Роберт Гэлбрейт - Смертельная белизна

Роберт Гэлбрейт

Смертельная белизна

* * *

Гэлбрейт пишет с необычными для детективного жанра юмором и теплотой; он столь умело проводит нас через все хитросплетения сюжета, что мы теряем счет времени.

The Seattle Times

Корморан Страйк одним своим появлением полностью захватывает воображение читателей… Талант Гэлбрейта проявляется в том, как он описывает жизнь Лондона и как создает нового героя.

Daily Mail

За спиной у Страйка – героическое прошлое. Он и сейчас то и дело проявляет героизм, хотя абсолютно к этому не стремится. Внебрачный сын стареющего рок-идола, он никогда не пользовался теми благами, какие достаются его сводным братьям и сестрам… Он много размышляет, но это получается у него совершенно органично. У Страйка огромный потенциал. Было бы преступлением не обратить на него внимания.

Daily News

Страйк и его помощница Робин (играющая ту же роль, которую Саландер играла для Блумквиста в книгах Стига Ларссона) становятся настоящей командой, чьих дальнейших приключений читатель будет каждый раз ждать с нетерпением.

New York Times

Невероятно увлекательный сюжет, основанный на трогательных взаимоотношениях. Книга проглатывается залпом.

The Telegraph

Чрезвычайно сильная история… «Зов Кукушки» оказался визитной карточкой для целой серии романов и напомнил мне, почему я в свое время без памяти влюбилась в детективный жанр.

Вэл Макдермид (Guardian)

Откладывать эту книгу было сущей мукой – так мне хотелось знать, что будет дальше. Гэлбрейт – мастер психологического портрета, герои романа вставали передо мной как живые. «Зов Кукушки» – моя новая любовь, а Гэлбрейт – выдающийся новый талант.

Питер Джеймс (Sunday Express)

Детектив, от которого невозможно оторваться.

Financial Times

А вот и лучший переводной детектив сезона, и не только из-за сногсшибательной интриги – уровень рассказчицкой культуры очень высок: трехмерные, врезающиеся в память персонажи, отличные диалоги, остроумные авторские комментарии.

Афиша Daily

Если вам нравятся атмосферно-психологические романы-загадки Кейт Аткинсон и Таны Френч, тогда Роберт Гэлбрейт – ваш выбор. А закрутить интригу он умеет не хуже, чем Дж. К. Роулинг.

Dallas Morning News

Корморан Страйк и Робин Эллакотт – пожалуй, лучший дуэт сыщика и его помощника в современной детективной литературе.

The Seattle Times

«Смертельная белизна» – казалось бы, огромный роман, а пролетает за одно мгновение.

USA Today

Читаешь «Смертельную белизну» – и временами возникает ощущение сродни тому, что было при чтении книг о Гарри Поттере, особенно поздних, более объемистых: ты уже полюбил героев как родных, и хочешь насладиться их компанией как можно дольше, и чтобы никто не торопил.

New York Times

Рассчитываешь в первую очередь на лихую детективную интригу – и ты ее, конечно, получаешь, но постепенно осознаешь, что динамика отношений между Кормораном и Робин занимает тебя едва ли не больше.

Independent

Смело, стильно, изощренно.

Times

Посвящается Дай и Роджеру,

а также памяти чудесного белого Спайка

Пролог

Счастье, дорогая Ребекка, счастье – это прежде всего тихое, радостное сознание, что совесть твоя свободна от вины.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм[1]

Если бы пара лебедей плыла по темно-зеленой глади озера бок о бок, эта фотография стала бы венцом карьеры свадебного фотографа.

Ему страшно не хотелось менять расстановку новобрачных, потому что мягкий свет под сенью деревьев превращал невесту с ее золотисто-рыжими локонами, рассыпавшимися по плечам, в прерафаэлитского ангела и выигрышно оттенял точеные скулы жениха. Фотограф уже не помнил, когда ему доводилось снимать такую эффектную пару. С этими новобрачными, мистером и миссис Мэтью Канлифф, можно было не прибегать к разного рода ухищрениям, когда, например, невесту деликатно разворачивают так, чтобы скрыть жировые складки на боках (вообще говоря, этой не помешало бы слегка подкормиться, но на фотографиях такие худощавые фигуры смотрятся классно), а жениху предлагают «попробовать еще разок, с закрытым ртом», – слава богу, зубы у мистера Канлиффа ровные, без дефектов. Единственное, что требовалось скрыть, – но перед печатью такие вещи легко убираются в графическом редакторе – это уродливый шрам на предплечье у невесты: совсем свежий, синюшно-лиловый, с черными точками от наложенных швов. Утром, когда фотограф приехал в дом родителей невесты, рука ее покоилась в эластичной защитной лангетке. Перед фотосессией девушка ее сняла; фотограф вздрогнул. Ему даже подумалось: уж не совершила ли она перед свадьбой неудачную попытку самоубийства – в его практике бывало и такое. Как-никак, двадцать лет в профессии.

– На меня напали, – объяснила ему миссис Канлифф, точнее Робин Эллакотт (два часа назад ее звали именно так).

Фотограф, натура впечатлительная, с трудом отогнал от себя мысленный образ стального клинка, вспарывающего эту мягкую бледную кожу. Хорошо, что сейчас уродливую отметину скрывали чайные розы – букет невесты.

Лебеди, будь они неладны. Если бы с заднего плана исчезли оба разом, он бы не возражал, но один то и дело нырял, и его пушистая остроконечная гузка торчала посреди озера пернатым айсбергом, да еще подергивалась, создавая на воде рябь, которую не так-то просто удалить в фотошопе, вопреки мнению молодого мистера Канлиффа, предложившего такой способ. Между тем второй лебедь по-прежнему жался к берегу: да, грациозный, да, безмятежный, но в кадр не влезал, хоть ты тресни.

– Ну как, получилось? – с явным нетерпением поинтересовалась невеста.

– Ты – просто красотулечка, цветик мой, – высказался из-за спины фотографа отец жениха, Джеффри. Не иначе как уже подвыпивший.

Из-под тенистых деревьев за фотосъемкой наблюдали родители новобрачных, шафер и подружки невесты. Самая младшая, совсем еще кроха, которая все время порывалась бросать в воду камешки, теперь закапризничала в ответ на досадливое шиканье матери.

– Закончили? – спросила Робин, не снисходя до свекра.

– Почти, – солгал фотограф. – Развернитесь, пожалуйста, к нему чуть больше, Робин. Вот так. Обворожительно и широко улыбаемся. Ну же… улыбаемся.

Между женихом и невестой висела некоторая напряженность, какую не спишешь на счет волнения перед объективом камеры. Фотографа это не волновало. В конце-то концов, он же не консультант по вопросам брака и семьи. Бывало, новобрачные, не стесняясь его присутствия, начинали выяснять отношения, пока он настраивал выдержку. Одна невеста со скандалом убежала из-за свадебного стола. Чтобы позабавить друзей, фотограф сохранил нечеткий снимок 1998 года, на котором жених бьет своего друга-шафера лбом в переносицу.

Канлиффы, надо признать, оказались красивой парой, но шансы их он оценивал невысоко. А уж этот длинный шрам на предплечье невесты… брр. Во всей сегодняшней церемонии фотографу виделось что-то зловещее и нездоровое.

– Довольно, – заявил вдруг жених, отпуская от себя Робин. – Снимков уже достаточно, правда ведь?

– Погодите, погодите, второй подгребает, – воспротивился фотограф.

В тот самый миг, когда Мэтью отстранился от Робин, плававший у берега лебедь стал подплывать к другому по темно-зеленой воде.

– Вот паразиты, прямо как назло, глядите, Линда, – хохотнул Джеффри, обращаясь к новоявленной сватье. – Чертовы птицы.

– Это уже будет лишнее, – осадила фотографа Робин, поддергивая длинную юбку, которая волочилась по земле из-за недостаточно высоких каблуков-шпилек. – Наверняка хоть что-нибудь да получилось.

Она вышла из рощицы на слепящий солнечный свет и по лужайке направилась к замку семнадцатого века, где ждали гости, потягивая шампанское и любуясь живописными окрестностями.

– У нее, наверное, рука болит, – поделилась мать невесты с отцом жениха.

«Ага, конечно, рука, – буркнул про себя фотограф с каким-то мстительным удовольствием. – В машине всю дорогу собачились».

При выходе из церкви молодая пара, осыпаемая пригоршнями конфетти, выглядела вполне счастливой, но по прибытии в загородный отель жених с невестой словно окаменели – как видно, с трудом подавляли раздражение.

– После свадьбы заживет, – беспечно отозвался Джеффри. – Ей бы сейчас бокальчик пропустить. За компанию с тобой, Мэтт.

Мэтью поспешил через газон за молодой женой, неуверенно двигавшейся на шпильках. Следом потянулась вся компания, и мятного цвета шифоновые платья подружек невесты подернулись рябью на горячем ветру.

– Робин, нам надо поговорить.

– Ну говори.

– Может, ты на минутку остановишься?

– Если я остановлюсь, нас тут же настигнет вся толпа.

Мэтью оглянулся. Она была права.

– Робин…

– Руку не трогай!

На жаре рана стала пульсировать. Робин дорого бы дала, чтобы залезть в дорожную сумку, где осталась прочная защитная лангетка, но все вещи унесли в люкс для новобрачных, то есть неизвестно куда.

Отель уже был в пределах видимости; гости скопились на теневой стороне. Каждую из женщин нетрудно было распознать по шляпке. Тетушка Мэтью, «тетя Сью», нацепила на голову ярко-синее тележное колесо, а Дженни, золовка Робин, – устрашающее сооружение из желтых перьев. В свою очередь, мужчины, все как один в темных костюмах, сливались в неразличимую массу. Если и находился среди них Корморан Страйк, отличить его от других не представлялось возможным.

– Да постой же ты, – взмолился Мэтью; они слишком оторвались от родственников, которые подстраивали шаг под самую младшую подружку невесты.

Робин помедлила.

– Я был неприятно поражен, когда его увидел, вот и все.

– А я, по-твоему, заранее знала, что он примчится на венчание и опрокинет цветы? – вспылила Робин.

Возможно, Мэтью и стерпел бы такую резкость, если бы не улыбка, которую тщетно пыталась скрыть его молодая жена. Он не забыл, как просияла Робин, когда в церковь ввалился ее бывший начальник. Мэтью не собирался прощать ее за то, что она, стоя рядом с ним у алтаря и отвечая «согласна», не сводила глаз с этого встрепанного громилы – Корморана Страйка. Наверняка и гости заметили, как она вдруг расцвела.

Родственники прибавили шагу. Мэтью осторожно взял Робин под локоть в паре дюймов от шрама и повел ее дальше. Она без сопротивления двинулась вперед, но он заподозрил, что ее просто тянет поближе к Страйку.

– Я тебе еще в машине сказал: если решишь и дальше на него работать, то будешь…

– …последней дурой, – подхватила Робин.

С этого расстояния уже можно было различить фигуры мужчин, ожидавших на террасе; Робин поискала глазами Страйка, но безуспешно. А ведь он крупнее их всех. И должен возвышаться над ее братьями и дядюшками, в каждом из которых – не менее шести футов росту. Ее ликование, недавно вспыхнувшее от одного вида Страйка, упало, как неоперившийся птенец под струями дождя. По-видимому, сразу после венчания Страйк исчез – не пожелал втискиваться в микроавтобус и вместе со всеми ехать в отель. Его недолгое присутствие означало не более чем жест доброй воли. И зазывать ее обратно в свою контору он вовсе не собирался, а просто решил поздравить с началом семейной жизни.

– Слушай, – заговорил Мэтью с большей теплотой в голосе; очевидно, подумала Робин, он и сам пришел к такому же выводу, когда обвел глазами толпу собравшихся и не увидел Страйка. – В машине я хотел сказать тебе только одно: окончательное решение за тобой, Робин. Если он хотел… если он хочет тебя вернуть… господи, да я просто встревожился. Ведь работать с ним небезопасно, правда?

– Правда, – сказала Робин, ощущая пульсацию резаной раны. – Небезопасно.

Обернувшись к родственникам, она остановилась и стала их поджидать. Сладковато-пряный запах горячей травы обволакивал ей ноздри, а солнце нещадно жгло открытые плечи.

– Хочешь пойти за ручку с тетей Робин? – раздался голос сестры Мэтью.

Послушная крошка Грейс дернула Робин за пропоротую ножом руку; Робин вскрикнула от боли.

– Ой, прости, Робин, прости… Иди ко мне, Грейси…

– Шампанское! – объявил Джеффри, приобнял Робин за плечи и направил в сторону истомившихся гостей.

Как и ожидал Страйк, мужской туалет в этой шикарной загородной гостинице отличался стерильной чистотой и отсутствием запаха. В прохладную кабинку впору было зайти с пивом, но тогда окружающие уж точно заподозрили бы в нем гнусного алкоголика, выпущенного под залог из тюрьмы по особому случаю. Вытянувшиеся за гостиничной стойкой служащие все же поверили, что он приглашен на свадьбу, хотя и смотрели на него весьма скептически.

Даже в безмятежном расположении духа Страйк отпугивал посторонних своей грозной фигурой, сумрачным выражением лица и боксерским профилем. А сегодня у него и вовсе был такой вид, будто он только что ушел с ринга. Сломанный нос побагровел и раздулся вдвое, глаза едва открывались из-за кровоподтеков, распухшее, оттопыренное ухо чернело точками свежих швов. Хорошо еще, что резаные раны, исполосовавшие кисть руки, скрывались под бинтами, но жеваный костюм, причем единственный, пестрел винными пятнами, поскольку не извлекался на свет после одной давней истории. Похвалиться Страйк мог лишь тем, что, впопыхах собираясь в Йоркшир, чудом не надел ботинки от разных пар.

Он смежил распухшие веки и на миг склонил голову к холодной стене. От изнеможения его разморило прямо на унитазе. Но вздремнуть нечего было и думать: ему предстояло накоротке переговорить с Робин, получить – а если понадобится, то вымолить – прощение за свое самодурство и убедить ее вернуться к работе. В церкви, когда их глаза встретились, ему показалось, что у нее во взгляде вспыхнула радость. Затем, поравнявшись с ним в проходе, она, бесспорно, просияла, и он поспешил вернуться напрямик, через церковное кладбище, к автостоянке, чтобы дать указание своему другу Штырю, кемарившему в благоприобретенном «мерседесе», следовать за вереницей микроавтобусов на свадебный банкет.

Страйку совершенно не хотелось сидеть за столом, а после выслушивать душещипательные речи, тем более что он даже не потрудился ответить на приглашение, которое получил перед тем, как указать Робин на дверь. Ему всего-то и нужно было переброситься с нею парой слов, но до сих пор такой возможности не представилось. Он уже забыл, что свадьбы проходят строго по регламенту. Пытаясь отыскать Робин в толпе на террасе, он ловил на себе любопытные взгляды сотни гостей. Отказавшись от ненавистного шампанского, Страйк ретировался в бар, где рассчитывал взять пинту пива. За ним пошел темноволосый парнишка, внешне чем-то напоминавший Робин, а следом увязались и другие юнцы, причем все как один таращились на Страйка с плохо скрываемым любопытством.

– Вы ведь Страйк? – уточнил парнишка.

Сыщик не стал отрицать.

– Мартин Эллакотт, – представился его собеседник. – Брат Робин.

– Очень приятно, – сказал Страйк и поднял забинтованную ладонь, тем самым уклонившись от рукопожатия. – А где, кстати, она, не знаешь?

– Фоткается, – ответил Мартин, не расстававшийся с айфоном. – Про вас по всем каналам трубят. Вы поймали Шеклуэллского Потрошителя.

– А, – отозвался Страйк. – Ну да.

Хотя ладонь и ухо терзала боль от незатянувшихся ран, ему казалось, что кровавая схватка, случившаяся полсуток назад, давно канула в прошлое. Контраст между грязным логовом, где он загнал в угол убийцу, и этим четырехзвездочным отелем был настолько разителен, что эти две реальности никак не сливались воедино.

В баре неожиданно появилась светловолосая молодая дама в затейливом воздушном наряде, трепетавшем от малейшего движения. Незнакомка, тоже державшая в руке телефон, быстро оглядела Страйка с головы до ног и сверила его облик с картинкой на экране.

– Прошу прощения, мне отлить надо, – сказал Страйк Мартину и улизнул, не готовый к новым знакомствам.

Тогда-то, под настороженными взглядами персонала, он и прошагал мимо стойки, чтобы скрыться в туалете.

Уже в который раз зевнув, Страйк посмотрел на часы. Надо думать, к этому времени Робин успела нафотографироваться всласть. Выданное в клинике болеутоляющее давно перестало действовать; морщась от боли, Страйк встал, отпер дверь и пошел обратно тем же путем, под теми же косыми взглядами.

В торце пустого банкетного зала расположился струнный квартет. Зазвучала музыка, и гости начали выстраиваться в очередь для поздравления молодых при входе в зал; Робин подумала, что сама, по всей видимости, согласилась на такой обряд при обсуждении деталей бракосочетания. Устранившись от организации торжеств, она теперь получала сюрприз за сюрпризом. Например, у нее совершенно вылетело из головы, что фотосессия должна состояться не у церкви, а у отеля. Не умчись она в «даймлере» сразу после венчания, ей, вероятно, удалось бы подойти к Страйку и получить – а если понадобится, то вымолить – разрешение вернуться к работе. Но он исчез без единого слова, и она уже не знала, хватит ли у нее мужества или смирения, чтобы обратиться к нему с просьбой.

После залитого солнцем сада отделанный натуральным деревом зал с парчовыми шторами и картинами в золоченых рамах выглядел мрачновато. Воздух будто загустел от аромата цветочных композиций; на белоснежных скатертях мерцали бокалы и столовое серебро. Доносившиеся из этого гулкого деревянного короба звуки струнного квартета, поначалу, казалось бы, мощные, утонули в людском гомоне: разогретые шампанским и пивом гости, смеясь и болтая, топали по ступеням и останавливались на галерее.

– Час пробил, – рокотал Джеффри, который, похоже, воодушевился больше всех. – Запускаем!

По мнению Робин, ее свекровь, доживи она до этого дня, не позволила бы Джеффри так распоясаться. Ныне покойная миссис Канлифф могла кого угодно пригвоздить надменно-ледяным взглядом, а то и ткнуть локтем в бок, чтобы пресечь буйство эмоций. Сестра миссис Канлифф, Сью, оказалась первой в очереди у входа, но принесла с собой едва заметный холодок: она давно претендовала на место за главным столом, но в приглашении увидела совсем не то.

– Какие ощущения, Робин? – прощебетала она и чмокнула воздух у самого уха невесты.

Испытывая подавленность, опустошение, чувство вины – что угодно, только не ощущение счастья, – Робин вдруг осознала, какую неприязнь питает к ней эта женщина, ее новоиспеченная тетка по мужу.

– Милое платье, – продолжала Сью, но ее вниманием уже завладел красавец Мэтью. – Как печально, что твоя бедная мама… – Тетка не договорила и, всхлипнув, зарылась лицом в носовой платочек, который держала наготове.

С улыбками, поцелуями и рукопожатиями в зал тянулись друзья и родные. Джеффри путался у всех под ногами, медвежьей хваткой стискивая каждого, кто не оказывал решительного сопротивления.

– Приехал все-таки, – выговорила Кэти, любимая кузина Робин.

Не будь она на сносях, ее определенно включили бы в число подружек невесты. Но сегодня у нее как раз подошел срок. Робин не понимала, как двоюродную сестру еще держат ноги. Когда та подалась вперед для поцелуя, живот ее оказался твердым, как арбуз.

– Кто приехал? – переспросила Робин, когда Кэти уже сделала шаг в сторону, чтобы обнять Мэтью.

– Да босс твой, Страйк. Мартин так перед ним распинался, когда…

– Если не ошибаюсь, Кэти, твой столик вот там. – Мэтью направил ее куда-то в середину зала. – Тебе не полезно стоять на ногах, тем более в такую жару. Ты присаживайся, хорошо?

У Робин даже не отпечаталось в памяти, кто еще проходил мимо нее в зал. На все поздравления и пожелания она отвечала невпопад, то и дело косясь на входную дверь. Неужели Кэти действительно имела в виду, что Страйк находится здесь, в отеле? Значит, из церкви он ехал за ними? И куда же он подевался? Где прячется? Она высматривала его повсюду: на террасе, в коридорах, в баре. Надежда, едва забрезжив, угасала. Не иначе как Мартин отпугнул его своей бестактностью. Впрочем, она тут же напомнила себе, что Страйк не из пугливых, и надежда вспыхнула с новой силой, но, пока внутренний голос Робин метался между ожиданием и страхом, у нее не получалось изображать традиционные свадебные чувства, отсутствие которых, по всей видимости, не укрылось от раздосадованного Мэтью.

– Мартин! – Робин обрадовалась появлению младшего брата, хотя тот уже явно перебрал в компании своих дружков.

– Ты, конечно, в курсе? – Мартин не сомневался в ее осведомленности.

Как всегда, он держал в руке мобильник. Накануне младший брат невесты заночевал у кого-то из приятелей, чтобы в его спальне могли разместиться дальние родственники «откуда-то с Юга».

– В курсе чего?

– Этой ночью он задержал Потрошителя.

Мартин вывел на экран страницу новостей. При виде Потрошителя Робин ахнула. У нее в предплечье пульсировала рана от его ножа.

– Он и сейчас здесь? – Робин отбросила всякое притворство. – Я о Страйке. Он собирался остаться, Марти?

– Боже правый! – вырвалось у Мэтью.

– Извиняюсь. – Мартин только сейчас отметил раздражение Мэтью. – Из-за меня очередь застопорилась.

На заплетающихся ногах он отошел. Робин обернулась посмотреть на Мэтью и увидела, как у него на лице, будто на термическом изображении, проступают угрызения совести.

– Ты знал, – выговорила она и стала рассеянно пожимать руку престарелой родственнице, явно ожидавшей поцелуя.

– Что я знал? – вспылил Мэтью.

– Что Страйк задержал…

Но ее внимания уже настойчиво требовал Том – университетский друг, а ныне коллега Мэтью, приехавший со своей невестой по имени Сара. Но Робин почти не разбирала слов Тома: она смотрела через его плечо на дверь, надеясь увидеть Страйка.

– Ты знал, – повторила она, когда Том и Сара отошли. Но разговор опять прервался: Джеффри приветствовал двоюродного брата-канадца. – Скажешь нет?

– Утром краем уха слышал что-то в новостях, – прошипел Мэтью. Его лицо превратилось в жесткую маску, когда он поверх головы Робин посмотрел в сторону двери. – А вот и он. Твоя мечта сбылась.

Робин обернулась. Страйк, пригнувшись, входил в зал: над густой щетиной таращился серо-лиловый глаз, одно ухо, заштопанное врачами, оттопырилось. Встретившись с ней взглядом, он поднял забинтованную руку и изобразил скорбную улыбку, а потом содрогнулся.

– Робин, – сказал Мэтью, – послушай, мне надо…

– Буквально через минуту, – ответила она с такой радостью, какой не проявляла – и это было заметно – весь день.

– Прежде чем вы начнете разговор, я должен сказать…

– Мэтт, я тебя умоляю, неужели это так срочно?

Никто из их родни не хотел задерживать Страйка, чье телесное повреждение делало его неспособным даже на рукопожатие. Выставив перед собой забинтованную руку, он заковылял вдоль вереницы гостей. Джеффри уставился на него в гневе, и даже мать Робин, которая неплохо отнеслась к Страйку во время их единственной встречи, не смогла изобразить улыбку, когда он приветствовал ее по имени. Казалось, на них смотрят все собравшиеся в банкетном зале.

– К чему такие театральные эффекты? – улыбнулась Робин, вглядываясь в его опухшее лицо, когда он наконец остановился перед ней; в ответ Страйк усмехнулся, хотя это было болезненно: но незапланированная поездка за две сотни миль того стоила, хотя бы потому, что сейчас он видел адресованную ему улыбку. – Ворвался в церковь, как ураган. Достаточно было бы телефонного звонка.

– Кстати, прошу прощения, что сшиб вазон с цветами, – проговорил Страйк, обращаясь и к ней, и к помрачневшему Мэтью. – На самом деле я звонил, но…

– У меня с утра отключен телефон, – сказала Робин, понимая, что задерживает остальных, но ничуть не переживая. – Вы можете нас обойти, – игриво сказала она высокой рыжеволосой женщине – начальнице Мэтью.

– Да нет, я звонил пару дней назад, – объяснил Страйк.

– Что? – поразилась Робин; Мэтью тем временем начал чопорную беседу с Джемаймой.

– Причем не один раз, – добавил Страйк. – И голосовое сообщение оставил.

– Никаких пропущенных звонков я не видела, – сказала Робин, – и уведомлений тоже.

Вокруг нее болтали и чокались десятки гостей, проникновенно играл струнный квартет, но все эти звуки вдруг стихли, как будто ее плотным колпаком накрыло потрясение.

– А когда… когда ты… два дня назад?

С момента приезда в родительский дом она занималась бесконечными и утомительными свадебными приготовлениями, но то и дело тайком проверяла телефон, надеясь на звонок или эсэмэс от Страйка. В час ночи, уже лежа в постели, она хотела просмотреть историю звонков – вдруг какой-нибудь вызов остался незамеченным, – но обнаружила, что вся история стерта. Поскольку в последние две недели Робин практически не спала, она заключила, что от усталости ошиблась, нажала не на ту кнопку и случайно стерла…

– На банкет я не останусь, – шепнул Страйк. – Просто хотел извиниться и попросить тебя…

– Нет уж, останься. – Она схватила Страйка за локоть, будто останавливая беглеца.

У Робин так колотилось сердце, что ей стало трудно дышать. Она чувствовала, как побледнела; зал, полнившийся голосами, ходил ходуном.

– Прошу, останься, – повторила она, не отпуская его руки и не обращая внимания на Мэтью, который закипал рядом с ней. – Мне нужно… мне нужно с тобой поговорить. Мама! – позвала она.

Из общей цепочки гостей тут же вышла Линда. Казалось, она предвидела, что дочь ее позовет, и совсем этому не радовалась.

– Найди, пожалуйста, место для Корморана, – попросила Робин. – Хорошо бы за одним столиком со Стивеном и Дженни.

Без тени улыбки Линда повела за собой Страйка. В очереди остались считаные пары, которые еще не поздравили молодых. Но у Робин больше не было сил растягивать губы в улыбке и пустословить.

– Почему не проходили звонки от Корморана? – спросила она у Мэтью, даже не уделив внимания всеми забытому старичку, который понуро зашаркал к своему столику.

– Я как раз хотел тебе сказать…

– Почему не проходили звонки, Мэтью?

– Робин, давай отложим этот разговор.

Правда обрушилась на Робин так внезапно, что у нее пересохло в горле.

– Да ведь это ты стер все вызовы, – бросила она, делая для себя один неприятный вывод за другим. – Когда я вернулась из туалета на заправке, ты спросил, какой у меня ПИН-код. – Оставшейся паре гостей хватило одного взгляда на жениха и невесту, чтобы без звука проскользнуть мимо них в зал. – Ты забрал мой телефон. Сказал что-то насчет медового месяца. Значит, ты прослушал адресованное мне сообщение?

– Да, – ответил Мэтью. – И стер.

Заложившая ей уши тишина сменилась пронзительным воем. Робин была вне себя. Она стояла в белом кружевном платье (которое с самого начала пришлось ей не по душе, да к тому же потребовало переделки: слишком много времени минуло после первоначальной даты бракосочетания, отложенного в силу печальных событий) и только из чувства долга перед гостями не сорвалась с места. Боковым зрением она видела сотню расплывающихся лиц. Проголодавшиеся гости томились в ожидании.

Робин отыскала глазами Страйка: тот стоял к ней спиной, пока для него по распоряжению Линды готовили место за столом старшего брата Робин, Стивена. Робин представила, как сейчас подбежит к Страйку и скажет: «Пошли отсюда». И что он ответит?

Ее родители потратили на сегодняшнее торжество не одну тысячу фунтов. В переполненном зале гости не могли дождаться, когда же молодые займут места за центральным столом. Робин, бледнее своего подвенечного наряда, последовала за Мэтью, и зал взорвался аплодисментами.

Создавалось впечатление, что дотошный официант нарочно причиняет неудобства Страйку. Тот возвышался на виду у всех, но ему даже не предложили сесть. Линда, которая оказалась на голову ниже сыщика, не отходила ни на шаг, пока молодой подавальщик раз за разом без надобности поправлял десертную вилочку и поворачивал тарелку, заботясь о гармонии декора. Лицо Линды было полуприкрыто полями серебристой шляпки, но Страйк заметил, что новоиспеченная теща злится.

– Я вам очень признателен, – выдавил он, когда официант наконец убрался с глаз долой, но стоило ему взяться за спинку стула, как Линда деликатно коснулась ладонью его рукава.

Это мягкое касание сковало его крепче наручников: от Линды исходили токи материнского возмущения и оскорбленного гостеприимства. Ее сходство с дочерью было поразительным. Даже потускневшие волосы еще сохраняли золотисто-рыжий оттенок, а поля серебристой шляпки подчеркивали цвет серо-голубых глаз.

– С какой целью вы приехали? – процедила она, хотя официанты уже разносили закуски.

Но по крайней мере, вид деликатесов отвлек большинство гостей, дав им повод для обсуждения долгожданного банкета.

– Чтобы попросить Робин вернуться к работе.

– Вы сами ее уволили. Она была просто убита.

В ответ на такой упрек он мог бы сказать многое, но предпочел этого не делать из уважения к Линде, которая тяжело переживала несчастный случай, постигший ее дочь.

– Работая у вас, она трижды рисковала жизнью, – заливаясь краской, продолжила Линда. – Трижды.

Не покривив душой, Страйк мог бы ответить, что готов взять на себя ответственность только за один из трех случаев. Второе нападение на Робин произошло исключительно из-за нарушения его четких инструкций, а в третий раз она попросту проявила самодеятельность, тем самым подставив под удар как расследование убийства, так и налаженный бизнес.

– Дочь потеряла сон. Я слышала, как по ночам она плачет.

У Линды горели глаза. Отпустив рукав Страйка, она прошептала:

– У вас дочери нет. Вам не понять наших чувств.

Не успел он собрать в кулак свои угасающие силы, как Линда решительно зашагала к центральному столу. Робин, как он заметил, даже не прикоснулась к закускам. Он поймал на себе ее тревожный взгляд: она как будто боялась, что ее бывший босс развернется и уйдет. Но тот, едва заметно вздернув брови, все же занял отведенное ему место.

Крупная фигура слева от него зловеще шевельнулась. Повернув голову, Страйк увидел почти такие же глаза, как у Робин, а в придачу – воинственный подбородок и лохматые брови.

– Вы, наверное, Стивен, – заговорил Страйк.

Старший брат Робин буркнул что-то невнятное, но не оттаял. Им двоим, рослым и плечистым, рядом было тесно; потянувшись за пивом, Стивен задел локтем Страйка, на которого глазели все соседи по столу. Неопределенно-приветственным жестом Страйк поднял правую руку, вовремя не сообразив, что она забинтована, и лишь привлек к себе еще больше внимания.

– Здрасте, я Дженни, жена Стивена, – обратилась к нему статная брюнетка. – Хотите?

Над тарелкой мужа она протянула Страйку свой нетронутый высокий стакан пива. На радостях Страйк готов был ее расцеловать, но, видя мрачность Стивена, ограничился сердечным «спасибо» и тут же влил в себя полпинты. Краем глаза он заметил, как Дженни шепчет что-то на ухо мужу. Тот, дождавшись, когда Страйк опустит стакан, прочистил горло и ворчливо бросил:

– Надо думать, поздравлений ждете.

– С чем? – удивился Страйк.

Лицо Стивена едва заметно смягчилось.

– С поимкой этого душегуба.

– А ну его.

Взяв вилку левой рукой, Страйк атаковал суфле из лосося. Прикончив его в два счета, он заметил, как развеселилась Дженни: вероятно, от него ожидали более светских застольных манер.

– Извините, – пробормотал он. – Оголодал на свежем воздухе.

В глазах Стивена мелькнуло подобие одобрения.

– Разве этим наешься? – фыркнул он, изучая собственную порцию суфле. – Воздух один.

– Корморан, – вновь подала голос Дженни, – вас не затруднит помахать Джонатану? Он тоже брат Робин – вон там сидит.

Страйк повернулся в указанную сторону. За соседним столиком восторженно жестикулировал стройный паренек, похожий на сестру цветом волос и румянцем. Детектив смущенно помахал в ответ.

– Вернуть ее надумали, что ли? – выпалил Стивен.

– В общем, да, – ответил Страйк. – Надумал.

Он бы не удивился, услышав гневную отповедь, но у Стивена вырвался протяжный вздох.

– По мне, сестра только рада будет. Она как на крыльях летала, пока у вас работала. Я-то в детстве ее подкалывал: она все твердила, что пойдет в сыщики. Дурак был, – прибавил он, взяв с подноса очередную пинту пива и сделав изрядный глоток, а затем продолжил: – Напрасно мы ее гнобили, задним числом понимаю, но потом она… как бы поточнее выразиться… хоть как-то научилась за себя постоять.

Стивен стрельнул глазами в сторону главного стола, а детектив, усаженный спиной к центру зала, под этим предлогом обернулся и украдкой посмотрел на Робин. Она сидела молча, ничего не ела и будто не замечала Мэтью.

– Не сейчас, приятель, – услышал он голос Стивена; оказалось, тот своей длинной могучей ручищей поставил барьер между Страйком и приятелем Мартина, хотя парень уже навис над сыщиком, чтобы задать какой-то вопрос; но теперь юнец ретировался ни с чем.

– Ваше здоровье, – сказал Страйк, приканчивая пинту, которую великодушно передала ему Дженни.

– Привыкайте к роли свадебного генерала. – Стивен в один присест заглотил суфле из лосося. – Как-никак самого Потрошителя изловили. Быть вам теперь знаменитостью.

Принято считать, что человеку, пережившему потрясение, мир видится одним размытым пятном, но у Робин дело обстояло иначе. Банкетный зал приобрел необыкновенно четкие контуры и новые детали: сквозь полузашторенные окна пробивались квадраты света, за оконными стеклами лазурное небо сверкало эмалевой яркостью, камчатные скатерти скрывали свою фактуру под локтями и составленными вразнобой стаканами, разомлевшие гости начали зубоскалить и наливаться пивом, горделивый профиль тети Сью выражал полное безучастие к общей болтовне, а Дженни заигрывала со Страйком, потряхивая своим нелепым желтым кивером. Робин не выпускала Страйка из поля зрения. То и дело упираясь взглядом ему в спину, она уже могла бы по памяти набросать все заломы на его пиджаке, затылок с густыми черными завитками, а также разной толщины уши, одно из которых зацепил нож.

Нет, шок от ее сегодняшнего открытия ничуть не замутнил для нее окружающую действительность. Напротив, он обострил ее восприятие звука и времени. В какой-то миг она услышала, как Мэтью уговаривает ее поесть, но осознала это лишь тогда, когда рассудительный официант забрал ее нетронутую тарелку: все, что говорили окружающие, доходило до нее через толстые стены, которые сомкнулись после того, как Мэтью признал свое вероломство. В невидимой камере, отделявшей ее от всех в этом зале, она почувствовала прилив адреналина, побуждавший ее встать и уйти.

Сегодняшнее появление Страйка показало, что он действительно стремится ее вернуть, что она, скорее всего, напрасно терзалась от стыда, гнева, обиды и унижения, от которых не могла избавиться после того жуткого вечера, когда он указал ей на дверь. Мэтью хотел отнять у нее то единственное, что могло бы ее спасти, то единственное, о чем она плакала по ночам, когда все в доме спали: ее самоуважение, возвращение к работе, которая была для нее всем, и к той дружбе, которая была для нее (хотя сама она об этом не знала, пока ее не лишилась) одной из самых главных ценностей в жизни. Мэтью ей солгал и продолжал лгать. Он улыбался и хохотал, пока она заставляла себя проживать дни, оставшиеся до венчания, один за другим, и безуспешно притворялась, что счастлива отказаться от той жизни, к которой прикипела. Удалось ли ей его обмануть? Неужели он поверил, что она искренне рада завершению прежнего этапа жизни? Если это правда, значит она вышла замуж за человека, который совершенно ее не знает, а если и это правда, то…

Со столов убрали десертные тарелки, и Робин оставалось лишь изобразить притворную улыбку, когда встревоженный официант спросил, не желает ли невеста заказать что-нибудь другое, ведь она не прикоснулась ни к одному из трех блюд.

– Вы ведь меня за это не расстреляете? – спросила его Робин.

Обескураженный ее мрачностью, он заулыбался, но тут же смутился.

– Ладно, – сказала она, – не берите в голову.

– Робин, что ты такое говоришь! – одернул ее Мэтью, и она в приливе гневного удовольствия поняла, что он запаниковал, опасаясь ее дальнейших выходок и нового поворота событий.

Гостям подали кофе в отполированных до блеска серебряных кофейниках. Робин наблюдала, как официанты разливают напиток по чашкам, как на столах появляются аккуратные подносики с птифурами. У нее на глазах Сара Шедлок в облегающем бирюзовом платье без рукавов засеменила в туалетную комнату, не дожидаясь начала заздравных речей, а за ней последовала глубоко беременная Кэти в своих мягких балетках, вся опухшая, усталая, с огромным животом; и взгляд Робин сам собой вновь уперся в спину Страйка. Тот, поедая птифуры, беседовал со Стивеном. Она порадовалась, что посадила их за один стол. Ей всегда казалось, что они найдут общий язык.

Потом распорядитель призвал к тишине; последовал какой-то шорох, гости заерзали, отодвинули стулья – и все сидевшие спиной к центральному столу развернулись, чтобы видеть ораторов. Робин встретилась глазами со Страйком, но не сумела разгадать выражение его лица. Он отвел взгляд лишь тогда, когда с места поднялся ее отец, поправил очки и заговорил.

Страйку до смерти хотелось прилечь или хотя бы вернуться в машину к Штырю, где можно было откинуть пассажирское сиденье. За прошедшие двое суток ему удалось подремать не более пары часов; от сочетания сильных обезболивающих и четырех выпитых за вечер пинт пива его так клонило в сон, что он стал клевать носом, подпирая голову кулаком, и вздрагивал всякий раз, когда висок соскальзывал с костяшек пальцев.

Он никогда не спрашивал Робин, чем занимаются ее родители. Если Майкл Эллакотт и упомянул свою профессию в торжественной речи, Страйк это упустил. У отца невесты был незлобивый, почти профессорский вид, который подчеркивали очки в роговой оправе. Дети унаследовали его высокий рост, но черные волосы и карие глаза достались только Мартину.

Свою речь он составил, а возможно, переписал заново, когда Робин осталась без работы. Майкл с нескрываемой любовью и гордостью рассуждал о личных качествах Робин, о ее уме, стойкости, великодушии и доброте. Рассказывая о своей единственной дочери, он невольно прервался, чтобы прочистить горло, но в том месте, где следовало поведать о ее достижениях, возник пробел: чем она занималась, что пережила? Разумеется, кое-какие из событий, выпавших на долю Робин, невозможно было предать огласке в этом гигантском деревянном ящике, доверить ушам этих людей, украсивших себя перьями и цветами в петлицах, но сам факт, что она выжила, служил для Страйка высочайшим подтверждением всех ее качеств, и он, при всей своей сонливости, понимал, что о них нельзя умолчать.

Похоже, никому из присутствующих такая мысль не приходила в голову. Он даже уловил некоторое облегчение в зале, когда Майкл завершил свое выступление, ни словом не упомянув ни ножей, ни шрамов, ни масок гориллы, ни вязаных шапочек с прорезями для глаз.

Теперь настал черед жениха. Мэтью поднялся со своего места под восторженные аплодисменты, однако руки Робин по-прежнему лежали на коленях, а взгляд был устремлен в окно, где в безоблачном небе низко висело предзакатное солнце и лужайку пересекали длинные тени.

Где-то в зале жужжала пчела. Куда меньше озабоченный тем, чтобы не обидеть Мэтью, нежели Майкла, Страйк поудобнее устроился на стуле, сложил руки на груди и смежил веки. В течение первой минуты он узнал, что Мэтью и Робин знакомы с детства, но только в выпускном классе он заметил, как похорошела девчушка, некогда обогнавшая его в уморительном забеге с сырым яйцом на ложке…

– Корморан!

Страйк резко вздрогнул, увидел, как растекается у него на груди мокрое пятно, заключил, что пустил слюну, и мутными глазами нашел Стивена, ткнувшего его локтем.

– Вы захрапели, – шепотом сообщил ему Стивен.

Страйк не успел ответить, как зал вновь взорвался аплодисментами. Мэтью без улыбки сел.

Будет ли этому конец?.. Нет, теперь со своего места вставал шафер. Окончательно пробудившись, Страйк понял, что сейчас у него лопнет мочевой пузырь. Оставалось только уповать, чтобы этот тип не стал долго нудить.

– Мы с Мэттом вместе играли в регби, – начал оратор, и по залу прокатились пьяные восторги.

– Наверх, – скомандовала Робин. – Немедленно.

Это были первые слова, с которыми она обратилась к мужу за все время банкета. Только что смолкли аплодисменты шаферу. Страйк встал из-за стола, но Робин догадалась, что ему просто-напросто нужно в туалет, поскольку он остановил пробегавшего мимо официанта и спросил, куда идти. В любом случае она теперь понимала, что Страйк хочет ее вернуть, и не сомневалась, что он останется до тех пор, пока не добьется ее согласия. Это подтверждали и взгляды, которыми они с ним обменялись, когда гостям только подавали закуски.

– Через полчаса приедет группа, – сообщил ей Мэтью. – От нас потребуется…

Но Робин уже шла к дверям, закутанная в невидимый кокон, позволивший ей хладнокровно и без слез выслушать сначала отцовскую речь, потом нервные высказывания Мэтью и под конец – набившие оскомину байки про регби, которыми сыпал шафер. Робин смутно заподозрила, что мама хочет ее удержать, но останавливаться не стала. Она и так послушно высидела до окончания обеда и речей. Теперь вселенная просто обязана была дать ей краткую передышку, чтобы уединиться и свободно вздохнуть.

Робин устремилась вверх по лестнице, придерживая юбку, чтобы в ней не запутались дешевые туфли, а дальше зашагала по мягкому ковру коридора, хотя не знала точно, куда идти, и чувствовала спиной приближение Мэтью.

– Простите, – обратилась она к облаченному в форменный жилет подростку, который толкал перед собой тележку с постельным бельем. – Где находится люкс для новобрачных?

Тот, переводя взгляд с нее на Мэтью, ухмыльнулся, реально ухмыльнулся.

– Вот придурок, – холодно бросила она.

– Робин! – одернул ее Мэтью, видя, как вспыхнул коридорный.

– Вон там, – хрипло ответил парнишка, указывая пальцем.

Робин зашагала дальше. Как она понимала, ключ лежал в кармане у Мэтью. Вчера вечером он вместе со своим дружком-шафером оттягивался в этом же отеле, хотя и не в люксе для новобрачных.

Позволив Мэтью отпереть дверь, она ворвалась в номер и отметила, что кровать усыпана лепестками роз, а на столике поблескивает ведерко с шампанским, к которому прислонен большой конверт, адресованный мистеру и миссис Канлифф. У Робин вырвался вздох облегчения при виде дорожной сумки, которую удобно было бы взять в загадочное свадебное путешествие как ручную кладь. Расстегнув молнию, она пошарила в сумке левой рукой, чтобы достать лангетку, снятую перед фотосессией. Когда лангетка бережно обхватила раненое предплечье, Робин сняла с пальца новехонькое обручальное кольцо и бросила его на прикроватный столик рядом с ведром для шампанского.

– Что ты делаешь? – испуганно и в то же время агрессивно вскричал Мэтью. – Ты что… хочешь отменить?.. Тебе неохота быть замужем?..

Робин посмотрела на него в упор. Она ожидала, что напряжение отступит, как только они окажутся наедине и поговорят свободно, однако серьезность того, что она сейчас сделала, лишила ее возможности связно выражать свои мысли. Бегающие глаза и понурые плечи Мэтью выдавали страх перед ее молчанием. Вольно или невольно Мэтью остановился точно между Робин и дверью.

– Ладно, – заговорил он на повышенных тонах. – Я понимаю, что напрасно…

– Ты знал, как много значит для меня эта работа. Ты знал.

– Но я не желаю, чтобы ты к ней возвращалась, понятно? – Мэтью сорвался на крик: – На тебя напали, Робин, ты чуть не потеряла руку!

– Так мне и надо. Сама виновата.

– Да он же тебя вышвырнул!

– Потому что я допустила запрещенный…

– Так и знал, что ты начнешь его выгораживать! – заорал Мэтью, полностью утратив самообладание. – Я знал, что, едва заслышав его голос, ты по свистку бросишься к нему на задних лапах, как паршивая собачонка.

– Я не позволю тебе принимать решения за меня! – Она тоже больше не сдерживалась. – Никто, черт возьми, не будет проверять мои телефонные звонки и стирать сообщения, Мэтью!

Все приличия и маски были отброшены. Если эти двое и слышали друг друга, то лишь случайно, когда переводили дыхание. Обида и горечь огненными стрелами летали в воздухе, но сгорали дотла, так и не достигнув цели. Робин, неистово замахав руками, тут же вскрикнула от боли, а Мэтью с видом оскорбленной добродетели указал пальцем на шрам, ставший вечным напоминанием о дурацком безрассудстве, толкнувшем ее в контору Страйка. Они так ни к чему и не пришли, ничего не простили, да и не стали извиняться: скандалы, которые омрачали последний год их совместной жизни, сейчас привели к пожару, к пограничному столкновению, чреватому войной. За окном быстро сгущался мрак. У Робин стучало в висках, крутило под ложечкой, чувство реальности грозило удушьем.

– Тебе всегда была ненавистна моя работа без оглядки на время… Тебе было плевать, что я впервые в жизни получаю удовлетворение от работы, и ты опустился до вранья! Все ты знал – и тем не менее опустился до вранья! Как ты посмел стереть мою историю звонков, как ты посмел залезть в голосовую почту?..

Бросившись в глубокое, отделанное бахромой кресло и закрыв лицо ладонями, она безуспешно пыталась совладать с потрясением, злостью и, на пустой желудок, головокружением.

Где-то в ковровой тишине коридоров затворилась дверь, где-то захихикала женщина.

– Робин, – хрипло выдавил Мэтью.

Заслышав его шаги, она выставила вперед руку:

– Не прикасайся ко мне.

– Робин, я понимаю, мне не следовало так поступать. Но я бы не вынес, если бы с тобой снова случилась беда.

Она с трудом разбирала его слова. Ее злость была направлена не только против Мэтью, но и против Страйка. Тот должен был перезвонить. Столько раз, сколько требовалось. В таком случае меня, возможно, здесь бы не было.

От этой мысли ей стало страшно.

Узнай я, что Страйк зовет меня обратно, неужели я бы все равно вышла за Мэтью?

По шороху его пиджака она догадалась, что он поддернул рукав и смотрит на часы. Видимо, ожидавшие внизу гости подумают, что они удалились, чтобы скрепить свой брачный союз. Нетрудно было вообразить, какие сальные шуточки отпускает у них за спиной Джеффри. Музыканты из группы бесцельно наяривали уже не менее часа. Робин еще раз вспомнила, в какую сумму это обошлось ее родителям. Вспомнилось ей и другое: что они потеряли залог, внесенный за ту, отложенную свадьбу.

– Ладно, – безучастно выговорила Робин. – Пойдем вниз, потанцуем.

Она встала, машинально расправляя юбку. Мэтью заподозрил неладное.

– Ты уверена?

– Сегодня мы должны отбыть номер, – сказала она. – Гости приехали со всех концов. Мама с папой выложили уйму денег.

Подобрав юбку, она шагнула к дверям.

– Робин!

Обернувшись, Робин ожидала услышать: «Я тебя люблю», ожидала увидеть его улыбку, ожидала мольбы и попыток к истинному примирению.

– Надень-ка. – С ледяным холодом во взгляде, как у нее, Мэтью протягивал ей забытое обручальное кольцо.

Не видя для себя другой возможности убить время до разговора с Робин, Страйк продолжал пить. Вырвавшись из-под заботливой опеки Стивена и Дженни, он предоставил им общаться с друзьями и родными, а сам воспользовался проверенным способом отделаться от любопытствующих незнакомцев: угрожающе расправил широкие плечи и напустил на себя привычный мрачный вид. Для начала он помаячил в дальнем конце барной стойки, взял себе еще пива, а потом вышел на террасу и там, под коралловым небом, остановившись в стороне от курильщиков, позволил себе насладиться вечерними огнями и сладковатым запахом лугов. Даже Мартин и его дружки, накачавшиеся пивом и тайком курившие в сторонке, как дети, не посмели ему досаждать.

Через некоторое время гостей деликатно оттеснили в тот же отделанный деревом зал, который в их отсутствие подготовили для танцев. Половину столов убрали, остальные сдвинули к стенкам. Музыканты, настроив аппаратуру, стояли наготове в ожидании жениха и невесты. Некий субъект, в котором Страйк угадал отца Мэтью, – потный краснолицый толстяк – сыпал шутками насчет времяпрепровождения молодых. И Страйк не сразу заметил, что ему протягивает руку какая-то женщина в облегающем бирюзовом платье, но перья ее шляпки уже щекотали ему нос.

– Неужто Корморан Страйк собственной персоной? – пропела она. – Какая честь! Разрешите представиться, Сара Шедлок.

Страйк был наслышан о Саре Шедлок. В студенческие годы она спала с Мэтью, хотя у того были устоявшиеся отношения с Робин. В очередной раз Страйк продемонстрировал свои бинты и уклонился от рукопожатия.

– Ох, бедненький.

За спиной у Сары возник нетрезвый лысеющий человек, который, очевидно, выглядел старше своих лет.

– Том Тэрви, – назвался он, не в силах сфокусировать взгляд на Страйке. – А ты крут. Здорово поработал, дружище. Ты крут!

– Мы давно мечтали с вами познакомиться, – продолжала Сара. – С Мэттом и Робин у нас давняя дружба.

– Шэкл…уэкл, короче – Потрошитель… – икнув, выговорил Том. – Ты крут.

– Подумать только, бедненький, – не унималась Сара, поглаживая бицепс Страйка и улыбаясь ему в разбитое лицо. – Это он вас так?

– Всем любопытно. – Том, пьяный, ухмыльнулся. – Каждая собака лезет с расспросами. Лучше бы речугу толкнул ты, а не Генри.

– Ха-ха, – снова вклинилась Сара. – Уверена, вам было не до этого. Ведь вы приехали сюда, как я понимаю, сразу после поимки… или как это сказать… я права?

– Прошу прощения, – без улыбки ответил Страйк, – но полиция запретила мне разглашать подробности.

– Леди и джентльмены, – засуетился взмыленный распорядитель, которого застало врасплох незаметное появление жениха с невестой. – Давайте поприветствуем: мистер и миссис Канлифф.

Так и не улыбнувшись, новобрачные вышли на середину зала, и все, кроме Страйка, захлопали. Теперь микрофон взял солист группы.

– Сейчас прозвучит песня из прошлого Мэтью и Робин, которая много значит для них обоих, – объявил он.

Одной рукой Мэтью обнял Робин за талию, а другой стиснул ее ладонь.

Свадебный фотограф вышел из тени и принялся щелкать затвором, недовольно хмурясь при виде неэстетичной лангетки на предплечье невесты.

С первыми аккордами песни «Wherever You Will Go»[2] группы The Calling Робин и Мэтью закружились в центре зала, отворачиваясь друг от друга.

So lately, been wondering, Who will be there to take my place When I’m gone, you’ll need love To light the shadows on your face…[3]

Странный выбор «песни для новобрачных», подумал Страйк… и тут же заметил, как Мэтью теснее прижался к Робин, уверенно обхватил рукой ее тонкую талию и, приблизив породистое лицо к молодой жене, зашептал что-то ей на ухо.

Это было как удар в солнечное сплетение, который пробил броню усталости, облегчения и алкоголя, весь день защищавшую Страйка от истинного смысла этой свадьбы. Только сейчас, наблюдая, как кружатся в танце новобрачные – Робин в длинном белом платье и венке из роз, Мэтью в темном костюме, прильнувший к щеке молодой жены, – Страйк осознал, как долго и глубоко жила в нем надежда, что Робин никогда не выйдет замуж. Она была нужна ему свободной – свободной для их общего дела. Свободной, чтобы в любых обстоятельствах… была возможность… Свободной, чтобы в один прекрасный день понять, чем еще они могут сделаться друг для друга.

Да пошло оно все…

Захочет поговорить – пусть звонит. Оставив на подоконнике пустой стакан, Страйк начал пробираться сквозь толпу, но гости сами расступались, ошарашенные его сумрачным видом.

Делая поворот в танце и глядя в никуда, Робин заметила, что Страйк уходит. Распахнулась дверь; он исчез.

– Отпусти меня.

– Что?

Она вырвалась, опять подхватила юбку, чтобы не запутаться, и полушагом-полубегом устремилась к выходу, едва не сбив с ног своего отца и тетушку Сью, которые чинно вальсировали у нее на пути. Мэтью остался стоять в центре зала, а Робин под изумленными взглядами гостей уже выскочила за дверь, которая только что захлопнулась у нее перед носом.

– Корморан!

Заслышав свое имя, он обернулся, хотя уже преодолел половину лестницы. Ему нравилось, как струятся ее волосы из-под венка йоркширских роз.

– Ну, поздравляю.

Она спустилась еще на пару ступенек; у нее застрял ком в горле.

– Ты действительно хочешь, чтобы я вернулась?

Страйк натужно улыбнулся:

– Я мчался сюда черт знает сколько, подгоняя Штыря, который, что-то мне подсказывает, ради меня угнал «мерседес». Мне бы не хотеть твоего возвращения!

Она засмеялась, хотя на глаза навернулись слезы.

– Штырь тоже здесь? Что же ты не привел его с собой?

– Кого? Штыря? Да он бы тут обчистил все карманы, а потом вытряхнул гостиничную кассу.

Не сдержавшись, она еще посмеялась, но слезы уже брызнули из глаз и покатились по щекам.

– Где собираешься спать?

– В машине, на обратном пути. Штырь сдерет с меня три шкуры за такую поездку. Ну, не важно, – ворчливо добавил он, когда Робин только раскрыла рот. – Если ты вернешься, это окупится. С лихвой.

– Но теперь я потребую контракта, – сказала Робин с жесткостью, опровергаемой ее взглядом. – По всей форме.

– Считай, он у тебя в кармане.

– Ну ладно уж. Тогда прощаемся до…

До какого срока? Ведь ей предстояло на пару недель уехать в свадебное путешествие.

– Сигнализируй, – сказал Страйк.

Он развернулся и опять двинулся вниз.

– Корморан!

– Что?

Робин устремилась вниз и остановилась на ступеньку выше. Теперь их глаза были на одном уровне.

– Я хочу во всех подробностях услышать, как ты его задержал.

Страйк улыбнулся:

– Успеется. Скажу только: это все благодаря тебе.

Ни один из них не смог бы поручиться, кем был сделан первый шаг, – а может, обоими одновременно? Не соображая, что делают, они крепко обнялись: подбородок Робин уткнулся в крепкое мужское плечо, а лицо Страйка утонуло у нее в волосах. От Корморана пахло потом, пивом и медицинским спиртом, а от нее – розами и все теми же легкими духами, аромата которых ему так не хватало в последние дни, когда его помощница больше не появлялась в конторе. Прикосновение было и новым, и знакомым, как будто он обнимал ее уже не раз, просто очень давно, и, сам того не зная, долгие годы тосковал по этому ощущению. Через прикрытые двери зала доносилось:

I’ll go wherever you will go If I could make you mine…[4]

Так же стремительно, как Страйк и Робин потянулись друг к другу, сейчас они отпрянули. Лицо Робин было мокрым от слез. На какой-то безумный миг у Страйка возникло желание сказать: «Уедем вместе», но существуют такие слова, которых не взять обратно и не забыть, – такова, как он понимал, была и эта короткая фраза.

– Сигнализируй, – повторил он и попытался улыбнуться, но лицо сковала боль. Помахав забинтованной рукой, он пошел вниз и больше не оглядывался.

Робин проводила его глазами и стала лихорадочно смахивать горячие слезы. Скажи он: «Уедем вместе» – она бы не раздумывала, но что потом? Всхлипывая и утирая нос тыльной стороной ладони, Робин повернула обратно, в который раз подобрав длинную юбку, и нога за ногу поплелась наверх, к мужу.

Мне известно из верных источников, что он ищет опытного помощника.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Вселенское желание славы таково, что люди, которые приходят к ней случайно или невольно, начинают тщетно ожидать сочувствия.

После задержания Шеклуэллского Потрошителя Страйк не один месяц опасался, как бы это величайшее сыщицкое достижение не нанесло смертельный удар всей его карьере. Те осколки известности, которые доставались его агентству, теперь напоминали ему два погружения утопающего перед безвозвратным уходом в морские глубины. Бизнес, ради которого он пожертвовал столь многим и трудился не покладая рук, в значительной степени держался на его умении передвигаться незамеченным по лондонским улицам, но после задержания серийного убийцы детектив прочно засел в общественном воображении, стал курьезной сенсацией, простаком в состязании знатоков и объектом любопытства, еще более притягательным оттого, что не мог его удовлетворить.

Газетчики, выжав все до капли из хитроумной схемы Страйка, разработанной для поимки Потрошителя, вытащили на свет биографию сыщика. Ее называли «яркой», хотя, в его глазах, она больше напоминала комковатую, невидимую взгляду массу, которую он носил с собой всю жизнь и предпочитал не ворошить: отец – рок-звезда, покойная мать – из одержимых группи, армейская карьера завершилась с потерей половины правой ноги. Ухмыляющиеся журналисты, размахивая чековыми книжками, докопались и до его единственной сестры Люси, с которой он вместе рос. Вытянутые из его однополчан бездумные отзывы, из которых – Страйк понимал – был удален весь скабрезно-окопный юмор, оставляли только впечатление завистливой небрежности. Отец – Страйк виделся с ним два раза в жизни и никогда не носил его фамилию – сделал официальное заявление в прессе, намекнув на эфемерные, но вполне дружеские отношения с сыном, скрытые от посторонних глаз. Рябь от задержания Потрошителя оставалась на поверхности жизни Страйка не менее года и, казалось, не обещала сойти на нет.

Разумеется, положение самого известного частного детектива в Лондоне имело и свои положительные стороны. После судебного процесса в агентство Страйка устремился поток новых клиентов, и сыщик со своей помощницей Робин уже не справлялись со всеми заказами. Коль скоро Страйку настоятельно рекомендовали на некоторое время залечь на дно, он с полгода в основном сидел у себя в конторе, пока нанятые им сотрудники – главным образом из среды отставных полицейских и военных, а также из мира частного сыска – выполняли практически всю работу, тогда как он сам, подключаясь к ним только под покровом темноты, брал на себя бумажную волокиту. Через год работы на износ Страйк, возглавлявший теперь расширенный штат, сумел дать Робин солидную прибавку, расплатиться с последними долгами и купить тринадцатилетний «БМВ» третьей серии.

В глазах Люси и знакомых Страйка наличие автомобиля и штата сотрудников означало, что сыщик наконец-то достиг полного благополучия. Но в действительности после оплаты немыслимо дорогого гаража в центре Лондона и выдачи заработной платы сотрудникам у Страйка не оставалось почти ничего: он по-прежнему занимал две комнатушки над своим кабинетом и готовил еду на одноконфорочной газовой плитке.

Постоянной головной болью были растущие запросы внештатных сотрудников и весьма пестрый состав мужчин и женщин, на которых могло рассчитывать его агентство. Страйк нашел только одного человека, к которому обращался более или менее постоянно: Энди Хатчинс, тощий, нелюдимый отставной полицейский десятью годами старше своего нового босса, пришел к нему по рекомендации инспектора сыскной полиции Эрика Уордла, старого знакомого Страйка из столичного полицейского управления. Хатчинс воспользовался правом на досрочное увольнение из силовых структур, когда у него вдруг стала отказывать левая нога, после чего врачи поставили ему диагноз: рассеянный склероз. Явившись в контору по объявлению, Хатчинс предупредил Страйка, что не всегда сможет выходить на задания: болезнь, сказал он, штука непредсказуемая, хотя в последние года три рецидивов не было. Он сидел на особой низкожировой диете, которая в глазах Страйка выглядела просто карательной мерой: ни мяса, ни сыров, ни шоколада, ничего жареного. Методичный и терпеливый, Энди не нуждался в постоянном контроле, чего нельзя было сказать о других работниках, за исключением Робин. У Страйка до сих пор не укладывалось в голове, что она, придя к нему секретаршей на временную замену, стала его деловым партнером и незаменимой помощницей.

А остались ли они друзьями – это уже другой вопрос.

Через два дня после свадьбы Робин и Мэтью, скрываясь от настырных журналистов, Страйк вынужден был покинуть свою квартиру, где не мог даже включить телевизор, потому что на всех каналах трепали его имя. Не поддаваясь на приглашения друзей и сестры, он нашел прибежище в гостинице «Трэвелодж» у станции метро «Монумент». Там его ожидало желанное уединение, там он смог отоспаться и осушил девять банок лагера, причем с каждой опустошенной жестянкой, которая с убывающей точностью летела в помойное ведро, у Корморана нарастало желание побеседовать с Робин.

После того как они обнялись на лестнице – Страйк не раз вспоминал тот случай, – общаться им не доводилось. Он не сомневался, что у Робин сейчас чертовски трудное время, – она застряла в Мэссеме и решала, что делать дальше: то ли подавать на развод, то ли пытаться аннулировать брак или настаивать на продаже общей квартиры, отбиваясь от журналистов и родни. Что сказать ей при следующей встрече, Страйк еще не придумал. Он только знал, что хочет услышать ее голос. В сумеречном состоянии, обшарив свой рюкзак, он обнаружил, что при поспешном бегстве из своего жилища после нескольких бессонных ночей не захватил с собой зарядного устройства для телефона. Но это его не остановило: набрав номер справочной службы, он кое-как, не с первого раза, внятно сформулировал свой запрос, а после этого позвонил в родительский дом Робин.

К телефону подошел ее отец.

– Здрасть… Можно Робин?

– Робин? Ее, к сожалению, нет дома – уехала в свадебное путешествие.

Страйк плохо понимал, что ему говорят.

– Алло? – напомнил о себе Майкл Эллакотт и раздраженно добавил: – Опять пресса? Моя дочь в настоящее время за рубежом, попрошу больше сюда не звонить.

Повесив трубку, Страйк продолжал вливать в себя пиво, пока не отключился.

Гнев и досада не покидали его несколько дней, хотя кто угодно мог бы ему сказать, что он не имеет права вторгаться в личную жизнь своих подчиненных. Но Робин покорно села в самолет вместе с человечишкой, которого он про себя называл не иначе как «мудилой». И тем не менее, отсиживаясь, пока его имя не забыли новостные программы, в «Трэвелодже», с запасом пива и новым зарядным устройством, он все время ощущал на себе какой-то груз, очень похожий на депрессняк.

Чтобы только избавиться от навязчивых мыслей о Робин, Страйк в конце концов нарушил свою добровольную ссылку, приняв приглашение, от которого в другое время уклонился бы любым способом: согласился поужинать с инспектором сыскной полиции Эриком Уордлом, его женой Эйприл и их приятельницей Коко. Страйк не сомневался: встреча задумывалась ради банального сводничества. Коко и раньше допытывалась у Уордла, стоит ли ей рассчитывать на внимание Страйка.

Миниатюрная, гибкая, очень хорошенькая, с томатно-рыжими волосами, она работала в тату-салоне, а в свободное время танцевала стриптиз. Страйк мог бы распознать сигналы опасности. Еще ни капли не выпив, она стала вести себя чересчур смешливо, даже истерически. С такой же легкостью, с какой Страйк выпил девять банок «Теннентс», он привел ее к себе в «Трэвелодж» и уложил в постель.

Потом Коко домогалась его чуть ли не месяц. Страйк был отнюдь не в восторге, хотя, когда ты залег на дно, скрываясь от прессы, временным подругам не так-то просто тебя выцепить.

По прошествии года Страйк так и не понял, почему Робин не уходит от Мэтью. Оставалось только предположить, что она, ослепленная глубиной своих чувств, не видит его истинной сущности. Что же до Страйка, у него завязались новые отношения, длившиеся уже десять месяцев. После расставания с Шарлоттой, единственной, кого он рассматривал в качестве будущей жены, таких длительных связей у него не случалось.

Эмоциональная дистанция между сыщиком и его напарницей стала простым фактом повседневного существования. Робин как сотрудница не вызывала никаких нареканий. Все его указания она выполняла быстро и тщательно, проявляя инициативу и сообразительность. Вместе с тем он стал замечать у нее какие-то несвойственные ей прежде черты. В его напарнице появилась едва заметная нервозность, а однажды, когда дело коснулось распределения обязанностей между ею и другими работниками, он даже встревожился, перехватив нехарактерный для нее отсутствующий взгляд. Он знал некоторые симптомы посттравматического стресса, а ведь она пережила два нападения, грозившие смертельным исходом. В Афганистане, потеряв полноги, он тоже временно утратил контроль над сознанием – и вдруг, стремительно и внезапно выхваченный из реальности, перенесся к тем считаным секундам обостренного предчувствия и ужаса, которые предшествовали взрыву его «викинга», инвалидности и окончанию военной карьеры. С той поры он терпеть не мог сидеть рядом с водителем и до сих пор видел во сне кровь и смертельную агонию, от чего просыпался в поту.

Между тем, когда он сделал попытку спокойно и уверенно, как и подобает руководителю, обсудить с Робин ее психическое состояние, та решительно перебила его, причем с обидой, которую он для себя объяснил увольнением. После этого, по его наблюдениям, она порывалась брать на себя те задания, которые требовали определенной изворотливости, а также ночных вылазок; ему стоило многих усилий организовать работу так, чтобы незаметно для нее поручать ей самые безопасные, рутинные дела.

Друг с другом они держались сухо, приветливо и официально, затрагивая личные темы только по необходимости и в самом общем виде. Робин и Мэтью недавно переехали, и Страйк настоял, чтобы она взяла целую неделю для обустройства на новом месте. Робин сопротивлялась, но Страйк взял верх. Почти весь год, напомнил он ей непререкаемым тоном, она работала практически без выходных.

В понедельник недавно нанятый и совершенно никчемный, да к тому же самонадеянный сотрудник, некогда служивший в военной полиции, но прежде незнакомый Страйку, въехал на своем мопеде в зад такси, за которым должен был следить. Страйк уволил этого болвана без сожаления, но сначала выместил на нем накопившуюся злость: арендодатель – владелец офисного здания на Денмарк-стрит – накануне уведомил добрую половину съемщиков, включая Страйка, что продал свою недвижимость фирме-застройщику.

Над детективом нависла угроза остаться без офиса и без квартиры.

Как нарочно, секретарша, нанятая им на время отпуска Робин для выполнения несложной конторской работы и ответов на телефонные звонки, оказалась пренеприятнейшей особой. Она без умолку трещала плаксивым, гнусавым голосом, который проникал даже сквозь плотно закрытую дверь кабинета. В последние дни Страйк уже сидел в наушниках и слушал музыку; временной секретарше приходилось долго барабанить в дверь и кричать, иначе босс не отзывался.

– Что у вас?

– Вот, только что нашла. – Дениза размахивала перед ним какой-то запиской. – Здесь сказано «клиника»… и какое-то название на букву «в»… прием через полчаса. Я правильно сделала, что вам напомнила?

Страйк узнал почерк Робин. Действительно, разобрать название оказалось невозможно.

– Нет, – отрезал он. – Можете выбросить.

Втайне надеясь, что это Робин без лишнего шума, под контролем врачей приводит в порядок свою психику, Страйк опять надел наушники, чтобы вернуться к составлению отчета, но никак не мог сосредоточиться. На этот день он назначил собеседование с очередным кандидатом в оперативники, а потому решил уйти пораньше. Чтобы только не находиться рядом с Денизой, местом встречи он выбрал свой излюбленный паб.

После задержания Шеклуэллского Потрошителя Страйк долгое время обходил этот паб стороной: его, завсегдатая, там караулили журналисты. Даже сегодня он на всякий случай огляделся перед входом, сразу прошел к стойке, взял, как обычно, пинту «Дум-бара» и устроился за угловым столиком.

То ли потому, что он усилием воли отказался от чипсов, без которых раньше не мог прожить и дня, то ли потому, что был до предела загружен работой, но за истекший год Страйк похудел. С потерей веса уменьшилось давление на культю ампутированной голени, а в результате ему стало проще садиться и восстанавливать силы. Отхлебнув пива, Страйк привычно размял колено и порадовался относительной легкости этого движения, а затем раскрыл принесенную с собой картонную папку.

Лежавшие в ней бестолковые отчеты составил тот идиот, который на мопеде впилился в такси. Отказать выгодному клиенту было бы непростительно, хотя и Страйк, и Хатчинс еле справлялись с наплывом заказов. Агентству срочно требовались свежие силы, но у Страйка отнюдь не было уверенности, что он принял мудрое решение, назначив сегодняшнюю встречу. Без согласования с Робин он самонадеянно решил отыскать и привлечь к работе человека, которого не видел пять лет, и даже когда в дверь «Тотнэма» вошел безупречно пунктуальный Сэм Барклай, у Страйка не прибавилось убеждения, что он застрахован от роковой ошибки.

В этом уроженце Глазго многое выдавало военную косточку: футболка, поддетая под джемпер, короткая стрижка, плотные джинсы и безукоризненной белизны кроссовки. Когда Страйк, встав со стула, протянул ему руку, Барклай – тоже, судя по всему, узнавший его без труда – с усмешкой сказал:

– Не рано ли для пива?

– Тебе взять? – предложил Страйк.

Ожидая у стойки, пока ему нальют пинту для Барклая, он разглядывал бывшего мотострелка в зеркале за спиной у бармена. В свои тридцать с небольшим Барклай уже начал седеть. А в остальном совершенно не изменился. Густые брови, большие, круглые голубые глаза, выпяченный подбородок и слегка крючковатый нос делали его похожим на добродушного филина.

Страйк симпатизировал Барклаю, даже когда готовил материалы для передачи в военный суд.

– Курить не бросил? – поинтересовался Страйк, ставя перед ним пиво и садясь на свое место.

– В последнее время перешел на электронные, – ответил Барклай. – У нас прибавление в семействе.

– Поздравляю, – сказал Страйк. – Стало быть, ведешь здоровый образ жизни?

– Да, типа того.

– Барыжишь?

– Никогда этим не занимался, – с горячностью заверил Барклай, – тебе ли не знать? По случаю могу позволить себе рекреационное использование, дружище.

– А где берешь?

– В интернете. – Барклай пригубил пиво. – Как нефиг делать. В первый раз подумал: это ж нереально, наверняка развод какой-то. А потом решил: «Была не была, рискну». Все культурно, присылают под видом обычных сигарет. Там целое меню, только выбирай. Как мы без интернета жили?

Посмеявшись, он продолжал:

– Зачем позвал-то? Вот уж не думал, что ты объявишься.

Страйк помедлил.

– Хотел тебе работенку предложить.

Барклай молча уставился на старого знакомого, потом запрокинул голову и расхохотался.

– Вот темнила! Почему ж ты сразу не сказал, а?

– Сам-то как думаешь: почему?

– Я даже вейпить стараюсь не каждый вечер. – Барклай посерьезнел. – Кроме шуток. Жена не одобряет.

Страйк задумался, не убирая сжатую в кулак руку с картонной папки.

С Барклаем он познакомился в Германии, когда расследовал дело о наркотиках. В британской армии, как и в любом другом сегменте общества, дурь покупалась и продавалась запросто, но Отдел специальных расследований поставили на уши в связи с одним делом, которое на первый взгляд было организовано куда более профессионально, чем многие другие. На Барклая указали как на ключевую фигуру криминальной цепочки, а уж когда среди его личных вещей нашли килограммовый брикет чистейшего марокканского гашиша, парня с полным основанием вызвали к следователю.

Барклай утверждал, что это подстава, и Страйк, присутствовавший при допросе, был склонен согласиться, хотя бы потому, что стрелок отнюдь не выглядел таким идиотом, который будет прятать кило гашиша на дне своего вещмешка.

Однако Барклай, по всем данным, подкуривал регулярно, и свидетели в один голос рассказывали о его неадекватном поведении. Страйк не мог избавиться от мысли, что из Барклая сделали козла отпущения, и по собственной инициативе решил копнуть поглубже.

В результате этого дополнительного расследования вскрылись интересные факты касательно инженерно-технического оборудования и стройматериалов, которые заказывались в невероятных объемах. Страйк не впервые выявил такого рода коррупционную схему, но почему-то двое офицеров, ответственных за таинственное исчезновение этих весьма ходких товаров, наиболее рьяно требовали отправить Барклая под трибунал.

Вызванный для беседы с глазу на глаз, Барклай опешил, когда сержант ОСР начал расспрашивать его не про наркоту, а про нестыковки в строительных подрядах. Поначалу он насторожился, но в конце концов рассказал Страйку, что не только замечал махинации, которых не видели или предпочитали не касаться другие, но и вел таблицу, куда с документальной точностью заносил объемы хищений. Солдату не повезло: те двое офицеров прознали, что он сует нос в их дела, и очень скоро у него в вещевом мешке обнаружился килограмм гашиша.

Когда же Барклай предъявил Страйку свою тетрадь (спрятанную куда надежнее, чем пресловутый гашиш), дознаватель поразился скрупулезности и находчивости ее владельца, не обученного следственным методам. Страйк хотел понять, с какой целью боец начал добровольное расследование, за которое теперь поплатился, но Барклай только повел широкими плечами и ответил: «Не моего ума дело, да? Так ведь они армию грабили. Казенные деньги прикарманивали, гады».

Страйк уделил этому делу намного больше времени, чем оно, по мнению следственной группы, заслуживало, но все же его дополнительное расследование, подкрепленное данными Барклая, привело нечистых на руку офицеров за решетку. Разумеется, все заслуги приписал себе Отдел специальных расследований, но Страйк добился, чтобы обвинения против Барклая были спущены на тормозах.

– Работенку, говоришь? – переспросил Барклай, не понижая голоса, потому что в пабе уже становилось шумно. – Сыщиком, что ли?

Такая перспектива его явно заинтересовала.

– Ну да, – подтвердил Страйк. – А ты, в принципе, чем занимался после дембеля?

Ответ оказался удручающим, хотя этого следовало ожидать. Первое время Барклаю было трудно удерживаться на одном месте, а года через два он устроился маляром-штукатуром в фирму по ремонту квартир, принадлежавшую его шурину.

– Главная добытчица у нас жена, – добавил Барклай. – У нее работа хорошая.

– Ладно, – сказал Страйк. – Для начала буду давать тебе отдельные поручения раза два в неделю. А ты будешь выставлять мне счет за выполненные действия. Не сработаемся – разбежимся в разные стороны, никто никого держать не собирается. Все честно?

– Типа, да, – кивнул Барклай, – ага, кажись, честно. А платить-то сколько будешь?

За пять минут они обсудили все финансовые вопросы. Страйк объяснил, что привлекаемые со стороны работники подписывают с ним индивидуальный договор субподряда и что квитанции, чеки и прочие расходные документы, связанные со следственными действиями, сдаются в контору для оформления компенсации. Наконец он раскрыл папку и подтолкнул ее к Барклаю для ознакомления.

– Нужно проследить вот за этим красавцем. – Он указал на снимок щекастого парня с густой курчавой шевелюрой. – Зафиксировать, с кем он встречается и что поделывает.

– Ага, понял. – Достав из кармана телефон, Барклай переснял фото и адрес объекта.

– Сегодня за ним походит один из моих ребят, – сказал Страйк, – а ты завтра к шести утра будь у его подъезда.

Ему понравилось, что Барклая не смутил столь ранний час.

– Кстати, как там девушка-то? – спросил Барклай, возвращая мобильный в карман. – Которая в газетах вместе с тобой мелькает?

– Робин? – уточнил Страйк. – Отпуск взяла. На следующей неделе вернется.

Они скрепили свою договоренность рукопожатием, и Страйк, поддавшись минутному оптимизму, чуть не забыл, что сейчас ему предстоит вернуться в офис, где торчит Дениза, которая будет трещать, как попугай, скрипучим голосом, разговаривать с набитым ртом и, хоть ей кол на голове теши, подавать ему вместо нормального чая какую-то жидкую бурду с молоком.

Чтобы попасть к себе в контору, Страйку пришлось пробираться сквозь преграды нескончаемых дорожных работ на Тотнэм-Корт-роуд. Миновав самый шумный участок, он позвонил Робин, чтобы поставить ее в известность насчет Барклая, но звонок был направлен в голосовую почту. Страйк вспомнил, что как раз сейчас она должна находиться в какой-то загадочной клинике, и разъединился, не оставив сообщения после сигнала.

Он пошел дальше, но в голову закралась внезапная мысль: ведь это всего лишь его домыслы, что посещение клиники связано с нервами Робин, а вдруг?..

У него в руке зазвонил телефон: на экране высветился номер офиса.

– Алло?

– Мистер Страйк? – испуганно скрипела ему в ухо Дениза. – Мистер Страйк, вы не могли бы прийти как можно скорее? Пожалуйста… здесь находится один джентльмен… у него к вам очень срочное дело.

В трубке раздался громкий стук, потом мужской вопль.

– Умоляю, как можно скорее! – завопила Дениза.

– Иду! – прокричал в ответ Страйк и торопливо заковылял вперед.

Да он как будто не таков с виду, чтобы его пускать в комнаты.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Тяжело дыша, превозмогая боль в правом колене, Страйк на последнем лестничном марше уже втягивал себя наверх за перила. Из-за стеклянной двери эхом разносились два голоса: один мужской, другой – визгливый и перепуганный – женский. Когда Страйк ворвался в приемную, Дениза, прижавшаяся к стене, выдохнула:

– Ох, слава богу!

На взгляд Страйка, парню, застывшему посреди приемной, было лет двадцать пять. Темные волосы неряшливыми прядями свисали на худое, грязное лицо, но не могли скрыть ввалившихся горящих глаз. Джинсы, футболка, толстовка с капюшоном – все было грязное, кожаный верх одной кроссовки отставал от подошвы. В ноздри сыщику ударил тяжелый запах немытого животного.

В том, что этот субъект психически неуравновешен, сомневаться не приходилось. Через каждые секунд десять на него нападал неудержимый, как можно было догадаться, тик: рука теребила кончик носа, уже покрасневшего от частых прикосновений, затем с глухим стуком била в чахлую грудину, после чего бессильно свисала вдоль туловища и почти сразу опять взлетала к кончику носа. Создавалось впечатление, будто парень не может вспомнить, как положено креститься, или же для быстроты упростил для себя это действие. Нос, грудина, рука у бедра; нос, грудина, рука у бедра; наблюдать за ним было тягостно, тем более что для него эти механические движения, наверное, оставались безотчетными. На лондонских улицах встречалось немало таких горемычных и явно нездоровых субъектов, от которых окружающим – одни неудобства; в вагоне метро зачастую оказывался пассажир, заставлявший других отводить глаза, а на углу топталась какая-нибудь кликуша, от которой пешеходы спешили перейти на другую сторону. Эти осколки разбитого рода человеческого были столь многочисленны, что уже примелькались и не задерживались в памяти.

– Вы – он? – спросил этот парень с горящим взором, а рука сама собой вновь потянулась к носу и грудине. – Вы – Страйк? Детектив?

Другой рукой, которая не металась между носом и грудной клеткой, он вдруг стал дергать молнию на джинсах. Дениза взвизгнула, будто испугавшись, как бы он не стал обнажаться, и, похоже, такие опасения были отнюдь не беспочвенны.

– Верно, я Страйк, – подтвердил сыщик, перемещаясь по приемной, чтобы занять позицию между странным посетителем и своей временной секретаршей. – Все в порядке, Дениза?

– Да, – выдавила она, не отлипая от стены.

– Я видел, как ребенка убили, – сообщил парень. – Задушили.

– Так-так, – будничным тоном произнес Страйк. – Может, пройдем ко мне? – Он жестом пригласил посетителя в кабинет.

– Сейчас описаюсь! – заявил парень, расстегивая молнию.

– В таком случае тебе вот туда.

Страйк проводил его на лестничную площадку, где находился туалет, и, когда дверь с грохотом захлопнулась, неслышно вернулся к Денизе:

– Что здесь произошло?

– Он требовал вас, а когда услышал, что вам пришлось выйти, разозлился и начал крушить все подряд!

– Вызовите полицию, – вполголоса приказал Страйк. – Скажите, что к нам забрел нездоровый человек. По всей вероятности, психопат. Только дождитесь, чтобы я завел его в кабинет.

Дверь туалета с грохотом ударилась о стену. Посетитель не потрудился застегнуть джинсы. Похоже, он был без трусов. Дениза опять взвизгнула, а он неистово хватался то за нос, то за грудь, то за нос, то за грудь, даже не думая прикрыть заросший темными волосами лобок.

– Прошу сюда, – любезно произнес Страйк.

Незнакомец зашаркал в кабинет, распространяя вокруг себя усилившееся зловоние.

Услышав предложение садиться, он примостился на краешке клиентского кресла.

– Как тебя зовут? – через стол обратился к нему Страйк.

– Билли, – ответил посетитель, троекратно коснувшись носа и грудины. Когда правая ладонь в третий раз упала вдоль тела, он схватил ее левой и крепко стиснул.

– И ты видел, как некто душил ребенка, правильно я понимаю, Билли? – спросил Страйк, и в этот миг в приемной закудахтала Дениза:

– Полиция, срочно!

– Что она сказала? – забеспокоился Билли, нервно поглядывая в сторону приемной горящими, еще более округлившимися глазами; одна рука сжимала другую, чтобы унять тик.

– Не обращай внимания, – беззаботно отмахнулся Страйк. – Я же веду несколько дел одновременно. Расскажи мне про того ребенка.

Замедленным, осторожным движением, как будто опасаясь потревожить пугливого птенца, Страйк достал из стола блокнот и лист бумаги.

– Его задушили наверху, прямо у лошади.

За хлипкой перегородкой Дениза, уже не понижая голоса, тарахтела в трубку.

– Когда это случилось? – Страйк делал пометки.

– Давно… я еще маленьким был. Задушили девочку, а потом сказали, что мальчика. Там Джимми был, он говорит, я ничего не мог видеть, но я-то видел. Я видел, как он это сделал. Задушил. Я видел.

– И это произошло рядом с лошадью, так?

– Совсем рядом. Но закопали его… ее… не там. А в ложбине, у папиного дома. Я все видел, могу показать место. Мне она не разрешила копать, а вам разрешит.

– И это сделал Джимми, да?

– Джимми никого не душил! – возмутился Билли. – Он вместе со мной смотрел. А теперь говорит, ничего такого не было, но он врет, сам же там стоял. Понимаете, его запугали.

– Понимаю, – солгал Страйк, не прекращая строчить в блокноте. – Но чтобы взяться за это расследование, мне понадобится ваш адрес.

Он ожидал какого-нибудь противодействия, но Билли с энтузиазмом потянулся за предложенным блокнотом и ручкой. Страйка обдала новая волна зловония. Билли начал что-то выводить на чистой странице, но внезапно передумал.

– Вы к Джимми не сунетесь, а? Не то прибьет он меня к чертовой матери. Соваться к нему нельзя.

– Нет-нет, – мягко заверил Страйк. – Твой адрес нужен только для отчетности.

Из-за двери доносился скрипучий голос Денизы:

– Я не могу столько времени ждать, он совсем буйный!

– Что она мелет? – возмутился Билли.

К досаде Страйка, Билли неожиданно вырвал из блокнота верхний листок, скомкал, а потом принялся теребить нос и грудину, сжимая листок в кулаке.

– Не обращай внимания на Денизу, – сказал Страйк, – она ведет переговоры насчет другого клиента. Может, хочешь попить, Билли?

– Чего попить?

– Чаю? Кофе?

– Это зачем? – еще больше насторожился Билли от такого предложения.

– Исключительно по желанию. Не хочешь – не надо.

– Мне лекарство не требуется!

– Да у меня и нет для тебя лекарства, – заверил Страйк.

– Я не псих! Он ребенка задушил, а трупик они закопали в ложбине, у папиного дома. В одеяло завернутый. В розовое одеяло. Я не виноват. Мелкий был. И торчал там не по своей воле. Я же маленький был.

– А сколько лет прошло, если навскидку?

– Лет этак… много… из головы не идет. – На изможденном лице сверкали круглые глаза, а кулак, сжимавший ком бумаги, метался вверх-вниз, от носа к груди. – Завернули в розовое одеяльце да и закопали в ложбине у папиного дома. Но потом сказали, что это мальчик был.

– А где находится папин дом, Билли?

– Она меня теперь не пустит. А вот вы могли бы выкопать. Могли бы съездить. Удавили ее, точно говорю, – твердил Билли, пригвождая Страйка безумным взглядом. – Да только Джимми сказал – это мальчик. Удавили возле…

Раздался стук в дверь. Страйк не успел и рта раскрыть, как Дениза, осмелев от присутствия босса, с важным видом просунула голову в кабинет.

– Едут, – сообщила она. Преувеличенная многозначительность ее тона могла бы спугнуть даже совершенно вменяемую личность. – Скоро будут.

– Кто едет? – забеспокоился Билли, вскакивая с кресла. – Кто скоро будет?

Отпрянув, Дениза захлопнула дверь. До слуха донесся приглушенный удар, и Страйк понял, что секретарша навалилась на дверь в попытке задержать Билли.

– Мне должны привезти заказ. – Не теряя присутствия духа, Страйк тоже встал. – Продолжай: ты говорил про…

– Что вы наделали? – Билли с воплем пятился к выходу, безостановочно терзая нос и грудину. – Кто сюда едет?

– Никто сюда не едет, – солгал Страйк, но Билли уже ломился в дверь.

Встретив сопротивление, он с размаху саданул дверь плечом. Снаружи раздался визг – Дениза отлетела в сторону. Страйк еще не обогнул свой письменный стол, а Билли уже выскочил на железную лестницу и ринулся вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Сыщика захлестнула ярость – догнать молодого и, как оказалось, прыткого безумца нечего было и думать. Бросившись назад, он поднял оконную раму в своем кабинете и высунулся на улицу, но успел лишь заметить, как Билли шмыгнул за угол и скрылся из виду.

– Зараза!

Мужчина, входящий в гитарный магазин на другой стороне улицы, недоуменно оглянулся.

Страйк отошел от окна и уничтожил взглядом Денизу, которая отряхивалась на пороге его кабинета. Как ни удивительно, она была вполне довольна собой.

– Я пыталась его задержать, – с гордостью объявила она.

– Ага, – сказал Страйк, проявляя недюжинное самообладание. – Я видел.

– Полицейские уже едут.

– Фантастика.

– Заварить вам чаю?

– Нет, – процедил он сквозь стиснутые зубы.

– Тогда пойду-ка я освежу туалетную комнату, – сообщила она и шепотом добавила: – Сдается мне, он не спустил за собой воду.

И эту борьбу я довел до конца один-одинешенек, не говоря никому ни слова.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Шагая по незнакомой Дептфорд-стрит, Робин испытала мимолетную беззаботность и тут же задумалась: когда у нее в последний раз было такое ощущение? Уж точно больше года назад. Зарядившись энергией и бодростью от послеполуденного солнца, нарядных витрин, уличной толчеи, шума транспорта, она торжествовала от прощания с клиникой «Вильерс траст».

Невзирая на недовольство медиков, она прервала лечение.

– Мы настоятельно рекомендуем пройти курс до конца, – сказала ей женщина-психотерапевт.

– Я знаю, – ответила Робин, – но, вы меня извините, я здесь получила все, что возможно, и лучше уже не будет.

Губы врача тронула холодная улыбка.

– Когнитивно-поведенческая терапия – отличная штука, – продолжила Робин. – Я избавилась от тревожности и постараюсь держаться на достигнутом уровне…

С глубоким вздохом она принялась изучать докторские туфли с ремешком, какие подошли бы школьнице, а потом заставила себя посмотреть врачу в глаза.

– …но нынешний этап никакого эффекта не дает.

Последовала еще одна пауза. Робин притерпелась к лечению после пяти сеансов. В обычной беседе это сочли бы невежливостью, а то и скрытой агрессией: умолкать и просто разглядывать собеседника, дожидаясь, чтобы он первым нарушил молчание, но во время сеансов психодинамической терапии такое поведение, как она узнала, было в порядке вещей.

Робин могла бы воспользоваться полученным от участкового врача направлением в бесплатный стационар, но туда была огромная очередь, а потому она, с неохотного согласия Мэтью, решила прибегнуть к услугам платной медицины. Мэтью, как она понимала, с трудом удержался, чтобы не предложить ей альтернативный – идеальный – вариант: просто уволиться с работы, где она получила посттравматическое стрессовое расстройство, зарабатывая при этом сущие гроши, несообразные с таким риском.

– Видите ли, – Робин излагала заранее подготовленный текст, – меня всю жизнь окружают люди, которые, по их убеждению, лучше знают, как я должна поступать…

– Как же, как же, – перебила доктор таким тоном, который за стенами клиники Робин сочла бы высокомерным, – мы с вами обсуждали…

– …и…

По натуре Робин была доброжелательной и бесконфликтной. Но в конце-то концов, психотерапевты, работавшие с ней в этой неуютной каморке, где только и было что хлорофитум в унылом зеленом горшке да большая пачка бумажных носовых платков на низком дощатом столике, требовали от нее голой правды.

– …и, если честно, вы от них ничем не отличаетесь.

Очередная пауза.

– Что ж, – с коротким смешком заговорила психотерапевт, – моя задача – научить вас делать собственные выводы относительно…

– Не спорю, но вы меня постоянно… к ним подталкиваете, – сказала Робин. – Это агрессивный метод. Вы оспариваете каждое мое слово.

Робин закрыла глаза; на нее волной накатила усталость. Все мышцы до сих пор болели. Перед обращением в этот стационар она целую неделю собирала корпусную мебель, перетаскивала коробки с книгами, развешивала картины.

– Я выпишусь из вашей клиники, – Робин открыла глаза, – совершенно измочаленная. Приду домой – и ровно то же самое буду получать от мужа: мрачные затяжные паузы и споры по каждому ничтожному поводу. Затем я позвоню маме – с тем же результатом. Единственный, кто не требует, чтобы я разобралась в себе, – это…

Робин осеклась, но закончила:

– …это мой напарник по работе.

– Мистер Страйк, – сладко пропела врач-психотерапевт.

Яблоком раздора стал у них отказ Робин обсуждать свое отношение к Страйку: она лишь подтвердила, что он не осознает, как глубоко повлияло на нее дело Шеклуэллского Потрошителя. Но личные отношения, твердо заявила она, никак не связаны с ее нынешним состоянием. С тех пор психотерапевт на каждом сеансе донимала ее тем же вопросом, но Робин не поддавалась.

– Да, – бросила Робин. – Он самый.

– По вашему собственному признанию, вы не посвящали его в масштабы своей тревожности.

– Итак, – Робин проигнорировала последнюю реплику, – я сегодня пришла с единственной целью: сказать, что больше здесь не останусь. Как я уже говорила, курс когнитивно-поведенческой терапии оказался полезным, и я не стану отказываться от упражнений.

Вроде бы психотерапевт рассердилась, что Робин даже не собирается отсиживать положенное время, но пациентка заранее оплатила сеанс и теперь вольна идти на все четыре стороны: врачу свободный часок в середине рабочего дня еще никогда не мешал. А Робин сочла, что имеет право не торопиться домой, а купить себе рожок мороженого «Корнетто» и с наслаждением умять его на уличной жаре по дороге к новому жилищу.

Ловя, как мотылька, миг радости, чтобы не упорхнул, Робин свернула в какой-то тихий переулок, заставила себя сосредоточиться и принялась изучать незнакомый квартал. Хорошо все-таки, что прежняя квартира в Ист-Илинге осталась в прошлом, а вместе с ней и многие тягостные воспоминания. На суде вскрылось, что Шеклуэллский Потрошитель выслеживал Робин гораздо дольше, чем ей думалось. Полицейские даже сказали, что, по их сведениям, он ошивался еще на Гастингс-роуд, прячась среди припаркованных машин в считаных ярдах от ее подъезда.

Как ни стремилась она уехать из того района, они с Мэтью только через одиннадцать месяцев нашли подходящий вариант. Главным препятствием было то, что в вопросе недвижимости Мэтью, который продвинулся по службе и получил наследство от матери, непременно хотел «подняться на ступеньку выше». Отец и мать Робин обещали финансовую помощь, чтобы их дочь смогла оторваться от жутких ассоциаций, связанных со старой квартирой, но цены на жилье в Лондоне просто зашкаливали. Мэтью трижды нацеливался на квартиры, которые по зрелом размышлении оказывались им не по карману. Трижды у них срывалось приобретение жилья, которое, как с ходу определяла Робин, стоило на многие тысячи дороже того, чем они располагали.

– Какая нелепость! – возмущался Мэтью. – Эта квартира не стоит таких денег!

– Эта квартира стоит ровно столько, сколько за нее дадут, – возражала Робин, досадуя, что финансист не понимает законов рынка.

Сама она готова была убраться куда угодно, хоть в однокомнатную живопырку, чтобы только отделаться от призрака убийцы, который преследовал ее даже во сне.

Перед возвращением на главную улицу ее внимание привлек арочный проем в кирпичной стене, обрамленный каменными столбами с удивительными навершиями, – ей такие никогда не встречались. На резных каменных костях покоились два гигантских, щербатых от времени каменных черепа, а сквозь арку виднелась высокая, квадратная в разрезе башня. Эти навершия, сказала себе Робин, разглядывая вблизи пустые черные глазницы, смотрелись бы уместнее над фасадом какого-нибудь пиратского логова из фильма в жанре фэнтези. В арку вписывалась церковь с замшелыми надгробными плитами в кольце пышно цветущего, но безлюдного розария. Обходя вокруг церкви Святого Николая, представлявшей собой необычный симбиоз старинного краснокирпичного колледжа и грубой каменной звонницы, Робин доела мороженое. Потом она присела на деревянную скамью, неприятно горячую от палящего солнца, размяла ноющую спину, подышала восхитительным ароматом теплых роз – и неожиданно перенеслась почти на год назад, в йоркширский четырехзвездочный отель, где декоративный букет кроваво-красных роз стал свидетелем последствий ее ухода из зала во время танца жениха и невесты.

Мэтью со своим отцом и тетушкой Сью, родители Робин и ее брат Стивен – все столпились под дверью люкса для новобрачных, куда сбежала Робин от гнева Мэтью. Когда она хотела снять подвенечное платье, в номер гуськом ввалились они все, пожелав разобраться в происходящем.

Начался форменный галдеж. Стивен раскричался на Мэтью, первым сообразив, какая это низость – стирать чужие входящие звонки. Джеффри в пьяном угаре стал требовать, чтобы ему объяснили, по какому праву Страйк остался на банкет, если он даже не подтвердил своего присутствия. Мэтью орал всем остальным, чтобы не вмешивались и выметались, а тетя Сью без конца повторяла: «Слыханное ли дело, чтобы невеста прервала свой первый танец! Слыханное ли дело, чтобы невеста прервала свой первый танец!»

Потом даже до Линды дошло, в чем провинился Мэтью, и она тоже принялась его отчитывать. Джеффри грудью бросился на защиту сына и стал требовать, чтобы ему объяснили, по какому праву Линда толкает свою дочь на прежнюю работу, где начальник не сумел защитить ее от ножа преступника. Тут подоспел и пьяный в стельку Мартин, который ни с того ни с сего дал Мэтью в морду, а Робин, у которой весь день маковой росинки во рту не было, заперлась в ванной комнате, сотрясаясь от неудержимой рвоты.

Минут через пять ей пришлось впустить Мэтью, потому как у него был разбит нос, и там, в ванной, отгородившись от скандаливших в спальне родственников и прижимая к носу ком туалетной бумаги, Мэтью пригласил ее слетать на Мальдивы: нет-нет, не в свадебное путешествие, о котором теперь не могло быть и речи, а просто для того, чтобы спокойно обсудить все вопросы наедине, «подальше, – он махнул рукой в ту сторону, откуда неслись вопли, – от этого».

– Сейчас еще не расшевелилась пресса, – обвинительным тоном добавил он. – Тебя будут осаждать в связи с делом Потрошителя.

Он сверкал ледяным взглядом над окровавленным бумажным комом, бесился, что невеста опозорила его в танцевальном зале, и готов был убить Мартина, распустившего руки. В его приглашении на Мальдивы не было никакой романтики. Он лишь планировал встречу на высшем уровне, готовил спокойное обсуждение. Если по зрелом размышлении они решат, что их брак был ошибкой, то через две недели, вернувшись домой, можно будет сделать совместное заявление и разойтись в разные стороны.

И в этот миг отчаявшаяся Робин, мучась от пульсирующей раны, переживая чувства, всколыхнувшиеся у нее в объятиях Страйка, понимая, что журналисты, вероятно, уже напали на ее след, увидела в Мэтью если не союзника, то по крайней мере организатора побега. Возможность прямо сейчас прыгнуть в самолет, чтобы улететь от подстерегающей в Йоркшире лавины любопытства, сплетен, злости, треволнений и непрошеных советов, оказалась невероятно притягательной.

Стало быть, они сбежали, но во время перелета почти не разговаривали. Какие мысли роились в голове у Мэтью на протяжении тех долгих часов, Робин не хотела знать.

Знала она только одно: все ее мысли были о Страйке. Вновь и вновь, глядя на плывущие за иллюминатором облака, она вспоминала то краткое объятие на лестнице.

«Уж не влюбилась ли я?» – раз за разом пытала она себя, но так и не пришла к однозначному ответу.

Ее терзания длились не один день, но она не могла поведать Мэтью о своем внутреннем разладе, когда они во время прогулок по белым пляжам обсуждали накопившиеся разногласия и претензии. Мэтью спал на диване в гостиной, а Робин – наверху, на двуспальной кровати под антимоскитной сеткой. Иногда между ними вспыхивали споры, нагнетались обиды, зависали яростные паузы. Мэтью не выпускал из поля зрения мобильник Робин: хотел знать, где он лежит, то и дело проверял, и она знала, что он ищет сообщения или звонки от ее начальника.

Но хуже всего было то, что ни звонков, ни сообщений не поступало. Очевидно, Страйк не хотел никаких контактов. Робин постоянно возвращалась мыслями к тому случаю на лестнице, как собачонка – к облюбованному столбу, но, судя по всему, для нее то происшествие значило куда больше, чем для Страйка.

Из вечера в вечер она бродила по пляжу, слушая глубокое дыхание моря. Под защитной лангеткой потело раненое предплечье. Мобильный она с собой не брала, чтобы Мэтью не допытывался, где она находится и не названивает ли ей тайно от него Страйк.

Но на седьмой день, когда Мэтью оставался на вилле, она решила позвонить Страйку сама. Почти безотчетно Робин продумала план. В пляжном баре был стационарный телефон, а номер офиса она знала наизусть. Все ее звонки автоматически перенаправлялись Страйку. Она еще не решила, как начнет разговор, но была уверена, что Страйк, услышав ее голос, обнаружит свои истинные чувства. Когда в далеком Лондоне задребезжал телефон, у Робин пересохло в горле.

На другом конце сняли трубку, но несколько секунд молчали. До Робин донеслось какое-то шевеление, потом хохоток – и наконец ей ответили:

– Алло? С вами говорит Корми-Шторми…

Сквозь громкий, пронзительный женский смех Робин услышала где-то на заднем плане голос Страйка: полунасмешливый, полудосадливый и определенно пьяный:

– Дай сюда! Кому сказано, дай…

Робин бросила трубку на рычаг. По ее лицу и груди струился пот, она сгорала от стыда, унижения и собственной глупости. Он был с другой женщиной. Хохоток, вне сомнения, прозвучал интимно. Незнакомка, схватившая мобильный, назвала Страйка (до чего же тошнотворно) «Корми».

Если Страйк когда-нибудь спросит про сброшенный вызов, ни под каким видом нельзя признаваться, что это была она, решила Робин. Надо стиснуть зубы и солгать, притвориться, что она вообще ни сном ни духом…

Женский голос в телефонной трубке подействовал на нее как звонкая пощечина. Если Страйк так быстро утешился неизвестно с кем – Робин готова была поклясться жизнью, что эта бабенка либо только что переспала со Страйком, либо как раз готовилась этим заняться, – значит он, оставшись в Лондоне, явно не терзался по поводу своих истинных чувств к Робин Эллакотт.

От морской соли на губах ей захотелось пить: она плелась сквозь темноту, оставляя глубокую борозду на белом песке, а у ее ног разбивались набегающие волны. Не может ли быть такого, спросила себя Робин, когда выплакалась, что она путает благодарность и дружбу с чем-то более глубинным? Что она приняла любовь к расследованиям за любовь к человеку, взявшему ее на следственную работу? Конечно, она восхищалась Страйком и успела к нему привязаться. Их многое связывало, а потому Робин хотелось постоянно быть рядом с ним, но разве это любовь?

В благоуханной ночи, звенящей от москитов, Робин шла вперед, придерживая израненную руку, и под шорох набегающих волн размышляла, что за свои без малого двадцать восемь лет не приобрела почти никакого опыта отношений с мужчинами. Кого она знала, кроме Мэтью, который для нее оставался единственным сексуальным партнером, единственным прибежищем за долгие десять лет? Потеряй она голову от Страйка (Робин использовала именно такое старомодное выражение из материнского лексикона), это было бы не чем иным, как естественным следствием той ограниченности, которую давно преодолели все ее сверстницы, разве не так? Столько лет хранившая верность Мэтью, она должна была бы в какой-то миг оглядеться вокруг и вспомнить, что существует другая жизнь, другой выбор. Почему же она так поздно заметила, что Мэтью – не единственный мужчина в мире? Страйк, уговаривала она себя, выделялся только тем, что с ним она проводила больше времени, чем с кем бы то ни было другим, а потому именно на него проецировались ее удивление, ее любопытство, ее недовольство мужем.

Переубедив, как она внушала себе на восьмой вечер этого путешествия, ту часть своей натуры, которая тянулась к Страйку, Робин приняла трудное решение. Она вознамерилась улететь домой раньше срока и объявить родным о расставании с Мэтью. Но прежде нужно было заверить Мэтью, что их расставание не связано ни с какими третьими лицами – просто она после серьезных и мучительных раздумий пришла к выводу, что они не подходят друг другу, а потому брак их бесперспективен.

Она до сих пор не могла забыть то ощущение паники, смешанной со страхом, какое испытала, распахнув дверь их пляжного домика и собравшись с духом для решающего объяснения, которого так и не случилось. Мэтью, сгорбившись, сидел на диване и при виде Робин пробормотал:

– Мам?

Его лицо, руки, ноги блестели от пота. Бросившись к нему, Робин заметила у него на внутренней стороне левой руки жуткий, темный рисунок вен, как будто в них закачали чернила.

– Мэтт?

При звуках ее голоса он осознал, что принял ее за свою покойную мать.

– Мне… что-то нехорошо, Роб.

Она метнулась к телефону, позвонила ночному портье и вызвала врача. Когда Мэтью уже стал впадать в забытье, приехала бригада скорой помощи. На тыльной стороне ладони у него обнаружилась царапина. Предварительный диагноз гласил: флегмона. По встревоженным лицам врача и медсестры Робин поняла, что это серьезно. В темных углах гостиной Мэтью мерещились движущиеся фигуры, какие-то несуществующие люди.

– Кто это? – спрашивал он у Робин. – Кто там ходит?

– Там никто не ходит, Мэтт.

Она держала его за руку, пока врач с медсестрой обсуждали возможность госпитализации.

– Не бросай меня, Роб.

– Я тебя не брошу.

Она имела в виду, что сейчас никуда не уедет, но вовсе не обещала остаться с ним навек, однако у Мэтью потекли слезы.

– Ох, слава богу. Я думал, ты… Я люблю тебя, Роб. Знаю, я поступил гнусно, но я тебя люблю.

Врач дал Мэтью таблетку антибиотика и пошел звонить по телефону. Мэтью, как неразумное дитя, жался к Робин и благодарил. Время от времени у него опять начинались галлюцинации, ему мерещились движущиеся тени, а пару раз вновь привиделась покойная мать. Одна в бархатной тьме тропической ночи, Робин слушала, как в оконное стекло бьются летучие насекомые, а сама то успокаивала, то удерживала человека, которого полюбила в семнадцать лет.

Диагноз «флегмона» не подтвердился. Через сутки на морскую инфекцию начали действовать антибиотики. Оправившись от внезапной тяжелой болезни, Мэтью, такой слабый и беззащитный, каким она его никогда не видела, постоянно следил глазами за Робин – боялся, как бы она не взяла назад свое обещание.

– Это ведь невозможно перечеркнуть, правда? – хрипло вопрошал он, лежа в кровати, как велел ему врач. – Все эти годы?

Робин не перебивала, когда он заговаривал о добрых временах, о совместно прожитых временах, но каждый раз вспоминала хихикавшую девицу, которая называла Страйка «Корми». Она воображала, как по приезде домой будет ходатайствовать об аннулировании брака, поскольку таинство не было консумировано. И вспоминала, в какую сумму обошелся ее родителям ненавистный для нее день свадьбы.

Над кладбищенскими розами жужжали пчелы, а Робин в тысячный раз задавалась вопросом: где бы она сейчас была, не оцарапай Мэтью руку о коралл. Над большинством сеансов ныне завершенной психотерапии витала потребность выговориться о тех сомнениях, которые раздирали ее с той самой минуты, когда она решила сохранить брак.

На протяжении следующих месяцев, и особенно когда у них с Мэтью все складывалось довольно гладко, ей казалось, что она правильно сделала, назначив своему замужеству испытательный срок, да только оно и сейчас виделось не иначе как испытательный срок, а от этого бессонными ночами Робин переходила к самобичеванию за малодушие, не позволившее ей вырваться на свободу сразу после выздоровления Мэтью.

Со Страйком она никогда не обсуждала тех событий, не объясняла, почему согласилась до поры до времени поддерживать свой брак на плаву. И уходила от этой темы, наверное, потому, что их отношения, некогда дружеские, стали холодными и неблизкими. Вернувшись из свадебного путешествия, она почувствовала, что Страйк к ней переменился… и что она сама, надо признать, тоже изменилась к нему после того, как в миг отчаяния набрала его номер в мальдивском баре.

– Притерпелась, стало быть? – жестко бросил он, взглянув на ее обручальное кольцо.

Ее уколол его тон, равно как и тот факт, что Страйк ни разу не спросил, почему у нее заплаканные глаза, как складывается ее повседневная жизнь, и даже не намекнул, что помнит тот случай на лестнице.

То ли потому, что Страйк так поставил дело, то ли по чистой случайности, но после истории с Шеклуэллским Потрошителем они не провели вместе ни одного расследования. По примеру старшего делового партнера, Робин спасалась холодным профессионализмом.

Порой у нее возникали опасения, что он больше не ценит ее так, как прежде, поскольку она проявила себя малодушной рабой условностей. Пару месяцев назад у них состоялся неловкий разговор, когда Страйк предложил ей недельный отпуск и спросил, полностью ли она, по своим ощущениям, восстановилась после ножевой атаки. Узрев в этом пренебрежение к ее храбрости, желание отстранить ее от важных расследований, а значит, лишить той части жизни, которая только и приносила ей удовлетворение, Робин заявила, что чувствует себя прекрасно, а сама удвоила следственные усилия.

У нее в сумке завибрировал телефон, поставленный на беззвучный режим. Робин посмотрела, кому она понадобилась, и увидела, что звонит Страйк. Причем он пытался связаться с ней и раньше, но она тогда как раз прощалась с клиникой «Вильерс траст».

– Привет, – сказала она. – Извини, пропустила твой звонок.

– Ничего страшного. Как переезд, нормально?

– Отлично.

– Я просто хотел сообщить, что нанял нового сотрудника. Зовут Сэм Барклай.

– Замечательно. – Робин следила глазами за мухой, дрожавшей на густо-розовой жирной розе. – И откуда он?

– Из армии, – ответил Страйк.

– Тоже служил в военной полиции?

– Ну-у-у… не совсем.

Слушая рассказ про Сэма Барклая, Робин не смогла сдержать усмешки:

– Значит, ты взял на работу наркомана-маляра-штукатура?

– Вейпера, нарковейпера, – поправил ее Страйк, и Робин поняла, что он тоже улыбается. – Сейчас ведет здоровый образ жизни. У него ребенок.

– Что ж, человек, похоже… интересный.

Она выжидала, но Страйк больше ничего не добавил.

– Ну хорошо, до встречи в субботу вечером, – сказала она.

Робин посчитала себя обязанной пригласить Страйка к ним на новоселье. Коль скоро она отправила приглашение Энди Хатчинсу, их самому безотказному и надежному сотруднику, было бы неправильно обойти вниманием Страйка. К ее удивлению, он ответил согласием:

– Ага, до встречи.

– А Лорелея придет? – как бы невзначай спросила Робин.

Страйку, звонившему из центра Лондона, послышались в этом вопросе саркастические нотки: Робин словно вытягивала из него признание, что у его подруги нелепое имя. Раньше он бы припер ее к стенке, спросил, какие у нее проблемы с именем «Лорелея», не без удовольствия провел бы легкую пикировку, но сейчас предпочел не ступать на опасную территорию.

– Да, конечно. Приглашение ведь на два лица…

– Естественно, – торопливо подтвердила Робин. – Ладно, увидимся.

– Погоди, – сказал Страйк.

Отпустив Денизу, он сидел в конторе один. Временная секретарша вовсе не рвалась уходить раньше времени: она работала на условиях почасовой оплаты и, только когда Страйк пообещал заплатить ей за полный день, принялась собираться, ни на минуту не закрывая рта.

– Сегодня после обеда у нас тут был странный эпизод, – начал Страйк.

С напряженным вниманием, не перебивая, Робин выслушала историю в лицах о непродолжительном визите Билли. К концу она и думать забыла о холодности Страйка. В самом деле, он общался с ней в точности как год назад.

– С головой совсем не дружит, – говорил Страйк, уставившись в чистое небо за окном. – Может, даже психопат.

– И тем не менее…

– Это понятно. – Он взял со стола блокнот, из которого Билли вырвал лист с недописанным адресом, и стал рассеянно вертеть его в свободной руке. – Вопрос в другом: он не в себе – и потому считает, что видел, как некто задушил ребенка? Или: он не в себе и при этом видел, как некто задушил ребенка?

Некоторое время оба молчали. Каждый прокручивал в памяти рассказ Билли, зная, что другой занят тем же. Это краткое совместное размышление было прервано внезапным появлением кокер-спаниеля, который незаметно для Робин подкрался из розовых кустов и без предупреждения ткнулся холодным носом в ее голое колено. Она вскрикнула.

– Что там?

– Да ничего… тут собака.

– А ты где?

– На кладбище.

– То есть? По какому поводу?

– Просто исследую местность. Ладно, пойду я, – сказала Робин, поднимаясь со скамьи. – Дома еще не вся мебель собрана.

– Ну давай, – сказал Страйк, возвращаясь к своей обычной скупой манере разговора. – До субботы.

– Простите великодушно, – обратился к Робин, убиравшей в сумочку телефон, престарелый хозяин кокер-спаниеля. – Вы боитесь собак?

– Нисколько, – улыбнулась Робин, поглаживая кокера по мягкой золотистой шерсти. – Он застал меня врасплох, вот и все.

Она пошла назад мимо гигантских черепов в сторону своего нового дома. Все ее мысли занимал Билли, которого Страйк описал настолько убедительно, что у Робин сложилось впечатление, будто она и сама повстречала его вживую.

Пребывая в глубокой задумчивости, она впервые за эту неделю забыла посмотреть вверх, когда поравнялась с пабом «Белый лебедь». На углу здания, высоко от земли красовался резной лебедь, который всякий раз напоминал Робин о дне ее свадьбы, не задавшемся с самого начала.

Но что же вы думаете предпринять в городе?

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

В шести с половиной милях от нее Страйк положил мобильник на письменный стол и закурил. Внимание Робин к рассказанной им истории грело душу, особенно после той головомойки, которую он получил из-за бегства Билли. Двое полицейских, прибывших через полчаса по вызову Денизы, с нескрываемым азартом ухватились за возможность прижать к ногтю знаменитого Корморана Страйка и долго распекали его за то, что он не сумел заполучить ни полное имя, ни адрес предполагаемого психа – Билли.

Косые лучи предзакатного солнца падали на блокнот, высвечивая еле заметные вмятины. Страйк загасил сигарету в пепельнице, некогда украденной из бара в Германии, и, взяв блокнот со стола, принялся наклонять его под разными углами, чтобы разобрать буквы уничтоженной записи, а потом протянул руку за карандашом и легонько заштриховал страницу. Из неряшливых прописных букв сложилось: «Шарлемонт-роуд». Название этой улицы было написано с более сильным нажимом, чем номер дома и квартиры. Рядом проступило нечто похожее либо на пятерку, либо на неоконченную восьмерку, но величина пробела наводила на мысль о еще одной цифре – ну или о букве.

Неистребимая тяга Страйка доходить до сути загадочных событий причиняла массу неудобств и ему самому, и окружающим. Забыв о голоде и усталости, а также об отсутствии временной секретарши, отпущенной им раньше времени, он вырвал из блокнота листок, на котором по отпечатку сумел прочесть название улицы, и вышел в приемную, чтобы заново включить компьютер.

В Соединенном Королевстве нашлось несколько улиц с названием «Шарлемонт-роуд», но, резонно усомнившись, что у Билли водятся средства для дальних поездок, Страйк выбрал улицу в Ист-Хэме. В открытом доступе среди обитателей этой улицы значились два Уильяма, но обоим было за шестьдесят. Вспомнив, что Билли опасался, как бы сыщик не сунулся «к Джимми домой», Страйк пробил «Джимми», затем «Джеймса» – и увидел: «Джеймс Фаррадей, 49 лет».

Под вмятинами каракулей он черкнул адрес Фаррадея, хотя и без особой уверенности, что отыскал нужного человека. Во-первых, адрес не содержал ни пятерок, ни восьмерок, а во-вторых, крайняя неопрятность Билли наводила на мысль, что приютивший его человек не озабочен вопросами личной гигиены. Между тем Фаррадей проживал с женой и, насколько можно было судить, двумя дочерьми.

Страйк выключил компьютер, но, все так же рассеянно глядя на погасший экран, прокручивал в голове рассказ Билли. Сыщику не давала покоя одна деталь: розовое одеяльце. Уж очень это была специфическая и прозаичная подробность, малохарактерная для психотических фантазий.

Вспомнив, что завтра ему рано вставать – не упускать же выгодный заказ, – Страйк заставил себя подняться со стула. Но перед уходом положил в бумажник листок из блокнота, на котором сохранились вмятины от каракулей Билли и добавился адрес Фаррадея.

Лондон, ставший недавно эпицентром торжеств в честь «бриллиантового юбилея» королевы, готовился принимать Олимпийские игры. Повсюду красовались изображения государственного флага и логотип «Лондон-2012»: на транспарантах и вывесках, на элементах праздничного убранства, на зонтах и сувенирах; едва ли не в каждой витрине громоздились товары с олимпийской символикой. По мнению Страйка, логотип смахивал на осколки флуоресцентного стекла, кое-как собранные воедино; сходное отторжение вызывали у него и официальные талисманы Олимпиады, похожие, с его точки зрения, на пару вырванных циклопических зубов. В столице витал дух волнения и нервозности, рожденный, несомненно, извечной британской фобией национального позора. У всех на устах был дефицит билетов на олимпийские турниры, неудачники сетовали на организацию лотереи, призванную дать всем равные и справедливые шансы увидеть олимпийские соревнования вживую.

Вот и Страйк охотно сходил бы на бокс, но остался ни с чем и только посмеялся, когда бывший одноклассник Ник предложил ему свой билет на соревнования по конному спорту, раздобытый его женой Илсой, не верившей своему счастью.

Не затронутый олимпийской лихорадкой, Страйк должен был провести пятницу на Харли-стрит, чтобы понаблюдать за неким светилом пластической хирургии. Внушительные викторианские фасады, не потревоженные ни аляповатыми логотипами, ни флагами, смотрели на мир с обычной невозмутимостью.

Надев по такому случаю свой выходной итальянский костюм, Страйк занял позицию через дорогу от нужного ему дома и делал вид, что разговаривает по мобильному, а сам не спускал глаз с парадной двери дорогого врачебного кабинета, принадлежавшего двум партнерам, один из которых и был его клиентом.

«Врач-Ловкач», как окрестил Страйк объект слежки, не спешил оправдывать это прозвище. Как видно, остерегался партнера, который недавно поймал его на двух неучтенных операциях по увеличению груди. Заподозрив худшее, старший партнер обратился за помощью к Страйку.

– Его оправдания не выдерживали никакой критики, – говорил седовласый хирург, с виду невозмутимый, но терзаемый дурными предчувствиями. – Ведь он всегда был и остается… мм… большим охотником до женского пола. Перед тем как предъявить ему претензии, я решил ознакомиться с его интернет-историей и нашел сайт, где молодые женщины обсуждают льготы на косметологические улучшения в обмен на откровенные фотосессии. Боюсь, что… Точно не знаю, но… не могу исключать, что он договаривается с этими женщинами о каком-то ином вознаграждении, кроме денежного… Двух самых молодых он просил позвонить по неизвестному мне номеру телефона, из чего нетрудно сделать вывод, что им предлагались бесплатные операции «на эксклюзивных условиях».

До сих пор Страйку не удавалось поймать Ловкача с поличным: тот общался с женщинами исключительно в приемные часы. По понедельникам и пятницам исправно приезжал к себе в кабинет на Харли-стрит, а в середине недели оперировал в частной клинике. Свое рабочее место покидал только для того, чтобы где-нибудь поблизости купить шоколада, до которого, как видно, он тоже был большим охотником. Сразу после работы садился в «бентли» и ехал домой, на Джеррардз-Кросс, к жене и детям, а Страйк незаметно следовал за ним на стареньком синем «БМВ».

Сегодня оба доктора были приглашены вместе с женами на банкет Королевской коллегии хирургов, а потому Страйк оставил «БМВ» в дорогущем арендованном гараже. Время тянулось медленно и скучно, Страйк думал главным образом о том, чтобы через регулярные промежутки разгружать протезированную ногу, прислоняясь к ограждениям, парковочным автоматам и входным дверям. К приемной Ловкача тянулась нескончаемая цепочка клиенток: они нажимали на кнопку звонка и входили одна за другой. Все, как на подбор, элегантные и холеные. Около семнадцати часов у Страйка в кармане завибрировал мобильный – пришло сообщение от клиента: «Можете быть свободны, мы вместе едем в „Дорчестер“».

Но Страйк упрямо топтался на месте; минут через пятнадцать партнеры действительно вышли из здания вместе: рослый, седой клиент Страйка и лощеный, смуглый, франтоватый брюнет Ловкач – как всегда, в костюме-тройке. Они сели в такси, а Страйк, проводив их взглядом, зевнул, потянулся и решил идти домой, но по дороге купить чего-нибудь съестного.

Почти невольно достав из кармана бумажник, он вытащил мятый листок, на котором у себя в офисе сумел разобрать название улицы, где жил Билли.

Весь день у него в подкорке сидела мысль о том, что было бы неплохо, коль скоро Врач-Ловкач пораньше уйдет с работы, наведаться на Шарлемонт-роуд и попробовать разыскать там Билли, но теперь Страйка сморила усталость, да к тому же беспокоила разболевшаяся нога. Лорелея знала, что у него выдался свободный вечер, и ждала звонка. Вообще-то, завтра вечером они собирались в гости, а если сегодня поехать к ней, то завтра, после новоселья, от нее уж точно будет не отделаться. Но Страйк никогда не проводил у Лорелеи две ночи подряд, даже если ничто этому не мешало. Он старался ограничивать посягательства на свое время.

Будто надеясь, что его сможет разубедить погода, он поглядел в чистое июньское небо и вздохнул. Стоял идеальный, ясный вечер, а в агентстве накопилось столько дел, что он уже не понимал, когда сможет вырваться хоть на пару часов. Если уж ехать на Шарлемонт-роуд, то непременно сегодня.

Твою боязнь народных сходок и того… сброда, который туда тянется, можно еще понять.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Поскольку поездка пришлась на самый час пик, дорога от Харли-стрит до Ист-Хэма заняла больше часа. К тому времени как Страйк нашел Шарлемонт-роуд, у него разболелась культя, а вид длинной жилой улицы заставил пожалеть, что не тот он человек, чтобы отмахнуться от Билли как от заурядного психа.

Стоящие стенка к стенке дома выглядели очень по-разному: некоторые из голого кирпича, другие – покрашенные или оштукатуренные под камень. Из окон свисали британские государственные флаги: дополнительное свидетельство олимпийской горячки или напоминание о королевском юбилее[5]. Маленькие участки перед домами в зависимости от предпочтений владельцев были превращены в крохотные садики или в свалки мусора. Посреди дороги валялся видавший виды матрас – бери не хочу. Первый взгляд на жилище Джеймса Фаррадея не пробудил в Страйке надежд, что он у цели, поскольку дом этот оказался одним из самых ухоженных на всей улице. Парадный вход обрамляло миниатюрное витражное крылечко, на окнах висели присборенные тюлевые занавески, а латунный почтовый ящик сверкал в лучах солнца. Страйк нажал на пластмассовый дверной звонок.

Ждать пришлось недолго; дверь открыла изможденная женщина, выпустив при этом серебристую кошку, которая, судя по всему, лежала под дверью и ждала любой возможности удрать. Сердитое женское лицо составляло разительный контраст с надписью на фартуке: «Любовь – это…» Из дома тянуло густым духом жареного мяса.

– Здравствуйте, – сказал Страйк, у которого от такого запаха началось слюноотделение. – Не могли бы вы мне помочь? Я ищу Билли.

– У вас неправильный адрес. Никакого Билли здесь нет.

Она стала закрывать дверь.

– Но он говорил, что живет у Джимми, – сказал Страйк в сужающуюся щель.

– И Джимми никакого тут нет.

– Простите, некто по имени Джеймс…

– Он вам не Джимми. Это не тот дом.

Она захлопнула дверь.

Серебристая кошка и Страйк глядели друг на друга (причем животное – надменно), пока, усевшись на коврике, кошка не начала вылизываться и всем своим видом показывать, что Страйк более не занимает ее мыслей.

Вернувшись на тротуар, Страйк закурил и посмотрел сначала в одну, потом в другую сторону. По его прикидке на Шарлемонт-роуд было домов двести. Сколько уйдет времени на то, чтобы постучаться в каждую дверь? Досадный ответ: больше времени, чем у него было в этот вечер, и больше, чем, по всей вероятности, будет в ближайшие дни. Он пошел дальше, расстроенный, с нарастающей болью, заглядывая в окна и рассматривая прохожих, чтобы найти в них сходство с человеком, встреченным накануне. Дважды он спрашивал людей, входящих в дом или выходящих на улицу, не знают ли они «Джимми или Билли», чей адрес он якобы потерял. Оба сказали, что не знают.

Страйк заковылял дальше, пытаясь не хромать.

Наконец он дошел до блоков выкупленных домов, переделанных в двухквартирные. Входные двери жались друг к дружке парами, а участки перед домами были полностью залиты бетоном.

Страйк замедлил шаг. К убогой, облупленной белой двери был прикноплен надорванный лист формата A4. Еле ощутимое, но знакомое покалывание интереса, которое он никогда бы не удостоил звания «предчувствие», толкнуло Страйка к этой бумажке.

На ней от руки было написано:

Собрание в 19:30 переносится из паба в культурный центр «Колодец» на Викеридж-лейн – в конце улицы налево.

Джимми Найт

Пальцем приподняв объявление, Страйк убедился, что номер дома оканчивается на цифру пять, отпустил бумажку и отошел в сторону, чтобы заглянуть в пыльное окно первого этажа.

Для защиты от солнечного света к раме крепилась ветхая простыня, но краешек ее отошел. Высокий рост позволил Страйку заглянуть внутрь и разглядеть часть пустой комнаты: разложенный диван-кровать с заляпанным одеялом, ворох одежды в углу и переносной телевизор, водруженный на картонную коробку. Ковер скрывали многочисленные пивные жестянки и полные до краев пепельницы. Это зрелище вселяло надежду. Вернувшись к облупленной белой двери, Страйк постучал мощным кулаком.

На стук никто не вышел; в доме не ощущалось никакого движения.

Страйк еще раз сверился с запиской на двери, чтобы тут же отправиться по указанному адресу. Свернув налево к Викеридж-лейн, он увидел культурный центр, на котором отчетливо выделялось светящееся плексигласовое название «Колодец».

Прямо у стеклянной двери раздавал листовки седеющий бородач в картузе и линялой футболке с портретом Че Гевары. На приближающегося Страйка он уставился с недоверием. Хотя и без галстука, тот был в итальянском костюме, который создавал впечатление официальности. Когда стало ясно, что Страйк направляется прямиком в культурный центр, агитатор сделал шаг в сторону, загораживая вход.

– Знаю, что опоздал, – буркнул Страйк, умело изобразив досаду, – но какого черта изменять место сбора в самую последнюю минуту?

Бородач в картузе, похоже, смешался от самоуверенности или габаритов незнакомца, а скорее, от того и от другого вместе, но тем не менее почувствовал, что капитуляция перед костюмчиком будет ниже его достоинства.

– Кого вы представляете?

Страйк успел пробежать глазами крупный заголовок на листовках, прижатых к груди агитатора: «ИНАКОМЫСЛИЕ – НЕПОВИНОВЕНИЕ – РАЗРУШЕНИЕ», а ниже – необъяснимый подзаголовок: «ЗЕМЕЛЬНЫЕ УЧАСТКИ». Текст сопровождался нехитрым изображением пятерки жирных капиталистов, сигарным дымом выпускающих олимпийские кольца.

– Моего отца, – сказал Страйк. – Он очень переживает, что его участок собираются забетонировать.

– А-а, – сказал бородатый агитатор и сделал шаг в сторону.

Вытащив из его руки листовку, Страйк вошел в здание.

В пределах видимости оказалась только седенькая старушка вест-индского происхождения, которая заглядывала в приоткрытую внутреннюю дверь. Из помещения за дверью доносился одинокий женский голос. Слов было не разобрать, но общий тон предполагал гневную тираду. Спиной чувствуя постороннее присутствие, старушка обернулась. По всей вероятности, явившийся в костюме Страйк произвел на нее должное впечатление, не то что на бородача-агитатора.

– Вы из Олимпийского движения? – прошептала она.

– Нет, – сказал Страйк. – Просто заинтересовался.

Она открыла дверь пошире, чтобы пропустить его в зал.

На пластмассовых стульях сидело человек сорок. Страйк занял ближайшее свободное место и просканировал затылки сидящих перед ним слушателей, пытаясь обнаружить длинные, спутанные лохмы Билли.

Впереди был установлен стол президиума. Сейчас перед ним шагала туда-сюда молодая женщина, обращаясь к присутствующим. Ее волосы были выкрашены в тот же ярко-рыжий оттенок, что и у Коко, – ту Страйк один раз уложил в постель, а потом не знал, как отфутболить. Докладчица высказывалась цепочкой обрывочных фраз, время от времени путаясь в придаточных и забывая косить под кокни.

– …подумать о сквоттерах и художниках, которые все… а их колония ничем себя не запятнала, да, а тут эти приперлись с какими-то бумагами на зажимках и такие: выметайтесь отсюда, а то хуже будет, и это еще цветочки, тут деспотические законы, это же троянский конь… просто какая-то организованная травля.

Половину аудитории составляла молодежь студенческого вида. Среди более солидных слушателей выделялись, на взгляд Страйка, идейные оппозиционеры, как мужчины, так и женщины, некоторые – в футболках с левацкими лозунгами, как у привратника-агитатора. Кое-где виднелись и другие инородные фигуры – как догадался Страйк, рядовые жители этого района, без восторга встретившие вторжение Олимпийских игр в восточную часть Лондона, богемные типы, они же, возможно, сквоттеры, да двое пожилых супругов, которые в данный момент шепотом переговаривались друг с другом и, по мнению Страйка, были всерьез обеспокоены ситуацией вокруг своего участка. Эти двое сидели с видом смиренной кротости, будто прихожане на церковной скамье, – наверное, понимали, что вряд ли смогут уйти незаметно. Весь в пирсинге, покрытый анархистскими татуировками парень с громким чмоканьем ковырялся в зубах.

Позади докладчицы сидели еще трое: женщина постарше и двое мужчин, которые тихо обменивались репликами. Первый, лет шестидесяти, а то и старше – грудь колесом, выпяченный подбородок, – явно закалился в пикетах и успешных сражениях с несговорчивым начальством. Второй, с темными, глубоко посаженными глазами, чем-то побудил Страйка глянуть на листовку, которую он держал в руке, в надежде найти подтверждение внезапным подозрениям.

ОРГАНИЗАЦИЯ ТРУДЯЩИХСЯ ПРОТИВ ОЛИМПИЙСКОГО РАЗГУЛА (ОТПОР)

15 июня 2012 года

7:30 вечера, паб «Белая лошадь», Ист-Хэм E6 6EJ

Докладчики:

Лилиан Свитинг – «Охрана дикой природы», Восточный Лондон

Уолтер Фретт – «Рабочий союз», активист ОТПОР

Флик Пэрдью – «Движение против бедности», активистка ОТПОР

Джимми Найт Реальная социалистическая партия, организатор ОТПОР

Несмотря на отросшую щетину и в целом неухоженный вид, мужчина с запавшими глазами выглядел куда опрятнее, чем Билли, и определенно подстригался в последние два месяца. На вид ему было лет тридцать пять, и, хотя квадратное лицо и накачанная мускулатура явно отличали его от недавнего посетителя Страйка, темные волосы и бледная кожа выдавали несомненное сходство с тем странным парнем. По одним только этим признакам Страйк мог поспорить на что угодно: Джимми Найт – это и есть старший брат Билли.

Закончив приглушенный разговор с единомышленником из «Рабочего союза», Джимми рассеянно откинулся на спинку стула, сложил на груди массивные руки и прислушивался к докладчице не более, чем вся откровенно непоседливая аудитория.

Теперь Страйк отметил, что и сам оказался под наблюдением у неприметного человека, сидящего на ряд впереди. Когда он перехватил его взгляд, тот быстро переключил внимание на распинающуюся Флик. Отметив для себя аккуратную короткую стрижку этого голубоглазого субъекта, чистые джинсы и гладкую футболку, Страйк подумал, что парень излишне тщательно выбрит, но в полиции Большого Лондона, видимо, сочли, что на сходку такой хилой организации, как ОТПОР, нет смысла посылать лучших сотрудников. Конечно, присутствие полицейского в штатском было вполне предсказуемо. Под колпаком, вероятно, оказывалась любая группировка, планирующая сорвать Олимпиаду или помешать ее проведению.

Неподалеку от полицейского в штатском сидел явно образованный молодой азиат без пиджака. Высокий и худой, он неотрывно смотрел на докладчицу и грыз ногти на левой руке. Поймав на себе взгляд Страйка, он встрепенулся и отдернул от губ уже кровоточащий палец.

– Хорошо, – громко сказал председательствующий; публика, заслышав голос власти, слегка подтянулась. – Большое спасибо, Флик.

Джимми Найт поднялся с места и сдержанно зааплодировал, подавая пример аудитории. Флик обошла стол президиума и села на свободный стул между двумя мужчинами.

В своих сильно потертых джинсах и мятой футболке Джимми Найт напомнил Страйку тех, в ком его покойная мать видела потенциальных «возлюбленных». С такими наколками и мускулистыми руками он мог бы сойти за бас-гитариста какой-нибудь грайм-группы или за сексапильного роуди. Страйк заметил, как напрягся затылок невзрачного голубоглазого копа. Тот дожидался выступления Джимми.

– Всем добрый вечер и большое спасибо, что пришли.

Его харизма, как первый такт песни-хита, заполонила все помещение. По этим начальным словам Страйк его раскусил: в армии такой был бы либо примером для всех, либо отвязной скотиной. Говорил Джимми без акцента, как, впрочем, и Флик; Страйк различил лишь едва уловимый сельский говорок.

– Итак, олимпийский молох вторгся в черту Восточного Лондона…

Он обвел горящими глазами свою притихшую аудиторию.

– …где сносит дома, сбивает насмерть велосипедистов, раскурочивает землю, которая принадлежит нам. Точнее, принадлежала. От Лилиан вы уже слышали, что делается со средой обитания животных и насекомых. Я же хочу поговорить с этой трибуны о посягательствах на человеческое сообщество. Власти закатывают в бетон нашу общую землю, а зачем? Разве они строят необходимое нам социальное жилье или больницы? Конечно нет! Нет, мы получаем стадионы стоимостью в миллиарды, витрину капиталистической системы, дамы и господа. Нас призывают восхвалять элитарность, тогда как за ограждениями попираются, рушатся и уничтожаются свободы простых людей. Нас побуждают превозносить Олимпиаду – средства массовой информации правого толка заглатывают и отрыгивают все выпуски глянцевой прессы. Идет фетишизация государственного флага, разжигание в среднем классе исступленного ура-патриотизма! Давайте молиться на наших славных медалистов – сверкающее золото каждому, кто присовокупил к склянке мочи достаточно жирную взятку.

Послышался приглушенный гул одобрения. Несколько человек захлопали.

– Мы должны испытывать трепет по поводу занимающихся спортом школьников, тогда как остальным, то есть всем нам, игровые поля доступны лишь за деньги! Давайте пресмыкаться перед олимпийскими видами спорта! Мы обожествляем выскочек, в которых вкладываются миллионы, потому что те, умея кататься на велосипеде, продают себя в качестве фиговых листков для всех насилующих нашу планету подлецов, которые к тому же уходят от налогов и выстраиваются в очередь, дабы украсить своими именами ограждения, отсекающие трудящихся от их собственной земли!

Аплодисменты, к которым не присоединились ни Страйк, ни пожилая пара рядом с ним, ни азиатского вида молодой человек, относились в равной степени и к словам, и к артистизму оратора. Слегка бандитское, но красивое лицо Джимми горело праведным гневом.

– Видите? – восклицал он, хватая со стоящего за ним стола листок бумаги с коленчатыми цифрами «2012», которые так не нравились Страйку. – Добро пожаловать, друзья мои, на Олимпиаду, предмет вожделения фашиста. Видите ее логотип? Видите? Это же изломанная свастика!

Публика рассмеялась и еще похлопала, заглушая урчание в желудке Страйка. Пока он прикидывал, где поблизости может быть забегаловка с едой навынос и реально ли успеть туда-обратно, седая старушка, которую он встретил при входе, открыла и подперла дверь в холл. Как видно, ОТПОР уже злоупотреблял чужим гостеприимством.

Однако Джимми не умолкал.

– Это так называемое прославление олимпийского духа, честной игры и любительского спорта возводит в норму репрессии и авторитаризм! Проснитесь: Лондон милитаризуют! Британское государство, которое веками отрабатывало тактику колониализма и вторжения, ухватилось за Олимпийские игры как за удобный повод, чтобы развернуть полицию, армию, вертолеты и оружие против рядовых граждан! Тысяча дополнительных систем охранного видеонаблюдения, наспех принятые дополнительные законы – вы думаете, их уберут, когда этот карнавал капитализма переберется в другое место? Присоединяйтесь к нам! – прокричал Джимми, хотя сотрудница культурного центра нервно, но целеустремленно пробиралась вдоль стены к передней части зала. – ОТПОР – это часть широкого всемирного движения за справедливость, которое на репрессии отвечает сопротивлением. У нас общее дело с левыми движениями, борющимися с угнетением по всей столице! Мы выступим с законными акциями и воспользуемся всеми еще разрешенными нам инструментами перед лицом стремительной оккупации города!

Кое-кто опять зааплодировал, хотя сидящая рядом со Страйком пожилая пара совсем приуныла.

– Ладно, ладно, знаю, – сказал Джимми сотруднице культурного центра, которая к этому времени дошла до стола президиума и робко жестикулировала. – Нас выгоняют, – обратился Джимми к толпе, ухмыляясь и покачивая головой. – Конечно выгоняют. Естественно.

Несколько человек зашикали на старушку.

– Кто хочет еще послушать, – сказал Джимми, – переходим в паб на этой же улице. Адрес указан в ваших листовках.

Большая часть собравшихся зааплодировала. Полицейский в штатском поднялся с места. Пожилая пара торопливо пробиралась к выходу.

Говорят, что я угнетаю молодежь.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Загремели стулья, ремни сумок перекидывались через плечо. Присутствующие стали направляться к дверям в конце зала, но некоторые уходили с неохотой. Страйк сделал несколько шагов в сторону Джимми, надеясь с ним переговорить, но его опередил молодой азиат, который судорожно, с нервной решимостью рванулся к оратору. Джимми обменялся еще парой слов с мужчиной из «Рабочего союза», а затем приметил направляющегося к нему молодого человека и двинулся ему навстречу, всем своим видом излучая доброжелательность и готовность побеседовать с предполагаемым новобранцем.

Стоило, однако, азиату заговорить, как Джимми помрачнел. Во время их приглушенного разговора в центре быстро пустеющего зала рядом с ними маячила Флик с кучкой молодежи. По-видимому, все они считали физический труд ниже своего достоинства, поскольку предоставили старушке убирать стулья одной.

– Позвольте, – обратился к ней Страйк, забрал у нее три стула и взгромоздил на высокий штабель, стараясь не выдать острую боль в колене.

– Ой, спасибо вам великое, – с одышкой сказала престарелая женщина. – Думаю, не надо нам больше эту компанию… – Она выждала, пропуская Уолтера и остальных, которые даже не подумали ее поблагодарить, а потом с обидой продолжила: –…сюда пускать. Я ведь не знала, что у них на уме. А тут эта листовка с призывом ко всяким беспорядкам и неизвестно что еще…

– Вы же не против Олимпиады? – осведомился Страйк, водружая очередной стул поверх прочих.

– Моя внучка в секции бега занимается, – сказала она. – Нам и билеты на стадион выделили. Она ждет не дождется.

Джимми все еще разговаривал с азиатом. Как видно, у них возник небольшой спор. Джимми напрягся и забегал глазами по залу: либо надеялся смыться, либо проверял, нет ли кого постороннего в пределах слышимости. Зал почти опустел. Оба собеседника тоже направились к выходу. Страйк навострил уши, но приспешники Джимми стуком шагов заглушили все, кроме пары обрывочных фраз.

– …уже не один год, так ведь, приятель? – злобствовал Джимми. – Да делай ты, мать твою, что хочешь, ты же сам вызвался…

Дальше Страйк не разобрал. Он помог старушке составить последние стулья и, когда она выключала свет, спросил дорогу в паб «Белая лошадь».

Минут через пять, забыв о своей недавней решимости перейти на здоровую пищу, Страйк купил в киоске пакет чипсов и двинулся по Уайт-Хорс-роуд в поисках паба, повторяющего название улицы: «Белая лошадь».

Хрустя чипсами, он обдумывал, как будет лучше начать разговор с Джимми Найтом. Реакция пожилого приверженца Че Гевары показала, что человек, одетый в костюм, вряд ли вызовет доверие участников антикапиталистической сходки. Джимми – с виду опытный крайне левый активист – был, вероятно, готов к тому, что в накаленной атмосфере перед открытием Игр власти заинтересуются его планами. И в самом деле: неприметный голубоглазый человек, сунув руки в карманы, следовал сейчас за Джимми. Перво-наперво Страйку требовалось убедить Джимми, что в задачу следствия не входит разоблачение деятельности ОТПОРа.

Паб «Белая лошадь» занимал безобразное здание из сборных конструкций, стоящее на оживленном перекрестке фасадом к большому парку, откуда вечным укором смотрел военный мемориал с аккуратно сложенными у пьедестала венками из маков. Питейное заведение на потрескавшейся асфальтированной площадке с пучками сорняков и кучами окурков окружала бетонная стена.

Пьющие посетители слонялись у входа в паб и курили. Страйк заметил Джимми и Флик: примкнув к небольшой группе, те стояли перед витриной, украшенной огромным флагом футбольного клуба «Вест-Хэм юнайтед». Высокий молодой азиат как сквозь землю провалился, зато неподалеку от этой группы в одиночку крутился полисмен в штатском.

Страйк вошел в паб с намерением взять пинту пива. Убранство паба составляли в основном флаги с крестом святого Георгия и кое-какая атрибутика клуба «Вест-Хэм». Купив пинту пива «Джон Смит», Страйк вернулся в парадный дворик, закурил новую сигарету и приблизился к обступившей Джимми компании. Но стоило ему подобраться вплотную к Флик, как эти люди поняли, что крупный незнакомец в костюме чего-то от них хочет. Все разговоры прекратились, на лицах промелькнуло подозрение.

– Привет, – сказал Страйк, – меня зовут Корморан Страйк. Я мог бы перекинуться парой слов с Джимми? Это касается Билли.

– Билли? – резко вскинулся Джимми. – А что такое?

– Вчера он у меня был. Я частный детек…

– Его Чизл подослал! – выдохнула Флик, с испугом оборачиваясь к Джимми.

– Разберемся! – отрезал тот.

Вся компания глазела на них со смесью любопытства и враждебности; Джимми жестом отозвал Страйка в сторону. Как ни странно, Флик увязалась за ними. Стриженные под «ежик» парни в майках с символикой команды «Вест-Хэм юнайтед» приветственно кивали активисту, когда тот проходил мимо. Возле двух белых столбиков с навершиями в виде конских голов Джимми остановился, удостоверился, что никто не подслушивает, и обратился к Страйку:

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Корморан, Корморан Страйк. Билли – твой брат?

– Да. Младший, – ответил Джимми. – Значит, он к вам приходил?

– Угу. Вчера во второй половине дня.

– Вы – частный?..

– …детектив. Точно.

Страйк заметил, как в глазах Флик промелькнуло первое узнавание. У нее было пухлое бледное лицо, которое могло бы показаться наивным, если бы не вульгарная подводка глаз и нечесаные томатно-красные волосы. Она вновь резко повернулась к Джимми:

– Джимми, о нем…

– Шеклуэллский Потрошитель? – вспомнил Джимми, пристально глядя на Страйка поверх зажигалки и закуривая следующую сигарету. – Лула Лэндри?

– Да, это мои расследования, – подтвердил Страйк.

Краем глаза детектив заметил, что Флик окинула взглядом его фигуру до коленей и ниже. Губы ее скривились в презрительной усмешке.

– К вам приходил Билли? – повторил Джимми. – Зачем?

– По его словам, он видел, как душили ребенка, – ответил Страйк.

Джимми раздраженно выпустил дым.

– Ну-ну. Он же с головой не дружит. Шизоидное аффективное расстройство.

– Мне сразу показалось, что он нездоров, – согласился Страйк.

– И это все, что он заявил? Что видел, как душили ребенка?

– Я считаю, этого достаточно, чтобы начать расследование, – сказал Страйк.

Губы Джимми скривились в мрачной ухмылке.

– Неужели вы купились на его россказни?

– Нет, – честно признался Страйк, – но, мне думается, в таком состоянии лучше не бродить по улицам. Ему нужна помощь.

– Я лично не заметил, чтобы его состояние отличалось от обычного, а ты что скажешь? – Джимми обратился к Флик, не слишком убедительно изображая равнодушие.

– И я не заметила, – бросила она, поворачиваясь с едва скрытой враждебностью, чтобы обратиться к Страйку. – Вообще состояние у него неустойчивое – то лучше, то хуже. А чтобы приступов не было, лекарства надо принимать.

В стороне от их сподвижников она заговорила куда более гладко. Страйк отметил, что девица намалевала стрелки, даже не потрудившись ополоснуть лицо, чтобы удалить засохший сгусток слизи в уголке одного глаза. Хотя сам он провел большую часть детства в нищете, пренебрежение аккуратностью вызывало у него неприязнь, за исключением тех случаев, когда человек настолько сломлен или болен, что чистота отходит на второй план.

– В армии служили, да? – спросила Флик, но Джимми заговорил поверх ее головы:

– Как Билли узнал, где вас найти?

– Посмотрел в справочнике? – предположил Страйк. – Я ведь не в пещере живу.

– Билли не умеет пользоваться справочниками.

– Однако же благополучно нашел мой офис.

– Никакого задушенного ребенка не было и нет, – резко сказал Джимми. – У Билли тараканы в голове. Во время обострений несет черт-те что. Вы заметили, какой у него тик?

Джимми с беспощадной точностью воспроизвел неконтролируемое, судорожное движение руки от носа к груди. Флик захохотала.

– Да, заметил, – без улыбки сказал Страйк. – Значит, вы не знаете, где он?

– В последний раз виделись вчера утром. На кой он вам сдался?

– Как я уже говорил, мне показалось, он не в том состоянии, чтобы разгуливать в одиночку.

– Как вы заботитесь об интересах общества! – сказал Джимми. – Богатый и знаменитый детектив печется о нашем Билле.

Страйк промолчал.

– У вас ведь за плечами армия? – не унималась Флик. – Воевали?

– Да, – ответил Страйк, глядя на нее сверху вниз. – Это имеет отношение к делу?

– Что, спросить нельзя? – Она слегка раскраснелась от праведного гнева. – Вас же не всегда настолько заботили людские страдания, правда?

Страйк, знакомый с людьми ее взглядов, ничего не ответил. Скажи он ей, что завербовался в армию, дабы закалывать штыком детишек, она бы, скорее всего, поверила.

Джимми, которого, судя по всему, мало интересовало мнение Флик о военных, сказал:

– С Билли ничего не случится. Он время от времени сваливается на нас как снег на голову, а потом уходит. Это в его духе.

– Где он ночует, если не у тебя?

– У дружков, – пожал плечами Джимми. – По именам не знаю. – А затем, противореча себе: – К вечеру я ему позвоню – убедиться, что с ним ничего не случилось.

– Ладно, – сказал Страйк, допивая свою пинту и передавая пустой стакан покрытому татуировками уборщику, который собирал грязную посуду.

Страйк в последний раз затянулся сигаретой, бросил окурок на потрескавшийся бетон – в ту сторону, где оставалась компания, растер его своей протезированной ногой, а затем вынул бумажник.

– Сделай одолжение, – он достал и передал Джимми свою визитку, – позвони, когда объявится Билли, договорились? Хочу убедиться, что он жив-здоров.

Флик иронически хмыкнула, а Джимми, казалось, растерялся от неожиданности.

– Да, хорошо, договорились.

– Вы не подскажете, на каком автобусе быстрее всего доехать до Денмарк-стрит? – спросил их Страйк.

Он даже помыслить не мог о следующем пешем походе до метро. Автобусы проезжали мимо паба с завидной частотой. Джимми, который, видимо, хорошо знал этот район, направил Страйка к нужной остановке.

– Благодарю. – Возвращая бумажник в карман пиджака, Страйк добавил как бы между делом: – Билли упомянул, что ты, Джимми, тоже стоял рядом, когда душили ребенка.

Флик выдала себя, дернув головой в сторону Джимми. Тот был подготовлен лучше. У него раздулись ноздри, но во всем остальном он старательно изображал спокойствие.

– Да, он нарисовал в своей придурочной башке целую сцену, – сказал Джимми. – Иногда ему мерещится, что наша мать-покойница тоже стояла рядом. Скоро и папу римского туда приплетет.

– Грустно, – сказал Страйк. – Надеюсь, вы сможете его найти.

На прощание он поднял руку и ушел, а они остались стоять во дворике. Голодный, несмотря на съеденные чипсы, Страйк кое-как доковылял до автобусной остановки, превозмогая сильную пульсирующую боль в культе.

Автобуса пришлось ждать пятнадцать минут. Двое подвыпивших парней через несколько мест впереди от Страйка завели нескончаемый нудный спор о достоинствах нового приобретения клуба «Вест-Хэм» – Юсси Яаскеляйнена, чье имя и фамилию, правда, ни один так и не сумел выговорить целиком. Страйк невидящим взглядом смотрел в замызганное окно, нога болела, отчаянно хотелось лечь, но расслабиться он не мог.

Хотя признаваться в этом было досадно, поездка на Шарлемонт-роуд ни на йоту не развеяла его сомнений по поводу рассказа Билли. А воспоминание о внезапном испуганном взгляде Флик в сторону Джимми и особенно о вырвавшемся у нее «Его Чизл подослал!» занозой бередило душевный покой сыщика.

Вы думаете остаться тут? То есть совсем, хочу я сказать.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

На выходных Робин предпочла бы отдохнуть от переезда, распаковки вещей и расстановки мебели, но Мэтью не терпелось устроить новоселье, на которое он пригласил массу народу с работы. Его тщеславию льстила яркая, романтическая история улицы, где в ту далекую пору, когда Дептфорд был центром судостроения, селились исключительно корабельные мастера и капитаны дальнего плаванья. Хотя для Мэтью здешний почтовый индекс был еще не самым желанным в Лондоне, но небольшая вымощенная булыжником улочка со множеством элегантных старинных домов знаменовала, как он и хотел, шаг наверх, даже притом что в этот аккуратный кирпичный куб с подъемными окнами и фигурками ангелов над входом они вселились только на правах съемщиков.

Мэтью был против возврата к аренде жилья, но Робин настояла, сказав, что не выдержит еще год на Гастингс-роуд, а все их попытки приобрести жилье – сейчас непомерно дорогое – в собственность ни к чему не привели. Материнского наследства и нового оклада Мэтью еле-еле хватило на аренду этого симпатичного домика с гостиной внизу и тремя комнатами наверху, зато сумма, вырученная за продажу квартиры на Гастингс-роуд, осталась в банке нетронутой.

Домовладелец – издатель, уезжавший в Нью-Йорк для работы в головном офисе, – был в восторге от новых жильцов. Этот гей сорока с небольшим лет восхищался правильными чертами Мэтью и в знак особого расположения сам вручил ему ключи в день переезда.

– Полностью разделяю мнение Джейн Остен насчет идеального съемщика, – говорил он Мэтью, стоя на булыжной мостовой. – «Женат. Бездетен. Чего же лучше?»[6] А чтобы дом содержался в порядке, нужна хозяйка. Или вы орудуете пылесосом сообща?

– Конечно, – заулыбался Мэтью.

Робин, которая, обойдя мужчин сзади, втаскивала через порог коробку с цветочными горшками, едва удержалась, чтобы не съязвить.

С недавних пор она подозревала, что Мэтью стремится создать у друзей и знакомых впечатление, будто он вовсе не съемщик, а владелец этого дома. Замечая за Мэтью неприглядные или неоднозначные поступки и делишки, Робин мысленного выговаривала себе за растущую мнительность и корила себя за дурные мысли о муже. Именно в таком приливе самобичевания она и согласилась на вечеринку, закупила спиртное и пластиковые стаканы, наготовила закусок и оборудовала кухню к приходу гостей. Мэтью переставил мебель по своему вкусу и несколько вечеров кряду составлял музыкальное меню, которое сейчас на полной громкости проверял по своему айподу на док-станции. Робин бежала наверх переодеваться под оглушительные первые аккорды песни «Cutt Off»[7] группы Kasabian.

С утра Робин накрутила волосы на поролоновые бигуди, решив сделать прическу, как в день венчания. Поскольку гости могли нагрянуть с минуты на минуту, она снимала бигуди одной рукой, а другой открывала шкаф. У нее было приготовлено новое платье, облегающее, серое, но она побоялась, что такой цвет будет ее бледнить. Поколебавшись, она достала изумрудно-зеленое платье от Роберто Кавалли, в котором никогда еще не появлялась на людях. Это был самый дорогой – и самый красивый – предмет ее гардероба, «прощальный» подарок от Страйка, оставшийся с той поры, когда она пришла на место временной секретарши, а затем помогла задержать первого убийцу в истории агентства. При виде подарка, который она в волнении сразу же показала жениху, Мэтью сделал такое лицо, что Робин и думать забыла про эту обновку.

Сейчас, когда она приложила к себе это платье, мысли ее почему-то обратились к девушке Страйка, Лорелее. Та всегда одевалась в яркие цвета драгоценных камней и обожала стиль пин-ап сороковых годов. Рослая, примерно как Робин, брюнетка с блестящими волосами, она делала стрижку, закрывающую один глаз, на манер Вероники Лейк. Робин знала, что Лорелее тридцать три года и что она совладелица магазина винтажной одежды и сценического костюма на Чок-Фарм-роуд. Эти сведения когда-то обронил Страйк, а Робин проверила их онлайн, взяв на заметку название улицы. Шикарный магазин оказался вполне преуспевающим.

– Без четверти, – бросил Мэтью, заскочив в спальню и на ходу стягивая футболку. – Я по-быстрому в душ.

Он заметил, что Робин прикладывает к себе зеленое платье.

– Я думал, ты наденешь серое.

Они встретились взглядами в зеркале. Загорелый, красивый, с обнаженной грудью, Мэтью был идеально сложен, и его отражение полностью совпадало с реальной внешностью.

– По-моему, серое меня бледнит, – пролепетала Робин.

– Я предпочитаю серое, – сказал Мэтью. – Мне нравится твоя бледность.

Робин заставила себя улыбнуться.

– Хорошо, – сказала она. – Пусть будет серое.

Переодевшись, Робин расправила локоны, чтобы сделать их мягче, надела серебристые босоножки и поспешила вниз. Едва она ступила в холл, как в дверь позвонили.

Спроси ее, кто придет первым, она бы выпалила: Сара Шедлок и Том Тэрви, которые недавно обручились. В этом была вся Сара: ей вечно не терпелось застать Робин врасплох, чтобы получить возможность выведать все раньше всех и занять удобный наблюдательный пункт. И верно: когда Робин открыла дверь, там стояла Сара в жутком розовом балахоне и с охапкой цветов, а сзади – ее жених с вином и пивом.

– Ах, Робин, дом великолепный, – запела Сара, не успев переступить порог.

Она рассеянно обняла Робин, не сводя глаз с лестницы: к ним спускался Мэтью, на ходу застегивая рубашку.

– Класс! Это тебе.

Необъятный букет восточных лилий перекочевал к Робин.

– Спасибо, – сказала она. – Пойду поставлю в воду.

У них не было достаточно большой вазы, но Робин решительно не могла просто оставить подаренные цветы в раковине. Ей слышно было, как Сара хохочет в кухне, заглушая даже Coldplay и Рианну, исполнявших «Princess of China»[8]. Робин достала из шкафа ведерко, стала наполнять его из-под крана и, естественно, забрызгалась.

Она не забыла, что уже просила Мэтью не приглашать Сару перекусить вместе в обеденный перерыв. А узнав, что Мэтью в возрасте уже за двадцать крутил с Сарой роман, стала настаивать на полном разрыве этого знакомства. Однако Том помог Мэтью получить продвижение по службе, а Сара в последнее время носила на пальце крупный бриллиант-солитер, и Мэтью, наверное, не видел ничего предосудительного в общении с будущими супругами Тэрви.

Робин слышала, как они втроем топают наверху. Мэтью проводил экскурсию по комнатам. Робин вытащила ведерко с лилиями из раковины и затолкала в угол кухонной столешницы, рядом с чайником, спрашивая себя, не слишком ли гадко подозревать, что Сара принесла букет с умыслом – чтобы хоть ненадолго отделаться от хозяйки дома. В разговорах с Мэтью Сара вечно переходила на игривый тон, который усвоила еще в студенческие годы.

Налив себе вина, Робин вышла из кухни в тот момент, когда Мэтью вел Тома и Сару в гостиную.

– …а лорд Нельсон и леди Гамильтон жили, как считается, в доме номер девятнадцать, но улица в ту пору называлась Юнион-стрит. – Он разливался соловьем. – Так, кто хочет выпить? Прошу на кухню, там все готово.

– Шикарно, Робин, – сказала Сара. – Такой дом – большая редкость. Вам, с моей точки зрения, просто повезло.

– Мы ведь его только снимаем, – пояснила Робин.

– Правда? – насторожилась Сара, и Робин поняла, что та делает выводы не о состоянии рынка недвижимости, а об их с Мэтью браке.

– Замечательные серьги, – сказала Робин, чтобы только сменить тему.

– Миленькие, правда? – подхватила Сара, отбрасывая назад волосы, чтобы продемонстрировать серьги во всей красе. – Подарок от Тома на день рождения.

Опять раздался звонок. Робин пошла открывать, надеясь, что пришел кто-то из тех немногих, кого пригласила она. Увидеть сейчас на пороге Страйка она, конечно, не надеялась. Он непременно опоздает, как бывало в половине таких случаев.

– О, слава богу, – выдохнула Робин при виде Ванессы и сама удивилась испытанному облегчению.

Ванесса Эквензи служила в полиции – высокая чернокожая женщина с миндалевидными глазами, модельной внешностью и завидным самообладанием. На новоселье Ванесса пришла одна. Ее бойфренд, судмедэксперт Скотленд-Ярда, в тот вечер оказался занят. Робин была разочарована: ей давно хотелось с ним познакомиться.

– Ты как, в порядке? – вручая ей бутылку красного вина, спросила Ванесса.

На ней было платье густо-лилового цвета на тонких бретельках. Робин в который раз пожалела, что не рискнула надеть свое изумрудно-зеленое.

– Да, все прекрасно, – ответила Робин. – Пойдем во дворик. Там можно курить.

Она провела Ванессу через гостиную, мимо Сары и Мэтью, которые теперь не стесняясь подшучивали над лысеющим Томом.

Стена, выходившая на задний двор, была увита плющом. В терракотовых вазонах зеленели аккуратно подстриженные кусты. Робин, сама не курящая, заранее расставила тут и там складные стулья и пепельницы, а также множество чайных свечей. Мэтью раздраженно поинтересовался, с какой стати она так печется о курильщиках. Робин прекрасно понимала, к чему он клонит, но не стала себя выдавать.

– Мне казалось, Джемайма курит, – не моргнув глазом пояснила она.

Джемайма была начальницей Мэтью.

– А-а, – замялся тот, сбитый с толку. – Да. Но только в неформальной обстановке.

– Ну, хотелось бы верить, что у нас неформальная обстановка, Мэтт, – добродушно заметила Робин.

Она захватила стакан для Ванессы, вернулась в гостиную и увидела, что ее подруга, заметно оживившись, обратила свои красивые глаза к Саре Шедлок, которая при активном содействии Мэтью все еще подтрунивала над облысением Тома.

– Она, точно? – спросила Ванесса.

– Она, – подтвердила Робин.

Эта моральная поддержка дорогого стоила. Они были знакомы давно, однако сдружились примерно полгода назад, и только тогда Робин доверила Ванессе историю своих отношений с Мэтью. До этого они, отправляясь в кино или недорогие рестораны, делились мнениями только о следственной работе, о политике и одежде. Ни с одной другой знакомой Робин не чувствовала себя так легко и свободно, как с Ванессой. Мэтью был с ней в компании два раза и сказал, что находит ее холодной, но так и не смог объяснить почему.

У нее сменилась целая плеяда бойфрендов; была и одна помолвка, но Ванесса не простила жениху измены. Иногда Робин задумывалась, не считает ли Ванесса ее, вышедшую замуж за своего первого парня, до смешного инфантильной.

Очень скоро в гостиную нагрянуло еще с десяток гостей – это были коллеги Мэтью с своими женами и девушками; они, совершенно очевидно, для начала разогрелись в баре. Робин понаблюдала, как их приветствует Мэтью и громко объясняет, где стоит спиртное. У него прорезался хвастливый тон, который ей доводилось слышать на корпоративах. От этого тона ее трясло.

