за дверью забубнили мужские голоса, а мы с Таней снова укрылись в ее жилище. Хотя окна комнаты выходили на пустырь, и пьяный Борис, выйдя из подъезда, не мог их видеть, Таня погасила свет, задернула шторы и включила ночник.

— Налей мне рюмку, — попросила она, присаживаясь на кровать.

Я исполнил желание мадам, подал рюмку, до краев наполненную коньяком, и занял позицию в проходе между кроватью и стеной.

— Богатая у тебя биография, — сказал я, принял пустую рюмку и поставил ее на магнитофон.

— Ты насчет мужа? — Таня пососала дольку лимона.

— Да.

— Ошибка молодости. Прожили мы с ним всего несколько месяцев, потом развелись. Полагала — принц, оказался нищий… Ты не думай, я говорю это не из меркантильных побуждений, а в духовном плане, — голос Тани дрогнул. Упреждая мой новый вопрос, она вздохнула: — Давай больше не будем говорить о нем. Вечер и так уже испорчен…

Я посмотрел на Таню: свет ночника, струящееся золото волос, томный взгляд… Для классического интима не хватало музыки. Я нажал кнопку магнитофона. Голос с отличной дикцией пропел:

Спасибо, жизнь, за праздник твой, Короткое свидание с землей… Вот и осень…

Еще раз окинул взглядом фигурку Тани от изящной лодыжки до волшебного профиля принцессы из мультяшки… "Пусть хоть десяток бывших мужей ломится сейчас в двери, сотня любовников лезет в окна и целая армия Семенов Анатольевичей звонит по телефону — мне плевать!" Я не мог более сдерживаться, опрокинул Таню и придавил к кровати…

Таня безмятежно спала на моем плече. Разомлевшая, она только что уснула. Я освободил руку от спутанных волос, нашарил в темноте брюки и вытащил зажигалку. Крутанул колесико — часы показывали двадцать пять минут третьего. Пора бежать домой. Я встал, быстро оделся… Обнаженное тело Тани, в обрамлении янтаря длинных волос, призывно белело в темноте. Во мне вновь разгорелся огонь желания. Но я подавил страсть и, застегнув брюки, вышел в прихожую. Повернул в замке ключ, ступил на залитую неоновым светом лестничную площадку. Чтобы не поднимать лишнего шума, я попытался осторожно прикрыть дверь, но язычок замка щелкнул со звуком выстрелившего пистолета, отозвавшись в подъезде эхом. Я спешно ретировался вниз.

На дворе царствовала новая фаворитка — зима. Снег сантиметровым слоем покрывал землю, и все падал, падал, падал. Я наполнил легкие морозом, оглянулся и не мог поверить в подвалившее мне счастье в образе такси, которое, всасывая фарами снежинки, медленно приближалось слева. Наверное, Робинзон Крузо меньше обрадовался бы появившемуся на горизонте кораблю, чем я этой машине с горевшими наверху шашечками. Я выскочил на проезжую часть и замахал руками. Туземный танец заставил такси "поскользнуться" с полметра. Встав боком, оно замерло в отдалении. Из окошечка вылупилась голова в кепке с огромным солнцезащитным козырьком.

— Эй, ты чего там?

— Подбрось до перекрестка!

Козырек покрутился по сторонам, осматриваясь.

— Ты один?

— Да.

— Ладно, пять минут роли не играют. Садись!

Я влез в машину, поудобнее устроился на продавленном сиденье.

— Но! — сказал веселый таксист и прицокнул языком. — Пошла, родимая! — Он включил тумблер, — "дворники" стали слизывать со стекол налипший снег. — Чего в свитере-то? Холодно!

— Сам знаешь, какая нынче погода. Каждый час меняется. Пришел — было тепло, ушел — холодно.

Таксист заложил крутой вираж и выехал на магистраль.

— У девки задержался? — из-под козырька блеснули хитрющие глаза.

Я до хруста потянулся и зевнул:

— Было дело.

— То-то я гляжу, зима на улице, а он в свитере, — отозвался словоохотливый водитель.

Я осмотрел его тонкий свитерок и позу человека, сидящего в холодильнике.

— Ты тоже не в шубе. Очевидно, кепка с отоплением… греет, аж пар идет.

— Скажешь тоже, — таксист замолк, но через пару секунд снова открыл рот: — Между прочим, у меня есть правило. По ночам работать только по заказу и пассажиров с дороги не брать. Всякое бывает.

— Ясно.

— Это правило номер один. Номер два: ночью не подъезжать близко к подъездам.

— Я почитаю кодекс таксистов, поэтому сбрось меня где-нибудь здесь, и мы расстанемся добрыми друзьями.

Водитель высадил меня на родном перекрестке, развернул машину и умчался в обратном направлении.

Снег усилился и пошел сплошной стеной, заметая все. "Весенний кошмар!.. Не шлепнуться бы в грязь! "Я запрыгал через лужи к дому, который гордым кораблем плыл в белой круговерти.

У нашего подъезда стояла машина "скорой помощи". В теплой кабине дремал водитель.

"Очевидно, Лене совсем худо, надо бы проведать, но… Поднимусь к Казанцевой, она поймет, что я вернулся от Тани и чинил там отнюдь не электроприборы… Зачем дразнить гусей?" Я остановился у двери своей квартиры и похлопал по карманам… Ключей от дома и почтового ящика не было. "Видимо, обронил у Тани… а может у Лены? — хмель еще не совсем выветрился из головы, я хотел спать, и соображал туго. "Ладно, завтра отыщется". Я приложил палец к кнопке звонка, но не нажал. "Будить отца — это, значит, нарываться на неприятности… Надо было до утра остаться у Тани… или все же подняться к Лене и переночевать? Черт возьми, совсем запутался с этими бабами…"С желанием разбудить лишь только мать, я стал скрестись в дверь.

К большой радости отозвалась именно она.

— Кто там?

— Привет с поцелуем или поцелуй с приветом. Называй, как хочешь, но только открывай быстрее, я в туалет хочу!

Мать впустила меня в квартиру.

— А где же твои ключи?

— Дома забыл.

— Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет, — проворчала мать. — Да ты, я вижу, пьян!

— Только глоток шампанского.

— А разит, как от литра самогона.

— Да пусти же! — я вырвался в уборную.

… Когда вышел, на лоджии надрывался телефон. Я бросился в лоджию, снял трубку. Звонила Лена. Голос больной, потусторонний, как из гробницы фараона.

— Привет. Разбудила?

— Да, — сказал я как человек, который только что проснулся.

— Таню проводил?

— Проводил, — ответил я равнодушно. — Все нормально.

Лена помолчала.

— Я ждала тебя… Думала, вернешься, — в ее словах звучала неприкрытая обида.

— Извини, но я думал, что ты болеешь и хочешь побыть одна.

— Мне действительно плохо… Идиотский припадок…

— Совсем плохо?.. Может, подняться? — я готов был на жертву.

— Не надо, уже поздно…

Я включил торшер и взглянул на циферблат.

— Да, без пятнадцати три. Час поздний, — для иллюстрации я пару раз зевнул, потом посмотрел в окно на дорогу, где контуры "скорой помощи" едва различались в стремительно падавшем снеге. — У подъезда "скорая" торчит. Ты все же вызвала?

У трубки появилась одышка, затем Лена сказала кому-то в комнате?

— Я готова. Сейчас едем, — и уже торопясь, мне: — Я сглупила, не послушалась тебя и сразу не вызвала "скорую". Приступ оказался серьезный. Врач говорит, нужно госпитализировать… Димчик, у меня к тебе просьба: позвони завтра ко мне на работу и объясни, что к чему. В воскресенье в институте обязательно кто-нибудь будет. Пусть не теряют меня.

— Не волнуйся, позвоню. Давай номер. — Лена продиктовала цифры, я записал их в блокнот.

— В больницу приходи. Не забывай. Ну, все, целую, пока! — в трубке раздались короткие гудки.

Из спальни родителей доносилось урчание. В свою комнату я не пошел, выключил торшер, разделся и лег спать тут же, на диванчике. Минут десять в голове вертелись приятные воспоминания сегодняшнего вечера. Уже засыпая, я услышал, как на улице хлопнула дверца, заработал мотор и машина "скорой" укатила.

Такого мне видеть еще не доводилось… Я стою на горе, внизу раскинулась панорама города. Но до чего странная картина: на правой стороне небосклона ярко горит солнце — на левой бродят черные тучи. Город разделен на четыре равные части, в каждой из которой стоит свое время года. В одной знойное пыльное лето; в другой — весна пышным цветом распустилась на деревьях; третью занес снег; четвертую размывает дождь… Коллаж! — догадываюсь я, — фантазия художника. Но нет, картина живая: вдали синее море, по линии горизонта движется большой пароход с огромной трубой. Вдруг пароход начинает тоненько свистеть, и превращается в паровоз. Свист становится нестерпимым, и я открываю глаза. Чайник на плите злобно зашипел, свисток не выдержал давления пара и, взвизгнув, со стуком упал на пол. Мать запоздало пробежала в кухню, загремела посудой.

Я повернул голову: на улице третья картинка из моего сна — заснеженная.

Уже довольно светло. Наступило воскресное утро. Для кого-то выходной, а для меня рабочий день. Что поделаешь — задание редакции. Интересно, справлюсь ли я с ним? Я потянулся к столу, взял часы. Увы, они стояли. Вчера для меня и Тани время перестало существовать, и я забыл их завести. Я приподнялся с дивана, заглянул через открытое окно в комнату. Большие настенные часы показывали 8.10 — можно еще поваляться. Я завел часы, подогнал стрелки и, заложив руки за голову, снова откинулся на подушку.

"Ах, Таня, Таня! Милая девочка с цветом волос осенних листьев… Кажется, я влюбился в тебя до сумасшествия. Я все еще пахну тобой, и этот запах вызывает во мне истому и нежность. Я отчетливо помню каждую черточку твоего лица, каждый изгиб твоего тела, ты и прошедшая ночь останетесь в моей памяти, как самое чистое и светлое воспоминание…"

За спиной у меня выросли крылья. Я откинул одеяло и вспорхнул с дивана. Но крылья пришлось сложить: в лоджию вошел отец. Он с презрением потянул воздух.

Хотя и больно признаваться, но отец у меня личность скучная. Он сухопарый, долговязый, работает учителем. По характеру псих и буян. Со мной поступает до обидного примитивно: ругает, если нужно отругать; хвалит, если нужно похвалить, — и всегда этот менторский тон. Отец никогда не промолчит там, где молчание было красноречивее любых слов, никогда не поступит непредсказуемо. Он как заезженная магнитофонная запись с раз и навсегда записанным текстом. Поэтому я заранее знаю все, что он скажет, и могу до конца продолжить любую начатую им фразу… Отец всю жизнь пытается надеть на меня узду, но это ему не удается. Сейчас он стоял передо мной в боевой стойке, макал в чашку со сметаной вчетверо сложенный блин, откусывал его вставной челюстью и, пожевывая, поглядывал на меня. Кстати, я уже неделю обещаю ему залезть на крышу и подправить упавшую после бури антенну, да все руки не доходят.

Я поднес к глазам руку и дольше, чем следовало бы, задержал взгляд на часах.

— Ого! Опаздываю на работу.

Я нырнул под руку отца, прошмыгнул в ванную и плотно закрылся. Я долго брился, чистил зубы, потом под душем вымывал остатки разгульной ночи. Когда вышел, отца дома не было. Время поджимало. В трусах и майке я заскочил в задымленную кухню, схватил блин, макнул в варенье и отправил в рот. Мать возилась у плиты, громыхая сковородкой.

Я наскоро позавтракал и кинулся в свою комнату.

— Костюм надень! — крикнула мать вдогонку.

Ох уж мне эти костюмы! Терпеть не могу этот дурацкий чемодан с рукавами. Чувствую себя в нем, как черепаха в панцире, никакой свободы движений — канитель одна. Я больше люблю спортивный стиль: кроссовки, джинсы, футболки свитера — словом, все то, в чем можно порхать бабочкой, не опасаясь причинить ни себе, ни одежде ни малейшего ущерба… Но костюм я все же одел — совсем новый, темного цвета, в полосочку. К нему у меня специальная белая рубашка из хорошего материала, весьма нежного на ощупь. Я нацепил франтоватый галстук, глянул в зеркало, причесался. Жених, да и только. Передвигаясь, будто оживший манекен, я влез в куртку и выкарабкался на улицу.

Снег был уже на исходе. Отдельные снежинки лениво вальсировали в чистом воздухе. Кругом белым-бело, но это ненадолго в атмосфере тепло и влажно. Снежный покров обманчив — под ним прогретая за несколько солнечных дней земля, она печкой растапливает белое одеяло изнутри, и подошвы ботинок, проминая его пятнадцатисантиметровый слой, оставляют на асфальте талый коричневый след. Уже звенит капель; трещат деревья, которые, стряхивая с себя тяжелую белую шубу, тянут ветви к небу. К вечеру снег обязательно растает.

Я дошлепал до остановки, впрыгнул в отъезжавший трамвай. Все пассажиры, одеты по-зимнему, толстые и мягкие, сосредоточенно глядят на дорогу и трясут щеками в такт колебаниям вагона. Смешно!

Не доезжая одну остановку до ГУВД, я сошел.

Не люблю воскресный город. В этот день днем его улицы и площади заполнены людскими массами, которые втягиваются в магазины государственные, магазины коммерческие, в столовые, ларьки палатки, павильоны; и все снуют, чего-то ищут, спрашивают, вынюхивают; и все котомки, авоськи, сумки, сетки, "дипломаты", мешки…

Хорошо что сейчас утро и на улицах не так много людей.

В мужском салоне парикмахерской я сел в свободное кресло. Смазливая брюнетка в соседнем кресле стригла подростка.

— Лев Абрамыч! — крикнула она, не отвлекаясь от работы. — К вам клиент.

Из подсобки вышел невысокий полный мужчина средних лет с крупным носом и лысиной на манер "декольте". Лысина блестела, словно хорошо начищенный носок ботинка. Мужчина что-то проглотил и вытер руки о белый замызганный халат.

— Вижу, лапушка, вижу, — сказал парикмахер тем елейным голосом, которым старые волокиты говорят с молоденькими женщинами. Он подошел ко мне, взвесил на ладони мои волосы и, театрально отведя руку в сторону, то ли предложил, то ли спросил: — Наголо?

— Зачем наголо? — обиделся я. — Я, правда, иду сейчас в милицию, но не на пятнадцать суток.

Парикмахер наклонился ко мне и, подрагивая головой, несколько игриво спросил:

— Не уговорить?

"Псих какой-то!" — я начал подниматься.

— Я попозже зайду.

Меня властно придавили к креслу.

— Сидите, — кротким голосом сказал парикмахер, повязал вокруг моей шеи пеньюар и сунул мою голову в раковину под зеркалом. На макушку полилась горячая вода, затем холодный шампунь. В волосы заползли толстые парикмахерские пальцы. Когда процедура мытья была окончена, Лев Абрамыч бросил мне на голову полотенце. Плотоядная улыбка и хищное пощелкивание ножницами привели меня в трепет.

— Вы хоть стричь-то умеете? — Вытирая голову, не без опаски спросил я.

— А как же?! — удивился мужчина в зеркало. — Не волнуйтесь, все будет в ажуре.

— Абажур только из меня не сделайте… С бахромой, — проворчал я и с тоской посмотрел на подростка, который тихо хихикал в своем кресле.

Застрекотали ножницы, и через двадцать минут я стал похож на мальчика, из тех, что танцуют и скачут, сопровождая пение звезд эстрады. Я только и мог сказать огромное "О-о!", когда мастер поднес кусок зеркала к моему затылку, чтобы продемонстрировать прическу сзади.

Оставшуюся часть пути до ГУВД я проделал пешком, и все косил на себя взгляд в витрины магазинов. За одной из них я заметил телефон-автомат и вспомнил о том, что обещал Лене позвонить к ней на работу. Я вошел в магазин — это оказался продтоварный— набрал номер и сообщил женщине, взявшей на том конце провода трубку, о болезни Елены Сергеевны. Там разохались, разахались, начались расспросы. Я поспешил остановить поток фраз коротким объяснением: "Все нормально, Казанцева жить будет!" — и повесил трубку на рычаг. Там же купил пачку "Стюардессы" и отправился дальше.

Около десяти я был на месте.

Здания милиции и военкомата — современные, трехэтажные, отделаны мраморной крошкой — стоят рядышком и составляют архитектурный ансамбль. Между ними — один на братство милиции и военных — двухсотметровый подземный тир. Перед каждым зданием — площадки, выложенные бетонными квадратиками, и фонтанчики, ныне не действующие. Но замысел архитектора о единстве комплекса нарушен из-за тяги милиционеров к решеткам. Свою фасадную часть они обнесли забором из толстых прутьев, поверху которых высились пики в форме "трезубцев Нептуна". Территория военных открыта, и это импонировало мне больше.

Цепочка грязных следов протянулась за мной по девственному снегу. Уже в чистой обуви я ввалился в Городское Управление Внутренних Дел. О моей командировке была договоренность, но меня здесь не ждали. В прозрачном мраморном вестибюле, довольно холодном, было пустынно и гулко, как ночью в подземном переходе. Милиционер за перегородкой из стекла долго выслушивал мои сбивчивые объяснения, но все же навел по телефону справки и выяснил, что мне нужно подняться на второй этаж в комнату 22 к майору Хвостову. Сегодня у него было дежурство.

На втором этаже в коридоре, где была ковровая дорожка на паркетном полу и пластиковые стены, я отыскал дверь с табличкой "Хвостов" Б.Е." и постучал.

— Войдите! — последовало приглашение из-за рифленой двери.

Ну, я и вошел… Конечно, я не ожидал увидеть супергероя из американского детективного романа с волевым лицом и накаченными бицепсами — но, извините, не такое же! В насквозь прокуренной комнате за обшарпанным письменным столом сидел тщедушный человек лет сорока в форме майора милиции. На голове ежик волос, лицо птичье, на нем очки. Они, правда, зеленого цвета, но прекрасно видно, что они оптические. Очевидно, за бутылочными стеклами майор пытается скрыть дефект зрения, но и дураку ясно, что без них он ни черта не видит. Да и не будет нормальный человек ходить в ненастную погоду в солнцезащитных.

Майор изучил мое удостоверение и вернул его мне вместе с рукопожатием, которое на удивление оказалось крепким.

— Хвостов Борис Егорович, — сказал майор. Букву "р" он выговаривал с хрустом, будто разгрызал сухарик, и судьба, точно в насмешку подарила ему в имени и отчестве по букве "р". — Чем могу быть полезен?

Я вежливо ответил:

— Я бы хотел понаблюдать за вашей работой, а потом на основе своих впечатлений написать небольшой очерк.

Майор осклабился, показав желтые зубы:

— Ну, а тайная мечта, наверное, самому поучаствовать в каком-нибудь сложном запутанном деле?

Я улыбнулся:

— Желательно.

Майор еще шире растянул в улыбке тонкие губы:

— В эдаком вестерне, со стрельбой из-под брюха лошади, убийствами, погонями… Я вас правильно понял?

Рот у меня больше не растягивался, и я удовольствовался тем выражением радости, которое уже застыло на моем лице.

— Конечно. Было бы просто замечательно.

Под окном раздался продолжительный гудок машины. Майор встал из-за стола и подошел к окну. Он оказался невысоким и до того тощим, что, казалось, при движении кости гремят друг о дружку. Махнув рукой, майор сказал: "Сейчас иду!", — будто его там услышали. Когда Хвостов повернулся, улыбка с его лица исчезла.

— Значит, хочешь посмотреть на преступление? — сказал он, перейдя на "ты", и без тени насмешки.

Меня охватило волнение от предчувствия, что сейчас я прикоснусь к чему-то необычному, таинственному, из ряда вон выходящему.

— Да, — признался я, силясь сохранить спокойный вид.

— Тогда пошли!

Майор подхватил "дипломат" с кодовым замком, снял с вешалки плащ, надел его и, сунув подмышку фуражку, бодро вышел из кабинета.

Когда Хвостов закрывал двери, к нам подошел молоденький лейтенант с умными глазами на румяном округлом лице. Новенькая форма щеголевато сидела на нем, подчеркивая неплохо сложенную фигуру.

— Здравия желаю, товарищ майор! — приветствовал он Хвостова.

— Здравствуй, Женя, — ответил тот мимоходом, вертя в замочной скважине ключ. — Ты готов?

Лейтенант приподнятым тоном ответствовал:

— Так точно! — и окинул меня изучающим взглядом.

Хвостов, наконец, справился с капризным замком, и представил нас. Я отрекомендовался и, пожимая руку помощнику Хвостова, пожалел, что главным здесь является не этот симпатичный парень, с которым, как я думаю, мне было бы проще иметь дело, а желчный доходяга майор, совсем не располагавший к откровенности. Хвостов нахлобучил по самые уши фуражку и, ссутулясь, зашагал по коридору. Втроем мы спустились во внутренний двор ГУВД. Ослепительное сияние сверкало в небе. Становилось душно. Снежное месиво растеклось по двору и, казалось, перемешалось с асфальтом. Обойдя грязные лужи, мы приблизились к желтому микроавтобусу, возле которого стояла смуглая женщина лет тридцати в накинутым на плечи пальто и прохаживался сугубо штатский старик в мятом костюме. Старик был обрюзглый, с мясистым пористым лицом цвета недозрелого помидора и больными слезящимися глазами. Женщину можно было бы назвать миловидной, если бы ее не портила короткая верхняя губа и два крупных передних зуба.

Хвостов с ходу нас представил:

— Журналист, Евдокимов Дима, поедет с нами. Это Ахмедова Динара…

— Можно просто Динара, без отчества, — перебила женщина, и на лице ее с первыми признаками увядания кожи возникла доброжелательная улыбка.

— Динара — врач-патологоанатом, — пояснил Хвостов. — Это наш эксперт Смыслов Владислав Николаевич. — Из-под мохнатых бровей старика блеснули неприветливые глаза. — Ну, а в машине шофер Алик. — Курчавый водитель нагнулся, чтобы получше меня разглядеть и кивнул. — Вот и вся наша группа. Все в сборе, можно ехать.

Хвостов, словно шезлонг, разложился на сиденье рядом с водителем. В салон микроавтобуса первым, кряхтя и отдуваясь, влез Смыслов. Динара, ойкнув, поскользнулась в сапогах на шпильке и чуть не упала в лужу, но Женя вовремя подхватил ее и помог подняться в машину. Потом он пропустил меня и влез сам.

Очевидно, микроавтобус использовали для различных целей, в том числе и для перевозки преступников на небольшие расстояния, поэтому полукруглые окна, которые шли по верху машины, были наглухо заварены листовым железом. От кабины нас отделяла железная стенка с зарешеченным окошком. Там торчали головы Хвостова и Алика.

Женя захлопнул дверцу — в салоне стало темно, как в контейнере. Машина мягко выехала со двора. Я ни черта не видел и не имел ни малейшего представления, куда мы едем. Смыслов сидел и тупо смотрел себе под ноги. Динара вполголоса говорила что-то Жене, он учтиво кивал ей. Никому до меня не было ни малейшего дела. Я тоже замкнулся в себе и принялся мысленно прикидывать начало очерка. Получалось неплохо, но несколько витиевато.

Машина долго кружила по городу. Наконец замедлила движение, и Хвостов с Аликом стали внимательно вглядываться в номера домов.

— Кажется, прибыли! — донесся голос Хвостова. — Вон люди стоят. И как только узнают обо всем?

Машина замерла. В обратном порядке мы сошли на дорогу. Я обогнул микроавтобус — и остолбенел… Наша машина стояла напротив подъезда Тани. Я огляделся — сомнений быть не могло: это тот дом и тот подъезд, который я покинул несколько часов назад. Мышцы внизу живота неприятно напряглись. На негнущихся ногах я последовал за опергруппой. — "Поднимемся выше!" — успокаивал я себя. Но нет, на втором этаже, у приоткрытой двери Тани стоял крепыш милиционер с плоским скуластым лицом.

— Участковый инспектор старший лейтенант Адаев, — приложил он руку к козырьку фуражки.

Пожимая протянутую ладонь, Хвостов коротко спросил:

— Ничего не трогали?

— Нет, конечно. Как только я узнал о случившемся, сразу вызвал вас и остался у квартиры. Внутрь никого не впускал.

— Все правильно, — одобрил майор и, распахивая дверь, скомандовал: — Двоих понятых за мной!

"Может быть, обокрали?" — Цеплялся я за соломинку.

В квартире стоял тяжелый тошнотворный запах. Вместе с понятыми, невесть откуда взявшимися мужчиной и женщиной, мы вошли в комнату Тани. Все здесь оставалось на своих местах: недопитая бутылка коньяку; несколько подвявших долек лимона и ветчины; рюмки; скомканный халатик все так же свисает с магнитофона. Даже Таня лежала в кровати в обрамлении золота волос. Но так могла лежать только мертвая. Голова неестественно запрокинута назад; на тонкой шее зияла глубокая поперечная рана. Только сейчас до меня дошло, что тот запах, который наполнял квартиру, был запахом смерти. Боже мой, я никогда не видел столько крови! Она насквозь пропитала матрас, расползлась по полу черной густой лужей. В ней валялись мои ключи.

— Закройте ее чем-нибудь, — голос Хвостова прозвучал в тишине голосом ворона.

Я почувствовал, что теряю опору под ногами. Стены, спины качнулись, поплыли перед глазами, и я рухнул на пол.

Как сквозь вату до моего сознания доходил крикливый голос Ахмедовой:

— Борис, ты с ума сошел! Неужели ты не предупредил, что здесь труп?

— Извини, Динара, забыл, — оправдывался Хвостов, очевидно, чем-то занятый. — На мне столько дел висит, замотался. Признаться, парень показался мне крепким. Думал, журналисты — народ ко всему привычный, хотел, чтобы выезд на место преступления оказался для него неожиданностью.

— Так оно и случилось.

— Откуда ж я знал, что он окажется слабаком?

— Причем тут слабак? — удивилась Динара. — Это для нас привычная работа, а для постороннего человека все здесь кажется диким.

— Зачем ты его сюда вообще притащил? — вклинился в разговор скрипучий голос. До этого я не слышал голоса Смыслова, но догадался, что это был он. — Без журналистов работы хватает. Возись теперь с ним! — брюзжал эксперт.

Тяжелые веки никак не хотели подниматься. В голове грохотал молот, но голоса слышались все отчетливее. Ко мне кто-то приблизился. Резкий запах нашатырного спирта отбросил мою голову назад, из ушей выскочила вата, я разлепил глаза.

Лежал я на диване в гостиной. Узел галстука распущен, воротник рубашки расстегнут. Ахмедова склонилась надо мной; в ее руке была ватка; она сочувственно смотрела на меня.

— Ну, как, тебе лучше? — спросила Динара и еще раз провела ваткой под моим носом.

Слова застряли в горле, я мог лишь кивнуть.

Хвостов доставал из "дипломата" бумаги, раскладывал их на длинном полированном столе.

— Оклемался? — направил он на меня зеленые очки.

Я кивнул.

— Перепугал ты нас, брат! — прохрустел Хвостов, снова углубляясь в "дипломат".

Я сел на диване; из груди вырывались хрипы. Щелкнул затвор фотоаппарата — комнату осветила вспышка. Ослепленный ее светом, широко раскрытыми глазами я посмотрел на Смыслова. Тот с фотоаппаратом на шее подошел к ручке двери и кисточкой стал наносить на нее порошок.

— И здесь те же пальчики, — констатировал эксперт.

"А ведь отпечатки — моих пальцев…" — подумал я, инстинктивно сжимая руки.

Хвостов по-хозяйски распорядился:

— Динара, оставь журналиста в покое, он уже в форме, и займись делом.

Ахмедова подмигнула мне и скрылась в комнате Тани.

Вошел участковый.

— Вызывали?

— Кто обнаружил труп? — Хвостов отложил "дипломат" и сел за стол.

— Соседка напротив.

— Тащи ее сюда.

Участковый инспектор повернулся на кривых ногах и молча удалился. Слово "труп" больно ударило по ушам. Я осознал, что Таня, которую я несколько часов назад сжимал в своих объятиях, это уже не Таня, а то, что называют безобразным словом "труп". Я вскочил, скинул куртку.

— Где здесь туалет?!

Смыслов все понял.

— Там, — сказал он с неприязнью, указывая в коридор. — Только ничего не лапай. Наследишь.

Я ринулся мимо понятых, которые чинно сидели на стульях у стены, пробежал прихожую, коридор, влетел в туалет. Противная дрожь, трясла все тело, было муторно… Меня долго выворачивало позавчерашними макаронами. Чувствуя себя пропущенным через мясорубку, я оторвался от унитаза, нажал на рычаг сливного бачка. Зашел в ванную комнату и умылся. Потом посидел на краешке ванны. Мысли тяжелые, ворочаются, словно камни. Как сомнамбула, я встал, прошел на лоджию. Осторожно, ребром ладони, приподнял шпингалет, раскрыл окно. Спасительная сигарета никак не хотела вылезать из пачки. Я надорвал обертку, вытащил сигарету зубами и закурил, вдыхая вместе с табачным дымом свежий воздух улицы.

В гостиной Хвостов уже вел допрос Карповой. Через дверь лоджии я видел ее широкую спину в черном платье, черный платок и распластанный на стуле обширный зад. — "Уже в трауре", почему-то со злостью отметил я.

Хвостов сидел ко мне лицом.

— Евгения Захаровна, расскажите, когда и как вы обнаружили тело Николаевой Татьяны Петровны?

Очевидно, старуха с утра уже успела всем и вся не раз поведать историю убийства, поэтому шпарила, как по нотам.

— Утром, часов в восемь, я пошла выбросить мусор и увидала, что дверь в квартиру соседей приоткрыта. Вот… Когда я выбросила мусор и возвратилась, дверь была по-прежнему открыта. Я удивилась. Обычно соседи двери всегда запирают. Я позвонила, но в квартире тихо. Я вошла. Кричу: Таня, Таня! Никто не отвечает. Я подумала, девчонка ушла и забыла закрыть хату, прошла по всем комнатам и там… там, я увидела ее… — Старуха заплакала. Булькнула вода в графине, стукнули о стекло зубы. — Спасибо, — сказала Карпова, поставив стакан на стол.

— Евгения Захаровна, — смягчая тон, проговорил Хвостов. — Что было потом?

Карпова всхлипнула. Когда она заговорила, голос ее дребезжал:

— Потом я позвонила участковому, он приехал сюда на мотоцикле, посмотрел здесь все и вызвал вас.

— Ясно. Давно вы знаете Николаеву?

— С тех пор, как она переехала в наш дом. Лет десять.

— Где работала Таня?

— Она училась в институте иностранных языков на третьем курсе.

— Вы часто бывали у них?

— Не часто, но иногда заходила по-соседски.

— Когда вы утром вошли, вам не показалось, что в квартире чего-то не хватает?

— Вы думаете, их обокрали?

— Возможно.

— Крупные вещи все, вроде на месте — озираясь, медленно проговорила бабка, — а по мелочам, я не знаю.

Хвостов записал ответ и постучал по столу ручкой.

— Кто еще проживает в квартире, кроме Николаевой Татьяны?

— Ее мама, Чернышева Марина Павловна. — Старуха оправилась. Ответы вновь отскакивали от нее, как резиновые мячики.

— Где она сейчас?

— Уехала в санаторий, дня четыре назад.

— Адрес санатория, вы конечно, не знаете?

— Не знаю.

— Где работает Чернышева?

— Она зав. отделением в онкологической клинике.

— Таня и ее мама живут вдвоем?

— Да. Отец Тани, Чернышев Петр Алексеевич, умер год назад.

— Он был ей отчим?

Карпова удивилась:

— Почему? Родной отец.

— Но у нее другая фамилия…

— Ах! Так то фамилия ее бывшего мужа — Николаева Бориса.

— Вот как? — майор оживился. — Она была замужем?

— Да. Но недолго, всего несколько месяцев. Борис, Танин муж, стал частенько выпивать. Семейная жизнь у них не получилась, а вскоре, после смерти Петра Алексеевича, они и вовсе развелись. Вот только Таня сменить фамилию на девичью не успела. Так и осталась Николаева.

— Где живет Борис?

Плечи Карповой сжались:

— Не знаю точно, но мама Тани вроде говорила, что где-то в центре города, в девятиэтажке. Он к родителям вернулся.

— Когда вы последний раз видели Николаеву?

— Вчера. Часов в пять. Она была разодетая. По-моему, направлялась к кому-то в гости.

— А вечером она вернулась одна?

— Не знаю. Не видела.

— Может, к ней кто-нибудь приходил?

Карпова глубоко вздохнула:

— Борис как раз и приходил.

Монотонный голос Хвостова хрюкнул:

— Когда это было? В котором часу?

— В половине двенадцатого. Как раз по телевидению начался концерт. Борис пришел пьяный-пьяный, хотел, чтобы Таня ему открыла.

— Ему открыли?

— Нет.

— Но Таня была дома?

Подумав, Карпова ответила:

— Наверное, была. Борис кричал, что с улицы видел в ее окне свет.

— Чего хотел Николаев?

— Кто же его знает? Пьяный ведь. Но, как я поняла, он пришел выяснить отношения.

— Хвостов пристал:

— Николаев часто приходил сюда?

— Видела я Бориса несколько раз. Любил он Таню очень, знал, лучше девушки ему не найти. Таню, можно сказать, он преследовал. Она никогда не выходила к Борису, а Марина Павловна говорила, что дочери нет дома. Борис иногда буянил, когда сильно выпет, но после того как Марина вызовет милицию, утихомиривается. А вчера снова — как с цепи сорвался. Таким я Бориса еще никогда не видела. Он стучал ногами в дверь, требовал, чтобы ему открыли. Мне надоел шум, я вышла на лестницу поругать Бориса.

— Он ушел?

— Какой там! Борис такой грубиян, послал меня подальше, хорошо, что Максим с четвертого этажа, вышел, успокоить его, и они ушли.

— Женя! — сказал Хвостов мотавшемуся без дела помощнику. — Сходи наверх, побеседуй с этим Максимом, если он дома.

Женя ушел. Майор возобновил разговор с Карповой несколько издалека:

— Евгения Захаровна… Из нашей беседы я сделал вывод, что вы в курсе семейных взаимоотношений Николаевых. Вы хорошо знали Таню, знали ее мужа… Как вы думаете, Николаев Борис мог совершить убийство?

Карпова кивала, но при последних словах застыла.

— Нет, что вы! — ужаснулась она. — Борька, конечно, пропойца, скандалист, хам, но чтобы убить человека… Никогда!

— Вы уверены?

— Уверена.

— Когда Николаев стучал в двери, что он кричал? Вы помните?

Карпова сникла и чуть слышно проговорила:

— Он грозил выбить двери и убить Таню… Но сгоряча, да спьяну чего не скажешь…

Хвостов промолчал, черкнул что-то в блокноте.

— Больше ничего не заметили?

Зад Карповой, плотно обтянутый платьем, заерзал на стуле. Поколебавшись, старуха несмело сказала:

— Заметила, Борис Егорович, заметила. Ночью я встала по надобности и услышала, как у соседей открывается замок. Я посмотрела в глазок в тот момент, когда какой-то парень вышел от Тани, захлопнул дверь и спустился по лестнице.

В квартире смолкли все звуки, кроме стука моего сердца, которое колоколом било в тишине. Хвостов, как гончая, почуявшая дичь, замер с ручкой в руке. Втянув голову в плечи, я сжался, пытаясь уменьшиться и стать незаметнее.

Хвостов засопел:

— Чего же вы, Евгения Захаровна, сразу не начали с главного?

— Откуда я знаю, что главное! — вспыхнула старуха. — Вы меня забросали вопросами. Я не успеваю соображать.

— Простите за торопливость, — "разгрыз сухарик" майор, — но у меня нет времени… Вы знаете человека, который покинул квартиру Николаевой ночью?

— Никогда не встречала.

— Как он выглядел? Опишите, пожалуйста.

— Высокий… Волосатый-волосатый… Волосы длинные, до плеч… Вьющиеся, черного цвета. Брюнет, в общем.

— И это все?

Старуха промямлила:

— Да. Лица я его не видела. Он стоял ко мне спиной, согнувшись. Когда повернулся, волосы скрыли лицо. Потом он убежал.

— Вы бы его узнали при встрече?

— Дверной глазок сильно искажает но, думаю, узнала бы.

— Во что был одет неизвестный?

— На нем были брюки синие и свитер такой мохнатый-мохнатый, серый, на рукавах и груди, бордовые и зеленые полоски.

Мне стало ужасно тесно в костюме. Никогда я не желал ближнему худого, но сейчас мечтал, чтобы проклятую старуху хватил удар.

Хвостов наседал:

— В котором часу вы видели человека в свитере?

Жизнь из Карповой била ключом. Ее нельзя было умертвить даже лопатой.

— Да откуда же мне знать? — бойко ответила она. — Я же говорила вам, что вставала ночью по малой нужде. Мне недосуг было смотреть на будильник. Но ночь была глубокая.

— Понимаю, — ежик на голове Хвостова дрогнул. — Евгения Захаровна, — раздумчиво сказал майор, — вы точно видели, как неизвестный закрыл за собой двери?

— Он вышел, — вспоминала она, — повернулся, потянул за ручку, и я услышала щелчок замка. Да, он захлопнул дверь.

— Но утром она оказалась открытой?

— Да, — поразилась Карпова.

— Странно, — Хвостов подумал, потом сказал: — Ну, да ладно, все разъяснится… У Николаевой были подозрительные знакомства, компании? Вы не замечали?

— Что вы! У них семья приличная. Таня тоже была девочкой воспитанной. Отродясь не водилась с темными личностями. И в компаниях тоже редко бывала.

Голос Хвостова стал вкрадчивым:

— Таня — девушка красивая. У нее, очевидно, было много поклонников?

Карпова наклонилась к Хвостову, понизила голос до тона сплетницы:

— Были. Только не знаю кто. Марина Павловна не распространялась на этот счет.

— Понятно. И последний вопрос. Были у Николаевой враги?

— Нет, не думаю. Какие могут быть враги у простой двадцатилетней девушки, еще не нажила… Я, во всяком случае, ни о чем подобном не слыхала.

— Спасибо Евгения Захаровна. Распишитесь вот здесь и здесь.

Зашелестела бумага. Карпова расписалась и встала, скользнув по мне безучастным взглядом. Я отвернулся и сделал вид, будто увлечен созерцанием пейзажа за окном. Хвостов с Карповой протопали к выходу.

— В ближайшее время, — говорил он ей, — мы вас вызовем для уточнения показаний.

— Всегда готова помочь.