Вечеринка быстро стала многолюдной. Робин знакомила присутствующих, показывала, где какие бутылки, выставляла новые стаканчики и передавала над головами тарелки с закусками, так как в кухне уже было не протолкнуться. Только после прихода Энди Хатчинса с женой она почувствовала, что может на какое-то время расслабиться и пообщаться со своими друзьями.

– А для вас, – говорила она Энди и Луизе, провожая их во дворик, – я приготовила отдельное блюдо. Знакомьтесь, кстати: это Ванесса. Она служит в Центральном полицейском управлении. Ванесса, это Энди и Луиза. Побудь тут, Энди. Я сейчас принесу. Закуска – без капли молочных продуктов.

На кухне стоял Том и загораживал собой холодильник.

– Извини, Том, я должна…

Он заморгал, потом отодвинулся в сторону. Уже пьян, подумала Робин, а еще только девять вечера. До ее слуха доносился гогот Сары.

– Давай помогу. – Том придержал дверцу, грозившую захлопнуться.

Робин склонилась к нижней полке, чтобы достать приготовленную безлактозную еду, не подвергавшуюся тепловой обработке.

– Боже, у тебя обалденная задница, Робин.

Она выпрямилась, но промолчала. За пьяной усмешкой Тома сквозила тоска, подобная ледяному ветру. Мэтью упоминал, что Том страшно комплексует из-за лысины и даже подумывает о пересадке волос.

– Красивая рубашка, – сказала Робин.

– Что? Эта? Нравится? Она купила. У Мэтью есть точно такая, верно?

– Хм, не уверена, – ответила Робин.

– Не уверена, – с отрывистым, гаденьким смешком передразнил он. – Где твои глаза? Дома не зевай, Роб.

На миг сочувствие Робин смешалось со злостью; потом же, решив, что с пьяным спорить бесполезно, она просто вышла из кухни с закуской для Энди.

Гости расступились, давая ей пройти, и она сразу заметила Страйка. Он стоял спиной к ней и разговаривал с Энди. Рядом, в алом шелковом платье, красовалась Лорелея с каскадом темных волос, как в рекламе дорогого шампуня. Каким-то образом за время краткого отсутствия Робин к этой группе примкнула и Сара. При виде Робин у Ванессы дрогнул уголок рта.

– Привет, – сказала Робин, опуская тарелку на чугунный столик рядом с Энди.

– Робин, привет! – сказала Лорелея. – Такая дивная улица!

– Да, приятная, верно? – ответила Робин, пока Лорелея чмокала воздух у нее за ухом.

Страйк тоже наклонился к хозяйке дома. Его щетина кольнула щеку Робин, но губы даже не прикоснулись к ее коже. Он уже открывал банку пива «Дум-бар» из принесенной сцепки.

Робин мысленно отрепетировала, что скажет Страйку на своем новоселье: спокойные, дежурные фразы, которые покажут, что сожалений у нее нет, что якобы существуют некие противовесы, хотя и недоступные его пониманию, склонившие чашу весов в пользу Мэтью. Она хотела также расспросить его подробнее о странном поведении Билли и о задушенном ребенке. Однако Сара в это время распространялась на тему известного аукционного дома «Кристис», где она работала, и вся компания внимала ей одной.

– Да, у нас третьего числа будет торговаться «Шлюз», – вещала Сара. – Констебль, – великодушно добавила она для дилетантов. – Мы ожидаем получить больше двадцати.

– Тысяч? – изумился Энди.

– Миллионов, – фыркнула в ответ Сара с покровительственным смешком.

За спиной у Робин хохотнул Мэтью, и она машинально посторонилась, чтобы впустить его в круг. Поскольку речь зашла о крупных суммах, его лицо просияло от восторга. Не исключено, подумала Робин, что именно об этом беседуют Сара и Мэтью во время совместных обедов: о деньгах.

– В прошлом году «Джимкрэк» ушел за двадцать два с лишним. Стаббс[9]. Третье место среди самых дорогих картин старых мастеров.

Пальцы Лорелеи с красными ногтями скользнули, как заметила краем глаза Робин, в ладонь Страйка, исполосованную тем же ножом, который навсегда оставил шрам и на ее предплечье.

– Скучно, скучно, скучно! – театрально воскликнула Сара. – Хватит о работе! Кто-нибудь раздобыл билеты на Олимпиаду? Том – мой жених – в ярости! Нам достались только на пинг-понг! – Сара скривилась. – А у вас у всех какие успехи?

Робин увидела, как Страйк и Лорелея обменялись быстрыми взглядами, и поняла, что они призывают друг друга смириться с набившей оскомину темой. На миг пожалев, что эти двое здесь, Робин отошла.

Прошло около часа; Лорелея танцевала в гостиной, пока Страйк обсуждал с кем-то из друзей Мэтью шансы сборной Англии на чемпионате Европы по футболу. Робин, с которой он не обменялся ни словом после встречи во дворике, вошла с тарелкой в руке, остановилась поболтать с рыжеволосой женщиной, а потом стала предлагать угощения. Прическа Робин напомнила Страйку день ее венчания.

Его неотступно будоражили подозрения насчет той незнакомой клиники; он мысленно рисовал себе фигуру под облегающим серым платьем. Ни намека на беременность, да к тому же Робин пила спиртное, но есть вероятность, что они с мужем только начали подготовку к ЭКО.

Прямо напротив Страйка за танцующими возвышалась инспектор-следователь Ванесса Эквензи, чье присутствие в этой компании его удивило. Подпирая стену, она беседовала с рослым блондином, который, судя по его преувеличенным знакам внимания, на время забыл о своем обручальном кольце. Ванесса перехватила взгляд Страйка и кислой миной дала ему понять, что просит нарушить их тет-а-тет.

Разговор о футболе был не настолько увлекательным, чтобы продолжать его бесконечно, так что во время следующей удобной паузы Страйк обошел танцующих и заговорил с Ванессой.

– Вечер добрый!

– Приветик! – сказала она, принимая со своей неизменной элегантностью его тычок носом в щеку. – Корморан, это Оуэн – извините, не расслышала фамилию?

Оуэн вскоре понял, что ему не светит ни приятный флирт, ни телефончик симпатичной женщины.

– Не думал, что вы с Робин настолько дружны, – сказал Страйк, когда Оуэн отошел.

– Да, мы частенько проводим время вместе, – ответила Ванесса. – Я написала ей записку, после того как ты ее уволил.

– Угу, – сказал Страйк, делая глоток «Дум-бара». – Так, значит.

– Она позвонила сказать спасибо, и в результате мы отправились в бар.

Робин никогда об этом не заговаривала, но Страйк отчетливо сознавал, что после ее возвращения из медового месяца сам целенаправленно обходил все темы, кроме рабочих.

– Хороший у них дом, – сказал он, стараясь даже мысленно не сравнивать элегантно обставленную комнату со своим чуланом в мансарде над офисом.

Мэтью, должно быть, зашибает огромные деньги, подумал Страйк. Прибавка к зарплате Робин вряд ли сыграла ощутимую роль в этом приобретении.

– Хороший, – кивнула Ванесса, – только съемный.

Страйк некоторое время обдумывал эту интересную подробность, а сам наблюдал, как танцует Лорелея. Некоторая уклончивость Ванессы подсказывала, что выбор молодой четы был продиктован не только конъюнктурой рынка недвижимости.

– Виновата морская инфекция, – сказала Ванесса.

– Что-что? – переспросил он, совершенно сбитый с толку.

Она внимательно посмотрела на Страйка и, смеясь, покачала головой:

– Ничего. Забудьте.

– Да, нам более или менее повезло. Раздобыли билеты на бокс, – услышал Страйк слова Мэтью, сказанные рыжеволосой женщине во время музыкальной паузы.

«Уж не ты ли раздобыл?» – с неприязнью подумал Страйк, в очередной раз нащупывая в кармане сигареты.

– Ну как тебе тусовка? – спросила Лорелея в такси; был уже час ночи.

– Так себе, – ответил Страйк, глядя на огни встречных машин.

У него создалось впечатление, что Робин его избегает. После относительно теплого разговора в четверг он ожидал – чего? Общения, смеха? Ему интересно было узнать, как складывается брак молодой пары, но узнал он сущие крохи. Робин и Мэтью держались друг с другом вполне дружелюбно, однако тот факт, что жилье у них съемное, наводил на размышления. О чем он свидетельствовал, пусть даже неявно: о нежелании вкладываться в совместное будущее? О запутанных отношениях, которые не хочется осложнять еще больше? А дружбу с Ванессой Эквензи Страйк вообще расценил как новую грань той жизни, которую Робин вела независимо от Мэтью.

Виновата морская инфекция.

Как, черт побери, это понимать? Связано ли это с той загадочной клиникой? Робин перенесла какую-то болезнь? После нескольких минут молчания Страйк решил задать Лорелее встречный вопрос насчет вечеринки.

– Бывало и получше, – вздохнула Лорелея. – Жаль, что у Робин друзья такие скучные.

– Да уж, – сказал Страйк и не без удовольствия добавил: – Видимо, это из-за мужа. Он у нее бухгалтер. Мудила тот еще.

Такси мчало их дальше в ночь, а у Страйка перед глазами стояла фигура Робин в сером платье.

– Что, прости? – встрепенулся он: ему вдруг померещилось, что Лорелея с ним заговорила.

– Я спросила: о чем задумался?

– Ни о чем, – солгал Страйк и, чтобы не продолжать этот разговор, обнял ее, прижал к себе и поцеловал.

А потом он вдруг как-то в гору пошел. Теперь, говорят, многие ходят к нему на поклон.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

В воскресенье вечером Робин, которая перед своим кратким отпуском сдала все дела, прислала Страйку вопрос: с чего ей начинать в понедельник? Лаконичный ответ гласил: «C выхода на работу», и, как повелось вне зависимости от ее отношений со старшим партнером, без четверти девять она уже входила в обшарпанный офис.

Дверь в кабинет Страйка была распахнута. Сам он сидел за столом, слушая кого-то по мобильному. На вытертый ковер медовыми пятнами падал солнечный свет. Приглушенный шум транспорта вскоре совсем вытеснило бормотание старого чайника; не прошло и пяти минут с момента появления Робин, как она уже поставила перед Страйком кружку обжигающего густо-коричневого чая «Тайфу», получив беззвучное «спасибо» и одобрительный жест – поднятые вверх большие пальцы. Она вернулась за свой рабочий стол; на офисном телефоне мигал огонек – сигнал голосового сообщения. Как следовало из информации, которую наговорил холодный женский голос, звонок поступил за десять минут до прихода Робин – вероятно, в это время Страйк либо еще находился у себя в квартире этажом выше, либо не хотел прерывать текущий разговор.

В ухо Робин заскрежетал надтреснутый шепот:

– Вы уж простите, мистер Страйк, что я от вас сдернул. И прийти больше не получится. Он меня тут запер. Мне не вырваться, он дверь снаружи проволокой примотал…

Конец фразы утонул в рыданиях. Не на шутку встревожившись, Робин попыталась привлечь внимание Страйка, но тот развернулся в кресле к окну и внимательно слушал, все так же прижимая к уху мобильный. Между тем до Робин сквозь жалобные, безысходные всхлипы доносились отдельные слова:

– …не вырваться… никого нету…

– Да, хорошо, – раздался наконец голос Страйка. – Тогда в среду, договорились? Отлично. Хорошего дня.

– …умоляю, помогите, мистер Страйк! – простонал в ухо Робин все тот же голос.

Она включила громкую связь, и все пространство заполнил измученный голос:

– А попытаюсь сбежать – двери взорвутся… Мистер Страйк, умоляю, помогите, умоляю, выручайте, напрасно я к вам пришел, я ему сказал, что знаю про того ребенка, но дело серьезней, намного серьезней, а ведь я ему доверял…

Резко развернувшись в кресле, Страйк встал и широким шагом вышел из кабинета в приемную. Послышался глухой стук, словно на другом конце уронили трубку. Рыдания отдалялись, – видимо, звонивший, совсем отчаявшись, шел прочь от телефона.

– А ведь это опять он, – сказал Страйк. – Билли. Билли Найт.

Судорожные всхлипывания опять приблизились, и Билли отчаянно зашептал, прижимая, как видно, трубку к губам:

– За дверью кто-то есть. Помогите. Помогите, мистер Страйк.

Разговор прервался.

– Узнай номер, – приказал Страйк.

Робин потянулась к телефону, чтобы набрать 1471, но тут раздался новый звонок. Она схватила трубку, не сводя глаз со Страйка.

– Агентство Корморана Страйка.

– Да-да, доброе утро, – ответил глубокий аристократический голос.

Робин поморщилась и отрицательно покачала головой.

– Черт!.. – прошептал Страйк и пошел к себе в кабинет за чайной кружкой.

– Будьте добры, соедините меня с мистером Страйком.

– К сожалению, он сейчас разговаривает по другой линии, – солгала Робин.

Уже с год в конторе действовало негласное правило: перезванивать клиентам. Это отсекало журналистов и безумцев.

– Я подожду, – жестко сказал звонивший, как видно привыкший к беспрекословному повиновению.

– Боюсь, он освободится не скоро. Оставьте, пожалуйста, ваш номер – я сразу же попрошу мистера Страйка вам перезвонить.

– Только непременно в ближайшие десять минут – потом я уезжаю на совещание. Передайте, что у меня есть для него поручение.

– К сожалению, не могу гарантировать, что мистер Страйк займется вашим поручением лично. – Это был еще один стандартный прием против газетчиков. – В настоящее время наше агентство перегружено заказами.

Она придвинула к себе ручку и лист бумаги.

– Какое поручение вы…

– Мне нужен только мистер Страйк, и никто другой, – недослушав, твердо заявил звонивший. – Доведите это до его сведения. Моя фамилия Чизл.

– Как пишется? – спросила Робин, чтобы не ошибиться.

– Чи-зу-элл. Джаспер Чизл. Пусть он перезвонит мне по следующему номеру.

Робин записала номер, который продиктовал Чизуэлл, и распрощалась. Страйк уже сидел на обтянутом искусственной кожей диване для посетителей; этот предмет мебели имел свойство издавать неприличные звуки, когда сидящий менял позу.

– Некто Чизл, пишется «Чизуэлл», хочет дать тебе поручение. Говорит, ему нужен только ты, и никто другой. – Робин озадаченно наморщила лоб. – Знакомое имя?

– Еще бы, – отозвался Страйк. – Это же министр культуры[10].

– Господи! – спохватилась Робин. – Ну конечно! Здоровенный такой, со странной шевелюрой!

– Он самый.

На Робин нахлынули смутные воспоминания и ассоциации. Ведь было же какое-то шумное дело, позорная отставка, реабилитация, а сравнительно недавно – очередной скандал, грязные нападки в прессе…

– Не его ли сына посадили за убийство по неосторожности? – припомнила Робин. – Это ведь сын Чизуэлла под наркотиками сел за руль и насмерть сбил молодую мать?

Страйк будто бы издалека вернулся к реальности. У него на лице застыло непонятное выражение.

– Вроде да, – ответил он.

– Какая-то зацепка?

– И не одна. – Страйк провел рукой по щетинистому подбородку. – Во-первых, в пятницу я выследил брата Билли.

– Каким образом?

– Долгая история, – ответил Страйк. – Но Джимми, как оказалось, – активный участник движения противников Олимпиады – ОТПОР, так они себя именуют. Короче, с ним была девушка, которая, услышав, что я частный сыщик, выпалила: «Его Чизл подослал».

Допивая идеально заваренный чай, Страйк задумался.

– Но Чизуэллу без надобности внедрять меня в ОТПОР, – продолжал он, размышляя вслух. – Там уже присутствовал полисмен в штатском.

Хотя Робин не терпелось узнать, какие еще зацепки усмотрел Страйк в обращении Чизуэлла, она не перебивала, а сидела молча, давая ему возможность оценить новое развитие событий.

Во время ее отсутствия Страйку сильно не хватало этой деликатности.

– А как тебе понравится вот это, – продолжил он наконец, словно ни на что не отвлекался. – Тот, кого посадили за убийство, – не единственный… то есть был не единственным сыном Чизуэлла. Его старший брат, Фредди, погиб в Ираке. Да-да. Майор Королевского гусарского полка Фредди Чизуэлл. Убит при нападении на колонну бронетехники в Басре. Я, когда служил в ОСР, на месте расследовал его гибель.

– Выходит, ты знаком с самим Чизуэллом?

– Лично – нет. Обычно встреч с родственниками не требуется… Много лет назад я и дочку Чизуэлла знал. Не накоротке, но пару раз пересекались. Она была школьной подругой Шарлотты.

При упоминании Шарлотты у Робин по спине пробежал холодок. Она втайне сгорала от любопытства, когда речь заходила о Шарлотте, которая в течение шестнадцати лет, хотя и с перерывами, была рядом со Страйком и вполне могла стать его женой, если бы в результате какой-то неприглядной истории отношения их не прекратились, и, вероятно, навсегда.

– Жаль, что у нас нет телефона Билли, – сказал Страйк, вновь проводя волосатой ручищей по нижней челюсти.

– Я непременно его раздобуду, если только Билли опять выйдет на связь, – заверила его Робин. – Ты не собираешься перезванивать Чизуэллу? Он сказал, что уезжает на совещание.

– Очень хорошо бы выяснить, что ему понадобилось, но вопрос в том, найдется ли у нас промежуток для еще одного клиента, – сказал Страйк. – Надо подумать.

Он сцепил руки за головой и хмуро уставился в потолок, на котором солнечные лучи высветили паутину мелких трещин. Да плевать… Пусть застройщик решает, что с этим делать…

– Я направил Энди и Барклая следить за парнишкой Уэбстером. Барклай, кстати, хорошо справляется. Я получил от него отчет за полных трое суток, с фотографиями и всем прочим. Есть еще Врач-Ловкач. Он пока не совершил ничего сенсационного.

– Очень жаль, – сказала Робин и тут же осеклась. – Нет, я оговорилась. Хотела сказать «очень хорошо». – Она протерла глаза и со вздохом продолжила: – Ох уж эта работа! Все этические нормы путает. Кто сегодня пасет Ловкача?

– Я собирался поручить это тебе, – сказал Страйк, – но вчера вечером позвонил клиент – видишь ли, забыл предупредить, что Ловкач улетел на симпозиум в Париж.

Не сводя глаз с потолка и в задумчивости морща лоб, Страйк продолжал:

– У нас не охвачена двухдневная конференция по высоким технологиям, которая начинается завтра. Что ты выбираешь: Харли-стрит или Центр конгрессов в Эппинг-Форесте? Если хочешь, можем поменяться. Что для тебя предпочтительнее: завтра походить за Ловкачом или посидеть среди сотен пропотевших айтишников в футболках с супергероями?

– Раз айтишники – значит сразу пропотевшие? – упрекнула его Робин. – От твоего приятеля Болта, например, ничем плохим не пахнет.

– Да он перед приходом к нам в офис дезодорантом обливается с головы до ног! – фыркнул Страйк.

Болт, младший брат Ника, школьного друга Страйка, произвел апгрейд их компьютеров и телефонов, когда бизнес круто пошел в гору. Он благоговел перед Робин, что не укрылось ни от нее, ни от Страйка.

Страйк перечислил и другие рабочие возможности, все так же потирая подбородок.

– Перезвоню-ка я Чизуэллу – хотя бы узнаю, что ему нужно, – решил он наконец. – Как знать: вдруг это нечто более весомое, чем адвокат со своей гулящей женой. А ведь этот законник у нас следующий на очереди, правда?

– Либо он, либо эта американка, которая замужем за дилером «Феррари». Они на равных.

Страйк вздохнул. Супружеская неверность составляла основную часть их заказов.

– Надеюсь, Чизуэллу жена не наставляет рога. Такие дела уже в зубах навязли – хочется перемен.

Когда Страйк вставал с дивана, ему вслед, как обычно, понеслись звуки газовой атаки. Входя к себе в кабинет, он услышал вопрос Робин:

– А мне, получается, завтра с документацией работать?

– Если ты не против, – ответил Страйк, плотно закрывая за собой дверь.

Робин в приподнятом настроении вернулась за компьютер. На Денмарк-стрит уличный музыкант запел «No Woman, No Cry»[11], и ей показалось, что во время разговора про Билли Найта и Чизуэллов они сделались теми же Страйком и Робин, какими были год назад, до ее увольнения, до венчания с Мэтью.

Между тем Страйк из кабинета позвонил Джасперу Чизуэллу, который снял трубку почти мгновенно.

– Чизл! – рявкнул он.

– Говорит Корморан Страйк, – сказал детектив. – Вы только что разговаривали с моим партнером.

– Да-да, – подтвердил министр культуры; судя по всему, он ехал в автомобиле. – У меня есть для вас работа. Но это не телефонный разговор. Сегодня, к сожалению, я занят с утра до вечера, а завтра меня устроит.

«Ob-observing the hypocrites…», – выводил уличный певец. «Наблюдая за ханжеством…»

– Сожалею, но завтра нет никакой возможности. – Страйк наблюдал, как в ярком солнечном свете кружатся пылинки. – До пятницы не будет ни минуты. Вы можете хотя бы в общих чертах обрисовать суть дела, господин министр?

Чизуэлл ответил с напряженностью и гневом:

– Разговор не телефонный. Я приму ваши условия, если вопрос только в этом.

– Это вопрос не денег, а времени. До пятницы я очень плотно занят.

– Ох, я вас умоляю…

Вдруг Чизуэлл отстранил трубку, и до слуха Страйка донеслось злобное шипение, обращенное к кому-то другому:

– Здесь налево, болван! Нале… чтоб тебе!.. Не трудись, я пешком. Пешком дойду, черт тебя дери, открывай дверь!

На заднем плане Страйк услышал нервный мужской голос:

– Простите, господин министр, но там был знак «въезд запрещен».

– Умолкни! Открывай… дьявольщина… открывай же дверь!

Вздернув брови, Страйк выжидал. Он услышал, как хлопнула дверца автомобиля, как затопали торопливые шаги, а потом Джаспер Чизуэлл вновь заговорил в трубку.

– Дело не терпит отлагательств! – прошипел он.

– Если оно не может потерпеть до пятницы, то вам, к сожалению, остается только обратиться в другое агентство.

«My feet is my only carriage», – выводил певец. «И носят меня лишь ноги».

Помолчав, Чизуэлл в конце концов процедил:

– Мне нужны именно вы. При встрече объясню, но… ладно, в пятницу так в пятницу, если иначе никак. Найдете меня в клубе «Прэттс». Приходите к двенадцати, ланч с меня.

– Хорошо, – согласился Страйк, уже заинтригованный. – До встречи.

Он вышел в приемную, где Робин сортировала почту и вскрывала конверты. Когда Страйк сообщил ей о результатах разговора, она сразу погуглила «Прэттс».

– Я думала, таких заведений больше не существует, – в недоумении произнесла она, бегая взглядом по монитору.

– Каких заведений?

– Это клуб для джентльменов… причем весьма консервативный… Женщины допускаются только в сопровождении членов клуба и только в обеденное время… А кроме того… – Робин стала зачитывать из «Википедии»: – «Во избежание недоразумений весь обслуживающий персонал, исключительно мужской, откликается на имя Джордж».

– А если наймут женщину?

– Такое однажды произошло – в восьмидесятых, – продолжила Робин с насмешливым неодобрением. – Ее нарекли Джорджиной.

И лучше для тебя, чтобы ты не знала. Лучше для нас обоих.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

В половине двенадцатого Страйк, свежевыбритый, в деловом костюме, вышел из станции метро «Грин-парк» и двинулся по Пиккадилли. Двухэтажные автобусы проезжали мимо витрин роскошных магазинов, сбывающих всякую дребедень под шум олимпийской лихорадки: шоколадные медали в золотой фольге, башмаки с британским флагом, старинные спортивные плакаты; тут и там мелькал изломанный логотип, который Джимми Найт сравнил с разбитой свастикой.

Чтобы не опоздать в клуб «Прэттс», Страйк выехал заблаговременно: натертая протезом культя болела уже двое суток. Два дня назад он понадеялся, что во время научно-технической конференции в Эппинг-Форесте, где ему предстояло торчать с утра до вечера, можно будет хоть изредка присесть и разгрузить ногу, однако из этого ничего не вышло. Объектом его был недавно уволенный партнер недавно созданной компании, подозреваемый в попытке продать конкурентам ключевые функции нового приложения. Страйк не один час таскался от стенда к стенду вслед за этим парнем, фиксируя все его передвижения и действия, а сам только и ждал, чтобы тот утомился и присел. Однако начиная с кофейни, где посетители стояли за высокими столами, и заканчивая суши-баром, где все – опять же стоя – брали пальцами суши из пластиковых коробочек, объект провел восемь часов на ногах. Вернувшись накануне с Харли-стрит после многочасового топтания на одном месте, Страйк, понятное дело, вечером чувствовал себя паршиво и еле-еле смог удалить гелевую прокладку между культей и искусственной голенью. Сейчас, проходя мимо элегантной, почти белой аркады отеля «Ритц», он лелеял надежду, что в клубе «Прэттс» найдется хоть одно большое, удобное кресло.

Он повернул направо на Сент-Джеймс-стрит, плавно спускающуюся к Сент-Джеймсскому дворцу постройки шестнадцатого века. В этот лондонский район Страйка заносило лишь по необходимости: у него не было ни средств, ни желания приобретать брендовую одежду или заходить в известные оружейные магазины и винные погреба с многовековой историей. Однако по мере приближения к Парк-Плейс на него нахлынуло воспоминание личного свойства. Лет десять с гаком тому назад его – вместе с Шарлоттой – занесло на эту самую улицу.

Правда, шли они тогда в другую сторону, на первую встречу и обед с ныне покойным отцом Шарлотты. Страйк был отпущен на побывку, и его роман вспыхнул с новой силой, хотя все знакомые считали эту связь непонятной и, бесспорно, обреченной. Ни с той ни с другой стороны не было ни единого человека, который бы их поддерживал. У родных и друзей Страйка Шарлотта вызывала самые разные чувства, от подозрения до ненависти, тогда как ее семья всегда рассматривала Страйка, внебрачного сына пресловутого рок-идола, как очередное проявление склонности Шарлотты к эпатажу и бунтарству. Ее родные ни в грош не ставили армейскую карьеру Страйка – точнее, видели в ней лишь признак его плебейства и непригодности к роли жениха светской красавицы, ибо джентльмены ее круга не идут служить в военную полицию, а поступают в кавалерийский или гвардейский полк.

Шарлотта крепко сжимала его руку, когда они входили в итальянский ресторан, но припомнить его местонахождение Страйк так и не сумел. В памяти всплывало только перекошенное от гнева и неприязни лицо ожидавшего за столом сэра Энтони Кэмпбелла. Еще до того, как прозвучали первые слова, Страйк понял: Шарлотта дома не сказала, что они возобновили отношения и придут вдвоем. Это упущение, очень характерное для Шарлотты, вызвало обычную сцену. Страйк давно понял, что ею движет неуемная жажда конфликта. И редкая, но жгучая правдивость, сменяемая более привычной лживостью: незадолго до их разрыва Шарлотта сама призналась Страйку, что во время стычек по крайней мере ощущает себя живой.

Свернув на Парк-Плейс – вереницу выкрашенных в кремовый цвет таунхаусов, отходящую в сторону от Сент-Джеймс-стрит, – Страйк отметил, что неожиданное и неотвязное воспоминание о Шарлотте больше не ранит ему душу; при этом у него возникло такое чувство, как у бывшего алкоголика, который впервые за долгое время вдохнул запах пива, но не покрылся испариной и не поддался прежней неодолимой зависимости. «Вроде бы это здесь», – решил Страйк, завидев черную дверь клуба «Прэттс» под литой чугунной балюстрадой. Через два года, после лавины непростительного вранья его любимой и окончательного разрыва их отношений, он, похоже, выздоровел, избавившись от напасти, которую при полном отсутствии суеверий все же приравнивал к Бермудскому треугольнику – зоне повышенной опасности, где мистические чары Шарлотты грозили утянуть его в бездну отчаяния и мук.

Почти торжествуя, он постучал в дверь.

Ему открыла миниатюрная женщина – воплощение домашнего уюта. Ее высокая грудь и оживленный вид напомнили Страйку не то малиновку, не то крапивника. В речи служительницы Страйк уловил юго-западный говор.

– Вы, очевидно, мистер Страйк. Министра еще нет. Входите, пожалуйста.

Он переступил через порог и, последовав за нею, оказался в зале, где стоял огромный бильярдный стол. В отделке интерьера доминировали сочные темно-красные и зеленые тона и мореное дерево. Все та же служительница, которая, естественно, представилась Джорджиной, проводила Страйка вниз по крутой лестнице; он ступал осторожно, крепко держась за перила.

Лестница вела в уютный цокольный этаж. Потолок там нависал так низко, что создавалось впечатление, будто его частично подпирает шкаф с открытыми полками, на которых красовались фарфоровые тарелки и блюда, причем самая верхняя полка была наполовину вмурована в штукатурку.

– У нас не очень большое заведение, – сказала «Джорджина», констатируя очевидное. – В клубе состоят шестьсот человек, но мы одновременно можем обслужить всего четырнадцать. Желаете заказать что-нибудь из напитков, мистер Страйк?

Он отказался, но принял приглашение занять одно из кожаных кресел, сгруппированных вокруг старинной доски для ведения счета при игре в криббидж. Тесное помещение разделялось аркой на гостиную и обеденный зал с маленькими окошками со ставнями. На длинном столе было всего два прибора. Кроме Страйка и Джорджины, в подвале присутствовал только повар в белом халате, работавший в крошечной кухоньке, на расстоянии вытянутой руки от кожаного кресла. Тот поприветствовал Страйка, выдав свой французский акцент, и продолжил нарезать холодный ростбиф.

«Прэттс» был полной противоположностью тем изысканным ресторанам, где Страйк выслеживал неверных жен и мужей: светильники в таких местах подбираются по принципу гармонии со стеклом и гранитом, а на неудобных современных стульях в полумраке восседают, как лощеные грифы, острые на язык ресторанные критики. Клубный ресторан освещался неярко. Стены были усеяны многочисленными бра в латунной оправе; бордовые обои почти полностью скрывались чучелами рыб в стеклянных футлярах, гравюрами с изображением охотничьих сцен и политическими карикатурами. В декорированной бело-синими изразцами нише стояла старинная железная кухонная плита. Фарфоровые тарелки, потертый ковер, стол с привычными, как дома, судками для кетчупа и горчицы – все это создавало непринужденную и уютную атмосферу; можно было подумать, что компания мальчишек из аристократических семей перетащила в этот подвал все свои любимые приметы мира взрослых: настольные игры, спиртное, всякие реликвии, не сомневаясь, что у няни для каждого найдется улыбка, доброе словечко и похвала.

Стрелки часов показывали двенадцать, но Чизуэлл еще не появился. В его отсутствие приветливая Джорджина занимала единственного посетителя рассказом об этом заведении. Сама она жила тут же, при клубе, вместе с мужем-поваром. Страйк невольно подумал, что эта супружеская чета получила в свое распоряжение чуть ли не самое дорогое жилье во всем Лондоне. Содержание этого крошечного клуба, основанного, по словам Джорджины, в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, обходилось владельцу в кругленькую сумму.

– Владеет им герцог Девонширский, да, – угадав мысли Страйка, жизнерадостно подтвердила Джорджина. – А вы видели наш журнал ставок?

Страйк полистал тяжелый том в кожаном переплете, некогда служивший для регистрации условий пари. Одна запись, нацарапанная крупными каракулями в семидесятых годах прошлого века, гласила: «Следующее правительство сформирует миссис Тэтчер. Ставка: обеденная порция лобстера, причем лобстер должен превосходить размерами эрегированный мужской член». Страйк хмыкнул, и тут где-то над головой звякнул колокольчик.

– Это министр, – сказала Джорджина и метнулась наверх.

Страйк вернул журнал ставок на полку и сел за стол.

Сверху донеслись тяжелые шаги, а затем тот же раздраженный, нетерпеливый голос, который в понедельник прозвучал в телефонной трубке, рявкнул:

– …нет, Кинвара, не могу! Тебе только что было сказано почему. У меня деловой ланч… нет, тебе нельзя… Значит, в пять часов, да… да… да!.. До свидания!

Вниз по лестнице двигалась пара больших ног в черном, а затем в подвале появился и сам Джаспер Чизуэлл, свирепо оглядывающий ресторанный зал. Страйк встал с кресла.

– А, – сказал Чизуэлл, внимательно изучая Страйка из-под тяжелых бровей, – вы уже здесь.

Для своих шестидесяти восьми лет Джаспер Чизуэлл выглядел неплохо. Рослый, широкий в плечах, хотя и сутуловатый, он, как ни странно, сохранил свою шевелюру – естественно, поседевшую. Эта шевелюра делала его легкой мишенью для карикатуристов, поскольку жесткие, прямые и довольно длинные волосы напоминали парик или, на взгляд недоброжелателей, ершик трубочиста. На мясистом красном лице выделялась оттопыренная нижняя губа, как у младенца-переростка на грани истерики.

– Жена, – объяснил Чизуэлл, не расставаясь с мобильным телефоном, – нагрянула в город без предупреждения. Не в духе. Считает, что я по первому зову должен все бросить.

Чизуэлл протянул для рукопожатия свою большую, потную ладонь, а затем расстегнул пальто, в котором, невзирая на жару, явился в клуб. Страйк заметил булавку на его потрепанном полковом галстуке. Непосвященные могли бы принять ее за изображение лошадки-качалки, но Страйк тут же опознал Белую лошадь Ганновера[12].

– Собственный королевский гусарский полк, – сказал он, кивком указывая на булавку.

– Да-с, – ответил Чизуэлл. – Джорджина, мне того хереса, что вы подавали во время моей встречи с Аластером. А вам? – рявкнул он Страйку.

– Благодарю, ничего, – ответил тот.

Нечистоплотностью Чизуэлл не мог сравниться с Билли Найтом, но тем не менее распространял вокруг себя тяжелый дух.

– Да-с, гусары ее величества. Аден и Сингапур. Счастливые дни.

Однако настоящий момент явно был для него не слишком счастливым. Красноватая кожа при ближайшем рассмотрении напоминала, как ни странно, поверхность металлической пластины. У корней жестких волос гнездились крупные хлопья перхоти, а по голубой сорочке от подмышек расползались пятна пота. Своим видом министр напоминал многих клиентов Страйка – людей, переживших сильное потрясение, и, когда ему подали херес, он залпом проглотил больше половины бокала.

– Перейдем к следующему этапу? – предложил он и, не дожидаясь ответа, рявкнул: – Джорджина, мы будем есть сразу!

Когда они сели за стол, покрытый, как на свадебном банкете Робин, крахмальной белой скатертью, Джорджина принесла им толстые ломти холодного ростбифа и вареный картофель. Здоровая английская еда, простая, без изысков, но от этого она ничуть не проигрывала. Когда они остались вдвоем в полумраке обеденного зала, среди рыб в стеклянных футлярах и старых гравюр, Чизуэлл начал разговор.

– Вы были на сходке Джимми Найта, – сказал он без предисловий. – Вас опознал присутствовавший там полицейский в штатском.

Страйк кивнул. Чизуэлл набил рот отварной картошкой, сердито прожевал и заговорил опять:

– Не знаю, кто платит вам за компромат на Джимми Найта и много ли у вас нарыто, но я в любом случае готов предложить за вашу информацию вдвое больше.

– На Джимми Найта у меня нет ничего, – сказал Страйк. – И за присутствие на той сходке оплата не предусматривалась.

Чизуэлл, судя по всему, опешил.

– Тогда зачем вы туда ходили? – требовательно спросил он. – Не станете же вы утверждать, что намерены протестовать против Олимпийских игр?

При слове «протестовать» взрывной согласный «п» оказался такой силы, что изо рта у Чизуэлла вылетел кусочек картофеля и приземлился на другом краю стола.

– Нет, – сказал Страйк, – я пытался найти человека, который, как мне казалось, мог быть на том собрании.

Чизуэлл атаковал кусок холодного мяса, как личного неприятеля. Некоторое время тишину нарушало только позвякивание ножей и вилок по фарфору. Чизуэлл насадил на вилку, как на пику, последнюю вареную картофелину и целиком положил ее в рот, а потом, с лязгом бросив столовый прибор на тарелку, сказал:

– Еще не зная, что вы следите за Найтом, я уже подумывал нанять детектива.

Страйк промолчал. Чизуэлл оглядел его с подозрением:

– У вас репутация профессионала высшей пробы.

– Спасибо, вы очень любезны.

Чизуэлл в отчаянии сверлил его свирепым взглядом, будто размышляя, не принесет ли ему сыщик очередное разочарование, которых в его жизни и без того было великое множество.

– Меня шантажируют, мистер Страйк, – внезапно признался он. – Два человека, временно объединившиеся единственно для данной цели, хотя союз их, вероятно, непрочен. Один из них – Джимми Найт.

– Понимаю, – сказал Страйк.

Он тоже сложил нож и вилку вместе. Джорджина, по-видимому, телепатически угадала, что Страйк и Чизуэлл разделались с основным блюдом. Она пришла убрать посуду, а потом появилась вновь – с тортом из черной патоки. Только после того, как она исчезла в кухне, сотрапезники положили себе щедрые куски десерта, и Чизуэлл возобновил свой рассказ.

– Грязные подробности опускаю, – безапелляционно заявил он. – Вам лишь следует знать: я совершил нечто такое, чем не хотел бы делиться с джентльменами четвертого сословия.

Страйк ничего не сказал, но в его сдержанности Чизуэллу, видимо, почудилось некое обвинение, потому что он резко добавил:

– Никакого преступления не было. Кое-кому это может не понравиться, но ничего противозаконного тогда… ладно, это так, к слову. – Он сделал большой глоток воды. – Пару месяцев назад ко мне явился Найт и потребовал сорок тысяч фунтов за молчание. Платить я отказался. Он пригрозил мне разоблачением, но, поскольку у него, похоже, не было никаких доказательств, я понадеялся, что он не сможет исполнить свою угрозу. В итоге пресса так ничего и не пронюхала, и я заключил, что был прав касательно отсутствия доказательств. Примерно через месяц он вернулся и на этот раз снизил сумму вдвое. Я снова отказался. Вот тогда-то, рассчитывая, как я понимаю, усилить давление, он и обратился к Герайнту Уинну.

– Извините, я не знаю, кто…

– Его жена – Делия Уинн.

– Делия Уинн, министр спорта? – Страйк не поверил своим ушам.

– Ну естественно, Делия-Уинн-министр-спорта, – отрезал Чизуэлл.

Достопочтенная Делия Уинн, валлийка шестидесяти с небольшим лет, была, по сведениям Страйка, незрячей от рождения. Люди самых разных политических взглядов нередко восхищались этой активисткой либерально-демократической партии – да к тому же правозащитницей – еще до того, как она выставила свою кандидатуру на парламентских выборах. Ее фотографии – непременно с собакой-поводырем, палевой масти лабрадором, – в последнее время не сходили с газетных полос. Теперь ее любимым детищем стали Паралимпийские игры. Она посетила госпиталь «Селли-Оук», когда там проходил реабилитацию Страйк, потерявший ногу в Афганистане. Эта женщина, умная и не чуждая состраданию, произвела на него вполне благоприятное впечатление. Что же касается ее мужа – Страйк не знал о нем ровным счетом ничего.

– Мне неизвестно, посвящена ли Делия в делишки мужа. – Чизуэлл поддел вилкой кусок торта и с полным ртом продолжал: – Скорее всего, да, но виду не подает. Прямых улик против нее нет. Кому придет в голову заподозрить безгрешную Делию в шантаже, скажите на милость?

– Ее муж вымогал у вас деньги? – поразился Страйк.

– Нет-нет. Герайнт вознамерился лишить меня министерского поста.

– По какой-то конкретной причине? – спросил Страйк.

– Между нами тлеет застарелая вражда, которая выросла из совершенно беспочвенных… но это к делу не относится. – Чизуэлл гневно тряхнул головой. – Герайнт ко мне подъезжал – «надеялся», мол, «что это ложь» и предлагал «возможность объясниться». Мерзкий человечишка, который всю жизнь запускает руку в кошелек жены и отвечает вместо нее на телефонные звонки. Естественно, он жаждет реальной власти.

Чизуэлл глотнул хереса.

– Итак, вы сами видите, мистер Страйк, что я, так сказать, прижат рогатиной. Даже надумай я откупиться от Джимми Найта, меня все равно преследовал бы человек, жаждущий моего позора и, вполне возможно, способный раздобыть компрометирующие доказательства.

– Каким же образом Уинн сможет раздобыть доказательства?

Чизуэлл засунул в рот большой кусок торта и оглянулся через плечо, желая убедиться, что Джорджина не показывается из кухни.

– До меня дошел слух, – прошептал он, и с его рыхлых губ слетело тонкое облачко сахарной пудры, – о вероятном наличии фотографий.

– Фотографий? – переспросил Страйк.

– Конечно, Уинн ими не располагает. В противном случае все давно было бы кончено. Но он вполне способен наложить на них лапу. Да-с.

Прожевав последний кусок торта, он добавил:

– Конечно, всегда остается шанс, что эти фотографии не смогут бросить на меня тень. Насколько я знаю, особых примет не осталось.

Страйк перестал что-либо понимать. Его так и подмывало спросить: «Не осталось на чем, господин министр?» – но он сдержался.

– Дело было шесть лет назад, – продолжал Чизуэлл. – Я прокручивал в голове эту треклятую историю так и этак. В ней были замешаны и другие люди, которым выгодно помалкивать. Слишком уж многое поставлено на карту. Нет, в действительности все упирается в вероятные находки Найта с Уинном. Я с полным основанием подозреваю, что Уинн, раскопав фотографии, сразу побежит с ними к репортерам. А вот Найт – вряд ли. Ему попросту нужны деньги. Так что вот, мистер Страйк, я весь перед вами: a fronte praecipitium, a tergo lupi[13]. И так – уже месяц. Удовольствие ниже среднего.

Он нацелился на детектива своими крошечными глазками, и тот необъяснимым образом почувствовал себя словно крот под занесенным штыком лопаты.

– Когда я узнал, что вас видели на этом сборище, первой мыслью было – что вы занимаетесь Найтом и раскопали на него какую-то грязишку. Я недавно пришел к такому выводу: из этой дьявольской ситуации есть только один выход. Прежде чем они смогут заполучить фотографии, необходимо найти нечто такое, что можно будет использовать против них обоих. Победить врага его оружием.

– Шантаж победить шантажом? – уточнил Страйк.

– Мне от них ничего не нужно – пусть только оставят меня в покое, черт бы их побрал! – взорвался Чизуэлл. – Получить какой-нибудь козырь – вот что мне требуется. Я действовал в рамках закона, – твердо заявил он, – и не погрешил против совести.

Чизуэлл не отличался особой притягательностью, но Страйк очень хорошо представлял, какая это пытка – вечный страх публичного разоблачения, особенно для человека, и без того пережившего не один скандал. Скудные сведения о возможном клиенте, найденные Страйком накануне этой встречи, включали злорадные сообщения об интрижке, разрушившей первый брак министра, о лечении второй его жены от «нервного истощения» в психиатрической клинике и о кошмарной автокатастрофе, в которой его младший сын насмерть сбил молодую мать.

– Эта работа потребует очень больших усилий, мистер Чизуэлл, – сказал Страйк. – Чтобы провести тщательное расследование в отношении Найта и Уинна, да еще в сжатые сроки, придется задействовать двух, а то и трех сотрудников.

– Цена вопроса меня не волнует, – сказал Чизуэлл. – Пусть даже придется поставить на ноги все ваше агентство. Я отказываюсь верить, что Уинн, изворотливый червь, нигде не наследил. Эта парочка очень непроста. Она – слепой ангел света, – Чизуэлл изогнул губу, – а он – ее пузатый приспешник, вероломный интриган, падкий на дармовщину. Что-то за ним, безусловно, тянется. Безусловно. Да и Найт, бузотер-коммуняка, лишь по чистой случайности не попал в поле зрения полиции. Он всегда был отморозком, совершенно гнусный тип.

– Вы знали Джимми Найта еще до того, как он взялся вас шантажировать? – уточнил Страйк.

– Еще бы не знать, – ответил Чизуэлл. – Найты – из моего избирательного округа. Отец перебивался случайными заработками и выполнял мелкие работы для нашей семьи. Мать мне незнакома. По-моему, она не дожила до переезда в Стеда-коттедж.

– Понятно, – сказал Страйк.

Он вспоминал взволнованные слова Билли: «Я видел, как ребенка убили, задушили», его нервное движение руки от носа к груди, словно неловкое крестное знамение, и прозаичную, бытовую подробность – розовое одеяло, в котором похоронили мертвого ребенка.

– Прежде чем перейти к обсуждению условий, мистер Чизл, я должен довести до вашего сведения один факт, – предупредил Страйк. – На сходку ОТПОРа меня привели попытки разыскать младшего брата Найта. Его зовут Билли.

Складка между близорукими глазами Чизуэлла стала чуть глубже.

– Да-с, я помню, что их было двое, но Джимми значительно старше – лет на десять, если не больше. Этого… Билли, так?.. я не видел много лет.

– Понятно, – кивнул Страйк. – Так вот: он душевнобольной. И в прошлый понедельник явился ко мне в агентство с весьма необычным рассказом, а потом сбежал.

Чизуэлл выжидал, и Страйк заметил в нем напряженность.

– Билли утверждает, – продолжал Страйк, – что в детстве стал свидетелем удушения какого-то младенца.

Чизуэлл не отпрянул в ужасе, не зашумел, не разъярился. Он не стал допытываться: уж не обвиняют ли в чем-нибудь его самого, или требовать ответа на вопрос: какое, черт побери, это имеет к нему отношение? Когда он заговорил, в его ответах не было и тени красочных опровержений, которые зачастую выдают виновного, но Страйк мог поклясться, что для Чизуэлла эта история не нова.

– И кто же, если верить этому безумцу, задушил ребенка? – Пальцы Чизуэлла забегали по ножке бокала.

– Он не сказал… или не захотел сказать.

– Вы считаете, именно это и дает Найту повод меня шантажировать? Обвинение в детоубийстве? – резко спросил Чизуэлл.

– Я считаю, вам следует знать, что привело меня к Джимми, – ответил Страйк.

– На моей совести нет смертей, – с нажимом заявил Джаспер Чизуэлл и допил воду. – А за незапланированные последствия, – добавил он, возвращая пустой стакан на стол, – никто ответственности не несет.

Я думала, что мы вдвоем как-нибудь справимся.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Через час детектив и министр вышли из дома номер 14 по Парк-Плейс и, прошагав буквально несколько метров, вернулись на Сент-Джеймс-стрит. За чашкой кофе Чизуэлл немного смягчился и перестал отделываться шаблонными фразами – наверное, решил Страйк, вздохнул с облегчением, когда привел в действие механизм, способный избавить его от невыносимого гнета страха и тревожного ожидания. Они договорились об условиях, и Страйк остался доволен: в последнее время его агентство нечасто получало такие денежные и серьезные заказы.

– Что ж, благодарю вас, мистер Страйк, – сказал, отводя глаза, Чизуэлл, когда они остановились на углу. – Здесь я вынужден вас покинуть. Иду на встречу с сыном. – И почти сразу сделал шаг по Сент-Джеймс-стрит.

Но почему-то не двинулся дальше.

– Дело Фредди было у вас на контроле, – коротко сказал он, исподволь наблюдая за Страйком.

Страйк не ожидал, что Чизуэлл коснется этого вопроса, а уж тем более здесь и сейчас, под занавес, после напряженного обсуждения, которое состоялось у них в подвальном ресторане.

– Да, – ответил он. – Как ни прискорбно.

Чизуэлл задержал взгляд на отдаленной художественной галерее.

– Я вспомнил: это вы подписали отчет, – сказал он. – У вас редкая фамилия. Мне…

Проглотив застрявший в горле ком, министр все так же разглядывал галерею. Как ни странно, он совсем не спешил на условленную встречу.

– Отличный был парень – Фредди, – выговорил он. – Отличный. Служил там же, где и я в свое время, с той лишь разницей, что в девяносто третьем году – вы, наверное, знаете – Собственный королевский гусарский полк объединили с Королевским Ирландским гусарским. Так что он поступил на службу в Королевский гусарский. Подавал большие надежды. Любил жизнь. Но вы с ним, конечно, лицом к лицу не встречались.

– Никогда, – подтвердил Страйк.

Сама собой напрашивалась какая-нибудь вежливая фраза.

– Он ведь был у вас старшим из детей?

– Из четверых, – покивал Чизуэлл. – Две дочери, – его интонация словно закрыла эту тему: дескать, женский пол, о чем тут говорить? – и еще один сын, – мрачно добавил он. – В тюрьме отсидел. Полагаю, вы читаете газеты?

– Нет, – солгал Страйк, зная, каково это – когда твои сугубо личные дела мусолятся в прессе.

Если щадить – пусть даже не вполне убедительно – чужие чувства, всегда можно сделать вид, будто ты читал, но не всё; если же делать ставку на простую вежливость, то лучше предоставить собеседнику самому изложить свою версию.

– Всю жизнь ему неймется, Раффу, – проговорил Чизуэлл. – Я устроил его на работу – вот туда. По знакомству.

Он указал пальцем на далекую витрину галереи.

– На искусствоведческом учился, но бросил, – продолжал Чизуэлл. – Моя жена считает, что он конченый человек. Насмерть сбил молодую мать. Под наркотиками сел за руль.

Страйк молчал.

– Что ж, всех благ.

Чизуэлл будто вышел из меланхолического транса. Он снова протянул для рукопожатия потную ладонь и широко зашагал по улице, кутаясь в теплое пальто, столь неуместное в этот ясный июньский день.

Страйк двинулся по той же улице, но в противоположную сторону, на ходу доставая из кармана мобильный. Робин ответила после третьего гудка.

– Срочно надо встретиться, – с места в карьер начал Страйк. – У нас новое дело, причем крупное.

– Черт! – вырвалось у нее. – Я сейчас на Харли-стрит. Не хотела тебя дергать, пока ты встречался с Чизуэллом, но у Энди жена упала со стремянки и сломала руку. Я сказала – пусть везет жену в больницу, а слежку за Ловкачом доверит мне…

– Дьявольщина! А Барклай где?

– Все еще Уэбстером занимается.

– Ловкач у себя?

– Да.

– Рискнем, – сказал Страйк. – По пятницам он обычно сразу едет домой. А у нас дело срочное. Но это не телефонный разговор. Ты можешь сейчас подъехать в «Красный лев» на Дьюк-оф-Йорк-стрит?

Не выпив ни капли во время беседы с Чизуэллом, Страйк жаждал перед возвращением в контору пропустить пинту пива. Если в выходном костюме он был как бельмо на глазу в ист-хэмской «Белой лошади», то для Мэйфера такой вид оказался в самый раз, и через пару минут Страйк уже входил в «Красный лев» на Дьюк-оф-Йорк-стрит – уютный викторианский паб с бронзовой фурнитурой и гравированным стеклом, совсем как в «Тотнэме». Сев за угловой стол с пинтой «Лондон прайд» и найдя в телефоне информацию о Делии Уинн и ее муже, он стал читать статью о предстоящих Паралимпийских играх, в которой неоднократно цитировали Делию.

– Привет. – Через двадцать пять минут Робин уже опустила сумку на противоположное кресло.

– Выпьешь что-нибудь? – предложил Страйк.

– Я сама возьму, – ответила Робин. – Ну? – Она вернулась на свое место со стаканом апельсинового сока. Ее с трудом сдерживаемое нетерпение вызвало у Страйка улыбку. – Что там? Что понадобилось Чизуэллу?

Паб, изгибавшийся подковой вдоль единственной стойки, уже заполонили элегантно одетые мужчины и женщины, у которых начинался уик-энд или, как у Страйка и Робин, еще только заканчивался рабочий день. Понизив голос, Страйк рассказал ей о встрече с Чизуэллом.

– Вот как, – озадаченно произнесла Робин, когда Страйк наконец-то ввел ее в курс дела. – Стало быть, нам предстоит… накопать всяких гадостей против Делии Уинн?

– Против ее муженька, – поправил Страйк, – но Чизуэлл предпочитает выражение «раздобыть козыри».

Потягивая сок, Робин молчала.

– Шантаж – занятие противозаконное, Робин, – сказал Страйк, верно прочитав ее выражение лица. – Найт хочет опустить Чизуэлла на сорок тонн, а Уинн хочет лишить его министерского кресла.

– А он, значит, хочет шантажировать обоих, причем с нашей помощью?

– Мы копаем грязь изо дня в день, – резко ответил Страйк. – Не поздновато ли включать совесть?

Раздосадованный не столько ее позицией, сколько собственной вспыльчивостью, он сделал большой глоток. Теперь она жила с мужем в желанном доме с подъемными окнами, а он занимал две продуваемые ветром каморки, да и оттуда мог в любой момент вылететь по прихоти застройщика. Агентство впервые получило заказ, который обеспечивал полную занятость троим сотрудникам, и причем, надо думать, не на один месяц. Страйк не собирался извиняться за свое поспешное согласие. После нескольких лет каторжной работы он устал то и дело уходить в минус, когда поток заказов иссякал. Между тем у него были определенные планы в том, что касалось бизнеса, но для их достижения требовался более солидный банковский счет. Так или иначе, он почувствовал, что должен отстоять свою позицию.

– Мы – как адвокаты, Робин. Всегда на стороне клиента.

– Но ты же сам на днях отказал банкиру, который хотел выяснить, где его жена…

– Да, поскольку ежу было ясно, что муж ее не пощадит, когда разыщет.

– Ну допустим, – с вызовом сказала Робин, – а что, если им известно про Чизуэлла нечто такое…

Она не договорила: долговязый мужчина, увлеченный разговором с коллегой, наткнулся на кресло Робин и та, чуть не ударившись носом о стол, разлила апельсиновый сок.

– Эй! – рявкнул Страйк; Робин пыталась отряхнуть мгновенно промокшее платье. – А извиниться?

– Вот незадача, – протянул незнакомец, разглядывая облившуюся соком Робин; на них стали оборачиваться другие посетители. – Разве это из-за меня?

– А из-за кого же еще, черт побери? – Страйк поднялся и уже обходил стол. – Не слышу извинений!

– Корморан! – попыталась урезонить его Робин.

– Ну ладно, извиняюсь, – проговорил долговязый, как будто делая большое одолжение, но, когда он оценил габариты Страйка, его раскаяние стало, похоже, более искренним. – Приношу вам самые…

– Вон отсюда! – прорычал Страйк и обратился к Робин: – Садись на мое место. Если здесь появится еще одно такое мурло, пусть наткнется на меня.

Отчасти смущенная, отчасти растроганная, она взяла намокшую сумку и сделала, как ей было сказано. Страйк отошел и принес для нее ком бумажных салфеток.

– Спасибо.

Ей было трудно удерживать наступательную позицию, когда он добровольно уселся на мокрый стул, чтобы избавить ее от неудобств. Вытирая сок, Робин подалась вперед и тихо заговорила:

– Знаешь, что меня больше всего тревожит? Рассказ Билли.

Тонкое хлопковое платье липло к телу; Страйк прилагал немало усилий, чтобы смотреть ей только в глаза.

– В этой связи я задал вопрос Чизуэллу.

– Правда?

– Естественно. Неужели я бы смолчал, услышав, что его шантажирует брат Билли?

– И что он?

– Сказал, что на его совести смертей нет, а за незапланированные последствия никто ответственности не несет.

– И как это понимать?

– Об этом я тоже спросил. И он привел гипотетический пример: дескать, взрослый человек выронил мятную пастилку, а затем ее подобрал какой-то ребенок и подавился.

– Что-что?!

– Я знаю не больше твоего. Билли, вероятно, не перезванивал?

Робин помотала головой.

– Понимаешь, очень может быть, что Билли одержим бредовыми идеями, – сказал Страйк. – Когда я передал Чизуэллу суть этого рассказа, в его манере не отразилось ни раскаяния, ни страха.

С этими словами он вдруг вспомнил, что по лицу Чизуэлла пробежала какая-то тень – как будто эта история ему знакома.

– Так чем же злодеи шантажируют Чизуэлла? – не поняла Робин.

– Ума не приложу, хоть убей, – ответил Страйк. – Он говорит, что те события произошли шесть лет назад, но это не вяжется с рассказом Билли, потому что шесть лет назад тот был уже взрослым парнем. Чизуэлл обмолвился, что кое-кто счел бы его действия аморальными, хотя ничего противозаконного он не совершал. Вроде бы подразумевалось, что на тот момент его поступки не противоречили закону, хотя в настоящее время выходят за рамки допустимого.

Страйк подавил зевок. От жары и пива его клонило в сон. А вечером он обещал быть у Лорелеи.

– Значит, ты ему веришь? – заключила Робин.

– Верю ли я Чизуэллу? – Глядя через плечо Робин в обильно украшенное гравировкой зеркало, Страйк начал рассуждать вслух: – Готов поспорить, что сегодня он был со мной честен – просто от отчаяния. Но можно ли ему доверять? Думаю, не более чем первому встречному.

– То есть он вызвал у тебя неприязнь? – спросила Робин. – Я тут о нем почитала.

– И?

– Ратует за казнь через повешение, за антииммиграционную политику, голосовал против увеличения отпуска по беременности и родам…

Не заметив беглого взгляда Страйка, скользнувшего по ее облепленной платьем фигуре, она продолжала:

– …разглагольствует о семейных ценностях, а сам ушел от жены к какой-то журналистке…

– Короче, в собутыльники я бы такого не выбрал, но он заслуживает сочувствия. Одного сына потерял, второй недавно убил женщину…

– Вот, пожалуйста, – перебила Робин. – Требует всех мелких нарушителей закона упечь за решетку и выкинуть ключ, а когда его сынок сбивает молодую мать, нажимает на все рычаги, чтобы тому дали минималь…

Ее прервал на полуслове пронзительный женский голос:

– Робин! Вот чудо!

В паб вошла Сара Шедлок в сопровождении двух мужчин.

– Принесла нелегкая, – шепнула, не сдержавшись, Робин и откликнулась в полный голос: – Сара, привет.

Робин бы дорого дала, чтобы этой встречи не случилось. Час назад она по телефону сказала мужу, что в одиночестве торчит на Харли-стрит, а теперь Сара с восторгом доложит Мэтью, что застукала Робин и Страйка на свидании в Мэйфере.

Извиваясь, Сара огибала их столик, чтобы обнять Робин, а та подумала, что это делается исключительно на погляденье мужчинам.

– Дорогуша, что с тобой такое? Ты же вся липкая!

Здесь, в Мэйфере, Сара была одета с чуть большим вкусом, чем обычно, и обращалась к Робин на несколько градусов теплее.

– Ничего особенного, – пробормотала Робин. – Апельсиновый сок разлился, вот и все.

– Корморан! – радостно воскликнула Сара и наклонилась, чтобы чмокнуть его в щеку.

Страйк, к удовольствию Робин, сидел как истукан.

– Отдыхаем, расслабляемся? – С понимающей улыбкой Сара обняла их обоих за плечи.

– Работаем, – отрезал Страйк.

Не получив приглашения составить им компанию, Сара двинулась дальше вдоль стойки бара, уводя с собой спутников-коллег.

– Совсем забыла: тут за углом – «Кристис», – тихо сказала Робин.

Страйк посмотрел на часы. Ему не хотелось ехать к Лорелее в костюме, тем более что на нем остались пятна от апельсинового сока.

– Надо обсудить план действий, работать начинаем прямо завтра.

– Понятно. – Робин бросило в дрожь: ей давно не приходилось работать по выходным. Мэтью привык, что она… дома.

– Ладно уж, – Страйк явно прочел ее мысли, – до понедельника дергать тебя не буду. – И продолжал: – Этим делом должны заниматься по меньшей мере трое. Думаю, по Уэбстеру мы накопали достаточно, чтобы осчастливить клиента, так что Энди перебросим на Ловкача и сообщим двум следующим клиентам, которые у нас на очереди, что в этом месяце их заказы принять не сможем, а Барклай пусть работает с нами по Чизуэллу. Что касается тебя – ты в понедельник отправишься в палату общин.

– Куда? – Робин подумала, что ослышалась.

– Явишься под видом крестницы Чизуэлла, которая спит и видит, как бы связать свою жизнь с парламентом, и обратишься к Герайнту – в аппарате Делии он возглавляет офис по работе с избирателями. Сидит на одном этаже с Чизуэллом, только в другом конце коридора. Поболтай с ним…

Отхлебнув пива, Страйк хмуро посмотрел на Робин поверх стакана.

– А дальше? – Робин не могла представить, что ее ждет.

– Как ты отнесешься к тому, – он заговорил так тихо, что ей пришлось податься вперед, – чтобы нарушить закон?

– Вообще-то, я против этого, – сказала Робин, не зная, смеяться или плакать. – Потому и выбрала для себя следственную работу.

– А что, если закон в некоторой части весьма туманен и препятствует получению информации? Тем более что Уинн, со своей стороны, определенно преступает закон, если вознамерился шантажом лишить человека министерского кресла.

– Ты имеешь в виду прослушку кабинета Уинна?

– Точно. – Заметив, что она колеблется, Страйк продолжал: – Слушай, на взгляд Чизуэлла, Уинн – безалаберное трепло; по этой причине он застрял в офисе по работе с избирателями и даже близко не допускается к делам своей жены в министерстве спорта. Дверь его кабинета вечно стоит нараспашку, он в полный голос разглагольствует на конфиденциальные темы и забывает документы личного характера на общей кухне. Есть большая вероятность, что ты вытянешь у него неосторожные признания сама, не прибегая к прослушке, но, мне кажется, полагаться на это нельзя.

Робин поболтала в стакане остатки апельсинового сока, помедлила, а потом сказала:

– Хорошо, сделаю.

– Уверена? – спросил Страйк. – Тогда слушай: пронести аппаратуру в здание не получится – там нужно проходить через металлоискатель. Я пообещал передать Чизуэллу пригоршню жучков прямо завтра. А он передаст их тебе уже внутри. Для прикрытия тебе понадобится псевдоним. Когда придумаешь – скинь его мне на телефон, а я сообщу Чизуэллу. На самом-то деле можешь снова взять имя «Венеция Холл». Чизуэлл как раз из тех, чью крестницу вполне могут звать Венецией.

Венеция было средним именем Робин, но от настороженности и волнения она даже не заметила ухмылки Страйка, которого до сих пор забавляло это имя.

– Кроме всего прочего, тебе понадобится легенда, – добавил Страйк. – Особо не усердствуй, но Чизуэлл еще по газетным фото в связи с делом Потрошителя запомнил, как ты выглядишь, а значит, необходимо допустить, что Уинн тоже имеет представление о твоей внешности.

– В такую жару даже парик не наденешь, – посетовала Робин. – Надо будет хотя бы обзавестись цветными контактными линзами. Прямо сейчас куплю. И наверное, очки без диоптрий. – Ее губы тронула улыбка. – Палата общин! – восторженно повторила она.

Эта восторженная улыбка погасла с новым появлением Сары Шедлок – ее голова с высветленными до белизны волосами замаячила у дальнего конца стойки. Сара только что заняла более удобную позицию, чтобы не выпускать из поля зрения Робин и Страйка.

– Пойдем отсюда, – сказала Робин.

По пути к станции метро Страйк объяснил, что слежка за Джимми Найтом теперь перепоручается Барклаю.

– Мне продолжать нельзя, – с сожалением сказал он. – Я раскрылся на той сходке, где присутствовал он сам и его дружки по ОТПОРу.

– И на что теперь переключишься? – спросила Робин.

– Буду затыкать дыры, проверять версии, а если потребуется – вести ночную слежку, – ответил Страйк.

– Бедняжка Лорелея, – сказала Робин.

Эти слова сами собой слетели у нее с языка. Поток транспорта усиливался с каждой минутой, и молчание Страйка позволяло ей надеяться, что он не расслышал.

– А Чизуэлл упоминал того сына, который погиб в Ираке? – Сходную тактику применяют те, кто поспешно заходится кашлем, не сумев сдержать смешок.

– А как же, – ответил Страйк. – Фредди явно был его любимчиком, но родительскому сердцу не прикажешь.

– Что ты имеешь в виду?

– Фредди Чизуэлл был редкостным подонком. Я расследовал немало подобных дел, но никогда столько народу не интересовалось, отчего наступила смерть и не получил ли офицер пулю в спину от своих.

Робин это потрясло.

– «De mortuis nil nisi bonum»?[14] – спросил ее Страйк.

За время их совместной работы Робин нахваталась от него латинских изречений.

– Ну, знаешь, – тихо проговорила она, впервые найдя у себя в душе крупицу жалости к Джасперу Чизуэллу, – от отца нельзя ждать осуждения сына.

Расстались они в конце улицы. Робин отправилась покупать контактные линзы, а Страйк пошел к метро.

После разговора с Робин на него нахлынула непривычная радость: при обсуждении этого непростого дела на поверхности вдруг показались знакомые контуры их дружбы. Ему было приятно, что она с энтузиазмом отнеслась к перспективе проникнуть в палату общин; радовало и то, что этот план исходил от него. Даже настороженное отношение Робин к его предположениям насчет истории Чизуэлла грело Страйку душу.

Перед входом в вестибюль станции метро Страйк резко повернул в сторону, чем вызвал гнев раздражительного делового человека, следовавшего за ним почти вплотную. Тот едва избежал столкновения, злобно поцокал языком и вошел в вестибюль, а Страйк невозмутимо прислонился к нагретой солнцем стене и, чувствуя, как тепло проникает сквозь пиджак, стал звонить инспектору уголовной полиции Эрику Уордлу.

Вводя Робин в курс дела, Страйк не покривил душой. Он действительно не верил, что Чизуэлл задушил какого-то ребенка, но все же на содержание рассказа Билли тот отреагировал как-то странно. Благодаря откровениям министра о семье Найт, проживавшей вблизи его фамильного особняка, Страйк теперь удостоверился, что детство Билли прошло в Оксфордшире. В качестве первого логического шага к прояснению будоражившей его истории с розовым одеялом требовалось установить, не было ли зафиксировано в том районе случаев бесследного исчезновения детей два десятилетия назад.

И давай заглушим все воспоминания свободой, радостью, страстью!

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Лорелея Бивен проживала в эклектично обставленной квартире над своим процветающим магазином винтажной одежды в Кэмдене. Страйк объявился у нее в половине седьмого вечера с бутылкой пино-нуар в одной руке и с прижатым к уху мобильником в другой. Открыв дверь, Лорелея добродушно улыбнулась при виде знакомой картины его телефонных переговоров, поцеловала в губы, забрала вино и вернулась на кухню, откуда доносился вожделенный аромат пад-тая[15].

– …ну или попробуй внедриться в ОТПОР. – Дав указания Барклаю, Страйк закрыл за собой входную дверь и прошел в гостиную, где висела внушительная репродукция с картины Уорхола – многократно повторенное изображение Элизабет Тейлор. – Я пришлю тебе все, что удалось накопать на Джимми. Он трется в нескольких компашках. Работает или нет – понятия не имею. Ошивается в «Белой лошади», это в Ист-Хэме[16]. Фанат «Хэммеров», судя по всему.

– Это еще не самое страшное. – Барклай говорил шепотом, поскольку только что уложил ребенка, у которого резались зубки. – Ведь мог бы гонять и за «Челси».

– Не вздумай скрывать, что ты прошел армию, – напомнил ему Страйк, опускаясь в кресло и закидывая ногу на удобный квадратный пуф. – У тебя стройбат на лбу написан.

– Не вопрос, – отозвался Барклай. – Прикинусь типа дурачком, который не втыкает, куда вписался. Левацкие группировки всегда на такую хрень ведутся. Вот и пускай возьмут меня под крыло.

Ухмыльнувшись, Страйк достал из кармана сигареты. Если на первых порах его и одолевали сомнения, то теперь он склонялся к тому, что сделал правильный выбор, когда привлек к работе Барклая.

– Лады, только не гони лошадей, пока я не дам отмашку. Скорее всего, обозначусь в воскресенье.

Не успел он положить трубку, как Лорелея принесла ему бокал красного вина.

– Помочь там? – спросил Страйк, не шелохнувшись.

– Не надо, отдыхай. Почти все готово, – с улыбкой ответила она.

Ему нравился ее фартук в стиле пятидесятых годов.

Когда она поспешила обратно на кухню, он зажег сигарету – как всегда, «Бенсон энд Хеджес». Лорелея сама не курила, но привычке Страйка не противилась, тем более что он не отказывался от купленной специально для него аляповатой пепельницы с танцующими пудельками.

С каждой затяжкой он все отчетливее ощущал зависть к Барклаю, которому предстояло войти в доверие к Найту и его отморозкам-левакам. В бытность свою офицером военной полиции Страйк не знал себе равных в подобных делах. Ему вспомнился случай в Германии, когда четверо солдат стали проявлять нездоровый интерес к одной местной группировке крайне правого толка. Страйк добился их расположения, уверив, что разделяет идею белого этно-националистического сверхгосударства, и проник на их сходку, которая, к удовлетворению детектива, обернулась четырьмя арестами и приговором трибунала.

В приятном ожидании пад-тая и других плотских удовольствий он включил телевизор и немного посмотрел новости по Четвертому каналу, то прихлебывая вино, то затягиваясь сигаретой, и в кои-то веки позволил себе редкое (хотя для многих его коллег совершенно привычное) удовольствие: расслабленный и беззаботный вечер пятницы.

Страйк и Лорелея познакомились на дне рождения Эрика Уордла. В тот вечер не обошлось без эксцессов, поскольку среди приглашенных была Коко, которую Страйк не видел с тех пор, как отшил ее по телефону. Коко, разумеется, напилась; около часа ночи, когда он и Лорелея ворковали на диване, она, чинно прошагав по комнате, выплеснула на них бокал вина и была такова. О том, что Коко и Лорелея – давние подруги, Страйк узнал только утром, когда проснулся в одной постели с Лорелеей. Детектив умыл руки, предоставив разбираться с этой ситуацией своей новой пассии. А та, по-видимому, сочла, что, порвав с Коко, совершила более чем равноценный обмен.

– Как только тебе это удается? – спросил сыщика при встрече Уордл, не веря своим ушам. – Хотел бы я, черт возьми, знать твой…

Страйк вздернул тяжелые брови, и Уордл прикусил язык, чтобы не показаться льстецом.

– Какие могут быть секреты? – сказал Страйк. – Я же не виноват, что некоторым женщинам нравятся одноногие толстяки с лобковыми волосами на башке и сломанными носами.

– Да уж, если кто и виноват, что такие дамочки все еще разгуливают по улицам, так это наши психиатры, – подхватил Уордл, и Страйк рассмеялся.

Ее и в самом деле звали Лорелеей – впрочем, нарекли ее так не в честь легендарной русалки Рейна, а в честь героини Мерилин Монро из фильма «Джентльмены предпочитают блондинок»[17], который обожала ее мать. На улице мужчины оборачивались ей вслед, но у Страйка она, в отличие от Шарлотты, не вызывала ни страстного желания, ни жгучей боли. А почему – он и сам не знал: то ли оттого, что Шарлотта до предела обостряла все его чувства, то ли оттого, что Лорелее просто-напросто не хватало какой-то магии. В самом деле, ни Страйк, ни Лорелея ни разу не произнесли: «Я тебя люблю». С его стороны это было бы нечестно: да, соблазнительная, да, веселая, ну и что? Ему удобно было считать, что и Лорелея относится к нему сходным образом. В тот вечер, когда Страйк в полутемной гостиной Уордла решил поболтать с незнакомой девушкой, предварительно изучив ее со всех сторон, у той недавно закончились пятилетние, почти супружеские отношения. Сперва ему хотелось верить, будто она, по ее собственным словам, счастлива, что теперь никто не будет посягать на ее свободу и личное пространство, но в последнее время он улавливал легкое недовольство, подобное дождевым каплям перед грозой, когда сообщал, что на выходных опять будет работать. Впрочем, в ответ на его прямые вопросы она твердила обратное: «конечно, конечно», «о чем разговор», «нужно – значит нужно»…

В самом начале их романа Страйк без обиняков заявил: работа у него непредсказуемая, с финансами напряженно. Бегать на сторону он не собирается, но если для Лорелеи важны стабильность и уверенность в завтрашнем дне, то лучше ей поискать кого-нибудь другого. Судя по всему, ее устроил такой расклад, но, если бы сейчас, по прошествии десяти месяцев, она переменила свои взгляды, Страйк готов был испариться без лишних слов. Видимо, она это чувствовала, поскольку никогда не спорила. Он ценил это качество, и не только потому, что избегал лишних сложностей. Лорелея ему нравилась, она полностью устраивала его в постели, а он сам, предпочитая не вдаваться в причины и трезво глядя на вещи, сейчас, как никогда, желал сохранить постоянные отношения.

Пад-тай удался как нельзя лучше, беседа текла легко и весело. Не посвящая Лорелею в суть нового расследования, Страйк лишь упомянул, что оно обещает быть и прибыльным, и увлекательным. Они сообща вымыли и убрали посуду, а затем перешли в леденцово-розовую спальню, где со штор смотрели пони и мультяшные девочки в ковбойских шляпах.

Лорелея знала толк в эротическом белье. Этой ночью она выбрала чулочки с черным поясом. У нее был талант – достаточно редкий – разыгрывать эротические сцены, не скатываясь до пародии. Наверное, кто-нибудь другой на месте Страйка, безногого, со сломанным носом, приуныл бы в этом фривольно-вычурном будуаре, но Лорелея так искусно преображалась в Афродиту рядом со своим Гефестом, что Страйк почти забывал о Робин и Мэтью.

В конце-то концов, что за радость сравнивать с кем-то женщину, которая реально тебя хочет, говорил он себе на следующий день, выдыхая табачный дым, когда они сидели – каждый со своей газетой – за столиком кафе под открытым небом и руку его ненавязчиво ласкали безукоризненные женские ноготки. Кто его тянул за язык говорить, что во второй половине дня он будет занят? То есть у него действительно был план забросить подслушивающие устройства в роскошный особняк Чизуэлла, но после этого никто не мешал ему вернуться в ту же спальню, к чулочкам и корсету. Заманчивая перспектива, спору нет. Но что-то у него внутри неумолимо противилось такой затее. Две ночи подряд – это нарушение заведенного порядка, а отсюда один шаг до подлинной близости. Положа руку на сердце, Страйк не мог даже вообразить, что в будущем съедется с какой-нибудь женщиной, чтобы оформить брак и завести детей. Нечто подобное когда-то виделось ему для них с Шарлоттой – в ту пору он приспосабливался к жизни без половины ноги. Взрыв самодельной бомбы на пыльной афганской дороге отшвырнул Страйка от выбранной им судьбы, а затем погрузил в незнакомое тело и незнакомую реальность. Сделанное Шарлотте предложение руки и сердца теперь выглядело в его глазах вопиющим проявлением временного помутнения рассудка в результате ампутации. Ему предстояло заново учиться ходить и – что ничуть не легче – как-то существовать в отрыве от армии. С расстояния длиной в два года он понимал, что тогда просто цеплялся за частицу своего прошлого, поскольку настоящее утекало сквозь пальцы. Свою преданность воинскому долгу он перенес на преданность Шарлотте.

– Верное решение, – не моргнув глазом, сказал его старый приятель Дейв Полворт, когда Страйк сообщил ему о помолвке. – Чтобы не утратить боевые навыки. Правда, и риск сложить голову несколько возрастает, дружище.

Неужели он всерьез полагал, что свадьба не за горами? Неужели всерьез рассчитывал, что Шарлотта согласится на тот образ жизни, какой он сможет ей обеспечить? Неужели после всех перипетий он всерьез надеялся, что искупление возможно для них обоих, коль скоро каждый был изломан по-своему, дико, неприглядно, глубоко? Страйку нынешнему, сидевшему на солнце рядом с Лорелеей, теперь казалось, что где-то с полгода он всем сердцем верил в такие возможности и вместе с тем понимал их иллюзорность, а потому, не загадывая дальше чем на месяц вперед, обнимал по ночам Шарлотту так, словно она – единственная оставшаяся на Земле женщина и разлучить их способен разве что Армагеддон.

– Еще кофе? – негромко предложила Лорелея.

– Да нет, мне пора, – ответил Страйк.

– Когда увидимся? – спросила она, после того как Страйк расплатился с официантом.

– Говорю же: у меня намечается большая работа, – сказал он. – Сориентироваться по времени практически невозможно. Завтра позвоню. Когда образуется свободный вечер, непременно куда-нибудь сходим.

– Ладно, – улыбнулась она и шепнула: – Поцелуй меня.

Страйк не спорил. Лорелея накрыла его рот своими сочными губами, недвусмысленно напомнив о некоторых эпизодах минувшего утра. Потом они отстранились друг от друга, Страйк ухмыльнулся, сказал «счастливо» и оставил ее сидеть с газетой.

Отворив дверь своего особняка на Эбери-стрит, министр культуры не предложил Страйку войти. Наоборот, создалось впечатление, что ему не терпится спровадить детектива как можно скорее. Забрав коробку с жучками, он пробубнил:

– Так, хорошо, я ей все передам. – И уже взялся за дверную ручку, но внезапно задал вопрос в спину посетителю: – Как ее зовут?

– Венеция Холл, – ответил Страйк.

Чизуэлл запер дверь изнутри, и Страйк тяжело зашагал назад, мимо спокойных золотистых таунхаусов, к станции метро, чтобы ехать на Денмарк-стрит. После квартиры Лорелеи офис казался мрачно-голым. Страйк распахнул окно, чтобы впустить в помещение шум Денмарк-стрит. Внизу меломаны, как всегда, тянулись в магазины музыкальных инструментов и лавчонки подержанных грампластинок. Страйк опасался, что эти торговые точки будут сметены грядущей застройкой. Рокот двигателей и пронзительные гудки, обрывки разговоров и стук шагов, гитарные переборы, извлекаемые вероятными покупателями, и отдаленное соло на барабанах какого-то уличного музыканта – все это ласкало слух Страйка и создавало тот фон, под который он мог часами работать за компьютером, чтобы вызнать всю подноготную своих объектов.

Если знаешь, где искать, располагаешь временем и мало-мальски набил руку, то на просторах интернета сумеешь раскопать все необходимое: призрачные экзоскелеты – одни фрагментарные, другие нестерпимо полные – тех судеб, которые выпали на долю их прототипов из плоти и крови. Страйк, усвоив разные приемы и секреты, наловчился вылавливать информацию в темных омутах киберпространства, а зачастую даже самые невинные и доступные социальные сети таили в себе несметные богатства, так что небольшого числа перекрестных ссылок вполне хватало для составления подробных досье, коими их беспечные фигуранты вовсе не планировали делиться со всем миром.

Для начала Страйк зашел в Google Maps, чтобы прочесать тот район, где выросли Джимми и Билли. Стеда-коттедж был, очевидно, слишком мал и незначителен, чтобы заслужить место на карте, зато вблизи пригородного поселка Вулстон отчетливо просматривался Чизуэлл-Хаус. Минут пять Страйк безуспешно разглядывал пятна лесных массивов близ Чизуэлл-Хауса и отметил для себя пару крошечных квадратиков, которые в принципе могли обозначать небольшие дома с участками («закопали… в ложбине, у папиного дома»), а потом возобновил сбор материалов на старшего, более вменяемого из братьев.

На сайте движения ОТПОР, между затяжными дискуссиями на темы капитализма и неолиберализма, нашлось полезное расписание пикетов, где собирался присутствовать или выступать Джимми. Сыщик тут же распечатал этот листок и вложил в соответствующую папку. Затем он прошел по ссылке на сайт Реальной социалистической партии, где жизнь бурлила еще хлеще, чем в ОТПОРе. Нашлась здесь и статья Джимми, призывающая к разгону Израиля – «гнезда апартеида» – и к разгрому «сионистского лобби» – «оплота западного капиталистического истеблишмента». Страйк заметил, что в конце этой статьи Джаспер Чизуэлл упоминается среди представителей «западной политической элиты» как «общеизвестный сионист».

На паре фотографий сайта реал-социалистов Страйк узнал Флик, подругу Джимми, запечатленную в облике брюнетки с развевающимися волосами на марше против ракет «Трайдент» и в облике блондинки с розовым отливом – среди группы поддержки Джимми, выступающего с открытой трибуны на митинге Реальной социалистической партии. По ссылке на учетную запись Флик в «Твиттере» Страйк вышел на ее ленту сообщений – странную мешанину из слащавости и нецензурщины. «Чтоб тебе, сучка, подстилка тори, сгнить от рака жопы» – а ниже видеоклип: расчихавшийся котенок выпадает из корзины. Насколько понимал Страйк, ни Джимми, ни Флик не владели недвижимостью – хоть что-то объединяло его с этой парочкой. Как они добывали средства к существованию, осталось неясным; едва ли гонорары за статейки для крайне левых сайтов достигали невообразимых сумм. Свою убогую конуру на Шарлемонт-роуд Джимми снимал у квартирного хозяина по имени Кацури Кумар; Флик между делом упоминала в социальных сетях, что живет в Хэкни, но адрес ее нигде не значился. Копнув поглубже, Страйк отыскал некоего Джеймса Найта, подходящего возраста, проживавшего ранее лет пять совместно с женщиной по имени Дон Клэнси, а знакомство с ее необыкновенно познавательной, усеянной смайликами страницей в «Фейсбуке» показало, что пара когда-то состояла в законном браке. В свое время Дон владела процветающей парикмахерской в Лондоне, а затем вернулась в родной Манчестер. Старше Джимми на тринадцать лет, она, похоже, была бездетна и не поддерживала контактов с бывшим мужем. Впрочем, Страйк отметил, что в ответ на пост обманутой подруги «все мужики сволочи» Дон написала: «Да, говнюк редкостный, но он хотя бы на тебя не подал в суд! Ай да я (опять же)!»

Это уже было любопытно. Страйк пошарил в судебных архивах и нашел кое-какие ценные сведения. Во-первых, Джимми дважды привлекался к суду за нарушение общественного порядка: сначала во время антикапиталистического марша, затем в связи с акцией против ракет «Трайдент»; впрочем, этого следовало ожидать. А во-вторых – и это куда интереснее, – Джимми значился в черном списке «истцов-сутяжников» на сайте Службы судов и трибуналов Ее Величества. Из-за многократных обращений в суд с необоснованными исками Найту теперь запрещалось «возбуждать гражданско-правовые споры без особого разрешения судебных органов».

На свои (или государственные) средства Джимми оттянулся по полной. В течение последних десяти лет он то и дело подавал в суд на физических лиц и различные организации. И лишь однажды закон принял его сторону: в 2007 году, когда Джимми добился компенсации от «Зэнет индастриз» за нарушение процедуры увольнения. В деле против «Зэнет» Джимми обошелся без адвоката, а потом, вдохновленный, как видно, таким успехом, стал и дальше представлять свои интересы самостоятельно: в тяжбах против владельца автосервиса, двух соседей, журналиста, якобы опорочившего его имя; против двух офицеров Центрального полицейского управления, превысивших, с его слов, свои полномочия; против еще двух работодателей, а под занавес – против бывшей жены, которая позволила себе рукоприкладство, вследствие чего он лишился обеих серег. Как показывал опыт Страйка, от услуг адвоката отказываются две категории граждан: либо психически неуравновешенные, либо самонадеянные до такой степени, что сближаются с первыми. История сутяжничества Джимми выдавала его алчность и беспринципность, а также сметливость, не отягощенную большим умом. Чтобы выведать чужие тайны, полезно сыграть на человеческих слабостях. Страйк взял на заметку имена всех, кого пытался засудить Джимми, а также зафиксировал нынешний адрес его бывшей супруги.

Ближе к полуночи Страйк, пошатываясь от недосыпа, поднялся к себе в квартиру, а в воскресенье встал пораньше, переключил свое внимание на Герайнта Уинна и до сумерек просидел за компьютером, опять же не напрасно: на стол легла новая картонная папка с надписью «Чизуэлл», толстая от множества распечаток со всевозможными, не раз проверенными сведениями о двух шантажистах, которые преследовали Чизуэлла.

Потянувшись и зевнув, Страйк только сейчас прислушался к уличному шуму. Музыкальные магазины уже закрылись, барабанный бой прекратился, но на Черинг-Кросс-роуд не умолкал грохот и свист городского транспорта. Страйк с усилием поднялся, опираясь на рабочий стол, – единственная щиколотка затекла от многочасового сидения в компьютерном кресле, выглянул из распахнутого окна приемной и увидел распростертое над крышами мандариновое небо.

В этот воскресный вечер, два часа спустя, Англии предстояла встреча с Италией в четвертьфинале чемпионата Европы по футболу в Киеве. Страйк, который не особенно себе потакал, все же решил подписаться на платный канал «Скай», чтобы смотреть футбол. В его каморку над офисом помещался только маленький портативный телевизор – пусть не идеальный для просмотра такого важного матча, но позволяющий не мчаться прямо сейчас в паб: назавтра с раннего утра опять предстояла слежка за Ловкачом – безрадостная перспектива.

Он посмотрел на часы. Времени до начала матча оставалось ровно столько, чтобы дойти до китайского ресторана и взять там еду навынос, но нужно было еще сделать два звонка, Барклаю и Робин, – дать инструкции на следующий день. Не успел он взяться за свой мобильный, как музыкальный сигнал известил, что пришло письмо по электронной почте.

В теме сообщения читалось: «Дети, пропавшие в Оксфордшире». Страйк, опустив на письменный стол мобильник и ключи, вернулся к компьютеру и открыл почту.

Страйк,

Результаты быстрого поиска. Жаль, не задан точный временной интервал.

В Оксфордшире/Уилтшире – 2 нераскрытых (по моим сведениям) дела о пропаже детей с нач./сер. 90-х. Сьюки Льюис, 12 лет, пропала из приюта в окт. 1992. Тж. Иммаму Ибрагим, 5 лет, пропал в 1996. Отец пропал тогда же, в наст. время, по нек. сведениям, находится в Алжире.

Без доп. информации вряд ли нарою что-нибудь еще.

Пока,

Э.

Настало время бурь…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Когда Робин сидела перед туалетным столиком в их с Мэтью просторной новой спальне, красноватый свет заката падал на пододеяльник перины у нее за спиной. Из соседнего гриль-бара плыл тяжелый мясной дух, притом что совсем недавно здесь пахло только цветущей жимолостью. Мэтью оставался внизу: лежа на диване с бутылкой холодного пива «Перони» в руке, он смотрел разминку команд перед матчем Англия – Италия.

Выдвинув ящик туалетного столика, Робин достала спрятанные там цветные контактные линзы. Вчера методом проб и ошибок она выбрала для себя карие – наиболее подходящие к ее светлым, землянично-рыжеватым волосам. Она бережно извлекла сначала одну, потом другую и поочередно приложила к слезящейся серо-голубой радужке. К ним еще надо было привыкнуть, в идеале – походить с ними на выходных. Однако реакция Мэтью отбила у нее всякую охоту это делать.

– Что у тебя с глазами?! – выпалил он, приглядевшись. – Ну и видок, просто жесть! Немедленно сними эту хрень!

Поскольку вчерашняя суббота была вконец отравлена жесткой перепалкой по поводу ее работы, Робин отказалась от мысли походить с линзами: не хотела лишний раз напоминать Мэтью, какое задание ждет ее на ближайшей неделе. Он, похоже, считал нелегальное проникновение в палату общин равносильным государственной измене, а отказ Робин назвать имена заказчика и объекта довел мужа до белого каления.

Робин внушала себе, что Мэтью печется о ее безопасности, а значит, винить его нельзя. Этот мыслительный тренинг она повторяла, как заклинание: он волнуется, его нельзя винить, в прошлом году тебя чуть не убили, а он хочет видеть тебя живой и здоровой. Впрочем, тот факт, что в пятницу Робин ходила со Страйком выпивать, тревожил Мэтью куда сильнее, чем любой потенциальный убийца.

– Неужели ты сама не видишь своего гнусного двуличия? – негодовал он.

Когда Мэтью злился, у него натягивалась кожа вокруг носа и на верхней губе. Робин заметила это много лет назад, но в последнее время такая особенность вызывала у нее ощущение, близкое к дурноте. Своему психотерапевту она в этом не призналась. Ей было совестно за свою патологическую неприязнь.

– В чем же мое двуличие?

– Да в том, что ты с ним втихую поддаешь…

– Мэтт, я работаю с…

– …а потом точишь меня, когда я хожу поесть с Сарой.

– Да хоть заешься! – вспылила Робин. – Давай! Между прочим, я видела ее в «Красном льве» в компании мужчин с работы. Не хочешь ли позвонить Тому и настучать, что его невеста втихую поддает с коллегами? Или ходить в паб запрещено только мне?

Натянувшаяся кожа вокруг носа и рта выглядит как намордник, отметила про себя Робин: бледный намордник, под которым скрыт собачий оскал.

– А если бы Сара вас не засекла, ты бы призналась, что ходила с ним выпивать?

– Естественно! – в сердцах бросила Робин. – Хотя могу себе представить, как бы ты разорался!

Напряженные последствия этой ссоры, отнюдь не самой серьезной за прошлый месяц, чувствовались до вечера воскресенья. Мэтью потеплел лишь за пару часов до футбольного матча с участием англичан. А Робин вызвалась принести ему из холодильника бутылочку «Перони» и даже поцеловала в лоб, перед тем как отправиться на кухню, чувствуя, что у нее развязаны руки для ношения цветных контактных линз и для приготовлений к завтрашнему рабочему дню.

Робин несколько раз моргнула, чтобы восстановить зрение, и подошла к кровати – там лежал ее ноутбук. Притянув его поближе, она увидела новое письмо от Страйка.

Робин,

Нарыл кое-что на Уиннов, прикрепляю. Скоро наберу тебя и дам вводную на завтра.

К. С.

Робин прочла это с раздражением. Пусть бы «затыкал дыры» и работал по ночам, как обещал. Неужели он думает, что за выходные она сама не навела никаких справок? Робин кликнула на первый из прикрепленных файлов – документ, в котором Страйк подытожил результаты своих онлайн-трудов.

Герайнт Уинн

Герайнт Ифон Уинн, 15.07.1950 г. р. Родился в Кардиффе. Отец – шахтер. Окончил гимназию, поступил в Университет Кардиффа, во время учебы подвизался «консультантом по недвижимости».

В университете познакомился с Делией. Во время избирательной кампании стал ее доверенным лицом, а после возглавил офис по работе с избирателями. Чем занимался до этого – неизвестно.

За ним никогда не числилось ни одной фирмы. Живет с Делией в Бермондси[18], на Саутварк-Парк-роуд.

Страйк прикрепил пару размытых фотографий Герайнта и его знаменитой жены. Эти снимки Робин уже нашла и сохранила на своем ноутбуке. Страйку – она прекрасно понимала – пришлось попотеть, чтобы отыскать фото Герайнта, ведь минувшей ночью, пока Мэтью спал, она и сама убила на эти поиски не один час. Складывалось впечатление, будто Герайнт видится пресс-фотографам не более чем бесплатным приложением к супруге. Худой, лысеющий мужчина в очках с толстой оправой, вместо рта – щель, круглый подбородок, неправильный прикус – в совокупности эти черты вызвали в воображении Робин портрет геккона-переростка.

Прилагались и данные на министра спорта.

Делия Уинн

08.08.1947 г. р. Девичья фамилия – Джонс. Родилась и выросла в Долине Гламорган, Уэльс. Родители – учителя. Незрячая от рождения из-за двусторонней микрофтальмии. С 5 до 18 лет посещала учебное заведение для слепых – Королевскую школу Св. Енодоха. В подростковом возрасте неоднократно побеждала на соревнованиях по плаванию. (Доп. сведения см. в прикрепленных статьях, в т. ч. о благотворительном фонде «Равные правила игры».)

За выходные Робин перелопатила уйму материалов, но все равно внимательно изучила обе статьи, хотя и не узнала для себя почти ничего нового. Одно время Делия работала в известной правозащитной благотворительной организации, затем успешно баллотировалась на выборах от того избирательного округа в Уэльсе, где родилась. Чемпионка среди спортсменов с ограниченными возможностями, она давно поддерживала развитие спорта в бедных районах и программы реабилитации ветеранов-инвалидов. В прессе широко освещалось создание ею благотворительного фонда «Равные правила игры», который оказывает поддержку юниорам и взрослым спортсменам, живущим за чертой бедности или имеющим физические недостатки. Тогда в сборе средств приняли участие многие титулованные атлеты.

В обеих прикрепленных статьях содержались уже известные Робин сведения: Уинны, как и Чизуэллы, потеряли ребенка. Единственная дочь Делии и Герайнта покончила с собой в возрасте шестнадцати лет, за год до того, как Делия баллотировалась в парламент. Эта трагедия красной нитью проходила через все проштудированные Робин статьи о Делии Уинн, даже те, в которых пелись дифирамбы ее достижениям. В своей парламентской речи она поддержала предложение о создании «горячей линии» для людей, подвергшихся травле, но самоубийство дочери не упомянула ни разу.

У Робин зазвонил мобильный. Убедившись, что дверь спальни заперта, Робин ответила.

– Набросал на скорую руку, – выговорил Страйк с набитым ртом. – Извини… замотался… вот пожрать заказал – только что привезли.

– Ознакомилась с твоим письмом, – сказала Робин. До ее уха донесся металлический щелчок – не иначе как Страйк открыл банку пива. – Немало любопытного, спасибо.

– Маскировку себе обеспечила? – спросил Страйк.

– Обеспечила.

Робин обернулась к зеркалу. Так странно: измени цвет глаз – и ты совсем другой человек. Карие линзы она собиралась прикрыть очками с простыми стеклами.

– И про Чизуэлла все вызубрила, чтобы прикинуться его крестницей?

– Само собой, – ответила Робин.

– Ну, излагай, – продолжал Страйк, – удиви меня.

– Родился в сорок четвертом, – забарабанила Робин, не глядя в свои записи. – Учился в оксфордском Мертон-колледже, на отделении классической филологии, затем поступил в Собственный гусарский полк ее величества, действительную службу проходил в Адене и Сингапуре. Первая жена – леди Патрисия Флитвуд, в браке трое детей: София, Изабелла и Фредди. София замужем, проживает в Нортумберленде, Изабелла возглавляет отцовский офис по работе с избирателями…

– Да ну? – В голосе Страйка послышалось удивление, лестное для Робин, которая оказалась на шаг впереди.

– Это та из дочерей, с которой ты был знаком? – уточнила Робин, припомнив их разговор в офисе.

– «Знаком» – это громко сказано. Пересекались пару раз, через Шарлотту. Все звали ее Иззи Чиззи. Такие у нашей элиты прозвища.

– Леди Патрисия развелась с Чизуэллом, узнав, что он сделал живот какой-то политической журналисточке…

– …в результате чего на свет появился беспутный сын, впоследствии пристроенный в арт-галерею.

– Точно…

Двигая мышкой, Робин открыла сохраненную фотографию: эффектный молодой брюнет в темно-сером костюме поднимается по ступеням здания суда в сопровождении стильной черноволосой женщины в солнцезащитных очках; сходство этих двоих было несомненно, хотя для его матери та выглядела чересчур моложаво.

– Впрочем, с журналисткой Чизуэлл порвал вскоре после рождения Рафаэля, – продолжала Робин.

– Домашние зовут его Рафф, – снова вклинился Страйк. – Мачеха относится к нему неприязненно и считает, что после той автокатастрофы Чизуэллу следовало лишить его наследства.

Робин сделала у себя пометку.

– Отлично, спасибо. Нынешняя жена Чизуэлла, Кинвара, весь прошлый год болела, – продолжала Робин, открывая фотографию Кинвары, соблазнительной рыжеволосой дамочки в облегающем черном платье и массивном бриллиантовом колье. Лет на тридцать моложе Чизуэлла, она смотрела в камеру, надув губки. Не знай Робин, что это супружеская пара, она бы приняла их за отца и дочь.

– Страдала нервным истощением, – опередил ее Страйк. – Ага, конечно. Как думаешь, алкоголь или наркота?

Уловив на том конце короткий лязг, Робин догадалась, что Страйк швырнул в мусорное ведро пустую банку из-под «Теннентс». Значит, он сейчас один. Лорелея никогда не приходила к нему в каморку над офисом.

– Откуда я знаю? – Робин изучала фотографию Кинвары Чизуэлл.

– И последнее, – сказал Страйк. – Только что получил. Как раз в тот период, который совпадает с рассказом Билли, в Оксфордшире пропали двое детей.

В разговоре наступила короткая пауза.

– Ты еще здесь? – прервал молчание Страйк.

– Здесь… Мне казалось, ты считаешь, что Чизуэлл не мог задушить ребенка?

– Да, это так, – подтвердил Страйк. – Все сроки давности прошли, а если бы Джимми разнюхал, что министр, член правительства тори задушил ребенка, он не стал бы тянуть двадцать лет, чтобы на этом погреть руки. Но я все-таки хочу понять, не привиделась ли Билли та сцена удушения. В ближайшее время пробью имена, полученные от Уордла, и, если хоть какие-нибудь сведения подтвердятся, попрошу тебя разговорить Иззи. Возможно, она вспомнит, как вблизи Чизуэлл-Хауса исчез ребенок.

Робин промолчала.

– Билли, как я уже говорил в пабе, серьезно болен. Да, у него могут быть пустые фантазии. – Страйк будто бы занял оборонительную позицию. И он сам, и Робин прекрасно знали, что ему случалось отказываться от прибыльных дел и состоятельных клиентов, чтобы распутать уму непостижимые происшествия, от которых кто-нибудь другой мог бы попросту отмахнуться. – Но у меня не получится…

– …выбросить его из головы, пока в этой истории не поставлена точка, – подхватила Робин. – Все нормально. Я же понимаю.

Она не могла видеть, как Страйк усмехнулся и потер усталые глаза.

– Ну ладно, удачи тебе на завтра, – сказал он. – Если что – звони.

– А сам чем займешься?

– Бумаги нужно разгрести. По понедельникам бывшая подруга жизни Джимми Найта не работает. Во вторник наведаюсь к ней в Манчестер.

Внезапно Робин захлестнула ностальгия по прошлому году, когда они вместе со Страйком проделали неблизкий путь, чтобы опросить женщин, брошенных опасными типами. Интересно, подумал ли он о том же, планируя нынешнюю поездку.

– Смотришь Англию – Италию? – спросила Робин.

– Ну да, – ответил Страйк. – Больше ведь ничего стоящего не показывают?

– Ничего, – торопливо подтвердила Робин, чтобы он не подумал, будто она затягивает разговор. – Ну, до связи тогда.

С его ответом она дала отбой и бросила мобильник на кровать.

Я не дам свалить себя, сбить себя с ног какими-то жуткими предположениями.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Утром Робин проснулась от удушья, собственными руками держа себя за горло и пытаясь ослабить несуществующую чужую хватку. Когда Мэтью, еще ничего не понимающий спросонья, открыл глаза, она была уже на пороге.

– Лежи-лежи, все в порядке, – проговорила она, опередив его вопрос, а сама нащупывала дверную ручку, чтобы выскользнуть из комнаты.

Странно, но эти приступы не участились после того, как она узнала про случай с задушенным ребенком. Робин хорошо представляла, когда пальцы плотно сжимают твою шею, когда твой мозг погружается во тьму, когда ты в нескольких секундах от того, чтобы завершить свое существование. Ей пришлось пройти курс психотерапии, дабы стряхнуть острые осколки воспоминаний, способные внезапно вытащить ее из собственного тела и перенести в прошлое, где она вдыхала вонь пропахших никотином пальцев маньяка и спиной ощущала его обтянутый свитером дряблый живот.

Запершись в ванной, Робин уселась на пол в растянутой футболке, которую носила вместо пижамы; впитывая босыми ногами прохладу кафельного пола, она концентрировалась на своем дыхании, улавливала, как ее учили, учащенное сердцебиение и прилив адреналина в венах, контролируя свою паническую атаку, но не пытаясь ее подавить. Спустя некоторое время Робин – уже осознанно – вдохнула едва уловимый аромат лаванды, сохранившийся на ее теле после вечернего душа, и различила отдаленный гул самолета.

Угрозы нет. Это сон. Просто сон.

Сквозь закрытые двери ванной и спальни она услышала, как сработал будильник Мэтью. Через несколько минут он сам постучал в дверь.

– Ты как там?

– Нормально. – Струя воды заглушала ее голос.

Она открыла дверь.

– Все в порядке? – спросил он, не сводя с нее глаз.

– В туалет уже нельзя сходить? – бросила Робин, возвращаясь в спальню за цветными контактными линзами.

Прежде чем устроиться на работу к Страйку, Робин подвизалась в кадровом агентстве под названием «Временные решения». Конторы, куда ее отправляли на замену, теперь смешались у нее в памяти: уцелел только сумбур чудаковатых персонажей и курьезных обстоятельств. Она помнила, как босс-алкоголик надиктовывал ей письма, которые она по доброте душевной потом доводила до ума; как однажды открыла ящик стола, до отказа набитый зубными протезами и несвежими трусами; как жизнерадостный паренек, который называл ее Бобби, неумело флиртовал с ней, выглядывая из-за монитора напротив; как одна женщина обвесила перегородки своей офисной ячейки фотографиями актера Иэна Макшейна; и как девушка, чье рабочее место было в центре опен-спейса, по телефону разрывала отношения со своим бойфрендом, игнорируя глухой ропот, доносившийся со всех концов офиса. Впрочем, Робин допускала, что она сама вряд ли оставила глубокий отпечаток в памяти несмелого романтика, прозвавшего ее Бобби, не говоря уже о тех, кого ей удалось узнать лишь по касательной.

И все-таки, оказавшись в Вестминстерском дворце, Робин нутром чуяла: что бы здесь ни случилось, она запомнит это навсегда. Ее распирало от удовольствия, когда, минуя толпу туристов, она прошла через ворота с караульным на посту. Приближаясь ко дворцу с его замысловатой позолоченной лепниной, резко очерченной в лучах раннего солнца, и знаменитой часовой башней, прорисованной на фоне неба, Робин чувствовала нарастающее волнение.

Страйк проинструктировал, через какой служебный вход она должна попасть внутрь здания. За дверью был длинный, слабо освещенный каменный вестибюль, на пороге которого Робин ожидал металлодетектор и рентгеновский сканер вроде тех, что установлены в аэропортах. Предъявив для досмотра свою сумку, она заметила высокую натуральную блондинку лет тридцати с несвежей укладкой, стоявшую на небольшом расстоянии со свертком в крафтовой бумаге. Та дождалась, пока Робин сфотографируется на разовый пропуск и повесит его на шею, а потом, когда охранник дал отмашку, двинулась навстречу:

– Венеция?

– Да, – ответила Робин.

– Иззи, – представилась ее визави, протягивая руку. На Иззи была пестрая блузка свободного кроя с крупными цветами и широкие брюки. – Это папа передал. – Она буквально вдавила в Робин пакет, который только что держала в руках. – Извини, дорогая, времени в обрез, хорошо, что ты не опоздала…

Иззи шла бодрым шагом; Робин поспевала следом.

– …Столько бумаг еще нужно распечатать для папиного министерства – кручусь как белка в колесе. Папа ведь министр культуры, а с этой Олимпиадой просто сумасшедший дом…

Она едва не бежала по вестибюлю, в конце которого пестрели витражи, и дальше по лабиринту коридоров, поддерживая при этом беседу с Робин, отметившей для себя не только уверенный аристократический выговор Иззи, но и мощность ее голосовых связок.

– Ой, летом ухожу отсюда… открываем с Джеком – это мой бойфренд – дизайнерское бюро… пять лет тут отпахала… папа все время ворчит… ему нужен всесторонне подкованный референт, но единственный кандидат, кого он одобрил, даже слышать не хотел об этой работе.

Она тараторила через плечо, хотя Робин старалась не сбавлять ходу.

– Нет ли у тебя на примете какого-нибудь сказочно талантливого референта?

– Вроде нет. – Робин, долго кочевавшая из одной конторы в другую, не успела обрасти друзьями.

– Почти пришли.

Иззи вела свою гостью многочисленными узкими коридорами, по коврам такого же зеленого оттенка, что и кожаные скамьи в палате общин, которые Робин не раз видела в телетрансляциях. Наконец они попали в боковое крыло здания и пошли вдоль тяжелых сводчатых дверей в готическом стиле.

– Вот здесь, – сказала Иззи вполголоса, указывая на первую дверь справа, – приемная Уинна. А там, – продолжала она, шагая к последней двери по левую сторону, – наша.

Пропуская Робин вперед, она остановилась на пороге.

Тесный кабинет был завален всяким хламом. За каменными сводами окон, занавешенных тюлем, виднелось открытое кафе, где на фоне слепящих вод Темзы сновали темные силуэты. В помещении стояли два стола, бастионы книжных стеллажей и продавленное зеленое кресло. Зеленые портьеры, свисавшие с переполненных книжных полок вдоль одной из стен, лишь отчасти прикрывали навалом сложенные папки. На каталожном шкафу стоял монитор с заставкой из пустующих зеленых скамей в зале заседаний палаты общин. Внизу на полке пестрели разномастные кружки и электрический чайник, оставивший следы на обоях. В углу кабинета хрипло жужжал настольный принтер. Последние выдавленные им страницы скользнули на изношенный ковер.

– Ну что за чертовщина, – буркнула Иззи, ринувшись их подбирать, пока Робин закрывала дверь.

Постучав упавшими бумагами о стол, Иззи сложила их в аккуратную стопку и сказала:

– Супер, конечно, что папа привлек тебя к работе. У него сейчас масса проблем, а решить их без квалифицированной помощи не представляется возможным, но вы-то со Страйком все уладите, правда? Уинн – мерзкий гаденыш, – выпалила Иззи, потянувшись за кожаной папкой. – Просто неадекват, одним словом. Давно ты со Страйком работаешь?

– Пару лет, – ответила Робин, вскрывая сверток, который передала ей Иззи.

– Мы ведь с ним пересекались, он упоминал? Я училась вместе с его бывшей, Шарли Кэмпбелл. Невыносимая красотка Шарли. Слышала про нее?

– Нет, – сказала Робин.

Как-то после работы она мимоходом столкнулась с Шарлоттой, да и то сто лет назад.

– Страйк мне всегда нравился, – продолжала Иззи.

Не поверив своим ушам, Робин обернулась, но Иззи как ни в чем не бывало вставляла листы бумаги в папку.

– Ой, многие этого не замечали, но я-то видела, что к чему. Такой он был брутальный и такой… своенравный.

– Своенравный? – переспросила Робин.

– Ой, слушай. Ему же всегда было плевать на всю эту шелуху. Чихать он хотел, если кто-то считал, что… как бы это сказать…

– Что он ей не пара?

Явно сболтнув лишнее, Робин смутилась. Почему-то ей вдруг приспичило защитить Страйка. Хотя это бред, конечно: если кто и способен о себе позаботиться, так это ее босс.

– Вроде того, – сказала Иззи, ожидая, когда закончится печать. – Папа с трудом пережил последние два месяца. И дело даже не в том, что он где-то что-то накосячил! – разгорячилась она. – Потому что сегодня это законно, а завтра – нет. Папа тут ни при чем.

– Было что-то противозаконное? – простодушно спросила Робин.

– Извини, дорогая, – твердо ответила Иззи, сохраняя обходительный тон. – Папа говорит: чем меньше людей знает, тем лучше.

Она взглянула на небо сквозь тюлевые занавески.

– Вроде куртку можно не надевать? Ну да ладненько… извини, мне пора, нужно еще бумаги папе передать, в десять у него встреча с олимпийскими спонсорами. А тебе удачки.

Иззи упорхнула в вихре взъерошенных волос и цветастой материи, а в Робин – при всем ее хладнокровии – взыграло любопытство. Если Иззи была посвящена в делишки своего отца, скорее всего, обошлось без криминала – конечно, при условии, что Чизуэлл говорил ей правду.

Робин наконец справилась с бумажным свертком. В нем, как и ожидалось, было полдюжины прослушивающих устройств, которые Страйк в минувшие выходные передал Джасперу Чизуэллу. Ведь последний – министр короны – вовсе не обязан каждое утро проходить через сканер досмотра, где просвечивали Робин. Она повертела в руках эти незатейливые штуковины. На вид жучки были как обыкновенные пластмассовые розетки, которые крепились поверх стационарных, не нарушая их работы. При звуке человеческого голоса включалась запись. В тишине, воцарившейся после ухода Иззи, Робин слышала биение своего сердца. Только сейчас до нее стала доходить вся серьезность порученного ей задания.

Сняв и повесив свое пальто, она достала из сумки большую упаковку из-под «тампакса», в которой собиралась припрятать лишние жучки. Выбрав из них один, Робин сделала нычку в нижнем ящике стола. Потом она прочесала захламленные полки и нашла коробку для бумаг, куда положила жучок, припорошив его ворохом писем с опечатками, подлежащих уничтожению в шредере. Покончив с этим делом, Робин глубоко вздохнула и вышла из кабинета.

Все это время дверь в офис Уинна была открыта. Проходя мимо, Робин увидела высокого молодого человека азиатской наружности, в очках с толстыми линзами и с чайником в руках.

– Приветики! – с ходу выдала Робин, подражая свойской манере Иззи. – Мы соседи, меня зовут Венеция Холл! А вас как звать?

– Аамир, – пробормотал азиат, как заправский кокни. – Маллик.

– У Делии Уинн работаете? – поинтересовалась Робин.

– Да.

– Ой, я ею восхищаюсь, – рассыпалась Робин. – Она реально мой кумир.

Аамир молчал, демонстрируя всем своим видом, что не настроен на болтовню. Робин почувствовала себя шавкой, наскакивающей на беговую лошадь.

– Давно вы здесь?

– Полгода.

– Кофе пить пойдем?

– Нет. – Аамир осадил ее, будто она его домогалась, и резко двинулся в сторону уборной.

Держа в руках коробку с ненужными бумагами, Робин пошла дальше, гадая, не померещилось ли ей, что за стеснительностью этого парня скрывается какая-то враждебность. А ведь как было бы полезно завести знакомство в аппарате Делии Уинн. Образ крестницы Джаспера с повадками Иззи только связывал ей руки. Другое дело – Робин Эллакотт из Йоркшира: уж та бы скорее нашла общий язык с Аамиром.

Прикрываясь макулатурой, она решила немного пройтись и осмотреться, прежде чем вернуться в офис к Иззи.

Кабинеты Чизуэлла и Уинн находились непосредственно в Вестминстерском дворце, который с его сводчатыми потолками, библиотеками, чайными комнатами и атмосферой сдержанного великолепия вполне походил на старинный университетский колледж.

Крытая галерея, охраняемая большими каменными статуями единорога и льва, вывела ее к эскалатору, ведущему в Порткаллис-Хаус. Это был хрустальный дворец со стеклянной крышей, остроугольные фрагменты которой обрамлял массивный черный каркас. Под куполом располагался просторный атриум с кафе, где собирались депутаты и государственные служащие. Среди налитых соком деревьев тянулись неглубокие продолговатые резервуары с водой, защищенные прозрачным кожухом, который в свете июньского солнца отливал ртутным блеском.

Воздух здесь содрогался от человеческих амбиций и ощущения сопричастности к жизненно важному процессу. Под изящными мозаичными сводами устроились на кожаных сидушках журналисты: кто уткнулся в свой телефон, кто делал звонки, кто стучал по клавиатуре ноутбука, а кто и донимал вопросами чиновников. Робин даже задумалась: не приведи ее судьба в контору Страйка, может, она и выбрала бы для себя такую работу.

Ознакомительная прогулка завершилась в третьем, самом мрачном и скучном корпусе с депутатскими кабинетами – ни дать ни взять дешевая гостиница с вытертыми коврами, кремовыми обоями и чередой однотипных дверей. Через пятьдесят минут Робин с коробкой в руках вернулась обратно, в очередной раз миновав офис Уинна. Убедившись, что в коридоре никого нет, она прижалась ухом к толстенной дубовой двери, будто уловила за ней какое-то шевеление.

– Как успехи? – спросила Иззи, когда Робин несколько минут спустя перешагнула порог их офиса.

– Уинн мне так и не попался.

– Вероятно, он в министерстве. Чуть что – сразу к Делии бежит, – сказала Иззи. – Кофейку?

Только она привстала, как в офисе зазвонил телефон.

Пока Иззи выслушивала сетования раздраженной избирательницы, которой не досталось билетов на олимпийские соревнования по прыжкам в воду («Понимаю вас прекрасно, я и сама обожаю Тома Дейли, – приговаривала она, закатывая глаза, – но это же лотерея, мадам»), Робин зачерпнула ложку растворимого кофе и добавила ультрапастеризованное молоко, размышляя, сколько раз она совершала этот ритуал в ненавистных офисах и как теперь благодарна судьбе, что выкарабкалась из того болота.

– Бросила трубку. – Иззи машинально поставила телефон на место. – Так о чем у нас был разговор? Ах да – Герайнт. Он просто вне себя, что Делия не дала ему место спецкона.

– Что еще за спецкон? – Робин подала Иззи кофе, а сама устроилась за другим столом.

– Специальный консультант. Что-то вроде временной государственной должности. Престижа – масса, но по родству не передается. В любом случае перспектив у него никаких; даже если и был какой-то шанс – на Делию ведь где сядешь, там и слезешь.

– А я, кстати, познакомилась с парнем, который работает под началом Уинна, – сказала Робин. – Аамир. Неприятный тип.

– Ой, он вообще какой-то странный, – пренебрежительно сказала Иззи. – Меня в упор не видит. Думаю, из-за того, что Герайнт и Делия не переваривают папу. Я так до конца и не поняла – за что, но, кажется мне, они просто ненавидят всех нас, вместе взятых… ой, совсем забыла: мне же папа только что написал. В конце недели приедет мой брат Рафф, будет нам помогать. И возможно, если все будет чики-пуки, – добавила Иззи, хотя и без надежды в голосе, – он примет у меня дела. Но Рафф знать не знает ни про шантаж, ни про тебя, так что держи язык за зубами, особенно не откровенничай, ладненько? У папы этих крестников – штук четырнадцать. Крошка Рафф ничего не заподозрит.

Иззи отпила еще кофе и, вдруг понизив голос, сказала:

– Ты ведь знаешь про Раффа? Все газеты писали. Бедная женщина… это просто ужас. У нее дочка осталась четырехлетняя.

– Читала что-то, – уклончиво ответила Робин.

– Из всей семьи я одна навещала его в тюрьме, – рассказывала Иззи дальше. – Остальные шарахались от одной мысли о том, что он натворил. А Кинвара, папина жена, – та вообще заявила, что ему надо было дать пожизненное, но она понятия не имеет, – продолжала Иззи, – какой кошмар там творится… никто и близко не представляет, что такое тюрьма… То есть я, конечно, понимаю: это ужасная история, но…

Она не договорила – видимо, боясь показаться немилосердной. У Робин промелькнула мысль – быть может, ошибочная: не намекает ли Иззи на то, что тюрьма – не лучшее место для столь утонченного молодого человека, как ее сводный брат. Что и говорить, лишение свободы – испытание не для слабонервных, подумала Робин, но чего хотеть, если ты сел за руль под наркотой и насмерть сбил молодую женщину, к тому же мать?

– Разве он не работает в арт-галерее? – уточнила Робин.

– От Драммонда его попросили в связи с каким-то скандалом, – вздохнула Иззи. – Папа для того и пристраивает его к нам, чтобы держать на коротком поводке.

Государственные средства, выделенные на их зарплаты, подумала Робин, лишний раз напоминали о том на редкость мизерном сроке, который отсидел сын министра за аварию со смертельным исходом, совершенную в состоянии наркотического опьянения.

– А в галерее-то он что учудил?

Робин немало удивилась, когда подавленность Иззи вдруг сменилась весельем.

– Ох, боже мой, извини, нехорошо, конечно, смеяться. Он перепихнулся на унитазе с какой-то девицей, тоже арт-консультантом, – с трудом сдерживая хохот, поведала Иззи. – Понятно, что веселого тут мало… но Рафф, на минуточку, только что освободился, он хорош собой, да и вообще, у него никогда не было проблемы замутить с любой, которая ему приглянулась. Его стильно приодели, усадили рядом с симпатичной блондинкой, вчерашней студенточкой… чем только люди думали? Но галериста, как ты понимаешь, ждал пренеприятнейший сюрприз. Услышав своими ушами, как эти двое туда-сюда, он сделал Раффу последнее предупреждение. А братец с той девочкой потом решили повторить эту акробатику; папа тогда жутко психанул и теперь считает, что Раффу самое место – здесь, в ссылке.

Эта история отнюдь не позабавила Робин, но Иззи, погруженная в собственные размышления, будто ничего не замечала.

– Кто знает, что выйдет из этого союза, – я имею в виду папу и Раффа, – сказала с долей надежды Иззи, взглянув на часы. – Ой, лучше я займусь звонками. – Со вздохом она поставила на стол свой кофе, но стоило ей дотянуться до телефона, как она застыла, а ладонь замерла на трубке: из коридора доносился мужской голос.

– Это он! Уинн!

– Мой выход, – сказала Робин, подхватывая коробку с макулатурой.

– Ни пуха! – шепнула Иззи.

Выйдя в коридор, Робин увидела Уинна: стоя в дверях своего кабинета, он, судя по всему, разговаривал с Аамиром, который оставался внутри. В руках Уинн держал папку с оранжевой надписью «Равные правила игры». Заслышав шаги Робин, он обернулся.

– Ну здравствуйте, – протянул он кардиффским напевным говором, выйдя в коридор.

Взгляд Уинна, соскальзывая с шеи Робин на грудь, тут же взбегал к ее губам и глазам. Робин раскусила его по одной только этой повадке. Кочуя по офисам, она достаточно навидалась таких мужчин: под их взглядом хотелось провалиться сквозь землю, они не упускали возможности прихватить тебя за ягодицу, протискиваясь бочком в ограниченном пространстве или пристраиваясь за тобой в дверном проеме, они нависали над твоим плечом, якобы всматриваясь в монитор, и отпускали развязные комплименты твоей одежде, а после работы, за стойкой бара, – уже и твоей фигуре. «Шутка!» – выпаливали они, если встречали возмущение, а если ты успевала накатать на них пару жалоб, так и вовсе проявляли агрессию.

– И где же ваше рабочее место? – осведомился Герайнт вкрадчивым голосом.

– Я на стажировке у дяди Джаспера, – ответила Робин, улыбаясь во весь рот.

– У дяди Джаспера?

– Да, у Джаспера Чизла. – Робин произнесла фамилию так, как было принято в этом благородном семействе. – Он мой крестный. Меня зовут Венеция Холл, – добавила она, протягивая руку.

Ладонь Уинна оказалась влажной, да и вообще всем своим видом он походил на какое-то земноводное. На геккона он не тянул, но на лягушонка с выпяченным брюхом и тонкими конечностями – вполне; его редеющие волосы отливали жирным блеском.

– Каким ветром вас занесло в крестницы Джаспера?

– Вообразите, дядя Джаспер и папа – старые друзья. – Робин держала наготове свою легенду.

– С армейских времен?

– Со времен управления земельными ресурсами, – поправила Робин, придерживаясь заранее подготовленной фабулы.

– Ну да, – буркнул Герайнт и добавил: – Волосы у вас красивые. Натуральные?

– Конечно, – ответила Робин.

Его глаза вновь скользнули по ее телу. Робин выдавливала из себя улыбку. В конце концов, от беспрестанного хихиканья у нее заныли щеки, поэтому, пообещав Уинну, что непременно обратится к нему за помощью, Робин зашагала по коридору. Спиной она ощущала взгляд Герайнта до тех пор, пока не скрылась из виду.

Робин не сомневалась – как в свое время Страйк, раскусивший сутяжнические замашки Джимми Найта, – что сейчас раздобыла ценные сведения о слабостях Уинна. Опыт подсказывал, что такие мужчины, как Герайнт, – вот ведь удивительно – мнят, будто фонтан намеков сексуального свойства всегда будет оценен по достоинству и даже найдет отклик. За время своей недолгой секретарской карьеры Робин научилась отшивать и обходить стороной этих типов, каждый из которых мог счесть простую вежливость похотливой доступностью, а в неопытности и молодости видел непреодолимый соблазн.

Как далеко, допытывался у нее внутренний голос, готова она зайти в поисках компромата на Уинна? Блуждая по бесконечным коридорам с надуманной целью доставки документов, Робин воображала, как в отсутствие путающегося под ногами Аамира она заходит в приемную Уинна, склоняется над его столом – грудь на уровне глаз – и кокетливо посмеивается его скабрезным шуточкам.

Затем картина в ее воображении резко изменилась: на нее крупным планом надвигалось потное лицо Уинна с разинутым безгубым ртом; Робин чувствовала, как он стискивает своими клешнями ее запястья, пригвождая их к бедрам, и ощущала на себе его брюхо, вдавливающее ее в картотечный шкаф…

Нескончаемый зеленый ковер и стулья, арки из темного дерева и квадратные таблички – все будто размылось и сморщилось, когда выдуманный натиск Уинна обернулся панической атакой. Она ворвалась в оказавшуюся перед ней дверь, словно могла чисто механически справиться с приступом…

Дыши. Дыши. Дыши.

– Для первого раза впечатлений многовато, верно? – раздались мягкие слова немолодого, судя по голосу, мужчины.

– Да-да. – Робин смутно осознавала, что именно произнесла вслух. Дыши.

– Пройдет ведь? – И добавил: – Вы в порядке, голубушка?

– Астма, – объяснила Робин.

Это была ее стандартная отговорка. Под таким предлогом она могла остановиться, сделать глубокий вдох и вновь обрести почву под ногами в реальном мире.

– Ингалятор у вас есть? – обеспокоенно спросил пожилой распорядитель.

На нем был сюртук с манишкой, белый галстук-бабочка и роскошный нагрудный знак отличия. В ауре его внезапного великолепия у Робин промелькнула мысль о белом кролике, выскакивающем из шляпы фокусника посреди этого безумия.

– Оставила в кабинете. Сейчас все пройдет. Дайте мне минутку.

Перед глазами вспыхнуло золотым блеском, усугубляющим ее оцепенелое состояние. Парламентское лобби[19] – хорошо известный, богато украшенный холл в викторианско-готическом стиле, который Робин видела по телевизору, – граничило с палатой общин, а по периметру она различила четыре гигантские бронзовые статуи бывших премьер-министров – Тэтчер, Эттли, Ллойд-Джорджа и Черчилля – и выставленные вдоль стен бюсты остальных. Вперемешку с позолоченным убранством они, мерещилось Робин, словно отрубленные головы, вращались по кругу, поднимая на смех ее бессилие перед лицом этой величественной красоты.

Она услышала скрежет ножек стула. Распорядитель усадил ее и попросил кого-то из коллег принести стакан воды.

– Большое вам спасибо… спасибо…

Робин едва ворочала языком, страдая от своей никчемности, от позора и смущения. Не дай бог об этом узнает Страйк. Он отправит ее домой, талдыча, что она неспособна работать по этому делу. С Мэтью тоже лучше помалкивать, ведь для него подобные эпизоды – не более чем предсказуемый и постыдный результат ее дурацкой страсти к наружному наблюдению.

Пока она приходила в себя, распорядитель добродушно вещал у нее над ухом, и уже через несколько минут она смогла поддержать ни к чему не обязывающую болтовню. Давая ей время восстановить дыхание, он рассказал байку о том, как позеленел бюст Эдварда Хита, когда рядом с ним установили полноразмерную статую Тэтчер, и как пришлось поправлять его здоровье, чтобы вернуть ему темно-бронзовый цвет.

Из вежливости Робин посмеялась, затем встала и, еще раз поблагодарив, протянула распорядителю пустой стакан.

На обратном пути она думала: как бы подправить собственное здоровье, чтобы вернуть ту себя, какой была прежде?

Я считаю своим непременным долгом внести хоть немножко света в этот уродливый мрак.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Во вторник утром Страйк встал затемно. Приняв душ, закрепив протез и одевшись, он наполнил термос густо-коричневым чаем, забрал из холодильника приготовленные с вечера бутерброды, уложил их в полиэтиленовый пакет, туда же бросил две пачки печенья «Клаб», жевательную резинку, две упаковки картофельных чипсов с солью и уксусом – и выдвинулся навстречу восходу, а дальше в гараж, где стоял его «БМВ». На двенадцать тридцать у него была назначена стрижка в Манчестере – повод для встречи с бывшей женой Джимми Найта.

В машине Страйк расположил пакет с провизией в пределах досягаемости, а потом натянул хранившиеся под сиденьем кроссовки, чтобы искусственная нога увереннее держала тормоз. Взяв мобильный, он продумал текст эсэмэски для Робин.

Отталкиваясь от имен, полученных накануне от Уордла, Страйк потратил изрядную часть понедельника на изучение доступных материалов по двум детям, которые, как сообщил ему полицейский, пропали в районе Оксфордшира двадцать лет назад. В имени мальчика Уордл допустил ошибку, чем затормозил работу Страйка, но в конце концов Страйк все же отрыл в архивах газетные репортажи об Имаму Ибрагиме, в которых мать Имаму уверяла, что ее муж, ушедший из семьи, выкрал сына и увез в Алжир. Кроме того, пара строк об Имаму и его матери нашлась на сайте организации, занимающейся вопросами международной опеки. Отсюда Страйк заключил, что Имаму, целый и невредимый, проживает вместе с отцом.

Судьба Сьюки Льюис, двенадцатилетней девочки, сбежавшей из приюта, оказалась более таинственной. Страйк не сразу отыскал ее изображение на страницах одной старой газеты. В 1992 году Сьюки исчезла из дома-интерната в Суиндоне, но больше никаких упоминаний о ней Страйку не встретилось. С нечеткой фотографии широко улыбалась худышка с правильными чертами лица и короткими темными волосами.

«Задушили девочку, а потом сказали, что мальчика».

Таким образом, это беззащитное дитя, сочетавшее, видимо, в себе черты обоих полов, исчезло с лица земли примерно в то же время и в том же месте, где присутствовал Билли Найт, заявивший, что он видел, как душили мальчика-девочку.

В сообщении Робин он написал:

Аккуратно узнай у Иззи, не помнит ли она 12-летнюю девочку Сьюки Льюис, которая 20 лет назад сбежала из приюта рядом с их фамильным особняком.

При выезде из Лондона грязные капли на ветровом стекле мерцали и растекались в лучах восходящего солнца. Вождение больше не доставляло Страйку прежнего удовольствия. Специально оборудованный автомобиль был ему не по карману, а коробка-автомат, хоть и удобная, не избавляла от необходимости управляться с педалями «БМВ» – для водителя с протезом это было задачей повышенной сложности. В особо затруднительных ситуациях он ухитрялся давить на педали тормоза и газа одной левой ногой.

На автостраде M6 Страйк надеялся встать на крейсерскую скорость шестьдесят миль в час, но какой-то придурок на «воксхолле-корса» буквально сидел у него на хвосте, не соблюдая дистанцию.

– Да обгоняй ты, мать твою, – пробурчал Страйк.

Менять удобный режим движения, избавляющий протезированную ногу от лишней нагрузки, не было никакого резона, и Страйк мрачно смотрел в зеркало заднего вида, пока водитель «корсы» не умчался вперед – надо думать, понял намек.

Расслабившись (если в наши дни за рулем такое возможно), Страйк опустил оконное стекло, чтобы впустить в машину ясный летний день, и вернулся мыслями к Билли и к исчезнувшей Сьюки Льюис.

«Она запретила мне копать, – сказал Билли в офисе, непроизвольно дотрагиваясь то до носа, то до грудины, – а вам не запретит».

Кто такая, задумался Страйк, эта «она»? Видимо, новая владелица Стеда-коттеджа? Тогда ничего удивительного: кому понравится, если Билли разворотит все клумбы в поиске мертвых тел?

Пошарив левой рукой в мешке с провизией, Страйк вытащил пакетик чипсов и зубами надорвал целлофан, а сам в который раз подумал, что весь рассказ Билли может на поверку оказаться сущим бредом. Как знать, где нынче Сьюки Льюис? Ведь не каждый пропавший ребенок погибает. Возможно, и Сьюки была похищена беглым папашей. Двадцать лет назад, на заре интернета, любой мог воспользоваться отсутствием координации в работе региональных полицейских управлений: хоть желающий начать новую жизнь, хоть какой-нибудь злодей. И даже если Сьюки Льюис погибла, почему нужно считать, что ее задушили, а тем более – на глазах у Билли Найта? С обывательской точки зрения, здесь было слишком уж много дыма без огня.

Горстями отправляя в рот чипсы, Страйк поймал себя на том, что при взгляде на вещи «с обывательской точки зрения» перед ним непременно возникает Люси – сводная сестра, единственная из семи детей, с кем вместе он провел все свое неустроенное, кочевое детство. Для него Люси стала воплощением скучной обыденности, хотя они с ней оба росли в рискованной близости от зловещих и пугающих опасностей.

В возрасте четырнадцати лет Люси переехала жить в Корнуолл, к тетке и ее мужу, а до этого мать, не задерживаясь на одном месте дольше полугода, таскала за собой сына и дочь из сквота в коммуну, из арендованной квартиры в комнату очередного сожителя; дети привыкли спать на брошенном на пол тюфяке и нередко оставались на попечении ущербных, наркозависимых, опустившихся личностей. Удерживая руль правой рукой и нащупывая левой пачку печенья, Страйк вспоминал жуткие зрелища, которые разворачивались на глазах у них с сестрой: как в Шордиче молодой психопат дрался у себя в подвале с невидимым дьяволом; как в Норфолке подростка буквально запороли кнутом в якобы мистической коммуне (по мнению Страйка, это было наиболее омерзительное место, куда только забрасывала их судьба в лице Леды); как уличная проститутка Шейла, одна из самых хрупких подруг Леды, рыдала над крошкой-сыном, которому ее буйный сожитель проломил голову.

Непредсказуемое и порой страшное детство внушило Люси тягу к традиционному, стабильному укладу. Живя с мужем, инженером-сметчиком, не вызывающим симпатии у Страйка, и воспитывая троих сыновей, которых ее брат почти не знал, она бы, наверное, тут же выкинула из головы рассказ Билли о задушенном мальчике-девочке, как продукт больного воображения, и поспешно замела бы его в угол вместе с прочим житейским мусором, чтобы о нем больше не вспоминать. Люси привычно делала вид, будто насилие и любые отклонения от нормы остались в прошлом и умерли, как умерла их мать, а жизнь с уходом Леды будто бы стала незыблемой и безопасной.

Страйк мог это понять. Какова бы ни была пропасть между ним и сестрой, как ни злила его порой Люси, он ее любил. Тем не менее сейчас, на пути в Манчестер, он невольно сравнивал ее с Робин. Та воспитывалась, на взгляд Страйка, в обстановке типичной для среднего класса стабильности, но выросла, в отличие от Люси, совершенно бесстрашной. Ни одну из них не обошли стороной насилие и жестокость. Но в результате Люси спряталась в укромном месте, куда, по ее мнению, не могло дотянуться зло, а Робин сталкивалась со злом практически ежедневно, распутывая один клубок за другим, раскрывая все новые и новые преступления и душевные травмы, – к этому ее подталкивало то же внутреннее стремление к истине и ясности, какое Страйк ощущал в себе.

Пока солнце поднималось к зениту, высвечивая пестрые пятна на замызганном ветровом стекле, он все более сожалел, что Робин сейчас нет рядом. Она, как никто другой, умела истолковать любую версию. Она бы отвинчивала крышку термоса и наливала ему чай. Посмеялись бы вместе.

За последнее время они пару раз возвращались к старой привычке подтрунивать друг над другом: рассказ Билли своей тревожностью разрушил ту сдержанность, которая за минувший год с лишним выросла в постоянное препятствие их дружбе… или чему-то еще, добавил про себя Страйк – и на пару мгновений опять, как тогда, на лестнице, почувствовал ее в своих объятиях, вдохнул запах белых роз и ощутил знакомый аромат духов, который витал в офисе, когда Робин сидела за своим рабочим столом…

В расстройстве закурив очередную сигарету, он заставил себя переключиться на прибытие в Манчестер и на выбор оптимальной линии разговора с Дон Клэнси, которая в течение пяти лет звалась миссис Джимми Найт.

Да, она таки себе на уме. Передо мной всегда нос задирала.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Пока Страйк мчался на север, Робин без каких бы то ни было объяснений вызвали на личную встречу с министром культуры.

Шагая по солнцу к Министерству культуры, средств массовой информации и спорта, которое находилось в большом белом здании времен Эдуардов в нескольких минутах ходьбы от Вестминстерского дворца, Робин поймала себя на том, что готова поменяться местами с любым из толпящихся на тротуаре туристов, поскольку в телефонном разговоре она уловила раздражение Чизуэлла.

Робин много бы отдала, чтобы заполучить хоть что-нибудь полезное для доклада министру о злостном шантажисте, но, поскольку она занималась этим делом всего полтора дня, само собой напрашивалось лишь одно: ее первое впечатление о Герайнте Уинне подтвердилось – ленивый, самодовольный, болтливый распутник. Дверь его кабинета чаще всего стояла открытой, и монотонный, как у пономаря, голос разносился по коридору, когда он с неуместным легкомыслием говорил о мелких заботах избирателей, похвалялся знакомством со знаменитостями и крупными политическими деятелями – словом, пытался создать впечатление, будто для специалиста его уровня руководство офисом по работе с избирателями – дело второстепенное, незначительное.

Всякий раз, когда Робин проходила мимо его распахнутой двери, он выкрикивал оживленное приветствие, демонстрируя подчеркнутое желание продолжить контакты.

Однако Аамир Маллик то ли случайно, то ли намеренно пресекал попытки Робин перевести эти приветствия в русло беседы: он опережал ее своими вопросами к Уинну или же, как сделал буквально час назад, просто затворял дверь у нее перед носом.

Внешний вид огромного здания, в котором размещалось Министерство культуры, СМИ и спорта, – каменные гирлянды, колонны, фасад в стиле неоклассицизма – ее подавлял. Интерьеры были модернизированы и украшены произведениями современного искусства, включая абстрактную стеклянную скульптуру, которая свисала с купола над центральной лестницей; Робин поднималась по ступеням в компании деловитой молодой женщины. Полагая, что перед ней крестница министра, сопровождающая из кожи вон лезла, чтобы показать ей все самое интересное.

– Кабинет Черчилля, – объявила она, указывая налево, хотя они в этот момент поворачивали направо. – Это балкон, с которого он произнес свою речь в ознаменование Дня Победы в Европе. К министру – сюда.

Она провела Робин по широкому дугообразному коридору, который был увеличен вдвое за счет устройства рабочего пространства со свободной планировкой. По правую руку сидели за рабочими столами хорошо одетые молодые люди; высокие окна выходили на квадратный двор, который своими размерами и высокими белыми стенами со множеством окон напоминал Колизей. Это было так не похоже на тесный офис, где Иззи заливала растворимый кофе кипятком из чайника. Здесь кофе готовила суперсовременная капсульная кофемашина. Офисы слева были отделены от дугообразного коридора стеклянными перегородками и дверями. Робин издалека заметила министра культуры, который говорил по телефону, сидя за своим рабочим столом под современным живописным портретом королевы. Резким жестом он приказал сопровождающей провести посетительницу к нему в кабинет, но разговора не прерывал, отчего Робин испытывала определенную неловкость. Из трубки доносился женский голос, визгливый и даже, как показалось Робин с расстояния трех метров, истеричный.

– Я занят, Кинвара! – рявкнул в трубку Чизуэлл. – Да… обсудим это позже. Я занят.

Положив трубку более энергично, чем требовалось, он указал Робин на свободный стул напротив. Ежик жестких седых волос обрамлял министерскую голову колючим нимбом.

– Газеты как с цепи сорвались, – рокотал он. – Это была моя жена. Ей сегодня утром позвонили из «Сан» и спросили, насколько правдивы слухи. Она спросила: «Какие слухи?» – но звонивший не стал уточнять. Явно хотел выудить информацию с наскока.

Он хмуро уставился на Робин, словно в ее внешности, с его точки зрения, чего-то не хватало.

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь, – ответила она.

– На вид не скажешь.

Это не тянуло на комплимент.

– Аппаратуру сумели установить?

– К сожалению, нет, – выговорила Робин.

– Где Страйк?

– В Манчестере, опрашивает бывшую жену Джимми Найта.

Чизуэлл негодующе фыркнул и вышел из-за стола. Робин тоже вскочила с места.

– Ладно, возвращайтесь и займитесь этим делом, – сказал Чизуэлл. – Бесплатную медицину и ту включили, – добавил он тем же тоном, направляясь к выходу. – Люди подумают, что мы все тут рехнулись.

– Простите? – в полном недоумении переспросила Робин.

Чизуэлл потянул на себя стеклянную дверь и жестом пригласил Робин первой войти в помещение со свободной планировкой, где элегантные молодые люди трудились вблизи сверкающей кофемашины.

– Да это я про церемонию открытия Олимпиады, – объяснил он, следуя за Робин. – Левацкий бред, черт побери. Мы выиграли две мировые войны, а это никак не отмечено.

– Не говори глупостей, Джаспер, – раздался совсем рядом глубокий мелодичный голос с валлийским акцентом. – Мы регулярно отмечаем военные победы. Но нынешнее мероприятие – иного плана.

Прямо под дверью кабинета стояла Делия Уинн, министр спорта, держа на поводке своего лабрадора бледного окраса. У этой величественной женщины с зачесанными назад с широкого лба седыми волосами пол-лица закрывали непроницаемые для взгляда темные очки. Причиной ее слепоты, как выяснила Робин в результате своих изысканий, была редкая врожденная аномалия, при которой в период внутриутробного развития у плода не формируется ни одно из глазных яблок. Иногда Делия Уинн появлялась с глазными протезами – например, в преддверии фотосессий – и щеголяла массивными, удобными для тактильного восприятия золотыми украшениями, но сегодня на ней было ожерелье из крупных инталий и какое-то небесно-голубое одеяние. Из подготовленных Страйком сведений о членах правительства Робин узнала, что Герайнт каждое утро выкладывает для Делии всю одежду, но, мало понимая в моде, просто комбинирует вещи по цвету. Робин даже растрогалась от таких подробностей.

Чизуэлл не выказал восторга от внезапного появления коллеги; оно и понятно, предположила Робин, если муж этой дамы действительно шантажирует министра культуры. Со своей стороны, Делия не подавала никаких признаков смущения.

– Я подумала, что мы спокойно доедем до Гринвича в одном автомобиле, – сказала она Чизуэллу, а ее лабрадор между тем осторожно обнюхивал край юбки Робин. – Это позволит согласовать наши планы на двенадцатое число. Что ты делаешь, Гвинн?[20] – встрепенулась Делия, чувствуя подергивание собачьего поводка.

– Она ко мне принюхивается, – нервно объяснила Робин, поглаживая лабрадора.

– Это моя крестная дочь, э-э-э…

– Венеция, – вставила Робин; Чизуэлл определенно подзабыл это имя.

– Здравствуйте, – сказала Делия, протягивая руку. – Приехали в гости к Джасперу?

– Нет, я здесь на стажировке в офисе по работе с избирателями, – сказала Робин, пожимая теплую, унизанную кольцами руку и видя краем глаза, как Чизуэлл отошел в сторону, чтобы просмотреть документ, поданный молодым человеком, робко переминавшимся с ноги на ногу.

– Венеция, – повторила Делия, не отворачиваясь. Ее красивое лицо, наполовину закрытое непроницаемыми черными очками, слегка нахмурилось. – А фамилия?

– Холл, – ответила Робин.

Как ни странно, ее пробирала паническая дрожь, словно Делия готовилась ее разоблачить. Чизуэлл же, продолжая изучать документ, принесенный референтом, по-прежнему держался на расстоянии, чтобы оставить Робин – так ей показалось – исключительно на милость Делии.

– В маске, на дорожке, – изрекла Делия.

– Что, простите?

Робин не знала, куда деваться. Некоторые молодые люди, сидевшие по соседству с техногенной кофемашиной, обернулись к ним с вежливым интересом.

– Как же, как же, – продолжала Делия. – Прекрасно помню. Вы были в сборной Англии одновременно с Фредди.

Ее дружелюбие сменилось ожесточением. А Чизуэлл, склонившись над столом, теперь вычеркивал какие-то фразы.

– Нет, я никогда не занималась фехтованием, – сказала Робин, абсолютно не готовая к такому конфузу.

При слове «сборная» до нее дошло, что Делия говорит о спортсменах.

– Скажете тоже! – Делия была непреклонна. – Я вас помню. Крестница Джаспера, в одной команде с Фредди.

Такая самоуверенность вкупе с надменностью нагоняла страх. Робин почувствовала, что исчерпала запас возражений, тем более прилюдных, а потому просто выговорила:

– Ну, рада была с вами познакомиться, – и отошла.

– «Заново», вы хотели сказать, – ядовито бросила Делия, но Робин не откликнулась.

…человек с таким запятнанным прошлым! ‹…› И подобный господин туда же норовит, в народные вожаки!.. И это ему удается!

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

После четырех с половиной часов за рулем Страйк вылез из своего «БМВ» далеко не элегантно. Ему пришлось некоторое время постоять на Бертон-роуд, широкой, приятной улице с разнообразными магазинами, кафе и ресторанчиками, чтобы, прислонившись к машине, потянуться, размять спину и ногу, а также порадоваться парковочному месту совсем недалеко от заведения под названием «Stylz». Ярко-розовый фасад выдавался между кафе и магазином «Теско экспресс», в витрине стояли задумчивые манекены с волосами немыслимых оттенков.

Интерьер небольшой парикмахерской, определенно ультрамодный – черно-белый кафельный пол, розовые стены, совсем как в спальне Лорелеи, – видимо, не привлекал ни молодежную, ни авантюрную клиентуру. В настоящий момент посетительниц оказалось всего две, одной из которых была полная женщина не моложе шестидесяти лет, читающая перед зеркалом журнал «Гуд хаускипинг»[21] в ожидании, пока подействует химический состав под огромным количеством конвертиков из фольги. При входе Страйк заключил сам с собой пари, что Дон – это наверняка стройная крашеная блондинка, стоящая к нему спиной и оживленно беседующая с пожилой женщиной, которой она делала химическую завивку.

– Я записан к Дон, – сказал Страйк молодой администраторше, которая была слегка ошеломлена, увидев перед собой нечто столь крупное и мужественное в этом душном, аммиачном помещении.

Услышав свое имя, крашеная блондинка обернулась. У нее была загрубелая, с пигментными пятнами кожа беззаветной любительницы солярия.

– Займусь тобой через секунду, котик, – сказала она с улыбкой.

В ожидании Страйк уселся на стоящую в нише скамью.

Через пять минут его уже пригласили к розовому креслу в торце зала.

– Ну, какие будут пожелания? – спросила Дон, жестом приглашая его садиться.

– Стрижка меня не интересует. – Страйк не спешил опускаться в кресло. – Охотно за нее заплачу, но не стану отнимать у вас время… – Он достал из кармана свою визитную карточку и водительские права. – Меня зовут Корморан Страйк. Я – частный детектив и хотел бы побеседовать насчет вашего бывшего мужа, Джимми Найта.

Ее вполне ожидаемое изумление сменилось восторгом.

– Страйк? – повторила она. – Который поймал того Потрошителя?

– Именно так.

– Господи, а Джимми-то что же натворил?

– Ничего особенного, – с легкостью бросил Страйк. – Всего лишь хочу прояснить ситуацию.

Конечно, она ему не поверила. Ее лицо, как он подозревал, было обколото ботоксом, лоб над аккуратно подведенными бровями выглядел подозрительно гладким и блестящим. Возраст выдавала разве что жилистая шея.

– Что было, то прошло. Давным-давно кануло. Я никогда не перемываю кости Джимми. Кто старое помянет, тому глаз вон, так ведь говорится?

Но Страйк почувствовал исходящее от нее любопытство и волнение. Где-то бренчало «Радио-2». Дон взглянула на двух сидящих перед зеркалами женщин.

– Шен, – громко позвала она, и администраторша, вскочив, обернулась. – Детка, сделай одолжение: сними фольгу и проверь, как подействовала химия. – Она колебалась, не выпуская из рук визитку Страйка. – Не знаю, вправе ли я…

Дон явно хотела, чтобы ее упрашивали.

– Это всего лишь прояснение ситуации, – повторил Страйк. – Никто никому ничего не должен.

Через пять минут в тесной подсобке при парикмахерской Дон, оживленно болтая, наливала ему кофе с молоком; слегка осунувшаяся под лампой дневного света, она тем не менее оставалась достаточно привлекательной, чтобы даже посторонний мог понять, чем она зацепила Джимми, будучи на тринадцать лет старше.

– …да-а, демонстрация против ядерных вооружений. Я пошла за компанию с подругой, Венди, уж очень она увлекалась такими делами. Вегетарианка, – уточнила Дон, подтолкнув ногой неплотно прикрытую дверь в зал и вынимая пачку сигарет. – Понятно, что за личность.

– У меня свои, – сказал Страйк, когда она протянула ему пачку «Силк кат».

Он дал ей прикурить, а потом достал «Бенсон энд Хеджес». В воздух одновременно поднялись две струйки дыма. Развернувшись к сыщику, Дон закинула ногу на ногу и продолжила:

– …Да-а, короче, Джимми толкает речугу. Ядерное оружие, то-се, сколько можно сэкономить, чтобы поднять здравоохранение и так далее… Он, между прочим, красиво говорит, – отметила Дон.

– Это верно, – согласился Страйк. – Я сам слышал.

– Вот я и клюнула, заглотила и крючок, и леску, и грузило. Еще подумала: ну, прям Робин Гуд какой-то.

Страйк понял, что сейчас последует шутка, проверенная временем.

– А правильней будет – Угробин Гуд, – выдала она.

До встречи с Джимми у нее за плечами был неудачный брак. Ее первый муж нашел себе другую в лондонском салоне, которым супруги владели на правах совместной собственности. После развода Дон сумела сохранить бизнес и даже поднялась. В сравнении с тем прохиндеем, ее бывшим, Джимми казался романтической фигурой, и она рикошетом втюрилась в него без памяти.

– Девчонки к нему так и липли, – продолжала Дон. – Из левого движения, понимаешь? Даже малолетки. Боготворили его, прямо как поп-идола. Я только позже узнала, сколько их было, – после того, как он открыл себе карточки по всем моим счетам.

Дон подробно рассказала Страйку, как Джимми выклянчил у нее деньги, чтобы подать иск против предыдущего нанимателя, компании «Зэнет индастриз», где при его увольнении были соблюдены не все формальности.

– Обожает качать права, Джимми наш. Хотя, знаешь, он не глуп. Десять штук слупил с «Зэнет». Из которых мне ни шиша не досталось. Он все просрал – сутяжничал с кем попало. Даже меня хотел засудить, когда мы разбежались. Упущенная прибыль – обхохочешься. Пять лет на моей шее сидел, а сам заявил, что трудился безвозмездно наравне со мной, выстраивал бизнес, а заработал только профессиональное заболевание, астму, надышавшись химией… Так гладко пел… но судья, слава богу, на это не повелся… А потом он еще выдумал, будто я его преследую. Дескать, машину ему поцарапала.

Она затушила сигарету и потянулась за второй.

– Это и в самом деле я ее поцарапала. – Она неожиданно сверкнула озорной улыбкой. – Тебе известно, что его внесли в черный список? От него ни один суд не примет иска.

– Известно, да, – подтвердил Страйк. – Он был замечен в какой-нибудь преступной деятельности, пока жил с вами, Дон?

Она опять зажгла сигарету, глядя на Страйка поверх своих пальцев, все еще надеясь узнать, что же такое мог натворить Джимми, чтобы за ним охотился Страйк. Наконец она сказала:

– Подозреваю, что он не обходил стороной девчонок младше шестнадцати. Как я после слыхала, у одной… но мы к тому времени уже разошлись. Так что мое дело – сторона, – сказала Дон, и Страйк сделал пометку. – И я бы не доверяла ему ни в чем, что касается евреев. Он их на дух не переносит. Израиль – это для него корень всех зол. Сионизм. Да мне дурно делается от одного звука этого проклятого слова. Если подумать, их народ достаточно настрадался, – задумчиво выговорила Дон. – Кстати, в «Зэнет индастриз» у него был начальник-еврей – до чего ж они друг друга ненавидели!

– А как его звали?

– Как же его звали? – Дон, нахмурившись, глубоко затянулась сигаретой. – Пол, а дальше как?.. Лобштейн, точно. Пол Лобштейн. Возможно, он так и работает в «Зэнет».

– Вы поддерживаете контакты с Джимми или с кем-нибудь из его родных?

– Слава богу, нет. Пусть катится ко всем чертям. Единственный, с кем я встречалась из этой семейки, – малыш Билли, его брат.

Дон слегка смягчилась, произнеся это имя.

– Он был не в себе. Как-то жил с нами, правда недолго. Такой лапушка, честное слово, но малость не того. Джимми говорил, это из-за отца. Отчаянный алкоголик был. Растил их один и, говорят, нещадно лупцевал, ремнем или чем ни попадя. Джимми сбежал в Лондон, а бедняга Билли остался с этим извергом один на один. Неудивительно, что он таким дерганым вырос.

– Что вы имеете в виду?

– У него было… ну это… тик, правильно?

Она с исключительной точностью изобразила судорожное движение рукой от носа к груди, которое Страйк наблюдал у себя в офисе.

– Его посадили на лекарства, я это знаю. Потом он от нас ушел, жил одно время на квартире вместе с какими-то парнями. После развода я его больше ни разу не видела. Чудный был мальчонка, да, но Джимми он раздражал.

– Чем же? – спросил Страйк.

– Джимми не выносил, когда братишка заговаривал об их детстве. А почему – трудно сказать; я думаю, Джимми совесть заела, он же бросил Билли на произвол судьбы. Что-то здесь нечисто.

Страйк видел, что она давно не вспоминала о тех событиях.

– Нечисто? – повторил он.

– Пару раз после нескольких рюмок Джимми трепанул, как его отец спалился, в смысле, чем он промышлял.

– Мне казалось, он перебивался случайными заработками?

– Правда? Мне говорили, он плотником был. Ишачил на семью этого политика, как его? Волосатый такой.

Она изобразила жесткую щетину, растущую из головы.

– Джаспер Чизуэлл? – предположил Страйк, произнося фамилию отчетливо, по слогам.

– Во-во, он самый. Старый мистер Найт бесплатно жил в домишке на господских землях. Там и сыновей растил.

– И Джимми говорил, что отцу прямая дорога в ад за его промысел? – напомнил Страйк.

– Ага. Может, ему просто не по нутру было, что старик работает на тори. У Джимми все завязывалось на политику. Я этого понять не могу, – с некоторым беспокойством сказала Дон. – Жить ведь как-то надо. Допустим, я бы стала допытываться, за кого голосуют мои клиенты, а уж потом… Ни черта себе, – внезапно ахнула она, приминая свою сигарету и вскакивая со стула, – надеюсь, Шен сняла бигуди с миссис Хорридж, а не то дама облысеет.

Он, значит, неисправим.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Чтобы попытаться установить жучок в офисе Уинна, Робин почти всю вторую половину дня слонялась по тихому коридору, в который выходили офисы и его, и Иззи, однако ничего не добилась. Герайнт во время обеденного перерыва ушел на какую-то встречу, но в офисе оставался Аамир. С бандеролью в руках Робин шагала туда-сюда, выжидая, чтобы Аамир хотя бы пошел в туалет, но возвращалась в офис Иззи, когда с ней заговаривал кто-нибудь из проходивших мимо сотрудников.

Наконец в десять минут пятого ей улыбнулась удача. Герайнт с самодовольным видом появился из-за угла после явно затянувшегося ланча и, в противоположность своей жене, обрадовался, завидев идущую ему навстречу Робин.

– А вот и она! – преувеличенно громко сказал он. – Я как раз хотел с вами переговорить! Заходите, заходите!

Он распахнул дверь в свой офис. Недоумевая, но вместе с тем радуясь возможности осмотреть помещение, где планировалось установить жучок, Робин вошла вслед за Герайнтом.

Аамир, сняв пиджак, работал за своим столом, который представлял собой маленький оазис порядка в общем хаосе. На столе Уинна штабелями громоздились папки. На верхнем конверте из стопки писем Робин заметила оранжевый логотип фонда «Равные правила игры». Прямо под столом Герайнта обнаружилась розетка – идеальное место для подслушивающего устройства.

– Вы ведь знакомы, молодые люди? – оживленно спросил Герайнт. – Венеция, Аамир.

Он сел и предложил Робин кресло, на котором лежала покосившаяся стопка картонных скоросшивателей.

– Редгрейв перезванивал? – стягивая пиджак, поинтересовался Уинн у Аамира.

– Кто-кто? – переспросил тот.

– Сэр Стив Редгрейв! – Повернувшись к Робин, Уинн осуждающе закатил глаза.

Ей стало за него неловко, особенно после холодного «нет», которое вырвалось у Аамира.

– «Равные правила игры», – пояснил Уинн, обращаясь к Робин.

Он выпутался из пиджака и с размаху бросил его на спинку своего стула. Пиджак вяло соскользнул на пол, но Герайнт, похоже, этого не заметил и постучал по оранжевому логотипу на самом верхнем из лежавших перед ним конвертов.

– Наш бла… – Он не сдержал отрыжку. – Пардон. Наш благотворительный фонд. В пользу нуждающихся спортсменов и спортсменов с ограниченными возможностями, понимаете. Многие высокопоставленные лица ратуют за обучение и профессиональную переподготовку таких атлетов, а сэр Стив готов… – он снова рыгнул, – пардон… содействовать. Да, так вот: я хотел извиниться. За мою бедную жену.

Казалось, он чрезвычайно доволен собой. Краем глаза Робин увидела, как Аамир бросил на Герайнта острый взгляд, напоминавший выпущенный на долю секунды коготь.

– Не понимаю, – сказала Робин.

– Путает имена. Все время. Если бы не моя опека, у нас бы творилось невесть что: не те письма направлялись бы не тем адресатам… да и вас она с кем-то перепутала. Во время ланча я с ней разговаривал по телефону: настаивает, что несколько лет назад с вами пересекалась наша дочь. Жена приняла вас за Верити Пулэм. А никаких крестных дочерей, никаких крестных отцов не помнит. Я ей сразу заявил, что вы – совершенно другое лицо, обещал передать вам ее извинения. Глупышка, правда? Когда уверена в своей правоте, ее не сдвинуть с места, но… – он опять закатил глаза, но на этот раз еще и постучал себя по лбу, – многострадальный муж пресловутой жены… я наконец-то сумел до нее достучаться.

– Хорошо, – осторожно сказала Робин, – я рада, что это недоразумение прояснилось, так как Верити, похоже, ей не слишком нравится.

– Честно говоря, Верити действительно показала себя стервочкой, – признал Уинн, все еще широко улыбаясь и смакуя это слово. – Отвратительно вела себя по отношению к нашей дочери.

– О господи, – сказала Робин, почувствовав комок ужаса под ребрами при воспоминании о том, что Рианнон Уинн покончила с собой. – Простите. Так ужасно.

– Видите ли… – сказал Уинн. Он сел, сцепил руки за головой и откинулся назад, да так, что спинка кресла уперлась в стену. – С моей точки зрения, вы слишком приличная девушка, чтобы водиться с семейкой Чизуэлл. – Он точно был слегка навеселе. Робин уловила в его дыхании легкие винные пары; Аамир испепелил босса пристальным взглядом. – Чем вы занимались прежде, Венеция?

– Пиаром, – сказала Робин, – но мне хотелось бы попробовать себя на более достойном поприще. Заняться политикой или, быть может, благотворительностью. Я читала про «Равные правила игры», – сообщила она, не солгав. – С моей точки зрения, это благородное начинание. Ко всему прочему, вы много делаете для ветеранов, правда? Вчера я смотрела интервью с Терри Бэрном. Помните, велосипедист-паралимпиец?

Ее внимание привлек тот факт, что у Бэрна нога была ампутирована ниже колена, в точности как у Страйка.

– Ну конечно, у вас же личный интерес к ветеранам, – сказал Уинн.

У Робин все внутри оборвалось – раз, потом другой.

– Прошу прощения?

– Фредди Чизуэлл, – подсказал Уинн.

– О да, конечно, – приободрилась Робин. – Хотя я не очень близко знала Фредди. Он был изрядно старше. Какой ужас, что он… что он погиб.

– Действительно, кошмарная история, – безразличным тоном подтвердил Уинн. – Делия выступала против войны в Ираке. И очень активно. А ваш дядюшка Джаспер, заметьте, был обеими руками за.

Воздух загудел от не высказанного вслух, но совершенно очевидного вопроса: не слишком ли много позволяет себе Чизуэлл?

– Ну, я об этом ничего не знаю, – осторожно сказала Робин. – Согласно информации, которой мы располагали на тот момент, дядя Джаспер считал военные действия оправданными. В любом случае, – храбро заявила она, – никто не может обвинить его в своекорыстии, правда, коль скоро его сыну пришлось пойти воевать?

– Ну-у, если вы собираетесь гнуть свою линию, спорить бесполезно, – сказал Уинн.

Он поднял руки, имитируя капитуляцию, отчего стул слегка сполз по стене, и, чтобы восстановить равновесие, Уинну пришлось ухватиться за свой стол и вернуть себя вместе со стулом в вертикальное положение. Робин едва сдержалась, чтобы не захохотать.

– Герайнт, чтобы сегодня отправить эти письма, – напомнил Аамир, – их необходимо подписать до семнадцати часов.

– Сейчас еще только полпятого, – заметил Уинн, сверившись с часами. – Да, Рианнон входила в молодежную сборную страны по фехтованию.

– Потрясающе, – сказала Робин.

– Увлекалась спортом, как и ее мать. В четырнадцать лет выступала за команду фехтовальщиков Уэльса. Я повсюду возил ее на соревнования. Часами вместе в дороге! В шестнадцать лет она пробилась в юношескую сборную Великобритании. Но англичане приняли ее недоброжелательно, – сообщил Уинн с оттенком уязвленного кельтского самолюбия. – Она, видите ли, не училась ни в одной из ваших знаменитых привилегированных школ. А для англичан связи – превыше всего. Верити Пулэм на самом-то деле способностями не блистала. Собственно говоря, Рианнон, куда более сильная фехтовальщица, попала в сборную Великобритании только после того, как Верити получила перелом лодыжки.

– Понятно. – Робин пыталась балансировать между сочувствием и притворной верностью Чизуэллам. Не из-за той ли давней истории Уинн затаил злобу на их семейство? Действительно, фанатичный тон Герайнта выдавал застарелую обиду. – Конечно же, в спорте главное – способности.

– Точно, – сказал Уинн. – Это если по справедливости. Взгляните-ка.

Нащупав бумажник, он извлек на свет старое фото. Робин протянула руку, но Герайнт, крепко держа снимок, неуклюже встал, споткнулся о стопку громоздившихся у его стула книг, обошел вокруг стола, остановился едва ли не вплотную к Робин и, обдавая ее своим дыханием, показал фотографию дочери.

Одетая в фехтовальную форму, Рианнон Уинн стояла с широкой улыбкой и поднимала перед собой надетую на шею золотую медаль. У девушки было бледное, с мелкими чертами лицо, и Робин нашла в ней мало сходства с родителями, разве что большой, умный лоб – как у Делии. Но пока Герайнт тяжело дышал в ухо Робин, а она лишь усилием воли оставалась сидеть на месте, ей вдруг представилось, как Герайнт Уинн с широкой безгубой ухмылкой проходит через просторный зал с находящимися там вспотевшими девочками-подростками. Наверное, неприлично было размышлять, только ли родительская преданность заставляла его возить дочь в автомобиле по всей стране?

– Откуда это у вас, а? – Жарко дыша ей в ухо, Герайнт наклонился, чтобы пощупать рваный багровый шрам на ее обнаженном предплечье.

Больше не в силах сдерживаться, Робин отдернула руку. Кожа вокруг шрама еще сохраняла обостренную чувствительность, и чужие прикосновения были невыносимы.

– В девять лет я пробила стеклянную дверь, – ответила она, но доверительная атмосфера улетучилась, как сигаретный дым.

Краем глаза она видела нависшего над своим столом Аамира, непреклонного и молчаливого. Улыбка Герайнта стала натянутой. Робин, не один год проработавшая в офисах, поняла, что в кабинете только что сменилась энергетика. Теперь она встала, не вытерпев хмельной близости Уинна, не скрывавшего, в свою очередь, досады и некоторого беспокойства. Робин пожалела, что отпрянула, не сумев сдержаться.

– Я подумала, мистер Уинн, – выговорила она со вздохом, – что могла бы просить у вас совета по поводу благотворительности. Просто мне трудно сделать выбор между политикой и благотворительностью, а кроме вас, я не знаю ни одного человека, который занимался бы и тем и другим.

– О-о-о… – протянул Герайнт, моргая за толстыми линзами очков. – О, ну… попробуйте.

– Герайнт, – опять напомнил о себе Аамир, – эти письма необходимо…

– Да, ладно, ладно, – повысил голос Герайнт. – Мы еще к этому вернемся. – И подмигнул Робин.

– Замечательно, – сказала она с улыбкой.

Выходя, Робин едва заметно улыбнулась Аамиру, но ответной улыбки не дождалась.

Так вот до чего дошло! Значит, вот до чего!

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

После почти девяти часов вождения у Страйка затекли и разболелись ноги, спина и шея, а пакет с провизией давно опустел. На бледно-чернильной небесной акварели замерцала первая звезда, и тут у него зазвонил мобильный. В такое время ему, по обыкновению, звонила Люси – «просто поболтать»; он не ответил уже на три из четырех ее звонков, потому что при всех добрых чувствах к сестре никак не мог выработать в себе интерес к учебе ее сыновей, к конфликтам в родительском комитете и к хитросплетениям в карьере ее мужа-сметчика. Но, увидев, что звонит Барклай, Страйк нырнул в импровизированный «карман», а на самом деле обычный поворот в поле, заглушил двигатель и ответил.

– Мм, – лаконично начал Барклай. – Насчет Джимми.

– Уже? – Страйк не поверил своим ушам. – Как?

– В пабе, – объяснил Барклай. – Перехватил у него инициативу. Он хрень какую-то нес про независимость Шотландии. У английских леваков есть одна клевая черта, – продолжал Сэм. – Они страсть как любят послушать, какое дерьмо – Англия. За весь день не потратился ни на одну пинту пива.

– Черт побери, Барклай, – сказал Страйк, затягиваясь еще одной сигаретой сверх тех двадцати, что выкурил за этот день, – ты хорошо поработал.

– Лиха беда начало, – сказал Барклай. – Послушал бы ты, как их понесло, когда я стал им втирать насчет прогнивших империалистических устоев армии. Доверчивые ребята, что хошь заглотят. Завтра иду на сходку ОТПОРа.

– На что живет Найт? Есть какие-нибудь соображения?

– Якобы пописывает для пары левацких сайтов, продает отпоровские футболки, толкает наркоту. Запомни: дурь у него беспонтовая. После паба почапали к нему. Лучше уж курить бульонные кубики, нафиг. Я обещал подогнать ему чего-нибудь поприличнее. Мы ведь сможем это провести как накладные расходы, ага?

– Внесу в графу «Разное», – сказал Страйк. – Ладно, держи меня в курсе.

Барклай повесил трубку. Решив воспользоваться случаем, чтобы немного размяться, Страйк вышел из машины, все еще дымя сигаретой, облокотился на ворота из пяти перекладин, ведущие в широкое темное поле, и позвонил Робин.

– Это Ванесса, – солгала Робин мужу, увидев на дисплее номер Страйка.

Они с Мэтью только что прикончили купленное навынос карри, которое ели перед телевизором, расположив подносы на коленях. Мэтью вернулся домой поздно, уставший, а ей не нужны были новые перебранки.

Взяв мобильный, она вышла через застекленную дверь на задний дворик, служивший местом для курения во время прихода гостей. Убедившись, что двери плотно закрыты, она ответила:

– Привет. У тебя все в порядке?

– Нормально. Есть секунда поговорить?

– Есть, – сказала Робин, прислоняясь к садовой стене и наблюдая, как в стекло бьется мотылек, силясь попасть в дом. – Узнал что-нибудь от Дон Клэнси?

– Толком ничего, – ответил Страйк. – Но сдается мне, что есть одна зацепка: Джимми был на ножах с каким-то евреем, бывшим начальником, но я позвонил в ту контору, и оказалось, что бедолага еще в сентябре прошлого года умер от инсульта. А как только я ушел от Дон Клэнси, позвонил Чизуэлл. Говорит, хорьки из «Сан» что-то вынюхивают.

– Да, – подтвердила Робин. – Они звонили его жене.

– Нам оно некстати, – заметил Страйк, и Робин сочла, что это очень мягко сказано. – Интересно, кто навел газетчиков?

– Готова поспорить – Уинн, – сказала Робин, вспомнив, как Герайнт с присущим ему самомнением бросался именами. – Это в его духе: намекнуть журналистам, невзирая на отсутствие доказательств, что у Чизуэлла рыльце в пуху. Нет, серьезно, – продолжила она, не особо надеясь услышать ответ, – как по-твоему, что он такого сделал?

– Хорошо бы узнать, но это по большому счету не важно, – устало выговорил Страйк. – Нам платят не за то, чтобы мы копали под него. Кстати…

– Жучки установить пока не смогла, – предвосхитила его вопрос Робин. – Торчала там допоздна, сколько получилось, но, когда они оба уходили, Аамир запер дверь на ключ.

Страйк вздохнул.

– Ну, ты там поаккуратней, чтобы не напортачить, – сказал он, – но, коль скоро задействована «Сан», выбора у нас нет. Попробуй, что ли, прийти пораньше.

– Я постараюсь, – ответила Робин. – Сделаю. Между прочим, сегодня узнала кое-что странное насчет Уинна. – И она рассказала, как Делия спутала ее с одной из настоящих крестниц Чизуэлла и как Рианнон попала в сборную по фехтованию.

Похоже, у Страйка это вызвало только сдержанный интерес.

– Сомневаюсь, чтобы этим объяснялось желание Уинна скинуть Чизуэлла с должности. В любом случае…

– …сначала средства, потом мотив, – подхватила она, цитируя расхожую фразу Страйка.

– Именно. Послушай, мы сможем завтра встретиться после работы в каком-нибудь пабе? Нужно многое согласовать.

– Хорошо, – сказала Робин.

– Барклай, к слову, на ходу подметки режет, – сообщил Страйк, будто взбодрившись от этой мысли. – Уже законтачил с Джимми.

– Ого, – сказала Робин. – Молодец.

Пообещав прислать ей название удобно расположенного паба, Страйк закончил разговор, а Робин осталась задумчиво стоять в темноте, под мерцающими точками звезд.

«Барклай, к слову, на ходу подметки режет».

Не то что она, сумевшая раздобыть только бесполезные сведения о Рианнон Уинн.

В неистовом стремлении к свету мотылек все так же отчаянно бился о раздвижные двери.

«Идиот, – подумала Робин. – На воле лучше».

Легкость, с которой она солгала, будто звонит Ванесса, должна бы была вызвать у нее угрызения совести, но нет: она лишь порадовалась, что все обошлось. Наблюдая за мотыльком, безнадежно бьющимся крылышками о сверкающее стекло, Робин вспомнила, что сказал ей психотерапевт во время одного из сеансов, когда она долго рассуждала о своей потребности понять, где заканчивается настоящий Мэтью и начинаются ее иллюзии в отношении мужа.

– За десять лет люди меняются, – ответил психотерапевт. – Зачем ставить вопрос так, будто вы ошиблись в Мэтью? Быть может, вы просто оба изменились?

Их первая годовщина свадьбы приходилась на следующий понедельник. Мэтью предложил забронировать на выходные номер в крутом отеле близ Оксфорда. Как ни странно, Робин с нетерпением ждала этой поездки, потому что нынче их с Мэтью отношения обычно улучшались с переменой обстановки. Находясь среди посторонних людей, они волей-неволей избегали скандалов. В подобной ситуации она рассказала ему, как позеленел бюст Эдварда Хита, добавив и другие интересные (с ее точки зрения) факты о палате общин. Мэтью выслушал ее рассказы со скучающим видом, выражая тем самым свое неодобрение всей этой затеи.

Придя к решению, она раздвинула застекленные двери, и мотылек весело залетел внутрь.

– Что так приспичило Ванессе? – спросил, не отрываясь от выпуска новостей, Мэтью, как только Робин вернулась на свое место подле него.

Рядом с ней на столе стояли неувядающие восточные лилии, десять дней назад принесенные Сарой Шедлок; их дурманящий аромат перебивал даже запахи карри.

– Когда мы с ней в прошлый раз ходили гулять, я случайно прихватила ее солнечные очки. – Робин изобразила раздражение. – Между прочим, от «Шанель», Ванесса хочет их забрать. Я сказала, что встречусь с ней перед работой.

– От «Шанель», в самом деле? – переспросил Мэтью с улыбкой, в которой промелькнула надменность.

Робин поняла: он решил, что нашел у ее подруги слабое место, но Ванесса, очевидно, даже вызвала у него симпатию, когда проявила тягу к дизайнерским аксессуарам и нежелание с ними расставаться.

– Мне придется выйти в шесть утра, – предупредила Робин.

– В шесть? – взвился Мэтью. – Господи, я совершенно измотан и не хочу просыпаться в…

– А я как раз собиралась предложить, что лягу в гостевой комнате, – сказала Робин.

– Что ж, – успокоился Мэтью. – Это хорошо. Спасибо.

Неохотно я это делаю, но… enfin!..[22] настоятельная необходимость…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Утром Робин вышла из дома без четверти шесть. Розовое небо приобрело оттенок легкого румянца, а утро выдалось теплым – правильно, что она не взяла кофту. Проходя мимо ближайшего паба, она скользнула взглядом по единственному резному лебедю, но тут же направила свои мысли к предстоящему дню, чтобы не погружаться в раздумья о человеке, оставшемся дома.

Через час, шагая по коридору в сторону офиса Иззи, Робин заметила, что дверь в офис Герайнта уже открыта. На ходу заглянув внутрь, она увидела пустой кабинет, но на спинке стула висел пиджак Аамира. Подбежав к офису Иззи, Робин отперла дверь ключом, рванулась к своему столу, вытащила из коробки с женскими тампонами одно из прослушивающих устройств, сгребла для отвода глаз кипу старых документов и выскочила обратно в коридор.

На подходе к офису Герайнта она сняла золотой браслет, предусмотрительно надетый утром, и слегка подбросила его перед собой, чтобы он откатился в офис Герайнта.

– О черт! – в полный голос проговорила она.

На это никто не ответил. Постучав по открытой двери, Робин сказала «доброе утро» и сунулась внутрь. Кабинет еще пустовал.

Робин бросилась к двойной розетке у плинтуса, под столом Герайнта. Встав на колени, она достала из сумки жучок, выдернула штепсель настольного вентилятора, установила жучок, вдавив его над двойной розеткой, включила в сеть вентилятор, удостоверилась, что он работает, а затем, тяжело дыша, как после забега на стометровку, принялась искать свой браслет.

– Что вы делаете?

Аамир стоял без пиджака в дверном проеме, держа в руке кружку свежезаваренного чая.

– Я постучалась, – заявила Робин, чувствуя, что краснеет. – У меня соскользнул браслет и закатился… ага, вот он.

Браслет валялся прямо под компьютерным креслом Аамира. Робин подползла туда.

– Это мамин, – соврала она. – Мне несдобровать, если он потеряется.

Надев браслет на запястье, повыше, Робин забрала документы, оставленные на столе Герайнта, с трудом изобразила легкомысленную улыбку и вышла из кабинета мимо Аамира, который, как она отметила на ходу, сощурился от подозрения.

Торжествуя, она вернулась в офис Иззи. По крайней мере, теперь у нее появились хоть какие-то подвижки для вечернего доклада Страйку. Не один только Барклай работает на совесть! Робин была настолько поглощена своими мыслями, что не заметила, как в кабинете появился кто-то еще, но прямо у нее за спиной мужской голос произнес:

– Кто вы такая?

Настоящее растворилось. В обоих случаях, когда на нее совершались нападения, злодеи набрасывались сзади. Робин с воплем обернулась, готовая к яростному сопротивлению: бумаги взлетели в воздух, а сумочка соскользнула с плеча, упала на пол и открылась, рассыпав все содержимое.

– Простите! – сказал мужчина. – Господи, прошу прощения!

Но Робин напрасно пыталась перевести дыхание. У нее в ушах стоял грохот, на всем теле выступил пот. Она наклонилась, чтобы собрать вещи, но ее била дрожь, и все валилось из рук.

Только не теперь. Только не теперь.

Незнакомец что-то говорил, но она не разбирала слов. Мир опять распался на части, лопаясь от страха и опасности, а молодой человек, уже казавшийся размытым пятном, протягивал ей подводку для глаз и флакончик средства для увлажнения контактных линз.

– Ох, – выдохнула Робин и невпопад сказала: – Отлично. Извините. В туалет.

Спотыкаясь, она побрела к двери. Навстречу ей по коридору шли двое; они поздоровались, но голоса прозвучали глухо и невнятно. Не разобрав даже собственного приветствия, Робин почти бегом пронеслась мимо них к женскому туалету.

Перед зеркалом сотрудница аппарата министра здравоохранения красила губы и, не прерывая своего занятия, поздоровалась с Робин. Та, ничего не видя, на ощупь прошла в кабинку и дрожащими пальцами заперла за собой дверь.

Пытаться прекратить паническую атаку не имело смысла: паника рвалась наружу, стараясь подчинить Робин своей воле. Страх уподобился обезумевшему коню, которого требовалось усмирить и направить в стойло. Робин замерла без движения, прижав ладони к перегородке и про себя разговаривая сама с собой, как дрессировщица – с разбушевавшимся зверем.

Угрозы нет, угрозы нет, угрозы нет…

Мало-помалу паника начала отступать, хотя сердце готово было выскочить из груди. Наконец Робин оторвала от стенки занемевшие ладони и открыла глаза, мигая от резкого света. В туалете было тихо.

Робин выглянула из кабинки. Женщина ушла. Поблизости не было никого, кроме бледного отражения в зеркале. Плеснув себе в лицо холодной водой, Робин осушила его бумажными полотенцами, поправила очки с бесцветными стеклами и вышла из туалета.

Похоже, что в офисе, куда ей предстояло вернуться, разгорался какой-то спор. Сделав глубокий вдох, она вошла.

Джаспер Чизуэлл, розовощекий, с жесткой, как проволока, седой шевелюрой, уничтожил Робин свирепым взглядом. Иззи стояла за рабочим столом. Незнакомец все еще находился с ними. В таком потрясении Робин предпочла бы не отсвечивать перед тремя парами любопытных глаз.

– Что случилось? – потребовал от нее ответа Чизуэлл.

– Ничего, – сказала Робин, чувствуя, как сквозь платье проступает холодный пот.

– Вы куда-то умчались. Он… – Чизуэлл указал на темноволосого молодого человека, – чем-то вас обидел? Приставал?

– Что?.. Нет! Я не знала, что он здесь, вот и все… Он заговорил, я вздрогнула. А затем, – она почувствовала, что еще больше краснеет, – мне понадобилось в туалет.

Чизуэлл повернулся к молодому темноволосому мужчине:

– Что тебя сюда привело в такую рань, а?

Теперь наконец Робин поняла, что это Рафаэль. По фотографиям, найденным в Сети, она заключила, что этот полуитальянец не вписывается в благородное семейство, где все остальные – типичные светловолосые англичане, но оказалась совершенно неподготовленной к тому, насколько он хорош собой в жизни. Темно-серый костюм и белая рубашка с традиционным синим в крапинку галстуком сидели на нем так, как ни на одном другом мужчине, встреченном ею в здешних коридорах власти. Из-за смуглой кожи он казался загорелым, у него были высокие скулы, карие почти до черноты глаза, длинные, непринужденно зачесанные темные волосы и широкий рот: в противоположность отцовскому – с пухлой верхней губой, которая придавала лицу беззащитность.

– Мне казалось, ты любишь пунктуальность, папа, – выговорил он, подняв и уронив руки в безнадежном жесте.

Его отец повернулся к Иззи:

– Займи его какой-нибудь работой.

Он зашагал прочь. Сгорая от стыда, Робин направилась к своему столу. Пока не стихли шаги Чизуэлла, никто не проронил ни слова, а потом заговорила Иззи:

– Рафф, детка, у него сейчас жуткий стресс. Это не из-за тебя. Любая мелочь приводит его в неистовство.

– Простите меня, – через силу обратилась к Рафаэлю Робин. – Я слишком бурно отреагировала.

– Никаких проблем, – ответил он с выговором, наводящим на мысль о привилегированной школе. – Для протокола: я, вообще говоря, не насильник.

Робин нервно засмеялась.

– Вы отцовская крестница, о которой я ничего не знал? Никто мне ничего не рассказывает. Венеция, правильно? Меня зовут Рафф.

– Мм… да… привет.

Они обменялись рукопожатием, и Робин, сев на свое место, занялась бессмысленным перекладыванием бумаг. Ее бросало то в краску, то в бледность.

– Сейчас тут просто дурдом, – сказала Иззи, и Робин поняла, что она – не без умысла – пытается убедить Рафаэля, что, вообще-то, работать с их отцом не так и плохо, как может показаться. – У нас не хватает персонала, на подходе Олимпийские игры, ТНД постоянно спускает на папу всех собак…

– Кто на него спускает собак? – переспросил Рафаэль, заваливаясь в продавленное кресло, ослабляя галстук и забрасывая одну длинную ногу на другую.

– ТНД, – повторила Иззи. – Пока ты там, перегнись и включи чайник, Рафф, умираю – хочу кофе. ТНД означает Тинки Номер Два. Так мы с Физзи называем Кинвару.

Робин за время кратких перерывов в работе получила от Иззи разъяснение многочисленных прозвищ, укоренившихся в семье Чизуэлл. Старшая сестра Иззи, София, звалась Физзи, а трое детей Софии имели удовольствие называться ласкательными именами Прингл, Флопси и Понг.

– Почему Тинки Номер Два? – спросил Рафф, длинными пальцами отвинчивая крышку банки с растворимым кофе. Робин по-прежнему фиксировала все его движения, хотя и не отрывалась от якобы выполняемой работы. – А есть еще Тинки Номер Один?

– Да ладно тебе, Рафф, ты наверняка слышал о Тинки, – сказала Иззи. – Та жуткая медсестра-австралийка, на которой женился дедуля, когда впал в маразм. Он профукал на нее большую часть своего состояния. Причем был не первым эксцентричным стариканом, за которого она выскочила замуж. Дедуля купил ей списанную беговую лошадь и тонну кошмарных ювелирных украшений. После его смерти папа чуть ли не через суд выдворил ее из дома. Умерла от рака груди. Господь прибрал ее до того, как она стала чересчур дорого нам обходиться.

Пораженная этим внезапным бессердечием, Робин подняла глаза.

– Тебе как приготовить, Венеция? – спросил Рафаэль, зачерпывая растворимый кофе ложкой.

– Если можно, с молоком, без сахара, – попросила Робин. Она прикинула, что после ее недавнего вторжения в офис Уинна лучше какое-то время не высовываться.

– ТНД вышла за папу ради денег, – не унималась Иззи. – Она, как и Тинки Первая, без ума от лошадей. Тебе известно, что сейчас их у нее девять? Девять!

– Девять чего? – сказал Рафаэль.

– Лошадей, Рафф! – нетерпеливо бросила Иззи. – Девять неуправляемых, невоспитанных, норовистых лошадей, которые заменяют ей детишек и тянут из нее все деньги! Господи, хоть бы папа от нее ушел, – сказала Иззи. – Передай мне печенье, малыш.

Рафф передал. Робин чувствовала, что он на нее смотрит, но продолжала делать вид, будто с головой ушла в работу.

Зазвонил городской телефон.

– Офис Джаспера Чизуэлла, – ответила Иззи, пытаясь одной рукой приподнять крышку зажатого под подбородком контейнера с печеньем. – О, – вырвалось у нее с внезапной холодностью, – привет, Кинвара. Ты совсем чуть-чуть разминулась с папой.

Посмеиваясь над выражением лица сводной сестры, Рафаэль забрал у нее контейнер, открыл и протянул печенье Робин, которая только покачала головой. Из трубки, прижатой к уху Иззи, несся безостановочный словесный поток.

– Нет… нет, он только что ушел… заходил поздороваться с Раффом…

Голос на другом конце линии стал еще пронзительнее.

– Вернулся в министерство – в десять у него совещание, – сказала Иззи. – Я не могу… Да потому, что у него масса дел, ты же знаешь: Олимпий… хорошо… до свидания.

Иззи швырнула трубку и стала вылезать из своего жакета.

– Ей бы пройти еще один курс лечения покоем. Вроде последний не очень-то помог.

– Иззи не верит в душевные болезни, – пояснил Рафаэль, обращаясь к Робин.

Он рассматривал ее с некоторым любопытством и, как она догадывалась, пытаясь извлечь из кокона.

– Конечно же я верю в душевные болезни, Рафф! – возмутилась Иззи. – Конечно верю! И когда это случилось, мне было ее жаль, Рафф… честное слово, жаль… два года назад Кинвара родила мертвого ребенка, – объяснила Иззи, – и, конечно, это очень грустно, конечно, грустно, и стоит ли удивляться, что после этого она слегка… ну вы понимаете, но… нет, мне, конечно, ее жаль, – строго сказала она, обращаясь к Рафаэлю, – но она этим спекулирует. Честное слово, Рафф. Она считает, что теперь имеет право… ну ладно, хорошей матери из нее все равно бы не получилось, – с вызовом продолжала Иззи. – Ей хочется, чтобы мир вертелся вокруг нее одной. Когда на нее обращают недостаточно внимания, она начинает изображать из себя маленькую девочку: «Не оставляй меня одну, Джаспер», «Мне страшно, когда тебя нет дома по вечерам». Какие-то глупые выдумки… таинственные звонки на домашний телефон, прячущиеся в клумбах люди, возня с лошадьми…

– Что? – Почти смеясь, Рафаэль не верил своим ушам, но Иззи уже переключилась на другое:

– Боже мой, папа забыл свои справочные заметки. – Она быстро вышла из-за стола, схватила лежащую на радиаторе кожаную папку и, обернувшись, сказала: – Рафф, пока меня нет, отвечай на телефон и каждый звонок сохраняй в записи, хорошо?

Тяжелая деревянная дверь с глухим звуком захлопнулась, оставив Робин наедине с Рафаэлем. Если она и до ухода Иззи остро ощущала присутствие Рафаэля, то теперь казалось, что он, заполнив все помещение, сверлит ее своими глазами-маслинами.

Он принял таблетку экстази, сел за руль и насмерть сбил мать четырехлетнего ребенка. Не отсидел и трети назначенного срока, а теперь отец пристраивает его на государственную службу.

– И как прослушать записи? – спросил Рафаэль, проходя за спиной у Робин.

– Думаю, простым нажатием на кнопку «воспр.», – пробормотала Робин, прихлебывая кофе и притворяясь, что делает пометки в блокноте.

Заглушая разговор, доносящийся с террасы, из-за окна с тюлевой занавеской, из автоответчика хлынул поток записанных сообщений.

Человек по имени Руперт просил Иззи перезвонить ему по поводу «ежегодного общего собрания».

Избирательница по имени миссис Рикерт целых две минуты говорила о транспортных потоках на Банбери-роуд.

Разгневанная женщина причитала: ну вот, опять попала на автоответчик, хотя члены парламента должны отвечать людям лично, а потом бубнила, пока не закончилась запись, как ее соседи не обрубают нависающие ветви деревьев, несмотря на многочисленные обращения местного совета.

Затем тишину офиса заполнил мужской рык с почти театральной угрозой:

– Говорят, перед такой смертью из них льет моча. Это правда, Чизл? Сорок тысяч – или я выясню, сколько мне заплатят газеты.

Мы с нею дружно работали вместе, чтобы выбраться на новый путь.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Для своей встречи с Робин на предмет согласования действий Страйк выбрал паб «Двое и одно кресло» из-за его близости к Вестминстерскому дворцу. Паб прятался в лабиринте старинных закоулков Олд-Куин-стрит среди пестрого разнообразия необычных, сонных, притулившихся друг к другу строений. Но только когда он, прихрамывая, пересек проезжую часть и увидел над входной дверью металлическую вывеску, до него дошло, что «двое», в честь которых назван паб, – это вовсе не два претендента на одно кресло в каком-нибудь совете директоров, а скромные трудяги-носильщики, поднявшие на плечи большой паланкин. Невзирая на усталость и боль, он оценил этот образ как вполне подходящий к случаю, хотя в паланкине переносили изысканную госпожу в белом, а не грузного, вспыльчивого и брюзгливого министра с жесткими, как ершик трубочиста, волосами.

У барной стойки толпились зашедшие выпить после работы посетители, и у Страйка вдруг возникло предчувствие, что в зале не окажется свободного столика; перспектива была не из приятных, поскольку затекшие нога, спина и шея болели после длительной вчерашней поездки и долгих часов сегодняшнего наблюдения за Ловкачом на Харли-стрит.

Он только-только успел взять себе пинту «Лондон прайд», как освободился столик у окна. С вынужденным проворством Страйк ринулся к высокому стулу с обращенной к улице спинкой, пока на это место не позарилась вновь прибывшая смешанная компания. Никто даже не рискнул озвучить вопрос: вправе ли один человек занимать столик на четверых?

Внушительная комплекция и угрюмый вид Страйка не оставили этой группе государственных чиновников никакой надежды на достижение компромисса.

Помещение бара с дощатым полом Страйк мысленно отнес к категории «утилитарный люкс». Выцветшая от времени роспись на торцевой стене изображала сцену из жизни восемнадцатого века: беседу двух светских сплетников в париках, а в остальном здесь преобладали черно-белые офорты на фоне простого дерева. Страйк поглядел в окно, чтобы проверить, не идет ли Робин, отхлебнул пива и прочел в своем телефоне последние известия, все это время пытаясь не смотреть на лежавшее перед ним меню с соблазнительной картинкой рыбы в кляре.

Робин должна была прийти в шесть, но не появилась даже в половине седьмого. Более не в состоянии сопротивляться картинке, Страйк заказал себе треску с жареной картошкой, взял вторую пинту пива и прочел длинную статью в «Таймс» о предстоящей церемонии открытия Олимпийских игр, которая, как опасался журналист, грозила во многих отношениях унизить нацию и выставить ее в ложном свете.

К восемнадцати сорока пяти Страйк всерьез забеспокоился. Он уже решил позвонить Робин, но тут она, раскрасневшаяся, в ненужных, как понимал Страйк, очках, стремительно вошла в бар; ее буквально распирало от важных новостей.

– Карие глаза, – отметил он, когда она села напротив. – Неплохо. Меняет весь облик. Ну, выкладывай, что там у тебя накопилось.

– Откуда ты знаешь, что у меня?.. Ну, на самом деле полно всего, – признала она, решив, что играть с ним бесполезно. – Я даже хотела тебе позвонить, но у нас в офисе весь день был проходной двор, а утром я вообще оказалась на волоске, когда устанавливала жучок.

– Но установила? Вот молодчина!

– Спасибо. Мне необходимо чего-нибудь хлебнуть, погоди-ка.

Она вернулась с бокалом красного вина и тотчас начала отчитываться о сообщении, которое утром Рафаэль обнаружил на автоответчике.

– Мне не удалось заполучить номер звонившего, потому что после этого сообщения было еще четыре. Система телефонии там просто допотопная.

Нахмурившись, Страйк спросил:

– Не помнишь, как звонивший произнес фамилию Чизуэлла?

– Как принято среди своих. «Чизл».

– Не иначе как Джимми, – сказал Страйк. – И что было потом?

– Когда Иззи вернулась в офис, Рафф тут же ей рассказал. – В звучании этого имени Страйку почудилось некоторое смущение. – Сам он явно не понял, что к чему. Иззи тут же позвонила отцу, и тот впал в неистовство. Даже мы слышали, как он орет, хотя слов было не разобрать.

В задумчивости Страйк потер подбородок.

– Опиши-ка манеру речи этого анонима.

– Лондонский говор, – сказала Робин. – Манера речи – угрожающая.

– «Перед такой смертью из них льет моча», – процитировал Страйк почти вслух.

Робин хотела что-то сказать, но ее остановили собственные жестокие воспоминания.

– Задушенные жертвы…

– Да, – прервал ее Страйк. – Я знаю.

Они оба выпили.

– Так, допустим, что сообщение наговорил Джимми, – продолжила Робин. – Значит, сегодня он звонил на этот номер дважды.

Открыв сумочку, она продемонстрировала спрятанное в ней подслушивающее устройство.

– Ты его забрала? – оторопел Страйк.

– И заменила новым, – ответила Робин, не сдержав победной улыбки. – Потому и опоздала. Не могла упустить такой шанс. Аамир – он помощник Уинна – уже закончил работу, а сам Герайнт, когда я собиралась уходить, явился к нам в офис, чтобы меня прикадрить.

– Да что ты, неужели? – развеселился Страйк.

– Рада, что тебя это позабавило, – холодно сказала Робин. – Он неприятный тип.

– Извини, – сказал Страйк. – В каком смысле он неприятный тип?

– Уж поверь, – сказала Робин. – Я на таких насмотрелась по разным конторам. Это извращенец, причем с комплексами. Как-то он сказал, – щеки у нее вспыхнули негодованием, – что я похожа на его покойную дочь. А сегодня начал трогать мои волосы.

– Трогать волосы? – Страйк помрачнел.

– Да, поднял у меня с плеча прядь и пропустил через пальцы, – объяснила Робин. – Потом, вероятно, почувствовал мое отношение и попытался выдать этот жест за отеческий. В общем, я сказала, что мне надо в туалет, но попросила его задержаться, чтобы продолжить разговор о благотворительности. А сама рванула по коридору и поменяла жучок.

– Ты чертовски ловко это провернула, Робин.

– По пути сюда я прослушала все записи, – сказала Робин, передавая Страйку извлеченные из кармана наушники, – и отметила кое-что интересное.

Страйк послушно вставил наушники в уши, а Робин в сумочке включила воспроизведение.

«…в половине четвертого, Аамир».

Голос с валлийским выговором был прерван звонком мобильного телефона. Прошаркали шаги, звонок прекратился, и Герайнт сказал:

«А, привет, Джимми… секунду… Аамир, закрой дверь».

Опять шарканье, стук шагов.

«Да, Джимми?..»

После этого Герайнт, казалось, долго пытался вклиниться в нарастающую тираду.

«Что… да ладно, подо… Джимми, послу… Джимми, послушай – послушай! Ясно же, что ты проиграл, Джимми, я понимаю, как тебе обидно… Джимми, прошу тебя! Мы понимаем твои чувства… да, это несправедливо, Джимми, но ни я, ни Делия не родились богачами – мой отец был шахтером, Джимми! Так что выслушай, пожалуйста! Мы вот-вот получим фотографии!»

Затем он умолк, и до слуха Страйка доносились лишь подъемы и спады тона в скороговорке Джимми Найта.

«Я тебя услышал, – вставил наконец Герайнт, – но, умоляю, не совершай никаких поспешных действий, Джимми. Он не отдаст… Джимми, да послушай ты! Тебе не видать этих денег – он же ясно дал понять. Теперь еще газеты… так что… нужны доказательства, Джимми! Доказательства!»

Последовал еще один короткий отрезок невнятного бормотания.

«Я же тебе сказал, правда ведь? Да… нет, в МИДе… ну, вряд ли… нет, у Аамира есть контакт… да… да… хорошо… непременно, Джимми. Ладно… да, хорошо. Да. Ну давай».

Лязгнула брошенная на рычаг трубка; раздался голос Герайнта:

«Сучонок паршивый!»

Послышались еще шаги. Страйк взглянул на Робин, и та описала пальцем круг, предлагая послушать дальше. Секунд, вероятно, через тридцать заговорил Аамир – неуверенно и натянуто:

«Герайнт, Кристофер ничего не обещал по поводу фотографий».

Молчание, нарушаемое только потрескиванием крошечной кассеты и шорохом перекладываемых на столе Герайнта бумаг, словно звенело натянутой струной.

«Герайнт, вы меня слы…»

«Слышу! – рявкнул Уинн. – Боже правый, ты, лучший выпускник Лондонской школы экономики, не можешь придумать, как выманить фотографии у какого-то ублюдка? Я не прошу тебя выносить их из министерства, просто раздобудь копии. На это, надеюсь, у тебя ума хватит?»

«Мне лишние неприятности не нужны», – пробормотал Аамир.

«Знаешь, – сказал Герайнт, – думается мне, после всего, что мы для тебя сделали, особенно моя жена…»

«Я вам очень благодарен, – зачастил Аамир. – Ну… ладно… попробую».

В течение следующей минуты не было слышно ничего, кроме шарканья подошв и шороха бумаг, а потом раздался механический щелчок. После минутного отсутствия речи устройство автоматически выключилось, но вновь активировалось при звуках голоса. Вошедший – совсем другой человек – хотел выяснить, собирается ли сегодня Делия присутствовать «на подкомитете».

Страйк снял наушники.

– Ты все разобрал? – спросила Робин.

– Вроде да, – сказал Страйк.

Робин выжидательно откинулась на спинку стула.

– Министерство иностранных дел? – повторил Страйк себе под нос. – Черт его знает, что он такого наворотил, если фотографиями заинтересовался Форин-Офис?

– Разве нас касается, что он наворотил? – Робин вздернула брови.

– Я не отрицал, что это интересно. Я только говорил, что платят нам не за это.

Страйку принесли рыбу с картошкой. Поблагодарив барменшу, он щедро полил еду кетчупом.

– Иззи упоминала об этом как бы между прочим, – припоминая, сказала Робин. – Не могла же она так притворяться, если он… ну, ты понимаешь… своими руками лишил кого-то жизни.

Она сознательно избегала слова «задушил». Трех приступов паники за три дня было вполне достаточно.

– Сдается мне, – сказал Страйк, жуя картофель, – этот анонимный звонок подсказывает… если, конечно… – запнулся он от пришедшей ему в голову мысли, – если, конечно, Джимми не надумал приплести Чизуэлла, вдобавок ко всему прочему, еще и к рассказу Билли, – что для него главное – не доказать факт детоубийства, а просто дискредитировать министра, у которого и так на хвосте сидит пресса. Есть еще интернет, ты же понимаешь. Там куча народу заявляет, что членство в партии тори уже равноценно детоубийству. Возможно, Джимми таким образом надеется усилить свое давление.

Страйк задумчиво наколол на вилку несколько кусочков жареной картошки.

– Хотел бы я знать, где сейчас Билли, да только некому поручить розыск. Барклай не заметил никаких признаков его присутствия, и, по его словам, Джимми даже не упоминал, что у него есть брат.

– Билли сказал, что его держат взаперти, – осторожно напомнила Робин.

– На слова Билли, честно говоря, особенно полагаться не стоит. Я знал одного парня, «кочколаза», у которого на учениях начался психоз. Так вот: этот, к примеру, считал, что у него под кожей бегают тараканы.

– «Кочколаза»?

– Пехотинца. Фузилера. Картошку попробуешь?

– Нет, наверное, – вздохнула Робин, хоть и была голодна. Мэтью, которому она отправила SMS, ответил, что будет ждать ее к ужину. – Погоди, у меня еще не все.

– Сьюки Льюис? – с надеждой спросил Страйк.

– О ней разузнать пока не удалось. Нет, я о другом: жена Чизуэлла твердит, что какие-то чужаки топчут ее клумбы и шастают в конюшню.

– Чужаки? – переспросил Страйк. – Во множественном числе?

– Это со слов Иззи… но она считает, что Кинвара – эгоцентричная истеричка.

– Вырисовывается некая отдельная категория фигурантов, ты согласна? Полубезумцы, не способные верно истолковать увиденное.

– А как по-твоему, не мог ли туда сунуться, среди прочих, и Джимми? К ней в сад?

Пережевывая картофель, Страйк обдумал и эту возможность.

– Пока не вижу, зачем ему соваться к ней в сад и шастать в конюшню, – разве что пугнуть Чизуэлла. Еще раз переговорю с Барклаем: есть ли у Джимми машина, не упоминал ли он поездки в Оксфордшир. Кинвара вызывала полицию?

– Когда вернулась Иззи, этот же вопрос задал ей Рафф, – сообщила Робин, и при упоминании этого имени Страйку опять почудилась в ее голосе легкая застенчивость. – По словам Кинвары, ночью, когда залаяли собаки, она увидела в саду мужскую тень, но злоумышленник сразу сбежал. Наутро – опять же по ее словам – на конском выпасе обнаружились следы, а у одной из лошадей появилась ножевая рана.

– Ветеринара не вызывали?

– Этого я не знаю. Мне стало гораздо труднее задавать вопросы, когда к нам в офис зачастил Рафф. Он же обо мне ничего не знает, а я не хочу показаться любопытной.

Отодвинув тарелку, Страйк полез в карман за сигаретами.

– Эти фотографии… – начал он размышлять вслух и тем самым вернул разговор в нужное русло. – Получается, что в Форин-Офисе есть некие снимки. Черт побери, с какой стороны они могут скомпрометировать Чизуэлла? Кстати, не работал ли он когда-нибудь в Министерстве иностранных дел, а?

– Нет, – ответила Робин. – Вершиной его карьеры было кресло министра торговли. Но этот пост ему пришлось оставить из-за интрижки с матерью Раффа.

Деревянные часы над камином напоминали, что ей пора уходить. Она не шелохнулась.

– А ты, стало быть, неровно дышишь к Раффу? – ни с того ни с сего поинтересовался Страйк, застав ее врасплох.

– Что? – Робин испугалась, как бы ее не бросило в краску. – Как это понимать: «неровно дышу»?

– Так, поверхностное впечатление, – ответил Страйк. – До вашего знакомства ты отзывалась о нем весьма нелестно.

– А ты хочешь, чтобы я с ним расплевалась, но при этом и дальше выдавала себя за крестницу его папаши? – возмутилась Робин.

– Нет, боже упаси, – сказал Страйк, но Робин показалось, что в этой реплике сквозит какая-то издевка.

– Мне пора, – сказала она, смахивая наушники со стола в сумочку. – Я обещала Мэтью быть дома к ужину.

Бросив Страйку «пока», она вышла из паба.

Страйк провожал ее взглядом и смутно сожалел, что заговорил о ее симпатии к Рафаэлю Чизуэллу. В считаные минуты он допил пиво, расплатился за горячее блюдо и, прихрамывая, вышел на улицу, где закурил и набрал номер министра культуры. Ему ответили после второго гудка.

– Одну минуту, – сказал Чизуэлл.

Страйк уловил нестройный гомон.

– Здесь слишком людно.

Со стуком захлопнувшейся двери шум немного стих.

– Я на банкете, – объяснил Чизуэлл. – Есть какие-нибудь новости?

– К сожалению, неутешительные, – ответил Страйк, отходя от паба и шагая по Куин-Энн-стрит, где белые дома будто бы светились в наступивших сумерках. – Сегодня утром моя напарница сумела установить подслушивающее устройство в кабинете мистера Уинна. Мы располагаем записью его разговора с Джимми Найтом. Кроме того, помощник Уинна – Аамир, так, кажется? – намерен раздобыть копии упомянутых вами фотографий. Причем не где-нибудь, а в МИДе.

Пауза так затянулась, что Страйк уже заподозрил сбой соединения.

– Господин ми…

– Здесь я, здесь! – рявкнул Чизуэлл. – Значит, милый юноша Маллик, да? Вот грязная скотина. Грязная скотина. Один раз его уже выперли с работы… что ж, пусть попробует. Пусть только попробует! Неужели кто-то возомнил, что я не… что я не узнаю о кознях Аамира Маллика? Ну-ну.

В некотором недоумении Страйк ожидал разъяснений, но их не последовало. Министр только сопел в трубку. Приглушенный мерный стук подсказал Страйку, что Чизуэлл расхаживает туда-сюда по ковру.

– У вас все? – властно спросил наконец парламентарий.

– Еще одна деталь, – ответил Страйк. – Моя напарница говорит, что ваша жена недавно видела, как некий мужчина, и, возможно, не один, под покровом темноты нарушил границы вашей частной собственности.

– Ах, вы об этом… – протянул Чизуэлл. – Да-с. – Тот эпизод, очевидно, его не взволновал. – Моя жена держит лошадей и очень беспокоится, как бы с ними чего не случилось.

– Вы не считаете, что это происшествие как-то связано с?..

– Никоим образом, никоим образом, – перебил Чизуэлл. – Кинвара порой… честно сказать… она дьявольски экзальтированная женщина. Завела себе лошадей, а теперь над ними трясется. Так что не отвлекайтесь на погоню за тенью в зарослях Оксфордшира. Мои проблемы завязаны на Лондоне. Теперь все?

Получив утвердительный ответ, министр без лишних церемоний повесил трубку, а детектив похромал дальше – к станции метро «Сент-Джеймс-парк».

Через десять минут, сложив руки на груди и вытянув ноги, он уже сидел в торце вагона и невидящим взглядом смотрел в окно напротив.

Это расследование ставило его в тупик. С одной стороны, он впервые взялся за такое дело о шантаже, в котором клиент – шантажируемый – помалкивает о своих деяниях. А с другой стороны, не преминул указать себе Страйк, не каждый день к его услугам прибегали члены правительства. Да и не каждый день к нему в приемную врывался парень, пусть даже псих, чтобы заявить о виденном воочию детоубийстве; впрочем, с тех пор как пресса раструбила об агентстве, туда потянулось множество всякого рода странных, неуравновешенных личностей, и «коробки для шизы», как Страйк, невзирая на протесты Робин, называл архивы писем от такой публики, занимали уже больше половины конторского шкафа. Теперь, как никогда, Страйка занимала связь между задушенным младенцем и делом о шантаже Чизуэлла, хотя связь эта на первый взгляд была очевидной: она коренилась в родстве двух братьев, Джимми и Билли. Но теперь некто (Страйк, полагаясь на отчет Робин, все более склонялся к тому, что это был Джимми) вознамерился привязать рассказанную Билли историю к Чизуэллу, хотя дело о шантаже, которое, собственно, и привело Чизуэлла к Страйку, не могло быть сопряжено с детоубийством напрямую – иначе Герайнт Уинн сразу побежал бы в полицию. Как кончик языка сам собой тянется к болячкам во рту, так и мысли Страйка без конца обращались к братьям Найт: к харизматичному, лихому краснобаю и красавцу Джимми, бесшабашному авантюристу, и к запуганному, немытому, бесспорно нездоровому Билли, одержимому неким воспоминанием – возможно, далеким от реальности, но от того не менее жутким.

«Перед такой смертью из них льет моча».

Из кого «из них»? Страйку опять послышался голос Билли Найта:

«Завернули в розовое одеяльце, да и закопали в ложбине у папиного дома. Но потом сказали, что это мальчик был…»

Клиент особо подчеркнул, что расследование должно вестись в пределах Лондона, вдали от Оксфордшира.

Прочтя название станции, от которой только что отъехал его поезд, Страйк почему-то вспомнил, как смущалась Робин, упоминая Рафаэля Чизуэлла. Он зевнул, опять достал мобильный и успел погуглить младшего отпрыска своего клиента, разглядывая многочисленные фотографии, изображавшие этого хлыща у входа в суд, куда он был вызван по обвинению в убийстве.

Чем дальше, тем больше в нем закипала неприязнь к молодому красавчику в темном костюме. Мало того что он смахивал на манекенщика-итальяшку и ничем не напоминал англичанина, так еще в душе Страйка зрело скрытое отторжение, вызванное классовыми и личными причинами. Рафаэль относился к тому же типу людей, что и Джейго Росс, за которого выскочила Шарлотта: этот заносчивый щеголь, получивший дорогостоящее образование, смело мог рассчитывать, что его будут защищать лучшие адвокаты, а судьи при любом раскладе посмотрят на его грешки сквозь пальцы, потому как он – точная копия их родных сыновей.

Поезд тронулся дальше, и Страйк, пропустивший пересадку, сунул телефон в карман, сложил руки на груди и устремил невидящий взгляд в то же темное окно, чтобы только выбросить из головы эту неудобную мысль, но она, будто настырная голодная собака, не оставляла его в покое.

Раньше он как-то не отдавал себе отчета, что Робин может заинтересоваться каким-нибудь другим мужчиной, кроме Мэтью, – не считая, естественно, того случая на ступенях, после ее венчания, когда на один быстротечный миг…

В злобе отшвырнув эту прилипчивую мысль, он заставил себя вернуться к запутанному казусу с министром, раненой лошадью и зарытым в ложбине младенческим тельцем в розовом одеяле.

…у тебя в доме творится что-то такое за твоей спиной…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

– Почему ты крутишься как белка в колесе, а мне нефиг делать? – около полудня обратился Рафаэль к Робин.

Она только что дошла вслед за Герайнтом до Порткаллис-Хауса[23] и успела вернуться. Даже издалека ей было видно, как вежливые улыбки на лицах встречных молодых женщин, с которыми он здоровался, сменялись неприязненными гримасами у него за спиной. Герайнт вошел в зал заседаний на втором этаже, и Робин не оставалось ничего другого, как вернуться в офис Иззи. На подходе к кабинету Герайнта она понадеялась проскользнуть внутрь, чтобы забрать второе подслушивающее устройство, но через открытую дверь увидела сидящего за компьютером Аамира.

– Рафф, мальчик мой, через минуту я тебя загружу работой, – бросила сбившаяся с ног Иззи, барабаня по клавиатуре. – Только вот это закончу, для председательницы местной партийной организации. Сейчас папа зайдет – подпишет.

Она бросила загнанный взгляд на брата, который, развалившись в кресле, закатал рукава, ослабил галстук и вытянул перед собой длинные ноги; на шее у него болтался картонный разовый пропуск.

– Может, ты пока выйдешь на террасу кофейку попить? – предложила ему Иззи.

Робин понимала: Иззи не хочет, чтобы Чизуэлл видел, как бездельничает сын.

– Пошли кофе пить, Венеция? – позвал Рафаэль.

– Не могу, – сказала Робин. – Дел по горло.

Вентилятор на столе у Иззи развернулся в сторону Робин, и та пару секунд наслаждалась прохладным ветерком. Тюлевая занавеска туманила чудесный июньский день. За окном на террасе мерцающими привидениями двигались обезглавленные оконной рамой парламентарии. В захламленном кабинете было душно. Робин пришла в коттоновом платье, убрала волосы в «конский хвост» и тем не менее, изображая бурную деятельность, то и дело вытирала пот с верхней губы тыльной стороной ладони.

Присутствие Рафаэля в офисе, как она сказала Страйку, создавало неудобства. Когда Робин находилась там вдвоем с Иззи, ей не приходилось выдумывать предлог для любой задержки в коридоре. Более того, Рафаэль не сводил с нее глаз, но совсем не так, как похотливый Герайнт, который обшаривал ее взглядом с головы до ног. Она недолюбливала Рафаэля, но время от времени ловила себя на том, что оказывается в опасной близости от сочувствия к этому парню. Рядом с отцом тот вечно нервничал, а кроме того… кто угодно признал бы его красавцем. Главным образом по этой причине она избегала на него смотреть – просто чтобы сохранять объективность.

А Рафаэль как раз стремился к сближению, но она пыталась этого не допускать. Вот, к примеру, накануне он спутал ей все карты, когда она зависла у дверей Герайнта и Аамира, напряженно прислушиваясь к телефонному разговору Аамира насчет какого-то «запроса». Из скудных подробностей, которые ей удалось тогда уловить, Робин с уверенностью заключила, что речь идет как раз о «Равных правилах игры». «Но ведь это не предусмотрено нормативными актами? – встревоженно спрашивал Аамир. – Это же не официально? Мне казалось, такая рутинная процедура… но мистер Уинн полагал, что в своем письме координатору благотворительной акции ответил на все спорные вопросы».

Робин не могла пройти мимо, но понимала, что подвергает себя опасности. Кто же мог знать, что застукает ее не Уинн, а Рафаэль?

– Что ты тут жмешься? – смеясь, спросил он.

Поспешив отойти, Робин услышала, как у нее за спиной хлопнула дверь, и заподозрила, что отныне, во всяком случае в присутствии Аамира, эта дверь больше не останется нараспашку.

– Ты всегда так дергаешься или только при мне? – не унимался, догоняя ее, Рафаэль. – Пошли кофе пить, что ты, в самом деле, я тут с тоски подыхаю.

Робин ответила резким отказом, в офисе опять изобразила деловитость, но невольно призналась сама себе, что в глубине души – очень глубоко – польщена такими знаками внимания.

В дверь постучали, и, к удивлению Робин, в офис вошел Аамир Маллик со списком имен в руке. Нервозно, хотя и с решимостью, он обратился к Иззи.

– Да, э-э-э, здрасте. Герайнт просит внести попечителей фонда «Равные правила игры» в список приглашенных на паралимпийский прием двенадцатого июля, – выговорил он.

– А я тут при чем? – взвилась Иззи. – Прием организует Министерство культуры, СМИ и спорта. С какой стати, – больше не сдерживаясь, она убрала со лба потную челку, – все приходят ко мне?

– Герайнту необходимо, чтобы они присутствовали, – стоял на своем Аамир, но листок с именами задрожал у него в руке.

Робин подумала, что сейчас как раз удобный момент, чтобы проникнуть в пустой кабинет Аамира и поменять жучки. Она бесшумно поднялась из-за стола, стараясь не привлекать к себе внимания.

– Почему он не обращается с этим к Делии? – кипятилась Иззи.

– Делия занята. В списке всего-то восемь человек, – не отступался Аамир. – Ему в самом деле необходимо…

– «Слово девы Лахесис, дочери Необходимости!»[24]

Появление министра культуры опередил его зычный голос. Чизуэлл, в мятом костюме, остановился на пороге, преградив путь Робин. Она бесшумно села на свое место. Аамир, как ей показалось, приободрился.

– Мистер Маллик, вам известно, кто такая Лахесис? – осведомился Чизуэлл.

– Точно не скажу, – ответил Аамир.

– Вот как? Разве у вас в Харрингейской общеобразовательной школе не преподавали древнегреческий? Рафф, ты, похоже, не слишком занят. Просвети мистера Маллика насчет Лахесис.

– Да я и сам не в курсе, – сказал Рафаэль, хлопая густыми темными ресницами.

– Дурачком прикидываешься? Лахесис – одна из богинь судьбы, – изрек Чизуэлл. – Она знает, какой кому отпущен срок. Знает, когда чья песенка спета. Вы не великий поклонник Платона, мистер Маллик? Вам, наверное, ближе Катулл. У него есть прекрасные строки о людях вашего склада. Стих шестнадцатый[25], непременно ознакомьтесь, вам понравится.

Рафаэль с сестрой воззрились на отца. Аамир еще немного потоптался, как будто вспоминая, что его сюда привело, а затем вышел.

– Практикум по классической филологии для всех, – обернувшись ему вслед, с мстительным, как могло показаться, удовлетворением продолжил Чизуэлл. – Учиться никогда не поздно, правда, Рафф?

На письменном столе у Робин завибрировал мобильный. Пришло сообщение от Страйка. У них была договоренность – не звонить и не писать в рабочее время, разве что в самом крайнем случае. Робин опустила телефон в сумочку.

– Где моя папка с документами на подпись? – обратился Чизуэлл к Иззи. – Ты закончила письмо этой чертовке, Бренде Бейли?

– Уже распечатываю, – ответила Иззи.

Пока Чизуэлл, пыхтя, как бульдог, в тиши кабинета, кое-как выводил свою подпись на сложенных в стопку письмах, Робин пробормотала что-то невразумительное насчет необходимости отлучиться и поспешила выйти в коридор.

Чтобы прочесть сообщение Страйка подальше от посторонних глаз, она прошла по деревянным указателям «Крипта» и сбежала по узкой каменной лестнице на самый нижний этаж, где нашла безлюдную часовню. Крипта напоминала средневековую шкатулку для драгоценностей: золотую стену сплошь покрывали геральдические и религиозные сцены и символы. Над алтарем блестели изображения святых, а небесно-голубые органные трубы были украшены золотыми бантами и алыми лилиями. Робин присела на обитую красным бархатом скамью и открыла сообщение.

Просьба. Барклай 10 дней пас Джимми Найта, но сейчас узнал, что в эти выходные должен сидеть с ребенком, т. к. жена выходит на работу. Энди с семьей сегодня улетает на неделю в Аликанте.

Я его подменить не смогу, т. к. Джимми меня знает. Завтра ОТПОР участвует в противоракетном марше. Начало в 14, от Боу. Сможешь?

После недолгого раздумья у Робин вырвался стон, эхом отозвавшийся от стен крипты.

Впервые за год с лишним Страйк просил ее, причем буквально в последнюю минуту, поработать сверхурочно, но в эти выходные они с Мэтью планировали отметить первую годовщину свадьбы. Уже был заказан номер в дорогом отеле, а упакованные дорожные сумки стояли в багажнике машины. До встречи с Мэтью оставалось всего ничего. Им предстояло ехать прямиком в «Le Manoir aux Quat’Saisons»[26]. Нетрудно было представить, в какую ярость привел бы мужа ее отказ. В золоченой тишине крипты у Робин в памяти всплыли слова, которые сказал ей Страйк, когда согласился преподать ей начала следственной работы:

«Мне нужен такой напарник, который не считается со временем. Который не возражает работать в выходные… У тебя действительно есть способности к сыску, но ты выходишь замуж за человека, которому это занятие ненавистно…»

А у нее тогда вырвалось: «Мэтью не касается, какую профессию я выбрала».

И в пользу чего она делает выбор теперь? Когда-то она сказала, что не намерена разрушать брак, и согласилась на попытку примирения. Страйк выжал из нее не один час сверхурочной работы. Не ему говорить, что она отлынивает.

Медленно, то стирая, то заменяя слова, продумывая каждый слог, она напечатала ответ:

Очень жаль, но в эти выходные у меня годовщина свадьбы.

Забронировали гостиницу, выезжаем сегодня вечером.

Ей хотелось добавить что-нибудь еще, но как тут скажешь? «Мой брак складывается не лучшим образом, нужно хотя бы устроить семейное торжество»? «Я бы охотнее замаскировалась под демонстрантку и пошла следить за Джимми Найтом»? Робин нажала на «отправить».

Сидя в ожидании ответа, как пациентка – в ожидании медицинского заключения, Робин следила взглядом за изгибами виноградных лоз, украшающих потолок. Лепное убранство смотрело на нее сверху вниз множеством причудливых лиц, подобных образу мифического Зеленого человека[27]. Геральдические и языческие символы переплетались с ангелами и крестами. Эта часовня была чем-то большим, нежели Господень дом. Она возвращала человека к эпохе магии, суеверий и феодальной власти.

Минута тянулась за минутой, а Страйк все не отвечал. Встав со скамьи, Робин прошлась по часовне. В самом дальнем конце обнаружился какой-то чулан. Открыв дверцу, она увидела бронзовую табличку в память суфражистки Эмили Дэвисон[28]. Та, как оказалось, в свое время здесь переночевала, чтобы на момент переписи населения 1911 года с полным правом указать местом жительства палату общин, – за семь лет до предоставления женщинам избирательного права. Эмили Дэвисон, невольно подумала Робин, осудила бы ее решение поставить шаткий брак выше свободы трудиться.

У нее опять зажужжал мобильный. Робин опустила взгляд, боясь увидеть присланное сообщение. Страйк ответил двумя буквами:

OK

Свинцовая гора свалилась у нее с плеч и скользнула под ложечку. Страйк – она прекрасно понимала – до сих пор жил в воспетой репортерами клетушке над офисом и работал без выходных. Единственный человек в агентстве, не связанный узами брака, он не проводил жесткой границы между профессиональной и личной жизнью; граница эта, конечно, существовала, но только гибкая, проницаемая, не то что у нее, Барклая и Хатчинса. И самое неприятное – Робин, не найдя нужных слов, так и не сказала Страйку, что ей совестно, и все понятно, и ничего нельзя отменить, а ведь сказать еще нужно было так, чтобы не сделать и намека на краткое объятие на ступенях лестницы в день ее свадьбы, – еще неизвестно, помнил ли о нем Страйк после столь долгого умолчания.

Совершенно подавленная, она вышла из крипты, все еще держа в руках документы, которые якобы требовалось передать по назначению.

В кабинете она застала только Рафаэля: тот, сидя за компьютером Иззи, печатал двумя пальцами.

– Иззи отправилась с папенькой по какому-то делу – до того занудному, что у меня тут же из головы вылетело, – сообщил он. – Скоро придут.

С вымученной улыбкой Робин вернулась за свой стол, так и не избавившись от мыслей о Страйке.

– Дебильный какой-то стих, верно? – спросил Рафаэль.

– Какой? Ах да, тот… латинский? Пожалуй, – сказала Робин. – Есть немного.

– Сдается мне, отец его специально вызубрил, чтобы уколоть Маллика. Такую муть никто в голове не держит.

Вспомнив, что даже Страйк, как ни удивительно, знает наизусть кое-что из латыни, Робин возразила:

– Да нет, вряд ли специально.

– Он что, на Маллика зуб точит?

– Понятия не имею, – солгала Робин.

Она исчерпала все способы изображения деловитости и теперь просто перекладывала бумажки.

– Ты здесь надолго, Венеция?

– Пока не знаю. Наверное, до парламентских каникул.

– Тебе серьезно охота тут работать? На постоянной основе?

– Да, – ответила она. – Мне это интересно.

– А раньше чем занималась?

– Пиаром, – сказала Робин. – Тоже неплохая работа, но мне хочется перемен.

– Надеешься подцепить себе парламентария? – спросил он с едва заметной ухмылкой.

– Не сказала бы, что здесь мне встретился хоть кто-нибудь стоящий, – ответила Робин.

– Обижаешь. – Рафаэль комично вздохнул.

Чтобы он не заметил, как ее бросило в краску, Робин склонилась над ящиком стола и наобум вытащила какие-то канцелярские мелочи.

– Итак: встречается ли с кем-нибудь Венеция Холл? – продолжил Рафаэль, когда она выпрямилась.

– Да, – ответила Робин. – Его зовут Тим. Мы вместе уже год.

– Вот как? И чем же занимается Тим?

– Работает в аукционном доме «Кристис».

Нужный типаж подсказали ей те молодые люди, которые вместе с Сарой Шедлок зашли в «Красный лев»: лощеные, в дорогих костюмах, явно выпускники частных школ, – с такими, в ее представлении, не зазорно было водить знакомство крестнице Чизуэлла.

– А у тебя как на личном фронте? – спросила Робин. – Иззи упоминала некую…

– Из галереи? – подхватил Рафаэль, не дав ей договорить. – Ничего серьезного. Она для меня слишком молода. К тому же предки отослали ее во Флоренцию.

Резко развернувшись к ней на офисном стуле, он мрачно и пытливо вгляделся в ее лицо, словно хотел вызнать нечто большее, чем позволяла обычная болтовня. Робин отвела глаза – всем довольной подруге воображаемого Тима не под силу было выдержать столь напряженный взгляд.

– Ты веришь в искупление грехов?

Вопрос застал ее врасплох. В нем сквозили торжественность и изящество, как в сияющей шкатулке-часовне у подножья винтовой лестницы.

– Я… да… верю, – пробормотала Робин.

Взяв со стола Иззи карандаш, Рафаэль безостановочно вертел его в своих длинных пальцах и внимательно наблюдал за Робин, как будто просчитывал ситуацию.

– Тебе известно, что я наделал? Когда был за рулем?

– Да, – ответила Робин.

Между ними повисло молчание, в котором Робин видела проблески огней и зыбкие фигуры. Она без труда представила себе окровавленного Рафаэля за рулем и лежащую на асфальте искалеченную молодую мать, полицейские автомобили, ограждающую ленту и зевак, едва не выпадавших из попутных и встречных машин. Сейчас его пристальный взгляд, решила для себя Робин, выдавал надежду на некое благословение, – можно подумать, ее прощение что-нибудь значило. Но иногда бывает, и она это знала, доброта случайного знакомого или даже совершенно постороннего человека способна многое изменить и дать поддержку, тогда как самые близкие, пытаясь помочь, сталкивают тебя под откос. Ей вспомнился престарелый распорядитель в холле для членов палаты общин: тот мало что понимал, но мог утешить, как никто другой: его хрипловатый голос и добрые слова были спасительным тросом, вытянувшим ее из безумия.

Дверь вновь распахнулась. Робин и Рафаэль одновременно вздрогнули: в кабинет вошла рыжеволосая пышечка с разовым пропуском на ленте-ланьярде. По фотографиям из Сети, которые присылал Страйк, Робин сразу узнала Кинвару, жену Джаспера Чизуэлла.

– Здравствуйте, – выговорила Робин, пока Кинвара молча сверлила глазами Рафаэля, который торопливо откинулся на спинку офисного стула и опять принялся печатать.

– Ты, должно быть, Венеция.

Кинвара перевела на Робин ясный, золотистый взгляд своих кошачьих глаз. У нее был по-детски тонкий голосок. Лицо выглядело слегка одутловатым.

– И ведь собой хороша, как я погляжу. Мне не говорили, что ты такая красотка.

Робин не нашлась с ответом. Кинвара опустилась в низкое мягкое кресло, где обычно коротал время Рафф, сняла с темени дизайнерские солнцезащитные очки, которые придерживали копну рыжих волос, и тряхнула головой. Обнаженные руки и ноги покрывала густая россыпь веснушек. Застежка ее просторного зеленого сарафана лопалась на пышном бюсте.

– Так чья же ты дочь? – капризно спросила Кинвара. – От Джаспера я этого не услышала. Он вообще рассказывает только самое необходимое. Мне не привыкать. Просто сказал, что ты его крестница.

Никто не предупреждал Робин, что Кинвара не посвящена в суть дела. Очевидно, Иззи и Чизуэлл не предусмотрели возможности подобной встречи.

– Я дочь Джонатана Холла, – нервно ответила Робин.

У нее были наготове основные сведения о «крестнице-Венеции», но она и подумать не могла, что ее припрет к стенке жена Чизуэлла, наперечет знающая друзей и знакомых мужа.

– А кто он такой? – спросила Кинвара. – Наверно, я что-то упустила… Джаспер будет недоволен моей рассеянностью…

– Он работает в сфере землепользования в…

– А, в Нортумберленде? – перебила Кинвара, которая, по-видимому, не собиралась более дознаваться. – Значит, это было еще до меня.

Слава богу, подумала Робин.

Кинвара закинула ногу на ногу и сложила руки на пышной груди. Носок туфельки ходил вверх-вниз. Теперь вниманием жены министра опять завладел Рафаэль, которого пронзил жесткий, если не злобный, взгляд мачехи.

– А ты не собираешься со мной поздороваться, Рафаэль?

– Здравствуй, – сказал он.

– Джаспер велел мне ждать здесь, но, если ты предпочитаешь, чтобы я постояла в коридоре, могу и выйти, мне не трудно, – защебетала Кинвара тонким, пронзительным голосом.

– Ни в коем случае, – пробормотал Рафаэль, хмуро уткнувшись в монитор.

– Не хочу мешать вашей работе, – сказала Кинвара, переключаясь с Рафаэля на Робин.

А той вспомнилась история с блондинкой в ванной комнате картинной галереи. Вторично изобразив сосредоточенные поиски в ящике стола, она с облегчением услышала разговор идущих по коридору Чизуэлла и Иззи.

– …и непременно к десяти часам, не позже, иначе у меня не будет времени прочесть эту ахинею. И скажи Хейнсу, что беседовать с Би-би-си предстоит ему, – мне недосуг трепаться с этим скопищем идиотов насчет вклю… Кинвара.

Чизуэлл замер на пороге кабинета и без признаков теплоты бросил:

– Тебе было сказано ждать меня в министерстве, а не здесь.

– Я тоже рада тебя видеть, Джаспер, тем более после трехдневной разлуки, – сказала Кинвара, поднимаясь с кресла и расправляя сарафан.

– Привет, Кинвара, – вклинилась Иззи.

– Совсем забыла про министерство, – продолжала Кинвара, игнорируя падчерицу. – Все утро пыталась до тебя дозвониться…

– Тебе было сказано, – зарычал Чизуэлл, – что до часу я на совещаниях, и если речь опять пойдет о плате за случку, будь она трижды проклята…

– Да нет же, Джаспер, при чем тут случка, у меня к тебе конфиденциальный разговор, но если ты хочешь, чтобы я все выложила при детях, – только скажи!

– О господи! – вырвалось у Чизуэлла. – Что ж, пошли, давай найдем свободную комнату для переговоров…

– Вчера вечером явился некий мужчина, – сказала Кинвара, – который… и нечего жечь меня взглядом, Изабелла!

На лице Иззи в самом деле читался неприкрытый скепсис. Вздернув брови, она шагнула через порог, как будто Кинвара сделалась для нее невидимкой.

– Повторяю: расскажешь это в переговорной! – рявкнул Чизуэлл, но Кинвара не унималась.

– Вчера вечером в роще за домом я увидела мужчину, – визгливо продолжала она, и Робин поняла, что этот голос далеко разносится по узкому коридору. – Я пока еще галлюцинациями не страдаю – в роще бродил человек с лопатой, я его отчетливо видела, но за ним погнались собаки, и он пустился наутек! Ты твердишь, чтобы я не суетилась, но по ночам я в доме одна, и если ты не примешь меры, Джаспер, то я сама позвоню в полицию!

…не взял ли бы ты это на себя, чтобы поддержать правое дело?

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Наутро Страйк проснулся в самом скверном расположении духа.

Когда он, прихрамывая, тащился к Майл-Энд-парку, в голове крутилось: почему, черт побери, он, старший партнер, основатель агентства, обязан в субботнюю жару вести слежку на каком-то марше протеста, если у него полторы ноги, но при этом трое подчиненных? Да потому, отвечал он сам себе, что у него нет малого ребенка, которого не оставишь без присмотра, нет жены, которая купила билеты на самолет или сломала руку, и не назначено торжество по случаю первой годовщины свадьбы, чтоб ей сгнить. А холостяк пусть жертвует своим законным отдыхом и вкалывает по выходным.

Сейчас в голове у него роились все нелестные мысли о Робин, которых она всегда опасалась: припомнил он ей и новый дом на мощеной улочке Олбери, выгодно отличавшийся от двух продуваемых сквозняками чердачных каморок, и все права и привилегии, какие давало ей тонкое золотое колечко на безымянном пальце – несбыточная мечта Лорелеи, которой оставалось только расстраиваться, когда пообедать, а то и поужинать вдвоем на выходных не получалось, – и обещание Робин делить все обязанности поровну, данное ею в тот день, когда он сделал ее партнером по бизнесу – уж, наверное, не для того, чтобы она сломя голову неслась домой к мужу.

Да, за два года работы в агентстве Робин отпахала массу времени сверхурочно, не получая за это ни гроша. Да, она делала для него больше, чем требовало чувство долга. Да, под дулом пистолета он бы согласился, что теоретически обязан ей по гроб жизни. Но факт оставался фактом: сейчас он ковыляет по улице навстречу нудным часам утомительной и, скорее всего, безрезультатной слежки, а она с этим козлом, с муженьком, уносится на выходные в загородный отель, – от одной этой мысли у него еще сильнее заныли спина и нога.

Небритый, в старых джинсах, потрепанной, застиранной фуфайке и стоптанных кроссовках, с полиэтиленовым пакетом в руке, Страйк вошел в парк. Вдали маячила толпа демонстрантов. Риск того, что Джимми может его узнать, едва не вынудил Страйка вообще забить на этот марш, но последнее сообщение от Робин (которое он – исключительно по злобе – оставил без ответа) перевесило все остальное:

В офис приходила Кинвара Ч. Говорит, вчера, когда стемнело, заметила в роще у дома мужчину с лопатой. Чизуэлл, по словам жены, запретил ей звонить в полицию, но она пригрозила все равно это сделать, если он сам не примет меры против нарушителей. Кинвара не в курсе нашего расследования. М. проч., верит, что я – Венеция Холл. Наконец, по нек. сведениям, в фонде «Равные правила игры» грядет проверка. Пытаюсь узнать доп. подробности.

От этого сообщения Страйк просто лез на стену. В данный момент его бы устроило только одно: конкретные улики против Герайнта Уинна, тем более что таблоид «Сан» уже раздувал дело Чизуэлла, отчего клиент дергался и не выходил из стресса.

По сведениям Барклая, Джимми Найту принадлежала десятилетняя «судзуки-альто», которая не прошла техосмотр и в настоящее время стояла без движения. Барклай допускал, что Джимми способен уехать за семьдесят миль от дома, чтобы под покровом темноты проникнуть в сад и в рощу к Чизуэллам, но Страйк считал это маловероятным.

Он, в свою очередь, рассматривал другой вариант: Джимми, скорее всего, засылает туда своих приспешников, чтобы те нагнали страху на хозяйку дома. У человека, выросшего в тех краях, наверняка остались там друзья-приятели. Еще одна версия, более тревожная, сводилась к тому, что Билли вырвался из темницы, реальной или мнимой, где, как он сообщил Страйку по телефону, его удерживали силком, и теперь, оказавшись вблизи старой отцовской хижины, вознамерился либо откопать младенца в розовом одеяле, чтобы доказать факт убийства, либо под воздействием какой-то навязчивой идеи покалечить одну из лошадей Кинвары.

Встревоженный этими необъяснимыми событиями, любопытством газетчиков к личности министра и невозможностью сдвинуть расследование с мертвой точки, Страйк уже готов был пуститься во все тяжкие. Невзирая на усталость, боль в мышцах и подозрения в бесполезности сегодняшней слежки за демонстрантами, он чуть свет буквально вытащил себя из постели, пристегнул к опухшей культе протез и через силу отправился в двухчасовой пеший поход, начинавшийся от Майл-Энд-парка.

Когда в толпе уже стали вырисовываться лица участников марша, Страйк нацепил извлеченную из пакета белую пластиковую маску Гая Фокса, с усами и дугообразными бровями, – в последнее время такая ассоциировалась с хакерским сообществом «Анонимус». Отправив скомканный пакет в ближайшую урну, он похромал в сторону скопления плакатов и транспарантов: «Нет ракетам у наших домов!», «Нет снайперам на улицах!», «Не позволим играть с нашей жизнью!» – и многократно повторенного «В отставку!» с портретом премьер-министра. Идти пришлось по траве – самой неблагоприятной поверхности для протеза. Страйк весь взмок, пока искал оранжевые транспаранты ОТПОРа с характерной символикой – разорванными олимпийскими кольцами.

Таких растяжек обнаружилось более десятка. Потоптавшись за говорливой молодежной компанией, Страйк поправил сползающую маску, явно не рассчитанную на зрелого мужчину со сломанным по молодости носом, и увидел Джимми Найта: тот развлекал двух девчонок, и каждая, запрокинув голову, взахлеб хохотала. Придерживая маску, чтобы зафиксировать прорези на уровне глаз, Страйк обвел взглядом собравшихся членов ОТПОРа и удостоверился в отсутствии томатно-рыжей копны, которое объяснялось не тем, что Флик перекрасила волосы, а тем, что она попросту не явилась.

Распорядители уже начали выстраивать толпу в некое подобие колонны. Молчаливый и сонный Страйк затерялся среди демонстрантов, сразу за рядами ОТПОРа, и нарочито неуклюже двинулся следом, чтобы молодые распорядители, впечатленные его могучей фигурой, сочли за лучшее смотреть на него как на скалу, которую должны обтекать людские ручейки.

Тощий парнишка в маске «Анонимуса» поднял кверху два больших пальца, когда его пинками гнали мимо Страйка в конец колонны. Страйк приветствовал его точно так же.

Джимми, который успел затянуться самокруткой, по-прежнему балагурил с двумя девчонками, которые явно соперничали за его внимание. Темненькая, более симпатичная, держала двусторонний плакат со скрупулезно выполненным живописным изображением Дэвида Кэмерона в обличье Гитлера на трибунах олимпийского стадиона 1936 года. Это было незаурядное произведение искусства – Страйк даже засмотрелся, благо колонна, сопровождаемая полицейскими и распорядителями в светоотражающих куртках, уже двигалась в ровном, неспешном темпе, постепенно приближаясь к выходу из парка на длинную и прямую Роуман-роуд.

Ступать на протезе по гладкому гудрону было легче, но у Страйка по-прежнему пульсировала воспаленная культя ноги. Через несколько минут демонстранты принялись скандировать: «НЕТ ракетам! НЕТ ракетам!»

Перед колонной пятились фоторепортеры с камерами.

– Эй, Либби, – обратился Джимми к девушке с портретом Гитлера. – Хочешь, возьму тебя на закорки?

Страйк отметил нескрываемую зависть ее подружки: Джимми согнул колени, чтобы девушка села верхом к нему на плечи, и поднял ее над толпой. Теперь плакат был виден газетчикам.

– Покажи им сиськи, – скомандовал Джимми. – Мы сразу на первые полосы попадем.

– Джимми! – в притворном ужасе пискнула она.

Ее подружка натянуто улыбнулась. Камеры защелкали энергичнее; Страйк, пряча под маской гримасу боли, старался, чтобы его хромота не особенно бросалась в глаза.

– Мужик с самой большой камерой все время держал тебя в объективе, – сообщил Джимми, опуская соратницу на землю.

– Зараза, если меня в газетах пропечатают, мамаша с ума сойдет, – заволновалась она и пошла дальше в ногу с Джимми, не упуская случая ткнуть его локтем или шлепнуть, когда он пугал ее родительским гневом.

На взгляд Страйка, она была как минимум на пятнадцать лет моложе Джимми.

– Развлекаешься, Джимми?

Маска не позволяла Страйку скосить глаза; каково же было его удивление, когда прямо перед ним возникла нечесаная помидорно-рыжая копна и он без труда опознал Флик, успевшую примкнуть к демонстрантам. Джимми, похоже, удивился не меньше.

– Вот так встреча! – сказал он, вяло изображая радость.

Флик зыркнула на девчонку по имени Либби – та сочла за лучшее рвануть вперед. Джимми попытался обнять Флик, но она, дернув плечом, высвободилась.

– Фу-ты ну-ты! – воскликнул он с видом оскорбленной добродетели. – Что случилось?

– Угадай с трех раз, – огрызнулась Флик.

Страйк понимал: Джимми не может решить, как с ней держаться. На его нагловато-красивом лице отразилась досада, но вместе с тем и определенная настороженность. Он сделал еще одну попытку обнять Флик за плечи, но на этот раз получил по руке.

– Фу-ты ну-ты! – повторил он с ноткой враждебности. – За что, черт возьми?

– Я делаю за тебя всю грязную работу, а ты клеишься к этой? За дуру меня держишь, Джимми?

– НЕТ ракетам! – гаркнул в рупор кто-то из распорядителей, и толпа вновь подхватила этот клич; шагающая рядом со Страйком женщина с ирокезом орала пронзительно, как павлин.

Скандирование толпы давало Страйку определенное преимущество: он мог не сдерживать стоны, наступая на протезированную ногу; это приносило какое-то облегчение, но маска дрожала на потном лице, как будто от щекотки. Сквозь прорези Страйк, щурясь, наблюдал за ссорой Флик и Джимми, но их слова заглушал хор голосов. Лишь когда демонстранты переводили дух, Страйк улавливал обрывки разговора.

– Мне твои придурки уже поперек горла, – кипятился Джимми. – Разве это я, чуть что, бегу в бар, чтобы снять там студентишку?

– Ты же меня сам к этому толкнул! – сдавленно выкрикнула Флик. – Ты подло меня к этому толкнул! Сказал, что не падок на особые…

– Ну погорячился, дел-то – куча, – грубо ответил Джимми. – У меня же был стресс. Билли мне плешь проел. Я вовсе не имел в виду, что ты должна нестись в бар и кадрить там какого-нибудь барана…

– Ты сам сказал, что тебе надоело…

– Ну с кем не бывает: психанул, наговорил всякой фигни. Вот если бы я заваливал бабу каждый раз, когда ты меня достаешь…

– Знаешь, я уже начинаю думать, что ты меня держишь при себе только из-за Чиз…

– Рот закрой!

– …а сегодня, думаешь, мне было очень весело у этого урода?..

– Я же сказал спасибо, хватит, сколько можно талдычить одно и то же? Мне нужно было срочно напечатать листовки, а иначе мы бы съездили вместе…

– И я занимаюсь уборкой, – голос ее вдруг сорвался от рыданий, – гадость такая, а сегодня ты меня отправил… это просто кошмар, Джимми, ему в больничку надо, он дошел до такой кондиции…

Джимми оглянулся. На миг встретившись с ним взглядом, Страйк попытался не хромать, хотя в культю при каждом шаге словно впивалась тысяча огненных муравьев.

– В больничку никогда не поздно, – сказал Джимми. – И мы непременно это устроим, только сейчас отпускать его нельзя – он нам испоганит все дело, ты же понимаешь. Дай срок – пусть Уинн раздобудет фотки… Слушай, – Джимми заговорил поласковее и в третий раз потянулся ее приобнять, – я тебе благодарен – не передать как.

– Еще бы, – всхлипнула Флик, вытирая нос ладонью, – деньги-то немалые. Да ты бы даже не узнал, что у Чизуэлла рыло в пуху, если бы не…

Джимми бесцеремонно прижал к себе Флик и впился ей в губы. Пару мгновений она сопротивлялась, потом приоткрыла рот. Так они и шли дальше, не прерывая своего поцелуя взасос. У обоих слегка заплетались ноги, что смешило других отпоровцев, и только девчонка, которую Джимми вначале нес на закорках, окончательно сникла.

– Джимми, – выдохнула наконец Флик, когда поцелуй закончился, но объятия еще не разжались. Взгляд у нее затуманился от желания, голос сделался бархатным. – Я считаю, ты должен вправить ему мозги. У него с языка не сходит этот проклятый сыщик.

– Кто-кто? – переспросил Джимми, хотя, по мнению Страйка, все расслышал.

– Страйк. Вояка, урод одноногий. Билли на нем свихнулся. Надеется, что этот приедет его спасать.

На горизонте наконец-то замаячила конечная точка марша: Боу-Куортер на Фэрфилд-роуд, где высилась квадратная кирпичная башня старой спичечной фабрики – предполагаемое место ракетной стартовой площадки.

– Спасать? – презрительно повторил Джимми. – Обалдел, что ли? Можно подумать, его там пытают.

Участники марша, понемногу нарушая стройный порядок колонны, вновь превращались в бесформенную толпу, которая теперь кишела вокруг темно-зеленого пруда. Страйк дорого бы дал, чтобы сесть на скамью или хотя бы привалиться, по примеру многих демонстрантов, к дереву и перенести вес на здоровую ногу. И место послеоперационной раны, где раздраженная, воспаленная кожа не выдерживала его веса, и коленные сухожилия требовали льда и отдыха. Но он безостановочно ковылял за Джимми и Флик, которые сейчас обходили толпу с краю, чтобы оторваться от своих товарищей по ОТПОРу.

– Он хочет с тобой повидаться, но я ему сказала, что у тебя нет времени. А он – в слезы. Это ужас какой-то, Джимми.

Изображая интерес к выступлению темнокожего демонстранта, который сейчас поднимался с микрофоном на помост, Страйк боком подступил к Джимми и Флик.

– Вот срублю денег – и сразу займусь братишкой, – виновато и неуверенно говорил Джимми своей подруге. – Естественно, я его не брошу… и тебя тоже. Никогда не забуду, что ты для меня сделала.

Ей было приятно это слышать. Страйк заметил, как ее чумазая физиономия вспыхнула от удовольствия. Вытащив из кармана джинсов пачку табака и несколько листков папиросной бумаги, Джимми принялся свертывать очередную самокрутку.

– Стало быть, до сих пор трендит про этого сыщика?

– Ага.

Затянувшись, Джимми стал рассеянно обводить глазами толпу.

– Вот что, – внезапно заговорил он. – Наведаюсь-ка я к братишке прямо сейчас. Успокою слегка. Ему ведь совсем недолго осталось там кантоваться. Ты со мной?

Флик заулыбалась, и они, взявшись за руки, скрылись из виду.

Немного выждав, Страйк сорвал с себя маску и старую серую фуфайку с капюшоном, бросил их на ворох уже ненужных транспарантов, вместо маски нацепил очки, лежавшие для такого случая у него в кармане, и двинулся следом.

По сравнению с неторопливым движением марша ход Джимми заметно ускорился. Флик то и дело переходила на бег, чтобы за ним поспевать, и вскоре Страйк уже скрежетал зубами от боли – протез нещадно натирал, а натруженные мышцы бедра в открытую бунтовали.

Он взмок, хромота делалась все более заметной. Ему вслед уже оборачивались прохожие. Приволакивая протезированную ногу, Страйк чувствовал на себе сочувственно-любопытные взгляды. Ясное дело: надо было пройти курс физиотерапии, исключить из рациона чипсы, а где-нибудь в идеальном мире – взять сегодня выходной, чтобы забыть о протезе, приложить к культе пузырь со льдом и спокойно поваляться. Но сейчас он ковылял дальше, хотя тело требовало остановиться; неуклюжие движения торса и рук помогали мало, расстояние между ним и Джимми с Флик увеличивалось. Можно было уповать лишь на то, что те двое не станут оглядываться: в таком виде сохранить инкогнито он бы не смог. Они уже входили в аккуратный кирпичный кубик станции метро «Боу», а Страйк, задыхаясь и матерясь, еле передвигался по другой стороне улицы.

Стоило ему сделать шаг с тротуара, как правое бедро пронзила нестерпимая боль, словно в мышцы вонзился нож. Нога подвернулась, он боком рухнул на проезжую часть и, ободрав вытянутую руку об асфальт, ударился плечом и головой. Где-то рядом от ужаса взвизгнула женщина. Зеваки решили, что он пьян. Такое случалось и прежде, когда Страйк падал на улице. Униженный, злой, он со стоном заполз обратно на тротуар, едва убрав правую ногу из-под колес транспорта. Какая-то девушка нервно подскочила к нему с предложением помощи, Страйк на нее рявкнул и тут же устыдился.

– Извините, – прохрипел он, но девушка уже бросилась догонять подруг.

Страйк подтянулся к ограждению, отделявшему тротуар от мостовой, и сел, прислонившись спиной к металлу. Глаза заливало потом и кровью. Подняться без посторонней помощи нечего было и думать. На заднем краю культи он нащупал яйцевидную опухоль и понял, что это разрыв сухожилия. Боль делалась настолько резкой, что к горлу подступила дурнота.

Он достал из кармана мобильный. Экран, как оказалось, треснул.

– За…дол…ба…ло, – пробормотал он с закрытыми глазами, прижавшись затылком к холодному металлу.

Прохожие обходили его стороной, как алкоголика или бродягу, а он сидел без движения и обдумывал немногочисленные варианты действий. В конце концов с ощущением полной безысходности он открыл глаза, утер лицо рукой и набрал номер Лорелеи.

…хиреть тут в сумерках этого брака…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Робин понимала, что празднование первой годовщины свадьбы, еще не начавшись, завершится провалом, – до нее это дошло еще в крипте палаты общин, откуда был отправлен Страйку ее отказ последить за Джимми.

Чтобы облегчить совесть, она поделилась этим с Мэтью, когда тот заехал за ней после работы. Мэтью и без того был на взводе – он терпеть не мог садиться за руль «лендровера» в пятницу вечером, а потому тут же перешел в наступление и призвал жену к ответу: с какой стати она считает себя виноватой, если Страйк уже два года использует ее рабский труд? А затем стал последними словами честить Страйка, да так, что Робин волей-неволей встала на защиту своего партнера. Спорили они битый час и в какой-то момент, поймав жест ее левой руки, Мэтью заметил отсутствие помолвочного колечка с сапфиром и гладкого обручального. Она всегда оставляла их дома, если предстояло изображать незамужнюю Венецию Холл, но не сообразила, что сегодня до отъезда не успеет забрать их с Олбери-стрит.

– Черт побери, в день нашей годовщины ты забыла кольца? – разорался Мэтью.

Полтора часа спустя они подъехали к зданию из золотистого кирпича. К автомобилю подскочил швейцар, чтобы открыть дверь для Робин. Ее «спасибо» прозвучало еле слышно: в горле стоял твердый, злой ком.

За ужином в гостиничном ресторане, удостоенном мишленовских звезд, они почти не разговаривали. Робин, которой казалось, будто она жует пластик с пылью, обводила взглядом соседние столики. Все посетители оказались намного старше их с Мэтью, и Робин невольно задалась вопросом: случался ли у этих супружеских пар такой же раздрай и как после этого жить дальше?

Той ночью они спали спиной друг к другу.

В субботу Робин проснулась с ощущением, что каждая минута, проведенная в этом отеле, каждый шаг по прекрасно ухоженной территории с лавандовой дорожкой, каждая прогулка по японскому садику, экологически чистому огороду и плодовому питомнику обходится им в умопомрачительную сумму. Как видно, та же мысль посетила и Мэтью, потому что за завтраком он несколько смягчился. Но беседа так или иначе норовила свернуть в нежелательное русло, от которого они оба шарахались как от огня. У Робин в виске стучала головная боль, но обращаться к обслуживающему персоналу за таблетками нечего было и думать: любое проявление недовольства жизнью грозило привести к новой размолвке. Небезопасно было даже вспоминать день бракосочетания и медовый месяц, но Робин уже не понимала, бывает ли как-то иначе. Во время прогулки по территории разговор велся исключительно о работе Мэтью.

На следующую субботу была намечена встреча по крикету между его компанией и партнерской фирмой. Мэтью, игравший в крикет не хуже, чем в регби, очень ждал этого матча. Слушая его хвастливые рассказы о собственном спортивном мастерстве и колкости насчет неуклюжести Тома, Робин в нужные моменты смеялась и поддакивала, но все это время несчастные и холодные уголки ее души были заняты тревогами: отправился ли Страйк на эту манифестацию, светит ли ему вызнать что-нибудь дельное в отношении Джимми и как получилось, что она, Робин, связала свою судьбу с напыщенным, самодовольным типом, напомнившим ей красивого паренька, в которого она некогда влюбилась.

В ту ночь Робин впервые в жизни пошла на близость с Мэтью только затем, чтобы избежать скандала. Раз у них годовщина, значит должен быть секс – как шлепнутый на этот уик-энд штамп нотариуса, стандартный и унылый. Когда Мэтью застонал от наслаждения, у нее защипало в глазах и холодный, несчастный внутренний голос, зарывшийся в недра податливого тела, спросил: почему же муж не чувствует, насколько ей паршиво, – пусть даже она не подает виду, и как он может считать их брак удачным?

В темноте, как только Мэтью откатился в сторону, она положила согнутую руку на мокрые глаза и произнесла все фразы, обязательные в таких случаях. Выдавив: «Я тоже тебя люблю», она впервые четко осознала, что говорит неправду.

Стоило Мэтью уснуть, Робин с большой осторожностью нащупала лежавший на прикроватном столике мобильный и проверила сообщения. От Страйка ничего не пришло. Тогда она погуглила картинки марша в Боу и в гуще демонстрантов узнала, хотя и без особой уверенности – лицо скрывала маска Гая Фокса, – рослого мужчину с характерными курчавыми волосами. Робин положила телефон экраном вниз, чтобы отключить подсветку, и закрыла глаза.

…о ее необузданно диких, страстных порывах… на которые она требовала ответа с моей стороны.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Страйк вернулся в тесную мансарду на Денмарк-стрит только через шесть дней – в пятницу утром. К дому номер двадцать четыре он подходил на костылях, с подколотой брючиной, неся протез в переброшенной через плечо сумке и распугивая своим выражением лица всех, кто исподволь бросал на него сочувственные взгляды.

За медицинской помощью он так и не обратился. С помощью таксиста, получившего щедрые чаевые, Лорелея взволокла Страйка к себе в квартиру и сразу набрала номер ближайшей частной практики, но врач стал требовать, чтобы больной сам явился к нему в кабинет.

– Как вы это себе представляете: я должен к вам на одной ноге прискакать? – резко бросил Страйк, когда Лорелея передала ему трубку. – Сомнений нет, у меня разрыв сухожилия. Порядок я знаю, не первый год замужем: покой, лед и прочая хрень.

В нарушение собственного правила – не оставаться у женщины более чем на одну ночь – ему пришлось провести у Лорелеи четыре полных дня и пять ночей. Теперь он об этом сожалел, но разве у него был выбор? Он оказался, как говаривал Чизуэлл, там, где a fronte praecipitium, a tergo lupi. В субботу вечером они с Лорелеей планировали вместе поужинать. Страйк предпочел не искать надуманный предлог, а открыть ей правду и вынужденно принял ее помощь. Задним числом он раскаивался, что не позвонил старинным друзьям, Нику с Илсой, или даже Штырю, но было уже поздно. Он влип.

Под бременем своей несправедливости и неблагодарности Страйк злился еще больше, когда с сумкой через плечо еле-еле полз вверх по лестнице. Хотя отдых у Лорелеи был кое в чем не лишен приятности, все настроение отравили события вечера субботы, которые произошли исключительно по его вине. Он сам допустил такой поворот событий, притом что после расставания с Шарлоттой всячески старался избегать подобных ситуаций. А тут расслабился, пил одну чашку чая за другой, уплетал домашнюю еду, принимал телячьи нежности – и доигрался: минувшей ночью, в темноте, его голую грудь обожгло шепотом: «Я люблю тебя».

Морщась от тех усилий, которые потребовались для подъема по лестнице на костылях, Страйк отпер дверь и почти ввалился в кухню, совмещенную с гостиной. Захлопнув входную дверь, он уронил сумку на пол, добрался до компактного стула, придвинутого к столу с пластиковым покрытием, и отшвырнул костыли. Наконец-то он оказался дома, в одиночестве, хотя и слабо представлял, как будет в таком состоянии управляться с домашними делами. Не следовало, конечно, там задерживаться, но к слежке он все равно был непригоден, да к тому же испытывал огромные неудобства и потому счел за лучшее на пару дней угнездиться, задрав ногу на большой квадратный пуф, в уютном мягком кресле, чтобы бесперебойно инструктировать по телефону Барклая и Робин, а между делом подкрепляться отменными блюдами и напитками Лорелеи.

Страйк закурил и мысленно перебрал всех женщин, которые были у него после Шарлотты. Первая: Кьяра Паркер, роскошная подруга на одну ночь; никаких сожалений ни с той ни с другой стороны. Примерно через месяц после раскрытия дела Лэндри пресса сделала Страйка знаменитостью; тогда-то ему и позвонила Кьяра. В воображении манекенщицы он возвысился от случайного эпизода до потенциального бойфренда, но дальнейшие отношения Страйк пресек: его не устраивали возлюбленные, желавшие с ним фотографироваться, – это вредило его роду занятий.

Второй стала Нина, сотрудница издательства, которую он использовал для дела – как источник информации. Эта девушка ему нравилась, но, как он понял задним числом, не до такой степени, чтобы относиться к ней с должным вниманием. У Нины осталась на него обида. Гордиться тут нечем, но и ворочаться ночами без сна тоже не стоило.

Третья, Элин, была совсем другой: красивая, а главное – удобная; по этой причине он и валандался с ней довольно долго. В тот период у нее тянулся бракоразводный процесс, обещавший ей в случае благоприятного исхода безбедное существование, и она, так же как и Страйк, была совершенно не заинтересована выставлять напоказ их отношения. Этот роман продлился с полгода, но потом Страйк за ужином выплеснул на нее в ресторане бокал вина и ушел. Впоследствии он, конечно, позвонил, чтобы извиниться, но Элин сказала, чтобы он катился куда подальше. Учитывая, что он прилюдно унизил ее в «Ле Гавроше», да еще и выставил на деньги, предоставив ей самой оплачивать солидный счет за химчистку, ему показалось дурным тоном ответить: «Надо же, я как раз хотел послать тебя в том же направлении».

После Элин была Коко – о ней лучше не вспоминать, а теперь вот – Лорелея. К этой он относился лучше, чем ко всем ее предшественницам, а потому огорчился, услышав именно от нее: «Я тебя люблю».

Два года назад Страйк дал себе клятву, хотя делал это нечасто, поскольку имел обыкновение держать свое слово. Ни разу за всю свою жизнь не сказав «я тебя люблю» ни одной женщине, кроме Шарлотты, он вообще зарекся говорить эти слова, пока не убедится (если такое возможно), что хочет остаться с этой женщиной и строить с ней вместе дальнейшую жизнь. Произнеси он это в иных, менее серьезных обстоятельствах, вся история с Шарлоттой превратилась бы в фарс. Только любовью можно было оправдать тот бедлам, который царил в их жизни, и то количество шагов к примирению, которые он сделал первым, хотя и не ждал ничего путного. Для Страйка любовь свелась к мукам и огорчениям, которые человек сам ищет на свою голову, принимает и терпит. В спальне Лорелеи, где со штор смотрели девушки в ковбойских шляпах, любовь не ночевала.

Потому-то он и промолчал, когда Лорелея шепнула свое признание, а потом, когда она спросила, услышал ли он ее слова, Страйк ответил: «Да, услышал».

Он потянулся за сигаретами. «Да, услышал». Ну, по крайней мере, без обмана. Что-что, а слух его пока не подводил. Лорелея тогда замолчала, выбралась из кровати и на полчаса заперлась в ванной. Страйк решил, что ей надо выплакаться; ну, она хотя бы сделала это тихо, чтобы его не донимать. А сам он, лежа в постели, придумывал, как бы получше выразить свои мысли, сердечно и в то же время правдиво, но понимал, что единственным приемлемым ответом будет «Я тоже тебя люблю», между тем, положа руку на сердце, он ее не любил и лгать не собирался.

Когда она вернулась и легла рядом, Страйк потянулся к ней. Пока он гладил ее по плечу, Лорелея не противилась, но потом сказала, что устала за день и должна выспаться.

А какого хера мне было делать? – в запальчивости набросился теперь Страйк на воображаемую инквизиторшу, до боли похожую на его сестру Люси.

Мог бы не принимать от нее чай и минет, – последовал издевательский выпад, на который Страйк, еле снося пульсирующую боль в культе, бросил: Да пошла ты…

У него зазвонил мобильный. Разбитый экран был заклеен скотчем, и через этот кривой панцирь просвечивал незнакомый номер.

– Страйк.

– Здорово, Страйк. Это Калпеппер.

Доминик Калпеппер, который сотрудничал с газетой «Ньюс ов зе уорлд» вплоть до ее закрытия, в прошлом подкидывал Страйку работу. Их отношения, никогда не отличавшиеся теплотой, стали откровенно антагонистическими после отказа Страйка посвятить Калпеппера в сугубо интимные подробности двух последних дел об убийствах. Теперь Калпеппер подвизался в «Сан» и после ареста Шеклуэллского Потрошителя с особым рвением копал личную жизнь Страйка.

– Хотел спросить: не возьмешься сделать для нас одну работенку? – поинтересовался Калпеппер.

Наглый ты перец.

– Какого рода?

– Накопать компромат на одного действующего министра.

– На которого?

– Дашь согласие – узнаешь.

– Вообще говоря, я сейчас слегка зашиваюсь. О каком компромате идет речь?

– А это, надеюсь, ты нам и расскажешь.

– Откуда тебе известно, что там есть грязишка?

– Из компетентного источника, – ответил Калпеппер.

– А я вам на кой понадобился, если у вас есть компетентный источник?

– Он пока не готов заговорить. Просто намекнул на какие-то жареные факты. Причем на целую кучу.

– Нет, прости, Калпеппер, не смогу, – сказал Страйк. – Дел и так под завязку.

– Потом не будешь локти кусать? Мы платим хорошие деньги, Страйк.

– Да я нынче не бедствую, – заметил детектив, прикуривая новую сигарету от первой.

– Это понятно: дуракам везет, – фыркнул Калпеппер. – Ну что ж, обратимся тогда к Паттерсону. Знаешь такого?

– Он в Центральном управлении служил? Пересекались пару раз, – ответил Страйк.

Разговор завершился взаимно неискренними пожеланиями удачи, но у Страйка возникло дурное предчувствие. Он ввел в строку поиска фамилию Калпеппера и нашел его подпись под двухнедельной давности материалом о деятельности «Равных правил игры».

Конечно, нельзя было исключать, что «Сан» готовится вывести на чистую воду не одного министра, проявившего дурновкусие или аморальность, а сразу нескольких, однако недавние контакты Калпеппера с четой Уинн подтверждали правоту Робин: Уинн сливает информацию сотрудникам «Сан», а Паттерсон вот-вот займется Чизуэллом.

Страйк мог только гадать, известно ли Калпепперу, что агентство в данный момент работает по Чизуэллу, и не собирается ли журналюга взять на пушку его, Страйка, но такие построения выглядели шатко. Газетчик – знай он, что агентство уже подписало договор с министром, – совершил бы непростительную глупость, открыв Страйку имя предполагаемого следователя.

Митч Паттерсон был знаком Страйку лишь понаслышке. В прошлом году сыщиков дважды нанимали стороны одного и того же бракоразводного процесса. Занимавший хорошую должность в Центральном управлении, Паттерсон, рано поседевший и похожий на злого мопса, воспользовался правом «досрочного выхода в отставку». Неприятный, по мнению Эрика Уордла, субъект, он тем не менее всегда «обеспечивал раскрываемость».

– Конечно, в своем новом качестве он не сможет выбивать показания кулаками, – добавил тогда Уордл, – а значит, в его арсенале станет на одно эффективное средство меньше.

Страйка отнюдь не радовало, что в скором времени Паттерсон, скорее всего, приступит к этому делу. Снова взявшись за мобильный, он мысленно отметил, что ни Робин, ни Барклай не отзванивались вот уже полсуток. Только вчера ему пришлось разубеждать Чизуэлла, который по телефону выразил сомнения насчет Робин – якобы от нее до сих пор не было никакого проку.

Досадуя на своих подчиненных и на собственную неспособность к активным действиям, Страйк отправил Робин и Барклаю один и тот же текст:

«Сан» попыталась нанять меня для работы по Чизуэллу. Срочно доложите о подвижках. Актуальная информация нужна немедленно.

Подтянув к себе костыли, он встал, чтобы изучить содержимое холодильника и кухонных полок, но лишь обнаружил, что без похода в супермаркет ему в ближайшее время просто будет нечего положить на зуб, кроме консервированного супа. Вылив прогорклое молоко в раковину, он заварил себе кружку черного чая и вернулся за стол, где закурил третью сигарету и безо всякого удовольствия поразмыслил о необходимости делать упражнения на растяжку.

И снова зазвонил телефон. Увидев, что это Люси, он перенаправил сообщение в голосовую почту. Меньше всего ему сейчас хотелось выслушивать новости со вчерашнего заседания школьного совета.

Через несколько минут она перезвонила; Страйк сидел на толчке. С приспущенными штанами он попрыгал в кухню, ожидая сообщений от Робин и Барклая. Вторично увидев номер сестры, он только ругнулся и попрыгал назад. Третий звонок дал понять, что сестра так просто не отстанет. Швырнув на стол нетронутую банку супа, Страйк схватил мобильный.

– Люси, я занят, в чем дело? – осторожно спросил он.

– Это Барклай.

– Лучше поздно, чем никогда. Что слышно?

– Кое-что насчет Флик, пташки Джимми. Если это не лишнее, конечно.

– Лишних сведений не бывает, – сказал Страйк. – Ты почему так долго не выходил на связь?

– Да я сам только десять минут как узнал, – ничуть не смутившись, объяснил Барклай. – Услыхал, как она в кухне откровенничает с Джимми. У ней, мол, на работе деньги сами к рукам липнут.

– А что у нее за работа?

– Она мне не докладывала. Тут фишка вот в чем. Джимми эта красава нафиг не нужна – у меня глаз наметан. Если вдруг ее закроют, он убиваться не станет.

Страйка отвлекали гудки – до него дозванивался кто-то еще. Он взглянул на экран: опять Люси.

– Я тебе больше скажу, – продолжал Барклай. – Вчера вечером он поддал и кое-что мне выложил. Хлестался, что знает министра, у которого руки по локоть в крови.

Би-и-ип. Би-и-ип. Би-и-ип.

– Страйк? Ты где?

– Тут я, тут.

Барклай не был посвящен в историю с Билли.

– Что конкретно он говорил, Барклай?

– Обсирал правительство, партию тори – все, мол, гады. А потом – ни с того ни с сего: «И гнусные убийцы». Я такой: то есть как это? А он: «Я одного лично знаю – у него руки по локоть в крови. Младенцев».

Би-и-ип. Би-и-ип. Би-и-ип.

– Ты не забывай: этот ОТПОР – скопище полоумных. Может, Джимми имел в виду снижение социальных пособий. Для этой публики оно равносильно убийству. Между прочим, чтобы ты понимал, Страйк: я тоже взгляды Чизуэлла не разделяю.

– Ты там Билли не заметил? Брата Джимми?

– Не, ни разу. Да и разговор никаким боком его не касался.

Би-и-ип. Би-и-ип. Би-и-ип.

– А Джимми, случайно, в Оксфордшир не ездил?

– В мое дежурство – нет.

Би-и-ип. Би-и-ип. Би-и-ип.

– Ладно, – сказал Страйк. – Копай дальше. Что-нибудь нароешь – сразу сообщай.

Он разъединился и постукал пальцем по сообщению о звонке Люси.

– Люси, привет, – раздраженно бросил он. – Я немного занят, можно тебе…

Но сестра сразу заговорила, и Страйк окаменел. Задыхаясь, она даже не успела до конца объяснить причину своей настойчивости, как Страйк сгреб со стола связку ключей и схватил костыли.

Мы попытаемся обезоружить тебя… сделать безвредным.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Сообщение от Страйка пришло к Робин без десяти девять, когда она уже подходила к офисам Иззи и Уинна. Ей так не терпелось узнать его содержание, что она остановилась как вкопанная посреди безлюдного коридора и стала читать.

– Черт!.. – пробормотала Робин, узнав, что «Сан» копает под Чизуэлла.

Прислонившись к стене с фигурными каменными наличниками и закрытыми дубовыми дверями, она собралась с духом для звонка Страйку.

Они не общались с того момента, когда Робин отказалась выйти на слежку за Джимми. А позвонив Страйку в понедельник, чтобы извиниться, она попала на Лорелею.

– Ой, Робин, привет, это я!

Ужасно было то, что Лорелея вызывала у нее симпатию. По разным причинам, в которые Робин предпочитала не углубляться, ей было бы легче видеть Лорелею какой-нибудь мымрой.

– Извини, он сейчас в ванной! Отлеживался у меня все выходные – жутко повредил колено во время слежки. В подробности меня не посвящал, но ты-то наверняка в курсе! Позвонил мне с улицы, это кошмар какой-то, он даже встать не мог. Ну, примчалась я за ним на такси, потом дала на лапу водителю, и мы общими усилиями взволокли Корма по лестнице ко мне в квартиру. Сейчас он даже протез не может надеть – на костылях передвигается.

– Передай ему, что я приступила к работе, – похолодев, сказала Робин. – У меня ничего срочного.

Она еще не раз возвращалась мыслями к этому разговору. Когда Лорелея рассказывала о Страйке, у нее в голосе безошибочно угадывались собственнические нотки. Именно ей он позвонил, оказавшись в безвыходном положении (Разумеется. А что ему оставалось – звонить тебе в Оксфордшир?); именно в ее квартире провел остаток выходных (Они ведь давно встречаются, куда ж ему было податься?), и выхаживала его тоже Лорелея, и успокаивала, и, скорее всего, поддакивала, когда он спускал всех собак на Робин – определенно, виновницу случившегося.

А теперь ей нужно было дозваниваться до Страйка лишь для того, чтобы сообщить об отсутствии каких-либо подвижек за последние пять дней. Офис Уинна, такой доступный две недели назад, когда она только начинала, теперь тщательно запирался перед уходом Герайнта и Аамира. Робин была уверена: это козни Аамира, который стал относиться к ней с подозрением в результате двух случаев: после оброненного браслета и после громогласного заявления Рафаэля, что она подслушала телефонный разговор Аамира.

– Почта.

Резко обернувшись, Робин увидела тележку, которую катил приветливый седой почтовый служащий.

– Я возьму корреспонденцию для Чизуэлла и Уинн. Сегодня у нас совещание, – услышала Робин свой голос.

Почтальон вручил ей пачку писем, а также коробку с прозрачным целлофановым окошком, сквозь которое виднелся очень реалистично выполненный пластмассовый эмбрион. Надпечатка по верхнему краю упаковки гласила: «Убей, это разрешено».

– Господи, ужас какой! – выдохнула Робин.

Старичок хмыкнул.

– Это еще что, им и похуже присылают, – беззлобно сообщил он. – Помните историю с белым порошком – в новостях передавали? Вроде споры сибирской язвы. Вот шуму-то было. Да! А еще однажды какашка пришла, в коробочке. Ладно хоть плотно была упакована, запах не чувствовался. Младенчик-то не Чизуэллу адресован, а Уинн. Это ведь она ратует за легализацию абортов. Как вам тут работается? Интересно? – Он явно был расположен поболтать.

– Очень даже. – Тут внимание Робин привлек один из необдуманно взятых конвертов. – Простите, тороплюсь.

Повернувшись спиной к офису Иззи, она заспешила мимо почтовой тележки и через пять минут оказалась в кафе «Терраса» на берегу Темзы. От реки его отделял низкий каменный парапет с вырастающими из него чугунными фонарями. Слева и справа через Темзу были переброшены два моста – Вестминстер-бридж и Ламбет-бридж соответственно: первый – выкрашенный в темно-зеленый цвет, в тон скамьям палаты общин, второй – в красный, в тон скамьям палаты лордов. На другом берегу возвышался белый фасад здания Окружного совета, а между Вестминстерским дворцом и советом текла полноводная Темза, с маслянистой светло-серой поверхностью над мутными глубинами.

Заняв место поодаль от немногочисленных любителей утреннего кофе, Робин сосредоточилась на одном из необдуманно перехваченных писем на имя Герайнта Уинна. Имя и адрес отправителя были тщательно выведены дрожащей рукой на оборотной стороне конверта: «Сэр Кевин Роджерс, Элмз, дом 16, Флитвуд, Кент»; проведя солидную подготовительную работу в отношении благотворительной деятельности супругов Уинн, она уже знала, что престарелый сэр Кевин, серебряный призер Олимпийских игр 1956 года по барьерному бегу, входит в попечительский совет фонда «Равные правила игры». О чем, спросила себя Робин, люди нынче пишут от руки, если любой вопрос быстрее и проще решается по телефону или по электронной почте?

Воспользовавшись своим мобильным, она нашла по адресу номер телефона сэра Кевина и леди Роджерс. Только абоненты преклонного возраста, подумала она, до сих пор не отказываются от домашнего телефона. Сделав глоток бодрящего кофе, Робин послала ответное сообщение Страйку:

Разрабатываю одну версию, жди звонка.

Затем она отключила идентификатор своего номера, приготовила ручку, зафиксировала номер сэра Кевина в блокноте и вбила цифры.

После трех гудков ей ответил старческий женский голос. Робин изобразила валлийский акцент, хотя и опасалась, что он окажется неубедительным.

– Будьте добры, можно попросить к телефону сэра Кевина?

– Это Делия?

– Сэр Кевин дома? – спросила Робин чуть громче. Она все еще надеялась, что ей не придется открытым текстом выдавать себя за министра.

– Кевин! – прокричала старушка. – Кевин! Это Делия!

До слуха Робин донеслось шарканье, от которого у нее перед глазами возникла пара шлепанцев из шотландки.

– Алло?

– Кевин, Герайнт только что получил ваше письмо, – сказала Робин, содрогаясь от своего фальшивого акцента, застрявшего где-то между Кардиффом и Пакистаном.

– Что-что, простите, Делия? – слабо задребезжал старик.

Похоже, он был туг на ухо, что для Робин оказалось и подмогой, и препятствием. Она заговорила еще громче, с преувеличенно четкой артикуляцией. С третьей попытки сэр Кевин разобрал сказанное.

– Я предупредил Герайнта, что вынужден буду уйти в отставку, если он не примет срочные меры, – чуть не плача, выговорил старичок. – С вами, Делия, меня связывает давняя дружба. Ваш фонд – это было… и есть… достойное начинание, но мне приходится думать о своем положении. Я ведь его предупреждал.

– Но из-за чего, Кевин? – Робин вооружилась ручкой.

– Разве он не дал вам прочесть мое письмо?

– Нет, – искренне ответила Робин, занеся ручку над страницей блокнота.

– Как же так? – пролепетал сэр Кевин. – Ну, во-первых… неучтенные двадцать пять тысяч фунтов – это не шутка.

– Что еще? – Робин делала быстрые пометки.

– Как-как?

– Вы сказали «во-первых». Что еще вас тревожит?

На заднем плане послышался гневный возглас старушки, ответившей на звонок.

– Делия, не хотелось бы обсуждать это по телефону. – Сэр Кевин, похоже, смутился.

– Что ж, весьма прискорбно, – сказала Робин, надеясь хотя бы отчасти передать медоточивую помпезность Делии. – Я надеялась услышать от вас, Кевин, в чем причина.

– Ну, ситуация с Мо Фарой…[29]

– Ситуация с Мо Фарой, – повторила Робин: ей даже не пришлось изображать непонимание.

– Что-что?

– С Мо Фарой?

– А вы не знали? – спросил сэр Кевин. – Ну надо же. Надо же.

Робин услышала шаги, и в трубке опять зазвучал женский голос, вначале приглушенно, потом отчетливо:

– Дай мне с ней поговорить… Кевин, да отпусти же… послушайте, Делия, Кевин чрезвычайно расстроен таким ходом событий. Он подозревал, что вы пребываете в неведении, – и вот пожалуйста: это подтвердилось. Все избегают вас тревожить, Делия. – Это прозвучало так, будто все окружающие ложно понимают заботу и опеку. – Но факт остается фактом… нет, Кевин, пусть она знает… Герайнт направо и налево раздавал невыполнимые обещания. Детям-инвалидам и их родным сулили, что к ним в гости приедут и Дэвид Бэкхем, и Мо Фара, и бог весть кто еще. Поскольку этим уже заинтересовалась Комиссия по делам благотворительности, все махинации выплывут наружу, Делия, но я не позволю, чтобы имя Кевина вывозили в грязи. Он порядочный человек и делает все, что в его силах. Чуть ли не полгода он уговаривал Герайнта навести порядок в финансовой отчетности, а теперь со стороны Элспет началось… нет, Кевин, ничего подобного, я просто ей объясняю… дело может принять очень скверный оборот, Делия. Им заинтересуются не только газеты, но и полиция, так что уж извините, но я пекусь о здоровье Кевина.

– А что говорит Элспет? – Робин строчила в блокноте.

На заднем плане жалобно причитал сэр Кевин.

– Я не собираюсь обсуждать это по телефону, – пресекла дальнейшие расспросы леди Роджерс. – Обратитесь к Элспет.

На том конце вновь зашаркали; трубку взял сэр Кевин. Он чуть не плакал.

– Делия, вам известна степень моего восхищения. Мне жаль, что все так обернулось.

– Ну что ж, – сказала Робин, – тогда буду звонить Элспет.

– Как вы сказали?

– Я бу-ду зво-нить Эл-спет.

– Боже мой, – выдавил сэр Кевин. – Поймите, ведь это, весьма вероятно, буря в стакане воды.

Робин прикинула, не спросить ли номер телефона Элспет, но решила, что уж Делии-то наверняка он известен.

– Я бы предпочла услышать мнение Элспет от вас. – Робин занесла ручку над блокнотом.

– Нет, увольте, – проскрипел сэр Кевин. – Слухи наносят непоправимый вред репутации…

Трубку опять взяла леди Роджерс:

– Больше нам нечего добавить. Кевин очень тяжело, очень болезненно переживает эту историю. Простите, Делия, но разговор окончен. До свидания.

Опустив трубку на столик, Робин удостоверилась, что за ней никто не наблюдает. Потом опять взялась за телефон и проскролила список попечительского совета «Равных правил игры». В нем фигурировала некая доктор Элспет Кертис-Лейси, но на сайте благотворительного фонда ее личный телефон не значился и, судя по его отсутствию в телефонном справочнике, был засекречен.

Робин позвонила Страйку. Звонок был автоматически перенаправлен в голосовую почту. Через пару минут Робин повторила вызов – с тем же результатом. После третьей неудачной попытки пришлось отправить SMS:

Раздобыла кое-что по Г. У. Перезвони.

Мглистые тени, с утра лежавшие на террасе, мало-помалу рассеивались. Когда Робин в ожидании звонка допивала кофе, по ее руке скользнул теплый солнечный луч. В конце концов мобильник завибрировал – пришло сообщение; с замиранием сердца Робин посмотрела на экран, но оказалось, это от Мэтью:

Сходим после работы в паб с Томом и Сарой?

С безразличием, к которому примешивался ужас, Робин вникала в этот текст. На завтра был назначен благотворительный матч по крикету – Мэтью сгорал от нетерпения. Естественно, в пабе все разговоры обещали так или иначе вертеться вокруг этой темы. Робин уже представляла себе их четверку: Сара будет, как всегда, кокетничать с Мэтью, Мэтью – подкалывать Тома насчет его неудачных подач, а она сама, как все чаще бывало в последнее время, – изображать веселье и живой интерес: такой ценой покупалось избавление от нападок Мэтью, который гневно выговаривал ей за то, что она якобы вечно сидит со скучающим видом, заносится перед их компанией, а то еще (как указывалось во время наиболее ожесточенных стычек) сожалеет, что не пошла выпивать со Страйком. Ну, по крайней мере, утешила себя Робин, в пабе никто не станет долго засиживаться и накачиваться спиртным, поскольку Мэтью, настоящий фанат любых спортивных состязаний, перед игрой должен хорошенько выспаться. Ответив: «OК, куда?» – она приготовилась ждать инструкции.

Через сорок минут Робин пришло в голову, что Страйк, по всей видимости, застрял в каком-то месте, откуда позвонить невозможно, а это оставляло открытым вопрос: допустимо ли прямо сейчас выложить новые сведения Чизуэллу? Чего ей следует опасаться: что Страйк сочтет это самодеятельностью или что он рассердится еще больше, если она не вручит Чизуэллу долгожданную козырную карту?

Подискутировав сама с собой, она позвонила Иззи – фрамуга окна ее офиса была видна с террасы, где сидела Робин.

– Иззи, это я, Венеция. Звоню, чтобы не объясняться в присутствии Рафаэля. Кажется, я раздобыла для твоего отца кое-какую информацию по Уинну…

– О, супер! – воскликнула Иззи; до слуха Робин донесся голос Рафаэля: «Это Венеция? Где она прохлаждается?» – и стук компьютерных клавиш. – Проверяю ежедневник, Венеция… До одиннадцати он в министерстве, потом весь день на совещаниях. Давай я с ним созвонюсь? Если ты поторопишься, он, возможно, сразу тебя примет.

Убрав в сумку мобильный, блокнот и ручку, Робин проглотила последние капли кофе и поспешила в Министерство культуры, СМИ и спорта.

Из-за стеклянной перегородки она увидела, что Чизуэлл, прижав к уху телефон, расхаживает по кабинету. Жестом предложив ей войти, он указал на низкий кожаный диван у своего рабочего стола, а сам продолжил разговор, который, судя по всему, вызывал у него неприятные эмоции.

– Это был подарок, – отчеканил он в трубку, – от моего старшего сына. Золото девятьсот девяносто девятой пробы, с гравировкой: «Nec Aspera Terrent»[30]. Тысяча чертей! – неожиданно взревел он, и Робин заметила, что все компьютерные гении, сидевшие по другую сторону коридора, повернули головы к Чизуэллу. – Это латынь! Соедините меня хоть с кем-нибудь, кто владеет английским! Я Джаспер Чизл, министр культуры. Дату я вам уже сообщил… нет, нельзя… у меня крайне мало времени…

По тем репликам, которые звучали в кабинете, Робин поняла, что Чизуэлл потерял дорогой его сердцу зажим для банкнот и теперь звонит по этому поводу в отель, где останавливались они с Кинварой в день ее рождения. Мало того что служащие не нашли этот зажим, так они еще не проявили достаточного почтения к Чизуэллу, который снизошел до их ночлежки.

– Я требую, чтобы мне перезвонили! Как об стенку горох, – пробормотал Чизуэлл, разъединился и уставился на Робин, словно забыв, кто она такая. Тяжело дыша, он опустился на диван напротив. – Даю вам ровно десять минут, так что докладывайте по существу.

– У меня появилась информация по мистеру Уинну, – сказала Робин, вынула из сумочки блокнот и, не дожидаясь ответа министра, вкратце изложила сведения, полученные от сэра Кевина.

– …и наконец, – произнесла она минуты через полторы, не более, – нельзя исключать, что за мистером Уинном тянутся и другие правонарушения, но за этой информацией надо обращаться к доктору Элспет Кертис-Лейси, чей телефонный номер засекречен. Найти его не составит труда, но сейчас я не стала на это отвлекаться, так как подумала… – продолжала Робин с осторожностью, поскольку в нее впились крошечные глазки Чизуэлла, – что должна немедленно явиться к вам с отчетом.

Несколько мгновений он просто смотрел на нее со своим обычным недовольным видом, а потом хлопнул себя по колену – с нескрываемым удовольствием.

– Так-так-так, – протянул он. – А ведь он мне говорил, что вы у него – самая лучшая. Да-с. Буквально.

Достав из кармана мятый носовой платок, Чизуэлл вытер лицо, вспотевшее от переговоров со служащими злополучного отеля.

– Так-так-так, – повторил он. – День, похоже, налаживается. Раз за разом они себя выдают… Значит, Уинн – расхититель и лжец, если не хуже?

– Как сказать… – Робин не спешила навешивать ярлыки, – он не может отчитаться за двадцать пять тысяч фунтов и, бесспорно, раздает обещания, которые неспособен выполнить.

– Доктор Элспет Кертис-Лейси, – выговорил Чизуэлл в ответ собственным мыслям. – Имя знакомое.

– Раньше она была членом совета либерально-демократической партии от Нортумберленда, – подсказала Робин, только что просмотревшая сайт фонда «Равные правила игры».

– Жестокое обращение с детьми, – неожиданно выпалил Чизуэлл. – Вот откуда я ее знаю. Жестокое обращение с детьми. Она заседала в каком-то комитете. Свихнулась на этой теме, ей уже мерещится. Дело ясное: «либдемы» – сплошь с заскоками. На этом и сошлись. Чокнутых там – пруд пруди.

Он вскочил, оставив на черной коже дивана россыпь перхоти, и с хмурым видом заметался по кабинету.

– Афера с благотворительностью рано или поздно выплывет наружу, – сказал он, вторя супруге сэра Кевина. – Только виновным, как пить дать, совсем не нужно, чтобы это произошло в ближайшее время, когда Делия с головой ушла в Паралимпийские игры. Уинн задергается, если узнает, что я в курсе дела. Да-с. Полагаю, это его обезоружит… во всяком случае, на время. Хотя, если он завязан с детьми…

– Доказательств нет, – вставила Робин.

– …на него ляжет вечное клеймо, – договорил Чизуэлл и опять стал мерить шагами кабинет. – Так-так-так. Теперь понятно, зачем Уинн хотел в четверг протащить своих попечителей на наш паралимпийский банкет, правда? Пытается их умаслить, дабы никто больше не сбежал с тонущего корабля. На банкете будет присутствовать принц Гарри. Этих благотворителей хлебом не корми – дай пообщаться с особами королевской крови. Многие только ради этого и вступили в организацию.

Он почесал проволочную шевелюру, открыв большие круги пота под мышками.

– Вот как надо поступить, – решил он. – Мы внесем этих попечителей в список приглашенных – и вы тоже приходите. А в банкетном зале припрете к стенке эту Кертис-Лейси и разузнаете, что у нее имеется. Договорились? Вечером двенадцатого?

– Да. – Робин сделала для себя пометку. – Отлично.

– А я тем временем дам понять Уинну, что мне известно, как он проворовался.

Когда Робин уже была у дверей, он резко спросил:

– Нет желания поработать личным референтом, а?

– Простите?

– Сменить Иззи на ее посту. Сколько вам платит этот сыщик? Думаю, я могу соответствовать. Мне нужен помощник с мозгами и с характером.

– Меня… вполне устраивает нынешняя работа, – ответила Робин.

Чизуэлл фыркнул:

– Хм. Что ж, может, оно и к лучшему. Когда мы разделаемся с Уинном и Найтом, у меня, вероятно, будет для вас новое задание. Ладно, ступайте.

Повернувшись к ней спиной, он положил руку на телефон.

На тротуаре, при свете дня, Робин проверила мобильный. Страйк так и не перезвонил, зато Мэтью прислал название паба в Мэйфере, в удобной близости от места работы Сары. Впрочем, Робин теперь ждала вечера уже не с таким содроганием, как до беседы с Чизуэллом. А возвращаясь в здание парламента, она даже замурлыкала песню Боба Марли.

«А ведь он мне говорил, что вы у него – самая лучшая. Да-с. Буквально».

Я буду не совсем одинок. Нас двое, чтобы выдержать одиночество.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

В четыре часа утра – безнадежной порой, когда трясущиеся жертвы бессонницы населяют мир пустых теней и само бытие кажется зыбким и неясным, – Страйк проснулся в больничном кресле. Пару мгновений он ощущал только ломоту во всем теле и еще голод, от которого подводило живот. Потом он увидел совсем рядом, на больничной койке, своего одиннадцатилетнего племянника Джека, неподвижно лежащего с гелевыми подушечками на глазах и какой-то трубкой, вставленной в горло; от запястий и шеи тянулись провода. С края койки свисал мочеприемник; три капельницы отдавали свое содержимое подростковому телу, ставшему вдруг совсем маленьким и беззащитным среди жужжащей аппаратуры в глухой, как пещера, палате интенсивной терапии.

Где-то за шторкой, отгораживающей кровать Джека, послышались мягкие сестринские шаги. Поначалу Страйку не разрешили остаться на ночь в кресле, но он уперся, да к тому же сыграла свою роль его известность, хотя и скромная, вкупе с инвалидностью. В стороне, прислоненные к стене у тумбочки, стояли его костыли. Здесь было душно, как в любой больничной палате. После того как Страйку оторвало ногу, он провел много недель на железных больничных койках. Этот характерный запах вернул его к тем временам, когда в жизни оставались только боль и жестокая перенастройка, когда он вынужденно подгонял всю свою повседневность под бесконечные помехи, унижения и мерзости.

Шторка зашуршала, и в отсек вошла медсестра в комбинезоне, деловитая и невозмутимая. Увидев, что Страйк проснулся, она адресовала ему краткую профессиональную улыбку, а потом сняла с изножья койки папку с зажимом и начала вносить в нее показания приборов, фиксирующих кровяное давление и уровни кислорода. Закончив, медсестра шепотом спросила:

– Чая хотите?

– Как идут дела? – Страйк даже не пытался скрыть мольбу в голосе. – Какие прогнозы?

– Состояние стабильное. Не волнуйтесь. На данном этапе так и бывает. Чая?

– Да, с удовольствием. Большое вам спасибо.

Как только шторка задернулась, он понял, что сейчас у него лопнет мочевой пузырь. До костылей было не дотянуться – зря не попросил медсестру их подать. Опираясь на подлокотник, Страйк тяжело поднялся, запрыгал к стене, схватил костыли, отдернул шторку и направился в дальний конец коридора, к ярко освещенному прямоугольнику. Облегчившись под синеватым светом, рассчитанным на то, чтобы наркоманы не нашли под ним вену, он пошел в комнату для посетителей, рядом с палатой интенсивной терапии, где сидел вчера вечером, ожидая, когда из операционной привезут Джека. С ним рядом находился отец одноклассника, у которого гостил племянник, когда у него случился разрыв аппендикса. Мужчина отказывался уезжать, «пока парнишка не оклемается», и на протяжении всей операции сыпал фразами вроде «в таком возрасте все они живучие», «крепкий чертенок», «хорошо еще, что мы живем в пяти минутах от школы» – и раз за разом: «Грег и Люси с ума сойдут». Страйк слушал молча, готовясь к худшему, и каждые полчаса отправлял сообщение Люси:

Еще идет операция.

Пока ничего нового.

В конце концов к ним вышел хирург и сообщил, что Джек поступил в больницу в состоянии клинической смерти, выдержал реанимационные мероприятия, операцию перенес удовлетворительно; что у мальчика «тяжелая форма сепсиса» и вскоре его поместят в отделение интенсивной терапии.

– Привезу к нему ребят, – возбужденно зачастил знакомец Грега и Люси. – Пусть его развеселят… в покемона поиграют…

– Сейчас не время, – жестко прервал его хирург. – Ребенок находится под действием тяжелых седативных препаратов. Еще по крайней мере сутки он будет подключен к аппарату искусственной вентиляции легких. Вы – его близкие родственники?

– Только я, – впервые за все время заговорил Страйк, еле ворочая пересохшим языком. – Я прихожусь ему дядей. Родители его сейчас в Риме по случаю годовщины свадьбы. В данный момент пытаются вылететь домой.

– Понятно. Что ж, он пока под наркозом, но операция прошла успешно. Мы вычистили брюшину и поставили катетер. Скоро его увезут из операционной.

– Ну что я говорил?! – со слезами на глазах возликовал знакомец Грега и Люси. – Они живучие!

– Ага, – сказал Страйк. – Надо Люси сообщить.

Но в спешке, в результате цепи оплошностей, охваченные паникой родители Джека, примчавшись в аэропорт, обнаружили, что между гостиничным номером и выходом на посадку Люси потеряла паспорт. В бесплодном отчаянии супруги вернулись в город, чтобы объяснить свое положение персоналу отеля, полицейским, сотрудникам британского посольства – и в итоге пропустили последний рейс.

В десять минут пятого утра комната для посетителей, к счастью, оказалась пуста. Страйк включил мобильный, который в палате был отключен, и увидел с десяток пропущенных звонков от Робин и один – от Лорелеи. Проигнорировав их все, он отправил сообщение Люси, которая, как он понимал, сидела без сна в римской гостинице, куда вскоре после полуночи таксист привез найденный паспорт. Люси умоляла брата сфотографировать Джека, когда его привезут из операционной, и прислать ей снимок. Страйк написал, что фото не загружается. После всех потрясений его сестре совсем не обязательно было видеть, что сын подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, глаза его прикрыты гелевыми подушечками, а тело утопает в мешковатой больничной рубахе.

Вроде все неплохо. Сейчас под наркозом, но деж. медсестра не сомневается.

Он отправил сообщение и повременил. Как и следовало ожидать, Люси ответила минуты через полторы-две:

Ты, наверно, без сил. Тебе там дали койку?

Нет, сижу рядом с ним. Дождусь вас. Постарайся немного поспать и не переживай. ХХХ.

Страйк отключил телефон и, поудобнее перехватив костыли, вернулся в палату.

Там его ждал чай с молоком, причем такой жидкий, какого не подавала ему даже Дениза, но два пакетика сахара позволили все же выпить эту бурду в два присеста, пока взгляд скользил от Джека к медицинским аппаратам, которые поддерживали в нем жизнь и одновременно контролировали состояние. Никогда еще Страйк не рассматривал племянника столь внимательно. И никогда тесно с ним не общался, хотя Джек постоянно рисовал для него картинки, неукоснительно пересылаемые Страйку сестрой.

– Он тебя боготворит, – неоднократно повторяла Люси брату. – Когда вырастет, хочет стать военным.

Но Страйк избегал семейных сборищ – во-первых, он не переваривал своего зятя, Грега, а во-вторых, Люси все время исподволь пыталась навязать брату обывательский уклад жизни; раздражали его и дети, особенно старший – копия отца. У Страйка не было ни малейшего желания заводить собственных отпрысков; вообще-то, он признавал, что среди детей попадаются довольно славные (и даже относился с неким подобием теплоты к Джеку – видимо, под влиянием рассказов его матери о том, как ребенок мечтает о военной службе), но и это не могло заставить его посещать дни рождения и встречи Нового года, теоретически способные укрепить родственные отношения. Однако сейчас, когда сквозь тонкую шторку, отделявшую кровать Джека от остальной палаты, сочился рассвет, ему впервые открылось, как похож этот мальчуган на свою бабушку Леду – мать Страйка и Люси. Те же черные волосы, бледная кожа, красиво очерченные губы. Такому следовало бы родиться девочкой, но сын Леды знал, что сделает переходный возраст с подбородком и шеей мальчика… если тот выживет.

Черт побери, естественно, он выживет. Медсестра не зря сказала…

Но пока что он в реанимации. Уж наверное, не просто так.

Он крепкий. Хочет пойти в армию. Все у него будет путем.

Дай-то Бог. Я ведь ни разу не сподобился хотя бы эсэмэс ему отправить – поблагодарить за рисунки.

У него не сразу вышло погрузиться в сон, хотя бы в тревожный.

Проснулся он ранним утром: в глаза бил солнечный свет. Щурясь от ярких лучей, он услышал слабый скрип половиц. Затем кто-то резко отдернул шторку, открыв взгляду множество других неподвижных тел. Заступившая на смену медсестра, молоденькая, с длинным темным конским хвостом, восторженно глазела на Страйка.

– Здрасте! – весело сказала она, взяв папку-планшет. – Нечасто нас посещают такие знаменитости! Я вас знаю – читала все газеты, где описывалось, как вы поймали серийного…

– Это мой племянник, Джек, – холодно прервал ее Страйк.

Сейчас одно лишь упоминание Шеклуэллского Потрошителя было ему омерзительно. Девичья улыбка померкла.

– Подождите, пожалуйста, в коридоре. Нам нужно взять кровь, поставить другие капельницы и сменить катетер.

Страйк встал на костыли и вновь послушно вышел из палаты, стараясь не смотреть на другие тела, подсоединенные к жужжащей аппаратуре.

Когда он добрался до столовой, половина мест уже была занята. Небритый, с набухшими веками, он двигал свой поднос по направлению к кассе и, только расплатившись, сообразил, что не сможет управляться одновременно и с подносом, и с костылями. На помощь ему поспешила совсем юная девушка, протиравшая столы.

– Спасибо, – буркнул Страйк, когда она опустила поднос на столик у окна.

– Не за что, – ответила девушка. – Посуду оставьте, я сама уберу.

От этой небольшой любезности Страйк неуместно расчувствовался. Забыв о взятой на завтрак поджарке, он достал телефон и вновь написал Люси:

Все хорошо, сейчас меняют капельницу, скоро к нему вернусь. ХХХ

Как он и предполагал, телефон зазвонил в тот миг, когда нож коснулся яичницы.

– Билеты у нас на руках, – без предисловий начала Люси, – но рейс только в одиннадцать.

– Нет проблем, – ответил он. – Я никуда не спешу.

– Он проснулся?

– Нет, ему дали снотворное.

– Он будет в восторге, когда тебя увидит, если проснется до того, как… если проснется…

Люси разрыдалась. Страйк с трудом разбирал слова:

– …скорее бы домой… его увидеть…

Впервые в жизни Страйк обрадовался, услышав Грега, который отнял у жены трубку:

– Не передать, как мы тебе благодарны, Корм. Впервые за пять лет уехали на выходные вдвоем, и что из этого вышло?

– Все по закону подлости.

– Да уж. Он жаловался, что живот болит, а я подумал – симулирует, просто не хочет, чтоб мы уезжали. А теперь кляну себя: вот урод.

– Не волнуйся, – в который раз произнес Страйк и добавил: – Я никуда не спешу.

После короткого обмена репликами и слезливого прощания Люси отсоединилась, и Страйк остался наедине со своим «полным английским»[31]. Под лязг приборов и звон посуды ел он методично и без аппетита, среди других несчастных, растревоженных людей, ковыряющих жирные, переслащенные блюда.

Разделавшись с беконом, он получил сообщение от Робин:

Пыталась дозвониться с новостями по Уинну. Дай знать, когда будет удобно переговорить.

Сейчас дело Чизуэлла казалось чем-то далеким, но, прочтя этот текст, Страйк испытал сразу два непреодолимых желания: закурить и услышать голос Робин. Оставив на столе поднос, как предложила ему милая девушка, он снова встал на костыли.

У входа в больницу дымила горстка курильщиков, которые, сутулясь на утренней прохладе, смахивали на гиен. Страйк зажег сигарету, глубоко затянулся и перезвонил Робин.

– Привет, – сказал он, когда она ответила. – Извини, что не выходил на связь – я в больнице…

– Что случилось? Ты цел?

– Да, со мной все в порядке. Здесь мой племяш, Джек. У него вчера лопнул аппендикс, и он… ему…

К стыду Страйка, у него сорвался голос. Пытаясь взять себя в руки, он невольно задался вопросом: когда ему в последний раз доводилось лить слезы? Наверное, от боли и ярости – в армейском госпитале в Германии, куда его доставили воздушным путем из кровавого котла, где ему оторвало ногу.

– Йоп… – вырвался у него один-единственный слог.

– Корморан, что с ним стряслось?

– Его… он сейчас в послеоперационной палате, – выдавил Страйк, морщась от невозможности говорить ровно. – Его мама… Люси… и Грег застряли в Риме и просили меня…

– С кем ты там? Лорелея с тобой?

– Боже упаси.

Слова Лорелеи «я тебя люблю» остались далеко в прошлом, хотя он услышал их всего две ночи назад.

– Что говорят врачи?

– Говорят, что выкарабкается, но ты же понимаешь, он… он в реанимации. Черт!.. – проскрипел Страйк, вытирая глаза. – Прости. Не выспался.

– Какая больница?

Страйк ответил. Довольно резко попрощавшись, Робин повесила трубку. Страйку осталось только докуривать сигарету и попеременно вытирать рукавом то глаза, то нос.

Бесшумная палата была залита солнцем. Страйк вновь прислонил костыли к стене, сел у койки Джека со вчерашней газетой, удачно прихваченной из комнаты для посетителей, и стал читать статью о том, что «Арсенал», вероятно, вскоре продаст Робина ван Перси в «Манчестер юнайтед».

Через час в палате появились хирург и анестезиолог; остановившись у койки Джека, они приступили к осмотру, и Страйк поневоле стал свидетелем их негромкого профессионального разговора.

– …не удалось опустить уровень кислорода ниже пятидесяти процентов… стойкая пирексия… мочеотделение в последние четыре часа снизилось…

– …повторный снимок грудной клетки… проверить, что там в легких.

Совершенно подавленный, Страйк ждал хоть какой-нибудь внятной информации. В конце концов к нему повернулся хирург:

– В данный момент он у нас находится под действием седативных препаратов. К отключению кислорода пока не готов, а кроме того, необходимо нормализовать водный баланс.

– Как это понимать? Ему стало хуже?

– Нет, случай весьма распространенный. У него серьезная инфекция. Пришлось делать тщательное промывание брюшной полости. Для верности назначил ему рентген грудной клетки – убедиться, что после реанимационных манипуляций у него не повреждены внутренние органы. Я скоро еще зайду на него взглянуть.

Врачи перешли к забинтованному с головы до ног подростку, от которого отходило еще больше проводов и трубочек, чем от Джека. Страйк остался наедине со своими тревогами и волнениями. В ночные часы медицинские аппараты виделись ему дружелюбными живыми существами, помогающими его племяннику выздороветь. Теперь они превратились в неумолимых судей, которые выставляют свои оценки, показывающие, что Джек угасает.

– Зараза, – пробормотал Страйк, придвигаясь в кресле поближе к кровати. – Джек… твои мама с папой… – Он почувствовал предательское пощипывание под веками. Мимо палаты шли две медсестры. – …Йопт…

С огромным усилием взяв себя в руки, он прочистил горло.

– Прости, Джек, мама была бы недовольна, что я при тебе чуть не ругнулся… Кстати, это говорит дядя Корморан, если ты не… короче, мама с папой уже возвращаются, понимаешь? Я побуду с тобой до их при…

Он прервался на полуслове. Через дальнюю дверь отделения он увидел Робин. Она что-то спрашивала у дежурной сестры, а затем направилась к нему, в джинсах и футболке, с серо-голубыми, естественного цвета глазами и распущенными волосами. В руках она держала два стаканчика из полистирола.

Вид растерянного, счастливого и благодарного Страйка с лихвой вознаградил ее за все, чем она заплатила за свое появление: болезненный скандал с Мэтью, две автобусные пересадки и поездку на такси. Потом она разглядела неподвижную хрупкую фигурку на больничной койке.

– Больно смотреть, – тихо проговорила она, останавливаясь в изножье койки.

– Робин, тебе совсем не обязательно…

– Это понятно. – Робин подвинула стул к креслу Страйка. – Но я, например, не хотела бы оказаться в такой ситуации в одиночку. Осторожно, горячо, – добавила она, протягивая ему чай.

Он поставил на прикроватную тумбочку принятый у нее стакан, протянул руку, до боли стиснул ей ладонь. И тут же отпустил – она даже не успела ответить пожатием. Они несколько секунд смотрели на Джека, и Робин, у которой тряслись пальцы, спросила:

– Каковы последние сведения?

– Все еще не может обходиться без аппарата искусственного дыхания и мало писает, – сказал Страйк. – Я не знаю, что это означает. Пусть бы почаще объясняли, как и что, или… в общем, сам не знаю. Да, его направляют на рентген грудной клетки – вдруг этой трубкой ему повредили легкие.

– Когда его прооперировали?

– Вчера во второй половине дня. На уроке физкультуры он бежал кросс и потерял сознание. Знакомый Грега и Люси – он живет недалеко от школы – приехал с ним вместе на «скорой», а я уже встречал их здесь.

Некоторое время оба молчали, глядя на Джека.

Потом Страйк сказал:

– Родственник из меня – хуже не бывает. Ни одного дня рождения не помню. До вчерашнего дня даже возраст племянника точно не мог назвать. Доставивший его сюда папаша одноклассника и то знал больше моего. Джек хочет стать военным, Люс говорит, он все время расспрашивает обо мне, рисует для меня картинки, а я так и не удосужился сказать ему спасибо.

– Зато сейчас ты здесь, рядом с ним, – Робин притворилась, будто не видит, как Страйк по-мужицки утирает глаза рукавом, – ты ему нужен, и у тебя будет предостаточно времени, чтобы загладить свою вину.

– Ну да. – Страйк часто поморгал. – Знаешь, что я сделаю, если он?.. Съезжу с ним в Военный музей Британской империи.

– Отличная мысль, – по доброте душевной сказала Робин.

– Бывала там?

– Нет, – ответила Робин.

– Стоит посетить.

Теперь к ним подошли два медработника, молодой человек и девушка, которую недавно осадил Страйк.

– Нам нужно сделать ему рентген. – Медсестра почему-то обращалась не к Страйку, а к Робин. – Выйдите, пожалуйста, из палаты.

– Надолго? – спросил Страйк.

– Минут на тридцать – сорок.

Робин подала ему костыли, и они пошли в столовую.

– Здорово, что ты приехала, Робин, – сказал Страйк за чашкой жидкого чая с подобием имбирного печенья, – но у тебя дел по горло…

– Я останусь до приезда Грега и Люси, – перебила его Робин. – Представляю, каково им сейчас быть вдали от сына. Мэтту двадцать семь лет, так его отец чуть с ума не сошел, когда Мэтт слег на Мальдивах.

– Такое было?

– Да, понимаешь, когда он… я тебе не рассказывала?

– Не рассказывала о чем?

– Во время нашего свадебного путешествия он подхватил какую-то инфекцию. Поцарапавшись о коралл. Его уже собирались отправлять на вертолете в больницу, но как-то обошлось. Оказалось, все не так страшно, как выглядело поначалу.

С этими словами она вспомнила, как распахнула нагретую солнцем деревянную дверь их бунгало и с замиранием сердца приготовилась сказать Мэтью, что будет требовать аннулирования их брака, не зная, какое зрелище ждет ее в комнате.

– Дело в том, что у Мэтта недавно умерла мать и Джеффри стал панически бояться за сына… но все обошлось, – повторила Робин, отпив тепловатого чая и глядя, как буфетчица накладывает на тарелку худощавому подростку тушеную фасоль.

Страйк не сводил глаз с Робин. В ее рассказе чувствовались недомолвки. Виновата морская инфекция.

– Струхнули вы, наверно, – сказал он.

– Ну, хорошего было мало, – сказала Робин, поглядев на свои короткие, аккуратные ногти, а потом на часы. – Если хочешь покурить, давай-ка собираться – он скоро придет в себя.

Один из курильщиков, топтавшихся во дворе, был в пижаме. Мало этого, он вышел на воздух с капельницей и, чтобы не шататься, крепко держался за ее стойку, как за пастуший посох. Страйк щелкнул зажигалкой и выпустил дым в направлении ясного синего неба.

– Я не спросил: как у вас прошла первая годовщина?

– Извини, что не смогла выйти на работу, – поспешила ответить Робин. – Все было оплачено заранее и…

– Я не о том.

Она замялась.

– Если честно, не очень.

– Ну понятно. Завышенные ожидания…

– Вот именно, – подтвердила Робин и после очередной короткой паузы спросила: – Лорелея, наверное, сегодня работает?

– Скорее всего, – ответил Страйк. – Какой сегодня день, суббота? Да, вероятно, работает.

Сигарета мало-помалу сгорала; наблюдая за посетителями и подъезжающим санитарным транспортом, они постояли в молчании. Неловкости между ними не чувствовалось, но воздух как будто был заряжен вопросами, оставшимися без ответов. Наконец Страйк загасил сигарету в большой открытой пепельнице, которую большинство курильщиков не видело в упор, и проверил свой мобильный.

– На борт запустили двадцать минут назад, – сообщил он, прочитав SMS от Люси. – Здесь будут около трех.

– Что у тебя с телефоном? – спросила Робин, увидев залепленный скотчем экран.

– Я на него упал, – ответил Страйк. – Как только Чизуэлл с нами рассчитается, куплю новый.

На подходе к палате им навстречу выкатили рентгеновский аппарат.

– Органы грудной клетки без изменений! – объявил рентгенолог.

Еще час они за негромким разговором просидели у койки Джека, потом Робин вышла в вестибюль, где стояли автоматы, взяла шоколадные батончики и чай, после чего переместилась вместе со Страйком в комнату для посетителей и рассказала, что ей удалось узнать о благотворительном фонде Делии Уинн.

– Ты превзошла саму себя, – изрек Страйк, доедая второй батончик «Марс». – Отличный результат, Робин.

– Значит, ты не против, что я выложила это Чизуэллу?

– А как же иначе? У нас цейтнот, Митч Паттерсон наступает на пятки. Эта дамочка, Кертис-Лейси, приняла приглашение на банкет?

– Узнаю в понедельник. А что там Барклай? Нарыл что-нибудь на Джимми Найта?

– Пока ничего полезного, – вздохнул Страйк, проводя рукой по щетине, которая неумолимо превращалась в бороду, – но я не теряю надежды. Барклай – стоящий парень. Он – как ты. Чутье потрясающее.

В комнату для посетителей вошла семья: отец хлюпал носом, мать рыдала. Сынишка лет шести уставился на культю Страйка, будто на очередную жуткую примету того кошмарного мира, куда его внезапно забросила жизнь. Переглянувшись, Страйк и Робин вышли: она несла оба стаканчика с чаем, а Страйк управлялся с костылями.

Устроившись возле койки Джека, Страйк поинтересовался:

– А как Чизуэлл отреагировал на эти сведения?

– Восторженно. Кстати, предложил мне работу.

– Странно, что это не происходит сплошь и рядом, – невозмутимо заметил Страйк.

Тут в ногах у Джека вновь остановились анестезиолог и хирург.

– Здесь положительная динамика налицо, – сказал анестезиолог. – В легких чисто, температура снижается. Для детей это характерно, – добавил он, улыбаясь Робин. – У них перемены, что в одну сторону, что в другую, происходят стремительно. Попробуем немного сократить подачу кислорода, но, кажется мне, ситуация у нас под контролем.

– Ох, слава богу, – выдохнула Робин.

– Он будет жить? – переспросил Страйк.

– Не вижу препятствий, – с налетом высокомерия ответил хирург. – Мы, знаете ли, не зря свой хлеб едим.

– Надо сообщить Люси, – пробормотал Страйк, тщетно пытаясь подняться с кресла: хорошие вести подкосили его сильнее, чем дурные.

Робин подала ему костыли и помогла встать. Проводив глазами его раскачивающуюся фигуру, она опустилась на стул, облегченно выдохнула и на мгновение спрятала лицо в ладони.

– Мамочкам всегда тяжелее всех, – мягко сказал анестезиолог.

Она не стала его поправлять.

Страйк отсутствовал минут двадцать.

Вернувшись, он сообщил:

– Только что приземлились. Я ей рассказал, как он сейчас выглядит, чтобы это не стало потрясением. Примерно через час будут здесь.

– Отлично, – сказала Робин.

– Ты спокойно можешь идти, Робин. Не хочу портить тебе субботний день.

– Да-да. – Как ни странно, из нее будто выпустили воздух. – О’кей.

Она встала, надела висевший на спинке стула жакет и взяла сумку.

– Ты уверен?

– Не сомневайся. Раз ему стало лучше, можно, пожалуй, немного размяться. Пойдем, провожу тебя к выходу.

– Это совсем не…

– Мне самому охота выйти. Заодно и покурю.

Но у выхода Страйк не остановился и пошел с ней дальше, оставляя позади сгрудившихся курильщиков, сантранспорт и нескончаемую парковку, где сквозь пыльную дымку морскими тварями поблескивали крыши автомобилей.

– Как ты сюда добиралась? – спросил Страйк, когда они оказались вдали от скопления людей, у небольшой клумбы, засаженной левкоями, чей аромат смешивался с запахом горячего асфальта.

– Сначала на автобусе, потом такси схватила.

– Давай я тебе возмещу поездку на такси…

– Не говори глупостей. Нет, серьезно, ничего не нужно.

– Ну что ж… спасибо, Робин. Ты меня очень выручила.

Она улыбнулась ему снизу вверх:

– Должна же быть какая-то польза от друзей.

Неуклюже, опираясь на костыли, он склонился к ней. Объятие было кратким; Робин отстранилась первой, боясь, как бы Страйк не потерял равновесия. Он хотел поцеловать ее в щеку, но из-за того, что Робин подняла к нему лицо, поцелуй пришелся в губы.

– Прости, – шепнул он.

– Не говори глупостей, – вспыхнув, повторила она.

– Ладно, я пошел.

– Да, конечно.

Он двинулся назад.

– Сообщи, как он там, – крикнула она ему вслед, и он поднял руку в знак согласия.

Робин уходила, не оглядываясь. Она ощущала на губах очертания его рта; кожу слегка саднило там, где по ней скользнула щетина, но рука отказывалась стереть это ощущение.

У Страйка вылетело из головы, что он хотел покурить. То ли потому, что теперь он был уверен в предстоящей поездке с племянником в Военный музей Британской империи, то ли по какой-то другой причине, но его изможденность сменилась безумной легкостью, как от хорошей порции спиртного. Предзакатная пыльная лондонская жара, пронизанная ароматом левкоев, вдруг обернулась красотой.

Какая же это великолепная штука: получить надежду, когда, казалось, все уже потеряно.

Вы тут, в Росмерсхольме, долго держитесь за своих покойников.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Пока Робин добиралась через весь Лондон до незнакомого крикетного стадиона, благотворительный матч закончился. В пять часов вечера Мэтью в уличной одежде уже сидел в баре, кипел от злости и цедил слова сквозь зубы. Его команда проиграла. Соперники ликовали.

Поскольку муж от нее отворачивался, да и друзей среди его коллег у Робин не было, ей расхотелось идти в ресторан вместе с обеими командами и спутницами игроков. Домой она возвращалась в одиночестве.

Утром Робин услышала пьяный храп: Мэтью, полностью одетый, дрыхнул на диване. Когда он проснулся, у них разгорелся бессмысленный скандал на несколько часов. Мэтью требовал ответа: почему Робин сочла себя обязанной нестись в больницу, чтобы там держать за ручку Страйка, у которого, между прочим, есть девушка? Робин отвечала, что только подлецы бросают в одиночестве друга, когда тот вынужден сидеть у больничной кровати ребенка, не приходящего в сознание.

Скандал нарастал; за весь год супружеской жизни конфликты не достигали у них такого накала злобы. Выйдя из себя, Робин спросила, не зачтется ли ей примерное поведение: зря, что ли, она десять лет таскалась за Мэтью, когда тот выделывался на разных стадионах? Муж был оскорблен в лучших чувствах.

– Если тебе это неинтересно, могла бы сказать!

– А тебе самому такое не приходило в голову? По-твоему, я должна упиваться твоими победами, как своими собственными, да? У меня ведь тоже есть некоторые достижения, однако…

– Будь добра, напомни, какие именно? – Это был удар под дых – раньше Мэтью до такого не опускался. – Или мы теперь упиваемся его достижениями, как твоими собственными?

Прошло трое суток, но примирение так и не наступило. Робин спала в гостевой комнате и вставала раньше обычного, чтобы выскользнуть за дверь, пока Мэтью плескался в душе. Ее мучила неотступная боль в висках, которая легче переносилась за работой, но вечерами возвращалась очажками низкого давления, стоило только направиться к дому. Молчаливая злость Мэтью сдавливала стены их дома, который, хоть и был вдвое просторнее любого их общего жилища, стал казаться мрачным и тесным.

Мэтью – ее законный муж. Она обещала постараться. Усталая и несчастная, Робин чувствовала себя виноватой и, как ей казалось, все время ждала какого-то решающего события, способного разумно и достойно, без дальнейших склок освободить их обоих. Снова и снова мысли ее обращались к дню свадьбы, когда она обнаружила, что Мэтью стер из ее телефона все сообщения от Страйка. Она горько сожалела, что не ушла в тот же миг, – тогда Мэтью не заболел бы, поранив ногу о коралл, и она не угодила бы, как сейчас ей виделось, в ловушку из-за собственного малодушия, замаскированного под жалость.

Утром в среду на подходе к палате общин, когда Робин, поглощенная семейными проблемами, еще не сосредоточилась на предстоящих делах, от перил отделился крупный, рослый мужчина в пальто, до этого момента остававшийся незамеченным среди ранних туристов, и направился в ее сторону. Его отличали мощные плечи, густые серебристые волосы и помятое, морщинистое, рябое лицо. Робин даже не поняла, что стала объектом его внимания, но незнакомец остановился, широко расставив ступни под прямым углом, и преградил ей дорогу:

– Венеция? Можно вас на пару слов, голубушка?

Она в панике отступила назад и вгляделась в жесткое, невыразительное лицо, изрытое глубокими порами. Не иначе как журналист. Он ее узнал? Вблизи коричневые линзы были чуть более заметны, даже под простыми очками без диоптрий.

– Устроились на службу к Джасперу Чизуэллу, голубушка, правильно я понимаю? Хотелось бы понять, как это произошло. Сколько он вам платит? Вы давно знакомы?

– Без комментариев.

Робин сделала шаг в сторону. Он точно так же сдвинулся с места. В приливе нарастающей паники Робин твердо сказала:

– Прочь с дороги. Я спешу на работу.

За их перепалкой озабоченно наблюдали два долговязых парня-скандинава с рюкзаками.

– Я просто даю вам возможность изложить свой взгляд на эту историю, дорогуша, – спокойно продолжал незнакомец. – Подумайте как следует. Другого шанса может не представиться.

Он на шаг отступил. Робин, унося ноги, наткнулась на своих безвестных защитников. Черт, черт, черт… кто же это такой?

Благополучно пройдя через досмотровый сканер, она отошла к стене гулкого каменного вестибюля, где мимо нее торопливо шагали сотрудники, и набрала Страйка. Тот не ответил.

«Перезвони, пожалуйста, это срочно», – прошептала она в его голосовую почту.

Вместо того чтобы отправиться прямиком в офис Иззи или в обширные пространства Порткаллис-Хауса, где гуляло эхо, она укрылась в одной из небольших чайных, которая, если бы не стойка и касса, могла сойти за университетскую преподавательскую: такие же стены, обшитые темным деревом, и ковровое покрытие вездесущего хвойно-зеленого цвета. Помещение разделялось дубовой перегородкой: в торце сидели парламентарии, а ближе к дверям – мелкая сошка. Взяв себе чашку кофе, Робин заняла столик у окна, повесила пальто на спинку стула и приготовилась ждать звонка или сообщения от Страйка. Но даже в этом тихом, безмятежном уголке она не сумела полностью совладать с нервами.

Страйк позвонил через три четверти часа.

– Извини, пропустил твою эсэмэску, в метро ехал, – тяжело дыша, объяснил он. – А потом Чизуэлл прорезался. Только что отстал. У нас неприятности.

– Господи, что еще? – У Робин екнуло сердце; она в тревоге опустила чашку на стол.

– Редакция «Сан» считает, что из тебя можно сделать сенсационный материал.

Тут Робин осенило: незнакомец, преградивший ей дорогу на подходе к палате общин, – не кто иной, как Митч Паттерсон, частный детектив, нанятый этой газетенкой.

– Они хватаются за все новое, что находят в биографии Чизуэлла, и вот пожалуйста: у него в офисе появляется миловидная девушка – как же такую не проверить? Первый брак Чизуэлла распался из-за служебного романа. Очень скоро выяснится, что никакая ты ему не крестная дочь. Ой… м-мать…

– Что такое?

– Первый день хожу на двух ногах – и, как назло, Врач-Ловкач решился на тайное свидание. Место встречи – Аптекарский огород в Челси: метро до станции «Слоун-Сквер», а оттуда еще пешедралом черт-те сколько. Короче, – выдохнул он, – выкладывай теперь твои плохие новости.

– Все из той же оперы, – ответила Робин. – У парламента меня подкарауливал Митч Паттерсон.

– Зараза. Как думаешь, он тебя раскусил?

– Вряд ли, но поручиться не могу. Мне лучше исчезнуть, ты согласен? – Робин изучала кремовый потолок с лепным узором из прилегающих внахлест кругов. – А сюда пришлем кого-нибудь другого. Энди, Барклая?

– Еще не время, – возразил Страйк. – Если ты исчезнешь сразу после встречи с Митчем Паттерсоном, это и впрямь будет сенсацией. В общем, так: завтра Чизуэлл направляет тебя на банкет; постарайся вытянуть из этой попечительницы – как там ее, Элспет? – максимум компромата на Уинна. С-с-сука… прости… чуть шею не свернул – дорожка щепой присыпана. Ловкач повел девицу в заросли. Ей на вид лет семнадцать.

– Тебе не нужно освободить телефон, чтобы нащелкать снимков?

– На мне шпионские очки со встроенной камерой… ну вот, наконец-то… – Он понизил голос: – Ловкач в кустиках не по-детски шурует пятерней.

Робин выжидала. До ее слуха доносились едва различимые щелчки.

– А вот появились истинные огородники-любители, – пробормотал Страйк. – Наша парочка вынырнула на открытое место… Слушай, – продолжал он, – давай встретимся в офисе завтра после работы, перед этим банкетом. Оценим все, что у нас есть на данный момент, и спланируем дальнейшие действия. Постарайся во что бы то ни стало забрать второй жучок, а новый пока не ставь – вдруг нам понадобится тебя эвакуировать.

– Понятно, – сказала Робин, мучимая дурными предчувствиями, – но это будет непросто. Я уверена: Аамир что-то заподоз… Все, Корморан, заканчиваем.

В чайный салон только что вошли Иззи и Рафаэль. Рафаэль приобнимал за плечи сводную сестру, которая – Робин сразу заметила – была чем-то расстроена. Заметив Робин, спешно прервавшую разговор, сын Чизуэлла скорчил гримасу, давая понять, что Иззи не в себе, а потом зашептал что-то на ухо сестре, которая кивнула и направилась к столику Робин, предоставив Рафаэлю выбрать что-нибудь попить.

– Иззи! – Робин пододвинула ей стул. – Какие-то неприятности?

Стоило Иззи присесть к столу, как у нее брызнули слезы. Робин протянула ей бумажную салфетку.

– Спасибо, Венеция, – хрипло выговорила Иззи. – Мне так неудобно. Распустила нюни. Ужасная глупость.

Судорожно вздохнув, она выпрямилась и на глазах превратилась в девочку, которую годами приучали держать спину и не давать себе поблажек.

– Просто глупость. – У нее опять навернулись слезы.

– Отец вел себя с ней по-свински, – сообщил Рафаэль, останавливаясь возле них с подносом.

– Не надо так говорить, Рафф, – всхлипнула Иззи, не замечая стекающую с носа слезу. – Ясно же, что он не со зла. Просто я не вовремя попалась ему на глаза. Тебе известно, что он потерял золотой зажим для банкнот – подарок от Фредди?

– Впервые слышу, – равнодушно ответил Рафаэль.

– Он считает, что оставил этот зажим в каком-то отеле, где они с Кинварой отмечали день ее рождения. Когда я вошла, ему как раз оттуда перезвонили. Зажим не нашли. Ты же знаешь отцовское отношение ко всему, что касается Фредди.

По лицу Рафаэля пробежала какая-то тень, будто от непрошеной мысли.

– И вдобавок, – дрожащим голосом продолжала Иззи, комкая в руках мокрую салфетку, – у меня куда-то пропало доставленное на его имя письмо, и он вообще сорвался с катушек. Пять лет, – вырвалось у нее, – пять лет я на него ишачу, но могу пересчитать по пальцам одной руки, сколько раз он сказал мне спасибо. А когда я его предупредила, что собираюсь уходить, он ответил: «До окончания Олимпиады – не может быть и речи. – У нее сорвался голос. – Обучать нового сотрудника мне сейчас совсем не с руки».

Рафаэль вполголоса выругался.

– Ну он же не изверг какой-нибудь, – быстро спохватилась Иззи; такой стремительный разворот выглядел почти комично. Она, как поняла Робин, вспомнила, что надеется переложить свои обязанности на Рафаэля. – Просто я огорчилась, а потому слегка драматизирую…

У нее зазвонил мобильный. Она прочла имя звонящего и застонала.

– Только не это. На ТНД у меня нет сил. Рафф, поговори с ней сам.

Она протянула трубку брату, но тот отшатнулся, как от тарантула.

– Умоляю, Рафф… пожалуйста…

С крайней неохотой Рафф взял трубку.

– Здравствуй, Кинвара. Это Рафф, Иззи сейчас нет на месте. Нет… Венеции тоже нет… нет… Я, естественно, в офисе, просто взял телефон Иззи. Он только что уехал в Олимпийский парк. Нет… нет, я не… Понятия не имею, где сейчас Венеция, могу только сказать, что в офисе ее нет… да… да… хорошо… ну, пока тогда… – Он вздернул брови. – Повесила трубку.

Он подтолкнул телефон через стол к Иззи; та спросила:

– С каких это пор ее стало интересовать, где находится Венеция?

– Догадайся с трех раз, – повеселел Рафаэль.

Уловив намек, Робин почувствовала, что краснеет, и отвернулась к окну. Не позвонил ли Кинваре Митч Паттерсон, чтобы наговорить всякой чуши?

– Да ну тебя, – отмахнулась Иззи. – Неужели она думает, что папа?.. Венеция ему в дочери годится!

– Равно как и она сама, смею заметить, – напомнил Рафаэль. – Ты же прекрасно ее знаешь. Их брак висит на волоске, а она ревнует, как кошка. Отец не отвечает на ее звонки, и она делает всякие параноидальные выводы.

– Отец потому и не отвечает, что она его достает, – сказала Иззи. Ее обиду на отца неожиданно заслонила неприязнь к мачехе. – Два года она сидела дома, чтобы только не расставаться со своими паршивыми конягами. И вдруг, когда на носу Олимпиада и в Лондоне полно знаменитостей, ей приспичило наводить марафет, выезжать в город и изображать супругу министра.