В лоджии появился Смыслов. На его шее по-прежнему болтался фотоаппарат, которым он без конца щелкал. Эксперт что-то отодвигал, поднимал, обнюхивал. Я сунул потухший окурок в карман, прикрыл окно и вошел в гостиную. Комната была пустая. Я сел на диван, взял свою куртку, положил на колени. Минуту спустя возвратился Хвостов вместе с разгоряченным пробежкой Женей. Они подошли к столу, где Хвостов устроил рабочее место.

— Есть новости? — вопросил майор озабоченно.

Молодцеватый помощник расправил плечи.

— Максим на даче. Дома только сестренка-школьница, у нее каникулы. Но девочка помнит, как Николаев барабанил в двери, и ее брат выходил к нему. Вернулся Максим минут через десять и сказал, что пьяный Николаев ушел домой.

— Тебе придется пройти по другим квартирам и поговорить с остальными соседями. Может, кто-нибудь что-то и заметил.

— Сделаю, товарищ майор. Что еще?

— На пока, прочитай протокол допроса Карповой, обрати внимание на то место, где она говорит о незнакомце в мохнатом свитере. — Майор передал помощнику листы протокола и громко позвал: — Владислав Николаевич!

В комнату, оберегая фотоаппарат, протиснулся вечно недовольный эксперт.

— Чего тебе?

Почтенный возраст эксперта не позволял Хвостову обидеться на грубый тон. Майор хрустнул пальцами:

— Что у вас интересного?

Смыслов развалился в кресле, широко расставив мощные ноги с круглыми коленями. Сказал утомленно:

— После лабораторного анализа я представлю тебе письменный отчет, а пока могу сказать следующее: я обнаружил два типа свежих отпечатков рук. Одни — женские, принадлежат, очевидно, хозяйке; другие — неизвестному человеку. У него на указательном пальце левой руки есть отметина — небольшой шрам, поэтому его отпечатки приметны.

Я непроизвольно покосился на левую руку. Действительно, тонкая черточка шрама перерезала подушечку указательного пальца, который я глубоко порезал несколько лет назад. Я спрятал руку в складках куртки и с удвоенным вниманием продолжал слушать эксперта.

— Этот отпечаток, — говорил Смыслов, — неизвестный оставил на бутылке коньяка, рюмке, поверхности магнитофона, на ручках дверей. В лоджии, пепельнице, я нашел два окурке. Один — сигареты "Мальборо", на нем следы губной помады, другой — "Стюардессы". Ключи, что лежат в луже крови, не от этой квартиры. Дверь не взломана. Не знаю, пригодится тебе или нет, но у замка есть особенность в конструкции: если изнутри в него вставлен ключ, снаружи дверь открыть невозможно. Ключ не подходит. А он, кстати, торчит с внутренней стороны. Орудия убийства я пока не обнаружил. Все. Смыслов прикрыл морщинистые веки.

Во время рассказа Смыслова врач Ахмедова выходила из комнаты в коридор. Теперь она сидела рядом со мной в белом халате и тщательно вытирала носовым платком вымытые руки. Хвостов отвлекся от эксперта, тот, кажется, задремал.

— Что у тебя, Динара? Ты закончила?

— Почти.

— Отлично. Я слушаю. Только прошу без медицинских терминов и выражений типа: "удар нанесен в область затылка тупым предметом". Я знаю твою компетентность, но грамотно напишешь в заключение экспертизы. А сейчас мне важно знать твои личные выводы.

Ахмедова спрятала платок в нагрудный карман халата и сказала:

— Смерть наступила часов девять, десять назад, — Динара посмотрела на маленькие наручные часики. — Сейчас одиннадцать тридцать… Где-то полвторого, крайний сорок — полтретьего, не позже. Точнее определит вскрытие. Николаева умерла в результате рваной раны, которую преступник нанес в область шеи. Если судить по характеру ранения, можно сделать вывод, что нанесена она острозаточенным предметом, я думаю, опасной бритвой. Смерть наступила почти мгновенно: перерезана сонная артерия. По моему мнению, действовал не профессиональный убийца, но, безусловно, человек решительный, с твердым характером и сильной рукой. Нужно обладать незаурядной выдержкой и хладнокровием, чтобы таким зверским способом убить девушку. Незадолго до смерти Николаева имела половой контакт с мужчиной.

Сообщение об интимной близости Тани с мужчиной не вызвало у Хвостова реакции. Подобного он ждал.

— Она изнасилована? — спросил он как человек, привыкший ничему не удивляться.

Ахмедова покачала головой.

— Не думаю. На теле нет видимых следов насилия, кроме раны на шее, разумеется. Впрочем, я не исключаю возможности, что действовал сексуальный маньяк. Есть такая категория людей, которая в момент полового акта убивают партнера и испытывают оргазм, когда жертва бьется в конвульсиях. Это еще у Маркиза де Сада описано…

Хвостов потер лоб и пригладил ежик волос…

— Не хватало в нашем городе Джека-Потрошителя. Слава богу, такого сообщения пока не поступало. Но будем предполагать худшее… Владислав Николаевич! — крикнул Хвостов. — Смыслов разомкнул веки и обвел нас пустым взглядом, соображая, кто говорит. — Можно ли каким-нибудь другим способом, кроме дверей, проникнуть в квартиру?

— Все подступы к окнам гладкие, без выступов, — залезть невозможно. Я проверил, — заявил Смыслов, вытягивая ноги в изрядно поношенных ботинках. — Есть только один способ, это через лоджию. Молодому человеку при некоторой силе и ловкости ничего не стоит взобраться по углу лоджии, там есть за что уцепится. Но вчера с девяти часов вечера шел дождь, потом снег, поэтому, если бы кто и влез, то непременно оставил бы мокрые следы.

— Так вы исключаете проникновение в квартиру каким-либо иным способом, кроме как через двери?

— Исключаю. На замке ни единой царапины. Он открыт ключом.

— Следовательно, — подхватил Хвостов и заходил по комнате, постукивая костями, — хозяйка сама привела преступника домой. Они слушают музыку, пьют коньяк, потом ложатся в постель. Очевидно, раздеваясь, он и выронил ключи. Николаева не подозревает, что рядом с ней оборотень, она спокойно отдается ему. Неожиданно ее партнер превращается в монстра и убивает ее, перерезав горло бритвой. Затем он выходит и захлопывает дверь. Именно в этот момент его и увидела Карпова. Итак, нужно найти высокого длинноволосого брюнета в сером свитере с разноцветными полосками на груди и рукавах. Я абсолютно уверен, что отпечатки пальцев в квартире убитой принадлежат ему. Я также не удивлюсь, если ключи под кроватью подойдут к его дому. Конечно, нелегко найти преступника по приметам: волосатый-волосатый… в мохнатом свитере… Он мог и переодеться, и постричься… Но задачу необходимо выполнить. — На лице майора заходили желваки. Весьма высокопарно он закончил: — И чем быстрее мы изловим этого ублюдка, тем спокойнее могут спать честные граждане нашего города.

У меня опустились все внутренности, когда до меня дошел смысл сказанного Хвостовым. Я понял, в какую ловушку я угодил. Вот тут я испугался всерьез и испытал то же чувство, что и в тот раз, когда парикмахер мыл мне голову и чужие, противные пальцы ползали по моей голове. Сейчас волосы тоже шевелились, но их шевелил ужас.

Неожиданно в компании прозвучал голос единственного человека, способного рассуждать здраво:

— Но, Борис Егорович! — Женя отложил протокол допроса, который он уже закончил читать, и посмотрел на Хвостова умными глазами. Из протокола он ухватил самую суть. — Владислав Николаевич говорит, если изнутри в замок вставлен ключ, снаружи дверь открыть невозможно, а ключ до сих пор торчит с внутренней стороны двери. Карпова видела, как неизвестный захлопнул дверь, после него никто не мог войти в квартиру, почему же тогда утром дверь оказалась открытой?

Оскал Хвостова был страшен. Крючковатый нос загнулся еще больше и прилип к верхней губе, будто майор прижался лицом к оконному стеклу.

— Ты думаешь, — сказал он с иронией, — что Николаева с перерезанным горлом сама встала и открыла дверь?… Трупы не умеют ходить! — Отбрил Хвостов, но, очевидно, сам понял неуместность шутки, поспешил добавить: — Нет-нет, Женя, этому можно найти другое объяснение. Видимо, после убийства преступник прихватил с собой ключи и ушел, захлопнув дверь. Ключ был у него в кармане, а не с другой стороны двери. По дороге он вспомнил о нем, вернулся, открыл дверь и вставил ключ с обратной стороны замка. Карпова видела убийцу в первый раз, но не видела во второй.

— Но зачем он вернулся?

— А вот для этого, мой друг, мы с тобой и работаем.

Взгляд Жени поблек, но секунду спустя в нем вспыхнул разум.

— Борис Егорович, но с таким же успехом можно предположить, что Николаеву убил ее бывший муж.

Хвостов наконец перестал греметь по комнате мешком с костями и остановился напротив Жени.

— Обоснуй!

— Пожалуйста! — лицо Жени выражало нетерпение. — Максим выпроводил пьяного Николаева Бориса, но тот не ушел, а околачивался поблизости и увидел, как из дверей квартиры его бывшей жены выходит человек в сером свитере. Ослепленный ревностью, Николаев поднимается на второй этаж и открывает дверь запасным ключом, который мог остаться у него с того времени, когда Николаев жил в этом доме…

Хвостов снисходительно заметил:

— А как же тот ключ, что торчит с внутренней стороны двери?

Глаза Жени сузились до щелок.

— Но вы же сами сказали, что человек в сером свитере забрал его с собой.

— Логично, — усмехнулся майор. — А почему Николаев не открыл дверь своим ключом сразу, когда ломился в квартиру?

— В тот момент ключ торчал с обратной стороны замка, и открыть дверь было невозможно.

— Допустим.

— Николаев ворвался в квартиру, убил бывшую жену и, оставив свой ключ в замке, ушел, не захлопывая дверь.

— Зачем?

— Но мы же с вами для этого и работаем.

Динара, вертевшая голову от Хвостова к Жене и обратно, словно они играли в пинг-понг, сдержала улыбку и в ожидании подачи майора уставилась на него. Тот предостерегающе поднял руку и растопырил пятерню.

— Женя! Разумнее предположить, что Николаева пила коньяк и занималась любовью с человеком в сером свитере, а не со скандалистом и пьяницей бывшем мужем.

— Кто знает? — философски заметил Женя.

Смыслов открыл глаза. Оказалось, он не спал, а внимательно слушал.

— Я не знаю, кто был в компании с Николаевой: муж, любовник, хоть черт лысый — разыскивайте сами, кому принадлежат отпечатки пальцев со шрамом, но подтверждаю, что в квартире было только двое. Следы пребывания третьего лица отсутствуют.

Мне импонировал Женя, который был упрям.

— Но третий мог действовать в перчатках, — возразил он.

Хвостов потерял терпение.

— Тебе же ясно сказали — следы! — произнес резко майор. — Это означает не только отпечатки пальцев. Вчера шел дождь, снег. Если бы Николаев заходил в квартиру, то он бы оставил в прихожей кусочки грязи от обуви…

— Вот за это я не ручаюсь, — проговорил Смыслов. — В прихожей натоптали уже сегодня. Вчерашние следы не сохранились.

Динара авторитетно изрекла, положив конец спору:

— Женя, Борис Егорович прав. Здесь действовал извращенец, причем холодный и расчетливый. Очевидно, им является тот парень, которого Карпова видела в дверной глазок. Если бы в квартиру ворвался — как ты говоришь — ослепленный ревностью Николаев, он, конечно, мог в состоянии аффекта убить свою бывшую жену, но в этом случае убийству непременно предшествовали бы пьяные разборки, ссора и драка, тогда на лице жертвы застыла бы гримаса ужаса, в комнате остались бы следы борьбы, а на трупе побои. Ничего этого нет. Ты посмотри на лицо девушки, оно у нее умиротворенное. С таким лицом не умирают после скандала с ревнивым мужем.

Против таких доводов не попрешь. Женя молчал, но по его глазам было видно, что его не убедили. Хвостов примирительно сказал:

— Ладно, лейтенант, не обижайся. Я не отбрасываю твою версию, возможно, ты и прав. Мы, конечно же, сопоставим отпечатки пальцев Николаева с отпечатками, найденными в квартире, и после того, как вскрытие установит точное время смерти, проверим его алиби на этот час, и сделаем многое другое. Но сейчас за работу. Опроси соседей и поезжай в онкологическую клинику. Очевидно, мать Николаевой приобретала путевку через профсоюз. Выясни у них адрес санатория и отстучи телеграмму. Надо сообщить о трагедии и вызвать ее домой.

Женя застегнул на кителе пуговицы.

— Я могу идти?

— Ступай, — разрешил Хвостов, собирая в "дипломат" бумаги. — После обеда жду тебя в ГУВД. Остальные закругляйтесь, через несколько минут выезжаем.

Мной овладела жуть. Здорово они меня обделали, превратив в убийцу-живоглота — тоже мне, нашли извращенца. Я сорвался с места и подлетел к Хвостову.

— Борис Егорович, я отлучусь ненадолго.

Хвостов, защелкивая на "дипломате" замки, безразлично кивнул и сказал двум вошедшим с носилками санитарам:

— Можете забирать тело.

Cмертельно раненный, я бросился домой. Меня подгонял страх. На автобусной остановке я натолкнулся на мать. Она в пальто, берете и сумкой в руках направлялась на базар. Я схватил ее за локоть. Родная мать меня не узнала и шарахнулась, как от уличного хулигана, но вдруг просияла:

— Ба! Да ты никак постригся?

Взглядом я выразил признательность.

— Твоя заслуга.

— Так намного лучше, — оценила мать прическу и поправила мне узел галстука. — Ты чего так рано?

— Паспорт забыл, — соврал я и потребовал:

— Дай ключи.

Мать возмутилась:

— Свои опять дома забыл?

— Забыл, забыл…

— Да что с тобой? — вгляделась мать. — Что у тебя с лицом?

— Новое купил, — огрызнулся я, схватил ключи и помчался дальше.

Родные стены создавали хоть какую-то иллюзию безопасности. Фантасмагория! Такого не может произойти в жизни. Это сюжет для детективного романа — меня разыскивает милиция как сексуального маньяка! Невероятно, но все действительно сходится на мне! Я в панике метался по квартире, словно дикий зверь в клетке. Не знал, что мыслей одновременно может быть так много. Они растревоженным ульем жужжали в голове, мешая сосредоточиться. Что делать? Бежать? Уехать куда-нибудь подальше? Глупо! Исчезновение выдаст меня с головой и послужит основанием лишний раз подозревать в убийстве. Да и далеко ли уедешь без средств и связей, коль на меня объявят розыск по всей стране? Первый же полустанок станет последней остановкой, где мне наденут наручники… Пойти сейчас к Хвостову и рассказать обо всем? Как там у них: "добровольное признание смягчает участь".

Но, черт возьми! Я же вышел от Тани ровно в половине третьего. Время я помню отлично. У меня даже есть свидетель — таксист, который подбросил меня до перекрестка, и он может подтвердить это. Однако Динара Ахмедова назвала приблизительное время смерти — полвторого, крайний срок полтретьего. Когда я покидал квартиру, Таня была жива. Выходит, ее убили сразу после того, как я ушел. Если вскрытие покажет, что смерть наступила полтретьего, не позже, — таксист плохой свидетель. Получится, будто совершив убийство, я тут же скрылся. А вдруг экспертиза ошибется хотя бы на полчаса и даст заключение, что Таня умерла в два? Будет еще хуже. Как раз в этот час я лежал с Таней в постели и занимался с ней любовью. Значит, я сексуальный маньяк? Идиотство какое! Но как ни крути, мне не удастся доказать свою непричастность к убийству. В луже крови лежали мои ключи. Повсюду на месте преступления отпечатки моих пальцев. Смыслов нашел окурок "Стюардессы". Карпова видела, как я выходил из квартиры, описала мои приметы и наверняка сможет опознать. Путем анализа можно определить и то, что с Таней спал я. Да, я идеально подхожу под роль убийцы! С таким грузом улик ни один суд не вынесет мне оправдательного приговора.

Чудовищно! Я сяду в тюрьму за убийство девушки, в которую влюбился, и всю оставшуюся жизнь буду раскаиваться в этом. А настоящий преступник будет разгуливать на свободе и насмехаться надо мной. Но это несправедливо!

Мысли заработали в другом направлении. Какое счастье, что я постригся и надел костюм! Я еще раз с благодарностью вспомнил мать. Легко представить, что произошло бы, появись я перед Карповой в сером свитере, синих брюках с длинными волосами… Но я представлять не стал: голова разрывалась на части, я чувствовал, еще немного и у меня произойдет нервный срыв.

Я поплелся в ванную комнату, подставил голову под сильную струю ледяной воды. Я стоял так, пока не заломило затылок. Вытерся полотенцем.

…Из ванной я вышел другим человеком: с твердым намерением самому разыскать убийцу Тани. Когда я увидел перед собой конкретную цель, мозги начали более-менее работать; мысли выстроились в ряд. Я вышел на лоджию, открыл окно, закурил.

"С чего начать?" — думал я, усаживаясь на стул и пододвигая пепельницу. — Наверное, с того, что Хвостов ошибается, считая, будто я вернулся в квартиру и оставил дверь приоткрытой. Я не возвращался. Уходя, я захлопнул дверь, Карпова видела это, — ключ остался торчать с внутренней стороны замка. После меня дверь никто открыть не мог. Другой ключ просто не повернулся бы в замочной скважине.

Если верить Смыслову, через окна влезть невозможно. Есть только один способ попасть в квартиру — через лоджию. Смыслов отверг этот вариант, ссылаясь на то, что преступник оставил бы после себя мокрые следы. Бог с ним, со следами, их можно и затереть. Я и так знаю: через лоджию никто не влезал, потому что, когда я попытался поцеловать Таню, ветер распахнул окно, Таня бросилась закрывать створки, и потом проверила остальные окна, подергав их за ручки. Все они были наглухо закрыты.

Раз окна, лоджия и дверь исключаются, — напрашивается простой вывод: Таня сама открыла двери убийце… Кого она могла впустить в дом в ночное время?.. Только хорошо знакомого человека, от которого никак не ждала предательского удара.

Очевидно, после моего ухода кто-то пришел к Тане. Ничего не подозревающая девушка впустила его, провела в свою комнату. Этот человек оглушил полусонную Таню ударом кулака, потом уложил ее в постель и перерезал бритвой горло. Бритву он забрал с собой и ушел, не захлопывая дверь. О каком выражении ужаса на лице можно говорить, если девчонку зарезали в бессознательном состоянии?

Пока все сходится. Общая картина преступления вроде ясна. Остается узнать, кто же убийца".

Я невесело усмехнулся и машинально затушил сигарету в пепельнице. Подумав, выбросил окурок через окно. Снова сел.

"У Тани наверняка найдется не одна сотня знакомых, которых она, не задумываясь, могла впустить в дом ночью. Я знаю только троих, с кем косвенно или напрямую сталкивался вчера. С них и начнем.

В порядке соприкосновения с ними на первом месте стоит Казанцева Лена. Она звонила ко мне вчера ночью и сообщила, что ее кладут в больницу. Между прочим, Казанцева спрашивала, который час. Я включал торшер и смотрел на часы. Было без пятнадцати три. Засыпая, я слышал шум отъезжавшей машины, но не видел, как Лену увезла "скорая". Возможно, Казанцева не уехала, а, позвонив ко мне и убедившись, что я проводил девушку и вернулся домой, отправилась к Тане и убила ее.

Второй — Николаев Борис. Я полностью принимаю версию Жени, который считает, будто бы Борис заметил, как я уходил от Тани, и, ослепленный ревностью, убил свою бывшую жену, за исключением того, что Борис не сам открыл дверь вторым ключом, а все же уговорил Таню впустить его.

И третий, с кем Таня вчера общалась, — это Семен Анатольевич. Он так же звонил по телефону и договорился о встрече с Таней сегодня в шесть часов вечера у входа в Центральный парк культуры и отдыха.

Прошло несколько минут, прежде чем я вспомнил о папке и горько пожалел о том, что оказался так непростительно глуп, не расспросил, как следует девушку про сенсацию и документы, о которых она желала сообщить мне в кабинете отца.

…Как я понял из телефонного разговора, Семена Анатольевича ужасно интересовала эта папка, он даже обещал щедро заплатить. Его Таня так же могла ночью впустить в квартиру. Последствия уже известны.

Понятно, Таню убили из-за папки. Впрочем, у Бориса тоже есть мотив — ревность. У Лены видимых причин для убийства вроде бы нет. Пока… Короче, проверить нужно всех троих. Начнем с ближайших".

Я очнулся и с удивлением обнаружил, что уже в течение длительного времени сижу неподвижно, уставившись в висячую цветочную вазу с мамашиным "эхтинантус обратноконический" (черт возьми, язык сломаешь.)

Мной обуяло желание действовать. Я подскочил; из книги Вальтера Скотта извлек честь банкнот; вылетел на улицу и сбегал через дорогу в большой стеклянный магазин с красочной рекламой на окнах. Там, среди небогатого выбора в хозяйственном отделе я наткнулся на замок с ключом, похожим на тот, который я обронил у Тани в квартире.

Я вернулся домой, взял отвертку и сменил замок, торопясь выполнить работу до прихода матери. Менять замок от почтового ящика не имело смысла, так как ключ от него подходит минимум к трем соседним ящикам, и никто не сможет доказать, что второй ключ с оброненной связки принадлежит мне.

Потом я достал с антресолей пишущую машинку — подарок родителей в честь поступления в институт. Установил машинку на столе, заправил бумагу. Печатать, как следует я так и не научился. С грехом пополам отстучал текст. Его содержание гласило, что Евдокимов Дмитрий Александрович является следователем Городского Управления внутренних Дел. Вырезав два прямоугольника бумаги, я вклеил их в обе половинки старого удостоверения отца, которое он получил на курсах гражданской обороны. В верхнем углу приклеил свою фотографию… когда-то еще в школе, мы, десятиклассники, вырезали факсимиле из ластика — для забавы. Среди детских реликвий я отыскал кусочек стиральной резинки и заверил удостоверение своей же подписью. Получилось внушительно. Не хватало печатей, но в целом работа, хотя и выглядела вульгарно, мне нравилась.

Из шифоньера я вытащил серый свитер в целлофановой упаковке и сунул его в большой пакет с изображением полуголой девицы…

Звякнул звонок, возвестив о возвращении матери. Я быстро поставил пишущую машинку на место, открыл дверь, помог матери снять пальто и отнес сумку на кухню.

— Сегодня на ужин твои любимые отбивные, — мать держала в руке изрядный кусок свежего мяса, предлагая взглянуть на покупку.

При виде крови, капавшей с него, я снова почувствовал позывы к рвоте и, только и сумев пробормотать: "Очень рад", вылетел из кухни.

Я не стал переодеваться. В костюме я чувствовал себя гораздо безопаснее, чем в любой другой одежде, он скрывал мою фигуру и сильно отличал от того спортивного парня в свитере и брюках. Но куртку снял: на улице становилось жарко.

Матери я вручил ключ от нового замка, два оставшихся прихватил с собой, взял пакет со свитером и, опустившись этажом ниже, постучал в обитые дерматином двери. Минуту спустя на лестницу высунулась голова старухи с глазами любознательного дитя.

— Добрый день, Кузьминишна! — заорал я, что было мочи. — Ключи от подвала дайте! — и для выразительности, протянув руку, несколько раз сжал пальцы.

Кузьминишна в течение многих лет хранила ключ от подвала. С каждым годом она теряла слух все больше, но компенсировала это за счет остроты зрения и возраставшего любопытства.

— Зачем он тебе? — крикнула она, словно я был в наушниках, и чтобы лучше расслышать ответ, открыла рот.

— Женился, теперь жить там буду! — рявкнул я, указуя на подполье. — Приходи на новоселье!

Кузьминишна хотела еще что-то сказать, но лицо "Дракулы" спасло меня от продолжения беседы. Старуха молча сунула мне ключ на веревочке и шваркнула дверью.

Под лестницей я повозился с замком, вошел в подвал. Пахнуло теплой сыростью. Было тихо и темно. Влажный гравий неприятно заскрипел под ногами, вызывая зуд в зубах. Подсвечивая зажигалкой путь, я поплутал в лабиринтах перегородок, труб, и самом дальнем, достаточно теплом углу подвала нашел подходящее место. Разгреб ногами совершенно сухой гравий, потом руками расширил лунку, достал из пакета свитер и, уложив его на дно, заровнял поверхность.

У выхода тонкая струйка горячей воды с шипением вырывалась со стыка труб. Обжигаясь, я вымыл руки и, вытирая их платком, выбрался наружу. Костюм в нескольких местах испачкался. Я затер его намокшим платком и взбежал на пятый этаж.

В 35 квартире никто на звонки не отзывался. Откликнулась 36. Из нее выползла Кудряшкина Настя, легкомысленная и пустая двадцатидвухлетняя женщина я приятными ямочками на пухлых щеках.

Настя — стюардесса. Она всегда высоко держит марку принцессы воздушного флота, но сегодня выглядит отвратно: нос распух, губы толстые, словно во рту прячет боксерскую резинку. От ее великолепия остался лишь прозрачный голубой пеньюар, яркая губная помада да тапочки с пушистыми помпончиками.

— Ромео пожаловал, — просипела Настя и чихнула. — Прости! — потом высморкалась. — Извини! — и закашлялась.

"Сейчас икнет, зевнет и издаст нехороший звук", — подумал я уныло, глядя на сопливую салфетку в руках Кудряшкиной.

— Ты чего такой бледный? — сказала Настя, торопясь придать своему голосу томность и тягучесть. — Заболел, что ли?

— Да нет как будто.

— А я вот болею ужасно. Температура тридцать восемь. — Настя не без эффекта откинула с потного лба прилипшую челку и привалилась к косяку с намерением поболтать. — Муж третий день в командировке, так и поухаживать некому.

— Сочувствую, — сказал я, равнодушно отворачиваясь, и еще раз нажал на кнопку звонка Казанцевой.

Привыкшая к всеобщему поклонению Кудряшкина злорадно фыркнула:

— А Ленку твою в больницу увезли.

— Ну да! — я сделал вид, будто потрясен известием. — Когда?

Настя, поглаживая аппетитный животик, улыбнулась.

— Вчера ночью.

Я оставил в покое бесполезный звонок, вцепился в перила и подключил к голосу бархатный тембр:

— Откуда ты знаешь?

Кудряшкина очертила тапочкой полукруг на полу.

Она заходила ко мне перед тем, как уехать.

— Ты не помнишь, который был час?

Настя нахмурила лоб.

— Кажется, три.

— Ровно в три, не позже? — я затаил дыхание.

— Ну, если быть точной, — вытянула губы трубочкой Кудряшкина, — то без пяти три. Я только приняла снотворное и уснула, — голосом изнеженной барышни продолжала Настя, — как звонок в дверь. Открываю — Казанцева, — Настя поморщилась. — Выглядела уродиной. "Прости, — говорит, — Настюша, за поздний визит". Я еще на часы посмотрела. — Настя приоткрыла дверь шире, и я увидел дорогие настенные часы в стеклянном футляре, украшенном внутри искусственными цветами. — Было без пяти три.

В носу у Насти хлюпнуло. Кудряшкина, как прищепкой уцепилась за него двумя пальцами и потянула воздух. Раздалось пение закипающего самовара.

Я ждал, что же Настя скажет дальше, но напрасно. Она молча пялила на меня глаза. Лицо у меня стало угодливым.

— Лена приходила только для того, чтобы извиниться за то, что разбудила?

Ямочки на щеках Насти поплыли к ушам.

— Нет, конечно. Она сказала: ее кладут в четырнадцатую горбольницу, и если кто ее спросит, просила передать, что она там.

Лену точно увезли в больницу?

Настя вскинула брови:

— Что значит точно?

Я смешался, соображая, как лучше объяснить, и потер шею.

— Ну, может быть, Лена сказала тебе, будто едет в больницу, а на самом деле осталась дома или поехала куда-нибудь в другое место?

Настя укоризненно покачало головой с короткой стрижкой.

— Ох уж эти мужчины, — сказала она, плутовски улыбаясь. — Все такие недоверчивые… Уехала она, уехала. Эту коровушку держал под руку врач в белом халате. Я его знаю. Довольно милый мужчина. Потом они вместе ушли. Может, зайдешь, чего мы в подъезде мерзнем?..

Я вспомнил ее верзилу мужа — тренера волейбольной команды, который сейчас, очевидно, был на сборах, и сказал, что зайду в другой раз.

"…Казанцева звонила ко мне без пятнадцати три, — думал я, спускаясь по лестнице. — Минут пять мы с ней разговаривали. Без пяти она заходит к Насте. Примерно в три я слышал звук отъезжавшей машины "скорой помощи". Все как в аптеке. — Лена не виновна… Но я никак не хотел расставаться с первой же версией. — Но, может, Лена сговорилась с Настей, и та морочит мне голову с врачом, который был якобы с Леной. Или Лена договорилась с врачом и заморочила голову Насте. А может, просто, проводив врача до машины, отказалась ехать в больницу. Вместо этого она отправилась к Тане и убила ее".

Однако, по моим подсчетам, Таню убили в половине третьего. Раньше трех Лена не могла выйти из дому. Начиная с трех часов ночи, ей понадобится не менее 20 минут, чтобы добраться до Тани, плюс десять минут, чтобы совершить преступление. Получается половина четвертого. Поздновато для убийства, раз Таня уже час как была мертва. Но кто знает?..

Я вернул ключ Кузьминишне. Короткими перебежками выбрался за окраину квартала, где еще сохранились старые постройки. Среди невзрачных домиков отыскал серое здание "Энергосбыта" и прошел в кабинет начальника.

Глава "Энергосбыта" Евдокимов Витька — мой двоюродный брат по отцовской линии, встретил мою персону озабоченным выражением лица.

Что стряслось? — спросил он, явно озадаченный неожиданным вторжением родственничка. — Все живы-здоровы?

Я навалился на стол.

— Все в порядке, чего и тебе желаю.

Виктор старше меня на несколько лет, но отношения у нас братские. Он шутливо ударил меня кулаком в грудь и подмигнул:

— Потратился на девочек, теперь деньги нужны, да?

Я открыл рот, как для чистки зубов:

— Спасибо, пока обхожусь своими.

— Тогда не понимаю цели вашего визита, — светским тоном произнес Виктор, сверкнув золотыми коронками.

Я преувеличенно-любовно отряхнул плечо Виктора, испачканное где-то известью.

— Мне нужно поставить печать, — сказал я, раскрывая сфабрикованное удостоверение работника ГУВД.

Виктор взял книжечку, прочитал и рассмеялся:

— И ты хочешь, чтобы я на эту дрянь поставил печать "Энергосбыта"?

— Очень хочу!

— Почему бы тебе не зайти в поликлинику? Штамп "для рецептов" как нельзя лучше подойдет к этой галиматье. — Простецкое, губастое лицо Виктора с утиным носом и выпуклым лбом лучилось весельем. С издевательским сочувствием он сказал: — Ты настоящее удостоверение видел?

— Видел, ну и что? — буркнул я.

— Ничего. Милиция — серьезное государственное учреждение, их удостоверения отпечатаны типографским способом… А эту кустарщину, — Виктор, как термометр, но с пренебрежением встряхнул моим рукоделием, — первый же встречный швырнет тебе в лицо и пошлет… сам знаешь куда.

Я поджал губы:

Не пошлет. Мой контингент не вчитывается в удостоверения. "Прокатывали" же корочки "заслуженного алкоголика страны"… Поставь печать!

Виктор тряхнул соломой волос на голове.

— Тебе не кажется, что пора бы прежде объяснить назначение сего документа?

Я охотно ответил:

— Тут нет секрета. Я сейчас пишу статью. Мне нужна кое-какая информация, которую я рассчитываю выжать из людей гораздо проще с помощью удостоверения милиционера, нежели журналиста.

Виктор колебался.

— Я не стану обсуждать этичность способа, каким ты желаешь добиться цели. Ты достаточно пожил, чтобы разбираться в вопросах морали. Но если говорить о юридической стороне, то я боюсь, у тебя могут возникнуть большие неприятности за подделку документов, и твоя инфантильность в этом случае тебе не поможет.

— Чего?! — я во все глаза таращился на Виктора. — Пошел ты… Сам знаешь куда. Воспитатель выискался. Он боится за мои неприятности. — Я протянул руку за красной книжечкой. — Скажи лучше, что ты боишься за те неприятности, которые могут возникнуть у тебя, если обнаружится, что печать в удостоверении поставил ты.

— Кто?! Я боюсь?! — заорал Виктор и шмякнул в двух местах печатью.

Я прибыл в ГУВД в то время, когда милицейские желудки начали усиленно перерабатывать только что съеденный обед, а их обладатели нехотя приступили к своим повседневным обязанностям. Хвостов не оказался исключением.

Меньше всего я жаждал, чтобы отыскался парень в сером свитере, однако испытал разочарование оттого, что майор торчит у себя в кабинете, а не носится по городу в поисках настоящего убийцы. Хвостов сидел и думал.

В отечественных детективах сыщики в минуту раздумий чаще всего рисуют на листках бумаги человечков, чертиков, либо чертят схемы, соединяя стрелками фамилии тех лиц, которые в той или иной степени причастны к преступлению. Мой таковым не был.

Хвостов сгорбившись сидел за столом перед разорванным на мелкие клочки листком бумаги. Он брал один квадратик, скатывал из него трубочку, из трубочки шарик и раскладывал их на столе ровными рядами. На лбу две глубокие морщины.

Я прикрыл за собой двери.

— Можно?

— Валяй, — без особого воодушевления сказал майор. — Проходи, садись. — Он подождал, когда я устроюсь на жестком стуле по другую сторону стола, и спросил: — Ну, как, проветрился?

— Готов к дальнейшей эксплуатации. — Я бы очень хотел, чтобы мой ответ прозвучал более жизнерадостно.

С кривой ухмылкой у рта майор промолвил:

— Прости, Дима. Утром я не предупредил тебя, на какого рода происшествие мы едем, но при знакомстве ты мне показался очень уж заносчивым и самоуверенным. Я решил умерить твою гордыню. Шутка, правда, вышла не из лучших.

При других обстоятельствах я бы сказал: "За такие шутки по очкам бьют", но…

— Пустяки, — сказал я, выдав нервный смешок. — Вот только в обморок грохнулся и… — я изобразил рвоту, да так удачно, что майор брезгливо отвернулся. — Перед людьми стыдно.

— Могло быть и хуже, — разделил со мной Хвостов печаль.

Что еще худшее могло стрястись с моей особой — осталось загадкой. Однако я солидно поддакнул Хвостову и перешел к сути дела.

— Борис Егорович! — сказал я голосом, каким берут интервью. — Как продвигается следствие?

Хвостов поправил очки, его кривая ухмылка перешла на другую сторону лица.

— Да никак. Даже не представляю, где искать убийцу.

— Как где? Конечно же, среди близких знакомых Николаевой, — подкинул я идею.

Ухмылка Хвостова повисла ровно.

— Это было бы слишком просто, — сказал он невесело. — Из детективчиков ты, очевидно, знаешь: одна из главных задач в сыскном деле — докопаться до побудительной причины преступления, иначе говоря, мотива. Он решает все. Чтобы тебе было понятно, приведу примитивный пример. Предположим, совершено убийство. При расследовании мы узнаем мотив: убитый обладал некими сведениями, разглашение которых было бы нежелательно для определенного круга людей. В дальнейшем ходе следствия необходимо выяснить, кто боялся разглашения этих сведений. Отыскав его, мы отыщем убийцу. Вот простенькая схема, по которой можно было бы работать. Но у нас необычный случай. Убийство совершено на сексуальной почве. Мотив вроде ясен с самого начала. Однако связующие звенья с преступником отсутствуют. Улавливаешь?..

— Ну, в общем-то, да.

— Я хочу сказать, что Николаева до вчерашнего дня не была знакома со своим убийцей.

— Это почему же.

— Сексуальный маньяк не станет убивать близко знакомого человека. Скорее всего, он выберет себе в жертву того, с кем никогда прежде у него не пересекались жизненные линии. В этом заключается вся сложность расследования. Вычислить "Джека-Потрошителя", точнее, строить какие-то гипотезы относительно его личности, можно только после серии убийств, когда более-менее определиться "почерк" убийцы, его отличительные особенности при совершении преступления. У нас в наличии только одно убийство, и как подступиться к нему, я пока не знаю.

— Но позвольте, Борис Егорович! Николаева не могла лечь в постель с сексуальным маньяком в первый же день знакомства.

Майор хмыкнул:

— У него же нет на лице клейма "сексуальный маньяк". Человек с половыми перверсиями может обитать в любой социальной среде. Возможно, это вполне респектабельный господин, даже женатый, имеющий детей…

— Пусть так. Все равно я не верю, что Николаева привела домой незнакомого мужчину и отдалась ему.

— Мне ли тебе, молодому, объяснять, как это бывает? Благоприятная обстановка, внешняя привлекательность молодого человека, небольшая доза спиртного, — и девушка потеряла голову.

— У вас нет сомнений в том, что убийство совершено на сексуальной почве?

— Абсолютно!

Увы! Хвостова я не убедил в обратном. Я задал волнующий меня вопрос:

— Вы сообщили о смерти Николаевой ее матери?

— Да. Чернышева знает о трагедии, — прохрустел майор.

— Когда она приезжает?

— Послезавтра утром — во вторник.

"Двадцать восьмого марта", — отметил я автоматически.

Хвостов умолк, громыхнул под столом ногами, доверительно сообщил:

— Самая неприятная и трудная процедура в моей работе — беседа с родственниками погибших. Приедет мать Николаевой — у человека горе, ее утешать надо, а я со своими глупыми вопросами: "Как вы думаете?", "Кого подозреваете?" Видел бы ты лица родных в эти минуты. — Голос Хвостова окреп. — Но я обязательно найду этого подонка, и если представится случай применить оружие, пристрелю его, не задумываясь.

"Вот и смерть моя пришла", — подумал я, тоскливо пялясь на физиономию Хвостова, кожа на которой внезапно высохла, напомнив мне, череп мумии… Где-то у основания спины зародился холодок, лизнул между лопатками и обжег все тело ужасом. Я был одинок и беспомощен перед дохлым майором и уже раскаивался в том, что затеял с ним опасную игру.

Неожиданно приоткрылась дверь, в кабинет протиснулась голова и плечо с погоном старшего лейтенанта.

— Боря, зайди к шефу, — сообщила часть туловища и тут же исчезла.

Хвостов быстро поднялся, взял со стола листы бумаги, постучал стопкой, выравнивая края.

— Посиди тут один, я скоро вернусь, — Хвостов сунул бумагу в ящик стола, вышел, стукнув дверью.

Я сидел, слушал, как удаляются шаги по коридору.