С глубоким вздохом она еще раз промокнула щеки, а потом встала.

– Пойду я, у нас дел невпроворот. Спасибо тебе, Рафф. – Она слегка похлопала его по плечу.

И ушла. Проводив ее взглядом, Рафф повернулся к Робин:

– Представляешь, Иззи единственная ко мне приезжала, когда меня закрыли.

– Я знаю, – сказала Робин. – Она рассказывала.

– А когда меня в детстве отправляли погостить в этот проклятый Чизл-Хаус, она – единственная – со мной разговаривала. Меня считали гаденышем, который разрушил их семью, и они все меня ненавидели, но у Иззи был пони, и она разрешала мне помогать ей за ним ухаживать.

С мрачным видом он поболтал кофе в чашке.

– Ты, наверное, как и все девчонки, обожала этого хлыща Фредди, да? Он меня терпеть не мог. Обзывал «Рафаэлой» и представлял дело так, будто отец сам раструбил всей родне, что я на самом деле очередная девчонка.

– Какая низость! – вырвалось у Робин, и на хмуром лице Рафаэля промелькнула безрадостная улыбка.

– Добрая ты душа.

Похоже, он колебался, не решаясь добавить что-то еще, а потом вдруг спросил:

– Когда ты у них гостила, тебе не встречался Джек о’Кент?

– Кто-кто?

– Старикан, который служил у папаши. Жил прямо в усадьбе Чизл-Хаус. Пугал меня до смерти, когда я был маленьким. Бывало, играю в саду, а он подкрадывается неизвестно откуда – лицо впалое, глаза сумасшедшие. И ни разу не проронил ни звука, разве что материл меня на чем свет стоит, если я путался у него под ногами.

– Смутно припоминаю… – солгала Робин.

– Это прозвище дал ему мой отец. А откуда оно пошло – из сказок? Джек о’Кент был как-то связан с дьяволом[32], верно? Короче, этот старикан буквально являлся мне в страшных снах. А как-то раз он меня застукал на пороге сарая и закатил форменную истерику. Нагнулся и прямо мне в лицо стал орать, что, дескать, нечего туда соваться, что в сарае всякая жуть творится и вообще мальчикам опасно… я точно не помню. Мал еще был.

– Даже слушать страшно, – сказала Робин и насторожилась. – А сам-то он зачем приходил в этот сарай, ты так и не выяснил?

– Наверняка у него там хранились садовые инструменты и техника, – ответил Рафаэль, – а он просто напускал туману: можно было подумать, там совершаются сатанинские ритуалы. Не забывай, что он был мастеровитым плотником. Соорудил гроб для Фредди. Для этого срубили старый английский дуб… Папа хотел, чтобы на гроб для Фредди непременно пошло дерево из поместья.

И вновь создалось такое впечатление, будто Рафаэль хочет добавить кое-что еще. Сквозь свои длинные черные ресницы он пристально вгляделся в лицо Робин и наконец выговорил:

– Как по-твоему… отец сейчас… вменяем?

– Ты о чем?

– Тебе не кажется, что в его поведении есть некоторые странности? Почему он ни с того ни с сего начал срываться на Иззи?

– От переутомления? – предположила Робин.

– Ну… возможно, – ответил Рафаэль, а потом, нахмурившись, добавил: – Пару дней назад позвонил мне поздно вечером, что уже само по себе странно, учитывая, как он меня ненавидит. Мол, просто захотелось поговорить. Никогда такого не бывало. И заметь: только он раскрыл рот, как я понял, что тема для разговора у него одна – и вполне конкретная. В общем, стал он распинаться насчет этого Джека о’Кента. Я даже не понял, что к чему. Приплел сюда гибель Фредди, смерть младенца Кинвары, а потом… – Рафаэль придвинулся поближе и под столом коснулся ее коленей своими, – помнишь тот телефонный звонок: я тогда первый день тут находился? Какое-то дикое сообщение по поводу того, что перед смертью из человека льет моча?

– Помню, – сказала Робин.

– Так вот, он и говорит: «Это кара. Звонок был от Джека о’Кента. Скоро он за мной придет».

В молчании Робин уставилась на Рафаэля.

– Уж не знаю, кто тогда звонил, – продолжал он, – но, безусловно, не Джек о’Кент. Старикан умер много лет назад.

Робин ничего не сказала. Ей вдруг вспомнилось, как Мэтью принимал ее за свою покойную мать, когда субтропической ночью метался в горячке. Рафаэль сильнее надавил ей на колено. Она немного отодвинула свой стул.

– Я полночи не спал – все думал: может, у него крыша едет? Нельзя же допустить, чтобы папаша свихнулся, правда? У нас уже есть Кинвара, которой мерещатся коновалы и гробокопатели…

– Гробокопатели? – встрепенулась Робин.

– Разве я сказал «гробокопатели»? – в тревоге переспросил Рафаэль. – Ну, ты меня понимаешь. Мужики с лопатами в роще.

– Думаешь, это ее фантазии?

– Понятия не имею. Иззи и все остальные считают именно так, но ведь они держат ее за истеричку с того самого дня, когда она потеряла ребенка. Ей пришлось рожать, хотя уже было известно, что плод умер в утробе, ты разве не знала? После этого она ходила сама не своя, но кто носит фамилию Чизл, тому не пристало распускаться. Надевай шляпку – и вперед, открывать какое-нибудь торжественное мероприятие.

Наверное, мысли Робин отразились у нее на лице, поэтому он продолжил:

– Ты, видно, думаешь, что я, по примеру остальных, ее на дух не переношу? Она у всех как кость в горле, а я для нее – пустое место, но у меня по крайней мере нет привычки мысленно вычитать ее расходы на лошадей из наследства моей племянницы и племянников. Она – не какая-нибудь брачная аферистка, что бы ни говорили о ней Иззи и Физзи. – Он особо подчеркнул прозвище своей второй сестры. – Они, кстати, и мою родную мать считали охотницей за состоянием. Другие соображения им недоступны. Уж не знаю, какими чизловскими прозвищами они для удобства наградили нас с мамой… – Его смуглое лицо вспыхнуло. – Как ни удивительно, Кинвара искренне привязана к отцу, я-то вижу. Будь она какой-нибудь акулой, могла бы сделать куда более выгодную партию. У него ведь в кармане голяк.

Робин не подала виду, но в ее понимании слово «голяк» никак не вязалось с владельцем усадьбы в Оксфордшире, конюшни на девять лошадей, шикарной квартиры в Лондоне и массивного бриллиантового колье, знакомого ей по фотографиям Кинвары.

– Ты в последнее время часто наезжаешь в Чизл-Хаус?

– В последнее время – редко, – ответила Робин.

– Дом рушится. Ковры побиты молью, повсюду запустение.

– От посещений Чизл-Хауса у меня сохранилось только одно детское воспоминание: как взрослые обсуждали исчезновение какой-то девочки.

– Правда? – удивился Рафаэль.

– Конечно, только имени уже не вспомню. Я же сама была маленькая. Сьюзен? Сьюки? Как-то так.

– Никаких ассоциаций, – сказал Рафаэль и вновь коснулся ее коленей своими. – Ответь: тебе все доверяют свои темные семейные тайны в первые пять минут знакомства или только я?

– Тим всегда говорит, что у меня на лбу написано сопереживание, – сказала Робин. – Я уж стала думать: не поменять ли мне политику на психотерапию.

– А что, может, и правильно будет. – Он смотрел ей в глаза. – Диоптрий у тебя совсем немного. Зачем ты носишь очки? Вполне могла бы ограничиться контактными линзами.

– Ну… так удобнее, – сказала Робин, поправила очки и засобиралась. – Слушай, мне пора.

Со скорбной улыбкой Рафаэль откинулся на спинку стула.

– Намек понял… а Тим твой – везунчик. Так ему и передай – от меня лично.

Коротко усмехнувшись, Робин встала и зацепилась за угол стола. В смущении, к которому примешивалась легкая нервозность, она вышла из кафетерия.

Возвращаясь в офис Иззи, Робин перебирала в уме особенности поведения министра культуры. Если он подвержен вспышкам гнева и порой заговаривается, думала она, то для человека, ставшего мишенью сразу двух шантажистов, это неудивительно, а вот рассказ о телефонном звонке с того света бесспорно наводит на раздумья. Во время двух личных встреч у нее не возникало подозрений, что он верит в привидения или в Божью кару, однако, размышляла она, под воздействием алкоголя у людей проявляются бесчисленные странности… и тут ей вспомнилось, как ощерился Мэтью, когда в воскресенье орал на нее в гостиной.

На подходе к офису Уинна ей бросилось в глаза, что дверь вновь открыта нараспашку. В приемной, похоже, никого не было. Робин дважды постучалась. Ответа не последовало.

Не прошло и пяти секунд, как она дотянулась до электрической розетки под рабочим столом Герайнта. Выдернув штепсель вентилятора, Робин извлекла записывающее устройство и уже открыла сумочку, когда рядом прогремел голос Аамира:

– Какого черта вы там ползаете?

У Робин перехватило дыхание; она хотела выпрямиться, но ударилась головой о край стола и взвыла от боли. Аамир, только что выбравшийся из кресла, которое стояло под углом к двери, снимал наушники. По всей видимости, он позволил себе короткую передышку и слушал айпод.

– Я постучалась! – потирая темя, сквозь слезы воскликнула Робин. Жучок до сих пор был зажат у нее в кулаке, и она спрятала руку за спину. – Я думала, здесь никого нет!

– Зачем, – повторил он, – вы тут ползаете?

Не успела она ответить, как дверь распахнулась и вошел Герайнт.

На лице у него не играла тонкогубая улыбка, спеси заметно поубавилось, и никаких сальностей в адрес Робин, сидящей на корточках у него в офисе, не последовало. Уинн как-то весь ужался, под впалыми глазами с контактными линзами появились лиловые круги. В недоумении он перевел взгляд с Робин на Аамира, и когда тот пустился в объяснения насчет непрошеного визита Робин, та успела опустить жучок в сумку.

– Извините, пожалуйста, – выдавила она, распрямляясь. Ее прошиб пот. У края мысли заметалась паника, но тут спасательной соломинкой приплыла идея. – Мне очень неловко, правда. Я собиралась оставить записку. Просто хотела позаимствовать вот это.

Под хмурыми взглядами обоих мужчин она указала на выдернутый из сети вентилятор.

– Наш неисправен. Офис раскалился, как топка. Я подумала, у вас не будет возражений. – Она взывала к Герайнту. – Хотела взять на полчаса, не больше. – У нее на лице появилась жалобная улыбка. – Честное слово, я там чуть в обморок не упала.

Она отлепила ворот блузы от влажной кожи. Взгляд Герайнта упал на ее грудь, и губы искривила привычная похотливая ухмылка.

– Хотя это не мое дело, но перегрев явно вас украшает, – сказал Уинн, и Робин через силу хихикнула.

– Ну так как, одолжим минут на тридцать? – обратился он к Аамиру.

Тот промолчал, но застыл как истукан, глядя на Робин с нескрываемым подозрением. Осторожно сняв вентилятор со стола, Герайнт протянул его Робин. Когда она повернулась спиной, он легонько шлепнул ее по ягодице.

– Обращайтесь!

– Да, непременно, – содрогаясь, ответила она. – Большое вам спасибо, мистер Уинн.

Принимаю ли это к сердцу! Когда мне суют палки в колеса, портят дело всей моей жизни!

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

От долгого пути до Аптекарского огорода в Челси и хождения по его дорожкам травма двуглавой мышцы бедра отнюдь не зажила. Поскольку живот крутило от постоянного приема ибупрофена, Страйк уже сутки не принимал обезболивающие и в результате испытывал, как любили выражаться его доктора, «некоторый дискомфорт», когда в четверг после обеда, сняв протез и прислонив его к стене, сидел на офисном диване и просматривал дело Чизуэлла.

На окне его кабинета безголовым соглядатаем маячил повешенный на карниз шторы выходной костюм на плечиках, а поверх него – сорочка и галстук; под безвольно болтающимися штанинами брюк стояли надраенные ботинки со вложенными в них свежими носками. Сегодня вечером он договорился пойти в ресторан с Лорелеей и подготовился заранее, чтобы перед сном не пришлось лишний раз подниматься в мансарду.

Лорелея проявила свойственное ей понимание, узнав, что Страйк не отвечал на звонки, поскольку сидел у кровати Джека, и лишь с едва уловимым раздражением в голосе сказала, что он, вероятно, измучился там один. Страйку хватило здравого смысла не уточнять, что рядом с ним была Робин. Потом Лорелея мягко и беззлобно попросила его о встрече за ужином, «чтобы кое-что обговорить».

Они встречались десять с лишним месяцев; совсем недавно Лорелея выхаживала его в течение пяти суток, пока он был совершенно беспомощен. Страйк понимал: будет несправедливо, непорядочно выпытывать у нее по телефону все, что она хотела сказать ему лично. На периферии его сознания грозно маячили, как тот же висящий костюм, поиски ответа на неизбежный вопрос: «Как по-твоему, куда приведут наши с тобой отношения?»

Но все мысли заслонял опасный, с его точки зрения, оборот, который принимало дело Чизуэлла: до сих пор от министра не поступило ни гроша вознаграждения, хотя на оплату труда сотрудников и накладные расходы тратилась уйма денег. Допустим, Робин сумела нейтрализовать прямую угрозу со стороны Герайнта Уинна, зато Барклай после многообещающего начала своей деятельности не накопал вообще ничего на первого шантажиста, и Страйк уже предвидел катастрофические последствия расторопности газеты «Сан», которая вполне могла первой найти подходы к Джимми Найту. Чизуэлл уверял, что этот тип не захочет, чтобы его история просочилась в СМИ, но, по мнению Страйка, Джимми, так и не получивший из Форин-Офиса обещанные Уинном таинственные фотоснимки, мог от злобы и безысходности попытаться обратить к своей выгоде единственный шанс, ускользающий у него между пальцев. История его судебных процессов говорила сама за себя: Джимми – из той породы людей, которые действуют по принципу: «Нос отморожу, чтоб позлить свою рожу».

Не добавлял Страйку оптимизма и Барклай, который после шести суток слежки за Джимми и его компанией заявил, что его жена подаст на развод, если он сейчас же не явится домой. Страйк, задолжавший Барклаю энную сумму накладных расходов, предложил ему заехать в офис для получения чека, а затем взять пару дней в счет отгулов. Что же касалось обычно безотказного Хатчинса, тот, к неописуемой досаде Страйка, сославшись на отсутствие предварительной договоренности, отказывался взять на себя слежку за Джимми Найтом взамен топтания на Харли-стрит, где Ловкач возобновил прием пациентов.

– А в чем, собственно, проблема? – без лишних церемоний спросил его Страйк, превозмогая болезненную пульсацию в культе. При всем своем добром отношении к отставному полисмену он не забывал, что Хатчинс недавно взял выходные для какого-то семейного путешествия, а затем, когда его жена сломала запястье, поехал отвозить ее в больницу. – Тебе надо лишь сменить объект, вот и все. Я в данном случае не гожусь: Найт меня знает.

– Ну ладно, что ж поделаешь, надо так надо.

– Ценю, – раздраженно бросил Страйк. – Спасибо.

В семнадцать тридцать Страйка вывели из сгустившейся мрачности шаги Робин и Барклая по железной лестнице.

– Привет, – сказала Робин, входя в приемную с дорожной сумкой через плечо. В ответ на недоуменный взгляд Страйка она объяснила: – Выходное платье для паралимпийского банкета. Переоденусь в туалете – домой не успеваю.

Следом за Робин вошел Барклай и плотно затворил дверь.

– Мы внизу столкнулись, – радостно сообщил он Страйку. – Первый раз такое.

– Сэм сейчас рассказывал, сколько ему приходится забить косяков, чтобы не отставать от Джимми, – смеясь, доложила Робин.

– Я не затягиваюсь, – без тени юмора уточнил Барклай. – На работе не положено.

Из-за того что эти двое вроде бы спелись, Страйка охватила извращенная досада; он сейчас с трудом поднимался с диванных подушек из кожзаменителя, издававших обычные в таких случаях непристойные звуки.

– Это диван, а не я! – рявкнул он на Барклая, который с ухмылкой озирался по сторонам. – Сейчас получишь свои бабки.

– Сиди, я достану, – сказала Робин и опустила сумку на пол, чтобы вынуть из нижнего ящика письменного стола чековую книжку и ручку. – Выпьешь чаю, Корморан? А ты, Сэм?

– Ага, неси давай.

– С чего это вы так раздухарились? – кисло спросил Страйк, выписывая Барклаю чек. – Мы, между прочим, вот-вот потеряем заказ, который обеспечивает нам полную занятость. Или у вас появилась неизвестная мне информация?

– На неделе в «Найтвилле» отмечено единственное стоящее событие: Флик не по-детски чморит одну соседку по квартире, – сообщил Барклай. – Зовут Лора. Девчонка заподозрила, что Джимми стырил у ней из сумочки кредитку.

– Это в самом деле он? – резко спросил Страйк.

– Я считаю, сама же Флик и сперла. Рассказывал тебе, нет?.. Она хлесталась, будто на работе не брезгует наличку поворовывать.

– Да, ты говорил.

– А скандал начался в пабе. Девчонку, Лору то есть, смешали с грязью. У ней с Флик вышел спор: кто из них двоих больше обуржуазился.

Несмотря на боль и мрачное расположение духа, Страйк усмехнулся.

– Короче, такой кипеж разгорелся. Всё сюда приплели: у кого пони был, кто за границу на отдых летал. Тут Лора эта возьми да и скажи: мол, Джимми, кажись, у ней пару месяцев назад умыкнул кредитку. Джимми аж вызверился. «Клевета!» – кричит…

– Жаль, ему запрещено иски подавать, – вставил Страйк, отрывая чек, – а то мог бы ее засудить.

– …а Лора в потемках на улицу выскочила, ревет белугой. А потом с квартиры съехала.

– Фамилия у этой Лоры есть?

– Постараюсь разузнать.

– А что известно о прошлом Флик, Барклай? – спросил Страйк, когда Сэм убирал чек в бумажник.

– Она мне рассказывала, что бросила универ, – ответил Барклай. – На первом курсе все экзамены завалила – так и не доучилась.

– Вот видите: лучшие люди не утруждают себя учебой, – вклинилась Робин, появившись с двумя кружками чая. (И Страйк, и она сама не дошли до диплома.)

– Спасибочки, – сказал Барклай, принимая от Робин кружку. – Предки у ней в разводе, – продолжал он, – она с ними вообще не контачит. Они, видите ли, Джимми недолюбливают. У меня язык не поворачивается их осуждать. Если моя дочурка свяжется когда-нибудь с таким прохиндеем, как Найт, я долго раздумывать не стану. А он, между прочим, за ее спиной бахвалится перед парнями, что на спор закадрит любую молоденькую телку. Всего-то и нужно – запудрить ей мозги: как, мол, почетно из идейных соображений лечь под великого революционера. Флик и половины его подвигов не знает.

– А среди этих девиц есть несовершеннолетние? Его бывшая супруга дала понять, что он до них большой охотник. Это был бы козырь.

– Да нет, всем шестнадцать стукнуло, по моим сведеньям.

– Жаль, – сказал Страйк и перехватил взгляд Робин, которая принесла кружку чая для себя. – Не пойми превратно. – Он вновь обернулся к Барклаю. – Судя по тому, что я услышал на марше протеста, она и сама не без греха по этой части.

– Ну да, один из ее дружков отпустил шутку насчет официанта-индуса.

– Насчет официанта? Я что-то про студента слыхал.

– Одно другому не мешает, – изрек Барклай. – Как я понимаю, она та еще…

Но, поймав взгляд Робин, Барклай передумал уточнять и просто отхлебнул чая.

– А у тебя что нового? – спросил ее Страйк.

– Кое-что есть. Я извлекла второй жучок.

– Не может быть. – Страйк даже встрепенулся.

– Только что закончила расшифровку – там не на один час разговоров было. Большей частью совершенно пустых, но… – поставив кружку на стол, она расстегнула молнию дорожной сумки и достала записывающее устройство, – есть один странный отрывок. Вот послушайте.

Барклай присел на подлокотник дивана. Робин выпрямилась в своем рабочем кресле и щелкнула переключателем.

В приемной зазвучал характерный говор Герайнта.

«…умасливай их, как сможешь, обеспечь мне возможность представить Элспет принцу Гарри, – говорил Герайнт. – Ладно, я пошел, до завтра».

«Доброй ночи», – ответил Аамир.

Робин помотала головой и одними губами сказала Страйку и Барклаю: «Это не всё».

Они услышали, как закрылась дверь. После обычной тридцатисекундной паузы раздался щелчок – в том месте, где прекратилась, а потом возобновилась запись. Теперь это был глубокий женский голос с валлийским акцентом:

«Ты у себя, милый?»

Страйк вздернул брови. Барклай чуть не поперхнулся.

«Да, я здесь», – с невыразительной лондонской интонацией отвечал Аамир.

«Зайди меня поцеловать», – сказала Делия.

Барклай фыркнул в кружку. Жучок чмокнул. Зашаркали подошвы. С места сдвинули стул. Затем послышалось негромкий ритмичный стук.

– Это еще что? – пробормотал Страйк.

– Собака-поводырь в кабинете виляет хвостом, – объяснила Робин.

«Дай мне подержать тебя за руку, – попросила Делия. – Не волнуйся, Герайнт не вернется, я отослала его в Чизик. Вот так. Спасибо. А теперь у меня к тебе есть небольшой приватный разговор. Дело в том, солнышко, что на тебя поступают жалобы от соседей. Якобы через стенку доносятся непонятные звуки».

«Какие?» Он, похоже, насторожился.

«Говорят, у тебя вроде как животные появились. Какая-то собачка то подвывает, то скулит, – ответила Делия. – Ты, случайно, не?..»

«Разумеется, нет, – сказал Аамир. – Телевизор, наверное. Только собачки мне не хватало. Я же с утра до вечера на работе».

«А я уж подумала, не подобрал ли ты на улице какую-нибудь дворняжку. Сердце у тебя доброе…»

«Нет, не подобрал. – В голосе Аамира звучала напряженность. – Не веришь – сходи, сама убедишься. У тебя же есть ключ».

«Солнышко, не сердись, – заговорила Делия. – Без твоего разрешения мне и в голову не придет к тебе заявиться. У меня нет привычки шпионить».

«Имеешь право, – сказал Аамир, и Страйку послышалась в этих словах какая-то горечь. – Это же твой дом».

«Ты обиделся. Я так и знала. Но не сказать тебе тоже не могла, ведь в следующий раз эти жалобщики могут нарваться на Герайнта, – я по чистой случайности сама подошла к телефону…»

«Я учту и отныне возьму за правило убавлять громкость, – пообещал Аамир. – Договорились? Буду осмотрителен».

«Пойми, любовь моя, по мне – ты волен делать все, что…»

«Слушай, я тут подумал, – перебил ее Аамир, – что должен платить тебе за проживание. Вдруг…»

«Мы это уже проходили. Не глупи, никаких денег я с тебя не возьму».

«Но…»

«А помимо всего прочего, – сказала Делия, – тебе это не по карману. Дом на три спальни в единоличном пользовании?»

«Но…»

«Мы это уже проходили. По-моему, ты был рад-радешенек туда переехать… Вроде тебе понравилось…»

«Естественно, понравилось. С твоей стороны это был очень великодушный жест», – чопорно произнес он.

«Великодушный… я тебя умоляю: великодушие тут ни при чем. Слушай, ты не составишь мне компанию? Голосование у меня сегодня поздно, вот я и подумала, что хорошо бы зайти в „Кенсингтон тандори“. Я угощаю».

«Прости, не смогу, – сдавленно произнес Аамир. – Мне домой нужно».

«Вот оно как, – с прохладцей отозвалась Делия. – Вот оно как… Это огорчительно. Жаль».

«Прости, – повторил он. – У меня назначена встреча с приятелем. С однокашником по университету».

«Ага, понимаю. Ну что ж, в другой раз буду приглашать заранее. А ты уж изыщи свободную клеточку в своем ежедневнике».

«Делия, мне…»

«Не глупи. Шучу. Ты хотя бы сможешь проводить меня к выходу?»

«Да. Смогу, конечно».

Раздался какой-то шорох, потом звук отворяемой двери. Робин выключила запись.

– Стало быть, они трахаются, – громогласно заключил Барклай.

– Не обязательно, – возразила Робин. – Поцелуй мог быть и в щечку.

– «Дай мне подержать тебя за руку»? – повторил Барклай. – С каких это пор на рабочем месте введены такие правила?

– Сколько ему лет, этому Аамиру? – спросил Страйк.

– По-моему, лет двадцать пять, – ответила Робин.

– А ей, значит?..

– За шестьдесят.

– И она предоставила ему крышу над головой. Он, часом, ей не родня?

– Насколько я знаю, родственных связей там нет, – ответила Робин. – Но Джасперу Чизуэллу известны какие-то личные подробности. У нас в офисе, столкнувшись с Аамиром, Чизуэлл процитировал – явно с расчетом на него – какой-то латинский стих.

– Ты мне этого не говорила.

– Извини, – сказала Робин, помня, что дело было вскоре после ее отказа следить за Джимми во время марша протеста. – Совсем забыла. Да, Чизуэлл процитировал что-то на латинском, а потом бросил: «Человек ваших привычек».

– А что был за стих?

– Понятия не имею, я же латынь не учила. – Она посмотрела на часы. – Пойду переодеваться, мне через сорок минут надо быть в министерстве.

– Да и мне тоже пора, Страйк, – сказал Барклай.

– У тебя, Барклай, только два дня, – бросил Страйк ему в спину, – а потом снова возьмешь на себя Найта.

– Спокуха, – ответил Барклай. – Мне за два дня малой до чертиков надоест.

– Славный парень, – заметила Робин, когда шаги Барклая по железной лестнице стихли.

– Ага, – буркнул Страйк, потянувшись за протезом. – Нормальный.

По его просьбе свидание с Лорелеей было назначено на довольно ранний час. Пришло время начинать тягостную процедуру – приводить себя в презентабельный вид. Робин, чтобы переодеться, вышла в тесный туалет на лестничной площадке, а Страйк, пристегнув протез, перешел из приемной к себе в кабинет. Как только он принялся натягивать костюмные брюки, зазвонил телефон. Робко надеясь, что это звонит Лорелея – сказать, что сегодня не сможет прийти, – он поднял растрескавшийся мобильник и с необъяснимым дурным предчувствием увидел имя Хатчинса.

– Страйк?

– В чем дело?

– Страйк… я облажался.

Хатчинс еле шелестел.

– Что случилось?

– Найт с дружками. Я вошел за ними в паб. Они что-то задумали. У него плакат с мордой Чизуэлла…

– И? – едва не закричал Страйк.

– Страйк, прости… ноги не держат… я эту шайку потерял…

– Козел! – заорал Страйк, выйдя из себя. – Почему ты не предупредил, что болен?

– Я и так в последнее время уклонялся… а у тебя такой затык…

Страйк переключил Хатчинса на громкую связь, положил телефон на стол и принялся лихорадочно застегивать сорочку.

– Ты уж прости, дружище… идти трудно…

– Это ты мне рассказываешь?!

Кипя от негодования, Страйк прервал разговор.

– Корморан? – окликнула из-за двери Робин. – Все нормально?

– Нет, блин, ненормально!

Он распахнул дверь в приемную.

Какая-то частица его сознания зафиксировала, что Робин переоделась в зеленое платье, которое он подарил ей два года назад в благодарность за помощь в поимке убийцы – первого в их совместном списке. Выглядела она ослепительно.

– У Найта плакат с портретом Чизуэлла. Они с дружками что-то задумали. Так я и знал, нутром чуял что-то мерзотное, поскольку Уинн его кинул… Зуб даю, он направляется на тот же банкет, что и ты. Дьявольщина… – Страйк сообразил, что до сих пор не обулся, и отступил назад. – А Хатчинс их упустил! – гаркнул он через плечо. – Вот баран, не предупредил меня, что болен.

– Может, еще не поздно вернуть Барклая? – предложила Робин.

– Да он уже в метро. С-с-сука, неужели мне самому туда переться? – Страйк плюхнулся на диван и сунул ноги в ботинки. – Журналюги налетят – всем охота на принца поглазеть. А требуется ведь совсем немного: чтобы вся тусовка увидала этот долбаный плакат – и Чизуэлл останется не у дел, а заодно и мы. – Он тяжело поднялся на ноги. – Где сегодня этот банкет?

– В Ланкастер-Хаусе, – сказала Робин. – Зал «Стейбл-Ярд».

– Понятно, – бросил Страйк, направляясь к дверям. – Будь на связи. Возможно, тебе придется внести за меня залог. Не исключено, что я начищу кому-нибудь рожу.

Невозможно больше оставаться праздным зрителем.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Уже через двадцать минут такси, которое Страйк схватил на Черинг-Кросс-роуд, свернуло на Сент-Джеймс-стрит – он даже не успел закончить телефонный разговор с министром культуры.

– Плакат? И что на нем изображено?

– Ваш портрет, – ответил Страйк. – Больше ничего не знаю.

– И этот мерзавец направляется к месту проведения банкета? Черт, это же конец! – заорал Чизуэлл с такой яростью, что даже Страйк содрогнулся и отстранил мобильный. – Если это попадет в СМИ, мне каюк! Вам ведь поручено не допускать подобных событий, черт бы вас побрал!

– Постараюсь, – ответил Страйк, – но на вашем месте я бы предпочел быть в курсе дела. Советую…

– Когда мне понадобится ваш совет, я сообщу!

– Сделаю все возможное, – пообещал Страйк, но Чизуэлл уже повесил трубку.

– Дальше меня не пропустят, уважаемый, – сказал таксист отражению Страйка в зеркале заднего вида, под которым, украшенный золотым изображением Ганеши[33], болтался мобильный на подвеске из разноцветных нитяных кисточек.

В конце улицы был полицейский кордон. Растущая толпа зевак и болельщиков, многие с маленькими британскими флажками, теснилась за барьерами в ожидании паралимпийцев и принца Гарри.

– Ладно, я здесь выйду, – нащупывая в кармане бумажник, сказал Страйк.

Перед ним вновь высился зубчатый фасад Сент-Джеймсского дворца; в последних лучах солнца поблескивали золоченые шестигранные часы. Миновав переулок, где находился «Прэттс», Страйк опять заковылял в гору, по направлению к толпе; элегантно одетые прохожие, а также посетители галерей, дорожные рабочие и виноторговцы вежливо расступались: его хромота становилась все заметнее.

– Йопта, йопта, йопта… – бормотал он; с каждым шагом боль отдавала в пах, но толпа фанатов и поклонников монархии становилась все ближе.

Ни плакатов, ни политических лозунгов Страйк не замечал, но на самых подступах к толпе, покосившись в сторону Кливленд-роу, увидел загородку для прессы и ряды фоторепортеров, застывших в ожидании принца и знаменитых спортсменов. И только когда мимо пронесся автомобиль с яркой брюнеткой – известной телеведущей, Страйк вспомнил, что не предупредил Лорелею о возможном опоздании, и торопливо набрал ее номер.

– Привет, Корм, – настороженно ответила она.

Он понял, что Лорелея почувствовала недоброе.

– Привет, – ответил он, стреляя глазами по сторонам в поисках Джимми. – Ужасно виноват, но тут неотложное дело. Возможно, я опоздаю.

– Ничего страшного. – В ее голосе сквозило облегчение: невзирая ни на что, он намеревался прийти. – Хочешь, я перебронирую на попозже?

– Пожалуй… давай не в семь, а в восемь?

В третий раз обернувшись, чтобы осмотреть Пэлл-Мэлл, Страйк заметил помидорно-рыжие волосы Флик. К толпе приближались восемь отпоровцев; среди них выделялись долговязый блондинчик с дредами и плотный коротышка, похожий на вышибалу. Флик оказалась единственной женщиной. Все, за исключением Джимми, несли плакаты с разорванными олимпийскими кольцами или лозунги вроде «Честная игра = честная зарплата» и «Даешь не бомбы, а жилье». Джимми тоже держал у ноги какой-то плакат, но перевернутый изображением к себе и древком вниз.

– Лорелея, мне некогда. Я перезвоню.

По периметру сдерживающего толпу ограждения расхаживали, не сводя глаз с ликующих зрителей, полицейские с рациями. От них тоже не укрылось появление членов ОТПОРа, которые протискивались поближе к представителям СМИ.

С зубовным скрежетом Страйк начал прокладывать себе дорогу через наседающую толпу, не спуская глаз с Джимми.

Бесспорно, лучше было бы остановить течение на более ранней его стадии.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Чувствуя себя не очень комфортно на каблуках и в облегающем платье, Робин, выбираясь из такси у входа в Министерство культуры, СМИ и спорта, собрала изрядное количество заинтересованных взглядов проходивших мимо мужчин. У дверей она заметила приближающихся к ней Иззи в чем-то ярко-оранжевом и Кинвару в изящном черном платье и с массивным бриллиантовым колье, как на фотографии, которую Робин видела где-то в Сети.

Хотя все ее мысли были заняты Джимми и Страйком, она отметила, что Кинвара чем-то удручена. Иззи, оказавшись рядом, досадливо закатила глаза, тогда как Кинвара демонстративно осмотрела Робин с ног до головы и тем самым дала понять, что зеленое платье сегодня не слишком уместно – это в лучшем случае, а в худшем – попросту оскорбительно и недостойно.

– Что ж, наше место встречи, – прозвучал над ухом Робин раскат мужского баса, – именно здесь.

Из главного входа появился Джаспер Чизуэлл, держа в руке три гравированных приглашения, одно из которых он протянул Робин.

– Замечательно, теперь буду знать, Джаспер, вот спасибо, – ядовито прошипела Кинвара, подходя к мужу. – Прости, что снова не так тебя поняла. Никто же никогда не дает себе труда проверить, известны ли мне планы и договоренности.

Прохожие таращились на Чизуэлла, смутно припоминая, откуда им знакома эта прическа а-ля ершик трубочиста. Робин заметила, как мужчина в костюме ткнул локтем своего спутника и кивнул в их сторону.

У тротуара остановился подъехавший глянцево-черный «мерседес». Шофер вышел из машины. Кинвара обогнула багажник, чтобы занять место за водителем. Иззи проскользнула в салон и устроилась посередине, предоставляя тем самым Робин сесть за пассажирским креслом Чизуэлла.

Атмосфера в салоне была наэлектризована до предела; автомобиль тронулся.

Робин отвернулась к окну, чтобы понаблюдать за служащими, которые после рабочего дня отправлялись пропустить по стаканчику или прошвырнуться по магазинам, а сама гадала, отыскал ли Страйк Найта, с ужасом представляла, что из этого выйдет, и всей душой желала, чтобы ее отвезли прямиком в Ланкастер-Хаус.

– А Рафаэля ты с собой не позвал, да? – бросила в затылок своему мужу Кинвара.

– Не позвал, – без экивоков ответил Чизуэлл. – Он пытался выклянчить приглашение, но лишь потому, что по уши втрескался в Венецию.

Робин почувствовала, как заливается краской.

– Как видно, у Венеции целая армия поклонников, – съязвила Кинвара.

– С Рафаэлем встречаюсь завтра, – добавил Чизуэлл. – Если хочешь знать, на этой неделе я с ним виделся довольно часто.

Краем глаза Робин заметила, что Кинвара обеими руками сжала цепочку своей мещанской сумочки с выполненным стразами изображением лошадиной головы. Воздух в салоне по-прежнему звенел натянутой струной, пока автомобиль, мерно урча, катил по летнему городу.

…но его за это избили…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Адреналин помог Страйку заглушить нарастающую боль в культе. Он постепенно приближался к Джимми и его приспешникам, которых в неуемном желании засветиться перед прессой сдерживала лишь возбужденная толпа, пришедшая в движение с появлением первых знаменитостей в лимузинах. Через мгновение участники ОТПОРа со всех сторон оказались зажаты сплошной людской массой.

Проезжавшие «мерседесы» и «бентли» мерно шуршали шинами, позволяя публике мельком взглянуть на звезд и приближенных к ним лиц. Когда некий комедийный актер соизволил помахать рукой, ответом ему был гром приветствий. Замигали вспышки фотоаппаратов.

Понимая, что более удобного места заполучить не удастся, Джимми начал высвобождать свой самодельный плакат из частокола ног, чтобы взметнуть его вверх.

Какая-то женщина возмущенно вскрикнула, когда Страйк отодвинул ее в сторону. В три прыжка оказавшись у цели, своей здоровенной левой рукой Страйк схватил Джимми за правое запястье, чтобы не дать тому поднять плакат выше пояса, а еще лучше – оставить его где-то внизу, ближе к земле. Кулак Джимми нацелился Страйку в кадык, и по глазам своего противника детектив понял, что его узнали. Еще одна женщина заверещала при виде занесенного кулака.

Страйк увернулся и наступил левой ногой на плакат; древко треснуло, но он смог удержать вес тела на ампутированной ноге, хотя следующий удар Джимми достиг цели.

Сложившись пополам, Страйк врезал противнику прямо в пах. От боли Найт задохнулся и скрючился, повалился на склонившегося Страйка, и оба кубарем покатились по мостовой, расталкивая негодующих граждан. Оказавшись на тротуаре, Страйк заметил, что один из отпоровцев замахнулся ногой и метит ему в голову. Детектив схватил атакующего за ботинок и вывернул ему лодыжку. В нарастающим переполохе женский голос вопил:

– Человека избивают!

Из последних сил удерживая искореженный плакат, Страйк даже не задумывался, кем он выглядит: хулиганом или жертвой. Пытаясь выдернуть плакат из-под чьих-то ног, нещадно топтавших и его самого, Страйк изловчился разорвать картон. Один клок благополучно унесла на «шпильке» женщина, в панике сбежавшая с места потасовки.

Сзади кто-то схватил Страйка за шею и начал душить. Двинув локтем, он угодил в физиономию Джимми; хватка ослабла, но в следующий миг кто-то со всей силы пнул Страйка в живот, а следующий удар пришелся в затылок. Из глаз посыпались искры.

Потом началась какая-то сумятица, раздался свисток, и толпа незамедлительно рассосалась. Страйк чувствовал во рту привкус крови, однако не мог не заметить, что в драке клочья плаката разметало в разные стороны. Цепкие пальцы снова впились Страйку в шею, но тут какая-то сила оттащила Джимми Найта в сторону, и тот мог лишь материться, надрывая глотку. Обессилевшего Страйка схватили под руки и рывком подняли с асфальта. Сопротивляться не было смысла. Без посторонней помощи он вряд ли устоял бы на ногах.

…А нам пора за стол. Милости просим…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

«Мерседес» Чизуэлла свернул с Сент-Джеймс-стрит на Пэлл-Мэлл и направился по Кливленд-роу.

– Что еще такое? – рявкнул Чизуэлл, когда автомобиль замедлил ход и остановился.

Крики впереди отнюдь не отличались восторженностью, какой могли бы ожидать звезды и особы королевской крови. С левой стороны улицы образовалась толчея, поскольку люди шарахались от места драки, где, как могло показаться, схватились стражи порядка и протестующие; туда уже бежали полицейские в форме. Из этого хаоса вывели двух закованных в наручники взъерошенных мужчин в футболках и джинсах: Джимми Найта и какого-то блондинчика с жидкими косицами-дредами. Робин с трудом подавила крик ужаса, когда вслед за этой шпаной двое полицейских поволокли истекающего кровью Страйка. Волнение позади них не утихло, а, наоборот, усилилось. Ограждение раскачивалось из стороны в сторону.

– Тормози, ТОРМОЗИ, кому сказано! – заорал Чизуэлл шоферу, который начал было продвигаться вперед. – Дверь открой. Венеция, открой свою дверь! Тот мужчина! – проорал Чизуэлл оказавшемуся рядом полисмену, который повернулся и замер, как истукан, когда понял, что на него орет сам министр культуры и при этом указывает на Страйка. – Это мой гость, вон тот человек, да-да, отпустите же его, чтоб вас всех!

Оказавшись в непосредственной близости от правительственного автомобиля, от министра со стальным аристократическим голосом, а также от порхающего туда-сюда гравированного пригласительного билета, полисмен беспрекословно повиновался. Этот эпизод прошел почти незамеченным: всеобщее внимание было приковано к ожесточенной схватке полиции с участниками ОТПОРа, к давке и толкотне людей, пытавшихся выбраться из этого замеса.

В свою очередь, кучка операторов и репортеров с камерами и ручками наготове ринулись в самую гущу.

– Иззи, подвинься. Садись, ЗАЛЕЗАЙ В МАШИНУ! – пролаял Чизуэлл Страйку из окна автомобиля.

Когда Страйк втиснулся на заднее сиденье, Робин оказалась почти на коленях у Иззи. Дверь захлопнулась, и машина тронулась с места.

– Вы кто такой? – завизжала перепуганная Кинвара, которую Иззи вдавила в противоположную дверь. – Что происходит?

– Это частный детектив, – отрезал Чизуэлл.

Его решение увезти Страйка вызвало панику в салоне авто. Развернувшись вполоборота к сыщику, Чизуэлл прорычал:

– И какую пользу ты мне принес своим арестом, чтоб тебя?

– Никакого ареста не было, – спокойно парировал Страйк, утирая нос тыльной стороной ладони. – Полиция всего-навсего хотела снять показания. На меня набросился Найт, когда я схватил его плакат… О, спасибо, – добавил Страйк, когда Робин, несмотря на то что они были прижаты друг к другу как шпроты, изловчилась достать с задней панели коробку бумажных салфеток и передать ее Страйку. Зажав нос, детектив прогнусавил: – Я уничтожил эту агитку. – Салфетка окрасилась в алый цвет.

Впрочем, никто не поздравил Страйка с этим достижением.

– Джаспер, – подала голос Кинвара. – Что, ради всего святого, здесь происх…

– Рот закрой, – огрызнулся Чизуэлл, не глядя на жену. – Здесь не место и не время разводить дискуссии, – гневно добавил он, будто кто-то из присутствующих требовал именно этого. – Еще фотографов нам не хватало… На прием поедем все вместе. Это я беру на себя.

Автомобиль приближался к кордону, где полиция проверяла удостоверения личности и пригласительные билеты.

– Всем молчать, – скомандовал Чизуэлл. – Зат-кнись, – упреждающе обратился он к жене, которая уже раскрыла рот.

Стоящий впереди «бентли» благополучно пропустили; «мерседес» тоже продвинулся вперед.

Через боль, поскольку добрая часть веса Страйка придавила ей левое бедро, Робин отметила какой-то хриплый визг позади автомобиля. Обернувшись, она увидела, что за машиной бежит какая-то девица, преследуемая женщиной в полицейской форме. Крикунья с томатно-рыжими волосами и в футболке с изображением разорванных олимпийских колец горланила:

– Он на них ставил лошадь, так и знай, Чизуэлл! Он на них на всех ставил лошадь, ты, лживый гад, вор, убийца!..

– Со мной гость, у которого при себе нет пригласительного билета! – Чизуэлл пытался докричаться из окна до стоящего в кордоне вооруженного полисмена. – Корморан Страйк, инвалид войны. О нем писали все газеты. В офисе возникла путаница, и его приглашение затерялось. Принц лично, – с невероятным апломбом добавил он, – очень просил меня его привезти.

Страйк и Робин не без удовольствия наблюдали за тем, что происходило позади автомобиля. Двое полицейских схватили брыкающуюся Флик и потащили прочь. Глаза слепили новые вспышки фотокамер. Под давлением министра вооруженный полицейский попросил Страйка предъявить удостоверение личности. Детектив, постоянно имевший при себе пару фальшивых документов, протянул для проверки свои подлинные водительские права. За «мерседесом» образовалась пробка. Через пятнадцать минут ожидалось появление принца. В конце концов их пропустили.

– Ой, зря, – еле слышно обратился Страйк к своей напарнице. – Меня не должны были пропустить. Совсем тут расслабились.

Сделав круг по внутреннему двору, авто наконец остановилось в шаге от устланных красной дорожкой пологих ступеней, ведущих в огромное янтарного цвета здание, напоминающее загородный дворец. По бокам ковровой дорожки были устроены пандусы, и по одному из них в кресле-каталке уже совершал свой путь наверх прославленный баскетболист.

Страйк открыл дверь, выбрался из салона и повернулся, чтобы помочь Робин. Она не отказалась от его помощи. Левая нога, которую отдавил ей своим весом Страйк, полностью онемела.

– Рада снова тебя видеть, Корм, – прощебетала, расплываясь в улыбке, Иззи, появившаяся из авто следом за Робин.

– Привет, Иззи, – сказал Страйк.

Вольно или невольно взявшийся опекать Страйка, Чизуэлл устремился вверх по лестнице, дабы объяснить служителю в ливрее, что этого гостя необходимо пропустить без пригласительного билета. До Страйка и Робин доносилось слово «ампутант». Вокруг них такие же автомобили выпускали из своего чрева лощеных пассажиров.

– Что вообще происходит? – обратилась Кинвара к Страйку, обойдя автомобиль. – В чем дело? С какой стати Джасперу потребовался частный детектив?

– Да заткнешься ты наконец или нет, бестолочь? – прогремел голос Чизуэлла.

Естественно, он мучился тревогой и дурными предчувствиями, но такая неприкрытая ярость потрясла Робин до глубины души. «Да ведь он ее ненавидит, – подумала она. – Просто не переваривает».

– Вы, обе, – министр кивнул в сторону жены и дочери, – марш в вестибюль. А ты, – проводив взглядом родственниц, Чизуэлл обернулся к Страйку, – назови мне хотя бы одну причину, по которой я не должен дать тебе пинка под зад. Ты вообще соображаешь, – от ярости Чизуэлл брызгал слюной ему на галстук, – что меня назвали мерзким убийцей в присутствии как минимум двух десятков свидетелей, включая прессу?

– Все подумали, что это городская сумасшедшая, – не спасовал Страйк.

Даже если такое предположение хоть сколько-нибудь успокоило министра, то это никак не отразилось на его лице.

– Завтра в десять у меня будет с тобой разговор, – продолжил Чизуэлл. – Только не в офисе. А в квартире на Эбери-стрит.

Он отвернулся, но, немного поразмыслив, опять повернулся к напарникам-детективам.

– И вы тоже будьте любезны присутствовать, – желчно обратился он к Робин.

Стоя бок о бок, Робин и Страйк наблюдали, как министр неуклюже поднимается по лестнице.

– Мы уволены? – прошептала Робин.

– Как пить дать, – ответил Страйк, который немного оклемался, но едва стоял на ногах от боли.

– Корморан, а что было на том плакате? – поинтересовалась Робин.

Молча пропустив даму в персикового цвета шифоне, Страйк тихо проговорил:

– Чизуэлл, болтающийся в петле, а под ним гора мертвых детей. Но была в этой композиции одна закавыка.

– Какая?

– Детишки – все чернокожие.

Страйк вытер нос ладонью и потянулся в карман за сигаретой, но вовремя вспомнил, где находится, и тут же опустил руку.

– Послушай, если эта особа, Элспет, будет здесь, постарайся разузнать, что ей известно насчет Уинна. Это очень поможет отстоять наш итоговый гонорар.

– Хорошо, – ответила Робин. – Кстати, у тебя затылок все еще кровоточит.

Страйк безуспешно попытался вытереть голову салфетками, прихваченными из автомобиля, и заковылял вверх по лестнице рядом с Робин.

– Сегодня нас не должны видеть вместе, – проинструктировал он, когда, переступив порог, они оказались под янтарно-пурпурно-золотым сводом. – На Эбери-стрит, возле дома Чизуэлла, есть кафе. Встречаемся там завтра в девять утра: погибать – так с музыкой. Ну, давай вперед.

Когда Робин уже сделала несколько шагов в сторону внушительной парадной лестницы, Страйк сказал:

– Кстати, шикарное платье.

Кого вы не околдуете – раз зададитесь этой целью.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Холл дворца-усадьбы представлял собой необъятное пространство. Парадная лестница, устланная красной с золотом ковровой дорожкой, вела на второй этаж, где разделялась на два крыла, от которых вправо и влево отходили коридоры. Стены, возведенные, судя по всему, из мрамора, отливали охрой, жухлой зеленью и оттенками розового. Нескольких паралимпийцев прямо от входа проводили к лифту, тогда как Страйк медленно поковылял к лестнице, чтобы самостоятельно вскарабкаться наверх, беспрепятственно и свободно держась за перила. Сквозь большое, обильно декорированное окно верхнего света, поддерживаемое колоннами, почти не было видно неба из-за многообразия подсветки, призванной подчеркнуть цветовую гамму больших, во всю стену, венецианских полотен на библейские сюжеты.

Стараясь шагать естественно, чтобы никто не принял его за ветерана-паралимпийца и не стал требовать рассказа о былых заслугах, Страйк смешался с толпой приглашенных и проследовал от лестницы по правому коридору мимо балкона в небольшой аванзал, выходящий на внутренний двор, где припарковались автомобили официальных лиц.

Оттуда гостей провели налево, в длинную и просторную картинную галерею, устланную светло-зеленым ковром с нежно-розовым орнаментом. По обеим сторонам галереи располагались высокие окна, и каждый дюйм простенков занимала какая-нибудь картина.

– Прохладительный напиток, сэр? – прямо с порога обратился к Страйку официант.

– Это шампанское?

– Английское игристое, сэр, – уточнил молодой человек.

Страйк больше для порядка взял бокал и устремился в гущу приглашенных, по пути миновав Чизуэлла и Кинвару, которые слушали (или, как думалось Страйку, притворялись, что слушают) спортсмена-колясочника. Кинвара исподволь проводила Страйка подозрительным взглядом, когда тот направился в дальний конец зала, надеясь отыскать там стул или хотя бы подобие стойки, чтобы разгрузить ноги. На его беду, облокотиться было не на что и во всей галерее не оказалось ни единого стула; чтобы отвлечься, Страйк подошел к гигантскому полотну графа д’Орсе, изображавшему королеву Викторию верхом на серой в яблоках лошади. Прикладываясь к бокалу с игристым вином, он украдкой пытался остановить кровь, по-прежнему сочившуюся из носа, и оттереть со своих брюк наиболее заметные пятна грязи.

Мимо него сновали официанты, разносившие закуски. Страйк успел схватить пару канапе с крабами и принялся изучать зал, отметив еще одно эффектное мансардное окно, на сей раз опирающееся на золоченые пальмы.

Вокруг царила необычная атмосфера. С минуты на минуту ожидалось появление принца, и по этой причине общее веселье накатывало и отступало нервными импульсами, которые сопровождались постоянными взглядами в сторону дверей. Со своего наблюдательного пункта близ королевы Виктории Страйк засек у изысканного черно-золотого камина напротив осанистую фигуру в платье цвета ярко-желтой примулы. Одна рука аккуратно лежала на шлейке палевого лабрадора, который, тяжело дыша, сидел у ног хозяйки. Страйк не сразу опознал Делию – сегодня искусственные глаза не были скрыты под темными очками. Слегка углубленные, непроницаемые, ярко-синие с зеленоватым отливом, они придавали ей какую-то странную невинность. Поблизости от жены находился и Герайнт, который что-то излагал чахлой, застенчивой женщине, стрелявшей глазами по сторонам в надежде на избавление от назойливого собеседника.

У дверей, через которые Страйк вошел в зал, наступило затишье. Он увидел макушку томатно-рыжего цвета и оживление среди костюмов. Всех присутствующих захлестнуло чувство неловкости и смущения, подобное ошеломляющему порыву ветра. Страйк проследил, как рыжая шевелюра удалилась в дальний правый угол зала. Прикладываясь к бокалу английского вина и пытаясь вычислить среди присутствующих дам ту, которая разбиралась в грязном белье Герайнта Уинна, Страйк обратил внимание на рослую женщину, стоящую к нему спиной.

Ее длинные темные волосы, стянутые в небрежный пучок, равно как и странное одеяние, никак не вписывались в дворцовый антураж. На ней было строгого покроя прямое черное платье до колен и ботильоны на босу ногу – с открытым мыском и на высоком каблуке.

На долю секунды Страйку показалось, что он ошибается, однако в следующий миг женщина сменила позу – и тут уже ошибки быть не могло. Не успел он удалиться на порядочное расстояние, как она обернулась и поймала на себе его взгляд.

Ее бросило в краску, хотя в спокойной обстановке цвет ее лица, как доподлинно знал Страйк, напоминал камею. В ней мало что изменилось, и только круглый живот выдавал большой срок беременности. Как всегда, прекрасна и ликом, и обликом. Накрашенная скромнее других женщин, сегодня она определенно превосходила всех красотой. Несколько секунд Страйк и женщина в черном пристально разглядывали друг друга, затем она сделала пару неуверенных шагов вперед, и румянец ее отхлынул столь же стремительно, как и вспыхнул.

– Корм?

– Привет, Шарлотта.

Если она и вздумала его поцеловать, то Страйк недвусмысленно дал понять, что это лишнее.

– Какими судьбами?

– По приглашению, – солгал Корморан. – Я же знаменитый ампутант. А ты?

Она, как ему показалось, слегка оторопела:

– Племянница Джейго входит в паралимпийскую сборную. Она…

Шарлотта оглянулась, пытаясь взглядом выловить племянницу, и сделала глоток воды. Рука, державшая бокал, задрожала. Немного воды пролилось на платье. Страйк видел, как капли стеклянными бусинами скатываются по животу.

– В общем, девочка наша где-то здесь, – закончила Шарлотта и нервно усмехнулась. – У нее церебральный паралич, но она выдающаяся, да что там, непревзойденная наездница. Отец ее сейчас в Гонконге, поэтому ее мама пригласила меня.

Успокоенная молчанием Страйка, Шарлотта продолжила:

– Родственники Джейго любят вытаскивать меня в свет, а я иногда путаю даты. Думала, сегодня ужин в «Шарде»[34], а нынешний прием – завтра, в пятницу, поэтому и вид у меня не вполне подобающий для вечера в присутствии членов королевской семьи, – я опаздывала и даже не успела переодеться. – Она обреченно показала на свое платье и ботильоны.

– Джейго не с тобой?

В ее зеленых глазах вспыхнули янтарные крапинки.

– Нет, он в Штатах. – Шарлотта уставилась на верхнюю губу Страйка. – Ты подрался?

– Не-а, – ответил Страйк, снова утирая нос тыльной стороной кисти. Он расправил плечи и аккуратно перенес вес тела на протез, будто собирался идти. – Ну ладно, рад был…

– Корм, не уходи. – Шарлотта потянулась к нему, но, чуть не коснувшись пальцами его рукава, опустила руку. – Побудь еще немного. Я… у тебя столько потрясающих достижений. Я слежу – все газеты об этом писали.

Во время последней их встречи Страйк тоже истекал кровью, но причиной тому была пепельница, которая прилетела ему в лицо, когда он сообщил о своем решении оставить Шарлотту. Вспомнилось ему и сообщение «это твой», присланное ею накануне свадьбы с Россом: имелось в виду дитя, которое, по ее словам, ожидало появления на свет, но странным образом испарилось, прежде чем Страйк получил какие-либо доказательства своего отцовства. Всплыло в памяти и фото, присланное ею сразу после того, как она сказала Джейго Россу «согласна» – прекрасная и завороженная, словно дева на сакральном жертвенном алтаре.

– Кстати, поздравляю, – не сводя глаз с ее лица, отчеканил Страйк.

– Меня потому так разнесло, что я жду двойню.

Шарлотта не стала заботливо поглаживать живот, как обычно делают беременные, а просто опустила глаза и как бы удивилась своей метаморфозе. Когда Страйк и Шарлотта были вместе, она вообще не хотела детей. Это нежелание относилось к разряду того немногого, что их объединяло. Ребенок, чье отцовство она приписала Страйку, для каждого из них стал бы неприятным сюрпризом.

В воображении Страйка отпрыски Джейго Росса – сущие эмиссары своего папаши, заядлого ходока, – покоились под черным платьем, сплетясь в клубок из двух не полностью очеловеченных белых эмбрионов. Страйк обрадовался, что они сейчас там, в утробе, если такое невеселое чувство можно назвать радостью. Все препятствия, все сдерживающие факторы можно было только приветствовать, потому как Страйку сейчас открылось, что сила тяготения, которая так долго привязывала его к Шарлотте на фоне сотни сцен, скандалов и бесконечной лжи, отнюдь не исчезла. Как всегда, Страйка не покидало ощущение, что в зеленых с янтарными крапинками глазах таится необъяснимая способность Шарлотты читать его мысли.

– Они скоро запросятся на свет. Я делала УЗИ. Там мальчик и девочка. Джейго очень обрадовался мальчику. Ты сегодня один?

– Да.

Как только Страйк солгал, за плечом Шарлотты вспыхнул зеленый отсвет. Робин. Она живо беседовала с чахлой женщиной в пурпурном парчовом одеянии, наконец-то отделавшейся от Герайнта.

– Миленькая, – отметила Шарлотта, повернувшись в ту сторону, где зацепился взгляд Страйка.

В ней и прежде работал сверхъестественный радар, который фиксировал малейший проблеск интереса Страйка к другим женщинам.

– Погоди, погоди… – задумчиво протянула она. – Не та ли это девушка, которая с тобой работает? Знакомое лицо, мелькало во всех газетах, как же ее… кажется, Роб?..

– Ты ошиблась, – перебил Страйк. – Это не она.

Страйка ничуть не удивило, что Шарлотта знает имя Робин, равно как и то, что она опознала его напарницу даже с карими линзами. Не иначе как все это время он был у нее под колпаком.

– Тебе всегда нравились девушки с таким цветом волос, правда? – В ее игривости сквозили нотки фальши. – Та американочка, с которой ты начал встречаться после нашего разрыва в Германии, тоже была рыже…

Кто-то рядом с ними негромко воскликнул:

– Кого я вижу! Шарли!

Иззи Чизуэлл, чье раскрасневшееся лицо вошло в непримиримый конфликт с оранжевым платьем, с лучезарной улыбкой неотвратимо надвигалась на Страйка и Шарлотту. Страйк заподозрил, что она осушила не один бокал.

– Здравствуй, Из, – с натянутой улыбкой поприветствовала знакомую Шарлотта.

Страйк буквально кожей чувствовал то усилие, с которым Шарлотта вытащила себя из пучины старых обид и ран, где постепенно тонули их отношения, пока не ушли на дно.

Он повторно сделал попытку отойти, но в тот самый миг толпа расступилась и в каких-то трех метрах от детектива и его собеседниц возник принц Гарри в ореоле своей фантастической раскованности; в такой ситуации бегство Страйка произошло бы под пристальным вниманием доброй половины всех присутствующих. Оказавшись в ловушке, он завидел официанта с подносом, выбросил вперед мощную ручищу, чем не на шутку перепугал беднягу, и успел схватить очередной бокал. Несколько секунд Иззи и Шарлотта неотрывно глазели на принца. Когда стало ясно, что подходить к ним Гарри пока не собирается, они снова повернулись друг к дружке и продолжили разговор.

– Так заметно уже! – Иззи восхищенно уставилась на живот Шарлотты. – УЗИ делала? Кто там у тебя?

– Двойня, – без энтузиазма ответила Шарлотта и, указав на Страйка, спросила: – Ты помнишь?..

– Это же Корм, да, конечно, мы сами его сюда подбросили, – не осознавая своего промаха, заулыбалась Иззи.

Шарлотта развернулась от давней подруги к своему бывшему, и Страйк тут же почуял, как она вынюхивает хотя бы одну причину, по которой он мог приехать сюда вместе с Иззи. Незаметно отстранившись, Шарлотта как бы включила Иззи в разговор, а Страйк оказался взятым в коробочку: чтобы покинуть своих знакомых дам, ему пришлось бы попросить одну из них уйти с дороги.

– О, ну да, точно. Вы же расследовали дело о гибели Фредди, так ведь? – спохватилась Иззи. – Я помню, вы о нем рассказывали. Бедняжка Фредди.

Отдав дань памяти брату и пригубив вино, она быстро обернулась, чтобы мельком взглянуть на принца.

– День ото дня все сексуальнее, правда? – шепнула она Шарлотте.

– Ага, все бы ничего, дорогая, если бы не рыжие лобковые волосы, – с каменным лицом ответила подруге Шарлотта.

Страйк невольно ухмыльнулся. Иззи прыснула со смеху.

– Кстати, – перевела разговор Шарлотта, никогда не считавшая себя остроумной, – это там, случайно, не Кинвара Ханратти?

– Моя злая мачеха? Да, она, – ответила Иззи. – Ты с ней знакома?

– Моя сестра продала ей лошадь.

За шестнадцать лет отношений и расставаний с Шарлоттой Страйк привык к бесконечным разговорам подобного рода. Создавалось впечатление, будто в этой среде все друг друга знают. Даже если люди никогда раньше не пересекались, они всегда находят общих знакомых из числа родных или двоюродных братьев и сестер, или друзей, или одноклассников, или чьих-то родителей: все живут словно в коконе, непроницаемом для чужаков. Крайне редко выбираются они за пределы этого кокона в поисках спутников жизни или возлюбленных. Шарлотта оказалась уникальной в своем кругу, найдя себе такого безродного избранника, чье не всем заметное обаяние и низкий статус, как ему было доподлинно известно, вызывали нескончаемые и непримиримые дебаты среди ее родных, а также среди большинства друзей и подруг.

– Ну, надеюсь, это не та лошадь, которую обожает Амелия, – предположила Иззи. – Потому что Кинвара ее сгноит. Ужасающая хозяйка и скверная наездница, но мнит себя Шарлоттой Дюжарден[35]. А вы ездите верхом, Корморан? – поинтересовалась Иззи.

– Нет, – лаконично ответил Страйк.

– Лошадям он не доверяет, – улыбнувшись Страйку, добавила Шарлотта.

Страйк промолчал. У него не было желания вспоминать старые шутки и прочую чепуху.

– У Кинвары какой-то трупный вид, согласись, – не без удовольствия отметила Иззи. – Папа только что недвусмысленно намекнул, что собирается уговорить моего брата Раффа меня сменить, это будет подарок судьбы… лишь бы не сорвалось. Обычно папа идет на поводу у Кинвары во всем, что касается Раффа, но в последнее время занимает твердую позицию.

– Мне кажется, я знакома с Рафаэлем, – задумчиво произнесла Шарлотта. – Он, случайно, не работал пару месяцев назад в художественной галерее Генри Драммонда?

Страйк взглянул на часы и окинул взглядом зал. Принц удалялся, а Робин так и не появилась. Она весьма удачно проследовала в туалетную комнату за дамой из попечительского совета, у которой имелся компромат на Уинна, и в эту минуту мотала на ус ценные сведения под шум бегущей из крана воды.

– Мой бог! – ахнула Иззи. – Кого я вижу: Герайнт Кровавый. Привет, Герайнт!

Объектом внимания Герайнта, как вскоре выяснилось, была Шарлотта.

– Здравствуйте, здравствуйте, – ответил тот, вглядываясь в собеседницу сквозь засаленные линзы очков и зловеще улыбаясь безгубой улыбкой. – Мне на вас указала ваша родственница. Незаурядная девушка, должен отметить, совершенно незаурядная. Наш благотворительный фонд поддерживает сборную конников. Герайнт Уинн, – представился он и протянул руку Шарлотте. – «Равные правила игры».

– А-а, – процедила она. – Здравствуйте.

Страйк годами наблюдал, как Шарлотта отваживает всяких ловеласов. На Герайнта она смотрела ледяным взглядом, словно вопрошая, почему он все еще здесь.

У Страйка в кармане завибрировал телефон. Звонили, как оказалось, с неизвестного номера. Теперь, по крайней мере, можно было сдернуть под благовидным предлогом.

– Извините, должен вас покинуть. Прошу прощения, Иззи.

– Какая жалость, – надула губки Иззи. – Я хотела послушать про Шеклуэллского Потрошителя!

Страйк увидел, как у Герайнта глаза вылезают из орбит. Мысленно проклиная эту болтунью, он сказал всего лишь «хорошего вам вечера» и добавил:

– Пока, Шарлотта.

Торопливо, насколько позволял протез, ковыляя подальше от этого места, Страйк услышал еще один звонок, но стоило ему поднести телефон к уху, как связь оборвалась.

– Корм.

Кто-то слегка коснулся его плеча. Страйк обернулся. За ним следом шла Шарлотта.

– Мне тоже пора.

– А твоя племянница?

– Прием в обществе Гарри. Она будет прыгать от восторга. К тому же девочка меня недолюбливает. Как и вся родня. Что у тебя с телефоном?

– Я на него упал.

Он не останавливался, но длинные ноги Шарлотты позволяли ей не отставать ни на шаг.

– Думаю, нам не пути, Шарлотта.

– Ну, если ты не собираешься застрять в этом проходе, то ярдов двести нам еще по пути.

Страйк шагал молча. Слева он вновь уловил вспышку зеленого. В холле у парадной лестницы Шарлотта, покачнувшись на тонких каблуках, совершенно не подходящих для беременной, мягко ухватилась за плечо Страйка. Он поддержал ее под локоть, помогая обрести устойчивость.

Мобильник зазвонил снова. На дисплее высветился все тот же неизвестный номер. Шарлотта подступила ближе, заглядывая Страйку в лицо.

Поднеся телефон к уху, Страйк услышал отчаянный, душераздирающий вопль:

– Они меня убьют, мистер Страйк, спасите меня, спасите, на помощь…

Но кто же мог предвидеть, куда все это заведет? Я, во всяком случае, не мог.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Туманное, безоблачное предвестие очередного летнего дня еще не преобразилось в настоящее тепло, когда на следующее утро Робин вошла в кафе у дома Чизуэлла. К ее услугам были столики на тротуаре, но она, решив не светиться, заняла место в углу, сомкнула пальцы вокруг чашки с латте и стала разглядывать мешки под глазами на своем тусклом отражении в кофемашине.

В столь ранний час, как она понимала, ждать Страйка не стоило. Настроение у нее было подавленное и бодрое одновременно. Ей не хотелось оставаться один на один со своими мыслями, но пришлось коротать здесь время в одиночку, слушать жужжание кофейного агрегата, который готовился ублажить прибывшую компанию, и, накинув прихваченную из дома куртку, слегка поеживаться от утренней прохлады, а может, от предстоящей встречи с Чизуэллом, способным кардинально изменить размер гонорара из-за катастрофического инцидента с участием Страйка и Джимми Найта.

Однако в то утро ее беспокоило кое-что еще. Ночью Робин проснулась оттого, что ей приснилась темная фигура Шарлотты Росс в ботильонах на высоком каблуке. Накануне она сразу узнала эту роковую женщину, как только та появилась в зале. Робин старалась не смотреть в сторону мирно беседующих экс-влюбленных, мысленно проклиная себя за неуемное желание выяснить, что между ними происходит, однако, даже когда она перемещалась от одной группы к другой и беспардонно встревала в разговоры, чтобы вычислить призрачную Элспет Кертис-Лейси, глаза ее сами выискивали Страйка и Шарлотту, а когда те вдвоем ушли из дворца, у Робин внутри что-то рухнуло, как сорвавшийся лифт.

Даже вернувшись домой, Робин не могла думать ни о чем другом и в результате почувствовала укол совести, когда из кухни появился Мэтью, жующий сэндвич. Она потеряла счет времени. Мэтт, в точности как Кинвара, оглядел сверху донизу зеленое платье. Робин хотела пройти мимо мужа наверх, но тот преградил ей дорогу:

– Робин, прошу тебя, давай поговорим.

И они прошли в гостиную, чтобы поговорить. Уставшая от постоянных конфликтов, Робин извинилась и за то, что пропустила матч по крикету, обидев этим мужа, и за то, что на их годовщину забыла надеть обручальное кольцо. Мэтью в свой черед выразил раскаяние по поводу брошенных в воскресенье фраз, особенно той, которая перечеркивала ее достижения.

Робин казалось, что они передвигают шахматные фигуры по доске, дрогнувшей от первых толчков землетрясения. Слишком поздно. Ну правда, какой теперь в этом смысл?

Когда разговор был окончен, Мэтью спросил:

– Мир?

– Да, – ответила Робин. – Теперь порядок.

Мэтью встал и протянул руку, помогая ей встать со стула. Робин выдавила улыбку; тогда Мэтт ее поцеловал, крепко, в губы, и начал сдирать с нее зеленое платье. Услышав, как треснула ткань возле молнии, Робин стала вырываться, но муж в очередной раз впился ей в губы.

Она знала, что может его остановить, знала, что он этого ждет, знала, что никогда не сможет принять его убогое коварство, что он будет отрицать свои выходки и после всего еще изображать оскорбленную добродетель. Робин ненавидела такие уловки и где-то в глубине души хотела бы освободиться от этого отвращения к мужу и от упрямства своей плоти, но ей довелось слишком долго и слишком яростно отстаивать собственное тело, чтобы теперь постоянно размениваться.

– Нет. – Робин оттолкнула мужа. – Я не хочу.

Он тут же ее отпустил; она предвидела, что он ее отпустит, причем злобно и мстительно. И тут до нее дошло, что она не сумела его обмануть, когда согласилась на близость в ночь их годовщины; как ни странно, сейчас она из-за этого даже немного смягчилась.

– Прости, – сказала она. – Я устала.

– Конечно, – ответил Мэтью. – Я на самом деле тоже.

Он вышел из комнаты, оставив Робин содрогаться от холода, бегущего по спине, где было разорвано платье.

Где же Страйка черти носят? Часы показывали пять минут десятого; Робин уже извелась. Ей не терпелось услышать из его уст, как разворачивались события после его ухода вместе с Шарлоттой. Или что угодно другое, лишь бы не сидеть одной и не думать о Мэтью.

Вселенная услышала ее мольбы и послала ей телефонный звонок.

– Извини, – сразу начал Страйк. – На «Грин-парке» обнаружили подозрительный бесхозный предмет, чтоб он сгнил. Торчу в тоннеле уже двадцать минут; только сейчас разрешили движение. Я нигде не буду задерживаться, но, возможно, тебе придется начинать без меня.

– Проклятье. – Робин устало закрыла глаза.

– Слушай, прости, – повторно извинился Страйк. – Я еду. Вообще-то, хотел тебе кое-что рассказать. Был тут непонятный случай… о, поезд тронулся… Все, давай, увидимся.

Страйк повесил трубку, предоставив Робин самостоятельно готовиться к первым потокам ярости Чизуэлла и мучиться неотступным, бесформенным предчувствием беды, что распространяла вокруг себя изящная брюнетка, всколыхнувшая воспоминания Страйка о шестнадцати годах из его прошлого, до которых, убеждала себя Робин, ей вообще не должно быть дела – мало ли что происходило задолго до ее прихода в детективное агентство; тут бы со своими проблемами разобраться – не хватало еще переживать из-за личной жизни Страйка, никаким боком, в сущности, ее не касавшейся…

Робин почувствовала резкий укол вины возле своих губ – там, куда угодил поцелуй Страйка, когда они прощались у выхода из больницы. Словно пытаясь его смыть, Робин влила в себя остатки кофе, а потом встала и вышла на широкую прямую улицу, образованную двумя симметричными рядами похожих друг на друга домов позапрошлого столетия.

Шла она быстро, но не потому, что торопилась принять на себя министерский жар гнева, а потому, что быстрая ходьба отвлекала от непрошеных мыслей.

Подойдя к дому Чизуэлла минута в минуту, Робин все же помедлила у входа, в надежде на то, что в последний момент рядом окажется Страйк. Но тщетно. Ободряя сама себя, она поднялась по трем безукоризненно чистым ступенькам и постучала в глянцево-черную парадную дверь, которая закрывалась на засов, но в данный момент оказалась приоткрытой на пару дюймов. На стук ответил глухой мужской голос; при большом желании это можно было истолковать как «входите».

Робин шагнула в небольшую темную прихожую, перетекавшую в массивную крутую лестницу. Оливкового цвета обои выцвели и местами зияли проплешинами. Робин окликнула:

– Господин министр?

Никто не ответил. Робин осторожно постучалась в первую попавшуюся комнату и, не получив ответа, толкнула дверь. Время остановилось. Картина увиденного перевернула ей душу, разбила сетчатку глаз, влезла прямо в мозг, не готовый к подобному зрелищу; шок приковал Робин к порогу, пальцы застыли на дверной ручке, рот сам собой приоткрылся – это не укладывалось в голове.

В антикварном кресле времен королевы Анны[36] сидел, раскинув ноги, какой-то мужчина: руки его безвольно свисали по бокам, а вместо головы была блестящая серая тыква, в которой вырезали рот, а глаза позабыли.

Затем напрягшиеся извилины Робин подсказали: никакая это не тыква, а человеческая голова, плотно закутанная прозрачным полиэтиленовым пакетом, в который вела трубочка из большого баллона. Мужчина задохнулся. Левая нога, отброшенная в сторону, демонстрировала протертую дырку в подошве; толстые пальцы рук почти касались ковра; в паху расплылось темное пятно – след предсмертного мочеиспускания.

В следующий миг Робин поняла, что перед ней в кресле развалился сам Чизуэлл; в вакууме пакета его густая седая шевелюра залепила лоб, а раскрытый рот втянул в себя пленку и зиял чернотой.

Белых коней! Среди бела дня!

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Где-то в отдалении раздался мужской выкрик. Похоже, кричал дорожный рабочий, и у Робин возникло смутное подозрение, что на этот голос она и повелась, когда хотела услышать: «Входите». На самом деле никто не приглашал ее в дом. Просто дверь была не заперта.

Робин сохраняла спокойствие. Сейчас дом не таил в себе угрозы: как ни страшен был вид этой жуткой мумии с головой-тыквой и резиновой трубкой, несчастная безжизненная фигура никому не могла причинить вреда. Чтобы удостовериться в непоправимом, Робин подошла к Чизуэллу и осторожно тронула его за плечо. Это оказалось не так уж страшно, тем более что глаза скрывала жесткая челка, подобная конской гривке. Под полосатой рубашкой прощупывалась твердая плоть, более ледяная, чем можно было ожидать.

Тут Робин почему-то вообразила, что разинутый рот сейчас заговорит, и торопливо попятилась назад, но поскользнулась – под ногой что-то хрустнуло. На ковре валялся голубой пластмассовый тюбик с каким-то лекарством. Ей показалось, это гомеопатические пилюли – такие продавались в аптеке у ее дома.

Достав мобильный, Робин набрала 999 и вызвала полицию: сообщила, что нашла мертвое тело, продиктовала адрес и получила указание ждать бригаду.

Чтобы отвлечься, она стала разглядывать потрепанные, увешанные жалкими помпончиками шторы неопределенного мышиного цвета, допотопный телевизор в кожухе под дерево, темный прямоугольник обоев над каминной полкой – там, где прежде висела картина, – и фотографии в серебряных рамках. Но все эти приметы быта превращались в бутафорию рядом с обернутой в пленку головой, резиновой трубкой и холодным блеском металлического баллона. Единственной реальностью оставался кошмар.

Она включила в телефоне камеру и принялась фотографировать. На экране мобильного эта сцена выглядела не такой жуткой. Робин методично и тщательно фиксировала все детали.

На журнальном столике перед трупом стоял стакан с остатками жидкости, напоминавшей апельсиновый сок. Рядом в беспорядке лежали книги и газеты. Среди них затесался плотный лист кремовой почтовой бумаги с шапкой в виде алой розы Тюдоров, похожей на каплю крови, и адресом дома, где сейчас находилась Робин. Фирменный лист был исписан округлым девичьим почерком.

Этот день был последней каплей. Ты, как видно, держишь меня за дуру, если не постеснялся взять к себе на работу эту девицу. Надеюсь, ты хотя бы понимаешь, что превратился в посмешище, что на тебя указывают пальцем: обхаживаешь девчонку, которая моложе твоих дочерей. С меня довольно. Хочешь выглядеть полным идиотом – дело твое, мне уже безразлично, все кончено.

Я возвращаюсь в Вулстон. Когда подыщу необходимые условия для лошадей, больше здесь не появлюсь. Твои гнусные отпрыски будут счастливы, а ты, Джаспер? Сильно сомневаюсь, но пути назад нет – слишком поздно.

К.

Когда она склонилась над этой запиской, сзади захлопнулась входная дверь. Ахнув, Робин резко обернулась. На пороге стоял Страйк, могучий, небритый, в том же костюме, в котором ездил на прием. Взгляд его был устремлен на фигуру в кресле.

– Я вызвала полицию, – сказала Робин. – Они уже едут.

Страйк осторожно вошел в комнату.

– Мать честная!

Он сразу заметил раздавленный тюбик и переступил через рассыпанные пилюли, чтобы внимательно изучить резиновую трубку и затянутое пленкой лицо.

– Рафф упоминал, что отец в последнее время странно себя ведет, – вспомнила Робин, – но, думаю, он и помыслить не мог…

Страйк не ответил. Он внимательно изучал труп.

– Вчера это у него уже было?

– Что?

– Вот это, – указал пальцем Страйк.

На тыльной стороне ладони Чизуэлла краснела полукруглая метка на фоне огрубевшей, бледной кожи.

– Не помню.

До Робин только теперь стал доходить весь ужас происшедшего, и ей не сразу удалось привести в порядок мысли, нестройные и бессвязные: о том, как Чизуэлл, требуя пропустить Страйка, орал на полицейского, как обозвал Кинвару бестолочью, как сам приказал им со Страйком явиться сегодня с утра по этому адресу. Где уж тут было запомнить красную отметину?

– Хм, – протянул Страйк и кивнул на мобильный в руке у Робин. – Все успела заснять?

Она кивнула.

– Все вот это? – Страйк обвел рукой столик. – И там? – Он ткнул пальцем в сторону рассыпавшихся по ковру пилюль.

– Да. Я виновата. Наступила.

– Как ты попала в дом?

– Дверь была только прикрыта. Я думала, он специально поставил ее на «собачку», – объяснила Робин. – На улице что-то крикнул рабочий, а мне послышалось, это Чизуэлл командует: «Входите». Я ожидала чего угодно…

– Стой здесь, – приказал Страйк и вышел в коридор.

Робин слышала, как он поднимается по лестнице и тяжело шагает по половицам верхнего этажа, но не сомневалась, что там пусто. Это безжизненное строение выглядело зыбким, призрачным карточным домиком; не прошло и пяти минут, как Страйк, отрицательно покачивая головой, вернулся ни с чем.

– Никого.

Затем, пройдя мимо Робин, он вышел из гостиной через другую дверь; услышав его шаги по кафельным плитам, Робин поняла, что там кухня.

– Пусто, – возвращаясь, объявил Страйк.

– А что было вчера вечером? Ты упоминал какой-то непонятный случай.

Она так и не сумела отвлечься от этого смертельно жуткого зрелища, заполонившего собой всю комнату.

– Мне позвонил Билли. Сказал, что его хотят убить… мол, кто-то его преследует. Звонил якобы из таксофонной будки на Трафальгарской площади. Я помчался туда, но только зря время потерял.

– Ох, – выдохнула Робин.

Значит, Шарлотты рядом с ним не было. У Робин отлегло от сердца, хотя обстановка не позволяла расслабиться.

– А это что за фигня? – пробормотал Страйк, глядя куда-то в темный угол.

К стене была прислонена деформированная шпага. Можно было подумать, клинок нарочно гнули, корежили, топтали. Чтобы его осмотреть, Страйк обошел мертвое тело, но тут у дома затормозила полицейская машина, и он остановился.

– Понятное дело: нам придется раскрыть все карты, – проговорил он.

– Конечно, – сказала Робин.

– Только про жучки – ни слова. Зараза… их же найдут у тебя в офисе…

– Не найдут, – бросила Робин. – Я их вчера домой забрала – подумала: вдруг из-за «Сан» мне придется сматывать удочки?

Не успел он выразить свое восхищение таким трезвым расчетом, как раздался стук в дверь.

– Слушай, а ведь мы молодцы – будет, что вспомнить, верно? – с мрачной ухмылкой шепнул он, выходя в прихожую. – И ни одна газетенка не пронюхала!

Случившееся можно замять… или, по крайней мере, истолковать…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Дело Чизуэлла, уникальное с самого начала, не отошло на второй план даже после смерти их клиента.

Пока выполнялись необходимые действия и процедуры, связанные с оформлением обнаруженного трупа, Страйка и Робин доставили с Эбери-стрит в Скотленд-Ярд и допросили по отдельности. Страйк понимал, что редакции всех лондонских газет уже бурлят из-за гибели члена правительства, и в самом деле: когда они с Робин шесть часов спустя вышли из дверей Скотленд-Ярда, колоритные подробности личной жизни Чизуэлла уже муссировались по всем теле- и радиоканалам, браузеры мобильников ломились от выдержек из новостных сайтов, а в блогах и соцсетях выдвигались самые причудливые версии, сопровождаемые множеством карикатур, на которых мириады Чизуэллов погибали от рук бесчисленных призрачных врагов. Подъезжая на такси к Денмарк-стрит, Страйк прочел, например, как Чизуэлла, продажного капиталиста, убила русская мафия, когда он не поделился барышами от какой-то туманной противозаконной сделки; по другим сведениям, Чизуэлл, приверженец незыблемых британских ценностей, пал жертвой мстительных исламистов, выступив против распространения законов шариата.

К себе в мансарду Страйк поднялся только для того, чтобы захватить самое необходимое, перед тем как укрыться в доме Ника с Илсой, своих давних друзей, гастроэнтеролога и адвоката соответственно. Робин по настоянию Страйка тоже взяла такси и помчалась прямиком к себе домой, на Олбери-стрит, где ее властно обнял Мэтью, чье напускное сочувствие, не способное никого обмануть, было, по мнению Робин, хуже неприкрытого бешенства.

На другой день, узнав, что Робин повторно вызывают на допрос в Скотленд-Ярд, Мэтью вышел из себя:

– Понятно! Этого следовало ожидать!

– Как ни странно, никто, кроме тебя, этого не ожидал, – парировала Робин, которая только что сбросила четвертый за сегодняшнее утро звонок матери.

– Я говорю не о том, что Чизуэлл наложил на себя руки…

– Посвященные произносят «Чизл».

– Я говорю о том, что ты добровольно сунула голову в петлю, когда полезла в парламент!

– Не волнуйся, Мэтт, я сообщу полиции, что ты с самого начала был против. Не хочу, чтобы этот случай помешал твоей карьере!

Но второй дознаватель, как ей показалось, не имел прямого отношения к полиции. Где служит этот тихий человек в сером костюме – так и осталось тайной. Он нагнал на нее гораздо больше ужаса, чем вчерашние полицейские, которые проявляли настырность, а временами – прямую агрессию. Робин выложила ему все, что видела и слышала в палате общин, опустив только разговор между Делией Уинн и Аамиром Малликом, записанный вторым подслушивающим устройством. Успокаивая совесть, она повторяла себе, что эта запись никак не касается смерти Чизуэлла, однако при повторном входе в здание Скотленд-Ярда ее точил червячок вины и страха. Ведь та беседа происходила за закрытыми дверями, после окончания рабочего дня, а значит, могла быть услышана только в записи, при помощи специального оборудования. После контакта со спецслужбами на Робин напала такая паранойя (как ей хотелось верить, надуманная), что она позвонила Страйку не со своего мобильного, а из таксофонной будки у метро.

– Иду на повторный допрос. Почти уверена, это МИ-пять.

– Логично, – сказал Страйк и немного успокоил ее своим обыденным тоном. – Должны же они тебя проверить: может, ты совсем не та, за кого себя выдаешь. Слушай, а тебе есть куда переехать из дому? Даже если пресса до нас еще не добралась, ждать осталось совсем недолго.

– Наверно, смогу вернуться в Мэссем, – ответила Робин, – но, если меня объявят в розыск, туда нагрянут в первую очередь. Ведь после истории с Потрошителем так и случилось.

В отличие от Страйка, у нее не нашлось друзей, готовых негласно дать ей крышу над головой. Все ее друзья были одновременно друзьями Мэтью и, вне всякого сомнения, побоялись бы пустить к себе особу, попавшую в поле зрения спецслужб. Так и не решив, как ей быть, она вернулась на Олбери-стрит.

До поры до времени пресса обходила ее стороной, хотя имя Чизуэлла не сходило с первых полос. «Мейл» уже опубликовала материал на полный разворот, где освещались всевозможные скандалы и пертурбации, преследовавшие Чизуэлла. «В свое время считавшийся возможным кандидатом на пост премьер-министра…»; «…соблазнительная итальянка Орнелла Серафин, интрижка с которой разрушила его первый брак»; «…на знойной Кинваре Ханратти, которая была моложе его на тридцать лет»; «Его старший сын, лейтенант Фредди Чизуэлл, погиб в Ираке, в ходе боевых действий, которые активно поддерживал министр»; «Младший из его детей, Рафаэль, управляя автомобилем в состоянии наркотического опьянения, сбил молодую мать, которая скончалась на месте».

Публиковались обширные подборки отзывов его коллег и знакомых: «блестящий ум»; «в высшей степени компетентный министр, один из самых ярких молодых последователей Маргарет Тэтчер»; «если бы не бурная личная жизнь, мог бы достичь небывалых высот»; «на первый взгляд несдержанный и порой грубоватый, тот Джаспер Чизуэлл, которого я знал в молодые годы – мы с ним учились в Хэрроу, – был остроумным, интеллектуально развитым юношей».

Так прошло пять дней, но широкомасштабная медийная кампания таинственным образом умалчивала о Страйке и Робин, а кроме того, нигде не просочилось ни единого слова о шантаже.

Утром в пятницу, на той неделе, когда был обнаружен труп Чизуэлла, Страйк преспокойно сидел в лучах солнечного света за кухонным столом у Ника с Илсой.

Хозяева дома ушли на работу. После долгих, но безуспешных попыток завести ребенка Ник и Илса взяли двух котят, которых по настоянию Ника назвали Осси и Рикки, в честь двух игроков «Спурсов» – кумиров его юности. Котята, лишь недавно привыкшие сидеть на коленях у своих приемных родителей, не приветствовали появление здоровенного чужака. Оставаясь с ним наедине, они залезали на самый верх кухонного шкафа. Страйк постоянно чувствовал на себе взгляд двух пар бледно-зеленых глаз, с высоты следивших за каждым его движением.

Впрочем, двигался он не так уж много, а за истекшие полчаса и вовсе не сошел с места, изучая сделанные Робин фотографии, для удобства распечатанные на принтере Ника. В конце концов Страйк отобрал девять снимков, а остальные сложил в стопку и подровнял, отчего взъерошенный Рикки даже вздрогнул. Пока Страйк изучал отобранные изображения, Рикки немного успокоился и только помахивал кончиком черного хвоста в ожидании следующей вражеской выходки.

На первом фото была снятая крупным планом маленькая полукруглая метка на левой руке Чизуэлла.

На втором и третьем под разными углами фигурировал стакан на журнальном столике перед телом Чизуэлла. На дне оставалось примерно с палец апельсинового сока, а на стенках виднелся порошкообразный осадок.

Четвертый, пятый и шестой снимки Страйк выложил в ряд. Труп был снят в разных ракурсах, отчего в кадр попадали различные части гостиной. У Страйка появилась возможность изучить и стоящую в углу искореженную шпагу, и невыцветший прямоугольник от какой-то картины над каминной полкой, а под ним – пару еле заметных на темном фоне медных крючков на расстоянии чуть менее метра один от другого.

Положенные рядом снимки номер семь и восемь давали возможность рассмотреть журнальный столик целиком. Письмо Кинвары лежало поверх книжек и бумаг, среди которых затесалось одно письмо с подписью «Бренда Бейли». На книжных переплетах удалось прочесть лишь часть имени одного автора – «Кату…» – и различить какой-то пейпербэк издательства «Пингвин». Под столом виднелся вытертый ковер.

На последней, девятой фотографии, которая представляла собой увеличенный Страйком фрагмент одного из снимков с изображением покойного, хорошо просматривался оттопыренный карман брюк: Робин поймала в кадр нечто сверкающее золотом. Изучение этой вещицы прервал телефонный звонок. Это была хозяйка дома, Илса.

– Привет. – Встав из-за стола, Страйк захватил пачку «Бенсон энд Хеджес» и зажигалку.

Осси и Рикки ускакали подальше, на соседние навесные шкафы, опасаясь, как бы Страйк не запустил в них чем-нибудь тяжелым. Страйк убедился, что им не светит выскользнуть в сад, быстро вышел на задний двор и плотно затворил кухонную дверь.

– Что нового?

– Кое-что есть. Похоже, ты был прав.

Страйк опустился на чугунную скамью и закурил.

– Рассказывай.

– Я встречалась за чашкой кофе со сведущим человеком. По понятным причинам он не мог говорить свободно, однако я изложила ему твою версию, и он сказал: «Весьма вероятно». Я спросила: «Собрат-политик?» – а он: «И это весьма вероятно», тогда я заметила, что в подобных случаях массмедиа обычно не остаются в стороне, и он опять же согласился.

Страйк выпустил дым.

– Спасибо, Илса, я твой должник. У меня тоже хорошая новость: я не собираюсь у вас тут долго отсвечивать.

– Корм, ты же знаешь, мы тебе всегда рады.

– Понимаешь, коты меня невзлюбили.

– Ник говорит: они за версту чуют, от кого пахнет «Арсеналом».

– Ряды юмористов потеряли бесценное сокровище, когда твой муж выбрал медицину. С меня сегодня ужин и мытье посуды.

После этого Страйк позвонил Робин. Та ответила после второго сигнала:

– Все в порядке?

– Я выяснил, почему нас не осаждает пресса. Делия наложила безусловный запрет на публикации. Всем СМИ запрещено упоминать, что Чизуэлл пользовался нашими услугами, иначе сама собой всплывет история с шантажом. Илса сегодня встречалась с членом Верховного суда – тот все подтвердил.

Повисла пауза: Робин переваривала эту информацию.

– Значит, Делия убедила судью, что шантаж – это выдумка Чизуэлла?

– Именно так: он якобы хотел нашими руками добыть компромат на своих врагов. Неудивительно, что судья на это повелся. Весь мир считает, что Делия – сама честность: белая и пушистая.

– Но Иззи знала, почему я появилась у нее в офисе, – возразила Робин. – Близкие Чизуэлла подтвердят, что его шантажировали.

Страйк рассеянно стряхнул пепел в горшок с розмарином – гордость Илсы.

– Ты думаешь? А может, они решат замять это дело, раз Чизуэллу теперь все равно?

Он истолковал ее молчание как неохотный знак согласия.

– СМИ будут оспаривать запрет в суде, разве нет?

– Уже пытались, по словам Илсы. Будь я редактором какой-нибудь бульварной газетенки, непременно организовал бы за нами с тобой слежку, поэтому бдительность терять нельзя. Сегодня я возвращаюсь в контору, а тебе лучше не высовываться.

– Долго еще? – спросила Робин.

Уловив в ее голосе напряжение, он приписал его нервозности последних дней.

– Будем действовать по обстоятельствам, Робин. Полно народу знает, что ты подвизалась в парламенте. Еще при жизни Чизуэлла к тебе проявляли интерес, а теперь, когда стало известно, кто ты на самом деле, а его уже нет в живых, за тобой, будь уверена, начнется охота.

Робин промолчала.

– Ты со счетами разобралась? – спросил он.

Она сама взвалила на себя эту работу, ненавистную обоим.

– Баланс мог бы выглядеть намного лучше, да вот Чизуэлл нам задолжал.

– Попробую-ка я намекнуть родне, – решил Страйк, потирая глаза, – но есть в этом некоторая бестактность – требовать денег, когда у них похороны на носу.

– Я в очередной раз просматривала снимки, – сказала Робин. При каждом разговоре они неизбежно возвращались к обсуждению покойного и той обстановки, в которой его нашли.

– И я тоже. Обнаружила что-то новое?

– Да: пару медных крючочков на стене. Думаю, шпага обычно…

– …висела под исчезнувшей картиной?

– Точно. Как по-твоему, она принадлежала Чизуэллу, еще с гусарских времен?

– Очень возможно. Или кому-нибудь из его предков.

– Я так и не поняла: зачем ее сняли? И почему она так покорежена?

– Думаешь, Чизуэлл сорвал ее со стены, чтобы защищаться от убийцы?

– Ты впервые, – с расстановкой выговорила Робин, – произнес это слово. Убийца.

На Страйка спикировала оса, но, не выдержав сигаретного дыма, с жужжанием умчалась прочь.

– Это я пошутил.

– Неужели?

Страйк вытянул перед собой ноги и стал разглядывать ступни. Сидя в четырех стенах, в тепле, он не заморачивался с тапками и носками. Босая ступня, редко видевшая солнечный свет, была бледной и волосатой. Протезированная ступня, монолитная углеволоконная колодка без пальцев, тускло поблескивала на свету.

– Ситуация, вообще говоря, неординарная, – заговорил Страйк, шевеля имеющимися пальцами. – Прошла уже неделя – и ни одного ареста. Но ведь полицейские наверняка заметили все то же, что и мы.

– А Уордл не в курсе? У Ванессы болен отец. Она взяла отпуск по семейным обстоятельствам, иначе я бы спросила у нее.

– В преддверии Олимпиады Уордл погряз в антитеррористических мероприятиях. Но при этом проявил небывалую тактичность, а ведь мог бы и оставить голосовое сообщение с подколами насчет клиента, который умер прямо на мне.

– Корморан, я там наступила на гомеопатические пилюли, ты обратил внимание, как они называются?

– Нет, – ответил Страйк. На выбранных им фотографиях этого тюбика не было. – И как же?

– «Лахезис». Я увеличила масштаб и посмотрела.

– А что в этом особенного?

– Когда Чизуэлл зашел к нам в офис, процитировал в лицо Аамиру латинский стих и высказался насчет «человека его привычек», он среди прочего упомянул Лахесис. По его словам, это…

– Одна из богинь судьбы.

– Точно. Она раздает жребий.

Несколько секунд Страйк молча курил.

– Довольно зловеще, – сказала Робин.

– Да, это правда. А название стиха? Автор?

– Все время пытаюсь вспомнить, но никак… подожди-ка… – осеклась вдруг Робин. – Он назвал номер.

– Катулл. – Сидя на чугунной скамье, Страйк выпрямил спину.

– А ты откуда знаешь?

– Катулловы стихи идут не под названиями, а под номерами. А у Чизуэлла на журнальном столике был потрепанный том Катулла. Катулл описал массу занятных склонностей: инцест, содомию, педофилию… вот только скотоложство вроде упустил. Зато у него есть знаменитые строки про воробушка, которого никто не ласкает. Любопытное совпадение, ты не находишь? – (Но Робин пропустила мимо ушей его треп.) – Вероятно, Чизуэллу прописали это лекарство, и оно навеяло ему мысли о судьбе?

– По-твоему, он был из тех, кто верит в гомеопатию?

– Нет, – признал Страйк, – но если ты считаешь, что убийца в качестве эффектного жеста бросил на пол тюбик с наклейкой «Лахезис»…

До его слуха донеслась отдаленная трель.

– Принесла кого-то нелегкая, – сказала Робин. – Пойду…

– Не открывай сразу, посмотри, кто там. – Страйка вдруг охватило дурное предчувствие.

Ее шаги, как он понял, приглушал ковер.

– О боже.

– Кто пришел?

– Митч Паттерсон.

– Он тебя разглядел?

– Нет, я же наверху.

– Не впускай его.

– Ни за что.

Почему-то она вдруг задышала шумно и прерывисто.

– У тебя там все нормально?

– Все хорошо, – сдавленным голосом ответила Робин.

– Что он?..

– Мне надо идти. Я перезвоню.

Связь прервалась.

Страйк опустил мобильный на скамью рядом с собой. Пальцам сразу стало горячо, но оказалось – сигарета догорела до фильтра. Загасив ее о раскаленный солнцем камень садовой дорожки, он перебросил окурок через забор – к соседям, которых недолюбливали Ник и Илса, но тут же закурил вновь, думая о Робин.

Он не на шутку встревожился. Конечно, нетрудно было ожидать, что после роковой находки и беседы с представителем спецслужб на Робин обрушатся переживания и тревоги, но ко всему прочему он заметил, что в этом телефонном разговоре она проявляла рассеянность и задавала один и тот же вопрос по два-три раза. Помимо этого ее одолевало нездоровое, с его точки зрения, желание как можно скорее вернуться в контору или хотя бы выйти на улицу.

Решив, что ей необходим отдых, Страйк умолчал о новой версии, которую собирался разрабатывать, потому как Робин стала бы непременно рваться в бой.

Суть заключалась в том, что для него дело Чизуэлла началось не с заявления ныне покойного министра о шантаже, а с рассказа Билли Найта о задушенном и закопанном в землю младенце в розовом одеяле. С момента последней мольбы парня о помощи Страйк терпеливо набирал номер, с которого был сделан звонок. В конце концов трубку из любопытства снял прохожий, который подтвердил, что говорит из уличной будки на обочине Трафальгарской площади.

Страйк. Вояка, урод одноногий. Билли на нем свихнулся. Надеется, что этот приедет его спасать.

Но ведь оставалась же вероятность, пусть даже мизерная, что Билли вернется туда, где один раз уже искал помощи? Накануне во второй половине дня Страйк час за часом бродил по Трафальгарской площади, хотя и понимал, насколько призрачны шансы увидеть там Билли. Но сидеть сиднем было невмоготу.

Созрело у него и еще одно решение, на первый взгляд опрометчивое, связанное с немалыми затратами, на которые агентство сейчас пойти не могло: поручить Барклаю постоянную слежку за Джимми и Флик.

– Дело хозяйское, – сказал ему шотландец, получив инструкции. – А что ищем-то?

– Билли, – ответил Страйк. – Или, на худой конец, любые странности.

Естественно, из очередной кипы счетов Робин однозначно сделала бы вывод об этом поручении.

Ни с того ни с сего у Страйка возникло такое чувство, будто за ним наблюдают. И впрямь: на подоконнике, рядом с кухонной раковиной, сидел Осси – тот кошарик, что понаглее, – и не сводил с него бледно-нефритовых глаз. В кошачьем взгляде читалось осуждение.

Через это мне никогда не перешагнуть – совсем. Вечно будет грызть меня сомнение, вопрос.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Опасаясь в открытую нарушать предписание, фоторепортеры не ринулись в Вулстон на похороны Чизуэлла. Некие организации, ранее остававшиеся в стороне, распространили сухую, сжатую информацию о состоявшейся заупокойной службе. Вначале Страйк хотел послать цветы, но передумал, чтобы это не выглядело бесцеремонным напоминанием о неоплаченном счете за оказанные услуги. Между тем полиция начала официальное расследование, которое, впрочем, было приостановлено до уточнения фактов.

А потом, совершенно неожиданно, интерес к делу Джаспера Чизуэлла как-то угас. Создавалось впечатление, будто найденный труп, который в течение недели порождал целую лавину газетных публикаций, сплетен и домыслов, заслонили очерки о спортсменах, репортажи о подготовке к Олимпиаде и олимпийские прогнозы; страну трясло как в лихорадке – ни сторонники, ни противники предстоящих Игр не могли оставаться равнодушными.

Робин по-прежнему ежедневно звонила Страйку, требуя, чтобы он подключил ее к работе, но тот стоял на своем. Мало того что у ее дома еще дважды появлялся Митч Паттерсон, так еще напротив агентства непонятно откуда взявшийся уличный музыкант целую неделю бренчал на гитаре, всякий раз путал аккорды при виде Страйка и постоянно хватался за телефон. Видимо, газетчики не забывали, что Олимпиада – явление временное, а в неординарной истории Джаспера Чизуэлла, зачем-то нанявшего частных сыщиков, еще не поставлена точка.

Никто из знакомых Страйку сотрудников полицейского управления не был посвящен в ход расследования. По ночам Страйк, умевший засыпать даже в спартанских условиях, ворочался в постели не смыкая глаз и слушал нарастающий шум Лондона, преображенного туристами со всего света, слетающимися на Олимпиаду. В последний раз такая затяжная бессонница напала на него в госпитале, когда он очнулся после ампутации. Тогда ему не давал уснуть нестерпимый зуд в отсутствующей стопе.

С Лорелеей они не виделись со дня паралимпийского приема. Оставив Шарлотту на тротуаре, он помчался на Трафальгарскую площадь разыскивать Билли и в результате появился в ресторане еще позже, чем обещал. Усталый и истерзанный, раздосадованный неудачными поисками, выбитый из колеи нежданной встречей со своей бывшей, он входил в ресторан, предвидя, а точнее, надеясь, что Лорелея не выдержала и ушла.

Но нет: она безропотно дождалась его за столиком и тут же, как мысленно выразился Страйк, сыграла на противоходе. Вместо того чтобы выяснять отношения, она извинилась за дурацкие и неуместные – буквально – излияния в постели, которыми только испортила ему настроение, отчего до сих пор искренне переживала.

Страйк, залпом осушивший полстакана пива, чтобы подготовиться к неминуемым, как ему казалось, упрекам в нежелании более серьезных и более прочных отношений, оказался в тупике. Когда она сама призналась, что сказала «я тебя люблю» просто в эйфории, его заранее приготовленная отповедь сделалась бесполезной; а учитывая, что при ресторанном освещении Лорелея выглядела совершенно обворожительно, ему проще было принять ее объяснение за чистую монету, нежели провоцировать разрыв, не нужный ни ему, ни ей. В течение следующей недели, проведенной порознь, они обменивались сообщениями и звонками, хотя, конечно, с Робин он созванивался намного чаще. Лорелея проявила полное понимание, узнав от Страйка, что его покойный клиент, министр, задохнулся в полиэтиленовом пакете.

Не могло смутить Лорелею даже то, что Страйк отказался смотреть вместе с ней трансляцию открытия Олимпийских игр, потому как уже договорился на этот вечер с Люси и Грегом. Люси до сих пор не спускала глаз с Джека и потому не разрешила Страйку на выходных сводить его в Имперский военный музей, предложив взамен домашний ужин. Пересказывая все это Лорелее, Страйк почувствовал, что она надеется на приглашение пойти с ним, чтобы познакомиться хоть с кем-нибудь из его близких. Тогда он честно сказал, что собирается туда один, так как должен побыть с племянником, который долгое время был обделен его вниманием; Лорелея без обид приняла такое объяснение и только спросила, найдется ли у него свободная минутка завтра вечером.

Добираясь на такси от станции метро «Бромли-стрит» до дома сестры и зятя, Страйк невольно раскладывал по полочкам свои отношения с Лорелеей, поскольку Люси имела привычку вытягивать из него подробности личной жизни. В частности, из-за этого он обычно уклонялся от родственных сборищ. Люси переживала, что брат в свои без малого тридцать восемь лет так и не женился. Однажды дело дошло до того, что она по собственной инициативе позвала в гости какую-то знакомую с явным намерением сосватать ее брату. Из этой неловкой для всех ситуации Страйк сделал только один вывод: что сестра совершенно не знает его вкусов и потребностей.

По мере того как такси углублялось в стандартно-благополучный пригородный район, Страйк все больше утверждался в следующей неуютной мысли: Лорелея не потому соглашается на такие легкие отношения, что избегает, как и он сам, долгосрочных обязательств, а лишь потому, что стремится любой ценой удержать его при себе.

Мимо проносились большие дома с ухоженными лужайками и гаражами на две машины, а Страйк рисовал в своем воображении то Робин, которая звонила ему каждый день в отсутствие мужа, то Шарлотту, которая после приема легко опиралась на его руку, спускаясь на шпильках по лестнице Ланкастер-Хауса. Однако за десять с лишним месяцев он уже привык, что под боком всегда есть та, с которой ему приятно и удобно: отзывчивая, ненавязчивая, эротичная, умело изображающая отсутствие любви. В его власти, рассуждал Страйк, либо пустить эти отношения на самотек, но держать ухо востро (не уточняя смысла этой фразы), либо признать, что он лишь оттягивает неизбежное и чем дольше будет плыть по течению, тем болезненнее окажутся последствия.

Такие мысли отнюдь не настраивали на праздничный лад, и у дома сестры, где навстречу ему тянулся куст магнолии, а в окне восторженно плескалась тюлевая занавеска, его захлестнула необъяснимая обида на сестру, как будто в ней был корень всех зол.

Не успел он постучаться, как дверь распахнул Джек. Учитывая, в каком состоянии видел его Страйк в прошлый раз, мальчуган сейчас выглядел на удивление крепким, и детектив разрывался между удовольствием от выздоровления племянника и досадой на сестру-наседку, которая вынудила его тащиться в Бромли – с неудобствами и тратами времени.

Однако Джек пришел в такой неподдельный восторг от приезда дяди Корморана, так азартно выспрашивал подробности их совместного пребывания в больнице (сам-то он был тогда погружен в блаженное бесчувствие), что Страйк растаял, а племянник к тому же вытребовал себе место за столом рядом с дядей и на весь вечер единолично завладел его вниманием. Судя по всему, Джек чувствовал незримую связь со Страйком по той причине, что каждый из них перенес срочную операцию, причем очень тяжелую. Племянник допытывался все новых и новых подробностей ампутации; в конце концов Грег опустил нож с вилкой и оттолкнул от себя тарелку, изображая дурноту. Отец, похоже, недолюбливал среднего сына – Джека. Зная привычку Грега всем затыкать рот, Страйк с мстительным удовольствием отвечал на все детские вопросы. Впрочем, сегодня Грег, памятуя о состоянии здоровья сына, проявлял чудеса сдержанности. Люси, которая не улавливала никаких подводных течений, весь вечер сияла, умиляясь беседе Страйка с Джеком. Растроганная доброжелательностью и терпением брата, она даже не требовала подробностей его личной жизни.

Дядя с племянником вышли из-за стола закадычными друзьями, Джек устроился на диване перед телевизором рядом со Страйком и, пока не началась прямая трансляция открытия Олимпиады, болтал напропалую, выясняя среди прочего, покажут ли им военных, стрелковое оружие и зенитки.

Его невинная реплика вернула Страйка к Джасперу Чизуэллу, который, по сведениям Робин, возмущался, что на этой крупнейшей трибуне страны никто не собирается прославлять военную мощь Британии. Отсюда мысли Страйка переметнулись к Джимми Найту: неужели он тоже сидит где-нибудь перед ящиком и готовится брызгать ядом на эту церемонию, которую он окрестил «маскарадом капитализма».

Грег протянул шурину бутылку «Хайнекена».

– Смотрите, начинается! – захлебнулась от восторга Люси.

Трансляции предшествовал обратный отсчет времени. Через несколько секунд один из пронумерованных воздушных шаров почему-то не лопнул. «Только бы не облажались», – подумал Страйк, забыв обо всем остальном в порыве патриотизма.

Но церемония оказалась настолько эффектной, что Страйк досмотрел ее до конца, понимая, что не успеет на последний поезд, и согласился переночевать на диване, а утром в субботу позавтракать со всей семьей.

– Агентство, надеюсь, процветает? – спросил Грег за приготовленной Люси поджаркой.

– Более или менее, – сказал Страйк.

Обычно он избегал говорить с Грегом о делах: зять, похоже, завидовал его успехам. А прежде открыто выказывал раздражение от блестящей армейской карьеры Страйка. Пока Страйк в ответ на все расспросы терпеливо описывал структуру бизнеса, права и обязанности внештатных сотрудников, особый статус Робин как договорного партнера и перспективы дальнейшего развития, ему – не в первый раз – бросилась в глаза плохо скрываемая надежда Грега, что его родственник, до мозга костей солдафон, не способный ориентироваться в гражданском деловом мире, забудет или упустит из виду какие-нибудь важные моменты.

– Итак, в чем состоит твоя конечная цель? – вопрошал он, пока Джек, сидя под боком у Страйка, ждал своей очереди, чтобы продолжить беседу об армии. – Полагаю, ты хочешь поставить дело так, чтобы вообще не топтать улицы? Чтобы руководить всеми операциями из офиса?

– Нет, – ответил Страйк. – Протирать штаны я мог бы и в армейских структурах. Цель заключается в том, чтобы сколотить надежный штат сотрудников, которые будут выполнять постоянный объем заказов и прилично зарабатывать. А в краткосрочной перспективе нужно пополнить наш банковский счет, чтобы пережить голодное время.

– Амбиции, прямо скажем, скромные, – поддел его Грег. – Учитывая, что тебе обеспечена бесплатная реклама после дела Потрошителя…

– Это сейчас не обсуждается, – резко сказала Люси, колдовавшая над сковородой, и Грег, покосившись на среднего сына, умолк, что позволило Джеку влиться в беседу и разузнать, из чего состоит десантно-штурмовая полоса препятствий.

Люси, радуясь семейной встрече, цвела от удовольствия и после завтрака на прощанье обняла брата.

– Дайте знать, когда я смогу забрать Джека, – напомнил Страйк, поглядывая на сияющего племянника.

– Непременно, Стик, и огромное тебе спасибо. Я никогда не забуду, что ты…

– Я не сделал ровным счетом ничего. – Страйк легонько похлопал ее по спине. – Он сам справился. Крепкий ты парень, Джек, а? Спасибо за гостеприимство, Люс.

Страйк посчитал, что вырвался как раз вовремя. На подходе к станции он докурил сигарету; до отправления поезда, идущего к центру Лондона, оставалось еще десять минут. Ему вспомнилось, что за завтраком Грег вернулся к своей обычной манере поведения, энергичной и въедливой, а Люси успела задать пару вопросов о Робин и этим ограничила свой интерес к отношениям брата с женским полом. Затем, приуныв, Страйк обратился мыслями к Лорелее, но тут у него зазвонил телефон.

– Алло?

– Это Корморан? – спросил смутно знакомый женский голос с аристократической интонацией.

– Да. С кем имею честь?

– Это Иззи Чизл, – ответила собеседница так, будто у нее заложило нос.

– Иззи?! – удивился Страйк. – Э… как дела?

– Кое-как держусь. Да, мы получили твой инвойс.

– Так. – Он гадал, не начнет ли она оспаривать весьма солидную итоговую сумму.

– Готова хоть сейчас вручить тебе гонорар, если ты сможешь… Скажи, у тебя есть возможность заехать ко мне домой? Быть может, прямо сегодня, если это удобно? Выкроишь время?

Страйк посмотрел на часы. Впервые примерно за месяц у него не было намечено никаких дел, кроме ужина у Лорелеи; перспектива урвать крупный чек выглядела чрезвычайно заманчивой.

– Да, сегодня вполне удобно, – ответил он. – Ты сейчас где, Иззи?

Она дала ему адрес в Челси.

– Через час я у тебя.

– Идеально, – с облегчением выдохнула она. – До встречи.

Ах, это убийственное сомнение!..

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Около полудня Страйк подходил к дому Иззи – старинному особняку на тихой дорогой улице Аппер-Чейни-роу в Челси; здесь, не в пример Эбери-стрит, застройка отличалась элегантным разнообразием. У дома Иззи, небольшого, выкрашенного в белый цвет, стоял каретный фонарь. Когда Страйк позвонил, ему открыли почти сразу.

Одетая в свободные черные брюки и черный свитер, слишком теплый для такого погожего дня, Иззи напомнила Страйку своего отца, который пришел на первую встречу в пальто, хотя дело было в июне. У Иззи на шее был сапфировый крест. Страйк подумал, что она придерживается современных вкусов ровно в той мере, какую допускают неписаные законы траура.

– Входи, входи, – нервно заговорила она, пряча глаза и пропуская его в просторную кухню-гостиную открытой планировки, с белыми стенами, яркими узорчатыми диванами и камином в стиле ар-нуво с двумя лепными женскими фигурами по бокам.

Высокие окна в торцевой стене выходили в небольшой частный дворик, где среди затейливо подстриженных кустарников стояла дорогая чугунная мебель для сада.

– Садись. – Иззи указала на пестрый диван. – Чай? Кофе?

– Чай, если можно; спасибо.

Опустившись на диван, Страйк незаметно вытащил из-под себя пару неудобных, расшитых бусинами подушек и осмотрелся. Если не считать этой жизнерадостной современной обивки, здесь господствовал традиционный английский вкус. Над столом, уставленным фотографиями в серебряных рамках, включая большой черно-белый свадебный снимок родителей Иззи – Джаспера Чизуэлла в форме Собственного королевского гусарского полка и леди Патрисии, зубастой блондинки в облаке тюля, – возвышались две гравюры с охотничьими сценами. Над каминной полкой висела огромная акварель с изображением трех светловолосых детишек: Страйк заключил, что это Иззи и двое старших – покойный Фредди и неведомая Физзи.

Иззи громыхала посудой, роняла чайные ложки, открывала и захлопывала дверцы шкафов, не находя того, что искала. В конце концов, отказавшись от предложенной Страйком помощи, она взяла с кухонной стойки поднос с заварочным чайником, кружками костяного фарфора и печеньем, чтобы перенести на ближайший журнальный столик.

– Смотрел открытие? – из вежливости спросила она, хлопоча с чайником и ситечком.

– Да, смотрел, – ответил Страйк. – Потрясающе, верно?

– Ну, первая часть мне понравилась, – сказала Иззи, – вплоть до промышленной революции, но после этого, с моей точки зрения, все пошло чересчур политкорректно. Думаю, для иностранцев осталось загадкой, с какой стати мы выставляем напоказ нашу государственную систему здравоохранения, да и весь этот рэп меня, честно сказать, утомил. Вот молоко, сахар.

– Спасибо.

Наступила краткая пауза, нарушаемая лишь позвякиванием чайных ложечек и фарфора; в Лондоне такая плюшевая тишина доступна только людям большого достатка. В мансарде у Страйка даже зимой не бывало полной тишины: улицу в Сохо заполоняли музыка, шаги, голоса; по ночам, когда пешеходы убирались восвояси, сквозь темноту с ревом неслись автомобили, а хлипкие рамы его окон дергал ветер.

– Ах да, твой чек, – с придыханием сказала Иззи, опять вскочила и принесла конверт, лежавший на кухонной стойке. – Держи.

– Большое спасибо. – Страйк принял у нее конверт.

Иззи в очередной раз села, взяла печенье, но передумала и оставила его на своей тарелке. Страйк попробовал чай – превосходного, как он понял, качества, но с неприятным вкусом сухих цветов.

– Мм, – собралась с духом Иззи, – прямо не знаю, с чего начать. – Она осмотрела свои ногти без маникюра. – Боюсь, как бы ты не подумал, что я рехнулась, – пробормотала она, глядя на него из-под ненакрашенных светлых ресниц.

– Это вряд ли, – сказал Страйк, опустил кружку и понадеялся, что сумел изобразить участливую мину.

– Ты в курсе, какое вещество экспертиза обнаружила в папином апельсиновом соке?

– Нет, – ответил Страйк.

– Амитриптилин – растертые в порошок таблетки. Не знаю, слышал ты или нет… антидепрессант. Полиция заявила, что это действенный и безболезненный способ самоубийства. Вроде как ремень и… одновременно и ремень, и подтяжки; одновременно и таблетки, и… полиэтиленовый пакет.

Иззи неаппетитно отпила чая.

– Они… полицейские… держались по-доброму, честное слово. Ну, их этому обучают, правда? Нам объяснили: при большой концентрации гелия одного вдоха достаточно, чтобы… чтобы уснуть.

Она сжала губы и вдруг громко зачастила:

– Но дело-то в том… Я совершенно точно знаю, что папа никогда не стал бы себя убивать, поскольку он к этому относился резко отрицательно, всегда говорил, что суицид – это прибежище труса, который к тому же не щадит родных и близких. И вот ведь что странно: никаких упаковок амитриптилина в доме не нашли. Ни коробочек, ни блистеров – ничего. Будь уверен, на коробочке стояло бы имя Кинвары. Кинваре прописывают амитриптилин. Она принимает его больше года.

Иззи покосилась на Страйка, проверяя, как действуют на него ее слова. Он молчал, и она продолжила:

– Накануне вечером папа с Кинварой поскандалили на том приеме, как раз перед тем, как я подошла к вам с Шарли. До этого папа нам сказал, что попросил Раффа утром заехать на Эбери-стрит. Кинвара пришла в ярость. Начала допытываться, почему папа ей ничего не рассказывает, а он только улыбнулся, и она распалилась еще сильнее.

– А почему?..

– Да потому, что она всех нас ненавидит, – объяснила Иззи, с полуслова разгадавшая вопрос. Она сцепила руки, костяшки пальцев побелели. – Кинвара всегда ненавидела всех и вся, кто мог бы соперничать с ней за папино внимание. Но больше всех она ненавидит Раффа, потому что он – копия своей матери, а Кинвара всегда тушуется от одного лишь упоминания Орнеллы, потому что та – до сих пор гламурная красотка, а Кинвара – отнюдь нет, но Кинвара и самого Раффа не выносит. Она всегда боялась, что он оттеснит Фредди и будет восстановлен в завещании. Кинвара вышла за папу только из-за денег. Она его никогда не любила.

– Что ты имеешь в виду – «будет восстановлен»?

– Когда Рафф… после того как сбил… после того случая отец исключил Раффа из завещания. Естественно, за этим стояла Кинвара. Накачивала папу, чтобы он разорвал все отношения с Раффом… короче говоря, в Ланкастер-Хаусе папа сказал, что Рафф на следующий день придет к нам в гости. Кинвара прикусила язык, а через пару минут вдруг объявила, что уходит, и действительно ушла. Теперь она утверждает, что вернулась на Эбери-стрит, написала отцу прощальную записку… да ты же там был. Вероятно, и записку видел?

– Не спорю, – ответил Страйк. – Видел.

– Да, так вот, она утверждает, что черкнула ту записку, собрала вещи и поездом уехала в Вулстон. По тому, как полицейские вели допрос, мы поняли, что у них сложилось впечатление, будто отъезд Кинвары и подтолкнул отца к самоубийству, но это же полнейший абсурд! Их брак не один год висел на волоске. По-моему, отец давно ее раскусил. Она выдумывала всякие бредовые россказни и разыгрывала мелодрамы, чтобы он не утратил к ней интереса. Уверяю тебя: знай он, что она собирается уйти, его посетило бы только облегчение, но никак не желание свести счеты с жизнью. И в любом случае он бы не воспринял эту записку всерьез – ему опротивело ее лицедейство. У Кинвары девять лошадей, а доходов – ноль. Из Чизл-Хауса ее никакими силами не вытащишь, прямо как Тинки Первую – третью жену моего деда, – пояснила Иззи. – Как видно, у нас в роду все мужчины питают слабость к женщинам с лошадьми и с пышным бюстом.

Покраснев под россыпью веснушек, Иззи перевела дыхание и заключила:

– Я считаю, отца убила Кинвара. Не могу отделаться от этой мысли, не могу сосредоточиться, все валится из рук. Ей втемяшилось, что у папы с Венецией… ей достаточно было одного взгляда на Венецию, чтобы заподозрить неладное, а уж когда «Сан» принялась что-то вынюхивать, Кинвара полностью утвердилась в своих опасениях… да тут еще папа решил восстановить в правах Раффа, тогда она и вовсе решила, что грядет новая эра, и, как мне видится, размолола свои антидепрессанты, чтобы подсыпать ему в сок… он каждое утро… так у него было заведено… натощак выпивал стакан сока… и потом, когда его сморил сон, надела ему на голову пакет и умертвила, а после написала записку… якобы требуя развода… незаметно выскользнула на улицу и уехала в Вулстон, чтобы изобразить, будто именно там она и находилась во время папиной смерти.

Иззи выдохлась и стала нервно теребить свой сапфировый крест, с тревогой и одновременно с вызовом наблюдая за реакцией Страйка.

В армии Страйку довелось расследовать не одно самоубийство; он знал, что после неудавшейся суицидной попытки человек зачастую впадает в тяжелую депрессию и этот недуг порой тянется дольше, нежели скорбь тех, чьи близкие погибли в бою. Да, у него имелись неоднозначные соображения насчет того, как Чизуэлл окончил свои дни, но не делиться же ими с этой дезориентированной, подавленной горем девушкой. В той тираде, которой разразилась Иззи, его больше всего удивила ее бьющая через край ненависть к мачехе. Против Кинвары она выдвинула нешуточное обвинение, и Страйк не мог понять, с какой стати Иззи уверилась, что эта инфантильная, обидчивая женщина, с которой он провел какие-то пять минут в салоне автомобиля, могла задумать и осуществить методично спланированную казнь.

– Иззи, – заговорил он, – следователи наверняка установили все передвижения Кинвары. В делах такого рода главным подозреваемым всегда становится муж или жена.

– Но они проглотили ее россказни, – лихорадочно зачастила Иззи. – Это видно невооруженным глазом.

«Следовательно, это не ложь», – подумал Страйк. Он слишком хорошо думал о сотрудниках Центрального полицейского управления, чтобы заподозрить их в излишней доверчивости к показаниям женщины, которая имела доступ к месту преступления и принимала лекарство, обнаруженное экспертами в крови покойного.

– Кто, кроме нее, знал, что папа пьет натощак апельсиновый сок? У кого еще были под рукой амитриптилин и гелий…

– Она признает, что покупала гелий? – спросил Страйк.

– Нет, не признает, – ответила Иззи. – А с какой стати ей себя выдавать? Истерит и строит из себя невинную девочку. – Иззи перешла на делано-тонкий голосок: – «Ума не приложу, как это попало в дом! Ну что вы все меня дергаете, отстаньте, я же овдовела!» Я рассказала следователям, что год с лишним назад она бросалась на папу с молотком.

Страйк не донес до рта кружку с неаппетитным чаем.

– Что?

– Кинвара бросалась на папу с молотком, – повторила Иззи, сверля голубыми глазами непонимающего Страйка. – У них вышел крупный скандал из-за… ну, не важно из-за чего, но они находились в конюшне… естественно, дело было дома, в Чизл-Хаусе… Кинвара выхватила из ящика с инструментами молоток и ударила отца по голове. Ей чертовски повезло, что в тот раз она его не убила. Но у него нарушились обонятельные и вкусовые рецепторы. После того случая он перестал различать вкус и запах, сделался не в меру раздражительным, но настоял, чтобы это дело замяли. Отправил ее с глаз долой и объявил, что она лечится от «неврастении». Но в конюшне находилась девушка, подручная конюха, она все видела и рассказала нам. Она же вызвала участкового врача, поскольку у папы было сильнейшее кровотечение. Эта история неизбежно попала бы в газеты, но отец упек свою женушку в психиатрическую клинику и запретил пускать к ней журналистов.

Иззи взялась за чай, но у нее так тряслась рука, что кружку пришлось опустить.

– Она совсем не такая, какой видится мужчинам, – истово заговорила Иззи. – Все они ведутся на маску нимфетки, даже Рафф. «Как можно, Иззи, она же потеряла ребенка…» Слышал бы он хоть четвертую часть того, что она несет у него за спиной, – сразу бы запел по-другому. А что ты скажешь насчет незапертой входной двери? – переключилась на другое Иззи. – Для тебя это не секрет – вы с Венецией именно так и проникли в дом, верно? Чтобы защелкнулся замок, эту дверь нужно с силой захлопнуть. Отец это знал. Будь он в доме один, непременно подергал бы ее, проверил, так ведь? Но если Кинваре на рассвете потребовалось незаметно ускользнуть, она бы легонько затворила дверь, вот и все. Видишь ли, Кинвара – невеликого ума женщина. Она непременно убрала бы все коробочки от амитриптилина, думая, что иначе себя выдаст. Я знаю, полицейские удивляются отсутствию упаковок, но мне-то понятно: они все поголовно склоняются к версии самоубийства. Поэтому я и обратилась к тебе, Корморан. – Иззи слегка подалась вперед в кресле. – Можно воспользоваться твоими услугами? Хочу доверить тебе расследование папиной смерти.

Практически с того момента, когда она подала чай, Страйк предвидел такую просьбу. Естественно, он только приветствовал возможность взяться за это дело – оно преследовало его, как наваждение. Однако клиенты, которые хотят лишь найти подтверждение собственным версиям, обычно причиняют немало хлопот. Он не мог приступить к расследованию с позиций Иззи, но из сочувствия к ее горю смягчил свой отказ.

– Иззи, полицейские не захотят, чтобы я путался у них под ногами.

– Почему мы должны перед ними отчитываться? – с жаром возразила Иззи. – Представим дело так, будто ты расследуешь эти дурацкие случаи незаконного проникновения к нам в сад, о чем без устали твердит Кинвара. Ей, кстати, будет поделом, если мы в кои-то веки серьезно отнесемся к ее словам.

– Твои родные знают о нашей встрече?

– Да, конечно, – так же пылко подтвердила она. – Физзи обеими руками «за».

– Вот как? Она тоже подозревает Кинвару?

– Ну, не совсем, – Иззи немного сникла, – но она согласна на все сто процентов, что папа не мог покончить с собой.

– Кого же она подозревает, если не Кинвару?

– Понимаешь, – Иззи, похоже, растерялась от его настойчивости, – Физз внушила себе безумную мысль о том, что тут как-то замешан Джимми Найт, но это же курам на смех. Во время папиной смерти Джимми сидел за решеткой, но Физз ничего не желает слышать. Мы ведь с тобой видели, как накануне вечером его забирали в полицию, но Физз просто зациклилась! Я у нее спрашиваю: «Откуда Джимми Найт мог узнать, где лежат амитриптилин и гелий?» – а она даже не слушает. И твердит, что Джимми Найт одержим местью…

– Местью за что?

– Как ты сказал? – Иззи забеспокоилась: Страйк мог поручиться, что она его прекрасно расслышала. – А… не важно. Это уже в прошлом.

Схватив заварочный чайник, она бросилась в кухонный отсек, чтобы долить в заварку горячей воды.

– Когда Физз говорит о Джимми, ей изменяет здравый смысл, – заявила Иззи, со стуком опуская чайник на стол. – С юных лет терпеть его не может – мы росли вместе.

Налив себе вторую кружку чая, Иззи порозовела. Страйк промолчал, и она нервно повторила:

– Шантаж никак не связан с папиной смертью. Это уже в прошлом.

– Ты ведь не поставила в известность полицию, да? – спокойно уточнил Страйк.

Наступила пауза. Иззи все сильнее заливалась краской. Она отпила чаю и отрезала:

– Нет.

А потом зачастила:

– Прости, я могу себе представить, как отнесетесь к этому вы с Венецией, но нас в данный момент более всего беспокоит вопрос об уважении к памяти нашего отца. Но всякое уважение будет перечеркнуто, если дело получит огласку. А шантаж может быть связан с папиной смертью лишь в том случае, если имело место доведение до самоубийства, но я же сказала: папа был просто не способен наложить на себя руки – ни по этой причине, ни по какой другой.

– Делия вряд ли смогла бы воспользоваться правом запрета на публикации, – начал Страйк, – без поддержки ближайших родственников Чизла, которые заявили, что никакого шантажа не было.

– Мы оберегаем память отца. А шантаж… он канул в прошлое.

– И тем не менее Физзи убеждена, что к смерти вашего отца причастен Джимми.

– Это не… это разговор особый, шантаж тут ни при чем, – бессвязно забормотала Иззи. – Джимми затаил… это трудно объяснить… Физз просто теряет рассудок, если речь заходит о Джимми.

– Твои родственники не возражают, чтобы я вновь подключился к расследованию?

– Как тебе сказать… Рафф не в восторге, но он нам не указ. Оплачивать твои услуги буду я.

– А почему он не в восторге?

– Потому, – начала Иззи, – ну… потому что из всех нас его допрашивали наиболее придирчиво, потому что… Слушай, Рафф нам не указ, – повторила она. – Твой клиент – не он, а я. У меня к тебе только одна просьба: опровергнуть алиби Кинвары… я знаю, у тебя получится.

– К сожалению, на таких условиях я не могу взяться за это дело, Иззи, – сказал Страйк.

– Почему?

– Клиент не должен мне указывать, что опровергать, а что нет. Если ты не хочешь знать всей правды, то я тебе не помощник.

– Но мне нужен ты, я же знаю, что ты – лучший, поэтому папа обратился именно к тебе, а вслед за ним и я.

– Тогда тебе придется отвечать на все мои вопросы, а не решать, что важно и что не важно.

Она испепелила Страйка взглядом поверх своей кружки, а потом, к его изумлению, коротко и раздраженно хохотнула:

– Сама не знаю, что меня так удивило. Я же знаю тебя как облупленного. Помнишь, как ты повздорил с Джейми Моэмом в «Нам-Лонг ле Шейкер»? Наверняка помнишь. Ты не отступал ни на шаг, хотя в какой-то момент вся компания была на его стороне… О чем, кстати, был спор, подскажи…

– О смертной казни. – Страйк был застигнут врасплох. – Как же. Помню.

На мгновение он увидел вокруг не чистый, ярко освещенный уголок гостиной Иззи с остатками былой английской роскоши, а весьма сомнительный полутемный вьетнамский ресторанчик в Челси, где двенадцать лет назад сцепился за ужином с одним из приятелей Шарлотты. У него в памяти всплыло свиное рыло Джейми Моэма. Страйку тогда приспичило вывести на чистую воду этого хряка, которого притащила за собой Шарлотта вместо его старинного дружка, Джейго Росса.

– …и Джейми буквально, буквально вызверился, – продолжала Иззи. – Он, если хочешь знать, сейчас весьма успешный королевский адвокат.

– Значит, научился держать себя в руках, – заключил Страйк, отчего Иззи опять хохотнула. – Иззи, – сказал он, возвращаясь к главному, – если твое предложение серьезно…

– Более чем.

– …то начни отвечать на мои вопросы. – С этими словами Страйк полез в карман за блокнотом.

Она в нерешительности наблюдала, как он достает ручку.

– Я умею держать язык за зубами, – сказал Страйк. – За последние два года мне доверили сотню фамильных тайн, и я никого не подвел. Впредь все вопросы, касающиеся непосредственно смерти твоего отца, будут обсуждаться мною исключительно в стенах моего агентства. Но если ты мне не доверяешь…

– Доверяю, – в отчаянии перебила Иззи, а потом, к удивлению Страйка, наклонилась вперед и дотронулась до его колена. – Доверяю, Корморан, честное слово, просто… мне трудно… говорить об отце.

– Понимаю, – сказал он и приготовился записывать. – Итак, еще раз: почему следователи допрашивали Рафаэля более пристрастно, чем остальных?

Он видел, что Иззи предпочла бы не отвечать, но после секундного колебания она сказала:

– Мне думается, отчасти потому, что папа в день своей кончины, утром, звонил Раффу. Это был его последний телефонный звонок.

– И что сказал?

– Ничего существенного. Это никак не было связано с папиной смертью. Но, – поспешно добавила Иззи, словно решив стереть последнюю фразу, – главная причина, почему Рафф не хочет к тебе обращаться, кроется, по-моему, в том, что он основательно запал на твою Венецию, пока она терлась у нас в офисе, и теперь… как бы это сказать… после своих сердечных излияний оказался в дурацком положении.

– Запал на нее, говоришь? – переспросил Страйк.

– Ну да, поэтому неудивительно, что он злится, – из него сделали идиота.

– Но факт остается фактом…

– Я знаю, что ты хочешь сказать, но…

– Если ты собираешься поручить расследование мне, то, позволь, я сам буду решать, что существенно, а что нет. А не ты, Иззи. Итак… – Загибая пальцы, он показал, сколько раз она повторила «не важно» или «не связано», и перечислил, по каким поводам. – Зачем твой отец в день смерти звонил Рафаэлю; о чем повздорили твой отец и Кинвара, когда она ударила его молотком по голове… и чем шантажировали твоего отца.

У нее вздымалась грудь, на которой тускло поблескивал сапфировый крест. Наконец Иззи судорожно выдавила:

– Не мне рассказывать, о чем папа в п-последний раз говорил с Раффом. Пускай Рафф сам выкладывает.

– Это слишком личное?

– Да, – покраснев, ответила Иззи.

Страйк сомневался в ее искренности.

– Ты сказала, что отец в день своей смерти пригласил Рафаэля на Эбери-стрит. Он уточнил время? Или потом отменил встречу?

– Отменил. Послушай, об этом надо спрашивать у Раффа, – заупрямилась она.

– Ладно. – Страйк сделал какую-то пометку. – За что твоя мачеха ударила молотком по голове твоего отца?

У Иззи навернулись слезы. Не сдержав рыданий, она вытащила из рукава носовой платок и прижала к лицу.

– Я… не хотела тебе г-говорить, чтобы т-ты не стал плохо думать о папе… его ведь уже… его уже… понимаешь, он совершил нечто т-такое…

Ее широкие плечи затряслись от совершенно не романтических всхлипываний. Страйка больше трогало это неприкрытое и шумное проявление чувств, нежели деликатное промокание слез платочком, но он был бессилен выразить свое сочувствие и молча слушал ее прерывистые извинения.

– Я… мне… так…

– Вот этого не надо, – буркнул он. – Понятно, что ты расстроена.

Но от потери самообладания ее охватил глубокий стыд; икая, она кое-как успокоилась и только повторяла сконфуженные извинения. В конце концов Иззи резкими движениями осушила лицо от слез, как будто протерла вымытое окно, выдавила последнее «извини», распрямила спину и сказала с восхитившей Страйка твердостью:

– Я скажу тебе, за что Кинвара ударила отца… но только после того, как мы поставим свои подписи на пунктирной линии.

– Могу предположить, – сказал Страйк, – что таким же будет ответ о причинах шантажа со стороны Уинна и Найта.

– Как ты не понимаешь, – у нее опять подступили слезы, – сейчас речь идет об отцовской памяти, о его наследии. Я не хочу, чтобы люди запомнили его по неблаговидным поступкам… Прошу тебя, помоги нам, Корморан. Пожалуйста. Я знаю, что это не самоубийство, я уверена…

Ее молчание было ему на руку. В конце концов она жалобно выговорила срывающимся голосом:

– Хорошо. Я расскажу тебе про этот шантаж, но только с согласия Физз и Торкса.

– Торкс – это кто? – осведомился Страйк.

– Торквил. Муж Физзи. Мы поклялись м-молчать, но я с ними поговорю. И расскажу т-тебе все.

– А с Рафаэлем не посоветуешься?

– О шантаже он не имел представления. Когда Джимми впервые заявился к папе, Рафф отбывал срок, а кроме того, они вместе не росли, так что он не мог… Рафф так ничего и не узнал.

– А Кинвара? – спросил Страйк. – Она-то была в курсе?

– Еще бы, – сказала Иззи; ее обычно добродушные черты исказила злоба, – но уж кто-кто, а она точно будет молчать. Нет, не потому, что захочет выгородить отца, – добавила она, прочитав вопрос на лице Страйка, – а потому, что начнет выгораживать себя. Кинвара, поверь, внакладе не осталась. Ей было все равно, как поступает отец, лишь бы погреть руки.

Но я, разумеется, по возможности избегаю говорить об этом. О таких делах лучше молчать.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Воскресный день не задался; но субботний вечер сложился для Робин еще хуже.

В четыре часа утра она проснулась оттого, что заскулила во сне. Ее не отпускал ночной кошмар, в котором она брела по темным улицам с полным мешком жучков, зная, что следом крадутся злодеи в масках. На руке у нее открылась старая резаная рана, которая оставляла кровавый след, – по нему и шли преследователи; понятно, что ей не суждено было дойти до места встречи, где поджидал ее Страйк, чтобы забрать мешок с жучками…

– Что? – сонно спросил Мэтью.

– Ничего, – ответила Робин, а потом лежала без сна до семи – в этот час уже можно было встать.

Вот уже двое суток на Олбери-стрит топтался какой-то неопрятный белобрысый парняга. Он даже не скрывал, что следит за их домом. Робин поделилась со Страйком, и тот заключил, что это скорее не частный сыщик, а репортер из начинающих, присланный на смену Митчу Паттерсону, чьи услуги сделались редакции не по карману. В свое время Робин и Мэтью переехали на Олбери-стрит, чтобы жить подальше от того места, где маячил Шеклуэллский Потрошитель. Район считался безопасным, но и сюда дотягивался след насильственной смерти. Пару часов спустя Робин укрылась в ванной, пока Мэтью не обнаружил, что на нее опять накатило удушье. Сидя на кафельном полу, она воспользовалась усвоенной на сеансах психотерапии техникой когнитивного переструктурирования, нацеленной на распознавание и коррекцию дисфункциональных мыслей о преследовании, боли и опасности, возникающих под воздействием определенных стимулов. Это какой-то идиот из «Сан», не более. Ему нужна сенсация, вот и все. Угрозы нет. Он до тебя не доберется. Ты в полной безопасности.

Робин вышла из ванной, спустилась в кухню и застала там мужа, который остервенело стучал дверцами шкафов и ящиками, готовя себе сэндвич. Ей он ничего не предложил.

– Как мы объясним Тому и Саре, почему за нами таскается какой-то урод?

– А почему мы должны что-то объяснять Тому и Саре? – не поняла Робин.

– Да потому, что мы сегодня идем к ним на ужин!

– Ох, только не это! – простонала Робин. – То есть да, конечно. Прости. Из головы вылетело.

– Ну так что, если этот журналюга попрется за нами?

– Не будем обращать на него внимания, – сказала Робин. – Что еще можно сделать?

Наверху зазвонил ее телефон, и под этим предлогом она с облегчением улизнула от Мэтью.

– Привет, – сказал Страйк. – Хорошая новость. Иззи доверила нам расследование смерти Чизуэлла. Ну, если быть совсем точным, – поправился он, – от нас требовалось доказать виновность Кинвары, но мне удалось расширить наши полномочия.

– Фантастика! – прошептала Робин, осторожно затворяя дверь спальни и садясь на кровать.

– Я так и думал, что ты будешь довольна, – сказал Страйк. – Итак, для начала нам понадобится информация о ходе официального следствия, и в первую очередь заключение судмедэкспертов. Я дозвонился до Уордла, но ему запрещено с нами контактировать. Похоже, там догадались, что я все равно не отступлюсь. Затем я позвонил Энстису – и тоже безрезультатно: он день и ночь занят на олимпийских объектах, а кроме того, не знаком ни с кем из следователей, ведущих это дело. Вот я и подумал: у Ванессы ведь, наверное, закончился отпуск по семейным обстоятельствам?

– Точно! – воскликнула Робин в приливе радостного волнения: впервые необходимый контакт обнаружился у нее, а не у Страйка. – Между прочим, у меня на примете есть кое-кто получше: Ванесса встречается с неким экспертом-криминалистом, зовут его Оливер, я лично с ним не знакома, но…

– Если Оливер согласится на разговор, будет круто, – сказал Страйк. – А знаешь что, позвоню-ка я Штырю: может, прикуплю у него инфу на обмен. Я тебе перезвоню.

У Робин подвело живот от голода, но вниз идти не хотелось. Она растянулась на шикарном ложе красного дерева – это был свадебный подарок от свекра. Кровать оказалась настолько громоздкой и тяжеленной, что перепотевшие грузчики всей бригадой втаскивали ее наверх по частям и заново собирали в спальне. Зато туалетный столик Робин, старенький и недорогой, был легким, словно картонная коробка из-под фруктов, особенно если вытащить ящики; его с легкостью поднял один грузчик и установил в простенке между окнами спальни.

Не прошло и десяти минут, как телефон зазвонил вновь.

– Быстро ты.

– Да, нам, как видишь, поперло! У Штыря сегодня день отдыха. Наши интересы совпадают. Есть один баклан, которого он не против слить копам. Скажи Ванессе: мы предлагаем информацию по Иэну Нэшу.

– Иэн Нэш? – Робин приподнялась, чтобы взять бумагу и ручку, и записала имя. – Это который?..

– Гангстер. Ванесса сразу поймет, – сказал Страйк.

– И сколько же это стоило? – спросила Робин.

Личные связи Страйка и Штыря, достаточно прочные, никогда не мешали Штырю делать бизнес.

– Половину недельной ставки, – ответил Страйк, – но на благое дело не жалко, лишь бы Оливер предложил нам свой товар. Как твое самочувствие?

– Что? – Робин обескуражил такой вопрос. – Прекрасно. А почему ты спрашиваешь?

– Как видно, некоторым даже в голову не приходит, что работодатель по долгу службы обязан проявлять внимание к подчиненным?

– Мы – партнеры.

– Ты – договорной партнер. Имеешь право меня засудить за ненадлежащие условия труда.

– Давно пора, тебе не кажется? – сказала Робин, изучая двадцатисантиметровый шрам на предплечье, багровеющий на фоне бледной кожи. – Но если ты пообещаешь отремонтировать туалет на лестничной площадке…

– Я не об этом, – стоял на своем Страйк. – Наткнуться на мертвеца – такое не каждый выдержит.

– А я хоть бы что, держусь, – солгала Робин.

«Непременно должна держаться, – подумала она, когда они распрощались. – Я не могу себе позволить в очередной раз потерять все».

Все ваши исходные данные так бесконечно далеки от его исходных данных.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

В среду Робин, которая опять спала в гостевой комнате, поднялась в шесть утра и надела джинсы, футболку, кенгуруху и кроссовки. В рюкзаке уже лежал заказанный по интернету темный парик, доставленный вчера утром, под носом у затаившегося журналиста. По лестнице она спустилась бесшумно, чтобы не разбудить Мэтью, которого не посвящала в свои планы. Робин прекрасно знала, что не получит одобрения.

Между ними установился шаткий мир, хотя – или, точнее сказать, потому что – субботний ужин в компании Тома и Сары обернулся полным крахом. Вечер не задался с самого начала: журналюга увязался за ними по улице. Они смогли от него отделаться: Робин, окончившая курсы противодействия наружному наблюдению, заставила Мэтью в последнюю секунду выскочить из переполненного вагона метро; муж разозлился, сочтя такую уловку недостойным ребячеством. Но даже у него не повернулся язык винить Робин за то, как прошел остаток вечера.

Застольная беседа, поначалу непринужденная, о причинах поражения их команды в благотворительном матче по крикету, ни с того ни с сего переросла в агрессивную склоку. Том, подвыпив, обрушился на Мэтью: стал твердить, что в нем ошибался, что его заносчивость уже достала всех игроков, да и на работе он пришелся не ко двору, поскольку всех раздражает и бесит. Потрясенный столь внезапными нападками, Мэтью попытался уточнить, чем конкретно он провинился на работе, но Тому, напившемуся до такой степени, что Робин заподозрила его в предварительной разминке красным, втемяшилось, будто Мэтью своей недоверчивой обидой специально его подначивает.

– Нечего тут изображать святую невинность! – раскричался он. – Я этого больше не потерплю! Постоянно меня гнобишь, блин, подкалываешь…

– Это правда? – спросил Мэтью у Робин, когда они в темноте брели к метро.

– Нет, неправда, – честно ответила Робин. – Ты ему не сказал ни одного дурного слова.

А в уме добавила: «Сегодня». Шагая рядом с недоумевающим, оскорбленным в лучших чувствах мужем, а не с тем человеком, с каким жила под одной крышей, Робин испытывала только облегчение, а за счет сочувствия и поддержки выгадала себе пару дней домашнего перемирия. Чтобы сохранить это неустойчивое равновесие, Робин не стала рассказывать Мэтью, каким способом собиралась сегодня отделаться от журналиста. Она не могла себе позволить привести «хвост» на встречу с судмедэкспертом, тем более что Оливер, по словам Ванессы, еле-еле согласился на знакомство с частными сыщиками.

Спокойно выйдя на задний дворик через застекленную дверь, Робин пододвинула садовый стул к стене, отделявшей их участок от соседского, и, благо у соседей еще были задернуты шторы, перелезла на другую сторону, без лишнего шума соскользнув на лужайку. Следующий этап был немного сложнее. Вначале пришлось метра на полтора перетащить тяжелую декоративную скамью, чтобы придвинуть ее вплотную к забору и, балансируя на спинке, перебраться через пропитанный креозотом щит, который опасно качнулся, когда она спрыгивала на клумбу, где оступилась и упала. Вскочив с земли, она заспешила через незнакомый газон к противоположной стороне забора, откуда через калитку можно было выйти прямиком к автостоянке, которая обслуживала улицу, лишенную индивидуальных гаражей.

К счастью, задвижка подалась легко. Затворяя за собой калитку, Робин с огорчением сообразила, что на обеих росистых лужайках остались ее следы. Если соседи встанут спозаранку, они без труда поймут, откуда было совершено вторжение, кто посмел переставлять их садовую мебель и вытаптывать бегонии. Убийца Чизуэлла (если допустить существование убийцы) заметал следы куда более умело.

На безлюдной стоянке, присев за чьей-то «шкодой», Робин перед боковым зеркалом надела извлеченный из рюкзака темный парик, бодрым шагом вышла на улицу, параллельную Олбери-стрит, а там свернула направо – на Дептфорд-Хай-стрит.

Человеческого присутствия поблизости не ощущалось, разве что мимо проехали два-три пикапа, развозившие утренние товары, да владелец газетного киоска поднимал металлический роллет. Оглянувшись через плечо, Робин почувствовала не прилив паники, а, наоборот, внезапный душевный подъем: слежки за ней не было. Но парик она сняла только в вагоне метро, изрядно удивив молодого парня, скрытно наблюдавшего за ней поверх читалки «Киндл».

Страйк выбрал «Корнер-кафе» на Ламбет-роуд из-за близости к криминалистической лаборатории, где работал Оливер Баргейт. Когда Робин подошла к месту встречи, Страйк, куривший на тротуаре, бросил взгляд на ее перепачканные в коленях джинсы.

– Неудачно приземлилась на клумбу, – объяснила Робин, не дожидаясь вопроса. – Журналюга все еще отирается у моего дома.

– Мэтью тебя поднял на плечи?

– Зачем? Я воспользовалась садовой мебелью.

Страйк затушил сигарету о стену и вошел следом за Робин в кафе, где витал аппетитный запах поджарки. На взгляд Страйка, Робин сегодня отличалась особой бледностью и худобой, хотя с воодушевлением заказала им кофе и две булочки с беконом.

– Одну, – поправил ее Страйк и с сожалением повторил, обращаясь к буфетчику: – Одну.

А потом объяснил Робин, когда они заняли только что освободившийся столик:

– Худеть надо. Чтобы ноге было легче.

– А, – сказала Робин, – понятно.

Смахивая рукавом крошки с еще не протертой столешницы, Страйк уже не в первый раз подумал, что Робин – единственная из всех знакомых ему женщин, которая не обнаруживает ни малейшего желания его перевоспитать.

Он знал, что мог бы тут же передумать и заказать себе пять булочек с беконом – и она бы только усмехнулась и передала их ему без единого слова. От этой мысли он проникся особой теплотой к Робин, сидящей напротив в заляпанных грязью джинсах.

– Все в порядке? – спросил он, истекая слюной, когда Робин стала поливать кетчупом свою булочку.

– Да, – солгала Робин, – все хорошо. А как твоя нога?

– Получше. Как он хотя бы выглядит – этот, с кем у нас встреча?

– Высокий, чернокожий, в очках, – промычала Робин с полным ртом хлебного мякиша и бекона. После утренней разминки она проголодалась, чего с ней не бывало уже много дней.

– Ванесса опять заступила на олимпийскую вахту?

– Ага, – кивнула Робин. – Это она уломала Оливера с нами встретиться. Думаю, он к этому не стремился, но она идет на повышение.

– Грязишка на Иэна Нэша определенно лишней не будет, – сказал Страйк. – Как сказал мне Штырь, полиция гоняется за…

– По-моему, это он, – шепнула Робин.

Обернувшись, Страйк увидел в дверях какого-то встревоженного верзилу-африканца в очках без оправы и с кейсом руке. Страйк приветственно поднял ладонь; Робин, сдвинув булочку и кофе в сторону, пересела, чтобы освободить для Оливера место напротив Страйка.

У Робин не было четких предварительных ожиданий: одетый в белоснежную сорочку молодой человек с высокой стрижкой «площадка» всем своим видом выражал подозрительность и осуждение – в ее представлении эти черты никак не ассоциировались с Ванессой. Тем не менее он пожал протянутую Страйком руку и, повернувшись к Робин, заговорил:

– Вы Робин? Почему-то мы с вами ни разу не пересекались.

– Да, действительно. – Робин тоже обменялась с ним рукопожатием. Безупречный внешний вид Оливера не давал ей забыть, что она явилась на эту встречу растрепанной, в грязных джинсах. – Приятно познакомиться – лучше поздно, чем никогда. Здесь самообслуживание, давайте я принесу – вам чай или кофе?

– Мм… кофе, да, было бы неплохо, – ответил Оливер. – Благодарю.

Когда Робин отошла, Оливер повернулся к Страйку:

– Ванесса сказала, вы готовы поделиться с ней какой-то информацией.

– Не исключено, – ответил Страйк. – Все будет зависеть от того, чем готовы поделиться с нами вы, Оливер.

– Сначала мне нужно узнать, что конкретно у вас есть, тогда и будет разговор.

Вытащив из кармана пиджака простой конверт, Страйк поднял его перед собой:

– Номер машины и кроки.

Оливер явно знал цену такой информации.

– Можно спросить, откуда это у вас?

– Спросить можно, – бодро ответил Страйк, – но мы об этом не договаривались. Впрочем, Эрик Уордл подтвердит вам стопроцентную надежность моего источника.

В кафе ввалилась шумная компания рабочих.

– Наша беседа сугубо конфиденциальна, – негромко произнес Страйк. – Никто и никогда не узнает об этой встрече.

Оливер со вздохом склонился над своим кейсом и достал общую тетрадь.

– Я переговорил с одним из сотрудников, проводивших экспертизу. – Оливер покосился на рабочих, которые громогласно трепались за соседним столиком. – А Ванесса потолковала с коллегой, который в курсе всех следственных действий. – Он повернулся к Робин. – Никто из наших не знает, что вы дружны с Ванессой. Если станет известно, как мы помогли…

– От нас утечки не будет, – заверила его Робин.

Слегка нахмурившись, Оливер раскрыл тетрадь и сверился с записями, сделанными мелким, но разборчивым почерком.

– Ну, эксперты дали вполне определенное заключение. Не знаю, нужны ли вам технические подробности…

– По минимуму, – сказал Страйк. – Давайте самое основное.

– Чизуэлл ввел в организм примерно пятьсот миллиграммов амитриптилина, смешанного с апельсиновым соком, причем натощак.

– Это значительная доза? – спросил Страйк.

– Она сама по себе, даже без гелия, могла оказаться смертельной, но не столь быстродействующей. А у него, ко всему прочему, было сердечное заболевание, делавшее его особенно уязвимым. Передозировка амитриптилина вызывает аритмию и остановку сердца.

– Это распространенный способ самоубийства?

– Да, – сказал Оливер, – но не всегда такой безболезненный, как некоторые надеются. Вскрытие показало присутствие небольшого количества амитриптилина в двенадцатиперстной кишке, но основная часть препарата все еще находилась в желудке. Вообще говоря, анализ тканей мозга и легких свидетельствует, что смерть наступила от удушения. Предположительно, амитриптилин использовали только для подстраховки.

– Пальчики на стакане и на коробке из-под сока?

Оливер перевернул страницу.

– На стакане отпечатки только Чизуэлла. Пустую коробку извлекли из мусорного ведра. На ней тоже отпечатки Чизуэлла, наряду с посторонними. Ничего подозрительного. Это же покупной товар. В остатках сока лекарственных средств не обнаружено. Препарат добавили непосредственно в стакан.

– А баллон с гелием?

– Отпечатки Чизуэлла, наряду с посторонними. Ничего подозрительного. Так же, как и на коробке.

– У амитриптилина есть вкус? – спросила Робин.

– Да, горьковатый, – ответил Оливер.

– Ольфакторная дисфункция, – напомнил Страйк. – После травмы головы. Он мог не почувствовать вкуса.

– А человека не клонит в сон от этого антидепрессанта? – обратилась Робин к Оливеру.

– Случается, особенно у тех, кто не принимает его регулярно, но индивидуальная реакция непредсказуема. Например, может наступить сильное возбуждение.

Страйк задал очередной вопрос:

– Где и как измельчались таблетки – есть следы?

– На кухне. Следы порошка обнаружены на ступке и пестике.

– А отпечатки?

– Только покойного.

– А не знаете, гомеопатические таблетки они проверяли? – поинтересовалась Робин.

– Какие?..

– Там на полу лежала упаковка гомеопатических таблеток. Я на них наступила, – объяснила она. – «Лахезис».

– Ну, о них я ничего не знаю, – отозвался Оливер, и Робин подумала, что не нужно было об этом заикаться.

– На тыльной стороне левой ладони была царапина.

– Да. Ссадины на лице и небольшая царапина на руке.

Робин замерла с булочкой в руке:

– Еще и на лице?

– Да.

– Откуда? – спросил Страйк.

– Вы хотите знать, не надел ли пакет ему на голову кто-то еще, силой. – Это прозвучало даже не вопросом, а констатацией. – Тем же поинтересовались и в МИ-пять. Им известно, что он не сам нанес себе царапины. Под ногтями у него чисто. Но никаких синяков или других следов борьбы на теле не было, равно как и беспорядка в комнате…

– Кроме погнутого клинка, – уточнил Страйк.

– Да-да… Постоянно забываю, что вы там были и все видели.

– Какие-то отметины на этой шпаге?

– Ее недавно чистили, но на рукояти были отпечатки Чизуэлла.

– Так, а время смерти?

– Между шестью и семью утра.

– Но он был полностью одет, – задумалась Робин.

– Ну, если верить тому, что я о нем слышал, он в буквальном смысле был из тех, кто скорее умрет, чем будет расхаживать в пижаме.

– Значит, Центральное управление склоняется к версии самоубийства? – уточнил Страйк.

– Если честно и строго между нами, причина смерти установлена лишь предположительно. Есть пара нестыковок, которым еще не нашли объяснения. Вы помните, что входная дверь была открыта. Так вот, в ней неисправен замок. Чтобы он защелкнулся, дверь нужно с силой захлопнуть, но, если приложить чрезмерное усилие, она отскакивает обратно. Так что дверь могла остаться незапертой и случайно. Либо Чизуэлл не заметил, что перестарался, либо убийца не знал, как именно захлопывается дверь.

– А вы не знаете, сколько всего было ключей от этой двери? – поинтересовался Страйк.

– Не знаю. – Оливер помотал головой. – Вы же понимаете – и, я уверен, цените, – что мы с Ванессой, наводя справки, не проявляли глубокой профессиональной заинтересованности.

– Вы наводили справки о причинах смерти министра, члена правительства, – заметил Страйк. – Наверное, было бы вполне естественно проявить и более глубокий интерес.

– Я знаю одно, – вздохнул Оливер. – У него была масса причин самому свести счеты с жизнью.

– Например? – Страйк занес ручку над блокнотом.

– От него собиралась уйти жена…

– Предположительно, – вставил Страйк, записывая.

– Он потерял дочь; старший сын погиб в Ираке; родственники говорят, что в последнее время министр вел себя странно, много пил и так далее, а кроме того, столкнулся с весьма серьезными финансовыми проблемами.

– Вот как? – хмыкнул Страйк. – Что за проблемы?

– Он потерял почти все сбережения в кризис две тысячи восьмого, – сказал Оливер. – И плюс… ну, та проблема, разобраться с которой вам и поручили.

– А вам известно, где находились шантажисты, когда…

Оливер нервно дернул рукой, едва не опрокинув свой кофе. Нагнувшись к Страйку, он прошептал:

– К вашему сведению: на эту информацию наложен официальный запрет!

– Что-то я такое слышал, да, – кивнул Страйк.

– Ну, знаете, мне моя работа еще не надоела!

– Хорошо, – невозмутимо отозвался Страйк и продолжил, понизив голос: – Перефразируем. Известно ли что-нибудь о том, где находились Герайнт Уинн и Джимми?..

– Да. У обоих алиби, – отрезал Оливер.

– А точнее?

– Первый был в Бермондси с…

– С Делией? – выпалила Робин, прежде чем смогла остановиться.

Почему-то ее поразило, что Герайнту обеспечивает алиби его незрячая жена. Ей казалось, Делия, осознанно или нет, стоит в стороне от преступной деятельности мужа.

– Нет, – отрубил Оливер. – Нельзя ли обойтись без имен?

– Тогда с кем? – продолжил Страйк.

– С кем-то из сотрудников. Он утверждал, что был там с одним сотрудником, и тот это подтвердил.

– Еще свидетели были?

– Не знаю, – процедил Оливер с плохо скрываемым недовольством. – Наверное. Его алиби никто не оспаривал.

– А как насчет Джи… второго?

– Он был в Ист-Хэме со своей девушкой.

– Неужели? – Страйк сделал пометку в блокноте. – А я сам видел, как в ночь перед смертью Чизуэлла его упаковали полицейские.

– Его отпустили с предупреждением. Но, – Оливер понизил голос, – шантажисты ведь обычно не идут на убийство?

– Обычно нет, если получают требуемое. Но Найт не сумел погреть руки.

Оливер посмотрел на часы.

– Еще пара вопросов, – ровным тоном произнес Страйк, придерживая локтем конверт со сведениями об Иэне Нэше. – Ванессе известно, что в то утро Чизуэлл звонил сыну?

– Да-да, она упоминала… – Оливер полистал тетрадь, отыскивая соответствующие записи. – Так, в начале седьмого утра он сделал два звонка: жене и сыну.

Робин и Страйк переглянулись.

– О звонке Рафаэлю мы знали. Значит, он позвонил еще и жене?

– Да, причем ей – первой. – Очевидно, прочтя их мысли, Оливер добавил: – Она вне подозрений. Ее проверили сразу же, как только стало более или менее понятно, что это не политическое убийство… Соседка видела, как жена министра вошла в дом на Эбери-стрит накануне вечером и вскоре вышла с двумя сумками, незадолго до возвращения мужа. Пройдя немного дальше по улице, села в такси и уехала на Паддингтон. Она попала на камеру в поезде по пути в… где она там живет, в Оксфордшире?.. Судя по всему, в момент ее приезда дома кто-то был: этот человек и подтвердил, что она приехала до полуночи и больше никуда не выходила, пока не прибыла полиция с известием о смерти Чизуэлла. Свидетелей ее поездки – множество.

– Кто же был с ней в доме?

– Этого я не знаю. – Оливер покосился на конверт, все еще прижатый локтем Страйка. – И больше мне неизвестно ничего, правда.

Страйк рассудил, что получил все запланированные ответы, и даже более того: узнал о царапинах на лице, о финансовых проблемах, об утреннем звонке Кинваре.

– Вы нам очень помогли, – сказал он Оливеру, подвинув к нему конверт. – Большое спасибо.

Оливер с явным облегчением поднялся из-за стола, быстро пожал руку Страйку, кивнул Робин и поспешил к выходу. Дождавшись, чтобы он скрылся из виду, Робин со вздохом откинулась на спинку стула.

– Из-за чего такая мрачность? – поинтересовался Страйк, допивая чай.

– Это будет кратчайшее в истории расследование. Иззи хочет, чтобы мы доказали виновность Кинвары.

– Она хочет узнать правду о смерти отца, – ответил Страйк и ухмыльнулся от скептической гримасы Робин. – Допустим, ей втемяшилось, что виновна Кинвара. Ну что, проверим надежность алиби? В субботу я собираюсь в Вулстон. Иззи пригласила меня в дом Чизуэллов, так что я смогу познакомиться с ее сестрой. Может, присоединишься? Пока не зажила травма, не хотелось бы садиться за руль.

– Конечно, – без колебаний ответила Робин.

Идея выбраться из Лондона в компании Страйка, хотя бы на день, была настолько привлекательна, что Робин даже не задумалась о возможных планах Мэтью, хотя он, в свете их неожиданного примирения, вряд ли стал бы возражать.

– Можем поехать на «лендровере». По грунтовым дорогам на нем удобнее, чем на твоем «БМВ».

– Что будешь делать, если тот журналюга не оставит тебя в покое?

– Думаю, на машине от него проще оторваться, чем пешком.

– Вполне возможно.

Когда-то Робин прошла специализированные водительские курсы и сдала экзамен. Страйк никогда не заговаривал об этом вслух, но она была единственным водителем, которому он полностью доверял в поездках.

– В котором часу мы должны быть в Чизуэлл-Хаусе?