"А что, если?.." — повинуясь внезапно возникшей у меня дерзкой мысли, я вскочил, обогнул стол. Ключ с большой квадратной головкой торчал в замке. Рука сама потянулась, повернула ключ… Я выдвинул ящик.

Напрасно грешил я на Хвостова, обвиняя его в бездействии. Он уже успел встретиться с Николаевым — первым в ящике стола лежал бланк протокола допроса Бориса. Лихорадочно выхватывая обрывки фраз, перескакивая со строчки на строчку, я прочитал бумагу… Следующим оказался "протокол осмотра места происшествия". Закончив его, взял следующий лист, но тут в коридоре загрохотал хвостовский скелет. Я задвинул ящик и повернул ключ.

…Когда майор вошел, я сидел на стуле и со скучающим видом изучал свои ногти.

Сумрачное чело Хвостова сохраняло отпечаток серьезного разговора с начальством.

— Извини, — озабоченно сказал он, — меня вызывает с докладом начальник.

Я поднялся, отодвинул стул.

— Мне нельзя с вами?

— Нет. — Хвостов выгреб из стола бумаги, аккуратно сложил их в папку, на прощанье протянул руку. — На сегодня все. Приходи завтра.

Мои пальцы дрогнули в твердой ладони майора. — "Знал бы Хвостов, что пальцы, отпечатки которых он ищет, в буквальном смысле находятся в его руках!"

Сияющий мартовский день ласково встретил меня на улице. Как я и предвидел, от белого покрывала, которое еще утром окутывало землю, остался лишь мокрый асфальт да грязные клочки снега под деревьями, куда не заглядывало солнце.

Я остановил такси, расположился на заднем сиденье и назвал шоферу адрес Николаева Бориса, который я вычитал из протокола допроса свидетеля. Таксист добросовестно крутил баранку в течение пятнадцати минут, потом высадил меня на широком проспекте перед длинным рядом девятиэтажек.

Прямо у дороги удобно разместилось кафе "Лотос". Летняя половина кафе не работала. Красные пластиковые столы и стулья были аккуратно сложены стопками в зимней части заведения. На улице остались только большие зонтики с уныло провисшей от влаги материей, сшитой из разных лоскутов.

Я вошел в кафе. Несколько пар, в основном студенты, сидели за столиками и гнездились на высоких круглых табуретах у стойки бара. Грохотала музыка, посетители ели мороженое, потягивали коктейли, но особого веселья не ощущалось. Я отыскал свободное место, заказал чашку кофе. Мне необходимо было сосредоточиться.

Из того же протокола мне было ясно, что Хвостов не принимал всерьез Бориса. Из числа подозреваемых он исключил его сразу. Допрос майор провел поверхностно и, кажется, поверил Николаеву, который утверждал, будто свою бывшую жену в ночь убийства он не видел, домой вернулся в час ночи и сразу лег спать.

"Алиби, не ахти какое, — подумал я, закуривая. — Родители — люди заинтересованные, могут и соврать, чтобы выгородить сына".

Я смутно представлял, с чего и как начну свое расследование, но, надеясь сориентироваться на месте, допил кофе и покинул кафе.

После недолгих поисков нашел нужный мне дом. Девятиэтажка была давно обжитая. Об этом свидетельствовали вылинявший подъезд и расцарапанные рисунками и надписями стенки лифта.

С натугой и скрипом лифт потащился вверх.

Николаевы жили на седьмом этаже, я сошел на шестом.

На узкой лестничной площадке два прямоугольника железных дверей смотрелись как бронированные двери банка. На левой цифры 16–17, на правой — 18. Я остановился, чтобы перевести дыхание. Мне не хватало решимости.

Вверху хлопнула дверь, и в скором времени по лестнице, опоясывающей лифт, спустилась невысокая женщина пожилых лет. Ее годы неутомимо шагали к закату, но женщина молодилась при помощи губной помады и окрашивания волос в неестественно смоляной цвет. Модное светлое пальто с меховым воротником и кокетливая шапочка также имели цель скрыть возраст, однако демаскирующим признаком служила дряблая шершавая кожа, которую не мешало бы перетянуть на ней, как на старом провисшем барабане. У женщины было такое счастливое лицо, что, казалось, она с восхищением разглядывает свое отражение в зеркале, перед тем, как отправиться на первое свидание. Занятная женщина окинула меня взглядом антрополога, который наткнулся на живого неандертальца. Я сделал полупоклон, нажал на кнопку звонка у цифр 17–18 и уткнулся в стену. Специалист по человековедению прошмыгнул за спиной, цокая каблуками.

За дверью, поворачиваясь, долго щелкали замки, будто их открывал неумелой рукой ребенок, наконец, дверь отворилась ровно настолько, насколько позволяла короткая цепочка. В темноте горели два глаза.

— Вам кого? — осведомился звонкий женский голос.

Я прицепил одну из своих лучших улыбок.

— Здравствуйте!.. Я из милиции… Вот… — я раскрыл фальшивое удостоверение и выставил его на вытянутой руке, предлагая полюбоваться.

Глаза обошли вниманием книжечку. Они неотрывно смотрели на меня.

— Час назад ко мне уже приходил милиционер, — прозвенел колокольчик ниже уровня двух светящихся точек.

Вытянутая рука с удостоверением онемела.

— Вот как?! — я хлопнул книжечкой и сунул ее в карман.

— Да. Он интересовался Николаевым, у которого ночью убили жену.

Я принужденно рассмеялся:

— Ах, так то был Женька — мой помощник. Очевидно, мы с ним разминулись.

— Теперь я вам не нужна?

— Еще как нужны! Женя — парень умный, и я ему доверяю, но по неопытности он мог не обратить внимания на важные детали, поэтому я лично хочу задать вам пару вопросов.

Глаза вспыхнули двумя звездочками; мелодичный звон колокольчика сменился на недовольное потренькивание.

— Обо всем, что я думаю о Николаеве и его семье, я уже выложила вашему помощнику — остальное не важно. А сейчас у меня много дел, так что извините!

Дверная цепочка медленно провисла, а щель сузилась, в ней мигал уже только один маячок. Я нажал рукой на двери и, подавив слабое сопротивление с другой стороны, вновь растянул цепочку до отказа.

— Мадам! — обратился я так, как обратился бы к докучливой жене посла на официальном приеме. — Позвольте нам судить, что в нашем деле важно, а что нет, — и сам, поражаясь своему нахальству, сердито добавил: — Вы не находите, что таким образом неудобно разговаривать с представителем власти?

В темноте сверкнули глаза рыси. Дверь захлопнулась, но только для того, чтобы избавиться от цепочки и через секунду распахнуться настежь.

Передо мной в полумраке стояла темноволосая девушка с пронзительными и на удивление ясными глазами. Она была раздражена. Ее внешний облик говорил о том, что хозяйка квартиры давно не выходит из дому, последнее время за собой не следит и уж никак не ждет гостей в этот час.

— Идемте, — устало звякнул колокольчик.

Девушка повернулась, пошла по темному длинному коридору, сплошь занавешенному пеленками, которых хватило бы на целый родильный дом. Путаясь и отмахиваясь от них, как от паутины, мы добрели до конца коридора. Он оказался общим на две квартиры.

— Нам сюда, — хвостик волос взвился в противоположную той стороне, куда указал острый подбородок девушки, и вновь занял свое первоначальное положение между лопатками. — Соседи сейчас на работе. Они возвратятся к вечеру, — пояснила молодая женщина, мотнув на сей раз головой в противоположную сторону.

Мы свернули в правую квартиру… Комнаты давно не проветривались. Было душно; пахло стиркой, супом и молоком. От жары я тут же приобрел застенчивый вид и вялую походку.

Хозяйка ввела меня в небольшую кухню, режущую глаза невероятной чистотой. На газовой плите в миниатюрной кастрюльке что-то бурлило, над плитой опять-таки сушились тряпки.

Я вас слушаю, — девушка сунула руки в карманы халата, прислонилась к подоконнику. Сесть не пригласила — дескать, нечего рассиживаться!

Я достал из кармана блокнот и ручку.

— Давайте-ка вначале познакомимся… Я Евдокимов Дима.

— Костина Вера.

Я мило улыбнулся, но лицо Веры оставалось бесстрастным.

— Род занятий?

— Портниха.

— Скажите, Вера, вы хорошо знаете семью Николаевых?

— Век бы их не знать! Но соседей не выбирают. Волей-неволей приходится сталкиваться с ними то на улице, то в магазине, то в лифте.

— Кем работают родители Николаева Бориса?

— На заводе рабочие.

— А Борис?

— Не знаю. Слышала недавно, что с последнего места работы его с треском выгнали.

— За что?

— За пьянку.

— Что вы можете сказать о Борисе?

— Да придурок он, алкаш.

— Часто пьет?

Я только спросил, а вовсе не скинул перед ней брюки, однако Вера отреагировала так, будто я сделал именно это.

— Ну, если алкоголик, то, наверное, часто. — Я настойчиво молчал. Вера добавила: — Практически всегда. Трезвым можно увидеть лишь рано утром, когда Борис идет на работу, да и то, мне кажется, успевает опохмелиться, — Вера помахала под носом ладонью. — От него пахнет, как от разбитой бутылки с водкой.

Родители Николаева тоже пьют?

— Не знаю, я с ними не пью.

Нрав у Веры не был кротким. Она говорила со мной таким тоном, словно я не выполнил обещания жениться на ней. Я все-таки сел на табурет, сдвинул на край стола какие-то предметы, накрытые марлей, и пристроил блокнот, в котором делал для внушительности записи.

— Какой у Николаева характер?

— Вульгарный. Ведет себя, как пуп земли. Меня так вообще считает круглой дурой.

— Преувеличиваете, — сказал я с недоверием.

Вера секунду размышляла над тем, к кому относится реплика — к Николаеву или к ней, и предпочла на этот счет отмолчаться.

При встрече я всегда обхожу Бориса. Пьяный, он постоянно пристает ко мне с дурацкими намеками, — с нотками возмущения в голосе сказала она. — Один раз в лифте даже целоваться полез, идиот! — Веру передернуло. — Но я быстро поставила его на место. Я бы мужу рассказала, да не хочу их стравливать. У них уже была стычка.

— Что случилось?

— Да так… — с неохотой отозвался колокольчик. — Недавно Борис напился до скотского состояния, перепутал квартиры. Николаевы живут в такой же квартире, но этажом выше. Я открыла наружную дверь, сосед все же, думала, может, чего нужно, а он ворвался, как к себе домой. Попыталась выпроводить по-хорошему — не вышло: Борис ничего не соображал. Прет с кулаками, материться. К счастью, муж был дома — выскочил в коридор… В общем, они подрались. С тех пор, как Борис выпьет, тащится к нам разбираться.

— Почему Николаев развелся со своей женой?

— Мне неизвестно, но, думаю, какая женщина согласиться жить с ненормальным?

— Вы правы… Вера, вы говорили, Николаевы живут над вами. В панельных домах иногда превосходно слышно, что происходит у соседей.

— Слышно, как из первого ряда зрительного зала. Пьяные дебоши Николаева надоели. Вечная ругань, крики, драки — по ночам спать не дают.

— А вчера ночью ничего подозрительного в квартире Николаева не происходило?

— Нет, было на удивление тихо.

— Уа-а-а-у!.. — неожиданно громко позвал из комнаты требовательный крик. С быстротой испуганной лани Вера выскочила из кухни. Воротилась она две минуты спустя. Правой рукой Вера расстегивала халат, в левой — орал и извивался сверток. Молодая женщина села на табурет боком ко мне, слегка смущаясь, вынула грудь и, прикрыв ее ладонью, начала кормить младенца.

— Мальчик? — спросил я, когда "Уаау!", которое было на пару октав выше голоса матери, наконец, стихло.

Вера впервые улыбнулась:

— Сын.

Я одобрительно покачал головой.

— И последний вопрос… Как вы думаете, Николаев способен убить свою бывшую жену?

— Этот негодяй способен убить кого угодно.

Ответ Веры прозвучал для моего слуха нежнее колыбельной песни.

Я спрятал блокнот и ручку. Вера влюбленными глазами смотрела на малыша, который от натуги пыхтел, а от удовольствия причмокивал. Я был здесь лишним. Чтобы не нарушать идиллии, бесшумно встал и, не прощаясь, выскользнул на улицу.

Следующей была квартира 18. Мне открыла субтильная женщина лет тридцати в домашних брюках и мужском вязаном свитере. Цыплячью шею опутывала желтая цепь с огромными звеньями. Не знаю, кого ожидала увидеть хозяйка, но на ее долгоносом продолговатом лице возникло легкое разочарование. Из-за больших прозрачных очков прямоугольной формы глаза женщины казались больше обычного, будто она глазела через лупу, и это было неприятно. Она ждала разъяснений.

— Здравствуйте, — сказал я, вручая удостоверение. — Я из милиции.

Субтильная, сняв очки, принялась внимательно изучать книжечку.

"Мымра", — подумал я, нервничая, и с неприязнью посмотрел на склоненную короткостриженную голову с крупинками перхоти в рыжих волосах.

— И чего же вы хотите? — повелительно сказала рыжая.

Похоже, она забыла про мое удостоверение и стояла, постукивая им о лакированный ноготь большого пальца. Я вырвал у нее документ и запихнул его подальше во внутренний карман пиджака.

— К вам уже должен был зайти мой помощник — Женя, — начал я уверенным тоном.

— Может быть, — скупая улыбка вредных губ мне ничего не говорила.

Я сделал шаг вперед.

— Можно с вами побеседовать?

С плохо скрытой досадой субтильная напялила очки и отступила.

— Прошу, — она повернулась, сережки-висюльки в маленьких ушах стали удаляться вглубь квартиры. С тыла рыжая смотрелась гораздо лучше, чем спереди. Я последовал за тоненькой фигуркой, вышагивающей с грацией цирковой лошади.

Мимо по коридору неслышно пробежала невысокая смуглая женщина. Повязывая вокруг пухлой талии клеенчатый фартук, она кинула на меня затравленный взгляд и скрылась в направлении, откуда до меня долетал сдобный печеный дух.

Рыжая на несколько мгновений прекратила гарцевать, застыла в дверях с приподнятой ногой и ухватилась ладонями за обе створки дверного проема.

— Я только недавно пришла с работы, — сказала она, опустив ногу на носок. — Очевидно, ваш приятель говорил с моей мамой. Не лучше ли вам продолжить беседу с ней?..

Кончиками пальцев я слегка дотронулся до узких плеч.

— Давайте начнем с вас.

Субтильная возобновила изящную поступь. Мы торжественно вступили в чопорный зал, тесно заставленный мебелью. Солнце с трудом пробивалось сквозь плотные шторы, бросало неясный свет на совсем седую старуху, которая орлицей сидела на массивном диване, опираясь руками о его край. С первого взгляда было ясно, что тон жизни в этой квартире задает это высохшее от злости существо.

— Моя бабушка, — сказала рыжая.

На приветствие старуха ответила высокомерным молчанием, однако, зорко следила за всеми моими действиями, отчего я чувствовал себя, как пьяный, который на людях старается выглядеть трезвым.

Мы сели в кресла за журнальный столик.

— Не обращайте внимания, — реплика моей визави относилась к ее бабушке. — О чем пойдет разговор?

Я вынул принадлежности для письма.

— Из удостоверения вы уже знаете мои имя и фамилию. Представьтесь, пожалуйста.

— Юлия Григорьевна Бережкова.

— Кем работаете?

— Учительницей начальных классов.

"Так я и думал, — мымра". Я начал "официальный дорос".

— Юлия Григорьевна, я хотел бы поговорить о Николаеве Борисе.

Бережкова взволновалась:

— Что произошло?

— Минувшей ночью убили бывшую жену Николаева.

Глаза Юлии Григорьевны стали больше очков.

— Боже мой! — воскликнула она с искренней жалостью. — Мне мама ничего не говорила. Как это случилось?

— Николаеву убили в ее собственной квартире. Я не имею права сообщать подробности. Сами понимаете, этого требуют интересы следствия.

Медленным наклоном головы Бережкова дала знать, что она не глупа, все понимает.

— Ну, а я-то чем могу помочь?

— Я хочу побольше узнать о Борисе. Для меня важна любая информация о нем. Я опрашиваю соседей…

Бережкова бесцеремонно меня перебила:

— Вы его в чем-то подозреваете?

— Человек невиновен до тех пор, пока не будет доказано обратное.

— Вы не ответили на мой вопрос.

Ее тон я счел оскорбительным и ответил довольно резко:

— Юлия Григорьевна, кто кого допрашивает?

Нижняя губа Бережковой выехала вперед. Я примирительно сказал:

— Вы слишком болезненно воспринимаете все, что связано с Николаевым. Он пока вне подозрений, но мы обязаны самым тщательным образом проверить каждую версию… Расскажите о Борисе. Он ведь пьет?

— К сожалению, да.

— Давно?

Бережкова полулежала в кресле, подперев ладонью щеку. Она задумалась. Злонравная старуха сидела с растопыренными ушами. Чтобы ей было хуже слышно, Бережкова придвинулась ко мне и, не спеша, вполголоса заговорила:

— Вы, наверное, подумали, что я любопытная женщина? Это не так. Просто я принимаю живейшее участие в судьбе Николаева. Я знаю его давно. С того времени, когда мы еще детьми въехали в этот дом. Мы одногодки с Борисом, учились в одной школе, но в параллельных классах… Давнее время. Тогда Николаев был несуразным мальчиком, как и все подростки, самовлюбленным, иногда жестоким.

Борис прекрасно знал физику и математику; учителя, правда, недолюбливали его за ершистый характер, но среди сверстников Николаев неизменно находился в центре внимания. Могу признаться: я питала к Борису симпатию. У нас была компания — четыре мальчика и четыре девочки. Мы сбегали с уроков в кинотеатр; летом ездили купаться на озеро; вечерами сидели во дворе в беседке — в общем, вели себя, как все обычные старшеклассники. Иной раз выпивали. Случалось это, правда, редко. По праздникам или после сдачи экзаменов собирались у кого-нибудь дома и устраивали пирушку. Разумеется, в отсутствие родителей. Пили, не потому что нравилось, а для того, чтобы казаться взрослыми людьми, которые ведут самостоятельную жизнь. До жути хотелось вырваться из того времени, когда в твоей жизни хозяйничают большие дяди и тети… Детство, конечно. — Юлия Григорьевна грустно улыбнулась. — Это сейчас тащишь годы за хвост, тащишь — скачут проклятые, никак не остановить. — У Бережковой вырвался то ли вздох, то ли стон. Она переменила позу. — Вот тогда и сказалась тяга Бориса к спиртному. Он один среди нас пил и испытывал удовольствие. Пил, что называется, для кайфа. Всегда старался хватить больше других, ну а потом становился веселым и шальным. Раньше мне это нравилось… Нравился его задор, мужская сила…

В комнату ворвался мальчишка лет восьми с еще непропорционально туловищу большой головой.

— Мама! — закричал он и от переполнявшего его восторга широко расставил руки. — Идем быстрее, по ящику такой фильм начался, закачаешься… — но, увидев меня, мальчишка осекся.

Ведьма подпрыгнула на диване и, хлопнув себя по коленке, желчно сказала:

— А, чтоб тебя! Сколько раз говорить, чтобы не орал, как осел.

Юлия Григорьевна укоризненно посмотрела на бабку, сказала мальчугану:

— Сережа, прости, я занята. Поговорю с дядей, — позже. Ты иди пока.

Однако мальчишка не ушел, и покуда длилась беседа, с видом заговорщика крутился в комнате, чем вызывал ярость бешеной старухи. Я подмигнул мальчугану, он моргнул мне в ответ сразу двумя глазами и весело рассмеялся.

— Юлия Григорьевна, — возвратился я к прерванной теме, — что же дальше?

— Ну, а дальше, — сказала Бережкова голосом, подобным поскуливанию щенка, — мы все выросли, друг от друга отдалились. Борис окончил институт, но влечение к пьяной эйфории у него так и осталось.

— Где работал Борис?

— После института в конструкторском бюро. Надо признать, Николаев не бесталанный. Однако из-за запоев и частых прогулов Борису пришлось уволиться. Родители его боролись, как могли, и все же уговорили сходить к наркологу. После лечения Борис пить перестал, взглянул на мир трезвыми глазами и понял, что для него не все еще потеряно. Его взяли на работу в один научно-исследовательский институт.

Я насторожился: "Уж, не в тот ли институт, где работает Казанцева?"

Бережкова продолжала:

— Вскоре Борис встретил девушку и женился на ней. Все вроде шло хорошо, но Борис сорвался и запил пуще прежнего. Молодая жена не стала мириться с попойками, а разошлась с ним. Николаев вернулся к родителям, опустился… В конце концов, его выгнали и со второй работы.

— Чем же он теперь занимается?

Задумчивая улыбка Бережковой была горько-ироничной.

— Чем… пьет беспробудно. На днях встретила в подъезде — не узнала. Не думала, что Борис может пасть так низко. Самый настоящий забулдыга. Говорит, работает где-то в министерстве. Врет, конечно, стыдно ему признаться, что нигде и никому уже не нужен.

В прихожей соловьиной трелью залился звонок. Слышно было, как открылась дверь, потом чье-то шушуканье, и в комнату, прямо в шапке вошел невзрачный мужичок с крестьянской бородой.

— Это мой дядя, — представила Бережкова.

Мужичок пробурчал: "Здравствуйте", сел рядом со злокозненной старухой. Бабка никак не отреагировала на его появление, а продолжала терзать меня безумным взглядом.

Все в доме говорили негромко; передвигались бесшумно; в квартире полумрак и тишина, будто в храме. Единственным светлым пятном в этом обществе являлся жизнерадостный мальчишка. Он своей детской непосредственностью и энергией хоть как-то разгонял всеобщую тоску и уныние.

Я огляделся: все вещи напоминали реликвии или музейные экспонаты. Жуть!

"Врет она все, — заключил я, глядя на сложенную пополам тоненькую фигурку Бережковой. — Никакие они ей не родственники — скорее всего, все эти люди — члены религиозной секты, которые собираются на очередную сходку для совершения изуверского обряда". Я медленно поджаривался под огнем, полыхавшим из глаз дяди и бабушки. Их нездоровый интерес к моей персоне подсказал мне, что пора сматываться. Для приличия задал Юлии Григорьевне несколько ничего не значащих вопросов, на которые получил не менее "ничегонезначащие" ответы. Потом встал, с участием погладил парнишку по белобрысой голове, с достоинством откланялся и направился к выходу.

Прощаясь, Юлия Григорьевна жалко улыбнулась. На ее лице и цыплячьей шее с мелкими пупырышками проступили красные пятна.

— Видимо, я нарисовала не очень привлекательный портрет Николаева, — сказала Бережкова, пряча глаза, и с горячей поспешностью добавила: — Поверьте, Борис не совершал преступления. Когда Николаев перестал пить, я в то время развелась с мужем. Мы снова стали встречаться с Борисом, но уже как зрелые люди… У нас была любовная связь. Я надеялась, что мы сможем начать новую жизнь. К сожалению, он встретил другую, а я так и осталась ни с чем. Поверьте, я знаю Николаева лучше, чем кто бы то ни было. Он не убивал свою бывшую жену. Он любил Таню до безумия. Я ревновала его к ней, да и сейчас ревную… Прошу вас… — Бережкова не договорила, залилась слезами и захлопнула дверь

"С этой все ясно — выгораживает свою бывшую любовь, — злился и в то же время жалел я Бережкову, поднимаясь по лестнице. — Рассчитывает подобрать, отмыть, приодеть и еще попользоваться. Но кто же тогда ответит за смерть Тани?.. Я?"

Николаевы дома отсутствовали. Я поскитался по этажам, но жильцы подъезда ничем существенным мои сведения о Борисе не пополнили — пьет, скандалит, неизвестно где работает. Я снова спустился на седьмой этаж, позвонил к Николаевым. На сей раз двери отворились. Передо мной стояла та самая женщина, с которой я около часа назад повстречался этажом ниже. Я растерялся:

— Вы… Николаева?

Женщина улыбнулась мне как старому знакомому.

— Нет, — сказала она равнодушно. — Я их соседка. А вы, верно, из милиции?

Я кивнул.

— Заходите, — пригласила она и повела меня по коридору, точно такому же, как и снизу, но без пеленок и ярко освещенному неоновыми лампами. — Я давеча ходила по магазинам, как вас увидала, сразу поняла — из милиции. Днем приходил один парень — Евгений Кимович, кажется. Расспрашивал о Борисе… Горе-то какое!.. За что убили девушку? — сетуя, женщина ввела меня в квартиру слева. — Евгений Кимович хотел с моим мужем поговорить, но он эту неделю работает в первую смену до четырех часов. Только-только пришел с работы. Евгений Кимович обещал позже зайти… вас, значит, прислал…

Слова хозяйки потрясли меня. Я до того вжился в образ детектива, что и думать перестал об осторожности. Я шел по следам Хвостова и Жени и в погоне за сведениями совсем упустил из виду возможность столкнуться нос к носу с кем-нибудь из настоящих работников ГУВД. Надо было пошевеливаться.

Мы вошли в полупустую комнату. Тарахтел древний телевизор; громко тикали часы. Богатства никакого — на стенах выцветшие фотографии в рамках, в углу потертый шифоньер, у стены никелированная кровать, на ней большие подушки, накрытые тюлевыми накидками. Ни единой современной детали. Такое впечатление, будто старенькую деревенскую избу перенесли на седьмой этаж и заковали в бетон.

Меня усадили за круглый стол, застеленный розовой плюшевой скатертью с бахромой.

— Я чай заварю, как раз вскипел, — сказала женщина, направляясь в кухню.

— Мне бы с хозяином поговорить, — возразил я, но женщина уже скрылась.

Вернулась она с чайником и чашками.

— Владимир Петрович душ принимает. Через несколько минут выйдет к вам, — сообщила она, ставя чайник и чашки на стол. Потом убавила звук стрекотавшего телевизора, принесла варенье в розетке и печенье в вазе. Село напротив. — Угощайтесь… А вы, значит, сыщик?

— Сыщик, — признался я, попробовал малиновое варенье, отхлебнул чаю. — А вы, почему лифтом не пользуетесь? — я вспомнил, как женщина бодро скакала по ступенькам.

— Да ну его, то работает, то нет. Ногами надежнее… Может, вам обед разогреть?

— Спасибо, я сыт.

Хозяйка подлила мне чаю, сокрушенно покачало головой.

— Эх, Борька, Борька! Сколько раз говорили ему — не пей! Пьянка до добра не доведет. Допрыгался: милиция интересуется. А какой бы мужик был, если бы не проклятая водка! Чего ему в жизни не хватало? Работа в институте отличная, жена — красавица. Как, бывало, придут сюда к родителям, залюбуешься. Что за чудесная была пара… И на тебе: работу бросил, с женой разошелся — вся жизнь коту под хвост. С одной бутылкой-подружкой и остался.

Я слышал, будто Николаев работает сейчас в министерстве. Это правда?

— В министерстве?! Да что вы!.. Грузчик он на базе.

— Я хотел бы с ним познакомиться.

— Он на работе. Придет поздно, наверное, опять пьяный. Вы сходите к нему на базу, может, застанете?

— Это далеко?

— Рядом. Выйдете на центральную дорогу, пройдете вдоль нее в сторону военного училища, — для наглядности хозяйка чертила пальцем на скатерти путь. — У магазина, который будет на той стороне, свернете направо. Эта дорога и ведет к базе. Не заблудитесь.

Наконец заявился Владимир Петрович. Такой же морщинистый и дряблый, как и хозяйка — заплесневелый огурец прошлогоднего посола. Владимир Петрович расческой зачесывал назад мокрые волосы.

— Здравствуй, начальничек, — сказал он неожиданно блатным голосом, потом сдул с расчески капельки воды и сунул ее в задний карман спортивных штанов.

"Зек, что ли, бывший?" — я привстал.

— Здравствуйте.

— Сиди-сиди, — хозяин заправил майку в штаны, хлопнул резинкой, подошел ко мне.

— Грелкин Владимир Петрович.

Я назвался, пожал протянутую руку.

— Налей-ка мне, Валя, чайку, — сказал Грелкин, присаживаясь к столу. — Поговорить, значит, со мной хотел?

— Хотел.

— О Борисе?

— Да.

— Валентина говорила, что ты интересовался, в котором часу Борис вернулся вчера домой…

— Да-да, только, пожалуйста, все по порядку, — я сидел как на иголках. Украдкой взглянул на часы. Стрелки показывали полпятого.

— Торопитесь? — усмехнулся Грелкин. — Я в молодости тоже все спешил. Не мог ни устоять, ни усидеть на месте.

"Сейчас молодость начнет вспоминать", — подумал я, меланхолично соображая, какие доводы приведу в оправдание, ежели Женя или, еще хуже, Хвостов застукают меня здесь. Грелкин никуда не торопился.

— Набегаешься, бывало, за день, только голову на подушку — сразу в объятия Морфея попадаешь, — говорил он медленно, со смаком попивая чай. — Не то что нынче. Среди ночи, будто кулаком кто толкнет под бок. Открою глаза и хлоп-хлоп в темноте. Злюсь, а уснуть не могу. Вчера вот тоже проснулся в два часа ночи. Жена спит. Я ворочался, ворочался — не уснуть. Встал покурить. Вдруг звонок в дверь. Я обрадовался, думал, сын из командировки вернулся. Он у меня нефтепровод прокладывает, должен на днях приехать. Вышел. Коридор, как вы заметили, у нас на две квартиры общий. Двери мы с Николаевыми сами установили. Звонок тоже один, в коридоре. Пользоваться им неудобно — неизвестно, к кому пришли. Ключей у Бориса нет, а он может заявиться в любое время дня и ночи. Опять же дружки Бориса, любители выпить, без конца таскаются. Я все собираюсь в каждую квартиру по звонку провести и на входе установить две кнопки, да руки никак не доходят… Открыл дверь — Борис стоит. Весь мокрый, грязный, еле-еле на ногах держится. Из-за частых пьянок и скандалов, которые устраивает дома Борис, последнее время мы с соседями не контачим. Я молча впустил Бориса и ушел в свою квартиру.

Эта новость была для меня открытием тайны Бермудского треугольника.

— Вы запомнили, который был час? — спросил я возбужденно.

— Четверть четвертого.

"Таню убили в половине третьего, — заработала в голове счетно-вычислительная машинка. — Борис пришел в четверть четвертого. Сорок пять минут — достаточное время для того, чтобы совершить преступление и вернуться домой. Выходит, Борис врал Хвостову, что в час ночи был уже дома?.."

Алиби Николаева рассыпалось, как столбик сигаретного пепла. Жаль, Хвостов не присутствовал при этом.

Я допил чай и стал прощаться:

— Спасибо за информацию, Владимир Петрович, вы мне очень помогли.

— Куда же вы? — всполошилась хозяйка. — Посидите еще.

— Извините — служба! — и я выскочил за дверь.

Я стоял перед вывеской базы и безуспешно пытался расшифровать аббревиатуру. Дохлый номер. Бросил пустую затею и ступил в открытые ворота.

Небольшая контора, покачивая отражением, плавала в огромной луже. В отдалении с десяток неказистых строений тонули в болотной жиже. Еще дальше — высокая эстакада для удобной погрузки и выгрузки железнодорожных вагонов. Там стоял пустой товарный состав, и копошились несколько человек. Дефицитом здесь и не пахло, — пахло гнилыми овощами и кислятиной. Дрянная база, что и говорить, даже сторожа нигде не видно.

На переднем плане — два мужика. Из двоих я выбрал того, что сидел на перевернутом ящике у железобетонного забора. Привлек он мое внимание не резиновыми сапогами, ватником и лыжной шапочкой, а годами, которые никак не подходили к Борису. Николаев должен быть значительно моложе. Мужик, подставив солнцу подошвы сапог и лицо, кемарил.

Я подвернул брюки, осторожно ступая по следам шин, до краев наполненных вонючей жижей, направился к нему. Мужик открыл глаза и следил за моими "па" со вниманием зрителя, перед которым выступает эквилибрист. Я приблизился.

— Здорово, дядька! — разъезжавшиеся ноги никак не хотели стоять вместе.

Мужик, ожидавший от моего шоу чего-то большего, приуныл.

— Привет.

Я ступил на сухой островок.

— Николаева не видел?

Мужик попался смекалистый.

— Это Борьку, что ли?

— Его самого.

— Здесь где-то шляется. Погляди в сарае, может, в карты режется.

— Я с ним не знаком. Как он выглядит?

— Как фрайер.

— Что это значит?

— Увидишь.

Я подумал.

— Во сколько вы заканчиваете работу?

— Когда как. Сегодня вот с утра ждем машины. Как погрузим — освободимся.

— Примерно, к которому часу?

— Бог даст, часам к семи… А ты чего хотел-то?

— Да так…

Я круто повернулся и почавкал к досчатой постройке, прилипшей к кирпичному зданию. Крохотное окошко находилось выше уровня головы. Я встал на носочки, с трудом дотянулся, заглянул.

За самодельным столом на скамейках сидели четверо мужчин и играли в карты. Их увлеченные игрой лица освещала висевшая на голом проводе лампочка. Недопитая бутылка вина приподнимала игрокам настроение, тела согревал электрокамин.

Хамскую рожу Николаева я узнал сразу — опухшая, как кислородная подушка. Цвет — бордо. Борис в поношенном сером плаще и мятой шляпе, которую он, верно, подцепил из мусорного бака, сидел ко мне лицом. Чтобы получше рассмотреть и запомнить Бориса, я положил руки на оконную раму, подтянулся. Моя тень коснулась головы прыщавого паренька. Он вскинул глаза от раскрытых веером карт. Я отпрянул и прыгнул вниз, забрызгав брюки грязью. Быстро зашел за угол, постоял минуты две, но из сарая на шум никто так и не выглянул.

Я пересек двор, выбрался на сушу. В воротах разминулся с тремя грузовиками, которые, грозно рыча, въезжали на территорию базы. Посмотрел им вслед. К сараю, откуда высыпало четверо мужчин, отовсюду стекались рабочие. Мои часы показывали 17.20 — успею.

Отмыв в луже обувь, я дошел до центральной дороги. В машине через дорогу полным ходом шла торговля рыбой, но в коммерческом отделе было пусто. Я купил бутылку водки, еще не зная, какое найду ей применение, бросил ее в пакет, вышел на улицу. Был час пик. Люди стояли на остановке, устремив лица навстречу потоку машин. Автобусы подходили переполненными, но, поработав локтями, я влез в один из них. Автобус довез меня до Центрального парка культуры и отдыха.

Я соскочил с подножки, когда городские куранты отбили три четверти шестого.

В противоположной от входа в парк стороне дороги, за низкой оградой небольшого сквера, я обнаружил неприметную скамейку, сел на нее и приготовился ждать Семена Анатольевича — человека, который назначил Тане свидание на сегодняшний день.

Место я выбрал удачное. Отсюда, сквозь обнаженные деревья, парк просматривался из конца в конец со всеми сооружениями, статуями и фонтанами.

Из слов Тани я понял, что Семен Анатольевич человек пожилой, поэтому внимательно осматривал каждого из дефилирующих у арки мужчин, чьи годы перевалили за сорок. Я сидел в напряжении, готовый в любую минуту сорваться с места и последовать за подозрительным субъектом. Что я скажу Семену Анатольевичу, если он заявиться, я не знал — полагался на импровизацию и собственную коммуникабельность.

Большая стрелка курантов прыгала с деление на деление, но Семен Анатольевич не появлялся. У входа в парк все мужчины в итоге дождались пары и под ручку, за ручку или в обнимку, оживленно разговаривая, удалялись. Лишь один никого не дождался. Он долго томился у колонны, потом сплюнул, махнул рукой и, оглядываясь, убрался прочь. Но юноша был слишком молод, и я сомневаюсь, чтобы у кого-то повернулся язык хоть раз в жизни назвать его по имени-отчеству.

Я напрасно потерял пятьдесят минут. Семен Анатольевич проигнорировал встречу. Обвинять его в чем-то пока рано, но чутье подсказывало мне, что он не явился по простой причине: незачем приходить на свидание с девушкой, которой уже нет в живых. Семен Анатольевич прекрасно знает о гибели Тани, причем не окольным путем, а либо он сам принимал участие в преступлении, либо имеет к нему прямое отношение.

Я не отчаивался. В ближайшее время я обязательно выужу Семена Анатольевича из водоворота нашего города, и уж тогда обязательно узнаю, какую ценность представляет папка.

Около семи я топтался у стыка дорог, ждал Бориса. В начале восьмого с территории базы выехали тяжело груженые машины. Минут через десять появился Борис в сопровождении двоих приятелей — прыщавого паренька и длинного лупоглазого мужчины с обширной лысиной; примерно одних лет с Борисом. Несуразный мужчина шел размашистым шагом с высоко поднятыми плечами, отчего казалось, будто клетчатый пиджак ему узок и коротковат. Паренек заглядывал в лица товарищей, что-то рассказывал.

Я скользнул в магазин, сквозь стекло витрины принялся наблюдать за троицей. Приятели перешли дорогу, остановились недалеко от входа. Борис и лысый полезли в карманы… Деньги вручили пареньку. Он заскочил в магазин, купил бутылку водки и присоединился к компании. Жестикулируя, мужчины о чем-то заспорили, потом, очевидно, пришли к единому мнению, разом успокоились. Все трое свернули за угол.

Натыкаясь на покупателей, я ринулся из магазина и последовал за ними. Мужчины удалялись вглубь массива. Я замедлил шаг, дождался, когда расстояние между нами увеличится метров до пятидесяти, потом включился в общий ритм движения. Но такая мера предосторожности была лишней. Никто из троих за все время пути ни разу не оглянулся. Шляпа Бориса минут пятнадцать мотала меня между домами, наконец мы вышли к пивному бару летнего типа.

Издалека было видно, что пивной бар работает. За невысокой кирпичной кладкой под навесом торчали ряды голов. Они ныряли и выныривали вновь с кружками у рта. Друзья скрылись в заведении. Я повременил и тоже вошел внутрь.

Собственно говоря, это был не бар, а столовая, к которой пристроили кирпичные стены высотою по грудь и разделили их на ячейки, где установили длинные столы и скамейки. Ныне столовая утратила свое былое назначение и являлась уже придатком пивнушки, где собиралась окрестная пьянь. Пиво лилось рекой, пахло шашлыком луком, и если судить по оживлению, царившему здесь, "бар" работал круглогодично и чуть ли не круглосуточно.

Я пробежался взглядом по лицам посетителей, отыскал Бориса. Он и лысый товарищ сидели в одном из отделений пивнушки, друг против друга. Лысый вертел в руках пустой стакан; Борис скучал. Оба ждали прыщавого паренька, который толкался в очереди.

Середину бара занимала клумба, засыпанная на зиму опилками. Я обошел ее и пристроился за парнем. Страждущие медленно ползли к конечной цели — одиноко торчащей шейке пивного крана. Кран отмерял положенное количество желтого напитка, презрительно шипел и тыкал свой нос в следующую кружку.