– К одиннадцати, – ответил Страйк, – но рассчитывай на весь день. Хочу заодно взглянуть на лачугу Найтов. – Он поколебался. – Не помню, рассказывал тебе или нет… Я оставил Барклая работать по Джимми и Флик.

Страйк приготовился, что сейчас последуют упреки в скрытности и обиды по поводу того, что для Барклая находится работа, а для нее – нет, вернее, расспросы о тех играх, которые вел Барклай (и об их влиянии на весьма шаткое финансовое положение агентства), но Робин сказала скорее удивленно, нежели мстительно:

– Ты же сам знаешь, что не рассказывал. Ну и зачем тебе это понадобилось?

– Понимаешь, я нутром чую, что мы многого не знаем о братьях Найт – за ними стоит последить.

– А меня ты почему-то убеждаешь не полагаться на интуицию.

– Ну, я же известный лицемер. И соберись, – добавил Страйк, поднимаясь из-за стола. – Ты огорчила Рафаэля.

– Чем же, интересно?

– Иззи сказала, что он на тебя запал. А ты возьми да и окажись ищейкой.

– О-о… – протянула Робин и слегка разрумянилась. – Ну, надеюсь, Рафаэль быстро оправится. Он такой.

Но то, что с самого начала сблизило нас с тобой… что так тесно связывает нас…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

На протяжении многих лет Страйк подолгу размышлял, чем вызывает мрачное молчание у своих подруг. Но в случае с Лорелеей, которая в пятницу весь вечер обиженно молчала, утешало одно: Страйк точно знал, почему она дуется, и, более того, даже готов был в некоторой степени признать ее правоту.

Через пять минут после приезда Страйка в Кэмден ему позвонила Иззи – сообщить о письме от Герайнта Уинна, но еще – он точно знал, – чтобы просто пообщаться. И она была не первой, кто рассчитывал, заключив договор с детективом, приобрести вдобавок нечто вроде отца-исповедника и психотерапевта в одном лице.

Одинокие беззащитные женщины, пользующиеся услугами Страйка, были склонны преувеличивать чувственную составляющую расследования. Конечно, время от времени соблазны случались, но Страйк никогда не спал со своими клиентками. Слишком много значило для него агентство; даже окажись Иззи привлекательной девушкой, он и тогда тщательно следил бы за стерильным профессионализмом их взаимодействия, но ее образ был навсегда отравлен ассоциациями с Шарлоттой.

Страйку и самому не терпелось поскорее свернуть разговор: Лорелея в сапфировом шелковом платье, навевающем мысли о ночной сорочке, выглядела просто забойно, да и тарелки уже ждали, но Иззи впилась в него как клещ. После обсуждения всех вопросов Страйк еще пятнадцать минут тщетно пытался отделаться от клиентки, которая громко и со вкусом хохотала над каждой его фразой, в которой ей чудился хотя бы намек на юмор, так что Лорелея вряд ли осталась в неведении относительно половой принадлежности смешливого абонента на другом конце. Но стоило только Страйку разорвать соединение и начать объяснять Лорелее, что его задержала убитая горем клиентка, как с новостями о Джимми Найте позвонил Барклай. И уже сам по себе факт второго телефонного разговора, пусть и более краткого, серьезно усугубил в глазах Лорелеи первую провинность Страйка.

Это был их первый вечер после того, как Лорелея взяла обратно свое любовное признание. И ее манеры обиженного подранка доказывали неприятное предположение: не имеющая искреннего желания продолжать эти неопределенные отношения, Лорелея, будто бы ослабив хватку и отдалившись, надеялась подвести его к мысли о сильной влюбленности. Потратив на телефонные разговоры более тридцати минут, в течение которых ужин медленно скукоживался в духовке, Страйк уже не надеялся на безмятежный вечер и возобновление романа.

Прими Лорелея его искренние извинения, этот вечер мог бы завершиться в постели. Но в половине второго ночи она в конце концов разрыдалась от смеси самобичевания и самооправдания, а Страйк слишком устал и потерял настрой продолжать, отчего, как он опасался, Лорелея утвердилась во мнении, что настрой уже не вернуть никогда.

Пора завязывать, думал Страйк, невыспавшийся и опустошенный, вставая в шесть утра и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Лорелею. Решив не завтракать, поскольку дверь на кухню теперь заменяли бряцающие подвески в стиле ретро, Страйк прокрался вверх по лестнице к выходу – и тут показалась Лорелея, заспанная, растрепанная, грустная и весьма соблазнительная в коротком кимоно.

– Даже не попрощаешься?

«Только не реви. Прошу, не реви».

– Ты так мирно спала. Я должен идти, Робин подхватит меня возле…

– А, – отозвалась Лорелея. – Конечно, разве можно заставлять Робин ждать?

– Я позвоню.

На пороге до Страйка донеслось нечто вроде всхлипа, но его заглушили шорохи открываемой двери и щелчок замка.

В запасе оставалась еще уйма времени, так что Страйк заглянул в «Макдональдс», взял яичный «макмаффин» с большим кофе и позавтракал за грязным столом, в компании других жаворонков, залетевших сюда субботним утром. Сидевший к нему спиной парень с гнойником на шее читал «Индепендент», и на первой полосе Страйк успел выхватить глазом заголовок: «Министр спорта разводится». Вытащив телефон, он загуглил: «Уинн муж». На дисплее немедленно запестрели сходные заголовки: «Министр спорта расстается с мужем „по обоюдному согласию“», «Делия Уинн берет паузу в связи с кризисом брака», «Незрячая госпожа министр, куратор Паралимпийских игр, на грани развода».

Крупные издания сообщали эту весть кратко, по-деловому, изредка добавляя пару деталей об успехах Делии в политике и прочих сферах. Газетчики, должно быть, с особой тщательностью обходили молчанием все, что подпадало под судебное предписание. В два укуса Страйк разделался с «макмаффином», закинул в зубы сигарету и похромал на улицу. Там он закурил и решил проверить сайт одного скандально известного блогера.

Последний пост был опубликован всего пару часов назад.

Слыхали о грядущем разводе стремной парочки из Вестминстера, известной своим пристрастием к молоденьким сотрудникам?

Муж вот-вот растеряет всех своих политических приспешников, на которых давно делал ставку, а жена, чтобы заглушить боль расставания, уже нашла себе очередного юного «помощника».

Минут через сорок Страйк, обогнув одинокую фигуру под вывеской в стиле ар-нуво и оставив позади фасад станции метро «Бэронз-Корт», прислонился к почтовой тумбе и продолжил чтение. Уинны состояли в браке свыше тридцати лет. Единственной известной Страйку семейной парой с таким стажем были его тетушка и дядя: те забирали их с сестрой к себе в Корнуолл, когда мать не могла или не хотела с ними возиться.

Чтение прервал знакомый рев мотора. К Страйку подкатил древний «лендровер», перешедший к Робин от родителей. Вид копны золотистых волос разогнал усталость и подступающую депрессию. Внезапно Страйк почувствовал прилив сил.

Открыв дверцу, он забросил вещи в машину; Робин поздоровалась, отметив про себя его помятую физиономию.

– Да пошел ты!.. – бросила она водителю, раздраженно сигналившему сзади, чтобы Страйк не задерживал движение.

– Извини… Черт, нога. Собирался кое-как.

– Ничего страшного… Сам такой!.. – прокричала Робин нетерпеливому водителю, который теперь объезжал ее автомобиль, ругаясь и жестикулируя.

Страйк наконец-то устроился на пассажирском сиденье и захлопнул дверь; Робин тронулась с места.

– Ушла без помех? – осведомился Страйк.

– Ты о чем? – не поняла Робин.

– О журналюге.

– А! Да, все нормально, отцепился. Устал.

Страйк подумал, как тяжело, наверное, было Мэтью смириться с тем, что субботний день жена решила посвятить работе.

– Ты в курсе насчет Уиннов?

– Нет, а что такое? – откликнулась Робин.

– Разбежались.

– Что?!

– Разбежались. Только ленивый об этом не трубит. Вот, послушай. – Он зачитал ей светскую хронику с политического сайта.

– Ну и дела, – пробормотала Робин.

– А мне вчера вечером позвонили с интересными новостями, – сообщил Страйк перед поворотом в направлении трассы М4.

– И кто же?

– Иззи и Барклай, – ответил Страйк. – Иззи вчера получила письмо от Герайнта.

– Серьезно?

– Вполне. Отправлено несколько дней назад, но не в лондонскую квартиру, а в Чизуэлл-Хаус, так что Иззи вскрыла конверт только по возвращении в Вулстон. Я попросил переслать мне скан. Хочешь послушать?

– Давай.

– «Моя дражайшая Изабелла…» – начал Страйк.

– Господи… – содрогнулась Робин.

– «Надеюсь, Вы поймете, почему мы с Делией, в свете постигшей Вас утраты, не сочли уместным связываться с Вами немедленно. Мы делаем это теперь, в духе сострадания и дружеского расположения».

– Это обязательно прописывать открытым текстом?..

– «Мы с Делией не всегда сходились с Джаспером во мнениях относительно политики и жизненной позиции, однако всегда будем помнить, что это был образцовый семьянин, и выражаем искреннее сочувствие Вашему горю, пережить которое нелегко. Вы успешно и достойно выполняли поручения Джаспера, и без Вас наш маленький коридор уже никогда не будет прежним».

– Да он Иззи в упор не замечал!

– Что и сообщила мне Иззи во вчерашнем разговоре. Подожди, тут дальше про тебя. «Не могу поверить, что Вы имели какое-либо касательство к почти наверняка незаконной деятельности женщины, которая именовала себя „Венецией“. Считаем необходимым довести до Вашего сведения, что в настоящее время мы расследуем вероятность того, что во время многократных проникновений в наш офис она обеспечила себе доступ к конфиденциальной документации».

– Ни на что, кроме розетки, я даже не смотрела, – проворчала Робин. – И никаких «многократных» проникновений не было. Их было всего три. Это тянет максимум на «несколько».

– «Как Вам известно, трагедия самоубийства коснулась и нашей семьи. Мы сознаем, что этот период будет для вас крайне тяжелым и болезненным… Волею судеб наши семьи оказались рядом на самом трудном этапе жизни. С искренними чувствами…» – и тэ дэ, и тэ пэ.

Страйк закрыл вложение.

– Странные какие-то соболезнования, – прокомментировала Робин.

– Это угроза. Если Чизуэллы проболтаются о том, что ты раскопала в отношении Герайнта и благотворительного фонда, Уинн, прикрываясь тобой, расквитается с ними по полной.

Робин свернула на магистраль.

– Когда, говоришь, это было отправлено?

– Пять… нет, шесть дней назад, – проверил Страйк.

– Похоже, Герайнт тогда еще не знал, что его ждет развод, согласен? И потом, к чему эта болтовня про коридор, который без нее никогда не будет прежним? Ведь если они с Делией расстались, значит он потерял работу?

– Логично, – согласился Страйк. – А как тебе Аамир Маллик – симпатяшка?

– Кто?.. А, «юный помощник». Да вроде не урод, но и не рекламный красавчик.

– Думаю, без него тут не обошлось. Многих ли молодых людей Делия берет за руку и называет ласковыми словами?

– Сложно представить, что он ее любовник, – сказала Робин.

– «Человек ваших привычек»… – процитировал Страйк. – Жаль, что ты не запомнила номер стиха.

– О романе с женщиной в возрасте?

– Все самые известные стихи Катулла именно об этом, – сказал Страйк. – Он был влюблен в женщину старше себя.

– Аамир не влюблен, – заметила Робин. – Ты же слышал запись.

– Допустим, страсти в голосе нет. Но хорошо бы узнать, что за животные звуки доносятся из его жилища по ночам. Даже соседи жалуются.

Нога пульсировала. Нагнувшись, чтобы пощупать границу между протезом и культей, Страйк подумал, что отчасти сам виноват: собирался на выход второпях и без света.

– Тебя не смутит, если я поправлю?..

– Ни разу, – ответила Робин.

Страйк закатал штанину. После того как он вынужденно провел две недели без протеза, кожа на культе так и не привыкла к возобновлению трения. Страйк извлек из сумки мазь «E45» и щедро обработал большое красное пятно.

– Раньше нужно было это сделать, – произнес он извиняющимся тоном.

Заключив по наличию сумки, что Страйк ночевал у Лорелеи, Робин подумала: чем же он так увлекся, если забыл о ноге? Они с Мэтью в последний раз занимались сексом в свою годовщину.

– Оставлю ненадолго так, – сказал Страйк, закидывая и сумку, и протез на заднее сиденье, где, как он теперь убедился, не было ничего, кроме клетчатого термоса и двух пластмассовых чашек.

Это его разочаровало. Когда они с Робин раньше выбирались из Лондона, на заднем сиденье всегда лежал полный пакет еды.

– А что, печенья нету?

– Ты же худеешь?

– Перекус в дороге не считается, это тебе любой диетолог подтвердит.

Робин усмехнулась:

– «К черту калории: Диета от Корморана Страйка».

– «Голодный Страйк: загородные поездки, в которых умираешь от недоедания».

– Значит, надо было позавтракать, – указала Робин и снова, досадуя на себя, задалась вопросом о времяпрепровождении, которое не оставило Страйку времени на еду.

– Я позавтракал. А теперь печенья охота.

– Можем где-нибудь остановиться, чтобы ты подкрепился. Времени еще полно.

Робин плавно обгоняла всяких неторопливых бездельников, а Страйк отдавался легкости и спокойствию, которые определенно были вызваны не только тем, что он снял протез, и даже не тем, что вырвался из квартиры Лорелеи – безрадостной мещанской обители. Удивляло другое: сейчас без протеза он не испытывал ни напряга, ни даже неловкости. После взрыва, оторвавшего ему голень, он до сих пор с трудом пересиливал тревогу, которая накатывала всякий раз, когда машиной управлял не он сам, а кто-то другой; более того, в глубине души у него засело идущее из детства недоверие к женщинам за рулем. Однако утренний душевный подъем, охвативший его при виде «лендровера» Робин, объяснялся не одним лишь признанием ее водительского мастерства. И сейчас, пока Страйк следил за дорогой, его покалывали воспоминания, одновременно приятные и гнетущие, подернутые ароматом белых роз, как будто он на ступенях снова обнимал Робин в день ее свадьбы, а потом нечаянно касался ее губ на раскаленной солнцем больничной парковке.

– Не достанешь мне темные очки? – попросила Робин. – Вот здесь, открой мою сумку.

Страйк так и сделал.

– Чаю хочешь? – предложил он.

– Пока нет, – ответила Робин, – но ты пей.

Он потянулся назад за термосом и налил себе полную чашку. Чай был заварен именно по его вкусу.

– Вчера я спросил Иззи о завещании Чизуэлла, – сказал Страйк.

– И много он оставил? – поинтересовалась Робин, вспоминая обшарпанную гостиную в доме на Эбери-стрит.

– Гораздо меньше, чем можно было ожидать. – Страйк достал блокнот, где зафиксировал полученные сведения. – Оливер оказался прав. Чизуэллы сосут лапу… хм… пока что в переносном смысле. Видимо, папаша Чизуэлла промотал большую часть состояния на женщин и лошадей. Развод с леди Патрисией тоже обошелся недешево. Богатые родители наняли для нее лучших адвокатов. Иззи с сестрой живут безбедно только благодаря денежным вливаниям с материнской стороны. Там учрежден трастовый фонд, а значит, шикарной квартире Иззи в Челси ничто не угрожает. Мать Рафаэля отсудила у Чизуэлла алименты, ободрав его как липку. То немногое, что осталось, он вложил в рискованные акции по совету своего зятя-брокера. Но тот уже сам локти кусает. С Иззи лучше об этом не заговаривать. Обвал две тысячи восьмого фактически выбил Чизуэлла из седла. Он задергался по поводу своей последней воли: хотел подстраховаться, чтобы избавить семью от всевозможных выплат. Лишившись большей части состояния, он переписал некоторые фамильные реликвии, а также дом на старшего внука…

– На Прингла, – подсказала Робин.

– Как?

– На Прингла. Старшего внука зовут Прингл. У Физзи трое детей, – пояснила Робин. – Иззи может болтать о них бесконечно: Прингл, Флопси и Понг.

– Обалдеть, – бросил Страйк, – телепузики какие-то.

Робин засмеялась.

– Похоже, Чизуэлл надеялся поправить свои дела продажей усадебных земель и какого-нибудь имущества, не интересующего домочадцев. Дом на Эбери-стрит был перезаложен.

– Выходит, Кинвара со своим табуном обретается в усадьбе приемного внука? – подытожила Робин, переключая передачу, чтобы обогнать грузовик.

– Да, в завещании указано, что Кинвара может оставаться в доме пожизненно либо до заключения повторного брака. Сколько лет этому Принглу?

– Лет десять, наверное.

– Что ж, интересно будет узнать, выполнит ли семья это условие, притом что одна из падчериц обвиняет Кинвару в убийстве. Кстати, Иззи далеко не уверена, что ей самой надолго хватит средств на повседневные нужды. Своим дочерям Чизуэлл отписал по пятьдесят штук, а внукам – по десять каждому, но не факт, что денег на это хватит. То есть Кинваре перепадут какие-то крохи от продажи дома на Эбери-стрит, плюс личные вещи, минус то ценное, что уже отписано внуку. Проще говоря, ей остается барахло, на которое никто не позарится, и подарки, полученные от мужа в браке.

– А Рафаэль, значит, пролетает?

– Я бы не стал о нем сокрушаться. По словам Иззи, его гламурная маменька виртуозно обирала богатых лохов. Он может рассчитывать на ее квартиру в Челси. Иными словами, убивать Чизуэлла из-за денег не имело смысла, – заключил Страйк. – Как там зовут вторую сестрицу? Язык не поворачивается говорить «Физзи».

– София, – заулыбалась Робин.

– Да, так вот, ее можно сразу вычеркнуть. Я проверил: когда наступила смерть отца, она была в Нортумберленде, где брала урок верховой езды для лиц с ограниченными возможностями. Рафаэлю смерть отца не выгодна ни с какой стороны, и он, по мнению Иззи, это понимал, хотя проверить его не мешает. Сама Иззи, как она выражается, «слегка перебрала» в Ланкастер-Хаусе и на другой день была «в разобранном состоянии». Соседи могут подтвердить, что в момент смерти Чизуэлла она пила чай во внутреннем дворике. О чем вчера вечером та доложила мне без тени смущения.

– Остается Кинвара, – сказала Робин.

– Верно. Коль скоро Чизуэлл не рассказывал ей о своем обращении в частное детективное агентство, можно предположить, что он темнил насчет финансового положения семьи. Допускаю, что Кинвара ожидала получить куда более жирный куш, но при этом у нее…

– …самое надежное алиби из всей родни, – подхватила Робин.

– Точно, – сказал Страйк.

Уже остались позади живые изгороди из цветущих и зеленых кустарников, окаймляющие трассу на территории Виндзора и Мейденхеда. Теперь по обеим сторонам тянулись вековые деревья – не иначе как свидетели гибели своих сородичей, павших жертвами этой самой трассы.

– Барклай тоже сообщил кое-что интересное, – продолжил Страйк, перелистнув пару страниц блокнота. – Джимми Найт со дня смерти Чизуэлла ходит мрачнее тучи, но о причинах помалкивает. В среду вечером он, похоже, довел Флик до белого каления: твердил, что согласен с ее бывшей квартирной соседкой в вопросе буржуазных замашек Флик… Ничего, если я окно приоткрою и покурю?

Прохладный ветер бодрил, но от него у Страйка слезились воспаленные глаза. Высовывая между затяжками тлеющую сигарету наружу, он продолжил:

– …и Флик жутко взбеленилась: стала кричать, что «разгребает за ним дерьмо» и не виновата, если он «просрал» – записано со слов Барклая – сорок тысяч. Потом она в ярости умчалась, а в четверг вечером Джимми эсэмэской сообщил Барклаю, что уезжает в родные края проведать брата.

– Выходит, Билли сейчас в Вулстоне? – поразилась Робин и поймала себя на том, что уже стала считать Найта-младшего едва ли не вымышленным персонажем.

– Не исключено, что Джимми приплел брата просто для отвода глаз. А куда его понесло – этого мы знать не можем. Короче, вчера вечером Джимми и Флик снова появились в пабе, и каждый сиял, как медный таз. Барклай уверен, что помирились они по телефону, а кроме того, за два дня его отсутствия Флик нашла себе завидную небуржуазную работенку.

– Что ж, мы за нее рады, – сказала Робин.

– А как ты сама относишься к работе в торговле?

– Я?.. Ну, школьницей подрабатывала в магазине, – ответила Робин. – А что?

– Флик устроилась на почасовую работу в какую-то ювелирно-сувенирную лавку в Кэмдене. Владелица, как она сообщила Барклаю, – «чокнутая викканка»[37]. Заработок грошовый, хозяйка злющая – никто к ней не идет.

– А вдруг они меня узнают?

– Найты тебя вживую никогда не видели, – сказал Страйк. – Если ты радикально изменишь прическу, достанешь из загашника свои цветные контактные линзы… Сдается мне, – он глубоко затянулся, – что Флик многое скрывает. Откуда она узнала, за какие грехи можно шантажировать Чизуэлла? Не забывай, это ведь она поделилась с Джимми, что само по себе странно.

– Постой, – встрепенулась Робин. – Это как?

– Да вот так: когда я за ними следил на марше протеста, она ему все припомнила, – сказал Страйк. – Разве я тебе не говорил?

– Нет, – ответила Робин.

И Страйк, услышав это, вспомнил, что после того марша неделю отлеживался у Лорелеи и до такой степени злился на Робин за отказ выйти на работу, что почти с ней и не разговаривал. Потом они встретились в больнице, где его мысли были заняты совсем другим, и он, вопреки своей обычной методичности, не сообщил ей необходимые сведения.

– Ну извини, – сказал он. – Это было после вашей…

– Да-да, – перебила Робин. Ей и самой неприятно было вспоминать те выходные. – Что конкретно она ему припомнила?

– Что он только благодаря ей узнал о махинациях Чизуэлла.

– Ерунда какая-то, – сказала Робин, – ведь это он вырос в непосредственной близости от Чизуэлла, а не Флик.

– Но то, за что они его шантажировали, случилось всего шесть лет назад, уже когда Джимми жил отдельно, – напомнил ей Страйк. – Если тебе интересно мое мнение, Джимми только потому и не отпускает от себя Флик, что она слишком много знает. Он опасается, как бы она не развязала язык. Если тебе не удастся ничего из нее вытянуть, всегда можно будет сказать, что торговля побрякушками – это не твое, и тут же взять расчет, но их отношения находятся сейчас на той стадии, когда девушка готова открыть душу доброжелательному постороннему слушателю. И не забывай еще вот что, – он выбросил в окно окурок и поднял стекло, – она обеспечивает Джимми алиби на момент смерти Чизуэлла.

Радуясь новой возможности поработать под прикрытием, Робин сказала:

– Я и не забываю.

Она не могла предвидеть, как отреагирует Мэтью на ее появление с выбритыми висками или синими волосами. Узнав, что субботу она проведет со Страйком, он не стал изображать обиду. Нескончаемые дни с пользой проведенного домашнего ареста и ее сочувствие, выраженное после конфликта Мэтью с Томом, вроде бы обеспечили ей кредит доверия.

Вскоре после половины одиннадцатого они свернули на грунтовую дорогу, которая, извиваясь, вела в долину, где угнездился крошечный поселок Вулстон. Чтобы Страйк мог пристегнуть протез, Робин остановила машину в тени живой изгороди, густо увитой диким виноградом. Убирая в сумку темные очки, она заметила два сообщения от Мэтью. Они поступили пару часов назад, но звуковой сигнал, очевидно, утонул в дребезге «лендровера».

В первом говорилось:

На весь день. А Том?

Второе было отправлено на десять минут позже:

Рабочая переписка, извини.

Перечитывая эти короткие фразы, Робин услышала:

– Обалдеть.

Управившись с протезом, Страйк смотрел через окно куда-то вдаль.

– Что там такое?

– Погляди-ка вон туда.

Страйк указывал назад, в сторону холма, который они только что миновали. Робин склонила голову, стараясь понять, что привлекло его внимание.

На известковом склоне был вырезан гигантский доисторический рисунок белого животного. Вначале она приняла его за стилизованного леопарда, но одновременно с тем, как ее осенило, Страйк проговорил:

– «Его задушили наверху, прямо возле лошади».

…В семье всегда – не одно, так другое, все какие-нибудь неприятности.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Поворот на Чизуэлл-Хаус указывала облупившаяся деревянная стрелка. Заросшая, вся в рытвинах подъездная дорога граничила по левую руку с чащобой, а по правую – с длинным лугом, разделенным электрозаборами на левады, где бродили лошади. Пока «лендровер», приближаясь к невидимому дому, с грохотом нырял из одной выбоины в другую, два самых крупных жеребца, растревоженные шумной, незнакомой машиной, заметались. После этого пошла цепная реакция: остальные тоже переполошились, а два главных нарушителя спокойствия уже лягали друг друга.

– Ничего себе, – сказала Робин, косясь на лошадей из тряского «лендровера». – Она жеребцов держит вместе.

– А это неправильно, да? – спросил Страйк, глядя, как гривастое, черное как смоль животное куснуло и ударило задними копытами своего крупного собрата, которого сыщик, далекий от коневодства, назвал бы коричневым, хотя для такого окраса наверняка имелся специфический лошадиный термин.

– Обычно так не делают. – Робин содрогнулась, когда задние копыта черного жеребца коснулись бока соседа.

За поворотом взгляду открылся простой особняк в неоклассицистском стиле, сложенный из камня грязно-желтого цвета, с давно не мытыми окнами. Покрытый гравием передний дворик, выщербленный, как и подъездная дорога, порос сорняками; у входа почему-то стояло большое корыто с кормом для лошадей. На этой площадке уже были запаркованы три автомобиля: красная «Ауди-Q3», зеленый спортивный «рейнджровер» и старенькая, заляпанная грязью «гранд-витара».

Справа от дома располагалась конюшня, а слева – широкая лужайка для крокета, давно заросшая ромашками. За домом опять начинались густые лесные заросли.

Как только Робин затормозила, из парадной двери с лаем вырвались раскормленный черный лабрадор и жесткошерстный норфолк-терьер. Лабрадор был, судя по всему, настроен благодушно, зато терьер с мордой злобной обезьяны исходил лаем и рычаньем до тех пор, пока возникший на пороге светловолосый мужчина в полосатой рубашке и горчичного цвета вельветовых брюках не прокричал:

– Фу, Рэттенбери!

Пристыженный пес перешел на тихое ворчанье, но не сводил глаз со Страйка.

– Торквил Д’Эмери, – нараспев представился блондин, подходя к Страйку с вытянутой рукой. У него были ввалившиеся голубые глаза и блестящие розовые щеки, словно не знавшие бритвы. – Этот пес – гроза здешних мест, но вы на него не обращайте внимания.

– Корморан Страйк. А это…

Когда Робин тоже протянула руку, из дома выскочила растрепанная рыжеволосая Кинвара в старых бриджах для верховой езды и застиранной футболке.

– Да что же это такое?.. Вы, вообще, не имеете представления о лошадях? – визгливо напустилась она на Страйка и Робин. – Зачем было так мчаться по дороге?

– Да по этой дороге нужно в каске ездить, Кинвара! – крикнул Торквил в сторону ее удаляющейся фигуры, но хозяйка дома неслась дальше, будто не слышала. Вытаращив глаза, он обратился к Страйку и Робин: – По такой дороге, будь она неладна, – только не снижая скорости, а иначе недолго и в яме застрять, ха-ха. Входите… А, вот и Иззи.

Иззи вышла из дверей в темно-синем платье рубашечного покроя, с сапфировым крестом на шее. К удивлению Робин, она обняла Страйка, как старого друга, приехавшего выразить соболезнования.

– Привет, Иззи. – Он сделал полшага назад, чтобы высвободиться из ее объятий. – С Робин вы, естественно, знакомы.

– О да, теперь буду привыкать обращаться к тебе «Робин». – Она улыбнулась и расцеловала Робин в обе щеки. – Ты уж извини, если с языка сорвется «Венеция», – мысленно только так тебя и называю. Слышали новость о Уиннах? – на едином дыхании спросила Иззи.

Они покивали.

– Жуткий, жуткий человечишка, – выговорила Иззи. – Я рада, что Делия его выперла. Входите же… А где Кинвара? – повернулась она к зятю, сопровождая гостей в дом, мрачный после яркого солнечного света.

– Да лошади проклятые опять нервничают, – прокричал Торквил, перекрывая возобновившийся лай норфолк-терьера. – Фу, Рэттенбери, пошел вон, тебе в доме не место.

Пес заскулил и начал скрестись когтями в дверь, захлопнутую у него перед носом. Лабрадор успел тихо скользнуть за Иззи и вместе со всеми направился в гостиную по грязноватому коридору, который заканчивался широкой каменной лестницей. Высокие окна этой комнаты выходили на лужайку для крокета, за которой начиналась лесная чаща. Откуда ни возьмись на заросшую лужайку с оглушительным визгом выбежали трое белоголовых ребятишек, которые, впрочем, тут же скрылись из виду. Ничто в их облике не напоминало о современности. И одежда, и стрижки будто бы перенеслись сюда из сороковых годов.

– Потомство Торквила и Физзи, – любовно сообщила Иззи.

– Отпираться не стану, – гордо сказал Торквил. – Супруга моя наверху, сейчас за ней схожу.

Отвернувшись от окна, Робин почувствовала сильный, головокружительный аромат, который вызвал у нее безотчетное напряжение: оказалось, что на столике у дивана стоит ваза с восточными лилиями. Цветы были того блекло-розового оттенка, что и выгоревшие, некогда алые шторы, и истертая обивка стен, где несколько пунцовых прямоугольников намекали на недавно снятые картины. Над каминной полкой висело одно из немногих оставшихся полотен, изображавшее кобылу броского коричнево-белого окраса, трогающую носом чисто-белого жеребенка, свернувшегося на соломе.

Под этим полотном, спиной к пустой каминной топке, неподвижно стоял Рафаэль – они даже не сразу его заметили. В этой сугубо английской гостиной, с линялыми диванными подушками, грудой книг по садоводству на журнальном столике и щербатыми лампами в китайском стиле, он выглядел стопроцентным итальянцем.

– Привет, Рафф, – сказала Робин.

– Здравствуй, Робин, – ответил он без улыбки.

– Рафф, это Корморан Страйк, – вступила Иззи.

Рафаэль не шелохнулся; Страйк подошел к нему, чтобы пожать руку; Рафаэль приветствовал его с неохотой и сразу после рукопожатия опять засунул руку в карман джинсов.

– Ну так вот, мы с Физз как раз говорили о Уиннах. – Казалось, на Иззи произвела большое впечатление весть о разводе именитой пары. – Нам остается только молиться, чтобы Герайнт держал язык за зубами, потому что теперь, после папиной смерти, он может безнаказанно нести все, что заблагорассудится, правда ведь?

– Пусть попробует – у тебя есть на него управа, – напомнил Страйк.

Она бросила на него благодарный взгляд.

– Да, конечно, причем только благодаря тебе… и Венеции… То есть Робин, – спохватилась Иззи.

– Торкс, я уже сама спустилась! – прокричал незнакомый Страйку и Робин голос прямо за порогом, и в гостиную, неся нагруженный поднос, спиной вперед вошла женщина, в которой безошибочно угадывалась старшая сестра Иззи. Веснушчатая, с обветренным лицом и седыми прядями в светлых волосах, она предстала перед ними в рубахе, почти такой же, как у мужа, только отделанной жемчужинами. – ТОРКС! – задрав голову к потолку, гаркнула она так, что Робин вздрогнула. – Я ТУТ, ВНИЗУ!

Она с лязгом опустила поднос на оттоманку с вышитой обивкой, перед Раффом и камином.

– Здрасте всем. Я – Физзи. А где Кинвара?

– С лошадьми возится, – ответила Иззи, бочком обходя вокруг дивана и садясь. – Чтобы под этим предлогом не общаться с нами, так мне думается. Ребята, подвигайте себе, на чем сидеть.

Страйк и Робин взяли два продавленных кресла, стоящие рядом, под прямым углом к дивану. Пружины, судя по всему, пришли в негодность много десятилетий назад. Робин поймала на себе взгляд Рафаэля.

– Иззи упоминала, что вы знакомы с Шарли Кэмпбелл, – обратилась Физзи к Страйку, наливая всем чай.

– Да, это так, – подтвердил Страйк.

– Счастливчик, – изрек Торквил, только что вновь появившийся в гостиной.

Страйк сделал вид, что не услышал.

– А с Джонти Питерсом когда-нибудь пересекались? – продолжала Физзи. – С другом Кэмпбеллов? Он как-то связан с полицией… фу, Бэджер, это не тебе… Торкс, чем занимался Джонти Питерс?

– Заседал в городском магистрате, – во всеуслышание провозгласил Торквил.

– Да-да, точно, – подхватила Физзи, – в магистрате. Вы пересекались с Джонти, Корморан?

– Нет, – ответил Страйк, – к сожалению, не довелось.

– Он был женат на… как же ее звали… такая прелестная крошка… Аннабель. Очень помогла Фонду спасения детей, в прошлом году получила орден Британской империи, причем совершенно заслуженно. А кстати, коль скоро вы знакомы с Кэмпбеллами, то, безусловно, встречались и с Рори Монкриффом, правда?

– Не припоминаю, – терпеливо отвечал Страйк, а сам гадал, что сказала бы Физзи, узнай она, как Кэмпбеллы пускались во все тяжкие, чтобы на пушечный выстрел не подпускать его к своим друзьям и родственникам, и не спросит ли она дальше: «Ну, тогда вы определенно видели у них Бэзила Пламли, точно? Они его на дух не переносили, да-да, конченый алкоголик, но жена его покорила Килиманджаро, чем очень помогла Фонду защиты собак…»

Торквил оттолкнул жирного лабрадора от тарелки с печеньем, и пес поплелся в угол, где лег вздремнуть. Физзи сидела на диване между мужем и сестрой.

– Уж не знаю, присоединится к нам Кинвара или нет, – сказала Иззи. – Давайте, пожалуй, приступим к делу.

Страйк спросил, известно ли присутствующим, как продвигается полицейское расследование. Наступила небольшая пауза, нарушаемая только детским визгом на заросшей лужайке.

– За исключением того, что я тебе уже говорила, – начала Иззи, – нам практически ничего не известно, хотя по нашим ощущениям… вы согласны?.. – обратилась она к родным, – официальной версией остается самоубийство. Но в то же время следователи планируют тщательно рассмотреть…

– Не будем забывать, Изз, какой пост он занимал, – перебил Торквил. – Министр, член правительства, – естественно, они с особой тщательностью отнесутся к данному делу, речь ведь не о человеке с улицы. Чтобы вы понимали, Корморан, – со значением произнес он, поудобнее размещая свой значительный вес на диване, – вы уж простите, девушки, но скажу об этом вслух: я считаю, это не что иное, как самоубийство. Конечно же, я понимаю, примириться с этой мыслью трудно, и не думайте, пожалуйста, что я против вашего параллельного расследования! – заверил он Страйка. – Если девушкам так спокойнее, то и хорошо. Но что касается, э-э-э, мужского контингента… ты подтверждаешь, Рафф? – мы считаем, здесь все ясно: мой тесть почувствовал, что у него не осталось сил. Такое случается. Совершенно очевидно, это было помрачение рассудка. Ты подтверждаешь, Рафф? – повторил Торквил.

Рафаэлю, похоже, пришелся не по нраву этот подразумеваемый приказ. Оставив без внимания вопрос зятя, он обратился непосредственно к Страйку:

– Пару недель перед смертью мой отец вел себя непривычно. В то время я не понимал, в чем причина. Мне ведь никто не сказал, что его шанта…

– Это не обсуждается, – резко перебил его Торквил. – Мы же договорились. На семейном совете.

Иззи забеспокоилась:

– Корморан, я знаю, ты хотел понять, из-за чего шантажировали нашего отца…

– Джаспер не преступал закон, – твердо заявил Торквил. – Вопрос закрыт. Не сомневаюсь в вашей порядочности, – сказал он Страйку, – но в делах такого рода тайное становится явным, причем всегда. У нас нет желания повторно становиться мишенью для прессы. Мы же договорились, правда? – Он переключился на жену.

– Наверное, – пробормотала Иззи, которую, похоже, раздирали противоречия. – Нет, конечно, мы не хотим становиться мишенью для прессы, но у Джимми Найта были причины желать папе зла, Торкс, и, мне кажется, Корморану следует знать хотя бы это. Ты в курсе, что на этой неделе он заявился в Вулстон?

– Нет, – сказал Торквил. – Я не в курсе.

– Да-да, его видела миссис Энкилл, – подхватила Физзи. – Он спрашивал, не знает ли она, случайно, где его брат.

– Несчастный мальчонка, – туманно произнесла Иззи. – Он был не в себе. Ничего удивительного, если учесть, кто его воспитывал – Джек о’Кент. Как тут сохранишь рассудок? Однажды вечером папа пошел выгуливать собак, – она повернулась к Страйку и Робин, – и увидел, как Джек пинками – буквально пинками – гоняет Билли по двору. Совершенно голого. Конечно, при виде папы Джек о’Кент остановился.

Похоже, ни Иззи, ни ее отцу не пришло в голову сообщить об этом случае в полицию или в отдел социальной защиты. Как будто Джек о’Кент и его малолетний сын были дикими лесными животными, которым, как ни печально, самой природой предначертано так себя вести.

– Я считаю, – заявил Торквил, – чем меньше мы будем говорить про Джека о’Кента, тем лучше. Вот ты говоришь, Физз, что у Джимми были причины желать зла вашему отцу, но на самом-то деле этим парнем двигала жажда наживы, а убийство вашего отца никак не могло…

– И все же Джимми затаил на него злобу, – решительно стояла на своем Физзи. – Возможно, когда он понял, что денег ему не видать, его захлестнуло бешенство. В юности он на всех наводил ужас, – пояснила она Страйку. – Рано примкнул к левакам. Приходил с братьями Бутчер в местную пивную, во всеуслышание призывал вешать, колесовать и четвертовать всех тори, да еще пытался продавать «Соушиэлист уоркер».

Страйк заметил, что Физзи косится на младшую сестру, но та и бровью не ведет.

– От него всегда были неприятности, одни неприятности, – продолжала Физзи. – Девочкам он нравился, но…

Тут распахнулась дверь, и в гостиную, к нескрываемому удивлению всех членов семьи, стремительно ворвалась Кинвара, взволнованная и раскрасневшаяся. Не без труда выбравшись из своего продавленного кресла, Страйк сумел удержаться в вертикальном положении да еще протянуть ей руку.

– Корморан Страйк. Приятно познакомиться.

По виду Кинвары было ясно, что она предпочла бы не слышать этого вежливого приветствия, но ей ничего не оставалось, кроме как пожать протянутую руку, хотя и с видимой неохотой. Торквил поставил рядом с оттоманкой дополнительное кресло, а Физзи налила еще одну чашку чая.

– Лошади в порядке, Кинвара? – участливо поинтересовался Торквил.

– Как сказать. Мистик опять до мяса покусал Романо, – ответила Кинвара, с гадливостью посмотрев на Робин, – так что пришлось снова вызывать ветеринара. Когда по дороге на большой скорости едет машина, Мистик приходит в неистовство, а в остальном – да, он в полном порядке.

– Не понимаю, зачем ты держишь жеребцов в одной леваде, Кинвара, – сказала Физзи.

– Что они не ладят – это миф, – отрезала Кинвара. – В дикой природе часто встречаются табуны из одних жеребцов. Швейцарские ученые доказали, что жеребцы мирно сосуществуют после установления иерархии, – авторитарно, почти фанатично заявила она.

– А мы сейчас рассказывали Корморану про Джимми Найта, – сообщила ей Физзи.

– Мне казалось, вы условились не вдаваться…

– Шантажа никто не касается, – поспешно вставил Торквил, – мы лишь обрисовали, каким он был негодяем в юные годы.

– Так-так, – бросила Кинвара, – понятно.

– Ваша падчерица обеспокоена его возможной причастностью к смерти вашего супруга, – сказал Страйк, наблюдая за ее реакцией.

– Знаю, – с напускным равнодушием ответила Кинвара, следя глазами за Рафаэлем, который отделился от каминной решетки, чтобы принести пачку «Мальборо лайтс», лежавшую возле настольной лампы. – Сама я не была знакома с Джимми Найтом. Впервые увидела его год назад, когда он заявился к нам в дом для разговора с Джаспером. Пепельница вот там, Рафаэль, под журналом.

Закурив, ее пасынок перенес пепельницу на тот столик, что стоял ближе остальных к Робин, и занял прежнюю позицию перед пустой каминной топкой.

– Тогда все и началось, – продолжала Кинвара. – Шантаж. В тот вечер Джаспера дома не оказалось, и Джимми решил обратиться ко мне. Когда вернулся Джаспер и я пересказала ему этот разговор, он просто вышел из себя.

Страйк выжидал. У него закрались подозрения, что в этой комнате он не единственный, кто ждет, чтобы Кинвара нарушила обет молчания и выложила суть того давнего разговора. Однако с этим она не спешила, и Страйк достал блокнот.

– Не возражаете, если я задам несколько стандартных вопросов? Думаю, следователи опросили вас достаточно подробно, но хотелось бы, если можно, прояснить кое-какие пункты; вы не против? Ну, например: сколько существует ключей от дома на Эбери-стрит?

– По моим сведениям – три, – с нажимом ответила Кинвара, давая понять, что родня вполне могла скрыть от нее наличие других ключей.

– И у кого они находились? – поинтересовался Страйк.

– Один у Джаспера, его собственный, – сказала Кинвара, – один у меня, и был еще запасной – Джаспер отдал его приходящей домработнице.

– И зовут ее?..

– Понятия не имею. Джаспер отказал ей от места за пару недель до… до смерти.

– А по какой причине он ее рассчитал? – спросил Страйк.

– Если вам обязательно это знать – по той причине, что нам пришлось затянуть пояса.

– Вы наняли ее через агентство?

– Нет, что вы. Джаспер был очень старомоден. Он обратился в местную лавку, выставил там рукописное объявление, и она откликнулась. Не то румынка, не то полька, точно не знаю.

– У вас не осталось ее данных?

– Нет. Джаспер ее нашел, он же ее и уволил. Я вообще с ней не сталкивалась.

– И куда делся ее ключ?

– Был в ящике кухонного стола на Эбери-стрит, но после смерти Джаспера нам стало известно, что все содержимое этого ящика он унес на работу и запер в своем письменном столе, – ответила Кинвара. – Потом министерство вернуло нам все его личные вещи.

– Удивительно, – заметил Страйк. – Кто-нибудь знает, почему он так поступил?

Домочадцы сидели с непонимающим видом, но Кинвара сказала:

– Он и прежде очень пекся о безопасности, а в последнее время у него буквально началась паранойя… во всем, что не касалось лошадей, естественно. Дом на Эбери-стрит запирается на особый ключ. С секретом. Изготовить с него дубликат невозможно.

– Изготовить дубликат трудно, – поправил Страйк. – Но если знаешь специально обученных людей, то ничего невозможного нет. Где находились два оставшихся ключа в момент его смерти?

– Ключ Джаспера – в кармане его пиджака, а мой вот здесь, в сумочке, – ответила Кинвара.

– Баллон с гелием, – перешел к следующему пункту Страйк. – Кто-нибудь знает, когда он был куплен?

Вопрос был встречен гробовым молчанием.

– Устраивались ли там домашние праздники, – спросил Страйк, – например, для кого-нибудь из внуков?..

– Никогда, – подала голос Физзи. – Дом на Эбери-стрит служил папе рабочим кабинетом. Сколько я себя помню, никаких праздников там не устраивали.

– А вы, миссис Чизл, – обратился Страйк к вдове, – не припомните ли какого-нибудь случая?..

– Нет, – перебила она. – Об этом уже спрашивали следователи. Должно быть, этот баллон купил сам Джаспер – другого объяснения нет.

– А квитанции не сохранилось? Или чека об оплате банковской картой?

– Он ведь мог и наличными заплатить, – услужливо подсказал Торквил.

– Следующий пункт, который хотелось бы прояснить, – не останавливался Страйк, сверяясь с заранее составленным списком, – касается телефонных звонков министра в то утро. Очевидно, что он позвонил вам, миссис Чизл, а после этого вам, Рафаэль.

Рафаэль кивнул. Кинвара сказала:

– Он хотел уточнить, всерьез ли я написала о своем уходе, и я подтвердила, что да, всерьез. Разговор был недолгим. Я не знала… не имела понятия, кем на самом деле является ваша помощница. Она возникла ниоткуда, а Джаспер, когда я стала задавать о ней вопросы, повел себя как-то несуразно, и я… я очень расстроилась. Подумала, что он закрутил с ней роман.

– А вас не удивило, что муж выжидал до утра, прежде чем позвонить вам насчет оставленной вами записки? – осведомился Страйк.

– Он сказал, что не сразу ее заметил.

– Где вы ее оставили?

– На его прикроватной тумбочке. Вероятно, муж вернулся домой нетрезвым. Он много пьет… пил… много пил. С тех пор, как его начали шантажировать.

Норфолк-терьер, оставленный на улице, вдруг стал биться в застекленную дверь и снова зашелся лаем.

– Чертов кобель, – бросил Торквил.

– Он тоскует по Джасперу, – объяснила Кинвара. – Это б-был… пес Джаспера…

Вскочив со своего места, она отошла в сторону и выхватила несколько бумажных носовых платков из коробки, стоявшей поверх книжек по садоводству. Всем стало неловко. Терьер тявкал не умолкая. Лабрадор проснулся и один раз хрипло гавкнул в ответ. Тут кто-то из белобрысых ребятишек, опять появившихся на лужайке, позвал его играть в мячик. Терьер потрусил к ним.

– Молодчина, Прингл! – прокричал Торквил.

В наступившей тишине слышались только приглушенные всхлипы Кинвары и посапывание лабрадора, который вновь укладывался спать. Иззи, Физзи и Торквил обменялись смущенными взглядами, а Рафаэль, словно каменный идол, уставился прямо перед собой. Робин, которая откровенно не любила Кинвару, тем не менее увидела в бездействии ее родни явную черствость.

– Откуда взялась эта картина? – щурясь, спросил Торквил с притворным интересом и стал разглядывать полотно с лошадьми над головой Рафаэля. – Новая, что ли?

– По-моему, еще от Тинки осталась, – сказала Физзи и тоже сощурилась. – Она вывезла из Ирландии массу всякого конского барахла.

– Вам видно этого жеребенка? – спросил Торквил, критически изучая картину. – Знаете, что мне приходит на ум? Оверо – синдром смертности белых жеребят. Слыхали про такое? – обратился он к жене и свояченице. – Ты-то, наверное, знаешь это досконально, Кинвара. – Торквил великодушно направил разговор в светское русло. – Рождается белоснежный жеребенок, с виду здоровый, а на поверку с дефектом. С непроходимостью кишечника. Мой отец увлекался коневодством, – объяснил он Страйку. – Такой жеребенок не выживает – это, можно сказать, смертельная белизна. Трагедия в том, что детеныш появляется на свет живым, кобыла начинает его выкармливать, привязывается к нему, а потом…

– Торкс, – одернула его Физзи, но было уже поздно.

Кинвара выбежала из комнаты. Хлопнула входная дверь.

– А что? – удивился Торквил. – Что я такого?..

– Младенец, – шепнула Физзи.

– Боже правый! – спохватился он. – Совсем вылетело из головы.

Он встал, поддернул горчичные штаны и сказал стыдливо, но вместе с тем вызывающе, не обращаясь ни к кому в отдельности:

– Да бросьте вы. Я же не мог предвидеть, как это будет воспринято. Фу-ты ну-ты, картина с лошадками!

– Будто ты не знаешь Кинвару, – сказала Физзи. – Для нее любой разговор насчет младенцев – нож острый. Извините нас, – повернулась она к Страйку и Робин. – Понимаете, Кинвара в свое время родила, но ребенок вскоре умер. Для нее это больная тема.

Подойдя к полотну, Торквил с прищуром уставился поверх головы Рафаэля на бронзовую табличку, прикрепленную к раме.

– «Скорбящая кобыла», – прочел он. – Ну, что я говорил! – торжествующе воскликнул он. – Жеребенок мертв.

– Кинвара любит эту картину, – неожиданно для всех сказал Рафаэль, – потому что кобыла напоминает ей Леди.

– Кого? – переспросил Торквил.

– Кобылу, у которой был ламинит.

– Что такое «ламинит»? – не понял Страйк.

– Ревматическое воспаление копыта, – объяснила ему Робин.

– О, ты занимаешься верховой ездой? – оживилась Иззи.

– Сейчас уже нет.

– Ламинит – это не шутка, – сказала Физзи Страйку. – Заболевшая лошадь может остаться калекой. Лечение и уход сложны и зачастую безрезультатны, так что из милосердия…

– Моя мачеха с месяц выхаживала ту лошадь, – сказал Страйку Рафаэль. – По ночам к ней вставала, чего только не делала. Отец дождался, чтобы…

– Рафф, эти разговоры сейчас не к месту, – перебила Иззи.

– …дождался, чтобы Кинвара уехала в город, – упрямо продолжал Рафаэль, – без ее ведома вызвал ветеринара и приказал усыпить животное.

– Леди только мучилась, – встряла Иззи. – Я знаю, в каком она была состоянии, мне папа рассказывал. Поддерживать в ней жизнь можно было только из эгоистических побуждений.

– Пусть так, – сказал Рафаэль, глядя на лужайку за окном, – но, если бы мне самому довелось по возвращении домой из города увидеть труп своего любимого животного, я бы, вероятно, тоже схватился за что-нибудь тяжелое.

– Рафф, – взмолилась Иззи, – побойся Бога!

– И добивалась этого ты, Иззи, – с мрачным удовлетворением припечатал он. – Неужели ты думаешь, что мистер Страйк и его ослепительная ассистентка не разыщут Тиган, чтобы взять у нее показания? Очень скоро им станет известно, на какие гадости был способен папа…

– Рафф! – прикрикнула Иззи.

– Полегче, старина, – произнес Торквил; подобные фразы Робин встречала разве что в книгах. – Случай, конечно, был чертовски прискорбный, но зачем же так?

Не обращая внимания на домочадцев, Рафаэль опять повернулся к Страйку:

– Полагаю, теперь вы спросите, что сказал мне по телефону отец.

– Точно, – подтвердил Страйк.

– Он вызвал меня сюда, – сказал Рафаэль.

– Сюда? – перепросил Страйк. – В Вулстон?

– Сюда, – повторил Рафаэль. – В этот дом. Сказал, что Кинвара, по его мнению, затевает некое безрассудство. Говорил он сбивчиво. Даже нервозно. Как в тяжелом похмелье.

– Как вы для себя истолковали «некое безрассудство»? – поинтересовался Страйк, занеся ручку над страницей блокнота.

– Понимаете, она взяла манеру грозить, что наложит на себя руки, – сказал Рафф. – А может, он опасался, как бы она не сожгла то немногое, что у него осталось. – Он обвел рукой гостиную. – Как видите, сущие крохи.

– Отец сообщил вам, что она от него уходит?

– У меня возникло такое чувство, что отношения у них вконец испорчены, но точные слова не припомню. Речь его звучала довольно бессвязно.

– И вы его послушались? – спросил Страйк.

– Ну да, – сказал Рафаэль. – Тотчас же сел за руль, как образцовый сын, примчался сюда, Кинвара была в добром здравии, хлопотала на кухне, бесновалась насчет Венеции… то есть Робин, – поправился он. – Заподозрила, как вы понимаете, что папа ее трахает.

– Рафф! – возмутилась Иззи.

– Такие выражения, – добавил Торквил, – сейчас неуместны.

Все старательно отводили глаза от Робин. Она чувствовала, что заливается краской.

– Есть в этом какая-то странность, вам не кажется? – отметил Страйк. – Отец вызывает вас сюда, в Оксфордшир, а это не ближний свет, хотя совсем рядом есть люди, которым он спокойно мог бы поручить догляд за своей женой. По моим сведениям, здесь как раз кто-то ночевал, это так?

Не дав брату ответить, в разговор вклинилась Иззи.

– Здесь ночевала Тиган… девушка с конюшни… потому что Кинвара отказывалась оставлять лошадей без присмотра, – сообщила она и, верно предугадав следующий вопрос детектива, продолжала. – К сожалению, никаких контактных данных у нас нет, потому что после папиной смерти Кинвара с ней разругалась и Тиган ушла. Не представляю, где она теперь. Кстати, не следует забывать, – назидательно сказала она, склоняя голову к Страйку, – что в тот час, когда здесь, по ее собственным словам, оказалась Кинвара, Тиган, скорее всего, видела десятый сон. Дом у нас большой. Кинвара может указать любое время приезда – Тиган, весьма вероятно, ничего не слышала.

– Но если Кинвара находилась вместе с ним на Эбери-стрит, зачем он велел мне мчаться сюда и не спускать с нее глаз? – Рафаэлю изменила выдержка. – И как ей удалось, с вашей точки зрения, меня опередить?

Иззи, казалось, жаждала дать ему достойный отпор, но с ходу ничего не придумала. Теперь Страйк понял, почему Иззи сказала, что содержание телефонного разговора Чизуэлла с сыном «не играет роли»: оно еще более подрывало версию о виновности Кинвары.

– Как фамилия Тиган? – спросил он.

– Бутчер, – ответила Иззи.

– Она, случаем, не родственница братьям Бутчер, с которыми раньше водился Джимми Найт?

Робин отметила, что сидевшая на диване троица прячет глаза. После паузы на вопрос ответила Иззи:

– В принципе, да, но… Пожалуй, я могла бы связаться с этой семьей и попросить номер телефона Тиган. Да, Корморан, так я и сделаю. О результатах сообщу.

Страйк опять повернулся к Рафаэлю:

– Значит, вы сразу выехали, как только отец направил вас к Кинваре?

– Нет, я вначале перекусил, принял душ, – ответил Рафаэль. – Не могу сказать, что я к ней очень спешил. Не такие мы с ней закадычные друзья. Здесь я оказался около девяти утра.

– И сколько времени тут пробыли?

– Ну, в итоге – не один час, – спокойно ответил Рафаэль. – Приехали двое полицейских, сообщили о папиной смерти. После такого, как вы понимаете, я не мог тут же сорваться в обратный путь. Кинвара чуть не…

В этот миг распахнулась дверь и на пороге с застывшим лицом возникла Кинвара, которая прошествовала к своему креслу с жесткой спинкой и села, сжимая в руке ком бумажных носовых платков.

– У меня есть пять минут, – объявила она. – Только что звонил ветеринар: он был на вызове где-то неподалеку и сейчас заедет осмотреть Романо. Я не могу задерживаться.

– Можно мне кое о чем спросить? – обратилась к Страйку Робин. – Я понимаю, что это, возможно, не имеет никакого отношения к делу, – произнесла она в пространство, – но, когда я обнаружила тело министра, на полу валялся маленький голубой тюбик гомеопатических пилюль. Мне показалось, что гомеопатия – это не то средство, к которому он…

– А что за пилюли? – на удивление резко перебила Кинвара.

– «Лахезис», – ответила Робин.

– В маленьком голубом тюбике?

– Именно так. Это ваши?

– Да, мои!

– Вы забыли их на Эбери-стрит? – спросил Страйк.

– Нет, я потеряла их с месяц назад… но в дом не приносила. – Кинвара нахмурилась, скорее в ответ на свои мысли, чем на повисший в комнате вопрос. – А купила в Лондоне, потому что в вулстонской аптеке этого лекарства не оказалось.

Все с тем же хмурым видом она явно восстанавливала в уме минувшие события.

– Помню, выйдя из аптеки, я попробовала их на вкус – хотела понять, заметит он или нет, если подмешать их ему в…

– Простите, как вы сказали? – Робин не верила своим ушам.

– Если подмешать их в корм Мистику, – закончила Кинвара. – Они были куплены для Мистика.

– Ты собиралась пичкать жеребца гомеопатическими шариками? – уточнил Торквил, всем своим видом призывая остальных согласиться, насколько это смешно.

– Вот и Джаспер счел, что это абсурд, – туманно высказалась погруженная в воспоминания Кинвара. – Да, расплатившись за покупку, я тут же вскрыла тюбик, бросила в рот пару шариков и, – она жестами изобразила дальнейшие действия, – опустила тюбик в карман куртки, а когда вернулась домой, тюбика в кармане уже не было. Я так и не поняла, где могла его выронить.

Тут она тихо ахнула и залилась краской. Можно было подумать, ей открылось нечто потаенное, глубоко личное. Затем, осознав, что на нее по-прежнему устремлены все взгляды, она сказала:

– В тот день я уезжала из Лондона вместе с Джаспером. Мы встретилась на вокзале, вместе вошли в вагон и… значит, он вытащил их у меня из кармана! Выкрал, чтобы помешать лечению Мистика!

– Не смеши, Кинвара! – коротко хмыкнув, сказала Иззи.

Рафаэль резким движением затушил сигарету в фарфоровой пепельнице, стоявшей у локтя Робин. Похоже, удержаться от комментариев ему было нелегко.

– И вы повторили эту покупку? – спросила Робин.

– Повторила, – ответила Кинвара в полной прострации от пережитого потрясения, хотя Робин сочла весьма сомнительным ее умозаключение насчет судьбы лекарства. – Но упаковка уже была другой. Тот голубой тюбик был куплен первым.

– Но разве гомеопатия – это не плацебо? – спросил Торквил, обращаясь ко всем сразу. – Как может лошадь…

– Торкс, – стиснув зубы, процедила Физзи. – Заткнись, наконец.

– Почему же ваш супруг выкрал у вас тюбик гомеопатических пилюль? – с любопытством спросил Страйк. – Это смахивает…

– …на бессмысленную злонамеренность? – предположил Рафаэль, который, сложив руки на груди, стоял под изображением мертвого жеребенка. – Не потому ли, что тот, кто всегда уверен в своей правоте, считает возможным препятствовать другому в совершении самых безобидных поступков?

– Рафф, – тут же окоротила его Иззи, – я понимаю, ты убит горем…

– Нет, Изз, я не убит горем, – сказал Рафаэль. – Наоборот, я воспрял духом, учитывая, сколько мерзостей совершил наш папа при жизни…

– Ну хватит, юнец! – возмутился Торквил.

– Не обращайся ко мне «юнец», – потребовал Рафаэль и вытряхнул из пачки следующую сигарету. – Я понятно излагаю? Нефиг говорить мне «юнец».

– Вы уж извините Раффа, – громогласно обратился Торквил к Страйку. – Его пришибло завещание моего покойного тестя.

– Я давно знал, что вычеркнут из завещания, – бросил Рафаэль и указал пальцем на Кинвару. – Она об этом позаботилась!

– Мне не пришлось уламывать твоего отца, уж поверь! – побагровев, заявила Кинвара. – А деньги к тебе сами идут: ты у своей матери как сыр в масле катаешься. – Теперь она повернулась к Робин. – Его мать ушла от Джаспера к торговцу бриллиантами, забрав из дома все, что смогла вывезти…

– У меня остается еще пара вопросов, если позволите, – громко спросил Страйк, не дав взбешенному Рафаэлю раскрыть рта.

– К Романо сейчас приедет ветеринар, – напомнила Кинвара. – Мне надо возвращаться в конюшню.

– Всего пара вопросов, это недолго, – заверил ее Страйк. – У вас раньше пропадали таблетки амитриптилина? Они ведь отпускаются по рецепту, правда?

– Дознаватели уже спрашивали. Я вполне могла потерять несколько штук, – с раздражающей уклончивостью ответила Кинвара, – но точно сказать не могу. Одно время я думала, что потеряла таблетницу, а когда нашла, таблеток в ней было меньше, чем мне помнилось, и я еще решила на всякий случай отвезти неначатую упаковку на Эбери-стрит, но, когда полицейские начали приставать с вопросами, мне так и не удалось вспомнить, сделала я это или только собиралась.

– Значит, вы не смогли бы показать под присягой, что у вас пропадали таблетки?

– Не смогла бы, – согласилась Кинвара. – Джаспер вполне мог выкрасть несколько штук, но присягнуть не могу.

– А после смерти вашего супруга появлялись ли у вас в саду посторонние лица? – спросил Страйк.

– Нет, – сказала Кинвара. – Ничего такого не было.

– У меня есть сведения, что какой-то знакомый вашего супруга звонил ему на рассвете в день его смерти, но так и не дозвонился. Не знаете, случайно, кто это был?

– Ну… пожалуй… это был Генри Драммонд, – выговорила Кинвара.

– И кто он?..

– Это галерист, папин старинный друг, – перебила Иззи. – Одно время Рафаэль у него работал… правда, Рафф?.. еще до того, как стал помогать папе в палате общин.

– Еще и Генри сюда приплели! – недобро хохотнул Торквил.

– Ну что ж, на этом, думаю, можно закончить, – пропустив мимо ушей этот выпад, Страйк закрыл блокнот, – вот только хотелось бы уточнить: по вашему мнению, миссис Чизл, ваш супруг действительно покончил с собой?

Рука, державшая ком бумажных носовых платков, судорожно сжалась.

– Кого интересует мое мнение?

– Меня, будьте уверены, – сказал Страйк.

Взгляд Кинвары метнулся от Рафаэля, по-прежнему хмуро изучающего лужайку за окном, к Торквилу.

– Ну, если вы спрашиваете мое мнение, то Джаспер совершил очень большую глупость как раз перед тем, как…

– Кинвара, – предостерег Торквил, – я советую не…

– А ты мне не советуй! – отрезала Кинвара, с прищуром оборачиваясь к нему. – Это ведь ты своими советами довел нашу семью, считай, до разорения!

Физзи через голову сестры стрельнула глазами на мужа, требуя помолчать. Кинвара повернулась к Страйку:

– Незадолго до своей кончины мой муж спровоцировал одного человека, которого – я предупреждала – огорчать нельзя…

– Вы имеете в виду Герайнта Уинна? – Страйк не стал дожидаться окончания тирады.

– Нет, – ответила Кинвара, – но очень близко. Торквил хочет заткнуть мне рот, чтобы сохранить в тайне имя своего дружка, Кристофера…

– Тысяча чертей! – взорвался Торквил и, вскочив, опять стал поддергивать вельветовые штаны. – Что же это делается: мы втягиваем в какие-то нелепые фантазии совершенно посторонних лиц. Ну при чем здесь вообще Кристофер? Мой тесть покончил с собой! – на повышенных тонах выговаривал он Страйку, прежде чем переключиться на жену и свояченицу. – Я терпел этот цирк из-за вас, девушки, оберегал ваше душевное спокойствие, но теперь, видя, куда это завело…

Иззи и Физзи принялись наперебой оправдываться и увещевать Торквила; в этом гомоне Кинвара встала, отбросила назад длинные рыжие волосы и направилась к дверям, оставив у Робин стойкое впечатление, что эта граната была подброшена в разговор не случайно. У порога Кинвара помедлила, и все головы, как по команде, повернулись в ее сторону. Звонким и чистым детским голоском она сказала:

– Нагрянули сюда всей толпой, как будто вы тут хозяева, а я приживалка, но Джаспер сказал, что я имею право занимать этот дом хоть до конца своих дней. Сейчас мне нужно встретить ветеринара, а когда я вернусь, избавьте меня от своего присутствия. И чтобы ноги вашей тут больше не было.

Боюсь, что эти привидения скоро дадут себя знать здесь.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Перед отъездом из Чизуэлл-Хауса Робин попросила разрешения воспользоваться туалетом, и Физзи повела ее по коридору, все еще полыхая гневом на Кинвару.

– Как она смеет! – кипятилась Физзи. – Как она смеет! Дом завещан не ей, а Принглу. – И далее, без паузы: – Пожалуйста, не обращайте внимания на ее инсинуации в адрес Кристофера, она всего лишь провоцировала Торкса, это такая низость, он буквально вне себя.

– А кто такой Кристофер? – спросила Робин.

– Мм… я, право, не знаю, могу ли это обсуждать, – отвечала Физзи, – но ладно уж, если вы не… разумеется, вы с этим никак не связаны. Кинвара просто злобствует. Она имеет в виду сэра Кристофера Бэрроуклаф-Бернса, старинного друга родителей Торкса. Кристофер – чиновник очень высокого ранга. В Форин-Офисе он руководил стажировкой этого юноши, Маллика.

В запущенной умывальной было холодно. Заперев дверь на задвижку, Робин услышала, как Физзи заспешила обратно в гостиную – не иначе как успокаивать разъяренного мужа. Теперь Робин огляделась: голые каменные стены, покрытые облезлой краской, были испещрены мелкими, темными дырочками, из которых тут и там торчали редкие гвозди. Робин предположила, что это Кинвара отдала распоряжение снять многочисленные плексигласовые рамки, нынче сложенные у двери в туалетную комнату. В этом беспорядочном коллаже пестрели семейные фотографии.

Вытерев руки о пропахшее псиной влажное полотенце, Робин опустилась на корточки, чтобы перебрать фотоснимки. Иззи и Физзи в детстве были почти неразличимы, отчего она не могла бы поручиться, которая из сестер делает колесо на крокетной лужайке или гарцует верхом в каком-то загородном манеже, отплясывает в холле перед рождественской елкой или обнимает молодого Джаспера Чизуэлла на лесном пикнике, куда все мужчины съехались в твидовых брюках и дорогих охотничьих куртках.

Зато узнать Фредди по оттопыренной нижней губе, которую он, в отличие от сестер, унаследовал от отца, не составляло труда. В детстве такой же белобрысый, как его племянница и племянники, он мелькал на фото чаще других: малышом сиял в объектив, приготовишкой в новенькой школьной форме хранил каменное выражение лица, подростком ликовал в заляпанной грязью экипировке регбиста.

Робин помедлила, дойдя до группового снимка юных фехтовальщиков в белой форме, с лампасами из миниатюрных британских флагов. В центре группы, поднимая над головой массивный серебряный кубок, улыбался Фредди. С самого края этой радостно-горделивой шеренги жалась понурая, какая-то запуганная девочка, в которой Робин безошибочно узнала Рианнон Уинн, хотя та была старше и худощавее, чем на фотографии, виденной Робин в руках Герайнта Уинна.

Продолжив перебирать картонные подложки, Робин дошла до последней, на которой держался выцветший кадр многолюдного домашнего праздника.

Снимок был сделан в шатре – по всей вероятности, со сцены. Над толпой колыхались надутые гелием синие воздушные шары, образующие число «18». Собравшихся, которых было не менее сотни, явно попросили смотреть в камеру. Робин вгляделась в это изображение и довольно быстро отыскала Фредди в окружении тесной компании обнявшихся парней и девушек, которые сверкали улыбками или хохотали, раскрыв рты. Прошло не менее минуты, пока Робин нашла ту, которую инстинктивно искала: Рианнон Уинн. Худая, бледная, она стояла без улыбки возле стола с напитками. В тени за ее спиной топтались двое парней, но не в выходных костюмах, а в джинсах и футболках. У одного, эффектного длинноволосого брюнета, на футболке было изображение группы Clash.

Достав мобильный, Робин пересняла и фехтовальную сборную, и эпизоды восемнадцатилетия, аккуратно сложила плексигласовые рамки в прежнем порядке и вышла.

Вначале ей показалось, что в бесшумном холле никого нет. Но потом она заметила Рафаэля, который, сложив руки на груди, прислонялся к небольшому консольному столику.

– Ну что ж, до свидания, – сказала она, идя к выходу.

– Задержись на минутку.

Робин помедлила; оттолкнувшись от столика, Рафаэль подошел к ней:

– Знаешь, я на тебя очень зол.

– Могу себе представить, – спокойно ответила Робин, – но я лишь выполняла работу, для которой меня, собственно, и нанял твой отец.

Он подступил еще ближе и остановился под свисающим с потолка стеклянным фонарем, в котором не хватало половины лампочек.

– Да ты, я вижу, на этом деле собаку съела? Запросто втираешься к людям в доверие?

– Такая работа, – бросила Робин.

– Ты замужем, – отметил он, взглянув на ее безымянный палец.

– Да.

– Мужа зовут Тим?

– Нет… никакого Тима не существует.

– Неужели ты замужем за этим? – быстро проговорил Рафаэль, указывая пальцем куда-то за дверь.

– Нет. Мы просто вместе работаем.

– А сейчас у тебя прорезался исконный говор, – заметил Рафаэль. – Йоркширский.

– Да. – Робин не стала спорить. – Все верно.

Она ждала, что он бросит ей какое-нибудь оскорбление. Черные глаза-маслины обшарили ее лицо; Рафаэль только покачал головой.

– Нравится мне твой голос, но имечко Венеция тебе больше подходит. Наводит на мысли о маскарадных оргиях.

Он отвернулся и зашагал по коридору, а Робин поспешила выскочить на солнечный свет и наткнулась на Страйка, который, как она предполагала, будет сидеть в «лендровере» и нетерпеливо дожидаться ее возвращения.

Но нет. Он все еще стоял у машины, а Иззи, чуть ли не прижимаясь к нему вплотную, что-то быстро говорила приглушенным голосом. Заслышав сзади шорох гравия, Иззи отпрянула – как показалось Робин, с немного виноватым, смущенным видом.

– Как чудесно, что мы снова встретились, – зачастила Иззи, расцеловав Робин в обе щеки, как будто та просто заезжала в гости. – Ну, ты мне позвонишь, да? – обратилась она к Страйку.

– Да, буду держать тебя в курсе, – сказал он, направляясь к пассажирскому месту.

Пока Робин разворачивалась, они молчали. Иззи махала им вслед. На повороте Страйк в знак прощания поднял из окна руку, и фигура Иззи, какая-то жалкая в широком платье-рубашке, исчезла из виду.

Чтобы не потревожить норовистых лошадей, Робин вела машину с черепашьей скоростью. По левую сторону дороги Страйк не смог найти глазами раненого жеребца, но, невзирая на все предосторожности Робин, от дребезжания старого автомобиля одинокий вороной конь снова поднялся на дыбы.

– Интересно, – заговорил Страйк, наблюдая, как брыкается и мечется растревоженное животное, – кто при виде такой сцены первым подумал: «Надо бы сесть верхом»?

– Есть старая поговорка… – сказала Робин, старательно огибая самые опасные выбоины. – «Лошадь – зеркало хозяина». Вообще-то, принято думать, что на своих владельцев похожи собаки, но, по-моему, к лошадям это относится даже в большей степени.

– В том смысле, что Кинвара постоянно напряжена и вскидывается от малейшей подначки? Да, очень похоже. Здесь направо. Хочу взглянуть на Стеда-коттедж.

Через пару минут Страйк скомандовал:

– Сюда. Вверх.

Подъездная дорожка, ведущая к Стеда-коттеджу, настолько заросла, что в первый раз Робин ее проскочила. Вела дорожка в лесную чащу, примыкающую к угодьям Чизуэлл-Хауса, но через считаные метры стала вовсе непроходимой. Заглушив движок, Робин про себя забеспокоилась, как Страйк преодолеет этот засыпанный прелыми листьями подъем, утопающий в крапиве и колючих кустах ежевики, но тот уже выбирался из автомобиля, и она, захлопнув за собой водительскую дверцу, последовала за ним.

Под ногами было скользко, а древесные кроны сплетались так плотно, что дорога оставалась в вечной полутьме и сырости. В ноздри бил острый запах перегноя, а воздух, как живой, шуршал от движения птиц и мелких лесных тварей, которых спугнуло грубое вторжение чужаков.

– Так, – выдохнул Страйк, продираясь сквозь бурьян и кустарник. – Кристофер Бэрроуклаф-Бернс. Новое имя.

– Отнюдь, – возразила Робин.

Усмехнувшись, Страйк покосился в ее сторону и тут же споткнулся о корягу и не потерял равновесие только ценой переноса всей своей массы на протезированную ногу.

– Черт… не думал, что ты вспомнишь.

– «Кристофер ничего не обещал по поводу фотографий», – бойко процитировала Робин. – Это чиновник, который был наставником Аамира Маллика в МИДе. Я только что узнала от Физзи.

– Возвращаемся к «человеку ваших привычек», да?

Некоторое время оба молчали: под ногами был предательский участок тропы, а ветки розгами впивались в одежду и плоть. Бледную кожу Робин испещрили зеленые солнечные пятна, отфильтрованные листвой.

– С Рафаэлем пообщалась после моего ухода?

– А… вообще-то, да. – Робин слегка засмущалась. – Он вышел из гостиной, когда я возвращалась из тубзика.

– Я так и думал, что он не упустит шанса с тобой полюбезничать, – сказал Страйк.

– Да нет, это не то, что ты думаешь, – покривила душой Робин, памятуя о реплике насчет маскарадных оргий. – А Иззи шепнула тебе что-нибудь интересное?

Страйка так позабавила эта пикировка, что он оторвал взгляд от тропы и не заметил осклизлого пня. Споткнувшись еще раз, он ухватился за древесный ствол, увитый плетью какого-то колючего растения.

– Зараза!..

– Тебе не надо?..

– Я в порядке, – отрезал он, злясь на себя и разглядывая свою ладонь, а потом принялся зубами вытаскивать из нее шипы.

У него за спиной раздался треск дерева: Робин разломала пополам упавший сук, чтобы получилось грубое подобие трости.

– Держи.

– Мне не… – начал он, но, заметив ее непреклонное выражение, сдался. – Спасибо.

Они двинулись дальше; идти, опираясь на палку, было куда легче, но Страйк не хотел в этом признаваться.

– Иззи всего-навсего пыталась меня убедить, что Кинвара, отправив Чизуэлла на тот свет между шестью и семью часами утра, вполне могла тайком вернуться в Оксфордшир. Не знаю, понимает ли она, что каждый этап передвижения Кинвары от Эбери-стрит и дальше может быть подтвержден многочисленными свидетелями. Вероятно, полиция еще плотно не работала с этой семейкой, но, мне кажется, если невиновность Кинвары будет доказана, то Иззи начнет говорить, что мачеха действовала руками наемного убийцы. А как ты расцениваешь сегодняшние выпады Рафаэля?

– Знаешь, – Робин обошла заросли крапивы, – я даже не могу его винить за нападки на Торквила.

– И правильно, – согласился Страйк. – Думаю, старина Торкс и меня бы достал.

– Рафаэль, похоже, очень зол на отца, ты заметил? Его никто не тянул за язык рассказывать, как Чизуэлл разделался с той кобылой. У меня было впечатление, что он из кожи вон лезет, лишь бы изобразить отца этаким…

– …подлюгой, – подхватил Страйк. – Вбил себе в голову, что Чизуэлл выкрал у Кинвары таблетки по злобе. Странный какой-то эпизод. А почему ты так заинтересовалась этими таблетками?

– По-моему, их очень сложно увязать с Чизуэллом.

– Верно подмечено. Похоже, никто другой не задавал вопросов на эту тему. Итак, что скажет наш психолог о стремлении Рафаэля очернить покойного отца?

Улыбнувшись такому обращению, Робин, как всегда, покачала головой. Она, как было хорошо известно Страйку, бросила университет, недоучившись на психологическом.

– Нет, кроме шуток. – Страйк поморщился, когда протез заскользил по опавшим листьям; хорошо, что в руке была палка. – Дьявольщина… продолжай, продолжай. С какой стати, по-твоему, он все время пинает Чизуэлла?

– Мне кажется, им движут обида и злость. – Робин тщательно взвешивала слова. – Когда я ходила в палату общин, он мне говорил, что у них с отцом впервые наметилось потепление, а теперь, со смертью Чизуэлла, у него больше нет возможности закрепить эти отношения. С чем он остался? Из завещания вычеркнут, настоящей отцовской заботы так и не узнал. Чизуэлл держался с ним непоследовательно. Когда запивал и впадал в депрессию, тянулся вроде бы к сыну, а в остальных случаях обращался с ним по-хамски. Впрочем, справедливости ради должна сказать, что при мне Чизуэлл ни с кем не обращался по-человечески, разве что…

Робин осеклась.

– Договаривай, – поторопил Страйк.

– Если честно, я собиралась сказать, что министр по-человечески обращался со мной, да и то лишь в тот день, когда я разузнала насчет проблем в «Равных правилах игры».

– Тогда он предложил тебе работу?

– Да, и добавил, что у меня появится новое задание, когда я разделаюсь с Уинном и Найтом.

– Прямо так и сказал? – с любопытством переспросил Страйк. – Впервые слышу.

– Неужели я не рассказывала? Наверное, забыла.

И одновременно со Страйком вспомнила, как он неделю отлеживался у Лорелеи, а потом часами напролет сидел у больничной койки Джека.

– Я зашла к нему в кабинет – об этом точно рассказывала – и услышала его телефонный разговор с какой-то гостиницей насчет потерянного зажима для денег. Ранее принадлежавшего Фредди. Когда Чизуэлл повесил трубку, я рассказывала ему про «Равные правила игры» – таким счастливым я его не видела ни до, ни после. «Раз за разом они себя выдают» – так он сказал.

– Интересно. – У Страйка перехватило горло – боль в ноге становилась невыносимой. – Значит, Рафаэль, по-твоему, бесится из-за потери наследства?

Робин, которой в голосе Страйка почудились саркастические нотки, ответила:

– Дело не только в деньгах…

– Многие так говорят, – хмыкнул он. – Дело не в деньгах, но и в деньгах тоже. Ведь что такое деньги? Свобода, безопасность, удовольствия, шанс начать сызнова… Сдается мне, из Рафаэля еще немало можно вытянуть, и, думаю, заняться этим нужно тебе.

– Что еще он способен нам рассказать?

– Хотелось бы понять, зачем ему звонил Чизуэлл, прежде чем у того на голове оказался полиэтиленовый пакет. – Страйк еле терпел боль. – Я здесь не вижу смысла: если даже Чизуэлл собирался наложить на себя руки, он не мог не понимать, что есть люди, куда более подходящие для того, чтобы составить компанию Кинваре, чем ее ненавистный пасынок, который к тому же находится за много миль от нее – в Лондоне. А если мы имеем дело с убийством, – продолжал Страйк, – то этот звонок становится еще более бессмысленным. Чего-то нам недоговаривают… ох… слава тебе господи.

В открывшейся впереди прогалине показался Стеда-коттедж. Сад, обнесенный сломанным забором, больше походил на чащобу. Приземистое строение из темного камня знало лучшие времена: в крыше зияла дыра, почти все оконные стекла потрескались.

– Присядь, – посоветовала Робин, указывая на толстый ствол поваленного дерева сразу за забором, и Страйк послушался, а она пробилась к входной двери и толкнула ее плечом, но дверь оказалась заперта.

Передвигаясь по колено в траве, она заглянула в грязные окна. В пустых комнатах лежал слой пыли. Единственное напоминание о предыдущем жильце нашлось в кухне, где на замызганной столешнице одиноко стояла кружка с портретом Джонни Кэша.

– Похоже, дом не один год пустует и никто его не облюбовал, – сообщила она Страйку, появляясь с другой стороны лачуги.

Страйк, только что затянувшийся сигаретой, не отвечал. Он смотрел на окаймленный деревьями котлован размером метров шесть на шесть, поросший крапивой, чертополохом и высоким бурьяном.

– Как по-твоему, это можно назвать ложбиной?

Робин заглянула в чашеобразное углубление.

– Я так скажу: это больше похоже на ложбину, чем все остальное, что попалось нам по дороге.

– «Но закопали его… ее… не там. А в ложбине, у папиного дома», – процитировал Страйк.

– Я слазаю, посмотрю, – сказала Робин. – Жди меня здесь.

– Нет. – Страйк поднял руку, чтобы ее остановить. – Там ты ничего не найдешь…

Но Робин уже съезжала по крутому склону «ложбины», разрывая джинсы колючками.

Передвигаться по дну было непросто. Крапива доходила почти до пояса, и Робин пришлось поднять руки, чтобы избежать царапин и волдырей. Болиголов и репейник испещрили зелень белыми и желтоватыми точками. При каждом шаге ноги натыкались на длинные колючие побеги шиповника.

– Осторожней там, – мучимый собственным бессилием, сказал ей Страйк, глядя, как она продирается сквозь колючки.

– Да все нормально, – ответила Робин, пытаясь разглядеть почву под буйной растительностью.

Если котлован и хранил какие-то тайны, то он давно порос бурьяном, и вести здесь раскопки было бы очень трудно. Так она и доложила Страйку, приподнимая спутанные ветви ежевики.

– Вряд ли Кинвара очень обрадуется, если мы начнем тут раскопки, – заметил Страйк, а сам вспомнил слова Билли: «Мне она не разрешила копать, а вам разрешит».

– Постой-ка. – В голосе Робин зазвучала тревога.

Прекрасно понимая, что она ничего не могла там найти, Страйк все же напрягся:

– Что такое?

– Пока не знаю, – ответила Робин, вертя головой так и этак, чтобы получше разглядеть то, что скрывала жирная плашка крапивы в самом центре ложбины. – Боже мой.

– Что такое? – повторил Страйк. Даже сверху он не мог ничего разглядеть в этих зарослях. – Что ты там увидела?

– Сама не знаю… Может, показалось… – заколебалась она. – У тебя, случайно, перчаток с собой нет?

– Нет. Робин, прекрати…

Но она уже, как могла, с поднятыми руками примяла подошвами крапиву, а потом на глазах у Страйка наклонилась и стала вытаскивать что-то из земли. Выпрямившись, она замерла, склонив рыжевато-золотистую голову над своей находкой, и Страйк нетерпеливо окликнул:

– Ну что там?

Робин подняла бледное на фоне темной зелени лицо и протянула в сторону Страйка небольшой деревянный крест.

– Нет-нет, стой там, – приказала она, когда Страйк машинально двинулся к обрывистому краю, чтобы помочь ей выбраться. – Я сама.

Несмотря на все предосторожности, она покрылась царапинами и волдырями, а потому решила, что теперь уже можно об этом не думать, и стала решительно карабкаться вверх, цепляясь за растительность на крутом склоне, пока не дотянулась до руки Страйка, который вытащил Робин на поверхность.

– Спасибо. – Она едва переводила дыхание. – Похоже, эту штуку много лет назад там воткнули, – сказала Робин, счищая землю с заостренной нижней части.

Отсыревшая древесина пошла пятнами.

– Тут какая-то надпись. – Страйк забрал у нее крест и, прищурившись, стал изучать склизкую поверхность.

– Где? – удивилась Робин.

Когда они стояли так близко, ее волосы щекотали ему лицо. Надпись, давно размытая дождями и росой, была, похоже, в свое время сделана фломастером.

– Почерк вроде бы детский, – тихо сказала Робин.

– Первая буква «с», – разглядел Страйк, а на конце… как ты считаешь?.. не то «н», не то «и».

– Не знаю, – прошептала Робин.

Они стояли, изучая этот крест, пока их не вывел из раздумий далекий гулкий лай норфолк-терьера Рэттенбери.

– Мы пока еще в усадьбе Кинвары, – нервно напомнила Робин.

– Угу. – Цепко держа крест, Страйк с зубовным скрежетом похромал под гору той же дорогой. – Заедем в какой-нибудь паб. Жрать охота – умираю.

…но на этом свете столько разных белых коней, мадам Хельсет…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

– Надо полагать, – сказала Робин, когда они держали путь к деревне, – торчащий из земли крест совсем не обязательно указывает на место захоронения.

– Тоже верно, – отозвался Страйк, который при возвращении по предательской лесной подстилке собрал в кулак всю свою волю, чтобы не материться, – но наводит на размышления, правда?

Робин не ответила. Руки, держащие руль, саднило и жгло от крапивных волдырей.

Деревенский постоялый двор, который они увидели минут через пять, словно сошел со старой английской открытки: обшитые тесом белые стены, освинцованные рамы эркерных окон, островки мха на шиферной крыше, плетистые розы вокруг дверного наличника. Картину довершал вид пивного дворика со столами под тентами от солнца.

– Ну это уже глюки, – пробормотал Страйк, который положил крест на приборную доску и теперь выбирался из машины, не сводя глаз с постройки.

– Ты о чем? – Робин обошла машину сзади и остановилась рядом с ним.

– Название: «Белая лошадь».

– Вдобавок к той, что на холме, – заметила Робин, когда они переходили через дорогу. – Посмотри на указатель.

К деревянному столбику крепилась доска с изображением странной меловой фигуры, которую они уже видели.

– Паб, где я впервые встретился с Джимми Найтом, тоже назывался «Белая лошадь», – припомнил Страйк.

– «Белая лошадь», – сказала Робин, когда они поднимались по ступеням в пивной дворик и Страйк хромал сильнее обычного, – входит в десятку самых популярных названий питейных заведений Британии. В какой-то статье писали. Ой, смотри, вот там люди уходят, занимай столик, я все принесу.

В пабе с низкими потолками было оживленно. Первым делом Робин отыскала глазами указатель на женский туалет, где сбросила куртку, завязала рукава вокруг пояса и вымыла зудящие руки. Только сейчас она пожалела, что на обратном пути от Стеда-коттеджа не набрала листьев подорожника, но тогда ей было не до того: Страйк дважды чудом не упал, когда ковылял вниз по скользкой тропе, опираясь на палку, которую она выломала для него в лесу, злился на себя и яростно пресекал любую помощь.

Зеркало подсказало Робин, что она, взлохмаченная и заляпанная грязью, разительно отличается от благопристойных пожилых завсегдатаев, виденных ею в баре, но она слишком торопилась присоединиться к Страйку для обсуждения утренних событий, а потому лишь небрежно провела щеткой по волосам, стерла с шеи зеленое пятно и пошла занимать очередь за пивом.

– Твое здоровье, Робин, – с чувством произнес Страйк, когда она поставила перед ним пинту «Уилтшир голд» и придвинула к себе меню. – О-о-о, хорошо-то как, – выдохнул он после первого глотка. – А самое популярное какое?

– Что-что, прости?

– Самое популярное название питейного заведения. Ты сказала, что «Белая лошадь» входит в десятку.

– Ах да… Либо «Красный лев», либо «Корона» – не помню, какое-то из этих двух.

– Мое придворное называлось «Виктория», – мечтательно выговорил Страйк.

В Корнуолле он не был два года. Сейчас перед его мысленным взором возник местный паб – приземистое здание из побеленного корнуолльского камня, а рядом ступеньки, ведущие к бухте. В этом пабе он впервые исхитрился получить пиво без предъявления документа; в ту пору ему было шестнадцать, и мать в очередной бурный период своей жизни спихнула его на месяц дяде с тетушкой.

– А наше – «Гнедая лошадь», – сказала Робин.

Перед ней тоже мелькнуло внезапное видение паба, который она про себя именовала не иначе как домашним: такой же белый, он стоял на улочке, которая вела к рыночной площади Мэссема. Именно там они с друзьями отмечали ее блестящее окончание школы; именно в тот вечер у нее вышла глупая ссора с Мэтью, он ушел, а она, вместо того чтобы побежать за ним, осталась в компании друзей.

– Что еще за «гнедая»? – спросил Страйк, который наполовину осушил высокий стакан и теперь блаженствовал, грея на солнце больную ногу. – Почему не сказать попросту: «коричневая»?

– Ну, бывают, наверное, и коричневые лошади, – ответила Робин, – но гнедая – это не совсем то. У нее должна быть чернь: ноги, грива и хвост.

– А какой масти был твой пони – Ангус, что ли, его звали?

– Как ты только помнишь? – удивилась Робин.

– Сам не знаю, – ответил Страйк. – Ты ведь тоже помнишь названия пабов. Какие-то вещи застревают в памяти, вот и все.

– Он был серый.

– Читай «белый». Это все заумь – чтобы дурить безлошадный плебс, ты согласна?

– Нет, – посмеялась Робин. – У серой лошади под белым волосяным покровом черная кожа. А чисто белые…

– …долго не живут, – сказал Страйк в тот момент, когда к ним подошла официантка.

Заказав себе гамбургер, Страйк закурил следующую сигарету и, когда никотин добрался до мозга, испытал чувство, близкое к эйфории. Пинта пива, жаркий августовский день, достойно оплачиваемая работа, близкое утоление голода и сидящая напротив Робин, с которой наладилась дружба – пусть не до того уровня, который предшествовал ее медовому месяцу, но до вполне приемлемого, единственно возможного, коль скоро она теперь замужем. В данный момент, в этом солнечном пивном дворике, невзирая на боль в ноге и нерешенные проблемы в отношениях с Лорелеей, жизнь виделась ему простой и безоблачной.

– Групповой опрос – неблагодарное дело, – сказал он, выдыхая дым в сторону от Робин, – но сегодня среди Чизуэллов обнаружились любопытные разнонаправленные течения, согласна? Я собираюсь еще поработать над Иззи. Мне кажется, в отсутствие родни она станет более откровенной.

«Иззи только и ждет, чтобы ты над ней поработал», – сказала про себя Робин, доставая мобильный.

– Хочу тебе кое-что показать. Вот, полюбуйся.

Она открыла фотографии с дня рождения Фредди Чизуэлла.

– Вот это, – Робин указала на бледное, несчастное девичье лицо, – Рианнон Уинн. Она была в числе приглашенных на его восемнадцатилетие. Оказывается, – она перешла на одно изображение назад, к групповому снимку ребят в белой фехтовальной форме, – они одновременно выступали за молодежную сборную Британии.

– Господи, ну конечно… – Страйк забрал у нее телефон. – Шпага… шпага с Эбери-стрит. Она принадлежала Фредди!

– Ну конечно! – эхом отозвалась Робин, ругая себя, что не додумалась раньше.

– Фото, скорее всего, сделано незадолго до самоубийства Рианнон. – Страйк пристально вглядывался в жалкую фигурку среди общего веселья. – А тут… чтоб я сдох… у нее за спиной – это ведь Джимми Найт. Что его привело на праздник золотой молодежи?

– Бесплатная выпивка? – предположила Робин.

Страйк хмыкнул, возвращая ей телефон.

– Иногда самый очевидный ответ – самый правильный. Это мне почудилось, что Иззи как-то стушевалась, когда разговор зашел про юношеские сексапильные чары Джимми?

– Нет, не почудилось, – сказала Робин. – Я тоже заметила.

– Кстати, никто не просит, чтобы мы потолковали со старыми дружками Джимми – братьями Бутчер.

– Потому что им известно больше, чем тому семейству, на которое работает их сестра?

Потягивая пиво, Страйк мысленно вернулся к первому разговору с Чизуэллом.

– Если верить Чизуэллу, в том, за что его шантажировали, были замешаны и другие люди, которым выгодно помалкивать. У них слишком многое поставлено на карту.

Достав блокнот, он стал расшифровывать собственный угловатый, неразборчивый почерк, а Робин под приглушенный людской гомон наслаждалась уютом пивного дворика. Рядом лениво жужжала пчела, напоминая ей о той лавандовой дорожке близ «Le Manoir aux Quat’Saisons», где они с Мэтью останавливались в первую годовщину свадьбы. Но лучше было не сравнивать тот момент с нынешним.

– Что, если, – начал Страйк, постукивая ручкой по открытому блокноту, – братья Бутчер по просьбе Джимми согласились порезать лошадей, пока сам он был в Лондоне? Мне всегда казалось, что для таких дел у него были местные сообщники. Но пусть Иззи сперва вытянет из них координаты Тиган, а потом уж подключимся мы. Не люблю без особой необходимости волновать клиентов.

– Это правильно, – согласилась Робин, – а я вот подумала… не встречался ли с ними Джимми, когда приезжал сюда на розыски Билли?

– Вполне возможно, – сказал Страйк, покивав своим заметкам. – Любопытная мысль, да. Если судить по разговору Джимми и Флик на том марше протеста, они оба знали, где находится Билли. И собирались его проведать, но тут у меня лопнуло сухожилие. А теперь они его опять упустили… Знаешь, я бы много дал, чтобы найти Билли. С него все началось, а мы до сих пор…

Он прервался, когда им подали обед: для него – бургер и сверху сыр с синей плесенью, для Робин – суп чили.

– «Мы до сих пор…» – что? – напомнила Робин, когда барменша отошла.

– …ни на шаг не приблизились, – продолжил Страйк, – к ответу на вопрос о детоубийстве. Мне не хотелось расспрашивать Чизуэллов о Сьюки Льюис, по крайней мере сейчас. Пока лучше делать вид, что меня интересует исключительно смерть Чизуэлла.

Он откусил огромный кусок бургера и перевел блуждающий взгляд на дорогу. Умяв половину своего обеда, Страйк вновь обратился к записям.

– Планы на ближайшее время, – объявил он, опять взявшись за ручку. – Надо найти приходящую домработницу, которую уволил Джаспер Чизуэлл. Какое-то время в ее распоряжении был ключ, и она, вероятно, сможет рассказать, как и когда в дом попал гелий. Надеюсь, Иззи по нашей просьбе разыщет Тиган Бутчер, а та опишет утренний приезд Рафаэля, потому что его рассказ мне все еще подозрителен. Братьев Тиган пока тревожить не будем, потому что Чизуэлл явно не хотел, чтобы мы их трясли, но я, возможно, постараюсь переговорить с Генри Драммондом, галеристом.

– О чем конкретно? – спросила Робин.

– Он был старинным другом Чизуэлла, да еще оказал ему большую услугу, взяв на работу Рафаэля. Должно быть, отношения у них были довольно тесными. Как знать, может, Чизуэлл и рассказал ему, за что подвергался шантажу. Кроме того, он дозванивался Чизуэллу рано утром в день его смерти. Хотелось бы узнать, с какой целью. Далее: ты прощупаешь Флик в этой сувенирной лавке, Барклай продолжит пасти Джимми и Флик, а мне остаются Герайнт Уинн и Аамир Маллик.

– На контакт с тобой они не пойдут, – быстро сказала Робин. – Никогда.

– На что спорим?

– Ставлю десятку, что не пойдут.

– Ну, знаешь, я тебе столько не плачу, чтобы десятками разбрасываться, – сказал Страйк. – Поставишь мне пинту пива.

Страйк оплатил счет, и они направились к машине; Робин втайне жалела, что им больше никуда не нужно ехать, – ее угнетала перспектива возвращения на Олбери-стрит.

– Давай, может, обратно поедем по трассе Эм-сорок, – предложил Страйк. – На Эм-четыре какая-то авария.

– Давай, – согласилась Робин.

Этот маршрут вел мимо «Le Manoir aux Quat’Saisons». Сдавая задним ходом с парковки, Робин вспомнила о полученных от Мэтью сообщениях. Он заявил, что это рабочая переписка, но Робин не припоминала, чтобы он когда-нибудь связывался со своей конторой в выходные. Наоборот, он вечно брюзжал, что у Робин ненормированный рабочий день, который перетекает в субботу и в воскресенье, тогда как у него все четко.

– Что? – переспросила она, сообразив, что к ней обращается Страйк.

– Говорю: есть поверье, что они приносят беду, это так? – повторил Страйк.

– Кто?

– Белые лошади. Есть даже какая-то пьеса, где белые кони выступают предвестниками смерти[38].

– Насчет пьесы не знаю, – ответила Робин, переключая передачу. – Но в Откровении Иоанна Богослова смерть является на белом коне.

– На бледном коне[39], – поправил Страйк и опустил оконное стекло, чтобы покурить.

– Педант.

– Сказала женщина, которая отказывается называть бурую лошадь «бурой».

Он взял в руки грязный деревянный крест, который скользил туда-сюда по приборной доске. Робин смотрела перед собой, намеренно фокусируя взгляд на любых приметах местности, которые могли бы заслонить зримый образ, посетивший ее при виде этой находки, прятавшейся в толстых корнях крапивы: образ младенца, гниющего в земле на дне лесной ложбины и забытого всеми, кроме одного человека, прослывшего безумцем.

Мне необходимо выйти из фальшивого, двусмысленного положения.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

На следующее утро Страйк болью расплачивался за поход через лес в имении Чизуэлл-Хаус. Ему до того не хотелось вылезать из постели, топать вниз по лестнице и в воскресный день приниматься за работу, что пришлось напомнить себе, по примеру героя Хаймана Рота в одном из его любимых фильмов: никто не навязывал ему эту профессию. Частный сыск, подобно мафии, подчас требовал от человека невозможного. В ожидании побед приходилось мириться со всяческими привходящими обстоятельствами.

Ведь у него в свое время был выбор. Никто его не гнал из армии, даже когда он лишился половины ноги. Знакомые знакомых предлагали самые разные варианты, от управленческих должностей в охранных предприятиях до делового партнерства, но в нем сидела неистребимая жажда расследовать, разгадывать, восстанавливать порядок в нравственной вселенной. И если бумажная волокита, наем и увольнение подчиненных, привередливые клиенты не доставляли ему особой радости, то долгие рабочие часы, физические неудобства и элементы риска, связанные с этой работой, он принимал стоически, а иногда и не без удовольствия. Так что сейчас оставалось принять душ, надеть протез и сонно, через боль спуститься по лестнице, вспоминая слова зятя, Грега, о том, что конечной целью сыскной деятельности должно быть кресло начальника и руководство теми, кого, в буквальном смысле слова, кормят ноги.

Когда Страйк сел за компьютер Робин, мысли его переметнулись к ней. Он ни разу не задал ей вопроса о ее собственных амбициях в отношении агентства, так как полагал – вероятно, с долей самонадеянности, – что они совпадают с его помыслами: сколотить солидный банковский счет, чтобы обеспечить им обоим приличный доход, и браться только за самые интересные дела, без страха потерять все, если отвалится один клиент. А ведь, может статься, Робин ожидала разговора именно в таком ключе, который задал Грег? Страйк попытался представить, какой будет ее реакция, если предложить ей сесть на издающий непристойные звуки диван и посмотреть компьютерную презентацию насчет долгосрочных целей и вариантов брендинга.

Но мысли о Робин с началом работы каким-то образом трансформировались в думы о Шарлотте. Он вспомнил, как проходили дни, когда ему требовалось без помех несколько часов кряду посидеть за компьютером. Шарлотта либо уходила в неизвестном направлении, да еще напускала туману, либо под надуманным предлогом стремилась прервать его поиск, либо затевала ссору, которая напрочь выбивала его из колеи, отнимая драгоценное время. Но сейчас он отдавал себе отчет в том, что эти запутанные, изматывающие отношения не дают ему покоя по той причине, что Шарлотта с момента их случайной встречи в Ланкастер-Хаусе то исчезает для него, то появляется вновь, как кошка, которая гуляет сама по себе.

По итогам без малого восьми часов рабочего времени, семи чашек кофе, трех походов в сортир, четырех сэндвичей с сыром, трех пакетов чипсов, одного яблока и двадцати двух выкуренных сигарет Страйк дистанционно оплатил своим подчиненным накладные расходы, проверил, что все счета поступили в бухгалтерскую фирму, проштудировал отчеты Хатчинса по Врачу-Ловкачу и перебрал на просторах киберпространства нескольких субъектов с именем Аамир Маллик в поисках единственного, кто сейчас требовался ему для беседы. К семнадцати часам тот вроде бы обнаружился, но прикрепленная аватарка была очень далека от описаний «красавчика», найденных в скрытом электронном сообщении, а потому Страйк решил отправить на адрес Робин скопированные изображения из Google Images, чтобы она подтвердила, действительно ли это тот Маллик, который ему нужен. Потягиваясь и зевая, он прослушал соло на барабане вместе с покупателем, зашедшим в музыкальный магазин на Денмарк-стрит. Теперь можно было вернуться в мансарду и посмотреть ежедневный выпуск наиболее ярких событий олимпийской программы, включая рекорд Усейна Болта[40] на стометровке. Он уже собирался закрыть компьютер, когда короткое «динь» сигнализировало о поступлении нового сообщения от Lorelei@VintageVamps.com с незатейливой темой: «Ты и я».

Страйк потер глаза, как будто вид нового письма вызвал у него временную потерю зрения. Но нет: оно по-прежнему чернело на верхней строке ящика «Входящие».

– Чтоб тебе… – пробормотал он, но решил не откладывать худшее и кликнул, чтобы просмотреть текст.

Сообщение, растянувшееся почти на тысячу слов, было, по всей видимости, тщательно отредактировано. В нем последовательно препарировался характер Страйка, и эта часть смахивала на выписку из истории болезни пациента психиатрической лечебницы, не безнадежного, но нуждающегося в срочной медицинской помощи. Согласно данным Лорелеи, Корморан Страйк, страдающий глубоким расстройством психики и поведенческими отклонениями, преграждал путь собственному счастью. Он причинял мучения другим вследствие своей двуличной эмоциональной стратегии. Не познавший за всю свою жизнь здоровых человеческих отношений, он уклонился от таковых, когда они стали возможны. Заботу со стороны других лиц он всегда принимал как данность, но, вероятно, еще способен оценить в критической ситуации, когда, упав ниже плинтуса, будет прозябать в одиночестве, никем не любимый и раздираемый сожалениями о прошлом.

За этим пророчеством следовало описание душевных исканий и сомнений Лорелеи, которые предшествовали отправке этого письма, а ведь можно было попросту сообщить, что их отношения, не скрепленные никакими обязательствами, подошли к концу. В заключение Лорелея указала, что только честность по отношению к нему заставила ее в письменном виде объяснить, почему она – а следовательно, и любая другая женщина – не согласится иметь с ним ничего общего, пока он не пересмотрит своего поведения. Она просила его внимательно прочесть и как следует обдумать все вышесказанное, «поскольку содержание этого письма продиктовано не гневом, но печалью», а затем назначить время и место следующей встречи, дабы сообща решить, достаточно ли он ценит эти отношения, «чтобы сделать попытку направить их в иное русло».

Страйк еще долго сидел перед монитором, но не потому, что продумывал ответ, а потому, что собирался с силами, дабы, превозмогая боль, встать со стула. Наконец ему удалось принять вертикальное положение; наступая на протезированную ногу, он поморщился, затем выключил компьютер и запер входную дверь.

Почему было не сказать о разрыве отношений одной фразой, по телефону? – недоумевал он, когда, держась за перила, поднимался в мансарду. Ясно же, что их роман приказал долго жить, разве нет? Кому нужно это вскрытие?

У себя в квартире Страйк закурил очередную сигарету, опустился на кухонный стул и позвонил Робин, которая ответила почти мгновенно.

– Привет, – ровным тоном сказал он. – Есть минута?

Он услышал стук закрываемой двери, шаги, потом стук еще одной закрываемой двери.

– Почту смотрела? Я там тебе послал пару фоток.

– Нет еще, – ответила Робин. – Что за фотки?

– Кажется, я нашел Маллика: живет в Бэттерси. Толстячок с монобровью.

– Это не он. Наш – высокий, худой, в очках.

– Значит, я зря убил целый час, – огорчился Страйк. – А из его разговоров не следовало, где он проживает? Чем занимается по выходным? Какой у него номер страхового полиса?

– Да что ты, – сказала Робин, – мы с ним практически не общались. Я же говорила.

– Как продвигается твоя маскировка?

Робин успела сообщить ему эсэмэской, что в четверг идет на собеседование «с чокнутой викканкой», владелицей магазинчика побрякушек в Кэмдене.

– Неплохо, – ответила она в трубку. – Я тут экспериментировала с…

На заднем плане послышался приглушенный крик.

– Прости, мне надо идти, – торопливо проговорила Робин.

– Все нормально?

– Да, все хорошо, завтра поговорим.

Робин отсоединилась. Страйк еще постоял, прижимая к уху мобильный. Напрашивался вывод, что время для звонка было выбрано неудачно: вроде как у нее с мужем бушевал какой-то скандал. Страйк был несколько обескуражен, что не удалось потрепаться еще. Он задумчиво взвесил на ладони телефон: Лорелея ожидала его звонка сразу после ознакомления с ее посланием. Страйк решил, что мог ведь еще и не открыть почту, положил телефон на стол, а вместо него взял телевизионный пульт.

…я бы осторожнее отнесся к вашему проступку.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Прошло четыре дня; где-то в полдень Страйк стоял, облокотившись на прилавок, в крохотной пиццерии, работающей преимущественно навынос и будто созданной для наблюдения за домом напротив. Точнее, за одной половиной кирпичного двухквартирного особняка с надписью «Дикий виноград», вырезанной по камню над входными дверями, – такое название, подумалось Страйку, более подошло бы какому-нибудь скромному коттеджу, а не этой резиденции с изящными арочными окнами и выступающими замковыми камнями.

Когда Страйк жевал пиццу, в кармане у него завибрировал телефон. На этот раз он сообразил проверить, кто звонит, – ему вполне хватило того неприятного разговора с Лорелеей. Вызов поступил от Робин, и Страйк нажал «ответить».

– Меня приняли! – взволнованно сообщила Робин. – Только что прошла собеседование. Хозяйка – жуткая мегера: неудивительно, что никто не хочет к ней идти. Оплата почасовая. По сути, она ищет людей, которые готовы ее подменить, когда ей самой лень работать.

– А Флик еще там?

– Да, стояла за прилавком во время моего собеседования. Завтра у меня вроде как испытательный срок.

– «Хвоста» за собой не заметила?

– Нет. Думаю, тот журналист все-таки слился. Вчера его тоже не было. В любом случае он бы вряд ли меня узнал. Я же изменила прическу!

– Так, и каким же образом?

– Мелками.

– Чем-чем?!

– Мелками! – повторила Робин. – Специальными мелками для волос. Теперь голова у меня наполовину черная, наполовину голубая. А еще я размалевала глаза и наклеила татушки.

– Зашли-ка сюда селфи – я тут умираю со скуки.

– Нет уж, перебьешься. А у тебя какие новости?

– Да все фигня какая-то! Утром Маллик и Делия вышли из дома…

– Они что, живут вместе?!

– Понятия не имею. В общем, поехали куда-то на такси, взяв собаку-поводыря. Час назад вернулись; продолжаю наблюдение. И вот что любопытно: я ведь уже встречал Маллика. Сегодня утром с первого взгляда узнал.

– Да ладно?

– Ага, он был на той сходке ОТПОРа, которую устраивал Джимми. Куда я ходил в поисках Билли.

– Странно… А не может ли быть, что его туда направил Герайнт?

– Все может быть, – сказал Страйк. – Но если Уинну и отпоровцам необходимо держать связь, не проще ли пользоваться телефоном? Вообще-то, сомнительный он тип, этот Маллик.

– Да нормальный он, – быстро возразила Робин. – Правда, меня недолюбливает, но это потому, что он мне не доверяет. Зато соображает лучше многих.

– А он способен убить?

– Это ты из-за показаний Кинвары?

– «Мой муж огорчил того, кого огорчать нельзя», – процитировал Страйк.

– И с чего кому-то бояться Аамира? Из-за того, что он смуглый? Мне, если честно, даже жаль, что ему приходится работать с такими…

– Погоди, – оборвал ее Страйк, бросая на тарелку недоеденный кусок пиццы.

Входная дверь дома, где жила Делия, снова распахнулась.

– Началось.

Из дома вышел Маллик, захлопнул дверь и бодро зашагал по дорожке от дома к улице. Страйк, покинув свое укрытие, отправился следом.

– Канает пружинистой походочкой. Рад, наверно, что отделался.

– Как твоя нога?

– Бывало и похуже. Стой, он поворачивает налево… Робин, мне надо ускориться, до связи.

– Удачи!

– Ага.

Сражаясь с неудобным протезом, Страйк торопливо перешел Саутварк-Парк-роуд, а потом свернул на Альма-Гроув – длинную жилую улицу, окаймленную рядами платанов и невысоких строений в викторианском стиле. К удивлению Страйка, Маллик остановился у здания на правой стороне, с бирюзовой дверью, и вошел в дом – буквально в пяти минутах ходьбы от резиденции Уиннов.

Узкие дома на Альма-Гроув примыкали друг к другу боковыми стенами, что, вероятно, обеспечивало превосходную слышимость. Прикинув, сколько времени нужно, чтобы снять куртку и разуться, Страйк подошел к бирюзовой двери и постучал.

Маллик открыл почти сразу. Его выражение вежливого любопытства сменилось ужасом. Очевидно, он знал, кто перед ним, – и знал наверняка.

– Аамир Маллик?

Тот медлил с ответом. Он стоял как вкопанный, положив одну руку на дверной косяк, а другой опираясь на стену прихожей, и смотрел на Страйка темными глазами, которые словно уменьшались за толстыми линзами очков.

– Что вам нужно? – спросил Аамир.

– Потолковать, – ответил Страйк.

– Потолковать? О чем?

– Меня наняли родственники Джаспера Чизуэлла. У них нет уверенности, что он покончил с собой.

Потеряв дар речи, Аамир прирос к месту, но в конце концов шагнул в сторону:

– Ладно, входите.

На месте этого парня Страйку тоже захотелось бы узнать из первых уст, что думает частный детектив, кого подозревает, – все лучше, чем бессонными ночами гадать, с какой целью тот нагрянул к нему домой. Переступив через порог, Страйк вытер ноги о коврик.

Изнутри дом оказался больше, чем снаружи. Аамир провел Страйка в дверь налево, и они очутились в гостиной. Обстановка наводила на мысль, что дом обустраивал человек гораздо старше Аамира. Толстый узорчатый ковер с розовыми и зелеными завитками, несколько кресел в ситцевых чехлах, накрытый кружевной скатеркой деревянный кофейный столик и фигурное зеркало над каминной полкой – все это отвечало вкусам пожилых; правда, внутри кованой каминной топки стоял экономичный электрообогреватель, а полки оставались пустыми, без каких-либо украшений. На подлокотнике кресла лежала книга Стига Ларссона.

Засунув руки в карманы джинсов, Аамир повернулся к Страйку и произнес:

– Вы Корморан Страйк.

– Верно.

– Это ваша напарница выдавала себя за стажерку Венецию Холл в палате общин.

– Снова верно.

– Что вам нужно? – повторил Аамир.

– Задать вам пару вопросов.

– По поводу?

– Можно, я присяду?

Не дожидаясь разрешения, Страйк сел. Он заметил, как Аамир опустил взгляд на его ногу, и демонстративно выставил вперед протез, чтобы из-под носка виднелась металлическая лодыжка. Человек, который с таким вниманием относился к Делии и ее инвалидности, вряд ли теперь попросил бы его встать.

– Как я уже сказал, семья Джаспера Чизуэлла отказывается признавать, что он совершил самоубийство.

– Думаете, я причастен к его смерти? – Аамир хотел изобразить недоумение, но лишь выдал свой страх.

– Нет, – сказал Страйк, – но если хочется сделать признание, то пожалуйста. Избавите меня от лишней работы.

Аамир не улыбнулся.

– Мне точно известно одно, Аамир: вы помогали Герайнту Уинну шантажировать Чизуэлла.

– Я не помогал, – выпалил Аамир.

Необдуманный, машинальный ответ – явный признак паники.

– И не пытались заполучить компрометирующие фотографии, чтобы использовать против министра культуры?

– Не понимаю, о чем вы.

– Сейчас пресса намерена вынудить ваших боссов отменить судебное предписание для СМИ. Как только фотографии станут общественным достоянием, ваше участие в шантаже уже нельзя будет скрыть. Вы и ваш друг Кристофер…

– Он мне не друг! – горячо запротестовал Аамир, и Страйку стало любопытно.

– Это ваш дом, Аамир?

– Что?

– Великоват для парня двадцати четырех лет с небольшой зарплатой…

– Не ваше дело, чей это…

– Лично мне плевать, – заметил Страйк, склоняясь вперед. – Но существуют документы. Если вы не платите полную аренду, это выглядит так, будто вы чем-то обязаны хозяевам. Может показаться, что вы у них на крючке. Налоговая будет рассматривать ваше проживание здесь как натуральную льготу, отчего возникнут проблемы и у…

– Как вы узнали, где меня искать? – требовательно спросил Аамир.

– Ну, как-то… – сказал Страйк. – Вы не особо жалуете социальные сети, так ведь? Однако, – он достал из внутреннего кармана пиджака и разгладил свернутые в трубочку листы бумаги, – я нашел страницу вашей сестры на «Фейсбуке». Это же ваша сестра, я прав?

Он бросил распечатанный пост на кофейный столик. Размытое фото изображало симпатичную пухлую женщину в хиджабе с четырьмя маленькими детьми. Приняв молчание Аамира за согласие, Страйк продолжил:

– Я решил просмотреть посты за минувшие годы. Это вы. – Он положил вторую распечатку поверх первой; на фото Аамир был моложе; одетый в мантию выпускника, он стоял вместе с родителями и улыбался в камеру. – Вы окончили Лондонскую школу экономики и политических наук, факультет политологии и экономики. Впечатляет… Затем прошли стажировку для выпускников в Министерстве иностранных дел, – продолжал Страйк, выкладывая на стол третий лист с фотографией – уже официального характера.

На ней была запечатлена небольшая группа строго одетых юношей и девушек, исключительно представителей различных меньшинств, собравшихся вокруг лысоватого розовощекого мужчины.

– А здесь, – объявил Страйк, – рядом с вами стоит высокопоставленный чиновник, сэр Кристофер Бэрроуклаф-Бернс, который в то время старался набирать сотрудников из самых разных этнических групп.

У Аамира задергалось веко.

– И наконец, – Страйк продемонстрировал последнюю из четырех распечаток. – Фото месячной давности: тут вы с сестрой в пиццерии прямо напротив дома Делии. Как только я определил геопозицию и понял, что отсюда рукой подать до особняка Уиннов, мне пришло в голову наведаться в Бермондси – просто наудачу.

Аамир уставился на свое фото с сестрой, которая и сделала это селфи. Позади них, за окном, отчетливо виднелась Саутварк-Парк-роуд.

– Где вы находились в шесть часов утра тринадцатого июля? – спросил Страйк.

– Здесь.

– Кто-нибудь может это подтвердить?

– Да. Герайнт Уинн.

– Он у вас ночевал?

Сжав кулаки, Аамир сделал несколько шагов вперед. Невооруженным взглядом было видно, что он никогда не занимался боксом, но тем не менее Страйк напрягся. Аамир был на грани срыва.

– Я спрашиваю без всякой задней мысли. – Страйк примирительно поднял руки. – Просто шесть утра – неподходящее время для пребывания Герайнта Уинна у вас в доме.

Аамир медленно опустил кулаки, а потом, будто не зная, куда себя девать, попятился и присел на краешек ближайшего кресла.

– Герайнт зашел сказать, что Делия упала.

– Разве нельзя было сообщить об этом по телефону?

– Наверное, можно, но ему не захотелось этого делать, – ответил Аамир. – Он просил, чтобы я помог уговорить Делию поехать в травмпункт. Она упала на ступеньках, и у нее опухало запястье. Я поспешил к ним домой – они живут буквально за углом, – но так и не смог ее убедить. Она упряма. Потом выяснилось, что у нее всего лишь растяжение, а не перелом. Так что ничего страшного не произошло.

– Значит, вы можете подтвердить алиби Герайнта на момент смерти Джаспера Чизуэлла?

– Видимо, да.

– А он – ваше.

– Какая мне корысть от смерти Джаспера Чизуэлла?

– Это вопрос по существу, – отметил Страйк.

– Я его почти не знал, – запротестовал Аамир.

– Правда?

– Да, правда.

– Тогда почему же он цитировал вам Катулла, упоминал Судьбу и в присутствии посторонних делал намеки на вашу личную жизнь?

Повисла затяжная пауза. У Аамира вновь дернулось веко.

– Такого не было, – выдавил он.

– Неужели? А вот моя напарница…

– Она лжет. Чизуэлл ничего не знал о моей личной жизни. Ничего.

За стеной раздался ровный гул пылесоса. Как и следовало ожидать, слышимость оказалась высокой.

– Мы с вами однажды встречались, – сообщил Страйк Маллику, который перепугался еще сильнее. – Пару месяцев назад, в Ист-Хэме, на сходке у Джимми Найта.

– Не понимаю, о чем речь, – сказал Маллик. – Вы меня с кем-то перепутали. – И неубедительно поинтересовался: – Кто такой Джимми Найт?

– Ладно, Аамир, – сказал Страйк, – если хотите играть по своим правилам, разговор теряет смысл. Где у вас туалет?

– Что?

– Отлить надо. А после уберусь, оставлю вас в покое.

Маллик явно хотел ответить отказом, но не нашел удобного повода.

– Ладно, – сказал он. – Только…

По всей видимости, его осенило.

– …минуту. Я должен убрать… у меня в раковине носки замочены. Подождите здесь.

– Слушаюсь, – ответил Страйк.

Аамир вышел из комнаты. Страйк просто-напросто искал возможности осмотреться наверху в поисках источника животных шумов, достаточно громких, чтобы вызвать недовольство соседей, но по звуку шагов Аамира понял, что сортир находится за кухней, на первом этаже.

Через пару минут Аамир вернулся.

– Проходите сюда.

Он провел Страйка по коридору через неприглядно голую кухню и указал в сторону туалетной комнаты.

Страйк заперся и провел ладонью по дну раковины. Оно оказалось сухим. Розовые стены гармонировали с розовой ванной. Никелированная стойка от пола до потолка в конце ванны и поручни по обе стороны от унитаза указывали, что в этом доме еще недавно проживал некто слабосильный, а то и вовсе немощный. Что же хотел убрать или перепрятать Аамир? Страйк открыл стенной шкафчик. Там обнаружился стандартный мужской набор: бритвенные принадлежности, дезодорант, лосьон после бритья.

Закрыв дверцу, Страйк увидел свое отражение в зеркале, а у себя за спиной – синий махровый халат, небрежно повешенный на крючок, причем даже не за петельку у ворота, а за пройму.

Страйк спустил воду, чтобы развеять подозрения хозяина дома, а сам обшарил пустые карманы халата. Халат, еле державшийся на крючке, соскользнул на пол.

Отступив на шаг назад, Страйк рассмотрел открывшуюся взгляду поверхность. На филенке двери, грубо процарапанное в древесине и краске, было изображено какое-то четвероногое существо. Страйк включил холодную воду, чтобы заглушить щелчок камеры телефона, сделал снимок, закрутил кран и повесил махровый халат в точности как прежде.

Аамир ожидал в кухне.

– Я заберу бумаги? – попросил Страйк и, не дожидаясь ответа, вернулся в гостиную за распечатками из «Фейсбука». – А почему вы ушли из Министерства иностранных дел? – как бы между прочим поинтересовался он.

– Мне… там не понравилось.

– А как устроились на работу к Уиннам?

– Мы с ними давно знакомы, – ответил Аамир. – Делия предложила мне место. Я согласился.

Задавая вопросы, Страйк чрезвычайно редко испытывал неловкость.

– Нельзя не заметить, – сказал он, держа перед собой кипу бумаг, – что после ухода из Министерства иностранных дел вы отдалились от своей родни. Очень давно не появлялись на семейных фото; даже семидесятилетний юбилей вашей матушки не почтили своим присутствием. Да и сестра долгое время вас не упоминает.

Аамир промолчал.

– Такое впечатление, что родные от вас отреклись, – заметил Страйк.

– Собрались уходить, так уходите, – бросил Аамир, но Страйк не сдвинулся с места.

– Когда ваша сестра выложила на своей странице вот этот ваш с нею снимок, сделанный в ближайшей пиццерии, – продолжал Страйк, вновь разворачивая последний лист, – комментарии были…

– Я требую: уходите. – Аамир повысил голос.

– «Что у тебя общего с этим паскудником?», «А папа знает, что ты поддерживаешь с ним отношения?» – вслух зачитывал Страйк избранные комментарии к портрету Аамира с сестрой. – «Если бы мой брат был пойман на аль-ливате…»

Тут Аамир кинулся на Страйка с кулаками, метя ему в правый висок, но детектив отразил этот удар. Однако деликатного с виду Аамира захлестнуло слепое неистовство, способное из кого угодно сделать опасного противника. Вырвав из розетки попавшую под руку настольную лампу, он стал размахивать ею с такой яростью, что Страйк еле-еле успевал уворачиваться, – иначе удар стойки пришелся бы ему в лицо, а не в стену, разделявшую надвое гостиную.

– Уймись! – заорал Страйк, когда Аамир, швырнув обломки лампы, снова двинулся на Страйка.

Отразив череду кулачных ударов, Страйк зацепил протезированной ногой голень Аамира и свалил того с ног, а сам, тихо матерясь – в драке у него невыносимо разболелась культя, – распрямился, перевел дух и выговорил:

– Еще сунешься – удавлю к чертовой матери.

Откатившись в сторону, Аамир вскочил. Очки свисали с одного уха. Трясущейся рукой он сорвал их, чтобы разглядеть сломанный заушник. Без очков глаза его сделались огромными.

– Аамир, твоя личная жизнь мне по барабану, – с трудом выговорил Страйк. – Меня интересует другое: кого ты покрываешь…

– Вон отсюда! – прошипел Аамир.

– Ведь если полиция решит, что это было убийство, то все, о чем ты молчишь, выплывет наружу. Следователи по особо важным делам ни с кем не церемонятся.

– Пошел вон!

– Ладно. Только помни: я тебя предупредил.

У порога Страйк напоследок обернулся к Аамиру, который шел за ним по пятам и весь подобрался, когда сыщик застыл на месте.

– Кто вырезал метку на двери твоей ванной, Аамир?

– Убирайся!

Страйк понял: упорствовать бессмысленно. Как только он переступил через порог, дверь захлопнулась у него за спиной.

Через несколько домов Страйк прислонился к дереву и, содрогаясь, перенес вес на здоровую ногу, а затем отправил сообщение Робин:

Это тебе ничего не напоминает?

Он закурил и стал дожидаться ответа, радуясь благовидному предлогу для отдыха, потому что у него не только разболелась культя, но и стучало в одном виске, – увернувшись от лампы, он ударился головой об стену. А кроме всего прочего, надсадил спину, пока не сбил с ног более молодого противника.

Страйк оглянулся на бирюзовую дверь. Если совсем честно, его терзала не только физическая боль, но и совесть. Он шел к Маллику, намереваясь взять его на пушку и вызнать правду об отношениях этого парня с Чизуэллом и Уиннами. Частный детектив – это не доктор, который руководствуется принципом «не навреди», но Страйк, докапываясь до истины, обычно старался не причинять особого вреда хозяину дома. Чтение вслух комментариев к фотографии стало ударом ниже пояса. Образованный, несчастливый и, бесспорно, не по доброй воле привязанный к чете Уинн – Аамир Маллик выдал свое отчаяние приступом ярости. Страйку не потребовалось сверяться с засунутыми в карман распечатками, чтобы вызвать в памяти фотографию Маллика, только что получившего диплом с отличием и гордо стоящего в Форин-Офисе на пороге звездной карьеры рядом со своим наставником, сэром Кристофером Бэрроуклаф-Бернсом.

Тут у него зазвонил мобильный.

– Где ты откопал это изображение? – спрашивала Робин.

– На двери ванной комнаты Аамира, с внутренней стороны, замаскированное висящим халатом.

– Ты шутишь.

– Ничуть. Что это тебе напоминает?

– Белую лошадь на вулстонском холме, – отчеканила Робин.

– Это большое облегчение, – признался Страйк, оттолкнувшись от дерева и ковыляя дальше по улице. – Я уж стал думать, что из-за этой белой скотины у меня уже глюки.

…я все-таки хочу хоть раз вмешаться в жизненную борьбу…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

В пятницу Робин вышла из метро на станции «Кэмден-Таун» в половине девятого утра и направилась, разглядывая себя в каждой витрине, в магазинчик ювелирных и сувенирных изделий, куда ее приняли на испытательный срок.

В течение пары месяцев после суда над Шеклуэллским Потрошителем Робин овладела секретами макияжа: она искусно меняла форму бровей и мазала губы ярко-красной помадой с эффектом «металлик», что в сочетании с париками и цветными контактными линзами преображало ее лицо, но никогда еще не использовала такого количества ухищрений, как сегодня. Она выбрала темно-карие линзы, нарисовала черной подводкой жирные стрелки, накрасила губы бледно-розовой помадой, а ногти покрыла серо-стальным лаком. У Робин были проколоты уши – по одной деликатной дырочке в каждой мочке, но она прикупила дешевые серьги-каффы, чтобы изобразить смелый подход к пирсингу. В это погожее утро на ней было короткое черное платье из ближайшего благотворительного секонд-хенда «Оксфам», которое даже после машинной стирки сохраняло специфический запах, плотные черные колготки и высокие черные ботинки на шнуровке. В таком обмундировании Робин надеялась походить на эмо и готов, облюбовавших лондонский Кэмден; сама она бывала здесь нечасто, всякий раз вспоминая Лорелею и ее магазин винтажной одежды.

Свое альтер эго Робин окрестила «Бобби Канлифф». Работая под прикрытием, она выбирала имена с какими-нибудь личными ассоциациями, чтобы отзываться на них машинально.

Бобби – уменьшительное от Робин; иногда ее так и называли: к примеру, воздыхатель с прежнего места работы и еще брат Мартин – исключительно чтобы позлить. А Канлифф – просто-напросто фамилия Мэтью.

Ей повезло: в тот день муж рано уехал на какую-то аудиторскую проверку в Барнет и не мешал ей своим ехидством и неудовольствием, пока она заканчивала перевоплощение. Робин грело душу, что прикрывается она фамилией мужа, изображая при этом молодую особу, к которой бы Мэтью подсознательно испытал неприязнь. С возрастом он становился все нетерпимее к людям, которые выглядят, думают и живут не так, как он.

Лавка викканских украшений «Трикветра» находилась на территории рынка Кэмден-маркет. Робин была на месте без четверти девять, когда палатки в крытом павильоне уже работали, но нужный ей магазинчик еще стоял под замком. Через пять минут появилась слегка запыхавшаяся владелица. Это была крупная женщина под шестьдесят, в длинном бархатном платье зеленого цвета, растрепанная, с отросшими на дюйм седыми корнями черных волос и с такой же, как у Бобби Канлифф, радикальной подводкой глаз.

Во время недавнего беглого собеседования, по результатам которого Робин и была принята на испытательный срок, хозяйка почти не задавала вопросов, зато охотно рассказывала про своего тридцатилетнего мужа, который недавно ее бросил и уехал жить в Таиланд, про соседа, который, не поделив с ней границу дворика, затеял судебную тяжбу, и про бесконечную череду недовольных и неблагодарных продавцов, которые не задерживаются в «Трикветре» и сбегают на поиски другой работы. При каждом удобном случае она жалела себя, не скрывая при этом желания платить поменьше, а выжимать побольше, и Робин искренне удивлялась, кто вообще соглашается у такой работать.

– Ты весьма пунктуальна, – пропела женщина. – Чудненько. А где вторая?

– Без понятия, – ответила Робин.

– Как назло! – истерично выкрикнула хозяйка. – Тем более сегодня, когда у меня встреча с адвокатом Брайана!

Отперев дверь, она впустила Робин в магазин размером с киоск и вскинула руки, чтобы поднять шторы; дух немытого тела и аромат пачули смешались с запахом ладана, витавшим в воздухе. В магазин плотным потоком хлынул дневной свет, в котором все вещи приобрели – по контрасту – какой-то призрачный и вместе с тем потертый вид. С перекладин на темно-лиловых стенах свисали тусклые серебряные ожерелья и серьги, многие – с пентаграммой, символом мира и листочками конопли; на черных полках за прилавком стеклянные кальяны соседствовали с картами Таро, черными свечами, благовониями и ритуальными кинжалами.

– Через Кэмден сейчас проходят миллионы туристов, несравнимо больше обычного, – говорила владелица, хлопоча за прилавком, – и если она прогуляет… ну вот, явилась.

В магазин проскользнула хмурая Флик в желто-зеленой футболке с эмблемой движения «Хезболла», в джинсах с прорехами и с кожаной почтальонской сумкой через плечо.

– В метро затор был, – буркнула она.

– Не знаю, почему-то я вовремя приехала, и Биби тоже!

– Бобби, – поправила Робин, включая йоркширский акцент.

В этот раз она решила не признаваться, что давно живет в Лондоне, – не хотела быть втянутой в разговоры об учебных заведениях и популярных местах столицы, которые могла знать Флик.

– Так вот, я требую, чтобы вы обе были на высоте в течение всего… рабочего… дня. – Хозяйка подчеркнула три последних слова ударами в ладоши. – Итак, Биби…

– Бобби…

– …подойди сюда, будешь осваивать кассовый аппарат.

Кассовый аппарат Робин освоила без труда: старшеклассницей она по субботам подрабатывала в магазине одежды в йоркширском городе Харрогит. Долгое обучение было бы только во вред делу, потому что минут через десять после открытия в магазин хлынул народ. К удивлению Робин, которая не выбрала бы для себя ровным счетом ничего из здешнего ассортимента, многие гости Кэмдена верили, что для полного счастья необходимо приобрести пару свинцовых сережек, свечу с выпуклой пентаграммой или джутовую сумку-мешок из тех, что громоздились в корзине у кассы, – всем этим товарам приписывались магические свойства.

– Ладно, мне пора, – объявила хозяйка в одиннадцать часов, когда Флик обслуживала рослую немку, которая разрывалась между двумя колодами карт Таро. – А вы учтите: если одна занята с покупателями, другая должна смотреть в оба, как бы чего не своровали. Наружное наблюдение будет вести мой друг Эдди. – Она указала пальцем на стоящий напротив прилавок со старыми виниловыми пластинками. – Обедать по очереди, максимум двадцать минут. И помните: Эдди видит все.

И она исчезла в шлейфе бархата и тяжелого духа. Немка ушла, став обладательницей карт Таро, Флик захлопнула кассовый ящик, и стук эхом прокатился по ненадолго опустевшему магазину.

– Эд-сосед, старый дед, – желчно сказала Флик. – Ему все по боку. Сам же первый ее обнесет. Корову эту, – добавила она для ясности.

Робин посмеялась, и Флик осталась довольна.

– А тебя как звать-то? – с акцентом спросила Робин. – Она даже не сказала.

– Флик. А тебя, выходит, Бобби, да?

– Ага, – подтвердила Робин.

Достав из своей почтальонской сумки мобильный, Флик переложила его под прилавок, затем проверила, но, похоже, не нашла того, чего ожидала, и опять задвинула поглубже.

– Тебе, как видно, позарез работа нужна? – обратилась она к Робин.

– Выбирать не приходится, – сказала Робин. – С прежнего-то места меня турнули.

– Да ну?

– С «Амазона» гадского, – уточнила Робин.

– Эти подонки от налогов уклоняются. – У Флик пробудилось некоторое любопытство. – А за что тебя?

– Норму не выполняла.

Свою легенду Робин почерпнула из недавнего репортажа об условиях труда рабочих магазина-склада некой торговой фирмы: тиски плана, потогонная система, упаковка и сканирование тысяч единиц товара под неусыпным надзором контролеров. По мере ее рассказа лицо Флик вспыхивало то сочувствием, то гневом.

– Полный беспредел! – возмутилась она, когда Робин закончила.

– Во-во, – подтвердила Робин, – там, ясное дело, ни профсоюза тебе, ничего. У нас в Йоркшире мой папаша в профсоюзе круто стоял.

– Представляю, как он разозлился, когда ты ему рассказала.

– Да он помер давно, – не моргнув глазом сообщила Робин. – От легких. Шахтер был.

– Фигово, – сказала Флик. – Прости. – Теперь она поглядывала на Робин с уважением и заинтересованностью. – Понимаешь, ты, наверно, числилась там не работником, а разнорабочей. Чтобы этим гадам было удобней проворачивать свои делишки.

– А не один ли черт?

– Меньше законных прав, – объяснила Флик. – Ты, кстати, можешь на них в суд подать за вычеты из зарплаты.

– А как я докажу? – в недоумении спросила Робин. – Ты-то откуда такая подкованная?

– Я довольно активно участвую в рабочем движении. – Пожав плечами, Флик замялась. – А мать у меня – юрисконсульт по трудовому праву.

– Честно? – Робин позволила себе изобразить вежливый интерес.

– Честно, – ответила Флик, ковыряя под ногтями, – но мы не контачим. Я вообще с предками не общаюсь. Им, видишь ли, парень мой не нравится. И мои политические убеждения.

Расправив футболку «Хезболлы», она покрутилась перед Робин.

– А сами-то они каких убеждений? – спросила Робин, пытаясь смотреть мимо. – Консерваторы?

– Вполне возможно, – ответила Флик. – Обожали Бла-Бла-Блэра.

В кармане подержанного платья Робин завибрировал телефон.

– А по-маленькому где тут сходить?

– Вот там. – Флик указала на потайную лиловую дверь со штангами для бижутерии.

За лиловой дверью обнаружилась клетушка с грязным треснутым окном. На полуразвалившемся кухонном шкафчике, рядом с которым стоял сейф, расположились две бутылки моющего средства, накрытые заскорузлой тряпкой, и чайник. В такой тесноте было не повернуться, тем более что один угол занимал давно не мытый сортир.

Запершись в этой фанерной выгородке, Робин опустила стульчак, присела и начала читать длинное сообщение от Барклая, направленное одновременно ей и Страйку:

Нашелся Билли. Подобрали на улице 2 недели назад. Псих. припадок, упекли в дурку на севере Лондона, в какую пока не знаю. Только вчера Б назвал лепиле своего ближ. родственника. Сегодня утром Джимми звонили из соц. защиты. Дж будет добиваться выписки Б, требует чтоб я поехал с ним. Якобы Б может там сболтнуть лишку тк у него словесн. понос. Также Дж потерял некую бумажку где упомянут Билли и забздел. Спрашивает мб я видел. Написана от руки, но что там важного не говорит. Дж считает что сперла Флик. Они снова расплевались.

Пока Робин перечитывала сообщение, пришел ответ от Страйка:

Барклай, выясни условия посещения, хочу проведать Билли.

Робин, поройся в сумке Флик.

В раздражении Робин ответила:

Вот спасибо. Один ты у нас умный.

Встав, она спустила воду и вернулась в магазин, где перебирала товар компания одетых в черное готов, похожих на стаю нахохлившихся ворон. Робин бочком проскользнула мимо Флик и отметила, что почтальонская сумка лежит на полке под прилавком. Когда готы ушли, накупив эфирных масел и черных свечей, Флик в очередной раз проверила телефон и вновь погрузилась в унылое молчание.

Опыт Робин, полученный на многочисленных временных работах, подсказывал: ничто так не объединяет женщин, как разделенное понимание мужской подлости. У нее в телефоне появилось сообщение от Страйка:

За это мне и платят солидные деньги. За умище.

С трудом подавив смешок, Робин фыркнула:

– За дуру меня держит.

– Че там?

– Да насчет бойфренда моего. С позволения сказать, – ответила Робин, засовывая телефон в карман. – Втирал мне, что с женой не живет. И как думаешь, где он сегодня ночевал? Мне доложили, что утром он аккурат от нее выходил. – Она шумно вздохнула и облокотилась на прилавок.

– Н-да, а мой парень, прикинь, западает на теток постарше, – ковыряя под ногтями, призналась Флик.

Робин помнила, что бывшая жена Джимми старше его на тринадцать лет, и понадеялась на новые откровения, но тут в магазин впорхнула компания девушек, говоривших на каком-то чужом языке – вроде бы на славянском. Они столпились вокруг корзины с подвесками-талисманами.

– Дзенькуе чи, – поблагодарила Флик, получая деньги от одной из покупательниц; девушки рассмеялись и похвалили ее произношение.

– Что ты им сказала? – спросила Робин, когда они ушли. – По-русски, что ли?

– По-польски. У родителей домработница была – полька, я от нее нахваталась. – Тут Флик внезапно затараторила, будто сглаживая оплошность: – Да, я всегда лучше с домработницами ладила, чем с предками, и вообще, разве можно считать себя настоящим социалистом, когда на тебя домработница пашет, согласна? Если своими силами с уборкой не справиться, так нечего занимать такие хоромы. Давно пора ввести нормирование жилплощади, конфисковать излишки, перераспределить землю и недвижимость в пользу нуждающихся.

– Это точно! – с энтузиазмом подхватила Робин, а Флик, похоже, воспряла духом, когда Бобби Канлифф, дочь покойного шахтера, профсоюзного активиста, простила ей родителей-толстосумов.

– Чай будешь? – предложила Флик.

– Давай, пить охота, – согласилась Робин.

– Ты что-нибудь знаешь о Реальной социалистической партии? – спросила Флик, вернувшись с двумя кружками в руках.

– Без понятия, – ответила Робин.

– Это не просто политическая партия, – заверила ее Флик. – Это общественное движение, мы организуем демонстрации, марши протеста и так далее, отстаиваем подлинные ценности рабочего класса, а не ту империалистическую херню, которой нас пичкают долбаные «новые лейбористы», прихлебатели тори. Мы не играем в старую политику, мы хотим изменить правила игры в пользу простых трудящихся…

Ее прервал «Интернационал» в исполнении Билли Брэгга[41]. Флик полезла в сумку, и Робин поняла, что это рингтон. Увидев, кто звонит, Флик напряглась.

– Я тебя оставлю ненадолго, справишься тут?

– Да не вопрос, – ответила Робин.

Флик скользнула в подсобку. Когда дверь захлопнулась, Робин расслышала ее слова:

– Ну что там? Виделись с ним?

Когда стало ясно, что дверь не откроется и можно действовать, Робин бросилась туда, где только что стояла Флик, присела на корточки и запустила руку под кожаный клапан ее сумки на длинном ремне. Своим содержимым сумка напоминала недра мусорной корзины. Пришлось разгребать залежи мятых бумажек, конфетных фантиков, чего-то липкого – вероятно, жеваной резинки; пальцы нащупывали то ручки без колпачков, то тюбики с косметикой, то значок с портретом Че Гевары, то пачку рассыпавшегося по всей сумке табака для самокруток, а то и запасные тампоны или перекрученный тканевый комок, который, как опасалась Робин, вполне мог оказаться ношеными трусами. Попытки расправить, прочесть и заново смять каждый клочок бумаги заняли немало времени. По большей части это, похоже, были черновики статей. Затем, через дверь у себя за спиной, Робин расслышала зычный голос Флик:

– Страйк? А фигли…

Обратившись в слух, Робин застыла.

– …параноик… пусть бы уже заткнулся… скажи им, что он…

– Прошу прощения, – через прилавок заглянула какая-то женщина.

Робин вскочила. Дородная седовласая покупательница в футболке с кислотным рисунком указывала на стеллаж:

– Интересный атам. Можно посмотреть?

– Где «там»?.. – растерянно переспросила Робин.

– Атам. Ритуальный кинжал, – ткнула пальцем пожилая дама.

Голос Флик в подсобке окреп и снова затих.

– …его, или как?…мню те… выплатить мне… деньги Чизла…

– Хм, – протянула покупательница, осторожно взвешивая кинжал в руке, – а нет ли побольше?

– …у тебя, а не у меня! – рявкнула за дверью Флик.

– Э-э, – промямлила Робин, косясь на стеллаж, – вроде других нету. Разве что вон тот…

Чтобы дотянуться до более длинного кинжала, ей пришлось встать на цыпочки, а Флик в это время огрызнулась:

– Да пошел ты, Джимми!

– Вот, пожалуйста. – Робин вручила даме двадцатисантиметровый кинжал.

Дверь с грохотом распахнулась, огрев Робин по спине.

– Пардон. – Тяжело дыша и лихорадочно сверкая глазами, Флик схватила сумку, чтобы убрать телефон.

– Видите ли, мне приглянулся знак троелуния[42] на том, что поменьше, – пожилая ведунья, нимало не смущенная эффектным появлением Флик, указала на рукоять первого кинжала, – но лезвие коротковато.

Разгоряченная спором, Флик находилась в том пограничном состоянии между злостью и слезами, в котором, насколько знала Робин, человек может ненароком себя выдать. Чтобы спровадить привередливую покупательницу, она внаглую сказала с ярко выраженным йоркширским акцентом, как и полагалось Бобби:

– Ну дык это, других-то где ж взять?

Дама что-то еще пробормотала, повертев в руках оба клинка, и в итоге ушла без покупки.

– Все путем? – Робин взяла быка за рога.

– Как сказать, – ответила Флик. – Перекур нужен. – Она взглянула на часы. – Если эта припрется, ты ей скажи, что у меня обед, лады?

«Вот черт», – подумала Робин, когда Флик вышла, не оставив ей ни сумки, ни шанса воспользоваться многообещающим пограничным состоянием.

Больше часа Робин управлялась в магазине одна; от голода у нее уже подводило живот. Пару раз на нее бросал неопределенные взгляды Эдди из противоположной палатки с музыкальными дисками, но ни в чем другом его интерес к ее деятельности не проявился. Улучив момент, когда покупателей не было, Робин нырнула в подсобку, чтобы проверить, нет ли там чего-нибудь на зуб. Съедобного на полках не оказалось.

Без десяти час вернулась Флик в сопровождении смуглого, в обтягивающей синей футболке красавца криминальной наружности. Он окинул Робин жестким и высокомерным взглядом отъявленного сердцееда, одновременно оценивающим и презрительно указывающим на то, что она, быть может, и недурна собой, но должна еще себя проявить, чтобы удостоиться его внимания. По опыту Робин, эта стратегия срабатывала с девушками, которые протирают юбки в офисах. С нею же – ни разу.

– Прости, что задержалась, – сказала Флик, явно не стряхнувшая мрачного расположения духа. – Залетай, Джимми. Джимми, это Бобби.

– Очень приятно. – Джимми подал руку.

Робин пожала протянутую ладонь.

– Ты сходи-ка, – предложила Флик, – купи себе чего-нибудь пожевать.

– Вот спасибо, – ответила Робин. – Самое времечко.

Джимми с Флик выжидали, пока Робин делала вид, будто проверяет у себя в сумке наличные: она присела, укрывшись за прилавком, включила мобильник на запись и осторожно задвинула его вглубь темного стеллажа.

– Я мигом, – бодро сказала она и вышла на рынок.

Но что же ты скажешь теперь, Ребекка?..

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

С жужжанием вспарывая потоки загазованного вечернего воздуха между двумя распахнутыми окнами, из кабинета Страйка в приемную и обратно зигзагами носилась оса. Барклай отмахивался от нее картонкой меню, которую доставили вместе с обильным ужином из китайского ресторана. Робин открыла и расставила пластиковые контейнеры с едой. Страйк следил за чайником и пытался найти у себя в хозяйстве третью вилку.

Почти час назад, когда Робин позвонила Мэтью с Черинг-Кросс-роуд и сказала, что, видимо, задержится, так как ей надо еще встретиться со Страйком и Барклаем, муж проявил удивительную сговорчивость.

– Надо – значит надо, – ответил он. – Том как раз зовет поесть карри. Увидимся дома.

– Как прошел день? – быстро спросила Робин, пока Мэтью не повесил трубку. – Та контора в…

Название района вылетело у нее из головы.

– В Барнете[43], – подсказал он. – Фирма – разработчик игр. Все хорошо, ага. Как у тебя?

– Нормально, – ответила Робин.

После многочисленных перепалок из-за ее работы по делу Чизуэлла муж утратил всякий интерес к ее занятиям, и Робин уже не видела смысла рассказывать, где она была, кого изображала и что происходило. Они распрощались; Робин шла дальше в потоке туристов и пятничных выпивох, а сама думала, что со стороны этот обмен репликами можно было принять за разговор соседей или неблизких знакомых.

– Пива? – предложил Страйк, кивая на упаковку из четырех банок «Теннентс».

– Да, пожалуй, – ответила Робин.

На ней было все то же короткое черное платье и сапоги на шнуровке, но она уже стянула мелованные волосы в хвост, сняла темные линзы и смыла слой штукатурки. При взгляде на лицо Страйка, освещенное пятном заходящего солнца, ей показалось, что он нездоров. Морщины у рта и на лбу обозначились резче – морщины, как она подозревала, пропаханные ежедневной нестерпимой болью. Подходя к ее рабочему столу и протягивая ей пиво, он даже двигался как-то странно: разворачивался всем корпусом и пытался скрыть хромоту.

– Что сегодня делал? – спросила она Страйка, пока Барклай наваливал себе еду.

– Пас Герайнта Уинна. Он обосновался в дешевой гостиничке, минутах в пяти от супружеского гнезда. Я шел за ним до центра города и обратно в Бермондси.

– Это рискованно, – встрепенулась Робин. – Он же знает тебя в лицо.

– Мы все втроем могли бы увязаться за ним по пятам – и то он бы не заметил. С нашей последней встречи потерял в весе не менее пяти кило.

– И чем он занимался?

– Перекусил рядом с палатой общин, в «Селлариуме». Кафе без окон, смахивает на склеп.

– Веселенькое место, – отметил Барклай, устраиваясь на диване из искусственной кожи и принимаясь за свиные шарики в кисло-сладком соусе.

– Он был похож на унылого почтового голубя, – сказал Страйк, разом вываливая на тарелку порцию лапши по-сингапурски, – когда в стае туристов возвращался туда, где прежде распускал хвост. Затем поехал на Кингз-Кросс.

Робин прекратила жевать проростки сои.

– Ему отсосали на какой-то лестничной клетке, – буднично сообщил Страйк.

– Фу! – буркнула Робин и вернулась к проросткам.

– А ты сам видел, да? – оживился Барклай.

– Со спины. Протиснулся в подъезд, после чего с извинениями ретировался. Уинн был не в том состоянии, чтобы меня опознать. Потом он зашел в «Асду», купил носки и вернулся в ночлежку.

– Короче, день удался, – сказал Барклай, налегая на свиные шарики.

Поймав взгляд Робин, он с набитым ртом объяснил:

– Мне к полвосьмого домой – моя велела не задерживаться.

– О’кей. – Страйк осторожно опустился на стул, который сам принес в кабинет. – Робин, а мы с тобой давай-ка полюбопытствуем, о чем беседовали Джимми и Флик, думая, что их никто не слышит.

Он открыл блокнот и достал из подставки ручку, свободной левой рукой накручивая на вилку и отправляя в рот лапшу по-сингапурски. Работая челюстями, Барклай выказал заинтересованность и оперся на подлокотник дивана. Робин положила мобильный на стол дисплеем вверх и включила воспроизведение.

Какое-то время ничего не было слышно, только приглушенные шаги – это Робин минутой ранее убегала из магазина викканских украшений купить что-нибудь перекусить.

«Я думал, ты здесь одна», – раздался голос Джимми, тихий, но вполне разборчивый.

«У нее сегодня испытательный срок, – отозвалась Флик. – А где Сэм?»

«Я сказал ему, чтобы чуть позже подходил к твоему дому. Ладно, где твоя сумка?»

«Джимми, у меня нет…»

«Может, случайно прихватила. – Снова шаги, скрежет дерева, шуршание кожи, бряканье, резкий глухой стук и хруст. – Ногти накладные, черт».

«У меня ее нет, сколько раз повторять? И ты не имеешь права рыться…»

«Это не шутки. Она лежала у меня в бумажнике. Куда она делась?»

«Может, ты ее где-то посеял?»

«Или кто-то ее стырил?»

«С какой стати мне ее тырить?»

«Для подстраховки».

«Да какого хера…»

«К твоему сведению, я считаю, что сперла ее ты, да, и это тебе с рук не сойдет. Учти: тебе будет еще хуже, чем мне».

«Это из-за тебя я влипла, Джимми!»

«Ах вот, значит, как, да? Никто, мать твою, тебя не заставлял. Ты сама все замутила, или не помнишь?»

«Помню, и теперь жалею».

«Поздняк метаться. Мне нужно найти эту бумажку, чего и тебе желаю. Она доказывает, что у нас был туда доступ…»

«Хочешь сказать, она подтверждает, что вы с Биллом связаны… ой!»

«Иди ты нахер, я тебе больно не делаю! Строишь из себя жертву, а сама компрометируешь баб, реально подвергшихся насилию. Я не шучу. Если ты действительно ее сперла…»

«Еще угрожать мне вздумал…»

«И что ты сделаешь, побежишь жаловаться мамочке с папочкой? Что с ними будет, когда они узнают о проделках своей дочурки?»

Прерывистое дыхание Флик переросло в тихие всхлипывания.

«Ты опустила его на деньги, точка», – отрезал Джимми.

«Ты же считал, что это потешно, что так ему и надо, он заслужил…»

«Построй на этом защиту в суде – посмотрим, что из этого выйдет. Если у тебя получится спасти свою шкуру, бросив меня на растерзание, мне, сука, не составит труда заявить, что ты в этом была замешана с самого начала. В общем, если этот клочок бумаги где-нибудь всплывет, я не хочу, чтобы…»

«У меня его нет, я понятия не имею, где он!»

«Я, мать твою, тебя предупредил. Дай сюда ключи».

«Что? Зачем?»

«Затем, что я собираюсь прямо сейчас пойти к тебе, в этот свинарник, и обшмонать его на пару с Сэмом».

«Без меня ты туда не пойдешь…»

«Неужели? У тебя там отсыпается с похмелья очередной официант-индус?»

«Я никогда…»

«Да мне насрать, – перебил Джимми. – Трахайся с кем хочешь. Дай мне ключи. Давай сюда».

Опять шаги; бряканье ключей. Это уходил Джимми, а затем раздалась новая череда всхлипываний, и Робин поставила воспроизведение на паузу.

– Она ревела до прихода хозяйки магазина, – сказала Робин. – Та появилась чуть раньше меня, ну а Флик всю вторую половину дня была не в себе. Я хотела проводить ее до метро, но она меня отфутболила. Будем надеяться, завтра наша девушка станет более разговорчивой.

– Ну так что: вы с Джимми обыскали ее квартиру? – обратился Страйк к Барклаю.

– Ну. Книжные полки, ящики, под матрасом. Ничего.

– А он объяснил, что конкретно вы ищете?

– Бумажку с написанным на ней именем «Билли», – ответил Барклай. – Она лежала у него в лопатнике, но куда-то запропастилась. Талдычил мне, что это как-то связано с наркоманскими разборками. Думает, я полный лошара и куплюсь на любую плешь.

Страйк положил ручку, прожевал огромную порцию лапши и сказал:

– Не знаю, как вы, ребята, но лично я обратил внимание на фразу: «Она доказывает, что у нас был туда доступ».

– Кажется, я кое-что еще об этом знаю, – отозвалась Робин. Ей уже удалось справиться с волнением по поводу предстоящего рассказа. – Сегодня выяснилось, что Флик немного говорит по-польски, а кроме того, нам известно, что на предыдущей работе она прикарманила деньги. Что, если…

– «Я занимаюсь уборкой», – вдруг вспомнил Страйк. – Именно это она сказала Джимми на марше протеста, когда я за ними следил! «Я занимаюсь уборкой, гадость такая!» Черт возьми, ты думаешь, она и есть?..

– Полька – домработница Чизуэлла, – подхватила Робин, упиваясь моментом своего триумфа. – Именно так я и думаю.

Барклай с округлившимися глазами безостановочно поглощал шарики из свинины.

– Черт возьми, если это и вправду так, картина сразу меняется! – воскликнул Страйк. – Она могла туда попасть, разнюхать, что да как, принести в дом все необходимое…

– А как она узнала, что Чизуэллу нужна уборщица? – вмешался Барклай.

– Должно быть, увидела объявление в витрине какого-нибудь магазинчика.

– Они живут на огромном расстоянии друг от друга. Она – в Хэкни[44].

– А может, объявление приметил Джимми, когда шастал по Эбери-стрит, пытаясь срубить деньжат за свое молчание, – предположила Робин, но Страйк нахмурился:

– Давайте рассуждать логически. Если она, работая уборщицей, вызнала какие-то порочащие Чизуэлла сведения, значит ее трудоустройство должно было предшествовать попыткам Джимми стрясти с Чизуэлла деньги.

– Ну хорошо, допустим, никакой наводки от Джимми не было. Возможно, о том, что требуется домработница, они узнали случайно, когда в принципе копали на него компромат.

– Чтобы слить информацию на сайт Реальной социалистической партии? – предположил Барклай. – Да на каждого четвертого можно хоть что-нибудь да нарыть.

Страйк хмыкнул от удовольствия:

– Штука в том, что из-за этой бумажонки Джимми всерьез задергался.

Барклай отправил в рот последний шарик из свинины.

– Флик стибрила. Зуб даю.

– Откуда такая уверенность? – спросила Робин.

– Что-то ей от него нужно, – ответил Барклай, поднялся и отнес тарелку в раковину. – Он только потому ее рядом с собой и держит, что она слишком много знает. Сам же мне сказал: рад бы, мол, отвязаться от нее, да не может. Я еще спросил: не легче ли просто послать ее лесом? Он отмолчался.

– А может, она уничтожила тот листок, чтобы не оставлять улик против себя самой? – предположила Робин.

– Вряд ли, – ответил Страйк. – Флик, адвокатская дочь, ни за что не уничтожит улику. Когда запахнет жареным и она начнет сотрудничать с полицией, этот листок ей ой как пригодится.

Вернувшись на диван, Барклай взял свою банку пива.

– Как там Билли? – спросила его Робин, наконец-то принимаясь за остывшую еду.

– Краше в гроб кладут, – ответил Барклай. – Кожа да кости. Его транспортная полиция повязала: в метро через турникет сиганул. Начал брыкаться, так его быстро упаковали. Врачи говорят, у него мания преследования. Сперва считал, что на него охотятся правительственные ищейки, а медики с ними вступили во вселенский сговор, но теперь, когда его на лекарства посадили, у него в башке малость прояснилось. Джимми хотел сразу забрать его домой, да мозгоправы не дали. Но Джимми другое выбешивает, – продолжал Барклай, сделав паузу, чтобы допить «Теннентс», – у Билли с языка не сходит Страйк. Все беспокоится: что ж он не идет? Медики считают, это результат той же мании: выбрать знаменитого сыщика в качестве, типа, единственного человека, которому можно доверять. А я-то не мог им сказать, что они со Страйком знакомы. Тем более – рядом Джимми стоял, втирал им, что это все бред сумасшедшего. К Билли сейчас посетителей не пускают, кроме ближайших родственников, но Джимми там не особо жалуют: он ведь Билли подбивал из больнички домой уйти – дескать, здоров как бык.

Барклай смял в руке жестянку из-под пива и взглянул на часы.

– Пойду я, Страйк.

– Ладно, давай, – сказал Страйк. – Спасибо, что задержался. Я так и думал, что нам полезно будет сообща обсудить эти вопросы.

– Да не за что.

Помахав Робин, Барклай ушел. Страйк наклонился за поставленным на пол пивом и содрогнулся.

– Что такое? – спросила Робин, уминая креветочные чипсы.

– Все отлично, – выпрямляясь, ответил он. – Просто сегодня много ходил, а вчера совершенно напрасно ввязался в драку.

– В драку? В какую драку, с кем? – встревожилась Робин.

– С Аамиром Малликом.

– Что?!

– Да ты не волнуйся. Я же его не покалечил. Почти.

– Но ты не упоминал, что ваши разногласия перешли в рукоприкладство!

– Это я спецом рассказываю – чтобы ты смотрела на меня как на последнего подонка, – съязвил Страйк. – А у тебя даже в мыслях нет пожалеть одноногого напарника.

– Но ты – в прошлом боксер! – возмутилась Робин. – А в нем весу, наверное, пятьдесят пять кило, да и то если с гирькой!

– Он бросился на меня с настольной лампой.

– Кто… Аамир?

Робин не могла себе представить, чтобы сдержанный, педантичный парень, с которым она познакомилась в палате общин, применил к кому бы то ни было физическую силу.

– Да-да. Я надавил на него в связи с чизуэлловским «человек ваших привычек», и он взорвался. Если тебе так будет легче, добавлю, что мне и самому погано из-за этой стычки, – сказал Страйк. – Подожди минуту. Отлить надо.

Неуклюже выбравшись из кресла, он прошел на лестничную площадку, где находился туалет. Как только за ним захлопнулась дверь, на картотечном шкафу возле рабочего стола Робин зазвонил его мобильный, поставленный на зарядку. Встав, Робин потянулась за ним, чтобы не пропустить какой-нибудь важный звонок, и на треснувшем, залепленном скотчем экране увидела имя: «Лорелея». Она слишком долго думала, отвечать или нет, – звонок был перенаправлен в голосовую почту. Когда Робин уже собиралась отойти, тихое «динь» возвестило о поступлении SMS.

Кому нужны только горячая жратва и постель без эмоций, для тех есть рестораны и бордели.

С площадки донесся стук двери; Робин бросилась к своему креслу. Страйк, хромая, вошел в приемную, занял прежнее место и опять взялся за лапшу.

– У тебя телефон звонил, – сообщила Робин. – Я не стала подходить…

– Тащи сюда, – попросил Страйк.

Она передала ему мобильный. С отсутствующим видом Страйк пробежал глазами сообщение, отключил звук и сунул телефон в карман.

– Итак, на чем мы остановились?

– На том, что ты ругаешь себя за ту драку…

– За ту драку я себя хвалю, – поправил Страйк. – Не уйди я в оборону, сейчас у меня вся морда была бы заштопана. – Он накрутил на вилку побольше лапши. – А погано мне по другой причине: напрасно я сказал, что знаю, как изменилось отношение к нему всей родни, кроме одной-единственной сестры, которая продолжает с ним общаться. Это все есть на «Фейсбуке». Но стоило мне заговорить о его разрыве с семьей, как он чуть не снес мне башку настольной лампой.

– Может, родственники недовольны тем, что у него, как им кажется, отношения с Делией? – предположила Робин, пока Страйк жевал лапшу.

Он пожал плечами, изобразил сомнение и, проглотив еду, ответил:

– Тебе не приходило в голову, что из всех причастных к этому делу у одного лишь Аамира был мотив? Чизуэлл ему угрожал – возможно, что и разоблачением. «Человек ваших привычек», «Лахесис знает, какой кому отпущен срок».

– А кто говорил – сначала, мол, средства, потом мотив?

– Да-да, – устало ответил Страйк.

Отставив почти пустой контейнер, он достал сигареты с зажигалкой и слегка расправил плечи.

– Ладно, давай подумаем о способе. У кого был доступ ко всем помещениям, к антидепрессантам и гелию? Кто, хорошо зная привычки Джаспера Чизуэлла, не сомневался, что утром тот выпьет апельсиновый сок? Кто имел в своем распоряжении ключ или пользовался таким доверием Чизуэлла, что был чуть свет допущен в дом?

– Кто-то из членов семьи.

– Правильно. – Страйк щелкнув зажигалкой. – Но, по нашим сведениям, это не Кинвара, не Иззи и не Физзи с Торквилом, что возвращает нас к рассказу Рафаэля о спешной отправке его в Вулстон.

– Ты серьезно думаешь, что он мог прикончить отца, как ни в чем не бывало уехать в Вулстон и там вместе с Кинварой дожидаться полиции?

– Психология и правдоподобие тут ни при чем: речь идет о возможности как таковой. – Страйк выдохнул длинную струю дыма. – Я пока не услышал причин, которые могли бы помешать Рафаэлю в шесть утра быть на Эбери-стрит. Понимаю, что ты хочешь сказать, – опередил он Робин. – Но история знает случаи, когда убийца имитировал голос жертвы. Рафаэль мог позвонить сам себе с чизуэлловского мобильника, изображая, будто отец велит ему отправиться в Вулстон.

– А отсюда следует, что либо у Чизуэлла телефон был не запаролен, либо Рафаэль знал ПИН-код.

– Мысль интересная. Надо проверить.

Щелкнув ручкой, Страйк сделал пометку в блокноте, а сам задался вопросом: знает ли Мэтью, который однажды стер историю звонков из телефона Робин, ее нынешний ПИН-код? Ведь такого рода мелкие знаки доверия зачастую служат мощным показателем прочности отношений.

– Если убийца – Рафаэль, то остается еще вопрос логистики, – сказала Робин. – Допустим, ключа у него не было, но если Чизуэлл сам впустил сына в дом, значит он не спал и не лежал в беспамятстве, когда Рафаэль на кухне растирал в порошок антидепрессанты.

– Опять же интересная мысль, – сказал Страйк, но по поводу измельчения таблеток нужно потребовать объяснения у всех наших подозреваемых. Возьмем, к примеру, Флик. Если она выдавала там себя за уборщицу, то наверняка знала дом на Эбери-стрит лучше всех домочадцев. А сколько возможностей сунуть свой нос в каждый угол да еще заполучить на время ключ-секретку! Дубликат изготовить непросто, но, допустим, ей и это удалось, а значит, она могла входить и выходить, когда вздумается. Стало быть, приходит она чуть свет, чтобы поколдовать над апельсиновым соком, но бесшумно растереть пилюли в порошок пестиком и ступкой нельзя…

– Зато, – подхватила Робин, – вполне можно принести готовый порошок – хоть в пакете, хоть как-то иначе – и уже на месте сыпануть этого порошка на пестик и ступку, чтобы со стороны казалось, будто лекарство измельчил сам Чизуэлл.

– О’кей, но все равно остается вопрос: почему в пустой коробке из-под сока, обнаруженной в мусорном ведре, нет следов амитриптилина? Весьма вероятно, что Рафаэль подал отцу стакан сока…

– Да вот только пальчики Чизуэлла – единственные…

– Но неужели Чизуэлл не заподозрил бы ничего странного, увидев – ни свет ни заря – уже налитый в стакан апельсиновый сок? Вот ты бы, например, позарилась на жидкость, незнамо как появившуюся в предположительно пустом доме?

Внизу, на Денмарк-стрит, женские голоса, перекрывая безостановочный шум и грохот транспорта, выводили песню Рианны «Where Have You Been?»:

– «Where have you been? All my life, all my life…»[45]

– А может, это и впрямь самоубийство? – задумалась Робин.

– С таким отношением мы далеко не уедем – даже счета не оплатим, – заметил Страйк, стряхивая пепел в тарелку. – Давай-ка по новой: люди, у которых в то утро была возможность проникнуть на Эбери-стрит: Рафаэль, Флик…

– И Джимми, – добавила Робин. – Все, что относится к Флик, автоматически относится и к нему, поскольку она в принципе имела возможность сообщать ему все сведения о привычках Чизуэлла, о его доме, а также могла передать ему дубликат ключа.

– Правильно. Стало быть, нам известно, что проникнуть тем утром в дом могли три человека, – сказал Страйк, – но для этого недостаточно было просто войти в дверь. Убийце требовалось узнать, какие антидепрессанты принимает Кинвара, а кроме того, позаботиться о доставке баллона с гелием и резиновой трубки, да еще напоследок получить подтверждение того факта, что гелий и трубка никуда не делись.

– По нашим сведениям, Рафаэль в последнее время не захаживал на Эбери-стрит и никогда не был достаточно близок с Кинварой, чтобы знать, какие таблетки она принимает, хотя отец мог обронить название в разговоре, – сказала Робин. – Если ориентироваться исключительно на способ, то Уинна с Аамиром, видимо, надо исключить… так что в списке подозреваемых Джимми и Флик перемещаются на первое место, поскольку Флик подрабатывала в доме уборщицей.

С глубоким вздохом Страйк закрыл глаза.

– Да пошло оно все куда подальше, – пробормотал он, проводя ладонью по лицу. – Я все время к мотиву скатываюсь.

Он снова открыл глаза, потушил сигарету о тарелку и тут же зажег новую.

– Неудивительно, что МИ-пять навострило уши: в этом деле ни у кого нет очевидной выгоды. Прав был Оливер: шантажисты редко убивают своих жертв – скорее происходит обратное. Ненависть предполагает эффектный замысел, а вот убийство, совершенное в припадке жгучей ярости, – это не изощренное убийство, тщательно замаскированное под суицид, а молотком или настольной лампой по голове. Если мы имеем дело с убийством, то оно больше походило на образцовую казнь, продуманную во всех деталях. Зачем она понадобилась? Что выгадал убийца? А кроме того, меня преследует вопрос: почему именно в этот момент? Почему Чизуэлл ушел из жизни именно тогда? В интересах Джимми и Флик было бы сохранять Чизуэллу жизнь до тех пор, пока они не смогут его достоверно изобличить и заставить раскошелиться. То же касается и Рафаэля: он был лишен наследства, но в последнее время его отношения с отцом стали мало-помалу налаживаться. Ему было выгодно, чтобы отец оставался в живых. Но Чизуэлл завуалированно угрожал Аамиру разоблачением каких-то его грехов, скорее всего сексуального характера, если вспомнить цитату из Катулла, да к тому же недавно разжился информацией по поводу непонятного благотворительного фонда Уиннов. Вспомним, кстати, что Герайнт не был шантажистом в полном смысле слова: он не требовал денег, а только хотел разоблачить Чизуэлла и сместить его с министерского поста. Мыслимо ли предположить, чтобы Уинн или Маллик, поняв, что первоначальный план провалился, впопыхах решили отомстить каким-нибудь другим способом?

Глубоко затянувшись, Страйк подытожил:

– Что-то мы упускаем, Робин. Должно же быть какое-то связующее звено.

– Совсем не обязательно, – ответила Робин. – Это ведь жизнь, правда? У нас есть подозреваемые – каждый со своими личными тайнами и проблемами. Кое у кого имелись веские основания не любить Чизуэлла и точить на него зуб, но отсюда не следует, что все факты должны идеально состыковаться. Скорее всего, некоторые факты просто не относятся к делу.

– Тем не менее известно нам не все.

– Конечно, нам многое не…

– Нет-нет, есть что-то существенное, что-то… ключевое. Нутром чую. Лежит практически на поверхности. Ну почему, например, Чизуэлл сказал, что после разоблачения Уинна и Найта для нас, возможно, будет новое задание?

– Понятия не имею, – признала Робин.

– «Раз за разом они себя выдают», – процитировал Страйк. – Кто себя выдает?

– Герайнт Уинн. Я рассказала Чизуэллу о хищениях из благотворительного фонда.

– Ты сказала, что Чизуэлл скандалил по телефону, он еще пытался найти зажим для денег. Подарок от Фредди.

– Да, так все и было, – ответила Робин.

– Хм, Фредди… – повторил Страйк и почесал подбородок.

И вдруг на какое-то мгновение перенесся в комнату отдыха для пациентов немецкого военного госпиталя, где в углу приглушенно бормотал телевизор, а на журнальном столике лежало несколько выпусков газеты «Арми таймс». Там в полном одиночестве томился невольный свидетель смерти Фредди Чизуэлла – молодой лейтенант, прикованный к инвалидному креслу пулей талиба, которая так и засела у него в позвоночнике. В той комнате Страйк и завязал с ним разговор.

– …колонна остановилась, и майор Чизуэлл приказал мне выбраться наружу – разведать обстановку. Я сказал, что на горном хребте никакого движения не заметно. Тогда он меня обматерил и велел выполнять приказ. Я и двух шагов не сделал, как в спину мне угодила пуля. Последнее, что я помню, – как с грузовика на меня орал Чизуэлл. Потом снайпер ему же и снес полбашки.

Лейтенант попросил у Страйка сигарету. Раненым курить запрещалось, но Страйк тогда отдал ему полпачки.

– Мудак он, этот Чизуэлл, – пробормотал молодой солдат, сидя в инвалидном кресле.

Страйк так и видел, как высокий белобрысый Фредди деловито прогуливается по узкой сельской тропе, как бузит с Джимми Найтом и другими своими приятелями. Он так и видел, как на фехтовальной дорожке Фредди машет шпагой под взглядом Рианнон Уинн, которую, возможно, уже тогда преследовали мысли о суициде.

Солдаты не любили Фредди, зато отец обожал, так, может, именно Фредди и был тем недостающим фрагментом, который позволит состыковать все события и понять, что же связывает двух шантажистов с той историей о задушенном ребенке? Однако чем дольше Страйк обдумывал эту версию, тем меньше видел в ней правдоподобия, так что дело вновь распадалось на несколько разрозненных линий, которые отказывались выстраиваться в цепочку.

– Хотелось бы знать, что это за мидовские фотографии, – вслух произнес Страйк, глядя на багровеющее закатное небо за окном. – И кто на двери ванной комнаты Аамира Маллика, изнутри, вырезал Уффингтонскую белую лошадь? А еще – почему как раз на том месте, где, по словам Билли, похоронили ребенка, вдруг оказался крест?

– Ну, ты замахнулся… – пробормотала Робин, поднялась со своего места и начала убирать остатки китайского ужина. – От нехватки амбиций ты явно не умрешь.

– Оставь. Я сам все уберу. Тебе пора домой.

– Да не хочу я домой.

– До утра потерпишь, совсем чуть-чуть. Какие планы на завтра?

– После обеда встречаюсь с Драммондом – с галеристом, другом Чизуэлла.

Вымыв посуду, Робин сняла с крючка сумку и повернулась в сторону двери. Обычно Страйк жестко пресекал все проявления сочувствия, но в этот раз Робин просто не могла смолчать.

– Без обид: выглядишь ты ужасно. Может, дашь небольшой отдых своей ноге, прежде чем снова бросаться в бой? До скорого.

Дверь хлопнула так быстро, что Страйк даже не успел ответить. Погрузившись в размышления, он просидел в офисе до глубокой ночи, но нужно было возвращаться в мансарду – преодолевать подъем, который всегда давался ему с большим трудом. Встав со стула, он закрыл все окна, выключил торшер и запер агентство.

Стоило только Страйку осторожно подняться на одну ступень, как у него вновь зазвонил телефон. Он сразу понял, что это Лорелея. Да, эта женщина не собиралась отпускать его просто так, не попытавшись хотя бы отплатить ему болью за боль. Медленно, осторожно, стараясь по возможности не давить на протез, Страйк добрался до спальни.

Росмеры из Росмерсхольма – все пасторы, офицеры и администраторы, занимавшие высокие ответственные посты. Все корректные, благородные люди…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Лорелея не сдавала позиций. Она хотела переговорить со Страйком с глазу на глаз и выяснить, ради чего подарила без малого год своей жизни этому, как она выражалась, энергетическому вампиру.

– Ты просто обязан со мной встретиться, – услышал он, когда на следующий день за обедом наконец взял трубку. – Я хочу с тобой увидеться. Ты обязан.

– А смысл? – спросил он. – Письмо твое я прочитал, свои чувства ты изложила. С самого начала тебе было известно, к чему я готов, а к чему – нет…

– Вот только не заводи свою песню: «Я никогда не притворялся, что хочу серьезных отношений». А кому ты позвонил, когда отказали ноги? Да ты весь светился, когда я хлопотала вокруг тебя, как жена…

– Тогда давай на том и порешим: я подлец. – Он сидел у себя на кухне, соединенной с гостиной, подняв культю на придвинутый стул. На нем были одни семейные трусы, хотя ему вот-вот предстояло закрепить протез и надеть выходной костюм, чтобы слиться с толпой в арт-галерее Генри Драммонда. – Пожелаем друг другу всех благ и…

– Ну, знаешь ли, – вскипела она, – так просто ты не отделаешься. Я была счастлива, все у меня было хорошо…

– У меня и в мыслях не было портить тебе жизнь. Ты мне нравишься.

– Я ему нравлюсь! – взвизгнула она. – Год вместе – и я ему нравлюсь…

– Чего ты хочешь? – Он потерял терпение. – Чтобы я, не испытывая никаких чувств, заковылял с тобой под венец с одним только желанием – поскорее от тебя свалить? Ты вынуждаешь меня говорить то, что я не хочу. Я не хотел никому навредить…

– Но навредил! Мне навредил! А теперь умываешь руки, будто ничего не произошло!

– Ну а ты, стало быть, хочешь закатить сцену в ресторане?

– Я хочу, – заплакала она, – расстаться так, чтобы потом не чувствовать себя одноразовой дешевкой…

– Для меня ты никогда такой не была. И сейчас не такая. – Страйк закрыл глаза; он уже проклинал тот день, когда оказался на той вечеринке в доме Уордла. – Видишь ли, ты слишком…

– Только не говори, что я для тебя слишком хороша, – сказала она. – Разойдемся достойно.

И повесила трубку. Страйк испытал небывалое облегчение.

Ни одно расследование еще не приводило Страйка с таким упорством в одну и ту же ограниченную часть Лондона. Через пару часов такси доставило его на пологий склон Сент-Джеймс-стрит: впереди высилось краснокирпичное здание Сент-Джеймсского дворца, а справа – клуб «Прэттс» на Парк-Плейс. Расплатившись с водителем, он направился к галерее Драммонда, которая находилась между винным супермаркетом и магазином головных уборов, на левой стороне улицы. Дома Страйк сумел кое-как пристегнуть протез, но передвигался с помощью телескопической трости, которую купила ему Робин, когда стало ясно, что протезированная нога в течение некоторого времени не сможет выдерживать повышенную нагрузку.

Разговор с Лорелеей, хотя и знаменовал разрыв отношений, которые его уже тяготили, не прошел бесследно. В глубине души он понимал, что некоторые из ее обвинений справедливы, пусть не по форме, но по сути. Он с самого начала предупредил, что не ищет ни преданности, ни постоянства, но она-то истолковала это как «пока не ищет», а он, понимая ее заблуждение, не стал вносить коррективы, чтобы сохранить для себя способ развеяться и отгородиться от чувств, раздиравших его после свадьбы Робин.

Однако умение Страйка отсекать эмоции, которому всегда противилась Шарлотта, а Лорелея посвятила длинный абзац в электронном письме, где препарировала его характер, еще никогда не подводило сыщика. На встречу с Генри Драммондом он пришел за две минуты до назначенного времени и с легкостью переключил свое внимание на вопросы, которые собирался задать старинному другу покойного Джаспера Чизуэлла.

Остановившись у черного мраморного фасада галереи, Страйк увидел свое отражение в сверкающей витрине и поправил галстук. По случаю сегодняшней встречи был надет выходной итальянский костюм. Позади его отражения виднелся мольберт с выигрышно освещенной картиной в резной золоченой раме. На холсте была изображена пара жокеев восемнадцатого столетия верхом на сюрреалистических, как показалось Страйку, лошадях с длинными жирафьими шеями и вытаращенными глазами.

За тяжелой дверью открывалась тихая, прохладная галерея с отполированным до блеска полом из белого мрамора. Опираясь на трость, Страйк осторожно лавировал среди оправленных в массивные золоченые рамы картин, которые изображали либо диких животных, либо сцены охоты и подсвечивались незаметными лампами, утопленными в белые стены; вскоре из боковой двери показалась холеная молодая блондинка в облегающем черном платье.

– О, добрый день! – Она даже не спросила его имени и, звонко цокая шпильками по мраморным плитам, направилась куда-то в глубину зала. – Генри! К вам мистер Страйк!

Из потайной двери появился Драммонд, мужчина необычной наружности, чьи аскетические черты лица – острый нос, черные брови – окаймлялись складками жира, как будто в тело веселого помещика втиснули какого-то пуританина. Широкие бакенбарды и темно-серый костюм придавали ему неподвластный времени, безошибочно узнаваемый облик человека из высшего общества.

– Приветствую вас. – Он протянул посетителю теплую, сухую руку. – Милости прошу ко мне в кабинет.

– Генри, сейчас звонила миссис Росс, – сказала блондинка, как только Страйк вошел через потайную дверь в небольшое помещение, где вдоль всех стен тянулись книжные стеллажи красного дерева и царил безупречный порядок. – Она хотела бы до закрытия посмотреть наших Маннингсов[46]. Я уведомила ее, что эти работы отложены, но она тем не менее…

– Дайте мне знать, когда она приедет, – недослушал Драммонд. – Люсинда, вас не затруднит принести нам чай? Или кофе? – осведомился он у Страйка.

– От чая не откажусь, спасибо.

– Садитесь, прошу вас, – сказал Драммонд, и Страйк с радостью опустился в большое и устойчивое кожаное кресло.

На разделявшем мужчин антикварном письменном столе стоял только поднос, а на нем – гравированная писчая бумага, чернильная авторучка и нож для вскрытия конвертов – серебряный, с рукояткой из слоновой кости.

– Итак, – веско сказал Генри Драммонд, – вы расследуете это ужасающее дело по поручению семьи покойного?

– Совершенно верно. Не возражаете, если я буду делать пометки?

– Приступайте.

Страйк достал блокнот и ручку. Драммонд на своем вращающемся кресле едва заметно разворачивался из стороны в сторону.

– Страшное потрясение, – тихо сказал он. – Конечно, первое, что приходит на ум, – это происки иностранных держав. Когда весь мир следит за Олимпийскими играми в Лондоне, член правительства… и так далее.

– У вас не было мысли, что он совершил самоубийство? – спросил Страйк.

Драммонд тяжело вздохнул:

– Мы были знакомы сорок пять лет. Судьба его сложилась непросто. Какие только испытания не выпали на его долю: развод с Патрисией, гибель Фредди, отставка с правительственного поста, чудовищная авария по вине Рафаэля, но наложить на себя руки именно сейчас, когда он стал министром культуры, когда все, казалось бы, стало возвращаться на круги своя… Видите ли, Консервативная партия была нужна ему как воздух, – продолжил Драммонд. – Да-да. Он был с нею одних – голубых – кровей. Не мог оставаться в стороне, радовался своему возвращению, поднялся до министерского поста… в юности мы, конечно, подшучивали, что быть ему премьер-министром, однако эта мечта осталась несбыточной. Джаспер любил повторять: «Истинным тори подавай либо мерзавца, либо шута», а о себе не мог сказать ни того ни другого.

– То есть вы утверждаете, что незадолго до смерти он большей частью пребывал в добром расположении духа?

– Мм, пожалуй, я бы так не сказал, нет. Случались у него, конечно, и стрессы, и тревоги… но суицид? Нет, исключено.

– Когда вы с ним контактировали в последний раз?

– В последний раз мы встречались лицом к лицу именно здесь, в галерее, – ответил Драммонд. – Могу даже назвать точную дату: двадцать второго июня, в пятницу.

В тот день – Страйк твердо помнил – состоялась его первая встреча с Чизуэллом. Запомнилось ему и другое: после той встречи в клубе «Прэттс» министр направился в сторону галереи Драммонда.

– На ваш взгляд, в каком состоянии он был в тот день?

– Он был зол, чрезвычайно зол, – сказал Драммонд, – и это неудивительно, если учесть, что он здесь застал.

Драммонд взял с подноса нож для конвертов и осторожно повертел в толстых пальцах.

– Его сын, Рафаэль, был застигнут повторно… э… – Драммонд помедлил, – in flagrante[47], – продолжил он, – с молодой особой, которая у меня работала, в туалетной комнате, что у меня за спиной. – Он указал на незаметную черную дверь. – А ведь я месяцем ранее уже застукал их там же. На первый раз решил Джасперу не говорить, у него, с моей точки зрения, и так забот хватало.

– Какого рода?

Еще раз покрутив резную вещицу из слоновой кости, Драммонд откашлялся и сказал:

– Брак Джаспера не… оказался не… то есть с Кинварой не было сладу. Сущее наказание. Внушила себе, что одну из ее кобыл должен непременно ожеребить Тотилас, и требовала, чтобы Джаспер во что бы то ни стало это устроил.

Видя непонимающее лицо Страйка, Драммонд разъяснил:

– Это лучший племенной жеребец. Стоимость его спермы достигает десяти тысяч.

– Однако, – вырвалось у Страйка.

– Да, порядок цифр примерно таков, – сказал Драммонд. – А когда Кинвара не получает желаемого, в ней закипает… трудно понять, что это: темперамент или нечто более глубинное… возможно, психическая нестабильность… Кроме того, Джаспера подкосил тот жутчайший случай… когда Рафаэль… э… совершил наезд… несчастная молодая мать скончалась… газетчики, одно, другое… сына посадили… я, как друг, не хотел множить неприятности Джаспера. И Рафаэлю пообещал, что отцу ничего не скажу, но предупредил, что больше такого не потерплю и если он опять выкинет нечто подобное, то вылетит отсюда как пробка и наша дружба с его отцом не поможет. Мне ведь и о Франческе нужно было думать. Она моя крестница, ей тогда исполнилось восемнадцать лет, и она совершенно потеряла голову. Что я должен был сказать ее родителям? В общем, когда я вошел и услышал, что делается за этой дверью, выбора у меня не осталось. Я-то думал, что смогу доверить Рафаэлю последить за порядком в галерее буквально на час, поскольку Франческа в тот день не работала, так она примчалась к нему на свидание в свой выходной день. Приезжает Джаспер – а тут я барабаню в дверь. На сей раз скрыть такой конфуз не удалось. Рафаэль попытался преградить мне вход в туалетную комнату, чтобы Франческа успела вылезти в окно. Девчонка даже не нашла в себе сил показаться мне на глаза. Я позвонил ее родителям. Больше она здесь не появлялась. Рафаэль Чизл, – с трудом выговорил Драммонд, – воплощение порока. Фредди, покойный сын Джаспера, тоже, кстати, мой крестник, стоил миллиона таких, как… молчу, молчу, – осекся он, вертя в руке нож для конвертов, – сравнения неуместны, я понимаю.

Дверь кабинета открылась, и молодая блондинка в черном платье внесла поднос с чаем. Страйк мысленно сопоставил чаепитие в своей конторе и этот натюрморт: два серебряных чайника, один с заваркой, другой с кипятком, чашечки с блюдцами из костяного фарфора, сахарница со щипцами.

– Приехала миссис Росс, Генри.

– Скажите, что я буду занят еще минут двадцать, не меньше. Предложите ей подождать, если она располагает временем.

– Я правильно понимаю, – продолжил Страйк, дождавшись ухода Люсинды, – что поговорить в тот день вам не удалось?

– В общем, да, – уныло ответил Драммонд. – Джаспер, полагая, что все идет своим чередом, приехал посмотреть, как работается его сыну, а здесь такой афронт… Естественно, он целиком и полностью занял мою сторону, когда уяснил, что здесь творится. На самом деле это он отшвырнул парня с дороги, чтобы распахнуть дверь в туалетную комнату. И буквально позеленел. А ведь у него, знаете ли, не один год бывали сердечные приступы. Не удержавшись на ногах, он так и осел на унитаз. Я сильно встревожился, но Джаспер не дал мне позвонить Кинваре… Рафаэль устыдился, – как видно, совесть заговорила. Бросился помогать отцу. Но Джаспер прогнал его с глаз долой, а потом потребовал, чтобы я затворил дверь и дал ему побыть в одиночестве.

Совсем помрачнев, Драммонд всхлипнул и налил чая сначала Страйку, потом себе. Его определенно что-то подтачивало изнутри. Он положил себе три куска сахара, и ложка звякнула о тонкий фарфор.

– Простите. Дело в том, что это была моя последняя встреча с Джаспером, понимаете? Он вышел, по-прежнему бледный как полотно, пожал мне руку, принес свои извинения, сказал, что подвел своего самого старинного друга… то есть меня.

У Драммонда опять перехватило горло, он сглотнул и продолжил с видимым усилием:

– Никакой вины Джаспера в этом не было. Рафаэль перенял нравственные принципы своей матери, которую заслуженно нарекли великосветской… ладно, не будем. Встреча с этой Орнеллой стала для Джаспера корнем всех зол. Остался бы он с Патрисией… В общем, Джаспера я больше не видел. По правде говоря, на похоронах едва заставил себя пожать руку Рафаэлю.

Драммонд отпил чая. Страйк тоже поднес к губам чашку. Оказалась какая-то бурда.

– Все это крайне неприятно, – сказал детектив.

– Не то слово, – вздохнул Драммонд.

– Не поймите превратно: я должен задать вам несколько вопросов деликатного свойства.

– Задавайте, конечно, – ответил Драммонд.

– Вы общались с Иззи. Она рассказывала вам, что Джаспера Чизла шантажируют?

– Упоминала, – сказал Драммонд, покосившись на дверь. – Сам он меня в эти дела не посвящал. Иззи утверждала, что это один из братьев Найт… помнится, проживало такое семейство у них в усадьбе. Отец был разнорабочим, верно? Что же до Уиннов, ну, я так скажу: особой симпатии они к Джасперу не испытывали. Странная пара.

– Дочь Уиннов, Рианнон, занималась фехтованием, – напомнил Страйк. – Входила в юношескую сборную Британии одновременно с Фредди Чизлом…

– Да-да, Фредди показывал отличные результаты, – заметил Драммонд.

– Когда Фредди исполнилось восемнадцать лет, Рианнон пригласили к нему на день рождения, но сама она была года на два младше. В шестнадцать лет девушка покончила с собой.

– Какой кошмар! – ахнул Драммонд.

– Разве вы не знали?

– Откуда? – Между потемневшими глазами Драммонда пролегла тонкая морщина.

– Вас не позвали на его восемнадцатилетие?

– Позвали, конечно. Как-никак я приходился ему крестным отцом.

– И вы совершенно не помните Рианнон?

– Господи, мыслимо ли было упомнить всех по именам! Молодежи собралось более ста человек. Джаспер приказал установить в саду шатер, а Патрисия устроила квест – поиски кладов.

– В самом деле? – удивился Страйк.

В программу его собственного восемнадцатилетия, которое отмечалось в Шордиче, в захудалой пивной, поиски кладов не входили.

– Без выхода за пределы усадьбы, конечно. У Фредди был сильно развит состязательный дух. Получилось очень весело: за каждый успешно пройденный этап – бутылка шампанского, все шло как по писаному. Мне поручили отвечать за третий этап – в том месте, которое у детей всегда называлось ложбиной.

– Это котловина рядом с лачугой Найтов? – как бы между прочим уточнил Страйк. – Видел, видел – там крапива по колено.

– Подсказку мы разместили не в ложбине, а под ковриком у лачуги Джека о’Кента. Шампанское как таковое никто бы ему не доверил – все знали его слабость по части спиртного. Я сидел в шезлонге на краю ложбины и наблюдал за охотой. Все, кто находил очередную подсказку, получали свое шампанское и шли дальше.

– А для гостей младше восемнадцати лет не предусматривались безалкогольные напитки? – поинтересовался Страйк.

Слегка раздосадованный такой въедливостью, Драммонд бросил:

– Пить шампанское никого не принуждали. Но это же было восемнадцатилетие, торжественная дата.

– Стало быть, Джаспер Чизл никогда не делился с вами той информацией, которую хотел утаить от прессы? – спросил Страйк, возвращаясь к главному.

– Ни разу.

– Когда Чизл просил меня найти управу на шантажистов, он намекнул на какие-то дела шестилетней давности. Мол, тогда это не считалось нарушением закона, а теперь считается.

– Понятия не имею, о чем идет речь. Джаспер был в высшей степени законопослушным гражданином, так и знайте. Не только он, но и все его родные, столпы общества, усердные прихожане, сделали столько добра для всей округи…

За этим последовало прославление чизуэлловских благодеяний, которое заняло пару минут, но не могло обмануть Страйка. Он понял, что Драммонд занялся словоблудием именно потому, что точно знал, в чем вина его друга. Сейчас он пел дифирамбы Чизуэллу и его семье – за исключением, естественно, паршивой овцы – Рафаэля.

– …и никогда не жалел средств, – подытожил Драммонд, – приобрел микроавтобус для местных девочек-скаутов, отремонтировал церковную кровлю, и даже когда финансовое положение семьи пошатнулось… ну ладно, не будем, – снова произнес он в некотором смущении.

– Преступление, которое давало повод для шантажа, – напомнил Страйк, но Драммонд перебил:

– Никакого преступления не было. – Он осекся. – Вы же сами говорите: Джаспер всего лишь сказал, что не совершал ничего нелегального. Не преступал закон.

Решив, что давить на Драммонда по поводу шантажа больше не имеет смысла, Страйк перевернул страницу блокнота и заметил, что собеседник вроде бы расслабился.

– Вы звонили Чизлу наутро перед его кончиной, – сказал Страйк.

– Звонил.

– Впервые после увольнения Рафаэля?

– Вообще-то, нет. У нас был разговор за пару недель до этого. Моя жена хотела пригласить Джаспера с Кинварой на ужин. Я позвонил ему в министерство, чтобы растопить лед после… ну, вы понимаете… после истории с Рафаэлем. Беседа получилась недолгой, но вполне дружеской. Джаспер сказал, что предложенный вечер им не подходит. А потом… ну, если совсем честно, потом добавил… что сам не знает, сколько времени они с Кинварой еще смогут жить под одной крышей и что брак их под угрозой. Голос у него был усталый, измученный… несчастный.

– И до тринадцатого числа вы больше не общались?

– Мы и тринадцатого не общались, – напомнил ему Драммонд. – Да, я звонил Джасперу, но ответа не было. Иззи говорит… – он запнулся, – говорит, что он, скорее всего, был уже мертв.

– Рановато было для телефонного звонка, – отметил Страйк.

– Я… хотел ему поскорее сообщить некоторые сведения.

– Какого характера?

– Личного.

Страйк выжидал. Драммонд маленькими глотками попивал чай.

– Относительно финансового положения его семьи, которое, как вам, видимо, известно, на момент смерти Чизла находилось в плачевном состоянии.

– Да.

– Он продал земли, перезаложил лондонскую недвижимость, через меня избавился от всех ценных картин. И был совершенно прав, пытаясь под конец всучить мне кое-что из наследства старушки Тинки. В некотором роде… неловкая возникла ситуация.

– Как это?

– Меня интересуют старые мастера, – ответил Драммонд. – Я не покупаю изображения лошадей в яблоках кисти безвестных австралийских художников-самоучек. Чтобы только оказать дружескую любезность Джасперу, я попросил моего постоянного эксперта из аукционного дома «Кристис» оценить кое-какие из этих работ. Единственной вещью, которая хоть что-то представляла собой в денежном выражении, оказался холст с пегой кобылой и жеребенком…

– Кажется, я это видел, – вставил Страйк.

– …но и он оценивается в сущие гроши, – сказал Драммонд. – Если и уйдет, то за бесценок.

– За какую примерно сумму, навскидку?

– В лучшем случае от пяти до восьми тысяч, – пренебрежительно сообщил Драммонд.

– Для некоторых это довольно солидный бесценок, – заметил Страйк.

– Друг мой, – возразил Генри Драммонд, – на эти деньги невозможно отремонтировать даже одну десятую часть кровли Чизл-Хауса.

– И тем не менее Джаспер подумывал о продаже этого полотна? – спросил Страйк.

– Наряду с полудюжиной других, – ответил Драммонд.

– У меня сложилось впечатление, что миссис Чизл как-то по-особому привязана к этой картине.

– Мне кажется, в последнее время желания супруги не играли для него большой роли… Боже мой, – вздохнул Драммонд, – до чего же все это тягостно. Я даже не хочу, чтобы его родные из моих уст услышали сведения, которые, с моей точки зрения, вызовут у них лишь обиду и гнев. Они и без того страдают.

Драммонд постукал ногтем по зубам.

– Уверяю вас, – сказал он, – причина моего звонка никоим образом не связана со смертью Чизла.

И все же в его голосе прозвучало какое-то сомнение.

– Вам необходимо побеседовать с Рафаэлем, – выговорил он, тщательно подбирая слова, – потому что, по моему мнению… весьма вероятно… Рафаэля я не люблю, – заявил он, как будто до сих пор выражался недостаточно ясно, – однако мне представляется, что утром в день смерти отца он совершил благородный поступок. По крайней мере, я не вижу здесь никакой корысти для него лично и считаю, что он об этом помалкивает по той же причине, что и я. Ему, как члену семьи, проще принимать решения, нежели мне. Побеседуйте с Рафаэлем.

У Страйка возникло такое ощущение, что Генри Драммонду будет только на руку, если Рафаэль настроит против себя все семью. Тут в дверь постучали. Блондинка Люсинда просунула голову в кабинет:

– Миссис Росс неважно себя чувствует, Генри; она собирается уезжать, но хотела бы попрощаться.

– Да, хорошо. – Драммонд встал из-за своего письменного стола. – К сожалению, больше ничем помочь не могу, мистер Страйк.

– Я очень признателен вам за эту встречу, – сказал Страйк и тоже встал, хотя и с большим трудом, и взял свою палку. – Можно последний вопрос?

– Разумеется, – ответил Драммонд, останавливаясь.

– Вам что-нибудь говорит такое выражение: «Он на них ставил лошадь»?

Похоже, Драммонд был искренне озадачен.

– Ставил… лошадь?.. Кто? На кого?

– То есть вы не представляете, что это может означать?

– Ума не приложу. Прошу прощения, но, как вы сами слышали, меня ждет клиентка.

В центре безлюдной галереи Люсинда суетилась вокруг темноволосой женщины на сносях, которая, сидя на высоком стуле, маленькими глоточками пила воду.

Узнав Шарлотту, Страйк понял, что эта – вторая подряд – встреча отнюдь не случайна.

Потому что ведь это вы главным образом меня заклеймили.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

– Корм, – пролепетала Шарлотта, глядя на него поверх стакана с водой.

Ее лицо заливала бледность, но Страйк, который знал, что она не упустит случая разыграть любую ситуацию, какая будет ей выгодна, хоть за счет отказа от пищи, хоть за счет густого нанесения белил, только кивнул.

– О, так вы знакомы? – удивился Драммонд.

– Мне пора, – зашелестела она, приподнимаясь; вокруг нее засуетилась встревоженная Люсинда. – Я опаздываю на встречу с сестрой.

– Вы уверены, что сможете идти? – спросила Люсинда.

Шарлотта одарила Страйка трепетной улыбкой.

– Сделай одолжение, проводи меня. Это в одном квартале отсюда.

Драммонд с Люсиндой повернулись к Страйку, явно радуясь, что переложили на его плечи всю ответственность за эту богатую даму со связями.

– Не очень-то я гожусь для таких поручений, – сказал Страйк, указывая на свою трость.

Удивление Драммонда и Люсинды стало почти осязаемым.

– Если я почувствую, что близятся роды, сразу тебя предупрежу, – сказала Шарлотта. – Ну так как? Пожалуйста!

Он мог бы ответить «нет». Он мог бы спросить: «А сестра твоя переломится за тобой зайти?» Но любой отказ выставил бы его негодяем в глазах людей, которые еще могли понадобиться ему для дела.

– Ну ладно, – сказал Страйк, делая над собой усилие, чтобы не скатиться до хамства.

– Я вам очень признательна, Люсинда, – выговорила Шарлотта, сползая со стула.

Она пришла в бежевом шелковом тренче поверх черной майки, в джинсах для беременных и в кроссовках. Все ее наряды и даже эти повседневные вещи были высочайшего качества. Ткани она предпочитала однотонные, а покрой – строгий или классический: это оттеняло ее необыкновенную красоту и придавало ей рельефности.

Страйк придержал для нее дверь; бледность Шарлотты напомнила ему, как однажды побледнела и взмокла Робин в конце поездки, мастерски избежав неминуемого, казалось, столкновения на черном льду.

– Спасибо, – бросил он Драммонду.

– Всегда к вашим услугам, – чопорно отозвался галерист.

– До ресторана рукой подать, – заговорила Шарлотта, когда за ними закрылась дверь, и указала на поднимающийся в горку тротуар.

Они шли бок о бок. Прохожие, видимо, подозревали в нем виновника ее положения. Страйк вдыхал знакомый аромат «Шалимара». Она пользовалась этими духами с девятнадцати лет; иногда он покупал их ей в подарок. Ему снова вспомнилось, как много лет назад он шел этим маршрутом в какой-то итальянский ресторан для беседы, переросшей в ссору с ее отцом.

– Ты считаешь, я это подстроила.

Страйк промолчал. У него не было ни малейшего желания ввязываться в споры или предаваться совместным воспоминаниям. Когда они миновали два квартала вместо одного, он спросил:

– Ну и где этот ресторан?

– На Джермин-стрит. «Франко».

Он мгновенно вспомнил это заведение: именно там и состоялась давняя встреча с отцом Шарлотты. За встречей последовал скандал, короткий, но чрезвычайно яростный: все аристократическое семейство Шарлотты пылало гневом, но после этого они вдвоем вернулись к ней в квартиру и предались любви так неудержимо и страстно, что теперь ему хотелось это забыть – как она плакала даже в миг наивысшего блаженства, как ему на лицо капали горячие слезы, когда она кричала от наслаждения.

– Ой! Подожди, – резко сказала Шарлотта.

Страйк обернулся. Поддерживая живот двумя руками, она прислонилась к входной двери какого-то дома и нахмурилась.

– Сядь, – приказал он, досадуя от необходимости давать ей советы и помогать. – Вот сюда, на ступеньку.

– Нет, – отрезала Шарлотта, глубоко дыша. – Проводи меня до «Франко» – и можешь быть свободен.

Они пошли дальше.

Метрдотель разволновался: невооруженным глазом было видно, что Шарлотте нехорошо.

– Моя сестра приехала? – спросила она.

– Нет еще, – нервно ответил метрдотель и, подобно Генри Драммонду с Люсиндой, стал искать способа переложить на Страйка всю ответственность за эту лишнюю и тревожную проблему.

Не прошло и минуты, как Страйк уже сидел у окна – на месте Амелии, за столиком для двоих, к ним спешил официант с бутылкой воды, Шарлотта делала глубокие вдохи, а метрдотель ставил между ними хлебную корзину, высказывал осторожное предположение, что Шарлотте полегчает, если она немножко поест, и в то же время нашептывал Страйку, что готов по первому требованию вызвать «скорую».

В конце концов их оставили в покое. Страйк по-прежнему молчал. Он намеревался уйти, как только Шарлотта хоть немного порозовеет – ну или как только появится ее сестра. Вокруг них в элегантных интерьерах – натуральное дерево, кожа, стекло, черно-белые гравюры на черно-белых обоях с геометрическим рисунком – сидели прекрасно упакованные посетители, которые смаковали вино и пасту.

– Ты считаешь, я это подстроила, – вновь пролепетала Шарлотта.

Страйк сидел молча. Он высматривал за окном ее сестру, которую не встречал много лет и сейчас вовсе не хотел шокировать такой романтической сценой. Ему представлялись скрытые от посторонних глаз поджатые губы, с которых готовы были сорваться новые колкости в адрес его личности, происхождения и корыстных целей в отношении бывшей подруги – богатой, беременной, замужней, пришедшей к нему на свидание.

Шарлотта принялась жевать хлебную палочку, не спуская глаз со Страйка.

– Честное слово, я не знала, что тебя именно сегодня занесет в галерею, Корм.

Он не поверил ей ни на секунду. Встреча в Ланкастер-Хаусе и вправду была случайной: поймав на себе взгляд Шарлотты, он действительно заметил у нее в глазах вопрос, но еще одно совпадение – это уж чересчур. Если бы Страйк уверовал в невозможное, он бы даже подумал, что Шарлотта вызнала подробности его сегодняшнего разрыва с подругой.

– Ты мне не веришь.

– Это не важно. – Он все еще высматривал у входа Амелию.

– У меня был просто шок, когда Люсинда сказала, что Генри занят с тобой.

«Черта с два. Люсинда ни за что бы не сказала, кто сидит в директорском кабинете. Ты сама пронюхала».

– В последнее время у меня случается неприятнейшая вещь. – Шарлотта не умолкала. – Так называемые «схватки Брэкстона-Хикса». Беременность мне ненавистна.

Страйк понял, что не сумел скрыть первую пришедшую ему в голову мысль, когда Шарлотта, наклонившись к нему, тихо сказала:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Но нашего с тобой я не убивала. Нет-нет.

– Не начинай, Шарлотта, – отрезал он, чувствуя, как земная твердь разверзается у него под ногами.

– Я потеряла…

– Избавь, – угрожающе бросил он. – Мы не будем мусолить события двухлетней давности. Меня это не интересует.

– Я прошла обследование у мамы…

– Сказано тебе: меня это не интересует.

Ему не терпелось уйти, но она почему-то сделалась еще бледнее, губы дрожали, а в лицо ему смотрели эти полные слез, жутко знакомые зеленые глаза в золотистую крапинку. Огромный живот казался инородным телом. Страйка бы не удивило, если бы Шарлотта, задрав майку, вытащила из-под нее подушку.

– Дорого бы я дала, чтобы они были от тебя.

– Что за фигня, Шарлотта.

– Будь они от тебя, это составило бы мое счастье.

– Не надоело врать? Ты никогда не хотела детей – равно как и я.

Слезы закапали ей на щеки. Она смахнула их трясущимися пальцами. Мужчина за соседним столиком делал вид, что не обращает на них внимания. Шарлотта, всегда гиперчувствительная к тому впечатлению, которое производит на окружающих, посмотрела на этого любопытного так, что он поспешил уткнуться в тарелку с тортеллини, а сама отщипнула кусочек хлеба и положила в рот, не переставая лить слезы.

В конце концов она запила хлеб водой, а потом, указав на живот, прошептала:

– Как мне их жаль. Жалость – вот мое единственное чувство. Мне жаль этих крошек потому, что их мать – я, а отец – Джейго. Нечего сказать, многообещающее начало жизни. На первых порах у меня было желание убить себя, не убивая их.

– Ну зачем же себе потакать, – холодно сказал Страйк. – Ты еще сможешь принести им пользу, разве нет?

– Я не хочу и никогда не хотела приносить пользу. Я хочу свободы.

– Свободы покончить с собой?

– Да. Или вернуть твою любовь.

Он наклонился к ней:

– У тебя есть муж. Скоро ты родишь ему детей. А у нас с тобой все кончено.

Она тоже подалась вперед. Это мокрое от слез лицо было прекраснее всего, что он видел в своей жизни. До него долетал аромат «Шалимара».

– Я всегда буду любить только тебя, больше всех на свете, – выговорила она, пленяя Страйка ослепительной белизной своей кожи. – И ты сам знаешь, что это правда. Никого из родных я не любила так сильно, как тебя. Я буду любить тебя сильнее, чем моих детей, я не перестану любить тебя даже на смертном одре. Я думаю только о тебе, когда мы с Джейго…

– Еще слово – и я уйду.

Откинувшись на спинку кресла, она теперь смотрела на Страйка, словно привязанная к рельсам жертва – на приближающийся поезд.

– Ты и сам знаешь, что это правда, – хрипло произнесла она. – Ты все знаешь.

– Шарлотта…

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – выдавила она. – Что я лгунья. Да, это так. Я лгунья, но в главном я не лгу никогда, в главном – никогда, Блюи.

– Не смей меня так называть.

– Ты не любил меня так сильно, чтобы…

– Не смей, черт побери, винить меня, – вопреки своему желанию сказал он. Никто еще не поступал с ним так, как она; никто даже близко к этому не подходил. – То, что мы расстались, – это все из-за тебя.

– Ты отказывался идти на компромиссы.

– Это я не шел на компромиссы? Я переехал к тебе жить, как ты того хотела…

– Ты отказался от работы, которую предложил тебе мой папа…

– Я не сидел без работы. У меня тогда уже появилось агентство.

– Насчет агентства я была не права и сейчас это понимаю. Твои успехи поразительны… Я читаю все, что о тебе пишут, постоянно. Джейго нашел это в моей истории поисков…

– Как же ты не замела следы? Со мной ты была куда осмотрительнее, когда трахалась с ним на стороне…

– Пока мы были с тобой вместе, я не спала с Джейго…

– Ты обручилась с ним через две недели после нашего расставания.

– Да, это произошло быстро, потому что я устроила, чтобы это произошло быстро, – с ожесточением сказала она. – Ты сказал, что я обманула тебя насчет ребенка, это меня обидело, оскорбило… да мы с тобой сейчас были бы женаты, не будь ты…

– Меню, – объявил официант, вырастая как из-под земли с двумя кожаными папками в руках.

Страйк отмахнулся:

– Я не останусь.

– Возьми для Амелии, – распорядилась Шарлотта, вырвала папку из рук официанта и шлепнула на стол перед Страйком.

– Сегодня у нас есть особые предложения, – сообщил официант.

– Мы похожи на тех, кто интересуется особыми предложениями? – рявкнул Страйк.

Немного постояв в немом удивлении, официант отошел, петляя между занятыми столиками и спиной выражая поруганное достоинство.

– Все это – романтическая хрень, – сказал Страйк, наклоняясь к Шарлотте. – Ты желала того, чего я не мог тебе дать. И все время показывала, что ненавидишь бедность.

– Я вела себя как избалованная стерва, – сказала Шарлотта. – Это так, я знаю, а потом я вышла за Джейго и получила по полной программе – все, что заслужила, и теперь не хочу больше жить.

– Речь идет не о поездках на курорты и не о брюликах, Шарлотта. Ты хотела меня сломать.

У нее застыло лицо, как часто бывало перед самыми мерзкими выходками, перед самыми безобразными сценами.

– Ты хотела отбить у меня охоту ко всему, что не касалось тебя самой. Это ли не доказывает, что я тебя любил, если я уволился из армии, запустил агентство, расстался с Дейвом Полвортом – со всем, что делало меня самим собой.

– Я никогда не стремилась тебя сломать, как у тебя язык повернулся?..

– Ты хотела меня раздавить, потому что это в твоих привычках. То, что оказывается перед тобой, нужно сломать, а иначе оно может раствориться в воздухе. Ты должна командовать. Если убить то, что оказывается перед тобой, то потом можно не смотреть, как оно умирает.

– Посмотри мне в глаза и скажи, что любил кого-нибудь после меня, любил так, как любил меня.

– Нет, такого не было, Господь уберег.

– Мы с тобой знали невероятно счастливые времена.

– Сделай одолжение, напомни: какие?

– Ночь на яхте у Бенджи в Маленькой Франции…

– Твое тридцатилетие? Рождество в Корнуолле? Так весело – ухохочешься.

Ее рука вновь опустилась на живот. Под тонким черным трикотажем Страйку померещилось едва заметное шевеление, будто у Шарлотты под кожей гнездилось что-то чуждое, нечеловеческое.

– Шестнадцать лет, хоть и с перерывами, я отдавал тебе все лучшее, что только мог дать, но тебе было мало, – сказал Страйк. – Однако в жизни наступает такой момент, когда ты прекращаешь все попытки спасти человека, который вознамерился утянуть тебя за собой на дно.

– Ой, я тебя умоляю! – сказала она, и тут хрупкая, отчаявшаяся Шарлотта исчезла, а ее место заняла другая: жесткая, расчетливо-ледяная, умная. – Ты и не собирался меня спасать, Блюи. Ты собирался решить меня, как задачку. А это большая разница.

Появление этой второй Шарлотты ничуть его не огорчило: она была столь же знакомой, как ее хрупкая версия, но эту вторую не страшно было обидеть.

– Сейчас ты ко мне потянулась единственно из-за того, что я стал известен, а ты замужем за каким-то куском дерьма.

Она проглотила это не моргнув глазом и только слегка разрумянилась. Шарлотта была в своей стихии – она всегда любила скандалы.

– До чего же ты предсказуем. Я ожидала услышать: «Ты вернулась потому, что я стал известен».

– Что ж, ты действительно умеешь всплывать на поверхность, почуяв драму, Шарлотта, – сказал Страйк. – Помню, в прошлый раз ты появилась сразу после того, как мне оторвало ногу.

– Вот гад, – сказала она с холодной улыбкой. – Значит, так ты объясняешь то, что я выхаживала тебя много месяцев подряд?

У него зазвонил мобильный: Робин.

– Привет, – сказал он, отворачиваясь от Шарлотты и не забывая смотреть в окно. – Как дела?

– Приветик, я че хочу сказать, – начала Робин с кондовым йоркширским акцентом, – сегодня меня не жди, слышь? Я с подружкой в гости иду. Потусить малость.

– Как я понимаю, где-то рядом стоит Флик? – поинтересовался Страйк.

– Ну, типа того, а ты, если че, женушке своей звякни, как заскучаешь, лады?

– Непременно так и сделаю, – ответил Страйк, посмеиваясь под ледяным взглядом Шарлотты. – Может, рявкнуть на тебя? Для пущей убедительности?

– Нет уж, катись! – выкрикнула Робин и дала отбой.

– Кто звонил? – У Шарлотты сузились глаза.

– Мне пора, – сказал Страйк, опуская телефон в карман, и потянулся за тростью, которая упала под стол во время их с Шарлоттой перепалки.

Понимая, к чему идет дело, Шарлотта умудрилась наклониться боком и подобрать трость раньше Страйка.

– А где та тросточка, которую я тебе подарила? – спросила она. – Ротанговая?

– Ты же оставила ее себе, – напомнил он.

– А эту кто тебе купил? Робин?

На фоне параноидальных и зачастую диких обвинений Шарлотты иногда проскальзывали на удивление точные догадки.

– Да, представь, она самая, – ответил Страйк и тут же об этом пожалел.

Он начал играть по ее правилам, и она немедленно приняла свое третье, редкое обличье, не ледяное и не хрупкое, а безрассудно честное.

– Единственное, что удерживает меня на плаву во время беременности, – это мысль о том, что, произведя их на свет, я смогу уйти.

– Ты собираешься бросить детей, едва исторгнув их из своего чрева?

– Еще три месяца мне сидеть в клетке. Им всем подавай мальчика, они с меня глаз не спускают. Но после родов все изменится. Я смогу уйти. Мы оба знаем, что мать из меня получится никчемная. Крошкам будет лучше с Россами. Мать Джейго уже готовит себя на замену их мамочке.

Страйк протянул руку, чтобы забрать трость. Шарлотта помедлила, но отдала. Страйк встал.

– Привет от меня Амелии.

– Она не придет. Я тебя обманула. Я знала, когда ты будешь у Генри. Вчера мы с ним встретились на закрытом просмотре. Он рассказал, что ты придешь его опрашивать.

– Прощай, Шарлотта.

– Я заранее предупредила, что хочу заполучить тебя обратно.

– А я не хочу. Зря стараешься.

– Не учи ученого, Блюи.

Страйк похромал прочь из ресторана; официанты глазели ему вслед, давая понять, что знают, как он обхамил их собрата. Когда он хлопнул дверью, у него возникло такое чувство, будто Шарлотта не оставила его в покое, будто приставила к нему дьяволицу, которая будет летать за ним до следующей их встречи.

Не найдется ли у тебя лишнего идеала – или парочки?

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

– Из-за промывки мозгов ты воспринимаешь это как должное, – внушал ей анархист. – Пойми, в мире, где нет лидеров, человеку приходится думать своей головой. И ни один индивид не получает больше власти, чем какой-либо другой индивид.

– Ясен пень, – сказала Робин. – А ты, стало быть, на выборы ни разу не ходил?

В этот субботний вечер паб «Герцог Веллингтонский» в Хэкни был набит под завязку, но в сгущающихся теплых сумерках с десяток дружков Флик по ОТПОРу даже не стремились занять места внутри и с радостью остались на тротуаре Боллз-Понд-стрит, чтобы выпить перед походом на вечеринку к Флик. Самые запасливые уже набили впрок холщовые сумки дешевым вином и пивом.

Хохотнув, анархист покачал головой. Жилистый и белобрысый, он узнавался по дредам и обильному пирсингу – Робин припомнила, что в день паралимпийского приема видела его в толпе митингующих. Он уже похвалился перед Робин, что прикупил изрядный ком марихуаны, дабы на вечеринке у Флик ребята не скучали. Робин, чье знакомство с наркотой ограничивалось парой затяжек на давней университетской тусовке, изобразила заинтересованную осведомленность.

– До чего же ты наивна! – вещал анархист. – Выборы – это часть великого демократического лохотрона! Бессмысленный ритуал, имеющий своей целью создать у простого человека иллюзию собственной значимости и влияния! Это раздел власти между красными и голубыми тори!

– А как вопросы-то решать, если никто на выборы не придет?

– Посредством местных ячеек, сопротивления и массовых протестов.

– А кто их устраивать будет?

– Сами организации на местах. Тебе капитально промыли мозги, – повторил анархист, смягчая категоричность такой оценки тонкой улыбочкой: вообще-то, он симпатизировал прямоте Бобби Канлифф, социалистки из Йоркшира. – Если ты считаешь, что народу нужны лидеры, то нет: люди справятся самостоятельно, их только нужно разбудить.

– А разбудит их кто?

– Активисты, – сказал он, похлопывая себя по груди, – которые идут в политику не ради наживы или власти, которые добиваются не контроля над народом, а расширения прав. Видишь ли, даже профсоюзы – не в обиду будь сказано, – добавил он, зная, что отец Бобби Канлифф был профсоюзным деятелем, – это тоже властные структуры, их лидеры начинают подражать управленческому аппарату…

– Ты как тут, Бобби, нормально? – спросила, протискиваясь к ней, Флик. – Через минуту выметаемся, здесь уже не обслуживают. Чем ты ее грузишь, Альф? – спохватилась она с легкой тревогой.

После полноценного рабочего дня, хотя и субботнего, в сувенирной лавке и обмена множеством любовных историй (в случае Робин – вымышленных) Флик прониклась таким теплым чувством к Бобби Канлифф, что даже отчасти переняла у нее йоркширский акцент. Ближе к вечеру она позвала Бобби сразу в два места: сначала в этот паб, а потом, с одобрения своей подруги, некой Хейли, – к ним на квартиру, откуда недавно съехала соседка девушек, Лора. Робин ухватилась за оба приглашения, сделала звонок Страйку и согласилась на авантюрную идею Флик воспользоваться отсутствием викканши, чтобы закрыть магазин ранее положенного часа.

– Да вот, втирает мне, что отец мой был не лучше капиталиста, – посетовала Робин.

– Ошизел что ли, Альф? – возмутилась Флик в ответ на смешливые протесты анархиста.

На пути к жилищу Флик их компания растянулась по вечернему тротуару. Альф был бы рад продолжить лекции для Робин по проблемам безлидерного мира, но Флик, которой хотелось потрепаться о Джимми, не дала ему такой возможности. Метрах в трех впереди них в одиночестве косолапил пухлый, бородатый марксист, которого представили Робин как Дигби: он указывал дорогу.

– Может, Джимми вообще не появится, – поделилась Флик, и Робин поняла, что та готовит себя к разочарованию. – Что-то он хандрит. Насчет брата нервничает.

– А че с ним такое?

– Да эффективное расстройство какое-то, шизофреническая хрень, – ответила Флик.

Робин не сомневалась, что Флик знает правильное название недуга, но в присутствии потомственной представительницы рабочего класса прикидывается невеждой. Как-то раз у Флик сорвалось с языка, что одно время она училась на вечернем в университете. Тут же пожалев о своей болтливости, Флик стала чуть более последовательно изображать просторечие.

– А я знаю? Глюки у него.

– Ну какие?

– Ему везде правительственный заговор мерещится против ихней персоны! – хохотнула Флик.

– Фигасе, – сказала Бобби.

– Ну! В дурдоме сидит. У Джимми с ним одни заморочки, – сказала Флик, зажала в зубах тонкую самокрутку и закурила. – Слыхала когда-нибудь про такого хмыря: Корморан Страйк?

Она произнесла это имя как очередной диагноз.

– Кто такой?

– Частный сыщик, – ответила Флик. – В газетах мелькает. Была история – моделька из окна выпала, Лула Лэндри, припоминаешь?

– Смутно, – пожала плечами Робин.

Оглянувшись через плечо, Флик удостоверилась, что анархист Альф не подслушивает.

– Так вот: Билли поперся к нему.

– А на фига?

– Да шизик он, Билли, говорю же. – Флик опять посмеялась. – Вбил себе в голову, что сколько-то там лет назад кой-чего видал…

– Чего? – спросила Робин быстрее, чем собиралась.

– Убийство, – шепнула Флик.

– Гос-с-споди.

– Да гонит он, ясно же, – сказала Флик. – Лепит незнамо что. Ну, может, что-то он и видал, да только никто от этого убийства не помер. Джимми тоже там был – он-то все знает. Короче, прибегает Билли в агентство, там сидит этот хрен с горы, так теперь нам от него спасу нет.

– Это как?

– Он Джимми отметелил.

– Кто, сыскарь?

– Ну да. Увязался за Джимми на марш протеста, это наша акция была, отбуцкал его и легавым сдал.

– Вообще уже, беспредел полный, – сказала Бобби Канлифф.

– Силовик доморощенный, – заявила Флик. – С армии дембельнулся. За королеву, за флаг и все такое. А мы с Джимми кой-чего нарыли на одного министра-консерватора…

– Без балды?

– А то! Всего тебе сказать не могу, – продолжала Флик, – но кусок жирный, а Билли нам подгадил. Навел на нас этого Страйка, тот стал вынюхивать, что да как, а мы считаем, он связан с гос…

Она резко осеклась и проводила глазами обогнавшую их малолитражку.

– Думала, это Джимми. Нет, показалось. Совсем из головы вылетело: у него ж тачка не на ходу.

Флик опять приуныла. В тот день, когда в магазине наступило затишье, она поведала Робин историю своих отношений с Джимми, которая обилием конфликтов, стычек и перемирий напоминала борьбу за спорную территорию. Похоже, эта парочка так и не пришла к единому мнению насчет статуса своих отношений, а потому каждый вновь заключенный договор рассыпался из-за скандалов и предательств.

– Как по мне, уж больно ты к нему прикипела, – изрекла Робин, которая, чтобы вытянуть побольше признаний, целый день исподволь убеждала Флик освободиться от пут верности, которые, похоже, привязывали ее к вероломному Джимми.

– Сказать-то легко, а до дела далеко, – ответила Флик, нахватавшаяся за этот день йоркширских поговорок. – Ты не подумай, я замуж не собираюсь, ни-ни. – Она расхохоталась от одной этой мысли. – Он может спать с кем хочет, и я также. Мы сообща так решили. А что, меня устраивает.

В магазине она уже объяснила Робин, что относит себя и к гендерквирам, и к пансексуалам, а моногамия, если вдуматься, – это инструмент патриархального угнетения, – тут Робин заподозрила цитату из Джимми. Дальше они шагали молча. Сгущались сумерки; компания нырнула в подземный переход, и тут Флик словно полыхнула:

– Я тоже себе в удовольствиях не отказываю.

– И молодец, – сказала Робин.

– Джимми кондрашка хватит, если он пронюхает, как я развлекаюсь.

Шедший впереди косолапый марксист обернулся, и в свете уличного фонаря Робин заметила, с какой ухмылкой он посмотрел на Флик, явно услышав последнюю фразу. А Флик, ничего не подозревая, уже пыталась выудить ключи от квартиры со дна своей набитой объемистой сумки.

– Нам вон туда, наверх, – сказала Флик, указывая на три окошка над небольшим спортивным магазином. – Хейли уже вернулась. Черт, надеюсь, она не забыла спрятать мой ноут?

Вместе с остальными Робин поднималась по узкой, стылой лестнице черного хода. На первых же ступенях в уши ударили настырные басы «Niggas in Paris»[48]; хлипкая входная дверь, как оказалось, стояла нараспашку, а на лестничной площадке прислонившаяся к стенам компания передавала по кругу впечатляющего размера косяк.

Где-то в потемках Канье Уэст читал рэп: «What’s fifty grand to a muh-fucka like me?»[49]

Переступив через порог, Робин и еще человек десять-двенадцать вновь прибывших застали кучу народу. Каким образом в столь тесное жилище с кухонькой размером со шкаф и живопыркой-ванной поместилась такая толпа, не укладывалось в голове.

– Так, в комнате Хейли сейчас танцуют, там попросторней, туда тебя и подселим, – кричала Флик в ухо Робин, помогая ей проталкиваться к темному дверному проему.

В пространстве, освещаемом лишь двумя гирляндами китайских фонариков и яркими прямоугольниками смартфонов в руках владельцев, проверяющих сообщения или сидящих в соцсетях, уже висел густой запах конопли; вдоль стен не оставалось ни одного свободного места. В центре ухитрялись танцевать четыре девушки и один парень.

Когда глаза мало-помалу привыкли к полутьме, Робин различила геометрический остов двухъярусной кровати; наверху устроились несколько человек, пускавших по кругу самокрутку. Если напрячь зрение, за их спинами можно было рассмотреть радужный флаг ЛГБТ и постер с Тарой Торнтон из «Настоящей крови»[50].

Прикидывая, где здесь могли устроить тайник, Робин напомнила себе, что Джимми с Барклаем уже прочесали всю квартиру в безуспешных поисках листка, похищенного Флик у Чизуэлла. Не носит ли Флик эту бумажку на теле, промелькнуло в голове у Робин, хотя Джимми тоже должен был об этом подумать и, несмотря на общеизвестную сексуальную всеядность Флик, раньше других смог бы уговорить эту нимфоманку раздеться. Что касалось других возможностей, под покровом темноты Робин сумела бы незаметно пошарить под матрасами и коврами, но, конечно, не при таком скоплении народа.

– …Хейли найдем! – крикнула Флик в ухо Робин, всучив ей банку лагера, и они обе, выбравшись из этой комнаты, протиснулись в небольшую спальню Флик, которая казалась еще теснее из-за прикрепленных к потолку и стенам политических листовок и плакатов, в большинстве своем оранжевых – ОТПОРа – и черно-красных – Реальной социалистической партии. Поверх брошенного на пол тюфяка был расстелен огромный флаг Палестины.

Под одной-единственной лампочкой разместились пятеро. На тюфяке переплелись две девушки, темнокожая и светленькая; с ними беседовал развалившийся на полу коренастый, бородатый Дигби. У стены застенчиво жались двое подростков; склонившись друг к другу головами, они скручивали косяк, а сами исподтишка разглядывали женскую парочку.

– Хейли, – окликнула Флик, – это Бобби. Хочет к тебе подселиться вместо Лоры.

Лежавшие на тюфяке девушки разом оглянулись; отозвалась крашеная блондинка – рослая, сонная, стриженная почти под ноль.

– Я уже договорилась с Шенис, что въедет она, – отрезала блондинка и была вознаграждена поцелуем в шею от изящной чернокожей подруги, которую сжимала в объятиях.

– Бли-ин, – протянула Флик, поворачиваясь к Робин. – Облом. Извини уж.

– Ты-то при чем? – изобразив стойкость перед лицом невзгод, выговорила Робин.

Тут кто-то позвал из коридора:

– Флик! Джимми пришел.

– Принесли черти! – выпалила Флик, хотя Робин отчетливо различила на ее лице удовольствие. – Обожди-ка. – И нырнула в толпу.

Из другой комнаты теперь доносился рэп Джей-Зи: «Bougie Girl, grab her hand»[51].

Притворяясь, что ее заинтересовала беседа девушек с Дигби, Робин скользнула по стене на ламинатный пол и приложилась к пиву, а сама тайком изучала комнату Флик. К вечеринке здесь явно прибрались. Поскольку шкафа в комнате не было, вдоль стены тянулась стойка с верхней одеждой и немногочисленными платьями, а свитера и футболки ворохом громоздились в темном углу. На комоде выводок тряпичных кукол соседствовал с развалами косметики; в другом углу стояли транспаранты. Всю комнату наверняка обшарили Джимми и Барклай. Догадались они проверить под этими агитками или нет? К сожалению, у Робин так или иначе сейчас не было возможности заняться поисками.

– Вот слушайте, это базовые положения, – вещал Дигби, обращаясь к девушкам на тюфяке. – Вы наверняка не будете спорить, что капитализм отчасти зиждется на эксплуатации женского труда, правильно? Поэтому феминизм, чтобы стать эффективным средством борьбы, непременно должен иметь в своей основе марксизм – одно без другого невозможно.

– Патриархальность шире по охвату, нежели капитализм, – изрекла Шенис.

Краем глаза Робин следила, как Джимми пробивается сквозь узкий коридор, обнимая за шею Флик. За весь вечер Робин не видела ее такой счастливой.

– Угнетение женщины неразрывно связано с ее неспособностью утвердиться на рынке труда, – провозгласил Дигби.

Сонная Хейли высвободилась из объятий Шенис, чтобы в молчаливой просьбе протянуть руку к одетым в черное подросткам. Их косяк проплыл над головой у Робин.

– Ты не обижайся, что с комнатой так вышло, – невнятно пробормотала Хейли, обращаясь к Робин после долгой затяжки. – Пока в Лондоне жилье найдешь – окочуришься.

– Это точно, – подтвердила Робин.

– …потому что ты ратуешь за подчинение феминизма более широкой идеологии марксизма.

– Какое может быть подчинение, – скептически хохотнул Дигби, – если у них одинаковые цели!

Хейли попыталась всучить косяк Шенис, но та с горячностью отмахнулась.

– А где были вы, марксисты, когда мы бросили вызов идеалу гетеронормативной семьи? – требовательно спросила она у Дигби.

– Вот именно, – туманно подтвердила Хейли, придвигаясь поближе к Шенис и передавая косяк Робин, которая тут же вернула его мальчишкам.

Те, хоть и заинтригованные лесбиянками, поспешно выскочили из спальни, пока кто-нибудь еще не надумал пустить по кругу их скудный запас дури.

– У меня тоже были кое-какие идеалы, – заговорила вслух Робин, вставая с пола, но никто ее слушал.

Дигби не упустил случая заглянуть под черную мини-юбку, когда Робин протискивалась перед ним к комоду. Якобы разволновавшись от жарких споров о феминизме и марксизме и одновременно изображая смутный ностальгический интерес, она по очереди брала в руки крупяных кукол Флик, незаметно прощупывала тонкую плюшевую ткань и гранулы наполнителя, а потом возвращала на место. Никаких инородных предметов внутри не чувствовалось, никаких швов обнаружить не удалось. Почти потеряв надежду, Робин вернулась в темный коридор, где гости стояли плотной толпой, которая выплескивалась на лестничную площадку.

Какая-то девчонка ломилась в уборную.

– А ну кончайте там трахаться, я сейчас обоссусь! – кричала она к удовольствию тех, кто оказался рядом.

Да, безнадега…

Робин скользнула в кухоньку, размером чуть больше двух телефонных будок, где сбоку сидела парочка: девушка задрала ноги на колени парня, а тот запустил пятерню ей под юбку; тут же топтались, пошатываясь, в поисках съестного подростки в черном, на которых напал жор.

Будто разыскивая заначку выпивки, Робин копошилась среди пустых банок и бутылок, а краем глаза поглядывала из-за дверцы кухонного шкафа за поступательным движением оголодавших малолеток вдоль полок и ящиков, но лишь убеждалась, каким ненадежным местом для тайника стала бы коробка с хлопьями.

Когда Робин двинулась к выходу, в дверном проеме возник анархист Альф, обдолбанный куда сильнее, чем был в пабе.

– Какие люди! – забузил он, пытаясь собрать глаза в кучу. – Дочурка профсоюзного лидера.

– Да, это я, – сказала Робин под аккомпанемент песни Д’банджа «Oliver, Oliver, Oliver Twist»[52], долетавшей из второй спальни.

Она хотела поднырнуть под руку Альфа, но тот загородил проход, опустив свою лапу. Дешевый ламинат вибрировал от неистовых плясок в комнате Хейли.

– А ты горячая штучка, – сказал Альф. – Ничего, что я так, внаглую? Типа, йопты, по-феминистски.

И заржал.

– Спасибо за комплимент, – буркнула Робин, со второй попытки увильнув от него в тесный коридорчик, где завывающая девица все так же ломилась в уборную.

Альф ухватил запястье Робин и, нагнувшись, пробормотал ей в ухо что-то нечленораздельное. Когда он снова выпрямился, на кончике его потного носа небольшой черной кляксой отпечатался ее мел для волос.

– Чего? – переспросила Робин.

– Я говорю, – крикнул он, – может, найдем укромный уголок и там поболтаем?

Но потом Альф заприметил позади нее некую фигуру.

– Все путем, Джимми?

Найт протиснулся в коридор. Улыбнувшись Робин, он с сигаретой и банкой пива облокотился о стену. Десятью годами старше большинства присутствующих, в облегающей черной футболке и джинсах, он притягивал нескромные взгляды некоторых девах.

– Тоже в сортир стоишь? – обратился он к Робин.

– Ага. – Она решила, что в случае чего укроется и от Джимми, и от анархиста Альфа именно там.

Через открытую дверь комнаты Хейли было видно, как дрыгается явно довольная жизнью Флик, готовая хохотать по любому поводу.

– Флик говорит, твой отец в профсоюзе круто стоял? – заговорил Джимми. – Шахтером был?

– Ага, – ответила Робин.

– Вот уроды! – сказала девчонка, уставшая барабанить в дверь. Она пританцовывала на месте, но потом, вконец отчаявшись, все же выскочила из квартиры.

– Там слева бачки удобные! – прокричала ей вслед другая.

Джимми склонился едва ли не вплотную к Робин, чтобы не перекрикивать ухающие басы. Если она не ошибалась, он теперь смотрел на нее с сочувствием и даже нежностью.

– Умер, да? – спросил он. – Я про твоего отца. Флик сказала – от легких.

– Ага, – подтвердила Робин.

– Прости, – негромко сказал Джимми. – Я и сам нечто подобное пережил.

– Правда? – спросила Робин.

– Да, матушку потерял.

– Профзаболевание?

– Асбест, – кивнул он и затянулся сигаретой. – Сейчас бы такого быть не могло, особый закон принят. Мне тогда двенадцать исполнилось. А братишке моему два года было, он ее и не помнит.

– Да, жесть, – искренне сказала Робин. – Сочувствую.

Джимми выпустил дым в сторону от ее лица и состроил гримасу.

– За родственные души, – провозгласил он, чокаясь жестянкой лагера с точно такой же банкой в руке Робин. – За ветеранов классовых войн.

Анархист Альф, слегка покачиваясь, отошел и исчез в темноте, прорезаемой гирляндами китайских фонариков.

– А родные компенсацию получили? – спросил Джимми.

– Пытались, – ответила Робин. – Мать по сей день пороги обивает.

– Удачи ей. – Джимми отсалютовал банкой и глотнул пива. – Удачи, да побольше.

Теперь и он грохнул кулаком в дверь сортира.

– Затонули там, или как? Тут, между прочим, люди ждут, – прокричал он.

– Может, человеку плохо? – предположила Робин.

– Ну прямо! По-быстрому перепихнуться захотели, – бросил Джимми.

Из спальни Флик появился неудовлетворенный марксист Дигби.

– Я, очевидно, инструмент патриархального угнетения, – громогласно объявил он.

Никто не засмеялся. Дигби почесал брюхо, задрав футболку, на которой Робин успела разглядеть портрет Граучо Маркса[53], и зашагал в комнату, где отплясывала Флик.

– Вот именно что инструмент, – вполголоса сказал Джимми, обращаясь к Робин. – Выкормыш Вальдорфской школы. До сих пор огорчается, что ему больше не положены звездочки за прилежание.

Робин засмеялась, Джимми – нет. Он немного дольше, чем позволяли приличия, смотрел на нее в упор, но тут на ладонь приоткрылась дверь туалета и через нее выглянула пухленькая, раскрасневшаяся девчушка. У нее за спиной, как установила Робин, маячил седобородый дядька, который совсем недавно был в шапочке Мао.

– Ларри, грязное животное… – заговорил Джимми, с ухмылкой глядя на краснощекую девчушку, которая виновато просеменила мимо Робин и скрылась в темной комнате вслед за Дигби.

– Приветствую, Джимми, – со сдержанной улыбкой сказал пожилой троцкист и наконец-то освободил туалет под одобрительные выкрики заждавшегося молодняка.

– Проходи. – Джимми придержал для Робин дверь туалета и заблокировал собой вход, чтобы никто из страждущих не пролез без очереди.

– Спасибо, – бросила она и устремилась в санузел.

После царившего в квартире полумрака от резкого люминесцентного света слепило глаза. В этой живопырке было не повернуться: с одной стороны – крошечный душ с замызганной пластиковой занавеской, болтающейся хорошо если на половине крючков, а с другой – засорившийся унитаз, в котором плавали комья размокшей туалетной бумаги и окурок. В мусорной корзине поблескивал использованный презерватив.

Над раковиной нависали три хлипкие полочки с косметикой, туалетными принадлежностями и всякими мелочами, причем набитые до отказа, так что малейшее прикосновение грозило обрушить всю конструкцию.

Охваченная внезапным озарением, Робин подошла к полкам. Она вспомнила, как однажды ей уже довелось положиться на ту невежественную брезгливость, которую у мужчин обычно вызывает все, что связано с месячными; в тот раз ей удалось спрятать жучок в коробке женских тампонов. Теперь же ее взгляд обшаривал полупустые флаконы шампуня из ближайшего супермаркета, заскорузлую ванночку с чистящим порошком, грязную губку, пару дешевых дезодорантов, лохматые зубные щетки в щербатой кружке. Из этих залежей Робин с осторожностью выудила маленькую упаковку с надписью «Lil-Lets», в которой оказался всего один запечатанный тампон. Но, возвращая свою находку на место, она заметила, что за чистящим порошком и цветочным гелем для душа притаилась еще одна небольшая, мятая пачка.

Робин захлестнуло радостное предвкушение, и, встав на цыпочки, она аккуратно извлекла из этой свалки белый полиэтиленовый сверток.

Снаружи забарабанили в дверь.

– Я сейчас лопну! – прокричала из-за двери девушка из вновь прибывшей компании.

– Полминуты! – откликнулась Робин.

В прозаичной упаковке (с надписью: «Для максимального впитывания») лежали две объемистые прокладки: вряд ли на такие позарилась бы молоденькая девушка, особенно если она расхаживает в куцей юбчонке. Робин извлекла их на свет. Первая прокладка оказалась ничем не примечательной. А вот вторая подозрительно зашуршала, как только Робин попробовала ее согнуть. С нарастающим азартом она повертела в руках эту прокладку и обнаружила сбоку надрез, сделанный, вероятно, бритвой. Запустив пальцы в мягкий наполнитель, Робин нащупала внутри сложенный в несколько раз листок, который без промедления вытащила на свет и развернула. Не так давно Кинвара написала свою прощальную записку на точно такой же бумаге: тиснение «Чизуэлл» у верхнего края, а ниже – алеющая каплей крови роза Тюдоров. На этом мятом листке читалась пара бессвязных слов и обрывочных фраз, причем написанных тем самым убористым почерком, который Робин так часто видела в офисе Чизуэлла, а в середине несколько раз было обведено одно слово.

[54]

От радости у Робин перехватило дыхание; достав мобильный, она сделала несколько фото, свернула листок, вложила его обратно в прокладку, а весь пакетик отправила на место. При попытке спустить воду выяснилось, что унитаз засорен: уровень воды стал зловеще подниматься, и на поверхности среди комьев размокшей бумаги запрыгал окурок.

– Извиняюсь, – выходя, сказала Робин. – Туалет засорился…

– Да пофигу, – оборвала ее подвыпившая гостья. – Мне и раковина сгодится.

Оттеснив Робин, она захлопнула за собой дверь.

Джимми стоял поблизости.

– Пойду я, – сказала ему Робин. – На самом деле я комнату посмотреть хотела, а раз она уже занята, мне тут ловить нечего.

– Жаль, – не слишком опечалился Джимми. – Забегай как-нибудь на митинг. Нам как раз не хватает такой нордической женщины.

– Может, и приду, – отозвалась Робин.

– Куда это ты придешь? – В комнату вернулась Флик с бутылкой пива «Будвайзер» в руке.

– Да к нам на митинг, – нашаривая в пачке сигарету, объяснил Джимми. – Ты была права, Флик. Девчонка что надо.

Джимми одной рукой притянул Флик к себе под бок и чмокнул в макушку.

– Офигенная, – подтвердила Флик, нежно улыбаясь Джимми и заключая его в объятия. – Прямо на следующий митинг и приходи, Бобби.

– Ладно, как получится, – откликнулась Бобби Канлифф, дочь профсоюзного активиста, и, распрощавшись, проложила себе путь по коридору, а оттуда на стылую лестничную площадку.

Праздничное настроение Робин не могло омрачить даже отвратительное зрелище прямо перед парадной дверью, где одетого в черное подростка обильно рвало на тротуар. По пути на автобусную остановку, сгорая от нетерпения, она отправила Страйку фото с запиской Джаспера Чизуэлла.

Поистине, вы глубоко заблуждались в данном случае, фрекен Вест.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

У себя в мансарде Страйк заснул поверх одеяла, даже не раздевшись и не отстегнув протеза. Картонная папка со всеми материалами по делу Чизуэлла лежала у него на груди, слегка подрагивая от его храпа; ему снилось, как они с Шарлоттой идут рука об руку по безлюдному Чизуэлл-Хаусу, который приобрели для себя. Высокая и стройная, Шарлотта не обнаруживает никаких признаков беременности. За ней струится шлейф черного шифона и аромата духов «Шалимар», но в холодной сырости запущенных комнат взаимное счастье испаряется. Что могло подтолкнуть их к этому безрассудному донкихотству – к покупке продуваемого всеми ветрами дома с облупившимися стенами и свисающей с потолка проводкой?

От громкого жужжания телефона Страйк встрепенулся. За какую-то долю секунды в голове у него пронеслось, что лежит он у себя в мансарде, совершенно один, не став ни владельцем Чизуэлл-Хауса, ни возлюбленным Шарлотты Росс, но зато под боком жужжит мобильник, не иначе как сигнализируя о сообщении от Шарлотты.

Но нет: мутным взглядом вперившись в дисплей, Страйк различил имя Робин и время: час ночи. С трудом припомнив, что сегодня Робин была на вечеринке у Флик, он торопливо сел в кровати, и картонная папка легко соскользнула с его груди, рассыпая по полу свое разнообразное бумажное содержимое. Страйк прищурился и стал разглядывать присланную Робин фотографию.

– Чтоб я сдох…

Забыв о разлетевшихся бумагах, он тут же перезвонил Робин.

– Привет! – торжествующе выпалила она сквозь безошибочно узнаваемый шум лондонского ночного автобуса: стук и рев двигателя, скрежет тормозов, жестяное «динь» звонка и непременный пьяный смех молодежной компании – явно девичьей.

– Как, черт возьми, тебе это удалось?

– Я ведь женщина, – напомнила ему Робин. По ее голосу он угадал, что она улыбается. – Мне ли не знать, где самый надежный тайник. Я думала, ты уже дрыхнешь.

– Ты где… в автобусе? Вылезай и хватай такси. Расходы запишем на счет Чизуэллов, только возьми у таксиста квитанцию.

– Нет, зачем…

– Кому сказано! – рявкнул Страйк более агрессивно, чем намеревался: пусть она сейчас вышла сухой из воды, но год назад, было дело, на нее уже бросались с ножом на темной улице.

– Ладно, ладно, возьму такси, – сказала Робин. – Ты записку-то прочел?

– Вот как раз читаю. – Страйк включил громкую связь, чтобы, не прерывая разговора, изучить памятку Чизуэлла. – Надеюсь, ты оставила ее на месте?

– Да. Я подумала, так будет лучше… это правильно?

– Конечно. А где именно…

– Внутри женской прокладки.

– Господи! – содрогнулся Страйк. – Мне бы в голову не пришло туда…

– Естественно, и Джимми с Барклаем тоже, – довольная собой, подтвердила Робин. – Ты разобрал приписку внизу? На латыни?

Щурясь, Страйк процитировал перевод:

– «Хоть ненавижу, люблю. Зачем же? – пожалуй, ты спросишь. И не пойму, но, в себе чувствуя это, крушусь». Снова Катулл. Знаменитый стих.

– Ты латынь в университете изучал?

– Нет.

– А откуда же…

– Долгая история, – сказал Страйк.

На самом деле история его знакомства с латынью была не то чтобы долгой, а необъяснимой (с точки зрения многих). Просто ему не хотелось вдаваться в подробности среди ночи, а тем более разжевывать, что Шарлотта в Оксфорде занималась творчеством Катулла.

– «Хоть ненавижу, люблю», – повторила Робин. – В связи с чем он это написал?

– Очевидно, в ответ на свои чувства, – предположил Страйк.

Перед сном он курил больше обычного, и у него пересохло во рту. Сейчас он еле разогнул ноющую спину, встал с кровати и, стараясь не наступать на разлетевшиеся по полу бумаги, с телефоном в руке перешел в комнату-кухню.

– На свои чувства к Кинваре? – недоверчиво уточнила Робин.

– А ты за все это время хоть раз видела рядом с ним другую женщину?

– Нет. Вообще-то, он мог написать это и не о женщине.

– В точку, – признал Страйк. – У Катулла много стихов об однополой любви. Не потому ли Чизуэлл питал к нему такое пристрастие?

Он набрал из-под крана полную кружку холодной воды, залпом осушил, а потом бросил на дно чайный пакетик и включил чайник, то и дело поглядывая на светящийся в темноте дисплей мобильного.

– Вычеркнутое «мать», – пробормотал он.

– Мать Чизуэлла умерла ровно двадцать два года назад, – подсказала Робин. – Я проверила.

– Хм, – протянул Страйк. – «Билл», обведено кружком.

– Заметь: не «Билли», – указала Робин. – Но если уж сам Джимми счел – и убедил Флик, – что речь идет о его брате, то другие вполне могли называть парня Биллом, а не Билли.

– Скорее, какое-то сокращение… «биллинг», например… «Судзуки»… «Блан де…» Постой-ка. Ведь у Джимми есть старая «судзуки-альто».

– Если верить Флик, она сейчас не на ходу.

– Угу. Барклай тоже говорил – техосмотр не прошла.

– А когда мы с тобой приезжали в имение Чизуэллов, у дома стояла «гранд-витара». Видимо, принадлежащая кому-то из своих.

– Глаз-алмаз, – похвалил Страйк.

Он включил верхний свет и подошел к столу возле окна, где оставил блокнот и ручку.

– Слушай, – задумчиво начала Робин, – сдается мне, где-то я недавно встречала это «Блан де блан».

– Вот как? Шампанское пила? – переспросил Страйк, присев к столу, чтобы сделать пару заметок.

– Нет, но… ты прав… кажется, на винной этикетке, может такое быть? «Blanc de blancs»… что это значит? «Белое из белых»?

– Угу, – подтвердил Страйк.

С минуту они молчали – каждый рассматривал сфотографированную записку.

– Пойми правильно, Робин, – сказал наконец Страйк, – мне неприятно так говорить, но самое интересное в этой записке – то, что она оказалась у Флик. Это похоже на список дел. Хоть дерись, не вижу тут ничего, что указывает на злой умысел либо на основания для шантажа или убийства.

– Вычеркнутое «мать», – повторила Робин, будто твердо решив докопаться до смысла этих загадочных слов. – Мать Джимми Найта умерла от асбестоза. Он сам мне это сегодня сказал, на вечеринке.

Страйк в задумчивости постукивал по блокноту кончиком ручки, пока Робин не задала тот самый вопрос, над которым размышлял он сам:

– Значит, нам придется сообщить об этом в полицию, правильно я понимаю?

– Да, придется, – вздохнул Страйк, протирая глаза. – Этот список доказывает, что у нее был доступ на Эбери-стрит. К сожалению, в связи с этим тебе нужно уйти из сувенирного магазина. Как только полицейские нагрянут с обыском в тот санузел, Флик сразу поймет, кто их навел.

– Черт! – расстроилась Робин. – Мне казалось, я только-только нашла к ней подход.

– Так и есть, – согласился Страйк. – Но мы же ведем расследование, не имея официального статуса. Я бы дорого дал, чтобы потолковать с Флик в допросной… Какое-то проклятое дело. – Он зевнул. – Я весь вечер просидел над нашей папкой. Этот листок ничем не отличается от других: в нем больше вопросов, чем ответов.

– Погоди, – сказала Робин, и он услышал, что она зашевелилась. – Извините… Корморан, мне сейчас выходить – я вижу стоянку такси…

– О’кей. Классно поработала сегодня. Завтра позвоню… то есть уже сегодня.

Когда она положила трубку, Страйк затушил в пепельнице сигарету, вернулся в спальню, собрал разбросанные по полу заметки и перешел с ними на кухню. Даже не взглянув на только что вскипевший чайник, он взял из холодильника бутылку пива, в задумчивости сел за стол с бумагами, закурил сигарету и немного приоткрыл окно, чтобы проветрить комнату.

В военной полиции его приучили классифицировать результаты допросов и факты по трем категориям: люди, места, предметы – и Страйк перед сном решил применить этот старый надежный метод к делу Чизуэлла.

Разложив содержимое папки на кухонном столе, он вновь принялся за работу. Холодный ночной ветер с запахом бензина шевелил документы и фотографии.

– Люди, – пробормотал Страйк.

Перед сном он успел составить список тех, кто вызывал у него интерес в связи со смертью Чизуэлла, и сейчас заметил, что неосознанно расположил имена по степени причастности этих людей к шантажу убитого. Список возглавило имя Джимми Найта, за ним следовали Герайнт Уинн, а далее – те, кого Страйк числил шестерками первых двух: Флик Пэрдью и Аамир Маллик. Затем по списку шли Кинвара, которая знала о шантаже и его причинах, Делия Уинн, чей безусловный запрет на публикации блокировал доступ СМИ к сведениям о шантаже, хотя точная степень ее причастности к делу до сих пор оставалась неясной, и Рафаэль, который, по всем признакам, не был посвящен ни в делишки отца, ни в историю с шантажом. Список замыкал Билли Найт, чья причастность к делу о шантаже, по имеющимся сведениям, ограничивалась кровным родством с первым подозреваемым. Страйк задался вопросом: почему имена расставлены у него именно в таком порядке? Ведь связь между смертью министра и шантажом оставалась недоказанной, хотя, конечно, угроза разоблачения его тайных махинаций вполне могла подтолкнуть Чизуэлла к самоубийству.

И тут Страйку пришло в голову, что при чтении этого списка снизу вверх откроется совершенно другая картина. Тогда список возглавит Билли, который ищет правды и справедливости, а не денег или чужого позора. На втором месте окажется Рафаэль со своим странным и, по мнению Страйка, неправдоподобным рассказом о том, как в день смерти отца он с утра помчался к мачехе, причем, по неохотному признанию Генри Драммонда, из скрытых благородных побуждений, до сих пор, кстати, не выясненных. На третье место передвинется Делия, всеми уважаемая носительница безупречных моральных принципов, чьи истинные мысли и чувства по отношению к шантажисту-мужу и его жертве остаются тайной.

Прочитав список в обратном порядке, Страйк подумал, что отношение каждого подозреваемого к покойному теперь выглядит более жестким, деловым, да вот только Джимми Найт, который в ярости требовал сорок тысяч фунтов, почему-то стоит последним.

Страйк пристально вглядывался в список имен, будто надеясь, что из-за его собственного убористого, острого почерка выплывет нечто новое, как из-за ярких цветных точек под несфокусированным взглядом выплывает объемная картинка.

Однако в голову лезло единственное – вокруг смерти Чизуэлла группировалось необычное количество пар: Герайнт и Делия; Джимми и Флик; кровные родственники – сестры Иззи и Физзи, братья Джимми и Билли; дуэт шантажистов – Джимми и Герайнт, причем каждый со свой «шестеркой» – с Флик и Аамиром соответственно.

Среди прочих затесалась даже разновозрастная сладкая парочка – Делия и Аамир. А двоих последних, вдову Кинвару и непутевого внебрачного сына Чизуэлла – Рафаэля, объединяло то, что их так и не принял тесный семейный круг.

Погруженный в эти размышления, Страйк невольно постукивал ручкой по блокноту. Пары. Все началось с пары преступлений: это шантаж Чизуэлла и описанное Билли детоубийство. Не веря в случайные совпадения, Страйк с самого начала искал между ними связь, хотя на поверхности лежало только одно: кровное родство братьев Найт.

Перевернув страницу, он просмотрел заметки под пунктом «места». Через несколько минут, потраченных на изучение своих записей насчет доступа к дому на Эбери-стрит и координат – в ряде случае не установленных – нахождения фигурантов дела в момент смерти Чизуэлла, Страйк сделал пометку о необходимости запросить у Иззи контактные данные работавшей на конюшне Тиган Бутчер, способной подтвердить, что Кинвара находилась дома, в Вулстоне, пока в Лондоне Чизуэлл задыхался в полиэтиленовом пакете.

Потом Страйк открыл страницу с заголовком «предметы», положил ручку и, взяв сделанные Робин снимки, составил из них коллаж места преступления. Он внимательно рассмотрел вспышку золота в кармане мертвеца, а затем, в углу комнаты, – наполовину скрытый в тени погнутый клинок.

Казалось, что расследуемое дело полнится предметами, принесенными из самых разных мест: колющее оружие в углу, рассыпанные таблетки «лахезис», деревянный крест, обнаруженный в зарослях крапивы на дне ложбины, баллон с гелием и резиновая трубка для воздушных шаров в доме, не знавшем детских праздников, – но усталый разум так и не находил ни ответов, ни закономерностей.

Наконец Страйк допил пиво, швырнул пустую банку в ведро, открыл блокнот на чистой странице и взялся составлять список дел на воскресенье, начавшееся два часа назад.

1. Зв. Уордлу

Сообщить текст записки из кв. Флик; по возм. получить инфу о ходе полиц. рассл-я.

2. Зв. Иззи.

Показать записку.

Спросить, найден ли зажим для банкнот – подарок Фредди.

Контакты Тиган?

Взять тел. Рафаэля.

И по возм. – тел. Делии Уинн

3. Зв. Барклаю

Сообщить о подвижках.

Продолжать слежку за Джимми и Флик

В какие часы Джимми навещает Билли?

4. Зв. в психбольницу

Орг. посещение Билли в отсутствие Джимми.

5. Зв. Робин

Пусть орг. встречу с Рафаэлем

6. Зв. Делии

Попробовать догов. о встрече

После недолгих раздумий он добавил последний пункт:

7. Купить чайные пак., пиво, хлеб

Когда в папке по делу Чизуэлла был наведен порядок и содержимое заполненной до краев пепельницы отправилось в мусорное ведро, а открытое настежь окно впустило в кухню свежий, холодный воздух, Страйк наконец-то собрался сходить перед сном в туалет, почистить зубы и, выключив свет, перейти в спальню, где по-прежнему горела только прикроватная лампа. Теперь, размягченный пивом и усталостью, он невольно предался воспоминаниям, которые до этого топил в работе. Раздевшись и сняв протез, он поймал себя на том, что одно за другим перебирает в голове каждое слово, сказанное Шарлоттой за столиком для двоих в ресторане «Франко», видит перед собой ее зеленые глаза, вдыхает аромат «Шалимара», не подвластный чесночному духу заведения, и разглядывает тонкие белые пальцы, поигрывающие кусочком хлеба.

Устроившись в ледяной кровати, Страйк заложил руки за голову и уставился в темноту. Он бы предпочел остаться безучастным, но самолюбие уже раздулось от мысли, что Шарлотта читала о прославивших его расследованиях и грезила о нем, лежа в постели с мужем. Впрочем, опыт и логика уже засучили рукава, готовые приступить к профессиональному вскрытию этого разговора и методичной эксгумации явных признаков извечной тяги Шарлотты к потрясениям и неутолимой жажде конфликта.

Оставленные ради одноногого детектива муж и новорожденные дети послужили бы отличными довершением многолетней карьеры разлада и разрушения. Выходящая порой за пределы всех норм ненависть к рутине, ответственности и обязательствам побуждала Шарлотту избегать любого постоянства, ставить заслон любой угрозе скуки или компромисса. Все это было известно Страйку и прежде: он знал ее как облупленную и понимал, что их окончательный разрыв пришелся на то время, когда нужно было делать выбор и приносить жертвы.

Но было ему известно и другое, причем это знание походило на неистребимые бактерии, не дающие затянуться ранам: она любила его, как никого другого на этом свете.

Само собой, скептически настроенные девушки и жены его друзей, все как одна невзлюбившие Шарлотту, твердили: «То, что она с тобой вытворяет, – это не любовь» или «Положа руку на сердце, Корм: с чего ты взял, что она не говорила те же самые слова своим бывшим?» Его уверенность в чувствах Шарлотты они объясняли то самообманом, то самомнением. Но они даже не представляли себе моментов полного блаженства и взаимного притяжения, которые по сей день оставались лучшим, что было в его жизни. Посторонние не могли оценить шутливых фраз, понятных только двоим, и сил взаимного желания, которые шестнадцать лет удерживали их вместе.

А потом она ушла прямиком к такому мужчине, брак с которым, в ее представлении, мог причинить Страйку максимальную боль, и не ошиблась в своих расчетах: Росс, его полный антипод, встречался с Шарлоттой еще до знакомства ее со Страйком. Впрочем, не приходилось сомневаться, что бегство к Россу было самопожертвованием напоказ, ее собственной, изощренной формой сати[55].

Difficile est longum subito deponere amorem, Difficile est, verum hoc qua lubet efficias. Долгую трудно любовь покончить внезапным разрывом, Трудно, поистине, – все ж превозмоги и решись[56].

Страйк выключил свет, закрыл глаза и, снова погрузившись в беспокойные сны, увидел все тот же пустой дом, где квадраты невыцветших обоев стали свидетелями попрания всех ценностей, но на сей раз он бродил в одиночку и не мог избавиться от странного ощущения, что за ним скрытно следит чей-то взгляд.

И наконец эта потрясающая… призывающая нас к ответу победа…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Робин пришла домой около двух часов ночи. Прокравшись в кухню, она приготовила себе сэндвич и увидела в настенном календаре пометку Мэтью о предстоящей утренней встрече по мини-футболу. С учетом этого она поставила будильник на своем мобильном на восемь утра и через двадцать минут, когда нырнула в кровать рядом с Мэтью, напомнила себе зарядить телефон. Ради поддержания дружеской атмосферы она собиралась встать вместе с мужем и проводить его на игру.

Похоже, Мэтью остался доволен, что они позавтракали вместе, но, когда Робин предложила поехать с ним вместе на стадион, чтобы поболеть за его команду, или же встретиться после матча и сходить куда-нибудь пообедать, оба ее предложения были отклонены.

– Мне нужно будет вечером поработать с документами. Не хочу за обедом прикладываться к спиртному. Я сразу поеду домой, – сообщил он, и Робин втайне порадовалась, что сможет отдохнуть, пожелала мужу победы и на прощание поцеловала.

Стараясь не думать, насколько свободнее она дышала в отсутствие Мэтью, Робин занялась стиркой и другими домашними делами; но почти сразу после полудня, когда она меняла постельное белье, позвонил Страйк.

– Привет! – Робин с облегчением оторвалась от рутинного занятия. – Есть какие-нибудь новости?

– Полно. Готова кое-что взять на заметку?

– Давай. – Торопливо схватив со своего прикроватного столика блокнот и ручку, Робин присела на край голого матраса.

– Я сделал несколько звонков. Во-первых, Уордлу. Его чрезвычайно впечатлила твоя работа – фото этой записки…

Робин улыбнулась своему отражению в зеркале.

– …притом что в полиции не приветствуют, как он выразился, «топорные методы вмешательства в официальное расследование». Я попросил не разглашать источник этой фотографии, но, думаю, его начальство без труда сопоставит факты – ни для кого не секрет, что мы с Уордлом приятели. Ну, это ладно. Интересно другое: официальное следствие, которое не меньше нас обеспокоено некоторыми деталями места преступления, решило поглубже копнуть финансы Чизуэлла.

– Чтобы подтвердить факт шантажа?

– Да, но это дохлый номер, потому что Чизуэлл вымогателям не платил. Тут интересно другое. Год назад у Чизуэлла было непонятное поступление средств в размере сорока тысяч фунтов. Он открыл отдельный банковский счет, а затем, похоже, истратил всю сумму на ремонт дома и прочие хозяйственные нужды.

– То есть он получил сорок тысяч фунтов?

– Вот-вот. А Кинвара и другие домочадцы изображают полное неведение. Якобы они понятия не имеют, откуда пришла такая сумма и почему Чизуэллу понадобилось открывать для этого поступления отдельный счет.

– А ведь именно такую сумму поначалу затребовал Джимми, – вспомнила Робин. – Странно это.

– Еще как. Я позвонил Иззи.

– Времени зря не терял, – заметила Робин.

– Ты еще половины не слышала. Иззи отпирается: мол, не знает, откуда поступили сорок кусков; но почему-то я ей слабо верю. Потом спрашиваю про записку, которую стырила Флик. Иззи в шоке: как Флик сумела выдать себя за уборщицу? Ее прямо затрясло. Мне кажется, ей впервые пришло в голову, что Кинвара может оказаться не при делах.

– Надо думать, сама она в глаза не видела эту псевдополячку?

– Верно.

– А как она истолковала записку?

– Она тоже считает, что это смахивает на список дел. Предполагает, что «судзуки» – это «гранд-витара», принадлежавшая самому Чизуэллу. Насчет «матери» никаких идей нет. Я вытянул из нее только одну стоящую деталь: насчет «блан де блан». У Чизуэлла была аллергия на шампанское. Якобы он покрывался красной сыпью и начинал задыхаться. Но вот что удивительно: когда я в день смерти Чизуэлла с утра осматривал кухню, там стояла большая пустая коробка с эмблемой «Moёt & Chandon».

– Ты мне ничего такого не говорил.

– Мы тогда обнаружили тело министра. В тот момент пустая коробка не привлекла особого внимания; до сегодняшнего разговора с Иззи мне даже в голову не приходило, что картонная тара каким-то боком связана с делом.

– Внутри стояли бутылки?

– Внутри, как я понял, было пусто, и родственники утверждают, что в том доме Чизуэлл никогда не принимал гостей. Если он сам не пил шампанское, что там делала эта коробка?

– Ты же не думаешь, что…

– Как раз думаю, – сказал Страйк. – В этой коробке, я считаю, скрытно пронесли в дом гелий и резиновую трубку.

– Вот это да! – Робин навзничь упала на незастеленную кровать и уставилась в потолок.

– Очень умный шаг. Убийца даже мог прислать эту коробку под видом подарка, зная, что хозяин дома вряд ли ее вскроет, чтобы выпить бокал-другой.

– Здесь есть натяжка, – возразила Робин. – Что мешало ему просто вскрыть коробку? А то и передарить?

– Нужно выяснить, когда ее доставили, – сказал Страйк. – А между тем одна из второстепенных загадок получила свое решение. Нашелся зажим для банкнот – подарок Фредди отцу.

– Где?

– У Чизуэлла в кармане. На твоем снимке там что-то поблескивает.

– Так, – растерянно протянула Робин. – Значит, перед смертью он нашел эту вещицу?

– Ну, найти ее после смерти было бы затруднительно.

– Ха-ха, – саркастически произнесла Робин. – Как будто других возможностей не существует.

– Что убийца подбросил этот зажим мертвецу в карман? Рад, что ты догадалась. А вот Иззи была поражена, когда эта вещь обнаружилась в кармане покойного: найди отец ее при жизни, заявила Иззи, он бы непременно поделился этой вестью. А так из-за этой потери он устроил жуткий скандал.

– Действительно, – согласилась Робин. – Я слышала, как он учинил телефонный разнос персоналу отеля. Надеюсь, с этого подарка сняли пальчики?

– Угу. Ничего подозрительного. Только отпечатки Чизуэлла, но на данном этапе это ничего не значит. Если в доме был убийца, он, безусловно, орудовал в перчатках. Я еще задал Иззи вопрос насчет погнутого клинка; мы оказались правы. Это старая шпага Фредди. Как она погнулась – никто не знает, но и на ней были отпечатки одного только Чизуэлла. Можно предположить, что Чизуэлл в сентиментальном подпитии снял ее со стены и случайно наступил на клинок, но повторюсь: то же самое мог сделать и убийца в перчатках.

Робин вздохнула. Значит, она рано радовалась, что нашла записку.

– Так что же: ни одной реальной зацепки?

– Не гони лошадей, – сказал Страйк. – Хорошие вести оставляю напоследок. Иззи раздобыла новый номер телефона той девушки, Тиган Бутчер, которая работала в конюшне и может подтвердить алиби Кинвары. Я тебя попрошу ей позвонить. Мог бы и сам, да боюсь ее напугать.

Под его диктовку Робин записала цифры.

– А после разговора с Тиган позвони Рафаэлю, – добавил Страйк и продиктовал номер, полученный от Иззи. – Хочу раз и навсегда прояснить, чем он занимался в то утро, когда скончался его отец.

– Сделаю. – Робин только обрадовалась конкретным поручениям.

– Барклай снова займется Джимми и Флик, – сказал Страйк, – а я… – Он выдержал небольшую театральную паузу, и Робин засмеялась:

– А ты…

– …опрошу Билли Найта и Делию Уинн.

– Что? – Робин не поверила своим ушам. – Как ты проникнешь в лечеб… а эта никогда в жизни не согласится…

– Вот тут ты ошибаешься, – сказал Страйк. – По моей просьбе Иззи откопала в бумагах Чизуэлла номер Делии. Я уже с ней созвонился. Скажу честно: был готов, что она пошлет меня куда подальше…

– …только более возвышенным стилем, насколько я знаю Делию, – предположила Робин.

– …и в начале разговора подумал, что так оно и будет, – признался Страйк, – но, как оказалось, произошло непредвиденное: исчез Аамир.

– Что? – встрепенулась Робин.

– Не волнуйся. «Исчез» – это по словам Делии. На самом деле позавчера он уволился и съехал из дома, так что в списках пропавших без вести его искать не стоит. Она пыталась до него дозвониться, но он не берет трубку. Делия винит меня, потому что я – опять же, выражаясь ее словами, – «профессионально его обработал», когда заявился к нему с вопросами. По ее мнению, у него очень хрупкая душевная организация и, если он что-нибудь над собой сотворит, это будет на моей совести. Так что…

– …ты пообещал его разыскать в обмен на беседу с ней?

– А вот тут ты совершенно права, – сказал Страйк. – Она с готовностью ухватилась за такое предложение. Считает, что я смогу его успокоить, внушить, что никакой угрозы для него нет, и заверить, что все нелицеприятные факты, которые я услышу о его персоне, дальше меня не пойдут.

– Надеюсь, с ним ничего не случилось, – в тревоге заговорила Робин. – Меня он действительно недолюбливал, но это лишь доказывает, что он умнее их всех. Когда у тебя встреча с Делией?

– Сегодня в семь вечера, у нее дома, в Бермондси. А завтра после обеда, если все пойдет по плану, переговорю с Билли. Барклай говорит, Джимми в это время к брату не собирается, так что я уже созвонился с больницей. Теперь жду подтверждения от лечащего врача-психиатра.

– Неужели ты рассчитываешь, что тебе позволят его опросить?

– В присутствии медиков – да. Врачам будет интересно проверить, не прояснится ли у него сознание от разговора со мной. Он сейчас опять на таблетках и чувствует себя гораздо лучше, но без конца рассказывает историю о задушенном ребенке. Если медики придут к единому мнению, меня прямо завтра пустят в надзорную палату.

– Что ж, замечательно. Хорошо, когда дело не стоит на месте. Видит Бог, нам нужны хоть какие-нибудь подвижки… даже если дело коснется смерти, которую нам не поручали расследовать, – вздохнула она.

– Возможно, рассказ Билли вовсе не коснется смерти, – сказал Страйк, – но, если мы не докопаемся до истины, это будет висеть надо мной всю жизнь. Сообщу тебе, как пройдет встреча с Делией.

На прощание пожелав ему удачи, Робин завершила разговор, но осталась лежать на смятой постели. Через несколько секунд у нее вырвалось:

– Blanc de blancs.

И опять ее волной тоски захлестнули какие-то смутные воспоминания. Где же раньше встречала она, подавленная и измученная, эту фразу?

– Blanc de blancs, – повторяла она, вставая с постели. – Blanc de… Ой!

В голую стопу впилось что-то маленькое и очень острое. Наклонившись, Робин подняла серьгу-гвоздик с бриллиантом.

Вначале она лишь походя бросила взгляд на это украшение; пульс оставался ровным. Чужая вещица. Таких пуссет с бриллиантами у нее отродясь не бывало. Удивительно, как она не наткнулась на этот гвоздик еще ночью, когда ложилась спать подле храпевшего Мэтью. Наверное, ступила рядом; но еще вероятнее, что сережка запуталась в постельном белье и упала на ковер, когда Робин откинула одеяло.

Разумеется, в мире есть множество пуссет с бриллиантами. Однако совсем недавно внимание Робин привлекли сережки, принадлежавшие Саре Шедлок. Та щеголяла в них во время ужина, на котором присутствовали Робин с мужем, – в тот самый вечер, когда Том набросился на Мэтью с неожиданной и, казалось бы, беспричинной злобой.

С минуту, тянувшуюся бесконечно долго, Робин, сидя на краешке кровати, задумчиво рассматривала бриллиант. Затем она аккуратно положила пуссету на ночной столик, взяла телефон, зашла в «настройки», чтобы заблокировать определение своего номера, и набрала Тома.

После пары гудков раздался его голос, вроде бы раздраженный. На заднем плане телеведущий разглагольствовал о приближающейся церемонии закрытия Олимпийских игр.

– Да, алло?

Робин повесила трубку. Том не пошел играть в мини-футбол. С телефоном в руке она застыла на краю громоздкого супружеского ложа, которое в свое время с таким трудом затащили по узкой лестнице этого очаровательного арендованного дома; в памяти один за другим всплывали те очевидные знаки, на которые она – сотрудница детективного агентства! – сознательно закрывала глаза.

– Какая же я дура, – тихо сказала Робин, обращаясь к пустой, залитой солнцем комнате. – Дура набитая.

Весь твой мягкий, честный душевный склад… твой высокий образ мыслей… твоя неуязвимая честность известны и ценятся у нас здесь всеми…

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Близился вечер, но солнце еще не померкло, а сад перед домом Делии уже погрузился в тень, что делало его безмятежным и печальным по контрасту с пролегавшей за воротами оживленной и пыльной дорогой. Нажимая на дверной звонок, Страйк заметил две собачьи кучи на безукоризненной во всем прочем лужайке перед домом и с удивлением подумал: кто же теперь, после расторжения брака Делии, помогает ей с такими рутинными обязанностями?

Дверь отворилась, и перед ним предстала министр спорта в непроницаемых черных очках. Пожилая тетушка Страйка из Корнуолла назвала бы ее облачение балахоном: фиолетовый халат до коленей, с начесом и пуговицами до самой шеи, в котором она немного походила на священнослужителя. За ее спиной стояла собака-поводырь и смотрела на Страйка темными печальными глазами.

– Здравствуйте, это Корморан Страйк, – сказал детектив, не двигаясь с места.

Одно это приветствие мало о чем ей говорило: возможности узнать его по внешнему виду или каким-либо другим отличительным признакам у нее не было, и только звучание голоса позволило ей понять, кого она впускает в свой дом.

– Мы говорили по телефону, и вы попросили меня заехать к вам домой.

– Да, – произнесла она без тени улыбки, – что ж, входите.

Держась рукой за ошейник лабрадора, она отступила, давая Страйку пройти. Он вытер ноги о коврик и вошел в дом. Из комнаты, которая, по-видимому, служила гостиной, доносилась музыка: сквозь громкие звуки струнных и деревянных духовых инструментов прорывались тяжелые удары литавр. Страйк, выросший с матерью, которая слушала в основном только металл, имел очень смутное представление о классической музыке, впрочем, ее неясное звучание и тревожность никогда особенно его и не привлекали. Свет еще не включили, и в прихожей царила темнота; ничего особенно примечательного здесь не было, кроме разве что бурого узорчатого ковра, практичного, но весьма неказистого.

– Я сварила кофе, – сказала Делия. – Вы не поможете мне отнести поднос в гостиную?

– Конечно, – ответил Страйк.

Он последовал за лабрадором, который, слегка виляя хвостом, неслышно шел по пятам за Делией. Под звуки симфонии, которые становились все отчетливей, они дошли до гостиной, и Делия слегка коснулась пальцами дверного проема, на ощупь определяя, куда идти.

– Это Бетховен? – спросил Страйк, чтобы как-то прервать молчание.

– Брамс. Симфония номер один, си минор.

На кухне отсутствовали острые углы. Командные кнопки духовки, как заметил Страйк, были помечены выпуклыми цифрами. К пробковой доске для заметок крепился список телефонных номеров под заголовком: «В ЭКСТРЕННЫХ СЛУЧАЯХ», предназначенный, вероятно, для уборщицы или приходящей домработницы. Пока Делия переходила к столешнице напротив, Страйк достал из кармана пальто мобильный телефон и сфотографировал номер Герайнта Уинна. Нащупав вытянутой рукой обод глубокой фаянсовой раковины, Делия развернулась и направилась к подносу, уже нагруженному кружкой и кофейником со свежесваренным кофе. Рядом стояло две бутылки вина. Делия нащупала обе, повернулась и протянула их Страйку, по-прежнему не улыбаясь.

– Которое в какой руке? – спросила она.

– В левой – «Шатонёф-дю-Пап» урожая две тысячи десятого года, – прочел Страйк, – а в правой – «Шато Мюзар», две тысячи шестого.

– Я выпью бокал «Шатонёф-дю-Пап», если вы возьмете на себя труд откупорить бутылку и налить мне вина. Мне подумалось, что вы воздержитесь от спиртного, но если нет – угощайтесь.

– Благодарю, – сказал Страйк, берясь за штопор, лежащий рядом с подносом, – я ограничусь кофе.

Она молча направилась в гостиную, предоставив ему идти сзади с подносом в руках. В комнате витал густой аромат роз, отчего ему на миг вспомнилась Робин. Пока Делия, ощупывая кончиками пальцев мебель, искала кресло с широкими подлокотниками, Страйк рассмотрел четыре больших цветочных букета, которые своими яркими оттенками красного, желтого и розового оживляли унылый интерьер. Делия прижалась икрами к креслу, чтобы найти середину, и аккуратно села, после чего повернулась лицом к Страйку – как раз в тот момент, когда он опускал поднос на стол.

– Вас не затруднит поставить мой бокал вот сюда, под правую руку, на подлокотник? – сказала она, постукав по дереву, и Страйк подал ей вино под взглядом добрых, сонных глаз палевого лабрадора, который плюхнулся на пол у ног хозяйки.

Звуки скрипок, а с ними и вся симфония, пошли на убыль, как только Страйк сел. Начиная от бежевого ковра и заканчивая мебелью, сохранившейся, вероятно, еще с семидесятых годов прошлого века, вся обстановка была выдержана в разных тонах коричневого. Половину одной стены закрывали встроенные стеллажи, на которых стояло не менее тысячи компакт-дисков. На столе в дальнем конце гостиной лежала стопка рукописей, набранных Брайлем. На каминной полке стоял большой фотопортрет девочки-подростка. Страйку пришло в голову, что мать этой девочки лишена даже такого горького утешения, как ежедневное созерцание Рианнон Уинн; ему стало неловко от нахлынувшего сострадания.

– Красивые цветы, – заметил он.

– Да. У меня недавно был день рождения, – сказала Делия.

– Вот оно что. С прошедшим вас.

– Вы родом откуда-то из западных графств?

– Не совсем. Из Корнуолла.

– У вас, я слышу, характерные гласные, – сказала Делия.

Она сделала паузу, чтобы Страйк мог налить себе кофе. Когда прекратилось звяканье серебра и бульканье льющейся жидкости, Делия заговорила.

– Как я уже говорила вам по телефону, мне очень тревожно за Аамира. Не сомневаюсь, он по-прежнему находится в Лондоне, потому что других городов не знает. Но не у родных, – добавила она, и Страйку послышались презрительные нотки. – Я очень за него беспокоюсь.

Осторожно нащупав бокал, она пригубила вино.

– Когда вы его заверите, что у него не будет никаких неприятностей и что все, рассказанное вам Чизуэллом, дальше вас не пойдет, тотчас же посоветуйте Аамиру связаться со мной, причем срочно.

Скрипки опять кричали и стонали, возвещая, на неискушенный слух Страйка, разноголосое дурное предчувствие. Собака-поводырь почесалась, глухо стуча лапой по ковру. Страйк достал блокнот.

– У вас есть имена или контактные данные кого-нибудь из друзей Маллика, которые могли его приютить?

– Нет, – ответила Делия. – Я бы не сказала, что у него много друзей. В последнее время он упоминал какого-то человека, связанного с университетом, но имени я не запомнила. Вряд ли это родственная душа. – От мысли об этом неблизком друге ей, похоже, стало не по себе. – Аамир учился в Лондонской школе экономики, тот район ему хорошо знаком.

– У него сохранились теплые отношения с одной из сестер, верно?

– О нет, – быстро ответила Делия. – Нет-нет, они все от него отвернулись. У него, по сути, нет никого, кроме меня, и это лишь усугубляет ситуацию.

– Однако эта сестра вывесила на «Фейсбуке» их недавнее совместное фото. Снимок был сделан в пиццерии, как раз напротив вашего дома.

На лице Делии отразилось не столько удивление, сколько неудовольствие.

– Аамир говорил мне, что вы собираете информацию в интернете. О которой из сестер идет речь?

– Я должен прове…

– Но мне кажется, сейчас он проживает не у нее, – перебила Делия, – учитывая, как с ним поступили самые близкие люди. Хотя, конечно, нельзя исключать, что он с ней связывался. Вам было бы полезно разузнать, что ей известно.

– Обязательно, – сказал Страйк. – Еще какие-нибудь мысли по поводу его возможных перемещений?

– У него в самом деле больше никого нет, – повторила она. – И это меня тревожит больше всего остального. Он беззащитен. Мне просто необходимо его разыскать.

– Сделаю все, что смогу, – заверил ее Страйк. – А теперь осмелюсь напомнить, что по телефону вы обещали ответить на пару вопросов.

Ее лицо сделалось еще более непроницаемым.

– Вряд ли я сообщу вам что-нибудь полезное, но приступайте.

– Можно для начала несколько слов о Джаспере Чизуэлле и о тех отношениях, которые сложились между Чизуэллом, вами и вашим мужем?

Своим выражением лица Делия сумела показать, что вопрос этот представляется ей дерзким и отчасти смехотворным. Вздернув брови, она с ледяной улыбкой ответила:

– Ну, с Джаспером у меня были сугубо профессиональные отношения.

– И как это понимать? – спросил Страйк, положив в кофе сахар и сделав небольшой глоток.

– Поскольку Джаспер, – изрекла Делия, – нанял вас, чтобы получить компромат на нас с мужем, я склонна думать, что вам уже известен ответ на этот вопрос.

– Значит, вы утверждаете, что ваш муж не шантажировал Чизуэлла, это так?

– Именно так.

Страйк понимал, что давить в этом вопросе нельзя: результатом будет только отчуждение. Если уж Делия выбила судебное предписание, оставалось лишь гадать, как далеко она готова зайти. В данный момент не грех было позволить себе временное отступление.

– А что можно сказать насчет других членов семейства Чизуэлл? Вам доводилось встречаться с кем-нибудь из них?

– С некоторыми, – чуть настороженно ответила Делия.

– И какое у вас осталось впечатление?

– Это поверхностное знакомство. Герайнт утверждает, что Иззи всегда была трудолюбива.

– Покойный сын Чизуэлла входил в юношескую сборную по фехтованию одновременно с вашей дочерью, правильно я понимаю?

У нее на лице дрогнули мускулы. Страйку вспомнилось, как закрывается анемона, почуяв хищника.

– Да, – только и сказала Делия.

– Вам нравился Фредди?

– По-моему, я с ним ни разу не общалась. На соревнования Рианнон ездила с отцом. Он знал всю команду.

По ковру, как прутья решетки, протянулись тени от стеблей роз. Откуда-то с заднего плана ворвалась симфония Брамса. Матовые линзы очков Делии казались угрожающими в своей непроницаемости, и Страйк, далекий от всяких суеверий, почему-то вспомнил слепых оракулов и пророчиц из древних мифов, а заодно и сверхъестественную ауру, которая обычно приписывается здоровыми этому конкретному недугу.

– Как вы считаете, отчего Джаспер Чизуэлл столь настойчиво искал порочащие вас сведения?

– Я ему не нравилась, – без обиняков высказалась Делия. – Мы часто расходились во мнениях. Он происходил из такой среды, где принято считать, что любые отклонения от условностей и норм подозрительны, противоестественны и откровенно опасны. Чизуэлл относился к богатым тори мужского пола и с белым цветом кожи, мистер Страйк, а потому считал, что коридоры власти лучше всего отдать на откуп богатым тори мужского пола и с белым цветом кожи. Он стремился во всем восстановить тот статус-кво, который помнил с юных лет. Преследуя эту цель, он зачастую поступал беспринципно и, конечно же, лицемерно.

– В каком отношении?

– Адресуйте этот вопрос его жене.

– Вы знаете Кинвару, да?

– Нельзя сказать, что я ее «знаю». Наши пути пересеклись некоторое время тому назад, и в свете публичных заявлений Чизуэлла о незыблемости брака та встреча получилась весьма любопытной.

У Страйка сложилось впечатление, что, невзирая на свой высокопарный слог и неподдельное беспокойство за Аамира, Делия сейчас получает удовольствие от этой беседы.

– И что там произошло? – поинтересовался Страйк.

– Как-то раз, ближе к вечеру, Кинвара без предупреждения появилась в министерстве, но Джаспер уже уехал в Оксфордшир. Мне кажется, она поставила себе цель застать его врасплох.

– Когда это было?

– Я бы сказала… по меньшей мере год назад. Незадолго до парламентских каникул. Она была глубоко расстроена. Из коридора донесся какой-то шум, и я вышла узнать, что происходит. По молчанию собравшихся я поняла, что все они глубоко поражены и не знают, как быть. Кинвара, крайне взволнованная, требовала, чтобы ее провели к мужу. Вначале мне подумалось, что она приехала с какой-то дурной вестью и, скорее всего, хотела найти у мужа утешение и поддержку. Я пригласила ее к себе в кабинет. Когда мы остались наедине, у нее началась форменная истерика. Кинвара говорила бессвязно, однако из того немногого, что удалось понять, – сказала Делия, – напрашивался совершенно определенный вывод: она узнала о супружеской измене Джаспера.

– Кинвара не назвала имени той женщины?

– По-моему, нет. Впрочем, возможно, что и назвала, но она пребывала в таком… одним словом, ситуация была очень тревожной, – строго произнесла Делия. – Она как будто переживала не разрыв супружеских отношений, а тяжелую утрату. «Я всегда была пешкой в его игре», «Он никогда меня не любил» – и так далее.

– Как по-вашему, что за игра имелась в виду? – спросил Страйк.

– Подковерная игра, насколько я понимаю. Кинвара твердила, что ее унижают. Говорят ей – буквально, – что она свое отслужила… Джаспер Чизуэлл, знаете ли, был чрезвычайно амбициозен. Один раз он уже разрушил свою карьеру супружеской неверностью. Как мне представляется, он маниакально метался в поисках другой жены, способной упрочить его имидж. Долой итальянских попрыгуний-однодневок – они будут только мешать его возвращению в кабинет министров. А вот Кинвара, по его мнению, вполне соответствовала требованиям провинциальных консерваторов. Воспитанная. Любительница лошадей. Впоследствии мне доводилось слышать, что после того случая Джаспер упрятал ее в какую-то психиатрическую клинику. Вот такими, на мой взгляд, методами в семьях, подобных Чизуэллам, укрощают лишние эмоции. – Делия сделала еще глоток. – Но Кинвара, несмотря ни на что, осталась с ним. Конечно, бывает, что люди не уходят из семьи, даже подвергаясь гнусному обращению. В моем присутствии Чизуэлл говорил о ней так, словно это неполноценное, назойливое дитя. Помню, он сказал, что придется просить мать Кинвары «понянчить» дочь в день ее рождения, поскольку ему самому нужно было присутствовать на важном голосовании в парламенте. Разумеется, он мог бы организовать «зеркальное голосование» – найти парламентария-лейбориста и договориться с ним. Но это лишние хлопоты. Женщины такого склада, как Кинвара Чизуэлл, чья самооценка полностью зависит от статуса и успешности мужа, естественно, теряют почву под ногами, когда что-нибудь идет не так. Я думаю, эти ее лошади были просто отдушиной, заменой и… ах да, – спохватилась Делия, – еще вспомнила… Уже уходя, она сообщила, что, ко всему прочему, ей теперь нужно спешить домой, чтобы усыпить любимую лошадку.

Делия нащупала широкий шелковистый лоб Гвинн, лежавшей у кресла.

– Конечно, я очень ей сочувствовала. Мне самой животные тоже приносят огромную радость. Они для нас – большая отдушина.

На руке, ласкающей собаку, все еще поблескивало обручальное кольцо, с которым, как отметил Страйк, соседствовало другое, массивное, с аметистом под цвет ее домашнего платья. Наверное, кто-то – по всей видимости, Герайнт – объяснил ей гармонию цвета, подумал Страйк и опять же почувствовал совершенно излишний прилив жалости оттого, что кому-то надо объяснять такие простые вещи.

– А Кинвара не сказала вам, как именно она уличила мужа в неверности?

– Нет-нет, ей требовалось просто выговориться, и она разразилась бессвязным потоком злости и печали, как малое дитя. И все время повторяла: «Я его любила, а он никогда меня не любил, это была сплошная ложь». Мне никогда не доводилось слышать таких пронзительных излияний скорби – ни на похоронах, ни у смертного одра. С тех пор мы с нею не общались – ну, разве что здоровались. Она держалась так, словно того разговора и вовсе не было.

Делия отпила еще вина.

– Мы можем вернуться к Маллику? – спросил Страйк.

– Да, конечно, – быстро ответила она.

– Утром того дня, когда умер Джаспер Чизуэлл, тринадцатого числа, вы были здесь, дома?

Последовала долгая пауза.

– С какой целью вы меня об этом спрашиваете? – изменившимся голосом осведомилась Делия.

– Чтобы найти подтверждение одной услышанной версии, – ответил Страйк.

– О том, что со мной находился Аамир?

– Именно так.

– Что ж, это чистая правда. Я оступилась на лестнице и растянула запястье. Вызвала к себе Аамира, он пришел. Хотел, чтобы я поехала в травматологию, но такой необходимости не было. Я могла шевелить всеми пальцами. Мне просто хотелось, чтобы кто-нибудь приготовил завтрак и прочее.

– И для этого вы призвали к себе Маллика?

– Что-что? – переспросила она.

Это была старая как мир, прозрачная уловка: «Что-что?» – типичный вопрос человека, который опасается, что сказал лишнее. Страйк понял, что сейчас за темными очками стремительной вереницей бегут мысли.

– Вы призвали к себе Аамира?

– А он что говорит – как было дело?

– Он говорит, что за ним явился ваш муж собственной персоной и препроводил его к вам в дом.

– О… – начала Делия, а затем: – Да, конечно, совсем забыла.

– Забыли? – мягко переспросил Страйк. – Или просто решили подтвердить их версию?

– Забыла, – твердо повторила Делия. – «Призвала к себе» – не обязательно означает «позвонила». Я имела в виду – «послала за ним». Герайнта.

– Но если вы оступились на лестнице в присутствии Герайнта, почему он не мог подать вам завтрак?

– Думаю, Герайнт хотел, чтобы Аамир помог ему меня уговорить поехать в травматологию.

– Ну хорошо. Значит, Герайнт отправился за Аамиром не по вашей инициативе, а по своей собственной?

– Сейчас мне уже не вспомнить, – сказала она и тут же начала себе противоречить. – Я упала, причем весьма неудачно. У Герайнта больная спина, без посторонней помощи он, естественно, не смог меня поднять, вот я и подумала об Аамире, а они вдвоем стали на меня наседать, чтобы я немедленно ехала в больницу скорой помощи, только зачем? Это ведь было обычное растяжение.

За тюлевыми занавесками угасал день. В черных линзах Делии отражался красный неон солнца, умирающего над крышами.

– Я очень беспокоюсь за Аамира, – сдавленно повторила она.

– Еще буквально пара вопросов – и я закончу, – пообещал Страйк. – Однажды Джаспер Чизуэлл прилюдно намекнул, что знает о Маллике нечто постыдное. Вы не могли бы дать мне какие-нибудь разъяснения по этому поводу?

– Да… ну… именно этот разговор, – тихо начала Делия, – и подтолкнул Аамира к мысли об увольнении. Я заметила, как после той истории он от меня отдалился. А потом, согласитесь, дело довершили вы. Явились к нему домой, принялись его терзать еще сильнее.

– Об этом даже речи быть не могло, миссис Уинн…

– Ливат, мистер Страйк, неужели за все время, проведенное вами на Ближнем Востоке, вы не уяснили, что это такое?

– Да, значение этого слова мне известно, – будничным тоном сообщил Страйк. – Содомия. Похоже, Чизуэлл угрожал Аамиру раскрыть истину…

– Уверяю вас, Аамир бы не мучился от раскрытия истины! – Делия пришла в неистовство. – Хотя это не играет никакой роли, но знайте: Аамир – не гей!

Симфония Брамса, как показалось Страйку, звучала попеременно то мрачно, то зловеще; духовые и скрипки соревновались, у кого лучше получится вымотать душу.

– Вам нужна истина? – спрашивала Делия на повышенных тонах. – Аамир воспротивился, когда его стал домогаться один высокопоставленный чиновник. Тот беззастенчиво щупал молодых людей, проходивших у него стажировку, – это секрет Полишинеля, притча во языцех! А когда умный и образованный юноша-мусульманин такого не потерпел и влепил ему пощечину, как вы думаете, кто из двоих оказался запятнанным и опозоренным? Кто из двоих, по-вашему, сделался объектом насмешек и оскорбительных сплетен, кто вынужден был уволиться с государственной службы?

– По моему разумению, – сказал Страйк, – уж всяко не сэр Кристофер Бэрроуклаф-Бернс.

– Как вы поняли, о ком идет речь? – вскинулась Делия.

– Он ведь до сих пор сохраняет свой пост? – уточнил Страйк, игнорируя вопрос.

– Разумеется! Его «безобидные» маленькие шалости известны всем, но никто не хочет выступить публично. Я много лет веду кампанию против Бэрроуклаф-Бернса. Узнав, что Аамиру пришлось уйти из программы равноправия меньшинств при весьма сомнительных обстоятельствах, я задалась целью его разыскать. Когда я впервые на него вышла, он был в плачевном состоянии, в крайне плачевном. Мало того что он лишился всех перспектив блестящей карьеры, так еще некий злобный родственник, услышав звон, начал распускать слухи, будто Аамира уволили за гомосексуальные поползновения на рабочем месте. Отец Аамира – не из тех, кто стал бы смотреть сквозь пальцы на нетрадиционную ориентацию сына. Аамир давно уже противился родителям, требовавшим от него женитьбы на выбранной ими девушке. Разгорелся жуткий скандал, произошел разрыв. За пару недель этот блистательный юноша потерял все: родных, дом, работу.

– И вы решили за него вступиться?

– Буквально в двух шагах отсюда у нас с Герайнтом был пустующий дом. Раньше в нем жили наши с мужем матери. Братьев и сестер ни у меня, ни у Герайнта нет. Организовывать из Лондона уход за матерями становилось все труднее, мы перевезли обеих из Уэльса и поселили вместе, прямо за углом. Мать Герайнта умерла два года назад, моя – в нынешнем году, и после этого дом снова опустел. Не нуждаясь в деньгах, сдавать его мы не стали. Нам показалось вполне естественным пустить туда Аамира.

– Бескорыстно, просто из человеколюбия? – спросил Страйк. – Вы не думали, насколько он может оказаться вам полезен, когда предоставили ему и работу, и дом?

– Что начит «полезен»? Это умнейший молодой человек, любая организация была бы…

– Миссис Уинн, ваш муж требовал, чтобы Маллик раздобыл в Министерстве иностранных дел компромат на Джаспера Чизуэлла. Некие фотографии. За ними он посылал Аамира к сэру Кристоферу.

Делия потянулась за вином, но немного промахнулась, не нащупав ножку, и опрокинула бокал костяшками пальцев. Страйк бросился вперед, чтобы его подхватить, но было поздно: винный шлейф параболой изогнулся в воздухе и брызгами опустился на бежевый ковер – раньше, чем туда же с глухим стуком приземлился бокал. Гвинн вскочила и без особого интереса начала обнюхивать растекающееся пятно.

– Ковер сильно пострадал? – с тревогой спросила Делия, вцепившись в подлокотники кресла и склонив голову.

– Довольно сильно, – ответил Страйк.

– Соль, умоляю… посыпьте пятно солью. Возьмите в кухонном шкафчике справа от плиты!

При входе в кухню Страйк включил свет и только сейчас обратил внимание на некий предмет, который проглядел при первом заходе в это помещение: поверх навесной кухонной полки, вне пределов досягаемости Делии, белел длинный конверт. Взяв из шкафа солонку, он сразу шагнул назад, чтобы прочесть единственное слово на плотной белой бумаге: «Герайнт».

– Справа от плиты! – жалобно напомнила Делия из гостиной.

– Да-да, я понял! – прокричал в ответ Страйк, а потом снял с полки и аккуратно вскрыл белый конверт.

Внутри была квитанция от фирмы «Братья Кеннеди, столярные работы» – за услуги по замене двери в ванную комнату. Страйк послюнил палец, увлажнил края клапана, заклеил, как смог, конверт и оставил его на прежнем месте.

– Простите, – сказал он Делии, входя в гостиную. – Солонка у меня перед носом, а я в упор не вижу.

Открутив крышку, Страйк щедро посыпал солью пятно. Симфония Брамса закончилась. Страйк распрямился, сомневаясь, как всегда, в эффективности народных средств.

– Ну что, сделали? – прошептала Делия в тишину.

– Сделал, – ответил Страйк, наблюдая, как белые кристаллы впитывают красную жидкость и становятся серыми. – Но сдается мне, специалиста по чистке ковров так или иначе вызывать придется.

– Как же так… ковер и года не прослужил…

Они сидела в глубоком потрясении, но Страйк сильно сомневался, что причиной тому было только разлитое вино. Когда он вернулся к дивану и поставил солонку на поднос рядом с кофейником, музыка заиграла вновь, на сей раз какая-то венгерская мелодия, не более успокаивающая, чем симфония, но с налетом некоторой маниакальности.

– Налить вам еще вина? – предложил он.

– Да… пожалуй, – сказала она.

Он налил вина в чистый бокал и передал его Делии из рук в руки. Сделав маленький глоток, она выговорила дрожащим голосом:

– Откуда вам известно то, что вы мне сейчас рассказали, мистер Страйк?

– Я бы предпочел не отвечать на этот вопрос, но уверяю вас: это правда.

Сжимая бокал обеими руками, Делия заговорила:

– Вы должны во что бы то ни стало разыскать Аамира. Если он решил, что это я надоумила Герайнта отправить его на поклон к Бэрроуклаф-Бернсу, то неудивительно…

Делия на глазах теряла самообладание. Она долго нащупывала подлокотник, чтобы поставить бокал, и не переставая качала головой, отказываясь верить услышанному.

– «…то неудивительно» – что? – негромко поторопил ее Страйк.

– Неудивительно, что он обвинял меня в… в доминировании… в подавлении… ну конечно, этим все объясняется… мы были так близки… вам этого не понять… трудно объяснить… но это было чудо, мы стали… как родные. Знаете, иногда родство вдруг возникает ниоткуда… связующая нить, какую не создать за долгие годы… с другим человеком… Но за минувшие недели все изменилось… я чувствовала, что… после той прилюдной издевки Чизуэлла… Аамир отдалился. Как будто мне больше не доверял… Как я не поняла… о боже, как я могла не понять… вы должны его найти, вы должны…

Возможно, думал Страйк, эта тяга сперва имела под собой чувственную основу и, возможно, на каком-то подсознательном уровне ее подпитывала юность и мужская привлекательность Аамира. Однако под пристальным взглядом Рианнон Уинн, которая с улыбкой, поблескивающей массивными брекетами, но не озаряющей тревожные, широко распахнутые глаза, следила за ними из простой золоченой рамки, Страйк начал думать, что Делия, как и Шарлотта, одержима, но одержима той страстью, какая и не снилась Шарлотте: жгучей, всепоглощающей жаждой материнства, окрашенной неутолимой печалью.

– Еще и это… – шептала Делия. – Еще и это. Осталось ли хоть что-нибудь, чего бы он не разрушил?

– Вы сейчас говорите о…

– О муже! – одеревеневшими губами произнесла Делия. – О ком же еще? Мой фонд… наш с ним благотворительный фонд… но вы, конечно, и об этом знаете? Ведь это вы рассказали Чизуэллу о хищении двадцати пяти тысяч? А эта ложь, дурацкая ложь, которой он потчевал людей? Прикрывался Дэвидом Бэкхемом, Мо Фарой… эти его невыполнимые обещания?

– Его вывела на чистую воду моя напарница.

– Никто мне не поверит, – в отчаянии говорила Делия, – но я же ничего не знала, не имела представления. Из-за подготовки к Паралимпиаде пропустила четыре последних заседания правления. Герайнт открыл мне правду лишь после того, как Чизуэлл пригрозил отдать его на растерзание прессе. Но даже тогда он твердил, что это бухгалтерская ошибка, уверял меня, что все остальное – домыслы. Клялся могилой матери.

Она машинально крутила на пальце обручальное кольцо.

– Надеюсь, ваша несчастная напарница добралась и до Элспет Лейси-Кертис?

– Боюсь, что да, – солгал Страйк, рассудив, что игра уже сделана. – Неужели Герайнт отрицал и это?

– Если он своими разговорами смущал девочек, то ему, дескать, крайне неприятно, но он клялся, что ничего скабрезного себе не позволял, ни к одной не притронулся, просто отпустил одну-две рискованные шутки. Но в такой среде, – с яростью продолжала Делия, – мужчина должен думать головой, отпуская шутки в обществе пятнадцатилетних девочек!

Наклонившись вперед, Страйк подхватил бокал Делии, грозивший вот-вот опрокинуться вслед за первым.

– Что вы делаете?

– Переставляю ваш бокал на стол, – объяснил Страйк.

– Вот оно что, – сказала Делия. – Благодарю. – С большим усилием сдерживаясь, она продолжала: – На том мероприятии моим представителем был Герайнт, а значит, дальше история будет развиваться заведенным порядком: газеты всю вину переложат на меня – якобы это мой грех от начала до конца! Потому что преступления мужчин в конечном итоге приписываются нам, женщинам, вы согласны, мистер Страйк? Главная ответственность всегда возлагается на женщину: она должна была помешать, она должна была выступить, она должна была предвидеть. Ваши провинности – на поверку наши, так ведь? Потому что главное предназначение женщины – оберегать семью и нет в этом мире более презренного существа, чем нерадивая мать.

Тяжело дыша, она сжала виски дрожащими пальцами. За тюлевыми занавесками густо-синий мрак балдахином нависал над багровым закатом, в комнате становилось темнее, и черты Рианнон Уинн постепенно растворялись вместе с последними проблесками света. В скором времени на месте портрета обещала остаться только улыбка, обозначенная громоздкими брекетами.

– Поставьте вино рядом со мной, будьте добры.

Страйк выполнил эту просьбу. Делия залпом осушила почти весь бокал и, не выпуская его из рук, с горечью заговорила:

– У многих сложились самые нелепые представления о незрячей женщине. Особенно тяжело приходится в молодости, когда твоя интимная сфера вызывает жгучее, похотливое любопытство. Именно к ней прежде всего и обращаются мужские мысли. Вероятно, вы тоже сталкивались с чем-то подобным из-за своей ноги?

Страйк поймал себя на том, что в устах Делии упоминание об инвалидности ничуть его не коробит.

– Ну да, изредка бывало, – признал он. – Был у меня знакомый, бывший одноклассник. Сто лет его не видел. Так вот, впервые после ампутации приезжаю я в Корнуолл и встречаю этого типа. После пятой пинты он спрашивает: а скажи, мол, в какой момент ты предупреждаешь телку, что вместе со штанами снимешь ногу? Считал себя записным остряком.

Делия слабо улыбнулась:

– Некоторым даже в голову не приходит, что на такие шутки имеем право только мы сами. Но вы мужчина, для вас, очевидно, дело обстоит иначе… По общему мнению, если физически здоровая женщина заботится о мужчине с физическими недостатками – это в порядке вещей. Герайнт заботился обо мне годами. Окружающие поговаривали, что он со странностями, поскольку взял себе в жены незрячую. Может быть, я и пыталась это компенсировать. Мне хотелось, чтобы у него было положение, заметная роль, но, оглядываясь назад, я понимаю, что нам обоим было бы лучше, займись он делами, никак не связанными со мной.

Страйку показалось, что она слегка захмелела. Как видно, не обедала. У него возникло неуместное желание проверить ее холодильник.

Сидя рядом с этой впечатляющей и такой уязвимой женщиной, Страйк понимал, чем она привлекла Аамира как с профессиональной, так и с личной точки зрения, не прилагая к этому никаких усилий.

– Все считают, что я вышла за Герайнта потому, что других охотников на меня не нашлось, но это большое заблуждение. – Делия приосанилась. – У нас в школе учился один парень, который сходил по мне с ума и в девятнадцать лет стал звать меня замуж. Так что выбор у меня был, и я выбрала Герайнта. Не потому, что мне требовался опекун, и не потому, что мною двигало, как любят говорить журналисты, безграничное тщеславие, которое предполагало статус замужней женщины.

Страйк вспомнил, как следил за мужем Делии и что увидел, зайдя вслед за ним на лестничную клетку какого-то дома у Кингз-Кросса. Вспомнил он – со слов Робин – и пошлости, которые позволял себе Герайнт на работе. Но все, что поведала ему Делия, звучало вполне правдоподобно. Жизнь показывала, что самая великая, самая беззаветная любовь достается самым недостойным людишкам, и это, конечно, должно было бы служить утешением для всех.

– Вы женаты, мистер Страйк?

– Нет, – ответил он.

– С моей точки зрения, брак – это почти всегда непостижимое таинство, даже для тех, кого он объединил. Мне потребовались… все эти беды, чтобы понять невозможность такого существования. Не знаю точно, когда я разлюбила Герайнта, но после смерти Рианнон мне в какой-то момент открылось, что так продолжаться больше не может… – у нее дрогнул голос, – что брак от нас ускользает. – Она сглотнула. – Налейте мне, пожалуйста, еще бокал вина.

Страйк так и сделал. В гостиной уже стало темно. Музыка опять сменилась, в этот раз на меланхолический скрипичный концерт – хоть что-то подходящее к случаю, подумал Страйк. Вначале Делия не желала с ним разговаривать, а теперь, судя по всему, не хотела, чтобы разговор закончился.

– Почему ваш муж так ненавидел Джаспера Чизуэлла? – негромко спросил Страйк. – Из-за ваших с Чизуэллом политических разногласий или же?..

– Нет-нет, – устало проговорила Делия. – Только из-за того, что Герайнту всегда нужен козел отпущения, чтобы взвалить на него вину за собственные невзгоды.

Страйк выжидал, но Делия лишь молча потягивала вино.

– Какие именно?

– Не важно. – У нее окреп голос. – Не важно. Это не играет никакой роли.

Но через несколько секунд, после очередного глотка вина, Делия продолжила:

– На самом деле Рианнон не хотела заниматься фехтованием. Как и большинству девочек, ей хотелось кататься на пони, но у нас – ни у Герайнта, ни у меня – в роду лошадей не держали. Мы не знали, с какой стороны к ним подойти. Оглядываясь назад, я начинаю думать, что это не должно было стать препятствием, но мы с головой ушли в дела и не видели практического смысла заводить лошадей, так что отдали мы ее на фехтование, и она добилась значительных успехов… Теперь можно считать, что я ответила на ваши вопросы, мистер Страйк? – с хрипотцой спросила она. – Вы обещаете найти Аамира?

– Постараюсь, – ответил он. – Дайте мне, пожалуйста, его номер телефона. И ваш заодно, чтобы я мог держать вас в курсе дела.

Оба номера Делия назвала по памяти. Страйк занес их в блокнот и встал.

– Вы мне очень помогли, миссис Уинн. Благодарю вас.

– Это меня тревожит. – У нее между бровей пролегла тонкая складочка. – Я далеко не уверена, что собиралась вам помогать.

– Вы?..

– В полном порядке, – с преувеличенной четкостью заявила Делия. – Значит, вы позвоните, когда найдете Аамира?

– Если я не найду его в самое ближайшее время, то позвоню вам с отчетом ровно через неделю, – пообещал Страйк. – А… сегодня вечером кто-нибудь придет или?..

– Я вижу, вы не так зачерствели, как предполагает ваша репутация, – сказала Делия. – За меня не беспокойтесь. Скоро зайдет соседка, которая выгуливает Гвинн. Она же проверит газ и все прочее.

– В таком случае не провожайте. Доброй ночи.

Когда он пошел к выходу, почти белая собака подняла голову и втянула ноздрями воздух. Делия, чуть пьяная, осталась сидеть в темноте, без друзей и родных, только с портретом покойной дочери, которую никогда не видела.

Закрывая за собой парадную дверь, Страйк безуспешно пытался вспомнить, когда в последний раз чувствовал такую странную смесь восхищения, сочувствия и подозрений.

Так давай, по крайней мере, бороться благородным оружием – раз уж приходится бороться.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Мэтью, который якобы уезжал только до полудня, все еще не вернулся. Зато он прислал два сообщения. Первое – в три часа дня.

У Тома проблемы на работе, хочет обсудить. Сейчас идем в паб (я – ничего, кроме кока-колы.). Как вырвусь, сразу приеду.

Второе – в семь вечера:

Прости, он надрался, не могу бросить. Посажу его в такси и приеду. Надеюсь, ты поела. Люблю, целую.

Не разблокировав определитель своего номера, Робин позвонила Тому на мобильный. Он ответил сразу. В трубке не было слышно характерных шумов паба.

– Я слушаю, – настороженно ответил Том, по голосу – трезвый как стекло. – Кто это?

Робин разорвала соединение.

В холле ждали два упакованных чемодана. Робин уже позвонила Ванессе и спросила, можно ли будет пару раз переночевать у нее на диване, поскольку ей сейчас некуда податься. Робин показалось странным, что Ванесса почти не удивилась такой просьбе, но и не стала рассыпаться в сожалениях.

Сидя в гостиной, Робин смотрела, как за окном сгущается мгла, и спрашивала себя: неужели у нее так и не открылись бы глаза, не найди она ту сережку? В последнее время она благодарила судьбу всякий раз, когда оказывалась дома одна, могла расслабиться и ничего не скрывать: ни свою работу по делу Чизуэлла, ни панические атаки – в другое время их полагалось сносить без шума и суеты, скорчившись на полу в ванной.

Она расположилась в элегантном кресле, которое оставил им уехавший домовладелец, и поймала себя на странном ощущении, будто жизнь ее протекает задним числом. В самом деле: проживая какой-нибудь отрезок времени, всегда ли мы понимаем, что он способен бесповоротно изменить весь ход нашей жизни? Робин пообещала себе надолго запомнить эту комнату и решила внимательно ее рассмотреть, чтобы запечатлеть в памяти каждую мелочь, а заодно таким нехитрым способом разогнать тоску, стыд и обиду, которые сжигали и выкручивали ее изнутри.

В начале десятого она с легким приступом дурноты выслушала, как поворачивается в замке ключ Мэтью и отворяется дверь.

– Прости! – вскричал ее муж, даже не прикрыв за собой дверь. – Ты не представляешь, какой это придурок: я еле уговорил таксиста…

До Робин донеслось краткое удивленное восклицание: это он заметил чемоданы. Теперь можно было спокойно набрать уже выведенный на дисплей номер. Мэтью вошел как раз вовремя и с удивлением услышал, как она заказывает такси. Робин повесила трубку. Они уставились друг на друга.

– Зачем тут чемоданы?

– Я ухожу.

Повисла долгая пауза.

Мэтью, видимо, не понял.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Не знаю, как еще сказать, Мэтт.

– Уходишь от меня?

– Именно так.

– Но почему?

– Да потому, – ответила Робин, – что ты спишь с Сарой Шедлок.

Она видела, как Мэтью подбирает спасительные слова, но секунды тикали, и разыгрывать искреннее недоумение, оскорбленную добродетель или полное обалдение было уже поздно.

– Что? – выдавил он наконец с натужным смешком.

– Пожалуйста, не начинай, – поморщилась Робин. – Это лишнее. Все кончено.

Он так и застыл на пороге гостиной, и Робин заметила, что у него усталый, даже изможденный вид.

– Я собиралась оставить записку и уехать, – сказала она, – но это смахивает на мелодраму. А кроме того, надо обсудить некоторые бытовые вопросы.

Она читала у него на лбу: «Где я прокололся? Кому ты успела сказать?»

– Послушай, – нетерпеливо заговорил Мэтью, опуская на пол сумку (где лежала, вне всякого сомнения, чистая, даже не помятая спортивная форма), – я понимаю, что в последнее время мы с тобой оба вели себя не лучшим образом, но мне нужна только ты, Робин. Не бросай меня. Умоляю.

Он шагнул вперед, опустился на корточки возле кресла и попытался взять ее за руку. Робин отпрянула в неподдельном изумлении.

– Ты же спишь с Сарой Шедлок, – повторила она.

Он выпрямился, пересек гостиную и сел на диван, а потом, спрятав лицо в ладони, жалобно заблеял:

– Прости. Прости. У нас с тобой все было так паршиво…

– …что тебе пришлось спать с невестой друга?

При этих словах он поднял на нее глаза и вдруг задергался:

– Ты сказала Тому? Он знает?

Ей стало до того невыносимо находиться рядом с ним, что она встала и отошла к окну, переполняемая такой гадливостью, какой не испытывала еще ни разу в жизни.

– Даже сейчас думаешь только о своей карьере, Мэтт?

– Да нет же… Черт… ты не понимаешь. Между мной и Сарой все кончено.

– Неужели?

– Да, – подтвердил он. – Да! Черт… какая-то ирония судьбы… Мы с ней весь день проговаривали эту ситуацию. И решили, что так больше продолжаться не может, а тем более… и ты, и Том… Короче, мы просто закончили эти отношения. Час назад.

– Ну надо же. – Робин усмехнулась и вдруг почувствовала, как душа отделяется от тела. – Вот где ирония так ирония!

У нее зазвонил мобильный.

Как во сне, она ответила.

– Робин? – зарокотал голос Страйка. – Звоню по свежим следам. Я только что от Делии Уинн.

– Как прошло?

Стараясь говорить ровным, оживленным тоном, она решила ни под каким видом не прерывать разговора. Жизнь в профессии составляла теперь единственный способ ее существования, и Мэтью уже ничем не мог ей помешать. Отвернувшись от негодующего мужа, она стала смотреть в окно, на темную мощеную улицу.

– Два самых интересных момента, – продолжал Страйк. – Во-первых, она проболталась. Судя по всему, Герайнт утром в день убийства Чизуэлла не был с Аамиром.

– В самом деле интересно, – сказала Робин, заставляя себя сосредоточиться под взглядом Мэтью.

– Я вытянул из нее номер его телефона и тут же позвонил, но он не берет трубку. Потом дай, думаю, проверю, нет ли его в гостиничке на той же улице, но, говорят, он съехал.

– Жаль. А вторая интересная новость? – напомнила Робин.

– Это Страйк? – в полный голос спросил Мэтью у нее за спиной.

Робин не ответила.

– Что там происходит? – спросил Страйк.

– Ничего, – ответила Робин. – Продолжай.

– Так вот, вторая интересная новость: в прошлом году Делия познакомилась с Кинварой, которая билась в истерике, заподозрив Чизуэлла…

Мобильный Робин грубо выдернули у нее из руки. Она резко развернулась. Мэтью разорвал соединение.

– Как ты смеешь? – вскричала Робин, протягивая руку. – Дай сюда!

– Мы, черт возьми, пытаемся спасти наш брак, а ты принимаешь звонки от него?

– Я не пытаюсь спасти наш брак! Немедленно верни телефон.

Он поколебался, швырнул ей мобильник и тут же напустил на себя оскорбленный вид, потому что Робин хладнокровно перезвонила Страйку.

– Извини, Корморан, разъединили, – сказала она.

Мэтью бешено сверлил ее взглядом.

– Там все в порядке, Робин?

– Все прекрасно. Ты начал что-то говорить про Чизуэлла?

– Что он погуливал на стороне.

– Погуливал на стороне! – Робин вперилась взглядом в Мэтью. – И с кем же?

– Да черт его знает. А у тебя получилось Рафаэля выцепить? Нам ведь известно, что он менее других озабочен защитой отцовской памяти. Может, от него и узнаем, кто с кем погуливал.

– Я оставила для него сообщение. И для Тиган тоже. Пока не перезвонили.

– Ладно, держи меня в курсе. Кстати, все это все проливает новый свет на удар молотком по куполу, ты согласна?

– Безусловно, – сказала Робин.

– Я сейчас в метро. У тебя там точно порядок?

– Да точно, точно, – сказала Робин, надеясь, что удачно изобразила банальное нетерпение. – Через пять минут перезвоню.

Она повесила трубку.

– «Через пять минут перезвоню, Корморан»! – гнусным фальцетом, каким он передразнивал всех женщин, пропищал Мэтью. – «Перезвоню попозже, Корморан. У меня рушится брак, так что теперь я могу день и ночь быть у тебя на побегушках, Корморан. А могу и за бесценок работать, Корморан, лишь бы только тебе прислуживать».

– Пошел ты в задницу, Мэтт, – спокойно сказала Робин. – Проваливай к свой Саре. Кстати, серьга, которую она забыла у нас в кровати, лежит в спальне, у меня на тумбочке.

– Робин, – Мэтт вдруг посерьезнел, – мы сможем это преодолеть. Если мы любим друга, то сможем.

– Тут есть одна закавыка, Мэтт, – сказала Робин. – Я тебя больше не люблю.

Она всегда считала, что выражение «потемнели глаза» – это поэтическая вольность. Но нет: сейчас его светлые глаза буквально почернели: от потрясения у него расширились зрачки.

– Стерва! – выдохнул он.

В ней шевельнулось малодушное желание солгать, откреститься от своей решительной фразы, защититься, но верх одержало нечто более сильное: потребность говорить правду без прикрас – слишком долго она обманывала его и себя.

– Не люблю – и точка, – сказала она. – Нужно было давно расстаться, во время свадебного путешествия. Но ты заболел, и я осталась с тобой. Из жалости. Нет, не так, – поправилась она, решив избегать недомолвок. – На самом деле и в свадебное путешествие мы напрасно полетели. А по-хорошему, мне надо было прямо со свадьбы уйти, когда я узнала, что ты влез в мой телефон и стер звонки от Страйка.

Робин хотела свериться с часами, чтобы понять, когда придет такси, но боялась оторвать взгляд от мужа. Всем своим обликом он сейчас напоминал змею, которая метится укусить из-за камня.

– Как ты считаешь, что представляет собой твоя жизнь, если посмотреть со стороны? – негромко спросил он.

– В каком смысле?

– Ты на университет забила. Теперь забиваешь на нас с тобой. Ты даже на своего мозгоправа забила. Конченая психопатка, вот ты кто. Но почему-то не забила на свою поганую работенку, где тебя сначала убивали, а потом выставили за дверь. Он тебя только потому обратно свистнул, что хочет к тебе в трусы залезть. Ясное дело – за такие гроши другую подстилку найти нереально.

Это было как удар. У Робин перехватило дыхание. Голос ослаб.

– Спасибо, Мэтт, – выдавила она, идя к дверям. – Спасибо, что облегчил мне задачу.

Одним прыжком он стал у нее на пути.

– Ты пришла туда на замену. Он стал за тобой ухлестывать, и ты возомнила, что эта работа как раз по тебе, хотя с твоей биографией…

Она едва сдерживала слезы, но твердо решила не сдаваться.

– Я с детства хотела заниматься полицейскими расследованиями.

– Ври больше! – оскалился Мэтью. – Когда это ты?..

– До тебя у меня была другая жизнь! – Робин сорвалась на крик. – У меня был родной дом, где я могла говорить на такие темы, какие тебе и не снились. Я никогда тебе об этом не рассказывала, Мэтью, – знала, что ты будешь издеваться, как мои тупорылые братья. Я поступила на психологический, чтобы применить свои знания в судебно…

– Впервые слышу, ты просто хочешь себя обелить…

– Я тебе не рассказывала, потому что в ответ услышала бы одни насмешки.

– Фигня…

– Нет, не фигня! – выкрикнула она. – Я говорю тебе правду, чистую правду, и все, что я сказала, подтверждается: ты мне не веришь! Ты только радовался, когда я ушла из уни…

– Совсем спятила?

– А кто говорил: «спешки нет», «диплом защищать необязательно»?..

– Ну-ну, значит, теперь я виноват, что тебя оберегал!

– Ты был довольнехонек, что я как привязанная сидела дома, – скажешь, нет? Сара Шедлок и та окончила универ, а я, неудачница, застряла в Мэссеме, где, правда, выпускные экзамены сдала получше тебя и получила право первого выбора…

– Ой! – Мэтт злобно хохотнул. – Ой, выпускные она сдала лучше меня! Я теперь по ночам спать не буду!

– Если бы не изнасилование, мы бы разбежались давным-давно!

– Тебя этому научили на реабилитации? Сочинять сказки о прошлом, выгораживать себя?

– Меня научили говорить правду! – отрезала Робин, теряя терпение. – И знаешь, что еще правда: мои чувства к тебе стали угасать задолго до изнасилования! Тебя вообще не интересовало, что происходит в моей жизни: ни моя учеба, ни новые друзья. Ты хотел знать только одно: не клеится ли ко мне какой-нибудь парень. Но после случившегося ты проявил такую доброту, такую нежность… мне казалось, что надежнее тебя нет никого, что только тебе и можно доверять. Поэтому я осталась. Если бы не та история, мы б уже давно разбежались.

Они услышали, как к дому подъехала машина. Робин проскользнула было в коридор, но Мэтт снова преградил ей путь:

– Даже не думай. Так легко ты от меня не отделаешься. Говоришь, осталась, потому что я был «надежным»? Чушь собачья. Ты меня любила.

– Я думала, что люблю, – ответила Робин, – но теперь вижу, что это была иллюзия. Не стой на дороге. Я ухожу.

Она попыталась пройти мимо Мэтта к выходу, но тот в очередной раз загородил собой дверь.

– Нет, – сказал он и сделал шаг вперед, оттесняя Робин в гостиную. – Никуда ты не пойдешь. Нам необходимо поговорить прямо сейчас.

Водитель такси уже звонил в дверь.

– Иду! – крикнула Робин, но Мэтт прорычал:

– В этот раз сбежать не получится, ты останешься и прекратишь истерику…

– Нет! – во весь голос крикнула Робин, будто отдавая команду псу. Она приросла к месту, больше не желая отступать ни на шаг, хотя Мэтт стоял так близко, что дышал ей в лицо, и она, внезапно вспомнив Герайнта Уинна, брезгливо содрогнулась. – Отойди от меня. Сейчас же!

И, как послушный пес, привыкший подчиняться не слову, а голосу, Мэтт попятился. Он разозлился, но еще и струхнул.

– Все, – сказала Робин. Она была на грани срыва, но крепилась, и каждый отвоеванный миг добавлял ей мужества, позволяя не сдаваться. – Я ухожу. Попробуешь меня остановить – мало не покажется. Я дралась с мужиками куда крупнее и страшнее тебя, Мэтью. И бросалась на нож.

Видя, насколько потемнел его взгляд, она вдруг вспомнила, как на свадьбе ее брат Мартин съездил Мэтту по физиономии. Будь что будет, с мрачным возбуждением подумала она и поклялась себе, что врежет еще сильнее, чем Мартин. А если придется, то и нос сломает.

– Прошу тебя, – выдавил он и внезапно сник. – Робин…

– Меня можно остановить только силой, но знай: поднимешь на меня руку – я тебя засужу. Вряд ли это украсит твою карьеру, как думаешь?

Еще несколько мгновений она пристально смотрела ему в лицо, затем шагнула навстречу и сжала кулаки, готовая дать отпор, но Мэтью отступил в сторону.

– Робин, – хрипло повторил он. – Подожди. Я серьезно, не торопись, ты сказала, нам нужно многое обсудить…

– Адвокаты обсудят, – бросила она, распахивая дверь.

Ночной воздух встретил ее благодатной прохладой.

Водителем «воксхолла-корса» оказалась коренастая крепышка. При виде чемоданов она вылезла из машины, чтобы закинуть их в багажник. Мэтью, вышедший из дома вслед за Робин, стоял у порога. Когда Робин садилась в такси, он ее окликнул; не в силах больше сдерживаться, она дала волю слезам и, не оборачиваясь, хлопнула дверцей.

– Прошу вас, поезжайте, – сдавленно произнесла она, когда Мэтью спустился по ступеням и наклонился к окну машины.

– Черт, я все еще люблю тебя!

Автомобиль тронулся по мощенной булыжником Олбери-стрит, мимо украшенных лепниной старых домиков мореплавателей и корабельщиков, где Робин так и не прижилась. Перед поворотом у нее не осталось сомнений: стоит только оглянуться, как она увидит Мэтью, провожающего взглядом ее такси. В зеркале заднего вида она встретилась глазами с таксисткой.

– Простите, – не к месту выговорила Робин и, удивленная своим раболепием, добавила: – Я просто… только что рассталась с мужем.

– Неужто? – переспросила женщина, включая поворотник. – Я-то сама уж два раза ноги уносила. Лиха беда начало.

Робин попробовала рассмеяться, но вместо этого шумно всхлипнула, а на перекрестке, близ бара, над которым красовалась каменная статуя лебедя, расплакалась всерьез.

– Вот, возьмите, – мягко произнесла таксистка, передавая назад целлофановую пачку бумажных салфеток.

– Спасибо, – сквозь слезы выдавила Робин, достала салфетку и промокала ею усталые, воспаленные глаза, пока белый прямоугольник не впитал в себя влагу и остатки густо нанесенной косметики, превращавшей Робин в Бобби Канлифф.

Пытаясь избежать сочувственного водительского взгляда в зеркале, Робин потупилась и уставилась на колени. На целлофановой обертке салфеток был напечатан незнакомый американский логотип: «Dr. Blanc».

Тотчас же в памяти вспыхнуло ускользавшее прежде воспоминание – как будто все это время только и дожидалось маленькой подсказки. Теперь Робин точно вспомнила, где видела «Blanc de Blanc», но к расследованию это никак не относилось, а было напрямую связано с ее гибнущим браком, прогулкой по лавандовой аллее, японским водным садом и признанием в любви, последним, но впервые оказавшимся неправдой.

Я не могу… не хочу прожить всю жизнь с трупом за плечами.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

На другой день, подъехав к Хенлис-Корнер на Северной кольцевой дороге и увидев впереди пробку, Страйк выругался себе под нос. Транспортную развязку, на которой регулярно возникали заторы, собирались реконструировать еще в начале года. Движение окончательно застопорилось; Страйк открыл окно, закурил и бросил взгляд на автомобильные часы; им овладело раздражение, переходящее в отчаяние – чувство, столь знакомое всем лондонским водителям. Он стал думать, что нужно было ехать на метро, но психиатрическая лечебница находилась в нескольких километрах ходьбы от ближайшей станции, а это грозило доконать и без того травмированную культю. Страйк уже беспокоился, что опоздает на встречу, а это было бы крайне нежелательно: во-первых, не хотелось подводить медиков, разрешивших ему проведать Билли Найта, а во-вторых, не так-то просто было найти другую возможность побеседовать с младшим из братьев без опасения столкнуться при этом со старшим. Утром Барклай заверил Страйка, что в планах Джимми на день было написать полемическую статью о мировом влиянии Ротшильдов для сайта Реальной социалистической партии, а также попробовать новую заначку Барклая. Сердито постукивая по рулю, Страйк опять задался вопросом, бередившим его со вчерашнего вечера: действительно ли причиной их прерванного разговора с Робин стал Мэтью, выхвативший телефон у нее из рук? Все дальнейшие попытки Робин убедить Страйка в обратном звучали сомнительно.

Разогревая баночную фасоль (его все еще не покидали надежды сбросить вес), Страйк подумывал перезвонить Робин. Потом он без аппетита поглощал постный ужин, сидя перед телевизором: показывали самые яркие моменты церемонии закрытия Олимпиады, но внимание Страйка было далеко от Spice Girls, дергающихся на крышах лондонских такси. По словам Делии Уинн, даже для самих супругов брак – это непостижимое таинство. Возможно, в этот поздний час Мэтью и Робин лежали в одной постели. Что хуже: вырвать у нее из рук телефон или удалить историю ее звонков? Но она ведь стерпела. Сколько можно прятать голову в песок?

Безусловно, Мэтью слишком озабочен своей репутацией и будущей карьерой, чтобы в открытую нарушать нормы приличия. Перед сном Страйк успел подумать, что Робин сумела отбиться даже от Шеклуэллского Потрошителя, – мысль, конечно, леденящая душу, но тем не менее успокоительная.