Прыщавый подхватил в обе руки сразу шесть кружек, скособочившись, отчалил. Дошла очередь до меня. Я протянул в окошко деньги, получил взамен пиво с большой шапкой пены и, обогнув клумбу, подошел к приятелям.

Рядом с Борисом место пустовало. Я не спросил разрешения сесть. Полубоком примостился на самый краешек скамейки, будто на минутку, как человек, который не станет мешать чужой компании, а выпет пиво и уйдет. Возражений не последовало, лишь лысый бросил на меня косой взгляд выпученных глаз.

Борис сидел, как вымоченный в уксусе. Я украдкой разглядывал его круглое, почти безволосое лицо, уже утрачивающее живые природные краски. Недовольный толстогубый рот, отвисавший мягкий подбородок, широкий нос, выдающиеся скулы, щелки глаз — на всем этом печать пьянства. Наверное, я относился к Николаеву с предубеждением, но мне показалось, что его терзают мысли о совершенном злодеянии.

Лысый с пониманием относился к похмельному синдрому Николаева. Он уже держал наготове бутылку.

— Ничего, Боря, сейчас полегчает. Тебе закусить надо, — посоветовал он, откупоривая под столом бутылку, и повернулся к пареньку. — Ты сходи, Марат, возьми чего-нибудь там. Шашлык, пирожки… Деньги есть?

— Есть, — парень ушел.

Николаев надул щеки, с шумом выпустил воздух.

— Ничего в рот не лезет… тошнит… Днем выпил вина, думал — легче будет. Отпустило на полчаса, сейчас еще хуже.

Лысый плеснул в стакан водки, зажал его сверху ладонью, под наклоном протянул Борису.

— Ты, разгладься, Боря, разгладься, — порекомендовал он, очевидно имея в виду помятый лик Николаева.

Борис взял стакан так, будто был очень недоволен его содержимым. На столе уже стояла тарелка с солеными помидорами и тарелка с пирожками. Борис поднес к губам стакан.

— Фу… — организм Николаева водку не принимал. Целую минуту цедил он жидкость, конвульсивно содрогался и фыркал в стакан. Лысый терпеливо щерился на приятеля. Наконец сосуд опустел, и Николаев вгрызся в помидор. С лица лысого сползло страдательное выражение. Он снова налил водки, подал стакан подошедшему Марату, который принес тарелку с дымящимся шашлыком.

— Пей, Марат, твоя очередь.

Организм Марата поглотил водку без отрицательных реакций, как, впрочем, и лысого, который пил следующим.

— Ну, как, Боря, полегчало? — лысый взял палочку и с аппетитом снял с нее зубами первый кусочек мяса.

Николаев покачал головой, высасывая из помидора сок:

— Еще не провалилось.

На несколько минут установилось молчание. Борис терзал помидор; Марат и лысый перемалывали шашлык — все трое потягивали пиво.

— Ты чего сегодня целый день у меня на работе околачиваешься? — спросил вдруг лысый Марата.

— Скучно дома.

— Постой, ты же в училище учишься.

Марат удивился всеми прыщиками:

— Да вы что, Рустам? У нас же каникулы до первого апреля.

— Правда? — улыбнулся лысый. — Я уже забыл об этой привилегии учеников. — Рустам подходил к тому состоянию, когда белый свет становился мил. — Чем мне нравится двоюродный брат, — сказал он, обращаясь ко всем, включая и меня, — так это тем, что он всегда называет меня на "вы".

Николаев с наигранным оживлением потер руки:

— Чего ты там насчет еды говорил?

Рустам рассмеялся:

— Провалилось! Закусывай, Боря. Марату хватит, а мы с тобой еще врежем по пятьдесят.

— Почему это — хватит? — не согласился Марат. — У меня ни в одном глазу.

— Достаточно! — на правах старшего отрубил Рустам. — Твоя мать опять будет звонить с претензиями, что я тебя спаиваю.

Смеркалось. В баре зажглись неяркие фонари. Было шумно, пьяно.

Я допил пиво, снова наполнил кружку, вернулся за стол и расположился уже основательно. Компания травила анекдоты. С Николаевым произошла заметная перемена. Рука обрела твердость, голос — уверенность, чувствовался внутренний подъем.

В "бар", озираясь, вошел старик, — из тех, по ком некому будет плакать на поминках.

— Эй! — крикнул ему Рустам и помахал рукой. — Иди сюда… Мой знакомый, хороший мужик, — пояснил он тише.

Старик подошел. Давно не стриженая шевелюра всклочена; он смахивал на человека, которого сильно ударило током. Одет хуже нищего, но весел.

— Привет отец! — Рустам сделал широкий жест. — Присаживайся.

— Спасибо, меня ждут.

Рустам хохотнул:

— Это кто?.. оркестр, двое с носилками и один с лопатой?

— Не говори глупостей. Здоровья мне не занимать. Еще тебя переживу.

— Дай-то бог. — Рустам налил на донышко стакана водки, по привычке зажал его ладонью сверху, подал старику. — На, дед, выпей за свои грехи.

Старик осклабил небритое лицо:

— Прошлые или будущие?

— Тяжкие.

— Э-э… Тут я безгрешен.

— Врешь, дед. Все мы происходим от страшно согрешивших Адама и Евы и рождены в грехе.

Старик поднял стакан:

— Тогда пью за свой самый тяжкий грех — день рождения. Кстати, он у меня на прошлой неделе был.

— Поздравляю. Давай, дед, — Рустам фамильярно подмигнул. — За задержку тары Иван Грозный бояр убивал.

Старик поднес было ко рту стакан, но опять опустил.

— А вот убийство — тяжкий грех. Шестая заповедь Христа гласит — не убий. За него на этом и на том свете воздастся по заслугам…

Борис тыкал концом шашлычной палочки в колечко лука. Вдруг он поднял голову, его лицо вспыхнуло гневом.

— Пошел ты! — сказал он злобно.

Старик вытаращил глаза, но ничего не сказал. Быстро опрокинул в рот водку и отошел в темный угол бара. Там его поджидал приятель с сеточкой в руках. Вдвоем они вышли из пивнушки.

За столом возникла неловкая пауза.

— Да-а… — протянул Рустам. — Нехорошо получилось. Прости его, Боря, он ведь не знал, что у тебя стряслось.

Борис сделал движение щекой, будто по ней пробежал муравей.

— Помолчи.

— А что у вас случилось? — не вовремя вклинился окосевший Марат.

Рустам грубо оборвал его:

— Заткнись, не твое дело! — потом налил в стакан водку и неожиданно протянул мне. — Выпей, браток. — Я стал отнекиваться. — Давай-давай, не стесняйся.

Я взял стакан, выпил и запил пивом.

Рустаму требовались свежие уши. Он решил расширить аудиторию.

— Двигайся поближе… Сам чем занимаешься?

— В министерстве — референт. — В глазах присутствующих это имело вес. — А вы, если не секрет, кем работаете? — в свою очередь спросил я у Рустама.

— Бездельник он, — сумрачно заметил Борис.

Лысый сделал вид, будто польщен определением и погрозил пальцем:

— Ну, Боря, я с тобой поквитаюсь… Не верьте ему. Мы, — он пожевал губами, — работаем в одном НИИ… старшие научные сотрудники.

Я выкроил на лице улыбку:

— Очень приятно… Отмечаете какое-то событие?

— У нас каждый день — событие. Вчера вот окончание недели праздновали.

— Удачно?

— Весьма. У меня в этих краях подруга живет. Превосходная женщина и хозяйка. Я всю ночь у нее провел… Ну, давайте по последней.

Погода испортилась. На смену теплому дню пришла холодная ночь. Порывы ветра выдували из пепельницы окурки, забирались под воротник, трепали волосы. Борис поглубже влез в шляпу. Марат застегнул куртку. Рустам в особенно жестокий налет ветра прятал плешивую голову за бруствер пивного бара, почти касаясь щекой стола. Бар потихоньку пустел. Пиво и водка у нас кончились, и сразу не о чем стало говорить.

— Ну что ж, — Рустам обвел взглядом стол. — Пить нечего. Денег тоже нет. Пора по домам.

— Вот что, ребята, — сказал я, запуская руку в пакет. — Мы тут договорились с одним приятелем встретиться, посидеть. Но он, видимо, уже не придет. У меня есть бутылка водки. Предлагаю продолжить знакомство и выпить за успехи отечественной науки.

Гордо вставшая на столе бутылка "Русской", вызвала вначале оцепенение, затем удивление и в итоге шумный восторг.

— Здорово! — Марат потянулся за бутылкой, передал Рустаму. Тот взял ее за горлышко, как гранату.

— Пошли, мужики, в столовую. Не то у меня лысина от холода лопнет, — наш тамада встал, прихватив стакан.

Остальные собрали то, что осталось. Вчетвером мы поднялись в столовую, где стояли квадратные столики и железные, с дерматиновыми сиденьями и спинками стулья. Нас приветствовал мерный гул пчелиного роя. Сизый сигаретный дым окутывал хмельные лица, поднимался к потолку и выплывал через открытые двери в ночь. На всю ораву мужиков приходилось три женщины. Одна торговала в буфете закусками, другая убирала со столов, третья — мощная баба с широким лицом — сидела в углу, закинув ногу на ногу. Ее обнимал усатый южанин.

— Люба, вытри со стола, — попросил Рустам уборщицу.

Кудрявая Люба с высохшей левой половиной туловища, прихрамывая, подошла, сгребла со стола рыбью чешую и протерла его тряпкой.

— Походка называется "потанцуй со мной", — прокомментировал Марат причудливые телодвижения Любы, которая скрылась в подсобке.

Рустам дал ему подзатыльник.

— Нехорошо смеяться над убогими. Поди-ка лучше купи еще пива и принеси стаканы на всех. Сейчас полно свободных.

Я полез в карман за деньгами.

— Тебя это не касается, — категорично заявил Рустам. — Пиво и закуска с нас.

Мы сели за стол у окна с загаженными занавесками. Марат выполнил просьбу, принес стаканы и пиво. Рустам купил две тарелки салата из огурцов и помидоров. Застолье продолжилось.

— Пора познакомиться, — предложил Рустам и разлил по стаканам водку. На этот раз перепало и Марату.

Я улыбнулся:

— Я уже знаю ваши имена из разговора. А меня зовут Дима.

— Очень рад… Я вот что хочу сказать, — начал Рустам задушевный тост. — Ты, Дима, свой парень. Я это понял сразу, когда ты подсел к нам. Марат — мой двоюродный брат. Хулиган, правда, — Рустам потрепал брата по шее. — Но хороший малый. Борис давний приятель. У него сегодня тяжелый день. По этому поводу мы и собрались. Хотели как-то растормошить Бориса отвлечь… — Рустам поймал неодобрительный взгляд Николаева, стушевался. — Ну да ладно… Я хочу выпить за крепкую мужскую дружбу и товарищей, на которых всегда можно положиться в роковую минуту. А это в наше время большая редкость.

Звон четырех граненых стаканов на миг перекрыл гвалт в зале. Мы выпили. Затеялся нетрезвый разговор сотрудников научно-исследовательского института, который сводился к взаимному выражению симпатии и заверениям в искренней преданности и вечной дружбе. Как я не пытался навести присутствующих на разговор о Тане, у меня ничего не получалось. Борис и Рустам упорно обходили эту тему. Я замкнулся, хмелея от воздуха столовой, настоянном парами алкоголя и сигаретного дыма. Хотелось поскорее выбраться на улицу. К счастью, вторая бутылка кончилась гораздо быстрее первой, и Рустам, не переставая зевать, сказал:

— Собираемся, мужики. Время позднее, завтра на работу.

Основательно нагруженные, мы шумно поднялись, вышли из столовой. Пивной бар сворачивал работу, разбегались последние посетители, но в столовой жизнь еще теплилась. Мы дошли до ворот, стали прощаться.

— Ну пока, ребята! — сытым котом проурчал Рустам. — Я к своей подружке заскочу, у нее заночую. — Он хлопнул меня по плечу: — А с тобой, Дима, как-нибудь встретимся, посидим. Заходи в бар, мы там часто бываем. Пошли, Марат, нам в другую сторону, я тебя на автобус посажу.

Братья ушли. Мы с Борисом остались одни. Наискосок перешли дорогу и остановились у киоска — закурить. Николаев достал из кармана пачку, вогнал в угол рта сигарету. Прикрывая от ветра пламя, я поднес ему зажигалку. Прикурил сам.

— У тебя деньги есть? — тоном, каким грабитель требует у прохожего вывернуть карманы, спросил Борис.

— Есть, а что?

— Там, в буфете, я видел, вино продавали. Может, еще возьмем?

Рассчитывая напоить Бориса до такой степени, когда он начнет говорить все, что придет в голову, я согласился.

Мы вернулись в столовую. Толстая буфетчица встретила нас недовольным взглядом, но Борис пошептался с ней, и женщина выставила на прилавок большую бутылку красного вина с блеклой этикеткой. Мы взяли салат, два стакана и сели за тот же столик, что и в прошлый раз. Борис казался трезв, как стеклышко, чего я не мог сказать о себе. Я до краев наполнил стакан Бориса, себе — на два пальца. Наметанным глазом Николаев сравнил объем двух порций жидкости.

— Чего так скромно?

— Норма.

— Как знаешь, — равнодушно сказал Борис и осушил стакан с жадностью странника, перешедшего знойные пески.

Все раздражало меня в Николаеве: как он пьет, с шумом заглатывая воздух; как ест салат, постанывая и шлепая толстыми губами; как мусолит фильтр сигареты, обсыпая себя пеплом. Я с трудом выносил его общество. Николаев уперся в меня глазами:

— Ты считаешь меня алкоголиком?

— Нет, конечно.

— Врешь. Я вижу, как ты на меня все время посматриваешь.

— Как?

— Презрительно.

— Тебе показалось. Я на всех так смотрю. Извини, если что не так.

— Смотри. Мне какая разница… — Второй стакан Борис выпил с меньшей алчностью. Глаза его постепенно мутнели. — Рустам врет, будто работает в научно-исследовательском институте, — объявил он вдруг. — Грузчик он на базе. Это я работал в НИИ.

— Верю.

Еще одна компания мужчин покинула столовую. После нее хромая Люба закрыла на крючок двери и принялась за уборку. Посетителей осталось человек шесть. Буфетчица бросала на всех зловещие взгляды и время от времени кричала: "Мальчики! Заканчивайте, закрываем!" Борис пьянел на глазах. Он разговорился, болтал обо всем подряд, но не о том, что мне было нужно. Я уже потерял надежду услышать что-нибудь интересное, загрустил и начал подумывать о том, как избавиться от собеседника.

Борис разлил остатки вина и стаканы и вдруг хмуро сказал:

— Сегодня ночью погибла моя бывшая жена. Давай помянем.

Я мигом протрезвел:

— Да ты что?! Как это случилось?

— Ее убили.

— Кто?

Сигарета потухла, он прикурил новую. Когда Борис поднял голову, в его глазах поселился дикий зверь. Внезапно он схватил меня за ворот рубашки, притянул к себе.

— Ты тоже думаешь, что Таню убил я? — сипло сказал он мне в ухо.

На секунду я потерял дар речи.

— Пусти, дурак! — не без усилия я отодрал цепкую руку Николаева и с возмущением подул на пепел, который он стряхнул на мои брюки.

Борис сделал непроизвольный жест, сбил стакан. Он завертелся волчком и покатился к краю стола. Я подхватил его, поставил на место. На нас оглядывались.

Николаев совсем сломался. Он заговорил, как испорченное радио, у которого время от времени пропадает звук.

— Милиция думает, что Таню убил я… — выговорил он с трудом и пьяно ухмыльнулся. — Но они ни черта не докажут… Я ночью приходил к ней. Соседи видели… Таня, кажется, завела себе нового хахаля… Он был вчера у нее дома… Мне не открыли…

Напрасно я напрягал слух. Дальнейшую речь Николаева разобрать было невозможно. Мне ужасно хотелось стукнуть Бориса по голове, чтобы добиться более качественного звучания, но я сдержался. Борис переключился на меня.

— А, ты, подлец!.. — рука Николаева опять потянулась к моему горлу. Я отвел его руку и нежно похлопал по сжатому кулаку.

"Неужели все же Борис убил Таню? — подумал я. — Увидел, как я выхожу от нее, приревновал, а потом ворвался к ней в квартиру".

Конечно, было бы слишком просто одним вопросом узнать имя убийцы и раскрыть преступление, однако я спросил:

— Таню убил ты?

У Николаева еще оставались проблески сознания.

— Ты слишком много задаешь глупых вопросов. Ты кто — прокурор?

Я промолчал.

Буфетчица не выдержала, хлопнула в ладоши и взмахнула руками точно так же, как кур сгоняют с насеста.

— Мальчики! Заканчивайте, закрываем! — в который уже раз крикнула она и, давая понять, что не шутит, стала подкрадываться к нашему столику.

Я встал, положил руку на плечо Николаева.

— Идем, Боря.

Николаев поднял тяжелую голову, явно не понимая, чего от него хотят. Однако встал, опрокинул в рот вино из моего стакана. Красная струйка растеклась по подбородку. Он провел по нему ладонью, размазал вино по щеке. Вместе с остальными бражниками мы выползли на улицу. Нас поглотила ночь. Свежий воздух подействовал на Бориса благоприятно, он пришел в себя. Миновали безлюдный "бар".

— Облегчиться надо, — пробурчал Борис и, пошатываясь, поплелся за столовую. Я, прикурив сигарету, отправился следом.

Николаев стоял опираясь одной рукой о стену. Между его широко расставленными ногами бежал по земле ручеек. Все суставы вращались, как хорошо смазанные шарниры. Я докурил сигарету, а Борис все не иссякал. Наконец он повернулся. Я отбросил окурок, посмотрел по сторонам — никого. Подошел к Николаеву, схватил за грудь, придавил к стене.

— Ты убил Таню? — спросил я раздельно.

Николаев был ниже меня, но широкоплеч и жилист. Физической силой он обладал незаурядной. Я это понял сразу, едва ощутил под своими пальцами его тугие мышцы. С трезвым Николаевым справиться было бы нелегко, но сейчас у него не хватило сил даже для того, чтобы удивиться. С кашей во рту он сказал:

— Ты с ума сошел? Ты кто?..

— Отвечай!

— А-а… понял, — голова Николаева упала на грудь. — Отпусти, сейчас отвечу.

Я поверил ему, убрал руки… Неожиданно, сильный пинок в коленную чашечку подломил мою ногу, и тут же я почувствовал мощный удар в лицо.

Ощущение было такое, будто носом налетел на стену. Я взвыл от боли, кинулся к Николаеву и нанес ему удар в челюсть. С Бориса слетела шляпа. Подхваченная ветром, она покатилась по асфальту. Охнув, Борис присел, но мгновенно поднялся и, набычив голову, пошел на меня с кулаками. Я был пьян и это разъярило меня. Двумя короткими точными ударами в лицо я сбил Николаева с ног, оседлал его и ударил по щеке.

— Ты убил Таню?

Николаев попробовал вывернуться из-под меня — напрасно: я держал крепко.

— Ты?

Борис промычал что-то нечленораздельное. Я хлопнул его по другой щеке — Николаев прикинулся мертвым. Тогда я стал хлестать его по щекам, приговаривая:

— Ты мне скажешь… ты мне скажешь…

Голова Николаева стучала об землю, будто гнилая тыква. Вдруг он открыл глаза и вполне отчетливо произнес:

— Пошел ты к черту!

— Что?!..

— Ммм…

Большего я от Бориса добиться не мог. Многое я хотел бы узнать у Николаева, в том числе, что он знает о папке бывшего тестя, но дальнейшее выколачивание сведений из Бориса было равносильно выколачиванию ответа у куска говядины на вопрос: "Свежий ли ты?" потирая покалеченную ногу, я принес шляпу. Борис лежал без движений. Поднял его, отряхнул, надвинул на лоб шляпу. Ноги не слушались Бориса, были как у тряпичной куклы. Я положил руку собутыльника к себе на плечи, обнял его и повел к дороге.

О том, чтобы ехать на автобусе, не могло быть и речи. Я стал останавливать такси, отметив про себя, что содержание Николаева обходится мне слишком дорого. Никто не хотел везти странную пару. Завидев нас, машины отчаянно сигналили, переезжали на встречную полосу и на повышенной скорости удирали вдаль. Бориса пришлось укрыть в нише автобусной остановки. Я вновь вышел на дорогу и напустил на себя кроткий вид. Третье по счету такси завизжало тормозами. Я наклонился к распахнутой дверце.

— Мне до Пушкинской, но по дороге подбросим приятеля. Он чуть-чуть навеселе.

— Сколько дашь?

— Сколько скажешь.

Таксист согласился.

Николаев никак не хотел покидать насиженное место и будто прирос к скамейке. Я с трудом выдернул упирающееся тело, дотащил до машины, впихнул на заднее сиденье. Борис сразу оценил преимущество теплого салона перед продуваемой насквозь остановкой. Он развалился, заулыбался — и вдруг закинул ноги таксисту на плечи. Верзила водитель подался вперед, оборотил к нам квадратное лицо.

— Ребята! Это вам не Чикаго! — ошеломленно, с угрозой в голосе, сказал он. — Вытряхивайтесь-ка из машины.

Я скинул ноги Николаева со спинки сиденья, но они взметнулись вверх с удвоенным нахальством. Со злостью я ударил Бориса ниже коленей, запихнул его ноги между сиденьями и прижал своими, как шлагбаумом.

— Он больше не будет, — сказал я извиняющимся тоном. — А за неудобства я вам доплачу.

Таксист повел плечами, тронул машину с места. Борис запрокинул голову и всю дорогу храпел. Я ему не мешал.

Автомобиль остановился точно у подъезда Николаева. Я попросил водителя подождать. Борис окончательно размяк. Не могу сказать, что обходился с Николаевым гуманно: он сидел у меня в печенках. Извлек из машины безжизненное тело, взвалил на плечи и побрел к подъеду. Николаев слюнявил мою шею и казался не легче статуи Максима Горького с одноименной площади нашего города. К счастью, лифт работал. Я вошел в кабину, прислонил ношу к стене, нажал на кнопку. Когда повернулся, Борис мокрой тряпкой распластался на полу. Поднимать его у мне не было ни сил, ни желания. Я отбросил церемонии, схватил Бориса за шиворот и поволок из остановившейся кабины. У квартиры Николаевых прислонил Бориса к двери, позвонил и, когда в коридоре послышались шаги, быстро зашел в лифт и спустился на первый этаж.

…Гром грохотал, будто трещала по швам Вселенная. Такси летело по шоссе, спасаясь от преследования грозы, но тщетно — первые крупные капли обстреляли стекло — и вдруг на машину обрушился шквал ливня… Щелкнул тумблер — по стеклу испуганно заметались руки стеклоочистителя, однако разогнать бешенный напор воды ему не удавалось, и водитель отключил бесполезное сейчас устройство. Ехать дальше было невозможно. С включенными фарами такси замерло у обочины. Под нами проносился дикий пенный поток, который устремлялся в переулок. Вспышки молний ежесекундно озаряли образовавшееся там озеро и грузовик, залитый по самые борта водой.

Такси вмиг превратилось в холодный склеп. Водитель потянулся к приборному щитку… заработал обогреватель. Я задремал.

Добрых полчаса продолжался "гидроналет", потом стали различаться отдельные капли, барабанящие по крыше, — и все стихло. Дорога загудела, ожила. Впереди загорелись габаритные огни машины и, колеблясь, уменьшились в сторону гигантских электрических разрядов и раскатов грома. Мы тоже тронулись с места, помчались за грозой. Ее край настигли через пару километров. Дождь вновь зашлепал по машине и уже не прекращался.

В наших окнах свет не горел, родители уже спали. Я поднялся на свой этаж, тихонько открыл ключом двери — и скрипнул зубами: в комнате работал телевизор.

Вспыхнула люстра. Завернутый в покрывало, которое сзади складками ниспадало на пол, а спереди открывало взору голые ноги, отец предстал передо мной в обличии Немезиды — богини возмездия.

— Когда ты подправишь антенну, — возмутился он. — Телевизор смотреть невозможно.

— Завтра.

Не торопясь, я стаскивал с левой ноги туфель, а правой — рылся в кармане отцовского пальто. Он был пуст. Я поменял ногу и запустил руку в другой карман. Там лежал ключ. Я зажал его в руке. Незаметно достал точно такой же, но от нового замка и подменил на старый.

"Надо не забыть утром выкинуть старый замок", — мелькнула мысль.

Отец продолжал что-то говорить, но я не слушал. Мне было не до разговоров. Я юркнул в свою комнату, скинул с себя одежду и уснул по дороге к кровати.

Утром по дороге в ГУВД я выбросил дверной замок в глубокую канаву.

В 8.30 я как штык стоял в кабинете Хвостова и был немало удивлен его радушным приемом. Но вскоре разъяснилось, чем вызвано благое отношение ко мне майора.

— Должен тебя огорчить, — начал он, — но в дальнейшем ходе следствия ты участвовать не будешь.

Мне показалось, что Хвостов сломал об мою голову табурет. Такой подлости я от майора не ждал. В довершение всех моих бед он лишал меня главного источника информации.

— В чем я провинился? — сказал я, хватаясь за крышку стола.

Майор, раскачиваясь на задних ножках стула, развел руками:

— Это решение начальника ГУВД. Он также склоняется к мнению, что в нашем городе завелся Джек-Потрошитель, поэтому считает: нельзя допускать утечку информации за пределы Управления. В интересах следствия тебе не рекомендуется освещать в печати что-либо об убийстве Николаевой. — Майор объявил вердикт, явно довольный решением патрона.

— Как же теперь быть с моим очерком? — я был растерян.

Продолжая качаться на стуле, майор сцепил на затылке руки, равнодушно заметил:

— Ты его напишешь, но не об убийстве. Иди сейчас в двадцать пятый кабинет к майору Юсупову. Он завершил дело о квартирных кражах. Поговори с ним, возьми данные — получится отличный очерк или репортаж.

— Да не хочу я к майору Юсупову! — взвился я. — Я хочу с вами…

— Сожалею, но ничем помочь не могу.

— А если я пойду к начальнику ГУВД и попрошу разрешения остаться в вашей группе?

По лицу майора пробежала тень беспокойства.

— Не советую, он зол, как черт, — хрустнул Хвостов. — Твоя вчерашняя прогулка в составе опергруппы обошлась мне довольно дорого. Шеф разъярился, когда узнал о присутствии на месте преступления журналиста.

— Но он же сам направил меня к вам.

— Не он, а заместитель начальника ГУВД, которому не успели сообщить об убийстве и о том, что это дело буду вести я. В противном случае тебя сразу отправили бы к майору Юсупову, а не ко мне.

— Но я хочу писать об убийстве, а не о кражах.

Майор перестал раскачиваться на стуле.

— Напрасно ты цепляешься за это дело, — сказал он тоном дружеского совета. — Поверь моему опыту, ты ставишь не на ту лошадку.

— Это ваше мнение…

— К нему стоит прислушаться. У дела об убийстве Николаевой, пока нет конца. С него не настрижешь шерсти. За ту пару дней, которая у тебя осталась для работы в милиции, мы все равно не успеем раскрыть преступление. Следствие может растянуться на месяцы, а то и годы. А потому на данной стадии расследования оно не представляет для печати интереса.

— Вы не правы…

— Прав! — Хвостов не давал мне и рта раскрыть. — Ну что ты можешь написать в газете? Убита девушка, и это дело рук сексуального маньяка? Своей статьей ты только поднимешь ненужную шумиху и перепугаешь народ. Я обещаю: как только выловим Джека-Потрошителя и передадим дело в суд, я выкрою время и обязательно познакомлю тебя со всеми обстоятельствами хода расследования. Вот тогда и пиши очерк, репортаж или как там у вас называется. А сейчас давай, — майор вытянул руку в сторону двери и растопыренными пальцами сделал движение, будто пробовал клавиши рояля, — Двигай к Юсупову, у него хватит материала на целый роман.

Я не уходил, готовый, если надо объявить голодовку.

Майор без симпатии отнесся к моей настырности. Он с осуждением смотрел сквозь зеленые стекла очков, за которыми лишь угадывались контуры глаз.

— Конвой вызвать? — наконец усмехнулся Хвостов.

— Я молчал. В дверь постучали.

— Минуточку! — крикнул Хвостов, потом вскочил, подтащил свой скелет ко мне и, понизив голос, нетерпеливо сказал: — Пришел важный свидетель по убийству Николаевой. Иди, ты мне мешаешь! — с этими словами майор уперся в мой бок и попытался вытолкать из комнаты.

Я стоял, как приваренный.

— Борис Егорович, — так же шепотом сказал я, — я все понял. Я пойду к Юсупову, но разрешите мне сегодня посидеть у вас еще хотя бы на одном допросе.

— Я же обещал: закончим следствие, все материалы — твои.

— Борис Егорович! Для будущего очерка мне необходим этот допрос.

Вместо ответа Хвостов продвинул меня на полметра к двери. Я молитвенно сложил руки:

— Товарищ майор, я вас прошу!

— Не канючь! Я же сказал — потом…

Я отпрыгнул в сторону и шагнул на середину комнаты. Рука Хвостова царапнула воздух.

— Борис Егорович! — мой голос пошел по восходящей. — Потом мне не надо, потом дело об убийстве Николаевой превратиться в пыльную архивную папку со скупым канцелярским языком. В ней не будет жизни. Мне именно сейчас, пока есть возможность, необходимо повидать живых свидетелей, прочувствовать обстановку, в которой ведется расследование… Разрешите!

Однако майор был неумолим. Он бесцеремонно вытолкал меня за дверь, впустив в кабинет незнакомую мне женщину.

— Дуй к Юсупову, мне надо работать.

Я расстался с Хвостовым с мыслью не идти к майору Юсупову и вообще в Городском управлении внутренних дел больше не появляться.

В надежде разузнать что-либо из жизни Тани я оправился в Иняз.

"Институт иностранных языков" — три учебных корпуса; три корпуса общежития и студенческая столовая, которые кубиками рассыпаны вокруг большой бетонной площадки — встретили меня сутолокой перемены. Девок — море, одна другой краше.

По узкой аллейке между зданиями я продрался сквозь непрерывный поток женских лиц и ног к "пятачку" перед главным корпусом и направился к девушке, сидевшей на скамейке. Если бы не мини-юбка — ничего особенного. Сидит, закинув ногу на ногу, читает "Унесенные ветром", том второй.

Я изогнулся в услужливой позе официанта перед капризной клиенткой.

— Два дня назад убили девушку из вашего института. Слыхали?

Девчонка подняла отрешенное лицо. Она находилась в приятном обществе героев книги, и мое появление никак не вписывалось в историю жизни Скарлетт.

— Что, простите? — сказала он, обидевшись за надругательство над бессмертным произведением Маргарет Митчелл.

— Девушка погибла. Слышали?

— Да. Это Николаева Таня с третьего курса.

— Можете показать кого-нибудь, с кем она училась в одной группе?

Зажав палец в книге, девушка повертела головой, высматривая знакомых.

— Никого не вижу. Посидите, может, кто пройдет. — Она явно желала, чтобы кто-нибудь появился, а я навсегда исчез из ее жизни и жизни Скарлетт.

Я присел. Минуты через три прозвучал звонок, отдаленно напоминающий тарахтение моторной лодки и основная масса студентов рассосалась, оставив на скамейках самых нерадивых.

Из противоположного здания вынырнула длинноногая герла в короткой юбке и красной кофте. Прижимая к груди сумочку размером с большой кошелек, девица устремилась в главный корпус.

Моя наблюдательница перестала раздраженно болтать ногой.

— Вон идет староста группы, в которой училась Таня, — сказала она уже на полпути в увлекательный мир героев романа.

"Блондинки — моя слабость. Впрочем, брюнетки и шатенки тоже". Срываясь с места, я шепнул:

— Дрянь книга, — и кинулся вдогонку герле.

Настиг вихляющие бедра у самого входа в главный корпус.

— Хочу с вами поговорить, — сказал я, вырастая на пути блондинки.

Герла поняла, что я заигрываю с ней, потупила глаза.

— Ну что такое?.. — сказала она тоном женщины, которой мужчины не дают проходу, но тем не менее ей это приятно. Отставив в сторону сумочку, она встряхнула бюст и не очень настойчиво попыталась обойти препятствие.

— У меня порядочные намерения, — сказал я без намека на флирт.

Девица перестала пихаться и подняла раскрашенное нахальное лицо с шаловливыми глазами и тонким фигурным носом.

— Вы кто? — спросила она дерзко.

В моих руках мелькнуло удостоверение и тут же исчезло в кармане пиджака.

— Уголовный розыск.

Герла вытаращила глаза. В них пылало любопытство.

— Насчет Таньки, да?.. — девчонка дышала мне прямо в лицо, я отошел. — Утром приходили из милиции, но я опоздала на первую пару. Мне как девчонки сказали — я обалдела… — она шагнула вперед и наступила мне на ногу. — Ее убили, да?..

Я отошел и с сожалением посмотрел на испачканную туфлю.

— Вы их поймаете?.. — навязчивый нос опять оказался напротив моего. — Ее изнасиловали, да?.. — Оттеснив меня на край "пятачка", девица недовольно выкрикнула: — Ну что же вы молчите?

— Я совсем не против задать вам пару вопросов. Можно?

Герла хаотично взмахнула рукой:

— Ой, да конечно, спрашивайте!

В результате натиска я растерял все свои мысли и ляпнул:

— Вы замужем?

Девица взглянула очумело.

— А говорил, порядочный.

Я с трудом рассмеялся:

— Вы не дослушали… Вы за мужем Николаевой не замечали жестоких выходок и нападок?

— Думаете, Борька?

— Я ничего не думаю, я спрашиваю.

Герла загнала язык за щеку и подержала там секунды три.

— Такой случай был на прошлой неделе. Борис человек ревнивый. Ему кто-то сказал, будто Таня встречается с парнем. Он приехал в институт и устроил безобразную сцену. Мы толпой выходили из института. Пьяный Борис поджидал Таню у ворот. Она попробовала увильнуть, пошла в сторону, но Николаев догнал ее, схватил за руку и ударил по лицу, выкрикивая ругательства. Мы с девчонками вступились, и пока держали Бориса, Таня села в подвернувшееся такси и уехала вся в слезах. Он обозвал нас проститутками и… по-всякому. Потом тоже ушел. Танька дура такая! — в сердцах воскликнула девушка. — У нее столько парней было, а она вышла замуж за этого алкоголика, — девица вдруг всхлипнула: — Ой, я что-то не то говорю. Она же умерла…

Я не дал девушке расчувствоваться. Времени на слезы катастрофически не хватало.

— Не плачьте, — сказал я, проведя пальцем под ее глазом, чтобы вытереть набежавшую капельку. — Тушь потечет.

— Спасибо, — девушка вслед за мной потерла под глазами.

Я преподнес ей чарующую улыбку и сказал:

— Таня действительно встречалась с парнем?

Пошмыгивая неожиданно покрасневшим фигурным носом, герла призналась:

— Да нет, что вы! Не было у нее "ловера" — и, видя мое недоумение, пояснила: — Ну, любовника по-нашему. Она все принца ждала…

— Неужели, среди студентов таковой не нашелся?

Герла сморщилась:

— Среди этих, что ли? — она махнула сумочкой на кучку ребят. — Да у них на уме секс один, а в кармане денег только на презервативы.

— Я все понял… Вы с Николаевой были подруги?

— Да, мы дружили… Она такая классная девчонка была. Если бы вы ее увидели, обалдели бы.

— Она делилась с вами тайнами?

— Ой, да конечно!

— Таня никогда не говорила о папке и документах, которые вызовут сенсацию?

Герла закатила глаза:

— Дайте вспомнить… Кажется, говорила. Она нашла дома среди книг старую папку, которая принадлежала ее отцу. Он какой-то там ученый был.

— Что еще?.. Вспоминайте!

— Все вроде. Я не думала, что это так важно, и не придала значения словам Тани.

— Жаль, но спасибо и на этом.

Итак, резюме состоявшегося интервью:

"Ловеров" у Тани не было, следовательно, круг подозреваемых не расширился. Наконец-то всплыла папка с документами, уже связанная с именем отца Тани, который был ученым. И я еще больше укрепился в подозрениях против Николаева. Не знаю почему, но я чувствовал: Борис тоже имеет отношение к папке… Завтра приезжает мать Тани, нужно что-то предпринять…"

Герла толкнула меня сумочкой:

— Эй, когда похороны?

— Не знаю. Двадцать восьмого возвращается из санатория Чернышева, ей решать.

— Ну пока, — чувствуя мой взгляд, длинноногая герла взошла на возвышение перед зданием, как на пьедестал, и скрылась в вестибюле.

Выспрашивая у прохожих дорогу, я маршировал в сторону 14 горбольницы, где лежала Казанцева Лена.

У одного из магазинов на глаза мне попался торговый ряд, состоящий из нескольких лотков, за которыми скучали продавцы. Я приценился и купил у старика в стеганом халате полтора килограмма крупных яблок с красной глянцевой кожей, а в коммерческой палатке приобрел коробку конфет. Презент для Лены сложил в целлофановый пакет и десять минут спустя шел по тупику, который оканчивался двумя двухэтажными зданиями, соединенными между собой галереей.

Между створками приоткрытых ворот висела цепь. Я перепрыгнул через нее и осведомился у сторожа, где находится "приемный" покой. Он указал на дальний конец здания. Я прошел по асфальтированной дорожке. Минуя ступеньки, вспрыгнул сбоку на крыльцо перед дверью с матовой табличкой, подтверждающей, что мне нужно именно сюда.

Постучал и открыл дверь. Специфический запах антисептики, стеклянные шкафы, забитые медтехникой и лекарствами, возбудили во мне панический детский страх, который я всегда испытывал в медицинских учреждениях. Поборов неприятное чувство, я переступил порог.

Просторную комнату разделяли деревянные перила из толстых прутьев. В вольере за письменным столом с настольной лампой сидело прелестное существо лет восемнадцати. На ней был белый халат, ее идеальной формы головку украшал белоснежный цилиндр без полей, равный по высоте доброму отрезку заводской трубы. Девушка коротала время за модернизацией своей внешности. Широко открыв и без того огромный глаз, она смотрела в зеркальце и при помощи туши и щеточки наращивала ресницы, похожие на стрелы Робин Гуда.

На месте главврача я бы не только поставил здесь перила, но вообще отгородил бы эту часть комнаты металлической сеткой и повесил табличку "кормить и гладить воспрещается".

Я подтянул штаны, взлохматил волосы и подошел к ограде.

— Сестричка, можно спросить?