Впрочем, детектив отчетливо сознавал, что сейчас его должно волновать не семейное положение младшего партнера, а отсутствие конкретных подробностей для отчета перед клиенткой, нанявшей трех сыщиков для выяснения обстоятельств смерти своего отца. Тем временем движение возобновилось, но Страйк так и не смог выбросить из головы Робин и ее мужа, пока перед глазами не возник указатель психиатрической больницы, заставивший его сосредоточиться на предстоящей беседе.

В отличие от гигантского прямоугольного бетонного здания с черными окнами, куда с месяц назад привезли Джека, больница, у которой теперь запарковался Страйк, отличалась готическими шпилями и византийскими арочными окнами с медными решетками. Это зрелище напомнило Страйку жуткую помесь пряничного домика и готического замка. Свод из красного кирпича украшала надпись «Sanatorium», высеченная над двустворчатой дверью неизвестным викторианским каменотесом.

Страйк опаздывал уже на пять минут, а потому решил не переобувать кроссовки; он резким движением распахнул дверь, выбрался из автомобиля, включил сигнализацию и в спешке стал подниматься по грязным ступеням крыльца, припадая на одну ногу.

Его встретил холодный коридор с высокими сероватыми потолками и окнами, напоминающими церковные; если бы не спертый запах дезинфицирующего средства, здесь царила бы атмосфера постепенного разрушения. Палата, номер которой Страйк узнал по телефону, находилась по коридору налево.

Проникавший сквозь зарешеченные окна солнечный свет полосами ложился на унылые стены, где были кое-как развешены поделки, в том числе и выполненные пациентами прежних лет. Шагая мимо серии коллажей из фетра, блестящей нити и пряжи, в мельчайших деталях изображающих скотный двор, Страйк наткнулся на исхудалую девочку-подростка, выходящую из уборной в сопровождении медсестры. Ни одна, ни другая не обратили на него ни малейшего внимания. Напротив, неживой взгляд девочки, как показалось Страйку, был направлен не на окружающую действительность, а на смуту в ее собственном мирке, не имеющем точек пересечения с реальностью.

В конце коридора Страйк обнаружил закрытую палату с двустворчатой дверью; его слегка удивило, что располагается она именно на первом этаже. Всем своим обликом больница напоминала Страйку о печальной судьбе первой жены мистера Рочестера[57], поэтому он скорее ожидал разыскать нужную палату на самом верху здания, в одной из башен. Однако все оказалось намного прозаичнее: Страйк нажал на большой зеленый звонок – и в маленьком окошечке возник санитар с ярко-рыжими волосами. Дверь открылась, и Страйк вошел в палату.

Там было четыре кровати и стол, за которым играли в шашки двое пациентов: пожилой, беззубый похоже, мужчина и бледный молодой парень с плотно перевязанной шеей. Еще несколько человек стояли прямо за дверью: санитар, две медсестры и, по предположению Страйка, двое врачей, женщина и мужчина. Как по команде, все они повернулись и окинули вошедшего пристальными взглядами. Одна из медсестер даже толкнула локтем другую.

– Мистер Страйк, – приветствовал посетителя врач, низкорослый, хитроватый на вид мужчина, говоривший с заметным манчестерским акцентом. – Как добрались? Меня зовут Колин Хепворт. Мы говорили с вами по телефону. Знакомьтесь: моя коллега, Камила Мухаммад.

Страйк пожал руку женщине, чей синий брючный костюм напомнил ему полицейскую форму.

– Мы оба будем присутствовать при вашей беседе с Билли, – пояснила она. – Он только сходит в туалет. Билли с нетерпением ждет встречи. Предлагаю пройти в переговорную. Следуйте за мной.

Под зачарованными взглядами медсестер и санитарок она провела его мимо сестринского поста в небольшое помещение с четырьмя стульями и привинченным к полу столом. Стены оказались голыми, даром что нежно-розового цвета.

– Идеально, – сказал Страйк.

Эта комнатушка напоминала десятки допросных, которыми широко пользовался Страйк во время службы в военной полиции. Там на допросах тоже частенько присутствовали третьи стороны – как правило, адвокаты.

– Буквально пару слов до начала, – сказала Камила Мухаммад, плотно прикрывая дверь за Страйком, чтобы младший медперсонал не подслушивал. – Я не знаю: насколько вы осведомлены о состоянии Билли?

– От его брата я слышал, что у Билли шизоидное аффективное расстройство.

– Совершенно верно, – сказала она. – Он не раз прерывал курс лечения и в результате заработал полноценный эпизод психотического характера. В этом состоянии он, судя по всему, и явился к вам.

– Да, он был сильно возбужден. К тому же, глядя на него, можно было подумать, что спит он где придется.

– Это не исключено. Его брат сказал нам, что в таком состоянии он целую неделю где-то бродил. В настоящее время, как мы считаем, диагноз «психоз» можно снять. Но прежде он был актуален. Сейчас Билли все же содержится у нас в надзорной палате, поскольку мы не можем предсказать тот градус, при котором проявится его связь с реальностью. Довольно трудно составить точную картину психического состояния, если в ней присутствуют и параноидальные, и бредовые симптомы.

– Мы надеемся, что вы поможете нам отделить некоторые факты от вымысла, – добавил уроженец Манчестера. – С момента госпитализации по настоящее время вы для него – повторяющийся мотив… Он мечтает с вами поговорить куда больше, чем с любым из нас. Наряду с этим его преследует страх… страх… кары за признания, и опять же – нам трудно установить, обусловлен ли этот страх его заболеванием, или же действительно… э-э-э… существует конкретное лицо, которое внушает ему подлинный страх. Потому что, э-э-э…

Он колебался, тщательно выбирая слова. Страйк высказался так:

– Могу предположить, что его брат при желании способен нагнать страху.

У психиатра упала гора с плеч оттого, что и без нарушения врачебной этики он был правильно понят.

– Вы знакомы с его братом?

– Встречались как-то. Он часто навещает Билли?

– Пару раз приезжал, но после этих посещений у Билли наступает возбуждение или подавленность. Если мы заметим сходные симптомы во время вашей с ним беседы… – начал манчестерец.

– Принято к сведению.

– На самом деле занятно вас тут видеть, – с легкой усмешкой сказал Колин. – Мы ведь полагали, что его фиксация на вашей личности полностью обусловлена психозом. Такие виды расстройств часто сочетаются с одержимостью знаменитостями. К слову сказать, – честно признался он, – мы с Камилой на днях пришли к единому мнению, что фиксация на вас будет помехой для досрочной выписки. Очень удачно, что вы позвонили.

– Н-да, – сухо сказал Страйк. – И правда удачно.

Рыжеволосый медбрат постучал в дверь и просунул голову в помещение:

– Билли готов к беседе с мистером Страйком.

– Замечательно, – сказала женщина-психиатр. – Эдди, нельзя ли нам сюда чаю? Чаю, да? – обратилась она через плечо к Страйку; тот кивнул. Тогда она распахнула дверь. – Входи, Билли.

И действительно, это был он, Билли Найт, в сером спортивном костюме и больничных шлепанцах. Под ввалившимися глазами темнели круги: некоторое время тому назад голову ему обрили под ноль. Указательный и большой пальцы левой руки были забинтованы. Хотя под спортивным костюмом, который, наверное, привез ему Джимми или пожертвовал кто-то из пациентов, угадывалась дистрофичная худоба, ногти были обкусаны до крови, а в уголке рта мокло воспаленное пятно, Билли уже не распространял вокруг себя тяжелый животный дух. Шаркая, он вошел в переговорную, пригляделся к Страйку и протянул ему костлявую руку, которую Страйк тут же пожал. Билли обратился к врачам:

– А вы, что ли, тут сидеть будете?

– Да, – ответил Колин, – но ты не волнуйся. Мы тихонько. А ты можешь говорить мистеру Страйку все, что угодно.

Камила отодвинула два стула к стене, а Страйк и Билли остались сидеть друг против друга за столом. Страйк предпочел бы более уютную обстановку, но опыт службы в Отделе специальных расследований заставлял предположить, что прочный барьер между опрашивающим и опрашиваемым – штука полезная, тем более в запертой психиатрической палате.

– Я тебя разыскивал с того самого дня, когда ты пришел ко мне в агентство, – сказал Страйк. – Мне за тебя было очень тревожно.

– Ну… – замялся Билли. – Извиняюсь.

– Ты помнишь, что рассказывал мне тогда в агентстве?

С отсутствующим, казалось бы, видом Билли тронул нос, потом грудину, но это был лишь призрак того тика, который терзал его на Денмарк-стрит, лишь способ напомнить себе то важное событие.

– Ага, – ответил он с еле заметной безрадостной улыбкой. – Я рассказывал про того ребеночка, на горке, возле лошади. Как его потом задушили. Я сам видел.

– Ты и сейчас уверен, что видел, как душили ребенка? – уточнил Страйк.

Билли сунул в рот указательный палец, погрыз ноготь и кивнул.

– Ну, – ответил он, вынув изо рта палец. – Видел. Джимми говорит – я это выдумал, потому что я… ну, сами понимаете… того. А вы с Джимми-то знакомы теперь? В «Белую лошадь» за ним шли, ага? – (Страйк кивнул.) – Ой, ну и злился он, как черт. Белая лошадь, – повторил Билли с неожиданным смехом. – Потешно. Вот ржака, до чего ж потешно. Мне раньше и в голову не приходило.

– Ты мне рассказал, что ребенка убили «возле лошади». Которая из лошадей имелась в виду?

– Уффингтонская белая лошадь, – отчеканил Билли. – Это большая меловая фигура, на горке, возле тех мест, где я вырос. На лошадь-то не больно похожа. Скорей на дракона смахивает, тем более там и Драконий холм рядышком[58]. Вот почему, спрашивается, все говорят: лошадь, лошадь? Непонятно.

– Можешь рассказать мне во всех подробностях, что ты видел тогда на горке?

Как и та девочка-скелет, которую Страйк встретил в коридоре, Билли долго смотрел как бы внутрь себя, а реальность в данный момент для него не существовала.

– Я тогда мелкий пацаненок был, реально мелкий. А они вроде мне чего-то подмешали. Уж как меня тогда выворачивало, как живот крутило! И ковылял я, как сонный, медленно, враскачку, а они меня заставляли слова повторять, но я-то еще и говорить толком не умел. Они все – в покатуху, а как в горку пошли, я и вовсе упал на траву. Один дядька меня чуток на руках пронес. А меня жуть как в сон клонило.

– Ты считаешь, тебе подмешали наркотик?

– Ну, – отрешенно сказал Билли. – Гашик, не иначе. У Джимми всегда запасец водился. Наверно, Джимми для того и потащил меня с собой на горку, чтоб отец не прознал, как они надо мной измывались.

– «Они» – это кто?

– Почем я знаю? – попросту сказал Билли. – Взрослые. Джимми-то сам на десять годков меня старше. Папа мой, когда выпивать с дядьками ходил, всегда меня на Джимми оставлял. А они завалились к нам домой среди ночи, я и проснулся. Один дал мне йогурта поесть. Там еще одна малявка была. Девочка. А потом втиснулись мы все в машину и поехали… Я никуда ехать не хотел. Тошнило меня сильно. Ну, я и заплакал, а Джимми меня ремнем, ремнем… К лошади уже в потемках приехали. Из мелких только и были я да та девочка. Уж как она ревела! – вспомнил Билли, и кожа на его тощем лице натянулась еще сильнее. – Уж и верещала, и маму звала. А этот ей и говорит: «Мама тебя все равно не услышит, нету ее».

– Кто такой «этот»?

– Дык… тот самый. – Билли перешел на шепот: – Который ее задушил.

Открылась дверь, и незнакомая медсестра внесла чай.

– Приятного аппетита, – прощебетала она, не сводя глаз со Страйка.

Мужчина-психиатр слегка нахмурился, и она выскользнула за дверь, плотно затворив ее с другой стороны.

– А кто мне поверит? Никто, – продолжил Билли, и Страйк уловил в его голосе мольбу. – Я старался побольше припомнить, да не получается, бывает, целый день сижу и думаю – не получается… Он ее удавил, чтоб она не шумела. Уж не знаю, может, он не нарочно. Они все в панику ударились. Помню, кто-то кричал: «Ты ее убил!»… А может, «его», – тихо добавил Билли. – Джимми потом сказал, что это малец был, только теперь он нипочем не признается. Говорит, я все выдумываю. «С какой стати, – говорит, – я бы стал втирать, что это малец, если ничего такого и в помине не было. Заруби себе на носу, дебил». А все же это девчонка была, – упрямо повторил Билли. – Ее девчачьим именем звали. Каким – не припомню, да только девочка это была. Я сам видел, как она упала. Замертво. Обмякла вся – и шлеп на землю. Там уже темно было. И они все переполошились. Как под горку ехали, не припомню. Дальше вообще ничего не помню, только похороны. В ложбине, у папиного дома.

– Это все случилось за одну ночь? – спросил Страйк.

– Вроде да, вроде за одну. – Билли нервничал. – Потому что я в окно гляжу из своей спаленки – а они уже хоронить несут в ложбину, мой папа и этот.

– Кто такой «этот»?

– Дык… который ее убил. Думаю, это он и был. Здоровущий такой дядька. Волоса белые. Опустили они сверточек в яму, в розовом одеяле завернутый, и закопали.

– А ты потом не расспросил отца, что же такое ты видел?

– Нет, – сказал Билли. – Что мы для семейства делали – о том папу спрашивать не разрешалось.

– Для какого семейства?

Билли озадаченно нахмурился.

– Ты хочешь сказать – для вашей семьи?

– Да нет. Для семейства, на которое он работал. Для Чизлов.

У Страйка было такое впечатление, что в присутствии двух психиатров фамилия покойного министра прозвучала впервые. Он заметил, как дрогнули обе шариковые ручки.

– Как эти похороны были связаны с семейством?

Билли, похоже, запутался. Он раскрыл рот, хотел что-то сказать, потом вроде как передумал, обвел хмурым взглядом нежно-розовые стены и опять принялся грызть ноготь на указательном пальце. Наконец он выговорил:

– Сам не знаю, откуда я это взял.

Это не прозвучало ни ложью, ни отрицанием. Казалось, Билли неподдельно удивлен тем, что слетело у него с языка.

– Припомни, пожалуйста, может, ты что-нибудь слышал или что-нибудь видел – что угодно, лишь бы только указывающее на связь того ребенка с Чизлами?

– Нет. – Билли заговорил медленно, хмуря лоб: – Просто… я тогда подумал… когда сказал… он одолжение делал для… Вроде слышал я что-то… после… – Он покачал головой. – Это вымарать надо, сам не знаю, откуда я это взял.

«Люди, места, предметы», – подумал Страйк, вынимая из кармана и открывая свой блокнот.

– Помимо Джимми и умершей девочки, – сказал Страйк, – что примечательного было в группе людей, которые в ту ночь поднимались к лошади? Как по-твоему, сколько их было?

Билли впал в глубокую задумчивость.

– Ну, не знаю. Человек примерно восемь-десять.

– Все – мужчины?

– Почему? Женщины тоже были.

Через плечо Билли детектив увидел, как женщина-психиатр подняла брови.

– Вспомни что-нибудь еще про эту группу. Я понимаю, ты был маленьким, – сказал Страйк, предвидя возражение Билли, – понимаю, тебе могли подсыпать что-то, отчего у тебя в голове помутилось, но, может, вспомнишь что-нибудь, о чем еще не рассказывал? Что они особенного делали? Во что были одеты? У кого какой цвет волос, цвет кожи? Да все, что угодно.

Повисла затяжная пауза, потом Билли ненадолго закрыл глаза и тряхнул головой, словно был в корне несогласен с предположением, которое услышал только он.

– Одна как будто темненькая была. Девочка. Вроде как вот…

Едва уловимым поворотом головы он указал на женщину-врача у себя за спиной.

– Азиатского происхождения? – предположил Страйк.

– Все может быть, – сказал Билли. – Ага. Волоса черные, да.

– Кто нес тебя вверх по склону?

– Джимми и дядька один, по очереди.

– А не говорил ли кто-нибудь, зачем им понабилось в темноте на горку идти?

– Думаю, они в глаз шли, – ответил Билли.

– В глаз лошади?

– Ага.

– А зачем?

– Откуда я знаю? – Билли нервно провел руками по бритой голове. – Про глаз всякое рассказывают. Он ее задушил в глазу, это я точно помню. Она еще описалась, когда помирала. На белое прямо так и брызнуло.

– Быть может, все-таки припомнишь что-нибудь про того человека, который это сделал?

Но Билли весь сморщился. Втянув голову в плечи, он содрогнулся от сухих рыданий и затряс головой. Врач-мужчина приподнялся со своего места. Билли, наверное, почувствовал это движение и взял себя в руки.

– Я ничего, нормально, – сказал он доктору. – Просто хочу ему рассказать. Надо разобраться, взаправду это было или нет. А то я всю жизнь с этим мучаюсь, тяжело уже, нужно правду узнать. Пусть он спрашивает, это ж работа его. Пусть спрашивает, – повторил Билли. – Я выдержу.

Психиатр медленно опустился на стул.

– Пей чай, Билли, не забывай.

– Ага, – откликнулся Билли, сморгнув слезы и вытирая нос рукавом. – Попью.

Взяв кружку перебинтованной и здоровой рукой сразу, он сделал маленький глоток.

– Можем продолжать? – обратился к нему Страйк.

– Ага, – тихо сказал Билли. – Давайте.

– Может, вспомнишь, Билли: не упоминал ли кто-нибудь имя девочки – Сьюки Льюис?

Страйк готов бы услышать «нет» и даже открыл страницу со следующим списком вопросов под рубрикой «Места», но тут Билли сказал:

– Слыхал, как же.

– Что? – Страйк не поверил своим ушам.

– Братья Бутчеры ее знали, – пояснил Билли. – Приятели Джимми, земляки наши. Подрабатывали немного у Чизлов, с папкой с нашим. То в саду помогут, то с лошадьми.

– Они знали Сьюки Льюис?

– Ага. Она сбежала, точно? – сказал Билли. – Про нее в местных новостях сообщали. Бутчеры аж запрыгали, когда фотку ее по телику увидали. Они и с семьей ее знались. Мамаша у ней грохнутая была на всю голову. Ага, Сьюки в приют отдали, а она в Абердин сбежала.

– В Абердин?

– Ну да. Так Бутчеры говорят…

– Но ей было двенадцать лет.

– А у ней там родня жила. Вот ее и приютили.

– Это правда? – переспросил Страйк. А сам подумал, что Абердин, по меркам подростков Бутчеров из Оксфордшира, – это край света. Не купились ли они на чью-то сказку, хотя бы потому, что проверить ее не могли? – Мы сейчас говорим о братьях Тиган, верно?

– Вот видите, он хороший, – совсем по-детски сказал Билли через плечо мужчине-психиатру, – видите? Вон сколько знает. Ага, – повернулся он к Страйку. – Она ихняя сестренка. Они, как и мы, на Чизлов работали. В прежние-то времена работы всем хватало, а как стали земли распродавать, так столько народу уже и не понадобилось.

Он отпил еще немного чая, держа кружку двумя руками.

– Билли, – обратился к нему Страйк, – известно ли тебе, где ты очутился после ухода из моего агентства?

Тик вернулся мгновенно. Правая рука Билли, оторвавшись от теплой кружки, нервно метнулась к носу и к грудине.

– Я очутился… Джимми не велит про это рассказывать. Так и сказал: молчать.

– С моей точки зрения, – вступил мужчина-врач, сидевший у Страйка за спиной, – сейчас важнее ответить на вопросы мистера Страйка, чем беспокоиться о том, что подумает твой брат. Пойми: если ты не захочешь встречаться с Джимми, никто тебя не заставит. Мы скажем ему, что тебе для полного восстановления сейчас необходим покой.

– Джимми навещал тебя там, где ты находился? – спросил Страйк.

Билли пожевал губу.

– Навещал, – подтвердил он. – И велел мне носу оттуда не высовывать, чтоб не нагадить ему, как уже бывало. Я думал, там дверь заминирована, – признался Билли с нервным смешком. – Думал: толкну – и разнесет меня на кусочки. Может, и глупость это. – Он вглядывался в лицо Страйка, ища подсказку. – Когда на меня накатывает, какие только завиральные мысли в голову не лезут.

– А ты помнишь, как оттуда выбрался?

– Я подумал, они минирование отключили. Этот парняга мне говорит: беги давай, ну я и сдернул.

– И что это был за парняга?

– Он там надо мной главный был.

– Вспомни, пожалуйста: чем ты занимался, когда сидел взаперти? – поинтересовался Страйк. – Как проводил время?

Билли только помотал головой.

– Ну, к примеру: резьбой по дереву ты не занимался?

Во взгляде Билли вспыхнул страх, смешанный с изумлением. Потом он рассмеялся.

– Да вы, как я погляжу, сами все знаете. – Он поднял забинтованную левую руку. – Вот: нож соскочил. И прямо руку пропорол.

– Билли поступил к нам со столбняком, – пояснил мужчина-психиатр. – У него была глубокая инфицированная рана вот на этой руке.

– Что ты вырезал там на двери, Билли?

– Значит, это взаправду было? Что я белую лошадь на двери вырезал? Я потом вспомнить не мог: было такое или не было?

– Да, ты это сделал, – подтвердил Страйк. – Я своими глазами видел ту дверь. Это была отличная работа.

– Ага, я ведь… – начал Билли, – занимался когда-то резьбой. Для папы кое-что делал.

– И на чем ты вырезал изображения лошадей?

– На подвесках, – к общему удивлению, ответил Билли. – Такие деревянные кругляши на кожаных шнурках. Для туристов. Их на продажу в Уонтедж отвозили, там лавка есть.

– Билли, а ты, случайно, не помнишь, как оказался в той ванной комнате? – продолжал Страйк. – Ты сам зашел туда, чтобы с кем-то встретиться, или же кто-то тебя туда привел?

Глаза Билли в очередной раз забегали по розовым стенам, глубокая складка на переносице обозначила работу мысли.

– Я искал одного человека… звали его Уиннер… нет…

– Уинн? Герайнт Уинн?

– Точно. – Билли опять в изумлении уставился на Страйка. – Все-то вы знаете. И как только докопались?

– Я разыскивал тебя, – ответил Страйк. – А ты с чего решил искать Уинна?

– А я слыхал, как Джимми про него говорит. – Билли снова грыз ноготь. – Джимми сказал, что, дескать, этот Уинн хочет дознаться правды начет убитого ребенка. Ну так вот. – Билли опять занервничал. – Понимаете, я, когда у вас побывал, стал думать, что вы из тех, кто меня упечь хочет. Ну, думаю, в ловушку заманил… тут на меня и накатило… Совсем плохой стал, – беспомощно добавил он. – Ну, думаю, пойду к этому Уиннеру… Уинну… Джимми и телефон его записал, и адрес, пошел я его искать, а меня схватили.

– Кто схватил?

– Да такой… коричневый весь из себя, – пробормотал Билли, осторожно косясь на женщину-психиатра. – Ну, я струхнул: думаю, террорист, не иначе, убьет ведь. А он и говорит: я, мол, работаю в правительственных структурах, вот я и подумал, что правительство решило меня в его доме спрятать, где во все окна и двери взрывчатка заложена. Но потом до меня дошло, что никому я не нужен… Он, может, и не хотел, чтоб я у него в ванне спал. А хотел с самого начала от меня избавиться. А я нос высунуть боялся: вдруг рванет? – Его правая рука сама по себе задумчиво потянулась к носу, потом к грудине. – Я ведь вам звонил, да вы не ответили.

– Ты действительно звонил. И оставил сообщение на автоответчике.

– Правда? Ага… Я надеялся, вы меня оттуда вытащите… Короче, виноват, – сказал Билли и потер глаза. – Когда на меня накатывает, я плохо соображаю, что делаю.

– Но ты твердо уверен, Билли, что видел, как душили ребенка? – спокойно осведомился Страйк.

– Ага, – уныло ответил Билли, поднимая лицо. – Эта картина никуда от меня не денется. Уверен, что видел.

– А ты не пробовал копать в том месте, где, по твоим воспоминаниям…

– Что вы такое говорите? Еще не хватало: копать прямо у папиного дома. Нет уж. Я и так страху натерпелся, – слабо сказал он. – И снова это видеть совсем не хотелось. Они ее схоронили – и думать забыли, могилка бурьяном да крапивой поросла. А мне такие сны стали сниться, вы прямо не поверите. Как будто она ночью из ложбины поднимется, сгнивши вся, и через окно ко мне в спаленку лезет.

Психиатры дружно застрочили на своих бланках.

Страйк перешел к разделу «Предметы». Там числилось всего два вопроса.

– Скажи, Билли, ты когда-нибудь устанавливал крест на месте того захоронения?

– Ну нет. – Билли ужаснулся от этой мысли. – Я без особой нужды к этой ложбине близко не подходил, да и желания такого не было.

– Последний вопрос, – объявил Страйк. – Билли, твой отец выполнял какие-нибудь необычные заказы для Чизлов? Я знаю, он был мастером на все руки, но тебе не приходит в голову что-нибудь этакое?..

– О чем речь? – насторожился Билли.

Его вдруг обуял такой страх, какого он не обнаруживал за все время беседы.

– Я и сам толком не знаю, – осторожно ответил Страйк, наблюдая за его реакцией. – Просто подумал, что…

– Джимми меня предупреждал! Говорил, что вы под папку нашего копаете. А мы с Джимми тут вообще не при делах – мы же дети совсем были!

– Я тебя ни в чем не упрекаю, – сказал Страйк, но в переговорной задвигались стулья: Билли и оба психиатра поднялись со своих мест, и женская рука уже зависла над неприметной кнопкой у двери. Страйк знал, что это вызов бригады.

– Значит, вам только и нужно было – мне язык развязать? Хотите нас с Джимми под монастырь подвести?

– Нет. – Страйк тяжело поднялся со стула. – Я сейчас нахожусь здесь потому, что верю в твой рассказ о задушенном ребенке.

Взволнованный, растерявший остатки доверия, Билли незабинтованной рукой быстро коснулся носа и грудины.

– Тогда какое вам дело, что мастерил наш папа? – прошипел он. – Она вообще умерла не от этого, это к разговору отношения не имеет! А Джимми теперь меня прибьет, – надломленным голосом выговорил он. – Предупреждал ведь он меня: из-за тех фиговин, что наш папка мастерил, вы теперь под него, под Джимми, копаете.

– Никто никого не прибьет, – твердо заявил врач. – Время вышло, – деловито сказал он Страйку, распахивая обе двери. – Давай, Билли, на выход.

Но Билли не двигался. Притом что кожа и телосложение выдавали его возраст, на лице читались страх и беспомощность осиротевшего ребенка, который лишился рассудка из-за тех, кто призван о нем заботиться. Страйк, повидавший за время своего неспокойного кочевого отрочества множество бездомных и беспризорных детей, рассмотрел в его умоляющем взгляде главную просьбу к миру взрослых: выполнить свой взрослый долг, то бишь навести порядок среди хаоса, сменить жестокость на здравомыслие. Вглядываясь в это лицо, Страйк ощущал свое необъяснимое сходство с отощавшим, безволосым пациентом психиатрической лечебницы: в себе он обнаруживал такое же стремление к порядку. Из-за этого, собственно, он и стал детективом, но кое-что все же отличало его от Билли: мать Страйка прожила долго и подарила ему столько любви, что он не сломался под суровыми житейскими испытаниями.

– Я узнаю, что случилось с ребенком, задушенным на твоих глазах, Билли. Обещаю.

Психиатры хранили удивленный, даже осуждающий вид. В их профессиональные обязанности не входило что-либо утверждать или гарантировать, и Страйк это знал. Вернув блокнот в карман, он встал из-за стола и протянул руку. После долгих раздумий Билли начал постепенно оживать. Со слезами на глазах он снова повернулся к Страйку, схватил его протянутую руку и долго не отпускал.

Шепотом, чтобы не услышали врачи, парень выговорил:

– Не хотел я лошадок на них ставить, мистер Страйк. Не хотел.

У тебя хватит на это духу и силы воли, Ребекка?

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Ванесса занимала однокомнатную квартирку на первом этаже частного дома, недалеко от стадиона «Уэмбли». В то утро перед уходом она дала Робин запасной комплект ключей и охотно подтвердила, что за два дня жилье не найти, так что пусть Робин остается.

Накануне они договорились после работы выпить по бокальчику вина. Ванесса без утайки поведала Робин историю об измене своего жениха – историю, полную неожиданных поворотов и интриг, которую прежде она никому не рассказывала: в основе ее лежало создание приманки для жениха и его любовницы в виде двух левых аккаунтов на «Фейсбуке», которые через три месяца, в результате терпеливых уговоров, обеспечили Ванессе поток обнаженных фотографий от обоих. Робин была в шоке, но не могла не рассмеяться, когда Ванесса обрисовала ей сцену за столиком для двоих в их любимом ресторане, где она и вручила незадачливому жениху «валентинку» с коллекцией пикантных изображений.

– Эх, подруга, добрая ты душа, – сверля взглядом свой бокал, произнесла Ванесса. – Я бы, например, как минимум оставила у себя эту чертову серьгу, чтобы сделать из нее подвеску.

Сейчас Ванесса была на службе. На краю дивана, где сидела с открытым ноутбуком Робин, лежало аккуратно свернутое пуховое одеяло. Весь день она провела за просмотром свободных комнат в квартирах на нескольких съемщиков – только это и можно было себе позволить на те деньги, что платил ей Страйк. В памяти беспрестанно всплывала двухъярусная кровать в квартире у Флик, а на экране сменялись доступные по цене варианты: то барачного вида комнатенки с несколькими спальными местами, то будто бы иллюстрации из новостной статьи о нелюдимых барахольщиках, найденных мертвыми. Вчерашний смех уже казался чуждым. Робин старалась не обращать внимания на болезненный твердый ком в горле, а он, несмотря на количество выпитого чая, все никак не рассасывался.

В тот день до нее дважды пытался дозвониться Мэтью. Она не поднимала трубку, а он не оставлял сообщений. В связи с грядущим разводом ей вскоре предстояло обратиться к адвокату, но это стоило денег, которых у нее не было, а на первом месте стоял поиск такого жилья, которое позволило бы ей заведенным порядком работать над делом Чизуэлла: ведь появись у Страйка причина считать, что Робин не справляется со своими обязанностями, под угрозой оказалось бы то, чем она дорожила едва ли не больше всего на свете.

Ты на университет забила. Теперь забиваешь на нас с тобой. Ты даже на своего мозгоправа забила. Конченая психопатка, вот ты кто.

Когда она представляла Мэтью и Сару на массивной, красного дерева кровати, приобретенной свекром, перед ее мысленным взором меркли даже фотографии мрачных комнат в безвестных квартирах; в такие минуты Робин внутренне закипала и, как могло показаться, теряла самообладание; вот и сейчас ей захотелось перезвонить Мэтью, чтобы на него наорать, но она сдержалась, поскольку наотрез отказывалась быть той, в кого он стремился ее превратить: импульсивной, безрассудной, неуравновешенной дамочкой – в общем, психопаткой.

При всем том у нее были новости для Страйка, и ей не терпелось их ему сообщить, как только он закончит опрос Билли. Примерно в одиннадцать утра на ее звонок ответил Рафаэль Чизуэлл, который сперва держался холодно, однако все же согласился с ней переговорить, оставив за собой выбор места встречи. А через час позвонила Тиган Бутчер, которую не пришлось долго уламывать. Тем не менее девушка явно расстроилась, что будет встречаться с партнером знаменитого Страйка, а не с ним самим.

Робин записала информацию о комнате в Патни (проживание совместно с хозяйкой, питание вегетарианское, любовь к кошкам обязательна), проверила время и решила переодеться в единственное захваченное с Олбери-стрит платье, уже отглаженное и повешенное на кухонную дверь Ванессы. От «Уэмбли» до ресторана на Олд-Бромптон-роуд, где назначил встречу Рафаэль, ехать не менее часа, а ко всему прочему Робин опасалась, что дольше обычного будет заниматься созданием презентабельного вида.

Над раковиной у Ванессы из зеркала смотрело бледное лицо с опухшими от недосыпа глазами. Когда Робин попыталась замазать темные круги тональным кремом, у нее зазвонил мобильный.

– Привет, Корморан, – сказала Робин, переключаясь на громкую связь. – Удалось повидаться с Билли?

Его пересказ беседы с Билли растянулся на десять минут. За это время Робин подкрасилась, причесалась и надела платье.

– Знаешь, – подошел к завершению Страйк, – я вот о чем теперь подумываю: делать надо то, к чему призывал нас Билли с самого начала, – копать.

– Мм, – автоматически протянула Робин, а потом: – Стоп… делать – что? Ты хочешь сказать… в буквальном смысле?

– Похоже, без этого никак, – сказал он.

Впервые за весь день собственные неурядицы Робин полностью заслонило нечто иное, нечто чудовищное. Мертвое тело Джаспера Чизуэлла оказалось первым в ее жизни, увиденным не в стерильных больничных стенах и не в благостной обстановке похорон. Даже воспоминания о затянутой в пленку голове-репе с темной дырой рта померкли перед воображаемым зрелищем кишащих в грязи червей, истлевшего одеяла и гниющих детских костей.

– Корморан, если ты уверен, что в ложбине действительно захоронен младенец, мы должны заявить об этом в полицию.

– Я бы, может, и заявил, будь у меня гарантии психиатров насчет состояния Билли, но никаких гарантий они не дают. После беседы с Билли у нас с ними завязался долгий разговор. Медики не берутся со стопроцентной уверенностью гарантировать, что удушения ребенка не было, – ну, известная старая тема о том, что невозможно доказать отрицательный факт, – но рассказам Билли они не верят.

– Считают, что это его выдумки?

– В обычном смысле слова – нет. Они считают, что здесь имеет место бредовая иллюзия или в лучшем случае ошибочная интерпретация увиденного в раннем детстве. Увиденного в том числе и по телевизору. Это вполне согласуется с его симптомами. Мое личное мнение – в ложбине, по всей вероятности, ничего нет, но хорошо бы убедиться. Ладно, у тебя-то как день складывается? Новости есть?

– Что? – оторопело переспросила Робин. – А… да, есть. В семь вечера встречаюсь с Рафаэлем за бокалом вина.

– Отлично, – сказал Страйк. – Где?

– В ресторане… называется как-то… «Нам-Лонг ле Шейкер».

– Это в Челси, – сказал Страйк. – Однажды занесло меня туда сто лет назад. Не скажу, что это был лучший вечер в моей жизни.

– И еще: позвонила Тиган Бутчер. Она, похоже, в некотором роде твоя поклонница.

– Только еще одного психически неуравновешенного свидетеля нам и не хватало.

– Плоская шутка, – сказала Робин, стараясь говорить бодрым тоном. – В общем, так: живет она с матерью в Вулстоне, а работает в баре на ипподроме в Ньюбери. В деревне встречаться с нами не хочет – мать будет ставить нам палки в колеса, поэтому она просит нас приехать к ней в Ньюбери.

– Это далеко от Вулстона?

– Минут двадцать езды.

– Ну ладно, – сказал Страйк. – Давай тогда возьмем твой «лендровер», доедем до Ньюбери, побеседуем с Тиган, а потом, если получится, завернем еще раз к ложбине, просто осмотреться… это реально?

– А… мм… да, о’кей, – ответила Робин, хотя от мыслей о вынужденном возвращении на Олбери-стрит за «лендровером» ее затрясло. Машина стояла там, поскольку в районе, где жила Ванесса, на парковку требовалось оформлять специальное разрешение. – Когда поедем?

– Это будет зависеть от возможностей Тиган, но хорошо бы на этой неделе. Чем скорей, тем лучше.

– О’кей, – сказала Робин, у которой рушились все планы просмотра жилья на ближайшие дни.

– Тебя это устраивает, Робин?

– Да, конечно.

– Отзвонись после разговора с Рафаэлем, ладно?

– Обязательно, – сказала Робин, которой не терпелось закончить разговор. – Тогда все и обсудим.

И, кроме того, в человеке всегда действуют как бы две воли, я полагаю.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Ресторан «Нам-Лонг ле Шейкер» производил впечатление декадентского заведения колониальной эры. Приглушенное освещение, деревья в кадках, разнообразные картины и гравюры с изображениями красавиц – внутреннее убранство являло собой смесь вьетнамского и европейского стилей. Войдя в пять минут восьмого, Робин сразу заметила Рафаэля, одетого в темный костюм и белоснежную рубашку без галстука; облокотившись на барную стойку, он уже потягивал коктейль и болтал с длинноволосой красоткой-буфетчицей, стоявшей на фоне сверкающей стены из бутылок.

– Привет, – сказала Робин.

– Здравствуй, – отозвался он с некоторым холодком, а потом заметил: – У тебя глаза другие. Разве в Чизл-Хаусе они были такого цвета?

– Голубые? – Робин снимала пальто, которое в этот теплый вечер надела из-за озноба. – Да.

– Наверно, я не разглядел, потому что там половины лампочек не хватает. Что будешь пить?

Робин помедлила. Во время опроса свидетеля пить не полагалось, но ей вдруг захотелось сделать пару глотков спиртного. Пока она раздумывала, Рафаэль с легкой досадой поинтересовался:

– Мы сегодня опять весь день под прикрытием?

– Почему такой вопрос?

– Ты без обручального кольца.

– У тебя и в офисе было такое острое зрение? – спросила Робин, и он усмехнулся, отчего она против воли вспомнила, чем он ей понравился.

– Я же отметил, что очки у тебя были только для маскировки, не забыла? Тогда мне подумалось, что ты хочешь выглядеть серьезной, поскольку такой милашке в политике делать нечего. А у меня тут, – он указал на свои глаза, – все в порядке, зато вот тут, – он постукал себя по лбу, – остроты не хватает.

– Я закажу бокал красного вина, – с улыбкой сказала Робин. – И естественно, платить буду сама.

– Если это за счет мистера Страйка, – тут же нашелся Рафаэль, – предлагаю плотно поужинать. Я голоден как волк, а в карманах пусто.

– Правда?

После того как она целый день с оглядкой на свою зарплату рассматривала доступные комнаты, у нее не было охоты снова выслушивать чизуэлловское определение бедности.

– Чистая правда, хотя тебе, по-моему, не верится, – с ехидцей усмехнулся Рафаэль, и Робин заподозрила, что он читает ее мысли. – Нет, кроме шуток, мы ужинать собираемся или как?

– Я не против, – ответила Робин, у которой с утра маковой росинки во рту не было. – Давай поужинаем.

Рафаэль взял со стойки свою бутылку пива и повел Робин в ресторанный зал, где они заняли столик на двоих у стены. В столь ранний час они оказались единственными посетителями.

– В восьмидесятые годы моя мать частенько сюда захаживала, – сообщил Рафаэль. – В ту пору это заведение пользовалось особой репутацией: владелец любил указывать на дверь богатым и знаменитым, если те приходили в неподобающем виде, причем они сами в таких случаях ловили кайф.

– Правда? – опять спросила Робин, которая мысленно унеслась за многие мили отсюда.

Ей вдруг пришло в голову, что она никогда больше не будет вот так ужинать вдвоем с Мэтью. Ей вспомнился их самый последний совместный ужин, в «Le Manoir aux Quat’Saisons». О чем думал ее муж, в молчании пережевывая еду? Конечно, бесился, что она по-прежнему сотрудничает со Страйком, но с большой вероятностью одновременно взвешивал в уме сравнительные достоинства ее и Сары Шедлок, которая получала вполне достойную зарплату в аукционном доме «Кристис», владела неиссякаемым запасом историй о чужом богатстве и, несомненно, была абсолютно раскованной в постели – до такой степени, что забывала подаренные женихом бриллиантовые серьги на подушке Робин.

– Слушай, если ужин со мной будет нагонять на тебя такую тоску, я готов перейти обратно в бар, – сказал Рафаэль.

– Что? – встрепенулась Робин, сбившись с мысли. – Ой, нет, ты тут ни при чем.

Официант принес Робин вино. Она тут же сделала изрядный глоток и сказала:

– Извини. Просто задумалась о муже. Вчера вечером я его бросила.

Когда Рафаэль застыл с пивной бутылкой у рта, Робин поняла, что перешла невидимую границу. За все время работы в агентстве она никогда не вытаскивала на свет факты своей личной жизни, чтобы завоевать доверие собеседника, никогда не смешивала частную и профессиональную сферы, чтобы расположить к себе другого человека. Превращая измену Мэтью в орудие для манипулирования Рафаэлем, она сознательно совершала поступок, способный вызвать у мужа гадливость и отторжение. Их брак, по его мнению, должен был оставаться святыней, не имеющей ничего общего с убогой, гниловатой работой жены.

– Ты серьезно? – спросил Рафаэль.

– Вполне, – ответила Робин, – но я не жду, что ты мне поверишь, особенно после всей белиберды, которую наговорила тебе в роли Венеции. Ладно, – она достала из сумочки записную книжку, – ты сказал, что не будешь возражать, если я задам тебе пару вопросов. Это остается в силе?

– Ну… как бы… – Он явно не мог решить, смеяться ему или досадовать. – Это все взаправду? Вчера вечером рухнул твой брак?

– Да, – ответила Робин. – А почему тебя это так поражает?

– Сам не знаю, – сказал Рафаэль. – У тебя вид… девочки-скаута. – Он обшаривал глазами ее лицо. – Отчасти в этом кроется твоя прелесть.

– Я могу приступить к вопросам? – сохраняя невозмутимость, осведомилась Робин.

Отхлебнув пива, Рафаэль заметил:

– Вся в работе. Мужчина невольно задумывается, чем бы тебя отвлечь.

– Нет, кроме шуток…

– Хорошо, хорошо, вопросы… только вначале сделаем заказ. На дим-сум[59] согласна?

– Согласна на любое вкусное блюдо. – Робин открыла записную книжку.

Когда дело дошло до заказа, Рафаэль оживился.

– Допивай, – скомандовал он.

– Мне вообще пить не стоит, – ответила Робин, и в самом деле: после первого глотка она даже не пригубила спиртное. – Ну так я хотела поговорить про Эбери-стрит.

– Валяй, – сказал Рафаэль.

– Ты слышал, что сказала Кинвара насчет ключей. Хочу спросить…

– …был ли у меня собственный ключ? – добродушно подхватил Рафаэль. – А ты угадай: сколько раз я заходил в тот дом?

Робин выжидала.

– Один раз, – сообщил Рафаэль. – В детстве вообще там не бывал. Когда я откинулся… ну, ты понимаешь… освободился, папа, который ни разу за все время меня не навестил, позвал меня в Чизл-Хаус, и я отправился на родственную встречу. Причесался, приоделся, притащился к черту на рога, а папаша даже не появился. Видишь ли, его задержало позднее голосование в палате общин или какое-то такое дерьмо. Вообрази, как счастлива была Кинвара, когда я свалился ей как снег на голову, да еще с ночевкой в этом мрачном особняке, который с детства видел в страшных снах. Добро пожаловать домой, Рафф. С рассветом я сел на первый поезд до Лондона. Проходит неделя, от папаши ни слуху ни духу, а потом вдруг приходит новый вызов – теперь на Эбери-стрит. Ну, думаю, не дождешься, ноги моей там не будет. Вот зачем я туда поперся?

– Не знаю, – сказала Робин. – И зачем же?

Он посмотрел на нее в упор:

– Бывает так, что ты испытываешь к человеку ненависть и вместе с тем хочешь получить от него хоть на грош тепла – и сам себя за это ненавидишь.

– Да, – спокойно подтвердила Робин, – конечно, такое бывает.

– Так вот: почапал я на Эбери-стрит, понадеявшись пусть не на разговор по душам – ты же знала моего отца, – так хотя бы, пойми, на какие-нибудь человеческие эмоции. Он открывает мне дверь, говорит: «Наконец-то» – и вталкивает меня в гостиную, где уже восседает Генри Драммонд, из чего я заключаю, что меня ждет собеседование для приема на работу. Драммонд сказал, что готов меня взять к себе в галерею, папаша рявкнул, чтобы я не вздумал рыпаться, и вытолкал меня на улицу. Это был первый и последний раз, когда я оказался в стенах того дома, – продолжал Рафаэль, – так что никаких приятных ассоциаций у меня не осталось.

Он помолчал, обдумывая сказанное, а потом коротко усмехнулся:

– И конечно же, мой отец именно там наложил на себя руки. Совсем вылетело из головы.

– Ключ отсутствовал, – вслух сказала Робин, делая пометку.

– Да, среди множества подарков, не полученных мною в тот день, числились ключ и приглашение заходить в любое время дня и ночи.

– Мне нужно спросить кое о чем еще; не подумай, что я ухожу в сторону, – осторожно предупредила Робин.

– О, это уже интересно. – Рафаэль подался вперед.

– Ты когда-нибудь подозревал, что у твоего отца может быть связь на стороне?

– Что? – Его изумление выглядело почти комичным. – Нет… но… как ты сказала?

– В течение последнего года или около того? – уточнила Робин. – Притом что он состоял в браке с Кинварой.

Рафаэль не верил своим ушам.

– О’кей, – сказала Робин, – если ты не…

– Да с чего ты взяла, что он мог закрутить роман?

– Кинвара всегда была очень властной, всегда проверяла, где находится твой отец, так ведь?

– Ага, – ухмыльнулся Рафаэль, – но ты-то знаешь, в чем была причина. В тебе.

– Я слышала, что у нее и до моего появления бывали истерики. Она кому-то призналась, что твой отец ей изменил. Судя по всему, это стало для нее ударом. Примерно в то же время усыпили ее любимую лошадь, и Кинвара…

– …огрела папашу молотком? – Рафаэль нахмурился. – Ох… я-то думал, это из-за того, что кобылу приговорили без ведома Кинвары. Ну, по молодости папаша был охоч до женского пола. Слушай… а не потому ли он не появился в Чизл-Хаусе: я его ждал, а он заночевал в Лондоне. Кинвара определенно рассчитывала, что он вернется, и взбеленилась, когда он в последнюю минуту передумал.

– Да, возможно, – сказала Робин, делая очередную запись. – Не припомнишь ли, какого это было числа?

– Э… кстати, да, припомню. Обычно дата выхода на свободу не забывается. Меня выпустили в среду, шестнадцатого февраля прошлого года, а на ближайшую субботу я был вызван в Чизл-Хаус, значит… это было девятнадцатого.

Робин записала.

– Ты никогда не видел и не слышал признаков того, что у отца появилась другая женщина?

– Брось, пожалуйста, – сказал Рафаэль, – ты же сама ошивалась в палате общин. Неужели он стал бы мне рассказывать, что крутит шашни?

– Но он же рассказывал тебе, что по ночам видел в усадьбе призрак Джека о’Кента.

– Ну, не сравнивай. Он тогда был пьян и… подавлен. Ходил как очумелый. Трендел насчет Божьей кары… Не знаю… Возможно, конечно, он говорил о какой-то интрижке. Не иначе как совесть замучила – трех жен пустил по боку.

– Мне казалось, он не был женат на твоей матери?

Рафаэль прищурился:

– Извини. На минуту забыл, что я незаконнорожденный.

– Ой, оставь, пожалуйста, – сказала Робин, – ты прекрасно знаешь, что я не имела в виду…

– Ладно, виноват, – пробормотал он. – Обидчив стал. Такое случается, когда тебя вычеркивают из родительского завещания.

Робин помнила, какой вердикт вынес Страйк насчет наследства: дело не в деньгах, но и в деньгах тоже. И, будто бы невольно вторя ее мыслям, Рафаэль сказал:

– Вопрос упирается не в деньги, хотя, видит Бог, они бы мне пригодились. Я сижу без работы и вряд ли получу рекомендательное письмо от Генри Драммонда, ты согласна? Моя мать, похоже, окончательно решила осесть в Италии, сейчас занимается продажей лондонской квартиры, то есть я, как видно, останусь бомжом. Все к тому идет, – с горечью заключил он. – Быть мне конюхом у Кинвары. К ней никто другой не пойдет, меня никто другой не возьмет… Но вопрос упирается не только в деньги. Когда ты вычеркнут из завещания… ты вычеркнут – и этим все сказано. Последняя воля покойного – и вся родня как в рот воды набрала, а теперь еще этот гаденыш Торквил советует мне валить вслед за матушкой в Сиену, чтобы «начать с чистого листа». Козлина! – угрожающе припечатал Рафаэль.

– Твоя мать живет в Сиене?

– Ну да. Сошлась с каким-то итальянским графом – ты уж поверь, он меньше всего жаждет, чтобы к ним вселился ее сын, которому под тридцатник. Предложение он тоже делать не спешит, а маменька уже дергается насчет своего возраста, вот и решила поскорее квартиру сбыть, чтобы хоть как-то старость себе обеспечить. В ее годы уже не прокатит тот номер, какой она с моим папашей провернула.

– Ты о чем?..

– Она приложила все силы, чтобы от него забеременеть. И не делай такое лицо. Мать не считает нужным оберегать меня от житейских реалий. Я должен быть стать ее козырем, но карта оказалась бита. Матери грезилось, что он возьмет ее в жены, узнав о беременности, но даже ты не преминула напомнить…

– Я же извинилась, – сказала Робин. – И еще раз прошу прощения. Это моя черствость и… глупость.

Она подумала, что Рафаэль сейчас пошлет ее к черту, но вместо этого он спокойно продолжал:

– Понимаешь, в тебе есть доброта. Ты ведь не на сто процентов притворялась, так? Когда шустрила в офисе?

– Не знаю, – замялась Робин. – Наверное, так.

Почувствовав, как он под столом изменил положение ног, она еле заметно отодвинулась назад.

– Как выглядит твой муж? – спросил Рафаэль.

– Я… затрудняюсь описать.

– Работает в «Кристис»?

– Нет, – ответила Робин. – Он бухгалтер-ревизор.

– Господи!.. – ужаснулся Рафаэль. – И это в твоем вкусе?

– Ну, он же не был бухгалтером, когда мы познакомились. Можно теперь вернуться к твоему отцу – к утреннему телефонному звонку в день его смерти?

– Как скажешь, – ответил Рафаэль, – но мне было бы куда приятней поговорить о тебе.

– Расскажи, что произошло в то утро, а потом задавай мне любые вопросы, – сказала Робин.

По лицу Рафаэля пробежала улыбка. Сделав глоток пива, он заговорил:

– Звонит мне папаша. Говорит, что Кинвара замышляет какое-то безрассудство, а потому я должен срочно приехать в Вулстон, чтобы ее остановить. Ну, я, конечно, спросил, почему эта миссия возлагается на меня.

– В Чизуэлл-Хаусе ты нам этого не сказал, – заметила Робин, отрываясь от своих записей.

– Естественно – там было слишком много лишних ушей. Папа сказал, что к Иззи обращаться не хочет. По телефону отозвался о ней довольно резко… неблагодарный тип, вот кто он такой, – добавил Рафаэль. – Иззи на него горбатилась, а как он с ней обходился – ты сама видела.

– «Довольно резко» – это как?

– Сказал, что она орет на Кинвару, портит ей кровь, всем делает только хуже, – вот как-то так. На себя бы посмотрел, черт возьми, но ты спросила – я ответил. Однако истина заключается в том, – продолжал Рафаэль, – что во мне ему виделся лакей, ну ладно, дворецкий, а в Иззи – родная кровиночка. Мне, как он считал, не грех было замарать руки: ну подумаешь, наехать на его жену, чтобы помешать…

– Помешать чему?

– О! – воскликнул Рафаэль. – Наш ужин.

Поставив перед ними дим-сум, официантка отошла.

– От какого поступка ты должен был удержать Кинвару? – повторила свой вопрос Робин. – От разрыва с твоим отцом? От самоповреждений?

– Вкуснотища, обожаю, – сказал Рафаэль, изучая клецку с креветками.

– Кинвара оставила записку, где сообщала о своем уходе. Отец направил тебя в поместье, чтобы ты удержал ее от этого шага? – не отступалась Робин. – Он опасался, что Иззи, напротив, подтолкнет ее к отъезду?

– Неужели ты всерьез считаешь, что я мог убедить Кинвару остаться? Да она бы пулей оттуда вылетела, чтобы только в глаза меня больше не видеть.

– Тогда почему отец направил к ней именно тебя?

– Говорю же, она, по его словам, замышляла какое-то безрассудство.

– Рафф, – сказала Робин, – ты, конечно, можешь и дальше прикидываться слабоумным…

Он сбился.

– Боже, когда ты так говоришь, от тебя так и веет Йоркширом. Дай послушать еще разок.

– Полиция считает твои показания о событиях того утра сомнительными, – отчеканила Робин. – И мы тоже.

Казалось, это его отрезвило.

– Откуда тебе знать, что считает полиция?

– У нас есть свои источники в органах правопорядка, – ответила Робин. – Ты, Рафф, пытаешься всем внушить, будто твой отец хотел помешать Кинваре сотворить над собой что-то ужасное, но до сих пор никто на это не купился. В доме находилась девушка-конюшая. Тиган. Ей было вполне по силам удержать Кинвару от такого поступка.

Рафаэль молча жевал и явно раздумывал.

– Ладно, – вздохнул он. – Ладно, слушай. Тебе известно, что папаша либо распродал все, что можно, либо записал на Перегрина?

– На кого?

– Ну хорошо, на Прингла, – досадливо бросил Рафаэль. – Терпеть не могу эти дурацкие собачьи клички.

– Однако наиболее ценные вещи он не распродал, – указала Робин.

– Ты о чем?

– Та картина с кобылой и жеребенком стоит от пяти до восьми…

У Робин в сумочке зазвонил мобильный. По рингтону она поняла, что это Мэтью.

– Отвечать не собираешься?

– Нет, – отрезала Робин.

Дождавшись окончания звонка, она вынула телефон из сумки.

– Мэтт. – Рафаэль прочел перевернутое имя. – Не иначе как наш бухгалтер, точно?

– Да, – ответила Робин и выключила звук, но телефон тут же завибрировал у нее в руке. Мэтью не унимался.

– Да заблокируй ты его, – предложил Рафаэль.

– А что, – отозвалась она, – хорошая мысль.

Сейчас важнее всего было не оттолкнуть Рафаэля. Тот с видимым удовольствием наблюдал, как она блокирует номер. Опустив телефон в сумочку, Робин продолжила:

– Давай вернемся к картинам.

– Тебе известно, как отец сбывал все ценные полотна через Драммонда?

– По мнению некоторых, картина стоимостью в пять тысяч фунтов все же представляет определенную ценность, – не удержалась Робин.

– Отлично, мисс Левая Туфля, – взъелся почему-то Рафаэль. – Давай объясняй, что такие люди, как я, не знают цену деньгам…

– Прости, – спохватилась Робин, проклиная себя за несдержанность. – Послушай, мне… короче, сегодня я с самого утра ходила присматривать для себя съемную комнату. Будь у меня пять тыщ, моя жизнь повернулась бы совсем иначе.

– А, – хмуро протянул Рафаэль, – я-то… ладно, замнем. Раз уж на то пошло, я в данный момент тоже охотно положил бы в карман пять кусков, но речь идет о другом – о серьезных ценностях, за которые дают десятки и сотни тысяч, о ценностях, которые мой отец хотел сохранить в семье. Он оформил дарственную на малолетнего Прингла, чтобы избавить родню от налога на наследство. В число этих ценностей входили китайский лаковый шкафчик, резная шкатулка из слоновой кости, еще кое-что, но было среди них и колье.

– А поточнее?

– Массивное, безвкусное, но зато бриллиантовое, – сказал Рафаэль и свободной от клецок рукой изобразил толстый хомут. – Солидные камни. Этим украшением владели пять поколений или около того, и, согласно неписаной договоренности, оно передавалось старшей дочери по достижении ею двадцати одного года, но отец моего отца, который, как тебе, думаю, известно, был заправским бонвиваном…

– Это он женился на сиделке Тинки?

– Третьим или четвертым браком, – покивал Рафаэль, – я вечно путаю. В общем, у него рождались только сыновья, и эту штуковину все жены носили по очереди, а потом дед отписал ее моему отцу, который завел новое правило. Его жены тоже носили колье, даже моя мать ненадолго удостоилась такой чести, но вот передать его старшей дочери в день ее полного совершеннолетия отец забыл, на Прингла не переписал и в завещании не упомянул.

– Иначе говоря… Погоди, ты хочешь сказать, что…

– Папаша высвистал меня чуть свет и потребовал забрать эту чертову штуку. Дельце несложное, пара пустяков, – саркастически добавил он. – Нагрянуть к мачехе, которая меня на дух не переносит, вызнать, где хранится драгоценное ожерелье, и умыкнуть у нее из-под носа.

– Значит, по-твоему, отец поверил, что жена от него уходит, и забеспокоился, как бы она не прихватила с собой колье?

– Похоже, что так, – сказал Рафаэль.

– А какой у него был голос?

– Я уже сказал. Сумеречный. Мне показалось – с похмелья. А когда я узнал, что отец наложил на себя руки… ну…

– Ну?

– Если честно, – продолжил Рафаэль, – у меня не укладывалось в голове, что напоследок родной отец захотел сказать мне только одно: «Поспеши, не то бриллианты уплывут от твоей сестры». Памятное напутствие, да?

Не находя слов, Робин в очередной раз пригубила вино, а потом негромко спросила:

– Иззи и Физзи понимают, что колье теперь находится в собственности Кинвары?

Губы Рафаэля искривились в недоброй усмешке.

– Они понимают, что юридически это так, но смешно другое: по их мнению, Кинвара принесет им колье на блюдечке. После того как они ее честили, после того как годами обзывали ее хищницей, при каждом удобном случае перемывали ей кости… до них так и не дошло, что она не отдаст это колье даже Физзи для Флопси… тьфу, для Флоренс… потому что… – Он изобразил пронзительный аристократический выговор: – «Дорогая, даже ТНД до такого не опустится: это фамильная драгоценность, нужно же понимать, что продать ее невозможно». Апломб у них пуленепробиваемый. Они считают, что находятся под защитой какого-то закона природы, по которому Чизлы получают все, что заблагорассудится, а существа второго сорта должны знать свое место.

– А откуда Генри Драммонд узнал, что ты пытался помешать Кинваре сбежать с бриллиантами? Он сказал Корморану, что ты отправился в Чизл-Хаус с благородной миссией.

Рафаэль фыркнул:

– Ну волна пошла, да? Видимо, Кинвара накануне смерти отца черкнула Генри записку с просьбой подсказать, где можно оценить колье.

– И по этой причине он до рассвета бросился звонить твоему отцу?

– Именно так. Хотел предупредить, что она задумала.

– Но почему ты не рассказал этого полицейским?

– Как только станет известно, что она планирует его продать, начнется цепная реакция. Поднимется жуткая склока, родня побежит к адвокатам, и все будут требовать, чтобы я вместе с ними пинал Кинвару, а сам я между тем останусь человеком второго сорта, каким-то убогим курьером, которому только и доверено, что возить старые картины Драммонду в Лондон и выслушивать, сколько получал за них мой папа, не отчислявший мне ни гроша… Так какой же смысл мне встревать в этот бриллиантовый скандал и играть по чужим правилам? Когда отец позвонил, напрасно я его пожалел: надо было сразу сказать, чтобы он засунул себе куда-нибудь эти камни, да как-то постыдился, – сказал Рафаэль, – а отсюда вывод: они правы, я – не настоящий Чизл.

У него перехватило дыхание. В ресторане появились еще две пары. Робин в зеркале увидела, как холеная блондинка оценивающе взглянула на Рафаэля, прежде чем сесть за столик со своим грузным, щекастым спутником.

– Теперь скажи: почему ты бросила Мэтью? – напомнил Рафаэль.

– Он мне изменил, – ответила Робин. Ей даже не хватило сил солгать.

– С кем?

У нее сложилось впечатление, будто ему захотелось как-то изменить расстановку сил. За презрением и злостью, которыми была пронизана его обличительная речь в адрес родни, сквозила обида.

– С университетской однокурсницей, – ответила Робин.

– А как ты узнала?

– Нашла в нашей супружеской постели бриллиантовую сережку.

– Ты серьезно?

– Серьезно, – подтвердила Робин.

От одной мысли, что сейчас придется ехать в Уэмбли, чтобы свалиться на жесткий диван, ее захлестнуло волной подавленности и усталости. А еще она, как могла, оттягивала звонок родителям, которые ничего не знали.

– В других обстоятельствах, – начал Рафаэль, – я бы попытался тебя соблазнить. Но сейчас неподходящий момент. А вот если выждать неделю-другую… Однако беда в том, что смотрю я перед собой, – он поднял указательный палец, а потом навел его сначала на Робин, а потом на воображаемый образ у нее за спиной, – и вижу, как у тебя из-за плеча высовывается твой одноногий босс.

– У тебя есть особые причины подчеркивать, что он одноногий?

Рафаэль ухмыльнулся:

– Заступаешься?

– Нет, я просто…

– Все нормально. Иззи тоже по нему сохнет.

– Что значит…

– О, теперь перешла в оборону.

– Слушай, ради бога, прекрати, – полусмеясь, взмолилась Робин, и Рафаэль ответил усмешкой.

– Закажу себе еще пива. А что ты вино не пьешь?

Ее бокал опустел лишь на треть.

Получив очередную бутылку, он злорадно произнес:

– Иззи всегда была падка на грубую силу. Ты заметила, как Физзи стрельнула глазами в ее сторону при упоминании Джимми Найта?

– Представь, заметила, – сказала Робин. – А в чем там дело?

– Фредди исполнялось восемнадцать, – самодовольно ухмыльнулся Рафаэль. – На праздник завалился Джимми с парой дружков, и в их обществе Иззи… как бы помягче выразиться?.. кое-что потеряла.

– Ох! – Робин не поверила своим ушам.

– Она там напилась до беспамятства. В семье это стало притчей во языцех. Я своими глазами ничего не видел. Был слишком мал. А Физзи до сих пор не понимает, как ее сестра могла отдаться сыну деревенского плотника, и подозревает, что тот наделен какой-то бесовской сексуальной притягательностью. Она до сих пор считает, что именно это и склонило Кинвару на его сторону, когда он явился просить денег.

– Что? – резко переспросила Робин и вновь потянулась к записной книжке, которая лежала закрытой.

– Не надо так волноваться, – сказал Рафаэль. – Я, например, до сих пор не знаю, чем он шантажировал папашу. Видишь ли, неполноценному члену семьи доверяют не полностью. Вспомни, что рассказывала Кинвара в Чизл-Хаусе. Когда впервые появился Джимми, она была дома одна. Отец, как всегда, задерживался в Лондоне. Из тех обрывочных сведений, которые до меня дошли, я заключил, что при первом их с отцом обсуждении того случая она заняла сторону Джимми. Физзи твердит, что он включил свою неотразимую сексуальность. Ты считаешь, она и вправду действует?

– На кого как, – равнодушно сказала Робин, делая пометки. – Значит, Кинвара решила, что твой отец должен ему заплатить?

– Как я понимаю, – ответил Рафаэль, – Джимми в свой первый заход не прибегал к шантажу. Кинвара сочла его просьбу обоснованной и сказала отцу, что неплохо бы парню чего-нибудь дать.

– Когда это было, не припомнишь?

– Хоть убей, не знаю. – Рафаэль покачал головой. – Сдается мне, я в то время сидел. О том ли мне было думать… Угадай, – второй раз за вечер спросил он, – сколько раз родственнички спросили, каково мне было за решеткой?

– Ну, не знаю, – осторожно протянула Робин.

– Физзи – ни разу. Папаша – ни разу…

– Зато Иззи приезжала к тебе на свидания, ты сам говорил.

– Точно, – признал он и поднял бутылку, словно провозглашая тост за сестру. – Да, приезжала, честь ей и хвала. Миляга Торкс пару раз прошелся насчет того, что в душе за упавшим мылом лучше не нагибаться. Я предположил, – с жесткой улыбкой продолжал Рафаэль, – что в этом вопросе он большой специалист, недаром же его старинный дружок Кристофер у себя в офисе имеет привычку совать ладонь парням между ног. Выходит, если за этим делом застукали старого волосатого уголовника, это в наше время серьезное преступление, а если образованного государственного мужа – то безобидная шалость.

Он мельком взглянул на Робин:

– Надеюсь, тебе понятно, за что отец гнобил этого несчастного Аамира?

Робин только кивнула.

– И Кинвара узрела в этом мотив убийства. – Рафаэль вытаращил глаза. – Домыслы, чистейшей воды домыслы… каждый гнет свою линию. Кинвара считает, что отца убил Аамир – за то, что отец нанес ему прилюдное оскорбление. Слышала бы ты, какие оскорбления папаша под конец своей жизни бросал Кинваре. Физзи твердит, что это вполне мог сделать Джимми Найт, разозлившись из-за денег. А сама постоянно злится, что фамильные денежки уплыли меж пальцев, но прямо сказать об этом не решается, чтобы не прогневать своего полоумного муженька, по чьей милости так случилось. Иззи считает, что убийца – Кинвара, которая ощущала себя нелюбимой, ненужной, отвергнутой. Но самой Иззи не перепало от отца ни слова благодарности – а что бы он без нее делал? Когда она сказала, что увольняется, он и бровью не повел. Улавливаешь картину? А вслух признать, что у каждого хоть раз чесались руки его прикончить, – кишка тонка. Теперь его нет в живых, и они переводят стрелки друг на друга. Именно поэтому, – продолжал Рафаэль, – никто не заикается насчет Герайнта Уинна. Он находится под двойной защитой, потому что со святым Фредди у него были свои счеты. А между тем каждому бросается в глаза, что как раз у него-то и был реальный мотив, но нам развязывать языки не положено.

– Давай. – Робин держала наготове ручку. – Развяжи язык.

– Нет, забудь, – бросил Рафаэль. – Это я случайно…

– Мне кажется, ты ничего не говоришь случайно, Рафф. Так что не надо.

Он засмеялся:

– Просто я стараюсь не пудрить мозги тем, кто этого не заслуживает. Это часть моего грандиозного искупительного плана.

– И кто же этого не заслуживает?

– Франческа, та девочка… ну, ты знаешь… из галереи. Она мне и рассказала. А сама узнала от старшей сестры, Верити.

– Верити, – повторила Робин.

Измотанная бессонницей, она пыталась сообразить, где слышала это имя. Чем-то сходное с «Венецией»… И в конце концов ее осенило.

– Постой-ка, – нахмурилась она, стараясь не потерять мысль. – Некая Верити входила в молодежную сборную по фехтованию в одно время с Фредди и Рианнон Уинн.

– Буквально, – подтвердил Рафаэль.

– Все вы друг друга знаете, – устало выговорила Робин, невольно повторяя мысль Страйка, и опять принялась записывать.

– Ну, в этом преимущество системы привилегированных школ, – сказал Рафаэль. – В Лондоне, при наличии денег, ты вращаешься в одном и том же кругу из трехсот человек, куда бы тебя ни занесло… Так вот, когда я впервые появился в галерее Драммонда, Франческа не могла усидеть на месте: ей не терпелось мне сообщить, что ее старшая сестра когда-то встречалась с Фредди… Видимо, малышка решила, что из-за этого мы самой судьбой предназначены друг для друга. Но стоило ей узнать, что в моих глазах Фредди – порядочное дерьмо, как она сменила курс и рассказала мне гнусную историю. Выходило, что на дне рождения Фредди кое-кому из ребят, включая Верити, пришло в голову наказать Рианнон, которая посмела заменить Верити в сборной по фехтованию. Тем более что в их глазах она всегда была… ну, не знаю… простушкой? валлийкой?.. и они принялись ее спаивать. Известная забава. Процветает в общежитиях, если ты не знаешь. Но девочка плохо реагировала на чистую водку… а может, с их точки зрения, реагировала прекрасно. Короче, они отщелкали множество пикантных фотографий и стали обмениваться ими между собой – дело было на заре интернета. Думаю, в наше время за первые сутки у них было бы полмиллиона просмотров, но над Рианнон всласть поизмывались только фехтовальщики в полном составе, да еще дружки Фредди. Как бы то ни было, – заключил Рафаэль, – примерно через месяц Рианнон покончила с собой.

– Боже мой, – шепнула Робин.

– Так вот, – продолжил Рафаэль. – Когда крошка Фрэнни поведала мне эту историю, я решил расспросить Иззи. Она ужасно расстроилась, велела мне никогда, ни под каким видом не повторять этот рассказ, но отрицать не стала. Твердила, что «никто не лишает себя жизни из-за глупой шутки на дне рождения», что я не должен очернять Фредди, что папа этого не переживет… Ну, мертвые сраму не имут, так говорится? А я лично считаю – давно пора кому-нибудь помочиться на вечный огонь Фредди. Не родись этот гад Чизлом, по нему бы колония для малолетних преступников плакала. Но ты, наверное, хочешь сказать: «Кто бы говорил…»

– Нет, – мягко возразила Робин. – Я хотела сказать совсем другое.

Его задиристое лицо угасло. Он посмотрел на часы.

– Мне пора. К девяти меня ждут в другом месте.

Робин подняла руку, чтобы ей принесли счет. Обернувшись к Рафаэлю, она заметила, что его глаза привычно обшаривают двух присутствующих в зале женщин, а отражение в зеркале показало, как старательно удерживает его взгляд холеная блондинка.

– Ты можешь идти, – сказала Робин, передавая официантке свою банковскую карту. – Мне будет неприятно, если ты опоздаешь.

– Нет, я выйду с тобой вместе.

Пока она убирала карту в сумочку, он принес ей пальто и помог одеться.

– Спасибо.

– Не за что.

Стоя на тротуаре, Рафаэль остановил такси.

– Поезжай, – сказал он, – а я немного пройдусь. Проветрю голову. У меня состояние – как после неудачного гипноза.

– Нет-нет, – сказала Робин. Ей было неловко перекладывать на Страйка значительную стоимость поездки до Уэмбли. – Я на метро. Удачного вечера.

– Пока, Венеция, – ответил он.

Рафаэль сел в такси, которое плавно умчало его вдаль, а Робин, поплотнее запахнув пальто, зашагала в противоположную сторону. Беседа получилась сбивчивой, но вытянуть из Рафаэля удалось гораздо больше, чем она рассчитывала. Достав из сумки мобильный, она позвонила Страйку.

Мы двое сольемся в одно существо.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Увидев, что звонит Робин, Страйк опустил в карман блокнот, прихваченный с собой в «Тотнэм», куда он отправился выпить, и одним глотком приговорил все, что осталось от пинты пива, чтобы ответить уже на улице.

На Тотнэм-Корт-роуд, где шли бесконечные ремонтные работы, царил ставший уже привычным беспорядок, на месте тротуара тянулся ров с булыжниками на дне, но дощатые настилы и пешеходные мостки, переносные ограждения и пластмассовые барьеры позволяли десяткам тысяч пешеходов преодолевать оживленный перекресток. Впрочем, Страйк вышел на улицу не для того, чтобы оценивать виды города, а для того, чтобы покурить и выслушать детальный отчет Робин обо всем, что она узнала от Рафаэля.

После окончания разговора Страйк положил мобильный в карман, рассеянно прикурил третью сигарету от второй и в задумчивости застыл на месте, создавая неудобства прохожим.

Несколько фактов показались ему любопытными. Докурив третью сигарету и швырнув окурок в зияющий ров, он вернулся в паб и взял себе еще одну пинту. Его столик уже оккупировала студенческая компания, так что ему пришлось пройти в дальний конец зала, где под витражным куполом, поблекшим в вечерних сумерках, стояли высокие барные стулья. Там Страйк опять извлек из кармана блокнот и повторно просмотрел список имен, над которым корпел все воскресное утро, но так и не смог окончательно избавиться от мыслей о Шарлотте.

Словно читая между строк тайные символы, он в очередной раз изучил список и перелистнул несколько страниц назад, чтобы обратиться к записям, сделанным в ходе опроса Делии.

Крупный, сутулый и совершенно неподвижный, если не считать бегающих по строчкам глаз, Страйк, сам того не желая, отпугнул парочку робких туристов, которые хотели попроситься к нему за столик и дать отдых сбитым ногам. Так и не решившись нарушить его почти осязаемую сосредоточенность, они сочли за лучшее ретироваться незамеченными.

Страйк вернулся к списку имен. Супружеские пары, влюбленные парочки, деловые партнеры, две сестры, двое братьев.

Пары.

Он нашел конспект беседы с Оливером, посвятившим их в подробности судебно-медицинской экспертизы. Теперь и само убийство выглядело двухчастным: амитриптилин и гелий – два средства, теоретически смертельно опасных, были тем не менее использованы вместе.

Пары.

Две жертвы, убитые с промежутком в два десятилетия: задушенный ребенок и задохнувшийся министр; первый похоронен в угодьях второго.

Пары.

Задумчиво открыв чистую страницу, Страйк черкнул себе для памяти:

Франческа – проверить историю.

Ну так объясните же мне, почему вы в самом деле принимаете это дело… одну эту возможность так близко к сердцу?

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

На следующее утро во всех газетах появилось тщательно выверенное сообщение о Джаспере Чизуэлле. Вместе со всей британской общественностью Страйк за завтраком узнал, что, согласно официальному мнению, к безвременной кончине министра культуры не имеют отношения ни иностранные державы, ни террористические организации, но делать какие-либо иные выводы было бы преждевременно.

Новость об отсутствии новостей вызвала в Сети лишь незначительный всплеск интереса. Почтовые ящики на домах олимпийских чемпионов по-прежнему красили в золото, и нация все еще нежилась в упоительном послевкусии триумфальных игр, а ее нерастраченная восторженность по отношению ко всему, что связано со спортом, теперь сосредоточилась на грядущей Паралимпиаде. В умах общественности смерть Чизуэлла была сдана в архив – как не до конца проясненное самоубийство зажиточного тори.

Дабы понять, означает ли официальное заявление, что расследование лондонской полиции близится к концу, Страйк позвонил Уордлу – тот мог что-нибудь знать.

К сожалению, полицейский был осведомлен не больше самого Страйка. Уордл с некоторым раздражением добавил, что у него в течение трех недель не было ни одного выходного, что Страйк даже не имеет представления, как сложна и тягостна охрана правопорядка в столице, сотрясаемой миллионами туристов, и что ему не с руки быть на побегушках у Страйка.

– Все ясно, – невозмутимо сказал Страйк. – Просто спросил. Привет от меня Эйприл.

– Да, кстати, – спохватился Уордл, прежде чем Страйк успел повесить трубку. – Она просила узнать, в какие игры ты играешь с Лорелеей.

– Не смею задерживать, Уордл, ты нужен стране. – Услышав невольный смешок полицейского, Страйк повесил трубку.

Не имея ни сведений из полицейских источников, ни официального статуса, дающего право вызывать нужных свидетелей, в критический для расследования момент Страйк на некоторое время оказался в тупике; ему было не впервой, но это служило слабым утешением.

В результате сделанных после завтрака телефонных звонков он выяснил, что Франческа Пулэм, бывшая сотрудница галереи Драммонда и по совместительству возлюбленная Рафаэля, до сих пор учится во Флоренции, куда была сослана от его дурного влияния. Родители Франчески в настоящее время отдыхают в Шри-Ланке. Домоправительница Пулэмов, единственная из всех, кто поддерживал отношения с этой семьей и до кого смог дозвониться Страйк, наотрез отказалась дать ему номера телефонов кого бы то ни было из хозяев. По ее реакции он заключил, что Пулэмы, вероятно, помчатся к адвокатам при одной только мысли, что до них может докопаться частный детектив.

Исчерпав все возможные пути доступа к находящимся в отъезде Пулэмам, Страйк оставил на голосовой почте Герайнта Уинна вежливую просьбу о встрече, четвертую на этой неделе, но день уже подходил к концу, а Уинн так и не перезвонил. Страйк не мог его винить. На месте Уинна он и сам вряд ли предложил бы свою помощь.

Страйк еще не изложил Робин новую версию, возникшую у него в ходе расследования. Занятая слежкой за Ловкачом с Харли-стрит, Робин в среду позвонила в офис с долгожданной вестью: ей удалось договориться о встрече с Тиган Бутчер в субботу на ипподроме «Ньюбери».

– Отлично! – Страйк, ободренный перспективой действий, тут же направился в приемную своего офиса, чтобы на компьютере Робин открыть Google Maps. – Значит, нам придется там заночевать. Расспросим Тиган, а когда стемнеет, отправимся в Стеда-коттедж.

– Корморан, ты шутишь? – поразилась Робин. – Скажи, по какой непонятной причине ты хочешь устроить раскопки в ложбине?

– Ты как будто заговорила детскими стишками, – уклончиво ответил Страйк, изучая на мониторе дорогу «Б». – Послушай, мне казалось, там ничего нет. А со вчерашнего дня я почти уверен.

– И что же такого вчера произошло?

– Мне пришла в голову одна идея. Расскажу при встрече. Послушай, я обещал Билли узнать правду о задушенном ребенке, который не дает ему покоя. Единственный путь к абсолютной уверенности – это копать, так ведь? Но если тебе это претит, можешь посидеть в машине.

– А Кинвара? Нам придется нарушить границы ее усадьбы.

– Вряд ли мы накопаем что-нибудь важное. Вся эта территория – просто пустырь. Я скажу Барклаю, чтобы подъезжал туда после наступления темноты. Из меня землекоп никакой. Мэтью не будет ругаться, если в субботу ты не придешь ночевать?

– Разберемся, – сказала Робин, но ее интонация подсказала Страйку, что разобраться будет сложно.

– Не будет возражений, если ты поведешь «лендровер»?

– Мм, а нельзя ли вместо него взять твой «БМВ»?

– Не хотелось бы гонять «бумер» по этим дебрям. А что плохого, если?..

– Ничего плохого, – перебила его Робин. – Все нормально. Возьмем «лендровер».

– Отлично. Как там наш Ловкач?

– Сидит у себя в кабинете. Есть какие-нибудь новости об Аамире?

– Я отправил Энди на поиски его сестры – Аамир поддерживает с ней родственные отношения.

– А сам чем занимаешься?

– В данный момент изучаю сайт Реальной социалистической партии.

– Зачем?

– Джимми много чего постит в своем блоге: где бывает, что видит. Нормально, если ты продолжишь наблюдения за Ловкачом до пятницы?

– Честно говоря, – сказала Робин, – я хотела взять два выходных для решения некоторых личных дел.

– Ох! – вырвалось у Страйка.

– У меня намечена пара встреч, которые важно не пропустить, – объяснила Робин.

Слежка за Ловкачом совершенно не входила в планы Страйка – отчасти из-за непрекращающейся боли в ноге, но в основном потому, что ему не терпелось продолжить поиски для подтверждения новой версии по делу Чизуэлла. А кроме всего прочего, о двухдневном отпуске положено договариваться заранее. Но если вдуматься, Робин только что согласилась пожертвовать субботой и воскресеньем ради охоты за призраками в лощине.

– Ну ладно. У тебя, кстати, все в порядке?

– Все хорошо, спасибо. Если по Ловкачу будет что-нибудь новое, сразу дам тебе знать. Короче, в субботу, видимо, надо выезжать из Лондона в одиннадцатом часу.

– Опять от «Бэронз-Корт»?

– А тебя устроит, если мы встретимся у метро «Стадион Уэмбли»? Так проще – в пятницу вечером я буду поблизости.

На самом деле это его тоже не устраивало: расстояние вдвое больше, да еще с пересадкой в метро.

– Ну ладно, – еще раз сказал он.

После того как Робин повесила трубку, он остался сидеть за столом, обдумывая этот разговор.

Она явно темнила насчет своих встреч, которые так важны, что их нельзя пропустить. Страйку вспомнилось, что во время телефонных разговоров с Робин, когда ему требовалось обсудить с ней детали их напряженной, нервной и подчас опасной работы, на заднем плане клокотал от злости Мэтью. Сама она дважды пыталась уклониться от перспективы копать твердую землю на дне лощины, а сейчас еще предложила поехать на «БМВ», а не на танке-«лендровере».

Он почти забыл о своих возникших пару месяцев назад подозрениях, что, Робин, возможно, пытается забеременеть. У него перед глазами возник раздувшийся живот Шарлотты. Робин не относилась к тем женщинам, которые спокойно оставляют своего новорожденного младенца. Если Робин беременна…

Хотя Страйк, мысливший, по обыкновению, логически и последовательно, подозревал, что его теоретизирование основано на весьма скудных данных, его воображение рисовало будущего отца, Мэтью, который слушает, как Робин напряженно просит освободить ее на пару дней для медицинского осмотра и сдачи анализов, а сам злобными жестами показывает, что в ее положении надо поостеречься и быть внимательнее к своему здоровью.

Страйк вернулся к блогу Джимми Найта, но дольше обычного не мог обуздать смятение ума.

Ну, мне-то вы могли бы сказать. Мы с вами такие друзья.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

В субботу утром попутчики Страйка в лондонском метро освободили для него чуть больше места (даже с учетом вещмешка), чем требовалось. Благодаря своему весу и боксерскому профилю он, как правило, с легкостью рассекал толпу, но от его приглушенной брани на лестнице станции метро «Стадион Уэмбли» (лифты не работали) пассажиры проявляли особую осторожность, чтобы случайно его не толкнуть и не оказаться у него на пути.

Страйку основательно подпортил настроение Митч Паттерсон, которого он утром засек из окна своего офиса: тот, одетый – совсем не по возрасту и не по комплекции – в джинсы и куртку с капюшоном, топтался у подъезда напротив. Озадаченный и разозленный новым появлением соглядатая, Страйк не имел возможности выйти из дома иначе как через парадную дверь, а потому заказал такси прямо к подъезду и вышел только после уведомления о том, что машина уже на месте. Надо было видеть лицо Паттерсона, когда тот услышал: «Доброе утро, Митч», но Страйка покоробила наглость этого баклана, который взялся самолично вести слежку за офисом агентства.

Всю дорогу до станции «Уоррен-стрит», куда вез его таксист, Страйк не терял бдительности, допуская, что появление Паттерсона – это лишь отвлекающий маневр, который позволит передать слежку второму, менее заметному в толпе «хвосту». Даже сейчас, когда Страйк, отдуваясь, добрался до верха ступеней на станции «Уэмбли», он повертел головой, чтобы посмотреть, не пригнулся ли кто-нибудь из пассажиров, не отвернулся ли, не прячет ли физиономию. Но нет.

По зрелом размышлении Страйк заключил, что Паттерсон работает один – вероятно, из-за нехватки персонала, от которой страдал и он сам. Если Паттерсон предпочел единолично вести слежку, лишь бы не отказываться от этого заказа, ему, стало быть, хорошо заплатили.

Поправив лямку вещмешка, Страйк двинулся к выходу.

За время некомфортной поездки до Уэмбли ему пришли в голову три причины, которые проливали свет на очередное появление Паттерсона. Во-первых, пресса могла разнюхать вскрытые лондонской полицией новые пикантные обстоятельства смерти Чизуэлла, и потому газета «Сан» вновь наняла Паттерсона, дабы выяснить, что замышляет Страйк и насколько он осведомлен.

Во-вторых, Паттерсона мог нанять кто-то из лондонских частных сыщиков, чтобы создать помехи агентству и сорвать выполнение заказа. Отсюда следовало, что Паттерсона нанял кто-то из тех, на кого сейчас нацелен главный интерес агентства; тогда самоличная слежка Паттерсона не лишена смысла. От него только и требуется – выбить Страйка из колеи.

В-третьих, возрождение интереса со стороны Паттерсона могло иметь и другую подоплеку, которая более всего беспокоила Страйка, поскольку выглядела наиболее правдоподобной. Для него не было секретом, что его видели с Шарлоттой в ресторане «Франко». На эту мысль его навел разговор с Иззи – он позвонил ей для уточнения деталей версии, которой еще ни с кем не делился.

– Так-так, говорят, ты обедал с Шарлоттой! – выпалила она, не дав ему раскрыть рта.

– Вовсе нет. Я посидел с ней ровно двадцать минут, потому что ей стало дурно, а потом ушел.

– Ох… прости, – сказала Иззи, пристыженная его тоном. – Я… я не любопытствовала… просто там оказался Родди Форбс – он и засек вас вместе.

Если этот Родди Форбс, о котором он впервые слышал, разносит по Лондону слух, будто Страйк, воспользовавшись отъездом Джейго Росса в Нью-Йорк, пригласил на обед свою бывшую невесту, ныне глубоко беременную, таблоиды наверняка за это уцепятся, поскольку сумасбродная красавица-аристократка Шарлотта с шестнадцати лет вносила перчинку в светскую хронику: о ее многочисленных выходках и злоключениях, как то: побег из частной школы или пребывание в реабилитационных и психиатрических клиниках, не писал только ленивый. Возможно даже, что Паттерсона нанял не кто иной, как сам Джейго Росс, который определенно мог себе это позволить. А если побочным эффектом слежки за его женой станет крах бизнеса Страйка, Росс будет только потирать руки.

Не выходя из машины, Робин, заметила, как Страйк с перекинутым через плечо вещмешком появился на тротуаре, и подумала, что таким злым еще никогда его не видела. Он закурил, огляделся, наткнулся взглядом на «лендровер» в конце череды припаркованных автомобилей и без улыбки похромал в ту сторону. Робин, у которой настроение было хуже некуда, могла только предположить, что из-за больной ноги и явно тяжелого груза ему трудно далась затяжная поездка до Уэмбли.

Сама Робин бодрствовала с четырех утра: она лежала, несчастная, скорчившаяся, на узком жестком диване Ванессы, думая о своем будущем и о телефонном скандале с матерью. Когда Мэтью, не зная, куда кидаться, позвонил ее родителям в Мэссем, Линда не только потеряла голову от беспокойства, но и страшно рассердилась, что дочь не посвятила ее в суть происходящего.

– Где ты ночевала? У Страйка?

– Естественно, я ночевала не у Страйка, с какой стати мне?..

– Тогда где?

– В одном знакомом доме.

– В каком? Почему нас не предупредила? Что ты задумала? Я еду к тебе в Лондон!

– Пожалуйста, не надо, – сжав зубы, процедила Робин.

На ней тяжким грузом лежала вина за родительские траты на ее свадьбу и за предстоящие объяснения матери и отца с родными и знакомыми по поводу недолговечности этого брака, но хуже всего была перспектива бесконечных материнских нотаций и жалостливых утешений. Меньше всего ей сейчас хотелось возвращаться, следуя совету матери, в Йоркшир, чтобы кутаться в одеяло на своей кровати – свидетельнице худших времен в ее жизни.

После двух дней хождения по теснящимся друг подле друга домишкам в поисках жилья Робин внесла залог за угол в комнатенке на шестерых в Килберне и получила разрешение въехать на следующей неделе. Каждый раз, когда она вспоминала это место, ей становилось дурно от переживаний и тревог. В свои двадцать восемь лет она готовилась к роли самой старой из жильцов.

Чтобы приободрить Страйка, Робин вышла из машины и предложила взять у него вещмешок, но босс прокряхтел, что справится сам. Когда брезентовый тюк ударился о днище «лендровера», она услышала громкий лязг металлических инструментов и нервно содрогнулась.

У Страйка, который окинул Робин беглым оценивающим взглядом, усилились худшие подозрения. Бледная, с черными кругами под глазами, она выглядела опухшей и изможденной одновременно, а еще вроде бы похудела за те несколько дней, что он ее не видел. Жену одного его армейского друга, Грэма Хардэйкра, из-за неудержимой рвоты положили в больницу на раннем сроке беременности. Возможно, одна из «важных встреч» Робин была посвящена решению той же проблемы.

– У тебя все нормально? – пристегивая ремень безопасности, грубовато спросил Страйк.

– Все хорошо, – в сотый раз ответила она, приняв его жесткость за раздражение по поводу долгой поездки в метро.

Из Лондона они выезжали молча. Когда автомобиль наконец-то свернул на трассу M40, Страйк сказал:

– Паттерсон тут как тут. Сегодня утром следил за офисом.

– Да что ты?!

– У твоего дома никто не отирался?

– Насколько мне известно, нет, – сказала Робин после секундного замешательства.

Не о том ли хотел предупредить Мэтью, когда разыскивал ее в Мэссеме?

– Утром выехала без проблем?

– Да, – почти честно ответила Робин.

После разрыва с Мэтью она не переставая думала, как бы сообщить Страйку о крахе своего замужества, но пока не нашла таких слов, которые можно произнести без тени волнения. Это выбивало ее из колеи. Что тут сложного? – спрашивала она себя. Страйк ведь друг и коллега, он был с ней, когда она отменила свадьбу; он знал, что Мэтью изменял ей с Сарой. Казалось бы, открыться можно между делом, в разговоре, как она и поступила при встрече с Рафаэлем.

Но здесь имелась одна загвоздка: в тех редких случаях, когда они со Страйком делились откровениями о личной жизни, один из них всегда бывал не вполне трезв. В остальное время оба сохраняли глубокую сдержанность, несмотря на параноидальное убеждение Мэтью, что на работе они только и делают, что предаются разврату.

Правда, ей мешало и кое-что поважнее. Именно Страйка она у себя на свадьбе обняла на лестничных ступенях; именно ради него она в своем воображении, пока таинство брака еще не свершилось, бросала мужа; именно он не шел у нее из головы, когда она во время медового месяца бродила по ночному пляжу, оставляя за собой борозду на белом песке и думая: уж не влюблена ли она в этого человека? Она боялась выдать свои мысли и чувства, поскольку была уверена, что малейшее подозрение Страйка о его разрушительной роли как в начале, так и в конце ее семейной жизни, равно как и его малейшее подозрение о ее панических атаках, наверняка прервет их рабочие отношения.

Нет, ей следовало брать пример с него: быть независимой и мужественной, достойно переносить удары судьбы и хромать дальше, не отступая и не отворачиваясь от цели, даже если судьба готовила ей неприятный сюрприз на дне лощины.

– Как по-твоему, что нужно Паттерсону? – спросила она.

– Время покажет. Твои встречи нормально прошли?

– Нормально, – сказала Робин, чтобы отвлечься от мыслей об арендованной живопырке и о студенческой парочке, которая показывала ей квартиру, косясь на взрослую тетку – только ее и не хватало в этой тесноте. – Там сзади, в сумке, есть печенье. Чая нет, уж извини, но при желании можем куда-нибудь заскочить.

Термос остался на Олбери-стрит, в числе тех вещей, которые она забыла прихватить из дома, когда вернулась туда в отсутствие Мэтью.

– Спасибо, – сказал Страйк, хотя и без особого энтузиазма.

А сам подумал: не может ли очередное появление печенья на фоне его добровольной диеты считаться обычной прихотью, еще одним доказательством беременности его договорного партнера?

У Робин в кармане зазвонил телефон. Она не шелохнулась. За это утро ей уже дважды поступали звонки с одного и того же неизвестного номера, и она опасалась, как бы это не оказался Мэтью, который, обнаружив, что его номер заблокирован, позаимствовал чужой мобильник.

– Не будешь отвечать? – спросил Страйк, глядя на ее застывший бледный профиль.

– Мм… я же за рулем.

– Хочешь – давай я отвечу.

– Нет, – отрезала она чуть быстрее, чем нужно.

Гудки умолкли, но тут же возобновились. Вконец уверившись, что это Мэтью, Робин достала телефон из кармана жакета и сказала:

– Догадываюсь, кто это, и сейчас разговаривать не собираюсь. Когда гудки прекратятся, отключи, пожалуйста, звук.

Страйк взял ее мобильник.

– Звонок переведен с нашего офисного номера. Я включу громкую связь, – из лучших побуждений предложил он.

Поскольку в допотопном «лендровере» не было даже работающей печки, не то что устройства «блютус», так он и поступил, а потом приблизил мобильник к губам Робин, чтобы ее было слышно сквозь дребезг и рычание продуваемого насквозь автомобиля.

– Алло, это Робин. С кем я говорю?

– Робин? То есть Венеция? – зазвучал голос с валлийским акцентом.

– Это вы, мистер Уинн? – Робин не отрывала глаз от дороги; телефон по-прежнему держал Страйк.

– Ах ты, мерзавка, стерва, гадина!

Робин и Страйк недоуменно переглянулись. Куда делся елейный, похотливый Уинн, мастер очаровывать и производить впечатление?

– Получила, что хотела, так ведь, а? Шастала взад-вперед по коридору, выставляла титьки повсюду, где на них есть спрос. «Ой, мистер Уинн! – Он копировал ее так, как это делал Мэтью: дурашливым, визгливым голосом. – Ой, подскажите, мистер Уинн, чем мне заняться, благотворительностью или политикой, дайте-ка я наклонюсь над столом пониже, мистер Уинн». Скольких же мужиков ты окрутила и на что готова…

– Вы хотите мне что-нибудь сообщить, мистер Уинн? – Робин повысила голос, перекрикивая это ерничество. – Если вы позвонили, чтобы браниться…

– О, я хочу до черта всего сообщить, просто до черта! – гаркнул Уинн. – Ты еще поплатишься, Эллакотт, за все, что со мной сотворила, поплатишься за вред, причиненный нам с женой, и так просто не соскочишь, ты в этом офисе нарушила закон, и я тебя засужу, понятно? – Он едва не бился в истерике. – Посмотрим, как твои уловки подействует на судью, посмотрим! Глубокий вырез… «О, мне кажется, здесь слишком жарко…»

Пределы видимости Робин ограничил какой-то бледный туман, отчего бегущая впереди дорога сузилась до тоннеля.

– НЕТ! – выкрикнула Робин, вскинув ладони и обрушив их обратно на руль; у нее дрожали руки. Это «нет», уже брошенное мужу, несло в себе такую силу и ярость, что точно так же остановило и Герайнта Уинна. – Никто вас не заставлял гладить меня по волосам, по спине и глазеть на мою грудь, мистер Уинн, к этому я не стремилась, хотя уверена, что вы кайфуете, думая, что именно ради этого…

– Робин! – одернул Страйк, но она обратила на него не больше внимания, чем на скрип изношенных тормозных колодок, и точно так же не обратила внимания на внезапно перебившего ее Уинна:

– Кто это там? Страйк, что ли?

– …вы негодяй, мистер Уинн, негодяй и расхититель, запускающий лапу в благотворительный фонд, но теперь я вывела вас на чистую воду, а еще я не премину сообщить миру, что на фоне портретов своей покойной дочери вы лапаете молодых женщин…

– Как ты смеешь! – задохнулся Уинн. – Это неслыханно… как ты смеешь оскорблять память Рианнон… я этого так не оставлю, и семья Сэмюеля Мурапе…

– Да пошел ты со своими угрозами! – взорвалась Робин. – Извращенец, вор!..

– Если у вас заготовлены еще какие-нибудь соображения, мистер Уинн, рекомендую изложить их в письменном виде! – прокричал в трубку Страйк, пока Робин, плохо понимая, что делает, продолжала клеймить Герайнта.

Прервав разговор движением пальца, Страйк схватил руль, поскольку Робин всплескивала руками и жестикулировала.

– Да твою мать, съезжай с дороги! – приказал он. – Давай на обочину!

Робин на автомате выполнила это распоряжение. Адреналин дезориентировал ее не хуже алкоголя, и, когда «лендровер» резко остановился, она рывком освободилась от ремня безопасности и выскочила на утрамбованную землю. Мимо со свистом пролетали автомобили. Плохо соображая, что делает, Робин неверным шагом, со слезами ярости поспешила прочь от «лендровера» и от подступающего психоза: ведь она только что безвозвратно испортила отношения с человеком, который, вероятно, еще мог ей пригодиться, который в открытую грозил отомстить, который, вполне возможно, и нанял Паттерсона…

– Робин!

Теперь, подумала она, Страйк тоже сочтет ее скандалисткой, конченой психопаткой, какую вообще нельзя подпускать к такого рода делам, – вот, пустилась наутек, когда запахло жареным. Резко обернувшись к боссу, ковыляющему за ней по обочине, она небрежно вытерла лицо рукавом и сказала, пока он не начал ее отчитывать:

– Я знаю, до этого нельзя опускаться, я знаю, что провалила все дело, извини.

Но его ответ был заглушен звоном у нее в ушах, и Робин охватила паника, будто только и ожидавшая, чтобы она остановилась. Пошатнувшись от головокружения, не в силах упорядочить свои мысли, она рухнула на обочину; сухая щетина травы впивалась в кожу сквозь джинсы, а Робин с закрытыми глазами обхватила голову и пыталась дышать ровнее, чтобы прийти в норму; мимо по-прежнему неслись автомобили.

Сколько минуло времени, она не поняла: то ли одна минута, то ли десять, но пульс наконец-то замедлился, мысли стали приходить в порядок, и паника начала отступать. Робин всегда делала вид, будто контролирует свое поведение, но теперь все покатилось к чертям.

До нее донесся запах сигаретного дыма. Открыв глаза, она увидела справа от себя ботинки Страйка. Он тоже сидел на земле.

– Давно у тебя панические атаки? – как ни в чем не бывало спросил он.

Похоже, утаивать не имело смысла.

– С год, – выдавила она.

– За консультацией обращалась?

– Да, какое-то время даже лечилась. Теперь делаю упражнения когнитивно-поведенческой терапии.

– Точно делаешь? – мягко спросил Страйк. – Просто я неделю назад купил вегетарианский бекон, но он не ведет к снижению веса, поскольку тухнет себе в холодильнике.

Робин засмеялась и не могла остановиться. Из глаз опять полились слезы. Страйк наблюдал за ней без осуждения, покуривая сигарету.

– От случая к случаю, – призналась Робин, кое-как промокая лицо.

– Не хочешь ничего мне рассказать, коль скоро мы влезли в эту тему? – спросил Страйк.

Он чувствовал, что лучше услышать самое плохое сейчас, прежде чем давать советы насчет ее душевного состояния, но Робин, похоже, растерялась.

– Какие-нибудь другие проблемы со здоровьем, которые могут повлиять на твою работоспособность? – подсказал он.

– Например?

Страйк задумался, не будет ли заданный в лоб вопрос нарушением трудового права.

– Я подумал, – сказал он, – что ты, вероятно, э-э, беременна.

Робин засмеялась:

– О господи, что за нелепость!

– Ну так как?

– Нет, – покачав головой, сказала она, – я не беременна.

Страйк вдруг заметил, что на руке у нее нет колец – ни обручального, ни помолвочного. Он так привык, что Робин обходится без них, выступая в роли какой-нибудь Венеции Холл или Бобби Канлифф, что ему и в голову не пришло искать объяснение этому факту, и тем не менее он не хотел спрашивать напрямую, чтобы не нарушать корпоративную этику.

– Мы с Мэтью разбежались. – Робин хмуро смотрела на проезжающий мимо транспорт, силясь не заплакать. – Неделю назад.

– Фу черт! – вырвалось у Страйка. – Извини.

Но его озабоченное лицо совершенно не отражало истинных чувств. Мрачность его развеялась настолько быстро, что это слегка смахивало на переход от трезвости к приятному хмельку после третьей пинты пива. Запахи резины, пыли и жухлой травы вернули его на автомобильную стоянку, где случился нечаянный поцелуй, и Страйк опять затянулся сигаретой, чтобы только не выдать себя с головой.

– Я знаю, что не должна была так разговаривать с Герайнтом Уинном, – сказала Робин, и у нее опять потекли слезы. – Не надо было упоминать Рианнон, но я сорвалась… а все потому, что мужики, чертовы мужики вечно судят по себе, чтоб им провалиться!

– Что там Мэтт?..

– Он трахается с Сарой Шедлок, – в ярости выпалила Робин. – С невестой своего лучшего друга. Она потеряла в нашей постели серьгу, а я… какой все-таки подлец!

Сдержаться не получилось: она закрыла лицо руками и, чувствуя, что терять больше нечего, разревелась по-настоящему, поскольку до предела опозорилась в глазах Страйка и замарала старательно оберегаемый кусок своей жизни. Вот бы позлорадствовал Мэтью, увидев, как она распустила нюни на обочине шоссе и тем самым подтвердила его правоту: мол, работа эта не по ней; Робин чувствовала, что ее никогда не отпустит прошлое, потому как уже дважды ей случилось оказаться не в том месте, не в то время и не с теми мужчинами.

Ей на плечи опустился какой-то груз. Ее обнял Страйк. Это успокаивало, но в то же время не предвещало ничего хорошего, ведь раньше он никогда так не делал, и она могла поручиться, что сейчас он объявит о ее непригодности к следственной работе, об отстранении от нынешних дел и о возвращении в Лондон.

– Где ты все это время жила?

– У Ванессы на диване. – Робин отчаянно терла нос и глаза: джинсы уже промокли на коленях от соплей и слез. – Но теперь я нашла жилье.

– Где?

– В Килберне, комната на несколько человек.

– Черт тебя подери, Робин! – вырвалось у Страйка. – Почему ты молчала? У Ника и Илсы есть свободная комната, они будут только рады…

– Я не могу садиться на шею твоим друзьям, – невнятно пробормотала Робин.

– Ну зачем же сразу на шею? – возразил Страйк. Зажав в зубах сигарету, он свободной рукой шарил по карманам. – Ты им нравишься и вполне могла бы у них перекантоваться, пока… ага. Знал, что она где-то тут. Правда, мятая, но ты не думай, я ею не пользовался, короче…

Робин взяла салфетку и как следует высморкалась, не оставив на ней сухого места.

– Послушай… – начал Страйк, но Робин сразу перебила:

– Только не советуй мне уйти в отпуск. Пожалуйста, не надо, я в состоянии работать, у меня сто лет не было панических атак, до сегодняшнего дня мне…

– Можешь хотя бы дослушать?

– Хорошо, прости, – всхлипнула она, сжимая в кулаке промокшую салфетку. – Говори.

– После того как я подорвался на мине, со мной происходило то же самое, как только я оказывался в автомобиле: паника, холодный пот, удушье. Было время – я мог отдать все на свете, лишь бы не садиться за руль. Честно говоря, у меня до сих пор с этим некоторые проблемы.

– Я не знала, – пробормотала Робин. – По тебе не скажешь.

– Ну-ну. Зато ты – лучший водитель из всех, мне известных. Видела бы ты меня рядом с моей сестрицей. Дело в том, Робин… ладно, не важно.

За брошенным «лендровером» остановился дорожный патруль. Полицейских явно озадачило, что участники дорожного движения сидят на обочине, метрах в пятидесяти от своего кое-как припаркованного транспортного средства, и, судя по всему, ничуть не обеспокоены его судьбой.

– Вижу, вы не слишком торопитесь вызывать подмогу? – саркастически произнес более осанистый из двоих.

У него была развязная манера записного остряка.

Страйк снял руку с плеча Робин, и оба встали (Страйк – неуклюже).

– Укачало ее, – вежливо начал Страйк, обращаясь к патрульному. – Вы остерегитесь: как бы ей на вас не блевануть.

Они вернулись в машину. Напарник первого патрульного разглядывал на древнем «лендровере» наклейку об уплате дорожного налога.

– Нечасто увидишь на дорогах такой антиквариат, – прокомментировал он.

– Пока ни разу меня не подвел, – сказала Робин.

– Уверена, что можешь вести машину? – шепнул Страйк, когда она поворачивала ключ зажигания. – Можем изобразить, что тебе все еще дурно.

– Я в порядке.

И на сей раз это было правдой. Он назвал ее лучшим водителем из всех, ему известных; эта похвала, пусть сдержанная, вернула ей часть самоуважения, и она плавно вырулила на проезжую часть.

Последовало долгое молчание. Страйк решил, что дальнейшее обсуждение душевного здоровья Робин лучше отложить.

– Под конец разговора Уинн назвал какое-то имя, – сказал он вслух, доставая блокнот. – Ты уловила?

– Нет, – смутилась Робин.

– Сэмюель, что ли? – сделал пометку Страйк. – Мердок? Мэтлок?

– Я не расслышала.

– Это ерунда, – подбодрил Страйк. – Он мог и вовсе ничего не выболтать, если бы ты на него не наорала. Только не подумай, что я рекомендую и впредь называть фигурантов извращенцами и ворами.

Он развернулся, потянувшись к пакету на заднем сиденье.

– Печеньица не желаете?

Но я не хочу быть свидетелем твоего поражения, Ребекка!

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

К их приезду парковка ипподрома «Ньюбери» была уже забита до отказа. Зрители, направляющиеся ко входу под козырьком, были в большинстве своем одеты непринужденно – в джинсах, в жакетах, как и Робин со Страйком, но кое-где мелькали костюмы, летящие шелковые платья, короткие стеганые куртки, твидовые шляпы и вельветовые брюки всех оттенков лиловато-коричневого и горчичного цветов, отчего Робин вспомнила Торквила.

Углубившись каждый в свои мысли, они встали в очередь за билетами. Робин боялась даже думать, что начнется, когда они дойдут до бара «Лукавая кобыла», где работала Тиган Бутчер. Разговор о душевном здоровье явно был далек от завершения, и Робин подозревала, что Страйк просто хочет дать ей время успокоиться, прежде чем требовать ее возвращения к бумажной работе в офисе.

На самом деле мысли Страйка в это время работали совсем в другом направлении. Из-под козырька, где толпилась очередь за билетами, виднелись белые перила, а изобилие твида и вельвета напомнило о последнем посещении рысистых бегов. Он не особенно интересовался бегами. Дядя Тед – единственная постоянная в его жизни фигура, хоть как-то тянущая на роль отца, – увлекался футболом и парусным спортом, и хотя двое-трое армейских приятелей Страйка охотно делали ставки на лошадей, сам он так и не проникся этим удовольствием.

Впрочем, три года назад он побывал на дерби в Эпсоне с Шарлоттой и двумя ее любимыми братьями. Как и Страйк, Шарлотта выросла в разобщенной, недружной семье, но все же настояла на том, чтобы принять приглашение Валентайна и Саши, хотя Страйк даже не пытался изобразить интерес к скачкам, да и с большой прохладцей относился к обоим этим хлыщам, считавшим его необъяснимой прихотью сестры.

В то время он был на мели: на нищенские средства создавал агентство и одновременно отбивался от наседавших на него адвокатов своего биологического отца, у которого не от хорошей жизни взял небольшой заем, когда ему отказали все банки, объясняя это повышенным риском. При всем том Шарлотта разозлилась, когда он, потеряв пять фунтов, поставленных на фаворита, воздержался от новой ставки. Впрочем, она не стала обзывать его пуританином, ханжой, плебеем и скупердяем, как делала прежде, когда он отказывался подражать ее знакомцам, безрассудно и кичливо бросавшим деньги на ветер. Подначиваемая своими братьями, она сама повышала и повышала ставки, в конце концов выиграла две с половиной тысячи фунтов и настояла, чтобы они все вместе отправились пить шампанское; в павильоне ей вслед оборачивались многие, привлеченные редкой красотой и темпераментом.

Пока они с Робин шли по щебню главной дороги, тянувшейся прямо от беговой дорожки за возвышающимися трибунами, вдоль кофеен, прилавков с сидром и фургонов с мороженым, мимо раздевалок жокеев и бара для тренеров и владельцев лошадей, Страйк думал о Шарлотте, о выигранных и потерянных ставках… но голос Робин вернул его в настоящее:

– Похоже, нам сюда.

На вывеске была изображена голова темной подмигивающей кобылы с удилами, перекинутыми через кирпичную стенку. В уличной зоне было многолюдно. Среди гула разговоров и общего смеха сдвигались пластиковые бокалы с шампанским. Бар «Лукавая кобыла» выходил на поле, где вскоре ожидалась проводка лошадей, привлекавшая все больше зрителей.

– Быстро занимай тот высокий стол, – приказал Страйк, – а я возьму нам выпить и скажу Тиган, что мы здесь.

Он исчез в здании, не спросив, что ей заказать.

Робин уселась за высокий стол с металлическими барными стульями, которые, как она знала, предпочитает Страйк, поскольку для его протезированной ноги они были гораздо удобнее низких плетеных диванов. Вся уличная зона находилась под большим полиуретановым тентом для защиты жаждущих от гипотетического дождя. Сегодня на небе не появилось ни облачка, было тепло, легкий бриз слегка шевелил листья фигурно подстриженных растений у входа в бар. Ясный выдастся вечер, хорошо будет копать в ложбине у Стеда-коттеджа, думала Робин, предполагая, что Страйк вряд ли откажется от поисков только из-за ее неуравновешенности и лишних эмоций. От этой мысли внутри ее еще больше похолодело; она схватила списки участников бегов, которые выдавались вместе с картонными входными билетами, и оторвалась от чтения только тогда, когда перед ней поставили маленькую бутылку шампанского «Moёt & Chandon», а Страйк уселся за стол с пинтой биттера.

– «Дум-бар», бочковый, – весело сказал он, слегка наклоняя стакан в ее сторону, прежде чем отпить.

А Робин тупо уставилась на бутылочку шампанского, которая напоминала ей флакон с жидким мылом.

– Это по какому поводу?

– Празднуем. – Страйк сделал изрядный глоток из своего стакана. – Я знаю, так говорить не полагается, – сказал он, лазая по карманам в поиске сигарет, – но хорошо, что ты от него отделалась. Спать с невестой своего друга на супружеском ложе? Он заслужил всего, что его ждет.

– Мне нельзя пить. Я за рулем.

– С меня содрали двадцать пять фунтов, так что хотя бы отпей чисто символически.

– Двадцать пять фунтов – вот за это? – поразилась Робин и, воспользовавшись тем, что Страйк прикуривает сигарету, украдкой вытерла вновь набежавшие слезы.

– Скажи мне вот что, – сказал Страйк и помахал спичкой, чтобы потушить огонек. – Ты когда-нибудь задумываешься, в каком направлении движется агентство?

– Что ты имеешь в виду? – Робин явно встревожилась.

– В день открытия Олимпиады мой зять учинил мне допрос с пристрастием, – сказал Страйк. – Разглагольствовал о достижении того рубежа, за которым мне больше не придется топтать улицы.

– Но ты же так не захочешь, верно?.. Погоди, – занервничала Робин. – Ты что, собираешься меня сослать в офис, к письменному столу, чтобы я отвечала на телефонные звонки?

– Нет, – ответил Страйк, отгоняя от нее клубы дыма. – Я просто хотел узнать, думаешь ли ты в принципе о будущем.

– Ты хочешь, чтобы я ушла? – еще больше встревожилась Робин. – Чтобы занялась элементар…

– Да нет же, Эллакотт, черт возьми. Я просто спрашиваю, задумываешься ли ты о будущем, вот и все.

Он наблюдал, как Робин откупоривает маленькую бутылку.

– Конечно задумываюсь, – неуверенно сказала она. – Надеюсь, мы сможем слегка оздоровить баланс, чтобы не высчитывать гроши, но я люблю, – дрогнувшим голосом выговорила она, – свою работу, и ты это прекрасно знаешь. Мне больше ничего не нужно. Выполнять свои обязанности, двигаться вперед… и, быть может, сделать агентство лучшим в Лондоне.

Ухмыляясь, Страйк чокнулся своим пивным стаканом о ее шампанское:

– Тогда имей в виду: помыслы у нас абсолютно одинаковы, а пока я буду тебе излагать следующую мысль, вполне можешь чуток выпить, идет? Тиган сумеет вырваться только минут через сорок, а потом надо будет как-то убить время до вечерней поездки к ложбине.

Прежде чем договорить, Страйк проследил, чтобы она сделала глоток шампанского.

– Напускать на себя бодрый вид вопреки всему – это непродуктивно.

– Ну, здесь ты ошибаешься, – возразила ему Робин. Пузырьки шампанского лопались у нее на языке и вроде как придавали ей смелости, хотя еще не ударили в голову. – Иногда, напуская на себя бодрый вид, ты реально себя подстегиваешь. Бывает, налепишь смелое лицо и шагаешь навстречу миру, а через некоторое время даже играть больше не приходится – это ты и есть. Надумай я ждать от себя готовности выйти из дому… ну, ты понимаешь… меня бы сейчас тут не было. Нет, мне требовалось выползти на свет до наступления внутренней готовности… А иначе я до сих пор торчала бы в четырех стенах. И между прочим, – она посмотрела ему в лицо своими красными, опухшими глазами, – я работаю с тобой два года, и – мы оба это знаем – любой врач велел бы тебе больше полеживать, подняв ногу вверх, а ты вкалываешь как проклятый.

– И что в итоге? – рассудительно спросил Страйк. – На неделю вышел из строя, а подколенное сухожилие вопит о пощаде каждый раз, когда делаю больше сотни шагов. Хочешь проводить параллели – пожалуйста. Я на диете, выполняю упражнения на растяжку…

– А вегетарианский бекон, который тухнет в холодильнике?

– Тухнет? Эта еда, как промышленная резина, меня переживет. Послушай, – он не хотел сбиваться с мысли, – будет просто чудом, если после прошлогодних событий тебя не настигнет отсроченное воздействие. – Его глаза остановились на кончике выглядывающего из-под ее манжеты багрового шрама. – Ничто в твоем прошлом не мешает тебе делать эту работу, но если ты намерена продолжать, то должна позаботиться о себе. Надумаешь взять отпуск…

– Этого я хочу меньше всего…

– Вопрос не в том, чего ты хочешь. Вопрос в том, что тебе необходимо.

– Рассказать тебе одну смешную штуку? – сказала Робин. То ли от большого глотка шампанского, то ли по другой причине, но ее настроение совершило потрясающий скачок вверх и сделало ее более разговорчивой. – Ты наверняка подумал, что на прошлой неделе у меня была уйма панических атак, скажешь, нет? Я пыталась найти жилье, смотрела квартиры, моталась по всему Лондону, куча людей неожиданно подходили ко мне сзади, а это основной спусковой крючок, – объяснила она, – когда кто-то незаметно подкрадывается сзади.

– Тебе не кажется, что для таких объяснений надо пригласить Фрейда?

– Но я была в полном порядке, – сказала Робин. – Наверно, потому, что мне не приходилось…

Она вдруг осеклась, но Страйк уже понял, о чем пойдет речь, и наудачу подытожил:

– Если дома все хреново, эта работа становится практически невозможной. По себе знаю. У меня такое бывало.

Вздохнув с облегчением оттого, что ее поняли, Робин отпила еще шампанского и уточнила:

– Думаю, мне было хуже: приходилось скрывать, что происходит, упражнения выполнять тайком, поскольку при малейших признаках моего неважного самочувствия Мэтью начинал орать, почему я не отказываюсь от этой работы. Сегодня утром я подумала, что это он до меня дозванивается, потому и не взяла трубку. А когда Уинн стал поливать меня грязью – ну да, возникло такое чувство, будто я ответила именно на звонок мужа. И Уинн мог бы даже не говорить, что я ходячая пара титек, взбалмошная дуреха, которая не осознает, что это ее единственный достойный атрибут.

«Мэтью тебе уже нечто подобное говорил, так ведь?» – подумал Страйк, рисуя в своем воображении несколько карательных мер, которые, по его мнению, пошли бы только на пользу ее муженьку. Медленно и осторожно он сказал:

– То, что ты женщина… Когда ты одна на задании, я действительно беспокоюсь о тебе больше, чем о любом из мужиков. Выслушай меня, – твердо сказал он, когда она в панике открыла рот. – Между нами не должно быть недомолвок. Просто послушай, ладно? Ты, рассчитывая только на свой ум и полученное обучение, два раза избежала верной смерти. Черт, готов поспорить на что угодно: Мэтью до таких подвигов очень далеко. Но третьего раза я не хочу, Робин, потому что удача может тебе изменить.

– Фактически ты приказываешь мне вернуться к офисной работе…

– Можно, я закончу? – сказал от твердо. – Я не хочу тебя потерять, поскольку ты – лучшее, что у меня есть. В каждом нашем совместном деле ты откапывала доказательства, которые я бы упустил, ты находила подход к людям, которых я нипочем не сумел бы разговорить. Мы достигли нынешнего положения в значительной степени благодаря тебе. Но в стычках с подонками, склонными к насилию, обстоятельства всегда будут против тебя, а отвечать придется мне. Я – старший партнер, на меня можно подать в суд…

– Ты беспокоишься, что я подам в суд?..

– Нет, Робин, – резко сказал он, – я беспокоюсь, что ты когда-нибудь откинешь концы и мне придется с этим жить все оставшиеся годы.

Сделав еще глоток «Дум-бара», он продолжил:

– Отпуская тебя на дело, я должен знать, что ты душевно здорова. Сейчас мне от тебя нужна железная гарантия, что в самое ближайшее время ты займешься своими паническими атаками: в противном случае последствия ударят не по тебе одной.

– Ну ладно, – пробормотала Робин и, когда Страйк приподнял брови, добавила: – Даю слово. Я сделаю все, что полагается. Непременно.

Толпа вокруг загона прибывала. Вероятно, всем хотелось видеть, как поведут участников следующего забега.

– Как у тебя дела с Лорелеей? – спросила Робин. – Она мне нравится.

– Тогда, боюсь, у меня для тебя плохие новости, потому как в прошлые выходные разбежались не только вы с Мэтью.

– О черт. Прости. – Робин скрыла свое смущение, отпив еще шампанского.

– Для девушки, которая отказывалась от шампанского, ты с ним расправляешься довольно шустро, – посмеиваясь, сказал Страйк.

– Вроде я не говорила?.. – припомнила кое-что Робин и подняла свою маленькую бутылочку. – Я знаю, где раньше видела название «Blanc de Blancs», и отнюдь не на бутылке… но это не касается нашего расследования.

– Продолжай.

– В отеле «Le Manoir aux Quat’Saisons» есть номер люкс под таким названием, – сказала Робин. – Понимаешь, основатель этого отеля – шеф-повар Раймон Блан. Получается игра слов: «Blanc de Blanc»… пишется без буквы «s» на конце, но она в любом случае не читается…

– Это там вы отмечали свою годовщину?

– Да. Хотя и не в номере «Blanc de Blanc». Люкс нам не по карману, – сказала Робин. – Помню, что я проходила мимо этой таблички. Но да… именно там мы и отпраздновали нашу «бумажную свадьбу». Бумажную, – со вздохом повторила она, – а ведь некоторые доживают до платиновой.

Теперь работники конюшни, девушки и парни, начали проводку в паддок семерых нервно гарцующих шелковистых скаковых лошадей, оседланных похожими на обезьянок всадниками в жокейской форме. Страйк и Робин оказались среди тех немногих, кто не вытягивал шею, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Не дав себе времени усомниться в правильности того, что она делает, Робин перешла на предмет, который более всего бередил ей душу.

– Это ты с Шарлоттой разговаривал, когда я тебя увидела на паралимпийском приеме?

– Да, – ответил Страйк.

Он бросил на нее беглый взгляд. Робин и прежде с досадой отмечала, как легко он читает ее мысли.

– Шарлотта непричастна к нашему разрыву с Лорелеей. Она теперь замужем.

– Мы с Мэтью тоже были женаты, – напомнила Робин, делая еще глоток шампанского. – Однако Сару Шедлок это не остановило.

– Ну, я же не Сара Шедлок.

– Это точно. Если бы ты меня так же дико раздражал, я бы с тобой не работала.

– Давай внеси это в следующий анализ удовлетворенности персонала. «Раздражает менее, чем подстилка моего мужа». А я в рамочке вывешу.

Робин засмеялась.

– Ты знаешь, мне и самому приходила в голову идея насчет «Blanc de Blancs», – сказал Страйк. – Я в очередной раз прошелся по списку текущих дел Чизуэлла, чтобы исключить лишние направления и обосновать одну версию.

– Какую версию? – встрепенулась Робин, и Страйк про себя отметил, что интерес его напарницы к расследованию ничуть не угас даже после нескольких глотков шампанского, крушения брака и вынужденного переезда невесть куда.

– Помнишь, я говорил, что за делом Чизуэлла мне видится нечто значительное, фундаментальное? До чего мы еще не докопались?

– Да, – сказала Робин, – ты говорил, что у этого дела буквально торчат уши.

– Хорошо, что помнишь. Поэтому кое-что из сказанного Рафаэлем…

– Ну вот, у меня как раз перерыв, – произнес за их спинами нервный женский голос.

Это ведь чисто личное дело. Нет никакой необходимости благовестить об этом повсюду.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

У Тиган Бутчер, невысокой, конопатой крепышки, зачесанные назад темные волосы были собраны в пучок. Под буфетчицкой униформой, которую составляли щегольской фартучек, серый галстук и черная рубашка с вышивкой в виде жокея на белой лошади, в ней угадывалась деревенская девушка, привычная к заляпанным грязью резиновым сапогам. Она принесла себе кофе с молоком, чтобы прихлебывать во время разговора.

– Ой… большое вам спасибо, – растрогалась она, когда знаменитый детектив оказал ей такое внимание – принес для нее стул.

– Нет проблем, – сказал Страйк. – Это моя напарница, Робин Эллакотт.

– Ага, это вы мне звонили, да? – уточнила Тиган, которая при своем небольшом росточке с трудом забралась на высокий барный стул. Вид у нее был одновременно взволнованный и испуганный.

– Я знаю, у тебя мало времени, Тиган, – сказал Страйк, – так что давай сразу к делу, не возражаешь?

– Нет. То есть да. Хорошо. Давайте.

– Сколько времени ты служила у Джаспера и Кинвары Чизл?

– Я еще в школу ходила, сперва неполный день у них подрабатывала, так что в общей сложности… года два с половиной, да.

– Тебе хорошо у них работалось?

– Нормально, – осторожно сказала Тиган.

– И как тебе господин министр?

– С ним никогда терок не было, – сказала Тиган, но, поняв, что это не особенно информативно, добавила: – Моя родня с ним давно знакома. Братья мои много лет в ихней усадьбе помогали – по первому зову шли.

– Вот как? – Страйк делал пометки в блокноте. – И чем они там занимались?

– Заборы могли подправить, в саду подсобить, да только сейчас угодья, считай, распроданы, – сказала Тиган. – Сад запущен совсем. – Отхлебнув кофе, она с тревогой сказала: – Моя мать взбесится, если узнает, что я тут с вами болтаю. Она мне наказала не лезть в это дело.

– Почему же?

– У нее один ответ: «Язык рыщет – беды ищет». Или вот: «Нечего парням глаза мозолить – за погляд деньги платят». Надумай я пойти на дискотеку, она так и скажет, как пить дать.

Робин рассмеялась. Тиган ухмыльнулась, гордая своим остроумием.

– Какое впечатление производила на тебя миссис Чизл как хозяйка? – спросил Страйк.

– Нормальное, – еще раз сказала Тиган.

– Миссис Чизл ведь не любила, чтобы в ее отсутствие дом пустовал, да? Хотела, чтобы кто-нибудь был рядом с лошадьми?

– Да, – сказала Тиган, а потом первый раз без понукания добавила: – У ней закидон такой.

– Но ведь одну из ее лошадей порезали, разве не так?

– Хотите – называйте это порезами, – сказала Тиган, – а по мне – царапины. Романо исхитрился ночью попону с себя скинуть. Негодник, управы на него нет.

– Выходит, ты ничего не знаешь о тех, кто пробрался к ней в сад? – спросил Страйк, занеся ручку над блокнотом.

– Ну-у-у, – протянула Тиган, – что-то она такое упоминала, да только…

Она перевела глаза на сигареты Страйка «Бенсон энд Хеджес», лежащие рядом со стаканом пива, и наконец отважилась:

– Можно мне закурить?

– Угощайся. – Страйк достал из кармана зажигалку и подвинул к ней.

Тиган прикурила, глубоко затянулась и сказала:

– Сдается мне, никого там не было. Просто миссис Чизл… она… – Тиган не сразу подобрала нужные слова. – Ну, будь она кобылкой, я б сказала: «Зря ушами прядает». Сколько раз я там оставалась на ночь – ничего подозрительного не слыхала.

– Ты ночевала в доме, перед тем как Джаспера Чизла нашли мертвым в Лондоне, так ведь?

– Ночевала.

– Не помнишь, в котором часу вернулась миссис Чизл?

– Около одиннадцати. Я прям обалдела, – сказала Тиган. Теперь, когда первое волнение улеглось, у нее прорезалась некоторая словоохотливость. – Она ведь собиралась в Лондоне остаться. А тут входит – и сразу на меня наехала: зачем я перед телевизором сигаретку выкурила… она, видишь ли, курения не выносит, да еще напустилась, что я из холодильника бутылку вина достала… да пару стаканчиков хлопнула. Хотя перед отъездом сама мне разрешила брать что захочется; вечно у ней семь пятниц на неделе. То ей так, то эдак. Не угодишь, честное слово. Короче, приехала она уже не в духе. Как по коридору затопала – я сразу поняла. Сигаретка и вино – делов-то. Но она как с цепи сорвалась.

– Однако ты все равно осталась ночевать?

– А как я откажусь? Она мне талдычить стала: не смей садиться за руль, ты в нетрезвом виде, да только враки это, у меня ни в одном глазу не было, а она и говорит: ты сходи-ка лошадей проверь, мне, дескать, позвонить надо.

– Ты слышала, кому она звонила?

Тиган устроилась поудобнее на слишком высоком для нее стуле, свободной левой рукой обхватила правый локоть и, слегка щурясь от дыма, приняла позу, которую считала наиболее подходящей для беседы с коварным сыщиком.

– Прям не знаю, могу ли выдавать…

– Давай я назову имя, и, если угадаю, ты просто кивнешь, хорошо?

– Ну, попробуйте, – сказала Тиган со смешанным выражением недоверия и любопытства, будто предвкушая необыкновенный фокус.

– Генри Драммонд, – сказал Страйк. – Она оставила для него сообщение с просьбой оценить колье?

Благоговея против своей воли, Тиган кивнула.

– Точно, – сказала она. – Угадали.

– Итак, ты вышла проверить лошадей…

– Да, а как вернулась, миссис Чизл сказала, что мне все равно придется у ней заночевать – дескать, я ей понадоблюсь прям с утра, вот я и осталась.

– А где она спала? – поинтересовалась Робин.

– Где-где… наверху, – с удивленным хохотком ответила Тиган. – Само собой. У себя в спальне.

– Ты уверена, что она там провела всю ночь? – уточнила Робин.

– А то! – еще раз хохотнула Тиган. – Ее спальня рядом с моей. На конюшню окнами выходят только эти две спальни. Я слышала, как она в кровать ложилась.

– Но ты уверена, что она ночью не выходила из дома? Никуда не уезжала на машине? – спросил Страйк.

– Никуда. Машину я б услышала. Дом гулкий, втихаря уйти невозможно. Да и вообще, наутро я с ней столкнулась на лестничной площадке – она в ванную шла, в одной ночнушке.

– В котором часу – примерно?

– Около полвосьмого. Мы вместе позавтракали на кухне.

– Она все еще на тебя сердилась?

– Шипела малость, – призналась Тиган.

– А ты не слышала: ей кто-нибудь звонил во время завтрака?

С нескрываемым восхищением Тиган сказала:

– Вы про мистера Чизла? Как же, как же. Она для разговора из кухни выходила. Я только услыхала: «Нет, Джаспер, на сей раз я так и сделаю». Вроде как поцапались. Я в полиции так и сказала. Ну, думаю, разругались в Лондоне, потому-то она и вернулась – не захотела там оставаться. После я взялась конюшню чистить, а она тоже вышла и занялась выездкой Бренди, это одна из ее кобылок, а потом, – добавила Тиган с некоторым сомнением, – приехал этот. Ну, сами знаете, Рафаэль. Сынок хозяина.

– И что было потом? – спросил Страйк.

Тиган застыла в нерешительности.

– Они поскандалили, так? – нажимал Страйк, памятуя, что время перерыва Тиган неумолимо тает.

– Ага, – улыбнулась явно восхищенная Тиган. – Все-то вы знаете!

– А скажи: по какому поводу?

– Да все по тому же, по которому она тому дядьке накануне звонила.

– Насчет колье? Миссис Чизл собирается его продать?

– Ну да.

– А ты где находилась, пока они скандалили?

– Говорю же, конюшню чистила. А этот вышел из машины – и прямиком к ней в паддок…

Заметив, как озадачен Страйк, Робин шепотом подсказала:

– Это специальный загон, в котором дрессируют лошадей.

– А, – только и сказал Страйк.

– Так вот, – продолжила Тиган, – она там Бренди выезжала. Сперва разговор какой-то завязался, но я слов не разбирала, а потом стали прям соревноваться, кто кого переорет, она слезла с лошади и меня кликнула – чтоб я подошла Бренди распрягать… то бишь снять с нее седло и уздечку, – любезно добавила она на тот случай, если Страйк опять не понял, – и оба пошагали в дом, а я только слыхала, как они собачатся. Рафаэля она не жалует, – продолжала Тиган. – Балованный, говорит… Вечно его поносит, хотя на самом деле парень как парень. – Ее напускная бесстрастность не вязалась со вспыхнувшим румянцем.

– Можешь вспомнить, что они друг другу наговорили?

– Попробую, – согласилась Тиган. – Он ей толковал, что она, дескать, не имеет права эту вещь на продажу пускать, владелец-то – папаша его, а она ему: не твоего ума дело.

– А дальше что было?

– Вошли они в дом, а я в конюшне осталась. Потом, глядь… – Тиган слегка запнулась, – «воронок» подкатывает… вот ужас-то. Тетка-полисменша позвала меня в дом, помочь. Прибегаю на кухню, а там миссис Чизл, белая как полотно, и кавардак повсюду – полиция чайные пакетики искала. Я заварила хозяйке чаю горячего, а этот… Рафаэль… ее в кресло усадил. Обхаживал как родную, даром что до этого честил всеми словами, – закончила Тиган.

Страйк посмотрел на часы.

– Понимаю, времени почти не осталось. Еще только пара деталей.

– Давайте, чего уж, – согласилась она.

– Год с лишним тому назад был случай, – начал Страйк, – когда миссис Чизл бросилась на мистера Чизла с молотком.

– Да, господи прости… – ответила Тиган. – Видать, крыша у ней съехала – аккурат когда Леди усыпили, любимую лошадку миссис Чизл. Хозяйка вернулась домой, но ветеринар-то уже свое дело сделал. А она хотела при сем присутствовать. Приезжает – а тут уже фургон стоит: скупщик лошадиных туш подсуетился. Тут она совсем рехнулась.

– Выходит, она знала, что кобылу придется усыпить? – спросила Робин.

– Дня два-три ей жить оставалось… по правде говоря, мы все знали, – сказала Тиган с печалью в голосе. – Чудесная была лошадка, мы надеялись, она выкарабкается. Ветеринар не один час дожидался, пока миссис Чизл приедет, но Леди мучилась, да и сам он по другим вызовам торопился, так что…

Тиган беспомощно развела руками.

– Есть какие-нибудь мысли: что погнало хозяйку в Лондон именно в тот день, если она знала, что Леди умирает? – спросил Страйк.

Тиган покачала головой.

– Расскажи поподробнее: как вышло, что хозяйка набросилась на мужа? Перед этим она что-нибудь говорила?

– Ничего она не говорила, – ответила Тиган. – Просто вышла во двор, поняла, что случилось, схватила молоток, подбежала к мистеру Чизлу да как жахнет по голове. Кровищи было… Жуть. – У нее на лице отразился неподдельный ужас. – Страшно вспомнить.

– То есть ударила она мужа – и дальше что стала делать? – спросила Робин.

– Застыла как вкопанная, да и все. А лицо такое… бесовское, – неожиданно выпалила Тиган. – Я уж подумала, что хозяин умер, что она его кончила. Короче, упекли ее куда-то. В лечебницу. Лошади на мне одной остались… Уж как мы горевали из-за Леди! Я к той кобылке прикипела, надеялась, обойдется, да только она даже бороться не стала, просто слегла и от еды отказалась. Миссис Чизл я не осуждаю, это она с расстройства, но ведь так и убить человека недолго. Кровищи было!.. – повторила она. – Я хотела расчет взять. Даже матери сказала. Уж больно напугала меня тогда миссис Чизл.

– А почему ты расчет не взяла? – спросил Страйк.

– Сама не знаю, право слово… Мистер Чизл просил остаться, да и лошадей я люблю. Потом выписалась хозяйка из лечебницы, вся угасшая… наверно, пожалела я ее. А потом видала, и не раз, как она зайдет в стойло Леди и плачет.

– Эту кобылу, Леди, миссис Чизл хотела… э… как правильно сказать? – Страйк обратился за подсказкой к Робин.

– Ожеребить? – предположила она.

– Вот-вот… ожеребить… чтобы ее покрыл знаменитый жеребец?

– Тотилас? – Тиган еле заметно закатила глаза. – Нет, миссис Чизл хотела, чтобы жеребилась Бренди, но мистер Чизл даже слышать об этом не желал. А Тотилас… Случка с ним прорву денег стоит.

– Да, мне рассказывали. А хозяйка, случайно, не упоминала другого жеребца? По кличке Блан-де-Блан, уж не знаю…

– Никогда о таком не слыхала, – сказала Тиган. – Нет, ей вынь да положь Тотиласа, он самый-самый, прям зациклилась на нем. Миссис Чизл – она ведь такая. Что ей втемяшится – нипочем не сдвинешь. Она хотела для Гран-при лошадку вырастить, чтоб всем на зависть, но… вам, кстати, известно, что хозяйка дитё потеряла?

Страйк и Робин кивнули.

– Моя мать ее жалела – считала, что жеребенок, прости господи, – это бзик, замена как бы. Мама считает, что и переменчивость у хозяйки тоже из-за младенца началась, настроение на глазах меняется – то смех, то слезы. Ну вот, значит, где-то через месяц после выписки она, помню, жутко раздухарилась. Из-за лекарств, наверно, которые ей назначили. Будто забалдела. Вышла во двор – и давай распевать. Я ей: «Вы сегодня веселая, миссис Чизл», а она хохочет и говорит: «О да, я обработала Джаспера и, полагаю, своего добьюсь: надо думать, он в итоге позволит мне сговорить Тотиласа». Да только выдумки это. Я хозяина спросила, а он прям вызверился: мол, еще одна лошадь – блажь какая; ему, дескать, и те, что есть, слишком дорого обходятся.

– Как по-твоему, он мог бы сделать жене сюрприз, – спросил Страйк, – найти для случки с Леди другого жеребца? По сходной цене?

– А зачем ему хозяйку злить? – ответила Тиган. – У ней ведь как: либо Тотилас, либо ничего. – Она затушила сигарету, которой угостил ее Страйк, посмотрела на часы и с сожалением сказала: – У меня только пара минут остается.

– Еще две темы – и мы закончим, – пообещал Страйк. – Я слышал, много лет назад в вашу семью была вхожа девочка по имени Сьюки Льюис. Она сбежала из прию…

– Все-то вы знаете. – Тиган даже обрадовалась. – И как только докопались?

– Мне рассказал Билли Найт. Ты не в курсе, как сложилась судьба Сьюки?

– Она в Абердин уехала. В школу с нашим Дэном вместе бегала. Но мать у нее была – не дай боже: пьянчужка, наркоманка. Потом и вовсе опустилась, а Сьюки в приют отправили. Но она оттуда сдернула, чтоб отца разыскать. Он на буровых работал в Северном море.

– И как по-твоему, разыскала? – спросил Страйк.

С победным видом Тиган полезла в задний карман, вытащила мобильник и, потыкав пальцем в дисплей, продемонстрировала страницу из «Фейсбука»: развеселая брюнетка, позирующая с ватагой подружек на Ибице. Сквозь загар, неестественно белоснежную улыбку и накладные ресницы Страйк разглядел выцветшее старое фото щуплой девочки с выступающими вперед зубами. Страница была озаглавлена: «Сюзанна Макнил».

– Видите? – радостно затараторила Тиган. – Отец к себе ее забрал. На самом-то деле у ней настоящее имя – Сюзанна: это мамаша звала ее Сьюки. Моя мать дружит с Сюзанниной теткой. Та говорит – у племяшки все путем.

– Ты уверена, что это она? – спросил Страйк.

– Еще бы! – сказала Тиган. – Мы все за нее порадовались. Хорошая была девчонка.

Она вновь посмотрела на часы.

– Вы уж извините, перерыв закончился, мне идти надо.

– Последний вопрос, – сказал Страйк. – Насколько хорошо твои братья были знакомы с братьями Найт?

– Довольно хорошо, – сказала Тиган. – Они в разных классах учились, но да, близко знакомы были по работе в доме Чизлов.

– Чем сейчас занимаются твои братья, Тиган?

– Пол – управляющий фермой под Эйлсбери, а Дэн в Лондоне садовником устроился… Зачем вы это записываете? – Она встревожилась, только сейчас заметив, как ручка Страйка скользит по блокноту. – Ой, не вздумайте сказать моим братьям, сколько я вам тут всего выложила! Они взбеленятся, если заподозрят, что мы с вами тут обсуждали, как хозяева проворачивали свои дела.

– Мы не из болтливых. А какие они проворачивали дела? – спросил Страйк.

Тиган неуверенно перевела взгляд на Робин, потом опять на него.

– Вы же сами небось знаете? – И, не получив ответа ни от Страйка, ни от Робин, продолжила: – Слушайте, Вэн и Пол только с перевозкой помогали. Грузили и все такое. Тогда это было законно!

– Что было законно? – спросил Страйк.

– Ой, не прикидывайтесь! – Тиган отчасти забеспокоилась, отчасти развеселилась. – Кто-то же наверняка сболтнул, точно? Джимми Найт? Он недавно сюда наведался – всюду свой нос совал, хотел с Дэном переговорить. Да про это каждая собака знала. С виду вроде все было шито-крыто, но мы про Джека все знали.

– Что именно? – не отступался Страйк.

– Ну… что он виселицы мастерил.

Страйк даже бровью не повел. Робин не могла бы поручиться, что сохранила такую же бесстрастность.

– Вы ж все одно сами выведали, – сказала Тиган. – Так ведь?

– Конечно, – заверил ее Страйк. – Мы все выведали.

– Так я и думала, – с облегчением вздохнула она, неуклюже сползая со стула. – Но если с Дэном увидитесь – молчок. Он – как мама: «Язык рыщет – беды ищет». Но имейте в виду: стыдиться нам нечего. Лично я считаю, да и не только я, что в стране больше порядку будет, если вернуть смертную казнь.

– Спасибо, что согласилась встретиться с нами, Тиган, – сказал Страйк.

Она слегка порозовела, когда обменивалась рукопожатием сначала со Страйком, потом с Робин.

– Не за что. – По всей видимости, ей уже расхотелось от них уходить. – Вы на бега-то останетесь? У Бурой Пантеры забег в полтретьего.

– Возможно, – ответил Страйк. – Надо как-то убить время до следующей встречи.

– Я на Бурую Пантеру десятку поставила, – призналась Тиган. – Ну… до свидания тогда.

Она сделала несколько шагов, но потом резко развернулась и, раскрасневшись еще больше, подошла к Страйку:

– Можно с вами сделать селфи?

– Э-э, – осторожно протянул Страйк, избегая встречаться взглядом с Робин. – Если для тебя это не вопрос жизни и смерти, то лучше не надо.

– Ну автограф хотя бы дадите?

Решив, что это меньшее из двух зол, Страйк черкнул подпись на салфетке.

– Вот спасибо!

Тиган, схватив салфетку, наконец убежала. Страйк дождался, чтобы она скрылась в баре, и только после этого обернулся к Робин, которая уже вошла в поисковик со своего телефона.

– «Шесть лет назад, – прочла она с дисплея, – Европарламент запретил перемещение оборудования для пыток в пределах Евросоюза. Ранее экспорт произведенных в Великобритании виселиц не противоречил законодательству».

Говори так, чтобы я мог понять тебя.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

– «Я действовал в рамках закона и не погрешил против совести», – процитировал Страйк афористичное заявление, сделанное когда-то Чизуэллом в клубе «Прэтт». – Так оно и было. Он никогда не скрывал, что выступает за казнь через повешение, правда ведь? Видимо, и древесину для виселиц обеспечивал.

– И место, где Джек о’Кент их мастерил… а потому не разрешал Раффу, еще маленькому, заходить в сарай.

– И вероятно, хозяин с работником делили прибыли.

– Подожди. – Робин вспомнила, что прокричала Флик вслед автомобилю министра в день паралимпийского приема. – «Он на них ставил лошадь»… Корморан, ты считаешь…

– Да, именно так я и считаю, – сказал Страйк, чьи мысли бежали вровень с ее мыслями. – Последнее, что сказал мне в больнице Билли: «Не хотел я ставить на них лошадку». Невзирая на психоз, Билли запросто вырезал по дереву изображения Уффингтонской белой лошади. Джек о’Кент приспособил своих мальчишек ставить этот символ на всякой дребедени для туристов – а заодно и на виселицах, которые шли на экспорт… Славно у него работало небольшое семейное предприятие, отец и сыновья, да?

Страйк чокнулся своим пивным стаканом с ее маленькой бутылкой шампанского и опрокинул в себя остатки «Дум-бара».

– За наш реальный прорыв! Джек о’Кент оставлял на виселицах местную символику – она к нему и привела, так? И не только к нему: в долину Белой Лошади и к Чизуэллу. Все сходится, Робин. Помнишь плакат Джимми с грудой мертвых чернокожих детишек? Чизуэлл и Джек о’Кент сплавляли виселицы за рубеж – вероятно, на Ближний Восток и в Африку. Но Чизуэлл не мог знать, что на каждой была вырезана лошадь… Господи, да наверняка не знал, – продолжил Страйк, вспомнив слова Чизуэлла в клубе «Прэтт», – потому что он, рассказывая мне о фотографиях, сказал: «Насколько я знаю, особые приметы на них отсутствуют».

– Ты помнишь, как Джимми твердил, что ему задолжали? – Робин мыслила в собственном русле. – И как Рафф с Кинварой вначале соглашались, что он имеет законное право на свою долю? Как по-твоему, может такое быть, что после смерти Джека о’Кента остались готовые к продаже виселицы…

– …которые Чизуэлл потом сбыл, не потрудившись найти сыновей Джека, чтобы произвести расчеты? Отличная догадка, – кивнул Страйк. – То есть Джимми начал с требования своей доли. А уж потом, когда Чизуэлл отказался платить по счетам, перешел к шантажу.

– Хотя, если вдуматься, по-настоящему веских поводов для шантажа не было, ты согласен? – сказала Робин. – Неужели ты думаешь, что Чизуэлл потерял бы из-за этого много голосов? В то время, когда он наладил экспорт, такие действия не противоречили законодательству, а сам он и не скрывал, что выступает за смертную казнь, и общественность никак не могла обвинить его в лицемерии. Половина страны считает, что казнь через повешение необходимо вернуть. Люди того сорта, которые голосуют за Чизуэлла, вряд ли усмотрели бы в его действиях большой вред.

– Тоже верно, – согласился Страйк, – и Чизуэлл, скорее всего, смог бы извернуться. Он выстоял и в худших ситуациях: беременность любовницы, развод, внебрачный ребенок, автомобильная авария Рафаэля, который сел за руль под наркотой и получил срок… Но помнишь, тогда возникли «незапланированные последствия»? – спросил, размышляя вслух, Страйк. – Что изображено на мидовских фотографиях, за которыми охотился Уинн? И кто такой Сэмюель, которого он вскользь упомянул, когда звонил?

Страйк вытащил свой блокнот и убористым, неразборчивым почерком стал делать записи.

– По крайней мере, – сказала Робин, – у нас есть подтверждение свидетельству Раффа. Колье.

Страйк, не прекращая строчить в блокноте, промычал что-то нечленораздельное, а потом сказал:

– Да, все это очень хорошо, если относится к делу.

– Что значит «если относится к делу»?

– Да то, что Рафаэль помчался в Оксфордшир, чтобы не дать Кинваре сбежать с фамильной драгоценностью, – эта версия будет понадежней, чем россказни о предотвращении самоубийства, – сказал Страйк, – но я по-прежнему считаю, что нам открыли не все.

– Почему ты так думаешь?

– По той же причине. Если Кинвара ненавидела пасынка, с какой стати Чизуэлл стал бы посылать к ней именно Рафаэля? Неужели кто-то считал, будто Рафаэль лучше владеет даром убеждения, чем, скажем, Иззи?

– Ты невзлюбил Рафаэля или я чего-то не понимаю?

Страйк вздернул брови.

– У меня он не вызывает никаких эмоций личного свойства – ни в ту ни в другую сторону. А у тебя?

– Какие могут быть эмоции? – с излишней поспешностью ответила Робин. – А что это за версия, которую ты упомянул перед приходом Тиган?

– А, вот ты о чем, – сказал Страйк. – Возможно, это пустое, но я вспомнил пару фраз, сказанных тебе Рафаэлем. И невольно призадумался.

– Каких фраз?

Страйк процитировал.

– Не усматриваю в этом ничего существенного.

– Возможно, если брать все по отдельности, но попробуй свести это воедино с тем, что сказала мне Делия.

– Что конкретно?

Но даже когда Страйк напомнил ей слова Делии, Робин осталась в замешательстве.

– Не вижу связи.

Страйк встал, ухмыляясь:

– А ты пораскинь мозгами. Я сейчас буду звонить Иззи – пусть знает, что Тиган проговорилась насчет виселиц.

Он затерялся среди толпы в поисках тихого места, откуда мог бы сделать звонок, оставив Робин с ее уже теплым шампанским, которое она задумчиво раскручивала в миниатюрной бутылочке. Мучительные попытки соединить разрозненные сведения не дали результатов; через несколько минут она сдалась и с наслаждением подставила лицо ветерку, который ласково трогал ее волосы.

Несмотря на усталость, рухнувший брак и совершенно обоснованные дурные предчувствия насчет предстоящих раскопок в ложбине, сидеть здесь было приятно. Ее обволакивали запахи ипподрома: мягкий пьянящий воздух с беговых дорожек, дух лошадей и кожаной упряжи, шлейфы духов, тянувшиеся за женщинами в сторону трибун, и аппетитный дымок из фургона, где готовили бургеры из оленины. Впервые за минувшую неделю Робин почувствовала настоящий голод.

Она взяла со стола пробку от шампанского и стала крутить ее в пальцах, вспоминая другую пробку, ту, которую сохранила со дня своего совершеннолетия: тогда на каникулы приехал домой Мэтью с толпой новых друзей, включая Сару. Оглядываясь назад, Робин понимала, что родители хотели устроить большое торжество, когда ей исполнился двадцать один год, чтобы компенсировать несостоявшийся праздник по поводу ее выпуска.

Страйк задерживался. Возможно, подумала Робин, Иззи выдавала ему дополнительные подробности, раз повод к шантажу все равно перестал быть секретом, или же просто не хотела, чтобы он вешал трубку.

Хотя Иззи – не его тип женщины.

Эта мысль слегка пугала. Робин стало не по себе от таких раздумий и еще более неловко, когда эту мысль вытеснила другая:

Все его подруги – красавицы. A Иззи – отнюдь.

Страйк привлекал на редкость эффектных женщин, при его-то медвежьей внешности, при его волосах, которые – она сама слышала – он называл «лобковыми».

А я – готова поспорить – выгляжу кошмарно: это была очередная непрошеная мысль. Садясь утром за руль, Робин знала, что у нее бледное, опухшее от постоянных слез лицо. Раздумывая, реально ли успеть найти туалет и хотя бы причесаться, она увидела идущего к ней Страйка, который держал в каждой руке по бургеру из оленины, а в зубах – квитанцию о сделанной ставке.

– Иззи не берет трубку, – сообщил он сквозь сжатые зубы. – Оставил ей сообщение. Хватай бургер и пошли. Я поставил десятку на Бурую Пантеру. И на выигрыш, и на место.

– Да ты, я вижу, азартен, – заметила Робин.

– Нет. – Страйк переместил квитанцию в карман, – но сегодня мне чертовски везет. Идем смотреть забег.

Когда Страйк отвернулся, Робин незаметно взяла себе пробку.

– Бурая Пантера, – с набитым ртом промычал Страйк на подходе к центральной дорожке. – Только разве она бурая? Грива черная, так что правильнее сказать…

– …гнедая, – подхватила Робин. – Ты огорчился, что это не настоящая пантера?

– Просто пытаюсь отыскать логику. Тот жеребец, которого я нашел в интернете, – Блан-де-Блан – был каштановым, а вовсе не белым.

– Ты хотел сказать – не серым.

– Ну, тут сам черт ногу сломит, – пробормотал Страйк, наполовину в изумлении, наполовину в отчаянии.

Многие ли это сделают? Дерзнут сделать!

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Бурая Пантера пришла второй. Выигрыш Страйка они спустили в шатрах с закусками и кофе, убивая дневные часы до отправления в вулстонскую лощину. Вспоминая об инструментах, лежащих в багажнике «лендровера», и о темной котловине, заросшей крапивой, Робин всякий раз чувствовала, как в груди бьется паника, но Страйк, намеренно или нет, переключал ее мысли на другое, причем упорно отказывался объяснить, как связаны между собой показания Делии Уинн и Рафаэля и какие напрашиваются выводы.

– Думай, – повторял он, – сама думай.

Но Робин, вконец измотанная, предпочла бы просто вытянуть из него объяснение за кофе с бутербродами, одновременно наслаждаясь этим неожиданным перерывом в работе: действительно, они со Страйком никогда раньше не проводили вместе столько времени, кроме как в кризисных ситуациях.

Солнце клонилось все ниже к горизонту, и мысли Робин все настойчивее стремились в сторону ложбины; каждый раз у нее обрывалось сердце. Паузы затягивались; Страйк вторично предложил ей переждать в «лендровере», когда они с Барклаем отправятся на раскопки.

– Нет, – отрезала Робин. – Я не для того сюда ехала, чтобы отсиживаться в машине.

До Вулстона они добрались минут за сорок пять. По мере их продвижения к западу и повторного спуска в долину Белой Лошади небо стремительно теряло цвет, и к тому времени, как они оказались у цели, в коричневато-серой вышине появились крапинки бледных звезд.

Робин свернула на заросшую дорогу, ведущую к Стеда-коттеджу, и теперь машину болтало из стороны в сторону: они двигались по глубоким колеям, пробиваясь сквозь переплетенные ветви колючего кустарника в непроглядную тьму, под кроны деревьев.

– Проезжай вперед, сколько получится, – инструктировал ее Страйк, проверяя время по своему мобильнику. – Барклай пусть припаркуется за нами. Он будет с минуты на минуту, я с ним договорился на девять.

Окинув взглядом чащобу, отделявшую дорогу от дома Чизуэллов, Робин остановилась и вырубила двигатель. Пусть место было укромное, но все равно они нарушили границы частного владения. Впрочем, ее мало тревожило, что их могут застукать: по-настоящему страшило другое – то, что лежало под спутанной крапивой на дне темной котловины за Стеда-коттеджем, и потому Робин вновь попыталась отвлечься проверенным за этот день способом – задав вопрос Страйку.

– Сказано тебе: шевели мозгами, – в которой раз повторил Страйк. – Поразмысли о таблетках «лахезис». Ты же сама решила, что это важная деталь. Припомни все странности в поведении Чизуэлла: как он прилюдно насмехался над Аамиром, как сказал, что Лахесис «знает, какой кому отпущен срок», как обронил при тебе, что «раз за разом они себя выдают», как искал подарок от Фредди – зажим для денег, который оказался у него в кармане.

– Все это я припоминала, и не раз, но до сих пор не могу понять, как…

– …гелий и резиновый шланг попали в этот дом в коробке из-под шампанского. Кто-то знал, что Чизуэлл – аллергик и пить шампанское не станет. Задайся вопросом: как Флик узнала, что у Джимми есть претензии к Чизуэллу? Вспомни скандал, который устроила Флик своей соседке по квартире – Лоре…

– Какое все это имеет отношение к нашему теперешнему плану?

– Шевели мозгами! – Страйк окончательно вывел ее из себя. – В мусорном ведре Чизуэлла не нашли пустого пакета из-под апельсинового сока с примесью амитриптилина. Вспомни, как Кинвара зацикливалась на местонахождении Чизуэлла. Попробуй догадаться, что скажет мне крошка Франческа из галереи Драммонда, если я когда-нибудь смогу до нее дозвониться. Подумай о звонке в офис Чизуэлла со словами «перед такой смертью из них льет моча»; это само по себе – ни пришей, ни пристегни, хотя, если вдуматься, наводит на определенные мысли…

– Ты меня разыгрываешь, – недоверчиво проговорила Робин. – У тебя есть идея, которая сводит все концы воедино? Логически непротиворечивая?

– Именно так, – самодовольно изрек Страйк, – а вдобавок объясняет, откуда Уинн с Аамиром знали о хранящихся в МИДе фотографиях и даже, вероятно, о виселицах Джека о’Кента, хотя Аамир уволился из МИДа чуть ли не год назад, а Уинна, насколько мы знаем, вообще туда не заносило…

Тут зазвонил мобильный. Страйк взглянул на дисплей.

– Иззи отзванивается. Я выйду. Хочу перекурить.

Он выбрался из машины. Пока за ним не захлопнулась дверь, Робин уловила одно-единственное слово: «Привет». Она по-прежнему сидела за рулем, а в голове роились мысли. Либо Страйка и в самом деле осенила гениальная идея, либо он просто насмешничает, и Робин, пожалуй, склонялась к второму варианту: уж слишком разнородными выглядели перечисленные сведения.

Через пять минут Страйк вернулся на пассажирское сиденье.

– Клиентка гневается, – доложил он, захлопывая дверцу. – Тиган, видишь ли, должна была расписывать, как в тот вечер Кинвара тайно улизнула, чтобы прикончить Чизуэлла, а не подтверждать ее алиби и не распинаться о торговле виселицами.

– Иззи это признала?

– А что ей оставалось? Но говорю же – гневается. Очень настойчиво мне втирала, что экспорт виселиц в то время был легален. Я позволил себе заметить, что ее отец обманным путем лишил Джимми и Билли причитающихся им денег, и ты была права. После смерти Джека о’Кента остались два готовых к продаже комплекта виселиц, но его сыновьям никто этого не сообщил.

– По-твоему, она беспокоится, как бы парни не стали претендовать на состояние Чизуэлла?

– Я считаю, в тех кругах, где вращается Джимми, такой шаг сильно подмочит его репутацию: позариться на барыши от повешения людей в странах третьего мира, – сказал Страйк, – хотя бес его знает.

По главной дороге промчалась машина, и Страйк с надеждой обернулся.

– Я думал, это Барклай… – Он посмотрел на часы. – Может, он поворот проскочил?

– Корморан, – заговорила Робин, которую намного меньше интересовали чувства Иззи и местонахождение Барклая, нежели таинственная версия Страйка, – ты серьезно считаешь, что твоя версия объясняет все сказанное?

– Да, – Страйк почесал подбородок, – именно так я и считаю. Беда в том, что она показывает, кто это сделал, но, хоть тресни, не дает понять – зачем и почему, ну разве что из слепой ненависти… только очень уж это не похоже на кровавое убийство в состоянии аффекта, согласна? Это ведь не удар молотком по голове. А тщательно спланированная казнь.

– А как же твое «сначала средства, потом мотив»?

– Я сфокусировался на средствах. Они и привели меня сюда.

– Ты мне даже не откроешь, кто это был – «он» или «она»?

– Ни один приличный наставник не лишит тебя удовольствия вычислить это самостоятельно. Печенье осталось?

– Нет.

– Хорошо, что я такой запасливый. – Страйк достал из кармана «Твикс», снял обертку и отдал одну шоколадную палочку Робин, которая приняла угощение с рассмешившей Страйка неохотой.

Оба жевали молча. Затем Страйк проговорил куда серьезнее, чем прежде:

– Сегодняшний вечер очень важен. Если на дне ложбины не зарыто ничего завернутого в розовое одеяло, то линию Билли придется закрыть: удушение ему привиделось, мы для очистки совести проверили, и теперь я буду отрабатывать свою версию смерти Чизуэлла, не отвлекаясь на посторонние факты и не задумываясь, как сюда вписывается убитая кем-то девочка.

– Или убитый мальчик, – напомнила Робин. – Ты говорил, что Билли на этот счет не уверен.

Ее непокорное воображение рисовало маленький скелет в полусгнивших лоскутах одеяла. Можно ли по останкам определить, какого пола был ребенок? Не осталось ли там заколки, обрывка шнурка, пряди длинных волос?

«Только бы там оказалось пусто, – думала Робин. – Господи, только бы там оказалось пусто».

Но вслух она сказала:

– А если в ложбине все-таки окажется… что-то… кто-то?..

– Тогда моя версия рухнет: представить себе не могу, как задушенный в Оксфордшире ребенок впишется в упомянутые обстоятельства.

– Не факт, – рассудительно сказала Робин. – Возможно, ты прав в отношении того, кто убил Чизуэлла, а это, быть может, совершенно отдельное…

– Нет. – Страйк покачал головой. – Слишком много совпадений. Если в ложбине что-то похоронено, оно увязывается со всем остальным. Один брат в детстве видел убийство, второй брат через двадцать лет начинает шантажировать убийцу, ребенок похоронен на земле Чизуэлла… если в ложбине похоронен ребенок, он куда-нибудь да вписывается. Но могу поспорить на что угодно: там ничего нет. Будь у меня полная уверенность, что в ложбине есть тело, я бы тут же доверил раскопки полицейским. Сегодняшний вечер – это ради Билли. Я ему обещал.

У них перед глазами дорога мало-помалу растворялась в темноте. Страйк время от времени поглядывал на мобильный.

– Где его черти носят, этого Барклая? А, вот!

Позади них на дорогу вынырнул свет фар. Подъехавший на стареньком «гольфе» Барклай затормозил и выключил фары. В боковом зеркале Робин видела, как вышедший из машины силуэт превратился в сыщика; у того за спиной был такой же вещмешок, как у Страйка.

– Здорово, – сказал Барклай, остановившись у пассажирского окна. – Подходящий вечерок для гробокопателей.

– Ты припозднился, – заметил Страйк.

– Ага, знаю. Представь себе: Флик звонила. Подумал, ты захочешь услышать, что она сказала.

– Садись назад, – предложил Страйк. – Расскажешь, пока мы выжидаем время. Еще минут десять – и будет хоть глаз выколи.

Устроившись на заднем сиденье «лендровера», он захлопнул дверь. Страйк и Робин повернулись к нему для разговора.

– Так вот: прорезалась, тудэмо-сюдэмо…

– Переведи, пожалуйста, на человеческий.

– Ревет белугой, от страха срет кирпичами. Сегодня полиция к ней нагрянула.

– Спохватились… давно пора, – сказал Страйк. – И?

– Обшмонали квартиру и в ванной нашли записку Чизуэлла. Флик взяли за жопу – и на допрос.

– Как она объяснила, что записка оказалась у нее?

– Она со мной не откровенничала. Только допытывалась, где Джимми. Малость умом тронулась. Знай талдычила: «Скажи Джимми, что она у них, он поймет».

– А Джимми-то куда делся, не знаешь?

– Без понятия. Видел его вчера, своими планами он не делился, только рассказал, что Флик аж взбеленилась, когда он попросил у нее телефончик Бобби Канлифф. Видать, глянулась ему крошка Бобби, – ухмыльнулся Барклай в сторону Робин. – Флик наврала ему, что не знает, и спросила, с какой целью он так интересуется. Джимми сказал, что всего лишь хочет позвать Бобби на митинг реал-социалистов, но ты ж понимаешь, Флик быстро смекнула, куда ветер дует.

– Как по-твоему, она догадывается, что полицию навела я? – спросила Робин.

– Пока нет, – сказал Барклай. – Но задергалась.

– И это хорошо. – Страйк глянул на клочок неба, который виднелся сквозь шатер из листьев. – Думаю, надо приступать. Хватай сумку, Барклай, у меня там инструменты и перчатки.

– Да ты никак собираешься копать – на одной ноге? – скептически полюбопытствовал Барклай.

– Не на тебя же рассчитывать, – сказал Страйк, – а то мы тут сутки ковыряться будем.

– Я тоже буду копать, – твердо сказала Робин. Она расхрабрилась, когда Страйк усомнился, что в ложбине удастся что-нибудь найти. – Передай-ка мне резиновые сапоги, Сэм.

Страйк уже доставал из своего вещмешка фонарик и трость.

– Давай я понесу. – Барклай закинул через плечо вещмешок Страйка вместе со своим; послышался лязг тяжелых металлических инструментов.

Втроем они пошли вперед; Робин и Барклай приноравливались к походке Страйка, который шагал осторожно, светил на землю фонариком и время от времени пускал в дело трость, чтобы перенести на нее свой вес или отбросить с дороги мешавший ему бурелом. Мягкая почва заглушала их шаги, но тихая ночь рупором усиливала громыхание инструментов, которые нес Барклай, шорох невидимых зверушек, сигавших из-под ног чужаков-великанов, и собачий лай, доносившийся от дома Чизуэллов. Вспомнив норфолк-терьера, Робин понадеялась, что он не спущен с поводка.

Когда они вышли на поляну, Робин увидела, что ночь преобразила заброшенный домишко в ведьмино логово. За потрескавшимися окнами так и виделась нечистая сила, но Робин отвернулась, запретив себе в этой жуткой обстановке придумывать новые страхи. Тихонько отдуваясь на краю ложбины, Барклай скинул вещмешки на землю и на каждом открыл молнию. В свете фонаря Робин увидела большой набор инструментов: кирку, мотыгу, пару ломиков, вилы, охотничий топорик и три лопаты, включая одну штыковую. Лежало там и несколько пар садовых перчаток.

– Да-а, мы тут затрахаемся, – протянул Барклай, вглядываясь в темную низину. – Придется ведь место расчищать, прежде чем браться за дело.

– Это точно. – Робин потянулась за парой перчаток.

– Ты уверен, босс? – спросил Барклай у Страйка, который сделал то же.

– Я что, уже крапиву дергать не гожусь? – досадливо бросил Страйк.

– Прихвати топорик, Робин, – попросил Барклай, взявшись за кирку и лом. – Кусты кое-где вырубить.

Скользя и спотыкаясь, все трое спустились по крутому склону ложбины и принялись за работу. Битый час они рубили жесткие ветви и выдергивали крапиву, время от времени обмениваясь инструментами или возвращаясь наверх, чтобы забрать другие.

Хотя в воздухе похолодало, Робин скоро вспотела и за работой начала одну за другой снимать с себя теплые вещи. Страйк, в свою очередь, старательно делал вид, будто постоянные наклоны и повороты на скользкой, неровной почве нисколько не травмируют оконечность его культи. В темноте не было видно, что он морщится от боли, но стоило Барклаю или Робин посветить в его сторону, как он тут же менял выражение лица.

Физическая работа отвлекала Робин от жутких мыслей о том, что может скрываться у них под ногами. Вероятно, думала она, это как в армии: напряжение всех сил и дух товарищества помогают тебе сосредоточиться на чем угодно, кроме страшной реальности, которая ждет впереди. Два бывших солдата, наклонившись, выполняли свою работу методично и безропотно, лишь изредка матерясь, когда упрямые корни или колючие ветки рвали одежду или впивались в плоть.

– Давайте копать, что ли, – выдохнул наконец Барклай, когда они по мере возможностей расчистили котловину. – С тебя хватит, Страйк.

– Я начну, а Робин продолжит, – сказал Страйк. – Давай, – обратился он к ней, – передохни, посвети нам сверху, чтобы луч не дергался, и передай мне сюда вилы.

Выросшая с тремя братьями, Робин хорошо усвоила, что значит мужское самолюбие и как не нарываться на ссоры. Понимая, что приказ Страйка продиктован скорее гордыней, чем разумом, она тем не менее подчинилась, вскарабкалась по крутому склону и уселась на краю обрыва, сжимая в руках фонарь и время от времени подавая мужчинам нужные инструменты, когда требовалось убрать валуны или разбить неподатливую землю.

Работа продвигалась медленно. Барклай копал втрое быстрее Страйка, который – Робин видела – буквально превозмогал себя, особенно когда нажимал ногой на штык, вгоняя его в землю: протез был крайне ненадежен, если приходилось переносить на него вес, и причинял жуткую боль при нажатии на сопротивляющийся металл. Минуту за минутой она откладывала свое вмешательство, пока у Страйка, который сложился пополам с перекошенным от боли лицом, не вырвалось приглушенное: «Твою ж мать!»

– Может, поменяемся? – предложила она.

– Куда ж деваться? – буркнул он.

Он подтянулся за край котловины, стараясь больше не нагружать протезированную ногу, натертую до сукровицы, до болезненной пульсации, перехватил у Робин, уже спускавшейся на дно, фонарь и направил устойчивый луч на своих помощников.

Прежде чем устроить перекур, Барклай выкопал короткую траншею глубиной больше полуметра, выбрался из ямы и достал из своего вещмешка бутылку воды. Пока он пил, а Робин отдыхала, опершись на черенок лопаты, до них опять донесся лай. Сэм глянул в сторону невидимого дома Чизуэллов.

– Что у них там за кабысдох? – спросил он.

– Старый лабрадор и пустолайка-сучара с признаками терьера, – сказал Страйк.

– Если она их науськает, нам кирдык. – Барклай утер губы ладонью. – Терьер как нефиг делать перепрыгнет через эти кучи. У них, у терьеров, и слух острый, мать их за ногу.

– Будем надеяться, она их не спустит, – прохрипел Страйк, но добавил: – Прервись на пять минут, Робин, – и выключил фонарь.

Выбравшись из котловины, Робин взяла протянутую ей Барклаем непочатую бутылку воды. Теперь, когда она сидела без движения, ее открытые руки и шея покрылись гусиной кожей. В темноте казалось, будто порхающие и шмыгающие твари производят оглушительный шум и в траве, и в кронах деревьях. Собака надрывалась, и сквозь этот заливистый лай до Робин вроде бы донесся женский крик.

– Вы слышали?

– Да. Кажись, она приказала шавке заткнуться, – сказал Барклай.

Они замерли. Наконец терьер умолк.

– Еще пару минут, – сказал Страйк. – Пусть задрыхнет.

В кромешной тьме все трое выжидали, прислушиваясь к шороху каждой былинки, а потом Робин с Барклаем опять спустились в котловину.

Все мышцы Робин теперь просили пощады, ладони под перчатками начали покрываться волдырями. Чем глубже вонзались лопаты, тем больше требовалось усилий: в слежавшейся толще земли оказалось полно камней. Конец траншеи со стороны Барклая получился значительно глубже, чем у Робин.

– Давай теперь я, – предложил Страйк.

– Нет! – рявкнула она, слишком измотанная, чтобы миндальничать. – Ты совсем доконаешь свою ногу.

– Она, кстати, дело говорит, дружище, – пропыхтел Барклай. – Дай-ка попить, что-то мне душно.

Часом позже Барклай стоял по пояс в земле, а из ладоней Робин сочилась кровь под слишком большими для нее перчатками, которые сдирали с ее рук пузыри, когда она пыталась вывернуть киркой тяжелый камень.

– Ну… давай же… чертова… кукла…

– Помочь? – предложил Страйк, готовясь к спуску.

– Стой, где стоишь, – зло бросила она. – Я не доволоку тебя до машины…

Но когда ей удалось наконец вывернуть из земли совсем небольшой валун, у нее невольно вырвался крик.

Несколько крохотных извивающихся насекомых, прилипших к нижней стороне камня, метнулись в стороны от света фонаря. Страйк перевел луч на Барклая.

– Корморан! – резко окликнула Робин.

– Что?

– Свети сюда.

В ее голосе прозвучало нечто такое, отчего Барклай остановился. Вместо того чтобы направить на нее фонарь, Страйк сполз в яму, свалившись на рыхлый земляной холм. Свет фонаря прошелся по кругу и на миг ослепил Робин.

– Что ты увидела?

– Направь луч вот сюда, – указала она. – На камень.

В грязных до пояса джинсах Барклай вскарабкался к ним.

Страйк сделал, как просила Робин. Все трое вглядывались в заскорузлую поверхность камня. На нее налип какой-то пучок явно не растительного происхождения: это были волокна шерсти – выцветшие, но определенно розоватого цвета.

Все трое повернулись, чтобы рассмотреть выемку в земле, где только что лежал камень. Страйк направил туда свет фонаря.

– О черт! – выдохнула Робин и невольно прижала к лицу руки в облепленных землей перчатках.

На поверхности виднелась пара дюймов грязной материи, которая в мощном луче фонаря тоже оказалась розовой.

– Дай сюда. – Страйк вырвал у Робин кирку.

– Нет!..

Но он ее почти оттолкнул. В свете отклонившегося в сторону фонаря она видела лицо Страйка, грозное и свирепое, как будто розовое одеяло нанесло ему личное оскорбление.

– Барклай, подержи.

Страйк сунул ему кирку.

– Расколи, если сможешь. Попытайся не продырявить одеяло. Робин, зайди с другой стороны. Возьми вилы. Смотри руки мне не отруби, – обратился он к Барклаю.

Зажав фонарик в зубах, Страйк упал коленями в грязь и начал пальцами разгребать землю.

– Послушай, – застыв на месте, прошептала Робин.

До них в ночном воздухе опять донесся истошный лай терьера.

– Я не вскрикнула, когда перевернула валун? – шепотом спросила Робин. – Наверное, это я опять разбудила собаку.

– Не важно, – сказал Страйк, не переставая соскребать с одеяла грязь. – Копай.

– А вдруг…

– Не опережай событий. Копай давай.

Робин усердно работала вилами. Через пару минут Барклай сменил кирку на совковую лопату. Медленно, по всей длине, взору открывалось розовое одеяло, но добраться до того, что под ним, не было никакой возможности.

– Труп-то – не взрослого, – сказал Барклай, прикидывая длину грязного одеяла.

А издалека, со стороны дома Чизуэллов все тявкал терьер.

– Надо полицию вызывать, Страйк. – Барклай остановился, чтобы вытереть глаза от пота и грязи. – А то место преступления затопчем.

Страйк не ответил. Чувствуя легкую тошноту, Робин наблюдала за его пальцами, которые ощупывали то, что скрывалось под клочковатым одеялом.

– Пойди к моему вещмешку, – приказал он ей. – Там есть нож. Нож для гипсокартона. Поторопись.

Терьер захлебывался безумным лаем. Робин показалось, что этой лай приближается. Она вскарабкалась по крутому склону лощины, пошарила в недрах мешка, отыскала нож и соскользнула вниз к Страйку.

– Корморан, похоже, Сэм прав, – прошептала она. – Мы должны предоставить это…

– Давай сюда нож, – перебил он, протягивая руку. – Быстрее, я кое-что нащупал. Это череп. Ну же!

Вопреки своим предчувствиям она отдала ему нож. Послышался звук пропоротой, а потом разрываемой материи.

– Что ты делаешь? – ахнула она, увидев, как Страйк выдергивает что-то из земли.

– Совсем обалдел? – разозлился Барклай. – Вертопрахом, что ли, заделался?..

С ужасающим хрустом земля исторгла нечто большое и белое. Робин с тихим вскриком отпрянула, упала и замерла полусидя у склона лощины.

– Твою ж мать! – выругался Барклай.

Свободной рукой Страйк направил фонарь на свою находку. Остолбеневшие Робин и Барклай увидели выбеленный от времени и частично разбитый конский череп.

…действовать, работать. А не сидеть тут, ломая себе голову над неразрешимыми загадками.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Годами таившийся под покровом одеяла череп светился белизной в луче света, непостижимым образом напоминая рептилию длиной носа и формой челюстей. На них уцелело несколько тупых зубов. Кроме глазниц, на черепе обнаружилось еще несколько отверстий: одно на челюсти, другое сбоку головы, и вокруг каждого кость пошла трещинами и частично раскрошилась.

– Лошадь была застрелена. – Страйк медленно вертел в руках череп. Третье углубление показывало направление еще одной пули, которая задела кость, но не проникла в голову лошади.

Робин отдавала себе отчет, что человеческий череп потряс бы ее сильнее, но все равно ее сразил тот хруст и неожиданный вид этой хрупкой оболочки некогда живого, дышавшего существа, объеденной дочиста бактериями и насекомыми.

– Ветеринары валят лошадей одним выстрелом в лоб, – сказала она. – А не пытаются их изрешетить.

– Стреляли из винтовки, – авторитетно заявил Барклай, подбираясь ближе, чтобы рассмотреть череп. – Наобум.

– Животное небольшое, верно? Это был жеребенок? – спросил Страйк у Робин.

– Может быть, но на мой взгляд, это скорее пони или миниатюрная лошадь.

На виду у своих помощников Страйк продолжал медленно поворачивать в руках череп. Извлечь его из-под земли стоило им таких трудов и усилий, что невольно думалось: нет ли в нем еще каких-нибудь тайн, кроме тех, которые связаны уже с самой этой находкой?

– Выходит, Билли взаправду видел погребение, – сказал Страйк.

– Но это все же был не младенец. Готовь новую версию, – сказала Робин.

– Версию? – переспросил Барклай, но на него не обратили внимания.

– Не знаю, Робин. – Лицо Страйка, не освещенное фонарем, казалось призрачным. – Если Билли не выдумал погребения, то, думаю, не выдумал он и…

– Чертова баба! – встрепенулся Барклай. – Спустила своих шавок.

Лай терьера и гулкое, низкое гавканье лабрадора, более не приглушаемые стенами, приближались, звеня в ночи. Страйк без церемоний отшвырнул череп.

– Барклай, собери все инструменты и вали отсюда. Мы задержим собак.

– А как же?..

– Не парься, закапывать некогда. – Страйк уже выкарабкивался из низины, превозмогая нестерпимую боль в культе. – Робин, давай будешь со мной…

– Вдруг она вызвала полицию? – забеспокоилась Робин, которая первой выбралась на поверхность и обернулась, чтобы помочь Страйку.

– Разберемся, – задыхаясь, выговорил он, – а сейчас надо спешить: хочу остановить собак, чтобы дать уйти Сэму.

Пробиться сквозь чащобу было непросто. Страйк где-то обронил свою трость. Робин поддерживала его под руку, а он поспешал изо всех сил, мыча от боли каждый раз, когда приходилось переносить вес на культю. За деревьями Робин увидела точку света. Кто-то вышел из дома с фонарем.

Внезапно из мелкого кустарника с отчаянным лаем вырвался норфолк-терьер.

– Хороший мальчик, да, ты нас нашел! – лихорадочно заговорила Робин.

Невзирая на дружеское обращение, пес кинулся на Робин, норовя укусить. Она оттолкнула его ногой в резиновом сапоге, и в этот миг до них донесся хрип пробивающегося сквозь чащу к ним более тяжелого лабрадора.

– Гаденыш! – прошипел Страйк, отгоняя разъяренного терьера, но тот учуял Барклая и, прежде чем они смогли его остановить, рванул вперед, захлебываясь лаем.

– Черт! – вырвалось у Робин.

– Плевать на него, идем, идем, – торопил ее Страйк, хотя сам не знал, сколько еще сможет наступать на горящую от боли ногу с протезом.

Не сделали они и десятка шагов, как их настиг раскормленный лабрадор.

– Хороший мальчик, да, хороший мальчик, – замурлыкала Робин, и лабрадор, как менее азартный участник погони, дал ей возможность крепко схватить его за ошейник. – Пошли, пошли с нами. – Робин почти тащила за собой пса, поддерживая при этом Страйка, в направлении заросшей площадки для игры в крокет, откуда к ним, покачиваясь, двигался сквозь темноту свет чужого фонаря. Тишину нарушил пронзительный голос:

– Бэджер! Рэттенбери! Кто это? Кто там?

За фонарем маячила пышная женская фигура.

– Все нормально, хозяйка! – выкрикнула Робин. – Это мы!

– Что еще за «мы»? Вы кто такие?

– Подыграй мне, – пробормотал Страйк, обращаясь к Робин, и крикнул: – Миссис Чизл, это Корморан Страйк и Робин Эллакотт.

– Что вы здесь делаете? – прокричала она через сокращающееся расстояние.

– Мы в деревне опрашивали Тиган Бутчер, миссис Чизл, – громко сказал Страйк, когда они с Робин, ведя с собой упирающегося Бэджера, пробирались через высокую траву. – А обратно ехали этой дорогой и увидели, как два человека проникли на принадлежащую вам территорию.

– Какие два человека? Где?

– Вон там вошли в лес, – сказал Страйк; в чаще не умолкал истошный лай норфолк-терьера. – Мы не знаем вашего телефона, а то бы позвонили, чтобы предупредить.

Теперь, с расстояния нескольких шагов, они увидели, что на Кинваре тяжелое стеганое пальто, накинутое поверх короткого пеньюара из черного шелка, и резиновые сапоги, надетые на босу ногу. Ее подозрения, испуг и недоверчивость разбивались об уверенность Страйка.

– Ну, мы и решили, что нужно действовать, – других-то свидетелей, кроме нас двоих, тут не было. – Он тяжело вздохнул и слегка поморщился, но, припадая на одну ногу, все же подошел к Кинваре, хотя и с помощью Робин. – Просим прощения, – добавил он, – за наш неприглядный вид. В этих местах слякотно, я пару раз упал.

По темному газону пронесся холодный ветерок. Растерянная, снедаемая подозрениями Кинвара, пристально оглядев Страйка, развернулась в ту сторону, откуда доносился неумолчный лай терьера.

– РЭТТЕНБЕРИ! – прокричала хозяйка. – РЭТТЕНБЕРИ!

Она опять повернулась к Страйку:

– Как они выглядели?

– Мужчины, – нашелся Страйк. – Молодые, здоровые, судя по их повадкам. Мы знали, что здесь уже случались нарушения границ вашей усадьбы…

– Да. Да, случались. – Кинвара задергалась. Похоже, она впервые прониклась состоянием Страйка: тот с перекошенным от боли лицом тяжело опирался на Робин.

– Наверное, вам лучше пройти в дом.

– Большое спасибо, – с чувством произнес Страйк, – очень любезно с вашей стороны.

Кинвара перехватила у Робин ошейник лабрадора и опять проорала: «РЭТТЕНБЕРИ!» – но лаявший вдали терьер не реагировал, и она потащила вяло упирающегося лабрадора к дому, а Робин и Страйк двинулись следом.

– А вдруг она вызовет полицию? – шепнула Робин.

– Не будем опережать события, – ответил Страйк.

Застекленная дверь в гостиную была не заперта. Вероятно, из нее и выбежала Кинвара на лай собак – отсюда начинался кратчайший путь в лес.

– Мы все в грязи, – предупредила Робин, когда они с хрустом шли по гравиевой дорожке, ведущей к дому.

– Оставьте обувь за порогом, вот и все, – сказала Кинвара и прошла в дом, не подумав снять резиновые сапоги. – Я в любом случае планирую поменять ковер.

Робин, стянув сапоги, вошла вслед за Страйком и затворила дверь.

Холодная неуютная комната освещалась одной-единственной лампой.

– Двое мужчин? – повторила Кинвара, вновь оборачиваясь к Страйку. – А вы видели, где именно они заходили?

– У дороги перелезли через стену, – сказал Страйк.

– Как по-вашему, они знают, что вы их заметили?

– Еще бы, – ответил Страйк. – Мы подъехали, а они бросились в лес. Наверняка струхнули, когда мы за ними погнались, так ведь? – обратился он к Робин.

– Определенно, – подтвердила Робин. – А когда вы спустили собак, злоумышленники, если не ошибаюсь, побежали в сторону шоссе.

– Рэттенбери все еще кого-то преследует… конечно, это может быть и лиса – он с ума сходит, когда чует лисиц, – сказала Кинвара.

Страйк обратил внимание, что после его прошлого посещения этого дома в гостиной кое-что изменилось. Над каминной полкой, там, где раньше висела картина, изображающая кобылу с жеребенком, темнел свежий квадрат обоев густо-малинового цвета.

– А куда подевалась картина? – спросил он.

Кинвара обернулась, чтобы посмотреть, о чем говорит Страйк, и с легкой заминкой ответила:

– Я ее продала.

– Вот оно что, – протянул Страйк. – Мне казалось, именно эта картина была вам особенно по вкусу, разве нет?

– После всего, что наговорил в тот день Торквил, – вовсе нет. Мне стало неприятно, что она здесь висит.

– А, – только и сказал Страйк.

Настойчивый лай Рэттенбери продолжал эхом оглашать лес в той стороне, где, по расчетам Страйка, терьер настиг Барклая, пробивающегося к своей машине с двумя полными вещмешками. Теперь, когда Кинвара отпустила ошейник лабрадора, пес гулко тявкнул и затрусил к двери, где принялся скрести лапой по стеклу.

– Если я позвоню в полицию, ждать придется долго. – Кинвара нервничала и злилась. – Меня там не воспринимают всерьез. Считают, что нарушители – это мои выдумки. Надо проверить лошадей, – внезапно решила она, но, вместо того чтобы выйти прямо в сад, бросилась из гостиной в коридор, а оттуда, насколько поняли Страйк и Робин, еще в какое-то помещение.

– Надеюсь, собака не искусала Барклая, – прошептала Робин.

– Давай лучше надеяться, что он не раскроил собачью башку лопатой, – пробормотал Страйк.

Дверь из коридора вновь распахнулась, и появилась Кинвара; к ужасу Робин, в руках у нее был револьвер.

– Ну-ка, ну-ка. – Страйк, прихрамывая, подошел к хозяйке дома и, резко вырвав у нее оружие, осмотрел. – «Харрингтон-энд-Ричардсон», семизарядный? На него требуется разрешение, миссис Чизл.

– Он принадлежал Джасперу, – ответила вдова, как будто это само по себе служило особым разрешением, – без оружия выходить не…

– Я пойду с вами проверить лошадей, – твердо сказал Страйк, – а Робин останется здесь и приглядит за домом.

Может, Кинвара и хотела запротестовать, но Страйк уже открывал дверь на улицу. Воспользовавшись случаем, лабрадор сиганул обратно в темный сад и огласил усадьбу зычным лаем.

– Господи, да что ж это такое… не надо было его выпускать… Бэджер! – выкрикнула Кинвара и резко повернулась к Робин. – Имейте в виду: из этой комнаты – ни на шаг! – Она ринулась в сад, а Страйк с револьвером похромал за ней. Оба исчезли в темноте. Робин, пораженная резкостью приказа Кинвары, приросла к месту.

Через открытую дверь в холодную и без того гостиную хлынул поток ночного воздуха. Робин подошла к камину и остановилась перед дровяной корзиной, призывно наполненной газетами, щепой и поленьями, но не решилась в отсутствие Кинвары развести огонь. Комната была точно такой же, какой запомнилась ей с прошлого раза – во всех отношениях неуютной; на голых стенах висели только четыре гравюры с пейзажами Оксфордшира. Где-то в глубине усадьбы по-прежнему лаяли две собаки, а тишину этой комнаты нарушал единственный звук, не замеченный Робин во время первого посещения из-за споров и перебранок хозяев дома: громкое тиканье старинных напольных часов.

У Робин, которая не один час отмахала лопатой, болел каждый мускул и нестерпимо саднили покрытые волдырями ладони. Она уселась на продавленный диван и обхватила себя руками, чтобы немного согреться, но тут сверху донесся скрип, очень похожий на звук шагов.

Робин уставилась на потолок. Наверное, показалось. В старых домах такие звуки – не редкость, нужно только привыкнуть.

В доме у ее родителей ночами фыркали радиаторы, а рассохшиеся двери стонали. Так что наверху, вероятно, никого не было.

Однако скрип раздался повторно – на некотором расстоянии от того места, где возник в первый раз.

Вскочив с дивана, Робин огляделась, ища, чем бы вооружиться. На столике рядом с диваном стояло безобразное бронзовое украшение в виде лягушки. Обхватив пальцами холодный шероховатый металл, Робин в третий раз услышала над собой скрип. Шаги – если только ей не померещилось – пересекли всю комнату, находящуюся прямо над гостиной.

С минуту Робин прислушивалась. Страйк – она знала – сказал бы: «Замри». Потом звуки сменились другими. Сомнений не оставалось: кто-то крался по лестнице.

Тихо ступая в одних носках, Робин выскользнула из гостиной, стараясь не задеть деревянную дверь, и беззвучно вышла на середину мощенного камнем холла, неравномерно освещаемого подвесным фонарем. Под ним она и остановилась, хотя сердце готово было выскочить из груди. Робин напрягала слух, воображая, как замер и выжидает совсем рядом какой-то незнакомец. С бронзовой лягушкой в руке она подошла к подножию ступеней. Лестничную площадку скрывала темень. Из леса доносился собачий лай.

Поднявшись на половину лестничного марша, она вроде бы услышала тихое шарканье по ковру, а затем осторожный шорох затворяемой двери.

Вопрошать «кто там?» не имело смысла. Если бы незнакомец готов был себя обнаружить, он вряд ли отпустил бы Кинвару одну в такую темень – выяснять, почему беснуются собаки.

Дойдя до верха лестницы, Робин увидела на темных половицах призрачный отблеск вертикальной полоски света, пробивающейся из единственной освещенной комнаты. По шее и коже головы побежали мурашки: невидимый наблюдатель мог скрываться в любой из трех темных комнат с распахнутыми дверями, которые остались у нее позади.

Постоянно оглядываясь через плечо, она кончиками пальцев толкнула дверь освещенной спальни, высоко подняла бронзовую лягушку и вошла.

Это была явно спальня Кинвары: неряшливая, захламленная и заброшенная. Единственная лампа горела на ближайшей к двери прикроватной тумбочке. Постель была смята, – казалось, ее покинули в большой спешке, скомканное стеганое пуховое одеяло валялось на полу. На стенах висели многочисленные картины с изображением лошадей – все более низкого качества, чем исчезнувшее из гостиной полотно. Дверцы платяного шкафа стояли нараспашку, но спрятаться в нем среди плотно утрамбованной одежды мог разве что гном.

Робин вернулась на неосвещенную площадку. Поудобнее перехватив бронзовую лягушку, она сориентировалась. Если звуки, которые она слышала, доносились из комнаты непосредственно над гостиной, значит сейчас их источник, по всей вероятности, переместился за притворенную дверь напротив.

Когда Робин потянулась к дверной ручке, ужасающее ощущение, что за ней наблюдают невидимые глаза, только усилилось. Она толкнула дверь и, не входя, ощупью нашла выключатель.

При ярком свете перед ней предстала холодная полупустая комната с латунной кроватью и единственным комодом. Тяжелые шторы на старомодных латунных кольцах были задернуты и скрывали сад. На двуспальной кровати лежала картина «Скорбящая кобыла», на которой каурая с белым лошадь навечно прильнула носом к свернувшемуся на соломе чисто-белому жеребенку.

Пошарив свободной рукой в карманах, Робин нашла мобильник и сделала несколько фотографий лежащей на покрывале картины, очевидно брошенной туда впопыхах.

У нее вдруг возникло такое чувство, будто рядом что-то пошевелилось. Она резко отвернулась и заморгала, чтобы отделаться от сверкающего образа золоченой рамы, врезавшегося ей в сетчатку при вспышке камеры. Заслышав приближающиеся голоса Страйка и Кинвары, она поняла, что эти двое вот-вот вернутся в гостиную.

Шлепнув по выключателю, чтобы погасить свет в верхней комнате, Робин бесшумно пересекла лестничную площадку и сбежала вниз по ступеням. Опасаясь не успеть в гостиную, она бросилась в туалетную комнату первого этажа и спустила воду в тот самый миг, когда хозяйка дома отворила застекленную дверь.

…недаром я так ревниво скрывал наш союз.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Норфолк-терьер Рэттенбери с облепленными грязью лапами вырывался из рук Кинвары. При виде Робин он снова зашелся лаем и сделал еще одну попытку высвободиться.

– Простите, мне понадобилось в туалет – еле добежала, – тяжело дыша, сообщила Робин, пряча за спиной бронзовую лягушку. Старый сливной бачок удостоверил эту историю громким бульканьем, которое эхом отозвалось в мощеном коридоре. – Ну как успехи? – обратилась она к Страйку, который еле приковылял в гостиную следом за Кинварой.

– Никак, – бросил осунувшийся от боли Страйк, держа в одной руке револьвер. Впустив тяжело дышащего лабрадора обратно в комнату, он затворил дверь. – Однако там, совершенно точно, были люди. Собаки это поняли, но, видимо, нарушители спокойствия удрали. Велик ли был шанс, что мы будем проезжать мимо ровно в ту минуту, когда им приспичило перелезать через стену?

– Да заткнись же ты, Рэттенбери! – заорала Кинвара.

Она отпустила терьера, но тот не переставал тявкать на Робин, и Кинвара замахнулась на него, после чего он заскулил и уполз в угол, поближе к лабрадору.

– С лошадьми все в порядке? – спросила Робин, продвигаясь к приставному столику, откуда забрала бронзовое пресс-папье.

– Одна из дверей конюшни оказалась закрыта неплотно. – Страйк поморщился, наклонившись, чтобы ощупать колено. – Но миссис Чизл с большой степенью уверенности предполагает, что так и было. Не возражаете, если я присяду, миссис Чизл?

– Я… нет, пожалуй, нет, – невпопад пробормотала Кинвара.

Она направилась в угол, к стоявшему там столику со спиртным, откупорила бутылку виски «Феймос граус» и плеснула себе щедрую порцию. Воспользовавшись тем, что хозяйка дома повернулась спиной, Робин осторожно вернула пресс-папье на место. Она попыталась встретиться глазами со Страйком, но тот с едва слышным стоном опустился на диван и заговорил с Кинварой.

– Не откажусь, раз вы предлагаете, – нахально сказал он и опять поморщился, массируя правое колено. – Мне придется это снять, не возражаете?

– Ну… нет, наверное, нет. Чего вам налить?

– Я бы тоже выпил виски, если можно. – Страйк положил револьвер на столик рядом с бронзовой лягушкой, закатал брючину и глазами показал Робин, что ей тоже лучше сесть.

Пока Кинвара наливала еще одну порцию виски, Страйк начал снимать протез. Обернувшись, чтобы передать ему стакан, Кинвара в смущении замерла, понаблюдала, как Страйк управляется со своей искусственной ногой, и отвела глаза лишь в тот миг, когда протез отделился от воспаленной культи. Тяжело дыша, Страйк прислонил протез к дивану и опустил брючину, которая закрыла ампутированную ногу.

– Большое спасибо, – сказал он, принимая от нее виски и делая первый глоток.

Оказавшись в замкнутом пространстве с человеком, который не может ходить, но теоретически заслуживает благодарности и только что получил из ее рук стакан спиртного, Кинвара с каменным лицом присела тоже.

– На самом деле, миссис Чизл, я собирался вам позвонить, чтобы уточнить пару сведений, полученных нами от Тиган, – сказал Страйк. – Если возражений нет, можно прямо сейчас по ним пройтись. По крайней мере, этот вопрос будет закрыт.

В легком ознобе Кинвара покосилась на пустой камин, и Робин с надеждой сказала:

– Хотите, я?..

– Нет, – злобно отрезала Кинвара. – Я сама в состоянии это сделать.

Она подошла к стоящей у камина дровяной корзине, откуда выхватила старую газету. Пока Кинвара выстраивала конструкцию из щепы вокруг газетного комка и растопки, Робин удалось встретиться взглядом со Страйком.

– Наверху кто-то есть, – беззвучно, одними губами сообщила она, почти не надеясь, что он ее поймет; но Страйк лишь насмешливо вздернул брови и опять повернулся к Кинваре.

Вспыхнула спичка. Вокруг маленькой кучки бумаги и щепы в камине заиграли языки пламени. Кинвара с пустым стаканом подошла к столу с напитками, где налила себе новую порцию неразбавленного скотча, а затем, поплотнее запахнув пальто, вернулась к дровяной корзине, выбрала большое полено, положила поверх зарождающегося огня и без сил упала на диван.

– Ну давайте, – мрачно сказала она Страйку. – Что вы хотите знать?

– Как я уже сказал, мы сегодня разговаривали с Тиган Бутчер.

– И?

– И теперь мы знаем, чем шантажировали вашего мужа Джимми Найт и Герайнт Уинн.

Кинвара не выказала никакого удивления.

– Я говорила этим дурехам, что вы дознаетесь. – Она повела плечами. – Иззи и Физзи. Здесь все знали, что мастерит в сарае Джек о’Кент. Естественно, кто-то проболтался. – Она сделала большой глоток виски. – Надеюсь, вам не нужно объяснять? Виселицы… Мальчик из Зимбабве…

– Вы имеете в виду Сэмюеля? – попытался угадать Страйк.

– Именно, Сэмюель Ма… Мадрапе или что-то вроде этого.

Огонь вспыхнул неожиданно, и языки пламени заплясали вокруг полена, которое слегка шевельнулось в россыпи искр.

– Когда мы услышали, что был повешен мальчик, Джаспер очень беспокоился, не на его ли виселице. Вам ведь известна эта история, правда? Что было два комплекта? Но до правительства дошел только один. Второй комплект пропал: грузовик то ли угнали, то ли что-то еще. Так они и осели в какой-то дыре. Фотографии, очевидно, кошмарные. В Министерстве иностранных дел, вероятно, что-то перепутали. Джаспер не понимал, откуда видно, что эти виселицы имеют к нему хоть какое-то отношение, но Джимми сказал, что располагает доказательствами. Я так и знала, что вы докопаетесь, – заключила Кинвара с видом горького удовлетворения. – Тиган – жуткая сплетница.

– Итак, чтобы прояснить ситуацию, – сказал Страйк. – Когда к вам в первый раз обратился Джимми Найт, он просил вернуть их с братом долю за два комплекта виселиц, которые успел закончить перед смертью его отец?

– Именно. – Кинвара потягивала виски. – Они стоили восемьдесят тысяч за пару. Он хотел сорок.

– Но предположительно, – сказал Страйк, припомнив, как Чизуэлл говорил, что через неделю после первой попытки получить деньги Джимми вернулся и запросил меньшую сумму, – ваш муж ему ответил, что получил оплату только за один комплект, поскольку второй был похищен?

– Да. – Кинвара пожала плечами. – После этого Джимми затребовал двадцать, но мы их уже потратили.

– Как вы лично отнеслись к просьбе Джимми, когда он в первый раз обратился к вашей семье за деньгами? – спросил Страйк.

Робин показалось, что Кинвара слегка порозовела – возможно, от спиртного?

– По правде говоря, его доводы виделись мне справедливыми. Я понимала, почему он считает себя вправе требовать денег. Половина выручки от продажи виселиц причиталась мальчишкам Найт. Такая была договоренность еще при жизни Джека о’Кента, но Джаспер настаивал, что Джимми не может претендовать на деньги за пропавший комплект, а если учесть, что мой муж хранил товар у себя в сарае и оплатил все транспортные и прочие расходы… вот он и сказал, что Джимми при всем желании не подаст на него в суд. Этого Джимми он терпеть не мог.

– Так, ну, я полагаю, они не сошлись в политических взглядах, – сказал Страйк.

Кинвара почти усмехнулась:

– Тут дело куда более тонкое. Разве вы не слышали о Джимми и Иззи? Нет… Думаю, Тиган не в курсе – слишком молода. О, они согрешили всего один раз, – ей явно польстило изумление Страйка, – но Джасперу этого было достаточно. Какой-то деревенщина, Джимми Найт, соблазнил его обожаемую доченьку, вы же понимаете… Но Джаспер никак не мог откупиться от Джимми, – продолжила она. – Деньги уже были потрачены. Некоторое время они шли на выплаты по превышению кредита, затем на ремонт кровли конюшни. Я этого не знала, – добавила она, как будто чувствуя молчаливое неодобрение Страйка, – но Джимми в тот вечер мне объяснил, какова была договоренность между Джаспером и Джеком о’Кентом. А Джаспер прежде мне твердил, что виселицы принадлежат ему и он волен их продать. Естественно, я верила мужу.

Она встала и опять направилась к столику со спиртным, а толстый лабрадор, стремясь к теплу, вышел из дальнего угла, вальяжно обогнул диван и шлепнулся перед теперь уже ревущим пламенем. Норфолк-терьер затрусил вслед за ним, рыча на Страйка и Робин, но Кинвара цыкнула:

– Молчать, Рэттенбери!

– У меня к вам еще пара вопросов, – сказал Страйк. – Во-первых, мобильный вашего супруга был запаролен?

– Конечно, – ответила Кинвара. – Муж очень заботился о безопасности.

– Значит, он сообщал пароль только избранным?

– Он даже мне не называл эти цифры, – сказала Кинвара. – А почему, собственно, вы интересуетесь?

Проигнорировав ее вопрос, Страйк сказал:

– Ваш пасынок изложил нам другую, отличную от вашей версию о причинах своего появления здесь сразу после смерти вашего мужа.

– Вот как? И что же он в этот раз наболтал?

– Что пытался удержать вас от продажи колье, которое остается в собственности семьи вот уже…

– Выложил все без утайки, да? – прервала она, поворачиваясь лицом к посетителям с очередной порцией виски в руке.

Взлохмаченные ночным воздухом рыжие волосы придавали ей разнузданный вид, тем более что, направляясь обратно к дивану, она не подумала запахнуть пальто и в вырезе черного пеньюара обозначилась глубокая ложбинка. Кинвара снова плюхнулась на диван.

– Да, он вознамерился помешать мне удрать с колье, на которое, между прочим, у меня есть полное право. По условиям завещания украшение переходит ко мне. Джаспер не отписал бы мне эту вещь помимо своей воли, правда ведь?

Робин вспомнила, какое сочувствие вызвали у нее слезы вдовы в день их первой встречи в этой комнате, хотя во всем прочем Кинвара вызывала у нее антипатию. Сейчас в ее поведении не осталось, считай, ничего от убитой горем вдовы, но, возможно, подумала Робин, причиной тому было спиртное и пережитый шок от их вторжения в ее усадьбу.

– Значит, вы подтверждаете слова Рафаэля о том, что он приехал сюда с намерением не дать вам скрыться с ожерельем?

– А что, вы ему не верите?

– Если честно – нет, – ответил Страйк. – Нет.

– Почему же?

– Как-то неубедительно, – сказал Страйк. – Трудно поверить, что в то утро ваш муж был в состоянии припомнить, что кому отписал.

– Однако же он был в состоянии позвонить мне и потребовать объяснений насчет моего ухода, – сказала Кинвара.

– Вы ему говорили, что собираетесь продать колье?

– Открытым текстом не говорила. Я сказала, что уеду, как только найду пристанище для себя и для моих лошадей. Видимо, он заинтересовался, как я смогу это сделать, не имея собственных средств, что и навело его на мысль о колье.

– Итак, Рафаэль приехал сюда из чистой преданности своему отцу, оставившему его без гроша?

Кинвара долго и пристально смотрела на Страйка поверх стакана виски, а затем обратилась к Робин:

– Подбрось-ка поленце в огонь.

Отметив для себя такую фамильярность, Робин тем не менее повиновалась. Норфолк-терьер, который теперь улегся рядом со спящим лабрадором, рычал на нее до тех пор, пока она не вернулась на свое место.

– Ладно, – решительно сказала Кинвара. – Ладно, вот что. Думаю, теперь это все равно не имеет значения. Эти чертовы девки в конце концов так или иначе пронюхают, а Рафаэль получит по заслугам. Он действительно приезжал сюда, чтобы помешать мне забрать колье, но не ради Джаспера, Физзи или Флопси… надеюсь, – с вызовом обратилась она к Страйку, – вам известны все домашние клички, так ведь? Вы, наверное, только похохатывали, работая на Иззи?

– Э…

– Не юлите, – злобно бросила Кинвара, – я знаю, вам они известны. Меня, например, прозвали Тинки Номер Два или как-то так. Скажете, нет? А у Рафаэля за спиной Иззи, Физзи и Торквил зовут его Поганцем. Это вы тоже знали?

– Нет, – ответила Робин под свирепым взглядом Кинвары.

– Мило, правда? А мать Рафаэля идет у них под кличкой Орка, потому что всегда одевается в черное и белое[60]. Так вот… когда Орка поняла, что Джаспер не собирается на ней жениться, – Кинвара побагровела, – она знаете что выкинула?

Робин помотала головой.

– Отнесла знаменитое фамильное колье своему будущему любовнику, торговцу бриллиантами, заставила его вынуть самые ценные камни и вставить вместо них фианиты. Искусственные заменители бриллиантов, – пояснила Кинвара на тот случай, если Страйк и Робин не поняли. – Нам с Джаспером такое даже в голову не могло прийти. Думаю, Орнелла от души веселилась, когда я фотографировалась в этом колье, наивно полагая, что на мне камни стоимостью в сотню тысяч фунтов. Но мой любезный пасынок разнюхал, что я ухожу от его отца, подслушал мой разговор о денежной сумме на покупку земли для лошадей и быстренько смекнул, что я вот-вот закажу оценку колье. Он со всех ног примчался сюда, чтобы любым путем завуалировать проделки своей мамаши. Каковы после этого были его шансы вернуть себе расположение отца?

– Почему же вы от нас это скрыли? – спросил Страйк.

– Да потому, что в то утро Рафаэль умолил меня не сообщать его отцу о мошенничестве Орки, а взамен поклялся, что убедит мать вернуть мне камни. Или как минимум компенсировать их стоимость.

– Значит, вы до сих пор не оставляете попыток вернуть пропавшие камни?

Кинвара враждебно стрельнула на Страйка глазами поверх ободка стакана.

– После смерти Джаспера я не сделала ни одного шага в этом направлении, но отнюдь не собираюсь и дальше сидеть сложа руки. С какой стати эта гадина Орка должна прикарманить то, что по праву принадлежит мне? В завещании Джаспера специально оговаривается, что все находящееся в доме, но непови… непоми… непоименованное имущество, – у нее уже заплетался язык, – достанется мне. Итак, – она пробуравила Страйка взглядом, – с вашей точки зрения, это не похоже на Рафаэля? Примчаться сюда, чтобы выгородить мамашу?

– Да, – ответил Страйк, – должен признать, что похоже. Спасибо вам за откровенность.

Кинвара демонстративно посмотрела на высокие часы, которые уже показывали начало четвертого ночи, однако Страйк отказался понять намек.

– Миссис Чизл, последний вопрос, причем, рискну предположить, довольно личного свойства.

– Ну что еще? – вспылила она.

– Я недавно разговаривал с миссис Уинн. Вы знаете, кто такая Делия Уинн…

– Делия-Уинн-министр-спорта, – отчеканила Кинвара точно так же, как это сделал ее муж при первой встрече со Страйком. – Как не знать? Весьма своеобразная особа.

– В каком отношении?

Кинвара нетерпеливо передернула плечами, как будто ответ подразумевался сам собой.

– Не важно. Что она вам наговорила?

– Что во время вашей прошлогодней встречи вы были совершенно убиты, и, по ее мнению, оттого, что у вашего мужа, по его собственному признанию, была связь на стороне.

Кинвара открыла рот, но тут же прикусила язык. Несколько секунд посидев без движения, она тряхнула головой, словно хотела прочистить мозги, и сказала:

– У меня… были подозрения в его неверности, но, как выяснилось, ошибочные. Я все истолковала неправильно.

– Если верить миссис Уинн, муж бросил вам довольно жестокие слова.

– Мыслимо ли вспомнить тот разговор? Мне тогда нездоровилось. Я поддалась эмоциям и все истолковала неправильно.

– Простите меня, – сказал Страйк, – но со стороны ваш брак выглядел…

– Какая мерзкая у вас работа! – взвизгнула Кинвара. – Какими гадостями вы занимаетесь. Да, наш брак разладился, и что из этого? Вы думаете, теперь, когда умер мой муж, когда он лишил себя жизни, я захочу перемалывать это заново с вами и вашей помощницей – с двумя чужими людьми, которых по глупости втянула в эту историю моя падчерица, чтобы выплеснуть на поверхность всякую муть и многократно ухудшить наше положение?

– Надо понимать, ваше мнение круто переменилось? Нынче вы считаете, что ваш муж лишил себя жизни? Но ведь во время нашей предыдущей беседы вы предположили, что Аамир Маллик…

– Не знаю, что я тогда наговорила! – истерически выкрикнула она. – Вам не понять, каково мне было после самоубийства Джаспера: тут и полиция, и родня, да еще и вы! Могла ли я помыслить, что такое возможно? Я не имела представления… все было как в тумане… Под конец жизни Джаспер испытывал сильнейший стресс, злоупотреблял спиртным, ходил сам не свой – шантаж, боязнь разоблачения… да, я считаю, он наложил на себя руки, и мне придется жить с тем, что я не вовремя его бросила и это, возможно, стало последней каплей!

Норфолк-терьер опять неистово затявкал. Лабрадор вздрогнул, проснулся и тоже зашелся лаем.

– Прошу вас, уходите! – вскричала, поднимаясь, Кинвара. – Уходите! Я с самого начала не хотела вашего вмешательства! Избавьте меня от своего присутствия, сделайте одолжение.

– Конечно, – вежливо согласился Страйк, опуская пустой стакан. – Но можно мне хотя бы пристегнуть ногу?

Робин уже встала. Кинвара со стаканом в руке, тяжело дыша, наблюдала, как сыщик закрепляет протез. Наконец Страйк уже приготовился встать, но после первой попытки рухнул на диван. С помощью Робин ему наконец удалось принять вертикальное положение.

– Что ж, до свидания, миссис Чизл.

Вместо ответа Кинвара вновь распахнула застекленную дверь и цыкнула на резво вскочивших собак, чтобы те не выбежали в сад.

Стоило непрошеным гостям сделать первые шаги по гравию, как за их спинами хлопнула застекленная створка двери. Робин, поправляя резиновые сапоги, услышала пронзительный скрежет латунных колец – это Кинвара задернула шторы, перед тем как отозвать собак.

– Вряд ли я доковыляю до машины. – Страйк остерегался переносить вес на протезированную ногу. – Задним числом должен признать, что напрасно хватался за лопату.

Не говоря ни слова, Робин взяла его руку и положила себе на плечи. Он не сопротивлялся. Бок о бок они медленно брели по траве.

– Ты не прочел по губам, что я тебе сказала? – спросила Робин.

– Что наверху кто-то есть? – Он отчаянно морщился, наступая на протез. – Ну почему же, прочел.

– Похоже, ты ничуть не…

– Я ничуть не удивился… Погоди, – осекся он и остановился, по-прежнему опираясь на Робин. – Ты ведь туда не поднималась?

– Поднималась, – ответила Робин.

– Ты спятила, мать твою!..

– Я слышала шаги.

– А вдруг бы на тебя напали?

– У меня с собой было чем защититься, так что… не поднимись я наверх, нам бы не видать вот этого.

Достав свой телефон, Робин передала его Страйку, предварительно выведя на дисплей фотографию картины, брошенной на кровать.

– Ты просто не заметил, какое лицо было у Кинвары, когда она увидела пустую стену. Корморан, пока ты не спросил, она понятия не имела, что картину убрали. Тот, кто прятался наверху, пытался ее спрятать, пока Кинвара была на улице.

Страйк долго смотрел на дисплей, и все это время его тяжелая рука лежала на плечах у Робин. В конце концов он спросил:

– Это чалая лошадь?

– Шутишь? – Робин не поверила своим ушам. – Мы собираемся обсуждать масти лошадей? Прямо сейчас?

– Ответь.

– Нет, чалая масть – это когда сильная примесь белых волос на черном фоне и…

– Надо звонить в полицию, – перебил Страйк. – Вероятность нового убийства резко возрастает.

– Ты серьезно?

– Более чем. Помоги мне добраться до машины, и я тебе все расскажу… но сейчас не приставай, иначе эта нога, сука, меня доконает.

Теперь и я наточил зубы.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Через три дня Страйк и Робин получили беспрецедентное приглашение. В порядке любезности за то, что они решили не соперничать, а сотрудничать с органами правопорядка, передав им сведения о похищенной Флик записке и о «Скорбящей кобыле», полиция Большого Лондона допустила партнеров-сыщиков в самое сердце расследования – в Новый Скотленд-Ярд. Привыкшие к тому, что полиция видит в них либо помеху, либо выскочек, Страйк и Робин удивились, но испытали благодарность за неожиданное потепление отношений.

Когда они приехали, из допросной на минуту высунулся высокий блондин-шотландец, начальник следственной бригады, чтобы только пожать им руки. Страйк и Робин узнали, что на допрос привезли двоих подозреваемых, но обвинения еще не предъявили.

– Все утро – истерики и несознанка, – сообщила им дежурный офицер Джуди Макмаран, – но к концу дня, надо думать, мадам расколется.

– Может, дадим им взглянуть, Джуди? – попросил ее подчиненный, окружной инспектор Джордж Лэйборн, который, встретив Страйка и Робин у входа, проводил их наверх. Этот круглый как шар коротышка напомнил Робин автоинспектора, который позволил себе заноситься, когда на обочине с ней приключилась паническая атака.

– Что ж, пусть полюбуются, – с улыбкой согласилась старший инспектор уголовной полиции Макмаран.

Лэйборн провел Страйка и Робин за угол и через первую дверь справа в темное, тесное помещение, где половину стены занимало полупрозрачное зеркальное стекло, выходящее в допросную.

Робин, которая видела такие помещения только в кино и по телевизору, пришла в замешательство. За столом сидела Кинвара Чизуэлл рядом с тонкогубым адвокатом, на котором был костюм в карандашную полоску. Бледная, без косметики, одетая в жеваную линяло-серую блузку, Кинвара плакала в бумажный носовой платок. Напротив нее с безразличным видом сидел следователь в костюме попроще адвокатского.

Пока Робин и Страйк наблюдали за происходящим, в допросной появилась дежурный офицер Макмаран и села на свободный стул рядом со своим коллегой-следователем. После затяжного молчания, которое на самом деле длилось не более минуты, дежурный офицер Макмаран заговорила:

– Вы по-прежнему отказываетесь рассказать, как провели ночь в гостинице, миссис Чизуэлл?

– Это просто кошмар какой-то, – прошептала Кинвара. – Не могу поверить, что это взаправду. Не могу поверить, что я здесь.

У нее были красные глаза, припухшие и как будто лишенные ресниц, поскольку слезы смыли всю тушь.

– Джаспер покончил с собой, – с дрожью в голосе произнесла Кинвара. – У него была депрессия! Кто угодно вам подтвердит! Еще шантаж этот… вы уже связались с Министерством иностранных дел? От одной только мысли о сохранившемся фото повешенного ребенка… Неужели вам непонятно, каково пришлось Джасперу? Если бы это выплыло наружу… – Голос ее дрогнул. – Какие против меня имеются улики? – властно спросила Кинвара. – Какие? И где они?

Ее адвокат слегка кашлянул.

– Вернемся к вопросу о гостинице, – сказала дежурный офицер Макмаран. – Почему, как вы считаете, ваш муж звонил туда с вопросом…

– Остановиться в гостинице – не преступление! Это просто курам на смех, Чарльз, – истерично воззвала к своему адвокату Кинвара, – не могут же на меня завести уголовное дело только потому, что я поехала в…

– Миссис Чизл готова ответить на любые имеющиеся у вас вопросы касательно своей даты рождения, – сказал адвокат дежурному офицеру Макмаран с удивительным, как показалось Робин, оптимизмом, – и в равной степени не готова…

Дверь наблюдательской распахнулась, ударив Страйка по спине.

– Все в порядке, мы уходим, – сказал Лэйборн своему коллеге. – Пойдемте, ребята, во временный штаб расследования. Мне еще много чего надо вам показать.

Свернув за другой угол, они увидели шагающего им навстречу Эрика Уордла.

– Вот уж не думал, что когда-нибудь до этого дойдет. – С широкой улыбкой он приветствовал Страйка рукопожатием. – Надо же, приглашен в Центральное управление!

– Ты с нами, Уордл? – спросил Лэйборн, немного, казалось, раздосадованный тем, что кто-то другой завладел вниманием посетителей, на которых он сам планировал произвести впечатление.

– Да, пожалуй, – ответил Уордл. – Хоть выясню, чему я столько времени способствовал.

– Ох, перетрудился, наверно, – сказал Страйк, когда они вслед за Лэйборном шли в штаб расследования, – когда докладывал начальству все, что мы нарыли.

Уордл хмыкнул.

Привыкшая к тесному и слегка обветшалому офису на Денмарк-стрит, Робин была поражена, увидев, сколько места отводит Скотленд-Ярд расследованию одной громкой и подозрительной кончины. На белой настенной доске отображалась хроника убийства. На соседней стене висел коллаж из фотографий места преступления и трупа: Чизуэлл в приоткрытом пластиковом мешке, жуткий крупный план его лица с синевато-багровой царапиной на щеке, полуоткрытые затуманенные глаза, кожа в темно-лиловых пятнах.

Заметив ее интерес, Лэйборн показал ей результаты токсикологической экспертизы и записи телефонных разговоров, на основании которых было возбуждено дело, потом открыл большой шкаф, где хранились помеченные этикетками вещдоки, включая треснувший тюбик с таблетками «лахезис», грязный картонный пакет из-под апельсинового сока и прощальное письмо Кинвары к мужу. Увидев похищенную Флик записку и фотографию лежащей на кровати картины «Скорбящая кобыла», Робин испытала прилив гордости: она знала, что теперь это главные улики в деле.

– Ну что ж, – окружной инспектор Лэйборн закрыл шкаф и подошел к монитору компьютера, – пора увидеть малышку в действии.

Он вставил в ближайший системный блок диск с видеозаписью и предложил Страйку, Робин и Уордлу подойти поближе.

На экране появилась многолюдная площадь у вокзала Паддингтон, по которой рывками передвигались дергающиеся черно-белые фигурки.

В правом верхнем углу отображались дата и время.

– Вот она. – Лэйборн нажал на «паузу» и указал толстым коротким пальцем на какую-то женщину. – Узнаете?

Невзирая на размытость изображения, в этой фигурке можно было распознать Кинвару. В кадр попал бородатый мужчина, который поедал ее глазами – скорее всего, потому, что Кинвара шла в распахнутом пальто, наброшенном поверх облегающего черного платья, в котором она была на паралимпийском приеме. Лэйборн возобновил просмотр.

– Следите, следите за движениями: облагодетельствовала нищего.

Кинвара подала стоящему в дверном проеме перебинтованному мужчине с пластиковым стаканом в руке.

– Смотрите внимательно, – безо всякой необходимости продолжал Лэйборн, – подходит к железнодорожнику… задает какой-то пустой вопрос… предъявляет билет… вот, сейчас, не пропустите… выходит на платформу, останавливается и задает вопрос кому-то другому, чтобы каждая собака могла подтвердить ее перемещения, даже если она сама не попадет под камеру… и-и-и-и… посадка на поезд.

Картинка дернулась и поменялась. Поезд подходил к вокзалу в Суиндоне. Кинвара вышла, разговаривая с другой пассажиркой.

– Видите? – сказал Лэйборн. – Все делает для того, чтобы ее запомнила чертова уйма народу, а дальше…

Изображение опять сменилось – теперь на привокзальную парковку там же.

– Вот снова она, – указал Лэйборн, – машина припаркована прямо рядом с камерой, удобно. Садится за руль – и в путь-дорогу. Приезжает домой, уговаривает девушку-конюшую остаться ночевать, сама ложится в соседней комнате, а утром на глазах у девушки отправляется на конную прогулку… железобетонное алиби. Конечно, не только вы, но и мы уже пришли к логическому выводу: если это убийство, то в нем должны были участвовать двое.

– За апельсиновый сок зацепились? – спросила Робин.

– В основном, – сказал Лэйборн. – Если Чизуэлл, – он произносил фамилию так, как привыкли непосвященные, – по неведению принял амитриптилин, естественно было бы предположить, что он взял в холодильнике пакет уже «подготовленного» сока, но в пакете из мусорной корзины добавок не обнаружили… да и отпечатки пальцев были только его собственные.

– Ну, на небольшие предметы легко нанести отпечатки даже после смерти жертвы, – заметил Страйк. – Прижать к ним его руку, да и все.

– Точно. – Пройдясь вдоль стены с фотографиями, Лэйборн указал на крупное изображение пестика и ступки. – Это мы тоже учли. Расположение отпечатков Чизуэлла и состояние порошкообразного осадка подтверждали, что это фальшивка, а значит, подмешать лекарство в сок мог любой, кто имел ключ от дома и знал, что будущая вдова сидит на антидепрессантах, и на каких именно, что у Чизуэлла нарушены ощущения вкуса и запаха и что тот каждое утро пьет сок. Остальное было делом техники: поручить сообщнику бросить в мусор пакет из-под чистого сока с отпечатками пальцев уже покойного хозяина дома и забрать пакет со следами амитриптилина. А у кого больше возможностей намотать на ус все детали и провернуть такую комбинацию, чем у законной супруги? – задал риторический вопрос Лэйборн. – А пока муж заглатывал антидепрессанты, его благоверная со своим железобетонным алиби находилась уже далеко – за семьдесят миль. Но предварительно состряпала предназначенное для наших глаз письмо, где между строк читается складный рассказец: якобы муж, которому грозит банкротство и шантаж, понимает, что его бросила жена, приходит в отчаяние и накладывает на себя руки. Но… – Лэйборн ткнул пальцем в увеличенный портрет мертвого Чизуэлла со сдвинутым в сторону пластиковым пакетом, открывшим глубокую багровую царапину на щеке, – мне не понравилось вот это. У нас с самого начала возникли подозрения. Во-первых, передозировка амитриптилина способна вызвать не только сонливость, но и возбуждение. Во-вторых, эта отметина выглядела так, словно кто-то силой натянул пакет ему на голову. Наконец, дверь оставалась незапертой. Тот, кто входил и выходил последним, просто не знал, как она захлопывается: вряд ли этим последним был Чизуэлл. Настораживало, конечно, и отсутствие упаковки от таблеток. С чего бы Чизуэлл стал от нее избавляться? – спросил Лэйборн. – Всего несколько мелких оплошностей.

– А ведь почти все срослось, – отметил Страйк. – Если бы Чизуэлла, как они рассчитывали, амитриптилин сморил и если бы они скрупулезно просчитали каждую мелочь – заперли, как положено, дверь, оставили упаковку от таблеток на месте…

– Но они этого не сделали, – подхватил Лэйборн, – а вдовица недостаточно хитра, чтобы отбрехаться.

– «Могла ли я помыслить, что такое возможно», – процитировал Страйк. – Эта женщина последовательна. В субботу вечером мы от нее услышали: «Я не имела представления… Все было как в тумане…»

– Пусть попробует разыграть этот театр в суде, – тихо сказал Уордл.

– Да-а, чего ты ожидала, детка, когда растирала в порошок кучу таблеток и подмешивала в сок? – сказал Лэйборн. – Виновна как пить дать.

– Поразительно, как человек сам себе врет, идя на поводу у более сильной личности, – сказал Страйк. – Держу пари: когда инспектор Макмаран припрет ее к стенке, Кинвара поведает, что они сперва рассчитывали на самоубийство Чизуэлла, затем пробовали подтолкнуть его к этому шагу и наконец достигли той точки, где уже стирается грань между доведением до самоубийства и подмешиванием антидепрессанта в сок. А пока, сдается мне, безутешная вдова все еще пытается выдать историю с виселицами за основную причину самоубийства мужа.

– Здорово у вас получилось докопаться до этих виселиц, – не мог не признать Лэйборн. – Это много чего объясняет; тут мы от вас слегка отстали. Слушайте, строго конфиденциально, – добавил он, взял со стоящего рядом стола плотный почтовый конверт и вытряхнул из него фотоснимок большого формата. – Вот что мы получили сегодня утром из МИДа в ответ на свой запрос. Как видите…

Робин подошла взглянуть – и почти раскаялась, что поспешила. В самом деле, чем могло им помочь зрелище трупа юноши, на первый взгляд совсем мальчика, которому выклевали глаза стервятники за то время, что он болтался на виселице посреди засыпанной щебнем улицы? Свисающие голенастые ноги были босы. Кто-то, догадалась Робин, не постеснялся снять с трупа обувь.

– Грузовик со второй парой виселиц угнали. Правительство так и не получило заказ, а Чизуэлл не получил оплату. Судя по этой фотографии, виселицы в конечном итоге попали к мятежникам, которые их использовали для казней без суда и следствия. Этот несчастный, Сэмюель Мурапе, оказался не в том месте не в то время. Он учился в британском университете и, взяв академический отпуск, приехал навестить родных. Просматривается не слишком отчетливо, – продолжал Лэйборн, – но приглядитесь: вот здесь, прямо за ступней…

– Ага, просматривается метка в виде белой лошади, – подтвердил Страйк.

В кармане у Робин завибрировал поставленный на беззвучный режим телефон. Она ждала важного звонка, но это сообщение пришло с неизвестного номера:

Знаю, ты меня заблокировала, но нам необходимо встретиться. Возникла чрезвычайная ситуация, и разрулить ее в равной степени важно для нас обоих.

Мэтт.

– Ничего срочного, – сказала она Страйку, возвращая мобильник в карман.

Это было третье оставленное Мэттом сообщение за текущий день.

«„Чрезвычайная ситуация“, ври больше».

Не иначе как Том застукал свою невесту в постели со своим же лучшим другом. И пригрозил позвонить Робин или заехать в офис на Денмарк-стрит – поделиться впечатлениями и выяснить, что ей известно. Если Мэтью считает, что для нее, стоящей сейчас перед фотографиями отравленного и задушенного министра, его ситуация катастрофична, то он глубоко заблуждается. Усилием воли она вновь сосредоточилась на разговоре в штабе расследования.

– …история с этим колье, – говорил Лэйборн Страйку. – Гораздо более убедительный рассказ, чем у него. Что за чушь: якобы он не мог допустить, чтобы она причинила себе вред.

– Изменить показания убедила его Робин, я тут ни при чем, – сказал Страйк.

– А-а… ну что ж. – Лэйборн покровительственно обратился к Робин: – Отличная работа. Когда я в первый раз брал у него показания, мне сразу подумалось: мелкий, сальный ублюдок. Наглец. Отсидел и все такое прочее. Задавил, подонок, несчастную женщину – и раскаяния ни на грош.

– Как у вас обстоят дела с Франческой? – спросил Страйк. – С той девушкой из галереи?

– Добрались до ее отца в Шри-Ланке и слегка его огорчили. На самом деле он нам ставит палки в колеса, – сказал Лэйборн. – Тянет время, чтобы собрать для дочурки команду адвокатов. Большое неудобство, конечно, что вся семейка живет за границей. Мне пришлось жестко поговорить с ним по телефону. Нетрудно понять, почему он пытается развалить дело. Иллюстрация морали высшего общества. Для них одни правила, для всех прочих – другие…

– Возвращаясь к насущной теме, – сказал Страйк, – надеюсь, вы побеседовали с Аамиром Малликом?

– Да, мы нашли его ровно там, где указал ваш человек – Хатчинс, так? У родной сестры. Подыскал себе новую работенку…

– О, я рада, – невольно проронила Робин.

– …и вначале не слишком обрадовался нашему визиту, но в конечном счете разговорился и оказал существенную помощь следствию. Сказал, что столкнулся на улице с тем психбольным… Билли, правильно?.. Тот добивался встречи с его начальством и талдычил про какого-то ребенка, задушенного и похороненного в усадьбе Чизуэлла. Маллик привел его к себе домой, имея в виду определить беднягу в лечебницу, но прежде спросил совета у Герайнта Уинна. Уинн пришел в бешенство. И строго-настрого запретил вызывать «скорую».

– Даже так? – нахмурился Страйк.

– По словам Маллика, Уинн больше всего беспокоился, как бы причастность к этой истории не навредила ему самому. Он не хотел, чтобы какой-то псих-бродяга гнал волну. Наорал на Маллика за то, что тот приволок парня в принадлежащий Уиннам дом, и приказал вышвырнуть его обратно на улицу. Но случилась одна загвоздка…

– Билли отказался уходить, – продолжил за него Страйк.

– Точно. Если верить Маллику, парень был явно не в себе, твердил, что его насильно держат взаперти. Забрался в ванну, свернулся калачиком – и оттуда ни ногой. Но так или иначе, – Лэйборн сделал глубокий вздох, – Маллику надоело покрывать Уиннов. Он показал, что утром в день смерти Чизуэлла не видел своего начальника. Позже Уинн стал давить на Маллика, чтобы тот изменил показания: дескать, в шесть утра его начальнику был срочный звонок и потому он спозаранку вылетел из семейного гнезда.

– А вы отследили этот звонок? – спросил Страйк.

Порывшись в распечатках телефонных звонков, Лэйборн протянул Страйку пару помеченных страниц.

– Вот они. Разовые номера, – сказал он. – На данный момент у нас три разовых номера. Не исключено, что их было больше. Для однократного использования, так что отследить их оказалось невозможно, кроме единственного случая, который фигурирует в отчете. Планировалось месяцами. Один разовый номер использовался в то утро для звонка Уинну, а остальные – в двух разных случаях для звонков Кинваре Чизуэлл в течение предыдущих недель. Она «не может вспомнить», кто ей звонил, но оба раза – видите? – разговор продолжался более часа.

– А что Уинн? – поинтересовался Страйк.

– Молчит как рыба, – сказал Лэйборн. – Не беспокойся, мы с ним работаем. Не много найдется порнозвезд, которых трахали таким количеством способов, как теперь Герайнта Уи… прости, душа моя, – ухмыльнулся он в сторону Робин, которая сочла извинение более оскорбительным, чем все остальное, сказанное Лэйборном. – Но ты понимаешь, о чем я. Для него же будет лучше, если он расколется прямо сейчас. Его чпокают во все… ну да… – Он снова запнулся. – Но мне другое интересно: много ли знала его жена? Странная дамочка.

– В каком смысле? – спросила Робин.

– Ну, понимаешь… Сдается мне, она слегка переигрывает. – Лэйборн сделал неопределенный жест в сторону глаз. – Очень трудно поверить, что она ни сном ни духом не ведала о его делишках.

– Коль скоро речь зашла о людях, которые не ведают, чем занимаются их вторые половины, – вмешался Страйк, которому почудился воинственный блеск во взгляде Робин, – как обстоят дела с нашей подружкой Флик?

– А тут мы продвигаемся семимильными шагами, – ответил Лэйборн. – В ее случае родители как раз очень помогли. Оба – юристы, убедили ее сотрудничать со следствием. Девчонка призналась, что служила у Чизуэллов домработницей, что похитила записку и что приняла доставку ящика шампанского прямо перед тем, как Чизуэлл предупредил, что дальше, мол, ее услуги ему не по карману. Сказала, что сунула упаковку в кухонный шкаф.

– Кто ее доставил?

– Не помнит. Но мы выясним. Какая-то курьерская служба – не удивлюсь, если заказ поступил с очередного разового номера.

– А что по поводу кредитки?

– Это вам тоже неплохо удалось, – признал Лэйборн. – О пропаже кредитки мы как раз не знали. Только сегодня утром получили детали от банка. В тот самый день, когда квартирная соседка Флик обнаружила пропажу банковской карты, кто-то заказал по ней с «Амазона» ящик шампанского и всякую мелочовку – фунтов на сотню в общей сложности. Доставку оформили на адрес в Мейда-Вейл. Но курьеру никто не открыл, и посылка вернулась на склад, откуда во второй половине дня ее забрал неизвестный, предъявив извещение о несостоявшейся доставке. Мы пытаемся выяснить, кто из персонала сможет опознать получателя, а кроме того, нам обещали уточнить состав «амазонского» заказа, но готов поставить свои кровные, что это гелий, шланги и резиновые перчатки. Дело планировалось заранее, месяцами. Месяцами.

– А как быть с этим? – Страйк указал на ксерокопию написанной почерком Чизуэлла записки, лежавшую сбоку в отдельном полиэтиленовом пакете. – Девушка вам уже рассказала, зачем ее стянула?

– Она всего-то сказала, что выхватила глазом «Билл» и подумала на брата своего парня. Смех, да и только, – сказал Лэйборн. – Не укради она эту бумажку, мы бы так быстро не спохватились, так ведь?

«„Мы“, – подумала Робин, – это уже наглость», поскольку «спохватился» Страйк, распознавший важность записки Чизуэлла на обратном пути в Лондон после визита в Чизуэлл-Хаус.

– Это тоже в основном заслуга Робин, – сказал Страйк. – Она выследила эту красотку, приметила «Blanc de Blancs» и автомобиль «гранд-витара». Я только состыковал одно с другим, когда связь и так бросалась в глаза.

– По большому счету, мы с вами шли практически ноздря в ноздрю. – Лэйборн рассеянно почесал пузо. – У нас вот-вот назрел бы такой же вывод.

У Робин в кармане опять завибрировал мобильный, на сей раз это был обычный звонок.

– Я должна ответить. Где можно?..

– Сюда, пожалуйста. – Лэйборн куртуазно отворил боковую дверь.

В этом кабинете стоял ксерокс; маленькое оконце закрывали подъемные жалюзи. Робин захлопнула дверь, отгородив себя от беседующих, и ответила:

– Привет, Сара.

– Привет, – сказала Сара Шедлок.

Голос ее звучал совсем иначе, нежели у той Сары, которую Робин знала без малого девять лет; та самоуверенная, шумная блондинка, чувствовала Робин еще в юности, надеялась, что длительные отношения Мэтью с его девушкой наткнутся на какой-нибудь подводный камень. На протяжении всех этих лет она угодливо смеялась остротам Мэтью, трогала его за руку, задавала провокационные вопросы об отношениях между Робин и Страйком. Сара встречалась со многими, но в конце концов сделала выбор в пользу блеклого зануды Тома, который мог похвалиться только приличным заработком да наметившейся лысиной, но зато украсил пальцы и уши Сары бриллиантами, что, впрочем, не укротило ее давней страсти к Мэтью Канлиффу.

Сегодня от былой ее развязности не осталось и следа.

– В общем, я тут проконсультировалась с двумя специалистами, – в ней появилась какая-то робость, – но по фото, сделанному на телефон, ни тот ни другой не смог с уверенностью определить…

– Понятно, – холодно перебила Робин. – В моем сообщении было ясно сказано, что я и не жду четкого ответа. Мы не настаиваем на однозначной атрибуции или оценке. Нам нужно только знать, мог ли кто-нибудь решить…

– Ну, тогда ответ утвердительный, – прошелестела Сара. – На самом деле один из экспертов даже очень разволновался. В старых каталогах упоминается картина, изображающая кобылу с мертвым жеребенком, но это полотно числится утраченным.

– О каких каталогах идет речь?

– Ой, прости, – сказала Сара. В присутствии Робин она никогда еще не вела себя так смиренно и боязливо. – По Стаббсу.

– А если это и вправду Стаббс? – Робин оглянулась, чтобы посмотреть в окно на паб «Фезерс», куда изредка захаживали они со Страйком.

– Ну, это, конечно, сугубо предположительно, однако если работа подлинная, та самая, что упоминается в каталоге тысяча семьсот шестидесятого года, то за нее дадут очень много.

– Дай мне грубую прикидку.

– Так, его «Джимкрэк» ушел за… двадцать два миллиона.

Робин вдруг почувствовала легкое головокружение.

– Да. У нас на новоселье ты так и говорила.

Сара ничего не ответила. Возможно, ее испугало упоминание о вечеринке, на которой она вручила букет лилий жене своего любовника.

– Итак, если «Скорбящая кобыла» – это подлинный Стаббс…

– …на аукционе за нее, быть может, дадут больше, чем за «Джимкрэка». Благодаря уникальности сюжета. Стаббс был знатоком анатомии как в науке, так и в живописи. Если на картине изображен павший белый жеребенок, то, скорее всего, это первый зафиксированный случай такого рода. Может установить рекорд.

Телефон Робин звякнул у нее в руке. Пришло очередное сообщение.

– Спасибо за помощь, Сара. Болтать не будешь?

– Конечно нет, – ответила Сара. А затем торопливо: – Робин, ты можешь меня выслушать?..

– Не могу. – Робин старательно изображала спокойствие. – Я сейчас занята работой по важному делу.

– Ничего больше нет, все закончилось, Мэтт совершенно убит…

– Будь здорова, Сара.

Повесив трубку, Робин прочла только что поступившее сообщение:

Встретимся после работы, или я сделаю заявление для прессы.

Хотя ей не терпелось вернуться к группе за дверью и передать только что полученную сенсационную информацию, Робин осталась стоять, где стояла, обескураженная его угрозой, и написала в ответ:

Заявление для прессы о чем?

Его ответ, пересыпанный множеством сделанных от злости опечаток, пришел в считаные секунды.

Утром в офис позвонили из Дейли мейл и оставили сообщение, в кот. спрашивал, что я думаю по поводу отношений моей дены с корнуольцем Страйком. В час дня позвонили из Сан. Наверно, ты в курсе, что ты у него не одна, но тебе плевать. Я не позволю этим щелкоперам названивать мне на работу. Либо встречаемся, либо я делаю заявление, чтобы от них отвязаться.

Пока Робин перечитывала это сообщение, пришло еще одно, уже с вложением.

Тебе для справки

Она увеличила вложение: оказалось, это скриншот заметки из светской хроники газеты «Ивнинг стэндард».

ЗАГАДОЧНАЯ ИСТОРИЯ ШАРЛОТТЫ КЭМПБЕЛЛ И КОРМОРАНА СТРАЙКА

Являясь главной темой колонок светской хроники с момента своего побега из частной школы, Шарлотта Кэмпбелл всю жизнь остается в слепяще ярком свете публичности.

Многие выбрали бы для консультации с частным детективом не столь заметное место, однако беременная мисс Кэмпбелл, ныне миссис Джейго Росс, предпочла столик у окна в одном из бизнес-ресторанов Вест-Энда.

Что обсуждалось во время этой напряженной, сугубо конфиденциальной беседы: услуги частного сыщика или нечто более личное? Колоритный мистер Страйк, внебрачный сын рок-идола Джонни Рокби, герой войны и современный Шерлок Холмс, по странной случайности также является бывшим возлюбленным Кэмпбелл.

Муж Кэмпбелл, бизнесмен, после недавнего возвращения из Нью-Йорка определенно желает найти ответ на эту загадку: дело или интим?

В груди у Робин теснилась уйма неприятных чувств – в основном паника, злость и горькая обида на Мэтью, который в разговорах с прессой умышленно оставлял открытым вопрос о возможности близких отношений между своей женой и Страйком.

Она попробовала набрать номер, но звонок был перенаправлен в голосовую почту. Через пару секунд пришло раздраженное сообщение:

Я С КЛИЕНТОМ, ГОВОРИТЬ НЕ МОГУ. НАЙДИ ВРЕМЯ ДЛЯ ВСТРЕЧИ

Разозлившись, она ответила:

А я в Скотленд-Ярде. Найди тихое место.

Она без труда представляла, как под взглядом клиента Мэтью вежливо улыбается и спокойно говорит: «Это начальство, извините», выстукивая при этом свои яростные ответы.

Необходимо решить кое-какие вопросы, а ты упрямо отказываешься от встречи. К чему такое ребячество? По ходу дела замечу: ты не отрицаешь ваших с ним отношений.

Взбешенная, но загнанная в угол, Робин напечатала ответ:

Хорошо, обсудим при личной встрече, где?

Он сообщил эсэмэской, как пройти к бару в Маленькой Венеции. Так и не придя в себя, Робин открыла дверь в штаб расследования. Группа собралась вокруг монитора, на котором отображалась страница из блога Джимми Найта, которую вслух читал Страйк:

– «…другими словами, бутылка вина в ресторане отеля „Le Manoir aux Quat’Saisons“ может стоить больше еженедельного пособия неработающей матери-одиночки на питание, одежду и жилье для всей семьи…» А насторожило меня вот что, – сказал Страйк, – удивительно конкретный выбор ресторана для разглагольствований о тратах тори. Именно это навело меня на мысль, что он там недавно побывал. Потом я слышу от Робин, что «Blanc de Blanc» – это название одного из люксов той конкретной гостиницы, но общая картина выстраивалась не так быстро, как хотелось. Меня осенило лишь через несколько часов.

– Он, ко всему прочему, еще и гнусный лицемер, да? – вставил Уордл, который, сложив руки на груди, стоял за спиной у Страйка.

– В Вулстоне проверяли? – спросил Страйк.

– В гадюшнике на Шарлемонт-роуд, в Вулстоне – повсюду, – ответил Лэйборн, – но беспокоиться не стоит. Мы получили сигнал об одной из его подружек в Далвиче. Сейчас ведется проверка. Если повезет, сегодня вечером он будет задержан.

Тут Лэйборн заметил Робин, стоящую с телефоном в руке.

– Понятно, что ваши сотрудники уже этим занимаются, – сказала она Лэйборну, – но у меня имеется свой источник в аукционном доме «Кристис». Я направила туда фотографию «Скорбящей кобылы» и только что услышала ответ. Есть мнение, что это подлинная работа Стаббса.

– О Стаббсе даже я слыхал, – выговорил Лэйборн.

– И на сколько же она потянет, если это подтвердится? – спросил Уордл.

– Согласно моему источнику, не менее чем на двадцать два миллиона.

Уордл присвистнул. У Лэйборна вырвалось:

– Твою ж мать!

– Сама по себе стоимость картины для нас несущественна, – напомнил Страйк всем присутствующим. – Существенно другое: мог ли кто-нибудь другой заподозрить ее потенциальную ценность?

– Двадцать два лимона, долбать-копать, – протянул Уордл. – Это серьезный мотив.

– Корморан, – окликнула Робин, снимая со спинки стула оставленный там жакет. – Можно тебя на пару слов? Извините, но мне придется уйти, – сказала она остальным.

– Все нормально? – спросил Страйк, когда они вдвоем снова вышли в коридор и Робин закрыла дверь в кабинет, где находилась группа полицейских.

– Да, – сказала Робин, а потом: – Ну… не совсем. Лучше сам прочти. – И она протянула ему свой мобильный.

Нахмурившись, Страйк просмотрел весь диалог между Робин и Мэтью, вплоть до материала из «Ивнинг стэндард».

– Ты согласилась на эту встречу?

– Пришлось. Не потому ли поблизости опять нарисовался Митч Паттерсон? Если Мэтью подольет масла в огонь, а он на это вполне способен… Пресса и так взбудоражена тем, что вы с…

– О нас с Шарлоттой забудь, – оборвал он. – Она вынудила меня провести с ней двадцать минут. А он обманом пытается вынудить тебя…

– Знаю, – сказала Робин, – но мне так или иначе придется с ним переговорить. На Олбери-стрит остались почти все мои вещи. У нас с ним до сих пор общий счет в банке.

– Хочешь, я пойду с тобой?

Тронутая его предложением, Робин сказала:

– Спасибо, но это вряд ли поможет делу.

– Тогда позвони мне потом, ладно? Дай знать, как и что.

– Непременно, – пообещала она.

И, в одиночку направляясь к лифтам, даже не замечала, кто идет ей навстречу, пока не услышала:

– Бобби?

Робин обернулась. Перед ней стояла Флик Пэрдью, которая возвращалась из туалета, сопровождаемая женщиной в полицейской форме. Подобно Кинваре, Флик смыла слезами весь свой макияж. В белой рубашке, надетой – очевидно, по настоянию родителей – вместо футболки с надписью «Хезболла», она как-то съежилась и стала меньше ростом.

– Робин. Как дела, Флик?

Казалось, Флик борется со своими мыслями, слишком чудовищными, чтобы высказывать их вслух.

– Надеюсь, ты сотрудничаешь со следствием, – сказала Робин. – Главное – ничего не скрывай, хорошо?

Ей почудилось едва заметное отрицательное покачивание головой – знак инстинктивной непокорности, последних тлеющих углей верности, даже в этом бедственном положении.

– Говори только правду, – шепнула Робин. – Следующей он убил бы тебя, Флик. Ты слишком много знаешь.

Я предвидел все случайности. Давно уже.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

После двадцатиминутной поездки в метро Робин вышла на станции «Уорик-авеню» в почти незнакомом районе Лондона. Маленькая Венеция всегда вызывала у нее некоторое любопытство, поскольку свое экстравагантное среднее имя, Венеция, она получила из-за того, что была зачата в настоящей Венеции. Но в дальнейшем это имя обещало ассоциироваться для нее с напряженной встречей на берегу канала и тяжелым – кто бы сомневался – выяснением отношений с Мэтью.

Она прошла по улице Клифтон-Виллас, где листья платанов своим прозрачным нефритом выделялись на фоне квадратных, кремового цвета домов, чьи стены светились золотом в лучах вечернего солнца. Тихая красота этого мягкого летнего вечера вдруг навеяла Робин глубочайшую грусть: ей вспомнился точно такой же вечер десять лет назад, когда в свои едва-едва семнадцать лет она, вихляя на высоких каблуках, торопливо шла по дороге от дома своих родителей, отчаянно волнуясь из-за предстоящего первого свидания с Мэтью Канлиффом, который только что сдал экзамен по вождению и обещал вечером прокатить ее в Харрогейт. И вот она опять спешит на встречу с ним – чтобы договориться об окончательном разрыве их судеб. Робин презирала себя за эту грусть, за воспоминания о радостных совместных переживаниях – предвестниках любви, потому что сейчас было бы разумнее вспомнить о его предательстве и бездушии.

Она повернула налево, перешла на другую сторону, чтобы продолжить путь в прохладной тени кирпичных стен, тянувшихся параллельно каналу вдоль правой стороны Бломфилд-роуд, и тут в конце улицы промчался полицейский автомобиль, одним своим видом придавший ей сил. Это был, можно сказать, дружеский привет оттуда, где, как теперь стало предельно ясно, текла ее настоящая жизнь, – привет, напомнивший об истинном ее предназначении, которое никак не увязывалось с положением жены Мэтью Канлиффа.

В стену были встроены высокие, выкрашенные в черный цвет деревянные ворота, ведущие, если верить сообщению Мэтта, к бару на берегу канала, но, когда Робин толкнула одну из створок, оказалось, что ворота заперты. Окинув взглядом улицу в обоих направлениях и не обнаружив признаков Мэтью, Робин полезла за поставленным на беззвучный режим телефоном, который тут же завибрировал от поступившего звонка. Стоило ей извлечь телефон из сумки, как ворота с электрическим приводом открылись сами и она прошла во дворик, прижимая трубку к уху:

– Привет, я как раз…

Ей в ухо заорал Страйк:

– Немедленно уходи, это не Мэтью!..

Дальше все происходило одновременно.

У нее вырвали телефон. За долю секунды Робин отметила, что никакого бара здесь нет и в помине, а есть только запущенный участок берега под мостом, неряшливые заросли кустарника и темная, обшарпанная, низко сидящая на воде баржа под названием «Одиль». От сильного удара кулаком в солнечное сплетение Робин, охнув, сложилась пополам. В таком положении она услышала всплеск брошенного в канал телефона; чьи-то руки схватили ее за волосы и за пояс брюк и потащили к барже, а у нее в легких даже не осталось воздуха, чтобы закричать. Она ударилась об узкий деревянный стол и упала на пол – ее затащили на баржу.

Дверь захлопнули. Она услышала скрежет запираемого замка.

– Сядь, – приказал мужской голос.

Все еще задыхаясь, Робин подтянулась на деревянную скамью у стола, покрытого тонкой мягкой тряпицей, потом обернулась и увидела направленное на нее дуло револьвера.

На стоящий напротив стул опустился Рафаэль.

– Кто тебе звонил? – потребовал он ответа, из чего она заключила, что Рафаэль, втаскивая ее на баржу, побоялся, как бы звонивший не услышал шума борьбы, и даже не проверил экран ее мобильника.

– Мой муж, – хрипло солгала Робин.

Там, где он схватил ее за волосы, горела кожа головы. Боль в области диафрагмы была такой резкой, что Робин заподозрила перелом ребра. Все еще судорожно стараясь набрать в легкие воздуха, она за несколько размытых секунд представила свое положение в миниатюре, будто издалека, в трепещущей капсуле времени. Робин увидела, как Рафаэль ночью скидывает в темную воду ее отяжелевшее мертвое тело, а Мэтью, который – это ясно как день – заманил ее к каналу, допрашивают и, возможно, обвиняют. Она увидела лица своих убитых горем родителей и братьев на ее похоронах в Мэссеме, и еще Страйка, стоящего у задней стены церкви точно так же, как у нее на свадьбе, только разъяренного – ведь произошло то, чего он опасался, и она погибла из-за его ошибок.

Но по мере того как с каждым судорожным вдохом легкие заполнялись воздухом, иллюзия взгляда на себя со стороны начала развеиваться. Робин опять была здесь, на этом грязноватом суденышке, заточенная в его деревянном чреве, где на нее уставились расширенный зрачок револьвера и чуть выше – пристальный взгляд Рафаэля.

Ее страх реально и осязаемо присутствовал вместе с ней на судне, но она приказала себе от него отстраниться: он ей не помогал, а только мешал. Она должна сосредоточиться и хранить спокойствие. Отказавшись заполнять тишину, она вернет себе часть силы, которую у нее отобрали. Этому приему Робин обучилась на сеансах психотерапии: затягивай паузу – и пусть ее заполнит более уязвимый из двоих.

– Удивительное спокойствие, – заговорил наконец Рафаэль. – Я думал, ты будешь истерить, орать. На всякий случай тебя приложил. Как оказалось, без этого можно было обойтись. Не зря ты мне понравилась, Венеция.

Она знала, что он силится вновь изобразить из себя милягу-парня, которым она против своей воли увлеклась в палате общин. Вообразил, очевидно, что испытанная смесь сожаления и раскаяния заставит ее, невзирая на горящую кожу головы, синяки на ребрах и направленный ей в лицо пистолет, простить и смягчиться. Но Робин молчала. Его еле заметная просительная улыбка исчезла, и он резко сказал:

– Мне надо знать, сколько известно легавым. От того, что накопали на меня они сами, я еще смогу отвертеться, но тогда тебя, к сожалению, – он слегка приподнял пистолет, направив его в середину лба Робин (а ей лезли в голову ветеринары и один меткий выстрел, который мог бы избавить от мучений ту лошадь в лощине), – придется убрать. Как только стемнеет, я заглушу выстрел подушкой и скину твой труп за борт. Но если ты выболтала фараонам все, что разнюхала, тогда я покончу с собой прямо здесь, потому как в тюрьму возвращаться не собираюсь. Так что рассказать мне все начистоту – в твоих интересах, согласна? С этой баржи сойдет на берег только один из нас.

Робин ничего не сказала, и он в ярости рявкнул:

– Отвечай!

– Да, – кивнула она. – Согласна.

– Итак, – он взял ровный тон, – ты действительно была в Скотленд-Ярде?

– Да.

– Кинвара там?

– Да.

– Под арестом?

– Думаю, да. Она находилась в допросной со своим адвокатом.

– На каком основании ее взяли?

– Полиция считает, что вы с ней крутили роман. Что все это на твоей совести.

– Что значит «все это»?

– Шантаж, – ответила Робин, – и убийство.

Он сильнее прижал ей ко лбу пистолет. Робин чувствовала, как в кожу вдавливается маленькое холодное кольцо.

– Полный бред. Как мы могли крутить роман? Она меня ненавидела. Мы с ней даже не оставались наедине.

– На самом деле оставались, – сказала Робин. – Сразу после твоего освобождения отец пригласил тебя к ним в дом. А сам в ту ночь задержался в Лондоне. Вот тогда-то вы с ней и остались наедине. Мы считаем, в тот раз все и началось.

– Доказательства?

– Никаких, – сказала Робин, – но ты, как мне думается, при желании мог бы соблазнить любую…

– Не льсти, это не твое. Говоришь, «мы считаем, в тот раз все и началось»? И это все, что у тебя есть?

– Нет. Были и другие признаки.

– Рассказывай, что за признаки. Во всех подробностях.

– Под дулом пистолета затруднительно вспоминать подробности, – безучастно проговорила Робин.

Рафаэль отвел ствол, по-прежнему целясь ей в лицо.

– Давай выкладывай. Не тяни.

У Робин возникло желание поскорее унестись в блаженное небытие. Руки свело, мышцы размягчились, как воск. На лбу горел третий глаз – кружок белого огня. Рафаэль не включал свет: они смотрели друг на друга в сгущающейся мгле, и его лицо обещало быть последним, что она увидит перед выстрелом.

Сосредоточься, сказал ей сквозь панику беззвучный, но отчетливый голос. Сосредоточься. Пусть треплет языком – у ребят будет больше времени на твои поиски. Страйк знает, что ты в ловушке.

Она вдруг вспомнила полицейскую машину, промчавшуюся через Бломфилд-роуд, и подумала, что ее водитель, скорее всего, ездил кругами, что полиция, зная, в какой район заманил ее Рафаэль, отправила сотрудников на поиски. Присланный Рафаэлем адрес приводил на берег канала, и ориентиром служили черные ворота. Догадается ли Страйк, что Рафаэль вооружен?

Робин набрала побольше воздуха.

– Летом Кинвара сломалась в офисе у Делии Уинн: выложила, как некто якобы ей сказал, что никогда ее не любил, а просто использовал в своей игре.

Говори размеренно. Не тараторь. Счет идет на секунды: пока Рафаэль ловит каждое слово, в любую секунду может подоспеть помощь…

– Делия предположила, что речь шла о твоем отце, но мы ее расспросили со всем вниманием: она так и не припомнила, чтобы Кинвара называла его имя. Мы полагаем, что ты соблазнил Кинвару в отместку своему отцу, растянул эти отношения на пару месяцев – и с концами.

– Домыслы, – рявкнул Рафаэль, – все бред собачий! Что еще?

– Почему Кинвара уехала в город именно в тот день, когда, по всей вероятности, ветеринар должен был умертвить ее любимую лошадь?

– Может, не могла видеть, как застрелят ее кобылку. Может быть, не верила, что кобылка совсем плоха.

– А может, – сказала Робин, – у нее просто были подозрения насчет того, чем вы с Франческой занимаетесь в галерее Драммонда.

– Не докажешь. Еще что?

– По возвращении в Оксфордшир у нее случился нервный срыв. Она набросилась на твоего отца – и угодила в психиатрическую лечебницу.

– Она горевала о своем мертворожденном ребенке, была чрезмерно привязана к лошадям и в целом подавлена, – единым духом выпалил Рафаэль. – Иззи и Физзи будут драться за право свидетельствовать о ее неуравновешенности. Дальше?

– Мы знаем от Тиган, что в один прекрасный день Кинвара сделалась неожиданно счастливой, а когда ее спросили о причинах, что-то наврала. Якобы твой отец согласился, чтобы Тотилас ожеребил еще одну из ее лошадок. Но мы считаем, истинная причина была в том, что ты возобновил с ней отношения, причем время выбрал не случайно. Ты только что отвез партию картин на оценку в галерею Драммонда.

Лицо Рафаэля вдруг обмякло, как будто самая его суть на время покинула тело. Пистолет дрогнул; тонкий пушок на руках у Робин слегка зашевелился, будто на легком ветру. Она ждала, когда заговорит Рафаэль, но он молчал. Через минуту она продолжила:

– По нашему мнению, при погрузке картин ты впервые увидел вблизи «Скорбящую кобылу» и понял, что это может оказаться полотно кисти Стаббса. Для оценки ты решил заменить ее другой картиной с кобылой и жеребенком.

– Доказательства?

– Генри Драммонд посмотрел сделанную мной фотографию «Скорбящей кобылы», лежавшей на гостевой кровати в доме Чизлов. Он готов дать показания, что ее не было среди картин, которые он оценивал по поручению твоего отца. Полотно, которое он оценил в сумму от пяти до восьми тысяч фунтов, принадлежит кисти Джона Фредерика Херринга, и на ней изображены белая кобыла с жеребенком. Драммонд также готов свидетельствовать, что ты достаточно подкован в искусствоведении, чтобы усмотреть в «Скорбящей кобыле» признаки манеры Стаббса.

С лица Рафаэля упала маска. Теперь зрачки его почти черных глаз стреляли из стороны в сторону, как будто он читал строки, видимые ему одному.

– Да я просто по ошибке взял Херринга вмес…

В нескольких улицах от них завыла полицейская сирена. Рафаэль повернул голову: через пару секунд сирена умолкла так же неожиданно, как включилась.

Рафаэль опять повернулся к Робин. Как ей показалось, в наступившей тишине он и думать забыл про сирену. В самом деле: когда Рафаэль тащил ее на баржу, он наверняка поверил, что входящий звонок был от Мэтью.

– Да, – вернулся он в русло своих мыслей. – Именно так и скажу. Картину с пегой лошадью отправил в галерею по ошибке, «Скорбящую кобылу» в глаза не видел и уж тем более не мог предположить, что это работа Стаббса.

– Ты не мог взять картину с пегой лошадью по ошибке, – тихо сказала Робин. – Ее никогда не было в доме Чизлов, и семья готова это подтвердить.

– Семья, – сказал Рафаэль, – не видит, что творится у нее под носом. Картина Стаббса лет двадцать висела в сырой гостевой спальне, и никто даже не смотрел в ее сторону, а знаешь почему? Да потому, что они вонючие снобы… «Скорбящая лошадь» принадлежала старухе Тинки. Та получила ее по наследству от опустившегося психа и алкаша – ирландского баронета, за которым была замужем до моего деда. У нее даже представления не было, какова цена этой картины. И хранила она это полотно единственно потому, что на нем изображены лошадки, а она до лошадей была сама не своя. После смерти первого мужа она рванула в Англию и разыграла тот же сценарий: стала дорогой сиделкой, а потом еще более дорогой женой моему деду. Откинулась, не оставив завещания, и все ее барахло – кроме барахла, у нее ничего было – растворилось в состоянии Чизлов. Скорее всего, ей принадлежал и Фредерик Херринг, которого засунули в темный угол этого проклятого дома и забыли.

– А что, если полиция выйдет на картину с пегой лошадью?

– Да сколько угодно. Это полотно принадлежит моей матери. Я его уничтожу. А на допросе скажу, что отец сам мне сказал: дескать, надо эту дешевку кому-нибудь впарить, если цена ей – восемь тысяч. «Наверное, он втихую ее продал, офицер».

– Кинвара не знает этой новой версии. И не сможет тебя подстраховать.

– Вот тут-то ее пресловутая неуравновешенность и несчастливый брак сыграют мне на руку. Иззи и Физзи в очередь встанут, чтобы поведать миру, как она устранялась от всех дел нашего отца, поскольку никогда его не любила и связалась с ним только ради денег. Оправдание за недостаточностью улик – это меня вполне устроит.

– Но Кинваре в полиции откроют глаза – скажут, что ты возобновил с ней отношения только потому, что позарился на ее скорое богатство.

Рафаэль присвистнул.

– Ну, – тихо сказал он, – если Кинвара в это поверит, мне каюк. Так, ладно, Кинвара верит, что Раффи любит ее до безумия, и внушить ей обратное будет не так-то просто, ведь тогда вся ее жизнь рассыплется в прах. Что-что, а это я сумел вбить ей в голову: если о наших отношениях станет известно, ни у кого язык не повернется нас упрекнуть. В постели я буквально заставлял ее декламировать это наизусть. И предупреждал: если мы окажемся под подозрением, полиция начнет стравливать нас друг с другом. Я очень хорошо ее выдрессировал и сказал: в случае чего лей слезы, повторяй, что тебе никогда ничего не рассказывают, и веди себя как блаженная.

– Один раз она уже сморозила глупость, чтобы тебя выгородить, и полиции это известно, – сказала Робин.

– И что она сморозила?

– Насчет колье. В воскресенье, на рассвете. Разве она тебе не сказала? Наверно, боялась рассердить.

– Что она сморозила?!

– Страйк сказал, что не купился на новое объяснение твоего приезда в дом Чизуэллов в утро смерти твоего отца…

– Что значит «не купился»? – процедил Рафаэль, и Робин увидела гневное тщеславие, смешанное с паникой.

– Мне-то оно показалось убедительным, – заверила она. – Это очень тонкий ход: описать события как бы нехотя. Человек более склонен верить чему-то такому, что, как ему кажется, выведал он сам…

Рафаэль поднял пистолет на уровень ее лба, и она почувствовала холод металла, притом что кольцо еще не коснулось ее кожи.

– Что наплела Кинвара?

– Она заявила, будто ты ей рассказал, как твоя мать выковыряла из колье бриллианты и заменила их подделками.

Рафаэль был сражен:

– Кто ее тянул за язык?

– Наверное, она была в шоке, когда застукала в усадьбе нас со Страйком, пока ты прятался наверху. Страйк сказал, что не повелся на историю с колье, тогда она запаниковала и придумала новую версию. Которую, к несчастью, можно проверить.

– Тупая сучка! – прошипел Рафаэль, но с такой злобой, что у Робин по затылку побежали мурашки. – Тупая, тупая сучка… она должна была придерживаться нашей версии. И… нет, погоди-ка… – сказал он с видом человека, только что установившего давно искомую связь, и, к ужасу и облегчению Робин, с тихим смешком опустил пистолет. – Так вот почему в воскресенье вечером она перепрятала колье. Наплела мне какую-то чушь: мол, боится, как бы его не украли Иззи и Физзи… Что ж, она глупа, но не безнадежна. Если только кто-нибудь не проверит камешки, мы останемся вне подозрений… А сыскарям, чтобы его найти, придется разобрать блок конюшни. Ну хорошо, – сказал он, будто разговаривая сам с собой. – Ладно, все это поправимо. Ну, Венеция? Это все, что у тебя есть?

– Нет, – сказала Робин. – Есть еще Флик Пэрдью.

– Кто такая? Впервые слышу.

– Разве? Пару месяцев назад ты ее склеил и скормил ей правду о виселицах, точно рассчитав, что она поделится с Джимми.

– Даже не помню, дел было по горло, – легко бросил Рафаэль. – И что из этого? Флик нипочем не признается, что трахалась с сыном министра-консерватора: не ровен час, это дойдет до Джимми. Она на него запала не меньше, чем Кинвара – на меня.

– Ей не хотелось признаваться, это верно, однако тебя заметили, когда ты втихаря уходил от нее утром. Она пыталась выдать тебя за официанта-индуса.

Робин почудилось, что Рафаэля слегка передернуло от удивления и досады. Одно то, что его описали подобным образом, стало ударом по его самолюбию.

– Хорошо, – сказал он через пару секунд, – хорошо, давай разбираться… допустим, у нее действительно ночевал какой-то халдей, а потом она умышленно заявляет, что это был я, – ей же нужно поддерживать всю эту хрень насчет классовой борьбы, чтобы потакать своему бойфренду, который ненавидит таких, как наша семья?

– Ты на кухне стащил кредитную карту из сумки ее соседки по квартире.

Рафаэль стиснул зубы, и ей стало ясно: этого он не ожидал. По его расчетам, при том образе жизни, который вела Флик, подозрение могло упасть на любого, кто толкался в ее тесной квартирке, и в первую очередь на Джимми.

– Доказательства? – опять сказал он.

– Флик может назвать дату, когда ты был у нее в квартире, и, если Лора даст показания, что ее кредитка пропала в тот самый вечер…

– Но нипочем не докажет, что я вообще там был…

– Откуда Флик узнала про виселицы? Нам известно, что именно она просветила на сей счет Джимми, а не наоборот.

– Ну не от меня же, правда? У нас в семье один я был не в курсе.

– Ты был в полном курсе. Кинваре рассказал твой отец, а она передала тебе.

– Нет, – сказал Рафаэль, – по моим прикидкам, вот-вот обнаружится, что Флик услышала про виселицы от братьев Бутчер. Доподлинно знаю, что один из них сейчас в Лондоне. Да-да, припоминаю: до меня доходили слухи, что один из братьев трахает подружку их приятеля Джимми. Поверь, в суде братья Бутчер произведут не лучшее впечатление: пара изворотливых мужланов, которые под покровом темноты перевозили виселицы. Я буду выглядеть куда более честным и презентабельным, чем Флик и Бутчеры, вместе взятые, – в том случае, конечно, если дело дойдет до суда.

– Полиция заказала распечатки телефонных звонков, – настаивала Робин. – Следствию известно об анонимном звонке Герайнту Уинну, который ты сделал примерно в то же время, когда Флик узнала про виселицы. Есть все основания полагать, что ты анонимно намекнул Уинну на Сэмюеля Мурапе. Ты знал, что Уинн имеет зуб на Чизуэлла. Кинвара не скрывала от тебя ничего.

– Впервые слышу про этот телефонный звонок, ваша честь, – начал ерничать Рафаэль, – и мне очень жаль, что мой покойный брат стал козлом отпущения для Рианнон Уинн, но ко мне это не имеет никакого отношения.

– Мы считаем, что звонок с угрозами поступил именно от тебя – в твой первый день в офисе Иззи: помнишь, ты еще говорил, что перед смертью из них льет моча, – сказала Робин. – И мы считаем, это ты придумал, чтобы Кинвара притворялась, будто постоянно слышит злоумышленников, которые вторгаются в ее владения. Все было задумано так, чтобы как можно больше свидетелей могли подтвердить: у твоего отца были причины для тревог и чрезмерной подозрительности, в результате чего он под экстремальным давлением вполне мог потерять контроль над собой…

– Он и находился под экстремальным давлением. Джимми Найт его шантажировал. Герайнт Уинн пытался скинуть с поста. Это не выдумки, это факты, и в зале суда они произведут эффект разорвавшейся бомбы, особенно вкупе с историей Сэмюеля Мурапе.

– Только вот ты просчитался, хотя вполне мог избежать ошибок.

Расправив плечи, он подался вперед и при этом на пару дюймов сдвинул локоть, отчего дуло пистолета увеличилось в размере. Глаза, которые в тени казались темными пятнами, вновь обозначились грубо, как черно-белые ониксы. Робин недоумевала: чем он в свое время мог ее подкупить?

– Где же я просчитался?

При этих его словах Робин краем глаза увидела скользнувший по мосту синий проблеск, заслоненный от Рафаэля бортом судна. Проблеск исчез, и мост опять погрузился в сумерки.

– Во-первых, – осторожно начала Робин, – ошибкой было продолжать встречаться с Кинварой во время подготовки убийства. Она все время делала вид, будто забыла, где должна встретиться с твоим отцом, припоминаешь? Исключительно для того, чтобы провести с тобой пару минут, просто увидеться и проверить…

– Это не улика.

– За Кинварой следили, когда она в свой день рождения ехала в отель «Le Manoir aux Quat’Saisons».

Рафаэль прищурился:

– Кто следил?

– Джимми Найт. Флик это подтвердила. Джимми думал, что с Кинварой поедет твой отец, за которым числился должок, и хотел устроить ему прилюдный скандал. Разумеется, твоего отца там не оказалось, и Джимми, вернувшись домой ни с чем, от злости написал в своем блоге, как тори сорят деньгами – к примеру, в отеле «Le Manoir aux Quat’Saisons».

– Значит, он точно не видел, как я тайком пробирался в номер Кинвары, – сделал вывод Рафаэль. – Я из кожи вон лез, чтобы ни одна собака меня не застукала, так что не надо пустых измышлений.

– Допустим, – сказала Робин, – а что ты скажешь насчет второго раза, в галерее, когда кое-кто слышал, как ты занимаешься сексом в туалете? Ладно бы еще с Франческой. Но с тобой была Кинвара.

– Докажи.

– Кинвара в тот день приехала в город за пилюлями «лахезис» и делала вид, будто зла на твоего отца, который продолжает с тобой общаться, – это важный пункт легенды о ее ненависти к пасынку. Она позвонила твоему отцу и удостоверилась, что он обедает не дома. Свидетелем того разговора был Страйк. Но вы с Кинварой не догадывались, что твой отец обедает всего в сотне ярдов от места, где вы занимаетесь сексом. Ворвавшись в туалет, твой отец нашел на полу тюбик с таблетками «лахезис». И тут его чуть не хватил инфаркт. Он знал, для чего твоя мачеха приехала в город. И понял, кто только что занимался с тобой сексом на унитазе.

Улыбка Рафаэля больше походила на гримасу.

– Да, облом получился. В тот день, когда он приперся к нам в офис и заговорил о Лахесис: «Она знает, какой кому отпущен срок», – до меня не сразу дошло, что этот намек адресован мне: мол, ему все известно, понимаешь? А у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Но когда ты и твой калека-босс упомянули те же таблетки в доме Чизлов, Кинвара допетрила: тюбик выпал у нее из кармана, когда мы с ней развлекались в сортире. Мы не знали, кто ему настучал… и только когда я услышал его разборки с «Le Manoir» по надуманному поводу зажима для денег, мне стало ясно: он кое-что пронюхал. А уж когда он меня вызвал на Эбери-стрит – ясное дело, для объяснений, для чего же еще? – я понял, что тянуть больше нельзя, нужно от него избавляться.

Робин похолодела, услышав такой деловой рассказ о планах отцеубийства. Таким тоном обычно обсуждают небольшой косметический ремонт комнаты.

– Вероятно, папаша надумал предъявить мне эти пилюли во время своей разгромной речи: «Знаю, ты пялишь мою жену»… как я мог не заметить их на полу? И ведь прибрался тогда в гостиной… то ли они у него из кармана выкатились, то ли что… Это труднее, чем ты думаешь, – сказал Рафаэль, – наводить марафет вокруг свежего трупа. Я даже удивился, как сильно это меня торкнуло.

Она явственно услышала, как в нем говорит самовлюбленность. Им двигали сугубо личные интересы и сострадание к собственной персоне. А смерть отца не значила ровным счетом ничего.

– Следователи взяли показания у Франчески и ее родителей, – сказала Робин. – Она категорически отрицает, что в тот, второй раз была с тобой в туалете. Родители все равно ей и не поверили, но…

– Потому и не поверили, что у этой курицы мозгов еще меньше, чем у Кинвары.

– Следствие запросило данные с камер системы безопасности из магазинов, где, по ее словам, она делала покупки, когда вы с Кинварой были в туалете.

– Допустим, – сказал Рафаэль, – но чем это грозит? Следаки докажут, что ее со мной не было, и мне, возможно, придется сознаться, что в тот день я кувыркался в сортире с другой дамочкой, чью репутацию должен по-рыцарски защищать.

– Ты в самом деле рассчитываешь найти такую женщину, которая ради тебя даст ложные показания в деле об убийстве? – недоверчиво спросила Робин.

– Женщина, которой принадлежит это жилое корыто, от меня без ума, – тихо сказал Рафаэль. – Я с ней замутил, но очень скоро меня закрыли. Она ко мне на свидания приезжала, и все такое. Сейчас лечится в центре реабилитации. Чокнутая бабенка, обожает мелодраму. Художницей себя мнит. Пьет по-черному и вообще от нее сплошной гемор, но трахается как крольчиха. Даже не подумала забрать у меня запасной ключ от этой баржи, а ключ от мамашиного дома хранит вон в том ящике…

– И в дом ее мамаши ты заказал доставку гелия, шлангов и перчаток, правильно я понимаю? – спросила Робин.

Рафаэль моргнул. Этого он не ожидал.

– Тебе требовался адрес, никак на первый взгляд с тобой не связанный. Ты заказал доставку на то время, когда хозяева будут в отъезде или на работе, без труда проник в дом и забрал извещение об отсутствии получателя.

– Ну да, изменил внешность, за посылкой сгонял сам и отправил всю эту хрень курьером в дом драгоценного папочки, это так.

– Посылку приняла Флик, а Кинвара сохранила в укромном месте.

– Точно, – сказал Рафаэль. – В тюряге чему только не научишься. У кого ксиву раздобыть, где бесплатно перекантоваться, как чистый адресок заполучить – горы свернуть можно. Когда ты сдохнешь, – (у Робин зашевелились волосы), – никто не будет меня искать по этим адресам.

– А владелица баржи…

– Будет всем рассказывать, что занималась со мной сексом в туалете галереи Драммонда, помнишь? Она – мой человечек, Венеция, – тихо сказал он, – а для тебя расклад совсем херовый, чувствуешь?

– Ты допустил и другие промахи, – сипло выговорила Робин; у нее пересохло во рту.

– Какие, например?

– Сообщил Флик, что твоему отцу нужна уборщица.

– Да, чтобы подозрения пали на них с Джимми, – она же с умыслом проникла в дом моего отца. Присяжные наверняка полюбопытствуют, откуда ей стало известно, что эта семья ищет уборщицу. Но я же тебе говорил: на скамье подсудимых она будет выглядеть чумазой, злопамятной шлюшкой. Подумаешь: одной ложью больше, одной меньше.

– Но она украла у твоего отца памятку, которую он составил для выяснения деталей пребывания Кинвары в отеле «Le Manoir aux Quat’Saisons». Я нашла ее у Флик в сортире. Кинвара солгала, сказав, что едет в отель с матерью. Гостиницы обычно не дают сведений о постояльцах, но твой отец был министром, да к тому же останавливался там не раз, и благодаря этому, как мы считаем, хитростью вытянул из персонала признание, что в указанное время на парковке действительно стояла семейная машина, и еще добавил, как, дескать, жаль, что теща не смогла приехать. Он записал номер люкса, в котором остановилась Кинвара, и, возможно, пытался заполучить дубликат счета – проверить, не значится ли там заказ в номер двух завтраков или ужинов, так я думаю. А уж когда обвинение предъявит суду и памятку, и счет…

– Так это ты раскопала записку, да? – взвился Рафаэль.

У Робин внутри все оборвалось. Она не собиралась давать Рафаэлю лишний повод спустить курок.

– После нашего с тобой ужина в «Нам-Лонг ле Шейкер» я понял, что с самого начала тебя недооценивал, – сказал Рафаэль.

Это не было комплиментом. У него сузились зрачки, ноздри раздулись от злобы.

– У тебя тогда были неприятности, но ты все равно задавала чертовски неудобные вопросы. И ты, и твой босс неожиданно для меня спутались с легавыми. И даже когда я дал наводку «Дейли мейл»…

– Так это был ты! – Робин не могла поверить, что упустила из виду такую возможность. – Это ты натравил на нас прессу и Митча Паттерсона…

– Наплел ему, что ты бросила мужа ради Страйка, который все еще спит со своей бывшей. Эту сплетню принесла мне Иззи. Я подумал, что вас, таких шустрых, надо бы слегка притормозить, уж очень вам было интересно мое алиби… Но когда я тебя пристрелю, – (по телу Робин пробежал ледяной холод), – твоему боссу не так-то просто будет объяснить прессе, как твой труп оказался в канале, правда? Есть возможность, как говорится, убить двух зайцев одним выстрелом.

– Даже если я умру, – Робин старалась говорить ровным тоном, – остается записка твоего отца и показания гостиничного персонала…

– Ладно, он задергался, когда Кинвару понесло в «Le Manoir», – грубо прервал Рафаэль, – но говорю же тебе: меня там никто не видел. Эта тупая корова действительно заказала в номер шампанское и два бокала, но с ней ведь мог находиться кто угодно.

– У вас с ней не будет возможности состряпать новую версию, – сказала Робин; она уже еле ворочала языком, хотя по-прежнему старалась изображать спокойствие и уверенность. – Кинвара сейчас в заключении, потому что умом ей до тебя далеко… – выпалила Робин, – а ты, узнав, что отец вас разоблачил, заторопился и наворотил еще немало ошибок, причем довольно нелепых.

– Каких, например?

– Ну, например: упустил из виду, что Кинвара избавилась от коробочки из-под амитриптилина после того, как подмешала порошок в пакет с апельсиновым соком. Не уточнил у Кинвары, как закрывается входная дверь. И… – Робин понимала, что раскрывает свою последнюю карту, – заставил ее на Паддингтоне бросить тебе ключ от входной двери.

Между ними зависла бессловесная пустота; Робин показалось, что где-то совсем близко слышатся шаги. Она не посмела выглянуть в иллюминатор, чтобы не насторожить Рафаэля, который был настолько изумлен ее перечнем, что уже не думал ни о чем другом.

– Бросить мне ключ от входной двери? – изображая браваду, повторил Рафаэль. – Какой, к черту, ключ? Не понимаю, хоть убей.

– Ключ-секретку от Эбери-стрит – сделать с него дубликат практически невозможно. У вас в распоряжении был только один – ее ключ, потому что незадолго до смерти твой отец, заподозрив вас обоих, позаботился о том, чтобы запасной ключ оказался вне пределов твоей досягаемости. Но Кинвара без ключа не смогла бы проникнуть в дом и подмешать лекарство в сок, а ты бы не смог пробраться туда рано утром, чтобы задушить отца… Вот вы и состряпали план: она передаст тебе ключ на Паддингтонском вокзале, в заранее оговоренном месте, где ты будешь изображать попрошайку. Но ты попал на камеру. В полиции сейчас восстанавливают и увеличивают изображение. Есть мнение, что ты в спешке купил вещи в секонд-хенде, – там тоже найдется полезный свидетель. А прошерстить записи с камер наружного наблюдения, чтобы выяснить твои передвижения от Паддингтона и дальше, – это дело техники.

С минуту Рафаэль молчал. Еле заметно переводя взгляд слева направо, он пытался найти лазейку, способ побега.

– Это… не прокатит, – наконец сказал он. – Вряд ли я попал под камеру, сидя на вокзале.

Робин показалось, что она видит, как от него ускользает надежда. Не повышая голоса, она продолжила:

– Согласно вашему плану Кинвара приехала домой в Оксфордшир, позвонила Драммонду и, чтобы обеспечить резервную версию, оставила сообщение, будто хочет оценить ожерелье. Ранним утром следующего дня с другого разового номера были сделаны звонки Герайнту Уинну и Джимми Найту. Обоих выманили из дому, предположительно пообещав компромат на Чизуэлла. Таким образом вы подстроили, чтобы они оказались на виду, если возникнут подозрения в убийстве.

– Не докажешь, – машинально пробормотал Рафаэль, но глаза его все еще стреляли из стороны в сторону в поиске невидимых спасательных тросов.

– Ты вошел в дом на рассвете, ожидая, что твой отец после утреннего апельсинового сока будет практически в коматозе, но…

– Поначалу колеса не сработали. – У Рафаэля остекленели глаза, и Робин поняла, что он восстанавливает в памяти все события. – Папаша, заторможенный, валялся на диване. Я сразу прошел мимо него в кухню, открыл свою коробку с прибамбасами для детского праздника…

На долю секунды Робин опять увидела затянутую пленкой голову, облепленное седыми волосами лицо, зияющую дырку рта. Все это был делом рук Рафаэля – того, кто сейчас целился ей в лицо.

– Но пока я готовился, старый черт продрал глаза, увидел, как я прикрепляю трубку к баллону, и ожил, мать его! Еле-еле поднимается, хватает со стены шпагу Фредди и лезет в драку, но я-то клинок у него вырвал. Погнул даже, пока отбирал. Силком усадил папашу на стул… старикан все еще сопротивлялся… ну и… – Рафаэль изобразил, как надевает пакет на голову отца. – Капут.

– А потом, – с пересохшим ртом выговорила Робин, – ты с его телефона сделал необходимые звонки, чтобы обеспечить себе алиби. ПИН-код тебе, конечно, сообщила Кинвара. И ты ушел, не закрыв как следует дверь.

Робин не знала, почудилось ей или нет движение за иллюминатором слева. Она не отводила глаз от Рафаэля и слегка дрожащего пистолета.

– Очень многие улики – косвенные, – пробормотал Рафаэль все с той же стеклянной неподвижностью во взгляде. – И у Флик, и у Франчески есть повод меня оболгать… С Франческой я расстался некрасиво. Но у меня еще остается шанс…

– Шансов у тебя ровно ноль, Рафф, – сказала Робин. – Кинвара недолго будет тебя выгораживать. Когда она узнает правду о «Скорбящей кобыле», ей откроется и все остальное. Сдается мне, именно ты настоял на том, что в гостевой спальне сыровато, а потому картину надо перевесить в гостиную – якобы в память об усыпленной лошадке. Очень скоро Кинвара осознает, что все гадости, которые ты ей наговорил при расставании, были чистой правдой, а отношения ты возобновил только потому, что узнал настоящую цену этого полотна. Но хуже всего, – сказала Робин, – что она поймет: когда вы оба услышали, как в усадьбе орудуют чужаки, на сей раз невымышленные, ты выгнал им навстречу женщину, якобы горячо любимую, в одном белье, а сам остался в доме защищать…

– Хватит! – взревел он, и ей в лоб снова уперлось дуло пистолета. – Кончай трендеть, хватит.

Робин замерла. Она представила себе, что с ней сейчас будет. Рафаэль сказал, что застрелит ее через подушку, чтобы заглушить грохот, но, как видно, забыл и уже плохо владел собой.

– Ты знаешь, каково это – гнить в тюрьме? – спросил он.

Она попыталась сказать «нет», но не смогла выдавить ни звука.

– Шум и гам, – зашипел он. – Вонь. Мерзкое, тупое отребье. Животные. Некоторые – хуже зверей. Я и помыслить не мог, что бывают такие людишки. Где жрешь, там и гадишь. Ни на миг нельзя расслабиться, чтобы не получить заточкой в спину. Лязг, вопли, убожество, насилие. Пусть лучше меня похоронят заживо. Больше я туда не вернусь… Мне светила жизнь-мечта. Мне светила свобода, полная свобода. Чтобы не пресмыкаться перед такими ничтожествами, как Драммонд. Я давно присмотрел себе виллу на Капри, с видом на Неаполитанский залив. Потом собирался оборудовать славную берлогу в Лондоне… купить новую машину, как только с меня снимут этот сраный запрет… вообрази: прогуливаешься по улицам и можешь купить, что душе угодно. Жизнь-мечта… А оставалось всего ничего: убрать с пути пару небольших помех… Флик – это просто: поздний вечер, темный закоулок, нож под ребра, жертва уличной преступности. А Кинвара… пусть бы составила завещание в мою пользу, а через несколько лет – вот несчастье – сломала шею, упав с норовистой лошади, или утонула бы где-нибудь в Италии… она ведь плавает как топор… И после этого – послать всех куда подальше, правильно? И Чизлов, и мою шлюху-мать. Чтобы ни от кого не зависеть. У меня всегда бу… А впрочем, к черту все, – осекся он.

Робин увидела, как под смуглой кожей проступает смертельная бледность, а вокруг ввалившихся глаз сгущаются глубокие тени.

– К черту все. Знаешь что, Венеция? Не нравишься ты мне. Я вышибу твои поганые мозги. Приятно будет посмотреть, как твоя башка взорвется раньше моей…

– Рафф…

– «Рафф… Рафф»… – заблеял он с издевкой. – Почему каждая баба считает себя особенной? Все вы одинаковы – нет среди вас ни одной особенной.

Он потянулся за лежащей рядом дряблой подушкой.

– Мы уйдем вместе. Хочу попасть в ад под ручку с сексуальной девчон…

Со страшным треском разбиваемого в щепки дерева распахнулась дверь. Рафаэль резко обернулся, наставив револьвер на чью-то крупную фигуру. Робин упала на стол, чтобы схватить Рафаэля за руку, но тот отшвырнул ее локтем, и у нее из разбитой губы брызнула кровь.

– Рафф, нет, не надо – не смей!

Сгорбившись в тесной каюте, он сунул ствол себе в рот. На расстоянии вытянутой руки от него остановился, тяжело дыша, выбивший дверь плечом Страйк, а за спиной Страйка оказался Уордл.

– Давай, стреляй, трусливый говнюк! – крикнул Страйк.

Робин хотела что-то сказать, но язык не слушался.

Раздался тихий металлический щелчок.

– Я вынул все пули, когда отирался в доме Чизлов, тупой ты ублюдок. – Страйк, прихрамывая, двинулся вперед, перехватил руку Рафаэля, и револьвер с чавкающим звуком вырвался из обмякшего рта. – Думал, ты самый умный, а?

В ушах Робин отдавались истошные вопли. Рафаэль сыпал бранью на английском и итальянском, выкрикивал угрозы, корчился и извивался, когда Страйк пригнул его к столу, чтобы Уордл надел ему наручники, но Робин, спотыкаясь, как в полусне, отступила назад, в кухню баржи, где висели горшки и кастрюли, а рядом с маленькой раковиной белел до смешного обыденный рулон бумажных полотенец. Губа в месте удара ощутимо распухла. Робин оторвала бумажное полотенце, подержала под струей холодной воды и прижала в кровоточащему рту, наблюдая через иллюминатор, как полицейские в форме бегут через черные ворота и принимают оружие и вырывающегося Рафаэля, которого Уордл вытолкал по трапу на берег.

Ее только что держали под дулом револьвера. Реальность сделалась потусторонней. Теперь полицейские с топотом поднимались на баржу и спускались на берег, но это были всего лишь гулкие шумы, и сейчас Робин начала понимать, что рядом стоит Страйк – вроде бы единственный, кто хоть как-то связан с реальным миром.

– Как ты узнал? – прошелестела она сквозь ком бумаги, еле ворочая языком.

– Допер через пять минут после твоего ухода. Последние три цифры в номере, с которого, по твоим словам, пришло сообщение от Мэтью, совпадали с цифрами одного из тех одноразовых номеров. Пошел за тобой, но тебя и след простыл. Лэйборн направил сюда патрульные машины, а я непрерывно тебе звонил. Почему ты не снимала трубку?

– Телефон был в сумке, с выключенным звуком. Теперь лежит на дне канала.

Ей нестерпимо хотелось глотнуть чего-нибудь крепкого. Быть может, смутно пронеслось у нее в голове, поблизости есть какой-нибудь бар… но как туда вырваться? В ближайшее время ее будут мурыжить в Скотленд-Ярде. Потребуют детальных показаний. Поневоле заставят во всех подробностях пережить самый жуткий час. Ее захлестнула полная опустошенность.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Позвонил Иззи и спросил, нет ли у Рафаэля знакомых, живущих вблизи фальшивого адреса, куда он тебя зазывал. Она сказала, что была у него какая-то шикарная подружка-наркоманка, владелица баржи. У него не было недостатка в тайных укрытиях. В последние двое суток полиция следила за его квартирой.

– И ты знал, что револьвер не заряжен?

– Надеялся, что не заряжен, – уточнил Страйк. – Ведь этот гад мог его проверить и перезарядить.

Он пошарил в карманах. У него слегка дрожали пальцы, когда он закуривал сигарету. Затянувшись, Страйк сказал:

– Ты офигенная молодчина, Робин, что так долго поддерживала разговор, но в следующий раз, когда тебе поступит звонок с незнакомого номера, ты, черт тебя подери, тут же перезвони, чтобы проверить, кто там на другом конце. И больше никогда – никогда – не рассказывай подозреваемому о своей личной жизни.

– Не мог бы ты, перед тем как мы уйдем, дать мне две минуты, – попросила она, прижимая холодное бумажное полотенце к распухшей и кровоточащей губе, – хотя бы порадоваться, что я не умерла?

Страйк выдохнул струйку дыма.

– Ладно уж, – сказал он и неуклюже, одной рукой притянул ее к себе.

Твое прошлое умерло, Ребекка. Оно не имеет больше власти над тобой… никакой связи с тобой – такой, какой ты теперь стала.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Завершились и канули в прошлое Паралимпийские игры; сентябрь усердно смывал память о долгих летних днях, над которыми реял «Юнион-Джек», пока Лондон неделями упивался вниманием всего мира. В высокие окна брассери «Чейни-уок» барабанил дождь, соперничая с Сержем Гензбуром[61], напевавшим из скрытых динамиков «Черный тромбон».

Приехавшие вместе Страйк и Робин едва устроились за столом, когда вошла Иззи, которая выбрала этот ресторан из-за близости к своему дому; слегка расхристанная, в тренче «Бёрберри», она немного повозилась у входа с упрямым намокшим зонтом.

После закрытия дела Страйк общался с этой клиенткой только один раз, да и то недолго: Иззи была настолько потрясена и подавлена, что почти все время молчала. На сегодняшней встрече настоял Страйк, поскольку в деле Чизуэлла оставался последний незакрытый вопрос. Когда они созванивались насчет обеда, Иззи призналась Страйку, что после ареста Рафаэля старается не выходить из дому: «Не могу ни с кем общаться. Это сущий кошмар».

– Как ты? – обеспокоенно спросила она Страйка, который выбрался из-за накрытого белой скатертью стола, чтобы отдаться ее сыроватым объятиям. – Ой, Робин, бедняжка, как я тебе сочувствую! – спохватилась Иззи, поспешно обошла стол с другой стороны, чтобы обнять Робин, и рассеянно сказала: – Да, пожалуйста, благодарю вас, – неулыбчивой официантке, принявшей у нее мокрый плащ и зонтик.

Садясь за стол, Иззи выговорила:

– Я обещала себе не плакать. – А сама схватила салфетку и крепко прижала к глазам. – Извините… в привычку вошло. Всеми силами стараюсь никого не смущать. – Прочистив горло и распрямив спину, она прошептала: – Это такой шок.

– Еще бы, – отозвалась Робин; Иззи ответила ей слезливой улыбкой.

«C’est l’automne de ma vie, – пропел Гензбур. – Plus personne ne m’étonne…»[62]

– Стало быть, вы легко нашли этот ресторанчик? – спросила Иззи, нащупывая нейтральную тему. – Тут мило, правда?

Она приглашала их выразить восхищение прованским рестораном, который, как с первых минут подумалось Страйку, напоминал ее собственную квартиру в переводе на французский. Здесь царила та же консервативная смесь традиций и модерна: черно-белые фотографии в рамках на голых побеленных стенах, обитые алой и бирюзовой кожей стулья и скамьи, старомодные торшеры из бронзы и стекла с розовыми абажурами.

Официантка принесла им меню и предложила сразу заказать напитки.

– Подождем? – спросила Иззи, указывая на незанятое место.

– Нечего опаздывать, – сказал Страйк, которому не терпелось хлебнуть пива. – Напитки можно и сразу.

На этом спорные вопросы иссякли. Сегодняшняя встреча была назначена для объяснений. Когда официантка отошла, за столом повисло неловкое молчание.

– Да, между прочим, не знаю, слышал ты или нет, – внезапно заговорила Иззи со Страйком, всем своим видом показывая, какое это облегчение – припомнить обыкновенную, с ее точки зрения, сплетню. – Шарли положили в больницу.

– Неужели? – без особого интереса отреагировал он.

– Да, на сохранение. У нее что-то… воды отошли, кажется… в общем, ей нужно быть под медицинским наблюдением.

Без всякого выражения Страйк покивал. Робин, может, и хотела бы узнать побольше, но промолчала, стыдясь своего любопытства. Официантка принесла напитки. Иззи, будто не замечая (видимо, в силу своей взвинченности) прохладного отношения Страйка к этой теме, которая в ее глазах была невинной и интересной для всех троих, продолжила:

– Я слышала, Джейго чуть с ума не сошел, когда вашу с ней историю начали полоскать все газеты. Думаю, он рад-радешенек, что упрятал ее в надежное место и может сам контролировать…

Что-то во взгляде Страйка заставило ее прикусить язык. Она отпила вина, обвела глазами немногочисленные занятые столики, убедилась, что никто не подслушивает, и спросила:

– Надеюсь, полиция держит тебя в курсе? Тебе известно, что Кинвара во всем призналась?

– Угу, – ответил Страйк, – мы слышали.

Иззи покачала головой; на глаза опять навернулись слезы.

– Вот ужас-то. Знакомые не понимают, как со мной держаться… До сих пор не могу поверить… Это уму непостижимо. Рафф… Знаешь, я хотела съездить к нему на свидание. Возникла какая-то внутренняя потребность… но он отказался. Никого не желает видеть.

Она сделала еще глоток вина.

– У него помутнение рассудка. Он болен. Как можно было на такое пойти? Это же не что иное, как психическое расстройство.

Робин вспомнила темную баржу, где Рафаэль благоговейно расписывал ту жизнь, какую искал для себя: вилла на Капри, холостяцкая берлога в Лондоне и новый автомобиль с водительскими правами – по истечении срока давности за аварию со смертельным исходом. Ей подумалось, что он самым тщательным образом спланировал отцовскую смерть, а допущенные промахи объяснялись только спешкой. Робин снова увидела лицо Рафаэля поверх наставленного на нее ствола и снова услышала вопрос: почему она решила, будто одна женщина отличается от другой – что его шлюха-мать, что соблазненная им мачеха, что Робин, которую он собирался застрелить, чтобы утянуть за собой в преисподнюю? Неужели такое состояние действительно могло считаться болезнью и требовало изоляции в психиатрической клинике, а не в тюремной камере, о которой страшно подумать? Или же его грезы об отцеубийстве созрели в темных болотах между болезнью и неистребимой злокозненностью?

– …у него было кошмарное детство, – говорила Иззи, а потом, не получив отклика ни от Страйка, ни от Робин, решила нажать: – В самом деле, поверьте, это так. Не хочу плохо говорить об отце, но Фредди был для него всем. Папа привечал и Раффа, и эту Орку… то есть Орнеллу, его мать… про которую Торкс всегда говорил: «Дорогая проститутка, не более того». Когда Рафф приезжал из школы-интерната на каникулы, мать вечно таскала его с собой в погоне за очередным мужчиной.

– Бывает детство и похуже, – вставил Страйк.

Основываясь на немногих известных ей фактах, Робин как раз подумала, что жизнь Рафаэля под крылом матери была в чем-то схожа с ранним этапом жизни Страйка; удивляла лишь резкость, с которой тот высказал свое мнение.

– На долю многих выпадает куда более злая судьба, чем быть сыном легкомысленной матери, – продолжал он. – Однако не все становятся убийцами. Взять хотя бы Билли Найта. Своей матери он, считай, не знал. Терпел издевательства и побои жестокого алкоголика-отца, получил серьезное психическое заболевание, но за всю жизнь мухи не обидел. И ко мне в агентство он явился в приступе психоза, но лишь затем, чтобы добиться справедливости для кого-то другого.

– Да-да, – торопливо подтвердила Иззи, – да, конечно, это правда.

Но Робин чувствовала, что даже сейчас Иззи неспособна соизмерить страдания Рафаэля и Билли. Первый, в противовес второму, всегда будет вызывать у нее жалость, ибо потомок рода Чизуэлл уже по праву своего появления на свет отличен от безродного мальчишки, чьи мучения были спрятаны в усадебном лесу, где по неписаным законам селился рабочий люд.

– Ну наконец-то, – сказал Страйк.

В ресторане появился Билли Найт; в его коротко стриженных волосах блестели дождевые капли. Он по-прежнему поражал своей худобой, но лицо округлилось, а одежда, как и он сам, стала чище. Его выписали из больницы всего неделю назад, и сейчас он жил в квартире Джимми на Шарлемонт-роуд.

– Здравствуйте, – обратился он к Страйку. – Извините за опоздание. На метро долго ехал, не рассчитал.

– Ничего страшного, – в один голос ответили женщины.

– Вы – Иззи, – сказал Билли, занимая место рядом с ней. – Давненько вас не видал.

– В самом деле, – с преувеличенной сердечностью ответила Иззи, – столько лет прошло, да?

Робин протянула руку через стол:

– Привет, Билли, я – Робин.

– Здравствуйте, – сказал он, как в первый раз, и пожал протянутую руку.

– Заказать тебе вина, Билли? – предложила ему Иззи. – Или лучше пива?

– Я сейчас на лекарствах сижу, мне пить нельзя, – сообщил он.

– Ах да, в самом деле, – засуетилась Иззи. – А… мм… тогда водички, меню вот посмотри… мы еще не заказывали.

Дождавшись, чтобы официантка приняла заказ и отошла, Страйк обратился к Билли.

– Когда ты лежал в больнице, я пришел тебя навестить и дал одно обещание, – напомнил Страйк, – Сказал, что выясню судьбу ребенка, которого душили у тебя на глазах.

– Ага, – настороженно подтвердил Билли. Он проделал неблизкий путь от Ист-Хэма до Челси, да еще под дождем, с единственной надеждой: узнать разгадку тайны двадцатилетней давности. – Вы по телефону сказали, что дознались.

– Так и есть, – сказал Страйк, – но я хочу, чтобы ты услышал правду не от меня, а от сведущего человека, который при этом присутствовал и может рассказать тебе всю историю целиком.

– От вас? – Билли повернулся к Иззи. – Вы там были? На лошади катались?

– Нет-нет, – поспешно открестилась Иззи. – Я уезжала на каникулы.

Для храбрости она сделала еще глоток вина, опустила стакан и с глубоким вздохом сказала:

– Мы с Физз обе гостили у школьных подружек. Я… я только потом услышала, что произошло… много позже… а произошло вот что. Во время студенческих каникул Фредди приехал из университета и привез с собой целую компанию молодых людей. Папа оставил их в доме, а сам поехал в Лондон – на какой-то ужин по случаю встречи однополчан. Фредди порой… если честно, от него можно было ожидать любой гадости. Он принес из подвала несколько бутылок дорогого вина, все напились, а потом одна из девушек сказала, что хочет проверить, насколько правдива та легенда – тебе она известна – про Белую лошадь… – Иззи повернулась к Билли, рожденному в Уффингтоне. – Если три раза покрутишься у нее в глазнице и загадаешь желание, то…

– Ага, – кивнул Билли, вытаращив огромные круглые глаза.

– Так вот, выехали они из дому в темноте, но Фредди был бы не Фредди… пакостник… если бы они не дали крюк через лес, чтобы оказаться у вас в хижине. А все потому, что Фредди надумал купить… э… конопли – я не ошибаюсь? – которую выращивал твой брат.

– Ага, – повторил Билли.

– Фредди хотел прямо там вместе с приятелями подкурить, пока девушки будут загадывать желания. Конечно, им не следовало садиться в машину. Все были сильно пьяны. В общем, когда они к вам нагрянули, твоего отца дома не оказалось…

– Он в сарае был, – вырвалось вдруг у Билли. – Доделывал… эти… ну, вы сами знаете.

Ее рассказ пробудил в нем воспоминания, которые сейчас всплыли на поверхность. Страйк заметил, что Билли левой рукой крепко стиснул правую, чтобы сдержать тик, который, видимо, имел для него особую важность: отгонял злые силы. В ресторанные окна по-прежнему барабанил дождь, а Серж Гензбур пел: «Oh, je voudrais tant que tu te souviennes»[63].

– Так вот, – продолжила Иззи, набрав побольше воздуха, – как я слышала от одной из девушек… не буду уточнять от которой, – добавила она с легким вызовом, глядя на Страйка и Робин, – это дело прошлое, и те события нанесли ей тяжелую душевную травму… короче говоря, Фредди с дружками ввалился в хижину и разбудил тебя, Билли. Их была целая толпа, и Джимми напоследок свернул для них косяк… В общем, – она проглотила застрявший в горле ком, – ты попросил кушать, и Джимми… а может… – она содрогнулась, – может, Фредди, точно не знаю – придумал такую забаву: взять щепоть травы, которую они курили, и подсыпать тебе в йогурт.

Робин живо представила себе компанию сокурсников Фредди: одни разгорячились от такого экзотического приключения – забрести в хижину какого-то батрака, потрепаться с местным парнем, который приторговывает травкой, а другие, вроде той девушки, что поведала Иззи эту историю, наоборот, пришли в смятение, но по молодости, боясь насмешек сверстников, заступаться за ребенка не стали. Пятилетнему Билли те чужаки мерещились совсем взрослыми, хотя на поверку всем им было от девятнадцати до двадцати одного.

– Ага, – тихо сказал Билли. – Так я и знал: что-то мне подмешали.

– Потом Джимми решил присоединиться к тем, кто собирался на холм Белой лошади. Я слышала, ему приглянулась одна из девушек, – чопорно сказала Иззи. – Но тебе после этого йогурта стало дурно. В таком состоянии тебя нельзя было оставлять без присмотра, и он потащил тебя с собой. Вы всей гурьбой втиснулись в два «лендровера» и поехали в сторону Драконьего холма.

– Нет… все не так, – запротестовал Билли. У него на лице появилось прежнее загнанное выражение. – Девочка-то маленькая куда пропала? Она ведь уже там была. С нами ехала. Помню, остановились мы у склона, и они ее из машины вынесли. А она все плакала, к маме просилась.

– Это… – Иззи запнулась. – Это была не девочка. Просто у Фредди… было своеобразное чувство юмора…

– Да нет же, девочка. Они ее девчачьим именем звали, – настаивал Билли. – Уж я-то помню.

– Правильно, – с горечью сказала Иззи. – Рафаэла.

– Во-во! – в полный голос воскликнул Билли. На них стали оборачиваться. – Во-во! – широко раскрыв глаза, повторил он шепотом. – Рафаэла – так ее и называли…

– Это была не девочка, Билли… это был мой… мой младший…

Иззи снова прижала к глазам салфетку.

– Простите… это был мой младший братишка, Рафаэль. Наш отец перед отъездом попросил Фредди и остальных приглядеть за ребенком. В детстве Рафф был очарователен как кукла. От шума пьяной компании он проснулся, и, насколько я знаю, девушки стали говорить, что оставлять его в пустом доме нельзя. Фредди уперся. Он считал, что с Раффом ничего не случится, если тот побудет один, но девушки предложили, что возьмут малыша на себя. Однако в хижине Фредди совсем развезло, да еще он накурился, а Рафф не умолкая плакал, и Фредди просто озверел. Сказал, что этот сопляк только ломает им кайф, и…

– …задушил его… – в смятении подхватил Билли. – Точно говорю, убил…

– Нет-нет, не убил! – Иззи с трудом выдавливала слова. – Тебе ли этого не знать, Билли? Ты же наверняка помнишь Рафаэля, его привозили к нам каждое лето, он жив!

– Фредди обхватил пальцами детскую шею, – продолжил за нее Страйк, – и сжимал; Рафаэль потерял сознание. Обмочился. Упал. Но не умер.

Левая рука Билли с новой силой сжала правую.

– Я же своими глазами видел.

– Конечно видел, – подтвердил Страйк, – и, несмотря ни на что, оказался чертовски ценным свидетелем.

Официантка подала заказанные блюда: бифштекс из толстого края с жареным картофелем для Страйка, салат с киноа для женщин, а для Билли – суп: похоже, то единственное, что он сумел разобрать в меню. Иззи продолжила свой рассказ:

– После каникул я вернулась домой и услышала от Раффа, такого маленького, такого беззащитного, что с ним творили. Я бросилась к отцу, но он и слышать ничего не захотел. Отмахнулся от меня – и все. Сказал, что Рафаэль – нытик и вечно… вечно жалуется… И теперь, оглядываясь назад, – на грани слез Иззи обращалась к Страйку и Робин, – я размышляю над теми событиями… сколько же ненависти выпало на долю Раффа – взять хотя бы один этот случай.

– Угу, адвокаты Рафаэля наверняка попытаются использовать этот аргумент, – бодро сказал Страйк, атакуя бифштекс, – но факт остается фактом, Иззи: он не жаждал смерти отца, пока не узнал, что в доме, на верхнем этаже, висит Стаббс.

– Предположительно Стаббс, – поправила его Иззи, достав из-под манжеты носовой платок, чтобы высморкаться. – Генри Драммонд, например, считает, что это копия. А эксперт из «Кристис» настроен оптимистично. Но в Штатах есть признанный специалист по Стаббсу, который на днях прибудет сюда, чтобы вынести свое заключение, так вот: он полагает, что изображение не соответствует запискам Стаббса об утраченном полотне… а для меня, если честно… – она покачала головой, – разницы нет. К чему привела эта картина, что с нами сотворила… да пропади она пропадом. В жизни есть кое-что, – Иззи даже охрипла, – поважнее денег.

Страйк жестом извинился, что сидит с набитым ртом, и под этим предлогом уклонился от комментариев, но про себя невольно отметил, что присоединившийся к ним изможденный парень ютится у брата, в двухкомнатной ист-хэмской живопырке, хотя ему, строго говоря, причитается выручка от продажи последнего комплекта виселиц. После продажи Стаббса не худо было бы благородному семейству задуматься о выполнении давних обязательств.

Билли хлебал суп, будто в трансе, и скользил глазами по сторонам. С точки зрения Робин, это свидетельствовало о его глубокой, но мирной задумчивости.

– Чего-то я напутал, а? – наконец подал голос Билли. Но теперь парень говорил с уверенностью мужчины, твердо стоящего на земле. – Увидел, как похоронили жеребенка, и подумал, будто это малой. Ошибся, выходит.

– Знаешь, – сказал Страйк, – дело, по-моему, обстоит несколько сложнее. Тот, кто душил то ли мальчика, то ли девочку, был тебе знаком: этот же человек вместе с твоим отцом закапывал жеребенка в роще у вашей хижины. Полагаю, Фредди, который был намного старше тебя, нечасто наведывался в отцовскую усадьбу, и потому ты не вполне четко представлял, кто он такой… а то, что был еще жеребенок и его сгубил какой-то недуг, ты и сейчас припоминаешь с большим трудом. В твоем сознании два жестоких деяния, совершенных одной и той же личностью, слились воедино.

– А что с ним случилось? – слегка насторожился Билли. – С жеребенком-то?

– Неужели ты забыл Спотти? – удивилась Иззи.

Билли в изумлении опустил ложку и ладонью обозначил высоту примерно метр от пола.

– Вот такая махонькая?.. Ага… еще на крокетном газоне потраву учинила?

– Это была уже немолодая, но миниатюрная лошадка в яблоках, – объяснила Иззи Страйку и Робин. – Последняя, которая осталась от Тинки. У Тинки был жуткий, китчевый вкус, даже в отношении лошадей…

(…никто не обратил внимания, а знаешь почему? Да потому, что это скопище заносчивых снобов…)

– Но Спотти, такая трогательная, никого не оставляла равнодушным, – признала Иззи. – Увидит тебя в саду – и ходит по пятам, как собачонка. Не понимаю, сделал ли это Фредди нарочно или нет, но… – безнадежно продолжала она, – я уже не берусь судить. Не знаю, о чем он думал… у него в принципе был жуткий характер. Однажды что-то его разозлило. Папы не оказалось дома, так Фредди выхватил из оружейного шкафа его винтовку, поднялся на крышу и давай стрелять птиц, а потом… он сам мне сказал, что не собирался убивать Спотти, но, как видно, выбрал себе какую-то мишень рядом с ней и промахнулся, да?

«В эту лошадку он и целился, – подумал Страйк. – С такого расстояния невозможно по чистой случайности уложить животное двумя меткими выстрелами в голову».

– И тут его охватила паника, – продолжала Иззи. – Он побежал за Джеком О’… то есть за твоим отцом, – повернулась она к Билли, – чтобы тот помог ему закопать трупик. А когда домой пришел отец, Фредди изобразил дело так, будто Спотти вдруг упала замертво и он вызвал ветеринарный транспорт, чтобы ее увезли. Естественно, это было шито белыми нитками. Когда папа дознался до истины, он пришел в ярость. Ему всегда претило жестокое обращение с животными. Я долго не могла оправиться от этой истории, – печально закончила Иззи. – Спотти была моей любимицей.

– Иззи, а не ты, случаем, установила крест на ее могиле? – спросила Робин, застыв с вилкой в руке.

– А ты-то откуда знаешь? – поразилась Иззи и вновь полезла за носовым платком: у нее опять хлынули слезы.

И не иссякали.

Страйк и Робин, вместе выйдя из брассери, направились по набережной Челси в сторону моста Альберт-бридж. Шиферно-серая Темза несла вперед свои воды, тревожимые усиливающимся дождем, который тут же намочил несколько прядей, выбившихся из-под капюшона Робин, и грозил погасить сигарету Страйка.

– Вот тебе и высшее общество, – выговорил Страйк. – Душить ребенка – это пожалуйста, а лошадку обижать – ни-ни.

– Это не вполне справедливо, – упрекнула его Робин. – Иззи же говорит, что с Рафаэлем возмутительно обращались.

– Он еще не подозревает, как с ним будут обращаться в «Дартмуре»[64], – равнодушно бросил Страйк. – Мое сочувствие не безгранично.

– Да-да, – сказала Робин, – ты этого не скрывал.

Их подошвы хлюпали по лужам.

– Как успехи в саморегуляции? – Страйк дозировал вопросы на эту тему: не более одного в неделю. – Упражнения делаешь?

– Из кожи вон лезу, – ответила Робин.

– Не дерзи, я же серьезно…

– Я тоже, – без особого выражения сказала Робин. – Соблюдаю все рекомендации. За истекшие недели – ни одной панической атаки. А как твоя нога?

– Лучше. Растяжки делаю. За весом слежу.

– Оно и видно: сегодня умял полведра картошки и чуть ли не целого быка.

– Последняя возможность отправить счет Чизуэллам, – сказал он. – Да, позволил себе лишку, ну и что? Какие планы на вечер?

– Нужно забрать у Энди папку, а затем буду звонить этому субъекту из Финсбери-Парка – узнаю, когда он соизволит с нами встретиться. Да, кстати, Ник с Илсой просили узнать, не зайдешь ли ты сегодня на ужин, – они доставку карри заказали.

Под напором Ника, Илсы и самого Страйка она вынуждена была признать, что какой-то чулан в доме, где все чужие, – это не самое лучшее место для молодой женщины, которую держали заложницей под дулом пистолета. А через три дня ее ожидало переселение в Эрлз-Корт, где для нее готовилась отдельная комната в квартире друга Илсы, актера-гея, от которого съехал партнер. Требования предъявлялись такие: чистоплотность, вменяемость и терпимость к поздним возвращениям.

– Отчего же не зайти? – сказал Страйк. – Только вначале надо в контору заехать. Барклай считает, что на сей раз взял Ловкача за жабры. Опять малолетка – вместе с ним зашла в гостиницу, вместе с ним вышла.

– Это хорошо, – сказала Робин. – То есть, конечно, ничего хорошего…

– На самом деле очень даже хорошо, – твердо заявил Страйк под шум дождя. – Еще один довольный клиент. Банковский счет, что удивительно, неуклонно пополняется. Может, удастся тебе небольшую прибавку дать. Короче, приду. Увидимся у Ника с Илсой, до вечера тогда.

Они помахали друг другу на прощанье и пошли каждый своим путем, пряча легкую улыбку и радуясь скорой встрече за карри с пивом у Ника и Илсы. Но Робин вскоре переключилась на вопросы, которые следовало задать человеку из Финсбери-Парка.

Наклонив голову, чтобы дождь не хлестал в лицо, она даже не посмотрела в сторону величественного здания, которое выходило залитыми дождем окнами на полноводную реку и обычно приковывало взгляды входной дверью с выгравированной парой лебедей.

По разным причинам, которые не сводятся к одной лишь сложности сюжета, роман «Смертельная белизна» вошел в число моих самых масштабных, но также и самых любимых произведений. Создание его было бы невозможным без участия следующих лиц.

Дэвид Шелли, мой прекрасный редактор, дал мне ровно столько времени, сколько требовалось для приведения книги к задуманному виду. «Смертельная белизна» могла бы не состояться вовсе без его понимания, терпения и профессионализма.

Мой муж Нил знакомился с рукописью по мере ее написания. Его комментарии оказались бесценными; он также поддерживал меня тысячью разных практических способов, но, кажется мне, более всего я благодарна ему за то, что он ни разу не спросил, с какой стати я взялась за большой и сложный роман, когда у меня в работе уже были два сценария и одна пьеса. Он-то, я уверена, знает с какой стати, но немного найдется людей, которые устояли бы перед искушением полюбопытствовать.

Мистер Гэлбрейт до сих пор не верит своей удаче: ему достался совершенно фантастический агент, он же – дорогой друг. Спасибо тебе, Нил Второй (Блэр).

Многие помогали мне исследовать места, куда заносило Страйка и Робин в ходе этой истории, а также делились со мной своими знаниями и опытом. Моя глубочайшая благодарность.

Саймону Берри и Стивену Фраю, которые устроили для меня сказочный, незабываемый ланч в «Прэттс» и надоумили заглянуть в журнал ставок; парламентарию Джессу Филлипсу, который оказал мне несказанную помощь, провел для меня приватную экскурсию по палате общин и Порткаллис-Хаусу, а также Софи Фрэнсис-Кэнсфилд, Дэвиду Дойгу и Иэну Стивенсу, которые отвечали на мои бесчисленные вопросы о жизни Вестминстера; баронессе Джоанне Шилдс, которая любезно и щедро уделяла мне свое время, позволила увидеть изнутри Министерство культуры, СМИ и спорта, ответила на возникшие вопросы и организовала для меня посещение Ланкастер-Хауса; Рэкел Блэк, которая помогала мне во всем, вплоть до мелочей, особенно когда у меня разрядилась фотокамера; Иэну Чепмену и Джеймсу Йорку, которые провели для меня увлекательную экскурсию по Ланкастер-Хаусу, и Брайану Спэннеру – за однодневную поездку в островной заповедник «Хорс-Айл».

Я бы совершенно растерялась без моего штата офисных сотрудников и помощников по дому. Огромная благодарность – Дай Брукс, Данни Кэмерон, Анджеле Милн, Россу Милну и Кайсе Тиенсуу за их беззаветный труд и добрый нрав – и то и другое оценено по достоинству.

Надеюсь, после шестнадцати лет, проведенных нами бок о бок, Файона Шепкотт точно знает, как много она для меня значит. Спасибо тебе, Фай, за все, что ты делаешь.

Мой друг Дэвид Гудвин остается неиссякаемым источником вдохновения; без него эта книга не стала бы такой, какая есть.

А вот бренд QSC со своей аудиосистемой только отвлекал.

Марк Хатчинсон, Ребекка Солт и Ники Стоунхилл, спасибо вам за то, что этот год не развалился на части, а в особенности, что не дали развалиться на части мне самой.

Наконец – последние в этом списке, но далеко не последние во всем остальном – мои дети, Джессика, Дэвид и Кензи: спасибо, что они меня терпят. Не так-то просто жить с матерью-литератором, но весь большой мир не стоил бы для меня ровным счетом ничего без вас с папой.

«Wherever You Will Go» (стр. 32 и 34) Words and Music by Aaron Kamin & Alex Band. © 2001 Alex Band Music / Universal Music Careers / BMG Platinum Songs / Amedeo Music. Universal Music Publishing MGB Limited / BMG Rights Management (US) LLC. All Rights Reserved. Used by Permission of Hal Leonard Europe Limited.

«No Woman No Cry» (стр. 102 и 103) Written by Vincent Ford. Published by Fifty Six Hope Road Music Limited / Primary Wave / Blue Mountain Music. All Rights Reserved.

«Where Have You Been» (стр. 429) Words and Music by Lukasz Gottwald, Geoff Mack, Adam Wiles, Esther Dean & Henry Russell Walter. © 2012 Kasz Money Publishing / Dat Damn Dean Music / Prescription Songs / Songs of Universal Inc / Oneirology Publishing / TSJ Merlyn Licensing BV / Hill And Range Southwind Mus S A. Carlin Music Corporation / Kobalt Music Publishing Limited / Universal / MCA Music Limited / EMI Music Publishing Limited. All Rights Reserved. Used by Permission of Hal Leonard Europe Limited.

«Niggas in Paris» (стр. 458 и 460) Words & Music by Reverend W. A. Donaldson, Kanye West, Chauncey Hollis, Shawn Carter & Mike Dean. © 2011 Unichappeil Music Inc. (BMI) / EMI Blackwood Music Inc. / Songs of Universal Inc. / Please Gimme My Publishing Inc. / U Can't Teach Bein' The Shhh Inc. / Carter Boys Music (ASCAP) / Papa George Music (BMI). EMI Music Publishing Limited / Universal / MCA Music Limited. All rights on behalf of Papa George Music, Carter Boys Music and Unichappeill Music Inc. administered by Warner / Chappell North America Ltd. All Rights Reserved. Used by Permission of Hal Leonard Europe Limited, Sony / ATV Music Publishing and Warner / Chappell North America Ltd.

«Black Trombone» (стр. 655 и 656) Words by Serge Gainsbourg © Warner Chappell Music, Imagem Music.

«Le Chanson de Prévert» (стр. 660) Words by Serge Gainsbourg © Warner Chappell Music, Imagem Music.

Здесь и далее – перев. П. Ганзена и А. Ганзен (в ряде случаев – с изменениями).

«Куда бы ты ни пошла» (англ.).

Я все чаще задумываюсь, Кто займет мое место, Когда меня не станет, а тебе понадобится любовь, Чтобы светом разогнать тени на твоем лице… (англ.)

Я последую за тобой, куда бы ты ни пошла, чтобы только назвать тебя моей… (англ.)

В течение всего 2012 г. в государствах Содружества наций отмечался бриллиантовый юбилей правления королевы – 60-летие восшествия на престол Елизаветы II. (Здесь и далее примеч. перев.)

Цитата из романа Джейн Остен «Доводы рассудка». Перев. Е. Суриц.

Букв.: «Прекрати» (англ.).

«Принцесса Китая» (англ.).

«Жеребец Джимкрэк с конюхом, тренером и жокеем на Ньюмаркетской пустоши» (1765) – картина знаменитого английского художника-анималиста Джорджа Стаббса (1724–1806), проданная за указанную сумму на аукционе «Кристис» в 2011 г.

Правительство Великобритании состоит из ряда министерств, называемых «департаментами правительства». За каждое направление деятельности министерства отвечает чиновник в ранге министра. Таким образом, министр культуры и министр спорта (см. ниже) служат в Министерстве культуры, СМИ, спорта и (с 2017 г.) цифровых коммуникаций (англ. Department for Digital, Culture, Media & Sport).

«Нет, женщина, не плачь» (англ.) – песня Боба Марли и его группы The Wailers с альбома «Natty Dread» (1974).

Историческая эмблема ряда подразделений британской армии.

Впереди пропасть, позади волки (лат.).

«О мертвых – либо хорошо, либо ничего» (лат.).

Пад-тай – популярное блюдо тайской кухни из обжаренной рисовой вермишели с овощами и ароматным соусом.

Лондонский район Ист-Хэм считается раем для мошенников.

«Джентльмены предпочитают блондинок» (1953) – музыкальная комедия Говарда Хоукса, экранизация мюзикла, поставленного по одноименному романы Аниты Лус. В главных ролях: Мерилин Монро, Джейн Рассел.

Бермондси – район в восточной части Лондона.

Парламентское лобби – холл, где происходит неофициальное общение парламентариев.

Гвинн (корн. Gwynn) – белый, белая.

«Good Housekeeping» (англ.) – «Образцовое хозяйство».

В конце концов (фр.).

Порткаллис-Хаус (тж. Порткуллис-Хаус) – современное офисное здание в Вестминстере, где расположены офисы 213 парламентариев и работников аппарата каждого из них.

Платон. Государство. Кн. 10. Перев. В. Н. Карпова.

Из-за обилия латинской обсценной лексики указанное стихотворение многократно подвергалось цензуре при переводе на другие языки, в т. ч. и на русский. В переводе С. Шервинского (1986) предложен следующий вариант: «Вот ужо я вас спереди и сзади, мерзкий Фурий с Аврелием беспутным».

«Усадьба „Времена года“» (фр.) – отель с рестораном (две мишленовские звезды) в деревне Грейт-Мильтон, близ Оксфорда.

Зеленый человек – дикий лесной человек, персонаж (по сути, языческий) средневекового фольклора, часто изображаемый с листьями и лозами, прорастающими сквозь отверстия лица.

Эмили Дэвисон (1872–1913) – британская общественная деятельница, феминистка. Погибла во время английского дерби, когда выбежала на стадион навстречу жеребцу по кличке Энмер, принадлежавшему королю Георгу V, и скончалась от полученных травм.

Мо Фара (Мохаммед Фарах, р. 1987) – британский легкоатлет, бегун на средние и длинные дистанции; родился в Сомали. Четырежды завоевывал олимпийское золото, став наиболее успешным бегуном в современном британском спорте.

«Трудности не страшат» (лат.).

Традиционный «полный английский завтрак», в обиходе называемый «полным английским» (или «поджаркой», по способу приготовления большинства составных частей), включает жареный бекон, сосиски, яичницу или яйца-пашот, жареные шампиньоны, жаренные на сковороде или на гриле помидоры, тушеную фасоль, подсушенные тосты с маслом и чай или – в последние десятилетия – кофе.

Легендарный персонаж валлийского фольклора, хитроумный Джек о’Кент, по преданию, не раз обманывал дьявола.

Ганеша – индийское божество с головой слона. Считается богом изобилия и покровителем бизнеса.

The Shard («Осколок») – лондонский небоскреб (87 этажей, высота 310 м), строительство которого было завершено в мае 2012 г., буквально за пару месяцев до событий романа «Смертельная белизна».

Шарлотта Дюжарден (р. 1985) – британская спортсменка, обладательница множества громких титулов в области конного спорта, всадница номер один в мире выездки, чемпионка летних Олимпийских игр 2012 г. в Лондоне.

Анна Стюарт (1655–1714) – королева Англии, Шотландии и Ирландии с 1702 г., первый монарх Соединенного Королевства Великобритания.

Викка – западная неоязыческая религия, основанная на почитании природы.

Аллюзия на пьесу норвежского драматурга Генрика Ибсена «Росмерсхольм» (1886), откуда взяты эпиграфы к главам этой книги.

«И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним…» (Откр. 6: 8).

Усейн Болт (р. 1986) – ямайский спринтер, восьмикратный олимпийский чемпион и 17-кратный чемпион мира. На Олимпийских играх 2012 года в Лондоне установил олимпийский рекорд, пробежав стометровку с результатом 9,64 сек.

Билли Брэгг (Стивен Уильям Брэгг, р. 1957) – британский музыкант, работающий на стыке фолка и панк-рока, левый активист. Выступает против политики консерваторов, расизма, фашизма, гомофобии, что нередко находит отражение и в текстах его песен.

Троелуние – викканский символ Триединой богини, одной из центральных фигур в пантеоне, изображающий растущую, полную и убывающую Луну, знаменующие собой три лика богини: Деву, Мать и Старуху.

Барнет – район в северной части Лондона.

Хэкни – район на восточной окраине Лондона.

«Где же ты был? Где же ты был? Всю мою жизнь, всю мою жизнь…» (англ.)

Сэр Альфред Джеймс Маннингс (1878–1959) известен как один из лучших художников Англии, изображавших лошадей и батальные сцены.

С поличным; ирон. во время сексуального акта (лат.).

«Ниггеры в Париже» (англ.).

«Полсотни тыщ такому перцу, как я, что слону дробина» (англ.).

«Настоящая кровь» (2008–2014) – сериал компании HBO, экранизация цикла романов Шарлин Харрис «Вампирские тайны».

«Буги-герл, ручку дай» (англ.).

«Оливер, Оливер, Оливер Твист» (англ.).

Граучо Маркс (Джулиус Генри Маркс, 1890–1977) – американский комик, участник труппы «Братья Маркс».

¹ Хоть ненавижу, люблю. Зачем же? – пожалуй, ты спросишь. И не пойму, но, в себе чувствуя это, крушусь (лат.). Гай Валерий Катулл (ок. 87 до н. э. – ок. 54 до н. э.). Перев. А. Фета.

Сати – ритуальная традиция в индуизме, в соответствии с которой вдова подлежит сожжению на погребальном костре вместе с покойным супругом.

Гай Валерий Катулл. Цикл «К Лесбии». № 76. Перев. С. Шервинского.

Эдвард Рочестер – один из главных персонажей романа Ш. Бронте «Джейн Эйр» (1847). Первая жена мистера Рочестера, душевнобольная, подожгла дом и прыгнула с крыши. Эдвард Рочестер, пытавшийся ее спасти, ослеп и лишился руки.

Уффингтонская (тж. Аффингтонская) белая лошадь – стилизованная меловая фигура длиной 110 м на склоне известнякового холма Белой лошади близ деревни Уффингтон в графстве Оксфордшир. Датируется X в. до н. э. В старину местное население принимало фигуру за дракона, которого, по преданию, победил небесный покровитель Англии, святой Георгий, на соседнем Драконьем холме.

Дим-сум – традиционное блюдо китайской кухни: пельмени с ростками бамбука.

Orca (англ.) – косатка (от названия этого животного в латинской номенклатуре: Orcinus orca).

Серж Гензбур (1928–1991) – французский композитор, певец, актер, режиссер. Сын выходцев из России. «Black Trombone» – песня с его альбома «Serge Gainsbourg № 4» (1962).

«Это осень моей жизни. Больше никто меня не удивит…» (фр.)

«Ты, хотя бы на мгновенье, вспомни» (фр.). Из песни «La Chanson de Prévert» («Песня Превера») с альбома «L’Étonnant Serge Gainsbourg» (1961).

«Дартмур» – каторжная тюрьма в болотистой лесистой местности графства Девон.