Глаз несколько раз хлопнул, проверяя на прочность работу щеточки и туши, удовлетворенно мигнул. Его владелица певуче промолвила:

— Говорить нужно не "сестричка", а "медсестра".

— Простите, тетя… Могу я узнать, в какой палате лежит одна моя знакомая?

Ресницы сомкнулись, издав характерный для метала скрежет.

— На входе висит список больных с номерами палат. Не поленитесь сходить и посмотреть, — не отвлекаясь от зеркальца, девушка приоткрыла маленький рот, сняла с губной помады колпачок и провела красным столбиком по восхитительным губкам.

— Я уже там был, — возразил я, — но в списках моей знакомой нет.

Все так же глядя в зеркальце, девушка покачала колпаком, амплитуда колебания которого на макушке составляла не менее полуметра.

— Не может быть.

— Может. Мою знакомую положили в больницу прошлой ночью и, очевидно, еще не успели внести в список. Посмотрите, пожалуйста, по регистрационной книге.

Молчание. Девушка поджала губки и потерла одной о другую, размазывая равномерным слоем помаду. Потом достала малиновый карандаш и начала обводить контуры рта.

Я решил поспорить с Дон Жуаном в искусстве соблазнения и завоевать сердце красавицы.

— Дитя мое! — сказал я с придыханием. — Вы слишком хороши для этой темницы. Идемте со мной, и я покажу вам мир. Поверьте моему слову — мир стоит того, чтобы вы взглянули на него своими прекрасными очами.

Медсестра издала звук открываемой бутылки шампанского и застыла с открытым ртом, обнажив зубки, не уступающие в белизне кафельной плитке. Потом посмотрела поверх зеркальца, оценивая мои мужские достоинства.

— И как долго продлится прогулка? — спросила она снисходительным, но на пару градусов потеплевшим тоном.

Я незаметно напряг мышцы и встал в наиболее выгодную позу.

— Покуда вам не прискучат развлечения.

Девушка спрятала улыбку и отложила зеркальце.

— По той дороге нам встретится хотя бы один ресторан?

На меня нашло вдохновение:

— По той дороге нам встретиться не только ресторан с превосходной пищей и божественными напитками, но и райское место, куда я отнесу вас на руках, и где буду убаюкивать под пение птиц и шепот деревьев.

Сестричка оказалась кокеткой.

— Звучит заманчиво, — сказала она полусерьезно, полушутя. — Сегодня я занята. Нельзя ли отложить путешествие на завтра?

Я вошел в раж и заорал, прижав к груди руку:

— О, жестокая! Я не вынесу столь долгой разлуки!..

Неожиданно приоткрылась дверь, которую я вначале не заметил. Из комнатки высунулась голова пожилой санитарки. На ее благообразном лице читалось удивление.

Сестричка прыснула со смеху и махнула рукой:

— Все нормально, тетя Валя. Ко мне поклонник пришел. Большой мастер художественного слова.

— Дураки! — сказала санитарка и ликвидировала из дверного проема голову.

Сестричка нацарапала на клочке бумаги номер телефона и подала его мне. Я сложил листок и сунул в карман.

— Кого спросить?

— Там все написано, — глаза девушки по-прежнему искрились весельем. — Вы уже забыли про свою знакомую, которую собирались навестить?

Я сделал вид, будто опомнился:

— Увидев вас, я забыл обо всем, даже о своей бедной старой тете.

Мои старания увенчались успехом.

— Как ее фамилия? — рдея от удовольствия, сестричка наконец-то открыла большую тетрадь.

Я подвинулся ближе и перегнулся в вольер, слегка отклонив голову, чтобы не касаться белоснежного цилиндра.

— Казанцева Елена Сергеевна.

— Когда, говорите, тетя к нам поступила?

— Двадцать шестого марта.

Длинный, безупречно отточенный ноготок, покрытый карминным лаком, заскользил по странице сверху вниз, отыскивая нужную фамилию. Я внимательно наблюдал за ним.

— Казанцева Елена Сергеевна, — повторила медсестра. — Так… Поступила ночью двадцать шестого… палата восемнадцать, — сестричка подняла голову. — Это на втором этаже в конце коридора, дверь направо.

Я проследил строчку, на которой остановился пальчик девушки и, затаив дыхание, заглянул в графу "время приема". Там стояли цифры 3.20. Этого было достаточно. Положив на стол два яблока, я не удержался и двумя пальцами слегка сдавил цилиндр. Туго накрахмаленная материя хрустнула, как лист ватмана.

— Хорошая шляпа. Фасон у Нефертити слямзили?

Медсестра рассмеялась, сдернув с красивой головки колпак. Блестящие черные волосы рассыпались по плечам.

— У нас весь медперсонал в таких щеголяет. Личная конструкция главврача.

— Отличный дизайн… Спасибо за помощь. Приятно было поговорить.

Сестричка склонила голову:

— Взаимно, — и, щелкая ресницами, проводила меня смеющимися глазами.

На улицу я вышел с лицом жениха, приятно удивленного неожиданным известием о богатом приданом невесты.

Мне приятно было узнать о том, что Лена имеет к убийству такое же отношение, как порок к добродетели. После разговора с Кудряшкиной Настей Казанцева на самом деле поехала на скорой в больницу и уже через 3 часа 20 минут была окружена заботливым вниманием врачей и медсестер, о чем свидетельствует каллиграфическая запись в регистрационной книге.

Если даже предположить, что Ахмедова Динара ошиблась при предварительном заключении экспертизы и Таню убили не в полтретьего, а после трех, у Казанцевой и на это время есть железное алиби.

Ну что ж, снимаю шляпу вместе с подозрениями и сокращаю свой список на одного претендента в уголовники.

Обходя больницу, я скомкал бумажку с номером телефона сестрички и бросил в урну. Довольно с меня любовных приключений!

У дежурной медсестры я взял больничный халат, накинул его на плечи и поднялся на второй этаж, ужасно взволнованный предстоящей встречей с Леной.

…Меня постоянно грызут сомнения, и стоит мне развеять их относительного одного объекта размышлений, как тут же возникает новый. Лена чиста, как витрина после мойки, можно успокоиться, но теперь меня мучил вопрос: дошли ли до Казанцевой слухи о гибели Тани. Эта мысль занозой сидела в моем мозгу, не давала покоя. Лена мешала в осуществлении моих замыслов, как мешает фонарный столб на проезжей части. Выражаясь языком Хвостова, она являлась тем самым связующим звеном между мной и жертвой преступления. Казанцева — единственный человек в мире, которому известно о моем знакомстве с Таней. И стоит майору нащупать эту связь, как я тут же окажусь за решеткой, так и не отыскав настоящего убийцы.

Нумерация палат заканчивалась на номере 17. Последние двери справа были без номера, с рифлеными стеклами в обеих створках. Я остановился и прислушался. Из палаты доносились кряхтение и стоны, в которых чувствовалась бесстыдная страсть.

Встреча с Таней, неожиданно вспыхнувшая любовь и трагические события, последовавшие за ней, охладили мои чувства к Лене, если не сказать большего: в последние дни я испытывал к ней отвращение, словно она была во всем виновата… Но сейчас, почесывая затылок, я понял, что чувствует ревнивый муж, который во внеурочное время прибыл домой и на стук в дверь мужской голос ему отвечает: "Кто там?"

Я решительно постучал — мужской голос ответил:

— Кто там? — Самое обидное было то, что в нем звучала насмешка, а точнее издевательство.

Я размахнулся и пнул дверь.

В большой залитой солнцем комнате, оборудованной под спортивный зал, атлетически сложенный парень с голым торсом подтягивался на перекладине, подцепив ногами сразу две пудовые гири.

Я ожидал увидеть иную картину.

— А-а… где же Лена? — не нашелся я, что спросить.

Парень повернул ко мне лицо вареного рака с выпученными от напряжения глазами, но ничего не сказал. Раздвинув ноги в стороны, он поставил гири на пол. Они качнулись и замерли, похожие свинцовые корзинки. Потом задрал кроссовки и, взмыв на турник, замер на нем, будто ласточка на ветке. Перевернулся. Крутанул пару раз "солнышко" — и вдруг прилип к потолку. Он так и стоял вниз головой между потолком и перекладиной.

"Еще шею свернет, — подумал я, входя в спортивный зал. — Тогда от второго трупа мне уж точно не отвертеться".

Наконец гимнаст тяжело спрыгнул вниз. После него перекладина долго дребезжала цепями, которыми крепилась к полу. Я жидко зааплодировал.

— Тебе восемнадцатую палату? — спросил спортсмен, оттирая полотенцем пот с лица и шеи.

— Точно. Как раз ее я и ищу.

— Тогда туда! — ткнул он пальцем в угол спортивного зала, где по проекту должна находиться комната для хранения инвентаря, но на двери висел незатейливый номерок палаты 18.

— Чем болеешь-то? — спросил я, двигаясь в ту сторону.

— Эс… И… Эс… Эн… У… — сказал парень, шевеля губами между звуками, словно делал отсчет перед запуском ракеты.

— Чего? — я остановился. — Не понял…

— Синдром Ипохондрический С Ностальгическим Уклоном… А вообще-то я здесь лечебную гимнастику провожу.

— А-а-а… Из старушек пыль выбиваешь?

Парень широко улыбнулся:

— Я больше на массаже практикуюсь.

— Ну-ну… — я постучал в стекло двери и вошел в палату восемнадцать.

В тесной, как спичечный коробок, комнатушке умещались лишь две кровати. В проходе между ними стоял штатив с перевернутой бутылкой жидкости. От пробки в железной оправе прозрачная система капельницы тянулась к руке Лены. Хотя Казанцева лежала ко мне головой, я сразу узнал ее по каштановым волосам, раскиданным по подушке, всегда шелковистым, а ныне жирным и спутанным.

На второй кровати, уткнувшись лицом в стену, громко сопела женщина. На обеих обитательницах были казенные рубашки-распашонки в мелкий цветочек.

Я прокашлялся.

— Привет от здоровой части населения! — сказал я так, будто только что сошел с поезда и меня встретила счастливая толпа родственников.

Казанцева запрокинула голову, чтобы посмотреть, кто пришел.

Бог ты мой! Без косметики и ежедневной стимуляции кожи лица Лена смахивала на облезлую драную кошку, которая вернулась домой после мартовских праздников.

— Салям алейкум! — шутливо сказала Казанцева, признав во мне любовника, и не могла удержаться от удивленно-радостной улыбки. — Проходи, садись.

Я огляделся в поисках стула, но такового не нашел. Лена не тревожа руку с иглой, повернулась на бок и сдвинулась к стене.

— Садись прямо сюда.

— Это тебе! — я потряс пакетом с яблоками и конфетами, положил их на тумбочку в изголовье. Потом чмокнул Лену в щеку, обошел штатив и присел на край кровати.

Несомненно, Лена жестоко страдала от болезни. Это подтверждало осунувшееся лицо "Кающейся Магдалины" и в паутинке морщин темные круги под усталыми глазами. От Казанцевой пахло немытым телом, что начисто отбивало аппетит к ее прекрасным формам. Тем не менее, я провел рукой снизу вверх по ее влажному горячему бедру и ущипнул за талию.

— Как дела, милая? Тебе уже лучше?

Лена покосилась на соседку и сделала мне знак вести себя скромнее. Выдав улыбку остывающего трупа, она сказала:

— Мне хорошо точно так же, как хорошо обесчещенной толпой мужиков девице. Все тело ломит и горло болит ужасно. — Лена сделала судорожное глотательное движение, будто пыталась пропихнуть в горло по меньшей мере бильярдный шар. — К дурацкому приступу стенокардии я подцепила простуду. Думала, не выкарабкаюсь, но все обошлось… Ты на работу ко мне звонил?

— Как и обещал. Там знают о твоей болезни.

— Кто взял трубку?

— Понятия не имею… Но, думаю, секретарша. Весьма словоохотливая женщина.

— Не она. Кто-нибудь из дежуривших в воскресенье сотрудниц.

— Она выспросила о тебе все. Между прочим, обещала проведать.

Казанцева посмотрела тоскливым взглядом бродячей собаки.

— Дождешься от них, как же! — сказала она с иронией и добавила: — Венок на похороны.

Я испытующе уставился на Лену. Не скрыт ли в ее словах намек? Но по измученному болезнью лицу нельзя было догадаться: знает ли Казанцева о гибели Тани или нет.

Голосом, в котором звучала горечь, Лена пожаловалась:

— На работе сейчас такие дела творятся, а я здесь валяюсь, как Павка Корчагин. Врач даже вставать не разрешает. — Лена положила руку мне на колено, но, заметив облупленный лак на ногтях, тут же отдернула и сжала пальцы в кулак. — На улице весна! — восхитилась она. — И не подумаешь, что еще вчера кругом лежал снег… Хочу домой!..

Я тоже посмотрел в окно, где на фоне голубого неба отчетливо печатались ветви клена.

— Погода превосходная. День-два, и можно ходить в рубашках.

Лицо "восточной красавицы" с удивительно четкими чертами оживилось:

— Ты знаешь, я просто жду не дождусь того момента, когда влезу в летнее платье и скину колготки. — Лена подтянула к себе ногу и придирчиво осмотрела голень. — Правда, они у меня после зимы бледные, придется позагорать на балкончике.

— Ноги у тебя прекрасные. Покажи повыше, — я сделал жест, будто пытался задрать на Казанцевой рубашку.

— Пусти, дурак! — Лена шутливо отбросила мою руку и засмеялась. — Я совсем голая.

— Меня это заводит, — моя рука поползла между ног Лены.

Казанцева задохнулась в притворном ужасе.

— С ума сошел! — пролепетала она, как женщина, которая не прочь позабавиться, но в другом месте и в соответствующей обстановке.

Моя ладонь продвинулась выше.

— Ну, прекрати же, — сдерживая смех, попросила Лена, и как в карман, вместе с рубашкой засунула свободную руку между ног, поставив заслон.

…Мы возились до тех пор, пока не разбудили вторую обитательницу палаты. Она повернула к нам помятое жабье лицо с одним прикрытым глазом. Я подарил ей улыбку. Лена смирилась, убрала заслонку и накинула на мою руку простыню. Почесываясь, женщина села и открыла второй глаз.

— Здрасьте!

— Доброе утро! — сказал я с серьезным лицом и пошевелил пальцами. Лена крепче сжала бедра, содрогаясь от душившего ее смеха.

Женщина все поняла и ответила хмурым взглядом пузатых глаз.

— Пойду узнаю, скоро ли обед, — пробормотала она, потом встала, накинула вельветовый халат, для вида покрутилась у зеркала, уничтожая следы сна, и вышла.

Я сделал ей ручкой. Палата взорвалась от хохота.

— Выжили! — Лена мягко, но решительно извлекла из-под рубашки смешивший ее предмет. — Так ей и надо! Выспится днем, потом всю ночь бродит…

— А ты ее дихлофосом… — я не договорил, стены снова содрогнулись от хохота.

— Погоди! — Лена заметила, что капельница не функционирует, поправила в вене иглу — в прозрачном резервуаре системы капли вновь запрыгали вниз. — Развеселил ты меня, — все еще хихикая, сказала Казанцева. — Я здесь второй день помираю с тоски. Почитать не догадался прихватить?

Я виновато ответил:

— К сожалению, не додумался. Но в следующий раз обязательно что-нибудь принесу. — Между грудью и согнутыми коленями Лены образовалась удобная выемка. Я с комфортом расположился в ней и, имея в виду интимную близость, сказал: — Я по тебе соскучился. Когда выпишут?

— Тебя это волнует?

— Еще как!

— Лгунишка…

— Ты это о чем?

— Прекрасно знаешь о чем. В тот миг, когда ты увидел Николаеву Танечку, я перестала для тебя существовать. — Лена притворно вздохнула. — Бедная я, бедная.

Я присвистнул:

— Вспомнила! Я и думать про нее забыл.

— Та-та-та, — передразнила Лена. — Надо же, какая короткая память! Однако твоя самодовольная физиономия говорит об обратном.

Я ослепительно улыбнулся.

— Ах! Ты о моей прическе…

Казанцева наградила меня ледяным взглядом миндалевидных глаз.

— Не юродствуй. Изменник. Ради пары красивых ножек ты бросил меня, больную, на произвол судьбы.

— Ну, извини, дорогая, — ответил я с вызовом. — Ты первая перестала бы меня уважать, если бы я поступил, как хам, и отказался проводить твою подругу.

Лена посмотрела долгим взглядом.

— Возможно. Но я рассчитывала, ты проводишь Таню и вернешься.

— Ты не обмолвилась ни словом, и я решил: тебе лучше остаться одной.

— Угу, чтобы никто не помешал умереть… Ты уже большой мальчик, и должен был догадаться, что я хочу побыть с тобой.

— В таком случае, зачем ты притащила Таню к себе домой?

— О… это была моя ошибка. Я слишком поздно осознала ее. Откуда мне было знать, что эта девчонка уведет тебя из-под самого моего носа?

Я промямлил нечто вроде: "Никто никуда меня не уводил", — на что Казанцева презрительно фыркнула:

— Уф! Не говори глупостей. Она заарканила тебя с первого взгляда. Ты был неуклюж в роли пажа. — Казанцева просто издевалась надо мной. — Твои нелепые ужимки, нечаянные прикосновения, незаметные пожатия казались жалкими и могли рассмешить кого угодно.

Пришла пора обидеться.

— Правда? А мне казалось, я был великолепен и неотразим. — Я демонстративно заскучал, посмотрел на часы и сделал движение, будто собирался встать.

— Подожди! — Лена просунула палец за пояс моих брюк и потянула книзу. — Посиди еще. Я вовсе не хотела тебя обидеть. — Казанцева неловко улыбнулась, изобразив смущение. От обычной ее покровительственности не осталось и следа. — Понимаешь, милый, я знала Таню еще сопливой девчонкой и никогда не подозревала, что она может стать моей соперницей. — Лена говорила, водя пальцем по моей лопатке с усердием маленькой девочки, которая рисует на запотевшем стекле узоры. — Уязвлена моя женская гордость… Я ревную, и мне это неприятно.

У меня отлегло от сердца. Судя по поведению и разговору, до Лены еще не дошли слухи о смерти Тани. Посвящать в свои планы Казанцеву я не хотел. У Лены непредсказуемый характер, и неизвестно что она выкинет, расскажи я ей про убийство. Может, она промолчит и станет моим союзником, а может, кинется в милицию и сообщит о том, что я тот человек, который последним видел Таню в живых. Рисковать не стоит. Скоро Казанцева обо всем узнает сама. Но пусть это случится как можно позже. Может быть, за это время я сумею как-нибудь выкрутиться.

— Откуда ты знаешь Таню? — спросил я как бы невзначай.

Лена "затерла" на моей лопатке несуществующий рисунок, беспечно сказала:

— Ее отец работал в нашем институте. Одно время я часто бывала в их доме. Чернышев помогал мне писать диссертацию.

На секунду мне стало страшно. Все, с кем я сталкивался в своем расследовании, так или иначе связаны с институтом. Мне вдруг померещилось, что это огромный спрут, который раскинул свои щупальца по всему городу. Не удивлюсь, если Семен Анатольевич, таинственный знакомый Тани, родом из того же клана.

Великолепно очерченная линия рта Казанцевой причудливо изогнулась.

— Ты пришел меня проведать или навести о Тане справки? — сказала она капризно.

Казанцева — истинная леди, раньше она никогда не проявляла своих чувств, а уж тем более не кривлялась. Ее новое амплуа жеманной куртизанки производило неприятное впечатление. Краснея за Лену, я ответил:

— Не я первым затеял разговор о Тане. Она мне безразлична. Не устраивай сцен ревности по пустякам.

Лена опустила глаза и тихо сказала:

— Прости, но мне обидно. Я мечтала побыть в твоем обществе, отложила все дела, готовилась, а в итоге осталась одна, да еще в больнице. Давай сменим тему. Расскажи о своей работе. Тебе, кажется, в редакции дали задание?

Меня коробил разговор о мертвой Тане, как о живой — я с радостью откликнулся:

— Да. Вот уже два дня толкаюсь в милиции. Направили к майору Юсупову. Он раскрыл серию квартирных краж. Интересное дело.

— Будешь писать статью?

— Уже начал.

— Расскажи поподробней.

Я улыбнулся:

— Не хочу раньше времени раскрывать содержание. Прочитаешь, когда появится в печати.

— Как знаешь… Буду рада, если у тебя получится все, как ты задумал.

Кажется, Казанцева опять незаметно от меня засунула в рот бильярдный шар. Я потянулся к тумбочке, налил из графина воду в стакан и поднес его к сухим губам Лены. Казанцева сделала большой глоток. Шар благополучно проскочил внутрь.

— Спасибо, — Лена стряхнула с рубашки пролившиеся капельки воды, потом сказала: — Дэм! У меня слишком большой прыщ выскочил?

Я вгляделся.

— Не вижу.

Казанцева расхохоталась:

— Но ты смотришь на меня так, будто выискиваешь на моем лице дефекты.

Я поменял физиономию на более цветущую. В награду Лена погладила меня по голове.

— Тебе идет короткая стрижка, — сказала она. — Выглядишь, как пай-мальчик. Мне нравится, — рука Лены скользнула по моему подбородку. — Хочу показаться с тобой на людях. Когда выпишусь из больницы, обязательно сходим в какой-нибудь кабак.

— С великим удовольствием, — сказал я, а про себя добавил: "Если Хвостов к тому времени не упрячет меня за решетку".

В резервуар системы прыгнула последняя капля. Одновременно с ее падением в спортзале хлопнула дверь, раздались шаги, и в палату вошла медсестра. Она запомнилась мне как нечто белое и суровое. На голове та же телебашня.

— Посещение окончено! — сказала она так, как говорят "Поди прочь", и поставила на тумбочку стерилизатор.

Я засуетился:

— Ну, мне пора, — и послал потускневшему лицу Лены воздушный поцелуй. — Пока, фройляйн… Чего тебе принести?

— Только книгу. Желательно, захватывающую.

— Будет сделано.

Под звяканье шприцев о стерилизатор я вышел из палаты.

Ближе к вечеру я околачивался в окрестностях АТС-69.

Громада грубого серого здания с узкими окнами-бойницами и солнцезащитными козырьками поверху и сбоку от них, походила на неприступную крепость. Незасыпанный ров теплотрассы со стороны фасада усиливал это сходство.

В студенческие годы меня вместе с группой ребят и девчат с журфака водили на экскурсию на одну из городских телефонных станций, и в общих чертах я представлял принцип работы АТС. Сегодня эти знания придутся мне как нельзя кстати.

Вечерело. Давно уже служащие телефонной станции покинули свои рабочие места и сменился сторож. Давно опустел детский садик, вдоль забора которого я прохаживался, наверное, уже в сотый раз. Давно на дверях продовольственного магазина и напротив него в пункте приема стеклотары повисли большие замки, а я все медлил со "штурмом" АТС, дожидаясь темноты. Мне было нужно, чтобы интересующая меня личность, кому я собирался позвонить, оказалась дома.

Но вот одно за другим начали вспыхивать окна близлежащих домов. Четвертый этаж АТС вдруг заполыхал неоновым светом. Вскоре на улице зажглись редкие фонари. Прохожих стало меньше. Наконец день вывернул изнанку, и на город спустилась густая ночь.

По жердочке, перекинутой через ров, я перешел на другую сторону, протиснулся в брешь буйно разросшийся живой изгороди перед входом в здание и, обойдя груду покореженных телефонных будок, приблизился к некрашеной железной двери, рядом с которой на стене висел внутренний телефон по АТС.

Этой ночью в автозале должна дежурить практикантка Лариса — дочка подруги моей матери. Родительница как-то проговорилась о том, что девчонка тайно в меня влюблена. Но это и так было заметно потому, как она млела в моем присутствии и ужасно смущалась, когда я к ней обращался. Простое детское обожание, им-то я и решил воспользоваться.

Позвонил.

— Автозал пятая! — раздался в трубке девичий голосок.

Повезло. Дежурила действительно Лариска.

— Привет! — сказал я обволакивающим голосом старого сатира.

Трубка охнула и, как мне показалось, затрепетала в моих руках.

— Здравствуй, Дима!

Узнала. Непорядочно конечно обольщать неопытную девчонку, но что поделаешь…

— Вот что, Ларочка — промурлыкал я. — Мне с тобой повидаться нужно. Я тебя на улице жду… — Мой тон был многообещающим.

— Ты около АТС? — изумилась в моих руках трубка и поспешно сказала: — Погоди минутку. Я сейчас спущусь!

Проползли несколько томительных минут. Наконец из дверей выскочила невысокая худенькая девчонка подросток с кожей рук и ног цвета бледной поганки. Женские причиндалы едва намечались под ее рабочим цветным халатиком, но обещали еще чуть-чуть подрасти. На конопатом лице отроковицы в рамке каре из ржавых волос были написаны удивление, любопытство и восторг.

— Здравствуй! — Сделала она нечто похожее на книксен.

Я отклеился от стены.

— Еще раз привет!

Девчонка светилась от счастья.

— Зачем я тебе понадобилась?

— Вот что, Ларчик, — я по-братски обнял ее за плечи и потащил к двери. — Я в скверную историю вляпался. Ты мне должна помочь. Мне нужно сделать пару звонков из автозала.

Я собрался переступить порог, но Лариса вывернулась из родственных объятий и нерешительно сказала:

— Меня поругают, если я пропущу тебя наверх. — Наверное, девчонка ждала от меня объяснений в любви, а может даже предложения выйти замуж. Во всяком случае, выглядела она ужасно разочарованной.

— Кто?

— Станционный инженер.

— Да брось ты, Ларчик! Ничего не случится, если мы с тобой прослушаем один телефонный разговор и по номеру узнаем адрес абонента, — я все же поставил ногу на высокий порог АТС.

На лице Ларисы отразилось смятение.

— Меня с работы выгонят, — пропищала она жалобно.

Я пошутил:

— И нам с тобой нечем будет кормить наших бедных маленьких детей? Идем!

Лариса просто не знала, что делать.

— Я не могу, Дима! — взмолилась она.

— Ты хочешь, чтобы меня убили? — стал дурить я девчонке голову. — Учти, если меня пристрелят, виновата будешь ты. Тебя же потом всю жизнь совесть будет мучить.

Мои слова потрясли Ларису.

— Все это так серьезно? — пролепетала она.

— Ну конечно, ночной мотылек, — я вновь обнял девчонку за плечи. — Пойдем!

Наконец девушка сдалась.

— Ладно, — сказала она с тяжким вздохом. — Я пойду сторожиху отвлеку, а ты постарайся проскочить через холл незамеченным.

Девушка упорхнула, оставив открытой дверь, в ярко освещенный холл, середину которого занимал теннисный стол с рваной сеткой. Несколько мгновений спустя из ближней комнаты с зарешеченным окошком раздались голоса. Я быстро пересек освещенное пространство и затаился на лестничной площадке. Лариса появилась через пару минут. Выглядела она ужасно взволнованной и смущенной.

По крутой лестнице мы поднялись на четвертый этаж. Лариса пробежала пальцами по кнопкам кодового замка, раздался щелчок, дверь приоткрылась. На лестницу вырвался перестук реле, напоминавший работу армии машинисток.

— Проходи.

Коллектив здесь был сугубо женский: чистота, цветочки, горшочки, занавесочки; вдоль стены вернисаж детских рисунков, который оканчивался большим плакатом с девкой в каске и телогрейке с приветом от Кордена.

Большущий зал с высоченным потолком был заполнен лабиринтом трехметровых железных стенок, в которых что-то дзинькало, тренькало и стучало.

Лариса подвела меня к столу, забитому отвертками, кусачками, обрывками проводов и прочим инструментом и хламом. Встала по стойке "смирно".

Своего я добился, на АТС попал. Теперь девчонка сделает все так, как я пожелаю.

— Ну, Ларсон, — сказал я, обойдя девчонку и взмахнул рукой, будто держал в ней хлыст. Для начала выясни-ка фамилию и адрес абонента с номером телефона 69-96-69.

Номер перевертыш, который Таня записала на листке перекидного календаря, я помнил отлично. Пришла пора содрать с Семена Анатольевича покрывало таинственности.

Пожирая меня глазами, Лариса отчеканила:

— Список с номерами абонентов на третьем этаже в "Кроссе".

— Беги в "Кросс", — я развалился на стуле и еще ноги хотел положить на стол, да передумал.

Лариса вытянулась:

— Туда посторонним вход воспрещен. Мне не положено.

— Но мы же договорились, Ларсон! Ты мне помогаешь, — укорил я. Потом хлопнул Ларису по костлявому заду и скомандовал:

— Бе-е-гом!

Пока я курил, сидя за столом, Лариса метеором слетала на третий этаж и опять встала передо мной, моргая рыжими ресницами.

"Заставить ее подпрыгнуть, что ли?" — подумал я, но решил отложить этот опыт до следующего раза. Я отобрал у Ларисы клочок бумажки, развернул и прочел: "Рудаков Семен Анатольевич. Улица Грибоедова, дом 15, квартира 28". Сунул бумажку в карман и крутнулся на стуле.

— Теперь, дитя ночного города, подключись к аппарату этого самого Рудакова. Сможешь?

— Смогу. Но получится параллельный телефон, — робко возразила Лариса.

— Знаю. Действуй!

С телефоном в руках Лариса направилась вдоль ряда железных стенок, шагая, как оловянный солдатик, и исчезла в одном из проходов. — Готово! — высунула она голову.

— Оставь его там… и… и выключи эту чертову сигнализацию.

Лариса пропала. Действующая на нервы сигнализация наконец заглохла. Девчонка вновь возникла рядом со мной

Я взял со стола трубку телефона и покрутил диск. Добрую минуту в ухе раздавалось равномерное мяуканье вызова, потом щелкнуло, и женщина сказала:

— Алло?! — в трубке слышался отдаленный шум застолья и звуки музыки.

Я потребовал:

— Рудакова, пожалуйста.

— О-ой! — прогнусавили на том конце провода. — Это так срочно? У нас сегодня гости. Мой муж как раз тост говорит.

Моему тону мог бы позавидовать прокурор.

— Когда я сообщу вашему мужу новость, ему будет не до тостов в течение примерно пятнадцати ближайших лет.

Жене Рудакова вдруг резко перекрыли кислород.

— Что случилось? — сказала она придушенно.

— Рудакова, пожалуйста!

— Сеня! — заголосила трубка.

Женский голос сменился на мужской.

— Слушаю, — Рудаков был весел, он еще не знал, какой сюрприз я ему приготовил.

— Что ж вы, Семен Анатольевич, — послал я по проводу вместе с приветствием ухмылку, — назначаете девушке свидание, а сами не приходите… Вас там ждали…

У Семена Анатольевича изменился голос;

— Вы кто?

"Знает, что Таня мертва", — подумал я и сказал:

— Ваша совесть. Объясните-ка ей, как случилось, что после вашего телефонного звонка к Николаевой ей ночью перерезали горло. Вы убили Таню из-за документов, которые принадлежат ее отцу?

Попал, кажется, в точку — в трубке захлопнулась челюсть, раздался щелчок и короткие гудки.

При заключительных словах глаза Ларисы стали похожи на две буквы "О". Я подмигнул ей и улыбнулся:

— А теперь, Рыжик, бежим ко второму аппарату.

Мы кинулись в лабиринт перегородок, туда, где на квадратиках серого линолеума стоял подключенный к номеру Рудакова телефон, и сели возле него прямо на пол. Целых двадцать минут мы смотрели на пластмассовую коробку, как на предмет, с которым должно произойти чудо, но аппарат молчал с упорством пустого ящика, и когда я уже усомнился в его работоспособности, вдруг тихонько затренькал. По параллельному телефону Рудаков набирал чей-то номер.

В состоянии нервного возбуждения я схватился за трубку, но Лариса положила свою руку сверху.

— Ты чего? — я удивленно вскинул брови.

— Там могут услышать посторонний шум, — прошептала девчонка, потом быстро отвинтила у трубки крышку. На пол упал микрофон. — Теперь они не догадаются о том, что их подслушивают.

Я отодрал от телефона трубку. Ларису опять осенила какая-то мысль.

— Спички у тебя есть? — голос у нее оказался на удивление громким.

— Ты меня так заикой сделаешь, — я с раздражением похлопал по карманам и протянул ей зажигалку. — На, сходи покури.

Лариса зажигалку не взяла.

— Мне нужны спички. Я где-то в столе видела, — пробормотала она и опрометью бросилась из прохода.

Я вклинился в разговор в тот момент, когда Рудаков взволнованно спросил:

— …Что делать?

Фамильярный голос мужчины средних лет ему ответил:

— Успокойся… Ты можешь спокойно объяснить, что у тебя стряслось?

— Меня только что обвинили по телефону в убийстве Николаевой. — Чувствовалось, что Рудакову было уже не до застольных речей. В его словах сквозил ужас. — Он знает о документах Чернышева. Втянули вы меня в это дело, Константин Васильевич… — причитал Семен Анатольевич. — Что теперь будет…

Его прервали:

— Ты осел, Рудаков! Тебя могли спровоцировать телефонным звонком из милиции. Возможно, сейчас наш телефонный разговор записывают на пленку… Обсудим все завтра при личной встрече.

Щелчок — линия прервалась.

Лариса, которая опять торчала в тесном проходе, где с трудом могли разминуться два человека, ужасно мешала мне на протяжении беседы Рудакова с неизвестным. Она терлась об меня, и все пыталась приладить ухо к трубке. Я отгонял ее, как назойливую муху.

— Ты меня забодала! — я швырнул трубку на рычаг, но Лариса поймала ее с ловкостью игрока, принимающего волейбольный мяч, и аккуратно уложила рядом с аппаратом.

— Ничего не трогай! — Лариса взяла командование на себя. — Я зафиксировала спичками исходящие контакты, теперь цепь не распадется. Я пройду по шнуру и выясню, по какому номеру звонил Рудаков.

Я похлопал Ларису по щеке:

— Я не очень представляю, что значат твои "входящие и исходящие", но если ты выяснишь еще и фамилию и адрес этого человека, то завтра я куплю тебе большую куклу.

— Я согласна, — улыбнулась Лариса и спросила: — А они преступники, да?

— Уже пятерых зарезали. Если ты будешь болтать об этом где попало, они и тебя, — я провел пальцем по шее.

На лице Ларисы подпрыгнули веснушки. Ни слова не говоря, она нырнула в лабиринт станции.

Шнур телефона уходил из АТС-69 на АТС-74. Лариса позвонила туда сменному механику и убедила его помочь нам. После поисков выяснилось, что Рудаков звонил по телефону 74-29-75 Чаныгину Константину Васильевичу, который живет на массиве Ясном, квартал 5, дом 11, квартира 25… Появилось новое действующее лицо.

Все это ужасно интересно.

Я крутанул колесико зажигалки и подсветил циферблат. Стрелки показывали полвторого ночи. Я загадал: когда погаснет крайнее на четвертом этаже окно, тронусь в путь. Несмотря на поздний час, в окне жила чья-то тень. Она то удлинялась, то укорачивалась. Ждать пришлось минут пятнадцать, потом в комнате выключили свет, и весь четырехэтажный дом погрузился в темноту.

Я слез с железобетонной плиты и огляделся. На пустыре ни души, виден только контур экскаватора да его надломленная рука.

Мне предстоял ряд акробатических упражнений. Я потянулся до хруста в суставах, еще раз огляделся и двинулся к дому. Первый невысокий забор я одолел без труда, прошел по грядкам, второй — перепрыгнул. Бетон был холодный шершавый. Я поднял голову — четыре, одна над другой, лоджии резко уходили ввысь. Их углы скрепляли опоры с выступающими краями. Из легкой курточки я переложил в задний карман брюк фонарик, предусмотрительно захваченный из дому, подпрыгнул; покрепче ухватился за угол и, как по столбу, медленно полез вверх. Когда голова оказалась выше уровня первого этажа, положил на нижний выступ перил локоть и закинул туда же правую ногу, но левая, не чувствуя опоры, вдруг повисла в воздухе. Пришлось помочь подбородком и щекой. Крошки бетона больно царапали кожу, но я не обращал внимания. Слегка подтянулся, вцепился в верхний выступ и встал. Высота перил пришлась до пояса. Держась руками за выступ, я стал бесшумно передвигаться вдоль лоджии. Я точно знал, что в квартире никого нет. Часом раньше я специально заходил в подъезд, чтобы проверить это. На втором этаже дверь была закрыта и опечатана. Но сейчас меня не оставляло чувство, что по ту сторону черного стекла вдруг появится мертвенно-бледное лицо, я испугаюсь, упаду и непременно разобьюсь. С заячьим сердцем я останавливался через каждый метр и толкал лбом оконную раму. Три оказались закрытыми, четвертая, как я и предполагал, распахнулась. Я перевалился в лоджию.

Все, что я делал до сих пор, — детские шалости, которые можно объяснить любознательностью журналиста, но, перешагнув перила лоджии, я перешагнул черту закона. Запах чужой квартиры напомнил мне это. Плевать.

Я достал фонарик. Тишина гробовая, даже не слышно стука настенных часов, лишь ветер, вламываясь в открытое окно, жутко шевелил занавесками. Я снял обувь и в обнимку с липким страхом прошел по коридору.

Кружок света выхватил из темноты знакомую дверь с изображением чернильного прибора и пера на стекле. Чтобы с улицы не был виден блуждающий огонек, я прикрыл фонарик ладонью, толкнул дверь. Скользнув узкой полоской света по комнате, остановил ее на книжных стеллажах. Я не мог с уверенностью сказать, какая из полок с секретом, поэтому, определив приблизительно место, стал дергать наудачу. Одна из облицовочных планок поддалась. Я сунул руку в углубление… Пусто…

Иного результата я и не ждал. Из протокола осмотра места происшествия, который я подглядел в кабинете Хвостова, мне было известно, что ни папку, ни тайник в кабинете не обнаружили. Папку похитили, и я догадывался — кто.

Три человека — три версии — три возможных убийцы. Но кто убил Таню: Николаев, Рудаков или Чаныгин?

Я задвинул полку и стал выбираться к лоджии. В коридоре мое внимание привлекли три расположенные в ряд двери. На двух болтались овальные барельефы с указателями, что за ними находятся туалет и ванная — третья была гладкая. Из любопытства я толкнул дверь. Это оказалась небольшая кладовка со стеллажами, доверху набитыми хламом и банками с консервацией. Однако в середине оставалось еще достаточно места, чтобы уместить целую раскладушку.

А что если?..

Внезапно поразившая меня догадка подкосила ноги. Я сполз на пол… Ну конечно же, Таня ночью дверь никому не открывала. Она не вставала с постели. Я ошибался. Ее зарезали спящей. Карпова утром нашла девушку нагишом в той же позе, в какой я оставил ее. Ни одна женщина не пойдет открывать двери, даже хорошо знакомому мужчине в голом виде.

Я похолодел. Это дико, невероятно, но это так. Когда мы с Таней пришли в квартиру, преступник был уже здесь. Он прятался в этой чертовой кладовке.

Теперь галиматья с ключами объясняется просто. После того, как я покинул квартиру, преступник вышел из своего убежища, убил Таню, потом открыл дверь ключом, который торчал изнутри, и ушел, оставив дверь открытой.

Меня бросило в жар. То что меня разыскивает милиция, — не случайность. Убийца знает меня, знает о том, что я был здесь. Он нарочно не закрыл дверь, чтобы утром обнаружили труп и по горячим следам вышли на меня. Да он меня подставил!

Но, черт возьми!.. Сегодня ночь открытий! Если преступник был все время здесь, рядом со мной, то ни Рудаков, ни Николаев Таню убить не могли. Они оба находились за пределами квартиры. С одним Таня разговаривала по телефону, другой ломился в двери… Остается Чаныгин.

От напряжения у меня выступил пот, я достал носовой платок и вытер лицо. Но как он попал в квартиру? Очевидно, точно так же как и я, — через окно. Пятнадцать минут назад я с успехом доказал теорию эксперта Смыслова, что это возможно.

Сегодня окно оказалось открытым благодаря тому, что я сам случайно открыл его, когда приезжал сюда вместе с Хвостовым и во время допроса Карповой вышел на балкон покурить. Но в ночь убийства Тани оно так же было открыто. Я прекрасно помню: я полез целоваться к девушке, но тут ветер распахнул окно, и Таня его закрыла. Преступник был уже здесь. Он влез, когда дождь еще не начинался, поэтому нигде не осталось ни мокрых следов, ни грязи. Чаныгину нужны были документы, которые принадлежали Чернышеву. Он искал их в квартире, но тут неожиданно вернулась Таня, и ему ничего не оставалось делать, как спрятаться в кладовке. Потом пришел я. Таня рассказала мне о папке в кабинете отца, а Чаныгин сквозь приоткрытую дверь все слышал. Он уже знал, где находится папка. После убийства он ее унес.

Я стукнулся головой о стену и завыл.

Ну что мне стоило в тот вечер заглянуть в кладовку, как сейчас из любопытства?! Тогда Таня осталась бы жива, а я не попал бы в положение загнанного зверя. Взволнованный я просидел несколько минут, уставившись в темноту кладовки. Пора было уходить. Я встал.

Завтра приезжает мать Тани. Наверняка сюда нагрянут из милиции, и вполне возможно, Смыслов опять проведет осмотр. Лишние отпечатки никому не нужны. Я протер носовым платком ручку двери, вернулся в кабинет, вытер книжную полку и остальные места, к чему прикасались мои руки. Потом вышел в лоджию, обулся и перелез через перила.

Разбухшая за зиму створка окна никак не хотела закрываться с обратной стороны. Я замучился. Вдруг сверху раздался окрик:

— Эй! Ты чего там?!

Цепенея, я запрокинул голову. На четвертом этаже светился огонек сигареты и вырисовывался силуэт головы и плеч. Рука соскользнула с выступа перил, я прыгнул вниз, не рассчитал и больно опрокинулся на спину. Но тут же вскочил, бросился через штакетник. Куртка треснула, зацепившись за гвоздь. Я пробежал по грядкам, сминая какие-то кусты.

— Стой, гад! — мужской голос сорвался на бабий визг.

Я увеличил скорость до свиста в ушах.

"Сейчас приедет милиция, и уж точно устроят повторный осмотр. Только бы не пустили по следу собак", — думал я, мчась по тротуару.

Я попетлял по массиву и через полчаса был дома. К счастью, родители спали. Я прокрался в свою комнату, быстро разделся, залез под одеяло и, мучимый сомнениями и страхом, все же уснул.

Утром 28 марта я проснулся совершенно разбитым; тело ныло, одолевали мрачные мысли.

Я знал кто преступник, однако торжества не испытывал. Увы, тащить Чаныгина к Хвостову еще рано — у меня нет ни единой улики, которую я мог бы предъявить майору вместе с именем убийцы. Доказательства вины Чаныгина добывать придется самому, но действовать нужно крайне осторожно.

Чаныгин молчит, пока ему ничто не угрожает, но стоит мне потревожить его, и он почувствует опасность, он тут же позвонит в милицию и подставит меня.

Вряд ли Чаныгин знает мои фамилию и адрес, но из подслушанных в доме Тани разговоров имя и профессия ему известны. Достаточно будет произнести их по телефону, и Хвостов начнет розыск. В городе не так уж много журналистов по имени Дима, и, уж конечно, майор по старой дружбе с меня первого сдерет отпечатки пальцев.

Я был во власти убийцы и почти физически ощутил, как петля на моей шее затягивается все туже и туже.

Я хмуро вертел в руках брюки, а точнее то, что от них осталось. Обе штанины с внутренней стороны протерлись до дыр, все перепачкано известью. Куртка не в лучшем состоянии, карман выдран с мясом, подкладка торчит. Туфли, на которые я мельком взглянул, высунув голову в прихожую, также находились в состоянии агонии. Все это рванье вновь становилось уликами.

"Спрятать?.. К черту!.."

Я скомкал брюки и вместе с курткой закинул в дальний угол комнаты. Если после каждой вылазки избавляться от одежды, то в скором времени мне не в чем будет выйти на улицу.

Я прошелся по комнате.

Жизнь — хреновая штука, когда вокруг одни враги. Даже в собственной квартире я не чувствовал себя в безопасности. Не сегодня-завтра я доберусь до Чаныгина, и тогда визит Хвостова ко мне обеспечен.

"Домой больше не вернусь", — решил я и начал собираться.

Вытряхнул из шифоньера кроссовки, джинсы, рубашку и свитер. В сумку уложил кожаную курточку — ночами и по утрам было еще холодно. Туда же бросил фонарик и перчатки.

Полистал второй том Вальтера Скотта, отсчитал половину денег, подумал и выгреб остальные.

Потом сбегал в ванную, побрился, принял душ, сунул в кухне что-то в рот и вернулся в комнату. Родителям на глаза не попался. Я быстро оделся, прихватил сумку и хотел незаметно улизнуть, но в прихожей, загромождая выход, стоял отец. Он был еще в полосатой пижаме, но уже гладко выбрит, и теперь перед зеркалом протирал лицо лосьоном.

— Привет!

— Доброе утро! — отец вгляделся в мое лицо. — Как дела?

— Превосходно! — я пропихнулся между спиной родителя и стенкой к выходу.

— Что-то случилось?

— Нет, с чего ты взял? — буркнул я.

Отец пожал плечами:

— Вид у тебя какой-то всклокоченный и на лице царапина.

— Да нет, все нормально, папа, — я открыл дверь и вышел на лестничную площадку, но отец увязался за мной.

— Выкладывай, что произошло! — потребовал он.

Не отвяжется ведь теперь. Я вздохнул и соврал:

— В баскетбол с ребятами играли, кто-то ногтем случайно царапнул.

По лицу родителя было видно, что он мне не поверил. Он открыл было рот, но тут появилась Кудряшкина Настя, которая в форме стюардессы с профессиональным мастерством и изяществом спускалась по лестнице, будто на виду у всего аэропорта сходила по трапу самолета.

Отец устыдился полосатой одежды узника и, убрался восвояси.

Настя улыбнулась фирменной улыбкой "Аэрофлота".

— Чем это твой папаша недоволен с утра?

Я пригладил растрепавшиеся волосы и махнул рукой:

— Он с похмелья всегда такой. Третий день в запое, так нам с матерью прямо житья от него нет.

Лицо Насти вначале подвергнулось было изумлению, но потом засияло ямочками на пухлых щечках. Вытягивая гласную "а", будто зевающая кошечка, Кудряшкина сказала:

— Трепач! Я же знаю, что Александр Степанович непьющий, — звук "ю" она тоже вытянула. — Как там твоя Ленка поживает? Проведал?

— Проведал, — сказал я. — Выздоравливает. Пошли, не то самолет останется без стюардессы.

Пока мы шли к остановке, Кудряшкиа с "плавающим" звуком поведала мне о проблемах с насморком, который она подхватила дня четыре назад в одном из северных аэропортов. Простуда оказалась настолько сильной, что ей пришлось вызывать на дом врача.

Стюардесса прожужжала мне все уши. Я был вынужден посадить Настю в такси, и убедил ее, что нам с ней не по пути. Сам залез в следующую машину.

По золотистым от утреннего солнца улицам я доехал до центра города и из первого же телефона-автомата позвонил домой. Ответила мать:

— Алло!

Связь работала с признаками бронхита: хрипы, сухой кашель, одышка…

— Это я, мама… Отец ушел?

— Ушел, ушел… Только что, — голос матери искажался и слышался из-за тридевяти земель.

— Пару дней я не приду ночевать домой, — заявил я.

— Куда придешь? — не расслышала мать

Я прокричал:

— Два дня дома ночевать не буду!

— Почему? — вдруг спросила мать совсем рядом.

— Есть причина.

Мать опять уехала далеко-далеко.

— Какая?

— Ссора с законом.

Мать — не пуганая душа — усомнилась:

— Не смешно.

— Дальше будет смешнее… Слушай внимательно. Сегодня или завтра к нам придут из милиции. Они будут говорить про меня ужасные вещи. Но ты не верь…

— Какие вещи, слюшай? — громко, но почему-то с кавказским акцентом сказала мать. — Ты что-то украл?

— Свою молодость.

— Ты можешь говорить человеческим языком? — рассердилась мать. — И перезвони. Ты все время пропадаешь.

— Да автомат так работает, а другого здесь нет.

— Какой автомат? — раскудахталась мать.

— Калашникова! — я тоже разозлился и оглянулся. Рядом со мной, ожидая, когда освободится телефон, стоял парень с челюстью зевнувшего бегемота и ушами слона. Хотя будка была без единого стекла, я хлопнул дверью так, что эхо отозвалось на другом конце улицы, потом отвернулся и прикрыл трубку ладонью. — В общем, за меня не волнуйся — я у Христа за пазухой. Из милиции будут спрашивать, где я, говори: не знаю, как утром ушел, так до сих пор не видела. Все! Привет отцу!

— Дима! Что все это значит? — На сей раз мать расслышала меня прекрасно.

Я бросил трубку на рычаг и с силой пнул по двери телефонной кабины. Парень успел-таки убрать свой нос.

"Научно-исследовательский институт" — об это словосочетание я слишком часто спотыкался последние три дня, чтобы теперь обойти его стороной. Интуиция подсказывала мне, что именно он источник всех моих несчастий, и именно там следует искать разгадку убийства Тани. Ну что ж, будем ворошить осиное гнездо.

Я закинул сумку на плечо и направился к круглому скверу, откуда расходились главные дороги города. У двацатидвухэтажной гостиницы на стоянке такси влез в свободный таксомотор.

Машина описала вокруг сквера полукруг и нырнула в тоннель из вековых деревьев. Дорога прямая, гладкая — такси летело, едва касаясь шинами асфальта, уже с утра отполированного щетками и водяными струями поливальных машин. Километры бешено бросались под колеса, я наслаждался скоростью, калейдоскопом уличного пейзажа, ревом несущихся мимо машин и ложным счастьем свободы от исчезнувших вдруг проблем…

Поэзия кончилась внезапно — мы уперлись в серую вывеску "Ремонт эл. бритв, фенов и др. эл. быт. приборов" на деревянном вагончике мастерской. Приехали.

Я расплатился с таксистом и сошел на конечной остановке городского и пригородного транспорта. Нелегко было разобраться в нагромождении коробок домов, магазинов и заводских труб окраины. Я подошел к новенькой диспетчерской.

Небритый дядька с плохо вставленными зубами прозудел мне, словно через расческу, прикрытую полоской газеты, о том что "Научно-исследовательский институт" находится за чертой города и в стороне от дороги. Автобусы туда не ходят, за исключением служебных, но они бывают утром и вечером — придется идти пешком. Я еще раз хорошенько выспросил дорогу и отправился вдоль шоссе, мимо яблоневого сада. Возле одинокого коттеджа свернул влево, в сад.

Кто сказал, что спортивная обувь самая удобная? Уже через пятнадцать минут новая кроссовка натерла мне ногу, а еще через десять я хромал, как инвалид, проклиная таксиста, который сэкономил на мне несколько миллилитров бензина.

Наконец яблоневый сад с множеством изгибов разбитой дороги кончился, и столь далекие вначале тополя в преддверии института приблизились.

Научно-исследовательский институт, как я узнал позже, делился на закрытую территорию института и территорию жилгородка, где размещались штук пятнадцать кирпичных домов, два магазина и кинотеатр. Здесь же находилось и здание администрации. Оно, точно обрубленный нос корабля, неожиданно выплыло из-за поворота.

Без каких либо препятствий я вошел в вестибюль, сверкающий холодным блеском мрамора — и первое, что мне бросилось в глаза, было стендом "Наши маяки", центральное место на котором занимала большая фотография мордатого мужика средних лет. Я протер глаза — надпись не исчезала — "Директор института Чаныгин К.В." Невероятно! Я подошел ближе. Ба! Да сколько ж здесь знакомых фамилий! Еще один сюрприз. Мужчина с рыбьей головой, жидкими волосами и гнусной улыбкой был Рудаковым Семеном Анатольевичем. Он оказался заместителем директора института по хозяйской части. Рядом — Казанцева Елена Сергеевна. "Восточная красавица" выглядела как всегда гордой и недоступной. Глядя на ее строгий облик, никто бы не подумал, что она может откалывать такие номера в постели.

Несколько ошарашенный, я обыскал глазами стенд. В комплекте не хватало Николаева Бориса, зато в предпоследнем ряду фотографий я наткнулся на снимок старика лет шестидесяти. Господи, да откуда же я знаю это суровое лицо, орлиный взгляд, а самое главное — бородку "а-ля Николай II"?! Я обшарил закоулки памяти. Ну, конечно же, это приятель Таниного отца. Его я видел на фотографии вместе с Чернышевым в квартире Тани. "Старая гвардия" — вот кто мне может помочь. Я еще раз перечитал фамилию — Рубан А.А. - и отошел от стенда.

Широкая лестница, меж двумя колоннами, после первого марша раздваивалась. Я поднялся на второй этаж и без труда отыскал табличку "Директор". Постучал и вошел.

Если в недалеком будущем я стану начальником, и у меня будет приемная, я непременно возьму в секретарши девушку, которая займет первое место на каком-нибудь конкурсе красоты и которая будет улыбаться всем моим посетителям. У Чаныгина вкус иной. В приемной за пишущей машинкой сидела женщина, которая взяла бы первое место на конкурсе "Мисс Образина". Особенно противными были раскормленный курносый нос и темные пятна подмышками красного платья. Она даже не подняла глаз.

— Чаныгин у себя? — спросил я.

Ответом мне был бравурный марш пишущей машинки. Я спросил громче. Секретарша пролаяла:

— Директор с сегодняшнего дня в отпуске.

Я задал еще вопрос:

— А как найти Рубана?

— С двенадцати до часу будет на территории жилгородка.

— А как его имя и отчество?

— Андрей Андреевич.

— А как…

Секретарша перестала печатать и наставила на меня мерзкий нос. Так брезгливая хозяйка смотрит на таракана, застигнутого врасплох на чистенькой кухне.

— Я все понял, — сказал я, вставая на цыпочки. — Зайду позже.

В конце концов, адрес Чаныгина, добытый на АТС, лежал у меня в кармане, замдиректора Рудакова — тоже. Они от меня никуда не денутся. Я вышел из приемной и осторожно прикрыл за собой двери.

До полудня оставалось еще порядочно времени. Я зашел в магазин, потом побродил по городку, знакомясь с местными достопримечательностями. Без четверти двенадцать стоял у финского домика, служившего чем-то вроде караульного помещения и наблюдал за воротами и проходной Научно-исследовательского института. Закрытая территория охранялась прекрасно: высокий забор, усиленный сверху колючей проволокой, по углам его торчали четыре вышки с прожекторами.

Ровно в двенадцать охранник с кобурой на боку вошел в помещение проходной и нажал кнопку. Грохоча, обе створки ворот разъехались. Оттуда маршировала нестройная колонна сотрудников института, одетая разношерстно. Миновав ворота, колонна распалась и начала всасываться в жилые дома. Исключение составляли живущие в городе, которые редкой цепочкой потянулись к столовой.

Рубан вышел одним из последних, узнал я его по бороде, и когда он сравнялся со мной, пристроился рядом.

Приятель отца Тани в жизни был чуть прозаичней, нежели на фотографиях, но все тот же внушающий почтение вид и взгляд человека, видящего вас насквозь. Шел он легко, упруго, чувствовалось, что темный костюм в едва заметную полоску надет не на старческую немощь, а на крепкое и здоровое тело.

Я взял ритм движения Рубана.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов.

— Что вам угодно? — в бороде сверкнули крепкие зубы, способные разгрызть любую кость.

— Это касается убийства Николаевой Тани.

Раскусил меня Рубан сразу.

— Вы журналист? — спросил он сухо.

— Да.

— Газетчикам информацию не даю, — Рубан ускорил шаг, я — тоже.

— Это не для газеты. Я в частном порядке.

— Тем более, — сказал мой спутник и круто свернул к столовой.

— Вы очень любезны! — бросил я ему в спину, но Рубан уже исчез за дверью.

"Ничего после обеда подобреет", — решил я, отошел к кинотеатру и встал так, чтобы был виден вход в столовую. Сотрудники сновали туда и обратно. Двадцать минут спустя в дверях появилась поджарая фигура Рубана. Я стоял на страже и мгновенно вырос перед ним.

— Вам безразлично, найдут ли убийцу дочери вашего друга или нет?

Рубан разглядывал меня в упор.

— Какое вы ко всему этому имеете отношение?

— Непосредственное. — Черт меня дернул за язык, но я сказал: — В ночь убийства я был в квартире Тани. Теперь меня разыскивает милиция как сексуального маньяка.

Рубан посмотрел на меня еще более внимательно.

— Идемте! — сказал он вдруг и свернул за угол столовой. Мы прошли за угол здания и сели на укромную скамейку напротив фельдшерско-акушерского пункта с графиком режима работы на закрытых дверях. — Рассказывайте! — приказал Рубан, доставая пачку сигарет.

Мы закурили, и я, поддавшись порыву, выложил ему все, исключив лишь некоторые подробности и детали дела. Рубан слушал меня с возрастающим интересом, сигарета в его руках слегка дрожала.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он, когда я закончил говорить, и аккуратно бросил окурок в урну.

— Расскажите мне, какую ценность имеют документы, о которых Таня не успела мне сообщить. Я думаю, убийство произошло из-за них.

— Откуда такая уверенность?

Рубан выкачивал из меня сведения не хуже водокачки. Я уже жалел, что развязал язык, однако выложил и это.

— Вчера ночью я залезал в квартиру Чернышевых, бумаги исчезли.

Рубан полез в карман за новой сигаретой.

— Это был опрометчивый поступок. Ваши действия можно квалифицировать как кражу со взломом, — Рубан говорил одно, а думал о другом.

Я поднес ему огонек зажигалки.

— Кража со взломом лучше убийства на сексуальной почве. У меня не было иного выхода. Я только пытаюсь доказать свою невиновность и найти убийцу Тани.

Рубан глубоко затянулся. Он почему-то медлил с ответом на мой главный вопрос.

— О чем вы заботитесь больше: докопаться до истины или спасти свою шкуру? — наконец спросил он.

Я психанул:

— А вы? Прочитать мне мораль или все же помочь? Скажите прямо: какое отношение имеют бумаги Чернышева к Чаныгину?

От подобия улыбки борода Рубана раскрылась веером.

— Не лезьте в бутылку, — сказал он, усмехаясь. — Я задал вам вопрос не просто так… Видите ли, Чаныгин случайный человек в науке. Он смыслит в ней не более, чем, извините, свинья в апельсинах. Однако может оказаться, что Таню убил не он. Поэтому важно не только обличить убийцу, но и независимо от его имени распутать историю с документами до конца.

— Это так важно? — вставил я.

— Конечно. Там самым можно доказать, что Чаныгин — подлец, и избавить институт от его руководства. Кроме того, я хотел бы отдать должное заслугам Чернышева перед Отечеством… Окажете содействие?

— В чем оно будет заключаться?

— Во взаимном обмене информацией.

Сейчас я мог пообещать все, что угодно. Я кивнул:

— Согласен.

Морщины на лице Рубана разгладились.

— Прекрасно… Итак… — Рубан отбросил потухшую сигарету. — В свое время Чернышев работал над одной проблемой. Я не могу вам раскрыть ее содержание из соображений секретности, скажу только, что он сделал открытие, которое даст новое направление в развитии науки.

Работал Чернышев над расчетами дома. Не будучи до конца уверенным в успешном завершении исследований, об открытии он помалкивал. Знали о нем лишь члены семьи Чернышева и я, да и то в общих чертах. Последние дни жизни Чернышев сильно болел. Развод его дочери с Николаевым доконали его. Он умер, а папка с научной работой не нашлась. Незадолго до смерти Чернышев признался мне, что к его работе давно подбирается Чаныгин — беспринципный прощелыга и стяжатель, тогда еще обычный сотрудник института, и ему даже удалось заполучить кое-какие расчеты из папки.

— Но как?! — не удержавшись, воскликнул я.

— Не знаю, — признался Рубан, глядя на одному ему видимую точку под ногами. — Из членов семьи Чернышевых кто мог бы ответить на этот вопрос, остались двое: жена Чернышева и его бывший зять — Николаев. Впрочем, есть еще один человек, которому многое известно — это Чаныгин. Но он вряд ли согласится дать вам интервью…

— Но зачем ему открытие Чернышова?

— Деньги, молодой человек, деньги. За него на западе можно получить миллионы.

— Вы так считаете? — спросил я потрясенно.

— Ну, насчет миллионов я, может быть, и преувеличил, но продать можно дорого. И вот что я еще думаю: одному Чаныгину такое дело не провернуть. Чтобы разобраться в документах Чернышова, требуются мозги. Чаныгину помогали.

— Думаете, зам?

Рубан взглянул удивленно:

— Вот именно. Как вы догадались?

— Мне многое известно, — усмехнулся я. — Не зря же я веду расследование.

— Между прочим, зря усмехаетесь, — заявил Рубан. — Вот как раз таки зам у Чаныгина грамотный и умный человек.

"Лестную характеристику дал Рубан Рудакову", — подумал я, с неприязнью вспомнив рыбью голову и гнусную улыбку замдиректора института, однако на сей счет промолчал.

Рубан вдруг выпрямился, очевидно, приняв какое-то решение, и посмотрел на меня.

— Сегодня в три часа состоятся похороны Тани. Ее мать уже в городе. Она звонила мне утром. Я буду там и постараюсь выяснить у Марины Павловны интересующие нас подробности. Позвоните мне сегодня после семи часов вот по этому телефону, — Рубан протянул мне визитную карточку. — Мы с вами встретимся и обсудим план дальнейших действий.

Я взял визитку.

— Андрей Андреевич, — сказал я хмуро. — Все это пустые хлопоты. Папка исчезла из тайника. У нас нет никаких доказательств.

— Если папка еще цела, мы ее найдем! — Голос Рубана прозвучал убедительно. — Без меня ничего не предпринимайте. Главное сейчас не спугнуть Чаныгина, не то, неровен час, он поторопится и сбудет документы с рук. — Рубан встал и протянул мне сухую ладонь: — А теперь, извините, мне пора. Я должен уладить кое-какие дела на работе и ехать к Чернышевым. Желаю удачи.

Четкая отрывистая речь Рубана и деловой тон вселили в меня уверенность. Я с чувством ответил на рукопожатие и потом долгим взглядом проводил удаляющуюся легкой походкой фигуру Рубана.

Сидеть, сложа руки, я тоже не собираюсь.

Такси для меня стало единственным средством передвижения. Я сел в подвернувшееся прямо здесь в городке и назвал шоферу адрес Тани. Спустя пятнадцать минут выскочил у знакомого дома.

Тело Тани уже привезли из морга: у дверей подъезда стояла красная крышка гроба. Яркий прямоугольник не вписывался в грязно-серый фон дома, казался нереальным, притягивал, но тут же отталкивал взгляд, подобно зияющей ране на теле человека. На такие вещи стараются не смотреть.

К горлу подступил комок, в глазах защипало… Я отвернулся.

По двору носилась стайка мальчишек. Я определил самого смышленого на вид, подозвал и попросил сходить в квартиру к Чернышевым, вызвать Николаева. Слегка робея, мальчишка ушел и вскоре появился в сопровождении Бориса. Николаев был одет соответственно трагическому событию: черный костюм, темная рубашка и галстук. На носу — зачем-то солнцезащитные очки, которые делали его похожим на дешевого пижона.

Я приветливо махнул рукой — Борис меня узнал.

Я правильно рассчитал, что встречу здесь Николаева, но неправильно подумал, будто он ничего не помнит о нашей недавней драке. Борис помнил все, хотя и напился позавчера до коматозного состояния. Он подлетел ко мне скоростным снарядом и содрал с лица очки. Под глазом красовался синяк размером с детский кулачок. Кипевшей в Николаеве ярости хватило бы на то, чтобы убить троих таких как я.

— Ну, ты, козел! — Борис сложил губы в куриную гузку и осквернил меня зловонной струей перегара. — За что? — плод нашего знакомства переливал всеми цветами радуги, но преобладал все же фиалковый.

— Заткнись, ублюдок! — рявкнул я, круто меняя миролюбивую тактику, которой решил придерживаться в самом начале. — Не то под вторым глазом фонарь повешу.

— Ты?! — то ли от вечного похмелья, то ли от злости Николаев трясся, как отбойный молоток. — Сопляк! Да я тебя… — Борис растопырил пятерню и попытался наложить ее на мое лицо.

Я увернулся.

— Еще по морде хочешь? Давай отойдем в сторону.

На нас действительно пялились из двух соседних домов, между которыми происходила стычка.

— Идем! — сказал Борис с готовностью, повернулся и, сжав кулаки, походкой боксера пошел по бетонной дорожке вдоль торца дома.

Я поскакал за ним. Помня о его подлой тактике, я шел с кулаками наперевес и не ошибся. При очередном шаге Николаев вдруг сделал поворот на сто восемьдесят градусов и нанес мне мощный удар в лицо. Я ждал этого момента и резко отклонил голову вправо. Кулак Николаева все же задел ухо. Не встретив особой преграды, Борис потерял равновесие, наткнулся на меня. Тут я ударил его в подбородок. Противно хрустнули зубы. Николаев отлетел к краю дорожки, зацепился за штакетник и рухнул в чей-то огород. Я перешагнул низкий заборчик, схватил Бориса за отвороты пиджака, рывком поставил на ноги.

Николаев отфыркивался, из прикушенной губы сочилась кровь, но он не сдался. Отбойный молоток заработал в нем с новой силой.

— Убью! — вдруг заорал Борис.

Размахивая руками, как ветряная мельница, он бросился на меня. Вестибулярный аппарат Николаева работал отвратительно. С такой координацией движений метить в чью-то голову — все равно что нормальному человеку продевать нитку в игольное ушко, глядя на свое отражение в зеркале. Я без труда увиливал от мелькавших в воздухе лап. Наконец мне надоело это занятие, я еще раз съездил по физиономии Бориса и, уловив момент, когда он оказался ко мне спиной, схватил его за шиворот и с силой пихнул вперед. Борис пробежал несколько метров, споткнулся и вновь растянулся, теперь уже на бетонной дорожке. Это было унизительно. Борис не двигался. Я подошел, пнул его по подошве ботинка.

— Вставай. Разговаривать будем.

Борис пошевелился, вскочил и, не обращая на меня внимания, стал с остервенением отряхивать костюм от налипшего мусора. Потом выпрямился.

— Ну, какого хрена тебе нужно? — сказал он зло. — Чего привязался?

Я достал сигарету и вогнал в угол рта.

— Ответь-ка мне: почему ты развелся с женой?

— Чего? — сказал Борис так, будто отказывался верить своим ушам.

Я повторил, Николаев не воспринял мои слова всерьез. Он обсосал губы и сплюнул кровь.

— Да пошел ты… — Борис сделал попытку пройти, но я поставил ногу на фундамент дома.

— Куда ты? Я еще не закончил, — сказал я и прикурил сигарету.

Борис замер. Его опухшее лицо стало вдруг еще шире.

— Так ты мент? — догадался он.

Я улыбнулся:

— Хуже. Мент может тебя только побить, а я, если будешь придуриваться, изуродую. — На какой-то миг мне показалось, что Николаев сейчас повернется и убежит от меня. Я пнул его под коленную чашечку. Борис схватился за ногу и завопил:

— Да ты садист! Я сейчас в милицию позвоню.

Я скрестил руки на груди и тут же уступил дорогу.

— Звони. Могу подбросить телефончик. У Хвостова как раз есть вакансия для убийцы.

Борис вскинул брови:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, — я выпустил струю дыма прямо Николаеву в лицо. — Ты сказал следователю, что пришел в час ночи, а на самом деле заявился четверть четвертого. Есть свидетель. В этот промежуток времени, как известно, убили Таню. Твоих рук дело?

Борис побледнел и отступил на шаг.

— Да ты спятил, придурок! — заорал он не своим голосом. — В ту ночь я нахрюкался до визга и проспал на скамейке.

— Вот ты пойди к Хвостову и расскажи ему об этом. Он любит сказки.

Николаев как-то обмяк. Вся фанаберия улетучилась из него, как воздух из проколотой надувной игрушки. Он тоже прикурил сигарету и сел на край бетонной дорожки, свесив ноги в канаву.

— Чего ты хочешь? — спросил он так, будто смертельно устал.

— Я уже задавал вопрос: почему ты развелся с Таней?

— Пил я, — буркнул Николаев.

— Это одна причина, а другая?

Борис поднял голову, прицеливаясь фонарем.

— Какая тебе еще нужна?

Я улыбнулся улыбкой Люцифера:

— Вторая. Документы тестя… Ты их продал Чаныгину?

Слова легли в десятку. От испуга синяк под глазом Бориса стал эффектней.

— Это-то тебе зачем знать? — спросил он ошеломленно. — И вообще, кто ты такой?

— Врач-нарколог. Давай, Боря, выкладывай. Мне некогда.

Николаев отвернулся, несколько секунд молчал, устремив взор куда-то вдаль, потом тихо произнес:

— Денег у меня тогда не было, а выпить хотелось до самоубийства… Ко мне приятель Чаныгина подошел…

— Рудаков?

Борис кивнул:

— Он. Предложил сделать несколько снимков с работы Чернышева. Я тогда мог мать продать… Согласился… Жил я у Чернышевых… Фотоаппарат был… Когда остался дома один, перещелкал штук пять листов из папки тестя. — Борис заглох, изучая структуру дощечки штакетника.

Я подстегнул:

— Дальше!

Николаев вздрогнул, как лошадь от шпор.

— Сфотографировал во второй раз. Рудаков мне приличную сумму отвалил — месяц пьянствовал. А в третий раз меня за съемкой Таня застукала, и все рассказала отцу. Чернышев был в шоке, когда услышал мое признание. Папку он унес, во всяком случае нам так сказал, чтобы за ней больше никто не охотился, но мне кажется, он просто спрятал ее где-то в квартире. Вскоре он слег. Таня простить не смогла, выставила меня из дому и подала на развод. — Борис раздавил окурок каблуком, потом встал. В его лице появилось нечто заискивающее, он поспешил прикрыть глаза очками. — Ты следователю ничего не говори обо мне, — попросил он. — Я ни в чем не виноват, а сам знаешь, начнутся ненужные допросы… По милициям затаскают.

Я похлопал Николаева по плечу.

— Не волнуйся, Боря, я тебя не продам, — сказал я и собрался уходить, но вдруг вспомнил: — Таню на каком кладбище хоронят?

— На Центральном, — Борис помялся. — Денег дай взаймы, — сказал он неожиданно, будто потребовал долг. — Башка болит ужасно.

За информацию надо платить. Я порылся в карманах, достал несколько купюр, смял и сунул в руку Бориса. Но все-таки не удержался и сказал:

— Выпей за души Тани и ее отца, в смерти которых ты повинен, — потом повернулся и пошел прочь.

…И тут я совершил глупость. Я поехал к Чаныгину. Эта эскапада стоила мне в дальнейшем больших неприятностей.

Кварталы на массиве Ясном не отличались друг от друга особой архитектурой и строились по единому проекту. Чаныгинский не составлял исключения: обычный набор пятиэтажек, магазин, столовая, детский сад и школа. Возраст дома легко определяется по высоте деревьев, окружающих его. Одиннадцатому было лет двадцать, он почти весь скрывался за ветвистыми кронами, а скоро совсем спрячется в густой листве вместе с крышей.

Я прикинул номера квартир. Чаныгинская пришлась на второй подъезд. Поднялся наверх, и, действительно, директорская дверь, самая аккуратная во всем подъезде, оказалась под самой крышей.

Я позвонил. Оригинальный звонок сыграл мелодию "Чижик пыжик" и затих. В квартире — никаких признаков жизни. Я еще раз надавил на кнопку звонка — ноль эмоций, но я чувствовал за дверью чье-то присутствие. Меня разглядывали в дверной глазок.

Узаконенное подглядывание в замочную скважину всегда действует на нервы. Ощущаешь себя инфузорией под объективом микроскопа. Я встал в профиль и принял выражение лица Арнольда Шварценеггера с плаката "Мастера мирового кино". Это оказало должное воздействие; после некоторого колебания дверь отворилась. Из-за нее выглянуло полфигуры крупного мужчины в кое-как натянутой белой футболке — того самого, чей портрет я видел на стенде в научно-исследовательском институте. Передо мной стоял Чаныгин Константин Васильевич. Цветной оригинал выглядел лет на десять старше, чем черно-белая копия.

В течение нескольких секунд мы разглядывали друг друга, как два неприятеля перед началом боя, ревниво оценивая физические и умственные возможности каждого. Не знаю, понравилась ли Чаныгину моя наружность, мне его — нет.

У директора были большие отвислые уши, которые казались снятыми с чужой головы и потому плохо сидели на курчавой голове с небольшими залысинами. На мясистом лице в разноцветных прожилках рос здоровый нос, похожий на клубнику, такой же красный и пористый. Губы оттопырены, влажные, уголки рта опушены. Он напоминал недовольного бульдога и вызывал опасение.

Чаныгин зыркнул по подъезду из-под нависших бровей и нахраписто спросил:

— Чего тебе?

— Хлеба и соли.

— Нищим не подаю.

— Тогда человеческого отношения.

— Короче!

Я улыбался, как звезда киноэкрана.

— Я журналист, — я всучил Чаныгину приготовленное заранее удостоверение корреспондента. — Пишу статью о Научно-исследовательском институте и лично о вас. Я ездил на вашу работу, мне сказали, что вы в отпуске, но вы человек отзывчивый… Вот приехал к вам. Впустите?

Чаныгин собрал на лбу толстые, как гусеницы, морщины, подумал и, сделав выбор в мою пользу, открыл дверь. Потянувший сквозняк раздул широкие директорские трусы. Они парусом захлопали на ветру и вдруг, как при полном штиле, обвисли на жирных ляжках. Директор весил килограммов под сто. Я с трудом представил, как он с такой комплекцией взбирается по углу лоджии… Но чего не сделаешь ради достижения желаемой цели!..

Чаныгин вернул удостоверение.

— Твое счастье, что ты пришел сегодня, — в его тоне отсутствовала доброжелательность. — Вечером улетаю, мне нужно собрать вещи, поэтому могу уделить тебе только полчаса.

— Мне хватит и пятнадцати минут, — сказал я, закрывая за собой двери.

Чаныгин с осанкой гориллы грузно протопал в комнату. Я повесил сумку на вешалку и тоже вошел в директорские апартаменты.

Директор есть директор, особенно такого крупного Научно-исследовательского института: живет, как Бог. Почему-то больше всего поразили мое воображение квадратный столик, из прозрачного материала и два громадных кресла рядом с ним, в которых неплохо было бы посидеть с приятелем за рюмкой хорошего коньяку. Кстати, бутылка "Наполеона" и две пустые рюмки стояли на столе. С высокой спинки одного из кресел свисал лифчик, на полу валялись туфельки на шпильке. В комнате витал запах духов.

— Ты пока покури, — распорядился Чаныгин. — а я приведу себя в порядок и кофе сварганю. — Директор взял туфли, дамскую принадлежность туалета и исчез с ними в коридоре.

Утопая по щиколотку, я прошел по ковру, стянул со стола сигарету неизвестной мне марки и вышел на балкончик. Площадка под козырьком была хрупкой, казалось, стоит прыгнуть посильнее, и она рухнет, увлекая за собой нижние балконы.

Я облокотился о перила и закурил. Директорская сигарета, такая красивая на вид, на вкус оказалась дрянь — сушеный щавель. Я бросил ее на торчащую внизу макушку дерева. В непривычном ракурсе дерево напоминало гигантский фантастический цветок. Прыгая по веткам, окурок упал на землю.

Чаныгин пока не появлялся, и я обратил взор на окрестности. С высоты пятого этажа было видно далеко вокруг. Сразу за гаражами начинался забор детского оздоровительного лагеря. Когда-то он планировался вдали от цивилизованных мест, однако, с годами волна города докатилась до лагеря, прошла дальше, не затронув его, и он так и остался островком дикой природы среди новостроек. Я вспомнил детство, сказочное лето…

В стекло двери постучали.

— Эй, корреспондент! — Чаныгин поманил пальцем.

Я вернулся в гостиную. Директор уже влез в спортивные штаны с белыми лампасами, отчего приобрел сходство с тренером команды боксеров. За время моего отсутствия на столе прибавился белый кофейник с длинным носиком, две чашки, сахарница.

Чаныгин развалился в кресле и щелкнул пальцами:

— Убери рюмки со стола и достань чистые, — очевидно, именно так он разговаривал со своей секретаршей.

Я убрал рюмки и, не зная куда их деть, поставил на крышку пианино. Потом открыл дверцу шикарного бара, в котором хранилось несколько бутылок различных марок вин, и взял со стеклянной полочки две крохотные рюмки с золотыми ободками. В кресло, вызывавшее во мне восторг и трепет, я сесть так и не решился, а пристроился на мягком пуфе напротив Чаныгина.

Пока директор разливал коньяк и кофе, я, заметив в углу дивана раскрытый кожаный чемодан с блестящими застежками, спросил:

— В отпуск собрались?

Чаныгин улыбнулся, если можно назвать улыбкой бульдожий оскал.

— В деловой. Переезжаю я, — с фальшивым сожалением вздохнул он. — Получил приглашение работать в столице… Вот еду оформляться. Жена с дочкой уже там. — Чаныгин опрокинул в рот рюмку и закусил конфетой. — Так что, парень, ты обратился не по адресу. Считай, я уже не директор института, — хозяин вытер ладонью рот. — Впрочем, спрашивай, мне лишняя статья в газете не помешает.

Я тоже выпил коньяк.

— Кто будет вашим приемником?

— Зама поставлю. Но об этом молчок. В институте пока не знают о смене руководства. Не нужно раньше времени волновать народ.

Чаныгин снова потянулся к бутылке. Я тупо наблюдал за его волосатой рукой с широкими плоскими ногтями, лениво наполняющей рюмки темной жидкостью. Очевидно, это первая и последняя моя встреча с директором института. Он ускользал от меня и, похоже, навсегда. Я хотел знать правду и именно сейчас. Я вытащил из кармана блокнот, достал ручку.

— Правда ли, что за время вашей работы директором институт стал процветать?

Чаныгину вопрос понравился. Он удобно откинулся на спинку кресла. С нотками самодовольства ответил:

— Да, я многое сделал для развития отечественной науки.

Вопросов для интервьюирования у меня больше не было. А чего тянуть-то? Я и ляпнул:

— Скажите, что вам известно об открытии Чернышева?

Хозяин насторожился.

— Ничего, — сказал он и подозрительно посмотрел на меня. — А причем здесь Чернышев?

— Мне сказали, будто вы охотитесь за его разработками.

— Кто?

— Николаев Борис.

В комнате повисла грозовая туча.

— Что он тебе еще сказал?

— Я думаю, правду. Николаев тайно перефотографировал по просьбе Рудакова кое-какие документы тестя, но попался, и вы остались ни чем. Не нашлись бумаги и после смерти Чернышева. Но вот на днях его дочь случайно обнаружила папку в тайнике. Таню убили, а папка исчезла… Кому вы хотите продать открытие Чернышева?

Чаныгин сидел сгорбившись, угрюмо глядя сквозь прозрачный стол на свои ноги в кожаных тапочках. Он поднял голову. Теперь передо мной сидел волкодав.

— Все же раскопал, мерзавец! — произнес он глухо и вдруг через стол нанес мне сильнейший удар в нос.

Нет, это был не Борис. Я как сидел, так и хлопнулся вместе с пуфом на пол, но при падении зацепил ногой стол, он оказался неустойчивым и опрокинулся. Странно было видеть с обратной стороны стола, как донца чашек, кофейника, бутылки и всего остального, что стояло на нем, съехало прямо Чаныгину на колени. Кофе ошпарил директорские ноги, он взвыл и, отбросив стол, вскочил. Очевидно, намокшая горячая материя продолжала жечь кожу, и Чаныгин спустил штаны вместе с трусами.

"Тьфу!" — я пробежал пару метров на четвереньках и встал, успев заметить, как разъяренный хозяин схватился за стул. Свистящий предмет пролетел над головой, ударился в стену. Я бросился в коридор, столкнулся с полуголой флегматичной девицей, которая выглядела больше удивленной, нежели испуганной, и, подхватив сумку, выбежал на лестницу.

Сгущались тучи, когда я подходил к кладбищу.

Центральное кладбище — православное, самое старое и большое в городе. Здесь легко можно заблудиться среди аллей, тропинок, крестов, оград, разнообразных, а порой причудливых мраморных надгробий с эпитафиями и портретами усопших.

Я приезжал сюда однажды, когда хоронил однокурсницу Зарецкую Тамару, которая вместе со своим женихом попала в горах в автокатастрофу. Машина упала с моста в быструю речку, тела нашли лишь на третий день, и выглядели они ужасно. В моей жизни это было первое такого рода потрясение, сегодня — второе и самое чудовищное.

По широкой дороге, что вела к небольшой церкви, я дошел до навеса, где происходил обряд отпевания; приблизился, но это оказалась не та процессия. Под крышей, на столбах которой были развешаны красочные иконы в футлярах со стеклом и сигнализацией, поп читал молитву над телом усопшей старушки в белом платке и иконкой в высохших руках. Я прошел мимо и направился вглубь кладбища. В самом конце у второго выхода наткнулся на то, что искал.

Молчаливая толпа, преимущественно молодежь, плотным кольцом окружала место погребения. Людей было так много, что они не умещались в тесном пространстве у могилы и стояли на подступах к ней, между оградами. Из центра раздавался отчетливый мужской голос:

— …погибла от руки бандита. Таня была юной, доброй и доверчивой девушкой…

Я встал на бугорок. Моим глазам предстала печальная картина. У свежевырытого холмика рядом с памятником Чернышову стоял гроб на двух табуретах. За ним — женщина лет сорока в траурном платье, черной шляпе и черном плаще. Она была очень похожа на Таню.

Что можно сказать о матери, потерявшей свою дочь? Каменное изваяние горя, воплощение горя или само горе?.. Не знаю, очевидно, последнее. Во всяком случае, выглядела она именно так. Ее никто не утешал — горе безутешно. К ней не обращались — горе безмолвно. Она не плакала — у горя нет слез. Горе — страдание, обреченное на существование среди людей.

Странно, но глядя на мать Тани и на волшебный профиль принцессы из мультяшки, такой прекрасной даже в гробу, я не испытывал никаких чувств, кроме одного — ненависти к убийце.

Туманным взором я прошелся по толпе, то и дело натыкаясь на знакомые лица. Говорившего у гроба, солидного мужчину, сменил Рубан. Он произнес немногословную речь без пышных фраз и дифирамбов. За его спиной стоял Николаев Борис уже успевший опохмелиться. На его физиономии застыло несчастно-пьяное выражение. Старушка Карпова плакала, утирая слезы кончиком платка. Я оглянулся. В двух шагах от меня стояла "герла" — староста группы, в которой училась Таня. Она взглянула в мою сторону и в знак того, что заметила меня и узнала, прикрыла глаза, но уж очень томно… Люди у гроба Тани… Как все нелепо, пошло, фальшиво…

Подул холодный ветер. На лицо упала первая капля дождя. Март опять блудил с осенью, и, видимо, в последний раз. На смену ему грядет Апрель.

Неожиданно громко городские куранты пробили три часа. Я машинально посмотрел на свои часы, они остановились на двух. Очевидно, спасаясь от Чаныгина, я ударился рукой о стену и повредил механизм. Жаль. Часы дорогие, совсем новые, подарок отца ко дню рождения. Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.

Внезапно смутная, едва уловимая, как утренняя дымка, догадка зародилась где-то в глубине моего сознания. Я силился понять, что же так вдруг взволновало меня, но не находил ответа. Я еще раз обвел взглядом знакомые лица… Герла… Карпова… Николаев… Рубан… Есть! Я понял все — от начала и до конца, а самое главное — как обличить убийцу. Все это так просто, до обидного просто, что я вначале даже не поверил, но потом удивился: как мне это раньше не пришло в голову.

Желание приблизить развязку оказалось столь велико, что я не стал дожидаться окончания похорон. Да и не имело смысла ждать, когда прекрасное тело Тани накроет крышка гроба и на нее начнут падать комья земли.

Я круто повернулся и вдруг налетел на парня в рыжей куртке и длинном белом шарфе на бычьей шее. Он посторонился, я прошел мимо и, лавируя между оградами, направился к выходу. Ветер и дождь усиливались. На одном из поворотов я случайно оказался лицом к месту погребения, бросил прощальный взгляд — и обомлел. За мной следом шел тот самый парень в рыжей куртке. С другого края толпы отделился еще один, в плаще. Он также быстро двигался мне наперерез.

Сердце сжалось.

"За мной! Ах, как не вовремя! Мне и нужно-то несчастную пару часов…"

Я ускорил шаг, миновал калитку железных ворот и вышел на стоянку автомашин, где было припарковано несколько легковушек и два автобуса.

Угол кладбища и стоянки срезала дорога. У самой ее кромки стояла бежевая "Волга", в ней сидел водитель и читал газету.

Я обходился с преследователями так, как обходился бы со злыми собаками. Я знал, что если обнаружу свой страх и побегу, они набросятся на меня. Мне стоило больших усилий, чтобы почти спокойно подойти к "Волге", открыть переднюю дверцу и сказать водителю:

— Плачу любые деньги, только увезите меня отсюда, — я занес ногу и пригнулся.

Водитель очень медленно опустил газету. Он выглядел растерянным. Я отшатнулся и глянул назад. От ворот кладбища двое мужчин бежали ко мне. Оставалось каких-то пятнадцать метров. Мир стал рушиться прямо на моих глазах. Все пропало! Я лезу в их машину.

Неожиданно впереди остановился новенький "Москвич". Из него выпорхнули две девчонки с букетом гвоздик и припустились к кладбищу.

Я с силой захлопнул дверцу "Волги" и бросился вперед. Мгновения растянулись до вечности. Мир прекратил разваливаться на куски и вообще замедлил ход до неясного шума и едва заметных движений. Боковым зрением я видел, как двое преследователей застыли в стремительном беге, будто восковые фигуры спринтеров. В их оскаленные лица медленно летят капли дождя. Водитель выскочил из машины и, огибая ее, опирается рукой о капот. Все трое что-то кричат, но я вижу лишь открытые рты и слышу нечленораздельные звуки. Словно в невесомости я сделал три затяжных прыжка, дернул дверцу отъезжавшего "Москвича" и впрыгнул на заднее сиденье.

— Быстрее, отец! — крикнул я. — Меня сейчас убьют!

Водитель — крепкий усатый старик — повернулся с намерением разразиться бранью, но, увидев мое насмерть перепуганное лицо и одним глазом оценив ситуацию, нажал на газ.

Я посмотрел назад. Мир снова ожил, включаясь в обычный ритм. У бежевой "Волги" заметались фигурки людей, потом сели в машину, и она тронулась с места.

— В чем дело? — спросил водитель, разглядывая меня в зеркало заднего вида.

— Я журналист, — сказал я. — Расследую одну историю и вышел на преступную группировку. Теперь меня хотят убить. — Я порылся в карманах, достал пачку денег, отсчитал несколько бумажек, остальные кинул на переднее сиденье. — Вот все, что у меня есть. Оторвитесь от "Волги" и оставьте меня там, где вам удобно.

Старик на деньги даже не взглянул.

— Попробую, — сказал он спокойно и круто свернул на боковую улицу частного сектора.

Водитель попался первоклассный, он справлялся с машиной с уверенностью профессионала и, похоже, отлично знал эти места. Мы сворачивали в какие-то улицы, улочки, переулки… "Волга" все время следовала по пятам.

Поездка напоминала гонку по бушующему океану. Нас швыряло из стороны в сторону; мокрые деревья, дома, постройки, заборы кружили за окном в сумасшедшей пляске, грозя каждую секунду броситься на нас и раздавить в лепешку. Иногда "Волга" приближалась настолько близко, что я отчетливо видел злые лица преследователей и боялся, как бы они не открыли стрельбу, но старик закладывал очередной вираж, и мы ныряли в переулок, оставляя преследователей далеко позади себя.

Казалось, погони не будет конца. Внезапно прямо на дороге вырос каменный дом за высоким забором. Я вскричал:

— Там же тупик!

Старик хладнокровно ответил:

— Хороший шофер обязан знать любые проезды.

У самого дома дорога делала зигзаг, невидимый издали. Водитель вписался в поворот — и вдруг затормозил… На неширокой улице стоял рефрижератор. Между ним и забором оставалась узкая щелка, куда можно было проскользнуть, разве что изувечив машину.

Из-за поворота вынырнула "Волга". Старик выругался, оглянувшись на грозных пассажиров, которые уже выскакивали из машины, потом слегка подал "Москвич" назад, переключил скорость, и мы въехали в разбухшую от дождя канаву. Под наклоном "Москвич" медленно потащился вдоль рефрижератора, почти царапаясь о его колеса левым бортом.

Кусая ногти, я неотрывно смотрел на "Волгу". Пассажиры вновь сидели на своих местах, она нахально волочилась за нами.

Со скоростью черепахи мы доползли до конца бесконечно длинного коридора, но здесь он еще больше сузился за счет выступающего со стороны забора гаража. "Москвич" забуксовал, из-под колес полетели комья грязи. "Волга" тоже увязла. Все трое в ней орали и делали нам знаки, но это было кино для глухонемых: звуки до нас не долетали, знаки тоже были бесполезны, потому что ни мы, ни наши преследователи не могли выйти из машины из-за тесноты узкого проезда.

Старик выжал из "Москвича" все. Машина взревела, угрожающе качнулась на угол гаража, но все же, не задев его, выскочила на дорогу. Широкой и длинной "Волге" такой маневр был не под силу. Отчаянно сигналя, она застряла между кабиной рефрижератора и углом гаража. Оттуда, как из клетки, торчала ее злая морда с одной фарой и частью оскала радиатора.

"Москвич" попетлял еще немного, вылетел на шоссе и влился в общий поток машин.

У "ЦУМа" всегда много народу. Я попросил остановиться. Старик сбросил газ и затормозил у обочины.

— Может, тебя к милиции подбросить? — спросил он.

Я улыбнулся:

— Спасибо, теперь я сам доберусь.

Мой спаситель пожал плечами, взял с сиденья деньги и запихнул их в открытый карман моей куртки.

— Деньги, парень забери, самому пригодятся.

Я снова расцвел:

— Спасибо! — потом вышел из машины и затерялся среди зонтиков.

Поток покупателей втянул меня в здание "ЦУМа". Я встал за витрину. Пять минут спустя по дороге промчалась "Волга", забрызганная грязью. Я быстро вышел из универмага, пересек дорогу и остановил первое попавшееся такси, которое двигалось в противоположную сторону.

— К центру! — я плюхнулся на заднее сиденье и лишь теперь облегченно вздохнул, но в то же время по-настоящему испугался.

Неужели все это происходит со мной? Неужели за мной охотятся, ровно за матерым убийцей? Кошмар какой-то! Меня же запросто могут убить при попытке к бегству. Перед глазами предстала ясная картина: мое бренное тело с дыркой во лбу распростерто посреди грязной улицы. Это было жутко. Я гнал дурацкое виденье, но оно преследовало меня как проклятье.

Я открыл окно и закурил. Бившееся где-то между ушей сердце постепенно успокоилось и опустилось на место. Нужно что-то предпринять. Шататься по улицам становилось крайне опасно, а с наступлением темноты будет просто невозможно появиться в городе. На безлюдных улицах я превращусь в живую мишень для любого милиционера. А мне так хотелось добраться до убийцы… Но выход есть.

Такси достаточно далеко отъехало от "Цума". Я соскочил на одном из проспектов, на всякий случай пересел на троллейбус, проехал несколько остановок до рынка и сошел у многоэтажного длинного дома с проездом для автомашин во внутренний двор. В подворотне висели телефоны-автоматы. Я вошел, снял трубку и задумался.

Серега — мой самый близкий и, пожалуй, единственный друг, на которого я мог положиться во всем. До сегодняшнего дня я не хотел впутывать его в свои дела. У Сереги семья: жена и маленький сын, и мои проблемы ему вроде бы не к чему. Но, в конце концов, кто, если не близкий друг, поможет в трудную минуту?.. И я начал вертеть телефонный диск.

Сергей работал на вычислительном центре. У них всегда людно, но трубку взял именно он.

— Говорить можешь? — спросил я, услышав знакомый голос.

Серега хохотнул:

— Как видишь, пока не разучился.

— Я имею ввиду свободно. Публика есть рядом?

— Есть.

— Тогда слушай. Садись на свою машину и приезжай ко мне. Я сейчас у рынка. Напротив него большой дом. Въедешь во двор. Я буду там.

По моему тону Сергей понял, что случилось что-то серьезное.

— Еду, сказал он коротко и бросил трубку.

Дождь перестал. Я вышел во двор под проглянувшее солнышко и облокотился о спинку влажной скамейки.

Минут через тридцать из подворотни выпрыгнули синие "Жигули" Сергея. "Жигуленок" был задрипанный, но держался Серега на нем с достоинством владельца "Роллс-Ройса".

Я открыл заднюю дверцу, лег на сидение и укрылся курткой.

Сергей повернул ко мне горбоносое лицо с глубоко посаженными глазами.

— Тебя — как, сразу в дурдом везти или домой за вещами заедешь? — спросил он насмешливо.

Я выглянул из-под куртки:

— Мой дом — тюрьма, а из дурдома я только что вырвался. Выезжай-ка со двора, а я в двух словах расскажу, в чем дело.

Едва Сергей вырулил на дорогу, я спросил:

— Похож я на сексуального маньяка?

Серега хихикнул:

— Проблемы с сексом?

— Если бы, — я заложил руки за голову и мрачно уставился на аккуратную заплатку в потолке машины. — Я переспал с одной девчонкой, а через пять минут ей перерезали горло. Теперь милиция гоняется за мной по всему городу как за убийцей.

Машина как-то странно дернулась. Сергей вытаращил в зеркало глаза.

— Ни хрена себе! — он даже хрюкнул от удивления. Машина поехала без рывков. — Вечно ты вляпаешься в какую-нибудь историю.

Я грустно улыбнулся:

— С хорошими людьми всегда случаются дурные вещи.

— Это не про тебя, — заметил Серега. — Короче, что я должен сделать?

— Спрячь меня.

— Если на всю жизнь, то не могу. Я не сумею тебя прокормить.

У меня не было желания отвечать на шутки.

— Мне нужно отсидеться где-нибудь до ночи, — сказал я серьезно.

Сергей посигналил и показал кому-то в окно кулак.

— Едем ко мне.

— Исключено. Первым делом меня будут искать у друзей. Возможно, к тебе домой уже приезжали из милиции. Придумай другой вариант.

Думал Сергей недолго.

— Мой приятель с женой уехал в отпуск, — сказал он. — Ключи оставил мне, чтобы я присматривал за квартирой. Можешь побыть там.

Я подпрыгнул:

— Что ж ты сразу не сказал?

В зеркале заднего вида возникала широкая Серегина улыбка.

— Закон гостеприимства.

— Дипломат! — я воспрянул духом. — Жена о квартире знает?

Сергей притворно испугался.

— Что ты? Куда бы я тогда подружку водил?

Я несильно ткнул друга кулаком под бок.

— Старый развратник… Едем к твоему приятелю.

— А мы почти у цели, — отозвался Сергей, притормаживая машину на спуске.

Кроме короткостриженного затылка приятеля, его широких плеч, обтянутых пиджаком да изредка мелькавших за окном машины верхушек деревьев и крыш домов я ничего не видел. Я сбросил куртку и привстал. "Жигули" подъезжали к девятиэтажке на отшибе какого-то массива. Я вдруг вспомнил:

— Мне нужно домой позвонить.

— Позвонишь от приятеля. В квартире есть телефон.

Я сделал категорический жест.

— Ну уж нет! Меня же вычислят, как дважды два. Я уже имею опыт работы на АТС и отлично знаю, как это делается. Найдем телефон-автомат. — Я опять лег.

Сергей рассмеялся и передразнил:

— Конспиратор! — Девятиэтажка осталась позади. Посмеиваясь, Серега сказал: — Твои трюки напоминают мне детскую игру в шпионов. Мне кажется, ты преувеличиваешь опасность.

— Кажется? — вскочил я. — Хотел бы я видеть твою рожу в тот момент, когда за тобой гонятся три милиционера. Час назад меня чуть не ухлопали из пистолета.

Зеркало отразило недоверчивый взгляд Сергея, однако он промолчал и остановил машину у дома, к стене которого прилипли три кабины телефонов-автоматов. Я вышел из машины.

Покуда я валялся на заднем сидении, Серега и его потрепанные "Жигули" казались мне ангелами-хранителями, а все, что случилось со мной за последние дни — жутким полузабытым сном из далекого детства, но стоило мне покинуть машину, как меня охватили смятение и паника и всюду стали мерещиться недавние преследователи. За спиной раздался голос друга:

— Эй, Штирлиц! Оглянись, за тобой танки пригнали!

Я вздрогнул, оглянулся и повертел пальцем у виска. Затем зашел в будку и позвонил домой.

Мать выкрикивала фразы таким голосом, будто ее пытали:

— Дима! Это какой-то кошмар! Здесь полно милиции! Проводят обыск! Говорят, ты кого-то убил!..

Я бросил трубку. Потом покопался в карманах, отыскал визитку Рубана, зашел в соседнюю кабину и набрал номер. Рубан к этому часу уже вернулся с похорон. Я задал ему два вопроса. Его ответы подтвердили мои подозрения.

В машину я вернулся чернее тучи.

— Обложили со всех сторон, — угрюмо сообщил я Сергею. — Дома — засада. Сматываемся, пока нас тут не застукали.

Сергей повернул ключ зажигания.

— Куда теперь?

Я снова улегся на сидение и спустил ноги на пол.

— Есть хочу. С утра кроме рюмки коньяку и полконфеты ничего во рту не было. Поезжай к гастроному, и желательно, чтобы рядом был хозяйственный магазин. Мне нужно веревку купить, метров десять.

Сергей поддакнул:

— И мыло в придачу. — Он повернулся и окинул меня изучающим взглядом. — Ты, часом, не собрался притянуть себя к потолку в квартире моего приятеля?

Я беззлобно выругался.

— Дурак ты! Я не шизофреник. Веревка мне нужна для другой цели. Если не будет толстой, купим несколько метров бельевой.

— Может, объяснишь, что ты задумал? — спросил Сергей, трогая с места машину.

— Нет. Меньше будешь знать — спокойней будешь спать.

— Как знаешь, — Сергей не обиделся, он понял мое состояние и всю оставшуюся дорогу молчал. В одном месте он резко заложил руль, верхняя часть улицы сменилась с левой на правую, и "Жигули" замерли. Пока я отлеживался в машине, Сергей прошелся по магазинам, купил и принес пакет с продуктами и четыре мотка бельевой веревки. Все это мы сложили в сумку.

Пятнадцатью минутами позже Сергей приткнул автомашину меж двумя гаражами напротив девятиэтажки. На лифте мы поднялись на восьмой этаж.

— Открывай, чудик, — Серега кивнул на правую дверь.

Я поколдовал с замком, и мы вошли в квартиру.

С порога чувствовалось, что здесь живет молодая семья — современная, несколько безалаберная. В квартире вроде было все необходимое, но уют, который характерен для семьи со стажем, не ощущался. Мебель подогнана кое-как, на почетных местах наклеены плакаты звезд эстрады, и всюду пластинки, кассеты, стереоаппаратура. На всем хозяйстве тонкий слой пыли.

В квадратном зале Сергей раздвинул шторы и повернулся ко мне.

— Ты поспи немного, — сказал он, оглядев меня со всех сторон, — и причешись. У тебя видок — только в фильме ужасов играть.

Я махнул рукой:

— Ты иди. Возможно, милиция к тебе уже нагрянула.

— Ладно… Одеяло и подушка в шкафу. Ключи верни до конца недели. — Сергей достал из кармана пачку "Стюардессы". — Я тебе сигареты купил. Твоя любимая марка.

— Я теперь курю другие, но все равно спасибо, — я взял пачку и бросил ее на тумбу трюму.

— Машина нужна? — Сергей протянул на прощанье руку.

— Нет. Звонить сюда тоже не надо, могут подслушать, — я крепко сжал руку друга. — И жене — ни гу-гу… Не то убью. Я нынче опасен.

— Прямо зверь! — Сергей ободряюще подмигнул и исчез за дверью.

Я заперся в квартире. Аппетит отсутствовал напрочь, тем не менее, я взял пакет с продуктами, поплелся на кухню, приготовил чай и вяло задвигал челюстями, проглатывая бутерброды только для того, чтобы поддержать в себе силы.

Потом вернулся в комнату. Из четырех мотков бельевой веревки сплел одну толстую, не ахти какую на вид, но достаточно длинную и прочную.

От вынужденного безделья мной овладела апатия ко всему на свете. Я послонялся по квартире, заглядывая во все дыры. В одном из углов, в ящике с инструментами, наткнулся на арматуру полметра длиной с согнутым и расплющенным концом. Взял в руки, повертел, прикинул — решил, подойдет. Бросил железяку в сумку.

Включил телевизор, показывали какую-то дребедень, и я выдернул шнур из розетки. Прошелся по комнате, остановился у единственной в квартире книжной полки и посмотрел корешки книг. Ничего интересного. Взял Жорж Санд, завалился на диван и на третьей странице уснул.

Вскочил я, когда за окном шаталась темная ночь, и первая мысль была — проспал. Все часы в квартире, включая мои, стояли. Я заметался, врубил на всю катушку радио, и пока ополаскивал лицо водой, диктор объявил двадцать три часа… В самый раз.

Четыре часа крепкого сна как рукой сняли недавнюю депрессию. Я снова верил в удачу с силой отъявленного грешника, который, умирая, верит в то, что отправляется в рай. Я свято верил в счастливый конец — иного мне не оставалось.

Я вытер лицо краем рубашки и причесался.

Покинул я квартиру молодоженов, испытывая волнение, будто перед головокружительным прыжком с обрыва в холодную воду — прогулка будет не из легких.

На улице ярко горели фонари и звезды. Дул теплый ветер. Над головой стрекотал прошлогодний сухой лист, чудом сохранившийся на ветке. Он навел меня на мысль о Тане, чья душа сейчас, наверное, точно так же в одиночестве бьется где-то в поднебесье.

Придерживаясь неосвещенных мест, я пошел туда, откуда доносился похожий на шум прибоя гул автострады. Город еще жил. Несколько скоростных машин обошли вниманием мою поднятую руку. Остановился "Запорожец" и заломил цену, что в любое другое время я бы молча захлопнул дверцу и пошел пешком в нужное мне место, но выбирать не приходилось, и я влез в машину.

"Запорожец" протарахтел по вымиравшим улицам и оставил меня на другом конце города. В недрах машины осела почти вся оставшаяся у меня заначка.

Я прошел вглубь квартала, приблизился к хорошо знакомому дому. Чувство, что за мной следят, не оставляло меня, назойливо сверлило затылок. Я оглянулся, но везде было тихо и темно.

Сбоку дома свисала пожарная лестница. Ее конец находился на высоте двух с половиной метров от земли. Я повесил сумку на плечо, подпрыгнул, ухватился за нижнюю перекладину и, побарахтавшись, влез на лестницу. Легко и быстро поднялся на крышу. Ветер здесь был сильный. Чья-то антенна дребезжала в унисон моим трепетавшим нервам; сухая ветка могучего дерева скреблась о стену; хлопала створка слухового окна… Неприятно.

По коньку я добрался примерно до середины крыши. Я знал, что легко можно проломить хрупкий шифер и загреметь на чердак, поэтому, спускаясь по скату, осторожно ступал по большим шляпкам гвоздей, которыми шифер крепился к стропилам. Наконец я достиг цели — нависшего над балконом козырька. Прямоугольная площадка завибрировала, едва я ступил на нее. Ощущение было такое, будто стою на облаке, но это не остановило меня.

Я вытащил веревку, привязал ее к штырю невысокой ограды, что шла вдоль кромки крыши, к другому концу прицепил сумку и сбросил вниз. Глянул — сумка раскачивалась ниже верхнего края балкончика. Охватив веревку руками, подергал — держится крепко. Потом лег на живот и спустил ноги в бездну. Пятиэтажная пропасть парализовала тело, но я пересилил себя, сполз с козырька и с дико бьющимися сердцем стал спускаться. К счастью, спуск был недолгим, и вскоре кончики кроссовок коснулись перил. Я качнулся, отпустил веревку и спрыгнул на балкон.

Я не удивился тому, что дверь и рядом с ней окно оказались закрытыми, достал из сумки арматуру, вставил ее расплющенным концом между косяком и дверью и надавил. После небольшого усилия нижний шпингалет отскочил. Под ногами валялся ящик. Я встал на него и точно так же поступил с верхним концом двери. Входя в квартиру, усмехнулся: пора менять карьеру журналиста на карьеру профессионального взломщика.

Провел рукой по стене, нащупал выключатель и включил свет. Все здесь оставалось на тех же местах, что и в последний раз. Сантиметр за сантиметром я перевернул квартиру вверх дном. Мои труды не пропали даром. В ванной комнате за висячим пластмассовым шкафчиком я обнаружил папку с документами, а под ванной — одежду в пятнах крови.

Я все оставил на своих местах, вернулся на балкон, но выбираться обратно тем же путем, каким попал сюда, не рискнул. Чтобы утром свисавший конец веревки не привлек внимания соседей, закинул его на крышу, потом подошел к входной двери, отодвинул защелку замка и выглянул наружу.

В подъеме было непривычно темно. Это обеспокоило меня. Конечно, можно было переночевать в чужой квартире, но сама мысль остаться здесь до утра показалась мне противной. Я пошире открыл дверь и ступил на лестничную клетку.

Неожиданно двери двух соседних квартир распахнулись, меня ослепил мощный луч фонаря и одновременно я почувствовал сильнейший удар по голове. Я рухнул на грязный кафельный пол. Сухо щелкнули наручники, в подъезде вспыхнул свет и снизу раздался топот бегущих ног:

— Все в порядке! — крикнул кто-то надо мной. — Мы его взяли!

На улице мне подготовили достойную встречу. До сей поры пустынное пространство между домами, будто по мановению волшебной палочки заполнилось машинами и людьми. Их количества хватило бы на то, чтобы разогнать небольшую демонстрацию. Среди встречающих я успел заметить нескольких человек в шлемах, бронежилетах, со щитами и дубинками в руках, а также майора Хвостова. Два "гренадера" с бездушными лицами провели меня под руки сквозь враждебно настроенную толпу и затолкали в стоявший наготове фургон. Машина доставила меня в "Городское Управление Внутренних Дел".

Гренадеры сволокли меня в подвал с одной-единственной лампочкой посередине и потащили в конец длинного коридора, правая сторона которого была железобетонной, а левая состояла из сплошной решетки и штук десяти камер за ней. Хотя я был спокоен и податлив, как мешок, набитый соломой, сопровождавшие лица все время встряхивали меня и приговаривали: "Спокойно, парень, спокойно!"

Под внешне респектабельным зданием ГУВД, оказывается, скрываются казематы. Никогда бы не подумал!

Дежурный старшина отпер предпоследнюю дверь, конвоиры сняли с меня наручники, впихнули в камеру и, пообещав завтра с утра переправить в городскую тюрьму, ушли. Клетка захлопнулась — я остался один в тесной комнате с запахом вокзального туалета. Когда глаза привыкли к темноте, огляделся. Почти с порога начинался топчан, он занимал две трети камеры. В углу стоял большой мусорный бак вместо унитаза, — оттуда и шло зловоние. Под самым потолком — маленькое окошко с решеткой, но без стекол, выходящее в каменный мешок; сквозь него виднелся кусочек звездного неба. Потолок и стены камеры были покрыты мелкими бетонными сосульками, о которые легко можно было раскроить себе череп, к услугам тех, кто задумал покончить жизнь самоубийством. А так ничего, жить можно.

Я растянулся на липких от грязи нарах с намерением обдумать свое положение, но мне мешали сосредоточиться клопы и дикий холод. Когда я сообщил старшине о неудобствах, он рассмеялся мне в лицо.

— Ну что ты, парень, жалуешься?! — оскалил милиционер щербатый рот. — Я тебе двойные решетки на окна поставил, а ты мерзнешь!.. А клопы! Нет, меня не кусают! — Он плюнул через железные прутья прямо мне на носок кроссовки и, хохоча, отошел от камеры.

Я тоже плюнул вслед, заправил куртку в штаны и отвернулся к стене.

Зычный голос старшины и лязг открываемых дверей возвестили об утреннем подъеме в изоляторе временного заключения.

В камеру заглядывало раннее утро. На душе было муторно, все тело зудело, хотелось курить, но сигареты у меня изъяли вместе с остальными предметами, поэтому рассчитывать на пару хороших затяжек не приходилось.

Я сел на нарах и расстегнул брюки. Дорожка из кровоточащих бугорков обвивала талию. Почему-то клопы больше всего покусали именно там. Я почесался и снова растянулся на досках, уставившись на решетку с тупым равнодушием каторжанина.

Мимо моей камеры, по коридору, двое алкашей пронесли мусорный бак, держа его за ручки с обеих сторон, как амфору. С противоположного конца изолятора раздавались команды старшины, переругивание и глупый похмельный смех. Слышался и чей-то вульгарный женский голос.

Под полом Городского Управления Внутренних Дел жизнь шла своим чередом — начиналась уборка.

Вскоре старшину сменил сержант с бесформенной массой вместо лица и двумя бусинками глаз. Он бросал в мою сторону взгляды укротителя, но камеру обходил стороной. Потом пришла медсестра с белым медицинским чемоданчиком и ящиком с пробирками. Она расположилась в медпунктте по другую сторону коридора. Сержант поочередно водил туда временно задержанных за вчерашний день — у них брали кровь на RW и СПИД.

Кровь у меня девушка взяла прямо в камере. Она такая чистая, белая, с воздушной, как у одуванчика, прической, почудилась мне ангелом, случайно залетевшим в преисподнюю. Она проколола мне палец и оставила ватку, пахнущую спиртом. Ею я протер сладострастно зудевшие укусы.

В последующие два часа ничего интересного не происходило, разве что приезжала моя мать, но свидания не разрешили, и она передала мне амуницию пятнадцатисуточника: телогрейку, шапку-ушанку и сапоги.

Наконец пришли два здоровеньких конвоира, но не вчерашние, напялили на меня наручники и извлекли из подвала.

В оживленном вестибюле я ослеп от изобилия солнечных лучей и задохнулся от потока свежего воздуха. Красота! Есть в жизни маленькие радости, которые начинаешь ценить после лишений. В спину толкнули. Проходя мимо зеркала, я глянул на себя и ужаснулся: вид "бомжа", доставленного с городской помойки.

Меня не отправили сразу в тюрьму, как я рассчитывал, а провели в конец первого этажа, где железная решетка отделяла от остальной части здания четыре кабинета — по два на каждой стороне коридора.

— Стоять! — приказал один из конвоиров и потыкал пальцем в кодовый замок.

За решеткой конвоиры освободили меня от наручников, открыли одну из дверей и пропихнули внутрь.

В комнате, куда меня втолкнули, кроме длинного железного стола в центре, четырех табуреток вокруг него да сейфа, ничего не было. На единственном окне — как обычно, решетка.

Во главе стола восседал мой давний друг Хвостов Борис Егорович — добродушный и приветливый, как ящик с динамитом. На меня — ноль внимания — психологический трюк. Сегодня майор был в гражданке — белой рубашке и черном костюме, и если бы не убогая обстановка, то я бы подумал, что пришел на прием к мэру города.

Хвостов не спешил признать во мне старого приятеля. Он не торопясь, просматривал какие-то бумаги и складывал их в папку. Так продолжалось довольно долго, но вот в папке исчез последний лист и Хвостов смерил меня холодным блеском неизменных зеленых очков.

— Садитесь! — сказал он так, как сказал бы крокодил кролику, приглашая его в голодный год к столу.

Я потер запястья, онемевшие от наручников, обошел стол и сел. Майор пододвинул чистый лист бумаги.

— Фамилия… Имя… Отчество… Год рождения… — начал он знакомую канитель.

Я без запинки ответил на вопросы Хвостова. Едва мы познакомились, он спросил:

— Вы знали Николаеву Татьяну Петровну?

— Нет, — я постарался, чтобы в этот миг мое лицо выглядело правдивым.

Хвостов вежливо погремел костями:

— Из вашего ответа можно сделать вывод, что в ночь убийства с субботы на воскресенье вы в квартире Николаевой не были?

Я усмехнулся:

— А из вашего вопроса можно сделать вывод, что вы хотите пришить мне убийство по сексуальным мотивам? Я — Джек-Потрошитель? Не так ли? Очевидно, именно в этой ипостаси вы собираетесь представить меня суду?

Птичье лицо Хвостова окрысилось.

— Не забывайтесь! Вы находитесь здесь уже не в качестве журналиста. Сегодня интервью беру я.

— Ничего не имею против, но исповеди Джека-Потрошителя вы не услышите.

— Это мы еще посмотрим, — разгрыз майор на этот раз не сухарик, а кирпич, и достал из папки исписанный лист бумаги. Потряся им сказал: — Вот заключение экспертизы. В нем говорится о том, что отпечатки пальцев, обнаруженные в квартире Николаевой, и отпечатки пальцев, которые мы сняли в вашем доме при обыске, — идентичны… Ознакомьтесь.

Я хотел поудобнее устроиться и отодвинул табурет, но он не трогался с места. Из любопытства просунул руку под стол и попробовал приподнять его, он также держался, как приклеенный. Я испытал искушение протянуть руку и потрогать пластмассовый стаканчик для авторучек — единственное украшение на столе Хвостова — он тоже держится на болтах? Протянул руку, но взял заключение экспертизы. Бегло прочитал и вернул майору.

— Ну и что?.. Я был в квартире Николаевой и не отрицаю это. Я вместе с вами приезжал на место преступления. Вполне естественно, что там остались следы моих рук.

Хвостов казался удовлетворенным, он кивнул:

— Я нисколько не сомневался в вашей сообразительности и рассчитывал услышать от вас примерно такой ответ, но это не аргумент. Я тоже был в квартире Николаевой, однако моих отпечатков эксперт не обнаружил.

— Что же тут удивительного? Вы — профессионал и знаете, как себя вести на месте преступления, я, очевидно, оказался менее осторожен и "наследил". К тому же, от увиденного у меня был сильный шок, и я хватался за все подряд.

Из-под очков майора выскочили брови.

— Но я не припомню, чтобы в моей компании вы слушали музыку и пили коньяк. На магнитофоне, бутылке, рюмках и так далее остались отпечатки ваших пальцев.

— Я тоже ничего не помню, но, как видите, отпечатки все-таки остались.

Майор с минуту изучал меня сквозь зеленые стекла очков, потом достал скрепленные колечком ключи от моей квартиры и почтового ящика.

— Вы обронили в квартире Николаевой?.. — сказал он, держа ключи за колечко, и позвонил ими, как колокольчиком.

Если бы у меня был с собой ключ от нового замка, то я повертел бы его на пальце и сказал: "Ха-ха!", но я лишь улыбнулся:

— Мой ключ у меня отобрали вчера ваши сотрудники при личном досмотре. Этот я вижу впервые.

Майор был спокоен, даже излишне любезен, он нисколько не сомневался в том, что я в его руках.

— Экспертизой установлено: в дверях вашей квартиры стоит абсолютно новый замок. Ваши отец и мать даже не подозревали о смене замка. Как вы объясните этот факт?

— Старый барахлил, и на днях я сменил его. Родителям же просто забыл сообщить об этом.

Майор все же не удержался от сарказма.

— Вы очень находчивы… — сказал он, пряча связку в стол. — Скажите, где старый замок, и вопрос будет исчерпан.

— Его я выкинул вместе с мусором. Думаю, сейчас замок валяется где-нибудь на городской свалке.

Хвостов лениво махнул ладонью у лица, отгоняя муху, присевшую на его худой крючковатый нос.

— Вам придется изрядно потрудиться, чтобы отыскать его среди городских отбросов. Я вам не завидую. — Майор потешался надо мной. Он напоминал мне переевшего кота, который от безделья играет с дохлой мышью.

С напускной скромностью я ответил:

— Вид, в который меня превратили стены вашего заведения, как раз соответствуют такого рода занятиям. Я готов отправиться на городскую свалку прямо сейчас.

— Успеется, — на лице Хвостова застыло загадочное выражение. Я почуял неладное и выжидательно уставился на майора. Неожиданно он быстро опустил руку куда-то вниз и извлек на свет божий серый свитер с разноцветными полосками. — Надеюсь, вам не надо объяснять, что все это значит? — ухмыляясь, сказал Хвостов и швырнул свитер на стол.

В животе у меня булькнуло. Признаться, такого оборота я не ждал. Я оцепенел, тупо пялясь на свитер, не в силах вымолвить ни слова. Хвостов изменился: похрустывая буквой "р", он вдруг стал наезжать на меня громыхающей телегой.

— Вещь принадлежит вам — отрицать бесполезно. Ваша мать признала свитер, — говорил он, будто хлестал меня фразами по лицу. — Что вы на это скажете? — и поскольку я молчал, как подавившаяся скотина, майор от слов перешел к активным действиям. Он снял с телефона трубку и набрал номер. После паузы жестко спросил в микрофон: — Женя, у тебя все готово? — Очевидно, получив утвердительный ответ, коротко бросил: — Начинаем! — и положил трубку на рычаг.

Со сноровкой опытного лавочника Хвостов вытащил из-под ног еще несколько свитеров разной расцветки и разложил их на столе. Потом сел в скучающей позе и приготовился ждать. Две минуты спустя вошел Женя в форме лейтенанта милиции. За ним ввалились пятеро мужчин в гражданке, все примерно одинакового роста и возраста, и все темноволосые. Честно говоря, я порядком струхнул в тот момент, подумал, начнется мордобитие, но мужчин построили в одну шеренгу у стены, и Хвостов предложил мне занять любое приглянувшееся среди них место. Я встал вторым от начала. Женя придирчиво оглядел шеренгу, вышел и вскоре ввел в комнату Евгению Захаровну Карпову. Озираясь, старуха застряла на пороге. При виде ее черного платка, повязанного на голове, как у монахини тайного ордена, у меня невольно екнуло сердце.

— Проходите, Евгения Захаровна, — с приветливой улыбкой сказал майор растерявшейся от официальной обстановки и присутствия стольких мужчин Карповой.

Старушка оправила на пухлой талии пестрое платье, засеменила к столу. Когда она встала рядом с Хвостовым, он сделал жест коробейника, предлагающего товар.

— Которая из этих вещей вам знакома?

Старуха, не колеблясь, выбрала мой свитер.

— Эта!

— Когда и при каких обстоятельствах вы ее видели?

— Ну, тогда, ночью… Тот бандит в этом свитере закрывал дверь в квартиру Тани.

— Отлично! — сказал Хвостов, и мне показалось, радостно потер под столом руки. — А теперь, Евгения Захаровна, посмотрите на людей у стены. Нет ли среди них, человека, которого вы видели в дверной глазок?

Старуха повернула к нам сморщенное, будто печеное яблоко лицо, подошла.

— Борис Егорович, они же все стриженые, а тот был волосатый-волосатый.

Майор хмыкнул:

— Считайте, он надевал парик, а сейчас снял его. Посмотрите внимательно, может, узнаете…

Карпова медленно прошла вдоль шеренги, пристально осматривая каждого.

"Шагай мимо, карга старая", — приказал я ей мысленно, когда взгляд старухи задержался на моей небритой физиономии. Карпова попыталась сбоку взглянуть на мой затылок, но передумала, прошла мимо и, миновав последнего в строю, всплеснула руками:

— Не хочу грех на душу брать, Борис Егорович, не могу узнать бандита!

"Вот заладила "бандит" да "бандит", дался он тебе", — подумал я без неприязни, весьма довольный результатами опознания, и незаметно от окружающих почесал бок.

Карпова оправдывалась:

— У того волосы были длинные, и видела я его всего секундочку, да и то со спины.

В голосе Хвостова появились просительные нотки.

— Посмотрите еще раз, — настаивал он. — Возможно, фигура, осанка напомнят вам того человека. Они повернутся. — Майор скомандовал: — Кру-гом!

Мы повернулись и замерли, разглядывая давно не крашеную стену. За спиной надолго воцарилось молчание. Карпова ощупывала нас взглядом. Наконец Хвостов не выдержал и подстегнул:

— Ну?!

Карпова выпалила:

— Да не знаю я!.. Ну, может быть, вон тот немножечко похож.

Моя больная нога подломилась, дыхание пропало, я почувствовал, как сзади маяком багровеет шея.

Майор взволнованно спросил:

— Который по счету?

Наэлектризованную до предела атмосферу комнаты разрядил неуверенный голос Карповой.

— Третий справа.

У меня вырвался вздох облегчения, все встали "вольно", а майор разочарованно пробубнил:

— Все, спасибо, Евгения Захаровна, вы свободны.

Строй распался, следом за Карповой гуськом вышли пятеро мужчин. Вышел и Женя, который в протяжение всего опознания писал протокол, сидя напротив Хвостова. Мы с майором вновь остались тет-а-тет. Я присел за стол. От пережитого стресса мне еще больше хотел курить. Я попросил:

— Борис Егорович, можно покурить?

— Курите! — прокаркал майор.

Я замялся:

— Ваши сотрудники отобрали у меня сигареты.

Майор язвительно улыбнулся:

— "Стюардессу"?

Я пожал плечами:

— Эту марку продают на каждом углу, и курит "Стюардессу" половина города. Что же, по-вашему, все эти люди — сексуальные маньяки?

— Не знаю насчет остальных, — процедил майор, — но вы-то уж точно. В ближайшие десять минут я докажу это и постараюсь упрятать вас за решетку на максимальный срок.

— Дерзайте! — я знал, чего добивался от Хвостова, и потому вел себя вызывающе. — Но все же позвольте мне покурить.

— Я бросил курить, — сообщил майор, но, подумав, нажал под столом кнопку. Тут же приоткрылась дверь, и в образовавшейся щели возникли два — одно над другим — воинствующих лица индейцев племени ирокезов.

— Дайте арестованному сигарету, — попросил майор конвоиров.

Один из них, тот что был самый огромный и самый страшный на вид, достал из кармана пачку "Космоса", вытащил две сигареты, потом, ступая тяжелой поступью статуи Командора, вошел в комнату и положил сигареты на стол, передо мной. Рядом спички. Прикуривая, я невольно проводил восхищенным взглядом их мощные фигуры, исчезающие за дверью. От первой же затяжки голова пошла кругом, я осмотрелся, выискивая куда бы деть спичку.

— Почему вы постриглись? — Хвостов пододвинул мне вместо пепельницы клочок бумажки.

После осечки с Карповой я снова чувствовал себя верхом на коне.

— Вам тоже нравится моя прическа? — сказал я насмешливо, смакуя сигарету, словно изысканный алкогольный напиток.

Постепенно в Хвостове накапливалось раздражение. Это было заметно по желвакам, которые иногда появлялись на его скулах.

— Не паясничайте! — резко сказал майор. — Ведь еще в субботу у вас были длинные волосы.

Я стряхнул пепел на бумажку.

— В воскресенье я должен был ехать к вам в милицию. Моя мама настояла на том, чтобы я постригся, так как посчитала, что с короткой стрижкой я буду выглядеть более солидно.

— А не говорит ли это о том, что после совершения преступления вы решили хоть как-то изменить свою внешность?

— О чем бы это ни говорило, Карпова меня не узнала.

— Но она узнала свитер, а он принадлежит вам.

— Его трудно было не узнать. Он самый новый и самый дорогой среди того рванья, которые вы предложили на выбор Карповой.

Майор скрипнул зубами:

— Почему вы спрятали свитер в подвале вашего дома?

Я улыбнулся:

— Глухая Кузьминична доложила?

— Отвечайте на вопрос, — рявкнул Хвостов.

— Пожалуйста. У меня оказался точно такой же свитер, как и у убийцы. Когда я услышал об этом на месте преступления из уст Карповой, то естественно испугался, поехал домой и спрятал его.

— А выбросить пожалели? — уколол майор.

Я вздохнул:

— Пожалел.

Майор положил локти на стол, его голова провалилась меж острых костлявых плеч, он стал похож на урода.

— Напрасно вы упорствуете, отрицая все, — Хвостов вдруг ослабил узду и перешел на задушевный тон. — Сегодня мы возьмем у вас на анализ сперму, сличим ее с имеющимися данными и докажем, что человек, с которым Николаева была в интимных отношениях, были вы.

— Пожалуйста, берите, мне не жалко, я даже могу стать донором в вашем заведении, но это вам ничего не даст. Я не знал девушку.

Все-таки майор не выдержал.

— Ну ты, подонок! — заорал он таким голосом, которым, очевидно, привык затыкать рот строптивым уголовникам. — Если ты не прекратишь говорить со мной в таком духе, я из тебя мозги вышибу, понял?!.. — Хвостов сорвал с лица очки, впервые со дня нашего знакомства. Его взгляд ошеломил меня. Глаза у майора были ужасны — без зрачков и абсолютно черные. В них горело столько ненависти и злобы, что они могли бы обратить в камень любого, кто посмотрит в них, и мне кажется, без очков Хвостов видел гораздо лучше, чем в них, а прятался за темными стеклами, дабы до поры до времени не стращать людей. Избегая смотреть на собеседника, как на голову Медузы Горгоны, я машинально кивнул, затушил сигарету и уперся взглядом в стол.

Довольный фокусом с очками, майор успокоился, вытащил платок, протер стекла и водрузил очки на место. Потом быстро привстал, схватил бумажку с моим окурком и отложил на край стола.

— Для экспертизы, — пояснил Хвостов. — Сличим с окурком из квартиры убитой. — Взглянув на наручные часы, он сказал: — Минут через десять подъедет таксист, который вез тебя от дома Николаевой до твоего дома. Уж он-то запомнил пассажира отлично. Так что твое дело — труба. А пока я приготовил еще один сюрприз.

Майор нажал под столом кнопку. В коридоре прозвенел звонок, дверь медленно, будто даже торжественно, отворилась… Сюрприз оказался потрясающим. Следом за Женей в комнату вошла… Нет, вплыла под оглушительные звуки барабанного боя и ликующие возгласы толпы (так, во всяком случае мне показалось) Казанцева Елена Сергеевна. От волнения у меня запершило в горле, а сердце взяло такой аллюр, что непременно пришло бы первым на мировой скачке сердец.

Хвостов привстал в вежливом полупоклоне.

— Проходите, Елена Сергеевна, сюда, к столу, — сказал он с улыбкой. Наверное, так майор улыбался только малознакомым хорошеньким женщинам, которым очень хотел понравиться.

Казанцева удивленным взглядом окинула скудное убранство кабинета (не хоромы, конечно), подошла и, брезгливо подобрав черный плащ, села на табурет. Хвостов как истинный джентльмен сел после дамы, Женя занял место напротив майора — таким образом мы составили за столом четверку для игры в "дурака".

Пока Женя писал исходные данные Казанцевой, я любовался ею. Лену не пожалели, вытащили из больницы: кожаный плащ был надет прямо на больничный халат, но Казанцева уже выздоравливала, ее кожа утратила болезненную бледность, разгладилась, и Лена снова имела вид свежесорванного плода. На лице косметики чуть-чуть, ровно столько, чтобы подчеркнуть удивительный разрез глаз и затейливую линию рта. Каштановые волосы схвачены на затылке белой заколкой-бантом. Этот бантик делал Лену безобидной и совсем юной. Красива — слов нет.

Хвостов тоже не сводил с Казанцевой восторженных очков, его физиономия лоснилась от удовольствия: еще бы — не каждый день сюда забредает такая великолепная женщина.

Наконец Женя покончил с формальностями протокола, и майор задал свой первый вопрос:

— Елена Сергеевна, вам знаком этот человек?

— Да.

— Кто он?

— Евдокимов Дмитрий, мой сосед по подъезду.

— Расскажите, где и с кем вы провели субботний вечер двадцать пятого марта.

Казанцева виновато посмотрела на меня из-под опущенных ресниц и, будто извиняясь, тихо проговорила:

— Субботний вечер я провела у себя дома в компании с Дмитрием и Николаевой Татьяной.

"Ах, Ленка, Ленка… — подумал я. — Права была маменька — стерва ты порядочная, топишь своего возлюбленного с хладнокровием живодера".

— Когда вы расстались? — лучезарно улыбнулся Хвостов.

— Часов в девять вечера. Дима пошел провожать Таню.

Казанцева очаровала майора, он заслушался, но вдруг спохватился и погасил идиотскую улыбку.

— В ту ночь вы больше Евдокимова не видели?

— Нет.

— И не звонили ему?

— Кажется, звонила… — Лена метнула в мою сторону взгляд. — Да, ночью.

— В котором часу?

— Сейчас вспомню… По-моему, без пятнадцати три… да, точно, именно в это время я звонила Диме.

— Так поздно? — ревниво спросил майор.

Я не узнавал Лену — всегда холодная и надменная в обращении с посторонними людьми, она нахально кокетничала с Хвостовым.

— Ну, не так уж и поздно, — с улыбкой проказницы сказала она, — если учесть, что ночь была субботней… Но, видите ли, как раз тогда со мной случился сердечный приступ, и я вынуждена была позвонить Диме. Я попросила его сообщить утром в наш институт о том, что меня кладут в больницу и что в ближайшие дни я не выйду на работу.

Хвостов опять осовел.

— Елена Сергеевна, — проговорил он и вытер ладонью рот, будто у него текли слюнки, — вы сказали, что расстались с Евдокимовым и Николаевой в девять часов вечера, а звонили домой Евдокимову в два сорок пять ночью?

— Верно.

— Начиная с девяти вечера и до двух сорока пяти ночи, вы больше не разговаривали с Евдокимовым по телефону?

Не разговаривала.

— Значит, вы не знаете, чем он занимался в этот промежуток времени?

— Понятия не имею.

Ни к кому не обращаясь, майор высказал мысль вслух:

— Родители Евдокимова также не знают, где был и чем занимался их сын в субботнюю ночь. Они спали. Выходит на момент убийства алиби у Евдокимова отсутствует, — заключил Хвостов и победно посмотрел на меня. Весь его вид будто говорил: "Ну, что, съел, мерзавец?" Я молчал. Едва майор повернул голову к Лене, с его лицом произошла метаморфоза — оно заблагоухало.

— Все, огромное вам спасибо, Елена Сергеевна, очная ставка окончена. — Хвостов молодцевато вскочил. — Извините за беспокойство, сейчас мой помощник отвезет вас в стационар.

Казанцева встала вслед за Хвостовым. В благодарность за галантное обхождение она протянула майору руку как для поцелуя, и одарила его чарующей улыбкой.

Меня перестали замечать, как на выходе из ресторана занятые друг другом люди не замечают гардеробщика, подающего им пальто. Я не обиделся — настал мой черед.

— Борис Егорович! — сказал я тоном, к которому заставляют прислушиваться. — Вы же сами не верите в то, что я сексуальный маньяк. Николаеву убили по иной причине.

Хвостов наконец отпустил руку Лены и переключил внимание на мою персону. Закрепляя достигнутый успех, я заговорил еще увереннее:

— Очной ставкой с Казанцевой вы приперли меня к стенке. Я признаюсь в том, что знал Николаеву. Действительно, это я ночевал в доме Тани, это я пил коньяк и включал магнитофон, это я переспал с ней, и это меня видела Карпова в дверной глазок. Но я не убийца. Меня подставили… — Окрыленный признанием, Хвостов слушал меня с радостным удивлением, но при последних словах скривился, будто я без анестезии выдернул ему абсолютно здоровый зуб. Я не дал перебить себя и с жаром продолжал: — Утром, когда я приехал вместе с вами на место преступления, я даже не подозревал, что Таня мертва, а когда увидел труп, понял: влип основательно. Сознайся я вам тогда во всем — мне бы не поверили, поэтому я решил выпутаться сам и предпринял собственное расследование. Я встречался со многими людьми, сопоставляя полученные факты…

— Так это ты все время путался у меня под ногами? — подозрительно спросил майор. — Кое-кто из свидетелей при повторных допросах описывал мне человека, который представлялся милиционером.

Я кивнул:

— Это был я… Борис Егорович! — сказал я, вкладывая в слова всю силу своего убеждения. — Прошу вас, выслушайте меня, именно сейчас, иначе завтра будет поздно, а вас потом всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть за то, что вы упрятали за решетку невинного человека.

Майор подумал, однако сел с кислой миной, дав мне понять, что делает одолжение.

Казанцева, которая собралась уже уходить, стояла в нерешительности, но женское любопытство одержало верх, и она тоже села.

— Елена Сергеевна! — рассмеялся Хвостов. — Мы с вами закончили. Вы можете идти.

Казанцевой очень хотелось остаться, она смутилась, посмотрела на Хвостова взглядом дорогой проститутки, обещающей обслужить вас в ближайшее время по первому разряду, — и не тронулась с места.

— Елена Сергеевна, — мягко сказал майор. — Дальнейший допрос покажется вам неинтересным.

Казанцева жалко улыбнулась и хотела встать, но я вступился за подругу:

— Разговор пойдет об институте, где работает Елена Сергеевна. Я не разбираюсь в научных тонкостях и, думаю, она нам пригодится.

На сей раз Хвостов возражать не стал, и Казанцева осталась, поблагодарив меня бархатным взглядом.

— Ну?! — сказал Хвостов, когда мы вновь составили за столом четверку.

Эту речь я не раз репетировал в камере, поэтому начал рассказ не хуже отличника на экзамене.

— Отец Тани, Чернышев Петр Алексеевич, — проговорил я, силясь унять бившую от волнения меня дрожь, — сделал научное открытие. Им кое-кто заинтересовался и через зятя Чернышева Николаева попытался выкрасть. Таня застала мужа за съемкой документов и обо всем рассказала отцу. Чернышев расстроился и спрятал папку с расчетами в тайнике, который специально устроил у себя в кабинете в одной из книжных полок. После этого случая он слег и вскоре скончался. После смерти Чернышева папку не нашли, и этот кое-кто остался ни с чем. Несколько дней назад Таня случайно обнаружила работу отца. Девушку убили, а папку украли из тайника. Папка и есть мотив убийства.

Я замолчал и уставился на майора. Похоже, никто из присутствующих мне не поверил. Сердце птицей трепыхнулось в груди и замерло. Я ощутил внутри такую пустоту, что подумал — все пропало. Лена укоризненно покачала головой и сказала мне, как несмышленышу:

— Дима, как тебе не стыдно? — потом повернулась к Хвостову. — Я знаю, куда он клонит. Дима хочет сказать, что Таню убил директор нашего института Чаныгин Константин Васильевич.

— Зачем же? Чаныгин здесь ни при чем, — сказал я спокойно и выдержал многозначительную паузу. Затем раздельно произнес: — Таню убила ты.

Если я хотел добиться эффекта землетрясения, то у меня это здорово получилось. Лицо "восточной красавицы" вмиг превратилось в уродливую маску привидения, будто ей на голову накинули простыню с прорезями для глаз и рта. Физиономия Хвостова вытянулась до размеров лошадиной, а Женя смотрел на меня так, словно услышал обвинительную речь из уст ожившей богини Фемиды. В его открытый рот можно было просунуть большое яблоко.

Наконец Казанцева обрела дар речи.

— Как это мерзко, низко и в высшей степени непорядочно с твоей стороны, — сказала она с гадливой гримасой. — Поверь мне — нет отвратительнее зрелища, когда мужчина, спасая свою шкуру, обвиняет женщину в преступлении, которое совершил… Веди себя с достоинством и не цепляйся за мою юбку.

— Я, конечно, благороден, — я сел, как лорд. — Но не настолько, чтобы идти на расстрел за чужие грехи, даже если их совершает такая очаровательная женщина, как ты.

Неожиданно Хвостов рассвирепел:

— Что все это значит?! — заревел он, как медведь, потревоженный в берлоге. — На каком основании ты обвиняешь Елену Сергеевну в убийстве Николаевой?

Я тоже повысил голос и смело ответил:

— У нее были на то причины.

— Какие? — зловеще спросил Хвостов.

— Казанцева рассчитывала выгодно продать открытие Чернышева вместе со своим сообщником Чаныгиным. Кстати, директора переводят на новую должность в столицу и Елена Сергеевна должна занять его место. Представляете, как было бы здорово получить к новой должности кругленькую сумму?..

— Не представляю, — оборвал Хвостов, но Лена одним взглядом смирила в нем зверя и, разыграв удивление, сказала мне:

— Впервые слышу о перемещениях в нашем институте. Откуда такие сведения?

— От самого Чаныгина. Он сказал мне, что вместо себя оставит зама.

— Но у Чаныгина два зама, — возразила Лена.

— Вот именно. Вначале я тоже думал, что преемником Чаныгина будет зам по хозяйственной части — Рудаков, его же я ошибочно считал мозговым центром преступного дуэта. Но когда догадался, кто убийца, вспомнил о тебе — заместителе директора по научной части. Вчера я звонил Рубану, с которым встречался накануне. Он ближайший друг отца Тани и в курсе последних событий. У него я спросил, кого он имел в виду, когда говорил, что зам у Чаныгина умный и грамотный человек? Оказалось Казанцеву, а не Рудакова, как я предполагал. Кроме того Рубан подтвердил, что на посту директора института Чаныгина сменит Елена Сергеевна. Но не это главное… В общем, — подвел я итог, — желая обогатиться любой ценой, ты убила Таню и взяла из тайника папку.

Лена пока еще была способна на ехидство.

— И как же по-твоему я это осуществила?

— Весьма хитроумно. В субботу ты случайно встретила Таню, и та рассказала тебе о найденной работе отца. Ты была первой, кто услышал об этом. Ты обрадовалась находке, и пригласила Таню к себе домой, надеясь заполучить папку. В подъезде подвернулся я, и ты по какому-то наитию также пригласила и меня в гости, поболтать. Не знаю, о чем вы говорили до моего появления, но в моем присутствии о папке не было сказано ни слова. Едва мы вошли в прихожую, ты отправила меня в комнату Тани, а сама взяла телефон и вышла на кухню, чтобы позвонить Чаныгину и сообщить ему радостную весть. Он, в свою очередь, позвонил Рудакову, своему ближайшему помощнику, который всегда выполняет за директора грязную работу, и попросил его добыть папку, как он уже добыл однажды для своего патрона несколько страниц из работы Чернышева.

— Ну что ты все время чешешься?! — вдруг разозлилась Лена. — Перестань! Ты меня нервируешь.

— Простите, леди, клопы. Надеюсь, в скором времени вы познакомитесь с ними поближе.

Лена обалдело посмотрела на меня, а укрощенный Хвостов сказал:

— Надо проверить изолятор. Многие жалуются.

Я не преминул заметить:

— Вот-вот, проверьте. Но с тех пор, как вы последний раз спускались в подвал, там не только клопы развелись, там сталактиты отовсюду свисают.

Ответ Хвостова прозвучал невразумительно, а я продолжал рассказ:

— Ты вернулась в комнату, но тут тебе представился случай, не прибегая к услугам Чаныгина, самой попытаться заполучить папку. Со звонком к директору, конечно же, ты поспешила, о чем, наверное, позже не раз жалела.

Из разговора с Таней ты поняла, что ее мать в санатории, и девушка живет одна. Когда по просьбе Тани ты в коридоре доставала сигареты из ее сумочки, то обратила внимание на два совершенно одинаковых ключа, лежавших на дне. Очевидно, уезжая в отпуск, Танина мать отдала дочери свой ключ, и та, бросив его в сумочку, так и носила с собой. Ты нашла простое решение: в отсутствие Тани воспользоваться ключом и выкрасть документы из квартиры… И ты, не колеблясь, вместе с сигаретами взяла из сумочки второй ключ. Тебе не терпелось осуществить задуманное, поэтому ты разыграла перед нами комедию с сердечным приступом и постаралась поскорее выпроводить из дому гостей.

Едва за нами закрылась дверь, ты надела плащ и вышла следом.

Ты заметила, как мы флиртовали с Таней, и использовала это, правильно рассудив, что на улице мы не поспешим расставаться, а у тебя будет достаточно времени, чтобы успеть добраться до дому Тани и взять папку. Я чуть было не разрушил твои планы, когда попытался остановить такси, в котором сидела ты, но Таня захотела пройтись пешком, я махнул рукой, и такси проехало мимо… В квартире Тани ты начала искать папку.

Я прикурил вторую сигарету. Хвостов пододвинул мне листок с моим окурком. Я поблагодарил его кивком и бросил спичку на бумажку. — Мы бы, может, и погуляли бы подольше, но начался дождь, мы замерзли, и Таня пригласила меня домой погреться. Но у нее была и своя цель: она хотела попросить меня помочь разобраться с документами отца. Возвращение хозяйки оказалось для тебя неожиданностью. Первой вошла Таня — я в это время курил на улице — она застала тебя врасплох, и тебе ничего не оставалось делать, как спрятаться в кладовке, откуда ты рассчитывала выбраться при первом же удобном случае. Но тут пришел я, и ты надолго застряла в своем убежище. Мы разговаривали, пили коньяк, потом в кабинете отца Таня показала мне тайник и начала рассказывать о папке, но тут нас прервал телефонный звонок Рудакова, который звонил по просьбе Чаныгина. Он предложил девушке деньги за папку. Таня ответила отказом, однако Рудаков уговорил девушку пока ничего никому не говорить о найденных документах и встретиться с ним на следующий день у входа в Центральный парк. Таня согласилась, а я в тот в тот день так ничего и не узнал об открытии Чернышева.

Я обратился к Хвостову:

— Кабинет находится рядом с кладовкой. Сквозь приоткрытую дверь Лена все слышала и поняла, где находится папка. Ей в голову пришла чудовищная мысль: убить Таню, свидетеля, нашедшего документы, взять папку, а всю вину свалить на меня. Для этого представился исключительный случай. Я, как говорится, в этих делах ни ухом, ни рылом, повсюду в квартире мои отпечатки пальцев и следы пребывания. Как видите, ей удалось, — я усмехнулся. — Перед вами — Джек-Потрошитель.

Я стряхнул пепел и повернулся к Жене:

— После моего ухода Лена покинула тесную каморку и подошла к окну. Убедившись в том, что я действительно сел в такси и больше не вернусь, она перерезала спящей девушке горло, взяла из тайника папку и вышла из квартиры, открыв замок ключом, торчащим изнутри. Этим объясняется тот факт, что Карпова видела, как я, уходя, захлопнул дверь, но утром она оказалась незапертой. Лена подставляла меня.

Казанцева меня не перебивала. В продолжение моего рассказа она хмуро глядела перед собой, то сплетая, то расплетая пальцы рук, иногда постукивая на сей раз отшлифованными и отлакированными ногтями по крышке стола. Неожиданно она подняла к Хвостову голову и улыбнулась. Улыбка ее была обворожительной. Такой еще я никогда не видел на ее челе.

— Чушь собачья, — сказала она, силясь сохранить непринужденный вид, и кинула в мою сторону полный ненависти взгляд, однако переборола себя, улыбнулась (но не так, как Хвостову) и насмешливо проговорила: — Твою теорию я разобью в два счета. Ну-ка, мой мальчик, признавайся, — в котором часу ты ушел от Тани?

— Ну, в половине третьего, — я улыбнулся так, словно знал о Лене что-то нехорошее.

Своими чудесными глазами Лена выразила, как ей приятно это слышать.

— По твоей версии, я убила Таню сразу после того, как ты покинул ее квартиру. Не так ли?

— Я в этом нисколько не сомневаюсь.

— Сколько было времени, когда я тебе звонила ночью?

— Ну, без пятнадцати три.

Этот ответ особенно понравился Казанцевой.

— Когда я звонила тебе, — промолвила она, — у нашего подъезда стояла машина "скорой помощи" — ты мне сам говорил, а врач в тот момент находился рядом со мной в квартире. Без пяти три я вместе с ним заходила к Кудряшкиной Насте — она подтвердит. Ну, а потом "Скорая " отвезла меня в больницу… Я не Пегас, — Лена поднесла к плечам кисти рук, пошевелила пальчиками и издевательски заметила: — У меня нет крылышек для того, чтобы раньше тебя прилететь домой вызвать "скорую", позвонить к тебе и без пяти зайти к Кудряшкиной.

Хвостов перекинул на меня тупой взгляд.

Я потушил сигарету и изрек:

— Когда ты мне звонила, врач не мог быть с тобой рядом.

— Это почему же?! — вскинулась Лена.

— Потому что ты звонила не из своей квартиры, а из квартиры Тани.

— Ну, знаешь… это переходит все границы. — Лена с подчеркнутым возмущением встала, раздвинула полы плаща и огладила на бедрах коротенький халат, чем привлекла пристальное внимание со стороны Хвостова и Жени. — Борис Егорович! — сказала она официально. — Прошу вас оградить меня от обвинений убийцы. Если у вас больше нет вопросов, отвезите меня в больницу — я опаздываю на процедуры.

— Минуточку, Елена Сергеевна, мы скоро закончим, — остановил Хвостов движение Казанцевой в сторону двери. — Признаться, я ничего пока не понимаю, но все это становится очень интересным.

Казанцева наградила меня испепеляющим взглядом, вернулась и, словно осенний лист, падающий на землю, плавно опустилась на табурет.

Женя, как всегда, ухватил из разговора самую суть.

— Одно мне не ясно, — сказал он, обращаясь в мой адрес. — Почему речь идет о половине третьего, если вскрытие установило точное время смерти Николаевой — половина второго? Таксист также утверждает, что примерно, в это время он посадил вас в машину у подъезда девушки.

— Ну вот видите, — подхватила Лена. — Это как раз и говорит о том, что Евдокимов убил Николаеву в половине второго, приехал домой и завалился спать, а через час я ему позвонила.

Я засмеялся:

— Не-ет… это говорит о том, что у тебя в запасе оставался час.

— Ни черта не понимаю! — покрутил головой Хвостов.

Я пояснил:

— Это мои часы показывали без пятнадцати три, но на самом деле было без пятнадцати два.

— То есть?

— В ночь на последнее воскресенье марта часы нужно было перевести на час назад. В тот день я настолько увлекся Таней, что переход на летнее время совсем вылетел у меня из головы. Под утро мои часы остановились, и я подвел стрелки в соответствии с новым временем, даже не заметив изменений. Вчера на похоронах Тани городские куранты пробили три часа, я машинально взглянул на свои часы — они были повреждены и остановились на двух. Только тогда я понял свою ошибку, которой воспользовалась Лена и заморочила мне голову. Она знала: рано или поздно я все равно попаду в милицию, и на допросе всплывет где и с кем я провел субботний вечер. Лене требовалось алиби, и она подстроила все так, что ее алиби должен был подтвердить я сам.

Сразу после убийства Лена позвонила ко мне неспроста. Она хотела проверить, не стучался ли я в ее пустую квартиру, а когда узнала, что нет, постаралась отвести от себя подозрения, напомнив мне о сердечном приступе, который якобы приковал ее к постели. Конечно, болезнь Лены — слабое доказательство ее невиновности, но вот тут-то я все напутал, чем ввел себя в заблуждение относительно имени убийцы, а Лена заполучила в моем лице надежного свидетеля, который может подтвердить ее алиби. В разговоре с Леной я невзначай упомянул о том, что время без пятнадцати три, и спросил, не к ней ли приехала машина "скорой помощи", которая стоит под окнами. Часы Лены показывали правильное время. Она сразу сообразила, как все удачно складывается. Подумав, Лена ответила, что "скорая" приехала к ней и сейчас увезет ее в больницу. Я лег в постель и, засыпая, действительно услышал шум отъезжавшей машины.

— Ну и что? — не понял Хвостов.

— Как — что? — изумился я. — Машина "скорой помощи" приезжала не за Леной!

— А за кем же? — сегодня майор совсем не хотел шевелить мозгами.

— Не за кем, а к кому, — поправил я и видом триумфатора сообщил: — "Скорая" приезжала к соседке Лены Кудряшкиной Насте! У нее была высокая температура. Если вы справитесь в отделении "Скорой помощи", я уверен, вам скажут, что в ту ночь было два вызова: один в полвторого, может, чуть раньше, в квартиру 36 к Кудряшкиной; другой в полтретьего в квартиру 35 к Казанцевой. — Я перевел дух. — …Итак, до истинного времени у Лены оставался час. Позвонив из квартиры Тани, она не спеша воротилась домой, вызвала "Скорую" и повторила перед доктором трюк с приступом сердца. Изобразить недуг ей не составило труда, так как Лена состоит на учете в поликлинике, к тому же, после зверского убийства ее вполне мог хватить настоящий удар — ей поверили. Лена тянет время до без пятнадцати три и в присутствии врача повторяет сцену телефонного разговора со мной. Затем в сопровождении медицинского работника она заходит к Кудряшкиной и оповещает Настю о том, что ее кладут в больницу. Но у Лены иная цель: заполучить еще одного очевидца, который бы видел ее после без пятнадцати три. Ну, а потом Лена едет в больницу, где у нее куча свидетелей. Одурачив меня таким образом, Лена спокойно выжидает ареста соседа, готовая в любой момент подбросить меня к следствию в качестве Джека-Потрошителя. Она все рассчитала верно, но не учла одного: я раскопал историю с документами Чернышева и вышел на Чаныгина.

Не сомневаюсь, Чаныгин знал, кто настоящий убийца. Догадывался и Рудаков. Подозревая Чаныгина в преступлении, я пришел к нему домой и заявил о том, что мне известно о пропавшей папке и его причастности к убийству Тани. Разгневанный директор выставил меня вон, но испугался и, очевидно, тут же известил Лену о дотошном журналисте. Лена поторопила события и позвонила вам… Вот и все, — заключил я. — Признайтесь, Борис Егорович, как вы вышли на меня?

Майор колебался, верить мне или нет, но все-таки сознался:

— Вчера позвонила женщина, — Хвостов удачно избежал взгляда Казанцевой, — и посоветовала взять у тебя отпечатки пальцев. Она же сообщила о таксисте. — Майор потер подбородок: — Но все как-то сложно, запутано и слишком умно.

— А кто вам сказал, будто вы имеете дело с дурой? — удивился я. — Лена — умная женщина, иначе Чаныгин, который ни черта не смыслит в науке, не взял бы ее в сообщники и не сделал бы своим замом. Но думаю, он зря надеялся на свою долю в афере с папкой. Заполучив в свои руки документы, Казанцева из своих рук их ни за что бы не выпустила. Не в ее характере. Да и зачем ей делиться с бывшим директором, который к тому же переезжает в другой город?

В ответ на мои слова Лена покривила в усмешке губы и сделала красноречивый жест у виска.

— С большой фантазией недоделанного журналиста можно придумать головоломку похлеще. Однако без доказательств твой рассказ — лишь занимательная история. Надеюсь, в тюрьме у тебя будет достаточно времени для того, чтобы написать хороший детектив.

Я улыбнулся:

— А я надеюсь написать его в домашних условиях… Знаешь, где меня арестовали вчера ночью?

— Меня не интересует, где арестовывают убийц.

— Напрасно, но в порядке информации могу сообщить… Арестовали меня в подъезде нашего дома в тот момент, когда я выходил из дверей твоей квартиры.

Лена переменилась в лице:

— Как ты туда попал?

— О-о… это оказалось опасным предприятием. Я чуть было шею себе не свернул, но рисковал не напрасно. Как ты думаешь, что я обнаружил в ванной комнате за белым шкафчиком?

Глаза Лены налились кровью.

Я кивнул:

— Правильно, папку.

— Ты мне ее подбросил! — выкрикнула Казанцева и подалась ко мне.

Я на всякий случай отстранился и резонно заметил:

— С твоими отпечатками пальцев?

— Ты мог взять любую папку в моей квартире и переложить в нее документы.

— Пусть так, — согласился я, вконец утомленный спором. — Уже отрадно, что ты не отрицаешь существование документов. Но, милая, не мог же я подбросить под ванну твое красное платье, перепачканное кровью Тани. К счастью, перед отъездом в больницу ты не успела уничтожить улики… И если Лена, — сказал я Хвостову, — не заезжала сегодня утром домой, то папка и одежда должны оставаться на месте. Ну, а где орудие убийства, вы уж узнайте у нее сами.

Лена прицелилась и залепила мне пощечину.

Я потер горевшее лицо: "Пора вести учет полученным оплеухам!"

Прошло десять дней с тех пор, как меня освободили. В день моего освобождения Хвостов и Женя вместе с Леной поехали на квартиру Казанцевой и в присутствии понятых провели обыск. Они нашли улики. Под их давлением Лена во всем созналась. Все произошло именно так, как я предполагал. Год назад Казанцева установила за границей, куда она иногда ездила по делам института, контакт с нужными людьми, и даже успела передать те самые несколько сфотографированных страниц из папки Чернышева. Военное ведомство на западе заинтересовалось открытием Чернышева и предлагало баснословную сумму за недостающую часть работы.

Лена также указала место на пустыре, куда она выбросила орудие убийства. Им оказалась старая опасная бритва Чернышева, которую Лены взяла в ванной комнате в квартире Тани. Сейчас Казанцева сидит в следственном изоляторе, а я из подозреваемого превратился в свидетеля.

Сапоги, телогрейку и шапку-ушанку я подарил какому-то бомжу, сидевшему в камере под полом Городского Управления Внутренних Дел. Мой злополучный свитер с разноцветными полосками мне вернули, но я его не ношу, потому что он вызывает у меня неприятные воспоминания.

Мучивший меня вопрос — каким образом Хвостов вычислил Лену — разрешила моя мать. Это она на допросе у майора проговорилась о том, что я ушел в субботу вечером к Лене и вернулся домой лишь в половине второго ночи. (Подумать только, мои родители жили по-новому времени с 10 часов!)

Чаныгина из отпуска отозвали. Кроме истории с работой Чернышева, в "Научно-исследовательском институте" выявили ряд финансовых нарушений. Сейчас им и Рудаковым занимается прокуратура. После следствия Чаныгин вряд ли останется в столице да и в институте, очевидно, лишится работы, как, впрочем, и Рудаков.

Рубан, который занимался работой Чернышева, открытие подтвердил, и оно так и названо — "Открытие Чернышева". Справедливость восторжествовала.

С Борисом Егоровичем Хвостовым у нас восстановились добрые отношения, он часто вызывает меня на допросы в свой кабинет и все "грызет сухарики". Очерк о работе милиции я написать не успел, но редактор продлил мне командировку еще на неделю. За отпущенные дни я написал этот отчет. Завтра отнесу его редактору, а вот примет он его или нет, решать ему.

Да, совсем забыл! Апрель оказался развратником похлеще Марта, напропалую гуляет со всеми временами года, — но я таким не буду!

Вернуться назад

HOME